«Путеец»

Дзиро Асада Путеец

Однопутка Биёро-Хоромаи в черте города идет параллельно с основной линией. Сверкающий стеклами курортный экспресс, поравнявшись с тепловозом серии КХ-12, обгоняет его медленно, будто желая вдоволь налюбоваться этой диковиной.

То ли это случайная прихоть расписания, то ли так было задумано специально, чтобы порадовать взоры едущих из города лыжников — пассажиры экспресса, гроздьями свисая из окон, не отрывают глаз от ярко-красного — цвета, принятого на старых железных дорогах, — локомотива. Вот экспресс приближается к развилке, где линия Хоромаи резко сворачивает влево, и в его широких стеклах мелькают вспышки сразу нескольких фотоаппаратов.

Рейсов до Хоромаи всего три, и КХ-12, отправляющийся в восемнадцать часов тридцать пять минут — последний из них. — Надо же, ну дают! Нашли что снимать! А, начальник? — проводив взглядом быстро удаляющийся по снежной равнине экспресс, молодой машинист поднял глаза на Сэндзи, стоявшего на месте помощника. — Ну уж ты хватил! Как это «что снимать»? Ведь наш КХ-12, считай, теперь вроде памятника культуры. Некоторые даже с Хонсю сюда приезжают, чтобы только поглядеть на него. — А чего тогда закрывают нашу линию? — Какие-то сложности — то ли интенсивность движения не та, то ли дело в рентабельности. «Да уж…» — и машинист, подняв руку, ткнул большим пальцем себе за спину в сторону единственного вагона. Там не было ни души, пустые зеленоватые сиденья поблескивали в тусклом свете флуоресцентных ламп. — Кто бы такое говорил, только не начальник центрального вокзала Биёро… — сказал он. — А что? — Да ведь на линии Хоромаи отродясь не было никакой ихней дерьмовой интенсивности! Я уже четвертый год работаю, и в школьные каникулы тут всегда так. Чего же они именно теперь придумали закрывать линию? — Кто их знает? Думаю, нас до сих пор не трогали только благодаря былым заслугам. Ты-то ведь сам из Хоромаи, небось помнишь, как тут жизнь кипела в прежние времена.

Процветание Хоромаи, конечной станции местной железной дороги, началось в эпоху Мэйдзи, тогда этот городок быстро вырос в один из самых значительных центров каменноугольной промышленности на Хоккайдо. По железнодорожной ветке длиной в двадцать с лишним километров, вдоль которой располагалось шесть станций, непрерывно курсировали паровозы Д-51, до отказа груженные углем. Теперь же по ней ходил один-единственный тепловоз, утром отвозивший старшеклассников в школу, а вечером привозивший их обратно, и все промежуточные станции обезлюдели. С тех пор как закрылась последняя шахта, прошло десять лет. — Я слышал, Отомацу-сан со станции Хоромаи в этом году уходит на пенсию. Наверное, потому и… — Ну вот, и ты туда же. Нечего повторять за другими. Да и кого в Саппоро волнуют такие вещи? КХ-12 больше из чувства долга, чем по необходимости, остановился на пустынной станции Северная Биёро. — Ну и снегу! Хоть бы почистили платформу, того гляди ее совсем занесет. — Да ладно, плевать. Внимание, внимание! Поезд отправляется! — зычно закричал Сэндзи, поторапливая несуществующих пассажиров. Неожиданно громко запыхтев, КХ-12 снова заскользил по снежной равнине.

Поправив меховой воротник рабочего плаща, Сэндзи вернулся к прежнему разговору. — Тут все одно к одному. В этом году Отомацу-сан выйдет на пенсию, в следующем — я… — Ну, вы-то вроде станете директором всего вокзального комплекса. — Кто это тебе сказал? — Да все говорят. В Биёро об этом каждая собака знает. Вот достроят в будущем году новое вокзальное здание, вы сразу же туда и перейдете. — Хватит пороть ерунду. Ничего еще не решено. Да вроде мне и не пристало… Там ведь придется, нацепив костюм с галстуком, кланяться всем подряд вместе с продавцами из универмага, которых привезут с Хонсю. — Это точно! Вы ведь путеец до мозга костей. Вам бы все машинистом на паровозе — ту-ту!.. — Кстати, а что будет со мной? Мне все говорят — переходи на основную линию. — И что? — Как что? Там эти новые поезда, я в них ничего не смыслю. Да еще начнут гонять кому не лень — то в ларек сбегай, то лапшу подай… Нет, все это не по мне! — Ну, не велика беда. Уж если тебе удается управляться с этой рухлядью, ты и с суперэкспрессом наверняка совладаешь. Еще и спасибо скажешь. — Ну нет, скорость больше пятидесяти километров — это не для меня. Я сразу в штаны наложу. Уж это точно.

Взяв перчатку, Сэндзи протер ветровое стекло.

КХ-12 полз по пологому подъему, справа и слева к дороге вплотную подступали холмы. Несколько раз по пути попадались короткие тоннели, и с каждым новым тоннелем снежный покров становился все толще. — Гляньте-ка, начальник, похоже, завтра без снегоуборщика не обойтись.

Фары выхватывают из темноты световую дорожку, если не отрываясь долго смотреть на нее, начинает казаться, что мчишься в какой-то неведомый сказочный мир. Облокотившись на распределительный щит, Сэндзи вглядывался в даль, в свет и тьму впереди. — Доберемся до Хоромаи — и сразу же двинешь обратно. А то еще застрянешь в снегу, а на дороге никого, Новый год ведь. Машинист с сожалением посмотрел на стоявшую у ног Сэндзи двухлитровую бутыль. — А я-то думал заночевать в Хоромаи. — Еще чего! А если кто-нибудь захочет поехать последним рейсом? — Да откуда?.. КХ-12 остановился на станции в ложбине. Какие там пассажиры, перед зданием вокзала не было ни одного фонаря, лишь темнели заброшенные, полуразрушенные дома. — Дело даже не в том, что я еду к Отомацу-сан нарочно, чтобы с ним вдвоем выпить за Новый год. Ты только представь себе, какие разговоры поведут два старика. Или, может, тебе тоже хочется с нами выпить да всплакнуть? А? — Да я пошутил. Не берите в голову… Внимание! Поезд отправляется! — Вот это голос так голос! — Учусь у Отомацу-сан.

Скоро вдали за замерзшей рекой показались огни Хоромаи, над городком нависали темные силуэты терриконов. — Погуди-ка. Мы задержались на пять минут, Отомацу наверняка уже стоит на платформе.

КХ-12, словно жалуясь, что годы его сочтены, загудел слабым от старости голосом, и окрестные горы откликнулись далеким эхом.

Когда тепловоз вынырнул из круглого отверстия тоннеля, впереди показался вокзал Хоромаи. За заснеженным зданием вокзала виднелась разработка с полуразрушенными строениями, вдали, словно привидение, вырисовывался силуэт конвейера.

Машинист и Сэндзи одновременно вскинули руки, указывая на подвесной семафор, и подали голосом сигнал. Лобовой прожектор выхватил из тьмы платформу с кирпичом. Там, где прежде был пакгауз, где днем и ночью раздавался скрежет грузовых платформ и локомотивов, расстилалась бескрайняя снежная равнина. — Гляньте-ка, начальник, совсем как в сказке.

Даже колеса стучали по рельсам как-то особенно глухо. Старый начальник станции Хоромаи стоял на вокзальной платформе с фонарем в руке, не обращая внимания на летящий ему в лицо мелкий колючий снег. — Даже и не подумал уйти, а ведь мы задержались на пять минут. И это при морозе в двадцать с лишним градусов!

Такие правила приняты на японских железных дорогах. Считается, что это повышает безопасность движения.

Отомацу в толстом форменном пальто и темно-синей фуражке с опущенным ремешком неподвижно стоял на самом краю платформы конечной станции, плечи его были припорошены снегом. Вытянувшись в струнку, он взмахнул рукой в белой перчатке, точным движением указывая на путь. — Хорош Отомацу-сан, правда? Хоть картину с него рисуй. — Какой он тебе Отомацу-сан? Молод еще. Лучше называй его господин начальник. Да ты только посмотри на него — ведь настоящий путеец! Куда до него нынешним начальникам станций: эти олухи только и годны на то, чтобы зачислить их в штат вокзальной обслуги. — Меня почему-то всегда слеза прошибает, когда я его вижу.

Машинист еще раз дал гудок и затормозил. КХ-12, прогромыхав, остановился у конечной станции.

Поскрипывая сапогами по снегу, успевшему тонким слоем покрыть платформу за те пять минут, на которые опоздал КХ, к ним подошел начальник станции Отомацу. — Вот и мы, Ото-сан. Совсем закоченели. Прости за опоздание.

Улыбаясь, Сэндзи спустился на платформу. — Что ты, не велика важность. С Новым годом! — И тебя тоже! Собственно говоря, я собирался встретить его с тобой, да этот паршивец Хидэо заявился к нам со своим сынишкой. — Да что ты, неужто наш малыш Хидэ стал отцом? А ты, Сэн-тян, значит, теперь у нас дедушка? Первый внук, поди души в нем не чаешь. — Да, он у нас очень славный. — Тут, осознав, что, сам того не желая, больно ранил Отомацу, Сэнд-зи прикрыл рот перчаткой. — Я звал Хидэо поехать со мной, думал, отметим Новый год втроем, но у него завтра первый рабочий день… Извинись, говорит, за меня. — Не велика важность. Он небось занят по горло: шутка ли — начальник отдела в Саппорском центральном управлении. Скажи ему, чтобы не беспокоился. — Я уж прослежу, чтобы еще до весны он заехал к тебе, как положено, уважил. А то ведь что получается: когда он переводился в Саппоро — обещался костьми лечь за линию Хоромаи… Прости, что я ничем не сумел помочь. Нехорошо получилось. — И сорвав с головы шапку, Сэндзи низко склонил свою лысую голову. — Полно тебе, Сэн-тян. Не хватало еще, чтобы начальник Центрального вокзала Биёро мне кланялся. Я и ответить должным образом не умею.

С донельзя сконфуженным видом Отомацу проскользнул мимо Сэндзи и заглянул в кабину. — Да, досталось тебе сегодня, — обратился он к машинисту. — Зайди-ка, погрейся.

Не отводя глаз от спины продолжающего кланяться Сэндзи, тот ответил: — Очень уж сильный снегопад, господин начальник, пожалуй, я двинусь обратно не задерживаясь.

— Вишь ты, господин начальник, значит. Небось это Сэн-тян тебя научил. Да какой я начальник! Совсем старика в краску вогнали! У меня и подчиненного-то ни одного нет.

С этими словами Отомацу извлек откуда-то из-за спины сигнальный флажок. Затем, согнув свое длинное и худое, как у журавля, тело, похлопал Сэндзи по спине: — Сэн-тян, да никак ты еще больше раздобрел? — Не говори. — Сэндзи наконец поднял голову. — И на Новый год ел за четверых. Да, кстати, вот хозяйка моя просила тебе передать. — Ох ты, ну спасибо. Вот и у меня Новый год. Проходи покуда в дом, я только отправлю его и тут же приду.

Оставив Отомацу провожать КХ-12 в обратный рейс, Сэндзи пересек путь и двинулся к вокзалу.

Вокзал в Хоромаи, построенный еще в эпоху Тай-сё (1912–1926 годы по европейскому летосчислению), до сих пор не утратил былого великолепия. В просторном зале ожидания был высокий потолок с янтарного цвета балками и треугольными окнами, украшенными витражами весьма романтического содержания. На стене, над выходом на перрон, окаймленным деревянной рамой, все еще, будто кем-то забытое, висело ведущее колесо — символ государственной железной дороги. Каждая из отполированных временем до блеска скамей представляла собой историческую реликвию.

«Неужели нельзя сохранить хотя бы это здание?» — подумал Сэндзи. Протянув озябшие руки к мазутной печурке, он опустился на скамью. В полной тишине прозвучал гудок КХ-12. — Вот и я. — Принеся с собой запах снега, вернулся Отомацу и, сматывая флажок, сказал, указывая на привокзальную площадь: — Видал? Уже и трактир закрыли. — Да ну? Надо же, в самом деле… А что случилось с бабусей? — спросил Сэндзи, заметив, что света не было и в покосившейся мелочной лавке, которая единственная держалась до последнего. — Ее сын вроде бы купил дом в Биёро. Сам понимаешь, не мог же он бросить тут старуху, которой за семьдесят. Теперь приходится самому торговать сигаретами да газетами. — Ну, это уж слишком, Ото-сан. Мало того, что ты должен сам продавать билеты, сам убираться, охранять пути, — так неужто еще и газеты? — А что делать? Ведь у нас в Хоромаи еще осталось около ста домов. Конечно, одно старичье, но ведь и им хочется хотя бы газеты читать.

Из конторы донеслась печальная эстрадная мелодия.

У Сэндзи вдруг возникло неприятное чувство, будто терриконы, силуэты которых окружали вокзал, вот-вот обрушатся на него. Вытащив сигареты, он закурил. — А это тебе к Новому году. Особое саппорское сакэ, Хидэо просил передать. — Вот спасибо, такую тяжеленную коробку пришлось везти… А я, с тех пор как моя хозяйка скончалась, уж и забыл как Новый год справляют… — Сколько же лет с тех пор, как Сидзуэ-сан?.. — Какое там лет — всего-то в позапрошлом году. А кажется, будто уже лет десять прошло. — Одиноко небось тебе здесь? — Да нет. Вокруг такое же старичье, так что ничего. Пойдем в дом, я только погашу огонь в печке.

Сэндзи решил начать с серьезного разговора, а потом уж перейти к выпивке. — Кстати, Ото-сан, похоже, будущей весной меня переведут на работу в новый вокзальный комплекс. — Что ты говоришь! Отлично! — Вот я и подумал — не перебраться ли и тебе в Биёро? Сам посуди — двенадцать этажей, стеклянные лифты. Финансируют все это один токийский универмаг и Японская железная дорога. И я могу замолвить за тебя словечко… — Ну, если так, то лучше не надо.

Сообразив, что допустил бестактность, Сэндзи прикусил язык. — То есть спасибо тебе, конечно, но я, пожалуй, пока воздержусь. — Но почему, Ото-сан? — Да я эскалаторов и тех страх как боюсь. Я ведь совсем не то что ты. Правда, ты тоже был раньше простым путейцем, зато дослужился до начальника Центрального вокзала Биёро, а я, куда уж мне до тебя… — Но Ото-сан, ты ведь прекрасный механик. — Вовсе нет, ни в чем, кроме железной дороги, я не смыслю. Я и школ никаких не кончал, все, что знаю, добыто собственным потом и кровью. Да для этих, которые из Токио, я все равно что иностранец.

Они замолчали, и на них навалилась гнетущая тишина снежной ночи. — Слушай, Сэн-тян, а Хидэо удалось что-нибудь сделать для меня? — Вроде бы нет. Не смотри, что он кончил Хоккайдский университет, пост занимает высокий, то да се… На самом деле не такой он большой начальник, чтобы с ним считались, когда решается судьба линии. — Ну что ж, нет так нет.

Сэндзи снова не нашелся, что сказать, и только попытался стряхнуть с пальто Отомацу снег, который, так и не растаяв, на глазах превращался в лед. — Хозяйка-то здорова? — Да, все толстеет.

Вдруг неприятное воспоминание мелькнуло в голове Сэндзи.

Он вспомнил, как в тот день, когда умерла жена Отомацу, тот неподвижно, глядя себе под ноги, стоял в морге больницы Биёро. Жена Сэндзи до сих пор не может простить Отомацу, что он не был рядом с женой, когда она умирала. «Каменный человек», — говорит она.

Отомацу неоднократно сообщали, что жена при смерти, но он приехал только последним поездом, после того как собственноручно погасил все фонари на станции Хоромаи. Возможно, жена Сэндзи была не так уж и неправа, упрекая eгo, тем более что сама она постоянно справлялась о состоянии больной по телефону, а в последние часы и вовсе не отходила от нее.

В тот день пальто Отомацу тоже было покрыто заледеневшим снегом. Опустив голову, он неподвижно стоял у изголовья покойной. «Ото-сан, почему вы не плачете?» — спросила жена Сэндзи, пытаясь расшевелить его, но Отомацу только буркнул в ответ что-то невнятное.

(Я ведь путеец, негоже мне плакать из-за родни.) Тогда, глядя на Отомацу, который стоял, машинально комкая полу пальто, и не проронил ни единой слезинки, Сэндзи почему-то явственно ощущал стук колес Д-51 по рельсам и запах жирного паровозного дыма. — Слушай, Сэн-тян… — Отомацу снял шапку и пристроил ее поближе к печке. Это была фуражка служащего государственной железной дороги, темно-синяя с темно-красным околышем и колесом на кокарде. — Что? — Я-то ладно, но что будет с КХ? — Ну, что ни говори, а двенадцатая серия выпущена аж в двадцать седьмом году Сёва (1952 год по европейскому календарю). Мы с тобой тогда еще были кочегарами на Д-51. — И значит — на металлолом? — Наработался, хватит.

Оба прекрасно помнили тот день, когда новенький, с иголочки, КХ-12 подошел к станции Хоромаи.

Сэндзи обтирочными концами начищал колеса Д-51, а Отомацу, взобравшись на тендер, сгребал в кучу уголь. По обе стороны железнодорожного полотна плотной толпой стояли жители деревни, шахтеры. Когда сверкающий КХ-12 предстал взорам собравшихся, вынырнув из тьмы тоннеля, толпа издала громкий ликующий вопль, приветствуя его, словно вернувшегося с победой воина.

(Вот это да, Сэн-тян! Глянь-ка, тепловоз пожаловал. Вот так КХ-12!) — кричал с тендера Отомацу, размахивая лопатой. Крики «ура» не смолкали до тех пор, пока стоявший на краю платформы начальник станции не принял у машиниста жезл. — Да, раз уж и паренек, который подбрасывал уголь в паровозную топку, на пенсию собирается, наверно, жестоко заставлять работать КХ — в конце концов, чем он хуже людей? — К тому же, Ото-сан, ведь это едва ли не последний тепловоз во всей Японии, если постараться, его можно определить в музей или в парк железнодорожников, там он наверняка попадет в хорошие руки. — Может, попросишь, чтобы и меня заодно выставили в музее?

Оба наконец расхохотались. — А не пора ли нам и о Новом годе подумать?

После того как были погашены фонари на вокзальной платформе, зал ожидания озарился неясными отблесками снега. — Глянь-ка, кто-то забыл.

На одной из опоясывающих зал скамеек, растопырив руки, сидела целлулоидная кукла. — А, тут одна малышка играла. Я и не заметил, как она ушла.

Выскочив на подъездную площадку, прямоугольник которой был словно вырезан из окружающей тьмы, Отомацу огляделся. — Целлулоидный пупс. Сейчас такие редкость. Может, кто из пассажиров забыл? — Да нет, это девчушечка все здесь крутилась, я ее раньше никогда не видел. — Ну уж положим! Откуда взяться кому-то, кого ты не знаешь? — Видать, приехала погостить к родне на новогодние каникулы. Может статься, на машине. Совсем крошечная, вот такая, очень славная. У нее еще был красный ранец. — Ранец? — Она сказала, что весной пойдет в школу, поэтому отец купил ей ранец. Очень милая. Все вертелась вокруг меня, никак не отставала. «Глядите, — говорит, — господин начальник, какой у меня ранец». — Поняла, небось, что ты любишь детей. Своих детей у Отомацу не было.

Позади конторы находились жилые помещения: две комнатушки с маленькой кухонькой. На домашнем алтаре стояла фотография отца Отомацу в форме и фотография его жены в молодые годы.

Поставив на алтарь курительные палочки, Сэндзи некоторое время молча рассматривал фотографии. — Снимка дочки у тебя нет? — Да ведь ей и было-то всего два месяца, когда она умерла. — Я забыл, как ее звали? — Юкко. Она родилась десятого ноября, в тот день как раз выпал первый снег, ну мы и назвали ее Юкико — Снежное дитя. Помнишь, ты еще говорил — вот и невеста нашему Хидэо? — Помню. Хидэо учился тогда в средней школе. Когда я сказал: «вот тебе невеста», он надулся и отказался взять ее на руки.

Сидя друг против друга за низеньким столиком, они подливали друг другу холодное сакэ. Радио выключили, и звук текущей тоненькой струйкой воды назойливо отдавался в ушах. — Может, это дурно, но я ведь до сих пор считаю, сколько Юкко лет. Будь она жива, ей бы в этом году исполнилось семнадцать. — Она ведь была поздним ребенком? — Да, мне было сорок три, а жене тридцать восемь. Видать, судьба…

Отомацу редко жаловался.

Ночью Отомацу Сато проснулся, почувствовав, что у кассы кто-то стоит. Это было в тот миг, когда неизменно точные стенные часы пробили двенадцать. — Господин начальник, господин начальник! — донесся до него чей-то нежный голосок, ему показалось, что кто-то пытается заглянуть внутрь сквозь щели между пластинами из органического стекла. — Чудно, в такое время… Уж не захворал ли кто? — Стараясь не разбудить Сэндзи, который крепко спал, накрывшись с головой одеялом, Отомацу неслышными шагами подошел к окну и, приоткрыв штору, увидел девочку с красным шарфом на шее. Она стояла возле кассы, облокотившись на окошко.

Девочка была старше той малышки, которую он видел накануне вечером, но в узких глазах было что-то сходное. — А, ты за куклой?

Девочка утвердительно кивнула. Накинув поверх пижамы куртку на вате, Отомацу вышел в зал ожидания. Снег неизвестно когда перестал идти, и со стороны подъездной площадки тянулась дорожка лунного света. Небо глухо постанывало. — Ты, наверное, ее старшая сестра?

Он протянул ей куклу, и девочка приветливо улыбнулась: — Она все плачет: «Где моя кукла?..» — Молодец, что пришла! Только я что-то вас до сих пор не видел. Вы чьи? — спросил Отомацу, а про себя подумал: «Понятно, городские, вон какое личико беленькое да тонкое».

Мы живем неподалеку от храма Тэндзин. Наша фамилия Сато. — Сато, значит. Ну, здесь все Сато. Я и сам Сато. Говоришь, рядом с храмом? Там, где масляная лавка?

Девочка отрицательно замотала головой. — Тогда, может, вы приехали к Иса? Или к То-рао?

Девочка молча трясла головой, как будто не желая отвечать. — Ты к дедушке приехала? На Новый год? Девочка по-прежнему не отвечала, и, решив, что довольно с нее вопросов, Отомацу заговорил о другом: — Ты бы лучше не ходила одна, это опасно. Медведи у нас, правда, не водятся, но можно увязнуть в снегу или упасть с насыпи. Так и до беды недалеко. Погоди-ка, я сейчас тебя провожу. — Да что вы, не надо. Мне недалеко. Да и светло, луна яркая.

Девочка говорила складно, да и вообще казалось очень смышленой. — Сколько тебе? — Двенадцать. — Так ты уже учишься в средней школе? Я думал, тебе меньше. — Я пока еще в шестом классе младшей школы. В этом году перейду в среднюю. Послушайте, господин начальник… — тут девочка замялась. Словно озябнув, она переступала с ноги на ногу. — А, наверное, хочешь по-маленькому. Туалет справа от входа. Погоди-ка, я сейчас зажгу свет.

Приоткрыв дверь конторы, Отомацу повернул рубильник на распределительном щите. Лампочка заморгала, высвечивая заснеженную платформу. — Господин начальник, мне что-то боязно, вы меня не проводите? — Конечно, конечно, пойдем.

Слегка наклонившись вперед, девочка потянулась к Отомацу и ухватилась за его руку. — Вообще-то, бояться тут нечего. Ну ладно, ладно.

Сжав маленькую ладонь, Отомацу ощутил безотчетную грусть. Возможно, потому, что вчерашняя девочка и эта ее сестра до невозможности живо напомнили ему его покойную Юкко. А может, потому, что его здешней жизни осталось всего три месяца?

Если бы только они не застудили ее тогда, Юкко наверняка бы стала такой же, как эта девочка, и каждый вечер просила бы проводить ее в туалет. Но ее нет. А все потому, что она родилась в этой глухой деревне, где даже врача нет, потому, что ее укладывали спать в смежной с конторой комнатенке, где всегда был сквозняк. Отомацу с ужасом подумал: это его работа убила его ребенка.

Поджидая девочку возле туалета, Отомацу рассеянно смотрел на противоположную платформу. Семнадцать лет назад, вьюжным утром, он стоял на этой платформе, провожая свою Юкко, которую мать крепко прижимала к груди. Он дал сигнал к отправлению точно так же, как делал это всегда, и проводил взглядом удаляющийся КХ-12. А вечерним рейсом Юкко, завернутая все в то же одеяло и уже похолодевшая, вернулась домой.

(Неужели ты и своего мертвого ребенка готов встречать, размахивая флажком?)

Так сказала жена, опустившись на корточки на заснеженной платформе с Юкко на руках.

А что он ей тогда ответил?

(Что поделаешь, я же путеец. Кто, кроме меня, может принять КХ в такую круговерть? И если я не буду размахивать флажком на платформе… Да и стрелку кому-то надо переводить. Ведь этим рейсом дети возвращаются из школы.)

Жена огрызнулась в ответ:

(Вот и твой ребенок вернулся. Посмотри во что превратилась наша Юкко, она холодная как лед…)

Это был единственный раз, когда жена позволила себе повысить голос на Отомацу, ни до этого, ни после такого не случалось. Отомацу никогда не забыть, каким неожиданно тяжелым оказалось мертвое тельце, которое жена почти насильно всунула ему в руки, таким тяжелым, что он едва устоял на ногах. Куда тяжелее обледеневшей стрелки…

И еще один голос ожил в его памяти.

(Дядя Ото, а что, Юкко умерла и ее больше не будет?)

Это был голос Хидэо. Отбросив в сторону парусиновую сумку на ремне, мальчик вклинился между супругами и вырвал Юкко из рук остолбеневшего Отомацу.

(Бедная Юкко. А я еще не хотел, чтобы она была моей невестой. Простите меня, тетя. И не ругайте дядю Ото, что он помахал для нас флажком, ладно?)

Запрятав горькие воспоминания поглубже, под толстый слой ваты, прикрывавший его грудь, Отомацу поправил воротник и стал смотреть себе под ноги.

«Весной я уже не буду путейцем, тогда и поплачу», — подумал он. — Спасибо, господин начальник. — Вот, попей-ка на дорожку. — И Отомацу протянул вышедшей из туалета девочке банку согретого за пазухой кофе. — Ты такая хорошенькая. Наверное, и мать у тебя красивая. Интересно все же, чья ты. — Вот, возьмите, здесь еще половина осталась. — Да я не хочу, пей до конца, не стесняйся. Все деревенские ребятишки росли на глазах у Отомацу. Все они в конце концов уехали в город, но их лица остались у него в памяти. «Если даже чужие дети так меня трогают и мне доставляет такое удовольствие наблюдать за тем, как они растут, то что же я чувствовал бы, глядя на свою плоть и кровь?» — думал иногда Отомацу.

Он никогда не ездил в Биёро, и в основном потому, что не мог спокойно смотреть на выросших девочек. Когда Отомацу бродил по подземным торговым Рядам, ему назойливо лезли в глаза вещи, которые могли бы подойти Юкко. Однажды он даже повертел в руках красный ранец. Иногда, не выдержав, он действительно покупал шарф или джемпер, но обычно тут же дарил их первому встречному ребенку — не везти же домой, в самом деле.

Допив кофе, девочка потянула Отомацу за рукав и жестом показала, чтобы он нагнулся. — Что тебе?

Он склонился к ней, и девочка, совершенно спокойно обхватив его руками за шею, притянула к себе. Внезапно он ощутил вкус кофе во рту. — Это еще что за штучки? Вот уж не ожидал! Девочка подпрыгнула и, шлепнувшись на обледенелую платформу, засмеялась: — Просто захотелось вас поцеловать. — Нечего подлизываться. Ну и проказница же ты! — Я завтра опять приду, ладно? Пока! — Что ж, пока так пока. Иди осторожнее, не торопись, да старайся держаться поближе к середине дороги, а то еще провалишься в снег.

Девочка легко, словно танцуя, пробежала мимо турникетов и, несколько раз оглянувшись, скрылась в здании вокзала. — Не беги так быстро!

Когда Отомацу вернулся в зал ожидания, девочки там уже не было. В зал струился яркий лунный свет. Проходя через витражи на окнах, он, будто волшебный фонарь, расцвечивал желтоватые оштукатуренные стены причудливыми радужными узорами.

Скрипнула дверь, и в дверном проеме показалось заспанное лицо Сэндзи: — Что это с тобой, Ото-сан? Ведь еще совсем темно. Точно, двенадцать часов. Мы ведь вроде бы только что легли.

Оглянувшись на стенные часы, Сэндзи широко зевнул: — Сестра той вчерашней малышки приходила за куклой. Ой, да что же это! Она опять забыла ее!

Целлулоидный пупс по-прежнему лежал на скамье. — Придет еще раз. — Да, наверное. Я мог бы и сам отнести, да не знаю, чьи они, эти дети.

Окинув взглядом заснеженную платформу, Сэндзи подозрительно уставился на Отомацу: — А не приснилось ли тебе все это? Какой ребенок станет бродить по улицам в такой поздний час? — Она очень самостоятельная, эта девочка, и такая славная. Думаю, она из Саппоро или из Асахигавы Городской ребенок, они все полуночники. — И все же слишком уж поздно. Может, то была снежная королева? — Ха-ха. Будь это снежная королева, я бы уже превратился в ледышку. — Что? — Да нет, ничего.

С куклой в руках Отомацу вернулся в контору и, усевшись за стол, открыл тетрадь ежедневных донесеней, куда давно уже нечего было записывать.

Из Саппорского главного управления позвонили во второй половине дня, когда Сэндзи здесь уже не было, он уехал утренним рейсом. Подняв телефонную трубку и услышав слова: «Главное управление», Отомацу невольно стал по стойке «смирно». В трубке раздался дорогой его сердцу голос. (С Новым годом! Это Хидэо…) — Неужто малыш Хидэ? Ой, прости, разве так говорят с начальником отдела! А отец утренним рейсом уехал в Биёро.

(Я собирался приехать вместе с ним, но сегодня первый рабочий день после Нового года…) В трубке наступило молчание. — Не велика важность. У тебя и так работы невпроворот, а тут еще я со своими проблемами… Зато теперь я наконец могу уйти на покой вместе с линией Хоромаи. Вот и с отцом мы как раз говорили, что быть путейцем — не самая завидная должность.

Отомацу старался говорить веселым голосом, живо представляя себе, что сидящий за своим рабочим столом в главном управлении Хидэо не знает куда девать глаза от смущения.

(Дядя Ото, я только что отправил вам все бумаги. Я понимаю, что очень виноват перед вами, и вот решил позвонить, чтобы попросить у вас прощения.) — Не велика важность. Ты и так без конца хлопотал за меня перед начальством. Надеюсь, это не повредило твоей карьере?

(Да нет же, я ничего такого не делал. Это все отец, он каждый день ходил в главное управление и вел переговоры с начальством. Еще он ежегодно собирал подписи среди жителей Биёро, ему удалось набрать тысяч десять.) — Вот оно что… Я и не знал. Сэн-тян ведь и словом о том не обмолвился.

(Он нарочно переодевался в рабочую спецовку и в выходные с утра до вечера стоял у подземного торгового центра. Конечно, негоже мне расхваливать собственного отца, но мне не хочется, чтобы вы на него обижались. Простите меня, пожалуйста, что так вышло. Я ничем не сумел помочь…) — Да что ты, не велика важность… Не хватало еще тебе, начальнику отдела, беспокоиться о всякой ерунде.

Некоторое время Хидэо молчал, слышно было лишь его дыхание.

(Дядя Ото, я… я хотел сказать, что я вам очень благодарен за все.) — Не говори чепухи, ты меня краснеть заставляешь.

(Но ведь это правда. Я бы никогда ничего не добился, если бы вы и в дождь и в снег не провожали и не встречали нас на платформе в Хоромаи. Я не умею красиво говорить, но это именно так.) — Да неужто ты бы без меня не поступил в Хоккайдский университет? А экзамены на высший разряд? Неужто бы ты…

(Я уже сказал, что не умею красиво говорить, но не я один так думаю. Те наши ребята, которые уехали в Токио, тоже не могут вас забыть.) Вот как… Ну, это уж чересчур…

Повесив трубку, Отомацу почувствовал, что совершенно выбился из сил.

Прошедшие полвека будто разом опустились ему на плечи, своей тяжестью придавив к земле; он долго стоял, ухватившись руками за конторский стол, и не мог сдвинуться с места.

Снегопад, снова начавшийся после полудня, все усиливался, в густой снежной пелене сделались почти неразличимыми силуэты терриконов. Стояла такая тишина, что у Отомацу начало звенеть в ушах, ему вдруг почудился скрип колес по рельсам, и он изо всех сил сжал руками свою седую коротко остриженную голову.

Внезапно он прислушался: кто-то стучал по стеклу кассы. Девочка-старшеклассница с длинными, заплетенными в косу волосами стряхивала снег со своего габардинового пальто. — Добрый день, господин начальник.

В том, как она склонила голову, Отомацу почудилось что-то знакомое. «Наверное, это старшая сестра вчерашних малышек», — подумал он, и у него вдруг стало легко на сердце. — А, ты, видать, самая старшая? — Вы догадались?

И прижав к щекам ладони в рукавичках, девочка рассмеялась. — Как тут не догадаться — вы все трое на одно лицо, да и голоса похожи. — Извините, что вчера так получилось. Простите нас, господин начальник. — Не велика важность. Наоборот, хорошо развлекли старика. Ну, входи же. Что стоять на ветру.

Девочка с любопытством осмотрела зал ожидания и восхищенно ахнула, увидев толстые балки и старинные витражи. От ее тонкого профиля невозможно было оторвать глаз. — Вы что, приехали погостить к родным? — Да, — оглянулась на него девочка, взмахнув длинной своей косой. — Так ведь… — наконец сообразил Отомацу, — вы, верно, дочки Ёсиэ из храма Эммёдзи? — Как? — девочка на миг растерялась, но тут же звонко расхохоталось. — А что, мы на нее похожи? — Ну да, вот ты, к примеру, точь-в-точь Ёсиэ, какой она была в школьные годы. Наконец-то! А то я измучился, никак не мог понять, чьи же вы дети. Перебирал в памяти всех хорошеньких девочек, которые теперь по возрасту могли бы годится вам в матери… Ну конечно же, Сато Ёсиэ. Одна из лучших учениц биёрского колледжа, ее даже старостой выбрали. Ну, входи же. Раз уж я наконец сообразил, кто ты такая, придется угостить тебя хотя бы супом сируко. — Спасибо, — сказала девочка, открывая дверь конторы. Сняв пальто, она аккуратно сложила его и протянула руки к печке. Взглянув на ее темно-синюю с белыми лентами матроску, Отомацу поразился: — Надо же, форма у тебя точь-в-точь такая же, какие были раньше в биёрском колледже. В последнее-то время все стали носить блейзеры… Да в этой матроске ты просто копия Ёсиэ-тян. — Во многих школах Хоккайдо носят матроски. Отомацу живо вспомнилось то время, когда еще продолжалась разработка последней шахты и зал ожидания кишел галдящими старшеклассниками. Каждое утро их собиралось здесь человек по тридцать, а то и больше — мальчики в сюртуках с золотыми пуговицами, девочки в матросках. Перед отправлением поезда Отомацу лично проводил перекличку, а жена его часто угощала детей супом сируко и сладким сакэ. — Я сварил этот суп к Новому году, но еще не успел доесть, попробуй-ка.

Присев на порог, девочка приняла из рук Отомацу пиалу с сируко. — Господин настоятель Эммёдзи небось не нарадуется. Еще бы, такие славные внучки приехали навестить деда, лучшего Нового года и пожелать невозможно.

Грея озябшие руки о пиалу с супом, девочка оглядела комнату: — Как тут у вас чисто! — Такая уж у меня натура. Да и занять себя нечем, особенно в дневное время… — почему-то принялся объяснять Отомацу и тут же подумал, что теперь болтун настоятель не упустит возможности почесать языком на его счет. Ему, шестидесятилетнему вдовцу, не пристало так откровенничать.

Девочка, вытянув нежные, как цветочные лепестки, губки, втягивала в себя сируко и время от времени, сосредоточенно нахмурив умненькие бровки, внимательно взглядывала на Отомацу. — Что, никогда не видала начальника такой захолустной станции? — Да нет, просто у вас, дяденька, очень красивая форма. — Эта? — И Отомацу, разведя в стороны руки, посмотрел на свое старое пальто с двойным рядом пуговиц. — У меня есть и новая, но эта мне больше по душе, привык.

За оконным стеклом завыл ветер. — Похоже, начинается пурга. Лучше бы тебе переждать. Ишь ты, метет-то как.

Не получив ответа, Отомацу обернулся и увидел, что девочка прошла в жилую комнату и рассматривает его коллекцию, разместившуюся на полке. — Это что, марка Д-51? — Неужели тебя интересуют такие вещи? — Она стоит целых триста тысяч йен. Вот здорово, сколько у вас тут эмалевых трафаретов! — Вот тебе на! Ты что, помешана на железных дорогах? — Я даже занимаюсь в кружке «Юный железнодорожник» в нашем колледже, я там единственная девочка. — Да что ты говоришь! Чудеса, да и только.

Отомацу обрадовался. Иногда, раз или два в году, к нему приезжали такие вот «юные железнодорожники» из разных городов. Отомацу испытывал ни с чем не сравнимую радость, рассказывая им о старых добрых железных дорогах. Бывало, что во время таких бесед разгорались оживленные споры, такие долгие, что он оставлял ребятишек ночевать. Однако одни и те же ребята никогда не приезжали сюда во второй раз. Эта захолустная дорога, по которой курсировал один-единственный тепловоз, очевидно, не казалась им объектом, достойным внимания.

Отомацу с удовольствием принялся показывать девочке свои сокровища. Трафареты. Марки локомотивов. Разные мелкие детали и старинные билеты. Жезловые аппараты. Печатающее устройство для датировки, которое мало где теперь увидишь. — Бери, если что приглянулось. Все одно этой весной…

Отомацу хотел было сказать, что этой весной все равно линию закроют, но осекся. — Но у меня нет денег. — Что ты, какие деньги. Бери, не стесняйся. — Я правда могу взять все, что хочу? Даже марку Д-51? — Конечно, бери. Твой дедушка столько раз выручал меня, да и все мои домашние были прихожанами храма Эммёдзи.

Девочка доела сируко и решительно, словно была у себя дома, направилась в кухню. — Да ладно, не стоит, оставь как есть… Повернувшись к нему спиной, девочка начала мыть посуду, ее матроска белоснежной лилией светилась в полутемной кухоньке. — Дяденька, расскажите еще что-нибудь.

Все же этот пустоголовый настоятель, невольно подумал Отомацу, мог заранее позвонить и сообщить мне… Не исключено, впрочем, что он просто хотел как лучше… Да и то сказать, не приди ко мне эта девочка, я непременно напился бы еще до полудня и, завалившись спать, проснулся бы только к вечернему рейсу. А может, и Сэндзи его подговорил…

В Хоромаи разыгралась страшная метель, невозможно было отличить день от ночи, все терялось в густой снежной мгле. Старое здание вокзала скрылось под белым покрывалом, не пропускавшим ни звука, ни света.

Девочка оказалась благодарной слушательницей и с восторгом внимала рассказам старого начальника станции о прежних временах. Отомацу иногда вдруг спохватывался: «Не слишком ли я…» — однако, не в силах остановиться, выкладывал все, что накопилось в нем за полвека, жаловался на неудачи, хвастался успехами.

Все эти воспоминания осели на дне его души, прятавшейся под ветхой формой железнодорожника, и хранились там вместе с запахом жирного паровозного дыма и шероховатостью зажатого в руке куска угля. С каждым новым рассказом на сердце у него становилось все легче и легче.

Период подъема, связанный с военными заказами. Авария в шахте и горы трупов на вокзале. Беспорядки среди шахтеров, для усмирения которых на станцию прибыли особые полицейские подразделея. И — словно гаснущие огни — оставляемые одна за другой шахты.

Когда девочка спросила, какое воспоминание он считает самым тяжелым, Отомацу не стал рассказывать ей о смерти дочери. Это было его частное дело. Несомненно, для человека по имени Сато Отомацу самым тяжелым испытанием в жизни была смерть дочери, а вслед за тем — смерть жены.

Но путейцу Отомацу, пожалуй, тяжелее всего было вспоминать о том, как каждый год он провожал местных ребятишек в город. Они обычно уезжали туда большими группами по найму какой-нибудь фирмы. — Эти детишки были двумя-тремя годами младше тебя. Ну и ревели же они! А мне нельзя было плакать. Я заставлял себя улыбаться, похлопывал каждого по плечу, подбадривал: «А ну, гляди веселей!» А у самого просто сердце разрывалось! Потом я долго — уже и поезд скрывался из виду — стоял на краю платформы и отдавал им честь. До тех пор, пока вдали не смолкал паровозный гудок.

Да, а Сэндзи был тогда машинистом. Поезд, с которым уезжали эти ребята, гудел особенно долго.

Путеец не имеет права распускаться, как бы ему ни было плохо: ему хочется плакать — а он свистит в свисток, ему хочется потрясать кулаками — а он размахивает флажком, ему хочется завыть от горя — а он как ни в чем не бывало кричит, подавая сигнал к отправлению. Такая уж у него работа. — Ох, ну и заболтались же мы с тобой. Сейчас придет последний поезд. Погоди, вот освобожусь и провожу тебя до храма. На-ка, накинь, а то простудишься.

Отомацу набросил на плечи девочки ватную куртку и прошел в контору. Надев пальто и затянув под подбородком ремешок фуражки, он взял фонарь и вышел на вокзальную платформу. Стенные часы пробили семь.

Торопливо счистив с платформы снег, Отомацу стал в самом ее начале. Скоро в тоннеле показался круг света. Затем снежную завесу раздвинул могучий снегоуборщик ВВ-15.

Снегоуборщик на полном ходу приближался к станции, таща за собой пустой тепловоз и извергая клубы снежной пыли. Глядя на него, Отомацу почувствовал себя виноватым. «До самого конца плясал под мою дудку, — подумал он, — и вот остался без выходного пособия и без пенсии».

Подняв правой рукой фонарь, а левой указывая на путь, он громко закричал, подавая сигнал.

Вместе с молодым машинистом на платформу спустился знакомый механик. — А, Мит-тян, небось досталось тебе сегодня. Зайди, передохнешь да перекусишь, у меня есть сируко. — Спасибо, Ото-сан. Но на обратном пути предстоит еще чистить и основную линию. Только забегу в уборную. А вот вам от нашего депо. — И механик вытащил корзину с великолепными фруктами. — Это еще зачем? До прощального банкета вроде бы еще далеко. Целых три месяца впереди.

Да нет, не к тому, поставьте на алтарь. И механик с машинистом вразвалку направились в уборную.

Проводив снегоуборщик, Отомацу с корзиной в руках вернулся в вокзальное здание.

Он прекрасно понял, хотя и виду не подал, почему они привезли эти фрукты. Его старые приятели из депо хорошо помнили день смерти Юкко. Они вручили ему корзину как бы между прочим, словно передавая жезл, да и сам Отомацу не сказал ни слова, принимая этот знак внимания.

Остановившись у турникета, Отомацу снял припорошенную снегом фуражку и поклонился снежной мгле, в которой затихал, удаляясь, стук колес.

Подумав, что ему вряд ли удастся самому справиться с таким количеством фруктов, он решил отнести их в храм в качестве поминального приношения, тем более что все равно надо будет идти туда провожать девочку. — Ну что, сестренка, пошли? Не забудь марку Д-51. Да и куклу тоже.

С этими словами он толкнул запотевшую от пара дверцу конторы, и тут же замер на месте, оцепенев от страха.

(Мать, ты?!) Нет, не может быть! Однако на миг ему в самом деле почудилось, что женская фигура в красной ватной безрукавке, уютно устроившаяся в комнате спиной к нему, — его покойная жена. — Что с вами, дяденька? Прошу к столу! — Вот это да! И ты сама все это настряпала? — Извините, что я без спроса забралась в ваш холодильник… — Ничего страшного. Неужели, пока меня не было, ты успела столько всего наготовить?

На маленьком столике, накрытом на двоих, были аккуратно расставлены тарелочки с сушеной рыбой, омлетом и вареными овощами. Подавая дымящийся рис, девочка сняла с полки пиалу и палочки для еды: — Можно взять? — Этими палочками ела моя жена, но если хочешь, бери. Ну и мастерица же ты, просто чудеса, да и только! — Можно было варить рис в электрической рисоварке, но это слишком долго, и я сварила в простой. Я его не замачивала, поэтому он не очень-то хорошо проварился. — Да, хозяйка ты отменная! Не всякий сумеет из жалких остатков состряпать такое отличное угощение. Прямо как в сказке. Что ж, попробуем. — Я ведь мечтаю выйти замуж за железнодорожника, а значит, надо научиться быстро готовить. — Ну, экзамен ты выдержала на отлично.

Отхлебнув мисосиру (суп из бобовой пасты «мисо»), Отомацу замер, охваченный каким-то странным чувством, выходившим за рамки простого изумления. Точно такое же мисосиру готовила когда-то его покойная жена. — Ну как, вкусно? — Да, давненько мне не было так хорошо… — Почему?

«Если бы Юкко была жива, — думал Отомацу, — она наверняка угостила бы меня теперь именно таким мисосиру. Мать научила бы ее стряпать. Каждый вечер, отправив последний поезд, я находил бы дома на столе именно такой ужин».

Отложив палочки, Отомацу уселся поудобнее. — Знаешь, вообще-то мне очень везло в жизни. Я всегда делал только то, что хотел, правда потерял ребенка и жену… И все же тут все ко мне очень хорошо относятся. Так что я все же счастливый человек. — Правда? — Конечно, правда. А теперь и смерти не боюсь. Зазвонил телефон. Сунув ноги в сандалии, Отомацу прошел в контору: — Да, слушаю. А, это вы господин настоятель. С Новым годом вас! Это из-за меня ваша внучка задержалась. Очень славная девочка. Даже ужином меня накормила.

Однако, как выяснилось, настоятель звонил вовсе не потому, что волновался за внучку. После того как они обменялись привычными любезностями, он спросил, как Отомацу предполагает в этом году проводить поминальную службу.

Положив телефонную трубку, Отомацу, не найдя в себе сил обернуться, обессиленно опустился на стул. В его ушах назойливо звучал голос настоятеля.

(Да вы что, Ото-сан, окончательно из ума выжили? Никакая Ёсиэ ко мне не приезжала.)

Отомацу взял со стола целлулоидную куклу и провел рукой по ее пожелтевшему кружевному платьицу: — Но ведь она же существует…

В стекле билетной кассы отражалась фигура девочки, сидящей с опущенной головой. — Зачем ты меня обманула?

В обледеневшее окно стучал снег. — Прости, я боялась тебя испугать. — А почему, собственно, я должен был пугаться? Где это видано, чтобы отец боялся собственной дочери? — Прости меня, отец.

Отомацу поднял глаза к потолку, по щекам его невольно потекли слезы. — Значит, со вчерашнего вечера ты нарочно показывалась мне, с каждым разом становясь все старше? Сперва явилась малышкой с ранцем за плечами и постаралась, чтобы я тебя заметил. Потом, ночью, пришла опять, став немного постарше, а теперь появилась в форме биёрского колледжа. Ты хотела, чтоб твой отец увидел, как ты выросла за эти семнадцать лет?

Голос девочки был тих, как падающий на землю снег: — Но, отец, в моей жизни не было ничего хорошего. Я умерла, так и не успев ничем тебя порадовать. Поэтому…

Отомацу прижал к груди целлулоидного пупса: — А ведь я вспомнил. Эту куклу мать, рыдая, положила тебе в гроб. — Да. Я очень ее берегла. Ведь это ты купил мне ее в Биёро. А мама сама связала для нее платьице. — И ты… Ведь в тот день, когда ты умерла, я, как всегда, счищал снег с платформы. А потом за этим самым столом, составляя ежедневное донесение, написал: «Никаких происшествий не было». — Но ведь ты путеец. Ты просто не мог иначе. Я ничуть не обижаюсь.

Повернувшись вместе со стулом, Отомацу взглянул на девочку. Юкко в красной куртке сидела съежившись и грустно улыбалась ему. — Сейчас ты поужинаешь, потом примешь ванну, и мы вместе ляжем спать. Да, Юкко?

В тот вечер, составляя ежедневное донесение, Отомацу написал: «Никаких происшествий не было».

К полуночи снег перестал идти, и над терриконами Хоромаи засияла серебряным светом полная луна.

— Вот уж не думал, что линия Хоромаи может приносить прибыль. Глянь-ка, ни одного свободного места!

Молодой машинист с кожаной сумкой в руке шел по платформе, заглядывая в окна КХ-12. — А что тут удивительного? Ведь скончался начальник станции, прослуживший здесь сорок пять лет. Небось ваших начальников так не хоронят. — А какое хорошее лицо у Отомацу-сан, извините, у господина начальника станции, правда? Я бы и сам не прочь так выглядеть в гробу. Он упал в сугроб вон там, на краю платформы, все еще крепко сжимая в руке флажок. Со свистком во рту. — Довольно, хватит об этом.

Прежде чем взобраться на место машиниста, Сэндзи подошел к самому краю платформы и некоторое время стоял там, приминая ногами снег. Именно в этом месте упал Отомацу через день после того, как они в печальном одиночестве справили Новый год и он, Сэндзи, уехал. Первый утренний снегоуборщик обнаружил начальника станции лежавшего ничком в снегу. — Значит, ты приезжал сюда и вечером? — Да, со снегоуборщиком, со мной еще был Мит-тян из нашего депо. — И вам он не показался странным? — Вроде нет. Он был очень бодр. Хотя, что-то такое все-таки было… — Что именно? — А, вот, вспомнил! Мы с Мит-тяном зашли в уборную. Потом я подумал: «Дай-ка позвоню своей девушке», и заглянул в контору. Гляжу, а там стол накрыт. Причем на двоих. — На двоих? — Ну да, у меня просто душа в пятки ушла. К чему бы, думаю, Отомацу-сан ужинать с кем-то вдвоем? — А что тут такого? Мало ли кто к нему мог зайти. Ничего особенного. — Нет, не скажите. Когда еще его хозяйка была здорова, он частенько зазывал меня к себе и угощал. Так вот, на столе стояла именно ее чашка. А на подушке для сиденья лежала ее красная ватная безрукавка. Я как увидел, у меня прямо мороз по коже. — Ну, это уж ты загнул! Он сам мне рассказывал, что к нему часто забегают деревенские ребятишки. — А может, за ним тогда приходил бог смерти? — Вздор! Где ты видел бога смерти в облике хорошенькой девочки? Не иначе как Ото-сан немного повредился в уме. Хозяйка его умерла, линию вот-вот закроют, его самого отправляют на пенсию… Тут кто угодно свихнется. — Похоже на то. Знаете, что мне недавно говорил настоятель храма Эммёдзи? Будто бы Ото-сан последнее время вел себя как-то странно.

Сэндзи окинул взором горы Хоромаи, подступавшие к станции со всех четырех сторон. После недавнего снегопада небо было пронзительно голубым, словно его залили краской; более выигрышного фона для ярко-красного КХ-12 и не придумаешь. — Хорошая смерть. Ждать на занесенной снегом платформе первого поезда и мгновенно скончаться от апоплексического удара… Послушай, дай я поведу поезд вместо тебя. Мне хотелось бы самому проводить Ото-сан в последний путь. — Что? Вы хотите сами вести поезд? — Да не бойся. Ведь я лет десять проработал на Д-51, а потом еще десяток на КХ. Еще неизвестно, кто из нас больше в этом смыслит. Отойди-ка.

И, оттолкнув машиниста, Сэндзи с трудом втиснулся в кабину. — Спусти-ка шторки. А то еще испугаются, увидев, что поезд веду я. Ну как, Отомацу-сан, вы уже заняли свое место?

В проходе между сиденьями, заполненными железнодорожниками, стоял покрытый парчой гроб Отомацу. — Да, он уже на месте. Здорово придумали — доставить Отомацу-сан в крематорий Биёро на КХ. Это так торжественно. Лучшей поминальной службы для него и быть не может. Однако завтра этот вагон снова будет пуст, и мне предстоит еще три месяца таскаться на нем туда и обратно. — Перестань говорить глупости! Кстати, вроде бы Мит-тян с сегодняшнего вечера будет выполнять обязанности начальника станции, ему придется и ночевать здесь. — Неужто? Да об этом даже подумать боязно! Раскрыв старую кожаную сумку, Сэндзи извлек оттуда вещи Отомацу, которые взял на память. Натянул перчатки, надел темно-синюю фуражку с изогнутым козырьком и аккуратно застегнул ремешок под подбородком. От знакомого мужского запаха, смешанного с запахом машинного масла, защемило сердце. — Внимание! Поезд отправляется! — что было мочи закричал Сэндзи.

Подняв руку, он ткнул указательным пальцем в сторону семафора впереди, и вечерний свет резанул его по глазам.

Переводимая вручную стрелка перед зданием вокзала. Прибитые костылями шпалы. Пакгауз с ржавыми рельсами. И вот в окне кабины уже замелькали ничуть не изменившиеся со времен его детства пейзажи Хоромаи.

Старый тепловоз безропотно подчинялся рукам Сэндзи, и в душе его невольно всколыхнулись воспоминания об их с Отомацу суровой юности. — Смотри же, Ото-сан, ты и я, мы с тобой вместе отслужим отходную этой старой развалине. — Ах, начальник, меня просто слеза прошибает… Стоящий на месте помощника машинист шмыгнул носом.

«Как бы ни менялся мир, мы так и останемся путейцами, ты и я. Нелепо пыхтя, мы должны мчаться вперед, не сворачивая с пути, нам не подобает плакать как простым людям», — думал Сэндзи, кусая губы.

Поезд въехал в тоннель, и слух наполнился мощным перестуком колес. — Послушай, старшой, какой приятный голос у нашего КХ. Конечно, у суперэкспрессов и «Большой медведицы» гудки помощнее, но когда гудит наш КХ, просто плакать хочется. У меня почему-то всегда глаза на мокром месте, когда я его слышу. — Значит, еще не дорос. Вот когда перестанешь пускать слезу при звуках гудка, тогда, считай, ты стал настоящим путейцем.

Каждый раз, когда Сэндзи чувствовал, что к глазам его подступают слезы, он распрямлял спину и изо всех сил давил на гудок КХ.