«Странник»

Наталья Резанова Странник

Странником в мире ты будешь!

А. Блок. Роза и крест

АВЕНТЮРА ПЕРВАЯ. ИСХОД (зима 1102–1103 гг.)

Всюду беда и утраты,

Что тебя ждет впереди?

А. Блок. Роза и крест

— Странник я! Странник!

Площадь была почти пуста, и вопли громко отдавались среди домов, зависая в сыром прозрачном воздухе. Переходившая площадь девушка остановилась и обернулась. Мимо церкви двое стражников лениво волокли какого-то бродягу, а он вырывался и кричал:

— Странник я! Паломник, а не вор!

Никто его не слушал. Снова пошел слабый снег и скрыл голосящего оборванца, продолжавшего повторять, что он странник, и тащивших его стражников. Девушка плотнее запахнулась в плащ и зашагала дальше. Ей было лет пятнадцать. У нее были рыжие волосы, заплетенные в косу, и отнюдь не характерная для рыжих внешность. У тех обычно округлое молочно-белое лицо, усыпанное веснушками, либо остренькое и вытянутое. У девушки были тонкие, правильные и резкие черты лица и пристальные карие глаза. Высокая, она несколько сутулилась и глядела прямо перед собой. Возле нарядного каменного дома, на воротах которого красовалось изображение двух поднявшихся на дыбы единорогов, смуглый черноволосый юноша небольшого роста седлал коня.

— Здравствуй, Адриана, — сказал он, когда девушка оказалась рядом.

— Здравствуй, Даниэль. Уезжаешь сегодня?

— Да, на службу королю. — Видно было, что его больше волнует сама эта новость, чем девушка.

— Ну, дай тебе Бог, — безразлично сказала она и двинулась дальше.

В соседней подворотне стояли две женщины.

— Бедняжка, — сказала одна другой, — сирота, да еще и бесприданница…

Девушка свернула за угол. Там, стиснутый двумя богатыми дворами, стоял маленький серый дом. Адриана пнула ногой незапертую дверь и вошла.

Внутри было ненамного теплее, чем на улице. Дрова давно кончились. Не снимая плаща, Адриана, положив руки на колени, опустилась в кресло возле холодного очага.

Три месяца назад, во время последней вспышки чумы, умерли ее родители. Саму Адриану болезнь почему-то миновала. Отец ее был живописцем, рисовал миниатюры на пергаменте, зарабатывал плохо, но это его мало волновало. Семья жила как лилии полевые, что не жнут и не сеют. Родители Адрианы очень любили друг друга. Это было идеальное супружество. Они умерли в одночасье и до последнего дыхания были влюблены друг в друга, как в день свадьбы. Занятые только собственными чувствами, они никогда не интересовались другими людьми и не обращали на них внимания, в том числе и на свою единственную дочь. В детстве Адриана как должное принимала равнодушие отца и матери, а затем — равнодушие всех окружающих. Неуклюжая, неловкая, болезненно застенчивая, она не умела сходиться с людьми, подобно большинству обойденных вниманием детей. Сколько она себя помнила, друзей и подруг у нее не было. Смерть родителей поразила ее меньше, чем можно было ожидать. Впрочем, ее жалели — ведь жалость ни к чему не обязывает. Сосед-бургомистр, чьи заказы часто выполнял отец Адрианы, относился к ней благожелательно. С сыном его, с которым она поздоровалась на улице, — он был на четыре года старше Адрианы — ее связывали лишь отношения холодной и также ни к чему не обязывающей вежливости. Больше, пожалуй, она в последнее время ни с кем не разговаривала. В маленьком Книзе, где почти все знали друг друга, она была бесконечно одинока. И после долгих часов бесцельных скитаний по городу с еще большей силой ощущала свое одиночество. Глядя в затянутое бычьим пузырем окно, она думала о своей жизни. Пока она жила, продавая кое-какие старые вещи. Скоро в доме останутся одни голые стены. Как существовать дальше, она не знала. Прокормиться каким-нибудь ремеслом? Всегда у нее все ломалось или рвалось. «Что у тебя за руки!» — сердясь, кричала мать, и она в испуге роняла шитье или тарелку. Она прочитала все книги, какие есть в доме, у бургомистра и у другого постоянного заказчика отца — настоятеля собора Святой Маргариты, многие из них знала наизусть, но кому это нужно? Вот если бы она родилась мужчиной… да и тогда вряд ли пригодилось бы. К чему ученость, когда все кругом воюют? Замуж при такой бедности ее никто не возьмет, да она и не хотела замуж. Разве что продать дом и податься в служанки… и унизиться перед всем городом? Нет уж, лучше так… существовать бесцельно, никчемно, забившись в собственную конуру, и каждый день думать только о том, как бы протянуть дальше.

Она сидела, зимние сумерки заполняли комнату, а она все не двигалась, словно переполнявшая душу тупая тоска приковала ее к месту.

«Сколько это может продолжаться? — думала Адриана. — Должно быть, до самой смерти».

Это было во вторник после Крещения. А еще через две недели комтур Визе осадил Книз.

* * *

Бургомистр Николас Арнсбат продолжал сидеть в ратуше, хотя была глубокая ночь. Он уже привык спать урывками, а после нынешнего совещания городских старшин спать и вовсе не хотелось. Разговор шел уже о том, чтобы сдать город. Осада продолжалась сорок два дня. До сих пор все атаки осаждающих были отбиты, но прошлым утром, во время последнего штурма на стене был убит Гибер, командовавший городским ополчением. От самого ополчения тоже оставалась едва половина. И все же Арнсбат был против сдачи. Он слишком много слышал о Генрихе Визе, и о том, что орден Святого Маврикия делает с жителями захваченных городов.

«Проклятая война! Да, династия Кнерингов создала величие страны, но она же ее и погубила, разрушив собственное строение. Вот уже двадцать лет прежде единое королевство разорвано на многочисленные лоскуты, и все бароны, князья, маркграфы только и думают, как бы отхватить от соседнего лоскута. Теперь и орден озабочен расширением своих земель. Рыцари, в бога мать! Нет чтобы с неверными сражаться — полезли сюда. До сих пор все эти невзгоды нас миновали, мы — город небольшой, небогатый, исправно платили подати, кому следовало, — и вот, докатилось и до нас.

А ведь нам не выстоять. Кладовые пусты. Хорошо, что сейчас зима и нет недостатка в воде, но голод нас доконает. Есть сведения, что Визе послал за осадными машинами. А стены Книза не чета даже вильманским. Весна не за горами. Лед на реке начнет таять, и они полезут в драку. А кому защищать город? Раненым? Женщинам? Нет, своими силами город не удержать. Итак, остается последняя надежда — Аскел… не за горами… если он уже перевалил через горы… Известия о нем были получены больше двух месяцев назад, когда об осаде и речи не было. А через горы зимой… и подумать страшно… ну, он мог просто повернуть назад. Но даже если он уже по эту сторону, он может не знать о том, что творится в Книзе. А если и знает… придет ли?»

Бургомистр припомнил все, что знал о Вельфе Аскеле. Отец его, Георг, выдвинулся из простых латников, получил феод где-то рядом со Сламбедом. А у этого чуть ли не войско свое. Пожалуй, что самый молодой из королевских полководцев, лет двадцать пять, но на службе с детства, поднаторел… Вельф дважды приезжал в Книз, они с бургомистром дружны, можно сказать, однако причина ли это, чтобы двинуть солдат против ордена? Ведь никаких союзов не заключалось, договоров не подписывалось… кто знал? «Купец, купец, только о торговле и думал! И все же надежда есть надежда. Послать бы человека к нему… а кого пошлешь? На стенах каждые руки на счету, всякий, кто в силах держать оружие, — держи! А ведь слабосильного не пошлешь. Смелого, конечно, так сейчас все с голодухи стали смелые, но в первую очередь ловкого… и преданного городу… и неприметного, чтобы мог пробраться сквозь орденский лагерь… а еще лучше — ангела, чтоб на крыльях перелетел! К утру нужно все решить. Иначе будет поздно. А сейчас…»

Было за полночь. После смерти Гибера Арнсбат принял на себя его обязанности, и теперь самое время идти к укреплениям. Проверить посты. И не дай бог ночной штурм, как уже случалось. Зима-то какая никчемная, ни тепла, ни холода настоящего…

Он шел по темному городу и думал: хорошо или плохо, что Даниэль сейчас далеко отсюда? Быть может, мы все погибнем, а он останется… Хорошо или плохо? Хорошо или плохо? В караульной башне не спал один Хайнц, остальные растянулись на лавках и на полу. В очаге трещало несколько поленьев. Было тепло, и стоял смрад немытых тел, слышались стоны и храп.

— Как?

— Тихо, — сказал Хайнц.

— А люди?

— Ничего. Отдрыхнутся — лучше воевать будут.

«Послать его?» — размышлял Арнсбат, глядя в лицо старого солдата, где морщины мешались со шрамами.

— Кому надо — тот не спит, — продолжал Хайнц. — На стенах тоже многие ночуют… городские.

— Я взгляну. — Арнсбат поднялся по крутой лестнице наверх, подошел к бойнице. На том берегу горело несколько костров. И все… Внезапно он споткнулся, на что-то наступил. Шатнулся в сторону. Рядом, в нише стены, зашевелился какой-то ворох тряпья, что-то забормотали и из-под рогожи высунулось человеческое лицо, завешенное прядями спутанных волос, казавшихся во мраке угольно-черными. Арнсбат нагнулся, пригляделся.

— Адри…

— Это вы… А я уж подумала — на приступ лезут.

Он усмехнулся, припоминая.

— Давно я тебя не видел… А ведь соседи, дома рядом стоят…

— А я теперь там не бываю…

— Где же ты живешь?

— Здесь…

«Бедная запуганная девчонка, — подумал Арнсбат, — боится одна».

— А здесь что делаешь?

— Воюю…

Она поднялась на ноги, подтянув рогожу на плечи. Как ни было темно, Арнсбат разглядел, что одета она черт-те во что: в какую-то рваную мужскую рубаху с прожженными по краям рукавами, юбка из дерюги, ноги обмотаны тряпками.

— Что это с тобой?

— Платье и плащ совсем обгорели… когда пожар тушила на Северных воротах.

— И как же ты воюешь?

— Как все… не сидеть же.

— Сколько тебе лет, Адри?

— Будет шестнадцать.

— А если убьют — не страшно?

— Если сразу — чего же тут страшного? А город жалко — люди… дети маленькие…

— Славная девка, боевая девка, — сказал Хайнц, подошедший сзади, — тоже, видимо, проверял посты. — К оружию привыкла.

Бургомистр разглядывал Адриану. Она была ниже его на полголовы. Странная мысль…

Адриана тоже смотрела на бургомистра. «Здорово сдал, — думала она. — Постарел… а ведь видный был мужчина. Чего это он?»

— Вот что, — сказал Арнсбат. — Пошли-ка вниз. Нужно поговорить. И ты тоже, Хайнц.

Они вернулись в башню. Арнсбат, однако, не дошел до зала, толкнул дверь в пустую кладовую. Пошарил, нашел где-то огарок свечи. Ударил кресалом по кремню, зажег, налепил свечку на место выбитого кирпича.

— До рассвета еще далеко, — пробормотал он. — Теперь так. Ты, брат, принеси какой ни на есть одежды с убитых. Поплоше, но не самую рвань. И поищи канат потолще и подлиннее. А ты останься.

Он сел на пыльную скамью. Адриана продолжала стоять. Теперь только Арнсбат заметил, что за веревку, поддерживающую ее лохмотья, заткнут тесак.

Арнсбат решил не тянуть.

— Мне нужен человек — послать к Аскелу.

— Что я должна сделать? — спросила она.

— Конечно, жалко… я ведь тебя с младенчества помню… Девчонку, может быть, на смерть… Ты вот говорила — если сразу. А если не сразу? Есть много вещей хуже смерти…

— Я знаю.

— Молчи и слушай. Раз ты давно на стенах, должна понимать, как нужна нам помощь. Вельф Аскел, если горы перешел, днях в четырех отсюда. За Вильманом. Если через десять дней не вернешься…

— А если он мне не поверит, что я от вас?

— Написал бы я письмо, да опасно — вдруг попадешься? Они там, в ордене, грамотные…

— У вас есть какая-нибудь вещь, которую он знает?

— Погоди…

Вошел Хайнц.

— На, бери это барахло…

— Слушай, Адри, переоденешься в мужское — так лучше, сама знаешь. Вокруг лагеря много бродяг ошивается…

— Понятно. — Она взяла одежду в охапку, отошла в темный угол. — Хайнц, где ей лучше спуститься?

Тот прикинул.

— Между караульной и Восточными воротами.

— Ладно, жди нас там. Веревку не забыл?

Адриана снова вышла на свет. Рубаху оставила свою, поверх — ветхая куртка, холщовые штаны, на ногах — опорки, войлочная шапчонка засунута за ремень.

— Ага, — она вытащила нож, намотала волосы на кулак и обрезала их. — Все равно свалялись. — Бросила волосы на пол.

— Так. Нашел я. Вот ладанка с мощами святого Элигия, освященная папой. — Он расстегнул кафтан, достал серебряный образок на тонкой цепочке. — Он ее видел — похвастался я раз на пиру в ратуше… Спрячь хорошенько…

Ему совсем не хотелось выходить наружу, в холодную тьму.

— Да… был бы Даниэль здесь, послал бы его. Но он уехал. Что же делать — дело невеселое.

— Дуракам всегда весело, — ответила она.

Арнсбат снова взглянул на нее. Неужели одежда так меняет человека? Черт возьми… Но у нее и голос изменился… и взгляд… даже ростом она выше. Нет, с недосыпу мерещится.

— Идем, — сказал он. Стоя рядом с Хайнцем, закреплявшим веревку, Арнсбат давал ей последние наставления.

— Десять дней — это крайний срок, а обернешься раньше — на шестые сутки от этих будем ждать тебя каждую ночь, я и он. Место запоминай.

— Готово, — сказал Хайнц.

Николас Арнсбат вздохнул.

— Ну, с Богом, — и перекрестил посланницу.

— На, возьми, — Хайнц протянул Адриане два сухаря, — больше нет. — Добавил, пока она прятала сухари за пазуху: — Как спустишься вниз, — коли никого нет, дернешь три раза. Тогда подыму веревку.

Адриана обернулась к ним, видимо, что-то хотела сказать, но передумала, полезла в бойницу.

— С Богом, с Богом, — повторил Арнсбат. Скрипнула натянувшаяся веревка, и голова Адрианы исчезла в тени.

Вначале был слышен шорох упирающихся в стену ног, потом стих.

— Лазить-то она умеет или нет, так и не спросил я ее, — заметил Хайнц.

Арнсбат высунулся наружу.

— Ничего не видать.

— Может, напрасно ты это затеял? Нашли бы парня… — он осекся. — Дернули. Три раза.

— Слава Богу. — Арнсбат прислонился к стене.

— Тащи.

— Погоди. Послушаем, как пройдет.

Выпустив веревку, Адриана вытерла ободранные в кровь руки об одежду и прислушалась. Было тихо. Снег в тени ворот казался черным. Только бы через реку перебраться, а там как-нибудь… Сделала шаг, другой. Побежала и скоро оказалась у границ тени. Там, впереди, река, за ней — орденский лагерь… Она вновь побежала, пригнувшись. Хорошо, что луны нет. Вот и костры видны на той стороне. Вряд ли ее можно было разглядеть, до реки шагов тридцать, все же Адриана опустилась на снег и дальше двинулась ползком. Днем мело, и она подумала, что может наткнуться на припорошенные снегом неубранные трупы, но эта мысль была мимолетной. Сухие прибрежные камыши торчали из сугробов. На обрыве она замерла. В задумчивости набрала снег в горсти и стала сжимать, хотя это причиняло режущую боль ободранным ладоням. Перед ней темнела замерзшая река. Здесь, на льду Гая, в мирные зимы с визгом носились городские дети, толкали друг друга, упавшие проезжали на собственном заду и сбивали с ног тех, кто не успевал отскочить, она же смотрела на них со стены, по застенчивости и нелюдимости не смея принять участие в общем веселье. Сама она подойти не решалась, а другие никогда ее не звали… и уж так получилось, что ее нога никогда не касалась затвердевшей поверхности реки. Все-таки как же перебраться? Потому что перебраться — это самое важное. А после — ровная земля под ногами, потихонечку, полегонечку… Она откусила от пахнувшего кровью снежка и поползла вниз, к реке. У кромки льда встала на ноги. Бежать было скользко, но она ни разу не упала.

Первые шаги на том, вожделенном берегу она сделала на четвереньках. А там, почти сразу, — костры. Поднимаясь, она вздрогнула. Прикусила губу. Бояться еще! Вон хворост навален, за ним можно встать на ноги и — спокойно, не бежать, не дергаться, так только и можно пройти, не привлекая внимания. Глаза ее искали часового — и не находили.

Запах нечистот ударил в ноздри. Снег был весь загажен. У костров бродили и валялись солдаты ордена. Окрестные деревни пожгли в самом начале осады, в уцелевших домах разместились командиры, а простым воинам приходилось ночевать на снегу. Впрочем, им было не привыкать. Многие не спали. Глядя на них, Адриана мимолетно подивилась тому, что они с виду ничем не отличимы от горожан. В бою об этом как-то не думалось.

Незамеченной ей удалось пройти довольно далеко в глубь лагеря, как вдруг она услышала шум и крики. Она схватилась за тесак, думая, что обнаружена, но в этот момент несколько человек пронеслись мимо нее к палаткам, за которыми поднялась какая-то возня. Солдаты сбились в кучу, слышалось: «Бей, бей! Так его!» «Драка», — решила Адриана и хотела уже, воспользовавшись суматохой, проскочить через лагерь, однако сзади бежали еще, и ей поневоле пришлось замешаться в толпу.

— Что там? — спросили рядом.

— Конокрада поймали…

Меньше всего Адриана собиралась высовываться, но ее случайно вытолкнули вперед, и она увидела на затоптанном снегу распластанную человеческую фигуру. Кое-кто из сбежавшихся поднимал над головами выхваченные из костра головни, и из тьмы порой выступали освещенные кровавым светом лица.

— Дорогу! Дорогу комтуру! — заорали над самым ухом, солдаты расступились, и чуть ли не из-за плеча Адрианы появился невысокий человек в черном, подбитом мехом плаще — сам Генрих Визе. Два здоровенных парня возвышались за его спиной. Рядом стоял монах-цистерианец. Визе был крепок, плотен, кривоног, одет в теплый тяжелый кафтан. Редкие темные волосы прикрывала черная скуфейка. У него было круглое широкое лицо с коротким, будто обрубленным, носом. У пояса его висел длинный меч, а на среднем пальце правой руки был надет массивный перстень с изображением солнца — знак рыцарей Святого Маврикия.

— Жив еще? — спросил он осипшим от ветра, но не лишенным приятности голосом.

Конокрада подняли и поставили на колени. Его лицо было разбито до такой степени, что невозможно было разобрать черт. Из носа и ушей текла кровь.

— Ну? — спросил Визе.

— Поймали у коновязи, — сказал широкоплечий в меховой шапке. — Троих уже отвязал.

«Я могу ударить его ножом, — думала Адриана, — тогда осаде конец… и мне тоже. Один удар — и…»

— Стали бить, а потом… словом, что твоя милость прикажет…

«…но телохранители? А если не конец? Если они не уйдут… и никто не дойдет к Аскелу?» Под тканью кафтана проступал заметный живот… один удар, только один удар… нет, не за этим меня послали…»

— Посадить его на кол, — сказал Визе.

— А тот… с вечера шевелился вроде… или прикажешь добить?

— Если жив — оставь так. А этого — рядом.

Конокрад завыл неожиданно тонким голосом, его подхватили и поволокли. Адриана проводила его взглядом. Внезапно она вновь услышала голос Визе:

— Эй, ты, рыжий! Что-то я раньше тебя здесь не видел!

Она обернулась, холодея. Сомнений не было — комтур обращался к ней.

— Я конюх, — произнесла она хриплым, однако ровным голосом, — новый конюх брата Альбрехта (от пленных она знала, что такой рыцарь есть). Он, как услышал про покражу, прислал узнать.

Голубые глаза Визе все так же смотрели в ее лицо. «Если он заподозрит, я зарежу его», — отчетливо подумала Адриана. А Визе все смотрел. У него была отличная память, он гордился тем, что знает в лицо большинство своих солдат. И сейчас он просто запоминал клок рыжих волос, свесившийся на нос, ободранные руки (он и это заметил), острые карие глаза.

— Конюх, — пробормотал он, — ну, ступай отсюда… — Повернулся и тяжело зашагал назад. Большинство солдат тоже двинулось с места — посмотреть на казнь.

Адриана осталась стоять. Она еле держалась на ногах. Отдышавшись, она подняла голову и увидела, что край неба посветлел.

Рано утром из лагеря выехал небольшой обоз — трое саней, с десяток всадников и пешая обслуга. Они двигались на запад, навстречу отряду божьего брата Мутана, известного знатока осадных машин. В одной из повозок поместилась Адриана. Все произошло само собой. Еще в лагере, пока она раздумывала, как ей сюда попасть, какой-то стоящий у коновязи мужичонка стал громко жаловаться, что с вечера ушиб руку и она вся болит и распухла. Адриана, используя приобретенные по время осады познания, вывихнутую руку вправила, потом помогла запрячь тощего одра, а дальше уже никто не удивлялся ее присутствию здесь. И вот она ехала в санях, а не топала пешком по снегу, ее даже угостили куском солонины — она и не подумала отказаться, хотя это был дар врага, — еще я буду сухари свои тратить!

Возница, тщедушный, остроплечий, с грязной торчащей бороденкой, и восседавший на ворохе рогож латник вели неторопливую беседу. Адриана примостилась сзади.

— А наш-то — добрый был нынче. И пытать его не велел.

— Не иначе — в зернь выиграл.

— Да ну?

Шуршал мокрый снег. В соседних санях кто-то все время кашлял. Возница поковырял в зубах.

— Узнаю эти места. В начале зимы мы здесь шли. Только тогда прямиком двигались от Брика — вон оттуда, а теперь вкружную пойдем, через Лысую пустошь… видишь, где кусты? Там и начнется. А оврагов там…

— Я, дядя, нездешний, — лениво сказала Адриана, — объясни ты мне, почему мы сейчас напрямую не пойдем?

— Дурень ты, малый! А река?

— Какая река? Гай?

— Да Веда же!

— Так она, верно, и раньше там была.

— А лед? На Гае тоже лед, скажешь? Но там он еще долго стоять будет, а Веда — речушка поменьше, да быстрая, того и гляди, вскроется, время-то подходит! И потонуть недолго. А чем переправу наводить, быстрее обойти…

— И верно, — согласилась Адриана.

— К тому же, — добавил латник, — там, к западу от леса, Вильман, а нам с такими малыми силами рядом с Вильманом показываться не след. В тех краях где-то Аскел объявился. Сюда-то он не придет, но если что… Понял?

— Ага.

Латник начал что-то рассказывать об отце Иакове, теперешнем духовнике Визе, по слухам, отчаянном игроке, в отличие от прежнего — жуткого пропойцы, но мысли Адрианы сосредоточились на одном — как удрать отсюда? Уж одна-то она через реку переберется, только вот как удрать? Просто выскочить из саней и бежать? Выстрелят в спину без лишних разговоров — и прощай, бургомистр Арнсбат! Сплести какую-нибудь историю? Или дождаться привала?

Обоз свернул влево. Дорога петляла меж редких зарослей. Несмотря на лежавшие сугробы, было видно, что местность пошла неровная. Начал падать тяжелый редкий снег.

«Это хорошо. Хуже видно» Перед ними тянулась длинная цепь полузанесенных оврагов. В одном месте был перекинут бревенчатый мост.

— Подтянись! Подтянись! — орал десятник, проезжая мимо них. Передние уже ступили на мост, за ними двинулись остальные. Внезапно впереди раздался треск. Нога одной из лошадей провалилась между бревнами. Она испуганно заржала, метнулась в сторону, пугая прочих. Ближние кинулись ее удерживать. Большинство топталось у передней повозки. Ожесточенно кричали, но что, было трудно разобрать.

— Это не тебя там зовут? — тихо спросила Адриана.

— Пойду взгляну, — сказал солдат, вылез из саней и отправился вперед.

— Ну, теперь надолго застрянем, — промолвил возница. Он выпустил вожжи и свесил голову на грудь. Адриана вытянулась, улеглась на живот, облокотившись на рогожу, стала осматриваться. Крестьянин, похоже, задремал. Тогда она, мгновенно подобравшись, вскочила и спрыгнула с места, скатилась по снегу в овраг, пробежала под мостом, бросилась к кустам и дальше — туда, куда ей указывали. Пройдет не меньше получаса, прежде чем они заметят ее отсутствие, подумают, что в других санях или идет пешком, а потом припишут армии ордена еще одного дезертира.

Осталось позади поле. Перебираясь через Веду, она поскользнулась на бегу и проехалась совсем как те дети, правда упав на колени, но лед даже не треснул, она снова вскочила на ноги и остановилась перевести дух только когда была уже в лесу. Тут стоило остановиться и подумать.

Великий лес! До самого Вильмана и дальше. Она, горожанка, никогда не бывала здесь, но слышала достаточно. Говорят, в прежние времена целые армии исчезали здесь бесследно, сгинув в бесконечных дебрях. Армии! Однако это было давно, а вот о путниках, растерзанных волками, приходилось слышать постоянно. Особенно в конце зимы.

Ну, хватит! Пора. Только бы не заплутать. Все время на запад. Адриана взглянула на стоящее высоко солнце. Снег здесь лежал плотно, ноги то и дело проваливались, и шаг поневоле замедлялся. Стремясь наверстать время, Адриана было приняла решение идти и ночью, но потом поняла, что ночью непременно собьется с пути. Хорошего гонца выбрал Николас Арнсбат! Никакого умения в хождении по лесу! Что делать…

Когда стемнело, она взобралась на раскидистый вяз, устроилась в развилке, предварительно привязавшись ремнем к самой толстой ветке. Луна, как и в прошлую ночь, не показывалась, и это убедило Адриану в верности принятого ею решения остановиться. Было не холоднее, чем на городской стене, где в последнее время ей приходилось ночевать. Вскоре она услышала ужасающе надрывный вой, напомнивший Адриане приговоренного конокрада, только этот порой спускался на низкие тона. Затем к нему присоединилось еще несколько голосов. Волки бродили совсем рядом. Несмотря на это, а также дьявольски неудобную позу, Адриане удалось задремат. Она слишком устала. Эти два дня могли бы утомить кого угодно.

Проснулась она от голода. Болело занемевшее тело. Она еле слезла с дерева и тут же, сидя, прислонившись к стволу, сжевала Хайнцев сухарь, заев его снегом. Голод от этого не уменьшился, но трогать второй сухарь Адриана не стала. Лучше уж кору жевать — говорят, так делают… Она потянулась так, что кости хрустнули, встала и двинулась в путь, не забывая поглядывать на солнце. На ходу голод ощущался меньше. Ветра не было, и она довольно бодро прошагала несколько часов. Впереди открылась узкая прогалина. Адриана уже почти пересекла ее, когда впереди заорали: «Стой!» — и из-за ближнего дерева выскочил человек. Еще ничего не поняв, она отскочила в сторону, и тут же рядом с ее плечом свистнула опущенная дубина. Нападающий снова ринулся на нее, и она вновь увернулась и побежала вдоль поляны. Поворачиваясь, она мельком увидела опухшее красное лицо. Хриплое дыхание слышалось за ее спиной. На бегу Адриана подскочила, ухватилась руками за длинный сук и подтянулась. Противник ее с разбега не смог остановиться, и тогда она спрыгнула вниз, успев выхватить нож. Клинок вошел в тело с мерзким хрустом. Второго удара не понадобилось.

Адриана сползла с трупа, встала на колени. Она вся взмокла, пот так и тек по телу, заливал глаза. Взглянула на убитого. За время осады она нагляделась на мертвецов и сама выучилась стрелять из лука и действовать пикой, но ножом она убила в первый раз, и в первый раз видела близко человека, убитого ею самой. Раскрытый редкозубый рот, окруженный жесткой щетиной. Ветхая рубаха, через дыры просвечивает тело. Одна нога босая, другая обмотана тряпкой. Обычный бродяга… дезертир, одичавший от голода… и ради ее лохмотьев… и одного единственного сухаря… Она забыла, как дешево ценится человеческая жизнь. Вот ей и напомнили. «Дурак, зачем закричал? Бил бы сразу…» Мокрая рубаха прилипла к спине, и Адриану затрясло от холода. Она вытащила нож из груди мертвеца и вытерла кровь о его штанину. Попробовала приподнять валявшуюся рядом дубину — не стоит, слишком тяжела.

«Ну, пора идти. Хоть согреюсь». Она уже отошла, потом вдруг замедлила шаг. «Надо бы похоронить». И жестко усмехнулась. «Волки его похоронят». И, чтобы согреться, пошла быстрее — на негнущихся ногах.

Вскоре после рассвета следующего дня — она к тому времени была в пути около двух часов — Адриане показалось, будто что-то изменилось в лесу. Не то чтобы она заметила нечто подозрительное или услышала — так показалось. Вздохнув, Адриана взобралась на ближайшую сосну. Сидя на ветке, она увидела: немного дальше лес обрывается, за ним лежит пологая долина, а в глубине ее под ясным утренним солнцем стоят палатки, дымятся костры, а между ними ходят люди.

— Слава тебе господи! — сказала Адриана, и, ломая ветки, спрыгнула в сугроб. Поднялась, отряхнулась. И тут ей стало страшно. А вдруг она сбилась с пути и налетела на орденский отряд? Или вообще забрела черт знает куда? Что же, ждать до темноты и время угробить… и так уже брюхо к спине прилипло… Она начала молиться, но мысли у нее путались, и, сказав вместо «amen» «будь что будет», она двинулась вперед. Бесцветное зимнее солнце сияло над ее головой.

В то утро Вельф Аскел спал дольше обычного, а разбудили его крики у входа в его шатер. Он открыл глаза. Было светло, и голова — ясная. Крики не прекращались. Орал часовой у входа.

— А ну, пошел вон! Что тебе сказано!

Ответа Аскел не расслышал, но после него часовой разъярился:

— Да я ж тебя за это на куски изрублю! В землю по уши вобью!

Вельф Аскел выглянул наружу. Часовой замахивался мечом на юного рыжего бродягу, а тот уворачивался, но не уходил. Вельф усмехнулся, глядя на это зрелище, потом спросил:

— Это еще что за чучело? Откуда он тут взялся?

— Черт его знает! Как из-под земли выскочил… — и снова замахнулся. — Убирайся, ворюга!

— Не ори, надорвешься, — сказал оборванец сиплым мальчишеским голосом. — Не мешай старшему.

— Ты кто, малый? — Вельф все еще забавлялся.

— Странник я. А ты Вельф Аскел?

— Ну я.

— А не врешь?

— А если я повесить тебя велю?

— А если у меня к тебе важное дело?

Вельф Аскел был солдат и привык к превратностям войны, поэтому слова рыжего оборванца его насторожили. Тем более что для наемного убийцы тот был явно слабоват. Он откинул полог шатра.

— Что ж, поговорим.

Адриана стянула с головы шапку и шагнула внутрь.

— Выкладывай, с чем пришел.

— Если ты и впрямь Аскел, тогда ты должен узнать эту вещь, — сказала она, снимая цепочку с мощами и протягивая ее Вельфу. Тот уселся на шкуры, служившие ему постелью, положил ладанку на ладонь и принялся ее разглядывать. А ну как не узнает? Тогда все пропало. И так уже она поражалась собственной наглости. Откуда что берется! Никогда в жизни не посмела бы так разговаривать, особенно с человеком, стоящим настолько выше ее, думала она, всматриваясь в лицо того, от кого ныне зависела судьба города и ее собственная судьба.

Он был еще молод — двадцати шести лет от роду. Благодаря темному загару особенно ярко выделялись серые глаза, веселые и жестокие. Прямые соломенные волосы падали на плечи. Сейчас, когда он задумался, между бровями выступила складка.

— Вспомнил! Я это видел у книзского бургомистра. Вроде талисмана, от несчастий бережет… Точно. Он мне ее показывал.

У Адрианы отлегло от сердца, однако она старалась говорить как можно равнодушнее.

— Верно. Он меня к тебе и послал.

— Так что же?

— Книз два месяца в осаде. Орденские войска. Если — самое большее через неделю — ты не явишься на помощь, город падет.

— Через неделю, говоришь? — он смотрел на нее косо и, как ей показалось, с издевкой. Адриана ощутила злобную дрожь. Неужели все было напрасно?

— Как бишь, ты сказал, тебя зовут?

— Странник я, странник. — Она вовсе не собиралась открываться перед этим человеком, совсем ей это было ни к чему. Она не могла бы точно вспомнить, из каких глубин сознания выскочил этот «Странник», однако сейчас он пришелся весьма к месту.

— Шутник твой Арнсбат — младенцев ко мне посылать!

— Взрослые нужны на стенах, — холодно сказала она. Он не нашел, что возразить. Адриана продолжала: — Это еще не все. Люди Визе знают, где ты, и пока что тебя побаиваются. Но к Визе идет с большими силами Мутан из Брика. Вместе они возьмут город, и тогда пусть Бог вам поможет!

Вельф Аскел вскочил.

— Откуда ты знаешь?

— Уши у меня есть или нет? Или я слеп? Я же не по воздуху сюда шел…

Он опять хмурился, глядя на нее.

— Кто сеньор Книза?

— Никто. Мы — вольный город.

— Болваны. Лезете на рожон за свои вольности. А город должен иметь сильного защитника.

— Вот ты и будь им.

Он бросил ей ладанку, которую до того держал в руках.

— Сиди, отдыхай. Не до тебя мне теперь.

— Так что же? — В карих глазах блеснул злой огонь. — Если нет — нет, так и скажи, я пойду, меня с ответом ждут!

— Ты, щенок! Разве такие дела так решаются? Горожане чертовы! Войско — не человек, развернулся и дунул в другую сторону! Сиди, говорят тебе! Жрать, наверное, хочешь? Не отвечай, сам вижу. Скажу, чтоб принесли. Сиди… Странник.

Он вышел. Адриана уселась на ковер, уткнув подбородок в колени. Новое имя было за ней утверждено. Но торжественность этой минуты не была оценена ею по достоинству.

Так-то оно так, но когда ей принесли завернутый в тряпицу круглый хлеб, полкурицы, две сушеных рыбки и флягу с вином, ей стало не по себе, ибо еще до осады она отвыкла есть досыта. Хлеб Адриана съела тут же, стыдясь своих прыгающих рук, — слава богу, никто не видел, — и отпила вина, остальное связала в узелок и улеглась спать, сунув узел под голову, — в любом случае ей предстояла обратная дорога, нужно было набираться сил. Сытость сморила ее сильнее вина. Когда Адриана проснулась, было темно, и ей снова хотелось есть. Она сунула руку в узел, отломала куриную ногу и принялась ее обгладывать. За этим занятием и застал ее вернувшийся Вельф.

— Мясо лопаешь? — сказал он. — А сегодня ведь пятница, постный день.

— У нас в городе уже давно каждый день — пятница, — проворчала Адриана. — Ты решил что-нибудь или нет?

— Не спеши, парень, больно уж вы скорые у себя в Книзе. Сейчас убирайся отсюда, надо будет — за тобой пошлют.

Она поднялась, подхватила узелок и шагнула к выходу. На снегу стоял с факелом оруженосец Вельфа, здоровенный детина по имени Ив, и толпились еще какие-то люди, числом не менее десятка. По золотым пряжкам их плащей можно было догадаться, что это не простые воины, а их угрюмые бородатые лица показались Адриане в сумраке похожими друг на друга. За ее спиной Вельф произнес: «Это и есть тот самый гонец», и все, тяжело ступая, вошли в шатер.

Дальше была ночь, катившаяся как-то сама по себе. Адриана села у ближайшего костра, ее приняли в круг, пошли какие-то свойские разговоры, никто ее особенно не расспрашивал, все было, как в орденском лагере, и она вспомнила, что и раньше все солдаты казались ей одинаковыми.

Обсуждались начальники, назывались имена рыцарей — Джомо Медведь, Саул Лошадиная Грива, какие-то Халкис и Грегор. Иногда она вступала в разговор, порой засыпала, и все выглядело так, как будто так и надо — свой человек у своего костра, а ведь ей было хорошо известно, как все всегда жестоко обходятся с новичками, но то ли вид у нее за последнее время стал бывалый, то ли еще что. Она не задумывалась, почему люди все время ей верят, хотя она постоянно лгала или умалчивала, — не задумывалась, ей было не до того, но дело обстояло именно так. Из рассказа одного из своих собеседников Адриана поняла, что сделала-таки крюк по лесу, взяв лишнего к западу, когда нужно было идти севернее, и оставила себе это на заметку.

Ночь подходила к концу, когда долговязый Ив подошел и дернул ее за плечо.

— Вставай, — сказал он, — зовут.

Но не успела она сделать несколько шагов, как сам Вельф вышел к ним навстречу. Был он мрачен, но смотрел без злобы.

— Слушай, Странник. Отправляйся сейчас в Книз и передай Арнсбату — пусть постарается продержаться дня четыре — пять… Хотя нет, два дня у тебя уйдет на дорогу.

— Три.

— Поедешь верхом. Значит, пять дней, начиная с сегодняшнего. — Он отвернулся. — Горожане… вояки… с бабами вам воевать. Ладно, чем смогу — помогу.

— Прощай. Спасибо тебе.

— А тебе — удачи.

Адриана удивилась.

Этих слов она не ждала. Тем более — от этого человека. Но пора было уже в дорогу. Все было готово. Нашли старую кобылу — в обозе, ибо всякий истинный воин считает для себя позором ездить на кобыле. К луке седла была привязана плотно набитая сумка — что там, смотреть Адриана не стала. («Однако широкий человек этот Аскел! Или вспомнил про пятницу?») Пройдя караулы, Адриана с трудом вскарабкалась в седло — ни за что бы не призналась она в своем неумении ездить верхом, счастье еще, что у ее иноходца оказался смирный характер — нахлобучила шапку и с тем отправилась в обратный путь.

«С бабами вам воевать», — вспомнила она и усмехнулась. Вернее сказать, у нас воюют бабы. Однако на Аскела она не обиделась — ведь он обещал помочь, к тому же, как создалось у нее впечатление, против воли остальных. С непривычки, да еще при тряской рыси, у нее скоро разломило ноги, и она поняла, что временами придется спешиваться и отдыхать. Вообще-то она с удовольствием пошла бы пешком, но надо было спешить, и Адриана понукала кобылу, не зная, как ее зовут, и называя просто «Скотина».

С рассветом она выехала на просеку, о которой ей рассказали. Здесь снег был не такой глубокий и не приходилось плутать между деревьями. Говорят, от Вильмана есть прекрасная мощеная дорога, проложенная еще в языческие времена. Увы, она ведет совсем в другую сторону, а эта — прямо на юг. С такими мыслями она поспешала, ударяя пятками в лошадиные бока, согреваясь питьем из фляжки, радуясь успешно выполненному поручению и постепенно обретая полную беспечность относительно своего дальнейшего продвижения, что было явным признаком того, что удача, сопровождавшая ее от Книза, отстала где-то в пути.

Это случилось ближе к ночи, и опасность почуяла не Адриана, а лошадь. Смирная и спокойная, кобыла вдруг заплясала на месте, вскинулась так резко, что Адриана чуть не вылетела из седла, и дико заржала. И когда слева из-за деревьев выбросились на просеку серые и рыжие тени, Адриана поняла, что случилось, и тело ее свела судорога ужаса. Ибо именно этого она не ждала, об этом-то и забыла. Ведь по дороге из Книза она даже не видела волков, только слышала вой — и на этом успокоилась. Ан нет.

Ах, дура я, дура безмозглая! Зачем согласилась ехать верхом? Влезла бы на дерево — и все, а Скотину на дерево не втащишь. Но теперь рассуждать было поздно, и это сожаление проскользнуло в ее мыслях, когда она скакала во весь опор, насколько позволял снег. Звери безмолвно неслись за ней. То есть, конечно, не так уж они были и безмолвны, но за шумом собственного прерывистого дыхания Адриана не слыхала ничего. Было уже совсем темно. Кобыла проваливалась в снег по самое брюхо, Адриану все время потряхивало, и она почти вываливалась из седла. Колени, которыми она изо всех сил сжимала лошадиные бока, совсем задеревенели, однако она не ослабляла хватки, зная, что будет, если она не удержится. А проклятое зверье все не отставало. Кобыла же, наоборот, замедляла бег, сколько ни подгоняла ее неопытная наездница. Проклятье! Они будут гнать ее по бездорожью, пока обессиленная лошадь не падет, и тогда… Выхватив нож, Адриана дважды кольнула кобылу в шею. Та с громким ржанием рванулась вперед. Но и стая при виде уходящей добычи, казалось, удвоила силы и вновь настигала.

— Господи боже! Сука! — с отчаяньем заорала Адриана, уже не понимая, что кричит. В это мгновение огромный матерый волк, вырвавшись вперед, прыгнул к горлу лошади, но его встретила рука Адрианы с ножом. Полуобернувшись в седле, она ударила волка в глаз. Тот упал к ногам лошади, которая, храпя, поднялась на дыбы. Адриана удержалась каким-то чудом, вцепившись левой рукой в поводья, и с яростью полоснула ножом по лошадиному крупу. Стая, рыча, кинулась к трупу вожака. Теперь они отстали надолго, и все же Адриана продолжала гнать вперед и вперед, пока перед ее глазами не замелькали белые пятна, деревья расступились, и она увидела себя на опушке. Бросив поводья, она сползла на снег. Лезть на дерево у нее уже не было сил. Она обломала несколько веток у ближайшей ели, почти теряя сознание от усталости, положилась на чутье лошади и, свалившись на груду лапника, проспала несколько часов.

Когда она открыла глаза, два ощущения, уже привычных за последнюю неделю, пронзили ее тело — лютая боль во всех мышцах и не менее лютый голод. Стиснув зубы, она заставила себя встать на ноги и сделать несколько шагов. Повернуть голову ей было не легче, чем волку. Кобыла бродила между деревьями. Когда Адриана подошла к ней, она испуганно шарахнулась в сторону — видно, не могла забыть уколов ножом.

— Ну, ну, стой спокойно. — Адриана поймала поводья, погладила Скотину по холке. Она продолжала дрожать. Раскрыв седельную сумку, Адриана достала каравай хлеба. Глотая слюни, откусила от него и, отломив большой ломоть, поднесла к лошадиной морде.

Хлеб пришлось Скотине скормить весь — к вечеру нужно было быть в Книзе. Затем сама Адриана перекусила и согрелась остатками вина. Боль продолжала ломать ее, но странное дело — в седле вдруг утихла. Адриана подумала, что из-за ночной скачки, если только не сбилась в другую сторону, проделала большую часть пути, чем предполагала, и может подъехать засветло. И опять придется шнырять вокруг городских стен. Все равно надо ехать. Что-нибудь придумаю. Плотно сидя в седле, она высоко вскидывала голову, словно вынюхивая запах дороги в носившихся над ней ветровых потоках. На равнине одиночество ощущалось еще сильнее, чем в лесу. Там она была одна, потому что никого не было видно, здесь — одна, потому что никого не было. Только эти кривые холмы и низкое, плоское серое небо. Тоска…

Спускаясь с очередного склона, она увидела среди белого снега широкую серую полосу и радостно перекрестилась. Веда, голубушка! Это было не то место, где она переправилась в прошлый раз, но из леса она тоже вышла в другом месте. Что-то говорило ей — она едет правильно! Значит, уже скоро. Странный звук — копыта зацокали об лед. Адриана, напрягшись, привстала в седле, посмотрела вперед, и, внезапно, громкий глухой треск, толчок — и она полетела вниз и в сторону. Лед треснул, и кобыла провалилась в полынью. Адриана, при падении вывалившись из седла, ударилась об лед, левой ногой запуталась в стремени. Распластавшись, она попыталась перевернуться набок, однако нога, казалось, застряла намертво. Она елозила, лед трескался и обламывался, и погружавшаяся лошадь неотвратимо затягивала ее за собой. От ужаса заложило уши. Последним диким усилием Адриане удалось высвободить ногу, и она поползла, поползла, не оглядываясь на исчезающую в черной воде лошадиную морду.

Потом она долго лежала на животе и ела снег. Это было хуже всего — хуже разбойника, хуже волков. Такая смерть… дурацкая… без лица… Наверное, она уже не сможет двинуться с места, не подымется… И все-таки она поднялась и пошла, побрела, и сперва походка ее была заплетающаяся, а потом все более твердой. Ладони у нее закоченели, и она сунула их под мышки, чтобы согреть. Встряхивала головой. Уговаривала себя — ну, еще немного… Бедная Скотина… Как-нибудь… На холм, потом с холма, потом снова на холм, а со следующего холма, может быть, увижу городские стены…

Со следующего холма она увидела нечто такое, от чего у нее подкосились ноги, и она упала на колени в снег. Это были городские стены и багровое зарево над ними.

* * *

Штурм начался еще ночью, и на рассвете орденским войскам удалось прорваться в город сквозь пролом в стене. Но до полной сдачи было пока далеко. Бои шли на всех близлежащих улицах. Кроме того, нападающие рассеялись, ибо, очутившись в городских стенах, сразу начали врываться в дома, насилуя и грабя. Окраинные кварталы занялись почти мгновенно — там не было каменных построек. Горожане возводили баррикады. Стенобитная машина ордена, уже сыгравшая свою роль, застряла в одном из узких переулков. Проходили часы, а Книз все еще продолжал сопротивляться. Наконец Визе удалось собрать людей и пробиться почти к самой главной площади. Путь к ней преграждала огромная баррикада. Там ждали последние защитники Книза — обескровленные, изуверившиеся во всем, жаждущие только одного — умереть с оружием в руках. Но у Генриха Визе был большой опыт по части взятия городов. Он знал, как можно победить и таких людей.

Улица горбатилась криво. На изгибе ее торчала полусгоревшая часовня. И с той и с другой стороны молчали. Там, где выстроились, загородившись щитами, пехотинцы, возвышались два закованных в латы всадника — высокий, тощий Мутан, носивший поверх лат коричневую рясу, и Визе. Внезапно, так же молча, строй расступился и из проема вытолкнули шестерых. Одного из них знал весь город — это был Хайнц, другой — белесый юноша с окровавленным лицом, у обоих руки были скручены за спиной. Беременная женщина, босая и простоволосая, и цепляющиеся за ее юбку дети — девочка лет пяти и мальчик лет трех. А за ними — трое крепких, сильных, в красных колпаках и куртках из буйволовой кожи.

Мужчин убили первыми. Свалив их на землю, им поначалу выкололи глаза, потом отрубили руки, потом ноги, потом головы.

За баррикадой молчали. Только слышно было, как всхлипывает женщина. Затем двое схватили ее за руки.

— А-а, проклятые! — закричала она. Все взгляды сошлись на ней. На боковые улицы никто не смотрел. Ее запрокинутое тело выгнулось дугой. И один из палачей, взмахнув двуручным мечом, распорол ей живот. Она упала, но еще продолжала кричать, корчась на мостовой. Книзцы не выдержали. С завала прыгали люди, размахивая дубинами и топорами. Но Визе взмахнул рукой, лучники спустили тетивы, и горожане падали на бегу. Латники взяли копья наизготовку, и одновременно упали головы детей.

Захрипела труба. На вершине завала показался изможденный заросший человек.

— Сдавайся, Арнсбат, — сказал Визе. — Или с вами всеми будет то же.

Снова повисла тишина, которую оборвал жуткий, срывающийся крик:

— Не сдавайтесь! Вельф Аскел идет к вам на помощь!

Все остолбенели, потому что голос раздавался ни с той, ни с другой стороны, а словно бы с неба. Кое-кто из орденцев закрестился. Но Визе успел заметить какую-то тень в окне часовни. Он отдал приказ, несколько стрел влетели в окно, однако вопль продолжал звенеть над улицей:

— Конница Аскела нынче же будет здесь! Помощь близка! Не сдавайтесь!

И, словно по сигналу, горожане ринулись вперед, невзирая на встречный град стрел. В отчаянном порыве им удалось отбросить солдат ордена, но у городских ворот те вновь сомкнулись и пошли в наступление.

То, что творилось в Книзе в последующие часы, можно было определить одним словом — ад. Сгустились сумерки, наступила ночь, а бой все продолжался. Навстречу окованным медными листами щитам летели камни. Отовсюду слышались крики и стоны. Рубились в домах, на крышах, в переулках. Лишившийся оружия стремился зубами вцепиться в горло врага и умирал на его трупе. Так, в огне пожаров, в лихорадке ненависти, в предсмертных хрипах проходила ночь, и над всем этим падал легкий весенний снежок, ибо силам небесным не было никаких дел до людских междоусобиц. И когда уже казалось, что разгулу меча и огня не будет конца, Вельф Аскел подошел к городу.

Достоверно одно — Генрих Визе узнал об этом гораздо раньше защитников Книза. Быстро осознав изменившееся расположение сил, он бежал с частью верных людей, бросив город, Мутана и его отряд. При первом же столкновении божий брат был зарублен Вельфом. Пока аскеловская конница гонялась за отступающими орденскими войсками, добивая обессиленных и рассыпавшихся пехотинцев, горожане с последней яростью набросились на тех, кто еще оставались в Книзе, обирая и оскверняя трупы, хватая пленных, чтобы предать их мучительной казни.

И тогда в слабом свете наступающего дня на площадь из бокового переулка, шатаясь, на негнущихся ногах, с обломком меча в руке вышла Адриана. Слепая злоба и ненависть, неожиданная изворотливость, дававшие ей силы проникнуть в город и принять участие в бою, медленно оставляли ее. После того, что она увидела, стоя в окне часовни, ее охватило единственное желание — бить, убивать, иначе она задохнулась бы. Всю ночь она сражалась, и в каждом противнике видела одного — коренастого, кривоногого человека, от которого когда-то стояла на расстоянии вытянутой руки с ножом. Ее одежда и руки были забрызганы кровью, шапку она давно потеряла в свалке, но на теле ее не было ни царапины. Невредимой выбралась Адриана из кровавой каши. Опять и опять невредимой.

Теперь она не знала ни что ей делать, ни куда идти, ибо выполнила свое предназначение. Она брела без цели, как сомнамбула, не в состоянии ни радоваться победе, ни оплакивать погибших, перешагивая через трупы. И тут из грязи у ее ног взглянули на нее знакомые светлые глаза. Она нагнулась, сразу обретя прежнюю ясность мыслей.

Арнсбат умирал — это Адриана поняла тоже сразу. Горло его было пробито стрелой, и на губах пузырилась кровавая пена. Говорить он не мог, но взгляд его был осмыслен, и он узнал ее.

— Вот… — сказала она. — Я сделала, что смогла. Я их привела. Город свободен, слышишь?

Он все смотрел на нее, и во взгляде его Адриане почудилось нечто странное. Может быть, ему просто больно?

— Сейчас я тебе помогу, — заторопилась Адриана. Она знала, что стрелу выдергивать нельзя — иначе он сразу умрет, а так оставлять… Ей даже в голову не приходило позвать священника, да и где бы она его нашла сейчас?

— Унести тебя отсюда?

«Да», — сказал его взгляд.

Отшвырнув обрубок меча, который она все еще продолжала сжимать, Адриана подхватила умирающего под мышки — взвалить его на спину у нее не было сил — и поволокла. Куда — домой или в ратушу? Она оглянулась. В ратушу было ближе. Пятясь, она протащила Арнсбата по площади, по двору, — вокруг никого не было видно — толчком плеча приоткрыла тяжелую дверь, которая, к счастью, оказалась не заперта, протиснула тело Арнсбата, оттягивающее ей руки. Уложив бургомистра на пол караульной — дальше Адриана не смогла идти, — она встала рядом на колени. Он все еще был жив и в сознании. Его лицо было мокро — от слез, или пота, или просто талого снега. И он так же странно продолжал смотреть на нее, точно видел что-то скрытое от взора Адрианы.

— Сейчас я тебя перевяжу, — она обращалась к нему на «ты», так же, как к Визе и Аскелу. — Не бойся… ничего не бойся, — говорила она, мучительно размышляя, как же действительно ему помочь.

Глядя ей в лицо, Арнсбат попытался приподнять правую руку — один бог знает, чего это ему стоило — не то хотел благословить Адриану, не то просто на что-то показывал — и тут же уронил, хрипя. Кровь хлынула у него изо рта. Адриана дотронулась до его руки. Потом с усилием вырвала стрелу — теперь это уже не имело значения. Спокойно, одним движением ладони закрыла Николасу Арнсбату глаза, сложила руки на груди и, завершая обряд, сняла с себя цепочку с мощами — ту самую оберегу, которую Арнсбат отдал ей и которая охраняла ее в пути, а сам хозяин… — и надела на шею мертвеца.

Теперь она сделала все, что надо. Адриана поднялась на ноги. Страшно хотелось пить. Уже сутки у нее во рту не было ни капли воды, только мерзкий привкус крови. Она знала, что под лестницей караулки стояла бочка с водой, может быть, там осталось… Адриана заковыляла к лестнице. Бочка была там, и полна почти до половины, и вода не затхлая. Девушка зачерпнула обеими руками, и, пока заглатывала воду, перед ее внутренним зрением промелькнул какой-то чужой образ. Она вновь нагнулась над краем бочки, протянув ладонь, и на этот раз увидела свое отражение. Посмотрела и ударила по нему кулаком. Видение распалось. Черт, померещилось… Или нет… Она опять заглянула в воду, когда рябь утихла, потом отбросила с затылка волосы на лицо, разгребла их руками. Так и есть! Под лестницей было темно, но, несмотря на это, среди рыжих волос отчетливо выделялись широкие белые пряди.

Ухватившись за скобу бочки, Адриана съехала на пол и села, прислонившись к лестнице. Где-то в глубине сознания назойливо вертелись слова какого-то римского историка: «Голову одного человека, у которого были рыжие волосы с проседью, он довольно остроумно назвал «мед, смешанный со снегом»…» Седая прядь свисала прямо на глаза, Адриана заложила ее за ухо. Да…

Цепляясь за стену, она встала. Во дворе ясно слышались громкие голоса, с грохотом хлопали двери, звенела амуниция. Вот оно что… в городе конница, караульню занимают… Больше ей тут нечего делать. Адриана медленно — торопиться было уже ни к чему — пошла к выходу. Мимо, не обращая на нее внимания, с топотом прошли какие-то люди, переговариваясь на ходу. Хотя их грубые голоса отдавались во всем здании, Адриана совершенно не вслушивалась в смысл разговора. Она устала.

Девушка спустилась во двор. Конюхи переругивались, привязывая лошадей. Снег перестал, небо было ясным. Не глядя по сторонам, Адриана продолжала брести своим путем, и вдруг услышала:

— Странник!

Она обернулась, хмуро поискала глазами, кто бы мог это крикнуть. На высоком крыльце ратуши стоял Вельф Аскел, без шлема, в плаще поверх лат.

Она подошла поближе, пробормотала: «Будь здоров».

— Арнсбат убит, — сказал Вельф.

— Я знаю.

— Хочешь теперь служить мне?

— Хочу.

— Тогда слушай. Нам придется задержаться здесь еще на некоторое время — неизвестно, что еще придумает орден. Я давно жду известий от графа Лонгина, но он, видно, заплутал между лесом и Старыми болотами. Разыщешь его. Объяснишь, в чем дело, и велишь, моим именем, поспешить на запад, чтобы до того, как вскроется Гай, мы могли встретиться у монастыря Всех Святых. Если что задержит его — вернешься и принесешь ответ. На гонца ты не похож, оно и к лучшему во время войны. Но чтоб поверили тебе, дам — не талисман свой, нет у меня талисмана, кроме меча, — печать, которую даю моим доверенным. Держи.

Он протянул ей свинцовый кружок на коротком прочном шнурке. Адриана зажала печать в кулаке, не разглядывая. Она было немногим больше серебряного динария.

— Тогда я пойду, — сказал Странник, — зачем терять время?

АВЕНТЮРА ВТОРАЯ. ПЕЧАТЬ И КОЛЬЦО (август — сентябрь 1107 г.)

Путь твой грядущий — скитанье…

А. Блок. Роза и крест

Склонявшееся к закату лето было жарким и влажным. Все обещало изобильный год еще с апреля, и обещания эти сбывались.

Над Великим лесом тихо шумел блаженный покой. Воздух застыл, и не пели птицы. Из темной чащи неслышно вышел человек, сел на поваленное дерево, снял с плеча дорожную котомку и взглянул на небо. Человека звали Странник.

Три с лишним года прошло со времени осады Книза, и три с лишним года Адриана находилась на службе у Вельфа Аскела. Впрочем, говорить «Адриана» было бессмысленно. Адриана осталась там, в разоренном городе, полководцу служил Странник, наемный лазутчик, шпион и гонец по мере надобности. Между ним и Адрианой не было ничего общего. Настолько ничего, что за все годы никто не догадался, что в шкуре Странника обретается девушка. И то: Адриана была никчемным, жалким и неприспособленным к жизни существом, Странник — бесконечно ловким и умелым. Адриана была слаба, Странник — силен. Он был неутомим в ходьбе, отличный наездник, плавал как рыба. Правда, при железном здоровье с ним порой случалась лихорадка — следствие того, что два года назад он восемь дней безвылазно блуждал по Виндетскому болоту, следя за Рупертом Ронкерном, тайно сговаривавшимся с орденом. Но от лихорадки не умирают, да и редко это случалось, так что на здоровье Странник не жаловался. Впрочем, он вообще ни на что не жаловался. Давно исчезли прежние лохмотья. Ношеная, ровно залатанная куртка с капюшоном из лауданской шерсти, из той же материи штаны, холщовая рубаха, мягкие короткие сапоги — весьма поношенные, зато не трут ногу. Неизвестно, слуга ли из хорошего дома, ремесленник или паломник, но каждый при первом взгляде подумал бы: вот человек бедный, но честный, — а второго взгляда Странник обычно избегал, что никак не свидетельствовало о недостатке храбрости. Правда, Адриана тоже не лишена была смелости — тому свидетель покойный Хайнц, как говорил он покойному Арнсбату. Но Адриана воевала неумело и добросовестно, как делала бы любое порученное ей дело, а Странник был хитер и изобретателен. И крайне осторожен. Ибо основным его занятием была разведка, а он придерживался того мнения, что лучший разведчик не тот, который ушел от погони, а тот, за которым погоню не посылали.

Затем, у Адрианы было прошлое — родители, детство, дом возле площади. Странник был всего этого лишен — он жил только насущным днем, а будущее существовало настолько, насколько имело реальную опору в настоящем, следовательно, настоящее и будущее были едины. Зато Странник был одарен тем, чего начисто была лишена болезненно застенчивая и косноязычная Адриана, — умением привлекать к себе людей. Как это у него получалось — бог весть. Разумеется, сюда входил и талант в нужный момент попадаться на глаза, и то, что Странник мог заставить считать себя необычайно полезным и незаменимым. Но не это было главное. Он вызывал доверие. Временами он бывал красноречив в каком-то странном стиле — не воинском (Вельф), не купеческом (Арнсбат), и не схоластическом, и не простонародно-балагурском, но он заставлял себя слушать — и верить. И не только храбрость была причиной тому, что он из простых слуг стал одним из ближайших доверенных лиц своего хозяина, так что обращался к нему не «господин», а просто по имени. Конечно, он оставался слугой, подчиненным, но и другом в то же время. Казалось, вместо талисмана Арнсбата он получил другой, невидимый, которому трудно подобрать имя. Обаяние? Удачливость? Хитрость?

И тем не менее Адриана и Странник были одним и тем же человеком. И забывать об этом не стоило. Менять теперешний образ жизни ей очень не хотелось. Разумеется, мог возникнуть вопрос — как Адриана, столь дорожившая в нищете своей свободой, могла променять ее на рабство? Странник же говорил себе: «Если уж мир устроен таким образом, что без рабства не обойтись, я выбираю тот вид рабства, который обеспечивал бы мне наибольшую свободу». Кроме того, Странник служил Аскелу по внутреннему побуждению. Ведь Аскел служил королю. А королевство должно быть единым. Король прижмет хвост ордену, и прекратятся свары между баронами и прочая чертовня. Так думают лучшие люди государства, и Вельф в том числе. Но это дело далекого будущего, и будь Странник только Странником, на этом можно было бы и успокоиться. Однако Странник был еще и Адрианой. Когда Адриана поступила на службу к Вельфу, ей было пятнадцать лет. Теперь дело шло к девятнадцати, и в дальнейшем ее внешность не могла бы не вызвать подозрений, и было совершенно ясно, что скоро придется распроститься со Странником. Как это сделать, она еще не знала, но отчетливо представляла, что сделать это придется, и — без лишнего шума. Просто исчезнуть. Понятно, что в такой ситуации дружба Вельфа могла ей только мешать. Вообще она старалась как можно меньше думать на эту тему. Вельфа она уважала, но в ее отношении к нему был покровительственный оттенок, ибо за его полководческими талантами, быстротой ума, жестокостью она угадывала почти младенческое простодушие, абсолютно чуждое к общем-то сухой и расчетливой натуре Странника (будь она иной, Странник не прожил бы и полугода), и не раз использовала это простодушие в своих целях. Да не сочтут Странника всего лишь хитрым рабом, обманывающим своего господина! Он не мог поступить иначе. Да и корыстна была только Адриана, которая всегда знала, что ей придется уйти, и не могла не позаботиться о будущем. Странник же был абсолютным бессребреником. Ему вообще ничего не было нужно: ни денег, ни прочих милостей. Аскел же в это время начинал играть все большую роль при короле, а вместе с ним неминуемо должен был выдвинуться и Странник, а сделать это можно было только на воинской службе, чего Странник и стремился по возможности избегать. Тут объединялись и Адриана, и Странник: Адриана — по вполне понятным причинам, Странник, как разведчик, стремился остаться в стороне, огласка была ему не нужна. Для того он и отказался от службы гонца, и вообще делал все, чтобы его знало как можно меньшее число людей. До сих пор удавалось убеждать Вельфа, что в качестве разведчика Странник будет ему наиболее полезен, но что будет дальше — неизвестно. И все же Адриана постоянно отгоняла мысль об уходе, точнее, все время повторяя про себя: «Не всегда же это будет продолжаться», всячески оттягивала этот момент. Но она всегда верила в возможность выхода, и, хотя не было человека, менее склонного к иллюзиям, ее излюбленным выражением было: «Ничего, как-нибудь выкрутимся». А пока что надо делать свое дело.

Она отдыхала, глядя на небо, и в душе ее царил мир. Но, как ни приятно было это состояние, солнце уже давно перевалило на вторую половину дня, и лишь сознание того, что оставалось меньше одного перехода, давало ей право на полчаса безделья. Она вовсе не устала. Просто ей было приятно смотреть на прозрачный колышущийся воздух, ощутить телом едва уловимый ветерок. И ни единой души…

Синие стрекозы, летевшие стайкой, почти ткнулись в ее лицо, когда она подымалась. Даже лесная тень не могла полностью победить духоту. Она без сожаления покинула прогалину. Пора было уже думать о другом.

Она легко перебиралась через поваленные стволы, уклоняясь от торчащих сухих сучьев. На палых листьях не оставалось следов. Уши ее внимательно ловили каждый звук. Она почти не отвлекалась на выискивание внешних примет, так как места были ей хорошо знакомы, могла бы не слишком таиться — шла к людям, знавшим ее в лицо — но все же предпочла бы, чтоб ее здесь никто не видел. В особенности посторонние. Да и своим лучше не знать, с какой стороны она пришла. Люди в этих краях бывают крайне редко, однако лучше соблюсти осторожность.

Никто не появился. Только заяц пробежал между деревьями, да дятлы в сосняке продолжали свою музыку.

Уже когда вечерняя роса пала на траву, Адриана приостановилась. Она учуяла еле уловимый запах дыма. К нему примешивались еще какие-то запахи, свойственные человеческому жилью. А это означало, что Странник добрался до ближайшей цели своего путешествия — дома Нигрина.

Нигрин, данник Ронкерна, вольный хлебопашец, самовольно захватил участок земли в лесу. После того он, разумеется, мог ждать от своего сеньора только худшего, что и побудило его перейти на сторону Аскела. Это произошло до поступления Странника на службу, и потому жилище Нигрина он отыскал не сам, на него указал его господин.

Странник не спешил. Он обождал, хоронясь за деревьями, пока не вернулись из леса трое сыновей Нигрина — белобрысые, с вымазанными сажей лицами, — двое взрослых парней и один подросток. Они прошли, не заметив Странника. Вышел на крыльцо сам Нигрин, сутулый, жилистый, с длинными руками и с клочковатой седой бородой, вислоусый. Он нес под мышкой точильный брус. Поставил его под навес, разогнулся. И только тут Странник, не таясь, вышел из своего укрытия.

— А вот и Странничек к нам пожаловал, — сказал Нигрин тем мнимошутливым тоном, который был лазутчику хорошо известен.

— Здравствуй, Нигрин, Бог тебе в помощь, — ответил Странник, перепрыгнув через жерди ограды.

— Здравствуй и ты. Что ж не спросил, нет ли в доме чужих?

— И без того вижу.

— Следил, что ли? Нехорошо.

— Без того пропал бы.

— Ну бог с тобой. Проходи, ужинать будем.

Они вошли в дом. Сидевшие там парни — на лавке двое и на полу один — склонили головы. Странник также поздоровался, однако капюшона не сдвинул. Он не любил, когда глазели на его седые лохмы. Это была весьма опасная примета — и без того рыжие легко запоминаются, а уж если они наполовину седые… И все же в самой глубине души Странник гордился своей сединой, считая ее вроде бы знаком своей избранности — в то же время не забывал об осторожности.

Он сел за стол, оглянулся. Все здесь было ему знакомо: низкий потолок, узкое окошко, земляной пол, запах дыма — сколько он таких домов перевидал.

— Ну, как хозяйство? Новый участок, как погляжу, выжигаете?

— Верно. Ничего, не жалуемся… только кто знает, что будет?

Разговаривал со Странником один Нигрин. Своих детей он приучил раскрывать рот только по приказу. В голосе его насмешливость мешалась с почтительностью. Таким же было и его отношение к Страннику: молокосос, а надо же, как выдвинулся!

Нигрин перекрестился:

— Благословясь, приступим. Девка, подавай!

Из угла показалась его дочь. Нигрин был вдов, и она вела дом. Странник понятия не имел, как ее зовут, хотя отлично помнил имена сыновей Нигрина: Клеменс, Мартин и Матис. Девушка поставила на стол кувшин с молоком, миску каши, вынесла каравай хлеба и кусок окорока — Нигрин был зажиточен — и села в стороне, ожидая, пока поедят мужчины.

Отужинали, как водится, не спеша, в молчании. Потом Нигрин собрал крошки с бороды.

— Теперь говори — с делом пришел или просто слушать?

— Сначала послушаю, а там видно будет.

— Думаешь, засел я в лесу и ничего не знаю? И про войну не знаю?

— Вот и славно. Только что ты про нее знаешь?

— Посылал я Мартина в Гернат на ярмарку… ну, и посмотреть чего… пусть сам расскажет. Да говори ты, не бойся! — добавил он, поскольку парень не спешил начинать.

— Мед я продавал… возле замка. На святого Никодима было дело. Ну и приезжал туда этот… барон Лотар — так?

— Королевский кравчий?

— Он.

— А Гернат с давних пор за разделение. Чуешь, Нигрин, чем дело пахнет?

— Воняет, брат.

— Это все?

— Нет. Забыл сказать — еще раньше в замок приезжал комтур Визе.

— Тоже поганец, — заметил Нигрин. — Слыхал, Странник, про такого?

— Было дело, — углы его рта растянулись. «С чего это он улыбается?» — подумал Нигрин. — И он, значит, встречался с Лотаром?

— Вроде так. Один писарь кричал в корчме, будто Визе какую-то хартию повез Великому Магистру. Хотел я еще его поспрошать, да так больше и не встретил.

— Ну, царствие ему небесное, остолопу… Хотя не больно-то они берегутся. Думают, раз король в Лауде… — Он немного помолчал. — Выходит, орден собирается в открытую пойти против короля. Теперь что?

— С Мартином все. Клеменс.

— Ходил на дальнюю вырубку. Четыре дня тому. Видел вооруженных. Сотен пять пеших и две — конных. Долго шли.

— По какой дороге?

— На Вильман. С севера.

— Знак какой на щитах?

— Кабанья голова и крест.

— Гернатовцы. Все к тому идет. У Лотара лен в горах. Там и замок его. Соединяются. Если перевал закроют, король окажется в ловушке, а коли еще подоспеет орден… Вот что, Нигрин, — вести твои важные. Но покоя тебе не будет. Завтра же снарядишь одного из парней к Аскелу.

— А сам-то?

— Моя дорога — в другую сторону.

— А работать кто будет?

— Ничего, не надорветесь. Пошли хоть Матиса. Двое твоих сыновей уже потрудились, пусть и третий не в стороне остается. А за эти вести Аскел его наградит, как бог свят.

— Наградит? Хорошо, если живым отпустит. Только кто ему поверит, щенку, молокососу?

— Поверят. Найдется у тебя в доме кусок холстины ладони в три?

— Такой-то? Эй, девка, слышала, чего гость требует?

Девушка соскочила с лавки, забегала, наконец принесла половину старого платка, поклонившись, подала Страннику. Тот в ответ взглянул ей в лицо, увидел широко раскрытые глаза. Она никогда не покидала леса, каждый захожий был для нее диковинкой. Нигрин так мало считался с ней, что не выгонял, когда решал свои дела.

«Она не старше, чем я в Книзе… или нет, чуть постарше? Что ее ждет в доме, где ее заставляют ежечасно гнуть спину и не ставят в грош? Бедняга. Ведь она же ничего не видела. Не мудрено, что на чужака она смотрит, как на апостола. Но если б у нее хватило смелости, она могла бы бросить все и уйти. Каждый решает сам за себя, а не ждет спасения. Дура». И Странник перестал ее жалеть.

— А теперь выйдите-ка все, погуляйте. Все, я сказал.

Потом он выглянул в окошко — не поглядывают ли, черт их тут знает, этих лесовиков, и на всякий случай заткнул его валявшейся на лавке курткой. Вытащил из-за голенища свое оружие — кинжал-панцербрехер, изделие испанских мастеров, взятый в Вильмане у Менассе. Снял сапог и достал из тайника в подошве небольшой круглый предмет. Печать Странник всегда прятал не только от врагов, что само собой разумелось, но и от своих — зачем лишний раз вводить людей в искушение? Он любовно провел ладонью по поверхности печати. На ней был изображен щит, поддерживаемый лежащим зверем. Предполагалось, что это леопард, хотя Страннику он больше напоминал волка. Подойдя к печи, Странник ткнул печатью в сажу, а затем приложил ее к развернутой холстине. На ткани появился непонятный зверь, только повернутый в другую сторону. Спрятав печать, кинжал и обувшись, он вытащил из пояса воткнутую в него иголку с ниткой, сложил тряпицу пополам и зашил по краям. Распахнув дверь, крикнул:

— Эй! Не уснули там еще?

Нигрин и прочие вернулись.

— На, возьми себе вместо портянки, — сказал Странник, протягивая тряпку Матису, — доберешься до Аскела — распорешь и покажешь. И не раньше. Не то худо тебе будет.

Ответил Нигрин:

— Ладно, послушаю тебя, Странник, в последний раз. Пошлю Матиса, все равно пользы от него никакой, так пусть хоть королю послужит. Вы! Ложитесь спать! Мы тут со Странником на крыльце посидим, покалякаем.

Подходила пугающая лесная ночь, полная тайной жизнью, не бывшей, однако, тайной ни для молодого, ни для старого, сидевших на приступке.

— Скажи-ка мне, Странник, ради чего ты все стараешься? Ради короля? Он, поди, и не слыхал про тебя.

— Верно. Не слыхал.

— Каждый защищает свое, кровное. Крестьянин — землю. Рыцарь — феод. Король — королевство. Ну, а ты-то бродяга, за что держишься? За Аскела?

— И за него тоже. И за тебя, и за себя, и за всех людей.

— Что-то не похож ты на святого.

— Я и не святой, хотя и странник. А хочу я, чтоб война наконец кончилась и чтоб жизнь стала полегче.

— Чья жизнь? Твоя? Моя?

— Моя жизнь и так легкая. Да и твоя не ахти как тяжела. Только разве большинство мужиков так живет? Им до тебя всю жизнь тянуться.

— Ишь ты, радетель!

— Все-то ты готов меня в юродивые записать. А я хорошо все так рассчитал. Кто может прекратить войну? Король. Но только если он будет сильнее всех в стране. А для этого ему нужен Аскел. А Аскелу — я. А мне — ты. Ну и так далее.

— Вроде как королевство стоит на Нигрине. А я-то думал — только мой надел. Нигрин — и король. — Он расхохотался. — Скажи, не смешно тебе, что мы с тобой, гольтепа, сидим здесь и рассуждаем о таких вещах?

— Нет. Это мне не смешно.

— Славный ты парень, Странник. Но не пожелал бы я себе такого сына.

— Это правильно. Я — Странник, меня к земле не привяжешь.

Они примолкли. Крик совы пролетел над деревьями.

— На рассвете уйдешь?

— Как водится.

Нигрин искоса взглянул на собеседника.

— А я ведь понял, что ты задумал, Странник. Иначе зачем тебе Матиса с места срывать?

— Ну, всего-то ты не понял. А если о чем догадался, помалкивай.

— Голову бы пожалел. Хоть дурная, а своя.

— Пустой разговор.

Нигрин не нашел новых доводов.

— Ночевать будешь опять на дворе?

— Опять. Сам знаешь, не люблю я под крышей.

— Все-таки ты блаженный. А может, наоборот, — снаружи все быстрее услышишь. И удрать легче. Нет, не разберешь, кто ты есть. Ну и не мое дело. Погоди, я тебе сейчас пожрать на дорогу вынесу. Так, говоришь, Аскел Матиса наградит? И флягу твою давай. Меду нацежу. Ладно, ладно, не спорь, кто знает, когда ты еще сюда заявишься!

Утренний туман рассеивался, когда Странник снова шел по лесу. Тогда же, ночью, Нигрин сказал ему: «Легкой дороги», а утром они не виделись. Пока не настала дневная жара, можно было, поспешая, проделать добрую часть пути.

А может, Нигрин был прав, и не стоит так рисковать? Ведь и Цицерон писал о том, что любовь к ближнему должна быть умеренной и не следует любить никого больше себя. У старика порой встречаются дельные мысли.

С другой стороны, если бы это пришло ей на ум тогда, во время осады, она осталась бы в городе, закисла там и гораздо вернее загубила свою жизнь. Так что и от любви к ближнему бывает порой польза. А за эти годы она выучилась жить среди людей, как Нигрин живет в лесу. Опасности можно было ждать с любой стороны, и человеческое уродство, духовное и телесное, пугало не больше, чем какая-нибудь коряга.

Ну, в одном-то он прав безусловно. Конечно, королевство и мир держатся на людях, которые пашут землю, строят дома, ремесленничают и рожают детей, а Странник — перекати-поле. На то он и Странник. Нет, без Странника мир бы не рухнул. Но, может, от его присутствия в мире что-нибудь переменится.

Ну-ну! Настоящая война еще не начиналась, а Странник уже думает, как ее закончить.

Нигрин. И эта дура с заискивающим взглядом. Ничего, живите. И я буду жить. И все будем делать свое дело.

А ноги уже сами несут тебя вперед. И славно ощущать свое тело, сильное и ловкое, отталкивающееся от земли без всякого усилия, — и всадник не всякий догонит Странника. Это и есть жизнь — там, где над головой сплелись ветви, а под ногами — корни. Лето, и не надо никого убивать. Я ягод поем, воды из ручья напьюсь. Но — кто знает, была бы эта жизнь сладка, если бы так продолжалось всегда? У каждой дороги должен быть конец, чтобы можно было ступить на новую дорогу. А потому — вперед, вперед, на закат, и пусть стоят долгие дни над Великим лесом, и маленькая луна катается над лиственным сводом шатром — Странник убыстряет шаг.

К полудню он добрался до реки. Перешел вброд, в омуте окунулся, не раздеваясь, — безопаснее, к тому же в мокрой одежде легче идти по жаре. Гай в этих местах петляет, и большая вода встретится еще не скоро. Луны сегодня, похоже, не будет, и, пока светло, нужно пройти как можно больше. Дважды попадались овраги — следы давнишних вырубок, где на дне мелькали гадючьи спины — лягушки летом передохли. Теперь вырубки уже заросли. Что здесь было раньше? Давно, давно, и некогда думать. Не раз и не два уже Страннику приходилось видеть покрытых мхом, гниющих на земле языческих идолов, вырубленных из стволов дуба или вяза. А самих язычников сотни лет как нет в Великом лесу. Вырубили орденские войска или иные. Разве только еще, может быть, в горах, кое-где… правда, говорят, они приносили в жертву своим богам живых людей… или врут? Духи леса и духи воды, говорили они, мы не причиним вам зла, и вы не причиняйте нам зла. Хорошая молитва, прости меня, Господи, и охрани меня святой Юлиан-странноприимец! Хорошо, что Странник пока один и может еще думать о постороннем… а глаза всматриваются, ноздри втягивают воздух, и — без остановки, пока мрак не навалится на лес.

Да, конечно, лучше леса нет ничего. Это он только для чужого страшен. И для слабого. А чужой и есть слабый, потому что нет у него знания. Да и знание — еще не все. Радость должна быть. Такая радость, как когда перейдешь горный поток по перекинутой тростинке, когда поймаешь форель руками, просто оттого, что этот дуб так могуч, что хоть укладывайся на любой ветке, что сухие листья шуршат под ногами, а по ним рассеяны пятна света, как на оленьей шкуре, под деревьями тень, а на полянах солнце бьет в глаза и до заката еще далеко. Радость для тела и души. И от нее никому нет вреда. Потому что там — радость всегда за чей-то счет. Да и здесь, стоит повстречать другого… Здесь много всякого зверья, но хуже человека нет никого. Это я знаю точно, потому что я — тоже человек. И да наслажусь я жизнью до последнего глотка, пока лес этот только мой!

* * *

…И пели рога над лесом, разгоняя утренний туман и мешаясь с лаем собак. Храпели тонконогие господские кони, пестрые куртки доезжачих мелькали между стволами. Покой уходил из чащи, отступал перед людьми.

На поляне, где дымились залитые костры, в глубине виднелись два шелковых шатра. Рядом с одним из них было вкопано копье с укрепленным штандартом с изображением солнца. Ветер был слаб, и штандарт свисал, изредка шелестя золотыми кистями. Под ним, широко расставив короткие ноги, стоял воин в легком полудоспехе. Щурясь, он смотрел туда, где слышались лай и голоса. Там на сером коне сидел невысокий всадник в коричневом плаще. Одежда его была темной и простой. Под охотничьей шляпой с пером поддета бархатная скуфейка, у пояса длинный меч. Левая рука его, затянутая в перчатку, сжимала поводья, правую он поднес к закушенным губам. Вторая перчатка была заткнута за пояс, и золотой перстень на безымянном пальце — знак комтурского достоинства и единственное украшение всадника — то вспыхивал, то тускнел, попадая в тень.

На противоположном конце поляны, посреди стаи гончих, другой всадник, склонившись в седле, хохоча, протягивал руку к вскинутым собачьим мордам. По сравнению с первым он выглядел как петух рядом с селезнем. Он был гораздо выше ростом и так широк в плечах, что голова казалась слишком маленькой. На его плаще темно-зеленого цвета были нашиты золотые бляшки, и золотое ожерелье охватывало крепкую шею. Разноцветные камни сверкали на сбруе, на ножнах и рукояти меча, и этот честный блеск намного превосходил жидковатый блеск его глаз. У него был широкий, но низковатый лоб, крупный нос и короткая темно-русая борода. Лет охотнику было около тридцати пяти. Выпрямившись, он подбоченился и галопом направился к первому.

— Чего они медлят, не понимаю! — крикнул он, подъезжая. — Неужто опять передрались? Или мало я их учил?

— Решил ты нынче или нет? — спросил Генрих Визе — это был он.

— На охоте я думаю об охоте. Может быть, в ордене вы привыкли иначе, вы ведь ни рыба ни мясо, сверху рыцари, снизу монахи, или наоборот?

— Поосторожней с достоинством ордена, граф. К тому же мы союзники.

— Это у вас называется союзом — когда я даю, а орден только получает? Как стоял, так и буду стоять на своем — Вильман переходит в мое владение. Вильман и Гернат вместе стоят иного королевства, клянусь животворящим крестом!

— Ты забываешь, что Вильман не принадлежит еще не только тебе, но и ордену. Это владение короны.

— То-то и оно! Сиди там, как и прежде, герцог Моран, я бы сам пошел на него. Но вот уже три года, как король опередил меня, потому-то я и обратился к вам!

— Мне предстоит еще встреча с приором Восточных земель…

— К чертям ваши Восточные земли! Чего я там не видел? Леса да болота. А в Вильмане сидят жирные горожане и ждут, чтобы их пощипали… Подожди! Святой Губерт, снова рога! Эй, что там?

Подъехавший старший ловчий пояснил, что следы оленей были обнаружены еще с рассвета, а теперь извещают, что зверь обложен.

Гернат, гикнув, дал шпоры коню. Визе лишь слегка ударил своего перчаткой между ушей, и тот рванулся вперед. Со всех сторон подъезжали другие охотники — бароны, вассалы Герната и орденские рыцари, — всего полтора десятка сеньоров, но так как большинство имело собственную свиту, казалось, целое войско с шумом и треском ломит через лес. А впереди, захлебываясь лаем, неслись гончие, знаменитые гернатовские гончие, за каждую из которых ему предлагали шестерых рабов.

Вскоре всадники рассеялись между деревьями, однако Визе все время видел высокий султан на шляпе Герната и следовал за ним, зная, что такой опытный охотник, как Гернат, не собьется со следа. Если бы он мог, подобно Гернату, на охоте думать лишь об охоте… А ведь в молодости и сам Визе был страстным охотником, и тело его хранит следы медвежьих когтей и клыков вепря… Тогда он, не рассуждая, шел навстречу опасности. Теперь у него на пальце комтурское кольцо, а под кафтаном кольчуга. И, в отличие от Великого Магистра, он еще не стар. За все надо платить. За все.

Но ветер скачки развеял эти мысли, и дальше он несся, как другие, со стиснутыми зубами и пересохшим ртом. В нескольких саженях от него скакали телохранители — он сам их подбирал — молодые рыцари, недавно вступившие в орден и свято веровавшие в него и в отцов-военачальников.

Они вылетели на заросшую цветами поляну, посреди которой поднималась раздвоенная сосна. Гернат придержал поводья, махнул правой рукой, сжимавшей дротик.

— Чертова обедня! Эти гончие слишком быстро бегут, я уже не слышу лая. И загонщики точно заснули. Или этот проклятый олень бросился в реку?

— Река должна быть в другой стороне.

— А, один черт. Вот что я предлагаю, комтур. Давай направимся в разные стороны. Кто первым настигнет оленя, тому и честь. И прикажи своим не стрелять, стрелы — не для нас, точный удар — достоинство рыцаря!

— Пусть так.

Затрещали под копытами сухие ветки, валявшиеся на земле. Всадники ехали неторопливой рысцой, глядя вперед. Отъехав на значительное расстояние, Визе снял рог, висевший у пояса на серебряной цепочке, и затрубил. Мгновение спустя издалека отозвалось еще несколько рогов. Звук был слышен слабо, но явственно.

— Туда! — указал Визе в направлении звука. И они поскакали напролом, пригибаясь под ветками, хлещущими по головам. Пение рогов утихло, но вскоре они услышали отдаленный лай. И вновь началась бешеная скачка. Визе не подозревал, что он еще способен так увлекаться. Он не забывал ни о чем, но и соперник его, Великий приор, и богатый город Вильман, и ненавистный тезка — король Генрих — все это был один олень, убегавший олень! А лай все ближе, ближе, и вот уже он различает бегущего оленя, закинувшего назад голову с тяжелым венцом рогов, и почти повисающих у него на ногах гончих.

Лай звенел не умолкая, а сзади рыцари подбадривали себя громким гиканьем, и эта музыка горячила кровь лучше вина. Визе несомненно опередил Герната, и почетный удар должен был достаться комтуру.

В лицо ударил свежий ветер — значит, река рядом. За кустами боярышника шла небольшая прогалина, дальше берег круто обрывался. Добежав до обрыва, олень повернулся, нагнул голову, выставив вперед рога. Теперь это был уже не венец, а оружие. Зверь был еще силен и готов продолжать борьбу. Собаки припадали к земле, бросались с лаем вперед и, рыча, отскакивали. Визе вытащил меч из ножен, готовясь нанести удар — меч был его излюбленным оружием, он владел им в совершенстве, но внезапно уловил близкий шорох и увидел между деревьями высокую фигуру Герната. Мгновенный холод коснулся души комтура. Он опустил руку и сделал своим спутникам знак не двигаться.

Гернат метнул дротик, вонзившийся оленю в голову. Тот тяжело рухнул на землю. Собаки заливались. Гернат спешился, вынув кинжал, подошел к оленю, чтобы собственноручно его добить, но этого не понадобилось. Подождав, пока не соберутся люди Герната — они наперебой славили силу и меткость своего сеньора, — Визе выехал из-за кустов, слегка склонив голову.

— Ты и вправду, как сказано в Писании, великий охотник перед Богом.

Гернат устало огляделся — псари растаскивали собак, слуги собирали хворост для костра. Он утер пот со лба.

— Ну, дьявол с этим Вильманом… Думаешь, я тебя не заметил? Мы, Гернаты, умеем ценить благородство и благородны сами. Пусть будут Восточные земли.

Возвращались в лагерь уже к вечеру. После обильной закуски соревновались в стрельбе из лука, многие отличились, но героем дня оставался, естественно, граф Гернат. Он уже успокоился, и, сидя в седле, ругал сегодняшнюю жару, вспоминал прошлые охоты и радовался предстоящему ужину. Визе ехал за ним и улыбался. Всего лишь одно движение, даже отсутствие движения, выгода же огромна. А гордость? Гордостью можно и поступиться. Разве не бежал он когда-то от аскеловской конницы? Приняв бой, он бы непременно погиб, а так — он жив, и силен как никогда. Впрочем, Гернат был ему пока что нужен, и Визе не собирался высказывать свои мысли вслух.

Их встретили радостными криками. Тут же поднялась беготня, любопытствующие разглядывали огромные рога, ахали, восхищались. Гернат, уже уставший рассказывать о своем подвиге, поискал взглядом Визе и неожиданно увидел, что тот, все еще верхом, остановился у своего шатра и куда-то смотрит. Гернат подъехал поближе.

— Эй, что с тобой, комтур? — крикнул он и осекся. Штандарт с изображением солнца валялся на земле. Рядом на коленях стоял стражник.

— Я не виноват! — с ужасом в голосе повторял он. — Здесь никого не было, только я! Никто не проходил! Собака не пробегала! Ветер…

— Упал… — прошептал Гернат. Как многие богохульные на словах люди, он был суеверен. — Плохое предзнаменование, — сказал он несколько громче и перекрестился. Визе сошел с коня, отпихнул ногой стражника, приподнял край полотнища, молча выпрямился. Он увидел то, в чем был уверен, — витые шнуры не перетерлись и не оборвались — они были перерезаны.

С наступлением темноты знаменитого оленя зажарили на вертеле, выкатили бочки с вином, доставленные из ближайшего монастыря. На ужин набросились с тем же воодушевлением, с каким шли в бой или травили зверя. Гернат восседал на почетном месте и пил без передышки, остальные, расположившиеся прямо на траве, старались не отставать. Музыкантов и дураков здесь не было — это возбранялось уставом ордена, да они и не были нужны. Каждый во весь голос повествовал о своих былых приключениях, охотничьих или иных, не заботясь о том, слушают ли его. Среди общего содома задумчивость сохранял один Визе. Как и все, он потягивал вино, которое на него почти не действовало, но довольство, вызванное удачной сделкой, ушло бесследно. Подозрительность с годами стала подавлять все прочие чувства в душе комтура, и перерезанные шнуры не выходили у него из головы. Он уже успел допросить всех часовых. Никто не заметил не только постороннего, но даже слабого признака его присутствия, и все-таки он приказал удвоить охрану.

Луна светила особенно ярко, как редко бывает летом. Голоса становились все тише. Многие уже спали или просто лежали, упившись до бесчувствия. Трещали поленья в костре. У тех, кто сидел ближе к огню, лица были красные, лоснящиеся, а у тех, что в сумраке, синевато-бледными, и по всем лицам скользили неуловимо быстрые тени. Визе думал о предстоящей встрече с приором, о том, что, очевидно, придется пообещать Вильмар ему, благо город все равно пока не взят. Внезапно он услышал громкий хохот, напоминающий рыдания. Смеялся Гернат, задрав голову и глядя на луну. Плечи его вздрагивали. Визе удивился, что вначале не узнал его голоса. Луна! Говорят, в такие лунные ночи люди сходят с ума или умирают, и луна будто бы в этом виновата. Глупости и ересь. Выдумки, недостойные человека, — а естественным состоянием человека Визе считал воинское и монашеское, прочие служили ему подспорьем, — все от Бога. И в лунную ночь удобнее целиться во врага. И все. Он поднялся, крикнув телохранителей, приказал провести себя в шатер.

Он не раздевался на ночь — привык спать в кольчуге. Сейчас спать не хотелось. Не спать ночами он тоже привык. У порога, подобрав босые ноги под коричневую рясу, сопел отец Рональд, но Визе не был уверен, что он спит, хотя кто его знает… Ему было известно, что духовник, как и предыдущий, следит за ним по приказу Великого Магистра, но не делал ничего, чтобы это изменить. Визе не был болтлив, не собирался изменять ордену, и старик его устраивал. Уж если орден полувоенный, то лучше иметь под рукой человека проверенного и привычного.

Сидя на постели, Визе продолжал прислушиваться. Видимо, в лагере не спал не только он. Слышались шаги, где-то фыркали кони — обычный лагерный шум. У костра несколько голосов горланили охотничью песню, — отсюда, издалека, она звучала как-то жалко. Переговаривались стражники у входа в шатер. Визе удвоил внимание.

— …и вот я его ясно увидел, как тебя вижу. Он на дереве стоял, в развилке, во весь рост.

— И голова волчья?

— Волчья, верно. А тело человечье. Только голову он повернул, — а луна светит, — вижу, уши торчком, углами, и шерсть седая на морде. Перекрестился я, и он исчез.

— Откуда ж он взялся?

— Не знаю… По лесу много всякой нечисти бродит, еще со времен язычников. А это тоже в лесу было, возле Старых болот.

— А отец Рональд говорил, будто у черта рыло, как у свиньи.

— Нет, у этого была волчья морда, я разглядел. Может, это и не черт был — оборотень, для них волчье обличье милее всего. Луна тогда тоже была, как нынче…

Они умолкли. «Вот подходящая минута, чтобы появился тот, кто сбросил штандарт, — думал Визе. — И человек этот, надо сказать, чрезвычайно осторожный, раз ни один из стражи его не заметил… а если он так осторожен, зачем ему обращать на себя внимание? Если только это не дурацкая шутка кого-нибудь из гернатовцев… Сам граф вряд ли замешан, испугался, и все же… если так, он пожалеет об этом. А если без его ведома — найду и душу выбью!»

Если, если, если… Он поймал себя на том, что невольно ожидает чего-то. Дотронулся до перевязи с мечом, лежащей поверх одеяла. Прикосновение к оружию обычно успокаивало, но теперь этого не произошло, наоборот, холод металла еще больше раздражал. Тут новая мысль пришла ему в голову — если (опять если!) в лагере побывал чужой, по следу можно было пустить собак! Как же он сразу не догадался! Это просчет, сейчас следы почти наверняка затоптали. Хотя чужой еще может обнаружить себя. А если свой — и собаки не понадобятся. Мысли сделали круг. Обнаружить — как? Опять ждать? И рассвет уже скоро… Худшие часы — перед рассветом.

Странный озноб проник сквозь теплоту ночи. Он ворочался без сна, ожидая — чего? Явления? Знака? Но вот солнечные пятна, пронизав ткань шатрового полога, упали на ковер. Визе взглянул на них, потом на свою руку с кольцом. Солнце. Это и есть знак.

Визе едва успел подняться, как появился Гернат, мрачный, с опухшим лицом. Отец Рональд крикнул служку, тот разлил по кубкам вино.

— Радуешься небось? — спросил Гернат, опрокинув содержимое кубка себе в глотку. — Отхватил жирный кусок?

— Я всего лишь смиренный слуга ордена, граф.

— Слуга… Что дальше думаешь делать?

— Поеду в приорат Восточных земель.

— А мне что-то тошно… И охота не веселит А! Вот мысль! Послушай, комтур, я буду не я, если не сделаю налет на Вильманский край, благо вассалы со мной! Ударим, и… Как бог свят! Подпалю деревеньку, порадую свою душу. И не сердись — на вашу долю еще останется. Я ведь так, для веселья… Я тоже бескорыстный. Рыцарю не пристало быть корыстным. Он берет, но не копит. Вот сейчас коней оседлаем…

— Удачи тебе. Только вначале мы с тобой подпишем договор.

При слове «договор» отец Рональд быстро достал спрятанную в изголовье постели серебряную шкатулку и вынул из нее свернутый в трубку пергамент.

— Какой еще договор?

— О передаче Восточных земель.

— А может, я передумал?

— А как же «рыцарю не пристало быть корыстным»?

— Ха! Он испугался! Ну, пошутил, люблю пошутить, особливо со святыми отцами…

Вопреки его утверждению, Визе вовсе не выглядел испуганным. Он вообще крайне редко испытывал страх, хотя был подозрителен и осторожен. Но сейчас он понимал, что Гернат куражится, по обыкновению.

— Прочти, — сказал он коротко. Обращался он, разумеется, к отцу Рональду, так как Гернат был неграмотен.

In nomine patris, et filii, et spiritus sancti.

Орден рыцарей святого Маврикия, заключая военный союз с высокородным Готфридом графом Гернатом, обязуется передать ему в бенефиций приорат Восточных земель по условиям, обговоренным заранее. Названный же граф Гернат, со своей стороны, обязуется поставить под знамена ордена две тысячи пехотинцев и пятьсот всадников, а также, в случае начала военных действий, самому выступить на стороне ордена, со своей дружиной. Равно так же и орден берется помогать названному графу, в чем поручителем выступает комтур Генрих Визе. Gloria tibi, domine. Amen.

— И обязательно тебе нужно марать пальцы в чернилах, комтур? То ли дело старый обычай — поклялся на мече, а того, кто усомнился в слове твоем — этим же мечом — по черепу. Я ведь не Лотар, которого вы обвели вокруг пальца и теперь держите с потрохами. «Обязуется»… Никому я ничего не обязан! Захочу — поставлю, захочу — при себе оставлю.

— Я ведь знаю, рыцарь, что семьсот из этих двух с половиной тысяч уже идут на соединение с нами.

— И все-то он знает, этот монах! Ну, послал я их, так ведь я и назад повернуть могу.

Гернат еще поломался немного, потом приказал принести свою печать. Затем долго сравнивал обе копии договора (одна была для него, другая оставалась у Визе) — не умея читать, сличал каждую букву, чтобы обнаружить возможный подвох, наконец поставил вместо подписи крест, прибавив: «Если ты думаешь, что эта закорючка меня к чему-нибудь обязывает…» — и скрепил пергамент своей печатью. После этого, разумеется, полагалось выпить, что и было сделано, и в ритуальных заверениях в преданности и пожеланиях удачи прошло еще полдня, после чего лагерь свернули и воинство с треском и топотом снялось с места.

Визе не забыл своей мысли и успел вызвать старшего псаря. Но усилия его оказались тщетными, так же как и допросы — собаки не брали следа. Ни одного свидетеля так и не выискалось. Решив отправить вслед за Гернатом соглядатая, Визе простился с ним весьма дружелюбно. Того уже не мучили тяжелые предчувствия, он радовался предстоящему набегу. Но Визе ничего не забыл.

Часть своих людей, слуг и всех собак он отослал в монастырь, а сам отправился со свитой в пятнадцать всадников, рассчитывая через неделю быть у цели. Дорог в лесу, конечно, не было, кроме главной, Вильманской, проложенной еще при римлянах, но она лежала в другой стороне. Ехали по утаенной охотничьей тропе. Зря не спешили. Парило, и застежки на одежде расстегивались сами собой. Время тянулось, и все было тихо, даже слишком, так что, когда ехавший впереди дозорный слегка приподнялся в седле, а потом сделал движение рукой, точно отмахиваясь, Визе удовлетворенно хмыкнул.

— Что там?

— Так… глупость какая-то…

Подъехав, Визе увидел торчащее впереди, на тропинке, небольшое подобие креста.

— Дай мне это, — приказал он. Слуга спешился и с поклоном подал ему странный знак. Визе взял его в руки. Это оказалась сломанная пополам стрела. Обломки были связаны крест-накрест пучком сухой травы. На блестящем острие темнела земля. По оперению Визе тотчас узнал стрелу, какими были вооружены все его воины — конечно, подобрали во время вчерашней охоты.

— Обыскать все кругом, — произнес Визе устало. Он сказал это скорее по привычке, и пока воины прочесывали ближайшие заросли, продолжал разглядывать стрелу. И младенцу ясно, что ее воткнули в землю не просто так. Визе кое-что слышал о лесных обычаях и о тайном языке здешних обитателей. Сломанная стрела — это он знал точно — означала предложение мира.

Отозвав людей, он приказал располагаться на ночлег. На сей раз — еще более по-походному, чем предыдущей ночью. Шатер не раскладывали, тем паче что жара продолжала держаться. Развели костер. После ужина, проверив стражу, Визе улегся спать. Невдалеке журчал ручей. Постанывали ночные птицы. Обычные разговоры уже иссякли, и ночь склонялась к середине, когда тишину прорезал тоскливый волчий вой. Он прозвучал вдали, но так, что его пронзительные переливы услышали. Кони рванулись с привязи, били копытами, храпя, кое-кто из конюхов бросился их удерживать, остальные вскакивали, пытаясь понять причину замешательства, а вой все звенел, постепенно отдаляясь, и, дойдя до самой высокой ноты, оборвался и смолк.

Визе тоже приподнял голову, стряхивая сон. Один из его телохранителей сидел, все еще прислушиваясь.

— Ни разу, истинный крест, не слыхал, чтоб они летом так выли.

— Он здесь, — сказал Визе.

— Кто? — отец Рональд повернулся в его сторону.

Визе не дал себе труда ответить. Он вновь был бодр после краткого отдыха, и голова ясна, как никогда. Человек с волчьей головой? Нет, скорее волк с человечьей. И внятно было его немое обращение. Поверженный штандарт говорил: «Я твой враг», сломанная стрела — «Но я ищу с тобой мира». И вот теперь он напоминал: «Я здесь, я рядом, я жду твоего ответа». И он был один, этот человек, бродящий вокруг стоянки по темному лесу, несомненно один, иначе ему не удавалось бы так легко скрываться. Одному легче спрятаться, нежели многим. Итак, посланец. Посланец врага. Что ж, врагов и у ордена, и у комтура Визе достаточно. Но кто из них может желать с ним союза? Граф Лонгин? Вельф Аскел? Может быть, сам король? Или принц Филипп — говорят, у него в последнее время нелады с отцом… Короля, пожалуй, следует сразу же исключить — к чему ему эта комедия, хотя, как всем известно, старый негодяй любит посмеяться… Но он сам себе голова, а тот, кто послал этого невидимку, вынужден скрывать свои намерения… И вряд ли это Аскел — тот всегда лезет напролом, полагаясь только на свой меч, переговоры — не его стихия. К тому же давно известна ненависть Аскела к нему, Визе. Однако желание выгоды способно пересилить любую ненависть… Он размышлял, еще кривя душой — вот еще забота разгадывать загадки, неведомо кем заданные, и все-таки ему нравилось, как это было задумано: дурные знамения, крест на тропе, волчий вой — то, что устрашило бы глупца, но оказалось понятно умному и знающему, а за всем этим уже шел по пятам азарт старого охотника.

Он взглянул на небо, начинающее светлеть. «А что, если все это — ловушка?» — подумалось ему.

Ловушка?

— Ильмер, — негромко сказал Визе. Телохранитель тут же встрепенулся. — Оседлай коня и следуй за мной.

Вслед им, не мигая, смотрел отец Рональд. Потом вздохнул и улегся.

Они тихо прошли мимо ворочавшихся на земле людей. Ильмер вел коня в поводу. Визе прислушивался, вспоминал. Часовой, узнав их, что-то пробурчал в знак того, что не спит, и не тронулся с места.

Миновав густой орешник, они очутились у ручья. И цепкий глаз Визе сразу приметил то, на что иному понадобился бы час — следы. Они отчетливо выделялись на сыром песке между зарослями и водой. Не просто следы. Ровно посредине песчаной полосы. Начинаются и обрываются неожиданно. И трава не смята. Но Визе, надо отдать ему честь, сразу понял, в чем дело. Он — чужой — спрыгнул вон с того дерева. Сделал несколько шагов, подтянулся на ветку и удалился, перебираясь с дерева на дерево — они здесь одно к одному. Опять какие-то уловки? Или просто хотел показать, что он один? Потому что следы оставлены намеренно.

Следы были рядом — небольшие и темные. Визе перешел ручей, перечеркнув своими сапогами цепочку старых следов. Ильмер ступал за ним. Визе не двигался, ожидая. Но лес молчал. Может быть, чужак стоит там, в чаще, и тоже ждет? Или ушел, потеряв надежду на встречу? Завыл бы он, что ли… Нет — опять всех разбудит. А это ему ни к чему.

Собственно, какой ловушки ждать? Он вооружен. Под одеждой кольчуга. И конь при нем, а у седла — боевой топор. И светает. Даже если он ушел, то следы он в состоянии оставлять. И ступни у него без копыт.

— Коня.

Ильмер помог ему сесть в седло.

— Теперь ступай. Я иду на охоту.

С тем и отправился на поиски. Ехал медленно, но сам он был напряжен до предела. Не замечая ничего достойного внимания, Визе уверился, что неизвестный, не дождавшись его, скрылся, и продолжал искать его отчасти из того же азарта, отчасти из нежелания отступать. И, кроме того, у него нет времени ждать, он хотел разрешить все разом.

Машинально сжимая рукоять меча, он нагибался в седле. Если бы можно было разобрать следы — уж эти-то он хорошо запомнил! Но было еще недостаточно светло, и трава под деревьями не росла, а на палой листве трудно что-либо заметить, когда не было дождя. А его не было. Сильнее, чем когда-либо, Визе пожалел об отосланных собаках, хотя в прошлый раз собаки ему не помогли.

Проклятье! Кажется, он заблудился. Ну, дорогу назад он найдет… Но неужели поворачивать?

В это мгновение ему показалось, что между деревьями что-то мелькнуло. Может быть, просто глаза устали? Нет. Снова. Это явно человек. Но скрылся слишком быстро, чтоб его можно было рассмотреть.

Визе хлестнул коня, понимая, что это бесполезно — чаща была слишком густа. Он спрыгнул на землю, крикнув:

— Эй, ты, остановись! Стой, тебе говорят! — и поскольку тот больше не показывался, зашагал вперед. Зря он, что ли, сюда добирался? Споткнулся. Выругался. Успел почувствовать, как дохнуло свежестью — снова река! И тут он его увидел.

У старого платана, заложив руки за спину, стоял невысокий юноша. Он молча глядел на Визе, и на лице его застыла неподвижная улыбка. И чем ближе комтур подходил к нему, тем сильнее ему казалось, что это лицо он уже когда-то видел. Да! Видел! Он никогда не забывал ни одного встреченного человека, уж такое свойство было у его памяти. А с этим лицом в его памяти связывалось нечто неприятное. Обидное. Солнце стояло уже достаточно высоко, и Визе мог хорошо его рассмотреть. Тогда его смуглое лицо было бледным, и в рыжих волосах не заметно седины, но стоял он так же, глядя на комтура в упор пронзительно карими глазами. Он вспомнил! В ту ночь казнили конокрада, и рыжий парень с ободранными в кровь руками назвался конюхом брата Альбрехта. Горели факелы, галдела солдатня, а из толпы на него смотрели из-под рыжих косм эти самые глаза. Брата Альбрехта Визе увидел только через сутки и, по всегдашней подозрительности, спросил его о рыжем конюхе. Тот ответил, что не помнит такого, верно, комтур ослышался, да впрочем, черт его знает, может, и есть рыжий, станет он себе голову забивать… А потом из-под Вильмана явилась аскеловская конница, и брат Альбрехт был убит. А рыжий — теперь уже сивый — был лазутчиком и стал наемным убийцей. Он хитер — этого у него не отнять, но он не мог предвидеть, что Визе запомнит его в лицо.

В то краткое время, когда эти мысли возникали в его мозгу, Визе продолжал идти. Он не остановился перед рыжим: на ходу легче рубить — вот так, от плеча и наискось. Но едва он выхватил меч из ножен, как рыжий отскочил в сторону, в руке у него оказался длинный нож, и Визе пришлось самому развернуться, чтобы тот не оказался у него за спиной. Снова меч свистнул в воздухе, и снова рыжий уклонился, на этот раз отступив назад. И дальше продолжалось все так же — Визе рубил воздух, а рыжий кружился вокруг него, нырял под руку, прыгал в сторону, словно исполнял какой-то дьявольский танец, а комтур, взмокший в своей кольчуге, не поспевал за ним. Никогда еще ему не приходилось иметь дело с противником, который не принимал бы ни одного удара — хотя с его оружием это было бесполезно. Он явно изматывал комтура, чтобы достать его ножом. «Негодяй, негодяй», — мысленно повторял комтур. Защищенный, он был уверен в себе, но ему надоело это нелепое топтание. Наконец рыжий не успел увернуться достаточно быстро, конец меча полоснул его по руке. Впервые металл коснулся живой плоти, брызнула первая кровь, и рыжий согнулся от боли. Настал момент, которого ждал Визе. Он размахнулся, но тот вдруг прыгнул, искаженное смуглое лицо оказалось совсем рядом, что-то сверкнуло, и это было последнее, что увидел Визе. Рыжий ударил в глаз, как делают опытные охотники, не желающие портить шкуру. Лезвие входит в мозг, и смерть наступает мгновенно. Визе тяжело рухнул на землю, и прямо на него свалился Странник, выдохшийся и истекающий кровью.

Немного погодя он слез с тела Визе — тот был явно и несомненно мертв — и осмотрел руку. Она была прорезана до кости с тыльной стороны от локтя до запястья наискось. Рана не опасна, но кровь нужно остановить немедленно.

Он оторвал кусок плаща Визе и, кусая губу, наскоро перевязал руку. Ничего… это всего лишь рука… и кость цела, и ладонь не задета… и левая рука, а не правая… могло быть хуже… найдем подорожник… Ничего, как-нибудь выкрутимся. Вытащил кинжал, вонзил, вытирая, в землю, спрятал. Затем быстро и умело обыскал труп. Нашел договор, который Визе, не доверяя никому, носил на груди под кольчугой. Стащил с пальца золотое комтурское кольцо, спрятал и то и другое к себе в сапог. Подхватив тело под мышки, поволок его к реке. Боль в руке была так сильна, что хотелось орать, однако он не мог медлить — люди Визе могли появиться в любую минуту. Дотащив труп до обрыва, Странник попробовал вырвать у него меч, но мертвые пальцы прочно вцепились в рукоять, и Странник оставил свои усилия. Он спихнул бывшего комтура с высокого обрыва в воду, и облаченное в кольчугу тело камнем пошло ко дну. Глядя на расходящиеся в черном омуте круги, Странник подумал: «Тебя следовало бы живым разрезать на куски и скормить воронам. Но мне некогда». Он вернулся назад, кое-как присыпал листьями кровь и следы. Подобрал валявшуюся на земле шляпу Визе, нахлобучил на голову, с тем чтобы бросить где-нибудь подальше, — здесь ее оставлять, конечно, нельзя. Теперь нужно было забрать коня комтура — Странник видел, что он все еще бродит за деревьями. Странник был готов к тому, что придется его ловить, но конь оказался спокойного нрава, и только мотнул головой, когда разведчик подошел к нему. Странник погладил его по морде, и, удостоверившись, что животное принимает его, вскочил в седло. С удовольствием заметил висящее у луки оружие. От потери крови у него кружилась голова, но он был доволен, ибо вовсе не был уверен в успехе затеянной им игры. Все было слишком рискованно, слишком неправдоподобно, однако все получилось именно так, как он рассчитал. Нужно было только угадать, какая сторона натуры комтура возьмет верх. Разумеется, Визе был осторожен. Но, к собственному несчастью, привык считать себя умнее всех. Этим и воспользовался убийца, заманив его в западню, в которую кто-нибудь попроще ни за что бы не попался. А теперь пусть думают, что лесные черти уволокли комтура Визе! Да, Странник поработал хорошо, на совесть — для собственного удовольствия. А главное еще впереди, и пора оставить свои дела. Удерживая раненую руку на весу, правой он натянул повод. Нужно было ехать к берегу и искать брод.

Генрих Визе, безусловно, кое-что знал о лесных обычаях, но Странник разбирался в них лучше. Сломанная стрела действительно сулила мир, стрела же, воткнутая в землю, — скорую гибель. У каждого из них были свои преимущества.

* * *

Орденский замок Белфрат был построен на озере Бел за шесть лет до описываемых событий. Вытекая из озера, река Арнива создала довольно большой полуостров. На песке был насыпан земляной вал, на котором и заложен замок, а от устья Арнивы к озеру прорыт ров. Таким образом, замок со всех сторон окружен водой и дальше, на много миль, — лесами. Ведет к Белфрату одна-единственная дорога, проложенная от Большой арвенской. Странник, пробиравшийся лесом, вышел к Белфрату с противоположной стороны. В этих местах он еще не бывал, но достаточно о них наслышан. Он добрался сюда к вечеру двенадцатого дня пути. Сидя в седле, он увидел коричневые башни, которые в свете заката казались розовыми и словно плавали в воздухе. Холодно отметив про себя: «Красиво», он слез с коня, по образовавшейся в последнее время привычке придерживая левую руку правой. Рука, впрочем, поджила и, хотя еще побаливала, уже сгибалась. Привязал коня к дереву так, чтобы он мог дотянуться до травы, отправился дальше пешком. Вооружен он был, как и прежде, только кинжалом: все принадлежащее Визе — топор, лук со стрелами, седло — он закопал в лесу. Вернется — отроет, а не вернется — и не надо будет. Тем не менее он взял с собой печать, кольцо и орденский договор. Все равно ведь живым в руки не дастся, а с покойника — какой спрос? Затянул котомку потуже и пошел. Вскоре совсем стемнело, замок впереди казался уже не розовым, а черным, и стал различим блеск озерной воды.

«А теперь, — сказал он себе, — сядем и подумаем, какого черта меня сюда несет». Вопреки собственному пожеланию, он не сел, а продолжал идти, правда, медленно. Думать он, однако, думал. «Действительно, какого черта? Ведь я и так знаю про Лотара. Чего же мне нужно? Подтверждений. А будут ли они еще? Не все же такие дураки, как этот Гернат, чтобы подписывать договоры. Правда, Мартин что-то такое слышал. Но стоит ли рисковать жизнью и уже добытыми сведениями? И Вельф меня сюда не посылал, а рассказать придется… Хотя в случае удачи он не осудит. Для него всегда оправдано то, что можно объяснить смелостью. Кажется, только это он и ценит в жизни. Это даже смешно. В случае же неудачи… Ну, хватит, хватит пустословить. Все равно ведь пойду, знаю, что пойду. Зря, что ли, столько пройдено. Пойду. Только вот как?»

Вот именно — как. Если бы это был просто замок! Мало ли кто может туда зайти! Наемный слуга, странствующий рассказчик, музыкант, паломник, бродяга-нищий! Все известно и испробовано. Но в орденскую крепость ни один из этих типов и не сунется. И стража там наверняка проверенная. Сплести с ходу какую-нибудь байку о данном поручении — сходило и такое… Но в первую очередь туда надо попасть. И вообще всегда лучше, чтобы тебя не видели. И ведь не может быть, чтоб туда можно пройти только через ворота! Наверняка есть еще ходы, знаем мы эти строения… а искать нет времени. Ничего, что-нибудь придумаем… Если бы не духотища и… ах, черт, какое большое озеро. Что это там чернеет на песке? Похоже, лодки. А вон там, вдалеке, какая-то халупа. Уж верно, рыбы здесь полно, пост соблюдать нетрудно. А стены, если подойти к ним поближе, вовсе не так уж высоки. Огни в сторожевых башнях горят. И мост, конечно, поднят. Однако ж луны нет… и смелым, как известно, помогает счастье.

Он улегся на берегу, в тени ивняка, так что и запертые ворота, и вздыбленный мост, и бледная полоса дороги были ему хорошо видны. Подождать какого-нибудь обоза — надо думать, не одной рыбкой они тут живут — и проникнуть вместе с ним? Тоже было, было. Но неизвестно, будет ли еще он в ближайшее время. Кстати, хорошо, что сейчас август, а не июнь. Ночи длиннее. Темно, и не все же в темноте видят, как я.

Он тихо подбирался к черной воде. В такую ночь купаться — одно удовольствие. Только бы договор не размок. Но он завернут в кожу, и эти мерзавцы писали такими хорошими чернилами, ну и глупостями я занимаюсь… Нет, не глупостями.

В воду он вошел так медленно, что сам себя не услышал. Плыл на боку, держа в руке котомку. Черные стены толчками двигались навстречу. Во рву вода казалась теплее, чем в озере. Плыл он быстро, торопясь проникнуть в замок до рассвета, и вскоре был уже в глубокой тени под мостом. Коснулся скользкой ледяной поверхности стены и, продвигаясь вдоль нее, вскоре нащупал ногами выступ под водой. Он обошелся бы и без этого, но раз есть — тем лучше. Он примотал котомку к себе ремнем. Держа кинжал в зубах, задрал кверху голову. Главное, дотянуться до опор моста, а там — как по дороге. Теперь вода уже не казалась ему теплой. Воняло гнилью. Нет, не достать. Хоть бы еще какой-нибудь выступ… Длинные пальцы скребли по кладке. Задержались. Потом Странник просунул лезвие кинжала в щель между камнями.

И, держась за рукоять одной рукой, а другой упираясь в стену, он стал подтягиваться вверх. Есть, достал! Он был стиснут в углу между опорами и стеной. Замер. Слышал ли кто-нибудь? Хотя можно подумать — крупная рыба плеснула. Вода стекала с его одежды. Ничего… Он полез наверх, отталкиваясь спиной и локтями, не торопился, берег силы. Поторопиться мы еще успеем. А вот обрываться вниз мне никак нельзя. Разбиться не разобьешься, но шуму будет… Наконец левая рука нащупала край. Опершись на вытянутую ногу, повернулся, подтянулся рывком, животом перевесился через край и забросил ноги. Откатился от края. Тяжело вздохнул. Полдела сделано. Но расслабляться, размягчаться нельзя. Далеко над собой, в небе, он увидел цепи, нха которых висел мост.

Потом он полз, долго полз по гладкой наклонной поверхности моста. «Если надо, я взойду и по отвесной стене. Если надо». За ним оставался мокрый след. Мокрая одежда противно прилипала к телу, в сапогах было полно воды. Ничего, скоро высохнет. Высохнет, высохнет, вы… А! Он едва не скатился вниз, но успел зацепиться за что-то. Это «что-то» была цепь. Весь подобравшись, он уцепился за нее обеими руками, крепко, до боли в ладонях. Она пахла ржавчиной, и этот запах был ему приятен. Он лежал высоко, зубцы стены находились лишь немного выше, а бойница над воротами была прямо против него. Перед глазами Странника полыхнул огонь, мелькнул и скрылся. Он понял, что по стене пронесли факел. Сейчас пройдет дозор. Послышался топот и невнятные голоса. Стража меняется… Ночь на переломе… а он все еще не в замке. Он приподнялся, держась за цепь. С самого начала он знал, что будет делать, однако сейчас уверенность его поколебалась. Странник задумался, ощупывая цепь. Выдержит. И не так уж далеко. «Осада», — тихо сказалось внутри сознания. «Пожар». Но он почти не слышал этого чужого голоса. Адриана не могла быть здесь. Она мешала. Странник спрятал кинжал за пазуху и, откинувшись назад, обхватил цепь ногами. Он висел на ней, как паук. Как обезьяна. Уходящая ввысь черная цепь делила пополам черное небо. Вот все, что он видел теперь. И, перебирая руками и ногами, он лез все выше, пока стена вновь не возникла рядом с его головой. По лицу стекал пот, а одежда была почти сухой. Перевернувшись, он уже не висел, а сидел на цепи.

Через минуту он стоял на чугунном кольце, которым цепь крепилась к стене, и держался за каменный выступ над воротами. Теперь и вправду предстояло идти по отвесной стене. Ну, не совсем… Вот бойница… Стиснув зубы, он полез дальше. Последний бросок — и он оказался между крепостными зубцами. Сердце разрывалось от напряжения. Поднявшийся ветер бросил ему в лицо сырые пряди волос.

Послышались шаги и тяжелое дыхание. Странник вжался в камень. «Только без шума», — сказал он себе. Убив часового, он, так или иначе, выдаст себя, даже если сбросит тело в ров, а кто знает, сколько ему здесь придется пробыть… Пусть живет. Не отделяясь от стены, Странник пропустил часового вперед, тихо направился за ним. Тот двигался медленными размеренными шагами, и ничего не стоило всадить ему нож в спину, но не это было сейчас нужно. Боковым зрением Странник постоянно следил за двором. Там никого не было видно. От стены к замку протянулся ряд каких-то приземистых зданий. Впереди была следующая башня, а возле нее стоял воз с сеном. Странник задумался. «Что ж, нынешней ночью с десяток раз предоставлялась возможность свернуть себе шею. Еще одна ничего не изменит». Он подождал, пока часовой скроется в башне. Перелез через деревянную ограду («Ну, Господи, помогай!») и спрыгнул вниз, счастливо шмякнулся в середину копны, заглотнул воздух. Так же, как и лежа на мосту, он видел беззвездное небо, однако это небо было уже по другую сторону стены. «Мир — это воз сена», — ни к селу ни к городу вспомнил он поговорку, и съехал вниз. Вот, наконец, и земля под ногами, точнее, вымощенная булыжником. Ощутимо припахивало навозом. Где-то рядом должна быть конюшня. Повернув голову вбок, он увидел огонь в башне — он и раньше там горел, а на небе… а на небе — отблеск огня. Или это начинается рассвет? Неужели он добирался так долго?

Странник пробежал вдоль стены. Определил, какое из темных зданий — конюшня. Дверь была приоткрыта, за ней слышался густой храп. Странник взял было прислоненные к стене вилы, но тут же передумал, поставил на место. Слегка подтолкнул тяжелую дверь, она чуть-чуть подалась — все-таки достаточно, чтоб он мог проникнуть внутрь. Перешагнул через спавшего на соломе конюха, беззвучно прошел в глубь конюшни. Из темноты глядели на него глаза лошадей. Какое-то чувство, природу которого он не смог бы объяснить, вело его дальше. Одно из стойл оказалось пустым. Значит, это он искал? Слишком ненадежно убежище… Вскарабкавшись, он заметил в самом углу вырубленное в стене маленькое квадратное окошко, заткнутое паклей. Странник взобрался по бревенчатой стене вверх, вытащил паклю, просунул в окошко голову, а затем протиснулся сам. Это был амбар, где хранилось зерно. По крайней мере, здесь никого нет. Вначале, неизвестно на чем держась, Странник умудрился вновь заткнуть окно и рухнул на гору ячменя. Вот и славно. Нахлебался воды, теперь можно и пожевать. Откатившись к дальней стене, он закопался в зерно по самую шею. Тоже способ согреться. Для больного лихорадкой вряд ли полезно разгуливать в мокрой одежде. Он позволил себе немного расслабиться. Вот здесь он пересидит до вечера, ночью все сделает, а потом выберется под какой-нибудь телегой. Главное — он здесь. И беречь силы.

Однако отдыхать ему пришлось недолго. Сперва до него донеслись звуки заутрени. Причем весьма отчетливо — видимо, церковь находилась совсем близко. После этого во дворе началось движение. Он слышал множество голосов, цокот копыт и грохот колес по камням двора. Наконец открыли и дверь амбара. Входящие рабы загружали зерно в мешки, чтобы, по всей вероятности, нести его на мельницу. Странника, зарывшегося в своем углу, никто не заметил. Он прикидывал — может, вылезти сейчас, взять мешок и пройти через двор? Не стоит. Предположим, на лицо не взглянут, так одежда слишком добротна для раба и, опять же, сапоги. А сапоги снять нельзя. К тому же он заметил, что в одном месте на крыше доски сбиты не плотно, и решил попробовать раздвинуть их ножом.

Так он и сделал, когда наступил вечер. Выбрался на крышу, вытянувшись ничком, удостоверился, что кругом безлюдно. Амбар примыкал к какой-то другой службе, откуда можно было перебраться к стене донжона. Эх, кабы веревка! Ничего, до сих пор обходились…

Чувствовал ли он страх? Нет, он слишком был занят для этого. Ни когда лез по стене. Ни когда пробирался по узким переходам, стараясь сориентироваться. Насторожил его только звон колоколов. Ведь вечерня уже была. Но тут же вроде монастыря! Черт бы побрал их ночные службы! Лучше бы они по ночам беса тешили, честное слово. А сейчас они всей толпой повалят в церковь. Это соображение придало ему силы. Вокруг были лишь голые стены, спрятаться некуда.

А монахи шли, все, как на подбор, — высокие, рослые, широкоплечие, шли, по уставу опустив глаза, склонив головы в коричневых капюшонах, и поэтому не видели Странника, распластавшегося на потолочной балке.

Он дождался, пока монахи прошли. «Не так уж их много. Однако Белфрат — только один из орденских замков». Спрыгнул вниз. «Да, вот уже и по потолкам ходим, не то что по отвесным стенам». Побежал по коридору дальше, оказался перед узкой лестницей, поднялся вверх (церковь, как он определил, располагалась ниже) на пролет. Там была небольшая площадка, напротив лестницы — ниша со статуей святого, какого — Странник не обратил внимания. Он осторожно выглянул из-за угла. По освещенному коридору к лестнице шли двое. Они были уже совсем рядом. Обычный человек вряд ли бы поместился между статуей и стеной, но Странник втиснулся. Те двое остановились у лестницы, продолжая разговор. Первая же фраза заставила Странника напрячь слух.

— Меня беспокоит отсутствие известий от брата Визе, — сказал старший, тот, что повыше ростом. Капюшон его был откинут, в посадке седой головы — ничего смиренного, смуглое лицо в морщинах. На шее у него висел тяжелый золотой крест, печатка на перстне обведена зубчатой каймой, на ногах — башмаки из красной кожи. Странник догадался, кто это, — Формоз Расс, отец Формоз, Великий приор Белфрата, правая рука Магистра.

— Я полагаю, что он задерживается в Восточных землях. Ты помнишь, отец Формоз, я предупреждал, что приор может заупрямиться, — ответил второй довольно тихо. Он был невысок и сухощав, перебирал четки, к поясу его была прикреплена связка ключей.

— Завтра пошлем туда гонца с увещеванием. Нужно, чтобы к приезду Великого Магистра все было улажено. Кстати, брат Балтазар, куда ты положил последнее письмо Лотара?

— Туда же, куда и прочие, — в ризницу. Мы будем еще нынче работать?

— Не знаю, брат. А сейчас посвятим наши мысли Богу.

Они спустились вниз, и вскоре, словно из преисподней, загремели раскаты мужских голосов. Странник стоял, дыша пылью и известкой, пения он не слушал, он ждал, когда оно кончится. Цель, ради которой он влез в этот ров львиный — нет, в гадючью нору, — была близка. Когда служба кончилась и братия разошлась по кельям, Странник вернулся вниз. Он понимал, что в ризницу сможет проникнуть только через церковь. А церковные врата не должны запираться. Или нет? Они не были заперты. Пока что. По церкви ходил молодой служка, поправлял фитили свечей, лицо его выглядело сосредоточенным до глупости. Странник у него за спиной взлетел на хоры, улегся там, обождал еще. Нужно успеть. Сегодня, сейчас. Иначе он уже не выйдет отсюда… Ушел. Странник соскочил вниз, мгновение повисев на руках, и бросился к алтарю. Через алтарную дверь (Господи, грех-то какой! Ничего, Господи, я отмолю, они хуже моего грешны) проскользнул внутрь. И вот, наконец…

Да, он здесь, и все-таки главное еще не сделано, а это все равно что ничего. Искать надо. Искать.

Перед иконами горели лампады, и в их неверном свете все кругом мерцало и плыло. Статуя Христа-младенца, словно облитая рубинами и сапфирами, золотые причастные чаши, пиксиды и дарохранительницы (обет нищеты ордена! И ведь это только ризница), тяжелые сундуки с облачениями. Где же они хранят эти письма? Не может быть, чтобы в сундуках, они же не бабы здесь… Он осматривал дюйм за дюймом, движения его рук были быстры, но не лихорадочны. Квадратный свинцовый ларец оказался спрятан не так уж тщательно — за образом святого Маврикия. Странник злорадно ухмыльнулся — поручили охрану покровителю ордена, не нашли никого надежнее! Ларец весил немало, пришлось поставить его на сундук. С помощью ножа Странник вскрыл замок, начал рыться в пергаментах. Ах, если бы было время все это просмотреть! И побольше света. К тому же большинство документов было составлено на латыни, которую Странник успел порядочно подзабыть… Вот! Целых два письма с печатью барона Лотара — доказательство измены одного из королевских любимцев. А это что? Список земель, долженствующих признать главенство ордена. Ну, про Вильман Странник уже знал. Книз само собой… но эти попы разевают пасть почти на все Северное побережье, которое искони было владением Арвенской короны! Странник засунул прочитанное за пазуху и хотел смотреть дальше, когда услышал звук поворачиваемого в замке ключа. Опасность пришла не со стороны алтаря, как он мог опасаться. Открывали наружную дверь. Тихо вошел ключарь брат Балтазар. Перекрестился, стал осматриваться, возможно, заметил кое-что не на месте, но тут Странник, стоявший за полуотворенной дверью, ударил его ларцом по голове. Старик без звука повалился на пол. Из выпавшего из рук лазутчика ларца грудой высыпались письма, договора и планы. Странник схватил две ближайших к нему чаши, молниеносно сгреб их к себе в котомку и, наклонившись, начал стягивать с ключаря рясу. Повернул голову и замер. В дверном проеме стоял парень в дерюжной рубахе и штанах, босой, с железным обручем на шее и короткими свалявшимися волосами.

В руке он держал факел. Кинжал в руке Странника сам собой направился в грудь раба, но тот вдруг заговорил.

— Я был с ним… видел, как ты его… Идем, — он говорил с резким акцентом, выдававшим жителя побережья. — Идем, — он вытянул руку, — я выведу. Я знаю, где ход.

Странник взял факел из протянутой руки и ткнул его в кучу пергаментов.

— Пусть разгорится, — сказал он, продолжая сдирать рясу с недвижного тела.

Вскоре монах в сопровождении раба быстро прошел по коридорам. Очевидно, Странник неплохо подражал походке брата Балтазара, так что если кто и видел их — не остановил. Они спустились во двор.

— Где? — спросил Странник у своего новоявленного союзника.

— За мельницей. Только…

— Что?

— Там Коль… из одной деревни мы… я и он… взять бы…

— Хорошо, — Странник стиснул зубы. — Показывай, где он.

Они обогнули донжон и знакомые Страннику службы. За конюшней и амбарами лепилась низкая постройка с соломенной крышей. Рядом темнела фигура стражника.

— Здесь… — прошептал раб.

— Ну?

— Я боюсь…

— Подойди к нему.

— Не могу… боюсь…

— Подойди к нему и скажи: «Брат Балтазар требует еще одного раба». Не спутай. И не бойся.

Тот медленно подошел к стражнику и повторил то, что ему велели. Голос у него срывался, но часовой, видимо, принял это за проявление почтительности и отпер дверь. Странников раб прошел внутрь, а охранявший, как и положено, остался снаружи.

Странник вынул из рукава четки и стал перебирать их. «Если прикончить этого, — думал он, — выпустить рабов и выжечь это гнездо изнутри… Нет. Не выйдет. Рабы безоружны. И я не знаю, сколько в замке войска».

Обратно вышли двое. Тот, второй, был ниже ростом и посветлее волосами. Подошли, торопясь, по знаку Странника склонили головы.

— Веди не прямо, — сказал Странник сквозь зубы, обращаясь к первому. — Он не должен видеть, куда мы идем.

— Там тоже часовой.

— Ничего. Справимся.

Теперь их было трое. Три человека, даже безоружных, много чего могут сделать. А ведь он вооружен. И у него ключи.

Дверь в каменной кладке — снова дверь! Левой рукой он придерживал связку, чтобы ключи не звенели.

— Часовой где? — спросил он шепотом.

— Там… где выход.

Прошли по дощатому настилу. Там, под их ногами, начиналась река, Странник слышал плеск воды. Посреди настила темнело огромное остановленное колесо, над ним — помост, какие-то надстройки. Странник жестом приказал остановиться. Выглянул из-под колеса. Немного дальше настил кончался. За дегтярной полоской воды — узкая насыпь щебня… и… вот он. Отблеск от воды на шлеме.

Странник убрал голову, быстро объяснил парням, что делать.

Этот стражник, как и предыдущие, не дремал. Он скоро заметил неспешно приближающегося монаха. В его сгорбленной спине, руках, перебирающих четки, было нечто знакомое. У пояса позвякивали ключи, голова опущена.

— Брат Балтазар…

Монах не ответил.

— Брат Балтазар, это ты?

Не говоря ни слова, монах шел прямо на него. (Ах, Визе, Визе!) Часовой собрался крикнуть, но тут грязная ладонь зажала ему рот, а руки его с хрустом завели назад. Подошедший Странник быстро вытащил его меч из ножен. Молодцы парни, сумели подобраться сзади.

— А теперь что? — спросил Коль, продолжая держать часового.

— В воду, — сказал Странник.

С наружной стороны были привязаны лодки. Они чуть было не ступили прямо в реку.

— Прыгайте в лодку. И прихватите весла из соседней.

И вдохнул вольный воздух, швырнул ключи в реку и прыгнул сам. Парни взялись за весла, Странник сел к рулю. Все-таки эти бывшие рыбаки чего-нибудь да стоили. Это дело было им родное, в несколько взмахов они вывели лодку в устье. Странник полуобернулся и привстал.

— Смотрите — огонь!

Самого огня не было видно, лишь странный розовый свет мелькнул над башней. Занялось. Пусть побегают…

— А теперь вперед, парни. Нас наверняка ищут.

«Вперед» пришлось повторить ему не один еще раз. Уже давно рассвело, часы шли за часами, а он все не давал им передохнуть, выглядывая позади погоню. Погони не было, но он говорил: «Гребите!», — и они, привыкшие к повиновению, налегали на весла. Дыхание прерывалось, и перед залитыми потом глазами все время маячил оскаленный рот и спутанные сивые космы.

Наконец он велел им пристать к поросшему осокой берегу. Задержавшись в лодке, пробил днище мечом. Коль пробовал протестовать, жалея добрую лодку.

— Помалкивай, — прервал его Странник, — они не должны видеть, где мы вылезли.

— А куда мы?

— В лес, парни, в лес. И быстрее. Не отставайте.

И двинулся вперед, бормоча что-то вроде: «Не потащат же они собак в такую даль…» Рабы еле поспевали за ним, хотя он шел, казалось, обычным шагом. Оглядывался, принюхивался, прислушивался. И только когда у тех двоих ноги стали совсем заплетаться, остановился, сел прямо на землю.

— Отдыхай, ребята.

— А дальше что? — спросил темный.

— Не знаю, как вы, а я трое суток не спал. — Улегся, подсунув котомку под голову. — А дальше — видно будет.

И закрыл глаза, положив руку на рукоять меча. Начинало припекать, и ныла недавняя рана. Из-под сомкнутых век он еще некоторое время наблюдал за теми. Подобно многим животным, он не мог спать, зная, что его видят.

Дальше пошли они втроем: Странник, повеселевший, не обращавший внимания на боль в раненой руке, рядом с ним — темноволосый, звали его Имро, Странник отдал ему меч, и тот, гордясь, нес его на плече, точно на покос, а сзади — неуклюжий Коль, волоча узел из рясы, которую выпросил у Странника, когда он хотел ее выбросить. Лазутчик, хоть и рад был своему спасению и захваченным сведениям, тут же начал себя мысленно ругать, как мог, — тоже, навязал себе на шею помощничков, хороша тайна! Но бросить их не находил в себе сил. Все-таки они здорово его выручили. Ну, выбрался бы и сам, а что было — было. К тому же в лесу эти приморские жители были совершенно беспомощны. Что для Странника было ясно как божий день, для них — чуждо, страшно ни непонятно.

Они рассказывали о себе. Всю жизнь они прожили в маленькой деревушке в заливе Щучий Нос — Странник представлял себе, где это, он забредал в те края, — ничего, кроме нее, не видя и не зная, пока, около двух лет назад, на их деревню неожиданно не налетел орденский отряд и не угнал всех, кто не был в море («Ну да, захват Северного побережья, как же…»). В Белфрат из всех пленников попали только Имро и Коль. И потянулись дни, заполненные изнуряющим трудом. Набожные братья не делали исключений даже для святых дней — спасение душ рабов их не интересовало. Но не это было хуже всего, к работе они привыкли, в деревне было ненамного легче. Парни рассказывали о постоянном страхе, о казнях за ничтожную провинность («Знаю», — говорил Странник), о публичных пытках — здесь особенно изощрялся смиренный брат Балтазар, часто и вовсе безо всякой провинности, так, в назидание остальным.

Он морщился.

— Знаю. Знаю. Что ж вы раньше не бежали? Ведь ход-то был вам известен.

Они мялись, не находя слов, чтоб объяснить. Бежать? Но куда? Они понятия не имели, что за пределами замка. Во всем мире для них существовала только их деревня, а в какой стороне она находится, они не знали. И никто не мог им об этом сказать, потому что клочок земли, бывший для них всем миром, оказался слишком ничтожен, и вокруг них были такие же растерявшиеся, отупевшие, вырванные из своих деревень в лесу или в горах. Страх перед неизвестностью останавливал их, страх, свойственный большинству крестьян, но как рассказать об этом? Они и слов-то таких не знали. Они и теперь не знали, куда они идут, куда их ведут. Все вокруг было чужое. Они могли полагаться лишь на этого человека, невесть откуда взявшегося и потянувшего их за собой, и, положившись на него, они верили в него, как в Бога, — слепо и не рассуждая. Когда он говорил: «Пойду дорогу разведаю» — и уходил, чаща наполнялась зверями, оборотнями и орденскими латниками, и они цепенели от ужаса — вдруг не вернется? Вдруг они останутся одни? Здесь! Иногда он уходил не сказавшись, пока они спали, и, проснувшись, они молча смотрели друг на друга, не в силах поверить в свое несчастье. Но он возвращался и не бросал их — как же ему не верить?

Несмотря на его добродушие и общительность, они ничего о нем не узнали. Он мог часами распространяться о свойствах какой-нибудь травки — эта вот хорошо останавливает кровь, та — способна отбить нюх у любого зверя, у собаки, скажем, уж верьте, испробовано, — но при этом ни словом не упомянуть о себе. Странник не сказал им даже своего прозвища, они называли его «Ты», и все. Они ничего не знали о нем и не спрашивали, отчасти по пословице: «Не задавай вопросов, не услышишь лжи», отчасти потому, что оба были нелюбопытны. Только однажды более решительный Имро прямо спросил его:

— Скажи, ты — вор?

— В некотором роде, — отозвался тот.

Имро ответа не понял, но переспрашивать не решился.

Странник тоже к ним присматривался. Они были одних с ним лет, оба — здоровые, крепкие парни, почему же им всегда нужен был кто-нибудь, кто бы их вел, защищал, отдавал приказы? Мужики, деревня? Вон Нигрин тоже мужик, однако ах как себе на уме, никогда своего не упустит и ни с какой стороны к нему не подъедешь. Кстати, неплохо было бы сейчас зайти к Нигрину, подкормиться как следует и заодно оставить там обоих парней. Но Нигрин в другой стороне… Ну ладно. И все же — почему столько людей несчастно, когда никто, кроме них, в этом не виноват? Всегда можно найти выход, нужно только искать…

А вот о кормежке следует подумать. Сам-то он всегда мог прокормиться в лесу, даже и не охотясь, — грибами, которых было полно, ягодами, дикими яблоками, орехами — да мало ли что можно найти в лесу об это время, пропадет только ленивый! Но вдруг парням этого всего не хватит? Они хоть и не толстые, а все же не такие, как Странник. Однако они не жаловались, видно, в замке их кормили не слишком обильно. И, кроме того, они ловили рыбу. Это уж было занятие для Коля с Имро. Странник сидел на берегу. В такие минуты он позволял себе снять сапоги, растереть усталые ноги, размять ступни. Смотрел, как ребята управляются. Они именно управлялись, движения их были уверенны, ничего жалкого в них не оставалось, они казались ловкими, даже Коль-недотепа. Им было весело на ловле, они смеялись. В эти мгновения Странник даже начинал опасаться их, что было для него высшей формой уважения к человеку. Мечом они действовали как острогой, и лазутчик бессознательно сжимал рукоять своего кинжала. Потом, нанизав пойманную рыбу на прутья, рассаживались у костра. Спорили о достоинствах речной рыбы относительно морской, замечали, что недурно сейчас выпить чего-нибудь покрепче воды, — впрочем, ни Имро, ни Коль ничего крепче пива и не пробовали.

Тем же мечом-острогой они через несколько дней пути разломали свои ошейники, и теперь из знаков рабского состояния остались лишь стриженые — не как у свободных — головы.

— Ничего, — утешал их Странник, — волосы — не ноги, срежешь — отрастут, скоро будете лохматые, как я.

И начинались обычные разговоры. Рассказывал, как правило, Имро, Коль слушал и поддакивал. То, что они вдвоем убили человека, совсем не отразилось на их сугубо мирном обличии — то ли для них это была разновидность работы, то ли ответственность за убийство они переложили на Странника, как и ответственность за свои судьбы. И бог с этим, он и так достаточно принял на себя, и разве не на его плечах, если вспомнить слова Нигрина, держалось королевство? Тем более что теперь, когда в сапоге лежала не только печать, но и кольцо с солнцем, эти слова звучали правдоподобно.

В последние дни Коль и Имро вспоминали больше не плен, а свою деревню, родных — не всех же их захватили, кое-кто уцелел, знать бы, кто жив, кто умер, и цел ли дом, где родился? Странник слушал их равнодушно, правда, никак того не выказывая. «Родной дом», «отец», «мать», «близкие» — все это ничего не затрагивало в его душе. Он молчал, и голоса Имро и Коля замирали сами собой.

Они не спрашивали уже, как в начале: «А вдруг нас найдут, догонят?» — чтобы воспрянуть духом от короткого: «Пусть попробуют». Их охватывала тоска. Все идут, идут, днем и ночью идут, а дома все не видать. Они замолкали — Имро, растянувшись на животе, подперев подбородок кулаками, Коль, обхвативший руками опущенную голову, а напротив них Странник, лежа на боку, смотрел в костер, где огонь и дым мешались, как рыжие и седые пряди, и думал, что и лес имеет границы.

— Скажи, а кроме леса мы где-нибудь будем идти? Где-то же должны быть деревни, замки? — спрашивал Имро скорее от тоски, чем из любопытства.

— Замки, — повторял Коль с опасением.

— Не спешите, парни, всему свое время.

— В лесу как-то тошно…

— Что, в Белфрате лучше было?

— Нет, что ты!

— То-то же.

Однажды, выйдя немного вперед, он тут же вернулся и сказал:

— А ну, давайте сюда.

Они осторожно приблизились, обойдя заросли дикой малины, и увидели необычайно гладкую и широкую полосу земли, которая, — куда ни гляди, — ни спереди, ни сзади конца не имела. Имро ступил на нее босой ногой. Земля была теплой и твердой, как камень.

— Что, парни, не видели еще такой дороги? И не увидите больше. Одна во всем королевстве и есть. И лет ей — не одна сотня.

Рядом с дорогой росло сухое дерево. К стволу его были прибиты углом друг к другу две потемневшие доски, образовывавшие навес, а под ними — маленькая фигурка Девы Марии — Хранительницы путей. Странник перекрестился перед ней, Имро с Колем последовали его примеру.

— А теперь смотрите и слушайте. Да не на меня смотрите, на дорогу. Если идти туда, где холм, то сегодня же к закату вы попадете в богатый город Вильман. А если отправиться в другую сторону и никуда не сворачивать по пути, то через много дней и ночей можно дойти до Арвена, столицы нашего королевства, а оттуда, если идти все время к северу по берегу моря — и до вашей деревни. Но я вам советую не ходить прямо туда, а зайти сперва в Вильман.

— А ты разве с нами дальше не пойдешь?

— Погоди, я еще не кончил. Теперь можете взглянуть и на меня. — В руках он держал нечто сияющее, между пальцами горели и переливались на солнце разноцветные огни.

— Что это?

Странник щелкнул по сверкающей поверхности, и она зазвенела.

— Это золото, Имро. — Он протянул чашу Колю. — Возьми и положи в свой мешок.

— Ты отдаешь ее нам? Совсем?

— Дай договорить. Как придете в Вильман, сразу идите в гетто — вам покажут. Там найдете лавку ростовщика Менассе — не спутайте! Никто другой во всем городе эту чашу у вас не купит, сразу скажут — краденая. А Менассе даст вам столько денег, что на всю жизнь хватит.

— А вдруг и он…

— Сошлитесь на меня. — Он задумался на мгновение. — Скажете: «От одного рыжего странника». Он поймет. О деньгах никому не рассказывайте — облапошат. Одни в Арвен не ходите — ограбят. Примкните к каким-нибудь паломникам — их много идет по этой дороге.

— А ты, ты сам…

— Совсем забыл. Отдай меч, Имро, с ним тебя сразу схватит стража.

— Но, может быть, нам лучше…

— Нет, ребята. Там, куда я пойду, вам будет плохо.

Они стояли молча, видно, ждали еще каких-то слов. Коль обеими руками прижимал к груди завязанную в узел чашу. Имро хмурился — «Как же так? Шли вместе и вдруг…» Но Странник сказал только:

— Поторопитесь, парни, к ночи городские ворота закрываются.

Закончив свое напутствие, он долго стоял у дороги, ожидая, когда они уйдут подальше. Вовсе ни к чему им видеть, в какую сторону направится отсюда Странник. Для них же лучше. А они все оглядывались на неподвижную фигуру с котомкой за плечами и с мечом в руках, пока не исчезли за холмом. Будут ли они впоследствии благословлять или проклинать человека, так изменившего их жизнь? Все равно. Он знал, что больше никогда их не увидит.

Хороший город Вильман, но делать там нечего. Он обойдет его с запада, чтобы попасть в расположенную в предгорьях крепость Монтенар. Там условлена встреча с Вельфом. «Ты вор?» — вспомнил он. Вспомнил и свой ответ. А что еще он мог им сказать? Что он на королевской службе? Так они сразу стали бы просить взять их с собой. А возьми он их, Вельф без разговоров погнал бы их на войну, это как пить дать. А какие из них вояки, когда они спят и видят свой Щучий Нос! Не всем же воевать, кому-то надо и работать.

Одни родятся воинами, другие — рыбаками… третьи — Странниками…

Выйдя на равнину, он, пробираясь через деревни, узнал, что Вельф с армией в Монтенар еще не возвращался. Конечно, можно было повернуть и двинуться ему навстречу, но тут подала голос Адриана, совсем было позабытая в последние месяцы и появлявшаяся всегда, когда насущная необходимость в Страннике исчезала. Подлинная натура, которой опасности мешали быть собой? Если б это было так просто! Она была Странником не в меньшей степени, чем Адрианой, он имел такие же права на существование, поэтому от него так трудно было избавиться. Но уж так повелось — с легким сердцем уходя ради очередного опасного задания, выполнив его, она тяжело и неохотно возвращалась. Объяснить причины этого было невозможно. Адриана же твердила свое: «Ну куда ты торопишься, куда? Думаешь, Вельф даст тебе хоть день передышки? Как же! Тут же развернет — и все сначала!» Откуда ж такая злость, перебивала она себя, разве он сам отдыхает когда-нибудь?! А с тебя спрашивает много, потому что ты его друг. А допускать превращение службы в дружбу было нельзя — тут Адриана и Странник были солидарны. Это обстоятельство и оказалось решающим. Адриане хотелось как можно надольше отдалить встречу с Вельфом. К тому же в самом деле нужно было немного передохнуть.

Золотая чаша, лежащая в котомке, била по спине. Меч Адриана бросила в реку, это было не ее оружие, не по ее руке, не то что кинжал, да и затупился он порядком после ловли рыбы… Она шла в том же направлении — к Монтенару, но примерно в дне пути от города свернула с дороги и вскоре достигла правого, покатого склона горы Волчья Голова. Гора эта почти сплошь покрыта негустым кудрявым лесом, и только на самом верху громоздятся голые камни. Под камнями уходит в глубь земли пещера, узкий лаз в которую почти незаметен даже вблизи. Пещера довольно низка, в ней нельзя выпрямиться в полный рост, посреди нее бьет из земли ручей и через несколько шагов вновь уходит в землю, образуя круглую яму. Дальше пещера вновь сужается, своды ее опускаются, и пещера превращается в нору, в которую только на брюхе и можно проползти. Это и сделала Адриана, как только проникла в пещеру, волоча развязанную котомку. Разрыла землю, сперва кинжалом, потом руками, когда земля пошла влажная. Там, закопанные под одной ей известным камнем, лежали: завернутый в холстину глиняный горшок, полный золотых и серебряных монет, чеканный крест с цепью и шлем с серебряной насечкой. Туда же Адриана опустила украденную в замке чашу и вновь засыпала тайник. Были еще и другие тайники, был и Менассе, за которым известны кое-какие дела и который будет молчать… Потому что Странник-то и вправду был бессребреником, но Адриана уходить в отставку, когда все кончится, с одними лишь унаследованными от Странника шрамами и лихорадкой не желала. Когда все кончится. Когда все кончится… Но когда же, когда?

Вновь вылезла на вольный воздух и, морщась, смотрела на заходящее солнце. «Господи боже, почему так — чтоб вновь обрести свободу, нужно обязательно вернуться в рабство? Если б не возвращаться! А нельзя. Странник себе не принадлежит. Странником я отдала себя в кабалу королевству. И убить его нельзя. Ведь это же я — Странник, ведь это значит убить себя. И хватит. Решила отдыхать — отдыхай».

Дни стали прохладней — чувствовалось приближение осени. По ночам дважды шел дождь. Лежа в своей норе, она просыпалась от непрерывного шелеста и потрескивания, открывала глаза. Дождь не успокаивал ее, а настораживал — он мог загнать в пещеру случайного путника, ведь о пещере могли знать пастухи и охотники. Но все обходилось.

Она выстирала в ручье свою одежду, мылась сама, впервые после купания в крепостном рву. Здесь, правда, нельзя было плавать, зато никто тебя не увидит. Несмотря на то, что вода была просто ледяная, купалась она подолгу, испытывая после этого удивительный прилив сил. Часами сидя в земляной яме, она разглядывала свое обнаженное тело — выступающие ребра, переплетения мускулов под плотной кожей. Стало бы оно другим, если б ее жизнь сложилась по-иному? Наверное, стало. И злой, въедливый голос тут же спрашивал — а могло бы быть все по-иному? Осадил бы твой город не орден, а Вельф Аскел со своей конницей, и послали бы тебя за помощью к комтуру Визе, и служила бы ты теперь не королю, а ордену… Что, нет? Ни за что? Так в тебе ли самой причины этого или в человеке, которому ты служишь? И обрывала — молчи, дура! Я действую из высших побуждений, ради пользы государства… И вообще, это не твоего ума дело.

Одевшись, вылезала наружу, спускалась ниже — за орехами или грибами, бродила, пугая белок, сшибала каштаны. Припав к земле, пила воду из бивших в горе ключей. Но чаще просто, сидя под скалой на вершине, разглядывала окрестности, далеко видные в ясном голубоватом воздухе этих прозрачных дней. Неправильными клиньями густого зеленого мха внизу лежали леса со вкраплениями уже пожелтевших лугов, в самой дали серой змеей извивалась дорога. А с другой стороны громоздился горный хребет, еще доступный здесь, с добрыми горами, заросшими дубами и соснами, добрые зеленые великанские звери, зубы они покажут позже, позже… Оттуда, с дальних вершин, полз туман, но ветра долин развеивали его, и все по-прежнему оставалось ясно. Она смотрела вдаль, и какое-то непонятное чувство поднималось в ее душе — может быть, тоска? Но это была не та тоска, что мучила ее в Книзе никчемностью своего существования, и не та, что иногда приходила теперь, когда она сомневалась в себе. Она не причиняла боли и не принадлежала Адриане, какой она знала себя всегда. И уж, конечно, она не принадлежала Страннику.

Все чаще Адриана поднималась на выступ скалы над пещерой, и однажды на рассвете, когда туман уполз обратно в горы, она завидела на дороге множество всадников, таких же безвредно маленьких, как все в долине, похожих на муравьев, ползущих по своей дорожке. Но это было войско на дороге. Они двигались медленно и совершенно беззвучно на таком расстоянии, будь Адриана в пещере, она бы ничего не заметила, и, хотя это было невозможно — слишком далеко, — ей показалось, что она различает знамя с лежащим то ли волком, то ли леопардом.

Не медля ни минуты, Странник собрался и стал спускаться вниз.

К Монтенару он подошел поздно вечером, когда гарнизон уже разместился в крепости. Приходить раньше не имело смысла. Все ворота послушно открывались, стоило только показать печать, и он свободно прошел во внутренний двор. Там, у входа в главную башню, пришлось подождать. Все было как всегда, и он стоял, спокойно осматриваясь. Костры во дворе, сидящие в телегах и под телегами люди, доносящийся откуда-то женский смех, фляги, переходящие из рук в руки — ничего похожего на мертвый ночной покой Белфрата.

Старый знакомец, долговязый Ив, спустился вниз, предупрежденный охранником. Странник кивнул ему, забрасывая котомку на плечо.

— Пошли, — сказал Ив, — о тебе доложено.

Они поднялись по лестнице, прошли по темному коридору. В переходах гудели голоса, мелькали какие-то фигуры. Похоже, что здесь, как и во дворе, шло веселье. Странник не спрашивал, куда его ведут, но был уверен, что Ив проводит в отведенную ему клетушку, откуда Вельф вызовет его по окончании пира в согласии с установившимся порядком. Поэтому он шел без опасений, не спуская глаз с сутулой спины оруженосца. Взрыв хохота грянул где-то совсем рядом. Ив распахнул низкую дверь и отошел в сторону, пропуская Странника. Тот шагнул вперед — в лицо ему ударил горячий душный воздух — и остановился, щурясь от света множества факелов. Не меньше трех десятков развеселых физиономий разом повернулись в его сторону. Он был в пиршественном зале, Ив впустил его в одну из боковых дверей, и, повернувшись направо, Странник встретился взглядом с Вельфом.

Полководец сидел в свободной позе в кресле с высокой спинкой и смеялся. Странник замер от злости. Ведь сказано было, и не раз, — пусть меня видит как можно меньше народу, так нет, выставляет меня напоказ перед всей своей пьяной оравой! Странник не сомневался, что Вельф сделал это нарочно, а не по забывчивости — он же упрям, как сто ослов!

— Подойди же! — крикнул Вельф.

Странник прошел вдоль длинного стола, по-прежнему глядя своему сюзерену в глаза, и только подойдя к самому креслу, слегка наклонил голову.

— Говори — какие вести принес?

«Вот еще выходка: на пиру — о делах! Или он хочет видеть, как я выкручусь?»

— Мой посланный добрался до тебя? — спросил он.

— Этот мальчишка?

— Значит, добрался. Тогда изволь взглянуть, — Странник подал ему свернутые пергаменты. Вельф взял их и, не глядя, передал стоящему за спиной слуге.

— Сейчас не время, — сказал он и внимательно посмотрел на Странника. По этому взгляду лазутчик понял, что Вельф о многом догадывается. Похоже, они думают об одном и том же.

«Ладно, на этот раз я тебя прощу».

Вельф усмехнулся, в углах его рта резко выступили мускулы.

— Лучше скажи, как поживает твой друг комтур Генрих Визе?

— Боюсь, что никак, — ответил Странник. «Выставил меня шутом, так терпи».

— Это как понимать?

— Мы с ним случайно повстречались. Дозволь, господин, принять это от смиренного твоего слуги. — Опустившись, как положено, на одно колено, Странник протянул Вельфу золотое комтурское кольцо. Большинство рыцарей повскакали с мест, чтобы разглядеть непонятный предмет. — Это я снял с его руки, — добавил Странник.

— Ты убил его?

— Иначе он убил бы меня. Но это был честный бой, — сказал Странник недовольным голосом, непонятно чему обидевшись.

Вельф, сощурив глаз, повернул кольцо двумя пальцами.

— Хороший трофей. Но его ты отдал мне. А что ты оставил себе, мой Странник?

Странник завернул левый рукав так, что стал виден шрам:

— Вот. Уж этого с моей руки не снимет никто!

Раздался хохот такой оглушительной силы, что заколыхалось пламя на факелах. Рыцари лупили кулаками по столу. Вот сказал так сказал, славно отмочил, молодец, ей-право! Странник молча ожидал, когда это кончится. Вельф, однако, перестал смеяться раньше всех.

— Что ж, Странник, садись за стол, пей, ешь, веселись, пока есть время!

Это было уже хуже, чем выходка, это был вызов — посадить лазутчика за один стол с рыцарями, но, как ни странно, возмущения это не вызвало — здесь уважали смелость, а если кто и имел что-то против дерзкого выскочки, тот смолчал. К тому же Вельф выбрал момент, когда все были наиболее благожелательно настроены к Страннику после его удачного ответа и не могли оскорбиться. Вот тут была одна из причин уважения, которое Странник питал к Вельфу: сам он, при всех талантах, был одиночкой и другого способа действий для себя не представлял, а Вельф был соединен со многими людьми и умел это.

Он проследовал, куда ему было указано («Мое почтение, господин Халкис. Привет, Джомо»). Ему отвели место на самом дальнем конце стола, поставили перед ним полное блюдо, придвинули кувшин с вином. Отсюда он мог без помех смотреть на лицо Вельфа, не отвлекаясь посторонними мыслями — на его широкий и низкий лоб, прямой нос, пристальные серые глаза. Ему показалось, что за лето, пока они не виделись, полководец заметно похудел и постарел. Что его гнетет? Какие у него заботы? Впрочем, это не мое дело.

Отбросив и эти мысли, он принялся за жареный кабаний бок, запивая его красным вином. Ел и пил он с удовольствием. Выносливость, неприхотливость — это все вещи неплохие, но зубы у Странника были здоровые, на желудок он тоже не жаловался, а жить без хлеба и мяса тоже не ахти какая радость. Однако и наслаждаясь ужином, он не переставал внимательно следить за происходящим вокруг и с особым вниманием слушал. Правда, посторонние увидели бы только человека, поглощенного едой. Он был осторожен, ох как он был осторожен! Осторожней, чем если бы сидел за столом с врагами. Да у него и не было здесь друзей, кроме Вельфа, хотя и перед Вельфом он не мог бы обнаружить своих подлинных чувств. И Странник тщательно ловил среди обычных застольных разговоров все, что должно было сказаться на его дальнейшей судьбе. В данном случае это было слово «поход». «Еще успеем гульнуть до похода». «Бахвалься, бахвалься, в походе я на тебя погляжу…» Значит, как он и предполагал, обычного осеннего перемирия не будет. Славно, если с войной покончат одним ударом, до зимы. Кто-то провозгласил здоровье короля и наследника, и Странник вместе со всеми поднял свой кубок, крикнул: «Виват!» Надо думать, теперь армия двинется к Вильману, а дальше? Эх, не стоило перед всеми похваляться убийством Визе, но если учесть, что они завтра же узнали бы все от Вельфа, может, это еще и не ошибка.

Вокруг были здоровенные рожи, веселые, усатые, распаренные — жарко было, как в бане. На мгновение Страннику показалось, что он — на поляне, среди баронских и орденских охотников. Он нахмурился. Какого черта! Он не должен отступать.

Пир закончился далеко за полночь. Ив проводил Странника в узкую беленую комнату с окном, похожим на бойницу, и сразу ушел. Странник повалился на кровать не раздеваясь. По опыту он знал, что долго спать ему не дадут.

Действительно, едва ли миновало два часа, как Ив снова постучал в дверь. Странник мгновенно проснулся и вскочил, готовый следовать куда угодно. Ив брел впереди. Со сна у него заплетались ноги, и он не мог вымолвить ничего понятного, только что-то бормотал под нос. «Бедняга», — пожалел его Странник.

Факелы на стенах догорали. У окованной железом двери стояли два вооруженных охранника. Эти не выглядели сонными, видно, недавно сменились. Они прошли эту дверь, почти сразу же еще одну и очутились в просторной полутемной комнате. Вельф стоял у окна, за которым чуть брезжил рассвет, на звук открываемой двери он обернулся, молча сел в кресло. Стол, на котором Странник узнал свои пергаменты среди вороха других (Вельф был грамотен, не в пример многим, равным ему по положению, вроде Лонгина, хотя писанины не любил), шахматная доска, скамья у стены, два низких табурета, холодный очаг, вытертый ковер на полу — больше ничего в комнате не было. Ив захлопнул дверь снаружи, и Странник услышал, как он с грохотом растянулся на полу и почти сразу же захрапел.

Двое людей, столь разных и по воле случая ставших друзьями, остались одни. Если нелегко было объяснить чувства, которые Странник питал к своему господину, то отношение Вельфа к лазутчику было еще труднее. Вельф почти с детства находился на войне, семьи он не знал, братьев у него не было, но, будь у него младший брат, он, возможно, относился бы к нему так же, как к Страннику. Но, вернее всего, он был привязан к Страннику именно потому, что тот был во всем и полностью ему противоположен. И — таковы уж постоянные человеческие потуги сделать непонятное понятным, непохожее похожим, — тем не менее Вельф всегда стремился уподобить Странника самому себе. То, что выглядело безжалостностью, было представлением возможности выслужиться. И он не понимал, почему Странник упорно отвергал путь к рыцарскому званию — лучший из путей и единственный для человека храброго и благородного. Того, что Странник просто этого не хочет, он и представить себе не мог, как не мог допустить мысли, что бродяга считает его недостаточно сведущим в житейских делах. Ему самому Странник, при всей его хитрости, представлялся слегка тронутым. Его равнодушие к деньгам и почестям изумляло, и единственным, чем платил Вельф ему за службу, было доверие, которое, по его мнению, стоило и того и другого. Затем Вельф решил сделать из Странника подлинного рыцаря, независимо от того, хочется ему этого или нет. Странник это понимал, и легко догадаться, как его раздражало упрямство Вельфа. Но людям свойственно любить того, кто чем-то тебе обязан, а они оба были обязаны друг другу.

— Садись, — сказал Вельф, — и рассказывай, что там было с Визе.

Странник опустился на табурет рядом со столом. Рассказывал он кратко и, по возможности, избегал упоминать о себе, а о своем пребывании в Белфрате ограничился несколькими фразами.

Вельф не стал ничего уточнять. Он повернулся к Страннику — вид у него был несколько менее хмурый, чем вначале.

— Хочешь знать, зачем я тебя вызвал?

— Думаю, не затем, чтобы играть в шахматы.

Они действительно иногда играли, когда было время, и шахматную доску сюда когда-то приволок именно Странник.

— Это верно, а вот к кому я тебя пошлю, хочешь знать?

«Что-то он развеселился. К чему бы?»

— Узнаю, когда пошлешь.

— К королю, приятель.

Странник присвистнул от неожиданности.

— Что, прямо к нему?

— Да. Я ему говорил о тебе, и в последний раз он сказал, что хотел бы тебя видеть.

— Для чего?

— Это уж ему виднее.

— Нет, для чего ты говорил обо мне?

— Чтобы он о тебе знал. Ладно, пошутили — и хватит. Добычу свою — то есть это, — он указал на стол, — кольцо останется у меня, — возьмешь с собой. Сверх того, письмо от меня.

— Готово оно?

— Я продиктую, ты напишешь. Писцов, сам знаешь, не терплю — болтают.

Странник повернулся к столу, нашел чистый лист.

— Чем писать-то?

Вельф чертыхнулся, распахнул дверь, кликнул Ива. Пока тот бегал за чернилами и пером, прошелся по комнате, видимо, обдумывая начало письма. Он молчал и после того, как чернильницу с пером принесли, и Странник, очинив перо, стал писать, не дожидаясь приказа.

— Что ты там царапаешь? — Вельф раздраженно мотнул головой.

— Что полагается. «Генриху, христианнейшему властителю земель наших, богоизбранному монарху арвенскому от Вельфа Аскела, начальника королевских войск в Вильмане, Книзе, Сламбеде и Виндете — привет». Если хочешь, я соскоблю.

— Оставь.

— Rex maximus…

— Что? А… ладно… оставь…

— Теперь диктуй.

— «Должен я сообщить тебе, что хотя между нами было решено о встрече в Лауде, обстоятельства переменились, а раз так, нужно изменить и место встречи. Ибо если тебе удалось разбить эйлертских мятежников, то из тех подлинных писем и договоров, что здесь приложены, ты узнаешь, что новый мятеж назревает в этих краях. Посему тебе надлежит поспешить…»

— Это ты ему приказываешь?

— Погоди… «И если ты не поспешишь вернуться, то мятежные бароны с Гернатом во главе ударят тебе в тыл и отрежут тебя от твоей столицы…»

— «…на что без поддержки ордена они бы никогда не решились».

— Так… «И всея восточная часть королевства окажется в их власти. Они готовят тебе засаду на Святом перевале…»

— А про Лотара ничего не скажешь?

— Да, это я забыл.

— «…уповая на измену среди собственных вассалов твоего величества», — пойдет?

— Пойдет. «Не дай же застать себя врасплох. Мое дело — воспрепятствовать соединению этих баронов с орденом. Их же союзник Визе…» — как полагаешь, писать о его смерти?

— По-моему, не надо об этом в письме, раз я сам его понесу.

— А как он поверит, что ты не привираешь?

— «Их же союзник Визе лишен возможности им помочь…»

— «…о чем тебе расскажет Странник, о котором я тебе говорил и, как ты хотел, посылаю к тебе…»

— Нет, нет, так в письме нельзя, — заупрямился Странник, не желавший видеть свое имя написанным. — «Подробнее же ты узнаешь об этом от моего гонца, которого я посылаю сообразно желанию твоего королевского величества видеть этого человека, дабы ты мог поступить с ним по своему усмотрению».

— Слишком длинно. Ну пусть так. «Если, с Божьего соизволения, мне удастся разбить орденские войска, я направлюсь на перевал навстречу тебе, и да помогут нам Бог и святой Михаил. Дано в Монтенаре, в понедельник после святой Эрменгильды». Написал?

— Постой… Возьми, теперь все.

Пока Вельф ставил свою подпись и печать, Странник усиленно разминал ладонь.

— Отвык я писать, пальцы как не свои… Это что же, мне через горы придется идти?

— Да, и причем немедленно. Смотри сюда. — Вельф развернул на столе большой лист пергамента, на котором цветными красками был нанесен подробный чертеж всей горной цепи и ее окрестностей.

— Хорошая карта. Откуда она у тебя?

— Король подарил.

— Слушай, ты ему меня на эту карту, часом, не променял?

— Глупости порешь, Странник. Смотри лучше, куда я велю. По моим расчетам, король должен быть на пути от Черного леса к Лауде Эйлерта ему не миновать. Но если упустить время, ты его уже там не застанешь.

— Значит, нужно скакать обратно к Вильману и дороге, а оттуда пробираться через гернатовцев. В общем, это меня не пугает, но…

— Что?

— Можно попробовать идти не через перевал, а пробираться отсюда и через Рыбью Челюсть и Абернак пройти вот так, — ноготь Странника прочертил по карте наискосок.

— Ты уже ходил там?

— Нет, но давно хотел.

Это не было правдой, однако и не совсем неправдой. Странник вовсе не рвался в горы, но если да, то почему бы и не попытаться?

— А если там нельзя пройти?

— Я слышал, что горцы ходят…

— И сколько дней кладешь на это?

— Дней двенадцать.

— Двенадцать, ну, четырнадцать — больше нельзя. Я на этой же неделе выступлю отсюда, а через месяц…

— Значит, в сентябре война кончится?

— С чего ты взял?

— Кто же осенью воюет? Дожди начнутся…

— Что ты понимаешь в войне!

— Достаточно, чтоб знать — хуже войны нет ничего.

— Если бы я не убедился в твоей храбрости, я бы удивился.

— Это потому, что ты едешь на коне, а я иду пешком. Из седла, знаешь ли, все выглядит по-другому.

— Тогда надо и тебе сесть на коня!

— Где это ты видел, чтоб странники разъезжали верхом?

— И что это за занятие для благородного человека — шпионство?

— Еще в Библии сказано, что Иисус Навин посылал лазутчиков в Иерихон, выходит, это занятие древнее, а следовательно, благородное.

— Ты слишком долго якшался с орденом и, похоже, славно выучился поповскому языку!

«Если б он рассердился и сам прогнал бы меня, — подумал Странник, — все сразу разрешилось бы. А ведь я этого не хочу. Странно». Он знал, что вывести Вельфа из себя бывает легче легкого. Но тут он как раз не рассердился. Очевидно, иное занимало его мысли.

— Учись молчать, умник! — сказал он. — И покажи лучше еще раз, как ты собираешься идти.

Странника так и тянуло ответить дерзостью, но он сдержался. Они вновь нагнулись над картой.

— Вот здесь… а отсюда — севернее. А уж если в расчетах ошибся ты, и мне придется бегать за ним по всему Черному лесу, твоя победа может увязнуть в тамошних болотах.

Вельф, оторвавшись от карты, взглянул на него. Ему было трудно сердиться именно на Странника. Рассердишься на одного — а он уже другой. Даже с виду. По всем приметам должен быть пугало — пугалом, а иной раз глянешь на него — ангел небесный, хоть в церкви его ставь.

— А не ошибся, когда назад тебя ждать?

— Это уж как король пожелает. Не будем загадывать наперед.

— Договорились. Припасы на дорогу, и что тебе еще там понадобится, выдаст Ив из кладовой.

— Да. Пожалуй, понадобится. Я прикину.

— Коня возьмешь?

— Нет. Там скалы. Ноги поломает.

— Дело твое.

Странник сгреб со стола свои письма, спрятал.

— Я могу идти? Или есть еще что-нибудь?

Никаких дел у Вельфа к нему больше не было, и все же он не спешил сказать: «Иди». Не слыша приказа, Странник встал, повернулся к Вельфу, весь внимание. В этот миг у него был вид, который Вельф определял как «ангел небесный». Он был уже не здесь, неизвестность словно коснулась его своим крылом и до странности преобразила его сухое лицо. Вельф думал о его неверной судьбе, и ему хотелось сказать Страннику на прощание что-нибудь доброе, от сердца, что облегчило бы ему дорогу… Однако говорить он таких слов не умел. Или пообещать ему что? Ведь он же ничего не хочет. И отпустить его вот так?

Он тоже встал, подошел к выжидательно стоявшему Страннику, по-прежнему не находя слов, положил руки ему на плечи, но едва он прикоснулся к нему, Странник мгновенно упал на колени и застыл, низко склонив голову, в позе глубочайшего почтения. Вельф шагнул в сторону, стиснув зубы. Действительно, он не должен был опускаться до этого. Но его душа была уязвлена тем, что Страннику самому пришлось указать на расстояние, существующее между господином и слугой. Хотя его вины тут нет. Винить некого, кроме себя, раз допустил возможность дружбы с этим бродягой, который слишком много о себе мнит. Учить меня? И все же…

Он обернулся.

— Ступай. И… Бог в помощь.

Странник легко поднялся с колен. Вскинул котомку. Непонятная, счастливая улыбка была на его губах. Гнев Вельфа сменился недоумением. Чему он радуется?

А Странник смотрел в окно за его плечом. Рассвело, и далекие вершины синели за полосой леса.

— К ночи я буду уже в горах, — сказал он.

АВЕНТЮРА ТРЕТЬЯ. МОСТ (сентябрь — октябрь 1107 г.)

Как ночь тревожна! Воздух напряжен,

Как будто в нем — полет стрелы жужжащей.

Иль мне мерещится, иль ночь без сна

Измучила мое воображенье?

А. Блок. Роза и крест

Теперь, когда ущелье осталось позади, можно было немного передохнуть. Он слышал, как на дне пропасти, ворочая камни, шумит поток, и оборачиваться ему не хотелось. Небо было совсем рядом, холодное, серое. Ладони еще саднили, но дыхание успокаивалось. Он окинул взглядом нагромождение валунов, простиравшееся перед ним. Проверил, хорошо ли смотан канат. Пора.

Здесь нельзя идти ночью. Значит, ночью и будем сидеть. Поднялся. В ушах, что ли, звенит? Мотнул головой. Все равно звенит. А все упрямство проклятое, гордость. Пройду и пройду по Рыбьей Челюсти. Пробирался бы сейчас через вражий лагерь, хитрил, изворачивался… А здесь никого нет. Это хорошо. И все-таки — упрямство. Ну ладно, Вельф, он как дитя малое, а мне надо было быть умнее… И чего брюзжу? Воздух здесь, что ли, такой, что голова точно с похмелья? Поправил лук, висящий за спиной — в этот раз взял, обычно не брал. И перепрыгивая с камня на камень — дальше. Еще одна пропасть позади.

Он шел уже неделю, а самых вершин достиг двое суток назад, то есть самых — у гряды Рыбья Челюсть, были горы и повыше, к северу. Не далее как вчера на рассвете он видел Чертову Вершину — скалистый пик над заросшей непроходимым лесом горой — этот языческий Олимп здешних крестьян, местожительство нечистой силы гораздо более зловредной, чем та, что обитала в лесах. Тамошних духов можно было умилостивить просьбами, этим же мила было только кровь. И вообще: тут было хуже, чем в лесу. Пока поднимался — еще ничего, хотя веселого мало — одни реки здешние стоят всякой нечистой силы. И все-таки славно — точно борешься с кем-то. И прятаться не от кого — пастухи уже покинули в это время горные пастбища и спустились в долины. Настораживала его вновь установившаяся теплая погода — это предвещало суровую зиму. Но до зимы надо еще дожить… И шел — не скучал, продвигался, как рассчитано. А здесь — ни травинки, слух услаждает грохот обвалов, на острых камнях оставляешь половину собственной шкуры вместе с одеждой, и, после того как сегодня, когда перебирался по канату над расселиной, чуть не сорвался камень, на котором канат был закреплен… «Нет уж, дудки! Меня на испуг не возьмешь, во мне еще много сил! Подумаешь, расселина! Там впереди еще не одна. И кабы только расселины…»

Повисать на веревке над пропастью, ползти ужом, даже во сне прислушиваться — не чужие ли там шаги… Нет, Вельф не прав. Разве для этого требуется не больше умения, чем рубить мечом? И было бы глупостью загубить в себе это умение. А рубак для себя он всегда найдет. Так нет же, привязался именно к Страннику. И как объяснить? И ведь он же вовсе не дурак, нет. Просто голова у него устроена как-то по-другому…

…А на Чертовой Вершине, на самой ее скалистой макушке, играл луч света. Хорошая примета. Вот если бы она была затянута тучами, то берегись! Если бы еще можно было верить в приметы. И идти по ночам…

«Вельф сейчас сражается с орденом. И мне нельзя быть с ним. Что делать? У каждого из нас в жизни свое назначение. Разве он не говорил порой: «Твоя голова, Странник, стоит иной армии»? А хотелось бы. Ведь у нас общие враги. Но и я делаю свое дело».

Совсем стемнело. Дальше идти опасно. Привал. Лучше устроиться между этими валунами — как в крепости. Сбросил лук и колчан. Уселся. Вода. Сушеная рыба. Хорошо. Теперь отдыхать, а с рассветом — дальше. И все-таки жаль… Жаль… Не успев докончить мысли, он заснул.

Как холодно! Пора вставать… Что это?! Неужели сон все еще длится? Да нет же! Странник изо всех сил тряхнул головой. Вокруг расползался сырой туман, тошнотворно густой, и бледное пятно солнца едва пробивалось сквозь него. Везде, везде туман, ничего кроме тумана. «Лучше бы мне напороться на вражескую засаду. Тех я сумел бы обмануть, обхитрить, а что делать с этим? И хоть бы сушнячку какого, зажечь огонь и с огнем идти… Любую деревяшку! Разве что лук со стрелами… Нет. Толку большого не будет, и… все-таки оружие… Понятно, почему так холодно. Вся одежда пропиталась сыростью. Мразь». Он влез на ближайший валун, пытаясь оглядеться. Из моря тумана выступали черные островки — соседние вершины. В лучшем случае собьешься с дороги. Оставалось только ждать, пока развеется туман.

Адриана села на камень, натянув поглубже капюшон, поджав колени к груди и обхватив их руками, — так теплее или хотя бы кажется.

«Проклятье! Вот она, в точности, вся моя нынешняя жизнь — и одна, и никто не держит, а идти нельзя. Только тут я идти опасаюсь, потому что непременно провалюсь куда-нибудь, да вообще я боюсь уйти — почему? Королевство от этого погибнет? Хорош Странник — опора королевства, надежда и упование…

Ну, предположим, действительно свалился бы он в пропасть (а может, еще и свалится). Ведь могло так быть, могло, а? И безо всякого злого умысла.

Глупость все это, конечно. Не сбегу я, а пойду прямиком туда, куда меня послали — привет, встречные пропасти!

Но это уже будет в последний раз. В самый последний. Как только король отпустит меня… Я ничего не загадываю. Я приказываю себе. Когда я, наконец, со всем развяжусь, приказывать себе буду только я. А для этого нужно прежде всего доставить письмо».

Эта молочная каша словно бы еще загустела. И дышать стало труднее. В глотке першит… И не то чтобы холодно, а противно.

Разумеется, если б это был не туман, она бы так не раскисла. Любое осязаемое препятствие… Может, все-таки попробовать?

Обойдя вокруг камня, Адриана убедилась, что и она со своей привычкой находить направление в пространстве тут бессильна. Как собака, потерявшая нюх. Пришлось вернуться.

Не желая сосредотачиваться на мыслях о своем безвыходном положении («Из любого положения есть выход…»), она попыталась подумать о чем-нибудь другом, и вспомнила неоднократно слышанный, правда, не столь популярный, как истории о нечистой силе, рассказ о каменоломнях короля Энкельбрехта. Он содержал их не ради камня, а ради наказания. Там редко кто выдерживал больше двух месяцев, не только потому, что каменная пыль забивала и разъедала легкие, но и оттого, что там из земли выделялись какие-то ядовитые испарения, надышавшись которых человек умирал мучительной смертью (к этому добавлялись различные подробности), причем неожиданно и в разных местах каменоломен, пробиваясь сквозь незаметные щели в породе…

«Понятно, почему я это вспомнила. Сижу здесь и дышу ядом!» Она кривовато усмехнулась. Байками о каменоломнях пугали еще в детстве. Но и теперь, когда шла в горах, иногда приходило в голову — вдруг да провалюсь туда? Правда, все это было чуть ли не двести лет назад, каменоломни давно обрушились, завалив несчастных, которые в них содержались, и где они были, никто уже не помнит, а может, выдумки все… хотя кто знает…

И все-таки холодно, чертовски холодно. Размяться, что ли?..

Туман держался около трех суток. Когда же в нем наконец забрезжил просвет, Адриана ринулась вперед с яростью. «Застоявшийся конь», — злобно посмеивалась она. Радоваться было нечему — непредвиденная задержка могла все погубить. А она обязана была предвидеть даже это. И, согревая издрогшее тело беспрерывным движением, Адриана устремилась дальше — обдираясь, глотая остатки тумана, — с зубца на зубец, со скалы на скалу, ладони саднили от веревки, горло от сырости, но она все подгоняла себя, как хлещут коня по окровавленным бокам. Казалось, туман, уползший с гор, переместился в ее душу. Помимо стремления скорей достичь цели, ее внимание было занято выискиванием возможной опасности — все равно: гернатовского дозора, местных охотников, горного барса или незаметной расселины, — этого с лихвой хватало, чтобы отвлечь от меланхолических размышлений. Уже не Адриана, а Странник, ловкий, хитрый, ни перед чем не отступавший Странник пробирался, готовый, если понадобится, прогрызть эти горы зубами, пока желтые склоны Абернака не открылись перед ним.

Осень наступила. Кончалось славное время Странника. Голые пастбища. Низкое серое небо. Теперь он шел днем и ночью. Припасы кончились, а у него не было времени на охоту. Странно, но голод не мучил его. Другое — он ощущал слабость, большую, чем от усталости. Это было нехорошо. Вероятно, проклятый туман не прошел даром — лихорадка могла начаться снова. Но пока он держался. Силы еще откуда-то брались. Цель была уже близка. А потом — свобода. Тоже неплохая вещь. А лихорадка — бог с ней. Как-нибудь выкрутимся, от этого не умирают.

Опять начались леса. Следовало порадоваться, но он так спешил, что даже не заметил этого. Миновав ночью черный редкий сосняк, на рассвете он заметил несколько огоньков. Жилье. Люди.

Это было большое село, лежавшее рядом с проезжей дорогой. Вопреки обыкновению, Странник не стал обходить его.

Кривые, вросшие в землю домишки, крытые соломой, церковь, кузня, сукновальня, вытоптанная площадь с бродящими по ней тощими курами, постоялый двор с корчмой, перед которой за дощатым столом, несмотря на ранний час, уже сидело несколько человек, потягивавших пиво из глиняных кружек, — зрелище, успокаивающее душу своей обычностью. На дворе грузная служанка с подоткнутым подолом задавала корм свиньям. Что до посетителей корчмы, то это были по большей части приезжие, не успевшие разъехаться после вчерашнего базара — невысокие, коротконогие, тяжелые на подъем люди с коричневыми квадратными лицами, затененными войлочными шапками, называвшие друг друга кумовьями и неторопливые в разговоре. Впрочем, один был здешний, видимо из зажиточных, раз сидел здесь в неурочное время, — он степенно повествовал о напастях, поражавших край последней весной: молния ударила, да прямо в церковь, так и стоит полусгоревшая, тогда же герцог Эйлертский угнал два десятка мужиков…

— Хотя, конечно, грех жаловаться, лето хорошее было, — закончил он, перекрестясь, — и урожай успели убрать, пока поля не сожгли.

— Ну и сожгут теперь… амбары… — возразил ему мрачный голос, какой можно услышать в любой компании.

Рассказчик погладил подбородок рукой, не находя, что ответить. Служанка принесла еще пива. Все молча выпили.

— Ну так на Бога будем надеяться, чтоб уберег, — наконец выдавил первый и обернулся к своему соседу, неохотно жевавшему кусок козьего сыра. — Ты кто, парень? Что-то я тебя не видал раньше у нас… — спросил он, вглядываясь.

Сосед худобой и горящими глазами напоминал привидение, но говорил, как оказалось, вполне разумно и обращение понимал.

— Пришлый я, — ответил он. — Охотник с гор.

И правда, за спиной у него висел лук и колчан со стрелами, а на боку — длинный узкий нож.

Остальные тоже заинтересовались, придвинулись поближе.

— И что же там, за горами, слышно? — спросил горбоносый человек с внимательными, несколько косящими глазами, по всей вероятности торговец.

— То же, что и везде. Война.

Все вздохнули, выпили пива. Предложили и охотнику. Он согласился, не чинясь. Выпив, он поблагодарил добрых людей и в свою очередь задал вопрос:

— А здесь что слышно?

— Она, проклятая.

— Как и везде.

— Тебе не понять. Охотники всегда на ногах. У них ничего нет.

— Потому и нет ничего, что всегда на ногах. — Он повертел в руках пустую кружку. — Вам тяжелее, это верно. Нам легче. Только мало кто согласен жить так, хоть и легче.

— Хорошо, если кто вольный…

— И молодой…

— Бог их разберет… В наших краях охотники из вольных редко бывают, у нас тут вся дичь герцогская, это дальше, в Черном лесу…

— А теперь куда пойдешь?

— Туда же, в Черный лес. К зиме в горах много не набьешь…

— Нас-то, слава богу, в этом году не задело, — сказал человек, хваливший нынешнее лето, — разговор о войне, видимо, привлекал его больше. — Мимо прошли.

— Кто?

— Король, как из Эйлерта шел.

— Погоди, явятся еще, — сказал обладатель мрачного голоса. — Путь недалекий, для конного особо…

— Так, — добавил торговец, — собрался я третьего дня в аббатство — насчет пеньки со святыми отцами был уговор, а по дороге узнал, что аббатство они заняли и никого не пускают. Может, знаешь, — толкнул он местного жителя, — купит здесь кто воз пеньки, а?

— Ну, — охотник поднялся из-за стола, — храни вас Бог и святой Христофор.

— Уходишь уже? Оставался бы, пока тихо…

— Нет. — Он покачал головой. — Мы на месте долго не сидим.

Последующая дорога заняла немногим более суток. Он не останавливался. Правда, проезжавший крестьянин подвез его до пересечения дорог на своей телеге. От него Странник также услышал, что король стоит в Абернакском аббатстве. Будь у него другое настроение, он остался бы доволен спокойным тоном сегодняшних разговоров. Но не это занимало его. Несмотря на то, что погода вновь прояснилась и пригревало солнце, его начинала бить дрожь. Потому он и избегал передышек — боялся, что если остановится, не сможет идти дальше. А на ходу он держался. Присутствие посторонних тоже помогало держать себя в руках. Покинув своего собеседника, он углубился в лес, который пересек за ночь, на рассвете обогнул лунообразное озеро — в черной воде плавали палые листья, в его глазах они расплывались яркими пятнами — и, перейдя пологий холм, оказался на дороге, уже другой. Следы множества копыт, разрыхливших мягкую землю, указывали правильность направления. Наполнявший мозг за предыдущие дни туман, оставлявший место лишь для главных предметов, сменился омерзительной ясностью. Теперь Странник видел все. Сознание близости многих чужих облекало и поддерживало его, как панцирь, — с ног до головы. Благодаря этому он шел не спотыкаясь и сохранял ровность дыхания, однако душа его, когда он подошел к аббатству, напоминала втрое скрученную нитку.

Широкие, приземистые башни заграждали горизонт. За ними тянулись вспаханные поля и голые сады. Приближался вечер; до темноты было еще далеко. Странник подходил не таясь и не прячась — незачем, он не лазутчик сейчас, и зверские рожи часовых не пугали его. Стражники, конечно, тут же погнали его от ворот. Он, стоя так, чтобы нельзя было дотянуться копьем, негромко попросил позвать начальника караула. Те расхохотались, а затем один из часовых, сам не зная почему, сделал это. На зов появился низкорослый крепкий человек, с выдающимся брюшком и круглой курчавой головой. Съехавший за спину меч лупил его по ногам. Он взглянул на аскеловскую печать, потом на низко надвинутый капюшон Странника, на его покрытые пылью сапоги и приказал немедленно пропустить. Начальник караула был немолод и за свою жизнь навидался всяческих гонцов.

Ворота распахнулись перед Странником, и он оказался на широком, как площадь, дворе, где сидело, стояло и бродило множество народа. Было шумно, но гораздо тише, чем в Монтенаре.

Начальник караула сам вызвался проводить гонца. Когда они подымались на крытую галерею, предупредил, что оружие придется отдать. Странник согласно кивнул — кинжал он спрятал заранее и не боялся расстаться с луком и стрелами. Они поговорили немного о высоте прицела при стрельбе против ветра и о преимуществе вильманских оружейников перед столичными, согласно ругнули арбалетчиков, из-за которых благородное искусство стрельбы превращается черт-те во что. Провожатый радовался приятному собеседнику — в предчувствии приступа лихорадки Странник всегда становился на редкость обаятелен.

Под каменной аркой начиналась крутая лестница. Далее заворачивал коридор, не более четырех локтей шириной и с потолком, терявшимся в высоте. Плиты мелькали под ногами. На круглой площадке, от которой расходились несколько проходов, они остановились.

— Подожди здесь, — сказал голос над ухом. — За тобой придут.

Он стоял, ни к чему не прислонясь, — стены, видимо, были недавно побелены. Под известкой четко обрисовывались кирпичи. В узкое окошко, высоко прорезанное, косо падал красноватый луч заката. В одном из коридоров быстро прошелестело что-то белое. И тут же Страннику показалось, что рядом зажужжала муха. Или это начинался звон в ушах? Мысленно встряхнув себя за плечи, он сделал несколько шагов и увидел на полу тень, лежавшую встык к его собственной. Кто-то разглядывал его, скрываясь за углом. Он собрался, готовый отразить удар, но тут раздались громкие, не тайные шаги.

— Подойди поближе, гонец.

Письма были прочитаны. За это время Странник успел не только еще крепче стиснуть в холодной горсти свою болезнь, но и рассмотреть, кто здесь есть. Шагах в шести от него, в резном кресле, откинувшись к спинке, сидел человек лет пятидесяти с небольшим. Из-за позы и множества складок просторной одежды трудно было определить его рост. Подстриженная борода и волосы казались седыми, но не белыми, как у Странника, а серыми, может быть, этот цвет был присущ им от рождения. Таковы же были и брови. Голубые глаза в прожилках, крючковатый короткий нос, морщины, стягивающие щеки — все ложилось одним впечатлением и запоминалось сразу. Густозеленый бархат одежды отливал черным в мерцании свечей. Поверх был наброшен меховой плащ. Из широких рукавов высовывались цепкие пальцы. На голове — золотой обруч.

Дальше, между столом и камином, на табурете сидел второй человек, гораздо моложе, однако уже не юноша, черноволосый и чернобородый, слегка сутулый, с внимательным узким лицом. Он был одет в длинный коричневый кафтан, на груди у него лежала витая серебряная цепь — знак принадлежности к ученому сословию. Он, разглаживая пергамент, просматривал письма, переданные ему королем.

Итак, король приказал подойти поближе, что Странник и сделал, проследив, чтобы между ними все же оставалось некоторое расстояние.

— Тебе известно, о чем говорится в письме?

— Да, государь.

— Ты осмелился прочесть?

— Нет. — Странник не смутился от устремленного на него взгляда, ему было не до смущения, он хотел достоять прямо до конца разговора. — Я сам его писал. Мой господин диктовал мне.

— То-то я смотрю, что оно писано как бы на два голоса, — сказал король, обращаясь к человеку, сидящему за столом.

«Что это, шутка? Похоже, что шутка».

— Тебя называют Странником?

— Да, государь.

— Значит, это про тебя говорят, будто ты так ловок, что можешь перейти через реку, не замочив подошв?

— Так это сделать совсем не трудно. Нужно просто пройти по мосту.

Король рассмеялся, довольный и своей шуткой, и ответом на нее. Второй человек оторвался от писем и взглянул перед собой. Глаза у него были зеленые, что несколько удивило Странника — он считал, что зеленые глаза бывают только у женщин.

— Визе, — тихо сказал он.

— Мой ученый легист не любит шуток. Что же там случилось с Генрихом Визе?

— Он умер, государь.

— От чего?

— Несчастный случай на охоте.

— Почему же я ничего об этом не знаю? — он снова стал серьезен.

— Это произошло недавно. И мало кто еще знает.

— Можно ли доверять слухам? — спросил ученый легист.

— Я сам был на похоронах.

Он врал спокойно. Когда король узнает правду, его рядом уже не будет.

— Когда ты покинул Монтенар?

— Две недели назад.

— Как же ты добирался?

— Пешком через Рыбью Челюсть.

— Трудно поверить. Это превосходит человеческие силы. Однако дата на письме за тебя. И ты все время был один?

— Один, государь.

— Обычно с важными известиями посылают нескольких гонцов… а известия это важные. Значит, Вельф настолько тебе доверяет. Хотя, как я погляжу, его милости не многого стоят. — Он окинул взглядом фигуру Странника, одежда которого заметно пострадала от путешествия, в особенности куртка, покрывшаяся многочисленными прорехами. — Мои приближенные не ходят такими оборванцами.

— В латах и в мантии неудобно лазать по скалам. Тяжело и цепляется. — Он уже не прибавлял «государь» к каждому ответу.

— У тебя ловко подвешен язык… и ты предан своему господину. Я знал об этом. Он говорил… постой, как это… «Странник из тех людей, которым Бог дал душу, а черт — голову». Забавно. Но он, по-моему, не сам это придумал, помнится, есть такая поговорка… или что-то в этом роде. Однако я совсем иначе представлял тебя, Странник. Вельф сказал: «Ты сразу узнаешь его. У него волосы наполовину рыжие, наполовину седые». Вот я и думал увидеть хитрого мужичонку-балагура средних лет. Ты молод. Тем лучше. Дольше будешь служить. Кстати, почему у тебя не имя, а кличка?

— Имя нужно знатным. Чтоб было, что прославлять. Нищему достаточно клички.

— В твоих словах есть подобие смысла. Острота ума в человеке твоего происхождения — редкий дар, это надо ценить. Ты нравишься мне, хоть и говоришь непозволительно дерзко.

— Прости меня, государь, — Странник поклонился. — От усталости одни тупеют, другие наглеют, а со мной, видно, произошло и то, и другое.

— Он и в самом деле сильно устал, — сказал зеленоглазый. Он уже давно заметил, что, хоть Странник и держится прямо, сквозь загар его все больше проступает бледность.

— Вот как? Впрочем, Раймунд, у тебя глаза помоложе моих. Ты можешь отдыхать, гонец, но сперва вот что — ты проделал трудный путь и вправе просить награды.

— Если это не покажется тебе дерзостью…

— Говори!

— Я хочу только спать. Из-за спешки я шел и ночами…

— Если бы все просящие были так дерзки, в каком блестящем состоянии находилась бы наша казна! Что ж, такое желание исполнить легко. Отцу эконому уже, верно, сообщено о твоем прибытии, и он позаботился… и, я вижу, ты хочешь еще о чем-то спросить?

— Да. Когда мне надлежит отправиться обратно?

Король снова рассмеялся.

— Успеешь. За тобой пришлют. Отдыхай с чистой совестью, добрый Странник. Снова скажу — я умею ценить хороших слуг.

Он протянул вперед руку, и Странник прикоснулся к ней губами. Уходя, лазутчик услышал, как король сказал совсем другим голосом:

— А теперь, Раймунд, скажи мне, что ты думаешь насчет известия о Лотаре?

Ответа Раймунда он уже не услышал. У двери его караулил королевский оруженосец, тот самый, который привел его сюда. Они спустились вниз, но не по той лестнице, что вела со двора, а по другой. Слабость, отступившая было, медленно вливалась в тело, и Странник едва поспевал за этим румяным сытым красавчиком. Тому явно не хотелось сопровождать личность такого подозрительного вида, и, как только они оказались в переходе со сводчатым потолком, он сказал:

— Видишь, вон там, в конце, за столбом дверь? Еще темный крест рядом на стене выложен. Это твоя келья. Иди, там не заперто.

— Ладно, — пробормотал Странник, и тот, повернувшись на пятках, исчез.

Странник побрел, куда ему указали, мимо каменных столбов, думая только об убежище. Он уже стоял у двери, когда сзади него кто-то вышел из-за столба и полушепотом выкрикнул чуть ли не в ухо:

— Адриана! Адри!

Зубы стиснулись, скрюченные пальцы искали рукоять кинжала. Ударить? Сказать: «Ты ошибся, братец, меня не так зовут»? А голос продолжал:

— Я тебя увидел еще на площадке, да усомнился — ты ли это? А сейчас шел за вами, смотрю — и верно ты! Откуда? Как?

«В одном случае будет шум, в другом разговоры… а бежать сейчас я не могу. Договориться?»

Она медленно обернулась к лицу, жадно смотрящему из полумрака, и произнесла:

— Здравствуй, Даниель.

— Что ты здесь делаешь, Адри? Как ты сюда попала?

— Говори тише. Нас могут услышать.

Она с трудом толкнула дверь — сил не хватало даже на злость.

Это была действительно келья: темные глаза святых, смотрящих из угла, щелеобразное окно, постель — тюфяк, брошенный на низкие козлы, в изножье Адриана заметила свое оружие. Грубый стол, на нем — кувшин с водой, рядом — широкая глиняная миска, в ней яйца, сыр и хлеб. Она опустилась на табурет у стены, Даниель остался стоять. Он сильно изменился с тех пор, как Адриана пожелала ему удачи — стал шире в плечах, крупнее. У него были длинные темно-каштановые волосы и небольшая борода. («Мода, что ли, здесь такая, все, как на подбор».) Только глаза были прежние.

— Я на службе, Даниель. Никто, ни один человек не знает, кто я.

— Как же это?

— Так. И ты никому не должен говорить, что знаешь меня. Никому.

— Хорошо… Только я не понимаю… Давно ты из Книза?

— Очень давно, Даниель.

— И я… впрочем, ты помнишь. Меня пожаловали дворянством, Адри! У меня под командой пятьсот всадников. После нынешней победы я получил фьеф близ Эйлерта, правда, небольшой, но… — он говорил быстро, глаза его блестели. — И вдруг — ты! Точно гром с неба («А мне-то…») Зачем тебе это понадобилось, Адри? Ты всегда была такой тихой девочкой. Какая у тебя цель? Почему ты не отвечаешь?

— Я очень устала, Даниель. А цель… Так уж получилось. После той войны мне пришлось уйти из города. Дом мой сгорел, — солгала она из правдоподобия. — Надо было как-то жить.

— Да. Я ведь не был в Книзе с тех пор. Отец умер…

— Я знаю. Он умер у меня на руках. Он был очень хороший человек, вечная ему память.

— Он умер… а я был так далеко… Он… он ничего… что он сказал перед смертью?

Адриана замешкалась, так как не могла сразу ответить: «Он ничего не сказал, потому что у него было пробито горло». Однако выдумывать ничего не понадобилось — Даниель заплакал. Адриане ни разу еще не приходилось видеть, чтобы взрослый мужчина плакал, то есть вооруженный мужчина, а не бедный крестьянин, с которого спрос невелик, и не пропившийся голяк, с которого и вовсе спрашивать нечего, и поэтому она уставилась на Даниеля с некоторым брезгливым любопытством. Надо было, очевидно, его утешить, а она этого не умела.

— Ну, что ты… Мои вот родители тоже умерли… — пробормотала она через силу.

Опомнившись, он вытер слезы.

— Прости… Стыдно… Что еще было в Книзе?

— Много чего было, — она машинально подняла руку к голове. Только сейчас он заметил седину в ее волосах.

— Что это?

— Так. Не стоит. — Она чувствовала, что сейчас свалится на пол.

— Ты не хочешь говорить со мной?

— Я устала с дороги и хочу спать. Мы обо всем поговорим завтра. — Она не собиралась его раздражать, он мог ее выдать. — Ты слышишь меня? Только никому не обмолвись обо мне. Я надеюсь на твое слово. — На самом деле она не надеялась ни на что, она просто хотела, чтоб он ушел.

— Значит, завтра?

— Завтра.

— Никому?

— Никому.

— Хорошо. Я завтра приду. Ты ведь не обманываешь меня? Да. Я вижу. Прощай. До завтра.

У нее еще достало сил запереть дверь на задвижку и доползти до постели. Ее трясло. Было уже темно, но, закрыв глаза, она увидела два кроваво-красных пятна. Голову сдавили железные тиски. Тело ломило, суставы ныли. И пустота, черная пустота кругом! Только кровавые пятна плавают во мгле. Вот весь ее мир. Никто не придет на помощь. Никто не должен прийти, иначе конец!

Ночь проходила, жар сменялся ознобом, по телу полз пот, и дыхание прерывалось. Наступал провал, обрывающийся новым ударом боли и беспомощности. Она натягивала одеяло, тщетно пытаясь согреться, хотя сама же за полчаса перед этим отшвырнула его, пытаясь уловить немного прохлады. Несмотря на временные остановки сознания, бреда не было. Она ясно ощущала, как билась боль в ее теле и как само тело билось в судорогах на съехавшем тюфяке. Потом навалилась невероятная, мучительная слабость. Не было ни рук, ни ног, один неподвижный нерасчлененный пласт. Слышно было только, как кровь толчками передвигается по телу. И еще толчки, нет, удары, громкие, тяжелые, точно гвозди забивают в голову!

Она с трудом разлепила слипшиеся от пота веки. Неужели уже утро?

В дверь стучали. Она все еще не могла понять, что происходит.

— Адри! Это я! Ты что, спишь еще?

«Боже мой! Опять! И это еще к мукам моим!»

— Адри! Открой!

«Он же всех здесь на ноги поднимет…»

Даниель стучал уже долго, когда задвижка с грохотом отодвинулась. Он ступил внутрь, и тут же отшатнулся перед устремленным на него диким взглядом. Адриана держалась за стену.

— Что с тобой, Адри?

— Слушай… — она вдруг поняла, что никак не может вспомнить, как его зовут. — Со мной лихорадка… Стой! Никого не зови! Если обо мне спросят, будут искать, скажешь — видел Странника в церкви… или в саду… соври что-нибудь! И не приходи, пока не позову.

— Но погоди, я…

— Уходи, зарежу!

На него подействовали не столько слова, сколько выражение ее лица. Захлопнув дверь, Адриана метнулась к столу, стянула кувшин и стала пить, хватая воду ртом и проливая ее на грудь. Затем, в припадке неизвестно откуда взявшихся сил, подтащила стол, приперев им дверь. Вытащила из колчана стрелу, и, положив рядом с собой лук, скорчилась на постели, ожидая нападения. В подобном случае собственная безопасность превращалась у нее в манию, а сейчас к этому было особенно много причин. С какой стати она должна верить Даниелю только потому, что они давным-давно жили по соседству? Вдруг он уже всем доложил, и сюда идет стража?.. И ходит, и ходит тупое сверло в мозгу, все быстрее и быстрее… и от этого дрожь по всему телу…

Проходили часы. Никто не шел. Один раз голос Даниеля позвал в коридоре: «Адри!» Тогда она схватила стоявший на полу пустой кувшин и швырнула им в дверь. Посыпались осколки. Все смолкло. Она продолжала ждать.

Эти сутки были еще хуже, чем предыдущие. Чувства приобрели странную остроту и неопределенность. Она лежала в неудобной позе, стуча зубами в ознобе, тараща слезящиеся от напряжения глаза на дверь, и одновременно была среди чужих безумных образов. Это не были сны, потому что она видела и комнату, и окно, и стол у двери, но и то, другое, она тоже видела! Встал перед ней темный крест, она начала шептать молитву, и концы креста вдруг превратились в шипящих змей, она захотела отогнать их, но не смогла шевельнуть рукой, а змеи уже исчезли, над Адрианой склонилось женское лицо — может быть, мать? — потекло вниз, как вода, и Адриана потянулась к ней, она хотела пить, пересох не только рот, пересохло горло, желудок, все внутри стало сухим и жестким, но воды не было, был каменный пол и на нем — черепки разбитого кувшина. На голове сжимался обруч. Винты заворачивают один за другим. Это пыточная! Они все-таки схватили ее! Прошли сквозь стены и держат ее — вот почему она не может двинуться. Вот они — смотрят из угла! Нет, это иконы… Тогда почему они разговаривают? Такие хриплые, бубнящие голоса, и ни одного слова нельзя разобрать… Внезапно она догадалась, что принимает за голоса свое громкое дыхание, и от этого ей стало немного легче. Значит, никого нет. Она еще свободна — и выздоровеет. Господи, как жарко! Хоть бы глоток воды! Она вытянулась, положив голову на подушку. Пот катил с нее градом. Бред продолжался, однако принял иные формы. Странные образы исчезли, уступив место воспоминаниям последних месяцев. Плеснув, расходились круги по реке от упавшего грузного тела, Вельф, выступив из тьмы, протягивал к ней руки, и она едва успевала уклониться, а это, оказывается, королевская длань, протянутая для лобызания, и Раймунд произносил: «Он и в самом деле устал». Все, что недавно царапнуло или коснулось ее сознания, плыло и исчезало, смешивалось и повторялось. Удивительным образом отсутствовал в этих образах один Даниель. Она забыла о нем, как утром забыла его имя, хотя весь день только о нем и помнила. Он выпал.

Из окна потянуло прохладным ветром, и словно кто-то ласково коснулся головы, разделяя слипшиеся пряди. Ее никто никогда не гладил по голове — родители не ласкали ее, а уж потом кому бы пришло на ум погладить по голове Странника!

Она крепко спала, и если видела сны, то они оставались скрыты и для нее.

В тот же день, после полудня, проверив караул, Даниель Арнсбат шел к боковому зданию аббатства, временно обращенному в казармы, по берегу извилистой речки, впадавшей в монастырский пруд, по берегам которого располагались в уместном соседстве мельница, пекарня и бойня. Тут же в прежние дни бродили многочисленные гуси и утки, ныне съеденные доблестным воинством. Нужно было перейти на другой берег. Даниель направился к кирпичной запруде и неожиданно заметил наверху человеческую фигуру. Он замер как вкопанный, а потом бросился туда.

— Здорово, земляк!

Адриана сидела, свесив ноги. В одной руке у нее была половина белой лепешки, в другой — кусок ветчины, к которым она попеременно прикладывалась. На лице ее и волосах блестели капли воды. Даниель уселся рядом.

— Ну, как ты?

— Неплохо, сам видишь. Жрать только хочу как собака. Ничего, тут на поварне народ сговорчивый…

— И ты уже пришла в себя и все понимаешь?

Она проглотила последнее и бросила крошки в рот.

— Что у тебя ко мне за дело?

— Я хочу поговорить с тобой.

— Зачем? — Она снова насторожилась. — По-моему, все, что надо, мы друг другу сказали. Ничего нового ты от меня не узнаешь.

— Скажи, какая у тебя цель? Ведь какая-то своя цель должна быть, иначе зачем рисковать собой?

Это ей не понравилось. Ни больная, ни здоровая, она никому не собиралась объяснять своих действий.

— Вот тоже еще вопрос. А у тебя какая цель? Ты не рискуешь?

— Здесь нельзя сравнивать. Я — мужчина.

Она ухмыльнулась.

— Я на службе, — сердито сказал он.

— И я на службе, о чем уже было говорено. И, кстати, твой отец, когда посылал меня за помощью во время осады, спрашивал меня не о том, мужчина я или женщина, а о том, хватит ли у меня сил и храбрости, чтобы дойти.

— Об этом ты мне не говорила. — Он задумался. — Значит, отец… он знал тебя лучше…

— Оставим это. Скажи прямо — что тебе от меня надо?

— Все эти два дня, Адри… но мы ведь только встретились позавчера, а на самом-то деле мы знаем друг друга давно и дружили в детстве…

— Неправда, Даниель. Никогда мы не были друзьями — просто соседями.

— Ну, пусть так. Все равно. Ты должна выслушать меня («Должна» ей тоже не понравилось, но она смолчала.) Не тем ты занимаешься, Адри. Того и гляди, убьют… или опозорят… И болеешь к тому же… Выходи за меня замуж, Адри. Не думай, я не шучу — мол, только встретились, и вот… Лучше тебе все равно не найти. Я тебя буду любить. Королю все расскажу, он меня ценит…

— Вот что, земляк, давай условимся. Ты мне этих слов не говорил, я их не слышала. И вообще, как ты до третьего дня не помнил, что я есть на свете, так забудешь и теперь.

— Ты все никак не можешь поверить. Я не обманываю тебя, правда! Мое слово крепкое, если я что говорю, так оно и есть…

— Даже если я и поверю тебе, так повторю то же самое.

— Почему?

— Я не хочу.

— Почему… не хочешь?

— Просто не хочу. С какой стати я должна хотеть?

— Так ведь это лучше для тебя! Вот у тебя голова уже седая, и глаза ввалились… А у меня деньги есть, и земля, я говорил тебе…

— Я сама знаю, что для меня лучше, а что хуже. И кончим этот разговор. По-хорошему.

— Значит, у тебя есть другой?

— Что-о? — Она задохнулась. — Спятил, малый?

— Потому что иначе…

— Вот оно. Ты глухой? Тебе сказали… И не зли меня. Это, — она усмехнулась, — лучше для тебя.

— Если так… у тебя нет любовника… тогда я подожду. А если ты мне соврала… — он помолчал, что-то обдумывая. — Но долго ждать я не собираюсь. Имей в виду — ты у меня в руках. Я обещал не выдавать тебя, и ты должна быть благодарна… — внезапно он ощутил укол между лопаток.

— Еще одно слово, и ты отправишься вниз кормить монастырских карпов. Здесь очень крупные карпы, я знаю…

— Я не боюсь… но я прошу, Адри… Ведь я…

Чей-то слуга бежал по берегу, чертыхнулся, подвернув ногу, и увидел их.

— Эй, люди добрые! Тут какого-то Странника ищут, не знаете, где он?

— Ну, я Странник, а что?

— Король требует!

Адриана убрала руку с кинжалом, поднимаясь на ноги, просвистела сквозь зубы:

— Жить хочешь — забудь!

Она с большим трудом удержалась, чтобы не пнуть его в спину носком сапога. Это было бы низко и просто глупо, но что поделать — Даниель был ей неприятен. Адриана чувствовала с самого начала в нем что-то противное себе, и, хотя до конца еще не уяснила природы этого чувства, оно утвердилось довольно прочно. Ей хотелось оскорблять этого человека.

— Ты, что ли, Странник?

— Точно. Веди, приятель!

Конечно, его следовало бы убить, и немедленно. Это самый безопасный выход. Любовь у него, видите ли! Пятнадцать лет эта самая Адриана жила у него перед носом, и ему не было до нее никакого дела, а как стала она запретной, он сразу распалился. Ишь ты, осчастливить меня захотел! Конечно, его надо убить. Но мешает мысль о Николасе Арнсбате. И к тому же сейчас король отправит Странника обратно, а обратно он не вернется, и больше никто никогда его не увидит. И пусть хоть сто Даниелей распускают свои длинные языки. Все! Нет Странника. Он сорвался со скалы, его подстрелили гернатовцы. Будем жить своей волей… и летом ходить босиком, а не в сапогах, которые мне, в конце концов, осточертели…

В этих приятных размышлениях Странник обогнул здание аббатства и поднялся по лестнице. Короля он нашел прогуливающимся по наружной галерее. В стороне виднелись квадратные плечи телохранителей. Странник отвесил низкий поклон, на что Генрих ответил милостивым наклоном головы.

— Не скоро же тебя нашли. Ты и впрямь странник. Где ты странствовал на этот раз?

— Неподалеку. Всего лишь у пруда.

— А! Ловил рыбу?

— Нет. Я, скорее, ловец человеков. Да и тем уловом не могу похвастать.

— Отдохнул ли ты?

— Вполне, мой добрый государь. Готов немедленно отправиться в путь.

— Вот как. Готов. А если я прикажу тебе остаться? Если я дам тебе место при себе?

— Зачем смеяться над бедным человеком…

— На сей раз я не смеюсь, хотя вообще люблю посмеяться. Переходи ко мне на службу, Странник.

Это был удар посильнее того, что нанес Даниель.

— Большая честь для меня, государь. Но, — он поднял опущенные глаза, — я над собой не властен. Я принес вассальную клятву Аскелам. Решать за меня может только сюзерен.

— Похвально, похвально, что ты умеешь говорить не только дерзости. Я думаю, что Вельф, радея о твоей будущности, сам отпустит тебя. А пока что я приказываю тебе остаться до выступления войск. Ты хорошо знаешь горы, судя по твоему знаменательному переходу, и можешь пригодиться нам в походе. А там ты увидишь своего господина, и судьба твоя решится.

— За что такая милость мне, бедному, безродному?

— Я уже стар, Странник, и давно понял, что из всех удовольствий наилучшее то, которое доступно и старикам, и молодым, хотя ценить его умеют лишь старики. Это — беседа. Ты развлекаешь меня.

— Твое величество дает мне при себе место шута?

— А ты еще и горд к тому же, не только дерзок.

— Отнюдь. Просто мне кажется, что, прибыв в аббатство, я все время занимаю чужое место. Из кельи, которая мне предоставлена, выселили какого-то монаха — где он ютится, бедняга? И сейчас я, может быть, отнимаю кусок хлеба у человека, имеющего призвание к шутовству.

— А у тебя другое призвание?

— Да. Я — Странник.

— Что ж, Странник, своим красноречием ты невольно повышаешь себе цену. Пока все будет так, как я сказал. А место для тебя приищет другой человек. Вот он идет.

Действительно, на галерее за спиной Странника послышались шаги. Лазутчик обернулся, ожидая увидеть палача. Но это был Раймунд-законник.

Король благодушно улыбался, видимо, угадав предположение Странника.

— С какой вестью ты ко мне?

— Совет собрался, государь.

— Что ж, идем. А ты, Странник, можешь быть пока свободен.

Они удалились. Странник, облокотясь на парапет, плюнул вниз. Черта с два! А впрочем… еще ведь ничего не решено.

Так началась его жизнь в аббатстве. Точнее, аббатство жило своей жизнью, а он к ней присматривался. Никто его не тревожил. В тот же день, к тихому удовлетворению Странника, Даниеля куда-то услали, и он больше не появлялся, и Странник от души пожелал Арнсбату-младшему свернуть шею без его вмешательства. Собственно, тут и его вина — не предвидел возможной встречи. Но высший приказ избавил его от этой заботы, и он мог свободно расхаживать по всем здешним переходам. Нынешнее местопребывание, возможно, всколыхнуло бы его неприязнь к рясам и их владельцам, вызывая мысль о Белфрате. Но и рясы были не те — белые. Аббатство принадлежало бенедиктинцам. К бенедиктинцам он относился терпимее. Настоятель, посещавший отца Адрианы и дававший ей читать хроники, Цицерона и Сенеку, тоже был бенедиктинец. Верхом несообразия было бы встретить здесь и его, однако это, к счастью, было невозможно — он погиб во время той достославной осады, напутствуя умирающих на стенах. Монахи, напуганные вторжением, рады были посетовать на свои несчастья благонравному юноше, не принадлежавшему к сей шумной толпе. Несколько лет назад Странник бы сразу устремился к монастырской библиотеке, но сейчас его больше интересовали люди. Жалобы братии не занимали его целиком. Он не упускал случая потолкаться среди солдат. Охранники узнавали его и везде пропускали беспрепятственно. Пользуясь передышкой, он подлатал, почистил и вообще привел в порядок свою одежду, после чего эти лохмотья приобрели вид почти щегольской. Он больше не прятался. Внешне. Внутренне он затаился и ждал.

Армия готовилась к походу. Он узнавал имена новоприбывших сеньоров, запоминал количество конных и пеших, которых они приводили — по чистой привычке человека, привыкшего жить во вражеском лагере. Он увидел прискакавшего из Эйлерта принца Филиппа, наследника престола — юношу одних примерно лет со Странником, с незначительным бледным лицом, по обеим сторонам которого свисали разделенные на прямой пробор черные глянцевитые волосы, — никакого сходства с отцом в этом сонном юнце не было заметно. Обнаружился среди вновь прибывших еще один знакомец, не из тех, однако, с кем встреча была бы опасной, — граф Лонгин, громогласный мужчина с лысой от многолетнего ношения шлема головой и окладистой, вопреки придворной моде, седеющей бородой. Он был рад увидеть Странника, шумно поприветствовал его, хлопнув по плечу, и, проходя мимо, всякий раз перебрасывался с ним парой слов.

Еще одной весьма заметной фигурой был Гельфрид, новоизбранный епископ Эйлертский, воинственный прелат, носивший латы под облачением, всегда окруженный невероятно деловитой свитой, — именно в его обществе чаще всего видели принца Филиппа. Были и многие другие, днем и ночью наполнявшие аббатство шумом голосов, звоном оружия и топотом ног, составлявшие тот человеческий лес, по которому был осужден блуждать Странник.

Неожиданно он подружился с легистом Раймундом, как из профессиональных интересов, так и потому, что ему просто нравился этот невысокий человек со спокойным голосом. Их беседы, как прочие взаимоотношения Странника с людьми, строились по отработанному им канону, то есть он позволял собеседнику говорить что угодно, а сам слушал, но, в отличие от большинства остальных, Раймунда слушать было интересно, независимо от того, могло это пригодиться по службе или нет. Происходил Раймунд из неродовитых дворян, был беден, учен, вместе с посольствами короля посетил пол-Европы, но остался добродушен. У отца-эконома, покровительствовавшего Страннику, нашлась шахматная доска, хотя игры в монастыре были строго запрещены, и Раймунд оказался гораздо лучшим партнером, чем Вельф, зачастую горячившийся по ничтожному поводу — в случае неблагоприятной для него ситуации он мог и сбросить фигуры с доски. Больше Странник о Раймунде ничего не узнал.

А Раймунд узнал о Страннике и того меньше. Хотел или нет, он ни о чем не спрашивал. Откровенно говоря, Странник его очень интересовал, больше, чем короля, который довольствовался тем, что слышал от Вельфа, и был слишком занят предстоящим наступлением, чтобы выяснять подробности. Достаточно занят был и Раймунд. И он сразу понял, что Странник сам о себе не расскажет. Отчасти поэтому он его и интересовал.

Прошла неделя. Странник не мог запросто явиться к королю, как, бывало, к Вельфу, и спросить: «Какого черта мы тут сидим?» Он и не собирался этого делать, хотя образ Вельфа, в одиночку сдерживающего напор ордена, последние дни преследовал его. А, дьявол! Пусть государственные дела решаются без меня… Нет, я так просто не отстану.

А они все прибывали. В аббатстве давно уже не было места, и за стенами его белели палатки, а по ночам рядами загорались костры. Все это напоминало осажденную крепость, и вновь заставляло Странника мысленно возвращаться к началу его пути, — с неудовольствием и надолго. Он отметил необычайное количество пехоты, до сих пор не виденное им в походах. Неужели и городское ополчение подтянулось? Ну, посмотрим, на что они способны в открытом поле, вдали от своих домишек… У Вельфа-то все конница. Он вспомнил последний разговор с ним и посмеялся скачку мысли — он пеших не любит, вот что.

Однажды поздним вечером, точнее, ночью за ним прислал король, и Странник тут же последовал за гонцом. Он знал, что только что кончился очередной совет, и рассчитывал узнать последние новости.

В том же малом зале за столом сидел король, Лонгин и Раймунд. В камин только что подбросили дров, они громко трещали, по потолку ходили тени, и воздух колебался. Странник поклонился и замер у входа. Король посмотрел на него искоса.

— Ты по-прежнему готов исполнить любое мое повеление?

— Как всегда. Куда я должен идти, государь?

— Никуда. Тебе понадобится лишь отвечать на вопросы. Ты сказал Раймунду, что хорошо знаешь горы?

— Я говорил также, что твое величество без труда найдет людей, знающих их лучше.

— Опять боишься занять чужое место? Но вот представь себя на чужом месте… на моем. Какой дорогой бы ты повел войска?

— С конницей Святого перевала никак не миновать, — без запинки ответил Странник.

— Я говорил! — Лонгин стукнул кулаком по столу.

— И ты берешься?

— Почему бы нет?

— Биться лбами — это мы умеем. Только и умеем, что это.

— Арнсбат!

Странник насторожился. Это имя было для него единственным понятным словом в предыдущем обмене репликами, но как раз этого имени он слышать спокойно не мог.

— Что Арнсбат? — недовольно сказал король. — Еще неизвестно, как обернется.

— А… — начал Странник и осекся. Три головы одновременно обернулись к нему.

— Ну, продолжай, что же ты?

— Вы хотите идти отсюда по главной дороге? Я правильно понял? Потому что к Святому перевалу есть еще одна, не прямо ведет, а, как бы это сказать… сбоку. Плохая дорога, — быстро добавил он, — купцы ее избегают… Обвалы… Не знаю, известна ли она Лотару.

— Где? — король приподнялся. Углы его рта растянулись.

— Далеко отсюда. К северу от Эйлерта. Собственно, это даже не дорога…

— Дальше! Почему опять замолчал?

Странник оглядывался по сторонам.

— Ищу, на чем начертить.

— Черти на чем хочешь.

Странник подумал еще мгновение, потом вытащил кинжал, который уже не прятал, из ножен и решительно подошел к камину.

— Вот Лесная лощина. Вот Эйлерт. Вот Большие болота. А отсюда начинается ущелье Бек, — он царапал острием по беленой поверхности. — Раньше там была река, теперь она ушла под камни. А по дну ущелья — вот так, как я показываю…

— …к Святому перевалу! — воскликнул Лонгин.

— Верно.

— Откуда ты узнал про эту дорогу? — впервые подал голос Раймунд.

— От одного охотника, в прошлом году, весной. А если ты спросишь, где сейчас этот охотник, — отвечу тебе просто: не знаю.

С пронзительной ясностью он ощутил сейчас свою отчужденность от всех этих людей. Он не верил ни старому шутнику в короне, ни его слугам, какими бы титулами они ни назывались, — никому. Он был так душевно далек от них, что не смог бы ни оскорбиться, ни испугаться, и потому голос его убеждал, и речь казалась неопровержимой.

— Значит, ты сам проходил этим путем, или нет?

— Если бы я там не был, то не стал бы и говорить.

— На коне или пешим?

— Пешим, конечно. Тебя, вероятно, интересует, сможет ли там пройти конница. Да, сможет, но придется — если вы решитесь — быть крайне осторожными. Я снова повторю — дорога очень плохая. У нее только одно достоинство.

— Какое же?

— Она безлюдна. Я не встретил никого до самого перевала.

— Чем ты можешь подтвердить свои слова?

— Ничем. Разве что со мной пошлют отряд всадников, которые осмотрят ущелье, чтоб, вернувшись, удостоверить мой рассказ.

— А ты по пути удерешь, — сказал король.

— Ну, пусть едут без меня, а меня посадят под замок. — Странник понимал, что король говорит не серьезно, а так, развлекается.

— А они без тебя завязнут в болотах… Ты сказал все, что знаешь?

— Могу повторить подробнее. Только это займет много времени.

— Надеюсь, не до октябрьских холодов? Хорошо, места вокруг Эйлерта я и сам знаю… Что скажешь ты, граф?

— Не знаю. То, что он предлагает, — выгодно. Но чтобы рыцари ползали по горным щелям… Я предпочитаю победу, принесенную честным сражением, а не разными там хитростями и уловками.

— А ты, Раймунд?

— Прямая атака опасна. Но и неизвестность тоже опасна. А победа есть победа…

— Настоящий ответ законника. У тебя есть что возразить, Странник?

— Против предателей и орденцев любая хитрость честна.

— Смотри-ка, нашелся! Чем же тебе орденцы так не угодили?

Об этом он многое мог рассказать, но ограничился одним замечанием:

— Лезут на чужое место, государь.

Тот осклабился.

— Ты очень верно определил их политику, хотя и кратко… Чем вознаградить твою находчивость?

— Не было ли каких известий от Вельфа?

— Нет. И какие могут быть известия — ведь Странник у него только один. Теперь ступай. — И, как в прошлый раз, добавил: — Пока ты свободен.

Странник шел по коридору, прищелкивая пальцами. Пусть решают, что хотят и как хотят. Главное, хоть что-то сдвинется. Ему ничего не сообщат. И не надо. Он и так знает — скоро.

Ночь перед выступлением он не спал, да и трудно было спать из-за шума, доносившегося снаружи. По двору с руганью моталась обслуга. Мелькали проносимые факелы, на мгновение выхватывая из тьмы чье-то искаженное лицо с вытаращенными глазами и вновь погружая его во тьму. Скрипели тяжело груженные телеги — их перевозили за ворота, чтобы не мешать построению войска. Перегоняли лошадей. Монахи, подстрекаемые греховным любопытством, повылезли из своих нор, и конюхи пихали их с проклятьями, на что святые отцы, много навидавшиеся и наслушавшиеся за минувший месяц, отвечали не менее забористо. Посреди этого хаоса Странник чувствовал себя превосходно, подобно умелому пловцу, которого волны несут сами собой.

Внезапно его окликнули. Он обернулся. Перед ним был Себастьян, один из королевских приближенных.

— Вот ты где! Король так и предполагал, что ты будешь здесь!

— Мне идти к нему?

— Не надо. Он лег спать. А тебя велел разыскать. Пошли.

Странник направился вслед за Себастьяном.

— Пресвятая Мария! И Раймунд здесь! Тебе-то что не спится?

Тот только махнул рукой. «Видно, надзирает за чем-нибудь».

— А ты, выходит, отправляешься с нами? — спросил Себастьян.

— Такова королевская воля.

— Верно. А так как его величество желает, чтоб его свита выглядела достойно… Ага! Вот он, ведут. Эй, ребята, огня сюда!

Слуги подбежали с факелами, и конюх подвел Страннику невысокого коня, рыжего от гривы до хвоста, уже оседланного и взнузданного.

— Он принадлежит тебе. Кличка его — Кречет, потому что он легок как птица. И еще он рыжий, как его хозяин.

— Хорошо, что не седой, — пробормотал Странник. Впрочем, хотя королевский подарок не полагалось оценивать, он, бросив взгляд на ноги, голову и грудь коня, остался удовлетворен. Ему хотелось также посмотреть на зубы и копыта, но сейчас это было невозможно, и он низко поклонился, приложив руку к сердцу.

— Кроме коня, король жалует тебе вот это, — Себастьян принял что-то из рук пажа и протянул Страннику. Это оказался длинный тяжелый плащ из темно-синей ткани. На левом плече серебром был вышит крест. Странник прикоснулся к нему губами.

— Я счастлив, что удостоился милости его величества.

— Он не посылает тебе меча, так как ты не имеешь права его носить, но добавил, что уверен — ты заслужишь это право. Прощай, Странник, увидимся завтра, а может быть, уже и сегодня.

Странник, набросив плащ, принял повод у конюха, заглянул в темные глаза коня, погладил по шее. «Жаль, покормить нечем».

— Ну что, Кречет? Тот, кто стреляет наугад, часто попадает в цель, а? — сказал он и внезапно почувствовал, что рядом кто-то есть. Продолжая оглаживать коня, он несколько передвинулся.

Раймунд не ушел с остальными. Он стоял она прежнем месте и внимательно смотрел на Странника. Потом повернулся и зашагал в темноту.

* * *

Они выступили в сырое, пронизывающее, подлинно осеннее утро. Все колокола аббатства звонили. Таков был обычай, но невольно казалось, что бенедиктинцы дружно радуются их уходу. Не скоро предстояло оправиться аббатству от великого разорения.

Армия растянулась по равнине. После неразберихи, неизменно сопровождающей всякое начало, установился какой-то порядок. Лонгин со своими людьми двигался в авангарде. За ним везли королевское знамя. Дальше двумя колоннами шла рыцарская конница — сеньоры из Лауды, Эйлерта, Тремиссы, Черного леса со своими вассалами, латники, оруженосцы, пажи. Здесь же был и пастырь воинства, Гельфрид Эйлертский, в шлеме, с золотым крестом на груди и усаженной медными шипами булавой у седла, на белоснежном коне — истое воплощение воинствующей церкви, в отличие от лжепастырей, с которыми ему предстояло сразиться. Пехота, не державшая никакого строя, частью окружала рыцарей, частью шла вместе с обозом, на телегах которого уже успели примоститься женщины, которых в аббатстве никто не видел.

Поля были уже убраны, луга скошены, ничто не препятствовало движению и позволяло не искать дороги. В первый же день миновали Абернак и двинулись дальше, в сторону Эйлерта. Во время ночевки король допускал к себе только высланных вперед разведчиков. С рассветом снова двинулись. Покуда никто не роптал. Понимали, что горы нужно перейти до дождей. Король еще в аббатстве приказал свезти в распоряжение армии реквизированные запасы продовольствия из захваченных замков разгромленных мятежных баронов, так что тратить время на поиски еды пока тоже не приходилось. По ночам жгли костры, дули пиво. Находились охотники в обход охраны сбегать в соседнюю деревню. Правда, когда к концу недели они продолжали идти все в том же направлении, не сворачивая ни в горы, ни к Эйлерту, начались разговоры, которые приходилось прекращать зуботычинами и плетьми. Перестраивались, так как здесь Черный лес подступал почти вплотную к горам. Правда, сейчас он выглядел не черным, а рыжим. Странник, проезжая мимо, часто поворачивал голову в ту сторону, так что шея заболела. Он не мог сейчас скрыться, хотя это было нетрудно, — слишком явное бегство, и потом он дал себе зарок не покидать армию до сражения, но его, как волка, тянуло в лес. Если бы он был так уж уверен в победе, то сбежал бы непременно. Но он не был в ней уверен. Сомнения не оставляли его, когда он смотрел на этих сытых, хорошо вооруженных, упоенных недавними удачами людей. Однако свои соображения он держал при себе. Кто сказал, что побеждают лишь отчаявшиеся? И, как бы то ни было, если уж он здесь, он должен видеть все до конца. Странник вернется к Вельфу, а там — будь что будет.

Странник ехал в королевском окружении. Никто не знал, что он тут делает, но так как к нему привыкли еще в аббатстве, удивления его присутствие не вызывало. На марше он скакал в стороне от остальных или вырывался вперед. На нем не было брони, все вооружение его составляли кинжал, лук и стрелы, и он легко обгонял рыцарей. Свою печать он больше не скрывал: примотал на ремешке к запястью, стоило ему на скаку поднять руку — и все расступались, пропуская его. Но то, что он видел, было однообразно: тяжелые фигуры всадников, копья пехотинцев, зубчатая полоса леса за ними, и он возвращался назад. Плащ сносило ветром. Раздобыл он и шляпу и стал теперь совсем непохож на себя, как рыжий Кречет не похож на старую клячу, на которой Странник тащился по лесу той далекой зимой… Будь у него на душе полегче, он посмеялся бы над этим превращением. Короля он видел ежедневно, а тот и не вспоминал о нем, словно бы вовсе забыл о его существовании. Однако это было бы слишком большой удачей, и Странник в это не верил. Придет время — вспомнит.

Во время привалов разрешалось поохотиться — на сухарях много ли навоюешь? Тут бы и исчезнуть — легче легкого! Но он упорно возвращался к кострам, жевал солонину и слушал солдатское вранье. И что его тут держало? Не слежка же. И что сказать Вельфу при встрече? И он снова забывал о своей душе и обращал взгляд на то, что творилось вокруг.

Такое состояние не могло продолжаться долго. Пока они на своей земле, и скоро все забудут о порядке, начнется разброд, и армия станет просто скопищем вооруженных людей. А если держать их все время в напряжении, то они, не встречая противника, начнут бросаться друг на друга. Интересно, как король выпутается из этого положения? Что старик как-то выпутается, он был уверен. Скрытный старый негодяй!

Однажды на марше Странник ехал, как обычно, в стороне, высчитывая в уме расстояние до ущелья, и увидел вдалеке всадника, быстро приближавшегося со стороны гор. Независимо от того, кто это был, гонец или воин, разведывающий дорогу, следовало все разузнать. Странник дал шпоры коню и рванулся вперед. Другие тоже заметили всадника, спешившего к королевскому знамени, и повернули туда. Когда Странник, спешившись, пробрался между лошадьми, прибывший уже стоял перед королем и что-то говорил.

— …в двух часах езды отсюда, — докончил он фразу. Обильный пот стекал по его лицу.

Король оглянулся.

— Эй, Себастьян! Возьмешь два десятка воинов и поскачешь с этим человеком. Пусть ему дадут свежего коня и, — усмехнулся, — чего-нибудь выпить. И всем стать лагерем! Всех военачальников — ко мне! Найти моего сына и Раймунда.

Себастьян и другие помчались выполнять приказания. Странник тем временем решил расседлать и поводить Кречета. Что их ждет? Уж верно не сражение. Король явно сказал: «Стать лагерем», а не «Занять оборону». И эта предгорная равнина для сражения не лучшее место. Ничего, на два-три часа он найдет себе занятие, а там все станет известно. Все прочие не хотели ждать так долго, и только боязнь наказания заставляла людей заниматься делом — ставить палатки, стреноживать коней, водружать потемневшие котлы над кострами, приниматься за стряпню. Странник не был голоден, но Кречета накормил — в обозе у него были приятели, там к нему относились хорошо — вроде из королевской свиты малый, а все делает сам. На вопросы о том, что же все-таки случилось, он пожимал плечами, а если спрашивали, что будет, отвечал: «Я не гадалка».

Действительно, ничего не происходило, замешательство улеглось само собой, пообедали спокойно, и уже вечерело, когда заорали и забили по щитам часовые. Через мгновение все уже были на ногах и, хотя такого приказа никто не слыхал, похватались за оружие. Из-за леса черным комом выкатились всадники и рассыпались по полю. Приближались они не слишком быстро, и немного погодя стало видно, почему. Перед конями, спотыкаясь, бежали какие-то люди — было еще трудно сосчитать, сколько их, но уже понятно, что они связаны, и всадники со свистом и гиканьем подгоняли их, подкалывая копьями в спину. Те, кто не мог дотянуться до пленников, махали шапками и орали: «Слава!»

Странник не стал тянуться за чужими спинами, пытаясь разглядеть приближающихся, а направился прямо к королевскому шатру. Он знал — тут все и произойдет.

Ждал он недолго. Из шатра, сопровождаемый принцем и Раймундом, появился король Генрих, в накинутом на плечи том же меховом плаще, защищавшем от вечернего холода, с прицепленным к поясу длинным мечом в украшенных рубинами ножнах, со знакомым Страннику золотым обручем на непокрытой голове. Раймунд отступил в сторону, и его место по левую руку от короля занял епископ. За его плечом воздвиглась торчащая борода Лонгина. Несколько минут спустя все, кого носили ноги, стеклись сюда, однако перед королем и придворными оставалось свободное пространство.

В глубине толпы перекликались:

— Уже! Тащат!

— Где?

— Да вот же — ослеп?

— Дай взглянуть!

Народ, давя друг друга, раздвинулся, и по образовавшемуся проходу рослые молодцы проволокли связанных пленников. Первого из них бросили ничком к ногам короля, остальных поставили на колени и выстроились вокруг, широко расставив ноги и держась за рукояти мечей. За ними, в лиловом плаще поверх панциря и со шлемом на согнутой руке, проследовал не кто иной, как Даниель Арнсбат. Темные волосы его были взъерошены, глаза прищурены. Немного дальше, безразлично улыбаясь, шел Себастьян.

— Приветствую моего короля, — сказал Даниель, подойдя на положенное расстояние и опустившись на одно колено.

— Встань, мой храбрый Арнсбат. Ты превосходно исполнил то, что я тебе велел.

— Честь и хвала мудрости нашего повелителя! — Даниель вскочил на ноги. Человек, копошившийся на земле, успел за это время приподняться и стоял на коленях. Ему было немного за тридцать, длинные волосы и борода слиплись от грязи и пота, от переносицы к подбородку тянулась припухшая красная полоса, на одежде, когда-то богатой, а теперь висевшей клочьями, запеклась кровь.

— О король, — хрипло сказал он. — Вина моя ужасна. Но я благороден по рождению и не заслужил, чтобы со мной обращались, как с рабом.

— Тебе не разрешали говорить! — Даниель схватился за меч, король движением остановил его.

— Верный раб лучше рыцаря-изменника… Рассказывай, храбрый Арнсбат, о своей удаче.

— Все было так, как ты предусмотрел, государь. С малым количеством воинов я прибыл в замок. Этот, — он кивнул на пленника, — не сразу поверил, что я послан к нему орденом, ибо видел меня при твоем дворе. Но я показал ему договор, подписанный его рукой и скрепленный его печатью, тот, что ты, государь, дал мне, и он согласился отправиться со мной на встречу с комтуром Визе. Ночью мои воины, стоявшие в засаде в лесу, напали на его людей, большей частью перебили, иных же взяли в плен. И, не задерживаясь, направились по указанному мне твоим гонцом пути.

— Истинно доблестным назову того, кто побеждает врага с малыми потерями.

— Слава! Слава! — закричали воины, бросая вверх шапки. Даниель, беззвучно смеясь, оглядывался по сторонам.

— Ты получишь достойную награду, Арнсбат. Не будут забыты и твои отважные спутники. А пока нынешним вечером они будут пить и есть вволю. — Он помолчал немного, сжав тонкие губы, глядя на небо, на садящееся солнце, краями задевавшее зубцы гор, и неожиданно добавил: — Но помни о том, кто доставил нам письмо, сослужившее тебе столь полезную службу.

Мало кто расслышал эти слова, потому что произнес он их негромко, а вокруг галдели, предвкушая ночное пиршество, однако тот, к кому они были обращены, расслышал. Даниель рассеянно обвел взглядом окружение короля и впервые заметил среди придворных узкую фигуру и жестко усмехающееся лицо Странника. Румянец довольства на щеках победителя мгновенно сменился бледностью, и, отступив назад, он пошатнулся.

— Что с тобой, герой, уж не ранен ли ты? Эй, проводите его! Отдых — лучшее лекарство.

И, потеряв интерес к Даниелю, король обратился к пленному, который слушал предыдущий разговор, прикусив губу так, что на ней выступила кровь.

— Чем тебя прельстил орден, Лотар? Землями? Богатством? Властью? Ты мог бы заполучить все это честным путем, но предпочел предательство, забыв об участи Иуды…

— Это было дьявольское наваждение… Я не помнил себя…

— Они приказали тебе напасть на нас на перевале?

— Да. Прости меня, государь, прости! — Повалившись, он стал целовать землю у ног короля. И другие пленники, до сих пор молчавшие, застонали, заголосили:

— Милосердия! Сжалься, король! — поползли ближе.

— И это — рыцарь? — сказал Лонгин. — Умей хоть умереть достойно… мразь, глаза б не глядели!

Грязное лицо Лотара оторвалось от земли.

— Они били меня плетьми… — тихо проговорил он, — и плевали мне в лицо… меня, связанного… это мужичье… Кто бы из вас вынес такое?

— Наш Спаситель это снес! — раздельно произнес епископ.

Из груди Лотара вырвалось что-то похожее на громкий всхлип. Небольшое морщинистое лицо короля казалось сейчас тяжелым и надменным.

«Сейчас прикажет посадить его на кол, — подумал Странник, — или что-нибудь еще в этом роде. Везде одно и то же. Конечно, барон Лотар — не конокрад, а король Генрих — не Генрих Визе. Все равно. Одно и то же».

— У тебя еще будет попытка оправдаться. На суде. Потому что сейчас мы будем тебя судить. Отвести его в мой шатер! Ты, сын мой, его преосвященство, сеньор Тремисский и барон Рамбаут будут судьями. Приставить стражу к прочим пленным! После того как решится судьба Лотара, узнают свою и они.

Кровавый диск провалился под землю. Толпа медленно расходилась. Остались только сбившиеся в кучу пленники, окруженные стражей. Странник тоже не ушел, присоединившись к той части королевской охраны, которая расположилась рядом у костра.

Суд продолжался недолго. Как и предполагал Странник, судьи единодушно высказались за смертную казнь, которая была назначена на утро. Встреча с комтуром Визе… что ж, такого рода шутки тоже существуют, хотя Странник никогда не был их любителем. Отпрыска высокого рода, разумеется, не могли посадить на кол, его приговорили к четвертованию. Всех остальных, общим числом двадцать семь человек, король помиловал, приказав, однако, распределить по разным сотням, дабы они не встречались и не творили заговоров. После этого разошлись для сна.

Странник не спал, он обдумывал увиденное. Даниель-то, а? Герой! Легко быть героем, когда за тебя думают другие. И с пятьюстами головорезами под рукой. Нет, Даниелю он не завидовал, любая слава его отталкивала. И Лотара не было жалко, он — предатель. Но на душе что-то было нехорошо. И на язык лезли ругательства. Неужели близость смерти делает человека омерзительным, всякого человека, даже стоящего рядом со смертью другого? Но Николас Арнсбат умер хоть и жалкой смертью, но достойно, и Хайнц, и многие другие… А, чушь все это. Просто Даниель вернулся, и снова надо думать, как от него избавиться, и вспомнился Книз… Не было никакого Книза! Странник не имеет родины.

Согласно установленному от века обычаю, казни совершались на рассвете. Так должно было поступить и сегодня. Странник видел, как вывели осужденного. Он молчал, голова его свесилась на грудь. Епископ сам отказался напутствовать Лотара, но, обрекая на смерть его тело, вовсе не желал губить душу и прислал одного босоногого монаха из своей свиты. Издалека Страннику не было слышно, о чем они говорят, а в темноте трудно разобрать выражение лиц. Все же ему показалось, что Лотар сложил ладони и молится. Может быть, благодарит Бога за то, что сейчас осень и поздно светает?

Осень осенью, а день пришел не позже положенного. Солнце еще не встало, но край неба был освещен, и над лесом плыло розовое облачко. Народ начал собираться в стороне от лагеря, там, где трое подручных палача вбивали в землю, покрытую жухлой редкой травой, короткие деревянные колышки, четыре: два и два. Один остался доделывать, а двое отправились за Лотаром. Он еще стоял на коленях, и они поволокли его, подхватив под мышки. Монах поспешил за ними.

Король и судьи заняли свои места. Глашатай хрипло проорал в пространство:

— За злокозненные замыслы против короля, своего законного господина, и ради блага государства и всех добрых христиан изменник Эгон Дит, барон Лотар приговаривается к позорной смерти!

Лотара снова поставили на колени, и монах приложил крест к его губам. Потом его начали раздевать. Однако Лотар, до этого мгновения безмолвно подчинявшийся, вдруг начал вырываться с такой силой, что подручным пришлось навалиться на него. Как ни сопротивлялся он, с него сорвали все, что на нем было — кафтан, рубаху, штаны, сапоги… и стал он наг, как в день своего появления на свет. В рот ему забили кляп и, продолжавшего биться, бросили навзничь и растянули на земле, прикрутив руки и ноги сыромятными ремнями к деревянным кольям. Тело его было напряжено, как струна, единственно свободной оставалась голова, мотавшаяся не то от ярости, не то от ужаса. Подручные закончили свою работу, и появился мастер — высокий мужчина в куртке из буйволовой кожи с тяжелым двуручным мечом.

Меч был остер, руки привычны, и все кончилось быстро.

— Половина дела сделана, — сказал король, — только половина. Мы отправимся дальше, но с пути отклоняться не будем. Сын мой, — он коснулся рукой плеча Филиппа, — тебе пора показать себя. С тысячью воинов ты захватишь замок Лотара, благо, по словам Арнсбата, гарнизона там почти не осталось, и посадишь там надежных людей. Да, пора отправляться. Подать носилки. Я не поеду сегодня верхом. Что-то сильно знобит…

— Я распоряжусь, — сказал Раймунд. Он лучше многих понимал чувства Генриха, когда-то верившего Лотару настолько, насколько старик был в состоянии верить кому-либо. Действия короля он одобрял. Красавец, силач и весельчак может так же легко стать предателем, как тонкогубый хитрец или трясущийся скряга.

Возвращаясь к шатру, король увидел сидящую на земле фигуру с запрокинутой к небу головой.

— Странник, эй! Что ты там высматриваешь?

— Солнце, государь. Похоже, сегодня будет ясный день.

— Да? Что-то незаметно, мне, по крайней мере… А ты не боишься ослепнуть, глядя на солнце?

— Придворные же глядят на тебя и не слепнут.

— Значит, ты всегда где-то скрываешься из боязни слепоты?

— В лучах сияния твое величество не видит, что я всегда нахожусь поблизости от его особы.

— Я предпочел бы, чтобы ты при этом и сам оставался в поле зрения.

— Желания короля — больше приказа.

— Ты умелый льстец, юноша. Но я прощаю тебя, потому что ты предпочитаешь восход солнца зрелищу казни. — Любивший, чтобы последнее слово в разговоре оставалось за ним, Генрих направился дальше.

«Если бы ты знал причины этого, добрый мой король», — подумал Странник, подымаясь на ноги. И еще: «Пожалуй, если сегодня ничего не случится, к вечеру войдем в ущелье».

Следовало бы окликнуть короля и сообщить об этом. Только так не годится. Вот все снимутся с места, тогда Странник попросит разрешения через кого-нибудь, скажем, Раймунда, и доложит, как полагается.

Новая забота отодвинула казнь в сторону. Забыли о ней, торопясь в путь, и другие. Лотара не хоронили. Разрубленные останки его были брошены, на радость воронью, на разрытой, истоптанной, загаженной, опаленной, изуродованной земле, когда армия растянулась по предгорью. А мысль уже летела, обгоняя всех, туда, где черной тенью среди скал начинается ущелье Бек.

Странника послали с передовым отрядом Лонгина. На разведку пожелал отправиться сам граф. Они миновали лес, за огненной кромкой которого лежали Большие болота — ненавистное место, ему Странник был обязан своей лихорадкой. Свернули ближе к горам — без дороги, между возникающими там и тут зарослями колючего кустарника к сплошной гранитной стене. Лонгин скучал. Хорошую схватку он предпочел бы сейчас этим крысиным бегам, как он называл нынешнее предприятие. Странник ехал рядом, настороженный и деловитый. Остановиться передохнуть Лонгин не разрешал, хотя ему самому все порядком надоело.

— Долго еще, а?

— Недолго. Уже видно.

— Где? Ничего не вижу.

— Вон за той скалой.

Лонгин осмотрелся. Впереди было много скал, коричневых, серых, голых и — никакого прохода. Лицо Странника сделалось тоскливым.

— Поехали за мной, — сказал он.

Проход был, но узкий, проехать по нему могли трое-пятеро всадников, соприкасаясь боками.

— Вот так щель! Мы тут застрянем.

— Дальше будет посвободнее.

Странник спешился и повел коня в поводу. Ему казалось, что края скал в вышине соприкасаются — на дне ущелья всегда лежала тень. Они продвигались дальше.

— Много камней. Лошади могут побить ноги.

— Здесь была река, я говорил…

Лонгин продолжал вглядываться.

— Отличное место для засады. Лучше не придумаешь.

— Истинная правда. Слушай, благородный господин мой, на случай, если бы здесь в самом деле ждала засада, что тебе король приказал сделать со мной?

— Что, это ты мелешь?

— Ну, я ведь вправду мог бы заманить вас…

— Чушь! Я тебя столько лет знаю, с какой стати ты стал бы обманывать?

— Король Лотару тоже верил.

— А, ты из-за этого… Оставь. Это не по-нашему — если бы… Возвращаться пора. Эй, Гимар, выводи своих! Остальные пусть ищут место для лагеря! Так, тебе говорю, башка деревянная!

Его гулкий голос гремел по ущелью, как обвал, ослушаться его было невозможно.

Странник снова поднялся в седло. «Кругом все огорожено. Теперь не удерешь. Сам себя сюда притащил. Теперь не удерешь, не удерешь, не удерешь».

— А все-таки прямая дорога была вернее, что бы ты ни доказывал! — крикнул Лонгин.

Странник ничего не ответил.

К ночи армия вползла в ущелье. Посланные Лонгина за это время продвинулись дальше, туда, где проход несколько расширялся, и запалили с десяток костров из сухой травы. На этот раз Странник въехал сюда одним из последних, вместе с обозом. Нужно было дать отдых Кречету, и вообще он не спешил. Поэтому, когда он прибыл, большая часть людей уже расположилась, как могла. Привязывая Кречета к телеге, Странник услыхал, как переговариваются два пехотинца:

— Эй, Клаус, а куда бабы подевались?

— Какие еще тебе бабы здесь понадобились?

— Да которые возле Абернака к нам пристроились. Известно какие. Дня два ни одной не вижу. Неужели все к господам перебрались?

— Эх ты… Да будь она самая распоследняя, разве она в здравом уме в горы сунется? Погоди, перейдем, будут тебе и бабы, и прочее… если, конечно, жив останешься…

Странник отстегнул флягу, сделал глоток. Пожалуй, теперь не лишнее было бы пойти к королю. Присмотреться к обстоятельствам. Так и сделаем.

Перешагивая через распластанные на земле усталые тела, он направился туда, где белел королевский шатер. В нескольких шагах от него трещал огромный костер, вокруг плотным кольцом стояли люди.

Часовые с безразличными лицами возвышались у входа.

— Что это там? — спросил Странник.

— Слушают какого-то, — сказал один.

— Песни поет, — добавил другой.

— Ага. И хорошо поет?

Полог над входом быстро откинулся, вышел принц Филипп. Странник низко поклонился, но тот прошел, даже не повернув головы в его сторону. Откуда-то из темноты вывернулся коренастый человек в коротком плаще с капюшоном и зашагал вслед за принцем. Странник прислушался. Изнутри можно было разобрать несколько голосов. Он поднял руку, показав печать на запястье, и, не встречая сопротивления, прошел внутрь. Где те времена, когда стража копьем гнала его от входа? Теперь Странника свободно пропустят и к королю!

В первое мгновение он различил только королевское лицо над пламенем светильника. Голос Себастьяна сказал: «А вот и Странник пришел».

Странник приложил руку к груди.

— Я пришел узнать, не будет ли в новых обстоятельствах новых распоряжений.

— Не будет, Странник. Я рад, что ты пришел сам и не пришлось тебя звать. Садись.

В первый раз он предложил Страннику сесть в его присутствии. А ведь не сделал этого, когда тот падал от усталости. Или он намекает на утро, когда застал Странника сидящим на земле? Нет, пожалуй, сказано без всякой задней мысли.

Сам король сидел в кресле, за столом с остатками ужина. За его спиной свисала тяжелая красная занавесь, делящая шатер пополам. Напротив поместился Раймунд, а сзади, у самого входа, — Себастьян на расстеленной медвежьей шкуре. Странник уселся рядом с ним, а Себастьян, продолжая разговор, спросил:

— И все-таки, что будет с баронетом? К чему-то надо прийти?

— У него, кажется, осталась семья, — заметил Раймунд.

— Семья изменника, — сказал король, — уйдет в изгнание.

— Значит, Арнсбат? Недурной кусок для выскочки из купцов.

— А кем были наши предки при Кнере Старом?

— Как можно сравнивать? Пусть благодарит судьбу, что родился в нашем королевстве. Во Франции, к примеру, черта с два увидел бы он рыцарское звание!

— А Странник что скажет? — вмешался король. Он не любил, когда обсуждали новую знать.

— Лен Сегиртов, кажется, граничит с землями Лотара?

— Так.

— Как я слышал, род Сегиртов после разгрома мятежа лишен прав?

— Да, они перебежали к ордену.

— При объединении то был бы действительно недурной кусок… Но для этого нужна фигура покрупнее Даниеля Арнсбата.

— Кого ты имеешь в виду?

— Хотя бы графа Лонгина.

— Не о Лонгине ты думаешь, Странник… Кстати, почему Страннику до сих пор не налили вина?

Румяный оруженосец, появившись из дальней половины, наклонил чеканный кувшин над серебряным кубком. Сквозь багровую струю был виден язычок пламени. Подал кубок Страннику и тихо отступил.

— Слава королю! — он выпил стоя.

— И Странник против Арнсбата. Только ты, Раймунд, продолжаешь его защищать.

— Нужно быть справедливым, Себастьян. Он сделал то, что сделал. И не хвастается. Что-то его не видно.

— Да я его видел совсем недавно! Наш герой бродил по лагерю и был похож на опоенную лошадь.

— Почему?

— Откуда мне знать? И, по совести, его потери гораздо больше, чем он говорит. Я подсчитал. А ведь они напали внезапно и на сонных.

— Так ты, Раймунд, стоишь за передачу владений Лотара Арнсбату?

— Я этого не говорил, государь.

— Не понимаю. Себастьян против Арнсбата из-за того, что он незнатного происхождения, Странник — потому что он недостаточно заметная фигура, а ты-то почему?

— Дело не в Арнсбате. Si beneficeris scito cui fueris, — полуобернувшись, он поймал быстрый насмешливый взгляд Странника, ясно говоривший, что он не нуждается в переводе.

— Слова beneficere и бенефиций весьма сходны, не так ли? — спросил он. — Следовательно, фразу можно перевести: «Соображай, кому раздаешь бенефиции». Благодарю, мой легист, за дельное применение текста. Писания!

Себастьян сдавленно рассмеялся. Что до Странника, он был вдвойне доволен — тем, что, как сумел, скрыл свою неприязнь к Даниелю, и тем, что понял — Даниеля в королевском окружении не любят, даже защищающий его Раймунд. Намеренно навлекать на него беду он не хотел, он хотел, чтобы никто никаким образом не мог связать имена Странника и Даниеля ни при каких обстоятельствах.

— Но самым простым решением было бы вернуть земли короне.

— Слишком простым, Странник. Король живет не для себя.

«Что мне за польза в столь удаленных от столицы владениях? Вот если бы посадить там преданного человека…» — перевел про себя разведчик королевские слова. Почему бы не оставить там принца? — решил было он спросить, однако передумал. Милость милостью, а Странник задавать такие вопросы королю не может.

— Себастьян, ты не забыл передать мое распоряжение насчет охраны?

— Как можно, государь!

— Никак, а все-таки пойди проверь.

Что-то было в его тоне, заставившее подняться с места не только Себастьяна, но Раймунда и Странника.

— Легист! Если отец Август еще не спит, пришли его ко мне. Пусть захватит свою хронику, я хочу послушать. Доброй ночи, Странник, — добрых снов не желаю, ибо не уверен, что ты спишь когда-нибудь… До завтра, верные мои.

Все трое склонились до земли и вышли. Серебряный кубок остался стоять на шкуре.

— Что там с охраной? — поинтересовался Странник.

— Почти что удвоили. Места незнакомые, старик боится нападения. Как ты полагаешь, сколько дней будем добираться до перевала?

— Не меньше десяти. Народу много. Ущелья узкие.

— Эх, святая Богородица! Да после еще чуть не месяц, да по лесам… хоть бы к зиме в столицу попасть! — с этим пожеланием он свернул в сторону.

— А певца-то уже нет, — сказал Странник.

— Какого певца?

— Тут у костра сидел. И все уже разбрелись или спят. Так и не довелось послушать.

— У другого костра сидит.

— Вряд ли. Целую ночь глотку драть несподручно. И бог с ним, с певцом.

— Ты вовремя появился сегодня. Король смягчился, беседуя с тобой.

— Его величество не ладит со своим сыном?

— Хорошо, что ты говоришь это мне!

— Другому не сказал бы.

— Если уж на то пошло, король находит слишком сильным влияние церковной партии.

— А тот?

— Принц, в свою очередь, считает, что надо заранее заручиться поддержкой матери-церкви, коли война, которую мы ведем, отчасти направлена против ее служителей.

— Мать — это, в данном случае, епископ Эйлертский?

— А теперь мне жалко, что король тебя не слышит. Он бы оценил.

— Да, он ведь тебе что-то велел, а я стою и задерживаю тебя. Прощай.

— Доброй ночи.

Как ни желали Страннику в этот вечер доброй ночи, пожеланиям не суждено было сбыться. Не успел он сделать нескольких шагов, как услышал похрустывание камней под ногами. Обернувшись, он оказался лицом к лицу с Даниелем.

— Адри…

— Сказано тебе — Странник я!

— Зачем ты здесь?

— Это ты меня уже спрашивал.

— А правда, что письмо Лотара тобой доставлено?

— Правда. Так что мог и поблагодарить, как король советовал. А теперь говори, что тебе надо, и проваливай.

— Куда ты идешь?

— Не твое дело.

— Не надо было тебе быть здесь. Не надо.

— Смотри-ка, он опять знает лучше меня, что мне надо делать, а что нет! — сказала она с тем большей злобой, что была согласна с его последними словами.

— Ведь я же о тебе думаю, Адри, о твоей безопасности… я же тебя люблю и только поэтому…

— Тише! Если услышит кто? Ты смерти моей хочешь?

— Нет. Этого я не хочу. Но это противно всему. Одумайся. Ты ведь не такая… Вспомни моего отца…

— Святой Христофор! Верно сказано — лучше драться с семью разбойниками, чем разговаривать с одним дураком! Хватит жевать жвачку. Твой отец был замечательный человек, но если тебе когда-нибудь надоест жить, ты сделай только одно — попробуй рассказать, что ты обо мне знаешь.

— Опять ты не так поняла! Я вовсе не хочу тебя выдавать.

— Однако к этому все и идет.

— Разве постоянная ложь не опротивела тебе? От этого устает каждый… да со мной ты сможешь говорить правду, ничего не боясь…

— Я и так ничего не боюсь! — она усилием воли подавляла готовую вырваться ярость. — Понял, что от меня угрозами ничего не добьешься, решил уговорить? Купец… — с удовлетворением отметила, что оскорбление достигло цели. — Моя ложь лучше твоей правды. И полезнее.

— Кому?

— Во всяком случае, мне.

— Адри, Адриана, одумайся, пока не поздно. Не губи себя и меня…

Он больше ничего не успел сказать. Разрывающий уши скрип прервал его. Уже после наступления темноты прибыл двигавшийся в арьергарде отряд маркграфа Унрика, и все никак не мог разместиться. По камням, подталкиваемая обслугой, катилась тяжелая баллиста, неизвестно кому понадобившаяся в горах. Пехотинцы, мокрые от пота и полуживые от усталости, орали: «Посторонись!» Даниель, загораживаясь рукой от слепящего света факелов, отступил с дороги, а когда грузная махина проскрипела дальше, ни рядом, ни в стороне Адрианы не было — Странник хорошо видел в темноте.

Укладываясь спать под телегой, к которой был привязан Кречет, она все еще не могла умерить раздражение, вызванное этой встречей. Неужели, думала она, заворачиваясь в плащ, и двух месяцев нельзя прожить на свете, не имея врага? Не врагов — враги у всех общие, а одного, личного врага? Ах, Визе, Визе… С ним-то все было ясно. Его она ненавидела и хотела убить за то, что он был негодяй и причинил несчастья многим людям. А то, что она чувствует к Даниелю, даже ненавистью назвать нельзя. Не тянет. Злоба? Пожалуй, так. И ведь он ничего дурного ей не сделал. Неужели за то, что он лишь имеет такую возможность? К чести ее надо сказать, что о любви Даниеля к ней, Адриане, она не думала. Для нее само явление этого человека было уже достаточным.

И все-таки — почему он ей так противен? Если бы ее смутные чувства, прерывающиеся к тому же бранью, можно было выразить в словах, это выглядело бы так: вся ее жизнь строилась на следующем — где нужен Странник, нет места Адриане. И наоборот. И всегда знала, когда кем быть. Так и теперь. Здесь, в лагере, мог находиться только Странник, а Даниель заставлял ее быть Адрианой — Адрианой на месте Странника, где ей нечего было делать, и где она ничего сделать не могла.

Но и это еще не все. Став Адрианой, она вновь с пронзительной тоской ощутила жажду свободы, которая в Страннике была не очень сильна, но Адриану изводила, как болезнь. И повторяя «свобода, свобода», опять забыв о Даниеле, она уснула, чтобы проснуться Странником и продолжать свой путь, который должен был — обязан! — привести к свободе и Адриану, и Странника.

* * *

Покинув обоз, Странник не присоединился к Лонгину, а продолжал оставаться в королевском окружении. Это казалось ему наиболее разумным. Спокойно следил он, как уходит принц со своей свитой. Перед этим он наблюдал прощание отца с сыном. Оно показалось ему холодным, хотя все приличествующие случаю слова были произнесены. Но разногласия отца с сыном и столкновения придворной и церковной партий его не касались. Слава богу, у Вельфа ничего такого не заведено. Вот преимущество меньшего перед большим. А уж преимущества совсем малого…

Посланные с вечера разведчики вернулись с благоприятными известиями, и армия быстро продвигалась вперед. Странник знал, что первые дни будут самыми трудными, и оставалось надеяться на благополучное преодоление. Разговоров было мало. Темные, нависающие края скал нагоняли тоску. Простые воины могли хотя бы разогнать ее песней, а здесь это было непристойно. Затем Странник увидел Раймунда, махавшего ему рукой. Для юриста он неплохо сидит в седле. Да, ведь он же много путешествовал. Вот и тема для беседы. А если бы он вовсе не отозвался на приветствие, это выглядело бы подозрительно. Он подъехал к Раймунду.

— День добрый, милостивый господин. Читал вчера монах королю свою хронику?

— Да, я был при этом.

— Интересно, будет ли в ней описан и этот поход?

— Непременно. Желаешь знать, попадет ли туда и твое имя?

— Боже сохрани! Ни имени, ни прозвища, ни слов его… в отличие от тебя, верного советника короля, в совершенстве изучившего риторику и leges, объездившего столько стран.

— А ты, бедный Странник, где изучил риторику и leges?

— У каждого встречного брал понемногу. Что же касается законов, то мне известны только неписаные… велика пропасть, разделяющая нас.

— Между Странником и законником, хочешь ты сказать? Но война нас сравняла.

— Война не навек. А там, даст Бог, вновь направятся мирные посольства в далекие столицы.

— Вот ты о чем! Да, я видел больше тебя. Но я ведь старше тебя.

«Иной человек и в старости младенец», — подумал Странник, а вслух сказал:

— Ты ведь был даже в Риме, лицезрел святого отца…

— Не такое уж это радостное зрелище — я говорю о Риме, а не о папе. В Вечном городе царит мерзость запустения, и лишь гордое имя столицы Августа и святого Петра по-прежнему притягательно для всех народов. Но путешествия учат многому и умудряют душу… не говоря уж о том, как много пользы приносят связи между государствами, образованные благодаря им. Однако не так уж много я и видел. Я не был в Испании, в Британии и странах, что омываются Северным морем… Но Испанию я бы хотел посетить. И если когда-нибудь королевская служба позволит мне, я поеду в Кордову.

— Там же мавры, — хмыкнул Странник.

— Это меня не пугает.

Странник молчал. Этого он от Раймунда не ожидал. Тот рассмеялся.

— Но кому я расхваливаю странствия? Страннику! Признайся, ты завел весь этот разговор, чтобы в глубине души посмеяться надо мной?

— Здесь почему-то считают меня веселее, чем я есть — и ты, и король, и другие. Наверное, потому, что сами веселого нрава. Эй, погляди-ка! Мы отстали. А дальше дорога пойдет круче, так что надо торопиться и не застрять среди пехоты.

Так они и ехали бок о бок, беседуя о разных вещах, и Странник чувствовал, что от этого человека не надо скрывать своих знаний, как делал все прошедшие годы, хотя бы потому, что более знающего они не могут оскорбить, как иного невежду.

На следующий день королю пришлось посылать воинов расчищать дорогу от нагромождения камней, а еще через два дня запасы воды подошли к концу и начался было ропот, но Странник внес успокоение, сказав, что знает место, где река, ушедшая под землю, выбивается из-под скалы и вновь уходит вглубь. И действительно, он указал это место и удостоился милостивых слов от короля. Случилось это, когда Странник ехал рядом с Себастьяном, а тот рассказывал ему о взятии Эйлерта, где отличился аббат Гельфрид, нынешний епископ. Себастьян епископа недолюбливал, но в доблести отказать ему не мог, хоть и считал ее для священника неуместной. «Всяк знай свое место», — говорил он, а Странник согласно кивал головой — ведь он доказывал королю то же самое. И не успел он подумать о короле, как тот окликнул Себастьяна, и придворный мигом оказался подле него. Он понял, что речь идет о Лонгине. Потом Себастьян, забыв о Страннике, подозвал своих оруженосцев и поскакал вперед. А король продолжал смотреть на Странника. Угадав его желание, лазутчик подъехал к нему, однако шагом.

— Мой славный Странник! Ты можешь гордиться — ведь ты, как новый Моисей, добыл нам воду из скалы.

— Я только указал на нее. Но после таких слов, столь возносящих мои слабые заслуги, мне и впрямь ничего не оставалось бы, как в действительности ее иссечь. — У него не было никакой охоты рассыпаться в словесных тонкостях, и говорил он, лишь поддерживаемый привычкой. Но привычка была такой давней, что оставалась незаметной.

— В Арвене ты будешь вправе рассчитывать на мою благодарность, красноречивый Странник.

— Король всегда вправе рассчитывать на преданность своего слуги.

— Своего — да. Но ты — не мой слуга. Ты — вассал моего вассала, а Раймунд объяснит тебе, что из этого вытекает.

— Как я уже однажды говорил твоему величеству, я не имею имени. Не имея имени, я не имею ни земли, ни дома, а следовательно, как бы и не существую. А разве может нечто несуществующее служить королю?

— Это легко исправить. Предположим, я дам тебе клочок земли, на котором ты построишь дом, и от того же клочка возьмешь себе имя, и будешь существовать уже в качестве носителя этого имени.

— Но при этом я перестану быть Странником, а следовательно, опять как бы перестану существовать.

— Существовать не существуя… Ты запутал меня, казуист! Может быть, ты не седой юноша, а старик с молодым лицом?

— Не знаю. Знаю только, что Странник может получить только один клочок земли — тот, в который его зароют.

— Зачем же так мрачно? А вдвоем с Раймундом вы могли бы принести великую пользу. Ты что-то сказал?

— Завал…

— Что?

— Если бы не тот завал, мы бы еще сегодня увидели перевал. А так…

Дорога становилась все уже, все круче, все неудобнее. Подъем по склону занял почти весь следующий день. Многим пришлось спешиваться и скользить по осыпавшимся камням. Легко преодолевший подъем Странник оказался наверху и наблюдал оттуда, как ползут остальные. Король с утра чувствовал себя хуже, но отверг предложенные носилки и шел пешком, а когда позволила дорога, снова сел в седло. Странник подождал, когда свита продвинется по горбу горы, чтобы не вырываться излишне вперед. Подле него снова оказался Раймунд. Они поздоровались и продолжали путь вместе.

— Почему ты отказался перейти к нам?

— Тебе король сказал?

— Да. Ты уклоняешься от ответа.

— Я люблю свободу, — впервые за долгое время его губы произнесли настоящую, важную правду. Мелкие правды не в счет.

— Свою службу Вельфу ты именуешь свободой?

— Привычное не тяготит… И самый свободный из нас не раб ли божий? — добавил он, осклабляясь. Как бы ни подружился с Раймундом Странник, он не собирался разъяснять тому свои отношения с Вельфом.

Раймунд собирался что-то возразить, но его перебил крик:

— Долина! В долине — люди!

Неожиданно, точно во сне, под ногами открывалось пространство долины, жухло-коричневое, как грязная овечья шерсть. И тусклая река… и военный лагерь на берегу.

Передовой отряд уже строился в боевом порядке, безо всякой команды.

— Дурачье! — орал Лонгин. — Это же Вельф! Вон его знамя!

— А если это ловушка? — сказал король. — Орден способен на все.

— Это не ловушка, — сказали рядом. Говорил Странник, но король вначале не узнал его голос — так необычно он звучал. — Видите — всадники у знамени? В красном плаще — Вельф. — Странник приподнялся в седле, глаза его расширились, он смеялся. — А рядом, на сером коне — Вальтер из Монтенара. А рукой машет Джомо Медведь — эту рожу узнаю на любом расстоянии.

— Вот как, — король Генрих провел рукой по лбу, на котором внезапно выступил пот. — Лонгин, бери людей и поезжай навстречу. Раймунд и Себастьян будут тебя сопровождать… Ну и ты, Странник, конечно… И развернуть знамя!

Они помчались вниз, малая свита — за ними. Достигнув половины пути, сдержали коней, как положено, чтобы показать мирные намерения. Всадники, на которых указывал Странник, скакали к ним. Раймунд случайно взглянул в сторону и удивился — лицо Странника, вначале освещенное радостной улыбкой, по мере их приближения становилось все мрачнее.

Не в силах больше хранить положенное молчание, Лонгин закричал:

— Эй! Вельф! Удача, а! Мы-то ожидали увидеть здесь Герната, а не тебя!

— Здравствуй, брат Лонгин, — спокойно сказал Вельф, подъезжая. Они с Лонгином протянули друг другу руки. — Привет вам всем, благородные всадники. Герната бы вы и увидели… но он отступил в соседнюю долину, к старым укреплениям. Я тоже не ждал вас так скоро, однако предполагал разное.

— Ах, черт, как я рад, что вижу тебя! И рад, что мы наконец выползли на свободу из темной щели, которой пробирались по милости его величества! Значит, Гернат близко? Славно, а то от самого Абернака мне ни разу не представилось случая вытащить меч из ножен.

— Зато мне почти не случалось убирать его.

Сопровождавшие Вельфа Вальтер и Джомо ухмылялись. С ними был еще один рыцарь, незнакомый — темнолицый, со сломанным носом.

— Прости, благородный Аскел, — вступил Себастьян, — но лучше бы тебе поехать навстречу королю. — Он указал туда, где развевалось голубое королевское знамя с арвенским орлом. — Он наверняка жаждет услышать о последних событиях из твоих уст.

— Что ж, поехали…

Они галопом поскакали к горе. По склону уже бежали вниз люди Лонгина, радуясь тому, что вместо врага встретили союзника, и предстоящему отдыху. Медленно спускалась вниз королевская свита, и Генрих, пустив коня шагом, приближался к достойнейшему из своих вассалов. Когда Аскел и его свита поравнялись с королевским окружением, Странник отъехал в сторону — ему хотелось сейчас как можно меньше обращать на себя внимание, и встречу Генриха и Вельфа он наблюдал в отдалении. Все же кое-что он услышал. Армия Вельфа с боями прошла по главной дороге — отряды ордена были ослаблены отсутствием Визе — и сумела нанести неожиданный удар Гернату, который отступил вместе с рыцарями Святого Маврикия, видимо, надеясь на близкую помощь Лотара — это произошло не далее как три дня назад, и Вельф не стал преследовать противника, чтобы сохранить в своих руках Святой перевал и оградить короля от возможного нападения.

— Не думаю, что разбить их будет легко, — закончил Вельф. — Они, похоже, оправились, да и в горах у них есть еще люди.

— Мы тоже сильны, — ответил король. — Изменник Лотар, благодаря твоему своевременному предупреждению, уничтожен, и в пути мы не понесли потерь, в чем немало помог нам твой Странник. Кстати, где он? Опять куда-то исчез… Эй, Странник!

Названный неохотно приблизился. Его не отпускало привычное угрюмое состояние, всегда сопутствующее возвращению к Вельфу, но он понимал, что разговора все равно не избежать, тем более что Вельф уже заметил его, хоть и не подал виду. Подъехав, он поклонился своему сеньору, тот кивнул, о чем-то переговариваясь с Лонгином.

Было решено встать лагерем у правобережья. Королевская армия нуждалась в отдыхе после тяжелого перехода, а у Вельфа было много раненых. В глубине души Странник не слишком одобрял это решение. При всей своей осторожности он сейчас, подобно Лонгину, предпочел бы немедленную атаку. Однако командуют люди опытные, им виднее… К ночи назначен совет — может, там они до чего-нибудь додумаются, а он свое дело сделал, короля к Вельфу привел… Когда все двинулись к реке, Вельф впервые обратился к Страннику.

— Ну, — довольно сказал он, — ты, как я вижу, все же послушался моего совета и сел в седло?

— Не твоего, а королевского. Не совета, а приказа.

— Вот, значит, как, — Вельф стегнул коня и поскакал вслед за королем.

Вечером Странник опять пришел к королевскому шатру. На совет он, конечно, попасть не мог, да и не стремился. Но ему хотелось знать окончательное решение, и он дожидался конца, чтобы расспросить Раймунда — тот на совете присутствовал, хотя вряд ли его голос имел какое-нибудь значение, ведь он был юрист, а не воин. С королевской стороны на совет пришли, кроме Раймунда, епископ, Лонгин, сеньор Тремисский и маркграф Унрик. Из людей Вельфа — Вальтер, рыцарь со сломанным носом — его имя было Север, и Саул Лошадиная Грива, прозванный так за то, что дал обет не стричь волос и бороды до конца войны, а война все не кончалась.

Странник устроился под навесом, вместе с часовыми. Временами начинало накрапывать, а здесь было сухо. Была еще причина, по которой он избегал бродить по лагерю — мог повстречаться Даниель. Да и что нового он бы здесь увидел? Места были знакомые. Лагерь был разбит между старой дорогой и рекой Энол, которая, стекая со склона, огибала южный край долины и текла дальше на юг, становясь там шире и медленней. Она пересекала и соседнюю долину Язычников (там было когда-то римское поселение) и где-то далеко впадала в Змеиное озеро — туда Странник еще не заходил.

Ожидая выхода Раймунда, Странник сыграл с охранниками в кости — поставил на кон свою шапку, успел проиграть ее и отыграть назад, а все еще никто не появлялся. Странник продолжал ждать. Помимо прочего он чувствовал неловкость перед Вельфом, и хотя он не собирался просить прощения, нужно было это как-то исправить. Наконец завеса откинулась, часовые вскочили, подтянулись, с каменными лицами пропуская переговаривающихся сеньоров. Вельфа не было, зато Раймунд вышел последним.

— Эй! — окликнул его Странник.

— А! Ты уже здесь? А я-то собирался тебя искать. Иди, король тебя зовет.

— Погоди, ты лучше скажи, до чего вы там все договорились?

— Собственно, ни до чего. А ты, друг Странник, чем дальше, тем больше меня удивляешь. И вообще, я думаю… ну ладно, иди, иди.

Настороженно глядя вперед, Странник шагнул в шатер — чего еще такого Вельф о нем наговорил? Войдя, он сразу же взглянул на Вельфа, и лицо его Страннику не понравилось, ох, не понравилось.

— Отвечай, Странник, почему ты не сказал мне правды о комтуре Визе? — спросил король.

«Ну, убил ты меня», — мысленно обратился Странник к Вельфу.

— Государь, то, что я рассказал — правда. Иное дело, что это была не вся правда.

— Ты снова легко нашелся. Но меня такой ответ не удовлетворяет. Любой человек, избавивший короля от его заклятого врага, вправе гордиться.

— Я слишком ничтожен для этого, государь.

— Перестань! Такое самоуничижение не похвально! Или это ты, Вельф, приучил его к сознанию собственного ничтожества?

— Я тебя не понимаю, король мой и сюзерен, — сердито сказал Вельф. — Я знаю только, что этот малый всегда спорит, надо — не надо. Я-то к этому привык, а уж как ты выносишь… не понимаю.

— Я и без привычки его оценил. И пригласил перейти ко мне на службу. А он мне ответил, что не может нарушить вассальной клятвы. И не открой ты мне сейчас истины о Визе, я бы это так и оставил.

— Ты хочешь, чтобы я отпустил Странника?

— Я спрашиваю тебя об этом.

— Нет! — Вельф нахмурился. — Я не согласен. Странник нужен мне и самому.

— Не верится мне, чтоб ты особо им дорожил. А иначе зачем ставишь его ниже любого из простых воинов, наравне с бродягами? Достойный слуга, который верно служит такому господину! — кстати, чтобы не забыть, завтра же прикажу казначею выдать Страннику награду за Визе.

— Он не возьмет денег, — усмехнулся Вельф.

— Почему?

— Презирает…

— Так дай ему награду, которую бы он принял!

Странник отчужденно следил за их разговором. Интересно, думал он, искренен старик или он нарочно нас стравливает?

— Это уж моя забота.

— Слава богу, что ты хоть это понял. И когда он поймет, что всем, чего достиг, он обязан тебе — видишь, я ни от кого не скрываю своих мыслей, — он станет служить еще преданнее. А если ты так прост, что делаешь ставку на бескорыстие… все это хорошо до поры до времени… Странник, ты хочешь что-то сказать?

— Нет, государь.

— Можешь не говорить, я все равно читаю твои мысли.

«Кабы ты их и вправду прочитал, то здорово разозлился».

— Ты прав, что сказал «нет», я и без того знаю, что ты предан и как ты предан — тебе, Вельф, можно только позавидовать.

— И на том спасибо.

— Ты не злись, а подумай над моими словами… Что ж, день у нас с тобой был утомительный и поздно уже. Потом договорим. Ступай и ты, Странник, и помни, что первым по достоинству оценил тебя король.

«Ладно, оставим за ним последнее слово, — решил Странник, выходя. — Пусть ему будет приятно».

Сразу же откуда-то появился Ив — наверное, поджидал господина в стороне. Вельф шагал молча, Странник старался не отстать, потому как ничего не прояснилось. Он взглянул на небо — тучи рассеялись. И то хорошо.

— Ну, — сказал Вельф сквозь зубы, — так и будешь молчать?

Странник не ответил.

— Сам не знаю, почему я тебя не прикончу, чертов бродяга!

— Разве я плохо выполнил твои распоряжения?

— Слишком хорошо. Что ты там ему врал? Чтобы король, как мальчишку, отчитывал… меня… и из-за кого? («В самом деле, из-за кого?») А я его уговаривал… добром просил согласиться… Нет, с тобой, вижу, добром нельзя. Король столько раз повторил, что я твой господин, что я это усвоил твердо.

Странник прислушался к шагам Ива за спиной.

— А что было на совете? — спросил он.

От неожиданности Вельф остановился. Странник стоял рядом с ним — лгун, мошенник, лучший друг, бродяга, комедиант, ангел небесный. И Вельф рассмеялся — без зла.

— Не изменился. Наверное, и под пыткой будешь гнуть свое! Бог с тобой, помилую. Но чтоб я еще раз услышал, что я тебе выслужиться не даю… Все упрямство твое проклятое!

— Кто из нас упрямее? — проворчал Странник.

— И возражений не потерплю. Небось думаешь, что я тебя отпущу на королевскую службу — и не надейся!

— Я и так на королевской службе.

— Не хитри, знаю я тебя. Я ведь не посмотрю, что на тебе теперь плащ с серебром и кровный конь под седлом! Печать при тебе?

Странник насторожился. Вельф крайне редко спрашивал его про печать.

— Да, а что?

— Хорошо.

— И все-таки, до чего вы там договорились?

— Ни до чего! Союзнички, чтоб их! О короле дурного не скажу, я старика люблю и уважаю, но остальные… Епископ этот — и где он раньше обретался? Католик я ему плохой! В неположенные дни воюю! Да я, может, лучше него католик, когда меч в руках. Хлебнем мы еще с этим епископом горя, помяни меня. Хоть Лонгин здесь… Слушай, тебе ночевать-то есть где?

— Есть, — привычно соврал Странник.

— Устал я, спать хочу до смерти. Приходи завтра ко мне — и потолкуем обо всем спокойно. А на королевское покровительство не рассчитывай, пробиваться будешь сам!

Он ушел, а Странник не последовал за ним. Он, в общем, понимал с самого начала, что этим и кончится.

«Так узнаю я что-нибудь сегодня или нет?»

Может, стоит поискать Раймунда? Он огляделся Раймунда нигде не было видно. Справа, шагах в тридцати, стоял часовой, опираясь на пику. Судя по его позе, он наблюдал за рекой. Слева, у потухшего костра на земле спало несколько человек, и между ними кто-то пробирался, пригнувшись. Кто-то?

Адриана развернулась к нему, положив руку на рукоять кинжала. Вспомнила, как сердился Вельф. «Чтоб я да стала убегать от этого?»

— Следишь? — бросила, осклабившись.

— Я все видел, — голос его звучал хрипло.

— Я ни от кого не скрываюсь, болван!

— Не скрываешься… Я ведь говорил тебе — со мной лучше не шути.

— И тебе говорили — убью. И утоплю. Там был пруд, здесь Энол. Даже лучше.

— И безо всякого стыда… с ним… я же догадывался, ведь ты от него пришла… а я ей честно замуж предлагал… а может, и не только с ним… этот, черный, тоже с тобой всю дорогу…

До нее не сразу дошло, о чем речь.

— Я всегда знала, что ты глуп, но что ты настолько глуп…

— Оправдываться будешь?

— Оправдываться? Ты радоваться должен, что тебя сразу не убили, благодарен быть, что нытье твое и рожу тошную терплю, а ты права предъявлять? Нет у тебя прав на меня. И ни у кого нет. Ни у Вельфа, ни у Раймунда, ни у короля. Ни у одной живой твари нет и быть не может.

— Правда? — по-видимому, он все же принял эту филиппику за попытку оправдаться.

— К черту! Кто ты такой, чтоб тебе еще и врать?

— Кто я? — Он снова возмутился. — Я — рыцарь Даниель Арнсбат. Сын Николаса.

— Не поминай родителя всуе! Арнсбат… А я Адриана. И Странник. И они оба вместе. Чего тебе от нас надо?

— Я люблю тебя, Адри.

— Слышали уже. Придумай что еще. И ты, плакальщик, всех перебудил, спать людям не даешь.

Действительно, один из лежавших сел и подбросил хвороста в тлеющий костерок. Полыхнув, высоко взлетел язык пламени. Адриана спокойно подошла, села, протянула руки к огню. Никто не обратил внимания — Странник мог подсаживаться к любому костру.

— Привет, Странник, как живешь?

— Помаленьку…

Протянули горсть орехов.

— Спасибо, Рейни. А у вас что слышно?

А вот Даниель так сесть не мог. И заговорить не мог. И он это понял.

Адриана сидела, грызла орехи. Ну и денек! И спать не хочется. И ведь если бы осталась в Книзе, не исключено, что и вышла бы за этого Даниеля — по бедности да из уважения к старику. Только, по счастью, в Книзе между ними, кроме «здравствуй» и «прощай», ничего не было. Однако Странник-то каков! Король с полководцем из-за него спорят! «В Книзе, когда я подыхала от одиночества, никто меня не любил, ни одна собака. А теперь всем Странник понадобился, жить без него нельзя!»

Запахнувшись в плащ, она смотрела в огонь, и простая истина открылась ей — никого не люби, и все будут любить тебя.

Но это открытие не доставило ей никакой радости.

На следующее утро Странник сводил Кречета к Энолу, вычистил его, накормил. Потом, как договорились, направился к Вельфу. По пути завернул к казначею и взял у него деньги — мало ли что! Вельф сам бескорыстный и думает, что если он Страннику не платит, то этим его выделяет. Но у людей другие системы оценки… Казначей глядел на него, как на врага рода человеческого, но полный кошель золотых все-таки выдал. Странник небрежно сунул его за пазуху. Выходя от казначея, тут же узрел спину маркграфа Унрика, который жаловался Северу, что «безродный проходимец завоевал расположение его величества, в то время как иные, честно носящие свое имя…»

— Не проходимец, а Странник! Разница, — поправил лазутчик, минуя возмущенную спину. Унрик вздрогнул и застыл, не кончив фразы.

Это происшествие несколько развеселило Странника, и он продолжал путь с легким сердцем. Вельфа он застал беседующим с Саулом Лошадиной Гривой, люди которого вернулись ночью из разведки. Странник подождал, когда разговор закончится. Судя по словам Саула, противник располагал значительными силами.

Первое, что спросил Вельф, было:

— Ел сегодня?

Получив отрицательный ответ, он вызвал Ива. Тот приволок холодный пирог с зайчатиной и баклагу с вином. Странник ел, пил, а Вельф смотрел на него с видимым удовольствием. Проглотив последний кусок, Странник поинтересовался:

— Сделай милость, скажи, что хоть у вас было без меня?

— А что было? Как всегда. В предгорье столкнулись со вспомогательным отрядом ордена, который сюда спешил. Там они и полегли. А дальше — Гернат. Убили кое-кого из тех, что ты знал. Кимона Арвена, Грегора…

— А Халкис? Я его не видел.

— Увидишь. У северного входа в долину сухое дерево. Он там висит.

— Гернат?

— Нет. — Губы его раздвинулись, обнажив ряд ровных зубов. — Струсил в сражении, отступил. Ряды смешались. Из-за него и Герната упустили. Трусов — ненавижу! Повесил я его. И за ноги… пока глаза не лопнут. Чтоб другим неповадно было. Ты чего?

— Ничего, — пробормотал Странник, отставляя кружку с вином. В самом деле, с чего это он взял, что Вельф лучше других?

— Так. Ты принес сегодня мою печать?

— Она всегда со мной.

— Дай мне ее.

Странник медленно снял с руки ремешок, на котором висела печать, и протянул Вельфу. Сердце его сжалось в тягостном предчувствии. Вельф мгновенно взглянул на печать и обмотал ремешок вокруг запястья.

— Ты… забираешь?

— Да. Печать останется у меня.

— И каждый имеет право меня убить?

— Печать — знак разведчика и гонца, а ты им больше не будешь.

— Да уж… какой из меня теперь разведчик? Загубили вы меня вместе с королем. Почему бы сразу не приставить ко мне двух герольдов, и чтоб орали: «Вон идет Странник!»

— Как знать, может, когда-нибудь так и будет.

— Ты что же…

— То! — Вельф не дал Страннику договорить. — Хватит с меня. Предупредил я тебя вчера. Сделаешь, как я велю. Конь у тебя теперь есть, остальное я дам.

— Смысл-то какой…

— Опять за свое принимаешься? Или испугался? Что я о трусах думаю, ты знаешь.

Странник легко вскочил на ноги.

— Ну, соглашусь я, — с трудом выговорил он. — А смысла все равно никакого. Странника ты потеряешь, а рыцаря не приобретешь. Не такой я человек. Рыцарь должен любить войну, а мне от нее тошно.

— Наладился еще с лета ругать войну! Все мы ею живем — и я, и ты, и все кругом. И без войны настоящему человеку на земле делать нечего. И раз уж человек от природы не ничтожная козявка, он должен с бою добывать себе высокую долю, а ты — черт бы тебя драл! — с упорством держишься за ничтожество.

— Это смотря что считать за высокую долю.

— Снова! Скорее Саул свою лошадиную гриву острижет, чем ты, Странник, признаешься, что был неправ.

— Это верно. Он ведь собрался остричься, когда кончится война. Вот я и пойду сражаться, чтоб она быстрее кончилась. — Он шагнул наружу. Вслед ему Вельф торжествующе крикнул:

— Война не кончится никогда!

В самом начале своих странствий он видел человека, раздавленного упавшим деревом. Сейчас Странник чувствовал примерно то же, что и тот человек. За прошедшие годы он так привык к печати, что ощущал ее частью себя самого. И — все. Он самозванец, бродяга в богатом плаще. Несравненно лучше было бы, если бы Вельф относился к нему просто как к слуге. Тогда бы не пришла ему в голову дурацкая идея сделать Странника равным себе, и он оставил бы его в покое. А объяснять ему — все равно что биться головой об стену. Значит, ошибался Странник, преувеличивал свое влияние на Вельфа, а теперь расхлебывай!

Чтобы разгулять тоску, он решил спуститься к Энолу. Продрался сквозь голые кусты боярышника, на которых еще кое-где краснели сморщившиеся ягоды. От воды шло ледяное дыхание. Ниже по течению какой-то солдат мыл медный котел, натирая его песком, и негромко поругивался. Крутой соседний берег щерился жухлой травой, а за ним угрюмо вздымались горы, освещенные тусклым солнцем. Вечереет — осень… Горы, горы… по сравнению с Рыбьей Челюстью это была бы легкая прогулка… и самое время бы… но нельзя… трусость. Он будет презирать меня.

Ему захотелось увидеть весь лагерь целиком, и он повернулся, чтобы подняться на холм, где стоял еще один часовой. Услышал, как сзади трещат кусты. Поправил засунутый за пояс кинжал и обнаружил несколько спрятанных со вчерашнего вечера орехов. Бросил парочку в рот, хрустнул, сплюнул скорлупу в кулак.

— Удобно было в кустах сидеть? — оскорбительно ласковым тоном спросила Адриана.

— Ты опять была у него! — выдохнул Даниель. Снова хрустнул на зубах орех. — Откуда в тебе столько злобы?

— Где ты злобу-то увидел? Жалости во мне нет, это верно…

— Правду говоришь! Правду!

— Была раньше, да вышла. И успокойся. Не младенец, да и я не нянька.

— И когда мое терпение кончится…

— …и ты нарвешься на мой нож…

— И я добьюсь, что ты перестанешь…

— …слушать тебя…

— Бог тебя накажет!

— Только не за тебя. Сомневаюсь, чтоб он стал беспокоиться из-за такой мелочи.

— Ведь я же тебе ничего плохого не сделал… — голос его дрогнул. — За что ты меня так ненавидишь?

Адриана швырнула ореховую скорлупу так, что она едва не угодила Даниелю в лицо.

— Слишком много о себе мнишь. Мою ненависть надо еще заслужить.

Раймунд брел, задумавшись, пока не услышал окрик часового. Тогда повернул назад. Уже совсем смеркалось. Сквозь редкие кусты светили пятна костров. Пробирал холод, и народ теснился поближе к огню. Он шел на свет, когда рядом в темноте кто-то отчетливо сказал:

— И если ты еще, падаль, будешь здесь шататься — все. Зарежу. — И тут же, тем же голосом: — Эй, Раймунд!

— Добрый вечер, Странник. — Он удивился, что не узнал его сразу. Но за все время никто никогда не слышал от Странника ни единого грубого слова, и представить себе, что он может говорить так… За спиной Странника стоял Арнсбат, победитель Лотара. Раймунду показалось, что губы его закушены, а в глазах — слезы.

— А я тебя со вчерашнего вечера ищу. Никто, понимаешь, не может ничего толком объяснить. Ты еще здесь? — Странник обернулся к Даниелю.

— Я…

— Пошел вон, сказали!

— Я уйду, уйду… Не сердись, прошу тебя… — Он как-то странно согнулся и отступил назад. А Странник приятнейшим голосом:

— Мой сеньор только ругается. У других, знаешь сам, лучше не спрашивать. Не к королю же мне идти, что было бы совсем непристойно!

— Если подумать, Аскелу есть из-за чего ругаться. Он настаивал на немедленном наступлении. Другие, по разным причинам, предлагали встретить врага здесь.

— В открытом месте?

— Да Гернат в соседней долине, укрылся у развалин римской крепости, возле моста.

— И ждать, покуда он оттуда вылезет?

— …но есть сведения, что некоторые отряды ордена Святого Маврикия пытаются обойти нас справа.

— И ударить с тыла. Эх, послали бы меня, уж я разузнал бы в точности.

Тем временем Раймунд думал о другом. Несомненно, бесполезно спрашивать Странника о его отношении к Даниелю Арнсбату. Ясно, что он его недолюбливает, тогда, у короля, он, правда вежливо, дал понять об этом. Но с чего бы Даниелю заискивать перед Странником, оскорблявшим его в глазах постороннего?

— Ого! — воскликнул Странник. — Наконец-то я его слышу.

— Кого?

— Ничего не слышишь? Арфа. Все говорили, что у нас в лагере есть какой-то музыкант, не то скоморох. А я занят был… Послушаем?

И впрямь, слуха Раймунда достиг негромкий аккорд и сразу стих, и кто-то заговорил, растягивая слова. Раймунд хотел было протолкнуться через солдатские спины, но Странник движением остановил его. Ему не хотелось выходить в первые ряды. Видно и слышно было и так.

У самого костра на земле сидел человек в пестрых лохмотьях. Лицо его было иссечено шрамами, правый глаз не открывался, а на левой руке, которой он прижимал к себе арфу, не хватало трех пальцев. Явно — ветеран, не способный более к несению службы. По городским площадям и ярмаркам шаталось много таких, перемежавших любовные и воинские песни с рассказами о рыцарях Круглого стола или о подвигах Кнерингов. Сейчас он как раз продолжал повествование.

— И тогда король Артур, — говорил он глухо и жалобно, — поддавшись козням гнусного Мордреда, приказал казнить прекрасную Гиневру. И бароны присудили сжечь ее на костре. О горе! О несчастье! Нежная королева, прекраснейшая женщина страны, стоит у столба, прикованная цепью, и ждет позорной смерти, и нет никого среди рыцарей, кто вступился бы за нее!

Искры, вырывавшиеся из огня, точно золотые мухи, кружили над его запрокинутым лицом. Плешивая голова раскачивалась в такт рассказу. Слышно было сиплое дыхание множества глоток, но ни единое слово не прерывало истории.

— Но Господь не допустил, чтобы свершилось подобное злодейство. Отважный Ланселот узнал об участи, которая постигла его даму, и примчался ей на помощь. И в тот самый миг…

Странник отвернулся и пошел прочь.

— Погоди, — крикнул Раймунд, догоняя его. — Ты же хотел послушать! Или неинтересно?

— Вечно одно и то же, — пробормотал Странник. — Примчался на помощь… И в тот самый миг… Все эти истории на один манер. Будь это Ланселот, или Персей, или святой Георгий. И с вот таким мечом… И спас. Как будто на свете нет ничего другого, о чем стоило бы рассказать.

— А может, ничего другого и нет? А ты не любишь повторений?

— Я от них устал.

— Устал уходить и возвращаться?

Странник взглянул на него с подозрением. Конечно, приятно, когда тебя понимают с полуслова, но всякая короткость в отношениях его настораживала. Ответить он не успел — из освещенного круга появился Вельф, как всегда, в сопровождении Ива.

— Странник, эй! Чем без дела болтаться, сходил бы к оружейнику, сам выбрал чего надо. И приходи потом к Лонгину, он выпить меня звал, и пора бы, а то на душе мутно.

— Лагерь вдвоем не спалите, — промолвил Странник, исчезая.

— Поговори мне! А ты, добрый человек, — неожиданно обратился Вельф к Раймунду, — скажи мне, кто такой отец Август? Король говорил, что пришлет его ко мне.

— Монах. Он пишет хронику нынешнего похода.

— Лучше бы король развлекался как-нибудь иначе. Или поручил это дело Страннику, он бы ему такого понаписал!

— А ты, доблестный Аскел, не разгневаешься, если я, в свою очередь, задам тебе вопрос?

— Спрашивай.

— Откуда взялся Странник?

К удивлению Раймунда, Вельф незамедлительно ответил:

— Он раньше служил бургомистру Арнсбату. А когда того убили в Книзе орденцы, перешел ко мне.

— Он уже тогда был седой?

— Не помню. Я к нему не приглядывался. Так что, идем вместе к Лонгину?

— Нет, благородный Аскел. Я должен быть у короля.

— Тогда прощай.

— Доброй ночи.

Три фразы. Но они многое объясняют. Вот откуда они знакомы — Странник служил отцу Даниеля. А поскольку Странник упорно молчит о своем прошлом, встреча с этим прошлым его явно не обрадовала. Да, но по-прежнему непонятной остается причина пресмыкательства Даниеля перед бывшим слугой отца. Ведь непохоже, чтобы он искал покровительства у вошедшего в милость…

Осада Книза происходила почти четыре года назад. Страннику в это время было лет пятнадцать — шестнадцать, в подобном возрасте редко имеют запутанное прошлое… и редко много знают. Однако в этом возрасте так просто не седеют.

Несомненно, здесь тайна. Опасная тайна. Кто же замешан в этой тайне — Странник или Даниель? Как юрист, Раймунд очень бы хотел проникнуть в это. Как человек — предпочитал отстраниться, ибо сочувствовал Страннику и не желал ему неприятностей, которые бы повлекли за собой перемены. Лучше предположить, что Странник сед от рождения — бывает и такое, а Даниель просто… Что просто? Он не трус. И не льстец. Но что Раймунд слышал — он слышал. Склонный к поспешным выводам человек построил бы на этом множество разных версий — например: Странник и есть сын бургомистра, а Даниель — слуга и узурпатор. Или Даниель причастен каким-то образом к смерти своего отца, и Странник это знает. Но человек с разумением отметит, подобно апостолу: «Здесь тайна», и этим удовольствуется. Хотя ясности от этого не прибавится.

А вот Вельф — тот ясен. Он мог бы все узнать, потому что Странник, судя по всему, ему верит больше, чем кому-либо. Но Вельф из породы тех, которые ничего не знают и знать не хотят. Человек войны. Живое дополнение к мечу. Правда, храбрость, сильная воля, власть… Но не более чем живое оружие. И это ведь еще, можно сказать, лучший среди знати. Впрочем, и к знати-то он принадлежит условно — дворянин во втором колене, у него и титула нет. А другие, титулованные… Действительно, лучше уж предпочесть Вельфа — жестокого, не слишком умного, но честного и преданного королю. Но, боже мой, в какие тяжелые времена мы живем, если такой человек становится идеалом!

Наконец-то! Кончилось это безделье. Все! Сражение. И пусть утро мутное и мерзкое, кольчуга тяжелеет, а они укрепились и успели отдохнуть — все. И не оглядываться. Лонгин, почесывая бороду, смотрел, как подтягивались отставшие. Что, застоялись, мои бравые? Сегодня вы покажете, на что способны.

Распадающийся рассветный туман. Серые лица, серые фигуры. Звук осыпающихся под копытами камней. Одна удача уже есть — охрану у прохода ночью перебили без шума. Теперь эти укрепления. Вытащить их оттуда.

— Себастьян, — позвал через плечо. Тот подъехал — рука уперта в бок, панцирь надраен, белый плащ, на плече — золотая пряжка. И правильно — в бой должно идти как на праздник. — Со своими будь здесь. И чтоб до трубы тебя не видно и не слышно. Понял? То-то. Я тебя знаю. Лишь бы покрасоваться.

Себастьян отъехал, усмехаясь, — он свое возьмет. Мы тоже кое-что повидали на своем веку. Тоже мне, стратеги! Приказал своим пропустить людей графа Лонгина. Лонгин здесь главный. После него — он, Себастьян. Других нет. Вельф Аскел двинулся на север, наперерез орденским силам — обошли-таки! Епископ и Унрик на перевале, сторожат. Король остался в долине. А мы все равно главнее всех. Велика радость бить попов, они же в рясах путаются… По противнику и честь. Зачем только Лонгин погнал с собой городское ополчение? Вот у меня люди — один к одному.

За спиной Себастьяна, в строю, среди конных воинов, рядом со знаменосцем находился и Странник. Впрочем, какой Странник? Он сам себя не узнавал. Мимо бы прошел, не поздоровавшись, так он теперь выглядел. Поверх старой доброй куртки — кольчуга, доходившая до колен. Поверх кольчуги — чешуйчатый панцирь, в талии охваченный наборным поясом, — пластинчатые латы не подходили невысокому и легкому лазутчику. Гладкий шлем, без гребня и перьев — ему это не подобало, — но изнутри подбитый мягкой кожей, выступающие пластины защищали лоб и щеки и еще одна полосой закрывала нос. Кольчужные рукавицы. На плечах, конечно, плащ — королевский подарок. Вооружение его составляли короткое копье, висящий у седла топор на длинной рукояти и круглый щит. Не было меча, на который он не имел права и который он должен был заслужить в этом бою.

Доспех свой Странник сразу же возненавидел. По своей выносливости он мог бы вытерпеть и не такую тяжесть, но, лишившись обычной подвижности, он лишился и уверенности. Теперь уже не скажешь, глядя с горы или вершины дерева на пылящее внизу войско: «Что ж, скачите себе, железные болваны! А мы налегке… потихонечку…» Он и сам стал железным болваном. Одним из многих. Вельф своего добился. Такие упрямцы всегда своего добиваются. А пользы?

Расстались они нехорошо, и воспоминание об этом тоже не прибавляло Страннику радости. Он присутствовал, когда Вельф с Лонгином обсуждали предстоящее сражение (именно Вельфу принадлежал его план, так как он хорошо узнал Герната), а после вновь попытался убедить Вельфа отпустить его. Чтобы избежать упрека в том, что это навлекает на Вельфа обвинение короля — он-де не дает Страннику выслужиться, — Странник попробовал сыграть на ином. Начнут злословить — выдвигает любимцев из числа подчиненных, людей безо всяких заслуг, по одному пристрастию. А Вельф озлился еще больше — никаких любимцев не будет! И никаких поблажек — как будто он их раньше имел… Снова повторил: «Всего будешь добиваться сам». И отправил с Лонгином. Тот, конечно, не был против, наоборот, он и раньше к нему хорошо относился, а уж после того, как узнал, кто убил Визе, не уставал повторять, какой Странник славный малый, но все же… Вот он — Странник не Странник, на коне и в броне, в резервном отряде, справа — река, слева — скалы, впереди спускается армия, и там, в разрушенной крепости, построенной во времена, когда во всей стране днем с огнем нельзя было сыскать ни одного христианина, их наверняка уже заметили. Чего они ждут? И почему Лонгин не подает команды? Он сам подивился своему волнению. Что это, страх? Пожалуй. Он много раз пережил ожидание смерти, порой казавшейся неизбежной, но всегда — в одиночестве. А эти? Ведь они тоже боятся. И потом, хотя жизнь Странника действительно имела прямое отношение к войне, в сражениях он не участвовал. Там, в городе, было не сражение, а резня, свалка, кровавая каша. Что ж, лиха беда — начало.

Осыпавшиеся стены, провалившиеся своды, заросшие рвы. Вдали — мост на высоких опорах, огромный мост, какой трудно вообразить. А за мостом, там, где за рощей тянется гряда скал, возможно, притаились рыцари Святого Маврикия. И мост нам нужен.

— Пехоту вперед, — скомандовал Лонгин. — Городское ополчение! Крепость — взять! Стоять! — крикнул тем из конных, кто сунулся было из строя. — Ждать приказа!

Пехота, вооруженная луками и топорами, бросилась к стенам и была встречена градом камней из пращей. Несмотря на это, ополченцы отступили не сразу, а попытались, собравшись вместе, пробиться сквозь старые крепостные ворота, но оттуда с криком и гиканьем вылетел конный рыцарский отряд и врезался в беспорядочную толпу пеших. Правда, ополченцам, стрелявшим из луков, тоже удалось кое-кого спешить, и все равно перевес был за гернатовцами. Королевские пехотинцы побежали, а рыцари рассыпались по полю, рубя отступавших. Люди Себастьяна, напряженно следившие за их продвижением, неоднократно прокляли все на свете, и не сразу заметили, что к месту боя тяжелым аллюром валит конница графа Лонгина.

Странник ничего не предвидел, он просто знал — Лонгин не будет губить своих отборных воинов у стен, ему нужно сражение в поле, и поэтому он безразлично подставил гернатовцам пехоту как приманку, чтобы выманить их наружу. Непохоже на него, он ведь считал хитрости недостойным делом, но, может быть, он это не считает за хитрость? Или кое-чему научился у короля, у Вельфа, у Странника? Ну, теперь он дорвался до вожделенного боя. А ополченцы… — Странник не успел додумать — армии сшиблись. И лишь первые несколько минут можно было понять, где чужие, где свои — все смешалось, а гербы и значки на таком расстоянии не были видны, ясно было одно — никаких уловок, дело идет всерьез, ох, как Лонгин изголодался по драке! В рядах переругивались вполголоса, изнывая от ожидания. Солнце стояло уже высоко, от тумана не осталось и следа, ничто не загораживало обзора, а видеть ничего нельзя. Не разберешь. Время тянется, а нет ни победы, ни поражения, только доносятся издалека крики, пронзительное ржание… Стонов не слышно. И, перекрывая все, прохрипела сигнальная труба.

— Арвен и корона! — проорал Себастьян, вытянув меч из ножен. Клинок со свистом рассек воздух, и земля дрогнула под ногами коней. Всадники, по четыре в ряд, вывалились из ущелья. Себастьян, скакавший впереди, пронзительно заулюлюкал, и воспоминание об охоте Визе мгновенно пронеслось в сознании Странника. «Ну же, — отчаянно повторял он про себя, сжимая копье, — ну же, ну же, ну!» Быстро, но медленнее, чем хотелось бы, надвигались на него безликие головы в железных шлемах и оскаленные морды. Промелькнуло, покачнувшись, знамя с кабаньей головой и крестом.

Странник оглох от криков, воя, звона мечей, свиста стрел. Передний ряд уже рубился. Впрочем, никакого ряда, никакого строя уже не было. Загородив лицо щитом от летящих стрел, он слепо рванулся в гущу боя. И тут же отвел щит — не мог бить, не глядя. Первые удары наносил плохо, слабо — разучился обращаться с копьем. Больше уклонялся сам: увертываться — это он умел, хоть и стал в броне неповоротлив. Потом приноровился, хотя вряд ли его удары достигали цель по-настоящему. В коже щита торчало с десяток стрел. Правое плечо начинало ломить. Все клубилось вокруг — выпученные глаза, разорванные в крике рты. Стук железа о железо пронзал слух, и Кречет спотыкался о падающие тела. Не было никакого правильного сражения. Та же резня, какие бы имена она ни носила.

Под натиском свежих сил гернатовцы дрогнули, потом стали в беспорядке отступать, но главный отряд Лонгина загородил дорогу к крепости. Та уже пустовала, последние воины Герната покинули ее в начале боя с Лонгином, и оставалось либо сдаться, либо бежать за реку. Но распаленные горячкой боя воины короля не слышали раздававшихся порой слов о пощаде и били всех подряд — вот когда была отомщена кровь ополченцев. Отступающие бросились к реке, погоня покатилась за ними, и Странника, мокрого от пота и злого, подхватила за собой эта железная толпа.

Пропустив вперед Герната и его свиту, наиболее верные из вассалов вновь сомкнулись у моста и смело встретили объединившиеся королевские отряды. С Лонгина сбили шлем, по лицу его текла кровь, но, судя по его движениям, вряд ли его собственная.

Удар меча с хрустом обрушился на щит Странника, и щит треснул пополам, Странник, наклонившись, проскользнул под мечом, выбил из занесенной руки дубину, усаженную гвоздями, и тут же снова свистнул меч и перерубил древко копья. Странник успел отшвырнуть бесполезную палку и щит, который теперь только мешал, подхватил обеими руками топор и рубанул по ближайшей гернатовской шее. Теперь дело пошло лучше, — в лесу он валил деревья, помогал Нигрину, были и другие случаи — топор был ему сподручнее копья. В общем шуме исчез свист стрел — в подобной давке стрелять было невозможно, рубились врукопашную, и кони грызлись, как люди. Себастьян, Странник и еще несколько всадников прорвались на мост, и здесь каша заварилась еще круче. Теснота не давала развернуться, Кречет опять споткнулся, Странник поднял его на дыбы, опустил сверху топор на голову гернатовца, сзади все напирали и напирали, с ожесточением он рванулся вперед — какой-то пеший попытался стащить его с седла, Странник сунул его рукоятью в челюсть, замахнулся для нового удара, отклонившись назад, и в это мгновение его самого так ударило в грудь, что перехватило дыхание, все покачнулось, перевернулось, понеслось вверх так быстро, что он не успел даже подумать о смерти, потом новый удар — и мир перестал существовать.

* * *

Ноющая боль заставила Адриану очнуться. Она не сразу сообразила, что с ней и где она. Прямо перед глазами плавали черные полосы и никак не сливались в определенные очертания. Голову ломило непереносимо. Она повернулась — вокруг затрещало, захрустело, хлестало по бокам, она пыталась ухватиться за что-нибудь, провалилась и рухнула всем телом на мокрый песок. Она лежала под большой старой ивой, росшей под мостом у самого берега — длинные ветви, еще сохранившие сухие листья, сплетались над водой. Теперь она поняла — ее вышибли из седла, она упала с моста, ударилась головой о ствол и, зацепившись плащом, повисла на густых ветвях. Она с трудом поднялась, попробовала пройти к откосу и сразу упала на колени — не было сил. Стащила шлем — стало немного полегче. Видно, голова цела — кожа под шлемом смягчила удар. Сбросив рукавицы, ощупала плечо, грудь, ребра, нажимала на кости — хотелось выть нот боли, но раны не нашла, так же, как и переломов, хотя там, под кольчугой, наверное, сплошной синяк: наконечник ли копья притупился, или двойная броня помогла, нечего было ее ругать, а все-таки Странник был слишком легок и в броне, весил бы немного побольше — из седла бы не выбили или упал бы на мосту и затоптали бы… А броня его спасла. Но она же его и погубила бы, упади он не на дерево, а в воду — потянула бы ко дну мгновенно…

Случайность. И сколько же времени она провисела здесь? И чем кончился бой? Вечерело. В поле чернели тела убитых, над ними уже собиралось воронье. И больше ни одной живой души, даже мародеров. Если б не это дерево, не плащ, и Странник тоже…

Адриана машинально подняла шлем, прижала его к груди правой рукой, а левую, пытаясь собрать воедино рвущиеся мысли, поднесла к виску. То, что она разбита и осталась без коня — неважно. Сознание не потерпело ущерба — это главное. Но где же, где же конец той мысли, которая ей сейчас так нужна? Ее спасло чудо, рассказать — не поверят. А если бы убили, в этом ничего чудесного не было бы. Обычный случай. И наверняка нашлись бы очевидцы гибели Странника. И найдутся. Странник убит. Его проткнули копьем, его затоптали кони, он утонул. Странник умер, Адриана свободна.

Все произошло само собой — так, как она хотела. Она ничего не подстраивала, не хитрила, не изменяла, не предавала. Так сложилось. Она ничего не сделала для своего освобождения. Прощайте, король, Лонгин, Раймунд, Себастьян, Даниель! Прошлое прошло.

Да, но Вельф? Что с ним будет? Он, конечно, не погибнет, но разве это не измена? Нет. Странник мертв, а Вельфу служил Странник, не Адриана. Адриана служит только самой себе и всем людям… Правда, смерть Странника его огорчит. Может быть, даже причинит ему боль — еще бы, ведь он сам послал Странника навстречу гибели! Но он солдат, он скоро утешится, и разве одного лишь из своих соратников потерял он в этой войне? А так он хотя бы поймет, что был неправ, что нужно было слушать Странника, а не собственную гордыню. И потом, мне ведь тоже… Мой бог! Нет, о Вельфе лучше не вспоминать. И Странник обязательно должен был погибнуть в первом же сражении. Так уж он был устроен. В этом можно увидеть даже перст судьбы. А мысли уже неслись дальше.

«…Все загнать. И эту красивую сбрую тоже, — она провела пальцами по серебряному кресту, вышитому на плече. — А за кольчугу, панцирь, шлем любой торговец даст хорошую цену. А Менассе тем более, хотя неизвестно, пойдем ли мы в Вильман. Да, и еще кошелек из казны. На это можно прилично прожить какое-то время, к тайнику над Монтенаром возвращаться нельзя — опасно. До поры… И нет у меня теперь для защиты ни копья, ни щита, ни топора. Только, как всегда, нож за голенищем. Вот он. Обходились мы им четыре года, обойдемся и дальше. Хорошо бы разжиться конем, может, здесь бродят из-под убитых, а нет — пойдем и так. Пойдем…» Она заметила, что все еще стоит на коленях. Поднялась опять, еле удержав равновесие. Пошатнулась, но устояла. Сделала несколько шагов и остановилась у кромки воды. Надо идти к мосту или поворачивать назад. Не важно, куда. Надо идти.

Служба ее окончилась, желание исполнилось. Она, наконец, была свободна. И она не знала, что ей с этой свободой делать.

АВЕНТЮРА ЧЕТВЕРТАЯ. КОСТЕР (январь — февраль 1108 г.)

Кружится снег,

Мчится мгновенный век,

Снится блаженный брег!

А. Блок. Роза и крест

Они ушли. И снег замел их следы.

А. Блок. Незнакомка

Снег падал все утро, колючий и жесткий. Глаза застилало так, что они начинали слезиться, к тому же ветер пробирал до костей. Каждый, кого в этот час дела выгнали на улицу, невольно убыстрял шаг и спешил вернуться к теплу.

Пожилой супружеской парой, зашедшей в лавку сукновала на улице Успения Богородицы, что за кафедральным собором, тоже в большей мере руководило желание погреться, а заодно и перекинуться парой слов с хозяином, а тот, не продавший с утра ни единой штуки, был рад и таким посетителям. Сухопарая горожанка уселась со вздохом на предложенный табурет, а ее супруг, разумеется маленький и жирный, завел с торговцем беседу, полную многозначительных недомолвок, подмигиваний и понимающих усмешек. В квартале все знали друг друга, и ритуал добрососедских разговоров был так же неизменен, и каждый мужчина — если, конечно, это был человек солидный, уважаемый и с достатком — должен был высказать свое мнение о наиболее важных событиях. В настоящий момент обсуждалось прибытие — или бегство — Великого Магистра в Рим, что явно уже не было новостью, и его обращение к папе о военной помощи. Оба собеседника склонялись к тому, что папа помощи не даст, потому что война всем в Лауде надоела.

Тут звякнул колокольчик на дверях, извещающий о приходе нового посетителя, и на пороге лавки появилась молодая женщина в глухом черном плаще. На ее лисьей шапке таяли осевшие снежинки.

— Добрый день, почтенные господа, — сказала она.

Те откликнулись разом:

— Бог в помощь, госпожа Адриана!

— Погодка-то, а?

— Не от обедни ли, соседка?

— Оттуда, госпожа Отта.

— Что-то тебя давно видно не было, соседка. Мы уж и с мужем говорили об этом. Не болела ли, оборони господь?

— Болеть не болела, — отвечала вошедшая, — однако и не выходила. Да и куда выходить? В своем дому всегда всего лучше, и погода нынче, как сказано…

— Постой, госпожа Адриана, — перебил ее торговец. — Сукно-то, помнишь, я тебе говорил, эйлертское? Не взглянешь ли?

— Пожалуй что взгляну.

— Эй, Ленк!

Конопатый подмастерье, обретавшийся в глубине лавки, притащил отрез плотного синего сукна и разложил на прилавке. Женщина, выпростав руку из-под плаща и стянув с нее перчатку, принялась разглядывать, гладить и мять материю, пробуя ее прочность. Пока она занималась этим, мужчины продолжили свой разговор.

— Одноухий Янг вернулся на днях из Вильмана, вместе с купцами, — говорил посетитель. — Там, рассказывает — такая уж дурная эта зима, никому нет здоровья, — что король наш болен.

— Болтают, верно… Если бы он был так уж болен, то не отослал бы к нам сына. Просто в Вильмане было моровое поветрие, вот они от злости и рады для всех болезни наплести.

— Путаешь, сосед. Не было в Вильмане мора, а был он на побережье, а в Вильмане случился пожар — спаси нас бог и от того, и от другого!

Они помолчали немного, потом суконщик, пожевав губами, заметил безо всякой связи с предыдущим:

— Странно, однако, что его величество не пожелал сделать Лауду столицей. Если уж на то пошло, мы Арвену ни в чем не уступим.

— Кнеринги испокон веков сидели в Арвене.

— Что нам Кнеринги!

— А не скажете ли, — вновь раздался голос женщины, не выпускавшей из рук материи, — не скажете ли вы мне, добрые люди, что творится у нас на улицах? Из окон ратуши вывешивают цветные полотнища, на рыночной площади сколачивают какой-то помост — это в снегопад-то, и я только что своими глазами видела, как в дом торговой гильдии вносили не меньше двух дюжин горшков с цветами, — она чуть заметно улыбнулась.

— Как, госпожа Адриана, ты ничего не знаешь?

— Слушай, соседка, дело-то какое…

— Вот что значит дома сидеть, не бывать нигде! — восторженно закричала госпожа Отта, вскакивая с табурета. — Не зашла бы сюда, так и вовсе бы все пропустила и не увидела бы всех знатных сеньоров, что сюда наедут, — принца, и графа Лонгина, и епископа Эйлертского, и других, а такого случая, может, больше в жизни и не будет!

— Погоди, не тараторь, жена. Ты, соседка, хоть и сидишь взаперти, но уж про то, что король поставил над нами сеньором своего сына и отдал Лауду ему в лен, ты, наверное, знаешь? Замок его в Гондриле, за Нижней Лаудой, но принять-то присягу от города он должен здесь, и назначено это на день святого Иоанна Златоуста, и те знатные господа и впрямь приедут.

— …а за ними все здешние потянулся, и самые захудалые изо всех замков, что есть от гор до границы. — Госпожа Отта торопилась как можно скорее возместить свое вынужденное молчание в обществе мужчин. — Да уж, будет на что поглядеть! Нам-то ни шелка, ни драгоценности не позволены, так хоть на других полюбуемся.

— Жаль только, что Вельфа Аскела не будет, — суконщик также решил внести свою лепту в набор известий. — Говорят, у него с епископом вышла ссора, или что еще… Или, говорят, он в горы ушел со своими людьми. Хотя о нем многое сейчас болтают…

— А гордиться не надо, гордиться не надо, заноситься перед людьми! Да перед какими! Я слышал, когда король в Вильмане его хотел графом сделать, он отказался. «В титулах, — говорит, — не нуждаюсь, мое дело — воевать». Ну, это к слову… Короче, весь город выберется на улицы, ненадолго, правда… Да ты и в самом деле нездорова!

— Соседка, не помочь ли?

— Нет. Ничего. — Ее дрогнувший взгляд опять стал ясным и острым. — С мороза в тепло — вот голова и закружилась. В день Иоанна Златоуста… это, значит, послезавтра… Так. О чем это я? Ах да, о сукне. Хозяин, я возьму пять локтей. Как раз получится на накидку. Пришлешь ко мне домой. Вот задаток, — она вынула из кошелька два серебряных динария.

— Я Ленка до вечера еще пришлю, — пообещал торговец, принимая деньги.

— Зачем же спешить? Я подожду. И пойду сейчас холодом подышу, авось голова пройдет…

Всю дорогу до дома Адриана еле сдерживалась, чтобы не кинуться бежать. Ей уже слышался топот погони за спиной. Маленький домик в тупичке за собором, с двумя липами у ворот не казался защитой. Она с какой-то особой яростью заперла входную дверь и, сдирая на ходу плащ, шапку и платок, прошла на кухню — самое большое помещение в доме. Села на скамейку, подперев голову руками, и явственно расслышала повторявшиеся от самой лавки в мозгу слова: «Вот и возмездие». За что, за что возмездие? Ведь они же выиграли войну! Если бы проиграли, тогда бы она, Адриана, оказалась изменницей и заслуживала бы кары, но ведь все обошлось…

На столе стоял открытый бочонок с пивом. На боку его висел ковшик с медной ручкой. Адриана зачерпнула и, расплескивая пиво, выпила прямо из ковша. Унимая дрожь в руках, сложила их на столе. Стыдно! Чего, собственно, она так боится? Ну, приедут и уедут. Неделя, не больше… Но почему именно Лауда? Тогда, у Энола, ей никто не приказывал выбрать Лауду. Можно было вообще не уходить в города, но приближалась зима, а скитаться зимой в горах… На родину, в Книз? В доме ее, если он и уцелел, наверняка жили чужие люди. И ее бы узнали, последовали бы расспросы, где она пропадала все эти годы, и неизвестно, что повлекли бы за собой эти расспросы. В Книзе жили родные Даниеля. Нет, Книз оставался для нее закрыт. Другой возможностью был Вильман — богатый, веселый город, где хранились накопления Странника и имелись кое-какие полезные знакомства. Однако деньги у нее с собой были, а через Вильман скорее всего должна была пройти королевская армия (так оно впоследствии и случилось), и она никогда не опускалась до того, чтобы рисковать из-за денег. А что до знакомств, то ей не хотелось видеть рожи этих подонков, которых Странник считал милейшими людьми. По понятным причинам отпадал Арвен и все приближенные к столице поселения. На побережье продолжалась война. Так что из всех городов, лежащих за горами, она выбрала Лауду — большой торговый город, где всегда много приезжих. Так пропал в горах одинокий бродяга, и после ноябрьских дождей появилась в Лауде Адриана — молодая вдова при деньгах.

Выдумка была удачной. Черный вдовий платок многое объяснял. Неожиданный переезд, стремление к одиночеству, седую прядь, случайно выбившуюся на лоб. «К тому же, — усмехалась она наедине с собой, — я и в самом деле в трауре. Я похоронила Странника».

Уладив дела с покупкой дома, Адриана зажила тихо и уединенно. Трижды в неделю приходила к ней одна бедная женщина убирать и готовить. Заходила также и сваха, но ей дали понять, что ее визит прежде времени. Полное отшельничество могло бы вызвать лишние толки, и поэтому изредка Адриана посещала церковь и другие места, появление в которых не казалось предосудительным. Неизмеримо же большую часть времени она проводила дома и в одиночестве, благо спешить теперь было некуда. И то — приходилось заново учиться ходить, говорить, смотреть, держать голову, внимательно следя, чтобы ничто из прежней жизни случайно не проскользнуло в обращении. Как Странник был незаметен на своем месте, так должна была стать незаметна в своей среде и Адриана. Пока что ей это удавалось. Когда она проходила по улице в черном своем плаще и платке, в шапке из седой лисы (подробность, приводящая ее в состояние мрачного веселья), никто не таращился и не оборачивался. Женщина как женщина.

Но, сказать по правде, все эти опасения, хитрости, уловки были жалкой попыткой обмануть самое себя, создать видимость того, что она все-таки занимается делом. В действительности ничего ей делать не хотелось. После того как Адриана получила возможность самой распоряжаться собой — а мысль об этом, бывало, выводила ее из самых тягостных состояний души, — ей овладела полная апатия. Что бы она ни говорила, но раньше цель у нее была — то самое, пресловутое «когда все кончится». И все кончилось. И стремиться стало некуда. А новой цели она еще не нажила. Она оправдывалась тем, что слишком устала, что у нее нет сил для новых предприятий, что она еще успеет, а пока нужно отдохнуть и собраться с мыслями… и мучила ее тоска по всему, что она оставила в прошлой жизни — нелепая тоска, ведь она ушла добровольно. Тоска эта сама собой сложилась в песню:

Нет, не найти мне дороги, Чтобы вернуться сюда. Не задержусь на пороге. Я ухожу навсегда. Всякое в жизни бывало. Прежняя ноша, прости! Встречу, чего не искала, То, что ищу, — не найти.

Нелепость содержания удивляла ее настолько, что заставляла забыть, что она первый раз в жизни почувствовала потребность сочинить стихи. Куда вернуться-то? Дома у нее не было. А раз не было дома, не было и порога. Глупо, одним словом. И все равно пела, бормотала, благо слышать никто не мог. И только она заставила себя немного привыкнуть к такой жизни, только все наладилось… послезавтра!

Бежать? Скрыться в Нижней Лауде, где-нибудь еще? Или закрыться в доме, запереть ставни и не высовываться наружу, пока все не кончится? Дернул же черт купить дом вблизи собора, мало ли кого из них может занести на эту улицу!

А Вельф? Ее всю передернуло от ужаса. Он, правда, не должен приехать, да вдруг возьмет и передумает!

Голова стала совсем пустой, страх ее достиг высшей точки, дальше уж идти было некуда. Ну нет! Она так просто не проигрывает. Сколько раз гибель казалась неминуемой, и все равно она спасалась. Причем только раз спасение можно было счесть случайным — последний. Это — да, Бог спас. Но Адриана всегда придерживалась мнения, что Бог помогает тому, кто сам себе помогает. Не чудо выманило Генриха Визе из кольца охраны и направило его на нож убийцы, не чудо провело ее сквозь каменные стены орденского замка, все это сделала она сама. Точнее, это сделал Странник… Безусловно, он и здесь бы что-нибудь придумал. Но Странника не было. Никакого. Ни оборванца, бредущего по зимнему лесу в неизвестность, ни лазутчика с кинжалом и печатью, ни солдата, летящего в бой на рыжем Кречете. Круг замкнулся — Адрианой. Она добровольно отказалась от Странника, и воскресить его — значит изменить себе. Нет уж, придется обойтись своей головой.

А чего тут думать-то? Запрусь — и все. Заболела. Выйти не могу. В конце концов, кому какое дело до бедной вдовицы с ее хворями? А навела на эту мысль болтовня в лавке… И они, между прочим, могут засвидетельствовать, что мне стало плохо и я жаловалась на головную боль… А на кой черт мне понадобились свидетели? Совсем рехнулась от страха. Ничего не будет.

В дверь замолотили. Адриана мигом вскочила. Рядом со связкой ключей на поясе — ножны. Спокойно, спокойно… Она неслышно прокралась в прихожую и глянула в проделанный собственноручно глазок. Глубоко вздохнула. Это же Ленк из лавки. И точно рехнулась. Крикнула:

— Эй, добрый человек, сейчас открою!

Накинула платок — негоже показываться людям простоволосой. Отодвинула задвижку и тут же отступила, кашляя и зажимая рот кулаком. Парень вынул из-под мышки отрез, обернутый холстиной, протянул ей:

— Вот… прислал.

— Говорила же я ему — к чему спешить? Да и простыла я, похоже, и не скоро мне обнова понадобится. А ты войди в дом, — опять кашлянула, — сядь на лавку. Сейчас деньги вынесу. На-ка вот, глотни пива.

Он пил, причмокивая и отдуваясь. Адриана положила деньги на стол. Он отставил кружку и сгреб монеты в кулак. Сообщил:

— А я шел — видел их.

— Кого?

— Ну, не тех знатных сеньоров, конечно… Военную охрану. Всадников триста. Хорошо, что улицу успел перебежать, а то застрял бы надолго. А холодно, метет… Неужто и в праздник так будет? По мне уж лучше мороз, но чтоб тихо, чем так, правда, ты как думаешь?

Машинально она отметила, что коренной лауданец сказал бы: «Не думаешь ли ты». Ленк был с юга, и, хотя жил в Лауде уже третий год, склонность местных жителей к сослагательному наклонению ему не привилась.

Так как она не отвечала, Ленк вопросительно посмотрел на нее, склонив голову набок.

— Ну, что уставился? Болею я, трудно мне с тобой разговаривать. Деньги ты получил? И ступай.

И, не зажигая свечи, она пошла к двери. Ленк затопал за ней, продолжая говорить:

— Эх, хозяйка, что за люди! И жизнь у них, верно, не такая, как у нас, — я не про простых говорю, которые на своих двоих топают, а про настоящих, у которых и конь, и латы, и полное довольствие от сеньора… Хоть бы денек так пожить…

Ему явно хотелось еще поболтать на пороге, но Адриана прервала его, открыв дверь:

— Хватит языком чесать! Гляди, как темно стало. Нападут еще на улице, а ты с деньгами. Так что дуй поскорей.

Ленк запахнул куртку и рысцой побежал по улице. Адриана еще некоторое время смотрела в черный проем, в котором крутилась метель.

«Только бы до весны дотянуть… Да и сейчас, кабы не холода… Чужие страны мне ни к чему. Поселюсь где-нибудь в лесу, как Нигрин», — думала она, охваченная внезапным приступом мизантропии, но тут послышались чьи-то шаги по снегу, и она с грохотом захлопнула дверь и заперла ее на все задвижки. Проверив, заперты ли ставни, она рассудила, что на сегодня сделано достаточно, и улеглась спать. Против ожидания, заснуть ей удалось без особого труда, однако сам сон был дурен. Она проваливалась куда-то среди града рушащихся сверху камней, дна все не было, увернуться от ударов — никакой возможности, она тщетно искала опоры и не находила, продолжала падать в неостановимом грохоте, орала от ужаса, захлебывалась криком, но грохот камней заглушал все — она не слышала собственного голоса. Сон был так явственен, что, проснувшись, она испугалась — уже в действительности, — не начался ли бред и не возвращается ли болезнь. Нет, она чувствовала себя вполне здоровой, если не считать несколько учащенного сердцебиения. «Это каменоломня, — хмуро сообразила она, плеская в лицо водой. — Каменоломня за Рыбьей Челюстью, куда я так и не свалилась. Просто вспомнилось, и на тебе… Во сне ведь все не так, как в жизни…»

Расчесывая волосы, она принялась обдумывать дальнейшие действия. Лучше не выходить. Въезд назначен на завтра, но, безусловно, многие приехали заранее и в городе полно солдатни, среди которой наверняка хоть одна знакомая рожа да сыщется. Как бы сильно она ни изменилась за эти месяцы, возможность, что ее опознают, продолжает существовать. В хорошенький же переплет мы угодили, хоть в землю закапывайся! Впрочем, на Больших болотах было хуже. Там были топи, комары и змеи, а здесь свой дом и жратвы полная кладовка. И все-таки на Больших болотах она чувствовала себя увереннее.

Адриана натянула свое черное платье и собралась было готовить завтрак, и тут ей пришло в голову, что неплохо бы помолиться, чего она не делала уже невесть сколько времени. Она даже удивилась необычности такой мысли. Помолиться хорошенько, а не просто помянуть своих покровителей или зайти в собор во избежание пересудов! Опустившись на колени перед распятием, Адриана начала читать Pater noster, но никак не могла сосредоточиться — почему-то все время вспоминался орден. Это ее раздражало. Почему она не может молиться? Все могут! Вельф и тот может! А при чем тут Вельф? Ни при чем, правильно… Она долго не вставала, с озлоблением повторяя слова всех молитв, какие приходили на ум, и, так как не была уверена в действенности своего обращения к Богу, то прибавила также обещание в случае благополучного исхода дела совершить паломничество в Арвен и посетить все тамошние святыни, как бы это ни было опасно. Так или иначе, Лауда ей опротивела.

После еды она принялась раскраивать принесенную ткань, и это несколько ее успокоило, ибо отнимало слишком много внимания — она все перезабыла со времен Книза.

К вечеру появилась поденщица, и пришлось укладываться в постель, делать соответствующее лицо, сожалеть о том, что не увидит намечающихся торжеств, нет, ей не нужно ни лекаря, ни священника, да, она согласна отпустить Тильду пораньше, она в состоянии позаботиться о себе сама и пока что не нуждается в ее, Тильдиных, услугах… На прощание Адриана, хрипя и кашляя, попросила Тильду перечислить имена знатных сеньоров, которых ждали в городе. Не услышав имени Вельфа Аскела, выразила сомнение в Тильдиной осведомленности, а после клятвенных уверений в обратном проводила ее до дверей, держась за стены, и затем, как была, босиком, снова плюхнулась на колени и снова вознесла молитву, на сей раз благодарственную.

…Колокола звонили не переставая с той минуты, когда конь наследника вступил в пределы города, все время, пока он следовал по главным улицам, и до тех пор, покуда за последним из спутников принца не закрылась дверь ратуши. У Адрианы раскалывалась голова, а когда к трезвону прибавился еще приглушенный голос труб, она начала чертыхаться вслух. У нее не было ни малейшего желания приоткрыть ставень и посмотреть, что происходит. Поэтому она ничего не узнала ни о произносимых в ратуше речах, ни о торжественной мессе в соборе, ни о том, как с балкона дворца бросали в толпу монеты и сласти. Все это она могла бы себе прекрасно представить, если б захотела, но она в это время думала о Берте, доброй женщине из Нижней Лауды (муж ее был там скорняком), у которой Адриана провела с десяток дней, когда присматривала себе в городе дом. Берта тогда была на сносях и, пожалуй, уже должна родить, а Адриана до сих пор не удосужилась ее навестить — не потому, что забыла, а погрузившись в уныние и неподвижность. Это, конечно, было смешно в сравнении с надвигающимися событиями. Странник — тот и посмеялся бы, и занялся делом. Люди, которые ему не были нужны, его не интересовали. Его отношение к ним отличалось крайней простотой. Во-первых, он занимался своей работой. Затем, он ненавидел орденцев и баронов-изменников, был предан своему сеньору и своему королю. Адриана же никак не могла забыть, что кроме названных существует еще множество людей, просто людей, которые тоже хотят жить. К этой категории, кстати сказать, она причисляла и себя. Подобное различие во взглядах объяснялось тем, что Странник был политиком, а Адриана — нет.

Так она и мыкалась целый день. Не было ни желания есть, ни желания спать. Ничего не было. Было тошно.

Назавтра, судя по доносившимся с улицы звукам, веселье в городе шло вовсю. С визгом носились мальчишки, слышались пьяный хохот и песни. На каждом углу пылали костры, так что мороз не служил помехой. Во дворце, надо думать, пировали, и вообще словно раньше времени наступила Масленица. Адриана сидела у камина и шила, раз и навсегда посчитав, что общее веселье ее не касается. Но оказалось, что касается и даже очень.

Уже стемнело не только в затененной комнате, но и на улице, и Адриана собиралась пораньше лечь спать, когда услышала вопли, явно не относящиеся к праздничному веселью, а когда разобрала, что кричат: «Пожар! Горим!» — то насторожилась. Под окном послышался топот множества бегущих ног, и беспокойство ее возросло еще больше. Уж ей ли не знать, что такое пожар в городе! И горит вроде бы рядом… а жариться живьем нет никакой охоты. Но, может быть, это выдумка ловких воров, чтобы выманить добрых горожан из дому? Она рискнула приоткрыть ставень и выглянуть наружу. Гул голосов доносился совершенно отчетливо, и ей показалось, что она различает на снегу отблеск огня. После кратких размышлений Адриана решила выйти на улицу узнать, что делается, а то неизвестно, что еще придется предпринять… Все равно ночь…

Она выбежала, накинув только плащ, без шапки и платка — по благословенной военной привычке редко мерзла, а с кинжалом не расставалась никогда. Снег в тупике был весь истоптан. Горело у площади, напротив собора. Дом, как и следовало ожидать, занялся от одного из праздничных костров, и пламя уже перекинулось на соседние. Кругом собралась толпа, но пожар помогали тушить лишь немногие, остальные просто глазели и переговаривались.

Пламя стояло высоко. На снегу лежала багровая тень, в черном небе гуляли сполохи. Люди задирали головы вверх, приложив руку к глазам козырьком. «Ну и кошельков же срезано, наверное», — подумала Адриана и тоже взглянула наверх — у нее-то с собой не было кошелька. Ее коснулось горячее дуновение, капюшон свалился с головы, прядь волос легла поперек лица.

— Боже мой! Боже мой! Боже мой! — причитала какая-то женщина. — Только бы до нас не дошло!

— А ежели собор загорится?

— Каменный, а горит-то как!

— Боже мой! Боже мой!

— Тушить надо, а не языки чесать, — заметила вслух Адриана. — Шли бы к колодцу!

Старик в долгополой одежде ползал по снегу, подбирая рассыпанные вещи, которые удалось выбросить из окон. Подбегавшие с ведрами перешагивали прямо через него. Адриана тоже встала в цепочку, руки у нее тут же заледенели от плескавшейся через край воды. С грохотом обрушилась одна из потолочных балок, искры полетели далеко в толпу. Все, кто был рядом, шарахнулись в сторону. Адриана отскочила назад и чуть было не сбила с ног человека, прижимавшего к себе большой мешок. В следующее мгновение оба вскричали хором: «Господи помилуй!» — причем Адриана с не меньшим удивлением, чем владелец мешка. Перед ней был Стефан-скорняк, муж той самой Берты, о которой она вспоминала не далее как нынче утром. Это совпадение так удивило ее, что она на некоторое время забыла о пожаре.

— Здравствуй!

— Тебе так же… Здорово полыхает!

— Как жена?

— Слава богу! Неделю назад разродилась. Мальчик.

— Ну, поздравляю тебя!

— Она тебя поминала, к слову сказать… А я, понимаешь ли, приехал купить кой-чего, еще третьего дня, ну и застрял! Словно на ярмарку попал.

— Где стоишь-то?

— В «Золотом Солнце».

— Ого, какая даль! Не боишься по ночам топать, да еще с мешком?

Он крепче прижал мешок к себе.

— Я вообще-то с приятелями шел… Но из-за этого пожара…

Оба снова обернулись. Со стороны казарм скакали всадники, за ними, скользя и падая по снегу — несколько десятков пеших.

— Слава Создателю! Солдат прислал!

— Благодетель наш!

— Теперь-то потушат!

— Эй, посторонись!

Раскидав толпу, вновь прибывшие принялись крушить стены горящих домов, не обращая внимания на вопли и плач хозяев. Напуганные кони подымались на дыбы, шарахались, их ржание мешалось с всеобщим криком. Среди полыхающих на покрытом копотью снегу бревен метались какие-то тени, не то живые люди, кто-то с проклятиями сбивал огонь с одежды, и под дождем искр давка все увеличивалась… Сущий ад.

— Так ты передай жене-то, — обратилась Адриана к Стефану, стремясь перекричать треск огня и стук топоров, — ты передай…

— Что? Что ты сказала?

— Рада я за нее!

— Слушай, а ты приезжай к нам на крестины! В воскресенье! Попразднуем! Кумовьями будем! Приедешь?

— Приеду, спасибо.

— Так я Берте и передам!

— Ага! А теперь прощай, у меня дом без присмотра оставлен, недолго и до греха…

— До встречи…

Они только чуть отступили друг от друга и тотчас же потерялись в толчее.

Адриана и вправду собиралась уходить. Теперь, когда уменьшилась опасность, что пожар распространится дальше, совершенно ни к чему было торчать здесь. Слишком много народу. Слишком светло.

Опустив на лицо капюшон, она побежала обратно. Ей показалось, что знакомый голос крикнул вдогонку: «Эй!» «Нет уж, Стефан, в гости я тебя не приглашу, и не жди. Двигай в свою гостиницу». Она поддала ходу. «А пограбили там, должно быть, знатно, — подумала она, отпирая дверь. — Кое-кто неплохо нагрел руки на этом пожаре». Она чувствовала себя гораздо лучше, отвлекшись от мрачных мыслей, — побегала по морозу, засветило временное убежище, и, кроме того, вспомнился Книз, пожар у городских ворот, когда она сама чуть не сгорела. По этим причинам спала она крепче и дольше обычного.

Проснулась она от стука. Не в свою дверь, нет — тут она взвилась бы, не успев открыть глаза. Кто-то ломился в дверь напротив. Она спустила ноги на пол. Судя по полосе света, пробившейся сквозь ставни и лежавшей у ее ступней, был уже день. Стук продолжался. Она встала, кутаясь в одеяло. Обычная осторожность подсказала ей, что открывать окно не следует. Прижалась лицом к щели и чуть было не отпрянула от крика:

— Люди! Грабеж средь бела дня!

— Открывай!

— И не открою! И нет на нас никакой вины! До самого наместника дойду!

— Перестань орать, дура! Никто тебя не грабит, не хватает, хотя нужно бы… — низкий голос неторопливо цедил слова. — А велено посмотреть, кто в доме есть, и если кого утаишь — пеняй на себя!

«Ну вот и все. Дождалась». Адриана затаила дыхание. Она их видела со спины — трое, в длинных коричневых плащах, под каждым из которых топырился меч, и в шлемах с гребнями. Двое вошли в дом, один остался у ворот — следить, не полезет ли кто из окна. Адриана неслышно отступила, быстро натянула на себя платье, нащупала ножны на поясе. А может, это и не ее ищут? Может, поджигателей или мародеров? А, все равно — ее, не ее… Она вновь приникла к окну. Во всем тупике ставни приоткрылись только в двух-трех домах. Перепугались… Раздался звон посуды — видно, у кого-то барахло начало прилипать к рукам — и двое снова показались на улице. Обернулись.

— Дальше куда? — спросил тот, что оставался. Пар вылетал у него изо рта. Войлочный подшлемник опускался на плечи. Он был похож на собаку.

Тот, что отдавал приказ, — у него на одежде был нарисован арвенский орел, — огляделся и ткнул пальцем перед собой.

— Туда.

Это было дом Адрианы. Она быстро прошла в холодную кухню, заперев за собой дверь. Здесь имелся топор и целый арсенал предусмотрительно наточенных ножей. Все это она стала выкладывать на стол. Усмешка окаменила ее лицо. Снаружи уже стучали.

— Эй, кто в доме есть! Открывай! — Пнули сапогом. — Отпирай! Или оглохли?

«Нет уж, открыть я вам не открою. Входите в дом сами, как умеете, а уж отсюда вас вынесут».

— А кто здесь живет?

— Говорят, какая-то вдова…

— Слушай, по-моему, здесь никто не живет. Окна на запоре, и дым из трубы не идет (Адриана возблагодарила Бога за то, что не успела затопить очаг.) Может, они здесь уехали?

— Кто их знает, может, и уехали. Вдовы, они ведь шустрые… Ну ладно, наддай-ка еще. Лауданцы — они как крысы, засядут в норах — только выкуривай… Эй! Открой!

«Ну что, парни, ломайте дверь. А за ней ваша смерть стоит. Помирать, так уж всем вместе. Сама сгину и вас с собой заберу. Помолились перед смертью, парни?»

Словно прочитав ее мысли, один сказал:

— Может, собьем дверь-то?

— Нет, это не надо. Сказано — без лишнего шума. Возьмем дом на заметку… Или лучше вот что. Мы дальше пойдем, а ты покарауль здесь пока.

— Холодно же, братцы!

— А фляга на что? — засмеялся третий.

Ушли. Она взяла в руки топор. Ну, стукнет она этого, а дальше что? Лучше пока затаиться.

Одинокий охранник мерз у ворот. Видно, во фляге было маловато. Он прыгал, стучал ногой о ногу и чертыхался, но поста не покидал. Изредка доносились голоса, стук. Время тянулось невыносимо. Наконец они вернулись.

— Ну что?

— Тихо. Да нет здесь никого, говорю вам. Вот и снег с крыши не счищен… И пошли погреемся куда-нибудь, из других-то переулков наши наверняка давно вернулись, а мы все здесь.

— Да, холодновато.

— Ладно, пошли. Только греться будешь потом, как доложимся. И завтра с утра вернемся, проверим…

«Возвращайтесь, возвращайтесь. Завтра меня здесь уже не будет. — Она села на стол, подобрав закоченевшие на полу босые ноги. — Однако солнце садится. Пожалуй, что к закрытию ворот и не успеешь. Ничего, мы не будем суетиться. Сейчас мы как следует соберемся, перекусим, — она вспомнила, что со вчерашнего дня не ела, — и на рассвете отправимся. Если застану в «Золотом Солнце» своего будущего кума — тем лучше, а нет — нанимаю там же, на постоялом дворе, лошадь и прямиком в Нижнюю Лауду, к Берте. А там осмотримся».

Так она и сделала. Увязать кое-какие вещи, подкрепиться, передохнуть было делом недолгим. Вскоре после полуночи она была уже снова на ногах. Оделась потеплее, мешочек с деньгами спрятала на груди под платьем. Удостоверилась, что за домом никто не следит, и в полной темноте выскользнула за ворота. Дурная примета для начала пути — покидать собственный дом по-воровски, оглядываясь и таясь, не зная, когда вернешься и вернешься ли вообще, но у нее не было времени размышлять об этом. Она хотела до света пересечь площадь. Мороз рвал легкие. Она, однако, не бежала — ночная стража могла обратить внимание на бегущую фигуру.

Она миновала черные развалины сгоревших домов, и когда отблеск зари осветил кровли и снег окрасился в розовый цвет, она вспомнила багровый отблеск огня на этом самом снегу. Не останавливаться! Дальше, дальше… Она прочнее прижала к себе плащом увесистый узел. Тащить тяжеловато, но она все-таки женщина состоятельная.

На звоннице оставшегося позади собора ударил колокол — «подымайтесь, люди!». Понемногу рассветало. Она слышала стук открываемых ставен и дверей. Скоро должны были появиться первые прохожие. Часа за полтора Адриана добралась до городских ворот, у которых находился постоялый двор «Золотое Солнце», и здесь ей снова пришлось задержаться. Несмотря на ранний час, ворота были уже открыты, но подобраться к ним было затруднительно из-за большого количества зевак. Не такова была Адриана, чтобы не выяснить, зачем собрался народ. Слишком много подозрительных событий случилось за последние дни.

Потупившись и запахнув плотнее плащ, Адриана приблизилась к группе о чем-то споривших горожан.

— Что же это делается, спрашиваю я вас? Что сие значит? Все говорили — недели две, не меньше. А он вдруг взял — и на четвертый день… Как это понять?

— Это из-за пожара. Кому такое в радость!

— А я слышал, его епископ Эйлертский уговорил…

— Тише ты! Видишь этого, в сером капюшоне? Фискал.

— И что ему в этом Гондриле? — послышался протяжный женский голос. — Чем Лауда плоха? И неужто все знатные господа туда потянулись, не знаешь ли?

«Может, вернуться? — подумала Адриана. — От Гондрила до Нижней Лауды — полдня».

— Потянутся! Пока-то многие еще здесь. Я сам видел, как разъезжают. И конные, и в санях…

«Нет, возвращаться нельзя. И да поможет мне Бог!»

Она последний раз окинула взглядом говоривших — женщину с корзиной, двух стариков, раннего гуляку, дрожащего с похмелья, типа в сером капюшоне, стоявшего чуть в стороне — и двинулась своей дорогой.

В проеме ворот она увидела обоз, застрявший по неизвестной ей причине. Между санями шныряли сборщики пошлин. Хорошо, что она не забыла приготовить мелочь. Если успеть, то неплохо бы присоединиться к этому обозу. Купцы, богомольцы — лучшее прикрытие, этому и Странник учил своих парней. А нет — на Манту и по льду, прямиком…

Всадники с орлами на плащах скакали вдоль стен.

— Заворачивай! — заорали со сторожевой башни, послышался скрип, и кто-то действительно завернул — она и не оглянулась. Впереди была вывеска «Золотого Солнца». У нее вдруг возникло чувство, что ей нужно скорее, как можно скорее войти в гостиницу, иначе что-то случится, и сразу же за этим — ощущение направленного в спину взгляда. Тут-то бы, пожалуй, и надо обернуться, но послышалось ей это или только чужая мысль эхом отозвалась в мозгу: «Она».

Адриана и ускорила шаг.

— Эй, ты, в рыжей шапке!

Рванулась вперед.

— Остановись!

Спрыгнула с протоптанной тропы в снег.

— Стой, хуже будет!

Бесполезно было искать спасения на постоялом дворе, но если, минуя стражу, проскочить в переулок…

Проклятое солнце стояло над воротами. Она бросила узел — приманка? Всадники повернули за ней, и еще трое пеших, привлеченные шумом, выскочили из караульни.

Добежать. Их кони проваливаются в снег по брюхо. Успеть скрыться между домами… Что-то свистнуло в воздухе, и ее горло поверх платка охватила волосяная петля. Повинуясь скорее отработанному инстинкту, чем осмысленному решению, Адриана бросилась ничком прежде, чем петля натянулась, одной рукой рванула веревку на себя, другой, выхватив кинжал, попыталась перерезать, конец веревки тянули, рука соскальзывала, пришлось ударить трижды или четырежды, и кто-то уже подбежал к ней, и она, не глядя в лицо, ухватила его за ногу, и он плюхнулся рядом, Адриана привстала, чтобы отразить следующий удар, споткнулась, перекатилась, кинжал выскользнул из ее руки и провалился в снег, а те, другие, соскочившие с седел, уже были здесь, и тогда Адриана ринулась на них с голыми кулаками, ее сбили с ног, она снова вскочила, подбегали все новые и новые… Ее били, заламывали руки, вязали, а она все продолжала отбиваться, отчаянно, бешено и неукротимо, ибо больше ничего ей не оставалось делать.

* * *

— Они все-таки нашли ее! — Унрик, запыхавшись, вбежал в зал совета, что для человека его возраста и звания и в таком месте было совсем неприлично. — Сейчас будут здесь!

Лонгин поскреб бороду.

— А я-то, признаться, думал, что он спятил. Вид у него был совсем как у помешанного.

Наследник престола и королевский наместник Лауданской провинции произнес только одно слово:

— Холодно.

Епископ хлопнул в ладоши:

— Эй, вы! Распорядитесь, чтобы принесли еще дров!

Пятый человек, находившийся в зале, промолчал.

— Торвальд!

Комендант шагнул из мрака.

— Проследи, чтоб их разместили как положено. Пусть сеньоры Меласси, Теофил и Эсберн придут сюда. Да огня, огня сюда побольше! — Епископ отдавал приказания с каким-то торжеством. — Пусть ее сразу же ведут сюда, пока не опомнилась! А он…

— …пусть подождет внизу, — негромко сказал наследник.

— Так! Вначале мы сами допросим ее.

Слышно было, как опускаются решетки ворот, сперва внешних, потом внутренних. Двор наполнился скрипом, звоном оружия, отрывистыми выкриками. Внесли светильники, их свет, яркий, но неверный, заполнил зал. Знатнейшие лауданские сеньоры заняли свои места. Они не слишком понимали, зачем их вызвали, однако привыкли не задавать вопросов. Заглянул было клирик с письменными принадлежностями — епископ махнул рукой, и он исчез. По коридору затопали. Все обернулись к главной двери. Два стражника втолкнули в зал женщину со скрученными за спиной руками. Толчок был таким сильным, что она едва не упала и остановилась, пригнувшись, перед принцем и его советниками. Волосы, рыжие с проседью, довольно длинные, закрывали ее лицо. Ее черное платье казалось зловещим в колеблющемся свете. Потом она медленно подняла голову.

Раймунд стиснул пальцы, сложенные на коленях рук. До последней минуты он надеялся, что Даниель солгал или напутал. Теперь эта надежда исчезла. Он видел перед собой Странника, только волосы подлиннее, на виске свежий кровоподтек и губы разбиты, да еще что-то изменилось…

Лонгин ухватился за щеку, словно у него болели зубы.

— Что ж это ты, Странник? — чуть ли не жалобно сказал он и, не дождавшись ответа, сердито спросил: — Бить-то зачем было?

— Иначе нельзя, — ответил один из охранников. — Больно сильно дерется.

Тем временем она обвела пристальным взглядом всех присутствующих, точно выискивая кого-то, и на лице ее появилось подобие улыбки.

Это обстоятельство очень не понравилось епископу.

— Ты! Женщина! — сурово произнес он. — Почему молчишь? — Так как она продолжала молчать, он продолжал говорить. — Ты низко обманывала короля, нас всех и многих других на протяжении долгого времени. В этом твоя вина не вызывает сомнения. Кроме того, ты обвиняешься во многом худшем, о чем тебе предстоит дать исчерпывающие показания. И ты понесешь заслуженную кару, не сомневайся!

Последовала длительная пауза.

— У тебя что, язык прилип к гортани?

Улыбка стала шире.

— Развяжите руки. Иначе я не буду говорить. — Она облизнула кровь с губы. Голос ее звучал глухо. — Или испугались?

Рыцари возмущенно переглянулись. Действительно, столько вооруженных мужчин…

— Развязать? — неуверенно спросил Лонгин.

Наследник кивнул.

Кинжал разрезал ремни. Растирая запястья, она заметила:

— И еще я не желаю разговаривать стоя.

— Ты! Как смеешь? Или не видишь, перед кем…

— По-моему, это вы хотели беседовать со мной, а не я с вами.

Раймунд догадался, что именно изменилось — исчезло всепобеждающее обаяние Странника. Эта женщина вызывала раздражение.

Принц прервал назревающую перебранку.

— Дайте ей табурет.

— И пусть стражники станут за спиной, чтобы не сотворила чего, — добавил епископ. — Теперь не следует ли тебе начать отвечать на наши вопросы?

— Теперь мне следует самой задать вопрос — зачем меня сюда приволокли?

— Нет, какова! — воскликнул Унрик.

Епископ положил ему руку на плечо:

— Ах, ты желаешь допроса по всей форме? Дойдет и до этого. А пока что назови свое имя.

— Я не делаю из него тайны. Адриана из Книза.

— Почему же ты, Адриана из Книза, оставила имя, данное тебе при крещении, и приняла другое?

— Других имен я не носила. Клички, придуманные людьми, — не в счет.

— Ради чего ты обманывала меня и многих достойных людей?

— Ради блага королевства, преподобный отец! И за это меня следовало бы наградить, а не тащить связанной!

— Не тебе судить о благе королевства!

— Я и не судила. Я его делала.

— Лучше отвечай как положено, — сказал Лонгин.

Она только чуть повела глазами.

— А! Достойный граф! Вместе мы с тобой против попов воевали, а теперь ты с попами превосходно спелся!

— Я еще раз спрашиваю — с какой целью ты, под именем Странника, проникла в королевское окружение?

— Я туда не проникала. Меня туда позвали.

— Дайте я спрошу, — Унрик привстал, — зачем ты покинула армию во время военных действий?

— А нечего было бросать раненых на поле боя!

— Ты все время уклоняешься…

— Нет, это вы уклоняетесь! Я спросила, зачем я здесь, а мне еще никто не ответил.

— Мы все время ходим вокруг да около, — сказал епископ, — а до самого главного никак не доберемся. Пора бы уже… — он обращался непосредственно к наследнику.

— Хорошо. Пусть он войдет.

Сидящая на табурете не пошевелилась, но Раймунду показалось, будто что-то в ней напряглось.

Вошел, точнее, влетел Даниель Арнсбат. Его волосы были взъерошены, руки сжаты в кулаки. Удивительно — напряжение тут же отпустило допрашиваемую.

— Значит, это ты донес? — спросила она словно бы с любопытством.

Даниель быстро посмотрел в ее сторону, но не успел ничего сказать.

— Благородный Арнсбат, — епископ снова взял нить допроса в свои руки, — ты узнаешь обвиняемую?

— Да.

— Можешь подтвердить это под присягой?

— Да! Да!

— Тогда повтори свое обвинение.

— Я утверждаю, — голос его дрогнул, однако он продолжал говорить, — да, утверждаю, что эта женщина — ведьма! Что она проникла в Абернак, чтобы извести государя нашего короля… Когда же я узнал ее, она сделала так, что я не смог помешать ей, и своим колдовством лишила меня сил и рассудка! И она пользовалась этим, чтобы навести порчу на короля, ибо король заболел после того, как она появилась в свите. И я ничего не мог сказать — уста мои были запечатаны! Да, она ведьма, ведьма, ведьма! Многие видели, как она погибла, а теперь она стоит здесь, живая и невредимая!

— Достаточно. Ну, а ты, женщина, узнаешь этого человека?

Адриана, выслушавшая всю предыдущую тираду, склонив голову набок, ответила:

— Узнаю.

— И что ты скажешь на его обвинение?

— Скажу, что его не надо было лишать рассудка. У него такого никогда не было. — И вкрадчиво обратилась к Даниелю: — Ты помнишь, что я тебе обещала?

— Нет, теперь я буду говорить, а ты слушать! — Он шагнул к ней. Она чуть приподнялась, и тут же лапы охранников опустились на ее плечи. — И все будут слушать! Эта проклятая имела надо мной власть, но сейчас я освободился, слава матери-церкви! Я освободился, ты слышишь! Добрые судьи, не давайте ей отвечать! Каждое ее слово — ложь, на языке ее яд, она знает заговор, чтоб делать людей одержимыми… Я и сам плакал, когда думал, что она умерла, а это был обман, как и все, что она делает! Я был сам не свой, но теперь дьявольское наваждение миновало! И когда я увидел, как она на пожаре стоит и болтает, как ни в чем не бывало, я уже не сомневался, что скажу людям все! Добрые судьи, убейте ее! Нельзя так, чтобы дьявольская распутница торжествовала, а честные люди… — он что-то проглотил и, еще приблизившись к ней, выдавил: — Я довольно мучился, теперь помучайся ты!

В ответ можно было ожидать взрыва ругательств, однако она только тихо сказала:

— Ну, теперь тебе не жить… — и это подействовало сильнее, чем любые проклятия.

— Смотрите! — закричал он. — Демоны появились по ее бокам, они высунули языки и кивают головой! Неужели вы не видите их? Она напускает порчу, она шепчет заклятия! На дыбу ее, пока она не погубила всех!

— Уж не припадочный ли он? — негромко спросил Раймунд, и это были первые слова, которые он произнес вслух. Он знал об общем брезгливом отвращении, которые вызывают эпилептики.

Действительно, Даниеля трясло, и в углах рта, казалось, вот-вот выступит пена. Все же он услышал вопрос.

— Нет, я здоров и понимаю, что говорю! И еще я обвиняю Вельфа Аскела в сообщничестве с этой…

— Разве можно доверять человеку, который сейчас не в полном разуме? — шепнул Раймунд наследнику, за выражением глаз которого он тщательно наблюдал. И он угадал. Тот махнул рукой:

— Пусть его уберут. Потом…

— Неправда, я не болен! Все, что я говорю, — истина!

Его взяли под руки, но он упирался. Наконец его вытолкали из зала, он успел еще крикнуть в дверях:

— Умрешь! Умрешь!

Она лишь пошевелила губами.

Раймунд несколько успокоился. Этот Арнсбат и вправду не слишком умен. Если б он подтвердил, что в самом деле болен и падучую на него навела Адриана, это был бы лучший довод в пользу обвинения.

— Что ты теперь скажешь, женщина? — спросил епископ. — Или ты тоже будешь утверждать, что он не в себе?

— Почему же? Он здоров, хоть и готов свихнуться от злобы. А дело, достойные судьи, проще простого, и я готова изложить его, если будет на то ваша воля.

— Излагай. — Епископ был доволен, что допрос наконец-то принял сколько-нибудь приличествующий вид.

— Нечистая сила здесь вовсе ни при чем. Арнсбат родом из Книза, как и я. И не я его преследовала, как можно подумать, а он меня. Он, честные сеньоры, хотел, чтобы я вышла за него замуж. Я не пожелала — это же глупая и злая скотина, господа судьи. Тогда он попытался меня принудить, пригрозил, что выдаст меня королю или другим. На что я пообещала ему в подобном случае прирезать его. Он испугался, а сейчас почувствовал себя в безопасности, вот и распустил язык. А так как судить девушку за то, что она за кого-то там не желает замуж, нельзя, он и наплел всякой мерзости.

— И больше ты ничего к этому не прибавишь?

— Ничего, преподобный отец.

— Никогда в жизни не поверю, чтоб рыцарь захотел жениться на такой! — вскричал Унрик.

— А я склонен ей верить, — заметил Раймунд. — При том, что мне известно о Даниеле Арнсбате, эта история звучит весьма правдоподобно.

— Да и рыцарь-то он из худородных, — добавил Лонгин.

Тут сеньор Меласси, за весь вечер не проронивший ни слова, вдруг вымолвил:

— Ну хорошо. А что он тут начал про Вельфа Аскела?

— Да, именно! — подхватил Унрик.

Она снова чуть напряглась.

— Благодарю вас, мои благородные друзья. Отвечай на вопрос!

— Вельф Аскел ни при чем, как и нечистая сила!

— Не объясняется ли столь наглое поведение уверенностью в том, что Вельф Аскел выручит ее? — Унрик обращался к епископу, но ответила опять Адриана, причем весьма резко:

— Вельф уверен в моей смерти, так же, как вы были в ней уверены, и это никому не мешало, кстати сказать!

— Он знал, кто ты на самом деле?

— Ничего он не знал!

— Как же это могло быть, что он не догадался, пока ты у него служила?

— Вы же все не догадались!

— Но он знал тебя дольше всех!

— А присутствующий здесь граф Лонгин знал меня столько же времени, что и Вельф! Почему его ни в чем не обвиняют?

Лонгин отвернулся и пробормотал что-то нечленораздельное. Продолжать было опасно, она могла дойти и до короля, и епископ решил покончить с этим пунктом.

— Смотри же! Ты свидетельствуешь за него, но против себя.

— А мне наплевать! Это правда.

— И все равно он бы, наверное, многое порассказал, — не унимался Унрик.

— Ничего бы он не рассказал. И нечего ему здесь делать. И если уж взялись за меня, так от него отвяжитесь. А то собрались здесь неизвестно чего ради!

— В самом деле, что же с ней делать? — спросил Эсберн. — Я, по чести, ничего не понял.

— Не беспокойся, разберемся, — ухмыльнулся Унрик, — и доберемся!

Принц поднял руку, призывая к молчанию. В дверях показался Торвальд.

— Отвести ее в темницу. Я думаю, в Гондриле есть темница?

— Конечно, есть.

— Приковать. У дверей — охрану. Что делать — решит суд. Состав его мы определим. В ближайшие дни мы решим ее судьбу. Все.

Адриану подняли с табурета, и в сопровождении охранников — один впереди, другой сзади, — она покинула зал.

— Вы также можете идти отдыхать, благородные сеньоры.

Раймунд вышел последним. На галерее он задержался. Рядом Меласси, Теофил и Унрик обсуждали достойное и мудрое решение принца. Среди толпящейся внизу челяди и многочисленной охраны Раймунд сразу заметил Даниеля. Он стоял у самой лестницы, задрав голову вверх. Глаза его выражали неприкрытую злобную радость. Посмотрев туда же, куда и Арнсбат, Раймунд увидел на лестнице сивую макушку между двумя медными касками. А потом… Раймунд не разобрал, да и никто не разобрал поначалу, что там происходит.

Никто не уследил, как удалось Адриане вытащить кинжал из-за пояса шедшего впереди стражника и в то же мгновение, перемахнув через перила, спрыгнуть вниз. А пока Раймунд разглядел только блеснувшее лезвие и услышал отрывистое: «Получай!» И сразу же столпившиеся солдаты и слуги бросились на нее. Били ее на этот раз гораздо жесточе, чем в Лауде, с той яростью, какую рождает у людей вид крови, топтали, и уже извлекались из ножен мечи.

— Что делаете? — заорал Лонгин, устремляясь к клубящемуся на полу скопищу тел. — Ведь насмерть забьете!

Торвальд кинулся растаскивать своих зарвавшихся подчиненных, и они отступили от распростертого на плитах тела.

— Неужто убили? — спросил Лонгин.

Словно в ответ на его слова Адриана приподнялась, и, прежде чем она успела что-нибудь сделать, ее схватили и поставили на ноги. И то, что увидел Раймунд, потрясло его до глубины души. Ее избитое лицо под патлами волос смеялось.

— Зачем ты это сделала? — крикнул он с отчаянием. — Зачем?

В наступившей тишине раздался неторопливый голос наследника:

— А что с тем?

Тут только вспомнили про Даниеля, которого нигде не было видно. Его нашли под лестницей, куда он откатился или его отшвырнули. Он был мертв — убит тем единственным ударом, который вырабатывается большой практикой.

Адриану увели. Меласси, Теофил и Эсберн вызвались сопровождать ее до темницы во избежание новых происшествий, а остальные вернулись в зал.

Лонгин подошел к Раймунду.

— Зачем она это сделала — я, похоже, знаю. Все боятся пыток, а она, может, надеялась, что в драке ее прикончат быстро. И сразу. Без мучений.

— Сколь черствым должно быть это сердце, — сказал епископ печально, совсем на себя не похоже. — Лишить человека спасения души, дав ему умереть без покаяния и в озлоблении, и самой стремиться к тому же… — И сухо заключил: — Дело осложнилось.

— Наоборот, прояснилось, — возразил Унрик. — Ведь этим убийством она сама себя приговорила.

— Нет, она убрала главного свидетеля, — вот что она сделала. Если бы дело было только в смерти этого Арнсбата, — кстати, я завтра сам отслужу по нему заупокойную службу…

— Есть и другой важный свидетель — Вельф Аскел. Вы, между прочим, заметили, как двусмысленно она выразилась: «Он ни при чем, как и нечистая сила»?

— Вельф сейчас где-то в горах, и добраться до него почти невозможно. — Лонгину, похоже, не очень-то хотелось втягивать в дело своего друга.

— И все-таки неплохо было бы устроить им очную ставку, — мечтательно сказал Унрик.

— Мы подумаем об этом, — отозвался епископ.

Раймунд глянул в темное окно.

— Уже поздно, а мы еще не решили вопрос о составе трибунала.

Наследник поднял опущенные веки.

— В него войдете все вы. А я оставляю за собой право окончательного приговора.

— Я составлю обвинение, — заявил епископ.

— А защитник?

— Какой защитник?

— Иначе нельзя. Без него суд не будет иметь законной силы. Даже у дьявола есть свой адвокат.

— Ну хорошо, ты легист, тебе виднее. Но кто же возьмется защищать такую закоренелую злодейку?

— Я и возьмусь.

Как ни странно, никто этому не удивился. Раймунда знали как человека равнодушного, склонного к холодным играм ума, и его решение было воспринято как стремление поупражняться в искусстве, и все согласились.

— Если мы начнем разбирать дело завтра, то я должен еще сегодня поговорить с ней.

— Верно! Может быть, тебе, как своему защитнику, она скажет то, в чем не желает признаться нам. О, как верно ты это придумал! Надо приказать, чтобы тебя пропустили.

Когда отпирали дверь, Раймунд заметил краем глаза, как промелькнуло по коридору женское платье, вздрогнул, но тут же сообразил, что это пробежала одна из замковых служанок, вероятно пробиравшаяся по переходам к любовнику и вспугнутая его шагами.

Стражник приоткрыл тяжелую дверь. Раймунд ожидал, что внутри будет темно, словно в могиле, но там горела плошка — глиняный черепок на полу, а рядом, на охапке соломы, обхватив колени рукам, сидела Адриана. Ее, как водится, приковали за ногу цепью, конец которой был прикреплен к большому чугунному кольцу, вмурованному в стену. При появлении Раймунда узница не шелохнулась. Он осмотрелся — кто знает, как еще повернется судьба? Этот сырой подвал — пока не самое худшее, что он видел. Бывают такие колодцы…

Он осторожно спустился по склизким ступеням. Было очевидно, что она не желает первой начинать разговор.

На всякий случай он сказал:

— Это я, Раймунд.

— Вижу.

— Завтра они начнут судить тебя.

Молчание.

— Я взялся тебя защищать.

— Спасибо, — сказала она с полным безразличием.

— Сейчас тебе, вероятно, все равно, но я должен… и опять тебя спрошу — зачем ты убила Даниеля?

Она несколько оживилась.

— Но ведь он был предатель. А предателей нужно убивать. И, кроме того, я была связана обещанием, — тут она даже засмеялась, и смех ее был неприятен.

— Я тебе верю. Но они — не поверят. И могут прибегнуть к пытке.

— Пусть попробуют. — То же безразличное выражение. Нет, так разговор не пойдет.

— Скажи, что я могу для тебя сделать? Может быть, у тебя есть друзья, родные, близкие?

— Все мои друзья и родные — здесь, на этой цепи. — Она приподняла цепь и со звоном бросила на пол.

— А Вельф?

— Он был другом Странника, а это совсем другое дело. И даже если предположить… но я-то ему не друг!

Он улыбнулся.

— Несмотря ни на что, Странник не утратил своего пристрастия к софизмам.

— Странник умер, — отрезала она.

Только не дать ей снова замкнуться в себе!

— А они хотят устроить тебе с ним очную ставку. С Вельфом, конечно, не со Странником.

— Ничего у них не выйдет!

— Почему?

— Потому что я этого не хочу!

— А почему ты этого не хочешь? Он же может доказать твою невиновность!

— Потому что… потому что… — пробормотала она, — я не могу показаться ему на глаза… ведь он же мне верил… а я его обманывала… столько лет… нет, не могу…

Раймунд не нашел, что ответить. Сейчас эта нераскаянная преступница, откровенно презирающая своих судей и не ведающая страха, напоминала ему тех маленьких детей, которые готовы умереть, чтобы не признаться родным в совершенном проступке.

После непродолжительного молчания она неуверенно спросила:

— А он… Вельф… жалел, когда это случилось?

— Когда мы узнали о твоей гибели? Жалел? На него смотреть было нельзя. Видно, он тебя очень любит.

— Любил! Странника! — она почти выкрикнула эти слова.

Раймунд уже повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился.

— Знаешь, совсем из головы вылетело, — возле Вильмана тебя по всему лагерю разыскивал какой-то старик с тремя сыновьями. Дом гернатовцы у него сожгли или что-то еще… Он все кричал, что пришел искать защиты у Странника.

Она откинула голову назад.

— Значит, и Нигрин уже не благоденствует… А дочери с ним не было?

— Нет, дочери я не заметил.

Он еще помедлил.

— А они… сильно тебя избили?

— Порядочно. — Она снова говорила, как в начале. — Но на мне все быстро заживает. И шел бы ты спать. Поздно уже. А мне случалось проводить ночи и похуже этой.

Загремел засов. Адриана улеглась, заложив руки за голову. Славный человек Раймунд. Жаль только, что она не оправдала его надежд. И почему он не поехал в Испанию?

На мгновение ее мысли вернулись к Даниелю. Все-таки это был первый враг Адрианы, убитый Адрианой. Безвестный мародер в лесу нападал на первого встречного. Визе был врагом Странника, Адрианы он не знал. И только Даниель… Почему же он ее выдал, а не сделал этого сам? Очевидно, он хотел уже не ее, а лишь позора и казни, и злоба убила желание. Или он понял, что ему самому с ней не справиться, даже со своими пятьюстами всадниками? Голова Странника стоит иной армии, болван!

Она была спокойна. Вельфа не было, а без него она выдержит что угодно.

Раймунд в это время тоже подумал о Вельфе. Вельф, разумеется, ничего не знал, это в его характере — не знать. И ему нужен был Странник, а не Адриана. Как и всем. Веселый, умный, обаятельный Странник, а не эта неприятная и злая женщина. И все-таки он, Раймунд, сделает все, чтобы ее спасти. Ради нее? Ради Странника? Или ради себя самого?

Этого он не знал.

Зал суда был еще мрачнее, чем зал совета, и еще мрачнее, чем вчера, выглядела обвиняемая, когда ее туда привели, — босая, платье разорвано. Цепь временно сняли, но руки при выходе из темницы сразу скрутили и не развязали, памятуя вчерашнее. Насчет побоев она сказала правду — ссадины поджили и синяки были уже не так заметны, и все же монах-протоколист, сегодня занявший свое место, косился на нее с ужасом.

Епископ Гельфрид вздохнул с удовлетворением и начал:

— Адриана из Книза! Ты обвиняешься в ведовстве, сношении с силами зла, убийстве и ереси, заключенной в ношении мужской одежды, что противно законам нашей веры. Что ты можешь ответить суду? Признаешь ли свою вину?

— Сознаюсь в убийстве, ибо отрицать очевидное бессмысленно. Mea culpa. Сознаюсь в ношении мужской одежды. Это грех, но в данном случае не ересь, так как меня принуждали обстоятельства. К тому же я исповедалась в этом и внесла вклад в разные церкви. Остальное я отрицаю и буду отрицать.

— Что ж! Если преступница упорствует в сознании вины, мы приступим к разбирательству.

— Хочу спросить.

— Спрашивай.

— Суд должен быть духовным или светским. Какому суду подлежу я?

— Ты преступила как против Бога, так и против людей. Поэтому тебя будет судить смешанный трибунал, — торжественно провозгласил епископ.

Унрик радостно прикусил редкий ус. На это было трудно что-либо возразить.

Однако она не смутилась:

— А какая разница? Пусть судят хоть дважды — умирать все равно один раз…

Дознание началось. И если бы монах успевал записывать все слово в слово, оно имело бы следующий вид:

Епископ. Итак, мы должны узнать все. Прежде всего — католичка ли ты?

Адриана. Credo in Patris, et filii, et spiritus sancti.

Унрик. Какого ты происхождения?

Адриана. Из горожан.

Епископ. Родители твои живы?

Адриана. Давно умерли.

Епископ. Сколько тебе лет?

Адриана. Около двадцати.

Епископ. Почему ты покинула свой дом и город?

Раймунд. Какие события сопутствовали этому?

Адриана. Город был в осаде. Люди нуждались в помощи. Бургомистр Арнсбат послал меня к Вельфу Аскелу.

Лонгин. Арнсбат? Это…

Раймунд. Отец.

Унрик. Он что, не нашел никого лучше?

Адриана. Значит, не нашел.

Епископ. Продолжай. Именно тогда ты и переоделась в мужскую одежду?

Адриана. Да. Так было безопаснее.

Раймунд. Логично.

Адриана. Мне удалось пробраться сквозь орденский лагерь, дойти до Вельфа и вернуться в город. Была зима…

Епископ. Ты сказала Вельфу, кто ты?

Адриана. Нет.

Унрик. Почему?

Адриана. Также из соображений безопасности.

Лонгин. Хм…

Епископ. Что было дальше?

Адриана. Визе отступил. Но Николас Арнсбат был убит до того, как Вельф вошел в город.

Епископ. Я спрашиваю, что было дальше с тобой?

Адриана. Я и отвечаю. Единственным, кто мог сказать Вельфу обо мне, был Николас Арнсбат, а его убили. И у Вельфа были все основания предположить — тот, кто добрался к нему сквозь орденские заслоны, сумеет добраться к Лонгину через весеннюю распутицу.

Епископ. И ты пошла?

Адриана. Он знает (Кивок в сторону Лонгина).

Епископ. Для чего ты соглашалась на поручения, не приличествующие твоему полу? Разве ты не могла отказаться?

Адриана. Если б я не покидала Книз, разве это было бы полезней urbi et orbi?

Епископ (раздраженно). Это было бы полезнее твоей душе, богохульница!

Раймунд. Обращаю внимание судей на то, что в описываемый период обвиняемая была, по сути, еще ребенком, и к тому же сиротой. Она не могла отвечать за свои действия.

Епископ. Положим. Однако между походом к графу Лонгину и твоим появлением в Абернаке прошло больше трех лет. Что произошло за это время?

Адриана. Слишком долго рассказывать.

Епископ. Это не ответ.

Адриана. Скажем так: я выполняла различные поручения Вельфа Аскела, в основном касавшиеся ордена Святого Маврикия.

Унрик. И только?

Адриана. Поясни свой вопрос.

Унрик. В разговорах со мной Даниель Арнсбат дал понять, что считал тебя любовницей Вельфа.

Адриана. Даниель Арнсбат уже поплатился за свою глупость.

Епископ. Похваляешься убийством? Полно!

Лонгин (с трудом). Здесь я могу подтвердить, что она говорит правду. Я бы знал. Ей был поручен орден и прочие.

Епископ. Об ордене мы еще поговорим… и о Вельфе… и о тебе… Ты девственница?

Адриана (вызывающе). Virum non cognoso!

Епископ содрогнулся от негодования при этом кощунстве. Раймунд тоже вздрогнул.

«Зачем она это говорит, зачем злит нарочно?»

На время инициативу перехватил Унрик.

Унрик. Тебе платили за то, что ты делала?

Адриана (тряхнув волосами). Вот все мое золото и серебро!

Унрик. На что же ты жила?

Адриана. Как птицы небесные…

Новое кощунство привело епископа в себя.

Епископ. Если ты девушка, зачем же ты в Лауде назвала себя вдовой? Снова ложь!

Адриана. Ложь часто бывает правдоподобнее правды. Вот сейчас я говорю правду, а вы мне не верите. А в Лауде я лгала, и мне верили. И, кроме того, так было безопаснее.

Епископ. Ты все время твердишь о безопасности.

Адриана. Тогда я ею дорожила.

Лонгин. А сейчас?

Адриана. Сейчас это бессмысленно.

Епископ. Смысл… Смысл… (Неожиданно) Ты была служанкой Николаса Арнсбата?

Адриана. С какой стати? Я свободная горожанка. И отец мой, и дед были свободными.

Унрик. Вельфу ты, однако, служила.

Адриана. Странник ему служил.

Епископ. Почему же ты послушалась Николаса Арнсбата?

Адриана. Я его уважала.

Епископ. А сыну его ты отплатила ненавистью и смертью!

Адриана. Иное яблоко падает весьма далеко от яблони.

Принц Филипп (все это время сидел откинувшись в кресле, прикрыв глаза). Ты так думаешь?

Адриана. Думаю. И твоя светлость тоже.

Принц. Пока достаточно. На сегодня нам предстоит решить еще много дел. Пусть ее уведут. Мы продолжим завтра.

Уходя, она не оглянулась. Было такое чувство, будто она лично оскорбила каждого из присутствующих.

— Ехидна ядовитая, — пробурчал Унрик. — Ничего, и не таких ломали… Мужчины плакали, на коленях ползали… ничего!

— И так кичится своими знаниями… — молвил Гельфрид. — А ведь я не желаю ей зла… не должен желать. Но это душа… я почти сомневаюсь, что ее можно спасти.

— Кого? — недоуменно поинтересовался Лонгин.

— Душу.

— А-а. Между нами, в храбрости этой девчонке не откажешь. Как и Страннику. Только Странник хитрый был, осторожный, а эта так и лезет напролом. Верно, друг Раймунд?

Раймунд покачал головой. Ему было из-за чего тревожиться. Своим поведением на суде Адриана могла свести на нет любую защиту, и он готов был предвидеть самое худшее, хотя, конечно, все самое худшее, что она могла сделать для себя, она уже совершила вчера. В то же время в мозгу его начало созревать некое решение, обдумыванию которого он посвятил оставшиеся свободными часы, а их было немного — после обеда наместник принимал вассальную присягу от прибывших лауданских рыцарей, по большей части это были прощенные мятежники, вновь возвращавшиеся в свои наделы, а Раймунд вынужден был присутствовать. Адриану он решил сегодня не посещать. Если эта злость в ней от отчаяния, надо дать ей время одуматься и прийти в себя.

Следующий допрос начался именно с того, чего опасался Раймунд — с обвинений в ведовстве Адриана, как и прежде, все отрицала. Некоторое время дознание топталось на месте.

Адриана. Какое ведовство? Нет этому ни свидетельств, ни доказательств. Один лишь злобный навет, причины которого вам известны!

Епископ. Вот тебе первое доказательство — все слышали, как ты высказывала знания невозможные для женщины, тем паче низкого рода. Разве такое не от дьявола?

Адриана. Святая Екатерина еще отроковицей победила в споре пятьдесят ученых книжников.

Епископ. Как смеешь ты себя сравнивать!

Адриана. Я не сравниваю. Я хочу сказать, что святые должны служить нам примером, что женщина может быть ученой и что знания — от Бога. Тем более, что Екатерину все равно потом казнили…

Епископ (побледнел, поняв скрытый намек). Вот второе доказательство — смерть Генриха Визе. Все знают, что это дело твоих рук. Но никто из пленных рыцарей не мог объяснить, как это случилось. Они были убеждены, что здесь замешаны темные силы, нашедшие прибежище в Великом лесу.

Унрик (тихо). Говорили, что его уволок (шепотом) сатана, поэтому тело бесследно исчезло…

Адриана. У ордена плохая разведка, иначе бы они знали, что бесследно ничто не исчезает.

Раймунд (радуясь изменению темы). Визе был одним из главнейших врагов короны. Его убийство нельзя счесть преступлением. Особенно если она подчинялась приказу сюзерена.

Лонгин. Вот именно. Приказ есть приказ.

Адриана. Я убила бы его и без приказа.

Епископ. Она снова хвалится убийством. Вот наущение дьявола!

Унрик. И ведь Визе — не чета какому-то там Арнсбату.

Адриана. Это верно.

Унрик. Он был прославленный полководец, и, в конце концов, лицо духовное. Так что это преступление гораздо серьезнее.

Адриана. Вы все воевали с орденом.

Епископ. Сейчас мир.

Адриана. А если папа даст войска Великому Магистру?

Епископ. Он этого не сделает — у меня точные сведения.

Адриана (иронически). Ну, тогда, значит, песенка моя спета.

Унрик. Короче, за смерть Генриха Визе…

Раймунд. Однако Странник удостоился за это от его величества благодарности и награды!

Епископ. Позволю себе напомнить, что Странник — чистейшей воды фикция. Неизвестно, что сделал бы король, узнав, от чьей руки пал Визе. И она к тому же намекает, что предприняла это по собственному почину.

Лонгин. Пусть точно скажет, был приказ или нет.

Адриана. Это безразлично. Визе был негодяй, клятвопреступник и губитель невинных.

Епископ. Не тебе было судить его! Один лишь Бог…

Адриана (перебивая). Значит, Бог его и покарал при моем посредстве.

Епископ (гневно). Видано ли где нечто подобное! Ее судят как ведьму, а она не только отпирается, но и пытается выдать себя за орудие божественного правосудия! Ты все еще веришь, что никто не осмелится дотронуться до тебя? Посмотрим, как ты запоешь, когда кости твои затрещат на дыбе и острые клинья вопьются в твое тело!

Адриана. Кого вы пугаете? Меня? Меня, которой три с лишним года приходилось любоваться делами ордена? Вам за ними все равно не угнаться, и не старайтесь. Хотите, расскажу, что они придумывали? Берут, к примеру, мешок с крысами…

Епископ. Не сравнивай нас с этими богоотступниками!

Адриана. Ах, они богоотступники? А почему меня тогда судят за убийство Визе?

Епископ. Потому что только мы имели право уничтожить его!

Адриана. Но ты только что сказал, что это мог сделать лишь Бог. Выходит, ты не делаешь разницы между собой и Богом?

Епископ (сквозь зубы). Я — смиренный слуга Господень.

Адриана. Тогда ты худший преступник, чем я! Потому что не дело слуги брать на себя права господина!

Епископ (встал). Теперь, я думаю, все здесь убедились, что добром от этой женщины правды не добьешься и ничего, кроме оскорблений высокого суда, мы не услышим. Поэтому я требую пытки для преступницы и тягчайшего наказания за совершенные преступления.

Общее молчание. Наследник, наконец, понял, что все ждут, чтоб он высказался.

Принц. Мы обсудим этот вопрос. Он не требует такого срочного решения, как дела, известия о которых получены сегодня утром. Завтра я выслушаю мнение высокого суда (сделал знак увести Адриану). А пока что я хотел бы посоветоваться с тобой, храбрейший Лонгин. Мне сообщили, что на севере провинции, когда дошло известие о введенном мной налоге, в нескольких деревнях мужики взбунтовались. А так как бунт следует подавлять в самом зачатке, я хотел бы знать, что скажет по этому поводу бывалый воин…

Гельфрид, Унрик и Раймунд остались одни. Епископ подошел к Раймунду.

— Мне кажется, почтенный легист, что ты взялся за безнадежное дело.

— Я так не думаю.

— Но оправдать ее невозможно, а за осуждением немедленно последует воздаяние.

— Это я и сам понимаю.

— Значит, казнь неизбежна.

— Наоборот, я буду настаивать на более мягком наказании.

— Что ты имеешь в виду?

— К примеру, заточение в монастырь. В Лауданской провинции, насколько мне известно, четыре или пять женских монастырей.

— Неужели ты полагаешь, что при ее хитрости она не найдет способ бежать?

Именно на это Раймунд и надеялся, но вслух заметил:

— Нам остается уповать на искреннее раскаяние.

— Чтоб такая да раскаялась? — мрачно сказал Унрик.

— Бывали случаи, когда самые закоренелые злодеи…

— И все-таки я добьюсь, что ее будут пытать! Пытка ломает любых гордецов! И ты поймешь, что я был прав.

— Вельф! — добавил Унрик. — Верю, что мне удастся переубедить Лонгина — он-то против, чтоб его приятеля привлекали к суду. Но мы возьмем его в оборот!

— Сомневаюсь, чтоб его кто-нибудь взял в оборот, — ответ епископа был сух.

— Великому Магистру, во всяком случае, этого сделать не удалось. Наш враг — это женщина, а Вельфом мы займемся позже.

Ах, епископ, епископ! Наверняка ты уже отправил на костер не одну ведьму! Но тогда перед тобой были темные запуганные знахарки, а не хитрая казуистка, искушенная в науке элоквенции и тайной дипломатии… Но поговорить с Адрианой обязательно нужно. И он снова отправился в подвал, где у тяжелой двери стояли два угрюмых латника.

— Как здесь сыро… и холодно…

Адриана слушала его в прежней позе. Цепь змеилась по полу.

— Главное — воняет, — ответила она почти весело. — А так — бывало и холоднее. И хлеба дают.

— Шутки в сторону, Адриана. Ты с самого начала повела себя неправильно. И мне очень жаль, что приходится тебе это объяснять.

— То есть?

— Зачем ты все время стремишься их оскорбить? Особенно епископа. Эти попы, знаешь ли, страшно не любят, когда кто-нибудь образованнее их. И помнится, во времена Странника ты это отлично понимала — наш разговор у перевала, а?

— Помню. И тогда же я тебе сказала, что знаю не так уж много. И это правда. Так, нахваталась по верхам. И, как ты понимаешь, в эти годы мне было не до книг. Жила на проценты со старых знаний. Правда, у меня хорошая память… А теперь это все не имеет значения, так почему бы не позлить их напоследок?

— Но ведь я уже нашел способ выручить тебя!

— Что?

— В этом процессе много всего намешано. Но нужно заставить их забыть про колдовство и ересь — это можно сделать, обвинения дутые, — горячась, заговорил он, — и свести все к убийству. А за убийство, при определенном имущественном цензе, полагается выкуп в казну или родственникам убитого. Наместник чрезвычайно озабочен состоянием казны, и первое могло бы его удовлетворить. Но твой дом в Лауде конфискован, при аресте у тебя, как я слышал, отобрали все деньги… Так что вся проблема, как их раздобыть.

— Это как раз не проблема. У меня есть скрытые сбережения.

— Но ты сказала на суде, что у тебя ничего нет!

— Неверно. Я сказала, что мне не платили.

— Да… я открываю в тебе все новые и новые качества. Ну, а если у тебя есть, чем откупиться, главное в другом. Тебе необходимо смириться, хотя бы на время. Не настраивать суд против себя. Епископ имеет большое влияние на наследника. Унрик тебя ненавидит. Так что из всех я могу рассчитывать только на Лонгина.

— А ты на него не рассчитывай, — спокойно возразила она. — Когда придет время, он осудит меня, как и остальные. Вот увидишь.

— Я понимаю, что это для тебя не довод, и не хочу пугать тебя… но они хотят пытать тебя… может быть, уже завтра… и все-таки вызвать Вельфа.

Она приподнялась, затем снова села.

— Они могут это сделать?

Он кивнул.

— Так. А вот что могу сделать я. Пытку бы я, пожалуй, и выдержала, но раз они решили… Заморить себя голодом — слишком долго… лучше будет разбить голову о стену. Или удавиться.

— Что, что ты говоришь! — остатки веры возмутились в нем.

— А, ты испугался! Вот и они должны испугаться. Не за меня, конечно. Но они не захотят выпустить меня из рук. Это означало бы их поражение.

— Погоди… поражение… хорошая мысль… я, кажется, знаю, что нужно делать. Но неужели ты бы решилась убить себя?

Злой смех, звон цепи.

— Я привыкла все делать сама. И даже на это есть пример из Писания. Вспомни царя Саула. Смерти я не боюсь, не смерти я боюсь…

Он ждал продолжения фразы, но прошло несколько мгновений, и он понял, что Адриана не собирается договаривать. Он повернулся, чтобы уйти, и тут она его окликнула:

— Постой! Скажи, что стало с Нигрином?

— С каким Нигрином?

— Ну, тот крестьянин с тремя сыновьями…

— Не знаю, Адриана.

— Ладно. Тогда иди.

— Я уйду. И сделаю, что смогу. Но и ты помни, что я сейчас тебе сказал.

Покинув Адриану, Раймунд направился к епископу. Гельфриду следовало внушить следующее: пытка — не решение проблемы! Князь церкви проиграл спор с простолюдинкой! Нет, ее нужно уничтожить словом, боговдохновенным словом — вполне понятное возражение в устах такого ценителя словесных красот, как Раймунд-легист. Он угадал верно. Решимость Гельфрида была поколеблена. Угроза самоубийством тоже оказала свое действие. В свою очередь, Лонгину удалось убедить наследника в том, что покамест не стоит ссориться с Вельфом. Он человек горячий, и мало ли чего может натворить из-за того, что его бывшего вассала предали суду. Нет, чем позже узнает Вельф об участи Странника, тем лучше.

Итак, первая схватка была выиграна, и это придало Раймунду уверенности. Более того, на следующий день он перешел в наступление.

— О чем, собственно, речь? — говорил он. — Порча? Все мы знаем, что король чувствовал недомогание задолго до появления Странника в Абернаке. Ересь? Мы не можем инкриминировать ей ничего, кроме ношения мужской одежды, а доказано, что подсудимой двигали благие намерения. Итак, остается убийство Даниеля Арнсбата. Но входит ли это дело в компетенцию суда наместника, почти королевского суда? Убитый — выходец из горожан, подсудимая — простолюдинка. Между ними существовали личные счеты. Перед нами убийство из мести или самозащиты, и любой мировой судья укажет сумму, которую следует уплатить в возмещение вины…

И тут епископ выбросил скрываемый до поры до времени козырь.

— Ты настаиваешь, что перед нами всего лишь уголовное дело? Хорошо, рассмотрим его с этой стороны. Если бы оно касалось только убийства, я бы и слова не сказал. За убийство можно отделаться денежной пеней. Ну, а наказание за святотатство тебе известно?

Раймунд смешался. Самой легкой карой за святотатство было отсечение обеих рук и сожжение их на глазах преступника, но обычно этим не ограничивались.

— Какое святотатство?

— Разграбление и поджог ризницы в Белфрате.

С удивлением заметили судьи, как в глазах Адрианы мелькнуло веселье.

«Гляди-ка, пронюхали! А если б он еще знал, что один из священных сосудов попал к еврею-ростовщику, его бы точно удар хватил на месте!»

— Откуда эти сведения? — спросил Раймунд.

— От пленных из Белфрата. Они, правда, не знали, кто это сделал, но поскольку нам известно, что преступница побывала в Белфрате, больше некому.

Адриана сказала, сдерживая смех:

— Я действительно проникла в Белфрат с целью добыть известные моему защитнику документы. Мне неловко напоминать о своих заслугах, но, как говорят, только благодаря этому были предупреждены изменнические действия Лотара. А то, что при этом пришлось немного потревожить ризницу, так это их вина — незачем совать мирскую переписку в святое место. Потом там произошла некоторая суматоха, я убралась, и что было дальше, не знаю. Может, эти чертовы рыцари сами все под шумок и разграбили.

— Точно, — поддержал ее Лонгин. — Совести у них ни на грош.

— Таким путем доказать ничего нельзя. Иначе окажется, что во всех преступлениях обвиняемой виноваты другие. Я сказал — посмотрим на это дело с другой стороны. То-то и оно — сторон две, как ни поворачивай. Она убийца, она же и ведьма. Мы имеем дело с душой, столь закоснелой во грехе, что невольно охватывает ужас. И, осуждая ее за убийство, забыть о колдовстве не можем.

— В сводах законов Кнерингов о колдовстве сказано… — Раймунд снова успел подготовиться к защите, но епископ не дал ему кончить.

— Я сам знаю, что там сказано — это либо мошенничество, либо помрачение ума. Вот и сгинули Кнеринги — из-за безверия. И те, что придут — и пришли — им на смену, знают — дьявол силен. И если забыть об этом — придет гибель. И лучше уничтожить одну жалкую жизнь, чтобы многие — не забыли!

«Не то же ли говорили и фарисеи?» — подумал Раймунд.

— Послушайте, судьи, а почему вы судите меня здесь, а не в городе? — лениво спросила Адриана. — Улучшили бы память большему числу людей. В Лауде, если не ошибаюсь, больше двадцати тысяч жителей, да приезжие, да купцы, да богомольцы… Молчите? А хотите, я сама вам отвечу? Вам очень хочется устроить назидательное представление из моей казни, и одновременно вы боитесь позора. Ах, какой публичный конфуз — какая-то девчонка тайно направляла действия армии, а может быть, и всего государства! А здесь только свои, все и так все знают, вот и любуйтесь! Вот все, на что вы способны. А еще беретесь судить других. — Она наслаждалась тихим бешенством, вызванным ее словами, потому что знала — права!

«Все. А я-то верил, что она меня послушается». Раймунд прижал руку к горлу.

— Немедленная казнь! — выкрикнул Унрик. — Пусть позовут палача!

— Ну, зачем же, — сказал наследник. — Сжечь ее мы всегда успеем. Я думаю, мы от нее еще многое можем узнать.

Сразу, как только позволили приличия, Раймунд бросился в темницу. Еще с порога он крикнул:

— Что ты наделала! Ты ничего не хочешь понять! Они же казнят тебя!

— А я не против, чтобы меня казнили. Надо же как-то кончать эту историю…

Ее безразличный тон отрезвил Раймунда.

— Устал я с тобой как собака, — он присел на ступеньку.

— Бедняга. И какого черта ты со мной связался? Тем более что я тебе вовсе не нравлюсь. Скорее наоборот. Странник?

— Знаешь, что однажды сказал мне о тебе король? «Бывают люди, которые за мнимой чистотой скрывают неверие и насмешку. А у Странника за неверием и насмешкой скрывается чистая душа».

— Неправильно сказал. Душа, очищающаяся неверием и насмешкой.

— Тебе очень плохо?

— А я утешаюсь. Философией. Благо обстановка располагает.

— Ты знаешь Боэция?

— Как тебе сказать. Я уже говорила — однажды настоятель Святой Маргариты принес для украшения моему отцу старую хронику Кнерингов, а в нее было заложено несколько листов пергамента. Вот я кое-что и усвоила.

— Боэций… «Что вам, друзья, называть меня вечно счастливым?» — пробормотал он. — «Тот, кто упал, никогда поступью твердой не шел…»

— А я запомнила другое, — твердо сказала она. — «И без надежды будь безмятежен».

Он поднялся. Отвечать не хотелось. Но ему казалось, что он начинает ее понимать.

— Хочешь, скажу, в чем основная разница между Адрианой и Странником? Помнишь любимую фразу Странника в Абернаке?

— «Каждый должен знать свое место»?

— Именно. Адриана же не хочет знать своего места. За это ее и убьют, хотя, может быть, Странника и пощадили бы.

— Вся беда в том, что ты привыкла считать Странника и Адриану разными людьми…

— Они и есть разные.

— …и думать о них отвлеченно. Но есть ты. Сама. Имя не важно. Ты. И как бы ни решилась судьба Странника или Адрианы, это будет твоя судьба. Подумай об этом. Подумай!

Все они думали. И ничего не могли решить. День за днем, допрос за допросом, а следствие оставалось на прежнем месте. На первый взгляд, все было ясно, и в то же время постоянно запутывалось. И хотя путаница создавалась преимущественно стараниями Раймунда, иногда все это напоминало ему кошмарное видение, страшную сказку. Угрюмый замок посреди ледяной равнины, где томится… нет, не заколдованная принцесса, а изможденная полуседая женщина в платье, постепенно превращающемся в лохмотья. Он часто беседовал с ней, и она привыкла к нему. Порой ему казалось, что он понимает ее как себя, но часто он словно натыкался на каменную стену. Бывало, что на суде ему, путем сложных умозаключений, удавалось подвести слушателей к благоприятным для нее выводам, и она тут же, одним-единственным словом, исполненным дерзостной насмешки, разрушала все его построения. Подобное поведение исключало всякую возможность сговора между адвокатом и подсудимой, и никто не догадывался об их странной дружбе, но ему от этого было не легче. Он видел, что все происходящее ей не так уж безразлично, как она хочет показать. Вид у нее был подавленный, и, похоже, ее лихорадило, хотя она об этом никогда не заговаривала.

Однажды он спросил, не мучит ли ее мысль о Даниеле.

— Я забыла о нем, — сказала она. — Вот о Визе вспоминаю. Это был противник! И это была работа! Его было за что ненавидеть. А тот… не послушался умного совета — вот и напоролся… И вот из-за такого… — она прикусила губу.

— Смирись! Я прошу тебя! Смирись, хотя бы притворно… Ну, где твоя былая расчетливость? Не противоречь им. Потерпи немного…

— Еще скажешь — «Христос терпел»… Так ему было за что терпеть — он мир спасал! А кого спасу я? Только не себя, поверь…

Но чем мрачнее он оставлял ее вечером в темнице, тем более вызывающе, как правило, вела она себя утром на допросе и прямо-таки наслаждалась, навлекая на себя ярость судей.

Как-то Лонгин сказал Раймунду:

— Что она делает, черт бы ее побрал! Никогда я не видел, чтоб человек сам старался себя погубить.

— Может быть, она хочет умереть? — высказал Раймунд уже приходившую ему мысль.

— Чушь какая! Жить так хорошо! — Лонгин пожал плечами. — Право слово, сидела бы лучше дома со своей прялкой, меньше было бы забот и ей, и нам.

Жизнь в замке текла своим чередом. Меласси с частью гарнизона отправился, как он выразился, «поучить мужиков уму-разуму». Теофил, который слыл его приятелем, скучал, требовал, чтобы его развлекали, и рассказывал всем разные похабные истории. Среди прочего населения замка наблюдалось некоторое брожение. Многие были напуганы россказнями о ведьме, а свидетели убийства подливали масла в огонь. Пошли разные шепоты. Это коснулось как простых слуг, так и кое-кого из рыцарей. Эсберн, например, теперь большую часть времени проводил в замковой церкви. Но было и другое. Когда Адриане в первый раз накладывали цепь, ее разули. Теперь у нее на ногах были чулки и башмаки. Кто ей их передал, она наотрез отказалась сообщить. Обнаружилось, что она слишком хорошо осведомлена о том, что делается в замке. Кроме Раймунда, с ней виделись только стражники, приносившие обед, но они часто сменялись. Унрик решил было вплотную этим заняться.

— Я слышал, что находятся люди, которые осмеливаются говорить с тобой?

— Осмеливаются.

— Кто это?

— Те, кто знал меня на войне.

— О чем они говорят?

— Об этом ты у них сам спроси. Только ты прежде их найди. — Она засмеялась тем нехорошим смехом, к которому Раймунд уже успел привыкнуть. Большего от нее не добились.

После допроса все остались на своих местах.

— Февраль уже близится к концу, — тихо сказал епископ, — а морозы все лютеют… И в этом, — он повысил голос, — я вижу некое знамение.

— Точно так! — воскликнул Унрик. — Пора кончать с этим делом. Уже почти месяц мы только им и занимаемся. Как будто это так уж важно.

— Очень важно! — епископ поднял палец. — Нет ничего более важного, сын мой, чем установленный от века порядок. Он должен быть почитаем и незыблем! А эта женщина нарушила порядок. Она захотела сравняться с мужчиной, что противоречит божественным установлениям! А если подобные мысли начнут посещать других женщин? И если вообще все захотят жить, как им хочется, да не как положено? Вообрази, какая поднялась бы смута! Опасный пример, очень опасный! И это сейчас, когда в королевстве — наконец-то! — воцарился мир… — Некоторое время он молчал, собираясь с мыслями.

— И чтобы избежать повторения таких позорных случаев в будущем, мы должны тщательно разобраться. Разумеется, всего нельзя предусмотреть, но мы должны стараться не допускать ничего подобного впредь. Может произойти и более страшное. На этой молодой женщине явственно лежит отблеск адского пламени, но сатана способен явиться и в ангельском обличье… — И словно бы без всякой связи с предыдущим добавил: — А людям низкого звания, коих немало в замке, это послужит хорошим уроком.

— Я прикажу сменить всю стражу и поставлю своих людей, проверенных, — сказал Унрик.

Лонгин молчал.

Раймунду хотелось знать, что скажет наследник. Он до сих пор не мог уяснить себе его позицию. Еще с Абернака он считал, что мнение Гельфрида безусловно для Филиппа, но в последнее время ему стало казаться, что они отдаляются друг от друга.

— Я хотел бы знать, — наконец проговорил он, — почему до сих пор не поступили деньги от введенного мной в Лауде налога?

От неожиданности все переглянулись.

— Возможно, — неуверенно сказал Раймунд, — городское управление считает, что это ущемляет лауданские вольности…

— Вот! — Гельфрид резко повернул к нему голову. — Вот подтверждение моим словам!

— Я вовсе не утверждаю этого. Задержка может быть связана с какими-либо формальными трудностями, неизбежными при всех нововведениях.

— В таком случае я нахожу, что тебе, как моему легисту, надлежит съездить в Лауду и разъяснить советникам магистрата, что в денежных делах всякие проволочки неуместны.

— Да уж, ты бы сумел поговорить с тамошними крючкотворами на их языке, — хмыкнул Лонгин.

Так как Раймунд все еще не отвечал, принц сказал:

— Обещаю, что в твое отсутствие окончательный приговор не будет вынесен.

— Тогда завтра я отправляюсь. Неплохо бы иметь собственноручное письмо твоей милости. Это ускорило бы ход событий.

— К завтрашнему утру оно будет готово.

Как обычно, Раймунд отправился к Адриане. Он обязан был сообщить ей о своем отъезде. Вид у нее был несколько сонный, безо всякого проблеска адского пламени. Раймунд не удержался и пересказал ей весь происшедший разговор.

— В самом деле, — сказала она, — что они тянут? Я ведь знаю, что и дрова для костра уже заготовлены, и палач жалуется на безделье…

— Значит, они в самом деле общаются с тобой… Стражники?

— Они как раз побаиваются. Но люди подходят к дверям и кричат… разное.

— Разве что-нибудь слышно? Дверь такая толстая.

— У меня хороший слух.

— Они… бранят тебя?

— Иные. А другие кричат, что я молодец, и, может, все обойдется… Черт-те что думают обо мне. Ты ведь знаешь природу слухов. А это только те, кто живет в замке. А сюда многие приезжают — уезжают. Обозы со жратвой, сборщики, солдатня. Каждый день. Представляю, в каком виде это дойдет до других мест… Ну ладно. А вот было бы весело, если бы они действительно захотели жить по-своему. А! Пустое. Если это и произойдет, то уже после того, как я закончу свое земное странствование. А ты поезжай спокойно. К твоему приезду… — вдруг она замолчала.

— Я постараюсь скоро вернуться.

Ответа не последовало.

Он вышел, ничего не видя. Всю жизнь он с чистой совестью говорил себе, что ничем не погрешил против закона, которому служил, но сейчас вдруг эта мысль стала ему противна. Выйдя из подвала, он зашагал по коридору и далеко не сразу сообразил, что пошел не в ту сторону. Судя по запаху, где-то рядом располагалась кухня. Он услышал человеческий голос. Глянул за угол. На узкой боковой лестнице сидела женщина, обхватив колени руками. Он вздрогнул. На ней было платье служанки. Ничего в ней не было похожего на Адриану — круглолицая, с кудрявыми волосами. Она что-то напевала, не замечая Раймунда. Он разобрал незнакомые слова:

Нет, не найти мне дороги, Чтобы вернуться сюда…

Он уехал. Но тревога за Адриану не оставляла его в течение двух последующих суток в Лауде, где он диктовал условия магистрату (в иное время он бы постарался быть помягче). Что еще они могут придумать? В последнее время слово «обман» не возникало на суде. Это напоминало мошенничество, а подобное обвинение выглядело слишком мелочным для высокого суда. Но от мелкого обвинения — к большому… Он торопился, выехал из города в неурочное время, был вынужден заночевать в Нижней Лауде и в Гондрил приехал утром. Первым, кого он встретил во дворе, был Лонгин. Он шел из конюшни — осматривал лошадей, которых привели для его отряда.

— Ну, что здесь было без меня? — нетерпеливо спросил Раймунд.

— А ничего. Как всегда. Его преосвященство опять пытался прицепиться к ней из-за мужской одежды, а она притянула какую-то святую, не то Маргариту, не то Схоластику, не то обеих вместе, дескать, они поступали так же… Эгей! Ты слышишь?

В морозном воздухе явственно слышался звук рога.

— Гонец? — удивился Лонгин. — От кого бы это?

Решетку еще не успели опустить после приезда Раймунда, и ворота открыли быстро. Во дворе показался на совершенно измученном коне всадник с черным обмороженным лицом. Спрыгнул на снег и, растолкав подбежавших конюхов, прохрипел: «К наследнику!»

— Эй, приятель! — крикнул Лонгин, но тот уже скрылся. — У него на щите золотой трилистник. Герб Меласси. Уж не побили ли их мужики?

Переваливаясь по снегу, он заспешил ко входу. А Раймунд отправился прямиком к себе. Все равно все узнает. Действительно, не успел он скинуть плащ и шапку, как в дверь замолотили с криком «На совет!»

Войдя в зал, он увидел наследника, епископа и Лонгина, а за ним входили Унрик, Теофил, Эсберн и Торвальд.

Епископ Гельфрид дождался, когда все заняли свои места. Унрик, впрочем, тут же вскочил и нетерпеливо спросил:

— Так что произошло?

Гельфрид, выдержав драматическую паузу, произнес только одно слово:

— Вельф.

— Та-ак, — сказал Лонгин и погладил ручку кресла.

— Он же был в горах, — вставил Теофил.

— Он спустился с гор против Черного леса, и через Эйлерт собирался направиться прямиком в Сегирт, который ему пожаловал король. Но теперь он изменил свои намерения. Он идет сюда.

— Зачем? — удивился Теофил.

— Затем, что дурные вести очень быстро распространяются. Он узнал о нашем суде.

— А мы-то сомневались в их сообщничестве! — торжествовал Унрик. — И очная ставка все-таки состоится!

— Не думаю, — тихо ответил епископ. — Одно дело, если бы мы привезли его под охраной. Но он силен, свободен и вооружен.

— Точны ли эти известия? — спросил Филипп. — Может быть, Меласси ошибся?

— Нет. Меласси слышал об этом в Эйлерте. Кроме того, Стиг — этот гонец — сам видел лагерь Аскела в долине Манты. Он скакал, меняя лошадей на наших подставах, а Вельф со своей тяжелой конницей непременно задержится. Стиг уверен, что обогнал его дней на пять.

— Пять даней — большой срок. И, в случае чего, Гондрил со своим гарнизоном может выдержать любую осаду, — заявил Унрик.

Епискпоп поставил его на место:

— Никакой осады не будет. Аскел не посмеет поднять руку на своего сюзерена.

— Он присягал отцу, а не мне, — сказал принц.

— А она-то что скажет, интересно бы знать? — Унрик возвел глаза к потолку. — По-моему, все, что она плела нам про Вельфа, — сплошное притворство. Небось, ждет его не дождется.

— Чтобы удовлетворить твое любопытство, — сухо заметил Раймунд, — нужно просто сообщить ей эту новость. Я берусь это сделать. Уж я-то увижу, обрадуется она или нет.

— Да, прошу тебя, сделай это! Она, похоже, тебе доверяет и не станет притворяться. Торвальд тебя проводит.

— Я и сам прекрасно помню дорогу.

— Э-э, нет. Там теперь везде мои люди стоят. И ни одна тварь не то что к двери — в этот коридор не решится сунуться. И тебя могут не пропустить.

— Пусть будет так. Идем!

«Значит, встречи, вопреки всем усилиям, не избежать. Может быть, это к лучшему?»

Он выложил ей сразу все, о чем узнал.

— Что?! — точно не расслышав, она бросилась к нему, забыв про цепь. Та натянулась, и Адриана рухнула на пол. Опершись на руки, она оказалась перед Раймундом на коленях. Подняв искаженное лицо, она сказала быстро:

— Тогда они должны казнить меня немедленно.

— Ты сошла с ума!

— Так им и передай. Нет, ты не передашь. Я тебя знаю. Ты все еще думаешь, что меня можно спасти. Я сама им скажу. Сегодня. Или завтра. Как только они меня вызовут. Иначе они получат только мой труп.

— Опомнись, несчастная!

— Нет! Я говорила тебе! Я не могу его видеть…

Ему показалось, что она несколько овладела собой, и он попытался возразить:

— Это неразумно… — и в ответ услышал то ли стон, то ли крик: — Но мне же стыдно!

Она дрожала, стоя на коленях.

— Мне стыдно… стыдно… я не выдержу… не смогу…

«Боже мой! Она же его любит!»

А она вдруг отчетливо произнесла:

— И он никогда не простит мне горя, которое ему причинила моя смерть.

«Как я глуп, как смешон со своими догадками! Вот чего она боялась, когда говорила, что ей страшна не смерть, а другое…»

Она поднялась на ноги, так что лицо ее стало вровень с лицом Раймунда, и отрывисто сказала:

— Ты понял меня? Или они выносят приговор, или не будет назидательного урока. Я жду до завтрашнего вечера. Прощай.

Голос ее был тверд, но губы дрожали.

Когда закрывали дверь, он услышал, как снова зазвенела цепь, и явственно представил, даже увидел — вот она бросилась на солому, обхватив голову руками, и беззвучно рыдает, без слез и без голоса… А может, нет? Может, она бродит по темнице и деловито ищет, где бы приладить петлю?

Она его любит. Скорее всего она сама об этом не знает, слишком далеко это от ее понятий. А если знает? Если она поняла это только здесь, в темнице? Тогда ей действительно так тяжело, что лучше умереть. И понятно, почему она веселилась на допросах. Не хотел бы я оставаться наедине с такими мыслями, господи помилуй! Он почувствовал, как ее страх передается ему. Можно подумать, что, если они с Вельфом встретятся, и впрямь произойдет нечто непоправимо ужасное…

Он направился в совет и передал ее условия. О своем открытии он, разумеется, умолчал.

Приговор был вынесен назавтра с утра. Раймунд опасался, что вчерашний срыв скажется на состоянии Адрианы, и напрасно. Она держалась как обычно, и только взгляд у нее был какой-то потухший. Всю долгую обвинительную речь епископа она выслушала с совершенно бесстрастным лицом, сидя очень прямо.

Когда епископ кончил словами:

— А ты, поставившая жалкий человеческий разум выше божественного провидения, будь проклята навеки! И лишь пламя костра может очистить от проклятия твою душу!

Настал черед высказываться другим судьям.

— Смертная казнь, — сказал Унрик.

— Монастырь, — сказал Раймунд и с надеждой взглянул на Лонгина.

— Смерть, — проговорил тот.

Итак, трое против одного. Но остался главный, чье решение еще может все изменить.

Принц оглядел собравшихся.

— Теперь я выношу свой приговор. Обвиняемая Адриана, называвшаяся также Странником, будет сожжена на костре, на который ее возведут в покаянной рубахе, босиком и с петлей на шее, в знак признания своих грехов. Что до срока казни, то я предпочел бы, чтоб она совершилась скорее. Пусть его преосвященство назовет ближайший подходящий день.

— Завтра воскресенье, — сказал епископ. — В воскресенье не казнят. Грех.

— Значит, послезавтра, в понедельник. Казнь состоится во внешнем дворе замка. Буде жители окрестных деревень придут посмотреть, им не препятствовать, но охрану поставить должную. Я кончил.

«Как он молод, — думал Раймунд, — совсем мальчишка. И как он, должно быть, завидовал Страннику, своему ровеснику, но уже совершавшему подвиги, Страннику, который был свободен в своих поступках и которого все любили — не по обязанности. Зависть двигала его поступками, и когда перед ним очутилась эта девушка, он все еще видел на ее месте Странника в плаще с серебром… и хотел его унижения… А когда понял, что унижения не будет, он согласился с ней расправиться».

— Твоя кончина будет христианской, — успокоительно сказал епископ. — Сегодня же я пошлю к тебе исповедника.

— Исповедника так исповедника, — проговорила она. Это были ее первые слова за день.

— Наконец-то мы с этим покончили! — возгласил Унрик.

— Нет, не покончили, — Раймунд сам удивился звучанию своего голоса. — Последняя воля…

— Ах, да… — Епископ все же уважал обычаи. — У тебя есть какое-нибудь желание, которое суд может выполнить?

— Есть. Покойников ведь принято обмывать, а так как меня сожгут, то и обмывать будет нечего. Пусть мне дадут последний раз в жизни помыться в горячей воде… и сменят прелую солому. Хочу пойти на казнь чистой душой и телом.

Для епископа это прозвучало очередным издевательством над правосудием. Для Лонгина — лихим вызовом перед лицом смерти. И только Раймунд понимал, что ничего такого не было. Просто она высказала естественное желание человека, долго просидевшего в грязном и сыром подземелье. Ничего преступного в этой просьбе нельзя было усмотреть, и Адриане пообещали дать то, что она требует. Больше она ничего не сказала, и суд, наконец, закончился. Когда все ушли, Лонгин сказал Раймунду:

— А все-таки жаль. Родись она мужчиной, был бы неплохой солдат.

— Но ты сам сказал: «Смерть».

— Мало ли кого мне бывает жалко. Епископ, хоть я его и не люблю, правду молвил. Порядок есть порядок. А в армии — прежде всего.

В это время Унрик, как некий дух, носился по всему замку. Он выбрал трех надежных женщин среди служанок, которые должны были следить за Адрианой, пока она моется. Он послал проверить, не отсырели ли дрова, заготовленные для костра. Он отдавал множество других распоряжений. Он наслаждался.

Епископ молился. Он чувствовал себя великим грешником, ибо слишком погрузился в мирские дела и забросил свою епархию в Эйлерте. Он думал, какую наложить на себя епитимью. Вечером того же дня Адриану посетил духовник, который доложен был сопровождать ее на костре. Он хотел услышать исповедь приговоренной. Пробыл в темнице недолго, и, когда вышел оттуда, на лице его читалось явственное разочарование.

Раймунд не делал попыток увидеться с Адрианой. По опыту знал, что среди приговоренных много людей, которым перед смертью нужен исповедник и утешитель, но встречаются и такие, что до последней минуты хотят оставаться в одиночестве. К ним принадлежала и Адриана. «Когда закончится мое земное странствование…» — вспоминал он ее слова. Без сомнения, она умрет достойно. Только этим ему и остается утешаться.

Кончился беспокойный день. Улеглась суета, и морозная ночь на несколько часов отгородила людей от их забот. А утром весь замок разбудило известие, что у ворот стоит Вельф и требует, чтобы его впустили.

Раймунд услышал эту новость одним из последних. Он уснул под утро, и разбудил его топот в коридоре. Среди множества неразборчивых голосов он услышал повторяющееся имя Вельфа Аскела. Из окна его комнаты ничего не было видно, и он поспешил выйти. На лестнице он столкнулся с Эсберном.

— Вельф здесь? Как он успел? Много с ним людей?

— В том-то и дело, — Эсберн непонятно скалил зубы, — что с ним нет людей. Вернее, всего только двое. И никто ничего… — он махнул рукой и отошел. Раймунд направился к себе, чтобы взять плащ и идти к воротам. Тут Торвальд тронул его за локоть.

— Они тебя зовут.

«Они» уже собрались.

— Вот, — кричал Унрик, — не послушались меня — дождались!

— Где Лонгин? — спросил Раймунд, оглядевшись.

— Он в караульной башне, — ответил Теофил. — И вообще, почему их не впускают? Что могут сделать три человека?

— А вдруг это ловушка? — голос Унрика стал визгливым. — Когда это он ездил один?

— Может, в Эйлерте опять мятеж и им нужна помощь?

— Никакой помощи им не нужно, — на пороге появился Лонгин, растирая щеки рукавицей. — Он своих где-то оставил — я не расслышал где — под началом Севера. С ним Ив и Джомо Медведь. Он, понимаешь, спешил, но не мог же он всех погубить такой скачкой! Взяли сменных коней — и вперед!

— Он сказал, зачем приехал? — спросил епископ.

— Ну, так я ж ему объяснял — мол, опоздал ты, друг, уже все — судили, приговорили, а он кричит, чтоб его все равно впустили.

— Я не хочу его видеть, — сказал наследник. Впервые в его апатичном лице было заметно какое-то движение.

— Пусть поворачивает назад, — Унрик весь подобрался.

— Ну, знаешь! Они черт-те сколько времени в седле и по такому морозу, а им даже передохнуть нельзя!

— Пусть едут в любую из деревень.

— А я за то, чтоб его впустили, — епископ с улыбкой откинулся в кресле. — Если его люди и впрямь неподалеку, то лучше оторвать его от них. Впустим его, и он будет в наших руках. И окажется бессилен. Безрассудство, с которым он всегда рвется вперед, на сей раз не принесет ему пользы. — Он, вероятно, намекал на спор в долине Энола. — Свидания с пленницей мы не можем ему разрешить… по ее же настоятельной просьбе. Наместник болен… или занят. Короче, он его не примет. Ты, граф Лонгин, сам ему все это разъяснишь. Он твой друг, от тебя он это выслушает. На всякий случай надо проверить стражу у темницы, если понадобится — увеличить. Мы позволим ему дождаться казни. У него есть право постоять у этого костра. Больше, чем у кого-либо.

— Соломоново решение, — сказал Раймунд. Против воли смех раздирал ему легкие. Но иронии никто не принял.

— Тогда выполняйте решение его преосвященства. — Принц, как всегда в случае опасности, прикрылся авторитетом своего наставника. Раймунд вернулся к себе. Глянул в окно — по двору шли какие-то люди. Лиц отсюда нельзя было разглядеть, и Раймунд не сразу опознал среди них Вельфа — он был не в красном плаще, в котором Раймунд привык его видеть, а в другом — темном, с капюшоном. На столе стоял кувшин с вином Раймунд налил полную чашу и выпил залпом. «Бедняга. Примчался выручать своего друга Странника, а Странника-то больше нет».

Сел за стол, подперев голову руками.

«Ни о чем не хочу думать. Пусть все делает Лонгин… этот благодушный предатель».

Чтобы отвлечься, он стал повторять про себя статьи Юстинианова кодекса, что заняло довольно продолжительное время, но когда уже думал, что изгнал беса, в мозгу явственно сказалось: «Она сама все погубила своим проклятым упрямством». Дошел до окна, покосился на рабов, тащивших через двор длинное бревно. Пересек комнату, распахнул дверь и увидел Лонгина.

— Ну? Ты поговорил с ним?

— С ним поговоришь! Я ему: «Ничего не поделаешь, на то закон», — на лице Лонгина выразилось смущение — ссылка на закон выглядела смешно в устах Лонгина. — А он мне: «Плевал я на закон». Я ему говорю, что не положено на глазах у судей человека резать, а он: «Значит, было за что». Сказал я ему, что она его видеть не хочет, — не верит ни в какую. Я ему вдалбливаю — это же и для тебя обида, тебя же больше всех обманывали. И тут он на меня вызверился, как на самого лютого врага. Тут терпение мое кончилось, и я ему говорю: «Ладно, шел бы ты, приятель, лучше отоспался с дороги, на тебе же лица нет!» И что ты думаешь — пошел!

— Он ушел?

— Ушел. И мне тоже отдохнуть не вредно. Запарился я с этой казнью. А завтра что будет! Мужичья набьется, ребята мои в латах на морозе загнутся совсем. И зачем столько шума из-за одной казни… — он удалился, рассуждая на ходу, а Раймунд бросился вниз по лестнице. Спать он пошел, как же! Только бы поспеть…

Он прибежал вовремя. Шум драки был слышен еще на лестнице. До Раймунда сюда прибыло несколько солдат из людей Унрика, вооруженных топорами и арбалетами. Тяжело дыша, они топтались на месте, не зная, что делать без приказа. За ними Раймунд увидел следующее. Два стражника валялись на полу, а третьего (Раймунд еще мимолетно удивился, вроде бы их раньше было двое) прижал к стене Вельф, приставив ему к горлу обнаженный меч.

— Открывай! — хрипел он. — Открывай дверь, тебе говорят! — лезвие чиркнуло по коже под подбородком.

Охранник сделал движение в сторону двери, но тут послышался заглушенный стенами крик:

— Нет! Нет! Не открывай! Не надо! Нет!

Ужас загнанного в угол существа бился в этом вопле.

«Все, — Раймунд стиснул зубы. — Пока он не взломал дверь, и пока эти болваны не пристрелили его…»

Он раздвинул солдат, не обращая внимания на их предостерегающие крики, подошел к Вельфу и, воспользовавшись замешательством, в которое поверг того голос Адрианы, схватив его за запястье, отвел меч от горла охранника. Вельф рванулся. Те, у лестницы, сделали шаг вперед. Но Раймунд, положив руку Вельфу на плечо, повернул его лицом к себе и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Не входи. Не губи ее. Ты слышишь меня?

Вельф с отчаянием выкрикнул:

— Они не дали мне увидеть ее!

— Она сама не хочет тебя видеть. Разве ты не слышал? Она сама не хочет. А сейчас тебе лучше уйти отсюда.

Не отпуская плеча Вельфа, точно он мог упасть, Раймунд повел его в глубь коридора, и он неожиданно покорно пошел за легистом.

— Лонгин сказал мне… но я не поверил ему.

— Он не солгал тебе. Это правда. Она сказала, если вам разрешат встретиться, она наложит на себя руки.

— Почему?

Раймунду не нравилось, что он вынужден говорить как врач, но что же делать?

— Сейчас ты спросишь, не повредилась ли она в уме. Нет. Она рассуждает весьма здраво.

— Они угрожали ей? Пытали?

— Нет.

— Тогда почему же? — он отшатнулся от Раймунда, прислонился лбом к каменной стене, сжав кулаки.

«Не хватало еще, чтоб он стал прошибать стену лбом», — в эту минуту Раймунд ненавидел себя и все на свете за те пояснения, которые ему приходилось давать.

— Она говорит, что стыдится показаться тебе из-за того, что лгала. Что ты никогда не простишь ее. Это ее собственные слова.

— Какое… какое я имею право прощать ее или нет! — Он сказал это, не оборачиваясь, но Раймунду не нужно было видеть его лица.

«А дело-то обстоит хуже, чем я предполагал».

— Ей уже нельзя помочь. Ее уже нет. Она согласилась умереть, ты понимаешь, что это значит?

Вельф обернулся. На лбу у него отпечатался выступ от камня, и Раймунду показалось, что это выжженное, как у преступника, клеймо. Он был гораздо выше и сильнее Раймунда, ни сейчас легист сам не понимал, каким образом он сумел его остановить. На шее его блестела витая золотая цепь — подарок короля за победу над орденом.

— Не понимаю. Не могу… и не хочу понять!

Он оттолкнул Раймунда и шагнул в темноту. Вскоре шаги его стихли за поворотом.

«Гораздо хуже. Не только она любит его, но и он ее. До самого простого никогда не додумаешься. Поэтому он так рвался туда — ведь он даже ни разу не видел ее. Не Странника. Но он увидит только ее смерть. Я все печалился, каково ей, но ему сейчас, пожалуй, еще хуже. «Привычная ноша не тяготит», — сказал мне однажды Странник, и я согласился, хоть и не совсем понял. А ноша, которая только что рухнула тебе на плечи?

И никогда я не скажу ему всей правды. Это было бы слишком мучительно даже для такого человека. А если он не узнает, то со временем забудет».

Он тихо пошел назад.

«Как несчастен каждый, кому выпало полюбить эту девушку. А я вот не люблю ее, но тоже несчастен. Как тяжела ноша каждого из нас, грешных, живущих на этой забытой богом земле».

Шаги отдавались в такт его мыслям.

«Бедный Вельф. Бедная Адриана. Не дай бог другим людям почувствовать то же, что и они. И не дай бог им понять то, что понял я». И встал перед ним, как живой, Странник, рыжий, веселый, с кинжалом у пояса, и сказал: «Что это ты расстрадался? Из-за меня? А сколько таких молодых и сильных погибло на этой войне? И сколько еще погибнет? А Странник жил как считал нужным, говорил как думал, был врагом своих врагов и другом своих друзей. Многие ли могут этим похвастать? Так стоит ли?»

— Зачем столько шуму из-за одной казни? — пробормотал он.

Ночью он пил и плакал, как пьют только в одиночестве и плачут только в темноте.

* * *

Предполагалось, что казнь состоится утром, но, как это всегда бывает, исполнение по различным причинам затянулось до полудня. Внешний двор постепенно заполнялся народом. Подъемный мост зимой в Гондриле не опускали, а через замерзший ров перекидывали временный деревянный, который в случае опасности легко было уничтожить. И вот по этому легкому дощатому настилу с утра затопали ноги — в сапогах, в башмаках, в опорках. Иные подъезжали верхом и на санях.

Посреди двора высился вкопанный в снег столб и аккуратная поленница, обложенная вязанками хвороста. Рядом стояла бочка с жаровней на дне, в которой тлели уголья, а сверху лежала палка, один конец у нее был обмотан сухой паклей. Напор толпы сдерживала вооруженная стража. Лонгин не зря опасался за своих людей. Им приходилось хуже, чем зрителям, которые сбились в кучу. Холод был убийственный. Везде слышался кашель и шмыганье носов, и облако дыхания висело над головами. Для господ на застланном коврами снегу были поставлены кресла, где они и уселись, кутаясь в меха. Раймунд не пошел туда. Он встал в первом ряду зрителей, среди стражи. Он погрузился в оцепенение и не сразу уловил момент, когда в толпе началось движение, потом, вытянув шею, повернулся, куда и все, и под аркой внутренних ворот в окружении охраны увидел Адриану. И он не узнал ее.

Это была не та женщина, которую он оставил, — сломленная страхом, ищущая спасения в гибели. Лицо ее было бледным, как у людей, умерших от холода, и таким же неподвижным. Но его выражение… Он вспомнил их недавний разговор, когда, устав от ее постоянных выпадов против суда, он спросил, ненавидит ли она людей. «Да нет, люди мне особого зла не причинили. Но зачем они все время делают зло друг другу, будь они прокляты?» Она ли это сказала? Он видел воплощение ненависти и презрения. В белой покаянной рубахе, босая, со скрученными за спиной руками, он шла прямо, все видя и ни на кого не глядя. Ледяная статуя. Ничего человеческого в ней уже не осталось. Босые ноги ступали по снегу легко и не спеша, как по полу. Раймунд подумал, что надо бы разыскать Вельфа, но не в силах был хотя бы на мгновение оторваться от этого ужасного лица. Он снова вспомнил ее слова: «Наш век так изобретателен по части различных мучений, что по сравнению с иными костер будет сущим удовольствием». Тогда он думал, что она говорит только о пытках.

Адриана приблизилась к костру. За ее белой фигурой двигалась другая, черная, — исповедник.

«Я не спас тебя. Но в твоем конце есть нечто величественное. Ты сумела, приняв смерть, победить ее. Ты там, куда не достигают простые смертные».

Она уже стояла на костре, и ржавая цепь кольцом охватила ее тело. Взгляд у нее был такой, что палач даже не стал, в соответствии с обычаем, просить у нее прощения — знал, каков будет ответ, а те из зрителей, кто ранее сомневался в ее связи с дьяволом, теперь убедились в этом. Не рассеяло это убеждение и крестное знамение, которым осенил ее исповедник. Затем он приложил к ее губам распятие, и оба они, монах и палач, спустились вниз.

— Адриана из Книза, убийца, ведьма и еретичка! — Герольд, сидевший на лошади, покрытой попоной королевских цветов, ерзал в седле от холода. — За ужасные богомерзкие дела, противные христианской вере, установленному порядку и человеческой натуре…

Но тут его прервали.

— Эй, палач! Зажигай! Я замерзла ждать! — Слова эти сопровождались издевательским хохотом.

Когда ошеломленные люди поняли, кому принадлежит голос, они закрестились и зашептали молитвы, не вынеся подобного, а епископ воскликнул:

— Продолжай!

Ему было явно не по себе.

— Высший суд Лаудианской провинции, в неизреченной милости своей, желая спасти грешную душу для жизни вечной, постановил предать тебя смерти без пролития крови. Amen.

Раймунд опустился на колени. Сейчас…

— Смерть тому, кто двинется с места!

У столба стоял Вельф с обнаженным мечом в руках. Вскочив на ноги, Раймунд увидел словно выросших из-под земли пятерых лучников, целящихся в судей.

— Остановись, безумный! — В возгласе епископа смешались мольба и приказ. Тем временем из мирной с виду толпы один за другим стали появляться вооруженные люди, заполнявшие пространство перед костром.

Вельф вспрыгнул вверх.

— Я здесь господин… Я велю… — выдавил наследник.

— Дайте же мне умереть спокойно! — Адриана рванулась на цепи. Этот отчаянный крик ничем не походил на предыдущий. Она, видимо, уже плохо понимала, что происходит.

Удар меча перерубил цепь. Вельф сгреб Адриану в охапку и спрыгнул с костра — голова ее откинулась назад, зубы клацнули. Люди Вельфа сомкнулись вокруг них, а народ расступился. Кто-то опрокинул бочку, и угли с шипением высыпались на снег. Беглецы пробивались к воротам. У караульной башни их ждали кони, а кое-кто прихватил лошадей охраны. И внезапно Раймунд, еще не в состоянии оценить, что он делает, вышиб из седла ближайшего стражника, вскочил на коня и поскакал за ними.

Вслед несся вопль Унрика:

— Решетка! Почему она поднята?!

За стенами обретался небольшой конный отряд. Здесь произошла краткая задержка — те, кто остались пешими, садились на коней, и Раймунд успел присоединиться к ним, когда они переезжали через мост. Но только они оказались на другой стороне, за спиной послышался грохот. Оглянувшись, Раймунд увидел, что мост рухнул, а какие-то люди, выбравшись из рва, бегут в направлении ближайшей деревни. Раймунд догнал Вельфа. Во время остановки у ворот тот успел снять плащ и завернуть в него Адриану — заметна была лишь седая прядь, лежавшая поверх капюшона.

— Я с вами! — прокричал он сквозь ветер.

Вельф что-то ответил, Раймунд не расслышал. Это было и неважно. Он смотрел на этого человека, который не предавался отчаянию в минувшую ночь, а успел связаться со своими и предупредить их — у него ведь были два спутника, про которых думали, что они спят себе, — нашел людей, знавших Адриану на войне и помогавших ей в замке, кого купил, кого уговорил, так что решетка в нужный момент оказалась поднята, ворота открыты, а деревянные опоры подрублены, разместил своих в толпе, — в общем, сделал то, что сделал. За одну ночь многое можно успеть… Насколько он преуспел — увидим.

Вместе с теми, кто ждал у стен Гондрила, здесь было не более восьми десятков людей — ничтожно мало по сравнению с гарнизоном Гондрила, но безрассудная отвага порой опрокидывает все расчеты. Впрочем, и здесь был расчет на неожиданность, а остальное сделает преимущество во времени. Через несколько часов бешеной скачки впереди показался бревенчатый частокол Нижней Лауды. Уже темнело. Со свистом влетели всадники в распахнувшиеся перед ними ворота. На крытой дранкой крыше ближайшего дома человек прыгал, орал и размахивал руками. Это был Север, а дом оказался постоялым двором. Север тут же полез вниз по приставленной лестнице, и, прежде чем они подъехали к крыльцу, подскочил к ним.

— Ну как? Удача?

— Как видишь, — ответил Вельф.

Спешившись, Вельф с Адрианой, Север, оказавшийся тут же Ив вошли в дом, а за ними и Раймунд. Хозяин с поклоном проводил их в зал, где было жарко натоплено, что особенно чувствовалось после стольких часов на морозе. И сразу же Адриана вскрикнула:

— Ох, ноги мои, ноги! — слезы покатились по ее щекам. Тепло очага причиняло обмороженным ступням невыносимую боль.

Откуда-то появились шерстяные рукавицы и фляга с водкой. Адриану опустили на пол, совершенно закрыв ее от взгляда Раймунда. Хозяйка растирала ей ноги, все остальные окружили Адриану, подавая отрывочные советы и толкаясь.

Вельф, придерживавший Адриану за плечи, не разгибаясь, сказал:

— Север! Проверишь караулы, потом можешь отдыхать. Пусть тебя сменит Саул. Передай Джомо, чтоб сходил на конюшню, взглянул, что с лошадьми. Если услышишь тревогу — подымай всех. Я буду здесь.

Север немедленно вышел. Раймунд решил, что ему тоже не вредно будет осмотреться, последовал за ним. Он остановился на крыльце, опершись на перила. Дома вокруг были приземистые, беспорядочно скученные. Неподалеку заходилась лаем собака, даже собачонка, судя по визгливому тявканью. Кругом виднелось множество следов. Между домами показалась женщина, выплеснула помои на снег и исчезла. Пахло дымом и навозом. Все было так непохоже на Гондрил, что Раймунд вздохнул. Рядом с крыльцом были сложены дрова, но они для кухни, а не для казни. У ворот пристроена башня, квадратная, как колодезный сруб. Там, похоже, и сидят Вельфовы караульщики…

Пока он глядел на башню, кто-то задел его, выходя из двери. Это был Джомо Медведь.

— Ты? Ну… А я-то думал, ты из этих… А ты, оказывается, за нас.

— Я за вас.

— Вот и славно.

— Много вас тут?

— Достаточно, чтоб заварить славную кашу. — Он засмеялся. — Право, будет весело! Из-за другой бабы я бы не стал ввязываться, и Вельфа бы отговаривал, но Странника мы все тут знаем… Ну, я пошел. А ты здесь особо не шатайся, народ у нас сам знаешь какой, пришибут еще в темноте ненароком… — он удалился, тяжело хрустя снегом.

Постояв еще немного, Раймунд вернулся в дом. И там, в тепле и полумраке, впервые ощутил, чего стоило ему напряжение этих суток. Проковылял поближе к огню по пустому, как ему казалось, залу.

— Тише! — сказали быстрым шепотом.

Вельф сидел на полу перед очагом. Рядом, положив голову ему на колени, прикорнула Адриана, закутанная в плащ.

— Тише, — повторил Вельф. — Она спит.

Раймунд, стараясь ступать легче, обошел их с другой стороны. Адриана вздрогнула во сне. Нижняя губа ее была прикушена.

— Перенести бы куда поудобнее, — шепнул Раймунд.

— Не хочется будить. Она устала. — Вельф осторожно коснулся ее волос.

— Ты что же, так и собираешься всю ночь тут сидеть?

— Ничего. Я посижу. — Он снова погладил лежавшую у него на коленях голову.

Раймунд добрел до стола, сел, подперев лоб руками, и тут сон одолел его. Изредка, тревожимый беспокойными видениями, он встряхивался, оторвавшись от стола, видел фигуру Вельфа перед очагом и вновь начинал дремать.

Но, отгоняя тупое забытье, в его сознании зазвучали резкие голоса, и среди них — епископский, требовавший смерти для еретички. «Суд… Казнь! Сегодня… Надо идти в темницу…» Он вскочил, огляделся и вспомнил все. Ни Вельфа, ни Адрианы в комнате не было. Но доносившийся с улицы голос епископа был явью. Значит… если не приснилось… все сначала! И он бросился вперед, как бросаются в воду.

Он не почувствовал привычного ожога мороза. На улице явно потеплело. Этим замечанием про себя он и ограничился, потому что голос епископа вновь ворвался ему в уши:

— Это бунт! Это мятеж против короля и церкви!

— Против короля? Да я воевал за короля, когда ты еще и носа из своей кельи не высовывал!

Вельф загораживал Гельфриду проход к крыльцу, и оба, похоже, готовы были вцепиться друг другу в горло. Раймунд спрыгнул со своей ступеньки и встал между ними.

— Благородные сеньоры! Будет лучше для всех нас, если мы обойдемся без взаимных оскорблений.

Лонгин хлопнул его по плечу:

— Ты здесь! А мы вчера и не разобрали, что с тобой приключилось. То ли ты погнался за ними, то ли тебя взяли в плен.

— Кто еще с вами? — спросил Раймунд.

— Охрана, как положено. Только они все за воротами.

Он был не так зол, как епископ, а, скорее, озабочен.

— А Унрик?

— Остался с принцем.

— А жаль, что и он не приехал! — Вельф ухмыльнулся так, что всем стало не по себе. — Представляешь — все советники принца в моих руках? Ты, Лонгин, сам признался, что вы хотели сделать меня заложником — небось и не догадывался, что попадете в заложники ко мне?

Раймунд прикидывал, что ему сказать? Правильно, что Вельф припугнул их, но он и вправду в случае чего может натворить таких дел…

— Я думаю, что нам удастся прийти к полюбовному соглашению. Только для этого нужно войти в дом и сесть за стол.

— Золотые слова! — воскликнул Лонгин. — А то у меня от крика вся глотка пересохла.

Посторонившись, чтобы пропустить Лонгина и Гельфрида вперед, Раймунд шепотом спросил Вельфа:

— Где она?

— Наверху… у хозяев. — И добавил: — Хорошо, что ты вмешался… для них.

За столом Раймунд приободрился. Сутки строгого поста — плохой помощник красноречию, даже для самого опытного легиста. Теперь, выпив и закусив, он был уверен, что найдет нужные доводы, как только сориентируется. С Лонгином все понятно. Он, как показали события, превыше всего ценит свое собственное благополучие, но ему смерть как не хочется воевать с Аскелом, а судьба Адрианы ему безразлична. А вот епископ…

Все это время епископ и Вельф, сидевшие на противоположных концах стола, продолжали препираться.

— Эта еретичка соблазнила тебя, — говорил епископ, — и, без сомнения, ей не трудно было это сделать… Дьявольское зерно упало на подготовленную почву. Свое безбожие ты доказал. Господь — небесный монарх. Еретик есть мятежник, а мятежник есть еретик. Тот же, кто отвергает Бога, тем самым неизбежно предается дьяволу…

«Болван, — думал Раймунд. — С кем он затеял богословский спор, с кем?»

— Песенка не нова, — отвечал Вельф. — Ты, преподобный, еще осенью пытался уличить меня в безверии. Вера! — Он привстал, и при дневном свете Раймунд разглядел то, чего не заметил вчера, — на шее у него не было его золотой цепи, а с руки исчез перстень, принадлежавший Генриху Визе. Нетрудно было догадаться, куда они подевались. — Что ты знаешь о вере? Да, я человек грешный, и люди мои не святые, да и трудно им быть святыми, они годы на войне, а иные — и всю жизнь. Но, преподобный, они и дня бы не выдержали, если бы не вера. Мы, может, только и живем, что верой. Что делать, если больше нечем? Вера, она не кострами крепка. Это то, что держит человека и не дает ему сдохнуть. Ты, епископ, можешь верить или не верить, это твое дело. Но если я, солдат, не буду верить, что победа будет моя — это будет смерть мне и смерть для тех, кто мне поверил. Я верю! Бог это знает. А поймешь ли ты, мне все равно.

Епископ остался невозмутим с виду, но Раймунд догадывался, что слова Вельфа его смутили, потому как он, уклонившись от спора, прямо поворотил к главной цели.

— Согласен. Но ты сам себе противоречишь. Что общего может быть у верного сына церкви, каким ты являешься, с осужденной еретичкой?

— Она моя невеста, — спокойно заявил Вельф. И, поскольку до слушателей сразу не дошло, добавил: — Я женюсь на ней.

Епископ и Лонгин уставились на Вельфа, потом друг на друга.

«Славно он их поддел, — обрадовался Раймунд. — С госпожой Аскел будут считаться совсем иначе, чем с безвестной горожанкой».

— Ты спятил, — тихо спросил Лонгин, — или издеваешься?

— Нет.

— Ну, я все понимаю — воевали вы вместе, ты многим ей обязан, долг у тебя… Но жениться? Пусть меня повесят, если я…

— Подожди, сын мой, — прервал его епископ. Устало полуприкрыв глаза, он обратился к Вельфу. — Привыкши к отчаянным поступкам, ты не понимаешь, на что решаешься… если это не просто слова, брошенные в запальчивости спора…

— Это не слова.

— …тогда я обязан, как христианский пастырь, предупредить тебя… и воспрепятствовать, насколько хватит моей власти. Я не говорю о неравенстве происхождения. — Епископ не удержался от мелкого оскорбления, намекнув на темное происхождение самого Вельфа, но на это никто не обратил внимания. — Любая женщина — сосуд зла. Однако, пожалуй, и у десятерых вместе не найдется столько грехов, как у этой. Она убийца. Она лгунья. Она горда и тщеславна. Она нераскаянная еретичка. Точно мерзкие язвы, покрывают грехи эту душу.

— Все ее грехи беру на себя! — он сказал это сухо и коротко, а епископ продолжал:

— И все знают, что она осуждена и проклята!

— Тогда я разделю ее проклятие!

«Убил ты меня. Зарезал. Под самый корень подкосил», — думал Раймунд, раскачиваясь на скамье. Слова Вельфа так поразили его, что на несколько секунд он перестал вслушиваться в происходящее. Нет, не ждал он от него этого. Такого не ждал. Первый раз за прошедшие дни… Он очнулся. Противники перешли на крик.

— …и с причтом, и с наместником вашим единого волоса с ее головы не стоите! Ни рыжего, ни седого! Она умнее, лучше, красивее всех в этом проклятом королевстве, и никто не смеет причинить ей вред!

— Берегись! Ты слишком много на себя берешь! То, что костер не был зажжен, ничего не значит! Он может быть зажжен в любую минуту!

Тут Раймунд окончательно успокоился. Он со стуком поставил кружку на стол и вкрадчиво заметил:

— Мне кажется, существует множество причин, чтоб мы не препятствовали этому человеку в его желаниях и даже помогли им осуществиться.

Епископ повел глазами в его сторону.

— Я что-то не очень понял — ты пленник здесь или нет? Уж слишком ретиво кинулся ты его защищать.

Но Раймунда не так-то легко было сбить.

— А какая мне выгода? — смело возразил он. Выгоды, действительно, никакой не было. — И, в конце концов, мы все трое у него в руках. — Против этого опять-таки возразить было нечего. Склонившись к Вельфу, он тихо сказал ему: — Ты неправильно повел разговор. Чем больше ты будешь ее хвалить, тем сильнее распалишь в них злость. — И, уже погромче: — Мне нужно поговорить с ними без свидетелей.

Лонгин, казалось равнодушно слушавший, настороженно напрягся — ждал подвоха.

Вельф встал из-за стола.

— Пусть так. Совещайтесь. У меня и без вас дел полно.

И вышел, хлопнув дверью.

— Так что ж это за важные причины? — спросил епископ.

Раймунд придвинулся к нему.

— Неужели вы не понимаете, что для нас выгодно, чтобы Вельф Аскел женился на Адриане?

Он был уверен, что нашел нужный тон.

— Какие?

— А я-то ожидал, что ты поймешь, с твоей-то проницательностью… Хорошо. Я поясню. Нужно, чтоб ты понял главное: государству, и в особенности церкви, опасна Адриана, именно Адриана, а не госпожа Аскел, — нищая, свободная, везде беспрепятственно проникающая и везде сеющая крамолу. Но когда она выйдет замуж за Вельфа, ей будет уже не до бунта и ереси. Она будет замужняя знатная дама, госпожа Аскел. Разве посмеет она уронить свое новое достоинство? Разве ее муж допустит это? Какой костер избавил бы нас от нее так основательно? И, наконец, таким образом мы лишаем ее ореола мученичества, столь опасного из-за ее известности в определенных кругах…

Епископ взвешивал про себя доводы Раймунда. На лбу его обозначилась морщина. Видя, что он еще не в силах принять решения, Раймунд мысленно перекрестился (простите меня, друзья, но я должен) и вновь заговорил:

— Кроме того, этот неравный брак, если известие о нем дойдет до государя, — а оно дойдет, можешь не сомневаться, — способен ввергнуть Вельфа Аскела в немилость…

Глаза епископа довольно блеснули. Тем временем Раймунд принялся за Лонгина. Для того все эти рассуждения были все равно что темный лес. Он смотрел в окно и скучал. Ну, похитил Вельф девчонку и похитил, и черт с ними!

— Чем озабочен благороднейший граф? Не дурными ли вестями с севера?

— В точку попал, в самую точку! Когда нет вестей, это самые дурные вести.

— Значит, туда придется посылать солдат. А их приходится удерживать здесь. Потому что люди Вельфа готовы драться.

— Драться-то они всегда готовы… Но было бы из-за кого!

— Именно. Адриана не Елена. А теперь представь — мятеж на подступах к главному городу провинции.

— И ведь Нижнюю Лауду он уже захватил!

— Значит, нужно будет, чтобы он ушел отсюда.

— Так он и ушел, как же!

— Вот это и будет первое из наших условий.

— На словах-то оно все гладко выходит, — пробурчал Лонгин, а епископ — он внимательно слушал, не в пример Лонгину, — спросил:

— Значит, ты уверен в необходимости того, чтобы Вельф женился на Адриане?

— Всенепременно.

— Погоди, — вмешался Лонгин, — ты сказал «первое условие». Выходит, будет и второе. Какое?

— Это же ясно. Освободить нас. И без выкупа.

— Всенепременно… — епископ продолжал размышлять. — Ну, если ты берешься убедить в этом наследника…

И Раймунд понял, что победил. На этот раз победил. Правда, подзащитные — или обвиняемые? — ему не мешали.

На пороге появился Ив и, нагло глядя поверх голов сидящих, сказал:

— Мой господин желает знать, до чего вы тут договорились.

— Мы еще не кончили, — надменно ответил епископ.

Раймунд примирительно заметил:

— Я могу передать ему наши требования.

— Да, пожалуй, — задумчиво проговорил епископ. — Похоже, это становится твоим роком. А мы еще посовещаемся.

— И скажи ты ему, — добавил Лонгин, — пусть сегодня же убирается из Нижней Лауды и женится на ком угодно, хоть на сатане, только подальше отсюда!

— Я сам прослежу, чтобы он уехал, когда он отпустит вас.

Вельфа он нашел в пустой кладовке. Тот стоял, прислонившись к стене, но, увидев Раймунда, выпрямился. Раймунд быстро рассказал о состоявшемся разговоре. Вельф согласно кивнул.

— Я и сам думал сегодня уходить отсюда.

— Куда же ты направишься теперь?

— В Сегирт. Там и свадьбу сыграем. Ты тоже приезжай.

— Свадьба… — какая-то смутная тревога коснулась его сердца. — Ты это в последнюю минуту придумал или раньше?

— Я не придумывал. Я решил. Как же иначе? Ночью… ты спал, а мы разговаривали. Она проснулась все-таки… И мы ведь до этого еще слова не сказали между собой…

— Да, было не до слов. И ты сказал ей, что увезешь ее в Сегирт и женишься на ней?

— Сказал… и не должен я никому этого объяснять, но тебе… ты ведь как брат мне теперь, после всего, что было… Я хочу сыграть свадьбу в Сегирте не только для того, чтобы все было честно, а потому, что Сегирт далеко… а ей нужно время, чтобы привыкнуть ко мне.

— Это она сама тебе сказала?

— Нет, конечно. Но я не хочу, чтоб она шла за меня из благодарности. Благодарность… Не нужно мне благодарности. Не желаю знать этого слова.

— Разве ты не спас ее от смерти?

— А разве не я столько раз посылал ее на смерть? Ей не за что меня благодарить, она этого не понимает, но я-то знаю!

Он прошелся по кладовой. «А я считал тебя тупым воякой, — думал Раймунд, глядя ему в спину. — Так мне и надо».

— Я хочу, чтобы она любила меня, а не расплачивалась с долгами… а она как завороженная сейчас…

Раймунд собрался с мыслями, чтобы открыть ему истину и положить конец его сомнениям, но Вельф продолжал:

— Ей нужно опомниться. И забыть. И тогда священник соединит наши руки. А до того между нами ничего не может быть. И в этом, — он резко повернулся к Раймунду, — я дал себе клятву.

«Славно! Похож ты на аскета, а? Сгоришь и свихнешься». Он чувствовал усталость и злость на себя, однако сказать Вельфу то, что он только что хотел, язык не поворачивался. Пусть они сами. Адвокат он. А не духовник. И не лекарь.

— Давай-ка лучше вернемся. Бог знает, что замышляют мои союзнички.

Переговоры завершились следующим решением: Вельф отпускал епископа и Лонгина, а в залог его свободного выхода из Нижней Лауды там пока оставался Раймунд. Но к вечеру и он должен был вернуться в Гондрил, иначе условия теряли силу.

То самое чувство тревоги мучило Раймунда еще больше. Может, это оттого, что он еще не видел Адриану, вершителем судьбы которой он нынче выступил?

— Пока ты будешь их выпроваживать, — шепнул он Вельфу, когда все поднялись, — я хотел бы попрощаться с ней.

— Сразу за лестницей направо будет дверь, — ответил Вельф. — Она там.

Дверь оказалась приоткрыта, и из-за нее тянуло холодом. Он постучал, и дверь сама распахнулась. Войдя, Раймунд поежился — в комнате были открыты окна.

Адриана сидела перед ним в кресле, положив руки на подлокотники. На ней было коричневое платье из крашеного холста, видимо, принадлежавшее хозяйке. На плечах — вчерашний плащ. Ноги, стоявшие на приступке, были обуты в меховые сапоги.

— Salve, domina.

— Здравствуй, — она не поддержала делано-шутливого тона. Было в ней нечто чуждое, незнакомое. Немного приглядевшись, он заметил — волосы ее были не распущены, как он привык видеть, а собраны на затылке в узел. Седина выделялась в них больше обычного.

— Мы разъезжаемся сегодня.

— Я знаю.

«Зачем ей понадобилось выстужать комнату? Впрочем, возможно, в темнице она истосковалась по свежему воздуху».

— Он сказал мне…

— Да. Я уезжаю с ним. Ты не замерз? А то здесь сквозняк.

— Ничего…

Разговора не получалось. Он вглядывался в нее, надеясь найти разумное объяснение своим дурным предчувствиям. Она что-то говорила. Прозвучавшее слово «благодарность» заставило его содрогнуться.

— …я как-то упоминала при тебе, что у меня есть деньги. Когда сойдет снег, мы сможем их достать. Так что он не бесприданницей берет меня…

«И это — та самая женщина, что смеялась на смертном костре?»

— …а что до моего происхождения, то для хорошей жены это неважно, и он так считает…

«Вчера она возвысилась над всеми, и вот вернулась, вернулась…»

— Как твои ноги? — спросил он.

— Побаливают слегка… Говорят, гусиным жиром надо смазывать…

«Неужели я желал ей смерти… ради героического конца? Нет! Нет! Никогда!»

Отгоняя проклятую мысль, он не заметил, что она замолчала, и теперь уже она смотрела на него своими запавшими глазами. И он догадался, что все невысказанное им вслух для нее так же ясно, как для него. Словно отвечая, она сказала:

— Да. Я уеду с ним. Буду ему верной женой. Матерью его детей.

— Ты говоришь так, будто…

— Нет, почему же. Я рада. Но ведь это уже вторая моя смерть. И Странник… и Адриана… — она отвернулась к окну. — Кто я?

Он уже не восхищался ею, как вчера, а жалел. Жалел, потому что понимал. Ибо новая ее душа родилась в муках.

Выйдя, он без сил опустился на ступеньку лестницы. Ничего доброго не ожидал он от этого брака, который сам защищал с такой горячностью. Но почему? Все кончилось хорошо… Однако хороший конец часто бывает началом новой истории, а какой она будет — кто знает… И ведь Адриана так боялась встречи с Вельфом. Нечто непоправимо ужасное… Начало в бесконечной цепи несчастий… История не закончена. Приговор отсрочен, но не отменен. Проклятие не снято.

Он зашел в зал, забрал плащ и шапку и вышел. Снова подивился, как нынешний день не похож на прошедший. Стояло полное безветрие. Снег падал большими хлопьями. Из конюшни выводили и седлали лошадей. Он слышал крики мальчишек, бросавшихся снежками. Мимо крыльца проехал Джомо, кивнувший ему, как доброму знакомому. Оглянувшись, он увидел, что ворота раскрыты и возле них уже собираются аскеловские дружинники. На крыльцо, держась за руки, вышли Вельф и Адриана. Они смотрели друг на друга, и, глядя на их лица, Раймунд почти поверил в нелепость своих предчувствий. Эти двое любят, они счастливы, а он, которому это не дано, измыслил от одиночества какой-то бред. Он снял шапку.

— Мы будем ждать тебя в Сегирте, — сказал Вельф, обращаясь к Раймунду.

Адриана слабо улыбнулась, точно ободряя его. Вельф подсадил ее на коня и сам вскочил в седло. Они поехали рядом. Адриана сидела в седле прямо, очевидно, силы ее уже восстановились.

Вельф натянул поводья.

— Ну, пора.

— С Богом, вперед! — крикнул Джомо, и всадники повалили за Вельфом, разбрасывая выросшие за ночь сугробы. У ворот Вельф еще раз обернулся и взмахнул рукой.

— До встречи!

Лишь на мгновение удалось Раймунду различить в проеме ворот темную фигуру Адрианы, потом ее закрыли другие. И вот, наконец, последний всадник скрылся за воротами. Раймунд не уходил с крыльца. Снегопад усиливался. Насколько хватало зрения, Раймунд следил за всадниками, пересекавшими белую равнину, дальше и дальше от Нижней Лауды, под серым небом, закрытым тяжелыми тучами. Уже давно они исчезли за снежной пеленой, а он все стоял.

Оглавление

АВЕНТЮРА ПЕРВАЯ. ИСХОД . (зима 1102–1103 гг.)

АВЕНТЮРА ВТОРАЯ. ПЕЧАТЬ И КОЛЬЦО . (август — сентябрь 1107 г.)

АВЕНТЮРА ТРЕТЬЯ. МОСТ . (сентябрь — октябрь 1107 г.)

АВЕНТЮРА ЧЕТВЕРТАЯ. КОСТЕР . (январь — февраль 1108 г.)

Реклама на сайте