«Зона сумерек»

Мое место прописки — третья полка в вагоне.

Мой город — Вселенная, дом мой — метро.

Мой любимый вид спорта — убегать от погони.

Основная профессия — делать добро.

Есть под крышкой из кости банальные мысли,

Но обычно они не мешают ничуть.

Только та, что под утро я могу не проснуться,

Регулярно по вечер не дает мне уснуть.

А еще я люблю прогуляться под ливнем.

Это круче чем водка, но хуже, чем джаз.

Моя музыка плачет, но это не видно.

Я грущу потихоньку и смеюсь напоказ.

Я банальный житель страны белых пятен,

Что под вечер на карту наползает как тень.

Я могу быть злобен, могу быть приятен,

Но меня прогоняет наступающий день.

Фольклор ТРАССЫ.

ВОЛК.

Грохот раздался внезапно. Я вздрогнула и выронила кованный армянский сосудик с пенившимся уже «Манхеттеном», едва успев отскочить от плиты к исходившей теплом печке. Дверь с мерзким скрипом шевельнулась в ржавых петлях. Из сеней дохнуло холодом. В щель просунулась бело-рыжая треугольная морда с острыми торчащими ушами, шкодливая и виноватая. Я вышла в сени с керосиновым фонарем "летучая мышь". Опасения подтвердились на все сто. Ведро валялось на боку, вода уходила сквозь рассохшийся пол, оставляя темное пятно, похожее на осьминога.

— Тайга, паразитка ты рыжая…

Я сноровисто скрутила полотенце с намерением вытянуть негодницу вдоль спины, но Тайга с проворством ящерицы нырнула под лестницу и виновато застучала жестким хвостом, похожим на обломанный бублик. Я поглядела на часы. В окно. Вздохнула так, словно у меня на плечах лежал весь Манхеттен или, по меньшей мере, пара-тройка небоскребов. И, матерясь про себя, сдернула с гвоздя фуфайку.

— Тайга!

Ни гу-гу. Дрянная псина набедокурила и скрылась с места преступления.

— Ну и сиди там всю ночь. И попробуй вылези, — буркнула я уже не зло, — торт сама съем.

Средней лохматости помесь лайки с балалайкой не откликнулась даже вздохом. Она, умница, отлично знала цену моих угроз. Да и чего она про меня не знала? Я спрыгнула с крыльца и оказалась почти по колено в снегу. Стылый воздух схватил за лицо шершавой ладонью, а теплый, из дома, от печки, вцепился в плечи и властно потянул назад: не пущу, холодно…

Забытая на подоконнике лампа так и осталась гореть, слабо освещая наметенные под окном сугробы. А дальше лежала ночь и сторожила лесные ворота. роднику вела хорошо утоптанная тропинка, да и было до него метров триста, может чуть больше. Полкилометра точно не было. Я стряхнула с плеч печное тепло и быстро пошла, почти побежала вперед. Праздничная полночь без кофе — беда пострашнее короткой прогулки по ночному лесу.

После магнитолы, визжавшей на пределе выносливости динамиков, «Металлика» штука громкая, лес оглушил тишиной. Но не надолго. В лесу, даже в безветрие, не бывает совершенной тишины. Скрипнет ветка под тяжестью снега, хлопнет крылом ночная птица. А еще иногда взбудоражит тишь и стегнет по нервам плетью высокий жуткий, страстный волчий плач. Я его не раз слышала. В эту зиму, правда, не доводилось. Папа настаивал, чтобы, выходя из дома, прихватывала ружье, но я, правду сказать, боялась этой штуки больше, чем волки.

Под Новый Год я сбежала из города в эту "избушку на курьих лапах" чтобы встретить праздник спокойно, без толпы утомительных приятелей, идиотских телефонных звонков: "Это квартира Зайцевых? Нет? А почему уши из форточки торчат?", и утробного воя в десять глоток: "Шумел камыш, деревья гнулись…"

Здесь было тихо, безмятежно и никакая пьяная кодла не могла помешать мне встретить Новый год по хай-классу.

… Почему Тайга не пошла со мной? Обиделась? На меня?! Ой, вряд — ли…

Я уже и не припомню, когда в последний раз так пугалась. Рука с ведром дрогнула. Звонкая струя воды ударила в стенку и, рикошетом, по глазам. Я опомнилась. Выпрямилась.

Меня обступала новогодняя сказка. Лохматые елки тянулись к роднику. Разлапистые тени лежали на лохматых сугробах. В мягком как паутина, невесомом лунном свете снег казался серым. Ночь висела над лесом, как расшитый бисером кокошник.

Я шагнула прочь от родника. Утопила ведро в снегу.

Кого я высматривала в темноте? Тридцать километров до ближайшей деревни!

Глупо.

И все же меня не оставляла мысль, что я не одна. Даже не мысль. Смутное чувство тревоги на уровне первобытного инстинкта. Я резко обернулась, освобождая уши из-под шапки. Прислушалась. Лес дышал спокойно и ровно, как спящий пес. Но ощущение никуда не исчезло, напротив, усилилось. Как будто чей-то неотрывный взгляд следил за мной в темноте. Холодный. Любопытный.

Чужой.

В лесу кто-то был. И этот кто-то наблюдал за мной из темноты, оставаясь невидимым.

Оцепеневшая, не чувствуя мороза, крепчающего с каждой минутой, я стояла в окружении вековых елей, вглядываясь в хитрое переплетение теней на снегу.

Одна из них: четкая остроухая тень — шевельнулась. Два крохотных зеленых огонька мигнули и тотчас погасли.

Я шагнула назад, развернулась и побежала.

Ноги вязли в снегу. Шапка съехала на глаза. Я полубежала-полуползла по целине, черпая валенками, задыхаясь и чувствуя за спиной чей-то легкий, совершенный бег. Потом упала и замерла, вжимаясь в снег. Ночь плыла надо мной как темно-синий звездный фрегат.

… - Эй, вы живы?

Меня подняли из сугроба и с силой встряхнули. Я с трудом разлепила смерзшиеся ресницы.

Этого молодого человека я бы легко представила выходящим из шикарного «BMW» перед входом в валютный кабак, вроде «Пирамиды» и небрежно роняющим в «трубу» что-то о баксах, фирмах и посредниках…

Здесь, в ночном лесу, кожаная куртка на меху, черная норковая шапка и прочее в том же духе, выглядело по меньшей мере странно.

— Что случилось? — спросил он, с любопытством оглядывая огородное пугало в ватнике и растрепанной заячьей ушанке. Худое лицо было вполне симпатичным, хотя и несколько резковатым.

— Волк, — невразумительно ответила я, — бежал. За мной.

— И вы бежали от волка?

— А что, по-вашему, я должна была делать? — огрызнулась я, — сидеть и ждать, пока меня съедят?

— Ну, наверное, стоило принести воды пораньше.

Я отчего-то снова перепугалась.

— Откуда вы знаете?

Он мягко улыбнулся:

— Ваше ведро осталось у родника. Мы живем здесь, неподалеку.

— Мы? — я испугалась еще больше, — послушайте, что за чушь вы несете? В этом лесу на десятки километров нет никакого жилья.

— Ну, — протянул он, — вашего дома ведь тоже нет. Он не числится ни по одной ведомости. Однако это не мешает вам каждый год незаконно заготовлять по пять кубометров дров.

— Мы рубим только сушняк, — снова ощетинилась я, пытаясь сообразить, на кого меня нанесло.

— Сергей, — он усмехнулся, — можно просто — Серый. Так уж пошло с детства. Я привык.

Я представилась. Испуг прошел так же внезапно. Кем бы ни был этот тип, вряд ли он появился здесь и сейчас с проверкой от лесничества.

— Я провожу вас, — решил он. Возражений не последовало. Пережитый страх сделал меня покладистой. Я молча плелась следом, разглядывая кожаную спину. В лесу Серый был явно не новичок. Ступая по своим следам он легко пригибался, не задевая еловые лапы, не обрушив не снежинки. Он двигался как большой сильный зверь: бесшумно и мягко.

— Ваш отец охотник? — спросил он не оборачиваясь.

— Да, — слегка удивилась я.

— И на кого охотится?

— На зайца, на кабана, на лося…

— Коллеги, значит, — задумчиво проговорил молодой человек.

— Вы тоже охотник, — оживилась я.

Он неожиданно рассмеялся:

— Да… Можно сказать, профи. А вас мои родичи никогда с ружьем не видели.

— Меня? — я развеселилась, — Мне с десяти шагов в дом не попасть. Да и странновато это: жила душа, жила и вдруг отлетела. Я не Господь Бог, чтобы решать такие вопросы.

Домик вырос на пути внезапно, словно вынырнул из темноты. Светлое окошко посреди ночного леса вдруг показалось таким уютным и безопасным, что сердце защемило.

— Вы… зайдете? — спросила я от чего-то смутившись.

Он отрицательно качнул головой, поставил мое ведро на крыльцо и отступил.

— Я тороплюсь. Праздничную полночь лучше встречать с родными.

— Ну уж нет! — открестилась я, — боже сохрани от такого счастья.

Сергей, «Серый», рассмеялся, но смех прозвучал невесело.

Никогда не убегайте от волка, — сказал он вдруг, — это очень глупо и бесполезно.

— А что делать, — растерялась я.

Лечь на спину. Откинуть голову… открыть шею. На волчьем языке это будет означать, что вы сдаетесь. Волки самолюбивы. Они берут добычу с боя. Волк оставит вас в покое… и уйдет.

— Серьезно? — поразилась я.

— Более чем. Однако, прощайте. Было очень приятно познакомиться. С Новым Годом вас. И Тайгу. Умнейшая лайка. Мои родичи ее уважают.

Мне опять стало страшно. До дрожи в коленях, до холода под сердцем. Я отступила к двери, нашарила ручку, повернула…

Он улыбался мне худым, резким лицом. Карие глаза вдруг вспыхнули зеленоватым светом. Холодным. Запредельным…

Я влетела в сени и захлопнула за собой дверь. Привалившись спиной к бревенчатой стене, с бешено скачущим сердцем, я долго прислушивалась к живой тишине зимнего леса. Потом выглянула в окно, но ничего не увидела, кроме своего перепуганного отражения. Я опустила лампу вниз.

В шелковом, холодящем свете луны на сине-сером снегу четко отпечаталась цепочка крупных волчьих следов. Они тянулись от моего крыльца в лес.

— С Новым Годом… — повторила я. И передернула плечами.

Поэтический элит-клуб "Бродячий Пегас". Два месяца спустя. Творческий вечер Янины Бельской.

Сон.

Тихо…

Тихо звезды светят,

Наклоняясь к горизонту.

Тонкий серп повис над крышей

И пристроился вздремнуть.

Так спокойно. Так морозно.

Так заснеженно-бездвижно,

Что невольно ждешь чего-то.

Крик ли, Стук ли… Что-нибудь.

Неожиданно родится,

Наливаясь лютой силой

И, взлетев, до звезд достанет.

И застынет на весу…

А потом спадет, затихнет

И в лохматых елках тает

Страстный, шелковый, глубокий

Вой голодного в лесу.

И привидятся сугробы

Словно шиферные крыши.

И разлапистые тени,

И седой, неверный свет.

А по краю черной чащи

Как стальное ожерелье,

На снегу большой и четкий

Как ладонь — собачий след.

Где ты, зверь? По сердцу холод.

Страшно…

Страшно в одиночку.

Может, просто шутят тени?

Не скрипит стеклянный снег…

Из-за синего сугроба

Волк следит с немой усмешкой,

Как придавлен и испуган

Зверь двуногий — человек.

"Пощади!" — и слово-выдох

Комом пара в воздух мерзлый…

Странно-тихо ночью звездной.

Тихо в мире… И в груди…

"Мы одни. Никто упрека

В ложной жалости не бросит…

И за смерть никто не спросит…

Князь мой серый, пощади!.."

Рыжий взгляд его недвижен.

Плаха ждет. Топор наточен.

Синий. Светлый. Крови хочет.

Снег блестит и ночь темна.

Не тебя страшусь, владыка,

И не этой жуткой ночи.

Страшно гибнуть в одиночку.

На миру и смерть — красна…

Луны глаз согласно гаснут.

Мысль во тьме коснулась мысли.

"Да. Пожалуй. Мы похожи.

Я один и ты одна.

Наша ненависть друг к другу

Проросла под этим небом,

Потому, что режет землю

Отчуждения стена.

Ты чужая…

Изначально

Мне твоя враждебна стая.

Отчего же так знакома

Мне тоска в твоей груди?

Ты не носишь волчьей шубы.

От тебя не пахнет кровью.

Ты не хочешь нашей смерти?

Ладно… Верю… Уходи…"

ГОРОД ДОЖДЯ.

"… всякая мысль материальна

как земля, как пространство,

как время".

Из сборника "Песни Раэнора".

"Пошли как-то братья Люмьер в кинотеатр и посмотрели "Унесенные

ветром". Им это так понравилось, что они решили снять то же самое,

только черно-белое, немое и про паровоз".

Анекдот.

1.

В Городе Дождя возможно все. Даже то, чего в принципе быть не может. Он так устроен. Д-р Эйнштейн долго, пространно и с воодушевлением распространялся по этому поводу во время нашей последней встречи, но я мало чего запомнила, потому что голова моя была в тот момент занята другим. Знаю только, что на счет Города Дождя он был категоричен: "Нет его. В принципе невозможен". Но это не мешало ему наведываться туда время от времени, чтобы почерпнуть немножко вдохновения. И тогда мы: два рыжих кованых фонаря, старый фенакодус и я — имели редкую возможность послушать, как д-р играет на скрипке. Не очень хорошо он играл, но в Городе Дождя на это не смотрят. Здесь все на чем-нибудь играют, и зачастую — не очень хорошо.

Обычно я приезжаю сюда на каникулы. В Город Дождя нужно ехать на поезде. Брать билет, который, обычно, не достать, да и стоит он прилично.

Потом выходить на промежуточной станции и снова брать билет, уже в другую сторону. И снова ехать почти целую ночь, и не спать, чтобы не прозевать ярко освещенный, почти игрушечный вокзал: станцию, которой нет ни на одной схеме железных дорог. Это утомительно. Вот д-р Эйнштейн попадает сюда проще. Но я не знаю — как. Однако каждый раз, когда мне хочется поболтать с ним, он уже тут как тут. Правда, в последнее время я его редко вижу, но мне и не хочется его видеть. Я на него зла.

Свой путь в Город Дождя знают многие. Сервантес, например. Но все мои приятели едут сюда на поезде, как и я. Неужели нужно обязательно быть Сервантесом, чтобы не мучаться у билетных касс?

А дождь здесь, кстати, идет не всегда. Хотя чаще всего идет. Не австралийский ливень, сметающий все на своем пути и превращающий пастбища в озера, а такой мелкий, слегка косой, слегка шепелявый, но в целом — не плохой и даже совсем не занудный джентльмен средних лет.

Он идет не всегда, но когда мы собираемся у камина, в маленькой гостиной старинного каменного дома, он идет обязательно.

Дом этот, с высокой и острой крышей и стрельчатыми окнами, стоит на набережной неширокой холодной и довольно мутной реки с быстрым течением. Чаще всего это — Сена. Иногда — Темза. Реже — Рейн. Бывает, река называется Невой, но никогда — Амазонкой или Дунаем. Мы так хотим, а в Городе Дождя это достаточное основание, чтобы так и сделать. Говорят, в Амстердаме тоже часто идет дождь, но Город Дождя это не Амстердам, хотя в Амстердам тоже можно попасть на поезде. Но, во-первых, Амстердам нельзя перетаскивать с одной реки на другую, а это непременное условие каникул, а во-вторых, (и это главное), Город Дождя может притвориться Амстердамом в любой момент. Он может даже стать Амстердамом, оставаясь Городом Дождя, где возможно все. Даже то, что в принципе невозможно. Можно подумать, что Город Дождя — нечто аморфное, текучее, расползающееся как ткань реальности в засыпающем мозгу. Отнюдь. Он вполне тверд. Местами — как гранит, местами — как мрамор. Его мостовые вымощены обычным серым булыжником, но случалось мне видеть и деревянные мостки и обычный серый асфальт и даже дорогу, выложенную желтым кирпичом. Что же до архитектурного стиля, то он совершенно любой. Романской. Готический. Барокко. Какой больше нравится. Нельзя изменить только несколько вещей. Это, конечно, вина д-ра Эйнштейна. Это он привязал Вселенную к некой постоянной величине. Случилось так, что Город Дождя, где бы он не находился, обязательно пересекает линия, которая соотносится с этой самой постоянной величиной. Мы зовем ее Меридианом. И она дарит нам серые сумерки (за редким исключением), промозглую сырость, холод, середину осени и неисправные телефоны. Изменить это нельзя. Вернее, можно, конечно. Ведь здесь возможно все, было бы желания, но в том то и дело, что желания не возникает. Чем плоха осень? В октябрьские иды так хорошо посидеть у живого огня и поболтать на какие-нибудь отвлеченные темы. А город за окном пусть себе творит что хочет.

2.

Среди зеркал, неуловимы,

Кружатся тени в лунном блюзе.

Я не боюсь теней, любимый.

Они давно со мной в союзе.

И грациозны и чудесны.

Вот только прячутся огня.

Вот только слишком бестелесны.

И избегают света дня.

Тебе томиться до рассвета,

И ненавидеть мрак ночной.

А мне всегда бояться света

И быть натянутой струной.

Из века в век бежать по кругу,

И, исчезая без следа,

Лишь смутно чувствовать друг друга,

Но не коснуться никогда.

Камин огромен. Обязательно с витой решеткой и медными канделябрами в виде бегущих псов старинной, уже исчезнувшей породы. Медвежья шкура перед креслами. Летящие занавески на стрельчатом окне. Иногда в нем красно-синебелый витраж, чаще — обычное стекло. Стены обтянуты серо-красным шелком. С потолка свисает большой молочно-белый шар на потемневшей от времени медной цепи. Это мой дом. Исключая мелкие детали — он неизменен, в какую бы часть земного шара не переместился сам Город Дождя. Он тоже находится на Меридиане.

В те дни, которые можно считать особенно удачными, приходят друзья.

Первой появляется Вивиан. Стройная, грациозная и смуглая, немного похожая на Сильвию Конти из итальянского телесериала «Спрут». Иногда ее зовут «Клео». Производное от «Клеопатра», я думаю. У нее много имен. Некоторые я знаю, а большую часть даже не слышала. Я предпочитаю звать ее Вивиан. Она не против. Ей это даже нравится. Хотя… кто может что-то сказать наверняка, когда дело касается Вивиан? Она вообще странная. С одной стороны — она из тех, кто, несомненно, знает путь в Город Дождя. И, конечно, она немножко слишком умна и талантлива для человека. Но и тари ее назвать нельзя. У Вивиан теплая рука, живой смех. Она способна чувствовать боль и усталость. Иногда бывает обидчива и раздражительна. И это наталкивает на мысль, что за Периметром у нее есть самое обычное человеческое тело. Только гораздо красивее, понятно. Но, кроме того, у нее, без сомнения, есть свой путь в Город Дождя.

Неразрешимая, словом, загадка. Да я и не стремлюсь ее разрешить. Мне достаточно ее теплой улыбки, когда в глубине темных глаз непостижимым образом смешивается веселье и серьезность, чуть утомленной и немного капризной самоуверенности и хрупкой, но сокрушительной силы характера. Вивиан в полной мере обладает тем, что принято называть "обаянием личности".

Итак, она появляется, с любопытством оглядывает комнату и хозяйку и, взмахнув короткой черной юбкой приземляется в кресло напротив. Взгляд — пытливый и теплый. Словно солнце, которого мы здесь почти не видим. Как можно бояться Вивиан? Однако ведь боятся.

Сегодня она задумчива. Сквозь улыбку проступает странная грусть. Вивиан бывает и такой.

— Даяны еще нет?

— Подойдет позже. Как всегда — вся в делах.

На столике появляется кофе и шоколадные конфеты. Не сами по себе, конечно. Их принесли.

Как странно… Между нами были часы, дни, месяцы долгих разговоров.

Серьезных и не очень, умных и совершенно идиотских. Но вот возникла необходимость передать один из них — и я теряюсь. О чем же мы говорим?

— Когда хочешь о чем-нибудь спросить, сделай это, и не мучайся, — ободряюще приглашает она, — сил нет смотреть, как ты страдаешь от неудовлетворенного любопытства.

— А ты не обидишься?

— Смотря по ситуации…

— У тебя есть человеческое тело?

— Вот оно, можешь потрогать, — Вивиан протягивает тонкую, красивую руку, — откуда, вообще, взялся подобный вопрос? Ты перестала доверять своим чувствам? Они тебя обманывают?

— Не здесь, — я останавливаюсь, ощущая мучительный недостаток слов, — я имею в виду не Город Дождя. Здесь все обладают человеческими телами, даже тари. Но в другом мире, другой реальности…

Секунду Вивиан глядит на меня почти серьезно. Почти, но не совсем. И ошарашивает вопросом:

— А ты уверена, что их две?

— Ну — у… Они ведь довольно сильно отличаются друг от друга. Видно просто невооруженным глазом.

— Ну и что? Дальний Восток тоже заметно отличается от Средней Азии и в этом нет никакой метафизики.

— Это отличия другого порядка, — я пытаюсь объяснить, добросовестно перечисляя здешние и «странности», и… терплю новое сокрушительное поражение.

— Почему ты считаешь, что это качественные отличия? Может быть просто количественные?

— Но их тут такое количество, что оно просто само по себе переходит в качество.

— Так просто и переходит? — улыбается Вивиан, — но ведь если можно «туда», то можно и «обратно». Нормальное движение по прямой, линейный вектор, при чем тут барьер?

— Ты — выдающаяся полемистка, — сдаюсь я, — не знаю при чем…

— Она — выдающаяся софистка, это точно. Дай ей волю, она заведет тебя в такие дебри заворотов человеческой мысли, где тебе и Козьма Прутков не проводник. И бросит тебя там, исчезнув сквозь дыру в декорациях.

Голос за кадром? Нет, всего лишь за порогом.

Кофе для Даяны! Кресло для Даяны! Садитесь, леди и будьте как дома.

Это почти кворум. Еще совсем недавно обязательным членом нашей компании был некий профессор филологии из Оксфорда. Он был приятным собеседником: остроумным, великодушным, терпеливым. И, главное, никогда не возражал. Мы спорили, до хрипоты доказывая превосходство своей позиции в понимании его, профессора, идей, а он сидел себе в старинном кресле-качалке и глядел светлыми, умными глазами на раскидистый тополь за окном. Потом я поняла, почему он не возражал. У него был свой собственный Город Дождя. Он был настоящим Мастером. Из тех, кто не просто знает путь. Кто создает пути. Когда исчез профессор (увлеченные спором мы, поначалу, даже не заметили этого), пропал и тополь. Уверена, он и теперь растет напротив профессорского окна, и старый мудрый человек в кресле — качалке по-прежнему мирно беседует с ним, только уже в другом Городе Дождя. Я не знаю, как происходят подобные штуки. Если об этом думать — можно лишиться рассудка. Наш мозг не приспособлен к скольжению по кольцу Мебиуса.

— Похоже, я обнаружила очередной беспредметный разговор, — произносит Даяна, — Розали, что, конкретно, тебя беспокоит? В последнее время ты киснешь, сачкуешь напропалую, отговариваешься какой-то ирреальной ерундой.

Мне это не нравится.

Даяна — воплощение волевого напора. Я хочу сказать, что если бы кому Ни будь пришло в голову воплотить волевой напор в чистом виде, то он бы выглядел точно так, как Даяна. Она тоже немного слишком умна, но на ее счет я не сомневаюсь. Она — человек. И очень редкий человек. С Вивиан их разнит даже внешность. Если брюнетка вполне может появиться в старых шортах и свитере с растянутым воротом, то блондинка всегда "при параде". В ней есть аристократизм высшего порядка. Тот, который почти не проявляется внешне, но ощущается на расстоянии до нескольких километров. С Вивиан я могу сидеть, как в теплой ванне, получая тихое удовольствие от общения. Даяна никогда не дает расслабиться. С ней я будто иду по лезвию ножа, ежесекундно ожидая каких-то жутких, глобальных последствий. И если бы на своем жизненном пути я встретила их по отдельности, то без оглядки бы убежала от любой. А вместе они отлично уравновешивают друг друга.

— Не только Розали, — голос Вивиан звучит мрачновато, — я тоже чувствую что-то, но не знаю, как его назвать. Словно уходит какая-то легкость, необязательность… Вода утрачивает текучесть…

Даяна разворачивается, медленно, но на 180 градусов. Мне может прийти в голову какая угодно ахинея, но нервное предчувствие Вивиан — дело серьезное.

Из нас троих она первая чует беду.

— Я это заметила давно. Еще зимой. На площади появился собор.

— Здесь все время что-то появляется, — встреваю я, — отчего тебе не понравился именно собор?

— Он появился зимой. И сейчас стоит. Городу Дождя не свойственно такое постоянство и вы это отлично знаете.

— Хочешь сказать, что влияние Меридиана усиливается?

Голос Даяны спокоен. У нее выдержка хорошего разведчика. Знает она невероятно много, об еще большем догадывается, и, зуб даю, большая часть ее догадок верна, но угадать по ее лицу насколько серьезна беда — задача безнадежная.

— Не спрашивай меня. Лучше почитай последние стихи Розали. Они написаны в совершенно не свойственной ей манере. В них присутствует нечто, изначально чуждое ее характеру. И если это — влияние Города, тогда я просто не знаю, ЧТО может здесь появиться… Розали — самая живая, самая земная из нас. И меня пугает эта реакция на лунные фазы.

Я встаю. Делаю несколько шагов и, отдернув занавеску, гляжу на город, утонувший в сумерках, закрашенный мелкой штриховкой мокрых, косых струй. В комнате светло, и поэтому за окном ничего не видно. Наконец я преодолеваю себя и пытаюсь заговорить. Открываю рот. Напрягаю голосовые связки. Слова даются с мучительным трудом:

— Я чувствую тяжесть. Хочу взлететь… и словно что-то держит за ноги.

Что-то, чего мне не одолеть.

— "Хочу летать", — тихо улыбается Вивиан, — это бзик Розали. Сколько помню, ее всегда тянуло в небо. Причем спроси — зачем ей крылья, сколько ни будь вразумительного ответа не услышишь. И ведь не потому, что скрытна.

Просто она этого сама не знает. Хочу потому, что хочу.

— И, кстати, может быть в этом она права.

Таким образом разговор соскакивает с опасных рельсов на милый и безответственный интеллигентский треп. Чашки пустеют. Я собираю их на поднос и уношу в кухню. Сама. Слуги исчезают, как только разговор касается иррационального, и я их понимаю. Кому интересно слушать правду о себе? Правду о себе всякий и сам отлично знает. Я снова завариваю кофе. Кухня современная, с водопроводом и газом, так что особой возни не предвидится. Но, оказавшись перед дверью я замедляю шаг. Нет, без мысли подслушать. Просто руки заняты и я соображаю, какой ногой постучать, чтобы не уронить достоинство хозяйки дома.

— А ты вслушайся, — доносится до меня голос Вивиан, приглушенный драпировками, — ей снятся волчьи сны. С луной, ночным мраком, страхом одиночества, отрицанием высших сил и прочим "джентльменским набором".

— Думаешь, она "уходит"? — спрашивает Даяна.

— Розали?! Кто угодно, только не она. С ее-то влюбленностью в жизнь…

Из нас троих — самый невероятный кандидат. Зачем ей уходить, объясни? Я бы скорее поставила на себя, ну, в крайнем случае — на тебя. Но Розали!

— Не ты, не я, — чуть подумав, изрекает Даяна, — именно Розали. И как раз потому, что влюблена в жизнь.

Я понимаю, что ты хочешь сказать, — раздается голос Вивиан после долгой паузы, и в это время я просто не живу. Стою в напряжении, как слишком туго натянутая струна и, кажется, сейчас зазвеню или сорвусь.

— Мы с тобой выбираем пути разумом и пребываем в равновесии. А Розали — натура слишком страстная. Разум — ее враг номер один. Она борется с ним и успешно. Ее влечет тайна. «Нечто». И ей дела нет, за чем ее позвали, и чем это может закончиться. Несчастная жертва своей азартной, нерассуждающей сущности, и в этом ее беда…

— И, возможно, единственное спасение, — заканчивает Вивиан.

Довольно! Я толкаю дверь ногой, уже не заботясь о достоинстве. Я ухожу!

Надо же! Куда, позвольте спросить?!

Гнев стихает быстро. Конечно, ухожу. И знаю это. И ничего не могу поделать. Возможно, это вина крепнущего влияния Меридиана, но скорее — просто общий закон Города Дождя. Здесь возможно все (сколько можно повторять), что ты только захочешь, но НИКОГДА не произойдет то, чего ты НЕ ЖЕЛАЕШЬ. Одиннадцать часов. Поздний вечер. Серый. Подруги давно разошлись. Я не спрашиваю, уносят ли их слуги в богато украшенных портешезах или увозит в густеющую тьму самое обычное такси. А может они живут далеко и уходят пешком?

В Городе Дождя часто идет дождь. Даже когда он совсем не нужен. А уж когда нужен, он идет обязательно.

3.

Послушай, милый, не нужно слов.

Мы оба знаем их слишком много.

Есть слово «холодно», "одиноко".

Слово «огонь» и слово «любовь».

Их, верно, придумали умные люди.

Но, милый, не будем тревожить тени.

Не нужно! Слово — росток сомнений.

Не надо правды — и лжи не будет.

Его зовут Рей. По-крайней мере, сейчас. Ему так удобнее, а я не возражаю. Не все ли равно, как их зовут? Хотя, конечно, разница есть, но не существенная, и в данном, конкретном случае вполне можно на нее плюнуть. По поводу Рея у меня тоже нет никаких сомнений. Он — тари. И тари не «вызванный», а «созданный». В этом я абсолютно уверена. Еще бы! Я сама его создала. Много лет назад. Мне, конечно, нельзя было этого делать. Крайне самоуверенная попытка. И в том, что она закончилась более-менее благополучно, Арбитр усмотрел особое покровительство богов. «Тари» создают люди образованные, в годах, наполняя их знанием и богатым жизненным опытом. Либо (таких случаев мало, но бывают), тари дают жизнь совсем молодые люди, наполняя их своим вспыхнувшим гением. А зачастую и своей, в мгновение сгоревшей жизнью. Это смертельно опасный опыт. Если условия не выполнены — получается урод, калека, зомби или просто мертвец. Последний случай самый легкий (как раз в смысле последствий), хотя, конечно, если останешься жив, долго потом чувствуешь себя убийцей. Да и от тела избавиться трудно.

С Реем вышло несколько иначе. Или я тогда (еще совсем глупая девчонка), была все-таки несколько сложнее, чем обычно бывает «мадемуазель» нежного возраста", или, действительно, вмешались всемогущие боги.

Тари получил банальное тело, выдержанное в лучших традициях американских «крутых» боевиков: высокое, стройное, с развернутыми плечами и буграми мускулатуры. Вот только с цветом волос вышел прокол. Супермен получился немного рыжим. Не таким, конечно, как лисий мех, но и легкой рыжины оказалось достаточно, чтобы запечатлеть на бесстрастно-красивом мужском лице вечную усмешку.

Я уже не помню, как его звали в самом начале. Кажется, Крисом. Рецидив "Великолепной семерки". И был он, помнится, девятнадцатилетним парнем. Потом с ним произошло много метаморфоз. Он взрослел, обретал опыт, терял иллюзии, менял имена, национальность и даже "исторический коридор". Словом — жил. Не без моей, конечно, помощи, но я бы слукавила, если бы стала утверждать, что им движет моя воля. Скорее наоборот — он вел меня за собой и в последнее время я стала замечать, что ни один мой визит в Город Дождя, даже самый краткий, не обходится без Рея. Теперь его зовут Рей. И, честное слово, он сам выбрал это имя.

Рей — явление неоднозначное. Я путаюсь в догадках и неясных страхах.

Связь между нами, которая должна была оборваться еще десять лет назад, наоборот, день ото дня крепнет и начинает приобретать все более явственный «романтический» оттенок. Черт его знает, как это случилось. Создавая тари я не программировала нежные чувства к создателю. Я была еще слишком ребенком, чтобы всерьез думать о таких вещах. Разве что подсознательно. Ведь в каждой девочке уже с пеленок живет женщина. Но то, что вложено подсознанием, тари отлично умеют подавлять. Они ведь не андроиды. Обычные люди, обладающие всеми свойствами "хомо сапиэнс", в той мере, в какой это возможно в Городе Дождя. Вот только сроки их жизни разнятся от нескольких секунд до нескольких тысячелетий.

Интересно, мог бы он не являться на мой зов? Конечно, он может. Иногда он так и делает. Я зову его, мучаюсь, жду, но единственный результат — жестокая головная боль и депрессия. Но если так, значит он может и совсем разорвать нашу ненормальную «дружбу», слишком наэлектризованную подавленными желаниями. Мог бы. Но не делает этого. Почему?

Естественным результатом подобных отношений является моя обычная «человеческая» жизнь, которая с недавних пор "пошла юзом". В ней все сильнее и громче говорит предчувствие катастрофы. Но, чем больше для меня значит Рей, тем меньше — мир за Периметром.

— Здравствуй. Рад видеть.

Это сказано вполголоса. Дождь барабанит по стеклам и крыше его старой, но вполне еще резвой тачки какой-то очень популярной и дешевой западной марки. Я ее не знаю, и это лишний раз доказывает, насколько Рей самостоятелен и может обойтись без меня.

— Я тоже, — выдыхаю я в тепле и полумраке салона, наблюдая, как мерно движутся «дворники».

— Однако, как много ты сумела сказать этим "я тоже", — произносит Рей задумчиво, без тени своей обычной иронии. Широкие ладони спокойно лежат на «баранке».

— Не нужно! — вырывается у меня почти жалобное.

— Хорошо, не буду.

Он не спрашивает чего "не нужно". Он понимает. "Не нужно" говорить серьезно, "не нужно" говорить шепотом, "не нужно" скользящих взглядов. Мне и так трудно. Рей благороден, и вряд ли это моя заслуга. Сама я избытком благородства не страдаю.

— Куда едем?

— Все-равно.

— О, кей.

Поворот ключа. Тихое шуршание мотора. Мягкий толчок и почти неслышный шелест шин по мокрому асфальту. Он никогда не спрашивает: "Зачем звала", и за это я благодарна ему едва ли не больше, чем за все остальное. Машина петляет в узких улочках, похожих на тоннели метро, разворачивается на маленьких круглых площадях, из-за клумб с белесыми цветами в центре похожих на ватрушки с творогом. В серой хмари различаются невысокие каменные дома с острыми черепичными крышами, широкими красными трубами и круглыми чердачными окнами. Сегодня ночью Город Дождя "как бы Рига". Или "как бы Таллин". Здесь никогда не скажешь точно. Но вот мы вырываемся из перекрещенного света покосившихся фонарей и в открывшемся внезапно пустом пространстве, в сиянии огромной, желтой как холера, страшноватой луны, вырастает дурная копия Собора Парижской Богоматери. Стоит… Стоит! Это — последняя капля, переполнившая чашу, последняя соломинка, сломавшая спину верблюду, последний день Помпей, последний дюйм. Я срываюсь.

— Даяна говорит, что я «ухожу». Я ей верю.

Рей оборачивается ко мне. Машина резко виляет и тормозит. В его глазах, сменяя друг друга, мелькают: удивление, понимание, на миг (всего на миг) появляется жестокая, нечестивая радость и наконец — нешуточная тревога. "Всетаки он не идеален", — эта мысль вспыхивает, но почти тут же гаснет, не отзываясь даже легким сожалением.

— Так говорит Даяна. Она может ошибаться, — добавляю я, отлично зная, что говорю глупость.

— Даяна? Хм…

— Она же не Папа Римский.

— Но очень неплохой психолог, — отзывается Рей, — вряд ли она ошибается. Но на всякий случай надо проверить и эту возможность.

— Как?

Рей не отвечает. Он не смотрит на меня, он глядит прямо перед собой, но, конечно, ничего не видит, потому, что стекло залито дождем.

— Почему не отвечаешь?

— Потому, что ты сама знаешь ответ, — произносит Рей, все еще измеряя пространство пустым взглядом. Опять повисает молчание. Оно — как сорванные провода на поваленных столбах высоковольтки. Глазу не видно, но смертельно. Меня, с головы до пят пробивает страх. Я, наконец, сообразила, что он имеет в виду. И еще целую длинную секунду пытаюсь бороться с паникой. Потом сдаюсь, дико кричу: "Нет!" и пытаюсь выскочить наружу прямо через лобовое стекло. Хотя никто, собственно, никаких «проверок» прямо сейчас устраивать не собирается.

Конечно, Рей не дает мне покалечиться. Его руки — крепкие, как древесные корни и такие же жесткие, мгновенно перехватывают меня, лишая возможности не то что шевельнуться — вздохнуть полной грудью. Я дергаюсь, но тотчас понимаю, что это бесполезно. А через несколько мгновений, когда уже начинаю более-менее соображать, понимаю и еще одну вещь. Рей впервые прикоснулся ко мне. До сих пор мы этого избегали, молчаливо, но вполне сознательно. Поскольку из ума оба не выжили. Человек и тари не могут соединиться. Это очень древний запрет, такой же древний, как Город Дождя, а он возник вместе с человечеством, или чуть раньше. А может быть намного раньше. Должно быть, есть для него серьезные основания. Но это уже вторая мысль. А первая: как я могла назвать эти руки жесткими, как древесные корни?! Язык мне нужно обрезать за такое кощунство. Кстати, если взглянуть на вещи трезво и рационально, в «проверке» ничего особо страшного нет. Для обычного, законопослушного гражданина, понятно. Хотя и приятного в ней тоже мало. Нужно просто открыться Арбитру и попросить совета. И все. Кто такой Арбитр, или что это такое — я не знаю.

Может кто-нибудь и знает, но не среди моих знакомых. У Вивиан есть кое-какие мысли на его счет, но меня они никоим образом не устраивают, потому, что об этой штуке я знаю больше, чем Вивиан. А вообще, в Арбитры производят все более-менее подходящее, начиная от Господа Бога и заканчивая собственной совестью. Я только раз общалась с ЭТИМ. Хватило! Могу сказать, что первое предположение ближе к истине, чем второе, хотя, вероятно, дальше от нее, чем шимпанзе от д-ра Энштейна. А Рей, видно, спятил, раз предложил мне такое. Понятно, что перед тем, как дать совет, Арбитр признает меня виновной по десяти пунктам из пяти возможных. Во времена туманной юности я здесь покуралесила всласть! Не так, конечно, как Карл Маркс или, скажем, Ник Перумов, но создание тари было еще не самой эксцентричной выходкой. И, после того, как она сошла мне с рук, я выжидала еще лет пять, прежде чем, наконец, успокоиться.

4.

Будем живы!

Когда-нибудь кончится время потерь.

Будет ветер попутный твоим каравеллам

До самого Рая.

Только, знаешь ведь,

Счастье возможно лишь Здесь и Теперь.

Только об руку с болью

И только у самого края.

Ни в грядущем, ни в минувшем

Нету алмазных небес.

Есть в Раю, говорят,

Только нас там, пока-что, не ждут.

Мы живем ожиданием чудес,

Невозможных чудес.

Но уходят года

И когда-нибудь вовсе уйдут.

Будем живы!

Когда-нибудь кончится время потерь.

В Райской гавани встанем на якорь

В назначенный час.

А пока будем живы и веселы

Здесь и Теперь.

А алмазы в Раю

Пусть подольше сияют без нас.

Пять утра. Все, конечно, серое, но это иные сумерки. Предрассветные. В них меньше пессимизма, чем на закате.

Я сижу на тахте в прозрачной полудреме, одетая и, кажется, даже обутая. Меня слегка потряхивает. Город Дождя это вам не каменные джунгли Нью-Йорка. В тех можно в конце концов и выжить. Если изучать каратэ, иметь при себе «смит-и-вессон» и не лезть в чужие дела. В Городе Дождя есть и Мастера каратэ и «смит-и-вессоны», но чужих дел нет и быть не может. И если кто-то уходит, то, будьте уверены, в ближайшее время об этом станет известно Охотникам.

Рей осведомлен об этом не хуже меня, но на роль телохранителя он, к сожалению, не годиться. На роль моего телохранителя. Может я и ухожу, но рассудок еще не потеряла, и не предложу ему остаться на ночь «покараулить». Ежу понятно, чем это кончится. Особенно понятно после нашего последнего свидания. Это будет мой бой.

Я знаю все, что положено знать в таких случаях. Но совсем не уверена, что этого достаточно. Потому что «все» почти полностью заключается в одном-единственном совете, из тех, которые легче дать, чем им последовать: "Быть настороже, верить внутреннему голосу и не терять хладнокровия". Это, вместе с парой-тройкой практических советов, и есть мой щит и меч. Не очень то много.

Особенно, если учесть, что хладнокровия мне не дали Великие Боги. Решили, видимо, что и так обойдусь.

Мне страшно. Но страх — противник давний, знакомый, с ним я давно научилась бороться. А что делать с глухой тоской, подкравшейся внезапно и захватившей позиции раньше, чем я успела выстроить оборону. Она ударила по самому больному месту. Я ведь, пожалуй, только сейчас начала понимать, как много оставляю здесь. Престол — чепуха, главное — Даяна и Вивиан. Они остаются. И я не могу позвать их с собой, потому что уход предопределен или не предопределен каждому заранее. И каждому — в свой час. В этом уход похож на смерть. Даяна и Вивиан — люди. В полном смысле слово и со всеми вытекающими последствиями. Они привязаны к миру за Периметром миллионами невидимых нитей. И эти нити НИКОГДА не рвутся сами по себе потому, что перетерлись или отсырели. Только — если суждено, а суждено не всем.

Единственный, кого я смогу позвать с собой — это Рей, и он не откажется. А когда это случится — все барьеры меж нами рухнут. Это тоже закон. Теряя человеческую сущность я приобрету некоторые права. Но возместит ли это потерю?

Боги, какой стыд! Я — принцесса, торгуюсь как базарная баба.

Ночь проходит без происшествий. Наступает рассвет. Малиновый с серым. И с дождем, куда же от него деться. Днем я буду отдыхать, развлекаться и наслаждаться жизнью как сумею. Может быть встречусь с друзьями. Или с Реем. А ночью придут Охотники. А может это случится на следующую ночь. Или в ту, которая придет за ней. Самое лучшее — не думать об этом сейчас, пока у меня еще есть время жить.

Но существует кое-что похуже Охотников. О том, что происходит со мной, могут узнать друзья. Я не хочу терять их до того, как это станет неизбежным.

5.

Как лист осенний кружится

И падает

Падает день.

Долгий, красивый и яркий.

Тень от луны…

Моего одиночества тень

Не подходи!

Этой ночью я наше родство

Не признаю!

Плач за окном — не пущу!

Я жестока от счастья.

И от того, что так хрупко,

Так кратко оно.

Странным аккордом закончится песня

И лопнет струна.

Тень от луны, как забытая в спешке собака…

День мой счастливый,

Ты был ли?

Ты был ли со мной?!

В Городе Дождя бывает и солнце. Это не значит, что оно сияет во все лопатки с ослепительно голубого небосвода, отнюдь. Такого, пожалуй, не припомнят и старожилы. Кстати, неплохо бы поболтать об этом с Гомером. Но я, к величайшему стыду моему, совсем не знакома с ним. Когда я появилась в Городе Дождя, все дороги вели в сторону от греческого квартала. Друзья не представили нас друг другу а сама я подойти не решилась. Может быть, еще наберусь самоуверенности. Потом.

А пока неплохо бы в солнечный день выползти из своего мрачноватого особнячка на оживленные улицы.

Солнце заглядывает в Город Дождя редко и ненадолго. Оно с трудом пропихивается сквозь плотные массы перисто-кучевых облаков, накрывших город как большая и лохматая овечья шапка. В такие дни случается редкое явления — город утрачивает аморфность, текучесть улиц, расплывчатость зданий, обретая, на короткое время, строгую осанку и серьезное лицо. В солнечный день здесь не принято шутить. Да и сам Город оставляет свои шуточки. Не путает в сумерках вывески маленьких магазинчиков, не ловит прохожих в запутанный клубок проходных дворов, не пугает лошадей и не подсаживает аккумуляторы машин. В дни солнца по городу бродят массы людей. Все спокойны, довольны и одиноки потому, что в такие дни как-то не принято сбиваться в компании и проводить время под крышей за бриджем или пустопорожними разговорами. А принято бродить без определенной цели, щуриться от непривычно ярких красок, всеми порами вбирать тепло и радоваться ненужности зонтов и плащей. Все лавочки обычно открыты. Чаще всего попадаются книжные, но случается забрести и к антиквару, в сувенирный киоск или в магазинчик цветочника.

Иногда, если очень повезет, здесь можно обрести сокровище. Или потерять кошелек.

На одной из стихийных ярмарок, что повырастали на улицах, как грибы, я почти налетаю на Вивиан. Быстрый взмах ресниц. Короткий возглас: "О, привет!

Как дела?", цепкий взгляд куда-то вглубь красно-желтых развалов и Вивиан, как штопор, ввинчивается в толпу: "О, гляди!"

Я гляжу, добросовестно пытаясь сообразить, чем она восторгается. На мой взгляд — ничего особенного. Женщина как женщина, только бронзовая. Страшненькая. В ответ я получаю целую лекцию об искусстве вообще и об этой статуэтке в частности.

— Красота, — убежденно говорит Вивиан, — не только форма, но и эмоциональное содержание. Ей не меньше двух сотен лет, гляди, почти совсем потемнела, однако и мысли не возникает о старости, о дряхлости. Она — юная, полная страсти, огня… И все это в простом куске металла, разве не удивительно? Тут два решения — или каждая болванка уже обладает душой, просто без подсказки нам ее не разглядеть. Или художник вкладывает в нее свою душу. Но тогда что, прости меня, остается у художника? Откуда, вообще, берется душа в металле и камне?

Мы расстаемся на перекрестке широкой центральной улицы и узкого извилистого переулка. Я могу еще долго бродить по городу "без руля и ветрил" на буксире у Вивиан и слушать ее, как слушают пророков. Или как «море» в ракушке — самозабвенно. Но она торопится и я, как тактичный человек, прощаюсь первая. Солнечный день — слишком большая роскошь, чтобы потратить его на болтовню. Я устремляюсь в переулок, где растет акация и пахнет сдобными булочками с корицей. Сомлевшие от тепла коты лежат прямо поперек тротуара — хоть бери их за хвосты и тащи куда хочешь. Пытаюсь сориентироваться по торчащим в облаках черно-золотым шпилям и отлично понимаю, что задача безнадежная. К тому же, чисто теоретическая. Никому из тех, кто более-менее соображает и в голову не придет мерить здешние расстояния на мили, ярды или еще какие лиги. Насколько, вообще, велик Город Дождя? Вопрос риторический. Насколько надо, на столько и растянется. Как резинка. С той лишь разницей, что у резинки все-таки есть предел, а Городу Дождя положить предел можешь только ты сам — сверни в сторону и ты на окраине. Д-р Эйнштейн, хоть, в принципе, и отвергает Город Дождя, но допускает, что если бы такой существовал, он был бы некой гибкой моделью мира. Вообще-то в этом есть смысл. Русский физик, чью фамилию я забыла, как только нас представили, считал, что здесь работает вариант "пятимерного пространства", — длина, ширина, высота, время, как величина изменяемая и человеческий разум, как мера обозримой вселенной. Ахинея, конечно. Никто не может знать, что такое Город Дождя.

Часа через два я уже еле таскаю ноги, и счастлива безмерно от величины и прелести открывшегося мира, и одержима навязчивой идеей — хоть умереть, лишь бы лечь, словом, состояние близкое к экстазу. Разумеется, ничем хорошим это кончиться не может. И долго продолжаться — тоже.

Конец наступает внезапно — и это, действительно, конец. Конец солнечного дня. В какое-то мгновение мир выцветает, словно опущенный в хлорку, холодный ветер с размаху швыряет горсть воды в ближайшую витрину, стремительно темнеет, с неба обрушивается не привычная морось, а самый настоящий тропический ливень. По мостовым текут пенные реки, город превращается в Венецию и в шуме воды, в легкой панике он сначала пустеет, а потом исчезает, словно смытый дождем. Стекают острые черепичные крыши и фонари превращаются в штормовые маяки. Мир меняется в одночасье из ласкового становясь суровым. И это нормально. Так и должно быть. Только жуткий собор торчит посреди пустой площади и даже не думает перетекать во что-нибудь поприличнее. И это самый верный знак, что с Городом Дождя что-то не так. Я все еще пытаюсь осмыслить этот факт, стоя посреди пустой площади, в гордом одиночестве и мокрая, как мышь, когда в проулке возникают желтые глаза автомобильных фар, потом подсвеченные ими белые буруны, потом «выплывает» темно-серая машина, открывается дверца и я, опомнившись, ныряю внутрь, еще успев подумать, что лучше бы мне этого не делать.

— Как ты нашел меня? — спрашиваю я вместо «здравствуй», потому что вчера мы расстались далеко за полночь.

— Где ж еще, по-твоему, должны пересечься две постоянные, как не в точке наивысшего напряжения на Меридиане? — он кивает рыжеватой головой в сторону собора.

— Ой, отстань, — морщусь я, — ты становишься таким же занудой, как д-р Эйнштейн.

— Спасибо, — фыркает Рей, — я польщен.

Напряженно размышляю над тем, что услышала. "Точка наивысшего напряжения на Меридиане"…

— Хочешь сказать, — осторожно формулирую я, — что законы физики в Городе Дождя не работают?

— Они работают везде, — отвечает Рей, плавно разворачивая машину, вспенившую колесами небольшое озеро, — Но не везде работают законы элементарной физики. Надеюсь, это тебе не нужно объяснять?

— Спасибо, обойдусь, — огрызаюсь я, — лучше объясни мне, академик, то, чего я не понимаю. Как связаны собор и Охотники?

Рей бросает на меня один из своих странных взглядов, вроде бы ничего не выражающий, но он просвечивает меня насквозь, как рентген.

— Сам факт связи можно записать в «дано»?

Записывай. Не ошибешься. Сам знаешь, я редко утверждаю что-нибудь категорически, но уж если я это делаю, значит так оно и есть.

— Я верю, — кивает Рей, чуть сощуренными глазами обшаривая дорогу перед собой. Вернее — ее отсутствие, потому что видимость — нулевая. Сумерки, только что прошедший ливень — все это располагает Город к метаморфозам.

Быстро сгустившийся туман довершает дело. Мы — два робинзона на необитаемом острове, посреди Великой Пустоты. И Великого Молчания. Наконец я подаю голос:

— Так ты не знаешь?

— Я не Арбитр, знать все не имею физической возможности, — бурчит Рей, переключая скорость потому что перед нами, невесть откуда, вырастает крутая возвышенность и улица, до того — прямая, выгибает спину как рассерженная кошка. — Я вообще ничего не знаю наверняка. Хотя, конечно, догадываюсь о многом. Но тебе мои догадки ни к чему, довольно того, что я сам в трех соснах заблудился.

— Вивиан заметила собор.

— Разумеется. Такую дуру трудно на заметить.

— То есть она заметила, что он торчит здесь уже полгода, — поправляюсь я, — и она тоже связывает это с Меридианом.

— А с Охотниками?

— С ума сошел? — вздрагиваю я, — слава богам, Вивиан ничего не знает об Охотниках.

Рей не отвечает, но мне знакомы все оттенки его молчания. Молчит он недоверчиво.

Машина, наконец, всцарапывается на хребет улице, поближе к звездам которых тут никогда не видно. Рей глушит мотор. Гаснут автомобильные фары и туман обступает нас со всех сторон, стирая жалкие остатки того, что еще можно было хоть как-то разглядеть. Рей выкладывает на «баранку» туго сжатые кулаки и начинает тихо, сквозь зубы, но довольно изощренно ругаться. Потом замолкает. Я тоже молчу, и это очень плохо, потому что в таком молчании опасные мысли плодятся как кролики, а благоразумные дохнут, как тараканы после дезинфекции. Рей сидит на мягком сидении как на электрическом стуле.

Окаменевшие руки и плечи, неподвижный взгляд, брови, сведенные к переносице, жесткие складки у рта. Я знаю его слишком давно, чтобы ошибиться. Он принимает решение. За нас обоих. Как всегда.

Наконец он произносит спокойно, будто решил все давным-давно:

— Ночевать будешь у меня. Домой я тебя не отпущу. Охотники в точке наивысшего напряжения… Не знаю, что означает эта чертовщина, но меня она, прямо скажу, пугает.

Сказать, что я потрясена, значит ничего не сказать. Интересно, он сам то понят, что сморозил? У меня на языке крутится много слов и выражений но, помня о его чистых и благородных мотивах, я выбираю самое нейтральное:

— Это невозможно.

— Мы в Городе Дождя, забыла? Правило 1, - Рей, наконец, улыбается.

Правда, только уголками губ, но взгляд оттаял и это очень хорошо. Или совсем плохо. Смотря что считать бедой.

— Правило 2, - парирую я, — любое желание Человека — закон. Я хочу домой. Прямо сейчас.

Ничего не меняется. Я жду секунду. Другую. Туман, машина, Рей — все остается прежним. Шутки Меридиана? Но ведь прошел дождь. И Рей — тари. Или…

Или нет? То-то на мне так быстро высохла одежда. Мгновенно все внутри скручивается в тугой жгут. Страх подобен боли и также едва переносим. Но ведь сейчас еще день, а днем Охоты не бывает! Или бывает? Или уже ночь? Спокойно,

Розали! Нужно успокоиться, обрести контроль. Знать бы еще, как это сделать.

Голова, как чужая, медленно поворачивается, и я ничего не могу поделать. Вот сейчас я и выдам себя! Стоит Охотнику посмотреть мне в глаза и все будет кончено. Я не готова…

— Что с тобой, Розали?

Великие боги, как мне выбраться отсюда? Надо же что-то делать! Хочу молиться, а в голове вертится только старое, школьное: "Пруха, Пруха, добрая старуха, помоги «переехать» диктант!" Что же делать, Великие боги?! Даяна, взываю к мудрости твоей!

— Розали, очнись, Розали!

Я гляжу ему в глаза, прямо в глаза. Но не вижу его глаз. А рука нашаривает за спиной ручку дверцы. Успеть отбежать на несколько шагов, а там этот благословенный туман укроет меня. Город Дождя защитит свою принцессу. Я рывком толкаю дверцу так, что она отлетает, порвав в клочья белесый туман, и ныряю в Город как в море. Мокрый воздух бьет в грудь, как тугой кулак. Я бегу, спотыкаюсь, снова бегу… Под ногами ровная поверхность. Ни выбоины, ни канавы, ни мокрой травы. Нигде ни следа стен или фонарных столбов. Город Дождя исчез. Его съела туча. Я замедляю бег. Останавливаюсь посреди тумана. Никаких признаков города. Охотника тоже нет, но это слабое утешение. Вокруг мутная тишина, похожая на распущенный яичный белок. Где я? В «когда» я? Что это?

Страх, ненадолго отставший на бегу, настигает меня, обнимает, обволакивает липким холодом и, теряя последние остатки достоинства, я кричу. Громко. Пронзительно. Страшно. И не слышу себя.

— Розали!

Вскрик-шепот раздается совсем близко. Я чувствую тяжелые руки на своих плечах и теплое дыхание у виска.

— Розали, что с тобой? Чего ты испугалась?

Голос встревоженный и полный грубоватой ласки. От широких, твердых ладоней по всему телу разливается тепло и ощущение надежности. Тугая пружина страха медленно разжимается.

— Рей?

Я оборачиваюсь, порывисто обнимаю темную фигуру, прижимаюсь лицом к его плечу и плачу, плачу взахлеб. А Рей смеется. И тоже обнимает меня, крепко и сильно. Я отвлеченно думаю, как такие жесткие руки могут быть такими нежными? И как я могла перепутать Рея с Охотником? Рея, такого живого, настоящего, умного, ироничного, ласкового Рея с ночным стервятником, ловцом неприкаянных душ. Где были мои глаза? В один миг я переживаю облегчение, раскаяние и бурную радость. И не замечаю когда, в какой момент его объятия перестают быть просто дружескими и утешающими…

Через минуту налетевший ветер сметает туман и я вижу, что мы стоим на широкой площади, прямоугольной, как кухонный противень. Это здесь я блуждала в тумане, навоображав бог знает чего. А фонари, действительно, не горят.

Электричество, что с него возьмешь? Наверное, опять от сырости где-то коротнуло.

— Что с тобой случилось, Розали? Что ты вдруг сорвалась с места, будто собственную смерть увидела?

— Почти.

Я уже спокойна. Ситуация под контролем.

Вернее, не совсем спокойна и совсем не под контролем, но с этим я справлюсь. Мы оба немного потеряли голову, ног все кончилось. Я помню Запрет,

и пока еще не сошла с ума. Влюбиться в тари! Такое случается разве что с теми, кто совсем ошалел от одиночества. Но это все-равно, что лечить усталость и нервное напряжение героином. Именно тот случай, когда лекарство хуже болезни.

— Что происходит? Можешь, наконец, объяснить?

— Могу, — киваю я, — если сама пойму. Но пока не очень-то получается.

— Почему не сработало Правило 2? Я… Когда я сказала, что хочу домой, и ничего не изменилось, я решила… что понимаю, в чем дело.

— Что я — Охотник, — мрачно заканчивает Рей, рассматривая меня ток, словно впервые увидел.

— Извини.

— Не стоит…

— Но ты, вообще, понимаешь, что произошло?

— Понимаю, — Рей делает несколько шагов и присаживается на капот. На его, немного слишком красивом лице, привычная насмешливая полуулыбка. — Город Дождя, Розали, немного сложнее чем лифт, реагирующий на команду голосом. Ты можешь сколько угодно кричать о том, чего ты хочешь, но Город не обманется. Ты ведь уже не раз замечала, что события не подчиняются тебе, хотя, по идее, должны бы, — я невольно киваю, — Город сориентирован скорее на подсознание, чем на сознание, которое чаще всего работает на подавление желаний. Понимаешь, Розали? На самом деле ты не хочешь домой. Ты хочешь остаться со мной. На самом-то деле. Поэтому я здесь. И поэтому ты тоже здесь.

— Логично, — киваю я с крепнущим ощущением, что меня загоняют в ловушку, — но ведь это не меняет дело. Не должно менять. Я — человек. Ты — тари. Мы не можем быть вместе. Нам нельзя!

— Нельзя, — кивает Рей, — но если очень хочется, то можно. Слышала такое выражение? В Городе Дождя бесполезно бороться с собой. Сколько бы ты не думала о Запретах, о долге, о чести с совестью и о прочей ерунде, все-равно, в конечном итоге все будет так, как ты хочешь и только так. Поэтому рекомендую плюнуть на всю эту ахинею и не мучаться. Поехали. Я люблю тебя, Розали, — просто заканчивает Рей.

Наверное он прав. Хотя Даяна и Вивиан нашли бы тысячу возражений. Но я не хочу искать возражения и значит — не найду. Мои подруги намного умнее меня и обычно я им завидую. Но сейчас я не хочу быть умной. Я хочу, чтобы Рей поцеловал меня. И, по всем законам Города Дождя мое желание немедленно сбывается — он делает всего один шаг и оказывается рядом. Так близко, как бывало и раньше, но только во сне, который я старалась поскорее забыть поутру. Я закрываю глаза и прекращаю свое долгое и бессмысленное сопротивление. И моя награда — миг вознесения, от которого на темном небе вспыхивает радуга: многоцветная, яркая, осветившая город на много кварталов вокруг. И эта радуга как триумфальная арка, под которую мы входим держась за руки, так осторожно, словно ступаем по тонкому льду.

Нет, этой ночью Охотники точно не придут. Души, способные зажечь радугу, им не под силу.

Эта ночь — сестра моя и сводница.

Отсекая беспричинный страх

Свет рогатой свахи переломится

На больнично-белых простынях.

Эта ночь несется шалым рокером.

Жжет язык отравленным вином.

Беззаконным, пьяным счастьем — джокером

Гиблым, как зеленое сукно.

Эта ночь святая и цыганская.

Светят плечи в сумраке густом.

И горит эмблема мусульманская

Над покровским золотым крестом.

6.

Очередной вечер в Городе Дождя, по моей классификации, следует считать не просто удачным, а супер-счастливым. Во-первых, появляются друзья. А вовторых, без приглашения, что вдвойне приятно. Значит пришли не из вежливости а по зову сердца.

Сегодня никаких витражей и люстр из богемского стекла программой не предусмотрено. Я появилась в своих апартаментах всего за час до гостей и единственное, что можно успеть в таких условиях — это помыть чашки и розетки для варенья.

Вивиан возникает в дверях внезапно, хотя я и предупреждена о визите сторожевым фенакодусом (похожим отчасти на пони, отчасти на собаку), он чует Вивиан за сорок минут до появления и принимается отчаянно крутить хвостом и стучать в дверь копытцами. Тем не менее, Вивиан всегда возникает внезапно, вместе с южным ветром и свистом флейты. Видимо, она тоже принцесса. Мы не говорим на эту тему — она под негласным запретом. Я готова зубами и когтями драться с любым, кто рискнет оспаривать мое право на Город Дождя, но боюсь, если это будет Вивиан — я уступлю без боя. Я люблю ее… Нет, не стоит об этом сейчас, когда часы на ратуше, похоже, отсчитывают мои последние деньки в Городе Дождя. А всего мгновение назад я подумала, что почти забыла об уходе. Додумать эту мысль я не успеваю. Непосредственная Вивиан огорошивает меня новостью прямо с порога:

— Представляешь, собор исчез!

— Слава богам! — вырывается у меня вместе с искренним вздохом облегчения, — терпеть не могла эту каменную дуру.

— Да брось ты! Красивый был собор. Стильный.

Я не спорю. Я с ней вообще стараюсь не спорить. Она соображает быстрее меня, и через пять минут словесного поединка я все равно буду в ауте. Тем более, что на этот раз я, кажется, знаю, почему исчез собор. Вот только не знаю хорошо это или хуже не придумаешь.

— У меня возникло мрачное подозрение, — изрекаю я, сидя верхом на стуле с полусодранной обивкой, — собор исчез после того, как случилось нечто, чего не должно было случиться. Или до того… Наверное, это важно. Нечто невозможное…

— Правило 1, - напоминает Вивиан.

— Невозможное по этическим соображениям, — поясняю я, — мне вот подумалось, кто кого опередил — я нарушила один из Запретов потому, что исчез собор, или твоя приятельница окончательно спятила и от этого… Меридиан лопнул.

— Розали, а что появилось раньше, курица или яйцо? — Вивиан не падает в обморок. Она даже не бледнеет.

— Отстань, — с облегчением смеюсь я, — на этот вопрос тебе ответит любой юный натуралист. Разумеется, яйцо. А снес его динозавр. Они появились намного раньше куриц и тоже были яйцекладущими.

Улыбка Вивиан становится еще веселее.

— Розали, это профанация проблемы, и вдобавок, довольно грубая.

Даяна появляется в самый подходящий момент, чтобы развести нас по разным углам ринга. Она проходит на середину кухни, подвигает стул, садится и сразу вносит ясность:

— Науке неизвестно, что появилось раньше, курица или яйцо, бог или черепаха, но наука точно знает что разум появился раньше, чем сдерживающие центры. Неандертальцы уже были вполне разумны, но лобных дуг у них не было, то есть в этом плане никаких запретов они попросту не знали. Город Дождя построен по той же модели и наши этические категории к нему неприменимы. Розали, первое правило социалистического общежития — никогда не прячь любовника в холодильнике. От неожиданности я давлюсь кофе и долго кашляю. И Даяна, со знанием дела стучит меня по спине. Откуда сведения — спрашивать бестактно. Скорее всего она догадалась. С логикой у нее полный порядок, даже чуть лучше. Шок от неожиданного открытия проходит быстро. Видимо — не шок и был.

— В общем, Розали, ты права, — говорит Вивиан, — если тут вообще может идти речь о правых и виноватых. Твои действия — это нормальная реакция нормального человека на ненормальную ситуацию. Женщина должна быть счастлива в любви, даже если это ведет за собой крушение мира.

— Спелись, — фыркает Даяна. Но в ее голосе я тоже не слышу особого осуждения. Я знаю ее страшную тайну. Она — романтик. Безнадежный.

В принципе, я это предвидела. Может кто-то и осудит меня, только не они. Ребенок делит людей на «хороших» и «плохих», взрослый на «своих» и «чужих», а что до того, кто прав, так наверное оба левые.

— Все это хорошо, но вопрос не в том, здороваться нам с Розали, или переходить на другую сторону улицы, здороваться будем, — задумчиво произносит Даяна, глядя куда-то мимо чашки, — но ведь Запрет-то нарушен и никуда от этого не денешься.

— И что теперь будет, — спрашиваю я, невольно подражая ее манере и, похоже, действительно кажусь невозмутимой.

Однозначного ответа нет. Но чаще всего связь человека и тари ведет за собой развоплощение.

— То есть?

— Тари утрачивает стабильность и просто перестает существовать как живой организм, и неважно, как это будет выглядеть, катастрофа или сердечный приступ, а человек чаще всего сходит с ума. Где тонко — там и рвется. Благословите ее, Великие боги! У Даяны есть редчайший дар — самую страшную правду она может сказать так, что человек не испугается.

— Почему это происходит?

— Точно неизвестно. Одна из версий — слишком сильное нервное напряжение. Любовь — это ведь, прежде всего, сильнейший стресс. В хорошем смысле слова. Видимо, в таких случаях стресс усиливается и на каком-то этапе переходит безопасную границу.

Вивиан уже давно смотрит на нас с тревогой.

— И у кого, — спрашивает она наконец, — «последствия» проявляются раньше, у человека или тари?

— Чаще всего гибнет мужчина, — так же ровно отвечает Даяна, — не зависимо от того, человек он или тари. Но бывает и наоборот.

— Так что, — перебиваю я, — это может закончиться гибелью Рея?

— Или твоей.

Я почти вижу, как за этой невозмутимой маской рвется на части ее собственное сердце — самое великодушное из всех сердец.

Слава богам, что они такие! Слава богам, что мы вместе и что идет дождь! Пока тяжелые капли с неравномерным стуком заедающего пулемета лупят по дрожащему стеклу, пока горит свет, пока я вижу их глаза: испуганные, жалеющие но без возражения понимающие и принимающие мой выбор, я знаю что в этом мире все в полном порядке. Я не одна и любая беда, откуда бы она не нагрянула, разобьется о наш тройственный союз.

Стрельчатое окно внезапно освещается бело-голубым всполохом и прямо над головой раздается треск электрического разряда. Лампочка начинает мигать но, помигав, все-таки успокаивается и продолжает ровно светить. И ко мне неожиданно, как гром среди ясного неба, как кирпич с крыши — приходит озарение:

Великие боги! Да ведь я счастлива!

Мне не хочется отпускать их в грозу и в такой ливень, но если в Городе Дождя ждать солнца, можно прождать всю оставшуюся жизнь. То есть я то не против, но друзья — люди занятые. Здесь, внутри Периметра, можно встретить кого угодно: гения, негодяя, святого, последнего мошенника, но никогда не встретишь бездельника. Трудами создан Город Дождя, трудами стоит.

Я провожаю их до дверей. Мы еще немного болтаем в прихожей, потом они выходят за порог, я машу рукой, улыбаюсь и, уже закрывая дверь, кожей, натянутыми нервами ощущаю — началось! Началась Охота…

7.

Мы греем руки над рыжим огнем.

Небо — чаша, полная звезд.

Ты говоришь,

Как несчетные тысячи лет

Лунный заяц в серебряной ступке

Толчет порошок бессмертия.

Но это так трудно понять

Мне,

Еще не уставшей от жизни.

Первая мысль — вернуть друзей. Позвать Рея. Хоть ненадолго оттянуть неизбежное. И я бы оттянула, да только больше нельзя. Лимит времени исчерпан. А вторая — хорошо, что это случилось сейчас, а не вчера, не неделю назад. Я теперь счастлива, а счастливую попробуй возьми — зубы обломаешь. Большого труда мне стоило уговорить Рея отпустить меня. Но кому, как не аборигену, знать, что Охотник и Дичь встречаются всегда один на один. Меж ними нет посредников, у них нет союзников. Только Великие боги, которые в конце концов решают, кому сегодня умирать.

Я поднимаюсь вверх по витой лестнице, которая пронзает особняк, как штопор. Она ведет на чердак. Этот путь — часть ритуала. Но у меня нет почтения к ритуалам и, видимо, поэтому я в свое время не продвинулась в магии. Я многое упускаю, потому, что уверена в бесполезности танцев и заклинаний. Продукт 20 века. Человек с урбанизированным сознанием. В этом отношении я была и остаюсь жесткой, как машина и даже Город Дождя со всеми его чудесами бессилен меня излечить. Возможно потому что я не верю, что это — болезнь.

Я поднимаюсь на чердак и прохожу узким коридором, где рыжие лисы с узкими спинами и мордами хитро скалятся со старинных гобеленов и пружинит под ногами вполне современный линолеум. Это святыня, правда, слегка оскверненная двадцатым веком. Меч висит на стене. Не тяжелый, женский, с удобной деревянной рукоятью в виде какого-то дальнего родственника крокодила. Такие мечи не точат до остроты бритвы и почти никогда не вкладывают в ножны. Его клинок не блестит в полыхающей грозе — он тускл и весь в беспощадных зарубках. Я не верю в ритуалы. Но в силу, независимо от времени живущую в каждом клинке и ждущую своего часа, я верю. Вернее, просто знаю, что она там есть. В том, что я делаю — очень мало магии, еще меньше философии и религии, но, видимо, очень много психологии. Я не снимаю меч со стены, просто подхожу и с силой обхватываю ладонями рукоять. Она шершавая и холодная, но от моей руки быстро теплеет. Я стою так минуту, ни о чем не думая, а вокруг меня течет время. Потом я поворачиваюсь и ухожу, и тощие лисы провожают меня удивленными глазами. Пусть удивляются. Я знаю, что вовсе незачем брать меч с собой. Рей пришел бы в ужас от подобной неосторожности, но я то знаю, что мой Охотник — не воин. И если боги действительно любят счастливых, то я смогу победить не поднимая оружия. А если нет — тем хуже для меня. Я не умею убивать.

Интересно, зачем мне все это нужно?

Мотыльки летят в огонь.

Никто не знает, зачем они это делают. Может быть, у них суицидные наклонности. А может они верят в обретение бессмертия через страдания. зато хорошо известно, что происходит с мотыльками, летящими в огонь.

Ждать положено стоя, и непременно в темноте. В полной темноте у неподвижной дичи преимущество перед движущимся охотником, ты услышишь его раньше, чем он обнаружит тебя. Мизерный, но все-таки шанс.

Но я сажусь в кресло, зажигаю ночник и открываю книгу.

Делай что сможешь и будь что будет.

А потом, как и положено, не задев колокольчика на двери, не потревожив мирно спящего фенакодуса, не разбудив слуг и не скрипнув дверью появляется мой Охотник. И я понимаю, что проиграла. Сражения не будет. Я не хочу с ним сражаться.

Потому что это — Вивиан.

Мир вокруг меня утрачивает аморфность и я уже не могу лепить декорации по своему желанию. И не могу исчезнуть отсюда за тридевять земель. Это называется "локальная стабилизация объекта". Первая фаза Охоты. Но даже если бы я и могла сбежать, я бы не стала этого делать. Я никогда не торопилась убегать от Вивиан. Ее тайна раскрылась просто и неожиданно. Теперь вполне объяснимы все «странности» вокруг нее. Но, почти я ужасом, я осознаю, что это ничего не меняет. Она по прежнему Вивиан. Бесконечно дорогая и близкая.

— Я рада, что ты вернулась переждать грозу, — говорю я и улыбаюсь. Мне очень легко это сделать, потому, что я говорю чистую правду.

— Почему ты не защищаешься? — спрашивает Вивиан.

— Потому, что ты не нападаешь.

— Логично, — кивает она.

— Хочешь кофе? — предлагаю я в том же легком, светском тоне. Она кивает и мы проходим на кухню. И я вижу, что она тоже безоружна.

— Не удивляйся. Не все вопросы можно решить железом. И не все нужно решать железом.

— Я догадывалась, что ты — немножко больше, чем просто человек, — отзываюсь я и это опять правда.

Пока мы неторопливо пьем кофе под аккомпанемент «Rainbow», я все пытаюсь додумать мысль, которая сейчас кажется мне очень важной, однако воображение отказывает мне напрочь. Похоже, оно тоже «локализовано».

— Ну, — сдаюсь я наконец, — как это будет происходить? Как ты будешь отнимать мою душу?

— Еще не решила. Может быть сама отдашь. Если хорошо попрошу.

— Тебе — с полным моим желанием и даже удовольствием, — отвечаю я вроде бы в шутку, но на самом деле — всерьез, — кому другому — а тебе отдам. Уверена, она будет в хороших руках.

— Боги! Ну и бардак у тебя в голове, — фыркает Вивиан, — Ты что, действительно веришь во всю эту чушь? Что Охотники забирают душу? Наивное, но чистое создание. И что мне делать с твоей душой? Хранить про запас на случай, если свою потеряю?

Я чувствую растерянность. Мир рушится. Реакция дает сбой. Здравый смысл ушел в отпуск. Я пью кофе с Охотником. Этот Охотник — Вивиан. И ей не нужна моя душа.

— Знаешь, сколько в Городе Дождя таких идиотских суеверий? — продолжает она, — я как-то из любопытства подсчитала — больше четырех тысяч! В общем-то, дело не вредное. Я и само грешу. Домового подкармливаю. Ветер высвистываю иногда. А моя соседка — та верит во все подряд: в черных кошек, в разбитые зеркала и в прочие потерянные ножики. Вот уж кто, наверное, не скучает.

— Но постой, — прерываю я, — если Охотникам не нужны души, то что же им нужно?

Вивиан внезапно становится очень серьезной:

— Мы, действительно, Охотники, — произносит она с ударением на последнем слове, — только не за некрещеными душами. Дичь у нас другая. Прежде всего — ложь. Это — самый страшный враг. Если человек солгал, неважно, насколько необходима была ложь, он уже опустил щит, закрывающий его человеческую сущность от вторжения. Следом за ложью идут: зависть, трусость, жестокость. Все они — ее родные дети. Уходящему, тому, кто стремиться вперед, кто переходит на иной уровень сознания, всех этих спутников в дорогу брать нельзя. Иначе, незаметно для себя, он может свернуть совсем в другую сторону.

Холодом и странной жутью веет от простых и спокойных слов Вивиан.

— Но если это случится, у Города Дождя не будет более страшного врага.

— Верно, — соглашается Вивиан, — но нас этот аспект беспокоит уже меньше.

— Поясни.

— Ты мыслишь как принцесса. Наследница. Для тебя в первую очередь — благо города. Для Охотников главное — безопасность самого человека. Он станет врагом Городу, но еще более страшным врагом он станет самому себе. Иногда такого человека удается вернуть. Чаще — увы… И если в нем будет достаточно силы, его влияние распространится как чума. Тогда, только тогда, Розали, древний термин «Охота» возвращается к своему изначальному значению. Тогда мы, действительно, бросаемся по следу с целью "найти и уничтожить". Но сейчас не тот случай.

— Вивиан, — перебиваю я, — объясни, что во мне не устраивает Охотников?

Почему они не отпускают меня? Я не лгу… Ну, почти. Во всяком случае вам с Даяной — никогда. Я далека от расизма, сатанизма и прочего философского мусора.

— Верно, — смеется Вивиан, — я тебе все время об этом говорю. У тебя чистая душа, но изрядно замусоренные мозги. Суеверием, фетишизмом, комплексами. На твоей дороге это бесполезный багаж. И даже попросту вредный. Это он тебя держит, а не Охотники. Брось его и иди куда хочешь. Или лети. Никто тебя держать не станет. Да и не сможет.

— Ты пришла только для этого? Для того, чтобы мне это сказать?

— Нет. Еще чтобы выпить кофе.

— Не сейчас. Вообще. В мою жизнь.

— Не смешивай божий дар с яичницей. Попытка объяснить разные явления одной причиной это тоже признак незрелости ума. У любой вещи есть больше чем одна сторона.

— Понимаю, — отвечаю я, понимая на самом деле только одно — более ясного ответа я не дождусь.

Слова и поступки Арбитра всегда были немного слишком туманны для меня.

Разумеется, когда я сотворила тари, он решил, что за мной необходимо приглядывать. Но может быть это глупое подозрение и у явления и в самом деле есть другая сторона? И Вивиан была рядом не "по долгу службы" а потому, что ей так хотелось. Или одно другому не мешает? Но, как бы не решалась эта задача — одного не сбросить со счетов: я люблю Вивиан.

— Ты уже уходишь, — пугаюсь я, глядя на полыхающую в окне грозу.

— Она сейчас кончится.

Я мгновенно возвожу могущество Охотников до управления силами природы, но почти сразу понимаю, что Вивиан просто подсчитала с какой скоростью уходит гроза.

Уже в прихожей я решаюсь спросить:

— Что же нам делать? С Реем? Ведь Даяна говорила…

В полутьме, которую разряжает лишь тусклый зеленоватый фонарь под потолком, Вивиан глядит на меня почти так же спокойно и насмешливо, как Рей.

— Ты хочешь сразу получить панацею от всех бед? У меня ее нет. У Даяны, конечно, ума палата, но тут она тебе не поможет. Ты ее слушай, это полезно, но и сама соображай. Существует тысяча причин, чтобы поступить так, и еще десять тысяч, чтобы поступить иначе. Даже Арбитр не знает, почему и как Человек выбирает пути. А уж куда они могут его завести знают только Великие боги. Я не могу сказать, какую цену тебе отмерит судьба, и никто этого не скажет. Знаю только, что цена тебе будет отмерена не по поступку, а по твоим силам и мужеству. Не иначе. Устраивает тебя такой расклад?

— Вполне.

— Тогда, счастливо!

Она прощается и исчезает за дверью, вместе с ней уходит и гроза. А старый фенакодус спит как убитый, хотя, несомненно, живой. Во сне дергает копытами. Бежит куда-то.

Я поднимаюсь к себе и с удивлением обнаруживаю, что исчезла давящая тяжесть, которая мучила меня с начала каникул.

В Городе Дождя часто идет дождь. Но мы все равно помним о солнце.

И еще одна картинка…

День, как всегда, хмурится но, похоже, не всерьез. На улицах почти светло. Дождик забавляется, швыряя в лицо редким прохожим пригоршни острых холодных иголок. Его это веселит. Нас, как ни странно, тоже.

В Городе Дождя очень легко попасть на окраину. Просто сверни с улицы, и окажешься по колено в мокрой траве. А Город отодвинется, давая простор взгляду. Сегодня он, как никогда, похож на маленький провинциальный городок, где я провела детство, на берегу некогда судоходной, но обмелевшей реки, которую теперь "воробей вброд переходит". Мы с Реем идем по утоптанной тропинке, мимо затянутого ряской озера туда, где в арке серо-зеленой листвы белеют крепостные башни и плывут в сизом небе сизые купола — почти сливаясь, почти паря.

— Разреши напомнить, та сама говорила, что Даяна еще не Римский Папа, и даже не Римская Мама, — произносит Рей.

— Она редко ошибается, — возражаю я.

— Согласен. Вероятно, она и сейчас права, но что это меняет?

— Для меня многое. Я не хочу рисковать твоей жизнью.

— А своей?

Я пожимаю плечами.

— Рей, ты сравниваешь несравнимое. Своей жизнью я готова рисковать по той простой причине, что моя жизнь это моя личная собственность. Могу делать с ней все, что захочу.

— Аналогичный случай, — смеется Рей, вытирая ладонью мокрое лицо, — ты готова рисковать своей жизнью, я — своей. В чем тогда проблема? По-моему, мы ее решили.

— А по-моему это как раз то, что Вивиан называет "профанацией вопроса".

— Пусть будет профанация, — не спорит Рей, — главное, что в таком виде задача имеет решение.

— Ничего хорошего из этого не выйдет, — бормочу я себе под нос.

— А разве нам сейчас плохо? Значит хорошее уже вышло. А что будет дальше — никто не скажет наверняка. Человек — очень сложное животное.

Я догадываюсь что Рей, с недавних пор, и себя считает человеком. Может,

конечно, так оно и есть.

— И что, по-твоему, будет дальше?

— То, что мы захотим, — уверенно отвечает Рей. — Ничего другого и быть не может.

— А если когда-нибудь мы захотим разного? Ты — одного, я — другого?

— Значит каждый получит свое. Тот, кто написал это на воротах

Бухенвальда, был великий циник, но тот, кто первым высказал эту мысль, был великий мудрец. Так оно всегда и бывает. В конечном итоге каждый получает именно то, что хотел и ровно столько, сколько способен переварить. Этот мир полон счастливыми людьми. А Город Дождя — это химера. Выброси ее из головы.

Или не выбрасывай. Как хочешь. Тебе она жить не помешает. Кому угодно, только не тебе.

— Мне хочется увидеть как садится солнце, — говорю я.

— Нет проблем, — отвечает Рей, — по моим подсчетам до заката часа полтора.

Далеко от промокшей земли

Рассыпаясь, звезда догорит.

Только ветер шепнет: "Розали…"

Только он до земли долетит.

Только он поцелует лицо,

Золотистые брови вразлет.

А потом рыжим псом на крыльцо

Прокрадется и тихо уснет.

Я сыграла ненужную роль,

Но почти не жалею о ней.

Как легко забывается боль…

Мне бывало гораздо больней.

Поэтический элит-клуб "Бродячий Пегас". Творческий вечер Янины Бельской.

Мне все равно придется уходить.

Пусть не сейчас, не завтра… Но придется.

И тонкая серебряная нить

Натянется, заплачет и сорвется.

И вспорет мир высокий краткий звук.

И схватит небо утренним морозом.

И прозвучит дверей негромкий стук

Ответом всем непрогремевшим грозам.

Я знаю, ты мечтаешь по ночам,

Что этот день окажется дождливым

И снимет плащ с любимого плеча.

И я останусь греться у огня…

Кого-то это сделает счастливым,

Но не тебя, мой друг. И не меня.

—

На моем дорожном плаще

Пыль тысячи троп.

И одна ведет к тебе,

А все остальные — прочь.

А в твоем саду сто огней,

Две тысячи песен у скрипки.

И одна из них обо мне,

А все остальные — молитвы.

Полнолуние.

Авторские песни Татьяны Сторожевой.

Сон о луне.

Светлый силуэт на стене.

За окном тревожная ночь.

Мне приснился сон о луне,

Золотой и теплой, как дождь.

Я в него спустилась, как в сад,

Позабыв надеть серый плащ

И тревожил пристальный взгляд.

И звучала ночь, точно плач.

Может, так оно и было,

Мне гадать об этом странно,

Может, я тебя любила,

Друг случайный и нежданный.

Может это только шутка

С неопасным поцелуем.

Мне всегда немного жутко

В одиночку в полнолуние.

Золотистый блик на окне…

Погляди, как звезды чисты.

Мне приснился сон о луне

Гордой и волшебной, как ты.

Я его совсем не ждала,

Как не ждут ни встреч, ни разлук.

Может быть и не было зла

От твоих протянутых рук…

Может так оно и было,

Мне гадать об этом странно.

Может я тебя любила,

Друг случайный и нежданный.

Может это только шутка

С неопасным поцелуем.

Мне всегда немного жутко

В одиночку в полнолуние.

Серый город.

Я не знаю, когда это будет.

И не верю, что будет скоро.

Лишь надеюсь, что в этой жизни,

Или в следующей за ней.

Я пройду знакомой дорогой,

И проснувшийся Серый Город

Спустит мост, приветствуя музыкой

Ржавых цепей.

И время свернется в петли.

И путь сомкнется в кольцо.

И я пойму,

Что нет никакого пути…

И, как прощение былых грехов

Я увижу твое лицо.

И, может быть, даже сумею сказать:

«Прости».

Город сумерек, узких улиц.

Город вольных, бродячих кошек.

Город шорохов, город скрипок.

Королей и ночных воров.

Как сейчас там должно быть пусто.

Как спокойно и мертво спит он,

Потеряв королеву, уставшую

Верить в любовь…

Но время свернется в петли,

И путь замкнется в кольцо.

И я пойму, что нет никакого пути…

И, как прощение былых грехов,

Я увижу твое лицо.

И, может быть, даже сумею сказать:

«Прости».

ТРАССА.

Душный день догорал над острыми черепичными крышами, похожими на спины симпатичных ленивых динозавров. Сумерки не несли прохлады. Три черных кипариса, как почетный караул, выстроились в ряд у плывущей в рыжем свете веранды маленького кафетерия и, то ли сторожили любезную им, душную жару, то ли провожали уходящее солнце.

Голос сивиллы был хрипловатый и чуть-чуть, самую малость насмешливый. Ровно настолько, чтобы «клиент» не усомнился, что тут имеет место настоящая магия. Грубая крестьянская рука, темная от загара, крепко держала такую же широкую, но бледную и рыхлую ладонь. Темно-карие глаза глядели со смешинкой — мудрой и понимающей.

— Ты будешь удачлив в игре, но в конце-концов крупно проиграешься. Тебя будут любить три очень красивые женщины, но та единственная, которую полюбишь ты, отвергнет тебя. Будешь знаменит, но переживешь свою славу и умрешь в безвестности. Впрочем, жизнь твоя будет долгой а смерть — легкой.

На круглом столе, перед маленькой компанией, стояла большая бутылка терпкого греческого вина, в оплетке из лозы, и огромное блюдо спелого черного инжира, в котором тихо светилось собранное за день щедрое солнце. Никто не ел. Почтительно и доверчиво двое внимали сивилле.

Играла скрипка — легко и немного печально, одну из тех незатейливых уличных мелодий, которыми так богат любой провинциальный южный городок, и Яна неожиданно подумала, что видит сон. Странный сон длиною в жизнь.

— Как-то все это… безнадежно, — поморщился ее спутник, осторожно вынимая запястье из цепких пальцев сивиллы, — например женщина… Вы ведь настоящая ясновидящая, — в голосе проскользнул едва уловимый вопрос, даже, скорее просьба к этой загадочной женщине с непонятной силой во взгляде — рассмеяться и свести все к заурядному розыгрышу. Но она молчала, продолжая улыбаться, и эту улыбку можно было истолковать как угодно.

— Могли бы вы, скажем, узнать, что за женщина. В смысле: "Кто предупрежден — тот не побежден".

— Это не только возможно, но и очень легко, — глубоким, грудным голосом отозвалась сивилла, — только тебе, Игорь, это не поможет. Судьба — штука хитрая, ее на коне не объедешь.

— А если попробовать?

— Попробуй, — доброжелательно улыбнулась женщина…

— И… что будет?

Сивилла неожиданно рассмеялась низким, почти мужским смехом.

— Кто ж тебе это скажет? Я могу читать линии судьбы на ладони, но если ты отбросил написанное, нет никого, кто сказал бы тебе заранее, чем все это кончится.

— Как-то все это безнадежно, — повторил Игорь, непроизвольно пряча руки под стол.

— А ты? — пожилая женщина неожиданно легко для своей внушительной комплекции развернулась к девушке, и та увидела ее глаза — цепкие, хитрые, умные.

Яна покачала головой:

— Спасибо, не стоит. Свою судьбу я знаю.

И довольна ей? — спросила сивилла, вскинув острый подбородок. Густой голос словно материализовался в вязком воздухе и ощутимо надавил на грудь.

— Вполне, — Яна пожала плечами и через силу улыбнулась. Теперь она понимала, каково было ее случайному спутнику под этим тяжелым взглядом. Отчего он выглядит так жалко и украдкой вытирал о шорты другую ладонь.

Наверное, она и сама выглядела не лучше.

Не отрывая взгляда сивилла кивнула на догорающее небо.

— Час меж собакой и волком, — веско сказала она, — Волшебный час. Ты кто по гороскопу?

Она ответила, чувствуя нарастающее напряжение. Сивилла заарканила ее своим всевидящим взглядом и низким голосом. Яна попыталась освободиться, но лишь увязла еще глубже… ведьму, похоже, позабавила ее попытка. Полные выцветшие губы дрогнули в усмешке:

— Ты оказалась в нужный час под нужными звездами. Редкая удача…

Говори же, — внезапно приказала она.

Что? — спросила Яна, облизывая сухие губы. Сердце испуганной птицей колотилась в ребра.

— Говори, чего желаешь. И, да исполнится все по воле звезд… и моей.

Невероятные слова упали в тишину тяжело, как двенадцать камней в неподвижный черный омут. Никто не заметил, что давно смолкла скрипка. Игорь сидел, открыв рот и был, судя по всему, в состоянии, близком к обмороку. Но сивилла уже не глядела на него.

— Говори! — палец коснулся левого запястья, легонько постучал, — время!

Яна судорожно сглотнула. Шальной птицей метнулась мысль: глупая, нереальная, сумасшедшая. Неужели сейчас, вот так просто…

— Время уходит, девушка. Поторопись.

Цена? — проговорила Яна мучительно, через силу, презирая себя. — Все имеет свою цену. Ты знаешь цену моего желания?

— Знаю. И ты ее знаешь.

— Нет! Скажи мне.

— Нет времени. Солнце садится. Девушка, этот миг может не повториться никогда… Говори!

— Скажи цену! — яростно потребовала Яна, глядя в сузившиеся глаза сивиллы, нависавшей над ней, как стотонная глыба. Последний луч заката мигнул над крышами… и погас. На город рухнула ночь.

— Время вышло, — произнес голос: бесстрастный, чужой и ужасно далекий.

Силы в нем не было никакой.

Слепящая вспышка перед глазами уничтожила тьму… Мгновение легкости и головокружения… И…

Черное, бархатное небо над головой. Низко висящие звезды, огромные, как новогодние игрушки. Пахнущая дождем прохлада. Великолепный бетон под ногами. Неподалеку — крытая шифером веранда, стеклянная будка контроля, опущенный шлагбаум и уходящая в темноту ТРАССА. Девушка обернулась и ничуть не удивилась, увидев за спиной приземистую, заляпанную свежей грязью «Хонду».

Мотоцикл ждал ее.

— Фффу! Чуть не попалась!

Она легко рассмеялась. Пожалуй, ей было скорее весело, чем досадно.

— Добро пожаловать на ТРАССУ. Они близко?

— У нас, как минимум, двести километров форы, — машинально ответила она и только потом рассмотрела того, кто задал вопрос.

Это был щуплый джинсовый парень. Слегка патлатый, в меру помятый, как раз чтобы выглядеть стильным трассовиком а не опустившимся бомжом. До ее появления он дремал в седле, положив руки и голову на «рога» своего «Харлея». Этакий урбанизированный ковбой, типичный продукт ТРАССЫ.

— Они прихватили тебя, сестренка?

Девушка помотала головой:

— Старая гарпия! И я-то хороша! Только в последний момент сообразила! С каждым шлагбаумом Они все хитрее…

Парень кивнул, устраиваясь поудобнее.

— Это как в компьютерных играх. С каждым уровнем задания усложняются, а время сокращается. Но ты, по крайней мере, вырвалась.

— Ага. Как куприновский фиолетовый пес с живодерни — оставив на заборе клочки собственного мяса.

Парень сдержанно рассмеялся.

Неподалеку, в бархатной черноте, светилась пригоршня веселых цветных огоньков. Они были похожи на сигнальные лампочки на панели какого-нибудь старинного, отжившего срок агрегата.

— Что за место? — деловито спросила девушка.

— Спрингз-6, - так же деловито ответил парень, — неплохое местечко. «Кола» со льдом. Туземцы вполне дружелюбны. Про "Парадиз лост", Шумахера и Виртуальную Реальность знают, так что можно считать — цивилизация здесь имеется. Не слезая с мотоцикла он протянул тонкую но неожиданно сильную руку:

— Алан Брэдли.

— Розали Логан, — представилась девушка.

Случайный знакомый прицокнул языком:

— Красивое имя…

— Да я и сама ничего.

Алан Брэдли улыбнулся во весь рот, обнаружив парочку выбитых зубов:

— Кто бы спорил, я — никогда. Слушай, — он неожиданно вспыхнул энтузиазмом, — ты здесь надолго? А то может до бара? Я то собрался уже двигать, но раз ты их отогнала… не возражаешь, если угощу?

— Спасибо, — Розали качнула головой, — Я тороплюсь. Пройду техосмотр и на ТРАССУ.

— Как знаешь, — парень не обиделся, видно понял, что его предложение отвергнуто не из зла и не из прихоти.

— Говорят, — неожиданно произнесла Розали, глядя в темноту, туда где ТРАССА острым углом упиралась в горизонт, — если долго ехать вперед, можно встретить тех, с кем расстался… не по своей воле.

— Можно, — подтвердил Алан. Он запустил руку в необъятный карман куртки, порылся там, добыл банку «Колы», с тихим «чмоком» распечатал и протянул девушке. Она не стала отказываться.

— Это был… твой парень? — осторожно спросил «ковбой». Розали сделала большой глоток и молча кивнула.

— Давно?

— Пять лет назад, — ответила Розали, по-прежнему не глядя на Алана Брэдли, — У него был такой же «Харлей». В дождливую ночь его занесло на повороте. Молчание опустилось холодное и тяжелое, рискуя затопить пограничный пункт "Спрингз — 6", шлагбаум, два мотоцикла и двух одиноких людей в седлах.

Алан неожиданно заметил, что новая знакомая не такая уж юная, как показалось вначале. Ей двадцать пять. Может, чуть меньше.

— Как его звали? — спросил он, чтобы разбить тишину.

— Рей, — ответила Розали. — Он был родом из Города Дождя. Это за Перекрестком. Там, где самый первый шлагбаум. Там начинается ТРАССА. Во всяком случае, для меня она началась именно там.

Она немного помолчала, потом заговорила снова тихим, усталым голосом:

— Это не был несчастный случай. У каждого желания есть своя цена. Рей… очень хотел быть со мной. Он… не умел торговаться. Скажи, — она неожиданно обернулась к Алану, и он заметил, как во тьме вспыхнули сухие глаза, — если бы я сегодня попалась… У меня ведь всего одно желание! Скажи, Они бы, действительно, вернули Рея?

— Они никогда не обманывают, — тихо, задумчиво проговорил Алан, постукивая тонкими пальцами по крутому боку бензобака, — в этом Их сила. Девушка не шевельнулась. Ее силуэт на фоне звездного неба был похож на оттиск на старинной гравюре.

— Они бы вернули Рея, — ответил Алан, — но никто и никогда не смог бы вернуть тебя. Потому, что вернуться назад невозможно. ТРАССА идет только вперед.

— Ты же сам говорил, что Они никогда не обманывают, — хрипло спросила

Розали, комкая перчатки.

— Верно. Не обманывают. Но и правды не говорят. А правда в том, что прошлое прошло. И вернуть его не под силу даже Им. Они просто замыкают твое время в кольцо и оставляют тебя в пустоте. Сначала все идет хорошо, ты счастлив и ничего не замечаешь. А потом вдруг приходит прозрение и ты понимаешь, что уже много лет, а может и столетий, толчешь воду в ступе, как китайский лунный заяц. И, главное, никуда не сбежать, потому что все концы и начала сходятся в одной точке.

Розали невольно передернула плечами.

— Спятить можно.

— Запросто. В сущности, они все сумасшедшие. Носятся по кругу, как белки в колесе, от скуки едят друг друга и не могут понять, отчего несчастны. Но тебе это не грозит, — торопливо прибавил он, заметив, какое впечатление производят на спутницу его слова, — Пока перед тобой поднимаются шлагбаумы, у Них нет ни единого шанса.

— А Рей?

Алан пожал плечами:

— Немного опередил тебя, я думаю… Смерть — это ведь просто еще один шлагбаум. Не первый и не последний. ТРАССА уходит дальше. Куда? Этого никто не знает. Возможно где-то, в запредельной дали, она кончается. А возможно — нет. Единственный способ узнать — ехать вперед…

Алан улыбнулся ей на прощание. У него была хорошая улыбка, не смотря на выбитые зубы. Шлагбаум взмахнул рукой, пропуская тихо урчавшую «Хонду» и мягко опустился за спиной. Мотор взревел. Темноту вспорол свет мощной фары и полетели назад то ли километры, то ли годы. Розали не оглянулась. Она ничего не забыла в этом зачуханном "Спрингз — 6", чтобы оглядываться назад. Ветер бил в лицо плотной струей, и девушка поймала себя на том, что смеется…

Поэтический элит-клуб "Бродячий Пегас". Творческий вечер Янины Бельской.

Мы были из тех…

Не святых, не отпетых.

С мечом у бедра

Целовавших распятие.

Не грешных, не праведных,

Не отогретых

Ни у очага, ни в объятиях.

Мы были из них,

Из опальных поэтов.

Со смехом и бранью

Бросавших перчатку

Царям и Богам и Врагам…

И Любимым

Мы пели о счастье.

Мы были!

Нет замков прочнее на свете,

Чем карточный домик,

Скрепленный мечтою.

Мы были из тех,

Кто братался со смертью.

И бился с любовью.

Мне не спится без стука шагов под окном,

Если замерло все, ожидая рассвет,

Значит, кажется мне, мы остались вдвоем,

Я и город, которому тысяча лет.

Значит, утром не вспыхнут окна,

Не пойдут на работу люди.

Нет, пускай уж он лучше будет,

Этот звук, дребезжащий в стеклах.

Мне не спится без лая дворовых собак,

Если замерло все в беспокойной ночи,

Значит тот, кто еще говорил — промолчит,

И никто не подаст нам спасительный знак.

Неприступных стен не бывает,

Ну а вдруг к нам залезут воры?

Ну а вдруг не спасут запоры?

Нет, пускай они лучше лают.

Я без воя сирен ночь промаюсь без сна,

Потому что я знаю — мой город не Рай,

И когда, невзрываема, спит тишина,

Значит, брошен совсем. Значит, хоть помирай.

Если вой разрывает полночь,

Значит, сердце надежда греет.

Значит, кто-то спешит на помощь,

И, возможно, еще успеет.

Фольклор ТРАССЫ.

ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ АСФАЛЬТ…

"Сорвать лучший плод бытия:

значит жить гибельно".

Ф. Ницше.

"Там, где кончается асфальт, Начинается Рай".

Песня.

1.

"… она вырвалась вперед. Маленькой черточкой на горизонте замаячил очередной шлагбаум и Розали ощутила странную уверенность что стоит ей проскочить это препятствие, и она в безопасности. Странное, ничем не обоснованное чувство, но оно крепло в ней с каждой секундой. «Хонда» неслась, как загнанный конь, хрипя и повизгивая, и вдруг в зеркале заднего обзора Розали заметила, что черные фигуры, висевшие за спиной как гончие псы, одна за другой сбрасывают скорость и останавливаются. Чем то их пугал этот шлагбаум. Розали пролетела под ним, не снижая скорости. ТРАССА уходила дальше, теряясь в зеленоватой дымке хвойных лесов. В реве безотказного мотора она не сразу уловила странную, непривычную, новую для себя тишину. Тишину не внешнюю, а внутреннюю. Она, сломя голову, летела вперед так, словно ничего не случилось.

Ничего и не случилось.

Просто остановилось сердце.

А мотор «Хонды», подаренной Стражем с Перекрестка продолжал работать, но уже не задыхался и не хрипел, а мощно ревел победную песню, и с каждым оборотом колеса тело Розали обретало свою изначальную легкость.

На горизонте показалась еще одна черная точка. Розали испуганно припала к рулю, но тут же сообразила, что Они обогнать ее никак не могли. Для этого мало быть асом, нужно быть Господом Богом и иметь «колеса» от Стража, а такого в жизни не бывает. Страж кому-попало мотоциклы не раздает. Точка стремительно росла. Она уже различала силуэт высокого мужчины, который стоял на обочине, и смотрел на приближавшуюся Розали не отводя глаз. Видавший виды «Харлей» стоял рядом. Розали отчаянно затормозила, оставляя на асфальте жирную черную полосу.

Что было потом — не знает никто. Последний шлагбаум медленно, без суеты опустился, отсекая Их. А ТРАССА уходила дальше. И было по-прежнему неизвестно, где кончается асфальт, и кончается ли он где-нибудь. Был только один способ узнать это — ехать вперед.

И дальше они поехали вместе."

Леший поднял голову от стопки распечаток и мельком глянул на посетительницу. Она на него не смотрела. Ее взгляд блуждал по замысловатому бордюру под потолком, принадлежащему, вероятно, эпохе ренессанса, как и все это старинное здание, где размещалась (среди сотни других контор, или, по-современному, офисов) редакция литературного журнала «Гелиополь». Чтобы найти кабинет главного редактора, не снабженный, кстати, никакой сопроводительной табличкой, нужно было поплутать по коридорам и изрядно намозолить язык обо всех встречных — поперечных. Такая ситуация была, конечно, вопиющим безобразием, но исправлять ее никто не спешил. В редакции «Гелиополя» бытовало мнение, что писатели, а тем более, поэты — люди упертые, и, если им понадобится, найдут пятый угол, Святой Грааль, черта в стуле и вообще то не знаю что, а не только кабинет Лешукова. Вообще-то, так оно и было. Находили, паразиты. Хотя кабинет этот, не по желанию Лешего, но с его молчаливого согласия кочевал по зданию от подвала до чердака в среднем раза по четыре в год. Леший уже привык что его знакомства с новыми людьми начинаются с такого, примерно, диалога:

— Простите, это «Гелиополь»?

— Да. Главный редактор Лешуков.

— Ну у вас тут и лабиринты. Только минотавра не хватает.

Этот самый «нехватающий» сидел прямо перед глазами посетителя, но об этом начинающие литераторы тактично умалчивали.

Эта открыла дверь уверенно, словно бывала здесь тысячу и один раз, и произнесла без вопросительной интонации:

— Здравствуйте, Виктор Алексеевич.

Теперь она сидела в ярко-красном, продавленном кресле и изучала бордюр, не проявляя ни малейших признаков волнения, свойственного всем начинающим авторам. Или досады, характерной для тех, кого в этом заштатном журнальчике должны были встречать у парадного подъезда хлебом с солью и кофе с коньяком.

Леший скосил глаза на монитор: "Яна Бельская". Фамилия была смутно знакомой и уже в следующую секунду Леший вспомнил, где повезло на нее наткнуться. В учебнике истории. Интересно, не родня ли, дамочка, часом Малюте Скуратову-Бельскому? Надо будет как-нибудь спросить, не обидится? В чисто литературном плане фамилия никаких ассоциаций не вызывала, да разве их всех упомнишь? Впрочем, компьютер бы вспомнил, и выдал красным шрифтом предупреждая, что с посетительницей надо держаться вежливо. Не выдал. Ну и Бог с ней, с Яной Бельской… К тому же, она была рыжей — второй момент, настороживший Лешего. С рыжими бывает так: они или пугающе безобразны, или ошеломляюще красивы. Эта была никакой. Просто никакой. Симпатичная, конечно, как и каждая молодая женщина, одетая со вкусом, но ничего особенного. Один из фундаментальных законов устройства мира, выведенных Лешим, с треском провалился. Он немного успокоился на этот счет, когда понял, что волосы крашеные. Стойкая крем-краска Бель-Колор, или еще какая-нибудь химия. Вот и доверяй после этого женщинам…

— "И дальше они поехали вместе", — повторил он, — избитый какой-то конец. Вроде: "Они жили счастливо и умерли в один день".

— Обычный, — Яна пожала плечами едва заметно, без возражения и без обиды. — Как еще, по-вашему, могла закончится такая история?

По-моему, — подчеркнул Леший, — такие истории вообще бесконечны. Как ваша ТРАССА.

— Бесконечны только мексиканские сериалы и человеческая глупость, — сказала Яна, — все остальное имеет свой конец.

— Возможно, — Леший решил не спорить, по опыту зная, как эти писатели упрямы и способны залезть в бутылку из-за какой-нибудь мелочи, которая, Бог знает отчего, кажется им значительной. Он вернул взгляд на название: "Там, где кончается асфальт…" (сказки для Бегущих и Догоняющих).

— Сказки это, конечно, оригинально, — буркнул он, — только современному читателю сказки не нужны. Он требует политических триллеров, крутой эротики, мистики.

— То, что современный читатель этого требует, еще не значит, что ему это нужно, — так же ровно возразила Яна, — это значит, что он ХОЧЕТ получить подобное чтиво. Давно известно — нужное отнюдь не всегда желанно.

Леший нетерпеливо улыбнулся:

— Возможно. Но нынешний литературный рынок ориентирован на спрос, — он замялся, не зная, как сложить фразу, которая бы не показалась грубой Яне Бельской. Она ждала с вежливым интересом.

— Я делаю бизнес, — сказал он наконец, — я не Мессия. Я должен прежде всего поддерживать тираж.

— А я думала, вы должны прежде всего сказать людям правду о них самих.

Леший непроизвольно скривился. Идеалисточка-графоманочка, туда ее и сюда. Начиталась Достоевского и преисполнилась наилучших намерений переделать сволочей-сапиэнсов посредством печатного слова. Оно, конечно, Достоевский гуд, князь Мышкин гуд, а "Похождения космической проститутки" та еще лажа, только вот почитатели трудов великого теоретика и пророка гуманизма почему-то никогда не удосужатся спросить, в какую копеечку каждый раз влетает выпуск «Гелиополя»… И о том, желают ли сволочи-сапиэнсы (сволочи, кто спорит), нимба и крылышек. А он, Виктор Лешуков, мученического венца.

Сказать какую-нибудь резкость Леший просто не успел — его лицо спас компьютер, четверка с парочкой юморных моментов. Полыхнул экран и из запредельных глубин выплыла неоново-сияющая надпись: "Парень, гони их в шею".

Ящик недвусмысленно намекал на обеденный перерыв, и желудок Лешего, прогрессивными диетами не измученный, намек поддержал. Яну Бельскую следовало из кабинета деликатно выпроводить. Леший глянул на гостью исподлобья (проблема ходячая) и вдруг, совершенно неожиданно для себя предложил:

— Вы еще не обедали? Не составите компанию? Кулинарных изысков не гарантирую, на за последнюю пару месяцев вроде никто насмерть не травился.

Она не стала манерничать и клевать безхолестериновый салатик из капусты с клюквой, взяла нормальный обед из трех блюд и десерта, расплатилась не морщась и принялась уничтожать его с умеренно-зверским аппетитом. Лешему это понравилось. Впрочем, новая знакомая ничем не напоминала модных ныне (стараниями Голливуда, не иначе, разве ж от янки чего-нибудь путнего дождешься) костлявых женщин-привидений. Стройная, но не худая, свежий цвет лица, симпатичные серо-рыжие глаза без малейших следов голодного блеска. Леший и сам был попить-покушать не дурак, поэтому молчание Яны, сосредоточенно поглощавшей литературный обед, встретило с его стороны полное понимание и одобрение. После того, как со стола исчезло первое и второе, Яна Бельская подняла глаза от тарелки.

— Как я понимаю, вы сейчас заняты поисками приемлемой формулы отказа, — сказала она. Ни тон, ни взгляд, определенно, не были вызывающими и выражали, насколько сумел определить Леший, легкую заинтересованность.

— Редакция дает ответ в течении месяца, — Леший торопливо прожевал блинчик с маслом и глотнул дрянное кофе, от которого даже в пору победоносного шествия «макдональдсов» и «пиццерий» за версту разило общепитом самого «застойного» разлива.

— Я не поклонник «ковбойского» стиля: кто быстрее, тот и прав. Ваши «сказки» по меньшей мере неоднозначны. Они требуют серьезного осмысления.

Яна кивнула с полным пониманием ситуации. Ни тебе: "А как на первый взгляд", ни тебе "Есть ли надежда", ни даже "Когда зайти". Создавалось конкретное и вполне интересное впечатление, будто графоманочку-идеалисточку публикация ее трудов, равно, как и положенный гонорар, интересуют чисто теоретически. Примерно так же, как проблема озеленения Луны.

Вы можете зайти, скажем… — Леший молниеносно прикинул нынешний расклад, количество непросмотренного материала в самом «нечитабельном» виде и выдал неутешительный итог, — дней через десять, не раньше. Редакция завалена материалами. Большинство из них, конечно, графомания и более-менее аккуратные кальки с отечественных и зарубежных классиков…

Но попадается и вполне добротно склепанная халтура, — в тон Лешему закончила Яна Бельская, невозмутимо улыбаясь. Леший сдержанно улыбнулся в ответ.

— Случается всякое. Поэтому мы и не даем ответа сразу.

— А почему, собственно, «мы»? Почему не «я»? Синдром коллективной ответственности?

Леший вскинул глаза: она с видимым удовольствием дегустировала наипоганейший кофе.

— В штате «Гелиополя» я не один, — ответил он пожалуй излишне резко. Не стоило реагировать так бурно, но туг уж Леший ничего поделать не мог — Яна Бельская начинала действовать ему на нервы.

— Разумеется, — произнесла она, прервав на мгновение дегустацию. Ее невозмутимость, похоже, не нарушила бы и хлопнувшая под стулом петарда, — кроме вас в штате еще два человека: коммерческий директор, он же грузчик и секретарь, она же корректор, она же уборщица…

— Послушайте, — Леший отставил стакан а с ним и свою знаменитую «обходительность», — вам не кажется, что вы позволяете себе лишнее?

— Я коснулась коммерческой тайны? — темные брови деланно шевельнулись, — в таком случае стоило ваш штат засекретить.

При всем старании Леший не уловил в ее тоне издевки и малость поостыл.

— Чем вы еще собираетесь меня сразить? — хмуро спросил он, досадуя больше на себя, чем на нее, — у вас в сумочке компромат на всю редакцию «Гелиополя»? Мы отмываем мафиозные деньги? Торгуем наркотиками? Поставляем девочек большим боссам?

— Думаю, в подобном случае у вас бы не было проблем с финансированием.

Яна взглянула на Лешего. Серо-рыжие глаза встретились с его глазами и Леший с некоторым опозданием сообразил, что ринулся в бой, отстаивая честь родимой фирмы, тогда как собеседница его просто поддерживала милую светскую болтовню, не придавая ей ровным счетом никакого значения.

— Извините, — выдохнул он, — я, кажется, вел себя недопустимо.

Яна Бельская пожала плечами, никак не отреагировав ни на его резкость, ни на извинения. Внезапно прозвучал тихий зуммер. Яна быстро взглянула на часы, писк доносился оттуда. Впрочем, тускло блестевшая, не по-женски массивная игрушка раз пискнула и смолкла.

— Вам пора? — догадался Леший и торопливо добавил, — Вы все-таки зайдите завтра. Если сможете. Я обещаю просмотреть ваши «сказки».

— Сделаем проще, — она достала блокнот, ручку, записала телефон, вырвала листок и протянула его Лешему. — По этому телефону вы сможете найти меня в течении двух недель.

— А потом? — вырвалось у Лешего как-то чересчур непосредственно. Он не успел себя остановить и во второй раз за день крепко удивился. Яна не удивилась.

— Потом я уеду.

— Надолго?

— Я уеду навсегда. Пока не знаю куда, но больше я сюда не вернусь. До свидания, Виктор Алексеевич. Было очень приятно познакомиться. Она отдалилась раньше, чем он успел отреагировать надлежащим образом. Прошли, должно-быть, доли секунды. Мозг Лешего, не отличавшегося, вообще-то, тупостью, еще не успел оценить ситуацию, а она уже шла к дверям: стройная, в мягких черных джинсах, вытертых до матового свечения, "ковбойской рубашке". На ногах — шпильки, сантиметров двенадцать, не меньше… Рыжая крашеная грива вздрагивала в такт шагам.

"Я уеду навсегда", вспомнил Леший и повертел в руках лист блокнота с ее телефоном. К собственному величайшему неудовольствию он почувствовал, что настроение — из рук вон, причем причина видна невооруженным глазом.

Яна Бельская заинтриговала его. И, пожалуй, не только как перспективный автор для «Гелиополя».

На площади, перед многофункциональным зданием эпохи ренессанса было по-провинциальному тихо. Яна спустилась по крутой лестнице, не касаясь перил,

огляделась и без большой спешки направилась в сторону автостоянки, где «отдыхал» новенький белый «форд». Торопливые широкие шаги за спиной она услышала почти сразу, но решила не оборачиваться. Молодой человек в джинсах и камуфляжной куртке догнал ее и пристроился рядом.

— Леди, сорри за грубые реалии нашей жизни, но здесь воняет, как в сортире, — озабоченно произнес он.

— Чую, — лаконично отозвалась Яна.

— Соображения?

— А какие тут могут быть соображения? Вперед, а там посмотрим.

Парень неопределенно хмыкнул и некоторое время они шли рядом, в нетягостном молчании людей, отлично понимающих друг друга.

— Леди, — сказал он наконец, — одно ваше слово и у вас будет охрана, как у королевы Великобритании в стране враждебно настроенных зулусов.

Изысканная метафора позабавила Яну.

— Неужели я произвожу такое жалкое впечатление? — улыбнулась она.

— И в мыслях не держал, — открестился парень, — сохрани меня Бог так оскорбить человека, тем более женщину, тем более — вас. Никто не сомневается, что вы за себя постоите. Но вас, простите, если обижу, — он немного помолчал, составляя фразу, — вас считают гуманисткой… Со всем моим уважением, леди — они играют жестко.

— Они играют со мной уже много лет и пока в сухую, — Яна криво усмехнулась, — спасибо за заботу. Я тронута и ценю, но я знаю с кем имею дело.

— Оно, конечно, — мальчишка слегка приотстал, — своя рука — владыка. Но в прошлом месяце здесь «попался» Неуязвимый. Один из лучших трассовиков…

— Просто — лучший, — поправила Яна. После непродолжительной паузы она так же ровно спросила:

— На чем его взяли?

— В том то и дело что, похоже, ни на чем, — парень был растерян. Короткие светлые ресницы дрожали, в глазах плескалось совсем детское недоумение. В сочетании с развернутыми плечами, немалым ростом и движениями тренированного бойца-профи это производило впечатление крайне комичное. Но ему было не до смеха.

— Он просто сошел с ТРАССЫ.

— Просто сошел? — переспросила Яна, — и ничего не взял взамен?

Мальчишка покачал головой.

— Он хоть что-нибудь сказал по этому поводу?

Спутник ее долго молчал. Казалось, он вспоминает или взвешивает слова Неуязвимого, лучшего трассовика, месяц назад сошедшего с ТРАССЫ без всяких видимых причин. На самом деле он просто заново переживал тот миг и свое недоумение и шок от потухших глаз и слов Неуязвимого: спокойных, серьезных, равнодушных и… непонятных. От которых вдоль позвоночника прокатился жутких холодок и на сердце легла тяжесть.

— Он сказал: "Все бессмысленно"…

— С ним можно встретится? — тихо спросила Яна, доставая ключи.

— Он сказал, что никого не желает видеть.

— Ничего. Меня ему увидеть придется, — знакомое движение плеча ободрило ее провожатого и он неуверенно улыбнулся. Напоследок парень все же не выдержал и стрельнул неприкрыто-любопытным взглядом по «часам» Яны.

— Сенсор трофейный? — спросил он отчего-то шепотом.

— Ес оф кос, — кивнула Яна и невольно рассмеялась, — Страж узнает — забодает. Если догонит.

Леший положил себе предел: 11 часов, но дотерпел только до половины десятого и, вчуже удивляясь себе, набрал номер. Сердце дергалось, как перегретый мотор, и в несколько мгновений Леший сжег пару миллионов нервных клеток. Наконец на том конце провода соизволили ответить. Голос был женским, и Леший мгновенно почувствовал себя лучше.

Можно поговорить с Яной Бельской? — ровно произнес он в бездушный пластмассовый аппарат, стиснув его широкой, вмиг вспотевшей ладонью.

— Яна Бельская слушает очень внимательно.

Ее голос трудно было спутать с другим. Настолько он был индифферентным… хотя и доброжелательным, мягким. Леший не сразу собрался с мыслями.

— Я слушаю, — напомнила трубка.

— Это Лешуков, — буркнул Леший.

— Да?

Я прочел ваши «сказки», — она терпеливо молчала, не чувствуя, как ему трудно, и не собираясь помогать. И от этого Леший озлился.

— Вы меня слышите?

— Да, очень хорошо.

— Я буду их печатать. В следующем номере «Гелиополя».

— Чудесно. Я очень рада.

Леший сомневался, что при этом известии Яна Бельская подпрыгнула до потолка.

— Вам это настолько безразлично? — прямо спросил он, нашаривая в ящике стола сигареты.

— Виктор, вы на меня сердитесь? — отчество она опустила, что вышло как нельзя более естественным, — я вас чем-нибудь обидела?

— Вы меня интригуете, — сознался Леший затягиваясь "Балканской звездой", — сейчас никто не пишет так. И не рассуждает так…

Она должна, просто обязана была спросить: «как», но не спросила, и вновь повисла неловкая пауза. Впрочем, трубку Яна класть не спешила и это подтолкнуло Лешего на авантюру.

— У меня к вам оригинальный мужской вопрос: что вы делаете сегодня вечером?

Она откликнулась сразу, не помедлив даже ради приличия:

— Сегодня вечером я свободна. А что, есть предложения?

Леший с облегчением ткнул окурок а пепельницу. К нему вернулись легкость и уверенность в себе.

— Здесь неподалеку есть очень удачная помесь столовой с ресторанчиком.

Называется «Клеопатра», но вареных крокодилов там не предлагают, это я вам говорю как абориген. Так что если вас устроит часов в семь?..

На этот раз она отозвалась не сразу. Лешему почему-то представились хмуро сдвинутые брови над серо-рыжими глазами.

— А почему бы вам не пригласить меня в офис?

Леший поморщился:

— Не хотелось бы встречаться с очаровательной женщиной в официальной обстановке.

— Виктор, обстановку создают не стулья а люди, — возразила она, — и если нам захочется принести хорошего вина и потанцевать под хорошую музыку, кто нам запретит?

На этот раз Лешему понадобилось время, чтобы прийти в себя. Что называется: "В зобу дыхание сперло".

— Вы это серьезно? — спросил он наконец?

— А почему бы нет?

— Действительно… — произнес Леший, буравя стенку неподвижным взглядом.

2.

Мы — поколение, опоздавшее к старту.

Мы — откровение, прозвучавшее поздно.

Мы приспособились к чужому ритму,

Но не сумели позабыть звезды.

Мы ничьи, мы как сны,

Наши лица пусты,

Но когда мы глядим в потолок.

Каждый видит свое небо.

В каждом небе живет Бог.

Собаки лаяли не зло, больше для проформы. Разбитая грузовиками дорога лениво ползла меж приземистых деревянных домов постройки начала века, заборов со «щучьими» зубами, кое-где жалко поваленных и висевших "на честном слове и вере в светлое будущее". В серое пасмурное небо тоскливо тянулись тощие колодезные «журавли». После такой «прогулки» по окраинам города итальянские туфли можно было снимать и выбрасывать. Но «форд» штурмовать эту мирную пастораль наотрез отказался и был прав. Возможно, ей и самой лезть туда не стоило, но тут уж Яна ничего поделать не могла. Неуязвимый отлучил от дома всю здешнюю тусовку трассовиков и рейнджеров, и если она хотела что-то узнать, нужно было брать ноги в руки и идти за разъяснениями. И постараться их получить. А это, похоже, было не рядовой задачей. Во всяком случае Ким с ней не справился.

Она почти не удивилась, когда дом 94 оказался сараем размером с собачью будку (собачка, правда, предполагалась крупная), к тому же наполовину вросшим в землю. Забора вокруг него попросту не было. Торчали два столба. Меж ними росла густая кусачая крапива и валялась парочка полуистлевших досок с торчащими вверх гвоздями. Обстановки такого типа классифицировались Яной как «ханыжные».

А, собственно, зачем ему забор? Он же «неуязвимый».

Хозяина, если ее бывший шеф действительно был здесь хозяином, она увидела почти сразу. Неуязвимый колол дрова. Здоровенный страшный колун, невольно наводивший на мысли о темных временах Анны Иоанновны Кровавой, взлетал над «плахой» как игрушечный.

Березовые чурки разлетались точно в страхе и Яна позволила себе немного постоять в стороне, тихонько и незаметно. Вид литых мускулов, перекатывающихся под тельняшкой, доставлял ей эстетическое удовольствие. Неуязвимый был хорош. Даже слишком хорош для этих убогих декораций. Ким сказал, что он ничего не взял, хотя мог бы просить весь свет и новые коньки. Они дали бы. Ему бы дали. Неуязвимый не замечал или, что вернее, не хотел замечать незваной гостьи. Если бы к нему можно было так просто подойти, он не заслужил бы своего прозвища, больше похожего на титул. И не стал бы легендой ТРАССЫ. Конечно, он ее видел. Удары топора стали яростнее, злее. Словно тупые круглые чурки были его личными врагами и он не исполнял рутинную хозяйственную службу а мстил месть. Сводил счеты. С Кимом? С Ними? С ней?

Внезапно Янке пришло в голову что сцена уж больно напоминает аналогичный кадр из "Великолепной семерки". И если учесть дело, с которым она здесь появилась, то корреляции прослеживались без всяких таблиц Беркли, "на глазок". Она невольно рассмеялась. Услышав смех Неуязвимый вздрогнул и едва не попал колуном по ноге. Он выругался, сплюнул на сторону, с силой вогнал топор в сухое дерево и выпрямился во весь свой немалый рост, глядя на Яну цепкими, сощуренными глазами.

— Здравствуй, Неуязвимой, — произнесла она.

Его щека дернулась, словно от боли.

— Привет, Сольвейг. Я ждал тебя немного раньше. Ты все время отстаешь на полшага… Не слишком ты церемонишься с моими чувствами.

— Так ведь я не Барбара Картленд, чтобы на протяжении трех глав разъяснять как герцог относился к женщинам и как женщины относились к герцогу.

Он не улыбнулся. Это было скверным признаком. Неуязвимый улыбался всегда и везде, даже под прицелами автоматов Черных Фронтиров его губы кривила жесткая, издевательская улыбка, которую Яна как-то незаметно переняла у него. Эта неистребимая улыбка каждый раз дарила ей уверенность: спасемся! и ведь, действительно, спасались… Сейчас никто не стрелял в Неуязвимого.

Возможно потому что он был уже мертв, а в покойников, как известно, не стреляют.

— Я сказал Киму, что никого не хочу видеть, но был уверен, что ты его не послушаешь.

Неуязвимый постучал по поленнице, выгоняя змей, и взглядом пригласил ее устраиваться рядом.

— Выглядишь на миллион баксов, — отметил он.

— Столько и стою.

— Волосы рыжие чтобы Их позлить? Помню, мол, про Рея. Придет время — счет предъявлю.

Она не ответила, но Неуязвимый и не ждал ответа. Он хорошо знал Сольвейг, ее жутковатую и печальную историю и непримиримый характер. Догадка его попала не пальцем в небо, не в бровь и даже не в глаз, а прямо "в яблочко". И то, что она промолчала, служило тому лучшим подтверждением.

— Не слишком задорно? — осторожно спросил он, — Ты и так действуешь на Них как красная тряпка на быка.

— Ну, значит цвет волос ничего не изменит. А мне так легче. Как в бой идти под знаменем. Не так страшно, если вдруг…

— Впервые слышу, что тебе бывает страшно, — удивился Неуязвимый, — мне всегда казалось, что ты на этот счет железная.

— Просто скрытная. Как не бояться. Я же живая.

От этих простых и ничего не значащих слов Неуязвимый скривился, как от боли. И, заметив это, Яна отбросила дипломатию.

— Почему?!

— Почему я сошел с ТРАССЫ? — уточнил Неуязвимый с непонятным равнодушием, — А почему бы нет? Наверное, я слишком стар, чтобы носится на мотоцикле под пулями Черных Фронтиров. Стар душой. Слышала когда-нибудь такой диагноз? Врачи его не признают, главным образом потому, что это не лечится. Я удивил тебя, Сольвейг? — он мазнул по ней пытливым взглядом, но она не заметила. Яна была растеряна.

— Не думала, что когда-нибудь услышу от тебя такое. От кого угодно — только не от тебя. Я была уверена, что если кому-то и суждено узнать, где кончается асфальт, то это будешь ты.

— Я устал.

— Усталость лечится отдыхом.

— Эта усталость не лечится. А асфальт… он не кончается нигде. Только глупец мог не понять этого раньше. Бесконечная призрачная ТРАССА и вдоль нее миражи городов, которые как дым рассеиваются за спиной. В чем смысл стремления вперед — в том, чтобы куда-то попасть, не так ли? Но мы никуда не идем. Вернее, идем в никуда. А ТРАССА наматывается на наши колеса и нам уже не вернутся назад. И однажды, когда мотор ужа начинает понемногу перегреваться, ты спрашиваешь себя: а стоит ли?

Примятую траву ворохнул ветер. Короткие, мягкие волосы Неуязвимого метнулись, было, за ним… Он не поправил их. Солнце спряталось в серых войлочных тучах. Похоже, собирался дождь.

— Если бы я не знала тебя, я бы подумала, что Они платят тебе за агитацию и пропаганду, — фыркнула Яна.

— Они, — подхватил Неуязвимый с непонятной интонацией. Чем то средним между яростью и… сочувствием, — Враги! А, в сущности, что Они нам сделали уж очень плохого, чем Они обидели нас до того, как мы вступили в эту войну. А после… Они всего лишь защищали свой дом, которому мы несли гибель, разве не так? Признайся в этом хотя бы себе, Сольвейг, и тогда, возможно, тебе уже не покажется кощунственной мысль, что твой враг заслуживает победы не меньше, чем ты. И тоже не хочет умирать. Любой. Даже Черный Фронтир. Слышать подобную "проповедь любви" из уст Неуязвимого, который в свое время… Яна не выдержала и зла рассмеялась:

— Нашел, кого жалеть. Им платят с головы. Идет война, Род.

— А кто ее начал?

Солнечный луч прорезал «войлок» и хлестнул по глазам. Она зажмурилась, мотнула головой.

— Они не имели права перегораживать ТРАССУ!

— Даже если она прошла по их домам? — быстро спросил Неуязвимый.

Она нашлась не сразу. Глядя, как над острыми, черепичными крышами медленно расходится ватная муть и ширится кусочек ярко-голубого неба, Яна пыталась зацепить упорно ускользающую мысль. Что-то не то творилось с шефом… непонятное, в то же время как будто смутно знакомое…

— Сольвейг, паскудная правда в том, что в такой войне не может быть правых и виноватых. А солдаты ТАКИХ войн делятся не на завоевателей и патриотов, а на мертвых и еще живых… Может быть я и вправду лучший из вас, но даже лучшие из лучших со временем устают класть трупы штабелями. А цель оправдывает средства лишь до тех пор, пока ты не соприкоснулся с этими «средствами» вплотную, не увидел своими глазами, руками не почувствовал их разумную, четко рассчитанную БЕСПОЩАДНОСТЬ. Яна давно слушала его с сомнением. Не то, чтобы сомнения вызывали его слова, их справедливость и логика, время от времени такие мысли посещали всех и Страж знал об этом. Поэтому, уходя, все они в обязательном порядке проходили инициацию Великим Зеркалом. Не для того, чтобы избавиться от сомнений. Сомнения — часть мыслительного процесса и очень большая часть, а Стражу и той силе, которой он преданно служил не нужны были ни идиоты, ни послушные роботы. На Перекресток приходили сознательно, понимая, куда идут и зачем. И жесткий свет Великого Зеркала не избавлял от человеческих слабостей, но давал силу держать их в узде. Во всяком случае, о ТАКОМ трассовики вслух не говорили, это считалось дурным тоном. Возможно, Неуязвимый излагал свои мысли… Но как он умудрился их облечь в чужие слова, если не пел с чужого голоса…

Неясная мысль обрела контур и плотность.

Неуязвимый?!

А почему бы нет?

Даже лучшие из лучших попадаются. Как там в скандинавском эпосе: "Не хвались силой — встретишь более сильного, не хвались хитростью — встретишь более хитрого, не хвались мудростью — встретишь более мудрого".

— Почему ты молчишь? — вдруг спросил он, — почему не возражаешь мне?

— А тебе хочется, чтобы кто-нибудь разбил вдребезги твою упадническую философию?

В глазах Неуязвимого взметнулся странный всполох… Но это длилось всего мгновение.

— Я устал, Сольвейг. Мне не доехать туда, где кончается асфальт. Я помню нашу песню и помню тех, кто пел ее до нас, но есть и другая, тоже очень старая песня: "Помоги мне птица, я болен печалью. Отнеси на небо, в мои детские сны. Мне не надо неба. Мне не надо Рая. Я хочу проснуться вдалеке от войны."…

Он изменился. Если б не песня, Яна бы ни за что не поверила, что перед ней Неуязвимый. Он был по-прежнему силен, гибок и страшен своей, скрытой до времени мощью, но не было в нем того стального стержня… Воли? Веры? Бог знает чего, но не было его, а без него не было и Рода Шривера, Неуязвимого.

Кончился Неуязвимый.

— Жалкое зрелище, — фыркнула Яна и медленно поднялась. Он не остановил ее. Она остановилась сама.

— Трое наших сошли с ТРАССЫ так же как и ты, — тихо, зловеще произнесла она и Неуязвимый почти против воли поднял голову.

— Еще два месяца назад их было трое. Жалких, как ты, потерянных, спившихся до глюков, но живых. Две недели назад я получила сообщение о последнем: Дине Фарре. Он продержался дольше всех. Утром его подруга нашла Дина в ванной. Он плавал в собственной крови. Он вскрыл вены. Сохранилась записка. Знаешь, что в ней было?

— "Все бессмысленно", — ответил Неуязвимый сразу и без раздумий.

— Ты знал? Откуда?

— Ничего я не знал, — он передернул плечами, словно от холода, хотя облака окончательно разошлись и солнце медленно, но верно двигалось к зениту,

— считай, что я просто догадался. Те двое попрощались с миром так же.

— Они что, тоже впали в депрессивный нигилизм по Шопенгауэру?

Неуязвимый невольно хмыкнул:

— Формулировочки у тебя…

— Как могу, — отозвалась Яна. — Но ты так и не ответил. Что случилось с Дином, с тобой, с остальными?

— Слушай, Сольвейг, — Неуязвимый вскинул голову, отвел плечи назад, глянул угрюмо, — Я не звал тебя, та сама пришла. С чего ты взяла, что у меня есть ответы на все вопросы? Ты спрашиваешь, ни много, ни мало: в чем смысл жизни. Думаешь, я отвечу?

Она бестрепетно встретила его взгляд. Удержала.

— Я не спрашивала тебя, в чем смысл жизни. Но если ты задал этот вопрос, значит у тебя есть и ответ.

— А нет никакого смысла! — рявкнул Неуязвимый, — нет и не было.

Эволюцию породил агрессивный ген, которому понадобился материал для строительства. И самым целесообразным оказался путь грабежа себе подобных.

Эту линию выбрала природа, Сольвейг, та самая насквозь мудрая матушка природа, которой нас всегда учили восхищаться. Уж если она не смогла выдумать ничего менее аморального, то куда уж нам-то, грешным… Улавливаешь мысль?

Яна молчала и Неуязвимый безжалостно продолжил:

Сначала появились клетки. Со временем они разрослись в то, что мы имеем: деревья, животных, людей… Но задачи агрессивного гена не изменились: рвать других и строить себя. И не важно, во что он вырос — в дерево, собаку, человека, Черного Фронтира, весь смысл сводится к одному…

— Это биология, — холодно парировала Яна, — ее законы действуют лишь до определенного шлагбаума.

— Верно. Но никто не знает что за ним. Может то, ради чего и жить то смешно и глупо.

— Может быть. А может быть и нет. Существует только один способ узнать

— ехать вперед.

— Зачем?

Спокойствие лопнуло в ней со звуком перетянутой струны.

— Зачем?! — яростно переспросила она, — за тем, чтобы не пить и не резать вены! Чтобы не гнить заживо от хронического бронхита! Чтобы не травить себя завистью и злобой, чтобы не рехнуться от тоски, чтобы не ползать на брюхе перед тем, кто сильнее, чтобы не убить в себе гордость… Чтобы любить жизнь и не бояться смерти.

Она выдохлась и хрипло спросила:

— Мало?

Неуязвимый криво улыбнулся:

— Вполне достаточно. Если веришь во всю эту хренотень. Только вера — штука хитрая, она, понимаешь, кончается. Со временем. Яна схватила попавшее под руку полено и хрястнула его о гнилой столбик бывшего забора так, что посыпалась труха.

— Хорошо, — неожиданно остыла она, — Мы поговорили о том, чего ты хочешь. Ты ничего не хочешь. Печально, но, в конце концов, это твое личное горе. Поговорим о том, что ты можешь. Ты — Род Шривер. Неуязвимый. Лучший из лучших, легенда ТРАССЫ. Черные Фронтиры боятся тебя как огня, трассовики молятся на тебя, для многих ты стал спасением, тем самым единственным шансом, в который они упрямо верили, верили вопреки всякой логике, просто потому, что это был ТЫ! И это спасало их от отчаяния на самом краю. Они живы благодаря тебе. Они и сейчас живут только тобой, так какое ты имел право послать все к чертям только потому, что тебе стало скучно!? Как ты мог еще до смерти умереть? Какое значение имеет то, хочешь ты или не хочешь спасать тех, кто гибнет на твоих глазах? Пусть они сто, тысячу раз не правы и все бессмысленно, но ведь ты же МОЖЕШЬ их спасти!

Неуязвимый содрогнулся всем своим сильным телом. И закрыл глаза.

— Не могу, — сказал он. Очень тихо сказал. Одними губами. Но она услышала. Весь ее воинственный пыл иссяк.

— Как? — переспросила она.

— Очень просто. Мне не перешагнуть Порог. Мне больше не выйти на ТРАССУ… А без нее жизни нет.

Он смотрел устало и жутко. Ком подкатил к горлу, Род сглотнул…

Казалось, его отчаяние и смертная мука, которую он так долго скрывал, сейчас выплеснутся слезами, но Неуязвимый подавил слабость.

— Теперь ты знаешь все. Я — мертв. Без ТРАССЫ мы все мертвы, — просто закончил он.

— Те трое… с ними было то же самое?

— Видимо, да.

— Но чем это вызвано?

— Не знаю, — Род спрятал лицо в ладони. Голос его зазвучал глухо, — Не имею ни малейшего понятия. Это какое-то поветрие. Эпидемия. Или новое изобретение Динзиля… Если это так — тогда он действительно гений. Наконец он нашел то, что может испугать трассовика. Нас много, таких… И нас становится все больше. Но никто не знает как с этим бороться и можно ли бороться. Я не верю что это — конец ТРАССЫ, обязательно найдется средство вернуться, лишь бы не слишком поздно… Но сейчас я тебе ничего не отвечу. Я вывихнул извилины, пытаясь понять… Ты веришь мне, я едва не разнес этот домик по бревнышку? Хуже всего то, что я должен знать… И где-то в глубине меня живет это знание, я чувствую его, но мне до него не добраться… Это способно свести с ума.

— У тебя были провалы в памяти? — перебила Яна.

Не поднимая головы Неуязвимый кивнул.

— Код! — осенило Яну. — Да будь оно все проклято… — без сил выругалась она, — Ты хоть что-нибудь помнишь? Ты встретил Их? Они говорили с тобой? Дай мне хоть что-нибудь, хоть одно слово.

— У меня нет этих воспоминаний. Я бы и сам за них дьяволу душу заложил, но, сдается мне, заклад не примут… нет у меня души…

И Неуязвимый отрывисто засмеялся. Больше всего этот смех напоминал загнанную глубоко внутрь истерику. Наверное потому, что это она и была.

— Значит, выхода нет, — задумчиво проговорила Яна. Ее голос снова зазвучал спокойно и равнодушно. Она окинула взглядом двор, поленницу, раскиданные дрова, густые заросли крапивы на месте несуществующего забора.

— Твой «Жеребец» там?

— Где ж ему быть? — Род пожал плечами, — если б я мог, я бы перетащил его сюда, Если бы Страж позволил мне еще раз, только раз оседлать «Жеребца», я бы въехал на нем прямиком за последний шлагбаум. Клянусь, Сольвейг, я не сбросил бы скорость.

В голосе Рода звучала такая звериная тоска, что дрогнул бы и каменный идол.

Яна не дрогнула.

— Ключ, — деловито сказала она и протянула руку.

— Ч-что?

— Ты должен его отдать, ты это знаешь. Если ты сошел с ТРАССЫ, твой мотоцикл должен быть уничтожен. Таковы правила, исключений нет.

— А может тебе ламбаду на ушах сплясать?

Не отвечая, она шагнула к нему, скользнула пальцами за ворот и дернула тонкую цепочку. Он не успел отстраниться, настолько стремительным было движение.

— Отдай!

Он не вскочил, он взметнулся с поленницы, как распрямившаяся пружина, как самурайский меч из ножен. Вот теперь она признала его — большого, быстрого, смертельно-восхитительного, идола трассовиков и проклятие Черных Фронтиров. Теперь и глаза были его — в них тлело холодное бешенство. Она успела в последнее мгновение. В десятую долю секунды, когда беспощадный вихрь по имени Неуязвимый уже дохнул ей в лицо верной смертью, она отшатнулась назад, в крапиву…

За Порог…

Тихо тлело вечернее солнце, матово просвечивая сквозь туман. ТРАССА уходила за горизонт. У обочины стоял черный, как сапог, «Жеребец» Рода

Шривера, предмет лютой зависти всех трассовиков. Род собрал его сам, под руководством Стража, снабдив предельной скоростью, десятикратной прочностью, фантастической проходимостью. Однажды, на спор, он спустился на «Жеребце» по тьеркскому серпантину. Никто не верил. Яна и сама бы не поверила, если б не видела собственными глазами. Она подошла и ласково погладила мощного коня ТРАССЫ по бензобаку.

— Ждешь? Жди. Уже недолго.

Структура пространства лопнула с шелковым свистом, стотонная глыба обрушилась на Яну, опрокинула, цепкой болью хрустнули вывернутые суставы. Она не заорала лишь потому, что перехватило дыхание. Вихрь вырвал ключ и отшвырнул ее на асфальт.

— Может быть, поможешь подняться?

— Что? — опешил Неуязвимый.

— Встать, говорю, помоги.

Яна улыбалась, и глаза у нее были — и надо бы ехиднее, да некуда.

Род Шривер не стал помогать ей подниматься. Он рухнул рядом, пожирая ненасытным взглядом асфальт, уходящий в небо, сухую траву вдоль ТРАССЫ и черного «Жеребца». Потом сгреб ее в охапку и принялся целовать: страстно, сладко, исступленно… словно за миг до последней гибели.

— Ты знала? — хрипло спросил он спустя некоторое время.

Яна хватала ртом воздух, как рыба.

— Ну ты даешь, — только и произнесла она, — знала, что ты псих, но не знала, что буйный. Тебя, приятель, связывать надо. Мокрые смирительные рубашки и мягкий кляп.

— Сольвейг, я сейчас тебя убью и прямо здесь закопаю, — в полнейшем восторге рявкнул Неуязвимый. — Ты знала?

— Отстань, — она поднялась, отряхиваясь. Кровавая ссадина чуть пониже локтя беспокоила ее меньше, чем отлетевшая набойка.

— Ремонт туфлей ты мне оплатишь, шизик. И, кстати, ничего я не знала.

Только догадывалась. Зато теперь знаю.

— Что знаешь?

— Как спасать ребят. Динзиль, конечно, хитер, но против лома есть прием. Если взять побольше лом.

— Сольвейг!

— Для того, чтобы раскодировать человека, нужно бить по болевым точкам. И бить без всякой жалости, чтоб от боли себя забыл, — со вздохом призналась она, — все знают, что за своего «козла» ты собственный… кхм… ногу отрежешь и съешь без соли… Ну я и рискнула.

Она усмехнулась и уже спокойнее добавила:

— Честно признаюсь, понятия не имею, на сколько лет я тебе сегодня жизнь укоротила.

Род Шривер уже оседлал «Жеребца», сидел чуть пригнувшись, руки — продолжение руля, спина, плечи, правая нога, уже готовая оттолкнуть асфальт — все в нем рвалось вперед. Попробуй удержи такого. Но он все же помедлил несколько секунд.

— Вся что осталась — твоя. И за последним шлагбаумом тоже.

— Я творила волю пославшего меня, — откликнулась Яна, — благодари Стража.

А потом все потонуло в гневном, торжествующем реве «Жеребца» и Яна отступила на обочину.

Она рухнула в объятия мягкого сидения, покрытого искусственным мехом "под леопарда" и без сил откинула голову. «Возвращение» Неуязвимого далось ей нелегко. Яна не хотела даже думать о том, на сколько лет она укоротила жизнь себе. Она вжалась в кресло, поудобнее устраивая голову. Полнейшая опустошенность — вот как называлось это состояние. Какой, к чертям, триумф? Какая эйфория? Она не услышала ни малейшего шороха. Просто в следующую секунду Яна уже без тени сомнения знала, что не одна. На заднем сидении кто-то есть. Сенсор молчал, это означало что Они ее пока-что не выследили. Или разработали какую-нибудь новую модификацию экрана.

— Даю три секунды на то чтобы представиться, по истечении вынимаю из тачки и расписываю под Хохлому, — от усталости ее голос звучал еще более безжизненно и ровно, чем обычно.

— Леди, — знакомый голос заметно дрогнул от смущения, — я не хотел вас пугать.

— Кто — кого? — уточнила Яна. Она с величайшей неохотой поднялась, переместилась на соседнее сидение так, чтобы видеть незваного гостя, и закинула ноги на «баранку». «Баранки» не было, были обтянутые кожей «рога», но это ничего не значило. Руль автомобиля всегда называется «баранкой», будь он хоть квадратный.

Ким выпрямился.

— Интересно, как это будет выглядеть: "расписать под Хохлому", — мечтательно проговорил он.

— Лучше тебе этого не знать, — сказала Яна. — Это с одной стороны. А с другой — умные люди говорят, что любой опыт полезен.

— Значит так? Умные люди…

Ким не успел не то что шевельнуться — даже сообразить что происходит. Сиденье внезапно разъехалось под ним, он неловко взмахнул рукой, дернулся вверх, но оказался в капкане. А сверху прозвучал насмешливый голос Яны:

"Потом берет Его диавол в святый город и поставляет на крыле храма. И говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: "Ангелам своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоей".

Иисус сказал ему: написано также: "Не искушай Господа Бога твоего".

— Христос поступил как умный человек, а я — как кретин. Как мне вылезти, леди?

Яна ногтем сдвинула едва заметный рычажок в исходное положение и Ким, кряхтя, выбрался из ловушки. Он не был испуган. Спецподразделение «Берсерк». Они носили на шее металлические пластинки с группой крови. Яна сомневалась, что их вообще можно чем-нибудь напугать.

— Он был закодирован?

— Да, — ответила Яна не уточняя о ком идет речь и откуда у Кима такие «горячие» сведения. Надо думать, командиром «Берсерков» он стал не потому, что прочел объявление в газете: "Требуется "зеленый берет".

— Я видел, вокруг Неуязвимого крутилась одна. Дамочка с обложки «Плейбоя». Я еще подумал, слишком хороша. Такие без присмотру не гуляют.

— Так проверил бы.

— Как? У меня сенсора нет.

— А без сенсора?

Лоб и щеки Кима вдруг затопила неудержимая жаркая волна и Яна невольно рассмеялась.

— Слабо?

Он промолчал.

— Никогда не видел женщину с «кнопкой»?

Видел, — выдохнул Ким и по его сильному телу пробежала дрожь отвращения. Видимо, контакт был не чисто визуальный. Заметив его реакцию Яна бестактно поинтересовалась:

— Ну и как?

— Страшно, — отозвался Ким после долгого молчания.

— Это хорошо, — кивнула Яна, — Страх — хороший советчик. Но лишь до тех пор пока дает только советы. Не приказы.

Когда она в очередной раз отказалась от охраны Ким тяжело вздохнул, но возражать не посмел. Кто посмеет возражать "рассекающим пространство", принявшим на себя жесткий свет Великого Зеркала, разорвавшим все связи с прошлым и глядевшим теперь только в будущее.

Кто посмеет возражать тому, кто сделал шаг на который ты сам не отважился.

3.

…И кое-как срифмованные строки Вдруг явит пожелтевшая записка:

"Стремятся к звездам демоны и боги, А ангелы летают очень низко".

Здание эпохи ренессанса тонуло в тополях. Их проклинали, когда пух залетал в окна, и благословляли, когда в жаркие дни они давали спасительную тень. Ночами в тополиных аллеях было восхитительно и страшно. Там бродили личности, которые били фонари и припозднившихся прохожих, а с сумерки, сиреневые летние сумерки их тени творили настоящую магию: в тополиных аллеях можно было заблудиться и выйти совсем не туда, куда собирался. Жители города их любили и боялись, но никто не заикался о том, чтобы уничтожить тополя. Все знали, что могучие зеленые великаны уже не одно десятилетие принимали на себя всю мерзость, которую выбрасывал «Коксохим», местное градообразующее предприятие. Они были неизлечимо больны, отравлены от корней до молодых зеленых листьев. Они умирали: медленно и тихо, также как жили, но, умирая, продолжали спасать город.

Леший медленно шел по тополиной аллее, не слишком задумываясь о том, куда она его приведет. С обеда (в те редкие дни, когда он обедал дома), Леший возвращаться никогда не торопился. Никто его на работе не ждал, а сама работа, как известно, не табор — в небо не уйдет. Настроение было приподнято-обреченным. Должно быть, так чувствовали себя те, кто шел на каторгу за правду. Или за любовь. О любви Леший думал только с оттенком иронии и так редко, как только мог.

У нее было имя первой библейской женщины — Ева. А еще длинные миндалевидные глаза, тонкий прямой нос, узкие плечи, шелковые прямые волосы цвета греческого инжира и, как принято говорить в подобных случаях, ноги из ушей. Чем он мог привлечь ТАКУЮ женщину, Леший гадал до сих пор. Однако она пришла к нему, прожила рядом две недели. Именно рядом а не вместе, хотя жили бок о бок, ужинали за одним столом, спали в одной постели. Но Леший чувствовал незримую стену, которой библейская женщина отделила себя от случайного любовника. Он мучился, колотился об нее лбом, пытался разбить откровенностью, молчанием, намеками, страстью — бесполезно. Она ушла так же внезапно, как и пришла, не оставив даже волос в расческе, даже губной помады на чашке, даже запаха духов на подушке. Словно приснилась.

Отчего Леший вдруг вспомнил о ней? О Еве?

Вернее, отчего он о ней впервые забыл на целых двадцать четыре часа?

— Виктор Алексеевич Лешуков?

Леший вздрогнул от неожиданности и поднял глаза. Взгляд уперся в квадратный «арийский» подбородок, напоминающий задний бампер бульдозера. Мелькнули "красные корочки", в такой мощной длани маленькие, как почтовая марка.

— Капитан Цебич, отдел по борьбе с организованной преступностью.

Леший удивленно пожал плечами:

— А я то здесь при чем? Даже не помню, когда в последний раз грабил банк…

Арийские губы слегка раздвинулись в улыбке.

— Такое начало предполагает интересную беседу. Предпочитаете говорить у вас или у меня?

Леший мотнул головой в сторону редакции, пытаясь сообразить, не аукнулась ли его идиотская шутка на счет штаб-квартиры мафии в «Гелиополе». Комплексами Леший не страдал, но глядя на рослого, подтянутого Цебича невольно почувствовал себя не слишком уверенно. Подумал, что неплохо бы возобновить занятия айки-до… Однако мысли эти, не слишком приятные и совершенно бесперспективные, вылетели из головы, как только Цебич задал первый вопрос:

— Вам знакома эта женщина?

Леший взглянул на фото больше любопытствуя, чем опасаясь но, раз взглянув, больше не отводил глаз. Из цветного прямоугольника, снятого «Кодаком» на него взглянули спокойные, внимательные, такие знакомые серо-рыжие глаза.

— Вы знаете ее, — удовлетворенно проговорил Цебич, заметив его потрясение. Фотография исчезла во внутреннем кармане его пиджака и Леший, проводив его взглядом, мрачно взглянул на визитера.

— Полагаю, вы в этом не сомневались.

— И как она вам представилась?

Носите фотографию женщины у самого сердца и не знаете ее имени? — с сарказмом спросил Леший.

— Я — то знаю, — ответил Цебич, придвинув пепельницу, — Курите, Виктор Алексеевич. Я тоже, с вашего разрешения, подымлю, — он ловко выщелкнул из пачки сигарету, достал зажигалку. До этого момента Леший и не предполагал, что этот человек курит — он был просто вписан с плаката о пользе здорового образа жизни.

— Я-то знаю, — повторил он, но мне хотелось бы знать, каким именем она назвала себя здесь.

Ситуация уже давно казалась Лешему нереальной. Теперь он окончательно и бесповоротно утвердился в том, что спит и видит кошмар. В качестве кошмара сон был даже занятен.

— Послушайте… Не знаю вашего имени отчества…

— Игорь Дмитриевич.

— Игорь Дмитриевич, — повторил Леший, — вы ошибаетесь или что-то путаете. Эта женщина — талантливая писательница. Она не из ваших… клиентов.

— Так как она назвалась? — невозмутимо переспросил Цебич, игнорируя протест Лешего, — Татьяна Сторожева? Янина Бельская? Розали Логан?

— Бельская, — ответил Леший, глядя в пол.

— Можно было предположить, что она воспользуется польским паспортом. Американский в вашей глуши слишком большая экзотика.

Я ничего не понимаю, — проговорил Леший, — он и в самом деле ничего не понимал, — все эти фамилии… американский паспорт…

— Все очень просто, — сочувственно улыбнулся Цебич и Леший мгновенно возненавидел его, — ваша новая знакомая разыскивается интерполом за контрабанду наркотиков с ближнего востока через страны СНГ в Европу. Известно, что она совершила два предумышленных убийства. Это те, о которых мы знаем и можем представить суду неопровержимые доказательства. Но на самом деле их не два, а больше. Путь этой обаятельной женщины от Ирана до Берлина залит кровью по самые…

— Ну, хватит! — рявкнул Леший и припечатал к столу тяжелую ладонь так, что качнулся монитор и подпрыгнула пепельница.

— Хватит, — повторил он, — все это бред сивой кобылы. Я не знаю, зачем вам понадобилось это сочинять. Я не полицейский, слава Богу, и ничего не понимаю в международной контрабанде наркотиков, — Леший иронически скривился, но свою работу, пардон, я знаю получше многих. Яна Бельская принесла мне свои рассказы. Я решил их напечатать и напечатаю, даже если интерпол пришлет официальный протест.

Леший хмыкнул, представив в своей зачуханной конторе факс из интерпола.

Стало немного легче.

— Это интересные рассказы, — произнес он почти спокойно, — и это ее рассказы. Мне не нужно снимать отпечатки пальцев, чтобы убедиться в том, что человек рассказал о своих мыслях и переживаниях, а не русифицировал "Грозовой перевал". Я говорил с ней и могу присягнуть на любой Библии, хоть на Коране…

— А никто и не спорит, — пожал плечами Цебич и стряхнул пепел, — она, действительно, талантливая писательница. А еще — очень талантливая преступница. Ее деятельность представляет опасность для общества. И вы можете помочь ее остановить.

Фильм ужасов легко и непринужденно перетекал в боевик. Вот только актера забыли предупредить о смене амплуа. В тот миг, когда по всем законам жанра ужас на лице Лешего должен был смениться неуклонной решимостью, зазвонил телефон. Машинально Лешуков снял трубку.

— Виктор Алексеевич, это Марина. Я из бухгалтерии. Знаете, с вас НДС неправильно взяли.

— Что, — переспросил Леший, занятый своими мыслями.

НДС взяли лишку, — повторила Марина, — я все пересчитала. Как теперь быть с этими деньгами? Виктор Алексеевич, вы слышите?

— Да, да.

— Мне занести или сами зайдете?

Леший улыбнулся «резиновой» улыбкой.

— Мариночка, купите на них себе «стиморол» и не мучайтесь. У красивой девушки должны быть безупречные зубы. Молоденький, двадцатитрехлетний бухгалтер Марина Астахова на том конце провода тихо ойкнула, но Леший уже положил трубку.

Цебич рассматривал распечатки "Сказок для Бегущих и Догоняющих".

— "Искусство дано нам для того, чтобы мы не погибли от правды", — прочел он. — Вам знакомы эти слова?

— Да. Это Ницше, — Леший пожал плечами, — думаю, она имела право выбрать любой эпиграф.

— Вы любите Ницше?

Вопрос был неожиданным. От кого другого — может быть, но от милиционера "при исполнении" услышать его было, мягко говоря, странновато. Но Леший уклоняться не стал.

— Я не верю одержимым.

— Не верите, — повторил Цебич и вновь ошарашил Лешукова, — а как же "вдохновение как единственный источник познания"?

— "Единственно верный", — поправил Леший, болезненно морщась. — К чему этот разговор? Хотите мне доказать, что Яна Бельская одержима? Психически неуравновешенна, так это обычно называется. Есть и другой, узкопрофессиональный медицинский термин, но вам он ничего не скажет.

— Чушь, — отмахнулся Леший, — Яна — само спокойствие и уравновешенность.

— Именно, — кивнул Цебич и вдруг резко вскинул на Лешего карие глаза, — А вам не показалось, что она СЛИШКОМ спокойна?

— Она что-то принимает? Но…

— Говорите, — подбодрил Цебич.

— Вы же не рассчитываете, что я поверю вам на слово? — сказал Леший.

— Хотите посмотреть заключение врача?

— Хочу.

— Она опасна, — повторил Цебич, когда Леший, отбросив бумаги в сторону, шагнул к окну и дернул на себя фрамугу. Свежий воздух ворвался в прокуренную комнатушку, шелохнул растрепанные кипы бумаг, хлопнул дверью.

— Я вам не верю, — произнес Леший без всякого выражения.

— Вы совершаете большую ошибку, — голос Цебича стол плотнее, казалось, он двигается на Лешукова с медлительной неумолимостью пресса, — Вы рискуете жизнью, Виктор… Если эта женщина почувствует, что вы стали ей опасны… Не знаю, как здесь, но в Европе ни одна компания не согласится застраховать вашу жизнь.

Леший судорожно вдыхал горячий и пыльный воздух города.

— Я не верю вам, — повторил он. Повернулся… И опешил. В комнате никого не было. Леший шагнул к двери, резко рванул ее на себя. Сзади с грохотом захлопнулась фрамуга. Коридор был пуст. Будь он даже спринтером, он не успел бы пробежать такую дистанцию, — сообразил Леший, — "Капитан Цебич"… Видал я ментов. А ты, приятель, такой же мент как я — китайский трамвай.

Он оттер пот со лба «плебейским» жестом — рукавом, обвел комнату недоверчивым взглядом. Что-то было не так. Хотя все, вроде-бы, на своих местах. Стол, погребенный под кипой бумаг в характерном для Лешего «рабочем» беспорядке, компьютер, пепельница на краю стола… Стоп. Пепельница. С окурком. Одним-единственным. А где же второй?

Леший испуганно заморгал. В комнату медленно, но уже уверенно, по-хозяйски вползали сиреневые тополиные сумерки. Сколько же времени? Леший взглянул на светящийся циферблат электронных часов.

19. 00.

— Крыша едет, — вслух произнес он. Собственный голос прозвучал для него так громко и резко, что он вздрогнул. Надеясь, что ошибся Леший схватил правой рукой левую и поднес часы к глазам.

19. 01.

На это время он договорился с Яной Бельской. Видимо, она опаздывала.

Господи, о чем он думает? Из его жизни каким-то непонятным образом исчезли целых шесть часов. Цебич чем-то ударил его? Оглушил, опоил, дал понюхать какой-нибудь гадости, изобретенной в секретной лаборатории Пентагона? Вздор. При чем здесь Пентагон? Сигареты он курил свои… Гипноз?

Бред собачий.

Нет, все-таки это был сон и сон невероятно бестолковый.

Подрагивающими пальцами Леший выудил из пепельницы окурок и осторожно понюхал, ожидая нового космического катаклизма. Ничего не случилось. Презирая себя он бросил взгляд на часы.

19. 02.

Нет, эту ахинею снял кто угодно, только не Квентин Тарантино!

Она так и не пришла.

В свете текущих событий женский каприз Яны Бельской (если это был именно женский каприз), не должен был иметь особого значения.

Однако имел.

Леший понял это ясно и определенно только сейчас, на выходе из тополиного парка, когда часы на руке показали восемь пятнадцать. А до этого мгновения он бессознательно прислушивался, надеясь услышать быстрый перестук каблуков и напряженно вглядывался во тьму, ожидая и почти веря что вот сейчас, именно в эту секунду она шагнет из темноты навстречу. Улыбнется. Или не улыбнется. Что-нибудь скажет. Или промолчит. И Леший расскажет ей свой странный сон.

За этот час, наполненный надеждой, обидой, страхом и дурными предчувствиями Леший раз десять умер и воскрес. Это было похоже на ожидание Мастером своей Маргариты. Только в их дуэте Мастером была она. Женщина с глазами цвета осенних сумерек. Женщина, чье очарование было как музыка Вагнера — смертельным. "Капитан Цебич", кем бы он ни был, появился поздно.

Леший уже принял яд.

На лестнице витал слабый аромат духов.

Леший открыл дверь и шагнул за порог, нащупывая на стене выключатель.

Руку перехватила холодная узкая ладонь. Взъерошила волосы, провела кончиком мизинца по губам. Запах духов стал сильнее. Он обволакивал его так же как эти узкие, холодные, умелые ладони.

— Ева? — произнес Леший и изумился себе, почувствовав раздражение.

Сорок восемь часов назад он отдал бы душу за этот миг.

— Что ты здесь делаешь? Как ты сюда попала?

— Странный вопрос, мой повелитель… Ты ведь оставил мне ключ, — ответила темнота тихо и вкрадчиво, — Ты сказал, что я пойму свою ошибку и вернусь… Вот я и вернулась. Боже! Ну не стой как столб. Обними меня, наконец!

Леший почувствовал, что ему нестерпимо хочется ругаться. Матом.

4.

"Мы были из тех, кто братался со смертью, И бился с любовью".

— И так, что у нас плохого?

Яна без слов протянула конверт со штемпелем «Гелиополя». Заклеенный.

— Зуб даю, здесь официальное уведомление о том, что мои «сказки» завернули.

— Откуда такой пессимизм, леди? — Ким вскрыл конверт и зашуршал бумагами. После недолгого молчания, неловкого с его стороны и ироничного — с ее, Ким вздохнул.

— Между прочим, вы совершенно правы.

Яна хмыкнула.

Они сидели в салоне белого «форда», приткнутого на асфальтовом пятачке размером с носовой платок и почти скрытого от любопытных глаз в буйных зарослях сирени.

— Я отчего-то была уверена что все получится, — задумчиво произнесла Яна, — хотя в «Гелиополе» с самого начала было нечисто. Кто-то из Них там шнырял, и как бы не сам Динзиль… И чертовски близко от Лешего, уверена.

Сенсор подал сигнал когда мы обедали, но я не рискнула уточнять. Возможно — зря.

— Нет. Вы поступили правильно. Оставаться там было слишком опасно, — серьезно отозвался Ким. Яну и рассмешила и растрогала эта серьезность.

Жить вообще опасно, от этого умирают, — с улыбкой отозвалась она, — кстати, есть очень важная причина, почему Страж не любит, когда мы пользуемся сенсорами. Когда привыкаешь полагаться на прибор — теряешь собственную чувствительность. Признаю — пару раз сенсор спасал мне жизнь, но в тот раз он меня подвел и, возможно, подставил.

— Вы хотите сказать, — перебил Ким, но осекся и замолчал.

— А как еще Они могли так быстро выйти на Лешего? — холодно спросила Яна, — Допускаю, что они разрабатывали этого парня задолго до того, как я появилась здесь. Он — кандидатура во всех отношениях подходящая: независимый издатель. Ну, почти независимый. Я — писательница. Идеальная возможность, и я была бы идиоткой, если бы не попыталась использовать ее на полную катушку. А Они были бы идиотами, если бы не попытались это пресечь. К сожалению, мы — люди умные, а значит нам не миновать было встретится на узкой дорожке. Только слишком рано произошла эта встреча. Я почти ничего не успела. И, готова положить руку на огонь — это случилось потому, что Их осведомитель в «Гелиополе» засек эти трижды клятые «часы». А теперь можешь сказать обо мне все что думаешь. От выбора выражения я тебя освобождаю.

— Леди, вы… неосторожны, — произнес Ким и его такт задел Яну сильнее, чем могла бы откровенная грубость. Круговыми движениями она легко помассировала ноющие виски. Бессонная ночь давала о себе знать. Но права на отдых она еще не заработала. Сначала нужно было решить, что делать дальше.

— Я уверена — решение приняли за Виктора, — сказала она, — Леший не из тех, кто нарушает обещания. И, определенно, не из тех, кому можно пригрозить. Я бы, во всяком случае, не решилась.

— И что, по-вашему, произошло?

— Совершенно не представляю, — отозвалась Яна, — могу только пофантазировать…

В тот день, когда мы договорились встретиться, я отправилась в его контору уверенная, что поступаю правильно. И сенсор молчал. Но все вокруг просто кричало о том, что это — ловушка. Даже небо над головой. Даже земля под ногами. Ты знаешь, Ким, деревья на несколько порядков превосходят чувствительностью любой сенсор, даже последней модификации. В тот вечер тополя просто вибрировали от тревоги. Я поняла, что нужно убираться как можно скорее и как можно дальше, иначе костей не соберу. Но, возможно, я ошиблась. Это была ловушка, но не столько на меня, сколько на Лешего.

Ким нахмурился.

— Виктор ведь не из наших, — полувопросительно произнес он.

— Пока нет. Но вполне мог бы стать нашим. Со временем. К сожалению, Они увидели это раньше чем я и перекрыли ему все пути. Он закодирован. Как Неуязвимый.

На этот раз молчание было не долгим и, по большому счету — ритуальным. Ким поверил ей, Яна это видела, а в подобных случаях для него было возможным только одно решение.

— Если кто-то ХОЧЕТ быть свободным, он ДОЛЖЕН быть свободен. И мы ОБЯЗАНЫ защитить его свободу, если она в опасности. — Он впервые взглянул на Яну без вопроса. В этих обстоятельствах командир «Берсерков» не нуждался ни в разрешении, ни в совете. Такие вещи были предусмотрены инструкцией. Если этот человек наш, даже потенциально, он имеет полное право на защиту рейнджеров, как любой трассовик.

Яна, в свою очередь, тоже немного помолчала, отдавая дань ритуалу. Потом двинула плечами, словно освобождаясь от тяжелого, давящего груза.

— Лед ит би, — произнесла она, — покажем этим ублюдкам как надо Родину любить. Но, имей в виду, Они сядут нам на хвост как только прозвучит увертюра.

В таком случае, помоги им Бог! — лицо Кима, добродушного, веселого парня в один миг сделалось жестким, как кулак, и Яна без слова уступила ему руль.

Солнце висело над плоскими крышами типовых девятиэтажек, слегка бессовестно заглядывая в окна. 16. 00. Время вполне политесное, — бормотнул Ким. Видно было, что ему слегка не по себе, причем нервничал он явно не из-за предстоящей схватки. Яна поняла все, когда Ким нерешительно позвал ее:

— Леди?

Парень вертел в руках матово-черный пистолет, даже на вид тяжелый и опасный.

— ППК? Серьезная вещь, — одобрила Яна и протянула руку, освобождая Кима от колебаний.

— Может быть, не стоит? — парень заглянул ей в лицо с нешуточной тревогой. Ее взгляды на стрельбу с трупами были хорошо известны по всей ТРАССЕ. — Может мы все сами, а? У меня ребята привычные, по ночам во сне «ужастики» не смотрят.

— А я буду смотреть на ваши "марсовы игрища" из президентской ложи и радоваться, что осталась чистенькая? — Яна усмехнулась и жестко потребовала, — давай. "Что делаешь — делай". Если придется — я выполню свою долю грязной работы, а с совестью договорюсь как-нибудь на досуге.

— Сольвейг права, — неожиданно поддержал ее Неуязвимый, — нельзя быть наполовину сукой, наполовину ангелом. Уж если попал в дерьмо — ныряй поглубже.

— А как же твоя "проповедь любви"? — мягко поддела Яна.

Род скривился, как от зубной боли.

— Насилие — мой последний аргумент, — произнес он, выкладывая на колени «узик», — но на всякий случай он всегда при мне. И пусть мои враги об этом знают. Во избежание лишних жертв.

— Аминь, — кивнула Яна, взяла оружие и, если не с подлинным, то с "хорошо сделанным" спокойствием сунула его в карман бежевой куртки, надетой по случаю прохлады.

Они провожали ее глазами, пока она не скрылась в подъезде и только после этого перевели дух. Лестница была проверена, двор — тоже, а за всеми крышами все-равно не уследишь. Но Великие Боги ТРАССЫ хранили ее, кто знает для какой судьбы.

Ким вытянул трубку из кармашка на дверце и негромко бросил в нее:

— Шериф, дуй за ней. И проследи, чтобы дверь в квартиру была открытой.

Второй экипаж готов? — трубка утвердительно гукнула, — значит действуем как учили, делаем их на входе. А если какой-нибудь Рэмбо вздумает поливать подъезд из автомата… Парни, вот честное слово, самый лучший выход для него, если собственным рикошетом мозги выбьет.

Дверь была заранее «обезврежена». Яна знала, что ей не стоит беспокоится о сигнализации и вообще "беречь спину", зная Кима и его группу можно было предположить, что сзади бесшумной тенью скользит один из рейнджеров владеющий умением становиться «невидимкой». Она не знала кто это, не чувствовала его присутствия. Если «визиту» суждено пройти мирно, она никогда не сможет среди пяти других выделить и поблагодарить хотя бы взглядом свою незримую «страховку». Инструкция предписывала ему обнаружить себя только в одном случае — если на трассовика нападут. И сделать все, чтобы «объект» не пострадал. Собственная безопасность в подобных случаях принималась в расчет лишь до того момента, когда ситуация действительно становилась опасной.

Возможно, это было не слишком справедливо. Но этот этап проходил каждый. Она и сама два года «работала» в шумном приморском городе под командованием Рода Шривера, охраняя тех, кто «уходил». Охотники… Яне становилось смешно при воспоминании о своей наивности… Ловцы некрещеных душ… И что только не придумают ошалевшие от скуки обыватели. Они предпочитали называться рейнджерами, и в этом был смысл.

Потом, отстав от Неуязвимого всего на пол-шага, она приняла на себя жесткий свет Великого Зеркала… Решиться на это ей было даже легче, чем другим. Она ничего не оставляла в мире — о чем стоило бы печалиться. Тот, кто мог бы удержать ее ушел раньше и той дорогой, с которой еще никто и никогда не возвращался.

Перекресток словно гильотиной отсек последние остатки привязанности к дому, к прежним друзьям. Жесткий свет перестроил ее тело, сделав его гибким, выносливым, неподвластным времени и усталости. Способным выдержать дорогу о которой знали только то, что она где-то начинается. Где она заканчивается и заканчивается ли вообще — не знал даже Страж, тот, кто вручил ей мотоцикл и помог в первый, самый трудный раз шагнуть через Порог. На ТРАССУ, вслед за Неуязвимым и за другими, такими же как она бездомными скитальцами, апостолами и рыцарями свободы, предвестниками Хаоса.

Но на этой дороге встречались не только мирные встречи с родней по духу. Были еще и Они. Те, кто закрывал пути. На ТРАССЕ шла бесконечная война в которой обе воюющие стороны уже давно отвыкли считать жертвы и считали лишь отвоеванные километры. О погибших говорили просто: "ушел вперед", и провожали без особой печали, с надеждой на встречу "за последним шлагбаумом"… Хотя никто не знал, точно ли он последний, мнения на этот счет были разные. Сошедших с ТРАССЫ презирали и жалели. Их — люто ненавидели, и Они платили ответной ненавистью. Говоря по-правде, было за что. Когда обе воюющие стороны — фанатики, кровь льется ручьями и никто не меряет их глубину.

Смуглое красивое лицо с длинными темными глазами, смотревшими прямо и жестко — это было лицо врага. Как раз такого врага, который чтобы уничтожить тебя бросит гранату себе под ноги и будет улыбаться при этом.

Яна поняла это как только вошла. Сенсор слабо пискнул, но она уже не нуждалась в предупреждении.

Она вышла на середину комнаты и остановилась под люстрой похожей отчасти на летающую тарелку, отчасти на суповую. Эта неуклюжая дешевая люстра, шкаф, похожий на гроб, обшарпанное трюмо, диван у стены и две гитары в углу — была по сути и вся мебель. Словно человек не жил здесь а зашел на минутку. Если до этого мгновения у Яны и были какие-то сомнения, относительно принадлежности Лешего к их благородному воинству, то теперь они окончательно отпали.

Женщина, в узких черных джинсах и шелковой белоснежной блузе с «крылатыми» рукавами, перехваченной на талии широким поясом, с таким же как у Яны сенсором на запястье, помедлила ровно столько, сколько требовало ее самолюбие. И шагнула навстречу. Она не боялась — это было заметно сразу.

— Кто ты? — в низком голосе прозвучали тихие, рычащие нотки.

Не стоило отвечать. Известно, какой разрушительной силой обладает названное вслух подлинное имя. И Яна отозвалась так как уже тысячу лет отвечала на подобный вопрос:

— А кто ты?

Темные глаза сощурились. Полные губы дрогнули в намеке на улыбку:

— Ева.

— Тебя слепили не из теста, — признала Яна.

— Да, уж не из грязи… Что тебе нужно?

— Только то, что принадлежит мне.

— Здесь нет ничего, принадлежащего тебе, — возразила Ева и с медленной холодной улыбкой уточнила, — теперь нет.

Взгляд ее скользнул по низкому диванчику, покрытому шерстяным пледом «мышиного» цвета. Яна посмотрела туда же. На диванчике сидел Леший. Он был таким тихим и отстраненным, что поначалу Яна даже не заметила его.

— Здравствуй, Виктор.

Леший вежливо кивнул. Его спокойный взгляд не был взглядом идиота, Яна поняла это сразу. Стало быть, он сообразил, что две женщины на его глазах собирались ни много, ни мало — убить друг друга. Одну из них он совсем недавно любил. Или, скажем так, думал что любит. Другую был вполне готов полюбить. Но это было до того, как его висков коснулись холодные пальцы Евы. Сейчас ему не было до них никакого дела. Сейчас то, что сидело на диване и вежливо кивнуло Яне, если и было Лешим, то лишь отчасти.

Это зрелище могло убить…

— Да, — Яна снова повернулась к сопернице, — ты совершенно права. Мне нужна эта душа.

Ева скрестила руки на груди и вздернула подбородок.

— На каком основании ты требуешь себе эту душу?

— А на том, что ты не желаешь ее отдавать.

Темные глаза Евы, казалось, потемнели еще больше.

— Ты не слишком утруждаешь себя подбором аргументов.

Яна хмыкнула:

— Неужели я опущусь до полемики с пустоголовой куклой!

— С кем? — то что сидело на диване вроде бы шевельнулось. Яну передернуло. Потребовалось, видно, не меньше недели, чтобы довести этого сильного, независимого человека до такого состояния. Ну ничего. Она уже здесь, а все остальное — в руках судьбы.

— С куклой, — повторила она не глядя на мужчину, но кожей чувствуя, что он ее слушает, — неужели ты не знал, что твоя волшебная нимфа только оболочка?

— Ложь, — холодно отозвалась Ева.

— Это правда. Ты можешь сколько угодно лгать ему, но неужели ты думала, что можешь обмануть меня? — Яна покачала головой, — тот, кто творит сам всегда сможет отличить творение от творца. Погляди на него. Если это, по-твоему, человек, тогда, возможно, и ты — тоже… Но если ты принадлежишь Динзилю, то он принадлежит мне.

Улыбка Евы стала еще шире и ослепительнее.

— Случай с Неуязвимым сделал тебя самоуверенной. Но я не повторяю ошибок. На этот раз у тебя ничего не получится.

— Посмотрим…

Отчаянный визг тормозов за окном оборвал Яну. Совсем рядом ударила короткая автоматная очередь и пара стекол откликнулась жалобным звоном. Яна,

как молния, метнулась вправо, вниз и Ева растянулась на полу с заломленной рукой.

— Творение не может быть круче творца, — тихо, в самое ухо прошептала Яна.

— Нет? — черные глаза сузились, — а вдруг?

Внезапно неведомая сила грубо схватила Яну за плечи и рванула на себя.

Широкая ладонь с размаху закрыла лицо и Яна поняла, почувствовала, что сейчас Леший свернет ей шею.

Хватка ослабла до того, как Яна успела по-настоящему испугаться. Она с трудом поднялась, встряхивая головой. Леший лежал на полу, носом вниз. Он как-то неестественно обмяк и это выглядело так, словно…

Худой паренек (метр шестьдесят с ботинками) вдруг возникший рядом, встретился с ней взглядом и торопливо успокоил:

— Жив. Но пять минут отдохнет. Не опасно. Как вы, леди?

— В порядке, — Яна прислушалась. Стаккато автоматных очередей стихло, но сейчас она не могла вспомнить, случилось это давно или сию секунду.

— Ты настоящий профи, Шериф, — она одобрительно цокнула языком, — я даже не заметила откуда ты взялся.

Одним слитным движением ее телохранитель поднялся с коленей и буркнул, отряхивая брюки:

— Не сказал бы, что это был класс. Эта "леди с кнопкой" неплохо поработала. Вы были на волосок от гибели. Да и я — тоже. Если б меня, каким-то чудом, угораздило умереть позже вас, Ким бы и на том свете нашел.

— Не будем о грустном, — отмахнулась Яна, — лучше подумай, что делать с этим сокровищем…

Железная дверь мягко повернулась в петлях. Женщина прислушалась, но не услышала топота десятка ног по коридору, не услышала вообще ничего. Просто в комнате, один за другим стали возникать люди: молодые, совсем юные, в запятнанных кровью рубашках и куртках, с пустыми лицами и автоматами у плеча.

Взгляд Яны метался от одного к другому, она пыталась сообразить — сколько их, но не могла. И только когда тихо щелкнул здоровенный «гаражный» замок Яна поняла, что «Берсерков» четверо. Пятый — Неуязвимый, на котором не было ни царапины. Значит — на этот раз без потерь. И словно камень свалился с души. Ненависть, которую она так долго будила в себе — так и не проснулась.

Яна чувствовала лишь презрение.

— Шериф, — скомандовала она, — поставь на ноги эту укротительницу тигров. Ким — держи Лешего, если вздумает очухаться и снова задурить.

Командир рейнджеров переместился на два шага вправо.

Дверь содрогнулась от удара.

— Ни хрена не вышибут, — буркнул Шериф, — раньше сюда целый взвод ментов принесет.

— Ты уверен?

— На все сто. А хохма с том, что Цебич ее сам поставил неделю назад. Чтобы охранять эту прелесть. Раньше тут обычная фанерка стояла…

Яна перевела взгляд на «прелесть», слегка порванную и поцарапанную, утерявшую былое совершенство и стоявшую не твердо. Ева смотрела на них как Софья Перовская: "Умираю но не сдаюсь". По всем канонам жанра следовало восхитится мужеством врага и предложить почетные условия сдачи. Но Яне Бельской было далеко до благородства Вивиан. Она чувствовала лишь раздражение от чужого неумного упрямства и тихое бешенство от необходимости его скрывать.

— Кодовое слово.

— Догадайся, — выплюнула Ева, — творец всегда умнее творения.

— Хочешь, чтоб тобой занялся Страж? — Яна недоверчиво качнула головой,

— Он ведь тебя на шнурки размотает, девушка. И все твое упорство будет напрасным потому что я все равно получу то за чем пришла. Это так же неизбежно, как трубный глас ангела над этим обреченным миром. Ни смерть, ни бессмертие, ни красота, ни уродство ничего не изменят в большом раскладе. Апокалипсис предрешен задолго до нас.

— Лжешь!

— Это правда, — Яна шагнула к ней. Ева попятилась и Яна остановилась.

— Это правда, Ева. А правда всегда смертельна.

— Откуда ты можешь это знать.

— Я была раньше тебя. И я говорю тебе — хаос поглотит этот мир, не смотря на весь свет твоих глаз. Иди с нами. Иди, я не оттолкну тебя… сестра. — Яна протянула ей руку, но Ева отступила еще дальше. И вдруг, как кошка, вспрыгнула на подоконник.

— Я тебе не верю.

Она рванула фрамугу на себя, качнулась вниз, взмахнула руками. За спиной развернулись белые, сверкающие крылья. Девушка-птица оттолкнулась от подоконника и пропала с глаз.

— Пятый этаж, — запоздало ахнул Ким.

Яна шагнула, было, к окну, но милицейские сирены взвыли вдруг совсем рядом, как трубы судного дня, и она замерла. И содрогнулась от запертых в горле слез и зажатого в горле крика.

— Будь прокляты эти сенсоры! Страж тысячу раз прав, — она обвела глазами ничего не понимающих рейнджеров, — Ева могла быть одной из нас. Я поняла это слишком поздно. А теперь она мертва и ничего не исправишь. Мы погубили живую душу.

— Яна?

Словно по команде все обернулись к Лешему. Он поднялся с пола и сейчас стоял слегка покачиваясь от слабости, бледный как восставший из гроба мертвец, но похоже в остальном — в полном порядке. Леший воскрес. Слово, вскользь брошенное Яной, оказалось именно тем единственным, которое после гибели Евы она даже не надеялась отыскать. Рука судьбы…

— Творение не может быть больше творца, — слабо улыбнулась Яна, — ты ЖИВОЙ, Виктор. ЖИВОЙ.

В прихожей тенькнул звонок. Напористо, резко, по-хозяйски. Как во всех странах мира звонят исключительно правовые структуры и исключительно перед тем, как ломать двери.

— Уходим, — скомандовала Яна.

Шериф распахнул настежь дверцу трехстворчатого шкафа. Ким, не крякнув, одним движением развернул трюмо.

— Еще увидимся, леди. Не поминайте лихом, — и первым шагнул в коридор, образованный зеркалами. За ним последовали Шериф, Лаки, Перс… Последним уходил рыжий Вит, немного похожий на Рея, и Яна подарила ему на прощание теплую улыбку. Неуязвимый "закрыл дверь", развернув зеркала.

— Пора и нам.

Неожиданно для Яны он по бандитски подмигнул Лешему и с силой толкнул его в спину. Ткань мира треснула перед изумленными глазами Виктора Лешукова и он шагнул прямо в полыхающий закат.

5.

"Путь завершен. Внизу разверзлась бездна.

Ее ль ты ждал? Она ль тебе любезна?

Ее я ждал. Она любезна мне.

В опасность верю. В гибель — не вполне."

Ф. Ницше.

Лежать было жестко и холодно. Леший поежился от свежего ветра и разлепил глаза. Над головой горели звезды — огромные, размером с вишню.

Голова покоилась на чем-то мягком. Леший скосил глаза. Судя по всему, это была бежевая куртка Яны, свернутая вчетверо. Он сел, потирая затылок, и осмотрелся. Великолепное шоссе уходило вперед, сужаясь к горизонту. На обочине сиротливо приткнулся мотоцикл. Вокруг простиралась самая обычная холмистая местность с пожухлой уже травой. Яну он заметил не сразу. Она сидела прямо на асфальте, рядом с мотоциклом и задумчиво жевала травинку.

Леший встал. Покачнулся от слабости, но устоял. Нагнулся, ожидая головокружения, но его не последовало. Тогда Виктор Лешуков уже спокойно поднял с земли куртку Яны, стряхнул и направился к ней. Она обернулась, словно почувствовала его взгляд. Или просто услышала его шаги. Леший в детстве не очень любил играть в индейцев. Яна поднялась навстречу.

— Замерзнешь, — сказал Леший, не замечая, что впервые обратился к ней на «ты». И неловко накинул куртку ей на плечи.

— Ты, вероятно, ждешь объяснений?

— Их не будет? — спросил Леший.

— Отчего? — она пожала плечами, — спрашивай.

Леший растерялся. О чем спрашивать, когда ситуация настолько вышла за рамки нормальной, что воспринимается как нечто самое обычное…

— Ну вот, например, это, — Леший крутнул головой, — Что это? И где это?

— А самому никак не догадаться? — щадя его Яна сама подтвердила сумасшедшую догадку, — это ТРАССА. Она — есть. Она — реальность. А вот где она проходит? Честно говоря, я даже не представляю, как соотнести это место с привычной тебе географией.

— Это невозможно.

— Фи! От человека с таким раскованным умом слышать это довольно странно, — Яна забавно сморщилась, — если не веришь — нагнись и потрогай. Факты — упрямая вещь.

— Как же мы сюда попали?

— Просто перешагнули Порог. Если сильно желаешь и знаешь чего желаешь — это всегда получается.

— Куда же она ведет? — спросил Леший, пытаясь уместить в голове сенсационные сведения. Яна необидно улыбнулась.

— Этого никто не знает. Трассовики поют: "Там, где кончается асфальт, начинается Рай." А наши философы считают, что это место лежит за пределами Рая и Ада, и даже вне юрисдикции Господа Бога. Как и сама ТРАССА. Мы здесь вроде как неприкосновенны.

— Издеваешься?

Яна стала серьезной. Взяла в руки его ладонь.

— Это так, сразу не поймешь. Это вообще невозможно понять. К этому надо просто привыкнуть.

Неожиданно на Лешего накатили свежие еще воспоминания и он дернулся, как от тока.

— Эта женщина… существо… Ева… Она, действительно, умерла. Мне показалось, что она… что у нее были крылья…

Яна кивнула. В серо-рыжих глазах, сменяя друг друга, промелькнули грусть, вина и сожаление.

— У Фронтиров не бывает крыльев. Им только кажется, что они есть.

— Так вы и в самом деле хотите разрушить мир? Извини, вопрос, конечно, из идиотского "космического сериала", но после всего, что я видел, я готов поверить даже в "пиратов времени" и "виртуальную полицию"… Или этот вопрос не из тех, которые принято задавать прямо?

Яна рассмеялась не без сарказма:

— Да кому он нужен, хотела бы я знать? Во всяком случае — не мне. Слава Великим Богам ТРАССЫ, я уже давно не принадлежу миру и избавлена от необходимости умирать за проигранное дело, как бедная Ева. Я могла бы сказать что мне очень жаль, но, если честно, мне все равно.

Леший уставился на нее не веря ушам. Шок был, пожалуй, посильнее, чем от внезапной материализации ее «сказок».

— Мир обречен, — спокойно повторила Яна, глядя в глаза Лешему, — время Логоса подходит к концу. Слово прозвучало, но не было услышано. Больше слов не будет. Наступает время Хаоса.

— Ты хочешь сказать, — Леший поперхнулся, — это Конец Света?

Яна кивнула. Ее равнодушие, причем не наигранное, а самое что ни на есть подлинное, не укладывалось ни в какие рамки, даже в виртуальные.

— И ничего нельзя сделать? Совсем ничего? А как же Ева?

— Они! — спокойствие впервые изменило ей, лицо перекосило от ненависти,

— Утописты! Фанатики!

… Видишь ли, Виктор, — она взглянула на него исподлобья. Помолчала, подбирая слова. — Те «сказки» которые ты отказался печатать, это был не просто литературный опыт. Это был сигнал. Для всех, кто может и хочет услышать. ЖИВЫЕ души не должны оставаться там. Тот, кто может уйти, должен знать что есть путь. Мы все делаем это — у нас это называется "разбрасывать маячки". А Они… Я не знаю, кто они, — Яна криво усмехнулась, — Если мы демоны то они, вероятно, ангелы. Они называют себя Хранителями и миссия их в том, чтобы закрывать пути.

— Зачем? — чтобы окончательно не рехнуться Леший постановил себе на время абстрагироваться от ситуации и рассматривать ее как отвлеченный философский вопрос, вроде древнего спора об универсалиях.

— Зачем? У Них есть причина. Серьезная причина. Они не хотят умирать. Видимо, не слишком верят в бессмертие души. Город стоит, если в нем есть пять праведников, — пояснила она, наматывая на палец сухую травинку, — царство Хаоса не наступит до тех пор, пока в мире есть хоть одна ЖИВАЯ душа. А среди Них ЖИВЫХ нет. Разве что изредка и случайно.

— Тогда почему вы бежите?

— Мы не «бежим». Мы уходим… Нам душно здесь. В этом проклятом мире душа не долго остается ЖИВОЙ, она умирает скорее, чем тело. Чтобы сохранить душу надо уйти.

— А как же остальные? Те, кто не может уйти?

— Они станут пылью на дорогах Вселенной.

— И тебе их… не жалко?

— Толку им с моей жалости, — отмахнулась Яна, — ну, пожалею я и что с того? Это ведь не я придумала, судьба у них такая. А судьбу на коне не объедешь.

— Яна, — опешил Леший, — я не верю, что это говоришь ты. Эта равнодушная злоба… из-за него, из-за Рея? Ты очень любила его?

— Я его ЛЮБЛЮ! И верю, что встречу его там, впереди. Он ЖИВОЙ. Жизнь одна. Смерть одна. И любовь — одна.

"Тебя мне никто никогда не заменит.

И место твое будет пусто и свято.

Пускай остается подушка не смятой,

Гляди, как целуются наши две тени…"

Яна осеклась, подавила всхлип в горле, но упрямо вздернула подбородок и договорила:

— Там, куда уходит ТРАССА категории жизни и смерти уже не имеют принципиального значения. И я знаю — он ждет меня там. А ты хочешь, чтобы я всем пожертвовала: своим ожиданием, его ожиданием, свободой, за которую так дорого заплачено, ради кого?

Леший отшатнулся. Впервые он видел ярость в этих, вечно спокойных глазах. Она взметнулась, как адово пламя, и человек отступил.

— Ради кого? — ожесточенно повторила Яна, — я могу пожалеть того, кого уважаю. Протянуть руку равному. Помочь сильному, если он на минуту ослаб. Но я не стану поднимать на ноги того, кто при первой же удобной возможности снова рухнет на колени. Пусть этим занимаются христианские святые, проклятый Сизиф или мартышка из басни, а я — воздержусь.

— Значит, это твоя политическая программа? — Леший сощурился так же жестко, как и она, — "Спасение утопающих — дело рук самих утопающих"?

— Что поделать, — девушка дернула плечом, — у меня нет крыльев и я не воображаю, что они есть.

Ночное небо с чужими звездами равнодушно висело над головой. Пахло увядающими травами и бензином. Леший впервые так остро почувствовал полное бессилие слова.

— Что будет, если я не стану печатать твои "сказки"? — спросил он.

— Ничего не будет, — она почти удивилась, — а что может быть? Месть? Я не мщу своим, даже если они заблуждаются. Придет время и ты сам вынешь мои «сказки» из стола…

— Сомневаюсь.

— Напрасно, — Яна улыбнулась тепло и немного снисходительно. Вспышка ярости длилась одно мгновение. Сейчас она вновь была спокойна и далека, — Хочешь спасти всех? Христос попробовал, так ему уже две тысячи лет свечки ставят… Спасай. Но сначала оглянись назад.

В ее тоне было что-то зловещее. Леший подчинился со странным нежеланием. И застыл, как жена Лота, превращенная в соляной столп. Метрах в пятидесяти, может чуть дальше, ТРАССА обрывалась. Но обрывалась так, что у любого рационально мыслящего человека разом заклинило бы все подшипники в мозгу. Асфальт был срезан, точно ножом. А дальше НЕ БЫЛО ВООБЩЕ НИЧЕГО. Вернее, там было НЕЧТО. Другого слова не подберешь. Огромная звездная бездна на 360 градусов обзора. И это не было спокойным звездным небом, мирно висящим над холмами. Бездна волновалась, пульсировала, дышала. В ней одновременно рождались и умирали тысячи вихрей. Тысячи огней гасли и тысячи зажигались вновь. Не было ничего, на чем мог бы задержаться взгляд, не поддавшись искушению рухнуть в эту бездну сияющим звездным вихрем.

— Ты в самом деле думаешь, что сможешь ЭТО остановить? — шепотом спросила Яна. Леший молчал. Это было слишком потрясающе. Слова, в которых он никогда не испытывал недостатка, куда-то провалились, но в этот момент он не испытывал нужды в словах. Вполне понятная робость овладела человеком, впервые узревшим лик наступающего Хаоса. Леший смотрел завороженно, и вдруг у него вырвалось неожиданное:

— А можно подойти… посмотреть.

— Можно, конечно. Только не долго.

— Почему? — отчужденно удивился Леший.

— "Если ты долго всматриваешься в бездну, то и бездна начинает всматриваться в тебя".

— Он здесь был? — внезапно сообразил Леший.

— Они все здесь были. Ницше, Лермонтов, Ван-Гог…

— А я-то как очутился в такой теплой компании?

— Желай — и получишь, — ответила Яна, — Только желай искренне. И пусть ни страх, ни сомнения не остановят тебя.

— Так просто? — поразился Леший.

— А ты думал? Жить вообще просто, если ты ЖИВОЙ. Когда захочешь вернуться домой — просто пожелай этого.

Внезапно Леший понял что это — прощание. Он с усилием оторвал взгляд от лика бездны и увидел что девушка уже "в седле".

— Мне нужно догонять Неуязвимого, — пояснила она. Серо-рыжие глаза смотрели на Лешего как в миг их первой встречи: спокойно и серьезно.

— Узнать где кончается асфальт, — повторила она, — это может сделать жизнь осмысленной. Подумай об этом. До встречи.

Мотор взревел. «Хонда» окатила Лешего сизым дымом и Яна Бельская, улыбнувшись на прощание, отжала сцепление.

Леший смотрел на нее не отрываясь, пока светлую точку не поглотила ночь. Потом развернулся и пошел. К бездне.

— Ты не права, Яна, — думал он, — но я не сумел найти нужные слова, чтобы убедить тебя. Сумеет ли это сделать кто-нибудь другой? Но я не вправе перекладывать эту задачу на чужие плечи. Я должен догнать тебя и попытаться еще раз. Пока не стало слишком поздно. Не для человечества. Мне, по большому счету, тоже наплевать на человечество. Это слишком абстрактная категория, чтобы всерьез болеть за нее душой. Пока не стало слишком поздно для тебя, Яна.

С каждым шагом Леший уходил от прошлого, но еще не знал этого. Он остановился на самом краю и с замершим сердцем заглянул вниз.

Под ногами горели звезды.

Как бесстрастно тихи эти летние ночи.

Как блестят серебром серых туч паруса.

Как закаты горят то длинней, то короче.

Как рассветы плывут — в небеса как в глаза.

Светло-желтый песок не скрипит под ногами.

Я уже не иду — я плыву над землей.

Одинокая птица махнет мне крылами.

В невозвратную даль позовет за собой.

Помоги мне, птица, я болен печалью.

Отнеси на землю, в мои детские сны.

Мне не надо неба, мне не надо Рая.

Я хочу проснуться вдалеке от войны.

Я покину свой дом не посмев оглянуться.

Я уйду за рассвет в заревой тишине.

Мне уже никогда, никогда не вернуться.

Потому что сегодня я убит на войне.

Помоги мне птица, я болен печалью.

Отнеси на землю, в мои детские сны.

Мне не надо неба, мне не надо Рая,

Я хочу проснуться вдалеке от войны.

—

Ты узнал, что день стремится к закату,

Ты узнал что ночь прохладнее дня,

Ты узнал, что сердце — крылато,

А душа не живет без огня.

И что будет день, когда небо покажет

Свой бархатный край.

Ведь там, где кончается асфальт

Начинается Рай.

Ты отвыкнешь верить жесту и слову

И считать года за пройденный путь.

Ты проснешься свободным и новым.

Это будет. Когда-нибудь.

Это будет в день, когда небо покажет

Свой бархатный край.

Ведь там, где кончается асфальт

Начинается Рай.

Ты знал, что дорога имеет начало,

А теперь ты увидишь конец,

И поймешь, что ничто никогда не кончалось

Иначе и лучше чем здесь.

Это будет день, когда небо покажет

Свой бархатный край.

Ведь там, где кончается асфальт

Начинается Рай.

Фольклор ТРАССЫ.

ПЕРЕКРЕСТОК.

В зеленом шатре, образованном густыми кронами старых, корявых лип и таких же старых, но каким-то чудом сохранивших былую стройность берез, дом выглядел вполне прилично. Даже, на ее вкус, шикарно: длинная острая крыша с полукруглым окном чердака, забранным тонкими, полусгнившими рейками (стекло давно изничтожили), два ряда узких окон, похожих на бойницы старинного замка и одна дверь, которая никуда не вела. Она выходила из коридора второго этажа на улицу. Видимо, когда-то здесь был балкон или черная лестница. Раньше здесь много чего было. Дом был построен полвека назад и тогда назывался бараком. В благословенные, полные надежд сороковые никому и в голову не могло прийти, что здесь можно задержаться дольше, чем до полной победы коммунизма во всем мире. Сейчас дом назывался домом, а дверь на несуществующий балкон с общего согласия жильцов застеклили и постановили впредь именовать окном. Что не мешало ей, понятно, оставаться дверью… Знали об этом немногие.

Стоял прохладный августовский вечер. Листья с акаций уже потихоньку облетали, но липы держались молодцом, и глядя на них можно было поверить, что лето еще не кончилось. Пахло домашними оладьями и расплавленным гудроном. Из окон первого этажа доносился диалог Штирлица и Мюллера, приглушенный плюшевой занавеской. Зазвучала знакомая мелодия, вспыхнул верхний свет сразу в трех комнатах и выхватил из сумерек две неприметные фигуры: Янку со второго этажа, у которой папаня с прибабахами и ее кавалера, студента… Парочка без лишней суеты отступила к стене, в густую тень.

— А завтра? — вполголоса спросил парень.

— Отпадает. Дела.

— Какие у тебя могут быть дела, Янка? Семеро по лавкам или корова в коридоре?

— Послушай, ты меня проводил? Что хотел — сказал. Я тебя почти час слушала и, между прочим, ни разу не перебила. Что еще? На кофе пригласить, так у меня коньяк кончился.

— Янка!

— Иди домой. Иди, не отсвечивай. Бабки бдят. Не буду стоять у подъезда, у меня голова болит.

Она отдалилась сразу, стремительно, и исчезла в сплетении теней раньше, чем Паша успел ответить. Скрипнула рассохшаяся дверь. Взлететь по лестнице не касаясь перил — дело одного мгновения. Еще секунда — и дом вздрогнет от убийственной как и вся наша жизнь "Лестницы в небо", и старушки на лавочке неодобрительно закрутят головами и начнут тихо, интеллигентно материться. Музыкальные пристрастия Янки регулярно доводили весь барак до белого каления. Не вздрогнул. Прошло почти полминуты. Стояла непонятная тишина. Паша помедлил еще немного, и двинулся с подъезду.

Голова у нее и вправду разболелась. Сказались две бессонные ночи, потраченные на ликвидацию «хвоста» по античной культуре. Чтобы заиметь «хвост» по такой лабуде нужно было, действительно, постараться, но у нее получилось.

Она пересекла темный коридор (лампочки выкручивала лично). В дверном проеме висела маленькая, бледная еще луна. Рано? Или в самый раз? Здесь никогда точно не угадаешь… Она вспрыгнула на подоконник зная, что снаружи ее не увидят из-за густой листвы… да хоть бы и увидели. Луна шевельнулась, едва заметно сместилась и медленно, как минутная стрелка на циферблате, поползла вниз. И в тот миг, когда она поравнялась с дверью, Янка шагнула наружу, пробуя на прочность темный пандус.

Коридор уходил в пустоту, теряясь в неисчислимых вселенных, мощью надчеловеческого разума спрессованных здесь. Она никогда не пыталась их считать, не пыталась даже рассмотреть поближе. Она смотрела под ноги. Не потому, что боялась споткнуться, просто не стоило лишний раз испытывать судьбу, принимая в лицо жесткий свет Великого Зеркала. Она шла ровным, ритмичным шагом, опустив голову в венке светлых растрепанных волос. А навстречу ей двигалась такая же одинокая фигурка, затерянная в лабиринте пространств и веков. Они остановились одновременно и одновременно вскинули головы. Улыбнулись друг другу но не протянули рук. Между ними дрожала зыбкая но непреодолимая пленка Великого Зеркала.

— Зачем ты принял его облик? Хочешь разжалобить?

— Тебя разжалобишь, — усомнился он. Тот, Кто Встречает По Ту Сторону Великого Зеркала. Страж Перекрестка. Или просто Страж. Она знала с десяток титулов, но об имени не спрашивала. Он предстал перед серо-рыжими очами Янки до неприличия худым, очкастым пацаном лет семнадцати, с пепельными лохмами и чуть оттопыренными ушами. Он и улыбнулся как тот, с кем она только что простилась, застенчиво и упрямо.

— Просто ты думала о нем.

— Неправда, — открестилась Янка, — можно подумать, кроме Паши мне думать не о чем.

— Он любит тебя, — почему-то вздохнул Страж.

— Это его личное горе, — огрызнулась Янка, — меня оно совершенно не касается.

Он усмехнулся. Сквозь простоватые черты проступила знакомая тонкая улыбка, полная грустной иронии. Янка опустилась на пол, поджав ноги. Страж, по ту сторону Великого Зеркала, повторил ее движение, отстав на долю секунды.

— Боишься? — понимающе спросил Страж.

— Боюсь, — согласилась Янка, — а ты бы на моем месте не боялся? Я ведь уже все решила. Это не каприз, ты знаешь, это единственное решение, которое возможно в мире для таких как я… — она взглянула на него и быстро поправилась, — для таких, как мы. Когда наступит время уходить, я хочу уйти свободно, не оглядываясь назад и не жалея о том что осталось за спиной.

— Не выйдет, — перебил Страж.

— То есть? — не поняла Янка, сбитая с мысли странной репликой а больше улыбкой Стража. В ее значениях она решительно не разбиралась, по сравнению с этой улыбкой то, что демонстрировала Мона-Лиза было просто как букварь.

— Не выйдет, — повторил Страж, — Все хотят, но еще ни у кого не выходило. По крайней мере на моей памяти.

— Смотри, — сказал он. Янка пригляделась. Грань пересекали невидимые нити… или, скорее, проволочки, которые поддерживали две чаши. Одна сильно отклонилась в сторону Стража.

— Что это? — потребовала она.

— Это весы.

И что на них взвешивают? — с любопытством спросила Янка, — людские грехи?

Неожиданно Страж рассмеялся:

— Люди, вы забавны. Сколько я вас встречаю, а все никак не привыкну.

Как же вы любите дурачить себя… а заодно и меня. Но Великое Зеркало не одурачишь. Ты все решила? — он снова стал серьезен и строг и Янка погасила улыбку, — Весы говорят другое. Чаши колеблются…

— Неправда, — возмутилась она, — Я абсолютно точно знаю, чего хочу. У меня нет сомнений.

— Тогда почему ты еще не рядом со мной? — мягко спросил Страж.

Янка в запальчивости привстала, открыла рот…

— Слова стоят дешево. И только результат не лжет.

Тонкая пленка заметно вибрировала. Страж едва слышно прищелкнул пальцами и весы исчезли. Любовь к свободе… Или просто желание сбежать из дома, где течет крыша и никто не разделяет пристрастия к "Led Zeppelin". Или еще проще: вот буду лежать в гробу, такая холодная и далекая, и вы поймете, кого потеряли. Не глупо ли сходя по лунной дороге пробовать ногой ее крепость. Любовь не знает колебаний, для нее возможно лишь одно решение, и цена за него уже не имеет значения… Но где, на каком сказочном Авалоне водится такая любовь? А слова… да, слова дешевы…

Коридор уходил в пустоту. Бесконечность вселенных, спрессованных на

Перекрестке Вечности, скорее раздражала, чем приводила в восторг. Она возвращалась домой.

— Янка, что с тобой?!

Она с трудом разлепила веки, ставшие вдруг тяжелыми.

— Я поднялся наверх. Хотел спросить про послезавтра. Вижу — ты лежишь на полу, перед дверью. Я так испугался…

Он был действительно испуган и ее это тронуло.

— А если бы я умерла?

— Тогда я бы тоже умер. Прямо здесь.

Карие глаза за толстыми стеклами очков были до смешного серьезны.

— Паша, а ты любить умеешь?

— Что? — от чего-то снова испугался он.

— Мне один тип сказал, что ты меня любишь.

Кто сказал? — встрепенулся парень. — Кстати, он правду сказал. Я и не отпираюсь.

— Значит — умеешь, — удовлетворенно констатировала Янка, — Слушай, Паша, научи меня любить?

— Ты… серьезно? — поперхнулся парень. Худое лицо вдруг залила густая краска.

— Шучу, конечно, — рассмеялась Янка, — разве ж этому научишь? Тут если не дано, значит не дано. Ну, иди домой, Паша, иди…

— А с тобой… все в порядке?

— Боже, как ты утомителен, — сморщилась девушка, поднимаясь с пола. Ведь не уйдет. Так и проторчит под окнами всю ночь. А впрочем, было средство по снятию часовых — стопроцентный верняк. Янка вворотила на подоконник тяжеленную колонку и развернула динамиком наружу.

За оборотом колеса

Я встречу дождь в хрустальном платье.

А у него твои глаза,

Твое тепло, твои объятья.

За оборотом колеса

Мне дождь вернет твою любовь.

За миг до белых облаков…

Когда откажут тормоза.

За оборотом колеса

Меня разлуки не догонят.

Когда случайная гроза

Протянет мне твои ладони.

И я согрею их в руках,

И буду долго говорить

Как я не смог тебя забыть…

И вытру слезы на щеках.

За оборотом колеса

Ты ждешь меня, как ждут рассвета.

Когда ночная темнота

Вокруг на все четыре ветра.

И если ты устала ждать,

И если мне не хватит сил,

И я останусь там, где был…

Ты позови меня опять.

За оборотом колеса…

Фольклор ТРАССЫ.

«Полнолуние» Авторские песни Татьяны Сторожевой.

Мир бесконечен, и я бесконечен,

Я выйду приветствовать ветер, что треплет одежды.

Западный ветер как друга я встречу,

Ведь это посланник мечты, это вестник надежды.

Ночь улыбнется и я улыбнусь,

И о том, что случится потом я жалеть перестану.

Пусть будет грусть, это добрая грусть,

Это светлая грусть, пусть я с ней никогда на расстанусь.

И вновь о чем-то шумит прибой,

Там, где ни разу я не был.

Там, за этой большой водой

Дорога, ведущая в небо.

Берег неведомый, звездам доверенный,

Парус, поверивший в старые, старые песни.

Будем уверены, твердо уверены

В том, что они так же правды полны, как чудесны.

Звезды нам будут служить маяками

На этом пути, что когда-то пройти должен каждый.

Все мы, друзья, рождены моряками,

А эта дорога как сказка для самых отважных.

И вновь о чем-то шумит прибой,

Там, где ни разу я не был.

Там, за этой большой водой

Дорога, ведущая в небо

ТЫСЯЧЕГЛАЗОЕ НЕБО.

Это все, что останется после меня,

Это все, что возьму я с собой"

Юрий Шевчук.

"У Иван-царевича

Серый волк теперича.

Вот какие на Руси

Нынче бегают такси".

Частушка.

ГЛАВА 1.

Тихо здесь было, как… вот именно, как только здесь и бывает. Пожухлая трава, что ковром застелила узенькую тропку и ровные ряды одинаковых холмиков, приникла к земле, словно прислушиваясь к чему-то или от чего-то хоронясь. Бледный малиновый закат, холодный и бесстрастный, медленно тлел среди пепельных хлопьев облаков. Ветер здесь не мог взъерошить осеннюю седину земли, мог лишь, пролетая, пригладить и пригнуть то, что еще до сих пор, по недоразумению или по врожденному упрямству все еще тянулось к солнцу, не желая понимать, что солнца больше не будет. Маленький паучок долго взбирался на сухой стебель репейника, но так и не долез, сорвался, повис на тонкой нитке паутины съеженным комочком. Ветер качнул его раз, другой. Паутина сорвалась и упрямец покатился в траву.

"Апокалипсис предрешен", — сказала Яна, прощаясь. Каждый год для тысяч, миллионов маленьких, безобидных тварей наступал на земле Апокалипсис с прозаическим названием — осень. Так ли спокойно и смиренно они принимали его, как казалось нам, с высоты нашего роста и самомнения? Узнать это нам не дано, как не дано спокойно, без трепета в душе, без ощущения холодного потустороннего ветра заглянуть за край осени жизни, не жмурясь, не отворачиваясь, не прячась за каменными стенами философский концепций, под крышей библейских притч. Заглянуть и понять наконец, что же это такое, чего так страшится взгляд и так мучительно жаждет душа.

А еще говорят: не торопитесь, вам все будет сказано в свой черед…

Размытыми силуэтами поднимались деревья — прямые, с пышными кронами, с яркой листвой. Самые красивые деревья растут именно на кладбищах. Аккуратные и уже разъехавшиеся, осевшие холмики с ажурными крестами и строгими пирамидками из «нержавейки», в узорной оградке и без, уходили далеко за горизонт и там сливались с чернеющим небом. Луна выплыла из кудлатого облака и зависла над лесом, пока еще белая, но края ее уже начинали помаленьку золотиться. И ветер был мягок, как это бывает только в начале сентября, и легкая дымка лежала на земле, на железе, на камне. Никто из живущих не видел ее и не пытался дать ей название, но каждый чувствовал ее и знал, что плотнее всего она у земли.

Человек нагнулся. Плащ зашуршал и тихо, почти неслышно отозвался ветер в траве. На подножие темной плиты легли две крупные красные розы, уже тронутые тлением и украшенные черной бахромой. Кончики пальцев коснулись не земли, но того неуловимого, что ютится у самой земли и есть на любой могиле. Человек тоже почувствовал это, поспешно отдернул руку и выпрямился. Быстро густевшая темнота не позволила разглядеть короткую, лаконичную надпись на плите, но человек помнил ее и тихо, одними губами повторил: «Остаюсь». И имя «Ева». Больше ничего.

Наверное, это было кощунством, стоять у могилы одной женщины и думать о другой, но уж тут ничего нельзя было поделать, своим мыслям мы, пока что, не хозяева. Не так уж много времени прошло, но рана затянулась на диво быстро и безболезненно, даже шрама не осталось. Леший уже давно не просыпался по ночам от ощущения, что тонкая, смуглая женщина в обтягивающих черных джинсах и белой блузе с крылатыми рукавами вспрыгивает на подоконник и, обернувшись на мгновение, послав странный взгляд, бросается вниз чтобы там, в потусторонней запредельности стать чистой и холодной белой птицей. Сны отпустили, он забыл, забыл… Да, наверное, никогда и не помнил толком тот странный и страшный день. Но Ева не стала птицей. Она стала невысоким холмиком, темной плитой и смутным воспоминанием, которое еще тревожило, но уже не причиняло боли.

Он развернулся и медленно пошел в сторону шоссе. Плащ шуршал в такт шагам, трава откликалась и быстрый, невнятный шепот летел за ним, иногда забегая вперед, иногда затихая. Темнота наступала ему на пятки. Торопила. Не стоило так волноваться. Он уже уходил.

Меж двух одинаковых пирамидок мелькнула серая тень и тут же пропала. И трава даже легким шепотом не отозвалась на быстрое, горячее дыхание.

Леший ничего не заметил.

Когда в забрызганном грязью окне автобуса мелькнули темные купола полуразрушенного женского монастыря, меланхолия отлетела, как сон от крепкого щелчка по носу…

Этот звонок прозвучал сегодня утром, некстати, как это обычно и случается. Телефон Леший не любил давно и основательно за пакостную привычку агрегата подавать голос в самое неподходящее время, когда кипит в горячке работа или, напротив, в редкие и блаженные минуты затишья.

— Лешуков, — буркнул он по своему обыкновению и трубка отозвалась взрывом энтузиазма по этому проводу.

Голос он узнал сразу: дернул его с самого утра коллега, напарник по галерам, чтоб ему икалось и не глоталось. Рустам Хакасов, редактор "Сенсации на дом" — газетенки, не смотря на двухсоттысячный тираж, цветную печать и финскую полиграфию, даже не «желтой» а местами «голубой», местами «красно-коричневой», словом бульварной, в классическом варианте, из-за чего «Сенсация» получила подпольную кличку «Порнолисток», каковую и старалась оправдать по мере сил и не без успеха. Услышав просьбу «татарина»: "Зайти, о делах наших скорбных покалякать", Леший неопределенно хмыкнул, не ответив ни «да» ни «нет». Впрочем, от Татарина можно было отвязаться только одним способом — дать ему то, что он просит, другого в природе не существовало и это отлично знали все, посвященные в закулисные шевеления "четвертой власти".

Да и пути-то было: только спуститься с четвертого этажа на третий, можно даже на лифте, если совсем совесть потерял или детство взыграло, не будем уточнять где…

«Порнолисток» располагался в узеньком и длинном закутке в конце коридора за деревянной решеткой, которую можно было выбить ладонью и массивной железной дверью, которую нельзя было вырвать и динамитом. Впрочем, при современном развитии науки и техники о динамите мог вспомнить разве только что спрыгнувший с пальмы папуас — были способы куда менее эффектные и более эффективные. Только за последний год «Сенсацию» пытались «вскрыть» четырежды и один раз вполне удачно. Причем Татарин (доподлинно известно), плакался не о четырех тысячах в зелени, телевизоре «Шарп» и кофеварке «Мелисса», а о некоем пакетике с фотографиями, уличающими заммэра в чем-то нехорошем, то ли в гомосексуальных связях, то ли в экономическом шпионаже в пользу соседнего района. Впрочем, "под протокол" Татарин ни о чем похожем даже не заикался, хоть и сволочь, а мужик был умнейший и отменно-хваткий, тут уж не отнимешь. Все эти задние мыслишки Леший лениво перекатывал по извилинам, как шарики в кегельбане, пока Татарин кого-то смачно лаял по телефону. Конура у него, кстати, была, при всех его шальных миллионах, более чем скромная: стол двухтумбовый и девственно-чистый (если не считать вмонтированной в угол пепельницы), факс на низкой тумбочке, этажерка со старыми журналами, так называемый «архив», продавленный диван в углу и парочка стульев с разной обивкой. Люди посвященные знали, что усидеть на них можно лишь имея специальные навыки, а перед тем, как, желательно принять таблетки от укачивания.

Смех-смехом, а сидел Татарин в своей берлоге как удельный князек, крепко и основательно, хотя выкурить его пытались не единожды. Ходили слухи, что атаки на «Сенсацию» санкционировал сам Его Превосходительство губернатор (который, действительно, имел причины не любить «листок» и более чем веские). Был случай, штурмовал офис Татарина самый что ни на есть настоящий и усиленный наряд милиции с ордером. Татарин тогда не сплоховал — «заштрюмил» железную дверь и сел на телефон. Через четверть часа полковнику Демину позвонили из области и попросили умерить пыл. Голос был вполне вежливый, но «волкодав» перед телефоном стоял навытяжку. Последнее утверждение, впрочем, относилось к категории фактов непроверенных и основывалось на том, что через две минуты после исторического звонка «ребят» от «Сенсации» убрали. Без извинений, правда, но хитрый Татарин их и не ждал. Дверь выдержала.

— Садись, — коротко бросил Рустам, аккуратно положил трубку, медленно, глубоко вздохнул. При этом его круглое как луна лицо сделалось невероятно похожим на лицо китайской фигурки "курящий охотник", — Сил нет, — вздохнул он, — ни физических, ни моральных. Сижу здесь, пардон, как интердевочка: этому дала, этому дала, а этому не успела, вот он и бесится. Зачем звал, — перебил Леший. Он знал по собственному опыту, что жаловаться на жизнь Татарин может часами, и слушать его излияния был, решительно, не настроен. Хакасов сразу подобрался. Круглые, чуть навыкате глаза поймали Лешего "в фокус" и заклещили намертво. Он и не дергался. Была нужда!

— Дверь хорошо закрыта, — спросил Татарин. Леший иронизировать не стал

— предосторожность была старая, как мир, однако до сих пор срабатывала.

— А теперь слушай сюда и постарайся сразу же забывать, — совершенно серьезно посоветовал Рустам…

Началась эта свистопляска больше года назад. Тогда, если помнишь, без вести пропал молодой парень только что отслуживший, между прочим, в "морской пехоте". Ну пропал и пропал. Поискали, как водится, потом бросили. Жена нашла себе другого, мать он еще до армии схоронил, так что дергать «сизарей» было особо некому. Потом, уже месяца три прошло, исчезли напрочь двое его приятелей, примерно того же возраста. И тоже бесследно. Леший молчал. История была давняя, со всех сторон обсосанная, в том числе и «Сенсацией» и комментариев не требовала.

— Когда группа пацанов из области пропала, — продолжал Татарин, — никто особо не дергался. Были — сплыли, мало ли куда их черти занесли. Может быть и не в нашем районе. А три дня назад исчезли еще двое: одному уже под тридцать, серьезный парень, инженер. А другой… — Татарин сделал эффектную паузу.

— А другой — сын Великого Монгола, пацан лет пятнадцати, Тимур, — Леший сцепил руки в крепчайший замок. Разговор не нравился ему с самого начала, а сейчас просто встал поперек горла. — Милиция ищет. Гароев, говорят, частного детектива нанял.

— Верно, нанял, — кивнул Рустам, — парень со мной в контакте. Молодой, но работает неплохо. И знаешь, он обнаружил, что эти случаи не единственные, люди в городе пропадают уже года три. В основном это, конечно, те, кого особо и не ищут — бомжи, всякие ханыги, криминал ходячий, словом — группы риска. А тусуются они, между прочим, в старом монастырском комплексе, частью под землей, от милиции подальше. И пацан Монгола, Тимур, тоже был не так прост. Последние месяцы он был связан с диггерами. Ну, знаешь, теми парнями, которые лазают по всяким подземельям, тоннелям и прочим катакомбам. Говорят, что ищут то ли серебро Дмитрия Донского, то ли ход из мужского монастыря в женский, а по-моему, просто приключения на свою филейную часть.

— Я знаю, кто такие — диггеры, — перебил Леший, — что дальше?

— А дальше… — Татарин задумчиво потер подбородок, — дырки эти в подвалах, куда они лазают, засекречены почище плана минирования Кракова. Парни — фанатики, почти что закрытая секта, никого к себе не подпускают…

— Не смеши, — посоветовал Леший, — взвод солдат, прочесать всю старую часть города и можно подробную карту рисовать.

— Так то оно так, — Татарин подергал себя за кошачий ус, словно проверял, не отклеился ли ненароком, — только большая часть подземных переходов проходит под «коксохимом» и Бугаев, опять-таки, неофициально, почти на ухо, но так, чтоб слышали все, кому положено, сказал, что костьми ляжет, но никого с приборами туда не пустит. Димка Зверев ему не поверил…

Леший поежился — история было совсем свежая, его коллегу, журналиста «Новостей» Диму Зверева перед входом в редакцию неизвестная машина просто растерла задними колесами по асфальту. Город был в шоке, это ведь не Питер, где популярнейшего телеведущего в собственном подъезде грохнули, газеты выпустили некрологи на полполосы, телевидение нарыдало корыто слез, полковник милиции торжественно пообещал "найти и обезвредить" и на следующий день происшествие напрочь забыли. Велик град Петра, много там журналистов… Димка был в городе своим в доску, коренным, с половиной населения в родстве. С другой в близком знакомстве. Смерть его и сейчас была свежа в памяти, такое город вообще не умел забывать…

— Что, Бугаев правда клад Донского нашел, — недоверчиво хмыкнул Леший, — или радиоактивные отходы у себя под задницей захоронил?

— Не знаю, что он там захоронил, знаю только, что дело это темное, — ответил Татарин, глядя в глаза Лешему предельно откровенно, — темное и опасное. Но Гароев платит за него большие бабки. Это во-первых. А во-вторых, хотя может быть это как раз во-первых… мне нужен этот материал. Это — сенсация, Виктор. Большая сенсация, такие журналисту раз в жизни попадаются. И она должна быть у меня.

Леший смотрел в круглые глаза Татарина, в них плясали черти. Пожалуй, этот парень мог бы понять диггеров, как никто. Потому, что и сам был фанатиком. За свою сенсацию он мог бы убить… Во всяком случае, через свое самолюбие Татарин переступил легко, даже притоптал его сверху, чтобы не дергалось. Такими людьми можно было восхищаться, молиться на них, любить, ненавидеть, люто завидовать… Работать с ними было невероятно интересно, но вот веры им не было никакой. Потому, что за свою сенсацию Татарин мог утопить в дерьме не только союзника-подельника. И при этом без малейшей мысли о личной выгоде, просто "за идею".

Так подумал Леший, а вслух сказал другое:

— То, что на «коптилке» всякой гадости предостаточно, и то, что льют они ее, заразы, под землю, этим ты меня не удивил. Но вряд ли среди всей этой химии найдется такое соединение, от которого помирают в одночасье. Это во-первых, — заметив, что Татарин открыл было рот, протестовать, Леший вскинул ладони, — Великого Монгола понять можно — он с горя по фазе съехал. Только пацана его вряд ли найдут. Так же как и остальных. Сколько прошло времени с тех пор, как вся эта чертовщина здесь завелась? Три года? И ни слуху, ни духу? Так молчат только могилы, Рустам.

— Сколько?

Леший хмыкнул:

— А сам? У тебя штат, или где?

— Отстань, — поморщился Хакасов, — кого я туда пошлю? У меня есть две девочки, которые могут взять интервью в любом кабинете, потому, что у них ноги из ушей растут. У меня есть "политический обозреватель", которому я плачу, чтобы он из грязных сплетен лепил сенсации, а местные шишки платят, чтобы выглядеть в его статейках поприличнее. Кто из них сможет хотя бы подойти к диггерам? Мне нужен настоящий профи, — с нажимом в голосе произнес Татарин, — мне нужен ты.

"Если я такой хороший, что же ты мне, как князю новгородскому, путь показал во времена недавние" — подумал Леший, но опять ничего не сказал.

Щенка ткнешь мордочкой в собственную лужицу на полу, так иногда бывает польза, а с человеком такие номера не проходят. Ибо он — сволочь не по неведению, а по сути и убеждению.

— Так сколько ты платишь за свою сенсацию? Имей в виду, я не говорю «да».

Я подумаю…

Пока автобус-четверочка поскрипывая изношенными сочленениями добирался до города собрался и брызнул мелкий, но холодный дождик. Острые иголочки в момент искололи лицо, насыпались за ворот плаща, залили стекла очков, и Леший закрутил головой в поисках подходящего укрытия.

Остановка располагалась на углу улицы Липского, в двух шагах от старой площади, где топорщились скособоченные решетки с рекламными щитами сигарет «Кемел» и страховой медицинской компании "Красный крест". По тому, что это дикое сочетание не вызывало у местных жителей даже тени недоумения, можно было судить, как далеко продвинулся город по пути реформ. С торца ближайшего здания, над входом в полуподвал, таращилась полутораметровая рыбина с наново покрашенным грязной охрой, кудреватым хвостом. Надпись, оставшаяся еще с тех, благополучных и счастливых времен, гласила "кафе-мороженое "Золотая рыбка".

Со сменой профиля аборигены мгновенно переименовали кафе в «Селедку», хотя, по ассоциации, скорее подошло бы название «Килька». Впрочем, новое имя прилипло и, как это обычно бывает с явлениями фольклора, прилипло намертво.

Леший толкнул стеклянную дверь и оказался в помещении размером… не соврать бы… с три-четыре телефонные будки. Прямо от входа глаза упирались в живописную мозаику с видом бурлящего синего моря, где тощий дед в рваной красной рубахе, босой и, судя по испитой физиономии и глазам, косившим в сторону стойки, не просыхавший с прошлой рыбалки "тянул рыбу" неводом, больше похожим на авоську-переросток. В углу под мозаикой приткнулись два столика «стоячих», с крючками для сумок, и один «сидячий», весь в отпечатках погашенных сигарет, с вазочкой для салфеток посередине. Салфеток там, понятно, отродясь не водилось, но сама вазочка, неизвестно для каких целей поставленная, была прикручена к столу здоровенным шурупом. В кафе не было ни души, если не считать откормленной полосатой кошки, спавшей прямо на прилавке. Магнитофон в углу простуженно объяснял в чем, по его мнению, заключается женское счастье. Леший заскучал. После посещения кладбища и болезненных, но отрадных мыслей о той, что умчалась по ТРАССЕ на своем мотоцикле но, как не смешно и сентиментально это звучит, осталась в сердце, "женское счастье" в комплекте с неизбежной золотозубой бабищей в фартуке с оборками, которая должна была здесь хозяйничать… Ох, не хотелось этого Лешему, не хотелось. Поэтому он не стал стучать по стойке. А отошел к окну и закурил, вдыхая дым, щурясь и наслаждаясь неспешными мыслями, теплом и одиночеством. Но продолжалось это не долго, как и все хорошее в мире.

Шевельнулась занавеска, и за стойкой возникла… к счастью не бабища, а милая стильная девочка в черной обтягивающей водолазке, с короткой каштановой стрижкой и длинными сережками-капельками, дрожавшими над покатыми плечами.

— Что-нибудь закажете? — спросила она ненавязчиво, подразумевая, что если он откажется, то она, в принципе, не обидится. Нет, подумал Леший, не откажусь. Эта девочка была хорошим знаком, судьбу обижать не годилось, поэтому он подошел ближе:

— 150 «Дикаря» и кофе, — попросил он, поглаживая кошку за ушами. Мурка терпела ласку стоически, только самый кончик хвоста чуть подрагивал, сигнализируя, что терпение киски на исходе. Девочка выполнила заказ быстро и аккуратно. Конечно, как водится, не долила и не додала, но сверх меры не наглела и Леший поблагодарил ее кривоватой, ироничной улыбкой.

— Вы и в самом деле думаете, что "женское счастье — был бы милый рядом"? — спросил он просто так, от нечего делать.

— А что вас не устраивает? — удивилась девушка.

— Банальная какая-то концепция, — поморщился Леший

— А жизнь вообще банальна…

Редактор «Гелиополя» присвистнул:

— Вот уж не ожидал встретить философа за стойкой в рюмочной.

Жил же Диоген в бочке, — не обиделась она, — как вы думаете. что в ней хранили до того, как там поселился философ?

— Филфак, исторфак? — быстро спросил Леший, поглаживая кошку.

— Филолого-исторический, — рассмеялась продавщица, — неужели это так заметно?

— Еще как, — заверил ее Леший, — ум не глупость, его не спрячешь.

— Мне, должно быть, удается, — она усмехнулась, — за последние полгода вы — единственный, от кого я услышала комплимент, за который не хочется сразу съездить по физиономии…

Беседа грозила оказаться и в самом деле приятной, девочка мыслила, а это было уже много. К тому же она скучала… Леший как раз обдумывал очередной вопрос, когда, образно выражаясь, земля вздрогнула от рева мощных моторов и в узком, длинном стекле наверху заметался свет мотоциклетных фар.

Он повернул голову. Они появились вслед за светом и ревом и затормозили прямо перед окном. Сквозь грязное стекло, в подтеках дождя, Леший смог разглядеть немногое, но заметил и отметил четкую, почти цирковую слаженность «парковки», несуетливые движения «всадников» и необычный, приземистый и широкий облик первого мотоцикла.

Дверь в распахнулась от толчка, отнюдь не деликатного, и в кафе с шумом ввалилась троица рокеров (или как их теперь называют "байкеров") с мотоциклетными шлемами подмышками. Двое сразу двинулись к «сидячему» столику, а третий шагнул к прилавку и Леший невольно посторонился. Это был коренастый, бородатый экземпляр в круглых очках, за которыми поблескивали чуть сощуренные глаза: то ли мудрые, то ли хитрые… Взгляды их встретились, и у Лешего возникло странное чувство — он знал этого молодого парня, давно, хорошо, даже мог примерно предсказать, что он будет заказывать — пива и колбасы побольше. И байкер, секунду помедлив, кивнул ему узнавающе. Леший машинально кивнул в ответ.

— Сестренка, — парень повернулся к продавщице и обнажил в улыбке ровные белые зубы, — значит так: двадцать банок пива. Сюда, — парень бросил на прилавок вместительный рюкзачок, — а нам три двойных кофе и по пять штук бутербродов с колбасой и со всем остальным, что найдется.

— Денег-то хватит, — добродушно поинтересовалась та, загружая рюкзак.

— Не извольте беспокоится, мы — ребята не бедные, — парень подмигнул и добавил, — и не жадные, ибо накопительство — пошлейший способ самоутверждения, для цивилизованного человека неприемлемый.

— Ну и денек, — рассмеялась девушка выбивая чек и бойко отсчитывая сдачу, — философ за философом…

Леший был журналистом по призванию и в свое время (пока не ушел на "вольные хлеба"), считался крепким профессионалом. Наблюдать он умел и любил и делал это удивительно неназойливо. Со второй порцией тепловатого кофе в пластиковом стаканчике он отошел к окну. Присел на подоконник. Дома, один за другим пропадали в чернильной мути, просвечивая цветными маяками окон. Тьма наползала, растекалась по улицам, распуская щупальца гигантским осьминогом, накатываясь мягким, обволакивающим брюхом, заглатывая город. Просто удивительно, отчего людям в такое время не бывает страшно. Внезапно(это всегда бывает внезапно, даже если засекать время), вспыхнули гирлянды фонарей и город вернулся, обретая четкость, а тьма съежилась по углам…

Моторы ребят стояли под фонарем, по линеечке, как кони ни королевском параде.

Строгие, серьезные, приземистые, словно усталые после долгой дороги, забрызганные грязью по самый бензобак, но не «оскверненные» безвкусными лейблами. И первым, Леший даже подумал, что ошибся, но нет — первым стоял самый настоящий "Харли Дэвидсон", черный, как сапог и широкий как асфальтовый каток. Такая модель, насколько Леший разбирался в колбасных обрезках, стоила тысяч тридцать в баксах. Он хмыкнул — ребята были действительно не бедные. Девочка могла бы не беспокоиться на счет пива и бутербродов. Второй от стены стояла красная «Ява». Третий мотоцикл скрывала ночь и Леший разглядеть его не смог.

Он перевел рассеянный взгляд на дружную троицу за «сидячим» столиком.

Пожалуй, это были все-таки не байкеры. Во-первых, постарше, уже не пацаны.

Во-вторых, шлемы и джинсово-кожаная экипировка ребят была проста и серьезна — по погоде и лишена дешевого шика, свойственного «панк-хипповскому» приколу.

Худой, с тонкими чертами лица паренек смотрел на мир с легкой и немного грустной иронией. Его темные, длинные волосы было собраны в хвост на затылке, а узкая кисть с длинными пальцами обнимала гриф гитары. Третий сидел спиной, Леший отметил лишь высокий рост, поджарое, спортивное сложение и взлохмаченную стрижку. Тарелка с бутербродами была встречена взрывом энтузиазма, оголодавшие путешественники набросились на тоненькие кусочки хлеба с заветрившейся колбасой и подсохшим сыром как племя островных каннибалов на случайных белых путешественников. Лешему невольно и грустно позавидовалось, но не шикарному мотоциклу, а жажде жизни, брызжущей через край, горящим глазам, сдавленным возгласам одобрения, неудержимым улыбкам…

Впрочем, чувство было мимолетным и ушло так же внезапно, не оставив следа.

Ведь зависть — это прежде всего желание поменяться местами, а Леший ни в коем случае не хотел менять свои седые виски, огромный багаж жизненного опыта, зоркость профессионала и мучительно-сладкие воспоминания последних месяцев на хороший аппетит молодых каннибалов и "Харли Дэвидсон". Обмен был бы неравноценным. Обман а не обмен. Парни не замечали его скользящего взгляда.

Они захлебывались кофе с привкусом бумаги и какими-то невероятными впечатлениями, и были слепы и глухи ко всему вокруг. Как, вероятно, и все счастливые люди. Нет, Леший не жаждал оказаться на чужом празднике жизни.

Совсем другое дело — послушать, чему так бурно веселились ребята. Секрета в этом, как будто, не было. Леший прислушался.

… горы, старые, как Уральский хребет, — рассказывал тот, что сидел спиной, — узкая горная тропа, внизу, понятно, пропасть, а вверху, понятно, небо — голубое, как в Швейцарии. Где-то за спинами хребтов — зеленое море тайги, без конца и края. В камнях вроде ручеек журчит… Тропа сначала круто поднималась вверх, потом нырнула вниз, словом, пришлось спешиться и вести «козла» за рога. То, что шинам пришел звиздец, я не сомневался, и в душе оплакал их горькими слезами, потому. что уже понял, что занесло меня в такие места, откуда на ближайшую станцию техобслуживания не выбраться никаким способом, разве что во сне. Хорошо, запасная канистра с бензином была с собой, но хрен же ее знает, как далеко тянется эта тайга, и где там заправки. Словом, иду. Волоку «козла», сам себя в слезу вгоняю. А тишина кругом, только камешки похрустывают. И неясный такой гул вдалеке. Словно тайга гудит. Потом плеск послышался. И вышел я, братцы, к реке. Вы когда-нибудь видели Енисей в скалах? Шум, пена как у Эммы Петровны в корыте, силища… А ширина! И скалы по обе стороны, сжимают реку, как шею. А она рвется и гудит надсадно, как моя «Ява» на крутом подъеме. Рассказчик замер. Приятели его не торопили и Леший, против воли завороженный рассказом, позабыл о своем кофе. И, кажется, даже дышать позабыл. Мост там был, — тихо заговорил парень, глядя в пол, — такой, что можно и на трехосном КАМАЗе проехать. Бог его знает, кому и зачем он там понадобился, только на душе у меня, братцы, стало тихо-тихо, как в мертвый час в санатории для глухонемых. Никаких, понимаете, шлагбаумов, нет и в помине, вообще ни души, как в первый день творения. Только река гудит. И сердце прямо в ребра бухает. И туман такой полупрозрачный прямо над мостом висит. И не двигается никуда.

— Страшно? — вполголоса спросил его приятель с гитарой. Рассказчик не обиделся. Задумался.

— Не то, чтобы страшно, — ответил он наконец, — а… тонко, как первый лед по осени. А внизу — бездна. Или как в лотерее, когда четыре номера из пяти совпали, а последний и глядеть боишься. Лучше не скажешь. Словом, остановился. Гляжу. Мост хороший, заасфальтированный, быки такие…солидные, река вокруг них прямо бесится. Посередине, как положено, дорожная разметка, уже полустершаяся. А за мостом… то же самое. что и здесь. Те же горы, та же тайга, та же узкая тропка. Странно, да? А потом я увидел внизу, по другую сторону моста маленькую копошащуюся букашку. Пригляделся… братцы, это был я!

Не знаю, сколько мы простояли так, друг напротив друга. Солнце там, похоже, все время стоит в зените и не двигается, потому, что двигаться ему больше некуда. Потом меня злость взяла. И смешно стало — испугался призрака в тумане, того и гляди закричу, как тот ежик: "Лошадь!" Прыгнул я в седло, как ковбой, газанул, отжал сцепление и — 120 с места.

— А тот?

Парень вполне определенно хмыкнул и снова замолчал, правда на этот раз ненадолго.

Таранить самого себя, это, доложу я вам, ощущение. Главное, до жути реально все, шум, выхлоп, глаза безумные, и неизвестно, чем все это кончится…

Только самоубиться мне не дали. Откуда ни возьмись, словно вывалился белый «мерс» новячий, сверкающий. Тормознул прямо передо мной, меня аж ветром шатнуло. Ну и я тормознул. Даже не знаю как. Шин было жалко до смерти.

Последние ошметки из-за этого пижона загубил. А он стоит поперек дороги.

Тишина. Из автомагнитолы вполголоса так, романс старинный "не уезжай, ты мой голубчик". И стыдно мне отчего-то, будто в детстве. Когда перед праздником из стола конфеты упер. Снимаю шлем, вешаю на рога. Смотрю, что дальше будет. А дальше — открывается дверца и вылезает из «мерсюка» такой детинушка былинный косая сажень в плечах, грудь колесом, физиономия круглая, как тарелка, улыбочка ехидная, но ничего, не злая. Белобрысый такой. В пиджачке "От Кардена". В рубашке шелковой серебристой баксов за восемьдесят. Подваливает ко мне походочкой молодого медведя, уверенностью в себе от него — на три метра. Видно, что он здесь свой в доску, в отличие от меня, и все ему насквозь знакомо, и тормознул от меня не для того, чтобы выпендриться. Тоже ведь, тачкой рисковал человек. Да вроде как и не сердится он. Подошел.

Положил руку на плечо — меня аж к земле пригнуло, и задушевно так спрашивает:

— А ты, приятель, куда собрался?

Вопрос чисто риторический, ответа не требует. Ну я и не отвечаю, чтобы совсем идиотом не выглядеть. Но чувствую, что все равно выгляжу. А он мне:

— У тебя допуск к овладению пространством имеется?

Я ему, дурак дураком:

— Чего?

А он, еще задушевнее: Бумага такая, со штемпселем, где русским по белому написано, что тебе сюда можно… Или хочешь, чтоб ребята под мостом твои «фрагменты» собирали? Пока я подыскивал возражения, на лицо моего избавителя вдруг набежала тень. Он достал сотовый телефон и отрывисто бросил в трубку:

— Гавриш, тут у меня небольшая проблема. Не подскочишь на полминуты?

Не успел он договорить, опять-таки, не разбери-поймешь откуда вылетел второй белый «мерс», сверкая фарами. Видно, там ночь была. Затормозил.

Выходит оттуда такой же прикинутый, уверенный паренек, только в кости потоньше, в плечах поуже, темноволосый и лицо, извиняюсь, поинтеллигентнее.

Улыбнулся мне, руку подал и…

— Зачем звал, Миша?

Слушай, браток, пошукай в своем бортовом компьютере, этот тип у нас по реестру в «усопших» значится? Глянь "несчастные случаи" и «суицидников»… Я, признаюсь честно, похолодел. Желудок стал тяжелым, как камень, а колени мягкие. Потому что я, братцы, только сейчас понял, на кого меня нанесло. И сообразил, что если сейчас Гавриил меня в своем «реестре» отыщет, то придется мне садиться и ехать… прямиком на тот свет. И жаловаться ведь не на кого — сам напросился. Но тут Гавриш из машины вылез, улыбнулся ободряюще, нету, мол, тебя, можешь выдохнуть. Миша тоже заулыбался, хлопнул меня по плечу и махнул рукой: "езжай, с Богом". Я развернул «козла» — мама моя женщина! Никаких, понимаете, гор — шоссейка ровнехонькая, как скатерть. Садись и поезжай. Оглянулся я назад… Сами знаете, что бывает, когда назад оглянешься. И никаких «мерсюков», конечно, нет и в помине.

Вот и все. Завелся я и поехал. И только километров через десять, у ближайшей заправки понял, как испугался. Канистра запасная так и не понадобилась.

Пару мгновений в кафешке висела тишина с неким оттенком раздумчивости.

Потом, словно обвал в горах, грянул молодецкий хохот, так, что звякнули бутылки а кошка, не сообразив с дремы, метнулась в подсобку. Невольно улыбнулся и Леший. "Байки склепа". Фольк…

Стеклянная дверь снова противно скрипнула. Леший скосил взгляд чисто машинально, и вдруг заметил, что хохот как то сразу обрезало да и голливудские улыбки в 45 зубов попритухли. Вошедший — паренек лет двадцати, не больше, темноволосый, в американской кожаной куртке «Пилот», шагнул через порог и обежал "Золотую рыбку" быстрым, внимательным взглядом. Стряхнул с куртки капли дождя. Шагнул к стойке. И по причине высокого роста паренька и малой площади помещения одного шага ему как раз и хватило.

— Ша! — в одну восьмую голоса рявкнул бородатый, тот, кого Леший окрестил Ильей Муромцем, — отключили приборы. Закрыли глаза. Задача на сообразительность: кого принесло — серого или черного?

Мотогитарист, по аналогии — Алеша Попович, фыркнул, но глаза прижмурил, хотя и не слишком старательно. Добрынюшка, судя по движениям крутых плеч тихо похмыкивал.

— По каким приметам определяем врага? — прошипел Муромец, — отвечать быстро, не думая…

— Если купит 50 грамм коньяка, значит черный, а если банку пива — серый, — предположил Попович.

Паренек у стойки хмыкнул, мягко, словно на шарнирах развернулся к продавщице и голосом, насквозь нейтральным, попросил:

— 50 грамм коньяка и банку пива.

Добрыня заржал первым, богатыри подхватили и с грохотом отодвигая стулья выкатились из «рыбки» под мелкий дождик. Сыто заурчали моторы. Вспыхнули фары, вырывая кусок дороги прямо перед колесом. Не отдавая себе отчета, словно что-то тянуло его, Леший двинулся следом. Передвижная "богатырская застава" уже оседлала своих «коней». Внезапно Муромец обернулся, весело оскалился и отдал Лешему скаутский салют. Тяжелая машина взяла с места, как Бурушка Косматый, неспешно и мягко, но с каждым оборотам колеса набирая силу и скорость, чтобы метров через 200 превратиться в ревущую комету. Красная «Ява» пристроилась в кильватере, Попович закинул гитару за спину и узкий, стремительный «Иж-Планета-Спорт» лихо сдернул с места, оглашая ревом окрестности, глушителя на нем, конечно, не было, кто их ставит на «гончаков»? Лешего окатило выхлопом, он сморщился и заморгал. Троица уходила в темноту. Случайные парни. Совершенно пустая встреча. И тем не менее, Леший не отводил взгляда. Там, куда исчезли «богатыри» проезда не было. Кривая улица упиралась в глухой забор старого монастырского комплекса, уже лет пять, как заброшенного напрочь и занятого, в основном, бомжами, мелко-уголовным элементом и бродячими кошками. Ходили слухи, что бомжи их едят со страшной силой, но кошки там все равно селились с упорством, достойным лучшего применения.

Леший ждал, что с минуты на минуту послышится затихший, было, звук моторов, но на улочке было тихо.

— Развлекаются ребята, — негромко заметил кто-то у левого плеча. С нервами у Лешего с недавних пор было плоховато (а у какого труженика пера с ними хорошо?), он едва удержался чтобы не шагнуть в сторону. В следующую секунду он узнал голос — это был тот паренек из кафе, кому же еще? Леший скосил глаза и, как ему показалось, незаметно оглядел незнакомца. Сухое лицо с правильными чертами, как-то сразу вызывавшими симпатию, правда, немного резковатое. Тонкий, прямой нос, узкий подбородок. Такие лица бывают у людей от природы не слишком сильных, приключений не ищущих, но бесстрашных и умеющих, если надо, ответить ударом на удар. Он слегка качнулся с носков на пятки и обратно, шевельнул плечами, словно разминался. Леший поднял глаза… и неожиданно встретился с таким же изучающим взглядом. Отчего-то стало неловко и он поспешно отвернулся. Но внимательный взгляд незнакомца не отпускал. Леший чувствовал его кожей. Дождь монотонно барабанил в стекло витрины, то затихая почти, то вновь набирая силу, как заедающий пулемет из старого фильма о Гражданской войне. Становилось зябко.

Собственно, никаких дел у Лешего на сегодня больше не было. Самое разумное, что он мог сейчас сделать — это вежливо кивнуть случайному собеседнику и сесть в подходящий автобус. А там и дом. Кофе. Футбол по телевизору. Наши с футбольным клубом первой лиги острова Мальты… Исход известен заранее… Пара телефонных звонков: один — Татарину, другой — бухгалтеру, Марине, чтобы завтра в «Гелиополе» его не искала. Но привычные мысли не настраивали на нужный лад, казались скользкими и увертливыми и все время норовили сбежать, оставив вместо себя звенящую пустоту. Должно быть, их сбивал дождь.

— Погода — повесится можно, — произнес Леший скорее себе, чем незнакомцу. Тот скользнул по нему своим странным взглядом: в нем чувствовалась настороженность, но не враждебная и к Лешему имевшая отношение лишь отчасти.

— Дождь в дорогу — к счастью, — тихо произнес он. Неизвестно от чего, то ли он непривычно-тихого вечера, то ли от того, что осенняя морось отгородила их от всего мира на крохотном сухом пятачке, от тусклого света маленькой лампочки под козырьком или просто от дурацкого настроения, но слова незнакомца, по сути, банальные прозвучали значительно, веско, даже зловеще слегка…

— Моя дорога не дальняя, два шага шагнуть — и дома, — ответил Леший совершенно искренне. Собственный голос показался ему чужим, и удивил наигранной бодростью. Послышался шум подходящего автобуса. Через мгновение он и сам выполз из-за угла, оранжевый, лоснящийся от воды как чисто вымытый бегемот, с круглыми блестящими глазами — фарами. Леший поднял воротник плаща.

Карие глаза мигнули в темноте. Сощурились. Казалось, незнакомец хочет что-то сказать. Леший невольно задержался. Из-за тусклых облаков показался краешек луны и снова спрятался, но Леший заметил, как повернулась к ней голова незнакомца, метнулись глаза, дернулся кадык, словно шевельнулись в горле какие-то слова. Дверцы автобуса захлопнулись. Леший понял, что ошибся и, чтобы рассеять неловкость, сказал:

— Все равно, наверное, не мой. Да тут и пешком недалеко. Не размокну.

Он повернулся, чтобы уйти.

— Дождь сейчас кончится, — произнес ему в спину незнакомец. Леший поглядел на небо в сплошной пелене облаков — никакого просвета в них не было и в помине. В это время года чистого неба над городом почти не бывало и дождь шел постоянно. "У Боженьки, видать, все кастрюли прохудились", — говорили старухи.

— Почему он должен кончится? — удивился Леший.

— Потому, что пора идти. Время.

В памяти проснулось неожиданное: спокойные серо-рыжие глаза, бесстрастный голос сивиллы от которого любая банальность казалась значительной. Медленная улыбка с толикой грусти и бездной решимости. "Апокалипсис предрешен. Время вышло. Пора."

Налетел внезапный порыв ветра, швырнул в лицо горсть воды, толкнул в плечо и мокрые листья отозвались быстрым шепотом: пароль — отзыв. Леший почувствовал холодок меж лопаток, словно к его плечу прикоснулось нечто, весьма напоминающее неизбежность. И бессовестно быстро чувство тревоги сменилось азартом: "Неужели…"

"Послушай, ты кто?", хотел спросить Леший, но почувствовал, что вопрос прозвучит глупо. И сказал совсем другое. Как-то само вырвалось:

— Куда же они подевались, хотел бы я знать?

— Первый раз, что ли?

Вопрос прозвучал неожиданно. Леший едва удержался на месте, чтобы не попятится. Мир, определенно, переворачивался с ног на голову. Внезапно показалось, что деревья двигаются на него, пытаясь сжать в кольцо, небо с мутной желтой луной оказалось до дури близким. Когда Леший понял, что уже добрых полминуты не слышит дождя, накатила слабость, сердце сжало как бывает, когда злоупотребишь кофе. Карие с прозеленью глаза показались величиной с блюдца. До краев наполненные осенью, холодным дождем, ночью… внимательные, настороженные. Незнакомец, видимо, понял, что с Лешим творится что то не то. Узкая ладонь быстро нырнула в карман.

— Я не представился. Извините.

"Сергей Боровской. Частное детективное агентство «След». Адрес. Телефон. Факс". Леший машинально перевернул визитку. На обратной стороне красовался фирменный знак — голова собаки с острыми ушами и темными бусинками глаз.

— Вы — тот детектив, про которого говорил Рустам, — сообразил Леший и облегченно вздохнул. Все вроде бы встало на свои места. Никакой мистики. Только вот радости облегчение не принесло и спустя мгновение Леший понял — это было разочарование.

— Рустам сказал, что будет очень не против, если мы поработаем в контакте, — добавил детектив.

"Был бы я киллером, Татарина бы бесплатно замочил", — с чувством подумал Леший. Но вслух сказал другое — вежливая фраза прыгнула на язык сама, не пришлось и выдумывать.

— Что-нибудь уже выяснили?

— Кое что, — Сергей пожал плечами, — не очень много. Но след обнаружился и я как раз собирался его проверить. Если хотите — можете составить компанию. Вы ведь не торопитесь?

"Глазастый!" Лешего и впрямь не тянуло домой. Тем более после только что пережитого разочарования. Тянуло вернуться в «рыбку» и как следует расслабиться… впрочем, ночная прогулка неизвестно куда, неизвестно с кем и неизвестно зачем была не хуже. Журналист — это ведь не профессия, это диагноз. Он уже совсем собирался кивнуть, но вдруг насторожился?

— Послушайте, а как вы меня нашли? Я ведь и сам не знал, что зайду в «селедку».

Сергей Боровской неожиданно улыбнулся:

— Верхнее чутье. И чуть-чуть удачи.

Леший почувствовал себя глупо. Неизвестно почему возникла и намертво прицепилась мысль, что парень чего-то недоговаривает. Улыбался он хорошо, искренне. Но сторожащий взгляд его не потеплел ни на градус.

ГЛАВА 2.

Дома расступились, пропуская их на тихую старую улочку с заборами, запрятанными в густой кустарник. Строения, что прятались в глубине дворов, были в основном двухэтажными, частью погорелыми, разрушенными и уже давно не жилыми. Пропустили и снова сомкнулись за спиной. Свет фонарей сюда не проникал, лишь луна иногда проглядывала сквозь облака, но тотчас пряталась обратно, и на улочке царила непроглядная темь. Попав в лужу Леший чертыхнулся.

— Простите, — вполголоса отозвался Сергей, — совсем забыл…

В его руке появился фонарик и ярко-желтым лучом заметался по дороге выхватывая длинные лужи на узкой полосе разбитого асфальта. Больше Боровской не сказал ни слова, видно, он был не слишком разговорчив. Молчание тяготило Лешего. Он порылся в памяти, подыскивая подходящую тему для разговора. Вообще то с этим у него никогда проблем не возникало, но сейчас Леший со странным чувством обнаружил, что в голове много посторонних мыслей, но ни одной подходящей. Для пустого и необременительного разговора вечер был явно не тот.

Улица поворачивала к монастырской стене. Можно было прожить в городе всю жизнь, но так и не научится ориентироваться в этих узких, длинных, кривых, зигзагообразных, выгнутых под различными углами улочек и коротких переулков, где номера домов были те же, а вот название уже другое, если только удавалось его обнаружить. Каверны пустырей, штабеля брошенных бревен, уже черных и подпорченных гнилью, непонятного назначения кирпичные домики размером с привокзальный туалет (их и использовали так же), и буйные заросли шиповника по оврагам — так выглядел город на окраине куда, как шутили местные жители, за семьдесят лет советская власть так и не добралась.

Леший не был здесь тысячу лет. Для этого была причина. Сейчас она выросла прямо перед ним — длинный, просевший от времени барак в широких тарелках лопухов. Одна стена, обращенная к дороге была полностью разрушена и в провале можно было разглядеть дверной проем. Дверь, конечно, давно сняли и унесли — не перевелись еще на Руси хозяйственные люди. Барак был расселен лет пятнадцать назад, а до этого, да и после, считался в городе "дьяволовым гнездом", вроде дома 302 бис по Садовой из бессмертного романа Михаила Булгакова. А для Лешего этот старый дом был полон трагических воспоминаний.

Здесь, со своими родителями, жила его студенческая любовь — непонятная и неприступная. Возвращаясь из института она взбегала по ступеням, прыгала на низкий подоконник в коридоре и замирала. И так, у этого окна, она стояла часами. Глядела на восходящую луну и думала неизвестно о чем. И пытаться ее разговорить в такие часы было делом безнадежным — она попросту не слышала ничего, словно была не здесь. А однажды, видимо заглядевшись в небо, шагнула из окна. Вроде и невысоко здесь было, второй этаж, и мягкие лопухи внизу, но шаг этот стал последним в ее жизни. Врачи потом вывихнули извилины, пытаясь объяснить себе причину смерти молодой здоровой девушки — она даже не сломала ничего, никаких внутренних повреждений, совершенно здоровое сердце. Оно остановилось просто потому, что вдруг расхотело биться.

Тогда Леший, молодой еще парень, первый раз услышал пророческие слова ее отца: "Всякий живущий имеет право на три великих дара: любовь, смерть и свободу воли". Пожилой человек, единственный, казалось, не испытывал нужды ломать голову над непонятной смертью дочери — он что-то знал. Прошло немного времени, и он исчез из поля зрения Лешего. Виктор пытался его искать, но не преуспел и скоро бросил.

Внезапно он остановился, словно споткнулся. Прошлое каким-то непонятным образом пересеклось с настоящим: в этом доме пропадали люди! Он не заметил, что молчаливый спутник его погасил фонарик. Небо очистилось. Величественная луна плыла в бархатной черной воде подобно золотому кораблю и вся улица вдруг показалась Лешему словно оттиснутой на старинной гравюре: исчез мусор, поломанные заборы, перекошенные двери и разбитые окна. Острые крыши взметнулись вверх, как готические шпили, стрелами громоотводов прорываясь из мира дольнего в мир горний. И колдовской красотой завораживали, манили, не пускали… И словно кто-то невидимый тихо шепнул на ухо: "Так бывает всегда…"

Белая луна отразилась, должно быть, в темном стекле дома напротив и пушистый лунный заяц прыгнул на дорогу, под ноги, явно стараясь "перерезать путь". Спутник Лешего сощурился и тихо цыкнул — пушистая тень метнулась назад и пропала. Леший вскинул изумленный взгляд — глаза Сергея Боровского смеялись.

— Совсем распустились, косые. Думают — перекресток, так все можно…

"Перекресток?!" растерянно подумал Леший. Значит? Значит — все правда.

И он вышел на перекресток. А Сергей Боровской — проводник… Значит и та встреча в «рыбке» была не случайной. И то, что пробираясь по кладбищу он потерял ключи — ключи ему больше не понадобятся.

— Путь свободен, — тихо обронил Сергей. Он словно ждал чего-то от Лешего и тот, сообразив, торопливо кивнул. И первым шагнул вперед, пересекая невидимый и неощутимый Рубикон.

Теперь они шли быстро, почти бежали а луна летела чуть впереди и мокрые дорожки на асфальте переливались, как ртуть. Воздух пах водой. И тишина стояла такая, словно и ветер отстал. Дома подмигивали рыжими окнами, но Леший не смотрел на них — в этом свете они казались плоскими, как театральная декорация, словно там, за красивым резным фасадом была пустота и тяжелый бархат кулис.

Откуда-то из подворотни выскочила маленькая черная собачонка с белыми пятнами на груди — почти щенок, недопесок. Смешной короткий хвост полубубликом подпрыгивал при каждом движении худого тела с подведеным животом. Надорванные в старой драке лепешки ушей, свисавшие по обе стороны длинной морды делали псину жалкой и уморительной, как бедный Чарли из немой комедии. Леший невольно улыбнулся и неожиданно для себя позвал: "Гуляш,

Гуляш…". Собачонка совсем по-человечески сморщилась, фыркнула, повернулась и засеменила вперед, стараясь не слишком отрываться от Лешего.

Кирпичный дом стоял в глубине двора. От улицы его отделяли два солидных столба на которых со скрипом покачивались в петлях ворота, запертые на огромный замок. Табличка грозно предупреждала: "Посторонним вход воспрещен".

Забора не было.

Вместо него темнел черный провал, куда и шагнул Леший.

И в испуге попятился. В темноте горели зеленые глаза, смутно угадывались острые уши и напряженные спины. Глухое рычание отбило охоту двигаться — зверюг было не меньше десятка.

— Гуляш? — вопросительно позвал Леший, надеясь неизвестно на что.

— А это когда как, — со смешком отозвалась темнота, — когда мы ловчее окажемся, когда они. У нас тут экологическое равновесие. Пара псов покрупнее принюхиваясь и приглядываясь к Лешему с нездоровым интересом попыталась приблизиться… И вдруг псы шарахнулись в сторону, как вороны от пугала. Зеленые огоньки во тьме вмиг погасли, словно привиделись. Леший оглянулся — рядом стоял Сергей. Он появился совершенно бесшумно и сейчас стоял, разглядывая сцену сощуренными глазами, словно видел в темноте.

— Развлекаемся, Степаныч, — негромко бросил он, — людей пугаем…

— Брысь, — рявкнула на собак коренастая фигура в ватнике, надетом, похоже, на голое тело. Бомж(кто же еще?), приблизился, разглядывая незваных гостей и в нос Лешему ударил запах немытого тела.

— Ну извини, — развел руками человек, — я думал, что тут посторонние, а тут по делу…

Узкий темный закоулок под крышей сплетенных кронами тополей заливал мертвенный свет луны и утоптанная дорожка, исписанная кирпичная стена, темные тени деревьев и поднимавшаяся вдали громада монастыря — все казалось нереальным, праздной выдумкой, сном, навеянным музыкой «Наутилуса». Леший вступил на двор с трепетом, вспомнив Алешу, черную курицу и подземных жителей.

Сергея мистические настроения спутника, видимо, не касались, он шел пружинящей походкой, поглядывая по сторонам, посвечивая фонариком, который опять появился в руке.

Вход в «бомжатник», как Леший окрестил заброшенную кирпичную избушку, оказался классическим — через аккуратно выставленное окно. Степаныч, ловкий, как кот, нырнул первым. Леший, неловко подобрав плащ и пригибая голову пролез следом. Сергей вырос рядом через мгновение — бесшумный и невозмутимый.

Свет луны с улица проникал в окна и довольно ясно можно было разглядеть длинную продолговатую комнату со следами кресел, некогда встроенных в пол, и с полом же и выломанных. Из дыр в полу торчал лохматый войлок. Леший шел за Степанычем, стараясь по возможности наступать на те же половицы — пол покачивался. Как ни странно — здесь было тепло и даже сухо. Пахло подгнившей картошкой, землей, мышами… Откуда-то отчетливо тянуло дымом. Лестница круто уходила вверх, теряясь в темноте, но Степаныч взял влево и протиснулся в щель, выломанную в запертой двери.

Внутри плавал оранжевый свет. Дымом пахло отсюда. В темноте, вокруг пляшущих языков костра угадывались силуэты людей без лиц. Одна из них вдруг порывисто вскочила и одним прыжком оказалась у двери.

— Монастырских поймали?

Заросший по самые глаза низенький человечек привстал на цыпочки и попытался заглянуть ему в лицо. На узкой, вытянутой морде жутковато блеснули круглые черные глаза без белков и под приподнятой верхней губой на мгновение показались острые мелкие зубы. Леший аж шатнулся назад.

— Уймись, Дракула. Будет тебе и белка и свисток и какава с чаем, — бормотнул Степаныч, пропуская Лешего.

— А зачем он нам, если он не монастырский? — острый, вытянутый нос

Дракулы неопределенно шмыгнул, — плащ у него хороший…

— Я сказал, уймись! — рявкнул Степаныч, — иначе сейчас в "живой уголок" суну.

— Напугал ежа голым задом, — фыркнул маленький Дракула, не спеша уходить. Черные глаза его разглядывали Лешего в упор с каким-то капризным, нехорошим интересом.

— Привет, Кузя, — бросил Сергей. И лохматый Дракула мгновенно потух, как фонарик на севших батарейках.

— Шучу я, Серый… — зубы мелькнули в заискивающей улыбке, — веселый я…

— Брысь.

Кузю — Дракулу сгребло так быстро, что Леший даже не успел заметить в какую сторону он испарился.

— Простите дурачку, — незлобиво буркнул Степаныч, — располагайтесь.

Почти квадратная комната, метров двадцать, не больше, была меблирована полом, потолком и стенами. Посередине, где горел костер, половицы были сняты.

Садится предстояло видимо там, где стояли. Леший нерешительно замешкался. Сергей, который был здесь, как рыба в воде, освободился от куртки, свернул ее вдвое, бросил на пол и кивнул ему приглашающе. Сам он устроился на корточках в темноте, подальше от огня.

— Это журналист, — сказал он негромко, ни к кому не обращаясь, — он будет вам задавать вопросы. Если ответы его устроят — получите от него на водку.

— А если нет? — встряла безличная тень слева от Лешего, без определенного пола и возраста.

— Тогда от меня — на орехи, — серьезно ответил Сергей, — Так, что лучше напрягитесь, ребята. Мне с вами ссориться вроде бы не из-за чего, Кузя шалит, так это в нем дурная кровь играет, я не в обиде… Хорошо бы так оно и осталось. Неясные тени, которые Леший при всем старании мог лишь смутно угадывать в темноте, зашевелились, двигаясь ближе к костру. Размытые силуэты приобрели некоторую четкость и оформленность, но лиц по-прежнему не было. Они замерли, словно у невидимой черты, все разом, будто услышали команду. И снова матовый свет заслонил их от взгляда Лешего рыже-черным газом. Из дверного проема потянуло стылым осенним холодом. Леший не стал доставать диктофон — подобных вещей он обычно не забывал до тех пор, пока статья не уходила в набор.

— А что за дела с монастырскими бомжами, — спросил он.

Костерок был обложен кирпичами в три ряда. Нагреваясь, они излучали тепло, когда очаг тушили, чтобы испечь картошку. Грязные руки со страшными,

обломанными ногтями перебирали бурые клубни тут же. Руки Леший разглядел хорошо…

Внезапно он насторожился — ухо его давно уже улавливало неясные шорохи за спиной: то ли у стены, то ли в стене. А может — в соседней комнате. Негромкие такие звуки — тихий хруст и слабый шелест чуть ли не под ногами.

— Что здесь? — перебил он, оборвав чей-то обстоятельный рассказ о затяжной войне «вольных» бомжей с «монастырскими».

— Не бойся, — Степаныч осклабился, — это братья наши меньшие из славного племени грызунов. Сегодня они тихие… Эти бестии знают все наперед, когда они спокойны — и мы не чешемся.

— А с чего бы им сегодня-то беспокоиться, — встрял молчавший до этого Сергей.

— Мало ли, — отозвался Степаныч, — Перекресток все-таки. Дело тонкое.

Леший вскинул голову — бомж смотрел на него в упор, пронзительным взглядом, и в этих глазах, жестоких и хитрых, вдруг почудилось Лешему нечто чуждое и одновременно смутно знакомое, что-то похожее на древнюю насмешку: не злую но и не добродушную. Внезапно Степаныч подмигнул… и отвел глаза, словно ничего не случилось.

А что, собственно, случилось?

— Собачки здешние, — спросил Леший, — людей не обижают?

— Нет, конечно, — Степаныч пожал плечами, — зачем обижать. Они не обижают. Они охотятся.

Повисла пауза и Леший снова услышал шорох, на этот раз как будто ближе.

— А сектанты, белые братья, появляются? — быстро спросил он.

— А пес их знат, — встрял тонкий, старческий голос, — в прошлом годе ходили тут с крестами, в балахонах, кошек черных жгли да выли дурным мявом не хуже тех кошек, а сейчас давно тихо. Говорят, таперя против них закон придумали, сажать будут, так не знаю, правда ли нет?

Закон давно есть, — ответил Леший, непроизвольно улыбаясь. Он так и не разобрал, кто из нахохлившихся фигур подал голос, все они были какие-то одинаковые… — Только по нему не садят. Надругательство над могилами, к примеру, это административное нарушение, а не уголовное.

— Закон есть а посадить не могут? Что же это за закон такой? — простодушно удивился бомж.

И снова повисло молчание. Леший соображал, как лучше перейти к главному вопросу, об исчезнувших бесследно людях и о тайне подземелий.

Легенды в городе ходили чуть не со дня его основания и первая датировалась 1382 годом, когда, как пишут в прессе "по непроверенным сведениям" Великий князь Московский Дмитрий Донской после Куликовской битвы затормозил ордынский выход за три года и запрятал серебро где-то в этих непролазных местах. Зарыл клад в землю, а сверху, чтоб никто не догадался, часовенку соорудил деревянную, верных дружинников под видом монахов поселил и стало местечко посадом. А после вокруг и целый городок вырос за неприступным каменным монастырским валом.

С тех пор княжеское это серебро только что ленивый не искал. Кладоискательский зуд поддерживало то, что в ручье, вытекавшем из под монастырской стены, обнаружились примеси серебра. Может, конечно, монастырская ключница там серебряное блюдо утопила…

Существовали и другие байки. Некоторые имели происхождение совсем недавнее, и Леший бы не поручился, что к этому не приложил руку вездесущий Татарин.

Увлекшись размышлениями он не заметил, как в «бомжатнике» установилась живая, дискомфортная тишина, что маленький Кузя — Дракула стоит на четвереньках и по-собачьи принюхивается, а страшноватые руки сноровисто сгребают картошку. Он вынырнул из раздумий, когда по ногам деловито скользнуло серое тело и быстрым, грациозным прыжком выметнулось в дверной проем. Костер треснул и заметался. Степаныч вскочил, и на стене выросла громадная, устрашающая тень.

— Ша! — рявкнул он, — Дракула, нюхай!

Перестаньте, — детектив брезгливо поморщился. Он давно уже стоял, как и Леший. Сергей нагнулся, поднял свою куртку, без суеты отряхнул, словно не замечая сжигавших его взглядов.

— Ну!? — не выдержал Степаныч.

— Это Они.

Бомж замысловато выругался, в глазах его металась злость пополам с животным страхом.

— Далеко?

— Не очень, — сдержанно ответил Сергей.

— Твою мать! — с чувством выругался Степаныч.

Костер метался, словно тоже был напуган. Безликие тени, то ли люди, то ли что-то другое, замерли вдоль стен, как абстрактные скульптуры. Их было,

как успел разглядеть Леший, около десятка.

— Что случилось? — спросил он, — кто-то угрожает вам?

— Им не угрожают, — бросил Сергей, — их истребляют. Гончие Смерти идут за каждым из них с рождения, но первыми падут те, кто остановился. Это справедливо. Но это жестокая справедливость.

Дверь, дрожавшая от прыжков серых зверей, жалобно треснула и нижняя часть ее обвалилась. В углу сгребали полуистлевшие тряпки и доски, седенький старичок торопливо затаптывал костер, он плевался и шипел, не желая погибать.

Вдруг обнаружились факела и полумрак осветился рыжими огнями, словно средневековый замок в фильме о Робин Гуде. И Леший заметил в углу круглый люк. Он уходил вниз. В темноту.

— Дракула, встреть гостей, — бросил Степаныч. Он держал факел как

Статуя Свободы и Леший только сейчас разглядел, что бомж сравнительно молод, пожалуй, ему не больше сорока, широк в кости и должно быть, страшно силен.

— Почему я? — ощерился Кузя.

— Потому, что ты уже всех достал, — рыкнул Степаныч, — ты думал, я тебя по доброте душевной кормил, бездельника? Вот для такого случая и берег. Так что — давая наружу, не зли! А то ведь придушу, паскуду… Степаныч шагнул к нему с явным намерением перейти от слов к делу. Дракула попятился. Губа его вздернулась, обнажая мелкие желтые зубы.

— Сам иди, — огрызнулся он, и неожиданно бросился в ноги Степанычу, сбил его, пробуравил живую массу бомжей и с ловкостью хорька скрылся в лазу.

— Упустили! Холера! — Степаныч в диком бешенстве завращал глазами.

Притихший бомжатник шатнулся назад, — Кто упустил гаденыша?! Ты?! Пойдешь вместо него!

— Успокойся, — Сергей отвел руку с факелом от старческого лица с застывшей улыбкой, уже почти мертвого от страха, — Я встречу… кузенов по папиной линии.

— Р-рехнулся, парень? — сдавленно спросил Степаныч. — Я тебя не пущу, как хочешь. Ты слишком хорош, такие карты не сбрасывают.

— Я польщен. — Сергей кривовато улыбнулся, — надеюсь, Динзиль это тоже понимает… А теперь уходи, Степаныч, и уводи людей. Они уже совсем близко, я слышу их дыхание, — он обернулся к Лешему и протянул свой фонарик. И тот, словно завороженный, бездумно сунул его в карман. Темные глаза на миг словно потеплели.

— Пойдешь за Степанычем. Постарайся не отстать.

— А ты? — вырвалось у Лешего. Происходящее внушило ему безотчетный ужас. Казалось что там, за стенами, сгущается ночь и в этой ночи проступают странные, нечеловеческие, но смутно знакомые лица. И Леший подумал, что сам не согласился бы заступить им дорогу к добыче, даже в великой нужде.

— Иди, — повторил Сергей. Леший дернулся, было, к нему но быстрая рука цапнула его за рукав.

— Серый знает, что делает. Может и обойдется… Фронтиры ему родня а кровь, сам знаешь, гуще воды. Пошли. Я уже и сам их чую, а это значит, что они прямо здесь.

Бомжи сноровисто ныряли в колодец. В комнате темнело. Степаныч посветил факелом и ухнул вниз со сдавленным матерком. Леший оглянулся на Сергея — тот кивнул, торопя. Узкий люк оказался не таким уж узким. Струя едкого дыма ударила в нос, ноги обдало жаром, он закашлялся. Грохот за спиной известил о том, что Сергей закрыл крышку люка.

Коридор уходил круто вниз.

Цепочка рассредоточилась, чтобы не сжечь друг друга чадящими факелами.

Вероятно. Они были чем-то пропитаны, потому, что горели ровно, без треска.

Леший спускался вниз последним. Спины Степаныча он не видел, но острый «ханыжный» запах, который еще усилился в этой норе, служил отличным ориентиром. Перед глазами маячил потолок. Толща камня, висевшая над головой, ощутимо давила на плечи, против воли Леший подумал, случись что впереди, ему останется только догадываться об этом. Разойтись вдвоем в этом коридоре можно было только одним способом: одному лечь на пол, а другому переползти по нему на животе, как крокодилу. Стены сдавливали так, что, физически, было трудно дышать. Впрочем, ступени оказались хоть и круты, но неожиданно удобны и совершенно не тронуты временем. Время? Леший мысленно пожал плечами — постройки над головой относились, самое позднее, к началу семнадцатого века. Комплекс монастыря. Конечно потом, во времена советской власти то, что осталось от построек, оприходовали, соскоблили со стен и потолка все идеологически несовместимое с "кодексом строителя коммунизма", понапихали в них современную начинку: склады, спорткомплекс, баню. Потом случилась перестройка и складировать стола нечего.

Здания оказались бесхозными и, хотя построены были на века, это все комиссии признавали в один голос, но вложить чертову прорву денег в реставрацию желающих не находилось. Степанычу и его «коммуне» бывший склад сгодился и таким.

Лестница вскоре кончилась и началась длинная и узкая каменная труба. Сохранилась она отменно — старый кирпич был словно только что выложен а пол под ногами, похоже, время от времени мели. Местами стены были обильно разукрашены тусовочными феньками и надписями на фантастической смеси русского, английского и иврита. Тут же красовалась шестиконечная звезда Давида, усеченная пирамида и свастика.

Двигались быстро. Тени бежали впереди компании. Леший не слышал разговоров — должно быть их и не было. Люди торопились. В одном месте Леший заметил в стене круглое отверстие, из него вынырнул и побежал по стене толстый заизолированный кабель. Шагов через двадцать к нему присоединился второй, а спустя еще немного времени — третий. Все страньше и страньше. Леший попытался определить направление: представил себе «бомжатник» снаружи, сориентировался и понял, что идут они прочь из города. Чего, собственно, и следовало ожидать. Настроение было из рук вон нехорошее — в голову упорно лез

Сергей Боровской, оставшийся там, наедине с неведомой угрозой. Леший знал его всего час, может чуть больше, но молчаливый паренек внушал ему невольную симпатию. К тому же, профессиональное любопытство осталось неудовлетворенным и алкало пищи. От чего он бежал в компании сомнительных личностей по узкой каменной кишке в неизвестность. «Фронтиры», вертелось в голове неотвязно. Так назвал их Степаныч. "Черные фронтиры", так называла их Яна Бельская… Можно было сколько угодно смеяться или скептически хмуриться, но Леший чувствовал

НЕЧТО. Там, за стенами «бомжатника» собиралась некая сила и все рациональные выкладки были бессильны перед голосом инстинкта, который властно приказывал:

"Бежать!" "Гончие Смерти напугали меня…", вспомнил Леший. Роберт Хасс был чертовски прав — это было страшно. И притягательно. И смутно знакомо. Он уже сталкивался с этим феноменом, но где? Когда? Умом Леший понимал, что такого быть не могло, в его не бедной событиями биографии не было места никакой «дьявольщине», однако, он бежал вперед, подобрав полы плаща чтобы не испачкать, бежал словно от смерти и в глубине души был абсолютно уверен, что поступает правильно — от Них нужно было бежать. Откуда он это знал?

Неизвестно. Знал — и все.

Внезапно перед глазами возник засаленный, прожженный костром ватник Степаныча. С разгону Леший едва не налетел на бомжа и брезгливо отпрянул.

— Что случилось? — спросил он прерывающимся голосом.

— Стена, — Степаныч обернулся к нему, мерцая белками глаз, — кладка совсем свежая, раствор еще не просох.

Раздались быстрые глухие удары и, через минуту, сухой треск: бомжи начали разваливать кладку, и, видимо, сломали факел.

— Откуда она взялась? — удивился Леший, напряженно прислушиваясь к возне впереди.

— А хрен их знает, откуда они берутся! — рявкнул Степаныч с неожиданной злобой, — может сами растут. Я не удивлюсь. В последнее время под землей неспокойно.

Леший почувствовал зуд под ложечкой — журналист, он, видимо, и в аду журналист. Осторожно, стараясь не спугнуть внезапной откровенности Степаныча, тихо произнес: "Почему?"

— Дракулу видел? — вместо ответа спросил Степаныч и длинно сплюнул под ноги, — Типичное дите подземелья. Снизу пришел. Вылез, зараза, как вошь из подмышки. Гаденыш редкостный, одна с него была польза — нюх хороший. А дисциплины — ни на грош. Видал, как он свалил? Художественно, я бы сказал. Мне так не суметь.

— Куда же он подевался? — растерянно сообразил Леший.

— А хрен их знает, куда они деваются, — непонятно ответил Степаныч, повернулся и крикнул в темноту:

— Ну, долго там, инвалидная команда?! Можно подумать, Беломорканал роете!

В этот момент раздался долгожданный грохот, стук и бомжи ломанулись в проем. И сразу стало не до интервью.

В жизни Лешего было только две страсти: журналистика и рыбалка, возможно потому, что первая была так похожа на вторую: сначала нужно было долго и терпелива ждать — потом молниеносно действовать.

— Степаныч, а что, люди в подземельях живут? — небрежно спросил он вовремя очередной заминки, когда шедшее впереди, неопределенного пола существо, пыталось определить верное направление в путанице узких боковых штреков. Это была уже третья попытка выбраться наружу, и, похоже, снова безуспешная.

Выломав кирпичную перегородку и пройдя метров сто они попали в низкий и широкий тоннель, где можно было проехать на мотоцикле с коляской. Бомжи обрадовались, вполголоса загомонили, а Леший на мгновение утерял способность соображать. Про этот подземный ход строили гипотезы, писали романы и сочиняли не слишком приличные анекдоты. Даже песня была: "Стояли где-то рядом, по соседству, мужской и женский — два монастыря". Но никто из «исследователей» всерьез не верил, что ход существует. И вот Леший стоял тут, не вымощенном крупным камнем полу, втягивал носом воздух, пахнущий мокрой землей, ежился от холода. За один этот ход Татарин заплатил бы по высшей ставке и был бы прав — в масштабах города это была, бесспорно, сенсация. Лешему пришлось напомнить себе, что он здесь не за тем, чтобы двигать вперед науку — археологию, у него другое задание. Его рыба было совсем рядом — крупный грязный мужик с непонятным, небомжовским взглядом. Серьезный клиент. Перед тем, как «подсечь» его следовало «поводить».

Бомж быстро взглянул на него, помолчал что-то соображая про себя.

— Люди — нет, — буркнул он.

— А кто живет? — подхватил Леший, пряча азарт за наигранной небрежностью.

— Ты только не смейся, — неожиданно попросил бомж, — сам я этого не видел, люди говорили. А я за что купил — за то и продаю… Он замолчал. Молчал и Леший зная, что подталкивать нельзя, иначе «рыба» сорвется с крючка и поминай, как звали. Интересно, сколько миллионов нервных клеток сгорело у него за эти невыносимо-долгие мгновения. Впрочем — издержки профессии, самая короткая продолжительность жизни, постоянный стресс… Он знал, куда лез. Жаловаться не на кого.

— Люди здесь… ты на машинку пишешь?

— Нет, — успокоил его Леший, — пока — только на свои извилины.

— Пришельцев здесь видели, вот что, — высказал, наконец, Степаныч, — в скафандрах и морды резиновые. А во лбу звезда горит, как у Царевны-лебеди. Я здесь не при чем, — торопливо открестился бомж, наблюдая, как вытягивается лицо у Лешего, — мало ли о чем люди болтают… Ну, что, Гена, сворачиваем, или прем дальше, как дважды краснознаменная имени Ленина?

Бесполое существо, оказавшееся мужчиной, неопределенно гукнуло и компания двинулась дальше, стабильно выдерживая скорость десантного взвода на марш броске.

Факела догорали. Темнота наступала на пятки, толкала в спину и клубилась за спиной смутными воспоминаниями и неясными ассоциациями. Леший уже не удивлялся. Он привык, как рано или поздно человек привыкает ко всему, что длится достаточно долго. С тех пор, как в местах неведомых, подчинившись жесткому взгляду серо-рыжих глаз Яны Бельской Леший подошел к краю ТРАССЫ и заглянул в звездную бездну, с ним стали происходить странные вещи. Психиатры называли это явление "ложной памятью", но Леший с недавних пор перестал доверять врачам — то, что иногда возвращали ему бессонные ночи или одинокие прогулки по городу, было чем угодно — только не беспочвенными фантазиями.

Порой эта самая "ложная память" уносила его в места, которых не было на карте мира. Больше не было, неожиданно понял Леший, во времена, когда люди еще не считали время. Он вспоминал, правда смутно и расплывчато, великолепный сад, шалаш на берегу прозрачной реки, свежее, пахнущее летом, опрокинутое небо над головой. Ему говорили, что он счастлив, но Леший отчетливо помнил свое настроение — не счастье а неизбывную тоску, которую он почему-то скрывал.

Потом небо теряло голубизну и свежесть, вокруг поднимались каменные стены городов и только что народившееся время стремительно набирало обороты, превращаясь в слепящий вихрь. Там, в глубине веков, произошла какая-то некрасивая история. Леший смутно чувствовал свою вину за проступок, который он не хотел совершать. Не хотел — но совершил, это он помнил удивительно четко. Из тех времен за ним тянулся шлейф вины и тоски, он помнил ощущение потери и боль от нее, которая не старела и упорно отказывалась умирать. Он что-то потерял там. И что-то нашел здесь. И потерял снова. Это были еще не мысли и не чувства, а только обрывки, обломки того и другого и Леший понял, что попытка сложить из них цельную картину может стоить ему рассудка.

— Ничего себе! — присвистнул Степаныч. Перед глазами возвышалась бетонная стена. Этого не могло быть! На последних метрах ход пошел круто вниз и все следы промышленных технологий двадцатого века исчезли с глаз быстрее, чем Леший успел это осознать. На последних метрах стены стали сочиться влагой, под ногами захлюпала мутная, грязная вода и Степаныч, втягивая голову в ватник, как черепаха, сообщил, что его «народ» сюда не спускается. "Боитесь?" — попытался уточнить Леший, но получил в ответ неопределенное пожатие плечами и фразу, достойную посла: "У нас это не поощряется". Группа еще несколько раз сворачивала, пытаясь углубиться в боковые ответвления хода, но все попытки заканчивались одинаково — метров через 20–30 «головной» упирался в кирпичную стену постройки восемнадцатого века, любо в земляной завал. Пытались копать — на головы сыпалась сырая земля, потолок обваливался пластами: мел, кирпичи, камни… Едва не погибнув в очередной "кротовой норе" бомжи вернулись на «бродвей», как обозвал его Степаныч, и больше уже не сворачивали. Настроение у всех было пакостное, главное — никто не знал ни куда они двигаются, ни что над головой, ни того, есть ли вообще у этой трубы выход или это очередная легенда города. Леший бы совсем не удивился наткнувшись здесь на парочку скелетов в полуистлевших рясах. Он взглянул на часы — шли уже часа три. Но судить по времени о расстоянии он не рискнул, блуждания в боковых «норах» съели львиную часть, а продвинулись ли они хоть на метр — бог знает. Факела давно догорели и единственным источником света был фонарик Сергея. Пытаясь связать то, что он видел с тем, что он слышал — смутные отголоски древних преданий, разбавленных анекдотами, Леший примерно определил для себя направление и высчитал, что поверху этот путь занял бы минут тридцать — не больше. Если они, действительно, убегали, то это был способ что надо.

Приключение уже давно перестало казаться ему забавным. Некстати вспомнился разговор с Татарином — люди пропадали в подземельях уже третий год и ни разу не нашли даже трупов. Возможно, у хода и вправду не было другого выхода.

Реплика Степаныча встряхнула Лешего и он с изумлением уставился на необъяснимое явление: бункер, напоминающий стандартное бомбоубежище времен второй мировой войны.

— Что это? — требовательно спросил Степаныч и Леший понял, что ответа он ждет от него.

— Подвал под комендатурой, — предположил он, — его недавно углубляли.

Гена потыкал в стену погасшим факелом. Звука не получилось, как и всегда, когда тыкаешь деревяшкой в бетон.

— Обойти эту заразу можно?

— Не думаю, — Гена покрутил головой, — разве что крикнуть "Сезам, откройся", может и сработает.

— Так что же нам, мать твою, подыхать здесь, как крысам?

Леший напряженно размышлял.

Если это убежище или склад — обязательно должна быть вентиляционная шахта. Нужно вернуться назад и попробовать последний штрек. Бомжи зашевелились, по-собачьи глядя на Степаныча. Тот нехорошо прищурился, обозрел Лешего с ног до головы.

— Вот ты и попробуешь, — изрек он, — а мы подождем. А то вдруг опять обвал, зачем всем-то подыхать ни за хрен собачий, верно?

— А если он не вернется? — встрял Гена.

Значит будем точно знать, что выход там, — смутить Степаныча было невозможно. Подавая пример своей гвардии он первым выбрал местечко посуше и плюхнулся у бетонной стены.

— Хорошо, — кивнул Леший, — я проверю. И если там можно выйти — вернусь за вами. Но перед этим ты, — он указал подбородком на Степаныча, роясь в глубоких карманах плаща, — расскажешь мне, что здесь происходит, отчего пропадают люди, что за призраки в скафандрах здесь имеются. На диктофон расскажешь, иначе я шагу не сделаю, хоть заройте меня здесь.

"Ну нет, приятель, нужно завязывать с этой вечной молодостью, иначе когда-нибудь ты допрыгаешься до радикулита. Интересно бы взглянуть на себя сейчас — глаза больше очков, борода в земле, плащ изгваздал, ни одного «татарского» гонорара не хватит, чтобы компенсировать… Почти сорок, полголовы седой, куда лезешь? Пока вперед… Земля сырая, холодная, бронхит обеспечен… однако, забавно, ведь эта труба — точно вентиляционная шахта, и ведет она в ту бетонную дуру. Кстати, наверху понятия не имеют, что их старый склад вплотную подходит к легенде города. Не имеют, могу поклясться, я ведь писал об этом. Интересная тогда история произошла — здания старого монастырского комплекса, которые поновее, продали, а подвалы — нет. Хозяева зданий попытались что-то выяснить, оказалось, что их давно прибрала к рукам некая неведомая и невидимая организация. Адреса ее не нашли, представителей не обнаружили, телефон оказался липовым — из всех аксессуаров большого и малого бизнеса имелся только счет в банке, до и тот в Бельгии. И ведь аннулировать сделку не смогли, международный арбитраж вмешался и зарубил.

Забавная вышла ситуевина…"

Впереди замаячило что-то, похожее на черную дыру или, как оптимистично подумал Леший, на свет в конце тоннеля. Он подтянулся на локтях, помогая себе коленями, просунул вперед руку и нащупал край квадратного отверстия. По идее он должен был быть забран решеткой. Однако решетки не было. Леший всерьез удивился — так далеко не заходила даже знаменитая русская безалаберность.

Однако, подтянув свое бренное тело, отчего-то неимоверно тяжелое, к самому краю м посветив фонариком удивляться перестал — по всему периметру отверстия, вмурованные в бетон, торчали короткие пеньки решетки, спиленные ножовкой.

Леший уже забыл, что минуту назад самозабвенно жалел себя, проклиная "вечную молодость" и отчаянно страшился радикулита. Извиваясь по-змеиному он выполз из трубы и с умеренным шумом обрушился вниз. Замер. Вокруг стояла тишина — как и положено в бетонной коробке — гулкая. Он выпрямился, восстанавливая дыхание. «Крокодилий» способ передвижения его таки изрядно утомил. Фонарик вырвал из темноты железную лестницу, ведущую вверх. Леший почувствовал, как губы его расплываются в улыбке — не зря. Значит, страдал.

Вверху, как и положено, темнел люк. Если постучать фонариком — должны услышать. В здании наверху кто-то постоянно есть — сторож или вахтер. Правда сейчас, наверняка, спит без задних ног, но если очень постараться — проснется. Леший посветил вокруг. Склад был почти пустым, только вдоль стен громоздились штабеля аккуратных, небольших серо-зеленых ящичков, по виду — металлических. Знакомого такого блеска. Шершавых. Даже на вид массивных и неподъемных. Леший не заметил, как радость сменилась нешуточной тревогой. Он подошел к стене и попытался поддеть рукой один из ящиков. И не смог. Он уже знал, что не сможет. Свинец не с чем не спутаешь, даже в темноте, даже после четырехчасового блуждания в подземельях. Но если бы все-таки нашелся такой идиот, который бы не понял, в чем тут дело, то, как шутил Татарин, для особо одаренных, на боку каждого ящика красовался значок — три треугольника в круге. В темноте они показались зелеными, но Леший знал, что на самом деле они красные. "Радиационная опасность".

Вот так влип…

Леший с шумом выдохнул сквозь сжатые зубы. Луч фонарика замер на полу.

"А во лбу звезда горит", — вспомнил он. Теперь многое стало понятным. В том числе и кирпичные стены, которые "росли сами по себе". Можно было положить руку на огонь, что этот склад — не единственный. И, понятно, владельцы постарались обезопасить свои владения от всяких праздношатающихся и чрезмерно любопытных. Наверняка под землей, если хорошенько поискать, нашлась бы еще пара-тройка подобных «сюрпризов». На скольких же тоннах этой гадости спал ничего не подозревающий город?

"Татарин будет просто счастлив, — скептически подумал Леший, — если сфотографировать его морду лица, когда я выложу ему наброски статьи, это будет снимок года. Господи! — оборвал он себя, — о чем я думаю? Меня же убьют здесь. Как Диму Зверева… И даже без мелкого некролога в газете. Впрочем, может быть Рустам и даст на первую полосу в своем порнолистке: "Корреспондент исчез при выполнении спецзадания".

А ведь мэр, между прочим, не далее, как в прошлую среду клялся по местному вещанию, что завод в городе будет только через его труп. Для трупа, надо сказать, выглядел он неплохо. Бледноват был, правда. И язычок от волнения слегка не туда поворачивался: "Дорогое жители годара, мы все должны положить на алтарь отечества…" И чего все смеялись, спрашивается? Ясно, что человек просто забыл добавить "свои силы". А что еще можно положить на этот самый алтарь? Если кто другое подумал, так его уже давно положили…"

Леший хмыкнул, но смешок не получился. Его нервы уже давно странно вибрировали, и это чувство было знакомым. Оно не оставляло его ни на миг, с того момента в «бомжатнике», когда он впервые отчетливо ощутил дыхание "гончих смерти". Но путь по тоннелям, блуждания во тьме, разговор — спор со Степанычем отвлекли его, а сейчас, оставшись с ночью один на один и уже не имея защиты из неотложных дел и забот, за которыми он прятался, как за китайской ширмой, Леший понял — они идут по следу. У них отличный нюх. Бежать от них было бы безумием. А не бежать — еще худшим безумием. Развернуться лицом, бросить им вызов, как Сергей Боровской, и попытаться устоять… Нет,

Господи, нет! Это СЛИШКОМ страшно…

Подтверждая худшие опасения откуда-то из темноты возникла крыса: острая мордочка, черные глаза — бусинки, голый розовый хвост тащился следом. Замерев на миг в ярком круге света, она взглянула на человека, шевельнула усами и исчезла.

Леший опомнился. Надо было спасаться: вперед, назад, куда угодно, только подальше от Этих, на свет, в город! Он шагнул к лестнице… И внезапно почувствовал вибрацию. Сперва незаметная, она нарастала, силилась, сама земля дрожала под ногами, и вот уже вдоль стен зашевелились штабеля с ящиками.

Животный ужас толкнул Лешего в спину, по глазам хлестнул яркий дневной свет, тело само, без подсказки сжалось и резко толкнулось вперед, словно пробивая невидимую преграду. Он сделал шаг — не шаг а судорожный прыжок и «дверь» не закрылась — обрушилась за спиной…

Рыжее закатное солнце висело над темной стрелой дороги, упиравшейся в размытый сумерками горизонт. Воздух был свеж, как после грозы. Пахло мятой.

Леший сразу ощутил этот знакомый запах, и еще ощутил, что здесь тепло — намного теплее, чем в городе, оставшемся за спиной. Небо уже темнело на востоке, а на западе желто-зелено-алый костер только разгорался, грозя захватить и темнеющий хвойный лес по обе стороны бетонной полосы, и сам автобан, и все, что над ним.

Толчок опрокинул Лешего навзничь. Сейчас он встал, отряхнул руки и колени. Осмотрел себя, насколько возможно. Для большой дороги вид был самый тот.

Это была ТРАССА. Что же еще? Леший узнал ее сразу, хотя видел только раз. "Раз наяву и тысячу во сне", после того, как в реве мотора и синем облаке выхлопного газа "ушла в точку" «Хонда» Яны Бельской. Он вновь, как и в прошлый раз стоял на этом бетоне, в местности, не соотносящейся с привычной географией. Пустота излучала силу и предопределенность. Он слишком хорошо понял, что будет, если он обернется назад. Оборачиваться не было ни малейшего желания. "Вселенское одиночество на краю мира". В последнее время Леший стал замечать за собой необъяснимое пристрастие к каким-то глобальным формулировкам. Он покачнулся с носков на пятки и назад. Бетон ТРАССЫ выглядел как самая конкретная и прочная в мире вещь. Вероятно потому, что таким он и был. Трассовики всех времен и народов мечтали доехать до того места, где ТРАССА кончалась.

"Пусть небо седое пока еще прячет свой бархатный край, Но там, где кончается асфальт Начинается Рай". Рай, как конкретное место на глобусе, интересовал Лешего весьма гипотетически, так же как и идея всеобщего, непрекращающегося блаженства.

Смутное чувство подсказывало, что не все было так гладко и красиво и там, в Эдеме. А сейчас ему было и вовсе не до Рая, Леший просто хотел попасть назад, в город и по возможности — живым. Он машинально сунул руку в карман — диктофон был на месте. В прошлый раз он вернулся довольно легко: есть захотелось, и ТРАССА выпустила его рядом с забегаловкой «Гном» на городском «Бродвее». Сейчас у него был стимул более серьезный, значит проблем с «выходом» не ожидалось.

Сзади послышался знакомый звук. Он нарастал, становился отчетливее. Леший обернулся…

Три черных фигуры на мотоциклах вынырнули из ниоткуда. Ударили в глаза слепящие фары и Леший отчетливо увидел черные перчатки на хромированных «рогах». За «всадниками» висело звездное небо — незнакомое и не забытое. Три рокера летели сломя голову прямо на Лешего. Страх летел впереди. Он повернулся и побежал. Шум усиливался, накатывал как волна, грозя накрыть и скинуть на обочину. Леший бежал. Два широких белых луча поймали его, как прожекторы на стратегических объектах самолет-разведчик, и вцепились мертвой хваткой. Третий летел впереди Лешего, параллельно ТРАССЕ.

Он бежал. Ужас добавил ему сил, но отнял разум. Взвизгнули тормоза.

Леший шарахнулся на обочину и треск автоматной очереди ударил ему в спину.

Солнце медленно и величаво садилось за горизонт.

ГЛАВА 3

Неширокая река с тихим шумом прокладывала себе путь меж высоких деревьев и длинных ароматных трав. На желтом песке — подобии небольшого пляжа, стоял грубовато сделанный шалаш. Рядом сидела молодая грустная женщина. Смуглая, темноволосая, темноглазая. "Твои пленительные очи светлее дня, чернее ночи". Он долго глядел на ее руки, без сил лежащие на коленях.

Она была доброй и любящей, и он не хотел, чтобы она грустила. Он подошел к женщине, опустился рядом на теплый песок, скрипнувший под ногами, обнял ее, прижал к себе и поцеловал в висок. Но она молча высвободилась и отстранилась.

Он знал причину ее печали — она ревновала. И имела для этого все основания.

Сегодня ночью, в забытьи, он назвал ее другим именем. Ненавистным ей… и дорогим для него. Мимо проходили годы. Складываясь в столетия, а он никак не мог забыть утро мира, рассвет, встреченный им на берегу этой прозрачной реки и лицо женщины. Другое лицо. Одухотворенное, дерзкое… Серо-рыжие глаза, в которых навек отразилось нездешнее пламя. Они любили друг друга, но ей пришлось уйти. Та, что грустила на берегу, ни в чем не была виновата, он знал это и тщетно искал в душе хотя бы столько тепла, чтобы не злиться.

… Он узнал эту реку. Он узнал бы ее из тысячи других. Века прошли, но ничего не изменилось здесь. Он устал. Легкий плащ давил на плечи так, словно был вытесан из камня и он сбросил плащ. Башмаки натерли ноги, измученные долгой дорогой, и он сбросил их с ног в густую траву, даже не взглянув, куда они упали. Пот заливал глаза, но даже сквозь закрытые веки он разглядел бы высокую каменную стену и огромные железные ворота, горевшие в солнечном свете, как серебро. Он добрел до них ощупью и ударил тяжелым кулаком. Раздался громкий, гулкий звон, словно ударили в старое оцинкованное корыто.

Почти немедленно возник паренек в греческой хламиде с геометрическим орнаментом по подолу, веревочных сандалиях и кожаном хайратнике на буйных русых лохмах. На поясе позванивала связка ключей. Смотрел паренек неласково.

— И сколько ты еще будешь здесь бродить, — в недоумении проговорил он, — не лень тебе?

Открой двери, именем Зевса тебе приказываю! — хрипло рявкнул путник, испытывая страстное желание придушить паренька, и тут же под воротами закопать. Но вначале отобрать ключи. Страж поморщился, прочитав желание путника в его сузившихся глазах, засунул больший пальцы за веревку, которой был опоясан. Склонил голову на бок.

— Подумать только! Сам громовержец… Стоило дарить ему разрядник, чтобы он покровительствовал всяким беглым алиментщикам. И чем ты его очаровал, спрашивается?

Открой ворота! — рычащие нотки сорвались на умоляющие, путник поймал руку паренька, сжал ее до хруста, — Отпусти! Выпусти меня!

Страж улыбнулся строго, с долей сочувствия:

Нельзя, — тихо сказал он, — сам ведь знаешь, что нельзя. "Что бог соединил человек да не разлучит".

— Я люблю ее! Ты можешь это понять?!

Путник схватил паренька за плечи и встряхнул так, что у того щелкнули зубы и зазвенели ключи на поясе.

— Ты жизнью рискуешь, парень…

Капля сочувствия в темных глазах растаяла без следа.

— Уходи, — одним движением страж высвободился из могучих рук и отступил к воротам, — Уходи и не возвращайся. Я не пущу тебя. Он сделал еще один шаг назад. Тонкая фигура слилась с тенью от высоких ворот и исчезла. Путник рванулся за ним и ударился о железные ворота всем телом. Громовым раскатом ответило ему небо и красная стрела, свиснув у самого уха, ударила в землю. Трава задымилась. Он поднял голову — в голубой бесконечности не было ни облачка. Солнце горело как круглый начищенный щит. Небо не хотело прощать. А он и не думал сдаваться. Классическая революционная ситуация: "верхи не могут, а низы не хотят"

— Я всего лишь хочу быть рядом с любимой женщиной. Что в этом плохого? — спросил он злясь и страдая. Никто не ответил. В сердце вошла игла, стало трудно дышать, и он прикрыл глаза, стараясь убежать от этой боли в темноту без звезд и мыслей. И ему это вполне удалось…

Леший попытался открыть глаза. Веки были тяжелыми — он представил себя гоголевским Вием, внутренне усмехнулся. Блаженный покой и усталость — единственное, что он чувствовал в этот момент. И еще — необоримую лень. Звуки раздражали, казались излишне громкими и грубыми, будили. А просыпаться ему не хотелось. И он рухнул назад, в сон…

— Вы меня слышите? Как вы себя чувствуете?

На этот раз веки разлепились неожиданно легко, по глазам ударил свет и

Леший вздрогнул — вспышка напомнила ему Порог, ТРАССУ и автоматы Черных Фронтиров. Он попытался встать.

Лежите, лежите. Вам нельзя двигаться, — торопливо произнес тот же голос и Леший разглядел над собой огромную белую глыбу.

— Ты кто? — испуганно спросил он.

Глыба хмыкнула:

— Вообще-то, врач…

— Врач?!

Леший окончательно пришел в себя, стряхивая морок. Над белой глыбой торчала круглая белая шапочка, напоминающая цилиндр, на который кто-то неосторожно сел. А между ними маячило озабоченное лицо.

— Извините, — пробормотал Леший.

— Ничего страшного, — доктор улыбнулся.

Леший слегка повернул голову, скосил глаза. Справа маячили аж целых два телевизора, и от них к его телу тянулись провода. Все эти изящные и, на вид, невероятно сложные приспособления озадачили и порядком напугали Лешего. Память вернулась к нему вместе с сознанием и он отчетливо вспомнил, что Гончие Смерти срезали его по ту сторону Порога.

— Где я? — спросил он.

— В больнице, — вопрос удивил врача и он взглянул на больного более пристально.

— В какой больнице? — забеспокоился Леший.

— В нашей. Городской, — еще больше удивился врач.

— Какого города?

— Виктор Алексеевич?!

Леший облегченно вздохнул и откинулся на подушку. Он тоже узнал врача, хотя и не сразу. Он брал у него интервью.

— В меня стреляли… — вспомнил он.

Брови на обеспокоенном лице взлетели под белую шапочку.

— Кто?!

— Вы их не знаете…

— Да уж. Наверно.

Цилиндр-гармошка съехал на бок и теперь был похож на поварской колпак Макаревича.

— Они мне ничего важного не прострелили? — с беспокойством спросил

Леший, косясь на монитор.

Врач крякнул.

— Почему вы молчите?

— Не знаю, как на счет стрельбы… Это вам, наверное, лучше с милицией поговорить. Ко мне вы поступили с сердечным приступом.

— А пули? — изумился Леший.

— Да не было никаких пуль, Виктор Алексеевич! Как перед Богом.

Леший прикрыл глаза. Воспоминания вереницей пронеслись перед ним, цепляясь одно за другое вполне логично и последовательно.

— А землетрясение? — спросил он.

— Мама! — ахнул врач и Леший понял, что у него крупные неприятности. Надо было все-таки попридержать язык. Олег Витольдович, Леший наконец припомнил его имя-отчество, горестно вздохнул над ним и шагнул к соседней койке. Через несколько минут он вышел за стеклянную перегородку и Леший услышал сказанное вполголоса:

— А за этой жертвой землетрясения, Лариса, приглядывай особо. И если что — сразу зови меня.

"Вот теперь точно влип, — подумал Леший — галлюцинации и навязчивая идея. Мокрые смирительные рубашки и мягкий кляп". Действительность показалась ему продолжением его странных снов.

Сосед Лешего умер ночью. Тихую, почти неслышную суету по этому поводу он наблюдал сквозь неплотно прикрытые веки, старательно делая вид, что спит.

К утру на эту койку положили другого. Судя по виду — тоже не жильца. Впрочем,

Леший был лишен сомнительного удовольствия наблюдать в зеркало себя. И слава

Богу. Когда серо-розовый рассвет, неяркий и усталый, привычно замаячил в окне, Леший неожиданно для себя уснул крепким исцеляющим сном без сновидений.

«Они» появились на третий день. Леший почти не удивился, он все время ждал чего-то подобного и удовлетворенно поздравил себя с верной догадкой.

Сестра подвела к его койке знакомую личность — под два метра ростом, гибкую как ртуть, с темными цепкими глазами и в белоснежном хрустящем халате, накинутом на плечи.

— Виктор Алексеевич, — осторожно позвала сестра, глаза молодой девушки за стеклами очков были круглыми от любопытства, — с вами хотят говорить из ФСБ… Наверное по поводу тех выстрелов.

— Спасибо, Лариса, я поговорю с господином Мегре.

Леший приподнялся, устраиваясь поудобнее и почувствовал, как вдоль позвоночника пробежал знакомый холодок азарта. Это были уже не смутные путанные сны, не "сага о пропавшем диктофоне", это было нечто конкретное.

— Добрый день, Игорь Дмитриевич, — поприветствовал он.

Вошедший опустился на табуретку рядом с Лешим, даже не покосившись на его бледного, трудно дышащего соседа.

— Здравствуйте, Виктор Алексеевич, — в тон ответил он.

— Рад вас видеть, капитан Цебич, — подал Леший, — или мне следует называть вас Динзиль?

Темные глаза мигнули, но через мгновение взгляд посетителя обрел прежнюю невозмутимость.

— Как хотите. Это не имеет принципиального значения. Хотя, должен признать — я недооценил ваш профессионализм. Вам удалось узнать гораздо больше, чем положено. И гораздо меньше, чем вам бы хотелось. Я прав?

— Не стану спорить. Я любопытен, — Леший ответил Цебичу таким же острым взглядом — и что вы теперь будете делать. Устроите мне второй "виртуальный расстрел"?

— Если я извинюсь, вам станет легче? — спросил Цебич.

Леший промолчал. Ответ был ясен.

— Никаких расстрелов больше не будет, — серьезно сказал Цебич, — на этот раз я пришел к вам как друг.

— Вот это, действительно, новость. Значит, в прошлый раз вы приходили как враг? — хмыкнул Леший.

— Я этого не говорил, — возразил Цебич.

— Мне послышалось, — согласился Леший. — И что случилось на этот раз?

Сатана устроил наркокартель из ада в эдемский сад и вам требуется герой на роль ангела с пламенеющим мечом?

— Что-то вроде.

— И вы решили, что я вполне подойду? — Леший был убийственно серьезен, как всегда, когда его распирало остроумие. — Кстати, что с Сергеем? Он жив?

— И даже здоров, — Цебич сцепил ладони в замок и хрустнул суставами, -

Сергей — мой родич, хоть и примкнул к чужой стае. Кроме человека, никто не убивает себе подобных. Генетический запрет.

Тонкая игла ткнула в сердце и пропала. Сергей Боровской — не человек.

Ну и что? Он Лешему нравился, а все прочее могло подождать.

— Нам нужна ваша помощь, — произнес Цебич, ощутимо надавив голосом, — и на этот раз она нужна не только нам.

— Кому же еще, — без интереса спросил Леший. И услышал неожиданное:

— Женщине, которую вы знали под именем Яны Бельской.

Белые стены реанимации и халат Цебича на мгновение качнулись и поплыли перед глазами. И тут же, словно чертик из табакерки, возникла Лариса. В тонких, сильных пальцах неизвестно откуда оказался шприц. Леший мотнул головой, осторожно попытался вздохнуть. Получилось. Боль уходила.

— Извините, вам пора уходить, — произнесла девушка предельно вежливо и предельно твердо.

— Лариса, девочка, ты стихи любишь? — спросил Леший. Он был бледным как снег, лишь глаза лихорадочно блестели, — О любви, а? Ларочка, я напишу стихи о любви персонально для тебя… Не гони капитана ФСБ — дело государственной важности.

— Но вы… — Лариса запнулась, — это может быть опасным, Виктор

Алексеевич. Для вашего здоровья. И для вашей жизни…

— Это не важно, — отмахнулся Леший, — Пару минут, хорошо? Всего пару минут…

Девушка отошла пятясь и качая головой а Леший перевел взгляд на Цебича.

— Говорите, — бросил он, — быстро, четко и по возможности правду. Что с

Яной Бельской?

— Серый говорил вам о замке Шлосс-Адлер? — спросил Цебич.

— Нет. Что это?

Цебич хмыкнул и задумался, на одно мгновение утратив всесокрушающую уверенность в себе.

— Это Перекресток, — произнес он наконец, — и нечто большее… Там не бывает тишины. Там всегда ветер…

Леший невольно поежился. В словах Цебича не было ничего страшного, но почему-то они отозвались знакомым холодом меж лопаток.

— При чем здесь Гнездо Орла, — спросил он, пытаясь поймать ускользающий взгляд собеседника, — Яна там?

— Еще нет. Но скоро будет там.

— Что ей делать в Шлосс-Адлере?

— У нее очень много вопросов, — произнес Цебич, — а у ветра много ответов…

— И зачем вы говорите это мне? — перебил Леший.

— А больше некому, — рот Цебича изогнулся в невеселой улыбке, — она не станет слушать никого другого… Но ей незачем встречаться с ветром… Она не выдержит этой встречи. Этого не выдержать никому.

— Не могу поверить что вас волнует судьба Яны, — Леший недоверчиво качнул головой, — не думаю, чтобы вы хоть когда-нибудь испытывали жалость.

— Это ваше личное горе. Можете не верить даже в собственное рождение. Я откровенен с вами. Десять против одного, что она погибнет. Но может и выжить.

— И что тогда? — отчего-то испугался Леший.

— Она будет знать все, что знает ветер. Она станет очень опасной.

Леший не нашелся с ответом. То, что говорил Цебич было как-то излишне многозначительно. Верить ему не было ни малейших оснований, но он уже верил, безоговорочно. Все это было правдой, или чем-то очень близким к ней. Цебич встал. Поправил съехавший халат. И неожиданно протянул Лешему большую ладонь.

Виктор медлил. Рука не опускалась.

— Я предлагаю не дружбу а временный союз, — произнес Цебич. Леший поднял голову и заглянул в темные глаза "Гончей Смерти". В них не было ни кровожадной злобы ни могильного холода, только мудрость, печаль и ирония.

— Хорошо, — кивнул он и взял протянутую руку. — Как мы свяжемся, если мне понадобится… помощь союзника?

— У вас будет… почтовый голубь.

Когда дверь за Цебичем закрылась Леший, обессиленный, откинулся на подушку, пытаясь осмыслить, что с ним произошло. Но мгновение возникла мирная тополиная аллея, которую он столько раз видел из окон «Гелиополя», но видение мелькнуло и пропало — работа, спокойная размеренная жизнь, стихи — все это отошло слишком далеко.

Мысли ворочались лениво и неохотно и ни одна из них не стоила хоть сколько-нибудь пристального внимания, кроме последней: Яна Бельская была в опасности. Пожалуй и под расстрелом Леший бы не смог объяснить, что значила для него эта почти незнакомая женщина. Он знал, что готов умереть, чтобы она жила, но и все… Объяснений этому не было.

По коридору пробежали быстрые, легкие шаги.

— Лариса, — услышал Леший, — реаниматолога срочно в приемный покой.

Алкаш в дорожно-транспортное врезался, пятеро пострадавших. Готовь большую палату, быстренько.

"Неужели Цебич?" холодея от подобного предположения Леший привстал. Девушки "на посту" не было. "Он. Больше некому. Решил помочь… Господи! Я кажется заключил пакт с дьяволом. Уж больно кстати авария".

Он медленно сел. Спустил ноги на пол. Голова немного кружилась, но в целом самочувствие было вполне сносным. Леший встал. И неожиданно наткнулся на пристальный взгляд соседа по палате.

— Тс! — сказал Леший, прижимая палец к губам. Сосед согласно моргнул и Леший выскользнул в коридор. Он понятия не имел, где здесь что находится, но знал, что все коридоры в новом корпусе больницы располагались буквой «Н», так что сориентироваться было не слишком трудно, а попасться — не слишком просто.

Впрочем, если за дело взялся дьявол — все должно было пройти как по маслу.

В боковом коридоре послышались шаги и быстрый разговор. Леший юркнул в первую попавшуюся дверь и оказался возле вешалки с халатами. Удача! Он облачился, пристроил на голову шапочку, которая немедленно съехала на глаза. Видок — прямо для комедии Рязанова. Впрочем, это было несравненно безопаснее, чем шататься по коридору полуголым, пугая молоденьких медсестричек. Хотя, вряд ли они испугаются, они, должно быть и не такое видели.

Голоса стихли. Он вышел и прошлепал босыми ногами в сторону «перекладины» буквы «Н» мельком глянув в окно своей палаты. Ларисы все еще не было. О, кей, так жить можно. Все двери нараспашку, это не американский госпиталь, где на каждой форточке кодовый замок и сигнализация, это наша русская, родная реанимация, «предбанник» того света. Почти сразу он обнаружил то, что искал: комнату с низеньким столом, мирными оранжевыми занавесками, теплым ковром под ногами. На столе стоял компьютер — такой же, как у него в «Гелиополе». Он был включен. На черном бархате экрана, напомнившем Лешему ночное небо, деловито помаргивали глаза — прорва моргающих глаз. Леший сел.

«Enter». Появилась заставка. Он шевельнул «мышь». Внезапно дверь распахнулась и в комнату до половины всунулся очередной белый халат.

— А где Олег Витольдович? — спросил халат.

— В приемный покой вызвали, — не оборачиваясь бросил Леший. Теряться и обливаться потом не было времени. Впрочем, может быть он и обливался — обращать внимание на такие мелочи времени тем более не было. Вход в «Интернет». Страничка "Грин Писа". Леший на мгновение замер. Скандал будет грандиознейший. Раньше, в советское время, головы бы полетели горохом. Возможно и сейчас полетят, но не обязательно. Люди узнают правду — это будет уже большое дело.

"Вашу смерть отольют здесь", — подумал Леший и одним слитным движением набрал название города.

Слова пришли сами — простые, страшные, убедительные. Он не сомневался, что получится — уж что умел — то умел. Возможно это единственное, что он действительно умел делать не просто хорошо, а по хай-классу. Вот и пригодилось…

Закончив, он откинулся на спинку кресла. Двигаться не хотелось.

Состояние было такое, словно он пробежал километр в болотных сапогах, штормовке и с рюкзаком за плечами. Изображение пропало и на экране снова возникло тысячеглазое небо. Он встал и шагнул вперед, не особенно задумываясь о том, что оставляет позади. Он сделал все что мог. Кто сможет — пусть сделает больше, и Леший знал, что люди найдутся.

Над бетоном автобана висела звездная ночь. Луны не было. "Здесь ее никогда не бывает", — вспомнил Леший. Об этом писала Яна. Он и сам это знал, только забыл. Сейчас многое возвращалось. Тишину нарушил шорох сухой травы. У дороги громоздилась куча булыжников — бог знает зачем и кому она здесь понадобилась. Леший зацепил ее глазами случайно и уже миновал, но вдруг вернулся. Один камень показался ему странным, — в виде остроухой головы. В темноте холодным светом затлели два зеленых уголька — глаза. Волк встал. Встряхнулся. По серебристой спине пробежала светлая змейка и пропала. Зверь был огромен — раза в полтора больше любого самого крупного волка. Широкая грудь, массивные лапы, похожие на львиные. Но Леший почему-то совсем не испугался — волк ждал его, другого объяснения встрече не было. Он подошел ближе, мельком отметив, что куда-то пропал чужой белый халат — он был одет по погоде и даже с известным шиком: черные джинсы, такой же черный, тонкий свитер, кожаная куртка на молнии и высокие ботинки на шнуровке. Пушистый белый туман окутал волка, а когда он рассеялся, на обочине стоял Сергей Боровской, детектив частного агентства «След» собственной персоной.

— Так значит "верхнее чутье"? _ улыбнулся Леший, пожимая протянутую руку.

— И немного удачи, — подтвердил Сергей, — я ждал тебя.

— Ты можешь показать мне обходной путь в Гнездо Орла? — спросил Леший разглядывая низкие звезды, — какую-нибудь заячью тропу.

Сергей покачал головой.

— Тебе не нужна заячья тропа…

— Через зеркало не выйдет, — возразил Леший, — Страж не пустит. У него на меня зуб. Видно когда-то я его здорово достал.

Сергей взял его за руку, чуть повыше локтя, несильно сжал. Почувствовав тепло и дружеское участие Леший догадался, что сейчас ему скажут что-нибудь из ряда вон нехорошее.

— На этот раз он тебя пропустит, — сказал Сергей, — и "Гончие Смерти" приостановят свой бег. Они этого не делали с начала мира, но для тебя Динзиль сделает исключение. Никто не станет тебя останавливать.

— Почему? — спросил Леший внезапно севшим голосом.

— Потому, что твой билет оплачен. Не удивляйся. Ты многое вспомнил, но еще многое скрыто от тебя.

… Люди утратили Рай не тогда, когда Бог произнес свой приговор. И не тогда, когда был сорван запретный плод. Рай закончился для людей, когда на земле произошла первая разлука. Потом были Орфей и Эвридика, Ромео и Джульетта, Пенелопа и Одиссей, Николай и Кончетта… Болью всего разлученного человечества оплачен твой билет. Это очень высокая цена, и поэтому никто не посмеет тебя задержать.

— Но почему? — Леший все еще ничего не понимал, хотя уже начал догадываться. Но догадка выглядела такой фантастичной, что ему хотелось услышать это от Сергея.

— Потому, что первыми были вы. Ты и она.

— Она? Ты хочешь сказать… Лилит?

Как давно, как давно он не произносил вслух этого имени, как глубоко оно спало в памяти, как крепко. И все-таки он узнал ее сразу, как только она появилась в его офисе: с рыжей гривой волос, спокойными глазами и мягким негромким голосом. Лилит. Первая жена. Первая любовь. Ему показалось, что вокруг стало светлее и горизонт отодвинулся дальше. А может просто глаза привыкли к темноте. Было невероятно здорово стоять в ночи, на краю ТРАССЫ, под этим древним небом и ЗНАТЬ.

— Тебе нужно спешить, — напомнил Сергей, — она — женщина, и она в беде…

— Нужен мотоцикл, — Леший немного растерянно огляделся.

Сергей рассмеялся — редкое явление.

— Я бы мог сказать — садись, я тебя довезу, но думаю, мы оба люди взрослые для таких дешевых трюков. Я провожу тебя. Тем более тут недалеко.

В ночи горел костер — рыжий, как лисий воротник на черном пальто. Над перешептывающимися травами звенел серебряный гитарный перебор, немного печальный, но совсем немного. Грубоватый, не слишком верный голос кое где мимо нот, а кое где — прямо так, как нужно, выпевал слова которых они не слышали — ветер относил их в другую сторону. Но мелодия показалась знакомой и слова возникли в памяти словно сами собой.

"Их было много, а я был один И я не умел молчать.

Меня считали богом, пришедшим спасти,

и как водится — хотели распять.

Но в реве толпы я слышал твой голос и он придавал мне сил.

Я не был богом, родная, я просто любил."

Леший узнал их сразу — пел тот самый темноволосый худощавый паренек, склонив голову на плечо. Второй — в «рыбке» Леший окрестил его «Добрыней», деловито уплетал тушенку прямо из банки и запивал пивом. Третьего Леший нигде не обнаружил, хотя «кони» присутствовали в полном комплекте. Это было, конечно, не спроста. Но Лешему не хотелось думать об этом, да и не о чем другом, пока не закончится песня. У себя в «Гелиополе» он бы такие стихи печатать не стал, но здесь они звучали как откровение. Что-то кончалось безвозвратно. Что-то начиналось вновь.

Добрыня кивнул, не прекращая жевать. Они сели на чей-то спальный мешок и Добрыня бросил им банку тушенки. Сергей достал перочинный нож, вскрыл банку и протянул его Лешему, а сам соорудил что-то вроде китайских палочек. Песня как то незаметно перетекла в другую, ее Леший тоже знал и даже рискнул подпеть, правда почти про себя. Это была песня о западном ветре и о дороге, ведущей в небо. Это была песня о них, трассовиках, и он с удивлением обнаружил как легко и естественно отнес себя к этой компании. Когда заалел рассвет, не больной, как в городе, а красно-золотой, яркий, Сергей встал и он поднялся следом. Добрыня протянул руку, сжал его ладонь и в этой ладони были ключи. Гитарист вскинул голову и ободряюще улыбнулся.

— Динзиль отвел заградотряды на километр от ТРАССЫ, — сказал он, — Удачи тебе, брат…

Ключи были от черного «Харли».

Мужчины не длят прощаний и обходятся без объятий и слез. Он включил зажигание, «Харли» отозвался тихим урчанием, как верный пес, признавший хозяина, Сергей шагнул на обочину и махнул рукой. Зеленые глаза мигнули в темноте как огонек свободного такси.

Солнце стояло уже высоко и день обещал быть жарким, когда путь ему перерезал белый «мерседес» и, тормознув чуть впереди, перегородил дорогу.

Мгновение спустя из небытия выпал второй. Он подъехал поближе, затормозил, остановился, поставил одну ногу на бетон, не слезая с седла. Обе дверцы распахнулись одновременно. Описание "Ильи Муромца" в кафе было довольно точным — он узнал эту парочку сразу. Миша — улыбчивый здоровяк в пиджаке, готовом лопнуть на могучих плечах и Гавриш — темноволосый, спокойный, сдержанный. Чем-то он напомнил Сергея Боровского и он невольно подумал, что доведись этим двоим встретится — они бы отлично поладили.

Не дожидаясь просьбы он снял с шеи металлический серый прямоугольник с тремя вертикальными белыми полосками, символизирующими дорожную разметку и протянул Гавришу. Тот отстегнул от пояса маленькую пластмассовую коробочку, сунул карточку в прорезь.

— Допуск «альфа», — проезд всюду, — он доброжелательно улыбнулся, возвращая пропуск, — Извините, служба. Будьте осторожны, впереди сложный участок. Удачи…

Миша без долгих речей хлопнул его по плечу и полез в свой «мерс». И миг спустя они растаяли словно привиделись. Путь был свободен, но он почувствовал не радость а тревогу, и она все нарастала в нем, звенела тугой струной, заставляя увеличивать скорость. ТРАССА упиралась в горизонт, совсем как та "дорога, ведущая в небо". Может быть потому, что это она и была.

Глазастое небо над серым асфальтом

В предчувствии новой весны.

Мы знаем — она начинается там,

За дорогами этой войны.

Но каждый, кто сделает шаг

Обречен на разлуку и боль.

Я не был героем, не верь,

Я лишь шел за тобой.

Их было много, а я был один,

И я не умел молчать.

Меня считали богом, пришедшим спасти,

И, как водится, хотели распять.

Но в реве толпы я слышал твой голос

И он придавал мне сил.

Я не был богом, родная,

Я просто любил.

Нам бросали под ноги розы

И битые стекла, угли и лед.

Мы хотели в небо, а падали в пропасть,

Но это был тоже полет.

Мы сжигали себя в погоне за вечным,

Но нам бесконечно везло.

Мы долго были мертвы,

Но это прошло.

Фольклор ТРАССЫ.

МАЛЕНЬКАЯ СВЯТАЯ.

День восемнадцатый месяца июля одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года был в меру горяч, в меру прохладен. Маленькое белое солнце ярилось в той самой высшей точке, у просвещенных людей именуемой зенитом, а безмятежное небо лишь кое-где перечеркивали перистые облака. Дождя не предвиделось.

Возле древней стены шумела стихийная барахолка. Торговали цветами, популярными детективами и цветными плакатами со знаменитым на весь мир торсом Шварценеггера.

Та, что появилась на площади, вынырнув из узкого переулка, внимания не привлекла да и привлечь не могла. И не хотела. Бледное лицо обычного славянского типа с крупными, но очень мягкими чертами, яркие серо-рыжие глаза, длинные медные волосы, собранные в "конский хвост". Ростом — не высокая, не низкая, телом — не худая, не полная. Лет двадцати с хвостиком.

Легкая, почти прозрачная французская блуза, заправленная в вытертые ливайсовские джинсы, мягкие туфли. Она ступала неслышно, оглядывая улицу внимательно и цепко.

— Дэвушка, купите цвэточки!

Она обернулась. Гражданин южной национальности скалил белые зубы в улыбке. Она подошла, мельком взглянула на крупные яркие цветы и тоже улыбнулась.

— Если женщина сама себе покупает цветы, когда-нибудь она купит веревку, чтобы повесится от одиночества. Я до этого пока не дошла.

— Красавица, возьмите даром!

Но она уже растворилась в толпе. Лишь метнулся за спиной рыжий «хвост».

Темно-красная церковь Богоявления располагалась почти сразу за стеной. Она зеленела куполами, светилась золотом крестов им была, конечно, прекрасна, как и любое здание, не подпадающее под понятие "типовой панельный дом". Надпись при входе поясняла, что в данном здании разместился городской музей и желающие могут посмотреть иконы семнадцатого века. Дверь была открыта нараспашку, но девушка прошла мимо, лишь мельком взглянув вовнутрь. Однако взгляд этот, казалось бы мимолетный, успел заметить многое. Мягко ступая по чисто выметенным плитам, она обошла церковь кругом, словно лисица, проверяя, не проник ли в логово кто-то чужой и опасный. В этом не было необходимости и разумом она отлично понимала это, но поступила так, как велел инстинкт.

Замкнув круг, она снова подошла к дверям и на сей раз вошла. В стеклянной будке сидел хмурый мужчина средних лет в шерстяном свитере домашней вязки. Девушка не успела удивиться. Тепло июльского солнца, впитанное кожей, в считанные секунды ушло, уступив каменному холоду массивных стен. Потолок здесь был высок, а стены глядели на нее глубокими и грустными, всепрощающими глазами святых. На деревянной раме висели колокола. Полная старушка в синем халате хотела услужливо дернуть за веревку, но девушка торопливо отказалась. Ей не хотелось нарушать тишину. Музей был пуст, что ее вполне устраивало. Впрочем, если бы он был полон — ее бы устроило и это.

Своей осторожной, скользящей походкой, стараясь не производить ни малейшего шума, она пошла вдоль стен, рассматривая иконы. Сторонний наблюдатель мог бы заметить, что взгляд посетительницы, хоть и очень внимательный, был какимто… крадущимся, как и ее походка. Он миновал красивейшие вещи, не задержавшись ни на Богородице, ни на иконе Спаса. Страшная история виноградарей зацепила ее своей очевидной бессмысленностью, но зацепила лишь рациональный мозг. Чтобы тронуть сердце этой двадцатитрехлетней женщины, требовалось что-нибудь посильнее группового убийства двухтысячелетней давности. Она вела направленный поиск и пока — безрезультатно. Однако ее это не обескуражило.

Она не любила и не умела сдаваться, а решив что-нибудь, шла прямиком к цели, не задумываясь о том, какие такие "вечные ценности" похрустывают под ее каблуками. "Непотопляемый авианосец" — так звали ее в родном городе. Несмотря на молодость и чистый взгляд, она уже успела впутаться в пару-тройку сомнительных и опасных авантюр. И даже выпуталась из них, ничего не потеряв, кроме детских иллюзий. Раз и навсегда привыкнув идти по жизни как по африканским джунглям она научилась с одного быстрого взгляда безошибочно определять «хищников» и «гадов» под масками "дорогих друзей". Она не считала себя несчастной, любила жизнь такой, какая она есть и, вероятно, поэтому жизнь любила ее.

— Уже уходите? — спросила бабуля в халате, — быстро.

— Не нашла того, что искала, — задумчиво ответила девушка, как бы подводя итог своего похода.

Мужчина — билетер поднял голову и с интересом взглянул на посетительницу.

— А что вы хотели найти?

Она задумалась. Не оттого, что не хотела раскрывать тайну. Никакой тайны в ее поисках не было. Она решала, как лучше и вернее объяснить свое дело.

— Я сама точно не знаю, — сказала она наконец, — мои поиски — это сплошное "пойди туда — не знаю куда, найди то — не знаю что".

— А все-таки?

Она улыбнулась.

Я вообще-то из Новгорода. Можно даже сказать, из Новых Дворов. Давно, несколько лет назад, часовню из нашей деревни решили перевезти в Витославицы. И, когда ее разбирали, нашли подлинную икону семнадцатого века. Это было изображение Матери с Младенцем. Но такое, каких я нигде не видела. Женщина на иконе была молодой. Совсем юной, почти девочкой. В общем, мне хотелось бы узнать, кто ее написал и почему именно так.

Доброжелательная бабушка покачала головой, а мужчина задумался.

— А на самой иконе…

Девушка поморщилась.

— Ее не успели изучить. В ту же ночь какие-то выродки подожгли часовню.

Все сгорело.

— А почему вы искали ее здесь?

— Не только здесь, — возразила посетительница, — везде, где можно встретить иконы семнадцатого века. И потом… Видите ли… Вы, конечно, вправе мне не верить, но у меня есть еще одна зацепка. Моя фамилия — Сторожева. Самая что ни на есть ярославская. Мои предки жили здесь со времен Ярослава Мудрого. Дед был почетным гражданином города, а это звание давали только ярославцу в десятом колене. А эта меленькая святая… — она запнулась и быстро проговорила, — в общем, мы с ней похожи, как сестры-близнецы. Ее писали с кого-то из моих предков.

— Это невозможно, — возразил мужчина. — Иконы не писали "с натуры". Они в принципе не могли быть реалистичными.

— Я знаю. Поэтому художник и спрятал ее. Боялся, что обвинят в ереси или святотатстве.

Оба, и мужчина и бабушка, уставились на посетительницу. Новость была если не сенсационной, то уж во всяком случае, не рядовой. И тут случилось нечто странное. С усталого, жесткого лица гостьи сошли вдруг лишние пять-семь лет, исчезла хитринка, пропал цинизм. На музейных работников смотрела маленькая святая с чистым и всепрощающим взглядом больших и ярких глаз.

— Простите, как вас зовут? — спросил мужчина.

— Яна.

— Редкое имя.

— Вовсе нет. «Яна» — это производное от «Татьяны».

Он кивнул.

Возможно мне удастся что-нибудь выяснить. Вы заинтриговали меня. Если вы оставите свой адрес…

— Да, конечно, — обрадовалась Яна, — запишите.

Адрес был, конечно, не ее а здешней подруги. Этот рефлекторный обман мгновенно вернул ее к действительности, напомнив, на каком она свете. Когда Яна вышла из под гулких сводов церкви в июльский день, она была уже не "маленькой святой" а "непотопляемым авианосцем". Наваждение как нахлынуло, так и прошло. Но воспоминания все еще не отпускали ее. Воспоминание о почти детском лице, чистых глазах и мягком, кротком взгляде той далекой новгородской Мадонны манили и завораживали недоступной тайной. Она что-то знала, эта девочка из семнадцатого века, что-то главное, без чего нет человека. Что-то очень простое, такое земное и знакомое, что казалось, за тайной нужно только протянуть руку.

Но Яна не обольщалась. Со времени их встречи в часовне прошло довольно много времени, случилось много событий, и девушка, замершая от восторга и предчувствия тайны, та девушка ушла слишком далеко и обратной дороги для нее нет. Этот мир не создан для святых. Он принадлежит людям а человек — существо грешное. Симбиоз "непотопляемого авианосца" и "маленькой святой" невозможен.

Она порылась в памяти и вспомнила это слово: «аксиома». Утверждение не требующее доказательств.

Так рассуждала "крутая девушка", чистосердечно не подозревая, что этот «невозможный» симбиоз уже осуществился в ней, и невероятного здесь не больше, чем вообще в жизни.

Светило солнце. Тело обдувал мягкий ветерок. И жизнь была чудесна. Из ларька вырвалась волна звуков и окатила Непотопляемый Авианосец мелодией старого шлягера. Музыка «Битлз» прозвучала в унисон с ее настроением. Яна повела плечами в такт и даже подпела по-английски. Она вспомнила название песни: "Все, в чем ты нуждаешься — это любовь". В ее памяти близко, совсем рядом лежали другие, похожие слова: "Возлюби ближнего своего…" Не в этом ли заключался тайный смысл кроткого взгляда новгородской "маленькой святой"?

Джон Леннон, Иисус Христос. Может быть как раз они-то и были правы? Может быть. Но не обязательно.

Июльский день перекатился за полдень. Яна отмахнулась от непривычных мыслей и, не оглядываясь на церковь, свернула в переулок. Зеленели купола, горели на солнце золоченые кресты, а под стеной шумела барахолка.

Поэтический элит-клуб "Бродячий Пегас".

Творческий вечер Янины Бельской.

Лорелея.

Шуточкой вселенского злодея

Мне явилась в ночь на полнолуние

Девочка с улыбкой Лорелеи.

С несравненным голосом колдунья.

Ничего она не обещала,

Ни друзей, ни золота, ни света.

Но одним лишь тем околдовала,

Что звала по имени три ветра.

Никаких сокровищ не дарила.

Что ей до моей босяцкой доли.

Но она о Боге говорила,

И держала звезды на ладони.

В светлый Рай с собою не позвала,

Исчезая в ночь на полнолуние.

Я ей душу под ноги послала:

Не запачкай туфелек, колдунья.

СОК ИЗ ВИНОГРАДА.

"И раз увидевший тебя

Уж не поднимется с колен"

Б. Гребенщиков.

"В опасность — верю.

В гибель — не вполне."

Ф. Ницше.

Глава 1.

"Уважаемые жители Халибада и гости нашего города. Туристическая фирма «Козерог» приглашает вас на обзорную экскурсию. В программе — осмотр городских достопримечательностей, посещение американского луна-парка, обед в кафе "Бродячий Пегас", для желающих — шоп-тур по магазинам. Цена очень умеренная.."

Магнитофон тянул нудную литанию, в 156 раз повторяя текст, который она надиктовала еще в начале сезона. Динамик располагался на крыше микроавтобуса с желтым хвостатым кольцом, астрологическим знаком Козерога. На темно-синем, почти черном фоне кольцо смотрелось очень эффектно. Еще бы. Они с Борей, шофером, мыли этот автобус, как проклятые, каждый вечер — зато и результат был на лицо. Процент им шел "с носа", а в «носах» недостатка не было. Борька, правда, острил, что дело тут не в автобусе, а в том, кого он возит, и вообще, в их заштатном Халибаде есть только две достопримечательности, и обе на ногах его экскурсовода. Конечно, трепотню шофера никто не принимал всерьез, какой он шофер, если не треплется, но, положа руку на сердце — что- то в этом было.

На таких каблуках в Халибаде никто не ходил. Да, пожалуй, и нигде этого не делали. Острые тонкие шпильки сантиметров 12, если не 14 — как она умудрялась переставлять ноги, удивлялся не только Борька. В свое время шеф «Козерога» так удивился, что мгновенно принял ее на работу, не взирая на отсутствие рекомендаций. А она не только ходила, но и бегала, и лазала по деревянным лесам, и все это так легко и естественно, словно родилась с этими козьими копытами. Говорят, Мерилин тоже так могла, но это было давно и неправда.

Солнце жарило во все лопатки. Молочного цвета небо было возмутительно чистым, ни единого облачка. Белесый асфальт казался серым озером какой-то полужидкой, горячей субстанции. Во всяком случае, испытывать судьбу и ставить на него ноги не тянуло. Ни ветерка — воздух сделался вязким, одуряющим, плотным, между землей и небом висела еще ночью поднятая пыль. Серо-бурые пальмы тоже понемногу «доходили» от жары, и были похожи на огромных сидящих псов с обвисшими ушами и свалявшейся шерстью. Пол-царства за мороженое! Но после него пить хотелось еще сильней…

Над головой время от времени хрипло тявкал динамик, объявляя поезда, чуть в стороне лениво переругивались таксисты, пахло нагретой резиной, бензином, от ларька с американской косметикой тянуло терпкими духами, на запасном пути постукивала старенькая «мотаня», а когда она пропыхтела мимо и растворилась в сетке слепящих солнечных лучей, стало слышно, как на мусорной куче упоенно ссорятся две облезлые вороны. На них, одних, не действовала жара.

Вообще-то, до прибытия нужного поезда магнитофон можно было и выключить, но для этого нужно было встать со скамейки, а для начала хотя-бы разлепить глаза, а ей не хотелось не то, что двигаться, а даже думать о движении. Да пускай себе крутится, никому не мешает. А если кому-то помешает, Боря это утрясет.

Она уже почти дремала, когда в благостную, размягшую идиллию вторглись вопли какого-то неуемного зазывалы, который всего за 70 рублей предлагал неземное удовольствие.

Удовольствие оказалось и впрямь «неземным» — прыжок с парашютом. Орал парень долго и старательно и вопли возымели, таки, эффект — вокруг него собралась компания пацанов лет 10–12, а вскоре неторопливо подрулили две скучающие девицы. Прыгать они, понятно, не собирались, а детям до 16 лет вообще можно было гулять, но, стоило признать, действовал парень грамотно.

Главное — создать толпу, а уж там действовать по обстоятельствам, и как вынесет Меркурий, древний покровитель всех бизнесменов.

— А если я забуду кольцо дернуть…

Голос принадлежал одной из девиц. Обернуться и посмотреть — какой именно, не было ни сил, ни желания.

— Вам и не нужно ни за что дергать, — напористо объяснял «зазывала», — они же с принудительным раскрытием. Через десять секунд сами выстрелят, как миленькие…

— А если не выстрелят? — продолжала томно упорствовать девица.

— Ну, значит на регистрации архангел Михаил запишет: "Самоубийство при смягчающих обстоятельствах" — негромко произнес кто-то совсем рядом с ее распростертым телом. Голос был низким, приятным, с легкой хрипотцой. Она едва заметно повернула голову, и сквозь ресницы взглянула на человека, у которого эта адова печь не отбила чувство юмора. И встретила такой же, лениво-любопытный взгляд светло-карих, словно выгоревших на солнце глаз, за толстыми стеклами очков.

— Утро доброе, — приветствовал незнакомец, — это ваш транспорт?

Она проснулась окончательно, тряхнула медной гривой, проворно и гибко поднялась и оказалась, в своих чудовищных каблуках, даже чуть выше любопытного прохожего.

— Совершенно справедливо. Хотите присоединиться к экскурсии? Если вы — приезжий, то это — отличная возможность осмотреть город, не таскаясь по жаре, и устроится в приличной гостинице, три звездочки. Для «Козерога» там всегда держат бронь и цены со скидкой, а просто так могут и отфутболить, приезжих много…

— Да неужели? — прохожий приготовился улыбнуться, но она ответила ему абсолютно искренним взглядом, и желание иронизировать у него испарилось. Кто знает наверняка — может именно так и обстоят здесь дела?… Он пригладил пятерней редкие, пушистые волосы цвета сухой соломы и шевельнул крепкими плечами, поправляя лямки рюкзака.

Она не торопила. «Клиент» должен был созреть.

Внезапно Розали заметила, что он смотрит на нее странным взглядом, ждущим, и даже требующими. Как давний друг, которого не узнали… Нет, показалось.

— Что значит "достопримечательности города", — спросил он ровно через секунду.

— Ну, в первую очередь Шлосс-Адлер.

— Шлосс-Адлер? — вежливо удивился клиент.

— Замок 12 века, — пояснила она, — это интересное место и мы подъезжаем почти к самой стене. А для желающих есть пешие экскурсии…

— И сколько стоит это удовольствие, — решился он.

— Десять рублей, — она вдруг припомнила ироничное "да неужели", так и не появившуюся улыбку и подарила незнакомцу свой лучший лукавый взгляд, — но фирма может предоставить вам те же услуги, со стопроцентной скидкой. Если поможете мне набрать клиентов.

— Хорошо, — как-то сразу, хотя и удивленно отозвался он, — а… как это будет выглядеть?

Розали улыбнулась, но на этот раз без подначки, одобрительно.

— Сейчас придет поезд из Мешхары, — деловито объявила она, бросив взгляд на часы над дверями вокзала, — оттуда приезжает народ богатый, урожай должен быть хорошим. Когда я подам знак — глядите на меня и делайте как я.

Автобус мягко тронулся с места, вырулил на главную и почти единственную улицу Халибада. Навстречу медленно двигалась поливальная машина, похожая на мокрого, до ужаса делового кита, плывущего по асфальтовой реке. Стайка пацанов, уже вымокшая по самые уши, сопровождала редкое чудо, визжа от восторга. Розали щелкнула клавишей магнитофона, убавила громкость и мягкий голос Тары зазвучал в салоне, где, как всегда, не осталось свободных мест. Она развернулась вместе с сиденьем лицом к экскурсантам, улыбнулась и взяла микрофон. Прохожий, возведенный в сан "помощника экскурсовода" сидел на первом месте у прохода и неожиданно подмигнул ей. Розали фыркнула, но тут же сделала строгое лицо:

— Уважаемые гости Халибада, мы движемся по улице Свободы, она же Главная, она же Пузо-авеню. Происхождение и славную историю этого оригинального названия вы узнаете, если пожелаете остаться с нами на завтра, и принять участие в праздновании Дня Города. В программе — карнавальное шествие, самый настоящий Рыцарский Турнир, концерт, фейерверк и дискотека с лазерным шоу. А сейчас, посмотрите, пожалуйста, направо, мы проезжаем старинное здание, в котором раньше располагалась резиденция знаменитого разбойника Султан-Гирея…

Привычный текст отскакивал от зубов минуя сознание, она думала о своем…

Шлосс-Адлер. Гнездо Орла. В этот забытый богом городок, засунутый в выжженную солнцем каменную расщелину, она приехала не историю изучать, и уж, тем более, не делать бизнес. Это получилось как-то помимо ее желания, видимо, удача — действительно не леди и идет лишь к тому, кому наплевать на ее обворожительные улыбки. Работа увлекла ее совершенно неожиданно. наблюдать за людьми, угадывать их невысказанные мысли, находить объяснения поступкам, видеть, как на ладони нерешительность, смущение и тайные желания, оказалось чертовски забавным делом. После часа в автобусе, не перемолвившись ни с кем и словом, она уже могла сказать: кто здесь муж и жена, кто — счастливая влюбленная пара, у кого — тайная связь. Кто, едва автобус остановится у кафе, попытается "закинуть ей пару крючков", а кто воздержится, но будет смотреть так, что взгляд обожжет и сквозь тонкую блузу. И никого здесь не интересовали достопримечательности древнего Халибада. А было, между прочим, на что посмотреть…

Игорь, хозяин, которого она сразила наповал своими каблуками, в ответ на просьбу добыть пропуск в архив, скептически хмыкнул. Но она стоически вынесла и это, а, получив вожделенную бумажку, зарылась в старинные рукописи, разыскивая упоминания о Шлосс-Адлере и баронах фон Гогенгеймах. Когда, по полуразрушенной лестнице, она поднялась на сторожевую башню и с помощью веревки спустилась в колодец, который молва считала жилищем призраков, Игорь покачал головой, и сказал, что это уже не лечится. И предоставил ей возможность действовать как взбредет в умную голову. За безопасность сотрудников в свободное от работы время фирма ответственности не несла.

Этот умный, интеллигентный молодой человек, с дипломом Гарварда, ничуть не похожий на "нового русского" с "вот та-а-кой будкой и вот та-а-кой цепью", был бы по-настоящему удивлен, и даже не стал бы этого скрывать, узнай он о том, что Розали большую часть сознательной жизни провела под пулями.

«Филин» был одним из тех немногочисленных, но популярных ночных кабачков, где посетителей не выгоняли до тех пор, пока у них в кармане оставалась хотя бы мелочь. «Держала» его, разумеется, "Черная таможня", которая была любима всем Халибадом за то, что регулярно «опускала» мешхарских водил на солидные суммы в «зелени». Когда Пузо решил прикрыть "Белую таможню", налоги «черной» возросли на пять процентов, но ребята, перегонявшие фуры из Мешхары в Санджапур платили не протестуя. А чего им протестовать?

Если один пакетик «снежка» с лихвой окупал все расходы. Все это было отлично известно любому пацану в Халибаде, и только милиция, как всегда, пребывала в блаженном неведении. А кабак был, кстати, не плохой. Только магнитофон орал прямо в ухо какую-то дребедень про маленькую девочку с ее большой любовью, ритм был почти рэповым, а слова слишком хороши даже для попсы. Должно быть их сочинял автор популярных комиксов. С грустным недоумением Розали спросила себя, почему она все это терпит, почему не сожмет кулак и не шарахнет по адской машине. Но рука лежала на стойке бара безвольной плетью, и не было желания что-то рушить. Как, впрочем, и созидать. Может быть, из-за жары. В Халибаде совсем не было дождей.

Ад закончился внезапно. Сверху, с темного потолка в тусклых звездах матовых светильников пала блаженная глухая тишина. В следующую секунду прорезались голоса, звон посуды, скрип дверных петель. А потом в эту тишину как-то органично вплелись медленные звуки. Они переливались, как круглые, холодные металлические шары в ладони. Потом сложились в мелодию и сильный хрипловатый голос подхватил ее и повел. "Wind of change", "Ветер перемен"…

Подходящее название для мелодии, которая изменила мир, необъяснимо легко погасила раздражение и даже уняла головную боль. Она медленно выпрямилась, тряхнула рыжей гривой и повернулась, чтобы посмотреть на того, кто сотворил это чудо.

Она увидела руку с хорошо развитой кистью. На пальце темнело кольцо из странного, неблестящего металла… Рубашка, такая белая, что казалось — от нее веет холодом, широкие плечи, шея, твердый подбородок, а выше — губы, изогнутые в улыбке такой же медленной и завораживающей, как музыка.

Розали с усилием подняла взгляд. Темно-карие глаза смотрели на нее и, казалось, чего-то ждали. Нет, она, определенно, не знала этого человека…

Впервые за годы, Розали по-настоящему, не наиграно растерялась. Музыка стремительно отдалилась, зеленые светильники погасли, ночь обняла ее за плечи непонятная и влекущая. Она не узнала своего голоса, бесстрастного, с ленивыми и жесткими нотками. Откуда-то со стороны прозвучало низкое, мягкое, взволнованное:

— Как зовут моего спасителя?

Его губы разомкнулись, и она услышала:

— Разве у благородных героев могут быть имена? И зачем тебе имя?

Вернулась музыка. Розали почувствовала холодный и острый край стойки, высокий бокал в руке, уже четвертый или пятый за вечер. Машинально глотнула.

«Мулатка» нагрелась от ее ладони. Она быстро зажмурила глаза и мотнула головой, выныривая из какой-то черной дыры, космического Мальстрима. Как будто существовало в психологии и психиатрии такое явление, как "ложная память"… А ей, после "колодца призраков", определенно, нужен был психиатр.

— Я буду повторять твое имя как молитву всякий раз, когда положение покажется мне безнадежным.

На этот раз голос не подвел ее.

— Пощади, — он улыбнулся так, что она невольно улыбнулась в ответ, — не терплю ни молитв, ни проклятий.

Как легко оказалось шагнуть вперед и положить ладонь на его плечо. А потом закрыть глаза и довериться музыке и рукам — жестким, как дерево, но необыкновенно бережным. И позволить лжи, мечте и воспоминаниям смешаться в коктейль, еще более убийственный, чем «Мулатка»…

Горизонт покачивался перед глазами неутомимо, как метроном. И временами даже казалось, что, сквозь рев мотора, он слышит тихое «тик-так». Это время напоминало ему, что конечно, и что сейчас его осталось совсем мало.

Напоминать не было нужды — он помнил. Он торопился, выжимая из «Харли» все, на что была способна могучая машина, и даже больше. Если бы мотоцикл был конем, то в конце такого пути он непременно издох бы от перенапряжения.

Впрочем, стальное сердце тоже начинало уставать. Обостренным чутьем старого байкера он чувствовал нарастающую вибрацию, нехорошую вибрацию, напоминающую первые такты "танца с саблями", двигатель пошел вразнос. Наверное, стоило остановиться у ближайшего шлагбаума и перебрать его как следует, это было самым разумным решением, но неумолимое внутреннее «тик-так», гнало его вперед. Он откуда-то знал совершенно точно, что останавливаться и возиться с мотором у него нет времени. Шлагбаумы взлетали перед ним, как испуганные птицы, едва завидев впереди черную точку, заслышав трудный рев мотора, техслужба козыряла и махала вперед: "проезжай, мол, никаких претензий"… И жаркого дыхания за спиной он не слышал. Впервые в его жизни, а возможно и впервые со дня сотворения мира Гончие Смерти действительно приостановили свой бег. И его гнал вперед не страх перед смертью, а имя — мысль, имя — надежда.

То, что он издали принял за нахохлившуюся ворону на камне, стремительно приблизилось, мелькнуло и вновь отдалилось, он едва успел вдарить по тормозам. В воздухе повис мерзкий звук и запах паленой резины. Он опустил ногу на асфальт не слезая с седла.

— Слушай, а твой самолет еще и ездить может…

Человечек возник перед колесом почти сразу, резко смеясь острой лохматой мордочкой и демонстрируя мелкие зубы. Глаза — круглые бусинки — глядели настороженно и хитро.

— Здравствуй, Кузя, — сдержанно ответил он, — я ждал тебя километров через 200 дальше по ТРАССЕ.

— Тебе сейчас в Халибад, — Кузя сморщился всем лицом, даже тощей бородкой, — имей в виду — городок маленький, но… хитрый.

— Что значит «хитрый»?

Кузя придвинулся ближе, и мотоциклист напряг всю волю, чтобы не дернуться назад. Было в маленьком посланце что-то удивительно грязное и отвратное.

— «Хитрый» значит хитрый, — буркнул он, шаря по куртке мотоциклиста беспокойными глазками, — это значит, что тебе придется держать глаза и уши открытыми, а рот на замке. И если услышишь шаги за спиной — лучше сразу поворачивайся…

— Как я ее найду? — нетерпеливо перебил мотоциклист, не решаясь назвать имя.

Кузя порылся за пазухой. Только сейчас спешащий рассмотрел, что посланец одет в огромную клетчатую рубаху, размеров на десять больше нужного и старые джинсы, обрезанные по колено. Он ощерился, что, видимо, означало любезную улыбку, и протянул грязную визитку. Поборов брезгливость человек взял в руки весточку от Динзиля, вот уж от кого, право же, не стоило получать писем, и прочел: "Холдинговая компания «Леда». Дочернее предприятие «Козерог», адреса филиалов: Мешхара, Халибад, Санджапур… Телефон для справок…

— Что это? — потребовал он.

— Откуда я знаю? — удивился Кузя, — мне дали, я взял. Я — почтовый голубь. Спрашивай хозяина…

— Надо будет — спрошу, — ответил он. И не было в голосе его никакой угрозы, но Кузя отшатнулся, словно получил прямой удар в зубы. И пропал, словно привиделся. И черт с ним — человек сунул визитку в карман и оттолкнул ногой асфальт.

И пока летели под колеса разогретые солнцем, серые километры, пока с треском разрывался перед ним раскаленный воздух, он чувствовал, как рев мотора становиться тише, тело — легче и отступает сон-кошмар, где он так боялся куда-то не успеть…

Розали проснулась поздно. В комнате висела душная жара, Солнце, должно быть, уже добралось до самого шпиля, щекочущие лучи его с трудом пробивались сквозь плотно задернутые, выгоревшие шторы. Она села — панцирная сетка жалобно скрипнула, обтерла лицо и шею простыней. Волосы слиплись от пота, голова кружилась, а во рту было сухо, как в Сахаре. В принципе, она ненавидела пьянство, и от души презирала людей, топивших свои проблемы в стакане. Но иногда на нее вдруг накатывало необоримое желание нагрузиться до зеленых чертей, причем такой реактивной смесью, чтобы память отшибло напрочь, а чувства — по меньшей мере наполовину, а если повезет, то и на две трети.

Вчерашний вечер, по ее собственной классификации, был суперудачным — вместо вечера в памяти зиял провал размером с Море Ясности. Она встала — земля покачивалась, но держала. Заправлять кровать не было никаких сил — ни физических, ни моральных. Розали попыталась отдернуть занавеску. Слабые «крокодилы» защелкали, и плотный шелк накрыл ее как паранджа, какие все еще носили пожилые женщины здесь, в Халибаде и в соседней Мешхаре. Свет обрушился на нее, как лавина, небо с размаху ударило по глазам…

Сунуть гудящую голову в раковину под струю холодной воды, обтереться мокрым полотенцем и влезть в дежурные брюки и блузу — было делом одной минуты, но она провозилась целых десять, и все это время усиленно занималась самобичеванием.

В комнате царил настоящий "закат Европы вручную". Розали потянулась, со вкусом зевнула, и подумала, что у одиночества есть и положительные стороны — не надо никому доказывать, какая она домовитая хозяйка. Аккуратно закрыв дверь на два с половиной оборота и, испытывая злорадное, почти мазохистское удовольствие от бесполезной процедуры, она повесила ключ на гвоздик, вбитый тут же, рядом с дверью. И вышла.

На улице было немного прохладнее. Легкий, почти неощутимый ветерок не освежал, но все-таки давал дышать. Одуряюще пахло дикой смесью цветущих роз и лаврового листа. Первое время ее чуть наизнанку не выворачивало от такой комбинации, потом ничего — привыкла. Дай человеку время — и он привыкнет ко всему… или почти ко всему. Над входом в гостиницу слабо трепыхался ярко желтый флаг Халибада с огромной черной птицей посредине. Из распахнутой форточки хрипел — надрывался магнитофон:

"Позови меня с собой, я приду сквозь злые ночи.

Я отправлюсь за тобой,

что бы путь мне не пророчил,

Я приду туда где ты нарисуешь в небе солнце, Где разбитые мечты Обретают снова силу высоты"…

— Мисс Логан!

Она обернулась. Ее окликнул давешний знакомый в потрепанной «болотного» цвета майке и «хаки», закатанных до колен. Очки он снял, и глядя на нее против солнца близоруко щурился. Светлые волосы были мокрыми, майка потемнела от пота. Дышал он ровно, но как-то слишком глубоко, и Розали взглянула на него с уважением. И подумала, что сама под расстрелом не стала бы делать зарядку на такой жаре.

— Вы сегодня выходная? — спросил он, подходя.

— Что-то вроде этого, — она пожала плечами, — Вчера Боря автобус доломал. Сейчас чинит. Жалко, конечно, да и хозяину не понравится, но я даже не расстроилась. Раз в неделю выходной должен быть. А сегодня — праздник, туристам хватит развлечений и без моих «экспресс-лекций». Так что у вас свободный тур по местам боевой славы, ленинским и злачным.

Он ответил мимолетной улыбкой, достал из заднего кармана очки, одел. И сразу стал похож на себя — вчерашнего: смесь любопытства и самоиронии.

Подбородком он указал на нависавшую над городом громаду Шлосс-Адлера:

— А почему туристов внутрь не пускают?

— Замок очень старый. 800 лет и, фактически, ни разу не реставрировался. Сейчас от него мало что осталось, а то, что осталось — в аварийном состоянии. Хуже. В катастрофическом. В среднем раз в 5–7 лет обязательно случаются обвалы. Бывает, и люди гибнут. В основном — мальчишки. От них же никакими заборами не отгородишься. Для них это — дело чести, побывать в подземельях замка и оставить свой автограф на стене. Чего там только не понаписано: от банального "здесь был Миша" до цитат Ницше и доктора Геббельса.

— Вы бываете там, Розали? Часто?

Она хмыкнула:

— Набиваетесь на внепрограммную экскурсию?

— Набиваюсь, — с улыбкой подтвердил он.

— А я вам разве не сказала, что это очень опасно?

— Роз, — он замялся, — возможно, я и не выгляжу «суперкрутым», но я мало чего боюсь. Так уж получилось, я в этом не виноват… Жизнь приучила…

Она впервые внимательно оглядела нового знакомого. В книге он записался как Павел Корзун. Инженер-электронщик. Зрение посадил не иначе — за компьютером… Ежедневная зарядка, рельефные мускулы, видавшие виды теннисные туфли и спокойный, упрямый взгляд за стеклами очков…

— Постарайтесь остаться в живых, — сказала она со вздохом, — иначе меня посадят. И не в подземелья Шлосс-Адлера, а гораздо севернее.

Замок располагался на возвышенности, и острый готический шпиль был виден в городе, практически, из любой точки. С подножия скалы, где под тонким слоем дерна все еще просматривались остатки вынесенных за стену сооружений (об их внешнем виде и назначении оставалось только догадываться), наверх вела козья тропа, петлявшая среди лохматых дикорастущих лавров и бурой, высохшей на солнце травы. Паша шел следом за Розали, стараясь смотреть исключительно под ноги, и не потому, что боялся упасть. Замок присутствовал рядом, на всем, что попадалось на глаза или под ноги лежала его тень, и как то не очень тянуло разглядывать эту ветхую громаду. Он поднял глаза только тогда, когда крутая тропа сделалась пологой, когда совсем рядом он ощутил запах нагретого камня. Паша выпрямился и оглянулся назад. Город остался внизу — ровные квадраты ухоженных кварталов, одинаковые домики, пересекающиеся под прямым углом асфальтовые дорожки — все это он разглядел очень отчетливо. По объездной дороге в тучах пыли ползла кавалькада микроавтобусов, пронзительно сигналя. На здании мэрии, торопясь, вывешивали еще один флаг — какой, Паша не разобрал, да и не стремился. А рядом поднималась желто-серая стена, поросшая белесым мхом, вся в разлохмаченных плетях неистребимого кустарника. За века она почти разрушилась. Должно быть, именно здесь проходила партизанская тропа в замок халибадских мальчишек. Пока он раздумывал о бренности всего земного, его спутница, как кошка, цепляясь пальцами, когтями и носками босоножек за все, что торчало из стены и не грозило оторваться прямо сейчас, всцарапалась на стену, и, подтянувшись, втащила гибкое тело в широкую трещину в кладке.

Уперлась спиной и ногами и протянула руку. Он улыбнулся, покачал головой и жестом прогнал ее наверх. Для того, чтобы одолеть эту твердыню, не требовалась сверхловкость. И помощь экскурсовода не требовалась.

— А у тебя неплохо получается, — признала она, когда Паша в три гибких, экономных броска, оказался рядом.

Повинуясь какому-то неотчетливому чувству он задержался на стене. По правую руку был город. А слева — нагромождение каменных блоков в порядке, ведомом лишь древним зодчим. Во всяком случае — зримо никакого порядка не прослеживалось, как будто что-то затрудняло восприятие. Паша даже снял очки, протер и снова одел, но легче от этого не стало. Есть такие места, где человека вдруг охватывают вроде бы беспричинные радость и покой. А есть места, которые просто дышат недоброй силой, нормальных людей, даже вездесущих мальчишек туда не заманишь и поясным портретом Шварценеггера. Только чокнутые туристы, да еще более чокнутые ученые рискуют переступить границы такого места, наплевав на протест собственной природы. Ничего хорошего из этого, обычно, не выходит. Шлосс-Адлер казался каким-то насквозь нейтральным, но, тем не менее, идти туда почему-то не хотелось.

Он спрыгнул вниз, на огромную каменную плиту, расколотую по диагонали, протянул руки и осторожно подхватил Розали. И огляделся вокруг.

Причудливые тени образовывали странный узор, Паше показалось, что он стоит в центре розы. Серо-рыжая стена, выверенная по струне, уходила вверх, разглядывая двор чередой стрельчатых окон. Половина арки и узкий карниз над ней, видимо, когда-то служили проходом в одну из сторожевых башен… а может и нет. Но остатки галереи начинались именно отсюда, и было бы вполне логично по ним пройти.

— Пойдем, — в полголоса спросила Розали. Он помедлил с ответом, безотчетно чего-то ожидая… потом кивнул. Она шагнула под арку… и пропала. Растворилась, исчезла в причудливой игре света и тени, словно ее и не было здесь никогда. Он испытал острый, по-настоящему болезненный приступ страха, и, почти бегом заторопился следом. Ее спина и грива ярко-рыжих спутанных волос внезапно оказалась совсем рядом, и Паша чуть не налетел на свою спутницу. Что-то все время сбивало его с толку, и уже в следующее мгновение он понял — здесь было слишком тихо. Эхо шагов! Его просто не было.

Старые стены обступили их с двух сторон, пряча небо, но оно то и дело проглядывало сквозь узкие щели в полукруглом своде, и было таким далеким, словно Паша смотрел из колодца. Потом камень внезапно кончился, и с обрушенного края по глазам ударило настоящее небо — голубое и теплое.

Паша старался смотреть только под ноги. Плиты, которыми был вымощен двор, растрескались причудливо, как панцирь черепахи, брошенный в огонь. Как Роз умудрилась не сломать здесь не только ногу, но даже каблук?.. Не отдавая себе отчета, этими прозаическими мыслями он старался создать "шумовую завесу", чтобы хоть немного отгородиться от здешней тишины. В местах, подобных этому нельзя делать очень многое, но самое главное — нельзя хранить внутреннее молчание, иначе можно услышать то, что лучше не слышать. Он и в самом деле не испытывал страха, вот только оглядываться назад не хотелось.

Розали оглянулась, словно хотела поторопить, или сделать какое-нибудь замечание, но передумала, и только мотнула головой, задавая направление.

Полуразрушенный проход и в самом деле вывел к лестнице, ведущей на галерею, и она поднялась, тихо постукивая каблуками по рыжему камню, звук показался Паше слишком громким, так странно подействовало на него безмолвие, царившее под древними стенами. Наверное оттуда, с галереи опять можно было увидеть город, объездную дорогу, пылящие автобусы, пост ГАИ на въезде… Но не успев согреться этой мыслью, он уже понял, что никакого города не увидит.

Город остался с другой стороны. В Халибаде лето началось уже давно, солнце прожаривало камень целыми днями, до дна, до самой сердцевины его, в городе на камнях можно было жарить яичницу, а здесь, на пыльной галерее была тень, и камень дышал холодом. Строго вертикальная стена с темными окнами глаз загораживала солнце.

К угловой башне они подобрались почти вплотную. Дальше пути не было. Во времена давние то ли неприятельское ядро, то ли время обрушили изрядный кусок галереи, а ветры довершили остальное…

Паша подумал «ветры» и сам усомнился…

— Как мы попадем туда? — спросил он больше для того, чтобы отогнать непрошенные ассоциации. Он не сомневался, что способ есть. Розали шла сюда целенаправленно, он мог бы поклясться, что спутница уже бывала в башне.

— Помоги мне, — негромко и лаконично отозвалась она.

Внизу, на галерее, Паша даже не сразу заметил его, лежал железнодорожный рельс.

— Как он попал сюда? — кряхтя спросил он, выволакивая тяжелый металлический брус.

— Пацаны притащили, — ответила Розали, — осторожно, не урони… Ну вот и все, — она выпрямилась, отряхивая руки, — мост готов.

— Ты хочешь сказать, что мы пойдем туда по этой жердочке, — потрясенно спросил Паша, — я, по-твоему, кто? Тибул?

— Не хочешь, подожди здесь, — она была явно не настроена вступать в пререкания и, разом обрывая дискуссию, поставила ногу на рельс.

— Подожди, — он решительно шагнул вперед и придержал ее за руку, — не уверен, что это зрелище мне по плечу. Я пойду первым и подам тебе руку. И, ради того, кто всех нас сотворил, сними ты эти жуткие шпильки…

…Розали усмехнулась, но смолчала. Ею был исползан здесь каждый квадратный сантиметр, и "на этих жутких шпильках", и без них, и каждый раз эта давящая тишина, глухая, немая, беспробудная… Но почему?! Ей был обещан ветер. Она ли не жила праведно! Она ли не страдала!? Что же еще нужно потерять, чтобы получить ответ на один простой вопрос? Вот, честное слово, она уже почти созрела, чтобы вырвать ответ силой.

Теплая рука коснулась запястья, возвращая ей день нынешний, и она мотнула головой, задавая новое направление.

У здешнего эха, наверное, была способность появляться и пропадать вместе с небом. Хотя, возможно, небо тут было не при чем, просто, видя над головой нечто привычное было как-то легче и проще воспринимать всякие непонятности. А здесь, меж трех стен, что еще остались от башни, лежал седой сумрак, плотный, как застоявшийся воздух. Казалось, что по меньшей мере тричетыре столетия его никто не тревожил. Паша шагнул вперед, наступив на странно — четкий, не заметенный пылью узор на полу: желтое поле и черная птица с мощным размахом крыла. Древний герб города. И, вместе с тем, нечто большее…

Здесь было прохладно, даже в июльскую жару. Паша невольно поежился. А вот спутница его, похоже, ничего не заметила. Сунув руки в задние карманы джинсов она сосредоточенно разглядывала потолок. Ни поза, ни лицо — запрокинутое вверх, напряженное, почти вызывающее, не предполагали мыслей о молитве, но Паша отчего-то знал, что она именно молиться.

Да, ей нужна была помощь неба, и срочно. Чтобы говорить ТАК в месте, где наверняка услышат, нужно было дойти до последней грани отчаяния, за которой уже нечего беречь и не на что надеяться. Но как помочь тому кто утопая, всерьез утопая, сочтет протянутую руку оскорблением? У кого осталось совсем мало сил, но и они уходят не на то, чтобы спастись, а на то, чтобы никто не заметил что спастись сама она не может?

— Пойдем, — сказал он и тронул ее за плечо, обрывая слишком дерзкую молитву. Как ни странно, она послушалась сразу, и только миг спустя Паша сообразил, что ничего не говорил. По крайней мере вслух.

Потолок терялся в немыслимой выси. Глаза видели его, но отсюда он казался обманом, над головой было небо в белых, пенных облаках, и скрытые дымкой трещин лики святых смотрели не с потолка, а именно с неба. Не ощущалось и стен. Они были, но их как будто и не было. Вокруг был мир. А внизу, под ногами плотно пригнанные друг к другу каменные плиты вздыбились в самом центре, словно сдерживая нечто такое, чему не могло, не должно было найтись места в этом изначальном мире. Но оно было здесь. И оттого царил полумрак под сводами, и темен был алтарь, и над разбитыми дверями раскинул руки беспомощный, распятый бог.

— Это храм? — вполголоса предположил Паша, озираясь по сторонам, и, как никогда чувствуя себя маленьким и ничтожным.

— Совершенно справедливо, — сухо ответила она.

— Такой огромный? Раньше здесь был большой город?

Меньше, чем сейчас. В средние века церковь была центром города и храм строили с таким расчетом, чтобы вместить всех жителей. С учетом прироста населения… — Розали отвечала неохотно, подчиняясь лишь профессиональной привычке. Странен и дик был звук собственного голоса, не подхваченный эхом.

— Но ведь Халибад — мусульманский город. Или я не прав?

— Прав, — кивнула она, — но в двенадцатом веке здесь жили христиане. Католики. В основном — германцы. Пока халиф Мердек с шестидесятитысячным войском не смел их поселение с лица земли. Устоял только Шлосс-Адлер, Гнездо Орла. Существует старая легенда, что халиф загнал всех жителей — христиан в этот храм и предложил принять веру пророка. И тому, кто бы согласился сделать это, обещал жизнь и высокий пост рядом с собой. Думаю, он не лгал.

— И много нашлось таких, — спросил Паша отчего-то шепотом, словно боясь оскорбить невидимые тени, может быть еще витающие под высоким сводом.

— Ни одного, — ответила Розали.

После этих слов как то сразу расхотелось спрашивать. Они стояли в центре огромного зала в молчании, вдыхая запах пыли и старого — старого камня, в тишине. Их окружали стены, которые видели смерть, но это как будто не отразилось на них. Полуразрушенные временем, они сохранили первозданное совершенство и отстраненность. Паша протянул руку, кончиками пальцев, как будто касаясь одной из них. И отчетливо ощутил невидимый ток силы.

— Что это? — спросил он, и опять, только миг спустя понял, что не спросил, лишь подумал. И снова был понят.

— Здесь много загадок. Ответа не знает никто.

После короткого, но богатого впечатлениями перехода по крепостной стене, вернее по тому, что от нее осталось, Розали привела его на развалины северной башни, от которой остался только круглый каменный венец и полустершийся узор на полу. И шахта колодца, в котором не было воды.

— Странное место, — тихо сказала Розали, — очень странное… Гляди…

Чувствуя странное нежелание это делать, Паша наклонился, и заглянул вниз. Колодец оказался неглубок. При ярком солнце он отчетливо видел дно.

— Теперь снова гляди, — Розали подобрала некрупный камень, подбросила на руке и, немного рисуясь, отпустила в колодец. Паша замер, неизвестно почему. Секунда… другая… Колодец не возвращал звук. Это было очень странно. Но не более, чем это место вообще. Паша выпрямился и подумал, что есть ошибки, за которые раз совершив их, расплачиваешься всей жизнью, и добро, если только своей. Создатель этого места бесспорно заслужил свой костер, но лучше бы это случилось до строительства, а не после. Есть двери, которые обязательно надо запирать, и очень опасно оставлять их открытыми.

Поняв, что спутник ничего не скажет, она кивнула и отчужденно улыбнулась:

— Ты прав. В каждом доме есть свой скелет в шкафу. Пойдем отсюда.

Здесь, действительно, не бывает тишины, здесь все время звучит голос, но слышать его дано не каждому. Я пыталась…

— Я тоже, — вырвалось у него.

— Вот как? — Розали усмехнулась, — ну значит мы с тобой недостаточно святы… Что меня совсем не удивляет. Пойдем отсюда и постараемся закончить этот день лучше, чем начали.

За время их прогулки город никуда не делся, и, взглянув на часы Паша с изумлением понял, что прошло лишь полчаса…

Глава 2.

На окраинах праздник совсем не чувствовался. Сонная тишина лежала на чисто выметенных тротуарах, домики казались игрушечными, словно в каждом из них жила кукла Барби. Но, чем ближе они продвигались к центру, тем заметнее было разлитое в воздухе нервное возбуждение. Прохожих по прежнему не было, но в отдалении послышалась музыка: не Пугачева, и даже не Стиви Уандер, а нечто совсем особенное — торжественный, протяжный гимн города, древний, как сам Шлосс-Адлер. Удивительная это была музыка — под нее хотелось встать на колени и молиться, но лишь для того, чтобы потом вынуть меч из потертых ножен и обрушить его на врагов старинной городской вольности. Чувство было настолько сильным, что Розали пришлось напомнить себе — это всего лишь музыка.

До самого центра они так и не встретили ни одного человека, зато по выходе из переулка буквально уперлись в сплошную стену. Гудящую, жующую мороженое и поп-корн, местами не слишком трезвую, но непрошибаемую. То там, то здесь мелькали синие мундиры и черные береты, временами в величавую мелодию врывался хриплый собачий лай.

— Успели, — выдохнула Розали, — только вряд ли мы что тог здесь увидим.

— А здесь и вправду может быть что — то любопытное? — усомнился паша.

— Еще бы! — рассмеялась Розали. Хорошее настроение вернулось к ней, хотя причин для этого паша пока не видел. Возможно, он плохо смотрел.

— Говорили, что будут "живые картины"…

— «Картины» — это прошлый век, — она привстала на носки, вытягивая шею, — тут каждый год такое бывает, какого больше нигде не увидишь.

— И что же это такое? — с улыбкой спросил Паша, — в роли зеваки Розали была забавна.

— Здешний мэр каждый год по центральной улице на скейте едет. С сопровождением, понятно, с милицией и под мигалкой, однако сам шпарит на роликовой доске. И говорят, неплохо у него получается.

— Неплохо?! — пацан в майке до колен и кепке, козырьком на бок, развернулся и смерил ее презрительным взглядом, — Пузо — лучший скейтбордист на двести километров вокруг.

Нога паренька, в потрепанной кроссовке, прижимала такой же потрепанный красный скейт. Приглядевшись, Розали заметила, что он такой не один. Здесь собралась целая стайка. Кто-то возразил, кто-то поддержал. В толпе образовался маленький водоворот и Розали нырнула в него, как гибкая змейка.

Паша едва успел ухватить протянутую руку. Усиленно работая локтями, они пробивали путь в густой плотной массе, которая, к тому же, отчаянно сопротивлялась. Кто-то наступил Розали на ногу и был немедленно наказан за опрометчивость острой шпилькой, да по косточке! Взмыленные, как лошади на беговой дорожке, они выбрались к дороге, и тут наткнулись на плотную цепь ограждения. Сзади на них надавили недовольные, и в спину полетел энергичный заряд непарламентских выражений. Розали была глуха и нема. Музыка приближалась.

Из-за поворота выполз милицейский «бобик», музыка лилась из колонки, установленной на крыше, а на капоте… На капоте сидела невероятная, длинноногая блондинка в бикини и механически поворачивая голову направо и налево посылала в толпу ослепительные улыбки. Блондинку встретил одобрительный гул. Мужчины возбужденно скалились, показывая большой палец и "О, кей".

— Шикарно, — рассмеялась Розали.

Внезапно толпа просто взревела. За «бобиком» выписывал синусоиды невероятно толстый, бурой масти, мужик в белой майке и шортах. Розали вцепилась в него глазами, забыв дышать. Необъятное пузо колыхалось в такт древнему гимну, белый, фирменный скейт ловил солнце гладкой поверхностью, и отбрасывал назад, в небо. Мэр Халибада "демонстрировал класс". Розали мельком заметила выражение его лица — он действительно получал удовольствие. И выходило у него чертовски хорошо.

Не совладав с собой она возбужденно завопила, засвистела и захлопала в ладоши…

"Чтоб он так с городом управлялся…"

И словно ушат холодной воды плеснули за шиворот. Опьянение праздником схлынуло. Она вдруг заметила напряженные лица парней в черных беретах, растерянных овчарок, полуоглохших от шума и нервных от лавины запахов пота, духов и перегара…

Размалеванный "под кока-колу" трактор тащил длинный поезд, сразу напомнивший фильмы об освоении Дикого Запада. На открытой платформе везли "благородных дам" в платьях с высокими талиями. Они кланялись и приседали с грацией заводных кукол, натянуто улыбаясь. Благородные рыцари с метровыми мечами, в шлемах, рогатых и безрогих, выглядели несколько более раскованно.

Внезапно они развернулись, грохнули щитами, и наверх взлетел лохматый, грязный черт с веревочным хвостом и чумазой мордочкой. В толпе заржали и заулюлюкали — черту было лет семь — восемь. "Поднятый на щит", он довольно смеялся, почесывался. Потом встал на четвереньки и продемонстрировал, как крепко и аккуратно пришит хвост. И, под одобрительные крики, скрылся в повозке. Потом протащили трехголового дракона, который вращал шеей и бряцал навешенными на него огнетушителями, провезли "ракетную установку", которая стреляла конфетти… Музыка затихала вдали.

— Что они хотели этим сказать, — задумчиво произнесла Розали, когда толпа выплеснула их на узкую улочку и, наконец, оставила на обочине.

— Да ничего, — предположил Паша, — развлекались…

— Не думаю, — возразила она, глядя под ноги, — не думаю… Хотя… дорого бы я дала, чтобы ошибиться сейчас.

— Поясни, — попросил он.

От земли поднималась сухая жара. Хотелось пить, но один вид чудовищных очередей к палаткам «кока-колы» мог убить наповал. Жевательная резинка, говорят, тоже помогала, но где ж ее взять в праздник, да без очереди? Разве что соскрести с асфальта.

— Это ребята из военно-исторического клуба «Витязь», — ответила она, — люди смелые и с мозгами. В прошлом году, когда городу грозило присоединение к Мешхаре, под протекторатом ее правительства, они все были на баррикадах. И это не те люди, которые дергаются по пустякам, или ищут проблемы на свою шею. Поверь мне, они что-то хотели сказать этому городу… Или кому-то другому.

Паша ничего не ответил. А что тут можно было ответить. Ему не было нужды верить или не верить, он просто знал.

На Старой Площади давка немного ослабла. Большинство горожан, полюбовавшись, как Пузо рассекает на скейте, разбрелось по углам, затариться пивом и чем-нибудь к пиву. Розали без труда протолкалась к первым рядам, где поспешно устанавливали длинные скамейки и кресла для почетных гостей.

— Здесь не загромождайте, Халибадское телевидение будет, — услышала она и невольно поморщилась. Голос был из категории тех, которых век бы не слышать. Эти безапелляционные нотки и убойная энергетика принадлежали Марине Броневицкой, директору театра-студии «Подмостки», дочери Пуза и, по совместительству, жены его зама по культуре, со всеми, как говориться, вытекающими… Эта встреча была сомнительным везением для обеих сторон.

Розали уже сделала шаг назад, намечая, в какую сторону ей "смыться поанглийски, не только не прощаясь, но и не здороваясь", но Марина, словно почувствовав ее взгляд, обернулась. И расцвела кислой улыбкой:

— Мисс Логан. Большая честь для нас. Вы уже видели наших «рыцарей» на параде?

— Да, впечатляют, — кивнула Розали.

— Этот молодой человек с вами? — Марина с сомнением глянула на Пашу, но, видно вспомнила, что на прогрессивном западе в моде андеграунд, и поспешно "сделала лицо"., - Ду ю спик инглиш?

— Ес, но хреново, — невозмутимо ответил Паша, и, заметив отвисшую челюсть жены, дочери и директора, поспешно добавил, — с мисс Логан мы друзья по переписке.

— В таком случае пристроишься где-нибудь, — отмахнулась Марина, — только кресла не занимай, будет администрация и гости из Мешхары.

— На дне независимости города? — удивилась Розали вслед спине Марины.

Та резво обернулась:

— Мисс Логан, простите, но это — внутренние дела Халибада и Мешхары, — она подарила еще одну неискреннюю улыбку, — вы слишком мало прожили здесь, чтобы разобраться во всех тонкостях наших взаимоотношений. В любом случае, желаю вам хорошо провести время.

Марина энергично перелезла через скамейку и голос ее загремел рядом со сценой.

— Решительная дама, — заметил Паша, — а за что она тебя так любит?

— За Шлосс-Адлер, — нехотя пояснила Розали, — я отправила письмо в международный фонд охраны культуры, что с попустительства городских властей разрушается уникальный памятник древности, единственный в своем роде. Мэра две недели осаждали звонками и факсами. В конце концов он сдернул за город «отдыхать», а вместо себя посадил дочку. Когда она оттуда вышла, с ней невозможно было разговаривать без бронежилета… Черт, пить хочется, хоть стреляйся.

Не говоря ни слова Паша исчез. Розали осталась в одиночестве. Впрочем, в одиночестве весьма относительном.

На огромной афише небритый Арлекин в красно-синем трико лихо вскинул витой рог, намереваясь то ли протрубить сбор, то ли опрокинуть его одним глотком. Со скрежетом зубовным врубилась музыка в середине ноты, но тут же смолкла, и в адрес какого-то Гены полетела суперинтеллектуальная брань с рифмовкой на букву «ять».

Внезапно Розали почувствовала на затылке чей-то настойчивый взгляд и обернулась, словно под действием некоего безмолвного приказа.

Он стоял за последним рядом скамеек. В толпе — но один. Вокруг образовалось небольшое пустое пространство, замкнутый круг, который никто не смел нарушить. На него косились, в основном женщины, и Розали их вполне понимала — такого красивого мужчину ей видеть еще не приходилось, даже в голливудских суперхитах. Выступающие скулы, греческий нос, твердый подбородок, широко расставленные глаза, в которых метались темные искры.

Волна русых волос, именно того чистого цвета, без малейшего намека на рыжину, которое сообщало им металлическое свечение. Он почти на целую голову возвышался над толпой. Узкие темные джинсы и белая рубашка шли ему невероятно и он это отлично знал. Розали опустила глаза — его губы были готовы улыбнуться, но чего-то ждали. Взгляд ее скользнул ниже… и замер, отметив темное кольцо на пальце незнакомца. В голове словно что-то взорвалось, она вспомнила пьяный вечер, черное небо с высокими звездами, и эту руку с кольцом на своем плече. Кровь бросилась ей в лицо, но так же быстро отхлынула. Она покачнулась, словно ее ударили.

Никто не понял, что произошло дальше. Незнакомец просто исчез из своего заколдованного круга и очутился рядом с ней — одним прыжком он преодолел разделяющее их расстояние, или двумя, она не сказала бы и под расстрелом, просто не успела ничего заметить, только почувствовала, что поблизости возник небольшой ураган.

— Что с тобой? — в низком голосе прозвучало не наигранное беспокойство.

Розали показалось, что все, кто собрался на площади, смотрят исключительно на них. Она поспешно отодвинулась и в замешательстве взглянула на незнакомца.

— Мне очень неудобно, но…

— Вы не помните моего имени? — он улыбнулся и Розали почувствовала эту улыбку, как мягкое, осторожное прикосновение, — вы и не должны его помнить. Вчера я забыл представиться. Глеб Мозалевский, и я очень рад с вами познакомиться.

— Розали Логан, — произнесла она, не зная, куда девать глаза, — вообще-то, со мной такое редко случается…

— Со мной «такое» случается гораздо чаще, и я благодарю судьбу, что вы не нарвались на меня в мой не лучший день. Это было бы далеко не так безобидно. И совсем не безопасно, — с подкупающей откровенностью сказал Глеб, Вам не за что извиняться, Розали. И не из за чего беспокоиться. Ваш самоконтроль был безупречен.

— Наверняка это не так, — вздохнула она, и сдалась, ответив мягкой улыбкой, — но придется поверить вам на слово. Выхода у меня все равно нет.

— У тебя большая беда, — тихо спросил он и смолк, ожидая ее реакции на второе «ты».

— Это так заметно?

— Нет, — успокоил он.

— Это хорошо.

— Я могу помочь? — еще тише спросил он.

— Нет.

— Но это — дело прошлое?

Она заколебалась. Это был самый странный разговор из всех, которые могли начать среди праздничной толпы два почти незнакомых человека. Но толпа куда-то пропала, Глеб словно и ее окружил своим незримым полем. Единственное, что она видела — карие глаза с темными всполохами в глубине.

— Не знаю, — наконец ответил кто-то ее голосом, она лишь отчужденно удивилась прозвучавшей в нем волчьей тоске, — в том то и дело, что не знаю.

— Тогда это действительно тяжело, — согласился он.

Именно этот момент выбрал Паша, чтобы возникнуть неизвестно откуда с двумя стаканчиками «фанты». Она машинально протянула руку, и вдруг почувствовала… словно электрический разряд пробежал между двумя мужчинами.

Где-то коротнуло и сверкнула молния. Безмятежное небо отозвалось далеким громом. Розали поспешно огляделась, удивляясь, что никто ничего не видит.

"Что ты здесь делаешь?"

"То же, что и ты"

"На этот раз ты зарвался, Дин, и сам это знаешь…"

"Значит так? "К моей любви, моей святыне не пролагай преступный след?"

"Он был лучше тебя. Он все-таки один раз сумел подняться над собой. Ты этого не смог".

"Может быть я и не пытался. Приз того не стоил. В конце концов, твоя вторая жена была всего лишь женщиной".

Розали по-настоящему испугалась. Происшедшему не было никаких объяснений. Они стояли друг напротив друга, скрестив взгляды, как шпаги, и ни один не собирался отступать…

— Не терплю число «три», — тихо бросил Глеб почти в сторону. Его голос звучал отрывисто и был невыносимо ледяным, Розали поразилась, куда исчезла чарующая мягкость и глубина?

— А как на счет "тринадцати"? — отозвался Паша.

— Ребята… — Розали осеклась. Ни один не повернул головы. Ее просто не слышали. Эти двое были просто поглощены друг другом, казалось, еще мгновение, и они исчезнут в единой вспышке, рассыпая искры под ноги изумленной публике. "Господи, ну помешай им хоть как-нибудь, я никогда тебя не просила!" Ответ пришел в тот же миг. Так быстро, как никогда не отвечают небеса. Розали увидела, как к кожаным креслам, стоявшим почти у самой сцены, Марина ведет «мэрскую» делегацию. Пузо успел сменить футболку и шорты на строгий деловой костюм и выглядел вполне презентабельно. То и дело похохатывая, он что то быстро говорил дочке, кивая на идущего следом высокого человека с ястребиным носом, большими темными глазами, чуть навыкате, и спадающей на воротник «львиной» гривой волос. Своего зятя. По совместительству, зама по культуре. Следом семенил короткий человечек в светлом костюме и галстуке в тон, на его губах маячила "дежурная улыбка", а цепкие глаза ни на миг не упускали из вида "семейную сцену". На другую сцену зам по экономике даже не взглянул, должно быть, для него, как для Шекспира, весь мир был театром. За ними следовал хмурый человек абсолютно кавказского вида, зам неизвестно по чему. Демократическая пресса Халибада допускала, что он и сам этого не знал, и границ своим полномочиям не ставил. Стопроцентный алат… Откуда он взялся в «мэрской» команде? Всем было известно, что алаты властью брезгуют. Этот, видимо, попался не из брезгливых. Чуть поотстав, шествовал невысокий полноватый человек, похожий на упругий резиновый мяч.

Делегация на несколько мгновений отвлекла внимание Розали, а когда она повернулась к мужчинам, то обнаружила только Пашу, который был хмур, и поглощал «фанту» так сосредоточенно, словно решал мудреную задачу.

— А где Глеб? — растерянно спросила она. И услышала неожиданное:

— Наверняка где-нибудь поблизости. Это теперь надолго…

Розали не поняла, и даже испугалась, но продолжения не последовало.

Веселый, обаятельный Паша, куда-то исчез, его место занял незнакомец — неуступчивый и жесткий, и в этом новом человеке ей впервые увиделось что-то, что она хорошо знала, но забыла. Однако, длилось это лишь миг. Подошла «мэрская» делегация.

Их было пятеро, а кресел поставили только четыре. Вблизи стоящая публика заволновалась, предчувствуя «эксцессы», но администрация несуетливо разместилась, следуя негласной "табели о рангах": Пузо, Зять, Экономист и Кавказец, последний — Колобок, откатился в сторону, встал, чтоб лучше видеть сцену, сложил руки на груди, потом подпер ладонью подбородок и так застыл, ни на кого не глядя.

— Халиф прибыл, сейчас начнется, — шепнула Розали, благодарная "Галерее Масок" за отдых от беспокоящих мыслей. Пузо и его присные были забавны.

Тебе нравится наблюдать за деградирующими личностями, — без улыбки спросил Паша.

— Нет, — она качнула головой, — Просто я изучаю людей, чтобы их не бояться…

Из пирамиды концертных колонок возник звонкий и чистый звук охотничьего рога. Толпа заволновалась и придвинулась поближе. Заработали обе камеры халибадского телевидения. И на деревянный помост выступил «герольд»… в черном костюме — тройке и галстуке-бабочке. Улыбаясь лучезарно, и слегка идиотски, герольд выдернул из гнезда грушу микрофона:

— Доблестные сэры и сэрухи, — глухой смешок прокатился как волна от задних рядов к помосту, — как известно, средневековые рыцари в своих средневековых замках средневековыми вечерами очень скучали без телевизора, и развлекались тем, что рубили друг друга в средневековый очень мелкий винегрет. Это называлось «турнир», — Герольд остановился, пережидая жидкие аплодисменты, — Сегодня вы увидите, как самые доблестные сэры рыцари Халибада и Мешхары будут сражаться в честь прекрасных дам и победитель получит средневековое право выбрать королеву Любви и Красоты!

Розали скептически хмыкнула:

— Интересно, а как на счет средневекового права "первой ночи"?

— Прекрасных дам на сцену! — голосом Якубовича провозгласил герольд и Паша, открыв, было, рот для ответа так с открытым ртом и застыл. Под музыку Энио Мариконе на сцене появлялись «королевы» в нарядах — один фантастичнее другого: верх от Диора, низ от Юдашкина, прическа от фонаря. Их было столько, что в глазах зарябило…

— Кстати, знаете анекдот про средневековых рыцарей, — надрывался герольд, — Идут по Палестине три рыцаря: русский, немец, и поляк…

Глеб Мозалевский отошел недалеко. С его внешностью было бы немыслимо даже пытаться затеряться в толпе. Он и не ставил перед собой такой задачи.

Глеб знал — когда будет нужно, он начнет действовать и его путь, как путь змеи на камне, останется тайной для мудрецов. Он следил за гривой огненнорыжих волос и светловолосой головой рядом без злости, но и без сострадания.

Злость будет потом, а страдания… Он мазнул по толпе равнодушным взглядом.

То, что любого из них повергло бы в депрессию, у него не стерло бы кривой, ироничной улыбки с лица. Ленивое течение мыслей оборвал тихий зов, как будто из под ног:

— Привет…

Он опустил глаза: грязный карлик бомжеватого вида скалил желтые зубы.

— Кузя, — он повел подбородком в сторону тех, кого оставил, — сможешь тихо отсечь белобрысого?

— Приказывай, — Кузя сглотнул, на тонкой шее дернулся кадык, и Глеб невольно отстранился.

— Приказ отдан. Сделаешь все, как надо — получишь обещанную награду. Но до того… принесешь мне "Черную луну".

Кузя вздрогнул. Но в этот миг Глеб смотрел в сторону, и как будто не заметил Кузиного позора.

— А может, ну ее к бесу, а? — задумчиво произнес он, щуря карие глаза.

— Конечно, — торопливо согласился Кузя, — тебе ли переживать… Все бы так с бабами управлялись. А «луну», ну ее, а? Пусть лежит там, где лежала…

Ответом ему был сухой смех без веселья и взгляд, просверкнувший металлом.

— Неси «луну», Кузя. Это приказ. А о моей душе… не твоя печаль.

— Но…

— Брысь.

И Кузя исчез.

В поединке скрестились длинный рыцарский меч и кельтский топор. Миг противостояния, дрожащего солнца на острие и противник, подогнув колени, упал, откатился в сторону. Но оружия не выпустил и у самого края помоста легко вскочил — серый плащ взметнулся за спиной, скрыв напряженную улыбку.

«Черный» плавно, по-кошачьи развернулся на носках в ту же секунду, и когда «Серый» ударил, вскинул оружие и принял топор на основание лезвия. И вновь — миг противостояния и дрожащего солнца на металле.

Подталкивая друг друга зрители подвигались ближе и наконец окружили помост плотным кольцом, прижав Розали к спутнику. Она этого не замечала, сосредоточив внимание на действии, которое на глазах у тысяч зрителей творили эти, такие знакомые ребята. Она знала «кельта» и «крестоносца», знала «сарацина» и "короля Кастилии", парни как парни, со своими заморочками, но без всяких «потусторонних» способностей доже в эмбрионной стадии. Однако то, что они творили сейчас, иначе как «магия» назвать было нельзя: завеса времени приподнялась над деревянным помостом и зрители почувствовали это, не зря же притихли даже неугомонные пацаны, не зря проступило напряжение на лицах мужчин, и побледнели женщины. Это была игра, танец, жесткий силовой балет с тщательно отрепетированными «па», и исход был заранее известен, но об этом, казалось, напрочь забыли и зрители и участники, два парня, два рыцаря, два воина позабыв о том, что все это — лишь театр, бились, казалось, насмерть.

Или это и впрямь только казалось сжавшейся от напряжения Розали.

Магию грубо нарушил голос Марины, прозвучавший совсем рядом:

— Игорь, когда победишь, смотри, даму не перепутай, кроме Лены слов никто не знает, еще опозоритесь перед гостями.

— Хорошо, Марина Георгиевна, — «кастилец» скривился, как от зубной боли и поспешил скрыться за спиной Арлекина.

— А на счет бардов я и сама сомневалась. Надо было, конечно, Розенбаума пригласить… Неизвестно, что они там запоют, может это детям и слушать нельзя… Голос отдалился и смолк, но свое черное дело он сделал: праздник исчез, волшебство растаяло. На помосте скакали двое великовозрастных «ряженых», не слишком старательно делая вид что дерутся. Зрители, стоявшие рядом, перевели дух, зашевелились, нервно улыбаясь друг другу, кто-то отступил назад, освобождая место. Делегация Мешхары откровенно скучала, представитель мэра демонстративно глянул на часы. Пузо жест заметил, хоть и глядел в другую сторону и подозвал Марину.

— Закругляйтесь, — бросил он вполголоса, — я надеюсь, в банкетном зале все готово?

За спинами случилось некоторое шевеление и откуда-то из недр толпы протолкался белобрысый детинушка — косая сажень в ушах, в ярко-оранжевом фирменном комбинезоне, готовом треснуть на плечах. Колобок стоял поодаль, в той же позе, потирая подбородок, но, увидев комбинезон, вскинулся и шагнул навстречу.

— Что-нибудь случилось?

— Все о'кей, смонтировали, можно запускать, — комбинезон говорил с легким акцентом, но вполне правильно и бегло, — только одна проблема — куда запчасти сложить. В ваши гаражи, мэр сказал, нельзя.

— Никаких проблем, ребята, — Колобок отвернулся и от сцены и от кресел, в замке угловая башня свободна. Там сейчас вполне безопасно, на днях туристов поведем, на пару комнат можете занять. Охрану на ваше усмотрение: либо сами организуете, либо пост поставим.

Комбинезон скептически хмыкнул:

— Лучше сами. Как это по-вашему: "Своя рука владыка".

Неожиданно материализовалась Марина, даже не пытавшаяся скрыть усталое раздражение.

— Игорь, вы там скоро? Давайте, заканчивайте, у нас еще церемония награждения.

— Марина Георгиевна, у нас еще два поединка, — попробовал возразить "король Кастилии", но Марина отмахнулась от короля, как от мухи.

— Никаких поединков, я сказала, заканчивайте. Зрители скучают, а им еще наших доморощенных визборов слушать.

Марина исчезла так же внезапно, как и появилась, за афишей началось шевеление, а Розали подумала, что настроение окончательно испорчено, и больше ей на этом празднике делать нечего. Да и вообще, приходить сюда не стоило, один черт, все по телевизору покажут. Мэр Халибада наклонился к Зятю, что-то рассказывая, тот улыбался одними губами. Кавказец смотрел в другую сторону, но по напряжению шейных мускулов Розали поняла — слушает. И гораздо внимательнее, чем Зять. Мотает на ус, наверно. Интересно, о чем они там совещаются? А впрочем… совсем неинтересно.

Накатило усталое равнодушие, в последнее время это случалось с ней частенько, и она знала, что следом придет раздражение. Розали обернулась, чтобы протолкаться к выходу… И встретилась глазами с Пашей. Своей молчаливой тенью, о которой, честно сказать, почти позабыла.

— Погляди на них, — холодно бросила она, кивнув в сторону кресел, — сидят так, словно этот город у них в кармане. Обрати внимание на Пузо, у него же на физиономии написано: "какой я крутой демократ, в День Города вместе с народом…" и, как назло, ни одного гнилого помидора под рукой!

— А тебе хочется сделать им "козью морду"? — тихо спросил Паша, пряча улыбку.

— Хочется — не то слово. По большому счету — мне на них наплевать, но эти рожи здесь лишние. Без них было бы гораздо веселее.

Несколько секунд Паша молча размышлял. Потом деловито снял очки, сунул ей, положил руку на край помоста… и вдруг единым слитным движением вспрыгнул — вскинулся вверх, и оказался стоящим на ковре, мгновенно притянув к себя взгляды. Марина ахнула и кинулась за сцену. «Мэрская» делегация обеспокоенно завертела головами.

— Надеюсь, бедному странствующему рыцарю, лишенному не только наследства, но и доспехов, будет позволено сразиться на вашем турнире в честь таких прекрасных дам?

Голос Паши, усиленный микрофоном, разнесся далеко за пределы площади, зрители заволновались и человеческая масса пришла в движение, становясь еще плотнее.

— Вызовите милицию, это пьяный, — встрепенулся зам по культуре.

— Да вроде незаметно… Мариночка, это твой клоун? — Пузо привстал, но, увидев, что дочь куда-то пропала, а сам он окружен плотным кольцом народа, опустился на место. Вид у мэра был такой словно он сел на ежа. Тренированный годами "аппаратных игр" Пуза что-то чуял, и правильно чуял. Но пока ничего страшного как будто не было и даже не предвиделось.

— Пусть сражается, — крикнул подвыпивший гражданин в тельняшке, и его шумно поддержали те, кто оказался рядом. Паша уверенно "держал инициативу".

— Будь другом и братом, рыцарь, одолжи мне свой ковыряльник, — произнес он.

«Крестоносец» растерянно моргнул, соображая, как данная просьба соотносится с кодексом рыцарской чести. Но площадь ждала, времени на раздумья не было и он не слишком уверенно протянул наглецу свой бутафорский меч, рукоятью вперед.

— Высокочтимый король Кастилии окажет мне честь, сразившись со мной? — неудобопроизносимые фразы слетали с языка Паши легче, чем кожура с банана, будто он всю жизнь только и делал, что изъяснялся на этой тарабарщине, — Благородному королю незачем опасаться за свою честь, ему не грозит поединок с неравным. До того, как отправится странствовать я тоже носил корону. Перед тобой царь Шумера, величайшего из царств, как прошлых, так и ныне процветающих.

— Свободная Кастилия ни чем не уступит твоей державе, великий царь, и я готов сразиться с тобой до первой крови или насмерть.

Улыбаясь, Игорь шагнул на ковер.

— Ты кто, — быстро спросил он, почти не разжимая губ.

— Не псих, — так же тихо ответил Паша, — но там внизу… моя жена.

— Понятно, — «кастилец» ухмыльнулся во весь рот и неожиданно подмигнул противнику, — моей жены здесь нет, приятель.

Паша просто кивнул в ответ. Он понял, что произошло. Король сделал поистине королевский жест — на глазах у тысяч горожан Игорь подарил ему победу. Это было очень по-рыцарски и про себя Паша решил, что примет подарок, но сделает все возможное, чтобы паренек не заметил, насколько мало шумерский царь нуждается в жестах.

…Он вернул оружие и подошел к микрофону, дыша тяжело и сдерживаясь, чтобы не стащить майку через голову и вытереть лицо. Безжалостное солнце Халибада старалось на совесть, но Паша смертельно устал не от жары, а от усилий не поранить великодушного парня. Он криво улыбнулся. Площадь притихла.

Обращенные к нему лица казались размытым пятном, но ее лицо он все равно выделил и больше не отводил глаз.

— Очень трудно выбрать королеву Любви и Красоты… Все благородные дамы, украшающие наш турнир, достойны любой короны, — Паша переждал взметнувшиеся аплодисменты и договорил, — но я все-таки сделаю выбор, потому, что одна из них действительно прекрасна…

Девицы в пышных платьях тревожно запереглядывались. Игорь, великодушный соперник, широко улыбнулся, он один догадывался о том, что должно произойти сейчас, и в его протянутой руке тускло блеснуло тонкое светлое кольцо, похоже, от кольчуги. Не выпуская из рук микрофона Паша подошел к краю помоста, наклонился, протянул руку и помог взобраться на сцену Розали Логан.

Площадь взорвалась хлопками и свистом.

Марина Броневицкая выглядела так, словно выпила подогретый уксус.

Розали протянула Паше очки и взяла микрофон, не очень представляя о чем, собственно, говорить.

— Я благодарю этого отважного рыцаря за оказанную мне честь. Это честь, которую я могу больше ценить, чем выразить, — она запнулась, но Паша одобрительно кивнул и неожиданно ей стало легко.

Что я могу сказать? Живи долго, древний Халибад, и пусть твои старинные вольности будут порукой тому, что благородство и верность вовек не оставят эти стены. А если кто-нибудь, отныне и впредь, захочет заключить орла в клетку… Мы сумеем отстоять свою волю, и если понадобится — с оружием в руках, как отстояли недавно.

О, каким громом аплодисментов, каким ревом взорвалась площадь, каким ликующим криком, древним кличем вольного города: "Свобода или смерть!"

Делегация Мешхары, словно по команде, поднялась, чтобы уйти, но плотное кольцо людей сомкнулось вокруг помоста. Черные береты маячили далеко позади.

На этот раз игра в демократию себя не оправдала. Мэр Халибада, бледный, вертел головой, не зная, что предпринять. Успокаивать Мешхарцев было уже поздно, они же не глухие, слышали и клич Сопротивления, и менее цензурные слова по адресу Великой Мешхары, видели злые глаза людей а, через мгновение, словно для того, чтобы избавить «демократов» от последних сомнений, передние ряды взялись за руки.

— Сартэк, убирайся вон! — скандировала площадь.

— Ну и что теперь делать? — рявкнул Пузо, — кто-нибудь может мне сказать?

Если помните, я не советовал вам посещать это мероприятие, — тихо произнес Зять, его глаза бегали по лицам, сливающимся в одну сплошную белую полосу.

— Вы говорили?.. Не помню, — отрезал мэр.

— Сохраняйте спокойствие, — тихо посоветовал знакомый голос. Пузо обернулся. Колобок как раз прятал во внутренний карман плоскую коробку, — Я связался с Мозалевским. Через пять минут здесь будут водометы.

— Вы с ума сошли? — опешил Кавказец, — какие, к чертям, водометы?

— А чем вы их предлагаете, "черемухой"? — спросил Колобок, не поднимая головы. Лицо его стало жестким, а глаза… он на всякий случай прикрыл веками. Видно не стоило сейчас демонстрировать Пузо и его присным такие глаза.

Вы представляете заголовки в газетах? "Правительство разогнало мирных горожан на празднике города", — Кавказец повернулся к мэру, — телевидение здесь.

— Телевидение покажет то, что я скажу, — отозвался Пузо. При известии о водометах он заметно взбодрился, и уже не выглядел таким пришибленным, — а, что касается неэтичности методов, то… насколько я понимаю, мой… коллега принял это решение единолично, не посоветовавшись со мной.

Колобок вскинул голову, усмехнулся…

Мэр выглядел настолько невозмутимым, насколько позволяла ситуация.

Колобок пожал плечами и, отвернувшись, стал смотреть на тонкий шпиль Шлосс-Адлера.

На сцене происходило что-то невероятное. Девчонки в бальных платьях, сбившись в кучу, тихо попискивали, «рыцари», потрясая оружием, бросали в толпу, как в топку — поленья, зажигательные лозунги свободы и независимости Халибада, барды, вырывая друг у друга микрофон, пытались петь песню чилийских «компаньеро» и "Врагу не сдается наш гордый Варяг", но слов никто не знал, а из толпы уже летели не песни, а пьяный мат и угрозы… Герольд куда-то слинял по-английски. Площадь волновалась, как кадка с перебродившим тестом, норовя выплеснуться наружу. А потом замелькали синие пилотки и черные береты, которые появлялись сразу отовсюду. Послышался собачий лай и, через мгновение, завывая сиренами, на площадь влетело десяток «бобиков». Рыцари "щита и дубинки" сноровисто врубились в плотную людскую массу, работая «демократизаторами» как мачете. Вопли раненых заглушал визг сирен. В давке Розали потеряла Пашу и других ребят. Ей хотелось верить, что с ними все в порядке, но надежды на это было мало. То, что началось через несколько минут, больше всего напоминало гигантскую мясорубку. Черные береты с одной стороны и безоружные, но обозленные люди с другой. Трещали палатки «Пепси» и «Попкорна», яростный собачий лай время от времени перекрывал такой же яростный мат из микрофонов, а когда на асфальт пролилась первая кровь, все словно озверели. Собаки смотрели удивленно, как «сапиенсы» рвали друг друга зубами и в дождях осколков вколачивали в витрины.

Неожиданно взгляд Розали зацепился за знакомую фигуру: широкие плечи, русые волосы… Он отдавал быстрые распоряжения людям в военной форме, а когда обернулся, Розали с изумлением узнала Глеба Мозалевского.

Охолос словно сорвался с цепи, забыв о боли, отбросив все сдерживающие факторы. Люди бесновались, празднуя страх и растерянность зажатых в кольце мэра и компании. Бросаясь на стену из щитов они пьянели от воли, пили ее жадными глотками, ничего не оставляя про запас. И оставалось этой воли ровно

30 секунд. А потом в ход пошли водометы.

Парень в синей пилотке, заметив Розали, что-то крикнул в рацию и направился к ней, «держа» глазами. Она бы могла уйти. Существовала тысяча способов. Наверное, так и нужно было поступить, но…

— Я не собираюсь бежать, — сказала она, опережая «синепилоточника», — но предупреждаю: я гражданка Срединенных Штатов Америки и за физическое, или любое другое насилие, примененное ко мне, будет отвечать весь суверенный Халибад.

Парень растерялся, но ненадолго.

В таком случае, мисс, я провожу вас к машине. Посидите там. Здесь опасно. К тому же, у шефа СНБ к вам могут быть вопросы.

— Я не обязана отвечать на вопросы Службы Национальной Безопасности, — Розали вскинула подбородок, — но я отвечу на них.

Тысячелетия, намотанные на колеса… Города-призраки на обочине…

Гончие Смерти с их вековой ненавистью… Она почти позабыла когда, в какой миг в ее плоть и кровь, в костный мозг вошел девиз: "ни шагу назад". Сила это была, или слабость, кто знает? Но ничего нельзя было изменить — в тот миг, когда сложила прозрачные крылья девушка-птица, а она не протянула ей руки, она утратила способность жалеть. Даже себя.

Спасаясь, Паша вылетел на неширокую, чисто выметенную и чуть не с шампунем вымытую улочку. Сзади послышался топот «милитерботинок». Ровные ряды палисадников и темные, глухие заборы вдоль улиц не обнадеживали, но в концеконцов, не всегда заходишь туда, где открыто. Паша уже искал забор пониже (напрасный труд, все они были одинаковыми), когда внезапно, словно из небытия, вынырнула сущность размером с кошку, в клетчатой рубахе пузырем, и колобком подкатилась под ноги. Паша с размаху грохнулся на булыжник. Очки слетели на обочину и мир расплылся цветным пятном.

Молодой, лет девятнадцати пацан в необмятом «камуфляже» прыгнул к упавшему, «пригасил» его дубинкой по затылку и, заломив за спину обмякшие руки, защелкнул легкие стальные «браслеты».

— В сушилку?

Второй «берет», подскочивший следом, бегал чуть медленнее, но соображал чуть быстрее. Перевернув Пашу он лишь глянул в широкое, бледное лицо, присвистнул и хлопнул напарника по плечу.

— Везунчик ты, Леха! Быть сержанту генералом. Это ведь тот самый кадр, которого Змей ищет.

— Серьезно? — изумился Леха.

— Зуб даю… Так что, брат, дырку для ордена сверлить не торопись, а на выпивку мы сегодня наловили.

Он рывком поднял Пашу за шиворот и поволок к машине, уже сигналившей на углу.

В кабинете мэра суверенного и независимого Халибада была сумеречная зона. Панели темного дерева, черная кожа кресел, темная полировка мебели создавали эффект «пещеры», а не слишком сильная настольная лампа, единственная, горевшая в этот час, не рассеивала мрак а, казалось, сгущала его еще больше. Окнами кабинет выходил на площадь. Сквозь толстые, двойные стекла шум сюда не долетал, но синие всполохи мигалок проникали даже сквозь толстые шторы, заставляя мужчин нервно курить.

В кабинете их было трое: Сам, тот Колобок, которого Розали видела на площади, и которому не нашлось места в «партере». Третьим был полковник милиции, начальник УВД Халибада, господин Бар. Такая вот у него была сугубо трезвая фамилия. И в городе ходили слухи, что оправдывал ее Бар чуть не на

200 процентов. Он и сейчас пребывал в том счастливом состоянии, которое в приватной беседе с начальством, если только человек — не кандидат на снятие "с треском", и по сей день именуется «рабочим».

Розали выжидательно глядела на мужчин. Страха она не испытывала. Может быть потому, что полчаса назад видела их страх, а тот, кто боится сам и не умеет этого скрыть, уже никого не напугает. Иллюзорная безопасность… Розали видела что здесь, в этом сумеречном кабинете Пузо не боялся ни охолоса ни звездно-полосатого флага. Она сделала несколько шагов и оказалась у окна.

Приоткрыла штору. Зрелище было еще то… но, Варшава, после бомбежки выглядела более впечатляюще. Подмести, вставить стекла и можно начинать по новой.

— Мисс Логан, вы, наверное, догадываетесь, зачем я… пригласил вас, — спросил Халиф. Лицо его было скрыто в тени, она видела только руки, мощные, короткопалые ладони. Трудно было беседовать с руками, хотя и говорят, что они могут выдать внутреннее состояние человека скорее, чем лицо. Во всяком случае, они не дрожали.

— Да, — кивнула она, — вполне. Хотите предложить мне покинуть Халибад в

24 часа.

Руки шевельнулись. Левая накрыла правую.

— Несколько грубо, — ответил Халиф, — но, в принципе, верно… Мы уже не в первый раз беседуем с вами и…

— Нет, — перебила Розали.

— Что "Нет"? — не понял Пузо.

— Я не уеду… по крайней мере сейчас, — добавила она, стараясь, по-возможности, смягчить резкость первоначального заявления. С Халифами можно было обходиться довольно грубо, но разговаривать с ними следовало по-возможности вежливо, — у меня есть дела, которые я не могу ни отменить ни отложить.

— Такие, как организация беспорядков в городе? — встрял Бар. Розали быстро взглянула на него но в полутьме смогла разглядеть лишь оттопыренную нижнюю губу и выставленный вперед подбородок, похожий на отваленный ковш экскаватора.

За окном мигалки, одна за другой, гасли и «бобики» покидали площадь.

Солнечный диск из золотого стал оранжевым, смотреть на него было уже не больно. Но небо еще не темнело.

— Я слушаю, — поторопил Пузо.

— Надеюсь, вы помните о том, что не можете требовать у меня никаких объяснений? — Розали отвернулась от окна и взгляд ее снова уперся в руки. Она нашла глазами Колобка, тот был как-то слишком индифферентен.

— К сожалению, — подтвердил мэр.

— Но мы можем вежливо попросить, — бросил Бар поворачиваясь к Розали всем корпусом, — и вы нам не откажете… я думаю.

— У мисс Логан нет никаких оснований для отказа, — руки зацепили карандаш, повертели в пальцах и отложили, — если, конечно, в дружеских контактах с уголовниками и террористами из так называемого Сопротивления ее подозревают зря.

— Подозревают? — Розали слегка опешила.

— И не без основания.

Она оглянулась на голос Бара.

— Неделю назад на месте ликвидированной таможни произошла стычка мешхарских «дальнобойщиков» с этими рэкетирами из компании Берегового.

— Я знаю, и что?

— Разумеется, вы знаете, — подтвердил Бар, — вы ведь были там?

— В самом деле? — искренне удивился Халиф, — Вы не ошиблись, Бар? Что делать искусствоведу, к тому же гражданке США в сугубо наших мафиозных разборках?

Розали поймала себя на том, что ее жутко нервирует невозможность удержать в поле зрения одновременно и Бара и Пузо. Мгновенно вспомнилась сценка, подсмотренная на днях — две крысы охотились на кобру. Они работали слаженно, нападая спереди и сзади, выматывая и не давая возможности ускользнуть…

— Это была политическая акция, — огрызнулась она, — да, я была там! И не видела ни одного бандита. Там были обычные люди, мужчины, женщины и даже дети. Ваш реверанс Мешхаре лишил их средств к существованию.

— Что поделать, — мэр развел мягкими ладонями, — они хотели независимость. Они ее получили. Если бы мы не сняли таможню, здесь бы уже стоял мешхарский спецназ. По мне — пускай бы стоял, но народ Халибада выбрал свободу, — короткий смешок Пуза показался ей безмерно оскорбительным, — вам, как американке это должно быть близко.

— Как видите, мисс Логан, оснований для вашей высылки, конечно, маловато, но при большом желании наскрести можно, — добавил Бар, не дав установиться тишине, — И сегодня вы сделали все, чтобы это желание у нас возникло. Не обессудьте.

— И что? — холодно спросила Розали, сознавая что снова сорвалась на пустом месте и непоправимо хамит, — вы будите искать основания для высылки Розали Логан? Это единственная проблема Халибада? Все остальное в полном порядке?

— Нет, — криво усмехнулся Бар и глянул на девушку в упор, — Вы — не единственная заноза в заднице Халибада. Но вас легче всего выдернуть.

Розали с изумлением заглянула в круглые и наглые глаза. Обернулась. Руки Пуза были крепко сцеплены в замок. Он молчал. Просто молчал. Она отступила. На глаза попался тот самый Колобок, о котором она почти забыла. Смотревший на нее. Не на Бара, не на Халифа а на нее. И безмолвный как каменный идол. Глаза словно налились крутым кипятком и она почувствовала что по щекам бегут горячие, быстрые слезы.

Внезапно Колобок, доселе не проронивший ни слова, выступил вперед:

— Мисс Логан, вы можете идти. Никаких претензий к вам у администрации нет. Если вы решите предъявить иск за нанесенное оскорбление то это ваше право. Но от имени администрации я приношу извинение за все, что вы здесь услышали.

Розали с грустной симпатией взглянула на этого человека и, чуть помедлив, кивнула головой.

— Извинения приняты. Иска не будет.

И вышла.

И еще целых десять секунд висела томительная тишина, а потом прогремел взрыв.

— Ты что, Колобок, охренел? — рявкнул Пузо, не стесняясь полупьяного мента.

— А вас это удивляет? В этом зоопарке и святой Лука охренеет, — ответил Колобок, но так тихо, что его никто не услышал.

— Мисс Логан…

Она обернулась. Тому, кто ее остановил, было лет 25, не больше, и похож он был на телохранителя в штатском.

— Господин мэр предоставляет вам машину с водителем.

Розали ощутила за спиной бесшумное, мягкое движение и быстро повернулась: «Вольво» темно-серого, даже сизого цвета беззвучно притерлось к обочине и застыло, как сгусток ночного тумана. За зелеными, густо тонированными стеклами было не разглядеть ничего, но Розали поймала себя на мысли, что ей и не хочется туда глядеть. "Призрак убитой совы"…

— Спасибо, — она торопливо качнула головой и поспешила отойти, подсознательно ожидая, что «призрак» полетит следом, пугая ее своей бесшумной мощью. Но «Вольво» осталось на месте.

Треск и грохот постепенно стихали, пока не сошли на нет. Сирены смолкли еще раньше, и площадь перед зданием мэрии, похоже, очистилась. Последними успокоились овчарки. В стремительно наступающей тьме уже трудно было разглядеть собственные руки, но внезапно на крыше вспыхнул свет: четыре мощных прожектора залили площадь неравномерным сине-красно-фиолетовым сиянием. В витрины спешно ставили огромные куски фанеры и электрокартона, появилась техника и люди с метлами, швабрами и совками. На помосте завозились, поднимая опрокинутые колонки и протягивая провода. А площадь снова стала заполняться народом.

В темноте город изменился. Дома словно придвинулись теснее друг к другу, сжимая и без того узкие улочки. Звучала музыка. Розали узнала "Депеш Мод", поморщилась, но стерпела, это было все-таки лучше, чем Анжелика Варум, "очаровашка, в трусах ромашка", к тому же, как не верти, "на родном языке"…

В мистическом, мертвенном свете лица людей казались неестественно худыми. Скулы и носы выпирали, словно народ был изможден долгим голоданием.

Вместо глаз темнели жутковатые провалы. И все это вместе составляло вполне конкретную и законченную картинку средневекового шабаша вампиров. На фоне развалин замка, после «турнира», который закончился массовым побоищем, ассоциация напрашивалась сама.

Состав толпы тоже изменился и, пожалуй, не в лучшую сторону. Пропали дети, молодые женщины и пожилые люди. Площадь и близлежащие улицы заполнили подростки и молодые ребята раннего послеармейского возраста. Все они были либо «слегка», либо «порядком», либо просто пьяны "до белых коней", и никакого особого веселья и удовольствия на юных лицах Розали не заметила. Те, кто «догнал», были благодушны, те, кто "не успел" — досадливо оживлены. В воздухе висел острый запах пива и плотный сленг, густо приправленный инвективной лексикой. Попадались, и не так редко, глаза и вовсе оловянные.

«Дурь» в Халибаде большим злом не считала даже милиция. Ее можно было приготовить чуть ли не прямо на «поле» с помощью костерка, консервной банки и куска марли. Старики испокон веков использовали ее как средство от зубной боли. А молодые… наверное у них тоже что-нибудь болело. Душа, например.

К ней пытались цепляться, она проходила мимо не отвечая, хотя язык чесался. Но с этим зудом Розали давно научилась справляться. Тем более, что и нужно то было для этого всего-ничего: поглубже нырнуть в свои мысли. А мысли были невеселыми.

Ежу понятно, что Пузо и его присные не упустили и не отпустили ее, а "пустили погулять на коротком поводке". Ее обаятельная улыбка наверняка уже появилась во всех возможных ориентировках, а симпатичные интеллектуалы с четырьмя звездами под штатским пиджаком уже получили задание выявить связь: ЦРУ — Халибадское Сопротивление. Для мэра такая связь сейчас была бы подарком судьбы. По крайней мере, она дала бы Пузу отличную возможность эффектно повесить всех собак на мифический "международный заговор", и он этой возможности не упустит. "Медвежья услуга" — вот как называется подобный вид помощи. И Игорь, когда раскинет мозгами, вряд-ли благословит Розали Логан на новые подвиги. Если он жив. Если Паша жив. Если хоть что-нибудь уцелело после сегодняшнего "левого марша"…

Неожиданно перед глазами материализовалась сине-сиреневая тень в безрукавом тельнике, с массивным крестом на шее и плохо сфокусированным взглядом. Розали сделала шаг в сторону, чтобы обойти тень, но рядом выросла другая. Она оглянулась: подростки замкнули ее в кольцо. На первый взгляд и без учета скрытых резервов их было семеро. И все безбожно пьяны. Слишком пьяны, чтобы на них могли подействовать доводы разума. И слишком трезвы, чтобы выпустить.

Один на один она бы справилась с любым. Двое уже были проблемой. А семеро — это уже не проблема, это был гроб с музыкой.

В чем дело, ребята? — спросила Розали, и голос показался ровным и безмятежным даже ей самой. В ответ парень дохнул ей в лицо дымом дешевых сигарет и выдал пространно-философскую фразу наполовину по-английски, наполовину по фене. Синтаксис ее остался загадкой для Розали, но общий смысл она уловила — ребята испытывали острый дефицит в области общения полов и рассчитывали, что она этот дефицит восполнит. Неясно, всерьез рассчитывали, или для прикола. В обоих вариантах были свои плюсы и минусы, а в общем, это был полный абзац.

На счет реакции толпы она не обольщалась, здесь всем на все было наплевать, кроме пива и «дури»…

Неожиданно вспомнилось лицо Стража: тонкое, спокойное, с капелькой грусти в серых глазах. Таким она видела его в последний раз, в Санджапуре.

Слова, которыми он напутствовал ее в тот миг показались ей лишними: "Запомни, никто и никогда не придет на помощь побежденному… А если это случится, значит мир изменился и, возможно, достоин жить. Но я в это не верю. И никто не поверит, если у него есть хоть капелька мозгов."

Страж был прав. Как всегда. Но, упрямо дернув плечом, Розали закрыла зеркало. Как всегда…

Чья-то рука сцапала ее за запястье. Рука была сухой и теплой, но всеравно показалась ей липкой и грязной. Отработанным движением она освободилась от захвата. Парень рухнул на колени, зажимая локоть. Розали выпрямилась и обвела всю компанию быстрым, внимательным взглядом. Что бы там ни было, вряд ли эти пацаны хотели ее убить. А если и хотели… Розали глубоко сомневалась, что им это под силу.

— Развлекаетесь? — металлический голос прозвучал совсем рядом и, словно разрубил пополам шумовую завесу из пьяных воплей и ритмов "Депеш Мод". Стало тихо. Площадь отодвинулась, пропала в тумане, осталась только цепочка ярких глаз, в которых таял ошалелый хмель, сменяясь недоумением. Потом крепыш, который был здесь за главного, хрипло спросил:

— Тебе, мужик, чего?

— Не «мужик», а подполковник СНБ господин Мозалевский, — поправил голос и перед носом парня мелькнули "красные корочки", — под козырек брать не обязательно… э, нет, в руки не дам, инструкция не разрешает, — «корочки» исчезли так же быстро, как и появились, — Свободны, ребята.

Кольцо распалось на две половины, а потом вдруг стало таять стремительней и бесшумней, чем струйка дыма на ветру. И только тогда она позволила себе обернуться.

Таким мужчинам нужно запретить улыбаться в законодательном порядке, — подумала Розали с немой покорностью судьбе, — потому что это яд, которым можно отравить насмерть. И, будь я проклята, он об этом знает.

— Испугалась? — вполголоса спросил Глеб.

— Да нет, — это было отчасти правдой, — Я, вообще-то, девушка не пугливая.

О второй части правды она предпочла умолчать. О том, что испугалась сейчас, увидев его.

Площадь осталась позади. Перед ними была узкая темная улица, наглухо запертые ставни и бесконечная, безликая тишина вокруг, до самого горизонта.

Только над головой горели звезды — слишком высокие, чтобы быть хоть немного заинтересованными в том, что творилось на земле.

— О чем ты думаешь?

— О том, как высоко Пузо оценил мою скромную персону, — откровенно сказала она, — даже подполковника для меня не пожалел. Я чувствую себя польщенной…

— Ты о чем? — тихо спросил спутник.

— Только не говори, что ты оказался здесь совершенно случайно, — хмыкнула Розали.

— Хорошо, не буду. Но, между прочим, просто в порядке информации, это так и есть.

— Тогда извини, — но тон Розали был далек от просительного, как и она сама от того, чтобы поверить офицеру СНБ. Раньше считалось хорошим тоном не верить иезуитам.

Фонари не горели. Легкий ветер толкнулся в лабиринте домов, шевельнул густую листву в палисадниках и растаял, не принеся прохлады. Собаки не спали, изредка они тревожно взлаивали, но быстро смолкали, погружаясь в странное, присущее всем хорошим сторожам состояние "бдительной дремы".

Они шли рядом, но не касаясь друг друга. Глеб чувствовал ее неостывшее напряжение и наперечет знал все ее невеселые мысли. И мог бы поделиться своими…

…Если кто-то, пусть даже с чужой подачи, вскидывает к небу кулак и кричит "Смерть!", он должен быть готов к тому, что она ответит. За убеждения всегда приходилось платить, и платы "презренным металлом" судьба не брала…

Громада Шлосс-Адлера, казалось, не приближается совсем, но это только казалось. Горожане знали, что стоит миновать городскую окраину, выйти на узкую тропу и сделать несколько шагов, выбираясь из гряды камней и зарослей лавра, и замок заслонит небо, возникнув как будто из небытия. Место, где пересекались оси координат, то, которое обозначали цифрой «0». Нервный узел десятка миров. Место, где не бывает тишины. Где всегда ветер, который говорит на разные голоса. Глеб Мозалевский слышал ветер. Не единожды. Почему именно ему удалось прикоснуться к чуду, которого напрасно домогались святые и праведники? А уж он то прекрасно знал, что наказан отнюдь не без вины. И то, что он собирался сделать сейчас, было чем угодно, только не раскаянием…

В кармане джинсов, чуть мешая при ходьбе, лежала плоская темная шкатулка, которую Кузя принес, обернув полой. Смотрел при этом Кузя нехорошо, как на больного, и к тому же, заразного. И руку отдернул, как от крапивы.

— Хранители будут недовольны, — предостерег он. Глеб кивнул, и сунул коробочку в карман. На мнение подданных своей империи ему, с недавних пор, было глубоко наплевать. Ему было нечего хранить, стало быть и хранители были без надобности.

Апокалипсис предрешен. И если так, то не все ли равно, когда… но, если можно — не прямо сейчас. Слишком далеко были звезды. Слишком близко была эта удивительная женщина. Он помнил ее. Оказывается, он очень хорошо запомнил ее походку — каблуки изменили ее, но не сильно. Светлые, почти белые волосы — это потом они стали рыжими. И ее неповторимые глаза. Неповторенные. Каждая женщина, каждая девушка на земле глядела на мужчин глазами Евы, а ЭТИ глаза были только одни. Иногда они согревали нежностью, иногда обжигали холодом, но всегда были невыносимо упрямы. В тот день было именно так. И когда, мгновением позже, она услышала "приговор, не знающий изъятия", в них, казалось, дрогнуло пламя. Он ждал — так не ждал даже этот белобрысый, который был с ней рядом. Но губы, на которых погасла улыбка, так и не разомкнулись для просьбы и покаяния.

Вот тогда он впервые восстал…

Он помнил этот день, словно вчерашний. Возможно, он был единственным, кто так хорошо его помнил. Все знали о "Проклятии Евы" — быть смертной и рожать в муках". Но и люди и нелюди забыли о проклятии Лилит: не знать ни смерти, ни воскресения, ни покоя. Помнить, тосковать, искать… вечно. Не в семижды семи ли раз был тяжелее ее приговор? Но она выслушала его спокойно и снисхождения не просила. Впрочем, так же поступила и Ева. Это потом род человеческий измельчал.

Он ушел в свои мысли так глубоко, что почти позабыл, где находится. Но вопрос, заданный вполголоса, вернул его сразу, словно и не было этих глубин.

Насколько я понимаю, ты здесь большая шишка?

Глеб, почти против воли, улыбнулся.

Можно сказать и так.

Игорь и остальные «рыцари»… Они неплохие ребята, — она неловко помолчала, — Хотелось бы что-нибудь для них сделать. Хотя бы в рамках закона.

М-гм, — он кивнул. Помолчал. Тишина стояла такая, что стук ее каблуков по асфальту слышен был на два квартала. Сам Глеб ступал совершенно бесшумно.

Я обещаю даже больше, — наконец ответил он, — я сделаю для них все, что могу в рамках моей совести и офицерской чести. А это несколько шире рамок закона. Устроит тебя такой расклад?

Более чем, — кивнула Розали и заметно повеселела.

Имени Паши она так и не назвала. Запомнила, видно, их утреннюю стычку. Понадеялась, что подполковник СНБ Глеб Мозалевский и сам вспомнит Пашу и включит его в круг тех, о ком просила позаботиться мисс Розали Логан.

Что ж. Он помнил о нем.

Внезапно позади что-то бабахнуло с громким треском исполинской хлопушки, и над крышами, среди неподвижных звезд, расцвела желтая огненная роза. Второй хлопок последовал без задержки, и вслед ему — третий. В черном небе вспыхнули фонтаны света — белый и алый.

Она остановилась. Это было очень кстати, потому, что до козерожьей гостиницы оставалось ровным счетом два квартала, а он все еще ничего не решил. Видел бы его сейчас белобрысый…

Хорошо, что в темноте Розали не заметила его кривой усмешки. Не годится женщине смотреть на такое. Хотя эта — видела всякое. Но, все равно — не годится.

— Глеб?

Да? — он обернулся с готовностью, которая удивила бы его, пожалуй, возьми он труд задуматься. Впрочем, ему не было нужды думать. Он знал.

Почему ты всегда один?

Лицо Розали, ее медные волосы во вспышках салюта казались нарисованными акварелью прямо в сухом, горячем воздухе. Серо-рыжие глаза смотрели с напряженным вниманием, и в них дробились отсветы догорающей розы.

Ты уже спрашивала об этом, — произнес он, — тогда…

Она не стала уточнять когда. В тот вечер, когда в прокуренном баре, сотрясающемся от ритмов «попсы» он узнал ее глаза… Или в другой. На берегу прозрачной реки. В месте еще не воздвигнутых Врат.

И что ты ответил?

Неожиданно с кошачьим воплем распахнулась старая форточка, и на тихую улицу выплеснулась волна бьющейся о стены музыки и страстного, обжигающего голоса. Знаменитейший хит Черной Уитней… "Я буду любить тебя вечно"…

Но это было не важно. А важным оказалось то, что Розали от неожиданности вздрогнула, отступила назад, каблук подвернулся, он подхватил ее, спасая от падения и от травмы и его опалило огнем рыжих волос.

В Эдеме не выжимали сок из винограда, — беспечно рассмеялась она и вдруг вздрогнула, — откуда это?

Наверное, из какого-нибудь фильма, — беспечно солгал он, волевым усилием зажимая бешеное сердце.

Праздничный фейерверк наконец отгрохотал и город снова погрузился в темноту, только огромные звезды смотрели с небес, да шпиль Шлосс-Адлера даже в этой непроглядной темноте умудрялся выглядеть еще более черным.

Так что же ты ответил, — напомнила Розали.

Я не ответил, — улыбнулся он.

"Нет, ты не станешь меня жалеть. Ты помнишь, что мужчины не принимают жалости. Напрасно. От тебя я приму что угодно. Даже смерть. Но пусть мир перевернется, если я скажу об этом. Природа слова непостижима. Пока ты лжешь

— тебе верят, но стоит тебе сказать правду — и ты навек ославлен как лжец".

Серо-рыжие глаза сияли напротив. Слишком близко. Казалось, вечер наполнился электричеством и вокруг них бесятся невидимые, но смертельные разряды. Останавливаться не имело смысла, да он бы и не смог. Апокалипсис неминуем. Глеб Мозалевский привлек ее к себе. Она дернулась, пытаясь отвести взгляд, но он не пустил. Если "держать глаза" достаточно долго — скоро ей станет безразлично насилие. А потом оно станет желанно.

Плоская коробочка сама оказалась в руке. Тот самый последний ход в игре, после которого ситуация просто обязана стать патовой.

Тонко зазвенела невидимая струна. Этой мелодии не слышал никто из живущих. Он и сам ее не слышал. Она родилась не на земле, а "в небесных струях чистого эфира", откуда и была добыта так, что лучше промолчать об этом. Крышка открылась. На белом шелке темнело толстое кольцо. Под пару тому, что носил он. Только гораздо меньше.

— Что это? — слабо вздрогнул голос.

Наш с тобой пропуск в рай, — глухо сказал он, — в наш личный рай. Куда мы и Его не пустим…

Слова не имели значения. Только взгляд. Не отводя глаз он взял тонкую руку и одел на безымянный палец темное, почти черное кольцо. Оно подошло идеально. Еще бы! Только для этих пальцев его когда-то и выковал хромой бог и сын богов.

"Лилит… Долго же я ждал. Но теперь ты — моя. На все то время, которое еще осталось этому невезучему миру. Я соединяю крепче, чем Бог".

Он поцеловал приоткрытые губы даже не пытаясь укрыться от тысячеглазого неба. Но оно молчало и звезды светили совершенно по-прежнему. Так и должно быть, вспомнил он. "Никто не придет на помощь побежденному". Когда-то он сам придумал этот закон.

Глава 3.

Паша очнулся от давящей тишины. Голова разламывалась. Он попробовал шевельнуть рукой — та повиновалась, хотя и со скрипом. Наручники с него, видимо, сняли. Паша тронул затылок, и едва не подскочил от боли, пробившей его от макушки до пят словно копье. Но в некотором роде, боль даже помогла.

Встряхнула его, заставила прийти в себя. Медленно и осторожно Паша открыл глаза.

Над ним стояла смерть.

Он так удивился, что даже забыл испугаться. Смерть — один к одному — была старуха из мрачных анекдотов медицинского «черного» фольклора. Плотный белый саван. Капюшон, за которым не угадать лица. Костлявые руки — скелет, едва обтянутый высохшим желтым пергаментом. Одну руку Смерть, в лучших традициях тех же анекдотов, тянула к нему. В другой была здоровенная блестящая коса.

— Ты за мной? — глупо спросил Паша.

Смерть не ответила, продолжая безмолвно тянуть к нему свою костлявую лапу. Это было настолько жутко, что Паша почувствовал легкое шевеление в районе прически.

— Ты ошиблась, — тихо и, как ему показалось, убедительно произнес Паша, — я — не твоя добыча. Не рожденный, но сотворенный, смерти не подвластен…

Но Смерть и на этот раз ничего не ответила, продолжая маячить в полумраке со своей косой.

Это было уже просто невежливо. Паша вскинул голову, огляделся… И едва не втянул ее назад, как черепаха. Справа, в каком-нибудь сантиметре от него висела паутина и в центре ее черная мохноногая тварь размером со спаниеля таращила безумные глаза. Слева был воткнут в плаху огромный топор, кровавая лужа под ним растеклась, грозя затопить его ноги.

Паша зажмурил глаза и помотал головой.

Морок понемногу рассеивался. Помещение, куда он попал, было камерой, типа каземата, одного из тех, которые так талантливо описывала Ольга Форш. И, как можно было догадаться, меблировано оно было исключительно "веселыми штучками". Окончательно придя в себя Паша потрогал Смерть и обнаружил под балахоном пластмассу и железную арматуру.

— С первым апреля, — поздравил он сам себя не столько досадуя, сколько получая удовольствие от грубого своеобразия шутки, — правда, уже дней пятнадцать, как август на дворе… по местному.

Земля под ним не качалась и, не смотря на зверскую головную боль, на ногах он держался вполне сносно. "Черные береты" проявили гуманизм, свойственный нынешней просвещенной эпохе. Римские легионеры действовали намного грубее. Не говоря уже о ребятах в хаки, подданных Ее Величества королевы Виктории и разной эсэсовской сволочи. Да, удар «демократизатором» по голове неплохо подлечил амнезию.

Паша посмотрел вверх — под потолком горела лампочка в железном «наморднике». Из узенькой каморки наружу вела вполне современная железная дверь. Паша подошел и, рассчитывая неизвестно на что, толкнул ее плечом. Она, разумеется, не поддалась. Он попробовал еще раз, сильнее. Мог бы и не пробовать, только плечо зашиб. Теперь он вспомнил, как называется это место: «сушилка». Одну из комнат Шлосс-Адлера местная СНБ использовала под камеру предварительного заключения. Правда, при чем тут Смерть и прочие «ужастики», Паша так и не понял.

Он вышел на середину комнаты. Сосредоточился. Закрыл глаза и попробовал толкнуть грудью слежавшийся воздух, пахнувший пылью. На мгновение перед глазами мелькнуло видение: темная полоса асфальта, уходящая в небо. Легкое головокружение… Паша шагнул вперед. Длинная трава на обочине мазнула по ногам, но уже в следующий миг его повело и небосвод с чужими созвездиями закружился перед глазами, как чертово колесо.

Он пришел в себя, лежа на полу. В принципе, этого следовало ожидать.

Слишком велики энергетические напряжения. Ноль координат.

Что ж, философски рассудил Паша, если нельзя выйти через окно, подождем, пока откроется дверь. Он опустился на пол, поджимая ноги, как учил сэнсей Дзень-сю. При таком положении кровообращение не нарушалось, ноги не затекали и можно было просидеть так хоть до конца света, а потом вскочить единым слитным движением, в полной боевой готовности. То, что под потолком горел свет его очень и очень обнадежило, это означало, что помещение обитаемо и однажды сюда обязательно кто-нибудь придет. Хотя бы для того, чтобы снять показания со счетчика.

… Выпрямить спину. Закрыть глаза. Расслабиться… Проблема в том, что мозг, даже мозг бессмертного, не рассчитан на то, чтобы вместить вечность, и постепенно воспоминания стираются. Остается только то, что жизненно необходимо, или то, что ты сам хочешь удержать. Имя старого китайца Паша помнил, а вот большинство его уроков забылись напрочь. Видно, никакой жизненной необходимости в них не было.

Расслабиться никак не получалось. Паша помимо воли вспомнил лицо, которое здесь и сейчас хотел бы видеть меньше всего. Сколько раз жизнь сводила их — столько раз этот непревзойденный Мастер Иллюзии вешал ему на уши длинные итальянские макароны. И столько раз Паша их глотал. Зачем Отец Лжи выдернул его сюда на этот раз?

Лампочка замигала, словно глаз, в который попала соринка. Паша посмотрел на нее с тревогой. Не то, чтобы он боялся остаться в темноте, просто с лампочкой было как то веселее. Помигав, лампочка успокоилась и Паша перевел дух.

Мизинцу было как то неудобно. Паша поднес руку к глазам, увидел тонкое светлое кольцо и вспомнил, что во время заварушки надел его, чтобы не потерять. Сейчас он его снял и сунул в карман хаки.

Гадать, зачем Змей делал то или это, было занятием чисто от безделья.

Все их прошлые встречи так или иначе заканчивались дракой. Правда, ни разу не повезло им подраться до смерти. Старые манускрипты говорили, что был в этом какой-то глубинный и тайный смысл, только оба спарринг-партнера помнили сочинителей этих манускриптов еще в ту пору, когда они пешком под стол ходили

— и тогда они не блистали интеллектом, и позже толку от них было немного.

Хотя люди потом назвали их святыми…

Расслабиться… Закрыть глаза… Ждать.

Ему все-таки удалось это сделать. Расфокусированный взгляд блуждал по стене, ни за что не цепляясь. Мысли одна за другой гасли… "Я в тандэне", говорил Дзень-Сю… Наверное поэтому он ничуть не удивился, когда стена перед глазами вдруг пошла волнами. Отрешенно Паша наблюдал, как прямо из этих волн возникло плечо, обтянутое оранжевым, с фирменным значком: золотой конь на белом поле. Следом появилась нога в фирменной кроссовке сорок-последнего размера. И наконец возникла белозубая улыбка — увидев ее Паша сообразил, что не спит, и одиночество его действительно нарушено.

Он вскочил, торопливо подыскивая подходящие слова для приветствия. Но открыть рот ему не дали. Каменная стена вновь заколыхалась, став на мгновение почти прозрачной, и в камеру шагнул худощавый темноволосый паренек в таком же, сводящем с ума, оранжевом прикиде.

Теперь Паша узнал эту "сладкую парочку".

Робеть перед ними было вроде бы не из-за чего, однако робость — чувство нелогичное и узник замка Шлосс-Адлер внезапно ощутил полное отсутствие слов.

Как в том старом советском шедевре: "Зина, подскажите мне что-нибудь по старославянски".

— Закурить будет? — деловито спросил Миша, ища глазами, где бы пристроится. Паша торопливо зашарил по карманам и, разумеется, ничего не нашел. После «обыска», который устроили ему "черные береты", в пору было благодарить судьбу, что не очнулся без штанов. Часы, кстати, тоже сняли.

— Пять утра, — негромко подсказал Гавриш, отвечая на незаданный вопрос.

Взгляд темных глаз был так невозмутим и доброжелателен, что Пашу, наконец, «отпустило».

— Ну вы даете, ребята, — выдохнул он и опустился на пол, поджимая ноги, — так можно и инфаркт заработать. Не могли через дверь войти?

— Могли, конечно, — пожал плечами Гавриш, — но ведь это такая формальность…

— А это что? Тоже ваши хохмочки? — Паша кивнул на Смерть в углу и невольно улыбнулся, вспомнив недавний испуг.

— Эта? — Миша ухмыльнулся, — Красивая девушка, да? Это точно хохмочка, только не наша. Вернее наша, но не совсем.

— Мы вообще-то здесь по делу, — пояснил Гавриш, по своему обыкновения, мягко улыбаясь, — Американский луна-парк в Халибаде монтировали. А Смерть и прочие навороты у нас ребята из СНБ попросили, сказали, для удобства клиентов.

— Да, это было весело, — согласился Паша, — они тут в СНБ все — юмористы, Мише Задорнову делать нечего…

Лампочка снова замигала, и теперь уже все трое уставились на нее с беспокойством.

— Генератор барахлит, — определил Гавриш, — здесь же автономное питание. Электричество прямо из атмосферы забирает. Хитрая штучка.

Мишаня вразвалочку, до страсти напоминая медведя, прошелся по камере, похмыкивая под нос, и вдруг стремительно развернулся и залепил пауку крепкий хук правой. Зверюга спружинила, стеклянные глаза вспыхнули, мохнатые лапы зашевелились, вызывая тошноту и омерзение, потом что-то слабо щелкнуло и паук замер.

— Может, в картишки сбросимся? — Миша похлопал по карманам, потом, покосившись на Пашу сплюнул через левое плечо и добыл новую, нераспечатанную колоду прямо из воздуха.

— Как в лучших казино Лас-Вегаса, — удовлетворенно заметил он, — в «вист» умеешь? Ах да! — он хлопнул себя по лбу, — извини, поручик.

— Втроем что за игра? — с сомнением протянул Гавриш.

— А мы сейчас Петюню выдернем, четвертым будет.

— Стоит ли?

— Один фиг — понадобится, — резонно ответствовал Миша, тасуя колоду с ловкостью заправского шулера, — уходить-то надо, а кавалергарду сквозь стенку стремно…

— Эй, ребята, — Паша покрутил головой. Он уже давно с растущим беспокойством вслушивался в бессмысленный и беспечный обмен репликами, и чем больше он слушал "сладкую парочку", тем меньше ему нравилось их настроение, — может подождем с «вистом»? может, сначала сообразим, как мне выйти отсюда?

— Спокойно, поручик. Не дергайся, — неожиданно властно осадил его Миша.

Широченная улыбка вмиг подсохла и под ней обозначилось усталое и обеспокоенное лицо, — Все тебе будет, и даже с собой. Дождемся рассвета…

если дождемся. А потом подумаем, как нам жить дальше.

— Что-то случилось, — понял Паша.

Гавриш, по-обыкновению помалкивал, хотя мог сказать многое и, как вспомнил Паша, в силу слова, вообще-то, верил. Однако предпочитал молчать.

Плохо дело.

— Пока вы изволили прохлаждаться в обмороке, мир изменился, — жестко сказал Миша. Руки его, ловко тасующие колоду, на миг замерли, а когда снова пришли в движение, Паша понял, что не может оторвать от них взгляд. Тревожно звенела невидимая струна и звук этот все нарастал.

Что-то случилось… с ней?

Не отвечает, — тихо произнес Гавриш, мудря с радиотелефоном, — должно быть, отключился.

— Ну так пошли ему сигнал на пейджер.

Лампочка снова замигала, но Паше было уже наплевать на лампочку. Он встал, плохо соображая, что собирается делать. Руки непроизвольно сжались в кулаки.

— Что с ней? — потребовал он с ледяным спокойствием, которое было страшнее всякой ярости.

— Скажи ему, Гавриш, — буркнул самозваный крупье и бросил карты на пол.

Одна, крутясь в воздухе, опустилась к ногам Паши, рубашкой вверх. Он наклонился, и, чувствуя странное нежелание это делать, все-таки поднял ее. И перевернул, наперед зная, что увидит на ней.

Туз пик.

— Змей одел ей на палец "Черную Луну" — Гавриш пожал плечами, словно извиняясь то ли за чужой поступок, то ли за плохую весть, — мы все немного опоздали. Теперь Лилит — его…

"Сумеречный кабинет" в ту ночь и не думал расходиться, как в недоброй памяти тридцатых, когда работа по ночам без выходных и праздников была явлением рядовым и никого особенно не удивляла.

Двое сидели на длинном черном диване и курили «Мальборо» из пачки Эконома. Двое стояли у окна, устремив на площадь невидящие взгляды и курили «Верблюда» из пачки Зятя. Пятый стоял в углу, подперев, по обыкновению, подбородок ладонью, и курил «Родопи» из своей собственной пачки. "Аппарат мэра" играл в молчанку уже почти час. Им было о чем помолчать. В десять ожила "прямая линия". На проводе был госсекретарь суверенной и независимой Мешхары.

Ультиматум был неофициален, как и большинство подобных вещей, и предельно ясен: к вечеру завтрашнего дня головы зачинщиков «путча» должны торчать на воротах, а народ — славить всемогущего халифа Мешхары, а иначе — Халибад позавидует Содому, Гоморре и Чернобылю, как всем вместе, так и каждому в отдельности…

Три часа назад Пузо оторвав белое ухо от телефона слово в слово повторил услышанное и замер, глотая воздух ртом. И сейчас «мэрская» команда переваривала сообщение Пуза, как питон, проглотивший боксерскую перчатку.

Общими стараниями "дымовая завеса" получилась что надо. В сером плывущем тумане утонули сначала люди, потом стола, потом стены. Проветривать помещение ни у кого охоты не было.

За окнами заметно стемнело. Показались звезды.

Пузо тяжело завозился на диване. Все, как по команде, повернули голову, пытаясь в сигаретном дыму разглядеть лицо мэра.

— С Мешхарой СЕЙЧАС нам ссориться нельзя, — медленно произнес он и остановился, ожидая реакции на свои слова. Все молчали. Потом…

— Без вариантов, — кивнул Эконом.

— Простите, — Колобок пошевелился, разминая затекшие плечи, — если я вам не нужен…

И, не закончив, вышел из "сумеречного кабинета" спиной вперед.

Писк телефона не мог разбудить Глеба Мозалевского по той простой причине, что он не спал. Он стоял у окна и смотрел как одно за другим гаснут окна в доме напротив, как перемещаются по небосводу звезды. И ни о чем не думал. Сердце было переполнено а голова пуста. Ему было суждено видеть сияние неба и глубины ада, он изведал все потайные лабиринты человеческой души и мог играть на ней как на хорошо отлаженном инструменте. Но самого себя он никогда не мог понять до конца…

— Я слушаю, — механически бросил он, не собираясь слушать ни мгновения.

— Глеб…

Голос принадлежал Колобку.

— Я слушаю, — повторил Мозалевский, выныривая из небытия.

— Не по телефону… Ты где? Я подъеду.

— До меня и пешком недалеко, — ответил он, скользя взглядом по темным окнам и бессознательно избегая смотреть в ту сторону, где темнел на скале готический шпиль, — гостиница «Козерог». Встречу внизу, у телефонов. Коротким ударом ладони Глеб загнал антенну обратно в гнездо, бросил трубку на старое, обшарпанное кресло и обвел комнату долгим взглядом.

Мисс Розали Логан жила откровенно по-свински. В крошечной комнатке скопился, казалось, весь хлам Халибада, в основном, бумажный. Разорванные пополам тетради, листы бумаги с обрывками незаконченных стихов и спешно записанными телефонами, книги… Глеб бросил на них короткий взгляд и внутренне поежился: Монтескье и Камю вперемешку с Барбарой Картленд… Повсюду была разбросана одежда, обувь и немытые чашки.

Вечером он не обратил на это внимания, ему было просто наплевать на бардак и убожество этой кельи. Сейчас ему было тем более наплевать. Он и отметил существующее безобразие чисто по привычке.

Глеб не смотрел на спящую женщину. Не потому, что не хотел видеть. Ему просто не было нужды поворачиваться, чтобы увидеть рыжие волосы, разметавшиеся по подушке и тонкую руку поверх простыни. С широким темным кольцом на пальце. Тем, что отняло у нее волю и бросило в постель того, кого она никогда не любила. И не полюбит впредь. "Черная луна" не предусматривала для носителя свободу воли, а что есть любовь, если не величайшая из свобод?

Лилит…

Его счастье имело горький запах миндаля, как цианистый калий. Совсем недавно он видел берег Рая, но тот снова не удержал его. Глядя сквозь пыльное стекло на засыпающий город он думал о том, что уже никогда не вернется. За что он, не считая и не торгуясь отдал бы всю свою беспредельную власть, за что он разбил бы существующий мир на тысячу осколков… и чего нельзя было ни купить, ни взять силой. А просить он не умел.

Колобок уже ждал его, серый от пачки выкуренных сигарет и полный тихим бешенством.

— Что произошло? — спросил Глеб, подходя.

— "Прямая линия" из Мешхары…

— И что они хотят, — сразу сообразил Глеб, — голову Игоря Берегового с яблоком во рту?

— Можно без яблока, — хмуро пошутил Колобок, почти не разжимая губ, — когда я уходил, они почти договорились.

— Хочешь переиграть, — Глеб прищурился, на губах появилась знакомая Колобку, циничная усмешка.

— Хочу, — не стал спорить Колобок и неожиданно посмотрел прямо в карие, широко посаженные глаза, — Поможешь? Тогда — как в сказке: "Волю первую твою я исполню, как свою…"

— Как в сказке, говоришь? — неожиданно рассмеялся Глеб, — а в сказке-то с обещанием нехорошая вещь вышла…

— Кровью расписаться? — глухо спросил Колобок.

— А распишешься?

Колобок и сам не понял, что случилось. Взгляд карих глаз стал неожиданно бездонным, как космос и взорвался мириадами звезд. Он услышал тихий, комариный писк в ушах и покачнулся, едва устояв на ногах.

— Хотел бы я знать, кто ты… — услышал Колобок свой собственный, сдавленный голос. А может быть и не услышал, может — показалось…

— А какая тебе разница? Если я скажу, что Дьявол — ты ведь не поверишь?

— Поверю, — выдохнул Колобок.

Мир медленно приходил в норму. Под ногами был деревянный пол, над головой — плохо побеленный потолок. Колобок понял, что Начальник СНБ Халибада протягивает ему открытую ладонь, а на ладони — тонкую полоску металла.

— Это ключ, — с холодной улыбкой пояснил Глеб, — Можешь подарить его в качестве сувенира Халифу Мешхары. Он от камеры, в которой сидит тот маньяк, который полгода назад едва не порешил правителя вместе с семейством. Я решил не выдавать голубчика и, похоже, пригодился… Тюремный врач говорит, что у парня на счет правителя навязчивая идея. Я не специалист, не знаю. Но знаю, что таких ключей два. Пусть попробует догадаться где второй.

— Ты действительно дьявол, — поежился Колобок. И взял предложенный ключ.

— Постой, — Глеб порылся в карманах черных джинсов, — возьми еще и этот, под пару. С моими номерами тебя не посмеют остановить… Желаю удачи!

— Спасибо, — хмуро отозвался Колобок. Мыслями он был уже не здесь. Но на выходе из гостиницы он все же задержался и бросил последний взгляд на странного человека, которого собственные подчиненные звали Змеем, любили больше жизни и боялись больше смерти. Взгляд карих глаз был непроницаем и убийственно холоден. Колобок с сомнением посмотрел на свою руку: в кулаке были зажаты два ключа — от камеры страшного заключенного и от автомобиля "призрак убитой совы".

— Если что, — тихо произнес Глеб, — ты «корочками» махать не стесняйся.

— Спасибо, — еще раз повторил Колобок.

Машина тронулась с места мягко и совершенно бесшумно. Мощный зверь, загнанный под капот, недовольно урчал — он мог бежать раз в пять быстрее.

Деревянные дома кончились, пошли многоэтажки. Вдоль шоссе мелькали зонтики пальм. На перекрестке согласно моргали рыжим глазом сразу пять светофоров.

"Направо пойдешь — в Мешхару попадешь. Хорошим ходом да с такими номерами часа через полтора а то и быстрее можно быть там… А потом останется только застрелиться из табельного оружия. Или повеситься на табельной удавке. Или нырнуть в запутанные и страшноватые подземелья Шлосс-Адлера, укрепленные досками и кусками рельс и на свой страх и риск попытаться отыскать Берегового. Обязательно его самого. Без висящей на хвосте «команды» где каждый третий стучит либо Бару, либо местным уголовным «авторитетам»… И сказать напрямик: СНБ согласно поддержать народного лидера. Сдается, Глеб хотел именно этого. Впрочем, захоти Змей всерьез, он бы не постеснялся сам нырнуть в «трубы», прямо в своей снежно-белой рубашечке. И ведь не заблудился бы там…

Налево пойдешь — в "Белую Лебедь" попадешь. Символично. Даже слишком.

"Я не выдал"… Решил, конечно, сам. Пузо ему не указ. Мешхаре не отдал и не придушил в камере как кутенка. Держал, словно пса на цепи. В справном хозяйстве и вошь — скотина. Вот и пригодилось. "Не судите, да не судимы будите". Он и не судил. Он без суда и следствия… А Бог сам разберется которые его, а кто — двумя этажами ниже. Страшный человек — подполковник СНБ Глеб Мозалевский. Но — понимает, боже, как понимает! И не судит… Уничтожит по необходимости, по прихоти, но не по греховности. Хорошо такого иметь в исповедниках. Впрочем, толку о душе думать, когда с телом еще не ясно…"

Огонек, обозначающий поворот так и не мигнул. Колобок миновал перекресток и мягко притормозил немного не доезжая до знаменитого и очень солидного пивбара «Бавария». Единственного питейного заведения в городе, оборудованного железными решетками на окнах. Не иначе — по этой причине его года полтора назад облюбовал Пузо…

В любом городе, несмотря на различие архитектурных стилей, без ошибки можно вычислить три здания: мэрию, баню и тюрьму. Приземистый продолговатый параллелепипед из серого камня принадлежал к памятникам архитектуры, охраняемым государством, и, действительно, охранялся очень хорошо: его опоясывал непроницаемый бетонный забор в два человеческих роста, по верху змеилась «колючка», а с крыши изливали голубоватый, мертвый свет два мощных прожектора. Он был так пронзителен, что Колобок, пересекая двор, заслонился ладонью. Немолодой, подтянутый охранник ничуть не удивился позднему визиту, даже изобразил на усталом, темном лице некое подобие улыбки.

— Вас сопровождать, или… — Справлюсь, — ответил Колобок, пожимая плечами, — да и потом, все равно без присмотра не оставите. Только не говорите мне, что у вас на вахте "кабельного телевидения" нет.

— Не скажу, — без улыбки отозвался охранник, — есть телевизор. Только оружие все равно попрошу сдать. На выходе получите. Сами понимаете, инструкция.

Колобок еще раз пожал плечами и расстался с плоским, компактным «Вальтером».

Камера заключенного 1056 находилась на минус втором этаже. Это означало, что надо пройти весь первый этаж до конца коридора, выкрашенного зеленой краской, с молочно-белыми лампами дневного света и однообразными рядами дверей, и по узкой лестнице спуститься еще на два этажа вниз. Пять минут туда, пять — обратно, минут десять — на разговор. Документы оформлять не придется, достаточно устного распоряжения Мозалевского…

Колобок шел, а в голове, словно лента видеопленки, склеенная в кольцо, крутились кадры банкета в «Баварии»: Столы буквой «П», хрустящие скатерти, запотевшее стекло массивных емкостей с жидкостью янтарной, солнечной, жидкостью темно-коричневой, даже на вид — вязкой и жидкостью прозрачной как слеза.

Мелькали лица, насквозь знакомые, на которых он давно научился читать малейшие оттенки настроения. Мешхарцы изображали дипломатическое недовольство, но втайне, Колобок мог поклясться в этом, были даже довольны инцидентом, он давал им долгожданный повод разместить на территории Халибада пару-тройку подразделений типа «Дельта» или «Смерч». А это было ни к чему, совсем ни к чему, тем более сейчас.

"Народ нас не поймет", выразился Пузо, и на этот раз он был стопроцентно прав, что с ним, хоть редко, но случалось.

Алаты и сартэки не терпели друг друга даже из вежливости. К тому же оба народа практиковали кровную месть. Ой, не стоило подливать бензина в этот костер, он и так горел хорошо. Но главное было даже не в этом. Главное было в другом, и об этом главном пока знали всего три человека. И еще, возможно, Мозалевский…

Упрек Розали Логан задел Колобка больнее, чем он думал. "Белая таможня" по сути кормила город. Но иначе сейчас было нельзя. Любой ценой не пустить соседей на постоянное проживание… Сохранить тайну как можно дольше.

В Халибаде нашли нефть! Богатейшее месторождение. И это нужно было скрыть от «соседей» во что бы то ни стало.

Из «Баварии» он ушел, можно сказать, стратегически. Проиграть в преферанс партнерам, которые тебя знают как облупленного, показать им прикуп так, чтобы комар носа не поточил — это было, своего рода, искусство. Или чудо, которое не повторить дважды, даже асу карточных баталий. Зато потом все было просто: в их компании существовал неписаный закон — долг гасился сразу.

Колобок оставил своих партнеров и прочую публику когда водочка цвета девичьей слезы была уже отполирована пивком, пиджаки уже сняты, правда, галстуки уцелели, но Колобок знал, что не долго ждать и галстукам.

Девицы — крашеные блондинки лет девятнадцати — двадцати уже просочились в банкетный зал. За стол их пока что не звали, но и не гнали уже, так что пока он катается, коллеги "дойдут до нужной кондиции", и потом никто не вспомнит, что ему приходила в голову блажь куда-то исчезнуть. Девицы сейчас Колобка вообще не тревожили, все они получали "на такси" в кассе СНБ.

Воздух здесь был сухим, горячим но неожиданно свежим, видимо, система кондиционирования работала неплохо. Металлическая дверь без обычного «глазка» но с прорезью «кормушки» была намертво вделана в камень и опечатана личной печатью Змея. Колобок сковырнул ее ногтем. Под ней обнаружилась замочная скважина. Колобок загнал полоску металла, выждал положенные три секунды и легонько толкнул дверь. Она поддалась.

— Эта была седьмой, — тихо произнес в темноте голос заключенного

1056. Низкий, глубокий. Очень спокойный. Колобок повернулся. На него в упор смотрели глаза: огромные, черные, один зрачок, без радужки. В них не было никакого безумия, лишь внимание и острая жалость. Колобок поспешно отвел глаза, но странный взгляд заключенного не отпустил его. "И теперь уже никогда не отпустил", подумал он с пугающей убежденностью.

— Здравствуй, — сказал зэк, — я жду тебя…

Камера была узкой, как пробирка. Маленькая лампочка под потолком в железной «тарелке» давала не так уж много света, ровно столько, чтобы разглядеть широкий, низкий топчан с несвежим матрацем, раковину и прямо под ней то, что, наверное, сходило здесь за унитаз. В камере витал не слишком резкий, но ощутимый запах дезинфекции.

— Тебя зовут Руслан Каримов? — спросил Колобок.

Сейчас — да, — ответил смуглый бородатый человек с характерными для алата, правильными чертами лица. Он был узок в плечах, худ и, похоже, страдал от недоедания. Впрочем, «страдал» не то слово. Просто недоедал. Страдать по этому поводу Руслан Каримов то ли почитал недостойным, то ли просто не считал нужным. До прихода Колобка он, как видно, лежал на топчане. Когда открылась дверь, которая открывалась крайне редко, он привстал, а потом и вовсе сел, поджав под себя длинные босые ноги.

— Почему "сейчас"? — слегка растерялся Колобок, — а раньше?

Раньше я был меч в карающей деснице. Я был призван уничтожить сартэка, — так же ровно ответил Руслан, — моя сестра забыла свой долг и вошла в семью врага…

Колобок досадливо крякнул. Нельзя сказать, чтобы это признание оказалось полной неожиданностью. Чего-то подобного он как раз и ожидал.

История была давняя, можно сказать — древняя. Началась она до Халифа Мердека, до фон Гогенгеймов и построения Шлосс-Адлера, вроде бы даже до рождества Христова. Точной даты никто не знал, в те благословенные времена у мирных пастухов — алатов не было необходимости считать время. Разумеется, они были язычниками, и не обходилось без кровавых жертв, но, в основном — рогатых.

Людей алаты вообще не трогали, было у них что-то вроде религиозного запрета на убийство. Ну и как водится — поплатились за это. Откуда-то с равнин принесло немногочисленный народец из тех, кто с детства умел править конем одними коленями и попадал стрелой в пшеничное зернышко на скаку. Кочевники поставили в предгорьях свои юрты, отпустили пастись горбоносых коней, да и остались навсегда. С тех пор много воды утекло, но в Халибаде до сих пор рождались дети со смуглой кожей и правильными, почти арийскими чертами лица, а в соседней Мешхаре — широкоскулые потомки сартэков-завоевателей. Смешанных браков почти не было. Два народа помнили и не собирались забывать, что когдато между ними пролегла кровавая дорога, по которой предки «гостей» увозили к престолу своего неумытого царя целые кожаные мешки отрезанных голов. Алаты были мирным народом, но первая же пролитая кровь лишила силы давний запрет.

И ты не исполнил свое предназначение, — произнес Колобок, пытаясь понять, почему так трудно выдержать взгляд этих необычайно мягких черных глаз.

— Нет, — согласился Руслан.

— Я пришел сюда, чтобы помочь тебе, — тихо, одними губами сказал Колобок.

Несколько мгновений висела тишина и двое смотрели друг на друга в упор.

Но это была не дуэль. Скорее — отказ от дуэли. Колобок понял это, когда сухие губы заключенного шевельнулись и он услышал спокойное: Если Всевышний решил простить сартэка, кто я такой, чтобы держать камень за пазухой?

— Я здесь, — так же тихо возразил Колобок, — значит Он изменил решение.

— Нет, — лохматая голова качнулась, в глазах мелькнуло подобие улыбки.

Впрочем, в этой темноте было так легко ошибиться.

— Что "нет"? — переспросил Колобок.

— Ты пришел не от Него, — уверенно произнес Руслан.

— Почему? — спросил Колобок.

На твоей ладони знак Падшего. Он горит так ярко, что я заметил его от дверей.

Бред сумасшедшего! Впрочем, оба они бредили.

Колобок развернул ладони и совершенно машинально поднес к глазам.

Никаких знаков на них не было, и он почувствовал заметное облегчение. Этот парень был, действительно, болен. И возможно — неизлечимо. Колобок почувствовал усталое раздражение. Разговор был бесполезен, его поездка сюда была бесполезна. Вся его затея с самого начала была бесполезна. Да еще эти глаза, которые смотрели неотрывно с глубокой печалью…

— Если ты такой глазастый, то почему сидишь тут, а не в прокуратуре?!

— раздраженно бросил Колобок, Это вопрос вкуса, — Руслан усмехнулся. Но этот раз Колобок мог бы поклясться, что не ошибся. Нет, он все-таки не был психом, ирония сумасшедшим недоступна.

Тебе же лучше, что я сижу именно здесь, а не в кресле прокурора, — продолжил он через минуту, — иначе мне пришлось бы судить тебя, а я не люблю быть судьей…

Странный разговор непозволительно затянулся. Колобок уже понимал, что то, за чем он пришел сюда, он не получит, сделка не состоялась и у него больше нет времени, но уйти отчего-то не мог. Взгляд темных глаз без усилий удерживал его на месте и заставлял задавать вопросы один глупей другого. И сейчас у него, помимо воли, вырвалось ироничное:

— В чем же я виновен? Не убивал, не крал, не лжесвидетельствовал…

Почитал отца и мать, — с той же неуловимой усмешкой подтвердил Руслан и вдруг спросил, — а сюда ты пришел… зачем?

Ой, много чего мог ответить Колобок. Он вскинул голову…

— Не надо оправдываться, — мягко оборвал его странный заключенный, — я

— пока не судья. Судья придет позже.

"Господи, а ты то… кто?" с суеверным страхом подумал Колобок.

Я был меч, — ответил Руслан так, словно услышал, — теперь я щит. И этот щит опустился над тобой. Так хочет тот, кто не обязан объяснять своих решений… А теперь иди. И постарайся использовать с толком то время, которое тебе отпущено. Его осталось совсем мало.

Заключенный на мгновение прикрыл глаза тяжелыми веками и Колобок, почувствовав свободу, отпрянул назад. И выкатился из камеры.

По спине ручьями стекал пот. Волосы слиплись. Он с силой вжал лицо в ладони и потряс головой, прогоняя дикие мысли. Выходит, и вправду, сумасшествие заразно. Внезапно взгляд его упал на правую руку. Освещение в коридоре, по сравнению с камерой, было почти слепящим и Колобок отчетливо разглядел отпечаток трех цифр, вдавленных в ладонь. И мгновенно покрылся "гусиной кожей". 666. Знак дьявола… Господи, что это?

Кретин, решил он через минуту. Законченный и набитый. Неврастеник.

Брелок, ключи от машины Глеба. Номер 999. Он слишком сильно сжимал его в руке.

— А «Вальтерок» — то? Забыли?

Колобок обернулся. Оглушенный мыслями он не заметил, как оказался у выхода и проскочил мимо охранника

— Возьмите, — прибавил тот, протягивая оружие, — пригодится. Для спасения души.

— Спасибо, — кивнул Колобок и вышел уже окончательно.

Ночь не принесла ощутимой прохлады, ветер был горяч и порывист, казалось, чье-то частое дыхание витало над зажатым в скалах Халибадом.

Колобок поднял глаза к небу, и низкие звезды показались ему как никогда прекрасными. На них хотелось смотреть и смотреть, до тех пор, пока рассвет не прогонит их с небес.

«Бавария» пригасила верхний свет. Двери стояли нараспашку, в проеме маячил черный силуэт похожий на вопросительный знак. Рдел огонек сигареты. Чуть поодаль Колобок заметил квадратные фигуры с бычьими шеями и безупречной центровкой.

Внутри орал телевизор, что-то о боях местного значения в ущелье Аю-Гир, не так и далеко отсюда. Девицы перекочевали от дверей к столу и уже откровенно висли на «гостях» и «хозяевах», девицы, все до одной, были пришлыми и о межнациональных разборках между алатами и сартэками знали меньше, чем о загробной жизни.

А оно им нужно?

Политика — это экономика. Экономика — это нефть. А нефть — сама по себе политика, — толковал Эконом своему соседу, склонившись на плечо зеленоглазой красотки, чем-то неуловимо напоминающей Мишель Мерсье. Та хихикала… только глазки у нее были настороженные. нехорошие были глазки.

— Кобылка чистых кровей, — буркнули рядом, — и — ясно, из какой конюшни.

Колобок обернулся и заметил пожилого мешхарца, без пиджака, с расстегнутым воротом. Галстук черный, как вся его жизнь, болтался на спине.

Махнем? — деловито спросил он, — за дружбу народов и мир во всем мире.

Колобок обвел глазами зал… и вдруг некстати подумал, что странный заключенный при том скудном освещении разглядеть злополучные отметины у него на ладони никак не мог… Но мысль мелькнула и пропала.

Пузо ел так, словно это был последний ужин в его жизни, поминутно вытирая о салфетку короткие пальцы. Зять, вися над ним что-то толковал с обидой и недовольством. Девки исправно наклоняли бутылки. Постепенно голоса становились громче, жесты — шире. Глаза беспокойно метались по кабаку, словно искали чего-то и Колобок понял, что они ищут. И сообразил, что вскоре — найдут.

За мир так за мир, — тихо сказал он и одним махом опрокинул стопку, не ощущая крепости знаменитой халибадской водки. Бармен тут же наполнил ее снова. Колобок взял, крутанул в пальцах и быстро выпил, словно стараясь отделаться от неприятной работы.

Вы… — рыгнул Эконом и взгляд светлых глаз, описав плавную дугу, уперся в мешхарца, — вы задавили Халибад. Вы заставили снять таможню… "Кровь дракона"… Нет в Мешхаре никакой нефти. Может и была… лет пятьдесят назад. А теперь нет!

— Но, позвольте…

— Нет в Мешхаре нефти, — рявкнул Кавказец, — а обещали… долю с трассы, бензин по льготным ценам… Что еще?

— Дерьма на лопате, — отчетливо выговорил собутыльник Колобка и посмотрел на алата сощуренными, абсолютно трезвыми глазами.

Смелыми стали? «Дельтами-Смерчами» обложились и рады, как свинья в любимой луже. А где сейчас твоя Дельта? Я тебе скажу где. И сам ты там! Пузо налег своим необъятным «авторитетом» на стол так, что толстые ножки заскользили по полу и зазвенела посуда.

Я говорил — дайте денег и не мешайте. Хотя бы год не мешайте. Вернем с процентами!

Да ну? — изумился его сосед, — да вам сколько не давай — мимо пальцев проходит. Или деньги скользкие, или руки косые…

— Руки косые? Бутылку видишь? Вон там, на конце стола.

— Ну, вижу, дальше что?

Пузо зашарил себя по ляжкам и блуждающий взгляд его уперся в Бара.

Начальник ОВД на другом конце стола полулежал, уронив голову на вытянутые руки, среди уроненных фужеров и опрокинутых тарелок с дарами моря.

— Пистолет с собой? Давай сюда.

Услышав голос Халифа Бар шевельнулся, сделал попытку поднять голову, но, не совладав с тяжелыми мыслями, уронил ее в тарелку.

Вокруг зашевелились, попытались привести Бара в чувство, послали за холодной водой. Кто-то неловко толкнул Колобка локтем.

Перед его глазами качались столы и люди. Колобок сунул руку в задний карман. Выудил оружие. Машинально обтер салфеткой и бросил на стол между мешхарцами и халибадцами.

Только аккуратнее тут, мать вашу! — вырвалось как-то против воли. А ноги сами вынесли из кабака под звездное небо, на свежий воздух.

"А, гори все огнем", подумал Колобок.

И сбылось по слову его.

Халибад загорелся в третьем часу ночи. Может быть от петарды, может быть причиной беды стал оставленный во дворе мангал или случайная сигарета.

Или чаша чьего-то терпения наконец переполнилась.

Сначала вспыхнул косоватый домик на окраине и в какие-то считанные минуты превратился в гудящий огненный столб, от которого во все стороны летели искры. Деревья, росшие рядом, мгновенно почернели и съежились, а пламя, почти не встречая сопротивления переметнулось вслед за ветром на другую сторону. Когда кто-то из самых трезвых горожан наконец опомнился и сообразил позвонить в пожарную, горело уже девять домов на двух улицах и занимался десятый. Ночь осветилась на много кварталов вокруг, шалые искры летели в небо. Со звуком пистолетных выстрелов лопался шифер. Такие вещи както очень быстро собирают толпу, и она. действительно, собралась. Как-то враз протрезвевшая, но словно впавшая в ступор. Люди смотрели на взбесившийся огонь не отводя глаз и только тихонько, по шажочку, отступали назад. И когда, завывая сиренами, на окраину вылетели сразу пять пожарных машин — ровно столько, сколько их было в городе, всем уже было ясно что сгорел старый Халибад, сгорел окончательно и бесповоротно и больше его не будет.

Гавриш посторонился, освобождая место, и на каменный пол шагнул худой пацан, вроде подростка. С вихрастым хайром, перетянутым тесьмой, черном безразмерном и бесформенном прикиде с монтановским орлом на спине. На поясе маячила коробка плейера. Челюсти равномерно двигались под нечто в ритме рэпа.

— Привет, — неразборчиво буркнул он и мотнул головой, стряхивая наушники.

Увидев его Паша на мгновение «поплыл». Перед глазами возникло море сладко пахнувшей травы и надраенные до блеска железные ворота. "Именем Зевса приказываю тебе…" Он сделал непроизвольное движение рукой, чтобы заслониться от пронзительного света, который принес с собой «подросток», — но тут же устыдился и шагнул вперед.

Здравствуй, Страж… — Тысячелетия ожидания не пробились в его голосе даже намеком на упрек.

— И ты… здравствуй.

Страж медлил всего мгновение. А может и не было его, этого мгновения, просто Паше, от напряжения потерявшему ориентацию во времени, показалось, что было. Но Страж протянул руку и Паша ее пожал.

— Петюня, — бесцеремонно влез Миша, — у тебя фомка с собой?

— Обижаешь? — Пожав плечами с легким, едва уловимым презрением настоящего профи Страж пошарил в заднем кармане брюк.

— Как мне найти его? — тихо спросил Паша, сдерживая гнев.

— Змея? А никак, — Миша сплюнул на пол и аккуратно растер плевок фирменной кроссовкой, — Он сам тебя найдет. Единственное, что ты должен сделать — это запалить перед алтарем свечу белого воска… Там их много всяких. Есть и белые.

Внезапно Паша почувствовал страх, острый, как боль.

— Нельзя же… белую, — проговорил он и осекся. Мягкий свет в глазах Гавриша был не упреком, но чем то очень похожим на упрек.

— Теперь все можно, — услышал он, — если уж Петр достал свои ключи…

И все сделалось предельно ясно. Но он все-таки спросил, не верилось ему:

— Сегодня… последний день?

Ответ Гавриша опоздал. Звонко щелкнула, и с противным металлическим лязгом отошла тяжелая дверь.

— Как видишь — не швейцарский банк, — прокомментировал Страж.

Вот и открылись перед ним Врата. Нужно было идти привычной дорогой и делать насквозь знакомое дело, но как то уж больно странно было ощущать за спиной конечность бытия.

Иди, — тихо напутствовал его Миша. Этот улыбчивый здоровяк был необыкновенно серьезен и на миг сквозь розовощекую маску проступило другое лицо: строгое, спокойное, с благородством черт и неземным светом в глазах.

— Иди, — тихо подтвердил Гавриш.

Страж отступил в сторону и открыл перед ним дверь.

Паша шел по лестницам и анфиладам, мимо "колодца призраков", вдоль полуразрушенной стены, по мосту из рельса, и чувствовал, как вибрируют стены.

В дверных проемах, затянутых паутиной, оживали прозвучавшие здесь когда-то шаги. Он шагнул к деревянному распятию и поднял голову: потолок был необыкновенно высок. Казалось, что никакого неба нет вообще, что этот высоченный каменный свод и есть — небо. Паша окунулся в странные ощущения, словно он каким-то непостижимым образом продолжился до бесконечности и может почувствовать каждую звезду в черном провале небес, каждую песчинку, каждую падающую в вечность секунду. Ноль координат.

Алтарь почти не тронуло время. Он покопался и действительно обнаружил свечи: новые, оплывшие и огарки. Стараясь ни о чем не думать, выбрал белую, нетронутую.

— Хочешь помолиться?

Голос прозвучал, казалось, совсем рядом. Паша резко обернулся, готовый ко всему, но зал был по-прежнему пуст. Не могло же ему почудится? Он, определенно узнал этот голос, и сейчас тщетно пытался отыскать владельца, щуря близорукие глаза. В проходе выросла тень и ткнулась в Пашу, как острие меча.

— Не стоит шуметь. Я уже здесь.

Глеб шевельнул кистью, и в глаза Паше ударил почти нестерпимый блеск.

Он невольно зажмурился, а когда открыл глаза — враг был уже рядом. Шагов его Паша не услышал, да и не успел бы он проделать этот путь, но теперь это уже не удивляло. Паша многое вспомнил. Жаль — поздно. Но бывает хуже, мог бы и вообще не вспомнить.

В руке Глеб действительно держал меч, но Паша смотрел не на оружие, а на темное кольцо. Внезапно оно начало расти и надвигаться на него. Паша даже отпрянул, прежде чем понял, что враг протягивает ему оружие: в лучших традициях — рукоятью вперед.

— Возьми, — потребовал он.

— Ну ты даешь, Ричард Львиное Сердце, — Паша мотнул головой, освобождаясь от наваждения. Мгновение слабости минуло, тело наливалось злостью и силой, — ты бы еще дуэльные пистолеты приволок. Я думаю, мы обойдемся без железа.

Глеб резко вскинул бровь:

— Хочешь устроить свои похороны за чужой счет?

— Почему бы нет? — Паша отступил, незаметным для глаза движением разминая мышцы, — каждый экономит как умеет…

— Как хотите, пан поручик.

Отброшенный меч перевернулся в воздухе, сверкнув в рассветном солнце, и в тот же миг тело бросило влево и вниз. Рухнув на каменный пол Паша кощунственно выругался — он слишком долго не дрался. Примитивный отвлекающий маневр едва не погубил его. Спас глубинный, въевшийся в подкорку рефлекс.

«Подлость» и "военная хитрость" вещи разные, и если первой противопоставить нечего, то со второй можно поспорить.

Он отступил, нарочно раскрываясь и, словно в замедленной съемке увидел, как двигается к нему слегка согнутая ладонь. Шаг влево. Рука потянулась к запястью. Сомкнулась мертво. Вниз… И каменное небо распалось брызгами, а земля полетела навстречу. Он почти не коснулся земли, сгруппировался, перекатился, вскочил…

В полутемной часовне светлело. Колонны в углублении нефов, которые он лишь смутно угадывал раньше, стали отчетливо видны. А небо было не каменным, это ему показалось, что там камень. Голубой свод выгибался над ним — чистый, без единого облачка и прозрачный, как воды Эвнои. Изначальное небо не знало грозовых раскатов. И радуги оно тоже не знало.

Карие глаза с жестким прищуром внезапно заслонили свет и все тело взорвалось болью. Паша пренебрег блоками и бил сквозь удар, не заботясь о себе, как никогда не делают спортсмены. И как всегда поступают солдаты.

Услышав про радугу мозг отозвался не сразу, но потом до него дошло — это был голос Глеба, а в карих глазах, как в зеркале, метнулась его собственная боль.

Мастер Иллюзии в своем репертуаре. Но в последний день такие фокусы стоят дешево. Легко, словно танцуя, Паша отклонился и вдруг резко, с разворота выбросил ступню, целя в челюсть. Удар достиг цели и родился звон, словно разбили стекло… а потом сзади обрушилась тьма от которой не было спасения, потому, что пришел наконец тот день — жаркий, как печь, и настала тишина на малое время, и пропела ангельская труба, и был у этой трубы низкий.

До неузнаваемости искаженный женский голос:

— Не делай этого.

Упав на одно колено, Глеб поудобнее перехватил голову противника, намереваясь открутить ее напрочь. Крик Розали спутал его планы. Откуда она здесь взялась, и как нашла его? Ах да! "Черная луна". Носитель "не мог быть" в одиночестве, поле кольца покрывало его, точно кокон, отрезая от всех земных и небесных источников энергии. Носитель "Черной луны" жил за счет жизненной силы того, у кого было второе кольцо. И, разумеется, не мог его потерять.

— Не делай этого, — повторила женщина, жена его, хоть и не перед Богом.

Она была одета наспех, не причесана. Рыжие космы закрывали лицо, но ладони сжимали рукоять отброшенного меча.

— Тебе здесь не место, — раздраженно отозвался Глеб.

Она ничего не ответила. Розали и не собиралась с ним спорить. Острие меча было направлено не на него, и даже не на Пашу. А на нее саму. Она собиралась умереть, чтобы раз и навсегда уничтожить повод для раздоров.

"Черная луна" вернула ей память. Слишком поздно Динзиль вспомнил, что это была уже не первая их стычка на глазах у Лилит.

— Но почему? — устало спросил он.

— Я не знаю, — растрепанное создание говорило каким-то чужим голосом, — Я чувствую, что могла бы пойти за тобой хоть до того места, где кончается асфальт. Но я никуда не пойду. Я останусь здесь.

В ее голосе не было ни упрека, ни сожаления, ни отчаяния. Только решимость. И Динзиль почувствовал, что у него опускаются руки. Он получил все что хотел — уничтожил врага и сделал своим этот рыжеволосый фантом, за которым так долго гнался. И было так просто довершить начатое, а потом встать и отобрать у нее меч. Она бы не успела причинить себе вред. Динзиль двигался быстрее.

Вместо этого он сел на каменный пол и уронил голову в ладони. И застыл не двигаясь, даже не дыша. Он допустил ошибку. Лилит принадлежала ему — телом и душой, но она больше не принадлежала себе. Именно это он упустил. Не поднимаясь с коленей он выбросил руку — широкая ладонь как стрелка компаса указала на нее, и тихо, без выражения, Глеб скомандовал "Спи!"

Меч дрогнул и выпал из рук, звякнув о камень. А потом упала она: мгновенно провалилась в тяжелый и необоримый сон — обморок.

Хотелось курить, но Динзиль не стал лезть за сигаретами. Он смотрел в светлый дверной проем, над которым висело деревянное распятие. Со стены спокойно и мягко глядел на него тот, кому он однажды предложил власть над миром. Распятие совершенно не тронуло время. Глаза были живыми и светлыми.

Динзиль пожал плечами и хмыкнул: Разумеется, ты опять прав. Бог есть любовь а Дьявол есть зло. Но я ведь никогда и не отрицал своей вины… лишь твое право судить.

Он легко поднялся. Не спеша, но и не медля поднял меч и, рискуя пораниться о зеркальное лезвие, резко свел вместе острие и рукоять. С сухим треском оружие сломалось. Второй они все равно не достанут.

Потом он подошел к бесчувственной Лилит, откинул волосы с лица. Нежным свое движение он не назвал бы и сам. Она не спала — это было тяжелое забытье, сродни наркозу. Он не стал размениваться на слезы и прощальные поцелуи. Просто снял с руки черное кольцо… она задышала свободнее, однако не проснулась.

Но Змей не был бы Змеем, если бы ушел просто так, не пытаясь устроить какой-нибудь подлый розыгрыш. Он снял со своей руки второе черное кольцо, в котором теперь, без «сестры» никакой магии не было, и опустил на неловко оттопыренный палец белобрысого. Кольцо село как влитое. Еще бы. Пускай теперь думает "кто есть ху", — пояснил он, поглядывая на распятие с циничной смешинкой в прищуренных глазах, — с ума не сойдет, ума у нее немного, но голову поломает. Попробуй различи два отражения в зеркале.

Вышел он так же неспешно, не оглядываясь назад, хотя очень тянуло. И прошел не в дверной проем на галерею, а в узкую дверцу за алтарем, из которой появился Паша. Ветер обнял его за плечи, как старый друг, и Змей понял, что догадался правильно. Впрочем — он редко ошибался.

Колодец был на месте. А куда бы он делся? Он встал на край. Посмотрел вниз. Это был бы закономерный и даже символический финал: не принимая Божьего суда он осудил себя сам и избавил новый мир от своего присутствия. Но кто будет ценить свет зная, что больше никогда не опустится тень? Взгляд холодных, циничных, насмешливых и мудрых глаз пробился сквозь вибрирующие стены, к небу.

Тебе никогда не приходило в голову, что я не меньше тебя люблю этот мир?.. А может и больше.

Динзиль легко и бесшумно сошел с края колодца и шагнул из под полуразрушенной крыши наружу, прочь.

Паша очнулся от толчка и мгновенно вспомнил Ташкент, белое солнце над головой и торопливый шепот немолодой хозяйки: "Держитесь в дверном проеме, сейчас все кончится".

И правда — все кончилось. Незыблемо стояли ветхие стены и свеча у алтаря, так и не зажженная, даже не покачнулась. И лишь некоторое время спустя Паша ощутил странную тяжесть… и как будто заложило уши. Он перебрался поближе к Розали и постарался разбудить ее. Обмякшее тело безвольно висело на руках, веки были плотно сомкнуты. "Прощальный подарок Динзиля, — сообразил Паша, — ей. Но не ему". Тишина этого места оказалась неуловимо нарушенной, но что это был за звук — Паша сообразил, лишь подняв глаза к потолку: каменный свод разрезала кривая трещина. Она стремительно ползла к стене, увеличиваясь в размерах. Каменный плиты под ним медленно и неохотно зашевелились, будто просыпаясь… Стены уже не вибрировали а мелко дрожали. Понимая всю глупость и донкихотство своего поступка, он все же подтянул Розали к себе, обнял, и попытался заслонить собой от рушащихся стен.

Она так и не проснулась, даже когда раскололся под ногами камень и багровый язык огня слизнул их вниз, в бездну. Мгновение спустя с грохотом обрушился свод, кроша темные, ребристые колонны и те, кто еще оставался в живых, смогли увидеть как небо изменило цвет…

Эпилог.

Асфальт потемнел от лившего несколько часов дождя. Такого здесь еще никогда не было — странная в этом году была весна. Тающие горные снега обрушились на город таким небывалым Великим Потопом, что превратили Халибад в Венецию. И уже к вечеру на улицах появились первые «гондольеры» — вездесущие мальчишки и девчонки на самодельных плотах из автомобильных камер. Пока взрослые со слезами и причитаниями подсчитывали убытки — детвора упивалась неожиданным праздником, и пропускала мимо ушей грозные окрики: "Немедленно прекратить это безобразие и подниматься на чердак!". "Это безобразие" продолжалось полных три дня, и только к полудню четвертого вода начала медленно спадать. К вечеру показались руины какого-то древнего строения… а может и не руины, просто груда плохо обтесанных камней.

Потрепанный милицейский «газик» торопился, что называется "по государеву делу" и останавливаться нигде не собирался, но закон извечной дорожной солидарности заставил водителя придавить тормоз, когда из сиреневых сумерек выплыла парочка каких-то бедолаг, застрявших на обочине. Они колдовали над широченным как диван мотоциклом и, похоже, не очень успешно.

"Байкеры", — подумал водитель, невысокий полноватый человек, похожий на упругий резиновый мяч. Но подумал не с агрессивной неприязнью, как большинство его коллег, а где-то даже с интересом. Он остановился прямо напротив мотоциклистов и распахнул дверцу.

— Помочь, ребята?

Высокий, широкоплечий парень, огненно-рыжий, как медная проволока, широко улыбнулся, демонстрируя великолепные зубы: Как говорил Харли Дэвидсон из знаменитого фильма: "Если бы это была лошадь, я бы посоветовал ее пристрелить".

— Понятно, — кивнул водитель, неизвестно почему улыбаясь в ответ, — до города подбросить?

Байкеры переглянулись. Тот, что был пониже и держался в тени, кивнул, и "кожаная парочка" втиснулась в салон.

— А конь?

Он свое отбегал, — рассмеялся второй байкер мягким, грудным смехом, и, стянув шлем с роскошных светлых волос, оказался симпатичной девушкой.

В салоне они оказались не одни, на заднем сидении в углу дремал молодой веснушчатый парень в черной рясе, обнимая «рога» мотоцикла неопознанной модели, с массивным крестом, вделанным в бензобак.

— Тоже из ваших, — пояснил водитель, захлопывая дверцу, — даром, что батюшка. Я сегодня, как дед Мазай, целый день таких бедолаг подбираю, весь салон колесами завозили…

— Вечер добрый, дети мои, — очнулся «батюшка» с живым интересом разглядывая пополнение.

— А вы настоящий священник? — спросила девушка.

Закончил семинарию и принял сан, как положено, дочь моя, — охотно отозвался парень.

— И давно? — не оборачиваясь спросил водитель.

Да уж четвертый день пошел, — голосом пропитушки-дьякона пробасил тот, и, не выдержав, закашлялся.

— Солидно, — кивнул рыжий.

— А вы и венчать можете? — не отставала девушка.

— Могу, дочь моя, — с энтузиазмом откликнулся парень, — правда еще ни разу не пробовал.

Понятно. — кивнул рыжий, — значит попробуешь, — и улыбнулся своей спутнице, от этих слов засиявшей собственным светом. За окнами быстро темнело и вскоре контуры дороги оказались размытыми. Говорят, в такие ночи оживают древние духи гор, и спускаются вниз, чтобы пугать припозднившихся путников, — задумчиво произнесла девушка, — хотела бы я увидеть хоть одного из них…

Духи гор — суть ересь и бесовские наваждения, — авторитетно пояснил священник, — а мысли подобные есть зло и диаволовы козни.

— Согласна… Но каким скучным был бы мир без них! Не солено, не перчено…

Рыжий сощурил темные глаза и бросил своей спутнице странный взгляд. Но промолчал.

Когда земля окопами расколота на две,

Когда не слышно шепота и не уснуть в траве,

Когда не видно солнышка, лишь красная луна,

Должно быть, спит твой боженька, а правит сатана.

И, вжавшись в землю, не дыша, забившись в каблуки,

Твоя бессмертная душа следит его шаги.

Копыт неровный перестук, он характерно хром.

И этот невеселый звук с рождения ей знаком.

Но отчего он страшен так? Ведь это твой хромой

Безлунный Адский Аргамак пришедший за тобой.

И в этом нет ничьей вины. Садись, давай, в седло.

Ты уезжаешь от войны. Тебе, брат, повезло.

Фольклор ТРАССЫ.

Полнолуние.

Авторские песни Татьяны Сторожевой.

Мое небо не синее, синего неба нет

В этом мире гроз.

Мое небо не черное, черного неба нет

В этом мире звезд.

А когда наступает ночь,

В моем небе не гаснет свет.

Если хочешь, я расскажу тебе

Свой секрет.

Мое небо — твои глаза.

Это странно, но это — факт.

И когда говорят,

Что это — пройдет,

Я смеюсь

И делаю шаг

В мое карее небо…

Мое небо цвета осенних сумерек

И закатных дождей.

Мое небо цвета опавших листьев,

Только еще теплей.

А когда наступает ночь,

В моем небе горит огонь.

Чтоб зажечь его,

Просто дай мне свою ладонь.

Мое небо — твои глаза.

Это странно, но это — факт.

И когда говорят,

Что это — пройдет,

Я смеюсь

И делаю шаг

В мое карее небо.

ПРИКОСНИСЬ К ТАЙНЕ.

Ты много говоришь, — сказала Розали, задумчиво глядя в вечереющее небо, — но это еще полбеды. Ты говоришь умные и правильные вещи, вот это уже беда. Но главное зло в том, что я тебя слушаю. К счастью, у меня короткая память.

— Почему ты считаешь понимание злом? — спросил Рей.

— Зло — не в самом понимании. Зло — в попытке все понять.

— Интересная позиция, — усмехнулся Рей, — попытка "все понять", милая Розали, обеспечила нам цивилизацию. Если бы не это качество, мы с тобой, голые и волосатые, до сих пор молились бы на огонь, который упал с неба.

— Возможно. Что в этом ужасного?

Рей хотел, было, рассмеяться, но Розали была слишком серьезна.

— Бывают ситуации когда «понять» — значит «утратить»… Терпеть не могу смотреть на мужчин сверху вниз, — сказала она вдруг. Шагнула к дивану и опустилась на мягкий ковер у ног Рея. Обхватила руками колени. Запрокинула голову и встретилась с его задумчиво-ироничным взглядом. Он был готов улыбнуться, но сдерживал улыбку.

Вот так хорошо, — тихо проговорила Розали. — Слушай меня. Просто слушай. Я расскажу тебе невероятную историю. В этом волшебном, загадочном мире невероятные истории случаются просто на каждом шагу, но мы не видим этого. Мы боимся чуда. А ведь жить без чуда еще страшнее… Слушай меня, Рей… Дело было задолго до Города Дождя. В Ярославле. Мне тогда было почти семнадцать. То ли в субботу, то ли в воскресенье не помню, помню только, что это был бесконечный летний выходной. Тетка уехала на дачу, друзья где-то пропадали, и заняться мне было совершенно не чем. Все книги давно перечитаны, диски переслушаны. А по этому "фонарю для дураков" шла такая ахинея, что я сатанела. Вечером должны были показать американский боевик. Тогда они были еще в новинку, и я очень на него надеялась. Весь день я провела слоняясь по комнатам из угла в угол изнывая от скуки, а вечером, включив телевизор, услышала, что кто-то отбросил кеды в Политбюро и все развлекательные программы накрылись медным тазом. Ох, Рей, наверное даже ближайшие родственники не скорбели по "дорогому усопшему" больше чем я. Примерно в половине одиннадцатого мое терпение лопнуло. Я влезла в старые джинсы, завязала свою черную рубаху на пупе узлом и вышла. В Ярославле, кстати, белых ночей не бывает. И эта была черной, как тьма египетская. Никакой цели у меня не было и я брела вдоль по Ухтомского, потом по Которосльной набережной. Ты был когда-нибудь там? Нет? Уверяю, ты ничего не потерял. Однообразные ряды этих желтых пеналов, похожих на ульи… Мне всегда почему-то казалось, что жизнь в этих домах-ульях кардинально отличается от нашей и течет по особому, раз и навсегда спланированному распорядку. Люди в одно время выходят из дома и возвращаются. Все вместе едят. Одновременно включают телевизор. И на лицах у них, должно быть, отпечаток каких-то сверхважных обязательств перед судьбой цивилизации. Как минимум. Наверное даже дети там играют во что-нибудь значительное и важное. Например в «школу». Проверить это не было никакой возможности. Дома-ульи, дома-пеналы все время стояли запертыми на ключ. Город был пуст, словно вымер. Меня это не удивляло. Да и тебя, поживи ты в том районе, не удивило бы, право. Там после семи вечера родной матери двери не откроют если она промочила ноги и охрипла. А погулять выйти так человек пять, да по две бутылки на брата и никак иначе, а уж тогда сам черт не батька. Так вот шла я, нога за ногу, ни о чем особо не думала. Идти одной по набережной было немного жутковато, но возвращение домой, в эти треклятые четыре стены пугало меня больше, чем призрак коммунизма. Тачка появилась внезапно. Сзади. Она двигалась бесшумно и очень быстро. Асфальт там разбит вдребезги и ездить — сущее наказание господне. Но эта машина как будто летела не касаясь земли колесами. Будто стелилась как кошка в длинном, грациозном прыжке. Благодаря тете, крупному специалисту по автотранспорту, я знала: этот «полет» — визитная карточка самых классных водителей. Она затормозила довольно далеко от меня, так что я не испугалась. Это был обычный «жигуленок». Знаешь, по сей день не могу вспомнить, какого он был цвета, хотя рассмотрела все и преотлично. Необъяснимый заскок сознания. Я поравнялась в ней все еще злая и скучная. Мне было в лом бояться и даже хотелось нарваться на приключение. Если уж лучше выбирать, то лучше страх чем эта зеленая тоска.

Дверца открылась:

— Девушка!

Я мгновенно прикинула возможные варианты. Парню было лет двадцать, не больше. Тачка наверняка папина, отгонял в гараж, а папа устал после командировки.

И остановилась.

Он подошел.

— С вами все в порядке? — голос был мягкий и спокойный. Он мне понравился.

— Почему со мной что-то должно быть в беспорядке? — удивилась я.

— Это не очень подходящий район для прогулок, — пояснил он, — вам повезло что вы еще не нарвались на какую-нибудь пьяную компанию.

Да за ради бога! — фыркнула я пренебрежительно, — Ну, побегаем. Хоть какое-то развлечение.

— А если догонят? — парень, казалось, заинтересовался.

— Ну, как сказал бы красноармеец Сухов: "Это вряд-ли", — отмахнулась я, — во всяком случае до сих пор не догоняли.

Он задумался. Ненадолго. Потом распахнул дверцу машины и предложил.

— Садитесь.

— Куда? — опешила я.

— Ну, можно, конечно и на крышу, но лучше — внутрь.

Наверное, у меня был очень скептический взгляд.

— Вы же хотели приключений? Будет вам приключение. Не бойтесь.

Приключение совершенно безопасное.

Я могу стерпеть многое, но не намеки на то, что Розали, "Непотопляемый авианосец", чего-нибудь боится. Я дернула плечом и села.

Дорога была совершенно пустой, так что парень развернул машину прямо посреди улицы.

— Куда мы едем? — спросила я, стараясь казаться невозмутимой.

— На поиски приключений, — ответил он, — вдвоем веселее.

Скорость была убийственной. Тишина — гробовой. «Ульи» с освещенными окнами слились в одну пеструю ленту. В какое-то мгновение мы долетели до моста и перемахнули через него. Снова потянулись дома, административные корпусы, всякие недостройки…

Первые пять минут я продержалась на боевом задоре. Следующие — на гордости. И еще чуть-чуть на страхе. Потом страх медленно но верно начал перетекать в панику. Потому что тачка летела вдоль заградительной полосы кустарника, мимо полей, туда где темной стеной стоял лес.

Парень, казалось, отлично понимал мое состояние.

— Вам нечего бояться, — повторил он, — уверяю, я не маньяк-убийца. — Он помолчал некоторое время и добавил, — эта ночь запомнится вам как самая странная в жизни.

Его слова меня успокоили. Не столько сами слова, сколько голос. Тихий.

Уверенный. Спокойный.

Мы остановились у самого леса. Он помог мне отстегнуть ремень безопасности и сказал:

— Идем.

— Куда?

— Не спрашивай ни о чем. А лучше — молчи.

Город был похож на новогоднюю гирлянду.

— Не смотри туда, — предостерег он.

Мы шли недолго, пока освещенная дорога не скрылась из вида. Парень шагал впереди, посвечивая фонариком. Он казался очень уверенным и знающим.

Хорошо, приключение так приключение. Я даже не попыталась отстать. Он остановился. Подождал меня и тихо предупредил:

— Не оборачивайся. Ни о чем не спрашивай. Ничего не бойся. И, главное, не пытайся понять. Смотри в ночь и слушай ветер. Ни на что не гляди пристально. Забудь о городе. Забудь обо мне. Просто смотри и слушай.

Ты не узнаешь ни единой вещи. Все будет новым и таинственным. Вокруг тебя соберутся чудовища и это не будет обманом зрения. Это будет проникновением в сущность вещей. Ты увидишь самую суть холмов, деревьев, камней, увидишь их души. Не пытайся понять. Просто смотри. Этот мир — тайна.

Понять ее нам не дано.

С этими словами он осторожно развернул меня спиной к городу, лицом к лесу и погасил фонарик.

Сначала ничего не происходило. Вокруг меня был темный ночной мир. Я чувствовала себя не в своей тарелке и ждала подвоха.

— Не пытайся понять, — шепнул мне в ухо, казалось, ночной ветер.

Неожиданно я расслабилась. Мне больше не было страшно. Не испытывала я и болезненного человеческого любопытства. Я была один на один с этим миром.

Ночь обступила меня. Контуры знакомых предметов оказались размытыми и я больше не узнавала их. Ветер шевелил траву и листья и вскоре мне показалось что я различаю слова. Смысла я не улавливала. Это был совершенно другой, не человеческий язык. Я и не пыталась его понять. Просто слушала. Тени шевелились. Вокруг меня стали собираться чудовища — страшные и обаятельные.

Знакомая с детства схема устройства мира разлетелась вдребезги. Больше ничего не было прежним! Но меня это не пугало. Вернее, не только пугало. Я испытывала странное состояние: среднее между ужасом и восторгом. Оно было настолько острым, что в какой-то миг я поняла: эта ночь двигается на меня, накатывает, поглощает… Я чувствовала как сквозь меня проходит время. Луна была высокой, но близкой.

Я находилась на другой планете. В другой вселенной. Чувство одиночества было пронзительным, но не страшным. Мне нравилось, что я одна.

Звуки, шорохи, движущиеся тени собрали картину, потрясшую меня своей нереальностью. Но это не было обманом зрения. Я знала, что прикоснулась к тайне.

Мне захотелось пожать лапы чудовищам и поговорить с ними. Я шагнула вперед.

Мой спутник легонько встряхнул меня и включил фонарик, разрушая очарование.

— Что это было? — взволнованно спросила я, — где я была?

Нельзя спрашивать, — сказал он. Помолчал и добавил, — возможно, есть люди, которые знают. Или им кажется, что знают. Не стоит им доверять. Мир — тайна. Ночь помогает нам, стирая грани. Можно прикоснуться к тайне. Нельзя понять. При попытке понять тайна отступает и глупому человеческому разуму кажется что он постиг истину. На самом деле от упустил чудо. ИМ чтобы убедиться в этом надо просто увидеть и услышать ночь.

Поехали назад. Уже очень поздно.

Я сказала адрес и он высадил меня у самого подъезда. Черное небо начинало светлеть. Уже у дверей я спохватилась:

— Как тебя зовут?

Он посмотрел удивленно.

— После того, что ты пережила этой ночью… ты задаешь ненужные вопросы.

— Я что-то пережила, определенно, — кивнула я, — но не знаю что.

— Ты узнала нечто новое о мире, — ответил мой спутник, — теперь мир для тебя уже никогда не будет прежним. Я сделал тебе подарок. Ты больше никогда не будешь скучать.

В тот миг я ему не поверила. Он стоял под фонарем, такой обычный, ничем не примечательный городской парень. И говорил, что сделал подарок, достойный великого мага. Я очень хорошо рассмотрела его лицо. Но знаешь, Рей, сколько потом я не пыталась его вспомнить — не могла. Только общее впечатление странного знания. Знания без слов и мыслей. Нечеловеческого знания.

Он уехал и больше я никогда его не видела. Что совсем не удивительно.

Ярославль — очень большой город. Там живет прорва всякого народа…

— И что, ты действительно больше никогда не скучала? — все-таки улыбнулся Рей.

Розали осталась серьезной.

Как ни странно — да. И еще… Я перестала тяготиться одиночеством, суетиться, искать всему объяснения. Утратила уверенность в том что все понимаю правильно. Иногда я смотрю на камень или сломанную ветку и думаю: что она такое на самом деле? В кого она превращается, когда ночь стирает грани?

Что чувствует, о чем мечтает? Снятся ли ей сны?..

По-моему, — очень серьезно сказал Рей, — ты встретилась со своим ангелом-хранителем.

— Не нужно! — остановила его Розали, — не пытайся объяснить чудо рационально.

— Рационально? — поразился Рей.

— Ну да. Идея Бога и ангелов самая рациональная из всех, которые выдал наш глупый и самодовольный разум. Я не хочу знать кто это был. Это ненужный вопрос. Он и тебе не нужен. «Понять» значит «утратить». Просто смотри и слушай. Слушай ночь, Рей. Она расскажет тебе больше чем я.

Сумерки.

Когда я устаю от бешеного рэпа.

От танцев босиком на колотых камнях,

Я подхожу к окну, и пепельное небо

Плывет в мои глаза — и плавится в глазах.

Молчит сухой фонтан и опустела площадь.

Уже погас закат. Еще не видно звезд.

Нет в мире красоты спокойнее и проще,

Чем этот дымный миг. Миг сумеречных грез.

Растекся горизонт, потеряны границы.

Весь беспредельный мир придвинулся ко мне.

Накал моих страстей, безудержность амбиций

Оставив бедный мозг сдаются тишине.

Реклама на сайте