Сусанна Арменян Одинокие велосипедисты
"What are they doing in the Hyacint House?.."
Jim Morrison1. УЖЕ ПОЧТИ НЕ ДОЖДЬ
«Последний дождь — уже почти не дождь.
Смотри, как просто в нем найти покой.
И если верить в то, что завтра будет новый день,
Тогда совсем легко…»
Борис Гребенщиковп о й д о ж д и к — с л е п о й д о ж д и к — с л е п о й д о ж д и к — с л е п о й д о ж д
Каждый день своей жизни граф Томо убегал из замка, валялся на травах и разглядывал их в лупу. Стеклышко, округлое с двух боков и гладкое как каштан, легко умещалось в ладони. Его можно было спрятать, просто зажав в кулак. Еще лупа нравилась графу Томо тем, что ее можно было заложить за ленту шляпы, тогда голубой атлас натягивался, повторяя форму лупы, и вокруг этого твердого бугра собирались солнышком морщинки.
Граф Томо смеялся, пугал огромным глазом, через лупу, мелких обитателей травы. Загадочные муравьи пробивались через липкие тела тли, божьи коровка бежевой каплей робко стекала вверх по стеблю. Никому из них не было никакого дела до графа Томо. Он и не обижался на них.
Маленькая сиреневая пушинка заплясала в воздухе. Граф Томо спрятал лупу в карман, застегнул его на прозрачную пластмассовую пуговицу и, глубоко вздохнув, замер, глядя на бабочку. Он потихоньку стал выпускать воздух из ноздрей.
— Вот ты где, — услышал он над собой голос Дамы Амстер и от неожиданности выдохнул весь воздух разом. — А вот я скажу твоим, где ты, — продолжала Дама. — А они что скажут? И здесь, и далеко от замка, и один, и на травах… Влетит!
«Ох, влетит!» — подумал Томо и приготовился виновато поднять глаза на Даму Амстер, чтобы смягчить ее сердце. Но тут она тенью рухнула на него, поймав в распутавшиеся из прически волосы рыжую шкуру солнца.
— М-м-м! М-м-м-м! — только и смог сказать граф Томо, вырывая из плена Дамы Амстер свои губы. Но напрасно. Ему удалось высвободить только свое тело — ценой двух крючков и ленты. Они боролись еще несколько минут, граф Томо отбивался как мог, но Дама Амстер поймала его нижнюю губу в капкан своих острых зубов.
Они застыли на четвереньках, как бойцовские псы, сцепившись ртами. Граф Томо тяжело дышал и поскуливал от страха, ему было больно. Дама Амстер тихо и довольно рычала, сжимая челюсти все крепче. Губа графа Томо была оттянута вбок, по подбородку что-то потекло. Томо зажмурился от боли и ярости. Он протянул руку и сделал самую тупую вещь — ущипнул Даму Амстер за сосок груди, вывалившейся из-за выреза платья. Дама взвизгнула и от неожиданности прокусила губу Томо насквозь.
Она сразу отпрянула, испуганно вытирая кровь с лица.
Графу Томо вначале показалось, что губу ему откусили начисто. Потом он осторожно потрогал онемевшее лицо и немного успокоился. А посмотрев на ладонь, всю в капельках-полосках крвои, судорожно всхлипнул. Его затошнило. Пошатываясь, граф Томо встал, прошел мимо Дамы Амстер и нетвердой походкой направился к дому.
Взявшись за деревянную ручку двери, вырезанную в форме огромной птичьей лапы, граф Томо представил, какую реакцию вызовет его появление. Паника, гнев плюс жалость, удивление плюс ненужные хлопоты, врач, которого найдут в погребе, пьяного… Граф Томо приготовился заплакать и, толкнув дверь, вступил в прохладную полутьму.
т е н е ц п о к и д а е т г н е з д о — п т е н е ц п о к и д а е т г н е з д о — п т е н е
Томо не любил смотреться в зеркала. Но графу было непозволительно игнорировать абсолютную поверхность зеркал. Поэтому Томо иногда вглядывался в свои отражения, если нельзя было этого избежать. Избегать было непозволительно.
Он видел смуглое лицо с глубокими глазами и слишком — да-да, слишком припухлой нижней губой. Еще остались белые следы, ряд маленьких оспинок, протянувшийся от острого подбородка к щеке…
Для графского отпрыска было уже непозволительным целыми днями пропадать в окрестных лесах и полях, среди оврагов, ручьев и каменных россыпей. Но несмотря на свои двадцать два года, граф Томо сторонился людей, и особенно Дам — и это усугубилось после того случая, который произошел три года назад, с Дамой Амстер. Кроме того, Дамы уже не воспитывали, а соблазняли его. Темные взгляды Дам, живущих в замке Томо, пугали его. Дама Амстер (замужняя, кстати, Дама) навсегда отбила у графа интерес к поцелуям, и он так и не овладел этим искусством. Граф Томо ощущал предназначение своего тела и тяготился им.
Убегая в дальние ущелья, он включал плейер и слушал песни бродячего певца Бэга, пил глазами зелень листвы, до опьянения заполнял легкие запахами леса, земли и реки, и звук собственного дыхания казался Томо тоже каким-то зеленым.
…Граф Томо влез в малинник. Кусты окружали его со всех сторон. Он сел на тихую землю и стал собирать ягоды, попеременно то левой, то правой рукой отправляя их в рот. Слушая свое непозволительно зеленое дыхание. Радуясь новым царапинам на пальцах.
Чьи-то быстрые шаги совсем рядом насторожили графа Томо. Он замер, незаметный в колючих зарослях.
Человек, которого он разглядел сквозь ветки и листья, бежал, громко дышал и размахивал руками. Вдруг он остановился, расхохотался, сгибаясь пополам и держась ладонями за бедра в узких кожаных штанах. Потом внимательно поглядел по сторонам и, улыбаясь во весь рот, медленно и важно пошел прочь.
Через несколько секунд Томо услышал крик в той стороне, откуда шел человек. Незнакомец тоже услышал и ускорил шаг. Скоро лес скрыл его.
Граф Томо, забыв о малине, пошел на голос. Он очутился у оврага, на самом краю росла айва. Серая паутина веток хранила в себе два пыльных желтых плода. Рядом белел редкими цветами какой-то кустарник.
Томо подошел и осторожно, держась за деревце, заглянул за край обрыва.
Метрах в четырех внизу крутой склон уходил в синеватую грязь. Из нее торчали мервтые коряги и гнилые травы. В сене обрыва виднелись корни, за один из них цеплялась рука. Томо увидел лицо, почти уже погрузившееся в болотную жижу.
…После получасовой борьбы с трясиной оба были измучены и обескуражены.
Они выбрались наверх и лежали на траве, глядя в живое и все время меняющееся небо. Цвели розовыми боками облака, метались предвечерние птицы, скатывались за горизонт последние капли солнца.
Оба узнали друг друга по гербам, нашитым на рукав куртки — у Томо на левом рукаве, у Осцилло на правом.
Замки графов Томо и графов Осцилло располагались на расстоянии, достаточном для того, чтобы соседские ссоры за столетия переродились в крепкую ненависть между родами. Не было еще случая, чтобы граф из рода Томо, встретив графа из рода Осцилло, не отправлял его в результате этой встречи на тот (известно, на какой) свет. Альтернативой этому могла быть только личная встреча графа Томо с загробными жителями.
Нынешний граф Томо прекрасно разбирался в обычаях. Но ему не хотелось драться. Он посмотрел в спокойное лицо графа Осцилло и ему захотелось сказать: «Мы можем разойтись и никому ничего не сказать. Можем хотя бы в одном месте прервать эту цепь. Я вытащил тебя из болота. Не затем ведь, чтобы ты убил меня. И не затем, чтобы я — тебя. Сегодня не такой день, чтобы убивать. Или умирать.»
Но ведь граф Осцилло не стал бы слушать графа Томо. А граф Томо не стал бы говорить.
Оторвав взгляд от неба, граф Осцилло поднялся на ноги, стащил с себя тяжесть промокшей куртки и достал из-за пояса нож.
Граф Томо тоже встал. Как бы ему ни хотелось сохранить только что спасенную жизнь, но быть убитым Томо не мог себе позволить. И он достал нож и кивнул своему врагу. Тот ответил таким же безмолвным кивком.
Бой этот напомнил графу Томо танец (потом, когда он вспоминал это, то уже нет, а тогда — да) — танец вокруг огромного невидимого шара. Двое протягивали руки, как бы стараясь нащупать что-то в центре этого шара. Что-то желанное, прекрасное, — но в тысячу раз опаснее, чем что-либо прекрасное.
А потом он смотрел на мертвого графа Осцилло, который сидел, прислонившись щекой к дереву. На лице его застыло такое выражение — будто пытался вспомнить, но не мог. Никак. Стеклянный шар с прекрасным содержимым стал медленно осыпаться в животе графа Томо.
Может быть поэтому он ухватил мертвеца за кисти рук и, отняв его от дерева, потащил. Шум водопада скоро указал графу Томо, что он идет в нужном направлении. С телом графа Осцилло на руках он вошел под жесткие струи, смывая с себя и своего мертвого врага болотную грязь и кровь. Потом вынес его на берег и убрал с лица Осцилло мокрые пряди волос.
С ножа кровь смывалась трудно. Томо даже порезался и, зажав ранку на большом пальце губами, вдруг вспомнил о Даме Амстер. Ему стало неприятно, что он вдруг о ней вспомнил. Он обернулся на графа Осцилло, который лежал на гальке и молчал. В мокрой, отяжелевшей одежде Томо подошел к нему и вылил на лицо Осцилло воду из ладоней. Это было красиво, как будто прозрачные бабочки промелькнули по щекам, перепорхнули через застывшие губы, спрятались в волосах, замерли слезами в уголках глаз и на ресницах.
По традиции граф Томо должен был принести в замок что-нибудь в доказательство своего подвига — куртку, нож или пояс Осцилло. Томо поступил иначе: он достал свою лупу и вложил ее в ладонь мертвецу. Так он распрощался со своим врагом.
б е т о н н ы й с л о н — б е т о н н ы й с л о н — б е т о н н ы
Отец графа Томо, самый старший и важный человек в замке, сказал: «Пришло время учиться!». Томо ждал этих слов уже давно, и все же они повергли его в уныние. Ведь для учебы — Томо знал — надо уехать в Тахраб. В этом городе учились все Томо, по традиции. Граф Томо с ужасом чувствовал судорогу в горле, которая обычно предшествует слезам.
Весь последующий день граф Томо прятался в шкафу и ненавидел себя за это.
Слуги, дамы, старшие братья-графы и граф-отец искали его по всему замку. Томо скрывал свою личность под старой волчьей шкурой, которую отец вот уже три года как не носил. Ему казалось, что если он спрячется в отцовское прошлое, найти его будет непросто. Но графа Томо отыскали, и довольно скоро.
В вязаной шапке и дубленой куртке, придерживая на коленях коробку с документами и едой, граф Томо трясся в неуютном кузове вездехода. В заляпанные оконца были видны болота справа и слева от дороги. Кроме Томо, в вездеходе ехали сто тридцать килограммов картошки в ящике из-под артиллерийских снарядов, а также две лохматые серые курицы, связанные за лапки, и индюк в полуобморочном состоянии. Все это вез на продажу владелец вездехода. Он согласился подвезти Томо в город, когда граф-отец, его сеньор, поообещал отменить налог на выхлопные газы.
Дорога оказалась долгой, но граф Томо не заснул. Он потихоньку съел все, что было у него в коробке. Теперь там лежала скорлупа от трех яиц, огрызки пяти яблок и одной груши, куриные косточки и хлебные крошки. Посмотрев на все эти остатки, граф Томо покачал головой, молча критикуя самого себя, вытащил завернутые в фольгу паспорт и графское свидетельство о рождении, отложил на сиденье рядом с собой. Потом расстелил на коленях платок и вытряхнул в него мусор из коробки, завязал и загнал ногой под сиденье.
Документы он положил в карман и в который раз пощупал то место в подкладке, куда были зашиты две золотые монеты по тридцать семь тахриков (на крайний случай). Подумав немного, он опустил на пол и пустую коробку.
Курицы зашумели, захлопали крыльями. Вездеход дернулся и замер. Мотор продолжал рычать.
— Вот твой город, вылезай, — услышал Томо голос хозяина вездехода. — Мне еще на тахраможню, бумаги получать.
Граф Томо спрыгнул с подножки вездехода и, накинув рюкзачок на плечо, огляделся. Машина тут же рванула с места, переваливаясь на огромных колесах.
Томо впервые был в городе. Он шагал по мокрой от недавнего городского дождя мостовой, удивляясь неживой тишине пустынного утреннего города. Дома вокруг не выпустили еще людей из своего чрева.
По серому воздуху скользнула золотая тень рассветного солнца.
— «Улица Ховенбета», — вслух прочитал граф Томо, и, будто разбуженная его голосом, высунула морду с балкона и залаяла собака. Тут же возник шелестяще-зудящий звук, и из-за угла дома медленно показался автомобиль.
— Такси-и-и! Такси-и-и! — заунывно выкрикивал водитель в окошко машины, равномерно ударяя молоточком в подвешенный снаружи гонг. Граф Томо растерялся и, когда сообразил, что расспросить дорогу можно у таксиста, тот уже был далеко.
Заунывные крики послышались и с соседней улицы. Граф Томо побежал на человеческий голос. У одного подъезда притормозил грузовик, покрытий маскировочной сетью с листиками, из дома выскочила беременная женщина в зеленом халате с бордовыми цветами и залезла в кузов. Машина поползла дальше. Рядом шел человек в белом комбинезоне с черными нашивками и кричал:
— Скорая по-о-омощь! Скорая по-о-омощь! А вот кому-у-у-у скорая по-о-омощь!
Навстречу им двигалась точно такая же машина. Граф Томо не успел добраться до людей — экипажи двух «скорых», включая водителей, зазывал и других помощников непонятной профессии, вступили в словесный бой. Автомобили застыли на месте. Вот что звучало:
— Я тебе говорил, это мой участок?
— Речь шла не об улице Марежана…
— А о чем же тогда? Нет, скажи, говорил я или нет?
— Ну…
— Не твой это участок, и точка!
— Да как…
— Все ясно, на двадцать шагов от перекрестка…
— Управа на всех найдется…
— Есть же закон!..
— В лицо смеется… Вот нахал!
— Уговор есть уговор!
— Сейчас дам тебе в морду!
Последняя реплика прозвучала обиженно и трусовато. Граф Томо, стоя в нескольких шагах от спорящих, понял, что драки, вероятно, не будет. Если он, конечно, не вмешается. Соваться сюда с расспросами Томо показалось нескромным. Он повернулся и поплелся по неуютному асфальту туда, куда вела его бессмыслица улиц.
Спустя немало потерянного времени граф Томо, едва не плача, затравленно вглядывался в лица появившихся, наконец, вместе с собаками и кошками, прохожих.
— Вы не подскажете, как пройти… — с заученной вежливостью метнулся он к одному из горожан. И в который раз услышал:
— Не знаем, не здешние…
Граф Томо был поражен, уничтожен и обескуражен. Он никак не мог понять особенности Тахраба: нездешними оказались все, кого он успел расспросить… На глаза графу Томо попалась витрина кондитерской — она располагалась на противоположной стороне улицы. Граф отчаянно размышлял.
— Кому-у-у-у пожары туши-и-и-ить! Пожа-а-а-арная кома-а-анда! Кому-у-у-у пожары туши-и-и-ить! — раздалось где-то невдалеке.
Не обращая внимания на толкающих его прохожих, Томо пристально глядел на украшенную птичьим чучелом витрину. Раз все люди на улицах не отсюда, то продавец в лавке наверняка окажется местным жителем.
— Спрошу, сколько стоит булочка с изюмом, — сам себе сказал граф Томо. — Куплю, съем и как бы между прочим поинтересуюсь, где тут улица Габенжана.
И граф стремительно шагнул с тротуара на мостовую. Внезапно под ужасающий вой сирен из-за угла с визгом вырвались несколько автомобилей. Перед глазами Томо мелькнуло огромное, жаркое, сверкающее, алое. Он отшатнулся и обо что-то больно ударился щекой. Открыв глаза, граф увидел это «что-то» — он лежал на мостовой, и тела своего не чувствовал.
— Не в первый раз человека сбивает похоронная процессия, — услышал Томо чей-то нудный голос рядом. — Надо поставить вопрос перед Тахрабенатом. Чтобы приняли закон.
— Да-да, — поддержал его женский голосочек, — эти гонки пора запретить!
— Обычаи надо уважать, — возразил кто-то.
— Какие же это обычаи, если людей давят? — взвизгнула старушка.
Больше граф Томо ничего не слышал. Его кто-то обнял. Сквозь пульсирующие вспышки и золотистый орнамент бреда Томо успел сообразить, что его подняли и несут.
— Спасибо, спасибо… — пытался он пробормотать, не разрешая себе окончательно потерять сознание и хватаясь за просыпающуюся боль как за ветки, протянутые утопающему в болоте. — Спасибо вам, — говорил он. — Где рюкзак? Спасибо, спасибо, спасибо… Лупа…
Потом он открыл глаза и увидел над собой острый подбородок несущего его человека — на фоне мерцающего неба и пляшущих стен с окнами. Человек держал Томо на руках и подбрасывал его, так что граф весь трясся.
— Больно же! — возмутился Томо, но потом закрыл глаза, потому что устал.
— р а з в и л к а: з м е я к у с а е т с в о й х в о с т — р а з в и л к а: з м е я к у
Вспоминая этот далекий день, граф Томо и дон Салевол от души смеялись: Салевол раскачивался на стуле взад и вперед, ударяя себя по коленям и мотая головой, а граф Томо стеснялся, краснел и начинал поглаживать пальцами шрам под подбородком.
Через полгода они вообще перестали вспоминать, как дон Салевол бежал по улицам Тахраба со стонущим Томо на руках, как искал в Общественной Тахрабской Поликлинике свободную кабинку с врачом, как три недели выхаживал графа, получившего от столкновения с похоронной процессией сотрясение всего своего мозга.
Как впоследствии убедился граф Томо, до ужаса благодарный дону Салеволу, мозг его сотрясался не зря.
— Иначе бы мы не встретились, — говорил он другу, и тот соглашался.
…Оправившись от сотрясения, граф Томо поступил в высшее учебное заведение города — Тахрабский Институт Благородных Отпрыской (ТИБО). Здесь должны были обучить его графскому ремеслу и выжечь умелой рукой всю провинциалистость, взращенную за детские годы замковыми воспитателями.
Особенно не любил граф Томо лекции по сладкоголосию. Мэтр Пери знакомил своих студентов с трудами древнейшего сладкоголосца Тахраба — дона Телаута. Графа Томо часто посылали в трудохранилище ТИБО, за этими трудами. Он радовался возможности скинуть паранджу и отсидеться с томами трудов где-нибудь на подоконнике, поковыривая ногтем в штукатурке.
Зато мордология казалась графу Томо занятной. Несмотря на то, что в парандже (а ее полагалось носить на всех лекциях) Томо трудно было читать, писать, слушать и дышать, он все же не пропускал занятий.
На лекциях предыстории граф Томо засыпал — потому что засыпали все.
Однажды мэтр мордологии — мэтр Деци — остановил графа Томо в коридоре ТИБО и попросил разыскать к завтрашней лекции «Ампутацию бесконечности» Кококсиана. Граф Томо, глядя в загадочное лицо мэтра Деци, содрогнулся от нереальности происходящего. Мэтр Деци тихо и загадочно удалился.
С трудом откопав в залежах трудохранилища требуемый том, граф Томо отложил его в шкафчик мэтра Деци и уселся конспектировать «Общую сантиметрию» для зачета. Времени почти не оставалось, трудохранилище закрылось и Томо, не успев написать и половины, вынужден был пойти домой, т. е. в общежитие ТИБО.
Общага на деле была телевизионным заводом, приспособленным для двухсменной эксплуатации — днем здесь выпускали продукцию, вечером специальные ширмы автоматически перекрывали цеха на комнаты, их заполняли студенты и укладывались спать на раскладных койках. До общежития добираться было два-два с половиной часа, на тахрабусе.
Граф Томо трясся на сиденье, сонно глядя в вечернее окно. В тахрабусе почти не было пассажиров, только позади него ехали двое. Они шептались так настороженно, что невольно привлекли внимание Томо. Не оборачиваясь, граф слушал этот диалог, показавшийся ему очень странным:
— Сколько?
— Два по сто сорок, одна забойная пятисотка.
— Давай ту, что пятьсот… Цена?
— За серию пятнадцать, итого…
— Понятно-понятно. Что ж дорого так, не по-человечески?.. А товар где?
— Здесь, в сумке — образцы. Всё — когда деньги будут.
— Будут… Но если сбавишь цену, то…
— Что ты заладил: дорого, дорого…
— Ну, а почему все-таки?
— Полиция… На границе целый вездеход с тысячесерийками остановили, облили топливом из его же баков, подожгли и оставили прямо у дороги. В назидание. А еще налоги подняли на двухсерийные фильмы.
— Вот гады! Без спецпропуска ни в одну киношку не сунешься, а они еще и это… Вот гады, гады!
— Сам знаешь, времена тяжкие. Тебе еще повезло — другие дрянь за двадцать тахриков подсунут, а я — высший класс за пятнадцать, даром отдаю.
— Ну, я беру. Если кассеты подпорчены, я тебя найду. Понял?
— Главное, чтобы ты понял. Все в ажуре. Встретимся завтра?
— Да, в семь… Постой, а образец?
— Вот, держи… Приятного просмотра!
Граф Томо слушал и не верил своим ушам: он был невольным свидетелем разговора двух подпольных дельцов, мерзких торговцев телесериалами, сериоманов, отбросов общества, больных людей, подверженных «экранной зависимости»… Увлекшись, он даже не заметил, что в тахрабус вошли еще двое в голубых плащах. В нос Томо уткнулось дуло пистолета.
— Сходишь на следующей, — сообщили ему. — Полиция, отдел по борьбе с сериалами!
Его и тех двоих втолкнули в длинную машину. Граф Томо проводил тоскливым взглядом освещенный изнутри желтым светом тахрабус, отъезжающий без пассажиров, и почувствовал, что кисти его рук скованы наручниками.
Наткнувшись ботинком на рюкзак, лежащий в ногах, Томо понял, что это и есть те самые видеокассеты с сериалами; торговцы слева и справа от него, тоже скованные, молчали, обреченно глядя перед собой. Их повезли в участок. В машине сильно воняло жженой резиной, плесенью и каким-то приторным одеколоном.
В участке графу Томо впервые в жизни дали пощечину. Толстый спокойный полицейский — без всякого выражения на своей обширной морде — вмазал мягкой ладонью по щеке Томо, как только задержанного ввели в его кабинет.
«Как печать поставил на протоколе» — подумал Томо, лежа на полу и держась за лицо руками.
Потом он узнал, что проходит по делу как свидетель.
Выйдя на свободу, граф Томо еще долгое время обходил стороной участок и старался всячески избегать обладателей голубых плащей, попадавшихся на улицах.
Из ТИБО его на всякий случай исключили. Граф Томо взял свои вещи из общежития, нашел работу и снял комнату на окраине.
2. СНЫ И РАЗГОВОРЫ
«Не-е-екуда деваться
Нам достались
только сны-ы-ы
и разговоры…»
Янка Дягилева— в е т р е в о, в е т р е в о — в е т р е в о, в е т р е в о — в е т р е в о, в е т р е в о
Розовый айсберг арбуза блестяще высился за стеклом витрины. На его вершине, сложенной из пирамидальных кусков мякоти, спала оса, незаметная среди плоских темных косточек. Граф Томо с горечью глядел на табличку, вывешенную за запертыми дверями. На табличке, сделанной из оберточной бумаги, значилось:
ЗАКРЫТО
НА ПЕРЕОЦЕНКУ ЦЕННОСТЕЙ
Известно, что означают подобные заявления. Никакой переоценки ценностей, разумеется, не происходило. Просто ни графу Томо, ни остальным работникам магазина в ближайшие месяцы работы здесь не дадут, платить тем более не станут, и чем раньше они задумаются о своем трудоустройстве, тем лучше.
Излить душу ох как хотелось. А кому? Граф Томо решил прибегнуть к следующему: пройти на улицу Ховенбета, в дом номер двадцать два, к дону Салеволу, и поплакаться ему, как лучшему другу.
Дон Салевол работал на одну фирму, экспортирующую в Тахраб цыплят. Он сидел за рулем автофургона и перевозил этот нежный груз. Для шофера-дальнобойщика дон Салевол был слишком чувствительным.
— Хоть бы он не был в рейсе, — взмолился граф Томо, поднимаясь по лестнице и представляя себе, какое у дона Салевола иконописное лицо — длинное, сужающееся книзу, как рюмка, с тонким длинным носом, пронзительно спокойными и устало темнеющими глазками. Волосы окружали лицо дона Салевола черным продолговатым нимбом. Стесняясь своего роста и худобы, дон Салевол сутулился, поэтому нос его казался длиннее и крючковатее, чем в действительности.
Открыв Томо дверь, дон Салевол беззвучно прошел в комнату, упал в кресло и воззрился. Граф Томо был слегка удивлен. Он пробрался к дивану. Когда дон Салевол воззрялся, следовало ждать монолога. Граф Томо вздохнул и приготовился быть жилеткой.
Несколько секунд молчания — и пошло поехало. Для начала дон Салевол прочитал стихи древнего поэта — оду «Лохань», которую великий Акян Реван создавал, мучаясь от синдрома абстиненции в захолустной грязелечебнице:
«Сквозь горячие пальцы видна другая рука, мокрая, шевелящая камни в воде, тихо передвигающая их по гулкому железному дну. Водоросли высыхают, лишаясь — ласковой — руки. Витязь грезит — о кусочке железа, чтобы его положить на язык. Но во рту — скрипит — песок, раздирая и без того — продырявленное — небо. Кто-хотел-меня-остановить? — думал рыцарь, пристально глядя на витязя и вспоминая внезапно лопнувшие вены. Кто-смотрел-на-меня, когда-я-упал-на-песок, — думал витязь, вспоминая вкус наживки. Рыцарь следил за ним с голого бархана, он сидел на верблюде, и они вместе — отбрасывали — на песок длинную острую тень, подползающую к ногам витязя. Солнце склонялось к песку. Витязь не мог долго смотреть на свет. Он повернулся и остался на месте, слушая, как капает в лоханку вода с тонкой руки. С меча, на который налипли пальцы водорослей. С камней, упавших в небо. Они смеялись, ловя солнце глазами…»После этой строчки дон Салевол злобно хмыкнул и стал жаловаться, перечисляя все свои неудачи. От разочарований, которые он испытал в результате общения с дамами, дон Салевол перешел на более отвлеченные предметы:
— Тропы, тропинки, шоссе, железные дороги, заасфальтированные, проселочные, булыжные, параллельные, скрученные, разрисованные разноцветными мелками… Пыльные, расчерченные белой или желтой полосой, — говорил он. — С дорожными знаками, перекрестками, светофорами, постовыми… Узкие — зажатые между старинными боками домов, и широкие, яркие, опасные, со столиками кафе на тротуарах… А мы петляем, стараясь следовать всем знакам и указателям, вписаться в поворот и не нарушить правила. Мы — одинокие велосипедисты. Крутим педали, вцепившись судорожно в руль, боимся налететь друг на рдуга. Поэтому осторожно объезжаем встречных велосипедистов, предупреждаем их звонком. Крутим педали, быстрее. На спуске — радуемся передышке и не тормозим, привстаем на замерших педалях. Велосипед разгоняется, иногда падает. Но это все равно. По своей воле никто не останавливается. Звонки — крики о помощи. Думаем, что упадем, если остановимся. Не умеем останавливаться. Поэтому грузовики нас давят. Поэтому мы одинокие велосипедисты, — дон Салевол вздохнул раз, другой, закрыл глаза.
— А я вот никогда не ездил на велосипеде, — тихо произнес граф Томо.
Дон Салевол открыл глаза, изящно нахмурился, сказал:
— Ш-ш-ш!
Томо понял, что дон Салевол сказал еще не все. Действительно, вслед за шипеньем прозвучала фраза:
— А еще есть лестницы. На них велосипедисты сворачивают себе шею… Если их не давят грузовики.
После этого дон Салевол вновь плавно перешел к теме Дам.
Граф Томо обреченно слушал, примостившись в уголке дивана. Из кухни нежданно-негаданно появился заспанный и иронически улыбающийся Ян Хук. Он держал в руках по дымящейся чашке. Пританцовывая, Ян Хук подошел к столу и нежно поставил чашечки на предусмотрительно расстеленную по столу вышитую салфетку. Граф Томо уловил запах кофе.
— Доброе утро, — кивнул Ян Хук немножко удивленному графу.
— А, — ответил Томо.
— У нашего дорогого друга душевное расстройство, — продолжал Ян Хук, не глядя на бормочущего Салевола и положив свою красивую белую ладонь на бедро, — эмоциональный понос. Когда он иссякнет, можно будет послушать какой-нибудь локомотив… Или прямо сейчас, хочешь? Пусть себе говорит.
— Что послушать? — не понял Томо.
— Ну, локомотив… Не знаешь, что ли? Это «loco-motiv», «безумный мотив».
И Ян Хук выразительно посмотрел в глаза Томо. Тогда граф вспомнил, что мотивы в этом доме обычно слушали по стерео-тахрабофону, который стоял у изголовья большой двухместной кровати. В спальне. Припомнил Томо и определенные склонности Яна Хука. А на двуспальном ринге, под «локо-мотив»-чик может осуществиться то, чему Томо сопротивляться не сможет (ибо Ян Хук являлся профессиональным боксером, специалистом в области горизонтальных боев, странных единоборств и изящных боевых искусств, а также обладателем черного пояса — с чулками и двумя подвязками — по дзюдо и джадо).
Учитывая все эти характерные особенности Яна Хука, граф Томо мило улыбнулся и сообщил ему, что непременно хочет дослушать дона Салевола до конца, после чего намерен уйти совершенно.
— Как хочешь, — пожал развитыми плечами Ян Хук, умело скрывая разочарование и печаль. Он сел рядом с доном Салеволом на маленькую скамеечку и прислонился головой к его колену.
…Вернувшись в свою квартиру в переулке Киндромана, граф Томо влез в душ.
Горячие струи были ему приятны. После он насухо вытерся полотенцем, причесался, почистил зубы, лег в постель и стал подумывать о самоубийстве.
Подумав немного, граф заснул. Ему снилось, что
вечер лижет кости, скулит лимон луны и все часы в этом доме указывают на полночь. Все цветы на стенах, Все часы в рукавах, Все улыбки на портретах Будут снова и снова.Больше графу Томо ничего не снилось. Он дышал ровно и проснулся вовремя.
— с т о я н к а д и р и ж а б л е й — с т о я н к а д и р и ж а б л е й — с т о я н к а
Стоя перед зданием ТИБО, в пыльном скверике, безработный граф Томо обратил внимание на огнеупорные желтые цветы, бархатно усеявшие овальную клумбу.
Всякий раз, когда он проходил через скверик бывшего своего вуза, срезая путь к Тахрабской бирже труда, от цветов несло запахом мочи. Вот и теперь знакомый отрезвляющий аромат ударил в нос Томо. Он вдруг понял, что нарасно напился в баре. Отчаяние графа улетучилось. Вернее, нейтрализовалось.
Весело оглядевшись по сторонам и не обнаружив явных свидетелей, граф Томо расстегнул брюки и, не при Дамах будь сказано, с удовольствием помочился на клумбу. Что он думал в эти мгновения? «Так вам и надо!» — думал он, имея в виду всех — и цветы, и мэтров своих бывших. Кстати, одна тайная надежда не покидала Томо во время орошения клумбы — что кто-то из мэтров сморит из окна ТИБО и холодеет от возмущения.
Затем Томо застегнулся и пошел своей дорогой. В этот день ему повезло — его приняли стажером в Военизированную Службу Срочного Выноса Мусора (ВССВМ). В обязанности Томо входило будить диспетчера, когда раздавался телефонный звонок, и разнсоить по каретам Службы бланки вызовов с адресами.
Деньги, зашитые в куртку и взятые с собой на крайний случай, уже закончились. Поэтому первая получка в ВССВМ оказалась как нельзя кстати.
Томо с облегчением расплатился за квартиру и нанес первый за долгий месяц визит дону Салеволу.
Дверь ему открыл Ян Хук. Он впустил Томо, усадил его пить какао и начал активно ухаживать. Граф Томо спросил о доне Салеволе. Ян Хук сразу помрачнел и убрал ладонь с бедра Томо.
— Понимаешь, — сказал он, виновато улыбаясь, у него сейчас…
Объяснения прервал звонок в дверь. Ян Хук вскочил с табурета, дрожа всем своим мускулистым телом и комкая маяку на животе. Он бросился открывать, завозился с цепочкой.
На пороге стоял дон Салевол, спокойный и страшный.
— Не приходила? — спросил он ровным голосом и шагнул в квартиру, как зомби. — Не приходила?! — повторил он громче.
— Нет, еще нет, не приходила, — забормотал Ян Хук. — Но ведь, может быть… Подождем и… Вероятно… в общем… пока что… А если она придет, то… То как же я? Как же я?.. Я ведь тоже… Хотя… от всей души… Это… Вот…
— Я просто не понимаю, — прервал его дон Салевол, тяжело усаживаясь напротив Томо и фактически не замечая графа. — Не понимаю, Ян, как это возможно!
— Что? — спросил Ян, остолбенев.
— Ты ведь боксер, так?
— Так, — повторил Ян Хук.
— И ты бьешь морды крепким парням, вроде тебя самого. Ну какой же ты после этого голубой!
— А… а… а… — застонал короткими выдохами Ян Хук.
— Не бывает голубых боксеров! — добил его дон Салевол.
Граф Томо с ужасом слушал дона Салевола, понимая, что тот явно не в себе, раз так бессердечно обошелся с лучшим другом. У Яна хука задрожали губы, щеки и пальцы. Глаза, как и следовало ожидать, наполнились слезами. Боксер всхлипнул и со стоном выбежал вон из квартиры. Дон Салевол хладнокровно встал и, закрыв дверь на замок, вновь опустился на стул напротив графа, тяжело уставившись на него.
— Я оставил Ей записку. Я был у Нее дома. Я надеюсь, Она прочитает. Если любит — придет, — это дон Салевол произносил почти по слогам.
Потом — не говорил ни слова. Томо тоже сидел и молчал, сообазив, что другу надо побыть в тишине.
Так прошло часа три. Дон Салевол вдруг встал и вышел из дому, тихо прикрыв за собой дверь. Он вернулся с букетом водяных лилий. Граф Томо засуетился, вазы не нашел и засунул букет в большой белый чайник.
Дон Салевол уходил и возвращался еще дважды. В результате последнего исчезновения на столе преед Томо появились две бутылки водки, дорогой коньяк, упаковка детского печенья, банка пива и порножурнал для гомосексуалистов.
— Это тебе, — сказал дон Салевол, пододвигая печенье к локтю графа Томо. — Это нам на утро, — сказал он, пряча пиво в холодильник. Потом перелистнул журнал и бросил его на диван. — А это для Яна, если вернется.
Бутылки и то, кому они предназначены, уже не комментировались. Дон Салевол без лишних слов открыл их и сел за стол. Остаток субботнего вечера дон Салевол и граф Томо просидела, молча глотая стакан за стаканом. Томо дурел все больше, комната виляла вокруг него стенами, как бедрами. Лицо дона Салевола то складывалось, как гармошка, то расходилось пятном по пляшущему потолку. В горле у графа першило от алкоголя. Он с ненавистью глядел в стакан, осушал его — как убивал — а дон Салевол немедленно наполнял его, снова и снова.
— Настоящий друг! Люблю тебя! — услышал граф Томо и постарался поймать взглядом уплывающего куда-то дона Салевола.
— И я… — начал было Томо, но дон Салевол его прервал:
— Ты настоящий! Томо, знаешь ли ты, кто ты? А, Томо? Настоящий друг! На-сто-я-щий!!
С внезапной обидой граф Томо понял — не зная сам, каким образом, но понял, — что дон Салевол пьян меньше, чем он. Томо рассвирепел:
— Я настоящ-щий вдруг!..
В доказательство этому он встал, схватился за стол — так что бутылки и стаканы едино вздрогнули, — и полез к дону Салеволу целоваться. Он не знал точно, зачем. Но у него просто промелькнуло: а не полезть ли мне к дону Салеволу целоваться? Тут же пронеслось: почему нет? И полез. И дон Салевол не возражал.
Граф Томо, удобно усевшись на коленях друга, ткнулся губами в его щеку, но почему-то попал в ухо. Дон Салевол поймал в ладонь уплывающую голову графа Томо и прижал рот графа к своим губам.
— Ты не умеешь целоваться, — ошеломленно сообщил он графу через несколько минут. Томо ничего не соображал и облизывал чуть припухшие губы. Дон Салевол засмеялся и снова захватил их в плен. Граф Томо вдруг понял, что это поцелуй. В его памяти всплыл потускневший образ Дамы Амстер, и он захотел укусить мягкую губу дона Салевола. Но тут раздался какой-то звук, и поцелуй кончился. Граф Томо мутно посмотрел на блестящие губы друга, потом оглянулся. Перед ними стояла дама Рози Велет. Войдя без стука, она пожинала плоды своей невоспитанности — так про нее подумал Томо.
— Ты такое… в записке, — сказала она, — я прочитала, бегу сюда, а тут…
— Не думай, Рози, — сказал Томо.
— Я не думаю, — ответила она.
— Мы не голубые, мы просто очень очень хорошие друзья, — продолжал Томо.
— Я вижу. Коньячок-поцелуйчики-диванчик-журнальчик. Двери, между прочим, закрывать следует!
— А еще в них надо стучаться, — напомнил ей Томо и хотел было встать с колен дона Салевола, потому что чувствовать-начинал-себя-уже-неловко-в-таком-положении. Но дон Салевол вдруг резко сжал его за локти и усадил обратно, пристально глядя на Даму при этом и все еще не произнося ни единого слова.
— Я пошла, — нерешительно улыбнулась Рози Велет. Она тоже знала это пугающее молчание дона Салевола и непредсказуемость поступков, следующих за ним.
Поэтому, прождав в полной тишине минуты две, Дама повернулась на каблуках и ушла.
В тот момент, когда хлопнула дверь, дон Салевол резко смел Томо на пол.
Графу стало больно везде. Он сел и стал меланхолично потирать места ушибов. Дон Салевол, упав на диван, громко рыдал, смяв коленом журнал…
А может быть, и не рыдал — граф Томо не помнил четко.
Как-то без перехода он осознал, что идет по улице в непонятном направлении. Было поздно и темно.
На улице Коктожана граф Томо заметил преследование. Замерев под фонарным столбом, Томо оглянулся, придерживая железный столб для сохранения в равновесии своего неверного тела. К графу шанул человек, и тогда при свете уличного фонаря Томо узнал графа Осцилло — по гербу на рукаве — не того, которого он убил у болота, а другого графа из рода Осцилло. На груди у врага висела та самая лупа Томо, оставленная давным-давно в руке у мертвеца — теперь оправленная в серебро.
— У меня нет ножа, — сказал граф Томо, пытаясь протрезветь. Он понимал, что месть неизбежна.
— Надо поговорить, — услышал граф Томо вместо ожидаемого «я тебя убью».
Через некоторое время часы на башне Тахрабената звонили, а два кровных врага сидели в ночном баре, и Осцилло отпаивал графа Томо крепким кофе.
Они обсуждали предстоящую дуэль.
— Надо место тихое найти, — шептал граф Осцилло, опустив глаза. — Чтобы никто не помешал.
— Ну да, само собой, — отвечал Томо, растапливая кусочки шоколада в горячем кофе и отправляя их в рот.
Немного помолчали. Граф Томо дурными глазами смотрел на морщинистую шоколадную обертку и думал о разном.
— Но не сегодня, — сказал граф Осцилло.
— А когда? — слегка оживился Томо. — И как мы…
— Тихо! — ответил Осцилло, схватил Томо за руку и сжал до боли. Томо ощутил какое-то дуновение, шорох, будто прошел кто-то — а никого.
— Это невидимые полицейские, — быстро зашептал граф Осцилло. — Я их чую за километр.
— Значит, это полицейские? — сонно спрсоил Томо. — Они какие? Невидимые? Интересно, а какие они?
— Это нововведение Тахрабената. Они носят с собой сложную систему зеркал. Их не видно. Так легче ловить.
— Кого ловить?
— Нас. Значит, встречаемся во вторник, в половине… Тс-с-с-с! — снова зашипел Осцилло. Мимо их столика, обдав легким ветерком, пронеслись несколько бойцов невидимого фронта. Осцилло помог графу Томо встать, и они поплелись по ночным тахрабским улицам.
Граф Осцилло быстро сообразил, что Томо без его поддержки упадет на тротуар и заснет. Он отвел графа к себе. Томо опирался на плечи Осцилло и, уже не боясь споткнуться, глядел вверх, на звезды. Он чувствовал, что вот-вот поймет что-то великое и прекрасное, но не успел. Ноги заплетались все чаще. Последнее, что кружилось в голове у Томо перед тем, как он заснул на постели, дома у Осцилло, были слова из песни тахрабской рок-звезды, великолепного Знуотса Гниллора:
Походка. Осанка. Пустырь. Карман. Уродка. Испанка. Пузырь. Каштан. Ливень. Ливень. Ливень. Ливень. Погодка. Баранка. Волдырь. Дурман. Болонка. Гражданка. Упырь. Шарман. Шарманка. Каштанка. Испанка. Волынка. Картон. Валерьянка. Подружка. Кретинка. Сиротка. Собачка. Колечко. Стоянка. Уродка. Погодка. Походка. Осанка.— а н г е л, о а н г е л с з у б о м ж е л е з н ы м — а н г е л, о а н г е л с
В доме у дамы Рози Велет жила маленькая пятикомнатная собачка. В отличие от двух- и трехкомнатных собачек, она молчала и совсем не кусалась. Граф Томо собрался с духом и постучался в деревянную резьбу дверей.
— Я дома! — услышал Томо, и замок вкусно звякнул. Рози Велет странно посмотрела на гостя и медленно провела ладонью по лицу. — Заходи, — сказала она наконец и отступила в сторону, пропуская графа.
Томо вошел в комнату и остановился в полном недоумении: везде, где это было возможно, стояли подносы с пирожными, их запах чуть не сбил Томо с ног.
— Можешь угощаться, — остренько улыбнулась Рози Велет и села на диван, между «медком» и «птичьим молоком».
Пятикомнатная собачка тихо вошла, беззвучно пронзила графа Томо многозначительным взором, усаживаясь у ног хозяйки. Хвост ее забарабанил по паркету, звериная морда оскалилась в ехидной пятикомнатно-собачковой улыбке.
— Дон Салевол ушел в рейс, — сообщил Томо, боязливо косясь на поднос с «наполеоном».
— Мне все равно, — быстро ответила Рози Велет. — Хоть в рейс, хоть куда угодно.
— Почему? — удивился Томо.
— У меня новая привязанность, — ответила Рози, потом схватила свою собачку за ушко и затеребила его. — У нас новая привязанность, — почти пропела она, наклоняясь к псу и сюсюкая с ним. — Мы любим дьюгого, пьявда, сябацька моя? Хаёсяя сябака, хаёсяя! Пьявдя?
— Рози, — взмолился Томо. — Как ты можешь? Не шути с чувствами!
— Помнишь слесаря-стоматолога?
— Того, что бросался помидорами с крыши Тахрабского Небольшого Театра? Помню… Янь Лапс… Не своди меня с ума, Рози!.. Он? Это ОН?
— Ну да, — устало махнула рукой дама.
— Но ведь он же тупой!
— Зато страстный.
— Но тупой!
— Ну да, тупой, — улыбнулась Рози Велет. — Тупой-тупой. Очень тупой. А еще высокий, мускулистый и с синими глазами. Синими-синими!
— Ужас, — сокрушенно заключил Томо.
— Пошли на кухню, — преложила Рози, вскакивая с дивана и перепрыгивая через недрогнувшую собачку. — А то тут вся эта дребедень — присесть негде.
«Ты же нашла, где присесть!» — подумал Томо, но пошел вслед за дамой.
Оказалось, что вместо «присесть» подразумевалось «прилечь». А вместо кухни дама привела его почему-то в спальню, где зажгла интимный зеленый ночник, который вскоре погас сам собой. Граф Томо ощутил даму Рози Велет всем телом и упал. Роняли его с прицелом на кровать.
Отчаянно открытыми глазами граф смотрел в темноту спальни и мысленно сопротивлялся. Но и это делать перестал, когда не осталось на нем никакой одежды. Дама Рози Велет захватила всю инициативу в свои руки. Томо стеснялся своего громкого дыхания в пространстве чухой комнаты и вслепую хватал даму за части тела. В голове Томо зашевелилось: «Какое бархатистое это покрывало, на котором мы лежим!», а потом вдруг — «Нет, нельзя! Стоп!» — затрещало в мозгу, и он пробормотал:
— Рози, ты дама моего друга! Я не могу! Остановись… Пожалуйста, давай остановимся…
— Р-р-р-р-р, — сказала Рози в ответ, а потом добавила. — Мр-р-р-р! — и лизнула Томо в левый сосок. Томо длинно ойкнул и забыл о доне Салеволе.
В тот момент, когда граф уже был готов на всё, в темноте неожиданно вспыхнула и замигала, в сопровождении сирены, световая табличка, на которой было написано:
NO SMOKING
Томо застыл в неудобной позе. Продолжать тесное общение с Рози Велет ему вдруг немного расхотелось. К тому же на стене зажглась и вторая табличка:
NO FUCKING
Томо вздрогнул и уселся на постели возле затихшей дамы. У графа зачесался нос. Потом вместе возникли еще три предупреждения, голосящие каждая на свой лад:
— У-у-у-у-э-э-э-а-а-а-э-э-э-у-у-у!..
STOP AIDS
— И-и-и-и-и-и-у-у-у-и-и-и-и-и-у-у-у!..
STOP APARTEID
— У-у-у! У-у-у! У-у-у!..
SAVE NATURE
Дама Рози Велет слезла с кровати и при свете табличек отыскала свой халатик. Завязывая поясок, она улыбнулась графу и что-то сказала. Из-за воплей сирен Томо не раслышал, чо именно. Но ему показалось, что дама произнесла слова: «Не судьба!..» То, что графу полагалось немедленно удалиться, было ясно без всяких слов. Томо удалился. Одеваясь, на лестничной площадке, он подумал о грустном.
Грустного было предостаточно. Во-первых, он чуть было не переспал с дамой лучшего друга. Во-вторых, все же жаль, что не удалось переспать (чувство вины остается не менее терзающее, и при этом никаких утешительных воспоминаний!). В-третьих, непонятная дама эта Рози Велет.
Домой возвращаться не хотелось. Но он вернулся. Назавтра была дуэль.
— п е р е л и в ч а т ы е к о л ь ц а — п е р е л и в ч а т ы е к о л ь ц а-п е р е л и в ч а т
Граф Томо спал превосходно, утром был свеж и румян. Растворив окно настежь, он залюбовался танцем пушинок, слетевшихся с окрестных деревьев.
Пушинки плавно передвигались в водухе, одни вверх, другие вниз, залетали в окно, и граф из-за них чувствовал себя как бы под водой или в невесомости.
Где-то пролетели яркие перливы свирели. В небе зазвучал гром. Пушинки всё влетали, заполняя воздух комнаты. Не верилось, что этим утром Томо предстоит либо проткнуть ножом очередного графа Осцилло, либо самому погибнуть от его руки.
…Место, действительно, выбрали тихое — кладбище.
— Начинайте.
Секунданты — вольный поэт Зер Ерепан и практик-мордолог Ким Ярпан протянули друг другу приготовленные заранее ножи, проверили их, измерив длину (от локтя до кончиков пальцев, не больше, не меньше) и попробовали на язык — не ядовиты ли острия.
Получив ножи, Томо и Осцилло медленно пошли вкруг невидимого шара, ловя каждый шаг и каждое движение друг друга. Секунданты отошли на безопасное расстояние. Бой начался.
И тут же закончился.
Граф Томо, вскрикнув от пореза на подбородке, увидел в центер живота Осцилло свой нож, погруженный по самую рукоять. Томо медленно вытащил его.
Граф Осцилло немедленно повалился на землю. «Я опять убил Осцилло… Мой род должен мною гордиться», — подумал граф Томо и достал из кармана платок, чтобы обтереть нож.
Секунданты, подбежав к телу, смотрели на остекленевшие глаза Осцилло.
Потом Зер Ерепан встрепенулся:
— Пойдем отсюда, как бы полицейские-невидимки не нагрянули.
— Бойцы невидимого фронта, — ухмыльнулся Ким Ярпан. — Неопознанные воняющие объекты…
— Да, если бы они догадались не лить на себя столько одеколона… — закивал Зер Ерепан.
— Причем дешевого…
— И одной фирмы…
— Может, у них один флакон на все полицейское управление, общий…
— И срок годности просрочен…
— А может, они конфисковали ящик одеколона у контрабандистов!
— Или это вовсе не одеколон.
— Я его убил, — прервал их Томо.
— Вот и молодец. Давай сюда ножичек!.. — ответил Зер Ерепан, отнимая у Томо оружие. Передав нож Киму Ярпану, Зер обнял графа Томо за плечи и сказал:
— Пошли, пошли…
Потом Томо подумал: «Я его убил». И других мыслей в тот день у него больше не было.
3. ЕЩЕ ПОЛКОРОЛЕВСТВА
«Я оставляю еще полкоролевства, камни с короны, два высохших глаза, скользкий хвостик корабельной крысы, пятую ногу бродячей ворняжки…»
Янка Дягилева— в е ч е р л и ж е т к о с т и — в е ч е р л и ж е т к о с т и — в е ч е р л и ж е т к о
Лимон луны ускользал в неприкосновенном стакане, он светился странным колесом на коричневом небе чая. Графу Томо было скучно и очень не по себе.
Зря он поддался на уговоры Зера Ерепана.
Поэт Зер Ерепан жил в крепком двухэтажном особняке на улице Дамы Оноокой.
Затащив к себе в гости стеснительного Томо, он усадил его за стол пить чай со своими огнедышащими родственниками и попытался поразить графа роскошным сервизом.
Граф Томо давился чаем и тихо страдал под взглядами ерепановской родни, пытаясь не звенеть ложечкой и не задевать печеньем за край блюдца.
— Пойдем, покажу тебе дом! — наконец вытащил его из-за стола Зер Ерепан и повел на экскурсию по одиннадцати комнатам.
— Тут видишь, как? — говорил Зер, открывая двери одну за другой. — А тут — вот, а здесь еще больше, и два трюмо. Нравится? А здесь, посмотри… Из бархата, и с кружевами. Еще во двор спустимся. Пошли! Осторожно, ступеньки — тут и тут. Мрамор!..
В уголке дворя у забора стоял сколоченный из досок большой ящик. Подойдя поближе, Томо увидел сквозь щели толстую девушку в шерстяной юбке и обтягивающем красном свитере. Она сидела на табурете, держала на коленях тазик с кусками вареного мяса и по очереди отправляла их в рот, хватая двумя пальцами и смешно оттопыривая короткий мизинчик.
— А это моя невеста, — изменившимся голосом произнес Зер Ерепан, ласково глядя на графа Томо. — Ее мы тут держим и для свадьбы откармливаем.
— А когда ты женишься? — спрсоил Томо.
— Скоро. Не бойся, и тебя приглашу. Теперь ведь знаешь, где я живу! И тебя женим, у меня полно незамужних сестер — двоюродных, троюродных!..
— Меня не надо, — сухо ответил граф и отошел от невестиной клетки. Он не хотел разбивать свою жизнь на кусочки, чтобы из них потом строить семейное гнездышко. Но он и самому себе не мог этого толком объяснить, а Зер Ерепан это и подавно не понял бы. Так что комментировать свой отказ Томо не стал.
— Не хочешь? — растерянно спросил Зер Ерепан, а потом сразу повеселел. — И не надо. Пожалеешь, поверь. Вот, к примеру, моя сестра, дама Анетс.
Томо сказал «А!» и замер. Он увидел даму Анетс, несущую на плече свернутый в трубочку тяжелый ковер. Она медленно и грузно ступала, несколько раз чуть не споткнулась. Томо не смог бы точно описать ее, когда дама исчезла за углом дома. Анетс совершенно поразила его воображение. Граф Томо никогда раньше не встречал такой высокой, сильной, широкоплечей и загорелой дамы.
— с к у л и т л и м о н л у н ы — с к у л и т л и м о н л у н ы — с к у л и т л и м о
Признаваясь в любви, граф Томо израсходовал весь свой радиоактивный запас слов. Дама, в отличие от невольных дам (которые живут в ожидании того дня, когда жених в знак любви привезет ее в клетке к себе домой и начнет откармливать), — так вот, в отличие от невольных дам, дама Акшукар была вольной дамой.
Она не склонялась к тому, чтобы проводить ночь с графом Томо. Не потому, что ее останавливала его неярка я внешность. Просто ей было приятно мучить графское отродье. Сама Акшукар происходила из рода музыкантов и кожевенников.
Графу Томо страшно хотелось переспать с дамой Акшукар.
Он вспомнил какой-то старый анекдот и некстати хмыкнул. Дама недовольно подняла бровь. Гарф Томо пригрозил ей самосожжением. Акшукар недоверчиво скривилась и отодвинулась от него вместе со стулом. Тогда граф Томо сказал, что сожжет себя не сразу, а по частям. Он принес из кухни свечку и, установив ее в кружке, зажег.
Граф держал кулак над пламенем, слезы лились у него из глаз и он страшно смеялся, застыв от боли. Он боялся двинуться, чтобы силы не покинули его.
Дама Акшукар глядела на графа Томо сурово и презрительно. Он понял, что не тронет ее сердца, и убрал руку. Ему стало легко и спокойно. Граф Томо посмотрел на обожженные пальцы и облизнул их.
— То, чего я от вас добиваюсь, — сказал он даме, — я, собственно, могу получить от любой другой. Простите, что отнял зря столько времени.
И Томо удалился.
Через месяц граф Томо влюбился.
Он держал за руку даму Чиприк и страдал. Воздух вокруг его казался жидким супом, сваренным в солдатской столовой на плохом масле в немытой кастрюле.
Графу Томо сало невмоготу, он задержал дыхание и внезапно ощутил, будто его тело нагревается изнутри и распухает. Потом тоскливая тягучая дремота окутала ватой его бедра и низ живота, а за спиной разверзлась бездна. Томо сделал бросок вперед и поймал даму Чиприк поцелуем. Дама, будучи вольной дамой, все же появляла некотоыре признаки сопротивления. Однако они в конце концов привели к тому, что борьба продолжилась на голубом атласе постели, без одежды, при свете ночника.
…Так поздно тахрабусы уже не ходили, и Томо пришлось идти пешком.
т ы в э т о м д о м е — в с е ц в е т ы в э т о м д о м е — в с е ц в е т ы в
Дон Ценокан появлялся в жизни графа Томо нечасто. Граф слышал про него разные истории. Как это часто случается в Тахрабе, все новые знакомые обычно оказывались знакомыми старых знакомых Томо. Особенно жуткие рассказы исходили из уст дамы Аксеваназ, близкой ко двору Сира И. Она поведала Томо, как однажды — совсем не так давно, чтобы перестать ужасаться, — однажды дон Ценокан задумал убить старушку, тетку его дружка дона Лодилава. Они прокрались в спальню к несчастной и стали бить ее кирпичами по голове. Старая дама проснулась и изрядно поколотила горе-убийц, после чего собственноручно приволокла их в участок. Посидев в Тахрабской Прозрачной Тюрьме голышом положенные за порыв к убийству два часа, юные преступники были отпущены на свободу.
— А еще он не бреет под мышками, — гневно заключила дама Аксеваназ и решительно перетащила голову уже слишком измученного (за ночь) графа Томо с подушки на свою левую грудь. Томо вздохнул и перелез на даму целиком.
Про остальных дам велено было забыть.
Томо так и сделал. Аксеваназ собиралась помочь ему и найти выгодное место. Она одевала его, кормила, водила с собой на дворцовые вечеринки — а по ночам раздевала и клала с собой в постель. По утрам снова одевала.
Перед графом благодаря ее стараниям скоро замаячила перспектива стать помощником придворного шахматиста.
Особенно дама Аксеваназ просила Томо перестать якшаться.
Дон Салевол всё понял и исчез, пожелав удачи. Дон Ценокан всё же настаивал на тайной встрече.
…Граф Томо в тот вечер скучал во дворце. Дама Аксеваназ оставила его возле столика, за которым сидели несколько разукрашенных придворных, а сама куда — то испарилась. Граф Томо, лениво облокотившись на инкрустированную ракушками колонну, прислушался к разговору. Аристократы держали в руках по вазочке с вареньем и ели его узкими золотыми вилочками.
— Выпустил играющего — залез в свой карман, — сказал юноша в желтом парике, поддевая вилочкой блестящую от сиропа вишенку.
— Взятку сносить — без взятки оставаться, — ответил дядя с черной родинкой над бровью, и все легко рассмеялись. Беседа оживилась, заговорили все:
— Не сумел сдать — пять на верх!
— При чужом ходе на мизере — восьмерка твой враг.
— Приглашен в темную — береги длинную масть.
— За игру без сноса — на верх без двух?
— На распасах возьми свои…
— Иначе возьмешь и чужие!
Граф Томо с тоской подумал: «Никогда не овладеть мне дворцовым жаргоном!».
И горечь заставила его немедля покинуть дворец Сира И, не дожидаясь дамы Аксеваназ.
По дороге домой он назло Аксеваназ зашел к дону Салеволу. Но тот оказался в рейсе.
Томо потерянно и подавлено шел по главному тахрабскому проспекту Широченному. Догоняющие шаги заставили графа оглянуться. К нему бежал дон Ценокан.
— Я уж и не надеялся, — отдышавшись, сказал Ценокан. — Пойдем, приглашаю на прогулку.
— В полночь? — удивился Томо.
— В парк, — улыбнулся дон Ценокан.
Граф Томо никогда еще не гулял по ночному парку. Когда они вступили на хрустящий песок аллеи, тахрабские звезды стали почти не видны из-за сосен, елей и прочих растений. Дон Ценокан шагал, заложив руки за спину, и время от времени поглядывал на графа Томо. Тот старался не думать о криминальном прошлом своего спутника и не знал, как повести разговор в непринужденной манере. Дон Ценокан тоже молчал и никак не помогал Томо избавиться от неловкости. Они приближались к дикой части парка, где сырые овраги можно было пересечь по огромным чугунным трубам, а по дну некоторых — глубиной с настоящее ущелье — лились неизвестные потоки когда-то полноводных и диких, а ныне скованных и обмелевших рек.
У берега одной из рек дон Ценокан вдруг резко обернулся и нарушил молчание.
— Я хочу показать нечто для меня важное, — сказал Ценокан. — Но для этого надо перебраться через поток.
Томо взглянул на водяное покрывало, струящееся по гладким речным камням, и прислушался к музыке прозрачной толщи. Очертания терялись, но глаза его уже довольно привыкли к темноте. Перебраться через речку можно было и вброд — они замочили бы ноги только по колено. Но был еще один способ.
Граф Томо одновременно с доном Ценоканом взглянул на склонившееся над потоком деревце с торчащими в стороны ветками.
— Может, это?
— Пошли, — кивнул дон Ценокан.
Он прошел по вздрагивающему стволу первым и ожидающе обернулся на графа Томо. Оказавшись над рекой, Томо остановился. Он подумал — а не хочет ли дон Ценокан полюбоваться, как граф срывается и падает на скользкие камни, поднимая брызги, ломая руки, ноги, голову… Томо вспомнил историю с кирпичами и в испуге стиснул ветки, застыв в середине деревца и не в силах двигаться дальше. Ценокан смотрел, положив руку в перчатке на верхушку шаткого мостика, склоненную над дургим берегом на высоте почти двух метров. Томо глубоко вздохнул и, хватаясь за ветки, полез дальше. Ему показалось, что в опасном взгляде дона Ценокана он нашел силы не бояться его. Томо спрыгнул на землю, и дон Ценокан улыбнулся:
— Я думал, ты не сможешь, — похвалил он графа и повернулся, уводя его в заросли серебрящегося в звездном свете кустарника.
Скоро они вышли на холм, где некогда высились стены Священной Лесопилки, а теперь место это напоминало кладбище — на поросших травой склонах повсюду были разбросаны кирпичи, оставшиеся от древних стен, блоки железобетона и кубы розового туфа.
Под одним из блоков у дона Ценокана оказался таинственный тайник. Он разгреб руками влажную землю и вытащил оттуда небольшой круглый сверток.
Развернув грубую материю, он поставил свое сокровище на поверхность блока. Граф Томо так и ахнул: это был целый горшок с чесноком.
— Угощаю, — шепнул дон Ценокан и протянул графу два белых зубчика чеснока на ладони. Томо разгрыз один и застонал от наслаждения.
— С тех пор как его внесли в разряд наркотических веществ, — сказал дон Ценокан, — я и стал на путь преступления. Раз привыкнув к чесноку, не сможешь жить без него. Кое-что я потребляю сам, часть продаю наркодельцам. Надеюсь на твое молчание. Может, станешь одним из моих клиентов?
Граф Томо вздохнул, смакую неземной аромат:
— Мне средства пока не позволяют. Хотя скоро, быть может…
— Ты вхож во дворец Сира И, — сказал Ценокан. — Отыщи мне чеснокистов среди знати. Их по запаху и отсутствующему взору легко определить.
— Я постараюсь…
— Нет, — прервал Томо дон Ценокан. — Обычно мне отвечают так: «Я обещаю».
Этот ответ мне нравится больше.
— Я обещаю, — повторил граф Томо, и ему стало, наконец, страшно.
…Дама Аксеваназ ждала Томо нагая, на постели. Как только он вошел, она бросилась к нему с упреками, но ее остановил запах чеснока. Дама посмотрела на Томо глазами, расширенными до ужаса, и с треском рухнула в обморок.
«Как я могла связать свою половую жизнь с наркоманом!» — думала дама Аксеваназ, лежа в обмороке.
— т и г р и г р а е т с в о и м х в о с т о м — т и г р и г р а е т с в о и м х в о с т о
Сбывая чеснок придворной знати, они заработали немалые деньги. Дама Аксеваназ грызла бы локти, узнав, от чего отказалась, бросая Томо. Теперь новая любовница графа, дама Акус, заведовала клиентурой, а сам граф Томо держал связь с поставщиком (доном Ценоканом).
Скоро граф Томо был разбужен среди ночи дворцовой стражей, его и даму Акус стащили с постели и вместе повлекли на допрос.
Там граф Томо и узнал, что все деньги дама Акус извела на подкуп слуг, гвардейцев и приближенных лиц Сира И, дабы в свою очередь извести его самого с помощью яда (была продемонстрирована улика — мешочек с чесноком; граф Томо хотел было высказать свои возражения, но его ударили прикладом в лицо, и он замолчал).
Графа Томо бросили в темницу и держали там без пищи и воды три дня. После чего вновь повели на допрос. Увидев среди своих обвинителей дона Ценокана, Томо окончательно убедился в том, что влип по-крупному.
…Свет фар выхватил из темноты фигурку. Дон Салевол резко затормозил и, бормоча длиннющие тахрабские заклинания, выпрыгнул из кабины своего грузовика. Он побежал к пешеходу, медленно идущему вдоль обочины. Пешеход как-то странно прижимал к животу правую руку.
Граф Томо увидел, как к нему подходит водитель автофургона. Он остановился, не узнавая пока — из-за бьющего в лицо света.
— Томо, что ты делаешь один, за городом? — радостно спросил дон Салевол.
Разглядев, что граф измучен и еле стоит на ногах, Салевол тронул его за плечи, чтобы помочь дойти до машины. Граф Томо дернулся и онко закричал — негромко, ведь сил оставалось мало.
— Что с рукой? — онемевшими губами произнес дон Салевол, глядя на пропитанные кровью бинты.
— Отрубили.
— Как?… Кто?.. За что?
— Официально — за измену и покушение на жизнь Сира И, — ответил Томо. — Еще меня изгнали из Тахраба. Теперь даже домой не вернуться, в замок Томо… Что делать, прямо не знаю.
Больше всего дону Салеволу не понравилось, что в голосе друга он не услышал даже намека на отчаяние. Он осторожно подвел его к грузовику и помог влезть на сиденье. Потом сел за руль и погнал фургон — совсем не по тому маршруту, что значился у него в путевом листе. Томо левой рукой прижимал к груди обрубок правой и смотрел в окно. Лицо у него было спокойное, на нем даже прорисовался какой-то намек на мягкую улыбку.
Беспокойно поглядывая на графа, дон Салевол тревожился за его рассудок.
Но когда рассвет стал стягивать плед ночи с зевающего неба, дон Салевол уже думал только о том, хватит ли ему бензина.
4. ШПИОН В ДОМЕ ЛЮБВИ
«I'm spy
in the
house of love…
I know the dreams,
that you're dreamin' of.
I know the words
that you long to hear.
I know you
deepest secret fear.»
Jim Morrison— п о д в и г р а з в е д ч и к а н е д р — о д в и г р а з в е д ч и к а н е д р — п о д в
Маленький тихий Деп-И-Солев не мог сравниться с Тахрабом ни величественностью зданий, ни широтой улиц. Здесь царила провинциальная сонливость. Даже кошки мяукали ленивее и деревья росли медленнее. По узким мощеным улочкам не протиснулась бы ни одна машина — да никто из деп-и-солевчан и не мог себе позволить эту роскошь. Автомобили — это была прерогатива столицы. Тут ездили на мулах.
Дел у графа Томо не было никаких. Хозяин дома, где он жил, двоюродный брат дона Салевола, дон Бёркс-о-Бен, не разрешал ему даже постель за собой застилать. Томо очень переживал.
— Человек, с которым такое приключилось, — говорил графу Бёркс-о-Бен, — должен малость подождать и ничего не делать, чтобы за это время решить — что ему действительно следует делать из того, что сделать хочется. И стоит ли вообще делать это «что-то»…
Граф Томо, соглашаясь, кивал, но все-таки чувствовал себя немного не в своей тарелке, так как не мог понять, о чем говорит Бёркс-о-Бен.
Сидя за столом в своей комнатке на втором этаже, Томо прятал обрубок под край скатерти и учился перелистывать книгу левой рукой.
Иногда он не читал, а смотрел сквозь взлетающую занавеску на балкон, где дон Бёркс-о-Бен сидел на соломенном стуле и покуривал трубку с апранком или с ялпоноком. Если балкон был залит солнцем, Бёркс-о-Бен надевал соломенную шляпу.
Томо тоже садился на этот стул — когда хозяина не было дома. С балкона были видны дома, деревья, телеграфные столбы. По улице проходили мулы с поклажей в полосатых мешках и без нее. А в небе, высоком и одинаковом, парили птицы, хищно распахнув объятия своих крыльев.
Томо было грустно. Дон Салевол обещал вернуться через неделю, а его не было уже месяц. Томо ждал, высматривал его с балкона — вот он появится, пешком или на муле, оставив свой тяжелый авофургон снаружи, у городских ворот. Увидит, помашет рукой…
Тут граф Томо вспомнил, что ему строго-настрого было запрещено выходить на балкон и прикасаться к перилам, тем более перегибаться через них. «Еще увидит — рассердится!» — подумал Томо. Он очень боялся, когда дон Салевол сердился на него. Гораздо приятнее было сидеть и слушать, как он рассказывает графу занятные истории об одном новичке-студенте, приехавшем в столицу и то и дело попадающем в смешные истории. Самая смешная была про горшок с чесноком. Она напоминала Томо какую-то детскую сказку, но граф никак не мог вспомнить, какую именно. И вообще, у Томо складывалось такое впечатление, что в детстве он сказок не читал.
«Хоть бы я проснулся, а дон Салевол был уже дома», — думал Томо каждый вечер, засыпая под легким пуховым одеялом. Перышки, вылезая из подушки, иногда через наволочку кололи его в нос и щеки. Он их не любил, выдергивал и бросал на пол, глядя, как они плавно падают.
к и т о л к а ю т н е б о — р у к и т о л к а ю т н е б о — р у к и т о л к а ю т н е
Граф Томо не видел ничего из-за слез. Он обхватил руками дона Салевола и громко плакал. Он не пускал его. Он не мог согласиться с тем, что ему говорили Бёркс-о-Бен, Салевол и дон Адотак. «Зачем было приезжать, — кричал Томо, судорожно всхлипывая, — если через полчаса снова уходишь? Лучше бы совсем не приезжал. Я бы снова ждал. Я не могу видеть, что ты уходишь!».
Отцепить его было невозможно, да и не позволил дон Салевол никому даже тронуть Томо: остановил их гневным жестом. Граф Томо рыдал, уткнувшись носом в шерстяной свитер дона Салевола.
— Мы опоздаем, — нервно повторял дон Адотак. — Опоздаем!..
— Уйдите отсюда, — сказал дон Салевол. — Мне надо с ним поговорить спокойно.
Он плачет впервые за полгода. Это важно, понимаете? Впервые!
Оставшись наедине с Томо, дон Салевол сказал:
— Видишь, я здесь. Успокойся.
И он погладил Томо по голове. Граф понемногу затих и поднял покрасневшее от слез лицо на дона Салевола, все еще не выпуская его.
— Хочешь, я расскажу тебе про горшок с чесноком?
Томо кивнул.
— Тогда сядем.
Они присели на диван, и Томо на всякий случай взял его за рукав свитера левой рукой.
— С чего начать?
— Не знаю, — улыбнулся Томо, потом опустил глаза и тихо попросил:
— Не уезжай, пожалуйста.
— Эй, дон Адотак! — рявкнул дон Салевол. Томо даже вздрогнул.
— Что? — спросила голова Адотака, появляясь из-за двери.
— Поезжай один, я остаюсь.
— Что? — удивленно сказала голова.
— Я остаюсь.
— Это невозможно…
— Брысь! — гаркнул дон Салевол, посмотрел на Томо. — Ну всё, дурашка, я здесь. Неделю поваляюсь с тобой на травке. Радуешься?
— Радуюсь, — признался Томо и прижал ладоань дона Салевола к своей щеке.
— А что бы ты делал, если я не остался?
— Прыгнул бы с балкона.
— Помнишь, что я тебе говорил о балконе?
— Но ты ведь не уезжаешь! Нужен мне очень этот балкон.
— Пошли, в шахматы поиграем, — предложил дон Салевол.
— Давай, — обрадовался граф Томо. — Ты знаешь, когда тебя нет, мне очень страшно.
— с в и н ц о в ы е с у б м а р и н ы — с в и н ц о в ы е с у б м а р и н ы — с в и н ц о
Было почти утро, утро, утро. Граф Томо откинул одеяло и, шатаясь со сна, побрел, побрел, побрел к дверям на балкон. Невзирая на запрет. Граф открыл их и впустил в комнату предрассветный ветер. Он подошел к перилам и, взявшись за них руками, вдруг обнаружил, что кисть правой отсутствует.
Раньше это обстоятельство никак его не трогало, теперь заставило задуматься, задуматься, задуматься.
К его удивлению, он не помнил, не помнил, не помнил, как лишился руки. Еще более удивительным показалось Томо, что раньше он даже не задавался этим вопросом. «Может быть, несчастный случай? — подумалось ему. — Или дуэль…»
Внезапно он вспомнил, вспомнил, вспомнил лицо графа Осцилло, который лежал, убитый, на берегу реки. И лупу. Всплыл в памяти и другой Осцилло, второй, убитый им… Граф Томо посмотрел, посмотрел, посмотрел на незнакомые улицы, в которых только начинала, начинала, начинала течь кровь утреннего света. Он весь сжался…
— Томо! — послышался возглас из комнаты. Граф обернулся и стал спиной к перилам. Дон Салевол медленно вышел к нему, напряженно улыбаясь.
— Осторожно, Томо, — сказал он. — Я не сержусь. Только отойди… от перил. Хочешь, я расскажу тебе…
— Где я, — сказал Томо. — Почему я ничего не помню? Почему я должен отойти от перил? Между прочим, ты говоришь со мной, как с сумасшедшим. Почему? Я что, уже бросался вниз? Что со мной случилось, вообще? И с рукой — что? И что это за город? Что за дом? Ради нашей дружбы, дон Салевол, объясни…
— Хорошо, — кивнул дон Салевол. — Только ты от перил все-таки отойди сначала. Томо, ну Томо… Ну я тебя прошу!..
— Ну вот, отошел… Только не хватай меня!
— С чего ты взял, что я буду хватать?
— Один раз ты уже… — Томо замолчал на секунду, секунду, секунду. — Мы стояли на дороге, и фары были такие яркие, слепящие. Ничего не было видно. И ты так больно схватил меня за плечи!
— Ты вспомнил? — удивленно поднял брови дон Салевол. — А ну, давай, вспоминай остальное. Я помогу.
— Не надо, — глухо произнес граф Томо. — Я всё помню. Всё.
…С тех пор, как граф Томо вспомнил, он всё это пытался забыть. У него не получалось. Дон Салеовл боялся за Томо еще больше, чем раньше.
о к и е в е л о с и п е д и с т ы — о д и н о к и е в е л о с и п е д и с т ы — о д и н о к и
Обескураженный вспышкой своего сознания, граф Томо перестал воспринимать себя как затерявшееся звено стальной цепи. В его жизни снова появились и прошлое, и будущее, и немного настоящего.
В Деп-И-Солеве Томо нравилось. Здесь не было шумных похоронных гонок и стелящегося над мостовыми вечернего тумана. Самым высоким зданием в городе был трехэтажный особняк Сира А-Пика.
Сир А-Пик считался святым покровителем городка в семнадцатом поколении. На самом деле он любил танцы, шлейфы, духи и увлекался составлением сложных мозаик из крупинок черной, красной и белой икры. Но про это никто не знал.
Самым высоким деревом в Деп-И-Солеве была слива, в дупле которой иногда жили безработные кошки.
Кошачья биржа трудоустройства была расположена на заднем дворе рыбзавода, там где река Дамы Оноокой делала поворот. Времена были тяжелые, и найти порядочный дом с достаточным количеством крыс было сложно.
Дон Салевол бросил работу шофера-дальнобойщика, так как страх за графа Томо не позволял ему надолго отлучаться из города. Теперь дон Салевол практиковался как начинающий агент по торговле рабочей силой. Он трудоустраивал вольных кошек и мулов и брал за свои услуги не очень высокую плату.
Граф Томо помогал ему. По вечерам они сидели под тяжелым абажуром, вели учет квитанций, и Томо левой рукой выстукивал на компьютере цифры, имена, коды…
Бывало, устраивались вечеринки. Тогда Бёркс-о-Бен готовил свой клубничный пирог и толстенькие творожники, дон Салевол приносил в двух авоськах неисчислимое количество лимонада, красного вина и белого хлеба, а граф Томо профессионально смешивал коктейли.
Приходили друзья, которые помнили дона Салевола с детства, еще с тех пор, когда он катался на трехколесном велосипеде и распугивал незнакомых кошек.
Тут были и прекрасный знаток сладкоголосия дон Лодилав, и потомственный кузнец дон Церуго Гнурав-Раих, и известный вялотворец дон Апул… Среди гостей были и дамы: дама Зер-Бо, странная и тонкая; дама Амад, стригущая купоны в салоне крысоты; дама Арегем, старая и веселая; а еще была дама Вретс-зи-Авретс, в которую граф Томо влюбился без опознавательных знаков.
Он пытался ухаживать, но стеснялся своей правой руки, то есть отсутствия там какой бы то ни было кисти. Что он только не делал, чтобы Дама Вретс-зи-Авретс не замечала его увечья. Поднося ей коктейль в высоком стакане, он прятал обрубок за спиной и поворачивался к даме левым боком.
Втягивал руку в рукав и даже чуть отводил назад левое плечо.
— Что же вы всё боком и боком? — поднимая левую бровь, задавала дама Вретс-зи-Авретс сложный вопрос, и граф Томо не знал, как ему сделать так, чтобы не отвечать.
— Прокатимся по городу? — не дождавшись, когда Томо заговорит, предложила дама и, шагнув к графу, приложила свое сложное теплое бедро к его ноге.
Граф быстро и беззащитно заморагл и чуть не задохнулся этой необъяснимой дамой.
Вскоре, потихоньку улизнув с вечеринки, они ехали по набережной на спокойных мулах.
Луна, — понимал Томо, — ночной прохладынй ветер… В волнах реки Дамы Оноокой шелестели чешуей редкие русалки. Мулы шли рядышком и о чем-то неромко переговаривались.
— Интересно, заметили там уже, что нас нет? — придумал наконец себе реплику граф Томо.
— Пусть, — безразлично произнесла дама. Томо взял ее за руку, но она мягко и даже брезгливо высвободила свою ладонь.
— Луна, — сказал Томо, кивком указывая даме на маслянистый лимон в небе.
— Это не повод, — сухо ответила дама Вретс-зи-Авретс.
— Вы дама вольная, подневольная или невольная? — вежливо поинтересовался граф Томо, чтобы далее более осмотрительно строить беседу. Он так волновался, что попытался провести по лицу несуществующей рукой. Резко дернувшись, опустил обрубок на бедро.
— Я — дама отдельная, — строго произнесла его спутница, шлепая снятой перчаткой по шее мула, который чуть замедлил шаг. — И не просто отдельная, а прямо-таки особенная и из ряда вон выходящая. Я коллекционирую.
— Что коллекционируете?
— Озёра, — сказала дама. — У меня уже есть озеро Зеро, на днях я купила озеро О, присматриваю еще одно — озеро Тяжелой Воды. И много других есть. Вы интересуетесь озерами?
— Нет, — признался Томо.
— Чем же вы интересуетесь?
— Дамами… То есть, одной, конкретной, отдельной и очень особенной дамой.
— Я думала, и вы особенный, — оловянным голосом протянула дама Вретс-зи-Авретс. — А вы такой же… Неужели, кроме дам, нет для вас, графов, ничего приятнее и желаннее?
И не дожидаясь ответной реплики Томо, дама неожиданно повернула своего мула и поехала в сторону. Граф Томо слез с седла.
Он долго шел вдоль парапета набережной, глядя в зелень воды и вдыхая странный речной запах. Мул некоторое время шел за ним, а потом повернул, и скоро звук от его копыт затерялся в темных деп-и-солевских улочках.
Граф Томо был один. Он думал о многих вещах. Потом сидел на холодном каменном парапете и смотрел.
Когда небо стремительно навалилось на город отчаянной синевой, Томо стало страшно. Он ощутил неотвратимую смертельность этого утреннего часа.
Постепенно неестественный солнечный свет согнал графа с парапета, и Томо пошел дальше.
Деревья, равномерно поднимающиеся из асфальта вдоль реки, были как правые руки, впивающиеся в небо. Они роняли вниз — серыми орущими листьями — голодных воробьев. Птицы возились, как мыши, купались, пили воду, дрались, клевали — по очереди — подпрыгивающий кусочек печенья… Томо вспугивал их своими осторожными шагами, но птицы тут же возвращались на свои места, далеко не отлетали, не чувствуя со стороны человека какой-либо угрозы.
Так граф Томо дошел до моста Дамы Оноокой. Находясь в самой середине его, граф увидел идущего навстречу пешехода. Юноша шагал легко и стремительно, он был одет в скучное зеленое пальто, а шею укрывал теплый коричневый шарф. На рукаве пальто граф Томо уже издалека разглядел знакомый герб.
Граф Осцилло — очередной его граф Осцилло — приблизился к Томо вплотную.
Оба остановились.
— У меня нет при себе ножа, — доложил Томо, глядя в лицо своему семейному врагу.
— Я одолжу, — успокоил его Осцилло и протянул тонкий нож изящной рукояткой вперед: так среди графов принято было протягивать ножи во время дуэлей.
— А без секундантов — обойдемся, — подытожил Томо, пробуя, как ложится чужое оружие на его левую ладонь.
— Легко мне, ей-ей, подниматься на горную кручу, — сказал Томо, делая первый выпад.
— Естественен рай, опекаемый дружной бригадой, — улыбнулся Осцилло, успев отскочить, и тоже сделал попытку достать Томо ножом.
— На небе моем, — выдохнул Томо, защищаясь, — обрисованы ветренной тушью…
Осцилло парировал удар и резко ударил сам, лезвие ножа проскочило совсем рядом с щекой Томо.
— …Алмазные ангелы, — злобно прошипел Осцилло.
— С крыльями из стекловаты, — ответил Томо. Они отскочили друг от друга, отдыхая и восстанавливая дыхание. Потом снова бросились друг к другу, бой перенесся на проезжую часть моста.
— Давайте прицелимся в них из фамильной рогатки! — крикнул Осцилло, пронзая воздух острием.
— И с неба на землю собьем их прозрачные тушки! — прорычал в ответ Томо, чувствуя, как горяча стала узорчатая рукоять в его ладони.
— Медовые краски заката — мечта психопатки, — тяжело дыша, сказал Осцилло.
— А я обожаю потягивать пиво из кружки…
Вдруг Томо споткнулся. Когда боль стала такой невыносимой, чо он перестал ее ощущать, Томо решился открыть глаза.
Над ним склонился гарф Осцилло. Он держал в испачканных кровью пальцах нож и что-то говорил Томо. Но графу Томо не было слышно. На лице у Осцилло было написано спокойное, будничное выражение. Он даже немного улыбался.
По-отечески потрепав Томо по плечу, Осцилло вложил что-то в единственную ладонь поверженного противника, поднялся с колен и исчез из поля зрения Томо. Тогда граф Томо посмотрел в небо. Там летали разнообразные птицы.
Потом перестали: из графа Томо вытекла вся его кровь.
Когда графа Томо отыскали и на грязной ярмарочной телеге привезли, дон Салевол долго не мог разжать ладонь мертвого друга. А когда отогнул застывшие пальцы, увидел в кулаке маленькую сиреневую бабочку. Подвигав крылышками, она вспорхнула и стала летать по комнате, чтобы найти окно и очутиться снаружи.
Тбилиси
1998
Словарь-памятка
Граф Томо — младший из рода Томо.
Дама Амстер — невольная дама, родственница графа Томо.
Бэг — бродячий певец.
Осцилло — род семейных врагов Томо, графы.
Тахраб — райцентр, город, столица.
Дон Салевол — шофер-дальнобойщик, друг Томо, вроде бы бисексуал.
ТИБО — Тахрабский Институт Благородных Отпрысков.
Мэтр Пери — преподаватель сладкоголосия.
Мэтр Деци — преподаватель мордологии.
Тахрабус — общественный транспорт.
Площадь Дамы Оноокой.
Река Дамы Оноокой.
Мост Дамы Оноокой.
Улица Дамы Оноокой и всё остальное ее имени… — см. Дама Оноокая.
Дама Оноокая — каноническая святая, покровительница жуков и велосипедистов.
Кококсиан — автор труда по мордологии «Ампутация бесконечности», легшего в основу. Гетеросексуал.
Акян Реван — древний поэт: поэма «Хлор», оды — «Ванилин», «Лохань», «Таз», «Вазелин» и др.; драмы, лирика. Сексуальная ориентация неопределенно-личная. Погиб в перестрелке.
Ян Хук — голубой боксер, очень чувствительный.
Улицы: Ховенбета, Коктожана, Марежана, Габенжана, переулок Киндромана — названы в честь одного и того же человека.
Проспект Широченный — в честь своей широченности.
Дама Рози Велет — вольная дама, странная.
Янь Лапс — слесарь-стоматолог, тупой, с синими глазами.
Зер Ерепан — вольный поэт, сторонник крепких традиций.
Ким Ярпан — практик-мордолог, темная личность.
Дама Анетс — сестра Зера Ерепана, широкоплечая, невольная.
Дама Акшукар — стерва, защищенная хитиновым панцирем.
Дама Чиприк — нимфоманка, близорукая.
Дон Ценокан — убийца, стукач.
Дама Аксеваназ — комплексная дама.
Сир И — покровитель Тахраба, король, извращенец.
Священная Лесопилка — остатки древних верований: по чудом сохранившимся легендам, здесь сказочные плотники и их шахтеры прятали свои (и не только свои) несметные богатства.
Дама Акус — сука.
Деп-И-Солев — глухомань, захолустье, провинция, городок.
Дон Бёркс-о-Бен — двоюродный брат дона Саолевола.
Апранок, ялпонок, чеснок, сериалы — наркотические вещества, относящиеся к классу «дурь», подвиду «муть».
Дон Адотак — так, один дон…
Сир А-Пик — покровитель Деп-И-Солева.
Дон Лодилав, дон Церуго Гнурав-Раих, дон Апул, дама Зер-Бо, дама Амад, дама Арегем, — друзья дона Салевола.
Дама Вретс-зи-Авретс — коллекционерка.
Комментарии к книге «Одинокие велосипедисты», Сусанна Арменян
Всего 0 комментариев