«Левый глаз»

Андрей Плеханов Левый глаз (Сборник)

Душа Клауса Даффи

Звонок заголосил, запиликал свою жизнерадостную мелодию и заставил Клауса вздрогнуть и уронить вилку. Клаус вытер салфеткой жир с губ. Поесть не дают. Мешают, лезут в душу.

Страх, проклятый страх. За все эти годы он так и не разучился бояться. Не смог сделать маленький шажок к самосовершенствованию.

Клаус не ждал чьего-либо визита – уже неделю никто из людей не заставлял его вспомнить о своем существовании. Черт, как некстати. Он снял со стола тарелку с остатками жареной кроличьей ноги, поставил ее в холодильник, закрыл белую эмалированную дверцу. Так… Остались ли еще следы преступления? Остались, конечно. Запах жареного мяса. Эти учуют запах, каким бы слабым он ни был – обоняние у них как у собак. Да и все остальные органы чувств – на высшем уровне…

Люди не едят мяса – это знает всякий. С точки зрения Клауса – дурацкий обычай. Ходить голым по улице – это пожалуйста, сколько душе угодно, а вот есть отбивную на ребрышке стыдно и неприлично.

Ну и ладно, они и так знают все, что делает Клаус. Все, что он вытворяет. Все равно они не считают Клауса своим. И все равно они не накажут Клауса – никогда не накажут, не дозволено им это. Каждый в этом мире волен поступать как хочет. Имеет право на любые деяния, даже постыдные…

Клаус спустился со второго этажа, прошел через каминный зал и открыл дверь. Соседка с улицы Calle Verda стояла на террасе, на фоне пустого бассейна, заваленного всяким мусором. Она улыбалась. Девушка с уменьшительно-ласкательным именем Наташенька. Соблазнительная блондинка с длинными, загорелыми, хорошо ухоженными ногами и зелеными глазами. Глазами цвета озерной лягушки периода спаривания. Наташенька… Когда-то Клаус имел с ней романчик – давным-давно, лет сто назад. Хорошенькая бабеночка, что и говорить. А вот завалить ее сейчас в постель – полюбить ее неистово, с рычанием, – так, как это было тогда, в старые добрые времена… Экспромтом, без предварительных переговоров. Нет, не получится. Теперь она живет с этим рыжим, как там его… С Сергеем, специалистом по выращиванию съедобных кактусов, а также по изготовлению из них текилы. Замечательная текила – Сергей дал ей название "Calpe Superior". С лимончиком, с солью. И с перчеными, обсыпанными испанскими специями бифштексами из тех же самых кактусов.

Клаус сглотнул слюну. Не согласится Наташенька. А может и согласится. Даже скорее всего согласится, но не сразу – потребуется галантный подход, охмурение, употребление полуживых, реанимированных в памяти комплиментов, журавлиные брачные танцы. Скучно…

Нужно сменить место жительства. Давно пора. Приятное местечко Кальпе – мягкий климат, пальмы, невысокие горы. Тысячи непуганых жирных кроликов, скачущих по окрестностям – так и жаждут попасться Клаусу в силок, на зубок ему – в дивно жареном, запретно-аппетитном виде. Средиземное Море, дикий пляж – дичее не бывает. Девочки подставляют солнцу свою гладкую кофе-с-молоком кожу, принимают эффектные позы, сверкают белозубо, играют в волейбол. Девочки, только девочки, никаких старушенций и даже женщин среднего возраста. Клаус вздохнул. Боже, как надоели ему эти вечнозеленые, вечноцветущие древние девушки. Все они давно надоели Клаусу, а он сто лет назад надоел им. Бесконечное повторение. "В моем доме тысяча пластинок"… Всего лишь тысяча – и ни одной больше. Тысяча девочек-пластинок, проигранных по пять тысяч раз, заигранных до фальшивого треска в динамиках. Скучно.

Свалить отсюда. Уехать в другую резиденцию, увидеть новые свежие лица. Познакомиться со всеми, поговорить с каждым, наслаждаясь умной беседой за чашечкой кофе. Хороший кофе с хорошим коньяком. Пора. Хотя бы раз в сто лет нужно менять место жительства.

Ерунда все это. В любой из резиденций мира он найдет все то же самое: немногочисленное сообщество совершенных людей, задвинутых на своих мыслеформах. Людей, которым он, Клаус Даффи, не нужен. Бездарь и бунтарь, воняющий съеденным мясом. Ф-фу! Никто, конечно, не покажет своей неприязни, ему помогут устроиться на новом месте, даже вежливо спросят, не хочет ли он освоить новые достижения в психовизуализации, и он, как всегда, вежливо откажется… Вот бы сейчас настоящую девушку, действительно молоденькую, и, само собой, жизнерадостно-глупую, не знающую ничего ни о мыслеформах, ни о Руне Здоровья. Просто живущую. Живую. Где теперь такую найдешь? Все молодые девушки превратились в старух и умерли века назад.

Новусы поймали Клауса в силок как кролика. Как молодого, глупого кролика. Они заразили его, испортили. Они изувечили всё, что он имел. Всё, кроме его души. Он давно уже не глуп, но молод навечно, навсегда, до бесконечной восьмерки, заваленной пинком набок. Неизлечимая болезнь молодости. Триста лет каждое утро, каждый день смотреть в зеркало на свое изуродованное юностью и красотой тело. Густые шелковистые волосы, чувственные губы, жемчужные ряды зубов. Мускулистая грудь, плоский живот, тело без малейшего изъяна. Как он ненавидит этот манекен, столь похожий на него, Клауса Даффи. Триста лет… Депрессивная тоска. Тоскливая депрессия. Масло масляное.

– Привет, Наташенька, – сказал он. – Очень рад тебя видеть. Ты потрясающе выглядишь. Сергею повезло с тобой. Передай ему, что я ему завидую.

– Перестань дурачиться, Клаус, – Наташа тряхнула головой, откинула пальцами светлый локон, падающий на лоб. – Ты же знаешь, позавчера Сергей уехал.

– Я не знал об этом. – Клаус хмыкнул. Чертовы новусы знают друг о друге все и всегда – безо всякого радио и телевидения. Они видите ли, слышат друг друга.

– Не знал?

– Я не телепат, в отличие от всех вас. Ты что, забыла?

– Ах да, извини. – Во взгляде Наташи появилось сочувствие – так смотрят на умственно отсталого ребенка. – Извини. Сергей уехал на два года – в резиденцию Ситтард. Роб Бракен согласился обучить его Руне Полета.

– Значит, теперь ты одна? Скучаешь?

– Нет. Как я могу скучать? У меня есть работа, много неосвоенных рун.

– А вот мне скучно! – заявил Клаус. – Мне дико скучно. Давай я завалюсь к тебе сегодня вечером? У меня есть бутылка классного коньяка. "Rйmy Martin", производство две тысячи пятого года, представляешь?

– Откуда ты взял такую древность?

– Выкопал.

– Выкопал?

– Ага, в прямом смысле этого слова. Тут рядом есть развалины древнего городка – кажется, он назывался Мантанейра. Я проводил очередные археологические раскопки и наткнулся на бодегу[1] с пятью тысячами бутылок. Большая часть, конечно – дрянь, скисшее сухое вино. Но несколько ящиков крепкого пойла сохранилась отменно. Давай нарежемся сегодня вечером, вспомним былое…

– Такие старые напитки пить нельзя, – произнесла Наташа брезгливо. – Это вредно. И вообще, сегодня вечером не получится, потому что у тебя есть дела. Сегодня ты уедешь.

– Что, Патрик? – изумленно выдохнул Клаус.

– Да, он. Он согласился. Он ждет тебя.

* * *

Клаус добивался аудиенции у Патрика Ньюмена в течение многих лет. Как долго? Он и сам уже не помнил. Лет двадцать, наверное, назад в его голову пришла мысль побеседовать с Патриком, рассказать ему о своих душевных переживаниях, попросить совета. Казалось бы, чего проще: один человек хочет встретиться с другим, хочет поговорить – какие могут быть тому препятствия? Пусть даже один из этих людей – патриарх новусов, а второй – новус недоделанный, тупица и лентяй, отказывающийся изучать руны. В мире свободных людей все равны. Увы, Патрик не дал согласия на встречу. Он имел право на свободу действий – точно так же, как и Клаус Даффи. Он мог дать согласие, а мог и не дать. Он выбрал второе.

Обидно. Почему-то Клаус считал, что Патрик Ньюмен не отказал бы в беседе никому из полумиллиона людей, населяющих планету. Может быть это было и не так; вполне вероятно, что Ньюмен – человек, придумавший методику аутогенной психовизуализации и все первые руны, самый первый из новусов, редко встречался с людьми. Клаус не знал этого, не имел информации. В этом мире, красивом и чистом, не было ни газет, ни радио, ни телевидения. Не было ни средств массовой информации, ни необходимости в их существовании. Люди каким-то образом общались между собой, легко преодолевая десятки тысяч километров, разделяющих континенты. Клаус называл это телепатией – так ему было проще. Он все еще старался втиснуть невероятные способности, столь естественные для новусов, в рамки стандартов трехсотлетней давности. Вряд ли это было именно телепатией, скорее всего действительно имел место какой-нибудь вид связи. Клаус мог бы узнать об этом больше, достаточно было спросить и ему бы объяснили. Но он не хотел знать и не спрашивал.

Новусы. Представители человеческого вида Homo novus. "Человек новый". Кто придумал этот помпезный термин – сам Ньюмен, The Great New Man, гений из гениев? Да нет, вряд ли. Патрик никогда не корчил из себя гения и мессию, не был склонен к шумным эффектам, вел себя тихо и скромно. Ярлык "Homo novus" изобрел и выпустил в свет кто-то из его последователей Ньюмена. А может быть, и кто-то из его врагов, старающихся натравить обычных людей на Ньюменитов. Так или иначе, слово это со временем стало самоназванием новусов.

"Я – новус? – подумал Клаус. – Новус… Черта с два! Никакой я не новус! Я просто обычный человек. Я – Homo sapiens, последний из оставшихся в живых. Человек разумный. Человек, разумно заботящийся о своей душе".

Клаус врал сам себе. Был он чистой воды новусом, и то, что он дожил до трехсот сорока лет молодым и здоровым, красноречиво свидетельствовало именно об этом. В любую минуту он мог сесть в позу полулотоса, поставить перед собой проволочную заготовку для руны и приступить к визуализации. Этого было достаточно, чтобы приобщиться к достижениям совершенных людей. Но Клаус не визуализировал, и вовсе не лень была тому причиной.

Сейчас он убеждал себя, что его обманули, заставив стать бессмертным. В 2007 году он так не считал. Он приступил к освоению аутогенной психовизуализации по собственной воле. Более того, он уповал на этот метод как на промысел Божий, надеялся на него как на последнее средство, способное спасти его угасающую жизнь. Собственно говоря, так оно и случилось. Если бы не методика Ньюмена, косточки Клауса Даффи давно бы уже сгнили в земле.

Клаус Даффи родился в 1980 году в городе Пиро, штат Южная Каролина.

3 ноября 2005 года канадский психиатр Патрик Ньюмен изобрел Руну Здоровья. Через два месяца он опубликовал свою методику по всему миру – в Интернете и средствах массовой информации, дав человечеству возможность бесплатно и самостоятельно исцелиться от всех болезней. Он дал методике название "Аутогенная психовизуализация". Сокращенно – "АПВ".

10 августа 2007 года хирург-онколог сообщил двадцатисемилетнему программисту Клаусу Даффи, что, меланома, которой тот страдает, увы, не подлежит оперативному лечению, потому что первичная опухоль дала множественные метастазы в печень, легкие и другие внутренние органы.

"Мы можем предложить вам химиотерапию, – сказал онколог, – но это может отсрочить м-м-м… скажем так… развязку не больше чем на полгода. Жаль, что вы не новус. Новусам остается только позавидовать".

"Почему это я не новус? – буркнул Клаус. – Вполне может быть, что я как раз из этих мутантов. Кто знает?"

"Так что, вы до сих пор не попробовали методику Ньюмена? – изумился доктор. – Вы уже полгода страдаете злокачественным заболеванием и не опробовали то, что можно освоить за две недели?"

"А что толку? – Клаус махнул рукой. – Вы сами прекрасно знаете, что способности новуса проявляются только у одного человека из двенадцати тысяч. Смешно уповать на столь ничтожный шанс. К тому же эти новусы – они, знаете ли, не от мира сего. Пишут про них всякое"…

"Глупости все это, – сказал врач, с трудом скрывая раздражение. – Они совершенно нормальные люди и кровь младенцев не сосут. Вы-то сами знакомы хоть с одним хомо новусом?"

"Нет, конечно. Как новуса узнаешь? Они же маскируются под обычных людей".

"Они и есть обычные люди – только здоровье у них получше, чем у нас с вами. Попробуйте эту методику, мистер Даффи, хуже вам не будет. Извините за откровенность… – доктор смущенно кашлянул в кулак, – хуже быть уже не может. Попробуйте, и может быть, вы поймаете свой шанс".

Вернувшись домой, Клаус полез в компьютер и выловил в сети все, что говорилось о методике АПВ. Он увлекся чтением. Учение Патрика Ньюмена оказалось неожиданно приятным для Клауса: оно состояло не только из практических рекомендаций, но и из философских рассуждений. За полгода страшной болезни Клаус не на шутку увлекся восточными религиями, и всерьез верил в то, что душа его после неизбежной скорой смерти освободится, пройдет Колесо Перерождения и воплотится в новом, более совершенном теле. Концепция, которую выдвигал Ньюмен, представляла собой типичную американскую версию аутогенной релаксации, не имела явных признаков религии, и в то же время совпадала с принципами Пранаяны по многим пунктам. Практическая методика напоминала медитацию при хатха-йоге. Ньюмен утверждал, что психовизуализация способна сделать человека по-настоящему свободным, а это, в свою очередь, позволит сознанию управлять скрытыми ресурсами организма… Много там чего было, в этой сложной, но убедительно изложенной теории.

Клаус вдохновился, поверил в учение истово и искренне. Он заказал через Интернет все необходимое и приступил к занятиям. Две недели, как и положено, он каждый день по полтора часа сидел на полу, согнув левую ногу и вытянув вперед правую, глядел на проволочную фигурку в виде буквы Е, укрепленную на столе, и выполнял действия, предписанные методикой АПВ. Каждый день перед тем, как начать сеанс, он молился богу и просил ему дать чудесный дар новуса. Он понимал, что шанс на то, чтобы оказаться чувствительным к методике, ничтожен. И все же он не терял надежды.

На четырнадцатый день занятий нижняя перекладинка буквы Е поднялась, а средняя – опустилась. Получилось нечто вроде русской буквы Б. Та самая фигурка, которую Патрик Ньюмен назвал Руной Здоровья.

Клаус Даффи закрыл лицо руками, лег на пол и заплакал. Никогда в жизни он не испытывал такого потрясения.

В эти минуты он думал только о том, что скоро вылечится. Никто тогда, даже сам Патрик Ньюмен, еще не знал, что дар новуса – это пропуск в рай. И что до рая осталось еще почти столетие адовых мук.

Клаус больше не ходил к онкологу. Он не мог представить, как пройдет по коридору – безупречно, возмутительно здоровый, мимо череды пациентов – едва живых, лысых, потерявших волосы после лучевой терапии.

Через месяц доктор позвонил сам.

"Ну как вы, мистер Даффи? " – спросил он участливо.

"Я здоров", – сказал Клаус, борясь с желанием бросить трубку.

"Так что, это значит, что вы"… – голос доктора сорвался от волнения.

"Именно это и значит, – сухо сказал Даффи. Убедительно прошу вас никому не рассказывать об этом. Я думаю, вы прекрасно понимаете, чем это может мне грозить".

Доктор, к счастью не проболтался никому. Но Клаусу все равно пришлось сменить место жительства и работу, переехать в другой город. Новусов не просто не любили – им завидовали остро, жгуче. Зависть перерастала в ненависть почти сразу же, и ничего поделать с этим было нельзя.

Восприимчивость к методике Ньюмена никак не зависела от веры в его учение. Миллионы людей изо дня в день, из месяца в месяц сидящие на полу и глядящие на прямоугольные проволочки в надежде освоить руну, не добивались ни малейшего результата, если не имели генетической предрасположенности. Увы, ни прилежность в занятиях, ни неистовая вера не могли помочь фанатикам психовизуализации, даже самым ярым. Чувствительность к методу была даром случайным и очень редким. Невероятно редким.

Согласно данным статистики, восемь десятых населения земли опробовали на себе методику Ньюмена. Сколько людей стали в результате новусами, точно подсчитать не удалось – счастливчики не спешили афишировать обретенный чудесный дар. В начале, в 2005 году, еще существовала эйфорическая иллюзия, что согнуть руну может почти каждый, и ошалевшие от счастья новусы время от времени выступали по телевидению, позволяли публикацию своих фамилий и фотографий. В январе 2006 произошло убийство новуса – известного московского скульптора Владимира Сухарева. Убийство бытовое: Сухарева зарезал сосед по лестничной клетке, больной тяжелой формой астмы и доведенный до сумасшествия безуспешными многомесячными попытками освоить Руну Здоровья. Это был первый случай, когда новуса убили за то, что он новус. В феврале 2006 года в мире произошло восемь аналогичных преступлений. В марте – тридцать два. В апреле – пятьдесят убийств плюс сто двенадцать покушений на убийство. Следовало признать, что публичное оглашение принадлежности к новусам начинало смахивать на подписание смертного приговора.

Большинство восприимчивых к методике Ньюмена решили эту проблему быстро и радикально. В течение нескольких месяцев они сменили место жительства и растворились в массе обычных людей. В сущности, хомо новусы ничем от остальных людей не отличались, разве что здоровьем. Душераздирающие газетные сенсации, что новусы – мутанты, питающиеся жизненной энергией окружающих, что новусы могут наложением рук излечивать любые заболевания, но не делают этого из-за ненависти к обычным людям, что новусы – посланцы Сатаны, были не более чем беспардонным бульварным враньем.

Сложнее пришлось самому Патрику Ньюмену и нескольким его известным последователям. Ньюмен не видел трагедии в том, что метод его оказался доступен только избранным. Миллион людей, исцелившихся от всех болезней – его радовала и такая, далеко немалая цифра. Ньюмен был истинным, непритворным гуманистом, посвятившим жизнь здоровью человечества. Он выступал с лекциями по всему миру бесплатно – огромные аудитории собрали бесчисленные толпы слушателей. Ньюмен убеждал людей, что Руна Здоровья – только первый шаг в общем духовном прогрессе человечества, что будут найдены новые руны, что будет усовершенствована методика, и это позволит стать здоровым и гармонично развитым любому и каждому. Он говорил, что всем людям нужно прибегнуть к аутогенной психовизуализации, и даже если это не приведет к освоению руны, то неизбежно сделает человека лучше, чище, счастливее…

Идеи Ньюмена вызывали стойкую неприязнь у многих. На него подавали в суд, ему отказывали во въезде в различные страны и даже объявляли персоной нон грата. Его обвиняли его в неапробированных, незаконных экспериментах по вмешательству человеческую психику. Пытались выставить его руководителем тоталитарной секты. Против Ньюмена резко выступали представители всех основных религиозных конфессий, объясняя, насколько богопротивны его деяния. С другой стороны, миллионы молились на него как на новоявленного мессию. Тысячи безнадежно больных ежедневно осаждали Патрика Ньюмена с одной единственной просьбой: излечить их, неважно каким способом.

Пятое покушение на Ньюмена было совершено в мае 2007 года. После этого он пролежал в клинике целых два месяца. Десять пулевых дырок отправили бы обычного человека на тот свет поездом-экспрессом, но новус Ньюмен выкарабкался. С тех пор он не выступал публично – больше того, добраться до него стало делом немыслимой сложности. Патрик перебрался в личную резиденцию и углубился в медитацию, пытаясь создать новые руны.

Почему он построил свой городок-резиденцию в глухом сибирском лесу, в непроходимой тайге Красноярского края? Почему он принял российское гражданство, демонстративно отказавшись от гражданства канадского? Он не объяснял этого. По слухам, причем весьма достоверным, покровительство ему оказал то ли премьер-министр России, то ли даже сам русский президент – само собой, скрытый новус и последовательный адепт Ньюменовского учения.

Резиденция называлась Жукова Яма – этакие странные русские слова, транслитерированные без перевода на все языки мира. Количество обитателей городка медленно увеличивалось, пока не достигло пяти тысяч. Не все они были новусами – около двух тысяч являлись обычными людьми, невосприимчивыми к рунам, но преданно относящимися к идеям Ньюмена. Ньюмен медитировал, писал книги, общался с миром посредством телевидения и электронной сети. Все остальные работали на многочисленных плантациях, фермах, оранжереях Жуковой Ямы, выращивали еду.

Одним из основных постулатов учения Ньюмена было вегетарианство. В этом он не отступал от основных правил поведения классической йоги – для всех, кто занимался психовизуализацией, было предписано воздержание от зла ко всем живым существам, милосердие, правдивость, доверительность и добросердечие. Вот только аскетического образа жизни, в отличие от йоги, не предполагалось. Обитатели Жуковой Ямы жили в свое удовольствие, кушали обильно и вкусно, не гнушаясь деликатесов. Само собой, все изысканные яства на их столе имели растительное происхождение. В деле выращивания вегетативной продукции новусам не было равных. В суровых климатических условиях Сибири они умудрялись получать необыкновенно богатые урожаи. Все, что росло на фермах резиденции – от пшеницы до ананасов – отличалось высочайшим качеством и абсолютной экологической чистотой. Через три года после начала своего существования Жукова Яма не только завалила дешевыми и отличными продуктами близлежащие области, но и начала импорт технологий. В это же время были созданы еще четыре резиденции новусов – в Бразилии, Перу, Китае и Конго.

Академики всего мира изумленно почесывали макушки, глядя на эволюцию науки новусов. Путь, по которому развивались технологии новусов, все больше отклонялся от основного русла научно-технического прогресса. Новусы категорически отвергли бензиновые двигатели, они использовали только электричество, добываемое при помощи ветровых и солнечных станций. Нельзя сказать, что новусы отказались от применения техники – напротив, в мастерских резиденций производились разнообразные механические устройства. Все они работали на электричестве – настолько эффективно, что любые дизельные и бензиновые устройства, загрязняющие воздух ядовитыми выхлопами, казались рядом с ними безнадежно устаревшим хламом. Новусы не держали в секрете свои технологии – наоборот, они старались распространить их как можно шире по всему миру, продавая их по удивительно низким ценам. Собственно говоря, нечему там было дорого стоить – большинство изобретений новусов отличались лаконичной простотой, воспроизводились без особого труда, и странно было, что человечество до сих пор не додумалось до такого.

Итак, человечество встало перед фактом, который трудно было отрицать – новусы оказались не только здоровее остальных людей, но и умнее их. Причем разница в интеллектуальном уровне между новусами и обычными сапиенсами (всего лишь сапиенсами) увеличивалась с каждым годом. Довольно долго Ньюмен пытался скрывать от мира статистику – безусловно, приятную для новусов, но не слишком лестную для остального человечества. И все же информация выплыла на свет божий, стала доступна широкому обсуждению: если первоначально лица, восприимчивые к методике АПВ, представляли собою самый широкий спектр интеллектуальных и эмоциональных типов, от неврастеничных гениев до флегматичных тупиц, то, став новусами, все они в течение двух-трех лет превратились в умников с устойчивой психикой, с IQ не менее 140-160 единиц, а ежедневные занятия психовизуализацией делали их все совершеннее.

Впрочем, эти факты были восприняты обычными людьми спокойно. К 2015 году ажиотаж вокруг Ньюмена и его методики давно стих. К новусам привыкли, они выделялись в мире не более, чем, к примеру, кришнаиты. Да, новусы были умницами, были неагрессивными и добродушными вегетарианцами. Стоило ли ненавидеть их за это? Все уже давно поняли: лотерея счастья оказалась одноходовой, и те счастливчики, кому выпал неожиданный билет стать хомо новусом, уже не увеличат свою немногочисленную популяцию. Остальным на этот поезд не впрыгнуть. Истеричные вопли многих политических деятелей, обвинявших новусов в высокомерии и стремлении незаметно поработить человечество, скупить его с потрохами, превратить в поставщика тупых рабов, прислуживающих высшим существам, не находили широкой поддержки. Ясно было, что новусы – люди не жадные. Финансовые корпорации, официально созданные коммунами-резиденциями новусов, контролировали более двадцати процентов мирового рынка сельхозпродукции и семь процентов промышленного производства. Однако значительная доля получаемых ими прибылей открыто, может быть, даже с некоторой показной рекламностью, уходила на гуманитарные программы. Борьба с особо опасными инфекциями в Африке, программа образования детей младших классов в Индии, защита лесов и спасение от вымирания индейских племен Амазонки и прочее тому подобное – банки новусов щедро выписывали чеки на миллионы и даже миллиарды долларов.

Впрочем, нельзя сказать, что хомо новусы полностью избавились от проблем. Восемьдесят процентов новусов по-прежнему жили вне резиденций, маскируясь под обычных людей. По многим признакам можно было заподозрить, что они "новые" – интеллектуальные способности, позволяющие быстро двигаться по служебной лестнице, рассудительность и неагрессивность, вегетарианство… Но живущие "в миру" новусы были не так глупы, чтобы открыто подставляться. Они умело симулировали злобность характера, тупость и даже (даже!) мясоядение. Они становились самими собой только тогда, когда возвращались домой, запирали двери на мощные замки, смывали в ванной городскую пыль и опускались на пол в позу полулотоса. Садились, чтобы предаться любимому своему занятию – психовизуализации. Искусству, недоступному обычным сапиенсам.

Труднее всего пришлось новусам, живущим в странах, находящихся под контролем тоталитарных режимов и религиозных фундаменталистов. В этих странах охотились на новусов не менее фанатично, чем на ведьм в средневековой Европе. Тысячи людей были убиты, даже не будучи новусами, просто лишь по подозрению в занятиях аутогенной психовизуализацией. Нужно отдать должное Патрику Ньюмену и его сподвижникам – они не бросили несчастных в беде. Более двухсот тысяч людей было правдами и неправдами вывезено из Ирана, Алжира, Ливии и других тоталитарных стран и поселена во вновь созданных резиденциях. Разумеется, большая часть из них не была новусами, но Патрик не делал особых различий между восприимчивыми к методике и просто адептами его учения.

Время работало на новусов. Год шел за годом, десятилетие за десятилетием, но новусы не старели. Они застыли в том возрасте, когда получили свой уникальный дар, они наблюдали, как старятся и умирают их близкие и родственники. Никто еще не заикался о грядущем бессмертии, но в том, что новусы проживут намного дольше обычных людей, никто уже не сомневался.

К 2020 году в мире существовало восемнадцать резиденций, большая часть из которых находилась в глухих и труднодоступных лесных регионах.

В 2025 году по миру прокатилась новая волна всеобщей нелюбви к новусам. К этому времени тем вечноздоровым, кто ассимилировался в общечеловеческом социуме, все труднее стало скрываться. Их неувядаемая молодость и непробиваемое финансовое благополучие начали выпирать слишком явно – так подводные валуны поднимаются над морем во время отлива. Убийства новусов возобновились. Ньюмен нажал на все имеющиеся у него рычаги влияния, и в большинстве стран мира были приняты законы, специально защищающие людей, восприимчивых к методике АПВ, проведены специальные мероприятия, подобные службе защиты свидетелей, в результате чего сотни тысяч новусов при поддержке государства сменили место жительства, а также имена и фамилии. Увы, не обошлось без трагедии: резиденция Лашо, недавно созданная в джунглях Мьянмы, подверглась нападению. Повстанцы из Армии Пролетарского Освобождения имени товарища Нге Му, рыскающие по лесам в поисках легкой поживы, обратили вдруг свое справедливое революционное внимание на резиденцию, немедленно объявили ее "гнездом международного империализма" и атаковали, не оставив камня на камне. Почти две тысячи обитателей резиденции погибли – они не могли нарушить принцип ненасилия и защитить себя. Несчастных людей резали как баранов. По официальной информации, погибли все. По слухам, десять человек все же спаслось.

Корреспонденты всех ведущих средств массовой информации бросились к Ньюмену. Главным вопросом был такой: станут ли новусы мстить? Средств у них хватило бы не только для того, чтобы уничтожить повстанцев, но и сравнять с землей всю Мьянму. К удивлению прессы, не избалованной любовью Патрика Ньюмена, восьмидесятилетний патриарх новусов появился на экранах собственной персоной. Миллиарды телезрителей увидели его спокойное моложавое лицо, выглядящее не более чем на сорок лет. "Ваш вопрос звучит странно, – ответил Ньюмен корреспонденту, – разумеется, мстить мы не будем. То, что произошло – ужасная трагедия не только для нас, но и для всего человечества. Мы скорбим, мы плачем о наших погибших братьях и сестрах, но мы не думаем о мести. В наших сердцах нет места злобе, наши действия не могут нести смерть и насилие. Те, кто любит разглагольствовать о сверхчеловеческой природе "новых людей", должны взглянуть в глаза правде и признать совершенно очевидный факт: новусы беззащитны перед обычной человеческой агрессией. Это может поставить нас на грань вымирания, но мы сделаем выводы из произошедшего. Мы сумеем защитить себя".

Новусы защитили себя. Вокруг тех резиденций, что находились в "третьих странах", были возведены мощные фортификационные сооружения. И отряды вооруженных до зубов военных приступили к их охране. Разумеется, все эти военные не были новусами, они были наемниками-профессионалами. Несколько новых попыток напасть на резиденции закончились поголовным истреблением нападавших. То, что не позволяла сделать природа новусов, позволили их деньги.

2026 год был отмечен в истории человечества жирным черным крестом. Упала рождаемость – не везде одинаково, преимущественно в малоразвитых странах. Там, где раньше рождалось десять детей (и семь из них вскоре умирало), на свет теперь появлялся только один. С подачи немецкого социолога Иоганна Мольтке это было оценено как благоприятная тенденция – по мнению Мольтке, это должно было привести к снятию демографических проблем, связанных с перенаселенностью. Мальтузианцы всего мира, явные и скрытые, довольно потирали ручки, предвкушая скорое вымирание "низших" рас. Но радость их была недолгой: к концу года рождаемость резко снизилась по всему миру. А потом дети перестали рождаться вовсе. Последний ребенок на земле огласил мир своим криком восемнадцатого июля 2027 года.

Это еще не было смертью – всего лишь началом агонии, болезнью с иллюзорной надеждой на выздоровление. Инвестиции в медицинские исследования превысили в этом году расходы на вооружение. Кажется, большие боссы, управляющие мировыми финансами, поняли очевидную истину: если не предпринять энергичных усилий, воевать скоро будет не с кем, да и некому. Лучшие ученые мира составили единую команду. Генетики успокаивали население, внушали ему здоровый оптимизм. Много говорилось об "усталости генома" человечества, о неизвестном вирусе, поразившем репродуктивную сферу, о том, что уже почти найдено средство против тотального бесплодия и подготовлена пересадка гена, деблокирующего оплодотворение, выявленного в хромосомах сирийских хомячков. В газетах то и дело проскальзывали истерические сенсации – утверждалось, что в секретных лабораториях США женщины уже рожают вовсю, что в Уральских горах создан конвейер по выращиванию младенцев в инкубаторах, контролируемый ФСБ, что найден уникальный препарат, излечивающий от бесплодия даже девяностолетних стариков, но доступен он будет только миллионерам. Как и положено, не забыли обвинить во всем новусов. В прессе постоянно муссировались слухи, что, мол, проклятые мутанты Ньюмена плодятся в своих закрытых резиденциях как кролики…

Увы, все усилия не дали ничего. И новусы в этом отношении ничем не отличались от остальных людей – дети у них перестали рождаться точно так же. Патрик Ньюмен попытался создать Руну Возрождения, провел в исследованиях и медитативных занятиях многие месяцы. Само собой, безуспешно.

К концу третьего десятилетия двадцать первого века всем стало понятно, что детей больше уже не будет. Результатом этого стал новый всплеск интереса к психовизуализации. К Ньюмену снова воззвали как к мессии: спаси человечество! Снова миллионы фанатиков лихорадочно бросились изучать методику АПВ.

Руна Здоровья превратилась в культовый знак. Появилась даже "Церковь святых рун", лидеры которой утверждали, что люди наказаны за прегрешения, что наступил конец света, а новусы отмечены печатью свыше, и они – единственные, кто спасется. Постулаты этой религии гласили, что массовая психовизуализация во много раз увеличивает эффект воздействия, и если собрать в одном месте миллион невосприимчивых к АПВ, то они смогут всеобщими усилиями согнуть одну на всех металлическую рамку и стать, таким образом, хомо новусами. Сеанс коллективной медитации состоялся в Китае, на равнине Тяньшуй – он собрал даже не миллион, а два с половиной миллиона паломников, к тому же транслировался по всему миру в прямом эфире. Таким образом, несколько миллиардов глаз одновременно уставились на проволочную рамку, пытаясь согнуть ее. Если бы нервную энергию всех этих людей можно было превратить в энергию физическую, она расколола бы землю равнины как скорлупу грецкого ореха. Если бы среди миллионов собравшихся в Тяньшуе оказался хоть один восприимчивый к АПВ, рамка согнулась бы в Руну Здоровья и обманула всех, создав иллюзию того, что все участвующие в сеансе стали новусами. Но не случилось даже этого. Все восприимчивые, живущие на планете, стали новусами десятилетия назад и не принимали участия в массовых психопатических акциях.

Таким образом, жизнь неумолимо и хладнокровно расставила все по своим местам. Новусы не могли теперь увеличить свою численность, но и гибель им не грозила – во всяком случае, в обозримом будущем. Всем же невосприимчивым к методике Ньюмена остался один путь – жизнь без надежды продолжить свой род. Жизнь, переходящая в старость. Старость, переходящая в смерть.

Время превратилось в неизлечимую, смертельную болезнь. Оно не спеша перемалывало людские жизни, неумолимо сокращая численность человечества. Год за годом, десятилетие за десятилетием…

Первыми вымерли слаборазвитые страны – смертность там всегда была высокой, продолжительность жизни низкой, а естественный прирост населения держался за счет высокой рождаемости. Теперь этот фактор исчез. Напротив, активизировалось все то, что способствовало быстрейшему уничтожению людей. По Латинской Америке пронеслись свирепые эпидемии, Африку охватила жесточайшая засуха. Пакистан начал войну, охватившую половину Азии и едва не переросшую в ядерный конфликт. Новусам пришлось эвакуировать из бедных стран значительную часть своих резиденций и перенести их в благополучные места – благо, незаселенного пространства в Европе, Северной Америке и России становилось все больше.

Как ни странно, в развитых странах держался высокий уровень жизни. Работоспособного населения здесь было еще достаточно, хотя средний возраст работающих давно перевалил за пятьдесят лет. Количество же едоков уменьшалось с каждым годом – в результате каждому оставшемуся в живых доставалось все больше материальных благ, накопленных за века развития западной цивилизации. За три десятилетия, прошедшие с тех пор, как перестали рождаться дети, изменились моральные ориентиры общества. Жизнь и здоровье стали самыми значимыми ценностями. Извечное желание человека ощутить выброс адреналина в кровь исчезло, уступило место благоразумной осторожности. Авантюризм, риск, поиски приключений канули в прошлое. Преступность снизилась, а потом исчезла вовсе – тюрьмы опустели. Никто уже не участвовал в автомобильных гонках, не бил друг другу морды на ринге, не пересекал бескрайние морские просторы на яхтах. Более того, теперь мало кто отваживался летать на самолетах или ездить на машинах со скоростью больше шестидесяти километров в час. Рисковать своей драгоценнейшей жизнью? Нет уж, увольте – жить и так осталось недолго.

В 2055 году возраст самых молодых людей на земле составлял 30-35 лет, и таких было совсем немного. Старики, старики, старики – благополучное, спокойное, добропорядочное существование в бесконечной очереди на кладбище. Африка опустела, Латинская Америка почти вымерла. Население земли сократилось в четыре раза. Войн не было уже двадцать лет – те, кто хотел воевать, перебили друг друга и никто не стал им препятствовать в этом увлекательном занятии. Промышленность преобразилась полностью, сократилась до минимума. Продуктов питания, выращиваемых по технологиям новусов, хватало всем. Никто уже не добывал природные ископаемые – нефтяные вышки торчали ржавыми заброшенными остовами как память об умирающей цивилизации неразумного потребительства, рудные карьеры заполнились водой и превратились в озера. Для производства своих удивительных механизмов новусы использовали металлолом – запасов его должно было хватить на тысячу лет. Машины с могучими бензиновыми двигателями перестали существовать – их сменили тихоходные электромобили. Спешить было некуда и незачем. Гигантские мегаполисы разваливались на глазах – некому было поддерживать их существование и жить в них стало опасно. Большая часть людей сконцентрировалась в небольших городках, старающихся во всем походить на резиденции новусов.

Природа, избавленная от варварского вторжения людей, вздохнула свободно. В Европе разрастались леса; косули и бизоны безбоязненно пересекали пустые автострады Америки; воду из Рейна и Волги можно было пить безо всякой очистки. Миллионные стада антилоп и зебр снова заполнили саванны Африки, не ведая о том, что еще недавно хозяином здесь было смертельно опасное существо – человек.

Новусы получили во владение весь мир. Ценой этого приобретения стали не войны, но нечто не менее ужасное – смерть цивилизации. Глупо было обвинять новусов в том, что они счастливы таким положением дел. Новусы скорбели вместе со всеми, заботливо ухаживали за дряхлеющим и умирающим человечеством. Они делали все, что могли, чтобы сделать конец людей как можно более безболезненным, но отменить этот конец они не могли.

В 2132 году скончался последний из тех, кто не был новусом.

История человечества не закончилась – она начала свой новый этап. Количество людей на планете уже не могло измениться. Начало изменяться их качество.

* * *

Клаус и Наташа сидели на веранде, увитой зеленым плющом, покачивались в плетеных креслах. Клаус тянул через соломинку коктейль из текилы и апельсинового сока – уже третий стакан подряд. Наташа молчала.

Сколько это может продолжаться? Полтора часа нудного качания в креслах, сопровождаемые монотонным скрипом старых рассохшихся деревяшек. Клаус знал, что Наташа не просто молчит – она мысленно связывается с кем-то, находящимся от них за тысячи километров, договаривается с ними. Решает его, Клауса, проблемы. Но раздражение все больше охватывало его. Почему он должен терпеливо торчать здесь, в доме Наташи, и изнывать от безделья? Понятно, почему: потому, что он неполноценный – не владеет телепатией, и должен лично присутствовать при сеансе связи, чтобы, если понадобится, вовремя ответить на пару дурацких вопросов. Ни журнальчик полистать, ни в телевизор потаращиться. Не существует уже давно ни журналов, ни телевизоров. Десятки книг стояли на полках в соседней комнате – Клаус полистал их и с досадой поставил на место. Все книженции были научными трудами трехсотлетней древности, ни одной художественной! Тоска! Вот новусам никогда не бывает скучно – если им нечем заняться, они с любовью обсасывают свои мыслеформы. Самосовершенствуются. Занятие, глубоко противное Клаусу Даффи. Нет у него никаких мыслеформ – у него только мысли. Несовершенные, гадкие, пошлые мысли. Залезть сейчас Наташеньке под платье. Ножки у нее замечательные. И не только ножки. Жаль, что Клаусу сегодня нужно уезжать. Сергей отчалил, Наташа осталась одна… Она точно не отказала бы Клаусу. Вряд ли Сергей вернется сюда раньше, чем через десяток лет. Самое время для Наташи найти себе нового мужика. Вот уж чем хороши новусы – тем, что постоянных супружеских пар у них не существует. Это правильно. Сотни лет видеть в своей постели одну и ту же женщину – такое сведет с ума кого угодно, даже психологически сверхустойчивого новуса.

– Наташа! – Клаус прервал молчание. – Извини, дорогуша, но я устал сидеть и ждать. Есть там какие-нибудь новости для меня?

– Есть. – Наташа потянулась, зевнула. – Извини, что заставила тебя ждать. Я задумалась… Тебя переправит Хосе Лопес. Он любезно согласился помочь. Сейчас он занят, но через три часа освободится и переправит тебя.

"Переправит"… Любят же новусы подбирать банальные слова для обозначения своих чудес. Телепатию называют "слухом", телепортацию – "переправой". Можно подумать, они все еще стесняются присущих им паранормальных качеств. Комплексуют, испытывают чувство вины перед бесталанным человечеством, давным-давно отправившимся в могилу. Впрочем, суть от названия не менялась. "Переправа" представляла собою самый настоящую телепортацию – мгновенное перемещение человека на огромное расстояние. Тот, кто освоил Руну Броска, мог перемещаться сам. Более продвинутые, овладевшие Руной Полета, могли перемещать и других. Конопатый Хосе, весельчак-коротышка, был именно из таких. Насколько было известно Клаусу, Руну Броска освоили четыре пятых из ныне живущих новусов. Если бы сам он захотел освоить это умение, то, вполне вероятно, давно бы уже путешествовал по всему миру самостоятельно, без унизительных просьб переправить его в нужное место. Но… Конечно же, проклятое "но". Клаус Даффи поклялся, что никогда больше не прибегнет к психовизуализации. Хватило ему и того, что он сделался бессмертным. Как бы теперь избавиться от этого гнусного дара?

– Я попаду прямо к самому Патрику? – спросил он.

– Нет, не сразу. Вот, смотри, – Наташа расстелила на столе карту. – Патрик живет в Алтае, около Телецкого озера, вот здесь, – она показала место пальцем. – Это аномальная зона – переправа там не работает. Ближайшее селение, куда можно переправиться – одиночная резиденция Алексея Захарова, она в восьмидесяти километрах от дома Патрика. Дальше тебя отвезет Захаров.

– Как отвезет? На лошади? Восемьдесят километров по горам? Далековато забрался наш папа Ньюмен.

– Вряд ли на лошади. – Наташа улыбнулась. – Захаров – механик. Один из лучших механиков в мире. Думаю, что для тебя он найдет какой-нибудь подходящий вездеход.

– Подожди-ка, Захаров – это не тот самый Беркут, который делает планеры?

– Тот самый.

– Здорово! – восторженно воскликнул Клаус. – Поговорить с Патриком, да еще и с Беркутом познакомиться! Как ты думаешь, он позволит мне полетать на своем планере?

– Не уверена. Для тебя это небезопасно, потому что ты не владеешь Руной Броска. Если с планером что-то случится, ты не сможешь спастись и погибнешь. Тебе не стоит заниматься такими опасными вещами, как полеты на планере.

Ну да, конечно! Самая большая ценность для новусов – это их жизнь. Никакого неоправданного риска! Руна Броска – отличная страховка, можно мгновенно телепортироваться из любого опасного места, в том числе и многокилометровой высоты, в место безопасное. А вот тупица Клаус таким умением не владеет.

– Я буду летать на планере, – уверенно сказал Клаус Даффи. – А если свалюсь на землю и угроблюсь насмерть – что ж, в этом случае буду считать, что мне повезло вдвойне.

– Что, тебе настолько надоело жить? – Наташа прищурилась – не удивленно, скорее саркастично, может быть, даже слегка надменно.

– Надоело, – буркнул Клаус. – Надоело все до смерти.

* * *

– Привет, – сказал Хосе. – Решил проветриться, приятель?

– Ага. – Клаус улыбался до ушей, пожимая руку веснушчатому лысоватому крепышу. – Полетаю на планере над Алтайскими горами, а потом и Патрика повидаю. Самого Патрика. Может быть, он даст мне пару дельных советов.

– Незачем для этого плюхать в такую далищу, – заявил Хосе. – Обратись ко мне. Я подскажу, что тебе, придурку этакому, делать. Тебе надо меньше квасить текилу, перестать жрать мясо и не валяться кверху пузом все дни напролет. И заняться, наконец, изучением рун…

– Знаю, – раздраженно перебил его Клаус. – Эту нудятину я уже слышал миллион раз.

Хосе Лопес был отличным парнем – может быть, самым лучшим в Кальпе. Клаус любил потрепаться с ним вечерком, пропустить стаканчик-другой, покачиваясь в гамаке, любуясь оранжевым солнцем, медленно опускающимся в море, любил сыграть с Лопесом партийку в покер – ночью, при свете лампы с шелковым зеленым абажуром. С Хосе он забывал о своей бесконечной старости-молодости, о том, что уже никогда не просидит всю ночь в Интернете, рубясь в "Diablo", никогда не заскочит в Макдональдс, чтобы купить себе вредный, напичканный жирами и свининой гамбургер, и не сожрет его, обмазавшись кетчупом, и не запьет ледяной Колой, никогда не будет сидеть в прохладном кинозале, одной рукой кидая в рот невесомые катышки поп-корна, а другой гладя голую коленку девчонки по имени… какая разница, какие имена были у тех девчонок? Он забыл их имена, с облегчением забыл бы и их коленки, да вот не мог забыть. Клаус с удовольствием изучил бы Руну Дебильности, если бы таковая существовала, и стал бы идиотом, не помнящим ни плохого, ни хорошего. Он освоил бы Руну Смерти, если бы кто-нибудь удосужился такую придумать, и покончил бы со своим бессмысленным существованием на прекрасной Земле. Он пытался перерезать себе вены раз пять – полосовал острым ножом по предплечьям и ложился в теплую ванну. Бесполезно… Проклятый организм устранял дефект кожи слишком быстро – гораздо быстрее, чем Клаус успевал вырубиться. Спрыгнуть со скалы – башкой о камни вдребезги? Повеситься? Нет, для этого Клаус был слишком слаб. Наверное, потому он и резал вены – потому что подсознательно ощущал, что это не повредит ему, не доведет до настоящей гибели. Эрзац, дешевый заменитель недостижимой, желанной смерти, драматический спектакль одного актера для единственного зрителя…

Хосе подошел к Клаусу, положил широкую ладонь на его плечо.

– Жаль мне тебя, Клаус, – сказал он. – Жаль. Чего ты ждешь? На что надеешься? На то, что Патрик предложит тебе какой-нибудь компромисс? Мечтаешь, что он придумает для тебя лазейку, позволяющую оставаться бессмертным, не подыхать при этом от скуки и в то же время не заниматься АПВ? Так не получится. Просто не получится.

– У меня нет выбора, – зло сказал Даффи. – В этом чертовом мире у меня только один путь – стать полноценным новусом и заниматься вашей гнусной психовизуализацией. Это несправедливо. Вы декларируете безграничную свободу для каждого. Почему же нет свободы для меня?

– Ты свободен. Не хочешь заниматься АПВ – и не занимаешься. Только свобода тут не при чем. Для новуса заниматься АПВ так же естественно и необходимо, как дышать. Ты же не бесишься по поводу того, что какая-то сволочь заставляет тебя вдыхать и выдыхать воздух – знай себе посапываешь носиком и не думаешь об этом. Так же и с визуализацией – это естественно, это нужно для нормального существования новуса. Ты лишаешь себя важнейшего компонента, делающего жизнь полноценной, и удивляешься, почему тебя сводит с ума депрессия. Тебе видней… Но я думаю, что выводы здесь просты и совершенно очевидны.

– Все я знаю, – проворчал Клаус. – Все вы здесь, в Кальпе, вздохнете свободно, когда я свалю отсюда.

– Пожалуй, так, – Хосе поскреб в макушке. – Ты интересный человек, Клаус. Лично я к тебе очень даже хорошо отношусь. Но твое поедание кроликов… Это невыносимо. Ты не думаешь о нас, всех остальных жителях резиденции. Ты не слышишь нас, тебе глубоко плевать на всех. А мы слышим тебя, черт подери! Каждый раз, когда ты убиваешь несчастное животное, все мы вздрагиваем от боли! Когда ты, чертов мясоед, обгладываешь косточки, всех нас тошнит! А мы ничего не можем сделать с этим, мы просто терпим. И ты еще говоришь о личной свободе… В этой резиденции ты самый свободный, а мы – пленники твоего необузданного стремления к удовольствиям.

– Все, хватит, – оборвал его Клаус. – Давай, переправляй меня! Зафутболь меня к Беркуту!

– Не обижайся, Клаус, но…

– Я же сказал – переправляй! Включай свою адскую машинку!

– Счастливого пути, – сказал Хосе. – Если надумаешь вернуться – добро пожаловать в Кальпе.

Врал он, конечно, этот конопатый Хосе. Всегда они врут – мягкосердечные и улыбчивые нелюди.

* * *

Высокий поджарый человек стоял метрах в пяти от Клауса и рассматривал его, опираясь на длинноствольное ружье. Он не делал ни малейшей попытки улыбнуться или хоть как-то выразить свою доброжелательность, непременную для всякого новуса. Он даже не здоровался – просто молчал.

– Алексей? – спросил Клаус. – Это ты?

– Беркут, – сказал человек. – Алексеем звали другого человека. Я плохо помню его. Когда-то он был мной, но он умер столетия назад. Я – Беркут. Пойдет?

– Пойдет.

Клаус протянул руку, Беркут сжал его узкую кисть мощно, безо всякого снисхождения, так, что хрустнули кости. Клаус взвыл от боли.

– Эй, медведь русский, ты что, сдурел? Ты что, не новус?!

– Новус.

– А как насчет воздержания от зла ко всем живым существам? Ты ведь мне чуть руку не сломал! И ты знал о том, что мне будет больно!

– Знал, – согласился Беркут. Усмешка появилась на его загорелом, морщинистом лице. – Хотел слегка встряхнуть тебя. Немного боли для встряски не помешает никому, даже недоразвитому новусу.

– Что у тебя с физиономией?

– Лицо как лицо, – ответил Беркут. – Что тебя удивляет?

– Морщины. Триста лет не видел на лицах морщин. Ты выглядишь чуть ли не старым – лет на пятьдесят. Как тебе это удается?

– Стараюсь, – таинственно сказал Беркут.

– Меня научишь? Хочу обзавестись парой морщин. И старческой импотенцией. Надоела мне вечная сексуальная озабоченность.

– Не научу. Ты не хочешь ничему учиться. – Беркут закинул ружье на плечо, повернулся спиной к Клаусу. – Пойдем.

– Куда?

– В мою хибару.

– Эй! – выкрикнул Клаус, едва поспевая за размашисто шагающим по тропинке Беркутом, – Откуда у тебя ружье?

– Сделал, – бросил, не оборачиваясь, Беркут. – Сам сделал. Я все делаю сам. Не доверяю никому. Люди разучились работать руками, производят всякую дрянь.

– И что, ты стреляешь из этого ружья?

– Нет, я ковыряю им в носу.

– Ты стреляешь из него в животных? Как ты можешь? Это же убийство!

– Здесь много опасных зверей. Они не против пообедать мной. Но я сильнее. Я сам ем их.

– Ешь?! – Клаус опешил, удивился настолько, что встал как вкопанный. – Ты ешь мясо?!

– Что в этом удивительного? – Беркут тоже остановился, наконец-то соизволил повернуться. – Ты, к примеру, вовсю ешь кроликов, Клаус Даффи или как тебя там. Почему мне нельзя?

– Но ты же занимаешься АПВ!

– Занимаюсь.

– И?..

– Необходимость вегетарианства – это миф, – сказал Беркут. – Новусы обвешаны мифами как рождественская елка – игрушками. Я не обращаю внимания на мифы, традиции, обряды и прочую мишуру – предпочитаю достоверную информацию. Я живу так, как хочу. Хочу есть мясо – и ем его. На качестве психовизуализации это не сказывается никак. Вот так-то.

Беркут продолжил свой путь, а Клаус поплюхал за ним. После пятого километра по горной тропке, едва обозначенной в высокой летней траве, у Клауса заныли ноги. Жарило солнце, слепни пикировали на разгоряченную кожу как маленькие злые штурмовики. Клаус уже собрался возмутиться, потребовать остановки и отдыха, как вдруг из-за поворота, заслоненного серой обветренной скалой, открылся вид вниз на долину, и дыхание его перехватило от восторга.

– Это моя хибара, – сказал Захаров. – Жилище, конечно, не городское, не такое, как у вас там в Испании, но мне вполне подходит.

– Здорово! – только и сумел вымолвить Клаус.

До усадьбы Алексея Захарова было около полукилометра, и Клаус мог рассмотреть ее сверху во всех подробностях. По периметру большого участка шел частокол из высоких заостренных бревен – совсем как в фортах дикого запада, о которых Клаус читал в детстве. "Хибара" представляла собой двухэтажный бревенчатый дом – приземистый и основательный. Площадь, на которой расселся этот огромный деревянный муравейник, занимала, наверное, не менее трех сотен квадратных метров. Топорная упрощенность соснового сруба с лихвой компенсировалась всякими украшениями – высокой крышей со скатами, покрытыми металлическими чешуями, башенками с флюгерами в виде петухов, деревянными ротондами и эркерами, приделанными к дому вроде бы невпопад, но чрезвычайно мило. Общую картину дополняли широкие кружевные наличники на окнах и пара наружных лестниц, наискось пересекающих стены и ведущих на второй этаж.

Остальное пространство усадьбы, площадью около пары гектаров, было занято теплицами и открытыми посадками растений, имеющими вид вполне типичный для плантаций новусов. Задней стеной частокол соседствовал с красивым озером – гладким и спокойным, зеркально отражающим синеву неба. Невдалеке высились три ветряка электростанции – изящные, ажурные, неторопливо вращающие лопастями.

Клаус никогда прежде не был в России, русские деревянные дома видел только на картинках. Поэтому экзотичный терем Беркута произвел на него неизгладимое впечатление.

– Этот высокий забор – от медведей, да? – спросил он.

– От них тоже. Но не только от них. Тут знаешь какие кабаны-секачи по тайге бродят – медведя завалят. Им волю дай – все мои плантации в два дня перероют. Тигры в последние десять лет начали встречаться – судя по всему, от Амура досюда добрели. Много тут всякой живности. Без ограды – никак.

– А дом почему у тебя такой большой? Там много народу живет?

– Много. Я да три моих собаки.

– Зачем же такой огромный домище?

– Так удобнее, – пояснил Захаров. – У меня все там – и мастерская, и склады, и гараж, и баня. Зимы здесь долгие, холодные, снегу наметает много. Если по отдельности все эти строения поставить, то дороги в снегу между ними замучишься копать. Иной раз в пургу так заметет, что без лопаты не выйдешь.

– А бассейн у тебя есть?

– Вон он, бассейн, – Беркут ткнул пальцем в озеро. – Плавай, сколько влезет, крокодилов не водится. Вода чистая.

– А зимой? В проруби купаешься?

– Еще чего! – Беркут зябко передернул плечами. – В январе здесь минус тридцать, а то и сорок, лед-то и не продолбишь! В баньке как следует разогреешься, да в сугроб нырком. А раз-два в месяц позволяю себе переправиться на Гавайи – ненадолго, на пару деньков. У меня там много друзей живет. Не был на Гавайях?

– Не был, – сказал Клаус. – Далеко дотуда, сам я переправляться не умею, а других просить – как-то неудобно. Вот и торчу я по сто лет на каждом месте. За триста лет всего три резиденции сменил. Тоска…

– Глупый ты, Клаус, хоть и триста лет прожил, – снисходительно заявил Алексей. – Место жительства можно менять хоть каждую неделю, только веселее от этого не станет. Интерес к жизни, он здесь сидит. – Он постучал пальцем по голове. – В мозгах тебе нужно порядок навести. Чем ты занимаешься –бездельем? От этого не то что за столетия, за месяц от скуки свихнуться можно.

– Да кто ты такой, чтоб мне указывать! – огрызнулся Клаус. – Тоже мне, учитель нашелся! Мужлан неотесанный! Твое место – сидеть в тайге и не показываться в приличном обществе…

– Это кто это у нас тут приличный? – ехидно поинтересовался Беркут. – Ты что ли, Клаус Даффи, зайцеед, раскапыватель погребов с археологической выпивкой? Ты не смотри, что я прост в обращении – у меня, друг мой, три высших образования: два технических и одно юридическое. От последнего, правда, сейчас никакого толка, а вот первые два до сих пор небесполезны. Да, я не живу в городе, я предпочитаю одиночество. Но это мое личное дело. Новусы, которые живут в больших резиденциях, слишком много суетятся. Я их не люблю.

– Ты же должен любить всех! Так гласят догмы учения Патрика Ньюмена.

– Никому и ничего я не должен, – сказал Беркут. – Понял? Это мне все должны. Я делаю машины, которые эти жуки-мягкотелки сами не в состоянии произвести. Все ударились в совершенствование человеческого сознания, а вот копаться в технике считается чем-то неприличным. Ну и ладно – я занимаюсь тем, что доставляет мне удовлетворение, а на мнение остальных мне, честно говоря, наплевать. Когда-то, еще при существовании обычных людей, я зарабатывал по несколько миллионов в год на продаже одних только электротракторов. А теперь я отдаю эти машины бесплатно, потому что денег в мире давно не существует. Пусть люди пользуются моими машинами, мне не жалко. Я ем мясо, потому что оно мне нравится. Ем много мяса, и тебя им угощу. Я проживу миллион лет на этом месте, и мне никогда не будет скучно, потому что у меня есть моя мастерская, мои станки и вездеходы, мои планеры, поднимающие меня в небо, есть мои плантации, мои облака, моя дикая природа. Я наблюдаю природу, понял? И я на даже на полмизинца не приблизился к тому, чтобы понять ту красоту, что меня окружает. Но я сделаю это – мне некуда спешить, у меня впереди вечность. Я ценю эту вечность, в отличие от тебя. Я знаю, что жизнь моя не бессмысленна. Я люблю эту жизнь.

– Ты – не новус, – убежденно сказал Клаус. – Ты не такой как все.

– Я – новус, – Беркут осклабился, показав длинные неровные зубы. – Больше того, я – новус из новусов. Я овладел всеми известными рунами, и изобрел парочку новых. О них знают уже многие, но я не уверен, что остальные доросли до того, чтобы научиться ими пользоваться. Впрочем… лет через пятьдесят дорастут. Я отдам им эти руны, я не жадный.

– Новусы не такие как ты. Они занудные. Они чересчур правильные.

– Ничего ты не знаешь, Клаус. Мы, новусы – всякие. Мы какие угодно. Каждый из нас имеет свой характер, свою индивидуальность, свою судьбу. Мы – люди, Клаус. Мы просто люди.

– Я триста лет живу среди новусов. Я отлично знаю этих вежливых чистюль.

– Ты не знаешь нас вовсе. Ты не слышишь нас. Большая часть того, что мы хотим сказать, не произносится вслух. Язык людей изменился, стал совсем другим, но ты не хочешь слышать этого. Ты замазал свои уши воском и предпочитаешь ходить полуглухим. Тебе нравится играть тупого обиженного мальчика. Сколько ты еще сможешь выдержать эту роль?

– Ну, и что же мне делать, великий умник Беркут? – спросил Клаус. – Может, посоветуешь что-нибудь дельное?

– Найди свое место. Думаешь, у меня никаких проблем нет и не было? Как бы не так! Я метался по всей планете, ненавидел людей, психовал, уходил в запои, даже подумывал о самоубийстве. – Беркут тяжело вздохнул, покачал головой. – Всякое бывало… Много лет прошло, пока я не убедился, что в этом мире может реализовать себя каждый, в том числе и закоренелый индивидуалист-одиночка. Если тебе неприятно жить в обществе новусов, уйди от них. Построй свою личную резиденцию, такую как эту, – Захаров махнул рукой, показывая на свои владения. – Обратись за помощью к людям, тебе помогут со строительством. Я сам тебе помогу.

– Покажи мне свой дом, – сказал Клаус. – Покажи мне все. Я хочу посмотреть. Хочу подумать.

* * *

Клаус и Беркут стояли на горном склоне, над крутым обрывом. Оба они были одеты в теплые непродуваемые куртки. Голову Клауса, кроме того, украшал круглый шлем. Беркут заявил, что самому ему шлем не нужен – мол он, если что, всегда сумеет "переправиться".

То, что Алексей называл планером, лежало рядом на скалистой площадке. На планер, как его представлял себе Клаус, это никак не походило. Это не было похоже вообще ни на что, предназначенное для полета – непонятный длинный куль, обтянутый брезентом, с лямками для того, чтобы нести его на спине.

Здесь, почти на километровой высоте, дул постоянный ветер – не холодный, но сильный. Беркут послюнявил палец, определяя направление атмосферных потоков.

– Отлично, – сказал он, – самое то. Отнесет нас в сторону моей избушки – меньше будет потом пешком топать. В одиночку я люблю полетать против ветра, но вдвоем с пассажиром – тяжело.

– А мы как будем, – поинтересовался Клаус, – сидеть или висеть?

– Мы будем летать. – С этими словами Беркут поставил на попа свой куль и располовинил его застежкой-"молнией" сверху донизу. – Ты высоты не боишься?

– Не боюсь, – сказал Клаус, озадаченно наблюдая за конструкцией, со щелчками расправляющейся в руках Алексея. – Когда-то я даже летал на параплане – давно, когда люди еще не вымерли. Параплан – это такой парашют…

– Знаю я, что такое параплан, – ворчливо заявил Беркут. – Парапланы, дельтапланы – это не то, это как костыли для ходьбы. Если хочешь научиться ходить по-настоящему, выбрасывай в мусор костыли и начинай ковылять собственными ногами. А если уж решил летать, то что тебе нужно?

– Крылья! – выдохнул Клаус потрясенно, не веря своим глазам.

– Вот именно, – Беркут удовлетворенно, даже с любовью, поглаживал черные кожистые перепонки, натянутые между многометровыми титановыми спицами. – Почему-то прочие называют это планером – наверное, не могут поверить в то, что кто-то из людей научился не просто планировать, а именно летать. А по мне – крылья, они и есть крылья.

– А почему они как у летучей мыши, а не как у птицы?

– Это летние, для сухой погоды. На них летать попроще, но только медленно, и дождя они не переносят. А так-то у меня и птичьи есть – не с перьями, конечно, но со специальным покрытием. Есть орлиные, есть альбатросьи для долгого аэропланирования, есть быстрые, голубиные. Здорово, правда? Птицы могут позавидовать мне – у них крылья одни на всю жизнь, а у меня сменные, полный ассортимент: какие хочу, такие и использую.

– А вот колибри умеют зависать в воздухе, а также летать задом наперед, – заявил Клаус. – Ты такие крылышки еще для себя не сделал?

– Такие не будут функционировать, – уверенно заявил Алексей. – У них восьмеркообразная траектория движения крыла, и частота взмахов – от восьми до восьмидесяти в секунду. Не получится из меня колибри, да и ни к чему это.

– И как же ты летаешь?

– А очень просто – сейчас увидишь. Знай себе культяпками машу, хвостом подруливаю, клювом пощелкиваю да каркаю как ворона…

– Не пудри мне мозги, – сказал Клаус. – Махать с такой частотой, как птица, ты не сможешь. И подъемной силы этих крыльев никак не хватит на такую тушу, как у тебя. Страусы, как известно, не летают.

– Ну, допустим так, – Беркут склонил голову, хитро прищурил глаза. – И что из этого?

– Руна. Ты наверняка придумал руну – одну из тех, которые ты не хочешь отдавать прочим новусам. Она делает тебя, предположим, невесомым. А крылья нужны тебе для маневрирования в воздухе, это всего лишь дополнительное оборудование, как ласты у подводных ныряльщиков.

– Ты удивительно догадлив, друг мой, – сказал Беркут. – Ставлю тебе пятерку за сообразительность. К сожалению, Роб Бракен, придумавший телепорт, застолбил название "Руна Полета" раньше меня. Не по делу, прямо таки скажем, он это название употребил. Ну да ладно, я выкрутился. Угадай, как я назвал свое детище?

– Руна Беркута, – произнес Клаус, нисколько не сомневаясь.

– В самую точку! – удовлетворенно крякнул Захаров.

– Хорошо звучит. Простенько, но со вкусом.

– Еще бы!

– Ну что, полетели? Мне тоже крылья положены?

– Тебе – нет. Что ты с ними делать будешь?

– А как же я тогда?

– Пассажиром полетишь. Потащу тебя в могучих когтях, как горный орел –барана.

– А если надоем – бросишь?

– Зачем же? Орлы, как известно – умные птицы. Хорошими баранами не разбрасываются.

– Ты кого-нибудь уже катал так?

– Конечно, и не раз. Ко мне заглядывают друзья и подружки со всех концов света. Любят они попорхать под облаками – с визгом, с воплями. Восторгу нет предела.

– А мясом ты их угощаешь? – Клаус сглотнул слюну, вспомнив отменнейший копченый окорок из медвежатины.

– Некоторых угощаю. А что тут такого? – Захаров пожал плечами. – В Сибири почти все новусы едят мясо. И в Канаде тоже, насколько я слышал.

– А Патрик… Он тоже… Тоже ест?

– Патрик мяса не ест, – отрезал Беркут.

– Ты его лично знаешь?

– Знаю. – Беркут усмехнулся. – Как же его не знать – мы ведь соседи. Всех, кого он принимает, я к нему на вездеходе отвожу. Переправа у него в резиденции не работает. Аномалия там…

– Ну и как он? Что за человек?

– Хороший он человек, – сказал Беркут. – Вот такой человек.

И показал большой палец.

– А почему же он остальных новусов чурается, живет в такой дали отшельником? Аномальную зону себе выбрал, чтоб добраться до него тяжелее было. Так же не любит остальных людей, как ты? Ему-то, вроде бы положено любить всех поголовно.

– Ты Патрика не трожь, – тяжеловесно сказал Захаров. – И инсинуации свои гнусные оставь, понял? А то я тебе собственными руками таких затрещин надаю, что мало не покажется.

– Понял, – быстро произнес Клаус. – А ты катал его, Патрика? В смысле, на крыльях.

– Его – нет. Патрика ни к чему катать.

– Почему?

– Смотри туда, – палец Захарова показал в небо. – Видишь, большая птица летает? Породу угадаешь?

– Гигантский хищный какаду, – сказал Клаус.

– Сам ты какаду. Это Патрик. Патрик Ньюмен собственной персоной. Он знает все руны, в том числе и мои. Он умеет летать. Крылья ему делал я.

– Так что, он видит нас сейчас?

– Само собой. Он наблюдает за нами. Точнее, за тобой. За мной ему наблюдать неинтересно – он и так все про меня знает. Он слушает наш разговор.

– Так почему бы ему не спуститься к нам сюда прямо сейчас, не поговорить?

– Если не спускается, значит так нужно. Значит, время еще не пришло.

– А когда оно придет?

– Надоел ты мне своими вопросами, – заявил Беркут. – Пожалуй, я тебя все-таки уроню. Нечаянно. Патрик мне это простит.

* * *

Восторг – не то слово. Не существовало в человеческом языке слов, чтобы выразить то, что чувствовал Клаус Даффи, когда со свистом рассекал плотный воздух, взмывал в призрачный туман облаков, пикировал до самой земли и снова возносился вверх в теплых восходящих потоках. Он хохотал, он взвизгивал, он выкрикивал неприличные слова. Он пел.

Беркут молчал – знай себе работал крыльями, закладывая головокружительные виражи и пируэты. Беркут молчал, но Клаус догадывался, что адреналиновая эйфория распирает и его – телепат-новус пил радостные эмоции Клауса как самое изысканное вино. Алексей Захаров подпитывался сейчас положительной энергией Клауса, но Клаусу не жаль было поделиться радостью. Будь его воля, он оделил бы своим удовольствием всех людей в мире, и хватило бы на всех. Обидно, что остальное человечество не дожило до такого. Обидно… Бедные сапиенсы…

Беркут парил как птица. Клаус Даффи болтался снизу от него, сидя в люльке, сплетенной из прочных ремней и подвешенной к поясу Беркута. Клаус не боялся упасть. Он не боялся вообще ничего, потому что его нес по воздуху лучший из новусов этого мира, человек, крепкий как скала – Алексей Захаров, предпочитающий называть себя Беркутом.

Синие горы, изрезанные глубокими темными морщинами, увенчанные ослепительно белыми шапками снегов. Зеленые, ровные, кажущиеся сверху замшевыми луга и долины. Извилистые голубые змейки рек. Колышущиеся верхушки елей, пихт и сосен…

"Боже, спасибо тебе, – благодарно шептал Клаус. – Спасибо за то, что ты создал эту землю, и эти горы, и этот лес, и не убил их, как убил нас, людей. Смилуйся над теми, кто остался, и дай им шанс. Пожалуйста, ну чего тебе стоит?"

Лось, вышедший на опушку, поднял рогатую голову и удивленно уставился на огромную летучую мышь, порхающую в небе.

* * *

– Эй, прекрати немедленно, садист! – взвизгнул Клаус. – Ты с меня кожу сдерешь!

– Ничего, новая вырастет, – заявил Алексей, продолжая охаживать веничком несчастную спину Клауса. – Ты же у нас новус. Руну Здоровья ты освоил. Значит, заживет.

Клаус завыл зверем, спрыгнул с полки, вылетел из парилки, едва не вышибив дверь, и в изнеможении свалился в огромный чан с холодной водой. Клаус долго остужал пылающие уши, разглядывал пузыри воздуха, выползающие из его рта и поднимающиеся к поверхности. Наконец, он решил, что достаточно – вынырнул и обнаружил рядом Беркута, завернутого в простыню, развалившегося на лавке и очень довольного жизнью.

– Слабоват ты, дружочек Клаус, – заметил Беркут, – Изнежился у себя в Испании. Жаль, что ты приехал не зимой – я бы тебя еще голым по снежку прогнал. Очень хорошо поднимает жизненный тонус.

– Вы, русские – дикари, – фыркнул Клаус. – И способы развлечения у вас – варварские.

– Это точно… – Беркут потянулся к холодильнику, достал запотевшую бутылку, отвинтил пробку. – Хлебнешь?

– Что это? Пиво?

– Квас.

– Какая-нибудь очередная русская мерзость?

– Ага. Попробуй.

Клаус пил прямо из горлышка и никак не мог оторваться от бутылки, захлебывался от наслаждения. Кадык его ходил вверх и вниз, светло-коричневая жидкость текла по шее и груди.

– Эй, хватит, оставь мне. – Беркут отнял бутылку, приложился сам. – Ох, хорош квасок, ядрен! Хочешь, научу, как его делать?

– Хочу.

– А еще чего ты хочешь?

– Хочу остаться у тебя, – признался Клаус. – Я… Ну как это сказать… – Он вдруг засмущался, покраснел бы даже, если бы его распаренная багровая кожа могла покраснеть еще больше. – Ты не подумай какую-нибудь глупость…

– Мне не свойственно думать глупости. Ну, чего ты? Давай, говори.

– В общем, мне кажется, я нашел свое место. Место, в котором хотел бы жить. Ты же говорил, что я должен найти свое место в этом мире… Так вот, это место здесь.

– В этой бане? В этом чане с водой?

– В Сибири. На Алтае. В этом доме.

– Вот оно как… – задумчиво протянул Беркут. – Значит, здесь твое место. Скажи еще, что ты хочешь быть моим другом.

– Хочу быть твоим другом.

– Понятно… А еще, наверное, ты хочешь, чтобы я стал твоим учителем…

– В каком смысле? – Клауса вдруг бросило в холод. Пересидел, наверное, лишку в ледяной водице.

– Как в каком? В самом прямом.

– Научишь меня собирать свои машины?

– Ну, это слишком просто! – Беркут хохотнул. – В железках копаться и коза сможет, если ей копыта на пальцы переделать. Выше бери.

– Подожди. – Клаус сжал губы, упрямо мотнул головой. – Не надо об этом, Беркут, не порть все. Все было так хорошо…

– Что было хорошо? – Беркут поднялся во весь рост, навис над чаном, глаза его метнули серые молнии. – На дармовых харчах тебе хорошо? Беркут накормил тебя, напоил, в баньке попарил… Полетал с тобой, прокатил над горами и лесами! Славный мужик Алексей Захаров! Ждешь, что и дальше я буду тебя ублажать задаром?!

– Почему же задаром? – Клаус съежился, почувствовал, насколько он гол и слаб. – Я все отработаю. Буду дрова рубить, еду готовить, на ферме работать. Все делать буду! Я умею работать. Я научусь…

– Если бы мне нужен был работник, я построил бы себе два десятка роботов, – холодно сказал Беркут. – Пару лет назад я даже слепил себе механического голема, а через неделю разбил его ломом – достал он меня своей тупой услужливостью. Ты хочешь быть моим другом? М-м-м… А почему бы и нет? Вполне возможно. Только для этого ты должен кое-что сделать.

Клаус вылез из чана, стыдливо прикрываясь рукой, добрался до простыни, висевшей на стене, и обмотался ей. Поплелся прочь из бани. Его босые ноги шлепали по полу и оставляли на некрашеных досках влажные следы.

– Эй, ты куда? – крикнул Беркут. – Это как-то невежливо, знаешь ли! И где же твоя здоровая пытливость ума? Ты что, не хочешь узнать, что мне от тебя нужно?

Клаус остановился, обернулся, придерживая рукой сползающую простыню.

– Знаю я, что тебе нужно. Оказывается, ты такой же как все, Беркут. Такой же. Всем вам нужно от меня одно и то же. Мою душу – вот что вы хотите.

– Душу? – Беркут усмехнулся. – Интересная мысль. А ты уверен, что у тебя есть душа, Клаус Даффи?

– Уверен.

– У тебя есть какие-нибудь доказательства этого?

– Отвяжись, проклятый новус! – взревел Клаус, скривившись от злости. – Ты обманул меня, притворившись нормальным человеком! У вас, новусов, нет душ! А у меня душа есть, и никакие доказательства мне не нужны! Я просто знаю это и все!!!

– А ты, парень, похоже, того… – Захаров озадаченно покрутил пальцем в виске. – Подожди, куда ты пошел, не договорили еще…

Клаус не слушал его. Он пулей вылетел из бани и побежал по лестнице на второй этаж.

* * *

– Я хочу встретиться с Патриком Ньюменом, – упрямо, уже в десятый раз за день, повторил Клаус. – Не понимаю, почему ты меня здесь держишь. Уже неделю я торчу в этой дыре, Патрик шастает где-то рядом, а к себе меня не пускает. Вы сговорились с ним, да? Вы издеваетесь надо мной! Не имеете права! В этом мире все люди свободны!

– Ты не человек, – сказал Беркут.

– Что?! Что ты сказал?! – Клаус в бешенстве вскочил на ноги. – Повтори, мерзавец!!!

– Ты не человек, – повторил Беркут. – И поэтому на тебя распространяются далеко не все права.

– Почему это я не человек? – ноги Клауса вдруг стали ватными, он плюхнулся на стул и обессиленно откинулся на спинку. – Я – человек! У меня есть душа. Я в большей степени человек, чем все вы. В большей…

– Ты бы признал полноценным человеком неандертальца? – невозмутимо спросил Беркут. – Или больше того – питекантропа? Мохнатую полуобезьяну с дубиной в корявой руке – олигофрена с непредсказуемым поведением?

– Но я же не питекантроп. Я даже не Homo sapiens. Я – Homo novus, я того же вида, что и все вы…

– Тем хуже для тебя. Стало быть, ты – человек, упорно отказывающийся вести человеческий образ жизни. Ты гадишь под себя, лазаешь по деревьям и не хочешь разговаривать на полноценном языке. При этом ты желаешь пользоваться всеми благами, которые производим мы, новусы, благодаря нашим умениям. Мало того, ты презираешь нас. Ты считаешь нас чем-то вроде хорошо отлаженных механизмов. Ты оставил право на обладание человеческой душой себе одному, единственному и любимому.

– У новусов нет душ!

– Да что ты заладил как попугай: "Нет душ, нет душ!" Какие доказательства тому, что души у нас есть, нужно тебе привести? Фотографию души в фас и профиль? Справку, заверенную нотариусом? Возьми в качестве доказательства меня – неужели я произвожу впечатление бездушного человека?

– Ты обманывал меня. Ты специально разыграл этот спектакль – изобразил из себя настоящего человека, эмоционального и душевного, чтобы купить меня с потрохами. Ты хороший артист, Беркут. Для тебя это было несложно, тем более, ты прекрасно знал, что я хотел бы увидеть. Но я раскусил тебя: ты такой же как все. Как только ты заявил, что я обязан заниматься АПВ, я понял, что вся твоя человечность – напускная.

– Я не заявлял такого…

– Но хотел заявить!

– Пожалуй, так, – согласился Беркут, помолчав с полминуты. – По моему мнению, ты должен заняться психовизуализацией, и чем быстрее, чем лучше для самого тебя.

– Нет!!! – Клаус шарахнул кулаком по столу. – Вот тут вы слабы! Вы не можете заставить меня заниматься этой гадостью насильно! И поэтому я навсегда останусь самим собой. Останусь человеком! Хотя моя участь страшна – жизнь единственного человека в мире холодных бездушных монстров…

– Если бы ты не был новусом, я заподозрил бы, что ты – психобольной, – сказал Беркут. – Но поскольку ты новус, и, стало быть, не можешь страдать никакими болезнями, я прихожу к выводу, что в твоей не слишком умной голове произошел какой-то логический сбой. Ты подчинил свои мысли и всю свою жизнь некой навязчивой идее. Идее, которая не позволяет тебе заниматься АПВ. Откуда это внутреннее табу, Клаус? Что это – отголоски какой-то религии? Ты религиозен, Клаус? Если это так, то это объясняет многое.

– Это тебя не касается, – буркнул Клаус. – Тоже мне, психотерапевт нашелся! Я хотел поговорить с Патриком, именно с ним. Он может мне помочь – и только он. А вместо него мне подсунули тебя. Но ты не психолог, ты техник! А я не позволю копаться в моих переживаниях при помощи отвертки и гаечного ключа!

– Ладно, будем считать, что ты меня убедил, – Беркут поднялся на ноги, потянулся. – Позволь напоследок рассказать тебе одну притчу.

– Не надо мне никаких притч!

– Надо, надо. Слушай, Клаус. – Беркут пошел по комнате, заложив руки за спину. Он напоминал пожилого учителя, вышагивающего перед классной доской. – Жил был один человек, весьма религиозный. Он старательно соблюдал все правила, предписанные религией, и, само собой, надеялся, что попадет за это в рай. Так оно и случилось. Очутился этот человек в раю и велико возрадовался. В самом деле, радоваться было чему – великолепная природа, красивые дома, никакой преступности и даже агрессии. Все, что ему теперь приходилось делать – это существовать спокойно и благополучно. Правда, люди, которые окружали этого человека в раю, весьма удивляли его. Он предполагал, что они обязаны соблюдать множество непременных обрядов – тех, что соблюдал всю жизнь он сам. А они просто жили. Не строились пять раз в день на молитву, не пели псалмов, не ходили в церковь. Люди, живущие в раю, оказались весьма раскованными в личной жизни – они охотно предавались плотским радостям, и, похоже, позволяли себе все, что угодно. Уточню – все, что не мешало жить окружающим и не ущемляло их свободу. Люди эти ежедневно трудились, и создавали своими руками все то изобилие, что присутствовало в их жизни. Никто свыше не снабжал их бесплатными благами.

Наш герой воспринял такой образ жизни с большим трудом. Он никак не мог поверить в то, что можно совершать запрещенные его религией поступки и не нести за это никакого наказания. Люди рая оказались радушными – они охотно общались с этим человеком, приглашали его в гости, угощали его вкусной едой и хорошим вином. И поначалу он принимал эти приглашения весьма охотно. Он даже пытался убедить себя в том, что ему это нравится. Он пил коньяк, играл в карты, загорал нагишом у моря, занимался любовью с хорошенькими девушками, много путешествовал… И при этом его ни на секунду не оставляло чувство вины.

– Ну, и что еще такого ты обо мне расскажешь? – саркастично спросил Клаус. – Что однажды я попросился на аудиенцию к Богу, и мне в этом отказали?

– Нет. Совсем не так. Бог не жил в этом раю, и никто из обитателей не тревожил его имя без лишнего повода. Я не буду говорить о Боге – продолжу рассказ о человеке. Итак, через некоторое время те стереотипы, что были вбиты в голову нашего героя за время земной жизни, взяли над ним верх. И он решил, что все люди, что его окружают – неправильные. Что они не могут быть правильными, потому что их образ жизни не соответствует предписанным для праведных людей канонам. Что они не счастливые, не веселые и не добрые, а только притворяются таковыми. Итак, он решил для себя главную проблему: в мире, где не существовало и не могло существовать врагов, он нашел для себя врага. И врагом этим стали все остальные люди. Естественно, сам этот человек немедленно стал для самого себя образцом добродетели…

– Хватит, замолчи! – крикнул Клаус. – Сколько можно издеваться?

– Не хватит! – жестко произнес Беркут. – Будешь слушать, пока не дослушаешь до конца. Для того, чтобы логично обосновать свое отличие от прочих людей, этот человек выбрал какую-то единую черту всех обитателей рая. К примеру, для всех них было обязательно принимать душ по утрам. "Мерзавцы! – возмутился наш человек. – То, что они моются, свидетельствует о том, что они грязны. А из оного, в свою очередь, следует то, что они греховны! Я же чист и праведен, поэтому мыться я больше не буду. Никогда!!!" Человек перестал мыться, и уже через две недели от него благоухало, как от старого козла. Вежливые люди рая поначалу терпели такое неприятное чудачество, но через некоторое время начали сторониться. "Ага! – возопил наш герой, – эти нелюди выдали себя. Они притворялись хорошими, но теперь не хотят общаться со мной, святым праведником, и, стало быть, они бяки!" Просьбы соседей помыться этот человек отвергал с искренним негодованием. "Я не моюсь, потому что у меня есть душа, – говорил он с фанатичным блеском в глазах. – А то, что вы принимаете водные процедуры, говорит о том, что вы – бездушные монстры"…

– Корявая у тебя получилась басня, – перебил Беркута Клаус. – Дальше можешь не рассказывать – и так все ясно. Только потрудись объяснить, что общего между мытьем тела и методикой АПВ? Без этого все твои аллегории рассыпаются в прах.

– Для нас это обычно – заниматься психовизуализацией, – сказал Захаров. – Так же обычно, как мыться под душем. Мы не придаем этому действию ни религиозного, ни культового значения. Мы моемся под душем, и поэтому нас минуют кожные болезни, вши и блохи. Мы занимаемся АПВ, и поэтому мы живем в гармоничном равновесии. Твое отвращение к психовизуализации кажется мне обычным неврозом. Преодолей это, попробуй начать занятия, и ты поймешь, как много терял до сих пор…

– Это не невроз. У меня есть теория, объясняющая, почему ни в коем случае нельзя заниматься АПВ.

– Хорошо. Давай, излагай свою теорию.

– Я могу рассказать ее только Патрику.

– Экий ты упрямец! – Беркут наконец-то соизволил улыбнуться. – Ну ладно, будет тебе Патрик. Уже завтра будет.

– Правда? – удивился Клаус.

– Да. Он сказал мне, что ждет тебя завтра в полдень.

* * *

Завтра в полдень… Завтра… Клаус метался по огромному дому Беркута. Что он искал? Он и сам не знал.

Он просто спешил воспользоваться отсутствием Беркута. Хозяин исчез из дома вскоре после окончания разговора. Исчез, и все. Клаус нутром чувствовал, что Захаров будет отсутствовать долго, несколько часов (отправился посоветоваться с Патриком, как лучше перевоспитывать упрямого Клауса?) и теперь он торопился обследовать огромный дом, полный загадочных, непонятных предметов.

Клаус действовал почти бессознательно, как в бреду. Он сунул свой длинный нос в каждую щель на первом этаже, обшарил мастерскую, баню, склад и гараж, но ничто там не привлекло его внимания, не заставило остановиться, взять что-либо в руки, осмотреться и задуматься. Второй этаж, жилые помещения. Кухня, столовая, спальни… Нет, не то, не то. Рабочий кабинет Беркута…

Клаус вдруг очнулся, вышел из полузабытья. Он обнаружил, что стоит в кабинете Алексея Захарова и в упор смотрит на картину, висящую на стене.

Пейзаж, картина осеннего леса. Классическая школа: холст, масло. Неплохая работа, хотя ничего особенного. Кроме того, пожалуй, что это – единственная картина во всем огромном доме.

Как-то чужеродно она смотрится на стене. Так, словно ее повесили, чтобы прикрыть, спрятать что-то. Грязное пятно на обоях, к примеру. Кровавое пятно. Улика. След жуткого преступления, убийства.

Разыгралась фантазия… Клаус усмехнулся, протянул руки вперед, схватился за края рамы и легко снял картину со стены.

Ага, вот оно что. Сейф, утопленный в стене. Дверца из тускловатого серого металла, абсолютно непробиваемого на вид. А где же устройство набора шифра? Где хотя бы замочная скважина? Нет ничего – только простая ручка.

Клаус повернул ручку вниз – напряженно сжав зубы, едва не зажмурившись, ожидая ловушки, подвоха. Сейчас его шарахнет током – пять тысяч вольт. Или с потолка на голову свалится двухпудовая гиря…

Щелкнул внутренний замок, сработала пружина и дверца открылась настежь.

Бог ты мой, вот оно что… Симпатичные пластмассовые игрушки. Любимые игрушки Захарова-Беркута? А почему бы и нет? Когда-то, еще при жизни обычных людей, Клаус и сам любил поиграть такими. Одна из таких пластиковых загогулин всегда лежала под его подушкой – как страховка от непредвиденных обстоятельств. Жизнь тогда была опасной…

На полке аккуратным рядком лежали пять пистолетов «Магнум-москито». «Комар», о ружие, изобретенное в 2045 году. Последняя модель автоматического пистолета, серийно производимая человечеством. Войны в этом году уже сходили на нет, но бытовая преступность еще существовала. Маленький симпатичный пистолетик для личной самозащиты. Серый пластик, никаких металлических частей. Вес – граммов пятьдесят. Капсулы-патроны – по десять штук в магазине. Игрушка…

Клаус взял "Магнум", покачал его на ладони. "Комарик" кусался весьма серьезно. Бронежилет, конечно, его пули не пробивали, но при удачном попадании в незащищенные участки тела путевка на тот свет была гарантирована. Пуля со смещенным центром, взрывающаяся в тканях организма подобно маленькой бомбе. Для чего Беркуту понадобилось хранить пистолеты, давно уничтоженные во всем мире, запрещенные Вашингтонской конвенцией 2060 года? Чтобы на медведей ходить? Вряд ли. Это оружие было предназначено для стрельбы в людей. Именно в них.

Клаус открыл коробку, извлек белый пластиковый магазин, вставил его в рукоятку. Оружие к бою готово. Отлично. Жаль, испытать его негде и некогда. Ладно, пластик – не металл, не ржавеет. Будем надеяться, что за столетия ничего с пистолетом не случилось.

Он зафиксировал кнопку предохранителя, опустил пистолет в карман. Пригодится. Так, что тут еще интересного? Древняя записная книжка в обложке из зеленого пластика. Мелкий трудноразборчивый почерк, да еще и по-русски… Но почитать стоит. За триста лет Клаус неплохо освоил русский язык, весьма распространенный у новусов. Что там за секреты у Алексея Захарова?

Чтение заняло около часа. Потом Клаус положил книжку на место, закрыл сейф, повесил картину на место. Беркут, конечно, взбесится, когда обнаружит пропажу пистолета. Найдет поганца Клауса Даффи, и… И что тогда? Да ничего он Клаусу не сделает. Вряд ли он захочет, чтобы информация о том, что он хранит в своем сейфе, стала доступной остальным новусам. Охотничье ружье – это одно, а вот маленький пистолет для убийства людей – совсем другое. Да и содержимое записной книжки – та еще бомба. Ничего Клаусу не будет. Все обойдется.

Беркут появился через полчаса. Он обнаружил Клауса на кухне. Даффи сидел за столом и с наслаждением уплетал копченый окорок из оленины.

– Поем-ка я мясца напоследок, – сказал он. – Кто знает, когда еще доведется его попробовать?

* * *

– Все, дальше пойдешь сам, – сказал Беркут. – Вот по этой тропинке вперед, метров пятьсот. Увидишь высокий каменный забор, встанешь перед воротами.

– И что потом? Кричать, звать хозяина?

– Тебя увидят. Не нервничай, Клаус, дальше все будет нормально. Считай, ты уже у Патрика.

– А ты не зайдешь к нему?

– Не зайду. Поеду домой.

– Почему?

– Потому что так надо, – отрезал Беркут. – Ну все, бывай.

– До свидания, – Клаус замялся. – Слушай, Беркут, не обижайся на меня, если что не так. Ну такой вот я сдвинутый – с вашей точки зрения, конечно. Могила меня исправит. Может быть, встретимся еще, полетаем…

– Ты мог бы летать сам, без меня, – буркнул Беркут. – У всех новусов – разные способности к АПВ. Я протестировал тебя, и оказалось, что ты – "Эс-Ти".

– Это что еще значит?

– Ты – "Superteaching", сверхобучаемый. Это означает то, что ты можешь осваивать руны в пять-десять раз быстрее, чем обычный новус. Также это означает то, что ты мог бы создать собственные новые руны. И, наконец, это значит то, что из-за твоей психопатической лени мы, новусы, не получим какие-то очень важные для нас умения. Каждый Эс-Ти уникален. Руны могут создавать только сверхобучаемые. Вот так-то…

– А ты – Эс-Ти?

– Да, конечно.

– Вот что означают твои слова "новус из новусов"… И много вас, таких?

– Этого я тебе не скажу. – Беркут сел за руль вездехода, нажатием кнопки включил электродвигатель. – Дальше будешь говорить с Патриком. Он тебе много интересного расскажет. Если конечно, захочет рассказать.

Беркут резко вывернул руль, рванул с места, его маленькая приземистая машина спрыгнула с кочки, пружинисто опустилась на толстые ребристые колеса и резво покатила вниз по склону.

Клаус завистливо вздохнул (вот бы ему такой вездеходик!) и потопал по лесной тропинке.

Если резиденция Захарова напоминала небольшой форт, то место обитания Патрика Ньюмена тянуло на целую крепость. Не замок, а именно крепость – городок, окруженный высокой стеной, сложенной из бурых базальтовых камней, плотно подогнанных друг к другу. Стены уходили вправо и влево от ворот и терялись в мрачном пихтовом лесу. Вряд ли Патрик жил здесь один – он не справился бы в одиночку с обслуживанием такого города.

Видеокамеры обнаружили появление гостя: ворота открылись и подтвердили предположение Клауса, что Патрик – лишь один из обитателей резиденции. Перед Клаусом стояло изумительное создание – девушка настолько милая и юная, что ему показалось, что ей на самом деле лет восемнадцать, а не триста с чем-то.

– Привет, Клаус, – сказала она. – Славно, что ты пришел, мы тебя ждали. Меня зовут Элис.

А потом она сделала то, чего никак не ожидал Клаус. Она сделала шаг к нему и поцеловала его в щеку. Свежий травяной аромат овеял его – шалфей, зверобой, донник… Клаус закрыл глаза. Элис. Alice in Wonderland. Он попал в сказку.

– От тебя пахнет юностью, – сказал он.

– Юностью?.. Да, наверное. Пойдем, Клаус.

Она пошла по дороге, мощеной квадратными булыжниками. Клаус двинулся за ней. Он озирался вокруг – ожидал увидеть нечто необыкновенное. Однако все в резиденции было вполне обычным: аккуратные двухэтажные дома, в основном деревянные, много зелени, улыбчивые люди, попадающиеся по пути. Стандартное место обитания новусов. Правда, мелькнуло в поле зрения что-то настораживающее, резанули слух непривычные звуки, и тут же исчезли – Клаус не успел среагировать, присмотреться и прислушаться. А теперь никак не мог понять, что это могло быть.

Ну и ладно, обойдемся.

– Элис, – окликнул он девушку, – куда мы идем?

– К папе. Он ждет тебя.

– Папа? Вы все его так называете?

– Не все. Только те, кто его дети.

– Ты – его дочь?

– Да.

– Понятно…

Клаус насупился, замолчал. Значит, все-таки ей не восемнадцать, а триста с преизрядным хвостиком. Она никак не могла родиться позже 2027 года. Жаль – так хотелось поверить в сказку. Хорошо девочка сохранилась. Наверное, в этой резиденции придумали способ еще более эффективного омолаживания, чем применялся до сих пор.

Они миновали сквер, уставленный мраморными статуями в античном стиле. Прошествовали сквозь длинный портик, украшенный высокими белоснежными колоннами. И вошли в здание, напоминающее римский дворец.

– Твой папа любит роскошь, – заметил Клаус. – Неплохой домик себе отгрохал.

– Это не его дом, – Элис обернулась, блеснула жемчужно ровными зубами. – Папа живет в обычном доме. А это – Панруниум.

– Что-то вроде храма? Место поклонения святым рунам?

– Совсем не так. У нас нет религии, ты же знаешь. Просто это место – особое по геоэнергетике. Здесь самая благоприятная зона для психовизуализации в Евразии. Папа здесь работает. И многие другие работают – те, кто создает новые руны.

– Ах да, я слышал об этом, – Клаус махнул рукой. – Аномальная зона, телепорт у вас не действует и все такое. Слышать-то хоть вы друг друга можете?

– Можем. Здесь самая лучшая слышимость на Земле. Некоторые слышат даже то, что происходит в Австралии.

– Ничего себе! – присвистнул Клаус. – А Антарктиду не слышите?

– В Антарктиде нет людей, – сказала Элис, строго сдвинув светлые бровки. – Там только пингвины. Ты что, не знаешь этого?

– Шучу я, – пояснил Клаус. – Шутки у меня дурацкие. Это потому что я не осваиваю руны и вообще полностью отказываюсь от АПВ. Такой вот я уникум, единственный на планете! Не страшно со мной дело иметь? Вдруг наброшусь?

– Не страшно. И вовсе ты не уникум. Подумаешь, обычный отказник.

– Отказник? – озадаченно переспросил Клаус.

– Ну да, отказник – новус, который не хочет изучать руны. Каждый отказник считает, что он единственный и неповторимый. Но вот я, например, уже третьего отказника за последние два года здесь вижу.

– И много нас таких, отказников?

– Спроси у папы. Он знает все.

– Так что, Патрик вызывает всех отказников сюда, для воспитательной работы? На промывку мозгов?

– Глупый ты, Клаус! – заявила вдруг Элис, не переставая при этом лучезарно улыбаться. – Никто тебя сюда не вызывал, ты сам напросился, насколько я помню. Не говори глупостей и гадостей – не придется потом извиняться: так меня учили в детстве. Мы пришли, – она показала на массивную деревянную дверь. – Иди, желаю тебе удачи.

– А еще раз меня поцелуешь?

– Пожалуйста. – Она чмокнула его в щеку, неожиданно порозовела. – А ты симпатичный, Клаус. Если останешься здесь для учебы, заходи в гости.

– Непременно! – пообещал Клаус и шагнул в дверь.

Как все просто, оказывается! Останься здесь для учебы (учебы чему? Психовизуализации, конечно!) и тогда можешь рассчитывать на благосклонность такой замечательной девушки. Ну уж нет! Очередная ловушка. Он на такое не купится.

Почему его душа так нужна новусам? Почему они так нянчатся с ним, с Клаусом Даффи, обхаживают его всеми способами?

Он уже начинал догадываться.

* * *

Патрик Ньюмен выглядел точно так же как на изображениях, тысячи раз виденных Клаусом. Выше среднего роста, моложавый и стройный. Приятное лицо – аккуратная бородка, внимательные голубые глаза. Борода почему-то седая, а глаза в сеточке морщин – как у Беркута. Похоже, что у сибирских мужчин мода такая – выглядеть слегка пожилыми. Как им это удается?

– Здравствуйте, господин патриарх, – сказал Клаус и протянул руку. – Спасибо, что пригласили меня. Я уж и не чаял вас увидеть.

– Патриарх? – Ньюмен удивленно наклонил голову, отвечая на рукопожатие. Не называйте меня так, Клаус. В этом мире нет и не может быть патриарха. Я такой же как все. Новус. Простой новус.

– Простой новус? – усмешка исказила нервное лицо Клауса. – Скажете тоже… Новус не может быть простым. Те, кто имел несчастье быть простым, вымерли как динозавры. Те, кто были просто людьми, хомо сапиенсами, а не хомо новусами.

– Вы пришли сюда для того, чтобы сообщить мне эту новость? Вынужден вас разочаровать – я уже слышал ее. Желаете сказать что-то еще?

– А что я должен говорить?

– Вам нечего сказать, Клаус? Зачем же вы сюда пришли? Почему вы отнимаете мое драгоценное время?

Клаус опешил. Он ожидал, что Ньюмен начнет вежливо сюсюкать с ним, как это делали большинство новусов. Клаус привык к деликатной манере разговора новусов. Привык с ходу, в лоб, начинать хамить – оказывать таким образом непосредственное и прямое давление. Подсознательно он рассчитывал, что Ньюмен, создатель этики новусов, окажется таким же добродушным, как и большинство. Выходило совсем не так. Своей жесткой манерой поведения Ньюмен напоминал Беркута.

– Я нужен вам, – сказал Клаус, стараясь сохранить уверенность в голосе. – Я вам нужен, поэтому вы меня и позвали.

– Мы вас не звали. Во всяком случае, я не звал. Вы долго настаивали на аудиенции, и наконец я согласился. Кажется, вы хотели поделиться со мной своими проблемами? Я слушаю…

Клаус Даффи прошел вдоль кабинета и опустился в мягкое кресло. Вытер рукой вспотевший лоб. Чувствовал он себя отвратительно. Все шло наперекосяк.

– Я не могу так, – сказал он. – Вы, Патрик, давите на меня безо всякого снисхождения. Мне действительно очень плохо. Мне нужно, чтобы кто-то отнесся ко мне с сочувствием. Чтобы кто-то мудрый, действительно мудрый, выслушал меня. Для этого я и пришел к вам, я очень на вас надеялся. А что я сейчас от вас слышу? "Давай, Клаус, быстро излагай свои проблемы и проваливай! У меня, великого Патрика Ньюмена, нет времени!"

– Вот значит, как? – Патрик присел на край стола, задумчиво потеребил рукой бородку, и вдруг улыбнулся. – Почему вы так болезненно реагируете на жесткое с вами обращение, Клаус? Кажется, вы еще совсем недавно презрительно отзывались о добродушных обитателях Кальпе. Вы мечтали найти в этом мире кого-нибудь, хоть отдаленно похожего на вымерших сапиенсов, способного на грубость и даже агрессию. А теперь вы в полной растерянности.

– Я просто отвык, – пробормотал Клаус. – Отвык от настоящих людей с настоящими эмоциями. Я уже сто лет торчу в этом сиропно-благодушном Кальпе, в окружении безобидных милашек и красавчиков. Им плюнь в глаза – утрутся и стерпят, даже улыбаться не прекратят. Они не любят меня, но никогда не говорят об этом вслух – слишком вежливы. Мне нравится делать им гадости –это мое единственное развлечение там. Мне скучно, Патрик.

– Скучно? – Патрик насмешливо поднял брови. – Чем вы занимаетесь, Клаус? Какова ваша профессия?

– Нет у меня профессии. Когда-то я был хорошим программистом. Но компьютеров давно уже нет – кому нужны электронные мозги, если любой новус умнее самого продвинутого компьютера. Один лишь я как был дураком, так им и остался. Основное мое занятие – это ностальгия. Я брожу по окрестностям Кальпе, по тому месту, которое когда-то населяли испанцы. Я роюсь в развалинах мертвых городков, я нахожу хорошие вещи. Красивые, дорогие, драгоценные вещи, за которые триста лет назад отвалили бы немало денег. Теперь все это хлам, Патрик. Бесполезный хлам. Я смотрю на него и вспоминаю прошлое. Люди вымерли, а я остался. Я никак не могу умереть. У меня не получается.

– Вы хотите умереть?

– Я не хочу жить в этом мире – невыносимо красивом и совершенном. Но как я могу уйти? Смерть пугает меня – я слишком привык жить. Если бы можно было умереть как-нибудь безболезненно, во сне… Иногда я схожу с ума. Я напиваюсь как свинья, лежу где-нибудь в руинах мертвого города, на истлевшей за столетия кровати, и впадаю в сладкий бред. Мне кажется, что я снова в старом мире. Тысячи обычных смертных людей проходят мимо меня, грубо толкают меня, разговаривают со мной, отпускают сальные шуточки, не считаясь с приличиями. Я галлюцинирую – брожу по улицам Нью-Йорка, мусор шелестит под моими ногами, дымные автомобили с ревом проносятся мимо, дамочки легкого поведения бросают на меня призывные взгляды. Я богат, Патрик, я сказочно богат… Я захожу в казино и небрежно бросаю свой плащ на руки метрдотелю. Я закуриваю толстую сигару, я поднимаюсь по мраморным ступеням в игорный зал и сотни зеркал в золотых рамах отражают меня – надменного яппи в безупречном смокинге. Я без сожаления проигрываю полмиллиона долларов и возвращаюсь домой в "Роллс-Ройсе" – пьяный, усталый, безмерно счастливый… Я просыпаюсь утром от холода, я вижу небо сквозь дырявую крышу, распугиваю крыс, бегающих по трухлявому полу. Я снова в этом мире, и то, что доставляло мне радость, умерло столетия назад. Все умерло, Патрик. А я так хочу домой…

– Да, нелегко вам приходится, – Патрик покачал головой, сочувствие появилось в его взгляде. – Вы правы – этот мир мало подходит для обычных людей, он создан для новусов. Жить в течение сотен лет и ничего не делать… Поневоле сойдешь с ума.

– У меня есть какой-нибудь выход?

– Есть, и вы знаете его. Мы можем оказать вам квалифицированную помощь. Я согласен лично провести с вами первые сеансы психокоррекции. Я гарантирую вас блестящие результаты – тестирование показало, что у вас есть для этого все предпосылки.

– Вы думаете, что если я стану заниматься АПВ, то все пройдет? Я смогу быть счастливым?

– Я знаю это. Знаю совершенно точно. Именно так все и будет.

– И я стану добрым и пушистым? И перестану есть мясо?

– Вряд ли. У вас примитивные представления о психике новусов. Вы станете таким, каким захотите стать. Вы обнаружите, что ваша жизнь до этого была лишь блеклым существованием, лишенным звуков и красок. Вы познаете новые ощущения, по сравнению с которыми алкоголь – всего лишь дистиллированная вода. Новый мир откроется вам во всем своем богатстве. И вы сами выберете, что из этого разнообразия вам подходит, а что нет.

– Я никогда не буду заниматься АПВ, – сказал Клаус. – Слышите, Патрик, никогда! Идите к черту – вы, новусы и ваш совершенный мир!

– Вот как? И почему же?

– Это сложно объяснить. Вы не захотите слушать.

– Я уже хочу. Говорите, Клаус. Я слушаю вас внимательно.

– Душа. Все дело в душе. Вы, новусы, заключили свои души в тюрьму, из которой нет выхода. Вы лишили их движения, замуровали их в каменные стены. И убили их таким образом. Моя душа еще жива, хотя и тяжело ранена. Она страдает, она боится, что я добью ее. Но я не стану делать этого.

– Душа? – Ньюмен сухо забарабанил пальцами по столу. – Душа… Ах да, конечно, вы говорили об этом с Захаровым. Простите, Клаус, я не вспоминал о религии уже много лет. Подзабылась эта специфическая терминология. Напомните мне, пожалуйста…

– Это не терминология! – выкрикнул Клаус. – Все так и есть на самом деле! Значит, так: человек живет, и совершает поступки, плохие или хорошие, и в конце концов умирает. Тогда душа его освобождается, покидает изношенное, грешное тело и получает новый шанс. Дальше – новое рождение, реинкарнация, все начинается с чистого листа… Конечно, в новой своей жизни, в новом воплощении будут сделаны новые ошибки, но все же это – жизнь! Настоящая жизнь, которую сменяет настоящая смерть. Вы нарушили естественный процесс, изъяв из него свои души. Но это не истинное бессмертие! Истинного бессмертия можно достичь только путем просветления. А вы всего лишь заморозили свою смерть, растянули ее до бесконечности. Вы не люди, вы – ходячие трупы…

Клаус задыхался, с трудом подбирал слова. Боже мой, оказывается, он и сам почти забыл все то, во что так свято верил. Вся теория, выстроенная им давным-давно, развалилась, сохранив лишь разрозненные обрывки постулатов. Почему он не записал все это вовремя? Лень было. Что-то там о карме и воздаянии. Круг Перерождений, Восьмеричный Путь… Древние, почти уже непонятные словосочетания. У даже него не осталось даже книг, в которых об этом говорилось.

Не важно. Совсем не важно. Совсем необязательно помнить подробности. Главное – это выводы. А их он помнит твердо.

– Теперь я понимаю, – сказал Ньюмен. – Судя по всему, в вашем подсознании бунтуют сапиентоидные атавизмы. У всех отказников это проявляется по-разному. В вашем случае – индивидуальный намеренный тип контрвнушения, основанный на религиозном мировоззрении. Как результат – аутистическое отчуждение от общества. Когда-то вы были буддистом, да, Клаус?

– Да, я буддист! Это что, плохо по-вашему?

– Индуисты и буддисты всегда яростно нападали на мою методику. В середине двадцать первого века мне пришлось выдержать длительную дискуссию с профессором Гэ Бичэнем из Шанхая. Два года подряд он посылал мне язвительные открытые письма, а я на них публично отвечал. Само собой, никто из нас так ничего друг другу и не доказал. Извините, Клаус, мне кажется, что научного диспута у нас с вами не получится. Мы оба не готовы к нему. У вас в голове хаос – я слышу это.

– Не смейте подслушивать мои мысли! – прошипел Клаус. – Телепаты чертовы, шпионы!

– Вы без труда можете научиться тому же и оказаться со мной в равных условиях. Совершенствуйтесь – и войдете в число искуснейших из нас.

– Это не совершенствование, а лишь бесконечное воспроизведение самого себя, застывшего в неподвижности! – Из Клауса глубины памяти выплыло нечто важное, некогда обдуманное и выстраданное им. – Я вспомнил! Вот, слушайте, в чем состоит истина: душу не нужно делать бессмертной, она бессмертна сама по себе. Душа человека должна быть свободна в своих странствиях. Она стремится к совершенству в своих перерождениях и очередное тело для нее – лишь временное пристанище. Ваши интересы противоположны этому, ваша главная задача – любыми средствами заставить жить вечно ваше тело, любимое и ненаглядное. Мыслеформы, изобретенные вами, служат именно этому, и вы дублируете их бесконечно, изо дня в день. Вы как бы проигрываете компактный диск, на котором записано основное содержание вашей личности. Более того, вы постоянно изобретаете новые руны-мыслеформы – о да, это интересно, вы всегда можете поставить на свой внутренний проигрыватель новую запись и создать для себя очередную иллюзию разнообразия. Но это лишь суррогат бессмертия. Душе в этом неестественном процессе делать нечего. Она умирает.

– Вы же только что говорили, что души бессмертны, – педантично заметил Патрик.

– Да, действительно… Ладно, тогда предположим по-другому – ваши души не умерли, они ушли от вас, покинули ваши тела, чтобы найти себя в другом месте. Так или иначе, вы, новусы – бездушные создания.

– Пожалуй, я недооценил вас, – Патрик смотрел на Клауса с искренним интересом. – Вы неплохой аналитик, Клаус. Многое из того, что вы сказали – остроумная интерпретация действительных фактов. Знаете только, в чем ваша проблема?

– В чем?

– Вы мыслите как сапиенс. Все то, что вы высказали мне, для большинства новусов будет звучать как анахроничный, непонятный набор слов.

– Новусы настолько тупы? – язвительно спросил Клаус.

– Они настолько умны. Для сапиенсов было свойственно усложнять все, с чем они сталкивались. Вспомните вторую половину двадцатого века и начало двадцать первого. Технический прогресс дошел до извращенной, патологической степени сложности. Электронные процессоры начали регулировать все – даже утюги и машинки для стрижки волос. Когда мы, новусы, изобрели свои машины, стало ясно, что добиться высочайшей эффективности можно гораздо более простым путем. Техника сапиенсов не выдержала конкуренции – она была слишком сложной и дорогостоящей по сравнению с нашей. То же касается и мировоззрения. Мы стремимся к простоте, Клаус. Мы не объясняем в многотомном философском трактате то, что можно выразить одним предложением.

– Так все оно и есть! – воскликнул Клаус, сжимая кулаки от ярости. – Книги, с вашей точки зрения, – ненужное! Потому вы с удовольствием уничтожили все литературные издания, и телевидение, и театры, и вообще все, что с точки зрения людей считалось признаками культуры…

– У нас своя культура, – спокойно произнес Ньюмен. – Мы не считаем, что она хуже прежней.

– Где она, эта ваша культура? – Клаус взмахнул руками. – Где? Не подскажете, какой фильм идет сегодня в вашем кинотеатре? Хочу посмотреть какую-нибудь мелодраму!

– У нас есть нечто вроде театров, – сказал Ньюмен. – Нечто, по сравнению с чем лучшие театры сапиенсов покажутся примитивным кукольным балаганчиком. Но вам нечего делать там, Клаус. Вы слепы и глухи, вы ничего там не поймете.

– Все-то у вас есть, – проворчал Даффи. – Только меня туда никто не приглашает.

– Я приглашаю, – Патрик улыбнулся широко и дружелюбно. – Я официально приглашаю вас в наше общество, Клаус Даффи. Человек уже не звучит как "Homo sapiens". Теперь человек называется "Homo novus". Станьте человеком, Клаус.

– Нет.

– Вы нам нужны, – сказал Ньюмен.

– Ага, значит, все-таки я вам нужен?!

– Нужны. Вы – сверхобучаемый.

– А я не дамся! – злобно захохотал Клаус. – Ну, что вы теперь со мной сделаете? Накачаете какой-нибудь гадостью и под гипнозом заставите выучить руны?

– Алексей Захаров, которого вы знаете под именем Беркут, тоже был отказником, – сказал Ньюмен. – Он не желал изучать мыслеформы. Он стрелял из ружья во всех, кто приближался к его дому.

– Что? Беркут?! Не верю! Вы наспех придумываете очередную сказку, чтобы обмануть меня.

– Захаров был отказником. И Роб Бракен – тоже. Отказником был также Крис Макклейн, создатель Руны Воды и еще десятка других рун. По моей статистике, восемь из десяти сверхобучаемых прошли через навязчивую идею отказничества. Увы, эта болезнь поражает только самых способных – таких, как вы…

– И что, все они перевоспитались?

– Вы же сами видели Беркута. С прочими бывшими отказниками – то же самое. Они живут счастливо, создают новые руны и двигают человечество вперед.

– И что вы с ними сделали?

– Ничего. Совсем ничего.

– Как – ничего?

– Эта болезнь проходит сама по себе.

– А у меня почему не проходит?

– Пройдет, – уверенно сказал Патрик. – Затянулось у вас это надолго. У вас, Клаус, и еще у сорока семи людей, до сих пор оставшихся отказниками в нашем мире. Но мы подождем. Спешить нам некуда – у нас впереди вечность.

– Вот оно как… – потрясенно выдохнул Клаус. – Почему же я этого не знал? Почему вы мне раньше не сказали? Зачем тогда нужно было устраивать эту тягомотину – для чего меня уламывал сперва Беркут, а потом вы? Вы же знали, что это все равно ничего не даст?

– Ничто не делается просто так, – загадочно промолвил Патрик. – В любом действии есть смысл.

– И что теперь? Отправляться мне домой, в Кальпе?

– Не спешите. Я хочу показать вам еще кое-что. Самое главное. То, из-за чего я вас сюда пригласил.

– Что это? Очередной фокус?

– Сейчас узнаете. Скоро они будут здесь. Они уже идут сюда.

* * *

Дверь распахнулась и в кабинет влетели два чертенка. Они с радостными воплями набросились на Патрика Ньюмена и повисли на его шее.

Клаус побледнел и молча плюхнулся в кресло. Он не верил своим глазам.

– Папа, папа! – кричали дети, дергая Патрика за бороду. – Майк свалился со стены! Он соврал, что освоил Руну Беркута и стащил твои крылья! Майк – противный врунишка! Он свалился со стены и весь поцарапался. Тетя Джейн сказала, что он вывихнул лодыжку! Так ему и надо!

– Нельзя так говорить! – строго сказал Патрик. – Нужно быть добрыми и уметь сочувствовать чужому несчастью. Конечно, Майк поступил плохо – он соврал, и без спроса взял крылья. Но теперь он поймет, что так делать нельзя…

Клаус обалдело хлопал глазами. Если бы он увидел инопланетян, он удивился бы меньше. Дети, настоящие дети! Совсем маленькие! Мальчик и девочка лет шести-семи – похоже, двойняшки. Светлые волосы, лучистые голубые глаза, забавные круглые мордашки.

– Дети, познакомьтесь с Клаусом, – сказал Патрик, подталкивая ребятишек вперед. – Он приехал из Кальпе. Это мои дети, Клаус. Двое из моих детей, самые младшие. Дэвид и Джулия.

Девочка Джулия вежливо шаркнула ножкой, изобразив нечто вроде реверанса. Толстячок Дэвид вытаращился на Клауса и полез пальцем в нос.

– Привет, – проскрипел Клаус. – Как дела?

– Э, да ты ведь отказник, дядя Клаус! – заявил Дэвид. – У тебя мысли зеленые. Вот тут вот, – он ткнул пальчиком Клаусу прямо в лоб. – У всех отказников мысли зеленые. Ты больной, дядя Клаус. Но это ничего, это не страшно. Папа говорит, что скоро ты выздоровеешь.

– Дети… – В глотке Клауса пересохло. – Это же настоящие дети! Откуда у вас дети, Патрик?!

– Мама говорит, что мы из ее животика родились, – осведомленно заявил Дэвид. – А еще она говорила, что детей очень долго не было, а потом папа придумал Руну Возрождения, и дети снова появились.

Так вот что за странные звуки слышал Клаус на улице. Детский смех, ребячий лепет. Невероятно…

– И много детей в вашем городе? – спросил он.

– Много! – Дэвид, очевидно, решил, что все вопросы адресуются к нему, и с удовольствием исполнял роль пресс-секретаря папы Патрика. – Детей у нас полным-полно! Тыща!

– За последние тридцать лет в резиденции родилось сто пять детей, – уточнил Патрик. – Не тысяча, конечно, но… Вы говорили о шансе, Клаус. Вот он, шанс. Человечество возродится. У меня – шестеро детей. Элис вы уже видели…

– И что, все они – новусы?

– Да, разумеется, – гордо сказал Ньюмен. – С самого рождения. Больше того – каждый второй из них – Эс-Ти. У них великолепные способности…

– Папа! – крикнул вдруг мальчишка, резко отшатнувшись от Клауса, – этот дядька – плохой! Он думает неправильные слова!

Дэвид не успел удрать. Клаус обхватил его рукой поперек живота и притянул к себе, зажав между коленями. Девочка испуганно бросилась к отцу.

– Я очень плохой, – сказал Клаус Даффи, вытаскивая из кармана пистолет. – Патрик, прикажите своему отпрыску, чтобы перестал брыкаться и царапаться. Иначе я продырявлю его потенциально гениальную голову и одним Эс-Ти в этом мире станет меньше.

– Дейв, веди себя спокойно! – крикнул Ньюмен, глядя на пистолет округлившимися от ужаса глазами. – Дядя шутит. Не царапайся, и он не сделает тебе ничего плохого.

Дэвид затих. Клаус удовлетворенно кивнул, приставил пистолет к белобрысой мальчишечьей голове и демонстративно щелкнул предохранителем.

– Не пытайтесь совершить какую-нибудь глупость, Патрик, – сказал он. – Не зовите на помощь телохранителей, если они у вас есть – я все равно успею нажать на курок быстрее. Хотя… Позовите-ка сюда Элис. Я хочу еще разочек взглянуть на нее. Она мне понравилась. Милая девочка.

– Чего вы хотите, Клаус?

– Дурацкий вопрос. Вы и так прекрасно знаете то, чего я хочу – давно уже прочитали все в моих мыслях. Зовите Элис!

– Уже позвал, она будет здесь через минуту. Клаус, пожалуйста, отпустите ребенка. Я отвечу на ваш вопрос – но только наедине. Не нужно, чтобы наши дети знали об этом. Отпустите малыша, и я обещаю, что вы уйдете из резиденции безо всякого вреда для себя…

– Я стараюсь не для себя, а для него! – хрипло произнес Клаус. – Для этого вот бэби-новуса. Я хочу, чтобы ваши дети знали, на каком дерьме построен этот счастливый мир.

– Я могу сказать вам все, что придет мне в голову. Откуда вы узнаете, правду ли я сказал?

– Если ты солжешь, я убью твоего сына, – сказал Клаус, переходя на "ты". –Ты не можешь мне солгать, потому что я уже знаю правду, Патрик. Я только хочу, чтобы ты произнес это вслух. Я знаю, что случилось на самом деле. Я читал записную книжку Захарова. И я знаю, что он из тех, кто выжил в Лашо.

Патрик вздрогнул, когда услышал слово "Лашо". Клаус попал в точку.

* * *

– Клаус, зачем ты так поступаешь? – спросила Элис. – Мне показалось, что ты хороший человек. Почему ты хочешь убить моего брата?

Она стояла у стены и потрясенно глядела на происходящее. Девочка из будущего. Она никогда не видела мертвых людей. Она понятия не имела об убийствах и насилии.

– Говори, Патрик! – потребовал Клаус. – Скажи ей! Скажи так, чтоб это услышали все ваши.

– О чем говорить? Вы так и не задали вопрос.

– Что случилось после трагедии в Лашо?

– Ничего особенного. Меня спрашивали, станем ли мы, новусы, мстить, но я ответил, что не станем, что мы вообще не можем мстить…

– Ты уходишь от ответа! – Клаус покачал головой. – Ладно, Патрик, пожалуй, я помогу тебе. Я расскажу твоим деткам сказку – страшную, но интересную. Когда-то в этом мире было много людей. Очень много – в одном городе могло жить людей больше, чем живет сейчас во всем мире. Эти люди были необычными – представьте себе, они болели, умирали от старости, не могли читать чужие мысли и перемещаться на большие расстояния. Вы, детки, наверное, и представить себе такого не можете. Большей частью эти люди были хорошими. Да, у них были свои недостатки, но они умели любить, радоваться, смеяться и плакать. Они работали на фабриках и фермах, они ходили в кино и читали книги, они воспитывали своих детей. А новусы тогда уже были. В основном они жили среди остальных людей и почти ничем от них не отличались. Но, к сожалению, некоторые смертные люди не очень любили новусов и старались их обидеть. Поэтому многие новусы жили в городках-резиденциях. Все эти резиденции находились в глухих лесах или джунглях – чтобы труднее было до них добраться.

– Мы все это уже знаем, – сказала Элис. – Даже они, – она показала на малышей, – прекрасно это знают. Они уже год учат историю.

– А что случилось в Лашо, ты знаешь?!

– Знаю. Повстанцы напали на резиденцию и убили всех, кто там жил.

– Это случилось 16 июня 2025 года. А с начала 2026 года у людей перестали рождаться дети. Человечество было обречено на вымирание. Я уточню: смертное человечество. Новусам ничего не угрожало – они не старели и не умирали. Таким образом новусы получили возможность мирно и спокойно, без войн и насилия, избавиться от своих конкурентов – сапиенсов. Новусы обеспечили сапиенсам благополучную старость, а потом заботливо похоронили их. Прошло несколько сотен лет – теперь все забыто, можно приступить к репродукции. Снова начали рождаться дети – скорее всего, по способностям они превзойдут своих родителей. Все правильно… Тщательно продуманный план Патрика Ньюмена продолжает осуществляться. Только знаешь, Элис, о чем я думаю: не случится ли однажды так, что начнут умирать и новусы? Те новусы, которые не Эс-Ти. Обычные, не сверхобучаемые, и стало быть, второсортные. Их место займет новое поколение. Людей на этой планете должно быть не слишком много. Популяция должна быть небольшой и стабильной.

– Что ты хочешь сказать? – спросила Элис. – Что папа имеет какое-то отношение к вымиранию сапиенсов? Это невероятная чушь! Такая гипотеза уже выдвигалась и была опровергнута. У человечества произошел генетический сбой. Трагедия в Лашо и исчезновение рождаемости – это всего лишь совпадение по времени.

– Это не совпадение, – упрямо сказал Клаус. – Человечество уничтожил Патрик Ньюмен, и я обвиняю его в этом. Обвиняю открыто, и хочу, чтобы все новусы слышали об этом.

– Папа, почему ты молчишь? – возмущенно выкрикнула Элис. – Скажи ему…

Патрик хранил молчание – насупившись, смотрел на Клауса и прижимал к себе маленькую Джулию.

– Скажи, Патрик, – саркастически произнес Клаус. – Расскажи всем о Руне Мести.

– Я не имею к этой руне никакого отношения, – глухо сказал Патрик.

– Не имеешь?! – Клаус выхватил из кармана листок клетчатой бумаги, сплошь исписанный мелкими буквами, и помахал им в воздухе. – Ты знаешь, что это такое, Патрик?

– Это из записной книжки Захарова?

– Да! Не хочешь послушать, что он там написал?

– Хочу, – неожиданно сказал Патрик. – Очень хочу. Давайте, Клаус.

– "10 июля 2025 года, – начал читать Клаус. – Из всех жителей Лашо осталось в живых только десять человек – в том числе и я, Алексей Викторович Захаров. Нас прячут в резиденции Заячий Лог, в России. По официальной версии, в Лашо погибли все. Стало быть, официально я – труп. Интересно, зачем это делается?

15 июля 2025 года. Сегодня я встречался с Патриком. Он рвет и мечет. Говорит, что с удовольствием стер бы всех сапиенсов с лица земли. Видел вчера его выступление по телевизору – держался он хорошо, говорил, как и положено о любви к людям и недопущении насилия. Представляю, чего ему это стоило. Я пытался успокоить его, но он и слушать ничего не хочет. По моему, его люди из Китая готовят большое побоище в Мьянме. Конечно, это было нашей большой ошибкой – создание резиденции в дикой Мьянме. Но мстить теперь – это ошибка просто фатальная. Новусы должны быть терпимы.

21 декабря 2025 года. Давно не делал записей в дневнике – увлекся конструированием новой электросеялки. Пять месяцев прошло со времени погрома в Лашо – и никаких последствий. Ожидаемая война в Мьянме не состоялась. Патрик остыл, успокоился? Хотелось бы верить, что это так – новусам нельзя предпринимать сейчас никаких резких движений. Но, зная Патрика, верится в такое с трудом… Скорее всего, он готовит какую-то глобальную акцию возмездия. В жизни не встречал более холодного и расчетливого человека.

3 марта 2026 года. Рождаемость продолжает падать. Все в панике. Удивительно, но новусов пока никто в этом не обвиняет. Не додумались пока? Или Патрик действительно тут не при чем? Пытаюсь связаться с Патриком, но он как в воду канул.

27 апреля 2026 года. Черт возьми, я так и думал! Вчера встречался с Петькой Овчаренко – одним из тех, кто выжил в Лашо. Он напился до чертиков, рыдал. Проболтался мне о Руне Мести. Сказал, что ее создал Патрик. Дети в мире уже почти совсем не рождаются – в том числе и у нас, новусов. Патрик свихнулся, это определенно! Молю Бога, чтобы этому чудовищному процессу можно было дать обратный ход. Я точно знаю, что Патрик в Жуковой Яме, но его секретарь упорно отвечает, что там его нет. Завтра отправляюсь в Красноярск – попытаюсь пробиться к нему лично.

30 апреля 2026 года. Патрик, негодяй, что же ты наделал…"

Клаус замолчал. Жуткая тишина нависла над кабинетом.

– Ну, я думаю, все ясно, – сказал Клаус. – Вы поняли, детки, что натворил ваш любимый папочка? Что ты теперь скажешь, Патрик?

– Ничего не скажу, – чуть слышно произнес Ньюмен. – Все скажет Алексей.

Клаус резко повернулся и увидел Беркута. Тот стоял в проеме открытой двери, нацелив на Клауса ружье.

– Я же говорил тебе: не трогай Парика! – рявкнул Беркут. – Убери пистолет, идиот! Считаю до трех! Раз. Два…

Клаус спешно разжал пальцы, "Магнум" с пластмассовым стуком упал на пол. Мальчишка вырвался из хватки Клауса и бросился на руки к Элис.

– Патрик не убивал человечество, – сказал Беркут. – И не Патрик создал Руну Мести. Тогда, когда я писал этот чертов дневник, я еще не знал об этом. А ты… Ты залез в мой сейф, выдернул одну-единственную страничку, даже не удосужившись прочитать дневник до конца, и пришел сюда пугать детей украденным пистолетом. Ты – редкостная дрянь, Клаус. Я не хочу тебя больше видеть.

– Ну так убей меня! – крикнул Клаус. – Убей!

– Еще чего! – Беркут опустил ружье. – Хочешь и меня извозить в грязи? Не выйдет.

– Руну мести создал Жак Ленвэн, – тихо произнес Патрик. – Сумасшедший француз, один из десяти выживших в Лашо. Я слишком поздно узнал о том, что он натворил. Он действительно сошел с ума – тогда такое еще случалось среди новусов. Я носился за ним по всей планете, пытаясь узнать, как он это сделал. Он удирал и прятался. Когда мы все-таки заперли его в гостинице в Марселе, он пустил себе пулю в лоб. Он переиграл всех – и сапиенсов, и новусов. Я пытался создать Руну Возрождения все эти столетия… Я безнадежно опоздал. Я согнул эту руну только двадцать лет назад…

– Это не имеет значения, – горько сказал Клаус. – Ты придумал Руну Мести или не ты… Самое главное – то, что именно новусы прикончили сапиенсов. Это было неизбежным ходом в их эволюции. Новусы выступили в роли кукушонка, который выпихивает птенцов из гнезда, чтобы весь корм достался ему одному.

– Дети, кыш отсюда, – сказал Беркут. – Идите играйте, делайте уроки. Мы поговорим с дядей Клаусом наедине, без ваших маленьких ушек.

– А вы убьете дядю Клауса? – спросил Дэвид, совершенно уже оправившийся от испуга, изнывающий от любопытства. – Вы застрелите его, да?

– Дэйв, что ты такое говоришь?! – возмущенно крикнула Элис. – Тебе же объясняли в школе, что людей убивать нельзя!

– Не убьем, конечно, – мрачно усмехнулся Беркут. – Хотя, честно говоря, ума не приложу, что с этим Клаусом делать.

* * *

Клаус плакал. События последних дней окончательно доломали его психику.

– Клаус, вы действительно не хотите жить в мире новусов? – спросил Патрик.

– Не хочу! Ненавижу вас, новусов! Убейте меня, пожалуйста! Пожалуйста! Я так больше не могу!

– Может усыпить его, а? – предложил Беркут. – Чего человеку мучаться? Лет через двести придумаем какое-нибудь быстрое средство от отказничества, тогда и разбудим его…

– Я могу отправить вас в прошлое, Клаус, – сказал Патрик Ньюмен. – В мир сапиенсов. В ту эпоху, о которой вы вспоминаете с ностальгией.

– Ты это серьезно, Патрик?! – Беркут выглядел совершенно ошеломленным. – Ты сумел доделать эту руну? Как ты ее назвал?

– Пока – никак. Она еще не опробована, но, в общем-то, готова. Клаус, вы хотите, чтобы мы испытали это на тебе?

– Да! – крикнул Клаус. – Я хочу! Пожалуйста, Патрик, сделайте это!

– Вы не боитесь, что произойдет сбой? Теоретически вас может закинуть в кембрийский океан к каким-нибудь трилобитам. Или в мезозой к динозаврам.

– Наплевать! Лучше пусть меня слопают мамонты!

– Мамонты не ели людей, – заметил Патрик. – Впрочем, я почти уверен, что все получится и вы окажетесь именно в том году, котором захотите. Но подумайте – что это вам даст? Ведь вам придется снова пройти весь свой жизненный путь, повторить его – в 2007 году вы заболеете меланомой, станете новусом, чтобы вылечиться, а потом снова будете наблюдать старение и смерть человечества. И, в конце концов, окажетесь в нынешнем, 2345 году со своими прежними проблемами.

– Все будет так, как надо, – уверенно заявил Клаус. – Я прекрасно помню, где находилась та проклятая родинка, из которой развилась моя меланома. Патрик, вы перекинете меня куда-нибудь в начало 2005 года, за два года до болезни. Я вырежу эту родинку заранее – я найду для этого самого лучшего хирурга. Я не заболею меланомой. И когда появится АПВ, я не буду ей заниматься – ни за что, ни за какие блага в мире. Я проживу свою жизнь простым смертным и лягу в гроб со счастливой улыбкой на губах. Довольно с меня бессмертия. Хватит, эта роскошь не для меня.

– Хорошо, – сказал Ньюмен. – Будем надеяться, что вам повезет. Мне необходимо произвести некоторые приготовления, но, в любом случае, через час я буду готов.

– Не дай бог, ты передумаешь и решишь все-таки стать новусом, – добавил Беркут. – Если ты снова появишься здесь, Даффи, я тебя точно пристрелю. Возьму грех на душу.

– Не вернусь, – пообещал Клаус.

* * *

Патрик сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Сегодняшний день потребовал от него полной выкладки.

Что ж, на то они и проблемы, чтобы их решать. А с Клаусом Даффи нужно было разобраться давно. Он стал слишком опасен.

– Почему ты это сделал именно так? – спросил Беркут. – Ты же знал, что он украл у меня пистолет. Знал, что он читал мой дневник. Почему ты разрешил ему придти сюда, позволил ему сцапать Дэйва, а потом еще и отпустил его?

– Так было нужно, – устало сказал Патрик. – Я отпустил его душу. Пусть себе странствует. Может быть, она найдет то, что ищет.

– Ты что, всерьез воспринял его теорию о душе? Это же бред сивой кобылы!

– Это старое учение, Беркут. Не Клаус придумал его, и не тебе называть его бредом. Мы стараемся очистить свою память от того, что кажется нам атавизмами прошлого. Мы забыли многое из того, что стало нам ненужным. Иногда я думаю – не напрасно ли… Мыслеформы хороши, но чрезмерное их использование может оторвать человека от реальности, подменить его жизнь виртуальным суррогатом. В чем-то Клаус был прав. Нельзя забывать о естественных процессах. Стоит подумать над этим…

– Что теперь будет с Клаусом?

– В будущем – ничего. В будущем его больше не будет. А в прошлом… Скоро он узнает об этом сам. Точнее, узнал больше трехсот лет назад.

* * *

Голова Клауса раскалывалась от боли. Он приподнялся с кровати, нащупал босыми ногами тапки, поплелся в ванную, включая по пути все лампочки. Поглядел на себя в зеркало. Господи, ну и рожа! Надо ж было так надраться вчера вечером. Где банка с эффералганом?

Так-то вот. Будь добр глотать таблетки горстями. Теперь ты чист, Клаус Даффи – ты больше не новус. Твое тело уже не излечивает автоматически все болячки, не снимает похмелье. Ты можешь быть счастлив, Клаус. Ты снова – простой Хомо. Хомо сапиенс, человек, имеющий наглость называть себя разумным.

Как-то все это не совсем логично. Телом он – Клаус Даффи образца 2005 года. Возраст – двадцать пять лет, на правом предплечье – родинка, которая через два года переродится в злокачественное заболевание. Он – не новус, вне всякого сомнения. Почему же тогда сохранились все его воспоминания за триста лет? Почему они не стерлись? Почему он не начал эту жизнь с чистого листа? Так было бы намного лучше. Невыносимая мука – осознавать, что еще совсем недавно ты жил в раю, а теперь снова вынужден прозябать в мире, сравнимым с адом.

Это все козни Ньюмена. Само собой, он не заинтересован в том, чтобы Клаус Даффи забыл все, и по неведению снова стал новусом. Патрик Ньюмен продумал все – он оставил Клаусу память. И Клаус не разочарует его. Он не станет новусом, не доживет до райского будущего. И даже не винтовка Беркута тому причиной. Просто Клаусу Даффи достаточно. Он скоро закончит свою жизнь. Он слишком стар, несмотря на свое двадцатипятилетнее тело. Душа его засиделась на месте, пора ей отправиться в новое путешествие.

Он не протянет долго – это ясно. Этот мир не для него. Этот мир невероятно грязен и жесток. Он страшен. Удушливая, ядовитая атмосфера, разъедающая легкие. Стада ревущих автомобилей на улицах – воняющих бензином, опасных, желающих раздавить Клауса, превратить его в груду окровавленного мяса. Люди, излучающие неконтролируемую агрессию, ненавидящие друг друга. Женщины отвратительного вида – с плохой кожей, с искусственными зубами, желающие немедленно завлечь Клауса и заразить его десятком отвратительных болезней, в том числе и смертельным СПИДом. Нет, он так не дастся. Он выполнит свое дело и уйдет. Если рай и ад – не для него, то он поищет что-то третье. Что-то, подходящее для его души.

Сегодня. Именно сегодня он сделает то, ради чего сюда вернулся. Уже два дня он живет в этом мире и не делает ничего – только пьет всякую сорокаградусную дрянь и запивает ее минеральной водой. Он даже не ест – пища кажется ему отравленной. Он не выходит на улицу. Но сегодня он решится. Он еще не забыл, как пользоваться компьютером – по Интернету он закажет себе билеты на самолет, закажет по телефону такси, он доедет до аэропорта и отправится в место, предназначенное ему судьбой. Он обманет всех. Ха-ха! Никакой детектор в аэропорту не обнаружит его пластиковый пистолет. Такой пистолет изобретут не скоро – только через сорок лет. Клаус умудрился прихватить "Москито" из будущего. И денег у него достаточно – Патрик великодушно подарил ему пластиковую карту "Visa" образца 2003 года, на счету которой несколько сотен тысяч. Интересно, зачем он так долго хранил ее? Не важно, теперь это уже не важно. Все обстоятельства сошлись благоприятно, и Клаусу стоит поспешить, пока он не издох от депрессии и пьянства.

Клаус Даффи прошлепал в комнату и сделал большой глоток виски прямо из горлышка прямоугольной бутылки. Потом включил компьютер.

Он приступил к делу.

* * *

25 марта 2005 года. В шесть вечера профессор Патрик Ньюмен закончил работу в клинике. Через сорок пять минут он поставил машину в гараж своего дома в пригороде Онтарио, десятью минутами позже вошел в свою спальню, включил свет, и обнаружил незваного гостя, развалившегося на постели.

Пожалуй, профессор Ньюмен напрасно пренебрегал мерами безопасности. Взрослые дети Патрика, бывшая жена и близкие друзья не раз убеждали его обеспечить дом надежной охранной системой. Профессор рассеянно соглашался с ними, но руки до дела так и не доходили. Он откладывал это на следующую неделю, на следующий месяц… Дооткладывался.

Парень, валяющийся на белоснежном покрывале Ньюмена, был, без сомнения, сильно пьян – разило от него, как из пивной бочки. К тому же, он был густо небрит и весьма грязен – сверху донизу, от кроссовок, заляпанных глиной, до длинных волос, слипшихся в космы. В правой руке парень держал серый предмет, похожий на игрушечный пистолет. Ствол смотрел прямо на Патрика.

– Как вы сюда попали? – холодно спросил Ньюмен.

– Через окно, дорогуша Патрик, через окно! – незнакомец осклабился, показав на удивление ровные и здоровые зубы. – Я так и думал, что у тебя нет сигнализации. Впрочем, если бы она была, я дождался бы тебя на улице.

– Что вам нужно? Вы – грабитель? Сколько денег вам дать, чтобы вы отсюда убрались?

– Нисколько! – парень снова хохотнул. – Ты уже дал мне денег достаточно. Ты что, забыл?

– Я вообще вас не знаю. Убирайтесь немедленно – я уже вызвал полицию. Сейчас они будут здесь.

Патрик извлек из кармана пиджака мобильный телефон и показал его парню. Большой палец Патрика лежал на синей кнопке экстренного оповещения полиции.

– Плевать мне на копов, – вяло сказал незнакомец. – Плевать на все. Ты уже освоил свою Руну Здоровья, Патрик?

– Нет, пока не получается… – Глаза Ньюмена растерянно округлились. – Откуда вы знаете о рунах? Я никому не говорил о них.

– Ну вот и отлично! Теперь уже никому не скажешь! Хочешь знать, кто я такой? Я – твоя смерть!

Патрик не сделал ни единого движения, чтобы защититься. Он стоял и молча смотрел на Клауса.

Серый "москит" негромко кашлянул – три раза подряд. Три пули впились в грудь профессора Ньюмена, и разнесли ее в кровавые клочья.

Сирена полиции завыла за окном. Клаус, дрожа всем телом, стоял над Ньюменом и пытался выстрелить еще раз. Контрольный в голову – так, кажется это называется… Почему эта пластиковая дрянь не стреляет? Там же полная обойма…

Дверь внизу вынесли с грохотом, по деревянной лестнице уже топали башмаки полицейских. Клаус чертыхнулся, сунул пистолет в карман и полез в открытое окно.

* * *

Ушел… Удрал… Полицейские с их воющими сиренами, резиновыми дубинками, пистолетами и наручниками остались где-то позади, канули в небытие за стеной, отделяющей сознание Клауса от отвратительного окружающего мира. Он не рассчитывал на это – втайне надеялся, что его пристрелят на месте преступления, при попытке к бегству. Так было бы проще. Теперь он снова остался наедине со своей главной проблемой – невыносимо затянувшейся жизнью. Где выход? Почему он так слаб, почему не может прервать эти муки собственной рукой?

Он совершил то, о чем так страстно мечтал сотни лет, ворочаясь без сна долгими ночами. Он прервал порочный процесс, начатый Патриком Ньюменом. Процесс, приведший в конце концов к гибели нормального человечества. Клаус Даффи поступил как умный садовник – обрезал больную ветвь, чтобы сохранить главный ствол древа. Никто не распространит теперь в мире Руну Здоровья, никто не обманет людей несбыточной сказкой о совершенстве. Сапиенсы не вымрут. Не вымрут… Они будут жить своей жизнью.

Вот только ему, Клаусу, с сапиенсами не по пути. Он был чужим там, оказался чужим и здесь. Неприкаянная душа в странствиях между мирами.

Он вышел из полузабытья и обнаружил, что бредет по окраине города – району, не свидетельствующему о благополучии местных жителей. Мрачные каменные дома – разбитые окна, серые стены, исписанные до второго этажа непристойными разноцветными граффити. Хлюпающая грязь под ногами. Древние ржавые остовы машин, стоящие без колес на тротуарах. Болезненный свет редких фонарей, едва рассеивающий тьму. Враждебные взгляды потрепанных чернокожих, изредка попадающихся на пути. Трущобы, место жительства тех, кого деликатно называют афроамериканцами. Отличный шанс для приличного белого человека. Шанс влипнуть в большие неприятности, а может быть, и распроститься с жизнью.

Огромный негритянский парень стоял посередине дороги, запустив руки в карманы широченных штанов и рассматривал Клауса, презрительно выпятив толстую нижнюю губу. На его круглую голову была натянута вязаная шапка, слегка побитая молью, на черной куртке красовалась белая надпись: "Дай мне денег и я тебя полюблю".

– Эй, патластый, стой, – негромко сказал парень. – Читать умеешь?

– Умею.

– Усек, что у меня там написано?

– Усек.

– Так какого черта ты ждешь? Давай, раскошеливайся. Здесь моя земля, по ней не ходят бесплатно. Платят все.

– Дерьмо у тебя там написано, – сказал Клаус. – И сам ты – дерьмо! Денег мне не жалко, но я не хочу, чтобы ты меня полюбил. Не надо мне такой любви.

– Ты хочешь, чтоб я тебя возненавидел? – парень осклабился. – Я это легко сделаю, только тебе это не понравится. У меня хорошие кулаки, глиста ты белая, и они очень чешутся. А еще у меня есть отличный кусок железной трубы…

– Убей меня, – сказал Клаус. – Я заплачу тебе. У меня много денег, и ты заберешь их, когда убьешь меня. На вот пистолет, шлепни меня. Только стреляй в голову и не вздумай промазать…

Он протянул вперед "Магнус-москито". Парень отшатнулся, испуганно выставил вперед ладони – так, словно Клаус собирался стрелять в него. А потом развернулся и побежал.

– Эй, стой! – истошно завопил Клаус. – Стой!!!

Бешенство придало прыти его пьяным ногам. Негритянский парень бежал быстро, но Клаус догнал его в десять прыжков. Он прыгнул на спину здоровяку и обхватил его шею руками.

Они упали на выщербленный асфальт и, хрипя, покатились по земле. Клаус сцепил пальцы на черном горле противника. Он знал, что мог бы убить сейчас этого наркомана, ничтожного сапиенса… Но сейчас не ему предназначалась роль убийцы. Мавр должен сделать свое дело…

Негр, извиваясь, дотянулся до кармана, вытащил нож. Длинное острое лезвие со щелчком выскочило из рукоятки. А потом впилось в спину Клауса – глубоко, до самого сердца.

– Спасибо… – успел прошептать Клаус.

* * *

Из дневника Патрика Ньюмена:

27 марта 2005 года.

…два дня я провел в клинике. Пришлось принимать целые делегации сочувствующих – даже Маргарет Остенбаум из нейрососудистого отделения, с которой мы не разговаривали уже полгода по причине ссоры, принесла букет хризантем и изволила поцеловать меня в щеку. Грудь болит не на шутку – два перелома ребер, оба с левой стороны – преступник метил прямо в сердце. Кашлять очень больно, чихать – невыносимо больно. Я сбежал из клиники с огромным трудом, чуть ли не со скандалом, под поручительство самого профессора Миловица. Все это не так страшно, ребра срастутся. Бронежилет спас мою жизнь – это самое главное. А жизнь моя, и голова моя еще очень пригодятся человечеству. Я это чувствую. Да нет, почему чувствую? Знаю.

Создание первых мыслеформ и методики по их освоению будет только началом. Впереди – годы сложной работы по их глобальному внедрению. Стратегия и тактика должны быть выверены тщательно, с ювелирной точностью. Человеческий социум неохотно воспринимает новшества, глубинно влияющие на индивидуальное сознание. Думаю, что одного только знания психологии скоро окажется для меня недостаточно. Необходимо срочно приступать к освоению социологии и политологии. Завтра же попрошу Роберта составить мне оптимальный библиографический список.

Очень необычное ощущение: знать, что произойдет с тобой сегодня, завтра, через несколько недель и даже месяцев. На годы мои способности пока не распространяются. Интересно, откуда взялся этот длинноволосый молодчик? Из будущего? Очень даже вероятно. Предположим такой гипотетический вариант: мне удастся доработать Руну Здоровья, и люди смогут жить до бесконечности. В таком будущем могут объявиться диссиденты, которым не понравится новый порядок. Если, к тому же, будет изобретена возможность путешествия во времени, кто-нибудь неминуемо отправится в прошлое, чтобы уничтожить меня – виновного в создании мыслеформ.

Я не знаю, как зовут того, кто стрелял в меня. Но я узнал его лицо. Сегодня в криминальной хронике показали его посмертную фотографию. Он умер, а я жив. Его убили в негритянском квартале через два часа после того, как он пытался убить меня. Его не опознали до сих пор, и просят отозваться тех, кто знает что-нибудь о нем. Пожалуй, я промолчу. Ни к чему мне попадать в телевизионные передачи, смакующие убийства и насилия. Тем более, что об этом парне я действительно ничего не знаю.

Единственное, что я знал о нем – то, что он придет убить меня. Что он придет в мой дом вечером 25 марта и будет стрелять в меня из пистолета. И еще я знал, что выживу. Естественно, я тщательно подготовился к грядущему инциденту – предвидению необходимо помогать. Я купил хороший бронежилет. Я подложил под джемпер пакет с кетчупом, чтобы как можно правдоподобнее имитировать обильное кровотечение. Я врач, я знаю, как это должно выглядеть. И самое главное: я знал, что он почему-то не выстрелит мне в голову. В этом случае мне не помог бы никакой бронежилет.

Странный у него был пистолет. И пули нестандартные – маленькие, но с неожиданно высоким ударным воздействием – специалисты по трассеологической экспертизе, которые извлекли их из моего бронежилета, так и не смогли их идентифицировать. Именно поэтому я и решил, что парень – из будущего. Он знал меня по имени, его не интересовали деньги. Он знал, что я изобрету Руну Здоровья. Он знал о моем будущем многое – гораздо больше, чем знаю сейчас я сам. Что-то в моем будущем не устроило его, и он вернулся сюда, в прошлое, чтобы меня убить.

Но он не знал одного, и очень важного. Я постараюсь, чтобы об этом не узнал никто и никогда. Потому что скоро в мире начнутся грандиозные изменения, и это – мой шанс выжить. Моя страховка.

Никто и никогда не узнает о самой первой мыслеформе, которую я создал три месяца назад.

Я назвал ее Руной Предвидения.

Узоры для умных и тупых

«Жил-был царь, было у него три сына, и все – дураки. Один – дебил, другой – имбецил, третий – идиот. Так вот, товарищи студенты, запомните по этой сказке три степени олигофрении, или, говоря по-русски, слабоумия…»

Из клинической лекции профессора О.Г. Кукушко

1

Большинство людей, встретившихся мне в жизни, говорит, что я умный. Многие – что я очень умный. Я тоже так считал, пока не произошла эта история. История, о которой я хочу рассказать.

Хуч тоже считал себя далеко не глупым парнем, хотя, честно говоря, когда мы встретились с ним, был он дурак дураком. Бедняга Хуч… Впрочем, обо все по порядку.

Познакомились мы с Хучем случайно. Произошло это так: однажды я приобрел очередной компьютер, пятый уже по счету, и обнаружил, что техника моя не умещается ни на столе, ни около стола.

Места в моем логове – хоть отбавляй. Я купил двухкомнатную квартиру три года назад, после того как сорвал сказочный куш в виде заказа на рекламные щиты для пива «Альбатрос». Заказ был рассчитан человек на шесть, но я сделал работу в одиночку. Не жрал, не спал, непостижимым образом умудрился напечатать за десять дней тысячу квадратных метров постеров на раздолбанном «Новаджете». Этот слоган мелькал тогда в нашем Нижнем Новгороде на каждом шагу: «Твой полет бесконечен. Пиво Альбатрос». На рекламных щитах белая океанская птица парила над морем пива, над волнами с золотистыми бликами. Красиво, но тупо – и слоган, и картинка. Фирма «Альбатрос» прогорела и была куплена набирающей обороты финансовой группой «Среднерусский пивовар». Один малоизвестный мудрец сказал: «Даже из попугая можно сделать образованного политэконома – все, что он должен заучить, это лишь два слова: Спрос и Предложение». Очевидно, «Альбатрос» оказался глупее попугая. Впрочем моей вины тут не было – я лишь осуществил техническое исполнение и получил бабки.

За годы, проведенные в новой квартире, я так и не удосужился обставить их мебелью. Планы на этот счет имелись, но до осуществления их руки как-то не доходили. По правде сказать, я инертен во всем, что не относится к наружному дизайну, еде и выпивке. К тому же я не люблю излишней траты денег. Поэтому ветер из вечно открытых окон свободно гулял по пустым кубометрам моих апартаментов, ворошил полиэтиленовый мусор на полу. В рабочем кабинете – стол, офисное кресло, тройка принтеров, пара плоттеров, стайка компьютеров, рулоны бумаги и виниловой пленки-самоклейки. В спальне – древний продавленный диван и больше ничего. На кухне… Не буду описывать мою кухню, это слишком интимно. К тому же гарантирую – вам не понравится.

Как и у всякого завзятого компьютерщика, аппаратура моя находилась в полуразобранном виде, системные блоки стояли где попало, демонстрируя богатое внутреннее содержимое. Единственного письменного стола хватало только для пары больших мониторов. С каждым новым купленным компом мне приходилось покупать все более длинные соединительные кабели, они безбожно путались друг с другом, и я уже сам с трудом понимал, как все это умудряется работать одновременно и слаженно. Пятый компьютер переполнил чашу и разрушил зыбкое, на грани хаоса, равновесие. Мои компы объявили забастовку и дружно повесились.

Пока я воевал с хитромудрой техникой, приспособив под третий монитор единственную свою кухонную табуретку, пропиликал звонок – явился мой приятель Вадик.

2

Иногда малозаметное событие является предвестником чего-то серьезного, способного перевернуть всю вашу жизнь. Так и случилось – вышеописанный звонок провозгласил начало первого акта драмы. Тогда я еще не знал этого. Думал, что все закончится обычным употреблением пива на кухне.

– Жмот ты, Митя, – сказал мне Вадик. – Денег у тебя до черта, а живешь как подплинтусный таракан, в антисанитарных условиях.

Мой старый приятель Вадик – специалист по художественному оформлению ротового фасада, проще говоря, зубной протезист. Закончил медицинское училище, поэтому понятие о гигиене имеет. Во всяком случае, в его квартире все вычищено и вылизано. Я сам видел.

– Ты прав, Вадя, – грустно согласился я и отхлебнул пива.

– Вот сидишь ты на ящике из-под бутылок, – продолжил нравоучение Вадик, – плющишь свою и без того плоскую задницу. А все почему? Потому что последнюю табуретку уволок. Разве это дело?

– Не дело, – кивнул я.

На табуретке, как я уже говорил, устроился третий монитор. Системный блок может и на полу притулиться, а вот монитору положено более высокое место, иначе ни черта не видно будет, а это уже непорядок. Мой рабочий офисный стул пришлось уступить Вадику, как гостю. По большому счету, мне было абсолютно безразлично на чем сидеть – в кресле, на пластмассовом ящике или даже на полу. Хотя, смею заметить, на табуретке все же удобнее.

– Мне нужен хороший компьютерный стол, – признался я. – Я думал над этим вопросом, даже нашел кое-что в Интернете. Картинка там есть – не стол, а настоящий пульт управления звездолетом. Сказка, загляденье. Вот только как такое сделать? Сам не умею – руки не тем концом вставлены. А в фирму обратиться – разоришься. Видел я их цены…

– Все-таки ты жмот, – констатировал Вадим. – Правильно, зачем выкидывать бабки, если комп может и на табуреточке постоять. А что будет, когда следующий аппарат купишь? Кухонный стол туда поволочешь?

– Ну, не знаю… Поживем – увидим.

Вадик закурил, стряхнул пепел в обломок кокосовой скорлупы, служивший пепельницей, уставился на меня раздраженным взглядом.

– Знаешь, в чем твой дефект? – спросил он.

– У меня нет дефектов.

– Есть. Есть ярко выраженный дефект. Бывает такое: человек приятный, просто красавчик, одет с иголочки, а рот откроет – хоть стой, хоть падай. Зубы – как деревенский забор, половины штакетин не хватает, вторая половина – гнилая. И сразу видно – задница этот человек, на зубах экономит. Экономит на своем здоровье, на комфорте, на имидже своем. В общем, на самом главном.

Такой вот у меня друг Вадик. Любит философские обобщения. Только почему-то его жизненные примеры всегда облачены в стоматологическую форму.

– У меня зубы в порядке.

– Твои гнилые зубы – эта вот квартира, – Вадик ткнул пальцем в кучу грязных тарелок, за неимением буфета сваленных на подоконнике. – Зайти сюда страшно. Сам не понимаю, что делаю в этой помойке.

– Ты мой друг. Тебе приятно сидеть и пить со мной пиво.

– Противно мне. Если бы ты был бедным, я бы спонсировал тебя по дружбе, сам бы купил все, что нужно. Так ведь ты богаче меня в десять раз, жадюга.

– Плевать мне на материальные ценности, – я еще пытался обороняться, – не это главное в жизни, Вадик…

– А что главное?! – взорвался Вадим. – Жить в бомжатнике?! Что у тебя за жизнь? Никуда ты не ходишь. В телевизор таращишься да пиво лопаешь. Из хаты своей, по-моему, совсем уже не вылезаешь…

– Ну почему? А бильярд?

– Пошел ты со своим бильярдом!

Вадик поднялся на ноги и собрался уходить. Почему-то я понял, что уходит он навсегда. Это меня добило.

– Сдаюсь, – сказал я. – Будет у меня мебель. Завтра же приступлю к ее покупке. Может, посоветуешь чего?

3

Была у меня двоюродная тетушка – одна из малых веточек весьма разветвленного семейного древа. Прожила она всю жизнь в Костроме, в полном одиночестве, прошла длинный жизненный путь от молодой девы – к деве старой – до просто старушки. Интеллигентная такая старушенция – работала библиотекарем (старшим). С пятидесятых годов сохранилась у нее привычка – выпивать каждый день, после работы, полбокала хорошего виноградного вина. Кажется, это было «Мукузани», хотя не исключено, что «Ркацители», или даже «Хванчкара» – точно не помню, лишние подробности стираются из памяти. Жила она, не тужила, отличалась отменным здоровьем, пока один из вредных докторов (все они вредные) не дал ей совет бросить пить. «Алкоголь – яд, – сказал он, – яд в любом виде и любом количестве. Вы разрушаете им свою печень». Было, это помнится, во время тотальной борьбы с пьянством под руководством генсека Горбачева. И тетушка, как дисциплинированный член партии, завязала с дурной привычкой.

На следующий день после безоговорочного отказа от вина тетушка оступилась на ровной дороге, упала и сломала ногу. Четыре месяца пролежала в больнице – кость плохо срасталась. Предупреждение было послано ей свыше, но она не вняла ему – предпочла верить в миф о разрушаемой печени. Через неделю после выхода из больницы мальчишки, игравшие во дворе в футбол, засветили тете мячом в лоб. Нечаянно, разумеется. И снова – месяц на больничном, сотрясение мозга. Вместо того, чтобы принимать многочисленные лекарства, ей нужно было выпить полстаканчика «Мукузани», и все в мире снова пришло бы в порядок. Но она упорно шла собственным путем. Шла недолго. Ее разодрал медведь. Факт невероятный, фантастический – больной облезлый медведь забрел из леса на улицу Костромы и напал на человека, совершающего вечерний моцион перед сном. Человеком этим оказалась моя тетя. Об этом написали все газеты Советского Союза. Вы можете сказать: причем тут вино, что ты несешь? Это просто дикое совпадение. А я так думаю – не зря совпало. В этом мире многие события происходят впустую, никчемно, никого ни к чему не обязывая, но в случае с моей тетушкой взаимосвязь налицо. Для меня это очевидно.

Нужно осторожнее обходиться со своими многолетними привычками. Пять лет, после развода со второй женой, я прожил в халупах без приличной мебели. И когда решил все-таки обзавестись ею, в довесок приобрел Хуча.

С тех пор, как я закончил институт, это оказалось самым серьезным изменением в моей жизни.

4

Хуча сосватал мне все тот же Вадик.

– Ты видел обстановку у меня дома? – спросил он. – Мебель видел? Все это сделал один человек. Один единственный. Коля его зовут. Я пришлю его к тебе. Он займется твоим сараем, приведет его в божеский вид.

– А какой он, этот Коля? – спросил я.

– Нормальный парнишка. Туповатый, правда, слегка привязчивый, но дело знает.

– Туповатый – и знает? – усомнился я.

– Он работает по журналам. Посмотрит на картинку и может сделать один к одному, как на западе. Талант у него такой, сам увидишь. А что в голове у него пусто… Тебе какая разница? Он же не на компьютере у тебя работать будет.

Такое объяснение меня убедило.

Хуч явился на следующий день, когда я еще спал, в жуткую ранищу – в одиннадцать часов утра. Сонно шлепая тапками по грязному линолеуму, я добрел до двери и спросил:

– Кто там?

– Насчет мебели пришли, – сказал голос снаружи.

Я открыл. На лестничной площадке стоял тощий долговязый парень и переминался с ноги на ногу. Его короткие белые волосы стояли дыбом. Под нижней губой выросла маленькая козлиная бородка.

– Коля? – спросил я.

– Хуч, – сказал он и протянул огромную лапу с длинными, на удивление аристократичными пальцами.

Я пожал его руку.

– Хуч – это что такое? – поинтересовался я.

– Это я, – сказал он и осклабился. – Ну это, типа, кликуха, погоняло у меня такое. Я привык.

Уже потом я узнал, что Хуч сам придумал себе это имя. Вроде бы, за любовь к одноименному напитку. Вот ведь как забавно – по-английски Hooch звучит вполне нормально, а по-русски – неприлично, как и любое короткое слово, начинающееся на «ху». Только придурок может выдумать себе такую кличку.

Рядом с Хучем стоял древний дерматиновый чемодан, обвязанный для надежности бельевой веревкой. В левой руке Хуч держал жестяную банку какого-то пойла. Открытую.

– Ты по-английски сечешь? – спросил он.

– Без проблем.

– Здорово! – обрадовался Хуч. – А ну-ка, переведи вот это, – он ткнул пальцем в надпись.

"Weak alcoholic drink"[2] – было написано там.

– Бухло для ослабленных алкоголиков, – перевел я.

– Ага, точно! В самый раз для меня, – парень подхватил свой чемодан и попер в прихожую. – Вадя сказал, те чо-то сделать надо. Давай смотреть…

Хуч делал стол две недели.

Возился он долго – видать, тянул удовольствие. Мешал мне работать. В чемодане у него оказались электродрель, электрорубанок, электролобзик и еще несколько приспособлений, производящих дьявольский электрический шум. Шум действовал на нервы мне и моим соседям. Соседи приходили разбираться, обещали пожаловаться в милицию, я откупился двумя бутылками дешевой водки. К тому же полкомнаты было теперь завалено ламинированными плитами, торцовой лентой, заглушками, роликами, анодированными саморезами… Названия этих предметов я узнал от Хуча – он произносил их с нескрываемым удовольствием, по сто раз в день. Я перекочевал в спальню, обустроил там рабочее место, пытался хоть как-то работать, сроки заказов поджимали… Хуч не оставлял меня и там. Он ежеминутно бросал работу и вился вокруг меня с жужжанием, как назойливая муха.

Диалог в моей спальне (я сижу на кровати и терзаю свихнувшийся «Фотошоп», Хуч просунулся торсом в полуоткрытую дверь):

– Хозяин, можно на пару слов?

– Ну, что еще?

– Я тут вот что придумал: у тебя ведь три телевизора?

– Это называется мониторами.

– Йес. Три монитора. А потом, может, и больше будет?

– Может.

– Йес! Но они же тебе не все сразу нужны будут?

– Все сразу. Я же тебе объяснял…

– Ну и ладно. Все или не все… – Хуч чешет пальцами в белобрысой головенке. – В общем, я тебе типа пары тележек сделаю, на минироликах, чтобы телевизоры туда-сюда катались.

Опять телевизоры…

– Ладно, делай.

– А ролики какие поставить, черные или белые?

– Все равно.

– Понятно… – Хуч уже заполз в комнату всем своим длинным туловищем, как глист-интервент. – А ты чего тут делаешь?

– Графику.

– Какую?

– Графическую. Слушай, Хуч, иди отсюда, а? Не видишь, софт у меня не тянет. Совсем долбанулся, каждые полчаса перезагружаю.

– Софт – это что?

– Программное обеспечение.

– Давай я тебе все устрою, – уверенно предлагает Хуч. – Там, внутри, наверное, контакты окислились. Я те все зачищу, а если надо, запаяю.

Хуч уверен, что может починить все на свете. Он уже брался ремонтировать мой старый радиоприемник, в результате появилась горсть лишних деталей, приемник же как был трупом, так им и остался.

– Все, труба! – я с остервенением нажимаю кнопку перезагрузки и встаю на ноги. – Надо все заново устанавливать. Хватит с меня, отдохнуть надо. Идем пить пиво.

– Вау! – вопит Хуч.

Хуч питает слабость к английскому языку и даже заявляет, что учит его. Выучил он пока лишь три слова – «Йес», «Ноу» и «Вау», и вставляет их куда попало, к месту и не к месту.

5

Стол обошелся мне недешево, но получился шикарным – это следует признать. Правда, пользоваться я им не собирался, привык работать в спальне – меня и так устраивало. Вадик перехитрил меня: он заявился в гости, якобы для того, чтобы обмыть обновление в мебели, и напоил меня коньяком. А потом, пользуясь моим бесчувственным состоянием, перетащил всю мою технику в кабинет и расставил на столе в соответствии со своими эстетическими понятиями. Порушил при этом с трудом налаженную локальную сеть. Когда я очухался на следующий вечер, то обнаружил, что единственное, что мне остается – слепить все заново на новом столе. Что я и сделал, чертыхаясь и жмурясь от головной боли.

Это Хуч Вадику наябедничал. Но я не разозлился на Хуча. На Хуча вообще невозможно было злиться. К тому же я привык к нему.

Я в немалой степени раб привычки. Новое отторгаю с ходу, но уж если к чему привык – клещами не вырвешь.

Поэтому предложение Хуча построить в моей спальне кровать и стеллаж для книг я принял. В журнальных картинках я запутался – все интерьеры казались мне одинаковыми, лощено-глянцевыми, неестественно красивыми, поэтому мой палец ткнул в первую попавшуюся.

Полтора месяца я спал на полу в кабинете – Хуч, как всегда, не спешил. А потом я впервые улегся на новой кровати, на навороченный матрац за полторы тысячи баксов. Я накрылся свежим атласным покрывалом – его купил Хуч (за мои деньги, разумеется). Я лежал на спине и смотрел в потолок, оклеенный обоями со светящимися в темноте звездочками.

Я думал о том, что, оказывается, не так уж это и плохо – жить в красивой комнате.

Потом наступила очередь кухни.

По вечерам мы играли с Хучем в нарды и слушали рок-н-ролл по радио, настроенному на «Нижегородскую волну».

Нарды по сути своей – штука несложная. Если играешь давно, то комбинации выставляешь автоматически, и все зависит от везения, от того, как лягут кости. На Хуча эта закономерность не распространялась – с его глупостью он мог испортить любую партию, при самом феноменальном везении. Выигрывал всегда я, а если побеждал Хуч, то по одной лишь причине – время от времени я поддавался. Меня это устраивало. Хуч радовался победе, как ребенок.

Потом Хуч начал осваивать американский пул – я взял его с собой в местную бильярдную, где играл каждую пятницу по пять-шесть часов подряд. Здесь дело пошло лучше чем в нардах, глазомер у парня был что надо, руки –точны и тверды. Через несколько месяцев Хуч выиграл первую сотню рублей у чеченца Руслана, и это означало, что он стал бильярдистом средней руки. Со мной, конечно, ему было не тягаться, но в паре мы действовали довольно прилично.

Таким образом, с Хучем мы не то что сдружились, но скорешились. Он не обижался на мое покровительственное обращение, меня устраивало в нем полное отсутствие апломба, неприхотливость и незлобивость. Откровенно говоря, Хуч заполнил в моей жизни пустое место – огромное, как пустыня Гоби. После того, как я развелся со второй женой, отношения мои с женщинами как-то не налаживались надолго. Юные девушки, которые нравились мне, соглашались любить меня только за деньги, а ровесницы (это значит – под сорок), уже не вызывали особых симпатий.

Тогда я не думал об этом, но сейчас понимаю, что в то время Хуч стал членом моей семьи, младшим братишкой – добрым, симпатичным, умственно слегка неполноценным. Словом, таким, о котором приятно заботиться.

Никаких надежд на улучшение мозговой деятельности у него не предвиделось. Он забывал сложные слова, с трудом читал, и громко вопил свое «Вау» при каждом удобном случае.

Зато он никогда не ругался матом. В бильярдной его любили все – даже те юные девушки, которые не любили меня бесплатно.

6

Однажды Хуч сказал такую фразу:

– Какой процессор нужен для девяносто восьмого «Виндовса»? Двухсотый Пентиум потянет? Или слабоват будет?

Он озадачил меня. Несколько дней подряд он отсутствовал, бросив почти законченную работу на кухне. Телефона у Хуча не было, адреса его я не знал, а позвонить Вадику ленился – надеялся, что Хуч объявится сам по себе. Так оно и случилось. Объявился.

– Ты где был?

– Пиво пил, гы-ы… – Хуч любил общаться при помощи фраз из рекламы. – Мить, так двухсотый подойдет? Йес или ноу?

– Ноу, – сказал я, – не подойдет. На «двухсотку» нужно девяносто пятый ставить, не выше. Зачем это тебе?

– Я компьютер купил.

– Компьютер?!

– Да. Учиться на нем буду. Чтобы как ты быть. Графику делать. Я читал, что такая трехмерная программа есть, не помню как называется. Там можно чертеж мебели сделать и со всех сторон его смотреть, поворачивать.

– Читал? – переспросил я, не веря своим ушам. – Где читал?

– В книжке. Она про компьютеры.

Хуч полез в чемодан и выудил оттуда книжонку в желтой мягкой обложке. «WINDOWS-98 для чайников» – гласило ее название.

– Ну и как там, понятно что-нибудь? – спросил я, едва удерживаясь, чтоб не сказать какую-нибудь ироничную гадость.

– А чо, нормально. Я думал, ничо вообще не просеку, а там типа все как по полочкам разложено. Шаг за шагом. По пять страниц в день – все понятно.

– Поэтому тебя три дня не было?

– Ага. – Хуч осклабился. – Йес.

– Ты лежал кверху пузом и читал эту дребедень?

– Йес.

Я открыл книгу на первой странице.

– Что такое «Виндоус»?

– Это операционная система.

– Рабочий стол – это что?

– Ну, это то, что на экране. Там иконки нарисованы. Когда по иконке щелкаешь, запускается программа…

Я устроил небольшой экзамен и выяснил, что Хуч добросовестно усвоил текст, и даже выучил его большими кусками. В принципе, ничего сложного – подумаешь, книжонка для «чайников». Только не для Хуча.

Одно из двух – либо он совершил трудовой подвиг, либо неожиданно поумнел. Я не верил в чудеса и склонялся к первому предположению. Как вскоре выяснилось, я ошибся.

Хуч доделывал кухню долго, урывками, постоянно пропадая на несколько дней. В те дни, когда он все-таки появлялся, то не столько работал, сколько торчал у меня за спиной, наблюдал за трудовым процессом и задавал вопросы, становившиеся все более изощренными. А потом начал давать и советы. Я отмахивался от него, как от назойливого насекомого.

Доконал он меня через неделю, когда помог справиться с неразрешимой до сих пор проблемой глючащего «Фотошопа». Запинаясь и путаясь в словах, Хуч пояснил мне, как изменить настройки программы. При этом выяснилось, что он поставил «Фотошоп» на свой домашний компьютер и успел изучить его вдоль и поперек.

– Хуч, – сказал я тогда, – признавайся, что с тобой случилось. Колись, братишка. Ты прямо как тот парень из «Газонокосильшика» – умнеешь на глазах. Это меня пугает. Так просто это не случается.

Голубые глазки Хуча забегали, длинный нос шмыгнул, рука привычно полезла в соломенный затылок. Хуч смутился.

– Это… Ну как сказать… Плитка у меня в туалете такая. Я когда в толчке сижу, на плитку смотрю и умнее становлюсь.

– А водицу из унитаза не пьешь? Для просветления разума?

– Не, ну ладно прикалываться. Я те правду говорю. Приходи ко мне, сам увидишь.

Так я попал в гости к Хучу.

7

Хуч, оказывается, был счастливым обладателем отдельной квартиры. Квартиру купила ему мать – еще в советские времена, про запас. Маманя Хуча была директором овощебазы, могла позволить себе такое. Что можно сказать о квартиренке Хуча? Сущий недомерок – кухня малюсенькая, комната в двенадцать квадратных метров. Единственная роскошь – раздельные туалет и ванна, то и другое микроскопических размеров. Оглядел я эти апартаменты, хмыкнул – мебель самопальная, корявая, все в недоделанном и полуразобранном состоянии. В нашей стране сапожник должен обходиться без сапог – традиция обязывает.

Пришел я не просто так, притащил Хучу системный блок с Пентиумом-II – мне такое старье было уже без надобности, а парню в радость. Подарок надлежало обмыть, чем мы немедленно и занялись. Тяпнули пивка, причем весьма основательно, эффект усугубили водочкой, и уже через час я почувствовал необходимость посетить туалет. Поскольку градус я набрал к тому времени немалый, то журчать сверху не стал, промазать боялся, а спустил штаны и чинно сел сверху. Тут и вспомнил о мифической плитке, делающей человека умнее. Пьяно пошарил взглядом по стенам…

И тут меня прошибло. Показалось, что окатило ледяной водой – настолько сильным было ощущение. Хмель сошел в долю секунды, я сидел на унитазе, дрожал от холода и смотрел на эту самую плитку.

Надо сказать, что плитка в сортире Хуча была хоть куда – такого идиотского, несуразного узора видеть мне еще не приходилось. Зеленые ромбы и розовые треугольники, составленные в безобразном порядке, противоречащем всем принципам эстетики. Рисунок на плитках был замутненным, смазанным, словно машина, наносящая краску, производила сплошной брак.

На этой отдельно взятой плитке узор был тем же самым, только четким. Болезненно четким. Плитка находилась чуть ниже уровня глаз – не уткнуться в нее взглядом было невозможно.

Я встал, натянул штаны и направился в кухню.

– Ты сам клал плитку? – спросил я Хуча.

– Не, я не умею. Я только по дереву работаю.

– А кто? Кто ее клал?

– Мужик один.

– Как его зовут?

– Игорь. Сказал, что Игорь. Фамилию не знаю, не спрашивал.

– Откуда он взялся?

– Не знаю откуда, – Игорь пожал плечами. – Он сам пришел. Сказал – дешево. Работа недорого, и плитка тоже дешевая. Я чо, против?

– И когда он все это сделал?

– А недавно. Когда я тебе кухню делал, он как раз у меня и работал.

– Кто же за ним присматривал?

– А никто. Он сам тут все делал. Я ему ключ оставил.

Эх, Хуч, простая душа…

– Ничего из квартиры не вынес?

– Ничего. А чего у меня выносить-то? Денег нету, я их матери отдаю. Компьютер разве только… Но у меня тогда еще компа не было. Я его после купил. Если бы комп был, я бы этого мужика без присмотра не оставил…

– Мужик рыжий? – поинтересовался я.

– Ага, рыжий…

– И с усами. Крепкий такой, пузатый. Да?

– Да. – Хуч удивился настолько, что забыл сказать свое любимое «Йес». – А ты откуда знаешь?

– Он и ко мне заходил. Шлялся по всем квартирам, услуги свои предлагал.

– А ты чего не согласился?

– Странный ты, Хуч, – заявил я. – Каждый день таращишься в свои журналы, понятие о евродизайне имеешь, знаешь прекрасно, как должна выглядеть приличная плитка, а сам позволяешь ляпать на свои стены черт знает какое уродство. Это же не плитка, это страх божий. По виду – некондиция, с какого-нибудь завода списанная.

– Так ведь дешево было! И материал у него свой. Так бы я еще сто лет плитку не поклал, а так хоть какая, а есть!

– Сколько он с тебя взял?

Хуч назвал сумму. Сумма была до смешного малой. Я за такие деньги ковырять в носу не стал бы, не то что работать.

– Этот Игорь – псих, – определил я. – Шиза у него такая – за копейки отделывать туалеты людям уродским материалом. Он как, со странностями был?

– Да нет, нормальный мужик. Правду тебе говорю, нормальный. И работал быстро. За два дня мне и ванну и туалет обклал.

– В туалете есть одна странная плитка, – сказал я. – Ты про нее говорил?

– Ага.

– От нее – мороз по коже.

– Ага. Холодит маленько.

– Жуткая вещь.

– Не жуткая она, зря ты это. Хорошая она, чистая. На нее посмотришь – все равно как ключевой водой умылся. Голова ясной становится.

– Это мы проверим, насколько она у тебя ясной стала, – проворчал я.

8

Никогда не думал, что когда-нибудь стану исследователем, однако именно так и случилось. Я энергично принялся за работу – нашел в Интернете три разновидности тестов, определяющих интеллектуальный коэффициент, заставил Хуча (брыкающегося как козлик) ответить на сотни положенных вопросов и убедился в том, в чем уже давно не сомневался. Гением Хуч, конечно, не стал, всего лишь дорос до уровня интеллекта среднего человека. А кое в чем даже поднялся над средним уровнем – особенно в том, что касалось логического мышления.

Говорил Хуч по-прежнему коряво. Так часто бывает – мне приходилось встречать профессоров родом из деревни, получивших высшие ученые степени, но все еще говорящих «чажечка» и «тубаретка». Словарный запас меняется медленнее, чем остальные проявления умственной деятельности.

Почему я так рьяно принялся за изучение содержимого белобрысой головы Хуча? Потому что меня зацепило не на шутку. Я понял, что в мои руки попала поистине выдающаяся вещь – рисунок на туалетной плитке.

Визуальное воздействие – сфера моих профессиональных интересов. Более того, я считал себя крутым специалистом по этому вопросу. Я прочитал десятки книг, объясняющих, как тем или иным расположением графических компонентов улучшить действенность вывесок, рекламных щитов и объявлений в газетах. Вынужден признать, что большая часть этих книг – обычный примитив, азбука для профанов. Однако случались и дельные советы – иногда в ходе кропотливой работы мне удавалось применить их на практике. Помнится, всего лишь три моих щита с рекламой балахнинской мебели, поставленные в удачных местах, увеличили продажу на двадцать пять процентов. Что ни говори, а это – признак высокопрофессиональной работы.

Итак, сокровище в руках наличествовало, но требовало обращения осторожного и деликатного. Я начал с дополнительной проверки его чудесных свойств.

У моей родной сестры Ларисы есть девятилетний сыночек, зовут его Сева. Увы, Сева – умственно отсталый, так вот нам не повезло. Олигофрения в стадии дебильности. Это означает, что для парень никогда не выучится толком читать, а работа дворника – венец его профессиональной карьеры. С Севы я и начал.

Я выковырял волшебную плитку из стены. Очень боялся, что она расколется, но все прошло удачно. Сосканировал узор, добился максимальной точности цветопередачи. Хуч, само собой, присутствовал при всех этих процедурах. Теперь я не скрывал от него ничего – не было в том смысла, он сам догадывался обо всем в считанные секунды и делал правильные выводы. Мне приходилось учиться обращаться с Хучем как с умным. Скажу откровенно: мне нравилось это.

Я пришел в гости к Ларисе. Мы вкусно пообедали, поболтали о жизни, а потом я отправился отбывать родственную обязанность – играть с племянником. Я решительно отодвинул в сторону машинки и солдатиков и начал учить Севку считать до десяти. Мальчонка старался изо всех сил. Само собой, ничего у него не получалось.

Потом наступила очередь картонки с узором. Едва Сева увидел ее, с ним произошло нечто особенное. Он вздрогнул, забыл обо всем, поплелся к дивану, уселся, впился в рисунок глазами, и замер. Минут через десять я попытался отобрать у него картинку, но не тут-то было. Я вернул рисунок с большим трудом – обменял тайком от Ларисы на шесть шоколадных конфет. Именно шесть. Сева резко научился считать до шести.

Через три дня Лариса позвонила сама.

– С Севочкой что-то случилось, – сказала она, глотая слезы – судя по интонации, счастливые.

– И что же? – полюбопытствовал я.

– Он попросил научить его считать до тысячи.

– Научился?

– Да! Весь день ходил и считал, как одержимый. А потом взял книжку и начал читать. Ты помнишь, я учила его буквам, а он сразу все забывал? Теперь вспомнил! Уже прочитал «Буратино»! За день! А теперь сидит и читает «Волшебник Изумрудного города»!

Сплошные восклицательные знаки.

– Отлично, Лариска, – сказал я. – Я всегда говорил, что Севка умный. Он только притворялся бестолочью, поросенок этакий…

9

Хуч пришел в полный восторг. Он начал строить планы.

– Вау! – говорил он. – Это просто супер! Мы вылечим всех дураков в нашей стране. Нет, во всем мире. Представляешь, класс! Надо попасть на телевидение, сделать специальную передачу, показывать эту картинку просто так, по часу каждый день. Рекламу дать на всю страну. Все дураки умными станут – так же, как я.

– Дурень ты, Хуч, – охладил я его пыл. – Так нельзя.

– Сам ты дурень! – Хуч, кажется, научился обижаться. – Почему нельзя?

– Это не просто узор, – я постучал пальцем по плитке, лежащей на столе. – Это технология будущего, она стоит миллионы баксов. В то же время скопировать ее – раз плюнуть. Стоит показать ее хоть один раз широкой публике, и миллионы будут для нас потеряны.

– То есть ты думаешь о деньгах, а на людей тебе наплевать…

– Слушай внимательно, – я зашагал по комнате с видом лектора. – Любая графическая комбинация, обладающая экстраординарным визуальным воздействием, может обладать кучей побочных, неожиданных эффектов. В том числе и эта сортирная плитка. С такими вещами не шутят. Может быть, все, кто излечится от олигофрении, одновременно станут педофилами или клептоманами…

– Я не педофил!

– Откуда ты знаешь? – зловеще произнес я. – Это может проявиться не сразу. В любом случае, если подходить к процессу серьезно, потребуется длительное изучение воздействия этого рисунка. Это может занять годы. А скорее всего, если мы расскажем о нашем рисунке, его вообще засекретят, объявят сферой интересов государственных спецслужб, у нас с тобой возьмут подписку о неразглашении и запретят выезжать из страны. А сами будут лечить за бешеные бабки умственно отсталых отпрысков олигархов и высших чиновников. Поверь мне, так оно и будет. Знаю я наш бардак.

– Что же делать?

– Все очень просто: мы должны сделать этот рисунок своим ноу-хау. Использовать его эффективно, но незаметно, ни в коем случае не открывая секрета технологии. Заработать первоначальный капитал. Большой капитал. Стать настолько богатыми и сильными, что ни одна чиновничья крыса не сможет нам повредить. Потом запатентовать свое чудо-изобретение, чтобы нам капал процент с каждой рекламы, где используется такой узор. И вот тогда-то мы сможем себе позволить лечить всех дебилов в мире бесплатно.

– А при чем тут реклама? – Хуч впал в окончательное недоумение.

– При том, что я хочу использовать этот узор в наружном дизайне. Думаю, должно получиться.

10

Мы с Хучем обследовали все плитки в туалете и в ванной. Я предположил, что мы должны найти еще что-нибудь интересное.

Нашел Хуч. Я до ряби в глазах всматривался в чертовы ромбы и треугольники в туалете, а он занимался тем же в ванной. Неожиданно он захохотал. Сперва я не придал этому значения – подумаешь, ржет бывший дурачок над чем-то своим, бывшим-дурацким, но через несколько минут заливистого «Гы-гы» я понял, что это всерьез и надолго.

Хуч сидел в ванной на полу и веселился. Беспредельное блаженство было написано на его простецкой физиономии.

– Что случилось, Хуч? «Ха-ха» поймал?

– Йес! Гы-гы-гы! Ввауу!!!

Вытирая слезы, Хуч показал пальцем на кусок стены, частично прикрытый краем ванны. Я заглянул туда и свалился от хохота. Корчился на полу рядом с Хучем минут пять – думал, задохнусь. А потом, слава Богу, отпустило.

Так мы нашли узор, который я называл «Эйфо». От слова «эйфория».

Итак, среди всех плиток с одинаковым узором оказались две особенные. В сущности, рисунок на них был тот же самый, отличался только большей четкостью. Самый четкий рисунок был у «Эйфо». Название для узора, лечащего олигофренов, придумал Хуч. Он назвал его «Антидурь». Словечко корявое, но почему-то прижилось.

Для того, чтобы извлечь из стены «Эйфо», пришлось заклеить плитку бумагой. Убойная была штука – сшибала с ног напрочь. Сканировал я его тоже чуть ли не с закрытыми глазами. А потом укротил при помощи «Фотошопа».

Варьируя толщину линий, я создал приемлемый вариант – нечто среднее между «Эйфо» и «Антидурью». Так и назвал его – «Медиум» [3]. «Медиум» мгновенно повышал настроение, вызывал симпатию ко всему на свете, но особенно к тому, что было носителем рисунка.

Моим очередным заказом была реклама электробритв «Агидель». Я украсил черный пластмассовый корпус бритвы маленьким значком «Медиума» – зашифровал его в виде солнечного блика. Рекламодателям проект рекламы понравился до поросячьего визга, и я знал, почему. Через две недели щиты с моей бритвой украшали Казанское и Московское шоссе. В течение месяца «Агидель» смели с прилавков Нижнего Новгорода начисто. Говорят, в Москве и Казани тоже выявилось значительное повышение спроса – даже женщины начали покупать бритву «Агидель» – не только для подарков своим любимым, но и для личного пользования.

Думаю, что завод, производящий электробритвы, неплохо заработал на мне. Но я не собирался предъявлять к нему имущественных претензий. Скучно это – размениваться по мелочам. Нас с Хучем ждало поистине бриллиантовое будущее.

11

Нефть – вот наилучший источник дохода в нашей стране. Благословенная жидкость, вязкая и вонючая, доллары приносящая.

Я взял трубку и набрал заветный номер.

– Это фирма «ЭТК-Ойл?»

– Да.

– Господина Журавского можно к телефону? – вежливо попросил я.

– А кто его спрашивает? – спросил в трубке женский голос. Я сразу представил секретаршу – длинноногую, блондинистую, отдающуюся шефу прямо на письменном столе в свободное от работы время.

– Это Дмитрий Анатольевич Васильев, специалист по наружной рекламе.

– Нам не нужны специалисты по наружной рекламе. Извините.

В ухе противно запищали короткие гудки.

– Ну чо, – полюбопытствовал Хуч, – йес или ноу?

– Ноу. Мы им не нужны, видите ли. Гадина эта секретарша. И дура к тому же – не знает, с кем только что разговаривала. Через пару дней она будет любезно поить тебя и меня чаем и порхать вокруг нас как бабочка. А мы будем сидеть как ковбои, положив ноги на журнальный стол. Ты хочешь так сидеть, Хуч?

– Не хочу. У меня кроссовки дырявые.

– Выкинь их. Купим тебе хорошие туфли – баксов за пятьсот.

– Пятьсот?! – Хуч вытаращил глаза. – У меня нет таких денег.

– Я найду. Выглядеть нужно прилично – никуда не денешься. И сбрей свою козлиную бородку – ты же не рэппер из подворотни, ты солидный деловой человек. Йес?

– Ладно уж, чо там… Йес.

В длинном плаще, в лайковых перчатках, в дорогом, только что купленном пиджаке я чувствовал себя уверенно и комфортно. Хуч, наоборот, маялся, ёжился в обнове и поминутно хватался за галстук, пытаясь ослабить узел. Я бросал на него суровые взгляды.

– Мить, ну не могу я так, – громко зашептал Хуч. – Тошно мне в этой удавке. И ботинки натирают. Может, без меня пойдешь?

– Обломись. Ты мой партнер по бизнесу и обязан присутствовать, – заявил я и решительно открыл дверь офиса «ЭТК-Ойл».

– Вы к кому? – заступил нам дорогу охранник, здоровенный детина в синей форме и фуражке.

– К Журавскому. К Степану Иосифовичу, – я небрежно стянул перчатку с левой руки. – Фирма «Дизайн-люкс». Мы записаны на прием.

– Да-да, конечно, – охранник расплылся в широчайшей улыбке, не отрывая взгляда от моей руки. – Подождите секундочку, я сейчас позвоню в приемную…

– Не надо звонить, – сказал я. – Мы так пройдем. Нас ждут.

Тыльную сторону моей левой кисти украшала татуировка. Точнее, имитация татуировки – знак «Медиум».

– Проходите! – Охранник пропустил нас в дверь-вертушку, сияя, как начищенный самовар. Похоже, мы очень понравились ему.

Длинный коридор. Матовые стены, подвесной белый потолок. А где золотые светильники? Где фонтан и бассейн с писающим амуром, модным в нынешнем сезоне? Бедновато, ребята.

Ничего, мы сделаем вас богаче. Мы знаем, как это сделать.

Секретарша оказалась теткой старше пятидесяти, полноватой брюнеткой. Я хмыкнул – предположение насчет любви на письменном столе, пожалуй, было чересчур смелым. Стол мог от такого развалиться.

– Добрый день. – Я положил левую руку на стол. – Мы звонили вам пару дней назад. Насчет наружного дизайна, помните?

– Э… да, что-то такое было… – секретарша завороженно скользила взглядом по линиям «Медиума». – Но ведь, кажется, встречу вам не назначили…

– Это не обязательно, – сказал я и убрал руку. – Главное, что мы пришли. Степан Иосифович будет очень рад нас видеть. Очень.

– Клавдия Васильевна, три кофе, пожалуйста, – сказал в коммутатор Журавский. – Итак, господа, – он проницательно уставился на нас сквозь стекла очков, – что вы можете предложить нашей компании?

– Рекламу, – произнес я. – Хорошую рекламу. Я говорю об отдельно стоящих щитах в сити-формате.

«ЭТК-Ойл» была местной компанией, торгующей бензином, маслом и прочими нефтепродуктами. Компанией, надо сказать, не самой процветающей. За последний год два гиганта российского нефтяного бизнеса, лидирующие в Нижегородской области, задавили «ЭТК-Ойл» почти насмерть и она едва сводила концы с концами. Дело неуклонно шло к продаже компании одному из этих самых гигантов.

– У нас уже есть контракт с одним производителем рекламных щитов, сказал Журавский. – Вы мне нравитесь… сам не знаю почему. Я никогда не слышал названия вашей фирмы, но почему-то мне кажется, что вы хорошо делаете свою работу. Увы, место на ближайшие десять месяцев занято. Жаль, что вы не появились раньше. Вы опоздали, господа. Просто опоздали.

– Я видел щиты, которые делает для вас ваш производитель, – сообщил я. – Откровенно говоря, фигня полная. Дорого, помпезно, но по сути –абсолютный стандарт. Сколько процентов прироста продаж бензина вам это дает?

– Процентов пять-семь. В общем-то, неплохо, на большее мы и не рассчитывали.

– Мы не претендуем на то, чтобы вы расторгали контракт с вашими рекламщиками. Мы предлагаем вам работать параллельно с ними, и сперва – в небольших масштабах. Начнем с пробы. Поставьте в городе всего три наших щита, и мы обещаем вам прирост продаж процентов двадцать пять-тридцать.

– Двадцать пять? От трех щитов? – Брови Журавского поползли наверх. – Быть такого не может!

– Может, – уверенно сказал я.

– И на каких же условиях вы хотите работать?

– Пока не будем об этом говорить, – сказал я, стараясь соблюдать нейтрально-холодную интонацию. – Сперва вы должны увидеть товар, как говорится, лицом. Потом ваши продажи резко повысятся, и тогда вы согласитесь на все, что мы запросим. В накладе в любом случае не останетесь. И, самое главное, ваша компания выживет и останется на плаву. У вас откроется второе дыхание…

12

Мы пообещали Журавскому тридцать процентов прироста, сами не зная, что получится. Конечно, мы ошиблись. Прирост превысил шестьдесят процентов. Степан Иосифович сиял от восторга. Он подписал контракт со всеми нашими требованиями, он строил наполеоновские планы – поставить по области две сотни щитов и вытеснить из региона его величество «Лукойл». Мы охладили его пыл, вежливо намекнули, что не стоит взлетать настолько высоко – падать будет очень больно. Пока мы не хотели высовываться слишком явно и подставляться для всеобщего обзора. Мы только начинали и отчаянно боялись, что наша технология перестанет быть секретом.

Пока все получалось. Мы работали без особых проблем, находя себе все новых и новых клиентов. Каждый раз начиналось с пробы, через неделю клиент был наш с потрохами, через месяц мы получали новый ворох денег.

Никакой фирмы «Дизайн-Люкс», конечно, не существовало. Признаюсь, что работали мы абсолютно нелегально и налогов не платили. Хуч настойчиво предлагал легализоваться и спать спокойно – доходов на это хватило бы с лихвой. Но я все время откладывал процесс регистрации фирмы. Честно говоря, я привык работать в тени, так мне казалось безопаснее. К тому же, я не любил тратить деньги впустую – а именно таким занятием мне казалась уплата налогов.

Гораздо больше меня волновало то, чтобы наш заветный узор не стал достоянием гласности. Однако и здесь все обстояло спокойно. «Медиум» нигде не выплывал на поверхность – я зашифровывал его в цветном фоне, вставлял в буквы и прятал в изображении стиральных машин, шампуни, моторного масла, купальников и сигарет – всего, что мы рекламировали. Я категорически отказывался от рекламы на телевидении, в газетах и журналах, – только большие придорожные щиты. Когда человек проносится по шоссе в машине, у него нет времени пристально р ассматривать рисунок – мимолетный взгляд, моментальный отпечаток в подкорке. Это либо действует, либо нет. В нашем случае действовало эффективно. Потрясающе эффективно.

Все было в ажуре.

Хуч разрабатывал планы избавления человечества от дебилов, идиотов и прочих тупых. Он справился с первоначальной своей нетерпеливостью, понял, что быстро не получится. И теперь действовал методично и скрупулезно.

Хуч первый наткнулся на заметку в газете «Нижегородский рабочий». В заметке сообщалось, что в последние месяцы в Нижнем Новгороде значительно снизилось количество людей, страдающих различными степенями слабоумия. И что по этому поводу в Нижнем созывается международная конференция психиатров, на которую прилетят такие-то и сякие-то российские и заграничные светила науки.

Энтузиазм Хуча разгорелся с новой силой.

– Это наша с тобой работа! – кричал он, тыкая в меня узловатым пальцем. – Это наш знак так срабатывает! Нам с тобой давно пора нобелевку получать, а мы все еще тратим время на примитивную рекламу. Неандертальский уровень! Пора перейти к технологической манифестации!

Нужно сказать, что лексикон Хуча значительно обогатился за несколько последних месяцев. Он прочитал много умных книг. Слово «Вау» он больше не употреблял.

– При чем тут мы? – я попытался свернуть тему. – Интеллект повышает «Антидурь», а мы используем «Медиум».

– Значит, «Медиум» тоже повышает! Только, может быть, в меньшей степени.

– Ну и пусть себе повышает. Рано пока высовываться.

– Что, денег у нас еще мало? – спросил Хуч язвительным тоном.

– Мало.

– Я пойду на эту конференцию, – решительно сказал Хуч. – Попаду на нее, чего бы мне это ни стоило.

– Объявишь о нашем открытии?

– Нет, конечно. Просто послушаю. Мне нужна информация. Я люблю информацию, я ем ее как хлеб.

И все же я не был уверен в Хуче. Я боялся, что он, одержимый наивным мессианством, разгласит нашу тайну. Я даже подумывал, как нейтрализовать Хуча на время этой чертовой конференции. Связать его, запереть в комнате… Найти ему потрясающую девчонку…

Я не успел сделать ничего. Рыжий хмырь появился раньше и превратил нашу стабильность в руины.

13

В этот вечер мы с Хучем играли в бильярд. К тому времени я решил, что выкидывать каждый день деньги в бильярдном клубе слишком разорительно. В целях экономии я купил собственный бильярдный стол. Поскольку ни в мою, ни тем более в хучеву квартиру стол не влезал, пришлось в приложение к нему обзавестись новыми апартаментами. Мелочи всегда тянут за собой более крупное: нашел на дороге подкову – покупай ишака. Теперь мы с Хучем обитали в квартирке в элитном доме – каждая из трех комнатушек была метров всего лишь по тридцать. Бильярд, впрочем, убирался там без труда, и кием было где размахнуться.

Иногда экономия – весьма разорительная штука.

В дверь зазвонили, Хуч пошел открывать. Пошел и не вернулся. А когда я побрел по коридору узнавать, что случилось, то получил по лбу чем-то тяжелым.

Очухались мы с Хучем почти одновременно. Пришли в себя и обнаружили, что сидим на диване, связанные вульгарными веревками. А напротив нас стоит здоровенный – килограммов на сто двадцать – бугай с рыжими усами, в темных очках.

Вопросы «Кто вы такой?» и «Откуда вы взялись?» в данной ситуации прозвучали бы совершенно неуместно. Ежу понятно, кем был рыжий толстяк. Был он Игорем – тем самым, который клал Хучу плитку.

– Неплохо вы прибарахлились, – плиточник первым прервал молчание. – Это ж сколько такая хата стоит? Тысяч шестьдесят-семьдесят баксов, наверное, не меньше. Шикарно живете, ребятки. Поделиться желания нет?

– Хрен тебе, – заявил я. И немедленно был наказан – мясистая лапа отвесила мне оглушительную оплеуху.

Сам виноват – с грабителями так не разговаривают. Что ж тут поделать – ненавижу отдавать деньги всяким сволочам.

– Ты чо, Игорь! – заныл Хуч, вернувшись к давно уже забытому образу недотепы. – Мы ж, типа, понимаем – денег тебе надо и все такое. Ты скажи, скоко тебе надо, и все путем будет, без шума. Две тыщи устроит? Прямо щас отдадим.

– Не изображай из себя придурка, Хуч, – сказал плиточник. – Двести тысяч. Долларов, само собой, не рублей.

– Нет у нас таких денег, – прошепелявил я разбитыми губами. – И не было никогда. Тысячу баксов найдем. Больше нет – хоть всю квартиру обыщи.

– Значит так, господа оформители, – рыжий усмехнулся в усы, – вижу, что вы принимаете меня за обычного налетчика. Позвольте объяснить, что это не так. Я вовсе не грабитель, я пришел за своим. Полгода назад я отдал вам в аренду свои технологические разработки. Должен заметить, что воспользовались вы ими весьма умело и смогли заработать приличную сумму. Ценю ваши таланты, господа. Теперь дело за малым – заплатите мне за аренду.

– Какие такие разработки?

– Как какие? Две плитки с оригинальным узором. Теперь я с удовольствием вижу этот узор на рекламных щитах нашего города.

– Это ты их придумал?

– Я.

Врешь, хотел сказать я. И осекся, понял, что получу по морде еще раз.

– Мы только что купили эту квартиру, – пробубнил я, – и с деньгами сейчас полный голяк. Двадцать тысяч тебя устроит? Нет, даже тридцать, машину продам, черт с ней. Это – всё.

– А квартиру продать не хочешь?

– Не хочу.

– В общем так, – толстяк махнул рукой, – выкручивайтесь как хотите, продавайте, занимайте, работайте, но двести штук мне извольте выложить. Я добрый – понимаю, что у вас проблемы, не буду требовать деньги прямо сейчас. Даю вам месяц.

Мне сразу же захорошело. Я понял, что эта тварь сейчас уйдет и оставит нас в покое на целый месяц. Месяц! За этот срок мы разберемся с ним по полной программе. Деньги ему, наглецу такому, да еще и дураку, оказывается! Да мы его под асфальт закатаем, с нашими-то возможностями…

– Без проблем, – бодро сказал я. – За месяц бабки сделаем. Все тебе отдадим, с гарантией.

– Догадываюсь, о чем ты сейчас думаешь, – флегматично произнес Игорь. – Чтобы сбежать из города подальше, да? Или что-нибудь еще глупее – в милицию обратиться или даже наехать на меня. Забудь об этом. Если сделаете что-то не так, превратитесь в полных идиотов. И ты, и твой приятель. Понятно?

– И как ты это сделаешь?

– А вот так, – толстяк проворно извлек из кармана фонарь и ослепил нас серией ярких вспышек.

– Что эта за дрянь была? – спросил я, морщась и моргая. Перед глазами плыли белые круги.

– Одно из моих изобретений. Сильная штука – действует наподобие узора для поумнения, только в противоположном направлении. Если не предпринять специальных мер, ровно через месяц вы в одночасье превратитесь в безмозглых кретинов. Я зарядил вас, ребятки, теперь каждый из вас носит в своей голове бомбу замедленного действия. Принесете мне деньги – сниму с вас порчу. Нет – пеняйте на себя.

– Я тебе не верю.

– Поверишь, – сказал толстяк. – Позвони своей сестрице Ларисе, и поверишь.

14

Лариса позвонила сама, через полчаса после того, как ушел рыжий.

– С Севочкой что-то случилось, – рыдая, сказала она.

– Что?!

– Он снова поглупел. Еще больше, чем раньше. Он вообще ничего не понимает. И буквы все забыл…

– Лариса, – крикнул я в трубку, задыхаясь от волнения, – ты не знаешь, к нему никто не подходил? В смысле, к Севе, где-нибудь на улице? Какой-нибудь рыжий мужик, с фонариком? Месяц назад?

– Что ты за чушь спрашиваешь? Какой мужик? Откуда я знаю, кто к нему подходил? Лето, Севка по полдня на улице гуляет… Что делать?

– Сейчас мы к тебе приедем, – сказал я.

Любовь Хуча к детям граничила с патологией – не зря я шутил, называя его педофилом. Хуч побледнел и чуть не упал в обморок, когда увидел, что случилось с Севкой. Мой племяш сидел на полу, пускал слюни и таращился совершенно идиотским взглядом. Лариса была права – таким тупым он не был никогда.

Разумеется, мы пришли, чтобы срочно вылечить мальчонку – показать ему картинку с «Антидурью». Само собой, узор не подействовал… Слезы, бессмысленные упреки, бабья истерика, запах валерьянки, вонь мочи – мальчонка описался… Лучше не вспоминать такое.

Мы с Хучем поняли, что влипли крепко.

15

Мы стояли у бильярдного стола. Играли партию уже полчаса, катали шары туда-сюда и никак не могли забить – руки тряслись. Даже водка не помогала расслабиться.

– Как он вообще на меня вышел, гад такой? – сказал Хуч, задумчиво крутя в пальцах кий. – Почему подсунул свою плитку именно мне?

– Не тебе он ее подсунул, а мне. Вспомни – когда он предлагал положить плитку, то сперва заходил ко мне. Я не согласился, да и не мог согласиться на такое уродство. Он узнал, что ты у меня работаешь, и зацепил тебя. Зацепить тебя тогда было проще простого… извини… Ты поумнел, я заинтересовался плиткой. Сработано идеально, чувствуется опытная рука.

– Но он же по многим квартирам ходил. И плитка у него жутко дешевая. Почему больше никто не согласился?

– Я сегодня зашел к соседке, бабе Дусе. Спросил, помнит ли она рыжего мужика, плиточника? Помнит, само собой. У наших бабулек удивительно цепкая память, они еще с советских времен натасканы на отлов шпионов. Так вот, она говорит, что он за свою безобразную плитку втридорога запросил!

– Значит, другим он предлагал плитку только для отвода глаз?

– Похоже, что так. Нужен ему был именно я. Он знал, что я – спец по наружной рекламе, и что именно мне нужно подложить эти картинки.

– Но откуда он знал, что это подействует в наружной рекламе? Ты же создал «Медиум», а не он.

– Знал, всё он знал. Я уверен, что мы у него – не первые клиенты. Он уже набил руку на подобном вымогательстве. Он действует по четко отработанной схеме.

– Занять денег, отдать ему и пусть катится к чертовой матери, – предложил Хуч. – Деньги, конечно, большие, но мозги дороже. Ты вот не был олигофреном, не знаешь что это такое. А я знаю…

– Это не решит проблемы. Он так просто не отцепится.

– Почему ты так думаешь?

– Какой ему смысл брать разовый выкуп, если он сможет доить нас постоянно?

– Может, все-таки к ментам обратиться?

– И спугнуть его? Ты снова хочешь стать тупым, Хуч?

– Н-да…

– Что же делать?

– Есть у меня идейка, – сообщил я. – У нас впереди еще месяц, время есть. Время для расследования нашей личной детективной истории. Так вот, если мы у него действительно не первые жертвы, нужно найти тех людей, которых он уже обработал.

– И как ты это сделаешь?

– Очень просто. Нужно пересмотреть всю нижегородскую рекламу за несколько последних лет – внимательно, с лупой, если нужно. Будем искать знак «Медиум» или его модификацию. Когда найдем – выяснить, кто ее делал. А дальше уж выходить на человека…

– Искать будешь ты, – сказал Хуч. – Я завтра занят, у меня конференция.

– Какая еще конференция?

– Та самая, международная. Психиатрическая.

– Кто тебя туда пустит?

– Пустят, – уверенно заявил Хуч. – Пустят. Куда они денутся?

16

Весь следующий день я провел в областной библиотеке. Использовал старый трюк с «Медиумом», чтобы получить неограниченный доступ к архиву местной прессы и с энтузиазмом принялся за работу.

К обеду мой энтузиазм изрядно иссяк, но я держался. Вечером вернулся домой выжатый как лимон – в глазах рябило от цветных пятен, слово «реклама» вызывало изжогу и тошноту.

– Ну что? – спросил Хуч. – Нашел что-нибудь?

– По нулям. В прессе – ни малейших признаков наших узоров. Наверное, если их и использовали, то так же, как мы – на щитах. Может быть, еще на вывесках, там они тоже действует эффективно. Только как вот теперь найти эти старые щиты? Живут они недолго – пару месяцев повисела бумажка, потом ее содрали, новую наклеили…

– Очень просто, – сказал Хуч. – Нужно исследовать нижегородскую наружную рекламу за два определенных периода. Это апрель-октябрь тысяча девятьсот девяносто пятого года и январь-июнь восемьдесят девятого.

– Откуда ты взял эти сроки?!

– Из доклада с сегодняшней конференции.

– Что это за цифры?

– Данные медицинской статистики. В эти периоды в Нижнем отмечалось резкое снижение распространенности олигофрении.

И тут же меня осенило. Окатило волной озарения – увы, не счастливого, скорее мрачного. Я понял, что мне делать дальше.

– Ты молодец, Хуч! – сказал я. – Просто молодец. Извини, что напрягал тебя с конференцией, ее действительно стоило посетить. Завтра я схожу в гости к одному человеку. Думаю, он выложит мне кое-что интересное.

– Что именно?

– Пока не скажу.

Я не хотел пугать Хуча раньше времени.

Когда-то я закончил архитектурный факультет строительного института. Архитектором проработал недолго – надоело день за днем, месяц за месяцем вычерчивать квадратные метры проектов, да и денег приличных это не приносило. Однако связи среди бывших коллег остались.

Я навестил старого приятеля Евгения Балашова. Во времена учебы в институте он отличался высокой общественной активностью, был старостой потока, и до сих пор поддерживал отношения с большинством выпускников архфака. К тому к же Женя работал в той же сфере, что и я – занимался наружным дизайном.

– Женя, ты знаешь всех, – сказал я, сидя в офисе Балашова и прихлебывая чай. – Скажи-ка, в октябре девяносто пятого года и июне восемьдесят девятого кем-нибудь из наших коллег-рекламщиков не случалось чего-нибудь этакого э… скажем, нехорошего…

Я замялся.

Евгений резко помрачнел.

– В октябре девяносто пятого Сашка Точилин утонул, – сказал он. – Не помнишь такого?

– Нет.

– Он на два года моложе нас был. Тоже, как и ты, наружкой занимался. Хороший был парень, звезд, правда, с неба не хватал, потом вдруг быстро разбогател. А потом утонул. Две дочки у него остались.

– Утонул? В октябре?! Он что, моржеванием занимался?

– Никогда в жизни. Странно, правда? И водки не пил. Нормальный человек приехал осенним вечером на собственном «Вольво» к Волге, полез в ледяную воду купаться и утонул.

– Может, самоубийство?

– Так не топятся. Сам подумай.

– Стало быть, убили его?

– Следствие не нашло признаков насильственной смерти. Бог его знает, темная история…

– А в июне восемьдесят девятого что-нибудь произошло?

– Навскидку не помню, давно было. Сейчас посмотрим, – Женя со вздохом полез в компьютер. – Тут у меня база данных. Так… Ага, есть. Лена Лукошкина. Как я забыл? Такая милая девчонка была, в студтеатре у нас танцевала…

– Что с ней случилось?

– Выбросилась из окна. Девятый этаж. Разбилась насмерть.

– Тоже нечаянно?

– Ну тут уже самоубийство, это понятно.

– Чем она занималась? Щитами сити-формата?

– Витринами. Щитов тогда еще почти не было.

– А незадолго до смерти разбогатела?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Потому что, похоже, следующая очередь кончать с жизнью – моя, – буркнул я. – Интересно, как это случится? Отравлюсь выхлопными газами или повешусь на дереве?

– Ты что, Дим, серьезно? – Женя вытаращил глаза. – Может, тебе к врачу обратиться? Ведь так нельзя – руки на себя накладывать. Что случилось?

– На меня наехали.

– И что, это повод для самоубийства?

– Не было здесь никаких самоубийств, – сказал я зло. – Убийства это чистой воды. Слышишь, Жень? Если найдут мой труп, то запомни: меня пристукнули, как бы это ни выглядело.

– Тебе нужна помощь, – заявил Евгений. – У меня есть выход на шефа МВД Приокского района.

– Никаких ментов. Сам разберусь.

– А почему тебе в частное агентство не обратиться? – спросил Женя. – В то, например, которое нас охраняет. Гарантирую, что все твои тайны и грешки останутся в полном секрете. У тебя там что, мафия орудует? Или мелкий жулик? Если одиночка, то разберутся с ним в два счета. В этом агентстве такие профессионалы работают… Думаешь, на нас не наезжала всякая шантрапа? Всех отшили. Вот в этом беда таких нелегалов как ты – когда вас шантажируют, вы и пикнуть боитесь. Думаете, что все само собой утрясется. А кончается все плохо…

– А что, – сказал я, – мысль дельная, почему бы и нет? Познакомь меня с агентами, Женя.

17

– Значит, альтернатива у нас поганая, – уныло подвел итог Хуч, – Не заплатим – дураками станем, заплатим – на тот свет угодим. Ты что предпочитаешь, Митя?

– Собираюсь выжить и остаться в полном здравии, – заявил я. – Более того – хочу прищучить этого подонка Игоря.

– Может, не трогать его?

– Трогать, еще как трогать! Такую тварь нельзя оставлять в покое! Вспомни, как ты мечтал сделать всех тупых умными, какие глобальные планы строил. В руках у Игоря – та же технология массового воздействия, только использует он ее по-своему, для жульнических делишек. Хорошо хоть использует по мелочи, а представь, что будет, если эта дрянь попадет в руки преступников большого масштаба? Или в лапы политиков? Или к военным? Да они половину человечества кретинами сделают, прежде чем разберутся, что к чему. Поэтому мой приговор такой – рыжего выследить, нейтрализовать, порчу с себя снять, все игрушки-узорчики у рыжего отнять, те из них, которые обладают разрушительным воздействием – уничтожить, полезные – засекретить до лучших времен…

– Нейтрализовать рыжего – это что такое? – поинтересовался Хуч.

– Ну, не знаю… Я бы его просто шлепнул.

– Шлепнул? По попке?

– Убил бы я его, ясно! – заорал я. – Не корчи из себя дурака, Хуч! Что еще с ним можно сделать?

– В олигофрена превратить, – сказал мягкосердечный гуманный Хуч, – при помощи его же собственного фонарика. Не представляю только, как нам удастся все это сделать. Мы же с тобой не супермены…

Я представлял все достаточно четко. Причиной тому была моя встреча с подполковником запаса Ольгиным из агентства «Ангел-хранитель» – того самого, что отвечало за безопасность фирмы Балашова.

Итак, Виталий Сергеевич Ольгин – чуть выше среднего роста, поджарый, мускулистый. Лет около пятидесяти. Седой ежик волос, аккуратно подстриженные усы, желтые волчьи глаза. Профессионал по охоте на людей, вышедший на военную пенсию. Новый герой нашей повести, призванный исправить ситуацию и довести ее до победного конца.

Он привел меня в отдельный кабинет, запер дверь, включил кондиционер, закурил и приступил к делу (угадайте, что курил подполковник Ольгин – самокрутки с махрой? Сигары Chateau de la Fuente? Нет, всего лишь обычный «Винстон»).

Я изложил суть. Умолчал, само собой, об узорах, нарисованных на плитке, о их необычном воздействии, о том, как мы использовали их в рекламе… Я боялся, что Ольгин умело вытащит из меня нежелательные подробности, но он обошелся малым.

– Итак, вы хотите, чтобы я нашел человека, который вас шантажирует? – уточнил он.

– Да. Нужно узнать его имя и фамилию, если можно – что-нибудь из биографии. Обязательно – где он живет. На все это – две недели, не больше. Сроки нас поджимают.

– Дальше что? Отдадим его милиции или сами разберемся?

– А что, это возможно – самим?

– Для нас нет ничего невозможного, – сказал Ольгин с жесткой уверенностью. – Я таких типчиков, как ваш Игорь, колю как орехи – голыми руками, только скорлупа хрустит.

Деньги дают силу – старая житейская аксиома, не изведанная, впрочем среднестатистическим большинством населения. До сих пор мне не приходилось запускать эту машину в действие. Да и денег, собственно говоря, больших не было. Теперь наличествовали все компоненты: крутые бабки, гнусный убийца, профессионал-спецназовец. Механизм был запущен и начал набирать обороты.

Я снова почувствовал себя уверенно. Решил, что развязка наступит скоро, на днях. Благополучная развязка, само собой.

Все шло к этому.

18

– Ты слишком уверен в своем суперподполковнике, – сказал Хуч. – А он действует по стандартной, примитивной схеме. Почему ты решил, что наш преступник Игорь укладывается в стандарты?

– Никто ничего не решил, – огрызнулся я. – Просто мы с Ольгиным работаем, решаем ситуацию. А ты ни черта делаешь, балбесничаешь, читаешь какие-то дурацкие книжонки.

– Это сборники научных статей, – Хуч с любовью провел пальцами по стопке истрепанных брошюр, – начиная с пятьдесят восьмого года и заканчивая две тысячи первым. Все они посвящены высшей нервной деятельности. Я притащил их из медицинской библиотеки.

– Для чего тебе нужна эта заумь?

– Наши узоры. Все дело в них. Тебе никогда не хотелось узнать, откуда они появились? Ты же не думаешь, что их изобрел пролетарий-плиточник?

– Понятно… – я картинно сложил руки на груди. – И что тебе удалось откопать?

– У этих трудов есть одна интересная особенность – все они написаны учеными нашего города.

– И что с того?

– По данным конференции, феномен снижения уровня олигофрении имел место только в Нижегородской области, больше нигде. Из этого можно сделать вывод, что узоры были разработаны в Нижнем.

– Ты хочешь найти людей, которые это сделали?

– Да, конечно.

– Их убил Игорь, – жестоко сказал я. – Убил, закопал, на дощечке написал. Технологию присвоил себе. А мы разберемся с ним самим – другого выхода у нас нет. На этом закончится плохая история и начнется история хорошая. Я назначу тебя, Хуч, главным координатором по исключительно гуманному применению наших графических комбинаций. Нобелевку можешь забрать себе – думаю, это будет Премия Мира. Не нужны нам создатели узоров – старых и новых. Будем надеяться, что их нет в живых. Эта игрушка слишком опасная, дорогой мой Хуч.

– Игорь пудрит нам мозги, – встревоженно сказал Хуч. – Он обманывает нас, и пока я не могу понять, в чем. Нам нужна информация, как можно больше достоверной информации. Иначе он обведет нас вокруг пальца.

– Виталия Сергеича не обведет! – уверенно заявил я.

Виталий Сергеевич Ольгин уселся в кресло, открыл кейс и кинул на стол пяток цветных глянцевых фотографий.

– Его физиономия?

– Он самый, – сказал я, морщась от пикантной смеси удовольствия и отвращения. – Толстая рыжая сволочь. Как его зовут, узнали?

– И в самом деле Игорь. Игорь Федорович Сяганов. Живет на отшибе, на окраине Сормова. Адрес известен. Занятная у него там избушка…

– Сяганов? – Хуч оживился. – Знакомая фамилия. Где-то я ее видел…

– Подожди! – я нетерпеливо махнул рукой. – Виталий Сергеевич, как вы его зацепили?

– Очень просто. Он регулярно следит за вашей квартирой, а я – за ним. У него «Жигуль» третьей модели, старый, но в приличном состоянии. Стекла – высокой степени тонирования. Каждый день с двух дня до десяти вечера Сяганов проводит на улице, выходящей к вашему подъезду. Несколько раз сопровождал вас, Дмитрий, по пути следования вашего автомобиля.

– Вот гад, – выдохнул я. – Ну ладно, попался, голубчик. Когда брать его будем?

– Брать? – брови подполковника приподнялись как бы в искреннем недоумении. – Что значит брать?

– Как что? – на этот раз удивился я. – Мы приходим к нему в дом, берем его за хибон и… как бы это сказать… нейтрализуем. Потом забираем то, что принадлежит нам. А потом уезжаем.

– А в его доме есть что-то, принадлежащее вам? – Ольгин хитро прищурился.

– Есть.

– Все это незаконно, господа, – спокойно сказал Ольгин. – Абсолютно незаконно. Действия, которые вы планируете, грозят вам статьей уголовного кодекса Российской федерации. Точнее, сразу тремя статьями.

– Я ничего не планирую, – тут же забормотал Хуч. – Митя, я же тебе говорил, зря ты все это, ничего не выйдет…

– Помолчи, – оборвал я его. – Виталий Сергеевич, давайте говорить откровенно. Как вопросы такого рода решаются в вашем агентстве? Вы же их как-то решали до сих пор? Вы сами говорили, что для вас нет невозможного.

– Говорил… – Ольгин забарабанил пальцами по столу, полез за очередной сигаретой. – Можно, конечно, решить, если постараться, но сложно, сложно… Во-первых, у этого вашего Игоря не дом, а настоящий бастион. С виду – обычное одноэтажное строение, примыкает к заброшенному складу. Участок шесть соток, окруженный деревянным забором. Но есть основания подозревать, что на территории участка имеются подземные помещения, связанные с территорией склада. Я видел, как субъект наблюдения заходил в свой дом и через десять минут выходил с территории склада. Что там – просто туннель? Вряд ли. Я думаю, что там могут быть обширные помещения, защищенные современными техническими средствами. Значит, захватить субъекта на его территории будет не так-то просто, потребуется создание опергруппы из трех-четырех человек. Естественно, поскольку операция незаконна, всем им придется прилично заплатить…

Ольгин выразительно посмотрел на меня.

– Естественно, – я кивнул головой.

– Дальше: поскольку дом находится в населенном районе, операцию захвата могут наблюдать немало свидетелей. А это – немедленный вызов милиции и большие неприятности. Поэтому вопросы с УВД нужно решить заранее. Получить, так сказать, негласное разрешение. Лучше даже, чтобы во время операции присутствовал наш человек из Сормовского отдела УВД. Само собой, не бесплатно, человека нужно отблагодарить.

Я снова кивнул.

– В общем, то, чего вы хотите, будет стоить приличных денег, – резюмировал подполковник.

– Сколько именно?

– Нужно посоветоваться с людьми, все обсчитать…

– Не тяните кота за хвост, – сказал я. – Вы прекрасно знаете, сколько это стоит. Говорите. Мне нужно знать, потянем ли мы такое.

– Тридцать тысяч долларов.

Ольгин назвал сумму явно наобум, завысил ее раза в два, в расчете, что я начну торговаться и снижать цену. А я едва не взвыл от восторга, едва удержался, чтоб не заорать: «Да, да!!!»

Что такое тридцатка по сравнению с двумястами тысяч? Мелочь. Зато мы будем единственными владельцами уникальной технологии, монополистами. Будущее уже рисовалось мне в виде орла с золотыми крыльями и алмазной головой, парящего в недосягаемой для простых смертных высоте.

– Это возможно, – сказал я, задумчиво почесывая подбородок. – Тридцать, конечно, много, но… скажем так, двадцать две – сумма вполне реальная.

На этот раз чуть не взвыл Ольгин. Счастливые чертики запрыгали в его глазах.

– Что ж, – произнес он не менее флегматично, чем я, – пожалуй, на такой сумме мы и остановимся. Через неделю можно будет все сделать.

– Почему через неделю? Что, раньше нельзя? Завтра-послезавтра?

– Завалить все дело хотите? Я должен как следует обследовать территорию субъекта. Пока он следит за вами, порыскать по его владениям и выяснить, что нас там может ждать. Произвести, так сказать, рекогносцировку. Со своими хлопцами, опять же, договориться, подобрать надежных ребят, оргвопросы решить.

– Три дня, – сказал я.

– Пять. Никак не меньше. И аванс. Три тысячи прямо сейчас.

На том и сошлись.

19

Едва мы прибыли с Хучем домой, как он бросился к своим научным брошюркам и начал их ворошить. Через пять минут издал победный клич – я едва не оглох.

– Сяганов! – вопил он. – Сяганов! Ну конечно, он самый!

– Что означают сии истошные крики? – осведомился я.

– Профессор Сяганов Федор Андреевич! Такое сочетание тебе о чем-нибудь говорит?

– Похоже, что это папаша нашего Игоря Федоровича.

– Наверняка так и есть! Сяганов – известный нейрофизиолог, он занимался исследованиями неокортекса еще в шестидесятых-семидесятых.

– Ты становишься умнее меня, Хуч, – заметил я. – Говоришь слова, которых я не знаю.

– Неокортекс – это определенные участки серого вещества головного мозга. Понятно?

– Более или менее.

– Мы найдем этого профессора! – Хуч пришел в небывалое возбуждение, скакал козлом по своей захламленной комнате и сшибал все на пол. – Мы поговорим с ним! Мы узнаем, как все это произошло.

– Хорошо, – согласился я. – Найдем, поговорим. Если он еще жив, конечно.

Честно говоря, мне было ни капли не интересно. Мой золотой орел не нуждался в подпорках. Но так желал Хуч, а желания Хуча надлежало исполнять.

Я любил Хуча как младшего братишку. Мне было приятно исполнять его детские прихоти.

Профессор жил в десяти минутах ходьбы от нас, в старом «сталинском» доме. Он сам открыл нам. Вежливо поздоровался и повел по темному коридору, пропахшему мышами и стариковским одиночеством.

Лицом старый профессор отдаленно напоминал своего непутевого сына. Возможно, что некогда Федор Андреевич тоже был рыж и крупен телом. Теперь он был сед, тощ и безнадежно стар. При ходьбе он пошатывался и опирался на палочку.

В кабинете царил полумрак, толстые зеленые шторы едва пропускали солнечный свет. Сяганов опустился в кресло, положил на стол сухие морщинистые руки.

– Вот, Федор Андреевич, – Хуч, нервно моргая, выложил перед ним рисунок «Антидури». Что вы можете об этом сказать?

Профессор уставился на картинку сквозь толстые линзы очков. Потом вытащил из кармана склянку, открыл ее, отправил под язык таблетку. Запахло валидолом.

– «Комбинация 3216 д», – тихо сказал он. Давно я ее не видел. Вам ее Игорек дал?

– Дал… – Я усмехнулся. – Ладно, можно и так сказать – дал. Лучше бы не давал.

– Когда вы видели Игорька?

– Меньше месяца назад. А вы давно его видели?

– Давно. Очень давно. В девяносто втором он вышел… – профессор кашлянул в кулак, – вышел из тюремного заключения. Вернулся домой, пожил у меня месяца два. А потом ушел.

– Как к нему попала эта дрянь? – я показал на картинку.

– Украл. Взломал мой сейф, для него это было нетрудно, он хорошо разбирался в замках… Он забрал все, включая копии.

– Он знал, какое воздействие могут оказывать эти комбинации?

– Знал, конечно знал. Игорек – очень умный, – в голосе профессора послышалась гордость.

Я уже начал догадываться, в чем дело. «Игорек – очень умный». Хорошо это звучало. Звучало так, что нетрудно было догадаться: когда-то Игорек был очень тупым.

– Федор Андреевич, кто изобрел эти комбинации? Вы?

– Я.

– Специально, чтобы излечить вашего слабоумного сына?

– Нет, не специально, – профессор махнул рукой. – Это случайность, всего лишь случайность… В семидесятых годах я занимался высшей нервной деятельностью приматов. Как бы вам объяснить суть экспериментов…

– Мы знаем, как это выглядело, – сказал Хуч. – Вы просверливали в черепе шимпанзе маленькие дырочки, вставляли тонкие проволочки-электроды в определенные участки коры головного мозга и регистрировали биотоки.

– Да, именно так оно и было, – профессор удивленно посмотрел на Хуча. – Откуда вы знаете, молодой человек?

– Я читал ваши работы. Стандартная методика.

– Да, да. Моя кафедра изучала условные рефлексы обезьян. Мы проводили серии опытов – комбинировали различные геометрические фигуры, демонстрировали их приматам, записывали кривые биотоков, делали вывод о реакции. В общем, ничего необычного. Одна докторская диссертация, три кандидатских. Потом деньги на обезьян перестали давать, они дорогие, много едят, легко простужаются. Мы перешли на кошек…

– Ближе к сути, Федор Андреевич, – нетерпеливо сказал я. – О кошках поговорим потом.

– Одна из случайно составленных комбинаций резко повысила умственные способности Герцога.

– Герцог – это обезьяна?

– Да, шимпанзе-четырехлетка. Ах, малыш Герцог, такой умничка был… – Старик прикрыл глаза, вздохнул. – Он стал лучше понимать человеческую речь… да что я лукавлю, он начал понимать русский язык не хуже нас с вами. Говорить Герцог, конечно, не научился, гортань антропоидов для этого не предназначена, но мы общались при помощи жестов. Часами с ним разговаривали. Герцог начал считать до тысячи. Решал арифметические примеры. Порой мне казалось, что он даже скрывает свои умственные способности. Он что-то замышлял…

– Сбежать он хотел, – заявил Хуч. – Вот вы попробуйте, просидите всю жизнь в клетке.

– Кто-нибудь еще знал об этом? – вмешался я.

– Никто. Никто не успел узнать.

– Почему?

– Потому что Герцог погиб. Острая двусторонняя пневмония. Кто-то забыл закрыть форточку на ночь, зима… В общем, он не прожил и трех дней, антибиотики не помогли. Такой вот печальный итог.

– Это вы его убили! – заявил я. – Сначала форточку открыли, потом лечили его неправильно, или еще что-то там… Не важно, как. Главное то, что вы это сделали.

– Нет, нет, что вы… – забормотал старик. – Как я мог?

– Вы испугались. Страшно испугались

– Да! – признался вдруг профессор. – А вы бы не испугались на моем месте? У нас обычный мединститут, я руковожу кафедрой, ответственное лицо. А тут такое феноменальное открытие! Вы вспомните время – холодная война, гонка вооружений, империалисты разрабатывают секретное оружие. К нам и так из КГБ регулярно наведывались, интересовались, нет ли у нас разработок, перспективных в плане… Ну, вы понимаете в плане чего. Они называли это «оборонными приоритетами». Если бы сведения о «Комбинации 3216 д» стали известны, нас бы засекретили.

– А что в этом плохого для вас? – спросил я. – Заработали бы немало деньжат, за оборонку тогда хорошо платили, дали бы вам еще какой-нибудь доппаек, привилегии, а со временем, глядишь, и Героя Соцтруда бы получили…

– Я бы сразу стал невыездным, понимаете? Я регулярно ездил за границу с докладами, конечно, не в капстраны – в ГДР, в Чехословакию, Польшу, но тогда и это было высоким уровнем. Я жил очень неплохо, и вовсе не собирался разрушать свой уклад жизни. И самое главное: я не хотел, чтобы все это попало в грязные руки. – Профессор покачал головой. – Вы можете мне не верить, но я всегда был пацифистом. Это же не просто картинки-узоры… Оружие, мощное оружие… Сделать тупых умными, умных – олигофренами… Боже упаси. Стоит только начать, и уже не выберешься. Помните, что они сделали с Дмитрием Андреевичем? С Сахаровым. Я знал его лично, в больнице его консультировал…

– Понятно, – сказал я. – Должен признаться – вы были абсолютно правы, доктор. Обезьянку, конечно, жалко, но что тут было поделать… Только как же получилось, что комбинация до сих пор существует, почему вы ее не уничтожили сразу?

– Вы уже догадались, почему. У меня был больной сын, Игорек. Олигофрения. К тому времени ему было восемнадцать лет, и полжизни он провел в интернате для слабоумных. Здоровенный парень, в армию не берут, читать едва научился, зато преступных наклонностей – хоть отбавляй. К этому у него были явные способности – к воровству, к бродяжничеству, к постоянным дракам на улицах. Наркотиков тогда не было в таком масштабе, как сейчас, но дешевым портвейном он напивался постоянно. Ужасно… Он свел в могилу свою мать, и я тогда тоже был близок к инфаркту. Он выносил из квартиры вещи и продавал. Ко мне приходил участковый… В общем, я решил, что попробую комбинацию на Игоре, а потом уничтожу ее – вне зависимости от результата.

– И Игорь стал умницей.

– Да. Феноменально! Это превзошло все мои ожидания…

– И тут же исправился, свернул с преступного пути и пошел светлой дорогой в будущее?

– Сперва все было хорошо – Игорь стал намного спокойнее, начал читать, много и с удовольствием. Поступил в техникум, учился неплохо, стал разбираться во всякой механике. Пить бросил. Я просто нарадоваться не мог. Он собрал мотоцикл своими руками, потом машину старую купил, починил… Техникум закончил, стал зарабатывать. А через три года его арестовали. Оказывается, там целая преступная шайка была, они квартиры грабили, а Игорек все это на своей машине возил. Дали ему четыре года. Отсидел, вышел. А дальше вы все знаете.

– С тех пор, как он забрал рисунки и ушел, он с вами ни разу не связывался?

– Ни разу. Я пытался найти его – безуспешно.

– Хотите знать, где он живет? Увидеть его хотите?

– Не уверен. – Руки профессора задрожали. – Откровенно говоря, я к этому не готов. Он избивал меня… несколько раз, после тюрьмы. Пожалуй, лучше мне его не видеть. Он жесток – холодно, расчетливо, бесчеловечно. Я боюсь его.

– Итак, почему же вы все-таки не уничтожили свои волшебные узоры?

– Жалко было. Я думал, никто не знает о них. Думал, унесу этот секрет с собой в могилу. Увы, не получилось…

– Сколько графических комбинаций было в вашем сейфе?

– Две. Всего две. И один нейтрализатор.

– Нейтрализатор? Это что еще такое?

– Устройство, генерирущее световые вспышки. Похоже на фонарь. Оно снимает положительный эффект от «Комбинации 3216 д». Больше того – нейтрализатор приводит умственные способности в состояние гораздо хуже прежнего. Проще говоря, бывший дебил становится имбецилом.

– Знакомая штука…Тоже ваше изобретение?

– Да. Уже в восьмидесятых годах я экспериментировал на кошках. У кошек, конечно, эффект слабее, и вообще находка действующей частоты была случайностью…

– Слишком много у вас случайностей, – перебил его я. – Вы создали эту штуку, чтобы попытаться нейтрализовать Игоря. Только он опередил вас.

– Подождите, Федор Андреевич, – встрял Хуч, – вы сказали, что нейтрализатор действует на бывших олигофренов. А на нормальных людей?

– Никак не действует.

– То есть, он не может сделать нормального человека дураком?

– Никоим образом. Только того, кто был «исправлен» при помощи «Комбинации 3216 д».

Меня прошиб холодный пот. Хуча, судя по всему, тоже.

– Ты понял, Митя, что это значит? – произнес он дрожащим голосом.

– Понял, – сипло сказал я. – Мне не грозит превратиться в овощ. Я уже почти спасен. А вот ты – нет.

– Так вы – «исправленный»? – профессор вытаращился на Хуча.

– Да. Ваш Игоречек сперва сделал меня умным, а некоторое время назад взял, да и обработал нейтрализатором, – Хуч едва не плакал.

– Быть того не может! – уверенно заявил профессор.

– Почему?

– Нейтрализатор действует почти мгновенно, в течение пяти секунд.

– Тогда все понятно, – тихо сказал Хуч.

20

Мы покинули профессора, но не дошли до дома. Забрели в ближайшее кафе и набросились на холодное пиво, снимая стресс.

– На твоего Севу он воздействовал настоящим нейтрализатором, – сказал Хуч. – А нам показал имитатор, игрушку. И это намного облегчает дело.

– Дело в шляпе, – заявил я. – Ты гений, Хуч, что додумался навестить дедулю-профессора. Нам с тобой ничто не угрожает. А рыжего, гада такого, скрутим на днях.

– Отнимем у него нейтрализатор, – подхватил Хуч, – и посветим в рожу. Пусть снова станет дебилом. Он это заслужил.

– Только ты не вздумай присутствовать при этом, – сказал я. – Тебе на работу настоящего нейтрализатора смотреть нельзя. Пятнадцать секунд – и ты кретин.

– Козе понятно, – сказал Хуч.

Профессор Сяганов скончался на следующий день у себя дома. Официальный диагноз – острый инсульт, кровоизлияние в мозг и так далее. Но я почему-то до сих пор уверен, что к этому приложил руку его мерзкий сынок. Рыжий Игорь бродил за нами невидимой тенью. Он знал обо всем, что мы делаем.

Почти обо всем.

Своим визитом к профессору мы сравняли счет. Всего лишь сровняли. Но мы об этом не знали – были уверены, что убойно выигрываем по очкам.

Errare humanum est[4] .

21

– В чем дело? – спросил я. – Где ваша команда, Виталий Сергеевич? Почему вы один? Сегодня наша операция не состоится?

– Все нормально, – сказал Ольгин. – Не надо лишних людей. Я сделаю все сам.

Ольгин выглядел так, словно шел на деловой визит, а не на боевую операцию. Серые отутюженные брюки, белая рубашка, куртка из дорогой замши. Даже галстук не забыл, пижон хренов.

Я зло помотал головой.

– Так не пойдет. Вы же сами доказывали мне, что нужна опергруппа, что там у Сяганова – настоящие катакомбы. Если вам нужно больше времени на подготовку – так и быть, дадим вам еще пару дней.

– Нет там никаких катакомб. Я все облазил, знаю теперь его усадьбу как свои пять пальцев. Признаюсь, что я переоценил сложность ситуации. Лишние люди – лишние языки. С районным ОВД все улажено. Остальное сделаю сам. Сегодня в одиннадцать сорок пять вечера мы возьмем его.

– Вы как будто в ресторан собрались. Я не вижу никакой экипировки.

– Экипировка? Вот тебе экипировка! – подполковник распахнул полы куртки и я увидел ремни с кобурой и широкий пояс, из десятков кармашков которого торчали ножи, отвертки, сверла и гаечные ключи причудливых форм, а также не поддающиеся распознанию металлические приспособления. – Ты что, хочешь, чтобы я шел в камуфляже и с «Калашниковым» наперевес? Чтобы устроил там пальбу из гранатомета? Так вот что я тебе скажу, дорогой Дмитрий: ты свое дело знаешь, а я свое. И если я говорю, что надо делать так-то, то делать надо именно так. Таких ерундовских дел как сегодня, я уже миллион сделал. Я профессионал, понял? И если я тебя не устраиваю, то уйду прямо сейчас, а ты ищи другого. Только не найдешь – это я тебе гарантирую. Никто в городе после сегодняшнего с тобой работать не станет.

Безупречно корректный Ольгин резко перешел на «ты», это произвело на меня определенное впечатление. Хуч же, как завороженный, таращился на хромированную амуницию подполковника. Выглядело действительно впечатляюще.

– Аванс-то хоть вернешь? – спросил я.

– Аванс? – подполковник захохотал. – На, бери свои три тыщи! – он вытащил из кармана и швырнул на стол пачку купюр. – Небось, думал, что я проел-пропил эту твою мелочь?

Это меня добило.

– Извини, Виталий, – сказал я. – Кажется, я ошибался. Ничего не отменяется, договоренности остаются в силе. Делай свое дело.

22

Итак, на дело пошли втроем – Ольгин, я и Хуч. Машину оставили в километре от дома Сяганова – чтобы не светиться. К дому пошли пешком. Моросил холодный осенний дождь, грязь хлюпала под ногами, на улице стоял кромешный мрак. Сяганов жил на отшибе, до ближайшего уличного фонаря было метров триста.

Дом окружал забор – деревянный, высокий, из досок, плотно прилегающих друг к другу. На воротах висел здоровенный замок.

– Что, его дома нет? – опешил Хуч. – Кого же мы брать будем?

– Дома он, – уверенно сказал Ольгин. – Как обычно, проник на свою территорию через подземный ход со склада. А замок – для отвода глаз. Сейчас этого замка не будет.

Через десять секунд замка не было.

– Окна не горят, – объяснял подполковник, пока мы шли по дорожке к дому. – Вероятнее всего, это означает, что он сидит в своем подвальном помещении. Это хорошо – шума не услышит. Замки на двери у него капитальные, многоригельные, с секретами, возиться придется долго…

– Справишься?

– Спрашиваешь…

Белокирпичный дом, простецкий с виду, был защищен по первому классу. Я слышал, как тихо матерится обычно невозмутимый Ольгин, щупая внутренности двери длинной отмычкой. После открытия первого замка в ход пошли электрические провода, присоединенные к хитроумному электрическому прибору. Через десять минут что-то негромко загудело, невидимые ригели щелкнули и вышли из пазов. Ольгин вытер пот со лба.

– Наставил всякой приблуды ваш рыжий, – сказал он, – а что толку? Для толкового специалиста это не работа, а так, работенка. Вход свободен, господа.

Я посмотрел на него с уважением. Хуч – с восхищением.

За дверью оказалась не прихожая – длинный коридор с голыми стенами, а в конце его – снова железная дверь. С нею Ольгин справился минут за пять.

– Достал он меня своими запорами, – сообщил Ольгин. – Долго возимся. Выбиваемся из графика на две минуты.

– Он нас не засек еще?

– Не засек. Там он, внизу, телевизор смотрит, – Ольгин ткнул пальцем вниз. Из подвала доносился слабый отзвук речи. – Сейчас как раз «Убойная служба» идет. Он ее не пропускает.

Мы вошли в просторный квадратный холл, подполковник осветил стены фонариком. Четыре внушительных двери, одна из них открыта.

– Это ход в подвал, – тихо сказал Ольгин. – Идем туда. И берем его.

– Как ты думаешь, он вооружен?

– Нет. Точно нет, проверено. Сяганов питает личную неприязнь к огнестрельному оружию.

– А если нож?

– Для противодействия ножу существуют приемы рукопашного боя, – Ольгин сдержанно улыбнулся.

– Виталий, я напоминаю: сперва пусть он отдаст нам все, за чем мы пришли. Кое-какие документы и один хитрый фонарик. Сами мы можем их не найти. Потом его нужно обездвижить – это твоя работа. А потом я его нейтрализую. Этим самым фонариком.

– Все помню, – кивнул Ольгин. – Не волнуйтесь, ребята, все будет по плану. Я иду первым, вы – за мной, метрах в трех. Голосов не подавать, в мои действия не вмешиваться. И аккуратнее двигайтесь – лестница здесь крутая, шеи себе не сломайте.

Он бесшумно скользнул вперед.

– Мужик – супер! – шепнул мне в ухо Хуч. – Зря я в нем сомневался.

23

Комната, в которую мы вломились, была обставлена по канонам мещанского совка – ковры на полу и стенах, горка с хрусталем и хохломой, телевизор на тумбочке, полированный стол. На столе – початая бутылка коньяка, нарезанная селедка, наломанный большими кусками ржаной хлеб. На разложенном диване собственной усатой персоной возлежал хозяин дома.

Гражданин Сяганов, – рявкнул Ольгин, – встать, лицом к стене, руки за голову!

Сяганов испуганно вскочил на ноги, вытаращился на нас, медленно поднял лапы, поросшие оранжевым волосом. Его монументальное пузо оттопыривало майку и свешивалось над дешевыми тренировочными штанами.

– Эй, начальник, – сказал он, – в чем дело-то? Если вы из милиции, то ордерок предъявите. А если просто так, то права не имеете, я жаловаться буду.

– Значит так, – сказал Ольгин, – ты, Сяганов, мошенник и рецидивист, не по делу обидел двух наших клиентов. Это называется шантаж и вымогательство, ты понял? Снова на зону хочешь? Загремишь в два счета. А если не хочешь – делай, что тебе говорят. Понял?

– Понял, – хмуро сказал рыжий.

– Давай все рисунки и нейтрализатор, – сказал я. – И плитки, если еще остались. Всё давай.

– Нет у меня ничего такого…

– Придется объяснить, – сказал я. – Виталий, займись.

Ольгин сделал быстрое движение, я даже не успел понять, какое, и толстяк упал на пол. Захрипел, засучил по ковру ногами.

– Не придуривайся, – сказал Ольгин, – жить будешь. В следующий раз сделаю больнее. Вставай и давай то, что от тебя требуют.

Сяганов открыл глаза и внимательно посмотрел на меня.

– Ушлые вы ребята оказались, – прогудел он. – Ваша взяла. Значит так – я отдам все, что вам надо, а вы меня отпустите с миром. Я больше перед вами мелькать не буду, из города уеду. Лады?

– Лады, – сказал я.

Не люблю обещать невыполнимого. Но иногда приходится.

24

Рыжий возился с сейфом долго – набирал код, поворачивал круги с делениями и цифрами. Ольгин стоял рядом и дышал ему в затылок.

– Вот оно, – сказал Сяганов, наконец открыв дверь. – Все тут. Можете посмотреть.

Смотреть, по идее, должен был я. Или Хуч. Но Ольгин первым сунул нос в сейф – уж очень ему любопытно было, что за секреты стоят двадцать две тысячи баксов. И тут же осел на пол в приступе истерического хохота.

Сяганов пнул подполковника ногой в ребра и с непостижимым для столь тучного тела проворством рванулся в сторону. Вломился в стенной шкаф и исчез.

Хуч бросился к сейфу.

– Там «Эйфо» лежит! – завопил я. – Не гляди, Хуч, вырубишься!

Хуч, послушно зажмурившись, пошарил рукой на полке и вытащил большой фонарь – раза в два больше того, которым дурачил нам головы Игорь.

– Нейтрализатор!

– Он самый. Эй, Виталий, вставай!

Я присел рядом с Ольгиным и начал хлестать его по щекам. Подполковник очухался удивительно быстро.

– Что это было? – взвыл он, ошарашенно вращая глазами.

– Не важно! Рыжий уходит!

– Сейчас догоним, – Ольгин резво вскочил на ноги. – Спокойно, ребятки, все под контролем.

Проем шкафа открывался в темный туннель. Ольгин пошел вперед, шаря рукой по стене.

– Не видно ни зги, – бормотал он. – Сейчас найдем… Здесь должен быть рубильник. Ага, вот он!

Вдоль потолка разом вспыхнули люминесцентные лампы. Я увидел Игоря, стоящего в центре туннеля. В руке он держал пистолет.

Пистолет оглушительно кашлянул. Подполковник запаса Ольгин повалился на спину вверх лицом. Во лбу его появилась аккуратная багровая дырка, из дырки потекла кровь.

Я стоял, онемев, не чувствуя ватных ног. Наш супергерой, спаситель, профессионал в долю секунды отправился на тот свет, разрушив тем самым тщательно расписанный сюжет.

– Откуда пистолет? – проблеял Хуч. – Ты же не любишь оружие, Игорь?

– Полюбил, – коротко сообщил рыжий. – С вами, козлами, еще не то полюбишь. А ну-ка, давай сюда игрушку. Будешь дергаться – шлепну, как этого легавого.

Он надвигался темной неопрятной тушей. На меня нашел ступор – как на кролика, гипнотизируемого удавом. Рука моя медленно поднялась вверх и протянула нейтрализатор вперед. Игорь уже притронулся к нему пальцами… И тут Хуч с визгом бросился наперерез.

Игорь успел выстрелить, но пуля ушла в сторону. Пистолет покатился по полу. Я стоял и обалдело смотрел, как барахтаются на бетонном полу Хуч и Сяганов. Кажется, я не соображал ничего.

– Митька, включай фонарь! – вопль Хуча вывел меня из оцепенения. – Включай скорее, чего стоишь?

– Не могу, – просипел я. – Ты тоже тогда, Хуч… Тоже…

– Включай!

Сяганов весил в два раза больше тощего Хуча. Он уже почти скрутил бедолагу, Хуч держался из последних сил, не пуская громилу ко мне.

Резкое движение, и Хуч полетел в сторону. Рука Сяганова цапнула пистолет.

– Включай! – слабый голос Хуча.

– Хуч, зажмурься!!! – заорал я. И нажал кнопку.

В подземелье ворвался клубок ослепительных молний. Синие отсветы заплясали на стенах.

Игорь поднял пистолет и направил его на меня. Потом громко икнул. С удивлением посмотрел на пистолет, словно не понимая, что это такое… Разжал пальцы и уронил оружие на пол. Из угла его рта потекла струйка слюны.

– Хуч, ты зажмурился? – крикнул я. – Ты как, Хуч? Все нормально?

– Гы-ы, – раздалось в ответ.

Хуч смеялся, широко разевая рот.

25

Перед тем, как продать квартиру Хуча, я отодрал от стен ванной и туалета всю плитку, расколошматил ее в мелкие осколки, вывез на машине в лес и закопал в овраге. Я с ужасом думал о том, что кто-нибудь может восстановить проклятые графические комбинации и пустить их в дело. Мало ли дураков на свете? Таких, как я.

Хучу квартира больше не нужна, он живет у меня. Я кормлю его, стираю его простыни, в которые он регулярно мочится, и вожу его на прогулку два раза в день. Мой братишка Хуч любит гулять.

Я – его опекун. Он недееспособен.

Мне стоило больших трудов добиться опеки над ним. Я сделал фальшивую справку, что он – мой двоюродный брат. Это основательно опустошило мои карманы… Я не жалею об этом. Я пересмотрел свое отношение к деньгам. Деньги – дерьмо. Я отдал бы все, что имею, лишь бы вернуть Хучу разум. Увы, никто не в состоянии сделать это. Даже известный московский профессор О.Г. Кукушко, к которому я возил Хуча, сказал, что данный клинический случай безнадежен. Что никто не в состоянии превратить имбецила в нормально мыслящего индивидуума.

Много они знают, эти профессора.

Перед тем, как уничтожить все три комбинации, я пытался привести Хуча в нормальное состояние. Каждый день показывал ему «Антидурь» раз по сто. Конечно, без толку. Покойный проф. Сяганов хорошо знал свое дело, будь он проклят. Нейтрализатор выжег Хучу большую часть мозгов. Впрочем, как и Игорю Сяганову.

Игорь занял место, приличествующее ему, в психушке на улице Ульянова. Безобидный идиот… Почему-то этот конец никак не устраивает меня. Не могу я считать его счастливым, и все тут.

Полгода назад я стер с лица земли все узоры, созданные проф. Сягановым. Все туалетные плитки, бумажные копии, эскизы рекламы, компьютерные файлы. Гнусный нейтрализатор я растоптал ногами, а обломки сжег в костре. Само собой, я больше не пользуюсь «Медиумом» в работе. Иногда мне снится, что «Комбинация 3216 д» ожила – как мертвец, восставший из гроба. И тогда я просыпаюсь в холодном поту.

Почему-то я уверен, что люди не готовы к тому, чтобы получить такую игрушку в свои руки. Один Большой Вождь уже пытался избавиться от олигофренов, сумасшедших и прочих, не укладывающихся в рамки стандартного человеческого интеллекта. Этого вождя звали Адольф Гитлер. Что у него получилось? Ничего. Я проверял статистику – процент слабоумных в нынешней Германии вполне соответствует среднеевропейскому. Природу не обманешь.

Хуч… что сказать о нем? Он по-прежнему жизнерадостен и безобиден, но теперь он уже не дебил, а имбецил. Это более тяжелая стадия. По умственному развитию он соответствует четырехлетнему ребенку, поэтому мне не так уж и трудно с ним. Он слушается меня во всем. Он любит сосать леденцы «Чупа-чупс» и смотреть мультики. В компьютерные игры не играет. Не справляется – мозгов не хватает.

Я пытался наладить личную жизнь. Приводил в свою берлогу разных женщин. Умных, красивых… очень умных и очень красивых. Первое, что мне приходилось делать – объяснять, кто такой Хуч. Треть из моих новых знакомых сразу же предлагали отдать Хуча в приют, и, соответственно, моментально вылетали из дома. Остальные терпели Хуча дольше, но потом все равно скатывались к тому же предложению и вылетали… Странно это, правда? Может быть, я еще не встретил правильную женщину?

Это не страшно. Нам с Хучем хорошо и вдвоем. Иногда я привожу его с собой в бильярдную. Он не понимает правил игры, но я вижу, как по-детски блестят его глаза. Он громко радуется, когда кто-то красиво кладет шар в лузу. Он кричит "Вау"! – единственное из трех английских слов, которое почему-то не забыл.

Самое главное – он никогда не плачет. Он искренне любит эту жизнь.

Иногда я ему завидую.

Левый глаз

Но ежели некий ангел

Случайно зайдет сюда,

Я хотел бы знать,

Что ты ответишь ему.

Борис Гребенщиков

Павел в очередной раз пробежался по каналам, убедился, что все, что показывает телевидение, ему ненавистно, выключил гнусный ящик и осторожно встал с дивана. Левое колено хрустнуло, стрельнуло болью по ноге. Павел пробормотал привычную порцию ругательств и, хромая, поплелся в прихожую.

Здорово, наверно, не быть врачом и не знать, откуда приходит твоя боль. Не представлять при каждом щелчке в ноге, как гладкая поверхность мыщелка миллиметр за миллиметром становится шероховатой, как истончается хрящ, как микроскопические порции крови выплескиваются в полость сустава, делая его все менее работоспособным.

Артроз – вот как называется эта штука.

Павел смутно помнил то время, когда еще не был врачом. Кажется, он был доктором всегда. Двадцать лет в больнице – не такой уж большой срок, что и говорить, но два десятилетия работы без продыха, с постоянными дежурствами по ночам, с бесчисленными командировками в районы, с уполовиненными выходными выпьют соки хоть из кого. Из Павла – выпили. Каждый день он приходил домой в шесть, в семь, а то и в восемь, без удовольствия съедал то, что приготовила жена, валился на диван, включал телевизор и таращился в экран, не понимая, что ему показывают. Голова его была набита ватой, и чтобы прочистить ее хотя бы чуть, требовались химические ингредиенты.

– Нин, я в магазин схожу! – крикнул Павел.

– Опять за коньяком? – возмущенно отозвалась жена из-за закрытой двери. – Паш, ну сколько я тебе говорила…

Ага. Опять. Стандартный сценарий, повторяющийся как минимум пять раз в неделю. Фальшивое возмущение и наигранное беспокойство о «спивающемся» муже. Дураку понятно, что Паша не напьется – он никогда не позволяет себе лишнего. Дернет сто пятьдесят дербентского пятизвездочного, улыбнется счастливо – в первый раз за весь вечер. Почистит зубы, тихо заползет в постель и заснет. Чтобы в полседьмого утра восстать для жизни аки феникс из пепла. Для медицинской жизни, бредущей в обнимку со смертью.

Павел Михайлович Мятликов славился в своей больнице тем, что не пил спиртного. Не пил на работе – никогда и ни с кем. Даже на больших официальных застольях – таких, как День медицинского работника – чокался со всеми минеральной водой. В командировках мужественно противостоял натиску увесистых главврачей, раскормленных председателей колхозов и полуторацентнеровых глав местных администраций, безжалостно обламывал их, лишая удовольствия хряпнуть с доктором Мятликовым стаканчик водки, или вина, или лучшего, со зверобоем и брусничным листом, самогона. Потому что Павел пил один. Только так и не иначе.

Праздник душеспасительного коньяка – интимный час, единственное светлое пятно в грязном, потерявшем яркие цвета мареве дня. Праздник не может быть испорчен посторонними лицами – как примелькавшимися, так и новыми. Что интересного могут сказать Павлу люди, случайно прибившиеся к столу? Поведать о своих проблемах? Он и так варится в каше чужих горестей с утра до вечера. Объяснить ему, Павлу Михайловичу, какой он классный специалист и отличный мужик? Первое Павел знает давно, второе – откровенная ложь. Он не отличный и не мужик. Он усталый рабочий мерин, потерявший интерес к жизни, привычно волочащий ноги по утоптанному кругу без начала и конца.

Это даже нельзя назвать депрессией или кризисом среднего возраста. Ибо автоматы не предрасположены ни к депрессии, ни к кризисам. Человек, ведущий механическую жизнь – что же здесь особенного? Многие живут так: метроном размеренно щелкает, отсчитывая секунды-дни-годы. Дорога гладка и прямолинейна, никаких разветвлений и крутых поворотов не предусмотрено. Все, чего стоило достичь, уже достигнуто. Все, что когда-то будило душу, ныне приелось и обрыдло. Детей у Павла и Нины не будет – это стало очевидным лет десять назад и давно уже не вызывает ни боли, ни даже горестного отзвука в душе. Конечно, еще не поздно сменить жену, бросить Нину, жениться на какой-нибудь молоденькой девчонке и попробовать сделать сына или дочку. Но Паша не бросит. Зачем бросать жену? Это нехорошо. К тому же, стоит признаться честно, Павлу совсем не хочется менять свою жизнь, переворачивать ее с ног на голову. Бытие его скучно и тривиально, он осознает это, но вряд ли может вылепить что-то лучшее из глины, чавкающей под ногами.

Павел посмотрел в зеркало. Из сумрачной, обитой деревянными рейками прихожей глядел полноватый мужчина старше сорока. Время смазало некогда правильные черты его лица, оттянуло вниз щеки, прорезало унылые носогубные складки, выпятило мешки под глазами. Год за годом физиономия Паши оплывала как старая фигура из пластилина, становилась все более обрюзгшей, и ничего с этим поделать было нельзя. Волосы еще не утратили природной пышности, но пятна седины придавали им пегий окрас. Это не радовало, но, впрочем, и не слишком огорчало. Пациентам и особенно пациенткам Павел Михайлович нравился. Он представлял собою устоявшийся тип спокойного, умного мужчины – такого, которому можно довериться. Человек, в чьем присутствии можно не стесняться своих физических недостатков, потому что и сам он далеко не идеален. Доктор, перед которым не стесняешься раздеться.

– Нин, чего купить? – крикнул из прихожей Павел.

– Сыру купи, – откликнулась жена. – И йогурта мне на утро. «Данон» за двенадцать пятьдесят.

– Ладно, – буркнул Паша.

Конечно, можно было открыть дверь в комнату. Поинтересоваться, что делает Нина, переброситься парой слов. Но Павел и так прекрасно знал то, что увидит. Жена, кресло, компьютер, «крестики-нолики». В такой вот неизменной последовательности. Паша не мог понять, как можно из года в год играть по три часа ежедневно в одну и ту же примитивную игру, однако стабильность, какой бы она скучной ни была, лучше непредсказуемых изменений, и, значит, не стоит беспокоиться. Жена гарантированно будет ждать его. Потому что ей нужен «Данон» на утро.

Он натянул куртку-ветровку, скинул шлепанцы и сунул ноги в разношенные туфли. Покинул квартиру и поплюхал вниз по лестнице. Начал свой неспешный вечерний моцион.

Коньяк продавался в любом из трех ближайших к дому магазинчиков, но Павел неизменно добирался до большого супермаркета «Евроспар». Двадцать пять минут туда, двадцать пять обратно. Итого пятьдесят. Для больного колена не слишком приятно, но, безусловно, полезно. Нужно мучить хрусткое колено, заставлять работать сустав, чтоб не закостенел окончательно.

«Евроспар» – новехонький, построенный лишь год назад огромный ангар из белой жести – услужливо раздвинул стеклянные двери перед Павлом. «Тойоты», «Ауди», «БМВ» и «Мерседесы» выстроились рядами на парковке перед магазином. Владельцы дорогих авто, отягощенные осознанием собственной значимости, чинно обходили хромого доктора Мятликова, многие из них здоровались с ним, он молча кивал в ответ, боясь нарваться на разговор – среди посетителей супермаркета было немало его пациентов. Взял тележку, покатил ее перед собой мимо полок с тропическими фруктами, мимо штабелей разноцветных коробок с соками, мимо стеклянных прилавков, заваленных мясными и рыбными продуктами. Павлу хватало денег, чтобы накупить изысканных деликатесов – зарабатывал он вполне достаточно и тратил денег много меньше, чем мог себе позволить. Но еда мало интересовала его. Ел он понемногу – клевал как птичка… увы, это не сказывалось на лишнем весе, прибывающем год от года.

Павел склонился над россыпью расфасованных кусков сыра, поднял первый попавшийся, равнодушно повертел его в пальцах и кинул в тележку. Вот и все. Теперь добрести до коньяков, взять плоскую бутылочку дербентского, расплатиться и дойти до дома, – не спеша, получая удовольствие от теплого сентябрьского вечера, в предчувствии славной, согревающей желудок жидкости…

Он выпрямился и уткнулся взглядом в Экзофтальмика.

Павел сам дал ему такую медицинскую кличку – Экзофтальмик. А как еще можно назвать человека, левый глаз которого почти вывалился из орбиты и уродливо нависает над щекой, наводя на мысль о третьесортном американском фильме ужасов. Этакий почти анатомический препарат – глазное яблоко с мутно-голубой радужкой, с красными прожилками на желтоватой склере. Веки моргают, но могут закрыться – не достают и до половины яблока, однако глаз еще жив, поворачивается синхронно с другим, здоровым глазом и смотрит печально и укоризненно.

У этого человека, без сомнения, была опухоль глазницы – она росла за глазным яблоком и бессовестно выдавливала его наружу, как кукушонок выталкивает из гнезда последнего выжившего птенца. Скорее всего глаз ничего уже не видел, его давно нужно было удалить, вылущить, добраться до зловредной опухоли, вырезать ее и не дать распространиться на мозг. Павел не знал, почему хозяин уродливого глаза не обращается в клинику – в конце концов, бесплатную медицину в России никто еще не отменял. Его бы прооперировали, и если б не спасли жизнь, то продлили ее – точно. Наверное, уже поздно: рак дал метастазы в мозг, Экзофтальмик сбрендил и ему глубоко до лампочки, как плохо он выглядит и как скоро умрет.

В этом случае непонятно было другое – почему несчастный живет так долго. Уже почти год Павел видел его каждый вечер на одном и том же месте – в правом крыле «Евроспара». Экзофтальмик сомнамбулически крейсировал между полками с молочными продуктами и пакетами с замороженными овощами, то застывая в оцепенении на две-три минуты, то перебирая длинными кривыми пальцами цветные баночки с творогами и пудингами, то семеня через зал мелкими неуверенными шажками, периодически поворачиваясь вокруг собственной оси. Он давно уже должен был умереть – с такой-то опухолью. Однако жил, и кажется, не собирался отбрасывать копыта, и приходил в супермаркет как на дежурство, проводя здесь каждый день, насколько мог судить Павел, не меньше трех-четырех часов.

Павел увидел, как Экзофтальмик приподнялся на цыпочках, протянул правую руку к третьей полке и застыл в неудобном положении – подобно больному, впавшему в каталепсию. Губы Экзофтальмика непрестанно двигались – он беззвучно шептал что-то, дрожащие его пальцы ощупывали коробки с печеньем, левая рука, чуть отставленная в сторону, сжимала ручку корзины. Павел сделал шаг назад и посмотрел на покупки доходяги. Там лежала половинка ржаного, банка молдавской маринованной свеклы, развеселая открытка с надписью «С Днем Варенья, Мой Пупсик!» и кусок копченой форели в вакуумной упаковке с ценой на ярлычке: 180 рублей. Недешевая рыбка, следует признать. Хватит ли бедолаге денег, чтобы заплатить? И будет ли он платить? Может быть, у него просто вежливо изымут форель и вернут на место, а он даже не осознает, что произошло? Не производит он впечатление человека в своем уме, вот оно что. Обтрепанное клетчатое пальто с поясом и широкими лацканами – отрыжка советской универмаговской моды восьмидесятых годов. Фетровый картуз на голове. Мохеровый ядовито-зеленый шарф. Короткие коричневые брюки, едва достающие до лодыжек. Древние ботинки – сбитые набок, с полустертыми каблуками. Бомж? Да нет, совсем нет. Бомжа в этот приличный магазин не пустят – отловят квадратные молодцы-секьюрити еще на входе, вежливо выведут за угол, объяснят, чтоб больше не появлялся и дадут мощного пинка в напутствие. С Экзофтальмиком так не поступят. Человечек он бедный, больной, в то же время аккуратный и безобидный. Таких жалеют.

Человек со свисающим глазом вцепился тем временем в картонную коробочку, стащил ее с полки, непостижимым образом умудрившись не порушить ряд пачек, стоящих выше, сгорбился, поднес почти к самому лицу и подслеповато уставился на надпись – как показалось Павлу, не здоровым глазом, а именно больным. Экзофтальмик мешал свободному движению посетителей магазина, но те не возмущались, даже не просили подвинуться – просто обтекали его. Среди здоровой и благополучной жизни супермаркета пучеглазый уродец являл собой островок болезни, нищеты и близкой смерти. Он наводил на грустные мысли. И люди держались от него подальше, избегали, как избегают всего неприятного.

Паша не знал, что толкнуло его, что пронзило болью сердце и заставило сделать шаг вперед. Он вдруг обнаружил, что стоит вплотную к Экзофтальмику и держит его за рукав.

– Извините, вам не нужна помощь? – спросил Павел. – Вы хорошо себя чувствуете?

– Помощь, помощь? – глухим голосом переспросил человек. – Мне – помощь, помощь? Зачем, зачем?

Он повернулся, поднял лицо, и Павел вздрогнул. На близком расстоянии уродство бедолаги было почти непереносимым – хотелось отвернуться и убежать. Ось больного глаза сместилась внутрь, и даже если глаз мог видеть, то не одновременно со здоровым. Поэтому Экзофтальмик рассматривал Павла обоими глазами по очереди – как выползший из норы рак, и длинное перекошенное лицо его дергалось в тике.

– Я врач, – тихо, стараясь не привлекать внимания окружающих, произнес Павел. – Врач, понимаете? Я работаю в хорошей клинике. Мне кажется, что у вас проблемы со здоровьем…

– Врач, врач, – перебил его Экзофтальмик. – Зачем, зачем врач? Все хорошо, да, да.

– Ваш глаз, – настойчиво сказал Павел. – Он совсем не в порядке. Вам нужно пойти в поликлинику по месту жительства, пройти обследование у офтальмолога. У вас есть полис медицинского страхования?

– Полис, – человечек неожиданно улыбнулся, обнажив кривые зубы, и стал при этом еще более уродлив. – Полис – это город. Город, да. У меня нет города, города. Город – плохо. Только роща. Тенистая роща, роща. Оливы, дубы, дубы, стройные кипарисы и широколистные каштаны, каштаны. Видишь ли ты мою рощу, о златокудрый красавец?

Экзофтальмик вырвал рукав из оцепенелой пашиной хватки и обвел рукой широко вокруг себя.

– Роща тенистая, полная сладостной неги, – провозгласил он. – Где в роще цветущей кустарник густой простирался. Самые нимфы явились, живущие в чащах прекрасных, и в источниках светлых, и в злачноцветущих долинах.

Он перестал повторять слова по два раза, голос его утратил дребезжание, набрал силу. В здоровом глазу появился блеск. И все это только подтверждало его несомненное сумасшествие.

– Где роща? – тупо спросил Мятликов. А что еще он мог спросить?

– Здесь. Здесь роща, роща, – громко зашептал Экзофтальмик. – Прямо здесь, здесь! Ты не видишь ее? Она так красива!

– Уфф… – Павел провел рукой по вспотевшему лбу. – Извините, как вас зовут?

– Меня, меня?

– Да, вас.

– Я – Бассарей. Бассарей Сабазидис. Хозяин рощи, рощи.

«Сабазидис, – подумал Павел. – Что-то греческое? Ври, да не завирайся. Из тебя, голубоглазенький, такой же грек, как из меня негр. Сдвинутый ты по фазе, вот оно что. Полный псих. К счастью, безобидный. Во всяком случае, будем на то надеяться».

– Ладно, извините, – Павел криво улыбнулся, примирительно махнул ладонью. – Не буду вас больше беспокоить. Только еще раз повторяю: ваш глаз нужно лечить, пока не поздно. Понимаете? Сходите в поликлинику.

– Глаз, глаз? – Сабазидис или как-его-там нежно дотронулся пальцами до покрасневшего века, задумчиво выпятил нижнюю губу. – Зачем, зачем? Глаз хороший. Самый лучший, лучший. Он лечит меня, а не я его. Несет радость.

– Он убьет вас, если вы вовремя не спохватитесь, – не выдержав, заявил Павел. – Это же явная онкология…

– Смотри, незнакомец! Я покажу тебе, тебе!

Человечек протянул худую костлявую кисть и схватил Павла за руку. Павел судорожно дернулся – не тут-то было, Сабазидис держал его словно клещами. Паша повернул голову в поисках охранника, оглянулся и обомлел.

Пространство супермаркета истаивало, прилавки, полки и шкафы дрожали и растворялись, уходя в небытие. Сквозь сумеречную, полупрозрачную завесу проступили силуэты деревьев, увенчанные темно-зелеными кронами. Пол потерял ровность, вспучился пригорками, покрылся мягкой травой, украсился россыпями ярких цветов. Сладкое винное благоухание разлилось в воздухе. Людей стало меньше, но те, что остались, переменились внешне – утратили одежды и предстали в наготе, совершенство коей вряд ли можно было подозревать в степенных обитателях большого города. Обнаженные женщины в венках из тиса носились по поляне, играли в догонялки, стараясь запятнать друг друга жезлами, обвитыми плющом. Они смеялись и кричали: «Иакх, эвоэ», длинные их волосы развевались по ветру. На большом валуне, поджав ноги, сидел юноша в белом хитоне и играл на свирели, выводя незатейливую мелодическую фразу, повторяющуюся раз за разом. Рядом с музыкантом толпились уродливые сатиры – они трясли бородами, пьяно притоптывали в танце, гремели тимпанами и нестройно пели-блеяли на незнакомом языке. Странные эти твари напоминали мускулистыми торсами культуристов, ноги их были козлиными, хвосты лошадиными, рога торчали из нечесаных грив, наводя на мысль о чертях из ада. А тот, кто держал Павла за руку, не был уже больным и безобразным – перед Пашей возвышался высокий молодой мужчина с безупречными эллинскими чертами лица, с добрыми и веселыми глазами, в венке из виноградных листьев.

– Дары, – произнес он голосом высоким и нежным. – Я должен выбрать дары для своих любимцев, для тех, кто отличился в этот вечер, кто пел и танцевал лучше всех, кто доставил сердцу моему набольшую радость. Должен наградить их. Это непросто – выбрать дары. Но я выбрал и пришел сюда, в мою рощу, чтобы наградить достойных. Я прихожу сюда каждый день, всю мою жизнь. Лучшие должны быть обласканы и одарены. Их души преисполнятся восторга. Они ведь не зря старались – не так ли?

Паша обалдело кивнул. Взгляд его уткнулся в корзину, сплетенную из прутьев – в ней стоял глиняный кувшин с вином, лежали тяжелые гроздья винограда и лепешки мягкого желтого сыра.

– Вот это фокус, – пробормотал Павел. – Как вы это делаете?

– Что делаю?

– Ну, эти вот ваши картинки. Пьяные козлолюди и голые девы меж деревьев.

– Я ничего не делаю. Сие не обман, но настоящая жизнь. То, что есть на самом деле. Нега, услада, музыка и пляски.

– Ерунда. На самом деле здесь супермаркет – толпы людей, закупающих колбасу, мороженых куриц и водку.

– Твое скучное, изуродованное городом бытие и есть обман. Переступи чрез порог лжи и увидишь истинное. Обретешь настоящую жизнь.

– Хватит! – Мятликов дернулся всем телом, вырвал руку из цепкой хватки Экзофтальмика.

И тут же магазин снова стал магазином – резко сменил декорацию, словно вставили новый слайд. Павел поймал на себе десятки чужих взглядов – любопытствующих, назойливых, втянул голову в плечи, повернулся и заспешил прочь от пучеглазого калеки.

– Бред, – шептал Павел, – бред собачий. Галлюцинации… Как он это делает? Какая разница – как? Не мое это дело, рано мне еще становиться параноиком…

Почему-то он опасался, что Экзофтальмик Бассарей догонит его, схватит, снова погрузит в безумное действо под названием «Легенды и мифы древней Греции», но на этот раз не будет столь добрым – натравит на него своих кошмарных сатиров и девок-менад, по всем канонам должных быть неистовыми и кровожадными, и те порвут бедного Пашу в кровавые клочья… Павел не раз оглянулся через плечо – никто и не думал преследовать его. Он благополучно добрался до полок со спиртным, цапнул коньяк, заплатил в кассе и пулей вылетел из «Евроспара». Как добрался до дома – уж и не помнил. И перестал вздрагивать только тогда, когда выхлебал стакан дербентского в три глотка.

От шизиков нужно держаться подальше – это ясно всякому здравомыслящему человеку.

«Так я и буду делать дальше, – сказал себе Павел. – К чертовой матери этот «Евроспар», если он не беспокоится о своих посетителях и позволяет всяким больным уродам нападать на приличных людей. Коньяк можно купить где угодно».

Эта мысль успокоила доктора Мятликова. Доктор Мятликов лег спать и уснул.

* * *

Следующим утром Павел почти не помнил о неприятном происшествии в супермаркете. Честно говоря, не до того ему было – как всегда, накатила волна срочной работы и захлестнула с головой.

В прошлом терапевт, Мятликов шесть лет назад получил специализацию по ультразвуковой диагностике и сейчас занимался в основном обследованием беременных. С помощью японского сканера «ALOKA» заглядывал внутрь материнского чрева, видел там плод – живой, двигающий ручками и ножками, сосущий палец и даже улыбающийся. Павел определял, все ли у плода в порядке, нет ли у него явных или скрытых пороков, производил замеры, запускал программу, и компьютер обсчитывал десятки параметров, показывающих, нормально ли развивается будущий гражданин Российской Федерации.

В десять утра позвонили из реанимации.

– Павел Михалыч, – сказал заведующий отделением Топыркин А.А., – работа для тебя есть цитовая[5]. Будь добр, подойди, сделай УЗИ. Прямо сейчас.

Павел невесело вздохнул. В коридоре возле его кабинета сидела очередь человек из пятнадцати, а может, и двадцати. Вели они себя нервно, как и положено больным, – каждый считал, что его обязаны пропустить вне очереди, потому что он беременный, или диабетик, или ветеран войны, или почетный донор, или депутат, или инвалид труда, или лично от Юрия Исааковича… Народ в коридоре шумно переругивался, качал права, набрасывался на медсестру Веру Анатольевну с требованием объяснить, почему такое безобразие, отчего доктор так медленно работает, с какой стати не принимают без статталонов и так далее… Павел работал настолько быстро, насколько мог, за два часа уже выполнил половину положенной ему дневной нормы, но очередь не убывала – напротив, становилась все длиннее. В общем, имела место обычная производственная обстановка государственной клиники.

– Что там? – спросил он Топыркина. – Опять хирурги жидкость в животе требуют найти? Позвони Гале, у нее сегодня запарка меньше, она посмотрит.

– Нет. Я же говорю – ты здесь нужен. Беременную посмотреть.

– А что с ней?

– В коме она. На ИВЛ[6].

– Понятно… – Павел вздохнул еще раз. – Ладно, через десять минут буду. Ставьте аппарат.

* * *

Любимый вопрос, который беременные задавали доктору Мятликову, был таков: «Кто там?» Означало это: «Кто там, мальчик или девочка?» Павла сей неграмотный вопрос раздражал. Обычно он отвечал: «Что значит кто? Что вы имеете в виду – фамилию?», иногда снисходил до почти вежливого «Потерпите до конца обследования». Беременная, которая лежала сейчас перед Павлом, не могла задать вопрос. Но если бы и спросила: «Кто там?», Павел не смог бы ей ответить.

Кто, кто? Черт его знает…

Существо, что жило и бултыхалось в солоноватых водах внутри матки, если и было человеком, то только отчасти.

Мятликов уже изучил историю болезни пациентки, выяснил, что ни имя, ни фамилия ее не известны, что найдена она вчера на улице в бессознательном состоянии и доставлена в больницу машиной скорой помощи. Исследование выявило острое нарушение мозгового кровообращения, пациентка находится в состоянии глубокой комы и попытки привести ее в чувство пока не дают результата.

Кто она такая? Какая-нибудь алкоголичка или наркоманка? Не похоже. Интуиция доктора Мятликова, негативный опыт исследователя человеческих тел подсказывал ему, что это не так. Девушка была юна, не старше двадцати пяти лет, и красива. Красива, впрочем, относительно – хоть кого может изуродовать идущая в трахею трубка, вставленная в насильно разверстый рот и присоединенная к гофрированному шлангу аппарата искусственной вентиляции легких. Не добавляли очарования также иглы и катетеры, воткнутые в вены, обведенные синими окружьями лопнувших кожных капилляров, прилепленные полосками пластыря и продолженные прозрачными трубками капельниц, сквозь которые медленно текли жидкости, должные поддержать механическое функционирование мертвого уже тела.

Мертвого – в этом Павел не сомневался. Можно прибегнуть к помощи хитроумных приборов, чтобы спрогнозировать, сколько еще часов-дней-недель протянет тот или иной организм, лежащий на широких, полутораспальных, оптимистично сверкающих никелем и все же безнадежно унылых кроватях реанимационного отделения. Можно, и Павел делал это ежедневно – с утра и чуть ли не до вечера. Но Павел получал подобную информацию и иным, ненаучным образом – сразу, как только наклонялся над пациентом и втягивал воздух ноздрями. Мятликов чуял носом. Флюиды разложения, молекулы близкой смерти витали в воздухе реанимации, наполняя его сладким душком, почти невыносимым для постороннего. Мятликов привык. Научился вычленять из общей вони слабые струйки аромата, идущего от горячечных, или напротив, трупно-охладевающих, раскиданных в неестественных позах по кроватям отделения кандидатов в покойники.

Он хотел бы, чтоб девочка выжила. Такое могло случиться, с немалой притом вероятностью… с кем угодно, только не с ней. Она была достойна жизни больше, чем многие другие, бессмысленно влачащие скрипящую повозку существования. Достойна более, чем сам он, доктор Мятликов. Если бы некий бес, или ангел (какая разница?) зашел в палату и предложил размен – его жизнь на жизнь девушки, – Паша махнулся бы не глядя, с блаженной улыбкой премудрого дурачка, и закончил бы свое пребывание в мире сущем без жалости, с осознанием, что сделал хоть что-то полезное, или хотя бы красивое, или хоть что-то спасительное для души.

Ангел не зашел. От мертвой, красивой, посмертно изуродованной девушки безнадежно пахло могилой. Если кто-то и узнает, кем она была, кто убил ее, что убило ее, то это будут следователи, хитроумные милицейские сыщики, но никак не медики. Единственный ритуал, который следовало исполнить в память о прошедшей жизни – узнать, что творится с ее неродившимся ребенком.

Оглядывая вздутый живот, возвышающийся над телом беременной подобно надгробному холму, Павел сказал себе: «Не меньше тридцати четырех недель». И не ошибся, как обычно. Можно быть мудаком по жизни, но пропить профессиональные навыки он еще не успел, и полагал, что до пропития оных при нынешних его темпах осталось как минимум лет пятнадцать-двадцать. Что весьма немало, учитывая современные темпы алкоголизации населения.

Измерение головки плода показало: беременность сроком тридцать пять с половиной недель. Чуть-чуть пациентка не дотянула. Доктору Мятликову в пору было показать самому себе большой палец, вздохнуть с предварительным облегчением и вознадеяться хотя бы на спасение ребенка… если бы только из головки плода не торчали два небольших бугорка. Это напрочь портило благополучную картину, отменяло возможный триумф по искусственному родоразрешению, переводило плод, плавающий во чреве мертвой матери, в разряд безнадежно бесперспективных уродцев. Роженица мертва, у плода посредством ультразвукового исследования выявлен комплекс хромосомных мутаций. Проблема закрыта, да? Что дальше? Дальше все просто: вскрыть трупы – один большой, другой совсем маленький, а затем хранить их в холодильнике морга, пока менты не скажут: все, срок прошел, закапывайте. Или разбирайте на препараты для студентов (что еще более вероятно).

Павел оторвал датчик от бледной кожи беременной, сунул его в гнездо аппарата, отер рукавом халата пот, крупными каплями выступивший на лбу. Давно он не чувствовал себя настолько странно – не то что бы плохо или хорошо, вообще никак, подобно лягушке, упавшей в сметану и бьющейся в попытках выбраться. Из-под ног доктора вышибло всякую твердую почву, он заболтался в воздухе подобно висельнику, только вот без веревки на шее – хотя бы малой привязки к чему-то материальному (к деревянной перекладине?). Невесомость вздернула желудок к самому горлу, заставила его сократиться в тошнотных спазмах. Паша с трудом разогнул ватные ноги, поднялся, добрался до раковины, плеснул на лицо пригоршню холодной воды.

Черт… что с ним творится? Сколько раз он определял, что плод уродлив и нежизнеспособен… Как много раз сообщал беременной, глупо, в предвкушении грядущего счастья улыбающейся, что ничего не получится. Что, увы, у плода отсутствует мозговой череп, это называется анэнцефалия, да, да, он умрет сразу, такие не живут… не плачьте, пожалуйста, идите к врачу-генетику, он все вам объяснит, ну не плачьте же, право, ничего тут не поделаешь. Другой вариант: извините, у вашего плода хондродисплазия, с этим ничего уже не поделаешь (как заученное заклинание), видели карликов в цирке? – длинное туловище, короткие ручки и ножки, вы в этом совсем не виноваты (генетик скажет, что виновата, такие вещи не случайны, но это дело доктора в кабинете номер два, его несчастная судьба, его доля разъяснений), идите к генетику, он вам все объяснит…

Кто бы сейчас объяснил хоть что-нибудь доктору Мятликову. Кто бы утешил его: ничего страшного, бывает такое и не стоит психовать, сходить с ума и впадать в предобморочное состояние.

Не бывает такого. Просто быть не может. Если бы только рожки… Выпуклые уплотнения теменных костей черепа, не описанные ни в одном из справочных пособий, ни у Медведева, ни у Демидова, ни даже у Ромеро. И хрен бы с ними, с рожками. Но вдобавок к тому – рудимент хвоста… какой там рудимент, самый настоящий хвост, состоящий как минимум из десяти малых позвонков, продолжающих копчик. Весело виляющий хвостик, оснащенный длинными нитями, кои неизбежно приходится трактовать как волосы, подобные лошадиным. А еще – кривые ножки, которые очень хочется назвать деформированными, но вовсе они не деформированы, просто форма у них такая – не человеческая, а звериная. Точнее, козлиная. И заканчиваются они, как и положено, раздвоенными копытцами.

Во всем виноват Экзофтальмик.

Лишь вчера Паша вступил в разговор с ним в супермаркете, а сегодня нарвался на продолжение галлюцинации. Что это еще, если не бред наяву – ну как можно поверить, что в матке обычной женщины (ну пусть необычной, пусть в коме, пусть…) бултыхается эмбрион козлоногого сатира. Плавает себе, сосет палец, машет ручкой, и, кажется, даже улыбается.

Существовал простой способ убедиться в том, что все происходящее – наваждение. Позвать кого-нибудь из коллег и продемонстрировать им эхограмму. Однако Павел никого не стал звать. Вместо этого он нацепил на датчик насадку для трехмерной реконструкции, сделал несколько срезов, записал их на видеокассету, сунул ее в карман халата и выключил аппарат. Исследование закончилось.

– Ну что там? – спросил Топыркин, когда Павел заглянул в ординаторскую.

– Ничего особенного, – сказал Паша, подавляя предательскую дрожь в голосе. – Плод живой пока, срок тридцать пять недель, без пороков.

– Значит, не шибко недоношенный?

– Не шибко. Должен выжить. Что дальше делать будете?

– Подождем еще четыре дня. Если что, кесарево всегда сделать успеем. Не мамашу, так хоть ребенка спасем.

– А у нее самой какие шансы?

– Почти никаких, – Топыркин развел руками. – Обширный инсульт в бассейне левой мозговой артерии. А лечить мы ее как следует не можем – опять же из-за плода, чтоб не угробить его. Такие вот дела.

– Понятно, – буркнул Мятликов. – Значит, завтра я снова приду посмотреть – после трех, когда свободнее буду. А сейчас побегу.

– Что, замучили пациенты? – Топыркин сочувственно качнул головой. – Сбились в стаю, окружили кольцом и терзают, вырывают из бедного Паши мясо кусками, да еще и обещают при этом пожаловаться президенту Путину?

– Еще как терзают, – согласился Паша.

* * *

В полчетвертого, когда очередь наконец-то истаяла, испарилась из коридора, Паша включил приставку для трехмерной реконструкции, вставил кассету в видеомагнитофон и обработал данные. Создал объемное изображение того, что наблюдал сегодня в реанимации утром. Результат не слишком его удивил. С экрана смотрело забавное личико – курносое, с толстыми губками, лысой головенкой. Из черепа торчали две аккуратных шишечки. Ножки и впрямь оказались козлиными, также наличествовал хвост, демонстрируя собой ложность теории диалектического материализма, а может и наоборот, подтверждая ее, только на новом, требующем особого подхода уровне. В самом деле – какие шутки, господа? Вот она, трехмерная эхограмма на дисплее компьютера, ее можно распечатать и представить в качестве доказательства любому эксперту. Пациентка беременна древнегреческим мифическим существом и приходится признать это как научный факт. Собственно говоря, все, что нужно сделать доктору Мятликову – сообщить об этом акушерам-гинекологам. Ясно, что самостоятельно родить такое чудо-юдо пациентка не сможет, даже если будет пребывать в полном здравии – рога сатирчика (так, что ли, следует его называть?) вспорют ее в родах и летальный исход от кровопотери роженице гарантирован. Поэтому – только кесарево сечение. Пусть этим займутся гинекологи, а потом, если новорожденный будет жизнеспособен – педиатры. Пусть выхаживают его, определяют, человек он или нет, и куда его девать дальше – в детский дом или зоопарк.

…Нет, нет, нет. Павел еще раз вгляделся в забавное, беззащитное личико на экране. И вновь почувствовал к неродившемуся сатирчику симпатию – необъяснимую, возрастающую с каждой минутой. Он понял вдруг, что страстно желает, чтобы рогатый мальчонка выжил, и вырос, и нашел свою полянку, чтобы пить в компании подобных себе козлолюдей вино, и петь-блеять, и танцевать под музыку свирели.

Мятликов упрямо качнул головой, стер из памяти компьютера файл с реконструкцией, а затем уничтожил запись на кассете. С рациональной точки зрения это выглядело бессмыслицей – какая разница, есть ли записи, если плод сатира существует и без них, сам по себе. Однако Павел не думал сейчас о здравом смысле. Его выкинуло из области рационального и затянуло черт-те знает куда. И поступки его сейчас диктовались не разумом, но интуицией.

Нужно спросить у Экзофтальмика. Он должен знать, что все это значит. Должен. Только вот страшно к нему обращаться – от одной мысли о безумном Бассарее по коже доктора Мятликова начинали бегать трусливые мурашки.

Почему ты боишься его? – спросил сам себя Паша. И ответил: потому что он непонятен. Нет никакой информации о нем. И, стало быть, информацию нужно собрать.

Павел позвонил в АСУ и попросил к телефону Дмитрия Викторовича, главного компьютерщика больницы.

– Дим, – сказал он, – ты хвалился, что у тебя есть маленькая камера.

– Цифровая?

– Ну да, пусть цифровая. Главное, что маленькая. Есть?

– Да есть, есть.

– Маленькая?

– Да.

– Насколько маленькая?

– Микроскопическая! – рявкнул в трубку Дмитрий, выведенный из себя занудством Паши. – Полметра в длину, метр в толщину. Вес – два центнера с гаком!

– Дай мне ее на денечек.

– Зачем?

– Надо.

– Не сломаешь?

– Не сломаю.

– Ну ладно, – сдался Дмитрий. – Приходи и бери. Только не сломай.

* * *

В шесть вечера Павел занял наблюдательную позицию в «Евроспаре». Камера действительно оказалась небольшой – размером с ладонь. Паша поместил ее в старую кожаную барсетку, прорезав дыру для объектива, и вооружился пультом дистанционного управления. В магазине он поставил барсетку на полку с газетами и направил камеру на Экзофтальмика, дрейфующего по обычному своему маршруту. Включил прерывистый режим – один кадр в пять секунд. Сам же взял в руки толстый глянцевый журнал и сделал вид, что занят изучением его внутреннего содержимого – весьма богатого, если не сказать больше.

Через пять минут к нему подошла девушка – одна из красоток в фирменных зеленых блузках, в чьи обязанности входит присматривать за покупателями, информировать их о товарах и помогать приобретать как можно большее количество ненужных вещей.

– Здравствуйте, – девушка разразилась качественной белозубой улыбкой. – Вам помочь что-нибудь найти?

– Спасибо. – Мятликов с преувеличенной вежливостью приложил руку к сердцу и даже слегка поклонился. – Ваша помощь придется очень кстати. Не соблаговолите ли вы, к примеру, показать мне, где находится печатное издание «За рулем»?

– Вот оно, пожалуйста. – Девушка ткнула длинным лакированным ногтем в журнал, расположившийся перед самым носом Павла.

– Ах, и в самом деле, как замечательно! – восхитился Павел. – А вот еще я слышал, что есть такой журнал – «Красота и здоровье». У вас он в наличии?

– Вот он, – девушка с некоторым недоумением показала на искомый объект, сиявший обложкой в центре полки.

– Отлично! – возрадовался Мятликов. – А «Аргументы и факты», газета такая, что, и она у вас есть?

– Да, конечно, вот она. – Девушка утратила энтузиазм, выражение экзальтированной радости ушло с ее лица. – Пожалуйста, приобретайте. Если вам что-то нужно найти, обращайтесь к сотрудникам супермаркета, находящимся в зале…

Она сделала попытку уйти, но Павел остановил ее.

– Подождите! – воскликнул он. – А издания на японском языке, есть ли они у вас? Я стараюсь следить за японской прессой, но что-то не нахожу здесь ни одного токийского таблоида…

– Такого нету, извините. – Девушка в последний раз сверкнула улыбкой, словно произвела суматошный, неприцельный выстрел перед отступлением, и спешно ретировалась.

Целых полчаса после этого Павла никто не беспокоил. Правда, секьюрити, прохаживающиеся мимо, бросали на него тяжеловатые взгляды – мол, что это за избу-читальню вы здесь устроили, товарищ в серой куртке? И потому пришлось выложить на полку стопку журналов, демонстративно предназначенных для покупки. Наконец прошло полчаса, Мятликов решил, что достаточно, облегченно вздохнул, положил в корзину четыре журнала (два из них действительно оказались интересными, еще два были достойны лишь меткого броска в ближайший мусорный бак), снял с полки камеру и пошел покупать заслуженный коньяк.

Заговорить с Экзофтальмиком в этот день он так и не решился.

В одиннадцать вечера, когда жена, как обычно, наигралась в «крестики-нолики» и отправилась спать, Паша занял семейный компьютер. Подключил камеру и перекачал на жесткий диск то, что снял в прерывистом режиме за полчаса. Получился беззвучный клип длительностью в три минуты.

Если бы съемка велась как обычно, Экзофтальмика ежесекундно заслоняли бы проходящие покупатели. Прерывистый режим спрессовал время, превратил всех людей, кроме Экзофтальмика, в серый размазанный фон, и стало видно: Бассарей танцевал – камера ускорила его сонные движения, придала им ритм и осмысленность. Теперь он не топтался на месте, но красиво передвигал ногами, плавно плыл по торговому залу, то воздевая, то опуская руки. Более того – Павлу показалось, что Бассарей танцевал не один – временами он брал за руку невидимую партнершу, крутил ее вокруг себя и даже прижимал к груди. Павел просмотрел ролик четыре раза подряд, и с каждым разом страх перед противным Экзофтальмиком уходил все дальше, уступая место в душе симпатии. Паша сбегал на кухню, оприходовал коньяк, вернулся в комнату, полюбовался на балетные па Бассарея Сабазидиса в последний раз и завалился спать – со спокойной улыбкой на устах.

* * *

На следующий день Павел пришел в реанимацию в полчетвертого – проверить, как живет неродившийся сатирчик. Сатирчик поживал неплохо – сердечко его билось с положенной частотой, пальчики сжимались и разжимались, козлиные ножки забавно дрыгались. А вот мама его выглядела гораздо хуже, чем вчера – кожа, накануне просто бледная, налилась синевой, вокруг игл, воткнутых в вены, разлились багровые кровоподтеки, кривая электрокардиограммы, ползущая по монитору, показывала постоянные, через каждые пять-шесть ударов, экстрасистолы. Пациентке требовалась интенсивнейшая лекарственная терапия, но большие дозы сердечных препаратов могли убить плод в ее чреве. Похоже, ситуация быстро приближалась к развязке. Остро вставал выбор, кого спасать – беременную или ребенка.

Павел понимал – если он предъявит результаты своих исследований коллегам, те сомневаться не станут: сочтут плод носителем множественных врожденных пороков и бросят все силы на реанимацию женщины. И отравят сатирчика лошадиными дозами гликозидов и прочей дряни.

Павел поставил датчик в гнездо, упер локоть в край аппарата и задумался, уставившись на экран сканера.

– Паракало, на мэ созис, – услышал он вдруг тихий, едва различимый тонкий голосок. – О антропэ мэ та аспра руха, на мэ созис!

Мятликов встрепенулся, ошарашенно оглянулся. Никого в комнате – кроме него и беременной. Это она сказала? Павел наклонился над лицом женщины – трубка все так же шла через ее гортань, она не смогла бы произнести ни слова, даже если б очнулась.

– О антропэ мэ та аспра руха, на мэ созис! – из тишины снова вырисовался голос. – Паракало! На мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха…

Мятликов нервно схватил ручку и записал слова. Голос повторял их на манер заедающей граммофонной пластинки и никак не мог остановиться. Павел взял датчик, дрожащим пальцем ударил по кнопке, в поле его зрения появилось лицо плода. Губы сатирчика шевелились в такт голосу.

– Замолчи, – зашипел Павел. – Все равно я тебя не понимаю! На каком языке ты говоришь?

– О антропэ мэ та аспра руха, на мэ созис!

Павел запустил выключение сканера, через минуту тот отрубился от сети и одновременно умолк голос.

– Уфф, – сказал Павел. – Ох ты батюшки… Что же это творится? Просто караул.

Он взял листок с записанными словами. Только одно из них отдаленно знакомо – «антропэ». «Человек». Греческий язык? Наверное… Почему бы сатиру не говорить на греческом?

Экзофтальмик – вот кто должен все разъяснить. Пришло время задать ему пару вопросов.

* * *

Павел не стал разговаривать с Экзофтальмиком в супермаркете – решил после долгих размышлений, что на территории магазина тот опять впадет в транс и добиться от него чего-либо путного вряд ли удастся. Поэтому Паша решил дождаться Экзофтальмика у выхода из «Евроспара». Он пришел в магазин вечером, в половине десятого, убедился, что пучеглазый находится на боевом посту, затарился коньяком, вышел на улицу и занял наблюдательную позицию слева от парковки машин – в месте, не слишком приметном для охранников. Погода испортилась – подул холодный ветер; дождь, слава Богу, пока не начался, но продрог Паша изрядно. Коньячок не дал ему превратиться в ледяную статую – за двадцать минут Павел незаметно для себя выхлебал из горлышка всю бутылку. А там и Бассарей появился.

Умный Паша не стал приставать к Экзофтальмику прямо у «Евроспара» – слишком много людей, а ему нужна была интимная беседа – с применением, ежели понадобится, морального прессинга, а если дойдет дело, то и элементов душевной пытки. И потому доктор Павел Мятликов, действуя в манере лучших мастеров наружной слежки, последовал за объектом сзади, держась на расстоянии тридцати шагов. Впрочем, с таким же успехом он мог бы соблюдать дистанцию в три метра, и даже нагло дышать объекту в затылок или бежать впереди него на четвереньках – пучеглазый, кажется, не обращал внимания ни на что, происходящее в окружающем мире.

Коньячок подействовал на Павла положительно – в стереотип его жизни давно вошел обычай сразу после принятия дозы ложиться спать и видеть приятные сны, теперь же он обнаружил, что передвижение по городским тротуарам подшофе имеет явные, не познанные им до сих пор плюсы. Колено вдруг перестало болеть и скрипеть – совсем! Паша двигался по улице с давно забытой легкостью, улыбался всем встречным и думал о том, что жизнь неуклонно и несомненно налаживается.

Он так увлекся собственной эйфорией, что едва не упустил пучеглазого. Тот свернул за угол очередного панельного девятиэтажного дома и выпал из поля зрения. Когда же Паша последовал вслед за ним, то обнаружил, что объект слежки исчез.

Павел не запаниковал. Пробуждающиеся инстинкты филера кинули его в ближайший подъезд дома, там он и обнаружил Экзофтальмика, безуспешно пытающегося попасть ключом, дрожащим в руке, в круглую скважину черной железной двери.

– Позвольте вам помочь, – произнес Павел тоном, исключающим всякое сопротивление, после чего весьма нахально выдернул связку ключей из пальцев Бассарея и открыл дверь. – Прошу вас, – повел он рукой. – Проходите, уважаемый господин Сабазидис.

– Э-э… – Физиономию Экзофтальмика повело нервным тиком сразу в трех направлениях, глаза поплыли в стороны, каждый сам по себе. – Мое, мое… Отдай, отдай мне. – Пучеглазый потянулся к своим ключам, но Мятликов быстро убрал руку за спину.

– Разговор есть, – сообщил он. – Где вы предпочитаете общаться, господин Сабазидис? Здесь, мне кажется, не совсем удобное место. Может быть, мы пройдем в вашу квартиру?

– Нет, нет. Нельзя. Уходи, чужой человек, человек. Отдай и уходи, уходи.

– Не уйду, – заявил Паша. – Просто не уйду, и все. В конце концов, я имею право знать, что за ерунда творится в моей жизни. Чудеса начались сразу после того, как я встретил вас – и чем дальше, тем чуднее все закручивается. Кто вы такой, Бассарей Сабазидис – так, кажется, вы себя назвали? И какое отношение имеет к вам сатир в животе у беременной?

– Не знаю, – пробормотал Экзофтальмик. Он попытался испуганно опустить очи долу; здоровый глаз послушно уставился в пол, но выпученный вдруг самостоятельно пополз вверх и с любопытством уставился на Мятликова. – Не знаю, не знаю, не знаю. Какой сатир, сатир, сатир?

Ого… Повело пучеглазого. Повторять каждое слово по три раза – это уже перебор. Так и за полгода до сути не доберешься.

– Не надейтесь отбрыкаться, – строго сказал Павел. – Вы скажете мне все, что знаете, иначе я от вас не отвяжусь. Круглые сутки буду за вами ходить, пока не расколю на признание. Я уже говорил вам, что я врач. Так вот, к нам в больницу доставили беременную девушку. Она в коме… без сознания, понимаете? А в животе у нее – плод с рожками, конским хвостиком и козлиными ножками. Вам это ни о чем не говорит?

Паша попал в точку. Еще как попал. Все лицевые тики Экзофтальмика мгновенно остановились, превратив физиономию в неподвижную, до предела изумленную маску. Рот приоткрылся, нижняя челюсть безвольно отвалилась вниз. Оба глаза уставились на Мятликова, причем здоровый выпучился почти до той же степени, что и больной.

Полминуты прошло в молчании. Потом Павел поднял руку и пощелкал пальцами перед носом Экзофтальмика.

– Эй, господин Сабазидис! – громко позвал он. – Ау! Не спите, товарищ! Ответьте на мой вопрос и я верну вам ключи!

– Не знаю… – Сабазидис выдавил из себя звук, напоминающий скрежет двери, не открывавшейся лет двадцать. – Уходи, чужой человек. Отдай мое и уходи. А то позову милицию.

Так-так… Ни одного повтора. И упоминание о милиции – явный привет из мира реальности. Это уже лучше. Прогресс налицо.

– Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха! – Павел четко произнес каждое слово, выученное им за сегодняшний день наизусть. – Не будете ли любезны объяснить, господин Сабазидис, что означает сия фраза?

– Пожалуйста… – проскрипел Экзофтальмик. – Пожалуйста, спаси меня, человек в белых одеждах. Вот что это значит, значит. Да, да.

– Сатирчик сказал мне это. Это по-гречески?

– Да, да. Греческий. Какой, какой сатир? Какие белые одежды, одежды?

– Сатир – это то, чем беременна девчонка. Он у нее внутри, понимаете? А белые одежды – полагаю, мой медицинский халат.

– Так он у нее там, там? – пучеглазый показал на свой живот. – Прямо там, да, да?

– Именно, – подтвердил Павел. – Прямее не бывает.

– Лиэй, – прошептал Экзофтальмик и сделал попытку осесть на пол. Павел помешал ему – подхватил подмышки и аккуратно прислонил к стене.

– Что – Лиэй? – переспросил он.

– Лиэй. Лиэй, Лиэй, Лиэй, Лиэй…

Граммофонную пластинку внутри пучеглазого заело напрочь.

– Я понял, что Лиэй, – Павел слегка встряхнул Экзофтальмика, голова того безвольно мотнулась. – Скажите еще что-нибудь, хватит талдычить одно и то же.

– Он пришел, Лиэй. Но ему трудно, трудно. Спаси его, человек.

– То есть я должен его спасти?

– Да. Да.

– А вы в этом заинтересованы?

– Очень, очень.

– Тогда придется пройти в вашу квартиру и поговорить. У вас есть квартира? Или вы обитаете на лестничной площадке, в уютном соседстве с мусоропроводом?

– Есть, есть. Хорошая, хорошая большая квартира.

– Небось, еще и чистая? – язвительно поинтересовался Паша.

– Очень, очень чистая.

– Что ж, тогда не будем откладывать. Какой номер квартиры?

– Девять. Девять.

– Просто девять или девяносто девять?

– Девять.

– Пошли, – коротко сказал Павел. И потащил пучеглазого вверх по лестнице.

* * *

Хорошая, большая и очень-очень чистая квартира оказалась однокомнатной конуркой на третьем этаже – слава Богу, не загаженной до тошнотворного состояния, как имел основания предполагать Мятликов, но все же основательно запущенной, запыленной и заполненной кислым душком стареющего человеческого тела. Пока Экзофтальмик стягивал с себя пальто, Павел произвел беглый осмотр помещения. В комнате обнаружился диван, продавленный посередке чуть ли не до пола, тумбочка с телевизором (судя по тому, что телевизор был повернут лицом к стене, вряд ли его кто-то смотрел), а также большой фанерный шкаф – вероятно, хранящий пару скелетов. Кроме того, в деревянных кадках росли два фикуса – довольно ухоженного вида. Света, во всяком случае, им должно было хватать – занавесок на окнах не было и в помине. Павел попытался открыть форточку – не тут-то было. В раме сидел гвоздь – огромный, толщиной в полпальца. Павел хмыкнул и перешел на кухню. Экзофтальмик уже возился там, укладывая магазинную добычу в холодильник. Про кухоньку можно было сказать одно: она определенно не принадлежала алкоголику. Не была уставлена пустыми бутылками, отсутствовали также раскиданные там и сям высохшие остатки того, что в люмпенской среде принято называть закуской. Небольшой стол с изрезанной, но относительно чистой клеенкой, две бледные тонконогие табуретки. И еще: шкапчик с посудой, эмалированная мойка в потеках ржавчины и скособоченная газовая плита. И всё. Вполне достаточно для примитивного существования, не отягощенного буржуазными предрассудками.

– Лиэй, Лиэй, Лиэй, – бубнил себе под нос Экзофтальмик, склонившись перед маленьким древним холодильником, утонув в нем головой. – Он снова придет, снова. Лиэй, Лиэй…

Павел приподнял табуретку, произвел осмотр, решил, что сей предмет мебели, несмотря на свою видимую хлипкость, не развалится под его внушительным весом, сел, прислонился спиной к стене и сцепил руки на животе.

– Я жду! – напомнил он.

– Лиэй, Лиэй… – Пучеглазый наконец-то закрыл свой драгоценный холодильник и повернулся к Паше лицом. – Он придет, придет. Ты помоги ему, хороший человек. Самому ему трудно, трудно.

– Что ему трудно?

– Трудно выйти в мир. Ему нужен разрешитель.

– Разрешитель? – озадаченно переспросил Мятликов. – Это что еще за слово такое?

– Разрешитель, разрешитель, да. Ты будешь разрешителем. Поставишь его на ноги, ноги. И скажешь: иди, иди. И он пойдет.

– Почему именно я?

– Потому что ты первый, кто увидел его, первый. Узнал его, узнал. Он положил глаз на тебя, тебя. И ты скажешь ему. И он пойдет. И освободит тебя.

– Освободит? – Павел скептически усмехнулся. – От чего освободит?

– От всего этого, этого, – Экзофтальмик нелепо взмахнул руками. – И ты будешь свободен. Познаешь радость и негу.

– Так не пойдет! – Павел упрямо качнул головой. – Видите ли, уважаемый Бассарей, есть у меня подозрение: то, что вы подразумеваете под свободой, вовсе мне не нужно.

– Нужно, нужно! – выкрикнул Экзофтальмик, брызнув слюной. – Нужно не всем, но тебе! Тебе! Ты несчастен! Ты станешь счастливым, счастливым, да!

– Всё, хватит! – рявкнул Павел. – Кто вам сказал, что я несчастен? У меня все нормально. Понятно? Не надо мне никакой вашей свободы от всего, и неги тоже не надо. Всё, пошел я.

Он вскочил на ноги и решительно двинулся к выходу. Экзофтальмик тут же цапнул его за рукав, потеряв при этом равновесие и едва не свалившись на пол.

– Подожди, подожди, хороший человек. Поставь Лиэя на ноги и разреши ему. Пожалуйста, пожалуйста! Я отдам тебе все, что у меня есть, есть. Вот эту квартиру. Бери ее, бери.

– Не дурите! – Павел пытался оторвать руку Экзофтальмика, но тот вцепился как клещ. – Не нужна мне ваша квартира. Ничего мне вообще не нужно.

– Бери квартиру, бери! Только поставь Лиэя. Он отблагодарит тебя, тебя!

– Да идите вы к черту! – крикнул Павел, дернулся всем телом и высвободился из клешней Экзофтальмика. – Вы у нас, вроде бы, хозяин рощи, чуть ли не бог, так вот и решайте свои проблемы сами. А меня больше не трогайте! Все, пока!

Кипя от злости и матерясь громким шепотом, он пересек прихожую, вылетел на лестничную площадку и с грохотом захлопнул за собой дверь.

Ноги его здесь больше не будет.

* * *

Дома Павел снял с полки мифологический словарь и занялся поиском слова «Лиэй». В конце концов, нужно все-таки знать, с чем приставал к нему сумасшедший Экзофтальмик.

Вот что нашел Павел:

«Дионис, Бахус, Вакх, в греческой мифологии бог плодоносящих сил земли, растительности, виноградарства, земледелия… Дионис славится как Лиэй («освободитель»), он освобождает людей от мирских забот, снимает с них путы размеренного быта, рвет оковы, коими пытаются опутать их враги и сокрушает стены. Он насылает безумие на врагов и страшно их карает… Зооморфное прошлое Диониса отражено в его оборотничестве и представлениях о Дионисе-быке и Дионисе-козле».

Много там еще чего было, в большой энциклопедической статье про Диониса… Более чем достаточно, чтобы уяснить: бред, происходящий с Павлом, имеет некую фактологическую подложку. И еще более достаточно, чтобы понять, что все это бред и не более того.

Значит, так: древнегреческий бог Дионис, он же Лиэй, должен родиться в полузверином своем воплощении в начале двадцать первого века в крупном российском госпитале из чрева неопознанной женщины, находящейся в коме. А доктор Павел Мятликов должен поставить его на ноги, дать напутственного шлепка и разрешить идти в мир. Отлично! Как все просто! Проще не придумаешь.

Паша пожалел, что купил лишь одну маленькую бутылку, и что выпил коньяк слишком рано – за вечер алкоголь сгорел в крови, ушел без остатка, оставив после себя непреходящее возбуждение и бессонницу. Павел проворочался в постели половину ночи, размышляя, стоит ли завтра обратиться к психиатру. Заснул он лишь около трех, и спал беспокойно, тревожно.

* * *

Утром, само собой, еле вытащил себя из кровати. На работу опоздал на полчаса – небритый, голодный (не успел позавтракать), злой и до омерзения несвежий. Бледная Вера Анатольевна бросилась к нему немедленно:

– Павел Михайлович, вас уже обыскались! Срочно вызывают к Пенфееву!

– Что там такое?

– Точно не знаю. Что-то случилось. Говорят, это из-за той беременной в реанимации – умерла она ночью.

– Понятно…

Мятликов натянул халат, глянул в зеркало, убедился в том, что выглядит ужасно – краше в гроб кладут, – сунул в рот мятный леденец и отправился к Пенфееву И.П. – заместителю главврача по лечебной части.

– Игорь Петрович, к вам можно? – спросил он, приоткрыв дверь кабинета на положенные этикетом двадцать сантиметров и заглянув внутрь правой половиной лица.

– Заходите, – Пенфеев, и так не слишком улыбчивый, нынешним утром выглядел вовсе как каменная статуя. – Садитесь.

Шеф восседал в торце стола – длинного, наводящего на мысль о важных и ответственных совещаниях. Павел пересек кабинет, не в силах сбросить с лица нелепую извиняющуюся улыбку, и притулился на стуле сбоку, метрах в двух от Пенфеева.

– Вы почему на работу опаздываете? – Пенфеев бросил сквозь очки взгляд, замороженный до состояния углекислотного льда. – Почему я должен искать вас целый час, а ваша медсестра даже не знает, где вы и придете ли вообще? Что вы такое вообще себе позволяете?

– Извините, Игорь Петрович, – заискивающим тоном пролепетал Мятликов. – Так получилось. Я ведь никогда не опаздываю, правда, коллеги могут подтвердить… И ведь не на целый час, а только на полчаса…

– Я теперь лично буду проверять вас каждый день, – сообщил замглавного. – Буду звонить вам в кабинет каждое утро без пяти восемь, и если, не дай бог, вас не будет на рабочем месте, будем принимать соответствующие оргвыводы.

– Да-да, конечно, Игорь Петрович. Прошу прощения, Игорь Петрович.

– Ну а про беременную что скажете? – Пенфеев пристально уставился на Мятликова; во взоре его сквозь лед пробилось чувство – увы, никак не теплое. Административное раздражение, желание прихлопнуть поганца-подчиненного на месте. Размазать его по полу тонким слоем жидкого дерьмеца, без шанса на помилование.

– Э-э… – промямлил Павел. – Извините, я слышал, что беременная умерла. Но ведь я не имею к этому отношения… Это как бы сфера не моя, а реаниматоров. Если они не смогли, то я-то тут, прошу прощения, при чем?

– Вы у нас врач высшей категории? – сухо уточнил Пенфеев, прервав расстрел глазами и углубившись в перебирание бумаг, лежащих на столе.

– Да, Игорь Петрович. Высшей.

– Высшей, значит… Когда подтверждали категорию?

– Три года назад. Два года еще осталось…

– Более того, вы у нас – ведущий специалист по ультразвуковому исследованию беременности. Я не ошибаюсь?

– Нет, Игорь Петрович. В смысле, да. Да, я – ведущий специалист.

– И как же вы тогда объясните то, что после двух исследований не увидели выраженную патологию плода? – Шеф вновь поднял глаза, воткнул в Мятликова кинжальный взгляд и бедному Паше снова захотелось залезть под стол. – Генетики говорят, что такое на УЗИ не увидеть нельзя. Говорят, что там комплекс хромосомных мутаций. Набор врожденных аномалий, практически несовместимых с жизнью. А вы написали два нормальных заключения за два дня. Вот они, – Пенфеев извлек из папочки две ксерокопии протоколов и выложил их перед Павлом. – Их писали вы?

– Я, – Паша побледнел и покраснел одновременно, лицо его изошло мраморными пятнами.

– А снимки делали?

– Нет, не делал…

– И как это объясните?

– Извините… Не знаю.

– Как же вы не знаете?! – и без того негромкий голос Пенфеева перетек в гусиное шипение. – Ведь это же была неизвестная женщина, молодая девушка, найденная на улице, неужели вы этого не понимаете? И это значит, что к делу ее привлечены органы внутренних дел, и все мы работаем в данном случае на бумажки, на прокурора… Что я говорю, не мне вам говорить. И мы могли бы ее спасти, если бы вы сразу определили, что плод с уродствами. А так мы берегли его. А в результате – она умерла сегодня, а плод погибнет через день-два. Вы знаете, как это называется? Тяжелая врачебная ошибка – вот что это такое. И удар по репутации нашего учреждения! И уж будьте уверены, что следователи из УВД потреплют нам нервы основательно…

– Так ее прокесарили? – Павел забыл вдруг о субординации, не слишком вежливо прервав речь замглавного.

– Сделали кесарево сечение. В три ночи. Плод пока жив. Пока… В детскую областную переправить его не можем – слишком слаб, не довезем. Попросили у них кувез, они дали, наладили его срочно там же, в реанимации. Пока жив.

– И что там, у плода?

– Много там чего. Что вы меня спрашиваете? Вы должны все знать лучше меня. Я, извините, не специалист по новорожденным. Я проктолог по специальности. Вот идите сейчас в реанимацию, разберитесь с вопросом, и доложите мне все через час в полном объеме.

– Хорошо, Игорь Петрович, – закивал головой Павел – не с облегчением еще, далеко было до облегчения, но хотя бы с надеждой выйти из кабинета шефа без инфаркта. – Сейчас же пойду, все выясню. Вы знаете, существует ряд патологий плода, не выявляемых при УЗИ…

– Это вы своей медсестре расскажете, – перебил его Пенфеев. – А мне расскажете, как было на самом деле. Даю вам час. Вопросы есть?

– Нет, Игорь Петрович, – просипел Мятликов и спешно покинул кабинет.

* * *

Все-таки Павел не помчался галопом прямиком в реанимацию – нашел в себе силы дойти до рабочего места, кисло улыбнуться Вере Анатольевне, выпить две таблетки валерьянки, кое-как раскидать больных по коллегам-узистам (сегодняшний день, похоже, полностью выпал из графика) и даже посидеть с закрытыми глазами в любимом своем кресле в задней комнатке. После чего собрал волю в кулак и оправился за очередной порцией тумаков.

Саша Топыркин, зав. реанимацией, добродушный толстячок пашиного возраста, встретил Павла угрюмо.

– Ты не в запое, случаем? – осведомился он, пристально осматривая помятую пашину внешность.

– Ты что? – деланно изумился Павел. – Я ж вообще не пью. Ты знаешь…

– Перегарчиком от тебя тянет. Все алкоголики такие – не пьют годами, а потом раз – и в запой.

– Не пью я, – устало соврал Павел. – Просто не пью, и все. Чего ты прицепился, Саш?

– А почему тогда подлянку нам кинул?

– Ты что, думаешь, я нарочно?

– Думаю – да. – Топыркин зло скривился, от былой его дружелюбности не осталось и следа. – Нельзя такое сделать нечаянно! Тем более – тебе. Не отнекивайся, я твою квалификацию знаю. Ты полость в пять миллилитров в загазованном животе находишь, а такое вдруг не увидел. Меня из дома выдернули, мы всю ночь пробегали как цуцики между отделением и оперблоком, одних лекарств на две тысячи баксов извели. Кто их проплачивать будет – ты? А с утра примчался Пенфеев, и вставил нам кол с колючей проволокой… по самые уши. И все по твоей милости, ёпть…

– Что, совсем дело плохо? – поникшим голосом спросил Паша.

– Хуже не бывает… – Топыркин махнул рукой. – Пойдем, покажу заключение.

В ординаторской все присутствующие врачи дружно оторвались от дел, повернулись к Паше, глянули на него как на убийцу и насильника, приговоренного к расстрелу. Вот она, несправедливость жизни… Когда нужно ежедень бежать в чертову реанимацию, цитово смотреть их помирающих больных – бесплатно, само собой, в порядке дружеской взаимопомощи, – это всегда пожалуйста. А вот дождаться сочувствия – хрен вам огородный…

Паша лукавил. Знал, что его врачебную ошибку прикроют по мере возможности все – и Топыркин, и тот же суровый Пенфеев, и даже главврач Рукавишников – человек большого масштаба, однокашник министра, генерал в медицинской иерархии. Но только будет ли такая возможность? Новорожденный с рогами на голове, хвостом и козлиными копытами – это уже из ряда вон. Через несколько часов здесь соберутся все светила города – посмотреть на уродца. Что скажет им скромный врачишка Мятликов? Что пучеглазый черт Сабазидис его попутал?

– Вот, читай, – Топыркин шваркнул на стол тонкую, только что заведенную историю болезни. – Педиатра из детской областной вызывали, он нам кувез наладил, и заключение свое написал по ребенку. Читай.

Паша поискал взглядом свободный стул, не нашел, – на этот раз никто, даже парнишка-ординатор, не думал уступить ему место, – пожал плечами и с замиранием сердца перелистнул первую страницу.

«Диагноз: Лиэй. Зооморфная, сатироподобная форма Бахуса. Прогноз для выздоровления: неблагоприятный.

Диагноз для доктора Мятликова: чрезмерное увлечение Бахусом, бытовое пьянство, алкоголизм II степени. Прогноз: выгонят из больницы к свиньям собачьим».

Павел помотал головой, сиротливо шмыгнул носом и начал искать заключение педиатра. Нашел. Вот что там было написано:

«Множественные врожденные уродства плода. Микромелия, энцефалоцеле, расщелина верхней губы и твердого неба, гипоплазия крыльев носа. Предположительно – синдром Робертса».

Коллеги, наблюдающие за Павлом Михалычем, ожидали увидеть что угодно, но только не это: по лицу Мятликова расползлась счастливая глупая улыбка.

Мозговая грыжа! Микромелия! Голова всмятку, сизый мешок на затылке и недоразвитые, кривые культяпки-конечности.

Павел вздохнул с облегчением.

Пусть его выгонят, пусть. Потому что не увидеть этот впечатляющий набор уродств на УЗИ действительно невозможно. И все же это в миллион раз лучше, чем та шизня, что он себе напридумывал: козлоногий Лиэй и кошмарный пучеглазый с его идиотскими речами. Все, что осталось сделать Паше – увидеть новорожденного собственными глазами, убедиться в том, что сошел с ума не окружающий мир, а он сам, и идти сдаваться психиатру. Или хотя бы наркологу.

– Где у вас кувез стоит? – спросил он Топыркина.

– В изоляторе. Хочешь полюбоваться?

– Хочу. Можно посмотреть?

– Не вижу препятствий. Пойдем.

* * *

Павел зажмурился, сжал зубы, досчитал до десяти и снова открыл глаза.

Ничего не изменилось. Перед ним стоял кувез – герметичный ящик из толстого стекла, оснащенный трубками, датчиками, подключенный к мониторам слежения и прочей аппаратуре. А в кувезе по-прежнему лежал новорожденный сатирчик. Совсем не уродливый, даже по-своему симпатичный. Смешно размахивал человечьими ручками, сжатыми в крохотные кулачки, дрыгал козлиными ножками, оканчивающимися раздвоенными копытцами и поросшими нежной шерсткой. И улыбался Паше как родному, пуская детские слюни.

Паша зашатался и едва не рухнул на пол – Топыркин успел подхватить его, подвести к стулу и усадить.

– Ладно, не переживай ты так, Паш, – участливо сказал он. – Ну, намылят тебе башку, ну, вызовут на комиссию. Выговор влепят – это само собой. Может, даже категорию снимут – ну и что, через год восстановишь. Но уж с работы всяко не выгонят – куда они без тебя денутся, где еще такого классного специалиста найдут? Чай, все всё понимают, Паш. У всякого ошибки бывают. Ты только не пей, Паш, завязывай с этим делом. Видел, сколько у меня кандидатов в жмурики лежит? Половина из них – алкоголики: цирроз, прободная язва и все такое прочее. Завяжешь пить – все наладится, точно тебе говорю, по себе знаю. Я уже пять лет как в завязке.

– Ты видел копыта? – сдавленно просипел Павел.

– Какие копыта?

– У этого… Новорожденного. Видел его копыта?

– Какие копыта? – еще раз переспросил Топыркин, недоуменно моргая глазами. – Где копыта?

– На ногах его, где еще? – Павел тяжело поднялся, оперевшись на стол, повернулся и поплелся к кувезу. – Вот, посмотри на его ноги. Что ты видишь?

– Короткие они, типа ласт. Как это у вас называется – микромелия, что ли? И руки такие же.

– А копыт нету? – тонким, неуверенным голосом уточнил Паша.

– Нет, Паш, ты все-таки того… – Топыркин покрутил пальцем у виска. – Сумасшедшие в роду были? Заключение читал? Все здесь так, как в заключении, никаких копыт не предусматривается. Может, у тебя белая горячка, а? Черти чудятся?

– Ладно, Саш, не напрягайся, – торопливо произнес Павел, – это я того… пошутил. Извини. Работа замучила, пашу без продыха, уже крыша едет.

– Отпуск тебе надо взять, – уверенно заявил Топыркин. – И отдохнуть месяцочек. А то точно сбрендишь. Я же знаю как вы, узисты, вкалываете.

– Возьму, – пообещал Павел. – Непременно возьму. Вот только фигня вся эта кончится – и сразу.

– Фигня никогда не кончится, – грустно констатировал Саша. – Жизнь у нас такая ненормальная…

Павел уже не слышал его слов, погрузился в свои мысли.

Педиатр не увидел того, что новорожденный – вовсе не обычный человеческий выродок, а маленькая копия мифологического сатира. И Топыркин не увидел. И никто, надо полагать, не увидит – кроме самого Павла. Почему?

«Дионис насылает безумие» – вспомнил Паша строки из энциклопедии. Мог ли греческий бог сделать так, что люди не увидели его истинного облика? А почему бы и нет? Запросто. На то он и бог, вообще-то. Но тогда почему он валяет дурака и валяется здесь в кувезе, вместо того, чтобы встать на ноги и отправиться восвояси?

Ага. Сам он не может. Ему должен помочь разрешитель. То бишь Паша, потому что Паша первый его увидел и узнал. Поставить на ноги и разрешить войти в мир. Бред продолжается.

Но бред может и закончиться – без особых усилий со стороны Павла, кстати. Ему нужно лишь прибегнуть к недеянию – не делать ничего, и все тут. Не ходить в «Евроспар» и не видеть больше Экзофтальмика. Не наведываться в реанимацию к сатирчику. И тогда все разрешится само собой – сатир, или Лиэй, или как его там, непременно окажется обычным человеческим уродцем, и умрет через несколько дней, и скорее всего даже не здесь, а в детском центре – вряд ли администрация станет держать его во взрослой больнице, найдет способ отправить по месту назначения. Трупик новорожденного вскроют и подтвердят те диагнозы, что уже записаны в его истории болезни. Большого скандала не будет, потому что ребенок ничей, никто о нем не зарыдает. Мятликов получит основательную взбучку, переживет ее, бросит пить коньяк и вообще бросит пить, возьмет отпуск и отправится с женой куда-нибудь в Турцию… Нет, только не в Турцию – все-таки, как ни суди, это бывшая территория греков, оливковых рощ там – как у нас болот… Никаких оливок. Куда-нибудь в Чехию или даже в Финляндию. И через месяц Паша вернется посвежевшим и отдохнувшим, чтобы забыть все навсегда и никогда больше не вспоминать.

– Пойду я, пожалуй, – сказал Мятликов на удивление бодро. – Пенфеев меня ждет. Большую клизму готовит, упырь ушастый.

– Держись, – пожелал ему Топыркин.

Когда Павел уже переступал порог изолятора, в голове его прозвучало:

«На мэ созис, о антропэ!!!»

Паша не обернулся.

* * *

События последующих двух дней слабо запечатлелись в памяти Павла – видимо, мозг его поставил защитный барьер; привычно, как и положено мозгу интроверта, загородился от ужасов внешней жизни. Павел, как образцовый рак-отшельник, заполз задницей в извивы своей раковины, впихнулся в раковину всем телом и душой, спрятал голову меж коленей и закупорил вход раздутой до размеров двери левой клешней. Его вызывали в администрацию, заставляли писать объяснительные – одну за другой, вызывали на спешно созванную подкомиссию в областной департамент здравоохранения, и дрючили, дрючили, дрючили… Кажется, Павел старался выглядеть виноватым изо всех сил. Кажется… Он бросил употреблять коньяк, зато начал таскать с собой валидол, отправляя в рот остро пахнущую таблетку перед каждой новой вздрючкой. Он приносил на работу запасную рубашку, потому что первая через три часа вся промокала от пота и начинала невыносимо вонять. Он повязывал темно-серый, изрядно пожеванный галстук и не ослаблял его узла даже в туалете…

Трудно сказать, чего было больше в действиях Мятликова – невольного мазохизма или непросчитанной, природной маскировки. Но через два дня, неожиданно очухавшись, Павел обнаружил, что сидит на своем рабочем месте, обследует очередного больного и диктует медсестре заключение – автоматически, нисколько не задумываясь. Обнаружил, что больше не потеет. Чуть покопался в собственной памяти и с удивлением осознал, что все закончилось. Что от него отвязались все поголовно, включая санэпидемстанцию. Что не выгнали, даже не сняли высшую категорию, только лишь влепили строжайшего строгача и лишили квартальной премии (ну и ладно, плевать на эти копейки).

Единственное, чего он, убей, не помнил – что случилось с новорожденным. Умер он или нет.

Для того, чтоб узнать это, не обязательно было ходить в реанимацию. Можно было просто позвонить.

Ну уж нет, ни за что на свете. Доктору Мятликову не было до этого больше никакого дела. Никакого.

– Сейчас приведут двоих из приемного покоя, – сказала из-за ширмы Вера Анатольевна.

Из приемного? Похоже было на то, что у Павла сегодня суточное дежурство. Он уже собрался спросить об этом у медсестры, но вовремя прикусил язык – о таком положено знать самому и нечего выставлять себя рассеянным придурком. Павел встал, молча обогнул ширму и заглянул в график, лежащий под стеклом. Ага, точно: дежурство. Ночевать ему сегодня в больнице, на жесткой кушетке, вставать каждые два часа ночью, дабы обследовать больных и страждущих, доставленных скорой помощью. Ну и бог с ним. Подежурит, ничего не случится. Не впервой.

По крайней мере, это нормальная жизнь. Безо всяких выкрутасов.

* * *

Паша открыл глаза и не сразу понял, где находится. Помотал головой, потер веки. Ну да, конечно, кабинет номер 505, кушетка у стены, на кушетке – старый продавленный матрас, на матрасе – сам Паша собственной персоной. Дежурство, тудыть его растудыть. Павел поднес к лицу руку с часами – три часа ночи. Самое время дрыхнуть без задних ног – пока есть возможность.

Что его разбудило? Больного привели? Нет, нет.

Его позвал голос. Тонкий голосок, чистый, как флейта. Выпевающий слова на незнакомом языке.

«Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха».

Пожалуйста, спаси меня, человек в белых одеждах.

Павел перевернулся с бока на спину, потянулся и заложил руки за голову.

Голосок пел в его ушах, повторяя одну и ту же фразу. Павел лежал в полумраке и улыбался. Голос больше не пугал его – наоборот, пробуждал в душе тихую, давно забытую радость.

«Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха».

Павел медленно, стараясь не тревожить больное колено, встал с кушетки. Накинул халат, вышел из кабинета, запер его на ключ и пошел по коридору.

Путь неблизкий – из отдела лучевой диагностики в реанимацию. Считай, через всю больницу.

Павел шел по коридору не спеша. Запах разогретых солнцем листьев витал в воздухе. Павел никогда не слышал такого аромата – южного, с легким пряным привкусом. Почему-то он знал, что так пахнет листва оливковых деревьев. Теперь знал.

Он не думал о том, что будет делать. Только лишь хотел увидеть. Еще раз увидеть смешного человечка с козлиными ножками.

Павел добрался до реанимации, открыл кодовый замок, тихо закрыл за собой дверь. Сразу свернул направо, в изолятор. В преддверии изолятора стоял письменный стол, за ним, положив голову на руки, спала медсестра. Паша прошел мимо нее на цыпочках, стараясь не разбудить. Хотя… Почему-то он был уверен, что и слоновий топот не вырвал бы юную сестричку из объятий Морфея.

Лиэй усыпил ее. Усыпил всех в этом отделении, а может быть, и всех в больнице. Разбудил только Павла.

В изоляторе горел неяркий свет. Существо по-прежнему находилось в кувезе. Увидев Павла, оно радостно замахало ручками, а потом перевернулось и встало на четвереньки. Павел в первый раз подробно рассмотрел хвост – короткий, куцый, но вполне смахивающий на лошадиный.

Возможно, маленький сатир смог бы встать и на ноги, но крышка кувеза мешала ему. Он подрос за два дня в полтора раза – странно, что персонал этого не заметил. Впрочем, о чем тут говорить – в происходящем действе всем людям была отведена роль слепцов. Всем, кроме Павла.

– Привет, Лиэй, – прошептал Павел. – Как делишки, малыш?

– Все хорошо. Я жду тебя. Разреши мне. Выпусти.

Сатир не говорил ничего, только улыбался беззубым младенческим ртом от уха до уха. Но Паша отчетливо слышал каждое слово – на этот раз на русском языке.

– Куда ты пойдешь в таком виде? – спросил он. – Ты такой маленький, такой слабый. Тебя загрызет любая собака.

– Собаки любят меня. Все звери и птицы любят меня. Не бойся, выпусти.

– Что ты будешь делать?

– Я пойду.

– Куда ты пойдешь?

– Туда, куда мне нужно. Туда, где буду жить.

– Где ты будешь жить?

– Там, – сатирчик ткнул пальцем куда-то в сторону. – Там, в моей роще.

– В той, где живет Бассарей?

– Нет, в моей роще. Средь олив, дубов и лужаек зеленых.

– В нашем городе нет олив.

– Есть, но ты не видишь их. Рощи есть везде, где есть хозяева рощ.

Павел вдруг осознал, что разговор не принесет ничего, кроме ненужных сомнений – между ним и этим мифическим существом не было общего, кроме реальности больницы, пропахшей кислым потом. Паша наклонился над кувезом, отщелкнул зажимы, поднял плексигласовую крышку и положил ее на стол. Лиэй выпрямился в полный рост и протянул ручки вперед.

– Возьми меня, добрый человек.

Павел осторожно коснулся сатирчика, обхватил его, вынул из кувеза и прижал к груди. Сатир уселся у него на руках удобно, как годовалый младенец. Кожа его была нежной, горячей, пахло от него молоком. И Павел снова подумал о том, что у него не было детей и никогда уже не будет.

– Пойдем, добрый человек. Пойдем из этого места.

Павел не стал задавать вопросов. Молча вышел из реанимации, направился к приемному покою. Медсестры и санитарки спали за стойкой, спал и охранник в синей форме – откинувшись на спинку кресла и широко расставив ноги. Паша отпер засов и приоткрыл дверь. Потянуло сентябрьским ночным холодом – на улице едва ли было больше пяти градусов тепла.

– Ты не замерзнешь, малыш? – тихо спросил он. – Здесь у нас совсем не Греция.

– Для меня тепло всюду, где есть я, – ответил Лиэй. – Пойдем наружу, добрый человек.

Руки Павла были заняты. Он толкнул дверь ногой и вышел на улицу. Моросил дождь, мокрый асфальт зернисто блестел под сизым светом фонаря. Сиротливые кусты трепетали редкими пожелтевшими листьями. Ветер нагло залетел под халат Павла, мгновенно застудил его, заставил покрыться гусиной кожей. Павел съежился и передернул плечами.

– Ты разрешил мне, добрый человек, – сказал Лиэй. – Спасибо тебе, паракало. Теперь поставь меня на землю.

Павел наклонился и поставил сатирчика на землю. Лиэй уверенно встал на копытца, довольно вильнул хвостом. Потянулся, словно восстал от долгого сна. Улыбнулся.

– Пока, Лиэй, – сказал Павел. – Будь осторожен.

– Спасибо, добрый человек, – повторил сатир. – За то, что ты сделал, за то, что разрешил мне, прорекаю: будешь ты счастлив отныне и до конца дней своих. Прощай.

– Прощай.

Малыш повернулся и побежал по дороге, звонко цокая копытцами. Маленький хвостик его мотался из стороны в сторону. Павел стоял и смотрел ему вслед, пока Лиэй не скрылся из виду, не растворился в темноте.

* * *

Прошел еще день. Утром доктор Мятликов был удивительно свеж, несмотря на беспокойную ночь. Отработал смену энергично, можно сказать, с огоньком: с пациентами шутил, на глухих бабушек не орал. Часов в одиннадцать ему позвонил Топыркин и сухо сообщил, что ребенок умер и отправлен на вскрытие. Паша сказал: «Ага». Он ничему уже не удивлялся.

Павел находился в приподнятом настроении и знал почему. Потому что бредовая история закончилась. Павел сыграл предназначенную ему роль – выпустил Лиэя на волю, разрешил ему. При этом младенец со множественными уродствами благополучно умер – каким-то образом сам по себе, независимо от Лиэя, и безобразное тельце его отправили на вскрытие… Жуткая чертовщина, если задуматься. Но вот чего не стоило делать Мятликову – так это задумываться. Он и не задумывался.

Павел тщательно распланировал дальнейшие действия на день – после работы сразу отправиться в магазин (не в «Евроспар», само собой!), купить там бутылку коньяка – не маленькую, но большую, полноценную, может, даже литровую, придти домой, тяпнуть стакан под хорошую закуску (сёмужка лучше всего, ярко-оранжевые полоски рыбы, длинные и ароматные), потом завалиться спать. А когда придет Нина – объявить ей о том, что через пару-тройку недель они едут в Чехию. Или Финляндию. Нина, конечно, будет брыкаться для проформы, говорить, что это выпендреж, что ни к чему это, но Паша ее уломает. Он знает как. Он нальет жене того же коньячка, заставит ее выпить, а потом затащит в постель, и им будет очень хорошо…

Так предавался мечтам доктор Мятликов, сидя в своем рабочем кресле в три часа дня в сладком, заслуженном одиночестве. Тихая его эйфория его была прервана стуком в дверь. Павел уже было решил, что это какой-то шальной пациент, и приготовился отчитать его за опоздание – сурово, но справедливо… Дверь открылась, в кабинет вошел некий господин лет пятидесяти, в дорогом сером костюме, лысый и носатый, толстый и гладко выбритый, определенно семитского вида.

– Могу я видеть господина Мятликова Павла Михайловича? – осведомился он.

– Это я, – сказал Паша. – Вас из какого кабинета направили? Вы бы еще до шести вечера по поликлинике бродили…

– Очень приятно. – Лысый и носатый отвесил легкий полупоклон. – Я не ваш пациент, Павел Михайлович. Во всяком случае, пока не ваш. – Господин улыбнулся, продемонстрировав безупречно белый ряд керамических зубов. – Я адвокат, зовут меня Леонид Семенович Снег, и я представляю интересы небезызвестного вам Алексея Ивановича Дрыгачева.

– Хм… – Павел недоуменно пожал плечами. – Извините, не понял… Дрыгачев, вы сказали? А кто это такой?

– Это мой клиент. Он направил меня к вам для решения одного важного вопроса. Сказал, что вы в курсе дела.

– Что, кто-то подает на меня в суд? – голос Павла внезапно осип. – А за что? Диагноз я кому-то неправильно поставил? Но ведь так же нельзя – чуть что, и сразу в суд. Это у них на Западе так делают. А у нас нужно сперва разобраться. У нас же не Германия какая-нибудь…

– Успокойтесь, Павел Михайлович. – Адвокат примирительно махнул рукой. – Никто не подает на вас в суд, речь идет о наследстве. Алексей Иванович намерен вам кое-что завещать, но поскольку сам он, как бы это сказать, не совсем дееспособен, то я веду его дела, и решать эти вопросы входит в мои обязанности.

– Он больной и несчастный, этот ваш Дрыгачев? – спросил Павел.

– Больной. Хотя я не сказал бы, что несчастный. Он по-своему вполне счастлив.

– И у него вот такой глаз? – Паша изобразил рукой нечто вроде подзорной трубы, торчащей из лица.

– Именно. Заболевание левого глаза.

– Стыдливым словом «заболевание» в отечественной медицине принято скрывать онкологические диагнозы, – уточнил Мятликов. – У него рак ретроорбитального пространства, да? Запущенный, неоперабельный?

– Извините, это, сами понимаете, является сферой, о которой я не уполномочен говорить…

– Я врач. Я все вижу, все понимаю. Можете, кстати, не говорить – только кивните, если мой диагноз верен.

Адвокат печально сжал губы и едва заметно наклонил голову.

– Все ясно. Садитесь, Леонид Семенович, – Павел показал на кресло, сам же занял стул. – Одно непонятно – мне он представился как Бассарей Сабазидис, и я решил было, что он грек…

– Алексей Иванович – русский, хотя это не имеет особого отношения к делу. – Адвокат уселся в кресло и положил кожаный портфель себе на колени. – Я уже говорил вам, что он недееспособен. Может быть, он создал у вас впечатление… э… бомжа, но поверьте мне, это не так. Господин Дрыгачев – в прошлом известный нумизмат и коллекционер книг, человек очень образованный и далеко не бедный.

– Не бедный?! – Павел покачал головой. – Да на его фоне я просто Крез. И где его коллекция книг и монет, в таком случае? Ничего подобного я в его халупе не заметил.

– Он передал всю свою коллекцию в музей. Передал сразу, как только узнал о том, что безнадежно болен. Еще полтора года назад Алексей Иванович был вполне адекватным, разумным человеком. Кстати сказать, я веду его дела больше десяти лет… Уф-ф. – Юрист извлек из кармана платок и промокнул вспотевший лоб. – Вы правильно сказали – опухоль неоперабельная. Она проросла в мозг, и никто не взялся оперировать, даже в Германии. Сказали, что слишком поздно. Никто не ожидал, что Алексей Иванович проживет так долго – ему давали не больше, чем полгода. И вот, глядите-ка – он жив, и состояние вполне стабильное. Если не считать рассудка, конечно. – Адвокат постучал пальцем по лысине. – Короче говоря, когда господин Дрыгачев осознал, что с каждым днем будет неуклонно терять разум, он передал мне в доверительное управление все свои средства и собственность. Я распоряжаюсь ими – в интересах самого господина Дрыгачева, само собой. В сущности, он ни в чем не знает отказа, хотя ему нужно так мало …

– А что, родственников у него нет?

– Нет. Он никогда не был женат, родители его умерли много лет назад. Ни братьев, ни сестер. В общем, одинокий больной человек.

– Вы знаете, что он каждый день часами торчит в супермаркете «Евроспар»?

– Ну да, разумеется. Более того, я давно договорился с руководством магазина, и охрана присматривает, чтобы никто его не обижал. Он расплачивается кредитной картой и я слежу за состоянием его счета.

– Если он богатый, почему живет в такой безобразной квартире?

– Год назад он продал свою пятикомнатную в центре города и переехал сюда. Он настоял на этом. Сказал, что хочет быть ближе к своей роще.

– Он хоть капельку помнит, что никакой он не Сабазидис, а Дрыгачев?

– Более или менее. – Адвокат неопределенно шевельнул пальцами. – В этом самом «Евроспаре» он впадает в забытье и воображает себя древнегреческим полубогом или кем-то там еще, но когда добирается до дома, то вполне прилично ориентируется в реальной обстановке. Во всяком случае, обслуживать себя может. Стало быть, является частично дееспособным.

– А о Лиэе он ничего не говорил?

– О Лиэе? – Снег невесело усмехнулся. – Именно об этом и речь. Сегодня Алексей Иванович позвонил мне. Рано утром… в пять утра. – Леонид Семенович снова осушил лысину носовым платком. – Срочно затребовал меня к себе. В общем, в восемь я был у него дома, и он заявил мне, что собирается переоформить документы и завещать свою квартиру вам.

– За то, что я разрешил Лиэю? – Мятликов произнес фразу бессмысленную для чужого уха, и в то же время идеально соответствующую сути.

– Именно так. Может быть вы, Павел Михайлович, объясните мне, что это значит?

Павел почувствовал приступающую дурноту. Господи, когда же эта шиза кончится?

– Ничего объяснять не буду, – категорично заявил он. – И квартира Дрыгачева мне не нужна – так ему и передайте. Ничего мне от него не надо.

– Боюсь, что ваше мнение ничего не решает. Завещание составлено, и после смерти господина Дрыгачева его квартира станет вашей собственностью… э… при определенных условиях. Как вы ей распорядитесь – это уже ваше дело.

– Вот же дела, – пробормотал Паша, борясь с желанием выкинуть потеющего Снега из кабинета. – Извините, господин адвокат, мне непонятно, зачем вы пришли сюда и почему все это рассказываете. Ну ладно, завещал мне некий чудак квартиру, бог с ним. Но ведь, насколько я знаю, это тайна завещания – никто до самой смерти клиента не должен знать, что тот накарябал в своих бумажках. И уж тем более адвокат не должен приходить ко мне на работу и говорить: «Поздравляю, доктор, вам завещали квартиру».

– Я пришел сюда по настоянию господина Дрыгачева, – сказал Леонид Семенович. – Он настоял на том, чтобы вы, Павел Михайлович, ознакомились в моем присутствии с дополнительными условиями, при которых завещание вступит в действие. Он имеет на это право. А вы, со своей стороны, имеете право с этими условиями не знакомиться.

– Ладно, давайте ваши условия, – сварливым тоном заявил Мятликов. – Квартира мне не нужна, но, ей-богу, интересно, что может прийти в голову выжившему из ума библиофилу и нумизмату.

– Вот, пожалуйста. – Снег открыл портфель и протянул Павлу листы, вложенные в прозрачную папочку.

– Это что? – оторопело спросил Паша. – Вы полагаете, что это можно прочитать?

Если бы текст попал в руки специалиста-графолога, он неминуемо определил бы, что обладатель сего почерка полностью сдвинулся по фазе. Буквы напоминали насекомых, сдохших от дихлофоса в страшных муках, они располагались на странице как попало – маленькие и большие, наклоненные каждая в свою сторону. О строчках речи не шло. О том, чтобы понять, что написано – тоже.

– Это, так сказать, подлинник, – уточнил адвокат. – Вы выньте листочки, выньте, Павел Михайлович. Дальше все переведено мною лично на нормальный русский язык.

Павел извлек из папки содержимое. Действительно, обнаружился лист с текстом, отпечатанным на принтере. Вот что значилось там:

«Врач из больницы Мятликов получит мою квартиру, если вот что:

1. Когда я совсем заболею, он будет лечить меня в его больнице.

2. Когда я умру, заберет себе мой глаз.

3. Будет держать у себя мой глаз до самой своей смерти».

– Да… – Паша хмыкнул. – Оригинально, ничего не скажешь. То есть, насколько я понимаю, ваш подопечный считает, что заболел он еще не совсем. У меня такого впечатления не создается. Впрочем, тем проще. Я не собираюсь выполнять эти условия – ни одного пункта, слышите? И, стало быть, на квартиру рассчитывать не могу. И вопрос, таким образом, снят.

– Вы в этом уверены?

– На все сто.

– Что ж, тогда разрешите откланяться, – сказал Снег и встал с кресла. – Позвольте папочку обратно, Павел Михайлович…

– Пожалуйста, Леонид Семенович, – Паша с облегчением протянул бумаги адвокату. – Извините, если что не так, но сами понимаете…

– Да нет, что вы… Очень приятно было с вами пообщаться, – толстые губы адвоката раздвинулись в улыбке. – Очень. Это уж вы меня извините за беспокойство. Я пойду, пожалуй.

– Да-да, всего хорошего.

– Кстати, – настырный Снег, вроде бы уже двинувшийся к выходу, вдруг остановился. – Чуть не забыл. Алексей Иванович просил вам передать небольшой подарочек. – Адвокат открыл портфель. – Скромный, можно сказать, скромнейший…

– Не надо мне никаких подарочков! – взвыл Паша.

– Он сказал, что это вам дар от хозяина рощи. Достойный дар. – Юрист, не обращая ни малейшего внимания на протесты доктора, достал из портфеля плоскую коробку и водрузил ее на стол. – Пожалте, Павел Михалыч. Пейте на здоровье.

После чего адвокат наконец-то соизволил открыть дверь и покинуть помещение.

А Паша стоял и ошарашенно смотрел на темно-бордовую шкатулку с золотыми надписями.

Перед ним стоял «Remy Martin Louis XIII» – коньяк ценой этак в три тысячи долларов за бутылку.

Паша слышал о таком, точнее, читал в интернете (он интересовался дорогими коньяками – совершенно платонически), но никогда, само собой, не пробовал.

Выкинуть на хрен. Разбить. Хряснуть об пол в мелкие осколки и помочиться в лужу дорогущего пойла. Не надо покупать Пашу Мятликова. Он не продается. Ни за бухло, ни за квартиру. Он вообще не продается, в принципе.

Павел обнаружил, что не дышит уже минуту – стоит соляным столпом. Судорожно хватанул ртом воздух, решительно шагнул к столу. Открыл металлическую коробку слегка трясущимися пальцами, вытащил бутылку, поднял ее над головой.

Нет, не сразу. Попробовать все-таки надо. Узнать, каким все-таки образом разлагаются богатые буржуи на загнивающем Западе. Интересно все-таки.

Паша бережно поставил на стол увесистую, украшенную печатями бутылку. Выдернул витиеватую стеклянную пробку, наклонился, приблизил нос к горлышку, сияющему золотой фольгой.

Коньяк. Коньяк и ничего больше, черт его дери. «В уникальном букете Louis XIII можно распознать множество сложных оттенков: цветочные ноты нарцисса и бессмертника, насыщенные ароматы экзотических фруктов, а также запах редких специй и сандалового дерева». Черта с два. Мятликов чуял просто запах коньяка – эликсира, что оживлял его каждый вечер в течение последних пяти лет. Эликсира, который заставлял его поверить в то, что он до сих пор не мертв. Павел широко раздул ноздри, фыркнул и хищно облизнулся. Три дня – три! – он не пил перед сном коньяка, и потому, собственно говоря, и не спал. Голова его закружилась.

– Спокойно, Паша! – громко сказал он.

Пошатываясь, он добрался до двери и запер замок на два оборота. Через несколько секунд очутился у шкафчика, где хранились полезные предметы на все случаи жизни, в том числе и посуда. Пробежался глазами по полкам – ни одной чашки, ни одного стакана. Вот дерьмо! Куча тарелок и тарелочек, одноразовых и фарфоровых, и ни одной штуковины для питья.

Павел впал в основательный мозговой ступор. Пораскинь он извилинами – вспомнил бы, что чашки, стаканы и даже рюмки находятся в соседнем кабинете, в бытовке. Но он уже превратился в безмозглое, обесконьяченное существо, не контролирующее себя, истекающее слюной, а возможно, и другими секреторными жидкостями. И потому Паша схватил первую же попавшуюся под руку глубокую миску из тонкого белого пластика и метнулся к столу. По пути умудрился споткнуться, едва не упал. Нежно, двумя руками поднял бутылку и набулькал в тару граммов сто.

Доктор Мятликов никогда не пил на работе. Никогда. Если бы кто-нибудь из коллег застукал бы его сейчас, с собачьим рычанием пьющего коньяк «Луи Тринадцатый» из одноразовой пластмассовой миски, то, вероятно, решил бы, что Мятликов сбрендил.

И не ошибся бы ничуть.

* * *

На следующий день Павел не вышел на работу. Просто не вышел. В конце концов, имеет он право раз в десять лет взять больничный? Тем более, что он оказался действительно болен – половину бутылки вчера уговорил на работе, вторую половину оприходовал дома, переместившись туда чудесным, непостижимым образом, потом пошел за добавкой в ближайший магазин, громко орал там и безобразно тряс кучей денег, требуя подать ему Луиса бля тринадцатого. В результате снова оказался дома – с тремя фляжками «Реми Мартина» – самого дешевого разлива, всего лишь VSOP flask, по полторы тыщи рублей за бутылку. Когда жена Нина вернулась домой, то нашла муженька валяющимся на полу кухни – вдрызг пьяного, с засохшими соплями, размазанными по лицу. Попытки привести мужа в чувство остались безуспешными, потому Нина просто отволокла Пашу в комнату и сгрудила на кровать как есть – бесформенной грязной кучей.

Нина все-таки была хорошей супругой. Утром (Паша и не думал просыпаться) она позвонила в больницу и сообщила, что Павел Михайлович не придет: заболел, у него температура. Перед тем, как уйти на работу, оставила мужу записку – что, мол, я уже позвонила твоему шефу, можешь не беспокоиться и валяться дальше. А в конце приписала: «Ну и скотина же ты, Мятликов».

Паша восстал из небытия только около трех пополудни, некоторое время передвигался по квартире на четвереньках, не в силах принять вертикальное положение, пока не наткнулся в скитаниях своих на нераскупоренную бутылку коньяка, забытую вчера под кухонным диваном. С третьей попытки он сумел взобраться на диван, свернул пробку и припал к живительному источнику…

Через полчаса он не чувствовал ничего. Все ушло. Боль, страх, радость и печаль покинули его, оставив место тупому бесчувственному равнодушию. Паша включил телевизор, лег на диван и проспал на нем до самого вечера, до прихода жены.

– Что с тобой творится? – спросила Нина, глядя как Павел глотает холодную минералку, стуча зубами о край чашки.

– Ничего, – ответил Павел.

На этом разговор закончился.

* * *

Павел провел дома еще один день – пролежал на кровати, молча пялясь в потолок. Он старался не думать ни о чем, но мысли назойливо лезли в голову. Он говорил себе, что отдыхает, что предается целебному безделью, что изживает собственную болезнь, ждет, пока гной полностью выйдет из него и очистит душу. Однако не чувствовал, что становится чище. Давно он не был таким вонючим и нездоровым.

И когда следующим утром все же оказался на работе – побритый, отмытый в душе, одетый в свежее и поглаженное, то вздохнул с облегчением. Попытка вырваться из привычной колеи не принесла ничего хорошего. Хотя нет, положительное все же присутствовало: доктор Мятликов понял, что его скучная и упорядоченная жизнь не так уж плоха, что есть в ней свои прелести. И не стоит искать добра от добра.

Павел пребывал в благодушном настроении до двенадцати часов дня, и решил уже было, что так и будет дальше – что возвратился он на круги своя, и ничто постороннее с привычного пути его больше не собьет.

Он ошибался, само собой.

В двенадцать позвонил Пенфеев, сукин упырь.

– Как ваше драгоценное здоровье, Павел Михайлович? – полюбопытствовал он.

– Да ничего, Игорь Петрович, – обмирая от неприятных предчувствий, ответил Павел. – Кашляю еще немного, но в общем и в целом практически выздоравливаю.

– А что ж вы вашего родственника не навещаете? Он все время о вас спрашивает. Думаю, вам стоит посетить дядю. Старым больным людям требуется не только медицинская помощь, но и душевное участие.

– Какого дядю? – обо всем уже догадываясь, слабым голосом спросил Павел.

– Как какого? Дрыгачева.

– А он уже тут?

Хорошо прозвучало это «уже». Таким тоном можно было спросить: «Что, уже пришли меня расстреливать?»

– Ну да, разумеется. Вчера его госпитализировали. В цоколь. Оказывается, у вас такие богатые родственники, Павел Михайлович! Даже адвокат присутствовал, когда договор на лечение оформляли.

– Ага, понятно… Извините, Игорь Петрович, я на больничном был, не знал ничего. Я навещу его непременно. Как только выдастся время.

– Что значит непременно? Через день? Через неделю? Человек платит большие деньги больнице… очень большие. Сами понимаете, Павел Михайлович, что это значит для нас в условиях постоянного недофинансирования. Таких людей мы не то что лечить – на руках их должны носить. Можно сказать, облизывать их должны. У вас что… не совсем хорошие отношения с вашим дядей, Павел Михайлович?

– Да нет, все нормально, – пробормотал Мятликов. – Зайду к нему сегодня же… прямо сейчас пойду.

– Ну и замечательно, – благодушно произнес Пенфеев. – Проявите к нему максимум человеческого тепла… Сами понимаете, человек в очень тяжелом состоянии. Кстати, Павел Михайлович, что ж вы его раньше не госпитализировали? Мы бы пошли вам навстречу буквально во всем.

– Он давно неоперабельный, – сухо сказал Павел. – Его даже в Германии забраковали. Он, считайте, уже год как ходячий труп.

– Понятно… – Пенфеев на том конце телефонного провода замялся. – Ладно, Павел Михайлович. Выздоравливайте. И дядю посетите. Всего хорошего.

И положил трубку.

– Павел Михалыч, следующего вызываем? – крикнула Вера Анатольевна из-за ширмы. – У нас там один в коридоре скандалит, ветеран войны. Простату ему смотреть. Достал уже.

Павел не ответил. Упал на стул, закрыл лицо руками. Ему хотелось смеяться и плакать одновременно.

Две волны противоположных эмоций столкнулись в его душе, схлестнулись с грохотом восьмибалльного цунами, снося все на своем пути. Свое собственное, мятликовское: страх, гнев, кипящее раздражение, желание немедленно ворваться в цоколь, вбежать в палату и задушить сволочного Экзофтальмика собственными руками. И чужое, привнесенное извне, но не менее сильное: сесть у кровати Бассарея Иваныча, тепло улыбнуться ему, прошептать ободряющие слова. Слева несло серной гарью ада, справа доносился теплый аромат ладана. Павел чувствовал, что с трудом держится на узком пятачке рассудка, со всех сторон захлестываемого пеной безумия.

– Вызывайте этого вашего простатника, – тихо сказал он. – А потом устроим перерыв на полчаса. Нет, на час. А если кто будет спрашивать – скажете, что меня вызвали в цоколь.

* * *

«Цоколь» – особое, привилегированное отделение, расположенное в цокольном этаже четвертого стационара и находящееся, по странному стечению обстоятельств, непосредственно под реанимацией. Уютное, с приглушенным светом, со вкусом отделанное помещение, предназначенное для тех, кто может заплатить за свое лечение немалые деньги. С одно– и двухместными палатами, по комфорту не уступающими номерам приличной гостиницы. Павел потоптался у массивной входной двери, нажал на кнопку, уставился в глазок телекамеры. На этот раз дверь открылась не автоматически – встречать Павла Михайловича вышел лично заведующий цоколем Анатолий Владимирович Тык.

– О, Павел Михайлович! – на лице Тыка царила улыбка, мохнатые коричневые усы топорщились в стороны. – Очень рады вас видеть! Проходите, проходите! Алексей Иванович все время о вас спрашивает! Очень вас ждет, очень! Замечательный у вас родственник!

Сколько ж бабок отвалил Снег, что с бомжистым доходягой Дрыгачевым тут носятся как с писаной торбой? – подумал Павел.

В любом случае, происходящее означало то, что Бассарей заболел совсем . Пришла пора лечить его в больнице, где работает врач Мятликов, согласно пункту первому приложения к завещанию. Также несложно было догадаться, что Дрыгачев чует приближающуюся смертушку и скоро, вероятно, отдаст концы. И что дальше? Забирать его дурацкий глаз и хранить его у себя? В каком виде? В банке с формалином?

Да вот фиг вам.

– Где он? В какой палате? – спросил Павел.

– В пятой.

Ого. Лучшая палата в цоколе – время от времени в ней изволили проводить время мэр города и даже сам губернатор, приходя в себя после очередных праздников, сопряженных с обильными возлияниями. Ладно, пятая так пятая.

– Я пойду, навещу его, – сказал Павел. – Вы не против?

– Да что вы? Конечно, конечно! Сделать вам кофе, Павел Михайлович? Или лучше чаю?

– Чаю.

– Хорошо. Проходите в пятую, вам принесут. С лимоном?

– С лимоном. – Паша холодно кивнул головой. Начал входить в роль родственника богатого пациента.

И пошел в пятую.

* * *

Экзофтальмик успел поменять в этой не столь длинной истории уже множество имен и фамилий. Как следовало называть его сейчас – Сабазидисом или все же Дрыгачевым? Павел предпочел последнее.

– Ну что, Дрыгачев, додрыгались? – спросил он и уселся на стул возле постели больного, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу.

Экзофтальмик занимал не больше четверти широкой кровати – притулился на левой ее стороне, скорчился на боку, запустив руки между колен, подтянутых к груди. Лежал в полосатой больничной пижаме, тощий, несчастный и донельзя неухоженный. Одеяла на нем не было – оно валялось на полу. Голову Дрыгачева обтягивала вязаная шапка – старая, обгрызенная молью. Так-то вот – какие деньги не плати за уход, бомж все равно будет выглядеть бомжем.

Трудно представить, что полтора года назад это являлось приличным респектабельным человеком. А ведь так оно и было.

– С-спасибо, с-пасибо, д-добрый человек, – дергаясь лицом, глухо проговорил Экзофтальмик.

– За что спасибо? – усмехнулся Павел. – За Лиэя?

Мог бы и не спрашивать. И так понятно.

– Да, да. За Лиэя. С-спасибо.

– Не за что, – ответил Павел. – Какие пустяки, право…

– Ты разрешил, разрешил ему. Теперь возьми ключи, ключи. Они твои.

На тумбочке лежали ключи. Павел узнал их. Ключи от квартиры Дрыгачева.

– Спасибо, Алексей Иванович, не надо, – злость внезапно отхлынула, ушла совсем, напряженная усмешка Павла сменилась теплой улыбкой. – Мне не нужна ваша квартира. Лучше завещайте ее Снегу. Он придумает, что с ней делать. Он, кажется, специалист по таким делам – что делать с чужими квартирами.

– Нет, нет. Это твое, твое. Ты помог Лиэю.

– Ага. И вы лежите в моей больнице. Вот только как насчет еще двух пунктов – тех, что касаются вашего глаза?

– Ты возьмешь мой глаз, глаз. Возьмешь. Он – самое главное. Когда я умру, возьмешь, возьмешь.

Павел вздохнул. Встал со стула, наклонился, поднял одеяло, накрыл им Экзофтальмика и заботливо подоткнул уголки.

– Алексей Иванович, не беспокойтесь ни о чем, – прошептал он в волосатое ухо Дрыгачева. – Ни к чему это – беспокоиться. Хотите чаю с лимоном?

– Роща, роща. Моя роща. Я умру, скоро умру. Роща не может остаться без хозяина. Возьмешь мой глаз, глаз. И станешь хозяином. Хозяином тенистой рощи.

Павел поглядел в окно – снаружи лил бесконечный осенний дождь. Ветки деревьев болезненно вздрагивали под ударами холодных слез неба, роняли наземь последние побуревшие листья.

– Мы можем увидеть красивые картинки, но это не жизнь, – сказал Павел. – Всего лишь мечты, попытка спрятаться от жизни. Ваша сказка приятна, но она – не моя. Я давно придумал свою сказку, живу своими иллюзиями. Я, оказывается, тоже уже не молод, Алексей Иванович. Я пытался жить в мифах, созданных вами, я отпустил Лиэя. Но это не принесло мне ничего, кроме боли и страха. Это не мое. Просто не мое. Пусть Лиэй идет своей дорогой. А я пойду своей.

– Не так, нет. Лиэй пришел, и ты уже не сможешь, не сможешь. Сделаешь так, как скажет Лиэй, Лиэй. Лиэй…

– Ну да, конечно. – Павел кивнул головой.

Какой смысл спорить с человеком, у которого полным-полна коробушка метастазов? Ничего уже не изменишь. Прав был Пенфеев: все, что требуется от Павла – лишь толика доброты и сочувствия.

– До завтра, Алексей Иванович. Завтра навещу вас снова.

Дрыгачев промычал что-то, завозился под одеялом. Кажется, он погрузился в дрему. Ну и слава богу.

Выходя из палаты, Павел нос к носу столкнулся с медсестрой. Та несла обещанный чай.

– Ой, Павел Михайлович, – смутилась она. – Вы что, уже уходите? А как же чай?

– Чай будет завтра, – сказал Павел. – Я приду завтра. Приду обязательно.

* * *

Так продолжалось целую неделю – ежедневно Павел навещал медленно угасающего Алексея Ивановича, терпеливо вел с ним беседы ни о чем, а потом возвращался в свой кабинет в состоянии духа не то что расстроенном, скорее – расслабленно-печальном. Он уже не боялся Экзофтальмика и не сердился на него. Странная прихоть судьбы столкнула лицом к лицу доктора и бывшего нумизмата, основательно перепугав Мятликова, но теперь история заканчивалась – определенно и бесповоротно. В вены Дрыгачева вливали литры сильнодействующих растворов, но дни его шли к завершению. Павел видел томограмму мозга – опухоль сожрала там все что можно. Пробу, как говорится, некуда было ставить.

Через неделю Экзофтальмик умер.

Это событие опять совпало с суточным дежурством Мятликова. В пять вечера ему позвонили и сказал, что Алексей Иванович скончался.

Павел сказал «угу», положил трубку телефона, сел и заплакал. Слезы текли по его щекам, он по-детски размазывал их рукавом халата.

Трудно сказать, чего больше было в его слезах – безмерного облегчения или боли от того, что умер человек, ставший для Павла близким, несмотря на его уродство и безумие.

Павел лег на кушетку и продолжал плакать, пока не уснул.

И приснился ему сон.

* * *

Доктор Мятликов напряженно работал за своим ультразвуковым аппаратом уже вторые сутки подряд, но очередь не уменьшалась. Собственно говоря, это нельзя было назвать очередью, это был поток – справа от доктора ползла черная резиновая лента конвейера, а на ней бесконечным рядом лежали беременные. Крепкие деревенские простушки, интеллигентные библиотекарши в очках, холеные длинноногие красотки, пышнотелые возрастные матроны, залетевшие по детской глупости пятнадцатилетние девочки и прочие всевозможные особи женского пола. Каждые пять минут конвейер оживал и с громким гудением подвозил Павлу очередную пациентку. Все они лежали недвижно, мерно сопели носами во сне, раздутые их животы возвышались как розовые холмы, шевелясь под напором стремительно растущей внутри новой жизни.

Павел ставил датчик на живот и видел в чреве очередную малую тварюшку – в чем-то подобную человеку, и в то же время разительно от человека отличающуюся. Каждый плод нес в себе признаки не то чтобы уродства, но своеобразного совершенства. Того, чего недоставало людям. Того, что люди выдумали в древних сказках и прилепили к человеческому телу. Зародыши с рогами, копытами, крыльями, рыбьими хвостами и телячьими головами. Сатиры, кентавры, минотавры, гарпии, сирены, горгоны. Все эти твари, неизвестно кем помещенные в матки обычных женщин, живо реагировали на то, что доктор Мятликов увидел и узнал их. Размахивали конечностями, виляли хвостами и, конечно, улыбались. «Ми мас продинис! – слышал Павел от каждого из неродившихся. – Ми мас продинис!» Конвейер без начала и конца, сопровождающийся бесконечно повторяемой фразой. «Ми мас продинис! Ми мас продинис! Ми мас продинис!»

Павел не знал греческого языка. Но почему-то понимал, что означают эти слова.

«Не выдавай нас!» – вот что они говорили.

Не выдавай? Кому не выдавай? Людям? Но ведь люди и так не увидят. Лиэй уже пришел в этот мир, вырвался из живота красивой человеческой девушки, убив ее при этом, и снова исчез из реальности. Побежал, звонко цокая копытцами, по своим делам, в свою рощу. Эти, звероподобные, что собирались прийти вслед за ним, должно быть, находились под защитой Лиэя. Лиэй застит глаза людям, обманет их так, как умеет только он. О чем этим существам беспокоиться?

Вдруг что-то случилось. Павел только что закончил обследование очередной беременной, разглядел в ее чреве эмбрион с человеческим торсом, орлиными крыльями и куриными ногами: пришло время подвозить новое тело. Конвейер загудел сильнее обычного, прополз сантиметров двадцать, дернулся и остановился.

Все? Работа закончена? Его, доктора Мятликова, отпустят? Дадут ему оторваться от осточертевшего экрана, подняться с маленького крутящегося табурета, размять затекшие ноги, закрыть воспаленные глаза и очутиться в благословенной бесчувственной темноте?

Нет, нет. Он все так же сидел, приклеенный к табурету, и не мог сделать ни единого неразрешенного движения. Между тем с беременной, затормозившей справа от него, происходили изменения. По брюху ее, растянутому телом маленького чудовища, прошли волны сокращений. Беременная вскрикнула, лицо ее мертвенно побледнело и перекосилось от боли, глаза заметались под закрытыми веками. Внизу, над самым лоном, кожа выпятилась бугорком, острый коготь прорезался из живота, проткнул его, выплеснув струйку крови. Беременная кричала уже во весь голос, корчилась на спине, но проснуться не могла. Может и к лучшему – ужасно очухаться и обнаружить, что тварь, сидящая изнутри, вскрывает твое чрево длинным кривым когтем как консервным ножом.

Павел, обалдело откры в рот, смотрел на происходящее и не мог оторваться. Кровавая щель раскрывалась снизу вверх, из нее изливались воды, окрашенные в ярко-алый цвет, текли по ленте конвейера и каплями падали на пол. Коготь добрался почти до грудины и исчез. Рана широко раздвинулась, на свет показалась окровавленная головка младенца – почти человеческая, только вот ушки чересчур острые, а волосы длинноваты для новорожденного – мокрые космы, слепленные в сосульки, доставали до плеч маленькой гарпии.

Гарпия. Павел не сомневался, что видит именно ее. Ручки твари выпростались на поверхность, уперлись и с неожиданной силой потянули наружу туловище: крылышки, растущие из спины – с недоразвитыми, облепленными слизью перьями, и, наконец, ножки, подобающие скорее бройлеру с птицефабрики, чем человеку.

Через пять минут все было закончено – беременная издала последний слабый всхлип и умерла, гарпия острыми зубками перегрызла пуповину и уселась на груди мертвой матери, плотоядно поглядывая на Павла. Спереди и сзади на конвейере происходило то же самое – уродцы покидали тела своих плодоносительниц, вспарывая и разрывая их самым безжалостным образом. Воздух наполнился тошнотворной вонью.

– И что дальше? – дрожащим голосом спросил Павел. – Вот ты, маленькая кровожадная дрянь, можешь мне ответить – что?

– Ми мас продинис! – взвизгнула гарпия.

* * *

Утро следующего дня утонуло в вязком тумане полубеспамятства. Павел с трудом понимал, что делает. Словно лунатик, он отсидел полчаса на врачебной конференции, пришел в кабинет, вскипятил чаю, выпил его и принялся смотреть больных… И вдруг обнаружил, что стоит перед зав. патологоанатомическим отделением Яшиным Ф.Л. и смотрит на него взглядом, отягощенным должной долей скорби по усопшему.

– Нет, нет, – скрипучим басом произнес Яшин, продолжая разговор, начало которого куда-то улетучилось. – Откладывать вскрытие Дрыгачева нельзя. Существуют нормативы, Павел Михайлович, и сейчас нет повода их нарушать. Да и что даст вам эта отсрочка? Чем раньше узнаем причину смерти, тем вам же спокойнее будет.

– Ну ладно, Федор Лукич, – смирился Павел. – Вскрывайте сейчас. Только я тоже буду присутствовать на вскрытии.

– А вы-то зачем? – Яшин удивленно округлил глаза. – Думаете, это что-то изменит? Тем более, он ваш родственник. Думаете, это легко – видеть, как вскрывают тело близкого вам человека?

– Очень нужно, Федор Лукич! – Павел просительно приложил руку к сердцу. – Там были некоторые нюансы в диагнозе… Нужно уточнить. Очень вас прошу.

– Хм… – Яшин покачал головой, затеребил длинную седую бороду. – Тридцать пять лет работаю в больнице, но, честно говоря, в первый раз ко мне обращаются с такой странной просьбой – присутствовать на вскрытии родственника. Что ж, особых причин отказывать не вижу. Присутствуйте, если хотите. Дурно вам не станет?

– Не станет, – заверил Мятликов.

– Тогда подходите в морг к одиннадцати часам.

* * *

– Ну вот, собственно говоря, и все, – произнес Яшин, снимая фартук и стягивая перчатки. – Отправим ткани на морфологию, но, думаю, расхождения нашего диагноза с клиническим не будет. Тумор орбиты, метастазы в мозг. Ну и сердечишко, конечно, у пациента было основательно изношено – тоже своего добавило. И печень цирротическая – пил ваш родственник, похоже, в свое время основательно…

– Дайте мне глаз, – сказал Павел.

Прямо так и сказал. Без обходных маневров.

– Какой глаз?

– Его. Дрыгачева глаз. Левый.

– Возьмите, – Федор Лукич показал пальцем на эмалированный поднос, в котором лежало круглое яблочко. – Пакет дать?

– Буду премного благодарен.

Яшин протянул Павлу целлофановый пакетик с застежкой – такие используют следователи для сбора улик. Павел осторожно дотронулся пальцами до глаза Экзофтальмика. До того самого, больного. Извлеченный из тела мертвого хозяина, глаз мало чем отличался от обычного анатомического препарата – желтоватый кругляш с блекло-голубым пятном радужки спереди. Гладкий, блестящий, словно опухоль не задела его. И странно теплый, будто живой.

Павел открыл пакетик, опустил туда глазное яблоко, положил пакет в карман.

– Спасибо, Федор Лукич.

– Пожалуйста, Павел Михайлович.

– Я пойду, Федор Лукич?

– Всего хорошего, Павел Михайлович. Идите.

Голос Яшина звучал спокойно, разве что к обычным скрипучим обертонам добавились механические нотки. Павел представил, каким медведем заревел бы строгий Федор Лукич, педант и поборник инструкций, пойми он, что происходит на самом деле. Какие засверкали бы молнии, какой загрохотал бы гром. Отдать главный объект морфологического исследования – глаз трупа, позволить унести его – это что-то из ряда вон выходящее. Но Федор Лукич не понимал, что делает. Безо всякого сомнения, не осознавал происходящего.

Павел осознавал, но от этого было ничуть не легче. Он так же не был волен в своих поступках: выполнял чужую волю, совершал навязанные ему действия и понятия не имел, какой во всем этом смысл. Только вот не сопротивлялся уже – то ли сил не осталось, то ли понял, что сопротивление бесполезно.

Он зашел в свой кабинет, объявил медсестре, что работать сегодня больше не будет, что плохо себя чувствует после дежурства и пойдет домой. Переоделся, положил глаз Экзофтальмика в дипломат и бессовестно покинул место службы, оставив бедную Веру Анатольевну разбираться со скандалящими в коридоре пациентами.

* * *

До дома, впрочем, так и не добрался. Зашел в «Евроспар», купил половинку ржаного, банку молдавской маринованной свеклы и кусок копченой форели в вакуумной упаковке. Долго искал открытку с надписью «С Днем Варенья, Мой Пупсик!», но не нашел. Решил, что коньяк успешно заменит открытку. Хотел было, по привычке, взять маленькую фляжку дербентского пятизвездочного, но вместо этого рука сама собой потянулась за литровой бомбой Реми Мартина. Похоже, в жизнь Мятликова вошли новые привычки.

Дальше ноги пронесли его мимо родного дома, и через квартал Павел обнаружил, что стоит у подъезда Дрыгачева и достает из кармана ключи от дергачевской квартиры.

Разве он забрал их сегодня из цоколя? Выходит, забрал. Правда, он не помнил, как это сделал, но беспокоиться о сем не стоило. Паша многого в последнее время не помнил.

Первым делом он открыл все форточки в доме – кроме той, что была заколочена гвоздем. Потом нашел две рюмочки, покрытые основательным слоем пыли – если Алексей Иванович и употреблял крепкие напитки, то никак не в последние месяцы своей жизни. Открыл бутылку, помыл рюмки, налил коньяка в обе. Одну накрыл ломтиком ржаного хлеба в память об Экзофтальмике, вторую тяпнул залпом, без закуски. Потом вернулся в прихожую, снял куртку, поискал глазами тапки, нашел стоптанные кожаные шлепанцы и надел их. Снова посетил кухню, распаковал форель, соорудил себе бутерброд, выпил, закусил. Нашел приличную эмалированную миску, налил туда кипяченой водички, вывалил в нее глаз из пакетика, подмигнул глазу, обмыл новоселье глаза двумя рюмочками сразу, закусил маринованной свеклой, пришел к выводу, что вполне прилично, даже вкусно. Пошел поливать фикусы – дело оказалось непростым, потребовало двух литров воды и трех рюмок коньяка. Открыл шифоньер – скелетов в нем не обнаружилось, зато нашлась большая стопка чистого постельного белья с ярлыками из прачечной. Обрадовался, вкатил коньячку. Повернул телевизор мордой от стены – выяснилось, что работает, да еще и цветной, хоть и изрядно старый. Совсем разулыбался по этому поводу, вмазал, чокнувшись с экраном. Время подходило к футболу – ого, да ведь совсем уже вечер. Не поленился, нашел тряпку, протер полы во всей квартире, потом счастливо плюхнулся на диван – ноги вытянуты, лежат на стуле, в правой руке бутылка коньяка (да ну к черту эти рюмки, наливать замучаешься), в левой – кусочек хлеба с наложенным на него тонким, розовым, истекающим рыбьим жиром ломтиком форели.

Вот это здорово, ребята. Один, совсем один. Все в кайф. Даже телевизор, до смерти осточертевший дома, оказывается, может доставить удовольствие.

В десять часов вечера запиликал сотовый. Позвонила жена, вежливо осведомилась, где Пашу черти носят. Паша известил Нину, что находится в больнице, домой сегодня не вернется, потому как накатило внеплановое дежурство по срочной служебной необходимости. Само собой, жену такое объяснение вполне устроило. После этого начался футбол. Наши выиграли с хорошим счетом – неожиданно для всех, Паша и не надеялся на такое. После этого оставалось только одно – принять последнюю рюмку и лечь спать.

Что Паша и сделал.

* * *

На следующее утро Павел Мятликов сидел на рабочем табурете, вел обследование больных и внимательно прислушивался к собственным ощущениям. Ощущения были на удивление неплохими. Только в левой половине черепа молоточком постукивала легкая боль, пульсировала едва заметно, отдавая в глаз. Ну и ладно. После изрядного количества коньяка, выпитого накануне, столь малые последствия можно было считать чудом.

Закончив осмотр очередного пациента, Павел удалялся на пару минут в заднюю комнатку, вынимал из кармана листок бумаги и вносил новый пункт в список вещей, которые собирался сегодня купить. В списке уже значилось: тапки, пижама, матрас, комнатная антенна, электрочайник, тефлоновая сковорода, настольная лампа, гардины, кресло, книжная полка, мочалка и шампунь, занавеска для ванной, туалетная бумага, ноутбук… Да-да, и ноутбук. Но не сегодня, конечно – денег недостаточно, придется подкопить еще, подождать пару месяцев. Зато когда купит – заживет совсем славно, в новой своей квартиренке. Один, совсем один.

А что сказать Нине? Черт его знает. Скажет что-нибудь…

Когда работа закончилась, Паша вооружился калькулятором, подсчитал стоимость списка и пришел в некоторое уныние. Наличности – той, что лежала в бумажнике, хватало только на мелочи. Деньги у Павла имелись, но за ними нужно было идти домой, с риском встретить Нину. Нет-нет, только не сегодня… Что делать? Не лишать же себя приятнейшей компании – бутылки Реми Мартина? Что важнее – кресло или коньяк? В будущем – несомненно кресло, но пока, пока без коньячка не обойтись, потому что нужно позаботиться об мятущейся душе, успокоить ее, дать ей толику лекарства. Да и куда ему, Паше, спешить? Его новая жизнь только началась.

В результате Павел не купил себе даже тапок – решил отложить на завтра. Приобрел заветную бутыль и славную закусь, приплюхал домой (да, он уже называл эту квартиру домом), расположился перед телевизором и приступил к лечению.

Сотовый периодически звонил, нагло вторгался в замкнутое пашино пространство, но Паша справился с этой проблемой. Когда бутыль опустела наполовину, а мобильник издал десятую по счету трель, Павел вышел на кухню, открыл окно, размахнулся и выкинул надоеду на улицу. Телефон описал широкую дугу в воздухе и приземлился в кустах. Туда ему и дорога. Может, пригодится кому…

Через три часа Павел вылечился настолько, что вырубился. Заснул на диване прямо в брюках и свитере.

И снова увидел сон.

* * *

Гарпии – уже не маленькие, а полноценные взрослые особи, уродливые хищные тётки с орлиными ногами, загнали его на самый край утеса. Павел стоял спиной к обрыву и дрожал от ужаса. Сзади него находилось ущелье, три сотни метров свободного полета сверху вниз, на дне – острые камни и бешеная бурная река. Павел с детства боялся высоты, но высота казалась пустяком по сравнению с теми двумя тварями, что щерили кривые зубы в пяти шагах от него, нетерпеливо взмахивали пегими крылами и смердели – тошнотворно, невыносимо. Вялые морщинистые груди гарпий свисали почти до пупа, волосы напоминали паклю, испачканную сажей, желтые глаза не мигая смотрели на Пашу. Бурые раздвоенные языки облизывали растрескавшиеся синие губы. Гарпии выглядели голодными. Очень голодными.

Павел тяжело дышал, рваный его хитон не прикрывал срамного места, длинные царапины во множестве пересекали тело. Ноги, сбитые о камни, кровоточили. Закрытый набрякшими веками, левый глаз опух и ничего не видел. Почему чертовы гарпии все время целят в глаз, норовят вырвать его? Это что, особый деликатес для них?

– Убирайтесь! – снова крикнул Павел. – Изыдите в ад, сатанинские создания!

Одна из тварей зашипела и неуклюже прыгнула вперед, вытянула руки. Павел ударил посохом как штыком, метя в лоб. Не попал. Гарпия увернулась, завалившись при этом набок, и с недовольным клекотом ретировалась на прежнюю дистанцию.

На земле гарпии не слишком ловки – как и многие пернатые с непропорционально большими крыльями. Но им и не нужна особая ловкость, они уже сделали свое дело. Все, что осталось – дотеснить жертву до края уступа и столкнуть вниз. А потом спикировать к готовому блюду, к мертвому телу, надлежащим образом отбитому о камни, и всласть попировать.

– Лиэй, – прохрипел Павел. – Почему так, Лиэй? Я же освободил тебя… Где твоя благодарность? Ты обещал, что я буду счастлив до конца дней своих. Конец, похоже, уже пришел. Где же счастье? Ты обманул меня, козлоногий…

– Да, обещал, – отозвался из ниоткуда нежный, подобный свирели голос. – И выполню обещание – ты будешь счастлив, добрый человек. Но не здесь, не сейчас. Что делаешь ты тут, в горах Гадеса? Горы сии – изнанка мира, в котором ты обитаешь – жесткого, грязного и страшного. В твоем мире человеки едят друг друга каждое утро, убивают себе подобных каждый день, подсыпают близким яд в пищу каждый вечер, и не замечают этого. Не ведают, что творят.

– Но где же я могу быть счастлив? Где?

– В своей роще. Только там. Бассарей ушел, оставил тебе свои владения, ты новый хозяин благого места. Обитатели рощи ждут твоих даров, они скучают без тебя, не вкушают яств, не слагают стихов, не поют песен и не пляшут. Унылые и страждущие, бродят они меж дерев, плачут и взывают к тебе. А ты не слышишь их стенаний. Не спешишь идти к ним, жестокосердный.

– И ты решил наказать меня, Лиэй? Натравил на меня своих кошмарных птичьих баб? Чтобы я стал покорнее, чтоб побыстрее свихнулся, чтобы танцевал между полок в «Евроспаре» с корзинкой в руке, подобно усопшему Дрыгачеву? Этого ты хочешь, начальник?

– Гарпии не мои. И я не могу натравить их на тебя.

– Чьи же они?

– Твои. Твои собственные. Язвят твою душу, когтят тело твое, и изведут до смерти, если не сумеешь бежать их.

– Куда бежать? Куда? Где начинается путь?

– Ты стоишь спиной к нему.

– Сзади меня – пропасть.

– Это только кажется. Здесь – начало твоих начал. Повернись, сделай шаг и убедишься.

– Я свалюсь! Разобьюсь на хрен!

– Вовсе не так. Сделай шаг…

Гарпии, застывшие на минуту в задумчивости, снова оживились. С клекотом, хлопая крыльями, насели на Пашу разом, тесня и отталкивая друг друга. Тупые жадные твари… Павел удачно приложил одну из них увесистым буковым посохом по уху, вторая почти дотянулась когтистой рукой до его лица – он успел отпрыгнуть, едва не сорвался с уступа, застыл на самом его краю, балансируя над пропастью, спиной чуя смертельную пустоту. На этот раз гарпии отступили совсем чуть – лишь на расстояние вытянутого посоха. Их охота почти завершилась – осталось только рвануться вперед, толкнуть, и дело сделано. Большой кусок мяса перестанет кричать дурным голосом и драться длинной деревянной палкой. Станет тихой, спокойной, вкусной мертвечиной.

– И что? – пробормотал Павел. – Путь, значит? Сделай шаг, говоришь? По воздуху, как по тверди?

Он поднял посох над головой и запустил им в тварей, гаркнув во весь голос. Гарпии дружно отпрыгнули назад. Потом повернулся лицом к пропасти. Сразу же затошнило, голова закружилась, Павел едва удержался на ногах.

Ерунда. Он справится. Он знает, как это сделать. Нужно лишь закрыть глаза, и пропасть исчезнет. Исчезнет все плохое.

Он зажмурил правый глаз (левый и так уже ни зги не видел), глубоко вдохнул и ступил вперед.

И сразу же рухнул. Полетел вниз, раскинув руки и ноги, истошно вопя, в кромешной темноте, не в силах открыть глаз. Сволочной Лиэй снова обманул его – в последний раз…

Лучше бы он все-таки долетел до дна и разбился, избавился от мук раз и навсегда. Увы, долететь ему не дали. Жадный клекот и хлопанье крыльев настигли его сверху, крючья гигантских когтей вцепились в спину, сомкнулись до самого хребта, взрезая кожу и мышцы. Павел захрипел, дернулся и безвольно обвис, заболтался в воздухе, еще живой, но уже на верном пути к могиле.

Чувства почти оставили его. Он не ощутил сильной боли, когда его дотащили до места трапезы и швырнули на камни, лишь слабо сжал кулаки и скрипнул зубами, когда одна из гарпий вспорола когтем его живот и с урчанием добралась до печени. И все же он понял, что такое настоящий страх и настоящая безысходность – когда увидел у самых глаз своих разверстую пасть твари, полную острых желтых зубов.

Гарпия обхватила руками голову Павла, вцепилась клыками в левый глаз и вырвала его единым движением.

Мир померк.

* * *

Павел Михайлович Мятликов никогда не жаловался на зрение. Он был слегка близорук – минус полтора, не больше. И прекрасно обходился без очков.

Вся его жизнь зависела от зрения. Павел осознал это в полной мере только сейчас, когда окривел на один глаз. Когда сидел и таращился в экран ультразвукового сканера, пытаясь понять хоть что-нибудь.

Надо ж такому присниться – гарпии, горы Гадеса, ущелье… Глупо. Еще глупее – винить сон в том, что болит глаз. Скорее всего, причинно-следственная связь противоположна – ночью заболел глаз, вот и приснилось, что вырвала его хищная тварь. Причина, вероятно, банальна – злоупотребление алкоголем. Последствия пока не совсем ясны – то ли сосуд какой-нибудь лопнул, то ли что-то более серьезное (не дай бог, конечно).

В квартире Дрыгачева не было ни одного зеркала. Поэтому Паша узрел собственное изображение только на работе. Изображение, скажем прямо, особого эстетического удовольствия не доставило. Проще всего было решить, что доктора Мятликова хорошо приложили кулаком, нарисовали ему вокруг левого окуляра высококачественный фингал. Однако Павел, несмотря на случившееся вчера бытовое пьянство, отчетливо помнил, что никто его не бил, и сам он глазом ни на что твердое не натыкался.

Нет, он определенно ни черта не понимал в том, что показывал ему ультразвуковой аппарат. Работал полувслепую, руководствуясь скорее интуицией, чем информацией. Нужно было идти к окулисту, предъявлять ему свое фиолетовое буркало и брать больничный. Однако Мятликов не спешил. Идти сейчас, дышать на коллегу густым коньячным перегаром – прямой удар по репутации. Отменить платный прием, дотянуть хотя бы до полудня, потом сбежать домой… Вера Анатольевна как-нибудь прикроет, куда ей деваться… И больше не пить. Ни капли. Попил – и хватит. Сегодня отлежаться, а с завтрашнего дня приступить к здоровому образу жизни. Отжимания, наклоны, растяжка, абонемент в бассейн. И на диету сесть – обязательно. Пузо вон какое нажрал – скоро в дверь не пролезет…

Как ни странно, все получилось. Уже в половине первого Павел оказался в квартире (собственной, не дрыгачевской) и начал собирать вещички. За этим занятием и застукала его жена.

Наивный Паша надеялся избежать встречи с ней. Рассчитывал, что успеет удрать до ее прихода. Просчитался.

Она пришла намного раньше, чем обычно. Само собой, не нечаянно – отпросилась со службы, нутром почуяв, что блудный муженек должен днем заскочить домой. Вошла, хлопнув входной дверью. Павел обомлел, едва не уронил вешалку с костюмом – все внутри него перевернулось.

– Ну, и что это значит? – Нина стояла в дверном проеме, теребя в руках сумку.

– Я, это… Ну в общем… – Павел покраснел, замялся, стушевался напрочь. – Как бы тебе это объяснить…

– Как есть, так и объясни. Уходишь от меня, да?

Ненавидит она его – вот что. Если б он был дорог ей хоть немного, никогда не задала бы такой прямой вопрос. Попыталась бы подъехать окольными путями, выяснить, что происходит, попробовала бы хоть как-то сгладить ситуацию.

Да нет, вовсе не ненавидит. За что его ненавидеть, тюфяка такого, слизня бесхребетного? Она просто равнодушна к нему. Есть он дома – и ладно. Нет его – и слава богу. Свалить собрался – скатертью дорога.

– Да что ты, Нин, вовсе я не ухожу, – торопливо забормотал Павел. Просто я квартиру еще одну получил. Тут, рядом, на соседней улице. Честно, правда, можешь сама посмотреть. Хочу обжить ее маленько. Слушай я утюг старый возьму, можно? А то там нет утюга. А тебе новый оставлю. Ты ведь не против, да?

– Квартиру получил? – Нина покачала головой. – Оригинальное объяснение, ничего не скажешь. И кто же тебе дал эту квартиру? Больница? Учли твои стесненные жилищные условия, уважили как передовика производства?

– Ну, не совсем получил, – поправился Павел. – В наследство от родственника она мне досталась.

– Какого родственника?

– Дрыгачева.

– Какого Дрыгачева?

– Дрыгачева Алексея Ивановича. Он мне двоюродным дядей был. Умер несколько дней назад.

– Что-то я от тебя никогда про такого не слышала.

– Теперь услышала.

– Что, совсем-совсем унаследовал? И документы оформлены?

– Ага.

– И в каком она состоянии?

– Так себе… – Павел неопределенно помахал рукой. – Ремонт, конечно, не помешает, но с этим пока можно подождать.

– И ты идешь туда жить…

– Ага. Понимаешь, Нин, там замок хлипкий. Пока новый не поставили, нужно бы побыть там, чтоб не обворовали. И еще…

– Все понятно, – оборвала его Нина. – Ладно, иди, живи. Только адрес оставь. И еще: что у тебя с глазом?

– Сосуд лопнул, – простодушно объяснил Паша.

– От пьянства?

– Да нет, что ты? Какое пьянство? Я практически не употребляю …

– Это ты кому другому рассказывай.

– Да я вчера только чуточку выпил. С устатку…

– Смотри, допрыгаешься, выгонят тебя с работы, – резюмировала жена. – Помочь тебе собраться?

– Сам справлюсь.

– Тогда я пойду. С работы только на час отпросилась.

– Иди.

Нина повернулась и пошла.

Павел хотел было крикнуть ей в спину: «Подожди», остановить ее, объяснить, что ничего особенного не происходит, что он вовсе не бросает семью, не уходит к другой, и с питием сегодня же завяжет… Не крикнул, не остановил. Потому что все, что он мог сказать, было ложью. Он уходил. Уходил не к другой женщине, уходил к самому себе. Чтобы жить с самим собой, в блаженном одиночестве, и не видеть ни одной человеческой морды каждый день с пяти вечера до восьми утра. Именно этого он хотел сейчас больше всего на свете.

Ну и насчет завязки с алкоголем – тоже большой вопрос. Утренняя интоксикация уже прошла, растворилась, снова появилось желание. Нестерпимо хотелось вмазать. Хотя бы стопочку. Рюмашку, самую маленькую – чтоб перестали дрожать руки и хотя бы малое подобие спокойствия вернулось в душу.

Он не будет покупать Реми Мартина. Довольно с него, нужно все-таки знать меру. Маленькую бутылку дербентского – не больше. И пить ее не всю разом, растянуть на три дня. А на четвертый завязать вовсе.

Купил две фляжки дербентского – не удержался. Запас на шесть дней, стало быть… Но выпил обе в тот же вечер. Причем первую – уже в прихожей, из горла, поперхиваясь и надсадно кашляя.

Так вот сложилось.

* * *

Еще три дня Павел держался на плаву непостижимым образом. Загребал руками, взбрыкивал ногами, судорожно вдыхал воздух, пытаясь не захлебнуться, не утонуть с головой. Напивался вечером, ночью переживал кошмарные сны, просыпался утром разбитый и до икоты перепуганный, мокрый от пота, приводил себя в более или менее рабочее состояние и брел в больницу. Левый глаз болел с каждым днем все сильнее, но Павлу была невыносима мысль о том, что нужно идти к окулисту и сдаваться болезни. Он купил очки – черные, огромные, закрывающие синяк. Он старался как можно меньше выходить в коридор, выключил в кабинете свет и обследовал пациентов в темноте. И еще: ни разу не зашел в «Евроспар», хотя каждый раз, когда проезжал мимо супермаркета на маршрутке, сердце колотилось и едва не выпрыгивало из груди, а ноги дергались от желания встать и побежать туда, туда, где роща тенистая, полная сладостной неги…

Конечно, можно было пойти и взять отпуск на пару недель – его бы отпустили. Но он забыл о такой возможности, просто забыл.

Он все меньше походил на приличного человека. Опухшая физиономия, путаная копна седых волос, сгорбленные плечи, шаркающая походка, грязная и мятая одежда, алкогольно-чесночный выхлоп, убивающий все живое на два метра вокруг.

Какая-то из чересчур привередливых пациенток написала главврачу жалобу – мол, доктор Мятликов, судя по всему, был нетрезвым, вел себя неадекватно и поставил ей заведомо неправильный диагноз. Пенфеев позвонил Павлу и приказал явиться на ковер к двум часам дня. Но Мятликов не пошел. Плевать он хотел на сушеного уродца Пенфеева. В два часа дня он стоял в магазине и покупал водку – деньги на коньяк закончились. Наличности осталось всего на четыре бутылки. Паша купил их, ни на секунду не задумываясь. На закуску не хватило. Ну и ладно. Какая разница – мертвые не закусывают.

Он придумал, что делать. Как выкарабкаться из ямы.

Он просто умрет – и все.

Гарпии догрызли его.

* * *

Это так просто – выпить четыре бутылки дешевой, гнусно пахнущей водки, упасть и заснуть. И не проснуться. Все проблемы – долой. Выноси готовенького.

Если бы Павел был верующим, он задумался бы о грехе самоубийства. Но он был стихийным материалистом, к тому же спившимся до полубесчувствия, и действия его диктовались лишь остатками здравого смысла. Паша заблаговременно принял противорвотное средство (дабы удержать в себе два литра «Пшеничной»), открыл замок входной двери (чтоб не ломали), переоделся в относительно чистое, и написал записку: «Я умер, потому что мне надоело жить. В моей смерти прошу никого не винить. Эту квартиру завещаю жене, документы у адвоката Снега. Павел Михайлович Мятликов». Сел на кухне, положил записку перед собой, откупорил первую бутылку и приступил к самоотравлению.

Первая поллитра прошла на ура – настроение поднялось, накатила волна горячей эйфории. Павел радовался, представляя, что умрет тихо и спокойно, и не увидит во сне кусачих птицебаб, не встанет с дикого бодуна и не пойдет на работу. Никогда, никогда! В то же время он спешил – знал, что если не успеет быстро влить в себя смертельную дозу, то его развезет раньше времени: упадет он на пол и очухается, по закону подлости, уже в реанимации. В реанимацию не хотелось – жутко было представить себя в роли пациента. Поэтому Павел, торопясь, набулькал и осилил еще два стакана.

По градусам это была та же литровая бутыль коньяка. Доза, пусть и выпитая за пятнадцать минут, хоть и токсическая, но не летальная. Первый этап суицида, самый легкий.

Пятый стакан дался Павлу с огромным трудом – желудок, раздутый водкой как футбольный мяч, протестовал против учиняемого над ним насилия. Но Павел справился – разрезал пополам лимон, поднес его к носу и вдыхал запах, пока хлебал малыми глотками. Помогло. Оставшуюся часть третьей бутылки Паша влил в себя прямо из горла, закрутив жидкость винтом. Провалилось. Слава те…

…С часами что-то случилось. Раздвоенные, они медленно ползли по столу, стрелки их крутились с бешеной скоростью. Павел отвел на все про все сорок минут, но лживый механизм показывал, что действо продолжается уже полтора часа. Б-быть т-такого н-не м-может. Т-три блин бутылки, и п-полтора часа, и все с-сидит блин на табуретке и не п-падает… П-пора кончать.

Павел потянулся за четвертой, загодя открытой поллитрой. Промахнулся, с третьей попытки цапнул горлышко пятерней, поднес бутылку к губам. Столь сложное движение нарушило его равновесие, он пошатнулся и боком обвалился на пол.

Ударился плечом со всей силы, шарахнулся о доски виском, но не почувствовал боли. Главное – не пролил водку. Успел в падении закрыть горлышко пальцем. Молодец какой…

А ничего – лежа пить даже удобнее. Вкуса у водки уже нету – вода водой, и язык словно анестезином облили, и животу уже по фигу, что и сколько в него вливают. Тихо, мило, спокойно. И пол такой мягкий – лучше всякого матраса.

Мятликов лежал, уютно свернувшись калачиком, и сосал из бутылки последнюю порцию отравы, как младенцы сосут теплое молоко.

Потом глаза его закрылись, недопитая бутылка выпала из разжавшихся пальцев, дыхание прервалось.

Все кончилось.

* * *

Уже пять минут Павел лежал на боку и таращился на стену, пытаясь понять, что случилось.

Он не умер? Не хватило водки для эксцитуса леталиса? Очухался-таки, черт возьми? Почему тогда голова такая ясная, почему нет знакомого, выворачивающего ощущения бодуна – лишь омертвелость во всем теле? Другой вариант – он все же откинул копыта и попал на тот свет? Тогда какого рожна валяется на дрыгачевской кухне? Может, это и есть преисподняя? Не ад с кипящими котлами, но всего лишь удушливая кубатура малюсенькой кухоньки, запечатанная до самого Страшного суда – место, где предстоит ему проваляться на полу тысячи лет, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.

Павел попробовал пошевелить пальцами. Убедился, что члены слушаются его, хотя и вяло, неохотно. Медленно, кряхтя, цепляясь за стол, поднялся на ноги. Покрутил головой. В шее что-то хрустнуло.

Глаз? Где глаз? Куда он его поставил? Неужели в холодильник, пьянь подзаборная? Он же замерзнет там…

Павел открыл холодильник, вытащил миску с глазом Экзофтальмика, опустил в воду палец. Ч-черт, какая холодная. Нежно дотронулся до глазного яблока и улыбнулся. Теплое. Живое.

Посетил санузел, долго журчал в унитаз – не два литра, но полтора точно вытекло. Потом ополоснул лицо холодной водой, посмотрел на себя в зеркало. Зеркало, кстати… Откуда оно здесь? Не было же. Сам купил и повесил, но уже не помнит? Вряд ли. С памятью у него плохо, но не до такой же степени. Кто-нибудь вошел в открытую дверь, и украсил стену безвозмездно? Кто? Лиэй? Нина? Соседи сверху? Всемирное общество насильственного навязывания зеркал?

Какая разница…

Левый глаз почти утратил припухлость и синеву, открывался уже без особого труда, но толку от этого было мало – глаз ничего не видел. Ворочался с противным скрипом. И чесался, свербел – где-то глубоко, на задней своей поверхности.

Ужаснее всего, когда зудит какое-то место, а дотянуться до него не можешь. Это сводит с ума. Левый глаз зудел именно так.

Павел прополоскал рот, сплюнул в раковину и пошел в комнату. Открыл кейс, извлек из него пакет с хирургическими инструментами, прихваченный с работы неделю назад на всякий случай – так и таскал с собой, всякий раз забывая выложить. Достал из пакета скальпель, повертел в пальцах. Новый, острейший. Пойдет. Нестерильный, конечно. Все равно пойдет. Прокалить на газовой конфорке, и порядок.

Через десять минут он встал перед зеркалом, тонкой струйкой пустил холодную воду. Освещение слабовато, это вам не хирургическая лампа. Ну и ладно – манипуляция предстоит несложная, все должно получиться. Наркоз… Наркоз уже там, внутри, разошелся по телу. Пальцами левой руки Павел раздвинул веки больного глаза, осмотрел его еще раз. Кирдык глазику. Мало того, что умер, так и свербит еще, ноет, сволочь, как ампутированная нога. Сейчас мы покажем тебе, дряни этакой, как чесаться…

Павел оттянул нижнее веко вниз до предела и сделал надрез под глазным яблоком. Ожидал, что кровь хлынет обильно, но нет – лишь несколько капель желтоватой лимфы вытекло подобно запоздалым слезам. Снявши голову, по волосам не плачут… Повернул скальпель ниже, ухватив его у самого брюшка, и пошел дальше, вглубь, делая разрез за разрезом, препарируя ткань и отделяя яблоко от глазницы. Когда глубины лезвия перестало хватать, перешел на верхнее веко, затем перерезал боковые и косые мышцы.

Не так все просто… Добраться до дна глазницы не удавалось никак. Инструмент не доставал до заветного зудящего местечка. Павел сжал зубы и воткнул скальпель прямо в зрачок. Выдернул. Густое содержимое глаза вытекало медленно, неохотно, Паше пришлось потрудиться, выдавливая его в раковину. Зато когда глазное яблоко спалось, дело пошло быстрее. Павел ухватил склеру пальцами, оттянул вперед, пересек сосуды и зрительный нерв, вынул желто-красный комок плоти. Повернулся и кинул его в унитаз.

Миска с глазом Бассарея стояла на решетке в ванной. Павел ополоснул руки, вытер их насухо, взял глаз, внимательно осмотрел его. Нельзя ошибиться, нужно разобраться, где верх и где низ. Ведь глаз по сути оптический прибор и его нельзя устанавливать вверх ногами. Ага, вот здесь прикреплялись внутренние косые, значит этим местом к переносице. Отлично. Павел снова развел веки, обнажив зияющую рану орбиты, и вставил глаз Бассарея на положенное ему место.

Отлично. Подходящий размерчик. Впрочем, у всех взрослых людей глазные яблоки одинаковы по диаметру. Очень удобно для пересадки.

Только теперь Павлу пришло в голову, насколько он похож на Терминатора из первой серии – подобно ему он только что выковырял собственный глаз, старательно и сосредоточенно. Только вот за глазом Шварца обнаружилась телекамера, а новое пашино око не видело ничего – совершенно так же, как и старое.

Зато оно не чесалось.

* * *

Павел распахнул глаза и увидел Снега.

– Здравствуйте, Павел Михайлович, – сказал адвокат, радостно улыбаясь. – С пробужденьицем.

– Здрасти, – буркнул Паша.

Он лежал на диване, заботливо укрытый новым одеялом. Снег сидел рядом на стуле, сложив руки на коленях. На столе, на незнакомой Павлу белой скатерти высилась куча яблок, груш, винограда и бананов, увенчанная сверху жизнерадостным шишковатым ананасом.

– Это что, дары? – слабым голосом спросил Павел, вытянув руку и показав пальцем на фрукты.

– В некотором роде. Принес вам подкрепиться. Я посмотрел – у вас в холодильнике совсем пусто.

– Как вы сюда попали?

– Я звонил – никто не открывает. Толкнул дверь, а она открыта. Вот и вошел.

– Зачем?

– Как это зачем? – адвокат удивленно развел руками. – Все ж таки вы мой клиент, Павел Михайлович. Я обязан о вас заботиться.

– Я не ваш клиент.

– Мой, мой. Кроме этой квартиры Алексей Иванович оставил вам в наследство некоторое количество денег… немалую, скажем так, сумму. И меня он вам оставил – в качестве распорядителя. Так что теперь у вас есть свой юрист.

– Это вы повесили зеркало? – прервал его Павел.

– Какое зеркало?

– В туалете.

– Нет, не я, – уверенно сказал Леонид Семенович. – Вешать зеркала – не моя специализация. – Мое дело – переоформить на вас квартиру и счет в банке. Я пытаюсь найти вас уже три дня, Павел Михайлович, но вы неуловимы. На похороны Дрыгачева не пришли, хотя я известил вас, на звонки не отвечаете, дома не живете, на работе уже три дня не показываетесь.

– Так что, значит, я уже три дня здесь лежу?

– Именно так. Жена ваша меня даже на порог не пустила, в больнице говорят, что вы в последнюю неделю были постоянно нетрезвы, и сейчас, вероятнее всего, в запое. Извините, если я не прав. Но вся кухня у вас уставлена бутылками…

– Я больше не буду пить, Леонид Семенович, – заявил Мятликов неожиданно для самого себя. – Обещаю. Это была такая болезнь, но я выздоровел. Мне больше не захочется употреблять спиртные напитки. До самой смерти.

– Вы так думаете? – адвокат недоверчиво хмыкнул.

– Не думаю. Знаю.

– Ну что ж, замечательно. И что вы намерены делать дальше, Павел Михайлович?

– Жить. Просто жить.

– Понятно… Сегодня вы на работу уже не успеете, но думаю, что завтра вам необходимо выйти. К сожалению, вы вовремя не оформили больничный лист, вам засчитаны прогулы, администрация больницы точит на вас зуб, и насколько я понимаю, у вас могут быть большие неприятности. Предлагаю вам простую вещь, Павел Михайлович. Завтра с утра я приду в больницу вместе с вами и поговорю с администрацией. Думаю, десяти минут мне хватит, чтобы все проблемы были сняты и начальство полюбило вас пуще прежнего.

– Это что, хэппи-энд? – спросил Павел.

– Скорее, счастливая середина. Почему энд? Вам еще работать и работать. Вы известный в городе высококвалифицированный доктор.

– Я больше не пойду в больницу, – тихо произнес Павел.

– Как не пойдете? – опешил Снег. – Я еще раз говорю – все ваши проблемы решаемы, на то и существуют адвокаты…

– Не пойду.

– Вы так не любите свою больницу?

– Я люблю ее. Лучшая часть моей жизни прошла там. Но – прошла… Я больше не смогу работать врачом.

– Почему? – возопил Леонид Семенович. – Ну почему, скажите?

– Не смогу, – повторил Мятликов. – Потому что теперь у меня есть более важное дело. И вряд ли останется время на что-то другое.

* * *

Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет кино…

Можно было удивляться тому, что Павел унаследовал от Дрыгачева и квартиру, и деньги, и даже адвоката. Но удивляться не стоило.

Павел получил в наследство глаз. Левый глаз. А все остальное лишь прилагалось к нему.

Его ждали. Ждали в роще, роще, да. Страшно было прийти туда, туда, занять место, освобожденное усопшим Бассареем. Да нет, почему страшно? Просто странно, необычно, непривычно. Но привыкнуть можно к самому необычному. А раз так – к чему медлить, медлить?

Павел стоял перед зеркалом и изучал свое новоприобретение. Левый глаз, похоже, чувствовал себя неплохо в новом жилище – поворачивался одновременно со старым оком, и даже начал немного видеть – пока еще мутно, расплывчато. Правда, за три прошедших дня он выпучился – не настолько, как у Дрыгачева, но все же весьма изрядно. Павел пытался нажать на него, засунуть в глазницу поглубже, поставить на положенное место – ничего не получилось. Видимо, так положено – чтоб волшебный глаз торчал вперед и обращал на себя внимание.

Снег оставил ему кредитную карту «Виза». Сказал, что на ней лежит пятьдесят тысяч, и желательно не расходовать в месяц больше этой суммы. Павел лишь усмехнулся. Таких деньжищ хватит ему надолго, очень надолго. Дары для жителей рощи должны стоить недорого – ведь они имеют настоящую ценность только там, в благоуханном призрачном мире, а в приземленной реальности супермаркета представляют собой обычные продукты, продукты.

А пить он больше не будет. Ни коньяка, ни водки, ни даже пива. Потому что он больше не алкоголик. Глаз Бассарея вылечил его, вылечил.

Он чувствует себя прекрасно. Так, как не чувствовал уже давным-давно, с самого детства, детства. Он ступил на начало своего пути, и гарпии исчезли, удрали с хриплым паническим карканьем, карканьем.

Он пройдет свой путь. До конца, конца.

EPILOGOS

В центре супермаркета «Евроспар» стоял мужчина. Сразу обращал на себя внимание – большого роста, толстый, плохо одетый, с больным глазом, безобразно вывороченным наружу, свисающим вниз чуть ли не до щеки. На лице его застыла счастливая улыбка олигофрена. Покупатели обтекали пучеглазого с двух сторон, стараясь не подходить к нему слишком близко.

– Фу, какой мерзкий! – Катя изобразила на лице брезгливую гримаску. – Вон тот, с глазом, в молочном отделе. Он ведь бомж, да, пап? Почему его отсюда не выведут? Он ведь все тут загадит.

– Это Мятликов, – сказал Пенфеев. – Доктор Мятликов. Павел Михалыч. Работал у нас в больнице, между прочим. Врач высшей категории. Отличный был специалист, и человек очень неплохой – исполнительный, покладистый. До сих пор заменить его некем. Нет сейчас таких профессионалов – все только деньги норовят загрести, да еще мимо кассы, а учиться не хотят. Попробуй, заставь их работать сверхурочно… Всю душу вынут, жаловаться пойдут. Испортили народ.

– Работал? А сейчас чего? Вы его уволили? Он спился, наверное, да? Выглядит как последний алкоголик.

– Рак у него… – Пенфеев удрученно вздохнул, покачал головой. – Вот так, Катька. Мы тоже сначала думали – спивается человек. Я даже позвонил в областной наркодиспансер, договорился с их главврачом, чтоб обследовали нашего Мятликова, чтобы полечили его как следует. Такими кадрами, как Павел Михалыч, разбрасываться нельзя. Такие люди на вес золота. А он раз – и в реанимацию. Упал прямо на улице, плохо ему стало. Рядом с этим вот «Евроспаром», кстати. В сентябре прошлого года. Привезли его к нам, госпитализировали. Думали – инсульт, сделали томографию мозга, а там полно метастазов. Просто нашпиговано все. И первичный очаг – в глазнице. Он, оказывается, ослеп к тому времени на левый глаз, но никому ничего не говорил. Мучался, работал одним правым глазом, но молчал как партизан.

– Ужас… – губы Кати задрожали. – Пап, но он же врач. Он должен был сам понимать, что к чему! Почему не пошел к окулисту?

Катя Пенфеева училась на четвертом курсе в медицинской академии – как и положено дочке замглавврача крупнейшей больницы области. Что такое метастазы в мозг, представляла отлично.

– Вряд ли он что-то понимал, – сказал Игорь Петрович. – Болезнь опередила его. Я спрашивал у коллег, они объяснили: при быстром метастазировании так бывает – глаз еще почти не изменился, а мозги уже того… поплыли. – Пенфеев покрутил пальцем у виска. – Внешне человек еще здоров, а на самом деле уже сошел с ума. Бредит, живет в мире своих иллюзий. Видишь, как улыбается? Чудится, наверное, ему что-то приятное.

– А почему ему глаз не прооперируют?

– Поздно, Катюша. Увы, слишком поздно. Удивительно еще, что жив. Пять месяцев назад диагноз ему поставили, он давно уже должен был того… скончаться. И ничего – живет. Каждый день приходит сюда, в «Евросапар», как на работу.

– За ним ухаживает хоть кто-нибудь?

– Жена его опекает. Он, кстати, далеко не бедный человек. Как раз перед болезнью у нас в больнице умер его родственник – дядя двоюродный, что ли. И оставил Павлу Михалычу немалое наследство. Только толку теперь от этих денег… Вот как в жизни бывает, дочка.

– Пап, смотри, он не стоит на месте. Он двигается. Похоже, что танцует, только как в замедленном кино.

– Танцует? – Пенфеев подслеповато прищурился, вглядываясь в Мятликова, пожал плечами. – Может быть… Кто его знает…

– А можно я с ним поговорю?

– Поговоришь? О чем?

– Не знаю. О чем-нибудь.

– Ну попробуй.

Катя двинулась к Мятликову – медленно, неуверенно. Страх и жалость боролись в ее душе. О чем она будет говорить с ним? Действительно, о чем?

Она спросит его: как дела? Ага, именно так. И назовет по имени-отчеству.

Она добралась до бедолаги, дотронулась пальцами до его рукава.

– Здравствуйте, Павел Михайлович. Как ваши дела?

Дурацкая фраза. К тому же произнесенная сиплым, испуганным голосом.

– Павел? Павел? – Мятликов повернул к Кате лицо. – Я не Павел. Я Бассарей, да, да. Хозяин рощи, рощи.

Катя вздрогнула, с трудом преодолела желание удрать обратно к папе. Вблизи Мятликов казался еще страшнее – физиономия его несла признаки не только глазной болезни, но и явного сумасшествия.

– Как у вас дела? – повторила она. – Как вы себя чувствуете?

– Чувствую? Хорошо, хорошо. – Мятликов улыбнулся, блаженство разлилось по его обрюзгшему лицу. – Восторги чистые и нега. И тень прохладная, что бросают деревья. Я от менад, и от сатиров козлоногих, как бог, везде почтен. И песнь, и пляски взор мой услаждают.

– Ага, понятно. – Катя глупо улыбнулась, кивнула головой. – Ну, это… будьте здоровы, Павел Михалыч.

– Я здоров, здоров, о златокудрая нимфа. Я здоровее любого в вашем больном мире, мире. Приди в мою рощу, дитя реки звонкоструйной, и познай настоящую радость. Приди сегодня же, сейчас, сейчас…

Мятликов потянулся к Катиной руке грубыми толстыми пальцами. Катя пришла в окончательный ужас.

– До свидания! – пискнула она, резко развернулась и пошла вдоль полок с йогуртами, боясь оглянуться, с трудом сдерживаясь, чтоб не побежать со всех ног.

Голова ее кружилась, мир потерял резкость, магазин словно наполнился зыбким туманом.

В этот момент она поняла, что никогда не станет психиатром.

Сумасшествие не заразительно. Но все же, все же… Держаться от таких психов подальше.

И все будет в порядке.

* * *

Долина меж гор поросла высокими дубами и каштанами, кусты мирта и можжевельника усыпаны ягодами. Птицы порхают по ветвям, наполняя лес мелодичными трелями. Чистая вода реки журчит, обтекая замшелые валуны. На берегу раскинулась роща диких маслин. Между редкими деревьями растут благородный ладанник и ароматный розмарин, на изумрудной траве – яркие пятна маков, ромашек и вереска.

Бассарей шествует по своим владениям, ступает по земле легко, словно парит в воздухе, трава не приминается под его ногами. Длинный, до самых сандалий, хитон перевязан широким пестрым поясом, на плечи накинута небрида – шкура лани, на голове митра и виноградный венок, из-под митры роскошными локонами ниспадают светло-золотистые волосы. Нежный красавец, подобный лицом благороднейшей из жен: белая кожа, густо-румяные щеки, томные, с поволокой глаза. В правой руке Бассарея – тирс в рост человека, обвитый светлым плющом. Поминутно Бассарей воздевает свой жезл к небесам и возглашает: «Иакх, эвоэ!»

«Иакх, эвоэ!» – отзываются ему менады.

Они так прекрасны – сильные, крепконогие женщины, покинувшие свои домы и пришедшие на зов Вакха. Они – в длинных одеждах, босые, на плечах их накидки, головы увиты плющом и тисом, в руках тимпаны.

Менады поют громко и стройно:

Ты, колыбель покоя, Роща, плющом венчайся! Нежной листвой оденься, Пурпуром ягод тиса! Вакха исполнись, роща С зеленью дуба и ели! И белорунных кистей Не счесть на небридах наших! Надменный тирс тебя сподобит Вакху, Ты принесешь дары нам, И мы запляшем за тобою, Бассарей наш, прекрасный и славный!

На большом камне сидит пастух Актеон и играет на свирели. Сатиры, как и всегда, толпятся вокруг, подпрыгивают, трясут рыжими бородами, хмельные и радостные. Они не кажутся Бассарею уродливыми, а пение их не звучит для него козлиным блеяньем.

Сатиры поют хором:

Сияющей бронзы обруч Звонкой одели кожей. Дико тимпан загудел: С сладкими звуками слиться хотел Тонкой свирели пастушьей. Поют под его гул вакханки. Сатиры же им подпевают: Звонкая кожа с ума их свела. Каждый день пред закатом Бьют в тимпаны и пляшут они, Веселят Бассарея.

Бассарей ударяет тирсом о землю, в левой руке его появляется корзина с дарами: кувшин с перебродившим соком винограда, и сладкие плоды сада, и мягкие пшеничные лепешки, и овечий сыр, и баранье мясо, запеченное на углях, и жаренные целиком рыбы. Корзина заполнена доверху, но нисколько не отягощает Бассарея. Восторг и радость переполняют его душу.

Он восклицает:

О, как я люблю Лиэя, Что дал нам блаженную негу, С гор он высоких взирает На нас, веселящихся в роще. Млеком струится долина, И вином, и нектаром пчелиным. Дым смол благовонных курится, Нам доставляя истому. Так пойте же песню, менады! Злаченые ваши тимпаны, Дар от богов всевышних, Пусть тяжко и громко гудят! Да воспоем мы Лиэя, Ликующего бога, Свирели священные звуки Нагорный наш путь усладят!

Флейта играет все быстрее и быстрее, тимпаны грохочут возбужденно. Менады срывают с себя одежды и бросают их на землю. Сатиры начинают сикиннис – бесстыдный танец, наполненный дикими прыжками и кувырками через голову. Они вертят круглыми животами, ударяют себя по пяткам и ягодицам, бьют себя в грудь и по бедрам, шутливо колотят друг друга, бодаются рогами и крутят длинными хвостами.

Бассарей хохочет и хлопает в ладоши.

Он счастлив.

Человек человеку – кот Повесть-сценарий для голливудского кинофильма

***

Заставка.

Изображение очень резкое, почти черно-белое, со слабыми оттенками зеленого, синего и красного цветов. Камера скользит вдоль пола, между ногами людей. Люди ходят, стоят, сидят. Преобладают мужские ноги в брюках, носках, ботинках. Ботинки в основном черные, носки серые. Взгляд снизу вверх, и видно, что помещение – большая лаборатория. Ряды столов с компьютерами, мигающие экраны. Изображение движется вперед, натыкается на женские ноги в колготках. В поле зрения неожиданно появляется кошачья лапа с выпущенными когтями – поднимается, бьет по ноге. Женский вопль сверху:

Лиз: Черт, черт, черт!!! Он опять порвал мои колготки, это невыносимо! Харри, уберешь ты своего кота? Клянусь, в следующий раз я оболью его горячим кофе!

Камера скользит вверх, в поле зрения появляется огромное мужское лицо, оно занимает половину экрана. Это человек, похожий на Брюса Виллиса (варианты: похожий на Джоржа Клуни, Патрика Свэйзи, Тома Хэнкса). Изображение раскачивается из стороны в сторону и зритель понимает, что кота, глазами которого видит камера, держат за шиворот.

Харри (укоризненно): старина, я же предупреждал: не трогай мисс Мартинес. Чем тебя не устраивают ее ноги?

Изображение молча раскачивается, поворачивается к мисс Мартинес. Появляется изображение латиноамериканской девушки – лет 25, красивая, похожа на Дженифер Лопес. Светлые мелированные волосы.

Лиз: Харри, с тебя пять баксов за колготки!

Харри: Почему так дорого? В прошлый раз было четыре!

Лиз: В следующий раз будет десять! (резко поворачивается и уходит).

Харри: Тедди, дурачок, понимаешь, что ты теперь заслужил?

Изображение слегка кивает.

Харри: Три часа карцера. Нет, четыре!

Камера несется вдоль лаборатории, теперь вид с высоты человеческого роста. Усмехающиеся лица сотрудников. На несколько секунд фиксируется лицо афроамериканца лет сорока, с очень темной кожей, толстыми губами.

Джо: Тедди, мои соболезнования. Понимаю тебя, старина. Я сам неравнодушен к этим ножкам.

Приближается дверца шкафа, открывается, изображение летит внутрь шкафа. Звук захлопнувшейся дверцы, дикий кошачий вопль, темнота.

Идут титры: название фильма, фамилии режиссера, актеров и т.д.

Действие 1

Та же лаборатория. Харри сидит за компьютером, не отрывая взгляда, пальцы его с сумасшедшей скоростью бегают по клавиатуре. Рот слегка приоткрыт – видно, что он очень увлечен.

Титры: Лаборатория Галлахера, Талса, штат Оклахома. 25 сентября 2005 года.

Лиз быстро подходит к Харри, Харри оборачивается, глаза его расширяются, он нажимает на кнопку и экран компьютера со щелчком закрывает белая пластиковая шторка.

Лиз: Секреты?

Харри: Точно. Полная конфиденциальность. Правительственное задание.

Лиз: Ты это видел, Харри? Ты должен посмотреть! (показывает пальцем за спину Харри).

Харри поворачивает голову назад, в этот момент Лиза нажимает на кнопку, шторка вжикает и уходит вверх, на мониторе видно застывший фрагмент из 3-d shooter’a.

Лиз: Так-так, опять играешь…

Харри (смущенно): О’кей, небольшой перерывчик выдался…

Лиз: Сейчас устрою тебе перерывчик. Как насчет землетрясения?

Харри (оживляется): Что, новая версия «Quake»?

Лиз: Не валяй дурака. Как тебе это?

Сует под нос Харри распечатку – рулон клетчатой бумаги, частично размотанный.

Харри: О Боже! Это что, шутка? Лиз, скажи, что ты шутишь.

Лиз: На этот раз нет.

Харри: Пик Галлахера! Глазам не верю. Где?

Лиз: В Суздал. И не один пик, целых три за последние пять часов.

Харри: Боже! Не может быть. Ведь это означает, что у нас не больше трех суток! А дальше что?

Лиза: Ты сам знаешь что – тектонический сдвиг.

Харри (вскакивает с места, лицо его покрыто крупными каплями пота): Где это – Суздал? Что за чертово место?

Лиз: Суздал – это город в России. Небольшой старый город.

Харри: Русские уже знают?

Лиз: Шутишь?

Харри: А Галлахер?

Лиз: Будет знать через две минуты. Идём!

Оба срываются с места и быстрым шагом идут, почти бегут вдоль лаборатории. Изображение спускается вниз, теряет цвета, снова становится полем зрения кота. Колготки на Лиз светятся матово, призывно.

Действие 2

Большое помещение, камера скользит вдоль длинного стола, за ним сидит два десятка людей с серьезными лицами (среди них – половина военных в генеральских мундирах, три женщины, два афроамериканца и один явный гей). На стене – огромный экран, на нем вспыхивает зелеными огоньками карта Евразии. Перед экраном стоит высокий мужчина в штатском, красивый, кудрявый, семитской внешности, с виду – Джефф Голдблюм.

Титры: Белый Дом, Вашингтон.

Камера активно наезжает на президента. Президент – Харрисон Форд (варианты: Майкл Дуглас, Майкл Фокс, Джорж Вашингтон).

Президент: Господин Галлахер, будьте добры, введите нас в курс дела.

Галлахер: Как вы уже знаете, господа, наша лаборатория, финансируемая государством, занимается проблемами активности земной коры. Мы ведем круглосуточный мониторинг земной поверхности с шести спутников, работающих по специальной программе НАСА. Мы фиксируем сигналы в гамма-три-ноль-пятнадцать-сверхнизковысокочастотном диапазоне, и благодаря этому можем предсказывать различные тектонические явления, в частности, землетрясения, с вероятностью до девяноста шести целых триста пятидесяти семи процентов…

Президент: Очень интересно, господин Галлахер… Нельзя ли покороче?

Галлахер (волнуясь, протирая очки, скороговоркой): Мы уловили три пика Галлахера в течение последних суток.

Президент: Понятно. И что?

Галлахер: Пик Галлахера – явление уникальное, гипотетическое, до сих пор нами не наблюдавшееся. Это предсказатель глобального тектонического сдвига. Через трое суток, точнее, через шестьдесят восемь часов, по линии 40 долготы произойдет гигантский разлом Евразии – от Черного до Белого моря.

Дама афроамериканской внешности (своему соседу, негромко): Черно-белое море? Это где? Я про такое не слышала. Где-то в Сибири?

На карте позади Галлахера объемное изображение Европы ломается пополам, куски континента отходят в разные стороны на довольно большое расстояние.

Первый генерал (второму генералу, вполголоса): Похоже, русские крепко вляпались. Может, это и к лучшему?

Второй генерал (первому, в четверть голоса): Похоже, все мы вляпались. Опять придется спасать мир.

Гей (сам себе, в октаву): Опять… Как надоело! Только что пробурили и взорвали этот чертов метеорит, теперь новая напасть. Какой бюджет это выдержит? (Теребит серебряное колечко в ухе).

Президент: Это действительно серьезно?

Галлахер: Более чем.

Президент: Чем это грозит американскому народу? Мы, кажется, довольно далеко от России.

Галлахер: Соединенных Штатов не станет, их просто смоет цунами. Все живое на материках смоет. Вот, смотрите.

Он взмахивает рукой и на экране появляется изображение гигантских волн. Они захлестывают Кремль и собор Василия Блаженного, потом валят набок Эйфелеву башню, наконец, с грохотом рушат небоскребы Манхэттена. Зрелище очень реалистичное – грохот, пена, брызги, здания, рушащиеся как картонные домики, тысячи маленьких фигурок тонущих людей.

Лица генералов суровеют, мощные челюсти их героически сжаты. По лицу Президента молча течет слеза. Дамы и гей плачут, сморкаются в носовые платки.

Президент (шепотом): Боже, спаси Америку.

Действие 3

Вертолет кружит над православными церквями, камера спускается ниже, показывает покосившийся деревянный забор, металлический облупленный киоск, длинную очередь. Хмурые люди в кирзовых сапогах пьют пиво из кружек с отбитыми краями.

Титры: Суздал, Россия, дистрикт Vladimirskaja Oblast.

Вертолет садится на пустыре недалеко от киоска, ветер поднимает в воздух охапки желтых опавших листьев. Вытянув шею и пронзительно кудахтая, бежит курица.

Из вертолета выпрыгивает генерал Иван Драгин (ростом выше двух метров, с красным обветренным лицом, в фуражке и военной шинели с погонами, в серых перчатках), за ним – секретный агент Дж. Дж. (далее для краткости – просто Дж.), к ним присоединяется десять автоматчиков в камуфляжной форме, подъехавших на русском джипе «УАЗ». Начинается дождь. Все новоприбывшие идут к очереди.

Дж. (вынимает из кармана черного плаща фотографию): Вот он, третий справа.

Генерал Драгин подходит к человеку из очереди, отдает честь.

Драгин (на русском языке): Ви будьете товаришч Павлофф?

Титры: Pavloff?

Тимофей: (по-русски): Да, блин, я.

Титры: It’s me, sir.

Тимофей выглядит как русский актер Vladimir Mashkov (варианты: Evgeny Mironov, Oleg Menshikov). Его мужественное лицо сильно небрито, под левым глазом фиолетовый синяк. Он плохо одет, пьян.

Дж.: (по-русски): Тимофей, здрастфуйт. Как вашье драготсьенно здоровие?

Титры: Hi Timmy. You’re looking like a piece of shit.

Тимофей (на хорошем русском): Хреново мне. Страдаю с бодуна.

Титры: I’m hanging over. Bloody hair of the bloody dog.

Дальше все русские говорят по-английски с небольшим славянским акцентом.

Драгин: Гражданин Павлофф, я прибыл по поручению двух президентов – России и США. Для вас есть важное правительственное задание.

Тимофей (икает): Как насчет освежиться?

Драгин брезгливо морщит нос, Дж. понимающе кивает головой.

Дж.: Упаковка «Миллера». Холодного. Пойдет?

Тимофей: Черт вас побери, что ж вы раньше молчали?!

* * *

Те же, находятся в русском командном центре. Перед Тимофеем стоит шесть пустых бутылок из-под «Миллера». Он пьет из горлышка седьмой, закрыв глаза. Крупным планом – небритый кадык.

Дж.: Тимми, тебя еще не пробрало?

Тимофей (открывая глаза): Кажется, пробирает… (трясет головой). Уже лучше. Я чувствую, как холодный огонь течет по моим жилам. Пива не хотите, товарищ генерал? (протягивает бутылку Драгину).

Драгин: Обойдусь. Поторопитесь, гражданин Павлофф. Через час нас ждет президент.

Тимофей: Круто! Что там у вас стряслось? Можете сказать в двух словах?

Дж.: Тектонический сдвиг.

* * *

Приемная президента России. Двенадцать человек стоят в большом, роскошно украшенном зале, среди них – Тимофей, генерал Драгин и агент Дж. Появляется человек небольшого роста в черном костюме, походка его легка и энергична. Человек имеет внешность В. Путина. Это президент.

Президент России (с энтузиазмом жмет руки всем присутствующим по очереди): Рад вас приветствовать, господа. Очень приятно. На самом деле это важно. И мы, безусловно, постараемся в полном объеме. Пройдемте, господа.

При слове «пройдемте» Тимофей вздрагивает и оглядывается.

Совещание идет одновременно в США и России, связь посредством телемоста. На стене – большой экран, показывающий Галлахера.

Галлахер (с экрана): Под городом Суздал на глубине девятисот метров находится природный тоннель длиной около трехсот метров. Одним своим концом тоннель выходит в точку предполагаемого тектонического разлома, другим концом соединен с подземной пещерой карстового происхождения.

Драгин (негромко, возмущенно): Откуда они это знают?! Это секретные данные!

Дж.: Спокойнее, коллега. Какая разница – откуда. Сейчас нужно работать всем вместе и забыть о старых разногласиях.

Тимофей: Ик! (икает)

Галлахер: По нашим подсчетам, если удастся пройти через тоннель и зацементировать в точке предполагаемого разлома полость объемом около десяти кубических метров, то срок глобальной катастрофы отодвинется как минимум на сто лет.

Драгин: Так просто. А мы думали, что-то серьезное…

Тимофей (шепотом, в сторону): Козел.

Драгин: Это про кого?

Тимофей: Что – про кого?

Драгин: Козлом кого назвали?

Тимофей: А, козлом-то? Вас.

Драгин: А вот за козла ответишь, фраер…

Президент России: Потише, господа. Потише.

Галлахер: Проблема состоит в том, что ширина тоннеля на всем протяжении не превышает двадцати сантиметров. Так что человек проползти через него не сможет.

Драгин (поднимает руку): А вот есть предложение! Тоннель надо пробурить пошире. Для Вооруженных сил России это не проблема.

Президент России (шепотом): Ну и козел…

Галлахер (вежливо): Господин Драгин, я повторяю еще раз – это зона тектонической нестабильности. И любая сильная вибрация, в частности, бурение, может вызвать немедленный сдвиг плит земной коры, со всеми катастрофическими последствиями.

Драгин: А, понятно. Так бы сразу и сказали. А может, направленным взрывом тогда? Докладываю, что у нас есть соответствующие квалифицированные специалисты.

Все за столом (тихо, по-русски): Точно козел!

Все за американским столом (тихо, по-английски): What a stupid goat!

Президент России: А что если использовать робота? На самом деле, насколько мне известно, существуют механизмы, способные проделать подобную работу…

Галлахер: Существуют. Но к сожалению, господин президент, на подготовку такого робота понадобится минимум неделя. У нас же в запасе всего два с половиной дня. Потом будет поздно.

Галлахер: У нас есть хорошее предложение: через тоннель может пройти небольшое домашнее животное, несущее на себе полезный груз.

Оба президента одновременно: Крот?

Галлахер: Нет, господа президенты, кошка. Точнее, несколько кошек, потому что одна не сможет доставить достаточное количество груза.

Американский генерал Макгрейт (чем-то похож на Драгина): Извините, я чего-то не понимаю! Вы же сами сказали, что нужно зацементировать десять кубометров объема. Если одна кошка на себе утащит даже килограмм цемента, то все равно это сколько кошек понадобится? И потом, кто там бетон будет готовить, в этих ваших пещерных пустотах? Сами кошки? И бетономешалку они не смогут доставить – это я вам говорю как специалист в области строительства сложных военных объектов.

Галлахер: Бетон не понадобится, господин генерал. Кошки понесут на себе специальный материал – всего его нужно около четырех килограммов. Когда он окажется в нужном месте, мы произведем дистанционный пуск, произойдет химическая реакция, и все десять кубометров заполнятся пеной – легкой, но невероятно прочной. Даю гарантию, что эта пена зафиксирует тектоническую точку в стабильном состоянии на десять лет. А дальше у нас будет время, чтобы предпринять более радикальные меры.

Дама за столом президента Америки (решительно встает): Я протестую! Это негуманно! Несчастные, бедные, беззащитные кошечки! Представьте, как они будут страдать в этой ужасной темноте! Когда эта ваша пена будет вспениваться, кошечки непременно пострадают! Их задушит насмерть, они не вернутся!

Гей за столом президента: Да, да, это незаконно! Мы не можем на это пойти, пока не получим письменного согласия животных.

Дж. (громко, уверенно): Это не проблема, все уже решено, письменное согласие животных обеспечим. Плюс пожизненная пенсия всем близким родственникам кошек-рейнджеров.

Президент России: Все участвующие в операции животные будут награждены орденами и медалями.

Тимофей: …Посмертно.

Галлахер (поднимает руки): Господа, не волнуйтесь! Ни одно животное не пострадает. После того, как кошки прибудут в пещеру, полезный груз автоматически отстрелится с их спин и они вернутся по тоннелю обратно.

Дама (закатывает глаза): Отстрелится! О Боже, какое варварство!

Галлахер (с легким раздражением): Ну хорошо, не отстрелится. Отвалится. Упадет. Осыпется. Сделаем все, что вы захотите. У нас мало времени, господа, нужно решать проблему.

Президент России: Извините, но все это звучит достаточно, я бы сказал, нереально. Я немножко разбираюсь в поведении животных, у меня у самого есть две собаки… или три… Мне кажется, что кошка – слишком э… как это сказать… недисциплинированное создание, чтобы адекватно, в полном, я бы сказал, объеме выполнять возложенные на нее государством задачи.

Драгин (вытягиваясь на месте и отдавая честь): Товарищ Президент России, разрешите доложить! Специально в вышеуказанных целях мы нашли и привлекли крупнейшего специалиста нашей родины в области кошковедения – Тимофея Павлоффа.

При словах «нашли и привлекли» Тимофей Павлофф вздрагивает и оглядывается.

Дж.: Для нас большая честь – работать с самим господином Павлоффым. Возможно, это лучший специалист на планете в области бихевиористики кошачьих…

Президент Америки (улыбается, демонстрирует безупречные зубы): О, очень приятно, профессор Павлофф! В каком университете вы работаете?

Тимофей: Пардон, я не профессор.

Президент России (улыбается, стараясь не демонстрировать зубы): А кто?

Тимофей: Клоун. Бывший.

Президент России (деликатно кашляет в кулак): Понятно… Что ж, очень интересно. А каков сейчас род вашей деятельности?

Тимофей: В основном бутылки собираю.

Действие 4

Харри и Тимофей сидят в лаборатории Галлахера, перед ними две бутылки «Миллера», на коленях у каждого по одному коту. Коты недружелюбно присматриваются друг к другу, щурят глаза, топорщат усы.

Харри (чешет за ухом черного кота): Черт возьми, Тимми, мне стоило больших трудов настоять, чтобы тебя включили в нашу программу. Зачем ты ляпнул там, на совещании, что собираешь бутылки?

Тимофей (гладит полосатого кота без правого уха): Я всегда говорю только правду, чтобы потом не путаться. Что бы я им сказал – что я профессор?

Харри: Сказал бы как есть, что ты гениальный дрессировщик.

Тимофей: Я уже не дрессировщик, Харри. Я куча дерьма. После той авиакатастрофы в штате Jackutia в девяносто восьмом, когда погибли все мои кошки… Ты представляешь, Харри, наш чертов самолет падал с высоты шести километров. Один двигатель загорелся, а остальные отказали, заклинило элероны, не выпускалось шасси, кончилось топливо, упало давление в салоне, отломился хвост. Пилот пытался дотянуть до аэродрома, говорил, что ничего страшного, но я понял, что мы неминуемо упадем. Было так холодно, Харри, так холодно… (отхлебывает из горлышка, слеза мужественно стекает по щеке). Если бы не пожар двигателя, я бы замерз насмерть. Что мне оставалось делать, Харри?! Что? (громко шмыгает, икает).

Харри: Я очень сожалею, дружище. У тебя не было парашюта?

Тимофей (тыкает пальцем в грудь Харри, говорит хриплым шепотом): Я летел на гастроли. Я и мои двадцать две кошки. В маленьком древнем самолете TU-154m. Если бы у меня был парашют, я бы прыгнул, понимаешь? Взял бы с собой пять кошек… нет, десять… и прыгнул бы к такой-то матери. Пусть бы я погиб, лишь бы они выжили… Но в русских самолетах не положено парашюта. И я решил спасти их. Мы снижались, высота была около трех километров. Я начал выкидывать моих кошек. Кошки хорошо приземляются, они всегда встают на четыре лапы. Восемь моих кошек падали с пятого этажа, и ничего с ними не случилось. Я открыл клетки, стал брать кошек одну за другой и кидать их вниз через дыру – туда, где совсем недавно был хвост самолета. Я был уверен, что большая часть их спасется. Я выкинул их всех. Они исцарапали мне руки и лицо, кожа свисала клочьями, я был весь в крови…

Харри (хлопает Тимофея по плечу): Тимми, дружище, как я тебя понимаю. Я сам три раза попадал в авиакатастрофы, причем никто кроме меня не выжил. Эти чертовы самолеты все время норовят упасть. Как тебе удалось спастись?

Тимофей: Самолет сел. Все-таки дотянул до аэродрома.

Харри (изумленно): Сел без шасси?!

Тимофей: Это же Jackutia, там много снега. Мы приземлились мягко… чертовски мягко. Один из пилотов выбил себе зуб, второму оторвало руки, ноги и голову, но это пустяки. Я сразу же побежал искать снегоход, чтобы ехать назад и искать моих кошек.

Харри: И что?

Тимофей: Нашел снегоход. Мы мчались изо всех сил, пытались успеть. Водителем снегохода была очень красивая девушка Masha, коренная якутка – блондинка, голубые глаза, 90-60-90. Но мы не успели. Все кошки замерзли.

Харри: Неужели ни одна не выжила?

Тимофей (кричит): Придурок, ты что, не понимаешь?! Там же температура ниже пятидесяти! Они еще в воздухе замерзли, они же маленькие, теплоотдача высокая! Так и торчали из сугробов столбиками, как воткнулись, кто хвостом, кто головой! Ни одна на четыре лапы не приземлилась!

Харри: Я очень сочувствую. Но ты сделал все, что мог. Если бы ты их не выкинул… Если бы не выкинул… да… В общем, ты молодец, Тимми.

Тимофей (вытирая глаза): Бедные мои киски. Мне их так не хватает… А Masha, Masha… Как она могла?..

Одноухий кот на его коленях шипит и пытается дотянуться лапой с выпущенными когтями до черного кота на коленях у Харри.

Действие 5

Светлое просторное помещение, заставленное многоэтажной аппаратурой. Галлахер идет вперед быстрым размашистым шагом, за ним едва успевают десять людей, в числе которых – Харри, Лиз, Джо, Дж. и Тимофей. Харри и Тимофей несут своих котов с собой.

Титры: Лаборатория Галлахера, Талса, штат Оклахома. 26 сентября 2005 года.

Галлахер (останавливается): Господа, позвольте продемонстрировать вам уникальную аппаратуру, только что установленную в нашей лаборатории, и познакомить с ее создателем – ученым из Далласского университета, Алексом Подлянски.

Камера показывает Подлянски – человека лет тридцати пяти (невысокий рост, субтильное сложение, зеленые глаза, оттопыренные уши, длинные светлые волосы, завязанные сзади в хвост, одет в черные джинсы, куртку-«косуху» со множеством молний, на ногах – ковбойские сапожки). Подлянски стоит около ряда из пяти кресел, похожих на зубоврачебные, со всех сторон опутанных проводами.

Подлянски: Значит так, ребята, времени у нас мало, практически совсем нет, поэтому не буду отвлекаться на всякие церемонии и прочую муру, а сразу перейду к делу. Надеюсь, что вы люди нормальные, не то что эти жабы из Вашингтона, у которых дерьмо в башке вместо мозгов. Короче: вы понимаете, что кошки, какими бы они умными ни были, сами по себе ничего путного не сделают. Они нуждаются в надежном поводыре.

Харри: Алекс, дружище, только не говори, что все эти ваши хитрые приборы позволяют человеку войти в сознание кошки и контролировать его.

Подлянски: Именно так все и обстоит.

Лиз: Невероятно!

Джо: Иисус Христос!

Тимофей: Ни хрена себе!

Дж. молчит, блестит черными очками.

Харри: Значит, теперь я смогу узнать, о чем думает мой Тедди?

Лиз: Понятно о чем – о том, как бы порвать мои колготки.

Джо (тихо, сам себе): И я думаю о том же, причем постоянно… (бросает на Лиз полный обожания взгляд)

Галлахер (глядя на часы): Господин Подлянски прав, время поджимает. У нас есть всего шесть часов, чтобы освоить методику управления сознанием животных. Дальше мы переместимся в Россию и начнем саму операцию. Требуется пять кошек, и, соответственно, пять людей-операторов. Я буду безмерно счастлив, если среди присутствующих найдутся добровольцы для этой невероятно сложной работы.

Лиз: Я согласна! Подберите мне хорошую кошечку – послушную и симпатичную. Мне нравятся персидские, у них такие красивые глаза. Я слышала, что есть порода, у которой один глаз голубой, а другой оранжевый. Это так пикантно!

Джо: Я тоже пойду. Надеюсь, мы успеем вернуться до матча между Yankees и Red Sox. Он в следующую среду. Я люблю бейсбол, люди! Я настоящий фанат бейсбола!

Галлахер слегка морщится – видимо, кандидатуры Лиз и Джо устраивают его меньше всего. Все остальные молчат, переминаются с ноги на ногу.

Подлянски: Должен предупредить, ребята, что эта работенка не только сложна, но еще и чертовски опасна. Ментальная связь между человеком и кошкой очень глубокая, оператор не просто наблюдает за животным, он сам становится кошкой, и только 40 процентов его сознания остается человеческим. Вам придется быть готовым к тому, что вы будете видеть, слышать, обонять и осязать как кошка.

Джо (басом): О, классно! Я читал в какой-то книжке, что кошки здорово видят.

Подлянски: Вовсе не так, большой парень. Кошки слабо различают цвета и видят четко только то, что в фокусе, все остальное размазано. Зато все прочие органы чувств у них развиты сильнее, чем у людей. И в этом будет мало приятного, можете поверить. У тебя когда-нибудь были усы, Лиз?

Лиз (смущенно): Конечно нет! (трогает пальцем верхнюю губу). А что, заметно?

Подлянски: Теперь у тебя будут длинные усы.

Лиз: Фу, как это некрасиво… Может, моей кошечке сбрить усики? Временно, на несколько дней. А потом они снова вырастут…

Харри: Ага, и ноги ей побрить. Ногти ей покрыть лаком. И грудь накачать силиконом.

Подлянски: Кошачьи усы называются вибриссами и при их помощи ты, Лиз, будешь получать бездну важной информации. А без усов кошки теряют ориентацию.

Тимофей: Сексуальную?

Подлянски: Пространственную. Кстати, насчет пространства – тем, кто страдает клаустрофобией, лучше в проекте не участвовать. Вот ты, Джо, сколько весишь?

Джо (выпаливает без запинки): Двести восемьдесят один фунт, сэр! Рост семь футов, тютелька в тютельку!

Харри (Тимофею, тихо): Во врет. Не меньше трехсот тридцати фунтов навскидку.

Подлянски: Теперь ты будешь весить от силы десять фунтов и иметь длину меньше двух футов… вместе с хвостом.

Джо: О, я буду порхать как бабочка! (делает взмахивающие движения руками)

Подлянски: Дай бог, чтобы ты вообще смог тронуться с места. Я пробовал это… ужасно, просто отвратительно. Ощущение, что тебя запихнули в скафандр, сшитый для годовалого ребенка, и ты не можешь пошевелить конечностями. Звуки слишком громкие, в ушах стоит постоянный свист. Шкура все время чешется… надеюсь, вы подберете кошек без блох? А запахи… Вы еще никогда не чувствовали такой утонченной, головокружительной вони, ребята. Готовьтесь к самому худшему.

Тимофей: Пожалуй, я согласен, пока не поздно. Еще немного такой информации, и я уже не решусь. Записывайте меня в добровольцы, доктор Галлахер.

Лиз и Джо аплодируют. Тимофей галантно кланяется, приложив руку к сердцу.

Подлянски: И напоследок самое опасное. Если кошка, с которой вы связаны, погибнет… не дай Бог, конечно такого… В общем, оператор тоже немедленно умрет. Я уже говорил, что ментальная связь очень прочная, и мы пока не научились разрывать ее достаточно быстро. Вот так-то, ребята.

Харри (с кривой улыбкой в манере Б. Уиллиса): Ну что же, кажется, теперь я тоже готов… Конечно, будет тяжело без сигарет, но если этого требуют интересы Соединенных Штатов… Надеюсь, нам выплатят приличные бабки? Может быть, я наконец-то смогу расплатиться со своими бывшими женами, особенно с первой и третьей… И главное, я точно знаю, что моего Тедди нет блох, я обрабатывал его спреем только неделю назад.

Тедди на его руках яростно чешет бок задней лапой.

Галлахер: Спасибо, господа, Америка гордится вами. У нас есть четыре оператора, осталось найти пятого.

Дж.: Это я, сэр. Без обсуждения. В интересах национальной безопасности Соединенных Штатов Америки.

Подлянски: Тогда вперед, ребята. Гарантирую, что скучать вам не придется.

Действие 6

Медицинская лаборатория. На весах стоит Джо Хартфилд, почти голый, в полотенце, обмотанном вокруг бедер. Черная блестящая кожа, рост больше двух метров, внушительная мускулатура, и в то же время огромный живот, нависающий над полотенцем.

Женщина-доктор: Чем вы питаетесь, господин Хартфилд? Мне кажется, что вы любите гамбургеры с Кока-колой.

Джо: Что вы, мэм, как можно? В этих чертовых гамбургерах столько холестерина! Я читал об этом в какой-то книжке. Никаких гамбургеров и Кока-колы, они очень вредны для сердца! Только хот-дог и Фанта! И не больше пяти хот-догов за раз! И, конечно, шпинат, он прочищает сосуды.

Доктор: Да… (удрученно качает головой). Господин Хартфилд, в целом у вас неплохое здоровье, но есть некоторые проблемы с лишним весом.

Джо (весело, оптимистично): Какие проблемы, мэм? Двести восемьдесят один фунт, тютелька в тютельку! Пара фунтов, конечно, лишние…

Доктор: Триста тридцать четыре фунта. Вы не боитесь, что вам будет тяжело участвовать в предстоящей операции?

Джо: Пустяки! Я подберу себе самого тощего кота! Я промчусь через русский туннель как пуля, я зацементирую его так, как всем и не снилось! Пусть все знают, какой ловкий парень этот Джо Хартфилд! Так ведь, док?

Доктор: Приблизительно…

* * *

На кушетке лежит Лиз, почти обнаженная, в полотенце, слегка прикрывающим ее бедра. К груди Лиз присоединены датчики электрокардиографа.

Доктор-мужчина: Еще раз глубокий вдох, Лиз!

Крупным планом: грудь Лиз эффектно поднимается и опускается. Слышен звук возбужденного дыхания.

Доктор: Неплохо, Лиз. Совсем неплохо. Отличная сердечно-сосудистая и нервная система. Сбалансированное пищеварение. И идеальная кожа… Лиз, у вас потрясающая, феноменальная кожа! Вам кто-нибудь это уже говорил?

Лиз: А причем тут кожа? Это что, так важно в нашей миссии?

Доктор (с экзальтированным придыханием): Конечно! Мягкая, эластичная кожа ровного смуглого цвета! Тонкая, но очень прочная кожа, хорошо поддающаяся растяжению…

Лиз с визгом срывает с себя присоски датчиков, вскакивает с кушетке, бежит к вешалке, по пути теряет полотенце; крупным планом – спина, ягодицы, ноги; хватает халат и накидывает его. Оборачивается, глядит округленными от ужаса глазами.

Лиз: Можно подумать, что вы хотите содрать с меня кожу на выделку! Вы что, маньяк?

Доктор (смущенно): Ну что вы, Лиз. Я всего лишь дерматолог. Бывший…

* * *

Тимофей Павлофф в синих спортивных трусах крутит педали велотренажера. Лицо Тимофея багровое, по нему текут крупные капли пота. Тело Тимофея: жилистое, мускулистое, обросшее светлыми волосами на груди, руках и ногах, животе и спине. Рядом стоит пожилой доктор – маленький, носатый, с длинными бакенбардами, напоминающими по форме пейсы. На голове доктора – медицинская шапочка, похожая на кипу. Доктор пристально смотрит на секундомер.

Доктор: Похоже, что вы не всегда ведете здоровый образ жизни, дорогой юноша.

Тимофей (задыхаясь): Ну что вы, доктор, конечно нет! Я никогда его не веду!

Доктор: Напрасно, дорогой юноша. Вы знаете, сколько мне лет?

Тимофей: Лет шестьдесят, наверное.

Доктор (с гордостью): Мне восемьдесят два! А здоровье у меня лучше, чем у вас. И все это потому, что я никогда не курил, не пил спиртных напитков, и каждый день прохожу по три мили пешком.

Тимофей (крутя педали все быстрее и ожесточеннее): А еще вы не балуетесь травкой, не пристаете к женщинам, не едите свинину, не работаете по субботам, не смотрите телевизор и ложитесь спать в полдесятого вечера!

Доктор (кивает головой): Да, разумеется.

Тимофей (останавливается, слезает с тренажера, подходит к доктору вплотную и тыкает в него пальцем): Так вот что я вам скажу, доктор – если бы я вел такой образ жизни как вы, то умер бы еще во младенчестве.

* * *

Харри Каммингс и Дж. Дж. в спортивных костюмах стоят на четвереньках на стартовой черте беговой дорожки, покрытой толстой резиной. На их спинах – тяжелые рюкзаки. Рядом с ними тренер – изящная девушка азиатской внешности со стартовым пистолетом в руках.

Тренер: Вы готовы?

Дж.(тяжело дышит): Прошу прошения, мэм. Хотелось бы получить еще минуту на отдых.

Харри (хрипит): Не понимаю, зачем пятый раз подряд бежать на четвереньках. Я уже все коленки стер!

Тренер: Это необходимо. Нужно, чтобы усвоили основы биомоторики движения на четырех конечностях с грузом на спине.

Харри: А эти ваши лесенки и гнутые трубы – они зачем? Нам же говорили, что там будет прямой тоннель!

Тренер молча пожимает плечами.

Камера показывает задний план и видно, что вдалеке находится сложный тренировочный комплекс, напоминающий аквапарк, с трубами мрачного черного цвета, завитыми в спирали.

Дж.: Я готов, мэм.

Тренер (поднимает пистолет): А вы, Каммингс?

Харри: Пристрели меня из этого пистолета, детка! Попади мне прямо в голову. Не могу больше мучиться!

Тренер: Внимание! Старт! (стреляет)

Агент Дж. дисциплинированно бежит к комплексу – на четвереньках, высоко вскидывая задом. Харри валится на бок и лежит на дорожке, закатив глаза и высунув язык.

Действие 7

Снова лаборатория Галлахера. Все пять операторов сидят в креслах. На них серебристые костюмы, закрывающие все тело, кроме ног (крупным планом – ноги Лиз), черные перчатки с обрезанными кончиками пальцев, на головах – большие шлемы, от которых идет множество проводов.

Голос Харри: А пальцы зачем обрезаны? Чтобы чесаться удобнее было?

Подлянски (стоит за пультом управления): Ты удивительно догадлив, парень! Ты просто Эйнштейн!

Харри: Он что, тоже чесался?

Подлянски: Еще бы, с такой-то шевелюрой! Ладно, хватит болтать, начинаем первый прогон. Первыми идут двое – Харри и Тимми. Слушайте, ребятки: через девяносто секунд вы войдете в сознание своих котов. Коты находятся на полигоне – там, где вы сегодня бегали на карачках. Задача очень проста – заставить свою животину пройти весь комплекс и вернуться обратно. О трудностях сенсорики я уже предупреждал. В первые минуты может возникнуть сильная тошнота.

Тимофей: И куда блевать? Прямо в шлем?

Подлянски: Заставь это сделать своего кота. Если сумеешь – считай, что ты уже его контролируешь.

Тимофей: Представляю, как Вася будет мне благодарен.

Подлянски: Поехали!

Он нажимает на кнопку, Харри и Тимофей тут же начинают подвывать, корчиться и чесаться, словно по ним бегают муравьи.

Галлахер: Похоже, получилось.

* * *

Экран заполняет чернота, потом медленно наступает просветление, появляется расплывчатое изображение в стиле cat-vision. Фокус сосредоточивается на огромном, в полэкрана, полосатом коте с единственным левым ухом. Кот сидит на стартовой полосе и не мигая смотрит на экран желтыми глазами. Потом он оскаливается, шипит, резко вскакивает на ноги, хвост его поднимается вверх, шерсть на спине встает дыбом, зрачки вертикально сужаются. Кот с боевым кличем бросается вперед, изображение падает набок и начинает вращаться по часовой стрелке.

* * *

Лаборатория. Харри и Тимофей бьются в судорогах. Большой экран показывает двух котов, которые, сцепившись клубком, катаются по земле, отчаянно отталкиваются друг от друга задними лапами, и пытаются вцепиться друг другу в горло. Из динамиков раздается дикий кошачий вой. Видно, что полосатый кот заметно сильнее и опытнее.

Подлянски (негромко, с азартом, впившись взглядом в экран): Ставлю на полосатого, три к одному. Нет, пять к одному. Ставки закрыты. Хорош, стервец! Дай ему Вася, дай! Ногами его, ногами! Оторви ему голову!

Галлахер: Да прекратите же это, Подлянски, черт вас подери! Сделайте что-нибудь немедленно! Они убьют друг друга!

Подлянски: Убьют вряд ли, разве только что поцарапают… Ничего страшного, обычная кошачья потасовка. Ладно, если вы так настаиваете, доктор Галлахер…

Он с сожалением вздыхает, садится за стол, пробегает пальцами по клавиатуре, наклоняется над микрофоном.

Подлянски: Харри и Тимми, разнимите своих котов! Объявляю досрочное прекращение поединка, боевая ничья, все при своих.

Коты продолжают драться.

Подлянски: Эй, вы, придурки! Я вам сказал! Разнимите своих чертовых скотин или я сам это сделаю!

Коты дерутся. Перевес медленно переходит на сторону черного Тедди.

Подлянски (негромко): Ладно, ребятки, не обижайтесь. Сейчас получите оба!

Нажимает большую красную кнопку, коты разлетаются в разные стороны и падают без движения. Из их шерсти сыплются искры.

Галлахер (озабоченно): Они не пострадали?

Подлянски: Очухаются. Думаю, желания подраться у них больше не возникнет. Это называется условный рефлекс – очень полезная штука.

Коты, шатаясь, встают на ноги, фыркают и трясут головами.

Подлянски: Харри и Тимми, если у вас все О’кей, поднимите хвосты!

Оба кота одновременно поднимают хвосты.

Галлахер (радостно): У них все О’кей!!!

Подлянски: Вы потрясающе наблюдательны, профессор. Ладно, начинаем тренировку. Господа коты, на старт! И без фокусов!

Коты нехотя, вперевалку бегут по дорожке.

* * *

Та же лаборатория. На экране видна крупная персидская кошка: шерсть пушистая, ухоженная, белоснежная, глаза разного цвета – один голубой, другой оранжевый. Кошка стоит на беговой дорожке, подняв хвост, и мурлыкает. Видно, что она очень довольна собой.

Подлянски (Галлахеру): Как вам наша красавица, профессор?

Галлахер: Ужасно! Нам нужны рабочие лошадки, готовые к любым трудностям, а тут такое изнеженное, можно сказать, декоративное создание! У нее короткие лапы! Как она будет бежать с грузом?

Подлянски: Лиз выбрала именно эту особь. Она очень настаивала… если честно, она закатила настоящий скандал, чуть глаза всем не выцарапала, но добилась своего.

Галлахер: К тому же, я слышал, что такая разновидность «персов» имеет дефекты слуха.

Подлянски: У этой со слухом все в порядке.

Галлахер: А эта длинная шерсть, она же будет мешать в тоннеле! Мы ставим выполнение нашей миссии под угрозу!

Подлянски: Успокойтесь, профессор. Не так уж эта особь и плоха. Посмотрите сами: кошка имеет крепкий корпус, сильные челюсти. Туловище массивное, мускулистое, пропорционально сложенное. Грудь широкая. Плечи, спина, поясница мощные. Это же настоящий бульдозер! Она снесет все на своем пути!

Галлахер (с сомнением в голосе): Может быть, кто знает… Ладно, оставим пока все так как есть. Боже, а это что за заморыш?!

К кошке Лиз подходит сиамский кот, тощий и мелкий. Окраска его светлая, почти белая, с темными отметинами на морде и лапах. Тонкий хвост поднят вверх и выгнут дугой. Глаза – ярко-голубые, сияющие.

Подлянски: Это Джо. Самец, чистокровный блю-пойнт.

Галлахер: Да вы с ума сошли! Нужно было набрать кошек с улицы – беспородных, но сильных и выносливых, таких как Тедди и Вася! Только не говорите, что этого кошачьего недоноска выбрал сам Джо.

Подлянски: Именно так оно и есть. Как видите, Джо успешно реализовал свои подавленные мотивации: теперь он белый, голубоглазый, худой и подвижный. Не обращайте внимания, что мелковат – это несущественно. Зато он жилистый, мускулистый, гибкий. И посмотрите, какие длинные ноги – прирожденный бегун! Красавец!

Галлахер (ворчит): Все они у вас красавцы. Устроили мне тут Best in Show[7]…

* * *

Камера показывает, как кошка Лиз и кот Джо бегут по дорожке к тренировочному комплексу. Кошка двигается неторопливо, с кокетливой грацией. Кот мельче кошки в полтора раза, на бегу он прижимается к ее боку и старается потереться о нее мордой.

Голос Лиз за кадром: Джо, перестань. Нужно думать о задании, и ни о чем другом!.

Голос Джо за кадром: Лиз, ты такая милая! У тебя такие глазки! Такие ушки! Такие мягкие лапки! Такая гибкая спинка! А хвост, этот хвост! От него у меня внутри все просто переворачивается!

Лиз: А хвост как раз не мой. Или мой?.. Никак не могу привыкнуть.

Голос Подлянски за кадром: Поддайте ходу, ребятки! Двигаетесь, как вареные. Так мы ничего не успеем!

Джо: Вот придурок, правда? Где он, этот Подлянски? Мне кажется, что его вообще нет, что он нам просто приснился. Есть только я и ты – сильные, красивые, здоровые кошки. Джо и Лиз. Лиз и Джо. Джо и Лиз. Лиз и Джо. Тебе хорошо со мной, Лиз?

Лиз (поворачивает голову к Джо): Вообще-то ты ничего. Маленький, правда, но пахнешь приятно. Чем пользуешься?

Джо: Языком. Исключительно собственным языком. Вылизываюсь регулярно, не менее шести раз в день. Иногда – девять раз в день, но это по праздникам, например, в День Благодарения. В такие дни хочется быть особенно чистым.

Лиз: (втягивает ноздрями воздух): Не ври. Еще что-то добавляешь.

Джо: Ну ладно, скажу. Большой секрет, мое личное ноу-хау. Воробьиный помет. Самую малую толику – для пикантности аромата. Мой совет: кататься в помете нужно ранним утром, когда он тронут росой. И чтобы рядом не было подорожника – он может все испортить. Хочешь попробовать?

Лиз: Нет, мне не подойдет. Воробьиный помет – это мужской парфюм. Я предпочитаю сугубо женское – например, листья тимьяна и немножко мочи. Очень возбуждает…

Джо: О, тимьян! (блаженно щурится) Ты кружишь мне голову, Лиз!

Голос Подлянски (рявкает): Эй вы, бездельники! Вы там спите, что ли?! Марш вперед! Без обеда оставлю!

Лиз (ускоряя бег): Фу! Какие жестокие эти люди! Без обеда, это ж надо… Охотно бы укусила противного Подлянски!

Джо: Вернусь из задания, расцарапаю ему всю рожу!

Лиз: Будь осторожен, Джо. Этот Подлянски – он такой огромный по сравнению с тобой…

* * *

Лаборатория. Подлянски и Галлахер наблюдают, как персидская кошка и сиамский кот кувыркаются в закрученных трубах тренажерного комплекса, взбираются по лесенкам и канатам, ползут по полосе препятствий и перепрыгивают через резервуары, заполненные водой.

Подлянски: Все идет нормально, профессор, зря вы волновались. Кошка – это вам не человек. У нее потрясающий запас выносливости.

Галлахер: А где наш пятый рейнджер, агент Дж.?

Подлянски: Его кот тренируется по специальной программе. Мы не увидим его до приезда в Россию.

Галлахер: Что у него за кот? Опять что-нибудь чистопородное, но маломощное? Ангора? Балинез, бурма? Или даже рекс девон? Пожалуй, я не удивлюсь и этому.

Подлянски: Вы удивитесь, профессор, я гарантирую. Удивитесь. Вы глазам не поверите. Такого вы еще не видели.

Галлахер (со страданием в голосе): Что, такой маленький?

Подлянски: Чуть мельче бультерьера, шеф.

Действие 8

Вид с высоты птичьего полета. Камера показывает темно-зеленый лес, перерезанный ниточками дорог. Камера приближается к городу, снижается, проносится над позолоченными куполами русских церквей.

Титры: Суздал, Россия, дистрикт Vladimirskaja Oblast. 27 сентября 2005 года.

Камера пересекает город и уносится дальше, в поле. Летит вдоль высокого серого забора с рядами колючей проволоки наверху, достигает ворот с красными звездами на створках. Ворота распахнуты, в них въезжает вереница больших военных грузовиков. Пыль, крики на русском, рев двигателей. Крупным планом – российский офицер: длинная шинель, автомат Калашникова в руках, фуражка, надвинутая на глаза, хмурый взгляд.

К двухэтажному зданию из белого кирпича подъезжает БТР (русская военная машина). Из БТР по очереди выходят Харри, Тимофей, Лиз, Джо. Каждый из них несет клетку со своей кошкой. Потом выходят Галлахер и Подлянски. На голове Подлянски – бандана из зеленой камуфляжной ткани. Последним появляется Дж. Он ведет на поводке животное, напоминающее смесь таксы и бультерьера, с длинным мощным корпусом, покрытым короткой гладкой серой шерстью, с длинным голым хвостом и головой огромного кота. На животное надет намордник.

Галлахер: Так это все-таки кот или что?

Дж.: Это кот.

Галлахер: А почему он так странно выглядит?

Дж.: Это специальный кот.

Галлахер: Сколько он весит?

Дж.: Больше шестнадцати фунтов.

Галлахер: Вы уверены, что он сможет пролезть в наш тоннель?

Дж.: Не беспокойтесь, господин Галлахер, все согласовано. Имеется специальное разрешение, подписанное людьми, имеющими соответствующий допуск.

Подлянски: А этот ваш спецкот… он не сожрет всех остальных наших кошек?

Дж.: Если я буду его контролировать, то нет.

Подлянски: Будем надеяться, что вы знаете, что делаете, ребятки. Если что, защитники прав домашних любимцев открутят нам головы.

Дж.: Все продумано. С учетом возможности гибели кошек-рейнджеров подготовлены их двойники.

Подлянски: И у вашего монстра есть двойник?

Дж.: Нет, господин Подлянски, Бисти у нас в единственном числе. Но ему не требуется двойник – он же не домашний любимец.

Подлянски: Да уж!

* * *

Камера показывает русскую шахту – мрачные, частично ржавые металлические конструкции, ярусы, соединенные бесчисленными лестницами, ряды толстых труб с огромными вентилями, со всех сторон вылетают струи белого пара. Полумрак, шахта освещается голыми лампочками, висящими на длинных кривых проводах. По площадкам ходят люди в военной форме, в шапках-ушанках, вооруженные автоматами Калашникова.

В лифт заходят все добровольцы вместе со своими кошками, а также Подлянски, Галлахер, генералы Драгин и Макгрейт, и еще несколько людей. Лифт представляет собой огромный куб с деревянным, грубо сколоченным полом, фанерными стенами и потолком. Передняя его стенка – из крупной железной сетки. Из стен торчат согнутые гвозди.

Джо: Ого, вот это да! Мои кореша не поверят, что я ездил в такой развалине!

Лиз (прижимается к Джо): Мне страшно! И киске моей страшно! Может быть, можно добраться на чем-нибудь другом?

Ее кошка прижалась к стенке клетки и шипит. Шерсть стоит дыбом.

Макгрейт: Отставить разговоры, господа рейнджеры. Вы должны учесть, что это старая шахта, и ее ремонтировали в срочном порядке, с учетом дефицита времени. Мы не вправе предъявлять претензии нашим русским коллегам.

Харри (осторожно ступает в лифт): Эта штука точно не упадет?

Джо (топчется, доски скрипят под его ногами, лифт начинает раскачиваться): Пожалуй, мне все-таки стоило сбросить десяток-другой фунтов…

Подлянски: Сделайте смелые лица, ребята! В конце концов, вы герои Америки или дерьмо собачье? Лично мне нравится эта деревянная будка. Ну, все О’кей? Скажи им, Тимми.

Тимофей: Все путем, народ. Чего вы прицепились к лифту? Нормальный русский лифт. Думаете, в тоннеле вам будет слаще? Я как-то пять дней ночевал в канализации, по колено в жидком вонючем дерьме. Сейчас я вам расскажу…

Лиз: Не надо! (брезгливо отодвигается от Павлоффа).

Драгин: Поехали!

Он нажимает на кнопку. Лифт, вибрируя, медленно ползет вниз, временами останавливается, вздрагивает так, что всех подбрасывает, и продолжает движение. Унылый, монотонный механический вой со всех сторон. Крупным планом – мокрые от пота лица героев, округленные глаза, напряженные, неестественные улыбки. Руки со вздувшимися венами сжимают клетки с кошками. Кошки возбуждены, уши их прижаты к головам, усы встопорщены, глаза горят зеленым светом. Спокоен только русский кот Вася. Он спит.

Харри: Мы ползем уже минут десять. Может, что-то сломалось?

Кот Тедди (устало, хрипло): Mew! Mew! [8]

Драгин: А вы чего хотели, товарищи рейнджеры? Здесь, между прочим, довольно глубоко. И к тому же, кажется, мы прибываем.

* * *

Большое подземное помещение, стены выложены неровными серыми камнями, по ним струйками стекает вода. Вода также капает с потолка. Пол деревянный, дощатый. На помосте стоят пять кресел, в них сидят рейнджеры. Чуть в стороне – пульт управления, целиком перенесенный из лаборатории Галлахера.

Галлахер: Господа, скажу вам честно, мы рассчитывали на лучшее. Тренировки и подготовка аппаратуры заняли слишком много времени… В общем, у нас чуть больше трех часов.

Тимофей: Целых три часа? Тоннель длиной триста метров, туда и обратно можно обернуться за полчаса. Зря вы беспокоитесь, профессор. За это время мы еще успеем отметить нашу победу. Кто-нибудь прихватил бутылку виски? Я научу вас жарить shashlyk. Устроим небольшую пирушку в честь спасения человечества.

Харри: Увы, все не так просто, Тимми.

Галлахер: Да, господин Павлофф, Харри прав. Время предполагаемого катаклизма рассчитано приблизительно – плюс-минус пять часов. На самом деле он может произойти в любую секунду. Более того – мы отмечаем, что показатели сейсмической активности возрастают с каждой минутой. Нас может тряхнуть, и весьма основательно.

В этот же момент происходит толчок, с потолка падает несколько крупных камней, помост угрожающе скрежещет, герои едва не слетают со своих кресел. Маленького Подлянски сшибает с ног, он падает на пол. На заднем плане бегают солдаты с автоматами, панически перекрикиваясь на русском языке.

Подлянски (поднимаясь, отряхиваясь): Ну вот, началось. Мы успеем, док?

Галлахер: Должны успеть, если начнем немедленно. Кошки уже доставлены к тоннелю.

Подлянски: Врубаю связь, ребята. Держитесь! Вспомните, чему вас учили!

Генерал Макгрейт: Храни вас Господь, отважные мальчики и девочки!

Действие 9

Вход в туннель – дыра диаметром чуть больше фута на уровне человеческого роста. Она находится в стене пещеры. Все освещено прожекторами. Взгляд камеры скользит по сырым белесым стенам, сталактитам и сталагмитам. По пространству мечутся разбуженные летучие мыши. Одна из них пролетает мимо спецкота Бисти. Бисти сшибает ее на лету лапой на пол и тут же рвет на части. Хруст костей, крупным планом – морда Бисти в крови.

Сразу же – лицо агента Дж. в кресле. Он двигает челюстями, на лице его написано блаженство.

Генерал Драгин (в пещере возле тоннеля): Эй, что ты делаешь, мерзавец?! А ну-ка, прекрати!

Он наклоняется к Бисти, пытается схватить его за загривок, кот молниеносно оборачивается и клацает зубами. Генерал отпрыгивает назад, трясет укушенной рукой, по пальцам его течет кровь.

Драгин: Вот сволочь! Ты хоть знаешь, кого укусил?! Да я тебя… (тянется к кобуре).

Макгрейт: Не трогайте спецкота, генерал! У вас нет соответствующего допуска, вы будет иметь неприятности с вашим командованием! Майор Вайт, приступаете к работе! Запускайте кошек в тоннель.

Майор Вайт (американский военный в камуфляжном плаще, респираторе и толстых резиновых перчатках, афроамериканец): Есть, сэр!

Команда военных принимается за дело. Они достают кошек из клеток и надевают на них пояса-рюкзачки. Кошки отчаянно царапаются, но все военные одеты в толстые перчатки.

Голос Подлянски: Первым пойдет Тедди. Последним – Бисти. Всех прочих запускайте в произвольном порядке.

Голос Лиз (недовольный): А почему Бисти – последний? Мне кажется, это место нужно уступить единственной даме.

Голос Дж. Я иду последним, чтобы подгонять вас, бездельников! Без меня вы не проползете и ста футов!

Тут же Бисти дотягивается лапой до головы кошки Лиз и отвешивает ей внушительную оплеуху. Два вопля одновременно – кошачий и женский. Генерал Драгин с перебинтованной рукой возмущенно дергается, но сдерживается.

Подлянски: Больше вопросов нет? Вперед, гвардия!

Вайт поднимает к отверстию туннеля кота Тедди. На голове у кота – каска с прорезями для ушей, миниатюрной антенной и фонариком, светящим вперед. На спине и боках – пояс с грузом.

Голос Харри: Нагрузили как ишака! На тренировке вроде поменьше было. Радикулит нам с котом обеспечен, а где нынче найдешь хорошего массажиста, особенно кошачьего? Надеюсь, это включат в список расходов, оплачиваемых правительством…

Генерал Макгрейт: Отставить разговоры, рейнджер, иначе будут приняты меры!

Он выразительно смотрит на спецкота, спецкот выразительно смотрит на Тедди, Харри замолкает на полуслове.

Тедди отправляют в туннель, некоторое время оттуда торчит его хвост, потом исчезает. Майор Вайт берет в руки кота Джо.

Голос Джо: Я вот что хотел сказать, ребята. Мне, конечно, дьявольски страшно, все поджилки трясутся, к тому же чертовски хочется жрать, не отказался бы от пары хот-догов со шпинатом… Но все это не так важно – главное то, что мы идем спасать эту чертову планету, и мы спасем ее, чего бы нам это ни стоило. Я читал в одной книжке, как трое настоящих американских парней спасли мир, и никто об этом даже не узнал, потому что они были настоящие, скромные герои. Они там завалили какого-то инопланетного монстра, долбанули его из плазмомета…

Кота впихивают в туннель, голос Джо становится все менее разборчивым и наконец затихает.

Вайт берет на руки кошку Лиз.

Голос Лиз: А Джо там не пропадет? Он такой маленький, беззащитный…

Вайт: Ты не дашь ему пропасть. Иди, догоняй его, красавица (запускает ее в отверстие).

Голос Тимофея: Кажется, я следующий. Вы когда-нибудь служили в армии, майор Вайт? Ах да, пардон, конечно, я хотел сказать – в российской армии. Не служили, я точно знаю. Так вот что: после нашей армии все эти прогулки по подземной трубе в кошачьей компании – просто невинное развлечение. В Афганистане я был командиром отделения. Помнится, наш взвод завалило камнями в пещере, три недели мы сидели без воды и пищи, ждали, пока нас откопают. Чуть не подохли, сильно есть хотелось. А вот еще: в Чечне рядом со мной взорвался фугас…

Вайт: Да, парень, много ты повидал.

Он сажает кота в туннель. Но через секунду из дыры в стене снова появляется хитрая, одноухая морда Васи.

Голос Тимофея: Подожди, земляк. Я еще не рассказал, как вертолет, на котором я летел, разбился в Эфиопии и нас захватили аборигены. Видел бы ты их тупые кровожадные рожи…

Вайт нагибается, берет спецкота Бисти, поднимает его и подносит к туннелю. Морда Васи тут же исчезает.

Вайт: Что-нибудь скажете, коллега?

Голос агента Дж.: Служу Америке.

Спецкот лапой отдает честь.

Действие 10

Изображение в стиле cat-vision. Луч фонарика двигается вперед, скользит по стенам туннеля – неровным, со множеством острых выступов. По стенам ползают большие белые мокрицы. Кошачья лапа хватает одну из них и подтягивает к себе. Хруст, чавкающие звуки.

Голос Джо: М-м, вкусно, не хуже хот-дога! Только соли маловато.

Голос Лиз: Перестань, Джо! Разве можно есть такую гадость? У тебя заболит живот!

Джо: Попробуй, дорогая, тебе понравится. Я читал в какой-то книжке, что можно жарить тараканов…

Голос агента Дж, (раздается сзади – мощный, с оттенками звериного рева): Отставить прием пищи, рейнджер Хартфилд! Прекратить посторонние разговоры! Вперед! Удвоить скорость передвижения! Мне надоело тыкаться мордой в ваши тощие мохнатые задницы!

Голос Джо: Не узнаю нашего вежливого агента. Похоже, спецкот добавил ему агрессии.

Голос Лиз: Ах, милый Дж., не надо так нервничать! Мы все равно придем на место, рано или поздно.

Голос Дж.: Я вам покажу милого Дж., придурки!

Сзади раздается удар, кошачий вопль, за этим следуют звуки потасовки.

Вопль Тимофея: Ну ты, мутант мясистый, меня-то за что?

Голос Бисти: Р-р-ры!!! Mew! Mew!

Тимофей-Вася: Ухо отпусти, козел, последнее осталось! Ты чо, не понял? Ну ладно, гад, сам напросился!

Голос Бисти: Р-р-ры!!! Mew! Mew!

Звуки ударов: Crash! Boom! Bang!

Голос Дж.: Ой, мама! Ой-ой-ой! Спокойно, Тимми! Всё, я пас, убери лапы!

Тимофей: Вот так-то лучше. Нашелся герой… У нас в Кандагаре таких салабонов, как ты, носки стирать не пускали… И вообще, от тебя воняет псиной. Мне кажется, ты шпион! Ребята, у нас тут собака! Надерем ей задницу!

Голос Дж.: Прошу прощения, господин Павлофф. Все под контролем. Просто этот зверь Бисти… С ним так трудно справиться…

Тимофей (ворчливо): Ни хрена вы не смыслите в дрессировке животных. Отдайте спецкота мне, будет ходить у меня как шелковый.

Голос Харри: Стоп, ребята! Тут впереди что-то непонятное!

Все хором: Что там?

Харри: Это пещера!

Все хором: Та самая?!

* * *

Галлахер стоит у пульта управления, присутствующие в зале столпились вокруг него.

Галлахер: Это не та пещера, которая нам нужна. Кошки вышли в локальное расширение тоннеля, карстовую полость размером шесть на семь футов.

Генерал Макгрейт: В чем проблема? Почему не двигаемся дальше?

Галлахер: Рейнджеры сообщают, что дальнейший проход занят каким-то животным.

Генерал Драгин: Решайте вопрос в рабочем порядке. Скажите своему спецкоту, чтобы он убрал все лишнее с дороги.

Галлахер: Дж., уберите животное из прохода и продолжайте движение.

Голос Дж.: Боюсь, что это не в моих силах, сэр.

Драгин: Как это понять? Вы же обещали, что ваш биологический отдел решит все проблемы.

Голос Дж.: Эта тварь слишком большая, сэр! И, сдается мне, ядовитая.

Подлянски: Что там за зверь?

Дж.: Понятия не имею, сэр. Мутант неизвестной породы.

* * *

Пещера. Кошки сбились в кучу, прижались друг к другу, спины их выгнуты дугой. Свет всех фонариков направлен на отверстие в стене. В черноте отверстия светятся четыре ярких красных глаза.

Голос Харри: Я так и не успел его рассмотреть. Джо, дружок, придется тебе пробежаться еще разок.

Джо: Ну уж дудки! На этот раз он чуть не дотянулся до меня. Сам беги!

Харри: Не могу, я тут главный специалист по геологии, без меня вы не сможете правильно зацементировать объект. Лиз, давай ты!

Лиз: Да как ты можешь! Отправить в челюсти монстра нежную, беззащитную самку…

Джо: Харри, я думал о тебе лучше.

Харри: Да ладно, чего там, самка – это вам не баба. Вон какая дылда – покрупнее меня будет…

Лиз: Это половая дискриминация!

Джо: Заткнись, Харри, или я тебя нокаутирую. Честно предупреждаю.

Харри: Ты?! Да ты и воробья с ног не сшибешь! Посмотри на себя, мозгляк, блю-пойнт недоношенный…

Дж.: Спокойно, господа. Пойду я.

Тимофей: Сиди, Дж. Я пробегусь сам. Твоя работа – размазать эту тварь по стене, когда мы ее выманим. О’кей?

Дж.: О’кей, сэр.

Тимофей: Какой я тебе сэр, к черту? Ты можешь оставить гнусные формальности и обращаться ко мне просто как кот к коту?

Дж.: Извини, дружище. Ты прав, дружище. Знаешь ли, у людей свои привычки, так трудно от них избавиться…

Тимофей: Мы – коты. Простые коты и кошки. Кто-то из нас привык шляться по помойкам, кто-то – получать медали на Best in Show, но теперь это уже не важно. Теперь мы боевые коты, и любого, кто попадется нам на пути, разнесем в клочья. Хвост к хвосту, лапа в лапу! И вообще, какая разница – люди мы или кошки? Человек человеку – кот!

Харри: Мы – боевые коты! Mew, mew!

Джо: А я вот слышал, что бывают еще и боевые еноты. В одной книжке я читал, что они – самые бесстрашные звери…

Голос Подлянски (издалека): Да, я лично знаю одного боевого енота. Говорю вам как специалист по боевой биологии – это некрупная, но поистине жуткая тварь. Один боевой енот может справиться с пятью вооруженными людьми, к тому же умеет управлять всеми видами авиатехники…

Харри: А почему такого енота нет с нами? Он здорово бы нам помог.

Подлянски: Он находится в одном из городов Украины – Харькове. Мы не смогли созвониться, с ними плохая связь.

Харри: С енотами?

Подлянски: С Украиной.

Тимофей: Все, хватит трепаться, я бегу.

Он срывается с места и большими прыжками проносится мимо отверстия в стене. Из отверстия выскальзывает нечто. Замедленная съёмка: появляется голова паука-фаланги, раскрываются четыре мощных жвала; изо рта фаланги выбрасывается треугольная змеиная голова на длинной шее, она раскрывает пасть, на гигантских клыках блестят капли яда; язык змеи представляет собой отвратительную слизистую пиявку, ее бритвенно-острые челюсти вращаются как ротор. Пиявка пытается воткнуться в бок мчащегося Васи, но не дотягивается до него на полдюйма. Вася спотыкается и катится по полу, многоступенчатая голова монстра складывается в обратном порядке и исчезает в отверстии пещеры.

Джо: Я успел рассмотреть!

Лиз: Я тоже. Боже, ну и гадость…

Харри.: Я думал, такое бывает только в кино. По-моему, нам нужно вернуться за кумулятивной гранатой.

Дж.: Ты забыл, Харри, здесь нельзя использовать ничего взрывчатого.

Джо: Ну почему я кот, а не человек? Придушил бы эту дрянь голыми руками.

Харри: Мы торчим здесь уже полчаса. Время уходит. Это ваш недосмотр, Дж. Вы должны были дать нам хоть какое-то оружие.

Дж.: Обойдемся без оружия, коллеги. Есть идея.

* * *

Голос Дж.: Все готовы? Поехали на счет… раз, два, три!

Замедленная съемка: юркий сиамец Джо несется мимо отверстия в стене, голова монстра выбрасывается, раскладывается, спецкот Бисти совершает прыжок, вцепляется зубами в шею змеи; в тот же миг подскакивает Вася, бьет лапой по языку-пиявке. Шея змеи начинает втягиваться обратно в жвалы фаланги, Бисти упирается в них задними лапами, остервенело вгрызается в плоть монстра. Остальные кошки нападают на чудовище с боков и пытаются вытащить его из туннеля.

* * *

Десятью минутами позже.

Схватка продолжается. Монстр вытащен из тоннеля на метр, его тело, покрытое роговыми пластинами и щетиной, судорожно извивается. Бисти наполовину затянут в жвала паука, но всё так же неистово грызет шею змеи. Наконец он перекусывает ее с хрустом, голова змеи падает на землю, из обрубка шеи фонтаном бет кровь, чудовище обмякает и прекращает движения.

Джо: Мы сделали его, сделали!

Лиз: Мы герои, герои! Джо, жаль, что я не могу тебя поцеловать, усы мешают!

Тимофей (тяжело дышит, его кот весь в крови, шатается от усталости): Подождите радоваться, ребята. Кажется, с нашим Бисти не совсем все в порядке.

Харри: Черт, нужно вытащить его оттуда! Это может быть опасно для Дж. Помните, нам говорили, что связь между человеком и кошкой просто так не разорвешь…

Голос Дж. (едва слышный, хриплый шепот): Похоже, мне конец, ребята. Доведите дело до конца. Главное – не бросайте мой груз… Дотащите его… Это очень важно… нужно зацементировать… Дотащите… Это конец…

Его хрип прерывается предсмертным бульканьем. Кошки дружно бросаются к мертвому монстру, вцепляются в жвала, дергают на себя Бисти. Тело спецкота выдергивается неожиданно легко. Жуткое, тошнотворное зрелище: нижняя половина туловища Бисти переварена соками чудовища – зеленая слизь, изувеченные остатки задних лап, торчащие кости, тянущиеся по полу кишки.

Тимофей: Бисти, дружище, держись! Мы дотащим тебя! Помню, во Вьетнаме я попал в заварушку, там похуже было…

Харри: Заткнись, Тимми. Он умер. Совсем умер.

Лиз (со сдавленными рыданиями): О Боже…

Джо (со слезой в голосе): Парню не повезло. Он спас нас всех …

Голос Галлахера (издалека): Я очень сожалею, но вам нужно двигаться вперед. Времени осталось катастрофически мало. Вам нужно взять рюкзак Бисти – без него цементирование объекта не получится.

Харри: Черт, ну почему мой шеф – такая бездушная скотина? Парень погиб, а ему плевать. Плевать на все….

Голос Подлянски: Ребята, не думайте о нас так плохо – мы делаем все, что возможно. У нас тут специалисты из русской реанимации, они пытаются откачать Дж. Ситуация по-настоящему дерьмовая… что ж тут поделать? Если вы не вытащите эту дохлую гусеницу из тоннеля и не отправитесь дальше, то через двадцать минут накроется все человечество и вся планета. Нас тут трясет постоянно. Я, конечно, не настаиваю, но решать вам.

Тимофей: Я сам потащу этот рюкзак.

Харри: Давай вдвоем.

Лиз: Нет уж, дайте его мне. Я самая мощная из вас, не забывайте.

Харри: Но ты же самка. Как насчет половой дискриминации?

Лиз: Пошла она к черту! Алекс, сколько нам еще осталось?

Голос Подлянски: Пустяки. Не больше пятидесяти метров.

Лиз: Я дотяну. Главное, вытащить эту вонючую дрянь из тоннеля.

Тимофей (задумчиво): Надеюсь, она длиной не все пятьдесят метров…

* * *

Фонарь хаотично, вспышками выхватывает из темноты фигурку кошки Лиз. Шерсть на ней свалялась, висит неопрятными сосульками. Лиз пятится задом наперед, тащит за собой зубами по полу рюкзачок Бисти.

Голос Джо: Давай я помогу тебе Лиз. Ты очень устала.

Голос Лиз (задыхаясь): Еще немного, Джо. Я смогу. Я должна доказать… Доказать им всем…

* * *

Луч фонарика освещает пещеру – просторную по кошачьим меркам. Изображение содрогается, периодически теряет резкость – подземные толчки идут один за другим.

Харри: Алекс, где мы? Только не говори, что это очередное карстовое расширение. Мы еле держимся на ногах.

Подлянски: Вы на месте, ребята.

Галлахер (панически): Только что зарегистрирован очередной пик Галлахера! Это значит, что у нас в запасе не больше пяти минут!

Тимофей: А этого хватит?

Подлянски: Впритык. Впрочем, вам не стоит беспокоиться, ребята. Действуйте, как было оговорено заранее: нужно рассредоточиться по четырем углам пещеры, рюкзачок Бисти положите в центре. Потом я запускаю программу, ваши пояса расстегиваются и падают на пол. И сразу же после этого драпайте, ребята. Потому что еще через шестьдесят секунд автоматически пойдет активация пены, она начнет расширяться и заполнит пещеру. В общем, времени, чтобы удрать в туннель, более чем достаточно.

Кошки молча, пошатываясь от усталости, разбредаются по углам пещеры. Вася тянет рюкзачок Бисти к центру площадки.

Подлянски: Готовы?

Харри: Давай, Алекс. Давай скорее. Здесь нечем дышать, жуткая вонь.

Проходит десять-пятнадцать секунд. Ничего не происходит. Пол пещеры дрожит, кошка Лиз не удерживается на ногах, падает и лежит, не в силах встать. Ее бока тяжело вздымаются и опадают.

Голос Подлянски: Черт возьми, не срабатывает! Пока вы дрались с этой образиной, что-то там сломалось. Значит так, ребята, совсем плохие новости: активация пены уже запущена и произойдет меньше, чем через пятьдесят секунд. Избавляйтесь от ваших поясов вручную и немедленно уходите! Действуйте быстрее!

Звучит надсадный сигнал тревоги.

Тедди и Вася медленно идут друг к другу, силы их на исходе.

Харри: Хорошо ему говорить «вручную». А руки-то, где их взять? Эти кошачьи лапы… Их только в задницу засунуть.

Тимофей: Помогай, приятель. Иначе сдохнем прямо здесь. Не хочу, чтобы мой гроб клали в могилу пустым.

Они начинают отрывать застежки-«липучки» на поясах друг друга. В это же время: кот Джо крутится клубком, отдирая «липучку» на животе задними лапами. Он освобождается от рюкзачка первым, и тут же бросается к кошке Лиз, лежащей неподвижно. Начинает с остервенением сдирать с нее пояс. У него не получается.

Джо: Ребята, сюда! Ей нужно помочь! Лиз, ты слышишь меня? Лиз?! Мы тебя вытащим! Не сдавайся!

Лиз молчит. Тедди и Вася, освобожденные от рюкзачков, бегут к ней, стаскивают с нее пояс, цепляющийся за длинную шерсть.

Джо: Все готово! Лиз, ты можешь идти?

Харри: Она без сознания. Здесь душно… избыток углекислого газа, а она потеряла слишком много сил.

Подлянски: Осталось десять секунд! Уходите немедленно!

Джо: Что делать?!

Тимофей: Хватаем ее и тащим!

Подлянски: Быстрее, быстрее!!!

Три кота вцепляются зубами в шерсть кошки и волокут ее к выходу. Через несколько секунд, крупным планом: рюкзачки, брошенные на полу, начинают вздуваться, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. И вдруг взрываются языками пены, напоминающими гигантские щупальца. Языки захлестывают стены, быстро ползут по полу, догоняя котов.

Коты, волокущие кошку, уже у выхода в тоннель. Вытесняемый из пещеры воздух создает ураганный ветер – воющий, ворошащий шерсть котов, заставляющий их жмуриться и прижимать уши. Один из языков пены внезапно достигает кошки Лиз и намертво приклеивает ее к земле.

Харри (перекрикивая ветер): Черт, я не могу ее сдвинуть!

Тимофей: Дергаем сильнее!!! Боже, да что это такое!

Харри: Мы ее не сдвинем! Нас всех накроет!

Джо: Я ее не оставлю! Я останусь с ней!

Тимофей: Попробуем еще раз!

В этот момент порыв урагана поднимает в воздух Тедди, отрывает его от кошки и кидает в отверстие тоннеля. Следом за ним вышвыривает Васю. Джо цепляется до последнего, лапы его уже болтаются в воздухе, но зубы держатся за шерсть Лиз. Наконец, выкидывает в трубу и его.

Серая пена захлестывает все поле зрения, изображение меркнет.

* * *

Малая «промежуточная» пещера, в которой кошки сражались с мутантом. Три кота неподвижно лежат на полу, рядом с ними – трупы Бисти и мутанта. Из выхода в туннель торчит застывший язык пены.

Вася поднимает морду, в полумраке светится один его глаз (левый).

Голос Тимофея: Кажется, я стал еще и одноглазым. Прощай, охота на мышей…

Голос Харри (его кот тоже оживает, шевелится): Обойдешься без мышей. Теперь тебе обеспечена пожизненная пенсия и хороший кусок королевской форели каждый вечер на ужин.

Тимофей: Похоже, что так. Толчки прекратились. Пена, как видишь, уже застыла.

Харри: Значит, мы все-таки спасли чертово человечество?

Тимофей: Спасли. Теперь нужно спасти себя. Лиз погибла…. Славная была кошка… И девчонка красивая… Мир ее праху. Как там Джо, живой?

Тедди прикладывает ухо к груди блю-пойнта.

Харри: Живой. Дышит.

Тимофей: Не смогу себе простить, если не спасем и его. Как говорят у нас в России, запрягай повозку, Харри.

Харри: Потащили, Тимми. Пора домой. Не могу поверить, что через полчаса смогу выпить чашечку кофе.

Действие 11

Контрастом к полумраку, доминировавшему в предыдущих действиях – яркий дневной свет, озаряющий больничную палату, голубое небо и горы в окне. Камера опускается ниже, показывает Харри в полосатой пижаме, сидящего на кровати. Рядом с Харри – тумбочка, уставленная открытыми пакетами из-под сока.

Харри (кричит в коммутатор, находящийся на стене): Эй, сестричка, я уже второй день прошу у вас чашку кофе! Меня затрахал этот сок! Я ненавижу сок, слышите?!! Ненавижу витамины! Я хочу всего лишь кофе! Одну маленькую гребаную чашечку кофе! С виски! Маленькую чашечку кофе и две бутылки виски!

В этот момент Харри особенно похож на Брюса Виллиса. Окончательно выясняется, что именно Б. Виллис его и играет.

Дверь палаты открывается, появляется сияющий Тимофей, тоже в пижаме. Как и Харри, он выглядит свежим и отдохнувшим, гладко выбрит и идеально причесан.

Тимофей (поднимает руки): Сюрприз!

Харри (вскакивает с кровати): Тимми, старик! Как я рад тебя видеть! Я тут подыхаю от одиночества, всю задницу мне истыкали уколами. Представляешь, мне, национальному герою, не дают кофе!

Харри и Тимми долго, с чувством жмут друг другу руки, смущенно скрывая слезы, невнятно бормоча: «Как ты, старик… А ты как… А помнишь, что оттуда поперло… Крепко мы ему вставили… Жалко, конечно, девчонку, хорошенькая была… Ну ты молодец, старик… А ты просто супер… Это было покруче, чем в Танзании… Да что там Танзания, вот у нас в Антарктиде…»

Тимофей: Да, чуть не забыл!

Вкатывает из двери столик-тележку. На столике – чашки с черным дымящимся кофе, молочник, бутерброды с ветчиной, бутылка коньяка.

Харри: Обалдеть! Нам расширили режим?

Тимофей: Да нет, пока не расширили, просто я тут это… (машет рукой), договорился кое с кем. Извини, виски не нашлось, у нас в России обычно пьют кофе с коньяком.

Харри (плюхается на кровать): Ты волшебник, да?

Тимофей: Да говорю же тебе, договорился! В России всегда можно договориться, только нужно знать, как.

Харри: Завтра же начинаю учить русский язык!

Тимофей: Начинай учить прямо сейчас. (наполняет стаканы коньяком доверху, поднимает один из них). Na zdorovie, dorogoy druck!

Харри: Na zdorovie!

Они чокаются, выпивают. Харри закусывает бутербродом, Тимофей занюхивает рукавом.

Харри: Как там наш малыш Джо? Наверное, в жуткой депрессии?

Тимофей: Можно не сомневаться. Я бы на его месте на стены кидался.

Харри: Нужно навестить его.

Тимофей: Пойдем навестим.

Харри: Как это сделать? Эти двое громил в коридоре не дадут нам сделать и шагу.

Тимофей: Пойдем, увидишь.

Они крадучись, на цыпочках, выходят из палаты. Идут по коридору. Поперек коридора стоит стол, за ним, откинувшись на спинки стульев, спят два пьяных лейтенанта – американский и русский. На столе – пустые бутылки из-под водки, коньяка, кальвадоса, портвейна, вермута, пива, самогона, одеколона.

Харри (качает головой): Ты договаривался именно с ними?

Тимофей: Ага.

Харри: Но ты же не пьян. Во всяком случае, не настолько пьян.

Тимофей: Я же тебе говорю – уметь надо.

Они осторожно пробираются мимо лейтенантов, подходят к одной из палат, приоткрывают дверь, заглядывают внутрь.

Харри: Здесь он.

Тимофей: Лежит, страдает.

Камера показывает крупным планом: босые черные ступни, торчащие между никелированных прутьев спинки кровати. Джо в пижаме, на голове его полосатая вязаная шапочка. Он лежит на спине и читает книжку. Надпись на книжке: «Она умерла молодой и красивой».

Харри и Тимми дружно входят в палату.

Джо (не встает, говорит вялым голосом): Привет, ребята!

Харри (преувеличенно бодро): Джо! Дружище! Как дела?

Джо (уныло): Ничего, нормально.

Тимофей (подходит к кровати, берется за книжку, пытается вытянуть ее из пальцев Джо): Джо, малыш, что за дурь ты тут читаешь?

Джо (тянет книжку обратно): Нормальный роман – добрый, душевный. Грустный только немножко. Там про одну клёвую девчонку, она была такая умница, работала в лаборатории, даже номинировалась на Нобелевку, а потом на нее напали грабители, избили, изнасиловали, после этого она начала пить виски, курить всякую траву, колоться, в общем, съехала с катушек, нечаянно упала с пятнадцатого этажа, сломала позвоночник, стала инвалидом, и, в общем, решила, что такая жизнь ей не подходит, решила отравиться…

Тимофей: Ну-ка, дай! (вырывает книжку у Джо, бросает ее на тумбочку) Я тебе вот что хочу сказать, Джо… Ну, ты понимаешь… В жизни бывает всякое. Мы очень тебе сочувствуем. Но ты должен знать, что мы, твои друзья, всегда рядом с тобой…

Джо (загробным голосом): Спасибо, ребята.

Харри: Это нужно пережить, Джо, просто пережить. Мы тоже плачем, но мы знаем, что будущее впереди. Нам очень жаль Лиз, она была такая… такая…

Джо (оживляясь): Да, Лиз – клёвая девчонка.

Харри: Ее больше нет с нами, но бы будем помнить ее всегда. Мы будем рассказывать нашим детям, внукам, какая она была отважная.

Джо: Да какая она отважная, что ты? Представляешь, она боится тараканов! И вообще, у нее непростой характер. Мне с ней будет нелегко. Но что поделать, ребята. Ведь я ее люблю, понимаете?!

Харри и Тимми недоуменно переглядываются.

Джо: Я видел ее этой ночью, и она сказала мне, что станет вегетарианкой. И что больше не позволит мне есть мяса, никаких бургеров и хот-догов. Вы представляете такое, народ? Сегодня я целый день не ем мяса. Это ужасно! Хоть в петлю лезь.

На черном лице Джо появляется гримаса беспредельного страдания.

Харри (Тимофею на ухо): У него крыша едет.

Тимофей (шепотом): Галлюцинации, суицидальные настроения.

Харри (берет в руки гигантскую лапу Джо): Послушай, парень, Лиз умерла, и с этим ничего не поделаешь. Мы сделали все, что могли, нам не в чем себя винить, просто так получилось, обстоятельства были сильнее нас…

Джо (изумленно): Лиз умерла?! Да вы свихнулись, парни, у вас дерьмо в голове! Вам нужно пойти к психиатру, он назначит клизму для ваших мозгов.

Тимофей: Джо, перестань. Ты тешишь себя иллюзиями, пытаешься скрыться в придуманном тобой мире. Это очень больно, но ты должен взглянуть на мир честно и правдиво…

Джо (садится на кровати, нашаривает ногами шлепанцы): Эй вы, два пьяных клоуна! Вы решили меня достать, да? Я тут лежу, читаю грустную книжку, едва не плачу, целый день не жру мяса и пытаюсь к этому привыкнуть, а тут появляетесь вы и начинаете впаривать мне бредятину, что умерла Лиз, моя лапочка, мой белый душистый цветочек. Вы бессовестные свиньи, вот что я вам скажу. Я ухожу отсюда.

Харри и Тимми (одновременно): Куда?!

Джо (встает, идет к двери): К Лиз!

Харри и Тимофей бросаются к Джо, хватают его за руки. Он легко отбрасывает их, они валятся на пол.

Харри: Не надо, Джо! Ты еще такой молодой! Тебе еще жить да жить!

Джо: Идите к черту! Я иду к Лиз! Я увижу ее через несколько минут!

Тимофей: Не надо, Джо! Пожалуйста!

Джо: Я иду к Лиз! Мы снова будем вместе!

Он выходит в коридор, Харри и Тимми кидаются вслед за ним.

* * *

Больничная палата – просторнее предыдущих, заставленная разнообразной медицинской аппаратурой. На кровати лежит Лиз, укрытая покрывалом. От ее локтя тянется трубочка капельницы.

Медсестра (пытается заслонить Лиз): Вам нельзя сюда входить! Кто вам дал разрешение? Немедленно вернитесь в свои палаты!

Джо: Мэм, пожалуйста, пусть эти придурки посмотрят! Пусть они посмотрят. Они меня до слез довели!

Харри (потрясенно): Так она, что, не это… Не того…

Тимофей (не менее потрясенно): Не может быть! Мы же сами видели…

Джо: Ну, что я вам говорил? Мой душистый цветочек, моя милая Лиз живее вас, олухи!

Тимофей (негромко, по-русски): Цветок душистый прерий, Лаврентий Палыч Берий[9].

Лиз (улыбается, говорит слабым голосом): Привет, мальчики. Уже напились с утра? Как это на вас похоже!

Харри (смущенно кашляет в кулак): Да так, приняли немножко для бодрости. Только без передачи шефу, Лиз, please.

Тимофей: Значит, так – когда мы очухались, в креслах были только я, Харри и Джо. Тебя и Дж. уже унесли. Нам ничего не сказали. Твоя кошка погибла. Что еще мы могли подумать?

Лиз: Мне повезло. Моя киска потеряла сознание и у них получилось разорвать связь. Правда, меня удалось привести в чувство только через сутки… Доктора говорят, что скоро я буду в порядке.

Харри: А Дж.? Может, и ему удалось выкарабкаться?..

Медсестра: Нет. Увы, нет. Он умер от болевого шока.

Тимофей: А как наши боевые коты?

Медсестра: Поправляются, все трое. Конечно, им досталось больше, чем вам, но кошки удивительно живучи. Я думаю, скоро вы их увидите.

Тимофей (качает головой): Вот ведь как повернулось. Лиз, детка, я страшно рад видеть тебя живой.

Харри: И я тоже, Лиз. Честно.

Действие 12

Американское военное кладбище. Долина, покрытая зеленой, аккуратно подстриженной травой, ровные ряды белых прямоугольных памятников. Рядом с одним из памятников стоят Харри, Тимофей, Джо и Лиз. Харри и Тимофей – в форме полковников (соответственно, американского и русского), в фуражках. Они отдают честь. Светлые (мелированные) волосы Лиз развеваются на ветру. Джо возвышается над ними как гора. Он в черном костюме.

Крупным планом надпись на памятнике: «Джонатан Джейсон. Погиб при исполнении служебного долга».

Харри: Значит, вот как его звали. Джонатан.

Лиз: Джонни. Мы никогда уже так его не назовем.

Тимофей: Хороший был парень.

Джо: Жаль, он не побывает на нашей с Лиз свадьбе. Я бы взял его шафером. Думаю, ему бы понравилось.

* * *

Титры: Пять лет спустя.

Изображение в стиле cat-vision. Кошка, глазами которой смотрит камера, пробегает по очереди три комнаты (белые стены, стильная мебель, много цветов, по полу раскиданы детские игрушки), спускается на первый этаж по широкой деревянной лестнице, входит в просторную гостиную, прыгает на диван и оказывается на коленях у женщины. Крупным планом – лицо женщины. Это Лиз. Она улыбается. Лицо Лиз немного располнело, на верхней губе пробиваются темные усики.

Лиз: Ах, Твигги, лапочка. Смотри, какие у нас гости! Ты должна подружиться с этими хвостатыми джентльменами.

Изображение уходит вверх и в сторону, становится обычным, многоцветным. В гостиной, кроме Лиз, находятся Харри и Тимофей. Они сидят в креслах и гладят своих котов – Тедди и Васю. Коты выглядят пожилыми и усталыми. На коленях у Лиз – большая персидская кошка, белая, один глаз голубой, другой оранжевый. Кошка мурлычет.

Лиз: Боже, мне просто не верится! Тимми, ты со своим цирком в нашем городе! Я постоянно слышу о тебе. Ты так популярен! Твой визит – большая честь для нас с Джо!

Тимофей (смущенно): Да что ты, Лиз, право… Не такая уж я и знаменитость…

Лиз: А это? Это что, недоразумение?

Она показывает на газету, лежащую на журнальном столике. На первой странице – большая цветная фотография, Тимофей Павлофф в центре, с двух сторон от него – президенты США и России. Каждый из них держит в руках по одной кошке, все улыбаются.

Тимофей (машет рукой): Да так, ничего особенного…

Харри: Тимми у нас скромняга.

Тимофей: А где же наш Джо?

Звук сверху: А вот и он, наш папа Джо! Идет папа Джо! Держитесь, парни!

По лестнице сверху спускаются большие черные ноги в шлепанцах. Потом в поле зрения появляется Джо Хартфилд целиком. Он почти не изменился. На каждом плече его сидит смуглый ребенок – на правом девочка лет четырех, на левом – мальчик лет трех. Дети смотрят на гостей блестящими любопытными глазами.

Джо (громогласно): Знакомьтесь, детки, это дядя Харри и дядя Тимми! Мои самые лучшие друзья! Сегодня мы будем жарить барбекью!

Дети: Ура! Барбекью! С кетчупом!

Лиз: А завтра мы пойдем в цирк и посмотрим кошачье представление! Дядя Тимми работает в цирке!

Дети: Ура, цирк! Поп-корн! Чипсы!

По лестнице пулей проносится тощий сиамский кот, бросается к своим боевым приятелям Васе и Тедди, те прыгают на пол. Три кота кружатся по гостиной, обнюхивают друг друга. К ним, размахивая руками, бегут дети.

Дети: Мама! Мама! Можно их погладить?

Лиз: Можно. Только не оторвите бедным кискам головы.

Джо: Ты как, Харри, все там же работаешь? У Галлахера?

Харри: Если говорить точно, Галлахер теперь работает у меня. Я шеф Американского управления геологической безопасности.

Джо: Надо ж, а я и не слыхал о таком. Ты теперь большой босс, Харри. Много работы?

Харри: Больше, чем хотелось бы. Как всегда, полный завал. Трясет то здесь, то там. Отдохнуть не дают.

Тут же звонит его мобильный телефон. Он прикладывает его к уху.

Харри: Да. Да! Да!!! Что значит срочно?! Вы понимаете, что у меня отпуск?! Что значит пять пиков Галлахера подряд? Этот Галлахер меня уже достал! Кто он вообще такой, этот Галлахер? Возомнил о себе… Где? В Мексике? Разлом через всю Северную Америку? Да… Да, черт возьми! Объявляйте готовность номер один. Я вам перезвоню.

Тимофей: Похоже, старушка Земля всерьез решила развалиться?

Харри: Есть дело, Тимми. Как поживают твои пять котов-акробатов?

Тимофей: Не дам их, даже не думай. Не надейся.

Харри: Тебе плевать на человечество?

Тимофей: Не дам! Это элита мировой акробатики. К тому же, четыре спецзадания за последние три года – многовато даже для них.

Харри: Пятьсот тысяч.

Тимофей: Пятьсот было в прошлый раз. Теперь – шестьсот.

Харри (теряя терпение): Ладно, шестьсот! Но учти, это грабеж!

Тимофей: Мои хвостатые парни должны иметь обеспеченную старость.

Харри: Будет, будет им старость! Каждому – гарем из самок и тонна воробьиной печенки! Поехали, время поджимает!

Джо (растерянно): Подождите, ребята, а как же барбекью?

Харри: Не сегодня, Джо. Не сегодня, извини. Мы созвонимся с вами. Берегите себя!

Харри и Тимофей опрометью выбегают из дома.

* * *

Джип мчится по пустынной дороге штата Оклахома, за рулем Тимофей Павлофф, рядом с ним – Харри Каммингс.

На двери джипа нарисован бегущий кот, надпись: «Homo homini felis est» [10].

Музыка.

Финальные титры. В числе музыкантов, озвучивавших фильм, значатся: Aerosmith, ZZ-Top, Зе Энималс, Зе Роллинг Стоунс, Зе Мфира, Фил Коллинз, Phil Kirkopov & Motherfuckers.

Конец фильма

3-D action в натуре

Всякому писателю, взявшемуся за фантастическое перо, хочется произвести что-нибудь этакое грандиозное, охватывающее не только весь земной шар, но и пару окрестных галактик. Хочется. Да вот незадача – история, произошедшая в городе Волгоколымске, хоть и достойна подробного повествования, но никак не претендует на глобальность. Она совершенно локальна и никак не выходит за пределы вышеупомянутого города.

Что ж тут поделать… Долг писателя-фантаста – говорить правду, только правду и ничего кроме правды. Поэтому расскажем все так, как было – безо всяких глобальных прикрас.

Город Волгоколымск, административно-хозяйственный центр областного значения с полумиллионным населением, вольготно раскинулся на возвышенной низменности где-то аккурат между Волгой и Колымой, за что и получил свое чудное географическое имя. Всяк россиянин знает город Волгоколымск. Всяк, услышав это слово, вздрогнет, почешет в затылке и произнесет… Нет, не будем цитировать то, что произносит обычный человек при упоминании города Волгоколымска, потому что не каждый набор тяжелых ругательных слов достоин печатного издания.

Итак, сей город испокон веков пользовался исключительно нехорошей репутацией. Дурную славу создали ему лихие люди, что собирались здесь в превеликом множестве, притягиваемые непонятными, неизвестными науке силами. Называли этих людей в разные эпохи по-разному: татями, разбойниками, бандитами, жуликами, уголовными элементами, чисто братвой… Вели себя эти люди так, как им и положено: воровали, грабили, убивали, вытаскивали из карманов кошельки с деньгами… Плохо они себя вели. И никому не удавалось с ними справиться – ни дореволюционной полиции, ни современным Внутренним Органам. Видимо, гиблые испарения болот, окружающих город Волгоколымск, способствовали возникновению в нем испорченных людей, как способствует произрастанию плесени атмосфера плохо проветриваемого подвала.

Впрочем, ко времени, описываемому в нашем повествовании, Волгоколымск остепенился и стал производить впечатление вполне приличного города. Связано это было с тем, что в ходе междоусобных бандитских войн все нивы, с коих собирались плоды противоправной деятельности, были успешно разделены в соответствии со специфическими понятиями, освященными воровским кодексом. Перестрелки на улицах канули в прошлое; известные воровские авторитеты обзавелись модными пиджаками о четырех пуговицах и средствами мобильной сотовой связи; деньги, отнятые у граждан и государства, пошли в разнообразный бизнес. К примеру, самый известный волгоколымский авторитет Кумпол, в прошлом налетчик и душегубец, стал хозяином фабрики по сборке компьютеров и крупным провайдером Интернета, успешно выращивал на своей ферме декоративных карликовых бегемотов и регулярно жертвовал средства в пользу местного музея изобразительных и прочих искусств.

Волгоколымск стал своего рода курортом для людей, утомленных криминальными деяниями. Здесь они могли обрести покой и расслабление. Закон воровской чести, романтический в самом своем истоке и постоянно искажаемый носителями оного закона, неспособными к соблюдению каких-либо законов вообще, неожиданно воплотился здесь в своем идеальном виде. Бандиты-конкуренты раскланивались при встрече друг с другом как выпускники юнкерского училища. Кривая линия преступности города Волгоколымска превратилась в прямую. Она зависла на неприятно высокой отметке, но не поднималась вверх и не опускалась вниз, представляя собой некое гармоническое равновесие – пусть искаженное, но все же стабильное, что столь редко встречается в нынешней сумасшедшей жизни.

Ого, вот уже и фантастика пошла! – скажете вы.

Нет. Это еще не фантастика, хотя и очень похоже на оную. Фантастика – впереди.

* * *

Два молодых человека, брюнет и блондин, завернутые ниже пояса в простыни, сидели на широкой сосновой скамье и пили пиво, наслаждались отдыхом после тяжелого рабочего дня, роскошью человеческого общения и общим оздоровлением организма – словом, всем тем, что может дать сауна с хорошей парилкой, раскаленной до положенного количества градусов.

Музыкальный центр негромко наяривал песню "Надоело нам на дело наши перышки таскать". Одного взгляда на молодых людей было достаточно, чтобы определить их профессиональную принадлежность. Избыточные жировые отложения, не скрывающие, впрочем, накачанных мышц; круглые, идеально брахицефалические затылки, поросшие аккуратно стриженой щетиной; синие татуировки, нанесенные на определенные участки кожных покровов. Два бандита среднего звена в бане, – немедленно угадает читатель. И не ошибется.

– Слушай, Вась, – сказал брюнет, закуривая сигарету. – Я к тебе вчера типа как весь вечер звонил. Телефон не отвечает – ну это понятно, тебя дома нет. Сотовый, обратно же, посылает подальше… Тут у меня непонятки пошли. Ты где был?

– Играл я, – важно произнес блондин Вася и вытер полотенцем пот с багровой физиономии.

– Где? В "Сове" шары гонял? Опять с Али схлестнулись?

– Дома играл. В компьютер.

Брюнет поперхнулся табачным дымом, закашлялся. Смешанное выражение недоумения и возмущения застыло в его округлившихся глазах.

– Не понял. Ты чо, Вась?! В компьютер – это же вроде как не на бабки играть. Так только лохи развлекаются.

– На бабки, – довольно сказал Василий. – Еще как на бабки, Петя. Там конкретная игра, специально для правильных людей.

– Ты мне пургу не гони, – сказал Петя с некоторым раздражением. – У меня в офисе этих компьютерей – как вшей. Пентиумы там всякие, хрентиумы… Играл я на них, морока одна. Стрелялки эти – идешь, мочишь всяких придурков, потом раз тебя из-за угла – бабах – и снова начинай. Во-первых, достает по кнопкам топтаться, во вторых, не по понятиям все это. Какой-нибудь пацан лоханутый торчит сутками в этом компьютере, уровень себе надыбает, оружие крутое, броню, невидимость и все такое. Его в натуре соплей перешибить можно, а тут он тебя мочит как попало и ни хрена ни сделаешь. Неправильно все это. А эти их стратегии – так там вообще со скуки сдохнуть можно. Думать там все время надо. А кому ж это надо – на отдыхе думать? Для фраеров все эти игры. Бросай ты это, Вась.

– Темный ты, Петя, – сказал Василий. – Все люди уже в курсе, а ты, как всегда, в непонятках. Я ж не про квэйки-шмейки тебе говорю. Я ж тебе про правильную игру базар веду.

– Правильная игра – это "Очко", – вяло сказал Петя. – И "Свара" еще. Все остальное – фуфло.

– Еще раз тебе говорю, – терпеливо повторил Василий, – сейчас новая игра появилась. Можно сказать, специальная игра для конкретных людей. Там все чисто по понятиям. Она так и называется – "Конкретная Стрела". Все братки уже две неделю в нее долбятся, а ты ушами хлопаешь. Смотри, фарт потеряешь, ржать над тобой начнут. Как другу тебе говорю.

– Понты все это корявые, – обиделся Петя. – Что там может быть правильного, в компьютере? Любой сетевик-очкарик влезет да постреляет вас всех… Игроки хреновы…

– Не, не постреляет! И не влезет! – Василий радостно улыбнулся, продемонстрировав ровный ряд здоровых золотых зубов. – Там за все платишь! В натуре платишь! Баксами! По безналу с карты! Без этого там шагу не ступишь! Я вот вчера себе новый бронежилет купил – пять штук гринов отстегнул – и три квартала всю ночь удерживал! А сегодня базуку за десять штук возьму – всех их, гадов, подавлю как клопов! Наверное, весь район под крышу возьму. На хорошее дело денег не жалко.

– Десять штук?! – Петя озадаченно крякнул, заинтересованный блеск появился в его глазах. – А там типа как про чего, в этой "Стреле"?

– Ну как тебе сказать? Стрела она и есть стрела: разборки, наезды, мочилово… – Вася коротко хохотнул. – Ты, Петь, не думай лишку, вредно это для тебя. Топай в Нефтехлеб-Банк, открывай там счет и сегодня же начинай. Так и скажешь там: мне, мол, к "Конкретной Стреле" подключиться. Они всё тебе сделают.

– Нефтехлеб-Банк – он под кем? – прищурился Петя. – Вроде бы как под Кумполом?

– Вроде как да, – Василий кивнул головой. – А какая разница?

– Да никакой, – Петя махнул рукой. – Меня вот что волнует… Я это, Вась… Стесняюсь я. Вы там уже две недели колбаситесь, все там знаете, а я вроде как лох буду. Засмеют…

– Тебя там вообще не будет, – авторитетно объяснил Василий. – Ну в смысле, такого человека как Петя Жмыхов. Там все под кличками бегают. Возьмешь себе погоняло какое-нибудь необычное – Терминатор, Супермен или к примеру, Робокоп, и мочи всех подряд!

Петя запрокинул голову, вылил в глотку остатки пива из кружки и поднялся на ноги, подхватив пятерней съезжающую простыню.

– Знаешь что? – сказал он, – я пожалуй прямо сейчас и пойду. Что-то зацепило меня все это. В натуре зацепило.

* * *

Петю Жмыхова, братка, контролирующего торговлю автозапчастями на Красноэтновском рынке, убили сорок пять раз в течение одной недели. Последнее из убийств произошло вчера, в полтретьего ночи. Шварц Крутой влепил в него стрелу из атомного арбалета, коварно подкараулив за дверью склада жевательной резины. Разнес Петю на атомы. Петя плюнул, махнул рукой и отправился спать.

Сегодня он добрался до компьютера только к шести вечера. Дел было много. Так, пошла загрузка… Пять минут на то, чтобы отправить двести баксов со своего счета на счет компьютерной компании и воскреситься. Двести баксов – это, конечно, не деньги. Так, мелочевка, тем более по сравнению с остальными расходами… Но все равно обидно.

Тем более обидно, что систематическое убиение Пети (кличка в игре – "Супербратан") каждый раз производилось чисто по правильным понятиям. Правила в "Конкретной Стреле" отличались тупой ясностью и одноизвилинной прямолинейностью. Не было здесь накопления опыта и повышения уровня, не существовало ничего бесплатного, халявного – за все приходилось платить реальными деньгами. Боеприпасы, вооружение, аптечки медицинской помощи, восстанавливающие здоровье, еда, утоляющая виртуальный голод героя (тот еще проглот оказался)… Петя не жалел бабок. Раздражало его то, что он упорно терял деньги, в то время, как другие участники игры зарабатывали их.

Двадцать баксов игрок получал за убийство. Сто баксов в день – за контроль каждых пяти процентов территории Города. Двести баксов – за десять часов в игре, проведенные без перезаписи. Самый главный приз – пятьсот тысяч долларов за полный выигрыш – конечно, оставался пока недосягаем для всех. Но к промежуточному призу в двести штук уже подбирались вплотную. Для того, чтобы заработать такую сумму, нужно было контролировать тридцать процентов Города в течение недели. И само собой, не быть при этом убитым ни разу.

Список лидеров в шикарной золотой рамке назойливо нависал из верхнего левого угла. Петя посмотрел на него с отвращением. Десять лучших. Уроды… И клички уродские – Кибербрателло, Дырокол, Шмайссер, Смерть Ментам… Двое самых осточертевших – Электронный Пахан и Шварц Крутой. Пахан – первый в списке – взял под крышу уже двадцать пять процентов Города и упорно двигался к заветным тридцати. За последние пять дней его не убили ни разу. Петя как-то видел этого самого Пахана. Мельком видел – потому что Пахан не глядя, небрежно срезал Петю очередью из автомата, стреляющего маленькими водородными бомбочками. Но Петя успел запомнить худое угрюмое лицо, изрытое оспинами, кривой тонкий нос, лысый череп и круглые, торчащие в стороны уши.

Петя узнал этот портрет. Электронный Пахан был дьявольски похож на настоящего, живого, реального Кумпола.

Был ли этот эпизод ошибкой Пахана? Почему он передвигался по городу без шлема? Он был настолько уверен в своей силе, что не боялся за свою лысую башку? Почему он взял для своего героя внешность Кумпола?

– Беспредел, – пробормотал Петя. – И здесь беспредел. Он это и есть, Кумпол поганый. Заказал своим очкарикам сделать эту игру, заманил нас сюда, как лохов, а теперь башли с нас качает. И приз он этот получит – сам же себе и заплатит. Нет, вы как хотите, но не по понятиям все это…

Можно было сколько угодно бурчать под нос, но факт оставался фактом: никто Петю в игру силком не загонял. Сам захотел. Поиграл в Нефтехлеб-Банке полчаса в демоверсию и попал… Насадился на крючок по самые жабры. Заплатил немыслимые деньги за огромный плоский экран и новейший, навороченный компьютер (обычный не подходил), выписал счет за подводку к дому кабельной линии (стандартная сеть здесь отдыхала), получил глянцевую, раскрашенную книжку пользователя, и понесся вперед, навстречу увлекательной, засасывающей по самую маковку смерти.

Петя-Супербратан оглянулся. Выкинуло его в игру на привычном месте – в заброшенном ржавом ангаре на окраине Советского района. Виртуальный Город точно имитировал Волгоколымск, так что проблем с разведкой местности не возникало. Только вот не обитал в этом городе никто, кроме героев-игроков – человекообразных махин, закованных в броню и увешанных оружием, охотников на себе подобных, и в первую очередь, конечно, на таких слабаков, как Супербратан.

Свет пробивался желтыми лучами сквозь дыры в стенах. Петя поднял голову и посмотрел вверх. Крыша, как всегда, отличалась массивностью и надежностью. Что ж, это неудивительно, надежная крыша для братка – понятие фундаментальное, естественное. Только вот маловата была крыша у Супербратана Пети. Пятьсот квадратных метров – столько же, сколько у любого новичка. Ради чего он тут неделю бултыхается? Куда столько бабок кинул?

Петя знал, ради чего и куда. И еще он верил, что с этого момента все переменится. Ушлый Шварц вчера снова завалил его, но это в последний раз. Сегодня Супербратан замочит всех своих дохлых соседей, присоединит их крыши к своей, а потом доберется и до самого Шварца. И тогда посмотрим, кто крутой на самом деле. Сколько там у Шварца крыша? Шесть процентов города? Потянет! Была ваша, станет наша…

Супербратан гордо поправил на хромированном плече смертемет, презрительно глянул на список лучших. Авторитеты… Видали мы таких… Любому лоху понятно, как попасть в лучшие: плати конкретные бабки, да побольше. Главное, сделать это с умом.

Сегодня Петя проплатился на полную катушку. Скрипя зубами, ругая себя за расточительность, снял всю сумму, лежащую на секретном, на черный день, счете. Снял сотню тысяч баксов, честно украденную, заныканную от партнеров, – родную, святую, греющую душу сотню тысяч, и перевел ее на счет Нефтехлеб-Банка. Экипировался под завязку: двадцатислойная броня, алмазный шлем, сорок шприц-тюбиков с сывороткой Ломовой Силищи. И, само собой, смертемет. Не какой-нибудь там лоховский термоядерный АКМ и даже не атомный арбалет. Настоящий смертемет с автоприцелом – аккуратный, скромный, золотой, с надписью "Жизнь – это гроб", инкрустированной маленькими сияющими брюликами. Плюющий точно отмеренными порциями надежной, гарантированной смерти.

Неделя беспросветной игры основательно подорвала благосостояние Пети Жмыхова. Он истратил почти всё, что находилось на его личном счету, и уже тайно приложился к оборотным средствам своего бизнеса. Кроме того, всю неделю он не появлялся на рынке, не контролировал торговлю, и ребятки его, вороватые, как и положено коренным волгоколымцам, распихали немало зеленых бумажек по внутренним карманам…

Ерунда все это. Все он вернет, и очень быстро. Петя Жмыхов знал, что делает, он просчитал все точно. До сих пор он просто присматривался. Но сегодня он не потратил деньги – он вложил их. С сегодняшнего вечера он начнет зарабатывать – по его расчетам, не меньше тысячи гринов в день. И чем дальше, тем больше.

Супербратан с грохотом опустил забрало трехрогого шлема, снял с плеча смертемет и выставил его перед собой наизготовку. Шарахнул ногой по двери ангара. Железная дверь, сорванная с петель могучим ударом, пролетела десять метров, сшибив по пути игрока по кличке Двуглазый Джо. Джо по привычке топтался снаружи от ангара, дожидаясь, когда Супербратан реинкарнируется и выйдет на улицу, чтобы сразу погибнуть от пули. Джо, скотина, делал так уже одиннадцать раз. Одиннадцать раз он пристрелил Супербратана и заработал, таким образом…

– Двести двадцать баксов! – с ненавистью сказал Супербратан. – А я вот сейчас тебя завалю технически, козла паскудного, и мне только двадцатку. Где ж тут справедливость-то?

Джо всаживал в него пулю за пулей из огромного помпового ружья, предназначенного, вероятно, для убийства слонов, а может быть, даже и китов. Пули отлетали от брони Супербратана как градины, не оставляя ни царапины. Джо матюкнулся и выхватил из-за спины термический распылитель…

Петя нажал на спусковой крючок. Смертемет беззвучно выплюнул на армированную замшевую жилетку Джо клубок, состоящий из шевелящихся серых червеобразных личинок. Джо заорал и уронил оружие. Прожорливые черви в доли секунды раздели его до костей. Скелет бывшего Двуглазого Джо грянулся о землю и развалился на отдельные части.

Петя радостно засмеялся, скосил глаз на табличку личного счета и обнаружил, что там появилась скромная циферка 20.

– Ну что ж, с почином тебя, непобедимый братан, – сказал он.

* * *

Три часа упорной работы не утомили Петю – напротив, придали ему силы и привели в состояние необыкновенного энтузиазма. Он скормил червям дюжину соседей подряд и взял под свою крышу всю Кузнечиху и улицу Рокоссовского. Дольше пришлось возиться с Советским рынком – некий Брюс Вилкин, обитавший там, умело скрывался, бегая между киосками, и эффективно отстреливался из мощного бронебойного гранатомета. К тому времени, когда Супербратан угробил Вилкина, он потерял половину здоровья, броня его украсилась двумя некрасивыми вмятинами, а шлем лишился правого рога. Пришлось вкатить в виртуальную вену шприц Ломовой Силищи. Помогло.

Дальше двинулся осторожно, аккуратно, прочесывая микрорайон дом за домом. Местные герои-обитатели попрятались как кроты (герои… ха!), и только крыши выдавали их местоположение. Еще три жмурика (шестьдесят баксов в плюс). Еще один, ишь ты, какой шустрый, видать, ускорение себе купил, придурок, куда ж ты денешься от смерти с автоприцелом…

Огромная сиреневая крыша выросла на горизонте со стороны Площади Свободы, заняла треть неба, грозно и неумолимо двигаясь к немалой уже крыше Супербратана. Петя почесал в затылке и компьютерный герой повторил его движение. Да, это уже не мелочь пузатая. Это кто-то из авторитетов. Да понятно кто – Шварц Крутой. Гадина Шварц, семь раз уже лично приложивший руку к уничтожению Супербратана. Каждый раз, как только Супербратан набирал силу и начинал контролировать больше одного процента территории, появлялся Шварц и конкретно убивал его.

Вот оно начинается, самое интересное! Супербратан торопливо приподнял шлем и засадил прямо в шею два тюбика Ломовой Силищи подряд. Молодецкая удаль закипела в его могучем тулове. Он посмотрел на индикатор смертемета, убедился в том, что зарядов хватит на уничтожение целой дивизии и понесся вперед по ул. Ванеева, громко топая железными сапогами. Душа его пела.

Шварц не прятался, стоял посреди площади, по колено в останках врагов, тающих в воздухе – огромный, голый по пояс, мускулистый, как и положено истинному Шварцу. Стоял без шлема, скалился блестящим рядом голливудских зубов. Его прочная, без единого изъяна крыша висела высоко в небе и занимала, наверное, не меньше десяти процентов города.

– Здорово, братан, – сказал он. – Стрелу забить пришел? Ну давай… Я смотрю, ты здорово прибарахлился с последней ночи. Смертемет… Круто. Сколько отстегнул? Штук сто, наверное?

– Кончай базар! – запыхавшийся Супербратан вскинул ствол к плечу, даже прицелился, чтоб вернее… – Мочить тебя буду, – сообщил он. – Насовсем, насмерть. Так что прощайся со своей крышей!

– Прощай, крыша! – патетически крикнул Шварц, подняв руки и задрав лицо к небу. – Мочи меня, великий Супербратан! Жми курок!

Петя сделал короткое движение указательным пальцем правой руки. Клуб червей вылетел из смертемета, серой молнией влепился в грудную мышцу Шварца… Размазался, стек вниз… Упал на землю и распался на отдельных дохлых личинок.

Петр надавил пальцем снова. Еще, и еще раз. Бесполезно. Надежная, гарантированная смерть вяло валилась наземь.

Шварц медленно опустил руки.

– Ну, замочил? – спросил он, стирая с лица улыбку. – Натешился, лох? Смертемет он себе купил… Ничего не видишь? – Он ткнул пальцем себе в живот. – И не увидишь. Противосмертеметная аура, понял! Сто пятьдесят штук баксов! Под заказ сделали – два часа назад. Так что всё, братан, ты того… Отбегался.

Петя оторопело увидел, как Шварц наводит на него арбалет. Не тот, что был вчера, а новый, раз в десять мощнее. Супербратан судорожно дернулся, пытаясь повернуться и побежать. Не успел. Атомная стрела превратила его в огненный гриб, вознесшийся до самой крыши.

– Сволочь! – бешено завопил Петя, пнул ногой по столу, отбил себе палец и помчался на кухню – заливать горе водкой. Плакали его мечты о спокойном зарабатывании денег. Найти бы того гада, что скрывается под кликухой Шварц… Найти и убить. Или хотя бы на счетчик поставить – пусть расплачивается за свой выпендреж. Это ж надо – сто тысяч баксов псу под хвост!

Петя сидел на кухне, подперев щеку рукой и уныло смотрел на опустошенную бутылку. Он не видел, как к торжествующему Шварцу, взявшему под крышу двадцать два процента Города, подошел Электронный Пахан. Подошел, не обращая внимания на шквальный атомный огонь и зарезал бедного Шварца небольшим перочинным ножом.

Пахан отхватил промежуточный приз. И неуклонно двигался к полному контролю над Городом.

* * *

Кривая преступности города Волгоколымска вздрогнула, приподнялась ненадолго маленьким нерешительным пиком, а потом вдруг обвисла. Пошла вниз резко, как сбитый на лету бомбардировщик. И Внутренние Органы не были тому причиной – просто уголовным элементам города стало некогда заниматься основной своей работой. Все крупные авторитеты дружно уткнулись в экраны мониторов, остатки денег на их счетах стремительно таяли.

Только Кумпол продолжал процветать. Он открыл вторую ферму для выращивания карликовых гиппопотамов. И перевел полмиллиона рублей в фонд музея изобразительных и прочих искусств.

* * *

Два бритоголовых типа сидели в сауне и мрачно смотрели друг на друга. Их красные воспаленные глазки свидетельствовали о хроническом недосыпании и многочасовом бдении у компьютера.

– Нет, все-таки лоханулись мы, – сказал Петя. – Развели нас вчистую. И теперь понятно кто.

– Ежу понятно… – Василий недобро усмехнулся. – Только вот хрен до этого Кумпола доберешься. Я вчера со своей бригадой приезжал в Нефтехлеб. Побазарить хотел по понятиям. И не я один был – бригад пять набралось.

– И чего?

– Нас даже не пустили. Охраны там стало – как у посла иностранных государств. Все с автоматами, падлы… Поорали мы, потом менты приехали. Алика Медного скрутили, остальные сами разъехались.

– Да черт с ним, с Кумполом. Мне бы Шварца замочить… – мечтательно произнес Петя. – Мне уже больше ничего не надо, только бы этого урода достать. Он же козел драный, этот Шварц! Накупил себе всякой приблуды и думает, что самый крутой. Этак любой сможет…

– Кто козел?! – Вася резко побагровел, сжал пудовые кулаки. – Ты за базар отвечаешь или как?

– Не понял… – Петя изумленно вытаращил глаза, вскочил на ноги. – Так ты что, типа, Шварц и есть?

– А хоть бы и так! – Василий медленно поднимался с лавки. – А ты не Супербратан, случаем?

– Да, я Супербратан, – сказал Петя, хотя ему очень хотелось сказать "нет". – А ты, Шварц – гнида обжатая! Ты меня достал! Ты нарочно надо мной издеваешься, а я такого не терплю!

– Какой ты Супербратан… – Вася ткнул пальцем в упитанную петину грудь. – Знаешь, кто ты? Ты фуфель жеваный! Тебе не в "Стрелу", тебе только в свару играть…

Петя заревел быком и боднул Васю головой. Вася достойно выдержал удар и ответил боковым в ухо. Мужественно преодолевая звон в голове, Петя ударил Васю коленом в живот. После этого бывшие друзья сцепились, упали и долго катались по полу, мыча и хрипя от ненависти.

Победил Вася. Плюнул на поверженного, полуживого, окровавленного Петю, оделся и гордо покинул сауну.

На следующий день машину Василия Дрыгина, контролирующего работу пяти автосалонов и одного оптового рынка, расстреляли из автоматов и закидали гранатами. От Васи остались такие мелкие ошметки, что хоронить его пришлось в запаянном цинковом гробу.

Петр Жмыхов попал в главные подозреваемые и немедленно ударился в бега. Труп его с перерезанным горлом выплыл через неделю в Гребном канале.

* * *

Какой-то шустрый журналист, истинное имя которого так и не удалось установить, опубликовал в газете "Волгоколымские сплетни" полный список никнеймов из игры "Конкретная Стрела", с указанием истинных имен и фамилий игроков, а также их бандитских кличек. Ни Электронный Пахан, ни Кумпол в списке не фигурировали. И сразу стало ясно, почему. Похоже, что Кумпол не удовлетворился бойней в виртуале. Теперь он переходил к развязыванию бандитской войны в реальности.

И война немедленно состоялась. Всеобщая яростная ненависть накопилась за месяц всеобщего компьютерного помешательства и теперь требовала немедленного выхода. В течение недели перестрелки и взрывы не стихали на улицах Волгоколымска. Обычные граждане попрятались по домам, наблюдая из окон, как разбираются между собой бандитские авторитеты. Странные возгласы доносились с мест разборок. "Получай, Кибербрателло, от Рублекопа!" "Что, Дырокол, допрыгался, где твоя рубиновая броня?" Можно было подумать, что уголовные элементы Волгоколымска сошли с ума. В сущности, так оно и было. Криминальная популяция города уменьшалась с огромной скоростью, уничтожая самое себя.

Впрочем, остались в этой свихнувшейся среде три человека, не поддавшиеся общей кровавой вакханалии. Три крупных воровских авторитета решили не воевать друг с другом. Они объединились ради высшей, справедливой цели и вызвали на сходку Кумпола.

Кумпол, пренебрегавший общением с мелкой сошкой, этим троим отказать не мог – по их рангу и влиянию. И сходка состоялась.

Кумпол прибыл в ресторан "Волна" в сопровождении двадцати пяти головорезов, облаченных в одинаковые синие пиджаки от Gucci и вооруженных автоматами "Узи". Головорезы выстроились в две шеренги, образуя как бы коридор. Кумпол прошествовал от машины к ресторану, неся под мышкой любимого карликового бегемота в золотом ошейнике. Морщинистая физиономия Кумпола не выражала ничего, кроме угрюмой усталости. Лысый его череп блестел в свете вечерних фонарей.

Кумпол вошел в зал и сел за стол, где его ожидали три авторитета. Кумпол положил бегемота на колени и почесал ему за ухом. Бегемот замурлыкал от удовольствия. От него изрядно пованивало навозом.

– Привет, Кумпол, – сказал авторитет номер один. – Что ты скажешь об обстановке? Братва стреляет в друг друга.

– Это зря, – сухо произнес Кумпол. – Испортилась молодежь, закон не чтит. Только я тут при чем?

– А при том, – встрял в разговор авторитет номер два. – С чего вся буча началась? С игры. "Конкретная Стрела". Слыхал о такой?

– Слыхал.

– Она ведь под тобой?

– Подо мной, – согласился Кумпол. – Пришли ко мне какие-то пацаны умные, сказали: "Дай нам денег, Кумпол, мы тебе вернем вдесятеро". Дал. Вернули. Все – через правильный банк, вы знаете какой. Какие претензии?

– Слушай, ты, Электронный Пахан! – выкрикнул с южным темпераментом авторитет номер три. – Ты думаешь – непобедимый, да? Весь Город под крышу взял, да? А все потому, что у тебя игра закрытая! Твои умники для тебя что хочешь нарисуют, да? У меня три программиста есть – они твоих сосунков уроют и под асфальт закатают. Давай так: они мне приблуду делают, твои – тебе, да? И через неделю мы с тобой разбираемся в "Стреле"! Вдвоем! Миллион баксов на кон!

– А у тебя есть миллион, Шмайссер? – вяло поинтересовался Кумпол. – По слухам, ты все уже просадил, один "Мерс" остался, да и тот не шестисотый. Я вам так скажу: в игру никто никого дуром не гонит. Хочете – играйте, не хочете – нет. У меня свои дела, у вас – свои. Я в ваши дела не интересуюсь…

– Не интересуешься?! – авторитет номер два резко встал на ноги, расплескав на столе кофе из чашки. – А кто у меня два дня назад Мытный рынок перекупил? Нефтехлеб твой! Кто у Равиля все дело увел? – он ткнул пальцем в авторитета номер три. – Обратно ты! Разорил ты нас всех, натравил друг на друга, а сам чистенький. В компьютере весь Город под крышу взял, теперь на Волгоколымск зубы точишь? И ты что, хочешь сказать, что все это по понятиям?! Вот тебе!

Авторитет сунул под нос Кумполу здоровенный веснушчатый кукиш.

Кумпол медленно, с достоинством встал и взял бегемота под мышку. Животное, видимо, почувствовало, что дело пахнет жареным – испугалось, зажмурило голубые глаза и завоняло еще сильнее.

– Это неправильный базар, – сказал Кумпол. – У вас, похоже, проблемы образовались, люди. Только я в этих проблемах не замазан, сами разбирайтесь. Я человек правильный, деньги на грев перечисляю, кодекс блюду. А на ваши игры мне не интересно. Мне вот что интересно – животноводство.

И он с любовью похлопал бегемота по толстой кожаной морде.

Это переполнило чашу терпения трех криминальных авторитетов. Они дружно, словно по команде, вскочили, выхватили пистолеты и произвели множественные выстрелы по Кумполу и его карликовому гиппопотаму. Кумпол погиб на месте. Бегемот скончался через три дня в реанимации, не приходя в сознание.

Нечего и говорить, что такое злодеяние не осталось безнаказанным. В ресторан немедленно ворвалось двадцать пять головорезов в пиджаках от Gucci и расстреляли троих беспредельщиков. Впрочем, действие на этом не кончилось. Бригады моральной поддержки троих авторитетов обложили ресторан и долго выкуривали оттуда головорезов в пиджаках, кидая в окна гранаты…

Основательно разрушенный ресторан "Волна" восстановили только через полгода.

* * *

Зазвонил телефон – тот самый, красненький, с двуглавым орлом на диске. Подполковник Внутренних Органов Иван Иванович Трофимов цапнул трубку, приложил ее к уху. Услышав голос, он расправил плечи и выпрямился в струнку, не вставая, впрочем, со стула.

– Да, товарищ генерал-майор, – четко выговорил он. – Так точно. Еще как закончили! То есть вообще всех. Тех, кто остался, арестовали. Ну, сами понимаете – теперь не отпустим. Они тут всю неделю войну воевали, прямо на улицах стреляли. С поличным взяли. Теперь на каждом столько статей висит, что на пожизненное хватит. Да?! Ну спасибо, товарищ генерал-майор! Обязательно передам, обрадую. Они молодцы, мои ребята. Так точно!

Начальник компьютерного спецотдела подполковник Трофимов положил трубку, кашлянул в кулак, хмыкнул. Хорошие дела – медали для сетевиков. Интересно, что они с этими наградами делать будут? Отсканируют и распечатают? Или просто сломают и потеряют?

Он щелкнул пальцем по клавише внутреннего коммутатора.

– Михаил, Градовского мне. Что значит спит? Что значит всю ночь работал? Знаем мы, что они там по ночам делают. В игрушки играют за счет государства. Дети малые… Разбудить. Ну ладно, пусть не бреется, пусть хоть зубы почистит.

Ровно через тринадцать минут двенадцать секунд дверь кабинета неохотно приоткрылась и в образовавшуюся щель прополз насмерть невыспавшийся парень – тощий и встрепанный. Длинный нос его оседлали круглые леннонообразные очки. В руке парень держал коричневую электронную плату, усеянную разноцветными прямоугольничками микрочипов.

– Вот, – сказал он, не здороваясь, – Эсбэ лайв плэйер пять один. Достал он меня. Не тянет железо, менять надо. Давайте апгрейднём его, а, Иван Иваныч? Возьмем Turtle Beach Santa Cruz. Долбаный сырраунд будет – закачаешься!

– Это ты брось, Владислав! – строго сказал подполковник. – Сколько этот бластер у тебя работал? Два месяца? Еще поработает. Денег на вас не напасешься – каждую неделю новые железки покупать.

– Вот, всегда так… – флегматично протянул парень и шлепнулся на диван. – Что вы денег-то жмете, Иван Иваныч? Мы ж их назаработали три Камаза, хоть вилами грузи.

– Это не моя валюта. Государственная. – Подполковник поднял вверх указательный палец. – А мы будем действовать согласно смете. Все понятно?

– Понятно… Ладно, придумаем чего-нибудь. Изобретем.

– Значит, так, Градовский! – произнес полковник Трофимов серьезно и торжественно. – За успешное осуществление операции "Стрела" вы представлены к государственной награде. Ты и два твоих оболтуса – Вершинин и этот, как там его… Судаков.

– Какая награда? – оживился Владик. – Деньги?

– Медали.

– Ух ты! – Владик изумленно поскреб в затылке. – Классно! Все тетки в осадок выпадут! А ее как носить? Только на пиджаке или на свитере тоже можно? У меня пиджака нету.

– Никак не носить. Будешь хранить коробочку дома. Не забывай – ты проходишь по секретному доступу и официально к Внутренним Органам никакого отношения не имеешь.

– Ладно, – Градовский кивнул головой. – Я пойду, Иван Иваныч? Спать хочется.

– Подожди. – Подполковник улыбнулся – добро, по-отечески. – Ты мне напомни, Владик, кто из вас троих был Электронным паханом?

– Я и был.

– А Кумпол?

– Он за всю жизнь к компьютеру ни разу не подошел. Ему вроде как за западло было – он мне так объяснил.

– Не жалко тебе Кумпола? Его ведь из-за тебя грохнули.

– Жалко, – сказал Владик. – Только я тут не причем, мое дело – программы и сеть, а грохать людей – это по вашей части. И бегемотика его жалко. Хороший был бегемотик, ласковый, хоть и вонючий. Кузей его звали.

– Как там ваша игра для проституток? Продвигается?

– Так себе… – Владик неопределенно помахал в воздухе бледной рукой. – Сделаем, конечно… – Парень снял очки и близоруко уставился на Трофимова. – А может, не будем девочек трогать, а, Иван Иваныч? Пусть себе живут.

– Разговоры отставить, – жестко сказал подполковник. – Идите и работайте, Градовский.

Градовский поплелся к выходу. Трофимов смотрел ему вслед и задумчиво шевелил бровями.

– Жалко им… – бормотал еле слышно. – Бегемотиков жалко, девочек. Этак никогда порядка не наведешь.

Он подошел к окну, откинул штору. Посмотрел вверх. И крякнул от удовольствия.

Прочная, непробиваемая крыша, окрашенная в цвета Внутренних Органов, висела над некогда криминальным городом Волгоколымском.

Холст, свернутый в трубку

Рикар – хороший напиток. Многим не нравится его резкий вкус, но я предпочитаю именно это пойло. Главное – правильно развести его водой. Я всегда делаю это сам, не доверяю официантам. Официанты ныне сплошь молодежь, студенты на подработках, предпочитают слабые американские напитки, щедро разбавляют кофейный ликер Кока-колой. Они получают от этого удовольствие. Вы представляете сочетание – кофейный ликер и Кока-кола? Ужасно. Это даже хуже, чем «Куба либре». Они называют эти помои «Бурет». Откуда им знать, как правильно разбавлять анисовую настойку?

Я расскажу вам. Делается это так: наливаешь Рикар в высокий прозрачный стакан. Потом небольшая пауза – нужно откинуться на спинку стула, задумчиво повертеть стакан в пальцах, прищуриться, изучая коричневую, космическую… философскую, я бы сказал, глубину, чудом уместившуюся в двадцати кубических сантиметрах пространства над толстым стеклянным дном. Потом ставишь стакан на стол, берешь глиняный (только глиняный, никакой пластмассы!) кувшин, тонкой струйкой выливаешь воду в стакан. Напиток мутнеет, становится желтовато-белым, похожим на старое молоко. Положено разбавлять один к пяти, но я предпочитаю пропорцию один к трем – так делают все закоренелые любители анисовки в нашем городке. Смотрите, господа: перед вами Рикар, готовый к употреблению. Амброзия, питье богов. Когда делаешь первый маленький глоток, обжигающий горло, затрудняющий дыхание, то прекрасно представляешь, как старина Бог сидит перед камином, положив ноги на высокую подставку из кедра и точно так же, как вы сейчас, медленно, не спеша, размазывает мутно-молочный Рикар по языком по нёбу, жмурится от удовольствия.

Он должен быть гурманом, наш старина Бог. Как может быть иначе?

Любой длительный процесс должен оправдывать себя. В том числе и эволюция нас, человеков, инициированная Создателем. Процесс должен иметь адекватный конечный результат. Адекватный результат – анисовка, молоко Господа. Я пью ее маленькими глотками. Я ощущаю себя ангелом, шикарно разместившимся на обширной площади острия иголки. Голуби склевывают крошки из-под моих ног. Мне хорошо.

Некоторые из знакомых мне персон выбиваются из этого процесса, бессовестно нарушают законы эволюции – увлекаются текилой, водкой, и еще хуже – ромом, в том числе и черным… Что можно сказать о таких людях? Им можно лишь посочувствовать. Дело даже не в том, что ром или водка – это всего лишь разбавленный спирт разной степени очистки, действующий прямолинейно и грубо. Дело совсем не в градусах и химическом составе. Просто разные напитки дают совершенно разные виды удовольствия. К примеру, длинноволосые прыщавые итальянцы все время пьют свое Мартини. Это способствует хорошему росту волос (в том числе и на спине), но прыщи – неизбежный побочный эффект. Пейте Мартини, итальянские ребята, и боритесь с прыщами – может быть, в этом и состоит ваш Modus vivendi и ваша мера мученичества, естественным образом перетекающего в гордость собой. А я вот предпочитаю Ricard.

Завершаю свою оду. Анис и лакрица способствуют не только хорошему расположению духа, но и крепкому здоровью. Главное, знать, как правильно подготовить их к тому, чтобы они попали в твой желудок.

* * *

Вечер – еще один в череде ему подобных, одинаковых в своей утонченной приятности, достойное завершение дня, проведенного в трудах праведных. Я, как всегда, сижу за столиком в углу кафе – уютного заведения "Нена", что на площади Лос Пескадорес. Это мой столик и мое время. Любимое время суток.

Теплый испанский вечер, начало мая. Еще далеко до пика сезона, и туристов не так уж много в нашем городке, именуемом Морайра. Большинство людей в кафе – мои старые знакомые. За столиком в углу восседает толстый Педро. Пара русских туристов подливает ему вино, а он громко рассказывает, как потерял кисть правой руки в боях с франкистами. На груди его значок с бородатой физиономией Фиделя Кастро. Наш Педро – старый коммунист, он рассказывает об этом всем русским, показывает им личное письмо от Че Гевары, охотно фотографируется с русскими, снимая при этом черную повязку с руки. Конечно, все в Морайре знают, что во время гражданской войны Педро еще пешком под стол ходил, а кисть ему оттяпало циркулярной пилой лет десять назад, но никто не вмешивается в чужой разговор, не уличает толстяка во лжи. Зачем портить человеку удовольствие?

У стены – бильярдный стол с красным сукном. Над ним склонились четверо пожилых хиппарей – один наш, местный, один из Венгрии, двое из Англии. Расклешенные потертые джинсы, длинные волосы, короткие ухоженные бородки. Трудятся в поте лица – гоняют разноцветные шары. Добродушные ребята. Пьют всегда только пиво.

У стойки, на высоких табуретах, сидят два заклятых друга-врага – Карло из Андалусии и Чимо из Валенсии. Набычились, смотрят друг на друга исподлобья, настраиваются на очередную баталию – громкую перебранку с размахиванием руками, апелляциями ко всем окружающих и ежеминутным поминанием шлюхиной матери, шлюхиного сына и шлюхиного причастия. Что они будут обсуждать на этот раз – игру «Реала», музыку Пако де Лусиа или достоинства и недостатки андалусийской мебели? Какая разница? Закончится всё как всегда – совместным распитием виски и братанием para siempre[11].

Спектакль, разыгрываемый уже в тысячный раз. Каждый знает свое место, свою роль, свое время появления на сцене.

И меня это вполне устраивает.

* * *

Я отвлекаюсь на пару минут, медитирую над своим напитком. А когда открываю глаза, этот тип уже стоит в центре зала. Черт знает, откуда он взялся – я не слышал, чтобы звенел колокольчик входной двери.

На его ногах какая-то странная обувь, совсем не подходящая для вечернего визита в кафе. Да и сам он выглядит необычно: всклоченные пегие волосы, неопрятная борода, недовольная физиономия, толстый живот, нависающий над дешевыми спортивными штанами. Старая клетчатая рубаха – вся в пестрых заплатах, измазанная краской. И поверх рубахи – распахнутая овчинная безрукавка со свалявшейся и побитой молью шерстью.

Сердце мое вздрагивает от радостного предчувствия. Этот человек – мой. Он еще не знает, для чего пришел сюда. А я знаю. Он пришел, чтобы выпить со мной. Поболтать со мной и рассказать, кто он такой, чем занимается и для чего существует на белом свете.

Сегодня я пришел сюда ради него. Люблю оригинальных типов.

Впрочем, похоже, что он тоже положил на меня глаз. Направляется к прямо к моему столу, тяжело плюхается на стул.

– Что вы будете пить? – спрашиваю я. – Угощаю.

– Угощаешь? – глаза человека снуют из стороны в сторону – не от смущения, скорее, от неудовлетворения вечерней трезвостью. – Тогда водки.

– Камареро! – кричу я и поднимаю палец. – Одну водки!

Официант подскакивает, сгибается в полупоклоне, лицо его выражает извинение.

– Извините, водки нет, – говорит он. – Не держим. Если хотите, к вашим услугам большой выбор мексиканских напитков.

– Это что такое? Текила? – спокойно интересуется человек.

– О да, конечно! – Официант радостно улыбается. – У нас двадцать три сорта текилы. Какую вы предпочитаете?

– Какую угодно. Какая разница? Любая текила – дерьмо, – говорит человек и улыбка официанта угасает сама собой. – Стакан. Принеси мне стакан этой вашей текилы, дружок. У вас есть граненые стаканы?

– Что? Извините?.. – официант впадает в окончательное замешательство.

– Ах, да… – человек машет рукой. – У вас такого нет. Нет у вас граненых стаканов. Надо было из дома прихватить. Ладно, неси обычный. И побыстрее, в глотке пересохло до невозможности.

К текиле, как и положено, подают лимон и соль, но человек не обращает внимания ни на то, ни на другое. Он выцеживает стакан текилы через край – тягуче, глотками, слегка морщась. Так можно выпить воду – плохую, испорченную, выпить которую необходимо только лишь для того, чтоб не умереть от жажды, но все же воду, а никак не текилу. Потом он хватает со стола кувшин с водой и с бульканьем вытряхивает его содержимое себе в глотку, перевернув вверх донышком. Вытирает губы. Глаза его успокаиваются и перестают бегать.

– Должно быть, это ужасно – выпить сразу целый стакан текилы? – замечаю я.

– Ужасно, – кивает он головой. – Даже дешевая водка намного лучше самой дорогой текилы. Почему здесь нет водки? Варварство какое-то.

– Сейчас вы будете пьяны, – констатирую я. – Алкоголь ударит вам в голову…

– Что ты пьешь? – мои слова не трогают его. Похоже, гораздо больше его интересует содержимое моего стакана. – Что у тебя там такое? С виду похоже на молоко.

– Это Рикар, анисовая настойка. Очень крепкая. Ее разводят водой и она приобретает молочный цвет.

– Можно попробовать?

– Пожалуйста. Пейте осторожно, дружище. Маленькими глоточками.

Я стараюсь сдержать улыбку. Попробовать слабо разведенную анисовку в первый раз – большой сюрприз. Весьма неожиданные вкусовые ощущения, не каждый такое выдерживает.

Он всасывает все содержимое моего стакана единым махом. Я ожидаю чего угодно, но только не такого. Я уверен, что глаза его встретятся на переносице, оттолкнутся от нее как бильярдные шарики и разбегутся в разные стороны. Что дыхание его перекроет как газовую трубу вентилем. В конце концов, он может хотя бы поперхнуться – приличия ради. Не случается ничего, он просто выпивает все это. Затем поднимает двумя пальцами кувшин и с сожалением убеждается, что в нем ничего нет. Тыкает вилкой в кусок ветчины на моей тарелке, вяло сует мясо в рот и проглатывает.

– Ну как? – интересуюсь я. – Оригинально? Тонко?

– Я уже пил такое, – флегматично отвечает он. – В детстве. Тогда это называлось "микстура от кашля". Ты когда-нибудь кашляешь, дружище?

– Нет…

– Неудивительно. Стакан этой гадости способен избавить от кашля на целый месяц. И сколько это стоит?

Я называю цену.

– Одна порция этой микстуры стоит столько же, как три бутылки водки в России, – сообщает он, скалькулировав что-то в голове, помогая мыслительному процессу шевелением светлых кустистых бровей.

Я терпеливо жду, когда он начнет пьянеть. Ни малейших признаков этого не наблюдается.

– По моим расчетам вы должны быть уже изрядно пьяны. – говорю я. – Почему вы сидите на стуле, а не лежите под столом?

Он прерывает размышления и смотрит на меня.

– Стакан сорокаградусного – водки, рома, бренди или той же текилы – это фон, – говорит он. – Сам по себе фон не имеет значения. Это как грунтовка, которая кладется на холст. Когда грунтовка хорошо улеглась, когда она на своем месте, можно рисовать контур и начинать класть мазки. Если ты будешь рисовать маслом прямо по холсту, то получишь просто мазню. Некоторые так и делают, они называют эту мазню современным искусством и подводят под это теоретическую базу. Но я не люблю халтуры, предпочитаю добротную школу. Я грунтую холсты сам. И первый стакан водки выпиваю тоже сам. Импровизация – потом.

– Вы художник?

– Художник, – он кивает головой и тяжело вздыхает. – Так уж не повезло. Знаешь, как я пишу! Всякие ваши Веласкесы-Дали в подметки мне не годятся. И что с того? Не в то время я родился, и не в том месте. Сейчас ведь чего в моде? Мазня как курица лапой. А я – реалист. Кому сейчас нужна хорошая школа?

Он поворачивается, бесцеремонно хватает за руку официанта, пробегающего мимо.

– Эй, парнишка, – говорит он, – ты это, текилу свою рюмками не таскай, тебе же больше работы. Принеси сюда всю бутылку. Мы ее сами разольем как нам нужно. И две бутылки минералки. Запивать вашу дрянь будем.

Через пять минут я обнаруживаю, что осторожно втягиваю губами текилу из наполненного наполовину бокала. Художник бодро булькает из стакана, запрокинув голову. Кадык под его растрепанной бородой ходит туда-сюда.

– Вот это уже лучше, – говорит он, стукнув дном опустошенного стакана по столу. – Основная работа пошла. Прорисовка, так сказать, деталей. Деталечек и маленьких таких деталюшечек.

– В каком городе вы живете? – спрашиваю я, пытаясь представить что-нибудь российское. В голову не лезет ничего, кроме снега и медведей.

– В Жуковке.

– Это большой город?

– Это не город. Дыра дырой, деревня. Уехал я из города, дружище. Уехал. Потому как там еще хуже было. Сейчас ведь что город – непотребство, злость да корысть безобразная! Пусть, думаю, заказчики ко мне в деревню поездят. И что ты думаешь? Ездят, как миленькие! На джипах своих японских нашу грязь месят! Помнят еще люди Сергея Можайского!

Он гордо выпячивает нижнюю губу, скребет пальцами в бороде.

– Вы пользуетесь большой популярностью, Сергей?

– Да какая там популярность… Не понимают нынче гениев! Нет спросу на хорошие картины. Ну и хрен с ними! – Он перегибается через стол, доверительно приближается губами к моему уху. – Я сейчас в основном репродукции пишу. Представляешь – приезжает ко мне такое брателло, всё в золотых цепях, пальцы не гнутся. "Серега, – говорит оно мне, – я вот с Голландии альбомчик привез. И вот эта натюрморда мне нравится". И показывает мне какую-нибудь голую бабу, кисти, к примеру, Рубенса. "Ты мне нарисуй пять штук, – говорит мне это брателло, – токо шоб все одинаковые были. Я четыре у себя в комнатах повешу, чтоб красивше было. А пятую своей марухе подарю на день Святого Валентина. Она у меня от такой художественности шибко тащится – типа, как понимает. И чтоб там всё при всём было – типа, мазок в мазок". "Без проблем, – говорю я. – пять штук баксов на стол, авансом, а когда сделаю, еще десять штук добавишь". И через два месяца все готово. Принимай товар, сам Рубенс не отличит.

Я вдруг ловлю себя на том, что Сергей говорит вовсе не на испанском языке. «Брателло», «маруха» – я никогда не слышал таких слов. Однако я понимаю все, что он говорит. Почему-то это не удивляет меня.

Чувствуется, что художник затронул любимую тему и готов разговаривать об этом как угодно долго. Не могу сказать, что живопись интересует меня. Я пытаюсь сменить тему.

– Как вам нравится наш городок? – спрашиваю я. – Многие находят его весьма привлекательным.

– Какой городок? Как называется?

– Морайра, – удивленно говорю я. – Вы что, не знаете, где находитесь?

– Ну так, догадываюсь… – машет он в воздухе рукой. – Испания, что ли?

– Да, – говорю я, всё более изумляясь. – Вы где остановились? В гостинице?

– Не-а.

– А где? Снимаете апартаменты?

– Да нигде. Я ненадолго зашел. Вот выпью и домой пойду. В Жуковку.

– Как пойдете?

– Да так же, как и пришел. Собственными ножками. Пешком.

Все-таки его начинает забирать. Он несет чушь.

– И как же вы шли пешком? – я решаю подыграть ему в дурацкой шутке. – Через Аликанте, наверное? Тут недалеко: всего-то сто двадцать километров…

– Сто двадцать? – он чешет в затылке. – Нет, друг. Это, пожалуй, далековато будет, в тапках далеко не уйдешь. – Он выпрастывает ногу из-под стола и я наконец-то понимаю, что за обувь на нем – стоптанные домашние шлепанцы розового цвета, скорее женские, чем мужские. – Знаешь что, приятель? Давай еще по полстакана, и пойду я. В мастерскую к себе. А то моя хавронья меня хватится.

– Хавронья?

– Ну да. Это я жинку свою так называю. Нюх у нее на это дело – если я с кем-нибудь за воротник закладываю, орать начинает, скотиной меня называет, бывает, поленом огреет. Так что извини…

Я молча нацеживаю текилы из бутылки в стаканы. Выпиваю так же как он – залпом опрокидываю в рот противную жидкость и чувствую, как она закручивается в глотке маленьким водоворотом. Проглатываю автоматически, почти бесчувственно.

– Вот теперь хорошо! – Художник откидывается на спинку с удовлетворенным видом. – Жаль, что у вас здесь нельзя надолго остаться. Миленько тут у вас. Представляешь, как здорово было бы – зависнуть на недельку. А так – тяпнул пару стаканов и бегом домой. Разве это жизнь?

– Ничего не понимаю, – чувство, поднимающееся в моей душе, нельзя уже назвать любопытством. Скорее, это ужас, вызывающий оцепенение. – Объясните мне, что происходит. Пожалуйста!

– А чо ты можешь понимать? – бородач перевешивается через стол, дышит на меня перегаром и чесноком – Без толку тебе объяснять. И вообще, тебя на самом деле нет. Нет! Понял?

– Как нет?

– А вот так. Щас увидишь…

Он тяжело поднимается на ноги и бредет прочь. Добирается до стены и проходит сквозь нее.

Стена перестает существовать, превращается в огромное окно, провал в пространстве. Я вижу в этом окне мастерскую художника – огромную, с чудовищно увеличенными предметами. Печка, обмазанная белой известкой, грубо сколоченный стол, заваленный скрюченными выжатыми тюбиками из-под краски. Мольберты с незаконченными картинами расположились вдоль бурых бревенчатых стен. Кажется, что наше кафе стоит на столе в мастерской – как комната-клетка Гулливера, попавшего в страну великанов.

Мне положено разинуть рот от изумления, но челюсти потеряли подвижность. Я пытаюсь пошевелить рукой, но не могу. Я не дышу, сердце мое перестает биться.

Вдруг я понимаю: я нарисован, распят в неподвижности на плоском холсте. И всё, что окружает меня в кафе – тоже нарисовано. Люди изображены небрежно, схематично, один только я прописан тщательно, в манере, близкой к фотографии. Гиперреалистической манере.

Я начинаю понимать, откуда взялись все мы, сидящие в заведении "Нена", что на площади Лос Пескадорес.

На столе художника, в его мире, я вижу раскрытый журнал. На глянцевой цветной фотографии изображен интерьер кафе «Нена». Моего кафе. Подпись под фотографией гласит: «На Коста-Бланко к вашим услугам множество замечательных кафе и ресторанов».

Я понимаю, почему художник не знал, как называется наше заведение и даже город. Это всего лишь фотография какого-то кафе. Одного из множества .

Я вижу на фотографии людей за столиками – тех самых, что окружают меня сейчас. На фотографии нет только меня.

Художник сам придумал меня – нарисовал таким, каким я был нужен ему. Вылепил мне лицо персоны, жаждущей пригласить кого-нибудь к своему столу и угостить выпивкой.

Я пленник. Раб, годный лишь для того, чтоб поднести стакан своему хозяину.

Моя миссия закончилась. Осознание этого не добавляет секунд к моему существованию. Гигантские руки художника сдирают мой мир с подрамника, сворачивают его в трубку холста и бросают в огонь.

* * *

Сергей Можайский сидит на корточках у печки и тупо смотрит, как догорает холст. Пьяная отрыжка никак не проходит.

Чертов гастрит. Да что там гастрит, понятно, что там давно уже язва. В желудке. Одна или несколько. А уж сколько язв в душе – не сосчитать. Язв кровоточащих и не дающих спать, есть, думать, дышать. Единственное, что еще получается автоматически – ляпать репродукции один к одному. Ляпать их одну за другой для людей, ни хрена не понимающих в живописи, придурков и уродов… Пять одинаковых Рубенсов – это ж надо… Дерьмо!

Гнусное пойло эта текила… Гнусная жизнь… Гнусный дар – умение перерисовывать фотографии так, что они становятся живыми. Интересно, что становится с нарисованными людьми после того, как они сгорают? Да нет, что тут интересного? Сгорают, и все. Гораздо интереснее то, что выпивка у них настоящая…

– Серега! – кулак, не по-женски увесистый, молотит в дверь. – Чего опять заперся? Опять пьянствоваешь, алкаш проклятый! Кто вчера обещал завязать? Управы на тебя нету! Откуда только самогонку берешь? Ну-ка открывай, а то дверь высажу!

– Отвяжись, дура… – бормочет художник. – Хавронья! Убогая деревенская свиноматка! Что ты понимаешь в искусстве?..

Он садится на пол, прислоняется к стене и закрывает глаза. Разноцветные бабочки летают в его голове.

* * *

Я стою на улице. Свет фонарей вырисовывает дома ночного городка. Теплый воздух испанского лета наполнен запахом моря. Ветерок дотрагивается до моего лица, ласкает его нежными пальцами.

Я в первый раз вижу этот город. Настоящий, реальный город. Мой город Морайра. Город, в котором я буду жить.

Обитатели этого городка еще не знают, что я существую. Но это не так уж и важно. Завтра я приду к ним, подружусь с ними. Я понравлюсь им. Ведь у меня такое доброе лицо. Я так хорошо разбираюсь в анисовых настойках. И так люблю угощать людей выпивкой – всех, даже незнакомых.

Я словно создан для этого.

Особенности русской ультразвуковой диагностики

Совпадения имен, фамилий и названия больницы просим считать случайностью, все же остальное – злостной и преднамеренной провокацией.

Иван Павлович Бирюков, специалист по ультразвуковой диагностике внутренних и наружных органов, врач повышенной категории, прибыл в больницу без десяти восемь утра. Его доставил личный автомобиль – БМВ седьмой серии, длинный и сверкающий на солнце, оснащенный стереосистемой, видеомагнитофоном, минибаром и персональным шофером. Иван Павлович вышел из машины, махнул рукой и сказал шоферу:

– Езжай, Прохор. Приедешь за мной в три. Купи бутылку виски и полкило севрюжьего балыка. Нет, лучше килограмм. И изволь не опаздывать.

После чего захлопнул дверцу.

Здание больницы имени Семашко, отделанное серым мрамором и темно-красным гранитом, радовало глаз строгим великолепием. Уборщицы ползали по плиткам тротуара и терли их мыльными щетками. Садовник ехал по траве на электрической газонокосилке. Пели птицы. Все было как обычно.

Иван Павлович шел по ковровой дорожке, рассеянно отвечая на приветствия. Какой-то мужчина даже удостоился его рукопожатия – кажется, это был заместитель губернатора. Симпатичная девушка бежала за Иваном Павловичем и пыталась вручить ему цветы, но была задержана бдительной охраной. Под аплодисменты собравшихся Иван Павлович вступил в прохладный вестибюль больницы, стеклянная дверь автоматически закрылась за ним, отделив от жары и шума улицы.

"Ах, эта слава, – подумал Иван Павлович, – ох уж эта популярность… Как все это утомляет"…

Эскалатор поднял его на третий этаж. Массивная дубовая дверь, золоченая табличка. Цифра 43, отделанная маленькими бриллиантами. Кабинет номер сорок три, известный всей стране – рабочий кабинет доктора Бирюкова.

– Как вы сегодня свежо выглядите! – воскликнула медсестра Тамара Коронатьевна. – В бассейне уже побывали с утра?

– Да, разумеется. Здоровье – превыше всего. – Иван Павлович потянулся всем своим сильным, тренированным, хорошо ухоженным телом. – Что у нас новенького, Тамара Коронатьевна? Корреспонденция свежая есть?

– Два письма – из Варшавы и Сиднея. Факс из Нью-Йорка пришел, приглашают вас на конференцию. Все расходы оплатят, как почетному гостю.

– Пустячок, а приятно, – промурлыкал Бирюков. – В Америку, пожалуй, съезжу, давненько уже там не был. Звонил кто-нибудь?

– Этот, индеец, Камасутрамурти, приятель ваш. Я сказала, чтоб перезвонил, но, по-моему, он не понял. Пять лет уже человек звонит, а человеческому русскому языку никак не научится…

– Не индеец, а индиец, – поправил медсестру Иван Павлович. – Я же просил с ним повежливее, Тамара Коронатьевна. Все-таки академик, лауреат Нобелевской премии…

– Видели мы таких лауреатов, – проворчала Тамара Коронатьевна. – Ботинки не вытирают, по-русски говорить не могут. Вот Папа римский вам звонил, и то по-русски разговаривал.

– Ну ладно, ладно… – Иван Павлович облачился в ослепительно белый халат, поправил перед зеркалом французский галстук. – Сколько пациентов у меня на сегодня записано?

– Четыре. И еще от мэра звонили, очень просили посмотреть одну даму, жену немецкого консула. У нее сложный случай – хронический холецистит. Без вас никак диагноз поставить не могут.

– Четыре пациента? – Иван Павлович не поверил своим ушам. – Почему так много? Даже пять получается! Пять обследований в день! Безобразие! Эксплуатируют меня нещадно, можно сказать, бессовестно, а благодарности никакой! И зарплата… Ну что это за зарплата? Пятнадцать тысяч долларов в месяц – это ж курам на смех, перед зарубежными коллегами стыдно. До сих пор не понимаю, почему я здесь работаю, почему не уезжаю в Женеву, куда меня настойчиво приглашают. Прозябаем мы здесь, работаем как волы, изнашиваем свою нервную и сердечно-сосудистую систему. Бросить все к чертовой матери…

– Ну не ругайтесь, Иван Павлович! – взмолилась Тамара Коронатьевна. – Улыбнитесь, пожалуйста! Вы благородный человек, служите людям беззаветно и бескорыстно. Вы нужны человечеству!

– Ладно, чего уж там… – Бирюков наклонился над коммутатором и пробежался пальцами по кнопкам. – Леночка, – сказал он в микрофон, – запускайте. Начинаем прием…

* * *

Иван Бирюков вздрогнул и проснулся. Заснул он, как всегда, не вовремя – на рабочем месте, в самый разгар приема. Пациенты ломились в запертую дверь, издавали страшные крики и, кажется, даже дрались между собой. Телефон нервно звонил. Компьютер завис и показывал какую-то разноцветную галиматью.

Иван цапнул трубку телефона.

– Почему прием не ведете! – заорали в трубке. – Что вы опять себе позволяете? Почему вас нет в кабинете?

– У меня был технический перерыв, – угрюмо сказал Иван. – В аппарат таракан забежал, его током ударило, и он скончался на месте.

– Кто скончался?

– Таракан. И аппарат тоже. Все контакты закоротило. Все! Пришлось протирать спиртом.

– Знаем мы, что вы там спиртом протираете, – проворчали в трубке. – Работать будете или нет?

– Буду.

Иван поплелся к двери. Всегда так – как только медсестра на больничный уйдет, сразу бардак. Некому пациентов разгонять, некому будить его, Ивана Павловича. Это ж надо, какая дурь приснилась – личный шофер, кабинет с золотой табличкой, друг-академик… Зарплата пятнадцать тыщ баксов… Хе-хе… Интересно, какой там аппарат УЗИ был, в этом сне? Небось, "Акусон" последней модели… Жаль, не удалось досмотреть.

Он отомкнул защелку и в дверь немедленно ввалился дедок в валенках с галошами. Пахло от дедули навозом.

– Милай, – зашепелявил дед, – скажи-ка, сынок, мужской гинеколог здеся принимает?

– Нет.

– А где?

– Таких не бывает – мужских гинекологов, – сказал Иван.

– А кто же бывает?

– Что у вас за проблемы? – устало спросил Иван. – Может, вам простату надо?..

– Не, простату не надо, она у меня уже есть. У меня, с етой, как ее, мужской силой промблемы образовались. Пять раз в неделю получается, а больше никак, хошь ты тресни!

– И сколько ж вам лет? – поинтересовался Бирюков.

– Девяношто три!

– Н-да… – Иван покачал головой. – У вас действительно проблемы. Идите вниз, в регистратуру, в платные услуги, и спросите, как записаться к ЛОРу.

– А он поможет?

– Обязательно! – заверил Иван, открывая дверь и выдавливая деда в коридор. – К ЛОРу, немедленно! Бегом! Запомнили название? Отлично! Кто следующий?

Следующих оказалось одновременно человек двадцать. Все они напряженно сверкали глазами, не зная, то ли радоваться тому, что доктор наконец-то появился, то ли навалиться на него всем скопом и разодрать зубами и ногтями за долгую отлучку. Все они хотели попасть на УЗИ, причем немедленно. Они размахивали направлениями, справками, бланками и медицинскими картами. Одна дама попыталась ударить Ивана по голове свернутой в трубку рентгенограммой. Иван успел увернуться.

Он начал обычную свою работу по искоренению очереди. Он объяснял, что без направления не принимают, а с направлением не принимают без статталона, а статталон, извините, у вас неправильно оформлен, вот здесь, на этой строчке чего-то не хватает… Откуда я знаю, чего? Идите к тому, кто вас послал, и у него спрашивайте! Так… вас я возьму… а вас – нет, а вас – возьму, но через часик, а за это время вы должны выпить два литра воды и скакать на одной ножке по коридору. Как зачем? Это повышает информативность обследования. Дальше… вас возьму, вас – нет. Говорю вам, не возьму, на сегодня ваши места закончились. Жаловаться пойдете? Ладно, возьму. Всё? Все карточки отдали? Ладно, заходите, кто первый, живот оголяйте. Живот, я сказал! Вы что, не знаете где живот? Вот это называется живот, а то, что вы оголили, называется совсем по-другому. Ну вот, легла, наконец-то, слава те Господи, я-то уж думал, что под общим наркозом укладывать придется…

– Доктор, а это больно?

– Что – больно?

– УЗИ!

– Больно, – мстительно сказал Иван, водя датчиком по намазанному гелем животу. – Разве не чувствуете?

– Есть немножко, – задумчиво произнесла пациентка.

– Терпите. Некоторые не выдерживают и кричат, но вы не из таких, правда?

– Пока терплю.

– Отлично! Сделайте глубокий вдох и не выдыхайте…

Снова зазвонил телефон. Иван тихо чертыхнулся, повесил датчик и пошел к трубке.

Звонил начальник Ивана, Николай Николаевич Николаев-средний. Средним его звали для того, чтобы не путаться, потому что папу и сына Николая Николаевича Николаева тоже звали Николаями Николаевичами Николаевыми.

– Привет, – сказал Николаев-средний. – Ты как?

– Чего – как?

– Как здоровье, говорю?

– Здоровье болеет, – сообщил Иван. – Голова трещит, глаза ничего не видят, ноги вообще не ходят.

– Ничего, – злорадно сказал Николай Николаевич. – Ноги не ходят – на руках доползешь.

– Куда?

– В реанимацию.

– Может, лучше сразу в морг?

– Кончай юмор шутить, – оборвал Ивана начальник. – Иди в реанимацию, там одному мужику надо срочно УЗИ сделать. Урологи требуют.

– А чего у него?

– Травма. Автомобильная. Башку ему оторвало. Начисто. Уже пять дней назад.

– Башку? – Иван изумленно вытаращил глаза. – А как же он живет?

– Так и живет. На искусственной вентиляции. Не знаешь, что ли, как это делается? Неуч.

– А голову чего обратно не пришили?

– Не нашли пока, укатилась куда-то. Ищут. Пока не найдут, отключать дяденьку не разрешают. Говорят: может, поправится. Он большая шишка какая-то, из областной администрации, так что голова ему, вроде бы, и ни к чему. Он ей и раньше не пользовался.

– Так зачем же ему УЗИ-то делать? – Иван начал выходить из себя.

– Я же тебе сказал – урологи требуют. У него камни в почках. Оперировать будут.

– Оперировать? Его?!! Он же труп! У него головы нету!!!

– Урологи говорят, что голова – это не их дело. Их дело – почки. Есть камни – удалим. Нет камней – передадим кому-нибудь другому. Например, эндокринологам, пусть щитовидку ему исследуют. Представь себе, приедет какая-нибудь комиссия, начнет копаться, все ли правильно, а ей – все бумажки на стол. Вот, пожалуйста, все сделано, все что надо вылечено и прооперировано, труп умер полностью здоровым.

– Н-да… – сказал Иван Павлович и положил трубку.

Из-за ширмы раздался отчаянный хрип. Иван бросился к кушетке и обнаружил, что пациентка, которую он оставил, судорожно бьет ногами и держится руками за горло. Лицо ее полностью посинело.

– Дыши! – заорал Иван. – Дыши скорее!

Пациентка открыла рот и сделала могучий вдох, засосав разом половину кислорода в кабинете.

– Что же вы так? – спросил Иван Павлович через пару минут, когда тетенька отдышалась и слегка порозовела. – Ведь могли, извиняюсь, и дуба дать…

– Так вы же сказали – не дышать!

– Господи! – Иван воздел руки к небу. – Заставь кое-кого Богу молиться…

– Так я ж разве чего знала? Я ведь в первый раз! Как вы сказали, так я и сделала. Мы ведь сами из деревни, уж простите, если чего не так делаем…

Иван тяжело вздохнул и принялся за работу. За стеной громко цокали женские каблуки, ругалась очередь. Гудел неисправный кондиционер, пытаясь разогнать духоту в кабинете. Тараканы затаились под плинтусами, дожидаясь ночи. Старый экран аппарата УЗИ моргал и дышал на ладан. Все было как обычно.

И только где-то далеко, в Индии, в городе Дели, академик Камасутрамурти терзал телефон, пытаясь дозвониться своему другу, нижегородскому доктору Ивану Павловичу Бирюкову.

Камасутрамурти еще не знал, что его, индийского академика, нет и быть не может. Что он просто приснился.

Золотая лоза

Шаг. Еще шаг. Бесконечные шаги.

Снег скрипит под ногами. Здесь довольно холодно, градусов пятнадцать ниже нуля. По Цельсию. Какая это страна, кстати? Надо найти хоть одну вывеску, прочитать ее. По надписям всегда можно сориентироваться.

Ага. Это должно быть здесь, в этом здании. Шеф описал мне его точно, когда давал задание. Шеф не мог ошибиться. Он всегда знает все лучше всех, мой шеф. Он – вне критики.

И вывеска есть: Пивной клуб "У ПЕТРА". Написано по-русски. Без сомнения, это русский язык. Стало быть, я в России. Плохо, что зимой. Зимой в России чертовски холодно, я не люблю этого. Люблю тепло. Впрочем, все не так уж и плохо – можно было попасть в Африку, куда-нибудь в Нигерию. Там тепло, там растут пальмы, но люди там отвратительно воспитаны. Они совершенно не могут себя вести, эти чернокожие нигерийцы. Я помню как небольшое стадо негров однажды пыталось отправить меня на тот свет, они стреляли в меня из автоматов. Или из луков? Возможно, что и из луков – в зависимости от того, в каком веке это было. Подробности забываются. Слишком много было их, подробностей, в моей жизни.

Итак, я у цели. Здание довольно архаичное, века три ему будет. Для Италии, например, четыре века – это совсем немного. А для русских триста лет – уже древность. Они еще младенцы, эти русские. Но мне они нравятся. Душевный народ. Мои клиенты.

Древний, стало быть, дом. Белокаменный, двухэтажный. Государством, наверное, охраняется – самое подходящее место для питейного заведения. Дверь большая, дубовая, слегка приоткрыта. И оттуда, вместе с клубами сигаретного дыма, вылетают звуки. Ритм – неспешный, но мощный, заставляющий вздрагивать печень, пропитанную пивом. Я уже слышал такое. Хотя и несколько неожиданно услышать такую музыку в середине замерзшей, заснеженной России. Такая музыка больше приличествует Аризоне или Нью-Джерси. Я вспомнил, как сидел в одном из пабов Америки, и люди в клетчатых пропыленных рубашках двигались в сизом прокуренном воздухе, хрипло говорили, громко чокались кружками, и пиво роняло плевки пенистой слюны на пол. Там была такая музыка. Такая же. Живьем.

Блюз, вот как это называется. Живой блюз. Здесь играют блюз живьем, и я понимаю это даже через закрытые двери.

Блюз так блюз. Я тяну дверь на себя и меня едва не роняет на землю волна тугого, спрессованного звука, усиленного динамиками до аэродромной громкости. Я делаю глубокий вдох и не выдерживаю, начинаю кашлять. Я совсем отвык от табачного дыма. Там, где я живу, не курят. Не то, чтобы у нас все были приверженцами исключительно здорового образа жизни, но курить у нас не принято. Тем, кто попадает к нам, приходится бросать эту привычку. Что ж поделать – у них нет выбора.

Право на выбор надо заслужить.

Вниз ведет лестница – спускается круто, засасывает в подвал как в преисподнюю. Беленые стены сложены из больших старых кирпичей, кривых, местами раскрошившихся. Деревянные перила изрезаны ножом, известка сыпется с потолка сухой перхотью. Не очень умная привычка – белить стены известкой. Нужно быть осторожным – не прислониться, не испачкать мое новое черное пальто. Оно выглядит достаточно дорого. Оно длинное – почти до щиколоток, и сшито из хорошей шерсти. Наверное, тут сейчас такие в моде. Те, кто собирает меня на задание, заботятся о том, чтобы одежда соответствовала времени и месту. Нелепо было бы появиться здесь в сером армяке, подпоясанном веревкой, треухе и лаптях. Еще совсем недавно в этой стране ходили именно так, но все меняется. Время бежит быстро. Хотя… Какое это имеет для меня значение?

У входа в зал стоит молодой человек в таком же пальто, как у меня. Мерзнет, наверное. Широкие плечи, квадратная челюсть, глаза цвета протухшей селедки. Говорит, что мне нужно заплатить за вход. Говорит, что концерт сегодня платный. Лезу за бумажником – обычно его кладут в правый внутренний карман. Точно, не забыли положить. Я улыбаюсь. Деньги имеют здесь большое значение. С деньгами легче ощущать себя настоящим человеком.

Сколько это стоит? Он называет цену. Я даже не знаю, дорого это или нет. Не важно. Открываю бумажник, с интересом разглядываю деньги. Стараюсь не ошибиться, считая рубли – не хочу, чтобы меня приняли за иностранца. Я говорю на безупречном русском языке, но мелочи всегда выдают. Можно было потратить больше времени на подготовку, отправляясь на задание, но я ленив. К тому же, на этот раз все произошло в страшной спешке. Меня выпихнули сюда, ничего толком не объяснив. Шеф говорил со мной не больше пяти минут. Иногда мой шеф слишком самоуверен. Но, с другой стороны, я не провалил еще не одного задания. Хорошо быть самоуверенным, имея такие кадры, как я. Одному только мне известно, чего это стоит.

Интуиция – самое главное, она никогда меня не подводила. Интуиция и профессионализм – залоги успеха.

Прохожу внутрь. Зал слишком мал для столь громкого саунда и такого большого количества кайфующих людей. Плотные звуки врезаются в стены, искажаются, облепляют лицо, заставляя его покрываться потом. Ничего страшного – нужно привыкнуть, потом будет легче. Большинство людей стоит. Они курят, и пьют пиво из высоких стаканов, некоторые слегка пританцовывают в такт ритму, но большинство просто делают движения руками – такие, словно стряхивают что-то с пальцев. Они слушают внимательно, поглощены этой музыкой. На лицах их написано удовольствие. Они насыщаются блюзом, едят его, как изголодавшиеся гурманы, которых несколько недель кормили комковатой манной кашей, и вдруг поставили большое блюдо с марсельскими устрицами, свежими устрицами, только утром извлеченными из соленой морской воды… Я сглатываю слюну. Надеюсь, в этом заведении можно съесть хорошо прожаренный стейк. Впрочем, это потом, потом. Сперва я хочу взглянуть на себя. Трудно работать, если не знаешь, как ты выглядишь.

Я прохожу сквозь толпу, раздвигая ее плечами. Я осторожен, не хочу уронить кого-нибудь на пол. Я вежливо извиняюсь, улыбаюсь. Спрашиваю у симпатичной девушки, где здесь туалет. Она объясняет мне, смотрит на меня влажными глазами. У нее такое выражение лица, словно она хочет проследовать в туалет вместе со мной, оказать мне определенные услуги. Отворачиваюсь и иду в том направлении, которое она показала. Девушку я оставляю слушать музыку. Я давно не общался с женщинами, но сейчас не могу позволить девушке удовлетворить мои желания. Нам это не разрешено, инструкции на этот счет совершенно недвусмысленны. Что ж, всегда приходится от чего-то отказываться…

Туалет занят. Очередь из трех человек пританцовывает – побуждаемые, скорее, не музыкой, а мочевым пузырем, переполненным пивом. Дверь открывается, оттуда вываливается худосочное длинноволосое существо неопределенного пола. Толстяк, первый в очереди, пытается прорваться в заветную комнатку, но я отодвигаю его рукой.

– Потерпишь, дружище, – говорю я. – Христос терпел и нам велел.

Он смотрит в мои глаза, и, само собой, кивает головой. Он счастлив пропустить меня без очереди.

Воняет здесь изрядно. Я уже отвык от таких запахов. Интересно, вот в Японии в туалетах никогда не воняет. Может быть, у японцев другой состав телесных жидкостей? Да нет, вряд ли, просто японцы не мочатся мимо унитаза. Это русская национальная традиция – еще сам Владимир Красное Солнышко писал мимо унитаза…

Шучу. Между прочим, у меня есть чувство юмора – свое собственное, не вживленное. Это облегчает работу.

Облегчаюсь. Смотрю на себя в зеркало.

Я довольно высок, мне лет тридцать пять – сорок. Я обнаруживаю, что на этот раз я – европеец. Может быть, даже не совсем русский, что-то западное есть в моих спокойных голубых глазах. Впрочем, физиономия обветрена, кончик носа несколько красноват, ранние морщины пересекают лоб, щеки небриты. Я выгляжу далеко не аристократом, скорее, человеком, повидавшим жизнь. Неплохо. Не люблю внешность смазливого красавчика.

Снимаю шляпу. Так, сегодня я блондин, даже брови у меня почти белые. Осматриваю себя внимательно – не хочу пропустить какого-либо вопиющего дефекта в своем облике. Да нет, кажется, все на месте – волосы и все другое, что у меня обычно бывает. Снова одеваю шляпу, не люблю ходить без головного убора. Люди нервничают, когда видят меня с непокрытой головой, и я их понимаю. Ксенофобия – вот как это называется. Боязнь чужого. Я, например, не боюсь ничего, но мне легче, чем другим людям. Намного легче. Мне трудно причинить вред. Чего мне бояться?

Черное пальто вздувается на спине бугром, как будто у меня там, под пальто, находится небольшой рюкзак. Это всегда бывает так, этого не избежать. Многие люди на земле запомнили меня по этому признаку. Они называли меня "Горбатым". Называли, пока не видели своими глазами то, что находится у меня на спине. Я показываю это немногим. Это необязательно всем видеть. Это как визитная карточка – для посвященных, для своего круга. Для моих клиентов.

Спина немного зудит. Есть хорошее средство от этого зуда – немного алкоголя. Вообще-то, алкоголь нам тоже не разрешен, но я выбил себе личное право на его употребление в небольших количествах. Заслужил это хорошей работой.

Пора приступать к делу. Люди за дверью издают страдальческие звуки, им невыносимо хочется оказаться здесь, в маленькой вонючей комнатке. Они готовы взломать дверь, чтобы ворваться сюда, но они боятся меня. Напрасно. Я не приношу людям боль. Я приношу им удовольствие. Только нужно немного потерпеть.

Простукиваю плитки стены. Шеф точно сказал мне, под какой плиткой находится тайник – ряд, номер, цвет, и все такое. А я забыл, конечно. Думал о чем-то своем в этот момент. Но это не так страшно. Интуиция заменит мне информацию. Всегда успешно заменяла. Это не раз спасало меня в неприятных переделках.

Ага, похоже, это здесь – плитка отзывается пустым звуком. Размахиваюсь, бью кулаком, плитка разлетается на осколки. Запускаю руку в образовавшуюся дыру. Вот оно: пальцы нащупывают холодную костяную ручку.

Трость, вот что там находится. Обычная, довольно толстая трость с изогнутой ручкой. Трость черная, ручка белая – сделана из слоновой кости. Хорошо. Люблю красивые вещи. Тем более, что эта вещь должна оказаться еще и полезной. Приятно вдвойне.

Дергаю пальцами безобразный шпингалет и дверь тут же распахивается. Одутловатая физиономия толстяка плавает в испарениях. Губы его мучительно скривлены, в вытаращенных глазах написано: "Умираю!". Слегка упираюсь тростью в его грудь, отодвигаю, чтобы освободить себе проход. Очередь в коридоре выросла человек до десяти. Оглядываю их. Все они скоро познают удовольствие. Проще говоря, доберутся до туалета. Что ж, человеческие удовольствия произрастают из контрастов, и существуют недолго, пока не умерло воспоминание о ситуации. Эти люди скоро получат свое маленькое удовольствие.

Моего клиента среди них нет. Я не знаю, как он выглядит, не знаю пока про него вообще ничего. "Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать. Кто не спрятался – я не виноват". Я найду его обязательно. Куда он денется? Я осмотрю всех людей в этом пивном клубе и сам решу, кто мой клиент. А потом он подтвердит мои слова, расскажет о том, чего хочет от меня.

Все люди чего-то хотят. И у каждого есть сокровенное, невыполнимое желание. Но иногда исполняется и такое – невыполнимое. Это бывает тогда, когда человек заслуживает право на исполнение своей мечты. А кто решает, заслужил ли он это право? Мой шеф, конечно. Только он.

Музыканты старательно вышибают известковую пыль из древних стен. Играют они совсем неплохо. Это, если не ошибаюсь, классические блюзовые вещи. Музыканты стараются исполнять их как можно ближе к оригиналу. Никакой импровизации, все импровизации были сделаны Мадди Уотерсом тридцать лет назад. Нота в ноту, слово в слово, удачное копирование интонации. Не так просто скопировать настоящий черный вокал, но у парня, поющего в микрофон, получается достаточно хорошо. Хотя сам он – далеко не черный. Он высокий и белокожий, русые волосы завязаны сзади в хвост, на лице выращены усики и микроскопическая бородка. На парне длинный синий камзол непонятной эпохи, расшитый серебряными вензелями. Черные джинсы обтягивают голенастые журавлиные ноги. Ковбойский сапожок с блестящим металлическим мыском отбивает по полу ритм. Парень похож на мушкетера, взявшего в руки электрогитару. Глаза его полузакрыты, он прижимается губами к овальному микрофону и кажется, что он облизывает шоколадное мороженое. Его шумное придыхание слышно в перерывах между хриплыми словами. Это звучит чувственно, звучит так, как и должно звучать в блюзе.

Он молодец, этот парень. Он нравится мне. Может быть, это мой клиент?

Нет! Они играют слишком громко. Мои клиенты не могут так издеваться над моими ушами. Это просто свинство!

Сейчас они исполняют "One Bourbon, One Scotch, One Beer"[12]. На маленькой сцене находится еще трое музыкантов. Старый человек играет на губной гармошке, маленькое его личико с острым носом втиснуто в седой ореол пышных волос и большой круглой бороды. На нем ковбойская шляпа. Губная гармошка тонет в его желтых проникотиненных усах, когда он извлекает из нее рыдающие трезвучия. Человек слегка пьян, он покачивается, когда делает проходы в толпу зрителей, и черная пуповина шнура тянется от его гармошки, соединяя ее с плацентой усилителя. Человек купается в обожании слушателей, каждый норовит дотронуться до него рукой.

На контрабасе играет высокий полный парень. Его черные кудрявые волосы взбиты в высокий кок, а бакенбарды наползают на толстые щеки. Он несколько высокомерен, снисходительно относится к публике. Он словно говорит своему рослому инструменту: "Мы самые большие здесь, дружище! Давай покажем этим дилетантам, на что мы способны. Конечно, они не поймут всего, что услышали, но пусть хотя бы осознают, что присутствовали при рождении великого".

У контрабасиста хорошая техника, но он слишком выкладывается, извлекает чересчур много звуков из длинных толстых струн. Он забивает остальных музыкантов, но никто не замечает этого. Ничего страшного, он просто молод. Нужно играть блюз десятки лет, чтобы почувствовать его душу.

Ударник в углу грохочет как молотилка, именно он создает здесь такой адский шум. Я не вижу его из-за тарелок и барабанов, только палочки мелькают в воздухе. Я прекрасно понимаю, в чем дело: этот барабанщик из другой оперы. Он – рок-музыкант и делает слишком много брейков. Я вообще не понимаю, как он умудряется держать ритм. Я бы просто отключил ему звук, остальные трое великолепно справятся и без него. Впрочем, это их дело. Возможно, я выскажу им свое мнение после концерта, если у меня останется время.

Оглядываю зал. Сидячие места все заняты, а мне так нужно посидеть и съесть что-нибудь. И даже выпить. Длинный деревянный стол в углу, заставленный стаканами и облитый пивом. Длинная лавка у стены, полностью засаженная людьми. На самом краю ее находится как бы трехэтажный сэндвич: внизу его находится парень, а на коленях у него в два слоя сидят две девицы. Мне становится жалко лавку. Удивительно, как она выдерживает такой вес?

Пожалуй, они уступят мне место. Мебель надо беречь.

Я подхожу к ним, нагибаюсь, чтобы они лучше слышали мой голос.

– Самое время отлить, – говорю я.

Я собираюсь сказать еще что-то, но и этого вполне достаточно. Девицы вскакивают, как ошпаренные, их переполненные мочевые пузыри дирижаблями взлетают к самому горлу. Они мчатся к туалету, расталкивая всех плечами, боятся расплескать драгоценную жидкость. Парень говорит "О-о", на лице его написано смущение. Он бы тоже рад побежать, но ноги его затекли, отдавленные двойным слоем подружек. Он в затруднительном положении.

Я подаю ему руку и помогаю встать.

– Не волнуйся, – я ободряюще улыбаюсь ему, словно выписываю индульгенцию. – Ты успеешь, телки займут тебе очередь.

Он благодарно кивает мне и ковыляет к уборной. Сам виноват, нечего взваливать на себя такую тяжесть.

Сажусь на освободившийся край скамьи, облокачиваюсь на стену. Она протерта до голых кирпичей, лоснится. По крайней мере, мне не грозит измазать известкой пальто. Беру салфетку, лежащую на столе, о трываю от нее кусочки, сворачиваю их в аккуратные шарики и вставляю их в уши.

Так лучше. Намного лучше.

Я люблю блюз, и мне в целом нравится, как играют эти ребята. Но слух надо беречь.

– Девушка! – Я щелкаю пальцами и официантка не спеша пробирается ко мне. – Это вот что такое?

Я тыкаю пальцем в меню, где написано «СВИНСКИЕ ТЕЛЕСА НА РЕБРАХ И ИИШНИЦА». Я наивно полагаю, что имею дело с опечатками.

– Это то, что написано. – Она морщит носик. – Заказывать будете?

– Это стейк, я так полагаю? С яйцом?

– Да, типа этого.

– Хороший?

– Да.

– Несите. Это скоро будет готово?

– Да.

– Если можно, побыстрее. Я голоден.

Я удовлетворенно вздыхаю. Можно чуть-чуть расслабиться. Мне нужно перекусить, прежде чем приступать к работе.

Неплохо. Совсем неплохо.

* * *

Я выковыриваю остатки мяса из зубов. Атмосфера в зале разогревается все больше. Музыканты сделали перерыв – минут на двадцать. Перекусили, выпили водки. Я внимательно смотрел на них, пока они ужинали, но никто из них не показался мне моим клиентом – сегодня им не повезло. Количество народа в зале заметно уменьшилось. Время уже заполночь, и часть людей ушла. Видимо, ушли те, у кого нет денег на такси. Насколько я помню, в России ночью не ходят автобусы и трамваи, а также нельзя садиться за руль машины, если ты выпил алкогольный напиток. Необходимо побеспокоиться заранее, если не хочешь идти через весь город ночью пешком.

Так или иначе, посетителей стало меньше примерно вдвое. У двери появился даже свободный пятачок – метра три в диаметре, и этим сразу же воспользовались несколько парней и девушек. Они устроили там танцы, едва блюз-бэнд возобновил свой концерт.

Даже на скамейке рядом со мной появилось свободное место. Я решаю заполнить его. Я уже присмотрел себе соседа. Это человек лет сорока пяти, он одет в потертую замшевую куртку, короткую и рыжую – совсем не по сезону. Я не вижу его лица, наблюдаю только лысый затылок и спину, потому что он все время смотрит на музыкантов. Он прислонился к стене. Видно, что он устал.

Есть в нем какое-то несоответствие остальной публике. Он выпадает из всей этой толпы – разнородной, и все же сведенной к единому знаменателю. Что-то он делает не так, как другие.

Он сдержан. Он не орет, не хлопает руками над головой. Не обнимается с мужчинами, не целуется с женщинами. Не пытается броситься к освободившемуся месту, чтобы занять его. Даже пиво он пьет как-то по-другому. Мне он нравится.

Я хлопаю его по замшевой спине.

– Эй, – говорю я. – Тут место освободилось. Садись, приятель.

Он оборачивается, отрицательно разводит ладонями – не сяду, мол. Говорит что-то. Слова его трудно понять из-за музыки. Очки его блестят в тускловатом свете подвала.

И вдруг до меня доходит. Он иностранец, вот оно что! Вот чем он отличается от остальных. Я протягиваю руку, хватаю его за полу расстегнутой куртки и тяну на себя. Он плюхается на место рядом со мной.

– Ты откуда? – ору я ему в ухо по-английски.

– Из Америки!

– Привет, американец! – Я протягиваю ему руку. – Как тебя зовут?

– Дэниэл. Дэн. – Рука у него широкая и сильная.

– А тебя как?

– Ты из какого штата? – игнорирую его вопрос.

– А ты что, бывал в каком-то из штатов? – брови его удивленно поднимаются над тонкой оправой маленьких очков.

– Я бывал во всех штатах.

– Хорошая шутка! – Он хохочет и хлопает меня по плечу. – Я лично не знаком ни с одним человеком, который был во всех штатах! Что там делать – во всех штатах?

– Дела, дела… – я развожу руками. – Думаю, ты тоже пришел сюда не только для того, чтобы слушать музыку?

– Здесь я только ради музыки. – Он откидывается назад, облокачивается о стену и делает последний глоток из кружки. – Мне тоскливо здесь, в этой дикой стране. В этом холодном городе есть лишь несколько заведений, где можно услышать нормальную музыку – блюз, буги. Большинство людей слушает здесь нечто неописуемое. Русский вариант третьесортного диско. Ты слышал такое?

– Нет. Я здесь недавно.

– Ты не русский, насколько я понимаю? – спрашивает он меня. – Ты – англичанин?

– Почему ты так решил?

– Ты говоришь так, как говорят англичане.

– Просто у меня классический английский, – поясняю я. – Я всегда говорю на классических вариантах языков, нет времени учить диалекты.

– Что ты делаешь в России?

– Меня больше интересует, что здесь делаешь ты. – Я мягко настойчив, но с мягкостью моей трудно бороться, она обволакивает, как паутина. – Расскажи, старина. Я угощу тебя выпивкой. Что ты предпочитаешь?

– Пиво. Русское пиво удивительно хорошее. Немногое из того, что мне нравится здесь.

Я заказываю для него пиво. Сам я пью водку – как всегда. Предпочитаю чистые жидкости.

– Я музыкант, – вдруг говорит он. – Я играл блюз тридцать лет. Я – гитарист. Довольно неплохой гитарист, говорят. Только блюз играется совсем не так, как делают эти русские. Они играют профессионально, но не понимают сути блюза. Блюз – не в словах и не в аккордах. Он между слов и аккордов. Ты дернул струны, прокричал в микрофон свою строчку, и замолчи на секунду. Вся суть – в этой паузе. Те, кто слушает, должны сами додумать слова в этот пустой момент времени, заполнить его собой. Главное – не сбиться с ритма. И тогда следующий аккорд будет воспринят, как откровение. Совершенно необязательно при этом петь голосом Би-Би Кинга. Белый человек – всегда белый.

– Это интересно. – Я залпом выпиваю свои сто граммов водки. Все, больше мне не положено. – Но это не то, из-за чего ты приехал в Россию. Правда?

– Правда, – бормочет он. – Я бросил это, больше не играю музыку. Уже пять лет.

– Чем же ты занимаешься?

– Я копаю землю.

– Что?

– Ищу клады.

– Хорошее занятие – искать клады, – улыбаюсь я. – Только мне кажется, что это не слишком подходящее занятие для людей твоего возраста. Оно скорее подходит для романтичных мальчиков – тех, которые любят читать про пиратов.

– Ты не понимаешь. – Дэниэл не обижен, он уже привык такому отношению. – Если ты проснешься однажды утром и вдруг решишь: "А буду-ка я теперь кладоискателем", то, естественно, ни черта не добьешься. Тут нужен серьезный подход. Есть целый клан людей, который занимается этим. Они хорошо подкованы в своем деле. Они не публикуют в прессе свои секреты, но знают свое дело, уверяю тебя. И это далеко не мальчишки…

– Ты знаком с ними?

– Да, я стал одним из них. Они сами позвали меня. Они настойчиво приглашали меня присоединиться к ним, и однажды я сдался. Я бросил играть музыку, приехал к Сэму Роджерсу в Мичиган и присоединился к поискам.

– Почему?

– У меня есть способности. Талант, можно сказать. Я чувствую, где лежит то, что под землей.

– У тебя всегда был этот дар?

– Всегда, с самого детства. Первый свой клад я нашел, когда мне было тринадцать лет, на берегу Соленого Озера, как сейчас помню. Тогда я был бойскаутом.

– Ты и сейчас продолжаешь находить клады?

– Сейчас – редко. – Дэн поднимает голову. – Я просто боюсь их находить. За мной следят. Следят постоянно. Они знают, что я – удачливый. Зря я связался с кладоискателями, они – завистливые люди. Лучше бы я продолжал играть блюз.

– Ты сбежал от них?

– Сбежал… – Дэн достает носовой платок. Он вытирает пот с лысины. – Можно сказать и так. Хотя дело совсем не в этом.

– Ты ищешь клады в России? Мне кажется, это бесперспективное занятие. Ты все равно ничего не сможешь отсюда вывезти.

– Я ищу другое. Совсем другое. Золотая Лоза… Я слышал, что в последний раз ее видели в России. Здесь, в этом городе.

– Золотая Лоза? Что это? Какое-нибудь украшение?

Он смотрит на меня и испуганно моргает. Может быть, до него дошло, что он рассказал слишком много сокровенного незнакомому человеку. Но он расскажет мне все, никуда не денется. Потому что он – мой клиент. Я нашел его.

– Кто ты такой? – Дэн резко отстраняется от меня. – Ты даже не сказал, как тебя зовут! Ты от них, да? От Роджерса и компании? Вы нашли меня…

– Я не знаю никакого Роджерса, – стараюсь говорить мягко, не пугать его еще больше. – Просто я хочу кое-что предложить тебе, Дэниэл – в обмен на твою откровенность.

– Что ты можешь мне предложить?! – Он пытается встать.

– Сядь, Дэн, – я говорю еще мягче, почти шепотом, но он послушно шлепается на скамью. – Что такое Золотая Лоза? Расскажи мне.

– Ладно, – он доверительно нагибается к моему уху. – Ты знаешь, кто такие лозоходцы?

– Кто?

– Я – лозоходец, – он тыкает себя в грудь пальцем. – Трудно найти клад просто так, с бухты-барахты. Нужно взять в руку прутик, лозу. Нужно идти и держать этот прутик над землей. И над тем местом, где что-нибудь спрятано, лоза сделает кивок – вот такой.

Он показывает рукой, как кивает лоза.

– Как просто! – Я недоверчиво качаю головой. – Взял прутик и иди? И все он тебе покажет?

– Тебе – нет. А мне покажет. Это особый дар. Только у очень немногих людей лоза ведет себя, как живая. Я как раз такой человек, лозоходец.

– Так что же тебе еще нужно, если у тебя есть дар?

– Лозоходец – очень трудная работа, она выматывает душу. Дай бог, чтобы на тысячу кивков лозы пришлась хоть одна находка, отдаленно напоминающая клад. Ты представляешь, сколько ям приходится рыть впустую? Сколько кубометров земли пропускать сквозь пальцы, чтобы обнаружить, что на этот раз тебе снова попался всего лишь десятицентовик столетней давности? Мне нужна Золотая Лоза.

– Она точно определяет клады?

– Да! – Глаза его загораются. – Любой кладоискатель мечтает найти Золотую Лозу. Говорят, с ее помощью находили целые состояния. Только Лоза не задерживается долго в одних руках. Она переходит в новые руки, как только ее владелец становится богат. Она приносит счастье! Говорят, что тот, у кого она побывала в руках, никогда не будет беден, и проживет сто лет без болезней!

– Ты не думаешь, что это всего лишь легенда?

– Скажи лучше, что ты считаешь меня идиотом! – Дэн обиженно шмыгает носом. – Все вы так – залезете в душу, а потом смеетесь. Знаешь, пойду я, пожалуй. Счастливо оставаться.

– Я знаю, где найти Золотую Лозу, – говорю я.

– Иди к черту…

– Ты посылаешь к черту каждого, кто говорит тебе, что он что-то знает? – вежливо интересуюсь я. – В таком случае поиск твой будет бесконечен, друг мой.

– Не понимаю, что тебе от меня нужно. – Он встает, глаза его бесцельно шарят по залу. Он изрядно пьян.

– Я обещал тебе кое-что в обмен на твой рассказ. Теперь пришло время выполнить мое обещание. Я держу свои обещания, Дэн.

– Ну, где Золотая Лоза?! – Он резко оборачивается, едва не падает на стол. – Говори, раз начал…

– Пойдем.

Я бросаю деньги на стол и выхожу из зала. Поднимаюсь по лестнице. Не оглядываюсь, знаю, что мой клиент не отстанет. Он пыхтит сзади. Он побежит теперь за мной хоть на край света.

Последний аккорд блюза глохнет за закрывающейся дверью.

* * *

Мы идем по обледенелой ночной улице, снег скрипит под ногами. Я никогда не был здесь. Я не знаю места, где должен расплатиться со своим клиентом. Жду знака. Интуиция не должна подвести меня.

Большая дворняга, похожая на облезлого шакала, пробегает мимо нас, едва не сбивая нас с ног, и ныряет в подворотню.

– Это здесь, – говорю я.

Мы заходим в маленький внутренний двор. Старые дома спят, опустив веки штор. Черный деревянный забор покосился, лег плашмя на мусорный ящик. Дворняга стоит здесь и смотрит на нас дикими глазами. Она дрожит от холода.

– Золотая Лоза здесь, – произношу я.

– Где? В этой помойке? – Дэн едва не плачет. – Куда ты затащил меня? Кто ты вообще такой?

– Я – ангел.

– Ангел?! – Дэн икает – то ли от изумления, то ли от возмущения. – Ты ангел?! Да ты шизофреник!!!

Я молча расстегиваю пуговицы. Люди такие недоверчивые, им нужно все увидеть своими глазами, чтобы поверить. Я снимаю пальто и кидаю его на землю.

Теперь я гол по пояс. Мне не холодно, приходилось видеть и не такие морозы. Белые крылья тихо шуршат, расправляясь за моей спиной. Белые крылья ангела.

– О Боже… – Дэн отступает назад шаг за шагом. Руки его дрожат. – Ты ангел… Никогда не думал, что ангелы пьют водку…

– Обычно не пьют, у меня на это специальное разрешение. – Я поднимаю трость и отвинчиваю костяную ручку. Достаю из образовавшейся трубки тонкий длинный прутик, сияет в темноте желтым светом. – Ты знаешь, что это такое, Дэн?

– Да… Святая Мадонна… Это Золотая Лоза!

– Ты удивительно догадлив, Дэн. Это она.

– И ты… Ты дашь ее мне?

– Да. В обмен на одну маленькую вещицу.

– Какую?!

– В обмен на твою душу.

– Душу? – Даже в темноте видно, как он бледнеет. – Я думал, что охотиться за душами – это занятие дьявола, а не ангелов!

– А за чем же, по-твоему, охотятся ангелы? За телами? Тело можешь оставить себе, оно тебе еще пригодится.

– Ты хочешь забрать мою душу? А я не умру после этого?

– Ты проживешь до ста лет без болезней. И будешь богат. Ты заслужил исполнение своих желаний.

– Но я же не смогу вывезти Золотую Лозу из России! Меня засекут на таможне.

– Ты вывезешь ее без труда.

– Роджерс убьет меня, – говорит Дэниэл, он все еще пытается найти лазейку, чтобы избежать соблазна. – Он убьет меня и завладеет Лозой.

– Роджерс и его компания будут ползать перед тобой на коленях, будут смотреть на тебя, как на бога. Все клады Нового Света будут твоими.

– Хорошо, я согласен, – быстро произносит он. – Что мне нужно делать? Подписать договор своей кровью?

– Ну зачем же так, Дэниэл? – Я улыбаюсь. – Я хочу тебе лишь добра, сын мой. Дай мне руки.

Он делает шаг ко мне. Я беру в свои руки его холодные пальцы и чувствую, как душа его болезненно съеживается. Она не хочет ко мне. Души не всегда хотят добра. Им нравится сидеть в своих телах, несовершенных и неустойчивых.

– Больно! – дергается Дэн.

– Уже все. – Я достаю из кармана полотняный мешочек и ссыпаю туда что-то из своих ладоней.

– Что это? – Дэниэл подносит руки к глазам, с ужасом разглядывает их. – Где мои ногти?

– Я забрал их. На память.

Кончики пальцев Дэниэла теперь голые и гладкие. Мороз щиплет их. Он прячет руки в карманы. Облачка пара взволнованно вылетают из его рта.

– Почему ты забрал мои ногти?

– Потому что ты гитарист. Не волнуйся, ногти твои отрастут снова.

– Дай мне Лозу, – произносит он внятно.

– Бери. – Я протягиваю ему золотой прутик. – Это твое, Дэн. Иди и будь счастлив.

– Ангел… – бормочет он. – Спасибо, Господи. Я поставлю в церкви большую свечу. Я буду молиться перед сном.

– Ага, – я хлопаю его по плечу. – И не забывай ходить на исповедь, это очень важно.

Дэниэл поворачивается, бредет нетвердой походкой, пока не исчезает в темноте.

Я еще увижу его – через несколько десятков лет. Это совсем немного. Для меня это лишь краткий миг.

Теперь я догадываюсь, зачем Дэниэл понадобился Шефу. Он – хороший блюзовый гитарист. Золотая Лоза, клады… какая чепуха! Шефу плевать на это, шеф любит блюз.

Скоро в нашей команде будет новый хороший гитарист.

Ногти этого человека снова отрастут, только они будут черными и острыми. До конца жизни ему придется ходить в перчатках, чтобы не пугать людей. Но люди все равно будут пугаться его.

Желания его исполнятся.

Какой грех совершил сей человек? За что он наказан?

Он изменил блюзу, променял его на золото. Это – грех.

Я поднимаю руки, отрываю бутафорские ангельские крылья и кидаю их в сугроб. Они мне больше не нужны. Спина зудит от клея.

Снимаю шляпу, провожу ладонью по голове. Маленькие острые рожки – вот они, никуда не делись. Их трудно замаскировать. Приходится всегда носить головной убор.

Снимаю брюки. Теперь я гол. Что ж поделать – в ад всегда приходят нагими. А мне пора возвращаться домой. Хвост мой, освобожденный из штанины, норовит обвиться вокруг ноги. Домой. Пора домой.

– Вот и все, Фенрир, – говорю я псу, – нам пора возвращаться. По-моему, мы неплохо поработали сегодня. Ты что, замерз?

Пес кивает головой.

Правильный диалог

– Слушай, Петя, – произнес Аркаша, – у меня тут проблема небольшая образовалась. Ты у нас писатель опытный, раскрученный. Может, посоветуешь чего?

– Легко, – вальяжно ответил Петя. – По текстам я супермастер, пишу их только так, левой ногой. Всем очень нравится. Критики, правда, лаются, сволочи, говорят, что я, типа, языком не владею… Ну и пошли они, эти критики – в смысле, на хрен. Главное, чтоб народ тебя любил, Петя. Если народ тебя полюбит, то считай всё, поперло – бабло так и начнет капать. Народ – это главное. Вот еще и Пушкин так говорил. Или Достоевский, я уж не помню. Ты читал Достоевского?

– Не, – признался Аркаша.

– Я тоже, – доверительно сообщил Петя. – Но помню, что он чего-то такое говорил. Вот когда-нито возьму и прочитаю всю классику. Всю! Только пока некогда, времени мало, писать надо! Через две недели новый роман сдавать, а у меня еще полкнижки не написано. Боюсь, не успею.

– Успеешь! – выдохнул Аркаша, глядя на Петю с восхищением. – Ты такой… Я когда смотрю, как ты быстро печатаешь, просто охреневаю. Ты просто гений!

– Это ты уж загнул, – Петя с плохо скрываемой гордостью осмотрел свои толстые пальцы. – Ты бы видел, как Серега печатает! Лупит по клаве как из пулемета! Прямо оглохнуть можно! Вот это скорость! Вот это точно гений! Ну ладно, что у тебя там за проблема? Колись.

– Я на диалогах завис, – уныло сообщил Аркаша и отхлебнул пива. – Так вроде все нормально у меня там, люди всякие слова говорят, и слова-то правильные, а вот чего-то не хватает. Не душевно выходит, и все тут.

– А ну-ка, зачти отрывок, – великодушно разрешил Петя и тоже припал к пиву.

– Вот здесь, значит, – Аркаша суетливо полез во внутренний карман, выудил вчетверо сложенный лист бумаги, развернул и начал читать. – Открыв дверь, в комнату вошла очень красивая девушка со светлыми волосами и ногтями, покрашенными красным маникюром. «Здравствуй, Слава», – сказала она, и при этом запахло дорогими духами, которые, судя по очень утонченному запаху, она купила в Париже. «Здравствуй, Марианна, – сказал Вячеслав, и при этом он закурил сигарету Винстон от золотой зажигалки, которую он взял в руку, – как у тебя дела»? «Дела у меня хорошо, – сказала Марианна, – но только я давно не слышала, чтобы ты говорил мне, что ты меня любишь. И поэтому я сомневаюсь». «Я тебя люблю, – сказал Вячеслав, – разве это не читается в моих глазах, которые зеркало моей души»…

– Стоп, стоп! – Петя замахал рукой. – Все понятно! Разговаривают они у тебя действительно правильно, грамотно написано, придраться не к чему – прямо как живые получаются. У тебя другая проблема: слишком много слова «сказал». «Сказал», «сказала», – нельзя так повторяться. Скучно это, непрофессионально. Выкинь это слово – «сказал», вообще забудь о нем. В каждой фразе должно быть новое, оригинальное описание – кто чего делает. И тогда сразу будет видно – мастер пишет. Вот, смотри.

Он взял свою книжку с полки, открыл и начал читать.

– «Что-то мы лоханулись, пацаны, – поковырял в носу Пятижильный, – опять солнцевские на нас наезжают». «Шеф, – приподнялся на ноги всем туловищем Карацап, – да ты только скажи, что делать, и мы всю братву в ружье бросим». «Это сейчас делать сразу нельзя, – Пятижильный пошел по полу комнаты, топая ногами в стильных кожаных ботинках за пять тысяч долларов и причесываясь расческой, – потому что это надо все сперва перетереть с одним конкретным человеком». «А, тогда это понятно, – сел обратно на стул Карацап, – но если что, то мы всегда готовы в бой, ты нас знаешь»…

– Здорово! – почесал в затылке Аркаша и достал из холодильника новую бутылку пива «Будвайзер». – То есть они у тебя разговаривают, и при этом еще все время что-то делают. И компактно получается, и динамика опять же бешеная. Особенно вот это талантливо вышло: «Поковырял в носу Пятижильный». Прямо вживую видишь, как он в носу ковыряется, бандюга. И палец у него такой кривой, переломанный, весь в татуировках, а на него надет перстень – большой, золотой, с драгоценными бриллиантами, Прямо как в кино! Тебе кино еще снять не предлагали?

– Все время предлагают, – поставил книжку обратно Петя. – Как тираж произведений за полмиллиона перескочил, так и начали предлагать. Только что толку? – он плюхнулся объемистым седалищем на табуретку, табуретка натужно скрипнула. – Они там сценарий требуют. Ну, написал я им сценарий. А они: «Переделать надо, слишком сложно написано, типа, слишком по-литературному, народ не пропрет». Я три раза уже переписал, а они опять: «Стрельбы мало, трахаются мало, нужно включить четыре сцены групповых сексуальных оргий, и чтобы еще у Пятижильного была биография священника, что он, в общем, раньше был попом, а потом менты у него мать убили, монашку – за то, что она им взяток не давала, и тогда он расстригся и в крутые пацаны подался, чтобы честно мстить». Как тебе такое, Аркашка?

– Да вроде ничего… – наивно захлопал глазами Аркадий. – Хорошая идея, между прочим. Я бы на твоем месте…

– Да что ты знаешь о моем месте? – заорав, приподнялся и навис над столом Петя. – Ты хоть понимаешь, какая это ответственность перед людьми?! Они же меня читают – миллионы людей по всей стране – в автобусах, в метро, самолетах и другом общественном транспорте! Куда не посмотришь – у всех в руках моя книжка! И как я им такую пургу гнать буду? Монашка не дала взятку ментам!!! О Боже! – Петя воздел руки к потолку. – Это же туфта, причем тут монашка, и причем менты? А я не могу писать неправду! Потому что народ меня тогда сразу разлюбит. И покупать перестанет. Надо держать марку!

– Уважаю я тебя за это, – тихо прошептал Аркадий. – Ты тридцать романов издал, мог бы и зазнаться, писать что попало, а наоборот, стараешься, бережешь репутацию.

– Тридцать два романа, – откусывая от бутерброда с копченой колбасой, уточнил Петя. – И дело вовсе не в репутации. Репутация моя никуда не денется, потому что она у меня очень высокая, понял? Я о своей душе забочусь, понял? Вот ты заботишься о душе, Аркаша?

– А как же, – пробормотал Аркадий. – Обязательно даже. Книгу читаю хорошую: «Трансцендентальная коррекция неоткорректированной прижизненной кармы». Очень способствует…

– Это ты брось, – Петя проглотил остатки бутерброда и смахнул крошки с усов. – Всякий там оккультизм никого до добра не доводил – поверь мне. Просто для того, чтоб хорошо писать, надо это честно делать. Тогда все само будет получаться.

– А мне иногда кажется, что честно – этого мало, – сказал Аркадий.

– Э, э, подожди! – взъерошился Петя. – Ты чего такое только что сделал?

– Как чего? – сказал Аркаша. – Сказал тебе свое мнение.

– Вот именно! – возмущенно вытаращил глаза Петя. – Сказал! А мы с тобой как договаривались? Никаких больше «сказал»! Ты должен был это произнести, или промямлить, или, на худой конец, просипеть или проскрежетать. Ты давай, кончай эту бодягу.

– Да я пытаюсь, – сказал Аркаша. – Пытаюсь заявить, или провозгласить, или хоть прокукарекать. Только не выходит. Наваждение какое-то.

– Ты серьезно? – не поверил Петя.

– Ей-богу, – сказал Аркаша. – Как будто кто-то заставляет меня это делать.

– Поклянись! – потребовал Петя.

– Не могу! – с отчаяньем сказал Аркадий. – Поклясться не получится. Могу только сказать, и больше ничего! Блин, да что со мной такое?

– Давай пивка тяпнем, и все пройдет, – участливо предложил Петя.

– Да что там пиво? – сказал Аркадий. – Мне вот почесаться до смерти хочется, спина зудит, словно там муравейник поселился, а не могу! Заклинило, и все тут!

– А если я тебя за уши потяну? – спросил Петя. – Или затрещину дам? Может, пройдет?

– Тогда я скажу тебе, чтоб ты прекратил меня за уши тянуть, – сказал Аркаша. – Лучше не делай так, Петь. Мне больно будет, а толку – ноль.

– Может, скорую вызвать? – предположил Петя. – Или там эту… психбригаду?

– Не, не вздумай, – сказал Аркаша. – Не хочу в психушку.

– Так и будешь всю жизнь сиднем сидеть? – Петя нервно дернул щекой. – Здесь, у меня на кухне? Мне это не надо.

– Я все понял, – сказал вдруг Аркадий. – Просек, в чем дело.

– В чем? – спросил Петя.

– Это автор, – сказал Аркадий. – Это он надо мной издевается.

– Автор? – Петя недоуменно заморгал. – Какой еще автор?

– Ну как какой? – сказал Аркаша. – Тот самый. Тот, который про нас пишет.

– А что, про нас кто-то пишет? – Петя настороженно обвел глазами кухню.

– Похоже, да, – серьезно сказал Аркадий. – Вот ты, Петя, знаешь, какая у тебя фамилия?

– Фамилия? – Петр задумался, насупив густые брови. – А в самом деле, какая?

– Вот видишь, – поучительно сказал Аркаша. – Не знаешь ты свою фамилию. И я свою не знаю. Потому что автор, черт бы его побрал, не удосужился ее назвать. Лень ему было, видите ли. Может, я – Тургенев. Или даже круче – сам Корецкий. Или Доценко. А вот сижу тут, и ничего не знаю.

– Нет, у Тургенева вроде другое имя было, не Аркадий, – усомнился Петя. – И не похож ты на него. У Тургенева ружье было, он с ним охотился. У тебя есть ружье?

– Откуда я знаю? – раздраженно сказал Аркадий. – Я вообще уже ничего про себя не знаю. Ты у нас свободен в действиях, сходи в прихожую, посмотри, с ружьем я пришел или без?

– Все чисто, – сообщил Петя, сбегав в прихожую и вернувшись обратно. – Слава богу! Что ты не Тургенев, это понятно, но вдруг ты какой-нибудь киллер? Напоил бы меня пивом, а потом шлепнул бы меня из этого самого ружья…

– Ты ненормальный, – сдавленно сказал Аркадий. – Из какого еще ружья?

– Ну, этого. Которое ты с собой не принес.

– Я сейчас сдохну, – с мукой в голосе сказал Аркаша. – Петя, ты должен меня спасти. Почеши мне между лопаток.

– Так лучше? – осведомился Петя, исполнив просьбу друга.

– Спасибо, – сказал Аркаша. – Считай, ты меня спас. Почти.

– Почему почти?

– Потому что мне отлить надо, – тоскливо сказал Аркаша. – Пива я сегодня тонну выпил, и, чувствуется, зря. Отлить ты за меня никак не сможешь. И минут через десять я лопну.

– Все, вызываю скорую! – решительно заявил Петя. – Иначе ты у меня тут умрешь от разрыва пузыря, а мне потом отвечай перед следствием. И отмывай тут все после твоего разрыва!

– Эй ты, сволочной автор! – заорал Аркаша. – Хорош издеваться, садюга! Ну-ка, отпусти меня!

– Подожди, – опешил Петя. – Ты понял, что сделал? Ты же заорал! Это что-то новое!

– Отлить хочу!!! – проорал Аркаша так, что у Петра заложило уши. – Эй, автор! Сделай так, чтоб я смог отлить, или я на тебя в суд подам!!!

– Только не на кухне пусть отливает, – спешно добавил Петя. – Пусть до толчка дойдет.

– А ты не лезь! – заорал Аркаша на Петю, бешено вращая глазами. – Не видишь, с автором разговариваю?! Суются тут всякие!!!

– Что, так и будешь теперь все время вопить во все глотку?

– Откуда я знаю? – провизжал Аркаша и шарахнул кулаком по столу так, что подпрыгнули разом все стаканы и бутылки. – Тебе бы такое мучение!!! Сразу бы все понял!

– Тихо, тихо… – Петя приложил палец к губам. – Смотри, кажется, отпускает… Дай-ка, я тебе помогу.

Он схватил субтильного Аркашу за шиворот могучей дланью и рывком поставил на ноги. Аркаша болезненно застонал.

– Ты болезненно стонешь, – зашептал Петя. – И кулаком стучишь по столу. Значит, все, отпустило тебя. Бегом в сортир!

– Бегом не могу, – прорыдал Аркашка. Слезы катились по его щекам.

– Тогда шагом. Или на четвереньках. Да хоть ползком! Пойдем.

Петя доволок спотыкающегося, подвывающего Аркашу до туалета, запихнул его внутрь, прикрыл дверь и вытер вспотевший лоб.

– Вам не стыдно? – спросил он у автора. – Приличный человек, вроде бы, а своего героя до такого довели…

«Да, что-то жестковат я сегодня, – подумал автор. – Даже жестоковат. Аркашка-то причем? Он у меня нежная душа, интеллигент, а я его так обидел, можно сказать унизил… Надо было Петю помучить. В конце концов, именно он вывел меня из себя своей дубоголовостью»…

– И не надейтесь, – заявил Петя. – Фиг вам, товарищ автор. Я у вас персонаж проработанный, колоритный, можно сказать, в законе. Меня обижать – вам же дороже выйдет. Вот перестану получаться – и все, плакало ваше вдохновение, и романы ваши плакали, и гонорарчики тоже. Живите тогда сами как хотите, а на меня не рассчитывайте!

«Тоже верно, – решил автор. – Аркаша – персонаж проходной, малоперспективный, вообще непонятно, что он тут делает. Забрел случайно. А Петя – типаж наработанный, удоистый. Не стоит его третировать без нужды – ему еще через пару глав от банды рокеров дрыном отмахиваться. Пожалуй, Пете нужно отдохнуть, расслабиться – с учетом предстоящей тяжелой работы. Стоит кое-что переписать. Ошибки хороши тем, что на них учишься. Тем, что их исправляешь».

Автор пробежался по клавиатуре, затер три страницы и Аркаша исчез, растворился в сортирном воздухе. Петя вздохнул с облегчением. Автор – тоже.

В дверь позвонили. Петя открыл и обнаружил на лестничной площадке сногсшибательную блондинку с ногтями, накрашенными красным лаком. Пахло от блондинки явным парижским парфюмом.

– Привет, Петя, – промурлыкала девушка, показывая початую бутылку «Хеннеси». – Меня зовут Марианна. Коньячку вмазать не хочешь?

– А ты ласковая? – поинтересовался Петя.

– Очень, – заверила блондинка. – Владею сорока пятью видами интима. И сорок шестым, дополнительным – для тех, кто мне лично нравится.

– Я тебе точно понравлюсь, – уверенно произнес Петя. – Заходи, цыпа. Начнем с сорок шестого способа.

Автор засучил рукава и бросился в бой.

Вдохновение наконец-то поперло.

Пятка

Значит, так: существовала на планете Земля очень высокоразвитая цивилизация, основанная небольшими существами, странными для человеческого взгляда. Были они маленькими, бесформенными, фиолетовыми, с выростами на головном конце, напоминающим рожки. На самом деле это были антенны, воспринимающие электрическую энергию. Основана была эта цивилизация на поляне дубового леса не так давно – где-то через месяц после последней Пасхи, но, поскольку время в ней двигалось со скоростью, многократно превышающей таковую у людей, то и успехи развития данных существ были просто удивительными. За несколько недель после мутации из обычных лесных слизней они изобрели колесо, одомашнили жужелиц, построили и разрушили собственную Вавилонскую башню (высотой с пень), в результате чего начали говорить на разных языках и не всегда понимали друг друга. В течение следующей недели они пережили Великий Потоп, вызванный весенним дождем, перешли от многобожия к монотеизму, зачем-то провели несколько Крестовых походов против соседних улиточьих колоний и сделали печатный станок, чтобы изготавливать индульгенции. Следующий месяц был проведен в непрерывных войнах, на фоне которых все же развивались производственные отношения и буквально через два дня после первой буржуазной революции наступила эпоха Научно-Технического Прогресса. Ручей был перегорожен плотиной и электростанция начала добывать электроэнергию. В дома пришел свет.

Однако, далее вышеописанные существа пошли путем, совсем не сходным с развитием человеческой цивилизации. Исследования лучших ученых выявили, что возможно восприятие энергии электричества без помощи проводов – непосредственно антеннами, находящимися на головном конце. Причем энергия эта могла заменять еду, питье и обычные (половые) способы размножения. Освобожденные от утилитарных потребностей, существа перестали воевать и начали прилагать все жизненные усилия к гармоничному развитию каждой особи, а также к поискам альтернативных способов добывания электричества, не ведущих к засорению экологической среды лесной поляны. Правда, некоторые предрекали скорый закат цивилизации и даже гибель ее в результате внешних непредсказуемых воздействий, но на них мало кто обращал внимание.

Еще через три дня плотина на ручье была разрушена, так как в ней исчезла надобность. Вся цивилизация питалась теперь от единого компактного энергоблока, напоминающего своей формой и размером перезревший гриб-дождевик.

В это время пастух Василий Листков брел по лесу, находясь в некотором забытье – то ли по причине вчерашнего приема самодельного алкоголя, то ли в результате природной склонности к обдумыванию мысли. Он протопал босыми ногами по поляне, оставив в цивилизации страшные разрушения. В конце концов он наступил левою пяткой на энергоблок. Легкое облачко серо-зеленой пыли поднялось над поляной. Все представители цивилизации погибли мгновенно, лишившись живительной энергии, без которой уже не могли протекать их жизненные процессы.

Развитие цивилизации, таким образом, было прервано в самой гармоничной стадии своего существования.

А пастух Вася Листков поднял свою правую ногу, испачканную фиолетовой слизью, задумчиво посмотрел на пятку и поскреб ее грязным сломанным ногтем.

Пятка страшно чесалась.

Животный уровень

Каждый из них имеет свои подуровни – например, на уровне ада восемь холодных и восемь горячих адов.

Thomas E. The History of Buddhist Thought. London., 1953

Господи, да когда же они в конце концов взломают эту проклятую дверь?! Вонь стояла ужасная – трупный запах терзал мое обострившееся обоняние, кружил голову, сводил с ума. Надо было открыть окно, да вот не успел. Или просто побоялся?

Шипение с той стороны – что они там делают? Применяют какую-нибудь гидравлику? Дверь у меня хорошая – простым пинком не вышибешь. Непростым тоже. Человек я не самый богатый, но пару тысяч баксов на приличную дверь найти могу.

Хрясть! Деформированная, сплющенная дверь распахнулась, едва не съездив мне по носу. Я не успел даже подумать – тело сообразило за меня, прыгнуло на тумбочку, и через секунду я оказался под самым потолком – на шкафу в прихожей.

Они ввалились всей толпой – милиционеры, спасатели, понятые. Человек десять. Вонища осадила их резвый скок, отбросила назад.

– Фу! – с отвращением произнес усатый мент в погонах капитана, снял фуражку, вытер пот с лысины. – Тут, наверное, не один жмур, а как минимум полтора. Петя, ты молодой, иди познакомься с покойником. Спроси, как он там себя чувствует…

Сверху я прекрасно видел всех. Меня – никто. Молодой милиционер кашлянул в кулак, сделал последний глоток относительно чистого воздуха и шагнул в комнату. И сразу же вылетел обратно.

– Труп один, – сообщил он, откашлявшись. – Чувствует себя, судя по всему, очень плохо. Распух на всю кровать, черный весь.

– Может, негр? – предположил один из спасателей.

– Шуточки… – проворчал усатый. – Вы сейчас поедете дальше двери ломать, а нам возись с этим негром. Сами как негры пашем…

Все это было уже неинтересно. Пора сматываться. Только как это сделать? Запрудили, идиоты, весь проход. Трупа они не видели, что ли…

Ага. Двери у меня высокие – полметра пространства между головами зевак и верхним косяком. Вполне достаточно.

Я прыгнул, ухватился одной рукой за лосиные рога, торчавшие из стены. С рогов что-то посыпалось. Дотянулся другой рукой до верхней перекладины двери и пролетел над головами, оттолкнувшись пятками от высокой прически Эльвиры Федоровны – взбалмошной дуры из двадцать шестой квартиры. Прическа соскользнула на пол, Эльвира заорала. Я приземлился на четвереньки, оглянулся на оцепеневшую толпу и оскалился. Пожалуй, это был самый эффектный выход на публику в моей жизни. Сегодня я был неотразим.

Глянь-ка ты, и телевизионщики здесь, везде поспели. Значит, покажут меня сегодня вечером по телевизору. Полный триумф!

Я молнией пронесся вверх по лестнице, прыгнул в полуоткрытую дверь, ведущую в лифтовую и выскочил на крышу.

И тут же наткнулся на людей. За бетонной коробкой лифтовой двое тинейджеров самозабвенно смолили «Мальборо». Я вспомнил, что не курил три дня. Я сделал серьезное лицо, насупил брови, подошел к юным губителям здоровья и требовательно протянул открытую ладонь Заканчивайте, мол, братцы-кролики, с табачным счастьем. Отдайте дяде эту бяку.

Они не спорили. Отдали мне всю пачку с зажигалкой впридачу и свалили в темный проем двери, отпихивая друг друга плечами.

Я открыл пачку. Одна сигарета, черт возьми – хилый трофей. И зажигалка какая-то корявая – пальцы с ней не справляются. С десятого раза я прикурил и мучительно закашлялся.

Вот что значит не курить три дня. Хотя сейчас мне показалось, что я не курил никогда.

Наверное, за мной уже организована погоня. А может быть, и не организована. В любом случае, уходить с крыши надо. Я перегнулся через бордюр и посмотрел в провал улицы. Хм… Оказывается, совсем невысоко – метров тридцать. И вереница удобных балконов сверху донизу.

Скатившись по ним, как по ступеням, я пересек двор и взлетел на высокое дерево. Только здесь, в густой кроне, я смог наконец отдышаться, расслабиться, а заодно и обдумать ситуацию.

В моей квартире труп. И боюсь, что не последний в этой истории. Я даже знаю, чей труп будет следующим – Володьки Нартова.

Володька, друг мой преданный, мой компаньон со студенческих времен. Как же мы вляпались в эту ситуацию?.. Угораздило меня… Три дня прошло…

Три дня. А может, еще не поздно? Очень даже может быть. А чего же я здесь тогда сижу? К Володьке соваться бессмысленно – он гарантированно лег на дно, а дна его даже я не знаю.

Единственное место, где можно получить информацию – избушка Книжника. Прогуляюсь-ка я до него, нанесу визит вежливости.

Я сел на маршрутку. Поскольку денег я с собой не прихватил, сесть пришлось на крышу. Точнее – лечь, чтобы не вызывать лишнего ажиотажа у трудящихся. Впрочем, трудящихся было не так много, практически не было совсем. Смеркалось.

Избушка Книжника располагалась в зоне престижных коттеджей в пятнадцати километрах от города. Пришлось пересесть на попутку. Я не стал терять время на голосование у обочины – воспользовался ближайшим перекрестком и перескочил в кузов грузовика, поворачивающего в нужном мне направлении.

Спустя полчаса я подошел к высокому забору из красного кирпича, окружающему территорию в полтора гектара. Территория фазенды принадлежала Книжнику. Трехэтажная избушка, стоящая в двадцати метрах от забора, также принадлежала Книжнику. В этом городе многое принадлежало Книжнику, слишком многое.

В правой руке я тащил кошку – хорошую, породистую, сиамскую. Я прихватил ее по пути – видно, вышла киска погулять перед сном, на свою беду. Говорят, сиамцы отличаются дурным характером. Эта животина тоже пробовала громко предъявить претензии, но я быстро охладил ее пыл, пару раз стукнув о дерево, и теперь она вела себя более чем скромно. Люблю скромных кисок.

Я выбрал подходящее дерево, стоящее ближе всего к краснокирпичному забору. Вскарабкался на него и осмотрелся. Кошка не доставила мне особых хлопот, потому что я держал ее подмышкой за горлышко.

Было тихо и спокойно. Сейчас будет не так.

Выдохнув, я четко переметнулся на гребень стены, в одно касание скакнул на высмотренное дерево за оградой. И тут началось…

Черными жилистыми молниями к дереву метнулись три добермана. Ах, красавцы! А голосистые какие…

А вот и ребятки с «береттами» выскочили. Реакция вымуштрованных бойцов – у Книжника шушера не водится. Загорелись фонари по всему периметру. Для полного абзаца не хватало только сирены.

Ни свет, ни суета меня не волновали. Я схватил кошку пальцами ног и полетел. Маленький стратегический бомбардировщик, несущий маленькую бомбочку. Перехват длинных рук, еще перехват, еще… Ветка за веткой, дерево за деревом. Моя цель – черепичная крыша коттеджа – приближалась с каждым прыжком.

Мешало одно: кошка умудрилась вырваться и начала карабкаться вверх по ноге. Ее цепкие когти медленно, но верно приближались к… Врешь, сука. Я перехватил ее второй ногой и продолжил свой путь.

Вот она, крыша.

Настала пора бомбометания. Я цапнул кошку за шкирку и что есть сил швырнул в сторону забора. Прощай и прости, киса.

С оглушительным мявом кошка пролетела по прекрасной баллистической дуге, изящно балансируя хвостом, и приземлилась точно на ноги. Мир праху ее… «А может тот облезлый кот был в прошлом негодяем», – пришло на ум из Высоцкого. Может… теперь не так уж и важно. На крышу никто уже не смотрел, охрана и рассвирепевшие псы кучей толпились у забора, разбираясь с тем, что осталось от мелкого домашнего животного. Осталось, вероятно, не так уж и много.

Вперед, вперед… Несколько быстрых шагов по крыше, отблеск в стекле мансардного окна – и я, мягко спружинив, приземлился на пол.

Замер, отдышался. Вспомнил планировку коттеджа. Я бывал здесь не раз. Главное – не засветиться, что не так уж и трудно в таком огромном доме.

Дверь открылась бесшумно. Мягко переступая босыми ногами, я спустился по крутой лестнице.

Звук шагов в коридоре… Я нырнул в темную нишу и слился со стеной.

Молодой человек, напоминающий сложением бронированный сейф, вывернул из-за угла. На квадратной его голове сидели наушники, ствол пистолета пританцовывал в такт неслышимой музыке. Хорош охранничек, из пушки пали – не услышит. Меломан…

Я выскользнул из своего убежища и пристроился в кильватер. Мой проводник добрался до конца коридора, пробежался пальцами по сенсорным кнопкам кодового замка. Я присел сзади него.

Дверь открылась. Я не раздумывал – доля секунды, и вот я уже в комнате. Точнее, в узком пространстве между стеной и задней стенкой полукруглого дивана.

Моего появления никто не заметил. Бог милостив… Я огляделся. Зеркальный шкаф-купе напротив давал неплохой обзор комнаты. Камин, пара диванов, несколько кресел, бар, большой стол – круглый и стеклянный. Кают-компания – вот как называлось это место. Здесь принимали гостей, расслаблялись и обсуждали новости. Идеальное место для сбора информации.

– Что там за шум? – спросил у вошедшего Книжник. Это был он, собственной персоной. Я видел только его ноги, но обознаться не мог – неповторимые туфли из желтой крокодиловой кожи были таким же аксессуаром босса, как и родинка на правой щеке.

– Все в порядке, шеф, – пробасил охранник. – Ложная тревога, псы котяру подрали. Ребята там прибирают.

– Ладно, иди, – отослал охранника незнакомый голос. Дверь мягко закрылась. – Вот мы к нему подходим, а он… – человек продолжил прерванный разговор.

– Стоп! – резко оборвал его Книжник. – Смотри, Толик, что показывают!

Бубнивший фоном телевизор заговорил громче. Я передвинулся вправо – мерцающий экран стал виден как на ладони. Ага, что-то знакомое. "Вечер трудного дня" – криминальная хроника.

– …В двадцать восьмой квартире дома номер семь по улице Чернявского обнаружен труп мужчины. Судя по состоянию трупа, смерть наступила не менее трех суток назад. Отметим один необычный момент – когда служба МЧС, вызванная соседями, вскрыла дверь, из квартиры выскочило странное животное. Судя по описанию свидетелей, это была небольшая человекообразная обезьяна.

Я смотрел на экран. Замедленная съемка: над головами сгрудившихся на площадке людей проносится узкое черное тело, снабженное непомерно длинными руками. Испуганные вопли, дикий визг Эльвиры, топот ног и прочее. Наконец – последний смазанный кадр – ухмыляющийся гиббон на четвереньках. Чао! Всем привет из лесов Суматры!

Теперь на экране замелькали кадры панорамы моей квартиры. Крупно, со смаком, оператор демонстрировал мою растерзанную кровать с распухшим, полуодетым трупом. Страшное почерневшее лицо – тоже мое.

– Как установлено, труп принадлежит хозяину квартиры, тридцатилетнему Андрееву Сергею Вадимовичу, в недавнем прошлом программисту скандально известной фирмы "Стелла", а ныне безработному. В связи с криминальными событиями, широко освещавшимися в прессе, правоохранительные органы давно интересовались погибшим, и поэтому же одной из версий гибели можно считать разборки между преступными группировками. Впрочем, не исключена и причастность к случившемуся животного, находившегося в квартире, – тонко намекнул ведущий. – Мы просим всех, кто владеет какой-либо информацией о произошедшем, оказать содействие следствию…

Звук телевизора смолк.

– Чернявского, семь, двадцать восемь… – напряженно произнес Книжник – Он?

– Он, – мрачно ответил тот, кого назвали Толиком. – Ушел, сука. Интересно, сам или кто помог? Может его дружок того, оприходовал? Дознался, что его заложили – и замочил гада…

– Нет, это вряд ли. Не та они публика, интеллигенты вшивые. Заложить – это да, запросто. А замочить – кишка тонка.

– Не сам, – откликнулся Толик. – Нанял кого…

– Да черт с ним! – прекратил дискуссию Книжник. – Замочили его или сам откинулся – не наши проблемы. Сдох и ладно, меньше мараться. Мразь! – произнес он с чувством.

Мразь – это я. В общем-то он прав. Неделю назад я осознал это окончательно и бесповоротно. Оттого и запил по-черному, оттого и сдох, отравившись уксусной эссенцией, не в силах больше переносить мерзость окружающего мира и мерзость самого себя.

– Не пора нам двигаться? – осведомился Толик.

– Самое время, – сказал босс. – Сколько машин подготовили?

– Четыре. Три на основное шоссе, и еще одну на Кузьминский тракт. Так, на всякий случай.

– Еще одну машину надо, – сухо произнес Книжник. – Про Ольгинскую дорогу забыл, Толик? Мышей не ловишь.

– Так она ж… Типа как совсем заброшена.

– Перекрыть, – приказал босс. – Возьмешь «Паджеро». И сам туда поедешь.

– Думаете, что он там попрется?

– Ничего я не думаю. Это твое дело – думать, чтоб эта тварь сегодня в аэропорт не проскочила.

– Ладно, все сделаем. Бабу, кстати, тоже мочить?

Я замер.

– Мочить, не хрена тут думать. Нартова живым забрать и привезти сюда. Тут мы с ним про все и побеседуем. Все он нам все расскажет – и как кинули нас, и где бабки схоронены. А остальных мочить – всех, пусть их там хоть полная тачка будет. Обычная процедура – труп за руль, и бензином облить…

Я с трудом удержался от того, чтоб не взвыть в полный голос.

Марина! Милая Маринка! Ее-то за что?! Вовку я, конечно, подставил по полной программе. Он, сволочь, сам виноват. Был у нас с ним честный договор: пусть Маринка сама выбирает – Вовку или меня. Не провоцировать, не соблазнять. А он втихаря, за спиной… Раньше за такое на дуэль вызывали, сейчас вот бандитам закладывают. Ну да – мерзавец я, заложил его – спьяну, в отместку. Но о Марине я тогда не думал.

Думал. Конечно, думал. И пил, чтобы не думать. Допился до самоубийства. И через три дня воскрес рядом с собственным трупом – в теле обезьяны.

Читал я о таком: карма, реинкарнация и все такое… Верил? Вряд ли. Как и большинство современных преуспевающих людей, верил я лишь в то, что видел собственными глазами.

Теперь мне представилась великолепная возможность поверить в реинкарнацию и Круг Перерождений. Не могу сказать, что воскрешение сильно меня обрадовало. Как-то неправильно было выполнено переселение моей души – наспех, не по правилам. А где же Срединный (он же Восьмеричный) Путь, Майтри-Карума и Анатман?

Видимо, тот, кто отправил меня сюда, сильно торопился. Не стоило большого труда догадаться, почему. Похоже, мне предоставили возможность исправить ошибки прошлой жизни. Искупай, мол, свою карму, обезьяна вонючая.

Есть ли у меня выбор? Есть, как ни странно. Можно смело умыть лапы, плюнуть на все и идти сдаваться в зоопарк. Жизнь – она дороже. Жизнь – это жизнь, хоть и обезьянья. Глядишь, выкину из головы человечьи заботы, обзаведусь симпатичной самочкой, даже улучшу породу. Кормежки будет завались – бананы, апельсины, ананасы. Все бесплатно. А скучно станет – в цирк подамся. Никакой дрессировщик мне не нужен – развит не по годам, сам себе Дуров…

Я уже твердо знал, что буду делать. Ольгинская дорога – вот где поедет Володька. И я поеду туда. Транспорт мне обеспечен, только не опоздать на него.

Пискнула рация.

– По коням, – скомандовал Толик, поднимаясь с дивана.

– Ну вы там разбирайтесь, я пошел к себе, – сказал Книжник.

Я остался в одиночестве. Тенью выскользнув из своего укрытия, я покинул избушку уже привычным маршрутом – через крышу. И занял наблюдательную позицию на ветке дерева.

Крутые люди предпочитают крутые тачки. Толик садился в «Мицубиси-Паджеро» серо-стального цвета. Вздутые колесные арки, скошенное заднее окно. Дорогая игрушка. И главное – дуги на крыше. Есть за что держаться.

Тот, кого я прозвал Меломаном, сел за руль. Два крепыша и Толик загрузились вслед за ним. Я прыгнул на крышу только тогда, когда автомобиль тронулся с места. Собаки коротко взлаяли, но опоздали – под визг покрышек мы вылетели через ворота. Меломан, судя по всему, любил быструю езду.

Джип несся по шоссе, приближаясь к развилке. До наступления полной темноты оставалось всего ничего. Наверное, я был неплохо виден в свете фар проходящих машин. Виден всем, но только не тем, кто сидел в джипе. Пока я был в относительной безопасности. Пока.

«Мицубиси» сбросил скорость и повернул на Ольгинскую дорогу. Я тут же ощутил это на собственных костях. М-м-мать тво-йю! Приходилось мне в прошлой жизни ездить по этим колдобинам – лучшего места для того, чтобы угробить машину, не придумаешь.

Приближаемся, пора что-то предпринимать. Я глянул вправо и вниз и обнаружил чуть ли не перед своим гиббоньим носом черный лапоть мобильного телефона.

Ребята в салоне маялись от духоты, стекла в машине были опущены. Из правого переднего окна торчала веснушчатая ручища, сжимающая мобилу. Возможно, обладатель аппарата охлаждал электронику потоком встречного воздуха. Хотя более вероятно, что он просто не совсем умещался в салоне – у людей определенного типа принято ездить с высунутыми на улицу руками и демонстрировать окружающему миру отточенную, умелую распальцовку.

С этого и начнем, – решил я и выхватил телефон из расслабленной руки. Несколько секунд рука перебирала пальцами в пространстве, выражая недоумение. Потом, очевидно, сигнал, пробившись сквозь заросли нервов, достиг мозга. Рука исчезла, и появилась голова с изумленно округлившимися глазами. Что, собственно говоря, мне и требовалось.

Я врезал мобилой прямо в переносицу, вложив в удар всю гиббонью силу. Японская электроника брызнула деталями. Переносица – тоже.

Выражение глаз головы почти не изменилось. Несколько разочарованный, я размазал по лицу то, что еще оставалось от телефона, и, уже ни на что не надеясь, ткнул растопыренными пальцами в глаза. Подействовало – очевидно, обладателю головы это ощущение было знакомо больше. Акустический удар едва не смел меня с крыши машины. Давненько я не слыхал такого отменного вопля! Рев саблезубого тигра на приеме у дантиста показался бы по сравнению с этим звуком цыплячьим писком.

Голова скрылась, машина резко вильнула, но выровнялась.

Надо было закреплять успех. Я перекинул тело вперед по крыше, не глядя запустил руку по самое плечо в водительское окошко и, ощутив мягкость пухлой щеки Меломана, выдернул руку обратно, не забыв согнуть пальцы. Ногти в новой жизни у меня были крепкие и острые.

Этот кричал потише, зато музыкально. Меццо-сопрано, Майкл Джексон пятьдесят шестого размера. Джексон не Джексон, а пластическую операцию ему делать придется.

Машина резко затормозила, едва удержавшись на обочине. Зато не удержался я. Кратковременная радость свободного полета закончилась болезненным ударом о матушку-сыру-землю. Суматранские гиббоны дружно посмеялись бы над моим неуклюжим падением, мне же было не до веселья. Медленно поднявшись на четыре конечности, я помотал головой. В глазах двоилось.

– Вон он, сволочь! – заорали из машины. – Кончай его, гада!

– Да это же обезьяна!

– Зверюга из квартиры трупа! Та самая! Зуб даю – она!!!

Последняя реплика могла принадлежать только Толику. Узнал. Я становлюсь кинозвездой. Как и всякой кинозвезде, мне следовало избегать плотной встречи с поклонниками, особенно возбужденными.

Сзади уже хлопали открываемые дверцы, пора было заняться спасением собственной шкуры.

Такого матерного ора я не слыхивал отродясь. Братва вывалила из джипа, на ходу передергивая затворы всего, что было под рукой. Я рванул к ближайшим деревьям.

Шквальный огонь… Шишки, щепки, кора и прочие дары леса сыпались вокруг словно дождь, я же скакал по ветвям в свое удовольствие и готов был заниматься этим бесконечно. Я наконец-то по-настоящему мог оценить возможности своего нового тела. Можно попасть в стоящую бутылку, можно – в бегущую собаку, но попробуйте подстрелить порхающего между ветвями гиббона! «Брахиация» – вот как назывались мои выкрутасы на научном языке.

Время работало на меня. Пока эти олухи опомнятся, пока охотничий азарт уступит место чувству долга и запоздалой мысли о полученном приказе, пройдет немало драгоценных минут.

Они тупо стреляли по деревьям, никак не могли остановиться, а меня там уже не было. Промчавшись полста метров вперед, я спрыгнул на землю, в два прыжка пересек дорогу и, крадучись, вернулся к машине по другой обочине. В правой руке я тащил тряпку, найденную по пути. Олухи стояли ко мне спиной, продолжали палить в белый свет как в копеечку, уничтожая живую природу.

Я зашел к джипу с тыла и занялся делом. Не могу назвать его простым: руки гиббона – не человечьи. Но через полминуты все было сделано.

Первым опомнился Толик. Опустив ствол, он заорал:

– Хватит, мать вашу! Машину пропустим!

Ребята по инерции продолжали сафари, и ему пришлось еще раз помянуть их матерей всуе. С явным неудовольствием братва вернулась к джипу.

В это время я уютно расположился в развилке ветвей старой осины и наблюдал за процессом. Все что мог, я уже совершил. Или не все? Посмотрим…

Вовка Нартов, гад ты этакий. Лучший мой друг. Вместе учились в институте, вместе осваивали искусство программирования и неплохо преуспели в этом деле. Признаюсь: губительное решение предложить свои услуги Книжнику пришла именно в мою голову. Но ты оказался в моей компании уже через несколько месяцев. И вот финальный аккорд: вместе с тобой мы нагрели фирму «Стелла». Грех было не нагреть. Само шло в руки.

Ты предал меня – я ответил тем же. Какой глупой, смешной кажется наша размолвка теперь. Единственное, чего я хочу сейчас – чтобы ты выжил. Чтобы Маринка выжила. Чтобы ваша «Нива» проскочила. Я знаю, что если вы доберетесь до аэропорта, никто уже не сможет вас достать.

Вы уедете. Черт с вами, будьте счастливы.

В джипе тем временем что-то происходило. Из заднего правого окна высунулся толстый раструб. Не оружие – радар. Значит, мои близко.

Джип с потушенными огнями пришипился на обочине, мотор молчал. В тишине отчетливо послышался гул приближающейся машины, кто-то гнал отечественный автомобиль, не считаясь с дорогой.

Они. Кто еще мог лететь по разбитой трассе с бешеной скоростью в такой час? Только они.

Я приподнялся на своем насесте.

Вдали забрезжил свет фар.

Едут.

– Он! – крикнул Толик. – Заводи!

Я знал, что должно случиться дальше. Танк-Паджеро рванет с обочины и перекроет дорогу маленькой «Ниве». Все очень просто.

Двигатель джипа взвыл надсадно и обиженно. «Мицубиси», достойный потомок японских самураев, рванулся вперед, вырулил на дорогу, почти уже завершил поворот поперек… И заглох.

Надсадный звук стартера. Еще, и еще раз. Бесполезно. Гул приближающейся Нивы – совсем близко…

Все произошло в несколько секунд. Бок «Паджеро» засветился серебром в свете фар. «Нива», почти не снижая скорости, юзом обошла джип по обочине, брызнула из-под задних колес россыпью гравия и, выровнявшись, скрылась в темноте.

Из джипа горохом посыпались боевики. Окрестности озарились вспышками, огласились сухим треском выстрелов и отчаянным матом.

Поздно.

Я знал это место. Там, в трехстах метрах впереди, раздолбанный асфальт делал резкий вираж, уходя вправо. «Нива» с Володькой и Мариной ушла в зону недосягаемости еще до того, как эти лохи выскочили из своего обездвиженного японца.

Все, свершилось. Тряпка, наглухо забившая выхлопную трубу джипа, сделала свое дело.

Ребята еще пытались шевелиться. Покарябанный Меломан открыл капот и, нагнувшись, копался в кишках мертвого самурая. Кто-то прыгал рядом – то ли торопил, то ли давал советы. Другой, хлюпая разбитым носом, водил стволом помповика, все еще надеясь, бедняга, что добыча вернется, что удастся поквитаться за разбитую морду.

Из всех присутствовавших только я и Толик понимали, что все кончилось. Понимали по-разному. Я со своей осины удовлетворенно обозревал поле несостоявшейся битвы – гордился делом рук своих. Толик, присев на подножку джипа, качал в руках свою голову, и тонко, почти на ультразвуке, стонал.

Один из четверых – тот, что с разбитой мордой, подошел к Толику, опустил руку ему на плечо.

– Толян, – произнес он, – Нормально все, не гробься.

– С-суки… – прошипел Толик, невидяще уставясь на него. – Козлы… Вам-то что? Шестерки, сявки, ни хрена сделать не можете. Погонят вас… А меня он убьет!

– Ты чо, Толян? – удивился битомордый. – Отмажемся.

Толик тупо, не говоря ни слова, вырвал у него помповик и передернул затвор.

– Ну, где эта сука?! А-а-а!!!

О ком это он, успел подумать я. Куда теперь, думал я. В цирк? В зоопарк? Не все ли равно, думал я, куда. Я сделал свое дело, и теперь могу идти на все четыре стороны, могу идти к чертовой бабушке и устраивать свою личную гиббонью жизнь. Главное – свалить отсюда до наступления холодов. Суматра, Ява, Борнео… Тропики… Курорт…

Я не успел среагировать. В момент выстрела мои лапы уже оторвались от ветки. Когда мое тело грянулось оземь, я еще не понял, что произошло. Что пуля продырявила мою грудную клетку.

Я упал.

Звездное небо кружится надо мной в прорехах усталой осенней листвы.

Я лежу на спине. Мне тепло. Мне хорошо.

Я умираю.

Я понял, что у этой истории два счастливых конца. Первый – для Вовки и Марины. Они будут жить. Второй – для меня. Я умру.

Никто так и не узнал, что я человек. И не узнает.

Но я был человеком. В теле обезьяны. Человеком больше, чем когда действительно считал себя Гомо Сапиенсом.

Больше…

Теперь я знаю – жизнь существует. Жизнь прошлая, жизнь настоящая, жизнь будущая. И я надеюсь, что в следующем воплощении я буду человеком.

Настоящим человеком.

Просто человеком.

Примечания

1

Bodega – винный погребок (исп.).

(обратно)

2

Слабоалкогольный напиток (англ.).

(обратно)

3

Medium – "средний" (англ.).

(обратно)

4

Человеку свойственно заблуждаться (лат.).

(обратно)

5

Срочная (врачебный сленг). От лат. cito – срочно.

(обратно)

6

ИВЛ – искусственная вентиляция легких.

(обратно)

7

Best in Show – конкурс красоты среди лучших животных кошачьей выставки.

(обратно)

8

Мяу! Мяу! (англ.).

(обратно)

9

Русское идиоматическое выражение. На английский не переводится.

(обратно)

10

Человек человеку – кот (лат.).

(обратно)

11

Навеки (исп.).

(обратно)

12

Знаменитый блюз Джона Ли Хукера.

(обратно)

Оглавление

.

Душа Клауса Даффи

Узоры для умных и тупых

Левый глаз

Человек человеку – кот . Повесть-сценарий для голливудского кинофильма

  ***

  Действие 1

  Действие 2

  Действие 3

  Действие 4

  Действие 5

  Действие 6

  Действие 7

  Действие 8

  Действие 9

  Действие 10

  Действие 11

  Действие 12

3-D action в натуре

Холст, свернутый в трубку

Особенности русской ультразвуковой диагностики

Золотая лоза

Правильный диалог

Пятка

Животный уровень . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте