«Всадники ночи»

Александр Прозоров Всадники ночи

Молитва ночи

В светелке сладковато пахло перегретым воском, лавандой, влажным пухом и свежеструганными сосновыми досками. Перина была податливой, словно озерная вода, и горячей, как раскаленный пар. Но еще жарче — жарче огня, жарче кузнечного горна, жарче летнего полуденного солнца были объятия рыжеволосой Людмилы. Кудри княгини Шаховской обжигали своим прикосновением, тонкие губы оставляли след, точно побелевшее клеймо, дыхание заставляло сердце вспыхивать в груди — и не было ничего прекрасней этой муки, ничего желаннее, нежели сгореть, подобно взметнувшейся над костром искорке, в сладких непереносимых объятиях. Страсть и любовный пыл заставляли мужчину и женщину стискивать друг друга в объятиях, закручивали в водовороте безумия, поднимая все выше и выше по спирали чувств. Они не замечали ничего вокруг. В эти минуты над постелью могла бушевать гроза, кипеть битва, реветь ураган — это не имело значения, ибо во всей Вселенной сейчас существовали только они, только двое, только их любовь — и ничего более… Наконец по комнате понеслись сладостные стоны, вырвался крик, неотличимый от крика боли, и любовники откинулись друг от друга, обессиленные сладкой истомой. Прошло несколько минут, прежде чем юная женщина повернулась на бок, погладила Андрея по груди, поцеловала между сосками:

— Как славно, что ты со мной, любый мой, желанный мой, суженый… Ой, что это? Шрам? Откуда?

— Этот? — скосил глаза Зверев. — Кажется, крестоносец ливонский зацепил. А может, и ляхи. Помнится, после сечи у Острова на мне несколько царапин Пахом порошком цветочным засыпал. Не помню.

— Господь всемогущий… — Княгиня перекрестилась, наклонилась вперед, коснулась шрама губами. — Спасибо тебе, Господи, что спас для меня суженого моего, не дал сгинуть в чужих землях, в кровавом походе. Страшно, наверное, в битвах этих было, Андрюшенька?

— Страшно? — удивился неожиданному вопросу князь Сакульский. — Страшно… Наверное, да.

— Наверное? Ужели не знаешь ты, любый, страшно тебе было али нет?

Зверев пожал плечами, поднялся с постели, приблизился к окну, выходящему в темный двор, на котором алыми пятнами светились два факела у привратников, провел пальцем по покрытой мелкими капельками глянцевой поверхности. Хорошо все-таки, когда в окна слюда вставлена, а не стекло. Ничего, кроме неясных силуэтов, через нее не разберешь. Он у самого подоконника — однако дворне и невдомек, что у госпожи их в гостях не нищая попрошайка, а молодой боярин.

— Страшно? — повторил он, глядя в темноту. — Не знаю даже, как это и объяснить. Когда сидишь в седле, держишь в руке рогатину и смотришь через поле на тварей, что на землю твою заявились, что добро твое захватить желают, девушек русских опозорить, парней в полон увести, власть свою заместо русской установить… Какой тут страх? Не за себя страшно — страшно, что уничтожить их всех не сможешь, что убежит кто-то, что снова наплодятся. И когда в копейную сшибку летишь — только восторг в душе. И чуешь вроде, что смерть рядом, что живот свой потерять можешь — да разве это главное? Земля у тебя русская за плечами, правда за тобой, вера истинная. Ради нее умереть можно. Ради нее — не страшно. Хотя… Хотя вру. Все равно страшно бывает в сече. Когда видишь сталь, что крови твоей ищет, когда клинок, кажется, в самое сердце твое направлен, а ты отбиться от него не успеваешь, когда один супротив трех-четырех оказываешься… Страшно. Но ведь словами и того не объяснить, как себя чувствуешь, когда саблю обратно в ножны вкладываешь. Когда понимаешь, что все кончено! Что победа опять за нами осталась. Дышишь — воздух слаще вина кажется. На небо смотришь — а оно прекрасное, как глаза твои, Люда. И солнце так греет, словно с небес к тебе одному спустилось. Такая благость на душе, словно только что с Богом за руку поздоровался. Пройдет неделя-другая. Месяц проживешь в покое — и тосковать по этому восторгу начинаешь. И опять в поход тянет, в сечу, в схватку смертную. И черт с ним, со страхом. Потому как без смертного страха восторга этого не испытать. Мы ведь в битву не умирать идем, любимая моя. В походы мы побеждать уходим.

Зашуршала перина, княгиня бесшумно подкралась по мягкому ковру, обняла Андрея сзади, положила подбородок на плечо:

— Кабы я твоею супружницей была, ни в един бы поход, мыслю, не пустила. В ногах бы валялась, Богу поклоны била, государю плакалась, но отмолила бы от службы опасной. Вон, сидят же дьяки в приказах. И власть при них изрядная, и злато, и страха никакого.

— Ну и опозорила бы нас обоих навек, Людмила. Коли князь али боярин за Русь кровь свою пролить не готов, то он уже и не боярин более становится, не мужчина. Смерд простой. Раб жалкий. Нечто нужен я тебе буду рабом и смердом, хорошая моя?

— Я тебя любым люблю…

— Трусом я сам себе не нужен, — покачал головой Андрей. — Какой же я русский, коли Русь свою мечом защищать не готов? Так, россиянин.

— Все равно люблю, единственный мой, желанный… — Она прижалась ухом к его затылку, и волосы защекотали кожу между лопатками. — Тяжко, когда уходишь, так тяжко, ты и помыслить не в силах. Возьми меня в жены, Андрюшенька, возьми. Истомлюсь я без тебя. Сгорю, ако уголек в пустой печи. Возьми.

— Мы ведь уже говорили о том, Люда. Женат я, пред Богом обвенчан.

— Затрави! — с неожиданной силой повернула к себе Зверева княгиня. — Все так делают, и тебе не грех. Чуть где оступится — плетью ее, плетью! Ошибется — бей, и посильнее. Не ошибется — сам вину найди. Нет вины — бей за то, чего не сделала, что забыла, не успела, не догадалась. Когда муки не стерпит — в монастырь уйдет, и ты свободен будешь, свободен. Снова можешь жениться. А моего хрыча старого мы изведем. Ты зелье сваришь. Ты ведь колдун, про то вся Москва шепчется. Когда порчу с семьи царской снял, так царица Настасья одной дочери родить не успела, ан уж вновь тяжелая ходит. Шепчутся люди, да вслух молвить опасаются. Люб ты, сказывают, Иоанну. Для него колдуешь. Так и для меня постарайся… — Людмила снова прижалась к любимому горячим обнаженным телом. — Изведем постылого, твоей вся стану. Днем с тобой стану и ночью. И за столом, и в церкви, и в доме, и на улице. Ни от кого не прячась, ни на миг не разлучаясь. С тобой быть хочу, желанный мой, суженый. С тобой.

За дверью тихонько поскреблись. Молодая женщина вздрогнула, испуганно оглянулась.

— Ну вот, опять… — Она обняла Андрея, крепко сжала: — Не отпущу! Мой ты, мой! — Однако уже через минуту руки ее ослабли, и княгиня отступила: — Господь, Вседержитель наш, спаси, помилуй и сохрани. Одевайся, девки скоро явятся ко сну меня готовить. Торопись.

Зверев закрутился, подбирая штаны и рубаху, натягивая их на потное тело. Сверху он набросил рубище из мешковины с нашитым позади горбом, приладил к волосам клок овечьей шерсти с торчащими наружу соломинами и завядшими листьями, наклонился, вывернул плечи вперед, превращаясь в уродливого немого юродивого, и заковылял к выходу.

— Спаси меня отсель, солнышко мое, — тихонько попросила в спину княгиня. — Спаси, мочи жить без тебя нет. Руки на себя наложу, Андрюша. Спаси.

Зверев на миг остановился, но оглядываться не стал, сдвинул засов и ступил в коридор к неразличимой в темноте сводне.

— Благослови тебя Господь, милостивица! — громко провозгласила Ксения, кланяясь замершей в свете свечей хозяйке, перекрестилась и, дернув князя, засеменила вперед, без труда угадывая нужные повороты.

Давненько здесь обитала попрошайка, все углы наизусть помнила. Спустя пару минут они уже миновали кухню и выбрались во двор через черный ход. Еще за минуту пересекли двор и вышли в калитку, предусмотрительно отворенную привратником.

— Мир вам, Божьи люди, — перекрестился им в спину холоп Шаховских и громко закрыл створку. Тут же грохотнул засов.

— Вот зар-раза, колется, — с облегчением распрямляясь, пожаловался Андрей. — У тебя, часом, клопы в горбе не завелись?

— Помилуй, касатик, заметят, — замахала руками нищенка. — Пригнись.

— Кто заметит? Ночь в Москве, темно. Кому мы нужны? — Однако спину Зверев все-таки согнул. — От Шаховских уже никто не выйдет, заперлись. А прочим до нас и вовсе дела нет.

— Как угадать, сокол ты наш, когда беда подкрадется? Завсегда к ней готовым быть надобно. Тоды врасплох и не застанет. — Попрошайка стремительно семенила вдоль черного, как смоль, тына. — Ан ведь все едино не узнаешь. Свалится на голову, и не поймешь, откель взялась.

— Слушай, Ксения… — В согнутом виде догнать старуху не получалось, и Андрей опять распрямился. — Скажи, а ты только нас с княжной Шаховской сводишь или еще кому-то помогаешь?

— Да когда же мне иным помогать, касатик, коли вы с чаровницей каженный день милуетесь? — оглянулась нищенка. — Ныне токмо вам.

— А раньше?

— И иным помогала, — не стала отрицать старуха. — Сердечко-то не каменное, жалею вас, молодых. От одного весточку любой отнесу, от другой ответ передам. А там, глядишь, и коснуться друг друга захотите… Ну и сведу вместе — отчего не свести? Страсть ведь любовную, милок, ни стены каменные, ни решетки железные, ни рвы глубокие остановить не смогут. Все едино прорвется, суженых воедино свяжет.

— Крепко связывает, Ксения? Женятся потом просители твои или только милуются недолго?

— Милуются чаще… — сбавила шаг попрошайка. — Кто месяц, кто год… А ты, никак, уж отринуться от княгини замыслил?

— Нет, Ксения, нет, — мотнул головой Зверев. — Никогда. Этого не случится никогда. Покуда жив я, ни за что с ней не расстанусь. Моя она будет, только моя. Я, наверное, женюсь на ней. Чтобы уж точно. Навсегда.

— У-угу, — буркнула что-то неразборчивое попрошайка и торопливо застучала клюкой по дубовым плашкам.

— Что? Что ты сказала, Ксения? — догнав, положил ей руку на плечо Андрей.

— Ништо.

— Нет уж говори!

— Да молчала я, касатик, — отмахнулась попрошайка. — Кашлянула просто.

— Обижусь, Ксения, — тихо пообещал князь Сакульский. — Будешь опять на паперти стоять.

— Ох, сокол наш ясный, — вздохнув, оперлась подбородком на клюку старуха. — Все вы так поначалу сказываете. Ан иной раз и седмицы не пройдет — и нет у вас к любой никакого интересу.

— То другие, Ксения. У нас с Людмилой все будет по-иному.

— Все так молвят, касатик. Однако же к венцу еще никто из любезных воздыхателей не дошел. — Попрошайка глубоко вздохнула, перекрестилась и опять затрусила вперед: — Да простит Господь прегрешения мои тяжкие. Видит он, не со зла, а из жалости на грех смертный шла. Да пребудет со мной милость Девы непорочной, да заступится она за меня пред чадом своим венценосным…

Возле храма Успения, в тесной конуре нищенки Зверев переоделся и вышел на темную улицу уже не юродивым бедолагой, а знатным боярином, коего стражники из ночных дозоров предпочитали зря не окликать — чтобы под гнев не попасть часом. Князей и дьяков государевых в Москве много встречается. Иной так быстро на плаху отправить может — и слова в оправдание не успеешь сказать. Крест исповеднику поцелуешь — и голова долой. Посему до дома Ивана Кошкина Андрей добрался быстро и без приключений. Подмигнул Пахому, что, как верный пес, дожидался на крыльце возвращения хозяина, забежал к себе в светелку, скинул ферязь, повесил на стену саблю, после чего спустился в трапезную перекусить и… Оказался в самой гуще шумного пира.

— О, наконец-то, друг мой дорогой! — Уже скинувший кафтан, раскрасневшийся боярин Кошкин дернул себя за короткую реденькую бородку и поднялся с кресла, раскинув руки: — Где же ты ходишь, княже? Мы тут за здравие твое аж три кубка выпить успели, а ты нейдешь и нейдешь.

Андрея он так и не обнял, не дождался: потерял равновесие, упал обратно в кресло, схватился за кубок, притянул к себе:

— Опять пусто… Наливай! Нет, не сметь! Хочу братчину с другом нашим князем Андреем выпить! Братчину! Братчину! Эй, кто там есть? Заур, Степан? Братчину!

Среди многочисленных — человек тридцать — гостей этот призыв особого восторга не вызвал. Да оно и не удивительно: знакомых лиц за столом Зверев не видел. Значит, бояре были не из их пивного братства, чужаки. Им глотнуть из священного сосуда, скрепляющего мужскую дружбу, не светило. Вот только что они тут тогда все делали?

— И дьяк Иван Юрьевич ныне чего-то набрался, — негромко отметил для себя Андрей. — Небось, устал в приказе да заместо ужина хлебным вином подкрепился.

Князь пробрался во главу стола, сел справа от хозяина, решительно притянул к себе блюдо с разделанной только у хвоста небольшой, с полпуда, белорыбицей. Кубок трогать не стал — сейчас ведь котел с пивом принесут. Им с Кошкиным на двоих. Пей, не хочу.

— Это он, друг мой, — обхватив за плечо, прижал к себе Зверева боярин, — он, друг мой и сын друга, надоумил государя избранную тысячу себе назначить! Тех, что завсегда рядом, под рукой и волей самого Иоанна стоять станут. И поместья всем под Москвою отведем. Каждому! Ну кто тут сказывал, что дом боярина Кошкина — приют худородных? А? Ныне князья сами ко мне на поклон идут, крест на верность целуют! В тысячу избранную ужо и князь Василий Иванович Барбашин-Шуйский попросился, и Темрюк Айдаров, сиречь князь Черкасский. Князь Одоевский Никита Романович кланялся, князь Афанасий Иванович Вяземский тоже. И знакомец твой, Андрюша, кстати, тоже намедни заглянул. Боярин Выродков Иван Григорьевич, Михайло Воротынского дружок, что к османам из любопытства плавал. Помуну… Помяну…

— Вот, черт! — Перебивая хозяина, Зверев хлопнул кулаками по столу. — Опять князья?! И на кой ляд они нам в этой тысяче нужны?!

— Ты чего, Андрюша? — сморщил губы в бантик Иван Юрьевич. — Хо-о-оширошие ведь люди. Знатные.

— А я для чего тысячу эту задумал, боярин? Чтобы князей знатных в букет собирать? Я для того это все начинал, чтобы не по знатности, а по заслугам людей продвигать! Чтобы не тот, кто удачнее уродился, командовал, а тот, кто дело лучше знает, в ком отваги больше, сообразительности! И что теперь будет? Нечто князь Черкасский боярину простому подчиняться согласится? Или князь Барбашин-Шуйский голову перед Юрой Левиным склонит? Да будет опять то же местничество у нас, что и в прочей рати. По три дня перед вражьим войском будем стоять да мерить, кто перед кем выше родом числится! Забыл, Иван Юрьевич, что уже не раз полки наши только потому шпана всякая била, что бояре места поделить не могли? Оршу вспомни, как ввиду поляков бояре разных полков о старшинстве не сговорились и в битву не стали вступать. Вспомни, как ляхи наших ратников поодиночке убивали, полк за полком, и никто за сотоварищей своих не вступился.[1] Кровью жестокой нас не раз война за то умывала, а вы опять за свое принимаетесь!

— Э-э, нет, Андрюша, — навалившись на подлокотник, покачал пальцем дьяк. — Я о том условии князя каждого упредил. Тысяча наша опричная, не земская, в тысяче нашей все равны. Каждый мне на условии том крест целовал и блюсти равенство до гроба своего клялся. Как в братчине русской: кто пива общего испил, тому пред прочими боярами родом и добром не кичиться!

— Это они сейчас такие хорошие, пока их через избранный полк к трону ближе подпускают, — не скрывая раздражения, мотнул головой Андрей. — А как до дела дойдет, враз кичливость со всех щелей полезет.

— Они же крест целовали, княже!

— Крест? — Зверев прикусил губу. — Крест, говоришь?.. Давай так поступим, Иван Юрьевич. Боярин Выродков — он ведь худородный? Ты вот что… Ты князей знатных в общую сотню сведи да старшим над ними боярина Ивана Григорьевича поставь. Вот и проверим. Коли примут — пусть верность государю делом доказывают. А кто возмутится — гони из избранной тысячи взашей. Пусть в ополчении права качают…

Гости тем временем притихли, настороженно прислушиваясь к беседе московских бояр. В глазах многих горело восхищение: при решении дел государственных довелось присутствовать, при споре приближенных слуг царских.

— А вы, думаю, тоже в тысячу избранную вступать надумали? — окинул их взглядом князь Сакульский и встал, подняв-таки один из наполненных вином серебряных кубков. — Тогда слушайте меня, служивые люди. Отныне в армии нашей не за подвиги отцов, а за храбрость государь каждого величать станет. Служите честно, по совести — и любой из вас думным боярином, дьяком или головным воеводой стать сможет. Долгие лета царю Иоанну Васильевичу. Слава!

— Слава, слава! — Бояре восторженно схватились за свои бокалы и тоже их вскинули. Наверное, каждый уже мнил себя бородатым царедворцем, стоящим с посохом у ступеней трона и подающим государю мудрые советы, или утопающим в роскоши всесильным князем.

— Вот и хорошо, — пригубил кубок с терпким вином Андрей.

Опричная тысяча появилась только этим летом, после неудачного казанского похода. Появилась его, Зверева, стараниями. Раньше, еще нынешней весной, каждый боярин знал: кем родился, тем и помрет. Посты, воеводства, чины в полках русского войска не по заслугам — по знатности распределялись. Родился худородным — так и останешься простым боярином. Родился князем — в двадцать лет воеводой над многотысячными армиями назначать станут. И вот теперь, впервые за многие века, молодым детям боярским дали шанс. Пусть небольшой — но вполне реальный. Теперь они ради мечты и Иоанна горы свернут. Ни подкупить, ни запугать себя не дадут. Будет теперь на Руси новая, прочная сила. Ударный полк, в котором командовать сотнями и десятками станут лучшие из лучших. Полк, в котором ратники не о родах своих думать будут, а о службе, о деле государевом. Войско, в котором можно возвыситься лишь своим умом, причем зависимое только от царя и ни от кого более. Монолитная рать — а не рыхлое поместное ополчение, где бояре впервые встречаются друг с другом только перед сражением. Можно сказать — первый в мире спецназ. Еще одна стена между окружающими страну врагами и Русью. Еще одна стена между князем Старицким и государем. Пусть лоб себе расшибет, к власти прорываясь. И Андрею спокойнее, что пророчество Лютобора не исполнится, и стране полезно. И сделано это его, Зверева, руками. За такое не грех и выпить.

* * *

Андрею сильно повезло, что попал он не к началу, а уже к середине пира. Кубок вина, пара литров пива из потертой братчины — и к тому времени, когда Иван Кошкин заснул в кресле, последовав примеру четверых своих гостей, а прочие бояре перестали попадать ножом в рот, Зверев еще только слегка захмелел. Перекусив, он, не привлекая ничьего внимания, тихо ушел из трапезной к себе, а посему утром поднялся бодрым и веселым, без головной боли и тошноты. Как говорят в народе: трезвость — лучшее средство от похмелья. Жаль только, рецептом этим чертовски трудно пользоваться.

Натянув порты, князь сбежал во двор, кликнул холопов. Белобрысый Изольд и широкоплечий Илья в два ведра окатили его колодезной водой, Пахом поднес полотенце:

— Голова-то вся мокрая, княже.

— Нечто я гусак, сухим из воды выходить? — рассмеялся Зверев. — Через полчаса подходите, дядька, начнем нашим балетом заниматься. Как дьяк, уехал?

— А как же, Андрей Васильевич, еще с час назад с холопами в приказ отправился. Рази токмо в ферязь заместо шубы облачился. Жарко, обмолвился.

— Так лето же на дворе, — прищурился на солнце князь. — А боярин Кошкин молодец, крепкий мужик. Как он после таких пиров вообще поднимается — ума не приложу! Да еще и на службу едет.

— Тебе помочь, княже?

— Сам…

Князь вернулся к себе в светелку, влез в полотняную рубаху, сверху застегнул поддоспешник, надел байдану, поверх нее — в очередной раз отремонтированный Пахомом куяк, опоясался саблей, опустил в рукав свой любимый кистень, подобрал прислоненный в углу щит. Трехпудовая тяжесть брони и оружия навалилась на плечи, прижимая воина к земле — но Андрей не поддался искушению скинуть лишнее железо, потренироваться налегке. Коли к доспеху не привыкнешь — в сече он тебя не спасет, а погубит. Высосет все силы до капельки — с первым же врагом управиться не успеешь. Зверев повел плечами, давая железу улечься на теле, несколько раз подпрыгнул и решительно вышел из комнаты.

Холопы на дворе были со щитами, но без доспеха, в одних рубахах. И это правильно: молодых парней он меньше года назад под свою руку взял, им еще учиться и учиться. Пусть пока налегке насобачатся клинком и бердышом работать, кольчугу на них потом повесить можно. Опять же, так они двигались намного быстрее — а тренироваться Зверев предпочитал с противником более быстрым и ловким, нежели тяжелый от панциря татарин или закованный в неуклюжие латы крестоносец. Готовься к худшему — тогда все прочие варианты будут казаться везением.

— Ты их в строю учил сражаться, Пахом? Вот и хорошо. Давайте все берите рогатины и плотным строем на меня наступайте. Посмотрим, кто кого…

С полчаса Зверев пробивался через напирающих плечом к плечу копейщиков. Понятное дело — без особого успеха, хотя раза три он между наконечниками все же прорвался и холопов разметал. Потом настал черед схватиться на саблях — тут он неизменно опрокидывал парней, когда бой шел два к одному, и более-менее отбивался от троих согласованно действовавших противников. Затем последовали несколько поединков без щита, еще несколько — с ножом против сабли и с кистенем против Пахома. Старый воин, естественно, одолел — но дядьке пришлось-таки изрядно попотеть.

— Все, обед, — наконец решил князь. — Пахом, как поедите и отдохнете, заставь этих оболтусов с бердышом потренироваться. Чтобы работали железом без запинки, а не думали над каждым ударом, как с рогатинами.

— Нечто с рогатинами пешими дерутся, Андрей Васильевич? Ими с коня нехристей колют.

— А я про копья ничего и не говорю. Пусть к бердышам привыкают. Илья, ну-ка принеси пару ведер от колодца. А ты, Изя, помоги железо все снять. Я мокрый, как в парилке. Потом в светелку все отнесешь, понял?

— Сделаю, княже, — поклонился поморянин.

— Ну так помогай!

Сполоснувшись ледяной колодезной водой, Андрей ушел к себе и переоделся уже по-княжески: в сиреневую атласную рубаху, тонкие лайковые штаны, шитую золотом ферязь. Опоясался ремнем без сабли, только с ложкой, сумкой и ножами, и отправился в трапезную. К его удивлению, здесь все еще отсыпались несколько вчерашних бояр, а стол так и не убрали.

— Везде дворня одинакова, — поморщился Зверев. — Как хозяин за дверь, так и они на боковую. Ничего без окрика не делают.

Князь отрезал себе несколько ломтей холодной белорыбицы, закусил ветчиной и солеными рыжиками, запил квасом и, не тревожа уставших гостей, ушел прочь.

Зная, что князь Сакульский каждый день, вскоре после обеда, пешим отправляется в город, хозяйские холопы даже не предложили ему оседлать коня. Андрей сбежал по ступеням, пересек двор и оказался на мощенной дубовыми чурбачками улице. Сердце его уже колотилось от предвкушения встречи, душа пела, в животе появился легкий холодок, а ноги сами собой все ускоряли и ускоряли шаг. Полчаса — и он увидел впереди белостенную Успенскую церковь, крытую паперть, ведущие к вратам ступени. Глаза заскакали по нищенкам, нашли Ксению, что успела получить за последний месяц только с него не меньше гривны серебра, но продолжала побираться несчастными медяками.

Сводня тоже заметила князя, глаза ее округлились, она замахала руками — но вовремя спохватилась, превратила взмахи в торопливые крестные знамения, низко склонилась и, выйдя из череды попрошаек, направилась в сторону узкого переулка за храмом. Зверев нагнал ее только за поворотом — старуха шарахнулась к чьему-то тыну, в густые заросли горько пахнущей серебристой полыни, испуганно закрестилась:

— Свят, свят, не видел никто!

— Чего не видел, Ксения? Пошли, хватит зелень топтать.

— Куда пошли, касатик?! Муж к зазнобе твоей приехал, князь Петр…

— Что?! — Андрею показалось, что внутри живота оказался рыболовный крючок и неведомый удильщик с силой дернул снасть, безжалостно раздирая потроха своей добычи. — Какой муж?!

— Князь Петр, воевода Путивльский. Ныне они с княгиней аккурат молебен за благополучное возвращение стоят.

— Черт! — схватился за голову молодой человек. — Я и забыл. Как же теперь… Все…

— Она-то, милая, прямо бледная вся, не хочет с тобой расставаться. Аж всплакнула, когда двугривенный мне кидала. Шепнула, к жене тебе ехать надобно. Деять, о чем сговаривались.

— О чем сговаривались?! — не понял Андрей.

— Про то княгиня не сказывала. Милостыню бросила, два алтына, да пока рядом стояла, перекрестилась, пару слов лишь шепнуть успела. Сказывала, тоскует без тебя, да про жену еще.

— Вот, черт! — Зверев зло сплюнул, чуть отступил, глянул в сторону храма.

— Ой, не ходи туда, касатик! Князь Петр увидит, неладное почует. Зело ревнив князь да буен во гневе. Побьет милую твою, как есть убьет.

— Он надолго, Ксения? Когда уедет?

— Вестимо надолго, сокол ясный, — покачала головой попрошайка. — Во такую даль рази на день-другой поскачешь? Месяц-другой всяко пробудет. Может, более. Коли государь на службе оставит, конечно. А то и в имение свое с женой отъехать может.

— Куда?! — схватил ее за плечо Андрей.

— Ой, больно, больно, пусти! — взвыла Ксения. — Пусти, не виноватая я, он сам приехал! Откель мне знать, сколь его тут государь продержит? За службу князя все хвалят. Мыслю, назад пошлют, на воеводство. Да и сам он на покой не просится.

— Черт! — Зверев прикусил губу.

— А ты езжай, езжай касатик, — ласково попросила попрошайка. — Чего округ ходить? А ну на глаза князю попадешься? Токмо хуже будет. Съезжай пока с Москвы. Нечто дел у тебя иных нет, кроме как тут сидеть? Имение свое навести, приказчика проверь. Без хозяйского глаза оно знаешь как бывает… А возвернешься — зазноба твоя, глянь, и опять свободна окажется. Ох, как милуется после разлуки долгой, — завистливо покачала она головой, — ой, сладко милуется…

— Два месяца!

Два месяца его Людмила — единственная, желанная, ненаглядная — будет принадлежать какому-то старому хрычу, будет находиться в его лапах, в его власти, в его постели…

— Черт! — Андрей с силой ударил кулаком в тын.

Сводня испуганно втянула голову в плечи, оглянулась, закивала:

— А ты бы в кабак какой зашел, меда хмельного выпил, гусляров послушал, на скоморохов потешился. Глядишь, сердечко-то и отпустит. Да и отъехал от греха с Москвы. Кабы не сотворил чего сгоряча… Токмо хуже милой своей сделаешь.

— Сама иди!

Он снова, не чувствуя боли, врезал по тыну кулаком, после чего развернулся и стремительным шагом вырвался на улицу. Скользнул взглядом по храму, но к церкви не повернул — хватило здравомыслия не затевать скандала. Вместо этого он, вернувшись на двор боярина Кошкина, скинул ферязь и, отогнав потного подворника, принялся злобно колоть недавно привезенные из леса полусырые ольховые чурбаки.

Через три часа, после двух груженых с верхом возков, злоба наконец утихла, превратившись в глухую тоску. Желание рвать и метать отпустило — теперь ему хотелось лишь завыть от бессилия, уйти куда-нибудь прочь от посторонних глаз, от знакомых и незнакомых людей, скрыться в пустынях, чащобах и снегах, остаться в одиночестве. Хорошо быть одному — ибо отшельнику никогда не испытать подобных мук. Отшельнику не познать ни любви, ни ревности, ни злобы, ни предательства. Счастливчики…

— Кваску испей с устатку, княже. — Пахом, уже давно наблюдавший от амбара за его работой, приблизился, протянул глиняную крынку. — Воды умыться зачерпнуть али в баню пойдешь? Намедни топили, еще теплая.

— Собирайся, дядька, — принял посудину Андрей. — Уезжаем…

И он жадно припал к шипучему, пахнущему ржаным хлебом, темному напитку.

— Прям счас, что ли, Андрей Васильевич?

— Сейчас.

— Дык… Холопы отлучились, добро не увязано, тебе перед дальней дорогой попариться надобно, с хозяином попрощаться. Обидится ведь боярин Кошкин, коли пропадешь, слова не сказамши… А куда едем? Государь куда сызнова послал али своя нужда образовалась?

— Домой, — кратко ответил Зверев.

— Это, княже… — неуверенно промямлил холоп. — Домой, сиречь, в княжество? Али к отцу с матушкой поперед заглянешь?

— Домой — значит домой…

Князь Сакульский помедлил с ответом. Людмила желала, чтобы он уехал в княжество — издеваться над женой. Чтобы та от мужниных побоев и придирок в монастырь ушла. Однако видеть Полину, убившую их первенца, Звереву совсем не хотелось. Даже для того, чтобы хорошенько выпороть — как велят поступать с женами здешние обычаи.

— В Великие Луки поскачем. В Лисьино, к отцу.

— Стало быть, подарки отцу с матушкой выбирать пойдешь, Андрей Васильевич?

— По дороге куплю.

— Дык ведь Илья с Изей все едино в городе — серебро тратят, что после сечи с татар собрали. С дьяком Кошкиным еще попрощаться надобно, вещи увязать. Смеркаться скоро будет, а еще попариться надобно перед отъездом. Не грязным же в дальний путь выходить…

— Редкостный ты зануда, Пахом… — Все же разозлиться на дядьку, что воспитывал барчука с самой колыбели, учил держаться в седле и владеть оружием, что всегда был рядом, готовый закрыть собой в сече, а в миру — помочь советом, Зверев не смог. — Ладно, уболтал, в Москве переночуем. Но на рассвете тронемся! Собирайтесь.

* * *

— Доброе утро, Андрей Васильевич, рассольчику капустного не желаешь?

— Ой, мамочки… — Зверев попытался сесть, и от резкого движения немедленно со страшной силой заболела голова. Он приоткрыл глаза, осмотрелся. Деревянные струганые полати, сложенная из крупных валунов печь, бочки, котел, веники, острый запах березовых листьев и пива. — Боярин Кошкин где?

— На службу ужо с час отъехал, княже. В Земский приказ.

— Надо же… Откуда у него силы берутся чуть не каждый божий день пировать, да еще и о деле государевом помнить? А все ты, Пахом, ты виноват. Попрощаться надобно, попрощаться… — передразнил дядьку Андрей. — Обидится, дескать, хозяин. Вот, пожалуйте — «попрощались». Тебя бы на мое место!

— Дык, испей рассольчику, княже, — посоветовал холоп. — Я, как дьяк-то отъехал, зараз в погреб побежал, холодненького нацедить.

— Давай, — забрал у него Зверев запотевший серебряный кубок. — Чем вчера баню топили?

— Я уголька березового приготовил да холодца густого. Коней прикажешь ныне седлать али обождешь маненько, отдохнешь после веселья вчерашнего?

— Мы оба здесь свалились или только я?

— Оба до дома не дошли, Андрей Васильевич, — кивнул, ухмыляясь, дядька. — Ан в трапезной угощение ужо накрыто было.

— Коли оба, тогда не так обидно, — морщась от головной боли, поднялся Андрей. — Седлай. Тут только застрянь — Иван Юрьевич еще раз пять отвальную устроить не поленится. Так на этом месте и поляжем… Обожди. Воды холодной ведро набери.

Пахом три раза подряд окатил господина ледяной водой, после чего князь Сакульский несколько взбодрился, допил рассол, закусив березовым углем и плотным, как сало, холодцом, натянул приготовленную еще с вечера свежую рубаху, порты и в шлепанцах отправился в дом, в свою светелку. Спустя полчаса он вышел уже опоясанный саблей, в алой, подбитой сиреневым атласом, епанче, в мягких, облегающих ступню, словно носок, сафьяновых сапогах цвета переспелой малины и в тонких коричневых шароварах.

— Пахом! Кони оседланы?!

— Как велено, княже! — Дядька удерживал под уздцы подаренного татарами вороного Аргамака, поглаживая его по морде. Однако скакун успокаиваться не желал: пританцовывал, ходил из стороны в сторону, недовольно фыркал.

Молодые холопы уже сидели в седлах: все в атласе, в тисненых сапогах, с новыми ремнями, ровно купеческие отпрыски. Красавцы. Изольд даже проколол левое ухо и вогнал в него большую золотую серьгу. Видать, нагляделся на дворянские наряды в своей Германии. Илья его примеру не последовал: он-то знал, что на востоке серьга хуже клейма — знак ненавистного рабства. На спины трех заводных коней были навьючены узлы, скрутки, холодно поблескивали увязанные поверх барахла бердыши.

— Юрту я брать не стал, княже, — перехватив его взгляд, сказал дядька. — Здесь с дозволения боярина оставил. Дома она нам ни к чему, а коли в поход исполчат, так все едино через Москву собираться станем. Тут и прихватим.

— Правильно решил, — кивнул Андрей, уже успевший забыть про взятую в порубежной стычке добычу. — Заберем, когда обоз до дома подвернется. С нею нам не меньше месяца до усадьбы тащиться. Сейчас лучше налегке прокатимся…

Он забрал у Пахома повод, с силой притянул скакуна к себе, поцеловал меж ноздрей, тут же взметнулся в седло и дал шпоры:

— За мной!

Однако вылететь из Москвы на рысях не получилось. Едва всадники оказались на улице, как чуть не под ноги князю кинулся боярин Иван Кошкин — весь бледный, без шапки, в одной тафье на лысине, с неестественно сбитой набок взлохмаченной бородкой, в волочащейся длинными полами по земле собольей шубе.

— Стой!!

— Что случилось, Иван Юрьевич? — Зверев натянул поводья, спешился, кинулся навстречу товарищу по братчине. — Никак, беда? Помочь? Что?..

— Не тревожься, Андрей Васильевич, — неестественно хриплым голосом просипел боярин. — В Москве ныне спокойно. Нужда у меня большая в друге нашем, боярине Храмцове. Имение у него недалече от Дорогобужа, по Смоленской дороге. От города выше по течению верст двадцать, аккурат на клине промеж Днепром и Вержой, не заблудишься. До Великих Лук от него всего полтораста верст, крюк небольшой. Сделаешь?

— Коли надобно — конечно, сделаю, Иван Юрьевич, о чем вопрос? — пожал плечами Зверев. — Не беспокойся.

— Так поезжай, — отстранился дьяк. — Поезжай скорее. Поезжай!

— Хорошо, еду… — удивленно кивнул Андрей. — Удачи тебе, друже. Здоровья…

Боярин Кошкин выглядел очень странно. Пожалуй, князь Сакульский поутру в бане и то был куда здоровее и опрятнее. И голос до такой степени пропить не успел. Но это не значило, что от поручения старинного отцовского друга и хорошего товарища самого Андрея можно было отмахнуться, как от глупой блажи. В конце концов, боярин Иван Юрьевич просьбы друзей исполнял всегда и ничего за это ни с кого не требовал.

— Ты того, боярин… Отдохнул бы пока, сегодня от службы отступил, — посоветовал дьяку князь Сакульский, поднялся в стремя и медленно проехал мимо держателя общей братчины, не отрывая от него взгляда. Боярин стоял на месте, лишь сильно повернул голову вслед гостям.

Однако сильно странным он сегодня показался. Тоже, что ли, похмельем мучился?

— Пахом, какие ворота на Смоленскую дорогу выходят?

— Смоленские, княже. Еще пять улиц проехать надобно, а там направо повернуть… А чего это боярин наш ныне пеший, без холопов, без ферязи?

— Не знаю… Может, случилось что… Ты же сам знаешь, лишнего Иван Юрьевич болтать не любит. Ладно, давай припустим. Может статься, в боярине Храмцове и впрямь нужда сильная возникла. Вызовем его в Москву, тем дьяку и поможем. Хватит болтать, за мной!

Зверев опять перешел на рысь. Спустя десять минут всадники выехали из тесной многолюдной столицы и по широкому, метров в пятнадцать, тракту понеслись на запад.

Застоявшиеся, хорошо отдохнувшие, сытые кони шли ходко, и уже в первый вечер путники миновали могучий Можайск — неприступную твердыню с высокой бревенчатой стеной, соединяющей каменные башни. Подступы к городу прикрывали сложенные из серого камня монастыри с зубчатыми стенами и многочисленными бойницами, смотрящими на близкую дорогу. Переночевав на постоялом дворе купца Кукарина, с рассветом князь Сакульский помчался дальше, чтобы заночевать уже возле древней Вязьмы. Потом еще один переход — кони, изрядно уставшие, шли широким шагом, лишь иногда, ненадолго, посылаемые в рысь. Однако в сумерках довезли-таки путников до самого Дорогобужа, не свалились.

Старинный город выглядел скорее крепостью: высокие земляные валы, почти на полсотни метров поднимающие над округой, прочные дубовые стены и накрытые островерхими шатрами башни. Вот только в ширину укрепление было всего метров сто и в длину не больше. В таком от набега спрятаться можно — но жить тесновато. Поэтому обитали бывшие кривичи внизу, под крепостью, в вольготно разбросанных по берегам Днепра избах. Дома, амбары, овины и уж тем более хлева стояли не на фундаментах, а на дубовых чурбаках. Вместо тынов хозяева огораживали дворы жердяными заборами, способными остановить разве что заблудившуюся корову или овцу. Оно и понятно — места тут больно неспокойные. То литовцы заявятся, то ляхи. А то и татар крымских дождаться можно. Раз в десять-двадцать лет дома свои горожанам запаливать приходится да под защиту крепостных стен бежать. Коли так — какой смысл надолго строиться? Лет десять-пятнадцать хозяйство выстоит, а там все едино новое рубить придется. Правда, постоялый двор все же окружен был частоколом из тонких, в два кулака, столбиков. Заезжие путники, купцы, торговые гости — они за товар свой всегда беспокоятся и на открытом месте возки не бросят. Побоятся, что к утру одни оглобли от обоза останутся. Таких без надежно укрепленного двора на ночлег не заманишь.

Впрочем, на сей раз путники место для ночлега особо не выбирали. Завернув в ворота первого попавшегося двора и передав покрытых пеной скакунов на попечение служкам, они наскоро перекусили в просторной, но почему-то безлюдной трапезной и отправились спать. И только утром, отдавая хозяину пять новгородских «чешуек», Зверев поинтересовался:

— Ты о боярине Храмцове слышал, мил человек?

— Прости, княже, не довелось, — мотнул головой упитанный и низкорослый розовощекий толстяк.

— А про Вержу?

— Реку, что ли, боярин? Дык, это верстах в двадцати отсель, супротив течения идти надобно. Только вы не вдоль Днепра скачите, здесь у нас берега топкие. Вы назад, по Смоленской дороге с полверсты возвернитесь — там межа, за ней зараз налево проселок идет. По нему и скачите. Он верст пять полями петляет, а опосля к Днепру выведет.

— Спасибо, хозяин. Бог даст, еще увидимся.

— Счастливого пути, княже.

Нужный поворот путники нашли без труда: заросшую ромашками межу, отделяющую хлебное поле от грядок с сочной свекольной ботвой, трудно не заметить. За ней и желтели две пыльные колеи.

После широченного наезженного тракта дорога, на которой с трудом помещались стремя к стремени два всадника, показалась непривычно узкой. Когда же проселок, пару раз вильнув от участка к участку, оказался средь конопляного поля, притихли даже молодые, вечно болтающие холопы. Зеленая стена поднималась на трехметровую высоту, скрывая всадников с головой. Сквозь плотно растущие стебли не проникало ни единого постороннего звука. Со всех сторон — лишь перешептывание трущихся друг о друга стеблей да низкое жужжание деловитых шмелей, собирающих нектар с желтых метелок. Отвернешь по какой нужде, потеряешь направление — и никого ни в жизнь не докричишься, ничего дальше вытянутой руки не разглядишь…

— Славная ныне пенька уродилась, — стряхивая наваждение, громко высказался Андрей и пустил Аргамака в рысь. Стебли замелькали, смыкаясь в единое зеленое полотно, застучали копыта, выбивая серую пыль.

Поворот, еще поворот, и наконец впереди открылся просвет: длинные шпалеры с огуречными плетьми, а за ними — густой серый осинник.

— Наконец-то, — широко перекрестился Пахом. — А я уж неладное заподозрил.

— Чего тут может быть неладного, дядька? — переходя на шаг, обернулся Зверев. — Мы же не купцы. Товара у нас мало, а сабель много. Кому охота с такой добычей связываться? Чай, не смерды. Смотри, а вот и Днепр. Не обманул, стало быть, хозяин. Теперь и вовсе не заблудимся. Коли шагом — к полудню, верно, доберемся.

Утоптанная тележными колесами колея тянулась вдоль самого берега, лишь изредка спрямляя излучины или огибая заросшие лопухами овраги. Леса, как ни странно, на пути не попадалось — не считать же за таковой раздавшийся осинник или молодой березняк? Дорога смело прорезала насквозь самые густые заросли — только успевай от веток отмахиваться. На лугах же и полях часто попадались коровьи лепешки и овечьи катышки. Стало быть, жилье человеческое поблизости имеется, не простаивает земля без дела. Когда же по правую руку открылись длинные грядки с репой, стало ясно, что деревня совсем рядом. Далеко от дома огород копать не станут.

И правда, обогнув очередной осинник, обосновавшийся в заболоченной низине, путники увидели на пологом взгорке деревню в пять дворов. Зверев слегка ударил Аргамака по крупу, пуская в галоп, и подлетел к мужику в сером кафтане из материи, смахивающей на мешковину, что вкапывал столб перед темной от времени избой-пятистенком.

— День добрый, хозяин. Про боярина Храмцова не слышал? Сказывали, поблизости где-то его усадьба.

— И тебе здоровия, боярин, — скинув шапку, тоже из мешковины, низко поклонился смерд. — Коли ты про сына боярского речь ведешь, так и впрям недалече его усадьба. На том берегу, за Днепром. Отсель верст пять, не более. К водопою спустишься — так по ту сторону тропинка к ней ведет. Заметная, не промахнешься.

— Спасибо, хозяин, — кивнул с седла Андрей и, махнув рукой холопам, поскакал со взгорка вниз, к широкому глинистому провалу меж травянистых склонов, истоптанному коровьими и лошадиными копытами. Река здесь представляла собой протоку ненамного шире Окницы в усадьбе Лисьиных: метра четыре в ширину и от силы по колено в глубину.

— «Чуден Днепр при ясной погоде, — с чувством продекламировал Зверев. — Не всякая птица долетит до середины Днепра!».

— Что сказываешь, княже? — не расслышал Пахом.

— Говорю, совсем рядом тут до Храмцовского дома. Считай, приехали… — Он смело пустил Аргамака в известную половине мира великую реку и, не замочив стремян, легко поднялся на противоположный берег.

Тропинка различалась легко — полоска земли была вытоптана так, что даже подорожник не рос. Князь оглянулся на холопов и, убедившись, что они тоже перебрались на эту сторону, пустил скакуна рысью. Пять верст не расстояние, за полчаса покроют.

Тропинка пошла наверх, забираясь на самую вершину лысой, без деревьев и кустарника, горки. На макушке Андрей чуть натянул поводья, оценивая открывающийся вид. Немного древесных крон справа, немного — слева, а впереди, насколько хватало глаз, золотилась высокая сочная конопля, главное сокровище дорогобужских земледельцев.

— Хорошо, про курение тут никто никогда не слышал, — усмехнулся Зверев и пустил Аргамака прямо на зеленую стену, в которой тропинка прорезала лишь узкую, по ширине человеческих плеч, щель.

Деревня боярина Храмцова открылась неожиданно. Резко, без предупреждения, оборвались конопляные заросли — и впереди, окруженные березами с мелко дрожащей листвой, открылись близко поставленные избы: одна большая, вроде северной, с крытым двором, и семь пятистенков.

— Кажется, добрались… — пробормотал Андрей. — А где усадьба?

Послышался истошный визг; из малинника, что раскинулся между полем и деревьями, к домам с визгом кинулись несколько босоногих детишек, тут же из домов выскочили две женщины. Слева, откуда-то из поля, показался мужик с лопатой в руках. Зверев широко перекрестился, успокаивая людей. Пусть видят, что свой приехал, православный. Мужик и вправду опустил лопату, вглядываясь в чужаков, а вот бабы все равно загнали малышню в избы. Между тем к князю подтянулись холопы, и отряд из четырех путников широким шагом въехал в деревню.

— Эй, красавица, — окликнул Пахом идущую с коромыслом женщину, так старательно закутанную в платок, что наружу выглядывали только нос и глаза. — Где здесь усадьба боярина Храмцова?

Та медленно повернулась, махнула руками в сторону большой избы.

— За деревней, что ли?

— Да вот же она, — простуженным голосом ответила крестьянка и снова указала на дом. — Лукерья Ферапонтовпа, вдова Агария Петровича, там ныне, горюет.

— Горюет? — встревожился Андрей. — Отчего?

— Доля вдовья тяжкая, — лаконично ответила женщина и двинулась вдоль забора по своим делам.

— Какая же это усадьба? — не понял Зверев. — Как ее оборонять? Где холопы, дворня живут? Коней, скотину где хозяин держит?

— Боярин это али сын боярский? — задал более верный вопрос Пахом.

Разница была существенной. Боярин получал землю из рук государя, перед государем отвечал, по государеву требованию людей на службу выставлял. И поместье боярское большей частью размеры имело достойное — чтобы не одного человека, а хотя бы десяток воинов боярин содержать мог и с собой на рать выводить. Сын же боярский свой участок от боярина получал, хоть и не являлся его отпрыском. Такие жесты помещик позволял себе в отношении обедневших родичей, безродных знакомых либо еще кого, кто был способен и за землями неудобными присмотреть, за деревней, что стоит на отшибе, и в поход воинский выйти. Только уже не по разряду из приказа царского, а по воле своего боярина. Потому и земли у сына боярского обычно имелось всего ничего — себя да пару холопов прокормить, — и ни о каких усадьбах у детей боярских никто никогда не слышал. Он ведь хотя и не холоп, но человек все же подневольный.

Всадники распугали кур, что выклевывали просыпанное перед крыльцом просо, спешились. На защиту птиц кинулся было рыжий лохматый пес — да веревка коротка оказалась, и он залился злобным бессильным лаем. На шум из дома выглянул мальчишка лет десяти, в рубахе, шароварах и сапожках, опоясанный атласным красным пояском. Русые волосы удерживались идущим через лоб ремешком.

— Стой, малец! — окликнул его Зверев. — Где тут река Вержа?

— Я не малец! — возмутился постреленок. — Я боярин Храмцов!

Путники изумленно замерли, переваривая услышанное. Мальчишка же, потоптавшись, махнул рукой за деревню:

— А Вержа там. Коли по дороге, так верстах в пяти отсель.

— Значит, это земля между Днепром и Вержей… — Андрей перевел взгляд на дядьку. — Правильно, выходит, прискакали.

— Здрав будь, боярин, — стащил с головы шапку Пахом. — Сие князь Сакульский пред тобой стоит, Андрей Васильевич. Скажи, сделай милость, а иных бояр Храмцовых здесь поблизости нет?

— Я единственный! — развел плечи мальчишка. — Я боярин Храмцов, да отец мой, сын боярский. А иных Храмцовых окрест нет и быть не может!

— С кем ты там речи ведешь, сынок? — приотворилась дверь.

— Это князь Сакульский, мама, — оглянулся мальчишка. — Они путь к Верже ищут.

— Ой, господи! — Дверь с громким стуком захлопнулась.

— Между Вержей и Днепром… — со вздохом повторил Зверев, покачал головой и решительно отпустил подпругу. — Лошадей у тебя можно напоить, боярин? Путь долгий прошли, устали.

— А-а… — Мальчонка растерялся, и плечи его сами собой сошлись вперед. — Это… За домом хлев, конюшня. Там вода в бочках отстаивается… Теплая.

— Илья, Изя… — бросил поводья холопам Зверев. — Пахом, ты со мной останься.

Парни, собрав за поводья лошадей, повели их вокруг боярских хором. Тут опять отворилась дверь, с крыльца спустилась женщина лет сорока с усталыми глазами. В высоком кокошнике, в полотняном вышитом сарафане и в бархатной безрукавке почти до колен, она выглядела зажиточной крестьянкой, ради праздника доставшей из сундуков лучшие наряды. Золотые серьги, два перстня, жемчужная понизь — вот и все украшения. Хозяйка низко поклонилась, протянула резной деревянный ковш:

— Добро пожаловать, гость дорогой. Вот, испей кваску с дороги.

— Благодарствую. — Зверев тоже поклонился, принял корец. — Пусть дом твой будет полной чашей, как этот ковкаль…

Он с удовольствием выпил холодного кваса, но живот вместо благодарности недовольно забурчал. Почти весь день в пути — желудок требовал чего-нибудь посущественнее.

— Гость в дом — радость в дом, — опять поклонилась женщина. — Входите, подкрепитесь, чем Бог послал. Я покамест баню велю истопить. Юра, чего застыл, поклонись князю! Гость же твой!

— Здоровья тебе, княже, — приложив руку к груди, послушно поклонился мальчишка. — Что за нужда привела тебя в наш дом?

— Да что же ты, сынок, — всплеснула руками женщина. — Ты сперва напои, накорми, баню истопи, а уж потом вопросами гостям досаждай!

— Послал меня боярин Кошкин, дьяк Земского приказа, — ответил Зверев. — Велел боярина Храмцова немедля в Москву вызвать. Дело у него какое-то. Может, государево, может, по братчине нашей хлопоты — подробнее не говорил.

— Как же так? — остановилась на ступенях Лукерья Ферапонтовна. — Муж мой ведь уж шесть годков как голову в порубежье литовском сложил, царство ему небесное… — Она несколько раз перекрестилась, прошептала что-то себе под нос. — Боярин Сафонов, милостивец, не гонит с земли, сирот на нищету не осуждает. Может, ему о том передать? Я с рассветом вестника снаряжу.

— Я съезжу, мама! — вскинулся мальчишка. — Я ведь ныне боярин Храмцов!

— Оставь, сынок, — отмахнулась хозяйка. — Тебя покамест и в книгах разрядных нет, и в листах переписных.

— Странно… — пожал плечами Андрей. — Иван Юрьевич в точности указал, кого позвать. Земли между Днепром и Вержей, боярин Храмцов. У вас тут между реками других имений нет?

— Откель, княже? С севера в пяти верстах Беленый лес начинается, а в иных сторонах реки текут. Как прадед боярина Сафонова роду нашему клин этот отвел, так никто окрест более не появлялся. Да чего же мы встали? К столу пойдемте! Оголодали, поди, с дороги?

Изнутри дом Храмцовых отличался от обычного крестьянского разве только размерами. Просторные сени, над которыми белели стропила крыши, справа и слева — большие срубы, каждый со своей печью. Третья печь стояла на кухне — выгородке из плотно подогнанных жердей, занимающей немногим меньше половины сеней. На чердаке, над срубами, уже пахло пряными полевыми травами заготовленное к зиме сено. Молодец вдова, хозяйство не запускает.

Боярская половина была слева. Три комнаты: застеленная вытертыми коврами, просторная трапезная, разгороженная на две половины простенком детская — вряд ли для дворни перину на топчан класть будут, сундуки ставить да пол ковром застилать; дверь в третью светелку оказалась закрыта, но, скорее всего, там располагалась барская опочивальня.

— Вот холодненьким перекусите, покуда баня топится. Прощения просим за скудость. Тяжко вдове дело мужицкое волочить.

Пока хозяйка вела на улице разговоры, стряпуха успела выставить на стол янтарное заливное, в котором белели крупные белые куски неведомой рыбы, блюдо с копчеными окунями, моченые яблоки, квашеную капусту, лоток с груздями и лоток с рыжиками, румяные пряженцы, осетровый балык, халву, залитый медом кунжут. В общем, похоже, Зверев в очередной раз не заметил какой-то из постов. Хотя — для путников любые посты отменяются.

— У меня там еще двое холопов с лошадьми заняты.

— Я велю, их покормят, — кивнула хозяйка, окинула взглядом угощение и повернула голову к дверям в сени: — Меланья! Меда хмельного принеси! Как же мужи — и без хмельного? Гостям можно.

— Мы ненадолго, хозяюшка, — предупредил Зверев. — До темноты время еще осталось, верст десять успеем проехать. Мне бы теперь к Великим Лукам как-то выбраться. Отсюда прямая дорога есть? А то к Дорогобужу возвращаться не хочется. До него двадцать верст, потом опять на север столько же. Полный день, считай, потеряю.

— И думать не думай, княже, — решительно мотнула головой Лукерья Ферапонтовна. — Куда тут ехать? В лесу дремучем ночевать? Дорога отсель до Великих Лук малоезженая, постоялых дворов почитай что и нет. Рази на Меже вроде был, у самолета.[2] А к Дорогобужу засветло всяко не поспеете.

— Есть, значит, короткая дорога? — обрадовался Андрей.

— Да уж не через Москву катаемся, княже, — усмехнулась женщина. — Коли от нас ехать, за Вержей развилка будет. Самая левая дорога заросла, она к наволоку ведет, а из двух других по левой надобно отворачивать, которая хуже нахожена. Самая заметная к усадьбе благодетеля нашего ведет, боярина Сафонова. Дальше по плохой дороге поскачете — опять развилка будет. Которая лучше раскатана — то к Дорогобужу, а которая хуже — как раз на север, к Шайтару и Сколоте. И дальше аккурат до Великих Лук. Да там, в деревнях, и спросить можно. Селений меж трактами не много, однако же и там люди живут. Однако я все болтаю да болтаю. Простите Христа ради. Садитесь, гости дорогие, угощайтесь. И мне, княже, кубок налей, Бог простит.

Баня у Храмцовых топилась по-белому, так что гости смогли отправиться в парную уже часа через два по приезду, когда угли в топке еще только догорали, а вода во вмазанном в камни котле не успела закипеть. Путники ополоснулись, привычно забрались на полки, в тепло.

— Зело странно сие, княже, — негромко пробормотал Пахом, уронив голову на сложенные руки. — Как мог дьяк послать нас за человеком, коего уж шесть зим на свете нет? Коли знаком был ему боярский сын, то за шесть годов всяко весть о кончине до Москвы донеслась бы. А коли незнаком — отчего так в подробностях ведает, куда скакать, где искать?

— Ты это к чему, дядька? — поинтересовался Зверев.

— А может, и не Иван Юрьевич вовсе это был? — повернулся набок холоп. — Помнишь, как от нас в Новагороде ушкуй увели? Тогда Риус тоже уверял, что это я ему твой наказ передал. А я и не отлучался вовсе. Так, может статься, и здесь нам глаза кто-то отвел, заворожил, заморочил? Мы его за боярина Кошкина приняли, а то чародей был злобный. Опять же, выглядел дьяк странно. Пеший, кривой какой-то, бледный. Коли вспомнить в подробности, то зело странным он показался при прощании.

— Может быть… — пожав плечами, согласился Андрей. — Однако измельчал князь Старицкий, и Белург опустился. Раньше мертвых поднимал, а ныне мелкими пакостями занимается. Я за минувший год по осени заговор им развалил, не дал Иоанна отравить. Это раз. Заговор на бесплодие с царицы снял. Это два. Жалко только, доказательств найти не удалось, а то б они и сами на дыбу угодили. А они в ответ что? С Пуповского шляха на Смоленскую дорогу меня своротили, чтобы я крюк по дороге домой сделал.

— А как они узнали, что ты не домой, а к отцу в усадьбу отправишься? И когда поедешь?

— Вот черт! — Зверев рывком сел на полке. — Если они знали, когда я отъеду, знали, что в Москве остаться не захочу, значит… Значит, они за мной следили! Значит, и про…

В последний момент Андрей успел прикусить язык. Даже его холопам не стоило слышать о княгине Шаховской и их отношениях. Вот только… Вот только князь Старицкий, получается — знал. Зверев кашлянул и поменял тему:

— Это из Москвы дороги разные. А отсюда что к отцу, что в княжество — все равно через Великие Луки придется ехать. Как ни крути, крюк в полтораста верст, если не больше, получается. Хоть в мелочи, а нагадили.

— Я об чем мыслю, княже, — опять заговорил Пахом. — Больно много хлопот для мелкой подлости. Поперва следить, опосля колдовство затевать, глаза отводить. Как бы душегубства не затеяли недруга твои. В Москве оно ведь убийства тихо не сотворишь. Враз все узнают. На кого во первую руку подумают? На недруга твоего, о коем ты боярину Кошкину сказывал, государю челом бил. А здесь, в чащобах, сгинет князь Сакульский тихо, и не заметит никто. Из первопрестольной выехал, ан никуда не добрался. А где он, что он — неведомо.

— Какой ты кровожадный, Пахом.

— Меня к тебе батюшка аккурат для того навечно и приставил, дабы я о покое и голове твоей заботился, — не принял шутки дядька. — Пропадешь — и на том, и на этом свете себе не прощу.

— Я знаю, Пахом. — Андрей снова вытянулся на полке. — Потому и верю, как себе самому.

— Ты бы, княже, в кольчуге походил, пока до усадьбы отцовской не доберемся. И саблю завсегда при себе держи. Мало ли чего…

— Ну насчет кольчуги ты, пожалуй, перегнул, — ответил Зверев. — Кого тут бояться? Баб деревенских да смердов с лопатами? Но про саблю помнить буду, убедил.

— Иной раз лопатой не хуже, чем мечом, голову снести можно.

— Нечто я саблей против лопаты не управлюсь, Пахом? Перестань, лето на дворе. Тут не меньше четырех дней по самому зною ехать. Хочешь, чтобы я по дороге зажарился до полусмерти? Авось, так обойдется.

После бани разморенных гостей ждало горячее угощение: запеченные куриные полти, пряная уха из судака с шафраном, несколько лотков с зайцами. Хозяйка совсем расслабилась, с удовольствием прикладывалась к меду, а когда юный боярин Храмцов заснул, пристроив голову на сложенные руки, удостоила своим вниманием и скоромную пищу. Кокошник с ее головы исчез, сменившись прозрачной жемчужной понизью, куда-то делась и безрукавка. Впрочем, во время пира Зверева это только радовало — разве повеселишься спокойно, если ты пиво курятиной закусываешь, а хозяева рядом воду пьют и рыбные косточки обгладывают? Однако, когда кувшины опустели, когда Илья с Изей отнесли барчука на перину, а стряпуха начала невозмутимо убирать со стола, Лукерья Ферапонтовна поднялась, перекрестилась на икону, что была спрятана в углу за тонкой сатиновой занавесочкой, взяла с центра стола трехрожковый подсвечник:

— Холопы твои, княже, пусть на сеновале спят. Ныне не замерзнут. А тебе я светелку чистую отвела. Пойдем, покажу.

— А может… я тоже на сеновале, боярыня? — кашлянул Зверев. — К чему беспокойство?

— Помилуй, княже, что люди скажут? Достойного гостя хозяйка, ровно челядь, в траву ночевать погнала?

— Я человек привычный. В походе ратном и на земле спать доводилось.

— Ты не в походе, княже, — с неожиданной холодностью отрезала Лукерья Ферапонтовна. — Ступай за мной, постель твою покажу.

Андрей поймал краем глаза ухмылку Пахома, поморщился, но поднялся. Когда тебе не делают прямых предложений — трудно ответить решительным отказом. Вот и оказываешься в положении глупейшем. Не то чтобы вдова Храмцова была неприятна, некрасива, не то чтобы он отказался бы в пути от небольшого сладкого приключения — но вот пока что не испытывал Зверев никакого интереса к дамам ее возраста. Даже вполне приятным на вид. И уж, конечно, развлекать ее не нанимался, с какой бы радостью Лукерья Ферапонтовна князя Сакульского ни привечала.

«Как же от нее отвертеться, чтобы не обидеть?» — лихорадочно думал он, следуя за женщиной. Чем кончается показ постели гостю, он отлично знал — не первый год по Руси ездил. Правда, чаще всего с таким поручением девок дворовых присылают. Помоложе, поядренее. Жене своей такого поручения ни один боярин не даст. Но если хозяйка вдова — кто же ей запретит?

Они миновали сени, вошли во второй сруб. Здесь было темно, явственно припахивало кислятиной. Но не сильно — как от старой вещи, забытой в дальнем углу.

— Здесь у меня людская, — пояснила Лукерья Ферапонтовна, посветив в одну из дверей. — Там мужики спят, тут бабы. Ну и холопы, коли кто из бояр заезжает. А сия светелка аккурат для дорогих гостей…

Зверев наклонился, вслед за женщиной ступая в низкую дверь. Хозяйка обошла постель, запалила от своего подсвечника две свечи у изголовья широкой постели, отступила, обвела рукой комнату:

— Скромно, княже, однако в чистоте содержим, не беспокойся. Чем богаты. Коли на двор пойдешь, затвор за собой прикрывай. Ныне все уж дома, никого не ждем. Спокойной тебе ночи… — Лукерья Ферапонтовна низко поклонилась и вышла из светелки.

— Фу-ф, — отер лоб Андрей. — Ай-яй-яй, как я мог подумать так плохо о приличной женщине? Она всего лишь показала мне светелку. Это у меня только одно на уме.

Он отступил к стене, чтобы не загораживать свет свечи, огляделся. Комнатка и вправду была скромная: сундук у стены, лавка, табурет да подставка небольшая рядом с топчаном. Зато постель — широкая, застеленная чистым бельем, с двумя высокими подушками и перьевым одеялом — выглядела роскошной. А что еще для ночлега надобно!

Князь Сакульский сладко потянулся, снял пояс, кинул на лавку, рядом положил епанчу, сел, собираясь стянуть сапоги, но вовремя спохватился:

— Чего там хозяйка про двор говорила? Засов закрывать? Значит, удобства на улице. Лучше сейчас сходить, чтобы ночью не вскакивать…

Зевнув, он выпрямился, притопнул ногой, поправляя сапог на место, на ощупь побрел через коридор и сени, нашел толстый деревянный засов, сдвинул его и выбрался на крыльцо. В лицо тут же дохнуло пьянящей свежестью, аж голова закружилась.

— От конопли, что ли, ветер дует, — усмехнулся Зверев и сбежал по ступеням вниз.

Полуночная темнота вовсе не была непроглядной. Черное небо оставило в этот раз землю без звезд, без луны — но слабый свет откуда-то все же сочился, позволяя различить силуэты двух деревьев за домом, угол крыши, бревенчатую стену, будку с безмятежно дрыхнущей собакой.

— Бездельник лохматый, — покачал головой Андрей. — Хозяева на боковую, и он тоже. Кто дом сторожить будет?

Псина не ответила. Только кузнечики застрекотали еще громче и старательнее, да соловьями залились лягушки на неведомом приезжему водоеме. Зверев прошел несколько шагов в одну сторону, в другую и понял, что отхожего места найти не сможет. Темно слишком, чтобы в незнакомом месте бродить. Пришлось обойтись кустами бузины, что они миновали, подъезжая к дому.

— Ой, хорошо-то как! — возвращаясь, глубоко вдохнул Андрей теплый летний воздух. — Всегда бы такая погода стояла. Не душно, не холодно. И поля не сушит.

Краем глаза он заметил какое-то шевеление возле дерева за домом, повернулся, рука привычно скользнула к поясу… оставленному в светелке вместе с кистенем и саблей.

— Кто там?! — грозно прикрикнул Зверев. — А ну, выходи!

В плотных сумерках повторилось неясное темное шевеление, после чего от дерева отделилась тень с человеческими очертаниями, скользнула ближе.

— Кто крадется?! Отзовись! — Глаза Андрея заметались по сторонам, пытаясь найти хоть что-то, способное заменить оружие, но земля в ночи казалась однообразно черной, без травы, тропинок и каких-либо предметов. — Кто идет?!

— То я, боярин, Цветава, — почему-то шепотом ответила незнакомка. — В дом хозяйский иду.

— Цветава? — Зверев усмехнулся своим страхам. — Красивое имя. Интересно, сама ты какова?

— Гляди, боярин, коли любопытно… — Незнакомка приблизилась метра на три, и сумерки позволили различить полуразмытые черты лица, обернутую поверх головы толстую косу, высокую лебединую шею, узкие плечи, свободно ниспадающее тонкое платье. Или это исподняя рубаха?

Тут не к месту протяжно, по-волчьи взвыла в будке сонная псина, и девушка резко остановилась.

— Ты и вправду Цветава, — тихо сказал Андрей. — Словно цветок полевой, тонка и красива.

— А ты, боярин, сказывают, князь? — чуть склонила она набок голову.

— Есть немного, — подтвердил Зверев под аккомпанемент собачьего воя.

— А вправду сказывают, боярин, что князья русские так горды, что к барышням безродным не прикасаются совсем, как бы любовью сердечко девичье ни томилось?

— Ты хочешь это проверить, Цветава? — сделал шаг навстречу Андрей, и тонкие, словно выточенные из слоновой кости черты женского лица наконец проступили из сумрака.

— Хочу, боярин, — протянула руки навстречу девушка и…

— Кто здесь?! — Хлопнула входная дверь. — Что за шум? Ты чего разошелся, пустобрех?

— Это я, Лукерья Ферапонтовна, — отозвался Зверев. — Вышел перед сном немного проветриться.

— Прости, княже. — Женщина опустила топор и запахнула полы тулупа. — Слухи у нас тут дурные ходят. Да и пес… развылся.

— Я уже возвращаюсь… — Андрей повернулся к Цветаве, но девушка исчезла, словно ее и не было. Видать, хозяйки испугалась. Князь Сакульский разочарованно махнул рукой: — Ну вот… Иду, Лукерья Ферапонтовна, иду. Не беспокойся, боярыня, я дверь закрою.

После улицы и темных сеней светелка показалась залитой ярким светом. Однако делать при свете тут все равно было нечего. Андрей стянул сапоги, рубаху, развязал пояс портов и влез под одеяло, на чистые прохладные простыни. Сладко потянулся, дунул на свечи и закрыл глаза. Но едва он начал проваливаться в сладкую дрему, как скрипнула на подпятниках дверь, послышались осторожные шаги.

— Кто здесь? — рывком сел на постели Зверев, пытаясь разглядеть в полной мгле, где лежит его оружие.

— То я, княже, не беспокойся, — отозвался Пахом.

— Чего ты тут делаешь?

— Я помысли… От, проклятье! — В темноте послышался грохот. — Я так помыслил, лучше с тобою… Ой, язви его холерой!

— Зажги свет, переломаешь тут все впотьмах!

— Сейчас, княже…

Холоп запыхтел, зашуршал, послышался стук кресала, в свете искр проступили непослушные Пахомовы лохмы, торчащие в разные стороны что из бороды, что на макушке. Дядька подул на мох, подсунул тонкую полоску бересты.

— Свечи здесь, у меня.

— Вижу, княже… — Пахом запалил фитили и торопливо бросил на пол бересту, придавил сапогом.

— Так чего ты задумал?

— Рази забыл ты, княже, об чем мы в бане перемолвились? Странно сие. Боярин Кошкин странный, боярин Храмцов, царствие ему небесное. Я с тобой рядом переночую, княже, от греха. Мало ли чего? Вон, промеж постелью твоей и стеной аккурат для меня места хватит.

— На лавку ложись, чего на холодном полу мучиться?

— Лавка узкая, свалюсь, не дай Бог. А на полу я овчину расстелю, завернусь, ты меня и не заметишь, княже, не побеспокою. И тепло мне будет, и мягко… А чего это пояс твой в стороне лежит? — повысил на господина голос холоп. — Мы об чем речи вели?! Настороже быть надобно! А ты саблю от себя за версту кидаешь. Понадобится — и не найдешь.

— Что же мне ее — под подушку класть? — вяло огрызнулся Зверев.

— А хоть и под подушку, — подобрал оружие Пахом и принес Андрею, — али рядом пристрой.

Князь покрутился, пристроил пояс с одной стороны, с другой. Получалось неудобно: повернешься во сне, все бока о пряжки и ножны исцарапаешь. Тогда он опустил руку и положил саблю вниз, на пол, рукоятью как раз на уровне плеча. В таком месте ее даже в полной темноте за секунду нащупать можно.

— Это дело, — похвалил холоп, развернул в ногах, на полу, серую потертую шкуру, аккуратно разложил поясной набор, развернув к себе рукоятями и ножи, и саблю, после чего привычно закатался в овчину. Прямо сосиска в тесте.

— Ну все? — поинтересовался Зверев.

— Все, княже. — Голос из «скатки» звучал приглушенно, как из-за стены. — Спокойной ночи, Андрей Васильевич.

Молодой человек опять забрался под одеяло, потянулся, наклонился к свечам, чтобы задуть огонь, и тут дверь скрипнула снова. Из-за створки выглянуло бледное лицо.

— Цветава? — неуверенно приподнялся он на локте.

— Я, княже. — На тонких губах появилась улыбка. Девушка бесшумно скользнула в светелку и притворила за собой дощатую створку. Склонила набок голову. — Неужели ты и вправду снизойдешь своей милостью до простой деревенской девицы?

На свету она оказалась даже красивее, чем он думал на улице. Острый носик, большие зеленые глаза, слегка изогнутые тонкие брови, высокий лоб, чуть втянутые щеки, тонкий, чуть выдвинутый вперед подбородок. Непривычная красота для русских просторов, где девки сплошь румяные и упитанные, как праздничные пирожки. И откуда такая взялась в этой храмцовской глуши?

— Можешь проверить… — Он слегка откинул одеяло.

Про Людмилу в эти секунды князь забыл начисто. Да и можно разве назвать это изменой? Так, небольшое приключение. В душе он по-прежнему принадлежал только княгине Шаховской.

Ну а телом… Подумаешь, пара сладких глотков не из своего колодца! Что в этом страшного? Ведь о любви деревенская простушка и сама не заикалась.

Цветава сделала шаг ближе, опустила руки, прихватывая чуть ниже пояса ткань рубашки, потянула ее вверх, избавляясь от лишней одежды.

«Что-то в ней все же не так…» — краешком сознания отметил Андрей, но глаза уже пожирали молочно-белое обнаженное тело: невысокую, но крепкую грудь с алыми острыми сосками, подтянутый живот с ямочкой пупка, покатые бедра и манящий темный треугольничек, прячущий врата наслаждения. Девушка уронила на пол белую ткань, сделала еще шаг.

«Чего-то не хватает», — опять кольнула тревожная мысль.

Цветава улыбнулась, скромно потупя взгляд, прикрыла грудь и низ живота ладонями, отчего показалась еще более соблазнительной. Но Зверев никак не мог отдаться эмоциям, потому что в душе неприятно скреблась мысль о странном, но пока непонятном несоответствии. Что-то было не так!

До обольстительной селянки оставалось всего метра полтора, два шага. Похоже, выражение лица будущего любовника, его неправильное, непонятное в такой ситуации поведение обеспокоило гостью. Улыбка из соблазнительной на миг стала каменной. Она оглянулась… И в тот же миг Андрей понял: на стене за ней не было тени!

— Р-р-ау! — сорвался с изящных губ утробный рык, и Цветава прыгнула вперед, словно нырнула: руками и пастью к добыче.

Зверев крутанулся навстречу, и в тот миг, когда девица вцепилась в перину, он уже падал на пол, еще в полете хватаясь за спасительную сабельную рукоять. Нежить, зашипев, развернулась, ее голова появилась над краем постели, и в тот же миг по лебединой шее хлестко ударила отточенная сталь. Голова упала, ударилась Андрею о грудь и покатилась к двери, рассыпая косы. Тело же держалось на четвереньках еще с минуту, задумчиво покачиваясь, а потом тихо опустилось на постель.

— Кто это был? — Пахом выпутался из шкуры и стоял готовый к схватке: без порток, но с саблей.

— Крови-то как мало. — Зверев стер с груди несколько капель, упавших с тела, и наконец-то встал, вогнал клинок в ножны. Наклонился к телу, ткнул пальцем: — Надо же, мягкое. Только холодное. И соломой пахнет. Совсем не ладаном. И не мертвечиной.

— Господи, княже! — испуганно перекрестился холоп. — Да ты же ее убил!

— Ты тоже заметил? — скривился Андрей. — Ведьма это была. Или упырь. Какая теперь разница?

Он взялся за тело, ухватив под мышками, рванул к себе, и оно со стуком рухнуло на пол. Постель выглядела более-менее целой. Только десяток дырочек на простыне, словно огромная кошка пыталась поймать под ней мышь. Правда ложиться на эту перину снова Звереву почему-то не хотелось.

— Ты убил ее, княже.

— Убил, — передернул плечами Андрей. — А должна была она меня прикончить? Как думаешь, может, ради этой красотки Белург меня сюда и заслал? Он ведь парень основательный. Подготовил засаду, да и отправил в капкан. Подальше от Москвы, чтобы подозрений…

— Тебя за душегубство под следствие возьмут, княже. Господи, как же так?

— За что? Это же…

— А кто об том ведает? Кабы знали о ней крестьяне, батюшка здешний, боярыня — быстро бы кол осиновый для упыря заточили али митрополиту колдунью передали. Мыслю, все окрест ее простой девкой считали. Потому и в историю нашу, княже, не поверят. И убил ты ее не в лесу, не на проезжем тракте, а в боярском доме. Да еще голую и в постели. Посему и татем ее назвать нельзя. Кто же поверит? Голая девка — и тать!

— Ч-черт! — До Андрея дошел весь неприглядный смысл ситуации. Приехал гость, остался в доме, а ночью девицу, с которой в постели ласкался, взял да и зарезал. Как иначе все это объяснишь?

— Коли холопка, то откупиться можно. Авось, сговоримся с хозяйкой, — почесал в затылке Пахом. — А коли не раба…

Дальше можно было не объяснять. На Руси закон исстари считал всех людей равными — кроме пленников и рабов, естественно. Даже закупные люди, ярыги, отданные за долги «головой», защищались от произвола господина. Пороть за нерадивость — пожалуйста. А убить или продать — не моги! Родовитый князь за душегубство отвечал той же мерой, что и простой кожемяка.

Нет, конечно, знатные бояре были все же немного «более равными», нежели черные людишки. То, за что смерда без разговоров вздергивали на осине, для князя могло обойтись ссылкой, а то и вовсе штрафом. Но об том еще уговариваться надобно, на милость воеводы и государя надеяться, в ножки кланяться, просить… И еще не обязательно, что обойдется. Да даже если и обойдется — как потом всю жизнь с такой славой жить? Палач постельных девок! В глаза ведь никому не глянешь, совестно.

— Может, вытащить ее, пока темно, да схоронить где в укромном месте?

— Не выйдет, княже. Нашумим, больно груз тяжелый. Выглянет кто, заметит, догадается. Да и мест укромных мы окрест не знаем. А как их среди ночи найдешь? Вот что, княже. А давай дом запалим? Огонь, он все следы намертво заметет.

— С ума сошел? На сеновале куча народа. И наши, и здешняя дворня. Как полыхнет — они ведь все сгорят, и мяукнуть не успеют.

— Дык, упредим. Выскочим, кричать будем.

— Рано выскочишь — потушат. Поздно — сгорят. Тут ведь много не надо. Искорка одна через потолок просочится — сено враз займется, не хуже пороха.

— Что же делать тогда, Андрей Васильевич? Нечто из-за нежити поганой на дыбу идти, род свой позорить, муку терпеть? Знаю! Скажу, я убил, княже. Я уж свое отжил.

— Заткнись, Пахом, — повысил голос Зверев. — Совсем уж глупость несешь. Нежить не жалко, а вот за тебя меня и вправду совесть до гроба жрать станет. Нет, Пахом, так дело не пойдет. Оба с чистыми руками уедем.

— Окно! В окно вытолкать можно!

— Остынь, дай подумать.

— Чего там думать? Что пузырь порвем — так покаемся. Дескать, случайно. А шума на улице никто не услышит. Нет там ныне никого, по домам спят.

— А что потом делать станем? Сам говорил, укромного места ночью не найти. Если же утром тело заметят, быстро догадаются, что к чему. И про окно вспомнят, и следы наверняка снаружи останутся. Ты это… Ляг, заснуть попытайся. А я, может, чего и придумаю.

— Нечто теперь заснешь?

— Ну так хоть помолчи немного!

Холоп открыл было рот, но ничего не ответил. Сел на лавку, глядя на голову с пустыми зелеными глазами, причмокнул:

— Девка-то ладная. И чего ей не хватало?

— Кто знает, Пахом? — глядя в пол, почесал кончик носа Зверев. — Может, ей просто не повезло… Давай-ка ты ложись. Есть у меня одна идея.

— Да все едино не засну, Андрей Васильевич!

— Не хочешь, не спи. А в шкуру завернись. Не стоит тебе видеть того, что тут произойдет.

— Опять Лютоборовым чародейством баловаться станешь, княже? — недовольно буркнул холоп. — Ох, не доведет оно тебя до добра. Сгубишь душу свою на веки вечные, в огне адовом гореть станешь!

— Лучше быть живым колдуном, чем мертвым праведником, Пахом. Все, отвернись.

Дядька, мотнув головой, забрался за постель, накрылся шкурой, а князь Сакульский затушил одну из свечей, другой начертал в воздухе пятиконечную звезду — древний знак холода, смерти и потусторонней силы.

— Лягу в час полуденный, отвернусь от солнца ясного. Лягу во глубоком погребе, во черной яме, во сырой земле, — негромко заговорил он, продолжая огненным пером выписывать символы черных сил. — Поднимусь я в ночи темной, поклонюсь мертвой полуночи, назову имя заветное. Поклонюсь богине Срече ночной, поклонюсь богине Маре холодной, а тебе славу вознесу, Чернобог могучий. Осени меня своею силой, накрой меня дланью своею, назови меня своим пасынком, прими от меня дар кровавый. Пусть придут слуги твои верные: змеи болотные, крысы земляные, мыши подвальные. Пусть придут рохли чердачные, кикиморы печные, криксы водяные, черви могильные. Пусть все придут, кто имя твое славит. Пусть радуются моему угощению, пусть возносят милость твою беспредельную, пусть кланяются вечности твоей темной, коей никто из смертных не минует…

На несколько минут в комнате повисла тишина. Ничего не происходило. Андрей, медленно впадая в панику, облизнул пересохшие губы, снова схватился за свечу — но тут наконец-то послышался шорох, деревянное похрустывание, по полу застучали костяные коготки. От сундука к телу подбежала серая крыса с голым хвостом в мизинец толщиной, принюхалась к розовому срезу между плечами. Князь отвернулся, немного подождал, глянул снова. Возле тела орудовали уже пять крыс и с десяток мышей. От такого зрелища Зверева чуть не вырвало, он поспешно откинулся на перину и закрыл уши. Ему тоже не следовало все это видеть и слышать.

Дар заката

Как ни странно, немного полежав на перине и поглядев в потолок, князь таки заснул — словно провалился в глубокий темный колодец. И выдернули Андрея из этого колодца только заливистые петушиные трели. Он рывком сел, глянул на пол и облегченно перекрестился:

— Приснится же такое!

— Убрал я все, княже, — сообщил развалившийся на сундуке холоп. — Как первые петухи пропели, встал — а на полу токмо косточки белые лежат. Уж не ведаю, как ты сие сотворил, Андрей Васильевич, что за сила Лютоборова тут была, ан кости я в бабскую рубаху высыпал, что у порога лежала, да завязал. Совсем мало получилось. В тюк под овчину сунул — вроде и незаметно совсем.

— Черт, — сплюнул Зверев. — Лучше бы это был сон!

— Знамо, лучше, — согласился дядька. — Съезжать нам надобно, пока хозяйка девки не хватилась. На нас, мыслю, теперича не подумают, ан сторожкость проявить надобно.

— Это правильно, — кивнул Андрей. — Зови Илью с Изей, вели коней седлать. А я оденусь да боярыне поклонюсь перед отъездом. Скажу, домой тороплюсь, соскучился по родителям. Коли пораньше выехать, до Великих Лук за два перехода можно успеть.

Лукерья Ферапонтовна, как и положено радушной хозяйке, гостей попыталась задержать, накормить завтраком; ссылаясь на зарядивший еще с ночи моросящий дождик, предлагала отдохнуть — но князь Сакульский был непреклонен, и через полчаса путники выехали из деревни на запад, обогнав бредущее на пастбище стадо из полусотни коров и пары сотен овец.

С этой стороны из селения вела не тропка в локоть шириной, а вполне нормальная дорога, можно даже сказать — полутораполосная. Три колеи: кто ехал из деревни, держался левее, кто в деревню — правее. Ну а правые колеса телег катились посередине. Правда, такая «трасса» тянулась всего версты три. С каждым отворотом к полю, к огороду, к стерне со сметанными на ней стогами дорога словно усыхала, становилась все уже, и до берега Вержи добралась уже обычная грунтовка в одну телегу шириной.

Покидая земли детей боярских Храмцовых, Зверев натянул поводья, остановился, оглянулся назад:

— Да, нехорошо получилось. Как думаешь, Пахом, хватились они уже али нет?

— А чего потеряли? — навострил уши Илья.

— Не твоего ума дело, — резко осадил его дядька. — Я так мыслю, княже, не стоит ее увозить. Дабы честно сказать можно было, что не крали никого и ничего. Дозволь здесь схороним?

— Само собой, — кивнул Андрей. — На берегу, вон, земля вязкая, копаться легко будет.

— Давайте, архаровцы, по ту сторону подождите, — прогнал за реку молодых холопов Пахом. Он спешился, присел на берегу и принялся споро вырезать жирную влажную глину под корнями невысокой ивы.

Сверток был маленький, с полведра размером, а потому управились быстро. Сунув кости в землю прямо в рубахе, Пахом закидал яму, выпрямился, скинул шапку и перекрестился:

— Да упокоит Господь ее несчастную душу.

— Может, и смилуется, — в свою очередь перекрестился Зверев. — Не знаю, как у нежити насчет души. Есть она или их души уже давно в аду горят? Ладно, зла на Цветаву не держу. Коли Бог простит, так тому и быть. Но Белург… Надо же такую комбинацию придумать! Понятно, отчего Старицкий меня не трогал. Ждал, пока сам пропаду. Ну да теперь беспокоиться не о чем. По коням, Пахом. Полнолуние через полторы недели. Соскучился.

— Нечто тебе, княже, в других местах луны нет?

— Ты не понимаешь, Пахом. Своя слаще…

Путники въехали в реку. Вержа имела тут ширину метра три, а глубину — немногим ниже колена. Или, как говорили на Руси — ниже чеки тележной. На любом возке можно ехать, и даже оси не замочишь, не то что поклажи. Понятно, почему дорога именно с этой стороны подходила. Через Днепр с бродом дело обстояло похуже — там и зачерпнуть недолго.

За рекой потянулись сенокосы, луга, перелески, пастбища — но вот полей по эту сторону уже не встречалось. Минут через десять всадники придержали коней перед обещанным вдовой россохом.

— Та-ак, — припомнил Андрей, — левый совсем зарос, наезженный в усадьбу ведет. Значит, нам прямо.

Второе перепутье дорог встретилось примерно через час, уже в лесу. Но здесь сомнений не было вовсе. В Великие Луки следовало поворачивать на север, вправо. И путники надолго втянулись в шелестящий глянцевой листвой, непривычно светлый из-за снежно-белых стволов, березняк.

Ближе к полудню дождик успокоился, на небе развиднелось. В солнечных лучах заискрились капельки воды на густом травяном ковре. Словно испугавшись, дорога вильнула в густой ельник, но уже через версту снова оказалась в березовой роще, местами перемежаемой темными вкраплениями осины. И за все время — ни одной сосны! Андрей откровенно соскучился по этому стройному и пахучему, родному северному дереву.

— Интересно, из чего они дома строят? — не выдержал он. — Из березы, что ли?

— Из осины, вестимо, — отозвался Пахом. — Она, знамо дело, воды не боится, не гниет совсем. Для баньки — самое милое дело осиновый сруб ставить. Отчего и обычную избу с нее, родимой, не срубить?

— Отчего же тогда мы из сосны да дуба строимся, а не из осины?

— Шутишь, княже? Сосна завсегда прямая стоит, а из осины куски прямые выбирать приходится. А дуб, особливо мореный, крепче стали. Опять же, у нас окрест токмо сосны и дубы растут, осину еще найти надобно. А тут вон она — руби не хочу.

— Смотрите, — привстав на стременах, указал вправо от дороги Изольд. — Никак, деревня?

— Токмо тихая какая-то, — понизил голос дядька. — Странно.

— Думаешь, засада? — Андрей потянулся к сабле, погладил рукоять. — Коли так, давай посмотрим. Илья, заводные кони на тебе…

Князь повернул Аргамака и ломанулся к просвечивающим меж березами домам прямо сквозь низкие рябинки, растущие так густо, словно кто-то просыпал здесь ведро с собранными зачем-то кистями.

— А чего тут? — поворачивая следом, все же спросил холоп.

— Коли засада — на дороге ждать станут, олух, а не в кустах, — пояснил Пахом и пустил гнедую кобылу вскачь, нагоняя господина.

Перед домом раскинулся широкий, давно не полотый огород. На грядках росли подсолнухи вперемежку с морковью, одуванчиками и редиской. Дом смотрел на гостей, словно бельмами, двумя затянутыми пузырем окнами, с трубы выкрошилась глина, на толстой, взъерошенной кровле из дранки гордо тянулись к небу несколько хлебных колосьев. Андрей хмыкнул, объехал избу — и оказался на выстланной подорожником поляне с колодцем посередине. Стали видны еще две избы, что стояли дальше от дороги. Обе такие же тихие, с растущей вокруг крыльца высокой травой.

— Какая засада, Пахом? — натянул поводья Зверев. — Тут с весны никто не ходил! Вечно тебе всякие страсти мерещатся.

— Лучше перебояться, княже, нежели ворогу попасться. А отчего это деревню бросили? Место, гляжу, хорошее. Река, вон, широкая рядом. Перепутье дорог, пусть и не самых нахоженных.

— Глянь, княже, у дальней избы дед баклуши бьет! — привстал на стременах Изяслав. — Дозволь, у него про то выспрошу?

— Вместе подъедем, — потянул правый повод Зверев.

Неспешным шагом всадники приблизились к единственному дому, трава вокруг которого была частью вытоптана, а частью скошена, остановились возле совершенно седого старика в длинной полотняной рубахе, который, присев на завалинке, вырезал из липовых веток в руку толщиной заготовки для ложек. Слева от него валялись мерные куски неокоренных деревяшек, справа набралось уже с десяток похожих на погремушки колобашек, тонких с одной стороны и толстых с другой.

— Здрав будь, мил человек! — зычно поздоровался Пахом. — Ответь, к Великим Лукам мы верно едем?

— Верно, боярин, верно, — не поднимая головы, ответил селянин. — Дорога, она вброд через Вопь перекидывается. Не пужайтесь, скачите смело. Воды по стремя будет, не более. Туда вам, за реку…

— А отчего у вас дома пустуют, отец? Нешто уехали куда смерды?

— Знамо куда, боярин. Во царствие Господа нашего, Исуса. Почитай, всех призвал.

— Как же это? Что случилось? — не поверил Изольд. — Нешто война была? Лютеране приходили?

— Какая война? — вздохнул, продолжая работать, крестьянин. — Одной старухи кривой и горбатой хватило. Лихоманка до нас прошлой осенью заглянула. Аккурат перед Покровом. Кого застала, всех и уморила, проклятущая.

— А ты?

— Бортник я, боярин. В лесу был, далече. Да Филимона Полосатого с семьей домовой спугнул, токмо старуха его, бабка, да дочка младшенькая сгинули. Они в поле ныне. Взяли меня к себе, тяжко одному. Я как дом с родными увидел, ноги враз отнялись. Сижу теперича, токмо харчи чужие перевожу. В омут бы кинулся, да к Вопи не дойти. Не несут ноги-то.

— Как это «домовой спугнул»? — заинтересовался Зверев.

— Как, как. Как всегда балуют. Коров зашугал — есть перестали, аж к кормушке не подходили; овцам шерсть перепутал, собак покусал, хозяину на дворе в ноги кидался. Ни пройти, ни повернуться — падает и падает. Вот Полосатый к знахарю на Крикливую вязь и пошел. Бабу свою и детей, что постарше, прихватил. Думал, может, обидел кто хозяина? С домовым мириться поспешал, бо хозяйство он все изведет, коли баловать станет. Как ни трудись, а проку никакого. Вернулся Филимон — ан лихоманка уж дальше куда-то побрела, иных смертных искать. Кого не оказалось тогда в деревне, только тот и уцелел. Остальные в три дня угасли.

— Чего же вы деревню коровой не опахали? Верное ведь средство от лихоманки!

— Батюшка не дозволил. Грех, сказывал, и язычество. Богохульство злонамеренное. Вот бабы и убоялись. От нее, проклятущей, бабам ведь пахать надобно!

— Теперь поздно. — Князь дал шпоры Аргамаку и помчался к реке.

Найти брод труда не составило: дорога расширялась перед берегом до двух десятков саженей, исполосованная следами десятков телег, чтобы на другой стороне реки снова превратиться в две слабо накатанные колеи.

— Упыри, упыри, — оглянулся на Пахома Зверев. — Чего страшного в этом упыре? Только зубы да занудство. Лихоманка же, вон, на пару минут заглянула — и деревни, считай, нет больше. Всех сожрала. Далась попу эта несчастная запашка! Коли прививок не придумали, так хоть заговориться от болезней можно. Где там Илья? Не видит, что ли? — Пока скакун перемешивал копытами влажную возле воды глину, Андрей привстал на стременах и громко позвал: — Илья, сюда! Давай скорее!

Всадники легко перемахнули Вопь и на рысях помчались дальше, по тенистой лесной дороге. После полудня они остановились перекусить возле живописной речушки. Ширины в ней было всего четыре шага, но зато она оказалась единственной на всем пути рекой, через которую был перекинут самый настоящий мост: дубовые балки с бревенчатым настилом. В лесу пахло свежестью, чистотой; в ярких солнечных лучах колыхались полупрозрачные изумрудные листья, слепили белизной березовые стволы, покачивались резные папоротники — и над всем этим великолепием колыхалась разноголосица птичьих трелей.

— Надо же, как распогодилось. — Пахом допил из фляги пиво и вогнал пробку в горлышко. — А к вечеру, чую, опять морось затянет. Капризная ныне погода, по три раза на дню меняется. Хорошо бы под крышей ночевать, княже.

— Вдова говорила, за Межой, на переправе, постоялый двор есть, — поднялся Андрей. — Если поторопимся, должны успеть. По коням!

Мысль о ночлеге в лесной слякоти, под всепроникающим дождем заставила всадников гнать скакунов широкой рысью. Впрочем, лошади, словно уяснив прогноз старого вояки, не протестовали; они мчались и мчались вперед, не сбиваясь на шаг и не фыркая, не жалуясь на усталость. Дорога разрезала лес почти по прямой, лишь изредка огибая холмы с крутыми склонами или пахнущие гнилью болота.

Пять часов хода — и узенький тракт внезапно раздался в стороны, превратившись в обширную площадку, истоптанную копытами и раскатанную обитыми железом тележными колесами. Здесь горели два костра, возле которых прихлебывали простенькое варево с десяток крестьян. Телег, повернутых оглоблями на север, скопилось еще больше — пожалуй, с два десятка. Но лошади оставались запряжены лишь в четыре повозки, остальные скакуны бродили по краю поляны, ощипывая лезущую на свет траву и молодые ивовые побеги.

— Это еще что за пробка образовалась? — не понял Зверев.

Он объехал телеги по правому краю и натянул поводья на причале, что выдавался метра на три в подернутую мелкой рябью реку. Второй причал, в точности копирующий этот, стоял по ту сторону, саженях в пятнадцати, возле него покачивался бревенчатый плот с настилом из тонких жердей.

Вроде и неширока река, десять метров всего — вроде Днепра, — да в прозрачной воде было видно, как дно круто уходит в глубину, размываясь на глубине не меньше человеческого роста.

— Кабы брод был, самолета бы не сколачивали, — словно угадал его мысли Пахом. — Проще перевозчиков дождаться, нежели добро опосля сушить.

— И где они? — недовольно стукнул Андрей кулаком по луке седла. — Стемнеет скоро. Мы для того так торопились, чтобы теперь за полверсты от двора ночевать? Хорошо хоть, дождя пока нет. Но небо, глянь, затягивает.

— Сервы с утра скучают, княже, — выехал на причал Изольд. — Сказывали, за весь день на той стороне ни единой души не появилось. Ни перевозчиков, ни простого люда, ни ребятни рыбку половить.

— Никого за весь день? — не поверил Пахом. — Быть такого не может!

— Дык я мужиков спросил, — пожал плечами холоп. — Они так сказывали, я лишь повторил.

— Странно сие, княже… — покачал головой дядька.

— Только не говори, что это против нас очередная засада, — хмыкнул Андрей. — Может, у них страда, все люди в поле. Или наоборот, праздник какой. Дорога, вон, ненаезженная. Тут, может, один путник в три дня появляется. Чего паромщикам постоянно караулить? В деревне и иной работы хватает.

— Чего все стоят, дядя Пахом? — подъехал с заводными лошадьми Илья.

— Перевозчиков ждут, — коротко пояснил дядька.

— Скоро появятся-то? Бо стемнеет скоро. Не успеем перебраться.

— Я откель знаю? — недовольно буркнул Пахом. — Может, и вовсе не придут.

— Вот черт, — сплюнул Зверев. — А вдруг и правда не явятся? Перепились, небось, пивом и дрыхнут.

— Должны прийти, княже! Как иначе?

— Весь день, говорят, не было… С них станется и до завтра работу отложить.

— А чего сделаешь? Межа глубокая, брода не сыщешь.

— Суета, — спешился Андрей. — Изя, плавать умеешь?

— Прости, княже, — приложил руку к груди холоп, — но у нас в Шарзее, окромя колодцев, воды нигде не видывали.

— А ты, Илья?

— Да как же, княже? — испуганно перекрестился черноволосый парень. — А ну болотник там, навка али водяной? Место-то чужое, неведомое. Случается, сказывают, попить в ином месте наклонишься — ан ужо русалка за плечо хватит.

— Какая русалка, Илья? — Зверев расстегнул пояс, повесил на луку седла, перекинул через холку Аргамака ферязь, принялся стягивать рубаху. — Ты в лесу мокром ночевать хочешь или в теплой светелке?

— Может, сервов послать? — предложил Изольд.

— Не боялись бы — давно переплыли.

— Дык, княже… Стало быть, есть чего бояться?

— Их дело мужичье, им трусить можно, — поставил на помост сапоги Андрей. — А ты — ратник мой, твоя душа и живот мною уже куплены. А ну, раздевайся!

— Дозволь я, княже? — предложил Пахом.

— За старшего остаешься, — отмахнулся Зверев. — Пусть молодой ручками поработает. Как в шелка наряжаться — он первый, а как храбрость показать — так в кусты? А ну, за мной!

Он встал на краю помоста, сделал два глубоких вдоха и, лихо кувыркнувшись через голову, легко вонзился в воду. В первую секунду она показалась ледяной — но почти сразу превратилась в прохладную, нежную, почти ласковую. Приятно вечерком смыть пот и пыль, что накопились за день. Андрей вынырнул, крутанул головой, отфыркиваясь, повернулся к причалу:

— Ну, рохля неповоротливая, ты где?

И тут его лодыжку холодно обхватила чья-то рука, потянула вниз. Князь жалобно, по-поросячьи визгнул, ушел в глубину, торопливо развернулся головой вниз, пытаясь понять, что случилось. В сторону, уносимая течением, метнулась бледная тень — будто испугалась столь быстрой и решительной реакции. Промелькнули на дне раскрытые, словно крылья перламутровых бабочек, ракушки — Андрей рванулся наверх, пробил пускающую искорки поверхность, облегченно вдохнул сладкий воздух. Выше по течению уже барахтались два человека.

— Пахом? Ты как так быстро разделся?

— Ты чего кричал, княже?

— От неожиданности. В водорослях ногой запутался. Ладно, раз ты все равно мокрый, поплыли втроем.

Стремительными сажёнками они без труда пересекли реку, выбрались чуть ниже причала. Пахом и Илья стянули портки, принялись выжимать: видать, ради князя и раздеваться до конца не стали, спасать кинулись. Зверев усмехнулся, вернулся по колено в воду, ополоснул лицо, пригладил мокрыми руками волосы и… встретил внимательный взгляд. Оттуда, снизу, из-под колышущихся волн.

— О, елки… — Зверев попятился, перекрестился. Наваждение тут же исчезло — однако желание не то что купаться, но даже и умываться пропало начисто. Он передернул плечами, побежал наверх: — Пахом, ты где? Хватит сушиться, на постоялом дворе отогреешься. Давай, отвязывай паром, поплыли за лошадьми.

Мужики встретили «самолет» радостными криками, сами взялись за канат, перевезли разом скромный обоз князя Сакульского, после чего вернулись уже за своими телегами. Всадники же, предвкушая отдых, горячего поросенка, холодное пиво и мягкую постель, помчались вперед.

Деревня возле парома называлась, естественно, Перевоз. Выглядела она богато: семь добротных изб, рубленые амбары, хлева, овины, ровные жердяные заборы, ухоженные грядки огородов, ровными полосками уходящие от дворов к близкому ольховнику. Вот только не было слышно в ней ни мычания, ни кудахтанья, ни лая, и людей почему-то видно не было.

— Ровно ястреб прилетел, — прошептал Илья.

— Чего? — не расслышал Андрей.

— Сказываю, ровно ястреб прилетел. Он ведь как в небе появляется, вся живность вмиг затихает, прячется. Птицы не поют, мыши не шуршат, цыплята не пищат. Так и тут. Тихо…

— Нас, что ли, боятся? — не понял Изольд.

— Псы, пустобрехи, все едино лаять должны, — заметил Пахом. — Однако же и они молчат. И птицы лесные тоже. Нехорошо это. Странно.

— Странно не странно, а ночь скоро, — зевнул Зверев. — Вон изба в два жилья с чердаком. Это, наверное, постоялый двор и есть. Поворачивай туда. Со странностями потом разберемся.

Приют для путников был небольшим: трапезная с тремя столами да пяток светелок на втором этаже. Откуда постояльцев взять в такой глуши? В хороший день, небось, больше трех купцов зараз не соберется, да путник случайный вроде князя Сакульского — вот и вся радость. Ну покормить еще возчиков, что мимо днем проедут. Тоже прибыток.

Зато двор был ухоженным, чистеньким, даже уютным. Не брошенным — а оставленным ненадолго заботливым хозяином. Двор подметен, перила и коновязь ладные, не покосились нигде, не потрескались; на амбаре, конюшне, в хлеву ворота и стены плотные, без щелей.

Так же убрано было и в доме: ни грязи, ни пыли, ни еды. Кухня за войлочным пологом сияла чистотой и… неживой пустотой: ни муки, ни воды, ни окороков, ни рыбы, ни убоины, ни сластей — ничего, никакой еды. И печь стояла холодная.

— Вот проклятие… — покачал головой Зверев. — Ну что тут будешь делать? Пахом, у нас с собой овес есть? Не на выпас же скакунов отпускать! Илья, заведи их в конюшню, напои, торбы… Ну да сам знаешь, не маленький. Изя, погуляй по двору, может, погреб найдешь? Пошарь там чего съестного. В амбар загляни. Пахом, айда светелку выберем.

— Нехорошо как-то, княже, без хозяев-то…

— Мы же не воруем, Пахом. За все полновесным серебром расплатимся. Это постоялый двор или нет? И вообще клиент всегда прав.

— Кто?

— Да мы, дядька, мы. Те, кто деньги за приют платят.

Комнаты тоже были вылизанными, как для рекламы. Создавалось полное впечатление, что хозяева навели тут полный ажур и отлучились на минутку по мелкой надобности. Дом не был ни брошен, ни ограблен, ни уж тем более разорен. Он так и дышал доверчивостью и безмятежным покоем. Заходите, мол, гости дорогие, располагайтесь. Все для вас.

— В угловой горнице остановлюсь, — наконец решил Зверев. — Она самая большая, и топчан для второго человека есть. Ты ведь все равно ко мне придешь. Пошли, глянем, чего холопы нашли. Эх, сейчас бы стопочку — согреться после купания.

На крыльце их встретил Изольд, разочарованно развел руками:

— В погребе токмо крынки с тушенкой, Андрей Васильевич, да капуста прошлогодняя со свеклой. Ни окорока хозяин не оставил, ни балыка, ни яйца утиного. На леднике, может статься, убоина или кура есть, да я его не нашел. Во все ямы на дворе сунулся — нет ледника! А амбар закрыт. Снаружи не влезть. Видать, на засов изнутри двери заперли. Не ломать же кровлю ради куска хлеба, право слово?

— Ломать? Ломать не надо, — согласился Андрей. — А может, он и не заперт вовсе? Здесь подождите оба, я посмотрю.

Он подошел в воротам из плотно подогнанных жердей — даже обтесаны в местах стыка, чтобы не продувались, не поленился хозяин, — оглянулся. Вроде никто не смотрит. Илья в конюшне, прочие холопы отвернулись.

Нет, они наверняка догадывались, что князь языческой магией балуется, но это не значило, что можно заниматься колдовством публично. Как с естественными надобностями: все знают, что таковые имеются у всех, — но тем не менее справляют их не в открытую, а в потаенном уголке.

— Ну забыл я заговор на запоры или еще нет? — пробормотал Зверев, скрещивая руки и накладывая их на дверь. Прикрыл глаза, сосредотачиваясь, мысленно проник ладонями сквозь дерево, ухватился за засов. Забормотал заклинание — и с последним словом резко развел кисти.

Послышался гулкий стук, створка чуть заметно качнулась. Андрей усмехнулся: надо же, получилось! Как всегда… Эх, рано он уроки Лютоборовы забросил. Старик ведь еще немало знает, много чем поделиться может.

Зверев отступил, широко зевнул, махнул холопам:

— Плохо смотрел, Изя! Тут просто щепка между воротинами застряла, вот и не поддавались.

Изольд мудро промолчал. Они с Пахомом ухватились за выпирающие наружу из двух жердин лоснящиеся толстые сучки, потянули на себя створки — и одновременно судорожно сглотнули, торопливо перекрестились:

— Свят, свят…

— Ох, ё-о… — вырвалось и у Зверева. — Не входить!

В амбаре на полу лежали на плетенных из травы толстых циновках жители деревни: мужики и бабы, малые дети и старики, плечом к плечу, ровными рядами. Человек пятьдесят, если не больше. Все опрятно одетые, со спокойными лицами и закрытыми глазами. Вот только рты кое у кого были открыты.

— Видать, и тут лихоманка побывала, — сглотнул Андрей. — Проклятие! Внутрь не входить, еще заразу какую подхватим. Закрывайте-ка все обратно, ребята, да подоприте для надежности. Ни хрена себе! Всякого успел тут навидаться, а все равно — мороз по коже.

— Нехорошо как-то, княже, не по-христиански, — оглянулся на него дядька. — Похоронить бы их надобно.

— Но не ночью же, Пахом! И вообще… Лучше бы их вообще… кремировать. Прямо в амбаре. И от лихоманки безопаснее, и могил на них на всех не нароешься. Целая деревня! Даже одну, братскую — и то пупок развяжется копать.

— А может, и не все тута? Может, по домам еще кто лежит?

— Поискать хочешь, Изя? — зло поинтересовался Андрей. — Все, хватит с нас на сегодня. Зови Илью, тащи из погреба тушенку. Поедим холодного да спать будем укладываться. Утро вечера мудренее, на рассвете все решим. Вы вот что… Запритесь на ночь с Ильей в конюшне, больше никого не пускайте. Смерды перебьются. И за вещи так спокойнее будет, и за коней, и за вас тоже. Что-то мне тут больше не нравится. Уехал бы, да в лесу, боюсь, еще хуже.

Пока князь Сакульский и его немногочисленная свита ужинали и собирались ко сну, двор понемногу наполнялся возками переправившихся крестьян. Успевшие за время долгого вынужденного привала набраться пива и браги, они шумно удивлялись пустому поселку, вспоминали знакомых, прикидывали, что могло случиться — между делом разоряя оставленный без присмотра погреб, нахваливая хозяйский хмельной мед. Просмотрел-таки Изольд самое интересное! В сгустившихся сумерках кто-то убрел в деревню искать родичей, кто-то голосил песни, кто-то уже похрапывал на своей телеге. Наверх, к светелкам никто из смердов не пошел — не привыкли, видно, ночевать в дорогих хоромах, берегли копеечку. Спускаться вниз, требовать тишины Звереву было лениво.

Пожалуй даже, с этим разноголосым гамом ему засыпалось лучше. Чувствовалось — живые люди рядом. Не спокойные, как в амбаре…

* * *

Андрею показалось, что он лишь на миг сомкнул глаза, как истошный вопль заставил его присесть на постели. Вокруг царила полная, непроглядная темнота. Крики не повторялись, доносилось лишь странное приглушенное чавканье.

— Пахом, ты спишь? Слышал чего-нибудь?

— Никак, кричал кто-то, княже? — отозвался из мрака холоп. — Снаружи это. Может статься, мужики спьяну подрались? Хотя… Они, знамо, столько пива высосали… От хмеля спать должны, ако убитые.

— Тихо… — поднял палец Зверев. — Мне слышится или скребется кто за дверью? Ну-ка, лампаду запали.

Свечей в комнатах постоялого двора не имелось. Неведомые хозяева оставили вместо них для гостей пучок лучинок да небольшую глиняную плошку с маслом и фитилем, что стояла перед обязательной в доме православного иконой в красном углу. Пахом, разыскивая огниво и немудреный светильник, зашуршал, а князь подобрал с пола саблю, нащупал окно, скинул крючки и распахнул створки.

Дождя на улице не было, но облака плотно закрывали небо, а потому различить что-либо на улице не представлялось возможным. Вроде шевелились внизу какие-то тени, а кто, что, почему — непонятно.

— Во всяком случае, это не набег, — негромко отметил Андрей. — Железа не слышно. Да и не обойтись без света душегубам. Что тати, что ляхи — все равно с факелами бы пришли.

На лампадке наконец заплясал крохотный темно-красный огонек. Дядька перекрестился, запалил от него лучину, давшую уже нормальный, яркий свет. Не светодиод, конечно, — но комната просматривалась целиком. Стало видно, как засов двери, мелко подрагивая, выползает из дверного паза. Видимо, снаружи через щель косяка его подталкивали чем-то острым.

— Вот и хозяева объявились. — Пахом закрепил лучину в держателе, опоясался веревкой и взял в руки саблю.

Андрей, пользуясь остающимися минутами, тоже влез в рубаху и порты, застегнул ремень с оружием — в то, что неопоясанный человек может потерять душу, он как-то не верил, а потому веревкой не подвязывался. Засов наконец-то полностью отполз на проушины двери, створка медленно и бесшумно отворилась, в светелку заглянул лохматый парень лет двадцати с коротеньким — с ладонь — ножом в руках.

— Привет, — широко улыбнулся ему Зверев к вытащил саблю из ножен.

К его удивлению, ночной тать не смутился оттого, что пробраться к гостям незаметно не удалось, не попытался скрыться. Наоборот, он решительно ринулся вперед — и стоявший сбоку холоп молниеносно отсек воришке руку. Парень вскрикнул, развернулся к Пахому, издал злобный рык, прыгнул — и напоролся животом на сабельный клинок.

В дверях же появилась бабулька в вязаной кофте, из-под платка выбивались седые пряди. Она, чуть сгорбившись, шагнула в светелку и замерла, крутя головой.

— Тебе-то чего, старая? — растерялся князь.

В этот момент парень, откинувшийся с клинка на спину, зашевелился на полу, перевернулся на живот и попытался встать. Андрей перевел взгляд на него. Душу кольнуло уже знакомое ужасное чувство, что в поведении татя что-то не так, неправильно, неверно. Сабля Пахома снова сверкнула со смертоносным шелестом — и голова парня покатилась под топчан.

— Вот теперь не встанешь, — кивнул старый вояка и вернул клинок в ножны.

Бабка же вдруг прыгнула вправо. Но не на Андрея и не на холопа. Быстрым движением она смахнула плошку Звереву на постель и опять замерла, стоя в красном углу и улыбаясь с таинственностью Моны Лизы.

— Что за..?

В дверях появились еще две тетки, но те входить не торопились. Старушенция стояла, не проявляя никакой враждебности. Труп лежал… Но никакой крови из него не вытекало!

— Упыри! — наконец сообразил князь, что именно показалось ему неправильным в поведении парня. — Нежить неупокоенная!

— Неправда, мил человек, — мотнула головой бабка. — Рази мы на людей не похожи? Рази не ходим, не говорим по-людски? То вы, гости дорогие, без спросу в дом въехали. Как же не глянуть нам на незваных гостей.

— Да-да! — закивали бабы в дверях. — Люди мы простые, православные. За добро свое беспокоились. Вреда не причиним, зла никакого не замыслили.

— Что за черт? — Андрей опустил саблю. — Коли православные — перекреститесь!

— Нечто так не веришь, боярин? — всплеснула руками бабка. — Нехорошо. В дом чужой водвориться да порядки свои учинять.

— Княже, лучина! — Пахом опять рванул саблю из ножен.

— Черт!

Зверев сразу все понял. Лучина догорала. Всего несколько минут — и все они окажутся в темноте. А бороться с упырями вслепую… На колебания времени не осталось — он ринулся вперед, снизу вверх разрубая от подмышки до ключицы одну из кровососок в дверях, резко пригнулся, увернулся от рук другой, подсек ей ноги, уколол кого-то, кто стоял за ней, рубанул… Коридор наполнился топотом — незваные гости улепетывали.

— Как тут, княже? — высунулся следом холоп.

— Не гнаться же за ними? — сплюнул Зверев. — Там дальше темно, хоть глаз выколи.

Они вернулись в светелку, заперлись. Пахом спешно запалил новую лучину от почти догоревшей первой, поставил в держатель. Бабка с отрубленной головой валялась посреди комнаты. Как Андрей и думал, она кинулась ему на спину — а Пахом, разумеется, этот бросок подловил.

Мужчины, не сговариваясь, начали одеваться. Зверев натянул шаровары, сапоги, выпрямился, повел носом:

— Нас, часом, не выкуривают? Лампада!

Он дернул пропитанное маслом одеяло. Оно вовсю тлело, огонь проел изрядную дыру — спасибо, свалявшаяся вата не полыхнула огнем. А вот набитый сеном матрас, едва в прикрытую одеялом дыру хлынул воздух, тут же осветился языками пламени.

— Едри твою налево!

Князь рванул постель на себя, сложил вдвое и решительно метнул в окно. Мгновением спустя следом полетело одеяло. Зверев облегченно перевел дух — лучше иметь дело с нежитью, бесами и упырями, нежели с пожаром. От нежити отбиться можно, от огня — никак. Он взялся было за ферязь — но тут за окном ярко полыхнуло. Оказывается, матрас шлепнулся на крышу амбара, сено радостно занялось, и высокий сноп пламени осветил весь двор.

Там на своих телегах валялись четверо крестьян с разорванными гортанями, еще двое, зажатые в угол между конюшней и забором, отбивались кольями от напирающих девиц и детей. Шестеро мужиков пытались взломать ворота конюшни, но добротные створки не поддавались. Пока…

— Держитесь! — крикнул Илье с Изольдом князь и полез в окно.

В последний момент его поймал Пахом и чуть не за шиворот заволок обратно в комнату:

— Куда, Андрей Васильевич! Кольчугу надень, порежут ведь! И шлем с бармицей!

— Черт! Скорее! — Как не спешил на выручку Андрей, но правоту холопа признал. Лезть в сечу без брони — дурость несусветная. Слава богу, байдана — не рыцарский доспех и не кираса, ее за секунду надеть можно.

— Вот поддоспешник, — сунул ему холоп войлочную жилетку с коротким рукавом и достал из чересседельной сумки шелестящую железом груду крупных, натертых салом колец.

Зверев застегнул на боку крючки поддоспешника, надел через голову кольчугу, захлестнул под горлом ворот, потом взял у дядьки шлем, вернулся к окну — но вовремя спохватился, сплюнул:

— В броне прыгать — только ноги без пользы ломать. Давай, Пахом, зажигай лучины. Придется через дом идти.

— Сейчас, княже, сейчас… — Холоп как раз влезал в долгополый стеганый поддоспешник. Поверх него нацепил сверкающий нагрудными пластинами юшман, опоясался саблей, перекрестился и взялся за пучок лучин: — Ну, с Богом.

— Иди за мной и свети, — приказал Зверев. — А я рубиться стану.

— А может, я? — предложил Пахом.

— Еще чего?! — развернул плечи Андрей. — Чтобы я, князь Сакульский, как служка, дорогу холопу освещал?! Люблю тебя, дядька, но и ты не забывайся!

Тяжело ступая по половицам, Зверев подошел к двери, отодвинул засов и двинулся в темный коридор. Мгновение спустя сзади появился Пахом с несколькими собранными в факел лучинами, рыжеватый неровный свет залил пустой проход.

— Видать, ушли, — хмыкнул князь, ускоряя шаг. — Решили добычу попроще поискать.

Они без приключений спустились вниз, выглянули на улицу. Там было светло, как днем — на амбаре занялась кровля, огонь поднимался метра на три, заменяя хороший прожектор. К счастью, больше здесь ничего не изменилось. Двое мужиков продолжали удерживать оборону в углу, ворота конюшни кольям и топорам не поддались.

— Жаль, щиты и бердыши с лошадьми остались, — вздохнул Андрей, взял в левую руку косарь, поцеловал клинок сабли, толкнул дверь и кинулся к конюшне.

Упыри и понять ничего толком не успели. Князь снес одну голову, другую — только после этого вурдалаки развернулись к нежданному врагу. Еще две головы долой — и ему наконец попытались оказать сопротивление. Но безуспешно. Удар топора Андрей принял на косарь и тут же рассек упырю грудь почти до позвоночника, от кола увернулся, а убил кровососа уже Пахом.

— Илья, Изя! — прижал он ухо к воротам. — Вы живы?

— Уйди прочь, тварь безбожная!! Не дадимся! С нами Бог и крест святой.

«Не откроют, — понял Зверев. — Заговором запоры отворить — так еще и прибьют сгоряча. Ну и ладно, пусть коней стерегут».

— Пахом, за мной!

Он побежал на выручку крестьянам. Бабы и малолетняя шпана, увидев опасного противника, прыснули в стороны, и срубить удалось только трех теток — события двух последних ночей притупили в князе и его слугах пиетет к слабому полу.

Мужики, тяжело дыша, опустили колья, отвалились к стене.

— Живы? — на всякий случай переспросил Андрей. — Как вы уцелели-то?

— Пиво пили, — признал один. — Прочих упыри спящими погрызли. Свят, свят… Как полезли из амбара, как полезли…

— Мы же подпирали его ворота снаружи? Как они выбрались?

— Да заглядывали мы в амбар, боярин. Это… Ну любопытно ведь. И непонятно сие.

— А теперь как, понятно?

— Андрей Васильевич, глянь туда… — тронул Зверева за плечо холоп. — Никак, упыри в дружину сбираются?

Из-за угла дома, под окном выбранной князем горницы, торчали, покачиваясь, два длинных железных наконечника. Судя по характерному изгибу — обычные косы. Весьма опасный инструмент в умелых руках. Время от времени наружу выглядывали кончики каких-то рукоятей. Вилы? Лопаты? Цепы?[3] Изредка высовывались и люди: то баба глазами стрельнет, то ребенок.

— Их ведь с полсотни было, — вспомнил Зверев. — Если разом навалятся, сомнут. Тех, что с вилами или косой, саблей так просто не достанешь.

— Бежать надо! — тут же предложил один из крестьян. — За реку бежать! На самолете! Они ведь в воду не полезут, правда?

— Колья прихватите, — посоветовал Андрей. — Как бы в деревне еще упырей не нашлось. Не все же они в одном месте отлеживались?

— А как же Илья с поморянином, княже?

— Коли за нами вурдалаки пойдут, им же спокойнее, — тихо ответил Пахому Зверев. — Да и не откроют они нам конюшню, пуганые уже… Все, хватит отдыхать, тронулись.

Четверо мужчин, не отрывая взгляда от угла дома, двинулись к распахнутым настежь воротам. Из-за дома так же медленно выбрались и упыри. Бабы — с вилами, косами и оглоблями. Детишки — с ножами. Глазки малолеток горели так же хищно, как и взрослых.

Настороженно, шаг в шаг, путники пересекли двор, вышли за ворота и перевалили взгорок, на котором расположилась деревня. Зарево пожиравшего амбар пожара позволяло увидеть не только ближние дома, но и темную ленту реки за кронами редко растущих вдоль дороги берез.

— Стойте! Подождите нас! — вдруг кинул свой кол один из парней и помчался вниз.

— Стой! — тут же последовал его примеру второй.

Упыри разом кинулись на людей. Князь с холопом, не дожидаясь, пока их собьют с ног, тоже побежали. Несясь со всех ног, Андрей наконец понял, что именно так испугало крестьян: двое мужиков уже копошились на пароме. Один, похоже, отвязывал веревку, другой отмахивался лопатой от четырех упырей, не давая им перебраться на плот. Мужчина, две тетки да ребенок, безоружные, — пожалуй, и отобьется.

— Стой!! Стойте, милые! Нас, нас подождите! Стойте, Христом-Богом…

Смерд ловким ударом сбил упыря, треснул бабу по голове, заставив упырей отступить, а в это время другой натянул канат. Страх придал ему силы, и паром начал быстро отдаляться от берега. Сажень, другая. Уже не запрыгнешь! Первый мужик бросил лопату, тоже взялся за работу. Паром пополз еще шустрее.

— Стойте! Стой! Помоги-ите!!!

Упыри повернули к первому из парней. Он не без труда затормозил, попятился. Андрей проскочил мимо, всей массой налетел на одну из баб, рубанул другую, крутанулся, выбросил саблю в сторону мужика. Тот пригнулся, пытаясь увернуться, но князь дрался не первый раз и тоже чуть подправил движение клинка. Хряс-сь! — и череп развалился надвое. Сбитая с ног тетка только-только начала подниматься, и ее без труда завалил Пахом. Упыреныш же бесследно исчез.

Крестьяне уже прыгали на краю причала, размахивая руками:

— Сюда! Сюда! Спасите! Заберите! Заберите нас, Бога ради! Господи, не дайте пропасть! Помилуйте, мужики!

Смерды на плоту сосредоточенно трудились, уже миновав середину реки.

— Пахом, — толкнул холопа локтем в бок Андрей и указал на холм.

Толпа, гнавшаяся за ними, рассыпалась в рыхлую массу. Бабы, что поздоровее, вырвались вперед, худосочные заметно отстали, а коротконогие упырята и вовсе топтались еще на середине холма.

— Сомкнутся — задавят.

— Как скажешь, княже… — Дядька глубоко вдохнул и вслед за Зверевым двинулся навстречу нежити.

Первая упыриха ростом превосходила Андрея почти на голову и неслась со скоростью бешеного мамонта. Это ее и подвело: удар косы седьмого номера ушел князю куда-то за спину, остановиться она не успела, а когда пробегала мимо — Зверев с оттягом полоснул ее поперек позвоночника, тут же повернулся, подставил косарь под направленные в грудь вилы, толкнул их вверх, качнулся в сгорону, рубанул бабку справа по шее, снова повернулся, не давая проткнуть живот косой. Железо зашелестело по кольцам байданы, а сабля снесла еще одну голову.

— Н-на! — Оглобля выбила из глаз сноп искр, но не разнесла голову, а соскользнула по остроконечному шлему вниз, ударила в левое плечо.

Андрей на миг потерял зрение, но правая рука завершила начатое движение — снизу влево вверх, по рукам чуть выше локтей. Нежить взвыла, и он на звук рубанул голову. Зверев не соображал, наверное, с полминуты, но за годы тренировок его руки и ноги приучились работать сами по себе. Качнулся — выпад, поворот — удар по беззащитной вампирьей шее. Снова качнулся — рубящий удар поперек врага.

— Держись, Андрей Васильевич, держись! — Пахом почти прижался спиной к его левому плечу. — Не падай!

Левая рука не слушалась, онемела, повисла. Но зато — он не чувствовал в ней боли.

Коса!

Уходя от укола лезвием сверху, Андрей шагнул вперед, саблей откинул оружие вправо, обратным движением снес дурную голову нежити, выставил клинок вертикально, а когда вилы уперлись в него, шагнул вперед-влево, дернул оружие вниз и рубанул упыря по ногам.

Ничего, с нежитью и одной саблей управиться нетрудно!

— Не упаду!

Тут же он согнулся от удара лопатой в живот — но зато дотянулся кончиком сабли до очередного горла и отступил, откашливаясь. Кольчугу лопатой, естественно, не пробить, да и удар толстый поддоспешник погасит. Но все равно — очень неприятно. Переводя дух, Андрей попятился, резко выдохнул, выпрямился, готовый продолжить бой… Но никого не увидел. Точнее, увидел трех теток да пяток упырят. Они стояли полукругом в нескольких шагах, но в сечу не рвались. Похоже, даже у нежити имелся страх перед смертью. Присоединиться к куче изуродованных тел, наваленных на траву двумя опытными ратниками, вурдалаки не торопились. Андрей с Пахомом переглянулись, двинулись вперед — и враг позорно кинулся бежать.

— Вернитесь! Не оставляйте нас! Люди вы или нет! Души сгубите. Не бросайте, милые! Пожалейте нас, умоляем! Заберите нас отсюда! Заберите! Ради Бога, заберите! — Парни на краю причала продолжали уговаривать своих сотоварищей вернуться, но те словно оглохли. Доплыв до безопасного берега, надежно привязали паром, спустились на берег и, старательно не оглядываясь, побрели прочь. — Стойте!!! Федор, Остап! Стойте! Не-ет!

— Вот уроды, — поморщился Зверев, сунул саблю в ножны, попытался ощупать левое плечо, но сквозь толстый поддоспешник ничего понять не смог. — Проклятие! Кажется, начинает отходить. Сейчас заболит. Пахом, глянь… Перелома нет?

— На месте она, княже, на месте, — подходя ближе, кивнул холоп. — Главное, не оторвали. Остальное ерунда, заживет… Броню снимать надобно, иначе не разобрать.

— Так снимай!

— А упыри как же? Коли опять кинутся, как без брони отбиваться станешь?

— Вокруг посмотри, дядька, — криво усмехнулся князь. — Смотри, сколько мы их порубили. Да еще на постоялом дворе с десяток лежит. Было их с полсотни, а уцелело меньше десятка. Коли приспичит, сам управишься.

— Ну как скажешь, Андрей Васильевич… — Холоп расстегнул байдану, стянул ее с хозяина, перекинул через плечо, помог снять поддоспешник и рубаху, прощупал плечо. — Кости вроде целы… Ну мясу досталось. Седьмицу плечо синим будет, не менее. Поболит и перестанет. Однако светает. Пошли на двор? Все едино Межу не переплыть. Может, при солнце холопы нас и признают. Тогда дальше двинемся. Руку токмо дай, к шее подвяжу.

— Это точно, — кивнул Андрей. — Я через нее теперь точно не поплыву. Эй, мужики! Может, сплаваете за паромом? Тогда все вместе назад вернуться сможем.

— Чур-чур! — шарахнувшись от реки, закрестились парни. — Тут по берегам вона какая нечисть бродит. В воде, вестимо, и вовсе страшилища прятаться должны. Мы уж лучше с вами дальше к Великим Лукам двинем. Вместе, Бог даст, не сгинем.

— Пока не тронемся, — покачал головой князь Сакульский. — Что же, все тут в таком виде бросать? С костями человечьими раскиданными да упырями по подвалам? Пахом, ступай к конюшне, выгоняй холопов из схрона. Пойдите по поселку, все останки в избу какую-нибудь соберите. Перед отъездом запалим. Ну а коли на упыря спрятавшегося наткнетесь… В общем, туда же кидайте. Семь бед — один ответ. Давай торопись, время уходит. Я и сам доковыляю. Не ногу же мне отбили! И вы, мужики, коли хотите вместе дальше ехать, с ним бегом марш. Лишние руки в этом деле. пригодятся. Шевелитесь, шевелитесь, не то до полудня не управимся!

Насчет полудня Андрей очень сильно погорячился. То есть тела за пару часов четверо мужиков собрать вполне успевали — но когда они начали искать останки по домам, тут же выяснилось, что там, помимо трупов, есть множество куда более интересных вещей. Отрезы ткани, ножи, обода, кольца, лопаты, топоры, горшки, ступицы, седла, петли, скобы… И холопы, и смерды, наткнувшись на столь ценные предметы, немедленно их хватали и волокли к своим телегам, нагружая повозки сверх всякой меры.

В первый миг князь хотел запретить мародерство, но вовремя спохватился. Ведь оставь они все это добро здесь, в опустевшей деревне — оно сгниет, проржавеет, пропадет без всякой пользы. Для шестнадцатого века — роскошь совершенно непозволительная. А кроме того, по здешним законам победитель имел полное право на имущество поверженного врага. А врага они, как ни крути, победили.

Кстати, возки сбежавших крестьян были поделены между всеми немедленно и без малейших угрызений совести. Бросили — сами виноваты. Значит, не нужно.

Увлекшись грабежом, смерды выгребли и увязали с собой даже сыр и пиво из здешних погребов, мороженую курятину и копченую рыбу с ледников. Наверное, смерды и лед бы прихватили — да заподозрили, что не довезут.

Погребальное пламя полыхнуло только к вечеру, в ранних серых сумерках, и заночевали путники не на полпути к Великим Лукам, а все на том же дворе, запершись в надежной прочной конюшне и распределив между собой время дежурства. Впрочем, на этот раз их не потревожил никто, и с первыми лучами солнца длинный обоз из тридцати тяжело груженных подвод двинулся в путь под противным моросящим дождем. Телеги были нагружены так сильно, что мест не осталось даже для людей, и они шли рядом с оглоблями, удерживая вожжи. Верхом остался только князь — не к лицу ему извозчика изображать, достойнее часть добычи бросить.

«Пешими скорость километра три будет, — прикинул Андрей. — С привалами тридцать километров в день получится, за три дня — девяносто километров. Девяносто километров — всего один переход на хороших сытых скакунах. Но не бросать же на помойку столько добра? До полнолуния время еще есть, успеем».

Дождь моросил не переставая, поэтому в полдень на привале огня разводить не стали — где в такую погоду сухой валежник добывать? Перекусили ветчиной и копченой рыбой, что нашли в брошенных погребах, дали небольшой отдых лошадям, напоили их, подкормили пшеницей — и двинулись дальше. Дорога шла почти по прямой, продираясь сквозь близко растущие вязы и липы. Мокрые ветви хлестали по рукам людей, по их поклаже, брызгались на лошадей и князя. Вскоре после привала путники пересекли такую же узкую, как ту, по которой ехали, дорогу.

— Эй, мужики, — оглянулся на возчиков Зверев. — По какой магистрали дальше ехать? Дорогу на Великие Луки знаете?

— Вроде как налево… — предположил один из парней. — По здешним дорогам местные завсегда чаще катаются, они шире и наезженей.

Уходящая влево просека и вправду выглядела еще хуже, чем прежняя их дорога. К тому же отворачивала она не очень сильно от направления, по которому обоз двигался до этого.

— Уверен? — строго переспросил Андрей.

— Вроде как туда раньше ездили… — промямлил парень.

— Туда, не туда, — поморщился князь. — Не помнишь, так и скажи!

— Вроде тама о прошлом разе ехали… — еще тише выдавил из себя смерд.

Зверев только головой покачал. Однако другого проводника все равно не было, и он, перекрестившись, свернул-таки влево. Опять потянулся узкий лесной проселок, почти сплошь перегороженный ветвями деревьев. Верста, другая, третья — неожиданно к их колее примкнула еще одна, с правой стороны. Спустя полчаса — другая колея, слева. Дорога раздалась, люди повеселели.

— Я помню, — уже в полный голос похвастался парень. — Незадолго до Великих Лук вот так тракт усе шире и шире становился. Видать, немного осталось.

— Какое немного? — сплюнул Андрей. — До города три дня пути! Или тут еще какую крепость государь успел построить?

Между тем за два часа пути к их дороге успели примкнуть еще две. Причем именно примкнуть — они не пересекались с другими просеками, все пути вели явно сюда, на этот тракт.

— И где же это тут так медом намазано?.. — пробормотал Зверев, которого широкая трасса среди чащобы куда сильнее беспокоила, нежели радовала. — Тут что, тайные города вырасти успели? Неведомые ни Москве, ни ближайшим соседям?

Лиственный лес вокруг неожиданно резко сменился ельником, колея перевалила через холм — и впереди открылась обширная водная гладь. Не море, конечно, но саженей сто в ширину и больше версты в длину в этом водоеме имелось.

— Ну конечно, — махнул рукою Андрей. — Мог бы и сам догадаться. Мельница!

Ниже запруды река становилась такой, какой была до приложения к ней человеческих рук: три сажени шириной, два колена глубиной — испуганный пес с разбегу перескочит. Плотина была солидной. Широкой — дорога проходила поверх нее; высокой — почти два человеческих роста. Огромное дубовое колесо сейчас стояло, и вода бесполезно перекатывалась вниз через закрытую задвижку. Возле плотины имелся всего лишь небольшой сруб примерно пять на пять метров. Свое подворье хозяин расположил заметно выше по течению: плотный частокол, крыши нескольких амбаров и хлевов, дом в два жилья. Богатое, в общем, жилище. Да оно и неудивительно. Русь — не Голландия, среди лесов ветра особо не гуляют. Зато рек, ручьев и проток — в избытке. Потому и ставят мастеровитые русские мужики мельницы не ветряные, а водяные. Опять же ветер — он то есть, то нет. А реки — они всегда ровно и старательно текут, даже в засуху не пересыхают.

Здешняя мельница, судя по размерам, легко обслуживала все деревни на десятки верст вокруг. То-то и дороги к ней протоптали, ровно к стольному городу.

— Эй, смерд! — оглянулся на проводника Андрей. — Мельницу на дороге к Великим Лукам помнишь?

Тот, глядя куда-то под копыта гнедого мерина, промолчал.

— Что, мельницы не заметил? Этакой махины с плотиной и мостом не заметил? Проклятие! Пахом, правь обоз дальше. Должна же эта дорога куда-то привести? А я к хозяевам загляну. Может, подскажут насчет дороги.

Ворота Мельникова подворья были закрыты, внутри царила пугающе знакомая тишина. Ни мычания, ни кудахтанья, ни лая. Князь постучал в ворота, объехал маленькую крепость кругом, снова постучал. Никого.

— Плохой признак… — покачал он головой.

Зверев пустил Аргамака в галоп, перемахнул плотину, обогнал обоз и помчался вперед. Дорога долго стелилась через некошеный луг, потом рассекла надвое колосящиеся хлебом поля, обогнула поросшие сорняками гряды с морковью и репой и привела к чистому взгорку, на котором, подобно зеленым взрывам, росла отдельными обширными зарослями густая лебеда. Князь подъехал к одному из таких кустов — через листья проглядывала чернота влажных от дождя головешек.

Пожар. Была деревня на пять дворов — да вся вышла. Странно, что снова никто отстраиваться не стал. Чай, не война, погибнуть все не могли. Пожары, при всем их ужасе, на Руси привычны. Нет такого города, чтобы хоть раз в полвека не выгорал вчистую, до последней собачьей конуры. И ничего, за год-другой отстраивались лучше прежних. А тут… Словно после татарского набега — людей в рабство угнали, скотину сожрали, селение сожгли.

— И ведь недавно совсем жили, — вздохнул Андрей. — Поля и огороды засеять успели.

Уже шагом князь Сакульский проехал дальше, за пожарище, натянул поводья. Примерно на полверсты к далекому лесу тянулись возделанные поля и огороды. К ним уходили уже начавшие зеленеть подорожником тропинки и тележные колеи. Но вот торной дороги дальше не было. Тупик.

Всадник развернулся, поскакал обратно к обозу, перехватив его меж хлебных полей. Кое-как развернувшись, путники двинулись назад и через час снова миновали плотину.

— Стой! — натянул поводья Зверев. — Поворачивай к Мельникову дому. Изя, давай, подгони телегу вплотную к частоколу, через забор переберись и ворота открой.

— Нечто в бесовском месте[4] ночевать сбираешься, княже? — забеспокоился Илья. — Мы до темноты еще версты четыре пройти успеем, Андрей Васильевич. Може, там место выберем?

— В лесу, под дождем? Ни костра развести, ни поесть горячего, ни согреться, ни самим толком укрыться. Лучше здесь как-нибудь с хозяевами сговоримся. — Зверев махнул рукой: — Давай, Изольд, полезай.

Холоп кивнул, притер тяжело груженный возок к кольям, забрался на узлы, зацепился за тын, подтянулся, заглянул внутрь, заскреб по мокрому дереву подошвами и перевалился внутрь. Вскоре загрохотал засов, и обоз медленно втянулся на обширный двор.

— Лошадей распрягайте и в конюшню всех! — зычно скомандовал Пахом. — Каковые не поместятся, то и в хлев ставьте, там пусто. Пусть обсохнут, согреются. Вы, смерды, воду для них начерпайте, Илья с Изольдом сена зададут. Ворота заприте да возками подоприте изнутри, так надежнее!

Холоп взмахнул плетью, принял поводья Аргамака и тихо добавил:

— Ан тихо как, княже, не к добру. Как бы того… Как в Перевозе, не случилось.

— Там отбились, и тут отобьемся, — так же тихо ответил Зверев. — Дозоры на ночь выставим. По двое, чтобы друг друга прикрывали. В темноте, под шелест дождя, подкрасться нетрудно. Всего одна семья, Пахом. Это не полсотни, как в деревне. Уж лучше здесь десяток упырей, чем в мокром лесу одна лихоманка. От нее в сырости точно ни саблей, ни рогатиной не отмашешься.

— И то верно, Андрей Васильевич, — признал холоп. — Коли так, пойду печку топить. Вон дров сколько у амбара.

К тому времени, как начало темнеть, уставших лошадей смерды успели и вычистить, и напоить, и пахучим сеном им ясли забили: жуйте, сколько хотите. Зерна не дали. От его избытка, известное дело, колики у коней случаются. Уж лучше овес да ячмень в торбы насыпать: в дороге удобнее.

Заперев сараи, люди расселись вдоль добротного, из толстых досок, стола. Пахом навалил каждому в отдельную миску по большой порции ячневой каши пополам с тушеной убоиной. Славно было в доме мельника, богато: посуды в избытке, расшитые занавески на слюдяных окнах, расписная печь, скамьи с резными ножками, полати с периной, три окованных железными полосами сундука у стены. Путники, помахивая ложками, жадно зыркали по сторонам: все ведь себе прибрать можно будет, поверх телег увязать, а потом дома с прибытком использовать.

— До утра еще дожить надо, — не выдержал князь. — Значится, так. Первыми мы с Ильей караулим, потом Изя с Пахомом, а до рассвета уже вы, мужики. Перед крыльцом разведем костер, чтобы свет во дворе был. Дров там, у амбара, хватает, так что не жалейте. Палите так, чтобы никакой дождь не загасил. Следите по сторонам и друг за другом, чтобы не подобрался никто. Все, мы пошли, а вы укладывайтесь.

После темного дома на улице показалось даже светло. Пока Андрей делал косарем «елочки» из двух липовых полешек, холоп нашел где-то широкую рогожу, накрыл ею принесенные из-под навеса дрова, помимо «елочек» добавил туда щедрую охапку сена, защелкал кресалом — и вскоре стремительно полыхнувший огонь сожрал несчастную рогожку, поднялся почти до уровня пояса, стреляя искрами и не обращая никакого внимания на холодную густую морось.

Холоп вернулся на крыльцо, прижался спиной к двери и смущенно кашлянул:

— Прости за дерзость, княже… Что дальше будет?

— Ничего, — пожал плечами Андрей. — Приглядывай за дверьми в конюшню и амбар, смотри по сторонам, и никто к нам не подберется, лошадей не уведет. Выспимся и дальше завтра поедем. Авось разберемся с дорогами. Упырям же, коли полезут, головы руби. У них шеи ничуть не крепче человеческих.

— Я не о том, княже, — опять кашлянул Илья. — Я про добро, что по деревне собрали. Что с ним будет?

— Доберемся до Великих Лук — поделите его со смердами, а там или продадите, или еще чего придумаете.

— А как же ты, княже?

— Лошадей себе оставлю, естественно, да телеги. В хозяйстве пригодятся.

— Стало быть, Андрей Васильевич… Это все добро нашим будет?!

— Добыча, а не добро, Илья. Таков закон войны: добыча — холопам, добро — боярам, земля — государю. Что холоп после боя награбить смог, то у него никто забирать не будет. Сталь, табуны, пленники — это знатным воинам достается, ну а города и веси захваченные с землями под царскую руку переходят.

— Пахом сказывал, холоп токма то забрать может, что в карман влезет.

— Правильно сказывал, — кивнул Зверев. — Кто же позволит холопам обозы с добычей за собой таскать? Что нашел — или используй сразу, или в серебро преврати. Для того купцы за войсками вечно и ползают, чтобы в этом деле простым ратникам помогать. Но мы-то не на войне. Так что грузитесь, не жалко.

— И это все будет нашим?

— А ты что думал? Что я, урожденный боярин Лисьин, князь Сакульский по праву владения, стану наравне с вами делить ситцевые сарафаны и оловянные кружки, как какой-нибудь безродный английский баронет?! Мне больше делать нечего! Это ваши дрязги, и меня они совершенно не касаются.

— И это все наше?

— Ваше, ваше…

— То есть я теперь богатый человек?

— А вот тут ты промахнулся, — покачал головой Зверев. — Ты мой холоп. Ты подписал в том купчую, ты получил у меня серебро за свой живот и свое тело. Можешь копить серебро, можешь разбрасывать его, можешь одеваться в шелка, гулять с девками и жрать одну паюсную икру — но ты все равно принадлежишь мне и пойдешь в любое пекло по первому моему приказу.

— Да?

— Да.

— И ты можешь забрать все мое добро, когда захочешь?

— Дурак ты, Илья! — хмыкнул Зверев. — Зачем мне это надо? Чтобы ты меня возненавидел и в первой же битве нож в спину воткнул? Да и вообще… Чем богаче смерды, тем и хозяин богаче, тем ему жить спокойнее. С богатого крестьянина и оброк больше получится, и к другому боярину он убежать не захочет, да и отношение зажиточного мужика к господину совсем другое, нежели у нищего. Нищий больше завидует, а зажиточный хозяйство потерять боится и за князя своего — стеной. Разве не так?

— Значит, я могу все это матери подарить или брату отдать? — все еще выискивал какой-то подвох Илья.

— Твое это, твое, — покачал головой Андрей. — Все будет твое. Короче: хоть ты и раб, то раб теперь богатый. Ни я, никто другой ничего у тебя не отнимет. Выживешь — все будет твое.

— Да тут, — сглотнул холоп, — тут на три, на четыре хозяйства хватит! Как сыр в масле кататься будут! Ты представляешь, княже, разом — и столько добра. Пахом сказывал, после сечи службу полюбим, ан мы с татар всего горсть серебра на троих собрали. Ну повеселились, знамо дело. А здесь… Зараз столько добра.

— Его еще сберечь нужно, — выпрямился князь. — Смотри, вроде тень какая у хлева? Стой здесь, следи за моей спиной. Если что — прикроешь.

Зверев обнажил саблю, сбежал по ступеням, решительно дошел до самого угла амбара, остановился, прислушиваясь… Нет, никого. Если кто тут и прятался — то перед готовым к поединку витязем предпочел отступить. Андрей вернулся, вошел под тесовый навес крыльца, отер о рукав клинок — от воды. Кивнул холопу:

— Принеси еще дров. Думаю, на свет упыри не выйдут. Чем ярче костер, тем спокойнее.

Они сидели спиной к стене еще часа три — но ничего опасного так и не заметили. Несколько раз вроде появлялись какие-то тени, но были то упыри или просто что-то померещилось в отблесках огня — поди угадай. Решив, что время вышло, Зверев громко постучал в двери дома, вызывая на пост новую смену, и вскоре уже сладко спал на гостевых полатях высоко под потолком.

— Княже! Андрей Васильевич!

Разбудили его тихо, аккуратно. Посему Зверев позволил себе сладко зевнуть, потянуться и только после этого открыл глаза. В горнице было светло, слюдяные оконца сверкали разноцветными зайчиками.

— Чего так поздно встали? — Зевнув еще раз, он сел на край полати, подтянул к себе ремень с оружием, спрыгнул вниз, опоясался. — Нам давно в пути быть пора.

— Смерды не подняли.

— Отчего?

Пахом многозначительно кивнул в сторону распахнутой двери. Князь вышел на крыльцо, остановился, глядя на безжизненные распростертые тела.

— Видать, заснули, — пояснил холоп. — Вот их… и того.

— Лошади целы?

— Целы, Андрей Васильевич, целы. К ним я запрежде всего кинулся. Видать, токмо человечиной упыри лакомятся. Как мы-то не пропали, ума не приложу?

— Шуметь нежить побоялась, — задумчиво ответил Андрей. — Двери тихо не сломаешь, а мы про опасность знали, при оружии и не трусоваты — это они поняли. Странные ныне упыри пошли. Умные и смерти боятся. Да еще целыми стаями бродят. Неужели лихоманка так смердов косит, что отпеть и похоронить некому? Ладно… Значит, так. Изя! Поищи лопату, вырой две ямы за оградой, где земля помягче. Захар, Илья, все здесь во дворе переройте, в каждую щель загляните. Чует мое сердце, где-то здесь упыри прячутся, рядышком. Надо найти и голову отрубить. Чтобы больше никого не тронули. Все, шевелитесь! Не хочу здесь до темноты застрять.

Чтобы сэкономить время, Андрей тоже прошелся по двору, заглянул в щели за хлевом, за амбаром, нашел низкий лаз в погреб, спустился в него, а когда поднялся наверх, из окна чердака уже высунулся радостный Илья:

— Здесь они, Андрей Васильевич! Все пятеро!

— Откуда ты знаешь, что их было пятеро? Хотя какая разница. Давай, спускай вниз.

— Принимай, княже!

Приказ хозяина холоп, видать, пропустил мимо ушей и никому из упырей головы не отрубил — просто вывалил одного за другим на приставную лестницу: мужика лет сорока, бабу лет на десять моложе, совсем юную девицу и мальчишку лет восьми. Впрочем, все они на грубое обращение не реагировали — свалились, как мертвые, тряпичными куклами. Хотя выглядели все упитанными и розовощекими.

— Молодец, — кивнул князь. — Добывай лопату, копай еще одну могилу. И пошире, сразу на всех.

— Андрей Васильевич…

— Чего еще?

— Я тут, пока шарил, с десяток колес под навесом под рогожей нашел. Телеги же у конюшни составлены. С виду нормальные вполне. Выбрать можно.

— А-а, — понял Андрей. — Хозяйственный? Гляди, не увезти всего втроем будет. И так тридцать подвод на трех человек.

— Да мы уж как-нибудь. Тут всего три дня пути, сказывали.

— Это если по тропам не блудить. Ладно, леший с вами. Но сперва могилы, потом добыча. Понял?

— Сделаем, княже! — расцвел холоп. — В лучшем виде сотворим!

Работать лопатами крестьянские дети умели. Пахом не успел запрячь всех лошадей и вывести груженые телеги за ворота, а все три ямы уже были готовы. Холопы принесли тела, выложили их возле последнего пристанища.

— Господь да смилуется над несчастными душами, да подарит им покой, да простит их прегрешения. Пахом, ты молитвы какие-нибудь помнишь?

— Заупокойных не учил, — перекрестился дядька. — Мыслю, святой Троице вручить их надобно. Святейшая Троица, помилуй нас, Господь, очисти грехи наши, Владыка, прости беззакония наши, Святый, прииди и уврачуй бессилие наше — для Твоей славы. Аминь.

— Ой, ё-о… — Только теперь князь заметил, что семья мельника изменилась до неузнаваемости: тела их усохли, скрючились, как музейные мумии, кожа почернела.

— Ты что-то повелел, княже? — забеспокоился Илья.

— Ничего. Скидывайте вниз и засыпайте хорошенько. А этих двоих… Бог мне судья. Этих двоих, смердов, лицом вниз в могилы положите. На всякий случай. Неладное что-то вокруг творится. Не нравится мне все это.

— Почему лицом вниз? — удивился Изольд.

— Делай, что сказано, — шепотом приказал Пахом. — Колдунов и упырей так кладут. Дабы дороги из могилы на землю не нашли. Опускай.

Андрей, перекрестившись, пошел к Аргамаку. Бросил через плечо:

— Заканчивайте. Часа вам на прочее баловство хватит? Чай, не город вам отдают, две повозки набрать успеете.

Как всегда, суровая действительность подпортила людские планы. Пока холопы разоряли дом, начал накрапывать дождик. Одна из повозок оказалась со сломанной ступицей, пришлось вещи с нее перегружать, перекидывать колеса. Пахом предложил пообедать на дорогу под крышей — чтобы потом не мучиться под дождем… В итоге обоз тронулся в путь уже сильно после полудня. Через час путники добрались до первого россоха, и князь Сакульский решительно повернул влево — чем севернее дорога, тем скорее она выведет к Великим Лукам.

Снова потянулась узкая мокрая просека. Темная листва, неровная полоска темно-серого неба над головой, занудный мелкий дождик, скрип колес, чавкающая глина под копытами, под колесами, под ногами… Спустя три часа путники миновали перекресток, потом второй. Андрей, стиснув зубы, поворачивать не стал. Последнее дело туда-сюда наугад петлять. Тогда уж точно никогда в жизни нужного пути не найдешь. Уж лучше неправильное направление выбрать, но придерживаться его от начала и до конца. Дорогу просто так в лесу не прорубают. Раз она есть — должна куда-то вести.

Ближе к сумеркам лес наконец расступился, и путники оказались на краю обширного луга, дальний край которого терялся у горизонта. Еще пара верст — пошли хлеба, огороды, длинные грядки капусты и шпалеры огурцов. Однако глаз уже привычно отмечал следы запустения: сорняки, покосившиеся подпорки, желтые, не убранные вовремя плоды.

— Видать, снова ночь с саблей в руке коротать… — понял Зверев. — Хоть бы укрытие надежное найти. А то ведь не убережешься.

Дождь перестал, однако тучи продолжали грозно нависать над головами, грозя в любой миг прорваться ливнем. Сумерки торопились превратиться в непроглядную тьму.

— Глянь, княже! Вроде жилье!

— Где?

— Да вон же, Андрей Васильевич, на облаках кровля темнеет, треугольником.

Андрей привстал на стременах, но ничего не разглядел. Однако времени для поисков не осталось, и он решил рискнуть:

— Поворачиваем! Давай, Изольд, раз ты такой глазастый, показывай.

Обоз свернул на склизкую, изрядно размокшую колею, пополз по ней. Где-то через версту Зверев тоже различил на фоне темного леса крышу большого одинокого строения. Только это было не жилище, а огромный, с самолетный ангар, деревянный сарай без окон. Скорее всего, скотный двор. Рубят такие на дальних выпасах, чтобы домой в деревню скотину не гнать, а укрыть ее от зверья и непогоды рядом с пастбищем.

— А может, оно и лучше, — пожал плечами князь. — Весь обоз разом под крышу заведем — нам же проще.

Людей как-то не удивило, что строение было пустым и тихим — однако же надежно закрытым изнутри.

— Дозволь, Андрей Васильевич, я наверх влезу? — предложил Изя. — Дранку на углу разберу али жердину выбью.

— Не мучайся, — махнул рукой князь, — и так уже темнеет. Отвернитесь все, я сам открою.

Он произнес заклятие, резко развел руки и, услышав стук упавшего засова, потянул саблю:

— Они где-то там, прячутся. Найдите их, ребята, или ночью они найдут нас.

Холопы ринулись внутрь, подкидывая с обильно унавоженной земли куски рогожи, охапки сена, отворачивая жердины, заглядывая в ясли и бочки. Пахом полез по приставной лестнице наверх, на сеновал, занимавший половину чердака. Илья подобрал деревянные вилы и принялся гулять от стены к стене, тыкая ими в землю. Где мягкая — там, стало быть, схрон или тайник.

— Нашел! — Изольд опрокинул ногой бочку, примерился саблей по голове усатому круглолицему коротышке, но тот взвизгнул и с ловкостью улитки нырнул обратно в укрытие:

— Нет! Не-ет, не надо! Не убивайте! Не убивайте, милые!

— Вылазь, упырь чертов!! Вылазь, все равно убью!

— Стоять! — вскинул руку Зверев. — Изя, остынь!

— Да ты чего, Андрей Васильевич? Он же нас не пожалеет!

— Не-е-ет! — Словно надеясь удрать, коротышка отчаянно семенил торчащими из деревянной емкости ногами.

— Оставь, Изольд. Вспомни мельника. Вспомни упырей в Перевозе. Они все днем как мертвые лежали, не шевелились. Даже когда из окна их выкидывали, в костер тащили — не двигались. А этот вон какой шустрый. Стало быть, не нежить. Вытряхни его, посмотрим, что за фрукт.

Холоп убрал саблю, уперся двумя руками в бочку, опрокинул ее вертикально, потом взялся снизу за край и подкинул вверх. Емкость с гулким стуком покатилась в сторону, а на земле, сжавшись в комок, остался сидеть человечек в зеленом кафтане, в черных шерстяных шароварах и прочных юфтевых сапогах. Борода его была редкой и короткой, но черные усы почему-то росли густо. Голову покрывал ровный бобрик недельной щетины, на пальцах поблескивали два золотых кольца.

— Ну и кто ты таков, мил человек? — приблизился к нему князь Сакульский. — Откуда взялся, куда собирался и отчего в бочке этой поселиться захотел?

— Я-я-я-я… — Незнакомец остановился, сглотнул и продолжил более внятно: — Купец я Островский, именем Семен Чекалин, три возка сукна дорогого со Пскова в Дорогобуж доставить хотел, по уговору давнему, но твердому. Три дня тому усадьбу боярина Калединова миновали. Мыслили завернуть, товаром похвастать, продать чего, коли по нраву придется. Однако же усадьба сия заперта оказалась накрепко, и никто даже на стук не выглянул. Двинулись мы тогда далее, докуда Господь времени светлого отвел, да недалече отсюда на ночлег и остановились…

— Перерыв, — остановил его князь. — Ребята, заводите сюда обоз, пока вконец не стемнело. Пахом, ты там куда пропал?

— Я так мыслю, княже, — выглянул с сеновала дядька, — сюда надобно до утра схорониться. И тепло, и мягко. А коли лестницу затянуть, без шума наверх и не забраться. Нежданно упыри не нагрянут, успеем взяться за железо.

— Так и сделаем, — кивнул Зверев. — Слезай пока, холопам одним не управиться. Тридцать коней распрячь! А еще воды достать нужно и сена задать. Колодец должен быть снаружи. Какой же скотный двор без колодца?

На сеновал люди забрались уже в абсолютной темноте. О свете пришлось забыть — какой огонь в таком месте? Холопы затащили наверх лестницу, уложили на стропила, Пахом в темноте роздал всем по шматку изрядно переперченной ветчины, кому не по вкусу — предложил копченых лещей. Никто не согласился: поди разберись на ощупь с рыбьими костями.

— Эй, купец Чекалин, — окликнул нового знакомого Зверев. — Так что с твоим обозом здесь приключилось?

— С обозом? — Купец тяжко вздохнул: — Про сукно свое ныне и не ведаю. А славное было сукно, аглицкое, по пять гривен тюк. Эх, как же я теперь артельщикам на глаза покажусь? Полторы сотни гривен, как одна копеечка…

— Так куда он делся-то, Семен?

— Ох, не ведаю, боярин. Мы как на ночлег-то встали, все ладно было. Костер развели, кулеш заварили. Укладываться начали. Я по нужде малой в сторону отошел — ан тут всадники невесть откуда примчались. Мыслишка у меня явилась: боярин Калединов нагнал, прикупиться желает. Тут ведь, сам знаешь, боярин, дорога малохоженая, купцы с красным товаром редко заглядывают.

— Не боярин, а князь! Слышь ты, смерд? Князь Сакульский, Андрей Васильевич! — судя по голосу, прикрикнул на купчишку Пахом.

— Ох, прости, княже, не гневись, бес попутал. Видел, что путник знатный, ан званием ошибся. Прости меня, несчастного, совсем разум мой в бочке сей помути…

— Что дальше было? — перебил его Зверев. — Приехали всадники, и..?

— А-а… Ну это… Порты я подтянул. Пока подвязывал, пока отряхивал — глянь, а один из этих всадников ночных возничего мого, тезку, Семена, за волосья вдруг взял, голову откинул да в горло и вцепился. Ой, тут все как взвыли! А я понял: неладно тут что-то, — и по травке, по травке, в сторону и бежать. Сарай этот углядел, внутрь спрятался. Вдруг чую: копыта стучат. Округ они ездить начали. Говорит кто-то: «Сюда он бежал, видел я смертного у канавы. Прячется». Потом закричали они: «Выходи, выходи!» Опосля, слышу, спешились. Ну тут я искать начал, куды схорониться. Бочку нашел, в нее и забрался. А они ходили, ходили. Опосля опять слышу: «Поехали, завтра выследим. Куда он, пеший, денется? Будет ввечеру потеха веселая, охота с добычей». Ну после того пропали душегубы. Я, грешный, рассвета дождался, из схрона свого вылез, до обоза дошел — ан там и нет ничего. Ни коней, ни сукна, ни людишек моих, ни крови нетути. Ровно и не останавливался там никто. Остался я один-одинешенек. Ни добра, ни серебра, ни лошадей, ни куска хлеба — голод утолить. Побрел по дороге, долю горькую свою оплакивая, ан вскорости вспомнил: охота же на меня ночью случится! Куда же пешему супротив конного? Я тоды следы свои, ровно заяц, запутал хорошенько да полем, полем назад возвернулся, в знакомый схрон. Помыслил так, что не станут в старом месте искать. Следы-то уходят — вот и погонятся, не вернутся. Вышло, почитай, по-моему, да не до конца. Меня здесь не нашли, однако же трижды за ночь к сараю душегубы возвертались и сызнова искать начинали. Я оттого и не ушел ныне. Опасался, опять поганые в темноте по кровушку мою заявятся.

— Приезжали? — поинтересовался Пахом.

— Не, тихо было. Но зело страшно.

— Отчего же днем не ушел?

— Опасался, засели они недалече где-то да промаха мого ждут. Чтобы сам вылез.

— Дык, ты чего же, купец? Так и сидел бы в бочке, пока брюхо не отсохнет?

— Тебе, никак, не спится, Пахом? — кротко спросил Андрей и шумно зевнул. — Ну так тебе первому и сторожить. От звуков странных и подозрительных. Углядеть-то все едино ничего не получится.

Однако ночь прошла на удивление тихо. Князь, проснувшись, даже огорчился. Похоже, если бы они все время ночевали в поле, никаких напастей с упырями вовсе бы не случилось. Вот и угадай поди, где найдешь, где потеряешь.

Холопы уже поднялись и теперь запрягали лошадей. Дядька сумел соорудить из чего-то костер, от варева в котелке аппетитно пахло мясом. Потянувшись, Зверев бодро скатился по лестнице, подошел к колодцу, кинул вниз стянутую железными кольцами бадью, вытянул и, споро раздевшись, опрокинул себе на голову. Торопливо обтер ладонями тело, вытянул из черной глубины еще воды, ополоснулся снова.

— Обожди, Андрей Васильевич! — крикнул от сарая дядька. — Сию минуту рубаху свежую принесу. Шелковую, дабы не так припекало.

— Можно подумать, мы тут от жары страдаем.

— А ты на небо глянь, княже. Распогоживается. Облака поползли заместо марева. То к перемене. Отвяжутся дожди, мыслю… — Пахом неспешно подошел, нагруженный одеждой. Протянул бледно-розовую шелковую рубаху с вышитой вокруг ворота пятнистой змеей, поддоспешник. — Да, померзли мы за эти дни, промокли. Ныне бы в баньку завалиться, пропариться хорошенько, пот веником согнать… Да где ее возьмешь?

— Баня русскому человеку всегда к месту. Только зачем ты мне байдану притащил? Упыри здешние вроде только ночью нападают. Утро на дворе, Пахом!

— Рази не слышал, княже, о чем купец вечор сказывал? — Дядька упрямо сунул хозяину поддоспешник. — Всадники обоз его грабили. Да еще и охоту обещали затеять. Когда это упыри охотой баловались али на конях скакали? То люди живые, душегубы обычные. Недалече хоронятся, за дорогой следят. А у нас тридцать возков груженых, да всего четыре мужа при том добре! Тут не то что тать, иной воевода полюбопытствовать захочет. Надевай, Андрей Васильевич, надевай. Холопы ужо в броне, да и я юшман себе приготовил.

— Пуглив ты больно, Пахом. Неужели и в молодости таким был?

— По молодости, княже, я лишь свой живот оберегал. А ныне и твой тоже. Надевай!

Зверев смирился, влез в тяжелые жаркие доспехи, вернулся к огню, возле которого бессмысленно суетился коротышка, и зычно спросил:

— Илья! Ты бочку-то купцу Чекалину вернул? То его добро, не наше. Как он без бочки тут останется?

— Нет!!! — взвизгнул Чекалин. — Я не останусь! Я с вами пойду!

— Куда ты с нами? Мы к Великим Лукам путь держим. А тебе, помнится, в другую сторону.

— Нет! Не надобен мне более Дорогобуж! — закрестился купец. — Не хочу! С вами! Чур меня, не останусь один! Не останусь!

— Коли так, — не стал больше подшучивать над Семеном Зверев, — поведешь вместе со всеми повозки. Первым пойдешь. Дорогу, надеюсь, помнишь?

Путники подкрепились, запили жирную мясную кашу сладким сытом, и вскоре обоз медленно пополз обратно, в сторону «стратегического» тракта Дорогобуж — Великие Луки.

Пахом оказался прав: дожди отступили. Редкие кучерявые облака лишь изредка накатывали на солнце, даря земле короткую прохладу, после чего горячее Ярило опять обрушивало вниз весь свой жар. Над полями и лугами поднимался хорошо видимый белесый пар, макушку под волосами припекало, тело же оставалось мокрым, как от дождя. Как не вспотеть, когда на тебе войлочная шкура в полтора пальца толщиной! В такой одежде зимой, в морозец щеголять, а не в канун Кузьмы и Демьяна[5] разгуливать.

За лугами дорога ненадолго ушла в густой до черноты еловый лес, но уже через версту снова оказалась на богатых, давно не кошенных лугах. Еще два часа пути — впереди показался мосток через ручей, совершенно неразличимый в густых зарослях таволги и осоки. Здесь люди устроили небольшой привал, перекусив и дав отдых лошадям, а после полудня двинулись дальше, неспешно наматывая на колеса пыльные проселочные версты.

От зноя глина успела застыть до прочности асфальта, телеги больше не вязли, катились ходко, и теперь людям приходилось поторапливаться, чтобы не отстать от своей добычи. Андрей повеселел: у него имелся надежный проводник, он больше не боялся завязнуть в какой-нибудь низине — и в запасе оставалась еще целая неделя до полнолуния. В общем, судьба повернулась к нему лицом.

— Приближаемся, — оглянувшись на скачущего рядом с обозом князя, громким шепотом сообщил Семен Чекалин. — Версты через три усадьба будет.

— У-у, — усмехнулся Андрей. — За три версты всякое случиться может. А чего шепотом говоришь?

— Дык, княже, странно сие… Усадьба богатая. И вдруг — пустая. Ни холопов, ни подворников на хозяйстве, ни скотины. Разве так бывает?

— Умеешь ты настроение подпортить, купец… — Князь дал Аргамаку шпоры и умчался вперед.

Три версты туркестанский скакун пролетел, как птица — в один миг. Усадьбу боярина Калединова князь увидел еще издалека. Размером немногим менее отцовской, она прочно обосновалась в излучине реки, поднимаясь над полем белых и желтых кувшинок метров на пять: три метра — земляной вал, еще два — бревенчатые стены. Если прибавить то, что неведомая протока имела ширину не меньше десяти саженей, — укрепление надежное. Его, почитай, только с одной стороны оборонять при нужде придется. Над стенами возвышались кровля дома и два православных креста: над луковкой рубленого храма и над острой шапкой колокольни. Видать, прочие постройки были заметно ниже.

Не доезжая до усадьбы примерно полверсты, Зверев свернул к воде, спешился, ослабил Аргамаку подпругу, но к реке не пустил: горячий после галопа, запариться может. Так и стоял, удерживая скакуна под уздцы и наблюдая за маленькой боярской крепостью. Ворота открыты — хоть и одна только створка, — неподалеку пасется табун в два десятка лошадей. Двое пастухов: один с кнутом, в длинном черном кафтане, второй — в светлой косоворотке, маленький. Подпасок, что ли? Оба ходят. Значит — живые. Над воротами, свесив через бревно руки, стоит холоп в темной шапке и белой рубахе, смотрит в сторону Андрея. Без пики, без брони. Да оно и понятно — жара. Холоп отступил назад, глянул во двор, вернулся на место. Значит, тоже жив. Ни лихоманка, ни упыри не сожрали.

— Вроде нормальная усадьба, — пожал плечами князь. — Наплел чего-то купец, намудрил. Испугать, что ли, хотел? Ладно, Аргамак, пошли. Напьешься — пастись пущу. Пока еще остальные доползут…

Обоз он встретил перед поворотом дороги. Остановил, приказал холопам натянуть поверх брони полотняные рубахи, сам набросил на плечи епанчу — не война ведь, зачем местных жителей железом пугать? Неладное подумать могут. Семену Чекалину красноречиво покрутил пальцем у виска — после чего приказал трогаться.

Однако в усадьбе, как оказалось, тоже подготовились к встрече: когда путники поравнялись с табуном, дорогу им преградили двое мужиков и баба, держащая на полотенце большущий круглый хлеб.

— Доброго вам пути, гости дорогие, — дружно поклонились они. — Прошу к нам завернуть, откушать чем Бог послал, в баньке попариться, отдохнуть с дороги.

— Не было никого! — бочком, словно краб, подбежал к Аргамаку купец и остановился возле стремени. — Вот те крест, княже, заперты были ворота. И тишина.

— Благодарю за приглашение, — склонил в ответ голову Зверев, — да путь у нас еще дальний, каждый час дорог.

— Не велел боярин никого мимо пропускать, добрый человек, — не уступали дорогу местные. — Сам ныне в отъезде, но к сумеркам вернется всенепременно. Осерчает, обидится. Не с кем перемолвиться ему, скучает в нашей глухомани. Заворачивайте, гости дорогие, не побрезгуйте. Ни яств, ни меда хозяин не пожалеет. Коли товар приглянется, то и за ценой не постоит. Ключник уж и баню велел затопить, и столы скатертью чистой застелить. Ночь близка, город далече. Где еще теплую постель да беседу интересную найдете? Не обижайте господина нашего, не отказывайтесь от щедрости его. Мы и за лошадьми вашими присмотрим, и товар убережем.

Местные холопы склонили головы в поклоне и ждали ответа.

— Не оставайся, Андрей Васильевич! — дернул за стремя купец. — Не к добру все это. Ой, прости Господи, пожалей душу мою христианскую, ой, не к добру. А ну душегубы опять появятся?

Как раз последние слова и заставили Зверева спешиться.

— На обоз посмотри, — бросил он поводья Чекалину. — Куда мы от верховых денемся? Захотят — все едино догонят. В чистом поле не отбиться, за стенами ночевать спокойнее.

— Благодарю за приглашение. — Князь подошел к холопам, отломил краюху хлеба, сунул в перемешанную с перцем соль, откусил. — Останемся с радостью. Да только, боюсь, обоз наш к вам на двор не поместится.

— А мы его здесь, напротив терема составим. Дозорные ночью со всем тщанием приглядят. Лошадок к табуну пустим — пусть отдохнут, повеселятся на свежей траве.

— Так тому и быть, — махнул рукой Андрей. — Готовьте свои хоромы. Боярина-то как зовут?

— Федот Владиславович Калединов, из рода Тверских Калединовых, что еще Владимиру Святому служили, — торопливо заговорил один из холопов. — По старшей линии, боярин, мы идем…

— Не боярин! — перебил его Зверев. — Князь Сакульский, Андрей Васильевич. Ну да меня ваш хозяин и сам должен знать.

Местная дворня старалась изо всех сил, помогая гостям, но распрячь, почистить, напоить и выпустить в табун всех лошадей все равно заняло почти полчаса. Андрей тем временем прогуливался по усадьбе — и чем дальше, тем сильнее удивлялся. Кони в конюшне имеются, пара меринов стоят. Накормлены, ухожены. Это не считая тех, что на лугу. Но вот свиней, собак, коров, даже кур — и в помине нет. Усадьба, пусть и не очень большая, рук рабочих требует. А во дворе — всего человек шесть. Не видать привычной суеты: кто воду носит, кто дрова пилит-колет, кто птицу щиплет, кто полы метет. Тишь да гладь. И все же двор-то — ухоженный! Чистый, подметенный, поленница у стены ровная, солома у крыльца, циновка перед дверью. Церковь — большая, добротная. Однако никаких следов к ее входу не ведет! На земле не натоптано, на паперти ни пыли, ни грязи. Свечами, ладаном не пахнет, и — тихо внутри. Нешто ни одной службы за день не состоялось, неужели за весь день никто внутрь не заглянул?

Зверев повернул к храму, перекрестился, поднялся по ступеням, взялся за ручку — заперто! И похоже, что изнутри.

— Батюшка с боярином отъехал, — поспешил к нему один из холопов. — Как вернется, вечерню служить будет. Причастит, коли пожелаете, гости дорогие.

— Причаститься нам не мешало бы, — согласился Андрей.

Все вокруг казалось странным — однако подворники боярина Калединова на упырей явно не тянули. Люди как люди. Живые, бодрые. Разве только угрюмые больно. Может, они сами совсем недавно с бедой управились и теперь пытаются наладить жизнь? Тогда запустение и безлюдность понять можно.

Аргамака к табуну Андрей отвел лично, пригрозил пастухам, чтобы следили особо, и для пущего их старания кинул серебряную новгородскую чешуйку. Когда же вернулся, уже знакомая баба от ворот с поклонами пригласила в трапезную:

— Все столы накрыты, князюшка. Угощение остывает, пиво выдыхается. Извольте снедать, гости дорогие, подкрепитесь с дороги. Чем богаты, тем и рады. Ступайте, откушайте. Ныне вот-вот и баня поспеет.

— Банька — это хорошо, — повел плечами под тяжелой броней Зверев. — Банька — это к месту.

Женщина провела гостей по тихому дому к трапезной. Через приоткрытую дверь в одной из комнат князь заметил разложенную упряжь: ряды деревянных седел вдоль стены, висящие на деревянных штырях уздечки. И опять его удивил идеальный порядок. Порядок в кладовой, чистота в коридорах и прихожей; опрятные, ровно уложенные один вплотную к другому коврики, плетенные из тряпочных лоскутов. Как дворня из нескольких человек за таким большим домом следить ухитряется? Да еще караул несут, с лошадьми управляются, за двором приглядывают, сено да дрова запасают, на кухне работают. Усадьба — она немало повседневных хлопот требует. И опять в душе молодого человека острым кошачьим когтем скребнуло нехорошее предчувствие.

Здешняя трапезная размером уступала отцовской — однако без труда вмещала полтора десятка обитых войлоком скамей и четыре пятиметровых стола в три локтя шириной. Скатертью был накрыт только один, крайний, справа от двери. С угощением людишки боярина Калединова расщедрились: четыре крынки с пивом, поднос пряженцев, поднос с кусками жареной рыбы, два целиком запеченных лебедя, бессчетное число мисок с грибами, огурцами, капустой, репой, курагой, изюмом, сотовым медом… Даже странно, как рискнули холопы столь решительно разорить хозяйский погреб ради нежданных и незнакомых гостей. А ну не найдут те общего языка с Федотом Владиславовичем? С кого тогда за разор спросят? Работников в усадьбе мало, каждый добытый кусок хлеба на счету должен быть. С такой щедростью — как бы самим хозяевам голодать не пришлось.

— Пахом, читай молитву, — распорядился Андрей, усаживаясь во главу стола.

Поблагодарив Господа за хлеб насущный, путники принялись за трапезу, громко нахваливая гостеприимство незнакомого пока боярина. Выпили по кубку ядреного, хорошо настоянного пива, а когда дядька собрался наполнить емкости снова, Зверев молча вскинул руку и отрицательно покачал пальцем: достаточно. На этот жест князя не обратил внимания только коротышка, что взахлеб наливался пенным напитком и прикладывался понемножку к каждому из выставленных угощений.

Где-то через час вернулся один из подворников, поклонился в дверях:

— Баня поспела, гости дорогие. Пива туда ключник велел отнесть, веников дубовых да березовых, рубахи чистые положить, дабы свои средь узлов не искали, щелока с мочалками новыми приготовить.

— Ни к чему все это, — демонстративно зевнув, отмахнулся Андрей. — Боярин прибудет — а мы в бане веселимся. Ни поздороваться, ни за угощение поблагодарить. Нехорошо это. Не пойдем.

— А чего не помыться-то? — подал голос с низа стола купец. — То же не грех, за то обиду не держат.

— Ну и ступай, коли чешешься, — холодно предложил ему Зверев.

— Один? — Коротышка, словно черепаха в панцирь, втянул голову в плечи и попытался отрицательно ею помотать.

— Боярин не обидится, — подтвердил подворник. — Как можно? Он и сам повелел гостям баню завсегда топить, дабы попариться могли с дороги. Как же не попариться, коли полный день в пути человек провел?

— Вот вернется боярин, — невозмутимо притянул к себе блюдо с рыбой Андрей, — коли пригласит, с ним и пойдем. Отдохнем, помоемся, побеседуем, пива выпьем. Он ведь и сам с дороги будет. Ведь так?

— Но… Баня… она ужо натоплена, — явно растерялся подворник. — Идти пора. Для вас готовили… Обижаете.

— Мы, князья Сакульские, — ухмыльнулся Зверев, — по старшей линии из французских графов происходим. А у нас, во Франции, принято только два раза в жизни мыться. Во время крещения и при обмывании перед похоронами. Так что я лишний раз мочиться не собираюсь. Все, ступай.

— Но ты же сам просил, княже… — неуверенно промямлил подворник. — Про баню, попариться.

— Когда? — не понял Андрей. — Не было такого.

— Ну как с коня сошел… Хлеб тебе поднесли, баню предложили.

— Предложили, да я не соглашался.

— Соглашался, соглашался. Тогда…

— Ты с кем споришь, смерд?! — во весь голос вопросил Зверев и грохнул кулаком по столу. — Ты с князем речи ведешь, а не с бабой в подворотне! Спорить он еще будет! Как боярин вернется, с ним и поговорю. А ты мне не ровня, над ухом зудеть. Пошел вон!

Такое объяснение мужик понял — попятился, поклонился, ушел. Пахом, проводив его взглядом, повернулся к господину, вскинул брови.

— Не хочу я тут голым и безоружным оставаться, — одними губами пояснил князь. — Неспокойно на душе. Не на месте.

— Рыба у боярина Калединова вкусна больно, Андрей Васильевич, — в голос ответил дядька. — Дозволь, еще кусочек себе отложу.

— Бери, бери. И впрямь, вкусна рыба. Хороший хозяин Федот Владиславович, и кухарка у него знатная.

Сумерки не заставили себя ждать. Когда за окном из промасленной ткани окончательно стемнело и подворники, принеся в трапезную несколько масляных светильников, развесили их на стенах, во дворе неожиданно стало шумно, возник многоголосый гул, временами прерываемый смехом. Андрей подошел к окну, отодвинул задвижку, толкнул створку наружу.

Освещенное факелами тесное пространство между амбарами и конюшней оказалось заполнено множеством мужчин и женщин. Тут были и широкоплечие ратники в дорогих атласных рубахах с саблями на боках, и простые смерды — безоружные, одетые попроще. Были женщины всякого возраста в сарафанах, в платьях, в кофтах и юбках; три красавицы могли похвастаться даже суконными накидками, подбитыми песцом и соболем, жемчужными понизями на волосах. Боярин в добротной бобровой шубе стоял один, беседуя с тем холопом, что встречал на дороге гостей. Раб виновато кланялся и судорожно взмахивал руками, указывая то в сторону бани, то на дом.

— Он что, со всей дворней всегда путешествует? — из-за плеча князя поинтересовался Пахом. — Вон простого люда сколько вернулось.

— Лошадей нет.

— Что, княже?

— Сам смотри, лошадей оседланных во дворе нет. На чем они вернулись, толпа такая?

— Может, за воротами скакунов оставили? Вона как тесно. Хорошо, обоз наш снаружи, не то и вовсе бы не развернуться было. Видать, лошадей…

— А кто их расседлывает? — перебил холопа Андрей. — Три подворника? И где упряжь? Ее на улице не бросишь, должны в усадьбу занести. Но никто не несет. Черт!

Боярин Калединов снисходительно похлопал провинившегося холопа по щеке, круто развернулся и пошагал к крыльцу. Ратники потянулись следом. Князь отпрянул от окна, оглядел трапезную:

— И еще одно… Почему столы не накрывают, Пахом? Хозяин ведь вернулся. Проголодался с дороги. Почему же угощение для него не готовят?

В коридоре послышались тяжелые шаги, и на пороге появился гладко бритый, с пышными усами хозяин в шапке, похожей на небольшую треуголку, в шитой золотом ферязи поверх искрящейся рубахи темно-сиреневого атласа — видать, шубу он оставил где-то по пути. Узкую талию опоясывал широкий ремень, проклепанный серебряными бляшками, ножны сабли тоже украшала витиеватая серебряная чеканка. За спиной боярина маячили несколько бородатых холопов.

— Кого я вижу! — широко раскинул руки Федот Владиславович. — Неужто сам князь Сакульский к нам пожаловал, коего в пятнадцать лет из новиков зараз в бояре государь пожаловал? Наслышан, наслышан…

Боярин Калединов двинулся к гостю, Андрей поднялся навстречу… И тут услышал сдавленный писк — словно на мышонка наступили кованым сапогом. Купец Чекалин, широко раскрыв глаза, указывал перед собой скрюченным указательным пальцем:

— О-о… О-о… — И наконец закончил предсмертным стоном: — О-он это…

Князь перевел взгляд на хозяина. Тот опустил руки, разочарованно причмокнул, покачал головой:

— Вот он куда ушел, паскуда.

— Так это… — Зверев рванул саблю, пытаясь сразу нанести удар поперек груди душегуба, но боярин успел отклониться, вскинул свой клинок.

Пахом перемахнул стол, кидаясь на помощь воспитаннику, ему наперехват прыгнули холопы Калединова. Илья с Изей побежали вокруг стола. Андрей попытался ударить сверху, но клинки столкнулись, и боярин подступил, толкнул его в грудь, попытался ударить эфесом в висок. Зверев увернулся, рубанул поперек груди. Сталь опять звякнула о сталь. Хозяин усадьбы, отпарировав саблю, взмахнул своей, метясь гостю в висок. Князь поднырнул, упал на колено и снизу вверх прямым выпадом почти на всю длину вогнал клинок душегубу в грудь:

— Все!

Драка, что кипела между холопами, замерла. Все смотрели на охнувшего от боли боярина Калединова. Тот отступил, покачнулся. Со свистом втянул воздух:

— Вот, проклятие! Зачем же ты так, княже?

Андрей выдернул клинок, выпрямился, дожидаясь, пока враг рухнет на пол. Но душегуб лишь отряхнул ферязь в том месте, куда вошла сталь:

— Разве так можно, князь? Тебя со всею честью встретили, а ты хозяина зарезать норовишь! Бросай это дело, все равно не управишься.

Удивиться тому, что Федот Владиславович не умер, Зверев просто не успел: в коридоре послышались шаги.

— Пахом, дверь!

Князь первым бросился запирать вход. Дорогу ему загородил чужой ратник, угрожающе взмахнул саблей. Андрей вскинул руки, клинок противника пропорол сукно епанчи и бессильно скользнул по толстым кольцам байданы — а вот сабля князя, сверкнув почти одновременно с вражеской, начисто снесла татю голову.

— Дверь! — взревел теперь уже боярин, однако Зверев успел толкнуть створку, дернуть засов и развернулся, готовый к бою. — Уйди, князь. Мы все равно бессмертны.

— Ой ли? — Кончиком клинка Андрей указал на распластавшееся на полу тело.

— Ему просто не повезло, — пожал плечами Федот Владиславович. — Иных же ран мы не страшимся. Степан, Трифон, заколите их.

Холопы боярина, довольно улыбаясь, двинулись на людей Андрея. Те попятились, отступили к крайнему столу, перемахнули через него.

— Вместе! — По команде Пахома они подхватили тяжелый стол, ринулись на врага, заставляя его пятиться, прижали к стене. Широкая столешница не дала нежити применить оружие, и Пахом в два удара подрубил им ноги, отсек чью-то руку, принялся добивать частыми уколами вдоль стены.

— Ко мне идите, — приказал Зверев, направляя саблю в грудь боярина. — От них, безногих, вреда, не будет. Давайте главного сначала добьем.

— Ты будешь хорошим воином, князь, — попятился Федот Владиславович, улыбнулся, издал утробный звериный рык. — Я поставлю тебя сотником. Мне нужны такие слуги.

— В аду, боярин? — описал клинком полукруг Андрей. — Сейчас ты отправишься именно туда. А меня еще придется подождать.

— Не-ет, княже. Я буду править здесь, — рыкнул Федот Владиславович. — И служить ты мне будешь тоже здесь. М-м-м, как я предвкушаю аромат твоей крови. Я выпью тебя сам, только сам.

— Без головы? Это будет трудно.

— Ты никуда не денешься, князь. Никуда… — Сорвавшись с места, боярин метнулся к распахнутому окну и рыбкой нырнул наружу.

— Ч-черт! — кинувшись ему наперерез, Илья и Изольд столкнулись головами.

— Брать живыми! Живыми и целыми! — зазвучал снаружи голос боярина. — Я не хочу, чтобы они бесполезно потеряли хоть каплю крови! Она нужна нам. Всем понятно? Князь — мой, прочие людишки — ваши.

— Пахом, дверь!

Створка уже давно сотрясалась от ударов, однако натиск упырей пока выдерживала. Каждая комната в усадьбе строилась с мыслью о возможной осаде и штурме, о битве снаружи и внутри, а потому делалась прочно, на совесть. Так просто высадить дверь из узкого коридора было невозможно: рубить ее долго, а тарана хорошего перед ней не развернуть. Однако подпереть створку изнутри тяжелым столом все же не мешало. Еще двумя столами холопы закрыли окна, поставив их на скамьи и другими скамьями подперев. Потом вернулись к раненым упырям, откинули стол и деловито снесли им головы.

— Рано как они… — облегченно перевел дух Илья. — Как мыслишь, Андрей Васильевич, до рассвета продержимся?

— Не знаю. — Зверев вернул саблю в ножны. — Усадьба-то их, своя. Так что ломать и жечь ее упыри не станут. А вот окна выбить могут. Правда, они маленькие, через них особо не пролезешь. А где наш купец? Никак, сбежал Чекалин?

Изя вернулся к столу, наклонился, поднял край скатерти, усмехнулся и вытащил на свет недавнего попутчика. Семен завизжал, зажмурив глаза и махая кулаками:

— Не тронь! Не трожьте меня! Не убивайте!

— Да кому ты нужен? — Холоп отпустил Семена обратно под стол, налил себе пива, залпом выпил и только после этого спохватился: — Дозволь попить, княже? В горле пересохло.

Андрей безнадежно махнул рукой, и прочие путники заторопились к своим кубкам.

— А ты молодец, Андрей Васильевич, — похвалил воспитанника Пахом. — Верно от бани отказался. Нас бы там и вправду разом голыми руками повязали. Вона их сколько! А здесь отобьемся. Право слово, отобьемся. Ну как они нас взять смогут, коли боярин даже ранить нас запретил? Ишь, целиком сожрать захотели!

Привлеченный бульканьем пива и стуком посуды, из-под стола показался купец:

— Никак, одолели супостата? Верно, бить их, душегубов, надобно, бить и вешать по всем осинам! Будут знать наших! — Он поднялся, отер ладони о кафтан и взялся за миску с солеными лисичками.

В дверь вдруг громко и размеренно постучали:

— Эй, княже, ты меня слышишь?

— Слышу, Федот Владиславович, слышу, — ответил Зверев. — Благодарствую за угощение, хозяин. У тебя такие вкусные лебеди — пальчики оближешь.

— Кушай, кушай, подкрепляйся, — разрешил боярин. — А как брюхо потешишь, то дверь открой, чего от судьбы запираться? Все едино никуда от меня не денешься.

— За меня не бойся, Федот Владиславович. Первый раз отбился и второй отобьюсь.

— Ты в моем доме, князь. И вас всего четверо супротив трех сотен. Слышишь? Нас уже три сотни воинов! Как ты нас остановишь?

— Мы не в поле, боярин. Сюда вам по одному лезть придется. Вот по одному и побью.

— Я же о тебе забочусь, княже! От лишних мук хочу избавить. Бо никак тебе не выбраться. Сам лучше выходи.

— Да ты не беспокойся, я помучаюсь.

— Это, конечно, как пожелаешь. Да ведь все едино слугой моим станешь. Опасаюсь, поломают тебя в потемках. Руку, ногу отрубить могут. Мне же воины здоровые нужны. Открой, я сделаю все быстро и не больно. Всем легче будет, и ты навечно калекой не останешься. Сдавайся, князь. Пойдешь ко мне служить, славы добьешься, со мною рядом опосля стоять будешь. Силой возьму — того уважения ужо не получишь.

— Ты сперва возьми, Федот Владиславович.

— Возьму, само собой. Вы там подкрепитесь, а к полуночи, как масло в светильниках догорит, я сызнова подойду. Глядишь, ума-разума у тебя и прибавится.

— Вот… Блин горелый!

Про освещение Зверев как-то забыл. А ведь боярин Калединов прав: вслепую от многочисленной толпы особо не отобьешься. Хоть они в окно ломанутся, хоть дверь откроют — не остановить. Упырям проще. Им бы навалиться щитами, придавить людей, чтобы не шевелился никто, а уж потом, при факелах, разобраться, кто свой, а кто чужой. Несколько десятков человек трапезную и вслепую перекроют запросто, никто не спрячется. Теми же столами к стенам прижмут — и все. А если учесть, что простыми уколами их толком не поранить, обязательно голову срубить нужно, — то совсем тоска. Голову ведь разглядеть сперва надобно. Даже просто спрятаться — и то для этого противника нужно видеть. Без светильников — ни единого шанса не останется.

— Пахом, лампы лишние потуши, — пригладил подбородок Андрей. — Одну оставь. Будем в нее масло доливать.

— Сделаю, княже, — поднялся холоп. — Одного понять не могу. Отчего боярин здешний так уверен, что ты его слугой станешь? Да и про нас вроде то же самое решил. То сказывают, жрать нас станут, кровь нашу пить, а то — что служить им станем. Помрем же мы, коли съедят!

— Не съедят, кровь вы… — Зверев осекся, прислушиваясь к собственным словам, а потом со всего размаха хлопнул себя ладонями по лбу: — Боже мой, какой же я идиот! Какой кретин! Ну да, конечно, конечно, это все объясняет! Как я сразу не догадался?!

— Ты чего, Андрей Васильевич? — испугался Илья. — Тебе нехорошо?

— Боже мой, как я сразу не догадался! — повторил Андрей. — Пахом, это же все так просто! Они вовсе не упыри, Пахом. Это вампиры!

— Кто? — не понял дядька.

— Вампиры, Пахом, вампиры. Те, кто продал душу Дьяволу и теперь не может жить без человеческой крови.

— Да, слыхал я о таком чародействе, — кивнул холоп. — Средь схизматиков подобное случается.

— Смотри, Пахом. Во-первых, упырем может стать только человек неупокоенный, — загнул палец князь. — Тот, кто умер, но не был ни похоронен, ни отпет, ни кремирован, на тризне не помянут. Те, кто заблудился, утонул, пропал. В общем, в стороне от людей помер. Так? Упыри света не боятся, вялые они и трусоватые — дитя малое со двора прогнать может. К родичам своим тянутся. Коли и попытаются человека погрызть, то только сонного. В стаи не объединяются, да и не бывает их много. Сколько их таких, неупокоенных, случается? Раз в десять лет один прибредет, и все. — Он посмотрел на ладонь и согнул в кулак оставшиеся пальцы.

— Да, помню, в Бутурли такой пришел, — кивнул Пахом. — Мне тогда всего годков девять было. Мы с братьями все бегали на него смотреть. Он на двор к дочке забредал, на скамью садился и смотрел, смотрел, смотрел. Ей надоедало, она на него прикрикнет — он к брату уйдет, там сидит. Две седьмицы по деревне слонялся. Мужикам надоело, они его отпели да вниз лицом на кладбище закопали. Более не являлся. И не тронул он никого за все время. Пугал только. Мертвый ведь, страшный. Его, видать, медведь в лесу задавил.

— Вот и я про то, — согласился Андрей. — Вампиры же — они другие. Эти ребята крепкие и ловкие, кровь людскую пьют да этим других заражают. Те несчастные, которые от их укусов умерли, сами потом вампирами делаются. Запусти такого в деревню — через месяц в ней все жители вурдалаками станут. А еще они от упырей тем отличаются, что боятся дневного света, колокольного звона и осинового кола в сердце. Еще, говорят, чеснока и кладбищенской земли они боятся — но это средство их не убивает, только отгоняет в сторонку. Ну и голову такому отрубить — тоже помогает. Без головы никто выжить не сможет, средство безотказное.

— Свят-свят, — перекрестился Илья. — Откель токмо берется вся нечисть на земле русской?

— Вопрос интересный. Потому как вампиры до сего времени отмечались только в одном месте: в Трансильвании. Жил там сто лет тому назад такой православный господарь: Влад Дракула. Половину его страны успела захватить Османская империя, и в одиночку он ничего поделать с этим не мог. Тогда Влад заключил союз с Венгрией. Да еще Римский папа обещал на войну с османами денег дать. Разумеется, когда дошло до дела, все они бросили Дракулу один на один с грозным султаном Мухаммедом, покорителем Константинополя. Чудес не бывает — Дракула был вынужден отступить в союзную Венгрию. Здесь его и арестовали по обвинению в дружбе с турками. В тюрьме он просидел около двенадцати лет. А пока сидел, османы захватили всю Трансильванию и окрестные земли до кучи. Вот тогда Дракула и решился на отчаянный шаг. Он отказался от христианской веры и перешел в католичество. А поскольку, отказавшись от Бога нашего Иисуса, Дракула потерял бессмертную душу, то смог договориться с Дьяволом. Отец зла наградил его силой и бессмертием, а взамен Влад поклялся собирать для него новые жертвы. Если он кусал кого-то из людей, тот тоже лишался души, становился вампиром и католиком. Обретя такую сатанинскую силу, Дракула вырвался из заключения и помчался домой. Там он смог собрать армию всего из семи тысяч человек. Это была странная армия. Она возникала из ниоткуда, исчезала в никуда, истребляла врага, невзирая на число, не несла потерь и воевала только ночью. Это не я придумал — про это его союзники по войне с турками писали. Влад Дракула еще жив был, когда в Германии, в Саксонии, первая книга про него вышла, и там все это подробно рассказывалось. Самой знаменитой битвой Дракулы стала ночная сеча в Валахии с султаном Мухаммедом. У того было: кто говорит, двести тысяч войска, кто — шестьдесят тысяч. В общем, много до ужаса. Влад со своими бойцами напал на них, прорубился к шатру самого Мухаммеда, но вместо султана по ошибке заколол другого знатного вельможу. Всадники ночи не потеряли никого, но перебили невероятное количество османов. Кто говорит — пятнадцать тысяч, а кто — тридцать пять… Султан испугался и ушел из Трансильвании.

— Вот это витязь! — восхитился Илья. — Откель ты только все это знаешь, Андрей Васильевич?

— Граф Дракула слишком знаменитая личность, чтобы нормальный человек хоть раз в жизни не набрал его имя в интернетовском поисковике. Там я пяток разных статей о нем прочитал. Подробностей не помню, но в общих чертах все было так, как я рассказал.

— А что такое «итернетовский поисковик»? — не понял Илья.

— Так что с ним было дальше, с Дракулой? — спросил Изольд.

— Дальше все было печально, — вздохнул Зверев. — Когда Влад Дракула после победы возвращался в столицу, бояре в темноте приняли его за турка, напали на его отряд, долго сражались и, окружив господаря, пронзили копьями, о чем, заметив ошибку, весьма сожалели. Обезумев от горя, скорбящие соотечественники отрубили голову мертвому правителю, законсервировали ее в меду и доставили в качестве трофея османскому султану.

— Это как? Почему? Ты чего-то перепутал, Андрей Васильевич! — чуть не хором возмутились холопы.

— А при чем тут я? — развел руками Андрей. — Так написано в венгерских летописях. Я просто пересказал. Что до Трансильвании, то она перешла к Османской империи и поныне в ее владениях.

— Завсегда средь бояр хоть один предатель да окажется, — в сердцах ударил кулаком в ладонь дядька. — То с ляхами ворота открыть уговорятся, то татар тайными бродами проведут, то к ливонцам переметнутся!

— Не огорчайся так, Пахом, — усмехнулся Зверев. — Не переживай. Все равно Дракула долго бы не протянул. Сам подумай: ну сколько сможет протянуть правитель, которому нужно хоть иногда жить в столице, где церкви на каждом шагу, заседать на советах, встречаться с посланниками иных государей — а он на свет божий показаться не способен и от единственного случайного удара колокола помереть может?

— Дозволь слово молвить, княже! — оттолкнув дядьку, выпрямился перед Андреем светловолосый Изольд. — Колокол! Верно то, что звон колокольный вампиров убивает?

— Это я совершенно точно запомнил, — кивнул Зверев. — В память врезалось, что в кино вампиры креста боятся, а про звон ни разу не упоминается. На деле же все наоборот. На крест им плевать, внимания не обратят, а колокол убивает враз, как простых микробов.

— Там, — холоп ткнул пальцем в сторону окна, — там церковь, я видел.

— Да-да, — подхватил Илья, — со звонницей из мореного дуба. Колокол наверху висит, точно.

— Церковь стоит, — согласился князь. — Только двери заколочены. А ты как мыслишь, Пахом?

— С одной стороны, Андрей Васильевич, нас они не ждут. Думают, мы взаперти сидеть станем, обороняться. Коли нежданно напасть, прорвемся наверняка. С другой… С другой, коли сидеть безвылазно, нас до утра всяко сожрут. Как весь свет погаснет, так и сожрут. Выходит, хуже, чем здесь, все едино не станет.

— Тогда зажигай все лампады обратно, — решительно махнул рукой Зверев, — неси сюда. Вы, ребята, правое окно освободите, оно открыто. Стол к нему придвиньте, а поверх другой положите, вверх ножками. И скамьями снова закройте. Пусть думают, что мы свою баррикаду крепче составить пытаемся.

Холопы взялись за работу. После перестановки получилось, что нижняя перекладина, которая соединяет скрещенные ножки стола, встала всего на локоть выше окна. Андрей забрался на скамью, взялся руками за перекладину, примерился ногами вперед. Да, так будет удобно — с замаха сразу вылететь, а не выбираться, как сонный медведь из берлоги. Секунда — и ты снаружи.

— Ну что, готовы? Открывайте окно!

Илья и Изя рванули скамейки к себе. Князь увидел впереди, в черном проеме, отблески далеких факелов, ухватился покрепче за перекладину, чуть приподнялся, поджал ноги, качнулся на руках вперед и легко выпорхнул меж распахнутых створок. Секунда полета — он приземлился на утоптанный двор, едва не сбив с ног какого-то паренька. Тот открыл было рот — Зверев резко наклонился вперед, лбом разбивая ему нос и губы, отшатнулся, рванул саблю и снес захрипевшему вампиру голову. Рядом гулко приземлился Пахом, тоже выхватил саблю.

— Смертные убегают! — закричал подворник, стоявший с факелом у крыльца. — В окно прыгают!

— Ворота перекрыть! — тут же послышался приказ боярина. — Не подпускать никого! Никита, полусотню на стены! Не дайте им уйти!

Двор пришел в движение — но на людей никто почему-то не нападал. Из окна выпрыгнул Изольд, Илья, встали плечом к плечу.

— За мной! — Андрей бросил взгляд на храм: колокольня составляла с церковью единое целое, отдельного входа не просматривалось. Значит — нужно пробиваться через главный вход.

Несколько холопов Калединова бросились им наперерез. Князь вскинул саблю, и вурдалаки… отступили, покачивая изогнутыми обнаженными клинками.

— А-а, да вам же ранить нас нельзя, — со смехом вспомнил Андрей. — Вот и не суйтесь!

Люди заскочили на паперть, поднялись к двери, Пахом рванул ее к себе — заперто!

— Княже, княже! — испуганно воскликнул Илья.

Андрей оглянулся, и по спине побежал неприятный холодок: вампиры успели собраться в плотный строй и теперь быстро наступали, выставив перед собой громадные круглые щиты с начищенными до блеска медными умбонами. Сверху выглядывали только глаза, снизу мелькали сапоги. Прорубиться сквозь эту стену было невозможно. Разве только кольнуть наугад поверху — но как раз уколов нежить не боялась. Вампиры подходили уже к самым ступеням храма, и Зверев отвернулся, подвинул дядьку:

— Не мешай!

Он наложил руки, зашептал заговор, развел ладони — и повалился вперед, в распахнувшиеся двери. Следом влетели холопы, захлопнули створки, подперли плечами:

— Андрей Васильевич!

Князь пробежал по залу, схватил высокий медный подсвечник, вернулся, сунул между ручками, опять отбежал, подцепил и приволок тяжелый, укрытый парчой ящик, потом скамью, еще пару подсвечников, большую серебряную раку. Холопы, осторожно отступив от двери, начали помогать, и вскоре на входе в храм выросла внушительных размеров баррикада.

— Эй, князь! — позвали снаружи.

— А-а, Федот Владиславович? — отозвался Зверев. — Разочаровал ты меня, боярин. Люди твои чертовски неповоротливы.

— А ты ловок, Андрей Васильевич. Ловок, признаю. Хороший из тебя сотник выйдет. И ратников ты воспитаешь славных. Тебе там не темно? Береги себя, княже. Не зашибись.

Кровавый свет факелов плясал за слюдяными окнами, отражался от потолка, скудно разгоняя мрак. По углам храма, у его стен тьма оставалась и вовсе непроглядной.

— Пахом, огниво при тебе?

— Как же иначе, княже?

— Пошарь, в храме свечи должны быть. В темноте мы и правда далеко не уйдем.

— Это добро обычно у входа в кладовках и лавках держат… — Дядька повернул вправо, наклонился, что-то выглядывая, ударил плечом. Послышался треск, холоп вошел в какую-то комнатенку, тут же застучал кресалом. Ненадолго наступила тишина, потом опять донесся стук и радостный крик: — Есть, нашел!

Опять застучало огниво. Через полминуты проем в комнатку засветился, из него вышел Пахом, держа в одной руке две горящие свечи, а в другой — целый пук тонких восковых палочек.

Люди быстро разобрали добычу, зажгли сразу по три-четыре фитиля. Храм наполнился светом. После недавнего сумрака показалось — стало светло, как днем. Четверо мужчин побежали за алтарь, нашли дверь к звоннице, закрытую на деревянную задвижку.

— Прихватите что-нибудь тяжелое, — приказал Андрей, перешагивая порог. — Привалим с той стороны — на случай, если следом кто сунется.

Холопы разошлись и вскоре вернулись с сундуком. Зайдя внутрь колокольни, этот железом окованный на углах ящик они поставили наискось, уперев одним краем в дверь, другим — в землю.

Изнутри звонница походила на шестигранную трубу, срубленную из бревен в голову толщиной. Пара окон на высоте третьего этажа должны были пропускать достаточно света — но это лишь днем, — лестницу заменяли деревянные полуметровые штыри, спиралью уходящие наверх. Ни о перилах, ни о страховочной сетке внизу никто, разумеется, не побеспокоился. Вдобавок «ступеньки» диаметром всего сантиметров в десять были влажными от росы. Или от недавних дождей. В общем, скользкими.

— Звонарю хорошо, — пробормотал князь, первым начав подъем. — Он человек Божий. Оступится — и сразу в раю. А на мне грехов накопилось, как на Гаагском трибунале.

Старательно цепляясь ногтями за бревна и стараясь держаться поближе к стене, Андрей одолел первый виток, второй, третий, через прямоугольный люк выбрался наружу. В лицо ударило холодным ветром, ощутимо пахнуло гарью. Днем, наверное, отсюда открывался чудесный вид — в ночи же различались только подсвеченные факелами участки стены, двор, конек близкой крыши. Но самое главное — огонек свечи высветил темный бок высокого, почти в человеческий рост, колокола.

— Ну вот вы, кровососы, и попали, — пошел Зверев вокруг бронзового красавца. — Кончилось ваше веселье… Да где же эта веревка, чтобы язык дергать?

Снизу, на дворе, раскатился довольный хохот:

— Ну что, княже, набегался? Нашел, чего искал? Эй, Андрей Васильевич, пошто молчишь, а?! — Боярин Калединов снова довольно заржал. — Ты, никак, совсем за остолопа меня принимаешь? Ну бегай, бегай. Дурная голова, она долго ногам покоя не дает.

— Чему это он радуется? — Андрей наклонился, осветив низ колокола, и только теперь понял: колокол стоит на полу! — Вот черт! Черт, черт, черт!

— Ты чего, княже? — подошел Пахом. — Негоже нечистого призывать. И без того нам несладко.

— Наверх свети! — Вдвоем они вскинули руки и увидели, что бронзовую крепежную петлю колокола и деревянную балку, на которой он должен висеть, разделяло расстояние не меньше локтя. Толстенный пеньковый канат, крепивший громогласного красавца, был перерезан сразу в двух местах.

— Беда, Андрей Васильевич. Отвернулся от нас Господь, вседержитель наш, — широко перекрестился дядька. — Видать, не заслужили мы спасения. Грешны мы все, княже, ох, грешны…

— Вот, паскуда… — зло сплюнул Зверев. — Ох, паскуда. Паскуда этот Калединов. Он ведь, паскуда, специально нас сюда пропустил, чтобы своей предусмотрительностью похвастаться. Не всякий ведь такую предусмотрительность оценит. Образование надобно.

— Эй, князь, тебе не холодно наверху? — Федот Владиславович был весел и горд собой. — Бросай свое оружие вниз и спускайся, мы встретим вас как друзей. Один укус — и вы станете нашими братьями. Вы не будете бояться ни жары, ни холода, вы не будете бояться боли и ран, вы станете бессмертными, как мы.

— И потеряем бессмертную душу! — крикнул вниз Пахом.

— Зачем вам бессмертная душа, если у вас будет бесконечная жизнь? Вы станете одними из первых обитателей нового мира, и я даю слово, что вы заживете в нем князьями, а не рабами.

— Скоро рассвет, боярин, — ответил Андрей. — Кем ты станешь в этом мире, когда поднимется солнце?

— Солнце отправит меня спать, князь, — так же весело сообщил вампир, — но оно ничего не изменит для тебя. Разве ты не заметил? Я взял себе слуг из числа смертных. Их немного, но удержать взаперти четырех неудачников они смогут. Тебе не прорубить саблей стены из мореного дуба, а дверь я велел забить железной решеткой. Когда тебе захочется пить, то дождись ночи и поговори со мной. Я хочу знать, что дороже смертному: бессмертная душа или глоток воды?

— Проклятие! — в сердцах ударил кулаком резной столб Андрей. — Без воды нам больше недели не продержаться.

— Дня три, — поправил его Пахом. — На четвертый мы ослабеем, и нас заберут, как поросят из загона. Ни рукой, ни ногой пошевелить не сможем. Мы с Василием Ярославичем раз попались татарам в порубежье. Три дня в сухом доле в окружении стояли. Спасибо, тульские ратники подоспели, не то взяли бы нас крымчане, что кутят.

— Три дня… — Зверев прикусил губу. — Три дня — срок большой. Можно чего-нибудь придумать.

— С этой нежитью не сговоримся, — запалил новую свечу от догорающих Пахом. — А вот со смердами сможем. Как эти… Ну вампиры. Как они от солнца спрячутся, холопам серебро, землю, послабление от тягла пообещать можно. Они, знамо, хозяина боятся. Однако же, коли с собой заберем, отчего бы им и не согласиться? Серебро на многих, что змея, действует. И заворожит, и разума последнего лишит.

— Нет. Нет, Пахом, так дело не пойдет, — мотнул головой князь. — Вампиры — это зараза хуже черного мора. Расползается, что сорняк в поле. Коли сразу с корнем не выдернешь — потом никакой управы на них не будет. Куда ни беги, а рано или поздно они все равно на наши земли явятся. Нам не о спасении думать нужно, а о том, как нежить эту истребить.

— Я биться готов, княже, живота не пощажу. Да как, коли не выйти нам отсель? Дверь, сказывают, заперта, прыгать высоко.

— Чего делать станем, Андрей Васильевич? — подошли молодые холопы.

Илья с жалостью добавил:

— Надобно было крынку пива прихватить. Бо в горле пересохло.

— Помолчи про воду, олух, — отвесил ему подзатыльник Пахом. — Без тебя тошно.

— Серебро пересчитал, князь? — снова подал голос боярин Калединов. — Хватит холопов моих смертных купить? — Он рассмеялся. — Не купишь, княже. Я слово такое знаю, супротив которого ни един смертный не пойдет.

— Предусмотрительный, паскуда, — опять сплюнул Андрей. — И про это подумал. Грамотно он ловушку приготовил, все рассчитал. Для дураков — баня, для умных — колокольня. Итог же для всех один.

— Не обожгись, княже, — предупредил Изольд. — Свечи твои догорают.

Зверев кивнул, запалил от огарков три новые свечки, подогрел над огнем нижнюю часть и прилепил свечи к колоколу — чтобы не держать. Помолчал, оглаживая холодный металл:

— Как думаешь, Пахом, а сколько в этом красавце веса?

— Мыслю, пудов шестьсот, не менее.

— Шестьсот… На шестнадцать… — Андрей громко присвистнул: — Без малого десять тонн! Как же балка такую тяжесть выдерживала?

— Толстая, княже… Из дуба выпилена, в воде выдержана. Ее, может статься, лет сто для прочности в реке выдерживали..

— Сто лет? — вскинулся Зверев. — Ну тогда боярин Федот Владиславович явно врет. Всю колокольню таким макаром выстроить не могли. Это же надо сперва построить, потом разобрать, вымочить, через сто лет снова собрать…

— Видать, как раз под этот колокол и строили. Тяжелый. В храме, что рядом с домом батюшки твого, колокола всего по пять пудов весом. Ты для своего княжества на полста пудов заказал. А тут — вона какой… По случаю такие не льют. Видать, задолго готовились. Али достался кому из достойных предков боярина нынешнего, а уж дети его расстарались повесить достойно.

— Лучше бы он на полста пудов был, — втиснулся в разговор Илья. — Маленький мы бы вчетвером обратно на балку подняли. Да так вдарили, что чертям в аду жарко бы стало.

— Не терзай себя, князь! И людей своих пожалей! — посоветовал снизу вампир. — Все едино моими станете. Хоть через муку, хоть без нее. Без воды оно тяжко сидеть. Особливо зная, что станет, как в беспамятство впадешь. Ибо в этот час я поднимусь к тебе да изопью, ако чашу царственную. И станешь ты тем, отчего так убежать рвешься. Не ищи лишних мук. Спустись сам.

— Лучше я со звонницы головою вниз кинусь! — крикнул Пахом.

— И что станет с твоею душой, несчастный? Смертный грех, смертный грех руки на себя наложить. Рази так ты ее спасешь, смертный? Ты будешь вечно гореть в аду, терзаясь за глупость свою. Ибо проще и радостнее остаться здесь.

Сверху было видно, что большинство вампиров уже утратили интерес к пленникам. Они прибирали на дворе, кололи дрова, закидывали на чердак хлева сметанное на дворе сено. Рядом с боярином стояли всего человека три, и те — с факелами. Наверное, просто светили хозяину.

— Я подумаю над твоим предложением, Федот Владиславович, — громко ответил Зверев. — От жажды пока не помираю. До завтра подумаю, хорошо? После сумерек приходи спросить. Может статься, и соглашусь.

— Ты чего, Андрей Васильевич? — испугался дядька. — В нежить задумал окреститься, Бога забыть? Вот оно, учение Лютоборово как выпирает!

— Чего-то покладист ты больно, князь… Никак, задумал чего?

— Вот, паскуда, — уже в который раз удивился Зверев. — Умный. Враз подвох чует.

— Какой подвох, — встрепенулся Илья. — Ты придумал, как нам сбежать, Андрей Васильевич?

— Убегать нам нельзя, — глянул сверху вниз на боярина князь. — Только побеждать. В таком деле просто умереть — и то позорно… Нет, не уйдет. А я так надеялся, что заскучает… На завтрашний ужин нас отложит… Нет, стоит, таращится.

— Так чего ты замыслил, княже?

— А может, и не поймет снизу. Пахом, видишь, на балке еще кусок пенькового каната остался? Колокол, похоже, сразу на четырех витках висел.

— Знамо дело, не на одном. Вона, махина какая!

— Если его размотать, то до петли достанет, и еще хвост останется.

— Вроде должно.

— Так вперед, привязывай.

— Зачем, Андрей Васильевич? Все едино колокола нам вчетвером не поднять. Тут сто мужиков надобно собрать, не менее.

— А кто тебе сказал, что я собираюсь его поднимать, Пахом? — до шепота понизил голос князь. — Шестьсот пудов! Ты понимаешь, что это такое — шестьсот пудов? Балка, на которой этот пол держится, тоже из мореного дуба. Но это не плоская стена, в которую саблей толком не врубишься. Она узкая, выпирает, там есть место для замаха. Если удастся пропилить ее хотя бы наполовину… Шестьсот пудов, Пахом.

— Она сломается, как тростинка, — еле слышно пробормотал холоп. В его глазах наконец появилось понимание.

— Я побег! — выдохнул Илья и нырнул в люк. Через миг из-под пола послышался равномерный стук.

— Изя, подсади, — подозвал Изольда дядька, с его помощью вскарабкался к самой крепежной петле, размотал с балки канат, примерил и охнул: — Княже… Андрей Васильевич… Достает, но на узел не хватает…

— Тише! Тише, дай сюда. Дай, я расплету.

— Верно, расплести… Прости, княже, сам переплету.

Холоп принялся торопливо раскручивать толстый трос, вытягивать из него тонкие жгутики вверх и вниз, всовывать один в другой и сплетать, превращая канат в некое подобие косы. Зверев наклонился, глянул в люк. Илья, прочно усевшись на третьей сверху ступени, саблей рубил черное бревно. Инструмент был неподходящим, мореный дуб поддавался стали плохо — но все же поддавался, и щепы одна за другой падали в бездну, в черную глубину тоннеля, осветить который слабый свет одинокой свечи никак не мог. Князь достал три восковые палочки из своего запаса, зажег, пристроил рядом с той, что уже догорала, выпрямился.

— Эй, князь! Андрей Васильевич! Эй, ты там мне не балуй! Чего задумал?

— Головой о стену бьюсь, Федот Владиславович. Чего еще я могу делать?

— Проклятый новгородец… Никита! Возьми пятерых холопов, подымись, глянь, чего они там мудрят.

— Осторожный, паскуда, — покачал головой Зверев. — Пахом, как там у тебя?

— Немного еще… Тонко получается. Боюсь, не выдержит.

— Другой веревки все равно нет. Вяжи, а там как Бог даст. Изя, Илью подмени, пусть отдохнет. В две руки быстрее получится.

Из храма послышался грохот. Видать, вампиры влезли в окно и теперь разбирали баррикады, составленные у входных дверей и у той, что вела на звонницу.

— Готово, Андрей Васильевич! — Дядька соскользнул по гладкому боку колокола вниз, на грубо отесанные доски, похлопал ладонью о ладонь.

— Молодец… Живы будем — с меня пиво.

— Да уж не откажусь, — засмеялся холоп. Никакого страха в его голосе больше не осталось.

Шум внизу прекратился. Минутой спустя из-за церкви к боярину выбежал ратник, что-то сказал, указывая наверх. Видать, сундук оказался весомым препятствием, открыть дверь они не смогли.

— Таран будут делать, — предположил Зверев. — Выбить — выбьют, но вот время на приготовления уйдет.

— Лучников сюда! — грозно рыкнул вампир. Люди переглянулись и мигом скользнули вниз, на пол. Вскоре в колокол стукнул стальной наконечник, в кровлю колокольни впились несколько стрел.

— Ну что, Федот Владиславович? — поинтересовался Андрей. — Ты думал, мы в тюрьме? Ан нет, мы в крепости.

— Мне эта крепость на один зуб. Через час наверху буду, — пообещал вампир.

— Жду с нетерпением!

Послышался легкий треск, пол ощутимо просел. Князь и его дядька подпрыгнули, вцепились в поручни. Тут же в воздухе зашуршали стрелы, и люди так же шустро упали назад, на пол.

— Что с нами будет, когда все провалится? — прошептал Пахом.

— Вот, черт! Об этом я как-то не подумал… — признался Андрей.

Послышался новый треск, из люка выскочил и прижался к столбу Изольд, хрипло выдохнул:

— Все! Теперь его очередь.

— Что ты делаешь, сучье племя?! — сорвался на грубость боярин Калединов. — Князь! Проклятие! Ну так тебе же хуже. Все сюда! Все! Тащите сено, обкладывайте церковь. Быстрее, быстрее, эти негодяи чего-то затеяли! Ты слышишь меня, Андрей Васильевич? Слышишь? Живьем зажариться захотел?

— Я напряженно думаю над твоим предложением, Федот Владиславович, — крикнул Зверев. — Может, мне и вправду согласиться? Дай мне еще час, хорошо?

— Не будет тебе боле ни мгновения, князь! Бросай сюда саблю и спускайся. Немедля! Я жду!

— Хотя бы полчаса, Федот Владиславович!

— Немедля! Последний раз спрашиваю: спустишься?

— Я так думаю… Думаю… А ты как, Федот Владиславович, коли властителем главным станешь — землю мне во владение отведешь?

— Поджигай!

— Ох, Андрей Васильевич, — перекрестился Пахом. — Гореть нам все же в геенне огненной.

— Черт, время потянуть не удалось. — Зверев сел, привалившись спиной к подпирающему шатер звонницы столбу. — Теперь все в руках Господа. Молись, Пахом. Ты хороший мужик, тебя он послушает.

Вокруг храма высоко взметнулся огненный смерч. Сено быстро полыхнуло — и так же быстро погасло. Старые бревенчатые стены из твердого, как камень, мореного дуба из-за такого пустяка даже не закоптились.

— Чего стоите? — донеслись снизу грозные крики. — Никита, в дом беги, за горючим маслом. Дай сюда, дай…

Описав огненную дугу, на крышу церкви упал один факел, потом другой, третий, четвертый. Резная деревянная черепица, тонкая и хорошо подсохшая за день на солнце, тут же занялась. Не так рьяно, как сено — но огонь пополз, пополз в разные стороны.

— Скоро тебе станет хорошо, князь! — обрадовался вампир. — Светло и тепло! Тебе понравится! Чего застыли, олухи?! Бадьи готовьте, кадки. Воду с колодца черпайте. Шевелитесь! Крыши амбаров поливайте, как бы огонь не перекинулся! В дом, на чердак людей пошлите. Ну, мухи сонные! Бегом!!

— Мореный дуб горит, Пахом? — с надеждой спросил Зверев.

— Горит, Андрей Васильевич. Хорошо горит, долго и жарко.

— Может, хоть загорается плохо?

Князь выглянул вниз. Крыша церкви горела вовсю, языки пламени жадно лизали стену звонницы. Кровля начала целыми пластами рушиться вниз, в глубину храма, разлетаясь на отдельные огненные пластинки. Значит, скоро полыхнет и внутри.

— Ты молишься, Пахом?

Под ногами ужасающе затрещало — пол накренился, громко щелкнул и провалился наполовину. Из люка выпрыгнул бледный Илья, обеими руками вцепился в перила. Андрей тоже предпочел выпрямиться и обнять один из столбов. Колокол, чуть покачиваясь на натянувшемся канате, упирался своим краем в доски пола — словно размышлял, что делать дальше. Из-под него, змеясь, выкатилась веревка — та самая, что была привязана к языку.

— Где наша не пропадала!

Князь отпустил столб, прыгнул на пол, вытянулся во весь рост, скользя вниз, проскочил под покрытой рунами колокольной юбочкой, ухватился за веревку, повис на ней. Намотал на левую руку, поднялся на колени, потом на ноги и, наполовину вися, по дуге дошел до стены, потом по краешку — вверх, к самой верхней «ступени», уже выпирающей из просевшего люка. Усевшись на ней, потянул веревку к себе, отпустил, снова потянул, раскачивая колокольный язык.

— Давай, Андрей Васильевич, давай! — перекрикивая треск пожара, завопили холопы.

Еще рывок — и било наконец коснулось стенки колокола. Однако вместо зычного звона послышался лишь глухой стук, как от удара топора в сырое бревно. Правда, колокол завибрировал — шестьсот пудов бронзы содрогнулись и заставили задрожать всю звонницу, да так, что Зверев просто чудом не соскользнул с округлой «ступени». Он опять потянул веревку — колокол содрогнулся вновь, его край заскользил по доскам накренившегося пола. Раздался оглушительный треск. Пол звонницы наконец сдался силе земного притяжения, пополз вниз, часто стукаясь о бревна стены. Штыри лестницы, подобно трещотке, обламывались один за другим. Колокол резко качнулся, принимая вертикальное положение, и уже без всякой посторонней помощи пронзительно запел.

У князя мгновенно заложило уши — но он все равно снова взялся за веревку, резко выдохнул, потянул к себе. Ударил языком по твердой бронзовой стенке раз, другой, третий, наполняя оглушительным звоном шахту колокольни, ночной воздух и земли далеко, далеко окрест. Звонница мелко дрожала, как бы пытаясь подхватить эту оду небесам. Андрею показалось, что край бронзовой юбки просел на несколько сантиметров… И вдруг вся десятитонная бронзовая махина резко ухнула вниз — сплетенный наскоро канатик не выдержал нагрузки. Секунда — земля подпрыгнула, трясясь осела, и все закончилось.

Между тем языки пламени уже поднялись до уровня людей, светили в окна башни. Подбрасываемые огненным вихрем куски дранки разлетались на десятки метров вокруг, многие падали на кровлю колокольни. Положение становилось все более тоскливым. Зверев пролез к перилам и, цепляясь за них, по краешку стены перебрался от церкви на противоположную сторону. Здесь, подальше от огня, было пока прохладно. Князь выглянул наружу: стены рублены «в лапу».

— Тогда еще поживем… — Он перевалил через перила, опустился немного вниз, нащупывая ногами выступающие концы бревен, выдернул из ножен косарь и со всей силы вогнал его в щель между венцами. Как можно сильнее сжал ноги, перенес часть веса на руку с ножом — и повис над пропастью. Левой рукой осторожно вытянул маленький ножик — тот, что предназначен для еды, воткнул его в щель немного ниже косаря, чуть ослабил ноги, опускаясь, снова зажал; раскачал косарь, выдернул, воткнул ниже. Потом второй нож, чуть спустился…

Князь Сакульский понимал, что в таком положении практически беззащитен, что любой малец может пустить ему в спину стрелу или вогнать рогатину — но лучше умереть от копья, чем сгореть заживо. Холопы полностью разделяли его мнение — он увидел еще три фигуры, одна за другой перевалившиеся через перила. К счастью, без двух ножей ни один уважающий себя русский человек из дома не выходит. Косарь — порезать что-нибудь, постругать. Малый нож — убоину за столом наколоть, кусочек рыбы оттяпать. Ан вот как полезно оказалось!

Венец за венцом, бревно за бревном — Андрей спускался вниз, а спина зудела от предчувствия смертоносного удара. Короткая боль — и он исчезнет в небытии. Венец за венцом, бревно за бревном… Пять минут, десять — пока опущенная вниз нога не ощутила под собой ровную твердую землю. Князь вернул клинки в ножны, отошел, присел на что-то угловатое, ощущая себя совершенно без сил. В усадьбе со всех сторон бушевало пламя. У дома и амбаров горели крыши, конюшня полыхала целиком — огаенные языки выхлестывали из распахнутых ворот. На земле тут и там валялись неподвижные тела. В рубахах простых и атласных, в душегрейках и ферязях, в шапках и без. Словно поле брани после долгой жестокой сечи. Мертвецы, мертвецы, мертвецы…

— Да ты чего, Андрей Васильевич? — Спрыгнув на землю, Пахом схватил Зверева за плечо, поднял на нога, потащил за собой между горящими строениями к воротам и отпустил, только когда они оказались на лугу. Следом вскоре выскочили Изольд и Илья.

— Жалко, — с болью вздохнул темноволосый холоп. — Столько добра зазря пропадает.

— Лошадей! Лошадей-то из конюшни вывели? — встрепенулся Пахом.

— Не было там скакунов, — сообщил калединовский холоп. Тот самый, что встречал их на дороге хлебом. — Погода теплая, на лугу все пасутся.

Еще с пяток вампирских прислужников и две бабы переминались в сотне шагов левее, у самых повозок. У них явно чесались пятки задать стрекача — да ревущий над усадьбой огненный вихрь давал слишком много света. Удрать незаметно могло не получиться. Холоп же крякнул, опустился на колени, склонил голову:

— Во имя Господа нашего, Иисуса, милости просим, княже. Не по своей воле нежити служили, не по корысти и не по злобе. Деревня наша недалече. Боярин Федот Владиславович за непослушание истребить всех обещал, упырями сделать. Всех — и нас, и жен наших, и малых детушек. Пока же службу ему служили, не трогал никого и подати втрое сбросил. Не вели казнить, Андрей Васильевич.

— Ах вы, мерзавцы! — Илья выскочил вперед, пнул мужика ногой. — Нас нежити скормить захотели?

— Стоять! — жестко приказал Зверев. — Ты, никак, ополоумел, холоп? Это же не ратники. Смерды простые. Воевать — не их забота. Их дело — землю пахать да тебя содержать, чтобы ты их от бед подобных защищал. Кулаки чешутся — так вскорости с татарами воевать пойдем, там саблей и помашешь. А ты — ступай. Прощать я вас не хочу, но и карать не стану. Со смердами воевать не приучен, а хозяина вашего я уже одолел. Не буду же я пленных на русской земле хватать? Бог вам всем судья. На Страшном суде кару свою получите. Убирайся с глаз моих, несчастный. Пошел вон!

Мужик на коленях отполз на пару шагов, поднялся, попятился, не поднимая головы, потом повернулся и махнул своим подельникам рукой. Те принялись кланяться, креститься, снова кланяться, а затем все вместе двинулись по дороге куда-то к краю поля.

— Изольд! — спохватился Андрей. — Беги к табуну. Глянь, пастухи там остались??

Белобрысый холоп кивнул и трусцой помчался через луг к взгорку, левой рукой придерживая саблю на боку. Зверев снова повернулся к усадьбе. Зрелище гигантского пожара завораживало. Огонь гудел и приплясывал, вздымаясь до высоты в сотню саженей. От немыслимого жара забурлила у берега вода, а листва на ближайших деревьях повисла коричневыми сережками.

— Где купец Чекалин? — вспомнил князь.

— Не ведаю, — пожал плечами Пахом. — Как из трапезной выскакивали… вроде следом не пошел.

— Жалко мужика, — перекрестился Зверев. — Все же, считай, он нас от гибели спас. Вовремя вампира здешнего опознал.

— Жалко, — согласился дядька. — Да упокоится его душа с миром. Так ты мыслишь, княже, то османы супротив нас ополчились? Ну с нежитью этой?

— Отчего ты так решил?

— Сам же сказывал, Андрей Васильевич, земли вампирские ныне султану османскому принадлежат.

— Это верно, — кивнул Зверев, — Трансильвания и Венгрия до самой Вены сейчас у турок. Но в то время, когда князь Гостомысл нашего колдуна, Белурга, в землю закатывал, про османов никто и слыхом не слыхивал, в проектах их не имелось. В тех местах еще Византия православная правила. Так что вряд ли некромант успел с ними так быстро снюхаться. Да и Владимир Старицкий не с басурманами родине изменяет, а с ляхами безбожными.

— Тогда откель эти твари взялись, всадники ночные?

— Коли Дракула смог с темными силами сговориться, вампиром стать — то почему бы и колдуну древнему не знать этой тайны? Скорее всего, уговорил он кого-то от души отказаться в обмен на вечную жизнь и власть. Когда предатель в католики переметнулся, сюда его послал. А чуть позже — и нас по тому же следу. Знал, чего творит. Вампиризм — это зараза еще та… Огребли мы, дядька, его стараниями, полную меру. Как живы остались, до сих пор не понимаю. Видать, есть Бог на свете… Однако долго что-то Изя не возвращается. Не иначе, пастухи сбежали, и он табун караулит. Илья, иди следом. Гоните лошадей сюда, запрягайте. Все равно скоро рассвет. Спать этой ночью у нас уже не получится.

Усадьба догорала. Огненный смерч осел до высоты примерно третьего этажа, все строения опустились, потеряли форму, превратились в угли. В этом аду не могло уцелеть ничего — ни живое, ни мертвое. Что до путников, то теперь главной их заботой стало добраться с перегруженным обозом до Великих Лук. Холопы запрягали лошадей, выводили каждую повозку на дорогу, приматывали вожжи к задку уже снаряженной телеги, возвращались за очередной… Три десятка подвод — работа изрядная и не быстрая. Когда Илья повел под уздцы где-то уже двадцатого конягу, колеса смогли провернуться от силы на пол-оборота — а снизу раздался истошный вопль. Холопы кинулись на помощь — и выволокли купца Семена Чекалина собственной персоной. Коротышка, держась за ногу, выл и катался по траве:

— Уби-и-или! Задавили, изверги-и! Ногу сло-ма-а-али!

— Вот это да, — присел рядом Андрей. — А ты, родной, откуда взялся? Ты же в усадьбе сгорел!

— И сгорел бы, кабы не окно открытое, — с обидой ответил купец. — Бросили меня. Бросили одного. Знаете, каково мне там было одному в темноте? Все лампады погасли, под столом все гудит. Вам хорошо, вы убежали. А я?

Мужчины дружно захохотали, толкая друг друга локтями в бок:

— Да уж, самая страшная доля Чекалину досталось.

— Да! — гордо повторил купец. — Как дымом запахло, огонь появился, я выглянул, окно увидел, в него выскочил, за ворота выбежал и под телеги спрятался. Вы знаете, что тут творилось? Нет, вы не знаете!

— Пахом, у нас лубки есть?

— Прости, княже, не брал. Но сие лекарство с любой липы содрать можно… — Дядька присел возле пострадавшего, быстрыми движениями опытного костоправа прощупал ногу: — Нет перелома, Андрей Васильевич. Видать, придавило просто. Положим на возок, за пару дней пройдет.

— Тогда уж на передний. Пусть дорогу показывает.

— Сделаем, княже. Изя, подсоби!

В путь обоз двинулся еще до рассвета, хотя небо было уже совсем не таким темным, как ночью. В этот раз князь Сакульский скакал не первым, а позади всех, следя, чтобы не отстали телеги и не отбился от табуна какой-нибудь хитрый мерин.

— Если мы опять заблудимся, барахло придется бросать, — вслух решил он. — Не управиться нам с таким караваном вчетвером. Пару дней помучиться еще можно, но если к тому времени не доберемся… Всего мира в карман не запихаешь, придется проявить скромность.

Впрочем, Андрея все равно никто не слышал. Обоз медленно тащился по узкой грунтовке, с трудом протискивающейся через лиственные леса — час за часом, верста за верстой. Где-то через час после рассвета путники миновали тихую пустынную деревню. Незадолго до полудня — еще одну. Судьба их жителей была ясна как божий день. Слишком близко располагались эти селения к усадьбе боярина Калединова, слишком много было слуг в его неживой свите.

Затем на несколько часов дорога утохгула в сосновом бору, и лишь перед закатом снова выбралась на широкий луг. Когда же табун потрусил вдоль полей, Зверев не утерпел и помчался вперед, обгоняя длинную гусеницу из тяжело нагруженных телег. От первого возка стали видны дома какого-то поселения, на краю которого суетились люди, тут и там вспыхивал и тут же угасал огонь. Князь повернул Аргамака туда, дал ему шпоры и вскоре оказался рядом с румяной девицей лет семнадцати с торчащими из-под платка длинными рыжими косами. Девица тянула на плече холщовый засаленный тюфяк, набитый то ли сеном, то ли соломой.

— День добрый, красавица! — придержав скакуна, поехал рядом с нею Андрей. — Куда матрас свой несешь? Из дома, что ли, выгнали?

— Куда все, туда и я несу! — рассмеялась, как шутке, девушка. — Вона, наши у оврага собрались.

— Вы что, под открытым небом ночевать собрались?

— Смешной ты, красный молодец, — опять рассмеялась красотка. — Крапивин день сегодня, али забыл? На Руси во всех краях люди постели свои жгут. От лихоманки, чахотки, крапивницы огонь сей помогает. А коли пять раз успеешь через свой тюфяк прыгнуть, покуда прогорит, то пять желаний до листопада исполнится. Хочешь, молодец, на любовь твою загадаю?

— Боюсь, прыгнуть не успею…

— Странен ты, ей-богу, мил человек. Чтобы желание исполнилось, не через чужую, через свою постель прыгать надобно! — Она тряхнула головой, поправила косы. — Однако же красен ты, молодец. Не купец, а прямо боярин знатный. Может, мне на твою любовь загадать, пока сердечко свободно?

— Гадай, — разрешил Зверев. — Тут и узнаем, верна ли твоя примета. Коли сбудется, вернусь обязательно. Ты вот что скажи. До Великих Лук отсюда далеко?

— Да уж не близко, молодец. Верст двадцать, не менее.

— Ясно. Спасибо на добром слове, красавица… — Князь отвернул к обозу, пустил Аргамака вскачь и поравнялся с Пахомом, что катился на задней повозке: — Дядька, что такое Крапивин день, ты знаешь?

— А как же, Андрей Васильевич! Селяне в день сей постели свои старые жгут и на будущее гадают. Мне, веришь ли, ни разу в жизни попрыгать через постель не довелось. То в походе случалось быть, то тюфячка свого не имел…

— Не грусти, Пахом. Наше будущее я тебе и так предскажу. Двадцать верст нам всего до города осталось. Значит, завтра к закату до усадьбы отцовской доберемся. Милостив к нам с тобой Господь, дядька. Ни Белург не одолел, ни вампиры, ни огонь… Похоже, только медные трубы на нас не опробовали.

Имя предателя

Перегруженный обоз ковылял со скоростью черепахи, а потому дозорные в усадьбе Василия Лисьина успели заметить его чуть не за четверть часа до того, как головная повозка остановилась перед распахнутыми настежь воротами. Боярин встретил сына за порогом, крепко обнял, пригладил его голову:

— Все еще не бреешься, Андрей? Траур носишь.

— Это был мой сын, отец. Первенец.

— Я знаю, — кивнул Василий Ярославович. — Что ж поделать, дети умирают часто, но жизнь — жизнь продолжается. Бог дал, Бог взял. Будут у тебя и другие дети. Нельзя носить траур вечно. Однако же, я вижу, ты с добычей. Ужель государь успел на службу послать?

— Служба царская — она такова… — ухмыльнулся Зверев. — Сам не ожидаешь, когда тебя найдет. Боюсь, обоз во двор не встанет. Придется возле терема расставлять.

— Ставь, — махнул рукой боярин.

— И еще одно, отец. Сам видишь, лошадьми я разжился. В княжество, пока Ладога не встанет, не перегнать. Можно у тебя до зимы табун оставить?

— Ты еще спрашиваешь! Само собой.

— А как матушка? Здорова ли? Почему не вижу?

— Почивала она после ужина. Облачается. Идем к ней, обнимешь после разлуки. Так куда тебя государь посылал ныне?

— Не скажу, отец. Все равно не поверишь.

— А как твоя супруга поживает? Здорова ли, весела?

— Не знаю, в княжество пока не заезжал.

— Как можно?! — остановился боярин. — Почитай, год до дома своего ни разу не доехать! Супругу не навестить!!

— Ту, которая убила нашего первенца? Видеть ее не могу отец! Не могу и не хочу.

— Не убила, а заспала.

— Можно подумать, от перемены слов он живым сделается…

С этой минуты вечер оказался безнадежно испорчен. Было угощение, была баня, были исповедь и причастие, был пышный пир, было много разговоров о делах и урожае, о неудачном походе на Казань. О том, что у Андрея скоро появится братик — Ольга Юрьевна, как выяснилось, опять пребывала в положении. Однако разговор неизменно возвращался к тому, что имение без хозяина хиреет, что дети умирают у всех, от смердов до царей, и убиваться из-за этого ни к чему, и что Полина, в общем-то, не виновата, что во сне не на тот бок повернулась. От всего этого Звереву хотелось сбежать, а потому еще до заката он сослался на усталость после дороги и ушел к себе в светелку — спать.

Рано лег, рано поднялся. Когда Андрей, сбежав по крыльцу в одних портах, пошел к колодцу, небо на востоке лишь начало розоветь. Князь облился ледяной водой, минут пятнадцать поиграл кистенем, пересчитывая им сучки на поленнице, а когда та угрожающе покосилась — заглянул в трапезную, отпил с полкрынки едкого, чуть перебродившего кваса.

Вскоре он снова оказался на дворе — на этот раз в полотняной рубахе, с простеньким беличьим охабнем на плечах. Двор был по-прежнему пуст, если не считать трех дозорных на стенах, а потому Аргамака Андрей оседлал сам. С непривычки получилось долго — но зато он ничего не перепутал и не забыл.

На крыльце, потягиваясь и зевая, появился Пахом, резко опустил руки:

— Ты куда же это в такую рань, Андрей Васильевич? Чего не разбудил? Я бы оседлал…

— Ты, дядька, барахлом на телегах займись, — поднялся в стремя князь. — Неделя у вас есть от лишнего груза освободиться. Али вы всю жизнь за собой эти возки таскать намерены?

— Коли дозволишь, то до Великих Лук отлучимся! — крикнул холоп.

— Гуляйте, — небрежным взмахом разрешил Зверев. — Ворота отворяй, сонные тетери! Не видите, размяться я на природе хочу!

Привычный путь до Козютина мха: с дороги направо, к роще, вброд через Удрай, а там сквозь шиповник — к поросшему дубами взгорку. Андрей спешился у знакомой пещеры, но привязывать скакуна не стал — отвел вниз, на сочную болотную траву и спутал уздечкой передние ноги. Прихватил с собой чересседельную сумку, поднялся на утоптанную площадку, откинул один за другим три полога и, глянув вниз, в сумеречную пещеру, сбежал по идущей вдоль стены лестнице.

— Лютобор! Лютобор, никак спишь еще?! Солнце ясное на дворе, Хорс с Ярилом по-твоему. Вставай, я тебе вина и сыра из усадьбы прихватил. Давай выпьем за встречу.

Ученик чародея присел возле ямы, заменявшей волхву постель, поворошил сухую листву, в которую старик так любил зарываться. Никого. Зверев вскинул голову — в выдолбленной под потолком пещерке тоже было пусто. Мудрый черный ворон изволил отправиться куда-то по своим делам.

— Или вместе с пенсионером гуляет? — почесал подбородок Андрей. — Ладно, подожду. Надеюсь, старик не обидится, если я пока водички для травяного чая вскипячу.

Сложив оружие и епанчу на скамейке, князь присел возле очага с еле тлеющими углями, кинул на них несколько веточек, пару тонких поленьев и принялся старательно раздувать.

— Есть тут кто живой? — послышался вкрадчивый женский шепот. Внутренняя войлочная занавесь чуть колыхнулась, отогнулась со стороны лестницы.

— Мертвые сегодня не заходили, — весело отозвался Зверев. — А ты из каких будешь, красавица?

— А я вот… — Полог опять колыхнулся, пропустил внутрь пещеры девицу в темном платке, тщательно замотанном вокруг лица, в потертом сарафане со следами вышивки на животе и по подолу, накинутом поверх простой ситцевой рубахи. — Я земляники и яиц свежих принесла. И пряженцев с рыбой. Ты ведь любишь…

— Это верно, люблю, — признал Андрей, ставя в разгорающийся огонь кувшин с водой. — А ты откуда знаешь?

— Дык, все сказывают, дедушка… — потупила она глаза.

— Кто-кто? — хохотнул Зверев. — Это я дедушка? На себя посмотри! Ты мне в невесты годишься. Дедушка! Ишь, чего удумала!

— А сказывали, ты старенький… — Щеки гостьи стали пунцовыми.

— Ладно, спускайся. Вода закипит — мяты с чабрецом и брусникой заварим. Отвар этот, конечно, при простуде и чахотке хорош, но мне и так нравится. Будем считать, что для профилактики.

— Я… Я… Ненадолго я, мудрый Лютобор.

— Ну не совсем мудрый и совсем не Лютобор, — вздохнул Зверев. — А что, корзину сверху станешь кидать? У тебя яйца бронебойные?

— Не Лютобор? — расслышала самое главное гостья. — А я… Я…

— Ты сперва скажи, в чем нужда у тебя такая в старом волхве. Глядишь, и я, грешный, подмогну. Уж больно пирожков хочется. Без завтрака сегодня остался.

— А ты правда можешь, мил человек? — насторожилась девушка.

— Могу что? — уточнил Андрей.

— Добра молодца приворожить?

— Дурное дело не хитрое.

— А отвадить?

— Ты уж чего-нибудь одно выбери, красавица. Присушить и отвадить одновременно? Что за каприз?

— Беда у меня, мил человек… — спустилась на несколько ступеней девушка. — Любый мой, желанный уехал в Новагород за приработком, и уж с месяц, как нет от него ни единой весточки. Боюсь, забыл он про меня, остыло сердечко-то. Как бы другую себе не нашел. Мы уж о доме общем мыслили, о детишечках. А его все нет и нет. А тут еще детина соседский проходу не дает. Как мой уехал — вообразил, что одна я осталась. Ходит и ходит, ходит и ходит. Все цветы в округе оборвал, за места срамные хватает…

— Значит, так, — поднял палец Андрей. — Сезон сейчас подходящий, в садах все зеленое. Берешь кислое яблоко, даешь ему из своих рук, а после того, как откусит и поморщится, отбираешь, забрасываешь подальше и при этом говоришь: «Как яблоко кислотой ведет, в рот не лезет, так бы и я…» Как тебя зовут, кстати?

— Снежана.

— Ух ты, красивое имя. За него одно влюбиться можно. Значит, «Как яблоко кислотой ведет, в рот не лезет, так бы и я, раба Божья Снежана, душе не в радость была, не мила, не сладка, не желанна. Так бы раб Божий…» — ну имя парня, — «…рот кривил, стороной меня, рабу Божью Снежану, далеко обходил. Аминь». Если сам яблоко выбросит, так даже и лучше. Ты, главное, слова ему вслед нашепчи. Поняла? Запомнила? Давай пирожки.

— А с милым моим что делать?

— Который в отъезде? Так он вроде и так тебя любит, привораживать понапрасну ни к чему. Ему только надобно о себе напомнигь, чтобы сердечко не на месте было. Для такого дела существует наговор на дым. Нужно найти перо любой дикой птицы, кинуть в огонь, а когда оно займется пламенем, наговорить: «Лети, белый кречет, за чистое поле, за синее море, за крутые горы, за темные леса, за зыбучие болота. Найди, белый кречет, раба Божьего — как там его зовут? — застань его сонного, да садись на белую грудь, на ретивое сердце, на теплую печень, и вложи имя рабы Божией Снежаны из своих уст. Чтобы он не мог без меня ни пить, ни есть, ни гулять, ни пировать. Пусть я буду у него всегда на уме, а имя мое на его языке. Лети, кречет, зови раба Божьего… Как там его у тебя?… Слово мое крепко, дело мое лепко. Аминь». Корзинку на стол ставь. Так ты чай травяной пить будешь? Я не жадный, могу твоими пирожками с тобой поделиться.

— А заговоры верные?

— Да чтоб мне провалиться! — щедро перекрестился Зверев и принялся перебирать туески на полке, на которой Лютобор хранил свои травы. — Зверобой, зверобой, сон-трава, дудочник. Где-то тут простудный состав был… Ага, вот он. Ну что, красавица, на твою долю кидать?

— Скажи, молодой колдун, — поставив корзинку на стол, гостья вскинула руку к шее, — а от дурного нрава ты спасти можешь?

— Это как? Характер у тебя, что ли, плохой?

— Соседка через дом меня за что-то возненавидела. Карга старая, одной ногой в могиле, а и меня туда же тащит. То в огород чего плеснет, что кошки со всей деревни сбегаются; то скотине травы подсыплет, так что она вся пеной покрывается, и живот у нее пучит, а телята и козочки вовсе передохли. Не раз видала, как она округ дома моего крутится — опосля то со скотом плохо, то сено сопреет, то земля на пороге появится. Мочи моей нет, колдун. Извести меня хочет старая. Не дождусь миленочка своего. А може, она его и отвадила!

— Что, такая злобная тварь?

— Да ты любого в деревне нашей спроси! Никого без пакости своей не оставила. Меня же пуще прочих ненавидит. Ведьма она, ведьма! И глаз у нее черный! На чужой беде живет, чужому горю радуется.

— Ну, что же, и против таких зверюшек у нас средство есть. — Зверев сыпанул в горшок щедрую горсть травяной смеси. — Врешь, не врешь… Ладно, скажу, как завистницу сжить можно. Рецепт простой, много ума для него не надо. Походи за этой ведьмой немножко. Когда четко увидишь место, на которое она ступала, то его нужно чем-нибудь закрыть, чтобы не затоптали, а потом прийти в спокойное время и незаметно собрать в небольшую емкость. Сразу этого все едино не сделаешь — заметят, слухи нехорошие пойдут. Да и ведьма заметить может. В общем, наше ремесло шума не любит. Тайком действовать нужно. Вот. Если сжечь след ночью в бане — это будет хорошей, надежной порчей. Соседка слабеть станет, увядать, стареть быстро да вскорости и преставится.

— Ага, — кивнула просительница и заторопилась уходить.

Когда гостья поднялась до самого полога, Андрей ее окликнул:

— Снежана! Ты только не торопись след этот собирать. А соберешь — так жечь не спеши. Нехорошо это, грех. Не на мне, на тебе грех будет. Зло причиненное имеет привычку возвращаться. И не одно, а многократно умноженное.

— Вот я и верну, — тихо пообещала девушка и бесшумно скользнула наружу.

— Ну что я тут заработал? — Князь откинул с корзины тряпицу. — Ничего пирожки, румяные. Надеюсь, косточки она повынимала?

Зверев отлил травяной заварки в большую, толстобокую глиняную кружку, прихлебнул, присел на скамейку, но насладиться пряженцами не успел: занавеска опять дрогнула и впустила очередную гостью — большеглазую, веснушчатую, немногим ниже предыдущей просительницы ростом, но куда более упитанную. Она тоже была с корзинкой, причем куда более объемистой, нежели первая.

— Здравствуй, батюшка, — низко поклонилась она, махнув рукой по полу.

— И тебе здоровья, коли не шутишь. Ну спускайся, рассказывай. Что за нужда тебя на эти болота затащила?

— Беда у меня, батюшка Лютобор. — Она перехватила корзинку двумя руками, на глаза навернулись слезы. — Страшная беда случилася, хоть руки на себя накладывай.

— И что такое?

— Тверила меня не лю-у-убит… — с готовностью разревелась она.

— Э-э… Э-э… — забеспокоился Зверев. — Ты мне тут потопа не устрой… Э-э… Вот, черт!

Взбежав наверх, князь обнял гостью за плечи, провел вниз по ступеням, усадил к столу, сунул в руки кружку с отваром. Девица, цокая зубами по керамике, с трудом сделала маленький глоток.

— Он… Он… Он… — шмыгнула она носом.

— Ну это я понял, — кивнул Андрей. — Только чего ты хочешь? Тебе отворотного зелья дать, чтобы забыла начисто, или его приворожить?

— Его, его, — торопливо закивала конопушка.

— Не вопрос.

Входя в образ заправского колдуна, Зверев заглянул в корзину. Там лежал полноценный гусь, уже ощипанный, с завернутой под крыло шеей.

— Я еще принесу, — торопливо пообещала девица.

— Не боись. Я к тебе хоть всю деревню запросто присушу, — подмигнул князь, наклонился и шепнул в ухо: — На кровь пробовала?

— Это как? — откачнулась она.

— Неужели не слышала никогда? — вскинул брови Зверев. — Самый надежный заговор, известное дело, и самый простой. Как у тебя дни неприятные начнутся, кровушки чуток собрать надобно. В питье или еду ее добавишь с приговором: «Кровь отошла, мне не нужна, нужна рабу Божьему Твериле. Я без крови не могла, он без меня не сможет. Аминь». Заговоришь да угощение ему и скормишь. После такого он к тебе навсегда присохнет.

— А без крови… нельзя? — сглотнула девушка.

— Можно, коли брезгуешь, — резко отклонившись, в полный голос ответил Андрей. — Заговори любой хмельной напиток такими словами: «Соки земли, блики солнца, свет луны, первая роса и мая слеза, кипите и варите зелье приворотное на сердце раба Божьего (тут имя говоришь) для его любви ко мне. На всю его жизнь до последнего вздоха, до последнего удара сердца, до последней капли крови живой. Чтоб раб Божий (опять имя) жил и был со мной. Аминь». Угощаешь любимого — и он твоим навек будет. Но простой заговор снять можно, а тот, что на крови — нет. Думай сама, деточка.

— Он меня поросенком называет, батюшка.

— Так ведь ласково.

— Не-ет, — опять хлюпнула она. — Он говорит, что я то-олстая.

— Пухленькая — значит красивая. Хорошего человека должно быть много.

— А он жи-ирной меня…

— Стоп! — вскинул руку Андрей. — Вопрос понял. Значит, так. Дождись времени, когда месяц покатится на убыль. Возьми ошейник от цепного пса, иди с ним в баню, опусти в кипяток и наговори: «Как ты, месяц, на убыль идешь, так и я на убыль пойду. Ты, Семаргл, собака крылатая летняя, рядом со мной зимуй, хлеб сторожи, в рот не пускай. Аминь». Кипяток разведешь обычной водой и хорошенько этим помойся. Только не перепутай ничего! На растущей луне тот же обряд к полноте приводит.

— Спасибо, батюшка. — Конопушка поймала его руку, поцеловала ладонь и кинулась бежать.

— Так, — кашлянул Андрей. — Ну на обед я вроде бы заработал.

Он добавил в кружку отвара, выбрал пару пирожков попухлее и принялся с удовольствием поглощать честно заработанную снедь. Когда кувшин опустел, Зверев встал на край Лютоборовой постели, затаил дыхание и плашмя рухнул на спину. Ощущение было такое, словно он погрузился в пух — только взметнулись и опустились на лицо листья.

— По закону Архимеда после сытного обеда полагается поспать…

— Ты здесь, мудрый Лютобор?

— Похоже, прием еще не окончился… — приподнял голову Зверев. — Тебе чего, милая?

— Ты мужа вернуть можешь, чародей? Ушел, негодяй, к Матрене на хутор, детей забыл, ко мне не заходит. Видать, заворожила его, проклятущая…

— Нужно взять одну из ношеных мужниных рубах, — зевнув, ответил князь. — Рубашку вывернуть наизнанку, повесить на вбитый в косяк гвоздь и на протяжении трех ночей, проходя мимо перед сном или по иным делам, ей наговаривать: «Твой дом, твой порог, твоя постель, твоя жена». По прошествии трех дней рубашку снять с гвоздя и сделать так, чтобы муж ее надел. Тогда вернется. Домой его потянет со страшной силой.

— Как же я так сделаю, Лютобор? Он же не заходит.

— А ты передай с кем-нибудь. Скажи, пусть забирает свое тряпье, тебе оно без надобности.

— Благодарствую, чародей. Попробую.

Эта гостья, похоже, приходила без подарков. Ну и ладно. Грех на брошенную бабу обижаться.

Опять на ступенях послышались шаги, и Андрей вздохнул:

— А тебе чего надобно, красавица?

— Да я это, отрок, домой возвернулся. Глянуть захотел, кто тут командует.

— Лютобор?! — Зверев встрепенулся, споро выбрался из ямы. — А я тут… Я…

— Вижу, чадо, — спустился по лестнице чародей. — Прими корзину со спины. — Избавившись от груза, древний волхв припал к горлышку кувшина, залпом выпил почти всю воду. — Ладно, молодец. Вижу, не забыл моих уроков. Стало быть, не зря я старался.

— А доходный у тебя бизнес, мудрый Лютобор, — пошутил Зверев. — Думаю, надо мне еще заклинаний поучить. Не прогонишь?

— Ладно врать-то, чадо. Нечто я не понимаю, отчего ты за четыре дня до полнолуния примчался? Опять в выдуманную страну свою попасть попытаешься.

— Она не выдуманная! Это наше будущее!

— Ай, — просто отмахнулся колдун. — Нечто я истины не знаю? Зеркало Велеса никогда не лжет.

— Не хочешь, не верь. — Андрей тоже не рвался затевать бесполезные споры. — Но ведь четыре дня у нас с тобой имеется? Так я здесь, мудрый волхв. Готов зубрить твои уроки.

* * *

Полнолуние пришлось на канун дня святого Прокопия,[6] месяца грозовика. Как он назывался по-церковному, Зверев сказать не мог — давно уже запутался. Главное — лето на дворе, тепло, небо ясное, все звездочки одна к одной сверкают. Луна же выросла до размеров солнца и светила если не так же ярко, то вполне достаточно, чтобы все в округе было видно до последней черточки от горизонта до горизонта.

— Нас ведь увидят, Лютобор, — присев на края алтарного камня, оглянулся на усадьбу Андрей. — Мы тут, на высоте, как на ладони.

— Желаешь отложить? — Волхв провел рукой над сложенным за камнем хворостом, и тот моментально вспыхнул.

— Вот черт! А этому фокусу ты меня не учил.

— Я тебя еще многому не учил… Так ты наконец передумал, чадо?

— Ждать целый месяц нового полнолуния? — Зверев бросил взгляд на усадьбу, где возле терема прохаживался ночной дозорный, на склоны холма, по которым, вспыхивая синими и зелеными огоньками, копошились какие-то луговые и лешие, поблескивали влажными волосами навки. — Ерунда. Узнать меня на таком расстоянии никто не сможет, а других гостей вокруг хватает. Вся округа знает, что Сешковская гора нечистью облюбована. Подумают, очередная нежить балует, и все. Так что давай, мудрый кудесник, отправляй меня домой. В гостях хорошо, а дома лучше.

— Упрям ты дюже, отрок, — вздохнул старый колдун. — Ну да дело твое. Я слова данного нарушать не стану. Ложись, начнем обряд.

— Только раздеваться я не стану! Помнишь, что ты мне обещал? Больше никаких перемещений души, только тело. Надоело, что меня постоянно убивают.

— Я все помню, чадо. Ложись. Попытаюсь вернуть тебя в будущее вместе с плотью.

Андрей бросил прощальный взгляд на ночное озеро в форме креста, на усадьбу, подсвеченную тремя факелами, поправил саблю, чтобы легла вдоль тела, и вытянулся на алтаре. В этот раз на нем была отороченная горностаем ферязь со скромной золотой вышивкой на груди, сиреневая атласная рубаха, шерстяные черные штаны и синие сафьяновые сапоги — так что холода от камня он почти не ощущал. Отросшие в трауре волосы часто падали на глаза, и Зверев прихватил их. простой кожаной тесемкой. Он сделал несколько глубоких вдохов, закрыл глаза и прошептал:

— Я готов.

Послышался треск, словно из костра разом вырвался сноп искр, что-то забормотал Лютобор, по телу прокатилась горячая волна, сквозь веки ударил яркий свет, потух — Андрей ощутил под собой пустоту, раскинул руки, но, не успев что-либо сделать, упал на жесткую шершавую поверхность. Не больно — наверное, сантиметров с десяти. Он чуть приоткрыл глаза, потом распахнул широко. Света здесь было всего ничего — примерно как от трехрожкового канделябра. Поразительно, но Зверев не мог понять, откуда этот свет истекает. Он словно рождался из воздуха, выхватывая из темноты сферу диаметром три-четыре метра. Или наоборот — поверхности вокруг человека светились, создавая впечатление освещенности?

Ровный коричневый однотонный пол без стыков и следов обработки, гладкие светло-серые стены, скошенный слева направо голубой потолок.

— Пластмасса, что ли? — выпрямившись, поскреб стену князь. — Если так, то на этот раз Лютобор угадал начало двадцать первого века довольно точно.

Помещение наполнял тихий ровный гул, как от работающего за стеной старого холодильника, ощущалась слабая вибрация.

— Уж не на самолете ли я оказался, — почесал голову Андрей. — Ночной полет через Атлантику?

Он поправил саблю, двинулся вперед. Светлое пятно поползло следом, удерживая человека в центре лучащейся сферы. Если это был самолет — то довольно большой. От стены до стены — шагов пять, высота — полтора роста посередине. В общем, на коридорчик между туалетами и салоном не похоже. К тому же до ближайших кресел Звереву пришлось идти, идти и идти… Причем безуспешно.

Через четверть часа он остановился, почесал в затылке, выдернул косарь, присел и с силой вогнал его в пол. Выдернул — возле ноги осталась глубокая отметка. Князь вернул оружие в ножны, двинулся вперед — и минут через пять увидел знакомую отметку.

— Ага… — остановился Андрей и закрутил головой. — Значит, я гуляю по кругу. На заброшенную пещеру это не похоже. Наверное, технологический тоннель какой-нибудь электростанции. Вот генераторы постоянно и гудят. А может, я вокруг купола какого-нибудь стадиона гуляю, а дует ветер. Но в любом случае должен быть выход. В крайнем случае я согласен на вход…

Он снова зашагал вперед, внимательно вглядываясь в стену слева от себя. До этого, как он помнил, она все время оставалась сплошной. Но если имеется проход — он наверняка должен как-то отличаться.

Десять шагов, двадцать…

— А это что? — остановился молодой человек перед ровным темным прямоугольником. Сюда как будто падала большая тень. — Проверим…

Он постучал по светлому участку стены — звук показался глухим. Потом по темному — и, к его изумлению, пятно разошлось, образуя овальный проход.

— Пожалуй, я весьма сообразительный малый, — похвалил себя Зверев, поправил саблю и шагнул в проем.

Свет втянулся следом, выхватывая из темноты какие-то колонны и перетяжки, потолок подпрыгнул вверх сразу метров на пять. Звук и вибрация стали заметно ощутимее. Князь решительно направился вперед — и метров через двести уперся в стену. Постучал — она открылась. Молодой человек оказался в коридоре с наклонным потолком. Он секунду поколебался, свернул налево и через три минуты быстрым шагом достиг знакомой отметины в полу.

— Та-ак… На колу висит мочало, начинаем все сначала.

Он уже более решительно дошел до двери, постучал, вернулся в зал, но на этот раз повернул вправо и побрел вдоль стены, внимательно оглядываясь по сторонам. Колонны, веревки, тяги… Стена. Тонкая, мягкая, она еле заметно колыхалась, словно под порывами ветра, примыкая к предыдущей под прямым углом. Андрей повернул, прошел метров пятьдесят… Как вдруг послышалось тихое «пук», словно кто-то выдернул пробку из пустой бутылки — и стена исчезла. Зверев замер, обдумывая случившееся, — но придумать ничего не сумел и наугад двинулся вперед. Полсотни осторожных шагов — новое «пук», и мягкая стена выросла прямо перед ним, поперек пути.

— Вот, блин горелый! — вздрогнул он от неожиданности, после чего аккуратно толкнул преграду пальцем. Стенка продавилась на пару сантиметров — но при этом так больно уколола провокатора разрядом тока, что князь отскочил и замахал рукой: — Зараза! Тут еще и искры электрические вылетают.

Разумеется, он повернул, намереваясь обойти стену — но она тут же исчезла, и вместо нее под новым углом появилась другая. Зверев сплюнул, развернулся и пошел к надежной, стационарной стене, от которой начинал свой путь. Больше препятствий на его пути не возникало. В том числе и ожидаемых — в виде стены коридора.

— Да что за черт! Я чего, заблудился, что ли? — остановился он.

Столбы, столбы, тяги, тяги. Куда ни посмотришь, везде одно и то же.

— Похоже, я изрядно попал… Интересно, а оно горит? Может, запалить? Тогда светло далеко-о вокруг станет.

Разумеется, устраивать пожар в замкнутом пространстве он не рискнул. Вместо этого Андрей крутанулся вокруг своей оси и наугад двинулся дальше. Неважно, куда. Главное — не отклоняться от цели. Куда-нибудь дорога обязательно приведет, потом можно разобраться на месте.

Он бродил уже минут пятнадцать, когда вдруг заметил немного в стороне пятнышко света. С облегчением переведя дух, князь кинулся туда, невольно перейдя на бег. Там, в таком же световом шарике, как и у него, передвигалась девушка в плотно облегающем комбинезоне, с изумрудным стерженьком в руке.

— Простите, вы не подскажете…

— А-а-а-а!!! — Глаза ее округлились, изо рта вырвался оглушающий визг, от которого наверняка полопались бы все стекла на две версты в округе, случись незнакомке орать в городе. Затем девушка закрыла глаза и театрально обмякла, растянувшись на полу. Стерженек откатился, над ним в воздухе закружились какие-то шарики, золотистые диски, пересекающиеся круги, несколько маленьких зеленых человечков.

— Эй, красотка, ты чего? — Андрей опустился рядом на колени, приподнял ее голову, похлопал по щекам. — Ау, красавица, проснись! Открой сомкнуты негой взоры…

Девушка и впрямь приподняла веки, увидела Зверева. Ее глаза снова округлились, она издала томное: «Ох!» — и облегченно отключилась.

— Вот дура! — сплюнул князь. — Хоть бы сказала сперва, куда за помощью отнести! Интересно, а телефона на ней нет? Все же век пластмассы вокруг.

Он скользнул ладонью по телу — но комбинезон настолько плотно облипал свою владелицу, что скрыть что-либо под ним было решительно невозможно. А вот на тонком эластичном поясе имелись две сумочки, каждая размером с половину ладони. Андрей заглянул в одну, в другую. Какие-то тюбики, платочки, зеркальце, пластмассовые кружочки и квадратики. Ничего знакомого. Молодой человек собрал весь этот хлам, засыпал обратно в сумку. И вдруг услышал:

— Оксана, ответь. Оксана, ты почему молчишь? Оксана, ты кого-нибудь нашла? — Тихий звук явно шел от девицы.

— Ей нужна помощь! — громко и четко ответил Зверев. — Пришлите носилки и санитаров!

— Да что такое? — Звук стал приглушеннее — словно кто-то разговаривал рядом с телефонной трубкой. — Чего случилось? Да сигнализация сработала в расширительном ионизаторе. Она пошла проверить, теперь не отвечает. Оксана! Оксана, ты меня слышишь?

— Оксана здесь! Она в отрубе! База, база, ты меня слышишь? Перехожу на прием!

Незнакомые голоса на его хохмачество никак не отреагировали. Видимо, ничего не слышали.

— Придется подождать, — вздохнул Андрей. — Должны же они прислать за тобой спасательную экспедицию?

Новые участники действа нарисовались минут через десять. Откуда-то из темноты разом возникли с десяток световых сфер и направились прямо к Звереву — светлое пятно было отлично видно в темноте. Когда до незнакомцев оставалось всего ничего, князь поднялся:

— Она здесь. Сомлела немножко.

— А-а-а-а!!! — Люди в комбинезонах кинулись врассыпную, заметались, бросились бежать. Вскоре собрались примерно там, где появились вначале, и исчезли.

— Во дурдом-то! — покачал головой Андрей. — С упырями проще договориться. Они хотя бы разговаривают.

Прошло почти полчаса, прежде чем незнакомцы появились снова. Двигались они осторожно, можно даже сказать — крались. Первым подступал тощий, как голодная гончая, мужчина с короткой стрижкой бобриком и слабо наметившимися усами. В вытянутых руках у него была штуковина размером с маузер, но белая, с двумя прозрачными ушами вроде мышиных и длинным раздвоенным носиком. Видимо, оружие. Сзади подкрадывались еще четыре тетки.

— Ну наконец-то! — Андрей с облегчением закинул руки за голову. — Берите меня в плен и вытаскивайте отсюда нафиг. С остальным потом разберемся.

— Оксана, Оксаночка, милая, что он с тобой сделал?! — рухнули рядом с лежащей девушкой две бабы. — Ты жива?

— Что ты с нею сделал, негодяй!? — замахал ушастым оружием тощий.

— А чего с ней сделаешь, если она от слова «здрасьте» в обморок падает? У вас тут что, монастырь? Она мужчину впервые в жизни увидела?

Тощий смотрел не на Зверева, а на теток, и у князя появилось нездоровое желание рубануть его снизу под руку и забрать странный «пистолет» себе. Однако Андрей сдержался. Если туземцы от страха разбегутся — из этого искусственного леса ему точно не выбраться. Не убивать же их, в самом деле, даже не познакомившись?

— Люба… — простонала жертва, открыв глаза. — Ты не представляешь, что мне причудилось… — Тут она опять заметила Зверева, взвизгнула и вжалась в подругу, указывая на него пальцем: — Ты видишь?! Видишь?!

— Все видят, Оксаночка. Успокойся.

— Но откуда? Кто?

— Мы все выясним, Оксаночка. Он, наверное, где-то прятался. Обычный заяц.

— Кто? — навострил уши князь.

— Ты кто? — эхом повторил тощий. — Откуда ты взялся, где прятался? Почему жив?

— Ну кто так поступает? — примирительно улыбнулся Зверев. — Ты сперва напои, накорми, спать уложи, а уж потом вопросы задавай.

— Я тебя сейчас синусую, будет тебе тогда и кормежка, и поилка, — взмахнул своей хреновиной туземец. — Говори, кто ты такой и где смог полтора месяца прятаться!

— Вы чего, ребята? — Князь чуть сжал и отпустил локоть правой руки, проверяя, как держится на месте кистень. — Пострадавшую свою тут морозить будете? Ей врачебная помощь нужна. А со мной поговорить никогда не поздно.

— Верно, Володя, — поддержали Андрея женщины. — Ей в медузел нужно — протестироваться, лекарство получить, стабилизаторы, стимуляторы. Оксана, ты идти можешь?

— Да, девочки, я сейчас… — жалобно выдохнула несчастная и, опираясь на руки подруг, кое-как встала на ноги.

Все вместе люди побрели по странному помещению куда-то в темноту. Прошли метров сто — и внезапно прямо в полу разверзлась ярко освещенная яма. Андрей подумал, что в нее будут прыгать, но его новые знакомые перешагнули край — и оказались внизу в горизонтальном положении. Зверев попытался последовать их примеру, перешагивая край ямы, как высокий порог, и, к своему изумлению, ощутил себя твердо стоящим на полу рядом с туземцами.

«Какая-то оптическая иллюзия», — промелькнуло в голове.

Отверстие сбоку затянулось, мужчина скомандовал:

— Второй командный уровень.

Помещение вздрогнуло, князь почувствовал себя намного легче. В смысле — возникло ощущение легкой невесомости. Похоже, это был банальный лифт. Секунд через двадцать вес вернулся, стена раскрылась. Все, кроме Оксаны и Любы, вышли — и оказались в коридоре, подобном тому, первому, но ярко освещенном на всем протяжении. Здесь было видно, что он все-таки заворачивает, хотя и очень плавно. Люди прошли метров сто, пропустили Андрея в комнату с большими окнами, мягкими диванами вдоль стен и большим столом у стены напротив входа. В окна был виден медленно проплывающий сельский пейзаж, пол слегка покачивался. Полное впечатление того, что они катятся в почтовом дилижансе где-то между Калугой и Тверью.

— Теперь рассказывай. — Мужчина повернулся к Андрею, решительно взмахнул своим лопоухим оружием. — Как ты сюда проник и где прятался? И не вздумай врать. У нас везде тепловые, шумовые датчики и детекторы движения. Если бы ты просто дышал, тебя и то засекли бы в первую минуту. Вне корпуса ты находиться не мог. Тогда где?

— Вам чего, правду, что ли, сказать?

— Естественно! И смотри у меня, если попытаешься соврать… Я сразу все пойму!

— Правду так правду, — опустил руки князь. — Я колдун, хотел попасть в будущее, в начало двадцать первого века. Вот так меня сюда и занесло.

— Врет! — нервно хохотнула одна из женщин. — Как он может попасть в двадцать первый, если сейчас только восьмой!

— Да уж догадываюсь, что не восемнадцатый, — скривился Зверев. — Похоже, волхв опять чего-то не рассчитал.

— Это у тебя что? Ножи? — Тощий перехватил «пистолет» двумя руками. — А ну, снимай! Дай сюда! Милена, возьми у него…

Андрей расстегнул пояс, передал его темноволосой женщине с маленьким носиком и пухлыми губами:

— Осторожнее, не порежьтесь. Оружие заговорено.

— Ух ты, это что? — Женщина прижала ремень локтем, потянула на свет булатный сабельный клинок. Ремень выскользнул, дернул ножны, те сорвались, стукнулись об пол, упали набок, и вынутая наполовину сабля скребнула Милену по ноге ниже колена, срезая тонкую ткань и вспарывая кожу. На ране тут же крупными каплями проступила кровь. — А-а-а!!!

— Ну я же предупреждал! — развел руки Зверев.

— Не шевелись! — взвизгнул мужчина, приседая возле пострадавшей. Та смотрела на порез широко раскрытыми глазами и выла в голос. — Русана, да помоги же ты!

— Что делать?

— У вас аптечка тут есть? — поинтересовался князь. — Бинты, йод, антибиотики?

— Клей! Русана, клей медицинский достань!

Девушка с длинной косой и пронзительным взглядом кинулась к диванам, пошарила за спинками, вернулась с флакончиком, похожим на дезодорант, сдернула крышку, пшикнула на рану. Пострадавшая заорала еще громче, послышалось шипение. Рана на глазах покрылась белесой пленкой.

— Потерпи, Милена, сейчас обезболивание подействует. Володя, ее нужно в медузел. Давай отнесем, идти она не сможет.

— Почему? — не понял Андрей. — Из-за этого пореза?

— Сперва этого нужно куда-то запереть, — торопливо вскинул «пистолет» мужчина. — Не то сбежит.

— Куда? Тюрьмы у нас нет.

— В изолятор. Он ведь изнутри не открывается? Потом выясним, кто такой.

— А пожрать? — возмутился Зверев. Он крутился тут уже не один час, и в желудке ощутимо посасывало. — Раз я ваш пленный, то еда причитается с вас. Или саблю отдавайте — сам пойду добывать.

— Только шевельнись!! — опять перешел на визг тощий. — Я синусую! Имею право!

— Изолятор, что, отменяется? — не понял князь.

— Иди вперед! И не шевелись! — приказал мужчина.

— Только ты дорогу подсказывай. Я же не знаю, где у вас чего… — Андрей вышел в коридор.

Они вернулись к лифту, переместились на «второй служебный» этаж, немного прошлись по коридору. Владимир постучал в стену, кивнул на открывшийся проход:

— Заходи.

— Насчет еды не забудьте, — погрозил пальцем Зверев и шагнул в дверь.

Изолятор имел размеры всего два на три метра, голые стены, вогнутый потолок небесно-голубого цвета. В самом центре возвышалась постель, похожая на положенное горизонтально анатомическое кресло. Поскольку других мест для отдыха не наблюдалось, князь присел на нее, откинулся. Снизу что-то зашевелилось, мягко перекатываясь под ногами и спиной, и… И Андрей перестал ощущать под собой опору! Он словно парил в воздухе, ничем не поддерживаемый, в состоянии полной невесомости. Вокруг запястьев возникло легкое колыхание — из пластика выскользнули и плотно обвились вокруг рук толстые ремни. Молодой человек испуганно вскочил — ремни легко соскользнули, втянулись в кровать. Зверев подумал, лег обратно. Когда ремни вновь охватили запястья, спросил:

— Ну и как мое здоровье?

— Повышенный уровень алкоголя в крови, — произнес сверху бархатистый женский голос.

— Дура!

Андрей спрыгнул с постели, походил из угла в угол. Деваться был некуда — он лег обратно, и бархатистый голос продолжил злорадно сообщать:

— Повышенный уровень алкоголя в крови, повышенный уровень адреналина в крови, повышенный уровень тестостерона в крови, признаки наличия андрогена, признаки наличия стероидов, повышенный вес, гипертрофированная сердечная мышца, патология кишечной функции, аномальный костный воротник, силикация костей, кобальтовое отравление, повышенное давление, дальнозоркость, дефликация суставов, кожная атрофия…

— А помолчать ты можешь? — не выдержал князь.

— Идет анализ необходимого курса лечения, — на секунду запнувшись, сообщил голос.

— И сильно я болен? — поинтересовался Андрей.

— Освобождению от службы не подлежит, освобождению от тяжелых работ не подлежит, стимулирующей терапии не подлежит, увеличению времени отдыха не подлежит, привлекаться к сверхурочной работе может без ограничений.

— Так я больной или здоровый? — вконец запутался Зверев.

— Ограничение по зрению для работ с мелкими деталями, ограничение по мышечной массе для работ с тонкими деталями, ограничение по костному строению для работ с повышенной точностью.

— А головой сваи забивать?

— Рекомендуется нормированный рабочий день, — с неожиданной серьезностью ответил изолятор.

— В изоляции нуждаюсь? — вкрадчиво поинтересовался Андрей.

— Нет.

— Тогда выпусти меня отсюда!

— Введите запрос с внешней стороны изолятора.

— Вот свинья! — рассмеялся Зверев.

И дверь открылась!

Князь подпрыгнул в постели, но испытать полноту радости не смог: внутрь вошла востроглазая обладательница длинной косы с подносом в руках. В двух из четырех емкостей лежали пюре и горсть сухарей, из угла подноса выглядывала трубочка.

— Вот, — поставила девушка угощение на кровати в ногах. Кажется, ее звали Русаной. — Вечерняя порция уровня «покой».

— А-а, спасибо. — Андрей придвинул поднос поближе. — Что это за каша?

— Это бифштекс с кровью с картофелем и зеленым горошком.

— Зачем же вы пропустили его через мясорубку?

— Это обычное блюдо, — не поняла сарказма гостья. — Очень вкусно и питательно.

— Понял, не дурак, — кивнул князь. — Сухари ржаные?

— Сорбентный пластик, — поправила его Русана. — Стоматологи требуют обязательно пережевывать его после еды для сохранения прочности зубов. Его можно глотать, он совершенно безопасен для пищеварительного тракта. Ты чего, никогда в жизни ничего не ел?

— Я начинаю сомневаться, — кашлянул Андрей. — А где ложка? Или вилка?

— Вот трубочка. Бифштекс сосешь через нее, пластик можно брать руками.

— Мама, куда я попал?.. — перекрестился князь. Однако, раз уж он здесь, придется питаться тем, чем угощают. Молодой человек взялся за трубочку, широкими круговыми движениями высосал из емкости пюре со вкусом завядшего укропа.

— Сок здесь, — указала гостья на отверстие, откуда он с самого начала вынул соломинку.

Зверев кивнул, вернул трубочку на место, пососал. В рот полилась холодная, чуть кисловатая жидкость без признаков мякоти. Что же, и на том спасибо.

— Пластик прожуй обязательно! — потребовала девушка. — Если не давать нагрузку зубам, на них начинает истончаться и трескаться эмаль, они раскачиваются в деснах.

— А вы обычное мясо жевать не пробовали? С хрящами, с жилками? Хлеб нормальный прожевать, чуть подсохший, с корочкой. Репки откусить, капусту погрызть, шашлычок на крайний случай…

— Это нехорошо, — мотнула головой Русана. — Ученые абсолютно точно доказали, что при этом истирается эмаль и поверхность зубов. У древних людей, найденных в захоронениях, из-за такой пищи все зубы сточены до корней.

— Ну если ученые доказали… — не стал спорить Зверев, но поднос отпихнул.

Востроглазая забрала посуду, однако из изолятора не ушла — стояла, переминаясь с ноги на ногу.

— Скажи, человек, ты вправду колдун? — наконец решилась она.

— Есть немножко, — скромно кивнул князь.

— И ты умеешь колдовать?

— Немножко получается.

— И привораживать парней умеешь?

— Ну без этого даже простым знахарем стыдно называться.

— А расстояние для колдовства значение имеет? Или оно, как тахионная почта, со скоростью гравитации распространяется?

— Скажи проще, красавица, чего ты хочешь?

— Понимаешь, колдун… Я два месяца назад с парнем познакомилась. Он теперь там, я здесь… Я очень боюсь, что за полгода он меня забудет. Ты можешь сделать так, чтобы он… Ну на другую не променял?

— Легко, — с трудом скрыл усмешку князь. — Найди перо любой дикой птицы, кинь в огонь, а когда оно займется пламенем, наговори: «Лети, белый кречет, за чистое поле, за синее море, за крутые горы, за темные леса, за зыбучие болота. Найди, белый кречет, раба Божьего — имя парня — застань его сонного да садись на белую грудь, на ретивое сердце, на теплую печень и вложи имя рабы Божией Русаны из своих уст. Чтобы он не мог без меня ни пить, ни есть, ни гулять, ни пировать. Пусть я буду у него всегда на уме, а имя мое на его языке. Лети кречет, зови раба Божьего — опять имя. Слово мое крепко, дело мое лепко. Аминь».

— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — изумленно распахнула глаза девушка.

— Я же колдун, — скромно ответил князь.

— Где же я здесь перо найду?

— А ты подумай. Наверняка где-то есть. Может, попугай какой в живом уголке обитает, может, чучело у знакомых стоит, может, сувенир какой, безделушка из перышек. Может, подушка пером натуральным набита, может, курицы в холодильнике есть недоощипанные.

— А огонь где взять? Ведь сигнализация сработает… — Девушка перекинула вперед косу, начала перебирать ее руками. — Если в муфельную печь бросить, то заклятие сработает?

— Коли загорится, то сработает, — кивнул Андрей. — Теперь ты мне ответь: где я нахожусь?

— Здесь… — не поняла Русана.

— Поподробнее, если можно.

— Ну на «Котляревском».

— А еще подробнее?

— Ну космический тягач «Котляревский», рейс от производственной базы Лебеда в систему двойной звезды Гоккон с баржами «Наутилус» и «Федора», старт семнадцать-восемьсот вертикали по Мосоху и сто три — двести пятьдесят горизонтали по Цандлеру, прибытие тысяча семьсот девяносто четыре часа по расчетной четверти Вешенкова с уведомлением.

Князь ощутил в коленях неожиданную слабость и уселся на пол рядом с постелью.

— Ты чего, колдун? — встревожилась гостья. — Тебе плохо? Ты ложись, тебя автомат проверит.

— Ерунда, дело житейское, — выдавил из себя Зверев. — Однако… Однако на этот раз Лютобор зело погорячился. Ей-богу…

— Я еще спросить хочу, — присела рядом Русана. — У нас ходки по полгода. На дежурствах все время сидишь, потом спишь, потом снова сидишь… Пока вернешься, лишнего веса по десять килограммов набегает. От еды отказываться нельзя: анализатор тревогу поднимает, и кушать хочется. Если только уровнем «покой» пользоваться — все равно жир набегает. Что делать?

— Что делать-то? — эхом отозвался Андрей. — Возьми ошейник цепного пса, иди с ним в баню, опусти в кипяток и наговори: «Как ты, месяц, на убыль идешь, так и я на убыль пойду. Ты, Семаргл, собака крылатая летняя, рядом со мной зимуй, хлеб сторожи, в рот не пускай. Аминь». Кипяток разведешь обычной водой и хорошенько ею помойся… — вполголоса пробормотал Андрей.

— Нет у нас на буксире бани! — возмутиласы девушка.

— Ну так в душе ополоснись! Душ-то у вас есть?

— А ошейник? Его где взять?

— Ты ведь не последний раз в рейсе. — Ученик чародея взял себя в руки, поднялся, сел на край постели. — В следующий раз с собой возьмешь.

— Поняла. — Востроглазая улыбнулась, сунула поднос под мышку. — Ладно, я пойду перо поищу. Спасибо тебе, колдун.

— И тебе спасибо, красавица. За угощение… — Андрей вытянулся в постели, закрыл глаза.

Значит, он на космическом корабле. Ничего себе, занесло! Хотя волноваться нечего. Куда только его ни закидывало заклинаниями старого волхва, каких мест вместо нужных он ни посетил — но неизменно спустя небольшой срок обратно «вываливался». Так что и тут не задержится. Вернется.

Но в такое будущее, как здесь, его еще ни разу…

Зверева разбудило осторожное прикосновение к руке. Он открыл глаза, приподнялся. Изолятор немедленно наполнился мягким зеленоватым светом. Возле постели стояла Милена — с красным носом, бледными губами и широко открытыми зелеными глазами. Или это всего лишь отблески на глазах?

— А-а, — тряхнул он головой. — Доброй ночи, красавица. Как твоя нога, не болит?

— Не знаю, — шепотом ответила гостья. — Не чувствую.

— Обезболивание? — понял Зверев.

— А ты вправду колдун?

— Тебе молодца приворожить? Могу на кровь, могу на вино, а могу и отсушить, чтобы близко не подходил. Легко. Не ты первая, не ты последняя.

— Помогает?

— Еще как, — ухмыльнулся князь.

— И капитана нашего, Владимира, сможешь присушить?

— А заклинаниям все равно — хоть князь, хоть скоморох. Любовь, она зла… На каждого действует.

— Ну так присуши!

— Запоминай… — Андрей начал пересказывать давно зазубренные рецепты, мысленно прикидывая, что ему нужно узнать о корабле, пока есть возможность. — Запомнила?

— На палец записала, — показала женщина изумрудный стерженек.

— Так оно надежнее, — признал Зверев. — Это запоминающее устройство? На нем случайно нет энциклопедии?

— Ты чего, колдун? Ты знаешь, сколько памяти она занимает? Энциклопедия есть только на центральном посту. Ну в рубке.

— Всего одна?

— Если чего-то нужно, — пожала плечами Милена, — туда всегда можно сходить. К тому же главная машина на порядок быстрее любого пальца. Скажи, а ты только привораживать умеешь?

— Где находится этот самый «центральный пост»?

— На первом командном уровне, — отмахнулась женщина. — Скажи, а извести ты тоже можешь? Так, чтобы следов не осталось.

— Порчу на след сделай, и недруг сам зачахнет за полгода-год. От нутряных болезней. А как найти пост? Стену, что ли, простукивать?

— Зачем? Она открытая. А как порча на след делается?

— Зачем тебе, красавица? Грех это — человека чародейством изводить. Причиненное зло, оно всегда к своему создателю возвращается. Причем троекратно.

— Это я должна быть первым помощником, я, понятно? — наклонилась к самому лицу князя девушка с добрым именем Милена, и Андрей ощутил такое зло, исходящее от нее, какого не чувствовал даже от Белурга. — Ты изведешь эту тварь? Изведешь? Я заплачу!

Женщина полезла в свою поясную сумочку, но Зверев положил ей на руку ладонь:

— Колдуны не берут денег за свое ремесло. Тот, кто взял деньги, теряет свой дар навеки. Благодарность принимают, а плату — никогда.

— Тогда чего ты хочешь? Меня? — Она провела ладонями по телу, которое ясно пропечатывалось через облегающий комбинезончик.

— Душу.

— Ты хочешь получить мою душу? — вскинула она брови.

— Нет, я хочу ее спасти. Я научу тебя, как сотворить порчу на след. На себя греха брать не стану. Но я хочу, чтобы ты подумала о моих словах. Хотя бы пару дней. Забрать чужую жизнь — очень большой грех. Что до порчи — включай свой палец. Записывай.

— Если ты не хочешь, чтобы я занималась черной магией, зачем научил? — закончив запись, спросила гостья.

— Ты дала мне все, чего я хотел, — пожал плечами князь. — Я дал то, чего хотела ты. Как ты поступишь дальше — это уже дело твоей совести.

— Странный ты… — отойдя к двери, усмехнулась Милена. — Непонятный.

— Бог дал людям свободу воли, — ответил Андрей. — Почему я должен поступать иначе? Ты свободна совершать поступки, ты свободна за них отвечать. Я не учил тебя злу. Я лишь поделился знанием. Кто знает, может, ты применишь его во благо? У тебя есть возможность сделать выбор.

— Ладно, колдун, — кивнула женщина. — Я подумаю.

Она вышла, а князь поднялся с постели и прошел от стены к стене, разминая плечи. Простучал комнату, быстро найдя скромный санузел: умывальник и раковину в форме сиденья. Помыл руки, ополоснул лицо. Без мыла — как оно тут добывается, Зверев не понял.

— Милая, милая Милена. Она даже не подозревает, какой сказочный подарок мне сделала. Теперь я знаю, что можно унести из этого мира. Получается, ждать у моря погоды теперь неинтересно. — Он подошел к двери, наложил на нее перекрещенные руки: — Дубовые засовы отпираются. Неужели чахлая электроника выдержит?

Андрей прошептал заклинание, резко развел ладони — и в стене образовался проход.

— Так-то лучше. — Он выглянул в коридор, неспешным шагом добрел до лифта, постучал. Через несколько секунд открылся проход. Ученик чародея забрался внутрь и вежливо попросил: — Один уровень вверх, пожалуйста.

Двери закрылись, почти сразу распахнулись снова. Андрей позвал:

— Сабля!

Прислушался. Заговоренное Лютобором оружие не отозвалось.

— Понял. Один уровень вверх, пожалуйста.

После проверки семи этажей в ответ на свой вопрос Зверев услышал знакомый хрустальный звон. Он быстро вышел в коридор, сделал несколько шагов.

— Сабля!

Звон послышался впереди. Короткая пробежка — тот же вопрос. Но теперь звон донесся из-за стены. Князь повернулся, постучал, вошел в комнату, очень похожую на ту, что напомнила дилижанс. Но эта была поменьше, а за окнами шумело под порывами свежего ветра бурное море. Пол раскачивался, да так лихо, что Зверев, боясь упасть, метнулся к креслу напротив, сел в него.

— Сабля!

Ответ опять же зазвенел из стены, откуда-то рядом с окном, в которое как раз ударили белые буруны.

— Черт побери, этот шторм когда-нибудь кончится?!

В окно немедленно ударил яркий луч света, тучи разошлись, зыбь сошла на нет, и «кубрик» замер, как во время штиля. Зверев облизнулся.

— Значит, для этого вы придумали искусственную гравитацию? Развлекуху в комнатах отдыха устраивать? Вот уж никогда бы не подумал! Шутники… А там, в «расширительном ионизаторе», я вполне мог бегать по кругу по наружной стенке, как муха внутри стакана, а думал, что подо мной «низ»? Мракобесы!

Зверев перевел дух и снова спросил:

— Сабля, ты где? — И довольно улыбнулся, услышав ее чистый голос. — Наконец-то. А то без тебя я чувствую себя голым.

Он постучал по стене. Та никак не отреагировала. Ученик чародея пожал плечами, наложил руки, произнес уже привычные слова, резко развел ладони — и тяжелая створка сейфа медленно поползла вверх.

— Вот теперь все на месте, — опоясался Андрей. В дверях оглянулся, коротко бросил: — Ураган хочу! — и отправился к лифту.

Первый командный уровень выглядел на первый взгляд так же, как и остальные: сведенный в круг светлый коридор, срезанный наискось потолок. Но когда князь прошел по нему метров сто — впереди началась темнота. Молодой человек замедлил шаг, ладонь невольно скользнула к рукояти клинка. Он уже почти ступил на темный пол — однако свет не загорался, «сфера» не возникала. Еще пять шагов — стена слева оборвалась, и он увидел огромное звездное небо. Чернота скрывала размеры рубки межзвездного корабля, ее стены, границу неба и пола. Казалось, слабо подсвеченный пульт, за которым скучала дежурная космонавтка, парил прямо в пространстве, ничем не защищенный от открытого вакуума, холода, возможных метеоритов. Костюм женщины тоже излучал легкое голубое сияние, отчего возникало ощущение того, что за показаниями приборов следит не человек, а призрак.

— Прямо навка озерная, — пробормотал Зверев. — Не отличить.

— Кто здесь? — подняла голову «навка». Собранные на затылке волосы, тонкие брови, острый с горбинкой нос, широкие плечи, широкий подбородок. Да это та самая леди, что первой привела в чувство незабвенную полуобморочную Оксану!

— Доброго дежурства, Люба, — медленно, чтобы не испугать, направился к женщине князь. — Надеюсь, я тебя не испугал?

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Я же колдун, Люба. Неужели подруги тебе об этом не сказали?

— Как ты вышел из изолятора?!

— Я же колдун.

— Как ты нашел свою саблю?

— Я же колдун.

— Как же ты достал ее из капсулы? — попятилась от него космонавтка.

— Я колдун, Люба, колдун. Странно удивляться таким пустякам. Кстати, мне сказали, что здесь у тебя есть компьютер с хорошей объемистой энциклопедией. Можно, я немного ею попользуюсь?

— Откуда ты знаешь, что такое энциклопедия?

— Я же колдун.

— А откуда ты знаешь, что такое компьютер?! Ты же доисторический колдун!

— Господи, Любушка, кто же не знает, что такое компьютер?

Андрей занес руки над пультом и… И не увидел ничего знакомого. Ни «клавы», ни мышки, ни трекбола, ни даже джойстика, не говоря уж о мониторе. Какие-то разноцветные шкалы, наклейки, надписи карандашом прямо на ровной панели, стрелки, кружочки… Зверев вздохнул и руки опустил:

— Так, я понял. Клавиатура отмерла. Как же тогда компьютером управлять?

— Как обычно… — Космонавтка окинула его взглядом, усмехнулась: — Горби, загрузи нам полную энциклопедию.

— Выполняю, — ответил мужским голосом пульт.

— Почему «Горби»? — вздрогнул Андрей. — Странная кликуха. Где-то я ее уже слышал.

— Потому что «горби», — не поняла женщина. — Машина на горбатой схеме.

— На какой?

— Ты не знаешь? Первые вычислительные машины создавались на основе петли гистерезиса, описывающей поведение ферромагнетика в схемах управления в зависимости от уровня сигнала. Это классическая схема. Но лет сто назад появилась схема на напряженных электронах, которые описываются рабочим графиком с коротким всплеском — горбом. И машины на напряженных электронах называются «горбатыми». «Горби». Я понятно объясняю?

— Конечно, — кивнул Зверев и провел рукой, изобразив в воздухе линию с одиночным всплеском.

— Ты знаешь, что такое математические графики? Ах да, я забыла. — Она откинулась в кресле. — Ты же колдун!

— Энциклопедия загружена, — прервал ее голос из пульта.

— Что же, попробуем, — почесал подбородок князь. — Горби, выдай информацию по Ивану Грозному!

— Какому именно? — Перед молодым человеком повисли два похожих на иконы портрета с надписями «Иоанн III Грозный (Васильевич)[7]», «Иоанн IV Грозный (Васильевич)».

— Оба не похожи, — хмыкнул Андрей. — Какой же тогда?

— А ты что, с ними знаком? Им же почти полторы тысячи лет!

— Конечно, знаком, Люба. Я же колдун.

— Извини за глупый вопрос. — В голосе космонавтки появились ехидные нотки. — Вырвалось.

— Мой, мой, мой… Мой — более поздний.

— Просто ткни в него пальцем, колдун.

— Ага…

От прикосновения изображение Ивана Четвертого рассыпалось, расслоилось на добрых полторы сотни пластинок с фотографиями, картинами, гравюрами и даже бегающими фигурками. Наверное, кинохроникой. Но на первом плане был обычный печатный текст. Андрей наклонился вперед, интересуясь датами жизни.

— Иван Четвертый Грозный, годы жизни: тысяча пятьсот тридцатый, тысяча пятьсот девяносто пятый по юлианскому летоисчислению, отец Ивана Ивановича Мудрого, государь и великий князь, первый царь в истории России… Оп-пань-ки. А мне казалось, своего сына он убил…[8]

— Склероз, господин колдун, склероз. От него, увы, заговоры не помогают.

— Горби, дай информацию о самых опасных врагах Ивана Четвертого, — не обратил внимания на подколку Андрей.

Воздух над пультом зарябил, после чего рассыпался на тонкие пластины.

Первым на него искоса смотрел Стефан Баторий — личность для князя совершенно неизвестная. Зверев хмыкнул, ткнул в него пальцем, прочитал по диагонали статью:

— Вассал Османской империи, трансильванский князь. Естественно, он турецкий раб, коли в турецкой провинции прислуживает! В тысяча пятьсот семьдесят шестом году османский султан назначил его королем Речи Посполитой. По приказу Высокой Порты с семьдесят девятого по восемьдесят второй годы развязал две войны против России и герцога Магнуса, но был разгромлен, по Ям-Запольскому миру отказался от всех завоеваний. Что еще за герцог Магнус? Не помню такого. Горби, дай информацию по герцогу Магнусу! — Воздух моргнул, и справа, немного выше княжеской головы, открылась новая страница. — Герцог Магнус, датский принц, король Ливонский с семидесятого года. Жил с сорокового по восемьдесят третий год, принес клятву вассальной верности русским царям. Откуда он взялся? Так, что тут написано? А-а… После начала Ливонской войны Иоанн Грозный столкнулся с тем, что прибалтийские земли, не имеющие с центром иной связи, кроме как по морю, не представляют для России никакой ценности. Русский торговый грузооборот перенаправить в прибалтийские порты было невозможно, разоренные земли не обещали никакого дохода в казну, в то же время защита этого неудобного приобретения требовала значительных расходов. В сложившейся ситуации царь решил передать эти земли в чужие, но дружественные руки. Выбор пал на датского принца Магнуса. Иоанн рассчитывал, что этот его ставленник сможет привлечь для обороны своего королевства Данию и шведских наемников.

— Я чего-то не поняла, — опять напомнила о себе космонавтка. — Насколько я помню школьную историю, все эти места находятся на одном континенте. Значит, там должны быть дороги.

— Пока не изобрели железные дороги, красавица, ездить по проселкам можно было только на телеге или верхом, — не поворачиваясь, ответил Андрей. — На телеге много товара не увезешь, товар возят на кораблях. Все северные русские реки текут или в Новгород, или в Архангельск. В Прибалтику рек нет. Значит, нет и дорог. Отрезанный ломоть, пусть и на общей суше. Верхом проехать можно, но таскать грузы нерентабельно. Горби, закрой страницу Батория. С ним все ясно, Лютобор про него черт-те когда все точно предсказал. Магнуса тоже закрой, он союзник. Кто у нас там следующий? О-о, князь Курбский! Кажется, я его в Кремле встречал.

— Когда? — уточнила космонавтка.

— Да года два назад, недавно, — не задумываясь, ответил Зверев и продолжил чтение. — Князь Курбский Андрей Михайлович жил с двадцать восьмого по восемьдесят третий годы. В России — символ предательства и вероломства вплоть до свержения монархии. Предположительно в шестидесятом году изменил царю, продавшись за деньги польской короне. В августе шестьдесят второго года, лично командуя под Невелем пятнадцатитысячным корпусом, подставил русские полки под огонь польских пушек. Армия оказалась истреблена четырехтысячным отрядом поляков. В шестьдесят третьем году назначен воеводой в Юрьев. Там к нему обратился граф Арц с предложением передать русским шведский замок Гельмет. Курбский передал союзника полякам, и Арц был колесован. Пробыв год на воеводстве в Юрьеве, Курбский тридцатого апреля шестьдесят четвертого года бежал в Польшу, оставив царю на попечение свою беременную жену. Находясь в Польше, активно участвовал в русофобской пропагандистской кампании, обращался к королям разных стран с предложением уничтожить Россию и предлагал для этого свои услуги. Зная систему русской обороны на западных рубежах, многократно приводил на русские земли литовские и польские войска. Хорошо зная местность и маршруты выдвижения обороняющихся частей, устраивал засады на русские отряды, истреблял людей. Лично виновен в уничтожении примерно семидесяти тысяч человек. Признавая выдающиеся успехи в развитии России, приписывал себе и некой «Избранной Раде» авторство проводимых реформ. Однако несмотря, на все старания историков ни делопроизводства подобного органа, ни какого-либо упоминания о его существовании в летописях обнаружить не удалось. Называл себя законным наследником русского престола… Вот с-сука! Попадется — придушу гаденыша. В сортире утоплю!

— Он умер давно, колдун.

— От меня и мертвый не уйдет, — зловеще пообещал молодой человек и махнул рукой: — Закрой Курбского, Горби. Кто у нас там следующий? О-о, старый знакомый! Князь Старицкий, Владимир Андреевич! Ни хрена себе! Родился в тридцать третьем, а в тридцать седьмом уже в мятеже замешан! Вот она, акселерация… Та-ак, мятеж подавлен, для карапуза все обошлось… Попытка покушения на государя в сорок седьмом — не доказана, в сорок девятом — не доказана. Измена в пятьдесят третьем — прощен; попытка переворота в шестьдесят третьем — прощен;[9] измена и попытка отравить царя в шестьдесят девятом… Покончил собой. Понятно. Чего-то такого я от его биографии и ожидал. Странно только, что князь Курбский опаснее царского брата оказался. Закрывай Старицкого, Горби. Так, кто у нас следующий? Ох, ничего себе! Михайло Воротынский!

— Что, тоже встречались?

— Да он мне считай что крестный! Перед государем поручился, когда меня в переписные листы вносили. Его стараниями я из новика боярином стал. Что же за ним в энциклопедии числится? Тысяча пятьсот тридцать второй — попытка переворота. Сослан в Белозерск, спустя семь лет прощен. Шестьдесят второй — попытка переворота, сослан в Белозерск. Прощен. Шестьдесят седьмой — попытка переворота. Сослан в Белозерск. Прощен. Семьдесят третий год, попытка переворота. Сослан в Белозерск. Умер, похоронен на кладбище Кирилло-Белозерского монастыря. Воевода, одержал победы во многих сражениях, автор первого в истории воинского устава — «Приговора о станичной и сторожевой службе». Видать, в ссылках писал. Там свободного времени мно-ого. Неполная энциклопедия. Я точно знаю, что это он в пятидесятом году Иоанна отравить пытался. Доказать, правда, не могу… Да и не хочу этого доказывать. Но знаю. Горби, закрой Воротынского.

— Если ты все знаешь, колдун, зачем тебе энциклопедия?

— Воротынский — думный боярин, но государю не друг. А я точно знаю, что среди близких к царю людей есть три предателя, что замешаны в заговоре. Но не знаю, кто именно. Надеюсь, в будущем эта тайна откроется и в энциклопедию попадет. Так, кто у нас следующий? Без изображения… Три ведьмы сожжены в Новгороде по обвинению в наведении порчи на царя. Пятьдесят пятый год. Кто дальше? Архиепископ Новгородский Пимен, архиерей Филофей Рязанский. Участие в попытке переворота. Низложены, отправлены в Веневский Никольский монастырь. Дальше… Боярин Федоров-Челядин — попытка переворота. Казнен. Игумен Корнилий, соучастие в заговоре — казнен. Боярин Горбатый-Шуйский Александр Борисович — казнен… Всего несколько строчек. Ничего не понятно. Пустые страницы пошли, только имена и даты. Кажется, ваша энциклопедия истощилась.

— Значит, колдун, ты перенесся к нам из этого времени? — подойдя ближе, ткнула пальцем в страницы женщина.

— Да.

— Горби, — она сложила руки на груди и уселась прямо на панель пульта, насмешливо глядя на Зверева, — дай технологический анализ на запрашиваемую эпоху.

— Период третьей технологической революции, — голосом ответил здешний компьютер. — Переход стран Западной Европы и цивилизованного мира от холодного оружия к огнестрельному. Начало шестнадцатого века по юлианскому летоисчислению характеризуется использованием доспехов, луков, механических камнеметов, компактными профессиональными армиями. Конец века отмечен полным отказом от доспеха и лука, повсеместным вооружением пехоты ручным гладкоствольным оружием, камнеметы заменены артиллерией. Армии стали массовыми и призывными по принципу комплектования.

— Горби, какая вычислительная техника использовалась в указанный период?

— Механические машины, необходимые для расчета траекторий артиллерийских снарядов.

Последнее уточнение вызвало у Андрея здоровый смех.

— Хихикаешь, колдун? — кивнула космонавтка. — Может, ты все-таки объяснишь, откуда ты можешь знать, что такое компьютер и как им пользоваться? Кто научил тебя этому в шестнадцатом веке?

— Я же колдун, Люба, — развел руками Зверев. — С помощью заклинаний я заглядывал в будущее и понимаю, что меня тут ждет. Поэтому я умею пользоваться компьютером и меня не пугает то, что я тут вижу.

— Ты можешь заглядывать в будущее на полторы тысячи лет, но не знаешь, кто обманывает твоего царя у тебя под боком? — склонила набок голову космонавтка. — Не стыкуется. Попробуй придумать другую версию.

— Версию, версию… — возмутился князь. — Ты хоть знаешь, что вообще существуешь только благодаря мне?! Именно я четыре года назад не дал убить Иоанна Четвертого! Если бы он умер, то Русь разделили бы между Польшей и Турцией. И не было бы ни России, ни мирного атома, ни Гагарина, ни космических кораблей, ни межзвездных полетов. Сидела бы ты сейчас в овине где-нибудь за Уралом да штопала куртку из медвежьих шкур ржавой иглой, что досталась в наследство от прабабушки как великая ценность.

— Хорошо сочиняешь, — кивнула Люба. — Давай, соври еще чего-нибудь.

— Если я скажу правду, ты все равно не поверишь.

— После истории про то, что ты колдун из древности? — Женщина рассмеялась. — Который пользуется компьютерами? Пожалуй, нафантазировать круче уже невозможно. Так что попробуй сказать правду.

— На самом деле я родился в конце двадцатого века. Так что с компьютерами знаком и про космос в фантастике начитался. Однако примерно пять лет назад в результате колдовства я попал в прошлое. Чародея, устроившего этот фокус, я вычислил, прижал к стенке, и он пообещал вернуть меня назад. Старается, но пока не очень успешно. Вчерась он сделал новую попытку. Но попал я не домой, а к вам. Ну а что до магии — кое-чему я научился по случаю.

— Значит, путешествие по времени? Да? А как вы, друг мой, справились с барьером Качинского?

— Горби, — глядя в глаза женщины, спросил Зверев, — что такое «барьер Качинского»?

— После доказательства того факта, что антивещество суть обычное вещество, но двигающееся во времени в обратном направлении, профессор Константин Качинский сформулировал теорию о невозможности темпорального путешествия, — мерно зачитал ответ компьютер. — Поскольку поворот объекта во времени связан с выделением энергии в количестве четыре и семь десятых киловатта, умноженное на десять в четвертой степени на грамм веса, то произошедший взрыв неминуемо разрушит структуру разворачиваемого объекта до элементарных частиц.

— Надо же, — хмыкнул Андрей. — Обязательно Лютобору об этом расскажу.

— Если ты провалишься обратно в прошлое, колдун, то взорвешься с такой силой, что уничтожишь наш тягач.

— Да я понял, Люба, понял. Что тут скажешь? Видать, уровня древней магии наука еще не достигла. У тебя есть какая-нибудь тряпица, салфетка, бумажка?

— Платок устроит? — Женщина вытащила из поясной сумочки аккуратно сложенный белый прямоугольник.

— Разверни и подбрось.

Белый лоскут взметнулся в воздух — князь рванул из ножен саблю, взмахнул слева направо и тут же — в обратном направлении. На пол, покачиваясь, опустились четыре лоскутка.

— Уби-или-и!!! — В коридоре послышался топот. — Чужак убил Лю-убу-у!

— Кажется, нас подслушивали. — Зверев вернул клинок на место. — Что скажешь? В вашем мире кто-нибудь сможет такое повторить?

— Ну это всего лишь тренировка, — пожала плечами космонавтка. — Хотя, конечно, впечатляет.

— Не только тренировка. Это еще и хороший булатный клинок. Секрет булата был потерян уже к моему времени. Думаю, в вашем мире подобной стали не существует.

— Клинки могли сохраниться в музеях…

— Ладно, — сдался молодой человек. — Зайдем с другой стороны. Предложи свою версию, откуда я взялся у вас на корабле? Если не ошибаюсь, я появился чуть ли не в середине полета.

— Ну… — Космонавтка надолго задумалась. — Ну… Вообще-то человек, способный потратиться на такой, как у тебя, костюм и атрибутику… Да, обычно такие люди имеют деньги на нормальный билет, зайцем не летают.

— Вот именно…

Договорить князь не смог — в коридоре громко затопали, через секунду на центральный пост ввалились три женщины и уже знакомый тощий капитан с ушастым «пистолетом».

— Как ты сюда попал?! — Не отводя от Андрея раздвоенного ствола, капитан стрельнул глазами по сторонам, увидел невредимую космонавтку и чуть успокоился. — Ты опять вылез из норы, грязный дикарь?! Кто тебя выпустил? Люба, ты в порядке? Кто тебя выпустил?

— Зачем меня выпускать? — пожал плечами Зверев. — Сам вышел. Я же колдун.

— Ты не понимаешь русского языка?! Тебе было сказано сидеть в изоляторе!

— Хамишь князю, смерд? — медленно вытянул саблю Андрей. — За одно это я могу снести твою никчемную голову. На колени, жалкое существо. На колени, и проси прощения!

— Эй, самцы, вы чего? — встревожилась космонавтка. — Нам только драки тут не хватало! Володя! Колдун! Вы еще драку тут устройте!

— Мне можно, — усмехнулся Зверев. — Ведь я «грязный дикарь». Разве ты не слышала?

— Какие мы грозные! — вскинул подбородок капитан. — Не беспокойся, Люба. Что мне сможет сделать эта допотопная обезьяна?

— Ты разговариваешь с урожденным боярином Лисьиным, князем Сакульским по праву владения, — посерьезнел Зверев. За пять лет он успел растерять нравы двадцать первого века и теперь скорее бы умер, чем простил оскорбление. — Считаю до трех. Проси прощения — или молись. Раз. Два…

— Ты знаешь, что это такое, ископаемое? — поднял выше свой ушастый прибор Владимир. — Это синергический поляризатор! Я им с пяти километров в керамической броне дыру с твою голову могу сделать!

— А это сабля, — отведя клинок чуть в сторону, князь сделал шаг вперед. — С двух шагов я ею человека от плеча до копчика разрубаю.

Он резко качнулся вправо и ударил в обратном направлении. Кончик «поляризатора» двинулся следом, мигнул — послышался грохот, булатная сталь выбила оружие из руки космонавта, одновременно срезав оба штыря «вилки» почти до основания. Свет погас, звезды — тоже, оглушительно взвыла сирена, корабль рухнул куда-то влево, люди покатились к стене и распластались на ней. Ярко замигало что-то красное и желтое.

— Мы падаем, падаем! — завизжали бабы.

— Куда падаем? Мы в космосе! — Рассудительный голос принадлежал Любе. — Просто два идиота разнесли схему гравитационного баланса.

— Мы остались без Горби?

— Инга, центральная машина нашего тягача установлена у кормы, в вакуумной ложе. Здесь только выносные пульты.

— Вот зар-раза! — Андрей выпрямился, стряхивая с себя кого-то из женщин и капитана, взмахнул клинком, шагнул вслед за отползающим мужчиной: — Да смилуется Господь над твоей заблудшей душой…

— Не смей!! — Оказывается, Люба все же умела визжать. — Прекрати! Ты не в диком прошлом!

— Плевать. — Зверев поймал Владимира за волосы, подвел саблю под горло. — Когда один мужчина оскорбляет другого, это значит, что один из них должен умереть.

— Нет! — дернулся капитан. — Нет! Простите меня.

— Что? — наклонил голову князь.

— Простите меня, пожалуйста. Я не хотел вас обидеть. Я… Я… Я просто… Вы же из прошлого. Вот я и сказал про прошлое. Я приношу свои извинения.

— Раз ты не хотел меня обидеть, — Андрей отпустил его волосы и убрал оружие, — тогда извинения приняты.

— Может, ты и меня убьешь? — подскочила космонавтка. — Давай и меня! А? Ножом по горлу? Какие мы смелые! Давай, дикарь, давай! Я назвала тебя идиотом!

— Мужчины не дерутся с женщинами, — улыбнулся самыми кончиками губ Зверев. — Мужчины не обижаются на женщин.

— Вот как? И что тогда мужчины с женщинами делают? — Люба толкнула князя грудью в плечо.

— Они ими владеют… — тихо выдохнул ей в самое лицо Андрей.

— Дикарь! — так же тихо ответила космонавтка.

— Ой, это ведь все из-за меня, все из-за меня, — схватилась за голову одна из женщин. — Что теперь будет?

— Ничего, — огрызнулась Люба. — Вниз, к наладочному щиту нужно спускаться. Загружать сюда номинальную гравитацию и тестовый режим, менять разбитый пульт. Две запасные панели должны в ЗИПе быть, они для всех отсековых пультов стандартные.

— Я просто хотела сообщить, что колдун сбежал, — продолжала оправдываться женщина. — Подошла, а он тут ножом по Любе — р-раз!

— Не ножом, а саблей! — возмутился Зверев и пошел по стене к коридору. Остановился на краю, глядя на серую стенку в трех метрах внизу, оглянулся. — Она подо мной не провалится?

— Метеориты выдерживает, — буркнула космонавтка.

Андрей присел на краю, спрыгнул. Секундой спустя рядом приземлилась Люба, как бы случайно отпихнула его плечом в сторону, направилась к лифту, остановилась, глядя в «потолок». Прикусила губу. Постучала пальчиками по поясной сумочке.

— Помочь? — подошел ближе князь.

— Только не надо меня лапать! — резко повернулась она.

— Делать мне больше нечего. Встанешь мне ногами на руки, я тебя подниму.

— Почему вы мне тыкаете?! Мы с вами «отвальную» не стояли.

— Прошу прощения, Люба, привычка. В мое время на «вы» как-то не разговаривали. По имени-отчеству обращались, по званию со всем уважением — но все равно на «ты».

— Как ты мог! Как ты… Ты же его чуть не убил! Прямо при всех, ни за что! — Она мотнула головой и стукнула каблуком о стену. — Чуть не зарезал!

— Как «ни за что»? — не понял Зверев. — Он меня оскорбил.

— Чем оскорбил? Подумаешь, пара слов сгоряча сорвалось! Что, из-за такого пустяка жизнь у человека отнимать?

— Безусловно, — уверенно кивнул князь. — Сперва ты простишь, когда тебя оскорбят. Потом — когда тебя обкрадут. Потом — когда тебя ударят. Потом — когда ограбят. Потом — когда у тебя отнимут твою женщину. Потом — когда у тебя отнимут твою свободу. Потом — когда у тебя заберут жизнь. Не хочешь стать рабом — не допускай первого шага. Тот, кто тебя оскорбил, должен или извиниться, или умереть. Или ты должен умереть, защищая свое достоинство. Иначе легко попасть на очень скользкую дорожку. Первый шаг — и ты уже не сможешь остановиться. По чуть-чуть, по чуть-чуть, шаг за шагом у тебя заберут все. А ты все будешь думать: «Ну не умирать же из-за такого пустяка».

— Но ведь это человеческие жизни, колдун! Жизни, каждая из которых неповторима! Разве может быть что-то дороже жизни?!

— Много чего, женщина. Честь. Родина. Любовь. Даже шимпанзе жертвует собой, если это нужно для спасения стаи. Безмозглая мартышка кидается на леопарда, кусает и рвет, защищая детенышей и самок. Неужели вы здесь стали дурнее обезьян?

— Мы научились ценить жизнь!

— Нет, вы научились оправдывать страх. Древний животный страх…

— Эй, помогите! Помогите, пожалуйста, тут высоко!

Князь вернулся к краю коридора, поднял руки:

— Прыгай, я поймаю.

Первой решилась женщина, что винила себя в ссоре мужчин, затем еще одна, коротко стриженная и ярко-рыжая, со сплошными черными безволосыми бровями. Капитан и еще одна девица предпочли остаться наверху, в рубке.

— Ладно, колдун, — наконец сдалась космонавтка. — Помоги.

— Ладонями за пол придерживайся… — посоветовал Зверев.

Он чуть согнулся и сложил ладони вместе, переплетя пальцы. Женщина поставила ногу на импровизированную ступень, князь легко вскинул Любу наверх, и она постучала в лифт. Дверь не открылась, и Андрей опустил ее обратно.

— Я не железный, Люба. Придет — подниму обратно.

— Да, конечно…

Они помолчали, ожидая кабины — или что тут ее заменяло? Космонавтка потерла шею, повернула голову к другой женщине:

— Инга, а как ты узнала, что колдун сбежал?

— Так спросить, наверное, что-то хотела, — глядя в сторону, ответил Зверев. — А?

Та неожиданно густо покраснела.

— Спрашивай, красавица. Я уже ко всяким просьбам привычный. Присушить кого, отвадить, порчу снять, молодость вернуть?

— А мужа вернуть можно?

— Отчего не вернуть? — пожал плечами князь. — Вернем, дело житейское. У меня, кстати, тоже вопрос. У вас тут бани, душа или ванной случайно нет? Не во Франции живем, помыться хочется. Целиком.

— Да конечно же! — обрадовалась Инга. — Сейчас ко мне спустимся, и мойтесь, сколько захочется!

— Сперва до наладочного щита доехать надо…

Словно услышав космонавтку, в стене открылся проем. Андрей кивнул, сложил ладони, подбросил женщину кверху. Она попала в лифт головой и грудью, задрыгала ступнями, перевалилась вверх, повернулась и встала во весь рост, горизонтально зависнув над оставшимися людьми.

— Может, помочь? — предложил князь.

— В угол сядьте. Свалитесь, когда вектор переменится. Рабочий нижний! — Проем закрылся.

— Долго до нижнего уровня спускаться? — поинтересовался Зверев.

— Нет, метров триста.

— В общем, немного. А аварийная лестница у вас есть?

— Шахта. Но она без гравитации.

— Так это же проще, когда веса нет?

Женщины одновременно рассмеялись, после чего незнакомая пояснила:

— Там своей гравитации нет. Но наведенная из соседних помещений имеется. Лезешь, а тебя из стороны в сторону кидает. Зачет каждые полгода сдаем, наползались. После целый месяц в синяках.

Свет мигнул, восстановился. Смолкла сирена в рубке, пропало разноцветное моргание. Еще через секунду все они дружно свалились на пол. Встали, отряхиваясь.

— У меня еще полчаса до дежурства, — зачем-то сообщила Инга. — Так вы пойдете? Ну в душ?

Комната космонавтки роскошью не блистала. Размером где-то два на три метра, без излишеств в виде столов, стульев, шкафчиков или полок. Хотя, очень может быть, в стенах имелось еще много интересного — достаточно постучать. За круглым иллюминатором медленно проплывали звезды — ну прямо как деревья за окном поезда. Явная подделка. Одинокая анатомическая постель уходила изголовьем на полметра в стену, в какую-то овальную камеру.

— Во сне головой не бьетесь? — указал на нее Андрей.

— Так ведь симулятор удерживает.

— Это сны, что ли, по заказу можно смотреть?

— Ну… Вообще… все… — расплывчато пояснила Инга.

— Понятно, почему телевизора не видно, — кивнул князь.

— Чего? — на этот раз удивилась космонавтка.

— Хорошо, говорю, каюта одноместная. Удобно.

— Да, — кивнула женщина. — Так вы вправду можете вернуть моего мужа? Мы в прошлый раз… Ну… Ну почти перед отлетом… — Она всхлипнула. — Так и расстались… Проводить даже не пришел…

— Неожиданно поссорились? — понял Зверев. — В этом есть свои плюсы. Значит, одежду свою он вывезти не успел. А колдовство — оно хорошо через вещи и обручальное кольцо… Кольцо обручальное имеется?

— А что это? — сглотнула Инга.

— Понял, нету. А рубашки есть? — Он подергал себя за рукав: — Рубашки.

— Камиза?

— Пусть будет камиза. Значит, по возвращении, берешь рубашку мужа, вешаешь… — Андрей привычно излагал древний, как бракосочетание, рецепт, а сам крутил головой, пытаясь угадать, где спрятана душевая.

Тут внезапно раскрылся вход, и внутрь заглянула Люба:

— Инга, извини. Колдун, ты предлагал помочь? Пойдем, я согласна.

— Облом, — развел руками Зверев. — Ты заговор запомнила? Хотя этот простой. Если не пропаду, дам рецепт на приворот, чтобы сидел, как на цепочке. Существуют специальные для семейных.

Он нагнал Любу, пошел рядом.

— Не помешала? — бросила она через плечо.

— Интересно, сколько ей лет? Вы тут все примерно на двадцать выглядите. Ведете себя, как дети из комиксов, а у самих, оказывается, уже мужья сбегают.

— Ей просто не везет. Уже третий уходит…

Космонавтка остановилась, постучала в стену.

Они вошли в лифт.

— Третий… — Зверев не без труда удержался от вопроса о возрасте самой Любы. Судя по решительному поведению и командным ноткам при разговоре с подругами, она здесь кто-то из главных. Значит, может оказаться еще и старше. Интересно, а сколько этому тощему хлыщу натикало? Может, в прадеды годится?

Дверь открылась.

— Пойдем, колдун.

— Андрей.

— Что?

— Меня зовут Андрей. Князь Андрей.

— Не торопись, Андрей, это где-то здесь…

Подсветка на этом уровне была такая же, как в самом первом коридоре: пятно света вокруг людей. Видимо, в служебных и рабочих отсеках космического тягача люди появлялись редко, и корабль экономил электроэнергию. Космонавтка провела рукой по стене, постучала. Раскрылся не дверной проем, а целые ворота. Люба двинулась по проходу между вертикальными листами с непонятными ученику чародея пометками, тыкая пальцем и произнося какие-то номера.

— Вот этот. Доступ!

Послышался хлопок, легкий свист, словно открылась камера с повышенным давлением, и вертикальный лист открылся. За ним, одна над другой, стояли серые панели, похожие на столешницы.

— Забирай… — скомандовала Люба. Андрей потянул панели, готовясь принять вес, — но они оказались легкие, словно пенопласт. Ребенок без труда унесет.

— Ступай к лифту, я сейчас догоню.

Через пару минут они уже входили на центральный пост. Выглядел он весьма жалко: белая полусфера потолка с несколькими подпалинами и внушительной выбоиной диаметром почти полметра, серый пол, изогнутый в дугу пульт управления.

— Изрядная пробоина, — показал наверх Зверев. — Как ее заделывать?

— Никак, — присела возле пульта женщина. — Декоративный элемент, в ЗИПе не хранится. На базе закроют. Вот одна, вот вторая…

Послышался щелчок, панель скрипнула. Космонавтка легко подняла ее вверх, отставила к стене, взяла у Андрея новую, наложила, заглянула снизу, что-то поправила, стукнула ладонью.

— Кажется, попала. Давай теперь эту…

— И все?

— С заменой все. Вот тестировать долго… — Она провела ладонью над пультом: — Горби, ответь. Горби, режим юстировки.

Над пультом начали вспыхивать огоньки, космонавтка быстрыми движениями отмечала их пальцем. Это заняло минут пять, после чего женщина опустилась в кресло.

— Я так и не придумала, как это могло быть, — неожиданно произнесла она.

— Ты о чем?

— Я все пыталась понять, как ты мог проникнуть на буксир и прятаться тут полтора месяца. Но все идеи, что пришли мне в голову, еще более дикие, чем история, которую рассказал ты.

— Значит, ты мне веришь?

— В то, что ты колдун из прошлого? Нет, не верю. Но пока оставлю это в качестве рабочей версии.

— Хорошо излагаешь, — рассмеялся князь. — Ну тогда давай, произноси свое желание.

— Желание?

— Я ведь колдун, — развел руками Зверев. — Любое желание не выполню, но кое-что могу.

— Хорошо, — кивнула Люба, — произнесу. Бери порченые панели и неси к лифту. Нужно убрать их в ЗИП на место изъятых.

Когда они вернулись, в рубке корабля оказалась новая, еще незнакомая, кареглазая женщина с высокой прической. На вид — все те же двадцать лет.

— Привет, — кивнула она, заглядывая космонавтке через плечо. — Это и есть тот самый знаменитый колдун?

— Князь Андрей Сакульский, урожденный боярин Лисьин, — церемонно представился Зверев.

— Рита. И что, вы правда владеете магией?

— Смотри сюда, — перебила женщину Люба. — Юстировку объема я уже провела, сейчас идет стандартный тест и контроль связи. Как закончится, запустишь восстановление настроек.

— А что вы сделали с пультом?

— Вовка стрельнул в Андрея из поляризатора, — кивнула назад космонавтка.

— И что? — округлились Ритины глаза.

— А чего с ним сделается? Он же колдун. Ну пока. Мы пошли. До смены.

Комната Любы ничем не отличалась от каюты Инги — такой же аскетизм и скромные размеры. Правда, здесь за иллюминатором проплывало синее, залитое солнцем море.

— Я вернулась, — сообщила космонавтка, и ее жилище тут же наполнилось тихой убаюкивающей музыкой. — Две порции вечерних средних…

От стены отпочковался стол, на нем оказались два уже знакомых Звереву подноса. Правда, на этот раз пюре заполняло две емкости, трубочка была зеленой, а порция пластмассовых сухарей — меньше раза в полтора, чем в предыдущей пайке.

— Я думал, у вас столовая: камбуз, столы, цветы, румяная повариха.

— Кают-компания? В них питаться уж лет сто как запретили. Компьютеру не удается проследить за калорийностью, белковостью и углеводностью питания отдельного человека и обеспечить индивидуальную лечебную диету.

— А как же двойная порция?

— Машина не может игнорировать прямого приказа. Занесет в карточку, направит меня на дополнительное медицинское обследование, по возвращении заполню служебку… — Космонавтка растопырила пальцы, подняла вверх, и из пола выросли две синие банкетки. — Ешь, не бери в голову. За разовые нарушения не наказывают. У тебя пищевод фруктовые кислоты принимает?

— Фруктовые? — хмыкнул Зверев. — Яблочную водку, что ли?

— Водку? — не поняла космонавтка. — Ты в изоляторе обследование прошел?

— Угу, — кивнул Андрей, воткнул трубку в светлое пюре и всосал сразу половину. На вкус это был банан, перетолченный с солеными огурцами. Наверное, что-то витаминизированное. — Абсолютно здоров.

— Так не бывает!

— Бывает. Ваш медицинский робот пытался мне что-то наплести, но ведь я лучше знаю.

Он дососал светлое пюре, повернул поднос и приступил к темному. Это оказалось нечто, напоминающее жареную свинину. Просто свинину, без извращений.

— Если ты откажешься от лечения, у тебя могут быть обострения естественных и врожденных недугов!

— Могут, — с улыбкой согласился Андрей. — Но только не в ближайшие девяносто восемь лет.

— Дикарь, — покачала головой космонавтка.

— Средневековый, — невозмутимо уточнил Зверев, выпил сладковатую невидимую жидкость и отодвинул поднос. — Так как насчет душа?

— Он там… — махнула Люба рукой в сторону окна.

— Я так и думал, что подделка.

Князь расстегнул и положил на постель пояс, кинул сверху ферязь, рубаху, снял сапоги и постучал в иллюминатор. Тот, словно диафрагма фотоаппарата, развернулся в полутораметровое отверстие. Зверев поймал на себе изумленный взгляд замершей женщины, вопросительно кивнул:

— Ты что?

Люба не ответила, и он шагнул внутрь, покрутился. Просто кабинка метр на метр, если не меньше. Теплая и влажная. Места для одежды не предусмотрено. Он чертыхнулся, стянул штаны, выкинул их из кабинки на постель, пошарил по стенам:

— Где же воду включить…

Диафрагма двери моментально «скрутилась», со всех сторон ударили тонкие упругие струйки.

— А горячее можно? Еще немного… Еще… Класс! Не баня, конечно, но тоже неплохо.

Он немного подрызгался среди струй, прогреваясь и отмокая, спросил:

— А где мыло?

Душевая не ответила и ничем не помогла. Зверев подождал секунд десять, вздохнул и потребовал:

— Дверь открой.

Струи опали, диафрагма раскрылась. Молодой человек выглянул:

— Люба! А как тут у вас мыло добывается?

— Мыло? — Женщина поднялась с банкетки, подошла ближе. — Какое мыло?

— Ну шампунь, стиральный порошок, пена, мочалка? Пуркуа па? Щелок хотя бы есть?

— Какой ты… — Космонавтка опасливо протянула руку, прикоснулась к его плечу, к руке чуть выше локтя, к груди. — Я такое только в альбомах видела. И на курсах истории. Этой… античной. Как ты это сделал? Это пласификаты, аморфопины? Симуляторы?

— Все намного, намного проще, — засмеялся князь. — Надеваешь броню с поддоспешником, берешь меч и щит, или лук, или рогатину. А потом со всем этим прыгаешь часа четыре или пять, отмахиваясь от двух-трех холопов. И так — каждый день начиная с пяти лет.

— Ты хочешь сказать… Ты хочешь сказать, что это все настоящее?

Она придвинулась ближе, провела по его груди обеими ладонями. Князь покачал головой, дотронулся до ее прически, ощутил под пальцами заколку, выдернул. Волосы, превратившись в серебристые кудряшки, рассыпались по плечам. Женщина вздрогнула, подняла глаза:

— Что ты делаешь?

— Тебе можно трогать, а мне нельзя? — Он тоже провел ладонью по ее плечу.

— Осторожнее, ты же мокрый!

— А ты что, воды боишься? — весело удивился князь, обнял женщину и отступил с ней назад: — Душ!

Диафрагма мгновенно затянулась, со всех сторон ударили струи.

— Ты чего делаешь?! — сдавленно крикнула космонавтка, отпихнула его, вскинула ладони. — Да ты чего?! Идиот, он же одноразовый! Я новый только после сна получу!

Края рукавов, ворота начали расползаться, синими разводами стекать на пол.

— Он что… — сглотнул Андрей. — А если дождь?

— Какой дождь на космическом буксире, дикарь?! Ну, дика-арь…

Теперь уже князь с интересом провел ладонью женщине по плечу, по руке, по ключицам, по груди, животу. Ткань казалась на ощупь чем-то вязким и мыльным, легко скатывалась, превращаясь в пену и воду. Под его пальцами обнажилась белая кожа, несколько родинок, выстроившихся в круг под «ямочкой жизни», острые розовые соски.

— Слушай, а ведь так ты выглядишь горазда красивее.

— Дикарь, — покачала головой Люба и запустила руку ему в волосы. Добавила с какой-то безнадежностью: — Настоящий дикарь.

— Зато я нашел мыло, — засмеялся Андрей, привлек ее к себе, крепко прижал, начал целовать глаза, губы, брови, щеки. Отпустил, резко наклонился, провел головой женщине по бедру, выпрямился, снова начал целовать: — Господи, какой у вас тут дурдом!

— Не отвлекайся, пена смоется, — улыбнулась космонавтка.

— Все равно на меня не хватит. — Он с силой провел ладонями по ее спине сверху вниз, до самых ног, подхватил, крутанул, поставил обратно и, присев, начал целовать живот, соски, бедра. Встал, прикоснулся губами к ресницам. — Поздно. Ты чиста, как утренний снег. Взять с тебя больше нечего.

— Ты уверен? — Люба взяла его ладонями за плечи, заглянула в самые глаза. — Это вы говорите своим любимым в диких древних веках? Что с них нечего взять? Ну же, ответь! Что слышат ваши женщины, попавшись к вам в лапы?

— Ты прекрасна, как утренний рассвет, любовь моя. Твои губы, как драгоценные рубины, они манят, они вызывают неутолимую жадность. Твои глаза, как бездонные омуты, влекут и пугают. Твои соболиные брови подобны крыльям птицы, твой нос словно вырезан из слоновой кости лучшими мастерами мира, твои волосы подобны морю. В них хочется купаться, как в прохладных волнах, пропускать их через ладони, зарываться лицом. Твой лик заставляет забыть о Боге и Дьяволе, он заставляет думать только о тебе, тебе одной, желать тебя, стремиться к тебе…

Он почувствовал горячую руку у себя на бедре, на своем достоинстве. Космонавтка закрыла ему рот жарким поцелуем, попыталась закинуть ногу — ударилась коленом о стенку, недовольно зашипела, потом снова поцеловала. Князь поднял ее, прижал спиной к стене, но при попытке обнять его в ответ женщина снова ударилась — на этот раз локтем, злобно застучала ладонью в одном месте, потом в другом:

— Да где же эта дверь?!

Воду отсекло, слева от них развернулась диафрагма. Андрей поднял легкую, как пушинка, Любу, вышел с ней в каюту, крутанулся: пустая комната, только низкая узкая анатомическая постель с выпирающими краями и ребристыми выемками для пяток, голеней, бедер.

— Черт, какое убожество!

— Подожди…

Она спрыгнула с рук князя, простерла вперед руки, зашевелила пальцами, вытягивая середину пола в высоту, придавая ему уклон, выемки, волны, крутанулась и упала на пластик, раскинув руки. Опора мягко спружинила, подняла женщину на прежнюю высоту. Зверев наклонился, покрывая поцелуями низ ее живота, бедра, колени, потом резко передвинулся выше, к груди. Люба испуганно охнула — и он наконец вошел в ждущие врата наслаждения, пробился так глубоко, что женщина вцепилась ногтями в свою импровизированную постель:

— Дикарь! Дикарь…

Каюта отозвалась многоголосым женским хором, исполняющим хоралы на неведомом языке. Свет мигнул, приглушился, опора качнулась навстречу.

— Любимая моя, родная, единственная!

В эти мгновения горячего безумия Андрей сам верил в свои слова, всеми силами прорываясь вперед в сладкой любовной битве.

И вдруг все исчезло. Настала темнота, тишина. Он стоял один и не мог ничего понять…

— Лютобор, это ты? Черт тебя побери, почему ты всегда дергаешь меня в такие моменты?!

— Какие моменты? — ответил ему жалобный женский голос. — Проклятая автоматика! Я забыла дать команду фиксации режима. Свет!

Каюта опять стала яркой. Однако в ней пропала всякая мебель, все выступы и банкетки, а женщина, морщась, лежала на спине на полу.

— Ушиблась? — присел рядом князь.

— Потом разберусь… — Она обхватила Андрея за шею и привлекла к себе. — Сумерки хочу!

* * *

Свет зажегся неожиданно, заставив Любу недовольно поморщиться и уткнуться носом Андрею в грудь. Тишину разорвал бравурный марш.

— Это будильник? — пригладил ее волосы Зверев.

— Да… — зевнула космонавтка. — Опять на смену. Два завтрака класса «спорт»! Интересно, что система контроля мне теперь в файл напишет? — Она повела плечами, откинулась на спину и стала загибать пальцы: — Отказ от сна, нарушение диеты, превышение нормы питания, интим в рейсе, перерасход воды плюс галлюцинации.

— А откуда галлюцинации?

— Разве ты забыл, что тебя на космическом корабле быть не может? Если, конечно, не поверить в то, что тебя забросило колдовством из прошлого. Дикарь…

Она коротко чмокнула его в губы, поднялась и ушла в душевую. Через минуту вернулась уже в эластичном облегающем комбинезоне, застегнула на поясе ремень с двумя тонкими сумочками. Подняла голову на князя, пожала плечами:

— Как тебя одеть, не представляю. Загрузка костюмами посуточная идет.

— Я не гордый, вчерашнее возьму…

Зверев направился в душ, наскоро ополоснулся, чуть подождал, дав горячему воздуху себя подсушить, после чего привел волосы в порядок и присел к столу напротив женщины, помешал трубочкой красно-зеленое пюре:

— И что теперь будет? Уволят?

— За что?

— Ну ты сама перечисляла…

— Ерунда, на программный сбой спишут, — отмахнулась Люба. — Кто же в твое существование поверит? Значит, и все сопутствующее — сбой в системе. Опять же, панели выгорели…

— Меня ведь вся команда видела!

— А кто их спрашивать станет? Полетные журналы систематизируются автоматически, выговоры и поощрения начисляются по нормативам. Если аварии не случилось, то все, что в алгоритм не укладывается, всегда на сбои валят. Ну разве внеплановый медосмотр пройти заставят.

— Может, тогда еще по завтраку?

— Не успеем, — засмеялась женщина. — Да-а, на тебе столько мяса наросло, что полторы порции нужны. Дикарь. Пошли.

Вскоре они прибыли на центральный пост — серый и унылый, с белым овальным потолком и обычным полом.

— Привет, Рита. Как тестирование?

— Часа два назад закончилось, все в пределах допустимой погрешности… Как себя чувствуешь? Какая-то ты невыспавшаяся, Люба.

— Не завидуй, везения не будет. Пройди по служебному и модульному уровню, проверь контакт с баржами, потом доложишь.

— Только пообедаю, хорошо? — поднялась из кресла космонавтка.

— Конечно.

— Чего-то я не понял, — оглянулся на уходящую космонавтку Андрей. — Вы по какому графику работаете?

— По скользящему. Шестнадцать часов смена. Восемь часов сна, два часа на прочие нужды.

— Так в сутках же всего двадцать четыре часа!

— На космофлоте за сутки приняты двадцать шесть часов. Физиологическая норма. — Она прошлась по рубке, оперлась ладонями на пульт. — Странное ощущение. Я знаю, что встретила человека из дикого, невероятного прошлого. Наверное, нужно что-то спросить, узнать. Ведь ни у кого больше такого шанса не появится. А чего спрашивать, не знаю. Слушай, Андрей… Плохо, наверное, там было? Ну в шестнадцатом веке?

— Да уж получше, чем здесь.

— Что-о? Ты хочешь сказать, что вы там, полторы тысячи лет назад, жили лучше, чем мы сейчас?

— А ты когда-нибудь пробовала запеченного целиком, молочного поросеночка, покрытого хрустящей румяной корочкой и с большущим зеленым яблоком во рту?

— Это же ужасно!

— Ужасно жрать пластмассовые сухари, которые к тому же после жевания выплевывать нужно.

— Зато у нас у всех здоровая эмаль, здоровые зубы.

— Что-то не помню, чтобы мои холопы жаловались на кариес. А ты хоть раз в жизни спала на сеновале, а, Любовь моя? — Андрей наклонился к женщине. — Когда падаешь в это огромное хранилище, как в океан, пахнущий мятой, зверобоем, ромашками, медом, когда тонешь во всем этом податливом богатстве, зарываешься в нем с головой — и тебя уже никто не найдет, никто не разлучит с тем, кому позволено разделить с тобой это наслаждение…

— Мы не станем заниматься этим на центральном посту! — уперлась ему в грудь ладонями космонавтка.

— Да? — Князь отодвинулся, провел рукой над пультом. — Горби, загрузи энциклопедию. Возможно, принцессе захочется узнать, что такое проводы зимы, Рождество и штурм снежной крепости, что такое лапта, межа и городки, что такое праздник Ивана Купала, сотовый мед и уха из только что пойманной форели. Или, может быть, ваши прикроватные «симуляторы» способны передать, что такое настоящий вкус, настоящий запах? Настоящий страх и настоящий восторг? Что такое играть с людьми, а не с компьютером, и веселиться с друзьями, а не с системным блоком?

— Откуда ты знаешь, что такое «симулятор»?

— Несложно догадаться. Что же он так долго загружает?

— Объем большой. Зачем тебе энциклопедия? Ты вроде уже все узнал.

— Попытаюсь порыться еще. Это ведь как с прорицаниями, как с зеркалом Велеса. Заглянуть в будущее, прошлое и настоящее легко. Трудно угадать, куда именно нужно смотреть и какие вопросы задавать. Думаю, если проявить терпение и настойчивость, мне удастся выведать еще много интересного.

— Энциклопедия загружена.

— Горби, выдай мне всю информацию, которая у тебя имеется по тысяча пятьсот пятьдесят второму году.

По глазам резануло, как от яркой вспышки, в животе ощутился холодок невесомости и… И он увидел над головой огромную яркую луну, а ниже, рядом с собой, внимательный взгляд Лютобора.

— Если это шутка Горби, то он явно перестарался с подробностями, — пробормотал князь.

— Ты как, чадо? Вернулся али еще колеблешься?

— Вернулся. — Зверев сел на алтаре, крутанул головой, проверил, на месте ли сабля, поправил ее, передвинув вперед. — Спасибо, мудрый волхв. Домой ты меня, как видишь, не вернул. Но попытка оказалась интересной.

Пред Богом и людьми

Проснувшись, Андрей долго смотрел в потолок, закинув руки за голову. За распахнутым окном весело перекрикивалась дворня, ржали лошади, возмущенно визжали поросята. Пахло цивилизацией — видимо, мужики убирали из хлева навоз. Пели птицы — но как-то вяло. Наверное, были заняты поиском букашек и червяков. И только когда в светелку, перебивая натуральные запахи, просочился аромат жаркого, князь решительно откинул одеяло.

— Нет, в нашем времени все равно лучше!

Он оделся, спустился в трапезную — и обнаружил там совершенно пустую комнату. Ни столов, ни скамеек. И само собой — ни пряженцев, ни убоины, ни даже крынки с квасом.

— Ограбили… — растерянно пробормотал Зверев. — И что теперь?

Он побрел на улицу, но на крыльце его перехватила Ольга Юрьевна, прижала к себе, поцеловала.

— Заспался ныне, дитятко мое. Устал, видать, на службе государевой. Ты одевайся скорее да к столу ступай. Праздник ведь ныне. Святой Прокопий.

— Да? — удивился Зверев, мучительно вспоминая, чем знаменательна эта дата, потом махнул рукой: — Конечно, матушка. Сейчас выйду.

Он поднялся наверх, накинул поверх рубахи шитую золотом ферязь, остановился у окна. Сверху было видно, куда перекочевали столы: они вытянулись за воротами, вдоль дороги, и уже ломились от многочисленных яств. Парни и девки щеголяли в усадьбе чистыми рубахами, холопы и вовсе вырядились в атлас и шелка.

— Ждем, что ли, кого?

Князь опоясался саблей, вернулся на двор, вышел на улицу.

— Наконец-то, сын, — подозвал его боярин. — Давай усаживайся, квасу себе наливай.

Василий Ярославович сел не во главе стола, где были приготовлены кресло, золотой кубок и золотое с самоцветами блюдо, а сбоку с правой стороны. Андрею указал на место напротив себя. Зверев, заинтригованный всеми этими странностями, налил, как было велено, квас в оловянный кубок, прихлебнул, поставил перед собой.

— Ну что, Андрей? — посмотрел ему в глаза боярин. — В княжестве, небось, твоя Полина точно так же за столом сидит. Одна… А ты к ней не торопишься. Нехорошо.

— Не хочу.

— Грех, Андрюша. Я помню, не по любви вы венчались, не из сердечной привязанности. Ради рода нашего на жертву такую я тебя принудил. Однако же ныне жена она твоя, пред Богом и людьми. Надобно долг свой супружеский исполнять. Помнишь, что Господь нам завещал? Плодитесь и размножайтесь! Как же вы предначертание Божие исполнять будете, коли ты к супружнице ближе трехсот верст не подходишь? Родам Лисьиных и Сакульских ребенок надобен, наследник. Да и нам с матушкой внуков на руки принять ужо хочется.

— Наследник уже был, отец, — сухо ответил Зверев. — Она его убила.

— Ну что ты говоришь! Заспала просто, несчастный случай. Он же даже некрещеным был, Андрей!

— Но это был мой сын, отец.

— У тебя будут другие.

— Но этот не вернется уже никогда!

— Его бессмертная душа…

— Какая душа, отец?! Он же не был крещен, ты знаешь это сам!

Василий Ярославович вздохнул, прихлебнул немного из кубка.

— Я понимаю тебя, Андрей. Мне жаль, очень жаль твоего первенца. Все происходит по воле Господней. Бог дал. Бог взял… Мы не ведаем, ради чего он послал тебе это испытание. Ему виднее. Ты должен пережить это. Жизнь не окончена.

— Для меня? Конечно.

— Ты служивый человек, сын. Ты можешь сложить живот свой уже завтра или через год. Что останется тогда после тебя? Кто продолжит твой род? Кого ты оставишь растить своей жене, кто станет напоминать о тебе нам с матерью, кому достанутся твои земли? К нам пришло горе, сынок. Но, зачем же делать его еще более страшным? Смирись. Прошлое остается в прошлом, а будущее надлежит творить самим. Пусть оно будет счастливым.

— Я все равно не поеду к ней.

— Поедешь, — покачал головой боярин. — Ты князь, там твой удел, твоя земля, твои люди, твое место. Это твой долг. Ты не можешь поступить иначе.

— Не хочу!

— Мы много чего не хотим, сын. Но все равно делаем. Ибо так устроен мир. Не в наших силах изменить законы, начертанные на его скрижалях. Ты князь. Твое звание обременено княжеским долгом. За свой удел пред Богом и государем отвечаешь только ты.

— Это еще кто? — Андрей заметил, что по дороге к усадьбе приближается шумная процессия из десятка смердов и стольких же баб.

— А-а, — обрадовался Василий Ярославович. — Наконец-то! Вот и он.

Четверо смердов несли на руках пухлый сноп ржи, перетянутый настоящим кожаным ремнем, из-под которой торчала небольшая циновочка, сплетенная опять же из колосьев. Остальные вразнобой пели что-то торжественное вроде «Славься, славься!».

— Пошли, — поднялся боярин, налил до краев золотой кубок, поставил его на поднос и направился навстречу процессии.

Зверев, все еще ничего не понимая, последовал его примеру. В пяти шагах от крестьян Василий Ярославович остановился и низко, в пояс, поклонился, протягивая перед собой поднос:

— Гость в дом, радость в дом! Заходи, Волос Именинович, располагайся широко, усаживайся крепко. Все двери тебе отворим, гость дорогой, во все светелки пустим, все горницы отдадим. Заходи, сделай милость!

— Милостив Волос Именинович, боярин. — Один из мужиков взял кубок и всосал одним залпом. — Зайдет к тебе, за столом посидит, на хоромы поглядит. Угодишь — так и вовсе никуда не сдвинется.

— Заходи, гость дорогой, заходи, — посторонился Василий Ярославович.

Мужики торжественно прошествовали мимо, остановились возле стола и, переместив кресло, низко поклонились:

— Благодарствуем за милость, Волос Именинович. Сделай нам снисхождение, отведай угощение.

«Ну, конечно! — мысленно хлопнул себя по лбу Зверев. — Первый сноп! На Прокопия рожь жать начинают! Праздник урожая».

Василий Ярославович вернулся на скамью, торопливо налил в кубок еще вина. Золотой емкостью тут же завладел второй мужик:

— Хорошо тут Волос Имениновичу от трудов отдыхать. Пожалуй, тут он и задержится.

— Кушай, Волос Именинович, угощайся! — Боярин вывалил на блюдо добрый котел вареной убоины в мучном соусе, вновь наполнил кубок.

— Добрый ты хозяин, Волос Имениновичу нравишься… — Третий мужик прихватил кусок мяса, запил вином.

— А хороши ли домочадцы у тебя, хозяин? — поинтересовался четвертый смерд и в свою очередь ловко «хлопнул» кубок красного заморского вина.

— Хороши, Волос Именинович, хороши мои домочадцы, — похвастался Василий Ярославович. — Покажитесь гостю, чего стоите?

— Вот, Волос Именинович, прими венок луговой, будь красив и ласков, будь сыт и весел, — склонила перед снопом голову девица в красном сарафане и белыми рукавами. — С нами завсегда оставайся!

Украсив колосья венком из ромашек и одуванчиков, девушка взяла полный кубок, чуть помедлила, потом широко распахнула глаза и принялась пить, пока не осушила его до капли. Тут же схватила два куска убоины, запихала в рот и побежала к столу. Ее место заняла тетка в летах, низко поклонилась:

— Здрав будь, Волос Именинович. Вот, прими от меня платочек вышитый…

Все, кто кланялся снопу, выпивали законный кубок и занимали место за столом, приступая к угощению, наполняя кружки пивом, поддерживая здравицы долгожданному гостю. Звереву после второго ковкаля тоже надоело наливаться квасом, и он перешел на пиво. Боярин же стал подливать вино не только Волосу Имениновичу, но и себе. Такими темпами все захмелели очень быстро, зашумели, на разных концах стола стали вспыхивать споры. Женщины вышли и завели хоровод, мужики же норовили приложиться к недоступному в обычные дни заморскому угощению — и с непривычки косели еще быстрее. Петерсемена все же раза в два, если не в три крепче самого удачного пива.

— Ты не прав, сын, совсем не прав! — вдруг вспомнил Василий Ярославович. — Хозяйство долго без присмотру оставлять нельзя! Мало ли чего баба сотворить может? Глаз твой постоянно надобен! Постоянно! И наследник тоже надобен! Ну не люба княгиня — так что? Тебе трудно? Наше дело не рожать, сунул, вынул и бежать, — хохотнул он. — Побаловаться завсегда успеешь. В общем, решено! Завтра поезжай.

— Ты меня выгоняешь, отец?

— Я? Да ни за что! Родительский дом до погоста родным остается. Но ты все равно поедешь! Потому как надо.

— Хочешь, чтобы я с женой рядом пожил? — Зверев покачал головой. — Ты сам не понимаешь, чего требуешь.

— Понимаю, не понимаю. Надобно! Долг твой таков. Пред Богом и людьми.

— Пред Богом? Это верно. Монастырей божьих на Руси хватает. Ладно, отец. Раз уж вам всем так приспичило, то поеду. Что уж там случится — так тому и быть. — Князь допил вино из своего кубка и отправился в усадьбу.

* * *

Огуречный день[10] лета семь тысяч шестьдесят первого отложился в памяти горожан из Великих Лук презабавнейшим зрелищем. Через час после рассвета в ворота влетели четверо всадников. Двое из них были писаными красавцами: статные и широкоплечие, в шелковых вышитых рубахах, сплошь золотых ферязях, с драгоценными наборными поясами, на которых висело оружие в отделанных серебром и самоцветами ножнах. Шаровары отливали драгоценным атласом, ярко-алые сапоги сияли золотыми, с рубиновыми вставками заклепочками. В общем, настоящие княжичи. Другие двое — так себе бродяги. Один — лохматый до изумления, пожилой кряжистый мужичок в холщовых штанах и простой полотняной рубахе, второй — молодой, в дешевом беличьем охабне, в коричневых шерстяных штанах, волосы перехватывал идущий через лоб тонкий сыромятный ремешок. На рысях они промчались через город, спешились у причала, оглядели стоявшие там корабли. Два ушкуя, два струга, одна ладья.

— Вот, значица, как… — пробормотал лохматый мужик, перехватил поудобнее плеть и принялся со всей злости охаживать одного из княжичей: — Тебе что было сказано вчерась, собака?! Тебе чего было сказано?! Кто тебе про паузок наплел?! Кого ты слушал?! По девкам погулять захотелось?! Я тебя научу, как службу рабскую нести! Я тебе хотелку быстро вырву!

Белобрысый красавец пищал и крутился, прикрывался руками, но перечить не смел. Второй предусмотрительно отступил подальше и втянул голову в плечи.

— Хватит, Пахом, — наконец прекратил избиение второй бродяга. — Отведи коней отцу на подворье и возвращайся. А вы, олухи, бегом по сходням, амбарам и причалам! Если через час не найдете мне лодку хотя бы до Новгорода, запорю до полусмерти, Хорсом клянусь! Вам, вижу, в страдники[11] захотелось, в навозе ковыряться? Так я это враз устрою. А то и вовсе вместо псов на цепь посажу. Бегом!

Илья с Изольдом оторвались так, что вся лисьинская усадьба только диву давалась. Сколько они на троих выручили за обоз со всяческим добром, Зверев спрашивать не стал. Но что поднялись изрядно — угадывалось за три версты. Пахом-то каким был, таким и оставался — замотал серебро в пояс, да и забыл. Но эти два архаровца не то что своего князя перещеголяли — они, пожалуй, и самого государя роскошью затмили. Друг перед другом норовили выставиться — больше соревноваться было не с кем… То-то радость купцам на городском торге!

Однако парочка явно перегуляла на пиру в честь первого снопа. Еще до заката Пахом отправил Изольда в город нанять суденышко до княжества или хотя бы до Новгорода — но поутру обнаружил холопа на сеновале. Тот, правда, клялся, что лодку нашел. Но — где тогда она?

— Бездельники… — скрипнул зубами Андрей. — Похоже, забаловались. Пора в черное тело загонять. Проклятие!

Он стеганул себя хлыстом по ноге, вышел на собранный из бревнышек причал. Настроение было никакое. Людмила оставалась где-то там, далеко, замужняя и недоступная, Полину видеть не хотелось. А от осознания того, что с ней придется делать, на душе становилось и вовсе тошно. «Русский развод».

— От Бога взял, Богу и верну… — Он сплюнул в воду.

— Эй, боярин!

— Чего тебе? — резко вскинулся на мужской голос Андрей. — Что тебе не нравится?

— Да тебя, вижу, кличут.

Князь обернулся — холопы, сияющие, как начищенные самовары, прыгали и махали руками у соседнего причала, чуть выше по течению. Видимо, и вправду нашли заветный паузок.

— До самого княжества доставят, Андрей Васильевич! — гордо сообщил Изя, подбежав ближе. — Все, как приказывал!

Лодочка имела размеры где-то пять на полтора метра, парусиновый навес над кормой и зашитую досками переднюю часть — что-то вроде небольшого трюма. Но самое главное — она обладала мачтой, а значит, могла идти довольно ходко даже вовсе без команды.

— Илья, сбегай, купи пару кувшинов вина. Как вернется Пахом, сразу отчаливайте.

Зверев прошел мимо согнувшегося в низком поклоне корабельщика, сбежал по сходням, вытянулся на деревянной скамье в тени навеса и закрыл глаза.

«Еще целая неделя плавания! Тоска. Эх, заснуть бы и проснуться уже там…»

Князю повезло. Попутное течение, попутный ветер и светлые лунные ночи, позволявшие паузку скользить по рекам даже после заката, сократили его путь до пяти дней, и уже к полудню после Гавриилова дня[12] Андрей увидел впереди знакомый берег — круто изогнутую косу из громадных валунов, островок перед бухтой. Однако вместо сплошной зеленой стены под далекими кронами шла череда больших белых пятен.

— Это еще что за явление? Эй, корабельщик! Ну-ка, туда правь! Глянуть надобно подробнее…

Чем ближе, тем интереснее и неожиданнее открывалась картина. В нескольких местах от берега в бухту тянулись новенькие, не успевшие потемнеть причалы. За ними поднимались длинные, широкие навесы, крытые драгоценной тонкой доской. Еще большее сокровище оказалось под навесами: ряд за рядом, проложенная ровными рейками, лежала гладенькая обрезная доска. Немного правее, бревнышко к бревнышку, красовались новенькие, с иголочки, амбары. Третий сруб поднялся всего венцов на пять. Оттуда слышался веселый перестук топоров.

— Вперед правь… К причалу!

Князь вышел на нос и, когда паузок поравнялся с деревянным пирсом, выскочил на скатанные одна к одной тонкие осиновые жердинки. Быстрым шагом он направился к берегу, поглаживая рукоять сабли. Приезжих заметили, от сруба отделились двое мужиков и двинулись, помахивая топорами, наперерез. Андрей усмехнулся:

— Никак драка намечается? Давненько я не разминался!

— Здрав будь, боярин! — за десять шагов громко поприветствовал его один из плотников. — Какими судьбами в наших краях?

— В ваших?! — возмутился Зверев. — Когда это мой удел вашими землями успел стать?

— Кня-азь?

Мужики растерянно переглянулись. Один торопливо спрятал топор за спину, другой догадался махнуть рукой по голове в поисках шапки и низко поклониться. Они снова переглянулись, и тот, что кланялся, махнул рукой:

— Беги, хозяина упреди!

Плотник кивнул и, прыгая по самым крупным валунам, помчался в сторону прибрежного березняка.

— Князь Андрей Васильевич? — уточнил оставшийся мужик.

— А ты кого ожидал?

— Это… Здрав будь, княже, — опять поклонился смерд. — Мы вот, того… За пять ден закончим.

— Молодцы. А чего строите?

— Дык, амбары, княже. Тут для леса и добра всякого хорошо. Ветер с Ладоги крепкий, сырость выдувает, сушит. А дома мы там, за рощей срубили. Для жилья ветер ни к чему. Холодно.

— А сырость с воды лес не попортит?

— Какая там сырость, княже? — махнул рукой плотник, обнаружил в ней топор и суетливо запихал за пояс. — Дык, вода не летит. А свежесть, она того… Она и лучше. Равномерно сохнет. От лишнего пересыха оно ведь… того… и перетрескаться может. Закрутиться.

— Здорово.

— Мы здесь, княже, — догнал Андрея дядька. — Отпустил я паузок. Все едино без добра сюда плыли. Выгружать нечего. До Запорожья тут недалече. Быстрее доедем, нежели доплывем.

Плотник стоял с отвисшей челюстью, переводя взгляд со Зверева на молодых холопов, опять на Зверева, опять на холопов. Во всем его виде читался немой вопрос: «Если князь на их фоне такой замухрышка, тогда они — кто?»

— Ты чего, родной? — подмигнул ему Андрей.

— Ась? А! Да, княже, прости Христа ради. Пойдем! Ноги осторожно. Камни зело склизкие. Опосля дорожки настелем, а ныне так скачем. Осторожненько…

Полста метров мужчины пробирались между камнями, дальше берег пошел вверх, покрытый уже крупным песком, и через десять шагов под ногами оказалась бодрая зеленая трава.

— Сюда, сюда… — Плотник обошел кусты ракиты и заторопился по мощенной крупными камнями дороге, что прорезала лес, будто по линейке, строго по прямой.

— Славно сработали, — пристукнул ногой Пахом. — А чего узкая такая? Двум возкам не разъехаться.

— А двум и не надобно, — оглянулся мужик. — Тут до деревни всего с версту, все наскрозь видать. У нас возков-то ить пока два. Покуда один доберется, второму ужо на обед пора.

— Чего так мало?

— Вполне, княже, вполне. Все едино быстрее возят, нежели мы сшиваем.

За четверть часа неспешным шагом они миновали рощу и увидели впереди широкий луг, на котором стояли шесть новеньких, как и все на берегу, просторных русских домов. Ни заборов, ни полей, ни огородов окрест не имелось — не успели еще поселенцы обжиться. А вот качели между двумя одинокими березами уже качались, и вокруг со счастливым визгом носилась орава детей в белых рубахах до колен.

Навстречу от селения шел широким шагом худощавый остроносый мужик с реденькой бородкой, в долгополом зеленом кафтане аглицкого сукна. И только тут Зверев наконец-то сообразил, что происходит:

— Мастер новгородский, купец Евграф, сын Гвоздев!

— Здрав будь, князь Андрей Васильевич! — приложив руку к сердцу, поклонился судостроитель. — Не новгородский боле, а твой, со всеми потрохами. Вишь, решился. Решился — да перебрался с детьми, с женой да мастерами лучшими. Сел на место, привыкаю. Лес заготовлен, вылежался за год, с осени начну дело наше запускать, ладью первую шить стану да два ушкуя для купцов корельских. Успели наведаться, сговорились мы честь по чести.

— Славно… Как обустроились?

— Низкий поклон тебе за милости, княже. Супруга твоя, княгиня Полина, милостивица, все уговоры наши с тобой блюдет, ни в чем от нее отказа нет. И леса, сколько надобно, взять дозволила, и дорогу от Запорожского замостить помогла. Лесопилка день и ночь работает. Доски завезли месяцем ранее, нежели подумать могли. Ныне на усадьбу вашу они доски пилят. На глазах растет. Просто чудо, а не хозяйка. И мужа столь же достойного редко найдешь. Весь мир на госпожу такую не нарадуется.

— Весь мир? — не понял князь.

— Весь мир,[13] — подтвердил купец. — И смерды все из деревень твоих, и мои мужики за честь почитают ручку поцеловать. А уж бабы… — махнул он рукой. — Как с молебна возвертаются, все токмо о ней шепчутся. Хоть и строга. С оброком, сказывают, спуску не дает. Однако же с нас сего по уговору спрашивать не положено — она и не просит. Сено дозволила накосить. Здесь, на наволоке у речной плеши, и на север отсель, на давнишнем пожарище. Да чего же мы стоим? Супружница моя стол накрывает. Милости в дом прошу. Отведайте чем Бог послал.

— За приглашение спасибо, Евграф, — кивнул Зверев. — Да только сам видишь, мы всего полчаса, как высадились. Все же дом навестить хочется. Ты вот рассказываешь, а я и не видел ничего. Колокол, кстати, привезли из Новгорода?

— А как же, княже! Поет, как птица божия. Далеко слыхать. Иной раз и досюда долетает. Так, может, хоть на часик присядешь? Я и испить с дороги не предложил. Мыслил, заглянешь.

— В другой раз. Тороплюсь.

— Понимаю, княже. Я коли супругу свою больше дня не вижу, и то тосковать начинаю. А тут год целый! Пантелеймон! — подозвал он мнущегося неподалеку плотника. — Вели коней князю нашему, Андрею Васильевичу, оседлать. Негоже ему пешим возвертаться. И слугам его тоже оседлай. Вторушу следом пошли, пусть заберет лошадей опосля. Тут десять верст всего. Пока добежит, скакуны отдохнуть успеют.

Что для человека четыре часа бега, то для рысака — час галопа. Не успели князь и его люди распрощаться с купцом, как уже натягивали поводья возле новой княжеской усадьбы. Пока это был всего лишь дом — два жилья, тесовая крыша, затянутые скобленой рыбьей кожей окна, крытое крыльцо с макушкой-луковкой и перилами из резных балясин. Двора еще не имелось — потому что по сторонам от жилого дома еще не поднялись амбары, хлева, конюшни, кузня, овины и прочие нужные постройки. Да и стены, готовой оборонить людей и богатство князя от ворога, тоже не было даже в наметках. Просто на взгорке напротив деревни, через реку, высился белый бревенчатый дом, примерно вдвое больший, нежели в усадьбе Лисьиных, да лежали две груды ошкуренных сосновых бревен, приготовленных для нового строительства.

— Ты смотри, княже, — привстал на стременах дядька. — Мост!

— Слишком громко сказано, — поморщился Андрей. — Какой мост? Перекинули через Вьюн дюжину хлыстов — и все.

— Однако же с берега на берег ездить ныне легко, — парировал Пахом. — Да и снизу на долбленке али на струге без мачты проскочить можно.

— Можно, можно, — буркнул Зверев, окончательно останавливаясь. Несколько минут он созерцал новую постройку, потом обернулся к молодым холопам: — Ну чего застыли? Матери вас, почитай, год не видели. Скачите по домам! Лошадей прислать али привести не забудьте. Чужие…

Илья с Изольдом второго приглашения ждать не стали — сорвались с места в карьер, перемахнули реку и скрылись за овином старосты.

— Умница какая твоя княгиня, Андрей Васильевич, — прицокнул языком дядька. — Иной боярин из похода возвернется — ан деревни его все разорены, приказчик с казной сбежал, в доме все разворовано, дети плачут, а баба серебро трясет. Дабы с добычи его, с жалованья царского себе платье новое али самоцветы купить. Мы же, как ни вернемся, удел все краше и краше становится. То мельницу по твоему наказу княгиня поставит, то храм Божий. А ныне, вишь, на усадьбу замахнулась. И с корабельщиком новгородским все сладила. Повезло тебе с нею, княже, ох, повезло. Хоть в этом Бог милостив оказался.

Зверев хлопнул скакуна по крупу, натянул правый повод. Конь, ничего не понимая, крутанулся на месте, а когда всадник отпустил узду, помчал вверх по холму. На крыльце кто-то громко заголосил, кинулся в дом. Заметались меж бревен бабки с длинными узкими циновками.

С холмика, как оказалось, открывался отличный вид на мельницу, на заливчик под водопадом и причал, возле которого скучал без дела стройный морской ушкуй. Вытащил его, стало быть, Рыжий, не бросил.

— Здрав будь, отец родной… — подошла к князю незнакомая дородная тетка лет сорока в одной исподней рубахе, вдобавок влажной то ли от пота, то ли еще отчего. — Заждались, милостивец.

— И тебе долгих лет.

Андрей спешился, кинул ей поводья коня, сам медленно двинулся к крыльцу. Там суетились еще несколько кое-как одетых женщин. Наконец открылась и закрылась дверь, тетки отхлынули в разные стороны. Вперед вышла Полина и, спустившись на пару ступеней, склонила голову:

— С возвращением, дорогой мой супруг.

— Здравствуй, супруга, — кивнул, стоя внизу, князь.

— Прости, что в таком виде дворня тебя встретила. Баня у нас протоплена, хотели мыться идти. Завтра суббота, к причастию надобно…

— Ничего страшного. Идите, купайтесь.

— Я бы хотела показать тебе наш новый дом, муж мой. — Полина стала еще упитаннее. Розовые щеки даже свисали, как у бульдога. Живот выпирал во все стороны через бархатное платье, руки лоснились. Волосы закрывал простецкий деревенский платок, который рядом с иноземным дорогим нарядом казался гнилым листом, принесенным ветром и оброненным на голову. — К тому же ты ведь проголодался с дороги? Я велела собрать на стол в трапезной.

— Хорошо, покажи.

Андрей поднялся на крыльцо. Тетки испуганно отпрянули, прижались к перилам. Неужели он такой страшный?

Дом все еще пах опилками, смолой, дышал влажностью. Сейчас, в летний зной, это было даже приятно, но зимой — будет холодно. А топить нельзя: тепло от печки изнутри бревна высушит, снаружи они сырыми останутся. Их все и повыворачивает.

— Сухого леса не было, супруг мой, — неожиданно заговорила Полина. — Пришлось рубить из того, что есть. Надеюсь, за лето бревна успеют осесть и подсохнуть. Как считаешь?

Андрей вспомнил, что жену следует постоянно ругать и наказывать — но ведь она была совершенно права. Где жить целый год, пока дом просохнет? В тесной и гнилой деревенской избе?

— Да, будем надеяться.

— Справа я решила сделать людские комнаты, оружейные, кладовые. В конце там кухня будет и подпол для овощей…

Пол был белый, толстые доски не прогибались под ногами, лежали, словно каменный монолит. От входа к лестнице и ко всем коридорам тянулись циновки.

— Слева трапезная, две гостевые комнаты. Наши жилые комнаты наверху. — Полина пошла вверх по лестнице, и ступени жалобно заскрипели.

Здесь везде лежали уже не циновки, а тряпочные коврики. Коридор упирался в торцовые окна, а потому в нем было светло.

— Наша опочивальня здесь, — указала княгиня на дверь сразу за лестницей. — Снизу печь будет стоять, еще не сложили. Придется у новгородцев печника просить, наш высокие выводить не умеет. Но пока не к спеху. Все едино топить пока нельзя.

Андрей толкнул дощатую створку, вошел внутрь… и замер. Созданная Полиной опочивальня как две капли воды походила на ту, в которой столько дней его встречала Людмила Шаховская. Такой же балдахин, такая же перина, так же повернута боком к окну, ногами к входной двери. И даже цвет балдахина точно такой же!

«Ее нужно ругать, придираться, — опять вспомнил князь. — Выпороть несколько раз, как только появится повод. Или просто так побить, без повода».

— Цвет какой… — пробормотал он.

— Что ты молвишь, князь? — напряженно переспросила Полина.

— Ничего, — отмахнулся Зверев. — Показывай дальше. Может, там найдется к чему прицепиться.

— Что?

— Ничего.

— Там еще пять светелок, — махнула в коридор рукой женщина. — Они пока пустые. Я так мыслю, продыхи надобно туда от печи вывести, дабы полы были теплые. И под детские светелки их отвести.

— Очень верно! — Андрея словно по сердцу резануло. — И в какой из этих комнат должен был жить наш сын?

Он развернулся, сбежал по лестнице, выскочил на крыльцо, почти перелетел ступени и ринулся дальше, вниз по склону, к причалу. Перепрыгнул на палубу ушкуя, наскоро стянул одежду и сиганул за борт.

Прохладная вода обняла, успокоила. Стало легче и душе, и телу. Решительными саженками он пересек заводь, выбрался в самом дальнем месте, нашел за кустами открытое место и вытянулся на траве. В ушах стучало, но он не понимал — от гнева или из-за усталости.

На приветливом солнце молодой человек вскоре задремал и проснулся, только когда на грудь переползла тень от возвышающейся за головой акации. Андрей снова переплыл заводь, выбрался на берег перед причалом.

— Здрав будь, княже, — встретил его на палубе ушкуя Риус. — А я уж беспокоиться начал. Как в воду прыгнул, видел, а опосля все нету и нету.

— Есть, как видишь. Как у тебя трюмы, не пустуют? Сооруди мне чего-нибудь перекусить. И постель вели приготовить. Как живешь-то, Рыжий?

— Скучно, княже. В Новагород пару раз ходили, в Корелу плаваем. Без тебя не случается ничего. Ни пиратов, ни порогов, ни погонь. А мне сие понравилось…

— Это нравится, пока выигрываешь, Риус. А вот когда не повезет — сразу хочется спокойной жизни. Давай, встряхни команду, пусть стол накроют. Посидим с тобой, винца выпьем.

Пока князь одевался, на причал спустилась одна из княгининых теток, остановилась возле самого борта, поклонилась:

— Батюшка Андрей Васильевич, хозяйка в баню тебя приглашает. Умыться после дороги.

— Передай, что я чистый. И что к ужину не приду, — отмахнулся Зверев.

Ночевал он, естественно, тоже на ушкуе, в постели, из которой еще не выветрился запах Полины. Точнее, черемухи. В постели она почему-то всегда пахла черемухой.

Сколько же она прожила в этой каюте, пока на берегу не вырос наконец-то новенький дворец? Получается, почти три года. С перерывами на те месяцы, что Андрей отправлялся по делам. Княгиня же при этом оставалась вовсе в крестьянской избе, которую отвел господам здешний староста.

Из-за этого запаха, наверное, молодому человеку и приснилась его жена. Полина привиделась той испуганной девочкой, что привел прямо к венцу князь Друцкий. Зачем молодым друг на друга до свадьбы смотреть, если главное в браке — решение земельных споров меж двумя боярскими родами? Воспитанная в монастыре девочка медленно раздевалась, выполняя приказ своего мужа. Сняла вышитый бисером капор, развязала поясок, аккуратно свернула на шапочке, расстегнула молнию парчового сарафана, спустила его вниз, оставшись в одной рубахе, рукава которой изменили цвет с красного на белый. Смущенно потупила взгляд, сглотнула, смяла пальцами ткань, подтянула подол до колен и остановилась, стремительно краснея. Потом решилась, потянула дальше, вверх, скинула рубаху в сторону одним движением, оставшись совершенно обнаженной. Снежный пончик, мягкое податливое тело, никогда не видевшее солнца. Большая грудь, слегка свисающая вперед, широкие бедра, овальный животик с глубокой пробоиной на месте пупка.

Девочка отступила, опустилась на край ложа, перекрестилась и откинулась на спину, широко развела ноги. Зверев подступил ближе, хорошенько размахнулся и огрел ее плетью. От жалобного женского крика он вздрогнул — и сел в постели.

— Фу-уф, — облегченно перевел дух князь. — Надо же. Нормальным людям зловещие мертвецы в ночных кошмарах снятся. А мне — собственная жена!

Он поднялся, шагнул к столу, схватил наугад один из кувшинов, припал к горлышку. После нескольких глотков понял, что наливается вином, чертыхнулся и вышел на палубу.

Небо только-только начинало розоветь, в деревне еще не проснулись петухи. Да что петухи — не проснулся даже ветер, и на речной заводи не колыхалась ни единая волна. С легким поскрипыванием крутилось под ручьем мельничное колесо, катилась по его лопастям вода — но ручей, что струился из-под могучего деревянного двигателя, просачивался во Вьюн так осторожно, что потревожить заводи не мог.

— Эх, пошумлю!

Князь запрыгнул на борт, оттолкнулся, переворачиваясь в воздухе, и с громким плеском ухнулся в теплую воду, поплыл вокруг залива метрах в пяти от берега. Недалеко за устьем реки, в гуще осоки, он заметил обнаженную длинноволосую девушку, что сидела, обнимая колени.

— А ты кто, откуда?

— Да я местная… У тебя гребня нет, красный молодец?

— Да иди ты! — Князь шарахнулся в воду, припустил обратно к ушкую, выскочил на берег и, забежав на пирс, остановился, тяжело дыша.

— Ты чего, княже? — показался на палубе Риус в одной исподней рубахе.

— Не поверишь, — перекрестился Андрей. — Русалку встретил!

— А-а… — зевнул рыжий мальчишка, — сказывали про такую… Навроде не трогает никого.

— Трогает, не трогает… Нежить все-таки! — Зверев зябко передернул плечами. — А ты чего такой квелый? Просыпайся давай! Обленились тут без меня? Бегом за щитом и саблей, одна нога здесь, другая там. Посмотрим, как у тебя ныне это дело получается.

С холопом князь «рубился» почти три часа, измотав мальчишку до седьмого пота. Затем от княжеского дома спустилась крестьянка, от имени Полины пригласила Андрея на завтрак. Он согласился: коли собираешься изводить жену, с ней, как ни крути, необходимо встречаться.

В обширной трапезной было пустовато. Столы, скамьи, свободное место строители рассчитали человек, пожалуй, на двести. А сидели в самом центре, спиной к среднему из пяти окон, всего семеро: в кресле сам Зверев, слева от него Полина, справа — Пахом, дальше — незнакомые женщины в простеньких сарафанах. Раньше, как помнил Андрей, возле госпожи постоянно крутились четыре молодые холопки, но теперь они куда-то исчезли. Замуж, что ли, вышли?

Сегодня княгиня выглядела намного лучше. Румяные щеки не висели, подобно тряпкам, на голове возвышалась зеленая кика, расшитая бисером. Зеленый шифоновый сарафан, собранный на груди в мелкую складочку, покоился поверх тонкой шелковой рубахи, весьма уместной в такую жару. Может, вчера он просто застал ее не вовремя?

— Все ли тебе по нраву, супруг мой? — ощутив его внимательный взгляд, спросила княгиня. — Вкусна ли еда, ладно ли трапезная срублена?

— Все хорошо, — кратко ответил Зверев, и над столом снова повисла тишина. Он доел запеченного судака, запил чуть сладковатым сытом, промокнул губы приготовленной возле блюда салфеткой.

— Ступайте все отсель! — опустив нож, неожиданно приказала Полина. — Оставьте меня с князем.

Тетки, переглянувшись, поднялись, поспешно обогнули стол и вышли из трапезной. Закрылись толстые створки. Пахом, кашлянув, покосился на Зверева, но ответа не получил и двинулся следом, походя прихватив с блюда пару расстегаев.

— Что же ты, супруг мой венчанный, ко мне совсем не приходишь? Не заглянешь, не обнимешь, слова ласкового не скажешь. Разве не муж ты мне боле?

Андрей промолчал. Умом он помнил, что княгиню нужно ругать, обвинять, подозревать, пороть — чтобы обиделась, чтобы не вынесла, чтобы ушла. Но все его естество противилось этому. Бить женщину? «Мы их не бьем. Мы ими владеем». И ругать ее было не за что. А чисто из самодурства — язык не поворачивался.

Зверев молча поднялся, обогнул столы. Тяжело зашагал к дверям.

— Постой, Андрей! — воскликнула она. Он замер, не оборачиваясь, но не уходя.

— Негоже хозяину неведомо где в родном уделе скитаться. Ночевать в княжескую опочивальню приходи. Коли уж противна я стала, в гостевой светелке останусь. Не потревожу.

Молодой человек прикусил губу и толкнул двери. Пошел к выходу, ловя на себе бабские осуждающие взгляды.

Пахом был на улице. Сидел на бревне, щурясь на утреннее солнце. Возле него крутились трое ребят лет пятнадцати-шестнадцати. Увидев Зверева, пареньки тут же метнулись к крыльцу, упали на колени, скинули шапки.

— Здрав будь, Андрей Васильевич! Сделай милость, возьми нас к себе в холопы! Верою-правдой служить станем, волю твою исполнять со всем тщанием, живота не жалеть! Сделай милость, возьми!

— Вы еще откуда взялись? Пахом, что это за явление?

— При чем тут я, княже? — Дядька откусил край расстегая. — То они тебе, не мне кланяются.

— Не дури, Пахом! Нет у меня сейчас настроения шутковать. Поговори с ними. Коли и вправду понимают, чего хотят, — рядную грамоту составь. Мне по рязрядной книге полста воинов выставлять нужно. Пригодятся, когда князь Друцкий покрывать перестанет.

— Перестанет, — эхом повторил холоп.

— Чего? Что говоришь? — застыл князь.

— Соглашаюсь, Андрей Васильевич. Перестанет.

— Ну так делай, что поручено! — Зверев побежал вниз и наткнулся на причале еще на четверых парней, только немного постарше — где-то восемнадцати-двадцати годков.

— Батюшка-князь! Возьми нас в холопы!

— Вы чего, сговорились, что ли? Наверх ступайте, к Пахому. Я ему доверяю. Коли понравитесь, рядную грамоту составит.

Проводив ребят взглядом, он постучал ладонями по борту ушкуя.

— Риус, опять спишь? Дай лук! Был вроде на корабле. А то я свой у отца забыл после размолвки. И колчан с легкими стрелами.

— Это которые с «листьями»? — высунулся из кормовой надстройки мальчишка.

— «Листьями» только по лошадям гоже стрелять, а я на охоту хочу прокатиться… Ладно, леший с ним. Давай тяжелые, бронебойные, с граненым наконечником. Будут искать — я в Запорожское пошел. Возьму коня у старосты. К нему же после охоты и вернусь.

Перебросив через плечо колчаны, молодой человек быстрым шагом двинулся по тропинке наверх — и на полпути встретил еще пятерых ребят:

— Княже, сделай милость, снизойди к нашей просьбе… Возьми нас в холопы.

— Сегодня что, день такой? — Андрей почесал в затылке. — Ладно, топайте к Пахому. Знаете такого? Холоп мой, дядька. Возле дома сидел. Понравитесь — возьмет.

За несколько часов в лесу князь приуспокоился, пришел в себя. Накопившаяся злость досталась кабанчику килограммов на пятьдесят, очень кстати высунувшемуся из леса. Потом с кистенем в руке Андрей два раза затевал погоню за зайцами — но в густом подлеске косые ухитрялись уйти. Обидевшись, Зверев повернул назад, к Запорожскому. Скакуна вернул старосте, а хряка перебросил через плечо и понес домой.

Еще от моста он увидел перед крыльцом довольно большую толпу. Можно было подумать, вся молодежь княжества собралась сюда, чтобы поставить подписи на грамотах, что подсовывал извечно всклокоченный Пахом. Дело, шло настолько бойко, что рядные листы заполняли на ступенях крыльца сразу три княгинины служанки, за которыми сверху приглядывала сама Полина.

— На кухню заберите. — Зверев скинул кабана на бревна. — Пахом, чем занят?

— Листы пишу, серебро считаю, княже, — весело ответил дядька. — Упарился совсем. Семьдесят два добра молодца на службу к тебе записалось. Да еще десятка три я по домам отправил, дабы подрастали. Молоды еще для ратного дела.

— Казны хватило?

Пахом промолчал. Похоже, ради своего воспитанника он растряс собственную мошну. Но это не тот вопрос, который следовало решать на людях.

— Интересно, откуда такая активность? Что-то раньше хозяину послужить никто особо не рвался.

— Дык… — Пахом опустил голову, пряча улыбку. — Изольд с Ильей домой заехали отцов-матушек повидать. Они и присоветовали.

— А-а-а… — Андрей отвернулся, стараясь сохранить невозмутимый вид. — Кхм… Прибавится тебе работы, дядька, пополнение обучать. Хватит ли оснастки воинской на всех?

— У нас в кладовой бердыши и сабли имеются, — напомнила княгиня. — Мыслю, на три-четыре десятка ратных людей хватит. И тегиляев два десятка.

— Бердыши лучше, — скользнув по ней взглядом, кивнул Андрей. — Ими без опыта драться можно. Ничего, к отцу за лошадьми заедем, он поделится. У него мастера давно бердыши куют, наверняка запас есть. Броню… Броню потом докупать придется. Долго у тебя еще?

— Семь человек еще, княже.

— Славно. Ну заканчивай.

Он бросил прощальный взгляд на хряка. Красавец! Жаль, не перед кем похвастаться добычей. Отец с матерью далеко, перед холопами красоваться позорно. Андрей махнул рукой и побежал вниз, к причалу. В голове крутилась извечная человеческая мысль: где взять денег? Государево жалованье на содержание дружины будет только через год после того, как он своих холопов по разряду на сбор выведет, а одеть в броню, вооружить их, посадить на коней требовалось прямо сейчас. И удовольствие это чертовски недешевое…

Оброк крестьяне повезут только осенью, к Юрьеву дню. Евграф начнет делиться прибылью, когда первый корабль от пирса отчалит, добычи никакой не предвидится… Где же взять серебро? Беда…

Ночевать он отправился в дом. Полина свое обещание сдержала, не пришла. Но Зверев все равно никак не мог заснуть, крутился с боку на бок, укладывался и так, и этак. Почему-то его сильно раздражало, что эта новая постель черемухой не пахла совершенно. И это открытие мешало расслабиться.

«Надо взять себя в руки. Нужно найти повод, обругать ее хорошенько. Выпороть. Потом еще раз и еще. Будет знать! — уговаривал он сам себя и пытался придумать, к чему в поведении жены можно придраться. Но в голову ничего не шло. — Значит, придраться надо без причины!»

В слабую полудрему он провалился только утром. Комната быстро наполнялась светом, пробивавшимся сквозь веки. Неожиданно с легким шелестом отворилась дверь. Князь расслабленно перекатился на живот, напрягся, готовый вскочить и вступить в схватку, чуть приоткрыл глаза. Он увидел подол шелковой рубахи, босые полные ноги, почему-то мокрые. Бесшумно ступая, нежданная гостья прошла совсем рядом, со слабым стуком поставила что-то на сундук у изголовья, повернулась к постели.

— Спи, любый мой, отдыхай. — Легкий шепот, волна тепла, словно кто-то пронес руку над самой щекой. И все — гостья ушла.

Как только дверь затворилась, Андрей поднял голову. На сундуке стоял букет незабудок и колокольчиков.

— Черт! — вырвалось у него, и сон окончательно пропал.

Завтракать он не стал, с рассветом умчался в сторону Волчьей речки, на охоту. Лука не взял — надеялся набить кистенем зайцев. И был жестоко наказан за самонадеянность. Он не то что не смог никого догнать — до самых сумерек даже не встретил ни одного косого! Пришлось возвращаться с позором уже в полной темноте.

— Что же ты так сушишь себя, супруг мой? — Княгиня, как оказалось, ожидала его на крыльце. — Ускакал не емши, с собой ничего не брал, к обеду не возвернулся. Я уж и Пахома, и Риуса с пирогами посылала. Да сказывают, не нашли. Идем скорее! Я велела тебе полть куриную подушками закрыть.

— Не хочу! Охотник без добычи должен ночевать голодным.

— Перестань, господин мой! Негоже голодать, силу потеряешь. На тебе и служба царская, и о нас забота. Сильным надобно быть. Пойдем, княже. А хочешь — велю буженины холодной и рыбу копченую принести?

— Лучше курицу, — сдался Андрей.

В этот раз в трапезной они оказались вдвоем. Дворня успела поесть перед закатом и теперь, верно, уже спокойно почивала в людских комнатах. А князь и княгиня сидели в большущей зале перед столом, в розовом пятне света, что давали четыре толстые восковые свечи. Зажатая меж двумя блюдами, укрытая тремя перьевыми подушками курица оказалась еще горячей. Не обжигающей, конечно, но невероятно вкусной для молодого человека, ни разу не поевшего за весь день.

Сперва Андрей оттяпал ножиком грудку, тщательно прожевал, стянул коричневую поджаристую кожицу, обсосал позвонки, взялся за ножку. У Полины, смотревшей на него во все глаза, на щеку вдруг выкатилась слеза.

— Ты чего? — остановился он.

— Ты меня не любишь?

— Чего это ты вдруг спросить решила?

— Ты меня не любишь?

Андрей вернулся к ужину. Женщина поднялась со скамьи, быстро ушла из трапезной. Зверев откусил кусочек мяса, еще… И вспомнил свадьбу. Их обоих тогда по обычаю тоже весь день не кормили. Сидели они на пиру и лишь любовались, как все остальные вкусностями угощаются. Но когда их проводили к постели, то там для молодых оказалась спрятана курица. Именно тогда жена и прикоснулась к нему в первый раз: он оторвал от тушки ногу и протянул ей. А она — взяла.

— Вот проклятие!

Есть сразу расхотелось. Андрей бросил недоеденный кусок на блюдо, схватил подсвечник и пошел наверх.

Спал он в эту ночь крепко, как убитый, с первыми лучами не поднимался — а потому не заметил, когда букет со вчерашними цветами поменялся на новый, с ромашками.

— Черт! Черт, черт! — отпихнул князь расписной глазированный кувшин. — Зачем она это делает? Зачем? Все равно ничего изменить уже нельзя. Ничего! Сегодня же… — Он начал одеваться.

Однако сделать ничего не получилось. Полины не было дома, не было на улице, она не явилась к столу завтракать. Молодой человек ходил кругами, ловя на себе угрюмые взгляды дворни — тяжелые, исподлобья. Но стоило ему повернуться — как бабы тут же отворачивались. А мужиков в доме считай что и не было. Даже Пахом куда-то пропал.

— Стой! — наконец остановил он замызганную холопку в исподней рубахе и переднике, выносившую на улицу бадью с грязной водой. — Княгиня где?

— Прости, Андрей Васильевич, не ведаю.

— Хорошо…

Он вышел на улицу, направился к теткам, выбивавшим коврики.

— Эй, вы давно на улице? Княгини не видели? Где она сейчас?

— Прости, княже, — склонились они до пояса. — Не знаем.

Он развернулся, решительно прошагал на кухню.

— Полина здесь? Нет? Тогда где?

— Прости, господин, не знаем.

— Тогда кто знает?! — Он выхватил саблю и одним махом развалил стол, на котором запорошенная мукой кухарка шинковала лук. — На хрена вы тут торчите, если ничего не знаете?!

— Обед готовим, княже… — Женщина замерла с ножом в руке и заметно побелела.

— Вы хотите узнать, каков я в гневе?

— Не велено… — сглотнула тетка.

— Что не велено?

— Сказывать не велено…

— Дальше, милочка, дальше… — Сверкающая полоска стали коснулась ее подбородка.

— В паломничество княгиня отправилась, господин. Милости у Господа вымаливать… И покровительства… святых чудотворцев Петра и Февроньи…

— Куда?

— К храму нашему… На Боровинкином холме.

— Какое же это паломничество? — опустил клинок Андрей. — Тут ходьбы полчаса.

— Она… Она на коленях пошла, княже. Милости вымаливать. О сохранении покоя семейного.

— Дура, — убрав саблю в ножны, повернулся спиной к кухарке Зверев. — О спасении семьи Богоматери молятся.

О святых Петре и Февронье Муромских кухарка могла бы и знать. Чай, не язычница, не католичка. Эти двое, хоть и были супругами, но спасением браков не занимались. Вот уже не одно столетие они неизменно оставались покровителями влюбленных. И молились им только о спасении любви.

— Черт! Пахом, ты где?! Где холопы наши новые? Чего делают?

Пахома он вскоре нашел. Пополнение из восьми десятков ребят дядька выстроил на жнивье за деревней и учил первым, простейшим приемам обращения с бердышом: как держать, как перехватывать, как закрываться. Громадных топоров на ушкуе и в доме удалось найти всего двадцать три штуки, и теперь они переходили от ученика к ученику, как эстафетная палочка. Глаза мальчишек горели огнем. Видимо, они воображали, как кромсают татар и упырей, а потом собирают добычу и становятся такими же невероятными богачами, как Илья или Изольд.

— Княже! — увидев Андрея, заторопился навстречу дядька. — Дозволь в грехе повиниться?

— Ты еще голову пеплом посыпь, — усмехнулся Зверев. — Ну откуда за тобой грехи? Перестань. Это я у тебя ныне в должниках оказался.

— Вчерась я поначалу детей малых успел в холопы записать. Не думал, не ждал, что столько ладных парней заявится. Опосля, знамо, недоростков заворачивал. Ныне же смотрю: ну куда их в сечу? Дети же еще! Малые, глупые, слабые. Сгинут ни за грош.

— Вот и хорошо, что дети. Пока вырастут, ты их обучить успеешь, натаскать для битвы. Клинком и бердышом лучше, чем любимой ложкой, владеть станут. Тогда мудрости твоей и порадуемся.

— Не серчаешь, стало быть?

— Нет, конечно. Кормить только их лучше надо. Чтобы мясо нарастало. И к работе тяжелой прямо сейчас приставлять. Чтобы крепли. А то ведь иной холоп и лука не натянет.

— Коли так, — повеселел дядька, — то ты полсотни луков зараз готовь. Пригодятся!

— Приготовлю…

Мысли опять вернулись к серебру. Где его взять? Полсотни луков…

Хотя с другой стороны… Почему бы им пищали не сделать? На то серебро, что за боевой лук мастера просят, железных стволов полсотни сковать можно. А обращаться с ними он мальчишек научит. Не впервой.

Князь стоял, повернувшись лицом к заводи, и увидел далеко внизу, как по излучине дороги под руки ведут полную женщину. Подол ее рубахи спереди был темным, ноги — тоже. В крови, что ли?.. Княгиня… Пожалуй, ближайшие два-три дня она и вовсе ходить не сможет. Какая уж тут ругань и плеть?

— Ты слышишь меня, княже?

— В другой раз, Пахом. В другой раз.

К ужину Полина, естественно, не вышла, как не появилась и к завтраку. Андрей маялся между естественным желанием навестить больную и необходимостью выдержать характер. При всем том букет у его изголовья утром сменился высокими разноцветными люпинами. Неужели сама приходила? Холопкам такие поручения обычно не доверяют.

Что тут оставалось делать? Других забот у князя Сакульского считай что и не было. Удел его трудился с размеренностью хорошо отлаженного механизма: крестьяне занимались землей, дожиная последние участки ржаных полей; у Ладоги стучали топорами корабельщики, готовясь начать работу; крутилось мельничное колесо, каждый день отправляя по мощеной дороге несколько возков с обрезными досками. С женой… Заняться женой тоже как-то все не получалось. На охоту, что ли, опять отправиться?

Его внимание привлек дробный цокот копыт, разлетавшийся далеко по сторонам в тихом корельском воздухе. Тут вообще никто на рысях не носился — жизнь была уж очень тихой и размеренной. Откуда взялся такой торопыга?

— Никак, случилось что? — подняла голову баба, подметавшая крыльцо.

Зверев оперся на перила, глядя в сторону моста. Как раз по нему и должен был пролететь нетерпеливый всадник. Но юный витязь в остроконечном шеломе, алом плаще и тисненом кожаном поддоспешнике свернул не к деревне, а к дому, натянул поводья возле самого крыльца и лихо спрыгнул на землю. Коротко склонил голову:

— Князь Андрей Васильевич? Князь Сакульский?

— С кем имею честь?.. — осторожно начал отвечать Зверев, но паренек его перебил:

— Весть у меня от государя нашего, Иоанна Васильевича. К себе он тебя кличет, князь. Со всей поспешностью.

— Ну и слава Богу, — невольно вырвалось у Андрея. — Со здешними бедами потом разберусь. Пора в Москву.

Лазутчики

Двадцатилетний царь встретил его в серой монашеской рясе из тонкого сукна; голову укрывал небольшой остроконечный клобук, четки в руке были деревянные, нанизанные на простую пеньковую нить. Илью бы сюда да Изольда и мордой ткнуть, как настоящие повелители одеваются. А то разрядились как фанфароны при первой возможности, недоросли деревенские!

Андрей кашлянул, подошел, приложил руку к груди, поклонился:

— Прости за дерзость, государь, но гонец передавал, что я нужен тебе срочно и должен поспешать, как только возможно.

— А-а, князь Андрей Васильевич, — дотронулся пальцами до его плеча правитель. — Очень вовремя ты явился, очень. Дозволь познакомить тебя, Петр Ильич, с князем Сакульским. Тем самым, что жизнь мою дважды при покушениях спасал. Однако же более всего известен он тем, что в битве с Сигизмундом у Пскова ручницы огненного боя супротив поляков удачно использовал. Это такие пищальки маленькие, всего с большой палец калибром. Сказывают, городок наскоро, за пару часов, на поле битвы соорудил и весь день осаду в нем супротив многих тысяч выдерживал. Он же для холопов своих оружие дивное придумал — бердышом называется. Столь ловко ратники в сече им пользуются, что ныне уж многие бояре и князья для холопов своих точно такие же топоры большие сковали. И ты знакомься, княже. Это воевода мой, один из лучших. Князь Шаховской.

— Князь Шаховской? — вздрогнул Зверев. — Воевода путивльский?

— Он самый, — кивнул ему облаченный в тяжелую московскую шубу воин. — И я о тебе, молодец, наслышан, наслышан…

Молодой человек внимательно вгляделся в рогатого владельца Людмилы, о котором до сего дня мало что знал. Ростом князь ему почти не уступал. Вытянутое лицо с глубокими морщинами на щеках и под светло-голубыми глазами, острый крючковатый нос, длинная, на полметра, узкая борода. Стариком Петр Ильич явно не выглядел. Может, и был — но не выглядел. Есть такие люди, что с годами только матереют, крепче и выносливей становятся. Из-под высокой бобровой папахи выбивались седые пряди — похоже, князь тоже носил о ком-то траур.

— Мне про тебя, Петр Ильич, мой друг много рассказывал, князь Михайло Воротынский, — на всякий случай уточнил Андрей.

— А до меня всякими сторонами слухи доходят, — негромко ответил князь Шаховской.

— Надеюсь, хорошие? — попытался пошутить Зверев.

— Не очень, — холодно ответил воевода.

— Петр Ильич сказывал, — громко передал Иоанн, — что рубежи наши южные османы тревожить начали. Не случалось такого ранее. Доходили шайки немногие, но токмо грабежа ради. Но после того, как в Москве молебен случился, на коем люди русские к войне с Казанью призвали, султан за своего союзника обеспокоился и наместнику в Крыму указал царство Московское на прочность проверить.

— Мы же начали войну с Казанским ханством, государь!

— Я тебя не попрекаю, Андрей Васильевич, — взмахнул четками Иоанн. — Лишь указываю, как деяния непродуманные в деле государственном до напастей ненужных доводят. Кабы не случилось того молебна, то, глядишь, и султан бы не волновался, в делах наших не мешал. Ты тут нашумел, а расплачиваться воеводе путивльскому и его людям приходится. Да и войны у нас с Казанью нет, рази не знаешь? — неожиданно перешел на громкую речь правитель. — Сходили мы по весне, пугнули, дабы они норов свой пригасили да обратно без стычек и возвернулись. Может, не так нагло на земли наши наскакивать станут, душегубов своих уймут!

От такого заявления князь Сакульский просто опешил. Давно ли царь клялся, что не допустит более крови людей русских, слез вдовьих, страданий детских. Что оборонит от рабства подданных своих, что волю Господа Бога исполнит в точности и Казань права на разбой лишит. И вот нате вам — опять на попятную!

— Что до тебя, князь Петр Ильич, то не будет тебе покоя. Ты у меня один из лучших, из самых опытных. Тебе, как себе, верю. Кому еще могу без опаски рубежи южные доверить? Отдохни, князь, с женой помилуйся, удел свой навести. Коли просьбы ко мне есть — так говори без утайки, все исполню. Ну а потом, Петр Ильич, в седло поднимайся и в Путивль, в Путивль. Там твое место. Князь же Сакульский в другую сторону поскачет.

— Благодарю за слова добрые, государь. — Шаховской стукнул посохом об пол и склонил голову. — Воля твоя для меня — Божья воля. Служить останусь, покуда силы есть. Ныне дозволь удалиться.

— Ступай, князь. Да пребудет с тобой Божья воля. Тебе же, Андрей Васильевич, у меня отдельное поручение будет. — Иоанн Васильевич вскинул руку к плечу, принялся торопливо перебирать четки. Потом повернулся, пошел к дверце за изразцовой печью. — Слышал, князь? Вот-вот супруга моя, Настенька ненаглядная, разродится. Я мыслю, сын это будет. Должен быть сын! Как же государю без сына? А ты как считаешь?

— Безусловно должен быть сын![14]

— Много ты мне советов давал. Умных и толковых. Жаль, запомнить я все не смог.

— Какие?

— Многие. — Иоанн понизил голос и сократил шаг.

— Про сына?

— Слева от нас внешняя стена дворца в одно бревно толщиной, а справа, за такой же стенкой — моя личная комната. Мыслю, здесь единственное место во всем Кремле, где нас точно никто не услышит. — Государь отворил окно, выглянул наружу, глубоко вдохнул: — В Александровскую слободу ехать надобно. Душно тут больно. Знойное лето выдалось, знойное… Если уж после молебна султан встревожился, то после вестей о возможной войне как бы и вовсе рати на нас не двинул. Москве войны на две стороны не вынести. А ведь еще и ляхи напасть способны, коли слабость учуят. Да-а… Посему о деле, что тебе поручаю, никто прослышать не должен.

— Клянусь, государь. Никому не звука.

— Да-а, долгой войны допускать нельзя, князь, нельзя. Обязательно османы за союзника вступятся, нашего усиления не допустят. Так победить надобно, чтобы и понять они ничего не успели. Оттого про тебя и вспомнил, Андрей Васильевич, к опытным да старым воеводам обращаться не стал. Много ты странного и незнакомого сказывал. Я ведь не забыл, княже, и мимо ушей не пропустил. Ты ведь долго меня учил, как скоростью супротив скорости воевать, как удары выверенные наносить, как готовиться долго, да воевать стремительно. Да-а, много и долго ты сказывал, княже, всякого да разного… — Иоанн на минуту замолчал. Потом решительно закрыл окно: — Вот я и решил. Коли ты такой умный и знающий, и так страстно к войне с Казанью призывал, то тебе это дело и воплощать. Поезжай, готовься. Чтобы было все по словам твоим. Основательнее, нежели в крепости, и стремительнее, нежели в кочевье. Ты придумал — с тебя и спрос.

— Слушаю, государь, — склонил голову Зверев.

— Подожди! Сделал я по слову твоему опричную тысячу, в коей все бояре меж собой равны, роды не считают и токмо моему слову внемлют. Каковы они в деле окажутся, пока не ведаю, однако же странен мне средь них один сотник. Тесть мой, Иван Кошкин, все за него беспокоился, а под руку ему самых знатных князей в простые ратники свел. Боярин Выродков Иван Григорьевич. Может, слыхал? С тестем я спорить не стал, но вот боярина этого не знаю. Ты вот что. С собой его возьми. Прояснишь в деле, достоин ли звания высокого, опосля мнение свое выскажешь. Ибо, коли до сечи дойдет, способности его проверять будет поздно. Пока в честности его не уверишься, о сути поручения своего не говори. Все ли тебе понятно, Андрей Васильевич?

— Кампанию военную против Казанского ханства подготовить. Чтобы они даже мяукнуть не успели, как мы их разобьем в мелкие брызги!

— Забавно сказываешь, Андрей Васильевич, — улыбнулся правитель. — Но верно. Зайдешь в казенный приказ, я тебе на хлопоты и подготовку к походу казанскому пять сотен гривен золотом приготовить велел. Ступай! Сделай так, чтобы моя первая война превзошла славою войны Великого Александра.

— Слушаю и повинуюсь, государь… — поклонился Зверев и развернулся к выходу.

«Пятьсот гривен, — щелкнуло в его голове. — Вовремя».

Разумеется, приказ государя следовало выполнять немедленно. Однако понятие «немедленно» — оно ведь растяжимое. Особенно здесь, в шестнадцатом веке.

Даже «сорвавшись с места» после прибытия гонца, Андрей отчалил только на следующее утро. Потому как сперва следовало созвать холопов, пусть и предполагалось их всего двое, Илья да Изольд — Пахома Зверев попытался оставить с молодыми холопами, ратному делу учить. Потом выяснилось, что и команда ушкуя по разным деревням отдыхает, потом взбунтовался дядька, не пожелавший оставить воспитанника без присмотра. Не хватило припасов на корабле… Затем — десять дней пути. Попутного ветра не было, течение встречное. Потом еще день задержки в Великих Луках — нужно было снарядить пополнение. Чтобы новобранцы продолжали обучение — да и просто для солидности, — четыре десятка крепких ребят князь забрал с собой. В усадьбе Лисьиных для них собрали лошадей, открыли кладовые и выдали каждому но новенькому бердышу. После этого был долгий конный поход в столицу. Без заводных больше шестидесяти километров в день скакать не получалось.

В общем, «мчался» князь Сакульский к своему повелителю аж двадцать два дня! Это не самолетом из Парижа в Квебек перемахнуть. И ничего, в лености никто не попрекнул. Так что пару дней задержки Андрей, как он полагал, мог себе позволить. Не для баловства: заказать холопам броню и купить поддоспешники, наладить упряжь (а то некоторые «воины» вообще на тряпках скакали и веревками правили), приготовить торбы, сумки, припасы. Предупредить боярина Выродкова, чтобы тоже собирался и… И написать письмо Людмиле. К своей любимой Андрей не пошел — и так понятно, что муж дома. Но записку с Ксенией передал.

Из-за всех этих хлопот выехал он из Москвы только в день Михея-тиховея[15] — когда, как известно, ветра с осенью перекликаются. Какая погода на Михея — такой осени и быть. Но время было потеряно не зря. Молодые ребята, записавшиеся в холопы всего месяц назад, выглядели — не узнать! Все в новеньких седлах, в широкоплечих войлочных поддоспешниках, в стеганых подшлемниках, в плотных шерстяных епанчах, снизу подбитых беличьим мехом. Князь хотел бы еще и одного покроя, одного цвета купить одежду — но четыре десятка одинаковых плащей в торговых рядах выбрать не удалось. Так что скакали всадники кто с красными, кто с зелеными, кто с синими крыльями за спиной. Зато у каждого через плечо был перекинут сверкающий бердыш — причем владеть им пареньки уже умели. Пахом старался, дрессировал новобранцев каждую свободную минуту да еще Илью с Изей на помощь привлекал. Увы, сабель на их поясах не имелось — только ножи и косари. Тратить царскую казну столь щедро Зверев не рискнул. И так почти двадцать гривен ушло. По той же причине не стал покупать и заводных коней — дорого. Все же не на смотр его вызвали и не в ратный поход отправили. Так, попутешествовать, посмотреть. Одно слово — турист.

С боярином Выродковым шли всего три холопа, зато с заводными. Без бердышей — но с саблями, щитами, луками и с тяжелой броней в чересседельных сумках. Сам Иван Григорьевич отправился налегке — в атласных сиреневых шароварах, такой же рубахе; сабля тонула в широком, хитро намотанном кушаке, на голове сидела настоящая турецкая чалма из длинной хлопковой ленты.

— Это ты у османов к нарядам таким пристрастился? — поинтересовался Зверев, пристроившись к своему протеже у левого стремени. — Не отвыкнуть?

— Ты даже не представляешь, Андрей Васильевич, сколь мудро и сказочно удобно продумана жизнь на сарацинском востоке! — Почуяв возможность поговорить о своей любимой теме, боярин Выродков завелся с пол-оборота. — Ты думаешь, это просто шапка, как у нас, в полугреческой Руси? Нет, это невероятно практичная штука. Во первую статью, это головной убор. И от холода спасет, и от жары, и от ветра, и от дождя. Но ведь это не все! Она выручит тебя при многих иных бедах. Вот представь: сидишь ты, ведешь приятную беседу, пьешь кофе из маленьких чашечек. А зной вокруг столь силен, что свечи на солнце плавятся и лужами на песок стекают. И что делают мудрые арабы? Они хвостик у этой чалмы распускают, да в кувшин с водой кладут. Тряпица намокает, остывает — и вот ты сидишь, округ жара, а тебе прохладно и хорошо! Вот оно как! Коли верблюда надобно привязать — распустил ее, скрутил, вот тебе и веревка в полторы сажени. Забраться или спуститься где — она тебя выдержит. Холод ужасающий — так ты ее перемотай, уши и лицо закрой, вот и тепло. Буря нагрянет — тоже в чалму замотаться можно. Да и сабельный удар она вынести может, коли не сильный будет, случайный. Вот какая это вещь! У нас же, на Руси, все как встарь. На лето одна шапка, на зиму другая, от комаров третья, от дождя четвертая. Рази это хорошо?

— Тряпке жизнь не доверю, — покачал головой Андрей. — По мне лучше кованый шишак.

— Это ты не прав, княже. Оно ведь, каждому доспеху свое место. От глянь на меня. Как мыслишь, в броне я али нет?

— Нет, конечно.

— А вот не угадал! Хоть и не в кирасе, а так просто меня не сразишь. Видишь, кушак какой? Он мне весь живот от бедер до ребер закрыл. Ты его так легко не прорубишь, постараться надобно. Ан здесь, спереди, и сабля, и ножи спрятаны. Они и под рукой, коли нужны, и от удара спереди оборонят. Косаря стального и саблей не прорубишь, и стрелой не проткнешь. Так, Андрей Васильевич, янычары османские снаряжаются. Тоже зело мудрое изобретение тамошних султанов! Сие есть гвардия, равной которой во всем свете не сыскать! Османы их не нанимают и в ополчение не зовут. Османы их покупают, представляешь! Выбирают самых крепких и смышленых мальчиков на рынках рабских: А потом учить начинают. Отваге учить, верности, умению ратному. Всему. И вырастают из мальчишек воины столь могучие, что каждый из них пяти кавалеров немецких стоит![16] Что ни говори, османы хоть и басурмане безбожные по вере, но мудрость в них вековая ощутима. Знаешь ли ты, княже, что по древнему обычаю каждый из знатных османов мирскому ремеслу обучается? Сделано сие, чтобы в тяжкую годину знатный эмир своими руками семью прокормить мог, не дал детям с голоду умереть, не дал роду прерваться. Ты его разорить можешь, без гроша оставить — а он все едино не пропадет! И сие понимание в знатном человеке с детства закладывается…

Лошади шли спокойным походным шагом, одолевая километров шесть-семь в час, шестьдесят-семьдесят за день. От Москвы вдоль Клязьмы к Владимиру, от Владимира к Нижнему Новгороду, от Нижнего — вниз, вдоль Волги. На одиннадцатый день пути они остановились на берегу Суры — естественной границы, отделявшей Московское княжество от Казанского ханства. И только здесь, глянув вперед, за реку, боярин Выродков наконец-то спросил:

— Куда мы путь держим, Андрей Васильевич? За какой нуждой государь нас в эти земли послал?

— Надо ли знать тебе это, Иван Григорьевич? — покачал головой Зверев. — Столько я от тебя слов преданных об Османской империи услышал, что и не знаю теперь. Дело ведь намерен делать русское, а не турецкое. Османам от него, боюсь, тоскливо станет. Испорчу я своим делом их жизнь лет этак на четыреста вперед.

— Не так-то просто султанам в их деле помеху создать! — немедленно откликнулся Выродков. — Планы их, кто бы на троне кого ни сменял, неизменными остаются. Поперва принести веру басурманскую на земли Европы, а опосля и во всем прочем мире свой закон установить! И планы свои век за веком они успешно претворяют. Чего там говорить, коли да самой столицы фрягов дойти ныне сумели, Вену в осаде держат. Еще лет десять, двадцать — и дойдут они до самой Каталонии и с севера земли, недавно у них схизматиками отвоеванные, в лоно прежнее вернут…

Андрей повернул голову к боярину, усмехнулся, и тот моментально осекся, замолчал.

— Сказывай, сказывай, Иван Григорьевич, — разрешил князь. — Мне интересно.

— Ты знаешь, зачем я в басурманские земли отправился, Андрей Васильевич? — вздохнув, тихо спросил боярин.

— Откуда же мне знать?

— Уверен я был, княже, что вскорости война у нас с османами начнется. Война смертная. После которой, может статься, и корня русского не останется. Потому в путь и пустился, что ворога получше узнать хотел. Чтобы секреты его выведать, планы, хитрости. Коли заранее все это узнать, то в войне грядущей нам хоть немного, да легче будет. Подготовиться успеем, свои хитрости создать. За три года столько я проведать успел, что ныне из меня сие и выплескивает. Поделиться хочу с каждым, кто выслушать готов. А за землю отчую я живот свой положу без колебания. В этом ты, Андрей Васильевич, не сумневайся.

— Типун тебе на язык, Иван Григорьевич. Как бы и вправду не пришлось.

— Да я…

— Не надо, — перебил его Андрей. — Нам не погибнуть надобно, а назад вернуться целыми и невредимыми. Да не с пустыми руками.

— Так что нужно-то, князь? Не томи!

— Для начала просто до Казани доехать. Не шумя, не высовываясь, внимания не привлекая. Войны, как государь наш заметил, меж Москвой и ханством нет. Так что сделать это будет не трудно… Надеюсь.

— Легко, Андрей Васильевич!

— Не стоит татар недооценивать, боярин. Они могут и догадаться, что неладно с нами что-то. Товара нет, людей много. Куда едем, зачем?

— Как куда? К другу моему, эмиру Камай Хусаин-мурзе! В Каффе мы с ним встретились да сдружились, пока корабля попутного до Самсуна ждали. Приглашал он меня к себе, кочевье у него за Нурминой. Всего день пути за Казань будет. И я его к себе звал, да покамест не добрался он до Руси.

— Это верно? Он и вправду твой друг?

— А как же, княже! Столь умного собеседника я несколько месяцев и до того, и после не встречал. Помню, зело тосковал мурза при нашей разлуке. Его рабы токмо кланяться да песни выть умели. Рази с ними не затоскуешь?

— Отлично! — обрадовался Зверев. — Тогда вперед! Ты себя за главного выдавай, а я так, в приятелях поеду. Молчать больше стану да головой крутить.

— Как скажешь, Андрей Васильевич.

— Один вопрос…

— Слушаю, княже.

— Вот ты там был, Иван Григорьевич. Много поездил, много увидал, многое разведал… Как думаешь, когда война Османской империи и Руси нашей начнется?

— Скоро, княже, скоро. За два десятка лет добьют басурмане схизматиков, покорят Европу до самого моря. Порядок наведут, недовольных задавят. Опосля на нас повернутся. Стало быть, лет через тридцать придут. Може, чуть ранее. Тяжело нам тогда придется, Андрей Васильевич, ох, тяжело. Иной раз такой страх разбирает, что о смерти думаю. Коли не доживу до беды этой, не увижу — так и хорошо. Опасный враг эти османы, ох, опасный! Ты знаешь, княже, что они придумали? Пушки, тюфяки эти, каковыми мы крепости обороняем, с собой возить и в поле по ворогу из них стрелять! И по крепостям рыцарским бить! Вот как. А уж пушки, пушки они лить умеют. Видел я в Седдюльбахире, как османы тюфяки супротив кораблей чужих по берегам ставили. — Иван Григорьевич опять оседлал любимого конька, и останавливать его было бесполезно. — Растопили они бронзу не менее шести тысяч пудов в четырех печах да разом в форму вылили. И все у них получалось ладно и складно, никто из двух десятков мастеров ничего не напутал, не забыл, не опоздал. Разом вся бронза в форму залилась, после чего на цельный месяц ее остывать оставили. Как схватился металл, решили его опробовать. Порохом забили, ядро опустили каменное, в половину сажени толщиной да пенькой обмотанное. Как стрельнули — так аж до другого берега моря оно долетело! Вот какие они стволы умеют отливать…[17]

Возле Курмышского брода стоял дозор порубежной стражи. Все, как при Звереве: половина холопов спит, половина рыбу ловит, все без брони, у дороги всего четыре ратника с рогатинами.

— Куда путь держим, бояре? — лениво спросил один из оружных воинов, оглядывая собравшуюся на поляне полусотню.

— Друга свого навестить хочу, Хусаин-мурзу, — с готовностью ответил боярин Выродков. — Мыслю, за месяц обернемся.

— Верно ли сие? — засомневался порубежник.

— Сам не видишь? — ответил ему Андрей. — Без обоза идем. Стало быть, ни торговать, ни воевать не собираемся. Коли спросят — скажешь, князь Сакульский проезжал.

Зверев тронул пятками коня и первым пересек Суру.

На татарской стороне дозоров не было. Путники вообще никого не встретили первые пятнадцать верст пути. Впрочем, оно и понятно. Шайки, что шли грабить русских, своих тоже не очень жалели. А уж тем более не жалели чужаков русские сотни, что преследовали захвативших добычу разбойников. Посему чувашские племена, которым принадлежали здешние земли, от опасных мест держались подальше.

К Васильсурску — относительно новой крепости в устье Суры — путники поворачивать не стали, двинулись по дороге, уходящей в леса. Чащобы прерывались лишь изредка, да и то уступая место болотам, от которых радости никто не испытывал. Приятнее холмы переваливать, нежели по торфянику копытами чавкать. Незадолго до сумерек дорога пересекла неглубокую Юнгу, несколько верст тянулась рядом с ней, потом отвернула сразу под прямым углом, пересекла могучую дубраву и уперлась в еще более узкую Сундырь. Здесь имелась чья-то старая стоянка: кострища, настеленная для юрт трава, кучка заготовленных, но неиспользованных дров. Переночевали путники без происшествий, утром подкрепились простеньким кулешом из манки с салом и снова поднялись в седло.

Час пути, другой, третий… Дорога тянулась сквозь леса, переваливала холмы, просачивалась через болота, перебиралась через речушки, и — ничего. Можно было подумать, что путники пересекают мертвую безлюдную пустыню.

Обедать, как обычно, остановились где-то в час пополудни, выбрав местечко на прогалине между высокими холмами возле весело журчащего по песчаному руслу ручейка. Холопы занялись лошадьми, боярин, разбираясь в сумках, наконец-то умолк, и Андрей отошел к Пахому:

— Чего-то дорога мертвая, не заметил? Ни деревни, ни постоялого двора. Да и Волги не видать. Я надеялся, к реке мы рано или поздно выйдем.

— Дык, княже, этот тракт к Волге сроду не выходил! Мы по нему завсегда на Казань ходили и никогда ее не видели. Ручейков много, воды хватает.

— Что значит «завсегда ходили»? — не понял князь.

— Ну в походы великокняжеские супротив басурман. Рабов от доли смертной освобождать, нехристей бить и пугать, дабы Русь не трогали. Полки завсегда двумя рукавами шли. Половина по Волге, половина тут, по лесам. Аккурат по этой дороге. Под Казанью сходились да осаду делали. С Василий Ярославичем мы через лес два раза ходили да по реке единожды. Ну и с тобой, Андрей Васильевич, тоже по Волге раз прогулялись.

— Вот оно что…

Само собой, жить на дороге, по которой регулярно таскаются многотысячные враждебные полки, никому не хотелось. Такое только в хорошей, прочной крепости возможно. Но ближайшая крепость отсюда — это Казань.

— Пахом, до столицы татарской еще далеко?

— Дней семь-восемь, коли не задержимся.

— Верст двести? — прикинул на глазок князь.

— Где-то так.

— Странно, что дорога никак не прикрыта. А ну мы на них неожиданно нападем? Война начнется?

— Вестимо, есть дозоры ханские у дороги. Токмо они тоже понапрасну не кажутся. Коли порубежники наши за кем погонятся, они ведь смотреть не станут, дикий ты татарин али ханский. Всех посекут. Дозорам воевать ни к чему. Им заметить токмо надобно да весточку прислать. Весть же не токмо гонец, но и простой голубь донести может. Ну а что до мыта подорожного, так купцы по дорогам не ползают, они по воде плывут. Там серебро с людей торговых и сбирают. Ан и то не здесь — возле Казани. Опять же, кто летом воюет? Рек округ тьма, мостов не настроишься, дороги узкие, по жаре броня тяжела, припасы тухнут, людей лихоманка косит. То ли дело зимой. Все реки в дороги ровные превращаются, убоину хоть свежую, хоть соленую без опаски возить можно, в доспехах тепло и удобно, моры не случаются. Не, летом татарам и вовсе нечего бояться.

— Нечего, говоришь, бояться? Это хорошо. Удобно. До Волги отсюда далеко?

— Мыслю, верст десять получится… Обмануть боюсь, княже. Кто же их тут мерил, версты сии?

— А до Казани еще семь дней пути? Ладно, подождем.

Еще шесть суток отряд двигался походным маршем куда-то в направлении юго-востока, так и не встретив на своем пути никого из местных жителей. И только на седьмое утро шедший первым князь Сакульский неожиданно для всех отвернул влево на нехоженую дорогу, что заросла подорожником и ромашкой, но все еще угадывалась по просеке в лесном массиве.

— Ты куда, княже? — окликнул его боярин.

— Коли видна, значит пользуются, Иван Григорьевич, — отозвался Зверев. — Поехали, я на Волгу глянуть хочу.

— Да тут до нее, может статься, верст сорок!

— Значит, к вечеру выйдем.

— Этак до Казани еще седмицу добираться придется, — недовольно буркнул Выродков, поворачивая следом.

Княжеская полусотня медленно втягивалась на тропу, пусть и не избалованную вниманием, но достаточно широкую, чтобы по ней проехала запряженная парой лошадей телега. Андрей пригнулся, чтобы не врезаться головой в дубовый сук — да так и не разогнулся почти полторы версты. Растущие поперек дороги ветки постоянно шуршали по спине, цеплялись за стягивающий волосы ремешок, дергали за шиворот. Однако через четверть часа все неожиданно изменилось. Тропа как раз перевалила холм, свернула к ручью — и за ним открылась уже просторная луговина. Что интересно — изрядно пощипанная, с травой ниже колена и валяющимися тут и там конскими и овечьими катышками.

— Смотри, Иван Григорьевич! Похоже, с полмесяца назад здесь кого-то пасли. Дикое зверье так чисто поляны не выстригает. Это отара. И держали ее здесь, пока все не сожрала.

— Нам-то что, Андрей Васильевич?

— Так ведь люди, боярин. Расспросить можно, узнать что-нибудь интересное.

— Да я тебе и так все интересное расскажу. На Казань дорога, что позади осталась, ведет. А впереди путей проезжих нет.

— Зато Волга там где-то. За мной! — Зверев перешел на рысь.

Он угадал — уже через три версты тропинка, что вольготно бежала через широкие луга, лишь изредка разделяемые дубовыми и березовыми рощицами, привела путников к поселку черемисов. Четыре землянки примерно три на четыре метра, у которых наружу выпирала только двускатная крыша да короткая глиняная труба; одинокая юрта и каменный очаг перед ней, ныне холодный и пустой. Людей — никого, если не считать улепетывающих со всех ног к лесу двух босоногих мальчишек в полотняных рубахах.

Наверное, если б хорошенько пошарили, то в землянках нашли бы пару «языков», что затаили дыхание, вжавшись где-нибудь под постелью или среди сваленных кучей невыделанных кож, — но разорять деревни, привлекать к себе внимание в планы князя не входило. Посему он пролетел селение, не снижая хода, и продолжил путь все по той же тропе, теперь уже желтой и хорошо натоптанной.

Не прошло и часа, как впереди обнаружилась еще одна деревня — такая же тихая и безлюдная, как предыдущая. Правда, эта выглядела куда солиднее: обнесенные добротными заборами дворы, просторные избы — правда, почему-то без окон;[18] столбы ворот возле каждого жилища заплетены веревками, образующими причудливый узор.

— Прямо макраме какое-то, — пробормотал Зверев, придерживая коня и двигаясь по улице широким походным шагом. — А изрядный городок, Иван Григорьевич! Домов тридцать будет. Если в людях считать, то сотни две народа тут должны обитать. Где же они все? Ого, ты глянь!

Череда «слепых» домов оборвалась, и путники увидели рубленую православную церковь с низкой луковкой, украшенной крестом. Все дружно скинули шапки и перекрестились. От храма начинались еще две улочки, по одной из них рыже-белой стаей гуляли курицы. Где-то недовольно заблеяла коза.

— Андрей Васильевич! Глянь сюда.

— Чего тебе, Илья?

— На небо глянь!

Князь Сакульский оглянулся и увидел позади — там, откуда пришел отряд, — столб сырого черного дыма.

— Вот зар-раза! Пастухи тревогу подняли. Значит, ничегошеньки мы тут не найдем. Все туземцы в схронах лесных попрятались. Ладно, тогда скачем дальше.

Полусотня снова втянулась на тропинку и пошла рысью. Полчаса, час, очередная луговина, белая от разбредшихся по сторонам овец. Тропинка нырнула под кроны высоких ив и выскочила на поляну, пропахшую ароматом копченостей, как деревянный шампур для шашлыка. Шесть землянок, несколько кострищ, длинные веревки, увешанные щуками, лещами и плотвой, перевернутая лодка с пробитым дном.

Воздух взорвался от многоголосого визга, люди заметались — но холопы, вылетая из рощи, тут же сворачивали вправо и влево, отрезая пути к отступлению, и застигнутые врасплох черемисы стали сбиваться к середине поляны. Женщины в остроконечных шапках хватали и испуганно прижимали к себе детей, девки одергивали подолы рубах поверх шаровар, мальчишки шарили по земле руками, их отцы и старшие братья схватились кто за весла, кто за рукояти ножей — но ни один клинок пока не сверкнул.

— Ну слава Богу, — с преувеличенной размашистостью перекрестился Зверев. — Здесь дыма, похоже, не заметили.

Несколько местных тоже торопливо осенили себя знамением. Свои, дескать. Братья во Христе.

Князь проехал немного дальше, спешился у деревьев, ограждающих поляну с северной стороны. За ними, раскинувшись на добрых двести саженей, катила свои волны великая матушка-Волга.

— Добрались, Иван Григорьевич. А ты говорил, сорок верст! Совсем недалече…

— И на что она тебе нужна, княже? По ней на лошадях не поскачешь.

— Мит… Ми… Милостивый боярин! — Один из местных мужиков, вытащив поверх рубахи нательный крест, наконец решился подать голос. Бородатый, лохматый, в простых, сшитых по заднику, сапогах и полотняных шароварах, он был неотличим от обычного рязанского смерда. Ну разве что чешуей рязанцы так лихо не замарываются. — Милостивый боярин, рыбы копченой не купишь? Пеструхи красной ныне утром полный возок заготовили…

— Что еще за «пеструха»? — окинул взглядом поляну Андрей. Никаких повозок на ней не было.

— Дык, в яме еще, — облизнулся мужик. — Не вынимали. — Он обернулся, махнул своим товарищам: — Подсобите!

Он подбежал к рогоже, что, казалось, просто валялась на земле, откинул. Двое парней, поспешивших от землянок, подняли за концы три лежащие на краях черной, дымящейся ямы жердины. На палках густыми гроздями висели хвостами вниз отборные рыбешки — каждая в два локтя длиной. Штук пятьдесят. Похоже, это была обыкновенная форель.

— Два алтына за все, — полез в кошелек князь.

— Благодарствую, милостивец! — обрадовался туземец. — Покорно благодарю!

По поляне прокатился вздох облегчения. Мужчины перестали сжимать рукояти ножей, бросили весла, женщины наконец-то отпустили детей, позволив им разбежаться в стороны.

— Привал! — скомандовал Андрей. — Поешьте горячего, ребята. Отвыкли от свежего в походе. Разбирайте все.

— Примите коней у дорогих гостей! — замахал руками мужик. — Ерш, Копыто, Юра, Виговей, не стойте. Примите, напоите, отведите на траву! Боярин, а с собой взять не хочешь? Судаки у нас есть, белорыбица, язи копченые. Соленые тоже есть. Вяленой рыбы продадим, коли в дальнюю дорогу собрались.

— Пожалуй, что и возьму, — пожал плечами Зверев. — Сумки чересседельные опустели изрядно, а дворов постоялых тут не видно.

— Это верно, — суетливо согласился мужик. — Не строят. Мало у нас путников. Все больше сотни да полусотни. Кто с добычей, кто с саванами едет…

— В Казань мы собирались, — пояснил Андрей, двинувшись к берегу Волги. — Да побоялся я, что заблудились. Свернул. Тут вдоль берега проехать можно?

— Можно, но недалече. Верст двадцать. А там в Аниш упретесь. Широкий он, не перебраться. Здесь не перебраться. А коли дорогой скакать, она к броду выведет.

— А коли переправиться, тогда берегом до Казани дойдем?

— Нет, не дойдете. В десяти верстах за Анишем Свияга в Волгу впадает. Широкая река. Зело широкая. Не перейдете. Правда, от нее до Казани всего двадцать верст останется, и более никаких рек. Так, ручейки малые. Но места, сказывают, там нехорошие. Проклятые…

— Коли проклятые, не пойдем, — легко согласился Андрей. — А до Аниша прогуляемся. Скучно назад по той же дороге идти. От его устья на дорогу вернуться можно?

— А как же! Там дорога не в пример нашей, ухоженная. Стойбище у хана Гиляз-бека там недалече. У него полтораста сабель завсегда под рукой, ему бояться нечего.

— Вот и славно, — пряча улыбку, покачал головой Зверев: без всякой задней мысли черемис рассказал ему столько, что за одну информацию мог истребовать больше, чем взял за свою рыбу. — Выбери мне форель… то есть пеструху повкуснее. Тоже подкрепиться хочу.

Обитатели деревни окончательно успокоились. И если мужики тут же занялись делом: понесли с берега уже рассортированный улов, чтобы поместить его в коптильную яму, полезли в погреб за рыбой, приготовленной накануне, — гостям богатеньким продать, — занялись заготовкой дров, то женщины уже минут через десять оказались принаряженными, как на праздник. Все они без исключения носили штаны, что не мешало им иметь еще и платья с коротким подолом: у всех только белые, но с коричневыми, красными, синими клетчатыми рукавами и нагрудниками. Самым же поразительным были их «буденовки» — остроконечные суконные шапочки разных цветов с бисерными геометрическими узорами, с бубенчиками на макушке и множеством монет, нашитых на верхушке, рядами сбоку и на ушах. Кто победнее, имел всего один ряд из монет, тянущихся на уровне лба, кто богаче — у тех монеты, наслаиваясь подобно чешуе, закрывали всю голову, спускались вниз и при каждом движении соблазнительно позвякивали, ударяясь друг о друга. Соблазнительно — в том смысле, что хотелось взять красавицу с собой на торг и использовать в качестве кошелька. А ведь такая шапка, небось, и сабельный удар выдержит?

Женщины, прямо в праздничных платьях, наконец-то стали помогать мужьям, разбирая сваленный в лохани свежий улов: лещей — к лещам, сомов — к сомам, мелкую рыбу — к мелкой, среднюю — к средней. Молодые девицы нашли себе какое-то занятие на поляне — и вскоре там и сям уже потянулись беседы между ними и гостями. Андрей ощутил нечто, похожее на азарт: а ну сговорятся? А ну до венчания дойдет? Любовь зла… А жена его холопа — уже его холопка.

Однако затягивать привал до бесконечности было невозможно — и часа через полтора, прихватив еще по четыре рыбки на каждого из своих людей, князь отдал приказ подниматься в седла. Его неполная полусотня двинулась вниз по течению вдоль самого берега реки, и Андрей с явным сожалением бросил взгляд на четырех юных черемисок, что махали вслед холопам с особенным азартом. Не напишут, не приедут, не позвонят… А жаль.

— Суровые нынче времена, — вздохнул он.

— И люди какие глупые, — подхватил боярин Выродков. — Ты видел, Андрей Васильевич? Всего в десяти верстах от них люди в добротных избах живут, с подворьем, со скотиной и храмом Христовым. А эти несчастные в ямах, ровно звери лесные, живут. Рази это дело? Вот арабы, османы, хоть и басурмане неверные, враз бы переняли достойное начинание, сами стали бы так же достойно…

— А я думаю, Иван Григорьевич, что они в той деревне и живут. Землянки у черемисов в выселках. Там, куда они на работу отъезжают. Скот пасти, рыбу ловить, заготавливать… Ну чем они тут занимаются?

— Вестимо, рыбу ловят.

Берег Волги был хоженый, и изрядно. За исключением нескольких подтопленных, заболоченных мест, путники двигались вдоль реки без особого труда. Князь вел отряд широким шагом, и к Анишу они выбрались часа через два. Правда, от Волги при этом пришлось отвернуть — земля словно просела, стала низкой, влажной, тростник завладел всем берегом и поднимался заметно выше всадников. Пришлось отворачивать все дальше и дальше к югу, пока впереди не обнаружилась медлительная и величавая река чуть не в пятьдесят саженей шириной.

— Облом, — натянув поводья, сделал вывод Зверев. — Здесь вместо дельты сплошное болото. Уток, наверное, тьма. На охоту сюда ездить хорошо, а вот для всего остального место явно не годится.

— Загадками ты молвишь, княже, — не понял боярин. — К чему не годится? Чего ты ищешь? Зачем?

— Дорога здесь должна быть. Наезженная. По ней выберемся.

Вдоль Аниша они поскакали навстречу воде. Дороги не нашли, но тропинок хватало вдосталь. Путники спустились с холма, обогнули заросли густых лип — и оказались перед длинной бревенчатой стеной. Где-то совсем рядом ржали кони, смеялись люди, жалобно блеяли овцы, кто-то истошно орал человеческим голосом, пахло жареным мясом, паленой шерстью и человеческим жильем.

— Укрепление, что ли? — не понял Иван Григорьевич.

— Нет, больше на дом похоже…

Андрей глянул влево — там, за зарослями бузины журчала река, — вправо, повернул туда. Впереди был виден край плотно утоптанной площадки, войлочный полог. Князь двинулся в том направлении. Стена оборвалась, и взорам путников открылось обширное поле, заставленное минимум двадцатью юртами, напротив которых тянулись пять длинных, как вокзальный навес, сараев. Свободное пространство меж строениями стационарными и передвижными было занято оседланными лошадьми и людьми — опоясанными саблями мужчинами частью в халатах, частью в рубахах и шароварах. Большинство были бриты, но носили усы.

— Татары, — прошептал Зверев. — Не меньше полусотни…

Он оглянулся на холопов, что один за другим выезжали из-за крайнего сарая. Мальчишки неопытные! Силы получались явно неравны. Кровушки басурманам пустить получится. А вот одолеть — вряд ли.

Гостей заметили — трудно не заметить! Над селением повисла зловещая тишина.

— Ассалам алейкум! — Иван Григорьевич выехал немного вперед, приложил правую руку ко лбу, к губам, к груди и поклонился. — Мир вашему дому, добрые люди. Мы ищем достопочтенного эмира Камай Хусаин-мурзу, да продлит Всевышний его годы до самых золотых седин! Мы хотели сократить путь, но немного заплутали.

Татары начали перешептываться, глядя на незнакомца в османских одеждах, но ничего пока не отвечали.

— Так вы укажете нам путь, во имя Милосерднейшего и Справедливейшего, или нет?

— Хан! Хан! — Татары склонили головы, приветствуя воина, вышедшего из самой большой юрты с натянутым на копья шелковым навесом. На вид ему было лет тридцать. В небольшой чалме, завернутой вокруг остроконечной фески, в шелковой рубахе и свободных сиреневых атласных шароварах, что ниспадали на войлочные туфли, он был безоружен, но уверен в себе и спокоен. Подбородок у него был выбрит, но по верхней губе и уголкам рта вниз тянулась тонкая ниточка усов.

— Что? — кратко поинтересовался он.

— Вааллейкум ассалам, — спешился и так же витиевато, как в первый раз, поклонился боярин. — Мое имя Иван, сын Григория, в Эскишехире достопочтенный Аям-паша нарек меня Вырот-нукером, под каковым именем я и странствовал в благословенных землях султана Сулеймана Великолепного. Мы с моим русским другом ищем мудрого эмира Хусаин-мурзу, чье кочевье находится возле Казани. Мы хотим насладиться беседой, закончить которую нам не дали превратности дальнего пути.

Гиляз-бек надолго задумался, после чего покачал головой:

— Нет, не помню я такого воина. А ты, русский боярин, неужели и вправду побывал в землях Османской империи?

— Разве может человек, уважающий себя и ищущий знания, не потратить нескольких лет на посещение земель, в которых творили великие маги Мухаммед бен Муса аль-Хорезми,[19] Абу Камиль[20] и Абу Али Хусейн Абдаллах Ибн Сина,[21] из которых к нам пришли начертания арабских цифр, искусство огненного боя и таинство создания луков, мастерство каменного зодчества и мудрость исцеления недугов минералами земными и животными? Да, разумеется, я проехал Османскую империю от Кафы и Азова до Мосула и Исфахана, от Эльбасана и Арты до Беггази и Каира. Я видел усыпальницу султана Оттомана и руины геркулесовых ворот, видел великолепную Айя-Софию и громаднейшие пушки, охраняющие пролив Чанаккале-Богаз,[22] видел флот султана, заполняющий громадную бухту Измина от берега до берега, видел пирамиды древних магов и держал в руках труды Аль-Камиля. Я говорил со многими мудрейшими и великими из ученых и правителей Великой Порты и проникся восхищением их мудростью. Я видел мастерство и храбрость сельджуков и непобедимую мощь тысяч янычар. Видел невольников, пригнанных на торга в Стамбул из Триеста и Загреба, видел… Разве все перечислишь, досточтимый Гиляз-бек? Об этом можно говорить многие дни, но даже тогда не успеешь пересказать тысячной доли того, что можно увидеть в землях мира!

— Ва, Аллах! Я не отпущу вас, пока вы не узнаете моего гостеприимства… — Хан громко хлопнул в ладоши: — Рабов сюда! Пусть заберут коней, пусть пригонят лучших баранов, разведут костры, соберут лучших невольниц, принесут доброго кумыса. Гость на порог, радость в дом! Пир у нас ныне. Пир в честь дорогих гостей! Ты слышал о походе султана в Персию, почтенный Вырот-нукер? Дошли вести, что пред знаменем ислама склонили выи язычники Армении и диких земель за Кавказом?

— Там обитают люди Книги, Гиляз-бек. Те, что поклоняются Христу, как и мы. Коран, как ты, несомненно, знаешь, запрещает обращать их в ислам насильно. Но выю… — боярин вздохнул, — выю многие племена склонили.

— Что же мы стоим на пороге? — спохватился хан. — Мой дом — твой дом.

Ивана Григорьевича увели в юрту. Татары, поглядывая на нежданных гостей, повели своих скакунов ко второму слева сараю. Оттуда навстречу побежали какие-то грязные лохматые существа: босые, сгорбленные, завернутые в мешковину и рогожу, стали принимать поводья. Кому-то за нерадивость тут же досталось плетью, еще кто-то взвыл от неожиданного пинка. Послышался смех.

— Привал! — скомандовал князь, спешился, отпустил подпругу, оглянулся. Негромко сказал — так, чтобы слышали только стоявшие рядом Пахом и Илья: — Передайте всем, чтобы не расслаблялись. И бердыши под рукой держали.

К нему подбежал мальчишка лет восьми, одетый в непонятное рванье, со шрамом поперек лица и вытекшим глазом, взял повод и вдруг торопливо зашептал:

— Выкупи меня, боярин, выкупи. Ты же русский? Выкупи! Спаси, Христа ради, выкупи… — Из единственного глаза выкатилась слеза. Мальчишка заторопился, схватил поводья у Пахома, у Изольда, Ильи, повел скакунов куда-то вправо. Наверное, к реке.

— Шевелись, свиное отродье! — походя хлестнул его поперек спины один из татар. Раб вздрогнул, втянул голову и перешел на бег.

— Проклятие… — Андрей отвернулся. — Пахом, пусть наши все вместе кучкуются. Человек по десять, не меньше. Разговаривать, шутить с местными можно, но оружие не отдавать. И по одному от костров не отходить, как бы и куда ни звали. Пройдись, предупреди всех. Только тихонько.

Опять послышался жалобный скулеж: возле лошади со стертой спиной татарин палкой лупил раба. Несчастный вздрагивал, поворачивался боком, пытаясь спрятать уже посиневшие от кровоподтеков места, но закрываться от ударов или кричать не смел.

— Чего вылупились? — отвернувшись, зло бросил холопам Андрей. — Если бы вы так лошадь оседлали, что она спину до мяса стерла, я бы вас тоже запорол. Сумки в одно место сложите, чтобы не мешались.

Откуда-то со стороны прибежали еще рабы — такие же жалкие и зашуганные, — быстро свалили в каменные очаги по охапке дров, убежали. Один остался, начал высекать огонь. Из сарая четыре женщины вынесли два большущих, ведер на десять, котла, водрузили на каменные опоры. Три других костра, видимо, предназначались для того, чтобы жарить на вертелах мясо. Рабыни вернулись к сараю, вскоре вышли с коромыслами и бадейками. Одна схлопотала по лицу плетью, и все четыре тоже перешли на бег.

Татары поглядывали на гостей искоса, сближаться не торопились. Холопы тоже к ним здороваться через площадь не спешили.

«Это хорошо, — мысленно отметил Зверев. — Если не будет разговоров, то и драки, наверно, не случится».

И уже вслух он особо предупредил:

— На провокации не ведитесь, на оскорбления не реагируйте. Терпите все, завтра уйдем. В общем, проявите толерантность.

— Чего? — не понял приказ Изольд.

— Передай, чтобы перетерпели все. Мы должны уйти живыми. Мы не погибать за честь свою пришли. У нас другое поручение. Так что не поддавайтесь.

Костры разгорались, вернувшиеся с полными ведрами невольницы перелили воду в котлы. Одна уронила деревянное ведро, побежала за ним почти до самого Андрея, наклонилась:

— Девочку мою выкупите, милые. Выкупите, изведут ее поганые, маленькая совсем. Не дайте пропасть, Бога молить буду.

Она подхватила бадью, догнала подруг. Однако неправильное ее поведение было замечено: татарин, что стоял у сарая, поймал женщину за волосы, отволок в сторону, бросил на коновязь, принялся хлестать плетью. Когда устал — сорвал и без того драную одежду и дал пинка: чтобы спешила за водой.

— Когда же наконец стемнеет? — отвернулся к своей полусотне князь и снова рыкнул: — Ну чего вылупились? Отдыхайте!

Хорошо хоть, все холопы были либо корельские, либо поморянские. До них татары не доходили. Если бы кто среди рабынь родственницу узнал — драка началась бы непременно.

— Конязь Андрей? — сбоку заглянул круглолицый курносый татарин. — Хан Гиляз тебя к себе за стол зовет, поклониться велел.

В юрте было сумрачно и душно, хотя в очаге и не теплилось ни одного уголька. Пахло кислятиной — скорее всего, от большущей бочки, в которой пенилось что-то молочное. Едва Зверев переступил порог, как пригласивший его татарин зачерпнул медным ковшом этой белесой бражки, подал гостю. Андрей выпил. На вкус — обыкновенный кефир, хотя и с легкой горчинкой.

— Да пройдут твои годы в здравии, князь, — кивнул ему с небольшого возвышения Гиляз-бек. — Входи, садись к столу, угощайся. Почтенный Вырот-нукер обмолвился, ты о янычарах не меньше его ведаешь?

— Кто же про них не знает? — пожал плечами Андрей и сел к накрытому достархану напротив боярина, зачерпнул из ближней пиалы горсть орешков. — Прекрасное турецкое изобретение. Берете маленького мальчика, десять лет учите его воевать, после чего ставите в строй. Такой боец и вправду двух-трех западных воинов стоить будет. Да и предан до мозга костей, потому что никакого иного мнения и воспитания, кроме как полученного в казарме, знать не будет. Ну как ему предать султана, если про существование иных правителей он просто знать не будет? А самое удобное — так это то, что наследником янычара является сам султан. Посему этих храбрых воинов можно награждать со всей щедростью, не жалея серебра. Все равно оно в конце концов вернется в казну.

— Это я слышал, — кивнул хан. — Но Вырот-нукер сказывает, что воины сии набираются не из вольных храбрых народов, а покупаются где попало, что все это рабы.

— Мальчики покупаются, маленькие, — уточнил Зверев. — И воспитываются воинами.

— Вот в это я поверить никак не могу! — всплеснул руками Гиляз-бек. — Никак не могу! Раб не может стать воином. Никогда! Раб — это раб, животина трусливая и тупая. Как ее ни воспитывай, чему ни учи — ничего, кроме раба, из нее не получится… Курагу попробуй, княже. Очень мне эта нравится. И сладкая, и упругая, и с кислинкой. Бо часто нечто липкое и вязкое купцы привозят, в рот взять противно.

— Благодарю, уважаемый. — Зверев взял пальцами несколько рыжеватых прозрачных ломтиков, положил на язык.

— Ну как? Люблю я эту страсть! Иные мясо любят, другие орехи али рыбу, а я без кураги за стол никогда не сяду. Что за удовольствие без кураги? Али, поднеси нам еще кумыса. Видишь, у гостей во рту пересохло.

— Воспитание — великое дело, благородный Гиляз-бек, — поднял палец боярин. — Из ласкового щенка легко цепного пса вырастить можно, али трусливого пса бездомного, али помощника умелого при соколиной охоте. А какие сокола в Исфахане! Чудо, а не сокола! Они, хан, сами с собаками уговариваются, ровно язык общий имеют! Сокол ей куда бежать указывает, в какую сторону птицу выпугивать, куда к хозяину бежать!

— Нет, досточтимый, я про рабов султанских все же уяснить хочу, — не дал увести тему в сторону Гиляз-бек. — Коли ты верные слова сказываешь, так и я себе таких славных воинов заведу. Знаю, вот я что придумал! Али, приведи раба мелкого… Ну этого, кривого, что о прошлом годе Муслиму на ногу наступил. Веди его сюда. — Хан, послав с поручением слугу, поднял налитую кумысом пиалу: — За вас, гости мои дорогие! Давно столь интересной беседы я ни с кем не вел. Вот уж не думал, что среди русских тоже достойные мужи встречаются.

Князь и боярин переглянулись, но выпили. Андрей прихватил еще немного кураги, прожевал.

— Ты прав, Гиляз-бек. И вправду достойное лакомство. Хотя в сравнении с копченой пеструхой…

— Ты просто голоден, князь! — засмеялся хозяин. — Ничего, я слышу блеянье баранов и журчание крови. Скоро у нас будет много горячего вкусного мяса. А когда ты насытишься, то поймешь: баран нужен для наполнения желудка, а курага — для наслаждения ее вкусом.

В юрту влетел уже знакомый Звереву мальчишка, кувыркнулся на коврах, заелозил руками, поднялся на колени, пополз к Гиляз-беку:

— Прости, господин… Я не виноват, господин… Я ничего не делал, господин!

— Вы видите, почтенные? Разве из этого ничтожества может вырасти воин? Он не годен даже на шкуру для бубна! Но ради вас, уважая ваше мнение, я сделаю еще одну попытку. Али, дай ему нож. Тот, большой, для мяса.

Слуга кивнул, снял со стены ремень, на котором болтались кожаные ножны, вытащил из них тесак в половину локтя длиной и сунул его в руку раба.

— Я не виноват, господин!

— Слушай ты, поросячье дерьмо, — поморщился Гиляз-бек. — Я дозволяю тебе пользоваться этим ножом, как ты только сможешь. Теперь иди к очагу, Али перережет тебе там горло. И не запачкай мои ковры!

— За что? Как? — растерянно заметался мальчонка. — Я… Я ничего… Я ни в чем не виноват, господин!

На коленях он подполз совсем близко к хану, и тот пнул его ногой:

— Иди к очагу! Разве ты не слышал? Я велел зарезать тебя там!

Рука Зверева метнулась к рукояти сабли, но он вовремя остановился: нельзя! Если он не выполнит царского приказа, этого не сможет сделать уже никто. Сорок неопытных мальчишек не выдержат схватки с сотней крепких татарских воинов. Никак. Не выйдет ничего, кроме лишней крови. И своих ребят погубит, и этого не спасет, и дело важное испортит.

«Толерантность, — прошептал он вбитое с детства в голову волшебное слово. — Нужно проявить толерантность».

— Нож! — привстал со своего места Иван Григорьевич. — Нож возьми!

— Да, забери нож!? — Хан заметил, что мальчишка ухитрился выронить свое оружие. — И ступай к очагу!

— Прости меня, господин! — Слезы одна за другой катились из единственного глаза. — Прости!

— Иди к очагу! — повысил голос Гиляз-бек. Раб вздрогнул, привстал, отступил к темному холодному кострищу, с надеждой обернулся на русских гостей своего хозяина.

— Давай, держись, — одними губами произнес Зверев. — Отобьешься — выкуплю. Я тебя выкуплю. — И уже громче напомнил: — Нож!

— На колени вставай! — приказал Али. — Наклонись над углями.

Мальчик, закрыв глаз и что-то торопливо бормоча, оперся перед очагом на одно колено, другое, качнулся вперед.

— Нож! — одновременно напомнили оба гостя. Увы, косарь бесполезно болтался в руке жертвы.

Али выдернул из-за пояса небольшой ножик с костяной рукоятью, поднес снизу к горлу мальца. Глянул на хозяина. Тот кивнул. Слуга взял раба за волосы, резко рванул клинок к себе. Влажно хрустнули хрящи, поток крови хлынул на землю коротким быстрым ручьем и почти сразу иссяк. Али немного подождал, после чего осторожно положил жертву лицом вниз, вытер нож о ее одежду и спрятал обратно.

— Я потом уберу, господин. Сейчас может накапать.

— Что ты? Что ты сделал, хан? Зачем? Ты же!.. — выдохнул князь. — Зачем?

— Вы увидели, какие воины получаются из рабов, уважаемые, — довольно кивнул Гиляз-бек. — Этот поганец не посмел двинуть рукой, хотя знал, что его станут резать, и имел при себе хороший клинок. Рабы — это животные не умнее баранов и не храбрее овец. Из них не может вырасти ничего хорошего.

— Но зачем было убивать?! — сглотнул боярин Выродков. — Мы и так это поняли.

— Все равно это был никчемный раб, — отмахнулся татарин. — Кривой, неуклюжий. Его, растить — только корм переводить напрасно. Даже самый глупый покупатель янычар не дал бы за него и медной монеты. Али, добавь нам еще кумыса.

Андрей закрыл глаза, мысленно повторил: «Толерантность. Это не двадцать первый, это шестнадцатый век. Гиляз-бек не желал зла, не наносил оскорблений. Для него это была всего лишь говорящая вещь. Простая дешевая безделушка. Он сломал ее, чтобы подкрепить свои доводы. Всего лишь вещь. Вещь…»

Он вдохнул, выдохнул.

«Толерантность…»

Открыл глаза, протянул руку, взял еще немного кураги, положил в рот и, быстро прожевав, заговорил:

— Но что бы ни говорил Иван Григорьевич, я считаю, что главную силу османам дают не янычары, а хорошие дальнобойные пушки. Турки повадились возить их с собой, в сражениях секут ими вражеские войска, во время осады ломают ими вражеские стены.

— Я слышал, — небрежно отмахнулся хан. — Мыслю, сие все пустое баловство. Луки бьют чуть не вдвое дальше жребия, а маленькие камушки не причинят вреда хорошо сложенной крепости.

— Это пока они каменные, — тихо заметил Зверев. — Когда их начнут отливать из чугуна и свинца, они полетят на-амного дальше, а бить станут куда страшнее.

— Одно меня удивляет, уважаемые, — приложился к кумысу Гиляз-бек. — Коли вы про империю великого Сулеймана, про обычаи его так хорошо все ведаете, отчего истинную веру посейчас не выбрали? Отчего в неверных остаетесь?

— Покушать я вкусно люблю, выпить, закусить, — флегматично ответил князь. — А у вас того нельзя, этого нельзя. Свинину не ешь, вина не пей. На что мне такая вера?

— Ай, свинья! — Хана аж передернуло. — Грязная тварь! Ты хоть видел, что она жрет, уважаемый? Всякие помои, тухлятину, мусор, грязь, да и сама… Рази такое мясо в рот полезет? А что до вина… — Он в два глотка осушил пиалу и отвел в сторону: — Али!

Слуга обошел возвышение, на котором восседал хозяин, достал из-за него глиняный кувшин с узким горлышком, налил в пиалу прозрачной, чуть желтоватой жидкости, пахнущей абрикосами.

— Великий пророк Мухаммед говорил, что в первой капле вина таится дьявол, — с улыбкой сообщил Гиляз-бек. — Посему правоверный мусульманин всегда может сделать так… — Он наклонил пиалу и пролил на возвышение несколько капель. — После чего спокойно пить то, что не принадлежит нечистому.

Хан осушил пиалу, причмокнул, опять отвел руку в сторону, подождал, пока вино вновь наполнит пиалу, после чего разрешил:

— Али, налей и моим гостям. Я хочу выпить за мудрость, кому бы она ни принадлежала.

Вино было приторно сладким и не очень крепким, но попало в почти пустой желудок, а потому быстро ударило в голову. УАндрея на душе стало чуть легче.

— Однако, уважаемые, я чую запах мяса. Да и темно тут стало. Идем на улицу.

Вне юрты, как оказалось, тоже начало смеркаться. Правда, тут полыхали семь костров, в которые шустрые рабы, подбегая, то и дело подбрасывали толстые полешки. В двух котлах пробулькивала каша, от которой шел густой мясной дух, еще над четырьмя на вертелах жарились бараны целиком, вокруг одного с заунывным пением водили хоровод одиннадцать девушек, четыре из которых были обнаженными, а семь — в длинных полотняных рубахах. Костры горели полукругом, в центре находился усыпанный подушками и накрытый ковром помост высотой около локтя. Хан не спеша поднялся на него, сел, поджав под себя ноги и положив руки на колени. Оглянулся на гостей, кивнул. Зверев и Выродков поднялись и сели рядом, чуть повернувшись к нему.

— Али, — произнес Гиляз-бек. Слуга подошел к одному из костров, пнул вращающего вертел невольника и склонился над бараньей тушей. Покачал головой, отступил к котлу, кивнул, зачерпнул пиалой немного каши, отнес к помосту и, склонив голову, подал хану. Тот запустил в варево три пальца, переложил немного в рот, качнул головой. Слуга махнул рукой — тут же, побросав вертела, рабы метнулись к одному котлу, взялись за края, отнесли на пару шагов, опустили на землю. Точно так же сняли второй котел — и разбежались на рабочие места.

С татарской стороны к одному из котлов цепочкой потянулись воины, зачерпывая кашу и возвращаясь на место. Боярин сделал знак своим холопам — те направились к другой емкости с ложками. Следом за слугами Выродкова догадались двинуться и княжеские ребята. Андрей облегченно перевел дух. Могли ведь и не решиться.

Али принес по чашке просяной каши с мясом и гостям своего господина. Пока они ели, поставил на ковер, у ног хана, большущий серебряный поднос. Указал на одного из невольников. Тот отправился к среднему костру, вместе с тамошним рабом снял, держа за края вертела, баранью тушу. Угощение торжественно пронесли через площадку и водрузили на блюдо. Хан цыкнул зубом, выдернул нож, споро отделил голову, уложил ее перед тушкой, потом срезал передние ноги, отложил, отделил лопатки.

— Угощайся, Вырот-нукер, — наколол он и подал боярину правую. Потом взял левую: — Угощайся, князь.

После призывного взмаха руки подскочил слуга с маленьким блюдом. На него были положены передние ноги — Али поклонился, отнес их гостям, вернулся. Теперь на блюдо легли задние ноги и седло — они достались татарам. Гиляз-бек выдержал небольшую паузу, крутанул нож между пальцами, ловко срезал барану ухо и положил в рот. В тот же миг татары загудели, изрядной толпой ринулись к кострам и принялись прямо на вертелах раздраконивать зажаренные туши. Надо отдать должное — двух барашков с «русской» стороны никто из них не тронул. С небольшим запозданием за них взялись княжеские холопы.

Хан не спеша доел кашу, вылизал пиалу, отвел в сторону — в нее потекло вино. Зверев последовал примеру хозяина кочевья — доел, вылизал. Не из грязной же миски пить! Промочив горло, взялся за мясо.

— А в империи великого Сулеймана ханы так же пируют, достопочтенный Вырот-нукер? — поинтересовался хан, выгрызая мясо с шеи барашка.

— Во многих местах точно так же, уважаемый Гиляз-бек, — подтвердил Иван Григорьевич. — У ханов на пиру я бывал, но эмиры и султан меня своим приглашением не почтили.

— Нет, не так, — задумчиво покачал головой хан. — У них не было таких красивых русских девушек. Как они поют, как танцуют. Наверное, их учат всему этому с детства. А, князь? — Он швырнул обглоданную кость к костру, и в нее тут же жадно вцепились два невольника. — Как хороши русские девушки. Мне нравятся. Очень нравятся. Хоровод, хоровод… — Он отвел руку за новой порцией вина.

Истинный смысл его слов Зверев понял только через несколько минут, когда наевшиеся татары стали подходить к хороводу, выдергивать из него рабынь, кидать на землю и тут же, у всех на глазах, насиловать. Те, над кем надругались, возвращались в общий круг уже обнаженными, а потому одетых девушек становилось вокруг костра все меньше. Их выдергивали, пользовали, отпускали, снова выдергивали — они возвращались в хоровод, плакали и пели, плакали и кружились, безропотно позволяя самцам удовлетворять свою похоть. Андрею показалось, что насильники специально старались опрокинуть своих жертв поближе к русским гостям, заставляя мальчишек остро страдать от бессилия.

— Не желаете развлечься, уважаемые? — кивнул на хоровод Гиляз-бек. — Эти уже объезженные, тихие. А хотите, горячих сейчас пригонят. Мне больше буйные по душе. Буйные, да стреноженные.

Хан снова выпил вина — теперь уже не отливая положенных дьяволу капель, особо не таясь, смакуя каждый глоток. Несколько минут, и на площадь пригнали новых жертв: четырех девочек, двух где-то лет четырнадцати, двух — постарше. Они уже были обнажены, а руки разведены в стороны и привязаны к положенным на плечи палкам. Девушки кидали по сторонам ненавидящие взгляды, но это было все, что они могли сделать. Хоровод сбился, ушел в сторону, многие невольницы стали подбирать с земли сброшенные рубахи. Песня затихла.

— Танцуйте, — предложил распятым на палках рабыням Гиляз-бек. Пленницы не отреагировали, однако хозяина кочевья это ничуть не разозлило.

Он даже улыбнулся, кивнул и произнес всего одно слово:

— Габдула.

В толпе татар послышался довольный смешок. Вперед выдвинулся плечистый воин, развернул смотанный вокруг пояса кнут, щелкнул им в воздухе, потом взмахнул. Две невольницы взвыли от боли, закрутились. Еще взмах — и заметались, стремясь спрятаться от толстого бычьего ремня, другие несчастные.

— Можете выбрать себе кого-нибудь, уважаемые, — разрешил, указывая на рабынь, хан.

— Спасибо, — мотнул головой Зверев. — У нас была долгая дорога, мы слишком устали.

— Вырот-нукер?

— Нет, досточтимый Гиляз-бек, мы действительно успели.

— Как знаете… Но все они в любой миг в вашей власти, коли пожелаете немного сладостей. Я же пойду, уважаемые. Темнеет. Пора спать.

Хан поднялся, спустился вперед, взял невольницу помоложе за волосы и потащил к юрте. Габдула снова взмахнул кнутом — ближняя к нему девушка вскрикнула, опрокинулась на спину. Татарин склонился над ней. Оставшиеся стоять пленницы попятились, но к ним уже тянулись похотливые лапы хозяев.

Андрей отвернулся, рывком встал:

— Пора и мне. Идешь, Иван Григорьевич?

— Как же это, Андрей Васильевич? — нагнав князя, зашептал ему в затылок боярин. — Надо сделать что-то… сделать…

— А ты заметил, что, кроме князя, никто из татар не пил? — не оборачиваясь, так же тихо ответил Зверев. — Они сильнее, их больше, они настороже. Мы тут только головы ради чести своей сложить можем, и ничего более. А дело государево еще не исполнено. Надеюсь, они на нас ночью не кинутся. Им ведь тоже кровь свою зазря лить неохота. Брать с нас нечего, а легко мы не дадимся. Должны понимать.

— Но надо же сделать что-то, Андрей Васильевич? Как же… Нужно что-то сделать!

— Прояви толерантность.

— Чего? — не понял боярин Выродков.

— Смирись. Терпи. Улыбайся. Делай вид, что все хорошо. И моли Бога за то, что среди этих несчастных нет твоей сестры или дочери. Потому как все равно пришлось бы терпеть надругательство над ними. Ложись, Иван Григорьевич, закрой глаза и заткни уши. Попытайся уснуть.

* * *

Утром никаких невольниц уже не было. Хотелось бы верить, что все увиденное — дурной сон, однако семь очагов остались на своих местах, в двух из них рабы растапливали огонь. Скоро для татар будет готов сытный завтрак.

— А вот мне чего-то есть совсем не хочется, — заметил Зверев, глядя на синее небо над головой. — Сейчас бы в дорогу. А, Иван Григорьевич? Может, пойдешь, распрощаешься с нашим гостеприимным хозяином? У кого еще, кроме тебя, это получится? А мы пока коней оседлаем.

— Попытаюсь, — угрюмо ответил боярин, скривился и пошел к юртам.

— Княже… — тихо окликнул Зверева молодой холоп. — Княже, снизойди до беды человеческой…

— Что тебе?

— Там… Там девочка у конюшни, загоны чистит. Выкупить ее просит.

— У меня на всех серебра не хватит. Вас, что ли, вместо нее продавать? Ступай, дело свое делай.

Не успел отойти один мальчишка, как вскорости рядом встал другой:

— Княже, там пленник русский, православный. Выкупить просит. Тяжко, молвит, здесь. Долго не проживет.

— Вместо него останешься? А хоть бы и остался, все едино не соглашусь. Ступай, в дорогу собирайся.

— Нечто не видел ты, Андрей Васильевич, что нехристи с братьями творят? Русские ведь они все. И мы — русские. Выручать надобно.

— Со слухом у тебя плохо, шельмец? Собирайся!

Но стоило шугануть одного просителя, как вскоре появлялся другой:

— Все отработаю, княже, верну, добуду. Дозволь выкупить, пропадает человек…

К счастью, боярин Выродков смог распрощаться с Гиляз-беком всего за час. Андрей с облегчением поднял полусотню в седло и с места пустил в галоп — чтобы уж никто более ни с какими слезами перехватить не смог. Галоп, галоп, галоп — спустя час они выбрались на знакомую накатанную дорогу и повернули налево, к Казани. Иван Григорьевич ехал на удивление тихий, погруженный в неведомые думы. Причем тяжкие, судя по тому, что время от времени брался за рукоять сабли. Когда же дорога описала петлю по краю зеленого, поросшего тиной и ряской болота, боярин неожиданно для всех сорвал с себя чалму и зашвырнул ее далеко в вонючую жижу.

— Чтоб вы передохли все до последнего!

Князь Сакульский усмехнулся, но промолчал.

Такой боярин Выродков стал очень скучным спутником. Но нравился почему-то намного больше. За болотом дорога снова повернула на восток, однако Андрей, почуяв что-то неправильное, натянул поводья, свесился с седла:

— Вроде как тропинка тут дальше мимо вязи тянется. А, Иван Григорьевич?

— Какая тебе разница, Андрей Васильевич? Казань-то впереди! Коли поторопимся, к вечеру ужо в ней будем.

— А я не тороплюсь, — тихо ответил Зверев и тронул пятками скакуна, направляя его сквозь плотную стену лещины.

Кустарник раздвинулся, пропустил всадника. Дальше открылась темная вековая дубрава. Каждое дерево — в пять обхватов толщиной.

— Как они ровненько растут. Все одного возраста, на одной линии стоят и расстояние друг от друга одинаковое. Что бы это значило?

Что хорошо в дубовой роще — так это полное отсутствие подлеска. Ничто в ногах не путается, двигаться не мешает. Князь пошел рысью, стремительно пересекая лес, взметываясь на холмы и скатываясь вниз. Потом дубрава вдруг оборвалась, и Андрей натянул поводья, рассматривая сплошные ивовые заросли впереди. Не лес, выше человеческого роста кусты не растут — значит, там сырость. Но ива — не камыши. Получается, что и не болота.

— Андрей Васильевич!

Князь обернулся. Подъехал к Изольду, спешился. Глазастый холоп разглядел в траве лошадиный череп, лежащий мордой к дубраве.

— Никак, волки зарезали?

— А где тогда остальные кости? С собой унесли? — Зверев пошел вдоль края ивовых зарослей и вскоре набрел на второй череп. А еще через десять сажен увидел такой же точно череп, но насаженный на шест.

— Что это, Андрей Васильевич? — полюбопытствовал Изя.

— Похоже, там, впереди проклятые земли. Вот их черепами и огородили.

— Ясно, княже. Так куда же мы теперь?

— Конечно, туда. — Андрей вернулся в седло и стал решительно проламываться сквозь кусты.

— Свят, свят, — перекрестился Пахом, тронулся следом. Его примеру последовали остальные холопы.

— Мудрит Андрей Васильевич, ох, мудрит, — покачал головой боярин Выродков, пропустил своих слуг и поехал замыкающим, на всякий случай перевесив щит на переднюю луку седла.

Примерно с две версты кустарник оставался густым и однородным. Потом он вдруг расступился, перед всадниками открылась дорожка в два метра шириной, копыта зацокали по плотно подогнанным известняковым плитам. Андрей повеселел, перешел на рысь, но уже через версту заметил, что солнышко, поначалу светившее в затылок, теперь греет левое ухо. Он натянул поводья, немного подумал и решительно повернул вправо, в густой ивняк. К счастью, с ним были не друзья-товарищи, а холопы, которые переглянулись, пожали плечами, но мнение свое оставили при себе и двинулись через бездорожье следом за хозяином. Вскоре, однако, кони опять вынесли людей на просеку — и опять, не проехав по ней и десяти минут, Зверев свернул на бездорожье.

Наконец земля стала подниматься, кустарник поредел, из низкой поросли кое-где высунулись отдельные березки. Под одной из них путникам и встретился монах в черной рясе, перепоясанной пеньковой веревочкой, с надвинутым глубоко на голову капюшоном.

— Мир вам, добрые люди, — поклонился незнакомец, опираясь на черный деревянный посох. — Кем будете, откуда едете, куда путь держите? Что за нужда занесла вас в эти забытые места?

— И тебе долгих лет, дедушка. Ищем мы речку Свиягу. Тут она, сказывали, где-то протекает. Хочется мне на место посмотреть, где она в Волгу впадает.

— Место… — Монаха всего аж передернуло, словно ударило током. — Как же, знаю я такое место. Отсель прямо с полверсты. Там березка будет приметная. От нее влево несколько кленов подымаются. К ним повернете, да за ними прямо, прямо еще две версты. Там к устью речному и попадете.

— Благодарствую, дедушка, — кивнул князь и поехал дальше.

Приметная береза оказалась порченой — ствол у нее был почти весь черный, к тому же извивался, как змея. Здесь Андрей остановился, дождался, пока подтянутся остальные всадники, привстал на стременах:

— Ребята, вопрос у меня ко всем важный. Сухаря из старых запасов ни у кого из вас не уцелело? Хлеб мне нужен, лучше белый. Молока бы тоже неплохо, но на это уж и не надеюсь.

— У меня хлеб есть, Андрей Васильевич, — отозвался один из холопов.

— Откуда? — удивился Пахом.

— Плаги в дорогу дала…

— Кто?

— Плаги. Девушка из деревни, в коей мы рыбу покупали. Разговорились мы, познакомились. Вот и дала.

— Заговоренный, наверно, — усмехнулся Зверев. — Симпатичная девчонка? Познакомишь, коли заехать доведется? Ладно, потом. А сейчас давай-ка поделись немного. Этот хлебушек нам, может статься, жизнь спасет. Нежить лесная, она за хлеб и молоко душу продаст. Редкостное это в диких местах лакомство.

Холоп запустил руку в сумку, вытащил краюху белого хлеба, отломил половину, отдал князю.

— Теперь не пропадем. — Зверев сунул горбушку за пазуху и пустил коня вперед.

— Андрей Васильевич! Не туда! — окликнул его дядька. — Старик вон к тем кленам указывал повернуть.

— Мало ли кто чего советует, Пахом? — засмеялся князь.

Опять потянулись назад мимо путников гибкие ивовые плети, закрутились в воздухе спугнутые из зарослей мухи, осы и комары. Верста, другая — всадники выехали к очередной березе и увидели под нею уже знакомого монаха.

— Что, добры люди, заплутали? — жалеючи, покачал он головой. — По кругу ходите? Ну ладно, коли так, выведу я вас к Свияге. Аккурат к нужному месту. Ступайте за мной.

Тяжело опираясь на посох и прихрамывая сразу на обе ноги, монах побрел по узкой тропке в левую сторону. Андрей, улыбнувшись, немного выждал, а потом неожиданно дал шпоры коню: вперед! Пять минут скачки — и кавалькада всадников внезапно наткнулась все на того же монаха, вставшего на этот раз прямо у них на пути:

— Что же вы все советов не слушаете, добры люди?

— Советов от нежити? Что я, совсем обезумел? После таких советов до конца жизни из омутов и топей не выберешься. О-очень короткой жизни.

— Отчего же нежити? Человек я… — неожиданно засипел монах.

— В двадцати верстах от жилья? В десяти от дороги? В местах, где нечисто? На болоте? Человек? — Зверев громко хмыкнул. — Да ты, нежить, меня вовсе за идиота держишь!

— Слишком умный, видать, вымахал. Интересно, а каков ты на вкус будешь? — Монах откинул капюшон, и путники увидели черную, совершенно лысую голову с красными светящимися глазами.

— Негр! — охнул от неожиданности Зверев.

— Мавр! — не меньше князя изумился Иван Григорьевич.

— Нечистая сила! — хором взвыли холопы.

Правы оказались именно они: нежить болотная стала вдруг расти, раздаваться в стороны и в высоту. Глаза ее лопнули, раздвоились, их стало четыре вместо двух, палка превратилась в третью мохнатую ногу, из пасти выдвинулись желтые изогнутые клыки. Больше всего вымахали задница и ноги «монаха» — меньше чем через минуту тело его приняло горизонтальное положение, а сам он стал походить на уродливого трехногого паука.

— А я тебя хлебушком сладким хотел угостить, — полез за пазуху Андрей. — Видать, придется выбросить…

Он размахнулся и метнул горбушку далеко в сторону. Нежить, неуклюже взбрыкивая тремя лапами, кинулась следом, а князь, пришпорив скакуна, помчался дальше. Мир перед ним задрожал, как водная гладь от упавшего на нее камня, колыхнулся волнами — и впереди, буквально в двадцати метрах, открылся самый обыкновенный тенистый сосновый лес.

— Тылобурдо![23] — злобно взвыл далеко за спиной поддельный монах. Наверное, насылал проклятия.

— В пролете! — оглянувшись, помахал ему рукой князь.

Нежить провожала людей алым взглядом четырех глаз, но догонять не спешила, откусывая поднятый ломоть по маленькому кусочку.

В сосновом лесу дышалось легко и вольготно, надоедливая летучая мелочь осталась позади. Нужда продираться через кусты отпала, и лошади пошли веселее, хотя и поднимались по пологому склону холма. Ближе к вершине между соснами каким-то непостижимым образом затесались несколько дубов. На нижнюю ветку одного из них, как раз перед князем, неожиданно опустилась золотая птица размером с крупного петуха. Золотая не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом — дубовая ветка в две руки толщиной аж захрустела от тяжести. В голове тут же мелькнули воспоминания о гарпиях. Тех самых, из Илиады, что медно-красные перья в путников кидали. Золото, конечно, помягче будет — но свой щит с конского крупа Зверев все-таки потянул.

Золотой петушок закрутил головой, вытянул шею, словно собирался запеть, и резко откинулся назад… Почуяв опасность, князь наклонился, укрываясь щитом и пряча голову скакуна, и в тот же миг оказался в центре огненного вихря. Горело все: земля, деревья вокруг, конская шкура. От нестерпимого жара перехватило дыхание, а мерин поднялся на дыбы, забрыкался, выбивая всадника из седла. Андрей вылетел назад, на спину, еще в падении заметив, что огненная птица снова закрутила головой, откинулась.

«Вот и все…» — мелькнула безнадежная мысль.

Проклятая курица рывком выбросила голову вперед, раскрыла клюв и… в землю ударила такая волна холода, что на миг показалось — сам огонь покрылся инеем. Горение сразу прекратилось, обгорелая кора сосен, обуглившиеся иголки на земле, скрутившаяся на скакуне шерсть, щит — все покрылось тонкой искрящейся корочкой. Несколько мгновений тишины — лошадь Пахома с обугленной и одновременно обледеневшей головой гулко рухнула набок.

— Ни фига себе, закон сохранения энергии, — пробормотал Зверев.

Золотая пташка закрутила головой. Князь вскочил, рванул саблю, кинулся вперед и в тот миг, когда она откинулась снизу вверх, вогнал под перья острый изогнутый клинок. Послышался хлопок, и с ветки на землю горстью праха осыпался пепел. Андрей облегченно перевел дух:

— Вот это Тылобурдо… И ведь возродится, зараза! Все эти фениксы всегда после дождика хорошего оживают. Дядька, ты цел?

— Княже, да ты ведь ноги лишился!

— Как… — По спине пробежала холодная волна страха, Зверев опустил взгляд и облегченно засмеялся: — Цела! — От бедра до сапога, в месте, не попавшем под прикрытие щита, штанина отсутствовала напрочь, кожа пузырилась множеством ожогов. Сапог тоже наполовину сгорел, но под ним тело уцелело. — Что ты меня пугаешь? До свадьбы заживет! Ты бы на себя посмотрел, хряк ошпаренный…

Волосы на лице холопа — усы, борода, бакенбарды, растительность надо лбом — от жара скрутились в пепельные кудряшки до самых корней.

— Дай перевяжу.

— Потом! — Нога, как ни странно, совсем не болела. Наверно, под действием шока. — Вперед пошли. Если там еще похожие сюрпризы имеются, лечение может и не понадобиться.

Тренькнула тетива лука — скачущий мерин, на котором обгорело больше половины тела, подпрыгнул в последний раз и рухнул на мягкую лесную подстилку. Боярин Выродков опустил лук.

— Чего зря скотину терзать? Упряжь на заводного моего перекиньте. Поклажа на нем небольшая, на других коней раскидаем.

— А я? — уточнил Пахом.

— И ты переседлывай, — разрешил боярин. — Однако же, Андрей Васильевич, что это за место, куда ты нас ведешь? Странная при нем стража выставлена…

— Надеюсь, не зря мучимся, — ответил Зверев и двинулся дальше вверх по склону.

Еще сотня саженей — они оказались на макушке холма, и князь радостно ударил себя кулаком в ладонь.

— Есть! Я знал, я чуял! Есть! Нашли!

Отсюда, с высоты, открывался великолепный обзор далеко вперед. На величавую широкую Волгу, несущую свои воды меж нетронутых лесов, на Свиягу — тоже вполне солидную речку, в добрую сотню сажен шириной. Но самое главное — в месте слияния этих двух рек из воды поднимался потрясающей красоты остров. Почти правильной круглой формы, он имел немногим больше полукилометра в диаметре и на всем протяжении — почти отвесные, ровные вертикальные берега полсотни метров высотой. Просто не верилось, что такой аккуратный, геометрически правильный, совершенно неприступный форт мог появиться случайно, по прихоти природы. Сразу подумалось, что сие есть творение каких-то высших сил, древних, как мир, и могучих, как боги.

— Ты чего, Андрей Васильевич?

— Он догоняет! — предупредил кто-то из холопов.

Трехногий четырехглазый уродец поспешно ковылял за людьми, постоянно застревая между деревьями. Пожалуй, встань он на задние ноги, двигаться у него получалось бы вдвое быстрее.

— Коли догонит, придется отрубить ему лапу, — пожал плечами Андрей. — Он один, нас много. А пока вперед, к острову!

Обожженная нога начинала болеть, но даже так, прихрамывая, князь двигался быстрее глазастого монстра. К тому времени, когда люди спустились к подножию холма и прошли саженей двести вперед, уродец еще только вскарабкался к вершине, откуда раскатисто заорал:

— Чемень, Чемень, Чемень!

— Это еще что?! — Теперь князь схватился за саблю сразу, выставил вперед обугленный снаружи щит.

Остров задрожал, со склонов посыпались куски глины, камни, по воде вокруг пошли всплески. Со стороны Волги земля вздыбилась, разверзлась, и из нее выехал громадного роста богатырь на белом коне, в кольчуге, шлеме, с копьем, задевающим небо, и щитом размером с футбольное поле. Холопы застонали от ужаса, принялись отчаянно креститься, лошади захрипели. Даже князь Сакульский судорожно сглотнул, вернул саблю в ножны и опустил щит.

— Все, теперь точно хана. С этим братком без пары сверхзвуковых «Гранитов» не разобраться.

Воин медленно развернулся, без труда пересек Свиягу — лишь вода выплескивалась из-под копыт его могучего скакуна — и тяжело поскакал вдоль Волги вниз по течению.

Первые минуты три люди не решались даже вздохнуть. Потом все сразу зашумели, захохотали, закричали от восторга. Андрей же оглянулся на холм. Трехногий монстр стоял на месте. Но он был настолько уродлив, что угадать на его морде признаки разочарования не представлялось возможным. Преследовать незваных гостей дальше он, судя по всему, не собирался.

— Мы русские, а значит, с нами Бог! — повторил Зверев знаменитый суворовский девиз. — Пойдем, глянем, что так упорно охраняют от чужаков эти монстры?

Вблизи остров выглядел еще более неприступным, чем издалека. С одной стороны текла широкая Свияга, с другой раскинулось еще более просторное озеро. Эти две водные преграды соединялись медлительной протокой, сплошь заросшей кувшинками. Но ведь ее всегда можно почистить, расширить и углубить… За протокой светлела дорога — широкая, ровная, выложенная белыми известняковыми плитами. Справа и слева от нее возвышались шесты с выбеленными солнцем и дождями лошадиными черепами.

Андрей прищурился, расстегнул пояс, поднял его над головой и вошел в воду.

— Ты куда, княже?! — забегал по берегу Пахом. — У тебя же нога! Рана! Ну что ты будешь делать!

Вода была жутко холодная — даже боль в ноге отступила. Но глубина оказалась небольшая. Несколько шагов князь погружался, сажени три преодолел по грудь в тине, кувшинках и водяной крапиве, потом уклон пошел вверх.

— Сумки с лошадей снимайте, — глядя на князя, скомандовал Пахом. — Кони перейдут, добро на руках перетаскаем. Экий ты, Андрей Васильевич… — Что именно подумал о воспитаннике Пахом, осталось тайной — дядька умолк и начал раздеваться. — Меня погодь! Переодеться принесу. И порошок от антонова огня.

Князь остановился. Дорога манила его и пугала, и обещала что-то неожиданное, интересное. Чем раньше он дойдет до конца, тем скорее утратит это щемяще-сладостное чувство — предвкушение близкой и неизменной удачи. Он дождался, пока причитающий дядька высыплет ему на ногу из мешочка весь запас порошка из цветков календулы, натянул новые сапоги вместо сгоревших, поменял плащ и рубаху. От штанов пришлось отказаться — они могли прилипнуть, а потом и присохнуть к ране. Мало приятного. Затем, подмигнув холопу, Зверев поднялся в седло.

Дорожка тянулась под самой стеной острова со стороны реки, выходила на небольшой, весь покрытый ивами, низкий земляной язык — бастион словно лакал воду из Волги. Здесь тропа развернулась, поползла спиралью по стене вверх. Андрей обратил внимание, что там, откуда выехал всадник, остался глубокий овраг с рыхлыми краями. Шесты с лошадиными черепами ккязя уже ничуть не удивили.

Плоская вершина острова поросла густым сосновым бором, но в самом центре этого странного холма, куда привела гостей дорожка, открылась овальная поляна, огороженная все теми же многообещающими для лошадей шестами. Трава росла здесь мягкая и низкая, никем не потоптанная; она светилась под ярким солнцем изумрудным сиянием и казалась настолько красивой, сказочной… Словно нарисованная художниками для мультика со счастливым концом.

На поляне росли всего три дерева: две небольшие березки и могучий раскидистый дуб. Березки стояли чуть ближе, а между ними возвышался на полтора человеческих роста черный резной трехгранный столб. Сверху на нем теснились какие-то женщины с рогами и кольцом в руках, могучие мужи с мечом, на конях, осеняемые солнцем. В средней части водили общий хоровод мужчины и женщины, ниже стоял коленопреклоненный человек, вырезанный на одной грани лицом ко входу, а на двух других — сбоку.

— Подожди меня здесь, — шепнул дядьке князь, оставил ему коня, подошел к идолу и, морщась от боли, опустился на колени. — Прости, у меня нет для тебя подарков, хранитель здешних земель. Но у меня есть к тебе просьбы. Я прошу твоей милости и покровительства. Я, внук Сварога, дитя Дажбога, я, человек русского рода, пришел сюда с миром и добром. Мы, русские люди, привыкли защищать мир наш от зла закатного, зла южного и зла восточного. Мы, русские люди, привыкли жить по законам справедливости. Мы, — русские люди, привыкли уважать любые племена, что приняли от нас руку дружбы, и считаем их не рабами, а равными себе. Мы, русские люди, пришли сюда, чтобы защищать, а не карать, чтобы любить, а не ненавидеть. Я клянусь тебе, хранитель здешних земель, что мы станем защищать здешний край, как отчий удел. Что примем людей твоих как братьев и защищать их станем, как родных своих. Что не станем принуждать их ни обычаям, ни вере, ни языкам своим, а примем такими, каковые они есть. Что станем защищать невинных и карать злодеев, думая не о родах и племени, а единственно о справедливости, считая всех равными среди равных. Прими нашу руку дружбы, хранитель здешних земель, прими нашу любовь, прими нашу клятву и дай нам свое покровительство. Защити нас от злого глаза, злого умысла, от злого слова и злых людей. Не допусти до нас людей с оружием, с ядом, с колдовством. Прими нас как детей своих, хранитель здешних земель, и я клянусь тебе, что земля твоя исполнится жизнью и счастьем, священное твое капище вновь наводнится людьми, а твои уши будут ежечасно слышать тысячи искренних молитв. Ты слышишь мои клятвы, хранитель здешних земель? Ты принимаешь их? Дай мне знак, хранитель здешних земель, успокой мою душу пониманием.

Изумрудная трава заколыхалась, и прямо перед столбиком поднялся на задние лапы ежик, забавно водя черненьким носом-кнопочкой.

— Надо же? — не смог сдержать улыбки Андрей. — Ну если это ты здесь священное животное, то здешние боги должны быть воистину добрыми и милостивыми.

Ежик фыркнул.

— Скажи, хранитель здешних земель, — спохватился князь. — Воин, что выехал из острова… Он опасен для нас?

Ежик вдруг весь съежился и отбежал за столб.

— Понял, опасен, — кивнул Зверев. — А избавиться от опасности можно?

С неба спикировала ласточка, на миг села на верхушку столба, потом метнулась к лошади, которую держал под уздцы холоп, вернулась обратно. Ежик вернулся из-за столба и быстро вырыл среди травы черную ямку размером в две ладони.

— Вы хотите, чтобы я принес жертву?

Ежик стал на задние лапы, повел носом, махнул передними.

— Принести вам в жертву коня?

Ежик фыркнул.

— На этом месте?

Он фыркнул снова.

— Хорошо, я это сделаю.

Ежик опустился на все четыре лапки и убежал куда-то по личным осенним делам.

Князь поднялся, вернулся ко входу в святилище, погладил скакуна по морде:

— Извини, приятель, мне нужна твоя кровь. Ничего не поделаешь, все договоры скрепляются кровью, а этот для нас важен как никогда.

— Я все слышал, княже, — тихо сообщил Пахом. — Ты, что же, намерен заставить Русь отказаться от истинной веры? Вернуть ее в язычество?

— С чего ты это взял?

— Ты же обещал идолу, что люди снова станут приходить к нему на молитвы!

— Пахом, Пахом, какой ты иногда наивный! — покачал головой Зверев. — Все делается намного проще. Такие места, как эти — священные, сакральные места — всегда наполнены высшей силой. Достаточно просто поставить на месте идола православный храм. Люди, приходящие в такую церковь, станут получать силу от священного места, а земля будет наполняться силой молитвы. Ничего не изменится, кроме названия, дядька. Останется место, останется сила, останется вера, останется святилище. И с каждым годом все это будет наполняться все большей и большей благостью. Поверь мне, не пройдет и ста лет, как это место снова станет величайшей святыней, а паломники сюда будут сходиться со всех сторон русской, и не только русской, земли.[24]

— Ты забываешь, князь, что православные люди молятся иному Богу!

— Разве ты забыл? — наклонившись к самому уху холопа, шепнул Андрей. — Бог един. Расседлай коня. Мне нужно скрепить договор.

* * *

Вечерять путники обосновались наверху, с высоты естественного «бастиона» обозревая окрестности: Волгу, Свиягу, вздымающиеся между реками лесистые холмы.

— Я хочу открыть тебе тайну, Иван Григорьевич, — присел на траву рядом с боярином Андрей. — Знаешь, зачем мы сюда шли? Все очень просто. Государю нужна крепость. Здесь, рядом с Казанью. Чтобы во время войны хорошее, надежное укрытие было не за две недели пути, а всего в одном переходе. Помнишь наш спор о стремительных переходах конницы, ее маневрах, охватах? Я тогда сказал, что всегда можно сделать так, что она не сумеет использовать преимущество скорости и будет вынуждена воевать как все: тупо ломиться в лоб, глаза в глаза, ножи в ножи. Вот, смотри. Если русская армия спрячется здесь, казанцам придется или лезть на неприступные стены, или оставить нас в покое. А отсюда до Казани всего день пути. Считай, мы сядем прямо в центре их земель. Сам подумай: что им останется делать в такой ситуации? А? Сколько они протянут с этаким ножом у горла?

— Это страшно… — покачал головой боярин. — Да, не хотел бы я, чтобы кто-то поступил так же с нами.

— Русские не боятся брать крепости, Иван Григорьевич. На один только маневр мы полагаться не привыкли. Но оцени место, а? Какое я нашел место! Этот остров и без стен так просто не взять, были бы защитники. А если еще и стены, башни поставить… Да сюда никогда в жизни никто не прорвется!

— Татары не дадут построить тебе крепость, — поморщился Выродков. — Нет, не дадут. Ты сам подумай: это сколько людей нужно собрать? Мастеровых, ополчение для их охраны. Припасы. Инструменты. Пока вся эта армия, весь обоз доползут сюда, пройдет почти месяц. Татары про все успеют узнать, приготовиться. На ополчение начнутся атаки, их станут постоянно разить. На строительство нужно время, людей надобно кормить — а припасы татары не пропустят. Дороги длинные, долгие. Степняки — люди стремительные, умелые. Перекроют дороги-то. Строить как? На острове леса не хватит, его окрест придется рубить. Думаешь, позволят сие татары? Налетать на лесорубов станут, разить, умыкать. Хлысты возить не позволят. Им тут все рядом: и силы, и припасы, и знание. Местность давно, как свои пальцы, знают. Опять же, не хуже тебя, Андрей Васильевич, опасность от крепости уразумеют. Нет, не построишь ты ее, князь. Не дадут. За каждым бревном тебе с острова через реку силой прорываться придется. Рази так чего путного получится? Да никогда!

Князь Сакульский надолго задумался, покусывая губу и глядя сверху вниз на медленно текущую воду. Потом привстал, почесал в затылке и, ехидно рассмеявшись, хлопнул боярина по плечу:

— Ты глянь, Иван Григорьевич, что там есть!

— Чего? — обернулся Выродков.

— Ну там, внизу.

— Вода.

— А что за вода?

— Волга. Река такая. Первый раз видишь, что ли, княже?

— А откуда она течет? Думай, Иван Григорьевич, думай. — Андрей весело рассмеялся. — От Нижнего Новгорода она течет! Кто нам мешает там, в полной безопасности, лес заготовить и по воде спустить? А тут бревнышки только вылавливай да в венцы руби. Захотят татары помешать — пусть остров штурмуют. Через реку — да на отвесные стены. Уж тут-то мы и малыми силами оборону такую устроим, Искандер Македонский не прорвется.

— Верно, — встал рядом с князем боярин. — Только зачем просто лес сплавлять? Собирать из помеченных бревен раз в десять быстрее получится. Нужно рядом с Нижним Новгородом построить крепость. Нет, там нельзя… Татар много ездит… Заметят, догадаются, донесут… В Угличе! Он вроде как на отшибе, не на торных путях. Там не прознают. А течению все едино, откуда нести. Построить там эту вот крепость, раскатать, спустить сюда, да и собрать. Мыслю, дней за двадцать управиться можно. Вот тогда точно никто в Казани и понять ничего не успеет. Спать лягут — лесной угол, проснутся — прочный город стоит…

Бояре вместе рассмеялись. Потом Зверев вздохнул:

— Нет, не выйдет. Не получится.

— Отчего, княже?

— А ты сам посмотри, Иван Григорьевич. Остров огромный, берег хоть и красив, а все же не совсем ровный. Где-то выше, где-то ниже, где-то округло, где-то прямо. Стену ведь так срубить нужно, чтобы она у самого края стояла, а не на отшибе. Как иначе отбиваться, как камни и стрелы в тех, кто под самым обрывом, метать? То-то и оно. Разве за тысячу верст со стенами угадаешь, чтобы здесь они с точностью до сажени на свои места встали? Даже я за такое не возьмусь.

— Ах, Андрей Васильевич, Андрей Васильевич, — с улыбкой покачал головой боярин Выродков. — Я в Каире Абу Камиля в подлиннике читал и уравнения его пересчитывал. А это, друг мой, куда сложнее будет, нежели план острова с размерами точными составить и высоту по всему краю от выбранной точки промерить. Будет тебе грамота, князь. Да такая, что самый глупый плотник ничего не перепутает. Не все мне саблей махать, надобно и мудрость арабскую применить. Али зря я на нее столько лет потратил?

Зверев от такого предложения только развел руками:

— Коли получится — прям не знаю, как отплатить за такое. Государю в ноги за тебя упаду: пусть он особую награду придумывает.

— Коли сговорились, веревка мне с утра понадобится, пергамент и перо.

— Пергамент?

— Это я так, для красного словца. Подойдет и бумага.

— Бумага?

— И у меня нет, — задумался боярин. — Ладно, чего тут поделаешь? У кого белые рубахи? Снимайте, станем писать на них.

— Едет! — с придыханием сообщил один из холопов. — Гляньте, едет!

С верховьев Волги неспешной рысью скакал давешний богатырь: сам размером с половину горы, копье звезды задевает. Часто-часто крестясь, люди один за другим стали медленно отступать к лесу.

— Идем, княже! — схватил воспитанника за руку Пахом. — Авось, не заметит.

— У нас договор, — полуонемевшими губами ответил Зверев. — Коли принят уговор, то не тронет.

Могучий Чемень перешел на шаг, остановился на земляном «языке», повернулся к острову, опустил копье, направив его точно в середину оврага, и медленным шагом двинулся вперед, сходя вниз, словно по пандусу. Земля вздохнула, приподнялась, остров точно вспучился — и благополучно осел на место.

— Теперь ясно, отчего тут овраг не зарастает, — перекрестился Андрей. — Видать, нередко он на объезд земель своих отправляется.

— Может, другое место поищем? — предложил боярин.

— Лучше не сыскать, Иван Григорьевич. Строить будем здесь.

Вернется троекратно

Мудрость — мудростью, а размеры — размерами. На составление точного плана острова у боярина Выродкова ушло почти полных две недели и семь холопьих рубах. К этому присовокупились еще и две лошади: припасы кончились, пришлось питаться тем, что есть. Андрей пытался ловить рыбу, и даже вполне успешно — но что такое пяток лещей или пара щук на полсотни голодных ртов? Однако настал день, когда Иван Григорьевич, обогнув остров по краю и пару раз пройдя от берега до берега через центр, не нашел больше ничего, что следовало бы записать для памяти, — и на следующее утро лазутчики наконец-то снялись с уже хорошо обжитого места.

Больше всего холопы опасались новой встречи с трехногим уродцем — но он так и не соизволил показаться. Видать, охранник потаенного уголка прятался от позора: раз мимо него к святилищу прорвались, чего теперь героя изображать? Без лживого монаха кустарник оказался пожиже, пониже, а местами через него и вовсе проглядывали известняковые плиты. Отдохнувшие кони шли ходко, уже через час путники выбрались на дорогу, обогнули болото. Незадолго до полудня по широкому броду преодолели Аниш, миновали знакомый поворот к стойбищу хана Гиляз-бека. И тут Зверев натянул поводья.

— Как ты относишься к толерантности, Иван Григорьевич?

— Об чем ты опять молвишь таком, княже?

— Да вот есть такая наука… Я вот о чем думаю. Что говорят про тех людей, которые в ответ на гостеприимство разбоем занимаются?

— Подлецы такие люди, вот они кто!

— Вот и я сомневаюсь. Нехорошие ведь вещи про нас сказывать начнут.

— Опять загадками молвить начал, Андрей Васильевич?

— Понимаешь, боярин… дело-то мы свое исполнили. Теперь, коли дурака не свалять, хоть один из нас в живых да останется, дело до конца доведет…

Боярин Выродков склонил голову, вдумчиво глядя Андрею в глаза, потом резко распрямился:

— А хоть и подлец! Ефим, кольчугу мою доставай! И шелом вытаскивай!

— Пахом, броню! — спешился Зверев. — А вы слушайте и усваивайте: татар рубить, невольников отпускать, коней хватать! На глупости не отвлекаться! Уроки Пахомовы помните? Ну так за мной!

Набег получился красивый. Можно сказать — образцовый. Все холопы знали дорогу, знали селение, расположение домов, юрт и сараев, не испытывали никакой жалости и знали, ради чего пришли и что нужно делать. Андрею даже саблю не пришлось вынимать.

Пройдя два часа шагом, дальше князь разогнал полусотню в рысь, и всадники влетели в селение на хорошей скорости, молча рассыпаясь на пары и тройки, рубя всех, кто носил что-то лучше рубища, прочесывая отхожие места, тропинки у реки, юрты и сараи. Через считанные минуты все было кончено: полтора десятка местных «господ» валялись в пыли, толком не успев понять, что же случилось, три десятка невольников и невольниц плакали от счастья, пытаясь обнимать освободивших их мальчишек, а те в охотничьем азарте рыскали по строениям, торопясь собрать свою первую в жизни военную добычу.

Татар на стойбище не было: видать, пасли табуны или отары, охотились или развлекались как-то еще. Кто же весь день в доме сидит? Потому и коней удалось захватить мало: где-то полсотни самых разномастных скакунов, начиная с жеребят и заканчивая грустными и флегматичными, престарелыми меринами. Возможно, удалось бы урвать что-нибудь еще, но Андрей увидел, как один из холопов, проходя мимо тлеющего очага, подхватил головешку и метнул в сложенную у сарая кучу сена.

— Ты чего делаешь, идиот?! — Князь повернул коня к стогу, но огонь, почуяв поживу, чуть не мгновенно полыхнул на высоту полутора метров. — Проклятие! Ты чего, из ума выжить успел?

— Чего его жалеть, княже? Татарское! — не понял паренек.

— Ну дурак… Так бы они про разор только вечером узнали, когда вернулись, а дым, небось, уже сейчас заметили. По коням! По коням все! Уходим!

— Может, потушить?

— Чего тушить, олух? Только дым лишний разводить да время тратить. Месяц дождей не было, сухое все, как лучина. По коням! Шевелись, оглашенные! О вашей шкуре беспокоюсь… Все по коням! Кто скакать не может, лучше сразу оставайтесь. Уходим, пошли!

Чтобы подогнать холопов, князь развернул скакуна и на рысях направился к уводящей на дорогу тропе. Некоторые ребята, вняв приказу, сразу устремились следом. Вместе с ними на хозяйских лошадях, большей частью неоседланных, ринулись освобожденные невольники. Уж кому точно не хотелось здесь задерживаться, так это им. Большинство холопов еще пытались найти по юртам что-то ценное, красивое или просто полезное, прихватить с собой. Если не разбогатеть — так хоть перед друзьями похвастаться.

Зверев скакал не оглядываясь. Он знал: только малую слабинку прояви — и грабить поселок станут до тех пор, пока голые стены сараев не оставят. Андрей бы и сам не отказался забрать с собой все юрты до единой. Но отлично понимал: не довезет. У хана — полтораста сабель. У него — полусотня неопытных мальчишек. Рабов освободили, долг перед людьми русскими исполнили, теперь главное — уйти.

Только повернув на дорогу к Нижнему Новгороду, он наконец-то перешел на шаг, сдвинулся к краю дороги, пропустил отряд мимо себя: веселых холопов на изрядно навьюченных скакунах, счастливых девушек, женщин, смердов и детей, многие из которых все еще плакали от радости, опять молодых ратников. Последним шел боярин Выродков, и Андрей пристроился рядом.

— Что же дальше будет, княже? — почему-то без особого восторга вздохнул он.

— Опять станут сетовать соседи на природную русскую подлость и пьянство, Иван Григорьевич, — пожал плечами Зверев. — Приняли нас, мол, со всей душой, напоили, накормили, развеселили. Мы же в ответ напали, разорили, двуногий скот угнали. Гнусность запредельная! Тебе стыдно, боярин?

— При чем тут пьянство?

— Дык, Иван Григорьевич, всякого рода наркоманы страсть любят о пьянстве русском поболтать.

— Я не о том, беспокоюсь, Андрей Васильевич. Арабы нас ни за что бы живыми не отпустили. Догнали и перебили бы всех. Гиляз-бек, мыслю, тоже так просто набега нашего не простит.

— Это как повезет. Коли разозлится и сразу погонится, то уйдем, не сомневайся. Кони у нас за полмесяца отдохнули и нагулялись вдосталь, ныне они сытые и сильные — вывезут. Небо светлое, можно даже ночью скакать. Опять же часа три форы у нас в любом случае есть. Уйдем. А вот если хан вдумчиво к делу подойдет, торопиться не станет, тогда дело — труба. Мы же без заводных, боярин. Без заводных верст десять в день теряем… Хочешь не хочешь, а через пять верст на шаг перейдем. Дабы лошадей раньше времени не загнать.

Выгадывая лишние версты, князь не только запретил останавливаться на ночлег — он оставил людей и скакунов еще и без ужина, и без завтрака. Первый раз путники встали на привал только в полдень нового дня. Люди буквально повываливались из седел на траву возле узкого, в полтора шага, ручейка. Костры не разводили — жевали вяленое мясо и копченую рыбу, найденную в стойбище во время грабежа, добытое там же зерно пошло лошадям в торбы. Понадобился час отдыха: люди — ладно, но коню перед водопоем нужно слегка остыть, а кормить его непоеного — испортить скакуна. Не сдохнет, но брюхом маяться начнет, болеть, уставать… Куда такой сгодится?

Едва лошади наполнили животы — Зверев опять поднял всех в седло и погнал дальше. Сперва шагом — чтобы животина зерно переварить успела, потом перешел на рысь. По его прикидкам, от кочевья Гиляз-бека до пограничной Суры было четыреста километров с небольшим. За первые сутки — половина дня, ночь и еще половина дня — они успели пройти не меньше двухсот пятидесяти, а к вечеру получится уже все триста. Но вторую ночь без отдыха не вынесет уже никто — ни люди, ни лошади. Придется останавливаться. Скакуны успели устать и так же быстро, как раньше, не пойдут. Значит, впереди еще два дня пути и две ночевки. Успеют ли догнать татары? Как быстро они идут? С заводными или без? Одвуконь или, может, отриконь? Сколько форы смог он выиграть поспешным бегством? Два, три часа? Четыре? Сорок километров? Шестьдесят? Поди угадай… А потому Андрей без жалости гнал полусотню вперед и вперед. Ведь каждая лишняя верста могла стать той единственной, которой не хватит до заветного порубежья.

Эх, если бы не пожар! Тогда в запасе было бы целых полдня!

Всадники не роптали. Одни стремились к догожданной свободе, в которую уже перестали верить, другие начали хвастаться взятыми «на бердыш» ножами, кубками и коврами. Дети… Лучше бы они схватили курагу с орехами.

Отряд шел до самых поздних сумерек, и только когда на небе ярко засияли звезды, князь Сакульский разрешил людям остановиться на привал. Пятнадцать человек тут же положили спать — дабы потом в дозоре стояли честно, носом не клевали. Остальные занимались лошадьми, разводили костры. Одного престарелого, измученного мерина пустили под нож, разделали на мелкие куски, и скоро над поляной потянулись ароматы жареного мяса.

— Ты лук брал, Андрей Васильевич? — тихо поинтересовался боярин Выродков. — Притормозить могли бы татар, коли нагонять станут.

— Ни луков, ни рогатин, ни доспехов для ратников, ни даже своего Аргамака, чтобы внимания дорогим жеребцом не привлекать, — вздохнул Зверев. — Надеялся тихонько сходить туда, так же тихонько вернуться — и все. Не отчаивайся слишком рано, Иван Григорьевич. Авось, лошади вынесут. Чай, не самые плохие они у нас.

— И не самые хорошие. Вот видел я в Тибризе арабских скакунов… — Он запнулся и махнул рукой: — Лучше спать лягу. Может, в последний раз.

Поднялись люди опять же до рассвета, дожевали холодную конину и умчались дальше, оставив после себя лохмотья конской шкуры и россыпь дочиста обглоданных костей.

Как князь и предполагал, запас лошадиных сил был вычерпан практически до дна — скакуны переходили на рысь с большой неохотой и очень быстро сбивались обратно на шаг. Пришлось выдерживать темп на уровне где-то близко к десяти километрам в час — широкий походный шаг. Дай Бог, чтобы хоть такую скорость животные выдержали оставшиеся два дня.

Дорога петляла, ныряла в низины, поднималась на холмы, и каждый раз Андрей оглядывался назад, опасаясь увидеть пыльное облако, что поднимается над скачущими на рысях татарскими сотнями. Однако небо до самого горизонта неизменно оставалось чистым.

— Может, обойдется, Андрей Васильевич? — уже после полудня высказал надежду боярин Выродков.

— В чудеса не верю, — покачал головой князь. — Ты бы такой налет на свое имение простил? Вот и Гиляз-бек не простит. Наверняка тоже привалы урезает и поесть людям спокойно не дает. Нам бы только ночь пережить. Поутру щиты за спины закинем, чтобы стрелами не посекли, да как-нибудь до порубежников доберемся. Лес кругом — обогнать, обойти не смогут. Лошадей, конечно, половину потеряем. Ну да это дело наживное.

Дорога опять пошла вниз, несколько верст петляла между взгорками и затянутыми ряской болотинами, перемахнула новый холм, еще два часа шла низинами, а когда опять забралась на возвышенность — князь увидел, что сзади, километрах в десяти, над зеленым ковром леса вьется легкий полупрозрачный дымок.

— Вот и они. — Вместо тревоги князь Сакульский испытал огромное облегчение. Неизвестность исчезла, все стало ясно и понятно. — Часа через два догонят. Нам не уйти, только лошадей зря загоним. Придется драться.

— Их втрое больше, Андрей Васильевич.

— А мы русские, Иван Григорьевич. С нами Бог. — Он выдохнул и покачал головой. — Русские не сдаются, а мертвые сраму не имут. Уходи, Иван Григорьевич, я прикрою. Место ты знаешь, ради чего мы к татарам ходили — тоже. Кроме тебя, с твоими записями никто не разберется. Уходи.

— Опозорить меня думаешь, княже? Никуда я не уйду! Вместе драться станем.

— А про дело государево забыл?

— Тебе поручали, ты и уходи. А я татар задержу. До темноты как-нибудь устою, а потом они тебя ужо не догонят.

— На кочевье напасть моей глупостью было. Значит, мне и сражаться.

— Хватит препираться, Андрей Васильевич! — повысил голос боярин. — Оба мы знаем, что товарища в сече бросить — бесчестье на всю жизнь. Оба и останемся. Сеча начнется, там определимся, кому оставаться повезет.

— И кому?

— Знамо кому, — усмехнулся Выродков. — Кто первый кровь свою прольет, ранен будет — того к порубежью и повезут. А другой драться останется.

— Ладно, Иван Григорьевич, договорились. Так тому и быть.

За спором они спустились с холма, перемахнули очередной ручеек. Дорога пошла по дуге вокруг заваленного камнями холмика, потом извернулась в обратную сторону из-за разлившейся перед бобровой запрудой реки. Здесь Андрей натянул поводья.

— Стоп, ребята, приехали! Спешиваемся, коней уводим за поворот, все холопы ко мне! Щиты и бердыши с собой! Пора за свободу братьев наших не ногами лошадиными, а своей отвагой заплатить! Шевелитесь, шевелитесь! Через полчаса татары здесь будут!

Неожиданно для князя освобожденные невольники оказались полезны и в сражении. Драться они, конечно, не могли — но хотя бы забрали коней, экономя ратникам время, и остались за ними приглядывать, тем самым подарив Андрею лишних трех-четырех бойцов.

— Слушайте меня внимательно! Скоро они будут здесь. Они не увидят ни коней, ни невольников, ни добычи. Они будут думать, что все это уходит, и попытаются прорваться как можно быстрее. Поняли? Теперь наши действия. У вас в руках бердыши. Оружие это для татар неведомо. Как им пользуются, они не знают. Получат очень неприятный сюрприз. Мы встаем в два ряда от деревьев до деревьев. Второй ряд — в пяти шагах за первым. Двадцать человек в каждом, плечо к плечу. Татары атакуют, налетают на первый ряд, спадают с коней и скатываются ко второму ряду, где вы их добиваете. Боярин со своими холопами стоит позади всех, бьет тех, кто сможет проскочить, прикрывает нам спину и закрывает брешь, ежели кто-то дрогнет. Всем понятно? Оружием вы владеть умеете, Пахом постарался. Сейчас строимся, опускаемся на колено и ждем. Будьте отважными — и мы победим! С нами Бог.

Сам Зверев вместе с Пахомом, Ильей и Изольдом занял место в первом ряду. Они четверо были теми немногими, кто имел доспех. Остальным приходилось надеяться только на везение и огромный стальной полумесяц. Однако изменить что-либо князь не мог: о броне для своих людей следовало думать месяц назад.

Послышался топот копыт. Он нарастал, переходя в тяжелый однообразный гул, словно от приближающейся электрички. Земля задрожала. Лес вокруг затих — в воздухе пропали насекомые, перестали чирикать птицы, умолк стрекот кузнечиков. Князь Сакульский глубоко вдохнул и опустился на колено, положив бердыш в пыль рядом с собой и выставив впереди прочный тополиный щит в два пальца толщиной. Деревянный круг имел почти метр в диаметре, и согнувшийся человек помещался за ним целиком.

Конница выхлестнула из-за поворота рыхлой, серой от пыли массой. Копья у стремени, щиты за седлом, луки в колчанах. Первые воины, увидев препятствие, натянули поводья, но не смогли остановиться мгновенно. К тому же на них накатывали задние всадники, оставшиеся за поворотом, и татар буквально выперло на русские ряды.

— За мной! — Отпустив щит, Андрей подхватил бердыш, выпрямился, выбросил оружие на всю длину, пробивая горло ближнего скакуна, тут же резанул в сторону, вспарывая шею второго.

В воздухе сладко запахло парным молоком, кони заржали. Ближний татарин попытался выдернуть копье из петли на луке седла, но при этом слишком высоко вскинул руку. Зверев быстро ударил его под мышку, сделал шаг вперед, наступая на тушу уже упавшего коня, и рубанул по морде следующего. Слева сверкнула сабля — Андрей дернул бердыш к себе, закрываясь широким лезвием, услышал звон, ощутил содрогание — и опять уколол вперед, примерно в область левого соска. Татарин, спрыгнувший с убитого коня, но еще не обнаживший сабли, не успевший схватить драгоценный в битве щит, просто вздрогнул и осел в кровавую лужу. Тот, что был слева, тоже упал — вперед, с разрубленной спиной. Похоже, до него дотянулся Пахом.

— Русские, русские! — Затор на дороге начал рассасываться: казанцы отступили.

— Назад! — прикрикнул на одушевившихся холопов князь. — Побьют по одному! Назад!

Русские попятились, отходя от вала из доброго десятка лошадей и нескольких воинов, снова вытянулись поперек пути.

— Все целы? — уже веселее поинтересовался Андрей. — Вот так, ребята, и работаем…

Он опустился на колено и прикрылся щитом.

На повороте опять показались всадники, часто-часто защелкали луки. Щит Зверева несколько раз вздрогнул, с внутренней стороны из дерева на десять-пятнадцать сантиметров вылезли наконечники стрел, но до тела ни одна из них не добралась. Пару раз досталось и шлему — но пробить остроконечный шишак трудно даже копьем, не то что легкой деревяшкой. Минут за десять, расстреляв с полсотни колчанов, татары поняли: достать врагов так просто не получится — и прекратили бесполезное занятие.

— Эй, русские! Русские, сдавайтесь! Вам все равно не уйти! Мы перебьем вас всех! Сдавайтесь и останетесь живы! Сдавайтесь, не то умрете! Сдавайтесь, нас много! Вы не сможете нас остановить! Сдавайтесь!

— Добыча уходит, хан, — прошептал себе под нос Зверев. — Уходит, Гиляз-бек. Не тяни, не то уже никогда ее не догнать. Думай быстрее…

Татары отступили за поворот, на некоторое время повисла тишина. Потом раздался лихой посвист, сопровождаемый топотом — на дорогу вылетела плотная стена одетых в панцири и кольчуги всадников, со щитами впереди и опущенными наперевес пиками.

— Вот теперь точно началось… — взялся за бердыш князь.

Татар помещалось всего пятеро в ряд. Они шли не плотно — чай, не рыцарская конница. Зато легконогие скакуны запросто перемахнули завал из мертвых тел и не нарушили шеренги, воины не потеряли щиты, не уронили копья.

— Каза-а-а-а!!!

— Вместе!!! — Зверев поднял бердыш острием вверх и опер подпятником в землю, наклонил почти горизонтально щит, чтобы наконечник не воткнулся, а скользнул дальше, напрягся всем телом.

Хря-ясь! — с деревянным треском ломая ребра, напоролся татарский конь грудью на стальное острие, повалился через голову. Задние ноги врезались Андрею в щит, опрокинули князя на спину. Он увидел вторую волну: опущенные копья, конские морды. Наконечник пробил щит и грудь Ильи слева от князя. Холоп закричал, тоже начал откидываться — но его бердыш остался стоять, пропарывая конское брюхо от груди до паха. Вниз посыпались перемешанные с кровью кишки.

Зверев толкнулся локтем, поднялся, дотянулся до оружия и выставил наконечник навстречу новой волне. Хруст конских костей… Передние ноги скакуна подогнулись, он упал, а всадник по инерции вылетел из седла под топоры второго ряда ратников.

— Стоять! — закричал князь уцелевшим после копейного удара холопам. Да и себе тоже.

Снова поднял бердыш, нижнее острие упер в матушку-землю, а верхнее направил в сторону атакующего врага. Подобрал щит — не свой, татарский. Свой уже оказался закопан под конскими тушами. Прикрылся.

Удар копья вырвал деревяшку из рук и отшвырнул ее куда-то в сторону далекой Москвы, но конь очередного противника все равно оставил свои кишки на остром стальном полумесяце. Следующее копье ударило в шлем, чуть не оторвав князю голову и не переломав шейные позвонки. На миг погас свет, все стало тихо — однако он все же различил над собой конское брюхо, потянул саблю и снизу вверх с замаха рубанул чужое стремя и ногу поперек голени — пусть татарин без ноги повоюет.

Чужой конь продолжал топтаться над головой, давая ему короткую передышку. Князь поднатужился, сдвинул тушу, зажавшую обе голени, освободил ноги, огляделся, спрятал саблю и схватился за древко чьего-то бердыша. Приподнялся, уколол со всей силы в бок татарина, что гарцевал слева, потом того, что справа. Несмотря на это, Зверева под лошадью все равно не увидели. Но и он тоже ничего не разбирал.

— Уйди ты! — кольнул князь мерина в брюхо. Тот взбрыкнул, шарахнулся в сторону, и Андрей наконец-то выпрямился во весь рост.

— Русский! — Прямо перед ним обнаружился всадник, ударил копьем.

Отработанным сотни раз движением бердыша князь отвел копье влево, тут же рубанул бердышом в обратную сторону, вгоняя лезвие в край щита и отводя его вправо, а потом с силой ударил вперед, пробивая грудь врага.

— Ну вот, еще одна без седока осталась, — перевел он дух, огляделся.

Каким-то образом он оказался на возвышенности, на уровне головы всадника. На дороге опять случился затор. Те татары, что находились у поворота, уже подняли пики остриями вверх. Двигаться у них не получалось вообще. Воины поближе пытались подняться на вал из мертвых тел — но сверху длинным хватом успешно отмахивались холопы, да и наступательный порыв казанцев явно выдохся. Одно дело — разогнаться да вдарить, и совсем другое — медленно карабкаться под окровавленный топор. Да еще оставшиеся без всадников лошади бесцельно топтались на месте, мешаясь и русским, и татарам.

— Пожалуй, татарам сейчас совсем не сладко… — Андрей отступил к холопам, ухватил двумя руками бердыш. — Им бы сейчас с луков ударить удобно. Но для этого своих нужно отвести, иначе тоже под раздачу попадут. Когда хан до этого допетрит? Или он позади и ничего не видит?

Сеча окончательно затихла. Татарам надоело лезть на рожон, им требовалось придумать что-то новенькое, чтобы опрокинуть врага. Русские тоже в наступление не рвались, отдыхая на вершине холма. Князь оглянулся на вторую линию.

— Щиты несите! Щиты сюда! — Холопы засуетились, подбирая свое и чужое оружие, начали подавать наверх истыканные стрелами деревянные диски. Зверев успел заметить, что сабля у боярина Выродкова в крови. Похоже, задним ребятам тоже досталось. — А теперь подравнялись. Прикрылись. Приготовились.

На валу из конских туш и человеческих тел опять сомкнулась плотная стена из метровых дисков, ощетинившаяся лезвиями бердышей. Татары полюбовались этой картиной где-то с полчаса, после чего медленно оттянулись за поворот.

— Вы все! — оглянулся за спину Зверев. — Перебирайтесь вперед, занимайте позиции перед этим валом. Остальные — растаскивайте вал, доставайте наших.

Теперь князь мог более-менее спокойно оценить потери. В строю остались всего шестнадцать холопов, включая Пахома и Изольда. Хорошо, когда в драке броня на плечах… Значит, больше двадцати мальчишек осталось лежать. Еще одна такая стычка — и он останется без людей.

— Татары, мыслю, трое к одному нашему полегли, — подошел ближе Иван Григорьевич. — Особливо поначалу головы их лихо летели. С коня сковырнулся, на ноги вскочить не успел, понять еще ничего не понял, а ему уже — р-раз, и покатилась. Потом, знамо, свалка началась… Чего теперь делать станешь, Андрей Васильевич?

— Уходить… — Зверев все еще не мог отдышаться. — Тела мальчишек достану и уйду. Татары, коли не тупые, снова в лоб не кинутся. Обойти лесом попробуют. А тут с одной стороны холм, с другой запруда. Большой крюк получится. Опять же, верхом через заросли не помчишься. Или шагом, или в поводу коней придется вести. Долго, в общем, обходить. Нам по дороге быстрее. Заберем ребят да на рысях и уйдем. Верст через двадцать закрепимся.

— Чего встали? — оглянулся на своих холопов Выродков. — Помогайте! Я за лошадьми схожу.

Из двадцати шести пострадавших ратников пятнадцать еще дышали, и их клали на конские спины аккуратно, головой на круп, приматывали ремнями. Остальных увязывали по двое, для скорости. Им ведь было уже не больно.

— Знаешь что, Пахом, — глядя на все это, сказал Зверев. — Думаю, теперь ко мне в холопы не запишется больше никто. Вообще никто.

— Не бойся, княже, — покачал головой дядька. — Будет и у наших отроков добыча, будут и у них шелковые рубахи. Блеснут золотыми колечками — да и набегут к тебе новые охотники до быстрой наживы. Не пропадем.

Через час вслед за скорбным караваном помчались и ратники. Пока люди резали друг другу потроха, лошади успели отдохнуть и теперь шли бодрой рысью. Часа на два их должно было хватить, а там — можно снова отправить скакунов отдышаться, а самим строить поперек дороги стену из щитов. Но через два часа уже начало смеркаться, и многоопытный боярин Выродков широко перекрестился:

— Помиловал нас Господь. Не будет сегодня сечи.

— Отчего ты так решил, Иван Григорьевич? — не поверил Андрей.

— По обычаю басурманскому мертвых своих им надлежит до заката земле предать. Коли нарушить сего закона не захотят — не о нас они ныне думать должны, а о братьях своих. Мыслю я, не погонятся они за нами сегодня. Иным делом заняты.

— Пахом, вперед скачи! — Князь моментально сделал нужный вывод. — Скажи, чтобы не останавливались, пока лошади падать не начнут. Нам до Суры не больше тридцати верст осталось. Если кони вынесут, с рассветом будем у своих.

В Углич боярин Выродков и князь Сакульский двинулись через Москву. Звереву пришлось отправлять в княжество скорбный караван из раненых и погибших. Иван Григорьевич предлагал отпеть их и предать земле в Нижнем Новгороде, но к тому времени, пока они добрались до города, ударил легкий морозец, закружился первый снег, и Андрей решил похоронить воинов в родных местах, а не на чужбине. Всех вместе. Из раненых и увечных в живых остались только девять, и еще неизвестно, как все они доедут до дома, что отсюда за полстраны. Повез бедолаг Изольд, а уцелевших молодых холопов князь дал ему в помощь.

Одно утешение: Илья с огромной дырой чуть ниже ключицы оказался жив и сдаваться старухе с косой вроде не собирался. Андрей к этому парню успел привыкнуть и искренне его жалел.

За хлопотами и дорогами убежали дни, в Углич они приехали только в день Иоанна Богослова,[25] хранителя иконописцев. Тут же представились воеводе, князю Шуйскому, сослались на указ государя, и тот отвел им для тайного дела обширное поле за кожевенной слободой — с условием, что до оттепелей бояре успеют огороды освободить.

Поле досталось им бесплатно — а вот за лес, за перевозку хлыстов, за работу плотников пришлось платить. Тяжелая царская казна начала таять с пугающей стремительностью — зато крепость, размерами больше даже Московского Кремля, потихоньку росла. Стены ее, стоя где на земле, где на деревянных чурбаках, а где и на подпорках, поднимались венец за венцом. Андрей ходил вокруг, чесал подбородок, качал головой, а больше, собственно, ничего сделать и не мог. Разве только подтвердить, что размерами, кажется, этот город и вправду вписывается в очертания острова.

В день пророка Осия — когда колеса с осью прощаются, — из Москвы примчался гонец. Нашел Андрея, вручил ему грамоту, получив взамен пятиалтынную монету. На большом свитке, пахнущем духами, было выведено всего три слова: «Он уехал. Жду». В тот же день князь отдал боярину Выродкову оставшееся золото и поднялся в седло.

* * *

Ноябрьская Москва уже была накрыта снегом и вовсю дымила трубами. Застывшие от мороза улицы звенели под копытами, а горожане все сплошь щеголяли в шубах — кто из соболя, а кто и из белки. Оставив Пахома и лошадей на дворе у Ивана Кошкина, Зверев побежал к храму Успения.

Нищенка ждала у паперти, укутанная в четыре слоя драных полотняных рубах и в замызганном пуховом платке на голове. Увидела Андрея, всплеснула руками:

— Ай, наконец, касатик наш долгожданный! Уж как извелась красавица, как истомилась, милая! Все глазки выплакала, все слезы истерла…

— Ну так веди! — кинул ей серебряный полтинник князь.

Вскоре он уже стоял на коленях перед княгиней, утонувшей в мягкой широкой перине. Людмила тискала одной рукой платок, второй сжимала его пальцы.

— Он меня бил, Андрюшенька! Он меня порол! Он меня плетью порол… — Слезы скатывались по ее щекам и впитывались в белоснежную бязь наволочки. — Донес ему кто-то, что ты ко мне тайно приходишь. Уж не ведаю, кто. А Петр так ревнив! До ужаса ревнив! Весь извелся. И на коленях стоял, и молил, и просил, и порол. Просто ума от ревности своей лишился! Не могу я больше так, любый мой, ненаглядный, желанный! Давай убьем его, убьем, убьем! Свари зелье мне, Андрей. Страшное и крепкое. Чтобы от одного глотка зелья этого он умер. Нет, не сразу умер — чтобы мучился, кровью и гноем исходил. А потом подох! Сделай это, князь, сделай! Свари зелье, свари. Дай мне, с верным человеком отправлю. Там, в Путивле, преставится, на нас и не подумает никто. Я овдовею, замуж за тебя пойду.

— Я женат… — прикусил губу Андрей.

— Ты же хотел… — приподнялась на локте молодая женщина.

— Я пытался. Она не уходит. Терпит.

— Сильнее надо было бить! Больше!

— Я пытался. Терпит. А потом меня государь отозвал. Дело мне вручил важное.

— Давай и ее тоже изведем, — откинувшись, прошептала Людмила. — Ты же колдун, ты можешь… И мы поженимся. Мы всегда будем вместе. Ты будешь входить сюда как хозяин. Все это будет твое. И я — твоя. Навеки твоя. Ты только зелье свари. Свари.

— Хорошо, — сдался Андрей, и женские пальчики на его руке ослабли.

— Любимый мой… Иди же скорее. Вари!

Сделать это было совсем не так просто, как княгиня могла подумать. Завести лавку с ядами в Москве никто еще не решился. Может, кто отравой и приторговывал — но объявлений в газетах не давал, и мальчишки-зазывалы на улице про то не кричали. Посему с утра князь поднялся в седло застоявшегося Аргамака и поскакал в поля, что начинались уже в пяти верстах за городскими стенами. Домчавшись до ближайшего леса, Андрей свернул с дороги, поехал по самому краю заснеженного поля и плотных ольхово-ивовых зарослей, явно доказывающих, что земля здесь влажная, а то и подболоченная. Ему повезло — он увидел знакомый зонтик уже минут через пять, спешился и подошел к крупному мясистому растению, успевшему от холода высохнуть и посереть.

— Ну, здравствуй, ложный дудник, он же вех, он же водяной болиголов, он же кошачья петрушка, крикун или бешеница, больше известный под добрым именем «цикута». Говорят, если заварить в кастрюльке твой корешок, то можно отравиться насмерть просто от запаха. — Андрей провел рукой по жесткому стеблю. — Ну что, пойдем со мной? У меня к тебе будет одно очень важное поручение. Точнее, не у меня, а у одной симпатичной девушки.

Он присел рядом, разгреб руками снег, выдернул косарь и ударил им в землю. Мерзлый суглинок разлетелся в стороны мелкими крошками — от удара осталась только небольшая выбоина.

— Не хочешь, что ли? Брось, тут же холодно, жестко. А в кастрюльке ты согреешься, как в русской парной. — Он ударил землю еще несколько раз, поднял голову, усмехнулся: — Знаешь, а ты чем-то на князя Шаховского похож. Такой же тощий, сухой и неприветливый. Государь сказывал, ныне он на Руси лучший воевода. Крепко-накрепко рубежи русские стережет. Потому ему на пенсию до гроба выхода не будет. Служить придется, как медному котелку. — Зверев ударил землю еще раз, потом, задумавшись, легонько постучал рукоятью косаря себе по губам и, чуть откинувшись назад, уселся прямо в снег. — Вы с ним не только этим похожи. Князь Петр Шаховской для врагов русских смертоносен, и ты тоже опасен, как сама смерть. Вот выпьет Петр Ильич настоечку на твоих корешках — и не будет больше на Руси храброго воеводы… — Андрей еще раз постучал рукоятью по губам. — Не будет воеводы… И что же нам тогда делать?

Цикута молчала. Ей было хорошо: она вся ушла под землю и теперь спала, без всяких мыслей и сомнений. А вот князю Сакульскому нужно было что-то выбрать. Выбрать между жизнью воеводы, слезами его жены и… И своей совестью.

— Черт, ну почему все всегда так сложно? Нет бы ей женой князя Курбского быть или польского шляхтича! Этих прикончить — рука не дрогнет. Так ведь нет, за воеводой она. Причем за хорошим… Убить — грех. Не убить — все равно плохо. Зар-раза! — Князь взмахнул косарем, срубив цикуту под самый корешок. — Старый ревнивый мракобес! Сам не может и другим…

Андрей осекся, поймав за хвост шальную мысль.

— Ревнивый! А почему бы его от ревности не отучить? Он тогда от Людмилы и отвяжется. Будет относиться к ее… Хотя почему ревность? Сделаю для него отворотное зелье, и будут ему Людмилины выходки вообще — по полному барабану! — Зверев рассмеялся удачной мысли, вскочил, поцеловал Аргамака в нос и запрыгнул в седло: — А ну, помчались!

Все, что ему было нужно, так это ромашка, лютик и лохматый, точно шмель, луговой прострел, больше известный знахарям как сон-трава. И хотя на улице стояла зима, он отлично знал, где можно эти травки найти. Они ведь на каждой поляне растут! А то, что растет по полянам, в этом веке крестьяне имели привычку запасать.

На дворе дьяка Кошкина он бросил поводья подворнику, весело ему подмигнул и спросил:

— Где тут у боярина сеновал?

— Знамо где. Над хлевом. Вона, и дверца открыта.

— Отлично. Тогда я туда. И до заката попрошу не беспокоить!

Найти травку, приготовить отвар и накрепко его заговорить заняло у Зверева всего три часа. А еще два он потратил на то, чтобы найти на торгу маленькую серебряную фляжечку с изящной чеканкой на боку и притертой янтарной пробкой — не в бурдюке же княгине зелье отдавать! Теперь осталось только вручить колдовское снадобье по назначению, и за безопасность Людмилы он мог быть спокоен, пусть даже князь Шаховской застукает их обоих в постели. Хотя нет. Если застанет в постели… все равно мало не покажется.

Со сладкими мечтаниями о будущем он заснул — проснулся же от грубой встряски:

— Андрей Васильевич, поднимайся! Государь о возвращении твоем прослышал. Разгневался страшно, к себе зовет.

— Иван Юрьевич? — протер глаза князь. — А чего случилось, боярин?

— Говорю же тебе, гневен царь. Отчего — не сказывает. Доставить велел. Хорошо, не под стражей, а то я уж всякого намыслить успел… Да вставай же ты, государь ждет!

«Надо же, отравить еще не успел, а уже повязали…» — мелькнула в голове вовсе дурная мысль, и Зверев стал торопливо облачаться.

Иоанн принял его в своих любимых палатах — тех самых, что совсем еще недавно были по пояс завалены челобитными. Одет он был в монашескую рясу — как и его верные помощники, отец Сильвестр и боярин Адашев. Похоже, работы для них по-прежнему хватало, пусть и не так много, как раньше. Царь всея Руси тоже не бездельничал, судя по тому, что стоял за пюпитром с пером в руках. Хотя, может статься, он опять музыку сочинял или стихи кропал любовные. Повезло ему с женой. Мало кто из правителей браком по любви похвастаться может.

— Здравствуй, князь, — сухо поздоровался с Андреем царь. — С чем приехал?

— С отчетом по известному тебе делу, государь, — склонился в поклоне Зверев.

— Вот как? — вскинул голову Иоанн. — Что же, это интересно. Благодарствую тебе, Иван Юрьевич, ступай. Да и мы с тобою, князь, прогуляемся. А то ноги что-то затекли.

Правитель что-то дописал в открытой на пюпитре книге, поставил перо в чернильницу, взял с верхнего угла свисавшие там четки и кивнул на дверь:

— Пойдем… — Вышел он, разумеется, первым, подождал, пока гость закроет дверь, и, медленно спускаясь по лестнице, дозволил: — Говори.

— Золото у меня кончается, государь. Опасаюсь, для дела не хватит. Еще столько же потребуется.

— Зачем?

— Мы с боярином Иваном Выродковым выбрали место удачное, всего в двадцати верстах от Казани. Промерили его тщательно, исходили из края в край. А ныне Иван Григорьевич под Угличем крепость строит. До весны, коли золота хватит, управится. А после ледохода мы эту крепость разберем, вниз по течению спустим да на острове возле Свияги соберем. Займет это полмесяца, не больше. Татары и понять ничего не успеют. Потом в твердыню спокойно свезем на ладьях провиант, снаряжение, порох, пушки. Все, что для войны надобно.

— Большая крепость?

— Больше здешнего кремля.

— Изрядно.

— С обозами и снаряжением русские полки от Москвы до Казани почти месяц идут. За это время только ленивый приготовиться не успеет. Однако без обоза да с заводными кованая рать от Нижнего до казанской столицы за четыре дня промчаться может. Никто и глазом не моргнет, как Казань в плотной осаде окажется. А припасы нужные из крепости новой уже на следующий день доставить можно. Четыре дня, государь.

Четки замерли в царских руках — молодой правитель усваивал услышанное. Наконец Иоанн кивнул:

— Да. Коли такое получится, то… Отчего же ты здесь, князь, а не в Угличе трудишься?

— Доложиться приехал… Опять же, раны меня мучают. Во время похода ожог большой получил. Корка по сей день не сошла. А боярин Выродков в деле строительном зело искусен, без меня управится с легкостью. Пожалуй, я ему не столько помогаю, сколько мешаю.

— Ну коли так, — снова зашевелились четки, — то пусть он единолично делом сим и займется. Казну я ему велю доставить, пусть старается. Ты не в обиде?

— Нет, что ты, государь. Пусть боярин славу честно заработает. А мне бы после раны отлежаться…

Ни Иоанн, ни его собеседник даже не заметили, как мимоходом совершили знаменательный исторический шаг. Именно с этого мгновения в России впервые появились инженерные войска и навсегда остались очень важным, отдельным родом войск.[26]

— Что же, князь Андрей Васильевич, за радение тебя хвалю, — медленно кивнул юный царь, — и ранам твоим соболезную. Однако же нехорошие дошли до меня слухи. Воевода мой, князь Шаховской, жаловался, что о связи твоей и жены его ему не раз многие люди доносили. Поклялся я, что не такой ты человек, честь чужую порочить, за тебя князю поручился… Однако же что я вижу? Стоило Петру Ильичу в Путивль на воеводство отъехать, как ты, Андрей Васильевич, все дела бросив, в Москву примчался!

— Раны меня замучили, государь… — Зверева словно окатило ушатом холодной воды. — В сече мы с боярином Выродковым побывали. Досталось нам изрядно.

— Про то ведаю, — повернулся к нему Иоанн. — И для исцеления полного свободу тебе даю. Поезжай, отдохни. Люб ты мне, князь, и за здоровье твое я беспокоюсь. Поезжай. Сегодня же в удел свой и поезжай.

Он кивнул, развернулся и пошел по лестнице вверх.

Государь Иоанн Васильевич слов на ветер не бросал. Уже через час после возвращения Андрея на подворье Кошкина дьяк Иван Юрьевич явился со службы и, войдя в светелку гостя, сразу спросил:

— Ну как, собрался?

— Да что с тобой, друг мой? — удивился Андрей. — Уж ты-то гнать меня, словно пса шелудивого, не должен.

— Я тебя люблю, княже, как сына. И отца твоего люблю. Но коли уж государь велел в твоем отъезде убедиться, стало быть, сие надобно исполнить. Не гневи царя, друг мой. Уезжай.

— А ведь я заговор против него открыл! — вдруг вспомнилась Звереву с трудом добытая тайна. — Я знаю, что князь Андрей Курбский хочет государю изменить и трон его занять!

— С чего ты это взял, друг мой?

— А разве он не имеет прав на трон?

— Имеет, — согласился Иван Юрьевич. — Курбские — прямые потомки Рюрика и Святого равноапостольного князя Владимира, причем по старшей линии, тогда как государь наш — по младшей. Так что из этого?

— Он хочет занять трон! Разве непонятно?

— Эка хватанул! — покачал головой боярин Кошкин. — А рази ты не знаешь, что друг твой, Михайло Воротынский тоже от князей Рюрика и Гостомысла род свой ведет и с царем нашим по знатности в ровнях ходит? Али что Шуйские от старшего сына Александра Невского происходят, а государь — от младшего? А князья Пожарские есть отрасль князей Стародубских, происходивших от великого князя Всеволода Юрьевича Большое Гнездо? Князья Трубецкие тоже род от Рюрика считают. А еще есть князья Сицкие, Ростовские, Телятевские, и каждый себя знатнее Иоанна мнит. В Москве я один, почитай, на трон права показать не могу. Так что из того? Всех их на дыбу, что ли, вешать? Князей родовитых много, да государь у нас один. И князья сии клятву на верность ему принесли, пред Господом нашим служить Иоанну верой и правдой поклялись! Рази они солгать могут? Сбирайся, друг мой, не томи.

— Позволь мне хоть к причастию перед отъездом сходить! Я же ничего не успел в Москве. А теперь опять на две недели в дорогу! Светло еще, боярин. Успею.

— Ну коли быстро, то сходи. Моя лошадь во дворе под седлом. На ней скачи. Быстрее обернешься…

Уже через пять минут князь Сакульский спешился у храма Успения, подманил к себе сводню, сунул ей серебряную фляжку:

— Передашь, чтобы мужу в вино зелье вылила. Тогда все пойдет, как нам хочется. А меня Иоанн из Москвы отсылает… Даже стражу приставил. Придется ехать. Черт! В общем, передай от меня…

— А для жены? — тихо поинтересовалась Ксения. — Ей отраву уже сварил?

— С ума сошла? — стрельнул глазами по сторонам князь. — Такие речи на улице ведешь. Все, меня боярин Кошкин ждет — выпроваживать. Друг-то он друг, а не выполнишь указа… В общем, я поскакал.

Зима уже прочно вступила в свои права: сыпала снегом, выла вьюгой, кружила поземкой, застилала глаза и дороги, сковала все реки и болота крепкими прочными панцирями. Князь Сакульский ехал по зимнику не торопясь, обычным широким шагом. Куда ему теперь было торопиться? В Москву путь заказан, пока милость царская не вернется. Дома — толстая Полина, долгие зимние ночи да глаза матерей, чьих детей он увел за богатством, а вернул в домовинах. Что им сказать? Что они три десятка рабов из татарского плена спасли? Странный счет получается: жизнь за жизнь. Хорошо хоть, у воеводы жизнь отнимать не стал…

«Давай убьем его, убьем, убьем! Свари зелье… Страшное и крепкое. Чтобы от одного глотка он умер… Не сразу умер — чтобы мучился, кровью и гноем исходил. А потом подох…»

Андрей тряхнул головой, отгоняя дурное воспоминание, оглянулся на Пахома:

— Как мыслишь, не заблудились?

— Да где тут заблудишься, княже? Чай, озеро это. Солнце за левым ухом, из Волхова пять часов как выехали. По прямой ехать — рано или поздно в берег упремся. Ладога же, не окиян какой. Да и то, от реки до удела нашего полста верст будет. За один день можем и не поспеть.

— Солнце за левым ухом, солнце за левым ухом… Где ты вообще это солнце видишь?

— Дык, где облака светлее, там и солнце.

— Ну смотри… — Зверев поправил на голове жаркий лисий треух и снова вернулся к своим мыслям…

«А что, если она обидится? Ведь воевода не умрет. Да, перестанет ревновать, перестанет бить. Но ведь не умрет! А Людмиле так хотелось его смерти. Если потом еще и Полину отравить — тогда она сможет стать его женой. А пока князь Шаховской жив — не сможет…».

— Берег! Глянь, Андрей Васильевич, полоса темная впереди. Кажись, не промахнулись. А давай, на рысях пойдем? Холодно ведь. Мы их не загоним, токмо согреем. Вдоль берега точно не заплутаем.

— Ну давай, — согласился князь и толкнул Аргамака под ребра, полностью отпустив поводья.

Они в несколько минут разогнались до галопа, промчались так около часа, пока от скакунов не повалил пар и…

— Глянь, Андрей Васильевич! Причалы! Никак, добрались?

— Не может такого быть. Рано еще.

— А причалы наши. Вот и лодки стоят недоделанные. Да точно наши! Кто еще, кроме тебя, тут корабли строить придумает?

Спорить было и вправду бесполезно. Всадники повернули к берегу, промчались мимо тихого пустого стапеля, выскочили на недавно расчищенную дорожку и перешли на рысь.

— Потерпите немного, ребята. Через час в теплом стойле овес кушать будете! — пообещал лошадям холоп.

К усадьбе они подъехали уже в сумерках — но их все равно заметили, подняли шум. Андрей спешился, пошел к крыльцу — но Полина в черно-красной кике и такой же душегрейке успела выскочить из дома, сбежать по ступеням вниз и крепко обнять князя, прижаться.

— Живой! Господи, живой! Радость-то какая… — Она всхлипнула, отвернула лицо, отпустила мужа и торопливо перекрестилась. — Живой.

— Ой, Господи, — вторя княгине, перекрестилась дворовая тетка. — А мы уж чего только не думали. Тут ведь Изольд с сотоварищи цельный обоз мертвых да увечных привезли. А князя так вовсе нет. Уж не знали, чего и думать!

— У холопов спросить трудно было?

— Дык, спрашивали. Ан у княгини на душе все равно тревожно. Как ее супруг венчанный, что с ним? Здоров ли?

— Здоров, — ответил Андрей, поднимаясь по ступеням.

— Отчего же ты хромаешь, милый? — вдруг спросила Полина.

— Я не хромаю, — покачал головой князь.

— Я же вижу. На левую ногу.

— Не хромаю!

— Обожгло ему ногу в походе, — выдал господина Пахом. — Аккурат через колено.

— Андрюша! — Женщина опять кинулась к нему, но теперь Зверев смог объятий избежать.

— Ничего, до свадьбы заживет.

— Да-да, — согласилась жена. — Главное, жив вернулся. Матрена, баню вели стопить немедля. Воды наносите.

— Так горячая еще баня, матушка! Воды добавим, через час париться можно.

— Хорошо, ступай. Горлуша, свет в трапезную принесите, вина бургундского, закуску. Подкрепится князь с дороги, а там в баньку пойдет.

Русская баня особенно хороша зимой. Когда после мороза нестерпимого — да в нестерпимый жар, да пивом на камни плеснуть, да им же и горло промочить хорошенько. В снег или прорубь еще неплохо из парилки выскочить… Однако женщины таким баловством не увлекались, и перед новенькой баней не имелось ни проруби, ни сугроба: снег со двора заботливая дворня убрала. Потому пришлось князю с холопом обходиться только паром и хмельным стоячим медом.

— Сейчас бы еще и девку ядреную, чтобы спину потерла, — мечтательно произнес Пахом. — Да токмо не позволит такого княгиня. Любит тебя, издалека видно, до изумления. Девки никак не подпустит.

В этот миг открылась дверь, и в парную вошла в одной рубашке Полина. Холоп, издав нездоровый утробный звук, скакнул на верхний полок и вытянулся вдоль стены. Женщина опустилась перед мужем на колени, провела рукой по его правой ноге, рассматривая покрытый розовой кожей шрам.

— Бедный ты мой… — Она наклонилась, поцеловала зажившую рану чуть выше колена, ниже, потом поднялась: — Извини. — И вышла из парной.

— И почему я тогда не женился? — сглотнул наверху Пахом. — Дурак, видно, был.

— Кто знает?

— А чего ты, княже, смотрел на нее так, словно она отравить тебя хочет?

— Типун тебе на язык! Полина на такое не способна.

— А я и не сказывал, что…

— Слезай, — оборвал его князь. — Хватит мыться. Надоело.

В трапезной уже был накрыт стол с горячим: полностью запеченный кабанчик примерно с полпуда весом, два лебедя в лотках, рыба, пироги. Пять канделябров заливали светом всю залу, от края и до края. Однако едоков за столом сидело всего трое: Пахом, Полина и сам князь. Правда, женщина ни к чему не притрагивалась. Сидела и смотрела прямо перед собой. Наконец долгую тишину разорвал ее вопрос:

— Ты вернулся навсегда, супруг мой?

— Во всяком случае, надолго, — признался Андрей.

— Значит, уделом управлять сможешь?

— Ну раз я здесь…

В трапезной опять стало тихо. Спустя несколько минут Полина снова спросила:

— Мне приходить… в опочивальню?

Зверев отложил птичью грудку. Покосился на Пахома, а потом покачал из стороны в сторону головой. Княгиня поднялась, вышла из трапезной.

— Ну я в людскую пойду, княже. — Холоп торопливо допил из кубка вино. — Устал чего-то. И это… хмель пошел.

Андрей посидел еще с минуту, глядя на кубок и блюдо с лебедиными костями, и понял, что больше не хочет ничего. Совсем ничего.

— В этом доме мне кусок в горло не лезет, — передернул он плечами. — Довела.

В спальне горел свет. Два рожка: один возле двери, еще один на сундуке у его изголовья. Стянув с себя рубаху, князь прошелся по тихой пустой комнате и вдруг заметил под кроватью, с женской стороны, какую-то крынку. Присел, приоткрыл крышку. Тут же в нос ударил аромат черемухи. Запаренные листья! С лета, видать, про запас приготовлены.

Теперь Андрей понял, почему от жены всегда пахло черемухой: она натиралась каждый раз, прежде чем лечь рядом. Сегодня, видать, тоже надеялась в одной постели оказаться. Соблазнить его этим запахом, заманить в теплоту мягкой перины, под небесного цвета балдахин, под пухлое горячее одеяло. Придумывала, старалась… И зачем она все это делает? Ведь больше между ними ничего не будет…

Ковер на полу забавный. Два лебедя, и каждый голову другому на спину положил.

Он решительно прошел к одной свече, потушил. Потом к другой, сжал язычок огня пальцами и влез под одеяло. Повел носом. Нет, черемухой не пахло. Здесь она еще ни разу к этим листьям не прикоснулась. Без него…

Утром на сундуке у изголовья стоял букет с желтыми бессмертниками.

— Да уж, не лето, — потянулся он. — Живых ты нынче не найдешь.

Он поднялся, натянул порты, рубаху, накинул заботливо оставленную рядом с одеждой войлочную душегрейку. Пробежался по дому туда, куда даже король ходит пешком, потом выскочил на улицу, растер снегом руки, лицо. Увидел Пахома, неспешно чистящего Аргамаку шерсть.

— Ну что, дядька, сражаться будем? На рогатинах, на мечах?

Холоп отрицательно покачал головой.

— Ты чего? Не выспался? И вообще чего это дом такой тихий? Опять все в церковь ушли?

— Княгиня ушла. В монастырь.

— Ты чего говоришь, Пахом? Какой монастырь?

— В скит на Валааме. По льду с рассветом уехали. И дворня многая с ней подалась.

— Подожди, а как же это… Там… душегрейка, цветы… — От неожиданного известия все в голове князя перемешалось. — Там, на сундуке… Прощалась, что ли?

— Не ведаю, — развел руками Пахом. — Собирались, видел, в сани грузились. Ты теперь здесь, за хозяйство не страшно. Приказчика надобно искать толкового. Без него никак.

— Подожди, — замахал руками Зверев. — Не понимаю все равно: какой монастырь, какой приказчик?

— Все, Андрей Васильевич, — вздохнул холоп. — Будешь ты теперь возвертаться в холодный дом. Ждать тебя больше некому, бояться за тебя — тоже. Зайдешь — а там пусто. Токмо домовой да эхо.

— Пусто… — повторил князь, и до него наконец начало доходить, что именно изменилось в его жизни.

Полина ушла в монастырь. Больше он ее уже никогда не увидит. Совсем. Не нужно никого ругать, никого бить, никого пороть. Она ушла сама. Больше ее не будет. Как умерла. Навсегда.

Он прошел по расчищенному от снега двору, остановился на краю склона. Заводь, скованная льдом, спала, спал зачем-то привязанный к причалу ушкуй. Тот самый, на котором вез их сюда, молодых, только повенчанных, князь Друцкий. Они тогда вообще ни разу из каюты не вышли. А Полине так понравилось, что она никуда не захотела уходить, пожелала жить на ушкуе. Маленький носик, голубые глаза. И по ночам от нее всегда пахло черемухой…

Андрей тряхнул головой, отвернулся: все, больше он ее уже не увидит. Никогда.

— Пахом, хоть кто-нибудь тут остался? Завтрак у нас будет?

— В трапезной накрыто. Княгиня велела приготовить.

Зверев кивнул, вернулся в дом, прошел в спальню. Скинул душегрейку, надел теплую, подбитую горностаем ферязь с рукавами, опоясался саблей. Остановился перед букетом. Бессмертники. Их менять не нужно. Они могут стоять тут вечно. Интересно, расставаясь с ним сегодня, она пыталась провести над его лицом ладонью? Поцеловать на прощание? Ведь они расставались навсегда.

— Даже не разбудила. Ни слова, ни намека.

Он спустился в гулкую трапезную, сел на кресло, откинул сложенное вдвое одеяло. Под ним, зажатая между двумя блюдами, лежала румяная, еще горячая курица. Точно такая…

— Черт!

Нет, это было не так. Все началось не с ножки. Андрей хотел невесту угостить, но сообразил, что руки тогда будут жирные, повернулся к Полине, схватил вуаль, под которой ее прятали до самого конца, и решительно сорвал. Девушка пискнула, закрыла лицо руками. А когда Зверев, взяв за запястья, развел их в стороны — опустила голову. Ему пришлось силой поднять ее подбородок, и только тогда он впервые увидел ее острый подбородок, пухлые и румяные, как наливные яблоки, щеки, крохотный носик, глаза, подведенные углем брови, темные, почти черные, волосы. Тогда он увидел ее в первый раз, а вчера — в последний. Тогда он прикоснулся к ней впервые. Последний же раз…

— Какая сволочь принесла сюда эту… — Он швырнул курицу в дверь, и та отворилась. Видно, Полина не подумала, что створка должна быть тяжелой и прочной. И напрасно сделала эту трапезную такой большой. И зря делала комнаты для детей.

Двери, стены, половицы, комнаты, постели, сундуки, пологи, столы, коврики — здесь все прошло через ее мысли, через ее желания, через ее руки. Этот дом походил на западню: куда ни посмотри, сразу вспоминаешь про нее. Окна, ручки дверей, скамьи, его кресло. Его удобное мягкое кресло. Но ее здесь больше уже не будет. Никогда. И это хорошо. Все закончено. Навсегда.

— Проклятие!

Князь быстрым шагом вышел из трапезной, выскочил на улицу, снова отер лицо снегом. Напротив, через залив, стоял мельничное колесо… Которое тоже строила она. По его идее, по его мыслям. Полина всегда понимала его мысли и желания. И старалась их воплотить. Даже сегодня: он хотел, чтобы она ушла в монастырь — и она ушла.

Навсегда.

Возле ушкуя две вороны уселись на печь. Ту самую, что княгиня соорудила на причале. Чтобы жить в их общей каюте, а готовить на берегу.

— Черт! — Андрей отвернулся. — Пахом, ты чего чудишь? Зачем коня оседлал? Тебе приказывали? Почто своевольничаешь?!

— Мало ли? — пожал плечами дядька. Князь прошел мимо, поднялся на крыльцо. Балясины резные…

Зачем она так старалась? Для кого? Для него, для себя, для детей? Красивые, конечно. Но ведь она их больше не увидит. И они ее не увидят. И он ее больше не увидит.

Никогда.

— Да будьте вы все прокляты!

Князь подскочил к Аргамаку, отпихнул холопа в сторону и взметнулся в седло. Тут же дал шпоры — лихой жеребец сорвался с места, птицей слетел вниз, на лед заводи, понесся вниз по Вьюну, раскидывая нетронутый снег, и через считанные минуты вырвался на бескрайний ладожский простор. Андрей принял чуть вправо, продолжая мчаться галопом, во весь опор. Валаам лежал от его удела чуть севернее, и промахнуться он никак не мог. Действительно, через полчаса Зверев встретил санный след, повернул по нему, а еще через полчаса различил впереди несколько темных точек.

— Давай, давай, мальчик, не подведи. Давай!

Широкие розвальни тащились по льду со скоростью черепахи, а потому всего за четверть часа князь легко обогнал всю кавалькаду и спрыгнул на лед возле первых саней, рванул вместо замотанной в платки бабы обледеневшие вожжи:

— Стой! Стой, приехали!

Он перебрался на сани, отдернул медвежий полог, раскрыл высокий ворот бобровой шубы.

— Ты куда собралась, Полина? Зачем? Не нужно.

— Я больше не твоя. — Глаза ее были красные, маленький носик распух. — Я ухожу. В монастырь. Матрена, поезжай!

— Нет. Не пущу! Ты моя жена Я тебя не отпускаю.

— Не имеешь права. Против Божьей воли твоей нет. Поезжай!

— Стой! Нет. Не вздумай. Ты моя жена, моя княгиня. Ты княгиня Сакульская! Ты должна.

— А я не хочу! — неожиданно закричала тонким голосом женщина. — Не хочу быть княгиней! Я любимой быть хочу! Хочу ласки! Хочу желанной быть! Хочу, чтобы ко мне бежали, ко мне скакали, меня желали, ждали, любили, искали, хочу, хочу, хочу… — Она закрыла лицо ладонями, плечи задрожали. — Я… Я… Ты меня не любишь. Не буду без этого. Не буду. Матрена, езжай!

— Не смей! — Князь повернулся, поймал возничую за шиворот и стряхнул с облучка.

— Поехали!

— Стой! Стой, Полина. Я… — Он взял ее руки и отвел от лица, как сделал это когда-то в день свадьбы. — Я не могу без тебя, Полина. Не могу. Не получается. Не уходи от меня, пожалуйста. С тобой — не знаю. Но без тебя… Как сердца кусочек из груди вынули. Не хватает. Не бьется сердце. Никак.

Он поднял голову, обвел шальным взглядом столпившуюся вокруг дворню:

— Что вам тут надо?! Чего вылупились?! Вот отсюда! Все вон! Убирайтесь! — И снова наклонился к жене. — Останься со мной. Не знаю, как сказать… Нет, знаю. Знаю. Я люблю тебя, Полина. Люблю. Ты моя. Не отдам тебя ни Богу, ни дьяволу. Никогда. Моя и только моя.

Он крепко обнял утонувшую в шубе женщину, начал целовать ее лобик, ее глаза, брови, на этот раз, к счастью, ничем не подведенные, ее соленый нос.

— Ты… — всхлипнула она. — Ты ко мне… Ты меня…

— Только тебя, моя хорошая. Душа моя. Я без души жить смогу, а без тебя нет.

— По… По-настоящему…

— Полина… — Он расстегнул на шубе крючки и теперь мог целовать уже ее подбородок, шею. — Господи, как я по тебе соскучился!

— Любимый мой, — наконец ответила женщина и запустила обе руки ему в волосы. — Не отпущу. Никогда не отпущу.

— Совсем? — Он попытался выпрямиться, но княгиня и вправду повисла на нем всем весом. Он чуть сдвинулся, опуская ее на дровни, потом нащупал полог и рванул к себе, накрываясь с головой. — Не отпускай. Я согласен.

— Душно.

— Подожди, без шубы будет легче.

— Все равно душно.

— И без рубашки.

— Душно.

— Отчего?

— Да сними же ты пояс, царапается! Душно. От ферязи душно. Андрей… Господи, как же я по тебе соскучилась! Зачем ты так?

— Забудь. Тогда ты была… Теперь ты будешь… Забудь, Полина. Я люблю тебя. Разве я тебе не говорил? Я тебя люблю…

Они выглянули из-под полога уже перед полуднем. Андрей опустил шкуру до середины груди, обвел шальным взглядом сверкающий ладожский простор.

— Вот, черт!

— Не богохульствуй.

— Да ты сама посмотри.

— Чего? — Княгиня высунула разлохмаченную голову.

— Никого нет. Вообще!

— Конечно, — засмеялась она. — Ты же сам их прогнал!

— А они ушли. Вот идиоты!

— Перестань ругаться!

— Да? Сейчас мне придется вылезти, связать все сани в обоз и самому вести их в княжество.

— Но я не хочу, чтобы ты уходил!

— Лошади замерзнут. Мне их жалко. Нужно отвести в конюшню. Придется вылезать.

— Вот черт! Какие идиоты!

— Что ты сказала, родная?

— Я люблю тебя, Андрей, супруг мой. Какая я счастливая!

— Пожалуй, я этого не заслужил, но я тоже чертовски счастлив.

— Перестань богохульствовать!

— Я пытаюсь, любимая. Не получается.

— Не уходи!

— Оставайся здесь. Я сейчас увяжу все сани, развернусь, немного проеду, а потом заберусь к тебе.

Супруги вернулись в имение только поздно вечером. Князь оставил обоз на льду заводи, поднялся наверх, ведя в объятиях завернутую в медвежий полог жену.

— Кто готовил курицу с утра? — громко спросил он.

— Я, — отозвалась одна из женщин.

— Две штуки к нам в опочивальню принеси. Когда готовы будут. И до второго пришествия нас больше не беспокоить!

Чета Сакульских заснула только поздним утром, решив на семейном совете не выбираться из постели до самой весны. Но уже через два часа к ним в спальню ворвался Пахом:

— Княже! Андрей Васильевич! Там! Там!..

Зверев наскоро оделся, вышел из дома. Перед крыльцом стоял незнакомый ему боярин в сопровождении двух десятков облаченных в панцирные кольчуги ратников.

— Князь Андрей, урожденный боярин Лисьин?

— Это я, — оперся на перила молодой человек.

— По приказу государя нашего, Иоанна Васильевича, я должен доставить тебя в Москву, в Разбойный приказ для дознания. И коли ты воле царской не подчинишься, сделать это силой.

— Не-е-ет!!! — Полина взвыла, кинулась мужу на грудь. — Не пущу, нет!

— Все хорошо, милая, все хорошо, — обнял ее Андрей. — Не беспокойся, милая. На мне грехов нет.

— Оружие оставь здесь, княже, — предупредил боярин, — и мне не придется его забирать.

— Пахом, принеси мою епанчу и меховые штаны. А ты, Полина, сделай милость, поставь от меня свечу святым Петру и Февронье. После того счастья, что я пережил с тобой, умирать уже не страшно.

— Поторопись, княже!

— Да иду я, иду. Коня своего брать али государь обеспечит?

— Не беспокойся, довезем.

Царская стража неслась с задержанным даже не с заводными — на перекладных, по почтовому Новгородскому тракту, и таким образом одолела весь путь всего за шесть дней. Однако доставлен он был не в поруб, а на двор к дьяку Земского приказа Ивану Кошкину.

— Поручился я за тебя, друг мой, — предупредил боярин. — Но и ты уж не дури. Завтра со мною во дворец отправишься, там государь суд свой и свершит.

На этот раз Иоанн встретил князя Сакульского в похожей на тюрьму Грановитой палате, в просторной горнице, где со стены взирали на провинившегося добрых два десятка нарисованных на штукатурке князей. Здесь же были и воевода князь Петр Шаховской, и боярин Кошкин, и еще несколько думных бояр в тяжелых шубах и с могучими посохами, которыми при нужде и голову несложно расколоть. Государь прохаживался перед своим, вынесенным на три ступени вверх, креслом и нервно перебирал четки.

— Дело наше простое и ясное, князь Андрей Васильевич. Дело о смертоубийстве, о душегубстве, колдовским образом сотворенном. Однако же прежде чем судьбу твою решить, желаю оправдания твои узнать. Зачем ты сие сотворил, зачем лгал, прелюбодействовал? Грешил зачем пред ликом Божьим?

— А не могу ли я сперва узнать, в чем дело? — скромно спросил Зверев.

— А то ты не знаешь! — стукнул посохом об пол князь Шаховской. — Вот смотри. Узнаешь? — Он протянул к Андрею плоскую серебряную фляжечку. — Твоя-а? А, твоя-а? Давно, давно мне люди сказывают, что за моей спиной вы с Людмилкой вытворяете, а ныне уж и до душегубства сговорились!

— О чем это он, государь? — перевел взгляд на Иоанна князь.

— А ты, стало быть, ни о чем не ведаешь? — взмахнул четками царь. — Хорошо, я расскажу. Ведомо стало одному из холопов княжеских, что кто-то к княгине Людмиле тайно ходит. Стал он следить за ней внимательно, и как снова личность подозрительная явилась, разговор тайный он за дверью и послушал. Про то услышал он, что сговорились двое лиходеев князя Шаховского отравить. Был он с тех пор настороже, а как посыльная яд принесла, обо всем князя упредил. По повелению Петра Ильича повязали слуги княжеские и слугу преданного княгини, что яд должен был влить, и ведьму, сводню старую. Признались оба под пыткою во всем до конца, а злодея, яд сварившего, Ксения назвала с радостью. Знаешь, на кого указала? На тебя!

— Под пыткой? — хмыкнул Андрей. — Под пыткой они хоть в убийстве Гостомысла признаются. Эка невидаль!

— Не все под пыткой речи свои вели. Княже, холоп твой где?

— Вон, в углу хоронится, — указал на седого низкого мужчину в суконном кафтане князь Шаховской. — Иди сюда.

— Слышал я все, — низко кланяясь, засеменил к хозяину холоп. — Отравить они воеводу сговаривались. Страшно отравить.

— Так твое это зелье, князь? — повторил свой вопрос князь Шаховской. — Твоя фляга?

— А вы ее не открывали, не трогали?

— Что же мы, обезумели, смерти искать?

— Как же отравить тебя нужно было, Петр Ильич? В ухо накапать? Ноги ядом растереть?

— В вино, сказывали, подмешать нужно.

— Вино во дворце есть, государь?

— Кто-нибудь, — повысил голос царь, — принесите кубок и кувшин вина.

— Ты точно его не трогал, князь?

— Нет.

— Что же, тогда тебе нужно кое-что увидеть…

Зверев взял заботливо поднесенный царским холопом кувшин, налил в кубок вина. Потом забрал свою фляжку, откупорил и вылил все содержимое в розовую, пахнущую карамелью жидкость. Размешал и не спеша выпил. Плеснул еще немного, выпил опять.

— Есть у многих людей такое заболевание, бояре. Это когда кишка из задницы вываливается. Знаете, какой его первый признак? — Андрей остановился возле воеводского седого холопа и вдруг со всей силы рявкнул ему в ухо: — Глухота!!!

Бедолага шарахнулся назад, ударился спиной о стену и кинулся бежать.

— Так, что еще? — Андрей поставил кубок на пол, осторожно налил вино в тонкое горлышко фляжки, несколько раз встряхнул и опрокинул себе в рот. — Все? Я употребил все до капли? А что вы на меня так смотрите? Ждете, когда умру? Сильно вас разочарую. Ждать придется еще лет семьдесят. Петр Ильич! Князь! Ты последнее время кашлять стал сильно! Супруга твоя здоровьем твоим обеспокоилась. На меня через старуху юродивую вышла, эликсира просила целебного. Так вот. Во фляге был не яд. Это было снадобье от чахотки!

На несколько мгновений в палате повисла тишина. Потом царь вскинул руки и звонко засмеялся:

— Я же сказывал тебе, Петр Ильич! Сказывал! Ну не может князь Андрей Васильевич подлости такой совершить! Не может! Я людей с первого взгляда разгадываю. Князь Сакульский — человек честный, от начала и до конца. Эх ты, Петр Ильич! Как ты его… Прилюдно! И супругу свою заподозрил! Нехорошо.

— Да, видать, стар стал… — Воевода Шаховской подошел к Андрею. — Ты на меня зла не держи, княже. Всякое в мои годы мерещится. А коли с пристрастием спросить, то, ты прав, всякого иной раз услышать можно… Андрей Васильевич, а чего это у тебя руки так трясутся?

— Да тоже… Как мыслишь, воевода, что должен был думать я перед судилищем таким?

— Уж прости, прости. Нашли истину. Невинных наказывать не стали.

— Не знаю…

— Ты о чем, Андрей Васильевич?

— Учитель у меня был. Предупреждал часто: зло, другим людям причиненное, к тебе троекратно вернется.

— Но ведь ты не причинил зла, князь? — подошел ближе Иоанн.

— Вот именно, государь. Вот именно.

— Пойдем со мною, Андрей Васильевич, — попытался обнять Зверева князь Шаховской. — Дабы обид меж нами не осталось, посидим вместе за чаркою, попируем, о делах былых и будущих поговорим.

— Не могу, князь. Жена у меня дома. Любимая. Меня из постели прямо под стражу загребли. Что она сейчас думает? Изведется ведь вся.

— А, Петр Ильич? — усмехнулся Иоанн. — Ты видишь, к кому его мысли во первую очередь обращены. Не к чужой супружнице — к своей. Иван Юрьевич, боярин, отправь друга своего домой на почтовых. За казенный счет. Супруге своей от меня кланяйся, Андрей Васильевич. Поправляйся. Но и о том, что на весну задумал, тоже не забывай. Дело это оставляю на тебе.

1

Это позорище случилось в 1514 году.

(обратно)

2

Самолетом на Руси называли паром.

(обратно)

3

Инструмент для обмолота зерна. Выглядят как нунчаки в человеческий рост.

(обратно)

4

Мельницы всегда считались прибежищем всякой чертовщины независимо от наличия упырей. А мельники соответственно — их друзьями.

(обратно)

5

День святых Кузьмы и Демьяна — 14 июля. Кстати, считается, что в этот день женщинам положено устраивать девичники и пить пиво под закуску из свежих овощей.

(обратно)

6

21 июля, он же день иконы Казанской Богоматери.

(обратно)

7

Иван III, оборвавший так называемое «монгольское иго», присоединивший к Московскому княжеству Ярославль (1463), Новгород (1478), Тверь (1485), Вятку, Пермь и другие земли, тоже носил прозвище Грозный.

(обратно)

8

Андрей Зверев, недоучившийся школьник, мог не знать, что царевич Иван был отравлен сулемой, что подтвердило вскрытие его гробницы в 1963 году. Злобную побасенку об убийстве Иваном Грозным своего сына запустил нунций Римского папы Григория иезуит Анатолий Пассевин, предположительно — отравитель обоих.

(обратно)

9

Прощен, разумеемся, не сразу. Только в 1566 году Старицкому были подарены новые уделы взамен конфискованных и предоставлено право жить в Кремле.

(обратно)

10

22 июля, он же день Панкратия и Кирилла. В этот день по обычаю пробуют первые огурцы.

(обратно)

11

Страдники — холопы, посаженные на землю.

(обратно)

12

27 июля.

(обратно)

13

В устах русского человека «весь мир» — это всего лишь сельская община.

(обратно)

14

А родится дочка, Анна. Проживет всего одиннадцать месяцев.

(обратно)

15

27 августа.

(обратно)

16

Кавалер — рыцарь. Автор предупреждает, что его мнение не совпадает с мнением излишне увлеченного боярина.

(обратно)

17

Изготовленные турецкими мастерами в XV–XVI веках пушки успешно стояли на боевом дежурстве вплоть до начала XX века!

(обратно)

18

У чувашей было принято делать окна только во двор.

(обратно)

19

Создатель науки алгебры, давший ей современное название. Само имя «Аль-Хорезми» сохранилось в науке как понятие «алгоритм». Жил и работал в IX веке.

(обратно)

20

Первый после Аль-Хорезми автор трудов по алгебре, первооткрыватель теории диофантовых уравнений. Жил и работал в X веке.

(обратно)

21

Достаточно сказать, что на Западе он известен как Авиценна. Жил и работал в XI веке.

(обратно)

22

Дарданеллы.

(обратно)

23

Тылобурдо — по-чувашски «огненная птица».

(обратно)

24

Разумеется, так оно и случилось. Военное значение Свияжск потерял еще в XVII веке, но величайшей православной святыней считался постоянно и возрождается в этом значении сейчас.

(обратно)

25

9 октября.

(обратно)

26

Боярин Иван Григорьевич Выродков известен не просто как строитель Свияжска. Он составил первый в истории план инженерного обеспечения войсковой операции. Проведенная им своевременная рекогносцировка местности у Казани позволила ему расписать маршрут, место выгрузки и очередность работ едва ли не для каждого прапора и каждой телеги. Он строил бастионы, тыны, придумал первую в истории контрвалационную линию, делал подкопы для взрыва городских стен…

(обратно)

Оглавление

Молитва ночи

Дар заката

Имя предателя

Пред Богом и людьми

Лазутчики

Вернется троекратно . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте