«Девять унций смерти»

Сергей РАТКЕВИЧ ДЕВЯТЬ УНЦИЙ СМЕРТИ

Синопсис, или Что было раньше

На землю Олбарии пришла война, но сражаться предстоит не только с людьми. Пока ледгундцы и каринтийцы штурмуют границы Олбарии, в ней самой раскрылись ворота Петрии, подгорного обиталища гномов, и оттуда вышло несокрушимое воинство. Гномий шарт — тяжелая панцирная пехота — недаром слывет непобедимым: его удалось отбросить в Петрию только один раз, и человеческих сил для этого оказалось недостаточно. Тогда людям пришли на помощь эльфы, покидающие этот мир. И один из них даже после окончания войны с гномами остался, плененный красотой Доады, дочери тана. Их сын и стал первым олбарийским королем. Династия Доаделлинов правила Олбарией более пятисот лет, но Эдмунда, последнего из Доаделлинов, предательски убили, и на трон взошел узурпатор Малькольм Дангельт. Сейчас Олбарией правит сын узурпатора Дункан — и у людей нет никаких надежд справиться с гномами, которые на сей раз вышли из Петрии не для того, чтобы просто убивать и грабить, а чтобы завоевать ее.

Однако земля Олбарии подарила Эдмунду и ближайшим его соратникам вечность — и в эту вечность ворвался дым пожаров, донесся отзвук горя и боли. Эдмунд даже и в посмертии не может бросить Олбарию на произвол судьбы, хоть и уверен, что попытка покинуть Грэмтирский лес, где он похоронен, отнимет у него его вторую, посмертную жизнь.

Деревенская девушка Дженни, спасаясь от насилия и смерти от рук гномов, убегает в Грэмтирский лес, где Эдмунд спасает ее. Дженни соглашается стать голосом покойного короля, впустить в себя его душу, чтобы он таким образом сумел прийти на помощь тем, кто сражается против гномов.

Когда Дженни приходит к Джеральду де Райнору, прозванному Золотым Герцогом, и его войску, которое изо всех сил пытается хотя бы сдержать натиск гномов, в ходе войны наступает перелом. Эдмунд знает, как сражаться с гномьим шартом. Люди верят, что Дженни — Деву Джейн — сам бог послал, чтобы спасти Олбарию. Вместе с Джеральдом они ведут войско к победе.

Но Дункана Дангельта вовсе не устраивает подобный исход! Ему не нужен Джеральд — Победитель гномов, Джеральд Благословенный! Не судьбы Олбарии его беспокоят, а собственный трон. Для Дункана идеальный исход — это побежденные гномы и мертвый Джеральд. И он подсылает к де Райнору наемного убийцу…

Победа одержана, гномы капитулировали. И впервые Эдмунд говорит с Джеральдом хоть и устами Дженни, но не скрываясь, назвав себя. Говорит о войне, о судьбе Олбарии, о собственных ошибках — и… не только. Дженни полюбила Джеральда с первого взгляда. Де Райнор всегда преклонялся перед Девой Джейн, но милую робкую Дженни он любит, и Эдмунд благословляет их любовь. Однако ей не суждено сбыться. Дженни заслоняет собой Джеральда от стрелы наемного убийцы и гибнет.

Отдавшая жизнь ради любимого и Олбарии, Дженни уходит в ту самую вечность, из которой вернулся Эдмунд. А сам Эдмунд остается, чтобы в Грэмтирском лесу принародно назвать Джеральда королем Олбарии и своим наследником и преемником, а потом исчезнуть навсегда…

Гномы сдались, но война еще не кончена. Джеральд разбивает вражеские армии и становится королем. Эдмунд же не лишается своего посмертия — посмертия Хранителя Олбарии. И когда молодой рыцарь и музыкант Джефрей де Ридо, отдавший жизнь ради заключения мира между Олбарией и Троанном, призванный вечностью, приходит к костру, у когорого сидят Хранители, он встречает там не только Джейн, занявшую прежнее место Эдмунда, но и самого Эдмунда.

Ушедший в посмертие Джей де Ридо был влюблен и помолвлен с Элизабет де Бофорт, и когда Джеральд приезжает в замок Эйнсли, владение Бофортов, чтобы посвятить в рыцари ее юного брата Роберта, он застает девушку умирающей от горя. Ему удается вновь заставить ее жить, но сердце Бет навсегда отдано погибшему возлюбленному, как и сердце Джеральда навсегда осталось с погибшей Дженни. Общее горе объединяет их. Джеральд, хочет он того или нет, обязан жениться, чтобы новая династия не угасла на нем, а Бет нужна защита от родителей, готовых выдать ее замуж за любого, кто им покажется достаточно выгодным женихом. Джеральд и Бет, объединенные общим горем и взаимной дружбой, вступают в брак. Бет становится королевой, а ее брат Роберт со временем — и по заслугам! — занимает пост лорда-канцлера.

Во время вигилии перед посвящением в рыцари Роберту удается соприкоснуться с вечностью, где находятся Хранители Олбарии. Он получает в дар от Эдмунда его рыцарский пояс — именно им и опоясывает его Джеральд при посвящении, — а от Дженни и Джефрея он получает венчальные кольца для Джеральда и Бет. Эти кольца служат не только залогом будущей встречи, но и оберегом — благодаря кольцам и поясу Хранители, пусть и видимые не для всех, могут появляться теперь среди людей, если требуется их помощь.

Война с гномами отбрасывает длинную тень. Подрастают дети насильников-гномов — и ненависть к гномам еще так свежа, что сохранить им жизнь возможно лишь одним способом. Джеральд нарекает их своими приемными детьми, дав им общую фамилию Фицджеральд, как и подобает приемышам короля, а Бет становится их крестной. Одним из них является хронист Джориан Фицджеральд, прозванный Безумным Книжником.

Можно ли надеяться, что это последние жертвы войны? Будущий лорд-канцлер Роберт обращает внимание на то, что гномы закупают в огромных количествах мореное дерево и продают строительный камень, чего никогда не делали раньше. А это значит, что подгорная Петрия неумолимо рушится внутрь себя. Еще несколько лет — и война вспыхнет вновь, потому что гномам понадобятся для жизни новые земли. Что можно сделать, чтобы предотвратить грядущую катастрофу?

Джеральд и Роберт справедливо полагают, что на этот раз гномы вышлют лазутчика и уже по результатам его разведки будут планировать последующие действия. Их догадка верна, но лазутчик по имени Шарц вовсе не хочет войны, видя в ней поражение и даже гибель для всех гномов. Неожиданно его союзником становится Владыка гномов Якш, который тоже понимает, что такая война станет для гномов погибельной.

Шарц, выдающий себя за человека по имени Хью Одделл, который, по несчастью, уродился на свет карликом, поступает в Марлецийский университет изучать медицину не только ради «легенды», жизненно необходимой разведчику. Он одержим идеей отыскать рецепт эльфийского эликсира, который дарует крепкий сон, делающий возможным полостные операции. Только это может спасти гномов от вымирания — слишком велико, чудовищно велико количество гномьих женщин, умирающих родами.

Закончив университет, Шарц становится врачом и шутом герцога Олдвика. В его доме он встречает свою любовь — служанку Полли, на которой и женится. В этом доме он обретает себя как врача, находит друзей, спасает жизнь герцога, его жены и его сына и получает посвящение в рыцари. И как рыцарь он сопровождает герцога Олдвика ко двору, хотя и опасается, что Джеральд опознает в нем лазутчика гномов — опознает слишком рано, чтобы он мог достигнуть желанного мира.

Его опасения и оправданны, и напрасны. Джеральд действительно узнаёт в нем разведчика гномов — того, кого он с Робертом так долго ждал, чтобы предложить гномам условия мира. По этому договору гномы получат один из олбарийских островов и рудники на нем, а сами станут олбарийскими подданными. А гарантией мира станет тот самый эликсир, рецепт которого так долго искал Шарц, а нашел в чудом сохранившихся рукописях Джориан.

Далеко не все гномы хотят мира. Для Якша Совет гномов, на котором схлестнулись сторонники мира и сторонники войны, едва не заканчивается трагически. Однако поддержку он получает с неожиданной стороны. Юные гномки, Невесты, не боятся смерти — их с детства воспитывают в сознании того, что им придется умереть, давая новую жизнь. А сейчас они готовы умереть от своей руки, если не будет заключен мир с людьми. Дело сторонников войны проиграно.

Но и среди людей далеко не все хотят мира с гномами. Гонец, который вез пограничной петрийской страже известие о мире и грядущем выходе гномов из Петрии, убит, и теперь командиру стражи, лучнику Тэду Фицджеральду, когда-то мечтавшему отомстить гномам за насилие, совершенное над его матерью, предстоит сделать нелегкий выбор. Гномы вопреки прежнему договору выходят из Петрии — будет ли он стрелять в них, отдаст ли такой приказ? Но из Петрии выходят не только мужчины, но также дети и женщины — Тэд не поднимет против них оружия. И он прав. Именно его выбор позволил избежать возможной провокации, которая завершилась бы бойней. И король Джеральд по заслугам назначает его комендантом Гномьего острова.

Новым — или, точнее, новой — Владыкой гномов становится юная гномка, говорившая от имени всех Невест, которой удалось сломить сопротивление сторонников войны. Вместе с Тэдом Фицджеральдом они несут ответственность за дальнейшую судьбу примирения между гномами и людьми…

А Якш, назначив совсем еще юную гномку своей преемницей, отправляется на поиски новой судьбы…

СЕКИРА И СКРИПКА

Посвящается: маме с папой, которых я люблю и без которых вообще ничего бы этого не было.

Вере Камше — с которой началась Олбария и которая — ровно один сборник назад! — предложила мне попробовать что-нибудь сделать с гномами и для гномов.

Моей жене — которая настояла, чтоб я так и сделал, а потом стойко выслушивала все, что приходило в мою голову, даже самую откровенную чушь.

Великому ирландскому барду Рафтери и его волшебной скрипке — за то, что он был.

Ричи Блэкмору и Блэкморс Найт — за то, что они есть.

Энельде — придумавшей имена для гномских старейшин, а также как моему первому бета-тестеру.

Рошфору и Арин — за хорошую компанию.

Лисе, Эллеру, сэру Максу — за то же самое.

И — еще раз — моему отцу, как бета-тестеру главному, человеку, нашедшему корону гномских Владык, которую я беспечно потерял в недрах Олбарийской секретной службы, спасшему от загнивания олбарийское сено, погасившему негашеную известь, настоявшему на организации двух свадеб и активного действия в самом конце, где я не предполагал и не видел ничего, кроме ленивого хеппи-энда.

А также всем-всем читателям.

Вам.

Ведь вы же и есть самые-самые главные. Без вас вообще ни черта не выйдет. Правда.

Итак…

Песня Камней

— Здравствуй! — они сказали это одновременно.

Вместе.

Выдохнули это слово в лицо друг другу.

Они оказались друг напротив друга, хотя никто не позаботился об этом заранее. Никто не собирался устраивать церемонию из их встречи. Разве что судьба…

Нет, правда, и без них хватало!

Да вы сами представьте — целый народ вышел из тьмы к свету. Гномы и гномки, гномики и гномочки, мастера и воины, ремесленники и торговцы, те, кто придумывал хитроумные механизмы, и те, кто всю жизнь с тачкой пробегал, создатели несокрушимых доспехов и сказочных ювелирных изделий, старики и молодежь, скандалисты и зануды, гордецы и забияки, болтуны и вруны… все. От владыки Якша до последнего уборщика, от Мудрой Старухи до юной непорочной Невесты, от Почтенного Наставника до новорожденного младенца.

Так что никто не готовил специально этой церемонии. Она просто произошла. Сама, как происходят все самые важные вещи на свете.

Все остальное было отброшено: и уходящий куда-то Якш, и наставник «безбородого безумца», и сам «безбородый безумец», и король Джеральд со своим лордом-канцлером, и прочие важные гномы и люди. Все вмиг отодвинулось на задний план, а здесь были только они. Только они двое.

Маленькая секира из черной бронзы и тяжелый меч смешанной ковки, надломленный у самой рукояти.

— Здравствуй! — выдохнули они, и это было как вызов на поединок.

Подгорный металл встретился с металлом верхнего мира, и все важные и торжественные речи, коими обменивались прочие, не имели никакого значения. Эти двое их просто не слышали. Они смотрели только друг на друга. Слышали только друг друга. А то, что им приходилось как-то реагировать на остальных, не имело никакого значения, потому что поединок уже начался.

— Я, Гуннхильд Эренхафт, из клана Огненных Ключей, отвечаю за гномов перед людьми! — звонко произнесла юная владыка, и яростный ветер верхнего мира рывком откинул назад ее роскошные черные кудри.

— Я, Тэд Фицджеральд, лейтенант олбарийских стрелков, отвечаю за людей пред гномами! — эхом откликнулся высокий для полукровки человек — все-таки человек, как ни крути! — будущий комендант Петрийского острова, и тот же самый порыв ветра нахально укутал его лицо русыми прядями.

Но юная владыка ни на миг не обманывалась. Сквозь нелепую мешанину спутанных волос на нее глядели цепкие глаза лучника.

«Так вот он каков, Фицджеральд-лучник, волей короля в единый миг возведенный в чин лейтенанта — комендант Петрийского острова!»

Острова, которого еще нет.

Острова, который обязательно будет.

Потому что так, и только так будет правильно.

Потому что другого выхода попросту нет.

Они стояли лицом к лицу, словно в каком-то неведомом застывшем танце или ритуальном поединке, не признающем движения тел, ведомом лишь напряжением воли, они стояли лицом к лицу, гномья боевая секира и тяжелый человечий меч, они стояли лицом к лицу, словно два мира, встретившихся ненароком и не знающих, как уступить друг другу дорогу, а их тени вдруг повернулись спиной к спине.

Нет, не отвернулись, встали. Истина, древняя, как земля под ногами и небо над головой: «Я защищаю свою половину мира, а ты — свою!»

Очень старая истина. Старше людей с гномами.

Грозный человечий меч и не менее грозная гномья секира.

Тени часто бывают умнее хозяев. Они-то сразу поняли, в чем состоит поединок, что нужно защищать в таком бою, кого считать врагом, а кого другом.

Двое на страже мира людей и гномов.

Против любых козней.

За жизнь.

Уходящий Якш не обернулся. Он лишь на миг сбился с шага, заслышав волшебный звон скрестившегося оружия.

«Я отвечаю за…»

Якш не остановился. Он за это уже не отвечал.

Король Джеральд все видел и понял.

Настоящим королям должно понимать такое.

Он промолчал.

Королям, если они и в самом деле короли, короли по духу, а не по названию, всегда ведомо, когда не следует нарушать тишину.

Тишина несла мир.

Мир, словно новорожденный, лежал на ладонях этих двоих.

Его покой хранила яростная ясность юной владыки и суровая честь олбарийского лучника Фицджеральда.

А прочий галдеж вокруг не имел никакого значения.

«Я отвечаю за…»

В звоне скрестившегося оружия блестело древнее золото.

* * *

— Из всех поединков, что я когда-либо видел, этот — прекраснейший, — сам себе под нос пробормотал наставник «безбородого безумца».

— Поединок? — переспросил стоящий рядом ученик-предатель. — О чем вы, учитель?

— Да вот об этих двоих, — наставник кивнул в сторону замерших друг напротив друга Гуннхильд Эренхафт и Тэда Фицджеральда.

— Об этих? — Шарц улыбнулся и покачал головой. — Какой же это поединок, учитель?

— Ты так быстро позабыл мои наставления? — притворно нахмурился тайный глава секретной службы. — Поединок не обязательно ведется при помощи оружия. Уж кажется, это ты должен был как следует усвоить! Сам только этим и занимался.

— Верно, наставник. Вот только… в поединке всегда кто-то побеждает, а кто-то проигрывает. А если… если выигрывают оба, то это уже не поединок. Это… наверное, это танец, наставник.

— Хочешь сказать… эти двое… танцуют?

— Хочу. Быть может, именно потому, что сам только этим и занимался. А поединки мне давно обрыдли.

* * *

— Вы посмотрите только, что этот проклятый гном себе позволяет! — возмущенно прошипел сэр Бреттен, молодой расфуфыренный рыцарь, глядя на то, как изящно мерзавец Якш отыгрывает свою партию в переговорах.

Сэра рыцаря просто трясло от возмущения.

«Да этот ничтожный властелин кучки дурно пахнущих сородичей в ногах у Джеральда валяться должен! Да и у остальных людей — тоже!»

Про себя сэр Бреттен всегда называл короля просто Джеральдом, быть может, потому, что никогда бы не посмел сделать этого вслух. Или же наоборот — от всей души надеялся, что это когда-либо произойдет? Кто знает…

Впрочем, он чуть было не осмелился на иное.

Когда Якш небрежным жестом швырнул возвращенную корону себе под ноги, душа рыцаря вскипела от возмущения, а рука сама потянулась к мечу.

И в тот же миг его пронзило нечто куда более острое, чем его фамильный меч.

Взглядов такой силы в природе попросту не бывает, но именно таким взглядом пронзил его Джеральд, король Олбарийский. Пронзил. Пригвоздил к земле. Какой уж тут меч… рука сама разжалась.

— Джеральд… — задыхаясь, прохрипел несчастный рыцарь, в первый и единственный раз осмеливаясь так именовать своего законного монарха, и потерял сознание.

Как установили подоспевшие лекари, парадное одеяние господина рыцаря было чересчур жарким и тяжелым, вследствие чего и приключился обморок. Досадное недоразумение, не более. Его быстро привели в чувство, он никому ничего не сказал, да и что, собственно, он мог поведать?

Вот только с тех пор он и в мыслях своих никогда не осмеливался именовать короля просто Джеральд.

* * *

Бывший Владыка всех гномов Петрии, Якш, размашисто и гордо шагал по человечьей дороге, по запретной олбарийской земле, которая перестала быть запретной, но оттого не сделалась обыденной, не стала менее загадочной и необычной.

«Олбария!»

Якш шагал гак, будто он сам себе шарт, а перед ним катилась гонимая подобранной грязной палкой Великая Корона. Символ векового владычества превратился в колесо. Святотатство? Ну что вы! Вовсе нет. Колесо еще древнее. Глупой короне до него еще катиться и катиться. Вот только катится она скверно.

Великая Петрийская Корона, древнейший символ гномских владык, оказалась не таким уж хорошим колесом. По правде говоря, хуже некуда было колесо. Мастерам, которые ее сотворили, вероятно, просто в голову не пришло, что когда-нибудь их творение будет использоваться подобным образом. Не то они бы бесспорно что-нибудь придумали, а так… Очень скоро Якш замучился ее катить.

«Толку так стараться, все равно ведь никто уже не смотрит!» — мелькнуло у Якша, и он, подняв корону, взвесил ее в руке, последний раз полюбовался чудной игрой драгоценных камней и с маху зашвырнул в густые зеленые кусты.

И в самом деле — ну зачем какая-то там корона, пусть даже и самая расчудесная, одинокому страннику, гонимому ветром, бродяге, что в отличие от короля или там владыки волен делать со своей жизнью, что ему только в голову взбредет.

Якшу не нужна была корона. Ему было нужно что-то другое. Оставалось понять — что?

* * *

«И как это лорд-канцлер угадал, в каком именно месте он ее выбросит? — держась за раскалывающуюся от боли голову, думал тайный агент секретной службы Олбарии, которому означенная корона прилетела прямиком в лоб. — Надо было поверить Его Светлости и залечь чуть в стороне! — соображал агент, осторожно ощупывая лоб, дабы убедиться, что он все еще существует и не пробит проклятущей гномской драгоценностью насквозь. — Хорошо хоть, по касательной задело, а то бы и впрямь насмерть, вот смеху было бы! Впрочем, ребята и так засмеют… от такого удара не то что шишка или там рог, от такого удара другая такая корона на лбу выскочит, не иначе…»

Тайный агент не стал любоваться игрой света на восхитительных подгорных камнях, а просто засунул корону в мешок.

Вот и все. Можно возвращаться. Он свое задание выполнил. Дальше бывшего владыку будут охранять другие. Остается надеяться, что при себе у Якша не слишком много тяжелых и твердых предметов, иначе просто жаль ребят…

Тяжелая рука у подгорного владыки. Истинно гномская, иначе и не скажешь, чтоб его…

Нет, ну как же вышагивает, мерзавец… будто по своей земле топает. Да нет, не по земле даже. По своему дворцу. Он как бы одевается во все, что его окружает. Надевает эту дорогу, как сапоги, накидывает этот лес на плечи, словно плащ, и надвигает на голову небосвод, словно огромный гномский капюшон.

«Ох и будет нам с этими гномами…» — секретный агент не стал качать головой, она и без того болела.

* * *

Когда Великая Корона улетела в кусты, Якшу внезапно стало удивительно легко и тихо. Словно вдруг захлебнулся тот нескончаемый, нестерпимый крик, в котором он прожил всю свою жизнь, даже не замечая этого. Крик захлебнулся, исчез, рассеялся, стих, стих навсегда, а спустившееся молчание острой сталью ритуального ножа перерезало незримые путы, словно пуповину…

Якш почти физически ощутил, как по его лопаткам побежали первые трещинки, так трескается дурной, бросовый камень, когда земля ворочается во сне. Вот она повернулась еще раз, еще… дрогнула, кашлянула, вздохнула и закашлялась как следует, тяжело и надрывно, сотрясаясь до самого своего основания, до глубей подгорных, не ведомых никому, кроме Богов, обитающих там, где кирка ни единожды не ударила в камень. Кашель земли, тяжкий и надрывный, сотрясал мир. Якш ощущал, как с его спины рушатся огромные глыбы, с треском сшибаясь между собой, раскалываясь и грохоча. Вскипая стремительным обвалом, вослед дурному камню устремился добрый, низринулся и смолк. Все стихло. Якш стоял посреди молчания, не ощущая ничего, кроме боли в спине. Страшно болели также лопатки и загривок. Особенно загривок.

«Владыка не ест, не спит, не трахается, он только неустанно заботится о благе своих падких на заговоры подданных…»

А теперь не заботится. Совсем. О них теперь есть кому позаботиться. Хвала «безбородому безумцу», который все это придумал, Джеральду и человечьему Богу, которые на это согласились, Невестам, которые вовремя взялись за ножи, и собственным подгорным Богам, которые не мешали.

«Да ведь я ж люблю их, — думал Якш об оставленных гномах. — Люблю… но как же я от всех от них устал!»

«Владыка не ест, не спит, не трахается…»

«Больно-то как, а?! И как я раньше терпел все это, особенно загривок?»

А он теперь может есть, спать и трахаться, не нужно ему больше ни о ком заботиться. Так вот что случилось, когда он корону-то выкинул! На самом деле оно раньше случилось, еще там, на Великом Совете, просто он тогда не понял, не осознал, не до того было. Он ведь и ушел так, таким странным образом, не потому что и в самом деле понял, а просто для того, чтоб Джеральду не проигрывать.

Это не он вернул мне корону, короновал меня — ишь хитрец какой, думал небось, я не пойму! — это я, я швырнул ему под ноги целый народ, и какой народ — мастера, воины! — чем не королевский подарок?!

А возвращенную тобой корону мы и вовсе никак не ценим, мы ее в грязи валяем. И вообще — играйте, дети, в своей странной песочнице со смешным названием Олбария, пересыпайте в нее песочек из другой, той, что звалась Петрия, авось неплохие куличики выйдут, а я пошел. Куда? А вот куда захочу, туда и пошел!

И только теперь, когда вышеназванная корона полетела в зеленые олбарийские кусты, только теперь Якш не понял даже, а скорей ощутил — ощутил, чтоб понять, запомнить раз и навсегда — как рушится, обдирая кожу, громадными неподъемными глыбами рушится с его спины целый народ… народ, который он носил на спине, словно был огромным сказочным чудовищем, которое еще и не такие тяжести носить может, носил, не ощущая и не замечая этого. Не замечая застарелой боли, что сейчас яростно вгрызается в загривок, боевыми молотами разламывает затылок, огненными когтями дерет лопатки… а ведь ее меньше, этой боли, ее гораздо меньше, чем было, она уже тает, словно лед на солнце. Ее было так много, что просто невозможно было заметить. Ее было так много, что она уж и не болела.

«Но ведь я же не чудовище? Или все-таки…»

Якш вздохнул.

«Как же я все-таки всех вас люблю… Глупых, гадких, сварливых гномов… Вот теперь, когда вы все не сидите у меня на шее, я могу вас просто любить!»

Бывший Владыка не сразу понял, что плачет, и долго с немым удивлением рассматривал слезинку у себя на руке.

«Вот как, оказывается, рождаются заново!»

Якш шагал прежним решительным шагом, а по щекам его текли слезы, которых он нисколечко не стеснялся.

Владыка оплакивал прошлое. Безродный скиталец Якш стремился навстречу будущему. Настоящее торной дорогой ложилось под ноги. Шелестела листва, и пели птицы.

* * *

— Берт, самые лучшие и доверенные из твоих агентов…

— Уже посланы.

— Я надеюсь, у них хватит деликатности…

— Я приказал вмешиваться только в самом крайнем случае.

— Роберт, ты хоть одну фразу своему королю дашь договорить?

— Ну разумеется, нет, ведь я уже могу на нее ответить! Кстати, мне тут принесли одну штуку, быть может, вас это заинтересует… сир?

Джеральд ухмыльнулся.

Роберт вытащил из мешка корону Владыки Якша. Джеральд аж в лице переменился. Роберт не стал усмехаться, лишь кончики его губ… или это только показалось?

— Берт, с ним что-то случилось? — обеспокоенно спросил Джеральд. — Да нет, что это я, ты бы мне сразу сказал, но…

— Он ее выбросил, Джеральд, он ее просто выбросил… — тихо сказал Роберт, сразу став абсолютно серьезным.

— А твои люди подобрали, — добавил король.

— Да.

— Ты догадался.

— Я даже догадался, где он ее выбросит, но… все равно не могу поверить, что он сделал это, — ответил лорд-канцлер.

— Я не догадался, но верю, — сказал Джеральд. — Верю, потому что понимаю. Сохрани ее, Берт.

«Что же ты такое понимаешь… король? — спросили глаза лорда-канцлера. — Почему он эту проклятую корону-то выбросил?»

«Он понял, что свободен, — ответили глаза короля. — Немыслимое, невероятное, почти невозможное для любого из владык счастье — любить окружающих тебя просто оттого, что они отличные ребята, а не потому, что они подданные, беречь и защищать их, повинуясь зову сердца, а не ледяному голосу долга. Господи, как же это… недостижимо».

На какой-то короткий, страшный миг Берту показалось, что его король, его обожаемый Джеральд, сейчас просто развернется и уйдет, уйдет вслед за Якшем, точно таким же жестом отбросив собственную корону, уйдет, не оглядываясь, вслед за несбыточным счастьем и вечной тоской всех королей, если они не придурки и не сволочи… за обычным счастьем простых людей — быть просто собой, и никем другим.

Это такая малость, это кажется таким незначительным, мимолетным, этого и вовсе не замечаешь… пока не лишаешься. Пока высокое предназначение или несчастная судьба не швыряют тебя в поток встречного ветра. И первое, что замечаешь, когда приходишь в себя, насмешливая ухмылка судьбы: ну что, дурень, попался?

Оторопев от ужаса, Берт со всех сил вцепился обеими руками в проклятую гномскую корону. Вцепился так, словно она была единственным реальным предметом в готовом вот-вот развалиться мире. Потому что если Джеральд…

Слава Господу, гномы состряпали корону на совесть — и сама не развалилась, и мир вокруг себя удержала. И Джеральд никуда не собирается, его-то никто с его поста не отпускал, Олбария, конечно, самая дурацкая страна на свете, но покамест небеса на нее не рушатся, Бог даст, и не обрушатся, особенно если постараться и все делать как следует. А раз страна никуда не делась, значит, и королю не след.

«Ты понял?» — чуть заметная усмешка в глазах короля.

«Да, Ваше Величество…»

Попробуй тут не понять.

— Сохрани ее, — повторил Джеральд.

— Для… него? — дрогнувшим голосом переспросил Берт, наконец ощущая, какая же она тяжелая, эта несчастная гномская корона.

«И как он ее таскал, бедолага?»

— Для того, на кого он пожелает ее возложить, — ответил король. И помолчав, добавил: — Ты ведь понимаешь, что ее необходимо сохранить? Пуще глаза беречь.

— Понимаю, — очень серьезно кивнул лорд-канцлер. — Сбереженная корона гномских королей может погубить Олбарию, уничтоженная — погубит ее наверняка.

— Именно так, — кивнул король.

«Это такое счастье, что ты все понимаешь. Все. Даже то, чего не понимаю я сам…»

* * *

Первый вечер наверху. Гномы ставят палатки, жгут костры, жарят доставленное людьми мясо, пьют подаренное Его Величеством Джеральдом пиво, спорят, ругаются, обустраивают лагерь, пробуют приготовленное мясо, обжигаются, дуют на обожженные пальцы, ворчат, что все пригорело, что здесь, наверху, все не так, вот даже мясо… возятся в темноте палаток, ищут потерянные впотьмах и впопыхах вещи, сокрушаются по поводу оставленного в Петрии добра, степенно рассуждают о возможностях обещанного им рудника, между делом припоминают друг другу старые обиды, опять спорят, ругаются, молодежь открыто, напоказ целуется, а кое-кто, кажется, уже и не только целуется, впрочем, в темноте не разобрать, да и времени на это нет, прежние устои рухнули, новые еще не возникли — кто теперь может сказать, что можно и чего нельзя? Похоже, что сегодня можно все — или, во всяком случае, многое… по крайней мере тем, кто делом не занят. Есть же на свете счастливчики и счастливицы!

Граница, отделяющая гномов от сопровождающих их людей, весьма условна, то тут, то там завязываются какие-то общие беседы, хорошо хоть, до ссор дело пока не доходит. Но ведь никто не может пообещать, что этого не случится. Случиться может все, причем в любой миг. Вот и жди, когда это произойдет, гадай, что именно сделается и как потом все это поправлять. И радуйся тому, что пока все тихо. Пытайся насладиться всеобщим послушанием гномов, пусть и весьма-весьма относительным. Что? Как-то не очень? Привыкай. Такова теперь твоя роль и твоя доля. Должен же кто-то этим заниматься.

А вообще… плохо быть владыкой!

Хорошо остальным — сиди себе у огня, пей пиво, ешь мясо, дожидайся обещанных «безбородым безумцем» звезд небесных да переругивайся от скуки с соседями!

А владыке? Да ничего подобного!

— Не была бы такой дурой — ушла бы вслед за Якшем! — буркнула в сердцах юная гномка. — Как же вы все мне надоели!

Ей приходилось то и дело улаживать мелкие дрязги своих соплеменников, грозящие как минимум скандалом, а то и похуже чем. Хорошо еще, хоть Мудрые Старухи помогали да некоторые Невесты — те, у которых хватало сил и желания оторваться от поцелуев и более смелых экспериментов… таких, увы, было не слишком много. Вот и старайся, владыка, одна за всех, а то, что тебе говорят вместо «спасибо»… Эх, да что уж там! Это остальные отдыхали, а у нее свободной минутки не было.

Впрочем, не только у нее, вовсю старались те, кто создавал ей эти проблемы. Вот уж кто трудился не покладая языка!

Хорошо было Якшу. За ним стояла традиция. Он правил долго, ему повиновались привычно, не задумываясь. О чем тут задумываться, в самом деле? Якш сказал, значит, так надо. Да и в самом деле, как это можно — Якшу не подчиняться? Никогда такого не было. А раз не было, значит, и быть не должно.

А еще он был прирожденным владыкой. Да он одной силой своей личности делал любой приказ непререкаемым. Его слово расплавленным металлом стекало по желобу в готовую форму и, остывая, становилось Законом. Обычаем. Традицией. Так то — он, Якш. Настоящий владыка. Подлинный.

А ей как быть? Власть взяла нахрапом. Выхода не было, потому и взяла, выхода не было, потому и отдали, а тут еще и Якш поддержал, что может быть лучше?

Лучше.

Это тогда казалось, что лучше. А теперь-то как? Якш ушел, а собственного авторитета не так чтобы уж очень. Его еще заработать нужно — авторитет.

Юная владыка горько усмехнулась, сообразив, что самая частая фраза, которую она произносит уже почти машинально, не задумываясь:

— Горло перережу!

«Скоро я буду с ней просыпаться вместо „доброго утра“, потом она начнет мне сниться, а потом я буду отвечать таким образом на все, что мне скажут, и даже на то, о чем промолчат».

«И после смерти меня нарекут „Грозной“, не иначе. А как еще наречь сумасшедшую девку с ножом и этаким милым присловьем на устах?»

Да уж, изумительная фраза. В самый раз для юной непорочной Невесты. Впрочем, она уже и не Невеста. Владыка не может быть Невестой. Владыка не может выйти замуж, только жениться. Ни один гном не посмеет взять в жены владыку, так что о личном счастье лучше просто забыть. Владыка должен думать об остальных, а вот остальным о нем думать необязательно. И они пользуются этим своим правом, с превеликой охотой пользуются.

Ну вот… опять.

Что-то орал, требуя немедленного почтения, старейшина Пихельсдорф, не отставал от него и старейшина Унтершенкель. Что-то бурчали прочие собравшиеся возле этих двоих старейшин.

«Не слишком ли много у нас старейшин?»

Юная владыка вздохнула и устало направилась в сторону, откуда доносились ясно различимые вопли главных скандалистов и неразборчивое, но оттого не менее грозное бурчание остальных.

«Кто знает, кто может знать, что еще придет в их дурацкие головы в следующий миг?»

«Ничего хорошего, можно не сомневаться. Хоть в чем-то можно не сомневаться. Это утешает? Или должно утешать?»

— Мы должны были первыми приветствовать Владыку людей! Первыми после Якша! — выдавал старейшина Пихельсдорф.

«Ага! Давай, разоряйся! Не удалось тебе свое жирное брюхо на самую середину выкатить, вот тебе и неймется, обделенный ты наш!»

— Мы должны были быть даже раньше Якша! Он больше не владыка! Не владыка! — вторил ему старейшина Унтершенкель. — А мы — это мы! Родовитее нас нет гномов! И Джеральд должен был приветствовать нас, а не этих выскочек! Почему он оказался в центре, а не слева, как положено по этикету?!

«Потому что у людей другой этикет, старый безмозглый кретин!» — хотелось сказать юной владыке, но она в который раз сдержалась, подошла и вежливо поинтересовалась, чем именно недовольны два скандалиста и чего им хочется.

— Нужно немедленно повторить церемонию! — возгласил Пихельсдорф.

— Да! — тут же поддержал его Унтершенкель. — Повторить!

«Надо же, кажется, они впервые так единодушны! Вот только надолго ли?!»

— Повторить? Как вы себе это представляете? — хмуро поинтересовалась она.

«Ну же! Отвечайте за свои слова, тупоголовые идиоты! А то без толку орать всякий может!»

— Ну… владыке людей объяснят его ошибку, он принесет извинения, мы его извиним, ритуал извинения можно составить самый короткий, чтоб не затруднять присутствующих, потом мы все заходим обратно в Петрию, и…

— Заходим обратно в Петрию? — юная гномка нервно хихикнула.

«А мне еще казалось, что вы впустую воздух сотрясаете, что вам предложить нечего! Ох… лучше бы оно так и было!»

Она хихикнула еще раз, но старики не обратили на нее никакого внимания. Они были заняты.

— Только я должен быть впереди тебя на этой церемонии! — воскликнул старейшина Пихельсдорф.

— Ты?! — взвыл старейшина Унтершенкель. — Жалкий безродный выскочка! Твои предки еще тачки катали, когда мои уже заседали в Зале Совета! Впереди должен быть я!

— Да! Конечно! Должен! — яростно выкрикивал старейшина Пихельсдорф. — Впереди, но только с другого конца! Такой тупица, как ты, все равно не заметит разницы!

— Что?! Да как ты…

— Я?!! Да это ты…

И они единодушно вцепились друг другу в бороды.

Юная гномка подумала, что она не права. Единодушия хватило не надолго. Впрочем, бород, увы, тоже.

«В самом деле, не один десяток лет отращивали, такие сразу не выдерешь! — с раздражением подумала Гуннхильд. — Лучше б вы мозги себе отращивали!»

Оставалось только применить проверенный способ, чтобы прекратить это. Рука привычно нашарила рукоять ритуального ножа.

«Интересно, как долго их будет пугать девушка с ножом? Не может же это продолжаться вечно? Когда-нибудь они привыкнут…»

Краем уха уловив потрясающие как глубиной мысли, так и полетом фантазии речи почтенных гномов, Тэд Фицджеральд застыл как вкопанный.

«Вот они — типичные представители гномьего племени!» — хмуро думал потрясенный лучник.

Ох, Ваше Величество, что ж вы такое натворили-то! Ведь этих уродов послушать, так они собственный народ обратно в подземелье загнать готовы, прямо под обвал, на верную гибель, лишь бы только важность свою выказать да этикет свой дурацкий соблюсти! Да что там — народ, они и сами куда угодно влезут, хоть задом в печь, хоть башкой в омут, лишь бы по их вышло! И ведь таких не двое, не трое, а почитай — половина, если не все! Упрямые, корыстные, самолюбивые до помрачения мозгов, твердолобые, косные, циничные, похотливые, жестокие… ох, Ваше Величество, ну и соседей вы всем нам, всей Олбарии, спроворили!

Нет, какое все же счастье для нас всех, что гномы будут жить на острове! И какое горе, что остров этот так близко от суши. Просто безобразно близко. Гномы должны жить где-нибудь на Луне. Только тогда люди могут чувствовать себя в безопасности. А эта их несчастная девочка… в насмешку ее, что ли, владыкой выбрали? Выбрали, чтоб не слушаться?

«Я отвечаю за гномов перед людьми!»

Что она сможет? Как справится?

«Вот-вот… а значит, справляться предстоит тебе, бедняга… — ехидно прокомментировал ситуацию его внутренний голос. — Именно ты, ты и никто другой — комендант всего этого безобразия. Скажи спасибо Его Величеству и своей сбрендившей судьбе! Не правда ли — орава галдящих гномов под твоим началом — это все, о чем ты мечтал в своей жизни? Ты ведь не только за людей отвечаешь перед этими паршивцами, ты и за них самих в ответе. Быть может, даже в большей степени. Все эти так не нравящиеся тебе гномы — твои, хочешь ты этого или нет. Тебе придется заботиться о них, изо дня в день, из ночи в ночь, что бы ты сам по этому поводу ни думал. В тебе нет больше ненависти, ты убедился уже, что ненавидеть, как это ни горько, некого. Но, боже, как же они омерзительны!»

«И почему король решил, что я — именно я! — лучше всего подойду для этой роли? Именно я и никто другой — почему?»

«Без тебя вообще ни черта не выйдет!»

«Почему именно без меня, Ваше Величество?! В чем тут хитрость? Или… никакой хитрости нет, а просто королю виднее, кто для чего годится, на то он и король, чтоб такое видеть».

«Ох, Ваше Величество, ну и работку вы мне подыскали!»

В этот миг комендант Петрийского острова еще раз ощутил всю тяжесть возложенной на него задачи. Сражаться с тем, кого ненавидишь, легко, а ты попробуй защищать того, на кого и посмотреть-то лишний раз неохота, заботиться о том, от кого тебя просто трясет и выворачивает.

«Ну просто тараканы какие-то!»

Лучник решительно развернулся и широким шагом направился прочь от мерзкой склоки и несчастной гномки, пытающейся хоть как-то образумить своих каменноголовых сородичей.

Нет уж, с него хватит! Он, конечно, еще наслушается, еще и не такого наслушается, но не сейчас.

— Безобразие! Надо решительно и со всей твердостью потребовать повторения всей церемонии еще раз! — услышал он еще чей-то голос.

«Опять!»

Лучник вздрогнул.

«Их там действительно не двое. Больше. Чертовы безумцы хотят снова влезть под землю, чтоб опять из-под нее вылезти согласно со своими дурацкими правилами! Проклятые зануды!»

— Абсолютно согласен! Абсолютно! Якш держался недостаточно почтительно!

— А этот его фокус с короной просто возмутителен! Так обойтись с символом державной власти!

«Боже, да они просто психи, эти гномы!»

— Не говоря уж о том, что из-за спешки все были расставлены как попало и никто из по-настоящему знатных и достойных так и не занял подобающего ему места, — пробубнил третий голос.

Если раньше Фицджеральд считал гномов мерзкими насильниками и убийцами, то теперь заподозрил в прогрессирующем идиотизме.

«Подобающего ему места, видите ли, не досталось! Ах ты засранец! Да ты скажи спасибо, что жив остался, что я стрелу в тебя не всадил, ничего, может, и всажу еще, особенно если не заткнешься!»

— Разве можно решать дела такой важности в такой спешке? — гундосил еще кто-то.

«Вот и решали бы себе — медленно! — яростно подумал лучник. — Дождались бы, пока „Крыша Мира“ рухнет, и порядок! У меня бы хлопот не было!»

Он резко обернулся, намереваясь высказать тупоголовым гномам все, что о них думает, и обомлел — то были люди.

Кучка родовитых дворян, не менее гномских старейшин обиженная своим незначительным участием в происходящем.

— А все Его Величество! — бурчали они. — Нет бы ему прислушаться к мнению людей своего круга. Неспешно все обсудить, взвесить… Так нет же, достойные люди узнают о важных делах чуть ли не самыми последними, а король вершит эти самые дела, пользуясь советами и мнениями разных безродных выскочек, а ведь некоторые из них и не люди вовсе. Этот его Хью Одделл — самый настоящий гном! Тоже мне — рыцарь Олбарии!

— И куда только Его Величество смотрит?! — возмущенно пробормотал один из них. — Эти мерзкие гномы… никакого почтения!

Фицджеральд икнул и подавился несказанной фразой.

«Мерзкие гномы», — собирался сказать он сам.

Сказать.

Выплюнуть этим поганцам в лицо то, что он о них думает.

Вот только они оказались не гномами. Людьми.

«Некоторые люди так похожи на гномов. Такие же мерзкие. И почему они друг другу не нравятся?»

— А я говорю — заткнитесь! — взлетел над толпой звонкий голос юной владыки всех гномов.

И родовитые дворяне, вздрогнув, заткнулись, хотя гномка обращалась не к ним, а к своим сородичам.

— А кто опять начнет искать разницу между людьми и гномами да обиды считать, тому я просто глотку перережу! — посулила Гуннхильд Эренхафт.

«Мерзкие гномы?» — подумал Фицджеральд и невольно опустил голову, потому что ему вдруг стало стыдно, а когда поднял — увидел, как во все стороны от решительно настроенной гномки торопливо разбредаются испуганные гномские старейшины, трусливо втянув головы в плечи.

«Ай да владыка! Все-таки справилась!»

Фицджеральд посмотрел на кучку примолкших дворян и восхитился еще больше.

«А эти-то чего замолкли? На всякий случай, что ли?»

«Некоторые люди такие глупые, — с раскаянием подумал Фицджеральд. — Им кажется, что все на одно лицо, что исключений не бывает».

Уже потом, засыпая в своей палатке, закрыв глаза, он почему-то вдруг увидел лицо юной владыки всех гномов. Оно представилось ему так ясно и было таким… таким… что он даже рассердился на себя за столь неправильные, недолжные мысли. Так и уснул сердитый.

А юная владыка не спала еще долго. Ей с несколькими Мудрыми Старухами пришлось обходить беспокойные палатки молодежи. Палатки, в которых не спали. В которых только делали вид, что спят. А многие не находили нужным даже притворяться. Чего она только не наслушалась… И видят Подгорные Боги, не потому что подслушивала!

Владыка надеялась только, что до людей этот хоровой концерт не доносится, иначе, как им завтра в глаза смотреть? А что подумает Его Величество Джеральд о своих новых подданных?

— Ничего, деточка, — утешительно улыбнулась ей одна из Мудрых Старух. — Это вытекает из всего остального, что с нами случилось. Так правильно.

— А я?! — вдруг жалобно вырвалось у нее. — Мне-то что делать?

— Что захочешь! — развеселились Мудрые Старухи. — Ты же у нас теперь самая главная!

— Можешь выбрать себе любого красавчика, Унн! — хихикнула одна из них.

— И даже не одного! — подхватила другая.

— И пусть он только посмеет отказаться! — обрадованно добавила третья.

— Или они! — присовокупила четвертая.

— Но не спеши! — поторопилась добавить одна из Мудрых Старух. — Делай что хочешь, Гуннхильд, но не сегодня.

— Сегодня ты нужна нам, — тут же вставила другая. — У тебя есть острый нож, и его все боятся.

— Нож есть не только у меня! — усмехнулась владыка.

— Да, Унн, но боятся почему-то только твоего… — откликнулись Мудрые.

— Какая я страшная… — фыркнула владыка.

Она и сама не могла бы сказать, чего в ее голосе больше — досады или удовольствия. Быть кем-то большим и страшным — приятное чувство, к нему и привыкнуть можно.

Обогнув очередную разноголосо постанывающую палатку, она вдруг наткнулась на того, кто сидел настолько неподвижно, что казался неживым. Он словно бы сливался с ночью… ну — или продолжал ее.

Наставник «безбородого безумца»!

Владыка вздрогнула. Этот гном пугал ее сильней всего прочего. Рука сама собой легла на нож.

«Да я же несколько раз здесь проходила, а его не замечала! А он сидел. Молча. И ничего не делал. Что ему нужно? Зачем он здесь?!»

— Оставь нож, владыка… — негромко промолвил наставник «безбородого безумца», и владыка увидела, что он по примеру своего ученика сбрил бороду.

— Я не опасен, — добавил он.

— У вас нет бороды! — не сдержавшись, почти по-детски воскликнула она.

— Владыка ко всем обращается на «ты», — мягко заметил он. — Это его неотъемлемое право.

— Но…

Что я здесь делаю? Почему не храплю вместе с прочими старыми пердунами, как мне и положено?

— Ну…

— Я думаю, владыка.

— Э-э-э…

— Все просто. Я думаю о том, какой же огромный просчет я допустил.

— Только один просчет? — вырвалось у владыки.

— А так обычно и бывает. Достаточно ошибиться в чем-то главном, и уже неважно, насколько хорошо ты выполнил все остальное. И наоборот, достаточно качественно смастерить нечто главное, и оно само исправит мелкие ошибки, а если и нет, ими можно будет пренебречь.

— Я не совсем понимаю, наставник…

— Бритых наставников не бывает.

— Не бывает?

— Не бывает.

— Ладно. Не бывает. Хорошо. Так какой же просчет?

— Вот из кого нужно было делать непобедимый шарт! — наставник «безбородого безумца» кивнул в сторону пыхтящих палаток.

— Из этих мальчиков? — удивилась владыка.

— Из этих девочек, — улыбнулся наставник. — И как это я вас всех пропустил? Старею, не иначе…

— Мы сами себя чуть было не пропустили, — буркнула владыка. — Если бы не ваш ученик…

— Вот этим мне и остается утешаться! — грустно улыбнулся наставник. — Я воспитал гения. Хотя… мне кажется, он всегда такой был. Не так уж велика моя заслуга. А звезды и в самом деле хороши. Уже смотрели, владыка?

— Не успела, — вздохнула юная гномка.

— Еще не поздно, — промолвил наставник. — Ночь, как здесь говорят, в самом разгаре.

* * *

Очень скоро Якш начал понимать, что одет он до крайности нелепо. И дело даже не в том, что тот наряд, в котором он вышел наверх, навстречу Джеральду Олбарийскому, не слишком годится для пешего путешествия. Еще как годится! Особенно если представить себе некоторые другие… наряды. В которых выжить затруднительно, не то что передвигаться, а уж путешествовать… Так что этот его наряд очень даже ничего, по крайней мере Якш не спотыкается в этих своих одеяниях при каждом шаге, ему не нужно ничего поддерживать или думать о том, как бы чего не развалилось.

Ему за этот наряд еще и сражаться пришлось.

Одеваясь для исторической встречи с Джеральдом, Якш предпочел одеяния не столько роскошные, сколько удобные, чем немедленно вызвал брюзгливую воркотню отдельных членов Совета Мудрецов и даже агрессивные попытки внести в одеяние владыки существенные изменения. И если бы не юная владыка… кто знает, удалось ли бы ему отстоять свой выбор? Потому, что, проиграв во всем остальном, сдав все позиции, старые пердуны вдруг до судорог захотели, чтоб их владыка предстал перед королем людей «во всем блеске своего великолепия». А подобная формулировка для любого искушенного в Высоком Гномьем Этикете означает совершенно определенный выбор платья. И вот пускай владыка его обязательно наденет.

Да-да, именно это… а еще это… и вот это… и это тоже, как же без этого? Не забудьте еще про это, это и вот это… а без этого и вовсе никак… Вы что, с ума спятили? Самое главное чуть не забыли! Да-да и вот это тоже, для пущей важности…

И тогда, де, люди поразятся, потрясутся, испытают благоговение и гномов больше уважать станут!

Идиоты. Хуже всей этой церемониальной одежды только понос во время самой церемонии. Одни латы из драгоценных камней чего стоят! А сколько весят! И будет он стоять перед Джеральдом, разукрашенный, как подарок на их это рождество, потея и задыхаясь под этой тяжестью, дурак дураком, одним словом.

Уважения это достославное деяние гномам, бесспорно, прибавит. Кто бы сомневался! Так прибавит, что дальше некуда. Совсем некуда.

Сволочи. Мерзавцы. Вас бы самих в это облачить!

Впрочем, юная владыка быстро положила конец мерзкой сваре, просто пообещав перерезать горло любому, кто скажет еще хоть слово на эту тему. Во что одеваться, каждый решает сам, а Мудрецам должно быть стыдно, что у них других дел нет, что они такими глупостями занимаются? Так она им сейчас найдет таковые! Ну, кому тут делать нечего?

Хорошая девочка. Дай ей Боги удачи в ее нелегком труде.

Вот так и попал Якш наверх в самом практичном из своих одеяний. Беда в том только, что гардероб владыки определяется обычаем и традициями. Простота и удобство не поощряются и не приветствуются. Совсем не украсить одеяния владыки золотом и самоцветами, обойтись совершенно без алмазных россыпей и изумрудных вкраплений — мастера о таком даже помыслить не смели.

Нет, идти в этом вполне удобно, вот только… те несколько случайных путников, что повстречались Якшу, таращились на него так, словно у него две головы выросли, а потом долго еще оглядывались. Сначала Якш думал, что это из-за того, что он гном, но ведь и люди бывают не слишком высокого роста, а гнома небось не каждый и видел, однако последние двое прохожих, по виду сущих бродяг, окончательно разъяснили ситуацию.

— Видал этого, а? — чуть понизив голос, но так, что Якш все равно расслышал, сказал один.

— Ну? — неразборчиво буркнул второй.

— Нет, ты видал, каково расфуфырился? — гнул свое первый.

— Вельможа небось, — бросил второй. — Вельможи — они завсегда…

— Вельможа! — язвительно воскликнул первый. — Скажешь тоже! Вельможа на коне должен быть, со свитой, сам понимаешь, а тут какое-то недоразумение кривоногое!

— А борода-то, борода! — подхватил второй.

— Во-во! Я такого чучела… — сказал первый.

— Так, может, это сумасшедший вельможа? — испуганно предположил второй.

— Ну? — чуть удивился первый.

— Вот те и ну! Сбежал, небось, а его все ищут! — воскликнул второй.

— Да? — недоверчиво промолвил первый.

— А то! За ним, небось, погоня.

— Погоня?

— А ты думал! Поймают и нам заодно накладут!

— Нам-то за что?

— За все хорошее! А то и прибьют, чтоб чего лишнего не сболтнули.

— Так, может, того…

— Вот именно, что того… давай-ка прибавим шагу!

Голоса скрылись за поворотом, а Якш глубоко задумался. В этой простенькой одежонке, выбросив корону, самому себе он казался чудовищно незаметным. Вот только это было не так. Его не просто замечают — его опознают, как чучело. Как вельможное чучело. Как возмущение естества. Как нечто нелепое до безобразия. А это опасно. Люди, как и гномы, не любят того, что выглядит непривычно. Оно может показаться угрожающим. Раньше или позже его просто убьют из-за этого несчастного платья. И почему он не догадался попросить какую-нибудь нормальную человеческую одежду у «безбородого безумца»? Ведь был же момент! Но так хотелось красиво уйти, уйти, не смирившись, не признавая поражения, а эта заминка бы все испортила. Эх, что уж теперь…

— А ну стой! — услышал Якш над самым ухом чей-то не слишком приятный голос.

Холодная сталь, проколов богатое одеяние, кольнула его в левый бок.

— Один гуляешь? — продолжал незнакомец. — Без охраны? Здесь, в густом лесу, где полным-полно разбойников и душегубов? Да еще в такой богатой одежде?! Непорядок. Просто безобразие, если разобраться! Ты же ее сейчас порвешь и выпачкаешь! Или отберет какой проходимец! Кошмар! Снимай немедленно и клади скорей в мою котомку — там она сохраннее будет! Деньги тоже давай, а то ведь потеряешь — сам потом жалеть будешь.

— Ты кто? — спросил Якш.

Незнакомец удивленно вытаращился на Якша, а потом громко раскатисто заржал.

— Да ты шутник! — воскликнул он. — Неужто не догадался?!

— Нет, — честно ответил Якш.

— Разбойник я, — с ухмылкой поведал незнакомец. — Это я тебя сейчас граблю, если ты и этого еще не понял. Снимай, говорю, свою обновку. Голышом ходить полезно для здоровья.

— А если не сниму?

— Заболеешь, — пообещал разбойник. — И тут же умрешь. Пырну я тебя этим вот ножиком — и все! Прощай, мама!

— Вот… этим?! — Якш презрительно фыркнул и тут же отобрал у разбойника нож.

Тот изумленно охнул.

— Ты это… как это… отдай! Отдай, слышишь! — интонация из растерянной сделалась яростной, из яростной — умоляющей. — Ты… это… отдай мое… не твое ведь…

— Ты ведь собирался забрать мое, — напомнил Якш.

— Так я ж грабитель, — укоризненно заметил разбойник. — То ж — ремесло мое, не стану грабить — как жить буду?

— Трудом, — отрезал Якш.

— Так засмеют ведь, — пожаловался разбойник. — Чтоб душегуб, грабитель и вдруг — трудом. Ты, лучше это… отдай нож-то…

— Мой отец, мои деды и прадеды — все были воинами, — наставительно заметил Якш. — Воина можно убить, но нельзя ему безнаказанно угрожать. А твой отец был ремесленник, верно?

— Верно, — ошарашенно пробормотал разбойник. — Но…

— Вот и не угрожай воину. Грабитель нашелся! — презрительно фыркнул Якш. — Да еще и таким ножом…

— А чем тебе нож не угодил?! — возмутился разбойник. — Справный нож. Разбойничий. И рукоять красивая. Резная, не абы что!

Якш щелкнул ногтем по лезвию и презрительно скривился.

— Слышишь, как звенит? Да его пальцем сломать можно, это дурное железо! Тебе что, на хороший нож денег жаль, господин грабитель? Забирай назад свою ржавчину!

Якш бросил нож под ноги разбойнику и брезгливо вытер руку о свое платье. Мигом подхватив брошенный нож, разбойник живо попятился в сторону кустов.

И тут Якша осенило.

— А ну стой! — самым что ни на есть разбойничьим голосом возгласил он.

«Тут, наверху, все другое. А значит, нужно учиться жить по-новой. По-другому есть, пить, говорить, одеваться… все по-другому. И всегда с чего-то нужно начинать — так не все ли равно, с чего? Поучимся пока разбойничать, раз ничего другого не подвернулось. Кажись, наука нехитрая!»

Разбойник, вздрогнув, застыл на миг, а потом, издав нечленораздельный возглас, ломанулся в кусты. Якш рванул следом, поспел с большим трудом, на его счастье, кусты слегка притормозили повелителя чужих карманов, и Якш успел ухватить его за пояс и, выдернув обратно, швырнуть на колени.

— Если я говорю «стой», нужно остановиться… — свистящим шепотом поведал Якш.

— Чего тебе? — ныл коленопреклоненный разбойник. — Я ж ничего тебе не сделал… ну чего ты, а?

— Дело в том, что я обдумал твое щедрое предложение и почел за благо принять его, — важно ответил Якш.

— Че… чего? — испуганно заикнулся разбойник.

— Ты собирался меня ограбить — вот и грабь! — ласково, как родному, улыбнулся ему Якш. — Хотел мою одежку — вот и получишь. В обмен на свою. А ну-ка, живо раздевайся!

— Я… что… как это — в обмен? — растерялся разбойник. — Как то есть в обмен?! — взвыл он дурным голосом, вмиг сообразив, как он будет выглядеть в этом бесспорно дорогом, но безмерно нелепом наряде, что ему скажут товарищи по шайке, какое выдадут прозвище и сколько лет будут шутить и насмехаться по этому поводу.

— Так это нельзя, чтобы… — ныл он. — Это неблагородно, нечестно, бесчеловечно — вот!

— Действительно — бесчеловечно, — сочувственно покивал Якш. — Полностью согласен с тобой. Да ты снимай, снимай… не стой как каменный!

— Это супротив закону, чтобы то есть разбойников вот грабить…

— Как ты прав, — примеряя разбойничьи штаны, промолвил Якш. — На твоем месте я бы обратился в суд. Главное, знаешь ли, правильно изложить суть дела. Нужно сказать что-нибудь в таком роде: «Иду это я себе тихо, мирно, никого не трогаю, прохожих помаленьку граблю, и представьте себе, господин судья, тут один из этих самых прохожих подло нападает на меня и грабит меня самого! Окажите содействие, накажите мерзавца! Пусть знает, как разбойников грабить!» Думаю, если ты изложишь дело подобным образом, непременно выиграешь процесс.

Тайные агенты секретной службы Олбарии помирали со смеху на своих постах, глядя, как несчастный разбойник ковыляет прочь в коротких штанишках и мантии, из-под которой выпирает волосатое брюхо. Сочетание же небритой чумазой рожи с изумрудами на воротнике было и вовсе потрясающим.

Тем временем бывший владыка всех гномов своим собственным, отличной гномской выделки ножом укоротил рукава и штанины отобранной одежды, облачился в нее и тронулся в путь, беззаботно насвистывая замысловатую мелодию.

* * *

— Раз между людьми и гномами нет никакой разницы, значит, я могу любить кого угодно! — упорствовала гномка, одна из ближайших приспешниц владыки.

Уперев руки в бока, она глядела на владыку упрямым взглядом и ни в какую не соглашалась считать себя неправой.

— Духи огня! — простонала владыка. — Ты бы хоть до острова подождала, что ли! Что, эта ночь — последняя в твоей жизни была?!

— Знаешь что, Гуннхильд Эренхафт, ты бы сперва сама попробовала, хоть с кем-нибудь, хоть один раз, а уж потом запреты устанавливала! — ответствовала соратница.

— Ты хоть подумала, что о нас люди подумают?! — беспомощно воскликнула владыка.

— Представь себе — подумала, — откликнулась сторонница свободной любви и межрасовых связей. — А вот ты небось за прочими хлопотами подумать-то и не успела, поэтому теперь так и разоряешься!

— Люди подумают, что у гномов нет ни законов, ни устоев, ни принципов, ни морали! — несчастным голосом проговорила владыка.

«Боже, от какого старейшины я услышала эту чушь?!»

— Это ты так говоришь. На самом деле они ничего такого не думают, — убежденно ответила гномка.

— Да?! Откуда тебе это известно?! — рассердилась владыка.

— Оттуда, что я не только обо всем об этом подумала, я еще и спросила.

— Кого ты спросила? — напряглась владыка.

«Так. Что еще придется утрясать, перед кем извиняться?»

— Человека спросила, — беспечно ответствовала спорщица.

— Какого еще человека? — владыке все меньше и меньше нравилось то, что она слышала, но разве ее кто когда спрашивал? Все-то ее перед фактами ставят, а потом как хочешь, так и разбирайся. Словно ей больше заняться нечем.

— Так кого ты спросила? — повторила Гуннхильд.

— Своего парня, — ответила гномка. — Спросила, что он обо всем об этом думает.

— И что он сказал?

— Сказал, что хочет еще. Вот тебе и ответ.

— Ну знаешь, что!

— Знаю, — кивнула нахалка. — А ты — нет. Хочешь узнать?

— Я… — владыка до того растерялась, что даже не нашлась, что ответить.

— Хочешь, я тебя со своим парнем познакомлю? — продолжала меж тем нахалка. — Я не жадная. Попробуешь хоть, что это такое, а то все ходишь да ножом размахиваешь. Не надоело?

«Надоело! — хотелось сказать владыке. — Все надоело! Ножом размахивать — надоело, старейшин гонять — надоело, вас ругать — надоело, а хуже всего надоело не знать, как правильно!»

Но она не сказала этого. Попробуй тут, скажи! Мерзавка только того и ждет. И что теперь со всем этим прикажете делать? Как решать? Эту ножом не напугаешь. Не старейшина.

— А знаешь… — задумчиво молвил бесшумно подошедший Фицджеральд. — Я тут подумал и решил. Не стану я этого запрещать. И наказывать своих никого не стану. Ни мужчин ни женщин. И тебе не советую. Грех это — за любовь наказывать.

Он повернулся и так же бесшумно удалился.

«Ну, спасибо за помощь, нечего сказать — удружил. Не мог в сторону отозвать или хоть на ухо, что ли? Взял и ляпнул. Тут же. При всех. Вот уж спасибо так спасибо!»

— Вот. И господин комендант так же думает! — тут же подхватила распекаемая.

— Иди, — вздохнула владыка. — Иди к своему парню.

— А ты?

— А мне подумать надо.

— Чем долго думать, лучше пригласи в свою палатку господина коменданта!

— Что?! — возмущенно выдохнула Гуннхильд.

— А то ты не заметила, как он на тебя поглядывает! — ехидно фыркнула гномка.

Брысь!

«Сегодня она будет ходить и хвастаться, а завтра кто-нибудь обязательно последует ее примеру!»

«Я ничего не могу с этим поделать».

«А надо?»

«И что она, эльф ее заешь, имела в виду?»

* * *

Ночь светлела. Близилось утро. Еще одно утро новой жизни, чтоб ее подняло да шлепнуло, непонятную!

Сидеть, глядя, как медленно умирает сумасшедшее светило верхнего мира. Как равнодушно глотает его чудовищная яма горизонта. Это переростки говорят «горизонт», но любой здравомыслящий гном без труда разглядит могучую темную пасть. Глядеть, как эта безжалостная пасть окрашивается кровью — и даже вроде бы зубы сверкнули! — это люди говорят — «зарницы», но клыки остаются клыками, как их ни назови! А переростки велят ждать обещанных звезд, клянутся, что солнце взойдет еще раз, следующим утром взойдет. Вот только то ли самое это будет солнце? Или какое-то другое? А звезды… где милый сердцу уют и покой просторных пещер? Где торжествующая, словно державная песнь, великая красота и слава подземного мира? Где, наконец, каменная тайнопись, что превыше сказок и песен?

Вместо всего этого такое огромное и такое холодное пространство. И далекие-далекие огоньки, насылающие ужас и тоску. Здесь ощущаешь себя одиноким даже в толпе. Здесь хочется ссориться, кричать и даже драться, просто чтоб не забыть, что ты — живой. Что ты не один. Чтобы не забыть и чтоб тебя не забыли. И все равно не выходит. С кем ссориться, на кого кричать, если ты в пустоте? А взмах занесенной для удара руки длится бесконечно. Здесь нет времени, оно сожрано пространством. А это очень страшно, когда пространство становится на место времени.

Ты не нужен… не нужен… не нужен… знаешь, почему тебя нет? А вот поэтому. Потому что не нужен. Ненужный ты… и значит, тебя нет. Нет и никогда не было. Потому что не нужен…

А эти хваленые звезды с равнодушной злобой глядят вниз. Они и правда злые, раз под ними творятся столь злые дела. Где это было видано, чтоб Невесты сами выбирали себе мужей? А теперь… и не мужей даже, а… обнаглевшие Невесты просто хватают понравившихся им молодых гномов и таскают их почем зря в свои палатки. А те и рады, дурни. Разве ж так должно поступать уважающим себя гномам? А может, это уже и не гномы вовсе?

Сидеть и смотреть на выгнутый, опрокинутый мир и слышать, как совсем рядом, за тонкой тканью палаток, опрокидываются устои и заветы рода…

Сидеть, умирая от одиночества, а потом вдруг поймать точно такой же взгляд… и еще один… и еще… Передавать эти взгляды от одного другому, от одного другому, как родовую чашу в круге. Невидимую, но такую реальную. Пить из нее дивный напиток исчезнувшего времени. Снова дышать. Жить. И воспрянуть духом, потому что есть еще гномы, не перевелись еще. Не всех спалило безумным солнцем верхнего мира, не все продались за лживые человечьи звезды. Есть еще наши. Есть.

Смотреть друг на друга, прозревая дорогу, а потом тихо встать и раствориться в ночи. Суматохи вокруг полно, никто не заметит исчезновения небольшой группы стариков, да и кому до нас дело?

Домой!

Домой!

Назад. В родную Петрию.

Умирать?

Пусть. Старикам все одно умирать, зато дома…

Тьма укрывает нас. Тишина прячет наши шаги. Удача улыбается нам. Она всегда улыбается идущим на смерть, ведь им нечего терять, они ничего не боятся, а значит, могут потребовать любой награды. Вот мы и требуем. И удача, склоняясь перед нами, смиренно открывает нам двери родного дома. За ними смерть, ну так что с того? Нужно было уйти куда-то, совсем уйти, поверить, что возвращение невозможно, чтобы понять, как же он нам дорог, наш старый привычный дом, дорог настолько, что никакого «невозможно» отныне не существует. «Невозможно» это для тех, кто собирается выжить, а мы просто идем домой.

И вперед. Только вперед. О нашем пути, верно, сложат легенды. О том, как последние гномы шли домой. Нам их уже не услышать, так что с того? Что нам за дело до чужих песен? Мы просто придем домой. Войдем, вздохнем облегченно и счастливые встанем меж огромных каменных ладоней, встанем и тихо скажем: ау, мы здесь! мы вернулись! И тогда каменные ладони сомкнутся.

Что? Какие-то люди? Их даже много?

Вперед!

Вы что, не понимаете, что нас все равно больше?! Сколько бы нас ни оставалось и сколько бы ни прибыло их, нас все равно больше!

Жалкие переростки не остановят гномов, спешащих умереть вместе со своей родиной. Прочь с дороги! Мы не хотим вашей смерти! Мы просто хотим домой. Войти в свой дом. Просто войти. А дверь захлопнется сама. Навсегда, переростки. Навечно.

Гномы! Сомкнуть ряды! Это только кажется, что нас мало! Разве вы не видите огромный незримый шарт, окружающий нас со всех сторон? Шарт нашей безумной надежды! А еще у нас есть топоры. Маленькие, конечно. Большие остались внизу, в Петрии. Но мы и маленькими справимся, переростки, верите?

Вижу, что верите…

Да и не надо нам с вами сражаться. Мы ведь никому зла не делаем, мы просто идем домой.

Ах, вас поставили охранять Петрию от людей, чтоб никто туда по жадности да глупости за гномским добром не сунулся и не погиб ненароком? Это правильно, переростки. Выполняйте приказ Его Величества. Охраняйте Петрию от людей, охраняйте ее от себя, а нас пропустите… ведь мы не люди.

Ну, вот и договорились.

Мы ведь никому не скажем, что вы нас пропустили.

Мы уже никогда никому ничего не скажем.

Прощайте, переростки… и если в вашем безумном мире можно быть счастливыми — будьте счастливы!

Они уже почти дошли.

Благословенные ворота были совсем рядом. Еще какой-то десяток шагов, и уютный полумрак принял бы их, но в этот миг тяжко содрогнулась земля. Так тяжко, что даже привычные ко всему гномы вострепетали от ужаса.

— Быстрее! — закричал один из них, самый сообразительный, но было поздно.

Потому что ворота клацнули, словно огромный каменный рот, с треском и скрежетом сомкнулись прямо перед ошарашенными гномами, и вся огромная масса древнего камня, что звалась еще так недавно Петрией, гулко ухнув, стала оседать внутрь себя.

И гномы и люди застыли, потрясенные величием разыгравшейся катастрофы. Никто не смел двинуться, да и был ли смысл бежать? От такого не убежать ни человеку, ни гному. От такого разве что птица спасется.

Огромным каменным барабаном рычала земля, поднималась великая тьма, и, словно птицы, пели умирающие скалы.

По какой-то счастливой случайности ужасающее оседание не затронуло группу людей и гномов. И когда все наконец стихло — а кто знает сколько времени прошло, день ли, час ли, но уж никак не меньше вечности, — командир небольшой заставы, нарочно оставленной у Петрийских Врат, дабы никакие мародеры на гномское добро не посягали, окликнул замерших недвижными камнями гномов.

— Эй, недомерки, в нашем мире можно быть счастливым, честное слово! Даже недомеркам это не запрещается!

— Наши Боги от нас отказались! — потрясение прошептал один из гномов, глядя на то место, где некогда были Петрийские Врата. — Они захлопнули дверь… прямо перед нашим носом.

— Ну и плюньте на них! — жизнерадостно посоветовал все тот же человек. — Наш Бог добрый. Он с вами такого нипочем не выкинет!

— Нет, — тихо сказал другой гном. — Они не отказались от нас. Они повелели нам жить. Постыдно бросать неоконченную работу лишь оттого, что тебе материал не нравится. Достойный упоминания мастер должен сотворить шедевр из любого материала. Будь то Петрия, Олбария или что угодно другое…

— И что же нам делать? — спросил кто-то.

— Возвращаться. Думаю, эти достойные люди дадут нам сопровождающего.

— А… Невесты?

— Придется сотворить шедевр и из этого материала.

— То есть?

— Ну… думаю начать нужно с того, чтобы понравиться им. А для этого стоит перестать их осуждать. Это по меньшей мере.

— Не хочешь же ты сказать…

— Я — нет. Это Боги сказали свое слово. Не хочешь же ты их ослушаться?

* * *

Иногда начинает хотеться есть. Да так сильно, что с этим уже невозможно бороться. И тогда любой вкусный запах становится путеводной нитью. И лишь потом, утолив первый голод, начинаешь задумываться — быть может, стоило остаться голодным?

Якш пожалел о том, что зашел в этот трактир, не успев прикончить тарелку похлебки, пожалел. И не только потому, что вдруг сообразил — денег-то у него нет! Ну не привык владыка деньги с собой таскать, к чему ему деньги, раз он и так всем и вся владеет? Владел. Теперь он владеет только собой, и деньги ему еще как нужны. Человеческие деньги. И где их взять? Заработать? Да ради всех подгорных Богов, что ему, трудно, что ли?! Но есть-то уже сейчас охота. Более того… он уже ест. И чем платить за эту вот разнесчастную миску похлебки? Чем?! То-то и оно, что нечем. Стыд какой…

Однако вовсе не стыд и не то, что его сейчас прогонят как наглеца, нажравшегося на дармовщинку, заставило Якша пожалеть о том, что он поддался на сварливые требования собственного желудка. Дело было совсем не в этом. Прошлое, от которого он, как ему казалось, навсегда освободился, догнало его.

Худой, нервный трактирщик говорил без умолку:

— А теперь — гномы эти… я знаю, король запретил их трогать, вот только… какой же может быть мир — с гномами?

Трактирщик говорил уже долго. И все время — о гномах. О том, как он их ненавидит. Какие они сволочи, эти проклятые гномы, и как же король этого не видит. Ничего не скажешь — пикантная приправа к бобовой похлебке! За которую ты — гном! — еще и заплатить не сможешь.

— Никакого мира с гномами быть не может! — в очередной раз выпалил трактирщик, и Якш не утерпел:

— Может, — сказал он. — Еще как может.

Он не стал продолжать, просто не сообразил, что это необходимо, слову владыки верят безоговорочно, на то он и владыка, раз владыка сказал: «может», значит, и в самом деле — может, о чем здесь еще говорить? Владыка не ошибается. Вот только ты уже не владыка, и вокруг тебя не гномы Петрии, пора бы тебе начать понимать это.

Понимание дается непросто. Этот строгий учитель дорого берет за свои уроки, и дожить до экзамена удается далеко не каждому, а уж пережить оный…

Глаза собеседника нехорошо сузились. Он посмотрел на Якша пристально, понимающе.

— Да ведь вы и сами… господин… — внезапно с ненавистью процедил он. — Как же я сразу не догадался?

— Да. Я — гном, — сказал Якш.

— Это ваши сволочи грабили и резали, насиловали и сжигали, — хриплый от ненависти голос человека сделался низким и страшным.

— Те гномы… они нарушили приказ, — тихо сказал Якш. — Их никто не посылал грабить и насиловать. Их посылали на войну с вашим королем Дангельтом и его воинами. Отец вашего Дангельта основательно задолжал гномам, а платить отказался. Его сын — также. В уплату гномы решили забрать себе Ферерс, да вот не преуспели. Теперь у вас совсем другой король, да и гномы уже не те.

— Добрые и хорошие?! — яростно прорычал трактирщик. — Как бы не так! Гномы всегда остаются гномами!

— У тебя кто-то погиб от руки… тех гномов? — спросил Якш.

— Все! — яростно выдохнул трактирщик. — Слышишь ты, длиннобородая сволочь, у меня погибли все! Я как раз отлучился, когда…

— Ладно, я уже понял, за что ты ненавидишь гномов, а теперь просто принеси мое жаркое, — самым повелительным тоном приказал Якш.

Этот голос, эти интонации Якш отрабатывал долго. Несчастный просто не может не послушаться. Самые яростные враги Якша, опытнейшие из его придворных, воины из рода воинов, подчинялись этим велительным ноткам. Бедняга трактирщик просто не сможет устоять.

Он устоял. На подгибающихся дрожащих ногах, вцепившись побелевшими пальцами в край стола, он стоял — и взгляд его полыхал прежней яростью. Обыкновенный трактирщик, пересиливший то, что оказалось не по плечу воинам из воинов.

— Ладно… — вздохнул Якш. — Просто очень хотелось посмотреть на звезды. «Безбородый безумец» написал целую поэму в одном из своих донесений. Хотя, что это я, ты ж все равно не знаешь, кто такой «безбородый безумец», да и к чему тебе? Ладно. Можешь убить меня за грехи тех гномов. Это я их посылал, мне и отвечать.

— Ты?! — задохнулся трактирщик. — Как это может быть?

— Все может быть, — устало вымолвил Якш. — Даже моя смерть в этом дурацком месте. Одно обидно — звезд так и не увидел.

— Сейчас увидишь, — пообещал трактирщик, выхватывая откуда-то из-под стойки топор.

Якш не дрогнул. Молча сидел, глядя, как по столешнице, по рассыпанным на ней крошкам, ползают мухи.

Это ему только казалось, что он избавился от своего прошлого, ушел, сбежал от него. Не так это просто. Прошлое идет по нашим следам, оно умеет догонять, настигать, подкрадываться. И набрасывается на нас в самый неожиданный момент. Жестокое, всевластное, страшное, оно налетает, круша наши песчаные замки, топча юные, слабенькие еще росточки нашего нового «я». Оно высасывает силы и отнимает души. И тогда могучему воину недостает сил просто протянуть руку и забрать смешной, бесполезный, отвратительной ковки топор из трясущихся рук жалкого ничтожного человечка, который в жизни никого не убивал, разве что мух тряпкой колотил.

Якш сидел и молчал. Ждал удара. А мухи все ползали и ползали.

— Будь ты проклят! — жалко и страшно выдохнул трактирщик, опуская топор.

— Я проклят… — так же тихо ответил Якш. — У меня больше нет дома, родины и народа. Ваш Бог хорошо отомстил нам, гномам, — наши небеса рухнули нам на головы… у меня, как и у тебя, никого нет. Я — изгой. Изгнанник. Никто.

— И платы я с тебя не возьму, — тускло сказал трактирщик. — Твоими деньгами руки поганить…

Он уронил топор на пол и, ссутулившись, отвернулся. Он казался очень маленьким. Меньше гнома. Меньше гномика даже. И очень несчастным.

— А у меня и нет денег, — отозвался Якш. — Ничего у меня не осталось. Ты отомщен.

— А ты и правда… тот самый? — тяжело, словно пудовые глыбы ворочая, спросил трактирщик.

«Боги, как же он устал от своей ненависти!» — подумал Якш.

— Тот… самый главный гном… который во всем виноват? — продолжил трактирщик.

— Да, — сказал Якш. — Я и есть тот самый гном, который во всем виноват. Ты все правильно понял.

Тяжело качнувшись, трактирщик проследовал куда-то в глубь своего заведения и тут же вернулся с жарким. И Якш едва успел поймать брошенное в него блюдо.

— Тогда жри, сволочь! Жри и убирайся!

Якш ел молча. Не подымая глаз. А уходя, низко, до земли поклонился уставившемуся куда-то в стену трактирщику.

И если бы тот заплакал… но по изборожденному страданием и ненавистью лицу не скатилось ни единой слезинки. А если бы скатилось — кто знает? Возможно, Якш поднял бы дрянной топоришко и рубанул себя сам. Всего одной слезинки хватило бы, чтоб события потекли совсем в другую сторону, но трактирщик давно разучился плакать, а ненависть, не омытая слезами, бесплодна и не вызывает сочувствия.

* * *

Молодой агент секретной службы Олбарии опустил арбалет и беззвучно выругался самыми страшными словами, которые только знал. Издавать звуки он не имел права, поэтому заменил их бурной мимикой. Его лицо вопило яростью и гневом, пока губы беззвучно выплевывали самую что ни на есть грязнейшую ругань по адресу гнусного мерзавца и провокатора Якша. О, как же хочется дать в морду этой жирной гномской свинье, этой… этой…

Воин всегда отличит воина среди прочих, узнает такого же, как он сам, в любой толпе, секретный агент ни на мгновение не сомневался — Якш в любую минуту мог отобрать проклятый топор! Ему ничто, ничто не угрожало! Ничто, кроме него самого. Так какого же черта он сидел под топором этого придурка? Этого больного от горя и гнева гномоненавистника? Что он пытался доказать? Кому? Или просто дурака валял? Развлечения ради через пропасть прыгал? Скотина. Гнусная, мерзкая скотина. Нет, ну откуда он знал, что этот придурок все-таки не ударит? Не посмеет. По глазам прочитал? Сволочь. Как есть сволочь. Гном проклятый. Дергайся тут из-за него.

Лорд-канцлер ведь ясно приказал: приходить на помощь только в крайнем случае, только в случае реальной опасности, и никак не иначе. А ее-то и нет, этой самой опасности! Ну не может воину из рода воинов дурачок с топором быть опасным. Смешно даже думать о таком. Было бы смешно, если б Якш вел себя как человек. Или хотя бы как гном. Уж как воин-то — по-любому! А так — стой и жди, когда ситуация из абсолютно безопасной мгновенно станет критической, смертельной. Тогда, и только тогда тяжелая арбалетная стрела должна остановить руку с топором. И ни мгновением раньше. Демоны Преисподней, как спина-то вспотела!

Ага. Объект нажрался, а пива ему не предложили. Так ему и надо! Уходит. Наконец уходит. Хвала Господу, еще полчаса, и меня сменят! И пива дадут.

Агент шагнул в сторону и мгновенно исчез.

* * *

«Ну почему ты на меня кричишь? Даже если я виновата… А ты сам — уследил бы? Мне теперь что — вообще никогда не спать, да?! Или ты это… не на меня кричишь, а… вообще на гномов? Не надо. Лучше уж на меня. Я справлюсь. А они…»

«Прости… — хотелось ей сказать. — Ну виноваты… прости нас всех…»

— Заткнись! — взамен этого вытолкнули ее губы.

— Что?! — осекся он.

— Просто заткнись!

— Да как ты…

— А ты?!

— Я?!

— Да, ты! Они же вернулись!

— А если бы не вернулись?!

— Тогда мы сейчас пели бы погребальные песни… — горько сказала юная владыка всех гномов. — И плакали. У нашего народа принято оплакивать павших. А у людей?

Фицджеральд молчал. Долго молчал, глядя ей прямо в глаза. Она завороженно наблюдала, как угасает в его взоре пламя бешенства, словно гаснут могучие горны, седеет яркий от ярости уголь и все становится пеплом. Наконец, он вздохнул, опустил голову, и с его губ сорвалось шелестящее слово, после чего он стремительно развернулся и быстро пошел прочь.

Лишь спустя долгое, как жизнь, мгновение она разобрала, что же это было за слово. То самое, которое хотела сказать она сама.

«Прости!»

* * *

Якш шагал молча. Теперь он никому не напомнил бы шарт, даже завзятому гномоненавистнику, разве что шарт, потерпевший серьезное поражение, не разбитый полностью, но основательно потрепанный, вынужденный отступить. Вокруг темнело, медленно надвигались сумерки, но Якш не замечал этого, слишком темно было у него на душе, чтоб хоть что-нибудь замечать. А и заметив, так подумал бы, что весь мир хмурится, глядя на него.

Это ему только казалось, что он не отвечает больше за гномов. Казалось. Это был счастливый сказочный сон. Сон, в котором он почувствовал, что это такое — быть свободным, какое это счастье. Теперь он проснулся. Что ж, ото сна всегда просыпаются, если только сон не перетекает в смерть, но это не тот случай. А он-то, дурак, поверил, что свободен. Что не отвечает больше… ни за что больше не отвечает! Ага, как же! Размечтался! Что — да, то — да, за настоящее гномов он и правда не ответствен, с настоящим пусть новая владыка разбирается, с Джеральдом, Робертом и «безбородым безумцем» у нее неплохо получится, можно не сомневаться, а вот прошлое…

За прошлое гномов Петрии отвечал, отвечает и будет отвечать, пока не сдохнет, их прежний владыка, некто Якш. И никуда от этого не деться. И хотел бы, да не дадут. Догонят, вцепятся крючковатыми пальцами ненависти, больные от пережитых страданий, полные жаркой и ледяной ярости, вцепятся, поволокут куда-то, ухватят за бороду, призовут к ответу — и будешь отвечать. Не поспоришь — имеют право. Им ведь не объяснить, что над вырвавшейся на поверхность ордой владыка имеет не больше власти, чем над внезапным обвалом. Приказать он, конечно, может, вот только обвалы приказов не слушают.

Но разве кому что докажешь? Именно он стоял тогда у истоков владычества и ничего не сделал.

Ничего.

Правда ничего…

Съеденное жаркое тяжко ворочалось в желудке. С каждым шагом Якшу становилось все хуже, и, наконец, он почувствовал, что больше не в состоянии этого выносить. Свернув на обочину, он с маху рухнул на колени, и его жестоко вытошнило.

— Никогда больше! — бормотал он между позывами. — Никогда!

Отплевываясь и утирая выступившие слезы, он встал и услышал журчание ручейка.

«Хорошо-то как! Главное — вовремя…»

Ледяная вода исцелила его, отбила тошнотворный привкус во рту.

Первой мыслью было — трактирщик отравил жаркое. Якш ее тут же отбросил. Отраву он бы почувствовал. Столько времени пробыть владыкой и не научиться чувствовать такие вещи… так просто не бывает. Да он давно бы уже к праотцам отправился!

— Отравой стала его ненависть, — пробормотал Якш, думая о трактирщике. — Ненависть столь огромная, что ее хватило отравой сделаться.

Это на любовь нас часто недостает, а на ненависть всегда хватит. А потом мы ходим и удивляемся, что ж это нас ненавидят чаще, чем любят…

Выблевавший чужую ненависть вместе с жарким, Якш сразу почувствовал себя лучше. А вода из родника такая восхитительная! У нее нет к нему ненависти, она просто течет себе… Она хорошая. Может быть, она его даже немножко любит. Уж он-то ее точно любит, так почему бы воде не ответить ему взаимностью?

Якш поднял глаза от воды и понял, что вокруг стоит ночь.

«Ну вот и дождался, — мелькнуло у него. — Дожил. Сейчас подниму глаза и увижу то, что роскошней и краше всех моих прошлых несметных сокровищ. Звезды».

Якш немного помедлил, наслаждаясь предвкушением, смакуя торжественность момента. И опоздал. Ему так и не Удалось посмотреть этой ночью на звезды. Это они вдоволь нагляделись на него. А он…

— Ты… вот что… ты — идем со мной! — раздался вдруг незнакомый голос.

— Я — идем с тобой? — опешил Якш.

— Надо очень… совсем больна девочка… боюсь — не довезем… — проговорил высокий даже по людским меркам странный незнакомец в черных, сливающихся с ночью одеждах.

— Так тебе лекаря надо! — сообразил Якш.

«Эх, „безбородого безумца“ бы сюда!» — тут же подумалось ему.

— К нему и едем, — пояснил незнакомец. — Помоги, добрый человек, пропадет ведь!

Якш вздрогнул, на миг ему почудилось, что странный незнакомец прочел его мысли. Потом сообразил, что фраза «к нему и едем», относилась не к «безбородому безумцу», о котором он лишь подумал, а к лекарю, о котором он сказал вслух.

— Чем же я-то могу помочь? — растерянно спросил Якш. — Я ж не лекарь и…

— Нам бы ее только через ночь перевезти, — не совсем понятно объяснил незнакомец. — А днем лекарь ее полечит, и не умрет девочка.

Неподалеку за спиной незнакомца Якш разглядел смутные очертания небольшой тележки.

На миг Якшу стало плохо от нахлынувшей на него тьмы, потом тьма распахнулась, и он увидел, не въяве, но в мыслях своих, как еще один гном, яростный и безбородый, мчится сквозь ночь, безжалостно нахлестывая коня, мчится страшным неостановимым усилием, влекомый своим врачебным долгом, что, быть может, превыше всего в этом мире, где даже сумасшедшим карликам дано право, ложась спать, укрываться невиданным сокровищем звездного неба!

И снова Якш на него не посмотрел. Вместо этого он спросил:

— А что делать-то?

— Конь у нас утек… сбежал то есть… А я не могу тележку тащить. Играть мне надо. Пока играю — живет.

Незнакомец оказался бардом. Из-под длинного черного плаща он извлек редкий эльфийский инструмент — скрипку.

Даже самому себе Якш не смог бы объяснить, почему он так сразу этому самому барду поверил. Странным было все. И невесть откуда взявшиеся посреди ночи девочка, и скрипач, и сбежавший — интересно, а почему? — конь, а уж про то, что скрипка может удерживать смерть, не пускать ее к больному, — про такое он и вовсе не слыхивал. Якш не стал задаваться этими вопросами. Он просто поверил, и все. А поверив, испугался:

— Но ты же сейчас не играешь! — воскликнул он.

— Потому что время стоит, — глухо пояснил бард. — Но я не могу его долго упрашивать. Проклятая песчинка вот-вот упадет, а…

Бард не договорил, но Якш и без того все понял:

«А ты стоишь и всякие глупости болтаешь!» — вот что хотелось сказать барду, но разве он мог оскорбить того, на чью помощь рассчитывал?

— Достаточно. Веди! — резко приказал Якш, бегом подбегая к тележке и впрягаясь в нее.

«Ничего, гномы тоже кони! Уж не хуже всяких там сбежавших трусов!»

Всю ночь Якш тащил тележку, а скрипач играл. Шел впереди и играл. Якш знал, знал доподлинно, что над головой у него восхитительное и пьянящее, ни разу не виданное звездное небо, но не смел посмотреть вверх. Он боялся сбиться с тропы, оступиться, упасть. Это было бы худшим предательством в его долгой, полной разнообразнейших предательств жизни, ведь позади него трепетала, как свеча на ветру, трепетала, угасая, будущая Невеста, а где-то там, впереди, в непроглядной тьме, закусив губу от ярости, рвал пространство бешеным конским наметом сумасшедший безбородый гном, который должен был успеть. Вот просто Должен, и все тут!

«Нам бы ее только через ночь перевезти!»

Якш всегда считал, что ночь — это время такое, а вот поди ж ты — она обернулась пространством. Что ж, верно, и так бывает.

Никогда еще Якш не слышал столько чарующе прекрасной музыки. А ведь, казалось бы, у него во дворце всяких там отборных музыкантов перебывало… но то ли музыканты были не те, то ли с ним самим что-то было не так, но он поклясться готов — никто и никогда не играл при нем так! Эта музыка… она была, как доброе пиво и мясной бульон, как искристое вино и травяной отвар, как мед и хлеб, она была, как глоток родниковой воды и утренняя заря, запах первых весенних цветов, цветов, что Владыке гномов люди продавали втридорога, как запах этих цветов и летнее утро, она была как жизнь, как песни друзей и губы любимой, как звезды, которых Якш не видел.

Знаешь, о чем поет скрипка?

О звездах…

Они глядят на тебя, пока ты спишь.

А ты спишь и не слышишь, как они смотрят.

Спишь и не видишь ее песню.

Быть может, тебе даже неизвестно, что она приглашает тебя на танец?

Каждым своим звуком приглашает, а ты — спишь…

Ты так не вовремя уснул.

Впрочем, здесь и нельзя уснуть вовремя.

Здесь спят только не вовремя.

Почему?

А потому, что здесь нет времени.

Здесь только ночь.

Только ночь, и все.

А времени нет.

Так что просыпайся, а то так и не узнаешь, о чем поет скрипка, ведь она поет о звездах… о звездах…

Якш шел по тропе за скрипачом, шел окруженный музыкой и запахом ночных цветов, шел, тащил тележку с девочкой, которая жила, потому что музыка… а вокруг мрачным неумолимым конвоем шествовало время. Беспощадное к слабым и короткоживущим людям, оно тем не менее вынуждено было отступать перед яростной волей человека-барда. Оно не смело приблизиться и схватить девочку, ибо яростные молнии звуков били его наотмашь, пронзали эльфьими стрелами, рубили гномьими секирами и человечьими мечами. Казалось, весь мир стоял за будущую Невесту, и мертвое холодное время отшатывалось, испуганное этой искренней яростью живого в борьбе за жизнь, яростью, непонятной всему мертвому и холодному, а оттого вдвойне пугающей.

«Нам бы ее только через ночь перевезти!»

«Ничего, перевезем! Эй, время, прочь с дороги!»

Нужно просто идти и тащить тележку. Просто идти и тащить. По серебристой тропе сквозь ночь. По тропе, что возникает по волшебному слову заговоренной скрипки, скрипки, выговаривающей шаг за шагом, уговаривающей время и ночь подвинуться, а болезнь — помедлить.

Якш не сразу понял, что идут они сквозь лес, столь густой, что и вообразить страшно. В таком лесу обязательно должны были водиться лесные чудовища, поджидающие гномов еще с древнейших, эльфийских времен. Они, конечно, захотят схватить его, гнома и бывшего владыку гномов. Они пересекут тропу, заставят замолчать скрипку и…

И что теперь? Бросить тележку и бежать, завывая от ужаса?! Оставить на растерзание и смерть будущую Невесту? Это ничего, что человечью, это все равно. Она будущая Невеста, мать еще не рожденных детей, а он — старик, это ничего, что гном, это все равно. Он — весь из прошлого. Кому, как не прошлому, сражаться за будущее? Так что пусть лесные чудища не надеются, что он сбежит. Вот еще! Якш дерзко усмехнулся притаившимся в засаде чудовищам и сделал еще шаг. Точно такой, какой требовался, именно такой, какой был необходим. В строгом соответствии с каноном, которого требовала скрипка. Шаг, еще шаг… чудища так и не вышли из мрака. То ли убоялись эльфьей же скрипки, то ли не сочли себя вправе перейти дорогу столь странной компании, то ли… а может, их и вовсе не было?

— Не было, — не оборачиваясь, сказал скрипач. — Чудовищ, видишь ли, вообще никогда не бывает… если только мы сами их не порождаем.

Якш вздрогнул. Странный бард и вправду прочел его мысли! Ему в тот первый раз не почудилось. Или он задумался и произнес свои мысли вслух?

— Ну вот, — с облегчением произнес бард, не переставая играть. Теперь уже скоро… еще немного пройти…

Последние слова гонгами прогудели в голове Якша. Идти сделалось трудно. Неимоверно трудно. Воздух загустел и словно бы превратился в воду. Мало того, что дышать нечем, так еще и идти тяжко. А почти невесомая тележка за спиной вдруг как бы превратилась в рудничный возок, набитый породой по самый верх. Якш живо припомнил, как в молодости он свез один такой возок, что и шестерым тащить было тяжко. На спор свез. В горку к тому же. Ну так то было в молодости… Пот ручьями тек по спине, перед глазами мешались черные и красные пятна, страшно шумел лес, грозя вот-вот обвалиться и задавить, и Якш уже почти не слышал скрипку.

— Ну еще чуть-чуть, — донесся до него голос скрипача, словно бы из далекой дали донесся… и он рванул из последних сил.

«Врешь! Не сдамся! Вот так и умру, но не сдамся!»

И оказался один. Один, на границе величественнейшего леса. Ночь кончилась. Наступал рассвет.

Один. Ни тележки, ни скрипача, ни девочки… никого. Где они? Отстали? Он их где-то потерял? Сбежал, как тот конь? Сам вырвался, а их… ночь не отпустила?

Ничего. Он сейчас вернется. Тропа за спиной, она никуда не делась, так что…

Якш обернулся и замер пораженный. За его спиной не было никакой тропы. Никогда не было. Огромные, величественные деревья смыкались так тесно, что где там тележке проехать, тут и гному не протиснуться. Нипочем не протиснуться.

— Но раз нет тропы — где ж я тогда шел? — жалобно пробормотал он. — И где они… девочка… скрипач… тележка?

— Мне все это приснилось, да? — сам себя спросил Якш.

Но откуда тогда такая усталость, будто и впрямь рудничный возок таскал? Вся спина мокрая, ноги подгибаются…

— Ничего себе сны здесь наверху снятся! Верно, и впрямь трактирщик чего подсыпал в жаркое!

«На звезды так и не посмотрел!»

Зато алое, в нежнейших переливах, полотно рассвета растрогало Якша до слез. Сперва он решил было одернуть себя — неприлично владыке так распускаться, потом вспомнил, что он уже не владыка, и дал волю восторгу и благоговению. Ну и что, ну и пусть, подумаешь, кому какое дело — стоит старый дурень гном, рассветом любуючись, да слезки роняет одну за другой, смейтесь, если кому охота, вот только смеяться-то некому, потому как нет здесь никого.

Зато чуть подальше деревушка. «Безбородый безумец» сообщал, что селяне обычно люди простые и добрые. Пойду, попрошу чего, не откажутся же они накормить старого нищего?

Якш еще раз оглянулся на лес, словно в глаза ему заглянуть надеялся, будто рассчитывал прочитать в них ответ на ту загадку, что произошла с ним тут так недавно.

Лес усмехнулся в моховую бороду. Глаза закрыл. Сам, дескать, ищи ответ, стану я тут всяким глупым гномам за просто так ответы раздавать. Жив остался, целехонек, вот и благодарен будь, в пояс кланяйся, а выспрашивать не моги, нет у меня охоты с гномами разговоры разговаривать.

Якш вздохнул. Поклонился, как требовали, и, отвернувшись, двинулся в сторону деревеньки.

Лес открыл глаза. Лес смотрел ему в спину долгим тяжелым взглядом. Якш не знал, что этот взгляд означает, а обернуться так и не решился.

— Только бы с девочкой все в порядке было, — пробормотал он. — Слышь, ты, человечий Бог? Ты меня не знаешь, я тебя тоже, но я тебя прошу, сделай так, чтоб с ней все было хорошо. Даже если она всего лишь приснилась. Даже если ее и вовсе не было.

* * *

— Сопровождаемый нами объект чрезвычайной важности потерян… — ошалело сообщил испуганный агент.

Тишина звенела перетянутой струной, безмолвным криком звенела.

— Так, — спокойно молвил его начальник. — Дальше. Как это произошло?

Агент догадывался, чего стоит начальнику эта его невозмутимость, шутка ли — не иголку в стогу сена потеряли, а, можно сказать, ключевую фигуру в такой сложной и опасной игре, что просто голова кругом, как об этом подумаешь.

— Рассказывай, — поторопил начальник.

«Рассказывай! А что тут расскажешь?! Когда вполне реальный здоровущий гном среди бела дня словно призрак исчезает, о чем тут рассказывать?! Как рассказать о том, что у самого в голове не укладывается?»

— Ну, он… э-э-э… исчез, — почти жалобно поведал агент.

Начальник нахмурился. И в самом деле, мудрено не рассердиться, когда один из опытнейших твоих людей вдруг начинает нести откровенную чушь.

Что значит — исчез?

Как это?

Сквозь землю на ровном месте провалился, так, что ли?

Гномы, конечно, мастера под землей рыться, но мгновенно под нее зарываться они не умеют, это всем известно. И лучше бы подчиненный прекратил пороть чушь и докладывал по существу, что, в самом деле, за разгильдяйство такое?

— Ну, он же гном, — пробормотал подчиненный, — то есть я хотел сказать, воин он, конечно, знатный, и все такое, а все одно — гном и вроде бы в чистом поле тенью исчезать не должен, а вот поди ж ты — взял и исчез, ровно эльф из сказки… исчез и все тут.

— Исчез… — повторил начальник.

Поскольку других объяснений не предвиделось, а не доверять своим подчиненным не было оснований, приходилось принять эту подозрительную версию событий в качестве основания для доклада. Версия, основанная на чуде, это вам как?! А придется. Лорд-канцлер будет просто счастлив, можно не сомневаться!

— Как это может быть? — все же спросил начальник. — Вы все проверили?!

— Ну он, значит, когда из того трактира выбрался, совсем недолго прошел, как его, значит, блевать кинуло. Я еще тогда удивился, вот думаю, владыка, гном, а какой чувствительный! — начал рассказывать агент. — А когда он блевать закончил, водички из ручья попил, да… а потом поднял глаза, словно его позвал кто… и исчез! И ничегошеньки от него не осталось. Мы уж с отчаяния каждую травинку, каждый камешек перевернули, а только нет его проклятого. Тут и ночь нагрянула.

Начальник олбарийской секретной службы вздохнул.

— Продолжаем искать, — промолвил он. — Растянуть территорию поиска, насколько только возможно, и перевернуть все камешки еще раз. И еще. И сколько понадобится. Приказ ясен? Выполняйте!

* * *

Любое ожидание раньше или позже заканчивается.

Шагом навстречу.

Взмахом секиры.

Ударом кинжала.

Вкусом яда на губах или прыжком в пустоту.

Улыбкой.

Да мало ли чем?

Любое ожидание раньше или позже заканчивается.

— Какая честь! Сам лорд-канцлер! — не оборачиваясь, с усмешкой промолвил наставник «безбородого безумца»: Вы принесли мне предложение, от которого я не смогу отказаться?

Он и в самом деле ожидал кого-то из людей Роберта де Бофорта. За ним просто не могли не прийти. Раньше или позже… Разведчиков такого уровня никогда не оставляют в покое. Обычно их и в живых-то не оставляют. Хлопотно. Рискованно. Их или используют, или уничтожают. Оставалось дожидаться, что же предпочтет Роберт де Бофорт.

Лорд-канцлер предпочел явиться сам.

— Предложение? Почему вы так решили… коллега? — негромко спросил Роберт де Бофорт.

— Ну, не убивать же вы меня пришли, в самом-то деле! А поскольку третьего не дано… или вы, как и мой лучший ученик, предпочли не доверять столь многотрудное дело кому бы то ни было?

«А справишься ли ты со мной, переросток?»

— Вообще-то я принес вам письмо, Ханс, — ответно усмехнулся Роберт де Бофорт.

Наставник «безбородого безумца» вздрогнул. Давно уж никто не называл его по имени. Так давно, что он и сам отвык от его звучания. Это было так же непривычно, как ветерок, ласкающий голую кожу там, где раньше была борода, или еще непривычнее. Ни один гном не называл его иначе, чем «наставник», разве что Якш, хотя Якш и вообще его никак не называл, для Якша он был просто опытным наставником, мастером, воспитателем лазутчиков и не более того.

А теперь — вот, Роберт де Бофорт. Лорд-канцлер. Человек. Коллега.

— Я не думал, что наверху известно мое имя… Роберт, — промолвил наставник гномских лазутчиков.

— Можно просто Берт, коллега, — отозвался тот.

— Благодарю, коллега, — поклонился наставник Ханс. — А еще я не знал, что на досуге вы подрабатываете разносчиком писем.

— Для такого профессионала, как вы, коллега, это непростительное упущение, — покачал головой Роберт де Бофорт.

Он то ли не заметил оскорбления, то ли не пожелал оскорбиться. Или же просто… победителю нет дела до жалких потуг побежденного? А может, ему и впрямь не обидно?

— Как вы правы, коллега… старость, знаете ли… годы берут свое… — шутливо развел руками наставник Ханс. — Так что же это за письмо? Я, правду сказать, изрядно… не знаю, как лучше выразиться: заинтригован? Ошарашен? Сбит с толку? Кто из людей мог адресовать мне письмо и с какой целью?

— О-о-о… этого человека вы хорошо знаете! — с наслаждением протянул Берт. — Должно быть, лучше всех прочих…

— Лучше всех прочих? — взгляд наставника гномских лазутчиков сделался предельно острым.

«Ты явно что-то приготовил, коллега… Ну же… наноси свой удар!»

— Единственный человек, чьи научные труды были сочтены достойными того, чтоб ваши агенты купили их и переправили в Петрию.

— Быть не может — он?! — взволнованно выдохнул наставник «безбородого безумца».

«Удар достиг цели!»

Роберт де Бофорт улыбнулся.

— Отец Марк?! — воскликнул наставник Ханс.

— Епископ Марк, — поправил его Роберт де Бофорт.

— Он… прислал мне письмо?

— Прислал.

— Шутите! Да скорей я поверю, что оно от этого вашего… который заместитель Бога на земле.

— Наместник, — поправил его Роберт де Бофорт. — Нет. Он вам не писал. Думаю, он о вас ничего не знает.

— А отец… то есть епископ Марк откуда обо мне узнал? — требовательно спросил наставник Ханс.

— А он самый первый узнал, — усмехнулся Роберт. — Когда мои люди проведали о том, что петрийские агенты зачем-то купили и вывезли к вам в Петрию именно его тексты, я отправился к нему не как лорд-канцлер, а просто как воспитанник…

— А ведь и верно! Он же ваш наставник, коллега! — воскликнул наставник Ханс. — Я и правда старею. Забыть такое…

— Так вот, я отправился к нему и спросил, что он думает по этому поводу, — продолжил Роберт.

— И что он?

— Он поинтересовался, в каком порядке были куплены его книги. А когда мы выяснили и это, сказал: «Берт, там под землей сидит хитрый старый мерзавец, и это не Якш, это кто-то другой. Когда-нибудь судьба столкнет вас двоих». Он уже тогда написал это письмо, коллега, и велел передать его вам, если он сам еще будет жив.

— Он жив? — быстро спросил наставник «безбородого безумца».

— Несомненно, — отозвался Роберт де Бофорт, протягивая конверт.

Наставник Ханс распечатал послание, быстро пробежал глазами, потом еще раз, уже медленнее, замер на миг, чему-то улыбнулся и поднял глаза от текста.

— Это приглашение, — медленно промолвил наставник Ханс. — В гости.

— Я сопровожу вас, — согласно кивнул Роберт де Бофорт.

— Благодарю, коллега…

«Чего только не бывает на этом свете, — подумал наставник Ханс. — Ждать „предложения, от которого не сможешь отказаться“, а вместо него получить то, от которого отказываться не хочешь!»

— Знаете, Берт, если бы мне предстояло умереть и вы предоставили бы мне право на последнее желание, я выбрал бы именно это, — промолвил наставник Ханс.

— О чем это вы, коллега?

— О том, что если вам все же зачем-то понадобится моя смерть, то о последнем желании можете не беспокоиться. Вы его уже выполнили. Повидать епископа Марка… это самое то, честное слово!

* * *

Корабли? Как тебе рассказать, что такое корабли? А мосты у вас в Петрии были? Вот как? У вас там аж целых три реки были? Большие? Хорошо. Хорошо, что были. Так мне проще будет рассказывать. Ладно. Представь себе реку, настолько широкую, что никакого моста не хватит. Нет. Еще шире. Еще. В две ваши Петрии шириной. Да. А теперь представь, что ее все-таки нужно как-то пересечь. Нет, подрыться нельзя. Так не бывает? Говоришь, всегда есть способ? А ты представь, что бывает. Представь, что такого способа нет или его никто не знает. Одним словом, подрыться нельзя. Что значит — тогда невозможно? Да нет, возможно. Ты уже знаешь, что такое ветер. Иногда он бывает очень сильным, толкает в спину или, наоборот, в лицо, мешает идти. Вот и представь, что мы берем наш маленький мост и кладем его на воду. Нет, он не утонет, он деревянный. Ну что ты, дерево наверху гораздо дешевле… Так вот, мы кладем наш мост на эту широкую реку и ставим на него парус. Парус что такое? Ну, представь, что ты сняла свою куртку, растянула ее на распорках и подставила ветру, что будет, представляешь? Вот-вот. Только парус гораздо больше. Его укрепляют на таком плавучем мосту при помощи мачты, это такая, ну… колонна, только деревянная тоже. Так вот, когда ветер как следует подует, он начнет толкать парус, а тот прикреплен к мосту, поэтому наш мост поплывет через эту огромную реку и рано или поздно приплывет на другой ее берег. Что? Да, конечно, это и есть корабль, если все упростить. А если не упрощать, тогда лучше дождись, пока своими глазами увидишь, я все-таки лучник, а не мореход.

«И почему у меня не выходит воспринимать ее так же, как всех остальных гномов? И кого я воспринимаю правильно — их или ее?»

— Спасибо тебе, Тэд Фицджеральд, — тихо сказала владыка. — Корабли — это, наверно, очень красиво.

— Это действительно красиво, — согласно наклонил голову будущий комендант Петрийского острова. — Куда красивей, чем я рассказал.

* * *

— Он там, я знаю, что там! — девочка умоляюще смотрела на лекаря. — Ты приведи его, ну пожалуйста, он меня всю ночь спасал, вместе с Джерри-скрипачом. Джерри домой пошел. А этот — чужой, ему идти некуда. Ты приведи его, я ему спасибо скажу. Приведешь?

— Приведу, — пообещал Шарц. — А ты пока выпей…

Он протянул чашу с питьем.

— Ты прямо сейчас иди… а то уйдет… он кушать хочет, я знаю… и спать ему негде. Он, как ты, только с бородой.

«Гном?! Быть того не может!»

«Здесь может оказаться только один гном!»

— Он спас меня, — повторила девочка.

— Ну что ты, доченька, тебе это причудилось, — вмешалась мать девочки. — Никакого бородатого дяденьки не было, а спас тебя господин сэр Хьюго Одделл…

— Нет, — покачала головой девочка. — Он не спас. Он вылечил.

— Доченька, что ж ты такое говоришь? — жалобно выдохнула мать.

— Она права, — решительно вступился за свою пациентку сэр Хьюго. — Я — только вылечил. Точней, дал необходимые лекарства, остальное, как известно, в руках божьих, а вот кто спас ее этой ночью… кто ее через ночь перевез… я ведь хуже, чем опоздал, хоть и спешил изо всех сил… — Шарц в упор посмотрел на родителей девочки, и они сжались от ужаса.

— Теперь-то беда миновала, — милосердно добавил он.

— Она так горела, бедная… — выдохнул отец девочки, могучий тяжелорукий кузнец.

— А мне скрипка сгореть не давала, — ответила его дочь. — Скрипач играл, а бородатый дяденька вез меня на тележке. Всю ночь вез. Он хороший. И храбрый. А ты иди к нему, — вновь обратилась она к Шарцу. — Иди, пока он не ушел. А то уйдет — как я ему спасибо-то скажу?

— Хорошо, — кивнул Шарц.

«Я постараюсь найти твоего бородача, малышка, даже если его нет, даже если его никогда не было, все, что хочешь, лишь бы ты жила! Потому что такие малышки не должны умирать, они должны жить долго и счастливо, радовать и радоваться, любить и быть любимыми, вырастать, становиться взрослыми и тоже рожать детишек. Я уверен в этом больше, чем в чем-либо другом на этом свете. Почему? Потому что чем дольше живу, тем чаще я начинаю думать, что звезды для того и существуют, чтоб такие, как ты, могли им радоваться. Звезды — просто восхитительные детские игрушки, а для того, чтоб играть ими, нужно жить. Поэтому я иду, малышка. Иду искать бородатого гнома с волшебной тележкой. Я обязательно найду его, ведь я — „безбородый безумец“, а нам, безумцам, обычно все удается, потому что звездное небо — за нас. И я, знаешь ли, нисколько не удивлюсь, если и в самом деле увижу бородатого гнома с тележкой, вероятно, я его даже узнаю, по крайней мере я в это верю!»

Шарц быстро вышел из дома кузнеца и почти бегом припустил к опушке леса. И хотя было яркое солнечное утро, с плеч его роскошным плащом текли мудрые и неизменные звезды. Это было так. Пролетающие ангелы видели это.

Если бы Эдмунд был здесь, он бы подтвердил. Впрочем, кто сказал, что его здесь не было?

* * *

Когда гномы увидели море… впрочем, это для людей оно было морем, гномам это слово ничего не говорило, на их собственном языке его и вовсе не было, с человечьих языков оно всегда переводилось как «слишком много воды». Так что гномы не увидели моря. Они увидели воду. Увидели и поняли, что «слишком» и даже «чересчур» слова весьма маленькие, и столько воды в них просто не влезет. Они просто лопнут от такого количества воды, эти несчастные слова! Вот, скажем, если гном наденет на себя десять пар штанов, это ведь тоже будет «слишком», может быть, даже «чересчур» будет, но разве сравнить эти несчастные десять пар с морем? Смеетесь. С ним и вообще сравнить нечего.

Вода…

Она может быть в чаше, хотя лучше, если это не вода, а пиво.

Вода…

Она обязана быть в рукомойнике. Проснувшись утром, ополоснуть лицо прохладной водой и быстрей к любимой работе!

И хорошо, когда вечером, после трудного, но успешного дня она есть в железной бочке или каменном бассейне, чем горячей, тем лучше, смыть трудовой пот, расслабиться, хорошо…

Еще вода может быть в подгорном ручье, реке или озере — это особые места, туда не каждому ходить приходится.

Но воды не должно быть так много. Так много просто не бывает. Не должно бывать. А она смотрит и смотрит на тебя, смотрит и хмурится. Ее так много, что она в состоянии смотреть и хмуриться. Она живая, что ли?

И вкусившая ранее недозволенных плотских утех и теперь мечтающая о подвигах молодежь, и умудренные опытом прежней жизни старики, все еще мечтающие о возрожденном величии гномов или хотя бы о несокрушимом шарте под их, разумеется, командованием, и даже не боящиеся смерти Невесты — все испуганно пятились от страшной зеленовато-черной воды, чьи скользкие блестящие щупальца с шипением тянулись к ним.

Невесты не боялись смерти, но это была не смерть… это была вода.

— Небывалая вода… — жалобно сказал кто-то из гномов.

Она завораживала и притягивала, пугала и отталкивала, она…

Да полно, вода ли это?!

— Она нигде не кончается… нигде… — выдохнул кто-то.

— Она сейчас схватит нас! Не подходите! Не подходите! — раздался чей-то истерический крик.

— Тут нам и конец, — спокойно и обреченно возвестил старейшина Шмуц.

— Не пойдем! — заорало сразу несколько голосов.

— То-то Якш смылся! — ядовито промолвил кто-то из старейшин, кажется, Пихельсдорф. — Продал нас переросткам, а сам сбежал, скотина!

— Она тянется к нам! Тянется! — вновь истерически завизжал кто-то, и гномы шарахнулись прочь, налетая друг на друга, сбивая с ног.

Страшно.

Тебе страшно — так же, как прочим.

Страшно.

Тебе, может, даже еще страшнее, Гуннхильд Эренхафт. Каждый из них визжит и шарахается лишь за себя. Каждый из них толкает, сбивает с ног и топчет другого лишь за себя.

А тебе нужно выдержать, не струсить и остаться стоять за всех.

За всех.

Владыка не смеет трусить. Нет у нее на это права. Да и времени тоже нет.

— Стоять! — яростно орешь ты, надсаживая связки, лишь бы услышали, лишь бы опомнились, а то ведь и моря никакого не нужно, эти трусы сами себя потопчут.

И еще раз:

— Стоять!

Кажется, услышали.

А теперь — шепотом, очень громким шепотом, так, чтоб всем слышно:

— Горло перережу тому, кто двинется… правда перережу…

А теперь еще одно, самое страшное, медленно повернуться к этому жуткому морю спиной, лицом к остальным гномам, скорчить подобие улыбки, она кривая, ну да ничего, авось сойдет, пусть лучше улыбки моей боятся, чем друг друга ногами месят, отступить на шаг… оно не схватит меня, не схватит, вода не живая, она никого не может схватить и, продолжая улыбаться, говорить… говорить… говорить… ругаться.

Когда это ты научилась так ругаться? У кого? А слова-то какие! «Недомерки сопливые», это ты про своих сородичей? А сама? Да что с тобой, владыка?

А ничего. Так им и надо.

Их ведь повезут на кораблях, Фицджеральд рассказывал, что это такое. Под ними будет надежное сухое дерево, и вода вовсе их не коснется, если, конечно, соблюдать осторожность и не лазить где попало, а вот тебе… тебе придется утворить нечто запоминающееся, чтоб их успокоить. И ты уже знаешь, что это. Знаешь и готова. Но тебе все равно страшно. Потому что в глубине души ты считаешь эту воду живым существом, которое только и ждет…

И все же… Другого выхода нет.

— Гномы! Петрийцы! — на сей раз орать не нужно, тебя каким-то образом слышат все, и шипение волн не смывает твой голос, напротив, ветер разносит его во все стороны. Всем слышно. — Я, ваша владыка, сейчас войду в эту воду, дабы доказать вам, что бояться нечего.

Гномы издают слитный нечленораздельный стон.

— Вам же и вовсе в нее входить не нужно. К завтрашнему утру люди пригонят к этому берегу корабли, что и перевезут нас всех на остров, — продолжаешь ты.

Еще один стон, не стон, скорей бурчание, в котором даже и слова отдельные разобрать можно, и ничего хорошего в этих словах нет, ни для людей с их неведомыми кораблями, ни для владыки с ее девичьей глупостью.

— Кстати, насчет девичества и глупости, — продолжаешь ты, — любой гном, последовавший за мной в воду, за свой беспримерный героизм получит от меня в награду «ночь любви»!

«Вот так, засранцы! Съели?!»

Молодежь уже подходила с подобными предложениями, смущенные молодые гномы, запинаясь и бормоча, обещали невесть что юной красавице владыке, если та вдруг да окажется к ним благосклонна, старые предрассудки их не пугали, скорей даже напротив.

Что ж, посмотрим на вас теперь. Море — это вам не дедушкины сказки, легко смеяться над поверженными стариками и их дурацкими обычаями, а вот вы над неведомым посмейтесь! Что? Как-то не выходит?

Фу, как некрасиво! Неужто никто?

Хорошо придумала, владыка, умница. Вот только ты не чужую храбрость проверяешь, не суженого себе подыскиваешь и даже не партнера на одну ночь. Тебе просто страшно лезть в эту непроглядную жуткую воду одной.

И все-таки ты полезешь, владыка.

Может быть, ты просто дура?

Боги мои, да, наверное…

— Сапоги сними…

— Что?

Ты оборачиваешься.

Фицджеральд. Тэд Фицджеральд. Лучник. Комендант Петрийского острова.

Вот только до острова еще добраться нужно. По воде. Вот по этой самой.

— Сапоги сними, владыка.

«И чего он прицепился?»

— Зачем?

— Затем, что ноги высохнут, а сапоги потом три дня хлюпать будут. Простудишься, заболеешь, как на своих орать станешь?

«Заботливый ты наш…»

— Штанины подверни, — скомандовал Фицджеральд, когда гномка аккуратно поставила рядом с собой свои короткие удобные сапожки.

— Страшно? — участливо буркнул он.

«О Боги! Он и в самом деле сочувствует!»

«Или издевается?»

— Нет. Не страшно, — решительно ответила владыка и отчаянно шагнула в набегающую волну.

— Ну, гномы! Никто не хочет получить то, о чем вчера так старательно просили?!

Тишина.

«Молчат».

«Не хочу идти одна. Не хочу».

«А придется… придется, владыка…»

— Ох!

Она вскрикнула, покачнулась, проклятая вода и в самом деле схватила ее, схватила и толкнула. Дружный стон с берега, вот теперь гномы и в самом деле побегут. Куда глаза глядят побегут. Да что же это такое! В этой воде нет и не может быть ничего опасного, это просто вода и все, море — это такая большая чаша, просто слишком большая чаша! Не смей меня толкать, проклятая зеленая гадина! Не смей, слышишь?!

Рядом послышался плеск, и крепкая рука Фицджеральда удержала ее от падения.

— Осторожно, владыка!

Да. Вот так, вдвоем — не страшно. Рука сильная, надежная, гадкое зеленое чудовище ее не утащит. Тэд Фицджеральд ему не позволит. Да и вообще его нет, этого чудовища. Никакого чудовища нет. Никто ее не хватал, разумеется. Просто перепугалась, дура.

«Спасибо, Тэд!» — хотелось сказать ей.

— А ты чего это… в сапогах вперся? — спросила она.

— А ты дала мне время их снять? — огрызнулся он.

— И штаны промочил…

— Ну знаешь что!

— Простудишься, заболеешь…

— Я ее спасаю, а она…

— Хлюпать будешь… сначала сапогами, потом носом…

«Боги, что я несу?!»

— Нахалка!

— Ты еще «ночь любви» потребуй, герой!

— А что, и потребую! Я же вошел в воду вместе с тобой!

— Предложение касалось только гномов, хотя ты… — юная владыка запнулась, обнаружив некую брешь. Тэд Фицджеральд был полугномом, об этом знали все.

«Сейчас потребует себе половину ночи, и что я ему скажу?»

Она замолчала и подняла на него глаза, ожидая увидеть усмешку, а он вдруг круто повернулся и быстро пошел прочь. Только брызги полетели во все стороны от его мокрых сапог. А от самого, казалось, искры летят. Попавшиеся ему на дороге гномы едва успели отскочить. На его лице застыло такое мучительное выражение, что юная гномка аж содрогнулась.

«И что я ему такого сказала?»

Она медленно пошлепала к берегу. Вода уже не казалась холодной. И страшной тоже не казалась.

«И вот за это я обещала „ночь любви“? Ну, это я погорячилась!»

— Ну что, видали? Ничего со мной не сталось! — бросила она прочим гномам нахально и весело. — И с вами ничего не станется, трусишки!

Из толпы гномов робко выбралась еще одна Невеста, потом еще… Первая подошла к воде, присела, робко коснулась набегающей волны ладонью. Ее примеру последовала вторая. К воде решительно шагнули несколько молодых гномов, потом камнем из пращи вылетела стайка ребятишек, за ними с воплями поспешали их родители. Все это с визгом врезалось в воду. И ничего не случилось. Гномы постарше ошалело стояли и сидели на мелководье, а малышня, бегая вокруг них, принялась брызгаться.

— Заболеют же, черти. Надо им какую-нить одежку на смену, — пробурчал усатый воин из людей, направляясь куда-то в сторону обозов.

А владыка вдруг села на песок и в голос истерически расхохоталась.

* * *

Она же не сказала ничего такого…

Зачем так больно? До черноты больно. До хрипа и судорог. Словно в каждую частичку тела по отравленной стреле вонзилось.

Упасть бы сейчас на мокрый песок, выть, кататься — нельзя. А потом плакать… нельзя… Нельзя и все тут! Достаточно того, что несколько гномов в ужасе отскочили, когда на них эдакая перекошенная рожа надвинулась.

А теперь — все. Все, я сказал!

Есть такая штука — долг, и никакая боль не смеет…

Смеет, не смеет, пришла себе и болит, тварь такая…

И все-таки — почему? Почему так больно? Она же не сказала ничего такого…

Ну отказала в «ночи любви», так ведь и просил не всерьез, ну отказалась видеть во мне гнома, так ведь и я сам… Стоп.

Боже, да неужто?

Мне так плохо оттого, что гномка не увидела во мне гнома? Того самого гнома, моего отца, мерзкого насильника, чьи кости гниют неизвестно где? Или… просто гнома?

Так. Я и впрямь сошел с ума. Захотеть стать гномом? Господи, почему? Да что же это со мной такое? Что?!

Так что же тебя так терзает, Тэд Фицджеральд, — то, что она отказалась признать в тебе гнома… или то, как она дрогнула, вдруг сообразив, что ты почти соответствуешь высказанным притязаниям?

А может, все проще? Может, тебе просто хотелось, чтоб она согласилась? Стоп. А вот эту мысль додумывать не стоит. Просто не стоит, и все. Комендант Петрийского острова не имеет права на… Молчи, Тэд Фицджеральд, просто молчи. Ты — человек, твой названый отец — сам Джеральд, король олбарийский, он тебе такую ношу доверил, такую ответственность, ты не смеешь осложнять и без того непростую ситуацию своими необдуманными поступками. Даже необдуманными мыслями не смеешь! Молчи. Мало ли чего тебе хотелось бы! Помни свой долг, воин! Молчи.

«Гуннхильд… Унн… Уинни… Ильда…»

«Молчи… а не можешь молчать, попроси ее перерезать тебе горло…»

Фицджеральд стоял у самой воды, набегающие волны почти касались его сапог. Он стоял, как памятник воину, прямой, стройный, словно тетива своего лука, и только пришедший с заката ветер трепал его волосы. Он выглядел как и положено командиру и коменданту, глядя со стороны нипочем невозможно было угадать, какая буря бушует внутри него, какая боль адскими собаками рвет его душу.

Он так и не понял, что же с ним происходит, не разрешил себе этого понимания, меж тем как самые мудрые из Мудрых Старух гномьего племени, глядя на него, удивленно перешептывались и качали головами.

— Не стой на ветру, простудишься…

Фицджеральд вздрогнул и обернулся.

Владыка всех гномов смотрела на него заботливо, как на кого-то своего.

«Как на гнома?»

Гуннхильд… Унн… Уинни… Ильда…

Ильда.

А может, все-таки хватит? Возьми себя в руки, лучник! Король не затем тебя комендантом поставил, чтоб ты последний ум потерял и людей перед гномами опозорил.

Ты ведь еще так недавно смотрел на эту девочку свысока, считал, что это она не справится, что это ее слушаться не станут. Ты даже хотел этого, если уж совсем правду молвить. Доказать себе и всему миру, что люди куда лучше гномов, раз ты, представитель людей, лучше, чем она, представитель гномов, справляешься со своими обязанностями… глупо-то как. Глупо и стыдно. Зато правда. А ведь ее работа куда трудней твоей. Это у тебя в подчинении дисциплинированные олбарийские лучники, а у нее старейшина на старейшине сидит и старейшиной погоняет, и к каждому свой подход надобен. Да ты бы и часу на ее месте не продержался. А она, представь себе, справляется. Ее слушаются. Все, даже старейшины. Тебя, конечно, тоже слушаются, да что толку! Ты сейчас такого накомандуешь… Стыдно, Фицджеральд.

И вот только посмей ляпнуть, что тебе не холодно.

— Благодарю, владыка! Я немного… задумался. И в самом деле не стоит здесь стоять.

Владыка протянула ему руку.

«Господи, какая у нее ладошка маленькая!»

Фицджеральд осторожно сжал небольшую изящную ладошку и получил в ответ на удивление сильное и крепкое пожатие.

— Ух, какая ты сильная! — невольно вырвалось у него.

— Сильная? — в ответ удивилась она. — Да нет, не сказала бы. Я так и не научилась как следует обращаться с большим молотом.

Фицджеральд тут же припомнил рассказы о петрийском лазутчике Шарце, ударом кулака расправившемся с неким злоумышленником, а также приподнявшем и вышвырнувшем с помоста одного не в меру расходившегося рыцаря в полном вооружении. Да уж, гномы есть гномы, и забывать об этом не стоит.

— А почему ты вообще протянула мне руку? — спросил он, наконец осознав, что они вот уже некоторое время бредут куда-то по берегу, взявшись за руки самым предосудительным образом.

— Ну… ты же протянул мне руку, там, в воде… — ответила она. — Мне было очень плохо… и страшно, а ты протянул руку, и я перестала бояться. А теперь плохо и страшно стало тебе — я не знаю почему… я не спрашиваю… но разве можно бросить в беде пришедшего на помощь?

«Дьявол, мы выглядим сейчас, как парочка влюбленных, — подумал Фицджеральд. — Это… чертовски неправильно, но… отвергнуть протянутую руку помощи, протянутую гномом человеку, — это еще более неправильно. С презрением и высокомерием отвергнуть чужую благодарность… это просто подло, кроме всего прочего. Нет, но как она поняла? Как догадалась?»

— Благодарю, владыка, — молвил Фицджеральд.

Ощущать ее руку в своей руке было приятно.

Странно приятно.

«Все это дипломатия, не более того!» — яростно заявил он сам себе.

«Надо отметить, у твоей „дипломатии“ потрясающая фигура! — ехидно отозвался внутренний голос. — Ну-ну, давай дальше, чего еще интересного соврешь?»

«Молчи! Молчи, сволочь!»

И ведь ничего уже не сделаешь. Ничего. Глядя на то, как они вот эдак прогуливаются, гномы могут решить, что их владыка «легла» под человека и теперь уже никакой защитницей им не будет. Но ведь если сейчас бросить ее руку, развернуться и уйти… тогда они все едино решат, что она авторитетом у людей не пользуется, что ее ни во что не ставят, даже за руку взяться брезгуют — тот же вариант, кому нужна такая владыка? Какой из нее защитник? А кто окажется на ее месте, даже подумать страшно, тут этих цвергов недобитых, как пчел в улье, и каждый со своим планом завоевания мира. Эх, Фицджеральд, Фицджеральд, что же ты наделал? Ох и дорого тебе эта прогулочка встанет! И ладно бы тебе, а то ведь и всей Олбарии… И она тоже хороша со своей помощью. Думать надо, владыка, прежде чем делать! А что его собственные люди подумают? Что их командир внезапно вспомнил, что он почти гном? Как они смогут ему доверять после такого? Да и станут ли? Он бы и сам себе не доверился…

— Ты так оглядываешься на моих гномов, словно боишься, что они подумают о нас нечто недолжное, Тэд, — с легкой улыбкой заметила владыка.

— Боюсь именно это они и сделают, — вздохнул Фицджеральд.

— Почему тебя это беспокоит? — с интересом спросила владыка.

«Эти гномы иногда такое ляпнут!»

Фицджеральд почувствовал, что краснеет.

Хорошо, что уже сумерки!

— Ну… они могут подумать… что ты…

Фицджеральд запнулся.

Сказать такое владетельной особе… трудно, особенно если сам ты — простой олбарийский лучник. И по другим причинам трудно, но я не стану думать о них, не стану, нет у меня такого права!

— Ты чего-то боишься… прямо, как я… там, в воде. Но здесь нет воды, — тихо сказала она.

— Есть… — выдохнул Фицджеральд. — Просто она очень хорошо маскируется!

Эта немудреная шутка придала ему мужества. Он должен сказать ей все, что пришло ему в голову. Как бы это ни было трудно. Вот просто должен и все. Им вместе работать. Удерживать хрупкое равновесие между людьми и гномами. Долг превыше всего!

— Если мы будем вот так ходить, Гуннхильд, твои гномы могут решить, что ты «легла» под человека, и не станут тебе доверять, — сглотнув, выговорил он. — А если я оттолкну твою руку и уйду, решат, что люди тебя ни во что не ставят и ты для них бесполезна.

— Если ты оттолкнешь мою руку — другой я влеплю тебе по физиономии, — с очаровательной улыбкой поведала гномка. — Со средним молотом я все же неплохо управлялась, так что будет больно. А если кто-то из моих гномов посмеет заявить, что я под кого-то там легла, я предложу ему задуматься о том, что в супружеской постели женщина совершенно не обязана оказываться снизу и что это никоим образом не связано с моим положением и долгом перед моим народом.

— Так они тебе и поверят! — выдохнул комендант.

— Ну… если кто-то будет упорствовать в своем неверии… я давно грожусь перерезать кому-нибудь глотку. Раньше или позже все равно потребуется доказать, что это не пустые слова, что я действительно могу это сделать, — ответила владыка.

— А ты можешь?

— Сомневаешься?

В ее голосе столько нежности, что полмира можно напугать до судорог. Так вот за что ее боятся самые твердолобые цверги и самые хитроумные старейшины.

— Нет, но…

— Думаю, нам каждый вечер стоит так прогуливаться, — заключила она.

— Каждый вечер? Зачем? — выдохнул он.

«О Господи, дай мне сил не позабыть о долге!»

— Чтобы говорить друг с другом. Чтобы научиться понимать друг друга, — промолвила Гуннхильд. — Гномы и люди должны научиться это делать как можно скорей. Иначе им не выжить. Ведь тебе есть о чем поговорить со мной. Я знаю, что есть. Тебя, как и меня, тревожит то, что случится завтра. Ты ведь комендант, то есть, по-нашему, нечто между старейшиной и гроссом! Мы отвечаем за все это…

— Да, но…

— Ну так поговори со мной, человек. А я поговорю с тобой. Ведь именно для того высшие силы наделили нас речью, чтоб мы могли говорить и договариваться.

— Ты права, — быстро сказал Фицджеральд. — Прости меня… за глупость. Давай говорить.

* * *

Когда возникший словно из-под земли «безбородый безумец» ухватил Якша за руку, тот не слишком удивился. После того, что с ним приключилось ночью, трудно было чему-то удивляться. Бог у людей, как известно, один, и творить чудеса ему никто не мешает. Это подгорные Боги должны друг на друга оглядываться, а человечьему Богу никто не указ, вот он, видать, и пользуется.

— Идем скорей, владыка! — вместо приветствия торопливо выпалил «безбородый безумец» и куда-то поволок своего бывшего властелина.

— Уже не владыка, — возразил Якш, поневоле переставляя ноги, покоряясь неодолимой силе, ухватившей его за руку.

— Не владыка?! — ухмыльнулся Шарц. — Что ж, отлично. Тогда побежали!

Он и в самом деле перешел на бег, и оторопевшему Якшу пришлось подчиниться. Якш представил себя со стороны, и его одолел смех. Он попытался справиться с собой, но смех яростно продирался наружу, и Якш уступил.

— Нельзя смеяться на бегу. Смешинкой подавишься! — остерег его «безбородый безумец».

— Куда… ты меня… тащишь? — сквозь смех и бег выдавил из себя Якш.

— Одной моей пациентке срочно необходимо лекарство, — поведал Шарц.

— Ну и при чем тут я? — с подозрением выдохнул Якш.

— Ты подходишь наилучшим образом, — ответил нахальный лекарь.

— В качестве лекарства?! — поразился Якш.

— Ну да! — бесцеремонно ответил лекарь, и Якшу на миг пригрезилась жутковатая картинка, как его разливают по баночкам и скляночкам.

— Внутреннего или наружного? — ехидно вопросил бывший владыка всех гномов.

— Пошляк! А еще владыка… — досадливо фыркнул Шарц. — Ей увидеть тебя нужно. Она еще совсем маленькая девочка. Ей нужно увидеть бородатого гнома с волшебной тележкой. Я тут одну тележку приглядел, так что…

— Ей нужно что?! — Пальцы Якша стальными клещами впились в плечи «безбородого безумца», остановив бег, пригвоздив бывшего разведчика к земле.

— Повтори… — хрипло прошептал Якш. — Повтори, что ты сказал…

— Что именно? — чуть испуганно вопросил Шарц, весь подобравшись для боя.

«Что бы ты там себе ни придумал, ты пойдешь со мной и сделаешь все, что потребуется!»

— «Бородатого гнома, с волшебной тележкой»… я не ослышался? — почти жалобно вопросил Якш. — Так она жива?

— Жива? — переспросил Шарц. — Ну, конечно, жива. И даже скоро будет здорова… хотя должна была умереть этой ночью, но… а ты откуда все это знаешь?! — вдруг дошло до него.

На глазах Якша медленно показались слезы.

Шарц стоял, со священным ужасом глядя, как по лицу его владыки медленно катятся крупные прозрачные капли, а он просто стоит, стоит, не отворачиваясь, не стыдясь, не пытаясь их стереть или хоть руками закрыться.

— Так ты и в самом деле… — попробовал Шарц, но голос подвел, пресекся, — так, значит, все, что она говорила про свой сон… про тебя и… — Шарц опять сбился. Трудно говорить о чудесах, особенно если сам не раз уже сталкивался с практикой чудесного — самой чудесной практикой на свете! Тут ведь такое дело — чем чаще с чудесами сталкиваешься, тем хуже в них разбираешься, чудесам ведь не нужно, чтоб всякие там в них разбирались, они просто происходят, там и тогда, когда это очень нужно, там и тогда, когда без них просто никак.

Владыка медленно покачал головой, стряхивая слезы на свою до странности разбойничью одежду, а потом, в свою очередь, схватил Шарца за руку:

— Бежим скорей! Я должен ее немедленно увидеть! — выпалил Якш.

— Быть может, ты сначала… — попробовал хоть что-то вставить «безбородый безумец».

— Потом! Потом все расскажу! — жарко выдохнул Якш, и теперь уже Шарц не мог противиться неодолимой силе, влекущей его за собой.

* * *

Когда так много воды — это смешно. Вода — смешная, по ней так весело шлепать босиком. Это не та же самая вода, какую пьют, она горькая и соленая, говорят, ее пить нельзя, живот заболит, а еще она постоянно бегает то туда, то сюда, наверно, никак не может решить, где ей нравится больше, здесь или там?

А когда мы захотели зайти подальше, нам сказали, что нельзя. А мы спросили: почему нельзя? А нам сказали, что там «глубина». А я спросил: что такое «глубина»? А мне сказали — я слишком маленький, чтоб знать это. А я сказал: вы сами не знаете! И — убежал, чтоб не попало. Но дальше в воду не полез. Вдруг там и правда живет какая-то «глубина», злющая-презлющая, да еще и кусачая? Нет уж, нам и у берега здорово! Никогда мы еще так не играли!

Давно нужно было подружиться с людьми и отправляться к морю. Это же такое интересное приключение! В сто раз интереснее, чем все подвиги древних цвергов, вместе взятые. И чего это взрослые столько тянули с этой идеей? И сейчас тоже — ворчат, боятся… Шли бы лучше водой побрызгались, чем ругаться, небось и настроение бы сразу поднялось!

* * *

— Ну вот! Я же говорила, что он там! Здравствуй, дяденька! Спасибо тебе, что ты меня спас, а то так умирать не хотелось…

— Но… как это может быть, дочка? — смущенно промолвил кузнец. — Ты ведь… ты все время была здесь. Даже когда себя не помнила. Все про какой-то лес говорила… как там темно и страшно…

Он осекся, потому что в глазах дочери и вправду на миг мелькнуло отражение того дикого, страшного леса, и его чистая и честная душа вострепетала от жалости и ужаса.

— Там и правда страшно, — тихо и очень по-взрослому ответила девочка. — Очень страшно, если одной и ночью. Но я же была не одна. Там был Джерри-скрипач, и тележка, и конь… только потом конь сбежал, и мы не могли дальше ехать. А нам обязательно нужно было через ночь перебраться. А Джерри-скрипач сказал тогда, что…

— Дочка, — негромко перебил девочку кузнец, — мы боялись тебе сказать, но… Джерри-скрипач умер три дня назад. Он просто не мог…

— А я знаю, — ответила девочка. — Знаю, что умер. И почему это он не мог? Очень даже мог. Мертвые могут гораздо больше, чем живые, а он и живой все мог. Потому у нас и конь убежал. Кони, они ведь боятся покойников. А тогда Джерри-скрипач привел дяденьку. Дяденька никого не боялся. Даже тех чудищ, которых сам придумал. Хотя они очень страшные были. Но он все равно не боялся. Ему очень хотелось меня спасти. Я все думала: зачем он таких страшилищ придумал, а потом поняла, вот чтоб их не бояться, для того и придумал. Он очень храбрый и добрый! Спасибо тебе, дяденька!

И тут Якш рухнул на колени, и слезы вновь побежали по его лицу. Он плакал, потому что впервые понял, как удивительно и страшно устроен мир и как мир бывает прекрасен, если как следует постараться. Он плакал, оттого что наконец почувствовал: его простили. И пусть даже эта больная девочка ничего не знала о той страшной вине, что он сам взвалил на себя, пусть она и вовсе не знала, что он гном, пусть спасти одну невинную жизнь, предварительно загубив их гораздо, гораздо больше, явно недостаточно для прощения и оправдания, да и может ли быть здесь какое-то прощение и оправдание? Но вот здесь и сейчас, в этот единственный и неповторимый миг, на этой единственной и неповторимой олбарийской земле Якш чувствовал себя прощенным и оправданным.

Это было куда больше, чем он надеялся.

Якш плакал молча, заткнув рот обеими руками, силясь не разрыдаться в голос, страшась напугать девочку, а она, вскочив с постели и ловко проскользнув под рукой матери, уже гладила плачущего гнома по голове.

— Ну что ты, дядечка, что ты… ведь все уже хорошо… ты из-за меня плачешь? Не надо, дядечка, я ведь уже не умру, а скоро совсем здоровенькая буду. Правда-правда. Лекарь так и сказал. Можешь сам у него спросить. Ты не плачь, ладно? Вон, смотри — солнышко… травка зеленая… а ночью будут звездочки. Тебе нравятся звездочки?

— Да, — ответил Якш, — только я их никогда не видел, — смущенно добавил он.

— Какой ты чудной! — засмеялась девочка. — Хочешь, я тебе сама их покажу? Я их все-все знаю. Мне дедушка показывал. И как которая зовется, рассказал.

— Хочу, — сказал Якш. — Очень хочу звездочки посмотреть.

— Так что же это все-таки было? — тихо спросил кузнец.

— Чудо, — ответил сэр Хьюго Одделл. — Самое настоящее чудо, хвала Господу…

* * *

— Игрушки! — радостно вопил маленький гномик, мгновение назад задумчиво таращившийся в морскую даль. — Игрушки плывут! Смотрите скорей!

— Ой, и правда игрушки! Игрушки! — тут же завопили его приятели.

— Игрушки-игрушки-игрушки!

— Чур, мои!

— Нет — мои! Я первый увидел!

— А вот и нет! А вот и нет! А вот и нет!

— Вы — болваны! «Твои», «мои»… Как их оттуда достать?! — солидно возгласил гномик чуть постарше остальных. — Не видите, что ли? Они же далеко. Или кто-то из вас научился по воде ходить?

Владыка удивленно нахмурилась и бросила взгляд в сторону моря.

По морю плыли игрушки.

Сдержать восхищенный вздох ей не удалось. Игрушки были красивые. А потом… а потом она поняла, что они еще и очень большие. Просто громадные. Это только кажется, что они маленькие, потому что они далеко, а на самом деле они ужас какие громадные. Кто может играть такими? И кто посмеет?

— Корабли, — сказал подошедший Фицджеральд. — Наконец-то.

«Так вот они какие!»

— Корабли! — тут же с восторгом завизжала малышня. — Мы будем корабелить!

— Кораблить!

— Мы будем корабельщиками! — поправил кто-то из мальчишек постарше.

— Люди говорят — моряками, а не корабельщиками! — тут же поправили его самого.

— А кто такие моряки?

— Ну… это те, которые…

— Когда скалы поплывут по воде, настанет конец мира! — притворно отчаянным тоном возвестил один из старейшин.

«Книга камней. Каноническая часть. Пророчества о конце мира!»

Сказано было вроде бы негромко, но при этом использовался хитрый ораторский прием, столь излюбленный наставниками и старейшинами, когда негромкий вроде бы голос разносится далеко и внятен всем вокруг.

«Ах ты, старый мерзавец!»

Владыка порадовалась, что Якш перед уходом не только научил ее отличать этот прием от обычной речи, но и пользоваться им.

— Ты где-нибудь видел деревянные скалы, наставник?! — ехидно поинтересовалась владыка. — Или, может быть, ты где-то видел полотняные?

— Нет, владыка, — огорченно отозвался тот.

— Тогда заткнись и прекрати разводить панику, а не то…

— Горло перережешь, я помню, владыка, — печально отозвался старейшина.

— Плохо помнишь, — буркнула Гуннхильд Эренхафт.

— Эй, малышня! Корабли вам не игрушки! — крикнула она прыгавшим от восторга гномикам и гномочкам.

— Это вам не игрушки! — восторженно пропищала какая-то малявка. — Вам не игрушки, а нам — игрушки!

— Нам — игрушки! — дружным хором поддержали ее остальные и тут же попрятались под грозным взглядом владыки, которая с большим трудом сдерживала смех, грозивший вот-вот прорваться наружу и намертво испортить ее грозную репутацию.

— Да… трудное будет дело, — задумчиво молвил Фицджеральд.

— Какое?

— А вот уговорить стариков ваших на корабли взойти…

— Трудное, — кивнула гномка. — Но мы справимся.

«Пинками загоню!»

* * *

Оказывается, у людей есть совершенно потрясающая вещь. Она называется — сено. Его из скошенной травы делают. Для этого траву сначала срезают при помощи специальных орудий, они называются «серп» и «коса». Серп маленький и кривой, ручка у него короткая, и он как-то связан с ночным человечьим светилом, которое называется «луна», вот только Якш не совсем понял, как, а коса гораздо больше, с ее помощью траву косить легче, а еще она совершенно не похожа ни на косички гномок, ни на косы человечьих женщин. Потом скошенную траву оставляют сохнуть прямо там, где скосили, и, чем дольше она сохнет, тем больше превращается в сено. Время от времени эту уже не траву, но еще не сено, переворачивают, чтоб она со всех сторон сохла, это называется «ворошить». Переворачивают ее хитрым орудием, которое называется «грабли». Грабли деревянные, немного напоминают гномский боевой блэтткамм, а еще на них ни в коем случае нельзя наступать дважды, люди почему-то теряют уважение к тому, кто поступает столь опрометчивым образом. Потом уже высохшее сено складывают особым образом, это называется «стог», и он стоит так до тех пор, пока не приходит время переправить сено в место его хранения, которое называется «сарай».

Вообще-то скошенной травой, то есть сеном, люди животных кормят, не всех подряд, конечно, а некоторых из тех, что с ними живут, — вот хотя бы коней, к примеру, и коров, и коз, и овец, и кур, нет, кур, кажется, чем-то другим кормят, но, кроме всего прочего, сено — это такая шелестящая и совершенно фантастически пахнущая подстилка, которую предлагают всем усталым путникам в качестве постели, если этим самым путникам вдруг да ночлег потребовался.

«А если б мне все это не растолковали, я счел бы сено благовонием», — подумал Якш, поудобнее устраиваясь на шелестящей ароматной горе.

Вот и сбылось. Звезды. Много. Это так прекрасно, что слов не осталось. Никаких. Зато слез достаточно. Но их все равно никто не видит. Темно. «Безбородый безумец» уже уехал. У него дела. Больной ждать не может, а болезнь не хочет, так он, кажется, пошутил. Шварцштайн Винтерхальтер. Сэр Хьюго Одделл. Шарц. Лекарь из лекарей. Он, который мог бы лечить лишь своего герцога, упрямо лечит всех подряд. Потрясающая личность. О нем стоит подумать. Но не теперь. Теперь звезды. Звезды, звезды и звезды…

Девочке давно пора спать, но вместо этого она сидит рядом, стоять ей еще трудно, и страшно довольная, тоном многомудрого наставника повелевает звездам объединяться в определенные группы, и те подчиняются. А что еще остается делать, раз наставница такая строгая? А рядом с ней сидят страшно смущенные ее родители. Быть свидетелями чудес — нелегкая работа, и видят Боги, Якш их понимает. А потом, когда все созвездия названы и устроены в небе надлежащим образом, девочку уносят спать, и Якш наконец отправляется туда, где надлежит спать ему — на золотистой горе душистых благовоний. В крыше сарая дырка, и любопытные звездочки в нее заглядывают. Чудные, разве есть что-то интереснее их самих?

Сарай — замечательное слово. И дырка в крыше — тоже великолепная идея, гномы бы ни за что не додумались. Так просто и лаконично. Так прекрасно. Лежи себе и на звезды поглядывай.

Якш совсем уж было собирался уснуть, но чудеса продолжаются. Раз обрушившись на него, они не собираются останавливаться на достигнутом.

Он слышит осторожный шорох, скрип двери. Шаги. Легкие, почти невесомые шаги. Скрип приставной лестницы.

— Почему ты встала? — спросил Якш.

— Так надо. Я знаю, — ответила девочка.

— Что я знаю, так это, что тебе надо лежать, не то опять заболеешь.

— А я сейчас пойду, только… он сказал, чтоб я обязательно это сделала…

— Не понял, — нахмурился Якш. — Кто-то велел тебе встать и прийти сюда? Кто?!

— Ты понимаешь… они ее живую к нему в могилу положили… он сказал: это плохо. Неправильно это, чтобы живую — в могилу. Он сказал: Боженька сердиться станет. Она ведь живая! Она петь должна.

Якш вздрогнул. Девочка протягивала ему эльфью скрипку. Ту самую скрипку. Внезапное, как горный обвал, понимание обрушилось на него коротко и страшно.

— А как же он… без нее? — треснувшим голосом проговорил Якш.

— Он сказал… там, куда он отправится… там — другая музыка… она совсем на других скрипках играется. А эта — вот. Возьми.

— Мне? — ошарашенно выдохнул Якш.

— Да, — сказала девочка. — Тебе.

— Но я же не музыкант, — попробовал возразить Якш.

— Он сказал — тебе, — непререкаемым тоном объявила девочка.

— Но… что я буду с ней делать? Я же не умею играть!

— А он сказал: ты не играй, ты просто тележку тащи! Так и сказал.

Прохладная эльфья скрипка коснулась ладоней.

— Смычок еще… вот, держи!

В тот миг бывший владыка всех гномов Петрии еще не знал, что приговор его судьбы уже состоялся. Безжалостный и окончательный.

Судьба, она такая. Она уж если чего придумает…

* * *

Корабли. Такие большие. Такие чужие.

Гномы смотрят на них с опаской. Эти неведомые чудища, посланцы других миров, вот-вот изменят их жизнь. Изменят навсегда. Окончательно. Бесповоротно.

Изменят? Хорошо, если только изменят. А ну как отберут? Кто знает, что случится где-то там, в море? И доплывут ли гномы до обещанного им острова? Да и есть ли он — обещанный остров? Не пошвыряют ли люди их всех просто в воду? А что? Очень даже просто — раз и все! И никаких хлопот. Ведь на кораблях гномы будут абсолютно беззащитны!

Такие — или почти такие мысли — бродили среди гномов. Даже молодежь нет-нет да и подумывала о чем-то таком, а старики, те так просто не переставая об этом бурчали.

Ну не является безграничное доверие одной из гномских добродетелей. Скорей уж это порок, который должен быть наказан.

Корабли. Такие красивые. Восхитительно другие. Не похожие.

Многие гномы смотрят на корабли с восторгом. Люди придумали такие замечательные повозки для поездок по морю. Вот бы разобраться, как они работают, и усовершенствовать! Овладение таковым мастерством бесспорно изменит их жизнь. Навсегда. Окончательно. Бесповоротно. И хвала человечьему Богу! Пусть так и будет. А этот старческий бред про то, что их всех утопят… Зачем? Утопить такую кучу мастеров… Король Джеральд кто угодно, но не дурак! Да и гномы не так уж беззащитны! Одни Невесты справятся… Эти с чем угодно справятся.

Игрушки. Такие большие. Такие здоровские.

Ну и что, что корабли? Все равно — игрушки.

Взрослые. Такие глупые. Так достали. Болтают и болтают о каком-то дурацком утоплении. С игрушками поиграть не пускают.

А потом они нам надоели. Они нам совсем-совсем надоели, и мы побежали.

К игрушкам.

И взрослые нас не поймали.

А на игрушках сидели люди. Они показали, как на эти игрушки забраться и что делать дальше.

А взрослые припустили за нами следом, поняли наконец, как тут здоровско! Давно бы так! Вместе с нами бы поиграли. Нам ведь не жалко. Игрушки-то — большие. На всех хватит.

Корабли.

— Это ты хорошо придумала, деточка, чтоб часть первой партии вернулась назад, — сказала Мудрая Старуха владыке. — Пусть не бурчат недоумки, что там нас-де всех потопят. Пусть они вернутся с того острова, да и все нам обскажут, тогда и остальным поспокойнее плыть будет.

— Останешься тут за меня, Халльдис, — в ответ сказала владыка.

— Ты… отправляешься с первой партией?

— Ну не со второй же!

— Кто знает, может, и со второй придется… — вздохнула Мудрая Халльдис. — Может, и с третьей тоже.

— Верно, — кивнула владыка. — Впрочем, я так и так собиралась вернуться, дабы проследить за отправкой остальных, утешить тех, кто будет нуждаться в утешении, и пригрозить тем, кто соскучится по угрозам.

— Ты там повнимательней, Унн…

— Постараюсь, Мудрая…

Корабли.

Такие…

* * *

Якш не запомнил, когда ушла девочка, быть может, потому что закрыл всего лишь на мгновение глаза, а когда открыл…

Проснулся Якш оттого, что прямо у него в ухе орала какая-то птица. Сел. Потряс головой. Поковырял в ухе. Золотистые лучи солнца сочились сквозь стены в щелях сарая. Утро. Никакой птицы в ухе, естественно, нет. Птицы в ушах не водятся. Это она снаружи, со двора орет, дура эдакая. Так орет, что и впрямь кажется, будто в ухо залезла. Якш напряг память, мысленно перелистал доклады «безбородого безумца» и вспомнил, что дурацкую оручую птицу люди зовут «петух». И она вроде бы яйца несет. Или доится? Нет, это куры яйца несут, а доятся коровы. Молоком. А петухи — орут. Утром и вечером. И когда они орут, люди узнают, что день настал или, наоборот, кончился. Часы ведь не у каждого есть. Часы — штука дорогая, гномская. А петухи за так орут.

Или никто еще просто не придумал — петушиным криком торговать? Якшу представились короба, наполненные петушиным криком, и он улыбнулся. Раньше бы ему такое и в голову не пришло. Забавно все же на него человечий мир действует. Интересно, это только с ним так или со всеми гномами?

И тут Якш вспомнил то, что произошло ночью.

Девочка.

Скрипка.

Девочка принесла скрипку. Ту самую скрипку. Ту самую? Но… если ту самую скрипку, если ту самую скрипку вместе со скрипачом схоронили — тогда как?! Как, я вас спрашиваю?!

Да полно, не сон ли? Как она могла прийти?

Одна. Среди ночи. Больная. Откуда сил хватило? Да и скрипку… скрипку где ей взять?

Единственная пришедшая Якшу на ум картина была не просто ужасна — чудовищна. Больная, дрожащая от страха и холода девочка бредет одна ночью на кладбище соседней деревни, трясущимися от слабости руками разрывает свежую могилу и… нет, быть того не может!

«Да она бы до ушей перемазалась, а ведь была в чистой рубашке! — тут же подсказал бывшему владыке его прежний трезвый практичный ум. — И сил бы у нее не хватило! Могилу раскопать — для взрослого работа».

Так, может, все это лишь сон? Во сне чего только не привидится!

Сон?!

Якш протянул руку к брошенному на сено разбойничьему плащу. Вчера именно под ним он устроил волшебную скрипку старого барда.

Скрипку и ее смычок.

И откуда у человека эльфийский инструмент? Или он эльф был, этот старик? Но он же умер, а эльфы бессмертны, разве не так? И ушли давным-давно. Покинули этот мир, оставив людям с гномами их маленькие дурацкие проблемы.

Так сон или явь?

Якш не знал, на что он надеется больше. Или чего больше боится?

Пальцы коснулись скрипки, и Якш вздрогнул.

Да.

Сон? Не сон?!

Да.

Было? Не было?!

Да.

Какая разница, если — да?

Скрипка — та самая. Настоящая. Аж ладонь жжет, до чего настоящая. Осталось понять, что с ней делать. Легко сказать: «Ты просто тележку тащи!» — а как это выполнить?

«Да уж, загадал ты мне загадку, Джерри-скрипач!»

Якш наконец взял скрипку в обе руки, поражаясь тому, какая она легкая, и поднес к свету, обильно лившемуся из щелей.

«Так вот ты какая! Ну, что ж, будем знакомы, не возражаешь?!»

Перехватил скрипку так, как ее держал старый бард.

«Может, хоть ты мне расскажешь, как ты все-таки ко мне попала? Что там за чудеса творились под этими загадочными человечьими звездами?»

Поднес к волшебной скрипке смычок и чуть коснулся струн.

«Молчишь? Предпочитаешь оставаться таинственной? Что ж, воля твоя… ты все равно красивая».

Смычок замер на струнах. Якш созерцал его в каком-то священном ужасе, не в силах сделать последнего, рождающего звук движения.

«А как я тебе отвечу, дурень, если ты играть не умеешь? Вот научишься, тогда и поговорим!»

Ему показалось или он и в самом деле это услышал?

Неважно. Во всяком случае Якш решил, что чудес с него пока хватит. В самом деле, более чем достаточно для одного бедного старого гнома.

Он осторожно отнял смычок от струн, так и не посмев, так и не решившись совершить немыслимое… ему почему-то казалось, что, если звук окажется неправильным, скверным, произойдет что-то гадкое, нехорошее, он словно накличет что-то, а сотворить правильный звук он пока не способен, это же ясно!

Поэтому он осторожно завернул скрипку в плащ и по приставной лесенке аккуратно спустился с горы благовоний, на которых изволил провести ночь. Хватит дрыхнуть — пора уж и доброго утра хозяевам пожелать!

* * *

— Сопровождаемый нами объект чрезвычайной важности найден! — В голосе агента олбарийской секретной службы законная гордость мешалась с облегчением.

— Ну, слава Богу! — выдохнул его начальник. — Где?

— Совсем не там, где искали! — ответствовал агент. — В деревушке Миддлхерст.

— Ничего себе! — покачал головой начальник. — Но это ж какое расстояние! Пешком — с такой скоростью?

— Разве что через лес, — подхватил агент. — А еще говорят, гномы леса не любят!

— Через незнакомый ночной лес? С такой скоростью? А ты бы прошел?

— Так я ж не гном! — усмехнулся агент. — Где уж мне…

— Похоже, его бывшее гномское величество — мастер загадки загадывать, — покачал головой начальник.

— Еще какой! — поддакнул агент.

* * *

Когда день спустя, распрощавшись с девочкой и ее родителями, Якш тронулся в путь, он уже не выглядел сущим разбойником. Штаны, рубаху, куртку и башмаки ему подарили самые что ни на есть справные — вон, никто больше вслед не оборачивается! — а в подаренной котомке, кроме запаса еды и некоторых жизненно необходимых для путника мелочей, удобно устроились смычок и скрипка.

Теперь еще играть научиться — и можно считать, что жизнь удалась.

Новая жизнь.

Эта.

«Чтобы на скрипке играть научиться, недостаточно по дорогам ноги топтать! — думал Якш. — Надобно, значит, расспросить людей знающих, где у них здесь самолучшие музыканты обитают да кто из них учеников берет».

«А ведь за учение еще и плата потребна. Должно быть, немалая плата. Значит, еще и денег заработать следует. И мастеру в уплату, и самому на прокорм».

«И скрипку какую попроще арендовать, — мелькнуло у Якша. — Не на этой же учиться!»

К доставшейся ему скрипке Якш относился слишком почтительно, чтобы мучить ее своими неумелыми попытками произвести хоть какой-то звук.

Впрочем, у скрипки, видать, было свое мнение по этому поводу. Иначе почему она вдруг словно бы подскочила в аккуратно уложенной котомке и огрела бывшего владыку всех гномов по заду?

Дороги тут, конечно, неровные, колдобина на колдобине, но чтобы так…

И откуда тогда слова, что вроде бы сами собой взялись в голове:

«Болван! На чем играть, на том и учиться! Вот попробуй только заместо меня какую лакированную дешевку завести! Я тебе устрою, потаскун старый!»

Якш вздрогнул и прибавил ходу.

«Вот ревнивая зараза!»

«Клянусь, кроме тебя, никакой другой скрипки в руки не возьму! Тебе же хуже…»

«Это мы еще посмотрим — кому!» — ехидно ответила скрипка.

С инструментом все было ясно. Оставалось найти учителя и денег заработать. Точней, сначала заработать, а потом уж учителя искать.

Якш глубоко вздохнул и улыбнулся самой что ни на есть счастливой улыбкой. Впереди была долгая, полная самых разнообразных приключений дорога. Сколько новых ремесел он сможет освоить, сколько городов и стран обойти, сколько прекрасных человеческих девушек подарят ему свои ласки, сколько пива выпьет он в кабаках, на скольких человечьих ярмарках побывает, а какие чудные истории предстоит ему услышать самому и поведать другим, сколько интересных людей ему повстречается, а главное… самое главное… раньше или позже он научится играть на скрипке, обязательно научится.

И вот тогда он отправится навестить гномов. Потому что всем и каждому сможет честно сказать, что жизнь удалась.

Новая жизнь.

Эта.

Песня трав

— Не могу сказать, что премного о вас наслышан…

— В моем деле это было бы провалом.

— Однако, смею надеяться, кое-что я все же о вас знаю…

— Что приводит меня в восхищение мастерством вашего разума.

— Итак, Ханс…

— Хенсель, наставник…

— Хенсель? Наставник?

— Учитель обязан именовать ученика его младшим именем, чтобы тот не чувствовал себя одиноко и неприютно, — на лице наставника Ханса застыла невероятная, беззащитная улыбка, смущенная собственной беззащитностью и еще больше удивленная себе самой.

Не сдержавшись, Роберт тихо охнул от изумления.

— Роберт, мой мальчик, оставь нас, — с тихой улыбкой молвил епископ Марк.

Лорд-канцлер вышел, плотно прикрыв дверь. И стал ждать. Он не смел даже догадываться, что за беседа происходит сейчас между его учителем и наставником всех гномьих лазутчиков. То, что вдруг сказал мастер Ханс, было… поразительно.

Или нет? Что, если это очередная уловка?

А то, что сказал в ответ его учитель… «Роберт, мальчик мой…» так и звучало у него в ушах. Никогда епископ Марк не обратился бы так к нему при постороннем. Так не значит ли это…

Значит.

Именно это оно и значит, потому что ничем другим просто быть не может. Вот поэтому его и выставили. Первая беседа ученика и учителя — дело настолько личное, что никто, никто, даже другой ученик, особенно другой ученик, не смеет при этом присутствовать.

Распахнувшаяся дверь выпустила наставника Ханса.

Он вышел с таким удивительным выражением лица, что Роберт и не подумал его остановить, даже сказать ничего не сказал. А тот просто ушел куда-то, оставив Роберта в полном недоумении.

— Роберт, — позвал его учитель, и он вновь повернулся к распахнутой двери.

— Учитель…

— Ты знаешь, я тебе его не отдам…

— Но учитель…

— Грех такой талант попусту переводить, — решительно объявил епископ Марк. — И не спорь, мальчик мой, ты и без него справишься.

* * *

Пожилые гномы сидели, плотно прижавшись друг к другу, и боялись.

Там, за тонкими и ненадежными деревянными бортами — бортами, сляпанными кое-как, — да разве эти долговязые могут, как надо? Руки у них не из того места растут, вот что! — Там, за таким хрупким и почти не существующим щитом, плескалось море. Чужое, непонятное, страшное… небывалая вода.

Даже гномики и гномочки, взапуски носившиеся по палубе, слегка присмирели — и отнюдь не под грозным взглядом своей владыки — просто страшновато как-то стало. Вот отошли как следует корабли от берега — и стало. Корабль — он, конечно, большой, даже очень большой… ну так это пока он у берега, он большой. А чем дальше отплывает, тем меньше становится. Вот оно как, оказывается.

Страшновато стало гномикам и гномочкам. Правда, страшновато. Впрочем, у этих-то в глазах все едино чертики бегали. А один молодой гном вдруг подошел к Фицджеральду и, посмотрев прямо ему в глаза, храбро объявил:

— Эйвинд, сын Годрика, из клана Железных Скал. Хочу быть моряком. Ты тут гросс, вот и передай кому следует!

— Обязательно, — удивленно откликнулся Фицджеральд.

«Ну надо же!»

Пожилые гномы сидели, плотно прижавшись друг к другу, и вполголоса обсуждали невероятное событие. Нет, это надо же, гном решил моряком сделаться! Бородатые старейшины из его клана просто ошалели от эдакой выходки, они не могли решить, что им делать — гордиться или негодовать? Кое-кто втихомолку над ними посмеивался. Кто-то, напротив, осуждающе качал головой. Кто ворчал, что молодежь совсем обнаглела, ишь какие, мол, моряками они сделаться удумали. Кто, наоборот, ругал тупоумных стариков, дальше своей бороды не видящих. Малышня начинала потихоньку оживать и приставать к морякам с вопросами. Моряки, такой же бородатый народ, как и гномы, казались им почти своими, вот только занимались они чем-то чудесным и даже таинственным — как тут удержаться от расспросов?

— Дядя, а почему вы такие большие все выросли, потому что по морю плаваете? — даже спросил один из гномиков.

— Потому что рыбы едим много, — нашелся в ответ моряк. — Будешь много рыбы кушать, вырастешь точно таким же!

Юная владыка одним движением выхватила свой ритуальный нож и молча поднесла его к глазам вскинувшегося было старейшины Пихельсдорфа.

— Он же просто пошутил! — прошипела она.

«Вот только посмей что-нибудь вякнуть, старый паскудник, я тебя и правда зарежу!»

— Пошутил?! — возмущенно прохрипел старейшина.

— Конечно, — кивнула она. — А я вот — не шучу. Нисколечко не шучу.

Лезвие уперлось в горло старейшины. Надави сильней — кровь брызнет.

— Сядь, — ласково шепнула владыка, и старейшина мешком обрушился на свое место.

Владыка медленно выдохнула. Голова слегка кружилась.

Ничего. Все хорошо. Все уже хорошо. Гномы не бросятся на моряков. Моряки не выбросят их за борт.

— Потаскуха, — одними губами прошелестел Пихельсдорф. — Человеческая…

— Ты даже представить себе не можешь, какая… — с наслаждением шепнула ему владыка. — А уж что я с тобой утворю, если ты немедля не заткнешься…

Похоже, у старейшины была неплохая фантазия. Он замер. Содрогнулся. И заткнулся. Ни слова больше не сказал. Даже когда его о чем-то постороннем спросили.

Вот и хорошо. Вот и молчи. А то ведь мне придется исполнить свою угрозу. А это будет страшно. Очень страшно. Хотя бы потому, что я и сама не знаю, чего пообещала.

А остров уже виднелся, и Гуннхильд вздохнула с облегчением. Ничего страшного так и не случилось. Еще немного, и гномы сойдут с корабля на берег своей новой родины.

Она не знала, что так же, одновременно с ней, вздохнул и Тэд Фицджеральд, причем по той же самой причине. Ничего страшного все-таки не случилось.

А остров все рос и рос из воды, и даже самые закоренелые цверги уже не могли его не замечать.

«Вот он, ваш остров, засранцы твердолобые! Кто там бормотал, что вас всех попросту утопят?! Кто шипел, что король Джеральд предатель и клятвопреступник?! Ну?! Хоть одна бородатая сволочь покраснеет?! Как же… дожидайся!»

Фицджеральд отвернулся.

Говорят, что старейшина Пихельсдорф с того дня так никогда и не отведал рыбы. До самой смерти ни кусочка в рот не взял. На всякий случай. Очень боялся человеком сделаться. Зря боялся. Ну какой из него человек? Из него и гнома-то не вышло. Так, какое-то бородатое недоразумение. Это вам не Шарц, который и человеком стал, и гномом остался.

* * *

Лучшие музыканты жили в городе Реймене. А сам этот город находился в Троанне и был столицей всего, что имело отношение к музыке. Это оказалось настолько общеизвестным фактом, что Якш даже удивился. По словам его многочисленных собеседников, выходило, что любой, чувствующий в себе музыкальное призвание, должен беспременно отправиться в город Реймен, «а уж там-то тебя всему научат, можешь не сомневаться, приятель!»

Порасспросив о дороге, Якш решил немедля отправиться в Реймен, а денег на обучение у кого-нибудь из тамошних мастеров заработать по дороге. Не такое это уж трудное дело здесь, наверху, где мастеров по гномским меркам немного, а мастерство в почете, а значит, и в цене.

Возможность подзаработать не замедлила. Ближе к вечеру, когда Якш пересчитал все заколдобины и выбрался наконец на большую дорогу, впереди обнаружился осевший на бок фургон и суетящийся вблизи оного толстенький невысокий крепыш.

«Почти гном, — про себя усмехнулся Якш. — Только основательно разъевшийся. Старейшина, одним словом, даром что безбородый…»

— Что случилось, почтенный?! — громко спросил он, подходя к пыхтящему от усилий человеку.

— Сам почтенный! — огрызнулся тот. — Болтают тут всякие! Не видишь — колесо отвалилось, чека потерялась, да еще и ось треснула! Что теперь делать прикажешь?!

— Прикажу быть чуточку повежливее! — развеселился Якш. — Я твой фургон не ломал.

— Еще не хватало! — возмутился толстяк. — Не ломал он, видите ли! Ходят тут всякие! Да я с этого болвана, что фургон мне продал, три шкуры спущу! Дай только до города добраться! Совсем новый фургон, говорит! Нет, ты это видел?! Совсем новый, только крыша в одном месте протерлась! Ах ты, крыша!

— А почем фургон покупал, уважаемый? — полюбопытствовал Якш.

— Сам уважаемый! — вновь огрызнулся тот. — А еще этого болвана Вилли пришлось выгнать за пьянство! Кто ж мог знать, что он мне пригодится?

— Пьянство — это очень плохо, — с умным видом покивал Якш.

— Сам знаю, что плохо, дубина! — фыркнул толстяк. — Ну, чего стоишь, болван? Живо принимайся за работу!

— Что? — Якш наконец услышал то, на что надеялся, но виду не подал.

— Чини давай! — потребовал толстяк. — Чего стоишь, рот разинув?

— Я?! — весело удивился Якш.

— А ты здесь кого-то другого видишь, к кому я мог бы обращаться? — возмущенно выпалил толстяк.

— Ну, например, к себе, — подсказал Якш. — Некоторым, говорят, очень нравится с собой разговаривать…

— К себе?! Издеваешься?! — взвился толстяк. — Нет уж, хватит с меня! Я себе уже все руки сбил! Теперь твоя очередь!

— Ты, наверно, что-то не то этими своими руками делал, — предположил Якш. — Или они у тебя какие-то не такие…

— Поговори мне! — рассердился толстяк. — Руки мои ему, видите ли, не нравятся! Принимайся-ка лучше за работу, да поживей!

— А что мне за это будет? — полюбопытствовал Якш.

— А вот что заработаешь — то и будет! — отрезал толстяк. — Знаю я вас! Вам только плати, а как работать — так шиш.

— Э-э-э… нет! Так не пойдет! — усмехнулся Якш. — Я тебе не Вилли, чтоб бесплатно на тебя отработать, а потом за пьянство вылететь. Сколько дашь за то, что я тебе этот фургон обратно на все четыре колеса поставлю?

— И колесо, и чеку, и ось наладишь? — деловым тоном осведомился толстяк.

— Конечно, — подтвердил Якш.

— А за какое время?

— За малое, — посулил Якш, уже разглядевший поломку и прикинувший, за какое время он с ней разберется.

Пустяк поломка! В самом деле — пустяк! Видать, этот болван или лентяй каких мало, или совсем безрукий!

— За малое время и плата малая! — отрезал толстяк.

«Ах ты, жадина!»

— Вот как? — ехидно обрадовался Якш. — Что ж, могу дня три провозиться…

— Кровопийца! — возопил толстяк. — Этак весь мой товар протухнет!

— Так ты у нас торговец? — вопросил Якш.

— Не твое дело. Проваливай! Ты уволен! — величаво объявил толстяк.

«Уволил один такой!»

— Так ведь я у тебя еще и не работаю, — усмехнулся Якш.

— Убирайся! Я другого найду!

— На этой пустынной дороге? — вопросил Якш. — Ну-ну… попробуй…

Он сделал вид, что собирается уйти.

— Стой! — вскричал толстяк. — Мерзавец! Кровопийца! Не уходи!

— Так «мерзавец», «кровопийца» или — «не уходи»?! — от души рассмеялся Якш.

— Не уходи, — повторил толстяк. — Я того… погорячился. Прости.

— Тогда продолжим разговор, — как ни в чем не бывало промолвил Якш. — Итак, ты — торговец?

— Торговец, торговец…

— А чего такой жадина?

— Я — жадина?! — возмутился торговец. — Да ты…

— Мерзавец? — подсказал Якш.

— Нет, черт тебя заешь, — рявкнул торговец. — Порядочный человек!

— Вот как? — ухмыльнулся Якш. — Отчего ты в этом так уверен?

— Только порядочный человек может быть таким… мерзавцем, — выдохнул торговец. — Ну пожалуйста, не уходи, ты мне и в самом деле нужен, как же я без тебя…

— Не заплатишь по совести — сам чини свой фургон! — оборвал его Якш. — Глядишь, к концу мира и починишь.

— Нет! Нет! Стой! Я заплачу! Заплачу я… — торговец уже задыхался. — Сколько скажешь, столько и…

— А что у тебя за товар, кстати? — полюбопытствовал Якш.

— А вот это не твое дело, бродяга! — мигом взорвался торговец. — Твое дело — фургон!

— Бродяга? — ухмыльнулся Якш. — Да ведь я у тебя уже, можно сказать, работаю! Какой же я бродяга? Я — мастер для починки твоего фургона, здесь и сейчас — единственный и неповторимый мастер!

— Так ты берешься? — обрадовался торговец.

— Берусь, конечно, отчего бы нет? — откликнулся Якш.

— Вот и чини, да помалкивай! — выпалил торговец.

— Экий ты сегодня сердитый, — покачал головой Якш.

— С вами и не захочешь — рассердишься… — проворчал торговец. — Разбойник на разбойнике сидит и разбойником погоняет! Только плати, знай! Двадцать пенни тебе заплачу. Медью, естественно. Доволен?

— Я здесь чужой, — отозвался Якш. — Что чего стоит, не ведаю. Удачей своей поклянись, торговец, что не обманешь меня!

— Удачей… — протянул торговец. — А ты чудной. Удачей, говоришь?

— И не гневи ее, удачу-то, — наставительно заметил Якш. — Она на тебя и без того косо смотрит.

— Так уж и косо! — фыркнул торговец.

— Недаром же у тебя фургоны ломаются, — усмехнулся Якш.

— Поговори мне! — буркнул торговец.

— С удовольствием! — чуть поклонился Якш. — Вот за работой и поговорю. Но ты сперва поклянись, а то я и пальцем не шевельну.

— Вот урод, — сам себе под нос с досадой пробурчал торговец. — Ладно. Удачей своей клянусь, — громко и важно начал он. — Что не обману… как там тебя?

— Трамп, сын Уинда, — сказал Якш.

— … что не обману Трампа, сына Уинда, а расплачусь с ним честь по чести, как и должно поступать в подобных случаях. Доволен?

— Да.

— Тогда чини.

— Уже начал, — ответил бывший владыка, приступая к работе.

Когда повозка вновь уверенно встала на все свои четыре колеса, торговец отсчитал положенные Якшу монеты. Якш пересчитал сам и убедился, что одной недостает.

— Эй, — возмутился он. — Кто-то поклялся, что честь по чести заплатит, а одной монеты недостает!

— Так и должно быть, — кивнул торговец. — Девятнадцать. Одну монету я вычел.

— Вычел? С какой стати? — еще пуще возмутился Якш.

— А за кошель, — усмехнулся торговец.

— За какой такой кошель? У меня нет никакого кошеля!

— Вот именно, — промолвил торговец. — И куда ты все свои деньги класть станешь?

Якш хлопнул себя по лбу. Он совершенно об этом не подумал. Ну вот нет у бывшего владыки привычки таскать с собой деньги. Все еще нет. Заработать их, выходит, проще, чем научиться с ними правильно обращаться.

— Держи, балда, — почти ласково сказал торговец, протягивая Якшу пустой потрепанный кошель. — Вот за него я с тебя монету и удержал.

Так началась дорога в город Реймен.

Что ж, стоит немного повозиться с разными прочими ремеслами да брани хозяйской послушать, чтоб потом взаправдашним рейменским музыкантом сделаться. Ей-богу — стоит!

Так-то вот, господа, недаром в гербе этого славного города не какие-нибудь мечи с алебардами или наковальня с молотом, а самые что ни на есть настоящие скрипка с лютней перекрещены!

* * *

— Да, — говорил Тэд Фицджеральд. — Именно здесь вы и будете жить. Да, в этих деревянных палатках. Вообще-то у людей они домами называются. Нет, каменных не построили. Просто не успели. Как — почему? Гномов среди нас не было, потому и не успели. Нет, не издеваюсь, правду говорю. Да. Виноваты. Сам знаю, что виноваты, но вы уж нас простите. Да, мне известно, что дерево горит. Нет, это не попытка уничтожить гномов при помощи пожара, это просто дома. А вы с огнем поосторожнее. Да, в них можно жить, честное слово, можно. Я сам всю жизнь в таких прожил. Ну, почти всю. Нет, это не издевательство. Честное слово, не издевательство. И Якш тут ни при чем. И владыка ваша не виновата. Просто — так вышло. Да, и мы тоже будем жить в таких же домах, рядом с вами. И поможем все наладить как следует. Обязательно. Нет, никаких других жилищ на острове нет, если не считать двух человечьих поселений. В одном поселились рыбаки, те, кто будет снабжать вас рыбой. В другом — те, кто будет учить вас огородничеству и другим человечьим ремеслам. Нет, у них дома не лучше, можете сходить поглядеть. Все самое лучшее отвели вам. Какое же это лучшее? А уж какое есть. Обживетесь — стройте себе любые хоромы, какие только хотите. Любые, по вашему вкусу. Хоть каменные, хоть железные, хоть из каменьев самоцветных. Да, и под землей можно. Правда можно. А пока уж не взыщите… что есть — то есть…

Фицджеральд облегченно вздохнул и чуть не подавился кислым гномьим «спасибо», брошенным кем-то из старейшин, словно ком грязи в лицо.

Нет, это надо же! В одно-единственное слово суметь вложить столько всего мерзопакостного!

Впрочем, Фицджеральд все-таки не подавился. Быть может, потому что подавился сам старейшина. Вынырнувшая откуда-то сбоку владыка с маху врезала старейшине кулаком по губам.

— Ук! — булькнул старейшина, зажимая разбитые в кровь губы.

— Утрись, — буркнула Гуннхильд, протягивая ему платок.

— Человеческая… — сквозь платок прошипел старейшина и мигом заткнулся, поймав многообещающий взгляд владыки.

— Без зубов останешься — чем морковку грызть будешь? — с мрачноватым весельем поинтересовалась та.

— Гномы… — устало вздохнул Фицджеральд.

— Гномы? — переспросила владыка. — А ты не туда смотришь. Разве это гномы? Это засранцы. Ты — туда посмотри! — широким жестом она указала на приготовленные для гномов дома. — Гномы — там!

Фицджеральд поднял взгляд от кучки обступивших его стариков — и почему это ему показалось, что их так страшно много, галдели они с такой силой, что ли? — и увидел молодежь, с любопытством осматривающую новые дома.

— Вот — гномы, — повторила владыка, и Фицджеральд согласно кивнул.

Недовольные всем на свете старейшины, понурившись, потянулись в сторону чуждых человечьих построек.

«Неужто и в самом деле придется здесь жить?» — казалось, говорили их укоризненные спины.

«Придется, засранцы, еще как придется!»

Впрочем, глаза некоторых из них уже загорались любопытством, а один задорный старикан поспел даже раньше молодежи и теперь, посвистывая, сидел на скошенной крыше, горделиво поглядывая на остальных.

«Старейшины, они тоже разные бывают».

* * *

— Пап, ну зачем нам огород? Разве это гномское дело?

— Болван! Хочешь рыться в этой куче мусора, что осталась от человечьего рудника? Много нароешь…

— Не хочу. Пусть старики роются!

— Прекрасно! Рудник тебе не по нраву, огород не устраивает, чего ж тебе тогда надо?!

— Хочу учить руны.

— Спохватился! Руны ему учить хочется! А раньше ты где был? Раньше ты чем думал? Где было твое хотение, пока мы жили внизу? Нет, видите ли, тогда тебе не хотелось! Тебе, видите ли, хочется сейчас! Что ж ты сел за стол, когда похлебку уже унесли? Ты лучше человечьи буквы выучи!

— Чтобы стать похожим на Керца?

— При чем здесь этот засранец?

— При том, что он уже выучил.

— Он? Он уже выучил?

— Ну да, пап…

— Не может быть! Чтобы этот дурень…

— А вот и может! Хочешь, так сам у него спроси!

— Хм… Значит, не такой уж он и засранец. И не дурень. А огород он собирается разводить?

— Нет. Он рыбаком хочет.

— Смотри, какой молодец! Ты дружи с ним. Обязательно дружи, не то выдеру!

— А раньше ты меня совсем за другое выдрать грозился!

— Скажешь тоже… то раньше было, а то — сейчас. Ладно. Хватит болтать. Бери лопату и пошли. Буквы буквами, а огород огородом, одно другому не помеха.

— Вот и пойми этих взрослых!

— Да ведь ты уже понял, сынок… нужно жить дальше, разве это так трудно понять?

* * *

Добраться в Реймен не так просто, как кажется. То есть просто, конечно, но… для этого необходимо пройти не только посуху. А когда воды слишком много, как-то сразу забываешь, что ты цверг из рода цвергов и не должен бояться такой ерунды, как вода в чересчур больших количествах. В конце концов это всего-навсего вода…

Легко сказать — всего-навсего! А вы сами попробуйте. Вот влезьте в мою шкуру и попробуйте!

Ну как, понравилось? Вот то-то и оно…

Для людей морской путь — дело привычное, для гнома же…

«Да тут рядом, веслом подать…»

Поддать бы этим самым веслом по вашим задницам, шутники долгоногие! Рядом тут, видите ли…

Рядом — это у них значит черт знает где, так что отсюда ни черта, кроме воды, не видать!

Якш мрачно смотрел, как мерно колышется тусклая сталь воды.

«Ив каком сумасшедшем горне достало жара, чтоб расплавить все это?» — Вытряхнув сию мысль из головы как явно бредовую, Якш нахмурился.

Троанн — там. Там, на той стороне этой воды. Троанн… Реймен… музыка…

Пешком по воде гномы не ходят. Люди, впрочем, тоже. У людей есть лодки, корабли и паромы. У них и вообще до черта всего есть. Якш и раньше знал все это, но одно дело — знать, а другое — самому взгромоздиться на какой-нибудь безумный кусок дерева и поплыть.

А все же придется. Потому что должны быть вещи, которые сильней страха. Даже если это страх перед чем-то неведомым, небывалым. Даже если это очень ужасный страх.

И такая вещь у Якша есть.

Скрипка. Скрипка старого барда. Он обязательно должен научиться на ней играть. Обязательно. А лучшие музыканты живут в городе Реймене. А Реймен — там. По ту сторону этой воды.

К чертям страхи! Где тут самый быстроходный корабль?

* * *

Земля должна лежать плоско. Земля должна лежать под ногами. А вместо этого она качается. Это неправильно. Земля не должна качаться. Это вам любой дурак скажет. Это каждому известно.

Ах, каждому? Ну а что тогда сейчас происходит? Что, я вас спрашиваю?

Берег качался, как пьяный. Да нет, куда там пьяному! Он качался, как что-то совершенно невыносимое. А вместе с берегом качался бывший владыка всех гномов, ныне вольный странник Якш. И было ему от этого нехорошо.

Решившись плыть, Якш готовился к тому, что ему будет очень страшно. К чему он не был готов, так это к тому, что ему станет так плохо.

И кто бы мог подумать, что может быть так тяжко от обыкновенного раскачивания?! А ведь стало. Так стало, что… а ну его вовсе! Ох-х-х…

Так что Якш ничего не боялся, пока плыл, ему не до того было. Злые морские Боги старательно вытрясали из него душу, настырно требуя жертвы, но Якш твердо решил не делиться с ними своим завтраком. Хорошо воспитанным гномам не подобает делить свою трапезу с незнакомыми.

А вот не буду, и все. Умру, но не буду.

Проклятый корабль раскачивался и раскачивался, и Якшу начинало казаться, что они вот уже целую вечность стоят и стоят на одном месте, плыть некуда, и впереди и позади одно и то же кошмарно колышущееся, расплавленное нечто, слишком напоминающее металл, чтобы быть чем-то еще, особенно водой — водой, которую пьют, которая должна быть в чаше, в кувшине, в кружке, наконец, а не мучить ни в чем не повинных гномов!

И тут его внезапно сморил короткий, как молния, сон. И то, что ему в этом сне привиделось, помогло пережить это кошмарное путешествие. Ему привиделось, что он со скрипкой в руках стоит на носу какого-то корабля, да-да, именно что корабля, только тот куда больше и красивей этого, а корабль несется куда-то сквозь грозно ревущую, идущую на приступ воду, несется сквозь вой ветра, а Якш, стоя на самом носу и совершенно не страдая от этого невыносимого раскачивания, играет… играет… играет!

И у него выходит совсем не хуже, чем у того, кто подарил ему эту чудесную скрипку!

Как же это было красиво!

Когда Якш проснулся, стало чуточку полегче. Все равно тяжко, но… видение грело душу, помогало справляться с омерзительными приступами тошноты и слабости.

И вот, наконец, берег. Хвала всем Богам за эту милость!

Якш уже не мог думать про Троанн, про Реймен, он ни про что уже думать не мог, он изо всех сил держался мыслями за свое видение, это было все, на что его хватало. Хорошо, что он расплатился с капитаном корабля заранее, хорошо, что ничего больше не надо делать, просто сползти с этого человеческого изобретения для особо изощренных пыток и упасть где-нибудь, где никто не наступит, впрочем, это не так важно, пусть себе наступает. Измученное морскими стихиями тело все равно ничего не почувствует.

Якшу было почти все равно.

Однако проклятый троаннский берег отказался выполнять заявленные ранее союзные соглашения и поддерживать измученное тело бывшего владыки в стабильности и покое. Он предательски раскачивался, явно переметнувшись на сторону моря. Якш не ожидал столь подлого удара в спину и чуть не умер от горя.

«Да когда ж это качание-то кончится?! Или это я заболел? Умираю? Вот же не вовремя! Мне ж на скрипке играть научиться надо!»

* * *

Полная рыбы лодка ткнулась в песчаный берег, и дюжие здоровяки-гномы мигом спрыгнули в воду, издав слитный стон. Холодная вода гномам куда как меньше людей нравится. Многие и вовсе ее не выносят, даже болеть начинают. Впрочем, те, что не болеют, все равно страдают. И все же прыгают, не задумываясь. Так надо. И этого для них достаточно.

— А ну давай! — гаркнул самый горластый из них.

Еще миг, и лодка оказалась на берегу. Старый рыбак только головой покачал.

«Ишь, черти, здоровые!» — с уважительной завистью подумал он о своих подмастерьях, передавая одному из них рулевое весло.

А гномы уже тащили большие корзины, ими же самими и сплетенные, с завидным, надо сказать, старанием сплетенные, тащили, аккуратно расставляли, укладывали в них рыбу… аи да гномы, нет, ну что за молодцы! А вежливые какие! Его, что ни слово, то учителем, то наставником честят! А то и вовсе гроссом. Гросс — это по-ихнему, по-гномьему, кто-то очень важный, навроде вельможи, что ль, или там генерала. И это — его, обыкновенного рыбака!

А сами гномы… ну что за молодцы! Смотришь — душа не нарадуется. Ловкие, работящие, веселые! Особенно один из них — Керцем его кличут, и он у них заводила во всем. Что работать, что гулять, что девкам под юбки лазить, одним словом, справный парень.

А ведь сперва бедолага как страдал. Укачивало его вусмерть. Остальные, с кем такая же беда приключилась, почти что все отступились, кто в огородники подался, кто в садоводы, кто и вовсе по своим, по гномским ремеслам пошел, а один даже и вовсе пчел разводить учится, а Керц зубы сжал и говорит:

— Умру, но не отступлю!

Это он такую клятву гномскую дает, значит. И ведь что характерно, не умер и не отступил. Это море отступилось, смирилось с ним, пришлось «большой соленой бездне» — это у гномов море так называется — признать, что есть на свете такие упрямые ребята, которые все равно своего добьются.

Давно уж парня не тошнит вовсе. И голова кругом не идет. Привык.

Итак.

Вся рыба уложена. Корзинки готовы к переноске. Гномы молча смотрят на своего наставника, ожидая от него несколько привычных слов. Он всегда произносит их. Одни и те же. И гномы всегда терпеливо ждут этого. Каждый раз внимая этим словам, как некоему откровению.

— Дай человеку рыбу, и ты дашь ему пропитание на день, — промолвил наставник гномских рыбаков. — Научи человека ловить рыбу, и ты дашь ему пропитание на всю жизнь.

Старый рыбак говорит это с любовью и удовольствием. Те же самые слова он впервые услышал от другого старика, того, кто научил ловить рыбу его самого. Прекрасные слова.

— А между прочим, гномы — не люди, — шипит откуда-то выскользнувший гномий старейшина.

Вот уж кого точно черт принес не вовремя!

— Пожалуй, что стоит кой на кого нашему коменданту пожаловаться, нет? — продолжает злобствовать тот. — Кой-кто тут гномов с людьми путает вопреки воле Его Олбарийского Величества. Тоже мне — наставник выискался! Бродяга несчастный!

— Гномы — тоже люди, старейшина Штильсен, — веско молвит мигом возникший перед старейшиной, закрывший собственной грудью горячо обожаемого учителя Керц. — А учитель Шон не бродяга, как вам, должно быть, сгоряча померещилось, а уважаемый наставник. Вы бы пошли, что ли, куда-нибудь да прилегли там где-нибудь, старейшина Штильсен. В вашем возрасте вредно так много волноваться и двигаться. А то ведь так можно ненароком и в воду упасть. Тут такой скользкий берег, а мы все так заботимся о вашем драгоценном здоровье.

— Мальчишка! Сопляк! — прошипел старейшина.

— Я, к вашему сведенью, давно уже взрослый полноправный рыбак, — с усмешкой ответствовал Керц. — Ученик известнейшего мастера, имею свою долю в этом потрясающем ремесле, свой дом, который сам же и построил, а не занял уже построенный, как многие прочие, и красавица Герд взяла не только мое тело, у нас будет семья, дети, много детей, и моя жена останется жить! А чем можете похвастаться вы, старейшина? Тем, что ходите и злобствуете? Прекращайте. Ваши проклятия не имеют силы, ваша злоба бесцельна. Смиритесь, старейшина, вы еще можете успеть…

— Успеть что?! — яростно перебил его старейшина Штильсен.

— Просто быть счастливым, — и Керц улыбнулся самой что ни на есть дружелюбной улыбкой.

Старейшина резко развернулся и пошел прочь. Кажется, именно последняя фраза Керца его окончательно доконала. Он шагал тяжело, старому рыбаку он напомнил пробитую лодку, до краев наполнившуюся водой. Вот только заделать пробоину и вычерпать воду этот упрямец не позволял никому.

Старый рыбак только головой покачал, думая, что ему у своих учеников еще учиться и учиться. Ведь вот сколько же крови этот самый старейшина им всем портит, а тот же самый Керц его и понять и пожалеть способен, и помочь этому старому злыдню пытается. Нет, он бы так не смог. Точно — не смог.

Или все же?

* * *

Поскольку Якш выбирал самый быстрый корабль, а не самый комфортабельный, морское путешествие не слишком облегчило его кошель. Понасмотревшись на страдания бедняги, сердобольный капитан даже сделал ему небольшую скидку, Якш взял ее, не глядя и не задумываясь, не до того ему было. Так что, оклемавшись и наконец почувствовав хоть что-то кроме мучений, а именно зверский голод, он решительно выбрал из двух трактиров тот, что подороже. На смиренный вопрос трактирщика, чего, дескать, угодно господину путнику, Якш свирепо рявкнул:

— Господину путнику угодно жрать!

Трактирщик вздрогнул и даже слегка подскочил от испуга, но тут же, справившись с собой, расцвел в неподражаемой улыбке:

— Это значит двойной сырный суп, тройное жаркое, мясной пудинг и порция жареных угрей, а также кувшин вина, верно?

— Тащи, — выдохнул Якш, и трактирщика как ветром сдуло.

Отдав должное всем по очереди яствам, а проще говоря, как следует обожравшись, Якш смог наконец с облегчением вздохнуть и прислушаться к тому, что происходит вокруг. Происходящее его порадовало. Во-первых, нигде ничего не раскачивалось, и одного этого уже было достаточно для счастья. Во-вторых, готовилось нечто веселое и зрелищное.

Троаннский Якш понимал несколько хуже олбарийского, впрочем, ненамного, в конце концов, на этом языке столько красивых песен… Именно о песнях и говорили сидящие вокруг люди. Точней, о том, кто сейчас будет их петь.

— Сам Мишель Брессон из Реймена… — донеслось до него.

«Отлично! — подумал Якш. — Вот и послушаем, чего они стоят, эти хваленые рейменцы!»

То, что подобная знаменитость почтила своим присутствием обычный захолустный трактир, было неслыханной удачей, говорили все. Трактир набился — не протолкнуться. Некоторые ретивые мамаши принесли даже малышей, это ничего, что маленькие, пусть слушают, будет потом, что вспомнить и чем похвастаться.

О прибытии барда возвестила тишина, обрушившаяся столь внезапно, что Якшу показалось, что он уже умер. Потому что в реальном мире так тихо быть не может. Оказалось, может. А потом общий вздох пронесся по толпе, и народ расступился, пропуская к трактирной стойке щупленького невзрачного человечка с потертым кожаным футляром в руках.

Якш даже огорчился. Меньше всего это тощее низенькое недоразумение походило на великого барда. А больше всего — на сморщенный стручок какого-то съедобного растения, тысячу лет пролежавший в какой-нибудь тайной гномской кладовке, потерявший вкус, цвет, запах, позабывший даже собственное имя.

«Может, ошибка какая вышла? — мелькнуло у Якша. — Может, это и не он вовсе?»

Впрочем, толпа взирала на музыканта с прежним восторженным вниманием.

Тем временем музыкант открыл футляр и достал лютню. Достал уверенно и спокойно. Без показной небрежности, без лихости. Достал, как после долгого сна потянулся. Как улыбнулся любимой. Как подмигнул приятелю. Якш невольно подмигнул в ответ и только потом сообразил — не он один это проделал! А уж как улыбались все женщины в трактирной зале! С лютней в руках человечек преобразился. Он не стал краше, но обрел законченность, вот словно бы все это время ему чего-то не хватало, ну а теперь наконец-то все как надо!

Якш, в совершенстве освоивший искусство повелевать при помощи голоса, был потрясен — этому стручку сушеному и голоса не надо, ему подмигнуть достаточно, и за ним пойдут, побегут куда угодно… постойте, как же это? Да ведь он-то и не подмигивал вовсе! Это все остальные… как по команде. Подмигивают, улыбаются. А он всего-то и сделал, что лютню достал из футляра!

Вот тебе и вот. Стручок сушеный, да?

Мастер. Настоящий мастер. Гросс.

А потом человечек взял аккорд и как бы встал из себя. Встал и шагнул к слушателям. И вырос. И стал великаном. Достаточно огромным, чтоб посмотреть в глаза вселенной. Достаточно храбрым, чтоб не испугаться. Его сморщенное лицо преобразилось, став юным и прекрасным, а глаза вспыхнули, как звезды.

Дыхание струн наполнило зал. Это был дождь, дождь теплый и благодарный за что-то хорошее. И нежным рокотом басов вторил отдаленный гром, бежали, стремились куда-то веселые ручейки воды, это была совсем не та вода, что так измучила Якша. Это была та вода, что в кружке, в чаше, в кувшине и в дожде.

А потом бард запел, и Якш понял, что все хорошее в этой жизни только еще начинается, что по-другому просто не может быть, раз поются на этом свете такие песни.

Якш знал, что он не запомнит ни слова.

Якш знал, что он никогда их не забудет.

Бывает и так, оказывается…

Он смеялся, когда пелось о смешном, плакал, когда пелось о печальном, да разве он один? И если встретили барда почтительным молчанием, то окончание каждой песни отмечалось такими бурями восторга, что Якш мимоходом удивился, как это у трактира крышу не сносит, неужто ее гномы ладили? Да нет, вряд ли, крыша-то вполне деревянная, а по дереву гномы, по правде сказать, мастера невеликие, почти что и вовсе никакие. Так что крыша, не иначе, что чудом, держалась. Или старый лютнист и об этом как-то позаботился? Якш бы не удивился.

Когда все закончилось и маэстро решительно упрятал свой инструмент в футляр, пришло время для вознаграждения. Люди, не толкаясь, соблюдая во всем чинность и порядок, подходили к барду и с изъявлениями благодарности протягивали ему кто сколько мог.

Якш вытер слезы и решительно выгреб полкошеля. Дождавшись своей очереди, он с поклоном протянул деньги:

— Маэстро…

— А с учеников я денег не беру! — лукавая улыбка в голосе старого мастера.

— Но я же еще не… — Якш до того ошалел, что даже не сразу сообразил, этому человеку попросту неоткуда знать о его мечте, о скрипке в его дорожной котомке и всем прочем, что с ним происходило.

А когда сообразил, вздрогнул и посмотрел барду в глаза. А когда посмотрел — вздрогнул еще раз, потому что понял — тот знает все. А бард усмехнулся и подмигнул.

— Это тебе только кажется, что ты еще не… а на деле… жаль, ты не мой ученик, но… ищи своего мастера. Ты ведь в Реймен идешь?

— В Реймен, — окончательно потрясенный, выдохнул Якш.

— Вот и правильно, — одобрил бард. — И убери деньги, я еще заработаю, а тебе пригодятся. Молодой еще. — Счастливо тебе! — Бард хлопнул его ладонью по плечу и отвернулся.

Якш отошел в сторону и ошарашенно потряс головой.

«Молодой? Это я-то? Шутки шутить изволите, уважаемый маэстро!»

А потом он вдруг понял. Бард его и вовсе не разглядел. Не увидел. Его — не увидел. Не увидел бывшего владыку всех петрийских гномов, цверга из рода цвергов, прожженного интригана, циника и политика, ставшего бродягой по собственной воле утомленного властью старика. Он увидел в нем другое. Главное. То, что почел главным. Ученика увидел. Того, у кого все еще впереди. Вот и решил, что тот молод, а как иначе?

«Ну уж если он сказал, иди в Реймен, ищи мастера… значит, у меня и в самом деле получится! — возликовал Якш. — Получится! Не может не получиться!»

* * *

Знаешь, о чем поет скрипка? О звездах… Они глядят на тебя, пока ты спишь. А ты спишь и не слышишь, как они смотрят. Спишь и не видишь ее песню. Быть может, тебе даже неизвестно, что она приглашает тебя на танец? Каждым своим звуком приглашает, а ты спишь… Ты так не вовремя уснул. Впрочем, здесь и нельзя уснуть вовремя. Здесь спят только не вовремя. Почему? Да потому, что времени здесь нет. Как может быть какое-то время для сна, когда времени и вовсе не бывает? Никакого. Здесь только ночь. Только ночь — и все. А времени нет. Так что просыпайся, а то так и не узнаешь, о чем поет скрипка, ведь она поет о звездах… о звездах…

И звезды приходят. Они всегда приходят, когда о них кто-нибудь поет. Они пришли, видишь? Вот и пой вместе с ними. Пой со звездами и танцуй, ты еще не забыл, что тебя пригласили на танец? Пой со звездами, танцуй со скрипкой… как, ты не знаешь, о чем поют звезды?! А о чем танцует скрипка, знаешь? Ах, не знаешь, но уже чувствуешь? Вот и хорошо. Так же и со звездами. Что? Про звезды не так понятно? Ладно, я расскажу тебе. В конце концов, почему бы и не рассказать? Здесь, где нет разницы между временем и песней, а сказки — это то, что вырастает, когда песни семенами падают на ветер. Почему бы и не рассказать — здесь? Самое для этого место. Время? Да я ж говорил, нет здесь никакого времени.

Так вот, звезды поют о скрипках, о танцах и о чудовищах. Страшных лесных чудовищах, которых ты, как истинный гном, больше жизни и пуще смерти боялся. Вот только ты уже не боишься. Ни жизни. Ни смерти. Ни больше. Ни меньше. Да и как можно бояться, когда такой танец? Так почему бы тебе не открыть глаза пошире и не посмотреть на чудовищ? На страшных чудовищ, которых не бывает, вообще никогда не бывает, пока ты сам их не придумываешь. Вот и сейчас — смотри же! — ты их придумал, и они тут! Они танцуют и поют, поют и танцуют. Нас нет, говорят они, нас нет, пока ты нас не придумаешь, а ты придумал, и теперь мы есть, ты придумал, и мы поем и танцуем, поем и танцуем, потому что ты нас придумал, поем и танцуем, потому что мы есть.

И мы, конечно же, пришли сюда, чтобы схватить тебя, маленький глупый гном, схватить и съесть, ведь именно для этого ты нас и придумал, мы придуманы для того, чтобы хватать и есть, хватать и есть маленьких глупых гномов.

Вот только мы не станем этого делать… не станем этого делать… не станем… Мы не едим маленьких каменных гномов. Наши деревянные зубы не разжуют столь грубую пищу, наши деревянные челюсти сломаются от усилий одолеть камень, нашим деревянным желудкам не переварить песок!

— Я не каменный! — выкрикнул Якш пляшущим чудовищам и проснулся.

«Нет. Нельзя так наедаться перед сном!»

Насквозь мокрый от пота, задыхающийся, Якш откинулся обратно на подушки и утомленно прикрыл глаза.

«Ну и сон же приснился…»

Сон, казалось, только того и ждал. Тут же продолжился.

— Я не каменный! — вновь кричишь ты обступившим тебя чудовищам.

— Да и мы не деревянные! Не деревянные! Не деревянные! — радостно вопят они и, сбрасывая уродливые маски, скрываются в густых зарослях танца.

Они потрясающе красивы и совсем не похожи на чудовищ. Они… кажется, теперь ты знаешь, что они такое, вот только как сказать об этом? Ни в одном из ведомых тебе языков, а тебе немало ведомо, нет таких слов, вот нету — и все тут. Да и к чему? Все равно они исчезли, скрылись…

— Теперь ты кое-что знаешь о чудовищах, приятель… Что? Нет, о скрипках я расскажу тебе в следующий раз…

* * *

Якш шел и радовался. Поясной кошель со всеми деньгами у него украли — казалось бы, чему тут радоваться? А он шел, и его лицо то и дело расплывалось в довольной, счастливой улыбке.

Подумаешь — поясной кошель! Подумаешь — деньги! Что он — денег не заработает?

Зато как украдено! У вас бы так украли — вам бы тоже понравилось!

Видят Духи Подземного Огня, Якш не отказался бы еще от одного такого «ограбления»!

А дело было так…

Шел он себе, шел, о рейменских музыкантах думал, как вдруг… Люди называют это «яблоневый сад», и он весь был залит ярким полуденным солнцем. Якш шел мимо этого сада, любовался яблонями — яблок гномы всегда вдоволь покупали, и Якш даже представить себе не мог, что они не только сами по себе хороши, но еще и растут на чем-то невероятно красивом, а ведь говорят, в цвету яблони еще краше! — так вот, шел он этак не торопясь, любуясь, как вдруг из глубин сада его окликнул девичий голос:

— Эй, путник!

Якш поневоле остановился. Было в голосе что-то, что не позволяло просто пройти мимо. Этот никогда ранее не слышанный голос что-то ему смутно напоминал. Почему-то вспомнился Скрипач. Странно, с чего бы это?

— Жарко? — участливо спросила обладательница голоса.

— Жарко, — ответил Якш, чувствуя, что рубашка и в самом деле прилипла к спине от пота, и как он этого раньше не заметил?

— Холодного вина хочешь? — продолжала обитательница яблоневого сада.

— Конечно, — не задумываясь, ответил Якш.

— А меня?

Якш оторопел на миг. Все же эти человеческие вольности здорово его обескураживали. Чтобы девица сама вот так вот запросто предлагалась? Впрочем, уходя от гномов, он твердо решил получить удовольствие от всего, что ему встретится среди людей, можно сказать, зарок дал. А для любого уважающего себя гнома зарок — дело серьезное. Здесь же ему предлагалось именно что получить удовольствие.

— И тебя… — выдохнул Якш, глядя прямо в огромные, полные манящей тайны глаза.

А в следующий миг девушка, вскрикнув, отскочила, спасаясь от рухнувшего забора, которого Якш просто не заметил.

— Ох, какой же ты страстный, с ума сойти можно! — прошептала она, оказавшись в его объятиях. — Может, все-таки сначала вино?

— Нет. Сначала — ты… — улыбнулся Якш, увлекая ее в таинственные глубины яблоневого сада, залитые ярким солнечным светом, волшебные…

А потом была сумасшедшая яблоневая ночь, наступившая для двоих посреди жаркого пыльного дня. Листья яблонь вполне тянули на звезды, светившее сквозь них солнце было решено считать луной, ласковый ветер напевал какие-то свои, чуть сумасбродные песенки, все было просто здорово. Да и в самом деле, если двоим совершенно необходимо, чтобы посреди дня настала ночь, она настает непременно, и никакие законы природы не могут этому помешать. Была ночь и сумасшедшее, жаркое, требовательное тело, была ночь и пахшее какими-то невероятными ягодами летнее вино…

Якшу так и не удалось отведать его холодным, но он ни о чем не жалел.

Проснулся Якш только следующим утром, в таком потрясающем настроении, что хоть песни пой, хоть пляски пляши, но увы — совершенно один, если, конечно, не считать компанией пустой винный кувшин. Таинственная незнакомка исчезла.

Якш так этим огорчился, что далеко не сразу заметил, что пропал также и его поясной кошель со всем, что в нем находилось. Впрочем, отсутствие денег Якша не слишком огорчило. Тому, кто владел несметными сокровищами недр земных, как-то трудно научиться переживать по поводу пропажи жалкой горсти серебра.

А вот девушка…

По правде говоря, просыпаясь, Якш здорово надеялся на продолжение своих летних грез, а тут такое огорчение…

Поиски ни к чему не привели. Никто означенную девицу не видел, а сад и вовсе оказался заброшенным, ничьим. В его глубине даже обнаружились остатки каких-то рухнувших строений, ясно показывающие, что здесь давно никто не живет.

А он так надеялся, что девушка — хозяйка этого прекрасного сада! Этот сад так ей подходил. Как праздничное платье, честное слово! Она была вся такая… яблоневая… летняя… Крепкая, как гномка, и прекрасная, как свет сквозь ветви яблонь.

— Да она вас просто ограбила, сэр! — воскликнул выслушавший эту историю прохожий. — Воровка и шлюха, сэр! Они все такие!

— Ограбила? — Якш припомнил подарки, которые он делал своим женам, в бытность свою подгорным владыкой. — Хм-м-м… ограбила… Да нет, что вы, уважаемый… Бедная девочка ушла, можно сказать, ни с чем. Практически с пустыми руками. Ограбила? Это я остался ей должен. Вот только как же ее теперь найти? Не люблю, знаете ли, неоплаченных долгов…

Прохожий только рот разинул от удивления, а Якш гордо проследовал мимо.

Нет, все же какая это потрясающая штука — обычная жизнь! Жизнь, где за каждым поворотом тебя подстерегает неведомое: глоток вина, объятия прекрасной дамы, новая интересная работа, да что там, даже украденный кошель тянет на вполне забавное происшествие! Живешь — и на каждом шагу какое-нибудь приключение, и неважно, что это, то ли на восход полюбоваться повезло, то ли грязью из-под торопливой повозки забрызгало. Никогда не ведать, что именно произойдет, — да это же прекрасно! Никаких тебе дворцовых распорядков и занудных заседаний совета, опостылевших придворных интриг, скучных сражений и нелепых попыток выдрать трон из-под твоей царственной задницы!

«Приключение — это большое и вкусное яблоко, — наконец решил Якш. — А вовсе не героическая битва. И пусть никто не встает между мной и яблоком, не то в лоб дам!»

Жизнь, которую ты волен выбирать сам, просто восхитительна. А эта «грабительница»… почаще бы его так грабили! И Духи с ним, с кошелем! Не жалко. Ничего. Он еще найдет ее когда-нибудь. Нужно ведь честь по чести расплатиться. А там, чем Духи Подземного Огня не шутят, может быть, и новых долгов наделать.

Летнее вино, конечно, потрясающая вещь, но ведь должно же быть еще и осеннее, а также зимнее и весеннее. Должно. Его просто не может не быть. Люди мастера на всякие такие выдумки.

А сейчас он пойдет и заработает себе денег. Там, кажись, город какой-то виднеется? Вот и отлично. Чтобы в человечьем городе да не нашлось работы для мастера-гнома? Так не бывает, уважаемые.

Одно жаль — имени своего девушка так и не назвала…

* * *

Молодой гном Ханс Пикельсдорф и старейшина Пихельсдорф стояли друг против друга, уперев руки в бока, и орали. Каждый из них старался доказать другому, что именно тот является омерзительным рогатым животным.

Юный гном, воплощающий в себе все то новое, к чему стремилась молодежь, и старый, полный злобы ретроград.

«Как они похожи! — мелькнуло у прибежавшей на вопли владыки. — Неужто и я такая? И неужели это новое ничем не отличается от старого? Неужто мы так ничему и не научились?»

Рядом с гномами, схватившись за голову, стоял несчастный переписчик, ненароком перепутавший по одной букве в родовых именах крикунов. У гномов ведь такое забавное произношение, долго ли перепутать?

— Всего одна буква, один звук… — бормотал он. — И чего тут такого? И ведь я уже сказал, что все исправлю…

Обязательная во всех цивилизованных странах перепись населения скорчила неожиданную гримасу.

— Как вы похожи, — мягко и сильно молвила владыка, глядя на своих подданных. — Нет. Этот достойный человек ни в чем не виноват, — она кивнула на переписчика. — Вас и в самом деле можно перепутать.

— Нас?! — одновременно вскричали оба.

— Меня и этого нахального молодого засранца?! — первым успел старейшина.

У него был большой опыт подобных скандалов, вот он раньше и управился.

— Меня и этого престарелого пердуна? — тут же догнал его молодой гном.

— Ну, конечно, — очаровательно улыбнулась владыка. — Ведете-то вы себя совершенно одинаково. Орете… ругаетесь… оскорбляете друг друга…

Оба, как по команде, замолчали.

И тут же вскинулись. Уж очень одинаково у них это вышло.

— Вот-вот, именно об этом я и говорю, — молвила владыка. — Вы даже заткнулись одновременно.

Молодой гном Ханс Пикельсдорф внезапно фыркнул, покачал головой и расхохотался в голос. Старейшина еще секунду смотрел на него с возмущением, а потом вдруг присоединился.

Человек-переписчик поддержал их громким нервическим смехом.

Владыка вздохнула и последовала общему примеру. А что еще оставалось?

«Как же мы все похожи — гномы, люди… какие же мы все дураки бываем!» — думала она.

* * *

— Гномы из всего способны устроить скандал! — в сердцах выпалил Тэд Фицджеральд. — Даже из такого пустяка, как две перепутанные буквы!

— Ужасные создания… — устало вздохнула Гуннхильд. — Они способны на все. Даже устроить скандал из-за уже затухшего, погашенного скандала… Причем кому-то третьему, кто в этом совсем не виноват.

— Что ты хочешь этим сказать?! — вскипел Фицджеральд.

— Да я-то уже все сказала, а вот что ты хочешь мне ответить?

— Ответить? Но… так ты это обо мне?!

Владыка вздохнула.

— Я не гном и никогда не считал себя гномом! — решительно объявил Фицджеральд.

— Да? — устало усмехнулась Гуннхильд. — А скандалишь, как самый настоящий цверг. Цверг до мозга костей.

— Я?! Я скандалю?! Я просто возмущаюсь тем, что…

— Вот и они «просто возмущаются тем, что…» А я вас всех слушаю… Знаешь, о чем я в последнее время мечтаю?

— О чем?

— О лишней сотне ушей, — поведала владыка. — В эти все уже не вмещается.

«Знал бы ты, о чем я еще мечтаю!»

«Тэд…»

«Приласкать себя звуками его имени. Это все, что можно себе позволить. Все. Потому что я не могу, не умею сказать первой… и еще я боюсь услышать ответ».

«Даже если это будет тот ответ, который хочется?»

«Даже. Никогда не думала, что я такая трусиха. А еще владыка. Знал бы кто…»

— Гномы, — упрямо пробурчал Фицджеральд.

— Гномы, — с горечью выдохнула владыка. — Ты с таким осуждением это говоришь! Само это слово звучит у тебя, как обвинение. А ведь мы все разные. Но ты никого из нас за старичьем не видишь. Только они у тебя — гномы. Те самые гномы, которых ты не любишь. А прочих и вовсе на свете нет. А те же старики… как ты не поймешь… думаешь, легко это — из долгой устоявшейся жизни, полной надежности и почета, полной смысла, вдруг рухнуть невесть куда, невесть во что… и нет уже ни почета, ни надежности, а прежний смысл обернулся бессмыслицей. Поставь себя на их место. Представь себя у нас, в Петрии. А когда получится — представь, что это навсегда…

Повисло неловкое, как озноб, молчание.

— Долго думала? — наконец хмуро поинтересовался лучник.

— Над чем? — она уже поняла, что сказала что-то не то… или не так… или не вовремя… или… понять бы еще, в чем тут дело?

— Над тем, что сейчас сказала, — словно кусок свинца, обронил он.

— Нет, — растерянно ответила владыка. — А что?

— А вот я — долго, — как-то невпопад сказал Фицджеральд. И непонятно было, как это он мог долго думать над тем, что она только что ему сказала. Или он что-то другое имел в виду?

Что-то другое.

— Ты никогда не спрашивала меня об отце, Гуннхильд Эренхафт, — медленно, с каким-то внутренним усилием произнес он.

«Интересно, о чем это он?» — подумала Гуннхильд.

И вдруг задохнулась от внезапной догадки.

— Он был из… из тех? — чуть дыша, спросила она.

— Он был «из тех»! — горько усмехнулся Фицджеральд. — Мне нравится, как ты это сформулировала… «из тех»! Как это… вежливо. Он был очень даже из тех, можешь мне поверить, и моя мать не надевала подвенечного платья, не произносила свадебных обетов, не гремели церковные колокола… вот из петли ее потом дважды вынимали, пока король с ней не поговорил…

Фицджеральд замолчал. Молчал долго, словно бы весь погрузившись в прошлое. Молчала и владыка. А что тут скажешь? Сказать сейчас хоть что-то — коснуться обнаженной, раненой души. Ему так больно, что и ей уже больно тоже. Такая безысходная боль. Это даже не ему больно, а тому несчастному мальчику, что в результате родился. Что сказать? Какими словами его утешить? А никакими. Словами тут ничего не сделаешь. Эх, обнять бы его, но… но тогда его тоже обнимет гном. Обнимет, не спрашивая согласия. Только ли для того, чтоб утешить? Или потому, что самой очень хочется, а тут такой повод? Оправдание себе можно придумать любое, но… Сделать это? Повторить все это еще раз?! Нет. Нет!!! Бедный мальчик не заслужил такой жестокости. Он вырос и стал сильным. Вырос и научился стрелять. А вот отомстить так и не привелось. Та проклятая сволочь сдохла раньше! Непоправимо раньше. Если б я знала… если б я только знала… он бы у меня дожил.

«Боже, какое счастье, что я ничего тебе не сказала! Не попыталась признаться! Я не причинила тебе хотя бы этой боли!»

— Ты хотел отомстить? — тихо спросила она.

— Больше всего на свете, — тихо ответил он.

И такая тоска прозвучала в его голосе… такая тоска…

— Что мне сделать, что сделать, чтоб облегчить эту муку?! — не удержавшись, хватая его за руку, проговорила владыка.

Он вздрогнул и отдернул руку, словно ее коснулось раскаленное железо.

— Тебе… — он поглядел на нее непонимающим взглядом, словно разбуженный.

— Ты их всех ненавидишь, а их нет… — вновь хватая его за руку, прошептала владыка. — Ты их всех ненавидишь, а их нет… ты бы хотел их всех убить, а их нет… осталось глупое, никчемное, ни на что не способное старичье, а их нет… нет их… остальные уже другие… тех… их нигде нет, совсем нигде… а тебе они нужны… тебе нужны именно они… тебе очень нужно, чтоб они были… чтоб ты мог их ненавидеть… и убить… всех убить… что мне сделать, чтоб они были?!

— Пусти! — прошипел Фицджеральд, вновь выдергивая руку. — Сумасшедшая…

— Сумасшедшая? Да, наверное. Я и правда сумасшедшая, потому что их нет! Их совсем-совсем нет, навсегда нет, на веки вечные! Их нет и нет, это и в самом деле способно свести с ума! Их нет, понимаешь? Их нет, а я — есть. Я — тоже гном, разве нет? Самый настоящий, чем я лучше других? А ничем! Ничем не лучше! Я такая же, вот! Так и зачем тебе дожидаться тех, кого нет и не будет? Изнасилуй меня! Гном изнасиловал твою мать — отомсти нам — изнасилуй гномку!

— Да?! — яростно прошипел он. — Так вот что ты предлагаешь?! Вот так вот все просто?! Самому превратиться в мерзкого насильника?! В гнома?! Фицджеральды недаром выбирали лук и стрелы! Чтоб ни одного гнома даже пальцем не коснуться! Ни одного! Только стрела… только насмерть…

— Да?! — выдохнула она, невольно заражаясь его настроением. — А ведь смерть не равновесна насилию!

— И правда! — отрубил он. — Насилие страшнее! Смерть еще можно пережить!

«Смерть еще можно пережить! Ну ты сказал, комендант! Так кто здесь из нас двоих — больший цверг — читай, больший псих?»

— Тебе нужно убить хотя бы одного цверга, — горько сказала владыка. — Хотя бы одного. Может быть, это бы тебя успокоило. Вот только… единственный цверг на этом острове — это ты сам.

Он замер. На миг ей показалось, что его сразило какое-то древнее сказочное проклятие и он превратился в камень. Потом ему удалось выдохнуть. Медленно вдохнуть и выдохнуть вновь.

— Я сам… — осторожно повторил он. — Единственный цверг на острове.

Она молча кивнула.

— Ну, перерезать себе глотку я всегда успею, — криво ухмыльнулся Фицджеральд, руки у него дрожали. — И… спасибо тебе. Я понял. Нельзя ненавидеть то, чего нет. С чего-то несуществующего ненависть может перекинуться на что-то существующее.

— Или вернуть к жизни несуществующее, — кивнула гномка.

И Фицджеральд пожал ей руку.

— Как чему-то существующему! — сказала она.

— Как чему-то, что меня спасло, — выдохнул он. — Как кому-то, кто умнее меня. Нельзя все время жить ненавистью. Ты не знаешь, Гуннхильд, кто-нибудь из ваших играет в шашки?

«Уф-ф-ф!»

* * *

Якш шел по человечьему городу и дивился всему, что видел. До сих пор ему удавалось или обходить города стороной, или проскакивать их, почти не останавливаясь. По правде говоря, он их немного побаивался. Они его пугали своей непривычностью, непонятностью и величиной. Они были ужасно неправильные. Вот если бы он взялся мастерить город… а так — одно только безобразие и возмущение выходит. Человечьи села выглядят гораздо разумнее. Там, конечно, тоже все далеко не так, как следует, но города — это нечто… Однако для того, чтоб как следует заработать, нужно попасть именно в город, недаром же люди сами говорят: «В город, на заработки». Так что ничего не попишешь. Надо так надо. Придется потерпеть.

Якш шел по человечьему городу и дивился всему, что видел. В особенности — человечьим домам. Это не были уютные гномьи жилища, разрастающиеся вширь и углубляющиеся вниз, человечьи дома росли вверх, так и казалось, что они вот-вот упадут, причем на голову, причем именно ему. Дома, однако, не падали. Даже ему на голову — не падали. Больше всего они походили… нет, они совсем не были похожи на горы! Ни капельки не были! Но с чем их еще сравнить?

Нет, Якш нипочем не позволил бы строить столь опасные для жизни сооружения и позволять подданным жить в них!

«А может, я чего-то не понимаю? В конце концов это нам „крыша мира“ на голову рухнуть пыталась, а с их домами пока ничего такого не происходит».

* * *

Якш шел все дальше и дальше, все глубже шел… погружался… человечий город будто бы обнял его, человечьи дома окружали его со всех сторон. Странные, причудливые, словно вставшие на цыпочки дети, надевшие на какой-то неведомый праздник самые причудливые одежды, которые нашли. Дома большие и малые окружали Якша со всех сторон, но он не боялся заблудиться, как может заблудиться тот, кому безразлично, куда идти, тот, кого нигде не ждут, кто абсолютно свободен? Он всего лишь работу ищет, а работы тут непочатый край, это сразу видать. Ведь просто жалость берет, как плохо сложены эти замечательно-красивые дома, даже самый скверный мастер из гномов не смог бы уложить камень столь грубо и отвратительно, даже начинающего сопляка побили бы за такую работу. Якш вновь подумал о том, что дома похожи на вставших на цыпочки детей.

«А тому, кто так плохо детей делает, надо бы причинное место оторвать, чтоб неповадно было над детьми издеваться!»

Впрочем, люди не торопились заняться немедленной переделкой собственных жилищ, так что Якшу пришлось поискать себе другую работу.

Работа и в самом деле отыскалась быстро. В одном из городских переулков перекладывали мостовую. Конечно, к самой укладке камня — ровненько, камешек к камешку, рядок к рядку — Якша никто и не думал подпускать. На такое дело первого встречного коротышку не поставишь. Работа для мастера. А вот камни таскать — почему бы и нет? Тоже нужное дело, а он вон какой здоровый, даром что коротышка!

— Может, и подойдешь, — кивнул хмурый помощник распорядителя работ. — У нас сейчас обед, а ты — поработай пока. Вон ту кучу камней видишь? Сюда перетаскать надо.

Помощник распорядителя ткнул пальцем себе под ноги.

— Вот сюда вот, понял?

Якш кивнул.

— Управишься, пока я обедаю, считай, что принят. — Якш окинул цепким взглядом кучу камней.

— И все? — удивленно спросил он.

— Хвастун. Справься сначала, — буркнул помощник распорядителя работ. — И смотри, если я закончу обедать, а ты все еще будешь таскать эти камни, — прогоню и ни гроша за твою работу не дам, понял?

— А ты пережевывай помедленней, — посоветовал Якш, нагибаясь за первым камнем. — Не то ведь подавишься ненароком…

— Типун тебе на язык, болтун! — проворчал помощник распорядителя работ и пошел прочь.

Таскать камни — что может быть легче?!

Ну, это как для кого, конечно. Люди нашли бы, что возразить, а вот гномы… Рукам гнома просто приятно касаться камней, а уж силой гномы никогда не были обижены.

Так что не успела ложка помощника распорядителя работ толком зачерпнуть вкусной наваристой похлебки, а Якш уже утвердил последний камень на вершине перенесенной им кучи.

Есть. Сделано. Тут, наверху, так просто заработать, что это даже смешно.

«Что-то долго этот болван обедать изволит!» — невежливо подумал Якш о собственном нанимателе.

Становилось скучно. Заняться было решительно нечем.

Якш еще раз оглядел проделанную работу. Порядок. Все как надо, как следует. Поди ж ты, как давно уже ничем подобным не занимался, а вот не забыл же! Правда, и наука нехитрая — камни в кучку складывать. К слову сказать, мостовую из этих камней сложить — тоже не абы весть какое великое дело.

Грамоту гильдейскую им подавай! Надо же!

И нечего здешним мастерам нос драть, словно они не мостовые кладут, а рыб летать учат. Смотрят ну прямо с таким видом, будто им секрет бессмертия известен. А вот он сейчас пойдет и глянет, как они свое дело знают. Надо же чем-то заняться.

Якш смотрел на уложенную мостовую и не верил своим глазам.

И это — мостовая?

И это — укладка?

Да за такую работу он велел бы казнить на месте, потому что почел бы ее сознательным вредительством.

Он отогнал бредовую мысль о том, что все здешние мастера поголовно, во главе с помощником распорядителя работ и самим распорядителем — тайные заговорщики. Выбросил из головы видение переворачивающейся на полном скаку королевской кареты.

«В этом переулке негде разогнаться, да и нечего королю здесь делать!»

«Они не гномы, они люди!» — напомнил он сам себе.

Такая мостовая, устроенная руками гномов, означала бы попытку заговора, заговора сложного, растянутого на годы… Такая мостовая, сотворенная руками людей, скорей всего, вовсе ничего не означала. У людей ведь постоянно то тут, то там что-нибудь не так, как следует, сделано. Якш уже успел смириться с этим прискорбным фактом и даже отыскать в нем некое очарование, например, заборы у людей неожиданно хлипкие — и это приятно, но есть же всему предел!

Нет, Якш не мог оставить все как есть. Просто не мог. Эта мостовая оскорбляла его глаза, ему было противно ступать по столь худо уложенным камням.

«Да они просто оскорбили камни такой отвратительной укладкой! Это безобразие и тридцати лет не простоит!»

Несчастный изуродованный кусок переулка свербел в мозгу Якша, взывая о помощи. Якш, конечно, ушел от гномов, от всех гномов, кроме одного. От себя он не мог уйти. Где-то глубоко внутри него жил все тот же гном, как две капли воды похожий на своих соплеменников.

Камни вопили. Камни взывали о помощи. Гном не мог не откликнуться на этот призыв.

Когда ложка помощника производителя работ заскребла по дну, Якш разогнулся и довольно оглядел дело рук своих. Никакой мостовой больше не было и в помине. Вдоль всего переулка на равных расстояниях друг от друга возвышались аккуратные горки камней.

«Так. Хорошо. Вот теперь можно начать все сначала и на сей раз сделать как следует!» — думал Якш.

За этими мыслями и застали его вернувшиеся с обеда рабочие во главе с помощником распорядителя работ.

Помощник распорядителя работ окинул Якша довольным взглядом хорошо пообедавшего человека.

— Справился, значит. Молодец. Хвалю. Можешь считать, что принят.

Он бросил взгляд себе под ноги и вздрогнул так, будто перед ним внезапно разверзлась пропасть. Тихо ахнул кто-то из подошедших вслед за ним работников. И в самом деле было от чего растеряться — того куска мостовой, над которым они три дня трудились, не было. Вот просто не было — и все!

— Что… здесь… произошло? — помертвевшими от ужаса губами, запинаясь, вымолвил помощник распорядителя работ.

— Ой, мама… вот это да! — присвистнул кто-то из работников.

— Как корова языком… — подхватил другой.

— Ровно украл кто… — добавил третий.

— Так… ты… ты здесь был… — Голос помощника распорядителя работ был дрожащим и жалким.

Помощник распорядителя работ ухватил Якша за плечо.

— Что здесь было, отвечай?! Что здесь произошло?!

— Да ничего, собственно, — удивленно ответствовал Якш, прикидывая, с чего же начинать работу.

Тряхнув плечом, он освободился от чужой судорожной хватки.

— Ничего себе — «ничего»… — протянул кто-то из работников.

— Как это — ничего?! — почти взвизгнул помощник распорядителя работ. — Ведь она же была! Была же!!!

Он уже прикидывал, что с минуты на минуту должен наконец явиться сам господин распорядитель, и именно его многострадальному помощнику придется держать ответ за все то, что тут произошло. Даром, что он в этот момент обедал и ничего не видел. Ничегошеньки.

«А может, я сошел с ума?!» — вдруг подумалось ему.

«Ага. И вся мои люди тоже рехнулись», — пришел на помощь голос разума.

— Ах, ты о мостовой вашей, — усмехнулся Якш, размышлявший о том, как бы получше все сделать, и вдруг сообразивший, как должен себя чувствовать тот, у кого мостовая из-под ног пропала. Вот только что была — раз и нет ее!

«Люди, небось, долго ее укладывали. Им и невдомек, что ее так быстро разобрать можно! — сообразил он. — Она для них просто исчезла, вот в чем все дело!»

— Она же была… — жалобно выговорил помощник распорядителя работ. — Была ведь… от того угла и досюда вот.

Он словно пытался убедить в этом себя и окружающее мироздание заодно.

«А господин распорядитель скажет — не было. Скажет, мы тут все три дня дурака валяли!»

— Она же была… — повторил он, словно надеясь этими словами что-то изменить.

— Была, — подтвердил Якш.

— Так куда делась?! — помощник распорядителя работ ухватился за Якшев ответ, как утопающий за все, что ему протягивают.

«Может, все-таки есть какой-то нормальный вменяемый ответ на то, что здесь случилось? Он найдет этот ответ, и господин распорядитель его не выгонит».

И он получил этот ответ.

— Я снял ее, — просто ответил Якш.

— Ты? Бреши больше! — мигом откликнулся кто-то из работников. — Тут всем нам на день работы, а ты — один — за час управился? Врешь!

— Сущее безобразие была это ваша мостовая, — продолжал меж тем Якш. — Разве ж можно так работать? Совести у вас нет, что ли?

— Совести… — одними губами прошелестел помощник распорядителя работ.

«Так вот оно что! Гнусный коротышка задумал лишить его такого теплого, с таким трудом отвоеванного местечка!»

Он уже поверил Якшу, но работники еще сомневались.

— Вот чешет, а?!

— Один он разобрал, ты прикинь?

— Разобрал один такой… долго его потом собирали…

— А чем чужую работу хаять, ты сперва сам работать научись!

— Да я-то умею, — спокойно возразил Якш. — Вот вас хочу маленько обучить. Нехитрое дело ведь. Тут главное — работать по совести.

— Совести… — еще раз выдохнул доведенный до белого каления помощник распорядителя работ и вдруг, не выдержав, заорал во все горло:

— Ах ты, скотина! Он еще о совести рассуждает! Столько труда уничтожить! Да как ты нам всем в глаза смотреть-то можешь?! Да знаешь ли ты, что все эти люди по твоей милости теперь за эти три дня вовсе денег не получат?! А им семьи кормить надо! Об этом ты, сволочь, подумал?!

«А меня и вовсе в шею выгонят!» — добавил помощник распорядителя работ мысленно.

Услышав о том, что они не получат денег, работники глухо загудели.

— Зато их не накажут за худую работу, — возразил Якш, чувствуя, что аргумент получился так себе, слабенький. Ему и вовсе не хотелось спорить. Хотелось поскорей взяться за дело.

— Может, и в сам деле — он? — высказался один из работников.

— За обед? Иди ты! — откликнулся другой. — Никто не управится.

Но общее мнение уже поменялось.

Деньги — волшебное слово для любого трудящегося. Именно ради них он трудится, и если когда узнает, что он их вдруг по какой-либо причине не получит… вот только не становитесь этой причиной! Даже не пробуйте! Коней красть и ульи ногами пинать — занятия гораздо более безопасные.

Работники выяснили, что не получат денег за свою работу, а причина — вот она, рядом, сама назвалась, да еще и нарывается, наглеет!

— Он все сделает! — вдруг вразнобой заорали работники. — Все-все поправит! Как же! Поправит! Мастер выискался! Да вы на рожу-то эту бородатую гляньте! Как есть разбойник с большой дороги!

— А он и есть разбойник! Грабитель! — воскликнул один из работников. — На три дня нас ограбил!

— Ворюга проклятый! — крикнул другой.

— Ишь, ухмыляется! — зло добавил третий.

— И поступать с ним надо как с разбойниками! — тут же присовокупил четвертый.

Угрожающе гудя, работники надвинулись на Якша.

Тот вздохнул. Ну не хотелось ему драться. Работать хотелось. Он уже все продумал. Замечательная мостовая должна выйти. И чего им всем неймется? Он же сказал, что все сделает. Тут и работы-то не то чтоб слишком много.

— Лупи его, гада! — скомандовал кто-то.

— Нет, братцы, стойте! — вскричал помощник распорядителя работ, соображая, что, кроме всех прочих бед, на его участке еще и смертоубийство может произойти. А с кого потом спросят, если не с него?

Привычные подчиняться его распоряжениям работники остановились.

А быть может, они остановились еще и потому, что в глубине души очень хотели, чтоб их хоть кто-нибудь остановил. Потому что им вовсе не хотелось того, что могло сейчас с ними произойти. В конце концов, они были работниками, а не душегубами.

— Бить мы его не станем, — воодушевившись, продолжал помощник распорядителя работ. — Много чести. Он еще тогда жалобу на нас подаст. Нам это надо? А вот кликнем-ка мы стражу, и пусть его за вредительство городу упекут. Он ведь не только нам, он и городу вред нанес! Вот пусть с ним господин судья и разбирается! Уж господин судья ему спуску не даст, можете быть уверены!

* * *

— Не понимаю, — устало объявил старший наряда городской стражи. — Нет, если бы ты украл чего или там ограбил кого — я бы понял. Это бывает. Ну или лицо кому набил. Это бывает. Положим, я бы даже понял, убей ты кого, это очень плохо, за такое у нас казнят, но и это бывает. А ты — мостовую разобрал. Зачем? Может, ты — дурак? Тогда скажи прямо.

— Это была скверная, плохая работа, — стоял на своем Якш.

— Ну… это, знаешь ли, не тебе судить! Плохая, не плохая… Ты что — мастер?

— Мастер, — твердо ответил Якш.

— А покажь гильдейскую грамоту, если мастер, — велел главный стражник.

Якш только плюнул с досады.

«Грамоту ему! Да он сам мог бы выдать грамоту любому из тех, что здесь ведают их раздачей, или — не выдать. Скорей всего — не выдать. Потому как если эти самые гильдейские заправилы поощряют такое вот, с позволения сказать, „мастерство“… Вот только как это докажешь бдительному стражу порядка? Как объяснишь? Он ведь и вовсе в мастерстве укладки камня ничего не разумеет. И не должен разуметь. Не обязан. Не его это дело. Его дело — порядок охранять, а не камни укладывать. А порядок нарушен. Неким субъектом по имени Якш. А грамоты у означенного Якша нету. Да если б и была… разве это дело — чужую работу без спросу рушить? Тут грамотой не отделаешься. Постановление какое-нибудь нужно. Письменное постановление, с печатями всякими да подписями, а не устное решение одинокого сумасброда. Как есть произвол».

«Это ты по старой привычке сморозил, — сам себе сказал Якш. — Привык, что владыка ни перед кем не отчитывается!»

— Нет у меня грамоты, — буркнул Якш, еще возмущенный, но уже виноватый. Уже виноватый, но еще возмущенный.

— Ах, нету? Тогда извини… Пойдешь в кутузку тогда. Посидишь там вот, пока наш судья с тобой разберется.

— Он разбирается в мостовых? — с надеждой спросил Якш.

— Нет, — ответил стражник. — Он разбирается в таких болванах, как ты.

* * *

Якш вздохнул. Проще простого отобрать алебарды у этих здоровенных ухмыляющихся лбов — тоже мне, стража называется! — но ему ведь не нужно доказывать, что он сильнее, ему требуется доказать, что он прав. Так что придется бывшему владыке всех гномов подчиниться и отправиться в ту самую «кутузку» и подождать встречи с местным судьей, вдруг да он окажется неглупым человеком, вдруг да он поймет, на чьей стороне правда?

Якш осмотрел помещение, в котором его заперли, и остался весьма недоволен. А посему он немедля призвал охранника, коему не повезло дежурить поблизости от того места, где обретался арестованный бывший владыка.

— Немедля принеси мне песку, извести, а еще чтобы яйца, мед, волос конский рубленый… — Якш перечислял необходимые ингредиенты еще довольно долго.

— Что? — выдохнул наконец оторопело выслушавший всю эту ахинею охранник. — Но зачем?

— Как зачем? — возмутился Якш. — Раствор сделать.

— Какой раствор? — охраннику явно казалось, что кто-то из них свихнулся.

— Обыкновенный. Меня ведь тут держат, чтоб я не сбежал, верно?

— Ну… да.

— Решетка на окне добрая, гномская, — продолжал Якш. — А вот вмурована она хуже некуда. Переделать надо. Так что тащи все, что сказано!

— Врешь ты все, — убежденно объявил охранник. — Нормальная решетка. И ставили ее мастера. Ничего ты с ней не сделаешь, нечего тут придумывать!

— Ах, придумывать? — осерчал Якш. — Ну, тогда смотри — вот!

Якш подошел к окну и одной рукой вырвал оконную решетку.

Охранник сдавленно охнул.

— Видал? — вопросил Якш, небрежно бросая выдранную решетку на пол. — Живо беги за песком, известью, яйцами, медом и конским волосом. Надо же тут все как следует наладить.

— Ты… ты что это сделал, сволочь?! — возопил охранник.

— Пока ничего, — раздраженно фыркнул Якш. — Вот когда ты принесешь мне все, что я сказал, тогда и сделаю. А то настроили тут… тюрьма называется!

— Принесешь?! Да ведь ты прежде того сбежишь, скотина!

— Вот уж нет. С чего это мне сбегать? Я намерен серьезно поговорить с вашим судьей.

— Ага. Как же! Ври больше! С судьей он побеседовать рвется! Ишь ты рожа бандитская! — прошипел стражник и вызвал подмогу.

— На колени! — взревели двое здоровенных стражников, вбегая в камеру и замахиваясь алебардами.

И Якш упал на колени. Упал, подхватил выдранную оконную решетку и одним рывком припер обоих стражников к стене, вместе со всеми их алебардами.

— Вы мне тут работать не мешайте! — строго сказал он. — Не то за уши оттаскаю!

Короткий меч охранника уперся ему в шею.

— Немедленно отпусти их! — приказал он.

— Ты еще тут? — удивился Якш. — Я же ясно сказал, что тебе следует делать.

— Я тебя понял, — кивнул охранник. — А теперь просто опусти решетку.

— Отодвинь меч, — с деланым испугом попросил Якш. — Порезаться боюсь.

Охранник отодвинул меч, и решетка в руках Якша моментом выбила его из рук, после чего вернулась на место с невероятной скоростью.

— Вы плохие воины, дорогие мои, — сообщил Якш всем присутствующим. — Очень плохие. Если бы я захотел, я бы уже убил всех троих. Но я не хочу. Я хочу установить это решетку так, как должно.

— Принеси все, что этот придурок требует, — пропыхтел один из прижатых стражников.

Уже поднявший было меч охранник застыл в глубокой задумчивости, а потом, неловко сунув свой клинок в ножны и пожав плечами, отправился за указанными Якшем материалами.

— А пока он туда-сюда ходит, давайте покажу вам, как алебарду правильно держать, — предложил Якш, опуская решетку.

* * *

— Вот так! — гордо объявил Якш, отойдя на два шага и созерцая проделанную работу. — За такой решеткой и посидеть не стыдно!

— Сколько лет в страже — первый раз такое вижу! — потрясение промолвил один из стражников. — Чтобы арестант сам тюрьму ремонтировал: расскажи — не поверят!

— Ничего, мы сейчас еще и дверью вашей займемся, — посулил Якш. — Мне ее тоже вынести или на слово поверите, что плохо держится?

* * *

Судья ле Пеллетье находился в крайнем недоумении. Вот уже полчаса незнакомец, назвавшийся Джоном из Реймена, расхваливал самого господина судью. На все лады расхваливал, так подробно и старательно, что аж странно делалось. И ведь со знанием дела расхваливал. Что он — на всех его процессах умудрился побывать, что ли?

— Подождите, уважаемый, к чему все эти восхваления? — наконец перебил его судья, чувствуя, что в противном случае придется ему ночевать в своем судейском кресле. Поздно уж будет домой возвращаться.

— Я в затруднительном положении, — ответил незнакомец.

— То есть вы никак не можете перейти к сути дела? — спросил судья.

— Я слишком уважаю вас, чтоб предлагать взятку, — ответил его собеседник.

— А вы собирались дать взятку?

— Несомненно. Но не могу. Рука не подымается.

— И правильно делает. Я имею в виду, рука ваша правильно делает. Не то пришлось бы заковать ее в кандалы. Взятка уголовно наказуема. А что вам, собственно, от меня надо?

— Да помочь одному чудаку хочется, — откликнулся незнакомец.

Прозвучало это небрежно, но под небрежностью таилось напряжение; чувствовалось, что некий чудак очень важен этому странному незнакомцу, столь многое вызнавшему о самом господине судье.

— Помочь? — переспросил судья. — А что с ним?

— Да у вас в кутузке обретается, — обронил незнакомец.

— Кутузка не моя собственная, она городу принадлежит, — с усмешкой заметил судья. — Кстати, правильно будет говорить не «кутузка», а городская тюрьма.

— Думаете, для того, кто в ней находится, есть разница?

— Не знаю, — пожал плечами судья. — Правда, не знаю.

— А он, думается, уже знает, — вздохнул незнакомец. — Вот я и хотел бы ему помочь.

— Вот как? И что же он совершил?

— Да мостовую в переулке разобрал.

— Что, серьезно? — удивился судья.

— Я и сам удивляюсь, — развел руками незнакомец.

— Ничего об этом не слышал. Какое странное преступление.

— А это вот только что вот произошло. Вам, вероятно, еще не доложили, — промолвил незнакомец.

— Так вы хотите заступиться за него? — спросил судья.

— Вовсе нет. Всего лишь поторопить слушание дела, — ответил незнакомец.

— Даже так? А заступиться совсем-совсем не хотите? — судье стало окончательно интересно.

— Не вижу необходимости.

— Вот как? А почему?

— Потому что он прав.

Когда посетитель ушел, судья с изумлением обнаружил, что несмотря на то, что тот представился, «такой-то» из «оттуда-то», он так и остался незнакомцем. Судья называл его так про себя все время визита. Незнакомец. А теперь он ушел, и… судья изумился еще больше, внезапно сообразив, что уже не помнит ни имени, ни места.

Такой-то из оттуда-то… Вот и все, что осталось.

* * *

— Если вы так уверены в его виновности, — задумчиво промолвил судья, глядя прямо в глаза помощнику распорядителя работ, — то скажите, почему вы тогда настаиваете, чтоб его дело решил городской суд, а не суд вашей собственной гильдии?

Помощник распорядителя работ ответил неразборчивым бурчанием.

— Что вы там бормочете? — насмешливо спросил судья, чутким опытным ухом уловив среди бурчания страшные ругательства в свой адрес.

— Благословляю мудрость нашего суда, ваша честь, — отозвался помощник распорядителя работ.

— Да? Что ж, вот вам мой мудрый вердикт, — возвестил ле Пеллетье. — Решением суда городского дело передается в суд гильдии. Ответчика, Трампа, сына Уинта, из-под стражи освободить условно, с тем чтобы он обретался в черте города вплоть до собрания суда гильдии каменщиков, на коем ему и предстоит держать ответ.

— Да он же сбежит! — воскликнул помощник распорядителя работ.

— Не сбежит, — усмехнулся судья. — Я за ним прослежу.

— Но… ваша честь, как?! — ошарашенно поинтересовался помощник распорядителя работ.

— Очень просто. Я приглашаю его в гости, — ответил судья.

Якш только глаза вытаращил от удивления.

«В гости. Нет, ну надо же! Из темницы — и в гости. Ну дает господин судья!»

— В гости… — пролепетал помощник распорядителя работ. — Но… он же разбойник. Ваша репутация…

— Позаботьтесь-ка о своей, — поморщился судья. — Я вам серьезно это советую.

Судья уже был осведомлен о тюремных похождениях подсудимого. Он не сомневался в том, что тот не сбежит, скорей уж от него сбегут. Если смогут. Если успеют.

* * *

— Вы часто приглашаете в гости государственных преступников? — невинно поинтересовался Якш, переступая порог дома господина судьи.

Он смотрел на судью так простодушно-искренне, как умеют только самые отъявленные мошенники. Впрочем, по глазам мошенников, конечно, если они истинные мастера своего дела, а не жалкие недоучки, обычно ничего не удается прочесть, а в глазах Якша победно плясала ехидная ухмылка.

— Скромнее надо быть, сэр, — ответно ухмыльнулся судья. — Ну какой из вас, к чертям, государственный преступник?

— Ну вот, — пригорюнился Якш, — стараешься, стараешься, а потом выясняешь, что из тебя даже преступника завалящего не вышло. Жизнь была прожита почти зря…

— Ну, положим, завалящего преступника можно сделать почти из кого угодно, было бы желание! — рассмеялся судья. — Прошу вас, проходите!

Широким жестом радушного хозяина судья указал на лестницу, ведущую на второй этаж, и ошарашенно смолк. Потому что Якш не пошел вверх по этой лестнице. Вместо этого он вдруг опустился на колени, внимательно разглядывая резные деревянные ступени.

Судье мигом припомнилось то, что произошло в тюрьме. Он замер, внутренне готовый к тому, что Якш вот-вот подхватится и мигом разберет лестницу по досочкам, ругая худую работу. А потом самым безапелляционным тоном потребует сотворить на месте того, на что недостойна наступить нога истинного мастера, настоящий, доподлинный шедевр.

Судья вздохнул.

Лестницу было жаль. Построенная лучшими городскими умельцами, она нравилась господину судье. Вот просто нравилась — и все тут. Наверное, можно и лучше сделать, но ему нравилась именно эта. Неужто его гость прямо сейчас примется ее разбирать? Неужто не прислушается к смиренным просьбам хозяина?

Рука Якша осторожно погладила ступеньку.

Господин судья медленно выдохнул. Ему показалось, что его странный гость ласкает лестницу, как живое существо.

— Какое… какое потрясающее мастерство… — вымолвил наконец Якш.

И судья вздохнул с облегчением. «Не станет разбирать! Не станет!»

— Какое… какое невероятное владение формой. Сотворить такое из камня — проще простого, а вот дерево… Капризное, непредсказуемое дерево… то слишком хрупкое, то чересчур твердое, то невыразимо, неожиданно мягкое… какой же точной должна быть рука мастера, каким верным глаз и сколь неколебимым дух, чтобы сотворить все это! Какое счастье, должно быть, жить в одном доме с таким… с такой красотой. Она — как песня, — помолчав, закончил Якш.

Судья только головой покачал в изумлении.

— Я… рад, что вам нравится, — наконец нашелся он.

— И это правильно, — кивнул Якш. — Радоваться — гораздо лучше, чем гордиться. Я так долго не понимал этого: гордился, гордился… а теперь только радуюсь. Вот как сейчас.

Судья не нашелся, что сказать, он только повторил приглашающий жест рукой.

— Для меня будет истинным наслаждением воспользоваться такой невероятной лестницей, — сказал Якш, делая первый шаг.

Судья последовал за ним.

— Кстати, если не секрет, — вдруг спросил судья, — Трамп, сын Уинта, что это означает в переводе с гномского?

Якш вытаращился на него в немом изумлении, а потом ответил:

— Путник. Сын ветра, — промолвил бывший владыка. — Ну, то есть бродяга.

— Ясно, — кивнул судья.

— А откуда… — начал Якш.

— Как я угадал, что это на гномском?

«А ты попробуй не угадать! Кто еще станет восторгаться обыкновенной работой по дереву и свысока, пренебрежительно хаять любую каменную работу, да еще и браться ее переделывать без спросу! Да при этом быть таким низеньким и бородатым крепышом. И таким занудой. Да при этом называть себя звучным иностранным именем. Да если б я в жизни гномского не слышал, и то…»

— Да, — сказал Якш.

«Так как ты угадал? — читалось в его глазах. — Как?»

— Нравится мне ваш язык, — ответил судья. — Жаль только, что учебников хороших днем с огнем не сыщешь, одни разговорники, да и то все больше торговые…

* * *

Якш сидел, удобно устроившись в уютном невысоком кресле напротив господина судьи. Сидел. Молчал. Хорошо ему было.

Замечательный дом у господина судьи. Кресла великолепные, лестница — просто потрясающая, резной столик, что меж креслами, тоже замечательный, отличная работа.

А еще в камине горит огонь, который просто не может быть некрасивым, господин судья ведет неторопливую беседу с гостем, что само по себе очень приятно. Приятно, когда собеседник умный. Умный собеседник — дар Богов.

Дочка господина судьи пришла. Принесла кувшин вина, подогретого, и какие-то закуски. Хорошая девушка, сразу видно. Поклонилась гостю, как у людей водится, что-то молвила и сразу ушла. Стесняется. А раскраснелась-то как. Аж приятно. Сразу моложе себя чувствуешь. Замуж пора красавице. Право слово — пора.

— Замуж пора, — глядя вслед дочери, задумчиво сказал судья. — Убей Бог не пойму — за кого.

— Пусть сама решает, — посоветовал Якш.

— Сама? Девчонка. Что она может решить?

— Может, — убежденно ответил Якш. — Именно сама и может. Мы ведь тоже думали, что женщины ничего не решают. Не могут решать. Их дело — детей рожать, не более. Если бы они и сами так думали — не было бы сейчас гномов.

— Я ведь толком и не слышал эту историю! — оживился судья. — Расскажете? Или это секрет?

— Ну, отчего же секрет? — усмехнулся Якш. И рассказал.

Называться только не стал. Ни к чему господину судье знать, что он принимает у себя бывшего владыку, бывшего короля по людским меркам. Лучше остаться простым гномом. Простым гномом по имени Трамп, попавшим в непростое положение. Тем более что так оно в общем-то и есть. На данный момент он обыкновенный работник, точней несостоявшийся работник, находящийся под следствием по делу о нанесении умышленного вреда городу в целом и своим коллегам в частности. Вот так-то. А владыка Якш остался в прошлом. Далеком-далеком прошлом. А прошлое — не угли камина, нечего его ворошить.

Лучше поболтать о чем постороннем. О мастерстве, например. Удивительное дело, судья вроде бы не должен разбираться в тонкостях обработки камня, в хитростях ковки металла и прочих гномских ремеслах. Да он и не разбирается, конечно, откуда ему? Вот только отчего же он все-все понимает? И ведь на самом деле понимает. Не просто сидит, кивая с умным видом, а вопросы задает, да такие вопросы, из которых сразу видно — не зря слушает, понимает, запоминает, сопоставляет. Откуда он такой умный? И почему ему все-все интересно? И то, и это, и вон то тоже? А вот это, пожалуйста, еще раз и поподробней!

Может, у него гномы в роду были?

Или он просто педант и зануда, каких мало?

А может быть, дело в том, что если ты мастер в своем ремесле, то тебе и все остальные ремесла интересны, сколь бы их ни было, и поговорить с другим мастером равно приятно, о своем ли деле, о чужом ли… а вот если ты бестолочь, то и говорить тебе не о чем, да и жить скучно.

Придя к такому выводу, Якш заговорил с хозяином о законах и судопроизводстве.

* * *

Комендант Петрийского острова, лейтенант олбарийских лучников, Тэд Фицджеральд сидел в караулке и играл в шашки.

По доске плясали солнечные зайчики. Они то и дело перепрыгивали с поля на поле, не соблюдая никаких правил, нарушая очередность ходов, мешая думать. Это ветер раскачивал яблоню за окном, бузил, как подвыпивший гуляка, небрежно, словно монеты, расшвыривая золотые солнечные пятна.

Комендант Петрийского острова Тэд Фицджеральд играл в шашки. Если совсем честно, проигрывал в шашки. Что самое обидное — гному. Пятнадцатую партию подряд проигрывал. И не какому-нибудь юному гению, которому сам Бог велел быть ярким да талантливым, а старому хрычу, одному из тех остолопов, что попробовали еще вначале сбежать и в Петрию потихоньку вернуться.

Правда, более ничего плохого про этих стариков коменданту сказать нечего. То ли напугались они, с тех самых пор и навсегда, то ли и впрямь образумились, а только нет более горячих сторонников всего, что их молодежь затевает, чем эти самые вернувшиеся. Очень даже законопослушные гномы. Самые что ни на есть олбарийские.

Вот только проигрывать все равно обидно. Обидно сознавать, что всю жизнь проковырявшийся в металлах да каменьях гном лучше тебя в тактике да стратегии разбирается. А он еще и трепаться при всем при том умудряется. Болтать изволит. Про пчел, за которыми учится ухаживать, про то, как ульи делаются, и что за штука такая — рой, и что делать, когда он вылетает, а чего ни в коем случае не делать, да какие такие цветы и прочие растения пчелам потребны, и какой им еще уход нужен, и какие эти самые пчелы бывают, и какой мед, и еще что-то… нарочно он, что ли, противника своего забалтывает? Может, и нарочно. С этого хитреца станется.

Солнечный зайчик опять перескочил с клетки на клетку.

Ну вот. И что теперь? Куда ни сходи — все едино. А ведь вначале показалось, что наконец… Предыдущие разы тоже так казалось. Казалось, казалось, пока не переказалось. Эх, да что там… Все равно этот старикан его облапошил. Ишь каким соловьем разливается — и такие его пчелы и сякие… небось, больше самого пчеловода уже о них проведал. Спросить его, что ли, о чем другом? Вдруг собьется и хоть одну партию продует?

— Послушай, Торди, — негромко спросил комендант. — А вот когда вы сбежали тогда… ну когда у вас перед носом ворота рухнули, а потом и все остальное тоже… почему вы тогда вернулись? Вы ведь могли пойти куда угодно…

— Могли, — кивнул гном.

— И ведь вам не хотелось на остров, верно? — подкинул новый вопрос комендант.

— Не хотелось, — вновь кивнул гном. — Правда, еще больше нам не хотелось оставаться со своими… я имею в виду молодежь. Нам страшно не нравилось то, что с ними происходит. Мы считали, что это неправильно, а сделать ничего не могли, нам тогда казалось, что весь мир против нас.

— Ну так и почему вы не ушли?

— Потому что Боги сказали свое слово, — ответил гном. — Мы хотели умереть — они повелели нам жить. А жить — значит исправлять ошибки. Сбежать — значит струсить, ничего не поправить, да и Богов ослушаться. Мы вернулись, чтобы понять. А когда понимаешь — учишься прощать и принимать. Боги хотели, чтоб мы этому научились. Видно, им надоели наши войны с людьми.

— Теперь гномы все чаще поминают человечьего Бога, — заметил комендант.

«Прости, Господи! С этими гномами до чего только не договоришься! „Человечьего Бога!“ — Это надо же!»

— Нельзя жить с людьми и не уважать их Бога, — пожал плечами гном, снимая с доски последнюю шашку Фицджеральда. — Я опять выиграл.

* * *

— А ведь у меня есть редчайшая вещь! — судья достал из ящика стола сломанный напополам нож.

— Гномская сталь, — сказал он.

— Наш… — оторопело кивнул Якш. — Сломанный… — добавил он с таким видом, будто его молотом по голове шандарахнули, хорошим таким гномским же молотом.

— Говорят, так почти никогда не бывает, — проговорил судья, протягивая Якшу обломки и вопросительно глядя на него. — Говорят, один такой на дюжину тысяч.

— Строго говоря, такого и вовсе не должно случаться, — пробормотал Якш. — Так. Интересно, какой засранец это делал?

Он вгляделся в хитроумную вязь гномских рун.

— Ага. Винтерхальтер! И ведь хороший же мастер… Что ж это он так? Интересно, в каком году… — Якш еще раз вгляделся в руны и замолчал. Вздохнул.

— Ясно, — наконец сказал он. — У него тогда сын родился.

— Какое счастье, — понимающе кивнул судья. — До ножей ли тут! Немудрено и…

— У него тогда жена умерла, — продолжил Якш.

— Какое горе… — растерянно сказал судья.

— Вот-вот… У нас так это обычно и было. И счастье и горе. Все разом. Вот только не все так тяжко это переносили. Впрочем, сына он растил хорошо. Заботился, как мог. Правда, он недолго прожил. Все за порог торопился. Говорил — жена ждет.

— Жена? — вопросил судья. — А сын?

— Его сына воспитывал один из лучших наших наставников, — ответил Якш. — Именно этот маленький сиротка вырос в того, кто вместе с нашими женщинами спас всех гномов. Именно он пришел к людям и договорился с ними.

Судья с удивлением разглядывал обломки ножа, словно не веря, что они и в самом деле скрывали такую невероятную историю.

* * *

— Напоминаю, о нашем завтрашнем собрании должно узнать как можно больше гномов. Лучше — если все.

— А еще лучше было бы, если б они также узнали и то, зачем мы собираемся…

— Экие вы умные! А вот о людях — ни слова. А между тем неплохо бы и кого из них пригласить. Не то подумают еще, что мы тут заговор какой сочиняем. Мозгами немного пошевелите! Подумайте, на что может быть похоже наше собрание со стороны. Особенно для тех, кто ничего не знает о нас.

— Сам пошевели мозгами! Стоит ли вытаскивать все наши склоки и неурядицы на людской суд? Как бы они не стали хуже к нам относиться!

— Вот-вот. Еще уважать перестанут.

— Ну, если мы и дальше будем «штанами ершей ловить», как люди говорят в таких случаях…

— «Штанами ершей» — скажешь тоже! Думаешь, все так легко?!

— Но владыка обещала!

— Обещала! Она тебе еще и горло перерезать обещала. Не забыл?

— Забудешь тут! Ты мне уже десять раз об этом напомнил.

— Ничего. Она, конечно, немного сурова, но зато…

— Зато на ее стороне — сила, а это — главное!

— Сила? Ее постоянные угрозы говорят скорей о слабости, чем о силе. Якш никому не угрожал.

— Он не угрожал. Он делал.

— Вот-вот, а она только угрожает. Когда-нибудь даже самые твердолобые поймут… А эти ее прогулочки под руку с комендантом… Старичье уже, Боги ведают, что болтает!

— Бог. У нас теперь один Бог.

— Простите, уважаемые собратья. Сбился.

Серая тень тихо отделилась от стены и свернула за угол. Услышанного было достаточно. За информацию всегда хорошо платят. Всегда. Вот только… кому ее продать тут, наверху?!

* * *

Помощник распорядителя работ был в отчаянии. Сначала он страшно обрадовался, узнав, что сам господин распорядитель тяжело занемог и на слушание дела явиться никак не может.

«Раз не может явиться — значит и уволить не сможет! — плясало в его голове. — А там все само собой образуется, забудется и пойдет как раньше».

Потом до него дошло. Раз его начальника не было и нет, значит, именно ему отвечать в случае чего. А сей злокозненный случай, похоже, близился. Надвигался медленно и неумолимо. Нет, ну почему судья ему не поверил? Ведь все было так ясно, так четко изложено, на блюдечке, можно сказать, подано: группа добросовестных мастеров с ним самим во главе осуществляет важную для города работу, а какой-то презренный негодяй, из милости нанятый камни таскать, все портит! Чего тут долго думать? Закатать негодяя в кандалы — и за решетку, чтоб неповадно городу вредить! Так нет же! Господин судья изволит настаивать на гильдейском суде, да еще и коротышку этого себе в гости зовет. Ни припугнуть, ни прибить бородатую заразу, чтоб его черти в аду припекли! Эх, знал бы он, что господин распорядитель умудрится так кстати заболеть, вовсе не стал бы раздувать этой истории. Прогнал бы дурного коротышку в три шеи, и пес с ней, с мостовой, как-нибудь успели бы все поправить. А теперь-то что делать? Мостовую этот гад, конечно, разобрал, но остальное-то осталось… Камень-то, он же не просто так кладется, на голую землю. Ему основа нужна. И если гильдейские увидят, как они подготовили основу… Не вопрос, кого тогда упекут за вредительство городу. Ох, не вопрос…

Помощник распорядителя работ пробовал по ночам посылать своих работников в тот злосчастный переулок, поправить тогдашнюю работу хоть до какого-никакого приемлемого уровня, но в первый раз тех завернули обратно вынырнувшие невесть откуда люди с очень неприятными лицами и устрашающего вида дубинами, а во второй судья поставил там постоянный пост городской стражи, так что второго раза и вовсе не получилось. Договориться со стражами не вышло. Добраться до коротышки и, заплатив ему, уговорить его бежать из города — тоже. Проклятый недомерок не вылезал из дома господина судьи. С отчаяния помощник распорядителя работ уже несколько раз подумывал об убийстве.

Убить.

Убить, чтобы выжить самому. Не оказаться в тюрьме, не быть изгнанным — с позором! — из гильдии, не лишиться всего, что делало его жизнь столь приятной… Сама мысль о найме убийцы пугала его до безъязычия, но, пожалуй, он решился бы нанять убийцу для проклятого карлика, когда б тот хоть иногда вылезал из дома господина судьи.

Штурмовать дом?

Нет, это уж и вовсе безумие! Тогда уж проще поджечь весь город и самому кинуться в пламя…

Помощник производителя работ был в отчаянии. Он так и не нашел выхода, а время суда близилось…

* * *

Помощник распорядителя работ в отчаянии закрыл глаза. Он даже представить себе не мог, что это… что это будет выглядеть так.

Обнаженная кривизна переулка зияла жалко и страшно. Как выкрашенная уличной девкой столетняя старуха. Она зябко жалась к стенам домов, куталась в серые тени, когда б могла, вовсе бы в клубочек свернулась. И все ошибки, огрехи и недоработки были на ней видны так, будто кто-то заботливый старательно их подчеркнул, чтоб даже дурак заметил, чтоб даже слепому видно…

— Да-а-а… — с презрительной насмешкой протянул один из гильдейских. — Тут даже если как следует уложить…

— Да вы посмотрите на отпечатки камней, коллега, — мигом перебил его другой. — «Как следует»! Тут никто даже и не пытался как следует!

— Ну, положим, переулок неважнецкий, да и камень — третий сорт, — возразил еще один.

— Это еще не повод для такой скверной работы! — резко возразил первый. — Этот чертов распорядитель вовремя заболел, вы не находите?

— Хм-м… возможно… — вступил еще один. — Думаю, мы уже составили свое мнение об одной стороне этого дела. Заслушали господина помощника распорядителя работ и его уважаемых коллег, — издевательски вежливо поклонился гильдейский. — Осмотрели само место… хм-м… работы… Не пора ли послушать… хм-м… ответчика? А заодно и на его работу поглядеть. А то ведь камни снимать — дело нехитрое.

— И то дело!

— Ваша правда, уважаемый коллега…

— Давайте действительно послушаем.

— И посмотрим.

Якш подмигнул сопровождавшей его страже и шагнул вперед.

Открывший было глаза помощник производителя работ зажмурился еще крепче. Потому что знал уже, что сейчас произойдет. И ошибся. Произошло совсем не это.

— Вряд ли кому интересно смотреть, как я основу снимать стану, — сказал Якш. — Пусть ее снимут те, кто положил.

Помощник распорядителя работ дрогнул от восторга и открыл глаза. В нем радостной птицей забилась надежда. Этот болван сказал грубость и глупость! Ему приказали рассказывать и показывать, а он, видите ли, требовать взялся! Может, не все еще потеряно? Может, сейчас старшина гильдии осерчает на выскочку, и все еще можно будет как-то поправить?

Помощник производителя работ посмотрел на гильдейского старшину, и вспыхнувшая радость мигом увяла. Потому что старшина смотрел на него.

— А лучше бы ты сразу пришел с повинной, — сказал тот. — Прикажи своим людям снять все это безобразие, — он брезгливо ткнул пальцем в скорчившийся от стыда переулок. — Да хоть тут не напортачь, стыдоба…

* * *

Класть камням основу легко. Люди, небось, ни в жизнь не поверят, а только это и в самом деле легко. Гному.

Ведь это же так просто. Ведь это же так здорово. Сделать камням хорошо. Так, чтоб им лежать удобно было. Крепко. Надежно. Правильно. Что может быть проще? Ну разве что совсем ничего не делать. Хотя нет. Совсем ничего не делать — это и есть самая тяжкая работа, самый трудный труд на свете. Такое ни одному гному не под силу. Недаром одной из самых страшных петрийских казней было насильственное лишение труда. Ни один гном долго не выдерживал столь страшных мучений.

— Вот это да! — доносился до Якша восхищенный шепот зрителей.

— Эк, работает!

— Как песню поет!

Якш приостановился. Вытер со лба несколько капель пота.

— Так. Здесь мне бы понадобились помощники. Двое, — сказал он.

— Не откажите в такой чести, уважаемый коллега, — скидывая кафтан, шагнул к нему гильдейский старшина.

— Не откажу, уважаемый коллега, — улыбнулся Якш. — А вторым… вторым пусть будет — он!

Палец ужасного коротышки уперся в грудь помощника производителя работ, и тот чуть не завопил от ужаса. Он убежал бы, вот только ноги отнялись.

— Он? — удивился старшина гильдии. — Но… зачем он вам, уважаемый коллега?

— Должен же он научиться хоть лопату в руках держать, — усмехнулся Якш.

— Вряд ли ему это предстоит в ближайшее время, — старшина гильдии посмотрел на помощника производителя работ с нескрываемым омерзением.

— Мне не хотелось бы, чтоб он понес очень суровое наказание, уважаемый коллега, — промолвил Якш.

— Вот как? — удивился старшина гильдии. — Но почему?

— Да как-то стыдно мстить существу настолько слабее себя, — ответил Якш. — Да ты держи лопату-то, остолоп, — черенок ткнулся в грудь помощника производителя работ.

Кто-то из его работников фыркнул. Он гневно оглянулся в ту сторону и тут же поник. «Его работники!» Бывшие его работники. А он сам… почти что арестант. Разве что этот странный коротышка, вдруг проявивший ни с того ни с сего милосердие, упросит господина гильдейского старшину.

— Не отдавать его городу? — задумчиво промолвил старшина гильдии.

— Не отдавать, — кивнул Якш.

— И что с ним тогда?

— Пусть в подмастерьях бегает, пока работать не научится и прощенья не заслужит, — предложил Якш, и бывший помощник распорядителя работ сжался от ужаса.

В подмастерья! Да это едва ли не хуже, чем в тюрьму! Все сначала! Все, абсолютно все! А попадется ли еще раз глупенькая дочка мастера, женившись на которой можно облегчить себе дорогу наверх? Впрочем, подмастерье может стать мастером, по-любому — может. Это страх себе представить, сколько насмешек ему придется вытерпеть, но он все же вылезет раньше или позже. Тюрьма закроет эту дорогу навсегда. Побывавшему в тюрьме нет места в гильдии. Таков закон. Нет, лучше уж подмастерьем. Проклятый коротышка! Злые слезы закипали на глазах, руки судорожно прижимали лопату к груди. Рубануть бы этого мерзавца по башке, так, чтоб черепок надвое! Руки перехватили лопату, сжали ее до боли в суставах, он взглянул на ненавистного коротышку и встретил его взгляд.

Встретил и задохнулся. Так, словно бежал куда-то и со всего маху об стену вдарился. Под этим взглядом разжались руки, испарился неистовый гнев и что-то внутри жалко задрожало от ужаса.

— Эй, да ты и впрямь лопату держать не умеешь, — усмехнулся Якш. — Иди сюда, покажу.

Он шагнул как во сне. Он был сломлен, подавлен, смят. Коротышка понял, что ему хотелось сделать, понял, но и тут не разозлился. И никому не сказал. Не скажет. Он глубоко вздохнул и попытался взять лопату так, как показывал Якш.

Окончательно добил его господин гильдейский старшина.

— Ко мне в подмастерья пойдешь, — не терпящим возражений тоном проговорил он. — Я тебя, мерзавца такого, упустил — мне и поправлять!

У господина гильдейского старшины были три сына и ни одной дочки!!!

* * *

Это люди говорят — третьесортный камень. Гном такого нипочем не скажет. Ну, в самом деле, как может быть третьесортным камень? Ведь это же камень… а камни… Как их вообще можно по сортам различать, когда каждый из них — наособицу, у каждого свое лицо, своя душа, мысли свои…

Для гнома плохого камня нет.

Якш укладывал камешек к камешку, аж самому приятно было. Вот как тогда придумалось, так нынче и укладывалось. Действительно, как песня. Очень похоже. Правы люди. Мостовую укладывать — что песню петь.

Когда восторженно недоумевающий старшина гильдии поинтересовался, как удается уважаемому коллеге так точно подбирать один к другому столь низкосортный камень, Якш, почти не задумываясь, брякнул:

— Да все просто, главное — спросить, которому из них где лежать охота. Там его класть и следует. Камни не ошибаются.

И, только заметив вытаращенные от удивления глаза гильдейского старшины и прочих почтенных мастеров, понял, что умудрился ответить в духе того скрипача, первого хозяина его скрипки, «а ты не играй, ты просто тележку тащи!»

Так вот что он имел в виду! Это так легко… Это так невозможно…

Ответ прост. Другого быть не может. Ведь ясно же, какой из этих камней в которое место просится. Ведь видно же. Ведь слышно. Но как это объяснить другим? Тем, кому не видно… не слышно… тем, кто наугад… Вот и выходит такая нечаянная загадка. Мудрость такая, вроде как с насмешкой, а ты-де поди разгадай! Притча эдакая. Насмешка мастера над начинающим, а ты вот поломай себе, дурачок, голову! А на самом-то деле все просто. Ни притчи, ни загадки нет. Нет и насмешки. Все так и есть, как сказано. Вот только оттуда этого не видать. А отсюда… кто уже тут, тому и объяснять ничего не надо, а кто еще там… как ему объяснить? Вот и приходится загадки загадывать, авось кто разгадает? Жалость-то какая…

— Камень этот не то чтобы вовсе плохой… или там третьесортный, — все же попробовал Якш. — Просто у него, ну… как бы это сказать — характер нелегкий… неуживчивый он. С кем попало рядом хорошо лежать не станет. Ссоры начнет учинять. Вот и нужно друг к дружке такие камни подбирать, которые вместе хорошо уживутся. Которые друг за дружку держаться станут.

— А первосортные, значит, уживчивые? — без улыбки спросил старшина гильдии.

— Верно, — кивнул Якш.

Гильдейский старшина нагнулся к куче камней, взял именно тот, что наметил Якш, и аккуратно пристроил его на правильное место.

— Так?

Якш ничего не ответил. Его улыбка была наилучшим ответом. И как она на лице поместилась-то?

А старшина гильдии низко поклонился ему, поклонился, как ученик мастеру:

— Благодарю, наставник.

И Якш доверил ему уложить последний камень. И вздохнул с облегчением. Все было правильно. Так, как должно было быть.

И приглашенный на укладку этого последнего камня господин судья прошелся взад и вперед по переулку.

* * *

В чем люди ничуть не отстали от гномов, так это в скорости распространения слухов. В первый же день в переулке собралась толпа. Сотни зевак дожидались, когда же заезжий мастер гном свою работу показывать станет. Дальше — больше. Заканчивал Якш под грохот рукоплесканий, а оказавшийся здесь же представитель городского магистрата господин Бертран пригласил Якша на торжественный обед в городскую ратушу. Сыпались и еще какие-то приглашения. Якш благодарил, кланялся и выражал надежду, а сам думал, что пора сматываться. Совсем не для того он сбежал от гномских церемоний, чтоб тотчас влипнуть в человеческие. А его уже буквально рвали на части. Приглашали на постоянную работу, что-то там возглавить, учредить, открыть, подошел даже сильно смущающийся капитан городской стражи сэр Эйнджел с просьбой о хотя бы временном наставничестве для своих подчиненных. Когда стали подходить девицы, Якш окончательно сник, у него возникло стойкое ощущение, что он вновь находится на каком-то занудном, нескончаемом заседании Большого Гномского Совета, вот только все эти интриганы и прохвосты зачем-то переоделись и встали на костыли. Последней каплей стало подошедшее очаровательное юное существо, мило покрасневшее, а заодно передавшее приглашение на приватный ужин к некоей графине. Якш просто взбесился.

— Милая леди, передайте вашей… э-э-э… графине… что подобные… э-э-э… приглашения вежливые люди делают лично, — едва сдерживаясь, выдохнул он.

Девица вздрогнула, покраснела до корней волос и сбежала. Ее как ветром сдуло, а Якша тут же подхватили под локти двое.

— Коллега, похоже, вы тут все сейчас крушить начнете, — услышал он голос старшины гильдии каменщиков.

— Пойдемте-ка лучше ко мне, — добавил господин судья, держащий его за другую руку.

— Пойдемте, — с облегчением выдохнул Якш. — Не могу выразить, как вы вовремя!

— Наши горожане так любопытны, — вздохнул господин судья.

— А случается так мало интересного, — сокрушенно добавил старшина гильдии.

* * *

— Совет Мастеров никогда не признает все эти человечьи глупости настоящими ремеслами, а занимающихся ими гномов соответственно — мастерами! — возмущенно тряся бородой, возгласил старейшина Цвайберг, глава Совета Мастеров.

— Нипочем не признает! — вторил ему старейшина Тифбауэр.

— Вот как? Не признает, значит… — опасно улыбнулась владыка. — Пусть Совет подумает еще чуть-чуть. Быть может, он успеет переменить мнение раньше, чем я действительно рассержусь. А теперь насчет Эрнста Хумперфенкеля. Он-то вам чем не угодил? Кажется, совершенно гномские ремесла освоил. Кузнец. Механик. Изобретатель. И какой!

— Хумперфенкель?! взвился старейшина Цвайберг. — Хумперфенкель слишком молод! Слышать ничего не желаю о столь юном мастере! Не было такого никогда!

— Слишком молод… — протянула Гуннхильд. — Моложе вас, старейшина, верно?

— Я в его возрасте еще без штанов бегал, а ему, видите ли, звание мастера давай! — гудел старейшина Цвайберг. — Возмутительно! Слышать ничего об этом не желаю!

— Вот-вот, одному такому дашь, так потом от этих молодых нахалов не продыхнуть будет! — вновь поддержал его старейшина Тифбауэр. — Они еще и в Совет захотят, сопляки обнаглевшие!

— Но ведь — за дело, — заметила владыка.

— За дело? — скривился старейшина Цвайберг. — Какое там дело?! Баловство одно. Игрушки детские!

— Мастер Фрайштерн всю жизнь делает игрушки, — напомнила Гуннхильд. — Это не помешало ему стать мастером.

— Мастер Фрайштерн — почтенный гном, а Хумперфенкель — сопляк безголовый! — непререкаемым тоном заявил старейшина Цвайберг.

— Знаете что, старейшина Цвайберг, вы, конечно, как хотите, но подумайте вот о чем — долго ли еще молодые будут вообще приходить к вам за одобрением своего мастерства, раз вам так не нравится все то новое, что их интересует, и раз вы считаете, что мастер — это тот, кто отрастил бороду до колена?

— Да у этого наглого сопляка Хумперфенкеля вообще бороды нет! — громко возмутился старейшина Тифбауэр.

— Отрастить бороду мастерства не требуется, — вздохнула владыка. — Вы лучше подумайте, что будет с теми самыми гномскими традициями, о которых вы так печетесь, если молодежь предпочтет вообще обходиться без мастерских рангов. А потом и еще без какой-нибудь традиции. Тут ведь достаточно лишь начать. А там одно за другое само зацепится.

— Этого не должно случиться! — гневно воскликнул старейшина Цвайберг. — Обязанность владыки — охранять наши священные традиции и устои!

— Но это непременно случится, если вы будете продолжать гнуть ту же линию, старейшина Цвайберг, — сказала владыка. — Я могу сколько угодно потрясать обычаями и традициями, но если отвернутся все… А вы просто из сил выбиваетесь, чтоб так оно вышло. Вот уж спасибо вам за вашу неоценимую помощь, ревнители традиций! Я не собираюсь устраивать показательные казни из-за вашей глупости и упрямства.

— Никогда я не признаю сопляка мастером! — возмущенно выдохнул старейшина Цвайберг. — Это ведь и будет нарушением традиций! Чего будет стоить звание мастера, если любой сопляк сможет получить его?

— Не любой, — возразила владыка. — А только талантливый. Да бросьте, старейшина Цвайберг, вы же сами знаете, что он — гений. Ну так и дали бы ему звание по заслугам, невзирая на молодость.

— Никогда! У меня есть свои принципы! — окончательно уперся Цвайберг. — Слушать ничего не желаю! Да еще три насечки ему, паршивцу! — добавил глава Совета Мастеров с обидой.

— Вот-вот, — покивала владыка. — А у вас всего две, старейшина… Обидно?!

— Обидно?! Да я плевать хотел! — возмутился старейшина Цвайберг. — Сказал — нет, значит — нет!

— Не наплюйте себе в бороду, старейшина, — сказала Гуннхильд. — Что ж, нет — значит, нет. Видит Бог, я старалась. Значит, обойдемся без вас.

— Как?! Что значит — без меня?! Я — глава Совета! — старейшина Цвайберг аж выпучился от натуги и возмущения. — Фрейлих и Бромхерц нипочем не посмеют без моего ведома объявить кого-то достойным звания мастера, а без их совместного решения голоса всех остальных…

— Согласно древнему закону, о почитании коего вы столь печетесь, старейшина, владыка имеет право… — устало напомнила Гуннхильд.

— Но… владыка должен быть мужчиной! — торопливо произнес старейшина Цвайберг.

— Закон этого не оговаривает, — мстительно улыбнулась Гуннхильд.

— Но он это подразумевает! — в голосе старейшины Цвайберга зазвучали почти панические нотки. — Мастерский ранг не может присуждать женщина!

— Женщина не может, — согласно кивнула Гуннхильд. — Но женщина и не станет. А вот владыка…

В ее руках, словно по мановению волшебной палочки, появился мастерский обруч. Новенький. Без единой насечки.

— Ты не посмеешь! — от возмущения переходя на «ты», выкрикнул старейшина. — Чтобы какая-то…

— Не посмею?

Ловким движением владыка вырвала у старейшины Цвайберга особый ритуальный молот, коим и производились насечки на мастерском обруче, насечки, подтверждающие мастерское право и мастерский ранг, согласно заслугам каждого конкретного претендента. Уклонившись от взметнувшихся рук старейшины, владыка шагнула к наковальне.

Три взмаха.

Три удара.

Три насечки легли на мастерский обруч юного гнома.

Оба старейшины с гневным ревом двинулись вперед и остановились как вкопанные под грозным взглядом Гуннхильд.

— Ты посмеешь поднять руку на своего владыку, старейшина Цвайберг? — тихо спросила Гуннхильд. — Или ты, старейшина Тифбауэр?

— Нет, но… — ошарашенно выдохнул Цвайберг.

Тифбауэр молчал, тяжело дыша, будто вот только что самолично целый забой выработал, только кирки в руках не хватало…

— Я решаю это дело своей волей, старейшины. А с остальным… посмотрим. Пересматривайте свои взгляды, старейшины. Пересматривайте, пока есть что пересматривать. Пока на вас вообще обращают хоть какое-то внимание! — Она покачала головой, вздохнула и рукоятью вперед протянула ритуальный молот обратно старейшине Цвайбергу.

— Тебе-то что за дело, отступница?! — выхватывая молот, возмущенно прокудахтал Цвайберг. — Небось еще и радуешься, что не обращают!

— Я — не отступница, — возразила Гуннхильд. — Я — хранительница. Настоящие отступники — это вы, старейшины! Своим глупым упрямством вы окончательно рушите те самые традиции, о которых столь много болтаете! А радоваться тут нечему.

— Дожили! — ядовито прокомментировал старейшина Тифбауэр. — Малолетний сопляк — мастер третьего ранга — Творец Вещей! Интересно, на каком месте он станет носить положенный каждому мастеру бронзовый набородник?

— На обруче, — мигом отпарировала владыка, доставая означенный набородник и цепляя его сбоку на мастерский обруч. — Думаю, у молодежи это быстро войдет в моду!

* * *

Проснувшись наутро в уютной гостевой комнате дома господина судьи, Якш решил прогуляться по городу. Почему бы и нет, в самом-то деле? Все равно господина судью по делу вызвали, так что поговорить не с кем и делать пока нечего. А прогуляться — увидеть что-нибудь новое, небывалое, у людей ведь куда ни ткнись — диковины. Заодно и аппетит нагуляется, что за радость садиться завтракать, когда охоты нет?

Иногда нужно как следует подумать, прежде чем принять даже самое безобидное решение. Иногда такие решения только кажутся безобидными.

Якш никогда не видел этого человека — и все же узнал его. Его лицо… Якш хорошо знал такие лица. Такие лица невозможно запомнить, зато узнаются они безошибочно, что у людей, что у гномов. Потому что это не лица, а маски, ставшие лицами, но так и оставшиеся масками. И принадлежат они обычно представителям одной и той же профессии…

Так что ремесло подошедшего Якш опознал без труда, и в том, какое именно предложение сейчас сорвется с этих бледных, бесцветных, куском мыла ускользающих из памяти губ, он не сомневался ни на мгновение. Поэтому и бросил свое «нет» так высокомерно и презрительно, как только мог. Подошедшего даже отшвырнуло слегка. Но он был профессионалом и быстро восстановил дистанцию.

— Вообще-то я хотел поздороваться, — негромко поведал подошедший.

Голос напоминал губы, выцветал, ускользал из памяти.

— А я попрощаться, — оборвал его Якш. — Иди своей дорогой, знать тебя не хочу!

— Но, владыка…

— Сам владыка, — скривился Якш. — Попробуй оскорбить меня еще раз, и я тебе просто в рожу плюну! Думаешь, если длинный, как жердь, так можно маленьких обижать?

— Да не обижать, а предложить помощь. Впрочем, вижу, что предложение отвергается. Могу я узнать, почему?

— Вряд ли, — ухмыльнулся Якш. — Откуда тебе узнать? Ты ведь не жрец, не святой, не колдун и не ясновидящий!

— Выслушай хоть, от чего ты отказываешься! Связи. Деньги. Воины. Оружие. Да ты не усмехайся! Ваше оружие! Гномское. Самое наилучшее, можешь мне поверить. Тебе достаточно только сказать «да», и все это у тебя будет.

— Нет, — сказал Якш.

— Господи, да почему же «нет»?!

— Да у тебя жар, не иначе! — фыркнул Якш. — Связи… деньги… воины… оружие… к чему все это одинокому страннику?

— А если найдутся те, кто захочет составить ему компанию?

— Тогда он перестанет быть одиноким странником.

— Верно. Он станет кем-то большим. Кем-то гораздо большим.

— Мне нравится быть одиноким странником, — сказал Якш. — Зачем что-то менять?

— Да чтоб Петрию твою дурацкую возродить, — вспылил незнакомец.

— На месте Олбарии, разумеется? — ухмыльнулся Якш.

— Ну наконец-то мы поняли друг друга! — с облегчением выпалил незнакомец.

— Я-то тебя давно понял, — усмехнулся Якш. — А вот ты меня… впрочем, вот это тебе поможет!

С этими словами он плюнул в лицо незнакомцу и, отвернувшись, зашагал прочь.

Лицо незнакомца передернулось от ярости. Рука сжала рукоять короткого метательного клинка. И тут же отпустила. Якша нельзя было убивать ни по какой причине.

Слишком ценен.

Незаменим.

Незаменим, слышите?!

Любой ценой склонить к сотрудничеству.

Любой.

Я сказал — любой.

— Я заставлю тебя захотеть нашей компании, слышишь! — яростно прошипел незнакомец. — Ты еще проклянешь свое одиночество, странник безмозглый!

Якш уходил не оглядываясь.

Сволочь. Скотина. Недомерок поганый. Ну погоди ж ты!

* * *

Случившееся укрепило Якша в желании поскорей уйти из города. Хоть и хороший человек господин судья, да и старшина гильдии каменщиков тоже отличный парень, а все же пора, пора идти. Засиделся. Вот уж и тени из прошлого навещать начинают. Из того туманного прошлого, где Якш еще не был владыкой, а всего лишь подающим надежды гномом, рвущимся к власти любой ценой, а хоть бы и по чужим головам.

Нынешнему Якшу власть была вовсе без надобности. Да и не дадут ему власти. Ишь, хитрецы какие! Хитрости ваши наружу торчат самыми непристойными частями тела! Вы что себе решили, что бывший петрийский владыка — полный дурачок? Совсем рассудком ослаб и вашей лжи не увидит? «Оружие… деньги… связи…»

О да! Гномам дадут оружие. Много оружия. Достаточно, чтоб поднять мятеж. Быть может, даже разгромить в решительном сражении олбарийскую рать. А дальше?

А дальше на обескровленных победой гномов навалятся те, кто дал им это оружие. Навалятся, сомнут, поставят на колени. И сами воспользуются победой. Так, и только так. Так и никак иначе. Что ж они, дураки, что ли, — гномам победу дарить? Как же…

А если даже и нет? Если все же случится невероятное чудо и посреди окровавленных тлеющих руин Олбарии воздвигнется страшная, изуродованная гордыней и предательством Петрия? Кем станут гномы в глазах тех, на чью землю они придут предателями и вероломными убийцами?

Вот то-то. А значит, никаких союзников, кроме этих самых «доброжелателей», у гномов не будет. Никогда не будет. Вот и придется им вечно хвататься за чужую руку, моля о помощи. Джеральд хотя бы принял их как равных. Олбария считает их своими подданными, рука Джеральда равно хранит от врагов и человека и гнома. А кем станут они, «победившие»? Разгромившие в «честном бою» приютившую их Олбарию? Омерзительными слугами, выполнившими самую грязную часть работы и лишь из-за того терпимыми? До поры до времени терпимыми. А потом?

Уходить надо.

Уходить.

Ты ведь так и так в Реймен собирался?

Вот и давай. Денег, кажется, уже достаточно заработал?

Вот и нечего городскую стражу учить алебардами размахивать. Не музыкальное это занятие.

Обойдетесь, господин капитан, сэр «как вас там» и все остальные тоже. Будет лучше, если я вас покину, для всех лучше, уж вы поверьте. А то тут тени всякие шляются. Без лиц, но в масках. Очень неприятные тени, вам не понравится…

Вот так и вышло, что Якш сердечно распрощался со всеми своими новыми друзьями, пообещав обязательно — а как же иначе! — их навестить, и тронулся в путь на второй день после неприятного разговора на улице.

* * *

— А может, нет гнома, нет и проблемы? — чуть ухмыльнувшись, предположил начальник троаннского отделения олбарийской секретной службы.

— Это только так кажется, — покачал головой Роберт де Бофорт. — А на деле… нет гнома — есть громадная куча проблем.

— Например?

— Например? Ну, хотя бы… до Петрийского острова раньше или позже донесутся слухи… те милые люди, что встречались с Якшем и любезно предлагали ему устроить в Олбарии резню, очень постараются, чтоб донеслись, причем совершенно определенные… и у гномов начинается острый период борьбы за власть. Каждый хоть сколько-нибудь значимый клан вспомнит о собственных претензиях и…

— Но у них же сейчас есть эта ихняя… владыка, что ли?

— Девица. Для них это так же необычно, как и для нас. Уходящий Якш поддержал ее своим авторитетом, а она не стала оспаривать авторитет Его Величества — прекрасное положение, но… нет гнома, нет и его авторитетного мнения… А если еще и учитывать, кто именно станет разносить такие сплетни… можно не сомневаться, во всем обвинят Олбарию и короля лично. У гномов окажется достаточно поводов для бунта и межплеменных дрязг.

— Но если наш объект все-таки…

— Он же отказался!

— Да, но я хотел бы иметь инструкцию на самый крайний случай.

— Похищение, — сказал Роберт де Бофорт. — Если что-то такое случится — похитить его немедля и доставить ко мне. Есть один человек, который может переубедить даже самого Господа. Вот он им и займется. Но — только в самом крайнем случае, запомните! Идет он себе в свой Реймен — и пусть идет. Развлекается, камни таская, и пусть таскает. Хлопот от него много, конечно, но… утешайтесь тем, что их могло бы быть куда больше.

* * *

— Эрнст Хумперфенкель! — торжественно возгласила владыка.

— Да? — мальчишка-гном глядел на свою владыку чуть испуганно; впрочем, его взгляд был скорее рассеянным — видно, он опять больше чем наполовину пребывал в чудесном мире своих выдумок.

— Эрнст Хумперфенкель! — с нажимом повторила владыка.

— Я уже ел сегодня… — откликнулся мальчишка-гном, вновь склоняясь над каким-то загадочным чертежом.

— Эрнст Хумперфенкель! — рявкнула владыка, и гномик подскочил на месте.

— Ой! Да! Я слушаю!

— Эрнст Хумперфенкель! Тебе присваивается звание мастера третьего ранга!

— Bay, как говорят люди! — ухмыльнулся мальчишка. — Неужто Цвай расщедрился? С чего бы это? Наковальню на голову уронил или молот проглотил?

— Не Цвай, а старейшина Цвайберг, — попыталась грозно нахмуриться Гуннхильд.

Но против воли улыбнулась. На этого маленького паршивца просто невозможно было рассердиться!

— Нет, — покачала головой Гуннхильд. — Он не расщедрился.

— Так я и думал, — кивнул мальчишка-гном. — Я ему недавно попытался рассказать одну штуку, которую придумал, так ты не поверишь, этот болван меня попросту прогнал! — Отличительной чертой Хумперфенкеля было отсутствие традиционного гномского почтения к старшим, а также милая особенность ко всем без исключения обращаться на «ты». — Тогда я просто, ради смеха, пошел к господину коменданту, и, ты представь себе, он меня выслушал и почти все понял! Правда, пришлось ему три раза все объяснить, но ведь он — человек, с него какой и спрос!

— Бедный Тэд! — невольно вырвалось у Гуннхильд.

— Ничего, он крепкий, — «утешил» ее мальчишка-гном. — Он даже не дрогнул, когда я пообещал еще как-нибудь прийти и что-нибудь рассказать. Ему вроде даже интересно было. По крайней мере, расспрашивал он вполне толково. А вообще… из него лучший гном, чем из Цвая, я помню, из старейшины Цвайберга, а только что это меняет, его, как ни назови, все едино дурень дурнем. А комендант и правда отличный парень, выходила бы ты за него замуж, что ли?

Владыка ахнула от изумления и ошарашенно уставилась на сказавшего это мальчишку.

Как он мог?

Как он посмел?

Как ему в голову пришло?

КАК ОН УГАДАЛ?

— Вообще-то это не твое дело! — сердито выпалила Гуннхильд.

— Эй, не превращайся в Цвая! Тебе не идет! — ухмыльнулся мальчишка.

— Сам не превращайся в Цвая! — Гуннхильд поймала себя на том, что ее голос больше всего напоминает голос маленькой девочки, несправедливо оставленной без сладкого.

— Нужно говорить: старейшина Цвайберг, — лукаво напомнил Эрнст Хумперфенкель.

— Ну знаешь что! — владыка с треском развернула материю, в которую был завернут мастерский обруч. — Стараюсь тут, мастера из него делаю!

— Прости, Уинни, я немного того… то есть немного не того… не хотел я тебя обидеть… правда, не хотел, — мальчишка потупился. — Просто вы смешные оба.

— Я и Цвай? — взвыла владыка.

— Старейшина Цвайберг, — безжалостно напомнил мальчишка.

— Я и старейшина Цвайберг? — покорно повторила владыка.

— Нет. Ты и господин комендант.

— О-о-о… — простонала несчастная владыка.

— А мне кажется, что вы великолепно подходите друг другу, — простодушно добавил гномик.

— А мне кажется, что мы и без твоих советов обойдемся! — огрызнулась Гуннхильд. — Вот тебе!

Она с маху надела обруч ему на голову.

— Уй! — взвыл гномик. — Ничего себе мастерское посвящение! Вообще-то его должен был давать тот, кто принял решение! А так — это произвол! Насилие! Тирания! Диктатура!

— Какие ты умные слова знаешь, — покачала головой Гуннхильд.

— Да! Знаю! И вообще — нехорошо обижать маленьких! Вот.

— Тебя, пожалуй, обидишь, — усмехнулась владыка.

— Все равно — незаконно!

— Поскольку именно я приняла решение — все законно! — Гуннхильд не удержалась и показала мальчишке язык. — Никакой тирании.

— Так это — твое посвящение? — гномик сдвинул обруч и потер начинающую образовываться шишку.

— Мое.

— Ох и тяжелая у тебя рука, Уинни…

— Нечего язык распускать, мастер Третьего Ранга, Творец Вещей, Эрнст Хумперфенкель. Ты лучше руками работай. Вернее будет.

— Да ладно, я же шутил. Уинни, ты что — шуток не понимаешь?

— Стараюсь понимать, — вздохнула владыка. — Окружающие меня существа то и дело шутят.

— А зеркало у тебя есть? — спросил мальчишка-гном.

— Зачем тебе?

— Да на себя посмотреть. Я себя мастером еще не видел.

— Смотри, — Гуннхильд протянула ему зеркало.

— Ух ты, какой я здоровский! — ухмыльнулся мальчишка. — А это зачем? — Он тронул свисавший с обруча набородник.

— А куда тебе его? — усмехнулась Гуннхильд. — Пусть болтается, пока борода не выросла!

— И то, — ответно ухмыльнулся гномик. — А что — мне нравится!

* * *

— Бабушка, а почему у нас теперь владыка — женщина? Разве так — правильно?

— Так уже было, внучек.

— Было? Но в Хрониках об этом ничего не сказано!

— Это смотря в каких. Наши старейшины не слишком любят вспоминать, что было время, когда их «великих предков», героев и воинов, таскала за бороды всего лишь женщина. И даже не гномка.

— Не гномка?

— Вот-вот… именно, что не гномка.

— Но… кем же она была? Человеком?

— Она была эльфка, малыш. Самая настоящая эльфка.

— Но разве эльфы когда-нибудь жили с гномами?

— Некоторые жили. Так же, как некоторые гномы уходили жить к эльфам.

— Но ведь эльфы и гномы всегда враждовали…

— Не всегда, малыш. Тогдашний наш владыка полюбил эльфку и женился на ней. Великие цверги были оскорблены. Трое мастеров меча, гномы тогда еще носили мечи, бросили вызов своему владыке. Тогда еще можно было бросить вызов владыке, и он принимал его сам, лично. Так вот, трое бросили ему вызов, и он вышел. Один, против троих, с молотом в руке. Он победил всех и доказал свое право поступать как ему будет угодно…

Старая гномка замолчала, вздохнула чему-то…

— И что дальше, бабушка?

— Дальше? — она лукаво улыбнулась. — Дальше они жили долго и счастливо, как и положено в хорошей сказке, а их жизнь и впрямь была похожа на сказку, по крайней мере так повествуют те хроники, которых теперь днем с огнем не сыщешь. Хорошо жилось и прочим гномам, впрочем, цверги считали, что дела идут хуже некуда, мудрые правители обходились вовсе без войн, так что мечи и секиры цвергов ржавели без употребления. Поэтому когда владыка умер, они решили воспользоваться случаем и взять власть в свои руки. Но не тут-то было! Вдовая правительница быстро показала им, кто истинный хозяин подземных чертогов! В разыгравшейся нешуточной схватке многие из тогдашних старейшин недосчитались бород, а кое-кто потерял и голову. Эльфа правила еще долго и мудро, пока наконец не пришло ее время возвращаться к своему народу. Вот тогда-то и пришел срок всяких воителей. А нынешние старейшины старательно прячут эту Хронику на дно самых глубоких сундуков, запирают на самые крепкие засовы…

— Бабушка…

— Да, внучек?

— Зачем… зачем ты мне это рассказала?

— Затем, что все меняется вновь. Затем, что старые правила перестают быть правилами. Затем, что только ты сам можешь решить, что же сейчас правильно.

— Я?!

— Ты, малыш. Ты и другие такие же, как ты. Вам жить завтра, вам и решать. Мы свой выбор уже сделали. Хорошо ли, плохо ли, но сделали. Теперь ваша очередь.

— Бабушка, но ведь есть же какие-то истинные, ну… самые настоящие… навсегдашние правила?!

— Есть, — грустно улыбнулась старая гномка. — Вот только их никто не сумел записать.

— Не сумел записать? Но почему? И где они находятся?

— Говорят, они вырезаны волшебными рунами в глубине каждого искреннего сердца и каждый раз читаются по-разному.

— То есть то, что верно на этот раз, может оказаться неверным в другой?

— Ты правильно понял.

— Значит, поэтому их и нельзя записать, — решил гномик. — Записанная правда тут же станет ложью, ведь записанное остается неизменным, а волшебные руны — нет.

— Какой ты молодец, малыш.

— Это притча? — чуть нахмурившись, буркнул он.

— Это истина.

— Чтобы я подумал? — не сдавался гномик.

— Чтоб ты знал, — усмехнулась старуха.

— А эльфы? — вдруг спросил гномик.

— Что — эльфы?

— Придут они… ну, когда-нибудь?

— А зачем они тебе?

— Жену себе хочу — эльфку! — уверенно промолвил гномик. — Как у этого… древнего владыки. Так придут?

— Придут, — посулила гномка, чуть приметно вздохнув. — Обещали.

* * *

— Вот, собственно, и все, что нужно знать о посадке репы…

— Все? Действительно несложно. И она вырастет?

— Обязательно.

День сегодня такой замечательный. Солнышко опять же. Ученица понятливая. Эх, и непыльную же работку придумал Его Величество Джеральд — гномов огородничеству и прочим людским занятиям учить. Труд невелик, а заработок добрый.

И ведь как хорошо, что догадался согласиться! А то хотел, дурак, отказаться! Мало ли, думал, что они за люди, эти гномы… а они хоть куда народ — дружелюбные, веселые, мастеровитые. Ну, старики ихние, это, конечно, отдельный разговор, оно и понятно, все ж как-никак цверги, власть имели, все за всех решали, а теперь вроде как никто. Обидно! Но ведь и некоторые наши тоже не подарок, верно? А ведь никакие не цверги, самые обыкновенные люди.

А уж как выглядит со спины нагнувшаяся до грядки красавица-гномка… этакую картину вам ни одна ядреная девка не продемонстрирует, это ну прямо, я вам скажу, целая картинная галерея! Пригласить ее, что ли, на свиданку? Так ведь откажет наверняка. Где уж мне, с моим рылом…

А все ж попробую. Вдруг?

— Кстати, что ты делаешь сегодня вечером, красавица?

— Не понимаю, зачем ждать какого-то вечера? — разгибаясь от грядки, улыбается красавица-гномка. — Вот закончим с репой и…

— А… где?

— Да прямо здесь, в борозде. Здесь должно быть вполне удобно.

И кто бы мог подумать, что огородничество так сближает разные народы! И так сближает, и эдак…

А вот подсматривать — нехорошо.

Отвернемся.

* * *

Уходя, Якш решительно отказался от повозки с лошадкой. Теперь он пожалел об этом. Пожалел, едва завидел человека, направлявшегося к нему. Будь у него лошадь, он мог бы ускакать. Впрочем, тот человек тогда тоже был бы на лошади. Такие, как он, предусмотрительны, как гномы. Быть может, даже еще предусмотрительнее.

Есть люди, отвязаться от которых до крайности трудно. Быть может, даже невозможно. Именно в этом и состоит часть их профессии, за это им деньги платят. Якшу казалось, что он покинул город достаточно незаметно. Якшу казалось, что никто за ним не последовал, а вот поди ж ты…

Человек приблизился и заговорил. Каждое его слово словно петлей захлестывалось, Якш почти ощущал скользкие хваткие веревки, впивающиеся в тело.

— Так что ты скажешь, если спасенное тобой прелестное дитя исчезнет, а потом тебе перешлют: сначала локон, потом ноготок… а потом и мизинчик, а? — нагло поинтересовался давешний мерзавец.

Якш молчал.

— Лучше нам договориться сейчас, — продолжал разглагольствовать агент. — В конце концов, какая тебе разница — Джеральд или мы? Какое тебе дело до того, кто окажется на олбарийском троне?

Агент, ухмыляясь, ждал ответа. Якш молчал.

Вот тебе и вопрос. Эх, дурак ты дурак! Это тебе казалось, что ты свободен, как птица в небе, что им нечего тебе предложить, что они не найдут способа тебя заставить. У них все нашлось: и что предложить, и чем заставить. Все. Абсолютно все.

Так кого он должен предать: Джеральда, спасшего его народ, или девочку, которую спас он сам?

— Все равно… — обреченно выдохнул Якш. — Не ты, так кто-то другой… раз уж подобные тебе прознали о ней… ей все одно не жить. Вы ведь уже похитили ее? Так какой мне смысл с вами сотрудничать? Разве ей это поможет?

— Для пользы дела открою маленький личный секрет, — ухмыльнулся агент. — Я честолюбив. Поэтому о девчонке твоей пока никто ничего не знает. Она живет, где и жила, я ничего о ней не сообщал. Почему? А вот почему… это я, я и никто другой приведу тебя к своим на веревочке! — с каким-то радостным безумием выдохнул он. — Это меня ты станешь во всем слушаться, меня, и никого другого! — с наслаждением шептал он. — А до тех пор, пока слушаешься, девчонка будет мирно и счастливо жить со своими родителями и никогда-никогда не узнает, что есть на белом свете такие нехорошие злые дяди, как я. Так ты понял меня, Якш, король гномов, борец с олбарийской тиранией?

— Да, я понял тебя, — медленно ответил Якш. — Кстати, честолюбие — страшно вредная для здоровья штука…

И бывший владыка всех гномов нанес быстрый сокрушительный удар в область сердца. «Алмазный кулак». От такого удара даже у гнома сердце лопнуло бы. Но проклятый агент не упал мертвым к его ногам. Изо рта его не хлынула кровь. Он всего лишь отлетел на несколько шагов, хохоча, как безумный, а рука Якша плетью повисла.

Он сломал руку. Сломал. Сломал об эту ничтожную гадину, мерзопакостную пародию на человека. Теперь будет трудней убить его. А это необходимо.

Кроме него, никто не знает… Никто…

Как он докопался, сволочь? Как?!

Боли Якш не чувствовал. Только ледяную ярость и ужас, что эта тварь может сбежать.

— Что, хороша кольчуга? — издевался агент. — Носится как рубашка, а ломает даже мечи. Ваша, между прочим, броня, подгорная. Великого мастера Адельстейна Хонора.

Якш охнул.

Великий мастер Адельстейн Хонор, мастер, придумавший кольчугу, отражавшую назад весь нанесенный удар, кольчугу, и в самом деле почти ничего не весившую, кузнец из кузнецов, Старейшина в зале Совета, Смотритель Западного Сектора, друг… последний друг. Так нелепо, так безвременно погибший.

Так вот чье изделие сломало руку бывшего владыки всех гномов!

Так вот как ты здороваешься со мной из бездны, старый приятель!

Ты на меня за что-то обиделся или… или ценой моей боли хочешь напомнить о чем-то, подсказать какой-то выход? Вот только какой? Потому что он должен быть, этот выход, потому что Якш не собирается никого предавать. Хватит уже, напредавался.

И тут бывший владыка вспомнил. Ну конечно, ведь за прошлое гномов он по-прежнему в ответе. Никто не снимет с него всей безысходной вины, всего непомерного груза, никто. Но именно это дарует ему странную и страшную власть. Он по-прежнему властен над тем, за что отвечает. Все, за что он отвечает, — в его власти: и Великий Мастер Адельстейн Хонор, Смотритель Западного Сектора, друг, приятель и собутыльник, и его фантастические творения — он всего-то с десяток этих рубашек и сделал! — и откуда она у этого мерзавца? Неважно, откуда. Все неважно. Якш уже знал, что делать, а все остальное было песком, медленно сочащимся сквозь пальцы времени. Вот только сочился этот песок в обратную сторону. Якш медленно тонул в прошлом, погружался в него, наливаясь древней силой и облекаясь непомерной властью. И когда пригоршни времени наполнились, Владыка Подгорного Царства, сходный теперь с Божествами Глубин, повелел непререкаемо и яростно:

— Мастер Хонор, верни свое изделие в горн!

А потом быстро отвернулся и пошел прочь. Смотреть, как на несчастном мерзавце вспыхивает одежда, как проклюнувшийся из-под нее жидкий металл течет по живой плоти, было невыносимо и отвратительно даже старому мерзавцу Якшу, имевшему при своем дворе отменных палачей и никогда не гнушавшемуся лично присутствовать при допросах.

Душераздирающие вопли быстро утихли.

«Эх, вот бы и в самом деле так!»

Якш вздохнул и сморгнул сладостное видение. Он, прежний, поступил бы так, не задумываясь. Он, нынешний, просто не мог так поступить. Не мог убить так жестоко и страшно. Вот просто не мог, и все тут.

«Даже ради нее?» — спросил его кто-то изнутри его самого.

«Даже ради нее! — твердо ответил Якш. — Должен быть другой выход. Напряги свои мозги, владыка!»

Совершенно живой враг, ухмыляясь, глядел на него. Он даже распахнул одежду, дабы похвалиться своей чудесной броней, а сломанная рука болела все сильней, и все трудней было отыскать выход… а может, не стоит все так усложнять, владыка?

— А меч у тебя тоже гномий? — быстро спросил Якш.

— Самый что ни на есть! — похвалился агент, обнажая клинок. — И фехтую я получше твоего, так что и не думай!

— И мастера, клинок отковавшего, тоже знаешь?

— Само собой, — осклабился агент. — Великий мастер Гейр Хеддин.

— Великий мастер Хеддин, верни свое изделие в горн!

На сей раз Якш и вправду сказал это. Спокойно и чуть устало. Без лишнего пафоса и прочих вытребенек, что столь часто свойственны владыкам гномов.

Надо отдать должное агенту: меч он отбросил гораздо раньше, чем тот раскалился, а когда разглядел, во что тот превращается, упав на землю, то сорвал с себя гномью кольчугу куда быстрей, чем меч стал лужицей расплавленного металла.

Чего он не учел, так это того, что у Якша сломана только одна рука. Ухватив незадачливого агента за причинное место, Якш рывком усадил его на пятую точку, после чего милосердно казнил мгновенным ослепительным ударом в голову.

Поднял отброшенную кольчугу, хоть память какая-то о друге будет! — упихал ее неловко в заплечную сумку и, закинув оную за плечо, зашагал дальше. Пыльная дорога струной ложилась под ноги, вот только мотив выходил пока невеселый, болела опухающая рука, да на душе пакостно было.

* * *

Рука болела. Сильно болела. Даже очень сильно. Якшу она казалась какой-то отдельной от него личностью, чуть ли не восставшей провинцией, с которой никак не удается договориться и замирить ее нечем. Она не соглашалась не болеть сейчас, подождать до ближайшего селенья, — а уж там-то он ее непременно самолучшему лекарю покажет! — нет, ей было больно прямо сейчас, вот она сейчас и болела, а на всякие там увещевания, просьбы и угрозы ей было плевать.

Якш спешно соорудил нечто навроде лубка. Одной рукой, конечно, не очень соорудишь, но что ж делать, когда помочь некому?

Так и пошел. Шаг за шагом, от одного поворота дороги до другого, от одного до другого… И хоть бы какое селение — так нет же! Идешь и идешь, а вокруг ни души живой.

Духи Пламени, болит-то как!

Якш и не заметил, как начал считать камни.

Первый… второй… третий… четвертый… пятый… четырнадцатый.

Камней стало четырнадцать, и они окружали Якша со всех сторон. Незримые постороннему глазу, призрачные камни… Он видел их так же отчетливо, как солнечный свет на листьях или тропу под ногами.

Это было очень старое, немногим гномам ведомое искусство. Вытеснение боли посредством созерцания камней. Говорят, придумали его задолго до появления эльфьих обезболивающих эликсиров. А с появлением оных стали забывать. Эликсир-то ведь проще выпить. На это любой дурак способен. Созерцание камней отодвинулось в прошлое. В область преданий и сказок. Превратилось в таинство, хотя никто его таковым не задумывал. Владели этим древним искусством лишь потомственные воины, да и то не все.

Якш им владел.

Страдающие от ран гномы-воины мысленно создавали вокруг себя круг из камней, а потом расслаивали сознание, погружая каждую его часть в отдельный камень. Боль оставалась снаружи. За кругом камней.

Чем больше камней мог вообразить себе воин, тем более боеспособным он оставался. Тот, кто мог вообразить лишь один камень, и сам валялся камнем, лишь дышать и способный. Четырнадцать камней позволяли Якшу двигаться как ни в чем не бывало.

Он шел и шел, все больше погружаясь в неохватную глубину камней, проникая в их сокровенную тайнопись. Это для человека даль раскрывает свои объятия и манит его вперед и вперед к неуловимому горизонту, для гнома даль раскрывается вглубь.

Что-то бурчала скрипка. Бурчала, ворочалась в котомке. Якшу было не до нее. Вот уж чего он не собирался делать, так это возвращаться обратно к боли. По крайней мере, пока не доберется туда, где ему помогут. Так что потерпи, милая, успеем еще наговориться, недосуг мне с тобой разговоры разговаривать. Вот подлатают меня хоть как-то, тогда другое дело, а пока — прости. Мне камни созерцать надо, а это дело тонкое, с разговорами несоединимое.

Скрипка решительно толкнула Якша в бок и вдруг… вывалилась из совершенно целой и абсолютно закрытой котомки. Якш дернулся, ругнулся и, потеряв сосредоточенность, выпал наружу из блаженной глубины камней. Спасительный круг растаял, и боль злобной кусачей тварью вцепилась в руку. А кроме того, Якш заметил еще несколько весьма неприятных вещей:

Во-первых, была уже ночь — и когда успела?

Во-вторых, он, сам того не замечая, сошел с дороги и забрел в дремучий лес — как же это он так? Вот тебе и потомственный воин!

А в-третьих, он был не один. Из глубин леса на него кто-то смотрел.

Среди приятных вещей можно было назвать лишь одну — скрипка никуда не делась. Как лежала себе смирненько в котомке, так и лежит.

«Пригрезилось», — подумал Якш, лихорадочно соображая, что же ему теперь делать со сломанной-то рукой, если тот, кто столь пристально смотрит на него из глубин леса, — враг. Сразу припомнились все гномьи россказни о лесных чудищах, с самого детства и до седых волос слышанные. Да, конечно, старый бард говорил, что их не бывает, но… а если все же? Это он тогда говорил, что не бывает, а страшно-то теперь!

Поймав себя на столь детски жалобной мысли, Якш фыркнул и, наплевав на все страхи, решительно потребовал:

— Покажись!

— Сам покажись! — прозвенел мелодичный смех. — Меня и без того видно!

— Мне — нет, — язвительно возразил Якш.

— А ты глаза протри, увалень бородатый! — откликнулись ему.

— Не до глаз мне — рука болит, — пожаловался Якш.

— Сейчас не будет, — пообещал из леса переливчатый голос.

— Потому что умру? — полюбопытствовал Якш, готовясь к битве.

— Потому что оживешь, — рассмеялось лесное существо. — Ты не о том думаешь и не к тому готовишься, дурень!

«Кто-то уже разговаривал со мной именно в таком тоне», — мелькнуло у Якша, но боль мешала ясно мыслить.

Якшу показалось, что листья запели, пропуская шагнувшее к нему лесное существо.

Прекрасная дева в зеленой одежде, вся в бликах лунного света и переливах зеленого, в каплях росы и отблесках звезд, вышла из зарослей босая, и ночные мотыльки плясали над ней, словно венчая ее трепетной воздушной короной.

— Ты… королева этого леса? — севшим голосом вопросил Якш.

— Меньше болтай — язык не истреплешь, — ответствовала лесная красавица. — Пойдем со мной!

— Послушай, ты прекрасна, и все такое… но у меня рука болит, мне к лекарю надо, — заупрямился Якш.

— Пойдешь со мной — исцелю твою руку, — пообещала дева.

Она шагнула вперед и ухватила Якша именно что за больную руку. Он чуть не заорал, но боль и вправду стала меньше.

— Идем.

Он пошел. А что еще было делать?

Он не знал страшных человечьих сказок о красавицах, заманивающих героев к пещерам чудовищ, не то бы испугался. Впрочем, он и так чувствовал себя не самым лучшим образом.

А лесная дева все вела и вела его сквозь непроглядные заросли, легко расступавшиеся перед нею и смыкающиеся стеной позади.

Наконец она остановилась и положила Якшу ладони на плечи.

— Танцуй со мной, — потребовала она.

— Танцуй?! — возмутился Якш. — Во-первых, я не умею, во-вторых, рука болит.

Рука и впрямь заболела еще пуще, стоило лесной деве ее отпустить. Заболела так, словно какие-то неведомые твари вознамерились немедля ее оторвать, причем непременно раскаленными щипцами.

— Танцуй со мной — вылечу! — приказала дева и вдруг толкнула Якша всем телом.

От этого толчка все вокруг запело, заиграло, задвигалось, понеслось вскачь. Якш и сам не заметил, как включился в общий хоровод, только ощутил вдруг, как его ноги скачут в каком-то неистовом плясе, отрываясь от земли и ударяясь о нее вновь. На миг ему даже показалось, что он-то стоит неподвижно, а это земля пляшет, то отрываясь от него, то вновь ударяя его по пяткам. Наконец все вокруг остановилось.

— Ну как рука, не болит? — весело спросила его лесная дева.

— Не знаю… — пропыхтел задыхающийся Якш. — Но все остальное… болит точно. Что это было?

— Опять глупости спрашиваешь! — фыркнула та. — Ну какая тебе разница?

— Разница? Ну знаешь ли! — возмутился Якш.

— Знаю, — отмахнулась она. — Так. Теперь вот что. Осталась еще одна вещь — самая важная. Ты должен лечь со мной.

— Лечь с тобой? — возмутился Якш. — Ты сама — невесть кто, заманила меня невесть куда, заставила вытворять невесть что, а теперь еще и ложись с тобой?

— Хочешь, чтоб рука не болела? — вопросила дева.

— Хочу, — смирился Якш.

— Тогда не спорь. Ложись.

Одним движением дева упала на землю и оказалась совершенно нагой. Лесная трава приняла ее тело, словно лучшая постель, как королевское ложе.

— Что ж мне, одной рукой одежду снимать? — пробормотал Якш.

И оказался совершенно нагим. Одежда просто пропала. Раз — и нет ее!

Махнув рукой на доводы разума, он опустился на ждущее его объятий тело… и не коснулся его!

Короткий миг абсолютного ужаса. Ужаса висения в пустоте. В чем-то, чего и правда нет. Он кончился, и Якш упал в непроницаемую тьму. Вспыхнуло черное небо, на котором ярко горели черные звезды.

А в следующий миг Якш обнаружил себя мирно бредущим по дороге.

Был день. Светило солнце. Он был совершенно один, вполне одет и никакого леса, никакой девы…

«Вот же прибредилось…» — пробормотал он.

«А скрипка — на месте ли?»

«Хвала Духам Огня — на месте!»

Только тут Якш сообразил, что проверяет наличие скрипки обеими руками. И ни одна из них не болит.

Якш внимательно осмотрел руку — цела. Словно и не ломал. Прибредилось?

Значит, или не ломал, или… или все же была лесная дева и прочие чудеса… Так-то вот. Так не ломал — или была?

Проще предположить первое. Впрочем, его и проверить проще. Якш еще раз открыл котомку — вот она, кольчуга, та самая, гениальное изобретение старого друга, о которое он и сломал себе руку.

Так.

Значит, все-таки была лесная дева?

Вот только… кого же она ему…

Якш вновь распахнул котомку, ухватил скрипку, вытащил ее наружу.

— Это… это была ты… там, в лесу? — прерывающимся; голосом спросил он, вновь вспоминая, как нечто толкнуло его в бок, выпадая из котомки.

— Совсем с ума сошел, — буркнула скрипка. — Клади скорей обратно, не видишь, дождь собирается?

— Но… ты все-таки ответь, а? — почти жалобно попросил он.

— Расспрашивать даму о ее интимной жизни недостойно настоящего кавалера.

— Так, значит…

— Ничего не значит. Застегни котомку, уже накрапывает, не чувствуешь, что ли?

— Но…

— Меньше болтай, язык не истреплешь!

Якш только головой покачал. Рука не болела. Не с чего ей было болеть.

— Хочешь когда-нибудь скрипачом сделаться — береги свои грабли, — буркнула скрипка, поуютнее устраиваясь в котомке. Якшу даже показалось, что она сворачивается клубком, но после всего уже случившегося проверить он не решился.

— А пока сверни вон под то дерево, дождь не на шутку собирается, — продолжила скрипка. — От такого дождя никакая котомка не спасет, да и ты почем зря промокнешь…

Ну и что тут скажешь? Лучше помолчать, нет?!

* * *

Реймен.

Идет Якш по улицам и дивится.

Реймен.

Тот самый Реймен, куда ты так долго стремился, о чем грезил ночами, когда сон не шел, когда была только выматывающая душу бессонница, о чем мечтал, промокая до нитки, когда холодный ветер вынимал из тебя душу, о чем яростно помнил, когда сталкивался с чужим презрением, ненавистью, равнодушием, когда…

Тот самый Реймен, твой незримый щит. Ты столько раз рисовал его себе в воображении, то таким, то эдаким… рисовал, перерисовывал по новой, и с каждым разом он становился все сказочнее, все удивительнее, приобретал какие-то совершенно уж фантастические очертания…

Реймен.

Его ворота наконец открылись перед тобой. Те самые ворота, с тем самым гербом — скрипка и лютня — распахнули перед тобой свои скрипучие объятия, и ты вошел. Вошел и замер… потому что это был не Реймен.

То есть, конечно же, это был Реймен, именно Реймен, и ничто другое. Вот только это был не твой Реймен. Совсем не твой. Твой Реймен просто не мог быть… таким.

Разочарование? О нет, бывший владыка не мог позволить себе такую роскошь. Разочарование? Вот еще! Он ведь пришел сюда как ученик, так ведь? Ну так ученикам свойственно ошибаться! Вот он и ошибся. Ничего, на то и существуют учителя, чтоб ошибки учеников поправлять. И если для того, чтоб стать скрипачом, необходимо жить и учиться именно в таком городе, что ж… Якшу его собственные мечты казались куда восхитительнее, но кто его — ученика! — спрашивает? В конце концов заявить о своих претензиях к мирозданию каждый дурак способен, но не лучше ли подумать, отчего все вышло именно так?

Подумать. Именно что подумать. Самое правильное для ученика занятие. Пойти и подумать. Так-то вот. А осуждать — это и вовсе не его дело. Чтоб осуждать да приговоры приговаривать, надобно знать, а для этого нужно быть мастером. А покуда не мастер — иди и подумай!

Шел Якш по улицам Реймена и дивился. Не таким он представлял себе Реймен, город самолучших на весь мир музыкантов. Каким угодно, но не таким. То ему представлялись огромные здания, где при большом стечении народа умудренные опытом мастера передавали навыки своего искусства всем желающим. То какие-то тайные палаты, где седовласые мудрецы посвящали в потаенные секреты музыки немногих избранных. Порой ему казалось, что весь город должен состоять из одной нескончаемой ярмарки, где с утра до ночи все веселятся, поют и пляшут. А иногда ему представлялись какие-то возвышения, с которых гениальные барды вываливают на замершее от восторга человечество свои божественные песнопения. И где-то в самом сердце этого города должны были возвышаться величественные здания: Высокая Школа Лютни, Академия Скрипки… ну и все остальное в том же роде. Ну и, конечно, все или почти все жители этого города должны были быть музыкантами, ну или хотя бы страстными любителями музыки. Как могло быть по-другому?

А ведь было.

Все оказалось не так. Реймен был самым обычным человеческим городом. Туда-сюда катились повозки, взад-вперед сновали озабоченные люди самого что ни на есть немузыкального вида, где-то стучали молотки, голосили разносчики пирожков да вкусно пахло свежевыпеченным хлебом и жареным луком. Все было как везде, как в любом другом человечьем городе, а к ним Якш уже попривык.

Ему казалось, что распахнувшиеся ворота окунут его в водоворот музыки, он думал, что мелодии рухнут на него, подобно горному обвалу, и, закружив, утащат его с собой в некое неведомое чудо. А ничего этого не случилось. Совсем ничего.

Да где же музыка?

Да полно, есть ли она тут вовсе?

Может, все, что про Реймен болтают, — выдумки? Сказки? Сплетни досужие?

Может, над ним просто пошутили?

Может, нет и не было никакой такой музыки?

Музыка была.

Просто она не лезла в уши.

Музыка пронизывала город, словно легкий танцующий ветерок, и Якш далеко не сразу ее заметил.

Где-то пела труба… где-то старательно упражнялись в игре на скрипке, и Якш почти видел, как дрожат от напряжения непослушные пальцы… на углу, совсем недалеко от Якша, играл маленький уличный оркестрик… а вот, глядишь, разносчик пирожков затянул веселую песенку, да так задорно, что вся улица заслушалась, скрипач споткнулся на сложном пассаже, и даже труба примолкла, а потом сменила свой лирический мотив на что-то более веселое, подпрыгнула на октаву и заплясала веселыми отзвуками, как бы эхом веселой песенки, скрипка присоединилась, смущенно и неумело, но чувствовалось, что играющий не зря пальцы мнет, все у него получится, будет толк, честное слово, будет!

Якш шел по городу, и музыка раскрывалась ему навстречу. Она не была городом, она не пыталась подменить собой дома и мостовые, она не подменяла собой людей и их Дела. Она просто была. Была собой. И город дышал ею, ибо она была дыханием города.

Реймен.

Так вот ты какой.

Реймен.

Якш проверил наличие кошеля с деньгами и решительно направился в трактир. Музыка музыкой, а есть все равно надо. Кроме того, любой трактирщик обычно в курсе всех городских сплетен и новостей. Кому, как не ему, знать, кто из мастеров сейчас набирает себе учеников? Вот Якш у него и спросит.

— Значит, так, уважаемый, промолвил трактирщик, — идете по улице Королевских Трубачей, выходите на площадь Неистовых Барабанщиков, проходите ее, находите Поющий переулок, там еще арка такая… замысловатая, проходите переулок до конца и оказываетесь на Аллея Скрипок. Она-то вам и нужна. На Аллее Скрипок, если свернуть направо, в третьем от угла доме, у него еще крыша такая сиреневая, живет маэстро Баротти. Большой мастер скрипичной игры. Он-то вам и нужен. Как раз сейчас маэстро набирает учеников, причем в отличие от многих других возраст начинающих его не интересует. Только способности.

* * *

— Доброго вам дня, маэстро Баротти, — Якш отвесил старательно-ученический поклон седовласому мудрецу, склонившемуся над скрипкой.

— Я не маэстро Баротти, — улыбнулся тот, кланяясь в ответ. — Я его ученик. А вы по какому делу?

— Да вот, надеюсь стать вашим сотоварищем, — ответно улыбнулся Якш. — Так где же я могу найти маэстро Баротти?

— Он в следующей комнате, — ответил ученик, похожий на мудреца.

Якш еще раз поклонился, поблагодарил и проследовал в указанном направлении.

«Это если у него ученики таковы, каков же он сам?!»

В комнате обретался юноша с невероятно синими глазами и обаятельной беззащитной улыбкой.

— Мальчик, — попросил Якш, — будь добр, позови мне маэстро Баротти.

— Э-э-э… уважаемый сэр… — чуть растерянно ответил юноша, — я не могу его позвать… дело в том, что маэстро Баротти — это я.

Якш чуть на пол не сел от удивления. Контраст между только что виденным учеником и самим маэстро был, мягко говоря, чересчур неожиданным.

«И так бывает, оказывается…» — в ошеломлении подумал он.

А потом поклонился маэстро, как ученик учителю.

— Э-э-э… уважаемый сэр… дело в том, что вы не сможете стать моим учеником… — ответно кланяясь, виновато поведал маэстро.

— Не смогу стать учеником? Почему?

«А вот не стану отчаиваться. Все равно добьюсь своего!»

— Просто вы должны стать учеником совсем другого мастера. Уж поверьте, я такие вещи вижу сразу.

— Другого мастера? — переспросил Якш.

— Да. Другого. Я не справлюсь. Только испорчу ваш исключительно своеобразный талант.

— Вот как? — удивился Якш, уже ожидавший, что его вот-вот прогонят прочь как полную бездарь. — Так, значит, талант все-таки есть? Только не совсем такой, какой требуется?

— Бесталанных на свете и вовсе нет, — улыбнулся юноша.

— Так, значит, я смогу… на скрипке играть научиться? — робко и в то же время нетерпеливо, требовательно спросил Якш, которому и без маэстро было ведомо, что у него самого куча разных искусств и ремесел про запас имеется, вот только скрипичного мастерства среди них не значилось, а его ведь волновало именно это!

— Ну конечно, сможете! — воскликнул юноша. — Это ведь и вовсе не сложно. Но, чтобы ваш талант засиял в подлинную силу, засверкал всеми гранями… тут не я должен за дело браться.

— Не вы… тогда кто?

— Мой учитель, маэстро Терциани, — ответил маэстро Баротти.

— Благодарю вас, маэстро! — промолвил Якш. — Как найти вашего учителя?

— Он сейчас немного… э-э-э… путешествует, — сообщил юноша.

— То есть в Реймене его нет? — огорчился Якш.

— Нет, — виновато вздохнул юноша. — И в ближайшее время не будет. Но если для вас не составит труда отправиться в Олбарию… Олбария — потрясающе красивая страна. А какие великолепные песни там складывают! Начинающий музыкант должен постоянно восхищать свою душу чем-нибудь воистину прекрасным.

— Так ваш учитель отправился в Олбарию? — спросил Якш, думая, что его душа и так полна Олбарией, аж из ушей выплескивается.

— Отправился, — кивнул юноша. — Там, в селении Строубэрри-хилл жил его старый друг, маэстро Джерри. Великий мастер скрипки. Мой учитель многому у него научился. Он умер недавно. Маэстро был как раз в отъезде, а как приехал и все узнал — отправился в путь. Ну попрощаться, поиграть другу, послушать, что тот сыграет.

— Сыграет? Он же умер? — удивился Якш, думая о том, что он уже слышал когда-то название Строубэрри-хилл. Ведь слышал же!

— Конечно, сыграет, — очень серьезно ответил юноша. — Скрипач его уровня способен отозваться даже из могилы. А уж для друга…

— Вот как… — пробормотал Якш, и первый хозяин его скрипки встал перед ним, как живой.

«Селение Строубэрри-хилл, деревенька Земляничный Холм, ну конечно!»

— Значит, я должен найти маэстро Терциани в селении Строубэрри-хилл, — сказал Якш.

— Да, — кивнул юноша. — Он будет для вас хорошим учителем, я знаю.

— А он примет меня?

— Несомненно.

— Можно сказать, что я — от вас?

— Конечно, можно, — удивился юноша. — Учитель и без того вас примет, но, если вам так будет спокойнее, можете смело ссылаться на меня.

— Благодарю вас, маэстро Баротти, — поклонился Якш.

«Это надо же! Совершить такой долгий путь, чтобы в итоге выяснить, что возвращаться придется почти назад!»

Девочка, которую он спас. Девочка и скрипач. Мертвый скрипач из соседней деревни. Из Строубэрри-хилл. К нему на могилу и отправился именитый маэстро. На скрипке с ним поиграть. О да! С этим — можно. Этот не только услышит, не только ответит, он еще и наружу выберется, чтоб поболтать чуток. Этот может.

Знать бы все заранее — можно было бы там же и подождать учителя. Вот только чтоб все заранее знать, надо быть Богом, а не гномом.

— А когда маэстро Терциани возвращается в Реймен?

«Может, лучше здесь его подождать, среди музыки и музыкантов?»

— Вообще-то он потом собирался попутешествовать, — развел руками маэстро Баротти. — Так что вам лучше ловить его в Олбарии. Дальнейшего его пути я не знаю.

— Тогда я должен спешить, — решительно кивнул Якш. — Благодарю вас, маэстро.

Он откланялся и поспешил уйти.

Он уже закрывал дверь, когда запела скрипка. Так пронзительно и прекрасно, что он даже остановился. Играл тот самый ученик, больше похожий на мудреца. Играл как мастер.

Ученик?

«Полно! Да уж не подшутили ли надо мной? Не поменялся ли мастер местами со своим учеником? Но к чему? Зачем эта нелепая шутка?»

Но тотчас к первой скрипке присоединилась вторая, и Якш, вздрогнув, понял разницу.

* * *

— Уехал? — огорченно вскрикнул Якш.

Ему мигом припомнилось все его путешествие обратно, дикое, суматошное, — только бы успеть! — вовсе не гномское путешествие. Просто безобразие, если разобраться. Грохочущие скачки в каких-то безобразных человечьих повозках, требующих немедленного ремонта, а еще лучше — полного уничтожения, скачки, избивающие душу и тело, а мысль одна — только бы не выпасть! А также невероятный для гнома подвиг — путешествие верхом! И как он только не умер? Это было куда хуже корабля, гораздо хуже, впрочем, и пытка кораблем повторилась во всей красе, а куда ж от нее денешься? По морю пешком не ходят. Впрочем, пешком и вовсе ходить не пришлось. Пешком ведь куда дольше. А ему нужно успеть. Обязательно нужно. Он просто не имеет права не успеть!

И вот итог — куча денег пущена по ветру, сам он — едва на ногах стоит… и все равно опоздал. Уехал учитель. Уехал. Эх, лучше бы он в Реймене еще малость задержался, хоть музыкантов тамошних как следует послушал бы!

Уехал.

— Давно? — с надеждой спросил Якш.

— Да уж недели две как… — сочувственно отозвался трактирщик.

— А… куда? — надежда не желала умирать, она все еще тлела.

Вдруг маэстро Терциани обмолвился, куда изволит путь держать? Вдруг трактирщик случайно услышал и запомнил?

— Про то не ведаю, — сердобольно глядя на Якша, добил надежду трактирщик. — А вам зачем, собственно?

— Ученик я его… — вздохнул Якш.

— Ученик?! — воскликнул трактирщик. — Так что ж он, растакой и разэтакий, ученика-то не подождал? Вот обормот! Учитель называется!

— Он еще не знает, что у него есть ученик, — пояснил Якш. — Я ведь затем и ехал, чтоб сообщить ему эту важную новость… да вот не поспел…

Трактирщик поглядел на Якша с неким опасливым удивлением и поклонился ему еще раз, куда ниже прежнего.

— Так чего угодно уважаемому?

Якш прокрутил в голове свое последнее заявление, сообразил, что от него отдает легким безумием, и постарался взять себя в руки.

— Жаркое и пиво для начала, — мягко распорядился он. — Там посмотрим. Я, вероятно, задержусь тут у вас, так что распорядитесь насчет комнаты…

Трактирщик вздохнул с облегчением. Гость явно пришел в себя от первого потрясения и выказал явное благоразумие в сочетании со спокойной властностью. Трактирщика это вполне устраивало. Благоразумные, спокойные и властные, они трактиры, как правило, не громят, у них совсем другие предпочтения. Ну и слава Богу!

* * *

Что ж, когда главное не сделано, остается попробовать заняться чем-то другим. Может, получится? А потом, кто знает, вдруг оно еще главней того, что главным почиталось, окажется?

Якш сидел, прихлебывая пиво, и на чем мир стоит, ругал себя самого за этот сумасшедший бросок вдогон смутной мечте.

Ты же пришел к людям, чтоб получать удовольствие. Удовольствие от всего. От всего, с чем столкнет тебя судьба.

Играть на скрипке — удовольствие несказанное. И каким бы сложным и мучительным ни был процесс обучения — он тоже удовольствие, — и тут вам с гномом лучше не спорить! Это же так прекрасно, когда и душу и тело ломит от любимой работы, а не от постылого, смерти подобного безделья! Это вам любой гном скажет. И уж тут вам его нипочем не переубедить.

Но эта сумасшедшая погоня за учителем… это судорожное стремление вослед ускользающей тени… эта алчная охота за мгновениями, рваный клочьями темп — успеть… успеть… успеть… эта омерзительная пытка различными человечьими средствами, якобы для скорого передвижения придуманными, а на деле для устрашения особо опасных злодеев устроенными, не иначе… не было в этом удовольствия, Якш мог бы поклясться, что не было.

Вот так вот. Не было. А значит, ни к чему хорошему это привести не могло.

Правильно учитель уехал.

Это наказание ученику за непристойную торопливость, недостаточную почтительность и прочее неправильное поведение.

Стыдно-то как. Самое время остановиться и как следует подумать. Крепко подумать. Со скрипкой поговорить.

— В гости сходи, — сердито буркнула скрипка.

— В гости? — Якшу стало мучительно стыдно.

Девочка.

Скрипач.

Она живет совсем рядом.

Он похоронен неподалеку.

Да если б не они…

А он даже и не вспомнил. То есть вспомнил, но лишь для того, чтоб понять, где будущий учитель обретается. Только о себе и думал.

— Лопух, — безжалостно прокомментировала скрипка. — Сопляк безответственный.

А Якш подумал, что она могла найти эпитеты потяжелее. Заслужил.

— Еще какой, — вздохнул Якш.

— Ну так иди и займись, чем должно! — приказала скрипка.

Вы когда-нибудь видели гнома, оставившего недопитое пиво? Должно быть, это был первый случай, честное слово!

* * *

— Ну вот, мы пришли, а хозяина, похоже, нет дома…

С цветами в руках Якш чувствовал себя очень странно. Он нагнулся и положил их на могилу.

Еще один неведомый человеческий обычай. Впрочем, в таком тихом цветущем месте, как это, гномский поминальный костер выглядел бы несколько неуместно. Тогда как цветы… да, цветы в самый раз, это точно. Хотя их тут и без того достаточно. И растущих и принесенных. Похоже, сюда многие ходят. А еще птицы поют. И это тоже правильно. Птичье пение ничуть не хуже цветов. Может, даже лучше. Якш представил себя с охапкой птичьего пения в руках — вот он приносит его и возлагает на могилу… да нет, у птиц лучше выходит, он отнесся бы к делу обстоятельно, со всей присущей гномам серьезностью и добросовестностью и упустил бы… упустил бы безвозвратно ту чудесную легкость, что свойственна поющим птицам. Быть может, именно эта легкость и позволяет им летать? А гномский поминальный костер тут совсем не годится.

«В чужой монастырь со своим уставом… это все равно что в чужую кузню со своим инструментом! Хозяин по шеям надает и ведь прав будет».

А тут и не монастырь даже, а…

И почему такое сильное ощущение, что хозяин вышел и вот-вот вернется?

— Да как же — нет дома? — улыбнулась девочка. — Вот он! Разве ты не слышишь?

Она обвела рукой вокруг себя, словно бы весь мир воедино связывая этим простодушным жестом.

Якш прислушался.

Мягкие наплывы ветра были подозрительно похожи на скрипичное глиссандо. Шелест ветвей ощущался приглушенным пиццикато. Птицы разбрасывали вокруг себя восхитительные рулады. Даже кузнечики в траве тарахтели нечто похожее на самые изысканные трели.

Якш потряс головой, но наваждение не стряхивалось.

— Ты тоже услышал, да?

Якш кивнул.

На глаза почему-то навернулись слезы. И проклятый комок в горле… откуда он только взялся? Вот разревусь сейчас. Ребенка напугаю.

Когда очень хочется плакать, а слез нет… когда плакать ни в коем случае нельзя, а слезы сами катятся… есть потрясающий выход — запеть нужно. Это помогает.

Якш запел. Запел так неожиданно для самого себя, что даже вздрогнул. И далеко не сразу сообразил, что же именно он поет, где ему было соображать, а когда понял…

Старейшины бы все бороды себе повыдрали, узнай они, что их бывший владыка чествует этой песней человека. Древняя гномская песня, хвала воинам, вернувшимся из победоносного похода. Но разве схороненный здесь ее недостоин?

Он пел — и весь мир отвечал ему, отзывался, словно одна огромная скрипка.

Якш все-таки не выдержал под конец, заплакал. Но девочка не испугалась.

* * *

Когда становится ясно, что в ближайшее время неуловимый учитель не отыщется, начинаешь думать, чем бы заняться еще. А лучше всего думается в хорошем кабачке, с кружкой доброго пива в руках.

Иногда чего-то не случается лишь для того, чтобы успело случиться что-то другое, быть может, более важное, и река событий меняет свое русло, а то и просто вырывается из берегов, из того, что нам и в самом деле казалось ее берегами, быть может, мы просто не знали, что у нее есть и какие-то другие берега…

Примерно так размышлял Якш, забредший в очередной трактир очередного олбарийского городка, название которого он как-то поленился выяснять, ему было хорошо и так, он старался получать удовольствие просто от жизни и ждал некоего знака, который подскажет ему, куда же, собственно, двигаться дальше.

— Как вы не понимаете, олбарийская заточка клинка отличается от троаннской, как день от ночи и луна от солнца! — вознесся под потолок кабака истошный пьяный вопль.

«Действительно, отличаются, — прихлебывая густое темное пиво, подумал Якш. — Вот только орать-то так зачем?»

— Не кричи так, уважаемый, нам-то что за разница, отличаются они или не отличаются? — прогудел низкий, уверенный в себе голос.

— Нет никакой разницы, олбарийская заточка или троаннская?! — опять завопил кто-то. — Да вы хоть думаете, о чем говорите?! Выходит, если заточить олбарийский средний меч, как легкий троаннский или средний южномарлецийский, — все будет нормально, да?! Вы б еще как ледгундский полуторник его заточили! А то, что воины, вооруженные таким оружием, погибнут в первом же бою, вам наплевать, да?!

«Ни один воин не пойдет в бой, не проверив свое оружие, — подумалось Якшу. — Да и не позволит нормальный воин кому другому свой меч затачивать. А ненормальных воинов убивают столь быстро, что они, можно сказать, и вовсе не существуют. Однако что ж это за недотепа там разоряется?!»

— Вот смотрю на вас — и вижу: да — вам наплевать! — вновь заверещал тот же голос. — Вам наплевать, а между тем…

— Сядь и не ори, болван, — промолвил все тот же низкий голос. — О воинах должны их командиры думать.

— И отвяжись от нас со своими заточками и прочими глупостями, — добавил второй. — Мы люди торговые, у нас свои заботы.

— Да и ты, небось, не воин, — добавил еще один. — Этаких хлюпиков в воины не берут. Тебе, небось, и меча-то не поднять, так чего ж ты разоряешься?

— Ах, у вас, значит, свои заботы, а на прочее вам плевать?! На то, что не сегодня завтра придут враги, плевать?! А я, значит, хлюпик и меча не подыму?! А я вот вам сейчас по шеям-то накостыляю, тогда и…

От разгорающегося скандала Якша отвлекла принесенная хорошенькой служаночкой очередная кружка пива.

— Когда пиво подает такая красавица, оно вдвойне вкусным кажется! — пошутил он, глядя, как мило розовеют щечки девушки.

Он собирался продолжить в том же роде и, чем Духи Огня не шутят, вдруг да и договорится с девушкой о страстной ночи на душистой горе благовоний — а что, такое вполне возможно, нашлась бы где гора благовоний поблизости, а сговорчивые девицы найдутся, не в этом кабаке, так в другом, не одна, так другая… но тут чудеса в очередной раз добрались до него, хотя он и не сразу это понял.

В самом деле — трудно счесть чудом полупустую кружку пива, внезапно прилетающую из глубин зала и вдребезги разбивающуюся о стену рядом с твоей головой. С другой стороны… это и не было чудом, а, так сказать, предисловием, вступлением к оному.

Когда чудо хочет обратить на себя внимание, оно редко пишет письма изысканным литературным слогом, обычно оно просто хватает любой первый попавшийся под руку предмет и швыряет им в тебя, дабы отвлекся ты хоть на время от разных там девиц и прочего, что чудесам мешает.

Следом за кружкой, едва не опрокинув столик, за которым сидел Якш, в стену рядом с ним влепился яростный сторонник правильной заточки клинков.

Чудеса еще и не таким швыряются. Скажи спасибо, что тобой ни во что не кинули.

Сказал?

Вот и молодец.

Взъерошенный тщедушный человечек нелепо взмахнул руками и сполз по стене. Служаночка, взвизгнув, отскочила, впрочем, после взвизга она тотчас мило улыбнулась Якшу и бросила на него быстрый многозначительный взгляд.

«Ого! Кажется, у меня были шансы! — подумал Якш. — Или есть? Сейчас вот разберусь здесь, утихомирю драчунов и буду в ее глазах герой героем!»

Вослед прилетевшему тщедушному человечку гурьбой шагали основательно рассерженные торговцы, все как на подбор здоровяки. Они на ходу закатывали рукава. Чувствовалось, что вконец доставшему их болтуну сейчас ой как не поздоровится. Вставшего на их пути Якша просто не заметили. Первый из шагавших, самый высокий попытался попросту отодвинуть его, словно помешавший стул или стол.

Но Якш ни тем, ни другим не был.

— А ну-ка стой! — негромко, но внушительно приказал он. — Вы чего это? Совсем одурели? Вы ж его этак совсем убьете. Вон вы какие здоровые обормоты.

— Убьем, — степенно кивнул торговец. — А ты отойди. А то и тебя тоже…

«Они куда пьянее, чем казалось!» — мелькнуло у Якша.

И он шагнул назад, заслоняя собой все еще сидящего у стены болтуна.

— Уйди… не мешай! — потребовал торговец.

— Ты чего это? — грозно поинтересовался второй. — Ты чего встрял, недомерок? Тебя что, тоже проучить заодно?

— Уйти придется вам, переростки, — ответил Якш.

— Что ты сказал, вошь? — возмутился еще один. — Отойдите, ребята, сейчас я их обоих… одним ударом…

Растолкав своих товарищей, вперед протиснулся здоровенный молодец, пониже прочих, зато в плечах вдвое шире, если не больше.

— Господа торговцы! Что ж вы творите-то, господа торговцы?! — взвился откуда-то из зала голос кабатчика.

— Оставь их! Этот недомерок сам ввязался! — крикнул кто-то из посетителей, увлеченно следящих за разгорающимся скандалом. — А трепло и без того уже всем надоел. Давно пора проучить!

— Ну, ты, в последний раз говорю — отойди, пока цел! — проревел торговец. — Я, если хочешь знать, быка с ног валю одним ударом! А от тебя только перья полетят!

— У меня нет перьев, — парировал Якш.

— Вырастут, — посулил торговец.

— Так быстро? Вряд ли, — усмехнулся Якш.

— Ну, смотри, засранец! — с этими словами торговец отвел руку как можно дальше, так, что кулак прижался к его могучему бугрящемуся мускулами плечу, и ударил.

Его оканчивающаяся здоровенным кулаком рука, как тяжелое бревно, ухнула в голову Якша, но цели так и не достигла. Бывший владыка всех гномов, мастер из рода мастеров, воин из рода воинов, поймал этот, быка с ног валящий, удар своей открытой ладонью, и привычная к молоту рука удержала неподъемную силу. Удержала и мягко остановила.

Весь кабак издал слитный потрясенный вздох.

— А я думал, его в стену вобьет… — ошалело прокомментировал кто-то.

— Да он, похоже, сам кого хочешь — в стену… даром, что от земли не видать, — промолвил другой.

— Ну ты даешь, коротышка… потрясенно выдохнули торговец. — Да чтоб мою руку кто остановить мог — в жизни такого не было!

— Теперь есть, — сказал Якш. — Жизнь стала богаче, не находишь?

— Твоя правда, — кивнул торговец. — Теперь ты бей, я ловить буду!

— Будь по-твоему, — согласился Якш. — Только ты руку заранее выставь, я в нее и ударю.

— Почему это? Думаешь, такой увалень, что не поймаю?! — возмутился торговец.

— Не увалень, — усмехнулся Якш. — Но не поймаешь.

— Да ну?

— Вот тебе и ну! Выставляй руку, кому сказано!

Торговец и сам не понял, отчего послушался неизвестно откуда взявшегося коротышку, но послушался, не задумываясь, едва тот приказать изволил. Было в его голосе что-то, что заставляло выполнять немедля любое его повеление, буде ему повелеть изволится.

Якш ударил без замаха, ударил, как стоял, в последний миг вкладывая в удар не только вес своего небольшого тела, но и таинственную силу, приходящую откуда-то из глубин земли, призывать которую учат каждого воина-гнома.

Торговец моргнул удивленно, когда рука стоящего перед ним коротышки на миг исчезла из виду, а потом некая невидимая, но сокрушительная сила швырнула его на стоящих позади товарищей, и они гурьбой повалились на пол под общий хохот всего кабака и звон разбитой посуды. Торговец сидел на полу и оглушенно мотал головой. Во всем его здоровенном теле стоял немеркнущий оглушительный треск.

— Ох ты, мать твою, — пробормотал он, ощупывая себя. — Это ж просто…

Треск наконец стих, в голове прояснилось, и торговец посмотрел на сбившего его с ног коротышку с тем восхищением, которого тот, по его мнению, заслуживал.

— Ах ты так твою и разэтак! Да чтоб я еще и на ногах не устоял! — восторженно взревел он. — Слышь, коротышка, за такое надо выпить! Угощаю!

— Я не один, я с другом, — усмехнулся Якш.

— И друга зови! — возгласил торговец. — Эй, трактирщик! Всем пива! За мой счет! А за этот столик…

Пока торговец оглашал размашистый заказ, должный со всей щедростью поведать о том, в каком восторге находится заказывающий от того, что его побили, Якш повернулся к незадачливому защитнику правильной заточки клинков, скандалисту и болтуну, каких свет не видывал, и, подмигнув, сказал:

— Ты слышал? Нас приглашают. От такого приглашения просто невежливо отказываться.

— Меня-то кто приглашал? — удивленно вопросил тот.

— Ну как? — ухмыльнулся Якш. — Я же сказал, что я не один, а с другом.

— Так ты этого обормота имел в виду? — нахмурился торговец, соображая, что это трепло оружейное теперь не только кормить, что еще полбеды, его еще и терпеть придется, а это уже ни в какие ворота не лезет, но ведь придется, раз у него такой защитник выискался, а тебя еще и угораздило их обоих за свой стол пригласить.

— Этого, — кивнул Якш. — А что? Откажешься от своего слова?

— Я?! Да ни в жизнь! — возмутился торговец. — Еще чего!

— Но какой же я вам… друг? — вопросил незадачливый скандалист.

— А кто ж еще? — сказал Якш. — Кто, кроме нас двоих, здесь понимает разницу между олбарийской и троаннской заточкой? Мне вот еще интересно, что ты о старопетрийской скажешь? Неплохо бы также поболтать о ковке и закаливании.

— Коллега! — счастливо выдохнул скандалист. — Разрешите представиться, оружейных дел историкус, бакалавр исторических наук Марлецийского университета Патрик Нолан.

— Пойдем, историкус! — сказал Якш. — Не будем заставлять себя ждать. Поболтаем сперва с господами торговцами о процентах и прибыли, а обо всем остальном чуть позже.

— А ты и в процентах силен? — поразился кто-то из торговцев.

— Желаешь проверить? — ухмыльнулся Якш.

— Я? Нет уж, — ответно ухмыльнулся торговец. — С тобой заводиться — себе дороже. Лучше просто поболтаем. Приятно, знаешь ли, с умным человеком…

— Взаимно, — чуть поклонился Якш.

— Ну что же ты, — он чуть подтолкнул в спину застывшего столбом историкуса, — идем!

Якш и сам не понял, почему, избавившись наконец от уже окончательно охмелевших торговцев, он не отправился с бойкой служаночкой на поиски душистой горы благовоний, а увязался за беспрерывно болтающим историкусом, заткнуть которого не могла никакая сила, может быть, даже смерть не могла.

«Вот умрет он когда-нибудь и попадет к ихнему человечьему Богу, — ни с того ни с сего подумал Якш, и ему стало жаль человечьего Бога. — Этот ведь болтун никакой там Божьей воле внимать не станет. Зато Богу в точности сообщит все, что только можно узнать о способах заточки клинков и многом другом в том же роде! Вечности ему как раз хватит, чтоб как следует наговориться. Или все-таки не хватит? Так или иначе, а Богу и словечка вставить не удастся, это уж точно! Никакое всемогущество не поможет».

И с какой радости Якша за ним потянуло? Неужто так напился? Разочаровал бедную девочку. Едва ли она ему в следующий раз так улыбнется. Спасибо еще, если кружку пива в рожу не кинет. И ведь будет права. Тоже мне — герой-любовник! Напился и ушел с каким-то треплом! И почему, собственно?

Быть может, потому, что несносный историкус действительно неплохо разбирался в оружии, да и о металлах знал не так мало. Для человека — просто поразительно много знал. Якшу давно не доводилось побеседовать с кем-то о мастерстве. О родном, любимом, привычном для гнома мастерстве. Давно ему не встречался хоть кто-то, знающий эти вещи. Ох уж эти мне человечьи кузнецы с их дикими представлениями о собственном ремесле! А тут, наконец, тот, с кем и в самом деле можно поговорить. Правда, он тарахтит беспрерывно и ни словечка вставить не дает, но это не беда, свои реплики Якш и потом произнести может, хоть бы и на сон грядущий, хоть бы и в полном одиночестве, а вот чужих ему взять неоткуда, вот он и хватает, пока дают, чем больше — тем лучше, редкий это товар в верхнем мире, господа, ой какой редкий. Прознали б про это те же упившиеся господа торговцы — с руками бы оторвали, по словечку беседу распродавать стали бы, да только где им понять, для этого гномом уродиться нужно либо господином историкусом. Так-то вот. А служаночка… Да ладно, подождет служаночка, а вот интересно, что уважаемый коллега знает о потаенных гномских сплавах? Что, в самом деле? Ну-ка, ну-ка…

* * *

Проснулся Якш невесть где. Косые лучи солнца, пробиваясь сквозь узкую щель, попадали ему прямиком в левый глаз. Якш закрыл его и постарался осмотреться правым. Голова немилосердно болела, поворачивать ее приходилось осторожно, но через некоторое время он все же установил, что находится в круглом зале, с пола до потолка увешанном и уставленном оружием самого разного рода. Рядом послышался стон, и Якш обернулся на звук. Со стола, заваленного бумагами, подымал растрепанную голову вчерашний знакомец.

— А, историкус… — сказал Якш.

— Коллега… — прохрипел тот. — Ничего. Тут вчера… где-то оставалось…

— Пиво? — вопросил Якш, хотя к чему тут вопросы, тут пить надо, а не спрашивать, особенно когда так и кажется, что голова вот-вот отпадет.

Из-под стола выбрался еще один историкус, любитель пива. Еще один просто вошел в дверь. Вместе с кувшином пива вошел. Вот так. Теперь Якш и их вспомнил. И все, о чем они вчера говорили, — тоже. Этакий маленький кусочек счастья для одного старого гнома. Пиво и болтовня о любимом деле. Все ясно. Он в замке маркиза Нортхэмптона, страстного коллекционера оружия, пригласившего к себе на службу аж трех выпускников Марлецийского университета, дабы его оружейная коллекция была и в самом деле научно-организованной коллекцией, а не просто свалкой дорогущего железного лома. Хороший человек маркиз. Жаль, что его нет дома. Ну да что поделать — занятой человек, на королевской службе как-никак.

— Наливай! — сказал один из историкусов, и пиво полилось в кружки.

А за пивом почему бы и не поболтать? О способах закалки, например. Или…

Вот тут-то чудеса и шагнули вперед, словно опытный фехтовальщик, плавно и незаметно сокращая дистанцию.

— А я вам, коллега, сейчас такую вещь покажу! — бормотнул один из историкусов.

— Какую же?

— А вот человечью работу, да не хуже гномьей!

— Вот как? Любопытно взглянуть. По правде говоря, не слишком-то верится!

«Совсем не верится, вот только не оскорблять же хозяев!»

— А вот, извольте взглянуть, коллега!

И Якш задохнулся от удивления, глядя на оказавшуюся в его руках секиру.

Да разве такое бывает?

Да разве может быть?

«Как же вы не замечаете, люди?!»

— Я был не прав, — тихо сказал Якш.

«Ох, как не прав!»

Эх, вы, люди, слепые вы бестолочи! Тоже мне — историкусы! Умники, одним словом!

«А вот извольте обратить внимание, наша человечья работа, а не хуже гномьей!»

«Есть чем гордиться. Всем секирам секира!»

Да разве в том дело, что не хуже гномьей?

Да разве в том, что кузнец — мастер из мастеров, и гномам бы самим не худо у него поучиться?

Что ж вы, историкусы несчастные, до главного-то не Докопались? Где ж ваши глаза, уважаемые? Да ведь слепому же видно! К чему тогда вся ваша книжная историческая премудрость, если вы главного не поняли?

Да разве вы не видите, чья это секира?

Да разве вы не знаете, чьи руки ее держали?

Что ж это вы так оплошали, господа хорошие?

А маркиз ваш куда смотрит? Тоже мне — рыцарь, воин из рода воинов!

Якш вздохнул.

Может, он слишком многого от них хочет? Ведь это он воочию видел руки, которые ее держали. Ведь это ему доводилось говорить с тем, для кого она была создана, кому служила верой и правдой до самого конца и лишь в посмертие с ним не отправилась — потому что нужна здесь. И не для того, чтоб валяться на пыльной полке или ржаветь на подставке. Не здесь ее место.

Не здесь.

Якш узнал секиру сразу. Не мог не узнать потрясающее творение одного из лучших человеческих кузнецов, созданное для одного из величайших королей Олбарии. Быть может, самого величайшего.

Якш уже хотел открыть рот и как следует огорошить недотеп историкусов нежданным экскурсом в ту самую историю, о которой они по роду своих занятий должны бы побольше его знать — эк у них у балбесов челюсти-то поотвиснут! — но тут чьи-то незримые ладони легли на его руки, держащие секиру, и все готовые сорваться с языка слова проглотились сами собой.

Потому что коснувшиеся его незримые руки принадлежали секире так же, как она принадлежала рукам. Потому что он понял, чьи это руки, а когда понял — увидел глаза.

Из ничего соткалось бледное лицо.

— Передай ее, — беззвучно произнесли бесплотные губы, и секира потяжелела в руках.

— Время самое подходящее, — добавил Эдмунд Доаделлин, повернулся и исчез, лишь метнулся напоследок, словно от сильного ветра, наискось выплеск плаща, словно взмах меча или крыло стремительной птицы, дохнуло морем и земляничной поляной в жаркий солнечный день.

Якш посмотрел на историкусов.

Видели?

Нет.

Слышали?

Опять — нет.

Неужто объяснять придется?!

Объяснять?

Попробуй тут — объясни!

«Передай ее!»

Хорошенькое дело — передай. Возьми вот и передай.

А как?

Это не его собственность. Не его.

Но и не их. Это тоже правда. Секира принадлежала, принадлежит и будет принадлежать лишь одному — Эдмунду Доаделлину… или тому, кому он сам захочет ее передать, а не этим остолопам от науки, паладинам музейной пыли, которые ее и от земли-то с трудом отрывают!

А передать-то ее кому?

Ау, Эдмунд, ты бы мне не о времени, ты бы мне о человеке хоть что-нибудь поведал.

Просьбу мертвеца, особенно если это король, да еще такой король, как Эдмунд Доаделлин, ясное дело, необходимо выполнить, вот только как?

Ох, уж эти мертвые! Нет бы прямо сказать, что, кому, как и когда! Может, им, конечно, и кажется, что все понятней понятного, с их посмертной мудростью трудно, наверное, опуститься до обычного сознания и сообразить, что тут такого может быть загадочного, сказано же: передай и все, а уж кому там передать, и вовсе говорить не стоит, ясно же, кому, другого кандидата просто нет и быть не может, вот только как же быть живым, оные наказы получившим, а посмертной мудростью в силу некоторых причин все еще не обладающим?

Якш вздохнул.

Ох, уж эти, с позволения сказать, покойнички! Один на вопрос, как на скрипке играть научиться, отвечает: «Тележку толкай!», другой просто бросает: «Передай ее!» и уходит, а дальше сам догадывайся.

Одно, по крайней мере, и в самом деле ясно — кому бы ни было нужно передать секиру, во всяком случае, не этим господам историкусам. Она и без того у них сколько лет провалялась. Им даже говорить ничего нельзя. Эдмунд не велел. Стоило только рот открыть — он так за руки взялся, что рот сам собой захлопнулся. Он хоть и не сказал ничего, но и без того ясно. Когда такие, как Эдмунд, чего-либо хотят или, наоборот, не хотят, им необязательно сообщать это окружающим. Те и без того угадывают высочайшую волю. Потому что она есть, эта воля. Якш и сам так умеет. Умел. Больше не умеет, потому что — зачем? К чему бродячему кузнецу и ремесленнику такие бесполезные навыки? Но он ничего не забыл и получше многих способен ощутить могучий посыл чужой воли.

Было б чего так орать, Доаделлин… я ж не глухой. Отнесу твою железяку, отнесу. Не трудно ведь. И передам, само собой, мне она все едино несподручна, а коль понадобится — сам себе скую, не хуже этой. Знать бы еще, куда нести да кому передавать. Вот это ты зря не сказал. Может, еще скажешь? Ладно. С этим успеется. А пока… да, это, наверное, и есть самое смешное.

Тебе смешно, Эдмунд?

Обернись, я хочу почувствовать твою улыбку!

Потому что придется, видать, бывшему владыке сделаться вором и разбойником. Придется, потому, как если он прямо сейчас, как того потребовал Эдмунд, унесет его секиру подальше от этих канделябров от науки и масляных ламп знания, выйдет, что он ее украл. Все будет выглядеть так, будто он честных людей ограбил.

А что делать, господа? Что делать?

Дожидаться хозяина коллекции? Пытаться что-то ему объяснить? Ну хорошо, допустим даже, что он и в самом деле поверит в то, чья это секира, допустим. И что с того? Почему он должен вручить ее неизвестно откуда взявшемуся коротышке, который собирается ее кому-то передать, вот только кому, сам пока не знает? А потом, если бы Эдмунд хотел именно этого, он бы сам маркизу и явился. Вот только он почему-то этого не сделал.

Так что же делать, господа? Что делать?

Вот-вот. Именно это. Брать секиру и уносить ее, а заодно и ноги.

Когда что-то делаешь, получай от этого удовольствие.

— Уважаемые господа историкусы, прошу обратить ваше просвещенное внимание на потолок, — очень значительным тоном проговорил Якш.

— Что? Что такое, коллега?! — в один голос удивились двое историкусов, а третий с безмолвным вопросом в глазах уставился на Якша.

— Там сидит одна весьма примечательная муха, — важно поведал Якш, повернулся и неторопливо зашагал к выходу, оставив ученое собрание в полнейшем недоумении. Один таращился на потолок, двое глядели Якшу в спину.

— Не знаете, куда он пошел, коллеги? — долетело до Якша, и он захлопнул за собой тяжелую дверь.

— Он же ушел с секирой! — вдруг спохватился кто-то.

— А, собственно, зачем? — вопросил другой.

— Осторожно, пиво не разлейте! — воскликнул третий.

— Он унес ее! — наконец вскричал самый сообразительный.

— Быть не может! — усомнился кто-то. — Такой почтенный…

Но Якш уже спускался по узкой винтовой лестнице замка.

«А все же хорошо, что хозяина нет дома!»

В воротах Якш попросту объяснил бдительному стражнику, что вот-де носил вашим историкусам секирку на погляд, продать хотел, да вот — не вышло, нехороша, говорят, секирка для маркизовой коллекции, работа, говорят, не та, у него все больше гномское оружие, а тут наше, человеческое…

— Не сошлись… — вздохнул хитрый Якш, разводя руками, и задохнулся, услышав ответную реплику стража:

— Дураки, — буркнул стражник. — Хороша секира. Сколько просишь?

«Надо же было так глупо попасться! — мелькнуло у Якша. — С минуты на минуту выскочат вопящие историкусы, а я тут стой с этим, торгуйся! Цен местных не знаю, продавать нельзя — ну и положение!» И тут его осенило.

— Два-три-пять-семь-надцать монет! — неразборчиво шепнул он, наклонясь к самому уху стража и косясь на дверь, из-за которой вот-вот появятся его обличители. — Бери, не прогадаешь!

— Всего-то? — услышавший что-то свое, поразился стражник. — И эти скряги пожадничали? Да у меня при себе столько найдется. Собирался обновку жене купить. Ну да подождет обновка. Куплю твою секиру да подарю сюзерену, пусть тогда эти жадюги университетские локти себе кусают!

Он ловко достал из привязного кошеля горсть монет и остановился.

— Да ты никак шутишь! — воскликнул он. — Не может такая вещь столько стоить! Или она краденая? — Взгляд его посуровел.

«В самую точку, — подумал Якш. — Краденая. Причем только что».

— Ну что ты, какая краденая! — возмущенно всплеснул руками бывший, владыка всех гномов. — Просто деньги нужны. Поиздержался я, вот и отдаю задешево.

— Ну… ладно. Давай, — недовольно буркнул стражник, протягивая горсть монет.

Якш словно бы ненароком задел его по руке обухом секиры, рассыпав монеты.

— Ах ты, раззява! — буркнул стражник, нагибаясь.

Якш тут же ухватил его за шкирку, крутанул, поддал коленом под зад, и стражник влетел в охраняемые им ворота.

Навстречу ему отворилась дверь, и выбежавшие историкусы в три голоса завопили:

— Держи его! Держи! Он секиру унес!

Тогда-то Якш и припустил во весь дух.

Он бежал, хохоча во все горло и размахивая секирой. Более нелепого происшествия он и представить себе не мог. Он, бывший владыка всех гномов, властитель подземного царства, украл секиру и теперь спасается бегством от стражи. В жизни он еще так не развлекался.

Это было так весело. Так не похоже на все, что с ним до этого было. Вот именно — было. Не случалось. Никогда не случалось, а лишь только было.

А теперь с ним ничего уже не будет, но зато столько всего еще может случиться. Это так здорово, когда случается.

«Так вот почему у людей есть такая профессия — разбойник! — неслось в голове у Якша. — Я-то думал, что в разбойники идут дураки или полные неумехи, а, оказывается, это очень весело — разбойничать!»

Этой лихой пробежкой, по всей видимости, и закончилась бы разбойничья карьера бывшего подгорного владыки — ну в самом деле, как может коротконогий гном убежать от человечьей погони? Да еще не в подгорных глубинах, где он у себя дома, а наверху, где ему все чужое и сам он всему чужой, да еще и поблизости от замка, где стража каждый камешек знает?

Его не могли не поймать. Его обязательно поймали бы. Но тут опять вмешалось чудо, ибо чудеса не желали оставлять бывшего владыку.

Внезапно он почувствовал, как земля ушла у него из-под ног. Коротко вскрикнув, он стремительно рухнул куда-то вниз, в темноту. Впрочем, секиру из рук не выпустил. Да и вообще невысоко упал.

Так. Теперь встать и осмотреться.

Якш обнаружил себя стоящим посреди узкого полузасыпанного хода, наклонно ведущего вглубь. Обнаружил и обрадовался. Ведь теперь удирать было куда легче. Это человек, попав в такой ход, почувствовал бы себя пойманным. Якш, напротив, ощутил себя в родной стихии и стремительно двинулся вперед.

Наверху лаяли собаки.

— Он туда побежал! — орал кто-то.

— Нет, туда! — вопил другой.

— Да нет же, не туда, а туда! Туда, тебе говорят, тупица!

— Тут ходы старые, обрушенные! — верещал еще кто-то. — Если провалился — все! С концами! Там ему и могила. Не найдем.

Якш только головой покачал. Тоже мне «обрушенные», «могила», не видали вы обрушенных ходов и могил подземных страшных, а тут… да тут танцевать можно!

Еще через час Якш вышел по другую сторону большого озера, рядом с которым, собственно, и стоял замок. Вышел, отряхнулся, полюбовался секирой и отправился обратно в город, где в уютной маленькой гостинице «Кот и Фазан», в крошечном номере, его ожидали смычок и скрипка.

* * *

Якш чувствовал себя полным и сокрушительным болваном, но он не мог этого не сделать. Вот просто не мог, и все тут. Он обязательно должен был показать Эдмундову секиру своей скрипке.

Зачем?

Спросите чего полегче!

Ему и самому хотелось бы это знать.

Показывать один неживой предмет другому неживому — деяние, достойное немедленного визита к лекарю. И лучше всего с сопровождением. Это чтоб не сбежал. Или не натворил чего. Вот только…

Это секира Эдмунда неживая?

Это волшебная скрипка старого барда мертвая?

Скажете тоже!

Аккуратно уложив скрипку на постели, Якш поднес к ней секиру.

«Вот. Смотри».

«Вижу».

— Ну и как тебе это? — полюбопытствовал Якш.

Скрипка не ответила.

Молча смотрела она на секиру, а та глядела на нее.

Якш аж головой потряс, до того полным и несомненным было ощущение этих взглядов. Скрипка и секира. Они просто молча смотрели друг на друга, а его, Якша, словно и не было здесь, в этой комнате. Просто молча смотрели…

Молча?

Смотрели?

Как бы не так! Они беседовали! Вовсю общались, просто Якш не сразу это почувствовал, просто не для него была эта беседа. Вот не для него — и все тут.

Ох, уж эти мне чудеса!

Якш вздохнул и отвернулся. А что тут скажешь? Ждать нужно. Вот наговорятся, тогда и…

Наконец безмолвный диалог прервался, и Якш почувствовал, что скрипка пристально на него смотрит.

— Ну? Наговорились? — спросил Якш.

— Наговорились, — усмехнулась скрипка.

— Тогда послушай, что я расскажу. — И Якш кратко, но красочно поведал историю о том, как ему удалось заполучить секиру, а заодно и разбойником сделаться.

«Как ты мне напоминаешь моего прежнего хозяина…» — вздохнула скрипка.

— Что, неужто такой же мастер? — недоверчиво буркнул Якш.

Он ожидал подвоха и все же не мог не спросить, ведь ему был чертовски важен ответ. Ну ладно, пусть он не стал пока скрипачом, но ведь разбойничать уже научился! Тоже кое-что, если подумать.

Что ж, ответ он получил.

«Такой же раздолбай!» безжалостно ответила скрипка.

Это было лестно.

Такой же, значит.

Так вот как скрипачами-то становятся.

— Ограбление! — дурным голосом взревел кто-то под окном. — Похищена драгоценная гномья секира из коллекции маркиза Нортхэмптона! Приметы преступника…

Якш вскочил.

Вот. Его уже ищут! Интересно, они уже окружили гостиницу? Почему они так орут? Вошли бы тихо, он и знать бы не знал, а так… Достаточно ему взять секиру и встать в дверях… Разве что они подожгут гостиницу со всем, что в ней есть, но и тогда он сможет прорубить себе дорогу…

«Обойдешься! — возмутился внутренний голос. — Хватит уже гномам людей убивать!»

— Ограбление! — голос затихал, он звучал уже гораздо дальше, чем в первый раз.

Они уходят? С чего бы это?

— Ограбление! — вторил ему другой, еще более далекий. — Похищена драгоценная…

— … приметы преступника: низкий рост, черная борода до колена… — выкликал кто-то совсем уж далеко.

— Ограбление! — эхом звучало с другой стороны.

Нет. Его не нашли. Его ищут. Бегают по улицам глашатаи и орут. Никто пока не знает, где он, вот только узнает его теперь первый же встречный — приметы даны точные, да и секиру в карман не спрячешь. Ее и вообще никуда не спрячешь, велика больно.

— Слыхал, чего орут? — услышал Якш голоса в коридоре.

— Чего?

— Какой-то гном спер драгоценности у маркиза.

— У какого еще маркиза?

— У какого-то, я недослышал.

— А откуда он взялся?

— Кто, маркиз?

— Да не маркиз, гном, говорю, откуда взялся? Гномы ж теперь все на острове! На этом, как его, Петрийском, кажись?

— А то ты гномов не знаешь, они, брат, откуда хочешь что хочешь тебе сопрут, даже не вылезая со своего острова!

— Да ну?

— Вот тебе и ну…

Голоса прошли мимо и затихли.

«Да. Ничего себе мнение о гномах», — подумал Якш.

— Да вот, говорят, какого-то маркиза ищут, — услышал он новые голоса, на сей раз с улицы.

— Маркиза?

— Имя не называли. Только приметы. Говорят, бородатый страсть…

— А что он такого сотворил?

— Да секиру какую-то похитил.

— Вот вздор! Ну сам подумай, зачем маркизу секира?

— Как зачем? Он на гнома собирался охотиться!

— На какого гнома?

— Не знаю. Не разобрал.

«Интересно, люди вообще умеют слушать или уши им нужны с какой-то совсем другой целью?» — подумал Якш.

— Ограбление! Ограбление… ограбление… — слышались совсем уж далекие голоса.

Якш подумал, что выбраться из города будет, конечно, сложно, но не до такой степени, как ему показалось с самого начала. Люди были, конечно, совершенно потрясающими созданиями, но вот гномьей дисциплины им не хватало. Должной внимательности у них не было. Достаточно обмануть городскую стражу, в чьи обязанности входит непосредственный поиск злоумышленника, буде он обретается в черте города, а остальные просто ничего не заметят или заметят что-то совсем другое, не то, о чем им кричали, а то, что они услышали.

Якш быстро собрался, уложил вещи, расплатился с хозяином гостиницы и, закинув секиру на плечо, вышел из гостиницы. Хозяин проводил его сонным взглядом. Зевнул. Дверь захлопнулась.

Якш шел совершенно спокойно, не обращая никакого внимания на бестолково мечущиеся людские фигуры. Ну, под ноги им он, конечно, старался не попадать, а в остальном…

Когда преследователи кого-нибудь ловят, им почему-то кажется, что этот самый некто обязательно должен убегать, прятаться, стараться унести ноги от их преследования. Так ведь обычно и бывает. Ну, а если некий коротышка с большим топором на плече куда-то себе топает, так это его дело, разве нет? Он-то ни от кого не бежит, не прячется, так как он может быть преследуемым? Многие его просто не замечали. Не обращали внимания. Впрочем, из всех правил есть исключения. Одно такое исключение Якшу все же встретилось, и вот его он бы обязательно пригласил в свою собственную секретную службу, если бы у него таковая имелась или была бы необходимость в ее создании.

— Ага! Стой! Стой, говорю! Ты ведь гном? — вопит неведомо откуда выскочивший незнакомец.

«Это не стража, не люди маркиза, просто доброволец».

— Гном, — ответил Якш.

— Тот самый гном?

«Хороший вопрос, приятель! Ничего, ответ на него тебе тоже понравится!»

— Тот самый! — горделиво наклонил голову бывший владыка. — Тот самый гном, которого похитили у маркиза.

— Так это тебя похитили? — изумился незнакомец. — А я слышал — секиру.

«Мало ли, что ты слышал! Поменьше верь слухам!»

— Ослышался, — властно пояснил Якш. — Это меня похитили у маркиза.

— Кто ж тебя такого похитил? — растерянно выдохнул незнакомец.

— Секира, — важно поведал Якш, и незнакомец выпучил от удивления глаза.

— Будто это и без того непонятно! — нахально добавил Якш. — Глашатаев слушать надо, а не воробьев ушами ловить!

«Нет, приятель, не взял бы я тебя в свою секретную службу, слишком уж тебя легко с толку сбить. Наблюдательность, конечно, качество важное, но ее одной все же недостаточно».

— А… да… ну, конечно… — пробормотал, окончательно потерявшись, преследователь. — И куда ты теперь?

— К маркизу, разумеется, — небрежно отмахнулся Якш. — Куда же еще? Раз уж я освободился и даже пленил своего похитителя! — он горделиво потряс секирой. — И лучше тебе меня не задерживать, а то мой господин, знаешь ли, крут.

— Ох, прости, ради всего святого! — испуганно воскликнул преследователь.

— Можешь всем, кто меня еще ищет, говорить, что все уже хорошо, я нашелся, — через плечо бросил Якш, направляясь в сторону городских ворот.

«Теперь бы еще со стражей у ворот договориться…»

«А может, просто перелезть стену?»

«Может».

Якш так и сделал.

Не самая неприступная на свете стена, даже ловкий человек одолеет. А для гнома все равно, что дорога ровная.

«Так. Что дальше? Ау, Эдмунд, кому отнести твой подарочек?! Молчишь? Экий ты вредный. Ладно. Раз так, пойдем покамест направо. Почему? А не знаю. Просто мне эта идея нравится. А захочешь меня поправить — милости просим!»

А вот и поправочка вышла! Именно с той стороны несутся, размахивая факелами. Надо же, как все-таки быстро стемнело. И ведь не заметил, как ночь подкралась. Увы, не только ночь. Еще и эти… Ловцы.

За мной, что ли? Или кого другого ловят? Да, как же, размечтался! Словно здесь с утра до ночи кого-то ловят! Будто этим людям и вовсе заняться нечем.

Ишь ты! Даже и с собаками! А шуму сколько! А топоту! И ведь они с минуты на минуту будут здесь.

Так. А чего это я, собственно, столбом-то стою? А ну бегом! И поживей!

Ничего, гномы тоже кони. И даже не просто кони, а самые быстрые кони. Быстрей гномов вообще никого не бывает. Им бы еще ноги подлинней — цены бы им не было! Гномам то есть. Ногам, впрочем, тоже.

Ну, Эдмунд… если это твоя «поправочка»… если это ты мне устроил… я ж тебе уши… при встрече оборву… можешь… не сомневаться… потому что бывшим… петрийским владыкам… вредно… так быстро бегать… и так долго… тоже…

Якш бежал изо всех сил, но их было явно недостаточно. Жаркие языки погони уже лизали его спину.

— Гномы тоже… кони… гномы… тоже… кони… — яростно бормотал он, упрямо швыряя свое тело вперед, а визгливый собачий лай уже свисал плащом с его сведенных от напряжения плеч.

— Гномы… тоже… гномы… — усталые ноги заплелись, и бывший владыка всех гномов рухнул ничком в мокрую от росы траву.

— Ты — вот что… ты — идем со мной! — услышал он над собой знакомый голос.

— Ты… — прохрипел Якш, подымая голову.

— Я! — весело откликнулся старый бард.

— Тебе… опять кого-то спасать? — обреченно выдохнул Якш, понимая, что никак не годится нынче в спасители. Вот никак, и все тут. Его бы самого кто спас.

«Ну Эдмунд, ну я тебе!»

— Конечно, спасать! Стал бы я по пустякам тревожить такого занятого гнома, как ты! — прозвучало в ответ.

— Так. И кого тебе спасать? — отчаянно переспросил Якш, пытаясь наскрести в своем теле хоть немного сил, а в сердце хоть немного мужества.

— Как кого? Тебя, конечно! — весело откликнулся старый бард.

— Меня?! — растерялся Якш.

Ну вот и силы сразу куда-то делись, да и мужество…

— А разве ты не нуждаешься в спасении от погони?! — вопросом на вопрос ответил старый бард.

— Еще как! — выдохнул Якш. — Но…

— Никаких но! — отрезал скрипач. — За тебя просил один твой старый знакомый. Просил спасти тебя от преследователей и помочь доставить то, что должно, туда, где ему надлежит быть.

«Что-что?! Я не ослышался?! То, что должно, туда, куда надлежит?!»

— А… ты меня на руках понесешь… или на закорках потащишь?! — с истерическим смешком выдавил Якш.

— Твой хороший знакомый одолжил мне своего коня, — с улыбкой поведал скрипач. — Этот конь меня не боится. Да и тебя не испугается.

После чего едва уловимым движением руки открыл дверь в ночной темноте. Дверь, которой не было, Якш это чувствовал, но тем не менее она была, это он чувствовал так же ясно. Ночная тьма со скрипом распахнулась, а там, за этой загадочной дверью из темноты и тишины, из звезд и ночных шорохов, была другая тьма и другая ночь. И в ней царили другие звезды и шорохи.

— Идем скорей, — сказал скрипач, и тотчас по ту сторону двери боевой конь Эдмунда Доаделлина, лучший его конь, павший при Айнсвике вместе с хозяином, тихо заржал, словно приветствуя.

Якш тяжело с хрипом выдохнул и вслед за бардом решительно шагнул в загадочную дверь через ночь.

Дверь захлопнулась. Преследователи остались с носом.

— Садись, — сказал скрипач, указывая на хорошо знакомую тележку.

Хорошо знакомую? Ну конечно!

Вот только теперь ее украшали звезды. Торжествующие и радостные звезды.

— Садись, — повторил скрипач.

— А ты? — спросил Якш.

— Пойду рядом и буду играть тебе, — ответил скрипач.

— Дать тебе твою скрипку? — спросил Якш.

— Теперь это твоя скрипка.

— А ты?

— Мне не нужна скрипка, чтобы играть. Слушай. Я сыграю тебе дорогу.

— Это… мелодия такая? — выдохнул Якш.

— Нет, не мелодия.

— Ну… песня?

— Нет. Не песня. Это дорога, понимаешь? Если б я был кузнецом, я б тебе ее выковал, но я не кузнец. Был бы ваятелем — изваял. Танцором — сплясал. Сказителем — рассказал. Но я — музыкант, а значит, мне придется сыграть ее.

— А…

— Садись, — прервал его скрипач. — К рассвету мы должны быть на месте.

Якш благоговейно взгромоздился на тележку, которую почтили своим присутствием звезды, конь самого короля Эдмунда тряхнул гривой, а скрипач ласково погладил пространство вокруг себя. Погладил — и оно запело. В тот же миг перед ними соткалась серебристая дорога, и конь Эдмунда сделал первый шаг по ней. Тележка, в которую он был запряжен, покатилась следом.

Тележка катилась по земле, усеянной звездами. А впрочем — кто знает? — быть может, это были небеса, ведь, кажется, звездам положено обретаться именно там?

А потом земля или небеса кончились и началась вода. Вода, усеянная звездами, покачивающимися на ее поверхности, мерцающими из непроглядных глубин, вода…

— Ночь — это мост надо мной… — шептала вода могучим неутомимым шептанием. — Надо мной… мной…

Вокруг была вода, много воды, все вокруг полнилось ее дыханием и плеском, но все так же звучал мир под пальцами старого барда, все так же игралась и пелась дорога, и конь Эдмунда тащил и тащил тележку с Якшем и секирой, которую необходимо передать, тащил по тропе, которой не могло быть на глади вод, но она была, а старый бард шея рядом с тропой, шел по воде, как посуху, и только край плаща слегка замочил.

А потом кончилась ночь.

Она закончилась не так, как земля или небо. Не так, как вода, вновь ставшая сушей. Она закончилась так, что у Якша дух захватило. Словно он был маленькой строчной буквой в темноте огромной закрытой книги, ну и поделывал себе какие-то свои маленькие строчные делишки, как вдруг книгу рывком распахнули, да еще и на его странице! Метнувшись туда-сюда, он вмиг потерял гласность, затем согласность и сжался крохотной безгласной точкой в конце предложения.

Успел услышать:

— Удачи! — брошенное скрипачом… и тут же очутился на песчаном берегу.

Позади шумела вода. Был день.

«Так и не рассказал ему про учителя! Совсем из головы вылетело!»

Немудрено, когда вокруг такое творится. Впрочем, со скрипачами, похоже, всегда что-нибудь эдакое творится.

«Неужели и со мной будет?»

«А сейчас с тобой совсем ничего не происходит, болван!»

Якш стоял невесть где, ошеломленно озираясь по сторонам, одной ногой все еще там, среди воды и звезд. В правой руке тяжело качнулась секира, словно напоминая о том, для чего все это, собственно, и происходит.

Секира!

Да он почти забыл о ней за всеми этими чудесами.

И Якш сам себе напомнил нерадивого гонца, зазевавшегося на хорошеньких девушек, а ведь послание где-то ждут! Секира ведь не просто подарок, она — послание, письмо из прошлого… кому?

Знать бы.

Догадаться бы.

«Догадаться бы еще, где я нахожусь, — подумал Якш. — Очень бы нелишнее знание!»

«Кто это там так орет? Ну и глотка, должно быть! А теперь запели… красиво. Праздник там, не иначе. Пойти, что ли, поглядеть?»

Пойти, решил Якш, закинув секиру на плечо.

Первое, что заметил Якш, были спины. Такое множество, что ему на миг показалось, будто весь мир из них состоит, будто он порос ими. Пестрая, ярко наряженная толпа шумно кого-то чествовала.

— Слава победителю турнира! — донеслось до Якша.

Протолкавшись в толпе, он разглядел победителя, а разглядев, вдруг понял все.

«Так вот кому твой подарок, Эдмунд! Ведь ему, да? Молчишь? Смотри не промолчись, потому что я отдаю. И обратно забирать не стану. Все равно молчишь? Что ж, у людей молчание — знак согласия! Юноша получит твой подарок».

Подарок. Да нет, не подарок это, какое там…

Передача.

Послание.

Щит.

— Не соблаговолит ли победитель турнира, принц Джеральд, сын и наследник законного государя Олбарии, принять этот скромный дар? — промолвил Якш, вышагивая вперед и протягивая секиру.

— Постойте… но это секира из моей коллекции! — с удивленным возмущением воскликнул маркиз Нортхэмптон, и принц резко опустил поднявшиеся было руки.

Откуда-то из сопровождавшей принца свиты черной птицей возник Роберт де Бофорт. Черная птица распахнула могучие крылья, готовая прийти на помощь юноше, прикрыть его черными крыльями, защитить острыми когтями.

— Это моя секира! — возмущенно повторил маркиз, надвигаясь на Якша.

— Ваша? — обернувшись к нему, ехидно прищурился Якш. — Вот уж нет. С тем же успехом она могла бы быть моей! В конце концов, я ее у вас украл. Значит, она моя по праву кражи!

— Нет такого права! — взвыл выведенный из себя маркиз, выхватывая меч и бросаясь на похитителя.

Но Якш оказался быстрее. Заткнув секиру за пояс, он поднырнул под взмах меча, поймал замахнувшуюся руку и просто-напросто выкрутил из нее меч. Взвывший от боли маркиз был вынужден выпустить свое оружие. Он так и застыл — растерянный, обезоруженный…

Якшу отчего-то и в голову не пришло воспользоваться секирой Эдмунда. Впрочем, ее ведь ему для передачи давали, а не для пользования.

— Вот как? — холодно полюбопытствовал Якш, разглядывая отобранный меч. — Значит, права кражи нет? А какое право имеется? По какому праву эта секира — ваша? По праву несведущих дураков?!

— Я ее… купил, — ошарашенно выдохнул маркиз, держась за вывихнутую руку.

— Купил? Очень рыцарский поступок! — насмешливо откликнулся Якш. — Значит, если бы Его Величество Джеральд Олбарийский, потерял… ну, к примеру, корону, а я ее подобрал бы и продал вам — это сделало бы вас ее хозяином? — опасным голосом поинтересовался Якш. — Быть может, это сделало бы вас… королем?

— Что за чушь? — возмутился бледный от боли маркиз. — Я никогда не стал бы…

— Сэр, я попросил бы вас объясниться, — решительно потребовал принц. — Как вы посмели попытаться подарить мне не принадлежащую вам вещь? Ваша воинская умелость делает вам честь, но кража ее непоправимо пятнает!

Юный рыцарь грозно сверкнул очами, рука его легла на рукоять меча.

— Джерри, убери руку с меча, сначала ответ выслушай, — шепотом посоветовал Роберт де Бофорт.

— Я выслушаю, не убирая руки, — возразил принц.

Лорд-канцлер промолчал.

— Ваше Высочество, — промолвил Якш, — будь вы не сыном своего отца, а простым рыцарем, что бы сделали вы, обнаружив корону своего монарха в частном пользовании какого-либо другого рыцаря?

— Срубил бы мерзавцу голову и доставил корону законному владельцу, — не задумываясь, ответил принц.

— Да при чем здесь корона? — возопил маркиз.

— Я хотел бы спросить о том же, — кивнул принц.

— Я добрей вас, Ваше Высочество, — ответил Якш. — Быть может, дело в том, что я не принц? Я не стал сносить головы мер… то есть маркизу. Он, собственно, виновен лишь в неведении, а за это голов не сносят, тем более что беды никакой не вышло.

— То, что я держу в своих руках, — секира Эдмунда Доаделлина, Короля Олбарийского! — эти слова Якш произнес тем особым способом, который позволял опытным гномьим ораторам легко перекрывать многоголосые вопли собственных соотечественников на заседаниях Большого Совета.

Услышали все.

Толпа ахнула и смолкла.

Не все помнили имя легендарного Олбарийского монарха, но все сообразили, что произошло нечто значительное.

— И принадлежать она может лишь Олбарийскому королевскому роду, — тем же голосом продолжил Якш.

— Моему отцу, — уточнил Джерри, — не мне.

— Тебе, малыш, тебе, добродушно усмехнулся Якш. — Эдмунд так хотел.

Принц скривился от невероятно фамильярного в устах простолюдина «тебе», вспыхнул от «малыша», а потом и вовсе вытаращился от удивления, когда Якш произнес «Эдмунд».

— Король Эдмунд? Тот самый? — запинаясь, вымолвил он.

— Тот самый, малыш, тот самый… так и сказал, поди, дескать, и передай с его королевским благословением всем прочим, что у вас, у людей, положено.

— Но… как я могу… как я посмею… этот дар должен достаться отцу! Роберт, скажи хоть ты!

— Отец учил тебя владеть секирой? — вопросом на вопрос ответил Роберт де Бофорт.

— Учил, но…

— Вот и владей.

— Но… это же не просто секира, это символ власти, разве нет?

— Это — тоже символ власти, разве нет? — лорд-канцлер с усмешкой подергал свою канцлерскую цепь. — Никакая власть не может находиться в одних руках, и Эдмунду Доаделлину известно это получше многих. Твоему отцу — тоже.

Якш так и не понял, что же произошло, когда секира оказалась в руках у юного принца. Он просто почувствовал, что тот, кто бежал все эти долгие годы, наконец прибежал. То, что должно было случиться, наконец случилось.

Передача.

Послание.

Щит.

— А вот тебе и от меня подарочек, — решил прервать затянувшуюся паузу Якш. — От меня и от всех петрийских гномов.

И Якш протянул принцу ту самую кольчугу, сработанную последним его другом.

«Ну что, старый приятель? Одобряешь? Или скажешь — я не прав? Да нет, не скажешь, тебе никогда не нравились войны, а уж теперь и подавно не понравились бы. Так что пусть уж Олбария стоит крепко, а все ее враги полягут прахом, нашим с тобой гномам спокойней будет!»

И услышал внезапный безмолвный ответ.

«Да согласен я, согласен. А только что ж ты пивка-то выпить не зайдешь? Заходи, негоже забывать старых друзей! Мне-то к тебе теперь не подняться!»

«Обязательно зайду, — решительно пообещал Якш. — Вот только на скрипке играть выучусь, да эту жизнь доживу, и зайду! Обещаю!»

— Так вы… Якш?! — воскликнул принц, любуясь подарком.

— Когда-то меня называли именно так, — пожал плечами гном.

«Ничего, тебе еще объяснят, что именно я тебе подарил, юноша…»

И принц поклонился ему, как равному.

А Якш церемонно ответил.

И с этого момента никто уже на том турнире не замечал его простонародной одежды. Она просто перестала иметь значение.

А несчастный маркиз, внезапно сообразивший, что поднял руку на одну особу королевской крови в присутствии другой, упал в обморок.

— Морока с этими недотепами, — проворчал Якш.

— Когда об этом сложат песнь, все будет выглядеть куда значительнее, — улыбнулся Роберт де Бофорт.

— А лучше бы смешнее, — буркнул Якш. — И вообще… я этому шутнику Эдмунду все скажу, когда встречу… Ладно… я просто хочу знать, — тихо добавил он.

Была ночь. Звезды. Морской берег.

Звезды и ночь.

И никого, кроме одного старого, запутавшегося в чудесах и собственной вине гнома.

— Могу я получить ответ на свои вопросы? — спросил Якш у ночного неба.

Небо не ответило.

— Ладно, — сказал Якш. — Молчим, да? А я все-таки хочу знать…

Ты просто тележку тащи…

— Отлично, — ухмыльнулся Якш. — Уже впрягаюсь.

Тележка возникла сама собой. Ее, оказывается, совсем нетрудно позвать. Особенно тому, кто ее хоть раз уже тащил. Тележка везла звезды. Совсем другие звезды, не такие, как те, что недавно смотрели на Якша. А с виду вроде и такие же.

— Тебя опять спасать нужно? — улыбается скрипач.

Он идет, раздвигая ночь, по колено в звездах.

— Обязательно, — кивает Якш. — Обязательно спасать.

— И от какой на сей раз напасти?

— Очень нужно один вопрос задать, — говорит Якш.

— Причем именно ему? — качает головой скрипач.

— Только он имеет право на него ответить… или не ответить, — говорит Якш.

— Хорошо, — кивает скрипач. — Спрашивай. Он ответит. А ты — услышишь… или не услышишь. Обещаю.

Звезды падали, словно листья. Вот только падали они почему-то вверх. Быть может, потому, что они на земле растут? Или это мир перевернулся?

— Эдмунд, почему? — выдохнул Якш. — Почему сейчас, спустя столько лет? Почему Джерри, а не Джеральду? Почему я, а не кто-то другой?

— Якш, это целых три вопроса, — услышал он в ответ.

И звезды замерли.

— Это один вопрос, — с отчаянием прошептал Якш. — Просто у меня правильно спросить не получается!

И звезды вновь посыпались куда попало.

— Хорошо, отвечу, как есть. — Голос короля Эдмунда вновь остановил суматошное падение. — Почему сейчас? Да потому, что мальчик наконец до нее дорос. Сейчас она ему в самый раз по руке будет. Почему Джерри, а не Джеральду? Да потому, что Джеральд — дурак, такой же, как и я сам. Ну, ладно, не такой. Умней, опытней, сдержаннее… и все же… я с этой секирой погиб, так мог ли я передать ее королю-воину? Я передал ему корону, не просто как символ власти — как дар мудрости. Моя секира погубила бы его тогда, а сейчас… сейчас она ему просто не нужна. Что касается Джерри… со временем он станет лучшим правителем, чем мы с Джеральдом вместе взятые. Я знаю это. В его руках моей секире самое место. А что до тебя… во-первых, ты сам ее нашел, а во-вторых, ты кое-что задолжал Олбарии, подгорный владыка, не станешь ведь спорить?

— Не стану… — прохрипел Якш, и слезы побежали по его лицу. — Эдмунд… спасибо…

Упряжь тележки тает под судорожно стиснутыми руками, и звезды медленно возвращаются на свое место в небе.

Просто ночь. Просто звезды. Звезды и ночь на морском берегу.

* * *

Господин Жером Дидье был почтенный обыватель города Арселя, уважаемый член общества, живущий на свои средства, щедрый даритель и почетный жертвователь на все городские храмы и богадельни, любимец знатных горожанок и влиятельных людей, словом, всех, чье мнение хоти чего-то стоит. Не любили его лишь совсем маленькие дети и бродячие псы. Кто знает, почему? Кому интересно их мнение?

Господин Жером был вор.

По-своему он был человек весьма уникальный. Необычайный даже. Уже хотя бы потому, что, будучи вором всю свою жизнь, он умудрился при этом не только ни разу не попасться, что хоть и является крайней удачей, но все же среди воров случается, нет, господин Жером пошел куда дальше, он имел смелость не состоять ни в одной воровской гильдии, более того, кроме него самого, ни одна душа живая не знала, что он вор. А все благодаря невероятному чутью на опасность и фантастическому везению. Ну, и осторожности непомерной.

Господь наделяет талантами и удачей не одни лишь добродетельные души. Щедрой рукой он раздает свои подарки всем, всем без исключения. Вот только одним они даются в награду, другим — во испытание, а третьим — в наказание, хоть и могут показаться спервоначалу незаслуженной милостью. Господь словно ждет, когда же эта душа наконец раскроется, какой выбор сделает, а там в случае чего и талант отобраться может, и наказание не замедлит.

Пуще же многого другого Господь ненавидит деньги, данные в рост, ведь сказано же в Святой Книге, что «деньги только денег и стоят, данное же в долг не может от того умножиться». Словом, как говорит об этом же святой Амбруаз: «Деньги не скот, приплода не дают, те же, кто превращает деньги в подобие скота, сами скотине уподобляются!»

Господин Жером простился со своей удачей, когда одолжил денег под недурные проценты недавно ограбленному им старшине гильдии пекарей из города Иврон. Глядя, как несчастный, дважды ограбленный благодарит его за своевременную помощь, он еще не знал, что вскоре эта самая помощь понадобится ему самому.

Впрочем, наша повесть вовсе не о нем. Этот скучный господин попал в историю совершенно случайно. Просто чудеса еще менее разборчивы, чем Господь. Они просто хватают разных там подвернувшихся под руку господ и торопливо вставляют их в ту часть мозаики, где как раз одного такого похожего кусочка и не хватало. А то, что у этого кусочка были какие-то там свои планы, например ограбить кого, украсть там чего или еще что хорошее сотворить, совершенно не волнует этих непредставимых существ. Уж такие они есть — чудеса. Уж если они творятся, то такое творят, такое чудесят… тут даже многоточие не очень-то помогает, а точку прямо хоть и вовсе не ставь.

Господин Жером чувствовал, что не стоит сегодня выходить на улицу. Даже на улицу — не стоит, не то что на дело идти. Но как не выйти, как не пойти, когда именно сегодня через их город инкогнито проезжает бывший гномский владыка — изгнанник Якш. Властелин навсегда канувшей Петрии. Господин Жером славился умением узнавать такие вещи. Где проедет, как, когда, где остановится перекусить, где заночует… Господин Жером никогда не промышлял в собственном городе, равно как и не сбывал в нем краденое, но тут такой случай…

И как тут устоять, люди добрые, когда у гнома такая славная пузатенькая котомка, это ничего, что на вид невзрачная, знаем мы эти хитрости, ясно же, что там, внутри, если не золото, то каменья драгоценные понапиханы. Да одна такая котомочка, почитай, дороже всего города станет!

Ну и как тут усидеть дома честному опустошителю чужих карманов? Такое даже и Господь понять должен. Да разве же есть какая сила, кроме Господней, способная устоять перед таким искушением? А господин Жером даже и не ангел небесный, слаб человек, грешен, уж прости Господи, я тебе потом столько свечек пожертвую, сколько поднять смогу, пупка не надорвавши.

Похитить котомку оказалось на удивление легко. Раззява гном так и остался сидеть, прихлебывая пиво да болтая с таким же точно недотепой и ротозеем. Смех один.

А вот котомочка оказалась на удивление невесомой. Просто подозрительно легкой. Так. Золота там точно нет, да и каменьев негусто. Но, может, хоть работа чудесная? Что-нибудь воистину сказочное? Господин Жером даже задумался: не надул ли его проклятый гном? Очень непрофессионально себя повел. Очень. Он даже изменил своей привычной осторожности — открыл котомку в какой-то вонючей подворотне. И это в родном-то городе, где его каждая собака знает… и не любит. Собаки — не люди, их просто так не обманешь. Обо всем забыл. Открыл, наплевав на опасность, на неразумие этого поступка. Открыл. И что бы вы себе думали?

Там оказалась — скрипка! Вы представляете себе?!

У гнома — скрипка! У этого толсторожего валуна — музыка!

У бывшего короля — кусок дерева никчемный!

А брильянты с изумрудами где?!

Где, я вас спрашиваю?!

Дорожный припас, плащ запасной, крестьянский, такой и не продать никому — навозом воняет, скажут… носки теплые, домашней вязки, в деревне такие сами вяжут, а в городе они и даром не нужны… иголка с нитками… бред!

Господин Жером нарушил еще одно собственное правило. Он вернулся.

Вдруг у Якша еще одна котомка имеется? Вдруг он просто перепутал? Выбрал не ту? В этой всякая дрянь, а в той, другой — изумруды, брильянты, рубины и золото, гномское золото!

Другой котомки у Якша не было. Точно не было. Вот тебе и гномский король, сказочный богач и прочее… вот и верь после этого сказкам и прочим глупым россказням!

А и скрипка-то какая неказистая… старая вся, царапанная, лак потрескался… Дерево — местное. Видно, что эльфьей работы; ну так и что с того? Где вы найдете старую скрипку, да чтоб не эльфьей работы? Их таких — из десяти девять, а десятая тоже эльфом деланная, только пьяным.

Нет, господину Жерому играть на скрипке не доводилось. И делать их тоже. А вот красть и продавать украденные — случалось, а профессионал обязан знать свой товар, иначе как его оценишь? Облапошат как миленького. Все эти барды и прочие музыкантишки — такие жулики! Так и норовят обставить честного горожанина.

Вот так. И что теперь делать прикажете? Прямо хоть в канаву бросай. Время да силы потрачены — а толку? Поди еще продай таковой товар. Поди еще отыщи знатока, ценителя… Потому что продавать за гроши — обидно, а больше с ходу никто не даст. Искать надо человека.

Господину Жерому очень хотелось бросить скрипку в канаву и просто по-тихому смыться. Его воровские таланты в голос вопили об опасности. Обычный вор так бы и сделал, но человек, единожды давший ближнему грош и получивший с него два, просто не в состоянии отказаться от прибытка.

Котомка Якша со всем остальным припасом полетела в темный угол подворотни, скрипка перекочевала в потайную воровскую сумку, господин Жером стремительно шагнул в ночную темноту… и нам не очень интересно, куда он отправился потом. И пусть читатель не осудит нас за недостаточную любознательность, чрезмерное созерцание этого скучного во всех отношениях господина вызывает у нас реакции организма, не совместимые с понятием о благородных манерах.

Несчастный мерзавец не обладал духовным зрением, где ему было увидеть кривую ухмылку судьбы и стремительный прочерк, поставленный пером Господним против его имени в Книге Жизни.

Ангел поморщился и почесал крыло. Уж и горазд Создатель на лету перышки выщипывать! Тоже мне — гуся нашел!

Покупатель отыскался сразу. Невзрачный музыкантишка в потрепанной одежде — и кстати, тоже проездом! — едва завидев скрипку, вытаращил глаза и мигом выложил за нее сумму вдвое большую, чем господин Жером рассчитывал.

Это, конечно, не золото с каменьями, на которые он надеялся вначале, но хоть что-то…

И все тихо. Никто ничего не узнал и не узнает. В самом деле, ну кто заподозрит в вульгарной краже такого важного господина, как он? Такого всеми уважаемого, солидного…

Вот только почему так страшно-то? А как дом этого музыкантишки покинул — еще страшней стало. Странно, с чего бы это? Ведь теперь он совсем, совсем чист.

Когда тяжелая, словно замковый мост, рука внезапно опустилась на его плечо, он понял — почему. И понадеялся, что это, по крайности, — рука закона.

Ан нет.

За его спиной стоял Король Воров города Арселя собственной персоной, а воровская гильдия окружала его со всех сторон.

— Ты что ж это, любезный, у своих воруешь? — ласково поинтересовался тот, и у господина Жерома затряслись колени.

— Как… то есть… у своих?… — потея, задыхаясь от страха, проблеял он.

— А вот — в гильдию не платишь? Не платишь. Страшно сосчитать, сколько ты нам должен… Десятину с каждого дела, как у добрых людей заведено.

— Да я в первый раз только… раньше я никогда…

— В первый раз? С такими-то ухватками? Да ты, должно быть, самый ловкий вор в этом городе… а лучше меня в городе вора быть не должно! — с этим словами Король Воров внезапно выхватил тускло блеснувший в лунном свете нож и вонзил его в живот господина Жерома.

Тот взвыл, но не умер. Король Воров в последний миг перевернул руку, удар был нанесен рукоятью.

— Придешь домой, сядешь, успокоишься, вина выпьешь… а потом подсчитаешь свои долги и найдешь меня. Три дня тебе сроку… — Король Воров развернулся и шагнул в темноту. Свита последовала за своим монархом.

Отдать деньги? Отдать этим грабителям? Этим плутам? Этим проходимцам, на которых ни один уважающий себя человек дважды и не посмотрит?

Господин Жером не стал пить вино и расслабляться, вместо этого он собрал все самое ценное свое имущество и белым днем выехал из города.

«Это вам не по ночам честных людей грабить!»

Охрану нанял, как и положено. А что уезжает он, никого и не удивило, он ведь часто по делам ездил.

Что ж, днем его никто и не тронул. А ночью… и как он не разглядел, кого в охрану-то нанял? Видать, и впрямь удача совсем отвернулась…

— Безобразие какое, — пробурчал усталый заспанный ангел, натягивая ежовые рукавицы и подбирая отлетевшую душу. — И ведь каждый раз надеешься, что хоть в последний миг…

И решительно хлопнул грешную душу по вороватой руке, вознамерившейся было утащить у него еще одно перо по соседству с недавно утраченным.

— Ну нет уж, дорогой, что позволено Создателю, то… а впрочем, какой из тебя бык? Пустое ты место, клякса несчастная… сколько таланта пустил по ветру! Ничего, в аду угольки красть наладишься, вот только карманов тебе под них не выдадут, в руках таскать придется. Опять же и процентов никаких не нарастет, разве что волдыри на ладонях. Может, еще вторую сковородку себе под зад украдешь? С тебя станется, бедолага…

* * *

Бард взял краденую скрипку, скрипку своего старого приятеля, и заиграл. И она все ему рассказала.

— Найди его, — попросила она. — Он здесь. В этом городе. Глупый, дурацкий гном, будущий великий мастер.

— Вот еще, — усмехнулся бард. — Мой ученик сам меня найдет. Ведь это мой ученик.

Якш сидел в каком-то трактире, названия которого он не запомнил. Ел какую-то пищу, не чувствуя вкуса. Что-то пил, не ощущая опьянения. Мир вокруг него выцвел и казался бледной тенью себя самого.

Ничего больше не было.

Ничего.

Ее просто украли.

Украли.

Чужие, равнодушные руки схватили и унесли ее.

Якш никогда не думал, что она значит для него так много. Так чудовищно много. Он и вообще об этом не думал. Он целыми днями забывал о ней, не вспоминал, не разговаривал, просто таскал за собой в сумке. Ну и что, что он не умел на ней играть? Разве это мешало общаться? Теперь вот и не пообщаешься и играть не научишься. Потому что другую скрипку он себе покупать не станет. Просто не сможет. А этой у него больше не будет. Никогда не будет. Якш не умел ловить воров. Совсем не умел.

Одна надежда — вор продаст ее музыканту. Скрипачу. Никто другой Ведь скрипку и не купит, верно? А значит, она достанется музыканту. И может, ей будет не так уж и плохо. Может, даже хорошо, на ней хотя бы играть станут, а не просто в сумке таскать. А ему…

Вот и еще одна Петрия рухнула. А он все еще жив. Все еще дышит. Зачем? А ни за чем. Просто дышит. Так вышло.

Якш отпил еще один безвкусный глоток, и тут… потрясающая музыка внезапно коснулась его слуха! Якш тут же почувствовал, что пьет основательно прокисшее пиво.

А потом мир вернулся к нему полностью, вернулся, встал из своей бледной тени, засиял прежними яркими красками, потому что… потому что это была ОНА!

Скрипка.

Его скрипка.

На ней играли. Это было так.

Она была далеко… так далеко… она была — рядом. Она пела. Пела.

Это была она, несомненно, она. Да разве может быть еще одна такая?!

Якш встал и вышел на улицу, позабыв дать трактирщику по уху в качестве платы за отменно мерзкое пиво. Он шел на зов, остальное было неважно. Он не сомневался — играет не мерзкий похититель, а тот, кто приобрел скрипку. Вор нипочем не сможет так играть, а если сможет, значит, он и не вор вовсе.

Якш робко открыл дверь и замер на пороге.

— Ну, слух у тебя хороший, — промолвил бард, опуская скрипку. — Но на урок ты опоздал на целых полторы минуты! — тут же строго добавил он.

— Простите, наставник, — ликующим шепотом выдохнул Якш. — Я исправлюсь…

— Зови меня маэстро Терциани, — промолвил бард.

— О! — воскликнул Якш. — Но ведь именно вас мне рекомендовал в качестве наставника ваш ученик, маэстро Баротти.

— У мальчика верное чутье, — кивнул бард. — Впрочем, тебя мне также рекомендовали в качестве ученика.

— Быть не может, и кто?

— Бывший хозяин твоей скрипки, — ответил бард. — Маэстро Джерри.

— Он и вам являлся?

— У меня тихое подозрение, что он и не умирал вовсе, — усмехнулся бард.

— Не умирал?

— Ну да. Просто люди не могут жить так долго, вот ему и пришлось… впрочем, это только мои догадки. По крайней мере, общались мы с ним не во мраке ночи и могильной тиши, а в придорожном трактире, и сардельки он лопал так, что аж завидки брали!

Якш с размаху хлопнул себя ладонью по лбу.

— А мог бы и сам догадаться, — буркнул он.

* * *

Так вот как, оказывается, скрипку-то держат. А смычок и вовсе вот так вот. Чуть ровней? Да разве ж не ровно? И в самом деле, что это я? Простите, наставник.

Ну и звуки у меня выходят. Кошка, которой на хвост наступили, орет куда благозвучнее. Стоп. Именно так поначалу звучала та самая «волшебная тележка»! Так, значит, вот оно — начало, да?

«Ты не играй, ты просто тележку тащи!»

Спасибо, я понял.

Пальцы не так стоят? А как? Вот так вот? Опять не так? А… понял. И этот чуть-чуть… Спасибо, мастер.

Что, прижимаю слишком сильно? Понял.

А теперь слабо? Ага.

Еще раз.

И еще.

Простите, наставник.

Нет, врешь, старик, тележку куда проще тащить было.

«Так и ты сам тогда был куда слабей нынешнего!»

«Да неужто? А теперь, значит, поздоровел?»

«Еще как, гном, еще как!»

Повторить. Еще раз повторить. Еще… еще… еще…

Какой ужас — слушать те грязные комья, что валятся из-под моих ноющих от напряжения пальцев. Какое чудо — ловить те невероятные мгновения, что, срываясь из-под пальцев мастера, восхищают собой сущее!

Но я добьюсь своего. Она будет петь под моими руками.

«А до того перекусаю тебя за все твои пальцы, глупый засранец!»

«Сама такая! Не могла крикнуть, что тебя крадут!»

«Я кричала, да ты не слышал! Заболтался так, что хоть клин тебе в ухо вбивай!»

«Это я заболтался?!»

«Нет, это я заболталась!»

Маэстро Терциани на цыпочках отошел от Якша и потрясенно обрушился в кресло. Ученик не играл предписанного ему этюда, куда там, про этюд он и вовсе позабыл, отрешенно уставившись в никуда и зачем-то шевеля губами, он играл нечто совсем другое — старую песенку, некогда сочиненную его другом маэстро Джерри, сельскую мелодию, простую и прекрасную. И все ноты были верными.

— Очень хорошо, — похвалил он ученика, когда песенка подошла к концу. — А теперь прежнее упражнение еще раз. И не напрягай кисть, ты не морковку дергаешь!

Жалобы несчастной кошки возобновились. Разве что теперь, перед тем как наступить на хвост, ее как следует накормили сливками. Оттого орала она несколько благозвучнее.

— Ну вот, уже куда лучше, — похвалил мастер. — А теперь следующее упражнение…

И еще. И опять. И снова.

И так каждый день.

Как камни тесать.

Как сталь ковать.

Как в битву идти.

Как песни петь.

* * *

— Совсем неплохо играл, да? — улыбнулся старый бард, и конь Эдмунда Доаделлина согласно фыркнул в ответ.

* * *

Какое это невероятное счастье — ощущать тонкое трепетание струн под пальцами, сладостное биение ритма, от нежного шепота до пронзительного набата, окунаться в чарующую полноту гармоний, напоминающих то искристую ясность льда, то тяжелую грацию доброго пива, то еще что-нибудь эдакое… полной грудью вдыхать это влекущее, сводящее с ума присутствие тайны в каждом движении, в каждом звуке, в каждом движении, рождающем звук…

Какой упоительный восторг — позабыть собственный менторский ритм учительства, наставничества, выбросить из головы все свои знания, весь свой опыт, весь… особенно тот, что привел ко владычеству, круговерти интриг, хитростей, тайной подлости и откровенной жестокости. Забыть. Сжечь. Вычеркнуть. Разбить и осколки подмести. Это ушло. Сгорело в очаге. Расплавилось в горне. Смылось водой. Унеслось ветром. Кончилось вместе со вчерашним сном и навсегда перечеркнулось молнией и штормом. Его больше нет.

Какое наслаждение быть просто учеником и никогда не знать, что там, за поворотом дороги!

А ведь что-нибудь там обязательно есть…

* * *

— Еще два-три дня, и все будет готово! — что-то прикинув в уме, молвил старейшина Айхенбрехер.

Старейшина Тифбауэр посмотрел на могучую толщу камня и задумчиво кивнул.

— Отлично, а Якш еще говорил, что нам некуда будет отступать! — усмехнулся он, любуясь новенькой боевой секирой.

— Ну, не мог же он знать, что Джеральд сделает нам такой великолепный подарок, — ухмыляясь, заметил старейшина Купфертэллер, окидывая горделивым взглядом просторные подземные чертоги — то, что вышло из заброшенного человечьего рудника.

— Джеральд еще не знает, во что ему обойдется эта его щедрость, — степенно заметил старейшина Шалленд, с умилением созерцая широкий ход, ведущий глубоко и далеко… от острова, под дном морским, прямиком в Олбарию. Ход еще не оконченный, но долго ли гномам пробить этот небольшой последний участок камня, особенно зная, что за ним славные победы и подвиги, величие возрожденной Петрии, могущество и несметные богатства.

— Еще несколько сотен ударов киркой… а потом гномы сменят кирки на секиры… — мечтательно добавил он. — Хвала человечьей щедрости.

— Хвала человечьей глупости, — поправил старейшина Айхенбрехер. — Говоря о людях, пора привыкать опять употреблять это слово.

— И то верно! — воскликнул старейшина Штайнхарт.

— Осталось разобраться с собственной молодежью, — напомнил старейшина Шнелльхаммер. — Ума не приложу, как это сделать… Сдается, они и вовсе позабыли о том, что они гномы!

— Вот-вот! — поддакнул старейшина Тифбауэр. — Все повадки от людей перенимают.

— А бесстыжие сделались! Людей таких бесстыжих не встретишь! — с возмущением присовокупил старейшина Штайнхарт. — Что с ними делать?

— А ничего! — хитро усмехнулся старейшина Купфертэллер. — Сами не справимся, так Джеральд поможет.

— Джеральд? Как так? — потряс головой старейшина Тифбауэр.

— А очень просто, — старейшина Купфертэллер вновь ухмыльнулся. — Не устояв перед нами на суше, Джеральд непременно попытается атаковать с моря!

— И что? — спросил старейшина Тифбауэр. — Что это нам даст?

— А то, что у молодежи не останется выбора, — поведал старейшина Купфертэллер. — Они сами уйдут под землю, когда окажется, что все их друзья-люди убиты или захвачены, а разгневанный король идет на них приступом с моря. Вот тогда они и бросятся искать спасения под землей. Выхода у них не будет. А под землей будем ждать мы. Наша власть и наше право.

— И никаких больше Мудрых Старух, — молвил молчавший доселе старейшина Треппенмахер.

— Абсолютно. Предательницы проклятые! — поддержали его сразу несколько голосов.

Серая тень отделилась от стены и скользнула в боковой ход. Услышанного было достаточно. За такую информацию заплатят не просто дорого, а очень дорого. Люди заплатят. Ради такой информации стоит рискнуть. Серая тень торопилась к выходу. С такой информацией лучше не медлить. Стареет она со страшной скоростью.

Когда торопливые, а оттого переставшие быть беззвучными шаги окончательно стихли, старейшины мигом прекратили рассуждать о грядущем величии Петрии и о степени отточенности секир. Старейшины повернулись друг к другу.

— Ну что? — негромко спросил старейшина Тифбауэр.

— Ушел… — ответил старейшина Треппенмахер.

— Поверил? — буркнул старейшина Айхенбрехер.

— Еще как! — кивнул старейшина Шалленд. — Со всех ног к людям торопится.

— Вот и пусть торопится, — молвил старейшина Купфертэллер. — А нам спешить некуда…

— Хорошо, что мы его приметили, — довольно улыбнулся старейшина Штайнхарт. — Проблем меньше.

* * *

Посетитель явился не в самое удачное время. Весь вчерашний вечер и половину ночи владыка разбирала очередной скандал между старейшинами и зверски не выспалась.

— Ты кто? — удивленно спросила она, уставясь на совершенно незнакомого ей гнома.

Нет, она, конечно же, не всех знает, не всех помнит, особенно вот так вот, спросонья, но вот чтоб уж совсем ни разу не встречать… А именно такое впечатление он и производит. Гном, которого она никогда-никогда не видела. Даже мельком. Странно.

— Так кто ты такой?

— Твой подданный, владыка, — низко кланяясь, ответил тот.

— Все мы подданные Его Величества, короля Джеральда, — напомнила она. — Я — лишь посредник.

— Истинно так, владыка, — еще раз поклонился гном, и сердце владыки заныло от нехорошего предчувствия.

Чем-то не нравился ей внезапный посетитель. Сильно не нравился. Вот только чем?

— А почему я никогда тебя раньше не видела? — спросила она.

— Работа у меня такая… незаметным быть, — ухмылка скользнула по лицу нежданного посетителя и пропала, словно ее и не было. Он вновь поклонился.

«Странный он какой-то…»

— Что за работа такая? — подавляя зевоту, спросила она.

— Узнавать то, что иные хотели бы скрыть, — и еще один поклон.

«Лазутчик? Якшев или наставника Ханса? Но… на кого он может работать теперь? Пришел предложить свои услуги? Вот уж не вовремя!»

Впрочем, сон уже слетел. Какой тут сон, когда такое происходит?

— Чего тебе? — настороженно спросила она.

Этот внезапно и невесть откуда возникший гном не вызывал у нее доверия. Особенно если учесть ее догадки. А уж эти его поклоны… Впрочем, может, это всего лишь воображение разыгралось? Мало ли кем он может быть, мало ли почему она его раньше не замечала? Внешность у него и в самом деле… отвернись — тут же из головы вылетит.

— С комендантом поговорить охота… — отвешивая очередной поклон, молвил подозрительный гном.

«С комендантом, видите ли! Вот и шел бы себе к коменданту…»

— Ну так поговори. Я-то тут при чем? — с неприязнью буркнула владыка.

«С комендантом! Вот все и разъяснилось!»

У нее мигом отлегло от сердца. Настороженность сменилась досадой. Всего-то! В последнее время гномы постарше завели себе дурную привычку — чуть что, жаловаться коменданту, причем любую мелочь возводить едва ли не в ранг вселенской трагедии. Особенно же им понравилось жаловаться друг на друга. Наступил один старейшина другому на бороду — все! Этим он хотел оскорбить ни больше ни меньше, как самого короля Джеральда и всю олбарийскую государственность. Да-да-да! Именно так все и было!

— Я был бы чрезвычайно благодарен, если бы вы, владыка, присутствовали при нашем разговоре.

И когда этому засранцу кланяться надоест?

— Зачем? — у владыки не было ни малейшего желания участвовать в очередном скандале.

— Когда гном хочет поговорить с человеком, да еще таким, как господин комендант, ему лучше иметь рядом такого посредника, как вы, владыка.

«Еще один склочник, сплетник и трус. Как же вы мне все надоели! Самомалейшие споры и ссоры из тех, что легко можно друг с другом выяснить, решать не иначе, как при помощи господина коменданта, и не иначе, как при посредничестве владыки! Так, и только так! Скандалисты проклятые! Если вы мне так надоели, представляю, как вы осточертели бедному Фицджеральду, он и без того гномов с трудом терпит!»

— А что у тебя к нему? — тяжело вздохнула владыка.

«Вот только пожалуйся сейчас на кого! В самом ведь деле убью!»

— Сведения, — промолвил гном.

«Ну так и есть. Сведения. О том, как сосед наступил ему на ногу, а потом еще и неучтиво извинился, что, несомненно, является не только страшным оскорблением его рода и всех гномов до единого, но также и представляет несомненную опасность для Олбарии».

— Так говоришь — сведения? — обреченно спросила она.

— Да, владыка.

— Важные?

— Крайне.

— А точнее?

— Бунт.

— Проклятие! — выдохнула владыка. — И кто там опять бунтует? У кого борода зачесалась? У кого глотка лишняя?!

— Перечислить поименно?

— А их много?

— Достаточно.

— Ну и зачем тебе комендант? Меня — мало? Или вы однажды достукаетесь, что Его Величество и впрямь поверит. И превратится наш остров из вполне приличного места, где и впрямь жить можно, в самую настоящую тюрьму. Может, хватит уже друг на друга наушничать и врать о несуществующих заговорах?

— Как и любой другой гном, я имею право на ваше посредничество, владыка, — осторожно напомнил проситель. — Право, закрепленное договором между гномами и людьми, между владыкой Якшем, Вами и Его Величеством, королем Джеральдом Олбарийским…

«Еще один законник! Фицджеральд точно когда-нибудь кого-нибудь из вас убьет. И меня заодно».

— Идем, — буркнула она, старательно глотая прочие просящиеся на язык слова, все до единого нецензурные.

А что ей оставалось?

Однако то, что она услышала, стоя рядом с Фицджеральдом… ох, как это нехорошо звучало. Уж очень правдоподобно.

— Подкоп? — быстро спросил тот. — Под водой? До самого берега? И дальше?!

Гном кивнул.

— Осталось совсем чуть-чуть?

— Да.

— Докажи! — потребовал Фицджеральд.

«Он что, и в самом деле поверил? — смятенно подумала владыка, а нехорошее предчувствие, посетившее ее вначале, едва она завидела этого невзрачного гнома, вернулось и вновь сжимало сердце. — Просмотрела! Не заметила! Да что же теперь будет-то?!»

— Я слушаю! — с нажимом произнес Фицджеральд.

— Информация имеет свою цену, — откликнулся гном, и владыка обмерла от ужаса.

Тем, кто жалуется и склочничает, нет нужды торговаться. Торговать собственными жалобами — до этого, хвала Господу, пока ни один гном не додумался! А тот, кто торгуется… должен иметь, что продать, если не хочет, чтоб ему бороду повыдергали. А это значит…

— Придурок! Ты представляешь, что будет?! — рявкнул Фицджеральд.

— Именно поэтому я и пришел. Чем скорей эти сведения будут оплачены, тем скорей они будут озвучены, чем скорей я их озвучу, тем больше шансов на то, что неприятностей все же удастся избежать, — и опять вежливый поклон, владыку аж затрясло от ненависти к этому ничтожеству.

— Сколько ты хочешь? — яростно спросил Фицджеральд, ухватив за грудки незнакомого гнома.

— Не сколько, а что, — спокойно поправил его гном, даже и не пытаясь вырваться.

— Хорошо, что ты хочешь? — явно преодолевая желание удавить собеседника, молвил Фицджеральд.

— Хочу иметь полное, королем засвидетельствованное право раскопать Якшеву сокровищницу и взять оттуда себе все, что мне понравится, — объявил наглый гном.

— Как представитель Его Величества — да! — быстро проговорил Фицжеральд. — Ну же! Не тяни!

И гном быстро поведал все, что ему удалось подслушать.

— Если вам, господин комендант, будет угодно спуститься в рудник, пройти по второму слева ходу до первого зала с воротами, войти в крайние справа и по второй лестнице спуститься на три пролета вниз, а потом повернуть налево и снова пойти вниз, там будет восемь ходов, вам нужен четвертый справа, он приведет вас к двум лестницам, вам нужна та, что вверх, по ней дойдете до второго зала, пересечете его, там трое ворот, войдете в средние, спуститесь по наклонному ходу, там две двери, вам нужна левая, входите в небольшое помещение, там опять двери, вам нужна средняя, за ней узкий наклонный ход, он и приведет вас туда, куда нужно. Там вы сами все увидите.

— Ты и в самом деле думаешь, что я запомнил? — резко спросил Фицджеральд.

— Я запомнила, — промолвила владыка, не чувствуя губ, не слыша своего голоса.

«Ох, гномы, гномы, что же вы натворили?! Как же теперь? Как дальше-то?!»

— Так, — сказал Фицжеральд. — Очень хорошо.

А потом быстро и профессионально связал информатора по рукам и по ногам, невзирая на его громкие протесты и отчаянное сопротивление.

— Фицджеральд, ты чего? — удивленно вытаращилась на него владыка.

— Сейчас, — отмахнулся тот, подхватывая связанного и водворяя его в свою комнату при караульном помещении. — Ничего, голубчик, посидишь тут, пока я все проверю, ничего тебе не сделается…

— Оставь его на свободе, так он опять скроется — ищи его потом… — пояснил свои действия Фицджеральд. — А брать его с собой… очень мне его рожа не нравится.

— Омерзительная рожа, — искренне согласилась Гуннхильд.

— А кто он такой? — спросил Фицджеральд. — Что-то я его никогда раньше не встречал.

— Я тоже, — развела руками владыка.

— Ты тоже? Хорошенькое дело! — покачал головой Фицджеральд. — Мне казалось, что ты всех своих знаешь, разве нет?

— Можешь себе представить, мне тоже так казалось, — буркнула Гуннхильд.

— Должен же он чем-то заниматься и где-то жить, — сказал Фицджеральд.

— Кто-нибудь, может, его и знает, — снова развела руками владыка. — Впрочем, если это бывший лазутчик Якша…

— Ладно. Потом разберемся с этим загадочным незнакомцем, — вздохнул Фицджеральд. — Сходишь со мной проверить все, что он тут наболтал? А то ведь я там у вас заблужусь к чертям и помру с голодухи…

— Схожу, — кивнула владыка. — Только ты возьми с собой сколько-то своих лучников, а то мало ли…

Фицджеральд покачал головой.

— Если там какая-нибудь глупость, на что я надеюсь, и нас двоих хватит, — молвил он. — А если там и в самом деле шарт, в полном боевом облачении… неужто ты думаешь, что мои люди с ними справятся? Маловато нас, а потом… подгорную броню обычные стрелы не берут.

— Так что же тогда? — с отчаянием спросила владыка.

— Как что? — откликнулся Фицджеральд. — Разведаем потихоньку. Если там и правда все так серьезно — вернемся и будем просить помощи. Самим нам с такой напастью не справиться.

— Ясно, — выдохнула владыка. — Ты хоть предупреди кого…

— Да, предупредить своих людей я обязан, — кивнул Фицджеральд.

О чем Фицджеральд говорил с пожилым суровым десятником олбарийских лучников, владыка не слышала. Видела лишь, как десятник, нахмурившись, начал что-то возражать, но Фицджеральд прервал его и сказал что-то окончательное, видно, приказ отдал.

— Идем, — коротко молвил он гномке. — Если что — они сразу же пошлют гонца королю и сами будут наготове…

— Что — «если что»? — переспросила владыка.

— Если мы не вернемся, — бросил Фицджеральд. — Идем.

— Лук возьми.

— А если ничего не случилось? Как я буду выглядеть, ввалившись к вашим старейшинам мало того, что незваным-непрошеным, так еще и с боевым луком в руках?

— А если случилось?

— Ну подстрелю я одного-двух, если повезет, если кто подставится… я ж говорю, что подгорный доспех стрела не берет.

— Но…

— А вот для этого я и беру тебя с собой. Чтоб пройти без шума и все разведать, на глаза не попадаясь.

* * *

Рудник был подозрительно тих. Не стучали кирки и ломы, не грохотали молоты, не перекрикивались веселыми голосами тут и там работавшие гномы. Вязкая тишина. Никого.

— Почему никого нет? — шепнул он.

— Это странно, — нахмурилась она. — Подозрительно. Разве что все они где-то совсем глубоко внизу.

Фицджеральд и владыка осторожно крались по скупо освещенным ходам, стараясь шуметь как можно меньше, быстро перебегали большие пространства, на ощупь, взявшись за руки, брели там, куда уже не достигал дневной свет и где не горели гномские масляные светильники, стараясь не спотыкаться, подымались и опускались по лестницам, медленно и чуть дыша открывали скрипучие каменные двери. Из одного пятна мрака в другое, из одного в другое. Прихваченные с собой светильники решили пока не зажигать — если внизу действительно притаились враги, движущийся свет выдаст «разведчиков» верней всего.

Каждый понимал: безмолвие и темнота в любой момент могут смениться яростной атакой. Враги могут быть где угодно. Стоять за углом, подниматься по лестнице, неслышно красться сзади или поджидать спереди… никто не мог сказать, какое пятно тьмы вдруг взорвется движением, несущим смерть.

Фицджеральд шел, полностью доверившись своей спутнице. Сам бы он давно уже заблудился или даже сверзился с какой-нибудь лестницы. Ему казалось, что они кружат и кружат в какой-то странной полутьме, то выплывая на скупой свет очередного светильника, то вновь окунаясь в густое озеро черноты. Мрак свивался кольцами, давил, обступал со всех сторон, если бы не крепкая маленькая рука, такая надежная, такая…

Здесь, в кромешной темноте, не во что было верить, даже Бог остался где-то там, наверху, а здесь тугими черными кольцами свивалось страшное подгорное чудовище, от которого нет спасения, безмолвное и неощутимое, оно было в тысячу раз страшней любого гномьего шарта, и если б не надежная рука друга…

Здесь, в этой кромешной тьме, где не во что было верить, не на что надеяться… Фицджеральд верил и надеялся только на эту руку, только она связывала его с миром живых.

— Мы не заблудились? — шепнул он, чтоб сказать хоть что-то.

— Обижаешь… — шепнули ему в ответ.

— И как вы тут дорогу-то находите?

— Так же, как ты десятью стрелами в одно и то же место попадаешь, — ответила она. — То есть запросто.

— Как тут темно, — шепотом пожаловался он.

— Да. И это странно, — откликнулась она. — Здесь должно быть куда больше света. Разве что внизу совсем никого нет.

— Но сегодня же нет никакого праздника, — заметил он.

— Да. И мне это не нравится, — пробормотала она. — Кто-нибудь должен бы что-нибудь тут делать, а так… горит только ночное освещение.

— Зажжем наши светильники?

— Подождем пока.

— А долго еще идти?

— Не очень. Уже скоро.

Со скрипом открылась одна дверь, потом другая.

— Ну, слава Богу, хоть какой-то свет впереди! — невольно вырвалось у Фицджеральда.

— Тише… — шепнула владыка. — Мы почти пришли.

Они шли на яркий свет масляных ламп, горевших где-то там, внизу.

— Вот оно!

Впереди блеснуло какое-то оружие.

— Так-так-так, господа старейшины… — пробормотал Фицджеральд.

— Неужели они уже… — дрогнувшим голосом промолвила владыка.

— В Олбарии? — с полуслова понял ее Фицджеральд. — Черт! Надеюсь, что нет.

Он шагнул вперед, вглядываясь в разложенное на земле оружие.

Две боевые секиры, одна с обломанным лезвием, другая с треснутой рукоятью… десяток рабочих молотов, две погнутые кирки… Да где же хваленый арсенал? Где доспехи, щиты и прочее?

— Здесь нет хода, ведущего в Олбарию, — оглядев помещение, коротко сказала гномка. — Здесь вообще нет никакого толкового хода. Это тупик.

— Тупик? — переспросил Фицджеральд. — Значит, этот «лазутчик» обманул нас.

— Или его обманули, — тревожно сказала гномка. — Давай-ка отсюда выбираться!

— Давай, — кивнул лучник. — Мне здесь тоже не нравится, такое чувство, будто…

— Ловушка! — одними губами выдохнула гномка, хватая Фицджеральда за руку. — Тэд, скорее!

Скрипучее старческое хихиканье раздалось откуда-то сзади, а потом пол под ногами подпрыгнул, и грянул каменный гром.

Фицджеральд как со стороны услышал свое страшное ругательство, совершенно не предназначавшееся для ушей юной красавицы, что была рядом с ним, за чью руку он так доверчиво держался всю дорогу, а потом что-то сбило его с ног, черный немыслимый грохот сомкнулся, и все заволокла каменная пыль.

* * *

— Их всего двое, — разочарованно молвил старейшина Тифбауэр.

— Зато это именно те двое, которые нам нужны, — довольно ухмыльнулся старейшина Купфертэллер. — Теперь достаточно убить парочку людей Фицджеральда да изнасиловать какую девку, и… думаешь, доблестные олбарийские лучники станут разбираться, кто из гномов это сделал? А остановить доблестных олбарийских лучников будет некому. Те, кто мог бы что-то предпринять, у нас в руках. Так что молодежь, подгоняемая стрелами людей, волей-неволей прибежит к нам, а мы еще посмотрим, кого принять, а кого оставить на растерзание.

— Выходит, это даже к лучшему, что Фицджеральд не взял с собой людей? — проговорил старейшина Барткэммер.

— Ну конечно, — кивнул старейшина Купфертэллер. — Чем больше лучников будет подгонять гномов, тем быстрей они будут бежать.

— И тем меньше их добежит, — возразил старейшина Шнелльхаммер.

— А нам очень много и не надо, — возразил старейшина Купфертэллер. — Мы не должны терять численное преимущество.

* * *

Чудовищные каменные глыбы обрушились откуда-то сверху, каменный пол под ногами подпрыгнул, извиваясь, корчась от боли, как живое существо, а потом застыл, придавленный непомерной тяжестью. Фицджеральд почувствовал, как его что-то толкнуло прочь, подальше от каменного грома, сбило с ног, накрыло собой, а потом все взялось каменной пылью.

«Ловушка!»

— Хвала Богам! — услышал он над собой испуганный шепот владыки и убедился, что те его сны, которые он старательно запрещал себе помнить, нисколько не лгали. Это было ужасно приятно — ощущать ее на себе.

«Не смей, Фицджеральд! Не смей!»

«Она закрыла меня собой!»

«Тем более не смей!»

«Господи, что за чушь в голову лезет! Разве об этом сейчас надо думать?!»

«А тебя сейчас не заставь, так ты и никогда не соберешься!»

«Ловушка».

— Что это было? — хрипло спросил он и тут же раскашлялся от попавшей в горло пыли.

— Искусственный обвал, — с отчаянием отозвалась гномка. — Этот прием часто применялся в подземных войнах, — она протянула Фицджеральду платок. — Дыши через него, пока пыль не сядет.

— Разве гномы воевали друг с другом? — принимая платок, спросил он и вновь раскашлялся, запоздало сообразив, что подобные советы следует выполнять незамедлительно.

— Платок, — напомнила гномка, старательно выполнявшая собственную рекомендацию.

«Интересно, она что, всегда с собой несколько платков таскает, на такой вот случай?»

Он виновато кивнул, прижимая платок к лицу.

— Гномы воевали друг с другом гораздо чаще, чем с людьми. Ты не расшибся? — заботливо спросила она, подымаясь с него.

Его тело тоскливо заныло, так, словно у него отнимали самое дорогое.

— Я не расшибся, — ответил он. — И что нам теперь делать?

— Ждать, пока нас спасут, — ответила она. — Самим нам этот завал не разобрать.

— Почему?

— Потому что он так устроен. Будем пытаться — совсем засыплет.

— А может… — он запнулся, поражаясь себе. — Может, все-таки оно само рухнуло?

«Вот это да, Фицджеральд, ты так хотел обвинить гномов хоть в чем-нибудь, любой гном уже изначально был для тебя виноват, а что теперь? Теперь ты пытаешься отрицать очевидное?! Надеяться на несбыточное? А все отчего? Неужто только оттого, что та, кто тебя спасла, та, кто тебе нравится, тоже гномка? Неужто только оттого, что ее так приятно ощущать на себе? Так приятно, что хочется, чтоб это никогда не кончалось? И что, это делает ее сородичей лучше? Ради этого ты готов забыть свой долг?!»

«Ее сородичей делает лучше совсем не это!» — сам с собой яростно заспорил он, вспоминая гномов, вытаскивающих на берег тяжелые лодки, набивающих корзины живой рыбой, гномов, пропалывающих огороды, кующих фантастически красивые диковины, веселых, смеющихся гномов, поющих, танцующих, восхищенно таращащихся на звезды, смешно читающих свои гномские стихи, гномиков и гномочек, играющих в догонялки и в мяч с такими же девчонками и мальчишками из людей. — «Это только кажется, что можно продолжать ненавидеть… или хотя бы презирать то, за что отвечаешь. А на деле… а на деле то, за что отвечаешь, необходимо понять, потому что как же за него отвечать, если ты его в упор не понимаешь? А когда начинаешь понимать, презирать уже не получается. Потому что — не за что. И долга своего я не забываю!»

— Может, это — случайный обвал? — спросил он, уже зная, что услышит в ответ.

— Ага, — кивнула она. — Огонь холодный, вода сухая, обвал случайный…

— Эти мерзавцы все-таки решились, — тяжело сказал он.

— Эти безумцы, — горько поправила его гномка.

— И что они предпримут дальше? — спросил он.

— Дальше они предпримут победоносное шествие по всей Олбарии! — загремело прямо у него над головой. — Впрочем, ты этого уже не увидишь! Вы оба навсегда останетесь здесь!.

Голос старейшины Купфертэллера показался Фицджеральду самым мерзким, что только есть на белом свете.

— Что, человечишка, поймали мы тебя в ловушку? — торжествовал старейшина. — И тебя, предательница, подстилка людей!

— Когда я отсюда выберусь… — гневно начала гномка.

— Никогда, предательница! Никогда ты отсюда не выберешься! — оборвал ее старейшина Купфертэллер. — Тут вам и смерть заслуженная и лютая!

— Нас откопают! — яростно рявкнул Фицджеральд. — Слышишь, ты, сволочь бородатая, нас откопают, и я лично посмотрю, какого цвета у тебя кишки!

— Похвальное стремление, — промурлыкал старейшина. — Жаль, неосуществимое. Вас не откопают. Сейчас там наверху злые гномы начнут убивать и насиловать людей. Думаешь, люди откажутся убивать и насиловать гномов?

— Дурак ты, старейшина… — вздохнула гномка. — Ничего у вас не получится. Просто потому, что ты дурак. У дураков никогда ничего толком не выходит. Убивать и насиловать, говоришь? А то, что многие люди и гномы давно уже дружат, ты заметил? А то, что некоторые уже любят друг друга, что уже первые смешанные семьи вот-вот появятся? Да что там — уже появились! Конечно, где ж тебе было замечать, ты так старательно ненавидел! Так долго копил в себе бессмысленную злобу! Вам удалось поймать нас в ловушку? Это последняя ваша удача, старейшина. Других не будет. Ненависть слепа, старейшина Купфертэллер, она никуда не ведет… сдавайтесь-ка, пока не поздно!

«Ненависть слепа, — подумал Фицджеральд. — А ведь это и тебя касается, Тэд Фицджеральд, слепой стрелок, прозревший так поздно, чуть было не опоздавший прозреть…»

— Какая яркая философия, — насмешливо откликнулся старейшина. — Я даже не знал, что у нас такая красноречивая владыка… была. Но цветистые речи — ничто, когда в ход идут секиры, а сейчас время секир и боевых молотов, Время Топора.

— Время Топора? — язвительно переспросила гномка. — Час Дураков — это точнее!

— Что ж, по крайней мере нам не в чем будет себя упрекнуть! Никто не скажет, что мы даже не попытались! — отчеканил старейшина Купфертэллер.

— Я скажу! — воскликнула гномка. — Скажу, что вы даже не попытались хоть что-то понять! Мудрые наставники! Вы так часто говорили другим: «Иди, подумай над этим!» Вот только сами-то вы давно ль проделывали это полезное упражнение?

— Я даже отвечать на это не стану, — откликнулся старейшина. — С девушками не спорят. Они для другого предназначены. А ты что молчишь, Фицджеральд, враг наш?

— Я тебе все скажу, когда выберусь отсюда, — прорычал Фицджеральд.

— Что ж, значит, разговор не состоится, — подытожил старейшина. — А вместо того, чтоб нахально учить других пониманию, вы б лучше к словам моим внимательней прислушивались. Я ведь сказал, что вам отсюда не выбраться, разве нет? Очень скоро вы поймете, почему. Прощайте!

Где-то наверху под самым потолком раздался натужный скрежет задвигающейся каменной плиты, и все смолкло.

— Сволочь, — сказал Фицджеральд. — Что он имел в виду?

— Не знаю, — отозвалась гномка. — Правда не знаю.

Знание пришло ледяным отдаленным шумом. Шум приближался, перерастая в белое шипение, а потом прозрачный язык воды лениво вкатился в зал, облизывая все, до чего смог дотянуться.

— Вода… — уже понимая, что происходит, прошептал Фицджеральд. — Откуда она тут?

— Идем скорей! — воскликнула владыка, увлекая его за собой. — Если мы найдем отверстие, его можно будет заложить камнем!

Второй прозрачный язык выкатился из другого угла. За ним последовал третий. Потом четвертый. Пятый…

— Отверстий слишком много! — с отчаянием сказала гномка, устанавливая очередной камень. — Не успеть.

— Не успеть? — Фицджеральд опустил подтащенный камень прямо в воду и посмотрел на владыку.

— Не успеть, — ответила она. — Вода… вода прибывает слишком быстро. А нас… нас только двое…

— То есть, даже если мы будем стараться изо всех сил, мы все равно утонем? — промолвил Фицджеральд.

— Даже если бы нас было десять… — выдохнула владыка. — Эти мерзавцы все учли… воду не сдержать… наверх не пробиться… а где-то там, за стеной, они готовят нападение, и их никто не остановит.

— Что касается нападения — мои люди получили соответствующие приказы, думаю, гонцы в Олбарию уже посланы. — Фицджеральд окончательно отпустил камень и выпрямился.

Он был так прекрасен, что у гномки дух захватило. Аж слезы на глазах выступили.

— Гонцы? — спросила она, чтоб что-то сказать, в свою очередь разгибаясь от бесполезной работы.

И теперь уже замер Фицджеральд. Он, конечно, всегда видел, что она красива, но никогда не подозревал, что до такой степени, просто не разрешал себе подозревать, даже смотреть не разрешал, а теперь… раз все едино погибать, как не заметить, что она прекрасней звезд небесных?!

— Гонцов двое. Человек — морем. Птица — воздухом, — пояснил Фицджеральд. — Ничего, лорд-канцлер найдет, чем встретить этих мерзавцев. Да и у нас, на острове, они ничего особенного натворить не сумеют. Сами же гномы их так взгреют…

— И то верно, — кивнула владыка.

— А теперь подойди ко мне, — сказал Фицджеральд, это было сказано с той особой интонацией, которая понятна двоим, только двоим, а прочие вообще ни черта не понимают!

— Зачем? — с той же интонацией откликнулась гномка.

И Фицджеральд вздрогнул от счастья. Еще ничего не было сказано — и уже было сказано все. Счастье было резким, как удар кинжала. И недолгим, словно жизнь после такого удара. Противно хлюпающая под ногами вода напоминала об этом каждый миг.

Что ж, они хотя бы умрут сражаясь.

— Просто подойди, — промолвил он. — Вот так.

Она вовсе не казалась испуганной, она…

— Обними меня, — потребовала гномка.

— Что?! — Фицджеральд собирался сказать это сам, но… услышать это со стороны еще приятнее.

— Скажи мне все, что хотел, — попросила гномка, запрокидывая голову и глядя ему прямо в глаза. — Скажи…

— Я люблю тебя, Гуннхильд Эренхафт, — шепнул Тэд Фицджеральд. — Люблю, и… Это счастье — погибнуть рядом с тобой. Мы будем таскать эти чертовы камни! Мы умрем рядом! Умрем сражаясь!

* * *

— Что ж, упражнений на сегодня достаточно, — довольно кивнул маэстро Терциани. — Теперь, когда у тебя окончательно перестало получаться что бы то ни было, ты наконец на верном пути.

Якш, подумав, кивнул.

Когда посреди ученичества внезапно все рушится, и нет ничего, не осталось ни одного верного жеста, ни одного звука из тех, что не вызывают сомнений, когда вокруг кружится первобытный хаос и начинаешь сомневаться не только в здравости рассудка, но и вовсе в собственном существовании…

Якш не раз проходил это состояние как ученик, да и обучать других ему случалось. Истинное мастерство всегда перешагивает этот порог, тот, с кем этого не случилось, не мастер, а жалкий ремесленник. Он может притворяться мастером, творить вещи, страшно похожие на настоящие, но подлинной сути мастерства он так и не постигнет. И все, вышедшее из-под его рук, будет лишено души.

— Отложи скрипку, — велел маэстро Терциани. — Пусть она от тебя отдохнет. А пока… займемся другим наставлением. Что ты знаешь о способах закалки оружейной стали?

— Что? — потрясение откликнулся Якш.

Ему показалось, что он ослышался. Мастер ведь знает, что он гном. Мастеру даже известно, кто он такой. Не будешь же от учителя секреты держать. Грех это — от учителя душу на замок запирать. Да и не выучишься ничему этак-то. Виданное ли это дело — незнамо кого делу учить? С таким чудом разве что Творец Мира справится, да и то как сказать, он, конечно, всемогущий, кто спорит, вот только, когда он мир творил, он небось сначала как следует изучил, из чего именно он его творить-то станет, вон у него как все хорошо вышло, камушек к камушку, не придерешься, а так вот из неведомо кого мастера сотворить, так просто не бывает, знаете ли. Не может такого быть. А теперь тот самый мастер, который все-все о нем знает, вдруг собирается наставлять его в способах закалки оружейной стали? Его? Гнома? Или он попросту шутит?

— Что ты знаешь о способах закалки оружейной стали? — терпеливо повторил мастер.

— Немного, — нервно хихикнул Якш. — Но куда больше вас, наставник, уж вы простите.

— Я и не сомневаюсь, что больше, — кивнул маэстро Терциани. — Давай возьмем для начала какую-нибудь одну небольшую тему, к примеру, способ закалки лезвия средней гномской боевой секиры.

— Тема не такая уж маленькая, — возразил Якш.

— Допустим, у тебя не так уж много времени, и ты должен изложить ее своему коллеге, допустим, он тоже гном, но с оружием дела не имел.

Якш хотел возразить, что таких гномов можно по пальцам перечесть, но внезапно его отвлек резкий стук пустой кружки из-под только что выпитого подгорного пива. Звук был настолько «не отсюда», что Якш вздрогнул и поднял глаза на мастера.

Перед ним сидел гном!

Сидел, нетерпеливо вертя в пальцах незримую кружку, требовательно глядя на коллегу, ожидая… ну да, консультации, конечно!

— Так и будем молчать? — потрясающим гномьим голосом осведомился незнакомец. — У меня дел полно! Давай самую суть и покороче!

Якш вздрогнул еще раз и быстренько изложил суть. А кружка все вертелась, вертелась, пустая кружка из-под доброго гномского пива, незримая кружка, несуществующая…

Якш выдавил последнюю фразу и тяжело потряс головой. Кружка перестала вертеться — гном исчез. Перед ним по-прежнему сидел маэстро Терциани.

— Неплохой рассказ, — промолвил мастер. — Так. А теперь попробуй изложить все то же самое человеку.

— Какому? — все еще ошарашенно пролепетал Якш.

— Отличный вопрос! — воскликнул маэстро Терциани.

— А… что это было? — пробормотал Якш. — То, что вы сейчас сделали… это… магия?

— Что ты имеешь в виду? — лукаво сощурился маэстро Терциани.

— Ну… вы… как бы это сказать… стали гномом, так, что ли? — Якш не знал, как составить такой вопрос, спросил, как сумел.

«Как вы умудрились превратиться в гнома, маэстро?!!»

— Ах, это… это то, чему я собираюсь тебя учить.

— Как быть гномом? — потрясенно поинтересовался Якш.

Маэстро Терциани откровенно расхохотался.

— Ну нет уж! — все еще смеясь, воскликнул он. — С этим ты и без меня справишься. Обязан справиться. Боюсь, у тебя просто нет другого выхода. А я… Я собираюсь обучить тебя, как становиться кем угодно. И это не магия, потому что на самом деле ты все равно останешься собой, а вот прочим будет казаться, что они встретили кого-то совсем другого. Гнома я выбрал просто для примера. Итак, я сейчас стану представлять для тебя разных людей, а ты быстренько поведаешь им о способах закалки средней гномской боевой секиры. Да так, чтоб они поняли. Разумеется, они поймут не все и не сразу. Разумеется, они станут задавать тебе вопросы. Вот и отвечай. А сам приглядывайся, что именно я делаю, может, и сам сообразишь, как мне это удается. Начали!

Учитель мигом вскочил с места и тотчас превратился в нагловатого плута трактирщика.

— Чего изволите, господин? Выпить, закусить, переночевать — все в лучшем виде!

— А как насчет способов закалки средней гномской боевой… — начал Якш, чувствуя себя полным и окончательным болваном.

— О, господин желает прочитать лекцию? — даже недослушав его лепет, восхитился трактирщик. — Можно устроить! Тридцать процентов со сбора мои, пиво всем присутствующим за счет заведения!

— Тридцать?! — возмутился Якш. — На какой большой дороге ты воспитывался? За обычное посредничество драть такие деньги?

— Такую лекцию организовать непросто, — решительно отозвался трактирщик. — Тридцать — исключительно из уважения к вам, господин, себе в убыток поступаю, не то я все пятьдесят бы потребовал.

— Это еще почему?

— Публика под такое дело нужна непростая, — пояснил трактирщик. — Где я вам под такое дело столько кузнецов и оружейников наскребу? Остальных придется пивом заманивать. Ну а те, кто за пивом придет, пивом и займутся. Так что я еще и внакладе останусь. Да и что такого особенно нового можно сказать обо всей этой вашей закалке? О ней, небось, давным-давно все известно…

— Все? — возмутился Якш. — Неужели все? А вот, например…

— И слушать не хочу! — отмахнулся трактирщик. — Мне в моем деле это без надобности!

— А если просто ради интереса послушать?

— Ну… а сколько я получу за то, что стану вас слушать? — алчно поинтересовался трактирщик. — Я трачу время, оно должно быть соответствующим образом ком-пен-си-ро-ва-но…

Последнюю фразу он произнес со вкусом, словно пробовал ее, как какое-то свое изысканное блюдо.

— Вот-вот, — кивнул он, — именно что «соответствующим образом ком-пен-си-ро-ва-но».

— Хорошо, — кивнул Якш. — Будет тебе ком-пен-са-ци-я. — Он не удержался от желания немного поддразнить этого типа. — Так сколько ты хочешь?

— Немного, — откликнулся трактирщик. — Сущую малость для такого благородного господина, как вы!

И назвал такую сумму, которую Якш и в бытность свою подгорным владыкой счел бы чрезмерной.

— Обалдел?! — возмутился Якш. — А луну с неба? Ты в своем трактире и за год столько не заработаешь!

— Ну вы же спросили, сколько я хочу, — ухмыльнулся трактирщик. — Сколько хочу, а не сколько рассчитываю получить или за какую сумму я соглашусь. Это разные вещи.

— Ну а за какую сумму ты согласишься?

И вновь трактирщик назвал несуразно большую сумму. И вновь Якш возмущенно отказался, называя разными нехорошими словами грабителя трактирщика и всю его, несомненно, разбойную родню.

Торговались долго. Наконец ударили по рукам.

И трактирщик исчез. Рядом с Якшем стоял его учитель маэстро Терциани. Стоял и смеялся.

— Одно удовольствие — наблюдать, как ты торгуешься, — со смехом поведал он.

А Якш с досадой хлопнул себя по лбу. Ему ведь не торговаться надо было, а рассказать.

— Попробуем еще, — улыбнулся мастер. — Например, так!

На Якша смотрела очаровательная трактирная служаночка.

Нет, маэстро Терциани не перевоплотился, конечно, в разбитную девицу, но при взгляде на него почему-то виделась именно она.

— Ну, расскажи мне что-нибудь, — хихикнула она, поводя плечиком.

Якш все еще хватал ртом воздух, перемена была слишком разительной… и это при том, что никакой перемены на самом деле не было.

— Какой ты скромник! — хихикнула девица. — Ну расскажи что-нибудь, я же знаю, тебе самому до смерти этого хочется!

— Собственно я… о способах закалки… — выдавил из себя Якш.

Страшно не хотелось провалить еще и это задание мастера. Лучше уж выглядеть идиотом. Ничего, ученику вполне простительно.

— Как интересно! — восхищалась девица почти после каждого слова. — Никогда о таковском не слышала!

Если б она только восхищалась! Она еще и спрашивала.

Перебиваемый то и дело бестолковыми вопросами, Якш кое-как изложил суть дела и чуть не упал от невинного вопроса:

— А почему это ты, мужчина, да еще такой красавчик, женскую работу справляешь?

— Женскую? — изумился Якш.

— Ну да, ведь варить супы — женское дело, разве нет?

— Супы? — чуть не заплакал Якш.

— А разве ты не про супы толкуешь? — невинно удивилась красавица.

— Берем кусок железа, — сжав зубы, проговорил Якш. — Что такое железо, знаешь?

— Знаю, — порадовала его красавица. — Из него сковородка сделана!

— Ну вот, берем, значит, кусок сковородки…

— И несем в починку, — кивнула понятливая.

Якш застонал.

— Не в починку? — участливо переспросила красавица. — И то правильно. На свалку ее! Лучше уж новую купить.

— Мастер! — простонал Якш. — Ну как такой дуре что-то поведать?! Она же ду-у-ура! Просто ду-у-ура, и все тут!

— Да очень просто, — улыбнулся маэстро Терциани. — Достаточно перевоплотиться в еще одну такую же.

Он сделал шаг в сторону и обернулся к месту, на котором только что стоял.

— Какая у тебя чудная кофточка, — промолвила еще одна служаночка. — Сколько отдала? Да что ты! Неужели по пять? Я на углу, в лавке, по три видела! Точно такие же, лопни мои глаза, если вру! Да нет, не маленькие! И не большие! Кстати, ты слышала, эта дура Молли уговорила своего мужа купить ей кафтанчик на лисьем меху, представляешь? Купила, а он на нее не лезет! Так она его ножницами! Ножницами! Вот дура, да? А что учудил недавно мой муженек… представляешь, у него недавно увлечение образовалось! Да нет, не женщиной, он теперь разные железяки в дом приносит и ковыряется с ними…

Якш только головой покачал, до того нелепо звучало в устах этой дурочки изложение основ кузнечного дела и прочее, но придраться ни к чему не смог, маэстро Терциани изложил тему с легкостью и так просто, что даже до дурочки с куриными мозгами должно было дойти. Ну если и не полностью, то хоть частично.

— Мастер… а… эта наука… зачем это? — спросил Якш, когда вторая служаночка растаяла как дым от единого поворота головы маэстро Терциани, а вслед за ней исчезла и тень первой.

— Искусство барда — это не только музыка, не только пение, — ответил маэстро Терциани. — Бард общается со всеми, со всем миром. Для него все равны: мудрец и дурак, простолюдин и вельможа, для каждого у него должно быть свое слово, так, чтоб тебя не только слушали, но еще и поняли.

— Здорово, — искренне выдохнул Якш. — А у меня так получится?

— Будем пробовать, — пожал плечами маэстро. — Кое-какие успехи у тебя есть. Кружку в руках «гнома» ты все-таки заметил, и правильно. Это и была та самая точка, вокруг которой я создавал все остальное. Кружка с пивом — как бы атрибут любого гнома. Немножко слишком нарочито, но мне и хотелось, чтоб ты заметил. Зато с девушкой и трактирщиком ты не уловил ничего. Быть может, потому, что люди тебе знакомы хуже гномов? Впрочем, это только начало. Посмотрим, что будет дальше.

* * *

— Я люблю тебя! — выдохнул Фицджеральд.

«Прости, Джеральд, король Олбарийский, тот, кого я всю жизнь считал своим настоящим отцом. Прости. Я не оправдал возложенных на меня надежд. Прозевал заговор. Так глупо попался… а теперь еще и вот… в любви признаюсь. Только о себе и думаю».

— Я люблю тебя, — повторил он удивленно.

Так долго знать о своей любви… и не признаваться в ней даже себе самому. Не сметь. Даже в мыслях не держать, а теперь…

Вокруг страшно хлюпала вода, сочившаяся из множества отверстий, а он глядел на любимую, лаская ее взглядом, и был упоительно счастлив, словно эти волшебные слова отменили все то страшное, что с ними уже случилось, и теперь все-все будет сказочно хорошо.

«Я люблю тебя!»

— Мы не будем таскать камни, — высвобождаясь из его объятий, улыбнулась гномка.

— Не будем? — переспросил Фицджеральд. — Но почему?

— Потому что ты любишь меня, — просто ответила она. — Вот поэтому и не будем.

— Но…

— Бери молот, Фицджеральд! Бери молот, сын своего отца! — яростно выдохнула гномка, и был в ее словах могучий призыв, обычно лишь мужчине свойственный, но оттого стократ сильней звучащий в устах женщины.

«Что?!! — яркой молнией вспыхнула ярость. — Сын своего отца?! Да как ты смеешь?!! За что?!!»

— Ты ненавидишь гномов?! — с мрачновато-безумной радостью спросила владыка. — Ты плохо нас знаешь! А знал бы лучше — ненавидел бы больше! Нас есть за что ненавидеть, Тэд Фицджеральд, сын своего отца, последний цверг этого острова! Знал бы ты… как я ненавижу гномов! Бери молот, Тэд Фицджеральд. Мы не умрем здесь. Мы пробьемся.

— Пробьемся? Как?!

— Неважно! — яростно ответила она. — Пробьемся! Потому что и я люблю тебя.

Какой-то камень с шумом обрушился в образовавшуюся под стеной лужу.

— Смотри, вот они все — видишь? — хрипло прошептала гномка. Ее палец обвел громаду нависающего камня. В неровном свете факелов каменные выступы казались чудовищно ухмыляющимися ликами, пляшущими и подмигивающими харями каких-то уродцев.

— Вот они, — повторила гномка. — Гномы, которые заманили нас сюда. Гномы, которые мечтают нас погубить. Гномы, которых ты ненавидишь. Гадкие сволочные дураки. Грязь этого мира.

Фицджеральд потряс головой.

— А своего отца видишь? Того, мерзкого насильника? Смотри, вот же он!

Фицджеральд смотрел, но не видел гномов. Не мог видеть. Не получалось. Потому что не гномы то были. Это жуткое подгорное чудовище без имени и тени разворачивало свои извивающиеся кольца, и тысячи его пастей силились пожрать свет.

То самое подгорное чудовище, выгнавшее гномов из их Петрии. Чудовище, выгонявшее их раз за разом. Чудовище, заставлявшее их биться с людьми, с эльфами, друг с другом. Чудовище, делавшее их мерзкими насильниками, предателями и убийцами. Эту страшную тварь Фицджеральд ненавидел сильней всего. Просто он никогда не понимал, что это она во всем виновата. Эх, был бы у него лук…

Лука не было.

Он и сам не заметил, как тяжелый подгорный молот лег в его руку. Лег так удобно и надежно, словно и впрямь для него был создан.

— Разом! — выдохнула владыка, и точно такой же молот легко, словно перышко, взлетел в ее руке.

И каменная громада дрогнула.

— Правей, — скомандовала гномка, и под ноги брызнуло каменное крошево.

— Теперь левей! — рявкнула она, как заправский десятник, и по камню пробежали длинные трещины.

— Ну же! — И новые осколки летят во все стороны.

— И еще раз! — Не так уж он прочен, этот проклятый камень.

— Осторожно! — И целая каменная глыба упала на свои каменные колени, моля о пощаде.

— Отлично! Еще давай! — Пощады не было.

— Они не только дураки! — вовсю орудуя молотом, шептала гномка. — Они еще и сквалыги! Жадины несчастные! Кусочники скудоумные! Они ведь эти самые молоты бросили, потому что боевых секир для приманки пожалели! Оставь они с десяток секир вместо этих молотов — тут нам и конец!

— Гуннхильд!

— Да!

Еще одна каменная глыба.

— Тэд!

— Да!

Еще.

Они рубили камень, ломали камень, шли сквозь камень, и камень обрушивался за их спинами.

Казалось, двое не могут одолеть отвердевшие века. Всего лишь двое, один из которых человек, с подгорным трудом и вовсе не знакомый, а другая всего лишь слабая женщина. Что они смогут?

А ничего. Захлебнутся быстро прибывающей водой, если раньше не умрут от ужаса и отчаяния.

Именно так и рассудили господа заговорщики, мудрые старейшины и опытные наставники.

И просчитались.

Когда двое идут в броне любви и ярости, они сметают любые стены, и никакие подгорные крепости не устоят перед их слитным порывом. Особенно если этот поход направляет знающая воля. Это седобородым старейшинам кажется, что гномки и вовсе не сведущи в горном деле. Мужское это дело вовсе, а не женское, ни в какую не женское. Так-то вот.

Два молота яростно ломали камень.

Не наверх, к свету — туда и в самом деле не пробиться. Не вниз, к смерти — любви смерть без надобности. А вбок. Туда, где в отлично обустроенном тоннеле их не ждут предатели и заговорщики. Совсем не ждут. Где им пробиться, этим неумехам!

Опытнейшие подгорные мастера, конечно, услышали два яростных молота, с грохотом надвигающихся на них, сметающих со своего пути незыблемый камень, словно ветер шелковую занавесь, превращая монолитом застывшие века в жалкое каменное крошево. Не могли не услышать. Такое и человек бы понял. Такое и мертвого бы разбудило.

Они ждали их, облачась в новые, недавно откованные доспехи, любуясь восхитительным оружием, мечтая, как оно обрушится на головы негодяев, посмевших встать у них на пути, как грянет древний победительный клич цвергов — и тогда никто не устоит перед ними! Ни сейчас, ни потом.

— Олбария будет повержена!

— Петрия восторжествует!

— Воссияет!

— Да!

— Омоем секиры в крови врага и предательницы! — напыщенно молвил предводитель заговора… и тут стена рухнула!

Да так, что он едва отскочить успел.

В образовавшийся пролом шагнули двое.

Они были похожи на что угодно, только не на людей или гномов. Вот если бы подземные Боги вдруг облеклись плотью…

А вослед за ними вошла вода. Она растеклась по подземному залу, и гномам внезапно сделалось мокро. Они смотрели на неведомые существа, свершившие невозможное, неведомые существа, стоящие перед ними с молотами в руках, и им было страшно.

Грозное подгорное оружие само выпало из внезапно ослабевших рук. А потом ослабевшие ноги не сдержали грузные тела несбывшихся цвергов, и гномы-заговорщики как один повалились на колени. В холодную мокрую воду.

— Встать! — страшным свистящим шепотом прошипела гномка. — Вы недостойны стоять перед нами на коленях!

Она бросила испепеляющий взгляд на ближайшего старейшину. Тот судорожно попытался выполнить приказ — вскочить. Ноги его не сдержали, и он вновь повалился на колени. Опять попытался вскочить — и рухнул, зарыдав от бессилия, плюхнулся в воду, подняв кучу брызг.

— Мразь, — страшно выдохнула владыка. — Какая же вы мразь… Все разрушить, уничтожить, втоптать в грязь ради своих личных амбиций. Чужие судьбы, чужие жизни — все! Никому не дать жизни, солнца, счастья… все растоптать, сожрать!

Старейшины безмолвствовали, мелко трясясь от ужаса. Подгорные доспехи мелодично звенели в такт их дрожи.

— Где Пихельсдорф?! — рявкнула владыка, обводя яростным взглядом дрожащих гномов.

— Он не пошел с нами… больным сказался, — ответствовал бледный от ужаса голос.

— Утнершенкель?!

— Ногу подвернул…

— Провокаторы! Сволочи! — яростно выплюнула гномка. — А вы… ш-ш-шарт!

В руках гномки сверкнул нож, и старейшины заскулили от ужаса.

— Стоять! — рявкнула гномка.

— Не двигаться! — эхом откликнулся Фицджеральд, вздымая боевой молот.

И ни одна подгорная секира не поднялась в ответ.

— Так вы у нас — непобедимый гномий шарт? — опасным голосом поинтересовалась владыка. — Нас двоих оказалось вполне достаточно для того, чтобы с вами справиться… вам не кажется, что у Олбарийского монарха несколько больше воинов?

Дрожащие гномы безмолвствовали.

— Жалкие трусы, — презрительно бросила владыка. — Я лишь надеюсь, что злоба и зависть не слишком иссушили ваш мозг, и вы сможете сделать правильный вывод из того, что с вами случилось. Бросили оружие, сняли доспехи и пошли вон!

Гномка шагнула к ближайшему старейшине, и он тут же торопливо принялся сдирать с себя подгорную броню, лепеча жалкие слова оправдания, пытаясь перевалить вину на кого-то другого. Кто-то жалобно взвизгнул, уронив себе на ногу секиру, кто-то причитал во весь голос, кто-то бурчал себе под нос, что он-де еще Джеральду и на все пожалуется… смех да и только!

Подгорная броня с плеском летела во все прибывающую воду, старейшины торопливо сдирали с себя все, что было связано с заговором, и бросались прочь, наверх, туда, где они как бы и ни при чем, где ничего скверного они не совершили, туда, где покой, дом, очаг, где они мирные, законопослушные олбарийские гномы, вот.

— А знаешь, все не так плохо, — негромко заметил Фицджеральд. — Заметь — спасаться они бегут не вниз, как побежали бы раньше, спасться они бегут наверх, и в этом мне видится проблеск надежды.

— А мне — нет, — вздохнула гномка. — Вверх они бегут, потому что внизу скоро все к чертям затопит.

Когда последний старейшина, скуля и спотыкаясь, скрылся из виду, владыка оглядела грудой сваленное оружие.

— Экая мерзость, право, — бросила она, подходя к Фицджеральду.

И вдруг бурно разрыдалась, прижавшись к его груди, сразу сделавшись маленькой и слабой, нуждающейся в утешении и защите.

«Это она-то?!»

Фицджеральд гладил по плечам эту нежную маленькую женщину, трепетно прижимавшуюся к нему, шептал ей какие-то ласковые слова, утешительные глупости и прочее, что полагается в таких случаях.

— Тэд…

— Ильда…

— Ильда?

— Да, любимая… я ведь могу называть тебя так?

— Ох, ты теперь все можешь!

Что только не приходится проделывать порой судьбе, чтоб двое идиотов наконец-то нашли друг друга.

— Пошли отсюда, а то утонем! — сказал он.

— Нет, — улыбаясь, покачала она головой. — Не утонем. С нами теперь ничего не случится.

— Тем более пошли, что нам здесь делать, раз мы даже утонуть не можем, — ответно улыбнулся Фицджеральд. — Да и дел полно.

— Этих мерзавцев судить? — вздохнула Гуннхильд.

— Вот еще! — ухмыльнулся Фицджеральд. — С тобой целоваться! А этих… пусть их все остальные судят.

* * *

Фицджеральд даже и подумать не мог, что его слова сбудутся с такой быстротой.

В первый момент ему показалось, что наверху идет самый настоящий бой. Яростный, стремительный и лишенный какого бы то ни было плана. Гномы и люди сражались друг с другом не на жизнь, а на смерть, только почему-то безоружные. Даже его собственные лучники орудовали кулаками.

«Спятили они, что ли? Против гномьих чугунных кулаков человечий кулак — что горошина супротив картофелины!»

Еще миг — и все стало ясно.

Нет. Не сражение шло наверху.

Суд. Здесь творился самый настоящий суд. Простой, незатейливый и при всем при том — истинно гномский, когда наказание осуществляется в момент вынесения приговора, потому как — а чего еще ждать-то? Ведь ясно же все? А раз ясно…

Кто из лучников проболтался гномам о том, куда отправились комендант с владыкой, еще предстоит выяснить, но факт налицо — тайной это не осталось. И гномы, в отличие от дисциплинированных олбарийских лучников, вовсе не собирались чего-то там дожидаться, выполнять какие-то там приказы, посылать каких-то там гонцов и совершать прочие человечьи глупости, вроде того, чтобы позволить тем, к кому они уже успели привязаться, героически погибнуть от рук подлых предателей. Ничего этого они делать не собирались. Они собирались пойти вниз и разнести там все вдребезги, если понадобится, но чтоб все было, как следует быть.

И только они собрались сходить вниз и подлым предателям плюх накидать, как те самые предатели наружу полезли. Их счастье, что безоружные, не то и допрашивать после было бы некого. А так гномы ухватили своих соплеменников за бороды. А что? Дело привычное. Ни один серьезный гномский «разговор» без этого дела не обходится. Может, для того они их и носят такие окладистые, чтоб, если что, цепляться сподручнее?

Первыми на заговорщиков, опередив молодежь, набросились те старики, что пытались сбежать в Петрию, те, перед кем захлопнулись раз и навсегда Петрийские Врата. Они так яростно накинулись на высыпавших из подземелья старейшин, что прочим гномам почти что ничего и не осталось. Разве что спасать несчастных заговорщиков из особо ретивых рук, а то ведь и до смертоубийства недалеко, негоже ведь, чтоб добрые олбарийские гномы пятнали себя бесчинным убийством. Подоспевшие лучники присоединились к молодежи в их нелегком труде распутывания чужих бород.

— Нас бы все равно освободили… — шепнула владыка, когда посрамленных «воителей» пинками спровадили отлеживаться после «доблестной битвы», а все остальные бурно радовались тому, что все так хорошо закончилось, и во весь голос славили мужество и отвагу Тэда Фицджеральда и Гуннхильд Эренхафт.

— Какое счастье, что этого не случилось! — в ответ выдохнул Фицджеральд. — Я бы так ничего и не сказал, и…

— Что? — спросила она.

— Мы бы так никогда и не узнали, что вместе мы непобедимы, — ответил он.

— Поцелуй меня, — шепнула она.

— При всех? — спросил комендант.

— Конечно, при всех. Пусть видят, — решительно ответила гномка.

— Пусть, — кивнул олбарийский лучник. — Пусть видят.

Общую благостную картину испортил невесть откуда вынырнувший старейшина Пихельсдорф.

Отвесив поклон столь низкий, что почти ткнулся лбом в землю, он обратился к господину коменданту:

— Благодарю тебя, мальчик мой!

Фицджеральд вздрогнул от такого обращения, но смолчал, вроде бы убивать сегодня уже никого не надо было.

— Благодарю тебя, мальчик мой, за то, что предотвратил все это! — продолжал стараться Пихельсдорф. — Какой позор был бы для всего гномского оружия и для священного боевого духа цвергов, если бы эти слабаки выбрались-таки в Олбарию и разбежались от первого же конного разъезда. Ты спас всех нас от позора, теперь я и в самом деле верю, что в тебе течет кровь гномов!

— Кровь гномов может потечь по твоему носу, если ты немедля не уберешься, цверг недобитый! — прорычал разгневанный комендант.

Старый мерзавец ухитрился выставить его чуть ли не своим сторонником! Он ведь действительно предотвратил «все это». Вместе с Гуннхильд. С Ильдой. Но вовсе не потому что… а потому… А, будь оно все неладно! Начни что-то доказывать, этот гад опять все по-своему вывернет. В хитрости ему не откажешь. Насобачился на своих гномских Больших Советах.

В самом деле, что ли, ему по носу съездить?

Нельзя. Я здесь представляю закон, а не беззаконие. А по закону этого засранца просто не за что бить.

Но так хочется.

Однако Фицджеральду не пришлось обагрить свои комендантские руки кровью Пихельсдорфа, это благое деяние совершили за него. Откуда ни возьмись выскочил вечный оппонент Пихельсдорфа — Унтершенкель.

— Ах ты, старая сволочь! — уставясь на Пихельсдорфа, орал Унтершенкель. — Я-то честно струсил и не пошел! А ты… ты…

И кровь гномов потекла по носу Пихельсдорфа.

Они вцепились друг другу в бороды и покатились по траве, нанося размашистые удары и награждая друг друга самыми ужасными гномскими ругательствами, среди которых самым грязным почиталось олбарийское слово «бездельник».

В гномском словаре оно попросту отсутствует, а когда гномам наконец разъяснили его значение, они решили, что это какая-то особо ужасная разновидность безумия, в которой к тому же сам безумец и виноват. Чем это для них стало, просто ругательством или, быть может, разновидностью проклятия, решить мудрено… но даже и не пробуйте назвать какого-нибудь гнома этим словом! Просто не пробуйте, и все. Ладно?

— Оба вы бездельники, — сказала Гуннхильд Эренхафт, владыка гномов. — Смотреть на вас противно.

А вокруг хохотали люди и гномы.

Разбитый нос Пихельсдорфа — славный венец мятежа! Хорошо, когда что-то, грозившее стать чем-то ужасным, заканчивается столь безобидным образом.

— Я знаю, что я сделаю, — наконец нашелся господин комендант. — Я назначаю — все слышат?! — старейшину Пихельсдорфа Главным Советником и Руководителем всех мятежей и заговоров! Думается, под его мудрым руководством они все закончатся столь же выдающимся образом, как сегодняшний!

Последние его слова заглушил могучий хохот. И гномы хохотали громче всех.

— Эй, а я?! — по старой, годами вбитой привычке тут же заорал взъерошенный Унтершенкель. — Почему главный — он?! Неспра… — и осекся, сообразив, что к чему, услышав наконец, какой стоит вокруг хохот.

— Я с радостью уступлю тебе этот пост, слышишь?! — яростно прошипел помятый Пихельсдорф.

А вокруг продолжали хохотать. И наверное, не только над двумя глупыми старыми спорщиками и склочниками. Просто потому, что всех наконец отпустило, просто потому, что страшного все-таки не случилось.

— Эй, советник, — прокричал кто-то из гномов, — меня вот жена тиранит, посоветуй, как мне супротив нее мятеж организовать?!

Пихельсдорф и Унтершенкель сидели на земле. Помятые, красные… и может быть, хоть в это с трудом верится, им все-таки было стыдно. Ну хоть немного.

А Гуннхильд с Тэдом целовались.

И все это видели.

* * *

— А как дело-то вышло, не поверишь! — рассказывал гном-пасечник коменданту Петрийского острова Тэду Фицджеральду во время очередной партии в шашки.

— Ну-ну, — подзадорил его комендант, так и не выяснивший, кто из подчиненных и с какой-такой стати проболтался гномам.

— Когда вы это, значит, геройски погибать отправились, никому толком про то не сказавши, очень твои люди переживать стали, — начал старик. — Они-то знают, да что толку, когда у них твой приказ? Вот, значит, переживают они, переживают, что делать, не ведают, а потом один из них своей подружке-гномке с расстройства возьми да и проговорись.

— Кто? — быстро спросил Фицджеральд.

— Кто-то! — самодовольно ухмыльнулся гном.

— Все равно докопаюсь! — пригрозил Фицджеральд.

— Бог в помощь, как у вас говорят! — продолжал ухмыляться гном. — Лопату тебе дать?

— Лопату?

— Или ты голыми руками докапываться станешь? Много не наработаешь, лучше возьми лопату, мой тебе совет, а теперь слушай, что дальше было.

— Вот еще! Пока ты мне не скажешь, кто проболтался…

— Ну конечно, не скажу…

Гнусный старикан не только хихикает, он еще и язык высунул, обормот!

— Я даже не знаю, что с тобой сделаю! — попробовал пригрозить комендант.

Бесполезно. Гном только усмехнулся.

— Зато я знаю, — сказал он. — Ты мне проиграешь. Причем скоро. А пока слушай… так вот, проболтался твой несчастный лучник от расстройства великого и говорит, просто не ведаю, мол, как жить дальше, погибнет мой замечательный комендант, и некому будет мне всякие глупости приказывать! А гномка ему в ответ, бросай, мол, все дела да беги своего коменданта и нашу владыку спасать! А он говорит, не могу, родная, у меня приказ! А она ему, что ж, очень хорошо, а вот у меня нет никакого приказа! Он, глупый, сперва огорчился, когда сообразил, что проболтался, а потом обрадовался и говорит, вот и хорошо, что у тебя нет никакого приказа, у тебя и у других гномов! Ну а она, само собой, ждать невесть чего не стала, мигом побежала, собрала Невест, а те — остальных гномов. Вот так оно и случилось, Тэд Фицджеральд…

— И все-таки ты мне скажешь, — упрямо буркнул Фицджеральд.

— Ну разумеется, скажу, — сжалился старый гном.

И сказал:

— Ты проиграл, Фицджеральд.

Последняя шашка покинула поле.

— Еще одну партию? — любезно предложил гном. — Кстати, недавно я сконструировал новый улей, так ты представляешь…

* * *

Для создания авторского шедевра на звание мастера гильдии бардов Якш избрал труднейшую для себя тему: «Юная девица, оставленная неверным возлюбленным, жалобно вздыхает при свете луны».

Конечно, если вы юная прелестница с огромными глазищами, роскошной копной волос и прочим, что ко всему этому полагается и прилагается, такая роль подойдет вам без труда. А если у вас ко всему этому еще и великолепный голос, недюжинный музыкальный талант и волшебные пальцы, небрежно порхающие по струнам лютни, вы просто обречены на успех в амплуа «брошенная красавица».

Иное дело, если вы — бородатый гном, здоровенный крепыш, с грубоватыми, вовсе не девичьими чертами лица и руками, больше привычными к молоту.

А из инструментов — скрипка. Скрипка — не лютня, что так изящно обрамляет любую страстную исповедь, тончайшим шелком облекает печаль, придавая ей самые соблазнительные формы и контуры. Такова тайная магия лютни: полуобнаженная тоска, искусно задрапированная грусть могут показаться куда более соблазнительными, чем откровенно раздетая радость или не нуждающееся в украшениях счастье.

Нет, скрипка не такова! Не такова скрипка, всюду себя ставящая на первое место. Нет, она не станет обрамлять исповедь, она сама станет ею, ведь так куда интереснее! Она сама превратится в печаль — и облекай ее в таком разе во что хочешь, это уже твои проблемы, несчастный. Смотри только, от излишней старательности в струнах бородой не запутайся!

А может, и впрямь свалять комедийный номер? Взять, да и нарочно запутаться. Именно что — бородой, именно что — в струнах. Глупый неповоротливый увалень-гном пытается изображать сентиментально страдающую дурочку. Мозгов у него, видать, не больше, чем у означенной красотки, зато старательности и упрямства… Ага! И скрипку взять на манер лютни…

«Посмей только! Извращенец…»

Так. Хоть какая-то ясность. Их Милость не согласны. Они не желают. И даже снизошли до того, чтоб возразить. А если их, не дай бог, прогневить — «поехавшие» прямо на концерте струны — минимальная из возможных неприятностей.

«Вот-вот!»

Звучит… очень многообещающе. Лучше даже не пробовать. Правда, лучше.

Да и вообще это трусливый выход из положения. Невелик труд сыграть гнома, если ты и без того от природы гном. Ладно. Решил играть девицу — значит, буду. И никаких отступлений от канона. А голос… ну что ж, значит, надо заставить всех-всех поверить, что и с такими голосами девицы случаются. Важно ведь, что прозвучит в этом голосе.

Якш пел нарочито грубо. Хрипло и с подвываниями. Обычная селянка в самых простых и порой грубоватых выражениях раскрывала свои нехитрые мысли, свои печали и горести. Красавчик кавалер, о котором она мечтала всю жизнь, появился лишь однажды, а потом исчез и даже до утра не остался. Надрать бы ему, засранцу, задницу, чтоб не врал честным девушкам про всякие глупости.

А вместе с безыскусными словами и хриплым надтреснутым голосом звучала скрипка, которая рассказывала о том же самом, о тех же печалях и горестях нежным и страстным голосом.

И если устами Якша говорило девичье горе, то скрипка под его пальцами выдыхала ее чистую и нежную душу, и ни один подгорный бриллиант не мог быть краше!

Якш до того вошел в образ, что слезы потекли по щекам, а где-то в глубине его сути старый сердитый гном грозно рявкнул:

«Как это меня, такую хорошенькую, нежную и всю из себя прекрасную, всякие там мерзавцы бросают? Вот ужо попадутся они мне между молотом и наковальней!»

Когда Якш замолк, привычных хлопков одобрения не последовало. Несокрушимым горным массивом в зале стояла оглушительная тишина. Тишина такая, что хотелось просто закрыть глаза и здесь же, на месте, умереть. Молчали все. И рядовые барды, пришедшие послушать будущего коллегу, и почтенные члены совета гильдии бардов, от чьего слова, собственно, и зависело, станет ли ученик мастером или ему еще поучиться следует?

Молчание. До звона в ушах.

Молчание. До дрожи в коленях.

Молчание.

Зачем я здесь? На что надеюсь? Да разве я гожусь для этого? С самого начала все не так. Задумано не то, сделано не так… С самого начала. И ничего уже не поправить. Ничего не вышло. Ничего…

Молчание.

И тут старшина гильдии бардов потрясенно выдохнул и хриплым голосом, так не похожим на его отлично поставленный баритон, вымолвил:

— Высший балл!

Впрочем, аплодисменты все равно не последовали. Барды не решились осквернить тишину, за которой, словно за тонкой шелковой занавесью, продолжала петь свою печальную песню «брошенная красавица», и ее душа пела вместе с ней.

Аплодисменты случились уже после того, как Якш раскланялся и соскочил с возвышения. Они обрушились как внезапный ливень и совершенно ошеломили его.

Он даже не вздрогнул, когда на колени перед ним упал некий юноша и с краской смущения на щеках объявил:

— Твой неверный возлюбленный умоляет о прощении!

«Как велика, оказывается, сила искусства! — мельком подумал Якш. — А ведь этот человек — мой коллега. Как бы ему намекнуть эдак потактичнее, что он заблуждается, бедолага. Я ведь уже вышел из образа юной прелестницы, а этот несчастный так ничего и не заметил. Или это ученик? Не владеть искусством перевоплощения — такое с бардами случается, но вот не знать его совершенно, не угадать один из основных канонов? Пожалуй, все же ученик. Из начинающих. Совсем, как я когда-то. И кого это я ему напомнил? Неужто так здорово вышло, что он даже узнал во мне какую-то свою мимолетную любовь? Надо бы побыстрей развеять эти его фантазии!»

— Прощу, если хлопнешь со мной пива, приятель! — самым что ни на есть «гномским» голосом сказал Якш.

«Ты хоть посмотри на меня внимательно, балбес ты эдакий!»

На глаза коленопреклоненного барда набежали слезы, и вот теперь Якш таки вздрогнул, потому что узнал незнакомца. Точней говоря, незнакомку.

«Точней говоря, какая же она незнакомка! Да мы же с ней… Да я ее… Да она меня… Нет, это я себе должен посоветовать быть внимательней!»

— А я и не знала, что ты из наших, — тихо сказала она. — Прости…

— Ни за что! — мигом нашелся Якш. — И пива ты не получишь, нахалка! Вместо этого ты немедля проводишь меня к ближайшему забору, каковой только можно здесь отыскать!

— К… забору? — ошарашенно пролепетала девушка.

— Но ведь именно так и началось наше знакомство, — авторитетным тоном пожилого профессора напомнил Якш. — Неплохо бы продолжить!

— Там еще и вино было, — с несмелым лукавством напомнила девушка. — Летнее.

— Вино — потом. Сначала — ты, — шепнул Якш, и в ее глазах вспыхнули переливчатые искры.

Якш взял ее за руку так осторожно, словно собирался играть на некоей невидимой скрипке, на струнах вод или потоках ветра, нежнейшими полутонами рассказывать миру о том чуде, которое с ним все-таки случилось.

Ведь даже то, что они встретились, чудо. Он и не надеялся, что так случится. Отыскать в безбрежном верхнем мире именно ту… ту самую…

А кроме того… это ведь настоящее, подлинное и несомненное чудо — любить женщину, которая идет с тобой по одной и той же дороге, которая, как и ты, замирая от восторга, силится угадать, что же там есть, за тем поворотом дороги…

Теперь он точно знал, что летним вином дело не ограничится. Будет еще и осеннее, а за ним зимнее и весеннее и так далее, ибо круговорот этот бесконечен, и даже смерть не в силах положить ему пределы. Она всего лишь смерть, не более, а дорога нигде не кончается, и всегда есть что-то там… там, за тем поворотом…

* * *

— Милая… — шепнул он. — Открой мне одну тайну…

— Только одну? — игриво откликнулась она. — И ты на этом остановишься?

— Разумеется, нет, — ухмыльнулся он. — Разве ты еще не поняла? Я ужасно жадный. И я хочу все твои тайны, все-все… но сначала… пожалуйста… одну… эту…

— Какую, любимый?

— Зовут-то тебя как, камнепад мне на голову?! Или как тут, наверху, выражаются, разрази меня гром! — шепнул Якш.

— Наверху? — удивленно шепнула она, целуя его. — Что значит — «наверху»?

— Значит то, что ты связалась с гномом, — откликнулся он.

— С гномом? — Она вновь поцеловала его.

— С гномом. Так ты ответишь или я должен зацеловать тебя до смерти?! Гномы знаешь, какие грозные?!

— Знаю, я и правда тогда чуть не умерла. Правда, не от поцелуев, а от того, что за ними последовало. Нужно сказать, весьма скоро последовало. Бедная девушка и вздохнуть не успела, как оказалась одной ногой в раю и даже пение ангелов услышала.

— Ну так сейчас опять услышишь. Отвечай, пока не поздно!

— Катрин меня зовут, грозный сэр гном. Ты, кстати, тоже не представился. Секретность соблюдал?

— Да нет, — усмехнулся Якш, ловя ее губы. — Ангелы на язык наступили.

— Тогда назовись скорей, а то они опять приближаются, я же чувствую!

* * *

— Не понимаю, как ты можешь любить женщину, которая у тебя кошелек украла! — скидывая с плеч одеяло, чтобы дотянуться до чаши с вином, поинтересовалась Катрин.

— Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя изумительные бедра и потрясающая талия? — ответствовал Якш, продолжая ласкать вышеназванные прелести.

— Какие банальности! — притворно нахмурясь, фыркнула девушка. — Твой учитель со стыда бы сгорел! Трудно было, что ли, подобрать какую-нибудь симпатичную метафору? И вообще — не уходи от ответа!

— Почему это «не уходи»? Обсуждать твою задницу мне кажется гораздо более интересным делом, чем отвечать на вопросы.

— Даже если их задаю я? Ой… прекрати, так же невозможно разговаривать!

— Даже если их задаешь ты, а созерцать твою задницу — еще интереснее, — и Якш решительным движением стянул с девушки одеяло.

— Ай! Отдай!

— Не отдам! Ты прекрасна — и, как все прекрасное, должна быть явлена миру! И скажи спасибо, что я не вставляю тебя в раму и не выставляю на всеобщее обозрение, словно картину!

— Спасибо! — сморщила носик Катрин.

— Всегда пожалуйста, любимая!

— И все-таки…

— Дался тебе этот кошелек!

— Дался! Ответь, пожалуйста, а то я всерьез подумаю, что у тебя нет никаких принципов.

— Так у меня их и правда нет. А кошелек… нравится тебе их воровать — воруй на здоровье, если это доставляет тебе удовольствие! Только у меня, ладно? А то остальные могут обидеться.

— Ты сумасшедший!

— Да! — горделиво подтвердил Якш. — Я такой! Вот как только на тебя гляну — тут же с ума схожу, представляешь?

— И все-таки я хочу тебе рассказать…

— Не рассказывай… не надо оправдываться. Я и так знаю, что ты не виновата. Вот просто знаю, и все.

— А я не оправдываться, я, может, пожаловаться хочу. Выслушай меня, ладно?

— А ты расскажи… так, как умеешь, — предложил Якш. — Ты спой.

— Балладу из всего этого сделать?! — хихикнула Катрин.

— Балладу, — кивнул Якш.

— А ты мне подпоешь? — попросила девушка.

— Обязательно, Кэти, — пообещал Якш.

— Ну хорошо. Это будет баллада «о коварном покровителе искусств, требующем любви в уплату за свое восхищение, его несчастной беззащитной жертве, лишенной бесчестным мерзавцем единственной лютни, что, как ты сам понимаешь, гораздо больше, нежели девичья честь, и благородном сметателе заборов, чьими деньгами была подкуплена служанка вышеозначенного покровителя, вынесшая несчастной Кэти ее многострадальную лютню, и снова о героическом сметателе заборов, коему девушка обязана спасением горячо любимого инструмента».

— Ну… он ей обязан куда большим, — очень серьезно сказал Якш.

— Вот как? Чем же это?

— Знаешь, тебе я могу рассказать все… — И пальцы Якша коснулись скрипки.

«Ну наконец-то все идет как надо!» — буркнула та. А девушка уже вылезла из-под одеяла и расчехляла лютню.

* * *

— Знаю я, что такое корабль, — пробурчал Якш. — Пыточное приспособление для устрашения особо опасных преступников. Те барды, которые ухитрялись его воспевать, наверняка смотрели на него с берега. Или созерцали витражи и прочие гобелены с его изображением. И воспевали они обычно паруса и волны. Я не слышал никого, кто воспевал бы морскую качку, а также то, что от нее с организмом приключается. И что такое паром — тоже знаю.

— Ты сам решил поехать, — напомнила Катрин. — Или ты не считаешь себя особо опасным преступником?

— Считаю, — ухмыльнулся Якш. — Просто я — неустрашимый особо опасный преступник. Поэтому мы и едем. И пусть все на свете паромы дрожат, заслышав наши шаги. А еще потому, что я очень хочу тебе своих показать. А им на скрипке поиграть.

— Похвастаться? — улыбнулась девушка.

— Похвастаться, — кивнул Якш. — Ты даже представить себе не можешь, как тщеславны бывшие владыки.

— Подумать только — с кем я связалась! — в шутливом ужасе Катрин заломила руки. — Ты хоть знаешь, сколько о тебе баллад сложено в верхнем мире, сэр владыка?

— Баллад о Подгорном Короле? — откликнулся Якш. — Знаю, конечно. Я их все выучил.

— Опять твое знаменитое гномское тщеславие?

— Да нет, просто охота пародии сделать. Ну, или хоть рассказать, как оно все на самом-то деле было. С точки зрения гнома. Да где же этот паром?

— А меня ты своим показать не хочешь? — спросила девушка.

— Все будет зависеть от твоего желания, моя королева, — церемонно поклонился Якш.

— Тогда я хочу… шикарную гномскую свадьбу! — блеснула глазами Катрин.

— Ну… собственно, за этим мы и едем… если честно, — лукаво улыбнулся Якш. — А все остальное — просто предлог.

— Позвольте вас побеспокоить, — прозвучал внезапно чей-то голос.

— Попробуйте, — без угрозы, но и без какой бы то ни было приветливости откликнулся Якш.

— Попробую, — без тени страха согласился незнакомец. — Работа у меня такая.

— Работа? — Голос Якша опасно качнулся, словно тяжелый боевой топор, выцеливающий новую жертву. — Какая еще работа?

— Потерянное возвращать, — бесцветным голосом сообщил незнакомец.

— Из того, что я потерял, мне ничего не хотелось бы вернуть. Ничего. Слышишь?!

— Слышу, — кивнул незнакомец. — Но, быть может, другим надоело хранить ваше личное имущество, владыка?

— Так я и думал, — вздохнул Якш. — Как же мне надоело всех вас убивать!

— Кто же убивает посланника? Это дурная политика, владыка! Мой господин о вас куда лучшего мнения, — усмехнулся незнакомец. — А уж убивать, даже не выслушав… это не про вас!

— Да знаю я заранее все, что вы мне скажете и что предложите — знаю, — поморщился Якш. — Власть, силу, господство… так ведь?

— Так, — кивнул незнакомец. — Власть. Силу. Господство. Все так. Вот только… однажды ведь был случай, когда вы добровольно взяли все это… власть, силу, господство… и отнесли тому, кому они были назначены.

— Что вы хотите этим сказать? — нахмурился Якш.

— Принц Джеральд привет вам передает. Благодарит за подаренную кольчугу.

— Так вы…

— А вы что подумали? — лукаво улыбнулся незнакомец.

— Глупость я подумал, — смущенно пробурчал Якш.

— Тех, о ком вы подумали, благодаря вам мы почти всех повыловили, — сообщил агент олбарийской тайной службы.

— Что ж, тогда я, кажется, знаю, что именно вы мне хотите вернуть, — улыбнулся Якш и открыто вернул в ножны незаметно вынутый кинжал.

Впрочем, агент и глазом не моргнул.

«Неужто заметил, как я его вытаскивал?»

«Старею», — подумал Якш.

А потом посмотрел на красавицу рядом с собой, и эта глупая мысль вылетела у него из головы. Разве можно постареть, когда рядом такая женщина?

— Что ж, я готов обрести утраченное, — сказал Якш. — Мне бы и самому об этом подумать! Вот же болван, однако! Как вы люди говорите: «задним умом крепок», да? Она у вас?

Агент вынул из-под широкого плаща обтянутый темным бархатом ларец и открыл его.

Корона гномских королей мерцала и переливалась всеми огнями мира.

— Боже, красота-то какая! — восхищенно прошептала Катрин.

— Да, — столь же тихо прошептал Якш. — Но чтобы понять это, мне потребовалось ее выбросить. А теперь ее необходимо передать. Потому что, видишь ли, чтобы понять, что это — красота, на нее нужно любоваться на расстоянии. А иначе… иначе она просто натирает лоб и напрочь оттаптывает уши! Ты не можешь видеть то, что у тебя на голове.

— Господи, — почти жалобно сказала девушка. — Я только сейчас поняла… ты же… носил ее… да? Она ведь… она твоя была?

— Ты представить себе не можешь, как она меня достала, — вздохнул Якш. — Но вот теперь, когда я к ней больше не прикован, я тоже могу вздохнуть от восхищения. Она действительно прекрасна. Просто я забыл об этом, пока носил ее. Слишком много к ней прилагалось такого, чего я и врагу бы не пожелал.

— Я… понимаю… — тихонько выдохнула она. — А можно мне…

Якш напрягся, ожидая, что она скажет «примерить» или, хуже того, «поносить немного», жалко ведь отказывать, так не хочется обижать любимую — а придется. Потому что эту корону должна надеть совсем другая. Неправильно будет, даже если он сам ее наденет, а дать примерить своей любимой женщине и вовсе немыслимо.

— …потрогать, — сказала любимая женщина и чуть приметно усмехнулась. — Не бойся, я ж не дура, — добавила она.

— Можно. Можно потрогать, — с облегчением выдохнул Якш. — Это не ты дура, это я — дурак. Полный. Уф-ф-ф…

— Паром, — сказал секретный агент. — Вам пора.

— Действительно, — кивнул Якш, возвращая корону обратно в ларец. — Пойдем, любимая.

* * *

— Надо же… я все еще жив… — с изумлением выдохнул Якш, спрыгивая на землю Петрийского острова.

— Кто бы мог подумать! — поддразнила его очаровательная спутница. — И вообще тебе должно быть стыдно. Нас и не качало вовсе, а ты всю дорогу ныл и жаловался.

— О, жестокосердная! — жалобно воскликнул Якш. — Как можешь ты говорить со мной столь безжалостным тоном?! Это вы, слабые женщины, ничего не боитесь. А нам, грозным воинам, часто бывает страшно. Ведь мир полон кошмаров, терзающих наши нежные, трепетные души. И ничего нет кошмарнее кораблей, лодок, паромов и корабельной качки, которая там происходит. Я почти уверен, что все это инструменты вашего дьявола. Две-три такие пытки — и душа погублена безвозвратно!

— Бедненький ты мой! — тут же подхватила девушка. — Какой же ты весь из себя грозный и трепетный! Обидели тебя несчастного злые корабли с паромами! Ну ничего, я тебя пожалею, приголублю…

— А корабли с паромами мы и на порог не пустим, пусть на улице ночуют, — подхватил Якш.

— Я знаю для них наказание куда страшнее, — сказала Кэти.

— Ну?

— Мы оставим их без сладкого! Вот!

— Какой кошмар! — содрогнувшись, прошептал Якш. — Это их точно проймет. Против такого ни один злодей не устоит!

И они расхохотались.

— Ух ты! — уже другим тоном сказал Якш.

— Что, любимый?

— Я вижу что-то очень интересное.

— Где?

— Там, — он показал рукой вдаль, где на морском берегу, прямо на песке стояло загадочное «непонятно что», а вокруг него суетился какой-то мальчишка. Рядом с ним стояла девочка, выше его, тоненькая, как тростинка, и с белыми длинными волосами.

— Они что-то нашли? — спросила Катрин, имея в виду детей. — Это море выбросило такую штуку?

— Не думаю, — сказал Якш. — Это механизм. Думаю, его собирали там, где он стоит. Даже отсюда видно, что он очень сложный. Я бы понял, если бы рядом находилось несколько моих взрослых сородичей. Но мальчишка… судя по возрасту, он еще и не ученик даже. А уж что рядом делает девочка из людей…

— В ваших загадочных механизмах я не разбираюсь, — улыбнулась девушка. — Тебе видней, что там такое и почему рядом с ним только этот мальчишка и находится, а вот что рядом делает девочка из людей, я тебе хоть сейчас скажу и не ошибусь, можешь быть уверен.

— Вот как?

— Да ты сам приглядись, как она стоит и как на него смотрит.

— Обыкновенно стоит, — не понял Якш.

— Мужики такие ненаблюдательные, — вздохнула девушка. — Даже барды. Что рядом с ним делает девочка из людей? Да то же, что я рядом с тобой, — замуж за него собирается!

— Сейчас? — оторопел Якш. — Они же еще…

— Дети, — закончила за него Катрин. — Можешь не сомневаться, девочка уже сейчас догадывается о том, что они когда-нибудь вырастут. И твердо решила, что она будет делать дальше. Мы, девочки из людей, такие — нравятся нам парни из гномов.

— Пойдем скорей, посмотрим, что это, — нетерпеливо проговорил Якш. — Я же никогда такой штуки еще не видел!

— Отойди, — хмуро бросил маленький гномик, не подымая головы. — Ты мне солнце загораживаешь.

Якш поспешно отшагнул в сторону и присел, разглядывая странный, никогда прежде не виданный механизм.

«Надо же было так опростоволоситься — загородить источник света тому, кто трудится! Словно ученик какой!» — с раскаянием подумал он.

— А что такое? Нам же разрешили?! — воскликнула девочка.

Гномик поднял голову и посмотрел на Якша.

— Добрый день, — вежливо сказал он.

— Добрый… — потрясенно ответил Якш, глядя на гномика.

Волосы мальчишки поддерживал тонкий стальной обруч! Стальной обруч — знак мастера! Знак взрослого! Мало того, волосы мальчишки поддерживал не просто стальной обруч — на нем было три насечки! Три! Обруч без насечек — мастер под руководством наставника, собственно говоря, — старший ученик. Одна насечка — полноправный мастер. Большинство на этом и останавливаются. Две насечки — мастер, имеющий право брать учеников. Наставник. Три — мастер, созидающий новое. Невиданное. Творец Вещей.

Якш поглядел на загадочный механизм. Что ж, это и в самом деле нечто невиданное. По крайней мере, ему такого видеть не доводилось.

— Нам же сказали, что можно, — продолжала настаивать девочка.

— Да кто ж вам запретить-то может? — покачал головой Якш. — Мастеру в его работе никто не мешай, это и закон, и обычай, и традиция. А что вы тут такое мастерите, если не секрет?

— Я решаю одну сложную проблему, — горделиво поведал гномик. — А Жаннет мне помогает, инструменты подает.

На его мастерском обруче сбоку болталось забавное кольцо, словно третье ухо, Якш удивился, всмотрелся и внезапно понял, что это — ну конечно же, набородник! Специальное кольцо, скрепляющее густую и длинную гномскую бороду, чтоб ее можно было перебросить через плечо или прикрепить к поясу, чтоб она работе не мешала.

«Мальчишке долго еще носить набородник на обруче, словно еще одно ухо, — подумалось Якшу, — но это куда лучше, чем отрастить бороду под набородник и не иметь мастерского обруча! Да еще такого. Три насечки, надо же! И это в таком возрасте. Сложную проблему он решает, видите ли!»

— А в чем проблема? — спросил Якш.

— А вот, посмотри…

И они склонились над хитроумным механизмом.

Якш мигом отметил обращение на «ты», столь странное в устах любого гнома, обращающегося к старшему. Невероятное обращение. Гномик говорил так, словно считал себя равным. А может… просто не обращал на это никакого внимания. В его обращении не было ни тени вызова.

«Что ж, Творец Вещей имеет право… В конце концов я теперь всего лишь рядовой гном, и у меня нет трех насечек. Или молодежь вся теперь такая?» — мелькнуло у Якша.

Впрочем, его гораздо больше интересовало то, чем занимался нахальный мальчишка.

А девочка тем временем разговорилась со спутницей Якша. И не о себе, конечно. Вот еще — о себе рассказывать!

— Он гений, — говорила она о маленьком гномике. — Он… просто гений… и все.

Спутница Якша поощрительно кивнула, и девочка, тряхнув белоснежными кудрями, продолжила:

— Сначала он сделал механическую мышь, — говорила девочка. — Но она была так похожа на настоящую, что ее по ошибке раздавили. Потом он сделал механическую птицу, и она летала. Она, правда, летала! Я, дура, не верила, что полетит. А он сказал, что полетит, и она полетела. Вот только она в море утонула. Жалко.

— Жалко, — согласно кивнула девушка.

— А потом он сделал механическую рыбу, и она уплыла. Эту не так жалко, ведь рыба же и должна плавать, правда? Жалко только, что мы не можем этого увидеть. А теперь… теперь он хочет сделать карусель. Но не простую, а такую, чтоб ее море вертело. Он говорит, что море очень сильное и может всех нас покатать, если догадаться, как его об этом попросить правильно.

— А ты что делаешь? — спросила Катрин.

— А все остальное, — ответила девочка. — Подаю ему инструменты, ношу ему еду, а то ведь, если ему не принести и не напомнить, так он и поесть забудет, мастера — они такие, хуже детей малых… А еще я зарисовываю все его работы, как они устроены и все такое.

— Зарисовываешь?

— Ну да. У меня отец — художник. Мы из Марлеции сюда приехали, — сказала девочка, а потом поднялась на цыпочки и шепнула своей слушательнице в самое ухо: — Когда я вырасту — замуж за него выйду! Он такой… он лучше всех!

— Это ты хорошо придумала! — ответно шепнула ей спутница Якша. — Что бы они без нас делали, верно? Им без нас нипочем нельзя. А нам — без них!

И она улыбнулась своей собеседнице самой что ни на есть заговорщической улыбкой. И подмигнула.

Меж тем «парни из гномов» настолько углубились в обсуждение каких-то своих, сугубо гномских вопросов, что ничего вокруг не замечали.

— Оригинальное решение! — говорил Якш. — Хочешь, значит, чтобы волна в обе стороны на тебя работала?

— А то, — отвечал гномик. — К нам она бежит или от нас, а силой пускай все равно поделится. В обе стороны, значит. Что ж она без толку туда-сюда ходит?

— Потрясающе придумано! — повторял Якш.

— Так ведь целый час думал, — пожал плечами гномик. — За час и не такое придумать можно.

— За час?! — поразился Якш. — Я бы за всю жизнь не придумал.

— Наверно, тебе наставник плохой попался, — посочувствовал гномик.

— Наверно, — вздохнул Якш. — А у тебя кто наставником?

— Жаннет, — ответил гномик. — Кто же еще?

— Жаннет? — еще больше поразился Якш. — Разве она в механизмах смыслит?

— Нет, — покачал головой гномик. — В механизмах, не смыслит. То есть не то чтобы совсем не смыслит, но…

— Так как же она может быть твоим наставником?

— А очень просто. Она как скажет: «А ну-ка подумай!», так мысли сами в голову и приходят. А все остальное я и сам могу, правда.

— Здорово, — честно сказал Якш.

— Наверное, — вздохнул гномик. — Мне б еще с этими двумя шестеренками разобраться… тут как следует подумать надо.

— Давай вдвоем подумаем, — предложил Якш.

И они вновь склонились над загадочным механизмом. И продолжали ничего вокруг не замечать.

В частности, они совершенно не обратили внимания на со всех ног бегущую к ним горстку старейшин. Гномы задыхались, пыхтели и топотали, их бороды развевались по ветру, словно корабельные флаги, а глаза вылезали из орбит.

«Девчонки из людей» обеспокоенно переглянулись и попробовали дозваться «парней из гномов», чтоб обратить их внимание на этот в высшей степени странный забег. Однако «парни из гномов» настолько углубились в творческий процесс, что действительность перестала иметь для них хоть какое-нибудь значение.

— А если развернуть привод вот под таким углом? — говорил Якш.

— И сколько он простоит? — саркастически вопрошал мальчишка.

Якш вздохнул.

— Действительно, недолго. А…

— Подожди, можно же не так развернуть, а вот так, — перебил его мальчишка. — Тогда смотри…

— И правда! — ахнул Якш. — Тогда остается только…

— Владыка!!! — возопили хором устрашающе бородатые старейшины и наставники и как один повалились ниц.

— Его нет, он куда-то вышел, — поморщился Якш, пытаясь аккуратно закрепить одну из шестеренок.

— Владыка!!! — вновь взвыл страдающий многоголосый хор. — Владыка, смилуйся, вернись к нам!

Якш вздрогнул, шестеренка выскочила у него из пальцев, и он рассерженно обернулся к оравшим.

— Наковальню вам на ногу или, как люди говорят, какого черта?! — возмутился он.

— Владыка! — вновь прорыдали несчастные. — Владыка, смилуйся!

— У вас что-то с мозгами, уважаемые старейшины, — ехидно промолвил Якш. — Или со зрением? Где вы тут владыку увидели?

— Вернись, смилуйся! — стонали коленопреклоненные.

— С какой стати? — нахмурился Якш. — Чем вам нынешняя владыка не угодила?!

Старейшины вдохнули побольше воздуху и принялись наперебой излагать, чем им не угодили: нынешняя владыка, господин комендант, Его Величество Джеральд, Олбария, остров, люди и собственная молодежь заодно.

— Врут все, — спокойно заметил мальчишка-гном, продолжая ковыряться в своем изобретении.

— Да я и сам слышу, — негромко откликнулся Якш.

— … а когда мы спокойно собрались попировать у себя внизу, на нас вероломно напали с оружием в руках люди господина коменданта! — верещали старейшины. — Их привела эта проклятая Гуннхильд! Предательница и шлюха! Она с комендантом спит! С человеком!

— Опять врут, — сказал мальчишка. — «Попировать» они собрались! На самом деле они прокопались под землей аж до самой Олбарии и наделали оружия всякого и доспехов!

— Ложь! — возмутился один из старейшин. — Мы были безоружны! Это люди пришли с оружием в руках, воспользовавшись нашей доверчивостью и беззащитностью!

— Они пришли вдвоем, — продолжал мальчишка. — Владыка и господин комендант. Своим людям он запретил с собой ходить. И никакого оружия у них не было. Эти «мудрые наставники» заманили их в ловушку и чуть было не погубили! Владыке и господину коменданту удалось как-то вырваться и даже выгнать всех бунтовщиков наверх. А там уж подоспели все те, кому этого бунта не хотелось. Ох, и знатная драка вышла. Я там случайно оказался, так три шестеренки и одну пружину как потерял, так до сих пор и найти не могу! А владыка с комендантом не спит, это тоже вранье, они просто целуются, и все!

— Просто целуются?! — возопил старейшина таким тоном, словно худшего греха и измыслить нельзя было, словно каждый поцелуй прожигал в мироздании дыру размером с самого старейшину и тот страшно боялся вывалиться наружу.

— И ничего тут такого нет, — возмутился мальчишка-гном. — Мы с Жаннет тоже поцеловались, когда моя птица полетела. Ну и что?! Радость-то какая! Так и у них ведь повод был, когда они бунт ваш проклятый вдвоем одолели!

— Владыка, как ты можешь верить этому болтливому сопляку?! — возмущенно заорал один из старейшин.

— У «болтливого сопляка», старейшина Айхенбрехер, три насечки на мастерском обруче, а у тебя — две. И всегда будет — две, — усмехнулся Якш.

— Он — мальчишка, щенок! — вопил Айхенбрехер.

— Он — мастер! — тяжело, словно молотом приложил, промолвил Якш. — А ты — забываешь наши законы!

— Ты их очень-то помнишь! — ответно взвился старейшина. — Ушел, бросил всех!

— Догадайся, что бы с вами было, вздумай вы при мне бунт устроить, — мягко и страшно улыбнулся Якш. — Судя по тому, как вы сейчас орете, вас ведь даже не наказали как следует. А что касается того, кто с кем спит… Разве ваше это дело — свои носы в чужие спальни совать?

— Якш, вернись, — прошептал кто-то из старейшин. — Вернись к своему народу!

— Я вернулся, — пожал плечами Якш. — Или кому-то кажется, что он видит мой призрак?

— Вернись как владыка, как вождь своего народа, — продолжал старейшина.

— Посмотрим, — легкомысленно отмахнулся Якш. — У меня будет время поразмыслить об этом, а сейчас… сейчас вы мне очень все мешаете… — он наклонился и подобрал оброненную шестеренку, сдувая с нее песок. — Сейчас я занят. Занят чем-то действительно важным, а не вашими натужными глупостями. Брысь отсюда!

Пятясь и кланяясь, старейшины удалились.

— Он обещал подумать! — восклицал один из них.

— Он подумает! — убежденно вторил другой.

— Вот-вот! — радостно басил третий.

— И решит! — донеслись до Якша сумбурные возгласы старейшин.

Якш поморщился.

— Вот же дурачье! — покачал он головой.

— От них вред один, — буркнул мальчишка-гном. — Ничего толком не умеют, ничего не знают и знать не хотят. Только ходят руки в боки и ко всем цепляются. И то им плохо, и это нехорошо!

— Действительно, ужасно, — согласно кивнул Якш. — Вот только… они старые дураки, а ты — мастер, да не абы какой, а с тремя насечками, верно?

— Верно, — чуть насторожился мальчишка-гном.

— Так с кого больше спросится, за то что они «руки в боки ходят и ко всем цепляются»? — вопросил Якш. — Со «старых дураков» или с мастера с тремя насечками?

— С меня?! — ахнул мальчишка. — Но… что же я могу?

— Подумай об этом, — улыбнулся Якш. — И других молодых попроси подумать. Чем жаловаться на стариков, лучше подумайте, к какому бы делу их пристроить, да так, чтоб у них ни сил, ни желания на всякие глупости не оставалось.

— Да они откажутся! — обиженно выпалил мальчишка. — Им предлагали! Им чего только не предлагали, а они…

— Плохо предлагали, значит, — оборвал Якш.

— Плохо? Да им владыка чего только не предлагала, как только не уговаривала!

— Владыка, говоришь… А все остальные, что — сложили руки, сидят и ждут, пока она все за вас сделает?

— А что мы можем, если они от всего отказываются?

— А ты подумай, как предложить так, чтоб они не отказались или… чтоб не догадались о том, что им что-то предлагают, чтоб решили, что сами до этого додумались. А заодно подумай, чем бы это могло быть, — сказал Якш.

— Что ж, подумаю, — солидно кивнул мальчишка. — А теперь давай вернемся к нашей машине.

— Машина твоя, — возразил Якш.

— И твоя тоже, — сказал гномик. — Ты мне здорово помог, Якш.

— Чем я тебе помог? Пару шестеренок подержал?

— Да нет, на мысль натолкнул.

— Что ж, ты теперь любого, кто тебя на мысль натолкнет, будешь считать причастным к своей идее?

— А почему нет?

— Щедрый ты, я погляжу, — покачал головой Якш. — Стоит ли кого попало в соавторы записывать?

— А чего тут жалеть? — пожал плечами мальчишка-гном. — Мне придумывать нетрудно. Мне придумывать — здорово. А потом… для всех ведь делаю. Для себя, для Жаннет, для тебя и твоей подруги, для всех своих сверстников. Мне даже старейшинам не жалко. Пусть приходят, катаются…

— Что ж, — усмехнулся Якш, — над этим тоже стоит подумать. Уже мне. А теперь давай и правда вернемся к нашей машине.

* * *

Тэд Фицджеральд и Гуннхильд Эренхафт сидели на траве и играли в шашки. Тот, кто выигрывал, получал право поцеловать другого. На стороне Тэда был долгий опыт игр с Торди, гномом-пасечником, на стороне Гуннхильд способность принимать нестандартные решения. Солнечные зайчики скакали туда-сюда по доске, пренебрегая всеми и всяческими правилами, и целовались с кем попало.

Гуннхильд решила, что тоже не станет следовать правилам. Она оставила партию, перегнулась через доску, дотянулась и поцеловала Тэда.

— Эй, — весело возмутился тот. — Хочешь сказать, что уже выиграла?

— Конечно, — в ответ улыбнулась она. — Ведь у меня есть ты.

— А у меня — ты, — не растерялся олбарийский лучник. — Значит, я тоже выиграл. Так что — подставляй губы!

— Владыка! — кто-то с шумом и треском ломился к ним сквозь кусты.

— Черт, я думал, мы хорошо спрятались! — с досадой выдохнул Фицджеральд.

— Спрячешься тут, как же, — обреченно вздохнула владыка.

— Да и нельзя, мало ли… — тут же добавил господин комендант.

— Вот-вот, — кивнула гномка.

— Владыка!

Кусты затрещали, пропуская на свет божий Торди, еще одного заядлого игрока в шашки. Вот только не похоже, чтоб у него сегодня было настроение сыграть партию-другую. Пожилой гном задыхался от быстрого бега.

— Духи Подземного Огня! — наконец выдохнул он. — Слава Богу, я вас нашел! Там такое творится!

— Опять?! — нахмурился Фицджеральд.

— Да почти… — с отчаянием ответил Торди.

— Что на сей раз? — со вздохом спросила владыка. — Подземный ход в Олбарию затоплен. Осушить его не представляется возможным. Прорыть за такой срок новый — тоже.

— Попытка захвата парома? — предположил Фицджеральд.

— Да нет же! — в отчаянии вскричал Торди. — Все гораздо хуже! Якш на острове!

— Якш? — удивилась владыка. — Так это же здорово!

— Здорово?! — взвыл Торди. — Все наши цверги недорезанные прыгают от восторга и вопят, что Якш согласился занять твое место! Очень здорово! Просто великолепно!

— Я никогда не считала это место своим, — чуть нахмурясь, ответила владыка. — И с радостью уступлю его кому-нибудь более авторитетному, более знающему.

— Но не Якшу же! — испуганно пробормотал Торди.

— Именно Якш помог мне на нем оказаться, — сказала владыка. — Он раньше многих понял, что все меняется. Что так, как раньше, больше нельзя. И если он захочет вернуться… я не стану мешать. А наши цверги зря радуются. В отличие от них Якш не только бороду отращивал.

— Нужно пойти, встретить его, — сказал Фицджеральд. — Такой гость… Спасибо, что нашел нас, Торди! Это и вправду важная весть. И вполовину не такая страшная, как тебе показалось.

— Ну, вам двоим видней, конечно, — пробурчал Торди. — Вы у нас власть, как-никак, а только… если что-то, не доведи Бог, поменяется к худшему, Духами Подземного Пламени клянусь — обоим уши надеру, олухи безответственные!

— Ну спасибо, Торди! — фыркнул господин комендант. — Теперь я за свое будущее спокоен. Ильда, пошли, поприветствуем вашего бывшего владыку.

* * *

— Якш на острове! — испуганно поведал молодой гном из бывшей «партии сторонников мира» своему младшему товарищу Керцу.

— Якш? — удивился тот. — Владыка решил навестить бывших подданных?

— Он не владыка! — рявкнул испуганный гном.

— Ты прав, — кивнул Керц. — Я оговорился. А чего ты, собственно, так всполошился? Перепугался даже? Ты ему что, горящих угольев когда-то в сапоги насыпал и теперь вдруг решил, что он прознал, кто это сделал, и поквитаться приехал?

— Болван! — возопил испуганный гном. — Тебе что, не нравится жить как сейчас? Хочешь опять как раньше?!

— Мне очень нравится жить как сейчас, — сказал Керц. — И я абсолютно не хочу как раньше. Только при чем здесь Якш, скажи на милость?

— А при том, что он живо все перевернет по-старому!

— Якш? Быть того не может! — нахмурился Керц. — Он же вашим союзником был. Еще с петрийских времен.

— Так это когда было! — стенал несчастный. — Тогда мы были готовы хоть с чертом сотрудничать, лишь бы спастись. А теперь, когда все хорошо, когда ничего менять уже не нужно, приходит он — и кто может сказать, что будет?!

— Ничего не будет, — посулил Керц. — У нас теперь власть другая.

— Ничего не будет! Власть другая! Сходи посмотри, как наше старичье от восторга пляшет!

— Это они сдуру, — усмехнулся Керц.

— Это тебе кажется, что сдуру! Думаешь, трудно Якшу обратно власть взять?

— Да кто ему позволит? — покачал головой Керц.

— Спроси лучше, кто перед ним устоит?!

— Я, например, — горделиво выпрямился Керц. — Да и любой другой подданный Олбарии, если на то пошло. А ты, похоже, как тогда в Петри, напугался, так и остался напуганный. То-то у тебя и работа толком не спорится. До сих пор на пособие живешь, ровно старейшина какой.

— Да что бы ты понимал, идиот! — возопил несчастный перепуганный гном и, махнув рукой на своего младшего товарища, бросился прочь.

— Герд! — позвал озадаченный Керц.

— Да, любимый? — красавица гномка выглянула из приоткрытой двери.

— Слышала, что этот недоумок тут болтал?

— Мне казалось — он твой приятель… — заметила Герд. — Вас трудно было не услышать, он так орал…

— Мне тоже казалось, что он мой приятель, хотя… — Керц замолчал. — «Тогда мы были готовы хоть с чертом сотрудничать, лишь бы спастись…» Как тебе это нравится? Я-то хотел спасти всех, и мои ребята тоже, а эти… эти спасали сами себя, так выходит?

— Мне он никогда не нравился, — заметила Герд. — И… знаешь что, пригляди-ка ты за ним, как бы он чего не натворил, от страха и по глупости.

* * *

— Как же ты права, любимая… — пробормотал Керц всего получасом позже, приметив, как три гнома из бывшей «партии сторонников мира», вооружившись молотами, направляются к руднику.

«Если Якш пошел туда…»

«Или пойдет…»

«И все же интересно, они что, всерьез намереваются убить воина из рода воинов, эти недоумки?!»

«Или… не убить… заманить в ловушку? Старики показали пример, а теперь и достойная смена подросла, так, что ли?»

«Но Якш ведь не только воин, он в любом подгорном ремесле сведущ, так на что же они рассчитывают?»

Немного подумав, Керц со всех ног припустил на берег. Прихватил там тяжелое рыбачье весло — и обратно.

— Что ж, теперь и я вооружен, — сказал он, поспешая вслед за крадущимися «сторонниками мира».

* * *

Нет, говорил Якш, помощь не нужна. Спасибо, но правда не нужна. Мы с моей невестой просто собираемся осмотреть ваш рудник, и все. Кто сказал, заблудимся? Того, кто это повторит, я вызову на дуэль. Нет, мы ничего не собираемся добывать, просто смотреть. Да, это действительно моя невеста, а что тут такого? Вот и я думаю, что ничего. Разве что кому-то завидно, но тут уж я ничем помочь не могу. Катрин ее зовут. Как меня зовут, никому напоминать не надо? Ну вот и хорошо. Нет, нам не нужны провожатые, я ведь уже говорил. Только факел, будьте любезны. Вот так. Отлично. Нет, за компанию с нами никто не пойдет, мы собираемся целоваться. Да, может быть, и не только. Да, свадьбу мы намерены сыграть здесь, на острове. По каким обычаям? По нашим, конечно, этого невеста хочет. И по человеческим, само собой, этого я хочу, мне интересно. Да, позовем всех, никого не обидим. А теперь отстаньте, дайте мне показать девушке, как гномы-то раньше жили. Обязательно навестим всех желающих. И нежелающих тоже, а как же без них? Всех нежелающих навестим обязательно и все пиво у них выпьем. Дайте же пройти, что ж вы, прямо как на Большом Совете столпились-то?!

Якш провел свою невесту через широкий парадный вход. Никто не заметил, как три негодяя с молотами в руках шмыгнули через боковой. Не до того было. Никто не обратил внимания, да и кто бы о чем плохом подумал, мало ли — три гнома с молотами в рудник торопятся. Дело у них там. Работа.

Керц с веслом шмыгнул следом.

«Эти гады ровно на работу пошли. А я-то — дурак дураком со своим веслом! Хорошо хоть, не заметил никто!»

«И дальше не заметит. Если не шуметь, конечно. Вот так вот. На цыпочках».

— Якш наверняка захочет показать своей девице водопад, — бормотал один из мерзавцев. — Это самое красивое место из тех, что старики под землей соорудили. Вот посмотрите, они обязательно туда пойдут, а там, наверху…

— Там наша старая ловушка! — хихикнул другой. — На старейшин готовили, а на Якша пригодится!

— Не орите так! — шикнул третий. — Мы от них, конечно, далеко, но… говорят же, что Якш умел сквозь стены чуять.

Керц невольно сдержал шаг, опасаясь выдать себя раньше времени или, упаси бог, задеть за стену веслом!

— Не выдумывай! — откликнулся первый мерзавец. — «Сквозь стены чуять!» Он всего-навсего старый-престарый гном, а не Господь Бог!

* * *

— Ты видел этого придурка? — спросил один гном у другого.

— Керца, что ль? — откликнулся второй.

— Его. Видал, что он в рудник потащил? — продолжал первый.

— Вроде как весло… — растерянно ответил второй.

— Вот-вот, — кивнул первый. — Весло. Оно самое. А теперь ответь-ка мне, зачем в руднике весло? Он что, совсем спятил, что ли? В рудник — с веслом, не иначе как руду долбить, а на лодке своей, что — молотом грести станет?

— А может, он туда не грести пошел, а… — второй замолчал. — Пойдем-ка за ним, а то как бы беды не вышло.

Еще два гнома скользнули в боковой проход.

* * *

— Разве он не прекрасен? — вопросил Якш, глядя на водопад.

— Мне всегда нравилась поющая вода, — ответила его невеста.

— А разве есть другая? — откликнулся Якш. — Ведь и снег поет. И льдинки звенят. А уж дождь…

— Стойте, сволочи! — воскликнул Керц, бросаясь на «сторонников мира», которые, находясь над подгорным водопадом, вознамерились обрушить гигантскую глыбу на головы Якша и его невесты.

— Предатель! — прошипел один из «сторонников мира». — Убирайся!

Он угрожающе взмахнул молотом.

— От предателя слышу! — во весь голос откликнулся Керц, ответно взмахнув веслом. — Клянусь попутным ветром, тому, кто подойдет к этой глыбе, хоть пальцем ее коснется, я засуну якорь в такое место, откуда его без посторонней помощи нипочем не вытащить!

Несколько резких выпадов — и «сторонники мира» отскочили от глыбы.

Якш взглянул вверх и тихо выругался. Он мгновенно все понял. А поняв, не стал терять ни секунды.

— Ой! — только и успела вскрикнуть Катрин, когда, подхватив ее на плечо, Якш опрометью кинулся прочь.

— Уходит! — возопил один из «сторонников мира», замахиваясь молотом и пытаясь, проскочив мимо Керца, добраться до глыбы.

Керц крутанул весло в воздухе, и молот упал на землю.

— Больно же! — схватившись за отбитую кисть, возмущенно взвыл потерявший молот гном.

Керц фыркнул от удивления напополам с возмущением.

— Больно ему, видите ли! А тем, на кого ты каменную глыбу обрушить собрался, им что, приятно, что ли, было бы?!

— Уходит! — с досадой простонал «сторонник мира», наклоняясь за оброненным молотом, и Керц от всей души долбанул его веслом по голове.

— Га-ад… — простонал стукнутый гном. — Ничего, дождешься, будешь, как раньше, в забое, тачку таскать. И никакого тебе моря!

— Тачку таскать будешь ты, — откликнулся Керц. Вот только не в забое, а в олбарийской тюрьме!

Двое других бросились к нему, замахиваясь молотами. И тут же выяснили, что весло — вещь очень длинная, куда длинней молота, а Керц лупит по рукам без всякой жалости и очень метко. И не только по рукам.

— Сволочь ты, Керц, — простонал один из них, закрывая руками безжалостно отбитый пах.

— Тебе все одно без надобности! — огрызнулся Керц. — Такого, как ты, ни одна Невеста не выберет! Особенно когда я расскажу, чем вы тут занимались!

— Чем это вы тут занимаетесь, засранцы? — раздался новый голос.

Все вздрогнули и обернулись. К ним направлялся Якш, и, судя по его виду, ничего хорошего от него ждать не приходилось.

— Это все он! — «нашелся» один из «сторонников мира», пальцем указывая на Керца. — Мы пытались ему помешать, а он…

— Он это все, он! — тут же поддержали его двое других. — Сам посмотри, владыка! Весло прихватил! Он — сумасшедший! С ума спятил, не иначе! Он это!

— Вижу, что он, — кивнул Якш. — Да уж… действительно, «все это он»! Иначе и не скажешь.

Керц возмущенно посмотрел на Якша. Тот ответил ему насмешливым взглядом.

— Хорошо, что вы лгать не стали, — обернулся бывший владыка к «сторонникам мира». — Иначе я бы сильно рассердился. А ведь вы должны еще помнить, что случается с теми, на кого я сильно рассержен. Но… вы сказали правду. «Все это он», — сказали вы, и я вижу — все так и есть. Это он не дал вам совершить преступление, которое бросило бы тень не только на вас, но и на всех прочих честных гномов. Это он спас меня и мою невесту от гибели. Это он сражался один против троих и победил. Керц, сын Манхмаля, внук Ферда, я горжусь тобой!

— Мы благодарны тебе, — добавила Катрин, появляясь вслед за Якшем. — А вы… — она поглядела на «сторонников мира». — Что мы вам плохого сделали? За что вы собирались нас убить?

— Хороший вопрос, — кивнул Якш. — Ну, господа «сторонники мира», потрудитесь ответить! Мы ждем.

«Сторонники мира» молчали.

— Лучше бы вам что-нибудь сказать, — задумчиво промолвил Якш. — А то мне ведь ни весла, ни молота не требуется… я и голыми руками…

— Нам нравится жить, как сейчас… — наконец выдавил один из «сторонников мира». — Мы боялись, что ты все поменяешь…

— И вы решили поменять все сами, — кивнул Якш. — Коренным образом поменять. Сделать так, чтоб потом все говорили, что гномы у себя на острове гостей убивают. Вначале предлагают осмотреть достопримечательности, а когда гости засмотрятся, убивают. Что и говорить — гениальная идея! Я бы нипочем не додумался!

«Сторонники мира» потупились.

— Я надеюсь, что до вас дошло, лопоухие уроды, — продолжал Якш. — Очень надеюсь. Потому что намерен отпустить вас и никому не рассказывать о вашей глупости. Вам понятно, почему я так поступаю?

— Мне — нет! — резко откликнулся Керц. — Если по справедливости, так их в тюрьму надо! Еще бы чуть-чуть, и…

— По справедливости надо, — согласно кивнул Якш. — Но, видишь ли, я несправедлив. Поэтому они уйдут без наказания, а ты — без награды.

— А я ничего и не просил! — обиделся Керц.

— А тебе и нечего просить, — усмехнулся Якш. — У тебя и без того все есть. Это у них ни черта нет, — Якш кивнул в сторону окончательно потерявшихся «сторонников мира». — Даже странно как-то, все так переменилось, а у них как не было ничего, так и нет, просто горе какое-то…

— И что теперь с нами будет? — робко спросил один из «сторонников мира».

— Подберите ваши молоты и убирайтесь, — поморщился Якш. — И не дрожите. Я не собираюсь ничего менять. Неужто до вас не доходит, что это невозможно? Вот, посмотрите на Керца, сына Манхмаля, внука Ферда, посмотрите на него внимательно, думаете, он допустит, чтоб кто-нибудь вроде меня пришел и все испортил?

— Да он не справится с тобой, — нерешительно пробормотал один из «сторонников мира».

— Где ему, — поддержал другой, растирая ушибленную руку. — Он только веслом махать горазд!

— Один, может, и не справится… — усмехнулся Якш. — Вот только он не один. Неужто вы этого не поняли? Таких, как он, едва ли не больше половины, я же вижу! А вместе эти ребята справятся с чем угодно.

— Чем это вы тут занимаетесь, засранцы?! — дружно рявкнули несколько голосов, и все, за исключением Якша, подскочили на месте.

Еще два гнома вывернули из ближайшего коридора.

— Вот что значит — известность, — вздохнул Якш. — В выходной день, под землей — и то покоя нет.

* * *

— Какая жалость, — вздохнула владыка. — А я на миг и правда понадеялась…

— Какая леность! — ответно ухмыльнулся Якш. — Какое вопиющее отсутствие трудолюбия! И у кого! У самой выдающейся представительницы гномьего племени! Можно сказать, у красы и гордости народа нашего!

— Ничего себе отсутствие трудолюбия! — возмутилась Гуннхильд Эренхафт. — Да я только и знаю, что… днем и ночью…

— Теперь знаешь, — с неожиданным сочувствием в голосе промолвил Якш. — Да. Теперь ты действительно знаешь… День за днем. Год за годом. Век за веком.

— Ох-х-х… прости, — владыка провела по лицу ладонью. — Век за веком… я не подумала. Прости.

— Вот-вот, — кивнул Якш. — Стыдно взваливать все это на бедного старенького меня. Да и условия изменились. Я на то, как вы тут живете, растопыренными глазами смотрю. Того и гляди, какой-нибудь глаз вывихну. Что ни взгляд — то диковина. Откуда мне знать, как теперь со всем этим управляться следует? А ты лучше выходи замуж за своего спутника, рожайте побольше детишек, воспитывайте как следует, вот и будет вам смена, чтоб не пришлось, как мне, век за веком…

— Да мы, собственно, так и собираемся, — чуть улыбнулся олбарийский лучник Тэд Фицджеральд, комендант Петрийского острова.

— Ой, а давайте одну свадьбу! — тут же встряла Катрин. — Одну на всех. Для вас и для нас — одну.

— Отличная идея, — кивнула Гуннхильд. — Я все думала, как бы это для своих так обставить, чтоб визгов особых не было. А то ведь это ж конец света — владыка замуж выходит! Да еще за человека! Но… если сам Якш скажет, что все правильно…

— Обязательно скажу, — кивнул Якш. — А кому слов окажется недостаточно, я ведь и наподдать могу, силенок еще хватает!

— А почему так вышло? — тихо спросил Фицджеральд у Якша. — Почему день за днем, век за веком? Разве нельзя было…

— А на этот вопрос я тебе одному отвечу, — помрачнев, откликнулся Якш. — И не здесь. Не сейчас. Мне для этого напиться нужно. Да так, как я никогда не напивался.

— Я прошу прощения за неуместный вопрос, — виновато потупился лучник. — Я не настаиваю на ответе.

— А зря, — сурово усмехнулся Якш. — Потому что он тебе нужен, этот мой ответ. Просто ты об этом еще не знаешь. Поэтому ты получишь его. Строго говоря, я даже обязан тебе ответить. Но не здесь, не сейчас. Вернемся пока к нашим свадьбам. И нашим красавицам. Столь благородные мужи, как мы, не должны огорчать своих очаровательных спутниц хмурыми лицами и неприятными беседами.

— Полностью согласен, — кивнул Фицджеральд. — И еще раз прошу прощения за проявленную неучтивость.

— В задницу учтивость! — воскликнул Якш, окончательно стряхивая с себя словно бы окутавшую его сумрачную тень. — Я слышал, тут у вас один гном пчел разводит, а другой лютни мастерит, можем ли мы посетить этих мастеров и поглядеть на эти чудеса?

— Ну конечно, — улыбнулась владыка. — Тем более что пчеловода даже искать не нужно. Мастер Торди!

Гном-пчеловод отделился от небольшой толпы, созерцающей знаменательную встречу двух владык, прошлого и настоящего, и, подойдя, чинно поклонился всем четверым самым что ни на есть гномским поклоном.

— Пойдем отсюда, драться они все равно не будут! — разочарованно сказал один совсем маленький гном своему приятелю, мальчишке из людей.

— И то, — солидно кивнул тот. — Пойдем лучше в Петрию поиграем. Скажи, из меня куда лучший Якш, чем из этого?!

— Не вопрос, — согласился гномик. — Какой из него Якш! Так… название одно. Пошли играть.

— Нет, — тут же вмешался еще один гномик, постарше первого. — Пойдем лучше отыщем старейшину Айхенбрехера и попросим его поиграть с нами в подавление бунта! Я в прошлый раз попросил, так он за мной почти полчаса бегал! Такие догонялки получились!

— Не врешь? — строго спросила девочка из людей.

— Ей-богу! — искренне ответил гномик. — Разрази меня гром, укуси кашалот и волк заешь, если вру!

— Тогда пойдем! — сказала стоявшая рядом с ними гномочка и улыбнулась. — Догонялки — это здорово!

* * *

— Для настоящей гномской свадьбы нужно наварить как можно больше настоящего гномского пива, — степенно рассуждал мастер Торди. — Чем больше пива, тем лучше свадьба… а гномское, я имею в виду настоящее гномское пиво, делается так…

Гномы терпеть не могут чужой болтовни. Быть может, потому, что сами способны говорить без умолку. Ну а потом, кому же, как не им, со всей достоверностью известно, о чем стоит поговорить именно сейчас, в этот неповторимый миг. Впрочем, Катрин и в самом деле было интересно.

— А еще накупить и наготовить гору всяких вкусностей, — вещал Торди.

Перечисление и описание вкусностей заняло с полчаса. Катрин терпеливо слушала.

— А еще пригласить гостей… гостей со стороны жениха и гостей со стороны невесты, гостей со стороны отца жениха и гостей со стороны матери невесты, гостей со стороны отца невесты и гостей со стороны матери жениха, а также просто гостей со стороны, друзей и родственников друзей, подруг и родственников подруг… званых и незваных, важных и неважных и всех усадить как следует, да приглядеть, чтоб никто не вскакивал и в бороду соседу не вцеплялся…

— Привязать?! — со смехом предложила Катрин.

— Хм. Привязать, — задумался Торди. — А что — не плохая идея! — обрадованно возгласил он. — Привязать! Надо будет попробовать… а еще пригласить музыкантов. И плясунов. И акробатов. И жонглеров. И борцов. И вообще всех, кто под руку подвернется!

— А… жених с невестой? — робко спросила Катрин.

— Ну… — задумался Торди. — Пусть тоже приходят, наконец милостиво разрешил он. — На гномской свадьбе всем найдется место.

* * *

— Ты не лопнешь? — в ужасе вопросил Фицджеральд.

Якш аккуратно отставил шестой по счету кувшин и взялся за ручку седьмого.

— Не лопну… переросток, — выдохнул Якш. — Я… не пью. Я возвращаюсь.

— Возвращаешься? Куда? — не понял Фицджеральд.

— Обратно. В Петрию.

— В Петрию?! — Фицджеральду показалось, что Якш рехнулся. — В какую Петрию? Очнись! У тебя свадьба завтра, а Петрия давно рухнула!

— Это у того меня… свадьба завтра… который остается, — покачнувшись, пояснил Якш. — А этот… этот уходит. В то самое «давно», когда Петрия еще стояла, уходит.

— Якш, очнись! — вновь воззвал Фицджеральд. — Какой еще «этот»?

— А такой… непонятно, что ли? Это у того свадьба, хорошо ему, засранцу. А этому… наконец-то есть, с кем поговорить… может, и ему полегчает? У этого никогда не было, с кем поговорить. Сплошные подданные. Был, правда, Смотритель Западного Сектора. Друг. Но… поделиться такой болью с другом… ранить его чуткое сердце… Да, он так все знал, конечно… но, чтобы поговорить… я не посмел… — Якш шумно отхлебнул из седьмого кувшина. — И вот, наконец — ты. Человек. Враг. Тебя не жалко. Чихать на твое сердце. Что ему будет? Каждому ведомо, что сердца врагов отковывают из самой высококлассной стали.

— Погоди, Якш, какой же я тебе враг?! — возмутился Фицджеральд.

«Что, мечтал найти и убить хоть одного цверга? — насмешливо напомнил ему внутренний голос. — Что ж, твои мечтания сбылись. Вот он — самый настоящий цверг. Вот только его не убивать хочется, а рыдать от жалости».

«Нет, ты ошибся, цверг и владыка цвергов, у твоего врага никуда не годное, ржавое сердце, чуткое, слабое и ранимое. Оно не отразит сверкающий замах твоей боли, просто не сможет отразить, оно содрогнется от сопереживания. Так что ничего не выйдет, бедняга!»

— Какой же я тебе… враг? — дрогнувшим голосом повторил Фицджеральд.

— Это тому, у кого завтра свадьба, ты не враг, — донеслось в ответ. — А мы у себя в Петрии людей не жалуем.

— Но Петрии больше нет.

— Это для тебя нет, а для меня… — еще один шумный глоток. — Да ты не бойся. Я тебя убивать не стану. С кем же мне говорить, если тебя убью? К нам, в Петрию, люди нечасто заходят…

Якш выдохнул и тяжело навалился на стол.

— Сейчас… погоди… — прохрипел он. — Еще… два глотка, и Петрия… окончательно… сомкнется… над моей головой. Тогда я смогу… говорить.

— Еще два глотка, и ты упадешь, — посулил Фицджеральд.

— Вот еще! — фыркнул Якш. — Владыки… так просто не падают. Им, знаешь ли, достоинство… не позволяет!

Он решительно выхлебал два обещанных глотка и горделиво выпрямился. Глаза его сверкнули. От него повеяло неукротимой мощью, неодолимой властью и неподдельным величием. Фицджеральд так и замер. Маленькой сторожки при комендатуре, где они начали пить, больше не было. Восхитительные каменные своды, покрытые древней гномьей резьбой, окружали их. Гигантские, бесконечные каменные своды… Огромная толща камня тяжко давила непривычного к подобному человека. Давила. Нависала. Сводила с ума.

Вокруг была Петрия… Петрия… Петрия…

А этот низкорослый коротышка… этот гном… этот гигант… вот он, стоит, завернувшись, как в плащ, в эти древние стены, в эти величественные своды. Он изменил мир вокруг себя и изменился сам.

Якш стоял, и прошлое роскошными одеждами ниспадало с его плеч.

— Слушай! — метнулся его шепот. Метнулся, отразился, усилился каменными сводами. — Слушай, я расскажу тебе!

— Слушаю, — шепнул Фицджеральд.

— Мою первую жену звали Таннекен, — молвил подгорный владыка. — Краше ее не было в Петрии. А я был молод и уже успел стать владыкой. Когда я увидел ее… я с ума сошел от желания. Я смотрел на нее, и… казалось, воздух застыл навечно, пока она не отвернулась и не ушла. Но я был владыкой, я был первым среди прочих, я сказал, что хочу ее, и получил… по первому требованию. Ее мнение никого не интересовало. Свадьба была совсем короткой. Только положенные обряды. Я, видишь ли, спешил. Я так спешил, что не донес ее до брачного ложа. Она не пожаловалась. Ни слова не сказала. Гномки умеют терпеть, а она верила, что так и надо. Я не отпускал ее от себя ни днем ни ночью, я таскал ее даже на заседания Совета, это было непристойно, но я настоял на своем. И я не замечал, что ей плохо, совсем не замечал. Она была моей вещью, самой лучшей моей вещью… как я гордился ею! Вот только… вещь ведь не может страдать, главное, следить за ней как следует. Содержать в порядке — и все будет превосходно! Кажется… я надеюсь на это… под конец она привыкла ко мне. И простила. Я перестал ночами овладевать ледяной статуей, она отвечала мне, и я понял, какого чуда был лишен все это время. Еще не любовь, нет, но… она уже разделяла со мной мою неистовую страсть… а иногда… почти нежность. Вот только… она умерла родами. Ребенок погиб тоже. Сын. У меня не родился сын. Наследник. Я даже не сразу понял. Я был увлечен расследованием какой-то дурацкой интриги, среди моих подданных. Когда мне сказали… я ответил: «Да. Бывает. Соболезную. Хороните. Дозволяю». И только потом понял. И повелел казнить гонца, принесшего эту весть. Мне нечего сказать в свое оправдание, переросток. Впрочем, владыкам оправдание и не требуется. Они ведь выше добра и зла, верно? А через день я потребовал от своих воинов, чтобы они убили меня самого. Потому что понял, что потерял куда больше, чем роскошную вещь. Вот только ничего было нельзя изменить. День стал черным, а ночь поседела. Но я был владыкой, а владыки не плачут. Зверски расправившись с участниками заговора против меня, я развеялся. Кровь стекала по моим рукам, ее запах излечил меня от скорби. Зачем скорбеть, если можно убивать, пьянея от крови? Зачем скорбеть, если можно взять за себя еще одну? О нет, теперь я не смотрел на красоту. Мне требовалась самая что ни на есть здоровая самка. Мать Невест и наследника. Самые доверенные из моих придворных с головой зарылись в родословные Невест, подбирая мне род, в котором было наименьшее количество смертей. Я так и не решился вновь взять за себя непорочную Невесту. Я предложил свое ложе вдове. Ее звали Герд, ее муж погиб на дуэли, и она уже родила одну девочку. Она была исключительно здорова и в отличие от моей первой… одним словом, она с радостью приняла мое предложение. У нее был властный характер, и она очень хотела стать Мудрой Старухой. Брак со мной подымал ее статус. Это были самые светлые дни и ночи. Я уже понял, что женой не гордиться, ее любить надо. Свою вторую я не таскал на заседания Совета, но… одни только камни знают, сколько моих приказов было продиктовано ее острым умом…

Якш замолчал. Молчание сгущалось. Тяжелело, обступая со всех сторон. Оно было мрачней и страшней угрюмой Петрии, подозрительно глядящей на пришлого.

— Она… тоже… умерла? — давясь словами, вытолкнул Фицджеральд, когда молчать дольше стало невыносимо. Когда стало казаться, что за любой звук жизнь отдашь. Даже за самый кошмарный, лишь бы не длилось это невыносимое молчание.

— Они… — обронил властелин Петрии. — Они умерли. Герд не смогла родить… двойню. Мальчика. И девочку. Невесту и наследника. Тогда я в первый раз подумал, что проклят. Я не плакал. Просто… исполнял положенные обряды. Ходил. Говорил. Ел. Спал. Кажется, даже шутил. Держался. Вот только… узнав о смерти моей второй жены, очередные заговорщики явились с повинной. Они хорошо помнили прошлый раз и не захотели для себя судьбы тех, кого я казнил, когда умерли мои первые. Что ж, их судьба была иной. Куда более страшной. К тому моменту я уже расстался с горячностью, свойственной молодости, и успел стать законченным мерзавцем. Они молили о милости, но я позабыл это слово…

И вновь владыка замолчал, недвижно каменея среди огромного мраморного зала. Тишина… тишина… тишина, будь она проклята! Когда ознобный сумрак вновь надвинулся, наваливаюсь так, что дышать нечем, Фицджеральд судорожно вздохнул.

— Пусто… — сухим шелестом откликнулся на его вздох голос Петрийского Владыки. — Пусто, переросток… убить тебя, что ли?

— Убей… — подчиняясь какому-то странному безумию, царящему в этом выморочном месте, шепнул Фицджеральд. — Убей… не молчи только. Здесь нельзя молчать.

— Успею еще убить, человечишка. Повесть моя не окончена, сердце не выплакано, горе мое болит…

— Говори, — шепнул олбарийский лучник. — Говори, владыка гномов.

— Я не женился больше, — тускло сказал Якш. — Вот тебе и ответ на все твои глупые вопросы, переросток. Я был владыкой. Все это время я был им. Проклятым владыкой проклятых гномов. Гномов, чьи женщины умирают родами. Так часто умирают… Но я позабыл об этом. Приказал себе забыть. Я был владыкой и правил мудро. Мне даже нравилось, понимаешь? Это было нетрудно. Просто какая-то часть меня умерла, я сам убил ее. А без нее можно очень даже неплохо жить. И приносить пользу. Всем. Всем, кому она нужна, эта чертова польза. Счастья нет? Вот еще! Счастье есть благо и процветание Петрии, разве не так?! Так было долго. Страшно долго. Годы и годы было так. А потом… я сильно выпил тогда, пришел с какого-то праздника, не раздеваясь, завалился на ложе и послал к Духам всех, кто пытался мне объяснить, как именно должен отходить ко сну владыка. Тем, кто с одного раза не понял, я пригрозил палачом. Когда они убрались, я уснул. Один уснул. А проснулся… проснулся не один. Демоны ведают, как они пробрались мимо моей стражи, а только к утру у меня было уже две жены. Хильд и Сигрид. И только к утру я достаточно протрезвел, чтоб прийти в ужас. Но было поздно. А они сказали, что любят меня. Такие смешные, милые девочки. Я не любил их, нет. Скорей это была нежность. А впрочем, что я могу знать об этом? Свадьбу справили задним числом. На ближайшем Совете мне все это припомнили, но я подкупил недовольных и приказал тайно убить непримиримых. Я старался пореже прикасаться к ним. Только когда совсем уж невмоготу было. Но они понесли с первой же ночи! Обе… Я молил всех богов, даже запретных, но…

Якш стоял, размеренно кивая головой, по щекам его текли слезы. И тишина навалилась, тьма такая, что ни вздохнуть ни выдохнуть, хуже смерти тьма, хуже отчаяния…

И Фицджеральд не выдержал, рванулся вперед из этой невыносимой мглы, рванулся и обнял то, что перестало быть подгорным владыкой, а Якшем не стало, то, что превратилось в застывшую скорбь, навечно застывшую, мертвую. Он крепко, до боли, до хруста сжал это холодеющее нечто, и скорбь обрушилась в рыдание.

— Ты меня слушай, человек, — давясь слезами, шептал Якш. — Ты этого не знаешь… совсем не знаешь… и не надо тебе этого знать! Не надо. Этого… никому не надо. А ты слушай… слушай, чтобы знать… потому что это — надо знать. Тебе — надо. Именно тебе и надо… А ты не знаешь, совсем не знаешь… А я четыре раза знаю… четыре, понимаешь?!

И Фицджеральд понял. Понял и заледенел от ужаса.

«Ильда… Катрин… Господи, так вот что он имеет в виду!»

Никакой Петрии вокруг больше не было. Сторожка при комендатуре, деревянный стол, семь пустых кувшинов, аккуратно выставленных на столе.

— Эти засранцы думают, что я всех обратно потащу. Вниз, в Петрию, к старым обычаям, будь они прокляты! Ходят, бормочут, надеются… Да я их собственными бородами удавлю, на кишках, сволочей, повешу! Петрию им подавай! Обычаи дедовские! Да когда Шарц сообщил мне, что весь этот кошмар может закончиться, что гномки могут не умирать больше… да я бы один наверх всю чертову Петрию выпер! С корнями бы выдрал, будь она проклята! Шарц принес мне мир с Олбарией, но даже если б он принес мне блюдо горящих углей, я бы сожрал их, не задумываясь!

Якш покачнулся и тяжело опустился на табурет.

— Так что ты смотри мне, — тихо и страстно сказал он. — Когда Гуннхильд рожать станет — Шарца зови! Никаких повивальных бабок, никаких акушеров-людей, даже марлецийских профессоров не зови! Только Шарца. И вообще посматривай за этим делом. А то ведь наши умники мало ли чего удумают. Рожать только под наблюдением лекарей — и точка! А если старейшины умничать вздумают…

— Я их самих рожать заставлю, — сказал Фицджеральд. — Ежа против шерсти.

— Дело, — ухмыльнулся Якш. — Нет ничего драгоценней собственного опыта. Правильно, мальчик. Правильно понимаешь. Тебе нужно было все это знать, все, что я сказал тебе… тебе нужно было это знать, чтобы не знать никогда.

— Спасибо… Якш, — сказал Тэд Фицджеральд.

— И тебе, Тэд, — облегченно вздохнул Якш. — Спасибо.

А тишина лежала такая…

И в тишине был мир.

Прошлое навсегда осталось под рухнувшими сводами Петрии.

Хорошо, что она рухнула.

Хорошо, что есть Шарц. Ильда не умрет родами. И Катрин не умрет. Они будут жить долго и счастливо. Все. И у них будут дети. Им не придется год за годом, век за веком…

— Твою историю… ее можно пересказывать? — спросил Фицджеральд.

— Пересказывать? — удивился Якш. — Зачем?

— Если понадобится, — ответил комендант.

— Если понадобится — нужно, — решительно ответил Якш. — Лишь бы помогло.

— А если не поможет… — Тэд Фицджеральд замолчал и поглядел Якшу в глаза.

А Якш поглядел в глаза Тэду Фицджеральду. Мужчины молча смотрели друг другу в глаза, без слов соглашаясь, что они сделают с теми, кому не поможет эта история.

* * *

А свадьба была веселой. И не сказать, чтобы очень уж гномской. Быть может, потому, что людей на нее пришло не меньше, чем гномов. Ну а поскольку все уже давно привыкли к обычаям и традициям друг друга, то всем было весело сразу и на гномский, и на человечий лад.

Поскольку сама свадьба у гномов религиозным таинством не являлась — им являлось скорей уж обручение, а свадьба была просто веселым праздником перед тем, как двое впервые лягут в одну постель, — то старенький священник, отец Николас, посчитал для себя возможным, пристойным и правильным явиться на нее. Он даже бровью не повел, когда молодых забрызгали пивом и закидали грибами.

«Детские игры не могут оскорбить Всевышнего», — мудро решил он.

И попросил еще пива.

Наконец, настал торжественный момент.

Момент произнесения речей — едва ли не самый серьезный и скучный момент на любой гномской свадьбе. Момент, когда занудные старики сполна отыгрываются на торопливой молодежи, терзая всех своими длительными и взвешенными речениями.

И — что самое страшное! — ни глоточка пива!

Никому!

Никому, кроме проклятого оратора!

Потому как, если ты пьешь, значит, его не слушаешь, а раз не слушаешь, значит, не уважаешь, а тут уже и самое время проверить свою и чужие бороды на прочность, но какая ж тогда свадьба? Такое разве что под конец утворить позволительно, когда доброй ночи молодым пожелаешь. Но не раньше. Никак не раньше. А вот оратору как раз пить дозволительно, потому как ему самого себя слушать необязательно. Его дело — говорить. Так-то вот.

Так что сиди и терпи с сухой глоткой, пока несносный болтун наворачивает кувшин за кувшином. Кувшина три эдак пропустит, за свое драгоценное, потом дает слово следующему, ни тебе попеть, ни потанцевать, ни с девушками какими познакомиться, ни славословия жениху с невестой покричать… тоска.

— Это они нарочно, — пробурчал Керц. — Нарочно, чтоб побольше пива выхлебать, пока остальные слюной давятся.

Внезапно общий благожелательный настрой изменился. Далеко не все поняли, что же случилось, но все почувствовали тонкую тревожную ноту, бьющуюся где-то у границ слуха, все почувствовали напряжение, вдруг посетившее эту мирную и беззаботную свадьбу. Почти каждый понял: «что-то случилось!»

Что ж, и в самом деле случилось.

Бывшие «бунтовщики» выступали один за другим. Старейшина за старейшиной. Как только один оканчивал продолжительную речь, его тут же сменял другой.

Спросите, зачем их вообще пригласили?

А как их не пригласить?

Традиция.

Старейшины — они старейшины и есть. Звание не только высокое, но еще и неотменимое. Пожизненное и даже сверх того. Их можно подвергнуть опале, можно убить — старейшинами они быть не перестанут. Нельзя их не пригласить. Невозможно. Проще уж и в самом деле о женихе с невестой позабыть. А тут ведь не абы что — такая свадьба! Бывший владыка женится, а нынешняя замуж выходит! Да не за кого-нибудь — за господина коменданта. Как тут без старейшин обойдешься?

Вот они и постарались.

Старейшина за старейшиной вставали и кроткими голосами желали жизни, здоровья, счастья, детей и всего прочего Гуннхильд Эренхафт и Тэду Фицджеральду, Якшу и Катрин. А потом, не прерывая свадебных речений, все теми же голосами примерных подмастерьев, чуть не со слезами на глазах начинали умолять Якша смилостивиться над собственным народом. О да! Они конечно же все очень виноваты, все-все, но… Прямо ничего не говорилось, однако того, что говорилось, было более чем достаточно, чтоб напряженная нота незримо повисла в воздухе.

Якш поглаживал бороду. Ухмылялся. Помалкивал.

— Якш, вернись! Будь опять нашим владыкой! — наконец не выдержал один из старейшин и тут же, сообразив, что натворил, испуганно сунул бороду себе в рот.

Это уже ничуть не напоминало свадебную речь! Это уже никак нельзя было за нее выдать! В воздухе запахло хорошим таким гномским скандалом. А может, и не только гномским, это смотря как люди отреагируют.

Старейшина таращился на Якша испуганно и нахально, его густая черная борода словно клок дыма торчала изо рта.

— Налейте уважаемому мастеру еще пива, — мягко улыбнулся Якш. — Не видите, что ли? Он бороду проглотить не может… Никогда не пробовал эдак закусывать, — подымаясь на ноги, задумчиво добавил Якш. — Строго говоря, как жениху, произносить какие бы то ни было речи мне не полагается, но… да будут все здесь присутствующие свидетелями! — не я первым нарушил свадебный обряд. Вот уже некоторое время вместо свадебных поздравлений и наставлений я слышу совсем другое. И я задаю себе вопрос, что же я слышу? Неужто — глас своего народа?

— Якш, вернись к нам! — донеслось откуда-то издали. — Будь нашим владыкой!

— Вот! — поднял палец Якш. — На это нельзя не ответить!

И замолчал. Застыл. И все застыли.

И только его невеста знала, что он просто-напросто держит паузу. А все остальные сидели, не зная, чего ждать. И боялись. Или злились.

— Да! Я хочу быть владыкой! — сказал наконец Якш.

Сказал так громко, что все услышали.

И тишина задохнулась безмолвием.

Чьи-то глаза заискрились от радости. Чьи-то лица перекосило от ужаса. Чьи-то руки тщетно шарили в поисках оружия. Тщетно, ибо какое же на свадьбе оружие?

— Я хочу быть владыкой! — повторил Якш и зачем-то сунул руку под плащ.

Оружие? Якш посмел?! Но кому он станет грозить?! На кого нацелился?

Стайка молодых гномов, опрокинув столы, загородила собой Гуннхильд и Тэда.

Якш усмехнулся и достал из-под плаща скрипку.

— Я обязательно буду владыкой! — проговорил он, прижимая скрипку к плечу. — Владыкой звуков… мелодий… песен…

И невероятная, чарующая мелодия проливным дождем рухнула на всех, кому посчастливилось присутствовать на этой незабываемой свадьбе.

— А будь оно все… — пробурчал Пихельсдорф, вытирая заплаканные глаза.

— Как играет, зараза! — хлюпнул носом его вечный оппонент Унтершенкель. — Как играет, углей горячих за шиворот и наковальню мне на ногу!

— Во дает! — выдохнул Керц и покрутил головой. — Пойдем, ребята, хоть столы подымем. Получается, мы это… не владыку нашу сейчас защищали, а безобразие учинили. Ну-ка, быстренько, все извиняемся!

— Погоди, — ответили ему. — Не бурчи! Дай дослушать, тогда уж извинимся.

— Фигляр! Фокусник! Эльф крашеный! — злобно фыркнул один из старейшин, после чего демонстративно зажал себе уши.

Однако поспешим добавить — зажал он их вовсе даже неплотно. Так чтоб другие думали, что он не слушает. На самом же деле он слушал. Уж очень хороша была музыка!

Дозвучала последняя нота. Якш опустил скрипку.

— Думается, я достаточно четко очертил границы своих владений, — сказал он. — И никакого другого владычества мне не нужно.

Все заговорили разом.

— А ну-ка тихо! — прикрикнул Торди, гном-пасечник, один из главных свадебных распорядителей. — Это вам свадьба, а не Большой Совет!

— А кроме того, я должен исправить свою главную ошибку, — сказал Якш.

И вновь засунул руку под плащ.

Вот только на сей раз никто столов переворачивать не стал.

Когда Якш достал ларец, обтянутый темным бархатом, вновь наступила полная тишина.

— Пришла пора вернуть то, что мне более не принадлежит, той, что давно и по праву должна носить это, — сказал он, открывая ларец.

И древняя корона гномских королей, одно из чудес света, посмотрела на собравшихся. Все ахнули от неожиданности.

А когда она наконец коснулась роскошных черных локонов Гуннхильд Эренхафт, все ахнули еще раз. От восторга.

А потом все заговорили вновь, и на сей раз Торди оказалось не так легко их утихомирить.

Наконец, старенький священник, отец Николас, встал и стукнул по столу своей кружкой.

— Мне кажется, все здесь забыли, зачем мы, собственно, собрались, — сказал он. — Я понимаю, политика — это страшно важно, быть может, поэтому все здесь только о ней и говорят, но я, как служитель церкви, должен напомнить, что есть нечто превыше земной суеты, а посему, с Божьей помощью: горько!

И свадьба вновь стала свадьбой.

Горько!

* * *

— Ну так что? — спросил Якш. — Песню вам спеть или сказку рассказать?

— Сказку спой, — попросила юная владыка всех гномов.

— Песню расскажи, — улыбнулся Фицджеральд.

— Что может быть очаровательней согласия в семье! — ухмыльнулся Якш.

— Только несогласие! — хором выдохнули молодожены.

— Так. Заказ ясен, — расчехляя лютню, улыбнулась Катрин. — Сначала сказку. Потом песню. Вперед!

И был день. И стал вечер. И были песни, которые сказки, и сказки, которые песни.

И была жизнь.

Новая жизнь.

Эта.

* * *

— Бабушка, так когда эльфы вернутся? — нетерпеливо спросил юный гном.

— Мне кажется, они уже здесь, — смахнула слезу старая гномка, а где-то там, вдалеке, пронзительной эльфийской рекой пела Якшева скрипка, сопровождаемая переливчатыми лютневыми переборами.

* * *

— Вот и оставались бы тут насовсем, — в который раз предложил Керц. — Чего вам еще куда-то ехать? Разве у нас тут не здорово?

— Здорово, — кивнул Якш.

— Ну так в чем же дело? Зачем вам еще куда-то ехать?

— Вот ты — в море ходишь, рыбу ловишь, — сказал Якш. — Это — твое дело, так?

— Ну, — солидно согласился Керц.

— И твой инструмент — это не молот кузнечный, а лодка и весла, и сети, и все такое прочее, что рыбакам в деле пособляет, верно? — продолжил Якш.

— Ну.

— А у барда какой инструмент главный? — спросил Якш.

— Скрипка, — сказал Керц.

Якш только головой покачал.

— Лютня? — вопросил Керц.

И Якш покачал головой еще раз.

— Голос? — попытался угадать Керц.

Якш улыбнулся и вновь качнул головой.

— Так что же тогда? — удивился Керц. — Память? Мысли? Умение стихи слагать? Хотя нет, умение — это мастерство, а не инструмент… Якш, ты меня совсем запутал! Я ж тебя совсем о другом спросил.

— Главный инструмент барда — это дорога, — сказал Якш.

— Дорога? — поражение вопросил Керц. — Почему дорога?

— Она, как струна, — промолвил Якш. — Идешь по ней, а она тебе поет, она тебе рассказывает. Нужно только внимательно слушать и старательно запоминать, понимаешь?

— Ну наконец-то ты сам это понял, — тихо шепнула скрипка.

— Понимаю, — ошарашенно выдохнул Керц и поглядел на Якша с новым уважением. Очень так серьезно поглядел. — Вот почему ты не можешь остаться.

— Мы с Катрин, — поправил его Якш. — Мы с Катрин не можем. Наш главный инструмент — это дорога, нельзя нам на одном месте сидеть, каким бы прекрасным оно ни было.

— Ну… тогда… в гости приезжайте, — сказал Керц. — Все наши рады будут. Даже старые зануды обрадуются.

— Обязательно, — ответили Якш с Катрин. — Обязательно приедем.

* * *

Вот так все и закончилось.

Хотя… почему закончилось?

Разве за первым звуком музыки не рождается тут же второй? Разве имеют окончание солнце и ветер, дождь и листопад? Они лишь приостанавливаются иногда, как певец, который замолкает на миг, чтоб набрать воздуха для следующей ноты. И разве могут закончиться знаки на нотном листе?

Что?

Неужели?

А ты переверни страницу…

ДЕВЯТЬ УНЦИЙ СМЕРТИ

Снег. На всю Марлецию — снег. Не хуже, чем в Олбарии, честное слово!

Шарц так и не привык, не смог привыкнуть к снегу, звездам и прочему. Его это восхищало так же, как в первый раз. Вот словно только что увидел это нежное, невесомое, узорчатое чудо, белым сном заволакивающее землю…

Снег… снег… снег…

Удивительный, непонятный, усыпляющий пристального наблюдателя, шепчущий что-то загадочное на своем снежном языке, вечно стремящийся к земле… снег…

«Скорей бы домой! — думал Шарц, сидя на подоконнике с книгой в руках. — Хорошо здесь, в Марлеции. Замечательно. Просто чудесно. А дома все равно — дома. Там жена, дети. В комнате тепло, весело… Да разве может быть холодно и скучно в комнате, где есть жена и дети? Каждому, у кого все это есть, и так понятно, что к чему. А у кого нет… Милые вы мои, да что ж вы ушами-то хлопаете? Да как же это можно, чтобы одному быть? Эдак и умереть недолго. Одиночество — хворь тяжелая и страшная. Запускать ее ни в коем случае не годится. А лечится она одним-единственным способом: отыщите еще одного такого же больного или больную и станьте друг для друга… всем. Теплом очага, уютом вечерней беседы, нескончаемым звездным небом, ярким утром, дневными трудами и детскими шалостями, всем… даже восхитительным снегом за окном».

Шарц перевернул страницу и потянулся.

Снег.

Снег за окном.

На всю Марлецию — снег.

«Когда звезд становится слишком много, они осыпаются на землю снегом, чтобы потом растаять и по весне взойти травой!» — думал Шарц.

Доктору Марлецийского университета, известному лекарю, сэру Хьюго Одделлу было хорошо известно, что это не так, но мало ли что ему там известно, этому сэру доктору!

Наука наукой, а звезды звездами.

Особенно, когда снег…

Хорошо все-таки, что он сюда приехал. Надо бы почаще ездить. Уже одно удовольствие покидаться снежками со своими стипендиатами, с гномами и гномками, которых он сам отобрал для обучения на лекарском факультете, одно это чего стоит!

Скатать из мягкого, искрящегося на солнце снега огромные шары, построить из них почти что всамделишную крепость, нет, — лучше две крепости! А потом устроить настоящее веселье. Швырять снежки в полную силу, не боясь кого-то зашибить или покалечить, уповая на крепкие головы соотечественников, и от души веселясь, когда какой-нибудь особо ловкий юнец одним броском сбивает почтенного доктора с ног. Разве не здорово?!

И еще.

И опять.

И снова.

— На штурм! На штурм, негодяи! Кто там ворон ловит? Они заходят слева! Стоять! Не отступать!

В конце концов он их всех закидал. Всех победил. Один захватил обе крепости. Где ж им с олбарийским рыцарем-то справиться?

А они ему потом снегу за шиворот насыпали. Всей толпой напали и насыпали!

— Так несправедливо! — пытался возмущаться он.

В ответ послышался радостный смех.

— Еще как справедливо! — задыхаясь, ответила ему яркая раскрасневшаяся гномка с торчащими во все стороны волосами и все равно красивая. — Это сделано для тебя, уважаемый гросс, так сказать, из почтения и уважения. Глубокого почтения и глубокого уважения.

— Вот-вот! — хором поддержали ее остальные стипендиаты.

— Ничего себе — уважение! — ухмыльнулся Шарц.

— Именно так, наставник, сказал безбородый гном. — Это сделано для того, чтоб ты не подумал, будто мы поддались тебе из подхалимства. Ты действительно честно выиграл эту битву. Было бы несправедливо отравить твою победу подозрением. Будь мы подхалимами, разве мы стали бы тебе снег за шиворот толкать?

— Будь вы подхалимами, вас бы здесь не было, засранцы! — благодарно улыбнулся Шарц, чувствуя, что вытряхивать что-либо из-за шиворота уже поздно. — А как насчет поднести уважаемому и почитаемому наставнику стаканчик марлецийской настойки? Или это входит в подхалимаж?

— Это входит в набор для оказания первой помощи при простудах, — откликнулась еще одна гномка. — Пожалуйста, наставник! У нас все с собой.

Нет, хорошо, что он приехал.

Хотя бы потому, что он невероятно соскучился по всему этому: профессорам, студентам, лекциям, жарким спорам на многочасовых диспутах, развеселым студенческим пирушкам и почти столь же развеселым — профессорским, а еще по радостному предощущению познания чего-то нового, неизведанного, тонкой грани чуда… за шаг до чего-то невероятного, за вдох до открытия… — всему тому, чем так щедро пропитан воздух этого места…

В Марлецийском университете — особый воздух, кто хоть раз дышал им — навеки отравлен. Его всегда, всегда будет тянуть сюда. Где бы он ни был, да хоть в раю небесном, — он обречен возвращаться.

Кто бы знал, какое это все-таки наслаждение — пообщаться с кучей таких же одержимых безумцев, как ты сам!

Ведь все меняется в медицине. Так быстро меняется. Одно лишь открытие Джориана Фицджеральда Безумного Книжника насколько все изменило! Какое неимоверное количество невозможных, недостижимых ранее операций оказалось вполне возможным и достижимым! А редчайшие, уникальные операции, о которых легенды рассказывали! — вот-вот станут повседневной рутиной. Можно сказать, уже стали.

И медицина устремляется дальше. Доктора подымая головы, дерзко глядя в глаза неизлечимых болезней.

Неизлечимые, говорите? А ну-ка, идите сюда! Посмотрим, какие вы неизлечимые!

А Джориан Фицджеральд даже признавать свое открытие стесняется. И считать себя гением абсолютно не согласен. Рассказывали, что гномы хотели присвоить ему титул: «Спаситель Гномьего Рода», так он, бедняга, от их делегации чуть ли не по крышам удрал. Говорит, что он не открыл Хрустальный Эликсир, а всего лишь нашел в старых книгах, так и чего шум подымать? Читать нужно внимательно, господа хорошие!

Читать.

Ради этого тоже стоило сюда приехать. Все-таки лучшая библиотека — здесь. Нигде нет такого огромного собрания свитков и книг. Редчайших и поразительных свитков и книг. Даже странно, что Хрустальный Эликсир нашелся вовсе не здесь, не подвернулся самому Шарцу в его бытность студентом, старательно и страстно зарывавшемуся в эти драгоценные горы спящего разума.

Так ему тогда и казалось, что любая закрытая книга — это чей-то дремлющий разум. Стоит открыть ее, как она просыпается и начинает говорить с тобой. Так ему казалось тогда, так он считает и теперь.

«Способность читать — одна из самых невероятных милостей Господних!» — не раз говорил он своим ученикам.

Какое же неимоверное счастье — будить знания, снимая их с библиотечных полок и старательно укладывая их в библиотеку собственной памяти.

«Можно купить все книги мира, но они так и не станут твоими, достаточно хоть раз их прочитать и запомнить — и они твои навсегда!» — сказал как-то старенький марлецийский профессор.

Шарц часто повторял это своим ученикам. До сих пор повторяет.

Хорошо здесь. Даже замечательно.

Вот только домой хочется.

Соскучился.

Да и пора уже.

«Загляну завтра в гости к профессору Брессаку, устрою прощальный пир своим стипендиатам — и домой!» — решил Шарц и зевнул.

Снег.

Спать пора.

Аккуратно закрыл книгу. Погасил свечу. Разделся и лег.

* * *

Он уже почти заснул, когда дверь в его комнату слетела с петель от могучего удара.

— Доктор, одевайтесь!

Напряженный, испуганный голос.

Бывший петрийский лазутчик оказался на ногах, едва тяжелый удар гномьего кулака сорвал с петель хлипкую человеческую дверь. Шварцштайн Винтерхальтер принял боевую стойку, не раздумывая и не просыпаясь. А лучший олбарийский лекарь, сэр Хьюго Одделл, проснулся мигом, стоило ему разобрать сказанное.

«Доктор, просыпайтесь!» — означало бы, что дело плохо.

«Доктор, одевайтесь!» — значило, что дело хуже некуда. Грань между пациентом и смертью столь тонкая, что если врач не поторопится, то он просто не успеет протиснуться в узкую щель оставшейся жизни, не сможет заслонить больного от неизбежной гибели. Шарц почти ощутил, как быстро, как неотвратимо быстро сокращается тонкая светлая полоска… как наползает тьма.

А то, что за выбитой дверью переминались с ноги на ногу несколько его лучших учеников — и среди них ни одного первокурсника! — только усиливало тревогу.

— Бегом! — приказал Шарц.

Подхватил сумку с лекарскими инструментами, вдел ноги в сапоги и в одном исподнем вылетел из комнаты.

— Дорогу показывайте!

Вот так. И никаких «одевайтесь»! Делать ему нечего — одеваться. Лишь бы успеть. А соблюдение приличий — для тех, кому заняться нечем. Голый доктор, поспевший вовремя, предпочтительнее одевшегося, но опоздавшего.

— Живей шевелитесь! — рявкнул Шарц на своих провожатых, гномы наддали.

Бег.

Бег наперегонки со смертью.

«Я знаю тебя. Ты приходила ко мне в тысячах разных обличьях. Я сражался с тобой всю свою жизнь. Я тебя не боюсь!»

Они успеют. Они просто не могут опоздать! Нет у них такого права!

Подморозило, и снег скрипит под ногами. Лунный свет искрится на снегу, протягивая длинные черные тени от домов и заборов. Тени подпрыгивают, приближаются скачками… только бы не споткнуться… тени рассекают твой бег и остаются за спиной, силясь вцепиться в твою собственную тень и все-таки промахиваясь.

— Еще быстрей!

Скрип снега переходит в истошный визг. Кажется, что под ногами кричит и взвизгивает лунный свет.

— Ртом не дышать! — рычит Шарц, заслышав чье-то тяжелое дыхание и чувствуя, что несмотря на быстрый бег начинает все-таки замерзать.

— Сюда! — кричит один из студентов, распахивая перед своим наставником тяжелую дверь.

Шарц бежит, и лунный свет скрипит под ногами.

Успеть.

* * *

— Спасибо, коллега… — бледными до синевы губами бормочет профессор Брессак.

— Скажите спасибо себе, профессор, — отзывается Шарц. — Именно вы научили меня тому, что я только что сделал. А еще лучше — помолчите. В вашем состоянии вредно много говорить.

— И об этом… тоже… сообщил вам я… — слабо улыбается профессор Брессак. — Ничего. Я буду спать.

— И это — самое лучшее, коллега, — ответно улыбается Шарц. — Спите. Я посижу с вами.

Очень многому научил его этот сухой энергичный человек с яркими черными глазами. Человек, назвать которого стариком язык не поворачивается. Да какой же он старик?! Легкая проседь едва коснулась его черных роскошных волос, не признающих никакой «профессорской» прически, его движения по-прежнему стремительны, полет мысли неудержим, а знает он столько… когда он начинает говорить — окружающий мир пропадает напрочь. Профессор истории медицины, всего лишь только истории, но кто бы знал, как много практических лекарских приемов Шарц позаимствовал не из наставлений его коллег, чьим долгом вроде бы и было оные знания начинающему студенту сообщить, а из невероятной памяти и опыта профессора Брессака!

— Ну как? — шепчет кто-то за его спиной. Тихо так шепчет. Едва-едва слышно.

— Обошлось, — отвечает Шарц столь же тихо.

Столпившиеся за его спиной гномы дружно, облегченно выдыхают.

«Они что, так и стояли, затаив дыхание?»

— Брысь, — шепотом говорит им Шарц. — Через пару часов кто-нибудь из вас меня сменит. Потом другой. Очередность дежурств… установите сами. Всем ясно?

— Конечно, наставник… — хором шепчут гномы.

— Вот и выполняйте.

Гномы исчезают, как тени.

Опять скрипит снег на улице.

Снег.

— Накиньте… мой халат, коллега, — вновь открыв глаза, шепчет профессор. — Не то… сами заболеете…

— Ш-ш-ш… — сердится Шарц. — Спать, я сказал! А то взрослый профессор, а ведет себя как маленький! Хуже студента, честное слово!

— Я сплю, — шепчет профессор. — Уже сплю… а вы наденьте… пока не заболели…

— Делать мне нечего — болеть, — ворчит Шарц. — Кто тут кого лечит, хотел бы я знать?

И все же накидывает профессорский халат: толстый, тяжелый, фиолетовый, весь в пятнах алхимических реактивов. Халат не сходится на груди, зато тянется по полу, как мантия.

— Отлично… — шепчет неугомонный профессор и наконец засыпает.

«Отлично, видите ли!»

Из-под кровати профессора вылезает его знаменитая на весь университет собака по кличке Эрмина. Собака, ради которой профессор носил в университет свою виолу, собака, которой он с таким воодушевлением и талантом играл в перерывах между лекциями. Ну, и студентам заодно послушать разрешалось. Шарц, например, очень любил эти невероятные концерты, равно как и самого чудака профессора.

— Ш-ш-ш, Эрмина… — шепчет Шарц. — Тихо. Хозяин заснул, нельзя его будить, понимаешь?

Собака смотрит в его глаза долгим жалобным взглядом и не издает ни звука. Тишина. Бархатная тишина, и весь мир ходит на цыпочках. Сквозь эту тишину к Шарцу подошла собака. Молча подошла, понюхала его руку, лизнула и легла на пол, уставив взгляд на уснувшего профессора.

— Господин доктор! — шепчет кто-то за спиной.

Шарц поворачивается на голос.

Заспанная, перепуганная служанка подает вино с пряностями.

«Вот и отлично! Вот и согреемся! А то и правда… как бы не заболеть».

В приоткрытую дверь просовывается садовник, за ним еще кто-то…

— Доктор! Ну как он там? — шепчут.

— Ничего, — отвечает Шарц. — Полежит и будет как новенький.

Посетители уходят на цыпочках, старательно создавая тишину, от излишней старательности они пару раз что-то роняют, но профессор не просыпается.

«Хорошо спит. Все обойдется».

Доктор сидит, прихлебывая подогретое вино, такой трогательный и нелепый в этом дурацком не по росту халате, что прикрывающая дверь служанка аж вздыхает с умилением. Профессорский халат отчего-то выглядит на докторе почти как королевская мантия, вот только не настоящая, а шутовская, клоунская, такая, которую, чтоб посмеяться, надевают. Но доктор не выглядит шутом, нет, он прекрасен, несмотря на свой рост и пробившуюся щетину, — он выглядит, как настоящий король, которому по ошибке подали шутовскую мантию, вот. Доктор сидит молча, уставясь в одну точку, служанке видно только его спину. Мало ли о чем он задумался? Его высокоученым мыслям лучше не мешать. Слава Богу, что все обошлось!

Прихлебывая вино, Шарц смотрит в спину уходящей смерти. Его губы кривит злая торжествующая улыбка: «Ну, что, не удалось тебе, да?! Не удалось, сволочь?!»

Уходящая смерть отражается в его яростных глазах. Хорошо, что никто не видит его в такие минуты.

* * *

Чуть слышно скрипнул оконный ставень, сдвигаясь сторону. Лунный свет выхватил на миг некое движение. Серое бесформенное нечто скользнуло в комнату и замерло, затаилось в тени.

В лунном свете четко обозначился стоящий посредь комнаты тяжелый дубовый стол и резная, богато украшенная шкатулка на нем.

Тишина.

Словно и нет здесь никого. Словно ничего и не случилось.

Молчание. Ночь. И только холодом тянет из открытого окна. Морозный воздух с лунным светом в него заглядывают.

Тишина.

Ничего здесь нет. Никого.

Пусто в одной из лучших комнат самой дорогой гостиницы в городе.

Пусто?

Чуть заметное движение… шорох…

Высокая фигура в длинном бесформенном плаще скользит к столу, замирает на миг, прислушиваясь… и откидывает крышку стоящей на столе шкатулки. Откидывает — и отшатывается в сторону, не сумев сдержать потрясенный возглас. Из шкатулки подымаются языки пламени.

Яркое, злое, веселое пламя лижет окружающий сумрак. От этого пламени делается страшно. Страшно опытному лазутчику и убийце, чей долгий поиск привел его сюда, в один из самых роскошных номеров лучшей в городе гостиницы.

В шкатулке нет того, за чем он явился. В шкатулке совсем другое. Закрытая крышка скрывала под собой пламя. Пламя, которое ожидало своего часа, ждало, когда придут и откроют, чтобы… осветить!

Резкое лицо уроженца жаркого юга напрягается, глаза вспыхивают внезапным пониманием, тело дергается, стремясь укрыться в спасительной тени… но арбалетная стрела летит быстрее…

* * *

Ничего не вышло у Шарца с исполнением самому себе назначенных сроков. Видать, не только человек предполагает, а Бог располагает, гному в этом отношении со Всевышним тоже поспорить не удается.

Ни в какую Олбарию доктор Шарц сегодня не едет. Какая еще Олбария, когда у него пациент на руках! Да разве может он бросить профессора Брессака в таком состоянии? И какая разница, что тут, в Марлецийском университете, и без него хороших лекарей хватает? Да разве в одном лишь лечении дело? Что, раз он гном, значит, и не человек вовсе?

Домой?

Еще как домой хочется.

Его там жена ждет. Дети ждут. Его там всё ждет.

Вот только… уедь он сейчас — и Полли первая его прибьет. А потом воскресит и обратно отправит.

Нет, пока профессор Брессак не почувствует себя значительно лучше, пока Шарц не сможет с уверенностью сказать, что опасность миновала… никуда он отсюда не уедет. Нельзя ему уезжать. Нельзя, и все тут.

Да и не любит Шарц своих пациентов с рук на руки другим лекарям передавать. Скверное это дело, когда больного то один, то другой доктор лечить берется. Вовсе скверное. Даже когда доктора эти — все те марлецийские светила и знаменитости, что теперь выстраиваются за его, Шарца, спиной, когда он профессора Брессака пользует.

Нет уж, господа, консилиум — одно дело, а в остальном — кто первый взялся, тот и…

Шарц привык следовать этому правилу неукоснительно и сам никогда в чужое врачевание не лез. Ну, конечно, за исключением тех случаев, когда сразу видать, что взявшийся сейчас такого наворотит… тут уж волей-неволей приходится хватать неумелого или недобросовестного коллегу за руку, а если сопротивляется, то и за шиворот.

Ну вот, лекарская сумка собрана, да и сам доктор одет, как и положено доктору, собирающемуся посетить пациента по зимней марлецийской погоде. Не все ж ему нижним бельем сверкать!

И опять снег скрипит под ногами, а поземка выдыхает в лицо медленные белые слова, столь медленные и белые, что ни человеку, ни гному их не разобрать, сколько бы он ни старался… Слишком они неторопливые и большие, эти снежные сказания, нипочем не постичь несчастным двуногим созданиям неспешный язык снега.

А жаль.

Снег-то, похоже, не устает рассказывать. Неужто никто никогда так ничего и не поймет?

«Да нет, не может такого быть! Раньше или позже кто-нибудь обязательно догадается! Для того и живем на свете, чтоб догадываться!» — думалось Шарцу.

— Здравствуйте, профессор! Здравствуй, Эрмина! Ну, как вы сегодня?

— Да лучше мне, лучше, — слабым голосом говорит профессор, пока Эрмина, повизгивая, бегает вокруг Шарца. — Жаль только, на виоле сыграть не получается…

— Нет уж, профессор, — ворчит Шарц. — Вы сами врач, так что должны понимать, в ближайшее время никакого музицирования.

— Да понимаю я, — вздыхает профессор Брессак. — Только вот Эрмина все обижается, что концертов давно не было…

— В самом деле обижается? — смотрит Шарц на собаку. — Эрмина, ты что же это?

Та, повизгивая, виновато виляет хвостом.

— Рано еще играть твоему хозяину, — наставительно говорит ей Шарц. — Вот через недельку, — может быть. А может, и нет. Там посмотрим.

— Что ж, давайте и в самом деле посмотрим, коллега, — говорит профессор Брессак, устраиваясь так, чтоб Шарцу было удобнее его осматривать.

Скрипит калитка, скрипит снег, кто-то торопится в дом. Интересно, кто это? Медицинские светила, кажется, уже были, навещали заболевшего коллегу, а сменять Шарца вроде еще рано, он только что пришел, в конце концов. Да быть того не может, чтоб кто из его стипендиатов свою смену перепутал!

— Жермена, — улыбается профессор. — Приехала. А я тут…

— Жермена? — переспрашивает Шарц.

— Жена, — поясняет профессор.

Вот с женой профессора Шарц не знаком вовсе. Он и дома-то у профессора раньше не был. Не потому, что профессор никого к себе не приглашал, а потому, что застать дома его самого было крайне затруднительно. Профессор с легкостью отыскивался в библиотеке, на кафедре, на студенческих диспутах, иногда Шарцу казалось, что тот обладает волшебной способностью раздваиваться.

— Боже мой, стоит мне ненадолго отлучиться, как в этом доме непременно что-нибудь случается, — как бы обращаясь сама к себе, сказала мадам Брессак.

— А ты не отлучайся, — слабым голосом откликнулся профессор и показал своей жене язык. — Все время сиди дома, вяжи мне теплые носки и какие-нибудь дурацкие шарфики!

— Ага! А ты преподавать не ходи! — передразнила его она. — Все время сиди дома и распускай те носки, которые я свяжу!

Она скорчила уморительную рожицу.

— Шарфики забыла, — подсказал профессор.

— Что? Ах да! Как же это я? — подхватила она. — Шарфики тоже распускай! Это обязательно! Шарфики — это же самое главное!

— По крайней мере, моя работа рядом с домом, — победно усмехнулся профессор Брессак. — И я ничего не понимаю во всех этих нитках, из которых носки делаются…

— Кто ж виноват, что тебе так не повезло, что с работой, что с нитками?! — фыркнула она и тут же испуганно спросила: — Анри, что случилось?

— Ничего, — бодро соврал профессор. — Просто вот… решил поваляться немного.

— Поваляться… — мадам Брессак посмотрела на Шарца. — Доктор, это что-то серьезное?

— Жермена… — начал профессор.

— Молчи, пусть доктор скажет, а то ты мне сейчас наплетешь чего-нибудь…

— Я только хотел представить тебе бывшего своего ученика, а ныне прославленного олбарийского лекаря сэра Хьюго Одделла, — хитро улыбнулся профессор.

— Ой! Того самого?! — восхищенно воскликнула мадам Брессак. — Неужели?!

Шарц поклонился.

— Вот! — наставительно сказал профессор. — Видишь, какие у меня ученики! У тебя таких, небось, нет.

— Мои ученики все уши мне прожужжали плохими балладами в его честь, — вздохнула мадам Брессак. — Правда, лишь в одной из них упоминается, что сэр Хьюго лекарь…

— О чем же они тогда вообще писали? — удивился профессор.

— О гномах, о петрийском кризисе, о тайном-претайном лазутчике, о высокой миссии… — сказала мадам Брессак. — Модная тема, понимаешь ли…

Шарц только головой покачал.

Надо же! О нем, оказывается, баллады сочиняют!

Надо же! Оказывается, жена профессора — бард!

— Никогда бы не подумал, что кому-то захочется писать обо мне балладу, — заметил он. — Пусть даже и плохую. Все равно приятно.

— Взяла бы да написала сама. Хорошую, — посоветовал профессор своей жене.

— Нельзя же писать о том, чего не знаешь, — отозвалась мадам Брессак.

— Ну так знакомься, — усмехнулся профессор.

— Ты все-таки заговорил мне зубы! — возмутилась она. — Доктор! Сэр Хьюго! Расскажите мне сперва, что с ним случилось, а потом уж…

— Шарц, вы же не выдадите коллегу? — шутливо поинтересовался профессор.

— Вот еще! — ответно усмехнулся Шарц. — Родной-то жене? Разумеется, выдам! Я ж ведь не только лекарь, это — моя вторая профессия, а по своей первой профессии я — предатель. Так что не обессудьте, профессор. Мадам Брессак совершенно точно узнает, чего вам нельзя и чего следует остерегаться.

— Ты предаешь своего наставника! — переходя на «ты», возвысил голос профессор.

— И уже не первого по счету! — ехидно откликнулся Шарц. — Судя по моему предыдущему опыту, это дает отличные результаты!

* * *

Дверь отворилась бесшумно. Старая, скрипучая, рассохшаяся дверь. Лунный свет, словно взмах меча, упал в комнату, рассек ночной сумрак. А вслед за ним сквозь рассеченный надвое сумрак быстро шагнуло нечто. Так быстро, что и не понять — было, не было?

И тишина. Ни звука, ни шороха…

Хотя нет. Если прислушаться, можно уловить легкое дыхание спящего. Спокойное, ровное дыхание. Лунный луч, рассекая комнату, упирается в постель. Там, на постели, с головой накрывшись одеялом…

То, что шагнуло в комнату, замирает, прислушиваясь.

Тишина. Ночь. Все спят в гостинице. Лишь где-то далеко, неверным эхом, слышен голос ночного сторожа. Спят. Все спят. Для того и ночь, чтобы спать.

Если бы спящий мог проснуться, он бы услышал тихий, но при этом весьма отчетливый, ни на что другое не похожий звук. Звук, с которым кинжал покидает ножны. Если бы спящий проснулся… Он не проснется. Ему уже не суждено проснуться.

Неслышной тенью к спящему крадется убийца. Пол не скрипит под ногами, не шелестит одежда, даже дыхания не слыхать, словно тот, что пришел убивать, сам уже умер. Короткий замах — черной молнией на черноте, удар — почти неслышный, только постель сотряслась, словно спящий во сне ворочается.

Лунный луч на миг выхватывает лицо северянина. Растерянное лицо. Он торопливо откидывает одеяло, откидывает, чтобы натолкнуться на груду умело скрученных тряпок, в темноте и под одеялом так похожих на спящего человека.

«Дыхание! — мелькает в мозгу убийцы. — Тот, кто дышал, он… где-то рядом?!»

Разум вопит об опасности. Но слишком близка желанная цель…

Убийца откидывает подушку, где должно, где просто обязано было лежать то, за чем он пришел сюда, ради чего он затеял эту долгую охоту, рука выхватывает из-под подушки… маленький молитвенник.

«Не то! Не то, черт бы его побрал!»

Молитвенник открывается сам собой, в лунном свете убийца видит жирно отчеркнутые строки: «Прощайте врагов ваших!»

Это последнее, что он видит в жизни. Тугая петля внезапно захлестывает горло, кинжал сам собой выпадает из ослабевших рук, потом руки исчезают, исчезает все, кроме петли на горле и грохота в ушах, к глазам подплывает что-то багровое…

— Не надо ножом. Так удавим. Вон, видишь — крюк? Пусть думают — сам повесился, — слышит он шепот на чужом языке.

Он силится вспомнить, что это за язык, почему-то это кажется важным, но вспомнить так и не удается. Это последнее, что он слышит в жизни.

* * *

Профессору полегчало неожиданно. Как-то утром, заглянув к нему, Шарц обнаружил его сидящим на постели и играющим в шахматы с одним из стипендиатов самого Шарца.

«Вот так, значит, да? Доктор говорит лежать, и мы лежим, постельный режим соблюдаем, доктора слушаемся… пока он не закрывает дверь и не уходит. Может, мы еще и на виоле играем?»

— Это еще что такое? — грозно нахмурился Шарц.

— Шахматы, коллега, — с беспечной улыбкой откликнулся профессор. — Неужто вы не знакомы с этой увлекательной игрой?

— Профессор, — ухмыльнулся Шарц. — Дело не в шахматах и моем с ними знакомстве, а в том, что кто-то здесь постельный режим нарушает…

— Не может быть! — возмутился профессор Брессак. Глаза его радостно блеснули. — Кто этот мерзкий негодяй? Покажите его нам! Мы его тут же в шахматы обыграем!

Студент тихонько фыркнул и покачал головой.

— Профессор… — укоризненно промолвил Шарц. — Я вот Эрмине пожалуюсь. Все про вас расскажу, как вы себя ведете.

— А я скажу ей, что именно по вашей милости она лишена возможности слушать мое музицирование! — парировал профессор.

— Сильный аргумент, — кивнул Шарц. — Тогда мне придется упомянуть ей, что именно из-за ваших нарушений режима она столь давно не была на прогулке именно с вами, а также лишена возможности посещать университет и украшать перерывы между лекциями своими восхитительными оперными ариями!

— Все! Я сражен! — вздохнул профессор, подымая руки в знак поражения. — Эрмина мне этого никогда не простит!

Шарц посмотрел на профессора самым укоризненным из своих взглядов.

— Ну доктор, ну пожалуйста, ну еще чуточку! — взмолился профессор. — Вот только партию доиграю и…

— Никаких партий… — начал Шарц, — а, впрочем, ладно… — тут же добавил он, присмотревшись к позиции, — все равно вам через два хода — мат, коллега!

— Ваш стипендиат отлично играет, — кивнул профессор. — Я получаю истинное наслаждение от борьбы с ним. Впрочем, думаю, что продержусь несколько больше, чем два хода…

Когда же по окончании партии Шарц обследовал профессора, то позволил ему еще одну. И даже встать ненадолго разрешил. А сам с облегчением подумал, что кризис миновал. Еще немного, и коллега потребует свою трость, чтобы пройтись, а там и в университет засобирается.

Он уж намеревался откланяться, когда появилась мадам Брессак с подогретым вином, которое неизменно подавали в этом доме, и Шарц решил задержаться. Заодно узнал, как это профессора угораздило жениться на барде.

— Он чудесно играет на виоле, просто чудесно, — поведала Жермена. — Я хотела затащить его в свою труппу, а вместо этого вышла за него замуж!

Она покачала головой, словно бы сама себе удивляясь, как это с ней такое приключилось…

— Староват я уже на ярмарках плясать! — отрываясь от шахмат, заметил профессор.

— Староват! — фыркнула его жена и, обернувшись к Шарцу, добавила: — Этот старик трех молодых загонит!

— Ну что вы, мадам, — усмехнулся Шарц. — Какое — трех! Как его бывший студент, смею заверить — гораздо больше!

— Вам мат, профессор! — объявил студент-гном и, не сдержавшись, хихикнул.

Уже закрывая за собой калитку этого гостеприимного дома, Шарц вдруг ощутил смутное беспокойство.

«Что-то не так? Может, рано он позволил вставать профессору?»

«Да нет, — тут же оборвал он сам себя. — Это не беспокойство лекаря. Это… это какое-то другое беспокойство…»

Другое.

Шарц оглянулся по сторонам, и беспокойство тут же исчезло. Не улеглось постепенно, как это обычно бывает, а пропало, точно ножом отрезало. Или даже не ножом, а справным таким гномским скальпелем… в одно касание.

Так-так-так… очень интересное дело. Давненько с ним такого не случалось. Это не тревога за чью-то чужую жизнь, не ледяное дыхание смерти, которую нужно остановить во что бы то ни стало, это совсем другое.

И принадлежит эта тревога вовсе не олбарийскому лекарю сэру Хьюго Одделлу. Она гораздо старше. Единственный, кто имеет на нее законное право, — петрийский лазутчик Шварцштайн Винтерхальтер, «безбородый безумец» и «последняя надежда всех гномов Петрии».

И означать это подзабытое уже чувство может только одно — за ним минуту назад наблюдали. Следили. Не просто скользнули равнодушным взглядом, проходя мимо, не поглядели с праздным интересом, как на еще одну местную достопримечательность, не уставились от нечего делать, когда в общем-то все равно куда пялиться… Нет, все не то! Радостным взглядом узнавания это тоже не было.

Наблюдение. Слежка. Внимательная и аккуратная слежка. Они перестали тут же, едва заметили его беспокойство! А значит — мастера следили. Хотя… следи за ним настоящие мастера — это еще вопрос, почуял бы он что-то или нет? А значит, уровень этих неведомых соглядатаев не выше его собственного.

«Да полно! Кому я нужен?» — попытался сам себя образумить Шарц, а напряжение не отпускало.

«Была, была слежка! — бурчал лучший петрийский лазутчик Шварцштайн Винтерхальтер, тяжело ворочаясь на дне памяти олбарийского доктора. — Что, коротышка, опять я тебе понадобился?»

«Бред все это!» — пытался упорствовать олбарийский лекарь.

«Ага, как же, бред! — ехидно откликался лазутчик. — Ты, коротышка, совсем со своей медициной жиром заплыл, ни черта не видишь, не слышишь, а хуже того, знать ничего не хочешь, кроме своих пациентов! А за тобой наблюдали, вот! Только что наблюдали. И оч-чень недобрым взглядом, должен отметить, оч-чень… И что с того, что это длилось несколько мгновений? Чем меньше, тем хуже, коротышка… я надеюсь, ты еще не забыл это? Они нас видели, а мы их нет, понимаешь? У них есть какая-то информация, а мы ничего о них не знаем…»

Шарц припомнил времена, когда, шатаясь по темным ночным улицам Марлеции, он точно так же испытывал тревогу от пристальных взглядов в спину. Но тогда он боялся, что кто-нибудь все же опознает в нем гнома. Тогда его настораживал любой пристальный взгляд. Теперь же ему нет нужды прятаться, да и день сейчас, а не вечер.

«Ну, а если кто-то решит меня ограбить, то пусть попробует, я ему потом даже медицинскую помощь окажу!» — решил Шарц.

А напряжение не отпускало. Петрийский лазутчик упорно просился наружу, решительно отказываясь признавать себя «бывшим».

Шарц нарочно свернул в самый что ни на есть глухой переулок, почти надеясь, что его все-таки попробуют ограбить, и был страшно разочарован, когда этого не случилось.

Еще раз тревожное ощущение повторилось, когда он взялся за ручку собственной калитки.

«Как заколдовал кто эти злосчастные ручки!» — с досадой подумал Шарц.

«Много болтаете, „уважаемый коллега“, — съязвил петрийский лазутчик. — Посторонитесь, сэр Одделл, а то ваша задница пройти не дает!»

«Куда тебе еще пройти?!» — возмутился лекарь.

«Как куда?! Мне работать надо, а вы тут под ногами путаетесь, „последняя надежда всех кашляющих и сморкающихся“! Брысь!»

Шарц не стал озираться, чтоб не спугнуть неведомых наблюдателей. Он преспокойно вошел, запер калитку, открыл дверь, поднялся по лестнице наверх и вошел в свою комнату.

И все это время он чувствовал спиной ровный недобрый взгляд.

«Вот такие дела, сэр Одделл. И как вам это нравится?!»

«Даты, небось, сам все это подстроил!»

«Я?! Втайне от вас?! Коротышка, тебе подогретое вино в голову стукнуло, не иначе! Причем прямо вместе с кружкой стукнуло!»

«Будешь много болтать, я и тебя стукну! Выполняй свои обязанности, раз вылез!»

Сэр Хьюго Одделл весь день проработал со взятыми из библиотеки книгами. Шварцштайн Винтерхальтер ждал, обратив свою суть ко всему, что происходило вокруг. Уже за полночь олбарийский лекарь погасил, наконец, свечу и устроился спать. Петрийский лазутчик чутко вслушивался в тишину, сторожа окружающую ночь.

Впрочем, неизвестные наблюдатели так и не решились нанести ночной визит олбарийскому лекарю сэру Хьюго Одделлу. То ли почувствовали в нем насторожившегося, словно стальной капкан, петрийского лазутчика Шварцштайна Винтерхальтера, то ли у них и не было такой цели.

«Вот видишь! — хмуро буркнул с утра плохо выспавшийся сэр Хьюго своему двойнику-оппоненту. — Ничего и вовсе не было. А ты дергался! Сам не спал и мне толком не дал выспаться!»

«А я этой ночью ничего особого и не ждал, — ответил лазутчик. — Однако хорош бы я был, когда б дал перерезать тебе глотку!»

«Себе, безбородый придурок! Себе!» — поправил его Хьюго.

«Ну… себе-то я по-любому бы не дал!» — ухмыльнулся петрийский лазутчик.

«Ну, и что мы теперь делать станем?» — мысленно вздохнул олбарийский лекарь.

«В гости к профессору пойдем», — решительно ответил лазутчик.

«Вот прямо с утра?» — изумился лекарь.

«Да».

«А почему?»

«История должна продолжаться, если ты понимаешь, что я имею в виду, глупый докторишка!»

* * *

Такую книгу Шарц держал в руках впервые в жизни. Он так и сказал профессору Брессаку.

Цепкая тренированная память лазутчика пригодилась сначала марлецийскому студенту, а потом олбарийскому лекарю и ученому. Шарц с легкостью помнил все прочитанные им книги. Причем помнил не только те знания, что извлекал из них, а и саму книгу… шершавый холодок переплета, неповторимую тяжесть каждого фолианта в руках, совершенно особый для каждой книги шелест переворачиваемых страниц, запах, непередаваемый, ни на что не похожий запах страниц, переплета, каждый раз наособицу, каждый раз немного другой… да что там говорить, двух одинаковых книг просто не бывает в природе!

И все же такой книги, как эта, он не встречал никогда. Небывалая, ни на что не похожая книга! Не такая, как прочие, пусть даже и все они различны!

— Именно поэтому я и решил подарить ее вам, коллега, — ответствовал профессор Брессак.

— Подарить? Мне? — Шарц онемел.

— Я как-то обратил внимание, что вы не весьма сильны в фалестрийском наречии, коллега, — чуть другим тоном промолвил профессор Брессак, и Шарц вновь ощутил себя студентом.

— Я… э-э-э… а можно пересдать, профессор? Я обязательно выучу!

Брессак усмехнулся.

— Вот и совершенствуйтесь, коллега. У фалестрийцев встречаются такие медицинские знания, которых нет у нас, так что овладение этим языком не представляется мне вовсе уж бесполезным.

— Но… эта книга… она достойна почетного места в библиотеке университета! — воскликнул Шарц. — Я бы даже сказал — почетнейшего!

— Возможно, — кивнул профессор. — Однако же привезли ее. не университету, а мне, привезли аж из самой Фалестры, должен отметить. Так что мне и решать, кому она достанется.

— Но…

— Никаких «но»! А то запрещу пересдачу! Так и будете ходить остолоп остолопом.

— Спасибо, профессор! Вы даже не представляете, какое спасибо!

— Это вам спасибо, коллега… а то на тот свет с виолой не пускают, я проверял! А куда ж я без виолы? Да и жена ругаться станет, что это, скажет, за профессор, который умер посреди сессии?

* * *

На сей раз чужое пристальное внимание не почтило Шарца осторожным прикосновением, едва заметным присутствием где-то на грани сознания, смутной тревогой и беспокойством. Оно ворвалось стремительной атакой разбойничьей банды, плеснулось выскочившим из камина пламенем и с ненавистью вцепилось в спину.

«Не оглядывайся, коротышка! Не оглядывайся, — радостно бурчал петрийский лазутчик. — Мы же и так знаем, что вокруг враги. Нечего им заранее знать, что мы их почуяли. Идешь себе в гостиницу, вот и иди спокойно. Или ты их полечить собрался?»

Радостно?

В голосе лазутчика почти неприкрытое ликование. Он наслаждается каждым мигом. Каждым шагом. Каждым вдохом. Черт! Да у него голова от счастья кружится! Впрочем, нет, у агентов головы от счастья не кружатся. У них вообще ни от чего головы не кружатся. Головокружение им ампутируют в процессе обучения. Шарцу пришлось здорово потрудиться и стать сэром Хьюго Одделлом, чтоб в полной мере освоить столь сложное искусство, как головокружение. И чему этот недоумок радуется? Чему счастлив? Тому, что за ними кто-то следит? Тому, что у них враги появились? Тому, что они опасности подвергаются? Нечего сказать — весомый повод для радости и счастья! Нет, далеко не все гномы психи, в этом олбарийский лекарь со временем убедился, некоторые особи вполне вменяемы, но вот некий Шварцштайн Винтерхальтер — однозначно полный псих и придурок!

«С чего это столько радости? — почти зло поинтересовался лекарь. — Что хорошего в том, что за нами кто-то следит?»

«Тебе не понять, убожество! — откликнулся лазутчик. — Не оглядывайся, я сказал! Это тебе не карманные воришки и не бандиты с большой дороги. Их просто так не засечь. А поймать — тем более не удастся. Их можно взять только хитростью».

«А нам обязательно что-то с ними делать?»

«Ну, если ты предпочитаешь, чтоб они что-то сделали с тобой… Впрочем, Полли это не понравится, коротышка, так что и думать забудь!»

«А ты справишься с ними?»

«Да».

«Ты уверен? Сам же говоришь, что они — мастера».

«Мастера. Но я — лучше».

«Их много!»

«Так ведь и нас двое!»

«Хм».

«Вот именно. Возьми самый большой клистир, коротышка, и как следует прочисть себе мозги! Нам предстоит жаркая работенка!»

«И все же я не понимаю, почему ты так рад».

«Хорошо, отвечу. Если бы тебя, засранца, лекаришку недоделанного, насильно лишили права лечить и на все эти долгие годы засадили в башку скверному недоумку, который занимается совершенно противоположным делом и настолько туп, что ничего, кроме тяжести кинжала в руке и погони за спиной, не чувствует и не понимает, что бы ты ощущал, интересно? Что бы ты ощущал, добренький олбарийский доктор, если бы тебя на веки веков объявили „бывшим“, а потом вдруг выпустили на свободу, да не просто для того, чтоб какого засранца от поноса вылечить, а ради чего-то по-настоящему важного? Ради большого дела? Ты бы не обрадовался?!»

«Хм. Я думал, что ты — это я. Что раз мне нравится лечить…»

«А мне и нравится. Стал бы я позволять тебе заниматься всякими глупостями! Но побеждать нравится больше. Побеждать. Защищать. И убивать врагов! Красиво и эффективно».

«То есть… все эти годы… я держал тебя в плену?»

«В тюрьме, коротышка, в тюрьме. Давай уж называть вещи своими именами. Ты упрятал в застенок того, кто привел тебя к победе. А ведь мог этого и не делать. Разве лорд-канцлер отказался бы от такого агента?»

«Отказался бы, — решительно объявил сэр доктор. — Можешь даже не сомневаться!»

«Почему?» — с заметным возмущением поинтересовался петрийский лазутчик.

«Потому, — отрезал лекарь. — Сам не мог додуматься? Не может быть агентом тот, про кого баллады слагают».

«Духи Огня!» — почти зло выдохнул лазутчик.

«Вот-вот, а еще меня тупицей обзываешь, „последняя надежда гномов“, а сам?»

«Ну, положим, баллады слагают про тебя, а не про меня!» — возмущенно фыркнул лазутчик.

«А ты сильно от меня отличаешься?» — с иронией поинтересовался лекарь.

«Если постараться — отличаюсь», — буркнул лазутчик.

«Брось, любой гном знает тебя в лицо. Да и не только гном. У людей, знаешь ли, тоже глаза имеются».

«И все же это не повод бросать меня за решетку, коротышка, ты не находишь?»

«Но… почему ты ни разу мне не сказал?!» — печально спросил лекарь.

«А почему ты заткнул мне рот, а себе — уши? Нужно сказать, очень профессионально было проделано. Я даже удивился».

«Я тебя не слышал?»

«Да».

«Ты говорил, а я не слышал?»

«Шептал. Говорил. Орал… всего понемножку».

«Прости».

«Бог простит, он у вас добрый!»

«Так ты еще и язычник?»

«Это ты язычник, а я свято чту древнюю веру отцов и дедов. Кстати, если я говорю: „Не оглядывайся“, это не значит: „Не следи за дорогой“, ты не забыл, в какой гостинице остановился, сэр коротышка?»

«Ох…»

«Вот именно».

Олбарийский лекарь сэр Хьюго Одделл аккуратно затворил калитку и вошел в дом. Закрыл дверь. Прислушался. Скользнул глазами по сторонам.

«Чисто», — шепнул лазутчик.

Поднялся к себе. Открыл дверь своей комнаты. Огляделся. Вошел.

«Гостей не было. Выжидают, — констатировал лазутчик. — Что ж, и нам торопиться некуда…»

«Некуда? Я вообще-то рассчитывал завтра домой…» растерянно пробормотал лекарь.

«Теперь я рассчитываю, сэр доктор, а ты отдохни немного. Я ж тебе не лезу под руку, когда ты операцию делаешь?»

«Прости».

«Опять. Обратись с этой просьбой на небеса, там у вас с этим делом просто. А сейчас заткнись и не мешай!»

— Мой господин, я совершенно уверен… троаннское и олбарийское направления можно оставить. Нет смысла также продолжать поиски в Арсалии и Соане. В Ледгунде нет и следа того, что мы ищем. В Каринтии мы бы это уже нашли. Остается лишь марлецийский след. Ну, и сама Фаласса, конечно. Впрочем, в Фалассе у нас мало шансов.

— Значит, создайте их заново, эти ваши «шансы». Так позорно провалить столь блестящую операцию! В один день, в один час испортить то, что готовилось годами. Если эти ваши поиски не увенчаются успехом… вы знаете, что вас ждет.

— Знаю, мой господин.

— Кстати… недаром говорят, что все дороги ведут в Марлецийский университет, но верно и обратное… из оного университета дороги ведут во все стороны. И если то, что мы ищем, попадет в означенный университет… оттуда оно может отправиться куда угодно! Вот тогда у вас действительно не останется шансов. Подумайте об этом. Вы — опытный профессионал, и я бы желал работать с вами еще долгие годы.

— Да, господин.

* * *

«Поди в университетскую лавку, купи словарь фалестрийского», — буркнул лазутчик.

«Фаласского, — поправил его лекарь. — А зачем?»

«Или, олбарийски говоря, — фаластымского, — усмехнулся лазутчик. — А затем, что ты мне мешаешь. Займись своим подарком и успокойся наконец!»

«Ты имеешь в виду — книгу?»

«Да. Я имею в виду книгу. Займись переводом, поиском неведомых тебе способов лечить насморк, ты это любишь. Увлечешься и перестанешь под ногами путаться!»

«Но… в книге есть перевод! С фаласского на марлецийский. Ты что, не заметил, сэр лазутчик?!»

«Сам ты сэр! Перевод может быть неполон, неточен, и вообще… тебе твой профессор что сказал? Смотри, а то ведь и впрямь экзамен завалишь, студент. В общем, займись делом и не мешай!»

«Я тебе мешаю? — возмутился лекарь. — Ты ж ничего не делаешь!»

«Вот именно, — веско проговорил лазутчик. — Я ничего не делаю. Точней, делаю ничего. Это очень серьезное и ответственное занятие. С ним не каждый справится. А ты — мешаешь!»

«Хорошенькое занятие для лазутчика! Я, признаться, как-то иначе представлял себе вашу работу», — съязвил лекарь.

«Я предоставляю первый ход противнику, — поморщившись, пояснил лазутчик. — Выжидаю. А ты суетишься. Все время о разной ерунде думаешь».

«А то, что я куда-то пойду, не помешает твоему ничегонеделанию?»

«Твои сумбурные размышления мешают куда больше. Иди давай, хватит спорить».

Когда в кожаный кошель продавца скользнули монеты, а в руки Шарца перекочевал почти новый словарь фаласского наречия с пространными марлецийскими комментариями, даже cэp Хьюго почувствовал, как возросло давление незримых взглядов. А Шварцштайн Винтерхальтер у него в голове удовлетворенно улыбнулся. Потянулся. Плечи расправил. Хорошо ему.

«Так-так-так… так вот оно в чем дело!» — улыбался лазутчик.

«В этой книге, да?» — спросил лекарь.

«Займись переводом, коротышка, — откликнулся лазутчик, весь такой довольный и слегка загадочный. — Эта история и в самом деле становится интересной! Оч-чень интересной… Кстати, твой любимый профессор… он не…»

«Не смей подозревать профессора Брессака! — вспыхнул бывший марлецийский студент. — Он бы никогда…»

«Я не подозреваю… я прокидываю варианты…» — поморщился лазутчик.

«Прокидывай какие-нибудь другие!» — рычал лекарь.

«Я прокидываю все, коротышка. Все, сколько их есть. И можешь не возмущаться. Это ты у нас благородный сэр, а мне чести и достоинства по роду занятий не положено, знаешь ли… Впрочем, профессор и правда, скорей всего, ни при чем. Напротив — то, что он подарил тебе эту книгу, вероятно, спасло его от… быть может, даже от гибели. Так что можешь считать, что ты спас его дважды, сэр доктор».

«А что может быть такого с этой книгой?»

«А ты переведи ее, тогда и узнаешь».

«Думаешь, там какая-нибудь важная тайна?»

«Может быть, и нет. Но те, что следят за нами, надеются, что тайна все-таки есть. И теперь они пуще всего боятся, что ты докопаешься до нее первый. Чувствуешь, как сгущается чужая ненависть? Даже такой тупица, как ты, должен почувствовать».

«Попробуй тут не почувствовать! А за тупицу ответишь!»

«В другой раз, коротышка! Занят я. Да и у тебя дело есть. Важное, между прочим, дело!»

* * *

— Что скажешь, раб?

— Мы нашли то, что искали, о беседующий с Бесконечными ослепительный господин! Мы нашли ее!

— Нашли? И это все?! Я надеялся услышать, что вы ее уже уничтожили!

— Смилуйся, ослепительный господин! Найти ее было не так просто! У этих… лишенных истинного света варваров так много вонючих куч мусора, которые заменяют им настоящие города… Среди их вони и дикости трудно отыскать необходимое.

— Ты смеешь мне возражать, раб?! Если б было легко, я послал бы десяток наложников, а не вас, храмовую стражу, лучших из лучших!

— Прости, господин!

— И не подумаю. Проси пощады у тех, кто стоит за моей спиной. Ибо могуч и страшен их гнев, и не своей волей я караю и милую. Но, впрочем, вот что… Их незримая мудрость повелевает дать вам всем еще один шанс. Ровно столько времени, сколько вы уже растратили впустую. И помните, она должна умереть! Во имя Тех, кто вечно смотрит на нас! Ступай.

— Во имя Тех, кто смотрит… Благодарю, господин…

— Ступай, я сказал…

* * *

Эта книга… она восхитительна! Изумительная, непревзойденная вязь фаласского письма, сама по себе почти живопись… или нет! Музыка. Шарц почти слышал, как звучат эти переливы чужого языка, то нежно капельные, то тягуче медовые, вспыхивая жарким костром, стекая бледным светом луны, улыбаясь звездами… слышал… слышал и повторял, чуть дыша, жалея, что у него нет такого голоса, что его голос никогда не будет звучать достаточно хорошо, чтобы пропеть все эти песни… а ведь он еще ни слова не разобрал, не перевел, красоты чужой записи слов заворожили его, ему достаточно было просто смотреть…

А ведь это еще не все, ведь кроме самого текста есть еще и рисунки.

Рисунки.

Шарца они почти пугали. Они были невероятно живыми. Это было не просто пойманное в тенета красок и линий, навек застывшее движение — нет! Это было движение, которое прекратилось всего на миг, которое продолжится, едва ты отвернешься. Даже не так. Это было движение, которое не прекратилось. Которое продолжится вне зависимости от того, что ты сделаешь. Продолжится, когда захочет. Этот мир не застыл, словно муха в куске янтаря, он всего лишь медлит. И может всколыхнуться движением в любой момент. Прекрасные девы, качнув бедрами, двинутся в танце, лев прыгнет на свою добычу, стрелок отпустит тетиву, воин взмахнет мечом, борцы, подрагивая мышцами, сойдутся в поединке, а конница прянет вперед, неудержимая в своем смертоносном броске… Шарц трепетал — но и наслаждался тоже. Это все равно, что смотреть в бездонную пропасть. Страшно — да, но и голова от восторга кружится.

А краски какие! Такого невероятного синего цвета так и не смогли добиться ни марлецийские, ни олбарийские, ни троаннские художники и мастера виньеток. А потому что красок таких нет. Фаласские алхимики, похоже, открыли какой-то секрет получения красок почти небесного оттенка.

Гораздо позже Шарц смог отметить, что рисунки как бы перетекают в фаласский текст, образуя с ним единое движение, некий загадочный танец, который почти невозможно уловить глазами, разве что сердцем учуять…

Шарц потряс головой, силясь избавиться от наваждения.

«Моя книга! Эта книга — моя! Ее подарили мне!» — надрывался в нем восхищенный ценитель книжных редкостей.

«А надо бы подарить ее всем. Всему миру. Грех такую радость для одного себя держать!» — тут же укорил его тот Шарц, который искренне уверовал во Всевышнего.

«Но я же поделюсь. Я же ничего… я просто радуюсь…» — оправдывался ценитель.

«Прекратить базар, — скомандовал лазутчик. — Смотрим дальше».

Шарц еще раз потряс головой и принялся смотреть. На сей раз уже перевод. Он попроще. От него не ведет голову. Так…

Марлецийский текст записан убористее, и это странно. Фаласские слова в целом длинней марлецийских, а уж их витиеватые способы увязать одно слово с другим…

«Что-то тут не так, — довольно заметил лазутчик. — Ищи дальше».

Раз пробежав глазами марлецийские переводы с фаласского, Шарц уже не мог оторваться от чудесных историй. Они завораживали не хуже красот фаласской записи. Они были странными. Шарц никогда доселе не читал и не слышал ничего подобного. Скажем, история чудесного спасения прекрасной невольницы помимо чародеев, колдунов, чудовищ и прекрасных юношей, всегда приходящих на помощь красавицам, оказавшимся в затруднительном положении, красочно и в деталях поведала о способах управления государством, свойствах редких алхимических соединений, искусстве повелевать лошадьми, а под конец упомянула четыре неизвестных Шарцу способа снимать головную боль. И все это так поэтично, так ярко… впрочем, некоторые неточности были. Шарц, например, сомневался, что третий способ снятия головной боли так уж безопасен для здоровья, как это утверждала история. С другой стороны, у автора могло быть иное мнение.

«Ты переводи, давай. Нечего сказки читать», — насмешливо напомнил о себе лазутчик.

«Кто-то был страшно занят. Кто-то просил не мешать его трудовому подвигу ничегонеделанья! — откликнулся лекарь. — Отвали! Делай свое „ничего“ и не мешай мне наслаждаться!»

«Я просто хочу, чтоб ты сравнил оригинал с переводом, — пояснил лазутчик. — Это кажется мне важным. А кроме того… если перевод столь хорош — подумай, каков оригинал!»

Это была соблазнительная мысль.

Шарц достал новоприобретенный словарь и открыл его.

«Значит, так…»

* * *

Шарц погрузился в полузабытые хитросплетения фаласских слов и понятий. Как же давно он что-то читал на этом хитром наречии! Да уж… это он поторопился насчет пересдачи! Явно поторопился. Тут не пересдавать, тут как бы наново учить не пришлось. Или все-таки нет? Вот это и это — совсем просто. Это хоть и сложнее, но… А это что за закорючка? Разве такие бывают? Та-а-ак… что об этом повествует марлецийский словарь?

Тому, кто справлялся с эльфийскими ключами в поисках утраченного эликсира, кто с кропотливой гномьей яростью всматривался в проклятущие эльфийские закорючки, в спрятанные то тут, то там, словно для смеха укрытые где попало, кодировки, стыдно не перевести фаласские истории и сказки. Правда, у этих фаласцев порой и не поймешь, где заканчивается история и где начинается сказка. У эльфов навострились, не иначе.

Шарц перевел несколько отрывков и сравнил их с марлецийским переводом, изложенным в самой книге.

«Так-так-так… — из-за плеча с восторгом выдохнул лазутчик. — Чего-то подобного я и ожидал… как интересно!»

Фаласский оригинал был куда беднее и проще марлецийского перевода.

Шарц с недоумением смотрел на изумительно выписанную фаласскую вязь, которая… всего того чудесного, что так очаровало его, когда он читал перевод, изложенный в этой же книге, в оригинале не было! Да, конечно, никто не спорит, истории те же самые, но где поэтичная легкость, где зыбкое, трудноуловимое ощущение тайны?

«Быть может, я просто плохо перевел?»

«Быть может, ты просто дурак, коротышка? — дохнул на ухо лазутчик. — При чем здесь твой перевод? В фаласском тексте и героев меньше, и сюжетные линии проще, а многих вставных историй нет напрочь… идем дальше… все эти многосоставные метафоры, что так тебе понравились, ты еще счел их подлинным шедевром фаласского красноречия… вот только в подлиннике их тоже нет. Как ни переводи, они не появятся, если их, конечно, не придумать».

«Ты прав», — согласился доктор, с обидой глядя на восхитительные переливы чужого языка, такие красивые снаружи. Ему казалось, что они его в чем-то обманули. Он смотрел на изящную фаластымскую вязь и не мог поверить, что она совершенно не передает всего того очаровательного безумия, что так восхитило его в марлецийском переводе.

Так часто бывает, когда слушаешь восхитительную песнь на незнакомом тебе языке, замирая от восторга, силясь представить, о чем же таком прекрасном повествуют тебе столь неземные звуки. А потом кто-то переводит тебе слова, и переводчика тут же хочется убить. Потому что прекрасная песенка повествует, например, о том, что некоему достойному юноше вдруг изменила его любимая девушка и что, конечно, очень грустно, но придется ему ее зарезать, — а как же иначе? — а потом и ее нового любовника зарезать, — а что еще с этим гадом делать? — после чего означенного юношу, конечно же, казнят, и его очень жалко, он ведь совсем один, бедолага, остался, поскольку отца с матерью в могилу еще раньше свел, но есть же такая штука — честь, а посему оный юноша просто не мог поступить иначе.

Шарца трясло от таких песенок. С некоторых пор предпочитал не просить перевода. Впрочем, это не всегда помогало. В такие минуты он жалел, что знает немало языков. Хотя хороших песен тоже хватало.

«Ну, что скажешь?» — поинтересовался лазутчик.

«Очень странно, — отозвался марлецийский доктор медицины и олбарийский лекарь. — Такое ощущение, что кто-то не просто перевел, а пересочинил все эти истории…»

«А ничего другого ты не уловил?» — нетерпеливо поинтересовался лазутчик.

«О чем ты?» — в ответ спросил лекарь.

«Ничего странного ты не почувствовал?» — настаивал лазутчик.

«Странного? — опять поинтересовался лекарь. — Да здесь все является странным! Все, от первой до последней буквы!»

«Коротышка, ты меня раздражаешь!» — осерчал лазутчик.

«Ты меня тоже! — не остался в долгу лекарь. — Вместо того, чтоб задавать дурацкие вопросы, скажи лучше, что показалось странным тебе!»

«Ритм, — сказал лазутчик. — Внутренний ритм перевода и оригинала совпадают».

«Ты тоже это заметил?» — удивился лекарь.

«Хорош бы я был, не заметь я этого! — фыркнул лазутчик. — А вот ты и правда хорош! Заметил и молчишь!»

«Откуда я мог знать, что это так уж важно?» — виновато откликнулся лекарь.

«Но тебе, вероятно, известно, что на столь несхожих наречиях этого почти невозможно добиться, если не заниматься этим намеренно?»

«Что ты хочешь этим сказать?»

«Не знаю. Думаю, при помощи этого текста кто-то намеревался особым образом отмерять время».

«Один текст короче другого».

«Верно. Вероятно, имелись в виду разные временные промежутки».

«Но зачем?»

«А вот это нам еще предстоит выяснить, коротышка! Кстати, хочу отметить, что, на мой взгляд, фаласский текст вовсе не так удручающе плох, как тебе показалось. Перечитай его потом, отдельно от перевода — сам убедишься».

«Да я и не говорю, что плох, — ответил лекарь. — Просто он беднее».

«Вот уж не хуже гномских, олбарийских и марлецийских сказок!» — промолвил лазутчик.

«Не хуже», — согласился лекарь.

«А перевод делал мастер. Сошедший с ума мастер. Великий бард, чувствуешь разницу?»

За окном что-то поменялось.

Сумерки наступили? Да нет, они давно уж наступили. Свечу зажигать пора. Фаласская вязь уже тонет в сером сумраке, марлецийский перевод едва различим, и лишь пугающе живые рисунки смотрят со страниц по-прежнему, сумрак почти освободил их из книжного плена, того и гляди, выпрыгнут.

«Ты что, коротышка! Какую свечу?! И думать не смей!»

«А как же я дальше читать буду?» — возмутился лекарь.

«А дальше ты будешь разбираться в прочитанном! решительно откликнулся лазутчик. — По памяти разбираться, коротышка! Мы-слен-но! Вот уж читатель, на мою голову!»

«Это наша общая голова, между прочим».

«Вот-вот. И арбалетную стрелу она не выдержит!»

«Хочешь сказать, что…»

«Они собираются нанести нам визит. Им кажется, что сумерки — самое подходящее время для этого».

Что-то изменилось за окном. Что-то продолжает меняться. Реальность чуть заметно вздрагивает. Легкий холодок паутинкой бежит по спине.

«Это… это они приближаются?» — сообразил лекарь.

«Ты догадлив, коротышка. Это они подкрадываются. Вот только они чем-то обеспокоены. Чем-то помимо нас».

«Чем?» — спросил лекарь.

«Не знаю», — ответил петрийский шпион.

«Ты же лазутчик».

«Лазутчик, а не предсказатель».

«Ладно. Что делаем?»

«Ждем».

«Ждем? Пусть так, тебе видней».

«Кстати, коротышка, а почему ты подумал об эльфах?»

«Об эльфах?» — поразился лекарь, который думал сейчас о чем угодно, только не об ушедших бессмертных.

«Да не сейчас, — досадливо фыркнул лазутчтк. — А тогда, вначале, когда только приступил к переводу… ты подумал тогда, дескать, стыдно тому, кто разбирал эльфийские ключи, не смочь перевести фаласские сказки, помнишь?»

«Конечно».

«Почему ты об этом подумал?»

«Дурацкий вопрос! В голову пришло, вот и подумал».

«И вопрос не дурацкий, и в голову пришло не просто так, — заметил лазутчик. — Не знаю, обратил ли ты внимание, я вот, лично, только сейчас сообразил, что эти, столь понравившиеся тебе многосоставные метафоры, которых нет в оригинале, очень похожи на…»

«Точно! — жарко выдохнул лекарь. — Как же я не заметил?! Но ведь это означает, что…»

«Так, — резко оборвал его лазутчик. — А теперь замри. Потом договорим».

«Идут?»

«Молчи».

Уже не сумерки — темнота за окном. Темнота в комнате. И что-то происходит где-то там… там, в темноте.

* * *

Враги.

Они стараются приближаться бесшумно. Крадутся осторожно и медленно. Но бдительный марлецийский снег вовсе не желает, чтоб разные подозрительные субъекты с явно недобрыми намерениями подкрадывались по нему к спящим праведным сном добропорядочным гражданам. У снега нет рук, он не может схватить злоумышленников, у снега нет ног, он не может добежать до отряда городской стражи, у снега ничего нет… ничего он не может.

Ничего?

Снег ведь не просто снег. «Снег — это упавшие звезды».

И у него есть голос.

— Вр-раг! Вр-раг! — скрипит снег под бесшумными агентскими башмаками.

— Ш-шпик! Ш-шпик! — свистит под короткими лыжами, подбитыми лосиными шкурами.

Обычному человеку, может, и не очень слышно такое предупреждение. Обычный гном, особенно нагрохотавшись за день молотом в кузне, и подавно такого не услышит. Вот только Шарца обычным никак уж не назовешь — ни человеком, ни гномом.

— Вр-раг! Ш-шпик! Вр-раг! Ш-шпик! — визжит и верещит снег так ясно, что хоть уши затыкай.

Дураки они все-таки. Шарц на их месте шел бы в открытую. Мало ли у кого какая нужда по ночному времени образовалась? Идет себе человек и идет. Врач на вызов, любовник со свидания, профессор какой в библиотеке дотемна засиделся, студент с вечерней пирушки домой пробирается, да мало ли что? Кому какое дело? Даже ему не пришло бы в голову, что торопливый скрип под окнами означает непременное приближение неприятеля. Но вот такая нелепая попытка красться, когда это толком невозможно сделать, — да это кого хочешь насторожит! Да и к кому красться, к лекарю, к докторишке, у которого уши бумажной трухой забиты?

— Вр-раг! Ш-шпик! Вр-раг! Ш-шпик!

И еще одна интересная деталь — разная у них обувка. Слишком разная. Даже удивительно, до чего разная. Это, конечно, может ничего и не означать. А может и…

Короткий вскрик.

Кого-то убили?

Короткий стон.

Кто-то ранен?

Убит?! Ранен?! Так вот оно что!

«Я идиот! — выдохнул лазутчик. — Какой же я идиот! Я должен был догадаться! Там не одна, там две группы! Этс не к нам они крались, друг друга они сторожились — вот что!»

«Две группы кого?» — спросил лекарь.

«Мерзавцев, которым нужна наша книга, — ответил лазутчик. — Они столкнулись между собой. А я-то думал, отчего они так медлят! Было бы к кому красться — к докторишке какому-то! Пришли, убили, забрали — всего и делов! А у них и без нас проблем хватает!»

«Так, может, они сами с собой разберутся?» — предположил лекарь.

«Неплохо бы, — согласно кивнул лазутчик и усмехнулся. — Но помочь все равно придется. Сам понимаешь — случай тяжелый, болезнь крайне запущена. Тут без ампутации — никак. Так что припоминай свои профессиональные навыки, коротышка. Ампутация — это по твоей части. Сейчас пойдем и…»

«И постараемся как можно большее количество людей оставить в живых!» — решительно заявил лекарь.

«Как хочешь… так даже интереснее, — улыбнулся лазутчик, с наслаждением потягиваясь. — Ну, коротышка, ты готов?»

«А книга? — в волнении спросил лекарь. — Вдруг, пока мы будем заниматься „прикладной медициной“, кто-то из них доберется до книги!»

— Книга, — сам себе под нос пробурчал Шарц.

А потом вдруг схватил книгу, рывком отодвинул ставень и выбросил ее в окно.

— Эй, шпионы! Хватайте то, за чем пришли, и убирайтесь! — во всю мощь легких рявкнул гном.

«Ты что?!» — тут же завопил лекарь.

«Спятил?!» — громким эхом откликнулся лазутчик.

Если б они только могли посмотреть друг другу в глаза!

«Ты зачем книгу выбросил, идиот?» — нехорошим тоном поинтересовался лазутчик.

«Что?! — выдохнул лекарь. — Я — идиот?! Я — ее выбросил?! Да я и рта открыть не успел, когда ты…»

Если б они только могли схватить друг друга за шиворот!

«Я всегда знал, что ты идиот, коротышка, но никогда не думал, что такой!» — раздраженно фыркнул лазутчик.

«Молчи, засранец! — рявкнул выведенный из себя доктор медицины. — Сам выбросил, а на меня валишь!

Если б они только могли навешать друг другу плюх!

— Это, между прочим, была не просто какая-то там загадочная книга, за которой разные придурки охотятся, а подарок профессора Брессака, лично мне очень дорогого человека, — ледяным тоном проговорил лекарь. — Так что пусть твой дурацкий поступок останется на твоей совести. Впрочем, я запамятовал, лазутчику ведь совести не положено, верно? Так что, как бы то ни было, мы сейчас идем добывать эту книгу обратно. И постарайся не убивать направо и налево. Достаточно того, что ты уже натворил».

«Коротышка, я ее не выбрасывал!» — рассердился лазутчик.

«Ну я, я ее выкинул, — усмехнулся внезапно появившийся шут милорда герцога. — Привет! Давно не виделись!»

«Ты придурок!» — в один голос взвыли лекарь с лазутчиком.

«По должности положено», — ухмыльнулся шут.

«Зачем?! Зачем ты…»

«А так смешней!»

«Ничего себе смешней! Мы ведь даже не знаем, что там было, в той книге!»

«Ну так узнавайте, кто вам мешает?»

«Издеваешься, да?! Как мы узнаем, когда ты ее выбросил?!»

«Какие же вы все-таки смешные оба, — вновь ухмыльнулся шут. — Такие серьезные… и такие смешные! А теперь прекратите орать, пока наш общий череп не треснул, и просто посмотрите на стол».

Лекарь и лазутчик, не сговариваясь, бросили короткю судорожный взгляд туда, куда указывал шут.

Она была там.

Книга.

Та самая книга. Лежала, как и раньше, на своем месте. Словно с ней и вовсе ничего не происходило. Впрочем, с ней и правда ничего не происходило.

«А… что же ты выбросил?» — вновь в один голос спросили лекарь и лазутчик.

«Фаласско-марлецийский словарь», — ответил шут.

А под окнами уже вовсю звенели мечи.

Шарц осторожно выглянул в окно.

«Фалассцы и ледгундцы», — определил лазутчик.

Лазутчики двух стран сражались за обладание книгой, которую можно купить в любой книжной лавке.

— Отличное зрелище, — сам себе сказал Шарц, вновь осторожно выглядывая из окна. — Сейчас бы еще чашу подогретого вина для полного счастья, да только где ж его возьмешь посреди ночи?

Почти дюжина человек яростно размахивали мечами.

«Совсем осторожность потеряли», — отметил лазутчик.

«Сейчас городская стража прибежит», — согласно кивнул лекарь.

«Не до осторожности им, цель уж больно близко! — усмехнулся шут. — Прямо под ногами валяется!»

«Ничего. Как только кто-то из них разглядит…» — проворчал лекарь.

«Не дадут ему разглядеть, — усмехнулся лазутчик. — Да и не станет никто в такой ситуации разглядывать. Схватить и бежать!»

«А прочие — следом!» — подхватил шут.

«Вот-вот, — кивнул лазутчик. — Здорово придумано, балаганных дел мастер! Я-то собирался сам их резать, но так даже лучше!»

«Ничего, не маленькие, сами зарежутся! — хихикнул шут. — Помогать им еще!»

«Две противоположно направленные болезни уничтожают друг друга… — задумчиво промолвил лекарь. — Какая изящная идея! Над этим нужно подумать».

Замелькали факелы. Близилась городская стража.

— Всем бросить оружие! — услышал Шарц начало стандартной марлецийской формы ареста и осторожно задвинул ставень.

Добропорядочные граждане по ночам, как известно, спят. Причем за день они так наработались, что никакой грохот под окнами их не будит.

А что, разве был какой-то грохот? Нет, правда был? Да что вы такое говорите? А что случилось-то? Не может быть! Драка? Вот здесь, в этом саду? Какой ужас! Нет, правда не слышал.

Тем более что он, как ни крути, гном. А про тугоухих гномов, оглохших от грохота наковален, анекдоты уже рассказывают. Несмотря на то что гномы, в отличие от людей, никогда не глохнут от грохота кузнечного молота. Впрочем, анекдотам это безразлично, им ведь не как на самом деле нужно, а как смешнее.

Вот и причина спать и ничего-ничего не слышать.

Впрочем, одну вещь лучше все-таки уточнить. Шарц осторожно приотодвинул ставень, заглянул в щелочку. Так и есть. Словарь остался лежать в сугробе. Стража его не заметила, а лазутчики, естественно, промолчали. Им и вообще сейчас лучше помалкивать, выдавая свой поединок за обычную ссору. Мало ли чего южные морды с северными харями не поделили? Ну вот не понравились они друг другу! Бывает…

Так что до утра за словарь можно не беспокоиться. Вряд ли кто его там найдет.

* * *

Ранним-ранним утром, еще до свету, Шарц прокрался за выброшенным в снег словарем. Ну, вот не мог он оставить книгу в снегу валяться! Даже если это всего лишь словарь — не мог. Тем более что снег под утро начал таять. Одна талая капелька. Другая. Словно кто в окошко стучит. И ведь ясно, кто, — оттепель стучит, грозится: «Забирай, говорит, свой словарь из моего сугроба, пока не поздно! А то ведь размокнет».

По лестнице Шарц прокрался вполне для лазутчика достойно. Ни одна ступенька не скрипнула. А вот по раскисшей, чавкающей снеговой каше — увольте. Стар он, видать, для таких хитростей. Сноровку потерял. Впрочем, ледгундцы с фалассцами тоже снегом вчера скрипели почем зря, а ведь не в отставке.

Стараясь хлюпать потише, Шарц доплелся до заветного сугроба, нагнулся… словаря не было!

— Уходить вам надо, господин доктор!

Шарц вздрогнул. Застыл. И медленно-медленно повернулся. Хозяин гостиницы протягивал ему словарь.

«Как он подобрался, этот старик? Я его не заметил. Не услышал. Не почуял».

— Пока все тихо, а только… сами понимаете, — сказал хозяин гостиницы.

«Я-то понимаю, а вот ты когда и на кого работал, старый хрыч?» — ошарашенно подумал Шарц.

Протянул руку и взял совершенно сухой словарь.

«Вот как. Значит, он давно его подобрал. Может, еще вчера, после того, как я подремать устроился. Подобрал, высушил, раньше меня сюда явился, стоял тут, поджидая…»

— Спасибо, — сказал Шарц.

Старик посмотрел на него с иронией.

— Я… боялся, что размокнет! — вырвалось у Шарца.

Взгляд старика стал еще ироничней.

— Ну… не мог я его бросить, — виновато вздохнул Шарц. — Сам понимаю, что глупо, а только…

— На таких глупостях обычно и попадаются, — промолвил хозяин гостиницы. — Бросали бы вы это дело, господин доктор.

— А я и бросил, — откликнулся Шарц. — Это оно меня не бросает…

— И так случается, — кивнул хозяин гостиницы. — Прискорбный случай. Мои соболезнования по этому поводу. Впрочем, ночная придумка была хороша. Давно я так не веселился. Это ведь не та книга, верно?

Шарц не ответил. Ответа не требовалось.

— Вам лучше уходить прямо сейчас, господин доктор, — продолжил хозяин гостиницы. — За вещами я присмотрю. Деньги вам нужны?

— Денег у меня хватает, — отозвался Шарц. — И спасибо вам за помощь, кто бы вы ни были!

— Не за что, — усмехнулся старик.

— И… если придут мои ученики, спохватился Шарц, — или кто-то из профессоров… скажите, мол, уехал по срочному делу, а то ведь они еще выручать меня полезут.

— Хорошо, — кивнул старик. — Скажу. А сейчас уходите. Не медлите.

Старый лазутчик прав. Неважно, на кого он там когда-то работал и почему взялся помочь, но он прав. Уходить нужно сейчас, прихватив лишь необходимый минимум вещей. Хотя нет! К черту вещи! Книга с ним, деньги тоже, так что — в путь, без лишнего промедления — в путь, слишком дорого может обойтись любая задержка!

Поблагодарив хозяина, Шарц захлюпал к калитке. Вот же слякоть! Что ж, по крайней мере к нему тоже никто не подкрадется незамеченным! Разве что этот старик…

* * *

Преследователей он и в самом деле заметил. Их сапоги хлюпали не тише, чем его собственные.

«Ледгундцы! — пробурчал лазутчик. — Проследили, сволочи!»

«А фалассцы?» — спросил лекарь.

«Этих не видно», — ответил лазутчик и побежал.

«Но это не значит, что их здесь нет», — буркнул шут.

«Ох, и растолстели вы, сэр доктор!»

«Ох, и обленились вы, сэр шпион!»

«Да уж, глядя на вас, и впрямь со смеху помереть можно, жаль, что никто, кроме меня, вас обоих не видит!» — вздохнул шут.

«Молчи!» — рычали ему в ответ.

Шарц петлял по городским улицам и переулкам, спешил проходными дворами и подворотнями, торопился, оскальзываясь в мокрой ледяной каше, в которую вдруг превратился весь без исключения снег, бежал, бормоча под нос самые страшные гномские ругательства, которые только мог вспомнить. Бежал.

Снег растаял под утро, словно давая Шарцу возможность скрыться. Следы, конечно, и в этой грязище остаются, как же без них? Вот только… вы еще попробуйте разобрать, чьи именно?

По городу, знаете ли, постоянно кто-нибудь ходит. Целые толпы народа ходят по нему то туда, то сюда, и все без исключения оставляют следы. И будь ты хоть сто раз лазутчик, найти среди всей этой неразберихи то, что необходимо, — задача непростая.

А значит, главное — оторваться от упорных длинноногих преследователей. Что ж, задача выполнимая. Они, конечно, бегают побыстрей, Шарцу со своими коротенькими ножками трудно с ними соперничать, зато он, как никто другой, знает этот город. И в каком переулке сколько подворотен, и в какой подворотне сколько входов-выходов, какой двор проходной, а какой и не очень, в каком заборе сколько дыр и где злые собаки водятся. Простите, господа! Они и в самом деле очень злые. Больно? Очень сочувствую. Приходите на прием, обязательно зашью. И травки пить не забывайте, вдруг бешеные? Какие травки? А вот вы у доктора на приеме и спросите, у меня то есть, и доктор вам все скажет. А убегающему лазутчику недосуг, вы уж простите. Да и не знает он этих травок, откуда ж ему, гному, знать такие вещи? Бешеных, равно как и прочих, собак в гномских подземельях не водится, да и травки такие там не растут. Так что не обессудьте. Какая замечательная подворотня! Нет, вы полюбуйтесь! Ну разве не роскошь?! А лужа-то, лужа! Всем лужам лужа! Говорят, она старше городских ворот! Что, понравилась? Слышу, что понравилась! А теперь ныряем в эту дыру, пролезаем вот здесь — и сразу через забор! Сразу, господа, сразу! Экие вы непонятливые! Или купание в луже все мозги отшибло? Ну да, если не перелезать, то дальше только городская помойка! А чего вы, собственно, хотели? Вот-вот. А если обратно, то не сразу и поймешь, как пройти, а уж куда убежал этот мерзавец…

— Послушай!

Шарц вздрогнул, поворачиваясь на голос.

Фалассец. Невысокий для человека. Смуглый. Очень красивые, почти женственные руки. Совершенно седой фалассец, а кожа гладкая, как у юноши, и глаза какие-то… почти янтарные…

«Ну, я же говорил, — буркнул шут. — А то „нету фалассцев, нету фалассцев“, а это вам кто?»

— Я смотрю, тебя здорово напугали, — сказал фаласский лазутчик.

«Интересное начало, — подумал Шарц. — Признаться, я как-то по-другому представлял себе беседу подобного рода. Неужто я и в самом деле похож на здорово напуганного? Или должен быть похож, по мнению этого достойного сына юга? За кого он меня принимает, хотел бы я знать? Что ж, подыграем ему немного, а заодно и отдышимся. Эти длинноногие ледгундцы совсем загоняли».

— Э-э-э… есть немного, — отозвался Шарц. — Чуть жив, если честно.

— Я бы хотел дать тебе добрый совет, — продолжил фаласский лазутчик. — Ты ненароком встрял в скверную историю. Очень скверную.

«Вот уж с чем я не стану спорить, — подумал Шарц. — Действительно — ненароком и действительно — скверную».

— Да я уже понял, — сокрушенно вздохнул Шарц. — Скверней некуда история. Какие-то люди гонятся за мной. А ведь я им ничего не сделал.

— Мирным обывателям не место в кровавой драке, — сказал фаласский лазутчик.

«Мирным обывателям?»

И тут до Шарца наконец дошло.

«Ну да! Точно! Это ледгундцы знают про гномов не понаслышке. Это ледгундцам известно, кто такой Шварцштайн Винтерхальтер, он же сэр Хьюго Одделл. Это для них не является тайной, кем был когда-то нынешний доктор медицины. Они, небось, сразу решили, что Шарц оказался в этом деле не случайно. Быть может, даже посчитали его олбарийским агентом. Или марлецийским? А вот фалассцы и про гномов-то толком ничего не слышали, а уж про Шварцштайна Винтерхальтера и Петрийский кризис… для этого фалассца он просто обыкновенный лекарь, который чудом до сих пор жив, несчастная жертва обстоятельств, не ведающая, как выбраться из этой передряги».

«Сейчас он предложит мне свою помощь!» — подумал Шарц.

— Послушай, я бы хотел предложить тебе свою помощь, — сказал фаласский лазутчик.

«Уй!» — в восторге выдохнул шут.

— Ты неглуп, ты понял, за чем идет охота, — утвердительно промолвил фаласский лазутчик.

— Книга… — старательно изображая испуг, прошептал Шарц. — А я ведь не знал… а мне ведь ее просто подарили.

— Тебе подарили краденую вещь, — сказал фаласский лазутчик.

— Я… я уже понял… что с ней что-то… что-то не то… — запинаясь на каждом слове, бормотал Шарц. — А… а что с ней такое?

— Поверь мне, чем меньше ты будешь знать, тем больше у тебя шансов выжить, — ответил фаласский лазутчик. — Лучше всего для тебя — вовсе ничего не знать об этом. Забудь эту историю.

— Забудешь тут… — пожаловался Шарц. — Они., эти… ну, которые… по пятам гонятся. Чуть жив остался. А теперь…

— А ты отдай книгу мне — и освободишься, — вкрадчиво предложил фалассец. — Тогда они погонятся за мной. Зачем тебе эта книга?

Шарц посмотрел на лазутчика с ужасом. Ну так старался ужас сыграть, что чуть на самом деле не испугался.

— Так ведь… я ж ведь ее выбросил… — выдавил он.

— Так ведь… ты ж ведь ее потом подобрал, — насмешливо передразнил фаласский лазутчик.

«Вот интересно, ты и в самом деле что-то видел или просто надеешься меня таким образом разоблачить? — подумал Шарц. — Да нет, ничего ты не видел, иначе упомянул бы и хозяина гостиницы…»

— Это не я… — пробормотал Шарц. — Честно, не я…

Фалассец посмотрел на него так, словно насквозь просверлить хотел. И встретил испуганный, жалобный, умоляющий взгляд. Искренний-искренний.

«Спасибо тебе, наставник Ханс, благодаря тебе я способен скорчить любую рожу. И все поверят!»

— Значит, ты оставил ее там? — спросил фалассец.

— Да.

— Не врешь?

— Нет!

Жалобный такой писк. Надо же, как искренне получилось! Самому нравится!

— А кто ее тогда забрал оттуда?

— Не… не знаю… честно, не знаю!

Бормотать… быстро, торопливо, захлебываясь, бормотать…

— А почему тогда эти гнались за тобой?

— Не знаю… правда, не знаю… я думал, чтобы убить… а разве нет?!

Бормотать, бормотать, с ума сходя от ужаса. Вот сейчас, сейчас этот страшный человек сделает что-то совершенно ужасное, что-то, чему нет места в мыслях простого обывателя, чему нет места в его жизни — до сих пор не было, но теперь его чувства полнятся темным ужасом, потому что нечто жуткое без спроса явилось в его реальность, до отказа заполнив ее собой.

— Им нужна книга, — промолвил фалассец. — Книга, а не твоя несчастная жизнь. Мне тоже нужна книга, — добавил он. — Я жду, когда ты отдашь ее мне.

— Но я… я и в самом деле ее не брал… после того, как выкинул, — трепеща, выдохнул Шарц. — Правда, не брал. Правда. Может, те… может, они подумали, что взял… и погнались… а только… мне страшно было… чтобы вот остановиться и все объяснить…

— Я верю тебе, — сказал фаласский лазутчик после некоторого молчания. — На твоем месте глупо врать. Но будет лучше, если ты позволишь мне обыскать тебя. Просто так. На всякий случай.

Шарц развел руки в стороны, позволяя себя обыскать. Позволяя найти… наткнуться… ухватить вожделенную книгу, вытащить ее и бросить короткий взгляд — та ли?

Миг торжества дорого обошелся фаласскому лазутчику.

Всего одно мгновение, всего один удар сердца понадобился ему, чтоб понять… и выпустить добычу… и приготовиться защищаться… но именно этого мгновения у него и не было.

Пальцы гнома выбили короткую дробь по телу фаласского лазутчика, обездвиживая его. Глаза фалассца расширились от ужаса.

— Храмовая… тайна… — страшным шепотом прохрипел он. — Откуда… знаешь?

— А ты в Марлецийский университет поступай, — добродушно посоветовал Шарц обездвиженному лазутчику, забирая у него книгу. — Там еще и не такому научишься…

Конечно, сам прием обездвиживания ему показал еще наставник Ханс, но только в Марлецийском университете Шарц понял, почему эта хитрая комбинация тычков действует так, как действует.

— Часа через три парализующее действие пройдет, — сказал Шарц совершенно ошарашенному лазутчику. — Если будешь стоять тихо, тебя не заметят и не сдадут страже.

— А… что… правда, что в этом… университете… Великие Тайны… вот так вот — всем желающим? Правда?

— А ты поступай! — хитро прищурился Шарц. — Сам и увидишь. Бросай заниматься всякими глупостями и поступай! Хочешь — словечко за тебя замолвлю?

Лазутчик не ответил.

— Ну, как знаешь, — вздохнул Шарц. — Передумаешь — приходи. Хочешь — сразу в университет, хочешь — сначала ко мне. Где меня искать — говорить не стану, при твоей профессии сам должен найти.

Он повернулся и пошел прочь.

Вновь падал снег, засыпая раскисшую землю.

* * *

Найти другое жилье труда не составило.

«Мне ж ненадолго. Мне только с книгой разобраться, а там я займусь своими преследователями всерьез», — думал Шарц, устраиваясь за невысоким, почти по росту столом из темного дерева и открывая возвращенный стариком словарь.

«Ого!» — подумал он в тот же миг.

Между страниц словаря лежала засушенная веточка боярышника.

«Вот и ответ, на кого работал — или работает! — старик. Боярышник, значит… А посоветовал мне эту гостиницу кто? Мерилл, один из самых талантливых моих учеников. Недаром, видать, посоветовал. Позаботился о наставнике. Да, сэр Роберт, вы кого попало к себе не берете! Что ж, вот на крайний случай и связь с олбарийской секретной службой!»

Шарц осторожно вынул веточку боярышника и положил ее на стол рядом со словарем. Открыл словарь. Достал и открыл книгу. Пора, однако, заняться самым главным, тем, из-за чего все это происходит.

«Так что там с этим марлецийским переводом, коротышка?» — нетерпеливо спросил лазутчик.

«Вроде как эльфийские метафоры в марлецийском раскладе, — отрываясь от текста, ответил лекарь. — Только у эльфов все это слоями и ключи искать надо, ну, а тут на поверхности все, просто метафоры многослойные. Похоже, что в каждой по нескольку смыслов за раз упрятано. Вглубь нырять не надо, зато попробуй еще пойми, где какой смысл и что к чему относится».

«Ты уж попробуй».

«Да уж придется».

«И поторопись, пока за нас опять не принялись».

«А ты меня не отрывай и не понукай, глядишь, и в самом деле успею».

Лекарь решительно нырнул в хитросплетения метафор. Вот же ведь ерунда-то какая — с фаласского переводить не надо, ни при чем тут фаласский, все секреты, если они есть, зашифрованы именно что в марлецийском переводе. Странная такая книга. Если она действительно фаласская, то что за изощренный ум ухитрился спрятать свои тайны за столь хитрой и в то же время ненадежной завесой? С одной стороны, вроде бы кто догадается, что тайна сокрыта не в оригинале, а в переводе? С другой — достаточно любого, кто хоть когда-нибудь имел дело с эльфийскими текстами. Стоит ему вчитаться, и он тут же уловит сходство, а потом и догадается, как это все прочесть. Нет, все же очень ненадежный способ что-то скрыть. Хотя… если предположить, что никто и не собирался прятать эти тайны надолго… если их нужно было скрыть лишь на короткое время…

«Эх, вот понять бы историю этой книги!»

Смысл вырисовывался постепенно. И был он таким, что…

«Какая же сволочь! — невольно вырвалось у лекаря, наконец расшифровавшего первый отрывок. — Такими красивыми образами… в таких красивых легендах… зашифровать такое… такую мерзость!»

«Что там?» — быстро спросил лазутчик.

«Яды, — коротко ответил лекарь. — Гнусные, мерзопакостные яды. Незаметные, неизлечимые, страшные… дурная смерть».

«Так вот почему такая охота за этой книгой! — выдохнул лазутчик. — Несколько ловких отравителей в нужном месте в нужное время бывают куда страшнее, чем вражеская армия под стенами столицы!»

«Что ж, — вздохнул лекарь, — в свое время петрийский лазутчик Шварцштайн Винтерхальтер убил только одного человека. Того, кто покушался на жизнь ребенка. Боюсь, олбарийскому лекарю повезло меньше. Ему придется убить многих. Всех, кто попытается получить эту книгу!»

«Убьем. Было бы чего… — отмахнулся лазутчик. — Другое интересно… откуда она выползла, кто упустил ее из рук, и… нет! Главное — не это!» — вдруг совершенно новым, пугающим тоном вымолвил он.

«Что ты хочешь сказать?» — спросил лекарь у внезапно замолчавшего лазутчика.

«Я хочу не сказать, а заорать: бегом, коротышка!» — каким-то не своим, деревянным голосом отозвался лазутчик.

«Бегом? Это куда еще?! — возмутился лекарь. — Я и сотой части не расшифровал. Тут работать и работать!»

«Полли… — обронил лазутчик страшным выдохом. И одними губами добил: — Дети!»

В мозгу Шарца сама собой соткалась страшная картина: в светлую, жарко натопленную комнату врываются грохочущие черные тени, хватают уютно устроившуюся за вышивкой Полли, играющих детей…

— К… олбарийскому послу? — леденеющими губами вслух произнес лекарь.

«К тому, кто вложил в словарь веточку боярышника, отозвался лазутчик. — И успокойся, ради твоего Господа! На тебя смотреть страшно!»

* * *

Стремительной тенью Шарц летел по узенькой улочке, сжатой в могучих объятиях домов. Конечно, сложный вопрос, можно ли называть «стремительной тенью» то, что натужно пыхтит, разнося вдребезги все подвернувшиеся под ноги грязные лужи, но Шарц очень старался. Впрочем, лазутчикам за старательность баллов не добавляют.

Шарц так спешил, что краем глаза едва отметил вдруг распахнувшуюся дверь дома, мимо которого пробегал. Из-за двери выметнулось нечто, куда больше похожее на стремительную тень. Ухватило Шарца за руку и одним рывком втянуло внутрь. Дверь захлопнулась, словно крышка каменной гробницы.

Темнота.

Безмолвие.

Гномы неплохо видят в сумерках, даже в том, что людям кажется полной темнотой, но здесь кто-то словно нарочно законопатил все щели!

Шарц осторожно поводил вытянутой рукой, но поблизости от него никого не было. Ничье дыхание не нарушало тишину. Его собственное, сбивчивое и хриплое, от волнения и быстрого бега — не в счет.

Тишина.

Темнота. Он что, и правда один?

Шарц вздрогнул, услышав голос.

— Мне показалось, что вам необходимо встретиться со мной еще раз, господин доктор, — услышал Шарц.

И вздохнул с облегчением. Это был голос хозяина его прежней гостиницы. Голос человека, к которому он несся сломя голову и не разбирая дороги.

— Как… как вы… догадались? — выдохнул Шарц. — Ведь я…

— Неважно, — отрезал собеседник. — Думаю, вам необходимо кому-то что-то передать. Говорите.

— Здесь? — почти прошептал Шарц.

— Это вполне безопасно, — откликнулась темнота. — Особенно если вы поторопитесь.

— Ну… — Шарц лихорадочно составлял в уме послание. — Ну… я хотел бы попросить… садовника… вырастить боярышник… вокруг моего дома. Да. Так.

— Вот как? Садовника, значит? А что, зеленые насаждения такого рода сейчас вошли в моду? — Только в голосе профессионального разведчика тонкая до невидимости ирония способна столь изящно сочетаться с нежнейшим сочувствием и суровым осуждением одновременно.

«Ведь это надо же, как прокололся коллега! Семьей изволил обзавестись. Непростительная для лазутчика, пусть даже и бывшего, ошибка. И что теперь с ним, с дураком, делать? Вот морока!»

— Да, знаете ли! — виновато откликнулся Шарц. — Последний писк! Хорошие такие кусты боярышника. Лучшее средство от сорняков.

— Вы опасаетесь сорняков, доктор? — опять эта тень насмешки и сочувствия одновременно.

— Пуще собственной смерти! — очень серьезно ответил Шарц.

— Что ж, я передам вашу просьбу… садовнику, — пообещал старый лазутчик.

— Вы представить себе не можете, как я вам благодарен! — сказал Шарц.

— Пустяки… коллега. Кстати, а как проходят ваши научные изыскания?

Вот так вопрос! Мы еще только догадываемся? Или все уже знаем?

— Это вы спрашиваете… коллега? — поинтересовался Шарц.

— Я в науках не силен, — донеслось в ответ. — Так как?

— Превосходно, — ответил Шарц. — Превосходно проходят.

— Э-э-э… садовнику будет предложен какой-либо новый способ… ухода за растениями?

— Вряд ли. Дело в том, что это… не способ ухода за растениями. Это просто — способ ухода. Точней, способы. А растения… да, растения принимают в этом самое активное участие. Я бы назвал их благими намерениями…

— Теми, которыми выстлано кое-что кое-куда?

— Вот именно. Так что, скорей всего, моими выводами заинтересуется священник.

— Вот как? Мы говорим об одном и том же человеке?

— А разве есть еще один такой же?

— Было истинным удовольствием побеседовать с вами, господин доктор.

— Вы сделаете?

— Беспокойтесь о себе, господин доктор. Отныне лишь о себе и своих изысканиях. Боярышник вырастет там, где надо.

— Благодарю.

— Вам еще что-нибудь нужно, господин доктор? Быть может, вам и самому стоит обзавестись зелеными насаждениями?

— Это зимой-то? — фыркнул Шарц. — Не стоит раньше времени сорняки отпугивать.

— Храни вас Бог, доктор, — промолвил старик, и наступила тишина.

Дверь не хлопнула, но Шарц остался один. Ощупью нашел дверную ручку и вышел.

«В безопасности! Полли и дети в безопасности! А значит, и мне ничего не грозит!»

У него словно гора с плеч рухнула. Когда точно знаешь, что твоим близким ничего не грозит… такая это свобода… такая защищенность… почти бессмертие…

«Да, наставник Ханс, — думал Шарц, направляясь к себе. — Это вам только казалось, что я — лучший лазутчик. Это вам, должно быть, приснилось. Тогда как на самом деле… Интересно, откуда у Роберта такой агент? Он ведь уже весьма и весьма немолод. Неужто — от Дангельта, по наследству достался? Но разве мог быть такой агент у Дангельта? Или все-таки мог? Королей, как известно, не выбирают. Да такие, как этот, королями и не интересуются. Такие, как он, служат не королю, а государству. Интересно, как он догадался, что я именно сегодня, именно сейчас побегу именно по этой улице? Невероятный старик!»

* * *

«Как странно, что гномы теперь живут среди людей, — думала Дженни. — И вовсе они не чудовища из сказок. Самые обычные люди. Как все. Только что ростом пониже. А вот эти трое — и правда чудовища, хотя все, как на подбор, высокие, рослые. Красивые даже. И все-таки — чудовища. Самые настоящие. Потому что не может быть человеком тот, кто собирается похитить, пытать, а потом и убить женщину и ее детей. Потому что не смеет называться человеком тот, кто готов обагрить свои руки кровью, лишь бы заполучить чудовищные знания. Гном, сохранивший для Олбарии мир, гном, спасший свой народ от гибели, гном, полюбивший людей, ночное небо и звезды, гном, в трудную минуту воззвавший к олбарийскому боярышнику, — ты получишь защиту так же, как когда-то получила ее я!»

Снег. Снег хрустит под ногами. Снег хрустит под ногами ледгундских лазутчиков, приближающихся к Олдвику. Тонкая девичья рука взмывает вверх — и вокруг ледгундцев вспыхивает зеленое пламя. Листья, зеленые листья вспыхивают вокруг них, внезапные, как удар грома. Навсегда, навсегда окружают их высокие густые кусты, навсегда, навечно. И тишина. Тишина. Ни звука. Ни стона. Словно и не было никогда трех шагавших к Олдвику мерзавцев.

Зелень. Зелень среди зимы. Зеленое на белом. Листья медленно краснеют, и зеленое пламя становится красным… набежавший ветер колышет ветви… ветви? Жарко вспыхивает костер, неведомо кем сложенный зимний костер, с треском прогорает и гаснет… а потом снег… снег… снег…

Вот и все. Остальное сделают люди лорда-канцлера. Сэр Роберт отлично «выращивает боярышник» везде, где это необходимо. Жена и дети сэра Хьюго Одделла будут в полной безопасности. Остановить следовало лишь этих троих.

Тонкий девичий силуэт медленно тает в начинающейся ночи.

Снег. Идет снег.

* * *

Шарц вошел в свою комнату и…

— Вот и вы, сэр Хьюго!

Нахальный юнец, лениво развалившийся в кресле самого Шарца, даже, не поднялся для приветствия.

— Вы простите, что я не встаю, у меня на коленях взведенный арбалет, а это чертовски осложняет жизнь, — сказал он.

«Арбалет, значит».

— Ничего, юноша, если вы прострелите себе ногу, я окажу вам необходимую помощь, — буркнул Шарц, присаживаясь на кривобокий табурет.

— О! Благодарю, вы так любезны, господин Шварцштайн Винтерхальтер! — ехидно откликнулся ледгундский лазутчик.

— На вашем месте я бы аккуратно разрядил арбалет и отложил его в сторону, — наставительно заметил Шарц. — Если вы хотели стрелять, юноша, нужно было делать это сразу. Тогда вы бы застали меня врасплох. У вас был бы шанс. Теперь же всякая внезапность утрачена. Особенно после того, как вы сами мне о своем арбалете поведали. Зачем?

— Я держу арбалет на случай, если вы пожелаете на меня напасть, — ответил ледгундец. — Потому я и сообщил вам о нем. Чтоб вы и не пробовали. Должна же у меня быть хоть какая-то защита от знаменитого подгорного лазутчика?

— У вас нет от меня никакой защиты, юноша, — покачал головой Шарц. — Арбалетную стрелу я легко поймаю рукой и, боюсь, воткну вам ее в горло… или в глаз. Терпеть не могу ловить арбалетные стрелы, руки потом болят зверски. Так что… не доставляйте мне эту неприятность по пустякам — и, быть может, останетесь живы.

Шарц не умел ловить арбалетные стрелы. Вот только ледгундцу этого знать необязательно.

— Хватит дурака валять, — добавил Шарц. — Оба мы прекрасно знаем, что вы пришли попробовать договориться.

— Верно, — с облегчением кивнул лазутчик. — Договориться. Но я все равно подержу арбалет на всякий случай, ладно?

— От моего несогласия что-то изменится? — ехидно прищурился Шарц.

— Нет, но…

— Вот и хватит об этом. Давайте, что там у вас?

— Ну… вам велено передать, что некий могущественный покровитель…

— То есть ледгундская секретная служба, — перевел Шарц.

— Некий могущественный покровитель, — упрямо повторил лазутчик, — готов предоставить свое покровительство и гостеприимство, а также хорошо заплатить за нечто, известное нам обоим.

— У меня и без того несколько могущественных покровителей, — дружелюбно улыбнулся Шарц. — Король Джеральд Олбарийский, лорд-канцлер Роберт де Бофорт, герцог Олдвик… Вы предлагаете сменить нескольких на одного? Да еще и такого сомнительного, как ваша секретная служба? Кстати, жилье у меня тоже имеется, так что ваше пресловутое «гостеприимство» мне и даром не нужно. От всех ваших предложений остается «хорошо заплатить». Хотелось бы уточнить: хорошо — это сколько?

— Очень большая сумма, — сообщил ледгундец. — Причем половина в золоте и драгоценных камнях.

«Это он гнома во мне подкупает!» — хихикнул шут.

— Да? — жадно выдохнул Шарц. — Назовите точные цифры!

— Конкретно — сто тысяч в ледгундской серебряной монете, пять больших сундуков золота и три сундука драгоценных камней.

— Я думал, что имею дело с серьезными людьми, — разочарованно хмыкнул Шарц. — Сто тысяч серебром, пять золотых сундуков, да еще и золото небось с примесью, три сундука драгоценностей бог весть какого качества… и это все?

— А… мало? — ошарашенно выдохнул ледгундец.

— А вы сами-то вполне понимаете, что собираетесь у меня купить за такую ничтожную сумму? — усмехнулся Шарц.

— Тайну, — откликнулся ледгундец. — Тайну, которая и без того была почти нашей. И, кроме того, можно поймать одну арбалетную стрелу, но не десяток. Стоит нам всерьез захотеть вашей гибели, и у нас получится. Подстережем вас где-нибудь в укромном месте и проверим, сколько стрел вы в состоянии поймать. Мне кажется, что это обстоятельство делает наше щедрое предложение несколько весомее, не так ли?

— Нет, — ответил Шарц. — Это не делает ваше скудное предложение весомее. То есть, так бы оно, конечно, и было, если бы фалассцы не дышали вам в затылок. У них тоже арбалеты имеются. Вот только в кого они их разрядят — в меня или в вас? И если все-таки в вас, то кто знает, какие сказочные горы из драгоценных камней предложат они мне? Разумнее выслушать оба предложения и сравнить их между собой, вы не находите? А что касается тайны… Вы покупаете вовсе не тайну. По крайней мере для меня нет никакой тайны в том, чем обернется ваша покупка. Что вы хотите у меня купить, что уговариваете продать…

— Кстати, насколько мне известно, сэр Хьюго, ни король, ни лорд-канцлер вашими покровителями не являются, — перебил ледгундский лазутчик.

— Насколько вам известно, — хмыкнул Шарц. — А насколько вам это известно? У вас что, какая-то особо ценная информация по этому поводу? Так, может, поделитесь? Вдруг я об этом ничего не знаю?

Ледгундский лазутчик промолчал.

— И, юноша, никогда не перебивайте старших, — добавил Шарц, — быть может, когда-нибудь это поможет вам дожить до собственной старости. Ладно. Ни король, ни лорд-канцлер действительно не являются моими покровителями… просто потому, что я никогда у них об этом не просил. Вот и подумайте, так ли уж мне нужно покровительство кого-то там еще, находящегося бог весть где, если я и дома-то не особо этим интересуюсь? У меня, знаете ли, совсем другая профессия…

— Но…

— Опять перебиваете… ох, боюсь, не дожить вам до старости! По сути, вы молодой дурак, которого и послали-то ко мне, потому что убьют, так не жалко. Задумайтесь об этом. Неужто вам и вовсе жить неохота? Так вот, когда вы меня в первый раз прервали, я собирался сказать о том, что вы хотите у меня купить, что уговариваете продать.

Ледгундец вновь открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но под ироничным взглядом Шарца смешался и вновь его закрыл. Шарц чуть насмешливо поклонился и продолжил:

— Вы хотите, чтоб я продал вам жизни тех двоих, о которых мы только что говорили. О тех, чьим покровительством я, — так нерасторопно! — не озаботился. Вы покупаете у меня короля Джеральда и лорда-канцлера Роберта де Бофорта. За такие гроши?! Вы в своем уме, господа?!

— Все это очень красиво звучит, сэр Одделл, — вежливо заметил ледгундец, — однако не имеет никакого отношения к действительности. У вас нет никаких доказательств, что мы и в самом деле намерены совершить все эти ужасные злодеяния, что вы нам приписываете. Мы всего лишь хотим выкупить у вас то, что и без того является нашим, что лишь случайно попало в ваши руки. Напротив, это мы должны опасаться. Раз уж вам удалось получить доступ к этой тайне, мы также вправе опасаться за жизнь и здоровье своего монарха и его ближайших сподвижников.

— Вот и опасайтесь, — усмехнулся Шарц. — Опаска — дело хорошее. Быть может, это единственное, что способно заставить таких дураков, как вы, юноша, поступать хоть немного более вменяемо.

Ледгундец промолчал. Хотел что-то сказать, но спохватился и промолчал. Только глаза блеснули.

— Странное свойство у этой книги, — покачал головой Шарц. — Мне вот кажется, что она — моя. Фалассцы считают ее своей собственностью. Теперь вот приходите вы и говорите, что она — ваша. Интересно, да?

— Интересно, — сдержанно согласился ледгундец. — Но я бы хотел обратить ваше внимание вот на что. Насколько нам известно, один раз вы уже совершили предательство… и оплачено оно было прискорбно плохо.

— Вот как? — развеселился Шарц. — Прискорбно, значит, плохо?

— Именно, — терпеливо кивнул ледгундец. — Давайте взглянем на реальные факты. В петрийские времена вы были одним из лучших людей…

Шарц фыркнул.

— Прошу прощения, — гномов, — поправился ледгундец. — Вы были одним из лучших лазутчиков Петрии, и нам известно ваше изначальное задание. Вы его не исполнили. Вы предали вашего наставника и прочих знатных гномов, предали их Олбарии. А теперь давайте посмотрим, что вы получили от своих новых хозяев. Должность простого лекаря? Позорное звание шута?

«Позорнее не придумаешь!» — обрадовался шут.

— Звание рыцаря, брошенное, как подачка, — продолжал тем временем ледгундец. — Рыцарь без земельного надела, рыцарь, которому господин даже коня и оружие не подарил!

— Действительно! — восхитился Шарц. — Как же это он так! Надо будет сказать ему!

— Рыцарь, вынужденный продолжать заниматься позорящим его трудом лекаря…

«Что?! — вскипел лекарь. — Позорящим?»

— … и даже, если наши сведения верны, нечистой работой акушера…

«Убью заразу! — трясясь от злости, шипел лекарь. — Да как он смеет?!»

— Да-да, продолжайте, это интересно… — сказал Шарц.

— Одним словом, ничего-то вы вашим предательством не выгадали и не заработали, — завершил ледгундец. — А ведь предали — целый народ. Могущественное Петрийское царство перестало существовать из-за вашего предательства, а получили вы самую малость. Мы же просим всего лишь книгу, а предлагаем куда больше. Разве нет?

— Да, — сказал Шарц. — Ничего-то я своим предательством не выгадал и не заработал. Кроме жизни для всех гномов и Хрустального Эликсира… и в самом деле — ничего. Как же это я так… продешевил? А вроде бы такой опытный лазутчик…

— Быть может, настало время что-то исправить? — сказал ледгундец. — Мы не забываем тех, кто оказывает нам услуги. Король Олбарии сделал вас лекарем и рыцарем. Мы предлагаем вам… герцогство!

Ледгундец так и не понял, отчего Шарц рассмеялся.

— Надо же, — улыбаясь, покачал головой Шарц. — Как вы все-таки цените возможность кого-нибудь по-тихому отравить! Целое герцогство за какую-то книжку! Кстати, король Олбарии не делал меня лекарем, на лекаря я сам выучился. А рыцарем меня и вовсе герцог Олдвик сделал. Между прочим, он мне и герцогство предлагал, так что вы опять мимо… Видите ли, у этих самых герцогов обычай есть дурацкий — цепь они на шее носят. Здоровенную. Все равно, как у коровы какой. Так что и не просите, стану я, как дурак, шею цепью натирать? Вот еще!

— Награда может быть изменена, согласно вашему вкусу, и увеличена, согласно вашему желанию, — заметил ледгундец.

Шарц вздохнул. Разговор кружил, словно безумный мотылек вокруг свечи.

«Эх, Шарц, — сам себе сказал гном. — При всей своей подготовке ты так и не стал профессионалом. Профессионал вообще обошелся бы без этого разговора… или обратил бы его в свою пользу. А ты сидишь тут, чушь всякую выслушиваешь, сам языком мелешь, жертва обстоятельств… делать тебе нечего, что ли?»

«Что ж, пора заканчивать этот разговор».

— Так, — сказал Шарц, обрывая очередной завиток речи противника. — Думаю, я услышал достаточно. Подведу итог. Раз мне предлагается ни много ни мало аж целое герцогство, значат, конечной целью всех этих игр не может быть что-то меньшее, чем государство. Иначе откуда взять свободное герцогство? Продолжим. Если вы только не собираетесь устроить переворот у себя дома, то наиболее вероятным государством оказывается все та же Олбария. А значит, мы возвращаемся все к тем же предметам купли-продажи, а если еще точней, все к тем же лицам. Вы хотите, чтоб я продал вам короля и лорда-канцлера. За герцогство. Интересно, вы не Олдвика имели в виду? Впрочем, пустяки, не трудитесь отвечать. Вы предложили мне самому назвать условия. Что ж, настала пора сделать это. Итак! За предыдущее предательство я получил больше, чем просил. Я просил всего лишь спасения для своего народа, так сказать, мира и кусок земли вместо рушащейся Петрии, а получил сверх того еще и Хрустальный Эликсир. Вряд ли у вас найдется что-нибудь столь же ценное, а посему вот мои условия: жизнь короля Джеральда за жизнь вашего монарха, жизнь лорда-канцлера за жизнь начальника вашей секретной службы, Олбарию… за Ледгунд. Оплата вперед. У вас три дня сроку, после чего сделка считается недействительной. Время пошло!

Он все-таки выстрелил.

— Мальчишка! — усмехнулся Шарц, разглядывая арбалетную стрелу, воткнувшуюся в тяжелый дубовый табурет, на котором сидел, воткнувшуюся совсем рядом, возле левого колена. — Вот вам еще один урок. Если крадете арбалет у местных стражников, потрудитесь пристрелять его как следует!

«Еще чуть-чуть… немного правее… и я бы тут не разглагольствовал! Я бы сейчас выл от боли, а этот… пытался бы добыть книгу!»

— Благодарю, наставник, — ледгундец привстал и поклонился.

А потом выпрыгнул в окно.

Шарц вздохнул. Встал, подобрал брошенный арбалет и закрыл окно.

«Ну и почему ты его не убил, доктор? — хмуро полюбопытствовал лазутчик. — Ведь собирался».

«Потому и не убил, что доктор, — столь же хмуро ответил лекарь. — А тебе-то что помешало, многоопытный ты наш?»

«Заткнись, коротышка!»

«Да ладно вам! — поморщился шут. — Ну не смогли вы ученика убить, так что тут такого? Это ж кем надо быть, чтоб смочь?»

«Ученика?» — в один голос возмутились лекарь с лазутчиком.

«Ну, вы же дали ему несколько наставлений, — пояснил шут. — Так разве можно его прямо сейчас убивать? Не дав даже крохотной возможности „пойти и подумать“? Гадство это, вот что!»

«И правда!» — вновь в один голос промолвили лекарь с лазутчиком. И даже застыдились. Да так, что меж собой дальше ругаться не стали.

Шарц потрогал засевшую в табурете арбалетную стрелу и покачал головой.

* * *

Дерево — такой хитрый материал! Это вам не послушный умница металл, не простодушный грубиян камень, это вам… дерево. Его понимать надо. Дело это непростое, не всякому гному доступное. Это с одной стороны. А с другой… нет таких дел, с которыми марлецийский доктор медицины не справится. Так-то вот. Подумаешь — дерево!

Шарц довольно кивнул своим мыслям и аккуратно поставил на пол тяжелый дубовый табурет. Пришлось, конечно, пробежаться по городу и кой-какой инструмент прикупить, зато все повреждения, нанесенные вонзившейся в табурет арбалетной стрелой, устранены полностью. Ни следа не осталось. Шарц даже подумывал, не выправить ли изначально присущую табурету кривобокость, но после раздумал, порешив не менять его уникальные природные свойства.

«Все ж таки какие бы мы, гномы, ни были мастера, у людей нам еще учиться и учиться, — размышлял он. — Ведь ни одному гному в голову бы не пришло сделать такой табурет. Даже не каждый человек способен до такого додуматься!»

Шарц устроился в полюбившемся ему за эти несколько дней уютном кресле и задумчиво уставился на пустую поверхность дубового стола. Покосился на лежащий в углу разобранный арбалет. Обычное оружие стражника. Не слишком качественное, конечно, оружие, но ведь стражникам не в тайных схватках секретных агентов участвовать, а расходившихся подвыпивших гуляк разгонять. Арбалет и короткий меч скорей для солидности. Обычное оружие стражника — увесистая дубинка, а то и просто увесистый кулак. Как правило, и того много — здешние горожане люди мирные.

Шарц достал сумку с лекарскими принадлежностями и принялся приводить в порядок свои инструменты. Хорошее занятие. Нервы успокаивает, думается под него хорошо, опять же — дело нужное. Можно сказать, наиважнейшее для лекаря дело — свои инструменты в порядке содержать.

Взять, к примеру, скальпель… это люди говорят: «наточено до блеска!» Говорят-говорят, а потом идут и покупают гномский, потому что своим, до блеска наточенным, только перья чинить, да и то неудобно. Ножом сподручнее. Гномские скальпели не блестят. Не блестят — потому что и в самом деле острые. Чем шире режущая кромка, тем больше она отражает свет, а значит, блестит, «зеркалит», чем уже, острее, тем меньше у нее возможности что-то отражать, а значит, и блеска не будет. Это человечьи лезвия проверяют на остроту, сбривая волосы на руке. Гномским достаточно прикоснуться… ну, а потом кровь останавливать.

К слову сказать, не каждый лекарь и вообще гномским скальпелем орудовать возьмется. Тому, кто всю жизнь человечьими оперировал, лучше даже и не пробовать. В последнее время молодые гномы изобрели для таких вот несчастных особый вид скальпеля. Сами гномы называют их «затупленными». Нужно сказать, что при всей их затупленности все равно они лучше и острей человеческих. Впрочем, справедливости ради следует отметить: тот лекарь из людей, кто сразу начинал учиться оперировать хорошим гномским скальпелем, никаких проблем не испытывает.

Шарц полюбовался на приведенные в порядок скальпели, аккуратно уложил их на свои места и взялся за иглы. Нет, если в чем гномы и превосходят людей, то в аккуратности, тщательности и методичности. А некоторые говорят — в занудстве. Что ж, может, оно и так, вот только гномам нравится быть занудами.

«Занудство — наше основное ремесло», — говорят гномы, недавно избравшие лорда-канцлера «почетным гномом». В отличие от Джориана Фицджеральда Безумного Книжника сэру Роберту не удалось сбежать по крышам. Шарц страшно жалел, что ему не довелось поучаствовать в этом издевательстве, то есть, простите, торжественной церемонии.

Приведенные в порядок иглы отправились на место. Настал черед зажимов.

«Бежать надо!» — в который раз бурчал лазутчик, нервно топтавшийся рядом.

«Бежать? Обычно ты командуешь: „Уходим!“ Откуда вдруг такая спешка?» — поинтересовался шут.

«Уходить два часа назад нужно было, — ответил лазутчик. — А теперь — бежать, да как следует! И хорошо еще, если просто бежать, а не прорываться с боем!»

«Ну так ведь прорвемся же!» — воскликнул шут.

«Прорвемся, если коротышка своими игрушками когда-нибудь налюбуется!» — буркнул лазутчик.

«Должен же я привести инструменты в порядок! — возмутился лекарь. — Вдруг кому помощь понадобится?»

«Помощь понадобится нам, если мы не уберемся отсюда!» — посулил лазутчик.

«Еще полчаса!» — решительно отрезал лекарь.

Шарц с грустью посмотрел на дубовый стол. Работать за ним было так удобно. А уж кресло-то! Почти как дома…

А вот о доме думать не стоило. Нельзя сейчас о доме думать. Очень уж туда хочется. Но нельзя. Нельзя, и всё тут. Не хватало еще всех этих мерзавцев на загривке притащить.

Шарц застегнул медицинскую сумку и встал. Пора.

* * *

Шарц чертыхнулся и с размаху нырнул в холодную жидкую грязь. Веселая студенческая песня проплыла мимо.

— А нам знаешь, сколько задали… — донеслось до Шарца.

— Догадываюсь! Говорят, профессор Фраже — просто зверь!

— Зверь! Скажешь тоже! Зверей он глотает, не просыпаясь, вместо завтрака!

— А ты не щипайся! — услышал Шарц чуть погодя. Прозвучало это так, что вполне было ясно, девушка целиком и полностью одобряет поведение своего спутника, но надо же соблюдать ритуал!

— А ты задницей не крути! — последовал возмущенный ответ. Или восхищенный? Из лужи не разобрать, но похоже, парень еще не понял, что к чему, и ему совершенно не ясно, чем закончится сегодняшний вечер.

— Вот еще! Моя задница, что хочу, то и делаю! — Ничего, девушка ему быстро все объяснит.

Веселые молодые голоса, дружный топот ног. Стихло.

Шарц облегченно вздохнул. Спрятаться от охотящихся за ним лазутчиков — одно дело, а ты вот попробуй собственным стипендиатам и прочим знакомым профессорам и студентам на глаза не попасться.

Гуляют они, видите ли!

Это вместо того, чтоб старательно постигать науки и набираться знаний!

«Впрочем, должен признать, мы были не лучше, — подумав, был вынужден признать Шарц. — И если наука до сих пор не погибла, быть может, так и нужно? Если б еще не эта омерзительная, холодная, мокрая грязь, куда я угодил по их милости!»

Произнеся несколько слов, абсолютно неприличных для олбарийского лекаря, марлецийского доктора, сэра рыцаря, гросса и наставника, Шарц выбрался из лужи, которую успел возненавидеть. И тут же плюхнулся обратно.

— А теперь целуй меня! — решительно потребовал девичий голос. — И побыстрей! Мы и так от других отстали!

Дождавшись, пока отставшая парочка скроется с глаз, Шарц вновь выбрался из грязи. Неприличных слов у него уже не осталось.

Хорошо, что медицинская сумка рассчитана почти на все, в том числе и на падение в этакую грязь, хорошо, что книги упрятаны в кожаный футляр, а все остальное… все остальное нуждается в чистке, стирке и просушивании. В том числе и он сам. А еще он нуждается в бане. Горячей бане. Очень горячей. Но с этим придется потерпеть. Разве что он нарвется на рыскающих там и тут ледгундских и фаласских агентов. Тогда он и без бани отлично согреется. Может, стоит нарваться? А то ведь так и заболеть недолго. А болеть сейчас нельзя. Нельзя болеть.

Прислушиваясь к отдаленным голосам, Шарц перебегает улицу, скрываясь в темной подворотне. Нельзя, нельзя никому из знакомых показываться. Ни профессорам, ни студентам. Никому. Ведь достаточно кому-то одному что-то увидеть — завтра весь университет будет знать. А храбрые мальчишки и девчонки, самим Шарцем отобранные и подготовленные для учебы, немедля кинутся защищать, спасать и выручать горячо любимого наставника. Да только ли они! И разумеется, никто никаких доводов слушать не станет. Да как же это можно — учителя в беде бросить! А дальше… дальше ясно, что будет. Спасти сразу всех Шарц не успеет. Так для того ли он их отбирал и готовил, чтоб скормить жутким призракам, скрывающимся во мраке ночи? Нет уж! Это его обучали быть чудовищем, а значит, ему и разбираться.

Можно, конечно, кликнуть подмогу… она ведь рядом — подмога. Совсем рядом. Шарц время от времени даже слышит ее чуткое дыхание у себя за плечом, но…

«Как просто… как соблазнительно просто вручить это ядовитое сокровище, в прямом смысле слова — ядовитое, книжищу эту распроклятую, вручить ее людям сэра Роберта, открыто вручить, чтоб все эти мерзавцы видели… а дальше уже не его дело! Вот только… кто тогда займется противоядиями? Кто разработает лекарства, спасающие от всего этого? И еще… а всем ли людям лорда-канцлера можно доверять так, как ему самому? Слишком высока цена ошибки. Слишком».

«Хоть бы скорей, что ли, похолодало, да снег опять пошел», — думал Шарц бредя по темному переулку.

Сзади послышались осторожные крадущиеся шаги.

«Все равно ведь слышно! — усмехнулся Шарц. — Когда грязь под ногами чавкает, особо не потаишься».

Крадущийся неумело подстраивался под шаги самого Шарца, стараясь спрятать одно за другим.

«Слишком неумело! — мелькнула мысль. — Кто же это?»

Шарц замедлился, позволяя себя догнать.

«Ледгундцы с фалассцами куда лучше подкрадываются».

— А ну стой! — в спину Шарцу уперлось что-то острое. «Грабитель! — с восторгом подумал Шарц. — Грабитель! Грабитель! Надо же! Вот же повезло!»

— Кошелек или жизнь! — сказал грабитель.

Шарц испуганно пискнул, дернулся всем телом и замер, старательно играя испуг.

— Кошелек… вам нужен мой кошелек… сейчас… не убивайте только, — пролепетал он, доставая совершенно пустой кошелек и преспокойно вручая его грабителю.

Тот встряхнул кошелек, недоуменно нахмурился, развязал, заглянул, вывернул наизнанку, даже потряс для верности и уставился на Шарца с недоуменной обидой, из-под которой вот-вот собирался выплеснуться гнев.

— Ты что это? Издеваешься?!

«Ну, ты еще заплачь, дитятко обиженное!» — подумал Шарц.

— Издеваюсь? — переспросил Шарц.

— Деньги где?! — прошипел грабитель.

— Деньги? — удивился Шарц. — Так вы денег не просили, господин. Вы только кошелек потребовать изволили.

— Да я тебя сейчас… — начал грабитель и замолчал.

Левая рука Шарца перехватила нож, а правая легонько ткнула незадачливого короля подворотен в поддых. Почти нежно ткнула. Не чтоб чего нехорошее сотворить, а чтоб осознал. К чести грабителя нужно сказать, осознал он почти мгновенно. Как только понял, что руку с ножом вырвать не может.

— Ох и влип я… — только и пробормотал он.

— Не так сильно, как тебе кажется, — отозвался Шарц. — Мне стражу звать недосуг. А вот переодеться во что сухое ты мне найдешь прямо сейчас! Найдешь — и можешь забыть меня, как страшный сон.

— Понял, — облегченно вздохнул грабитель. — Что ж, не иначе что день такой. Мой черед быть ограбленным! И поделом мне, если честно. Нечего было святому Николя такую тощую свечку ставить. Это мне за грехи мои, точно говорю!

— Вот и искупай! — подтолкнул его Шарц. И, отпуская руку с ножом, добавил: — Не вздумай бежать. Поймаю — стукну!

— Сбежишь тут! — буркнул разбойник. — Эх, повезло же мне в темноте гнома с человеком перепутать. Ты из этих… из студентов, да?

— Все гораздо хуже, я почти профессор, — ответил Шарц, поспешая вслед за разбойником.

Откуда здесь столько подворотен? И закоулков? И дыр в заборах? И чердаков, и подвалов, и хитрых проходов по крышам, с перекинутыми мостками меж домов. И… и чего-то такого, для чего у меня слов не находится. А ведь я много языков знаю. Правда… А еще мне казалось, что эта часть города мне очень даже хорошо известна. Что я все здесь облазил. Ага. Как же. Мне бы и в голову не пришло, что если протиснуться здесь, сразу же перелезть сюда, а потом… это бревно меня чуть не убило! Нет, разбойник не мог этого замышлять! Вот он — рядом топчется. Замышлял бы, так давно бы сбежал!

— Господин… простите… не сообразил предупредить!

— Не сообразил? — держась за голову, промычал Шарц.

— Решил, что господину самому все известно. Виноват! — бормотал разбойник.

— А почему ты решил, что мне все известно? — удивился Шарц.

— Ну… а разве господин не архангел, посланный мне за грехи? — стыдливо пробормотал разбойник.

«Ох!»

Шарц фыркнул.

— Я его заместитель, — развеселяясь, ответил он. — Наставник сам прилететь не смог. А потому послал меня. Вот только я его всеведеньем пока не обладаю. Так что предупреждай меня, где нужно поберечь голову, ладно?

Через час, переодетый во все сухое, Шарц приступил к поискам очередного жилья.

* * *

Серенький рассвет робко поскребся в приоткрытые ставни.

«Что ж, теперь хоть что-то ясно, — пробурчал лекарь, захлопывая книгу. — Как время отмерять, как яды готовить. Все как на ладони. Пора и делом заняться».

«Самое время кого-нибудь отравить?» — хихикнул лазутчик.

«Не смешно, — покачал головой шут. — Меня тебе не переплюнуть, можешь даже не стараться!»

«От твоих натужных острот тоже не слишком весело!» — огрызнулся лазутчик.

«А ну заткнитесь оба! — рявкнул лекарь. — Нам предстоит интереснейшее дело!»

«Серьезно?» — обрадовался лазутчик.

«Шутит он, шутит!» — поддразнил его шут.

«Нам нужно раздобыть алхимическую лабораторию…» — начал лекарь.

«Лабораторию…» — разочарованно протянул лазутчик.

«И провести некоторое количество исследований…» — продолжил лекарь.

«Исследований… — еще больше опечалился лазутчик. — Опять эта твоя дурацкая возня со стеклышками и порошками, коротышка. А в результате ничего, кроме вони, все равно не выходит!»

«Уж извини, окровавленных трупов в процессе не получается! — ядовито огрызнулся лекарь. — До сих пор понять не могу, почему так выходит?»

«Тоже мне — исследователь… Как я делю с тобой одну голову — ума не приложу!» — пробурчал лазутчик.

«Попробуй увидеть смешную сторону во всем этом, — посоветовал шут. — Тебе никогда не приходило в голову, что лаборатория — это смешно? Ну, представь себе, все эти дурацкие стекляшки… Одним словом, если воспринимать всю эту лабораторию как одну большую шутку…»

«Ничего себе — шутки! — возмущенно оборвал его лазутчик. — Коротышка, значит, будет в своих стекляшках ковыряться, а мы сидеть и ждать, пока нас убивать придут?»

«Какие еще шутки? Я абсолютно серьезен, — откликнулся лекарь. — Более того, сидеть и ждать тебе не придется. Без твоих навыков лабораторию мне нипочем не раздобыть, я, видишь ли, намерен сохранить все это дело в тайне, так что… сам понимаешь».

«Так бы сразу и сказал!» — с облегчением отозвался лазутчик.

«А я что сделал?» — откликнулся лекарь.

«А мог бы и сам догадаться, краса и гордость старой Петрии», — присовокупил шут.

«Значит, немного передохнуть — и за дело!» — скомандовал лекарь.

«Отлично! — выдохнул лазутчик. — У кого стекляшки тащить будем?»

«Купим!» — отрезал лекарь.

«В лавке? — огорченно переспросил лазутчик. — Ты же говорил, что…»

«У стеклодува закажем», — непререкаемым тоном ответил лекарь.

«У стеклодува… скучища…» — зевнул лазутчик.

«Этого никто не должен видеть! — повысил голос лекарь. — Никто! Ни одна душа живая!»

«Стеклодув тоже?» — хихикнул шут.

«Не валяй дурака! — огрызнулся лекарь. — Этого не должен видеть никто, кроме стеклодува и его помощников. Так тебя устроит?»

«Устроит-устроит!» — примирительно откликнулся шут.

«А! — вновь обрадовался лазутчик. — Так бы сразу и говорил».

«Вы такие суровые, что я просто сейчас заплачу, — проговорил шут. — А отдохнуть немного — можно? Ну совсем немного, а? Просто пройтись по городу? Ни от кого не спасаясь — пройтись?»

«В принципе, даже обязательно, — пробурчал лекарь. — Здоровье беречь нужно. Не время сейчас болеть».

Лучше бы он отложил эту прогулку! Но про такое никогда заранее не знаешь…

* * *

— Стоило выйти пройтись — и на тебе! — недовольно пробурчал Шарц. — В этой Марлеции шагу ни ступи — обязательно на шпиона наткнешься! Такое впечатление, что их здесь на грядках выращивают, вместе с морковкой. Что я — воздухом подышать не могу? Он, между прочим, для здоровья полезный!

— Я не прошу, чтоб ты отдал ее…

Опять фалассец. «Не просит он, видите ли!» Впрочем, теперь ему несомненно известно, кто такой Шарц. Так что и разговор выйдет совсем другой.

— Разумное решение, — усмехнулся Шарц. — Люди нашей профессии ни у кого ничего не просят. Они приходят и берут… если могут. Если мастерства хватает.

— Я не прошу, чтоб ты отдал ее, — повторил фалассец. — Мне будет достаточно увидеть, как она умирает.

«Умирает? Что он хочет этим сказать?»

— Я хочу увидеть, как эта книга умрет… — продолжал фалассец. — Сожги ее — и остаешься жив. Мы не убьем тебя, мы поможем тебе против остальных.

«Вот как! Не „будет уничтожена“, а именно „умрет“? Очень интересно!»

— Почему это я должен сжигать то, что мне подарили? — тихо спросил Шарц.

— Потому, что тебе подарили краденое, — ответил фалассец.

«Ах, вот оно в чем дело! Краденое, значит, мне подарили!»

— Обожаю краденое, — хищно ухмыльнулся петрийский лазутчик. — Есть какая-то неизъяснимая прелесть в том, чтобы похитить нож из руки убийцы, стащить удавку у душителя…

— Это не удавка и не нож! Это книга! — зарычал фаласский лазутчик.

— Некоторые книги пострашней, чем нож или удавка, — ответил Шарц.

— Ну так сожги ее! — гневно воскликнул фалассец.

— Что-то мне подсказывает, что она — не единственная, — зло ухмыльнулся Шарц. — Здесь-то я ее сожгу… но там-то она останется.

— Какое тебе дело до того, что происходит где-то там?

— Мне бы не было никакого дела до того, что происходит где-то там, если бы тебя не беспокоило то, что происходит где-то здесь! — ответил Шарц.

— А почему ты решил, что меня это беспокоит? — возмутился фалассетг. — Да плевать я хотел на вас, грязные северные варвары!

— Раз вам до такой степени не хочется, чтоб эти знания стали доступны людям отсюда, значит, вы сами собираетесь их здесь применять, — заметил Шарц. — Именно здесь. Хотя… какая разница где? Убийство остается убийством, где бы оно ни случилось, а отравление — одна из худших его разновидностей. Подлая, мерзкая, трусливая…

— Какое тебе дело до людей? Ты же… ты гном! — словно обвинение, выплюнул фалассец.

— Быть может, я еще больше человек… именно оттого, что гном, — ответил Шарц. — А как лекаря, меня не может не беспокоить содержание этой книги. И я со страхом жду того дня, когда какие-нибудь сволочи начнут применять заключенные в ней знания, а мне и моим коллегам будет нечего этому противопоставить!

— Это — наша книга, — настаивал фалассец. — Она принадлежит Безымянному Храму. Мы пришли за ней. Она должна вернуться… или умереть.

«Вот как, значит! Не просто лазутчики на службе у одного из южных государей, а храмовая стража, да еще и печально знаменитый Безымянный Храм! Так вот чем занимаются просветленные монахи вместо поста и молитвы своим безымянным Богам!»

— Эти знания… не придут сюда, не будут использованы… здесь, — сказал наконец фалассец.

— Я должен верить тебе на слово? — будто хорошей шутке, обрадовался Шарц.

— Я поклянусь непроизносимыми именами своих Богов, — пообещал фалассец.

— Значит, я твоим Богам должен буду поверить на слово? — спросил Шарц.

— Боги не лгут, — сообщил фаласский лазутчик.

— Возможно, — ласково улыбнулся Шарц. — А вот о людях я этого не сказал бы… и вряд ли твои Боги придут сюда, чтоб засвидетельствовать твою правоту. Может объяснишь, почему столько шума, если вы все равно не собираетесь охотиться на этой территории?

— Это наше дело, зачем тебе знать лишнее? — откликнулся фалассец. — Знание, заключенное в этой книге, принадлежит нам, оно было у нас украдено и должно возвратиться. Само существование этой книги где-то помимо нашего Храма — грех, оскорбляющий Богов.

— Плохо ты врешь, — сказал Шарц. — Некрасиво, нескладно и без особого вдохновения.

— Клянусь непроизносимыми именами Бесконечных Богов… — начал лазутчик.

— Что все, сказанное мной, — ложь от начала и до конца, — закончил за него Шарц.

— Да как ты смеешь? — потрясение выдохнул фалассец, которого мерзкий коротышка прервал посреди клятвы, да еще и таким образом.

— Ну… ты же лазутчик! — ухмылялся Шарц. — Лгать — твой долг, твоя профессия и твоя честь! Как твой бывший коллега, могу сказать — плохо работаешь. Без огня, без вдохновения, боюсь, твои Боги недовольны…

— Тебе не нужна правда, тебе нужна жизнь. Сожги книгу — и останешься жив, — тупо повторил фалассец.

— Ты и в самом деле надеешься справится со мной… один? — лукаво улыбнулся Шарц.

— Мои Боги со мной, — ответил лазутчик. — Правда на моей стороне.

— Правда лазутчика — его ложь, недоучка! — вздохнул Шарц. — Ох и всыплют тебе твои Боги…

Шарц прислушался. Тишина вокруг. Полная тишина.

«Чисто», — сказал лазутчик.

«Неплохое место для операции», — согласился лекарь.

Шарц внимательно оглядел стоявшего перед ним воина.

«Да. Противник серьезный, — мелькнуло в мыслях лазутчика. — С таким шутки шутить нельзя. И не заметишь, как без головы останешься!»

«Именно с таким и нужно шутки шутить! — встрял вновь высунувшийся шут. — Иначе точно без головы останешься! Это, конечно, не самое сильное твое место, но, сколько я помню, Полли нравилась эта прическа…»

«Шутки, значит…» — задумчиво протянул лазутчик.

«А то ты не помнишь, как тарелками жонглировал?» — фыркнул шут.

«Вообще-то жонглировать всякой ерундой — твоя работа», — буркнул в ответ лазутчик.

«Верно. Но я, если помнишь, тогда еще не родился…» — усмехнулся шут.

«Напротив, именно тогда и был день твоего рождения, — вмешался лекарь. — Мне, как опытному акушеру, это совершенно очевидно! А теперь прекратите спорить и будьте настороже! На мой вкус, у этого серьезного человека слишком большой ланцет».

«Так значит, шутки… — вновь пробормотал лазутчик. — Что ж, можно…»

— Сожги книгу и останешься жив, — повторил фалассец.

— Убирайся отсюда — и останешься цел, — ответил Шарц.

— Я жду еще три удара сердца, — сказал фалассец.

— Твоих или моих? — ухмыльнулся Шарц.

— Ты сам выбрал свою судьбу, — промолвил фалассец, делая шаг вперед и выхватывая меч.

* * *

Шарц проворно отскочил от свистящей дуги падения меча и побежал вдоль забора. Фалассец последовал за ним.

Так. Налево… направо… прямо… поворот… еще поворот… ныряем вот в эту подворотню, а теперь в эту… опять направо… направо, бестолочь! Налево… еще налево и прямо! Тут забор, не треснись лбом! Перелезаем, прыгаем, скользим, еще забор, налево и снова прямо…

«Ничего. Уже недолго… Ага! Вот оно».

Спасительная дыра в заборе. Ура!

За мной, прислужник Безымянных богов, за мной! Говорят, ваши жрецы умеют совершать настоящие чудеса, не знаю, все может быть, но, ручаюсь, такого чуда, как здешняя помойка, ты отродясь не видывал! Ты много чего повидал, враг мой, это сразу видно, боль и страх, страдания и пытки, обряды и ритуалы, демоны и боги, маги и чудеса… вот только ничто из этого не могло подготовить тебя к тому, что я собираюсь обрушить на твою несчастную голову.

Ты бежишь за мной, вооруженный мечом, ты уже считаешь себя победителем. У меня ведь нет меча, да и бегаю я похуже, у меня короткие ноги, мое дыхание тяжелей твоего, ты преследуешь меня спокойно, сберегая силы, пожалуй, ты и правда не сомневаешься в успехе… догнать и зарубить безоружного коротышку, забрать книгу, выполняя приказ жрецов… безоружный не может защищаться, не так ли? Станет ли тебе стыдно, если ты добьешься успеха? Или жрецы заранее отпустили тебе грехи? Или ты считаешь, что можно убивать безоружного?

Безоружного.

Ты даже представить себе не можешь, сколько у меня оружия! У тебя лишь твой меч — и всё… а у меня — у меня вся помойка! Всё, что валяется под ногами! Ты даже не догадываешься, что с тобой сейчас произойдет!

У Шарца не было меча, но к чему ему меч? В его распоряжении были все имеющиеся здесь отходы и нечистоты, кучи восхитительно сломанных предметов, изумительно испорченных вещей, словно самим Господом предназначенных для метания их во вражеских лазутчиков.

Шарц бежал, подхватывая с земли то один, то другой предмет, посылая его вверх и вперед, поспешая следом. Скоро он уже жонглировал грудой с трудом поддающихся описанию предметов разной степени тяжести и свежести. Хотя «свежесть» не совсем верное слово, правильнее было бы сказать «вонючести».

«Достаточно! — тяжело выдохнул лекарь. — Мы ж его убивать не собирались!»

«Что, тяжело, коротышка? — ухмыльнулся лазутчик, подхватывая обломок тележного колеса. — Совсем ты засиделся, король припарок!»

Развернувшись, Шарц замер, поджидая преследователя. Тот тоже остановился, с опаской глядя на невероятную груду не-пойми-чего, вертящуюся вокруг его противника.

Проклятый карлик сотворил себе оружие из кучи мусора!

И подобраться к недомерку теперь не просто. Опытный воин, фалассец не мог не оценить всей опасности этого мерзкого оружия! Он стоял, выжидая, стоял, глядя, как вращается омерзительный хоровод из обломков и отходов, но так и не уловил момента, когда эта мерзость наклонилась и рухнула на него! Это ему только казалось, что он находится в безопасной зоне! Проклятый карлик умудрился швырнуть свое отвратительное оружие куда дальше, чем можно было предполагать при его росте. Фалассец едва успел отскочить, но точно посланный кусок кирпича выбил меч из его руки.

Меч!

Он рванулся изо всех сил… успеть… подобрать… ударить… но на мече уже стояла чужая нога, а другая нога карлика… фалассец едва успел откатиться, чтоб не получить пинок под ребра или еще чего похуже. Вскочил.

Ухмыляющийся коротышка стоял на мече.

— Что-то твои Боги не торопятся тебе помочь, — заметил он.

Фалассец ухмыльнулся и достал первый из своих метательных ножей. Вот только метнуть не успел. Враг уже стоял рядом. И когда успел? А потом… сердце сжалось в ожидании неотвратимого удара, но рука коротышки оказалась пустой. Рука… фалассец застыл обездвиженный. Коротышка и впрямь оказался посвящен в храмовую тайну! А он еще не поверил напарнику…

— Пока я жив — никто не будет безнаказанно травить людей, — сказал коротышка. — А я, видишь ли, живучий!

Забрав из бесчувственной руки метательный нож, Шарц одним движением разрезал пояс штанов своего противника, после чего развернулся и пошел прочь. Фалассец остался стоять, чувствуя, как медленно сползают штаны и он остается — в прямом смысле этого слова — с голым задом.

«Хорошо, что это помойка! — мелькнуло в голове несчастного храмового стража. — Сюда редко кто заходит. Может, и не увидит никто! Но если зайдут… если зайдут… мусор там вывозить или еще что… ох!»

* * *

«Ну и почему ты его не убил?» — хмуро полюбопытствовал лекарь.

«Заткнись, коротышка…» — тусклым голосом откликнулся лазутчик.

«Еще скажи, что ты его пожалел!» — возмутился лекарь.

«Не пожалел, а… просто не смог…» — ответил лазутчик.

«Вот еще! — фыркнул лекарь. — Не смог он, видите ли! Кто-то там, помнится, здорово выступал, как ему нравится убивать, какое это замечательное дело и какое злодейство, что его этой возможности лишили! Ты не помнишь, кто это был?»

«Заткнись, коротышка».

«Очень содержательный ответ, господин лазутчик! Так вот — не заткнусь! И не подумаю затыкаться! Ты какого черта врагов жалеешь, растяпа?! — разорялся лекарь. — Представляешь, что будет, если они все-таки заполучат книгу?»

«Лучше тебя представляю, коротышка…» — устало вздохнул лазутчик.

«Так почему ты его не убил?!» — выкрикнул лекарь.

«Он был… слабее…» — неуверенно ответил лазутчик.

«Вот как?! — вспыхнул лекарь. — А Томас был сильнее, да?»

«Томас… нападал не на меня… Да ладно! Чего уж там! — вдруг словно бы решился лазутчик. — Не я убивал Томаса. То есть я, но… это вы с шутом меня подтолкнули… А сам я предпочел бы обездвижить его и доверить работу палача кому-нибудь другому. Обидно сознавать, но… наверно, я самый мягкотелый из вас».

«То есть вся твоя хваленая петрийская подготовка…» — начал лекарь.

«Заткнись, коротышка! — почти зло оборвал его лазутчик. — Что ты в этом понимаешь?!»

«А из него и не готовили убийцу, — вмешался шут. — Убийца просто не справился бы с заданием, которое ему было доверено».

«А еще в агенты к сэру Роберту собирался!» — фыркнул лекарь.

Лазутчик промолчал.

«А ему не убивать, ему собой рисковать нравится», — пояснил шут.

«Он что — дурак?»

«Весь в тебя, коротышка!»

«Да и я не лучше, — философски заметил шут. — Работа у меня такая!»

«Тебе в зеркало смотреться не стыдно будет?» — спросил лекарь.

«Я доверю это тебе, коротышка, — откликнулся лазутчик. — Лучшей мести все равно не придумаешь! Достаточно посмотреть на твою рожу… как только больные от одного вида не помирают?»

«Это, между прочим, и твоя рожа!»

«Вот уж нет! Я-то прекрасен!»

«Ты просто псих, безбородый придурок!»

«Заткнись, коротышка!»

«Какая все-таки восхитительная вещь — душевное согласие! — заключил шут. — Как это приятно, когда все друг друга любят, с теплотой и пониманием относясь к маленьким слабостям других!»

* * *

Шарц посмотрел на ящик. Ящик посмотрел в ответ.

«Нельзя столько работать, — подумалось Шарцу. — Спать тоже иногда нужно, господин доктор, не то так и будут повсюду глазастые ящики мерещиться».

Он перевел взгляд на другой, принесенный чуть ранее ящик. Тот на него не смотрел.

«Ишь, отвернулся, мерзавец!» — хихикнул шут.

Второй ящик не подавал признаков жизни.

«Странно, — подумал Шарц. — Ящик с алхимическими реактивами ведет себя так, словно я выспался, а ящик с колбами, ретортами, трубками и прочим алхимическим стеклом так, словно я не спал вдвое больше, чем на самом деле».

Он опять посмотрел на ящик с алхимическим стеклом. На сей раз ему показалось, что тот пыжится изо всех сил и не взрывается лишь из-за прочно охватывавших его веревок.

«Нет, точно спать больше нужно…»

Шарц открыл ящик с реактивами. Прочел сопровождающее его письмо. Осмотрел содержимое. Так. Все на месте. Все, как надлежит. Как заказано, так и сделано. Отлично.

Шарц перевел взгляд на ящик со стеклом и уже хотел взяться за охватывающие его веревки, когда в дверь постучали.

«Хозяин гостиницы?» — с надеждой подумал он.

«Эти?» — с отчаянием и злостью мелькнуло в голове марлецииского доктора медицины, уже предвкушавшего занимательные приключения в таинственном мире колб, реторт и пробирок.

Мгновенно насторожившийся лазутчик шагнул к двери.

— Кто там? — спросил он.

— Посыльный от господина стеклодува, — послышалось в ответ.

«Вот как? — удивился Шарц. — Не иначе, он что-то забыл в свой глазастый ящик упихать? Впрочем, быть такого не может! Марлецийские ремесленники славятся своей аккуратностью и добросовестностью не меньше, чем своими высоченными ценами. Впрочем, в Троанне, говорят, цены еще выше».

— Входите.

— Так что неладно выходит, господин алхимик, — с порога начал вошедший посыльный, в котором Шарц признал старшего ученика господина стеклодува. — Вы уж если от готового уже заказа отказываться изволите, так хотя бы неразмерный товар оплачивайте! Остальное — ладно. Другим продать можно. Но вот две колбы, две трубки и одна реторта… ведь нарочно для вас деланы! По вашим, господин алхимик, чертежам. Куда их теперь?

Шарц обомлел.

Господин стеклодув забыл, что уже прислал ящик со своим товаром? Прислал и даже деньги получил? Забыл? Вот еще! Не похож он на скорбного памятью. А значит… а значит, тот ящик, что стоит на столе, тот странный ящик, который смотрит и пыжится… этот ящик прислал не стеклодув. И деньги за товар достались невесть кому. И что там внутри — одному Богу известно. Хотя предположить, конечно, можно.

«Хорошо, что я веревки развязать не успел!» «Картина, значит, такая выходит, — думалось Шарцу. — Кто-то от моего имени отправил посыльного господину стеклодуву и отказался от необходимого мне оборудования. А вместо него… вместо него прислал что-то другое. Да еще и денег на этом заработал, зараза! Ящик для товара они, видать, у самого стеклодува и утащили, сволочи. Так. Очень хорошо. Ящик, значит, с секретом. И что теперь?»

— Так как решать будем, господин алхимик? — вновь подал голос ученик господина стеклодува.

«Придется малость повалять дурака! — решил Шарц. — Шут, где ты?»

«Да здесь я, здесь…»

«Выручай, давай! На тебя вся надежда! Нам этот ящик со стеклом знаешь как нужен? И не только нам, сам понимаешь».

«Да ладно, трудно мне, что ли?» — усмехнулся шут, надевая невидимый колпак с бубенцами.

Он тряхнул головой, и бубенцы издали неслышный призрачный звон.

— Я опять передумал, — с глубокомысленным видом покивал Шарц, обращаясь к ученику стеклодува. — Вот такой я есть. Гений, понимаете? У меня это… горение, вот! Священный пламень! Дух то есть! Это понимать надо…

Он скорчил дурацкую рожу и повращал глазами.

— Творческое начало! — грозно добавил он и вновь повращал глазами. — Полет мысли!

Ученик стеклодува отступил на шаг и посмотрел на Шарца с опаской. Мало ли что взбредет в эту гениальную голову, словно говорил он всем своим видом.

— То есть… присылать стекло? — спросил он.

— Обязательно! — кивнул Шарц, нашаривая деньги. — Вот, господин старший ученик, возьмите деньги заранее, это — полная стоимость, как и было договорено с вашим мастером, это — за ненароком нанесенную обиду, а это — лично вам, за труды.

— Другое дело, господин алхимик! — просиял ученик стеклодува. — Товар доставим немедля.

С облегчением поглядев на «господина алхимика», которого, видать, оставила на время не в меру расходившаяся «гениальность», он попятился к двери.

— Вот и хорошо, вот и доставляйте, — кивнул Шарц, закрывая за ним дверь. — А то ведь я, гений, вдруг опять передумаю?

Повернулся и уставился на присланный ящик.

«Вот почему ты мне так не понравился!» — восхищенно прошептал лазутчик, обращаясь к ящику.

Ящик не ответил, но напыжился еще сильнее.

«Эк, его распирает!»

«Как думаешь, что там?» — спросил лазутчика лекарь.

«Наша смерть, — довольно ответил лазутчик. — Можешь в этом не сомневаться!»

«Такая маленькая? — усомнился шут. — На нас троих ее не хватит! А если еще и сэра рыцаря считать за отдельную персону…»

«Сам ты персона, — проворчал сэр рыцарь. — Неумытая к тому же!»

«Хватит ее, — возразил лекарь. — Смерть обычно и вовсе не занимает места, но стоит ей позволить, и она, как газ, занимает любой предоставленный ей объем».

«Значит, смерть — это газ?» — удивился шут.

«Вряд ли, — ответил лекарь. — Она обладает рядом отличительных особенностей. В отличие от газа ее концентрация с увеличением объема может и не падать. Иногда она даже растет. Такая вот смерть — парадоксальная субстанция».

«Парадоксальнее некуда, — покачал головой шут. — Такой только предоставь объем…»

«Вот еще, чего не хватало! — возмутился сэр рыцарь. — Делать нам больше нечего, всяким тут объемы предоставлять…»

Лазутчик двинулся вокруг стола, внимательно глядя на невесть кем присланный ящик.

«Все дело в этой веревке, — немного погодя сказал он. — Я уверен, стоит ее развязать, как ящик сам собой развалится, он только ею и держится. Тогда то, что в нем спрятано, получит свободу. Осталось понять, что же там и стоит ли оно того, чтобы с ним знакомиться».

«Стоит, — убежденно сказал лекарь. — Нельзя подвергать опасности ни в чем не повинных людей. Мы ведь не можем таскать этот ящик повсюду за собой, а если его бросить — мало ли кто на него наткнется? Наткнется и откроет… Вернут его тому же стеклодуву — что тогда будет? Сам-то ящик — его или очень похож на его ящики. Нет уж, если есть в этом ящике что-то опасное — его непременно надо вскрыть и обезвредить!»

«Принято! — кивнул лазутчик. — Иногда ты вполне способен доставлять мне радость, коротышка. Кто бы мог подумать!»

Шарц осторожно подкрался к коварному ящику и прислушался. Из ящика не доносилось ни звука. Итак, что бы там ни было, оно вряд ли живое. Если оно, конечно, не спит. Мертвое? Шарц обдумал эту идею. Возможно. Мертвое может быть куда опасней живого, ему ли не знать это? Какая-нибудь зараза? Вот это вряд ли. Приславшие этот ящик наверняка охотятся за книгой, а значит, побоятся заразиться сами. Книга-то все еще у него. А кроме того, зараза не убивает мгновенно, и врач может успеть себя вылечить. Какая-нибудь отрава? Из тех, что убивают мгновенно и столь же быстро выдыхаются? Быть может, кто-то уже притаился за дверью, ожидая звука вскрываемого ящика, короткого стона, хрипа и стука падения мертвого тела?

Шарц неслышно подкрался к двери, мгновенно повернул запоры и рывком распахнул ее. Никого. Запер вновь. Жаль, а то чего проще — попросить незваного гостя самого открыть ящик с секретом. Действительно, жаль.

Шарц подкрался к ящику еще ближе и принюхался. Ящик издавал отчетливый, совершенно характерный запах. Такой запах ни с чем не перепутаешь!

Это вранье, что у гномов совсем слабое обоняние. Конечно, гном с легкостью может перепутать запах ромашки с запахом ландышей, а запах сирени принять за аромат гладиолусов, но зато запах металла… Для людей металлы не пахнут. Никакие. Это даже странно, до какой степени не пахнут. Какие уж тут ромашка с ландышами! Гном хотя бы способен ощущать эти цветочные запахи. Люди же не чувствуют аромат металла напрочь. Металл должен быть горяч, даже раскален, чтоб человек хоть что-то почувствовал. Гном же способен различать сотни, если не тысячи оттенков. От металла к металлу, от сплава к сплаву…

Шарц отчетливо различил запах дрянной, плохо сваренной стали, по недоразумению все еще считающейся оружейной.

Итак, внутри — железо. Оружейное железо, распирающее ящик, агрессивно стремящееся на волю. Стоит неосторожными руками открыть такой ящик, и…

Шарц усмехнулся. Вот оно как, значит! Теперь нетрудно представить, что там такое, в этом ящике. То, что немногие, осведомленные в этом тайном знании люди называют почему-то «гномьим ежом». Почему «гномьим» — понятно, раз само знание от гномов пошло, но почему «ежом», один черт знает, гномы ежей только на поверхности и повстречали. Разве что людям сама эта конструкция ежа чем-то напоминает? Сами же гномы, тоже, разумеется, немногие и осведомленные, называли эту хитрую ловушку «злая звезда» или «погибельный шар».

Сложное устройство из многочисленных туго сжатых пружин, каждая из которых выбрасывала одно-единственное метательное орудие.

Когда такая коробка открывалась, и все эти пружины срабатывали одновременно… Лучшие гномьи шедевры буквально «взрывались» в руках, не оставляя вокруг себя никого живого. Даже подгорная броня не спасала от «погибельного шара», сделанного истинным мастером. Смертоносное, жалящее железо рвало в клочья все, до чего могло дотянуться. Даже случайные царапины были опасны, так как для верности лезвия обычно еще и смазывали каким-либо ядом.

Тут-то наверняка все попроще будет. Сразу видать — наспех сляпано. Да и гнома среди тех, кто эту ловушку смастерил, не было. Впрочем, это не значит, что оттого ее легче обезвредить будет. Грамотно сделанную вещь можно разгадать с той же легкостью, с какой можно продолжить любую неглупую мысль или жизненную ситуацию. «Они поженились, и у них родились дети. Именно дети, а не ведра и не лопаты, потому что ни ведра, ни лопаты у людей с гномами не рождаются». А вот если чьи-то кривые руки кое-что кое-как приляпали, да так оно перекошенным и осталось — поди догадайся, что это, где это, а также как и когда оно сработать изволит, если оно вообще работает.

Шарц вздохнул. Что ж, способ есть. Способ, доступный любому гному. Правда, обычно гномы применяют его совсем с другими целями, но… сгодится. Должен сгодиться.

Каждый гном, даже если он выбрал себе ремесло, никак не связанное с молотом и наковальней, даже если ему почти никогда не приходится смотреть в глаза поющему пламени горна… любой гном в душе остается кузнецом, даже если все, что он умеет, — ловко ронять молот себе на ногу. Любой гном остается кузнецом, умеющим вслушиваться в пение металла. «Тот, для кого металл не поет, — не кузнец и не гном вовсе!» — гласит старинная поговорка. Впрочем, среди гномов такое почти не случается. Редчайшие, исключительные случаи, отмеченные в летописях, считались чем-то вроде проклятия Подгорных Богов. Эти собственные песни гномов грубоваты и неприхотливы, да и к чему им затейливые изыски, раз металл все равно не перепоешь? Это сладкоголосые эльфы все тщились листву перешелестеть и птиц пересвистать, а гномам и так ясно было, что зря все. Металл он и есть металл — краше его не споешь. Так и зачем попусту пыжиться, если можно просто слушать поющий металл?

У любого гнома есть маленький, совсем крохотный молот, первая игрушка его детства, молот, с которым не расстаются всю жизнь, молот, который уносят в посмертие. Молот для «разговора» с металлом.

У Шарца долго такого молота не было. Вот все то время, пока он лазутчиком был, все это время и не было. Сами посудите, ну откуда у коротышки, шута и доктора взяться этакой занятной гномской игрушке? Долго ли, кому посмышленей, догадаться, что тут к чему? Ох, недолго. Шарц так привык, что у него нет этой, столь необходимой в хозяйстве любого гнома вещи, что и теперь, когда ему — с большим почетом! — подарили новую, пользовался ею нечасто. Отвык.

Шарц торжественно извлек из недр лекарской сумки свой крошечный молот, достал широкий дорожный нож — тоже гномская сталь, сгодится… и легко ударил молотом по лезвию. О таком ударе гномы говорят «тронул», а когда люди спрашивают: «Как это?» — объясняют, мол, это на полвздоха тяжелее, чем «коснулся». Впрочем, научиться такому удару несложно, даже и человеку несложно. А вот правильно направить звук, да еще и услышать ответное эхо… Услышать. Понять, что оно означает.

Лезвие Шарцева ножа пело под легкими ударами молота, и эхом ему отвечали лезвия из загадочного ящика. Впрочем, какой он теперь загадочный? Теперь-то про него все известно. Даже то, что снаряжали его ледгундцы, а не фалассцы. Металл ледгундской выделки сразу слышно. Так что из Ледгунда он приехал, тут сомнения быть не может. И почему его привезли — тоже понятно. Это арбалет в любой оружейной лавке купить можно, а снаряжение для такого вот ящика на дороге не валяется, да и кузнецу не закажешь, он либо сразу пошлет куда подальше, либо согласится, а сам стражу кликнет, известно ведь, что «гномий еж» добрым людям с гномами и даром не нужен, а раз кто заказывает, то он самый душегуб и есть, тут не ошибешься. Так что все эти железяки они с собой привезли.

Шарц обходил ящик, прислушиваясь к пению стали.

Да. Так и есть. Попытка состряпать нечто напоминающее «гномьего ежа». Торопливая и не слишком старательная. На гнома? Ну-ну… Впрочем, если бы не случай…

«Спать нужно больше, — еще раз сам себе сказал Шарц. — А то ведь так ненароком можно уснуть и навеки…»

«Вот-вот, — скорбно покивал шут. — И что я тогда Полли скажу? Что все эти дураки зачем-то умерли?»

Шарц передвинул масляный светильник так, чтоб в него не попало лезвием из ящика, удовлетворенно кивнул, встал так, чтоб его не зацепило, и одним движением перерезал веревку.

Коробка с треском разлетелась. Стальной блеск на миг пронзил комнату. Лезвия со звоном отскочили от стен и, безвредные, осыпались на пол. Ни одно из них не коснулось Шарца.

«Странная в этой комнате осень, — нервно хихикнул шут. — Особенно если учесть, что везде — давно зима».

«Стальная осень? — мурлыкнул довольный лазутчик. — Лезвия — это как листья? А что, мне нравится!»

За спиной Шарца послышался сдавленный стон. Обернувшись, Шарц заметил приоткрывшуюся входную дверь — а ведь была заперта! — стон шел из-за нее.

— Что, сами себя перехитрили? — с ухмылкой пробормотал Шарц и бросился к двери.

Распахнул, рывком втащил внутрь схватившегося за ногу ледгундского агента и вновь ее захлопнул.

— Лезвия не отравлены? — спросил Шарц.

— Нет, — просипел лазутчик. — Как же это… меня зацепило, а ты… ведь у самого ящика стоял… тебя что, черт охраняет, что ли?

— Меня охраняют столько чертей, сколько тебе с самого жуткого похмелья не примерещится! — отрезал Шарц, доставая лекарскую сумку. — Значит, не отравлено? — еще раз повторил он, одним движением сбрасывая со стола остатки растерзанного ящика.

— Ну что ж, пациент с ножевым ранением, пожалуйте на лекарский стол!

— А если я тебя… прирежу, пока ты меня… лечить станешь? — прохрипел агент, морщась от боли.

— Сопляк ты еще меня резать, — отмахнулся Шарц. — Нож сперва в руках держать научись. А чтоб руками много не размахивал… у меня здесь такой чудесный эликсирчик есть… — Он достал из лекарской сумки «Хрустальный Эликсир». — Знаешь, небось, что это такое?

Лазутчик молча кивнул.

— Что ж, приступим к операции, — промолвил сэр лекарь.

Когда в дверь постучали, прооперированный лазутчик вовсю храпел на столе. Прятать его было некуда. Там и сям разбросанные лезвия собирать и прятать было поздно. Шарц вздохнул и открыл дверь.

В дверь вошла спина.

— Осторожно, — сказал кто-то.

Шарц посторонился, пропуская спину. Вслед за спиной в дверь медленно вплыл ящик. Тот самый ящик, который был заказан с самого начала. Стекло. Алхимическое стекло. Колбы, реторты, пробирки, трубки и прочие чудеса Господни. Двое учеников господина стеклодува медленно и осторожно внесли означенный ящик внутрь. Так, как и положено вносить ящик со святыми дарами.

— Ваш заказ, господин алхимик, — выдохнул один из носильщиков, тот самый, старший ученик стеклодува, и тут же испуганно охнул: — Ох, что здесь…

— Гений я, — вращая глазами, ответил Шарц. — Алхимией маюсь, людей лечу, ножи где попало разбрасываю… Гений я, что тут еще сказать? Талант у меня, вот оно что!

Ученики стеклодува переглянулись между собой и аккуратно поставили ящик на пол.

— Этот… это — труп? — напряженным голосом спросил старший ученик стеклодува, указывая на лежащего на столе ледгундского агента. — Вы его… э-э-э… ну…

— Зачем труп? — возмутился Шарц. — Как это можно, чтобы труп? У меня на столе — труп? Зарубите себе на носу, молодой человек, у меня на столе трупов не бывает! Гений я, что тут непонятного?!

Старший ученик стеклодува кивнул своему напарнику, тот подошел к ледгундцу, ткнул в него пальцем и пожал плечами.

— Спит, — сказал он.

— Вот именно! — воскликнул Шарц. — Гений я или нет?

Ученики стеклодува вновь переглянулись, молча поклонились и вышли.

Шарц вздохнул и стал готовиться к переезду. Впрочем, у него хватило времени и сил собрать вещи, нанять извозчика и переехать в другое место. Ледгундского агента он с чистой совестью оставил храпеть на столе, разложив вокруг него все вылетевшие из ящика лезвия. В том, что на этом столе его и найдет марлецийская стража, безусловно, вызванная учениками стеклодува, Шарц не сомневался. Равно как и не испытывал по этому поводу угрызений совести.

Одно лишь его беспокоило: количество постоялых дворов — величина отнюдь не бесконечная. Даже в таком большом городе, половину которого к тому же составляют приезжие студенты, которым где-то жить надо, все равно даже в таком городе в один прекрасный момент он окажется перед выбором — заночевать под открытым небом или вновь посетить место, где он уже побывал. Впрочем, к тому моменту этих мест будет уже столько, что все можно будет начать сначала, утешил он сам себя.

* * *

Снег. Наконец-то опять снег. Так надоела проклятая слякоть с непременной, до костей пробирающей сыростью. Шарц радостно шагал, похрустывая выпавшим снегом. Кажется, даже в голове посветлело от этого снега. Быть может, сегодня дело хоть немного сдвинется с мертвой точки. И покупка была удачная. Даже очень. И не заметил его никто, ни профессора со студентами, ни треклятые лазутчики. Купил себе тихонько и скрылся.

В руках у него была стеклянная реторта, в ее блестящих боках отражались проклюнувшиеся на небе звезды. Реторта. Наконец-то удалось купить такую, как нужно, взамен той, в которую арбалетная стрела угодила.

Шарц припомнил, как в бешенстве выпрыгнул в окно, изловил стрелявшего лазутчика и долго бил его арбалетом по голове с воплем: «Как же вы мне все надоели! Работать мешаете!»

В этот момент ему наплевать было, что на него могут напасть другие лазутчики, он обо всем забыл в порыве яростного отчаяния. Только ведь начало что-то получаться — и на тебе! Обращаться к давешнему стеклодуву Шарц не решился, мало ли что про него там теперь думают, так и в руки стражникам угодить недолго. В тюрьму ведь до выяснения посадят! Посадят и будут держать, покуда он правду не скажет. А он не скажет. Нельзя такую правду кому попало говорить. Слишком уж эта правда чудовищна, чтоб всем подряд ее доверять. Даже и стражникам. Мало ли кто в этой должности оказаться может? Нельзя. А значит, и к стеклодуву не обратишься. Вот и приходится выбирать уже готовое. Выбирать из того, что есть. А вы попробуйте подобрать необходимое в лавке, которая все больше студенческими принадлежностями торгует! Алхимической посуды в ней, конечно, хватает, вот только не совсем такой, как надо. Точней говоря, совсем не такой.

Попытка в одиночку разработать противоядия отнимала все силы. Шарцу никогда ранее не приходилось заниматься подобными вопросами. Не хватало всего — знаний, опыта, да просто книг не хватало! Справочников, монографий, трактатов… Книг, в которых Шарц мог бы найти ответы на кое-какие вопросы, не придумывая молот с наковальней еще раз. Книги были рядом, совсем недалеко… в библиотеке университета. Вот только пойти туда значило неминуемо вмешать в опасные игры разведок мирных, ни в чем не повинных людей. А допускать этого было нельзя. Это Шарца учили избегать нападений и уворачиваться от арбалетных стрел. Другие таким умением не обладают. И неизбежно станут беззащитными жертвами в кровавой игре, которую ведут Ледгунд и Фаласса. Вот и значит, что у него нет выхода. Противоядия он должен найти сам. Без посторонней помощи. Здесь и сейчас, пока не случилось чего-нибудь непредвиденного. Шарц измучился совершенно, а тут еще и эта несчастная реторта!

Незадачливый арбалетчик с трудом вырвался из карающих дланей Шарца и с диким воплем бросился прочь. Шарц и не пытался его догонять. Так быстро гномы не бегают. Прихватив вражеский арбалет, он направился к себе — убирать осколки погибшей реторты.

«Может, начать собирать коллекцию арбалетов?» — нервно хихикнул лазутчик.

«Надо было этому гаду в зад его арбалет запихать! — прорычал лекарь. — Чем я теперь эту реторту заменю?»

Реторта и впрямь оказалась незаменимой. Работа встала, решительно отказываясь идти куда бы то ни было еще.

Зато ближе к вечеру наконец-то пошел густой снегопад, позволивший Шарцу без помех проскользнуть в необходимую лавку, где он и приобрел новую реторту, точную копию предыдущей. Заодно улучшилось настроение, и даже как-то в голове прояснилось. Хорошо так… идешь, снегом похрустываешь, а впереди любимая работа… ну, не самая любимая, но все равно интересная, а потом… потом самое главное. Стоит ему найти хоть одно противоядие, и у ядовитой, в самом прямом смысле слова ядовитой книги будет вырван один отравленный зуб. Дальше — больше. И кому она тогда будет страшна, эта жуткая книга? А никому, вот ведь в чем дело!

— Доктор! Доктор! — донеслось из темноты.

Шарц мигом остановился, прислушиваясь. Лекарская сумка мигом оказалась под рукой, а реторта… реторту можно будет потом выбросить, если мешать будет.

Шарц держал свое с таким трудом добытое сокровище скорей машинально. Его мысли были далеко. Какая там алхимия, когда кому-то плохо? В темноте уже чудилась дикая ухмылка смерти, лекарь готовился принять бой.

— Доктор! Доктор! — выкрикивал плачущий мальчишка. — Есть тут где-нибудь доктор? Помогите, люди! Пожалуйста, помогите! Доктор!

Шарца будто изнутри ударило.

— Я — доктор. Веди, — коротко сказал он, подбегая к мальчику.

— Доктор… — мальчик поглядел на него, как на Бога. — Доктор, пожалуйста… побежим, ладно?

— И побыстрее, — кивнул Шарц. — Беги впереди, да не бойся, я не отстану.

«Нет у меня права отстать!»

И вновь, как тогда, снег кричит и взвизгивает под ногами, лунный свет наотмашь бьет по щекам, а бархатные колодцы теней накрывают с головой.

— Не оглядывайся! — рычит Шарц на мальчишку. — Время теряем!

Тот припускает еще быстрей.

Лунный свет скачет козлом. Тени размахивают заборами. Скудный воздух путается под ногами.

Шарц едва успевает вписаться в узкую, как карман скупца, подворотню, пыхтя пролезает в какую-то дыру в заборе, разметывает подвернувшийся под ноги сугроб, скользит на заледенелом крыльце и лбом впечатывается в дверной косяк.

— Скорее! — звенит голосок мальчишки, взмах двери — и Шарц влетает внутрь.

Ступеньки. Бешеная дробь каменных ступеней вверх!

Не будь Шарц гномом, он бы точно сейчас расшибся, но гномы в темноте видят лучше людей, а лазутчиков учат быстро ориентироваться. Вперед. Вперед и вверх. Мальчишка уже там. Свешивается сверху, зовет. И не подумал споткнуться, хоть и человек. Или к детям это не относится? Грохот ступеней, гулкое эхо. Дверная ручка…

«Сюда, доктор! Вот… наставник… совсем плохо ему…»

Масляная лампа выхватывает неподвижное тело.

«И впрямь плохо, — думает Шарц, глядя на бледное, залитое потом лицо, искаженное болью. — Тут без операции не обойтись…»

— Положи куда-нибудь! — Шарц ткнул в руки мальчишке свою с таким трудом добытую реторту не потому, что озаботился ее безопасностью, но потому, что битому стеклу не место в операционной.

«Ну ты прибежал, коротышка! — оглядываясь по сторонам, ошарашенно выдохнул лазутчик. — Лучшего места во всей Марлеции не сыщешь, даже если постараться! Ты осиное гнездо в штаны класть не пробовал?»

«Заткнись и не мешай! — рявкнул лекарь. — У меня тяжелый больной! Да нет, не тяжелый — острый», — тут же добавил он.

«Насчет осиного гнезда — интересная идея, лазутчик, — ухмыляясь, заметил шут. — Надо будет как-нибудь попробовать».

«Уже пробуем, — хмуро буркнул лазутчик. — Остается надеяться, что вам двоим понравятся ощущения».

А потом Шарц расстегнул лекарскую сумку, и поле его восприятия резко сузилось. Никакого значения больше не имели Олбария и Марлеция, Фаласса и Ледгунд, интриги и тайны, гномы и люди, семья, учителя, ученики, друзья, научные открытия… — все это ушло, пропало, кануло в небытие. Вокруг Шарца сам собой соткался незримый хрустальный колпак, а внутри этого колпака не было никого, кроме неподвижно лежащего на постели человека и ухмыляющейся смерти, которая уже протянула к нему свои омерзительные лапы.

«Ку-уда?! — страшно рявкнул на нее лекарь, обнажая скальпель. — Пошла прочь! Этот человек принадлежит мне!»

И выхватил склянку с Хрустальным Эликсиром. Он, как никто другой, знал, что смерть терпеть не может этого запаха.

Мальчишка оказался толковым помощником. Смышленым, проворным и молчаливым, казалось, он не просто затаивал дыхание, но и вовсе прекращал дышать, до того момента когда Шарц его о чем-то спрашивал или что-то ему приказывал. Впрочем, Шарцу было не до него. Битва со смертью вышла нешуточная.

Когда все закончилось, и смерть, злобно ворча, удалилась несолоно хлебавши, Шарц наконец перевел дух. Он даже задремал, забылся тревожным сном прямо на полу, рядом с постелью своего пациента. «Пошел к чертям, безбородый придурок! — откликнулся лекарь на истошные вопли лазутчика. — Устал. Спать хочу. Потом предостережешь меня от чего бы то ни было». И пробудился незадолго до того, как пациент очнулся и открыл глаза. Стояла глубокая ночь.

Едва Шарц зевнул и принялся садиться, как в его руках оказалась чаша с вином, заботливо поданная мальчишкой.

— Господин лекарь, — с поклоном прошептал мальчишка.

— Спасибо, — кивнул Шарц.

Спасенный открыл глаза и уставился на Шарца в немом изумлении.

— Ты что здесь делаешь? — ошарашенно спросил он.

— Тебя спасаю, — ответил Шарц.

«Эти пациенты иногда как спросят…»

— А, ну да, ты же — лекарь, — как-то непонятно промолвил пациент и замолк.

— Лекарь, — кивнул Шарц. — А кто ж еще? Или ты наладился углядеть на моем месте святого Петра? Не выйдет. Он передоверил тебя мне.

Пациент слабо улыбнулся.

— Юноша, — позвал он.

— Да, наставник, — тут же откликнулся мальчишка.

— Поставь здесь ширмы, — распорядился тот; — Когда придут мои люди… мне не хочется, чтоб они видели мою слабость. Строго говоря… лучше, чтоб они вообще ничего не видели.

— Да, наставник, — поклонился мальчишка и бегом бросился расставлять ширмы.

— Вот так, — удовлетворенно улыбнулся больной. — Э-э-э… господин лекарь, вам лучше еще немного задержаться здесь. Просто посидеть рядом со мной. Вдруг моя драгоценная жизнь все еще в опасности? Сейчас… э-э-э… придут мои люди, я отдам им необходимые распоряжения и отпущу. После этого расплачусь с вами, и вы будете свободны.

— Я так и собирался сделать, — ответил Шарц. — Ваше состояние в данный момент не вызывает опасений, но мало ли…

Он сообразил, что не сможет обеспечить больному круглосуточное наблюдение и уход, вспомнил, что он сам, преследуемый двумя разведками, слишком опасный сосед для любого обычного человека, и вздохнул.

— Я здесь проездом, — виновато сказал он. — Для вас будет лучше найти кого-то из местных лекарей, дабы они обеспечили вам постоянный уход и лечение.

— Я так и сделаю, — пообещал пациент и вновь посмотрел на Шарца странным взглядом.

— Ваши люди, наставник, — проговорил мальчик.

Скрипел снег во дворе. На лестнице звучали шаги.

Шарц посмотрел на свою реторту, лежащую на столе, на дорогой фаласский кинжал, лежащий рядом, и внезапно все понял.

«Дошло, наконец!» — выдохнул лазутчик.

Шарц сидел рядом с постелью командира фаласской храмовой стражи, которому он только что собственноручно спас жизнь, а по лестнице гремели шаги тех, кто искал его все это время в густой ночи и теперь возвращался доложить о результатах поиска.

«Я надеюсь, ты счастлив, коротышка! — ехидно прошептал лазутчик. — Или осиное гнездо все-таки было бы лучше?»

«Самое осиное на свете гнездо — это ты, засранец!» — прошептал лекарь в ответ.

«Я сейчас уписаюсь! — простонал шут. — Не знаю, от смеха или от страха, но от чего-то одного — точно».

«Не стоит, — задумчиво проговорил лекарь. — На улице холодно. В мокрых штанах будет малость неприятно. И очень вредно для здоровья».

«Вот как?! — заинтересовался лазутчик. — Ты надеешься попасть на улицу?»

«Еще скажи, что тебе не нравится эта ситуация, безбородый придурок! — фыркнул лекарь. — Насколько я тебя знаю, ты должен быть в восторге!»

— Господин наставник предается внутреннему созерцанию, — услышал Шарц голос мальчишки. — Он выслушает ваши донесения из-за ширм.

— Начинайте, — слабым голосом скомандовал недавний пациент Шарца. — Да хранят ваш дух Безымянные Боги.

— Да хранят, господин, — слаженным хором откликнулись храмовые стражи и приступили к докладу.

Было чудовищно странно сидеть, выслушивая рассказы о том, где и как ловят тебя самого. Ничего более странного Шарц в жизни своей не видывал. Он посмотрел на командира фаласской стражи, а тот глядел на него из-под прищуренных век… странно глядел, чуть насмешливо, что ли? И молчал. Что ему стоит вот прямо сейчас вот взять и заорать? Позвать на помощь. Шарц, может, и успеет его убить, но ведь он — храмовый страж, фанатик, он смерти не боится. Молчит. Молчит, лежит, смотрит. И эта его усмешка… Сочувствие? Вам бы такое сочувствие! Понимание? Вас бы кто-нибудь так понял! Или он просто не в состоянии предать того, кто его от смерти спас? Да нет, он же лазутчик, да к тому же храмовый страж, за ними такого не водится. Так почему он молчит?!!

Отзвучал последний доклад, и наступила пронзительная тишина.

«Вот сейчас… — мелькнуло в голове у Шарца. — Сейчас скажет… или нет? Молчал же он до сих пор! Или у них не принято перебивать говорящего?»

— Вы неплохо потрудились, — наконец сказал командир фаласской храмовой стражи. — Безымянные дали вам проявить свою доблесть, как то и положено стражам. Мне же, как вашему предводителю, они открыли свою мудрость. Отправляйтесь все немедля в северном направлении. Именно там ныне обретается греховная книга! Найдите ее и уничтожьте!

— Хвала безымянным Богам! — ответствовали стражи. — Да хранят они дух господина!

— Да хранят, — откликнулся командир, устало прикрывая глаза.

Стук двери, спускающиеся по лестнице шаги, скрип снега во дворе… Шарц неслышно выдохнул, и фалассец тут же открыл глаза.

И вновь Шарц не мог понять выражения этих загадочных глаз.

— Почему? — тихо спросил он наконец. — Почему ты…

— Ты спас мою жизнь, — ответил фалассец. — Я вернул тебе долг, что тут странного?

— Ведь эти твои «безымянные»… они же накажут тебя? — спросил Шарц.

— Если я виновен — пусть Боги накажут меня, — спокойно ответил фалассец.

Шарц только головой покачал.

— Ты слышал, куда я послал людей. Уходи, — так же спокойно добавил фалассец. — Не забудь свое изделие из стекла.

Шарц хлопнул себя ладонью по лбу. И верно ведь, чуть не забыл!

— Спасибо за напоминание, — благопристойно заметил он.

— Не стоит благодарности, — вежливо улыбнулся фалассец. — В следующий раз я убью тебя. Каким-нибудь очень жестоким способом.

— Но не раньше, чем доктор, который придет мне на смену, разрешит тебе вставать, коллега, — улыбнулся Шарц. — До встречи.

* * *

Что-то странное было в идущем впереди человеке. Шарц уже хотел от греха подальше нырнуть в ближайшую подворотню, когда человек зашатался и упал, хватаясь за сердце.

«Подожди! — отчаянно взвыл лазутчик. — Два раза на одни и те же грабли! Ты что — совсем дурак?!»

Но лекарь уже летел к упавшему, на ходу расстегивая свою лекарскую сумку. А шут… а шут промолчал, конечно. Какие тут шутки, когда человек за сердце хватается?

И только рванув застежки на груди прохожего, Шарц понял: что-то не так!

А потом прохожий открыл глаза. Жесткий взгляд охотника, уверенного в себе профессионала… так не похожий на взгляд умирающего.

«Я же говорил, идиот ты безмозглый! Тупоголовый кретин!»

Шарц дрогнул. Рефлексы лазутчика рванули его прочь, но было поздно. Узкое лезвие пропороло руку, искавшую пульс, и странная слабость разлилась по телу. Словно во сне, Шарц взмахнул рукой, выбивая нож. Словно во сне, блокировал еще одну атаку противника. Шатаясь, поднялся на ноги. Противник больше не шевелился.

«Хорошо, значит, блокировал…»

«Засыпаю или умираю?» — медленно и грузно подумал петрийский лазутчик.

«Засыпаю», — решил лекарь.

«Живьем берут, гады!» — констатировал шут.

«Еще чуть-чуть, и все…» — определил состояние лекарь.

«И тогда они нас просто похитят», — сообщил лазутчик.

«Попробуй только умереть или сдаться! — пригрозил шут. — Я просто не знаю, что я с тобой сделаю!»

«А что ты можешь со мной сделать?»

«Защекочу насмерть, тогда узнаешь — что!»

Шарц отступил и огляделся.

Узкий переулок немилосердно качало. Со всех сторон надвигались тени. Под их тяжелыми шагами противно скрипел снег.

— Быстрее! Берем его и уходим, — как сквозь воду, доносится чужой непреложный приказ.

— Ага… взял один… такой… — непослушными губами бормочет Шарц. — Подойди… поближе… и я посмотрю какого… цвета… у тебя кровь.

Мир уже плывет, несется перед глазами, кренится, пляшет темными пятнами на белом удушающе скрипучем снегу. Так. Нужно сделать глубокий вдох. Нет. Лучше не делать. Так еще хуже. Мир кренится все сильнее, словно лошадь, попавшая в бурные воды… какая еще лошадь? Разве в воде бывают лошади? Лодка! Лодка? Ты что, дурак? Какая тебе лодка на городской улице? И на горных тропах лодок не бывает. Впрочем, здесь все равно нет ни одной горной тропы… а даже если бы и были, лодок на них все равно нет…

Стоять. Держаться. Снег — это упавшие с неба звезды, а под снегом… под снегом камни. Родные для любого гнома камни. Стоять. Держаться. За что держаться? А вот за камни и держись! Но камни тают, как снег, превращаясь в воду, а вода превращается в пар. Гномы не умеют держаться за пар. Тут бы и эльфы не справились… Глаза тебе больше не подчиняются, ты не чувствуешь ног, и у тебя, кажется, больше нет рук.

Но ты все еще воин. Воин подгорного мира. Жалкие переростки не получат тебя. Воину не нужны руки и ноги, чтобы сражаться. Воину не нужны глаза. Что-то же у тебя осталось?! Что-то, в чем плещется эта ярость. Закрой предавшие тебя глаза. Воину не нужны глаза, чтобы убивать. Глаза нужны, чтобы не совершать убийства. Но здесь щадить некого. Воину необязательно знать, где право и где лево, где верх и где низ… забудь об исчезающем мире — сражающийся воин устоит даже в пустоте. Постели под ноги плащ своей ярости и сражайся.

Шарц качнулся, бросая свое тающее тело в атаку, и весь мир качнулся вместе с ним.

Пустота. Пустота. Касание. Чей-то вскрик. Хруст ломаемых костей. Стон. Ледяное прикосновение стали. Еще одно — и новый вскрик, яростный и недоуменный. Пустота. Пустота. Сдавленный стон…

— Да когда же эта сволочь свалится?!

— После вас, переростки… — бормочет тяжко раскачивающаяся, ходуном ходящая ярость. — Вот всех вас уложу и сам свалюсь. Сверху.

Он шагает в их сторону, и тени испуганно отшатываются.

— Черт! Здоровый какой!

Пустота. Пустота. Касание. Вскрик. Удар. Укус стали.

— Вали его!

Чужой пинок тяжело отзывается в ребрах. Это ничего, пройдет, а вот его ребра не выдержали. Кого — его? А я откуда знаю? Был тут кто-то…

— А ну-ка разом!

Удар. Еще удар. Чей-то хрип. Пустота. Пустота. Касание. Опять пустота… Что, больно? А вот не нужно бить меня кистенем по затылку! Будешь теперь перелом локтя лечить, долго будешь… может, и не вылечишь. Приходи лучше ко мне на прием, а то ведь ваши ледгундские костоправы так соберут, что и ложку потом этой рукой не подымешь, не то что кистень.

Пустота. Пустота. Касание…

Даже ярость имеет предел. Ее плащ стремительно тает, и Шарц тяжело рушится на колени. От удара светлеет в глазах. Он видит, как враги спешно оттаскивают своих пострадавших.

«Неплохо, сэр рыцарь! — радостно хрипит лазутчик. — Как мы им, а?!»

«Вы только на морды их гляньте!» — веселится шут.

Губы Шарца раздвигает нехорошая такая ухмылка.

«Ничего, — бурчит лекарь. — Вот сейчас я отдышусь, встану и проведу полную дезинфекцию. Ишь, сколько заразы здесь развелось!»

Переулок вновь опасно кренится, и Шарцу приходится опереться на руки.

— Похоже, он готов.

— Погоди. В прошлый раз тоже так казалось.

— И как ему удается… так долго?

— А черт его, гнома, знает! Любой из нас давно бы…

Нельзя ждать. Эти руки, что все еще отделяют тебя от земли, удерживают от падения, вот-вот растают. И ты упадешь, и земля поглотит тебя, а враги с презрением плюнут на твою могилу. Нельзя ждать. Это у них есть время, это они могут ждать, ждать, когда ты упадешь и земля поглотит, ждать, чтобы подойти и плюнуть. Это у них есть время, а у тебя нет ничего. Ничего, кроме ярости. Ярости, которая ушла. Кончилась. Впиталась в камни. Чтоб вновь пробудить ее, нужен клич. Могучий боевой клич.

— Жизнь… — несуществующими губами выдыхаешь ты то великое и непостижимое слово, за которое всегда сражался, то единственное, что обнимает собой все.

И это слово подымает тебя с колен. Твое знамя — ночное небо. На твоем знамени — звезды, ты просто не смеешь сдаваться!

— Вот га-ад! — потрясенно выдыхает кто-то из врагов.

— Да что он — издевается, что ли? — слышится еще чей-то голос.

— А я говорил! Двойную порцию надо было! — шипит еще один. — Умрет-умрет! Он еще всех нас похоронит…

— Таких, как вы… не хоронят. — Пляшут непослушные, вновь существующие губы. Или это только показалось, что они куда-то исчезли? — Таких как вы, ампутируют.

Шарц втянул воздух сквозь сжатые губы и сделал шаг навстречу врагам.

— Жизнь! — выдохнул он свой новый клич в их напряженно озадаченные лица.

Этот его клич прозвучал неожиданно громко. Более того — он не умолкал. Рос, ширился, дробился эхом, отскакивая от сонных сумеречных домов и заснеженных заборов.

И враги не выдержали. Подхватив своих раненых, они поспешно бросились прочь.

А клич не умолкал. Гремел топотом множества ног, гудел и звенел голосами, скрипел снегом, рвал сумерки полыхающими факелами.

Враг бежал. Покидал поле боя. А вместе с ним сгорал и плащ ярости. Сонная одурь вновь накатывала на Шарца с неудержимой силой, и так трудно было понять, почему это он уже молчит, а клич все продолжается и продолжается…

«Потому что жизнь продолжается, — сам себе пояснил засыпающий Шарц. — Потому что жизнь вечна».

И все же повернулся посмотреть, что же там происходит за его спиной. Потому что, по мнению лазутчика, этой самой жизни за его спиной было гораздо больше, чем во всех остальных направлениях. Шарц повернулся и замер. На место полыхающей ярости пришел ледяной ужас.

«Нельзя так сильно хотеть жить, — вновь самому себе сказал Шарц, и на сей раз голоса всех трех его ипостасей звучали слитно. — Посмотри, что ты вызвал к жизни своим неуемным желанием и неукротимой яростью».

На Шарца надвигался гномий шарт. Гномий шарт, построенный для боя в узком переулке.

«Пока подоспеет хоть какая-то помощь… пока хоть кто-то хоть что-то сообразит… в этом городе не останется никого живого!»

«Но откуда они? Кто? В этом мире нет больше таких гномов!»

«Есть, — выдохнул лазутчик. — Такие гномы есть в моей памяти. Вот они откуда!»

Вырванные из прошлого, материализовавшиеся из отчаяния и ярости, грозные воины подгорных глубин медленно шествовали по марлецийскому переулку, направляясь в сторону…

«Да там же университет!» — с ужасом понял Шарц.

«Все, — выдохнул лазутчик. — Полный обвал. Это не ледгундские слабаки».

А рыцарь, сэр Хьюго Одделл, расправил плечи и шагнул вперед, заступая дорогу.

«То, с чем я сражался всю свою жизнь!»

«Как глупо! Я уничтожил шарт, вместе со старой Петрией… и сохранил его в себе!»

«Если сейчас громко пукнуть, они испугаются и убегут, — с нервным смешком поведал шут. — Только пукнуть нужно очень громко».

Из сонной одури, из туманного морока, надвигалось, мерно поскрипывая снегом, чудовищное тело шарта. Словно страшный железный червь, прогрызающий дыру в пространстве. И чудилось Шарцу в колыхающемся свете факелов, что гномы растут, растут, становятся огромными, больше людей даже… Первый, второй и третий ряды — еще ничего, а дальше так и вовсе громадины. И все плывет и плывет в воздухе тихий и беспощадный стальной звон. Подгорный металл пришел взять дань с верхнего мира.

Шарц яростно сжал кулаки и шагнул навстречу шарту.

«Куда, придурок?!» — взвыл лазутчик.

«Я должен их задержать!» — выдохнул сэр рыцарь.

«Задержать? Придурок, это же шарт! Что ты им сделаешь?» — схватился за голову лазутчик.

«Растопчу!» — страшно прошептал шут.

Сонная одурь на миг разжала пальцы, туман рассеялся, а факелы гномов разогнали сумерки — и Шарц наконец увидел…

В первых рядах шарта и правда были гномы. Вот только надетую на них броню ковали никак уж не руки подгорных мастеров. Натянутые явно второпях, наспех и кое-как человечьи кольчуги были понизу грубо отрублены топором или мечом. К слову сказать, запретных мечей было в гномьих руках предостаточно. Куда больше, чем секир или молотов.

«Кольчуги и мечи из университетского исторического музея!» — внезапно сообразил Шарц, с тихим ужасом осознавая, что наконец-то сошел с ума.

С какой стати гномам менять свою великолепную подгорную броню на то, что лишь людям кажется реликвией, а любой гном сочтет ни на что не годными обносками? Гномы. Гномы в доспехах из университетского исторического музея, грозные подгорные воины, обвешанные ржавым железным хламом. Эти доспехи, конечно, имеют историческое значение… только историческое значение они и имеют, если честно. Они б еще профессорскими указками вооружились, эти умники! Шарта, вооруженного подобным образом, просто не может быть, а значит, несчастный олбарийский лекарь, шут, лазутчик, рыцарь и все такое прочее наконец-то сошел с ума. Так и есть. Иначе и быть не может.

«Да кто ж им позволил исторические реликвии уродовать!» — подумал Шарц, глядя на грубо обрубленные кольчуги.

Потом его взгляд скользнул дальше, и предварительно поставленный диагноз о собственном безумии нашел новое подтверждение. Никаких огромных гномов не было. Громадные гномы — это бы еще куда ни шло! Все было гораздо хуже. Просто следам за гномами стояли люди. Это в шарте-то! В гномском боевом построении. Приехали. А я-то думал, что сойти с ума еще сильнее у меня уже не получится. Ошибался. Получается! Еще как получается! Талантливый я, что тут еще скажешь! Одно слово — гений…

Что, может, в Петрии испокон веку люди жили, а я и не заметил?

Взгляд еще прояснился. Потрясение — оно неплохо все проясняет. И взгляд и мозги. Действительно — люди. Самые настоящие. Причем очень хорошо знакомые люди. И гномы — тоже знакомые.

«Какие же это люди с гномами? Это студенты!» — с веселым профессорским цинизмом подумал Шарц.

— Уважаемый гросс! — один из гномов сделал шаг вперед и должным образом поклонился своему наставнику. — Шарт по вашему приказанию построен!

— Так, значит… по моему приказанию? — Губы Шарца дрогнули. У него опять есть губы! Он даже улыбаться может! И будет! И с ума сходить не надо! Вот еще! Делать ему нечего — с ума сходить! Ведь это не морок, не материализованный яростью выплеск одурманенного разума. Это живые люди, гномы… коллеги, одним словом! Просто они пришли на помощь, вот и все. — Так, значит, по моему приказанию… ладно. Скажи-ка, Ульф, ты уже вызубрил третий том истории медицины? Сколько мне помнится — у тебя завтра зачет.

— Зачет принят.

Из расступившихся рядов грозного шарта к Шарцу шагнул профессор Анри Брессак.

— За своевременные действия, которые в конечном счете и делают историю: «отлично!» У вас кровь, коллега, — подходя к Шарцу, добавил он озабоченно.

— У меня кровь, — согласился тот. — И в ней достаточное количество снотворного. Поэтому я сейчас просто усну. И все же… зря вы все ввязались в эту…

Не договорив, Шарц уснул.

Профессор подхватил обмякшее тело. Зазвенели кольчуги — гномы кинулись к своему гроссу.

— Осторожно вы… своими железяками! — испуганно и сердито воскликнул профессор. — Поднимаем его! Тихо, я сказал! Вот так. Осторожно…

— А этим… задницы не надерем? — огорченно спросил кто-то из студентов.

— Сначала спасем задницу нашего коллеги, — решительно отозвался профессор Брессак. — В университет — и быстро!

* * *

— Сколько времени я проспал? — спросил Шарц.

— Двое суток всего-то, — ответил профессор Брессак. — У вас удивительно здоровый организм, коллега…

— И все это время вы… — Шарц с ужасом воззрился на профессора.

— Ну конечно, нет. Побойтесь Бога, коллега! — отмахнулся профессор. — Возле вас посменно дежурило столько народу, что я даже и пересчитывать не возьмусь. Просто мне первым посчастливилось сказать вам «доброе утро»!

— Доброе утро, — откликнулся Шарц. — А как же ваши утренние лекции?

— Их любезно поделили меж собой профессора Альфиери и Реноди. А также — Ульф.

— Ульф? — удивился Шарц.

— Ну… он выучил не только третий том, о котором вы беспокоились, коллега, — улыбнулся профессор Брессак. — У юноши, как выяснилось, очень высокая скорость чтения и отличная память. Просто ему казалось невежливым успевать быстрей своих однокурсников. Вот он и скрывал. А на деле… на деле ему только практики и не хватает. Но как же можно обидеть остальных своими столь быстрыми успехами?! Молчал. Ну, а теперь на все эти глупости просто не осталось времени. Нужен был еще кто-то, способный подменять меня и других профессоров по мере необходимости. Вот он и…

— Профессор, а где ваша виола? — спросил Шарц.

— С собой, разумеется, — улыбнулся профессор. — Куда же я без нее?

— А Эрмина?

— Удобно устроилась под вашей кроватью, коллега. В отличие от вас она и не думала просыпаться. Утро — недостаточно серьезный повод для этого. Вот если бы жареная отбивная…

— Ничего, мы ее сейчас разбудим, — зевнул Шарц и попросил: — Сыграйте мне, профессор! Пожалуйста!

— Хм. А это не будет для вас утомительно? Вредно, так сказать, для здоровья? И не нарушим ли мы, упаси Господи, постельный режим?

— Вы вредный, профессор! — жалобно возмутился Шарц. — Вы мне мстите! Это низко и недостойно…

— Ужасно низко и недостойно, — скорбно покивал профессор. — Но против натуры не попрешь…

— Слушать ведь совсем не то же самое, что играть! — продолжил Шарц. — Ну сыграйте, ну что вам стоит!

— Ладно, — кивнул профессор, доставая виолу. — Но за это я угощу вас какой-нибудь горькой микстурой, так и знайте!

— Мучитель, — скорбно вздохнул Шарц.

— Лекарь, — пожал плечами профессор Брессак. — Да еще и преподаватель. Наше ремесло ужасно портит характер, коллега.

Под тихие звуки виолы проснулась Эрмина, Шарц же, напротив, опять заснул. Тихонько поскуливая, Эрмина подпевала виоле, а Шарц блаженно улыбался во сне.

* * *

Он спал, и ему снилось, что он о чем-то забыл. О чем-то важном.

Он проснулся, но так и не сумел вспомнить. Рывком сел. Открыл глаза.

— Профессор Ремигий, — позвал он дежурившего у его постели профессора.

— Да, коллега, — отозвался тот. — Воды?

Легкая профессорская рука легла на лоб.

— Профессор Ремигий, о чем я забыл? — в ужасе спросил Шарц.

— Э-э-э… — удивленно протянул профессор и еще раз потрогал голову Шарца. — Жара определенно нет, — заметил он сам себе. — Что за странный вопрос, коллега?

— Дурацкий, — с облегчением ответил Шарц, который наконец вспомнил. — Профессор, та книга, что была со мной, подарок профессора Брессака, она здесь?

— Разумеется, — промолвил тот. — Где ж ей еще быть? Мне, конечно, хотелось взять ее почитать, но пока вы были без сознания — как я мог?

Шарц облегченно вздохнул.

— Профессор, — сказал он. — Мне необходимо срочно переговорить с ректором университета.

— Он тоже хотел бы с вами поговорить, — кивнул профессор. — Вы чувствуете себя в состоянии, коллега?

— Конечно, коллега, — откликнулся Шарц.

— Тогда я схожу позову его, — вставая, проговорил профессор Ремигий.

* * *

«В Марлеции две столицы и два короля».

Любой марлециец знает и с гордостью повторяет эту поговорку. Даже сам марлецийский король, Его Величество Филипп. Быть может, потому, что она о Марлецийском университете, которым нельзя не гордится. Быть может, потому, что Его Величество король среди всех прочих регалий с особой гордостью носит цепочку выпускника Марлецийского университета. Быть может, потому, что Его Величеству в бытность студентом и принцем не раз приходилось кланяться ректору, как особе более высокого звания и положения.

И если богатая марлецийская столица, город Белльтерр с его пышным королевским двором и старинными традициями, найдет себе немало равных соперников, а тот же Троанн с легкостью превзойдет ее по богатству, пышности, да притом еще и куда изысканнее окажется, то равных Марлецийскому университету в мире нет. Дошло до того, что мало кому в мире известно название города, в котором оный университет обретается, а ведь немаленький город, там и кроме университета много чего есть, но… так уж повелось, что даже сами горожане куда чаще говорят попросту: Марлецийский университет, так, словно это и есть название города.

Открылась дверь, и второй марлецийский король быстро прошел внутрь.

— Господин ректор! — Шарц приветствовал высокого гостя, лежа по стойке смирно.

— Профессор Брессак! — воскликнул он, заметив второго посетителя.

— Мерзавцы мои, — нежно выдохнул он, заметив, как один за другим в комнату просачиваются его стипендиаты.

— Господа, господа, — тут же вмешался вошедший следом профессор Фраже. — На лекцию немедленно! — говорил он, подталкивая к дверям упирающихся гномов. — Я сказал — на лекцию!

— Но наш наставник…

— Не слишком хорошо еще себя чувствует, — безжалостно обрывал профессор Фраже.

— Но мы должны…

— Учиться, учиться и еще раз учиться!

— Но профессор!

— Я знаю, что я — профессор! А будете тут много разговаривать — из вас профессора сделаю! На лекцию, я сказал!

— У меня вообще сейчас не ваша лекция! — пробовал защищаться кто-то.

— Это вам только кажется, что не моя! — одним ударом опрокидывал защиту профессор. — Живо!

Поверженные профессорским напором, гномы дрогнули и отступили за дверь, там они перегруппировались и еще раз попытались спорить, но были наголову разбиты, сдались в плен и позволили увести себя на лекцию.

«Это какое же количество лекарей сейчас прослушает лекцию по истории! — с улыбкой подумал Шарц. — Ничего, им полезно!»

— Рассказывайте, коллега, — присаживаясь рядом с Шарцем, попросил ректор.

— Сначала вы… ну хоть коротко! — в ответ попросил Шарц. — О том, как сумели так вовремя прийти на помощь.

— Это вопрос к профессору Брессаку и вашим стипендиатам, — улыбнулся ректор. — Однако не будет ли для вас слишком утомительно…

— Не будет, — покачал головой Шарц. — Я должен знать… это важно.

— Хорошо, — кивнул ректор. — Анри, будьте так добры…

— Извольте, — промолвил профессор Брессак. — Когда вы так внезапно исчезли, коллега… — он укоризненно посмотрел на Шарца. — Я весьма удивился. Передать прощальный привет через хозяина постоялого двора — очень на вас не похоже, коллега. Потом пару раз студенты мне сообщали, что вроде видели вас мельком в городе. Но мельком и не наверняка. Говорят, вы спешили очень. Бежали даже. Тут-то я и заподозрил неладное. И обратился к вашим стипендиатам. Они-то и выяснили, что никуда вы не уезжали, коллега, а вовсе даже скрываетесь. И по пятам за вами очень подозрительные личности ходят. Мы на них пару раз стражу вызывали. А вас так и не сумели догнать, чтоб поговорить и разобраться, что же с вами такое творится. Вы словно под землю проваливались, коллега. Только мы соберемся с визитом, чтоб обо всем выспросить, а вас уж и след простыл. И никто ничего не знает. Вам, можно сказать, повезло, что мы на этот раз успели. Я так прямо к ректору и побежал. Говорю, там нашего доктора какие-то чужаки убивают! А он и говорит, подымай студентов и туда! А я ему, да там все при оружии, говорю. А он мне, а исторический музей на что?

Шарц с немым изумлением уставился на ректора.

— Так вот кто приказал изуродовать исторические реликвии! — наконец выдавил он.

— И горжусь этим, — кивнул ректор. — Чтобы университет позволял убивать своих? Не бывать этому!

— Что ж, — вздохнул Шарц. — Раз так, давайте теперь я расскажу. Расскажу все, что знаю, и будем решать, что с этим делать.

Когда он закончил, все долго потрясенно молчали.

— Поверить не могу, — наконец выдохнул Анри Брессак. — Эта книга…

Он взял в руки злополучный томик… открыл, вгляделся…

— Выходит, это я во всем виноват, коллега, — сказал он Шарцу. — Нечего сказать — отблагодарил вас за спасение жизни…

— Ваше счастье, что вы мне ее подарили, профессор, — ответил Шарц. — Вас бы они просто убили.

— Они и вас чуть было не убили, — заметил ректор.

— Мне удавалось дурачить их довольно долго, — возразил Шарц. — Я же сам в прошлом лазутчик, так что шансов выжить у меня было побольше, чем у кого другого.

— И все же это было очень опасно, — сказал ректор. — Зачем было так рисковать? Что, если бы они преуспели?

— Я не знал, на что решиться, — отозвался Шарц. — Мне не хотелось подвергать опасности университет, а все остальные, к кому я мог обратиться за помощью… я слишком хорошо знаю, что такое быть секретным агентом, чтоб доверить эту тайну олбарийской или марлецийской секретной службе…

— Марлецийская секретная служба предложила свою помощь в охране университета, — сказал ректор. — Вы считаете, что стоит отказаться, коллега?

— Стоит согласиться, — сказал Шарц. — Марлецийская, равно как и олбарийская секретные службы все равно получат эту тайну, но не раньше нас, лекарей. Надо же нам успеть изготовить противоядия до того, как это отвратительное знание расползется по миру. Так что… пусть охраняют. Это может оказаться нелишним. А заодно стоит предупредить студентов, чтоб не шлялись где попало… хоть это и не поможет, наверное. Им только запрети что-нибудь…

— Значит, противоядия, — сказал ректор.

— Не только! — горячо воскликнул профессор Брессак. — Нам ведь неизвестно, на что способны сами эти вещества! Стоит лишь подобрать правильные дозировки, как они из злейших врагов могут превратиться в могучих союзников.

— Об этом я тоже подумал, — сказал Шарц. — Даже начал кое-какие исследования… вот только мне все время мешали. Очень неудобно, знаете ли, работать с колбами и ретортами, когда тебя пытаются подстрелить из арбалета.

— Заниматься научными исследованиями под градом стрел! — воскликнул профессор Брессак. Неизвестно чего в его голосе было больше восхищения или неодобрения. — Если бы я не был профессором, я бы высказал вам свой восторг, коллега, — наконец сказал он. — Но… боюсь, если студенты прознают о том, что я все это одобрил, они непременно захотят вам подражать, так что я выскажу вам свое порицание, коллега.

— Виноват, — вздохнул Шарц. — Больше не повторится. Надеюсь, не повторится, — тут же поправился он. — Мне удалось дурачить их достаточно долго, и я даже кое-что успел, но в конце концов они тоже меня одурачили.

— А… как они до вас добрались, коллега? — спросил ректор. — Это ведь были ледгундцы, верно?

— Я допустил ошибку, — ответил Шарц. — Впрочем, если бы Господь повернул время вспять… я бы допустил ее снова.

Профессор Брессак посмотрел Шарцу в глаза. Посмотрел так, словно уже знал ответ.

— Один из них упал и схватился за сердце, — сказал Шарц. — Я тогда не знал, что это враг, но… даже если б знал… разве можно было поступить по-другому? Лазутчик во мне вопил об опасности, но лекарь не стал его слушать…

— Высший балл, коллега, — тихо сказал профессор Брессак.

— А как же переэкзаменовка по фалестрийскому? — ухмыльнулся Шарц.

— Черт с ним, с фалестрийским! — ответно ухмыльнулся Брессак. — Зачет!

— Так, — сказал ректор. — Собираем университетский Совет. Экстренное заседание. Здесь. После лекций. Будем решать, как дальше быть.

* * *

В Марлецийском университете много профессоров, а у каждого профессора в голове много-много знаний. Если собрать их всех вместе, да еще и по столь необычному поводу, да еще и позволить им всем говорить… Шарц просто диву давался, как ловко господину ректору удается вести тяжелую ладью Совета среди бушующей стихии знаний, ловко лавируя меж рифами амбиций и несокрушимыми скалами твердых убеждений, тайфунами гипотез и подводными камнями сомнений.

— Ну… э-э-э… я полагаю… если найти противоядия для всех, имеющихся в книге ядов… то э-э-э… она перестанет быть настолько… э-э-э… опасной. Конечно, останется… э-э-э… проблема своевременного определения ядов при… э-э-э… могущих быть отравлениях, равно как и проблема правильного изготовления и применения противоядий, но при должной… э-э-э… информированности…

Профессора Бертольди Шарц обожал, несмотря на его вечное «э-э-э» и несносную манеру растягивать любую фразу до бесконечности. Все же он был лучшим из всех известных Шарцу алхимиков. И если на его теоретических лекциях засыпали даже самые отчаянные зубрилы, даже влюбленные в алхимию фанатики, то во время практических занятий он буквально творил чудеса, завораживая любую, даже случайную аудиторию.

— Что ж, коллега, подберите себе помощников, изучите все уже сделанное ранее коллегой Одделлом, и Бог вам в помощь, — безжалостно прервал профессора ректор. — Я распоряжусь, чтоб на лекциях вас подменили другие преподаватели. Это дело — действительно срочное.

— Я охотно стану помощником профессора Бертольди, — сказал профессор Брессак.

— Отлично! — просиял ректор. — Лучшего и желать нельзя.

Занудная дотошность Бертольди в сочетании с порывистой горячностью и неумолимой точностью Брессака должны были обеспечить результат быстро и правильно. А это сейчас было главным. Быстро и правильно.

— Кроме того, нужно решить, что делать с иностранными лазутчиками, — добавил профессор Дюпон.

— Университет не может жить в вечной осаде, — поддержал его профессор Керуак. — Это неестественно.

— Коллеги, давайте оставим это дело нашей секретной службе, — предложил профессор Квартеллини. — Ну, сами посудите, что мы можем сделать с какими-то там… лазутчиками? Ловить шпионов мы не обучены.

— Коллега Одделл уже объяснил нам, почему все, связанное с этой книгой, должно пока оставаться в тайне даже и от нашей секретной службы, — возразил профессор Дюпон.

— А у меня появилась идея, коллеги! — вдруг сказал дотоле молчавший профессор Баррингтон. — Этим лазутчикам, им ведь книга нужна, верно? Вот и отдайте ее им. Отдайте — и пусть убираются!

— Вы, наверное, чего-то не поняли, коллега, — нахмурился ректор. — Во-первых, книга нужна нам самим, иначе никаких противоядий не будет, да и сами вещества нам весьма интересны, кто знает, чем еще они могут стать, кроме ядов? А во-вторых, вы, вероятно, упустили из виду тот факт, что получить оную книгу хотят две разные группы лазутчиков. Враждебные друг другу группы. И ни одна из них не будет удовлетворена тем, что книгу получила другая.

— Все эти факты я учел, коллега, — улыбнулся профессор Баррингтон. — Скорей уж это вы упустили из виду тот факт, что в университете со вчерашнего дня гостит сэр Джориан Фицджеральд, Безумный Книжник.

— Не вижу связи, — ректор недовольно смотрел на профессора Баррингтона.

— А я вижу, — победно усмехнулся профессор. — Если университет приложит все силы, то под руководством сэра Джориана сможет изготовить…

— Копии! — вырвалось у профессора Брессака. — Да как же я сам не догадался! Ну конечно же копии!

Копии.

Шарц хлопнул себя ладонью по лбу.

Ректор усмехнулся и повторил его жест.

— Распоряжение по университету, — сказал он. — Когда все это благополучно закончится — будем кутить! А пока… чтоб оно и в самом деле благополучно закончилось — определим, кто за какой участок отвечает, и за работу, коллеги!

* * *

На столе перед Шарцем лежал труп.

Как практикующему лекарю ему довелось повидать немало трупов людей и животных. И относился он к ним спокойно. Да, лекарь обязан до последней секунды цепляться за жизнь больного, раз за разом упрямо заслоняя его от смерти, принимая самые отчаянные меры, предпринимая порой уже безнадежные попытки, но, если чуда все же не произошло, если душа оставила тело… долг врача — разобраться в причинах смерти, долг христианина — предать мертвое тело земле, помолившись за его бессмертную душу. Так что ни трепета, ни страха перед покойниками Шарц не испытывал.

Однако… труп, лежащий на столе, привел его в состояние панического ужаса. Его, не боящегося ни крови, ни вида потрохов, буквально потряс этот препарированный и разложенный на столе труп. Ибо это был не труп человека или зверя… это был труп книги.

Той самой книги.

Той самой.

Разобранная по листочкам, она возлежала на столе переплетчика, и сам сэр Джориан Фицджеральд Безумный Книжник склонился над ней.

— Ох… — только и сказал Шарц, изо всех сил вцепляясь в край стола и с ужасом глядя на рассыпанные листочки, на возлежащий отдельно переплет и прочее, прочее…

Работа переплетчиков всегда казалась Шарцу каким-то мрачным таинством, чем-то сродни зловещему колдовству, о котором порой шептались долгими зимними вечерами на кухне в Олдвике. Книги… они ведь живые! Они, словно сказочные существа, сродни звездам или снегу. Видеть разъятую на части книгу было мучительно.

— Не беспокойтесь, коллега, все соберем как было, — отрываясь от созерцания книжных потрохов, заверил его сэр Джориан. — И даже лучше, чем было.

— Лучше не надо, — сглотнув трудный комок и приказав себе не глядеть на стол, ответил Шарц. — Так как было — в самый раз… коллега.

— Ну, значит, так и сделаем, — кивнул сэр Джориан. — Кстати, у меня к вам вопрос, коллега…

— Да? — откликнулся Шарц.

— Может быть, вы в курсе того, что стало с мальчиком?

— Э-э-э… — растерялся Шарц. — С каким еще мальчиком?

— Автором этой книги, — ответил сэр Джориан.

— Так, значит, вам кажется, что он — молод? — заинтересовался Шарц.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — решительно заявил сэр Джориан. — Разумеется, столь высочайшее мастерство обычно свидетельствует как раз о преклонном возрасте, но масса мелких деталей, например, особенности почерка — больше всего это заметно в написании марлецийских гласных, — равно как и выбор отдельных красок для иллюстраций, ведь взрослые и пожилые люди видят цвета иначе… я уж не говорю о некоторых поворотах сюжета в его вставных историях… только очень молодой человек мог придумать такое…

«Ну, — насмешливо сказал шут лазутчику, — прохлопал?»

«Такому меня и вовсе не учили! — ошарашенно отозвался тот. — Надо будет взять у сэра Джориана несколько уроков».

— Так что стало с этим талантливым юношей? — еще раз спросил сэр Джориан. — Если он жив… это безобразие, что такой талант поставлен на службу мерзким отравителям!

— Я уже думал об этом, — сказал Шарц. — Если он жив… если он жив, я постараюсь вас с ним познакомить, сэр Джориан.

Стараясь не глядеть на разъятую книгу, Шарц вышел.

* * *

На сей раз на столе перед Шарцем лежали три совершенно одинаковые книги.

— Можете убедиться сами, коллега, — сказал сэр Джориан.

Шарц кивнул, одну за другой просматривая книги.

— Благодарю вас, коллега, — промолвил он наконец. — Вы даже не представляете, что вы сделали… для меня… для других… для многих.

— Почти сотня студентов трудилась над этой книгой, — ответил сэр Джориан. — Было бы неправильно приписывать все заслуги одному мне.

— А я и не собираюсь так поступать, — отозвался Шарц. — Я им всем то же самое скажу. Непременно. Это… это фантастическая работа… небывалая… вот просто смотришь — и не верится!

— Самым трудным делом оказалось добыть точно такую же бумагу, — пояснил сэр Джориан. — А также краски…

— О них я в первую очередь и подумал, — кивнул Шарц. — Этот их синий цвет…

— Мне пришлось обратиться к людям сэра Роберта, — сказал сэр Джориан.

— Догадываюсь, — Шарц вновь склонился над книгами. — Фаластымская бумага, фаластымские краски, да еще и храмовые…

— Сэр Роберт сотворил и это чудо, — улыбнулся сэр Джориан.

— Я всегда догадывался, что он — чудотворец, — пробурчал Шарц. — Да и вы — тоже. И все те, кто вам помогал. И те, кто меня из вражеских рук спасал.

— Ну, это, положим, некоторое преувеличение, — заметил сэр Джориан.

— Преувеличение? Вот еще! — воскликнул Шарц. — Боже мой, весь мир сплошь состоит из чудотворцев, один я — лазутчик, и хоть бы кто предупредил меня об этом заранее!

* * *

Спокойное лицо ледгундского лазутчика не выражало ничего.

— Итак, я готов за соответствующее вознаграждение отдать вам книгу, — сказал Шарц. — Если, конечно, у вас еще не пропало желание ее получить.

— Цена книги существенно уменьшилась, — заметил ледгундец.

— Да? — чуть насмешливо удивился Шарц. — Почему это?

— За это время вы, без сомнения, сделали копию, — промолвил ледгундец.

— И не одну, — заверил его Шарц. — Мне, знаете ли, пришлось сотрудничать и с марлецийской, и с олбарийской секретной службой… да и университету копия не без надобности.

— Этим-то зачем? — выдыхает ледгундец.

Удалось-таки пробить эту ледяную маску. Теперь его лицо хотя бы удивление выражает. С какой это, дескать, стати, такой лазутчик, как Шарц, с которым две секретные службы ничего поделать не могут, а на две другие он, как выяснилось, работает, вдруг да делится столь ценной информацией с какими-то профессоришками да студентишками? И ведь ему же предлагали продать эту информацию, золотые, можно сказать, горы сулили! Так неужто университет предложил больше? Неужто смог предложить?

— В медицине, дорогой мой, нет ни ядов, ни лекарств, — наставительно заметил Шарц. — В медицине есть дозировки.

Удивление ледгундца крепчает. Ну да, он ведь хотел спросить: «Зачем ты продал тайну этим?», а вовсе не «Зачем им эта тайна?» А вот поточней нужно быть, коллега. Поточней вопросы задавать. А раз вы этим не озаботились, то и не обессудьте, как хотим, так и отвечаем. Вдруг вам и в самом деле интересно, зачем марлецийским профессорам тайна фалестрийских ядов?

— Ладно, — сказал ледгундец, и его лицо вновь превратилось в ледяную маску спокойствия. — Лекции будете студентам читать, профессор Одделл. Так или иначе, но изложенное в этой книге знание более не является тайной, а значит, и ценность ее…

Ледгундец пожал плечами. Кончики его губ искривились неким подобием усмешки.

— Вот тут вы ошибаетесь, — ответно усмехнулся Шарц, и усмешки скрестились, как выхваченные из ножен клинки. — Ценность этой книги резко возросла.

— Возросла? Что за чушь? — неприятным голосом осведомился ледгундец.

«Э-э-э… друг любезный, да ты, похоже, понял, о чем я…» — подумал Шарц.

— Вы исказили истину, коллега, — сказал Шарц. — Информация больше не является тайной, это верно. Но и общедоступной ее не назовешь. Скажем так, она не является тайной для всех заинтересованных лиц. Для всех… кроме вас.

Ледгундец молчал, глядя на Шарца, и, если бы взглядом можно было сплющить в лепешку или разорвать на части, от Шарца бы мало что осталось.

— Из всех заинтересованных сторон у одного лишь Ледгунда на данный момент нет столь интересующей его информации. У всех остальных — есть, а у вас — нет, — добавил Шарц.

Лицо ледгундца вновь обрело сходство с ледяной маской.

— Причем именно вам так хотелось добыть и использовать эту информацию. Могу вас уверить, всем остальным об этом уже известно. Выводы делайте сами, — закончил Шарц.

По лицу ледгундца было видно, что все свои выводы он сделал уже давно, а Шарц лишь подтвердил его наихудшие опасения.

— Сколько? — побледневшими губами выдохнул он.

— Простите, коллега? — переспросил Шарц.

— Сколько вы хотите за эту чертову книгу, будь она проклята?! — Ледяная маска вновь чуть потускнела, но человек сквозь нее все равно не просматривался.

«Это если он там есть!» — фыркнул лазутчик.

«Есть, — убежденно ответил лекарь. — Пульс у него ускоряется, как у живого, а значит, некоторая надежда имеется!»

— Так сколько? — повторил ледгундец.

— Не «сколько», а «что», — поправил его Шарц. — Верней, «кто».

— Кто? — высокомерно выгнул бровь ледгундец.

— Именно, — улыбнулся Шарц. — За эту книгу я прошу куда меньше того герцогства, которое вы мне когда-то предлагали. Собственно говоря, она вам достанется почти даром. Мне нужен тот, кто написал эту книгу.

В глазах ледгундца плеснулся ужас, но его спокойное лицо по-прежнему ничего не выражало.

«Ужас, да? Чем-то он тебе дорог, этот гениальный мерзавец?!»

— Позвольте, но автор этих тайн… он ведь умер Бог знает сколько веков назад… в Фалассе. Мы, конечно, можем поискать его могилу, мы обязательно это сделаем, если вы потребуете, сэр Одделл, но… зачем вам тревожить его старые кости?

— О-о-о… — кровожадно улыбнулся Шарц. — Вы для меня готовы даже на это? Рыться в старых фаласских гробницах, да?

В глазах ледгундца светилось отчаяние. Ровным таким, спокойным светом.

«Все ты понимаешь, старый мерзавец… все… но ведь мы профессионалы, верно? Мы должны проигрывать красиво».

— Мне всего лишь нужен ваш человек, который делал копию со старой фаласской книги, — сказал Шарц. — Копию с переводом. Ту, за которой вы все так охотились.

Лицо ледгундца напоминало могилу. Очень спокойную могилу. Впрочем, беспокойных ведь не бывает? Ну, значит, оно напоминало образцово-показательную могилу.

— Да, — сказал он. — Мы согласны.

— Почему так печально? — осведомился Шарц.

В лице ледгундца что-то сломалось. Черная трещина горя перечеркнула его на миг, но в следующий момент он взял себя в руки.

— Ученика жалко, — просто ответил он.

— Автор этой божественной мерзости — ваш ученик?! — воскликнул Шарц.

— Лучший… — вздохнул ледгундец. — Когда и куда вам доставить его голову?

— Что за ерунда?! — возмутился Шарц. — Разве я что-то говорил о голове?! Мне он нужен целиком. Живой и здоровый.

— Могу я узнать… зачем? — тихо спросил ледгундец.

— Научить его чему-нибудь путному, — ответил Шарц.

— Сделка состоялась, — странным голосом проговорил ледгундец. — Через два дня… мой ученик будет в полном вашем распоряжении. Тогда же вы передадите нам книгу.

— Годится, — откликнулся Шарц. — Где встретимся?

— Мы сообщим, — ответил ледгундец.

— Хорошо, — кивнул Шарц. — До встречи.

Лицо ледгундца вновь переломилось, дернулось, он отвернулся и быстро пошел прочь. Шарц только головой покачал.

* * *

Веточка боярышника упала поперек страницы. Гусиное перо запнулось и остановилось на слове «отравление». Шарц поднял глаза. Из-за приоткрытого ставня на него смотрела ночь. Ночь, в которой кто-то был.

— Добро пожаловать, — произнес Шарц, подымаясь из-за стола.

Приоткрытый ставень скользнул в сторону. Давешний старик, хозяин гостиницы, шагнул в окно так же спокойно и непринужденно, как иные входят в дверь.

— Благодарю, — произнес он.

— Э-э-э… чему обязан столь неожиданным визитом? — напрямки произнес Шарц.

«Какого черта ты приперся и мешаешь мне работать?»

— Я пришел за нашим экземпляром книги, — ответил старик. — От имени и по поручению Его Величества короля Джеральда и лорда-канцлера Роберта де Бофорта.

«Какая расторопная в Олбарии секретная служба, — неприязненно подумал лекарь. — Хорошо, что я не доверил им книгу с самого начала!»

— Понятно, — кивнул Шарц. — Это ничего, что для олбарийской и марлецийской секретных служб мы сделали копии без иллюстраций?

— Ничего, — приятно улыбнулся старик. — Ее художественные достоинства нам безразличны.

«Ну еще бы! Кто бы сомневался!»

«Или свои отравители все же лучше ледгундских и фаласских?»

«Лучше? Вот как?! Скажи на милость, а чем они лучше? Тем, что спасать отравленных придется не тебе? И глядеть на тела тех, кому не успел помочь, тоже — не тебе? Или надеешься, что олбарийская служба настолько хороша, что уберет лишь тех, кого надо? А кого надо? Сам-то ты можешь ответить на этот вопрос? И заслужил ли хоть кто-то такую смерть? Разумеется, кроме того, кто все эти проклятые яды выдумал!»

Шарц напрягся. Собеседник внезапно стал ему неприятен. Черт, еще так недавно он восхищался этим профессионалом, а теперь… Теперь этот человек пришел за книгой ядов. И наплевать, что он свой, что у него работа такая…

«Наплевать?! У тебя самого совсем недавно была точно такая же работа. Или забыл?»

«Наплевать! Я тут над противоядиями работаю, да только ли я… весь университет ночами не спит, а эти… Тоже мне — олбарийцы! От имени и по поручению, видите ли!»

— Берите, — сухо сказал Шарц, так и не сумев подавить неприязненные нотки в голосе. — Берите и…

— И проваливайте! — восхищенно закончил старик и весело рассмеялся. — Ах, коллега, вы так молоды! Счастье, что вы стали лекарем. Наша работа — не для вас.

Он взял книгу, быстро ее просмотрел, поднял глаза на Шарца и улыбнулся.

Шарц вскипел, захотелось сказать что-то резкое, обидное. Но легкая старческая рука удержала его от высказываний. Одним касанием старый лазутчик успокоил его. Шарц выдохнул.

— Идемте со мной, коллега, — кивая на окно, предложил старик.

«Ходить куда-то с этим отравителем?» — вновь вскипел Шарц.

— Я занят! — отрезал он. — Раз вы забираете книгу уже сейчас, значит, мне нужно поторопиться. Откуда мне знать — где, когда и кому понадобится помощь?

— Помощь нужна вам, коллега, — заметил старик. — И мне приказано оказать ее.

— Приказано? Кем?

Гномы быстро вспыхивают и так же быстро остывают, т>не стоит злить гнома всерьез. Всерьез разозленный гном обычно останавливается тогда, когда вокруг него остаются одни лишь руины. Шарц усилием воли подавил в себе желание разнести все вокруг, в первую очередь голову собеседника.

— Мой господин, лорд-канцлер Роберт де Бофорт приказал мне совершить одну акцию в вашем присутствии, — сказал старик.

— Вот как?! — выдохнул Шарц, сражаясь с демонами собственного бешенства.

— Именно, — словно не замечая этой борьбы, продолжал старик. — Он настоятельно требовал вашего присутствия.

— Приказать что-либо мне может только герцог Олдвик, — ехидно откликнулся Шарц, наконец совладавший с собственным гневом. — Я не являюсь вассалом вашего господина, и чего-либо настоятельно требовать он может, пока солнце не почернеет!

— То есть до ближайшего солнечного затмения? — развеселился старик. — Это слишком долго, коллега!

— Черт, я хотел сказать — никогда! — сердито фыркнул Шарц.

— Мы предвидели эту ситуацию, — улыбнулся старик, доставая пергаментный свиток и протягивая его Шарцу.

Свиток был запечатан печатью герцога. Шарц распечатал его и прочел: «Сэру рыцарю Хьюго Одделлу! От сэра рыцаря Руперта Эджертона, герцога Олдвика предписание. Дорогой сэр, вассал и брат! Прошу вас незамедлительно отправиться с подателем сего и узреть все, что он намерен вам показать. Сие важно для блага Олбарии и вашего душевного спокойствия. Сэр Руперт Эджертон. Герцог Олдвик».

Размашистая подпись герцога не оставляла места для сомнений. А уж то, что герцог умудрился в почти официальном послании назвать его братом…

— Я иду, — сказал Шарц.

— Вот и отлично, — кивнул старик. — Ночь — замечательное время для прогулок на свежем воздухе… не правда ли, коллега?

— Да, — сказал Шарц.

— Я бы предложил вам одеться, — проговорил старик. — Зима все же. Холодно.

Ни слова не говоря, Шарц натянул на себя зимнюю одежду.

— Я готов, — сказал он.

— Идем, — промолвил старик.

Он повернулся и шагнул в окно. Шарц последовал за ним.

Город остался позади, закрылся как книга, мелькнув переплетом крепостной стены. Как свиток свернулся пригород. Мелькнул неяркими огоньками и скрылся. Угрюмый ночной лес надвинулся уснувшей на дороге тучей, нахмурился непроглядной тьмой. Лишь снег скрипит под ногами да смотрит сверху огромная ночь.

— Куда мы направляемся? — спросил Шарц.

— Здесь неподалеку есть одно хорошее место, — ответил старик. — Уже недалеко.

«И в этом-то „хорошем месте“ он нас тихонько прирежет!» — хихикнул лазутчик.

«А смысл? — откликнулся шут. — Все тайны выплыли наружу. Поздно уже убирать кого бы то ни было! Да и не написал бы герцог такое письмо, если бы…»

«Твоего герцога обманули, как маленького, — фыркнул лазутчик. — Его обмануть — раз плюнуть!»

«Ты зато очень проницателен! — рассердился лекарь. — Вот и позаботься о том, чтоб мы остались живы!»

«О чем здесь говорить? — удивился сэр рыцарь. — Как вассал герцога, я должен повиноваться его письму…»

— Ну, вот и пришли, — заметил старик. — Нас отсюда никому не видно, я проверял.

Выплывшая из-за туч луна бледным светом залила небольшую низину, в центре которой, рядом с ними, высился широкий и плоский камень.

— Хорошее место, — довольно сказал старик.

— Хорошее место для… чего? — спросил Шарц.

— Для того, чтобы выполнить приказание моего господина, — ответил старик.

Жуткое подозрение вновь посетило гнома. Именно так, с соблюдением всех формальностей, казнили предателей среди своих многие секретные службы. Не просто убить, но зачитать приговор и казнить с соблюдением тайного ритуала.

«Но я же ни дня не состоял в олбарийской секретной службе! — возмутился лазутчик. — А кроме того, этот переросток, он что — и правда собирается справиться со мной один?»

— От имени и по поручению Его Величества короля Джеральда, согласно приказанию лорда-канцлера Роберта де Бофорта… — звучали на морозе спокойные слова старика.

«Да он и впрямь будто приговор зачитывает!» — мелькнуло у Шарца.

А старик положил на камень книгу, ту самую книгу ядов, олбарийский список, одна штука. Положил — и выхватил из складок плаща небольшой стеклянный шар. И пока Шарц недоуменно таращился на все эти странные приготовления, старик одним коротким движением разбил шар о твердый кожаный переплет книги, олбарийский список, экземпляр один. Книгу охватило пламя! Шарц охнул. Фаласский негасимый огонь ни с чем нельзя перепутать. Жадное пламя будет гореть, пока не пожрет все, чего коснулось.

— Пусть фаластымская зараза сгорит в фаластымском огне, — произнес старик. — Так повелел король, так приказал мой господин, и таков выбор Олбарии перед лицом Господа!

Шарц громко выдохнул.

— Вам же, коллега, приказано передать, что Олбария с нетерпением ждет ваших противоядий, — добавил старик. — Мы все очень на вас рассчитываем, коллега.

Жаркое пламя пожирало мерзкие тайны.

— Я сейчас заплачу, — с благоговением глядя на огонь, прошептал Шарц.

— Крепитесь, коллега, вы же профессионал! — утирая глаза платком, сказал старик.

— А мне можно, я на пенсии, — откликнулся Шарц.

— Везет же некоторым. Ну, тогда мне остается просить вас молчать о том, что видели, — старик спрятал платок. — А то испортите мне служебную характеристику.

— Коллега? — позвал Шарц, когда от олбарийского списка не осталось и следа на оплавившемся камне.

— Да? — улыбнулся старик.

— Ничего, если доктор медицины пригласит хозяина гостиницы на пару кружек пива? — в ответ улыбнулся Шарц.

— Ну, если пиво не отравлено… — с сомнением протянул старик.

— Когда это в Марлеции делали неотравленное пиво? — возмутился Шарц. — Нет уж! Нормальное пиво умеют делать только на Петрийском острове.

— Значит, петрийского и закажем! — решительно кивнул старик.

— Здесь? В Марлеции?! — вполне искренне удивился Шарц.

— Жизнь не стоит на месте, коллега! — подмигнул старик. — Знаю одно место. Даже гномы пока не пронюхали!

— Ну так идем пронюхивать! — воскликнул Шарц.

* * *

— В своей неизбывной мудрости Боги наставили меня, — начал командир фаласской храмовой стражи.

— Ложь, — внезапно прозвучало от входа.

Сказано было спокойно и с ледяным безразличием. Сказано было по-фаласски, сильным и звонким женским голосом. Фаласские храмовые стражи вскочили, хватаясь за оружие, и тут же, побросав его, пали ниц. В бесшумно открытую дверь медленно вступила женщина, с ног до головы закутанная в тонкое черное покрывало. За ее спиной на полу валялась сброшенная роскошная марлецийская зимняя накидка.

— Карающая… — потрясенно прошептал командир фалассцев, падая на пол вслед за остальными.

— Я объявляю ваш отряд не справившимся с заданием, — промолвила женщина, и храмовые стражи издали дружный стон горя и ужаса.

— Отряду надлежит немедля отправиться в Храм для длительного покаяния.

Новый стон отчаяния, горя, стыда.

— Но, госпожа, а как же… книга? — прошептал командир отряда стражников.

— Ты сам напомнил о себе, — сказала жрица. — Тебе не нужно возвращаться в Храм.

— Не нужно, госпожа? — дрогнувшим голосом переспросил командир отряда фаласской храмовой стражи.

— Не нужно, — ответила она. — Ты умрешь здесь. Сейчас. Твои прежние заслуги дают тебе право умереть от моего поцелуя.

Жрица откинула покрывало, и водопад иссиня-черных волос обрушился на ее плечи, стекая едва не до полу. Фалассцы уткнулись в пол. Их командир поднялся на ноги.

«Никто не смеет смотреть на Карающую, даже тот, кому она несет смерть», — учат послушников в храмах.

Командир фаласских лазутчиков смотрел в сторону, но глаза закрывать не торопился.

— Ты осужден Богами и Советом Высших Посвященных, — сказала жрица, подходя к командиру фаласской стражи. — Закрой глаза и подставь мне свои губы.

Фалассец медленно выдохнул и закрыл глаза. Едва уловимым движением жрица достала что-то из складок своего одеяния, мазнула себя по губам и шагнула к нему. Властно ухватив его за подбородок, она привстала на цыпочки и… командир фаласской стражи открыл глаза.

Тень тревоги, легкая нотка неуверенности на миг метнулись в глазах женщины, метнулись и тут же пропали. Восхитительная хищная улыбка расцвела на прекрасных чувственных губах.

— Тебе это не поможет… — прошептала она.

— Но и не помешает… — одними губами ответил он. — Перед смертью приятно посмотреть на что-то красивое…

И первый поцеловал жрицу.

На какой-то миг оба застыли, глядя друг на друга широко открытыми глазами. Она — недоуменно и чуть ли не испуганно. Он — спокойно и чуть насмешливо. А потом чудовищная судорога скрутила его тело, и он упал к ее ногам, задыхаясь от боли, неспособный даже кричать.

Жрица применила яд, лишающий голоса.

— Все прочие собираются и немедля покидают город, — промолвила она ледяным тоном и, вновь накинув покрывало, двинулась к выходу. Ловко набросила на себя марлецийскую накидку и вышла, тихо притворив дверь.

Никто из храмовых стражей не подошел к умирающему в ужасных корчах бывшему командиру, никто не попытался как-то помочь ему, облегчить страдания или хоть добить, чтоб не мучился. Карающая ведь ясно сказала, что надлежит делать, верно? А воля жрицы непререкаема, через нее Боги говорят. Что тут еще думать-то? Раз покарали командира столь страшным образом, значит, так надо. Никто не подошел, не посмотрел, не помог. Никто? Мальчишка во все глаза смотрел на ужасные мучения наставника. Он один видел, как наставник, продолжая биться в корчах, выхватил из рукава крошечный пузырек. Раз за разом рука с пузырьком тянулась к губам, раз за разом корчи отбрасывали ее в сторону. Неприметной мышкой прошмыгнув к наставнику, мальчишка выхватил пузырек из его скорченных болью пальцев, открыл и приложил к губам. Нет, чуда не случилось, корчи не прошли, но они стали немного иными. Мальчишка выскользнул из дома и затаился, ожидая ухода остальных храмовых стражей…

Взлетев обратно единым духом, он с ужасом уставился на безмолвно распростертое тело. Вытянутое, как струна, застывшее, страшное…

Наставник открыл глаза.

— Красивая, гадина… — выдохнул он. — Как считаешь, стоило почти совсем сдохнуть, чтоб на нее посмотреть?

— Не знаю, учитель, — растерянно ответил мальчишка.

— И я не знаю, — горько улыбнулся бывший командир фаласской храмовой стражи. — Да уж, если б мне не удалось утащить у этого Шарца несколько противоядий, ее глаза были бы последним зрелищем в моей жизни. Счастье еще, что мне посчастливилось утащить именно это противоядие.

Застонав, он повернулся на бок, приподнялся и сел.

— Учитель! — Мальчишка бросился к нему.

— Ничего. Мне уже лучше. Собери все необходимое. Мы немедля уходим.

* * *

Легкие шаги. Шелест одежды. Шарц дописал строку и удивленно поднял взгляд. Жрица откинула покрывало.

— В Марлецийском университете теперь учатся студентки из Фалассы? — спросил он.

— Сам же знаешь, что нет, — ответила женщина.

Она была прекрасна странной, экзотической красотой. Она будила… что-то.

«Но Полли все равно лучше!» — в один голос заявили шут, лекарь, лазутчик и прочие субъекты, населяющие сознание Шарца, а сэр рыцарь и вовсе не стал смотреть на незнакомку, разве это мыслимо — сравнивать кого-то со своей Возлюбленной?

— Фаласские лазутчики набирают в свои отряды столь очаровательных красоток? — развеселился Шарц.

— Теперь ты ближе к истине, — медленно кивнула жрица. — Я пришла за книгой.

«А я-то подумал, что за медицинскими наставлениями!» — хихикнул шут.

— И после того, как я отдам ее, мои старые приятели, фаласские храмовые стражи, перестанут беспокоить меня, лишая сна и послеобеденного отдыха? — спросил Шарц.

— Они уже никогда не побеспокоят тебя, — пообещала жрица.

— Вашим ребятам сразу следовало прислать вас, — заметил Шарц. — Разве фалассцам неведомо, что все гномы — жуткие подкаблучники и ни в чем не могут отказать прекрасным дамам? У нас даже владыка — женщина.

Шарц облегченно вздохнул. Вот и не нужно придумывать, чего бы такого потребовать у фалассцев в обмен на книгу, чтоб не показалось подозрительным, что он так легко с ней расстается. Шарц встал, взял заранее приготовленную копию, над которой изрядно потрудился сэр Джориан со своими учениками.

— Вот, прошу вас, — сказал он, протягивая жрице книгу.

— Ты ничего не просишь взамен, — сказала она, проницательно глядя на Шарца.

— Я не смею! Как можно! — патетически воскликнул он.

— Здешние варвары потребовали бы «ночь любви», — сказала жрица, в упор глядя на него.

«А ты, похоже, готова предложить, — подумал Шарц. — Вот только с чего бы это? Ты ведь, кажется, уже получила все, чего хотела? Или тебя, как и меня, тянет на экзотику, и низкорослый крепыш-гном показался тебе чем-то соблазнительным?»

«Вот это и будет настоящая измена, — грустно сказал шут. — Эта фаласская красавица и в самом деле хороша, так что…»

«Не будет никакой измены, — сказал сэр рыцарь. — А чтоб тебя не смущали всякие заезжие красавицы, натяни себе колпак с бубенцами на самые глаза, вот и полегчает».

«Я бы предпочел дюжину змей под одеялом, — ехидно прокомментировал лазутчик. — Нашел, о ком вздыхать, дурья твоя голова!»

«Дурья», — покорно согласился шут, натягивая незримый колпак с бубенцами предписанным образом.

— Мое сердце навек отдано другой, — сказал Шарц.

— Верность — это похвально, — промолвила жрица.

«А у девушки, между прочим, — простуда, — заметил лекарь. — Ей бы не за книгами бегать и любовные утехи предлагать, а лежать под теплым одеялом и микстуры пить!»

— И все же я не могу вовсе не отблагодарить тебя, — сказала жрица. — Боги разгневаются на меня, если я поступлю столь недостойно.

— Право, я не знаю, что вам посоветовать, — растерянно ответил Шарц. — Кстати, вам известно, что у вас простуда?

— Здешний климат вреден для меня, — ответила жрица. — Ничего, благодаря тебе я здесь не задержусь. Завтра же я возвращаюсь домой. Что, если я вознагражу тебя поцелуем? Твоя верность переживет это тяжкое испытание?

«Много ты о себе понимаешь! — рассердился Шарц. — Да ты моей Полли и в подметки не годишься!»

— Однажды все женщины моего народа поцеловали меня, — усмехнулся Шарц. — Я как-то выжил. Думаю, что не умру от поцелуя.

Жрица быстро наклонилась к Шарцу и поцеловала его, будто клюнула. Ее одеяния взметнулись, как крылья хищной птицы. Короткое жаркое возбуждение плеснулось по телу, а потом неимоверная волна боли скрутила оное тело и с размаху бросила на пол.

«Яд, — подумал лекарь, глядя, как исчезает за дверью развевающееся черное одеяние. — Яд. Я даже знаю, какой… Она отравила меня своим поцелуем. Надо же… вот тебе и „не умру от поцелуя“!»

«А вот и нечего целоваться с кем попало!» — хихикнул шут.

«Брысь под свой колпак! — прикрикнул на него сэр рыцарь. — Тебе, помнится, не только поцелуя хотелось!»

«Но… как же она сама не травится?» — ошеломленно мыслил лекарь.

«Боюсь, что этот вопрос ты очень скоро задашь своему Богу, коротышка, — грустно усмехнулся лазутчик. — Потому как, похоже, что на сей раз мы действительно влипли».

«Нужно встать. Обязательно нужно встать. Я знаю этот яд. У меня есть противоядие. Здесь. Совсем рядом. Просто нужно подняться и…»

Но тело не слушалось. Кажется, оно перестало быть телом, целиком превратившись в сосуд боли.

Шарц успел еще подумать о Полли, о детях… Роджер… Джон… Кэт… Обнять и поцеловать их… Успел в мыслях своих вернуться в Олдвик… Герцог, герцогиня, Четыре Джона, старый доктор Грегори Спетт… он уже умер? Ну, так и я тоже… Полли, ты прости меня… я не хотел умирать… это я не нарочно… это случайно вышло… я не хотел целовать эту гадину, я всегда хотел целовать тебя… только тебя… тебя и детей… и никого больше. Так вышло, что последний поцелуй достался не тебе, но на самом-то деле Полли… Полли, я люблю тебя, слышишь? Кэт, Роджер, Джон… ваш папа дурак, но он любит вас… Шарц успел еще подумать о своих стипендиатах, о профессоре Брессаке, наставнике Хансе, короле Джеральде, сэре Роберте и утреннем солнце, освещающем горделивые башни Олдвика… а потом лошади герцога галопом понеслись по полю, превращаясь в звездное небо…

— Живой? — выдохнул мальчишечий голос.

— Успели, — негромко ответил… командир фаласских лазутчиков.

«Быть того не может! Сами травим, сами спасаем?!»

— Какого… дьявола? — тяжко выдохнул Шарц, открывая глаза.

— Вот-вот. Именно этот вопрос мне хотелось задать тебе, когда ты спасал меня, — ухмыльнулся фалассец. — Я счастлив, что могу вернуть обратно то глубокое переживание, которое выпало на мою долю по твоей милости.

— Ты же… собирался убить меня… каким-нибудь мучительным способом? — спросил Шарц, пытаясь приподняться и чувствуя, что даже шевельнуться сил нет.

— Собирался, — кивнул фалассец. — Я долго выдумывал этот способ.

— И?

— Можешь мне поверить, я выдумал его, — гордо сообщил фаласский лазутчик.

— Значит, ты вернул меня к жизни… лишь потому, что с твоей точки зрения… я умер недостаточно мучительно? — спросил Шарц. — Ты оживил меня… чтобы убить?

— Разумеется, — безжалостно подтвердил фалассец. — Способ, который придумал я, абсолютно уникален и невероятно мучителен.

— Ну? — Шарцу удалось приподняться и сесть. Может, ему удастся справиться с противником? Если заставить его поговорить еще немного… противоядие действует быстро. А как только к нему вернутся силы…

— Я решил предоставить тебе право умереть от старости, — нахально улыбаясь, поведал фалассец.

— От старости?

— Вот именно. Что может быть более мучительно, чем медленно надвигающаяся старость? Чувствовать себя дряхлым, никчемным, ни на что не годным старикашкой — есть ли более жуткая и омерзительная казнь? Я оставляю тебя в руках наиболее беспощадного из палачей — в руках твоей собственной жизни, — ухмыльнулся фалассец, вставая. — Ладно, прощай, желаю тебе долгой мучительной смерти!

— И тебе того же, — ответил Шарц. — Кто эта девушка? Она подчиняется тебе?

— Вся храмовая стража подчиняется единому жесту этой… девушки, — ответил фалассец. — Постарайся больше никогда не встречаться с ней, и, быть может, тебе повезет умирать так долго и мучительно, как бы мне того хотелось.

— Ты опять из-за меня что-то нарушил, — покачал головой Шарц.

— Из-за тебя я выжил, — возразил фалассец. — Если б я не утащил у тебя несколько пузырьков с противоядием…

«Так вот куда они делись!»

— А с тобой-то что случилось?

— Получил почетную отставку, — ответил фалассец.

— Она… и тебя, да? — догадался Шарц.

— У нее удивительно приятные губы, — ответил фалас-ский лазутчик. — Ты прости, друг, наши судьбы переплелись столь странным образом, что… думаю мы обязательно встретимся… где-нибудь, когда-нибудь… а теперь — прощай! Спешу.

— Куда спешишь-то? — выдохнул Шарц, не слишком надеясь на ответ.

Но получил его.

— Рассчитываю вернуть жрице ее поцелуй, — ответил фаласский лазутчик. — У нее и правда удивительно приятные губы… одного поцелуя недостаточно для… счастья? — выдохнул он каким-то невероятным тоном.

— Ты — псих, — констатировал Шарц.

— А то я не знаю? — ухмыльнулся фалассец.

Мальчишка ловко отодвинул ставень, и оба фаласских лазутчика выскользнули в ночь.

— Хотел бы я знать, где эти хваленые марлецийские секретные агенты? — выдохнул Шарц, делая попытку подняться. — Когда не надо — они, как мошкара, толкутся, зато когда в кои-то веки в них образовалась надобность… вот честное слово, я им за это в ихнем экземпляре книги чертей голозадых нарисую заместо иллюстраций!

* * *

В соседнем трактире играла музыка. Уверенный баритон певца легко вел сложную красивую мелодию. Марлецийская баллада сменилась зажигательной троаннской плясовой.

«Ого! Не иначе из самого Реймена музыканты пожаловали!» — подумал Шарц, слыша, с какой легкостью справляется с труднейшими пассажами певец и как лихо, едва касаясь бренного мира, вторит его голосу скрипка. А яркая, как весенняя капель, дробь барабана, а звонкая радостная лютня, а хрипловато-насмешливый бас…

Ледгундцы опаздывали. Шарц сидел в трактире под скромным названием «Марлецийские Сладости» уже десять лишних минут и съел ровно на два пирожных больше, чем собирался.

«Смешней всего, если этих ледгундцев именно сегодня задержала стража!» — подумал Шарц, заказывая еще одно пирожное.

«Эдак я и в самом деле растолстею!»

Кто-то открыл дверь. Пение приблизилось, стало громче.

«И повезу ее домой!» — победно долетело до Шарца.

Дверь хлопнула, закрываясь, и Шарц спиной почувствовал — пришли. Вошли не через центральный вход, лицом к которому он сидел, через черный.

Шарц повернулся и привстал, встречая гостей.

Тот самый ледгундец, с которым Шарц договаривался, — командир, рядом с ним два крепких коренастых парня, по всему видать — воины, и тощий жилистый юноша, почти мальчишка, позади всех.

— Прошу, присаживайтесь, — пригласил Шарц, указывая на свой столик.

— Благодарю, — один за всех поклонился командир ледгундцев.

Сели.

— Это он, — командир ледгундцев кивком указал на парня.

Тот, и без того напряженный, напрягся еще сильнее.

— Это она, — сказал Шарц, выкладывая на стол книгу.

Командир ледгундцев указательным пальцем пододвинул книгу мальчишке.

— Это действительно она? — быстро спросил он на ледгундском.

— Это она, — сказал мальчишка, быстро перелистав книгу.

— Ты не ошибся? — спросил ледгундец.

— Нет, учитель, — ответил мальчишка. — Это и в самом деле она.

— А это и в самом деле — он? — вопросил Шарц, глядя на мальчишку.

— Я еще не сошел с ума — врать такому, как вы, сэр, — ответил командир ледгундцев. — Но доказать…

— Можно, — сказал Шарц. — Можно доказать. Мой опыт лазутчика говорит, что скопировать и подделать можно все, кроме…

Шарц взял красиво свернутую салфетку, развернул, протянул мальчишке. Достал из кармана огрызок карандаша.

— Будь добр, нарисуй мне… ну, меня например, — попросил он.

— Я… очень слабый рисовальщик, господин, — тихо ответил мальчишка. — Если вы о тех картинах, которые в книге, то я их всего лишь копировал, не более…

— Ну, а теперь скопируй меня, — настаивал Шарц. — Я же не прошу, чтоб ты изобразил мне шедевр! Карандашом на салфетке шедевры не делаются, это и дураку ясно. Да и не такой уж я красавец, чтоб из меня шедевр делать. Нарисуй, как сможешь… Как тогда рисовал. Просто скопируй, и все. Сможешь?

— Сможет, — ответил за него командир ледгундцев.

— А вам никто вопроса не задавал, — поморщился Шарц.

— Смогу, — быстро сказал мальчишка, и на салфетку легли первые линии.

— Вот, — сказал мальчишка. — Простите, если что не так, господин…

Шарц вгляделся в салфетку и с трудом сдержал восхищенный вздох.

«Карандашом на салфетке шедевры не делаются? Ну, это вы, сэр лекарь, сгоряча сказали. Это вы поторопились. Что же это, если не шедевр?! Но, боже, каким чудовищем я кажусь этому бедному мальчику!»

— Вот и доказательство, — подымая глаза от салфетки, сказал Шарц. — Это действительно он.

— Сделка состоялась? — спросил командир ледгундцев.

— Сделка состоялась, — кивнул Шарц.

— Отлично, — кивнул командир ледгундцев и, обращаясь к своему ученику, добавил: — Вот перед тобой твой новый господин, будь покорен ему, как покорялся мне, слушайся его во всем и будь благодарен ему, ведь за эту книгу я был готов заплатить твоей жизнью, а он взял в уплату только судьбу…

— Не судьбу, — усмехнулся Шарц. — А всего лишь несколько лет жизни. Я ведь ученика беру, не раба какого… Как только я решу, что обучение закончено, ты можешь идти на все четыре стороны, юноша, — добавил он, обращаясь к мальчишке.

Мальчишка метнул на Шарца короткий взгляд — смесь ненависти, ужаса и покорности.

— Я получил приказ. Я повинуюсь… господин мой, — сказал он.

— Ты мог бы называть меня наставником, как это принято у гномов, раз уж учителем не хочешь, — поморщился Шарц. — Я не обижусь даже, если ты станешь называть меня коллегой. В конце концов, мы ведь и в самом деле коллеги… в каком-то смысле. Я, как и ты, бывший лазутчик.

— Какой я вам коллега, господин?! — с возмущением и восхищением прошептал мальчишка. — Если всей нашей разведке удалось всего лишь выкупить у вас эту книгу, то вам разве что сам дьявол коллега! Да и то если он не таков, как священники описывают!

— А с таким, как священники описывают, ты бы справился? — лукаво прищурился Шарц.

Мальчишка заколебался.

— Справился бы, — наконец ответил он. — Конечно, если бы он и вправду был таков, а не придуривался…

Шарц хмыкнул. Посмотрел на командира ледгундских разведчиков.

— Кажется, я только что совершил самую удачную сделку в своей жизни, — заметил он. — А вы… вы сами-то хоть понимаете, как продешевили?

— Я не Господь Бог, надо мной свои господа есть, — хмуро ответил тот. — Им виднее…

— Ясно, — кивнул Шарц. — Что ж, юноша приносит клятву мне, как наставнику, и мы все расстаемся, радостно улыбаясь, верно?

— Верно, — кивнул ледгундец. — Давай, Эрик…

— Я, перед Богом и людьми… — начал мальчишка.

— Стоп! — резко скомандовал Шарц. — Клятву ученика ремесленника ты завтра же нарушишь с легкой душой. Давай-ка ту же самую, которую ты учителю давал.

— Но… это же… — растерялся мальчишка.

— Это же настоящее, взаправдашнее, — насмешливо подсказал Шарц. — Так мне ведь такое и надо.

— Это же для лазутчиков только! — воскликнул мальчишка.

— А мы с тобой кто? — фыркнул Шарц. — Или ты, может быть, счел меня пивоваром? Ну, так я тебе доложу, что пиво только в брюхе переваривать умею!

— Но… это же будет… — пробормотал мальчишка.

— Это будет как передача от одного учителя другому, — быстро сказал ледгундец. — Представь, как многому он может тебя обучить.

— Вот-вот, — кивнул Шарц.

— Но… разве я… разве меня станут готовить как лазутчика? — неверяще проговорил мальчишка.

— Например, я объясню тебе, что такое «алмазный кулак», — пообещал Шарц. — Немногие гномы знают, что это за удар и как он наносится, а среди людей и вовсе — никто.

— Но… а против кого… — мальчишка казался окончательно сбитым с толку.

— Ты казался понятливее, — с упреком посмотрел на него Шарц. — Против кого? Надо же! Я дам тебе знание. Я — лазутчик, лекарь, шут, рыцарь, чуть-чуть алхимик, самую малость — переводчик. Этому я и стану тебя учить. Разведке, врачеванию, шутовству, рыцарству, алхимии и переводу. Может, потом еще чего придумаю. Знание — это оружие, тут ты прав. А вот насчет против кого — это уж тебе решать, против кого ты его применишь. Ответ ясен?

— Ответ ясен, — мальчишка обернулся к своему учителю и долго смотрел на него.

Тот молча отвел взгляд.

— Давай, Эрик, не тяни… — тихо сказал он. — Ты же знаешь, так нужно. Иногда, чтобы соблюсти интересы своей страны, ее нужно предать. Иногда именно предательство является подвигом.

— Не могу не согласиться с этим, — вздохнул Шарц.

Тихо и медленно прозвучали слова ледгундской клятвы лазутчика.

— Будь она проклята, эта отрава… — буркнул командир ледгундских лазутчиков, подымаясь из-за стола и запихивая книгу за пазуху. — Прощайте! — высокомерно бросил он. — От души надеюсь никогда больше с вами не увидеться…

А потом одним быстрым движением перебросил Шарцу крошечный обрывок бумаги, повернулся и пошел к выходу. Его люди последовали за ним.

«Береги мальчишку. Не отпускай его в Ледгунд», — прочел Шарц мелкие, но четкие строки.

— Будете в Олбарии, приезжайте в гости, — в спину уходящему произнес Шарц.

Спина вздрогнула.

Хлопнула дверь. Ледгундцы вышли на улицу. Четверо олбарийских агентов прикрытия съели еще по одному сладкому марлецийскому пирожному.

Шарц подозвал трактирного слугу.

— Свечу! — приказал Шарц.

— Так… светло ж, господин! — с недоумением выпалил тот. — День белый!

— Ты это что? — возмутился Шарц, кидая на стол монету. — Не заметил, что уже давно ночь наступила?!

— Ой! И правда — ночь! — обрадовался тот, подхватывая монету. — Как же это я так проморгал! Бегу! Несу, господин!

Спалив на свече записку ледгундца, Шарц заказал побольше пирожных. Себе и ученику.

— А почему ты просто не переписал для них книгу заново? — спросил Шарц.

— Да, господин, — ответил тот.

— Не понял? — удивился Шарц. — Я спросил, почему ты просто не переписал эту чертову книгу? Ведь ты должен помнить ее почти дословно.

— Как скажете, господин, — ответил мальчишка.

— Тебе запретили говорить? Или ты сам не хочешь?

— Я готов повиноваться любому вашему слову, — ответил мальчишка.

— Понятно, — усмехнулся Шарц. — Скажи, а здешние пирожные тебе нравятся?

— Очень, наставник! — просиял мальчишка. — Можно еще одно?

— Да хоть десять! — рассмеялся Шарц. — Кстати, должен отметить, при веем моем уважении к здешним кондитерам главный повар в Олдвике делает то же самое куда лучше.

— Быть того не может! — восхитился мальчишка. — А разве лучше бывает?

— Очень скоро ты лично в этом убедишься, — посулил Шарц.

«Ох и будет мне с этим учеником!»

* * *

— Я нашел! — воскликнул совсем юный студент-алхимик, отрываясь от своих колб и пробирок. — Сэр Хьюго, смотрите, я нашел!!!

И столько искреннего восхищения было в этом истошном вопле, что Шарц мигом подскочил к нему.

— Смотрите, наставник, — торопливо бормотал тот, тыча в самый нос означенного наставника то пробирку с некоей субстанцией, то обрывок пергамента, испещренный вдоль и поперек корявыми записями.

— Сейчас, коллега. Минуточку, — отозвался Шарц. — Так… что у нас здесь… ого! Но ведь это выходит, что… да быть того не может!

— Может! — сияя, словно солнышко, возразил студент. — Еще как может… коллега!

— И правда — может, — потрясенно пробормотал Шарц. — Это по-другому быть не может. И почему же я сам…

Он раз за разом вчитывался в торопливые каракули. И с каждым разом сияющая истина становилась все больше, все ярче, все несомненнее. Вновь ему привиделась оскаленная морда смерти — и Шарц радостно ухмыльнулся ей в ответ:

«Ну что, гадина? Вот и еще одну дорожку тебе перекрыли! Ведь перекрыли же! Ни щелочки не оставили!»

Шарц смотрел на обрывок пергамента, а видел ту самую отравленную книгу, из-за которой столько всего случилось, вот только виделась она теперь по-другому, побежденная, она распахнулась ладонями, и на этих отравленных ладонях лежала жизнь. Жизнь, спасенная смертью.

— Так, говорите, не больше девяти унций, коллега? — спросил Шарц.

— Не больше, — кивнул студент.

— Девять унций смерти… — задумчиво пробормотал Шарц. — Девять унций смерти, спасающих чью-то жизнь… знаете, профессор, а это может стать началом неплохой баллады в вашу честь!

— Как… как вы меня назвали, наставник? — ошалело выдохнул студент.

— А что? Разве я ошибся? — ухмыльнулся Шарц. — Ну, разве что самую малость, коллега. Я — не я, если в самое ближайшее время эта ошибка не будет исправлена!

* * *

Первым, кого Шарц встретил, войдя в ворота Олдвика, был сэр Руперт Эджертон, герцог Олдвик.

— Эрик, отведешь лошадей на конюшню, — сказал Шарц своему ученику. — Там такой здоровенный дядька, зовут — Четыре Джона, его ни с кем не спутаешь, таких, как он, в природе просто не бывает, поможешь ему наших лошадей обустроить, скажешь, что ты мой ученик, и пусть он тебя до времени чем-либо покормит, я приду позже.

Кому другому Шарц бы подробнее все объяснил, проводил, показал и прочее, но унижать коллегу, профессионала, водить его за ручку, как маленького?

Отпустив ученика, Шарц повернулся к герцогу.

— Тебя-то я и поджидаю, — сказал герцог.

— Что-то произошло, ваша светлость? — Рука Шарца привычно легла на лекарскую сумку.

— Можно сказать и так, — покачал головой герцог. — Видишь ли, твоя жена…

— С ней что-то случилось?! — весь напрягшись, звенящим от напряжения голосом выдохнул Шарц.

— Да нет же! Все в порядке с твоим семейством. Не вскидывайся так, — герцог посмотрел на Шарца с явным сочувствием.

Шарц облегченно вздохнул.

— А… кому тогда требуется помощь? — спросил он. Глаза герцога вспыхнули ехидным весельем.

— Еще не знаю, — сказал сэр Руперт. — Но думаю, что потребуется тебе. Причем в самое ближайшее время.

— Да? — удивился Шарц, уже предчувствуя какой-то подвох.

Что ж, его светлость в своем праве. От должности шута Шарца никто не освобождал.

— Так вот, о чем это я… вечно ты меня сбиваешь… — продолжил герцог. — Твоя, значит, Полли… приготовила тебе… хм… подарок. Да. Так и есть. Подарок, одним словом, по-другому и не скажешь.

Герцог покачал головой с таким видом, словно сам не мог поверить в свои слова.

— Так вот… я этот самый подарок хотел отобрать, пользуясь своим правом герцога отбирать все, что мне понравится, — сказал герцог и уставился на Шарца. Глаза его смеялись.

— Милорд, вы злой. Вы надо мной издеваетесь! — взвыл Шарц. — В жизни вы этим правом не пользовались! Это и вообще дурной пережиток темного прошлого. Когда это вы чужие подарки отбирали?

— Так вот, — не обращая внимания на мольбы Шарца, продолжал сэр Руперт. — Я, значит, хотел этот самый подарок отобрать, но — можешь себе представить! — Полли мне его не отдала. Ужасное неповиновение проявила. Вот.

— Так это вы жалуетесь, ваша светлость? — обрадовался Шарц.

— Жалуюсь? Несчастный! Я по-дружески предупреждаю о том, что тебя ждет! Имей в виду, твоя Полли объединилась с моей женой, и вдвоем они на меня так накинулись… мне пришлось с позором отступить! Я всего-то и смог испросить позволения упаковать твой подарок понадежнее. Перевязать его, так сказать, более роскошной ленточкой. Пойдем, он тебя ждет.

— А… где сама Полли?

— Обе грозные леди сейчас прибудут, — ответил герцог. — Я за ними уже послал. Имей в виду — обе очень грозные. Я их боюсь. Так что — на тебя вся надежда.

— Ваша светлость, — сказал Шарц, проникновенно глядя в глаза герцога, — сэр Руперт Эджертон, герцог Олдвик, господин мой… говорил ли вам кто-нибудь, что более дурацкого герцога свет не видывал?

— Вообще-то говорить мне такие вещи — это твоя работа, — ухмыльнулся герцог. — Было бы бессовестно перекладывать ее на чужие плечи.

— Да-а… — понимающе протянул Шарц. — А меня так долго не было.

— Вот-вот, — скорбно кивнул герцог.

— И никто… совсем никто… ничего такого не говорил и не делал… — трагически прошептал Шарц.

— Не делал, — кивнул герцог.

— Как все запущено, — сокрушенно покачал головой Шарц.

— Запущено, — подтвердил герцог.

— Просто ужасно, — сказал Шарц.

— Еще ужаснее, — возразил герцог.

— Да как же вы еще на ногах-то стоите, ваша светлость?! — воскликнул Шарц.

— Не иначе что чудом Господним, — улыбнулся герцог. — Но нынче Господу недосуг, так что на тебя вся надежда.

С этими словами герцог вдруг нагнулся и, подхватив Шарца, сжал его в объятиях.

— Нам всем тебя не хватало, — сказал он.

Шарц почувствовал предательский комок в горле.

— А я… я еще и знал… что с тобой происходило, — добавил герцог. — Правда, не все. Лишь то, что сообщил мне лорд-канцлер. Остальное… само додумалось. Я боялся за тебя, дрянной коротышка. Как ты посмел так пугать своего старого герцога?

Шарц почувствовал, что сейчас заплачет.

«Но ты же шут!» — прикрикнул он сам на себя.

— А… Полли знала? — несчастным голосом спросил он.

— Очень немного. То, что ей сказал сэр Роберт.

«Остальное она сама додумала. Я сейчас точно разревусь».

Висеть в герцогских объятиях было страшно неудобно.

«А должно быть смешно. Шут, черт тебя побери, где ты?»

Шарц поболтал ногами, и с него мигом слетели сапоги.

— Ваша светлость, когда будете ставить меня обратно, не промахнитесь мимо сапог, а то они с меня свалились, — невинно заметил Шарц.

— Вот еще! Когда это я промахивался? — ухмыльнулся герцог, аккуратно ставя Шарца рядом с его сапогами, прямо на снег.

И расхохотался.

«Отлично!» — заметил лекарь, подмигивая шуту.

«Отлично? — буркнул петрийский лазутчик, приглядываясь к веселящемуся герцогу. — Ну… ладно. Отлично».

И потянулся за сапогами.

Грозные леди появились неожиданно. Как и положено порядочным леди, прибыли они со свитой. Именно свита и добралась до Шарца первой. Кэт, Роджер и Джон с визгом повисли на шее отца. Чуть погодя к детям присоединилась и Полли.

— Полли так за тебя переживала, — сказал герцог.

— Вот еще, — целуя мужа, возразила Полли. — Делать мне нечего было. Я знала, что все хорошо кончится. Если я за кого и переживала, так за этих дураков, что к моему мужу лезли, а то ведь у него рука тяжелая…

— Господи, как я боялась, — шепнула она мужу на ухо. — Чуть с ума не сошла.

Герцогиня подошла к герцогу.

Обремененный в самом прямом смысле всем своим семейством, Шарц все же как-то ухитрился поклониться миледи герцогине. Та с улыбкой кивнула в ответ.

— Я надеюсь, что мой муж должным образом встретил своего рыцаря, — сказала она.

— Э-э-э… да, — ответил Шарц, целуя по очереди всех своих домашних.

— И сделал то, что мне запрещает этикет, — добавила герцогиня.

— Э-э-э… да, — повторил Шарц. — Кэт, не вертись так, я тебя уроню.

— Что ж, тогда можно переходить к сюрпризам с подарками, — сказала герцогиня.

— Миледи, я сама, — отрываясь от мужа, сказала Полли.

— А то я не догадалась, — усмехнулась герцогиня. — Раз уж ты самому лорду-канцлеру это не отдала…

Что?! — взвыл Шарц. — Ради Господа, скажите же наконец, что это такое? Чем это может быть, если его понадобилось не отдавать аж самому лорду-канцлеру?

— Да так, — ухмыльнулась Полли. — Один маленький подарок. Тебе. И почему я должна отдавать его сэру Роберту? Пусть сам себе такой ищет. У него возможностей больше. А мне в первый раз такой попался.

— Такой что? — несчастным голосом простонал Шарц.

— Все очень просто, папа, — сказал Роджер. — Это…

— Нет, я скажу! — тут же заспорил Джон.

— Папа-это-знаешь-что-такое… — перебивая их, зачастила Кэт.

— Дети, цыц! — строго прикрикнула Полли.

— Ну? Ты же лазутчик, милый, — коварно улыбнулась она. — Неужто сам не догадаешься?

— Не догадаюсь, — вздохнул Шарц. — Лучший петрийский агент полностью посрамлен. Придется тебе самой сказать.

— Тут не рассказывать, тут показывать надо, — заметил герцог.

— А рассказывать уже потом, — кивнула Полли. — Дети, цыц, кому я сказала! Неужели вы хотите испортить папе сюрприз? Пойдем? — добавила она.

— Пойдем, — кивнул Шарц.

Когда Шарца зачем-то повели в подвал, он и вовсе растерялся.

— Это какой-то такой подарок, который нужно держать в подвале? — вопросил он.

— Это такой подарок, который обязательно нужно держать в подвале, — назидательно заметил герцог Олдвик. — По правде говоря, в подвале ему самое место.

За миг до того, как загремели замки и отворилась тяжелая железная дверь, Шарц сообразил, наконец. И… не поверил. Да нет, не может быть такого! Чтобы его Полли… Издеваются они все над ним, вот что! Просто издеваются!

За железной дверью была небольшая камера. В камере сидел фаласский лазутчик. Худой жилистый юноша с глазами фанатика и руками убийцы. Храмовый страж. Он казался очень маленьким и несчастным.

— Вот, — гордо сказала Полли. — Это мой подарок.

«Так! Кто это там говорил, что этого не может быть?»

— Это… — потрясение выдохнул Шарц. — Полли, откуда ты его взяла?

— Что значит «взяла»? — фыркнула Полли. — Он сам пришел. Очень хотел, видать, чтоб его подарили. Правда, он сам не знал, что этого хочет, но я его уговорила. Объяснила ему, что к чему…

— Объяснила? Уговорила? — пробормотал Шарц. — Полли… как?!

— Ему каким-то образом удалось миновать людей сэра Роберта, — вместо Полли ответил герцог Олдвик. — Он пробрался к вам, и…

— И повстречался со мной, — вновь взяла инициативу в свои руки леди Полли. — Я сначала очень испугалась. Правда испугалась. Он… он угрожал… вытащил нож, и… а тут вошла Кэт, а потом и Джон с Роджером. Он обрадовался, решил, что еще сильнее меня напугает, если их схватит. Я и правда испугалась, а потом вспомнила, что я уже не служанка, а леди, жена рыцаря. А разве жене рыцаря можно бояться? Так что пока он хватал Кэт, я схватила сковородку и…

Шарц пригляделся к пленнику.

— Кто ему швы накладывал? — спросил он.

— Дженкинс, — ответил герцог. — Он как раз неподалеку оказался.

— Хорошая работа, — одобрил Шарц и, нагнувшись к пленнику, добавил: — Дурак ты. Да разве ж это можно — с моей женой связываться? Я куда как получше твоего лазутчик, а она меня еще когда в плен взяла. Как есть дурак. Ты б еще крепостную стену поднять попробовал, идиотина…

Фалассец вздохнул.

— Спасибо тебе за подарок, любимая, — промолвил Шарц, обращаясь к Полли. — Правда, я ума не приложу, что мне с ним делать…

— Ну, если ты передаришь его сэру Роберту, я не обижусь, — улыбнулась Полли. — Вряд ли этот подарок сумеет украсить нашу гостиную. Просто… очень уж мне хотелось подарить тебе нечто необыкновенное. Такое, чтоб на всю жизнь запомнилось.

— Ну, тебе это удалось! — восхищенно выдохнул Шарц. — Такое черта с два забудешь!

— Поверить не могу, — сказал Шарц, когда дверь подземной темницы захлопнулась и усатый стражник занял надлежащее место, — неужто все так и было?

— И правильно не можешь! — воскликнул дотоле молчавший Роджер. — Потому что все было совсем не так!

— Сначала я двинул этого гада ногой! — подхватил Джон.

— И не попал! — показал ему язык Роджер. — Зато я укусил его за плащ! Он аж побледнел от ужаса. Сразу понял, что ему крышка!

— Очень его твой плащ напугал! — ехидно отозвался Джон. — А вот я…

— Все вы болтаете! — презрительно фыркнула Кэт. — Укусил… ударил… он упал в обморок, когда я завизжала! Правда, мама своей сковородкой чуть все не испортила…

— Так вот как оно все было на самом-то деле… — понимающе покивал сэр Хьюго Одделл, почтенный отец семейства. — Ну теперь-то все ясно.

— Папа, не верь ей! — в два голоса завопили возмущенные мальчишки.

Сэр Хьюго Одделл посмотрел на свою жену и улыбнулся. Она улыбнулась в ответ.

Вот и все, что можно рассказать о марлецийском приключении Шарца, подробно изложенном известным бардом сэром Эссентиэли в его знаменитой балладе «Благородный сэр Хьюго Одделл и Ядовитая Книга», слушать которую без восхищенного трепета удается немногим смертным.

Впрочем, ничего этого, конечно же, не было. Или все-таки было? Решайте сами. Многие достойные люди и гномы беспременно вам все это подтвердят, и столь же многие, не менее достойные, обязательно опровергнут. Только Шарца не спрашивайте, этот подлец все равно что-нибудь соврет.

Оглавление

Синопсис, или Что было раньше .

СЕКИРА И СКРИПКА .

  Песня Камней

  Песня трав

ДЕВЯТЬ УНЦИЙ СМЕРТИ .

Реклама на сайте