«Неостывшее сердце»

Олег Фомин Неостывшее сердце

Посвящается «Mein Herz Brennt», вдохновившей на создание этой истории.

Ветер выл оглушительно и резал смертельно.

В кромешной тьме вьюга закручивала вихри острого, как стекло, снега.

Снег был всюду: на земле — океаном, бескрайней гладью, в воздухе — воздухом, почти вытеснив его, в небе — тучами, рабами погонщика ветра, громадные стада которых мигрировали с севера и не пускали луну вниз.

В кромешной тьме, посреди снежной долины, окружённой чёрным лесом, замерзал одинокий дом.

В этой ветхой, окованной льдом избе было три помещения. Тёмная кладовая никогда не знала света. Из прихожей короткий и узкий коридор вёл к единственной двери — выходу. Главная же комната совмещала в себе и спальню, и кухню, и библиотеку, и арсенал, и ещё много чего по мелочам, если приглядеться.

Напротив маленького окна, которое было только здесь, танцевало печное пламя, скромное, но бодренькое и трескучее, сверкало ярко, не догадываясь ещё, что скоро померкнет.

Посреди комнаты печалился невзрачный столик, простой, дощатый, уже отчаявшийся вернуть то время, когда он был свеж, блестящ и весел. На нём вместе с грязной металлической посудой лежал обрез охотничьего ружья с вертикальными стволами и рукоятью, обтянутой бело-серым мехом. На краю построились шеренгой, как вечно верные и готовые к бою солдаты, шесть патронов; два из них были помечены нацарапанными крестиками. Охотничий нож, заменявший и кухонный, покоился подле. На ножку стола опирался деревянный самострел, грубый на вид, но мощный и надёжный; три стрелы с наконечниками из ржавых гвоздей были обёрнуты в ткань и лежали на полке.

Справа же от тёплой печи, занимая весь уголок, на двух широких поленьях ютился удивительный предмет. Удивительный в этой угрюмой и жёсткой картине с оружием. Это была хорошенькая детская колыбель, в белом облаке которой укуталась и безмятежно спала девочка лет пяти-шести с красивым миленьким личиком и вьющимися каштановыми волосами. Игривые кудряшки-пружинки щекотали её закрытые глазки всякий раз, стоило ей чуть пошевелить своей прелестной головкой, и она улыбалась от этого во сне.

Девочка сияла… В обоих смыслах этого слова. Невероятно, необъяснимо, но прекрасно: крохотное тельце пеленала аура очень нежного сияния, озарявшего весь угол.

Никто, кроме неё самой, не мог ведать мир её грёз. Истинно было лишь, что те места, которые она созерцала и где сейчас радостно порхала, утопали в солнечном свете, наверное, таком же, какой испускала она сама. Он горел даже сквозь одеяло. А личико этого ангела, точно солнце…

Тот, чья большая рука осторожно качала кроватку, смотрел на ребёнка влажными глазами.

Он не был ни человеком, ни зверем — нечто между. Оборотень. Огромный и жилистый, сокрытый наполовину серой шерстью, толстой, будто иглы, он сидел на высоком табурете у колыбели… в одежде. Да, тёмный (и тоже шерстяной) свитер, потёртый кожаный ремень с пустыми ячейками для патронов и штаны какого-то грязного цвета ещё могли держаться на нём. А вот унты давно уже пылились в чулане, с рваными сзади подошвами и продырявленные пятью когтями, которыми был исшаркан и продавлен весь пол в доме. И ныне это — босые лапы, а не ноги.

Его широкие челюсти выдавались вперёд; чёрные губы не способны были даже сомкнуться до конца на сплошной стене клыков. Ушные раковины срослись с висками и вытянулись вверх, как волчьи. Носа почти не осталось — только ноздри, пышущие горячим воздухом. Чёрные волосы и брови разрослись ещё гуще и длиннее. Карие глаза… Они одни, пожалуй, напоминали о том, что когда-то это был человек. Они обнимали девочку самым ласковым и страдающим взглядом, который только мог подарить мужчина маленькому ребёнку, отцовским взглядом. Что правда. Оборотень был отцом невинного создания.

Он медленно приблизился к сияющему созданию в колыбели, и невольный оскал начал дёргать и морщинить лицо полузверя. Ему становилось больно. Но он желал этой боли, да и она — ничто по сравнению с его изодранной душой, тысячу раз распятой кошмаром того, что случится уже через сутки или меньше, что его маленькая принцесса умрёт страшной смертью…

Нет! Нет! Нет!.. Нет! Нет!!!

Взрыв любви и отчаяния вынудили отца беспричинно протянуть руку к девочке, словно спасая от чего-то.

Мясо прожгло, точно кипятком, внутри него ощущалось какое-то бурление; кости жутко заломило, будто кисть угодила в тиски. Оборотень беззвучно кричал: только обрывистый хрип рождался из горла. Но он не убирал руку.

Девочка по-прежнему тихо спала, не видя, как пальцы, нависшие над ней, уменьшались, как плоть в них копошилась, а когти и шерсть укорачивались…

Наконец, оборотень отдёрнул руку, теперь лучше походившую на человеческую, и отвернулся от кроватки к окну, прижав подбородок к груди и покачиваясь в такт, переживал испытанное.

Терзания покинули ненадолго. Они возобновились вместе с теми же симптомами, когда дрожащая рука опять превращалась в звериную. Он закусил плечо и глухо скулил, пока это продолжалось.

И вот дыхание выравнивалось… Он глотал комки и вытирал солёные щёки. Поднял голову…

По ту сторону окна, по загрызенному льдом стеклу бежала слюна. Она лилась из алой пасти, с вислого языка, с кинжальных клыков. Адские челюсти жадно тряслись в незамёрзшем кусочке окна, разверзались всё шире и, казалось, должны были вот-вот порваться. Бешеные глаза смотрящей твари, натуженные кровью, лезли из орбит к… нет, не к сидящему перед ним, а к колыбели! Один глаз уже заплыл багряной краской лопнувшего сосуда.

За мимолётным ужасом полыхнула ярость. Хозяин дома выхватил горящее полено из жерла печи и, ринувшись к монстру, рассёк огнём пространство, разделявшее его с вожделеющей тварью.

В следующее мгновение в окне уже никого не было. Шаги монстра не слышались из-за ревущего ветра. Нет, он не удалился. Он бродил сейчас где-то вокруг хижины, совсем рядом, метрах в двух от своей цели. И не был одинок в ожидании: десятки их кружили плотным кольцом во тьме, под бураном, разрыхляя лапами снег. Они пришли неделю назад или около того и не собирались уходить. Дом угодил в капкан.

Волки-оборотни. Такие же, как он, только обернувшиеся полностью, раза в полтора крупнее настоящих волков.

Им нужна была она.

Хозяин опомнился, покосившись на потухшее полешко. Он спешно сунул её обратно в увядающее пламя и накормил печь последней охапкой дров.

Отец вернулся к своей дочери, к своему утешению и страданию. Два этих чувства сталкивались в нём стихиями. Вода взлетала клубами лёгкого пара, а пламя гасло — так рождалось в душе нечто трепетное, просящееся на волю, не отпускающее сердце. Он смотрел на неё… Губки юной красавицы всё дразнила улыбка, обжигала отца сладостью, стоило только ей показаться на лучистом челе. И дыхание замирало при виде того, как малышка лепечет что-то неразборчиво и поворачивается на другой бочок…

«Боже! Не это ли счастье, вечно лицезреть подобное чудо! Услышь, молю тебя!.. Ты справедлив, ты милосерден!»

Но никто не ответил на мольбу.

Что ж, раз стало Богу безразлично, то он готов был продать дьяволу всего себя, дабы её райский сон остался с ней до той самой секунды, когда зубы оборотней…

Нет! Нет! Он не мог ещё осознать, поверить в бесповоротность грядущего!

Шерсть на его лице вновь стала мокрой. Он пытался сдержать кашель, захлёбываясь слезами. Ему нужно было выхлестнуть свои муки, но он не смел разбудить дочь и нарушить её бесценный покой — единственный покой во всём исказившемся мире… Нет, уже не мире — хаосе!

Внезапное желание опередило разум: с полки над колыбелью, где хранились детские книжки и игрушки для дочери, он взял листки бумаги, чернильную ручку и стал писать… Сам не ведая, для кого, он принялся конспектировать все события с того времени, когда пёстрый образ планеты начал уродоваться, и до нынешнего положения, когда должно было скоро свершиться неизбежное поражение человеческой расы в этой войне. В войне против самих себя.

Слова длинным синим шлейфом мелькали под стержнем. Запечатлеть всё на бумаге — это намерение недочеловека и недооборотня, как инстинкт спасения, пришло к нему, чтобы ослепить надежду, не дать ей истлеть, убедить себя в том, что его записи через много лет найдут те, чьи оставшиеся в живых предки всё же смогли одержать победу над великим злом, опрокинувшим мир. Они найдут, прочитают и не повторят тех ошибок, которые привели его и других к теперешней катастрофе.

* * *

Никто не знал точно, когда же это случилось, и никто не знал абсолютно, по какой причине, но все люди на Земле начали превращаться в монстров. Не сразу, постепенно, но вырастали клыки, грубела кожа, ощетиниваясь шерстью, горбилась осанка, надувались мускулы и уменьшался мозг, наполнялись безумием глаза, охмеляло бешенство. Мужчины и женщины, нищие и богатые, старики, юноши, подростки, даже младенцы — всех настигла эта болезнь, зараза, эпидемия. Названия сему никто не мог дать, ни простые, ни учёные умы. А пока в отдельных кругах кипели споры о том, что всё-таки это такое, жестокая воля природы исполнялась: страшная мутация прогрессировала геометрически… И добралась незаметно и до тех, кто продолжал спорить. И вот некому более стало и думать.

Чуть позже на планету (всю планету!) обрушился новый катаклизм — зима… Там, где она уже была, морозы и снег только разбушевались; по ту сторону Земли она низверглась в середине лета. Царство льда и белых бурь пришло навсегда…

Города, сёла, корабли в морях прекратили своё техническое функционирование и закишели тварями, отупевшими от одной-единственной цели в новой жизни — еде. Они охотились, убивали, пожирали друг друга — чаще тех, кто был слабее, — животных, а также людей — редких одиночек, которых болезнь пока ещё не успела повергнуть на колени.

Автомобильные пробки из помятых, разбитых машин навеки застряли в горловинах улиц мегаполисов; квартиры, магазины, музеи — всё это превратилось из жилых, обслуживающих, культурных центров в хлам, в дырявые, никому не нужные, железобетонные нагромождения, в трёхмерные объекты на уровне какой-то компьютерной игры, масштабной и непроходимой. Полы, стены, лестничные клетки, заваленные снегом тротуары и дороги были обагрены засохшими пятнами и свежими лужами крови, потому что не миновало и суток, как обязательно кого-то здесь убивали и съедали. Нескончаемо рыскали по континентам и островам и вынюхивали добычу миллиарды хищников… Возможно, уже и миллионы — с такими-то аппетитами! И всегда где-нибудь за углом, в чаще или в салоне заброшенного авто выжидала в засаде жаждущая пара глаз.

Бодрствовали оборотни только ночью. Солнечный свет был им неприятен, и его время они пережидали под крышами зданий и в лесных гущах.

Но, что примечательно, вся эта мировая свора не была совсем уж безмозглым скопищем, как рой, лишившийся матки. У них была своя иерархия, как видовая, так и правящая. Всему причина в том, что среди этих тупоголовых и ненасытных тварей попадались то ли не до конца обратившиеся, то ли обладавшие в прошлой, людской жизни незаурядным умом — в общем, те, которые сохранили в себе долю разума. И это было отнюдь не к счастью. Да, они могли сплачивать вокруг себя толпу низших по интеллекту монстров, вести борьбу с другими организованными стаями и разрабатывать для этого свою стратегию, регулировать состояние внутри стаи. Но они не устремляли силу своего разума на то, чтобы выяснить истоки всего случившегося с людьми ужаса и попытаться вернуть всё на место — излечить человечество, нет. Они приняли это новое существование и его новый смысл. Они остались довольны и жили согласно постулатам инстинктов, как подобает зверям. В том и крылось поражение цивилизации: никто просто-напросто не признавал его и считал это победой.

Из людей ад создал три расы чудовищ.

Основной частью оборотней составляли волки, огромные, с длинной, колючей шерстью и грубыми, прямыми очертаниями тела, особенно морды, как у плохо отёсанных статуй. Белоснежные зубы резко выделялись на их сером фоне, каждый из которых без преувеличения годился бы на добротный нож первобытному дикарю. Их челюсти казались столь тяжёлыми, что непостижимо было, как они таскают во рту такой груз! Прыткость и сила в равных дозах накачивали их мышцы — ни то, ни другое не превосходило. Универсальные охотники для любой территории.

Были ещё крысари, или «голодные» — омерзительные создания, и по внешности, и по своим повадкам, и по образу жизни. Короткая чёрная шерсть, задние лапы на подобии заячьих, хваткие и мощные руки длиной в их туловище и той же протяжённости лысый хвост. Размеры их колебались от небольшой собаки до крупного слона (а может, и того больше). Последние, впрочем, встречались нечасто. Парадокс: из всех мутантов у них был самый объёмный мозг, и они запросто смогли бы стать главенствующими на планете, если бы не одно «но». Этот тип оборотней отличался всеразрушающей и неконтролируемой агрессией и в такой же степени необузданной потребностью жрать. Они были величайшим творением безумия и лучшим его воплощением. В неиссякаемой, шипящей и вопящей ярости крысари ели постоянно и ели всё: мясо, землю, дерево, камень, железо — совершенно всё на своём пути! Нет, это не значило вовсе, что их желудок усваивал любой материал. Они дохли от той дряни, которой набивали животы, и всё равно жрали, даже в предсмертной агонии старались кусать, жевать и глотать то, что находилось перед глазами. Если в течение нескольких минут не выискивали ничего влезающего в их рот, то пожирали себя: пальцы, кисти, запястья, предплечья, плечи — до чего дотягивались. Именно поэтому многие «голодные» погибали, едва родившись. Зато плодились на зависть кроликам. После случки, если особи в процессе не съедали друг друга, самка давала потомство до тридцати детёнышей, половину из которых тут же сжирала, а остальные убегали. Да, они появлялись на свет (или на тьму, точнее) уже самостоятельными, иначе просто бы исчезли как вид. И росли они крайне быстро, способные достигнуть гигантских величин, если, конечно, до того не проглотят какую-нибудь отраву или самих себя.

И, наконец, медведи — господствующая элита, которая процветала в городских руинах. В малом числе, не самые умные, но державшие в подчинении остальные расы за счёт силы. Сокрушительной силы! Пробирали мурашки, стоило лишь вообразить или, не приведи Бог, увидеть их. Настоящие медведи — карлики по сравнению с ними. А потому их власть опиралась на страх. Беспощадные крысари с глухим разумом, правда, кидались на медведей, словно ныряли в мясную утопию. А вот волки боялись, а половина из них даже слушались взамен на покровительство и защиту — либо слишком тупые, либо чересчур трусливые. Бежать от медведя было глупо: один его шаг — это один волчий прыжок. Такой исполин мог свободно нестись по городу, разбивая здания, как витрины. Нападать на него — ещё глупее.

И в городах вожаками крупных стай волков-оборотней становились не их сородичи, а именно медведи. Тираны под шкурой благодетелей, они заставляли своих серых слуг добывать им пищу, почти ничего им не оставляя, хотя показывали это чуть ли не актом самопожертвования. Они стравливали свои стаи друг с другом, но притом между собой медведи умудрялись ладить без явных конфликтов. Когда такие всё же происходили, крови проливалось море…

Противостояли медведям и их приспешникам разве что очень большие стаи волков, близкие к ордам, с умными и свирепыми вожаками.

Медведи объединяли вокруг себя волков. Но были и группы из самих медведей. И подчинялись они… нет, не медведям… Крысарям! Тем самым разумным прослойкам оборотней, которые растворялись внутри каждого вида. Крысари только из этой категории монстров доживали до величин медведей. Последним же недоставало мозгов для контроля за столь громадной армией. Не всем, по крайней мере. А у крысарей к зрелости голод приутихал, и они могли действовать довольно расчётливо.

Но кто бы ни правил мутантами: волк, медведь или крысарь, — беспредел был всегда. Охотились для вожаков, которые обделяли своих и поедали кого-то из них, если те возвращались без добычи. Низшее население, в основном, не противилось, потому что выжить в городах поодиночке было невозможно: людей и животных почти истребили и питались трупами чужих стай, разорение которых требовало сплоченности и помощи вожаков.

Однако смирялись не все… Волки-отшельники и мелкие стаи покидали город и сновали по степям и лесам. Здесь была уже их земля, здесь воевали, сливались и распадались уже свои стаи. Здесь укоренилась своя деспотия.

Но здесь же находили пристанище не только монстры…

* * *

Отец отложил ручку и посмотрел в пустое окно: сквозь гудящий свист метели ему послышались лай и рычание.

Взгляд оборотня беспокойно пал на дочку. Сердце кольнуло.

«Неужели они пошли на штурм!?»

Он внимательно различал далёкие звуки и принуждал себя мыслить без эмоций…

Нет, дом они пока не атакуют.

Судя по всему, снаружи началась бойня.

Но между кем и кем? Если они решили утолить голод, убив одного из своих, то навряд ли: несколько часов назад хозяин избы застрелил их родича, чтобы они не торопились идти за девочкой. Так быстро они проголодаться не могли.

«Значит, на них напала другая стая… Хорошо. Это замедлит осаду.»

С той стороны стекло полоснула струйка крови. Предположение подтверждалось.

Хотелось бы ещё знать, что за стая. Та, которая заключила в плен его с дочерью дом, пришла с юга. Её состав близился к двумстам. Поэтому вторые налётчики не должны были уступать по числу, если осмелились сцепиться. Вожаки-то у них далеко не примитивы.

Отец маялся, ходя взад-вперёд, но потом снова уселся на табурет, подумав, что шум шагов разбудит дочь. Оставалось только безучастно ждать…

«Вот почему я не люблю рыбалку. Закинул удочку и жди. От тебя ничего не зависит,» — открыл он с натянутой улыбкой. Веселее не становилось.

Он просидел долго. Так ему показалось. Время в подобных ситуациях измерению не поддавалось. Звуки грызни до сих пор шевелили воздух в доме, давя на нервы.

«Секунды, минуты — резина… — думал оборотень. — Лежал бы сейчас с какой-нибудь студенткой под одеялом — прошли бы незаметно…»

Внезапно в окне появилась волчья морда…

С дрогнувшим дыханием и сожалеющим, молящим о чём-то взором оборотень смотрел на неё и не собирался прогонять. Раньше — да, но не в этот раз. Он знал её.

Пасть в окне злобно скалилась, но не выражала полного безумия.

Это была белая волчица, предводительница Восточной стаи, которая численностью вчетверо проигрывала Южной. Ввязаться в эту драку почти равнялось самоубийству для неё и стаи. Но у волчицы имелось на то оправдание, и хозяину обречённого дома было о нём известно. Она хотела забрать его дочь. Не убить, как все остальные, а забрать. И преследовала их обоих ещё задолго до того, как они тут поселились. И даже до всей этой истории с оборотнями.

Она была матерью девочки…

Отец вспоминал, были ли они с ней когда-нибудь счастливы вместе… Да, наверное. В университете, когда ещё не были женаты…

Он взглянул на дочь.

«У неё мамино лицо. И волосы точь-в-точь как у неё — каштановые горные реки, неспокойные, вьющиеся.»

Он перевёл глаза на рычащую, запачканную кровью волчицу.

«Неужели в детстве ты была таким же ангелом?»

Волчица повернула голову куда-то вдаль. Гневно сморщилась и исчезла. Далее разнёсся её пронзающий вой… Человек-волк понимал её сигналы. Она трубила отступление.

От цели своей она не откажется. Заляжет где-нибудь на окраине леса и станет наблюдать, продумывать… но только не уйдёт. Не в её характере, бывший муж это знал.

Около дома теперь валялось полно мёртвых туш. О кормёжке переживать больше не стоило. Но как на такое отреагирует их лидер? Его это может всёрьёз разозлить, и он двинется напролом. Если он понёс в этой стычке значимые потери, тогда, раз уж на то пошло, он не поскупится десятком волков — на столько примерно у хозяина дряхлой крепости хватало боеприпасов и личных сил.

И все эти расточительные траты смертей ради смерти одного создания.

В колыбели по-прежнему сияло солнце.

И отец не уставал ни глядеть, ни страдать, ни мечтать… Теплота приливала к берегам души, когда получалось хоть ненадолго забыть о всём чёрном и багровом вокруг.

Спящая в своей обители девочка, отрешённая от тёмной реальности, видела сейчас что-то сказочное, светлое и счастливое, недоступное её отцу, который не смыкал глаза несколько суток. Может, там она — бабочка, разноцветная и невесомая, летающая меж цветов и дневных бликов. Или королева садов в замке, сотканном из благоухающих трав и серебристых паутинок, где щебечут ей песни воробьи, а белочки шьют новые платьица.

Вдруг, увидев, наверно, что-то презабавное в своём сне, девочка умилённо хихикнула, прикрыла пальчиками сверкнувшую улыбку — и отец не выдержал. Он упал в мрачное подножие кроватки и зарыдал. Зажал в клыках брызнувшую красным руку и ревел, разрываясь от напряжения, словно ему без наркоза вырезали опухоль. Всё выворачивалось наизнанку: желудок, лёгкие, мысли… Вся его физическая и духовная сущность. Свершилось нечто глобальное. Центр Вселенной изменился. В одно мгновение. Чья-то великая и недосягаемая воля перенесла его из космических глубин, из чего-то несоизмеримого, не определённого в бесконечном пространстве, перенесла вот сюда, в эту звезду, в эту девочку. Случилось будто подобие Большого взрыва. Фундамент мироздания резко сместился, не предупредив всё остальное, что держал на себе. И вся материя перестраивалась, согласуясь со своим новым началом.

А малютка всё спала и летала, не ощутив, что перевернула законы миров… пусть даже только для своего отца.

— Доченька… Прости меня… Прости, родная моя!.. Забери меня к себе… В свой сон… Прошу тебя… — ныл он невнятно и, как мог только, тихо. — Я тебя не отдам!!! Ты не узнаешь никогда этого ужаса!.. Я не позволю!.. Ты не станешь такой, как они!!!

Оборотень дышал в мокрый пол. Время для него потерялось. Впрочем, оно потерялось уже давно и для всех.

Наконец, судороги и призвавшие их чувства, как бы необъятны они ни были, исчерпали себя. Любовь его не истлела. Он лишь нуждался в покое. В нормальном, человеческом покое. Сознание постепенно расслаблялось, размягчалось…

Он лежал обмякший и готовый уснуть прямо здесь. Да больше и негде было. Кровать свою он пустил на дрова, потому что на улицу за ними выйти было нельзя: сожрут.

Ветер сделался умереннее — все ещё голосил, но уже не завывал неистово. Снега выпадало меньше, а в небе иногда мелькали кусочки луны.

Оборотень вяло поднял туловище и прислонился к печи. Заплаканные глаза немного жгло, а внутри опустело, как в склепе. Только по стенкам текло что-то густое и гадкое… Тоска. Не слышались в нём ни дыхание, ни сердце.

Он бы провалялся так вечно, если бы не заметил, как слишком уж потускнели кругом предметы. Огонь в топке почти умер.

Тогда, встав на ноги, он осторожно снял колыбель с двух поленьев, на которых она стояла. Никакими чувствами это не сопровождалось. Он бы, конечно, почувствовал, если б остались силы.

Хотя, всё-таки, волнение встрепенулось в душе, когда он колол поленья и свой табурет в чулане, побоявшись разбудить девочку. И это пришлось на пользу. Был дан толчок. Кровь в жилах разогрелась, а забота о дочери обрела первостепенную важность.

Воскресив пламя дровами, он с нетерпением опустился на колени к кроватке, аккуратно положил руки на её тонкие рейки и приковал любящий и, в то же время, озадаченный взгляд к маленькой богине, соображая, что бы ещё такого радостного ей преподнести.

Навестила интересная идея. Оборотень протянулся к особой полке над кроваткой, где хранились драгоценные вещи, одни из которых — картинки, нарисованные им для дочки, с деревьями, с цветами, с весёлыми зверьками и птицами. Ей очень нравилось их рассматривать. Рисунков была целая стопка.

Он намеревался завесить ими все блеклые коричневые стены, чтобы этот мир, иллюзорный, бумажный, но мир, отныне всегда отражался в её зелёных глазках и виделся ей в блаженных снах.

Но чем прикрепить картины?..

Были кнопки, поржавевшие и уже пущенные в дело. И всё же…

Он взял со стола два патрона, помеченные крестами, посредством ножа и когтей разобрал их, и оттуда высыпались они, те самые кнопки.

Затем выяснилось, что их не хватает на все рисунки. Тогда он отрезал ножом кончики своих когтей.

Через несколько минут жилище преобразилось. Прямоугольные листы, белые и разукрашенные, заколдовали гнилые брёвна в голубые небеса с облаками, в пышные леса и просторные луга, в зеркальные озёра и неугомонные речушки, в проворных ласточек и любопытных оленят… в людей с добрыми лицами. И только проёмы между листами проступали тёмными прутьями, вместе напоминая клетку.

«А, действительно, клетка!» — горько усмехнулся оборотень.

Теперь ему вспомнилась пара обнищавших патрона. Надо было найти, чем заменить дробинки.

Ничего металлического и мелкого не оказалось. Он порылся в сундуке, который дремал в кладовой. Парафиновые свечи, керосиновая лампа, электрический фонарик, верёвка, другие модели ружей, к которым боезапас уже иссяк… Ничего подходящего.

«Может, детали от фонарика сгодятся?» — подумал оборотень, но потом решил, что в их печальном будущем он ещё очень понадобится.

«Худо,» — заключил он и, сняв стеклянный колпак с лампы, разбил и раскрошил его обухом колуна. Этим и начинил патроны. Далеко таким мусором не постреляешь, да и расплавится при выстреле. Кровавый ожог, максимум. Понадеяться от него на большее в открытом сражении себе дороже…

Дабы снова не увязнуть в болоте плохих мыслей, он принялся мыть посуду. Воды в доме оставалось полведра, а выйти за снегом грозило опасностью с каждым часом всё очевиднее. Поэтому жидкость он расходовал экономно.

«Зачем её вообще мыть? — спросил он себя. — Всё равно не успеешь ею воспользоваться.»

Именно оттого ему это и нужно было — поверить, что ещё успеет, что ещё ничего не заканчивается. Но как следствие настигала неразрешимая проблема спасения от двух сотен могучих и яростных монстров — и он тут же спешил забыться…

В окне опять возник жадный волчара и стал таращиться на колыбель и клацать зубами. Отец подошёл к окну и молниеносно махнул хищной рукой перед мордой — никакой реакции.

«Ах, так!..»

Он прибегнул к испытанному средству — пылающей деревяшке из печи.

И снова безрезультатно! Волк не целил и крупицей своего внимания на действия хозяина. Он будто смотрел сквозь его тело и пламя, безошибочно угадывая, где находилась девочка, как бы не загораживал её несостоявшийся оборотень.

Тут отца осенило: это вожак! Только он способен так равнодушно относиться к огню.

И внезапно волк навёл взор на хозяина и (о, Господи!) улыбнулся!

Это было кошмарное зрелище! Веки сузились до длинных щелей, две чёрные борозды сдвинули щёки вверх, натянулись губы, оголяя частокол клыков.

Ноги отца стали ватными. Он отшатнулся от окна к колыбели и опёрся на стену. Безумно напуганный, он нащупал на полке чистый лист, подошёл вновь к страшному наблюдателю, хотя совсем не желал того, и закрыл окно белой бумагой. Потом понял, что нечем приладить её. Но убрать заслонку и делать новое крепление на глазах у чудовища, которое всё так же следило бы за ним и улыбалось, — этого он просто не выдержит!

Он воткнул коготь и с трудом отломил его. Было больно, но зато лист теперь висел и не допускал сюда этой твари.

Оборотень сел рядом с девочкой. Грудь его тряслась, ей недоставало кислорода. Он надеялся, что присутствие дочери как-то успокоит и образумит.

Всё полетело к чёрту! Эта дьявольская улыбка разрушила весь плетёный самообман: наивные рисунки, мытьё тарелок — всё! Им не суждено выжить. Время не стоит на месте, и развязка близится, точнее, вертится сейчас около дома на мохнатых лапах.

Он вернулся к своим ненужным записям и решил продолжить их для мнимых преемников. Во всяком случае, отвлекает…

* * *

А были ли среди людей те, которых неведомая зараза не сумела превратить в монстров?

Да, были. Это дети. Примерно от пяти до семи лет, и то не все из них.

В чём скрывался принцип такого отбора, никто не догадывался. Тайной оставалось и волшебное сияние, которое стало спутником деток с появлением первых оборотней и исцеляло от мутации — небезболезненно, правда — всех, к кому прикасалось.

Но вместе с детьми засияла и надежда в спасённых ими взрослых, что всё небезнадёжно, что есть ещё шанс вернуть людей…

Из города — инкубатора тварей — отец с дочерью бежали далеко за его пределы.

Они нашли эту заброшенную охотничью избу с раненой собакой Лейдой на цепи. Видимо, бывший хозяин ещё не полностью сформировался как оборотень телесно на момент драки с ней. Спасло собаку то, что она была собакой — зверем, способным дать отпор.

Лейду они выходили. Немецкая овчарка, она оказалась доброй и отлично дрессированной. Девочка очень к ней привязалась и дарила своей питомице значительную часть дня. Отец же, уходя, теперь гораздо меньше боялся оставлять дочь одну.

Тепло быстро выветривалось из дома, и топить приходилось помногу, из-за чего отец весь светлый период суток пропадал в лесных походах, запасая дрова.

С деревьями тоже что-то стряслось… Их листва осыпалась, а кора почернела, словно обгорелая. Внутри древесина вроде бы была нормальной. Но если исследовать тщательней, её пронизывали сети чёрных жилок. Они слабо пульсировали… Впрочем, грели эти дрова ничуть не хуже.

Стволы срубленных деревьев он сам таскал по зыбким сугробам до жилища. Здесь сила и выносливость оборотня сослужили ему неплохую службу. Только вот свет уже доставлял скверные ощущения, и это вынуждало его закупориваться в толстую одежду.

С едой всё обстояло сложнее. Охотился он с ружьём на всякую мелочь: зайцев, птиц… Дичь была на грани полного вымирания, и каждая тушка буквально продлевала жизнь ещё на несколько дней. Потому употреблял он совсем крохотную долю мяса, преподнося всё бесценной дочери. Убитых животных он свежевал и готовил по ночам, не желая, чтобы малышка видела это. Для неё зверьки и пташки на картинках детских книжек должны были оставаться сказочно неприкосновенными.

Мясо немощных на солнце оборотней, которых он отстреливал в их логовищах, не шло в пищу. Плоть и кровь монстров, что странно, были холодными! Нет, они не остывали столь скоро после смерти, а существовали такими изначально. Он сам проверил это, сразив как-то одного наповал и тут же разрезав его ножом: холодный внутри! А когда попробовал поджарить его мясо, оно мигом рассыпалось в пепел…

В своих скитаниях по дебрям и снегам отец набредал на другие дома и сёла. Пустые и даже обвалившиеся… Он так больше и не встретил здесь ни одного человека или хотя бы существа, ему подобного. Это нагнетало пасмурные думы, коих и без того путалось в голове с лихвой. Выходит, люди стали уже больше, чем редкостью… Антиквариатом, что ли… А такой, как правило, никому не нужен. Снова и снова разрыхлялась почва для вопросов о бессмысленности их маленькой борьбы, о неизбежной кончине рода человеческого…

Зато в мёртвых, обросших изнутри инеем помещениях он отыскивал сохранившиеся продукты — консервы, лапшу и прочее — и полезные предметы. В списке последних порой оказывались детские игрушки и книжки с сочными и большими иллюстрациями, что было огромной удачей. Наряду с тем, считалось везением найти какие-нибудь элементы вооружения. Однажды посчастливилось откопать пару подходящих патронов, которые к тому времени уже стали дефицитом. Порох в них имелся, а вот дробь, почему-то, нет.

Ночью ликовали оборотни. Тьма знаменовала их черёд хозяйничать на просторах снега и вырезать неугодных им существ, которые теперь прятались и пережидали темноту либо в слишком укромных, либо в очень прочных убежищах — кто как. Голод, великий бич, почти всегда урчал в волчьих желудках, поэтому к утру обязательно кто-то погибал от клыков оборотней, как бы старательно ни маскировался и ни оборонялся. Если охота была неудачной, съедали нескольких особей из собственной стаи. Но потери восполняли приходящим на смену потомством: оборотни росли быстро. Или же присоединяли к себе мелкие стаи, убивая их вожаков.

Около километра разделяло дом с окружающими его чёрными лесами, где соперничали четыре самые крупные стаи: Южная, Юго-Западная, Северо-Западная и Восточная.

Числа первых двух переваливали за полторы сотни, но, тем не менее, были самыми безопасными для отца и его дочери, потому что их подземные пещеры залегали далеко отсюда, и оборотни просто не успевали бы возвращаться в них до восхода солнца. Такой рейд скосил бы разом треть стаи. Поэтому воевали они, как правило, меж собой, а сюда лишь засылали временами своих разведчиков.

Непосредственной угрозой были оборотни северо-запада и востока, которым человек-волк противостоял вот уже многие месяцы. И дело заключалось не в нём самом. Они бы давно расправились с ним: то, что у него были ружья, пара-тройка иных подручных вещей и даже огонь, ничего для них не значило. Одиночка, все-таки.

Они боялись его дочери. Её сияния… Они пришли в бешенство, когда прознали, что где-то рядом появилось создание, способное превращать оборотней в людей, вырывать их из привольной и сладострастной жизни и ввергать в прежнее, слабое и ограниченное бытие. Они возненавидели её и взалкали смерти девочки. Но они боялись приблизиться к ней пуще, чем к самому жаркому пламени, скованные инстинктами, тряслись за свою волчью шкуру.

Дочь была главным оружием своего отца. Благодаря ей лишь они вдвоём были ещё живы.

Убить её могли только вожаки. Лидер Северо-Западной своры без сомненья желал этого. Но волчица, верховодившая восточными оборотнями, имела насчёт неё планы пострашнее…

Он помнил мать своей дочери красивой и сильной женщиной. Но ни то, ни другое качество не принесли ничего хорошего их любви и семье. Почему она вошла в его сердце? Наверное, оттого, что в романтическую пору юношества её независимость и властность проявлялись только в чувствах. Образ прекрасной, величественной, неприступной девушки очаровал его. Умная и холодная, она разгоралась гневом, если ею пытались повелевать. И тогда на пощаду надеяться было бесполезно… За ней ухлёстывали толпы, а она подпускала к себе единиц. И его тоже. В действительности, добиться её расположения оказалось несложно. Нужно лишь было не перечить ей, во всём соглашаться, восхищаться ею, ну и следить за мелочами в общении с ней. Например, говорить не: «Милая, я хочу сделать тебе подарок!», а: «Милая, разреши сделать тебе подарок!». И его молодой ветреный разум это устраивало. Даже иногда нравилось быть влюблённым до самоотречения и самоуничижения, ощущать себя человеком особых чувств, которые изжились в мире цифр и прогресса и возможны были разве что в эпоху средневековья. Он получал от этого удовольствие. До определённого времени…

Роковым шагом стала их свадьба после университета, на чём, кстати, настояла она. И вот уж где надо было воспротивиться! Но тогда он ещё боготворил её. Глупый мальчишка…

Легенда о рыцаре и королеве закончилась. Началась жизнь, начались их пререкания, односторонние, по большей части. Он молчал и слушал; она лютовала и выжигала его взглядом. Руки друг на друга не поднимали: это было не в их принципах. Подчинять себе с помощью кулаков и истерик — удел бездарностей, считала она, а истинный лидер порабощает одним своим видом. Он же просто не мог ударить женщину, которую продолжал любить, и думал, что сможет растопить в ней лёд.

Первой крупной трещиной в их союзе стал её уход в карьеру. Причём она хотела взять и его туда с собой. Но он посмел отвергнуть её волю. В кои-то веки! В бизнесе он ничего не смыслил и не питал к нему интереса. Негодование жены сметало всё в пух и прах. После она обязательно добивалась скорого увольнения мужа со всякой другой работы.

Взлёт от секретарши до гендиректора она обеспечила себе не только талантом в умении управлять. Стерва она была отменная: гордость гордостью, но коли дала природа красоту и обаяние, то отказываться от такой привилегии было непрактично. Он страдал, но ничего не мог поделать. Его супруга принимала это как незазорное, вполне обычное явление, формальность деловой жизни. Хотя, измени он ей, она бы его казнила. И не за попирание верности, не за предпочтение ей другой женщины, лучшей, чем она, а за неповиновение!

Свою дочь отец спас, когда та едва была зачата. Мать, на то время — уже руководительница мощной компании, хотела избавиться от неё, говоря, что положение несовместимо с делами. Но муж страстно мечтал о семейной идиллии и видел именно в детях, этих святых созданиях, последний шанс на воссоединение.

И она предложила ему сделку: она вынашивает и рожает ему ребёнка, а он переписывает на неё квартиру и разводится…

Когда прозвучали эти слова, умерла половина его души.

Весь день, который супруга дала ему на размышление, он заживо разлагался.

Только теперь он осознал, что она — чудовище, которое мало чем изменил нынешний волчий облик.

И он согласился.

Тяжело было отвыкать от богатой и безработной жизни, когда тебя содержит предприимчивая жена. Они с дочерью поселились в съёмной коммуналке. Отец оплачивал право на скудные квадратные метры, воевал за каждую копейку, чтобы прокормить и воспитать девочку. Сон стал роскошью.

А дочь росла. Отец её обожал. Даже сам от себя не ожидал, что так привяжется к малышке…

Как-то раз он учил её говорить и читать. Дочка тогда ещё не произносила букву «Л». Они сидели перед азбукой с открытыми страницами «Г» и «Д». Слева изображались пёстрые, правильные здания, улицы и светофоры, с другой стороны — притаившиеся в густой зелени деревянные домишки.

«А где мы с тобой живём, сударыня, в городе или в деревне?» — спросил отец.

«В… В голоде!.. Да… И… И в делевне!» — молвили уста девочки и улыбнулись.

Отец не стал поправлять её: дочь изрекла истину, — только почувствовал, как содрогнулось дыхание…

Он не рассказывал ей плохого о матери. Это слово должно было сиять добротой в чистом детском разуме. Он показывал дочурке мамины фотографии и говорил, что она уплыла на дивном корабле в далёкое путешествие и очень скучает по ним. И девочка отвечала, что, когда вырастет, построит свой корабль, они вместе найдут маму и больше не расстанутся.

Однако мать почему-то раньше срока вернулась из «плавания». Она внезапно объявилась, когда дочка уже готовилась пойти в школу, и пожелала отнять ребёнка!

Отец боялся потерять девочку.

«Ну, зачем? зачем она ей вдруг понадобилась через столько-то лет!?» — терзался он, понимая, что состоятельной матери с её обширными связями ничего не стоит отсудить дочь.

Так бы оно и случилось. Но тут началась вся эта неразбериха с оборотнями…

И вот они оказались среди снежной пустыни, в кольце чёрных лесов, заполонённых хищниками. Но и здесь волчица настигла их. Она сплотила вокруг себя стаю, которой не было равных в этой местности. Её отборная армия насчитывала полсотни волков — меньше, чем в остальных стаях, — но зато каждый из этих пятидесяти стоил троих обычных. Волчица, в отличие от других вожаков, не принимала в свои ряды кого попало — только самых огромных и сильных монстров.

Ум и свирепость — главные её черты. Ими она утоляла свою неизлечимую жажду власти и делала послушной целую ораву могучих самцов. Они действительно пресмыкались перед её яростью. Её грациозность и ложная внешняя слабость сыграли бы злую шутку с тем, кто пошёл бы наперекор её указаниям и прихотям: сама бы сдохла, но наглеца разорвала бы на ошмётки. И раз все подчинялись ей, наверняка, бывали случаи, причём публичные: сами ведь пока не увидят — не поверят.

Но, как и в прошлой жизни, жестокости порой она находила замену. Белошёрстая владычица была единственной самкой в стае и тем, кто этого заслуживал, позволяла брать себя. А потому её волки действовали не всегда из побуждений одного страха. Все мечтали близости с ней и старались угодить, но не у всякого получалось.

Но даже влечение к ней не перевесило её последнюю затею — принять в стаю маленькую девочку, которую волки считали за нечто неестественное и пред которой трусили гораздо больше, чем перед волчихой.

Убить — да, но существовать с девчонкой бок о бок — ни за что!

Разумеется, все помалкивали…

Волчица и так знала отношение оборотней к своей дочери и на мнение стаи плевала. Ночами она затаивалась в снегу и следила за сиротливым домом и её защитником.

А отец крошки, будь он проклят, никогда под покровом тьмы не отдалялся от своего чада!

Днём человек-волк вел хозяйство спокойно: царство света и на километр не подпустит монстров к избе.

Охота, лесозаготовка и некий вид сталкерства сделались тремя основными его занятиями. Вернее, тремя средствами. Главной обязанностью была забота о любимой дочери. Все свободные часы и минуты отец посвящал ей.

Он усаживал её к себе на колени, перед колышущимся огоньком печи, и они вместе листали и читали книжки, разглядывали красочные картинки и оживляли в своём воображении эти весёлые, бесхитростные истории. Вместе они рисовали. Она — для него, неумело и робко; он — для неё, искусно и много. И только самое светлое и доброе. А иногда они расставляли на полу мягких игрушечных зверят и разыгрывали милые и забавные сценки. Отец создавал для героев уморительные голоса и сюжеты, над которыми они вдвоём тешились. Глаза дочери даже слезились от смеха. Когда девочка обнимала отца и целовала в колючую щёку, радуясь, что всё закончилось хорошо и не могло закончиться иначе, он тоже плакал — от боли, которую причиняло оборотню её сияние, — но лишь крепче прижимал к себе девочку.

А она совсем не пугалась его мохнатого и зубастого облика. Но в последнее время спрашивала порой, проводя пальчиками по серой волчьей шерсти:

«Пап, а почему ты такой… смешной?» — и, быстро отдёргивая руку, опускала глазки, то и дело любопытно поднимая их на отца в ожидании ответа.

И он, уже успокоенный тем, что девочка называет его смешным, а не страшным, отвечал ей:

«Потому что я снюсь тебе, родная.»

Малютка переставала крутиться влево и вправо, стоя на месте, как это присуще детям. Шальные пружинистые волосы и юбочка прекращали кружиться; личико обретало удивление, задумчивость, на мгновение даже грусть…

«Значит, домик и собачка тоже снятся? И снег тоже? И зверятки, да?» — спрашивала она с тем же интересом, снова по-ребячьи повертевшись.

«Да, солнышко,» — кивал отец.

Дочка, поразмыслив, разглядывая потолок, вдруг становилась серьёзной.

«Тогда я хочу проснуться!» — требовала она.

На это оборотень опускался на пол, обхватывал обеими руками колени и утыкался в них мордой, уныло свесив уши и тихонько подвывая. Растроганная девочка бросалась к нему и спрашивала, почему он опечалился.

«Мне будет одиноко без тебя! — горевал он. — Тебе невесело со мной, да?»

«Очень весело! — спешила она успокоить его, заключала в хрупкие объятия и гладила по косматой голове. — Бедненький! Ты обиделся, да? Не плач, пожалуйста! Ну… Ну, хочешь, я буду навещать тебя и играть с тобой!»

«Правда? — улыбался он и вытирал слёзы мучений, которыми опаляло всё то же немеркнущее сияние дочери. — А давай… Давай, ты станешь просыпаться по вечерам. И там, в твоём настоящем мире как раз будет утро. А вечером снова засып а ть и ко мне возвращаться… Договорились?»

«Да! — звенела она весенней капелью и опять кидалась к нему на шею. — Пап, а почему ты сейчас плачешь?»

«От радости, душенька моя!.. Только от радости!.. — всхлипывал он, едва усмиряя крик. — Скажи, ласточка… А то, настоящее, какое оно?»

«Ой, папа, там так светло! Так тепло! — восторженно щебетала она и загибала пальчики, пересчитывая все блага того, доступного лишь ей мира, и тут же весело и беспечно сбивалась со счёта. — Там ручейки, берёзки, полянки с цветочками, кузнечики… Там, там… Там воробышки… и радуга после дождика! Там ты, папа, только не пушистый, а такой… Там мама! Мы обе с ней в красивых платьях. И мы все вместе, втроём, водим хороводы. Нам хорошо!»

Отец рыдал на маленьком плечике дочери, выдавив лишь, что это от счастья. Он ненавидел себя за такое, но ничего не мог с собой сделать. А она жалела его, обвивала нежными ручками и никак не понимала, почему папа просит у неё прощения…

Около недели назад случилось событие, предрешившее судьбу всех уцелевших от оборотней и от самой мутации.

Наступила вечная ночь…

Это медленно и легко сводило с ума, потому что было полнейшим абсурдом с астрономической точки зрения и толкованию не подлежало. Неужели Земля перестала вращаться вокруг оси? Бред! Какая сила спровоцировала это? Подобной не существует в природе!

А какая же тогда сила исковеркала всех людей и похоронила планету в снегу?..

Может, солнце вообще погасло, и ночь сейчас везде, а луна блестит сама собой?.. Всё перемешалось. Не от чего было оттолкнуться с уверенностью.

«Нет, солнце ещё горит! По крайней мере, его крохотная часть…» — внушал себе отец и тем спасал себя.

Он ждал света сутки… Ждал двое… Не видел более ни зари, ни заката. Потом упустил течение времени от нахлынувшего безумия, за грань которого едва не шагнул.

А для оборотней настали благодать и раздолье. Они победили. Не пройдёт и месяца, как будет изничтожен последний человек.

Во мраке начался передел территорий. Южная стая, уже не привязанная к своим укрытиям, разгромила Северо-Западную и присоединила её к себе. И теперь этот кулак достиг старенького домика и наглухо зажал его вместе с обитателями. От еды и дров отец и дочь оказались отрезаны. Их дни, а точнее, ночи, были сочтены…

Незадолго до затмения отец на охоте убил из самострела волка. Нет, не оборотня, а волка! Настоящего, с тёплым мясом! Разве что чудо сохраняло зверю жизнь до той поры. Им они сперва и питались. Но когда есть в доме стало нечего, отец совершил жуткое деяние, за которое мучительно расплачивался на суде совести в чёрной кладовой, пока дочка спала …

Девочка спрашивала за обедом, куда исчезли солнышко и собачка.

«Наша Лейда ушла искать солнышко, — ласково отвечал отец. — Не волнуйся, милая. Она вернётся вместе с ним. Ты только жди и верь, слышишь! Только жди и верь! И не тревожься за неё. Ведь это только сон, не забывай!»

«Грустный сон… — бормотала малютка. — В нём холодно и зверюшки сердитые. Пап, а почему они сердитые?»

«Они болеют, доченька. Им плохо.»

«Бедные! Пап, а давай их вылечим! Ну, пожа-а-алуйста! — девочка выскакивала из-за стола и повисала у оборотня на ноге. — Ну пожалуйста, пап!»

«Их слишком много… — шептал отец. — Но ты справишься, я знаю. Ты у меня умница! Ты вылечишь их… Когда вырастешь… Обещаешь?»

«Да! — подпрыгивала она от радости. — Обещаю, папочка!»

Отец улыбался, касался пальцем её носика и, раздираемый изнутри болью и презрением к себе, произносил с величайшим трудом:

«А теперь кушай, родная… А то не вырастешь!»

Не мог же он сказать дочке, что Лейда сейчас лежит в её тарелке, спасая хозяйку от голода!

Близился час, когда оборотни должны были атаковать хижину. Чего-то они выжидали…

Отец предварительно уложил девочку спать и убаюкивал, чуть заподозрив шаткость её покоя. Он не прекращал любоваться ею и ронять слёзы, ценя каждую из этих секунд. Сожжены были все дрова и свечи, закончились запасы еды и питья, остановится скоро рука, ведущая бессмысленные записи…

На детской полке построились неуклюже, но неподдельно преданно лучшие друзья и помощники отца в деле созидания и сохрананения света в юном, невинном разуме дочери — мягкие игрушки и книжки со сказками. Для них было долгом оставаться для неё пёстрыми и весёлыми даже накануне гибели добра. На протяжении всего выживания здесь они вместе с отцом лелеяли и обманывали девочку, пытаясь сотворить внутри неё самый ясный и счастливый мир, независимый от того гигантского кошмара, который гноил планету. И чем радостнее и беззаботнее будет этот мир, тем станет светлее её целебное сияние и тем крепче — сон, в котором она должна была остаться навсегда… Отец готовил себя к поступку, за который он вечно будет пылать в аду, но который не позволит оборотням надругаться над телом и над миром девочки. И сам собой возникал вопрос, решать который нельзя было желать ни одному отцу, а именно: каким способом это сделать!? Проще было порвать себе глотку…

* * *

Языки пламени едва шевелились в печи.

Отец вернул на полку ручку и исчерканные страницы. Прочитает их кто-нибудь или нет — об этом он уже не думал.

Он принёс из чулана широкую ивовую корзину, скрученную из нормального дерева ещё до мутации. Затем с осторожностью сапёра, хирурга, дрессировщика, с волнением в душе взял на руки девочку, завёрнутую в матрас, простынки и одеяльце, и опустил в корзину.

«Прости, моя маленькая.»

Он потрогал дно опустевшей кроватки: оно было нежно тёплым, храня в себе частички доброго духа.

В кладовой оборотень разломал колыбель топором и кинул проголодавшемуся огню. Этих дров хватит совсем ненадолго.

Дрожащий отец медленно и нехотя подошёл к приютившейся на столе корзине. Положил рядом нож. Склонился над дочерью и смотрел на неё, заворожённый и напуганный до полусмерти. У него кружилась голова. Он боролся, он решался…

Не шелохнувшись, он простоял так до тех пор, пока огонь в печи не погас…

На улице нарастал гомон.

Из онемения человек-волк вышел, заметив лишь, как вокруг что-то трещит. Он оторвал взгляд от девочки и стал прислушиваться…

Показалось?..

Нет, снова треск… Вот, ещё… И ещё… Опять и опять, всё сильнее! Со всех сторон! Это трещали стены!

Одновременно с тем из чулана доносилась какая-то возня… Неожиданно оттуда раздался хруст дерева! Отец метнулся в тёмное помещение и увидел ужасное. Из дыры в полу торчали когтистые руки, почти человеческие: тот же размер, те же локти, мускулы, пятипалые кисти, тот же цвет, только немного чёрной шерсти поверху. Они размахивали, рассекали воздух, как лопасти, кровоточили и молотили половицы. Гремели удары и плясал визг. В отверстие, сквозь лохмотья древесных волокон протиснулась острая и сморщенная бешенством морда. Из пасти отрыгивались пережёванные доски и земля.

Крысарь!

Отец без лишних мыслей поднял колун и долбанул по черепу этой мерзости. Несколько секунд агонии — и тварь обмякла.

Хозяин переводил дыхание и оттирался он багряных брызг…

Чёрт! Какого лешего тут делали крысари!? Под домом, наверняка, был уже целый тоннель. Но не могли же они сами додуматься до такого! В раннем возрасте все их действия бессознательны, и потому стай у них нет. А прорыть подкоп — это, уж точно, надо знать, где и куда копать, да и одного крысаря мало будет. В конце концов, тут кругом волков полным-полно — их бы сожрали вмиг! И они кого-нибудь — тоже…

Оборотень воротился в комнату, которая по-прежнему трещала. Кроме того, добавился новый звук, клокочущий, ритмичный… Звериный слух подсказывал его источник — печь.

«Что происходит?»

Он увидел, как брёвна изнутри наливаются чернотой, словно в их пропитывало нечто водянистое и проступало наружу.

Через минуту нарисовались трещины. По стенам и с потолка заструилась, закапала какая-то чёрная жидкость, обращая детские цветные картинки в обвислое серое тряпьё…

Внезапно дом встряхнуло. Стены накренились; кое-где появились нещадные надломы, из которых виднелись толстые сосуды и хлестала кровь — всё чёрное. Участился и стал громче бурлящий звук.

Оборотень ринулся к печи: там витала непроглядная темнота.

Но там что-то было. Живое…

Он сбегал к сундуку за фонариком и, вернувшись, вторично заглянул в печное жерло, пронзив его лучом. Он чуть не выронил прибор, когда открылась картина…

В глубине топки, за поворотом дымохода, билось чёрное сердце, огромное и скользкое! Его желудочки и предсердия быстро и противно сокращались, а разветвлённые артерии и вены вонзались в камень, скорее всего, уходили в его недра и простирались внутри всех стен дома. И теперь эта сеть начала стягиваться, чтобы разрушить постройку.

О, Господи! Значит, оно родилось из золы и пепла сгоревшего дерева. Мутированного дерева! Или эти чёрные жилки в дровах не умирали от пламени, а просто скапливались там и сливались вместе… Неужели оно постоянно таилось здесь и росло, а огонь не причинял ему вреда? Как же он, идиот, проморгал такую дрянь, да ещё смел оставлять с ней наедине свою дочь!? О, проклятье!

Отец взял тоненький свёрток со стрелами и принялся заряжать самострел.

Он поочерёдно всадил в сердце три стрелы. Больше, увы, не было. Но больше и не потребовалось. Одинокий орган задёргался в конвульсиях, потеряв ритм. Дом напрягся и качнулся от внутреннего давления, а затем стих вместе с сердцем…

Отец положил оружие на стол, посмотрел на девочку — и его задушил новый ужас: на лоб дочки упала капля этой чёрной мерзости и теперь расползалась по её лилейной коже, которая тут же нахмурилась. Малютка что-то промычала во сне и засопела.

«Боже мой! Только бы не проснулась!.. Сейчас, миленькая, потерпи!..»

Краешком одеяла отец провёл по испачканной головке. Грязь ушла в белую ткань, остатки испарились в тепле сияния, а отец, игнорируя боль, погладил дочку кончиками очеловеченных пальцев. Её это, похоже, успокоило: она улыбнулась и задышала чисто.

— Спи, моя фея. Беги по лугам душистым, летай в облаках молочных… У тебя никто не отнимет твоего счастья, клянусь тебе! — прошептал оборотень, понимая, что не сможет уже привести в исполнение свою страшную идею.

Как же он хотел простоять так ещё бесконечность, не отводя глаз от смысла своей короткой жизни…

Но вновь стены их крепости всколыхнулись: волки таранили дом своими телами. На чердаке уже барабанили чьи-то лапы; под землёй тоже кто-то пробирался; о дверь скрежетали когти.

— Ну вот и всё… Час настал. Пробили колокола… Пора уходить! — сказал вслух оборотень с трагической торжественностью.

«Только, интересно, в какую сторону?» — признавал он безвыходность, нежели задавался вопросом, будучи уже в кладовой. Охотничий нож он пристроил у пояса, рассовал патроны по ячейкам ремня и сейчас выбирал из сундука самые полезные вещи.

Фонарик и бачок с керосином от лампы, то есть свет и огонь, он взял в первую очередь. Моток верёвки решил сначала не брать, но потом перекинул через голову и закрепил на туловище, подумав, что нести его особых хлопот не составит, да и мало ли где пригодится. С сожалением глянул на груду ружей: без боеприпасов это было всего лишь железо.

«Да, оружия надо бы побольше,» — заключил оборотень и окинул взором бедный чулан. Из всех предметов на эту роль подходили только топор и колун. С ними-то как раз таскаться будет неудобно. Но зато двумя тварями на планете может стать меньше! Поэтому он зафиксировал инвентарь у себя за спиной с помощью той же верёвки.

Вернувшись в главное помещение за обрезом, он привязал ствол к бедру ремешком от унтов. Затем, увидев в печи ещё мерцающий уголёк, отец взялся ломать самострел, дабы попробовать развести напоследок огонь …

Грянул звук лопнувшего стекла. Осколки шрапнелью разметало по комнате.

Громадный волк, пробивший окно, словно снаряд, исступлённо рычал и рвался в дом через тесный проём, кромки которого вспороли и исполосовали ему бока. Зверина уже наполовину была внутри и слепо бросала челюсти к сверкающей корзине.

Хозяин яро обхватил и сдавил пасть чудовища. В следующий миг лезвие ножа скользнуло по горлу волка. Тот ещё долго хрипел и обливался кровью в чужих объятиях, пока безжизненно не повис в окне…

Тем временем раздался хруст двери: десятки оборотней напирали единым валом и блевали рычанием от безумства. Защитник дома и дочери двинулся туда, на ходу заряжая обрез мечеными патронами. Мимоходом он заметил, что треснувший потолок в кладовой сверху долбила острая волчья морда, словно хищный клюв. Сжатые плотно зубы скалились, разбитые дёсны сочились алым, а она всё быстрее клевала, била, не жалея себя и своего бешенства. Сыпались щепки и песок, брешь разрасталась, вот уже в сумраке показалась голова.

Отец хотел было ринуться в чулан и угостить непрошеного гостя залпом.

Но тут петли вырвало вместе с деревом — и дверь втолкнуло в коридор!

Хозяин врезался в тяжёлую преграду, разделявшую его с волками, едва та не упала. Мышцы в руках накачались кровью, когти ног сомкнулись капканами на полу, гортань прожгло криком — началась неравная борьба человека-волка с серой лавиной убийц, которые бомбили собою дверь, беспрестанно сменяя и топча друг друга.

Отец держался на пределе. Шерсть промокла от пота, дверь над ним наклонилась в его сторону, каждый удар отстранял на сантиметр вглубь дома. И лучше бы он просто сопротивлялся и проигрывал. Но он ещё успевал осознавать это! Да, он не выстоит. Через двадцать секунд они раздавят одиночку и цепями, змеями, реками вольются, вползут сюда, напичкают своим мясом все углы, сделают дом консервной банкой. Распустятся красно-белыми цветками пышные пасти и в их погибельном букете исчезнет спящее дитя…

Из чулана в светлую комнату, где была девочка, мелькнула волчья тень.

— Не-е-е-е-ет!!!!!!!! — разразилось на весь дом со страшной силой.

Отец чуть не бросил дверь и не кинулся к дочери. Он расслабился, отвлечённый ужасом, и сразу же поплатился за это: гурьба волков вдарила по деревянному щиту, оттеснив его вместе с хозяином на шаг назад. Когти под ногами разбороздили пол. Самосохранение вынудило снова напрячься, приложиться с удвоенной силой и гневом, не пуская зверей внутрь. Но теперь он стонал не от накала своего тела, а от горя, от бессмысленности обороны, ведь его девочку сейчас терзает на куски одна из этих голодных сволочей!

Он ревел, слепой от горькой воды в глазах, от ненависти и страдания. Он отупело толкал эту старую дверь, потому что ему уже больше ничего не осталось в жизни…

* * *

Силы исчезали. Тот, кто когда-то давно был отцом, терял влагу с потом и слезами, высыхая изнутри. Он перестал быть живым, превратившись в мешок, столб, подпорку для двери, которой было всё равно, что произойдёт спустя минуту или сто лет. В прелой душе завяли все чувства. Он лишь ожидал безразлично, когда омертвеют мышцы, сломаются кости, подкосятся колени…

Сверху в дверь рьяно совались морды оборотней.

Внезапно, когда обороняющийся уже готов был прекратить схватку и пустить сюда тварей, рядом ударилось нечто огромное и вшибло дверь обратно в проём, стряхнув с той стороны кучу атакующих волков.

В мгновение ока отец пережил возрождение и вновь налёг на дверь, после того, как увидел прибывшее на подмогу существо.

Теперь осаду держали уже двое. Второй оказалась белая волчица…

Опровергались все кошмары. Дочка была жива и всё так же спала в своей корзинке, отец это знал. Мать девочки пришла не за её убийством.

Взъерошенная, грязная от замёрзшей на шерсти крови и земли волчица, извергаясь яростью, давила плечом в дверь, упиралась тонкими и сильными лапами, похожими на дуги, и рычала истошно, кропя всё вокруг слюной. С адовой злостью её взгляд прокалывал отца девочки.

Какое-то время она могла простоять против оборотней в одиночку. Этим решил воспользоваться человек-волк. Он саданул из обреза жарким стеклом по глазам лезшего в дом чудовища. Тот взвизгнул и, извиваясь, отпрыгнул прочь. Отец же волчьей силой и ножом разворотил железную ёмкость с керосином и сквозь верхнюю щель выплеснул горючее на внешнюю поверхность двери, частично — на волков, неустанно бившихся в хижину. Затем грохотнул следующий выстрел и поджёг дверь, которая вспыхнула оранжевым платьем и отогнала восвояси одичавших от страха оборотней. Кто-то из них тоже не избежал смертоносной любви огня и сейчас, сияя факелом, вносил бурную сумятицу в свои ряды.

«Семья» оградилась от волков. На время, естественно. До тех пор, пока пламя не разъест стены дома. Долго здесь оставаться нельзя было. Дым уже слоисто тёк из прямоугольного очертания двери.

В чулане все так же извивался и рычал оборотень, пытаясь втиснуться в дыру потолка. Его передние лапы уже были здесь и отчаянно рассекали воздух, голова безумно моталась. Отец перезарядил обрез уже по-настоящему боевыми патронами и исполнил давешнюю задумку: приставив дуло к подбородку, он нажал на спуск. Взрыв пороха, огненная вспышка, фонтан красного и серого… Тело мерно покачивалось маятником.

Волчица и человек-волк вбежали в главную комнату: она — первой, он — за ней. Озлобленная зверюга прытко метнулась к корзине, но, приблизившись к свету, попятилась назад, урча и отводя морду, с которой ни на миг не стаивала свирепая маска. Волчица повернулась к стоящему в проходе отцу. Она ткнула мордой в корзину и вильнула головой в сторону кладовой, клацнув зубами. Видимо она хотела, чтобы человек-волк взял на себя неподвластную ей ношу (пока неподвластную!) и отправился туда, откуда пришла она, его с дочерью спасительница.

Отец вынужден был согласиться с таким действием.

«Наша лачуга долго не простоит,» — признал он, осматривая помещение.

Как всё здесь изменилось за последний час! Уюта, очага, оберега — ничего уже не было в хромых, искалеченных стенах. Черная кровь плескала из них, из копотного рта печи, затопляла пол вместе с багровой волчьей, мёртвый исток которой свисал из окна. Всё было осквернено ею.

«Прощайте, мои молчаливые друзья! — полетели мысли горячими лентами к книжкам и игрушечным зверятам, грустным от всё той же чёрной грязи, налипшей на них. — Спасибо вам за этот свет, за этот мир, в котором живёт сейчас моя девочка. Спасибо вам, его творцы! Вы выполнили свой долг безвозмездно… Ваш удел — погибнуть на этой полке. И мне не предотвратить этого. Но для меня… Для нас вы были и останетесь живыми… Прощайте!»

Отец осторожно взял корзину с дочерью на руки и, убив желание оглянуться напоследок, погрузился в темноту кладовой. Там, в полумраке, валялся в стороне дохлый крысарь, а острое зрение оборотня различало кайму бесформенного провала.

«Так вот откуда ты явилась!» — отец глянул на волчицу. Та вся напружинилась и рявкнула на него, говоря тем, чтобы он лез вниз.

Выбора не было. Оборотень опустился на колени, поставил рядом корзину и столкнул взор в тёмную пропасть… Бездна зияла, обнажая свой холод и свою неизвестность. В неподходящий момент отца объял страх. Его расставание оказалось преждевременным. Он ещё не поверил, что уходит, что ожидание закончилось и иной дороги нет. И как ребёнок уже он уцепился просящим взглядом за сто я щую над ним волчицу…

Белая бестия охмелела от гнева. Глаза её, окружённые алой каймой глазниц, выпучились, тело напряглось. Она бросилась на человека-волка, дрожащими челюстями сжала ему кисть и вырвала мизинец, который уже скоро был у неё в желудке. Отец крикнул от боли и затих, гася дальнейшие мучения беззвучно. Это стоило великих усилий. Окровавленную руку он закутал в свитер и поспешил начать путь по тоннелю, пока волчица не напала снова.

Она скалилась и часто дышала, наблюдая, как человек-волк заползает в тесный проход, аккуратно вдвигая вперёд корзину, дабы не взволновать спящую дочь. Ей было всё равно, проснётся девочка или нет. Она бы с наслаждением загрызла её отца, если бы он не был нужен как транспорт для ценного груза.

* * *

Снежная гладь искрилась бриллиантовой россыпью в синеве ночи и лунном прикосновении. На протяжении всех равнин, высот и замёрзших рек она была безупречна… Везде, кроме одного места, где лес сомкнулся клешнёй на таком же ровном поле, но в центре которого замесилось багрово-серая каша. Гигантский копошащийся круг, словно амёба, пассивно менял очертания, как будто переваривал пожранную им добычу — раненый дом — в самой середине своего организма.

Волки не находили себе места. Они слонялись в толпе собратьев, лаяли, выли в небо, иногда дрались даже — и всё от какого-то возбуждения, от предвкушения долгожданного, что вот-вот обязательно должно было случиться. Лапы беспрестанно боронили, перепахивали, взбивали кровавый снег. Звери барахтались в нём, в его костях, шкурах, клоках шерсти, волчьих потрохах, которые были невольно захоронены здесь, которые, словно ископаемые, могли поведать от том, что же происходило тут последнюю неделю.

Половину волчьего кольца разворошило: часть дома пылала огненным флагом, разгоняя оборотней, поджигая самых неопытных. Но другая дуга тварей собралась у повреждённых стен, голосила громко, празднично, и ждала, когда их мудрый вожак приведёт ЕГО… И ОН положит всему этому конец! Только самые нетерпеливые расшибали бока о брёвна, грызли дерево, стараясь поломать маленькое строение. Шла борьба за застрявшую в окне тушу волка, наполовину уже отъеденную… Какой-то молодой пройдоха в этой перепалке, видно, позарился на слишком жирный кусок, потому что его скоро убили и теперь принялись делить его самого…

И вдруг разлились по стае невыносимые скулёж и рычание.

В тёмно-синем ночном мраке возник силуэт чёрной скалы, нависший прямо над волками, как над горсткой муравьёв. Словно грозовая туча опустилась подле от оборотней и медленно плыла к ним…

Потрусившие исчадья преисподней расступались, жалко пригнувшись к земле, перед надвигавшейся горой, сплошь чёрной, точно смоль, точно само небытие… Лишь белые круглые глаза её блестели двумя лунами. Они даже не смотрели вниз, им безразличны были эти низшие отродья, мельтешившие у подножья, и их вожак, покорно семенивший сзади. Куда-то вдаль уносился безразличный ко всему взгляд… Огромные стопы вдавливали со скрипом снег, оставляли за собой ямы. Когти-сабли полосовали тропу. Исполинское тело мерно покачивалось то влево, то вправо. Мускулы томными волнами перекатывались под кожей вверх-вниз, от ног к туловищу и обратно.

Медведь.

Чудовище остановилось перед домом. Оно раза в полтора превосходило убогую избу по высоте…

Прошло не меньше минуты, пока великан не вытащил свой взор из глубин горизонта и не положил его на дом, на стены в инеевом оперении и полуразрушенной ледяной скорлупе, на крышу, продавленную снежными навалами, на прореху в ней, где кишели оборотни, словно черви в трупе, на многопалую кисть огня, которая жадно тянулась в чёрную высь, шевеля пальцами.

Морда медведя очень медленно балансировала над домом то в одну, то в другую сторону. Глаза и ноздри изучали…

Постепенно эти плавные качания затихали… Голова опускалась… Веки тоже… Казалось, зверь сейчас уснёт прямо стоя… Да, так могло показаться, если бы в тоже время он не издавал низкий гнусавый звук, который всё нарастал и делался страшнее с каждой секундой тем больше, чем слабее становились движения и явнее — ложная сонливость.

И внезапно снег под передними лапами монстра взорвался: гигант встал на дыбы. Его рёв свалил взвывших от боли волков. Из их ушей потекла кровь. Они извивались на снегу и пытались в него зарыться. Лёд треснул и посыпался с брёвен.

Горланившее среди небес над всей долиной адово отродье блестело некогда спокойными, а теперь обезумевшими глазами и кинжалами из пасти. Шерсть намокла от слюны. Щёки и губы дрожали вместе с воздухом, вместе с горлом, изрыгавшим ужасную мощь.

А потом высоченное медвежье изваяние одним своим падением закончило историю старого дома.

* * *

Отец слышал, как громко свистело его дыхание, видел, как пар валил изо рта и ноздрей. Он неуклюжей черепахой полз по узкому брюху тоннеля, трясь о колючую промёрзшую землю. Шерсть на нём стала твёрдыми шипами от застывшего пота. Свои ноги он уже чувствовал рваными тряпками: волчица отчаянно кусала ему ступни, захлёбываясь злым рыком. Она не напрасно гнала его, потому что проникшие в подземелье оборотни преследовали беглецов. А он, отец, не мог продвигаться быстро, ведь на руках он нёс свою девочку, которая пронзала пиками света окружающую черноту и вела их вперёд, но мир которой способен был разбиться тонким хрусталём от всякого неловкого поспешного толчка.

Отец оказался зажат меж двух сил — любви и ненависти — на протяжении всех трёхсот метров тайного прохода.

Никогда ещё напряжение в нём не длилось так долго!

Клыки волчицы в очередной раз покромсали ему пятку — и он заплакал. Не от физической боли, вернее, не только от неё. Просто сделалось страшно: он лез, ему казалось, целый час, а перед ним оставалось то же, что и было в начале — жерло тьмы. Это не закончится, это — их будущее, и он умрёт здесь от ужаса… умрёт от ужаса… умрёт от ужаса… здесь… Солёная вода, наплывшая на глаза, превратилась в корочку и не позволяла больше слезам течь.

Всюду были останки крысарей, рывших когда-то этот проход. Оледеневшие, они напоминали древние окаменелости. Это она, волчица, заставила их копать. Она сумела крысарей, бешеных и незрячих от своей жадности, заставить работать ради её интересов! Крысарь подчиняется кому-либо, ставит, пусть и принуждёно, чужие желания выше своих? Чушь! Это — против законов новой природы! Но она смогла… Её неспроста все уважали и боялись. Она того заслуживала.

И вдруг — просвет!.. Тёмно-синий, едва отличимый от чёрного, но всё же просвет! О, Боже! Вот он, лунный блеск в отражении снежной равнины, уже виднелся вдали полоской, урезанной краями круглого тоннеля.

«Скорее!.. Нет-нет, ради добра, что ещё живёт, только не спеши… Осторожно… Пожалуйста, сохрани её покой!..»

Свобода!

Сначала из норы появилось солнечное дитя в корзинке.

Затем выбрался отец, тут же сморщившись от снега, который обжёг голое мясо ног. Красные капли и пятна мгновенно впитались в холодное белое полотно.

Полная луна сияла во всём великолепии в прояснившимся звёздном небе. Пастух ветер увёл дикое стадо туч в другие края.

Человек-волк огляделся вокруг, узнавая местность. Да, действительно, отсюда и до дома было около трёхсот метров. Здесь тянулась цепь холмов, разделявшая равнину с лесом. Тоннель выходил со склона холма, с той его стороны, которая скрывала их от оборотней и почти примыкала к деревьям.

Чёрный лес… Он похож был на клетку, здоровенную и в тоже время тесную внутри. Ветки — корявые, резкие, острые, с чёрной корой, к которой даже не приставали изморозь и снежный пух. А в мертвых деревьях струилась такая же чёрная кровь…

Наконец, в ночной свет вырвалась злющая волчица. Не обращая внимания ни на девочку, ни на отца, она сразу же принялась рыть снег рядом с тоннелем. Судя по всему, там было что-то заранее припрятано…

Из подземной кишки доносилось наперебой ворчание оборотней. Волки лезли за ними!

«Они уже близко!» — отец хотел было поднять корзину и пуститься в необдуманное бегство. Но внезапно волчица, завершившая свой поиск, выплюнула к его окровавленным ногам какой-то белый свёрток, затем так сильно мотнула головой к тоннелю, что едва её не лишилась. Блеснул оскал; она вся задёргалась, словно бросаясь на человека-волка и тут же останавливаясь. Это означало, что нужно подчиняться немедленно.

Отец взял неизвестный предмет и развернул ткань.

Это была граната.

На удивление времени не оставалось, хотя оно, конечно, вспыхнуло само собой.

«Тварь хитроумная, всё просчитала!» — подумал человек-волк, вынимая чеку и швыряя снаряд в рычащую дыру…

Глухой, но довольно громкий взрыв почти утопил визг растерзанных и придавленных оборотней.

На несколько секунд всё затихло…

И вдруг, словно растущая на пути к берегу волна, из-за холмов начал накатывать дребезжащий голос волков, смешанный из сотен агрессивных лаев и рыков. Отец заглянул за возвышенность и чуть не обмер: вся армада оборотней тёмным клином неслась сюда, к маленькой девочке, вздувая облака снега. А дома больше не существовало. На его месте был пригорелый, дымящийся блин из древесной трухи и дробленого камня, на котором топтался медведь. Он выгребал из мусора уцелевшие куски и молол их одним ударом грузной лапы.

«Они привели из города медведя! Глупцы. Они ещё пожалеют об этом,» — подумал человек-волк.

Недалеко проседали треснувшие сугробы — под ними как раз и рванула граната. Это остановило наступление десятка волков под землёй, но привлекло всю стаю на поверхности. От того, что бывшая жёнушка своим прославленным умом кое-чего не учла, радостнее не стало.

Волчица тоже всё видела. Гневная и взвинченная, она кинулась к корзине и, преодолевая боль от лучей, потащила её, пятясь назад, к лесу. Она понимала: ей не уйти от ураганной погони при такой скорости. И что могут сделать трое против двухсот! Но для паники она была недосягаема. Только ярость и решительность владели ею сейчас. И она не заботилась о покое дочери, тянула корзину рывками. Она просто схватила бы малышку за волосы и поволокла бы её по снегу, если б не это яркое, прожигающее сияние! Волчица мечтала, чтобы оно погасло, но даже если разбудить и напугать девочку, это сразу не случится, а отец, боявшийся больше всего именно этого, сцепится с ней в бесполезной драке. А время стоило теперь очень дорого.

— Постой! — окликнул отец и подбежал к ползущей упряжке. Такое обращение с девочкой жутко переполошило его.

Волчица в своей пылкой манере ополчилась на него.

— Я помогу! Я только помогу! — убеждал он, задыхаясь. Он снял с себя верёвку, привязал один конец к краю корзины и, размотав её, бросил в направление леса. Пятиметровая змея распласталась на снегу. Волчица держала когти и челюсти наготове, злобно следя за процессом.

Отец пал на колени перед девочкой. В нем будто растаяло всё внутреннее, отяжелело и притянуло вниз его безвольное тело. Он лишь сейчас понял, что должен навсегда разлучиться с дочерью…

Волчица не захотела терпеть, взяла в зубы верёвку и собралась везти корзину.

И тут на неё устремились дула обреза. Лицо человека-волка рассекла такая гримаса бешенства, которой могла позавидовать сама белая хищница.

— Дай с дочерью проститься!!! — взревел отец.

Девочка беспокойно что-то пробормотала во сне. Рука отца дрогнула и выронила оружие. Он нагнулся к ребёнку всем своим огромным туловищем как можно ближе, едва не коснувшись колючей шерстью. С глаз его осыпались самые горькие слёзы, которые он когда-либо проливал от земных мук. Исчезли снега, исчезли леса, пропала ночь с луною, расплылась где-то дьявольски негодующая волчица и забылись оборотни, мчавшиеся сюда во всю прыть. Эти вселенские мгновения были ниспосланы лишь им двоим — отцу и дочери…

Как это было прекрасно!

Малютка спала так тихо, что не слышалось её дыхания. Солнечная кожа желанной ныне болью согревала оборотня своим светом и рисовала на снегу проталину вокруг корзины всё шире и шире… И все это — её разум, мудрый и сильный. Это он сиял. Он сохранил чистоту, сохранил свою истину, несмотря на чёрную ложь, которую орали ветра и шептали холода, которой гремели городские руины и гаркались люди-звери. Она со всеми её глашатаями — сон. Настоящий мир девочка видела сейчас — с закрытыми глазками.

Где-то там колосились, шуршали зелёные травы, играя неспешно тонкими тенями, и цветы среди них пылали цветами ярко и жарко, сея везде сладостный запах. Кристальная вода резвилась в речках и покоилась в озёрах. Песни птиц и хвосты зверят весело мелькали туда-сюда по лугам и деревьям… Люди в свободных, красивых нарядах ходили вдоль ровных тропинок, внимая счастье… Облака — пенные острова, пышные бутоны — парили в лазурной вышине, то и дело причаливая к земле, дабы взять кого-нибудь с собой в небесное плавание… А солнце сияло радостью по имени жизнь, не уставая дарить её своим детям…

Отец прикрыл шейку дочери одеялом и трепетно прислонился губами к лепестку тюльпана — нежной девичьей щеке. Любовь, которая была в отце и не давала ему превратиться в чудовище, стекла на её кожу последними слезами. Один поцелуй — и всё доброе и лучезарное, что ещё теплилось в нём, он отдал маленькой царице и её далёкому миру, чтобы оставить себе только тьму и мерзость…

Всё это длилось несколько секунд.

Оборотень подобрал ствол и отпрянул от корзины, вскочив на ноги. Злость легла шрамами на его лицо. На девочку он старался не смотреть.

— Вперёд! Пошла!!! — рявкнул он волчице, отходя назад, к холмам. Белая зверюга напоследок резанула оборотня двойным лезвием своего взгляда и, прикусив верёвку, потянула корзину в лес…

Человек-волк отвернулся и взбежал на заснеженное взгорье, попутно вынимая гильзы из обреза и заряжая его оставшейся парой патронов.

Волчье острие летело к одному в поле воину, чтобы своей силой тысячекратно пропороть его насквозь. Под лапами-мельницами разбивались сугробы, становясь густым туманом. Спины оборотней бугрились, закипали чёрной лавой. Их пасти калили воздух лаем, точно драконы — огнём, но не паровали на морозе. Дыхание чудовищ было холодным, как и плоть с кровью… Стразовые глаза мерцали в ночи длинным ожерельем, которое вот-вот сдавит петлёй…

И вдруг — взрыв! Дикость, ярость, голод, жажда — всё взмыло в небо столпом цунами и согнулось когтем над холмами: на руках у человека-волка оборотни увидели свет. Девчонка! Вот оно, гнусное создание, которое они так мечтали убить, ради смерти которого стая пожертвовала столькими ресурсами! Нет, теперь, когда цель так близко, даже страх перед её сиянием — ничто! Они разорвут её! Уже скоро!.. Сейчас!.. Остались каких-то полсотни метров!..

«Давайте, бегите сюда, сволочи! Все бегите! Ну, вы же этого хотели!» — мысли кричали в пока ещё разуме человека-волка. Он мчался по верхушкам курганов, удаляясь от того места, где распрощался с дочерью. В ладони он сжимал фонарик, работающий на полной мощности, и направлял электрический луч в морды оборотней, проглотивших наживку. Твари были пущены по фальшивому следу. Тяжёлая стрела искривилась, догоняя иллюзию.

Человек-волк временами оглядывался. Только ему ещё было доступно различить у горизонта, над верхушками мёртвых деревьев, тающую вуаль настоящего солнечного света.

«Она там…»

Когда в очередной раз он посмотрел в ту сторону, призрачное сияние уже исчезло…

И он понял: пора!

Человек-волк прекратил бег и развернулся к бурлящему оползню. Дождавшись первого монстра, который бросил на него свою тушу в прыжке, он с ощущением всевластного демона разнёс, как тыкву, голову этого щенка из обоих стволов. Опьяняющая зверя кровь плеснула на лицо, в ноздри, и ущипнула, куснула внезапно за кожу, за сердце, за подкорку мозга так ласково, шаловливо, возбуждающе, словно горячая, упругая, ароматная красавица в час любви. Как же это было приятно!

«Я убью вас всех!» — обезумел человек-волк. Он отбросил пустой обрез. В руках его появились топор и колун. Под рёбрами стучало так часто!

Взмах, полёт — и одно из орудий кинуло назад второго оборотня, впившись глубоко в грудь.

Человек-волк чувствовал боль, ворочающую его мясо, и ярость, воспаляющую сознание. И то, и другое было удовольствием, от которого он дрожал и едва сохранял слаженность движений.

Топор просвистел полупрозрачным диском в пространстве, разрубив третью подоспевшую гадину.

Одежда на теле трещала. Увеличивался рост, мышцы округлялись, прогибались конечности и позвоночник, морда и клыки вытягивались — пропадали человеческие черты.

Человек-волк… Волк встал на четыре лапы.

«Доченька, ты обещала…» — предсмертный отголосок прежнего разума.

Волна шумела совсем рядом, обильным полукольцом рушилась на него, рычала… И он взвыл им в ответ.

«Убить ещё кого-нибудь! Зверство!.. Мой пир!.. Да!» — пела сущность.

Волк бросился навстречу своим сородичам. Когти и зубы уничтожали его шкуру, плоть, кости — слой за слоем. И он, кажется, кого-то уже загрыз… Как хорошо! И ничуть не больно…

«А я, глупый, всю жизнь защищал какую-то девчонку!»

* * *

Невообразимое творилось со всей стаей. Десятки оборотней вцепились клубком в жертву, скрыв каждый её кусочек от лунного света, а вокруг были сотни, которые хотели того же — излить всю злость, накопленную за время осады, на этом человечишке, пускай уже бывшем, который столь долго бесил их и трепал им нервы. И волки, коим не досталось место за «праздничным столом», в отчаянии пытались толкать тех, кто вкушал заветную пищу, втиснуться меж них и, наконец, терпя неудачу, начинали жрать заживо их самих, коверкали им бока, выдирали хвосты. А те, кто надавливал сзади, ели передних…

Этот шар разрастался, присоединяя к своим краям новых волков, крутился сломанной центрифугой то в одну, то в другую сторону, сочился кровью, словно губка, которую выжимали. От желанной добычи уже ничего не осталось, даже осколка косточки, а оборотни купались в мясных жерновах, не собираясь утихать.

Все волки на равнине смешались в гигантской воронке чёрного циклона, и ни один вожак не сумел бы отрезвить их своим зовом. Это похоже было на тяжёлую, беспокойную молекулу какой-то радиоактивной дряни, которая скоро взорвётся и откроет ворота катастрофе…

Только медведь лежал в полудрёме на развалинах дома и с блаженной истомой взирал на зрелище. Обоняние заманчиво теребил запах крови. Какое шикарное блюдо готовили сейчас для него из самих себя эти тупицы! Нет, уходить он не намеревался. Обождёт немного, пока «повара» не управятся, а потом можно будет и насытиться всласть.

* * *

Вдоль широкой тропы высились непроходимые дебри. Снова загулял ветер, небо стреляло снегом.

Корзинка плыла по белой реке, рисуя под собой талое русло.

Волчица с изжёванной верёвкой в зубах обернулась: чёртов свет, он всё так же сиял! А там, где-то метрах в пятидесяти от девочки, за своей повелительницей следовали тени волков — её стая.

«Жалкие трусы!»

Волчица дёрнула головой вперёд и пошла с умноженным гневом.

Она хотела сделать дочь себе подобной, потушить всю чушь, которой кормил её отец, которая не дозволяла приблизиться к ней. И она сделает, она добьётся! Ни это сияние, ни стая — ничто не будет помехой! Она ещё увидит, как испорченная нежностью кожа очерствеет, заколосится шерстью, порвав ненужное платье, как вылезут клыки и зардеют кровью глаза. Мать принесёт с охоты свежее мясо, и девочка будет терзать этот кусок с яростью, познавая прелесть первобытных стремлений. Она поведает своей дочери, что такое власть, научит пленять других страхом и соблазном, нарожает для неё волчат, потом прикажет ей убить их, а оставшихся — подчинить себе и никому более, даже матери. Она воспитает наследницу, хищницу, достойную перенять командование над оборотнями.

Синева, луна и лёд стыли и веяли чем-то великим, точно умершие короли в древнем мавзолее. Их царствие здесь пришло навечно.

Но как необычно и смешно: вокруг совершилось столько ужасного, а девочка всё проспала. Да и теперь вот улыбалась во сне, оберегаемая светом, который не подпускал к ней снега, морозы и всякую нечисть. Пока дочка была рядом с отцом, она спасала его от заразы, покорившей планету. Не спасла тело, но душа его сейчас витала в мире, возможно, похожем на её собственный.

Она смогла излечить отца, значит сможет и…

Хотя когда-то она все равно проснётся, и отца с ней уже не будет — только волчица, которая ласкам предпочитает истязания. Что тогда станет с её сиянием?

Как хорошо, что нельзя знать будущего. Этим и живёт надежда.

17 сентября — 26 октября 2008 г.

Оглавление

Олег Фомин Неостывшее сердце

Реклама на сайте