«Золото мертвых»

Александр ПРОЗОРОВ ЗОЛОТО МЕРТВЫХ (Князь — 3)

Лисий след

В пещере волхва, несмотря на полыхающий в очаге огонь, пряно пахло осенней листвой, сеном, настоявшимся хлебным квасом. Отблески пламени плясали на стенах, заглушая слабый свет священного камня, зловеще вспыхивали в глазах Лютобора, неторопливо помешивающего какое-то варево в трехведерном медном котле, заставляли тени от стола, от чуров перед лестницей, от скамеек причудливо изгибаться и ползать по полу, подобно толстым черным змеям.

— Ты представляешь — пять деревень! Всего пять деревень по три двора в каждой! — Андрей Зверев, что раздраженно бегал взад и вперед, не удержался, взмахнул рукой, и вылетевший из рукава грузик кистеня с вязким щелчком врезался в твердую, как камень, глиняную стену, выбив в ней дыру размером с кулак. — Пять! Пять! Пять! — Паренек еще несколько раз ударил беззащитную глину железным шариком. — Двадцать дворов на круг, вместе с усадьбой! И с этого я должен выставлять пятьдесят воинов?! Как? С чего? Пашни, куда взгляд ни брось, бурьяном заросли, в семьях, почитай, одни бабы остались, кузнеца и вовсе нет. И это, называется, мое княжество? С этого я жить должен, честь блюсти и холопов для кованой рати набирать? Проклятье!

— Коли полку новую мастерить задумал, чадо, — невозмутимо ответил старый колдун, — то нижний край подровняй, ибо неудобно пользоваться будет. Да и неопрятно как-то.

— Полку? — Андрей еще раз со всей ярости ударил кистенем в рыхлое, словно тут кто-то долго грыз глину, пятно на стене, перевел дух, вскинул руку, роняя свое тайное оружие обратно в рукав, выдернул из ножен косарь и принялся ровнять края выемки. Полочка получалась не очень большая, но крынку поставить можно.

— Есть у меня для тебя одна добрая весть, отрок, — покосившись в его сторону, сообщил старик. — Знамо, коли во всех семьях мужиков в земле тамошней не хватает, то, стало быть, и проклятие лежит не на роду княжеском, в коем ты ныне состоишь, а на самом имении. А поскольку хозяева во владениях своих часто бывают, то и на них оно печать кладет. Вот и видится люду русскому, что проклят род Сакульских, который от Гостомысла лишь по женской линии тянется. Оттого и слухи нехорошие бродят. Проклятия же, что не родовые, а подкладные, завсегда слабее держатся. Ты с ним управишься, чадо. Даром, что ли, ужо третий, почитай, годок мудрости моей учишься? Одолеешь порчу, и иные беды тоже отведешь. Токмо братством с дубами себя зараз защитить не забудь. Оно спокойнее получится.

— Не хочу, — уже почти спокойным голосом ответил Андрей, вспарывая клинком ножа маслянистую, чуть влажную глину. — Ты просто не знаешь, как меня упрашивали, как уламывали: с родом Друцких породниться, княжеское звание получить, почет и уважение, богатство, наследство… Ну и что? Пожертвовал я собой, согласился жениться неведомо на ком, лишь бы роду нашему боярскому в будущем связи добрые обеспечить. Не по любви, по расчету женился! А развода тут, между прочим, не существует! Навсегда женился! И что? Что я получил? Пустой фантик с надписью «Князь Сакульский»? Кусок земли размером с половину Дании и населением в половину Жмеринки?[1] Блин горелый, и со всего этого по разрядным листам я еще и полста воинов на смотрины выводить обязан! Представляю, как ржал князь Друцкий, скидывая на меня этот хомут! Теперь это больше не его головная боль. И это, значит, то, ради чего я пошел под венец и поклялся в вечной верности?

— Невеста хоть красивая оказалась? — полюбопытствовал Лютобор.

— Ага. Как пирог с капустой. Такая же румяная и такая же пухлая.

— Значит, красивая, — кивнул чародей, видимо, неравнодушный к выпечке. — Это ладно. А то ведь могли старую, кривую и хромоногую подсунуть.

— Умеешь ты утешить, волхв, сразу на душе светло становится, — то ли с сарказмом, то ли всерьез ответил Андрей. — Одно могу сказать, беременна она. Так что я свой долг перед родами Лисьиных и Сакульских выполнил, не оскудеет их потомками земля русская. А меня давай, обратно возвертай. Домой хочу. Пусть Друцкие хитрозадые сами это богатство окучивают.

— Эк ты заторопился-то, отрок… — Колдун извлек из варева ложку, тщательно обнюхал, зацепил толику на ноготь. — Никак, обиделся? Дык, в мире этом каждый интереса своего не забывает. Ты князем стать согласился? Ты им и стал. А что за звание морокой немалой заплатить придется — дык меда без пчелиных укусов не случается, про то тебе любой медведь поведает. Управишься, чадо, управишься. Поднатужишься, да и придумаешь чего ладного да хитрого. Глядишь, и учение мое найдешь куда приложить. А то забудешь ведь все наказы, коли для дела пользы не принесут.

— Ты что-то путаешь, волхв, — покачал головой Андрей. — Лично я ни в какие князья не напрашивался. Как и в бояре тоже. Это ты меня сюда выдернул, чтобы роду Лисьиных угаснуть не дать. И на Полине Сакульской женился я не ради титула, а ради сохранения именья лисьинского, дабы от тяжбы судебной здешних отца с матерью оградить. Ныне жена моя уж в положении, ребенок родившийся имение Лисьиных и от Друцких, и от Лисьиных в подарок получит. Тяжбе, стало быть, конец; род боярский не прервется, да еще и с князьями в родичах окажется. В общем, можешь считать: колдовство, что боярыня Ольга Юрьевна тебе заказывала, удалось. Все то, чего она желала, исполнилось. Теперь я хочу домой.

— Нешто плохо тебе, отрок, в князьях-то гоголем ходить? — не поверил старик. — В своих трущобах такого ты ни в жизнь не получишь.

— А ты знаешь, что такое телевизор, Лютобор? Компьютер, мотоцикл, самолет?..

— И славы ратной, нынешней, тебе там никогда не добиться. Знамо мне, половину Руси слава о подвиге твоем обошла.

— …скоростная машина, асфальт. От Москвы до Новгорода — полдня пути. Рыбалка, шашлыки, вальс и диско. Девушки, которые просто ходят по улицам. Безопасность. В этом мире хоть кто-нибудь ложится спать, не приготовив на всякий случай у постели меч и лук?

— Курочка в курятнике за себя не боится — пока хозяину супчика не захочется. А свободы без меча и страха не бывает.

— Свобода превыше всего, Лютобор? Да ты, никак, либерал?

— Ты меня словами гнусными не погань, — нахмурился волхв. — Хоть и люб ты мне стал за весны минувшие, а я и огневаться могу!

— Так и ты меня обманывать не пытайся, мудрый Лютобор. Чай, не мальчик.

— В чем же обман ты за мною заметил?

— В свободе, что ты мне подсунуть пытаешься. Свободному человеку ничего не страшно. Коли и от добра, и от родичей он свободен, то ни бед, ни хлопот у него нет. Пришли вороги злые — чего бояться? Плюнул, да на другое место перебежал. Пожар прошел — так ему все едино терять нечего. Неурожай случился — так ему поле жать ни к чему. Вот и бродит свободный человек из края в край, ничего не опасаясь. Сегодня под одним кустом переночевал, завтра под другим. Украсть у него нечего, грабить его последний тать побрезгует, пожрать по лесам и помойкам как-нибудь наберет. Чего бояться? А вот стоит тебе хоть кошкой обзавестись, ты уже опасаться начинаешь. А ну, потеряется, отравится, собаке на зуб попадет. Дом и дети появятся — страхов втройне. Семью и добро надобно ведь от поганых оградить, коих немало вокруг крысятничает. Страшно, что хлеба не соберешь, дабы малых от голода уберечь, страшно, что беда нежданная припасы твои уничтожит. И чем больше на тебе душ, тем больше и страхов. Любая скотина последняя — и та заботы просит. А если тебе еще и люди служат? А если ты понять способен, что такое Родина, и готов живот свой за нее положить? Нет, Лютобор, не бывает страха в свободном человеке. Страх в том живет, кто тысячами нитей к миру привязан. Там могила отцовская, здесь телок, коего сам выкормил, в стороне дом, в котором любимая твоя обитает, за ним поле колосится, что сам сажал. Тут ниточка, там веревочка, здесь лесочка — и вот сидишь ты уже, словно цепью прикован. И цепь свою мечом и кровью до капли последней защищать готов. Свободному человеку этого не понять, ему все переломать — раз плюнуть. Свободный человек — тварь подлая и поганая, место ему в хлеву, с хомутом на шее и намордником покрепче, чтобы не кусался. Не дай Бог, беда у тебя случится — все эти твари первыми крысятничать лезут, куски рвать да кровь пускать. А как у них беда, так к совести твоей взывают, покормить да обогреть требуют.

— У-у-у, думы какие в душе-то твоей бродят, чадо, — изумился старик. — Не к добру это, не к добру. С чего печален так, дитятко?

— А то сам не понимаешь? — хмыкнул Зверев, отер нож о брошенную у стены, невыделанную шкуру и спрятал в ножны. — Ниточками я здесь прирастаю, волхв. Еще немного, они и в цепь превратиться могут. А я не хочу оставаться здесь, Лютобор. Я хочу домой.

— Полнолуние через восемь ден, чадо, — прищурился на свой ноготь чародей. — Тогда удачу и попытаем. Али не веришь, что всеми силами я клятву свою исполнить норовлю?

— Верю, мудрый волхв, верю, — вздохнул Андрей. — Но сам видишь — дни идут, а я еще здесь. Я сделал все, чего вам хотелось, и даже больше. Теперь возвращай меня обратно. Возвращай!

— Могу повторить лишь то, о чем сказывал не раз, — пожал плечами Лютобор. — Но ведь ты не желаешь верить. Глянь лучше сюда. Это мертвая вода, веришь?

— Та, что способна сращивать любые раны? — подошел ближе Зверев и через плечо колдуна стал разглядывать застывшую на ногте волхва желтую, полупрозрачную каплю, похожую на сверкающий на солнце янтарь.

— Кабы так… — вздохнул старик. — Надеялся я на то, да не вышло. Живые раны не заращивает, токмо мертвые.

— Это как? — не понял Андрей.

— Кости сращивать может. Мясо же и кожу — нет.

— Какой же тогда в ней смысл?

— Сам знаешь, чадо. Рана от меча иной раз глубока, кость наружу торчит. Вот тут ее можно и срастить, выправить.

— Извини, учитель, — скривился князь Сакульский, успевший за последние два года пройти добрый десяток сражений, — но коли у раненого кости торчат, он скорее и не жилец вовсе. Кровью истечет, хоть ты клей его, хоть не клей.

— А жаль… — продолжал разглядывать капельку древний кудесник. — Тяжко готовить снадобье сие. Коли переваришь — твердеет; недоваришь — киснет, ровно мясная похлебка. Вот, смотри, чадо. Как капля, ногтем с ложки собранная, растекаться перестает, то, стало быть, и зелье готово.

— А смысл в нем каков, Лютобор? Чего ради такие старания?

— Рази я не сказывал? Коли боли у смертных сильные в костях, коли ногти и зубы гнить начинают, коли суставы пухнут, то мазать отваром сим их надобно. Костные болячки все, почитай, исцеляет. Ну, и коли ратная рана глубока, то и там кость склеить можно. Токмо… Тут прав ты, дитя, пользы там будет мало. Да, и еще. Собрал я для тебя котомку малую. Положил кое-что, чего тебе самому трудно по первости будет добыть, но нужда в чем непременно возникнет. Сало с трех мертвецов в свечах, порошок ноготка и корня Иванова, коготь желтого медведя от коровьей немощи, жир барсучий да воск — свечи колдовские отливать. Прочее ты и сам собрать сможешь, коли судьба придавит.

— Все вы к одному гнете, — поморщился Зверев, однако березовый туесок взял. — Домой ты меня отправь лучше, домой.

— Приходи на восьмой день к полуночи на алатырь-камень Сешковской горы, — снял котел с огня колдун. — Место тебе ныне знакомое, провожатые ни к чему. Бурдючки кожаные подай, что на столе приготовлены. Разлить зелье поможешь. Приходи, за успех ручаться не стану, но что смогу — сотворю, как и обещал.

Это было правдой. Выдернувший его из двадцать первого века чародей пытался возвратить Андрея в родные места уже не раз. Для усиления колдовства своего волхв проводил обряды в полнолуние на алтарном камне древнего, даже доисторического святилища неведомых богов, что было разрушено Андреем Первозванным на Сешковской горе. В этом проклятом месте нечисть всякая и по сей день страха никакого не знает. Местные жители обходят его стороной, а монахи Филаретова храма, наоборот, то и дело отправляются на гору с темными силами бороться, землю святить. За что один за другим жизнью или рассудком и платятся. Но пока еще старания Лютобора успехом не увенчались. То ли хитрит старый волхв, то ли и вправду не получается у него ничего с заклинаниями.

— Ладно, — вздохнул Зверев, — восемь дней, так восемь дней. Ты мне вот что скажи, мудрый волхв. Коли жира человеческого я взять у знакомого не успел, могу я судьбу его как-то узнать? Понимаешь, знакомая одна у меня куда-то пропала…

— Коли беды за ней не чуешь, лучше не пытаться… — Забавно высунув язык, чародей начал разливать свое варево из широкого котла в узкие горлышки кожаных фляг и, как ни странно, не проливал при этом ни капли.

— Отчего?

— Коли вещицы человека пропащего у тебя нет — ношеной, знамо, дабы хоть немного жира для свечи выварить… В общем, коли через зеркало Велесово глянуть не можешь, анчуток вездесущих звать надобно, с ними уговариваться, жертву приносить. Они, пожалуй, любого найдут. Да токмо натура у них шаловливая. Так просто от найденного не отстанут, обязательно повеселятся. Либо работу попортят, либо вещи утащат али перепутают, а иные и вовсе людьми перекидываются да знакомиться идут. Замучишься опосля от помощников таких избавляться. Однако же, чадо, о ком душа твоя горюет при молодой-то жене?

— Да так… — отмахнулся Андрей.

С самого дня своей свадьбы не видел он нигде в усадьбе Вари, дочери пасечника. Соскучиться успел по глазам ее, по улыбке. Однако вряд ли с ней случилась какая-нибудь беда. Скорее, боярин Лисьин, зная об увлечении сына, перед свадьбой услал ее куда-нибудь с глаз долой, дабы во время торжества конфуза неприятного не случилось.

— Еще одна ниточка? — понимающе спросил колдун.

— Она самая, — признал молодой человек. — Ладно, не стану пока ничего делать. Авось, через восемь дней все закончится.

* * *

По ощущениям Зверева, на Русь пришел март. Пускай все еще стояли морозы, но солнце грело весьма ощутимо, пробивая в сугробах глубокие сверкающие проталины, да и холмы, не поросшие кустарником или лесом, уже подставляли свету бока, покрытые жухлой прошлогодней травой. Дворня отдыхала, веселилась, играла в задергу, межу и лапту, уделяя работе времени вдвое меньше обычного. Для смердов усадьбы наступила самая благодатная пора: к посевной они за зиму подготовились лучше некуда, но начало работ оттягивал снег, все еще укрывающий землю. Тот же снег успел местами подтаять, провалиться в накатанных местах — зимники лесные стали непроезжими, ни дров, ни леса строительного не заготовишь. Вот и веселились селяне. Когда еще дурака повалять, кроме как не сейчас? Боярыня с девками к Масленице близкой готовилась, парни за ними подсматривали да подшутить норовили. Тех, что попадались, девки в горницу затаскивали и в хмельную прялку играть заставляли: напаивали медом вареным или пивом до полного свинячьего визга, после чего предлагали любую из них для утех любовных выбрать да удаль мужскую показать. Насколько понял Андрей, воспользоваться предложением не удавалось никому: вырвавшись от девок со спущенными штанами, бедолаги под общий хохот в первую очередь устремлялись искать отхожее место. Причем даже это удавалось не всем: ноги опоенных парней заплетались, глазомер не позволял попасть головой в распахнутую дверь или определить первые ступеньки на краю крыльца. Бродили слухи, что кому-то когда-то подфартило то ли баб обмануть и выпить меньше, чем вливали, то ли и впрямь мужской силой слабость телесную одолеть — посему некая притягательность в баловстве языческом была. Но с таким же успехом можно надеяться на крупный выигрыш в уличной лотерее.

Разумеется, Ольга Юрьевна и боярин Василий Ярославович в игрищах этих не участвовали, а хозяйка вроде даже осуждала охальное баловство и угрожала привести монахов из церкви — но дальше угроз дело не шло, и развлечения продолжались каждый вечер.

Зверев, как сын боярина, а ныне еще и князь Сакульский, тоже со смердами не смешивался. Для него утро начиналось с двухчасовой разминки на берегу Крестового озера: он дрался с Пахомом на саблях и ножах, бил кистенем шишки на снеговиках, благо снег еще лепился, тренировался работать рогатиной, стрелять из лука. После завтрака Андрей либо отговаривался охотой и уезжал на Козютин мох к колдуну за древними знаниями, либо оставался и уже сам учил холопов работать бердышом. Это оружие, неведомое ранее на Руси, пришлось по вкусу всем ратным людям, и ныне в отряде боярина Лисьина огромные стальные полумесяцы имелись у каждого воина, да еще с десяток про запас в оружейном амбаре хранилось.

День да ночь — сутки прочь. Три раза Зверев к волхву прокатился, три дня с холопами железом поиграл, два раза на настоящую охоту съездил — зайцев в поле погонять да кабанов у дубравы покараулить. Заметить не успел, как восьмой вечер настал.

Весенний день долог, а потому Андрей решил не привлекать внимания, выбираясь из запертой усадьбы поздними сумерками, и ушел задолго до ужина, прихватив лук и колчан с истрепанными учебными стрелами. Сперва на берегу озера по пню с трехсот метров поупражнялся, потом удалился в поле, где под снегом спал летник на Великие Луки. Здесь, дожидаясь заката, он пару раз опустошил колчан по низкому разлапистому дубу, выросшему в стороне от общей дубравы. Ветра не было, а потому Зверев попытался попасть в цель сперва с четырехсот метров, затем отступил еще дальше. Получалось не самым лучшим образом: от силы одна стрела из трех в стволе застревала. Будь это АКМ — разряда по стрельбе ему бы ни за что не видать. Хорошо хоть, главный экзаменатор здесь — он сам, князь Сакульский. А что до битвы, которая любому учению главный судья, — так там за полкилометра белке в глаз стрелять ни к чему. Там по густой, многосотенной армии бить приходится. По такой цели и захочешь — не промахнешься. Медведя дрессированного в строй ставить можно.

Собрав стрелы в третий раз и недосчитавшись трех «перышек», улетевших слишком далеко либо засевших глубоко в снег, Зверев прищурился на закатное солнце, прикрыл крышками колчаны с луком и стрелами, закинул их за спину и через край леса двинулся к проклятой Сешковской горе. Пути тут всего ничего — версты полторы. Да только снега под дубовыми кронами — чуть не по пояс. Для каждого шага наст утаптывать надобно и лезть через него, как через забор. Потому-то и вышел Андрей к подножию горы уже в глубокой темноте. Даже опасаться начал — не опоздал ли? Но нет, примерно посередине склона, возле выделяющегося на фоне неба валуна с плоской вершиной, весело приплясывал алый огонек, маячила неестественно высокая фигура волхва. Прямо призрак, а не человек. Но морока Зверев не боялся. Нечисть что медведь бурый — зимой больше спит, чем на свет белый вылазит. Так что колдун это был, кудесник древний собственной персоной.

— Не передумал, чадо?

Похоже, Лютобор заметил ученика даже во мраке, хотя сам стоял возле костра, на свету.

— Не для того сюда выбирался, чтобы передумать. — Поднимаясь по холму, Зверев перебросил колчаны в левую руку, правой расстегнул и снял пояс с саблей.

— Коли так — забирайся. Час близится, пора заклинания творить.

— Опять догола? — на всякий случай уточнил Андрей.

— Да, чадо, — кивнул кудесник. — Душу забирал — ее и возвертать стану. Иначе, мыслю, не получится.

— Можно я хоть ферязь на валун брошу? Холодный камень-то!

— Бросай, — пожал плечами Лютобор. — Токмо не надейся, что с тобой она вместе умчится. Лишь душу твою освобождать из мира сего стану, лишь ее.

— Хоть чучелом, хоть тушкой… — усмехнулся Андрей, вспомнив бородатый анекдот. Он расстегнул крючки подбитой пушистым колонком ферязи, расстелил ее на алтаре, быстро скинул остальную одежку, закатился на камень и кивнул: — Я готов, мудрый Лютобор. Поехали.

Прежнего трепета, какого бы то ни было страха перед магией и тем, что ждет его по ту сторону пути, Андрей уже не испытывал. Седьмой раз вроде отправлялся. Привык к тому, что там, впереди, встретит он некую реальность, а не безмолвие смерти. Привык, увы, и к тому, что после обряда, как бы ни сложилась иная реальность, все равно он снова окажется здесь, на этом самом камне.

Колдун привычно забормотал молитвы, Зверев привычно стал проваливаться в горячую искрящуюся невесомость и…

— Не-е-ет! Нет! Сыно-ок!!!

— Проклятье… — Первое, что почувствовал Андрей, это сильнейшая боль в боку и спине, отчего с губ сорвался невольный стон. На языке ощущалась слабая солоноватость. Кровь? Или он плакал?

Зверев перекатился на бок, приподнялся на четвереньки, открыл глаза. Прямо перед ним был ковер. Дешевенький, войлочный. Неужели он опять попал в плен к татарам?

— Ты глянь, жив выродок!

Неодолимая сила рванула его за шиворот, приподняла, метнула в сторону. Он опять ударился спиной и завопил от самого настоящего, животного ужаса: на Зверева наступал монстр ростом, почти втрое превышающим человеческий, бородатый, в джинсовой куртке и штанах, в руках его поблескивал короткий узкий нож.

— Живой еще, гаденыш? — скривился монстр. — Ничего, мы это сейчас поправим. — Великан ткнул ножом ему в горло, другой рукой сжал пальцы на вороте, оглянулся через плечо: — Ну, скажешь, где деньги? Говори, не то враз кишки выблядку твоему выпущу!

— Нет, нет! Не трогайте его!

— Говори!

— Нет… Нету у меня денег, миленькие! — Женщина заплакала. — Нету… Отпустите его. Я принесу. Я найду, найду. Отпустите! Ребенка отпустите!

Андрей начал постепенно проникаться ситуацией. Никаких великанов здесь, естественно, не было. Просто он сам оказался старанием Лютобора в теле мальчонки лет семи от роду. Кроха глупая и беззащитная. В комнатке размером с его светелку в усадьбе двое широкоплечих вонючих жлобов, видимо, пытались ограбить женщину, одетую в одну лишь ночную сорочку, со связанными за спиной руками. Один держал заплаканную жертву за горло, прижимая к ее голове пистолет, второй избивал ее ребенка, добиваясь ответа о спрятанных ценностях. Ребенка — то есть его, Зверева. Причем малыша связывать никому и в голову не пришло — чего пацаненка бояться?

— Я скажу, — хлюпнув носом, сказал Андрей. — Я покажу, где.

— О как… — Хватка у Зверева на вороте ослабла, рука с ножом чуть отодвинулась. — Умный мальчик…

Договорить тать не успел. Андрей, чуть наклонив голову, со всей силы вцепился ему зубами в указательный и средний пальцы, сжимавшие рукоять ножичка, тут же схватился за лезвие с незаточенной стороны, выворачивая его в сторону большого пальца. От боли и неожиданности бандит ослабил хватку — Зверев завладел оружием, кинулся к женщине, жалобно крича:

— Мама, мамочка!

— Ах ты, выблядок! — несся следом крик боли и ненависти. — Ну, я тебе устрою! Ты у меня не просто сдохнешь, ты у меня сам о смерти просить станешь!

— Мама!

Андрей со всех сил старался выглядеть естественным: испуганным, ищущим спасения в маминых руках, — а потому бандит с пистолетом никакой тревоги не проявил. Поднял ногу, упершись подошвой Звереву в грудь, с силой пихнул:

— Пшел отсюда, щенок! Идрис, возьми его.

Мальчишка еле успел резануть грабителя по ноге с внутренней стороны и отлетел на спину.

— Вот проклятье! Кажется, он меня зацепил!

Грабитель еще не понимал, что он мертв. Бедренная артерия — одна из самых крупных в теле. Коли с одетым в броню рыцарем дерешься — цель номер один. Брони под латной юбкой нет, жила на самой поверхности, дольше двух минут человек с такой раной не живет — кровь течет быстро. На бедренную артерию Пахом всех холопов в первую очередь натаскивал.

— Вот гаденыш! Идрис, поймай его! Я хочу увидеть, как его кишки наматываются на твой нож!

— Не-ет!!! Не трогайте его!

— А ты заткнись, сука!

Бородатый Идрис шагнул к Андрею — но тот, пользуясь малым ростом, нырнул под стол и быстро пополз под высоким диваном у самой стены. Судя по мебели, Лютобор заслал его куда-то в пятидесятые годы двадцатого века. Может, в Советский Союз, может, в Европу или Америку. Бандит легко поднял диван, отшвырнул в сторону, ломая стулья, — но Андрей, пока руки того были заняты, проскочил к окну и побежал вдоль шкафа к женщине. Тать с пистолетом уже начал что-то понимать, тупо глядя в растекающуюся на полу лужу крови. Раны от острых клинков опасны еще тем, что боли от них зачастую и не чувствуешь, особенно в горячке боя. Думаешь — царапина, а на самом деле…

Бандит начал медленно сгибаться, взгляд его потух, тело обмякло — и он шумно грохнулся на пол; пистолет вылетел из руки, стукнулся рукоятью о паркет, подпрыгнул и закрутился на месте. Андрей сделал шаг к нему, поднял взгляд на Идриса. Тот мигом кинулся вперед, наклонился за оружием — и Зверев, облегченно вздохнув, сбоку ударил его ножом в горло, резанул вниз, вспарывая жилы, трахеи и артерии:

— Молодец. Иначе мне тебя было бы не достать, бугая такого.

Тать еще смог выпрямиться, слепо водя пистолетом — из широкой раны на горле лился густой поток черной жижи, словно зарезан был не человек, а горный тролль, — но через мгновение откинулся назад и распластал руки. Жить осталась только нога, что мелко постукивала каблуком по спинке сломанного стула. Андрей присел рядом, отер о джинсы мертвеца клинок, вынул у него из руки пистолет, поразительно похожий на «ТТ», но с какими-то импортными буквами на боковине ствольной коробки, поднялся, разрезал веревку на руках жалобно всхлипывающей женщины, погладил ее по голове:

— Ну все, не бойся. Все позади.

В этот момент распахнулась дверь, в проеме появился еще один бородач в джинсе, с двустволкой в руке:

— Что тут у вас за… — Он осекся: трупы на полу объяснили бандиту все до последней мелочи.

Зверев вскинул «ТТ», нажал на спусковой крючок…

Нажал…

Нажал…

— А-а-а! — Пружина пистолета оказалась слишком тугой для детских пальчиков, и Андрей, глядя, как поднимается в его сторону охотничье ружье, сунул оружие женщине: — Стреляй!!!

Грохот выстрела распустился в голове множеством алых искр, словно залп победного салюта, горло перехватило от неожиданного холода…

— Ты здесь, мудрый волхв? — поинтересовался Зверев, пялясь в непроглядную темноту.

— Опять вернулся, чадо?

— Опять, Лютобор, опять. — Андрей сел на камне, обхватив колени, передернул плечами. — Быстро на этот раз. Минуты три, наверное, всего там и побыл. Раньше на дни счет шел. Или хотя бы на часы. Недодумал ты что-то со своим колдовством, волхв. Каждый раз, когда ты отправляешь в будущее одну лишь душу, без тела, я оказываюсь в голове очередного бедолаги, оглушенного до полусмерти. Кто на мину наступит, кто от бандита оплеуху схлопочет. В общем, обязательно среди пекла какого-нибудь оказываюсь, а не дома. И долго после этого не живу. Хорошо хоть сюда возвращаюсь, а не на небеса возношусь. Раньше, уходя в будущее вместе с телом, мне удавалось зацепиться там крепче. И меня стремились убить не так активно. Пожалуй даже, меня ни разу не удавалось убить. Хотя я и проваливался обратно сюда. Давай не будем больше вырывать мою душу? Давай снова попытаемся перенести меня домой вместе с телом?

— Ох, и упрям же ты, чадо, — покачал головой старик. — Сказывал же я тебе, попасть можно лишь в то будущее, которое на самом деле существует. Страна сказочная, о коей ты мне молвил, сказка и есть. Нет ее. Вот потому будущее тебя назад и не берет. К себе ты возвертаться не желаешь, а другого мира у меня для тебя нет.

— Кто лучше знает о будущем — ты или я? — Зверев спрыгнул с алтаря и начал одеваться.

— Лучше всех о будущем ведает зеркало Велеса, отрок, — вздохнул Лютобор. — Твои же сказки, хоть и ласкают сердце мое, но к истине отношения никак не имеют.

Колдун наклонился к костру, дунул на него, словно на свечу, — и огонь сгинул. Не погас, а именно сгинул, и угольков не осталось.

— Будь по-твоему, чадо. Еще раз попробую душу твою во времена иные вернуть. Коли опять не выйдет, к прежним чарам вернусь. Вместе с телом перемещать стану. Но час полнолуния ушел. Придется ждать нового.

— И на том спасибо, Лютобор, — поклонился во мрак Андрей. — Что хоть попытался. Я к тебе завтра заскочу, мяса копченого и вина завезу. А то, заметил, не ходят к тебе теперь селяне. Видать, тропы совсем непролазными стали. Боятся.

— Яйцо сырое тогда прихвати, чадо, и жены своей волос длинный. На будущее ее поворожим. На проклятие. Глядишь, чего важного откроется. Ныне же прощай.

Во мраке стало пусто. Исчезли еле слышный шелест одежды, звук дыхания, похрустывание снега под ногами и всегда ощутимое, пусть и на расстоянии в пару шагов, человеческое тепло. Андрей остался один.

— И тебе всего хорошего, чародей, — пробормотал Зверев. — Хотя свет ты, колдун, выключил рановато… — В темноте он нашарил на камне ферязь, накинул на плечи, застегнул крючки. Сразу стало теплее. Побродив туда-сюда по снегу, он собрал колчаны, нашел пояс с оружием, заправил в рукав кистень. — Кажется, ничего не забыл… А то ведь монахи найдут — со свету сживут опосля… Нет, вроде все…

И он двинулся к усадьбе, над воротами которой, словно путеводные звезды, горели факела сторожей.

Обычно Звереву удавалось проникнуть домой незаметно. Сторожа, избалованные длящейся долгие месяцы безопасностью, особой бдительностью не отличались, а если и подавали голос на стук засова, то отклик молодого боярина их легко успокаивал. Посему и в этот раз Андрей, особо не беспокоясь, привычно сосредоточился, положил крест-накрест руки наворота, мысленно сливаясь руками с запором, и тихо произнес заговор на одоление замков, засовов и прочих рукотворных препятствий:

— Встану утром рано, опущусь утром низко, подниму пояс железный, надену шапку медну, надену сапоги булатны. Поклонюсь на север, поклонюсь на юг, поклонюсь на запад да пойду на восток. Пойду в сапогах булатных, в поясе железном, в шапке медной. Пройду тропой мышиной, пройду трактом широким, пройду тропинкой извильной. Пройду сквозь гору высоку, пройду сквозь лес черный, пройду сквозь море глубоко… И тебе, воротина, меня не остановить! — Зверев резко развел положенные на ворота руки, услышал по ту сторону приглушенный стук упавшего засова и потянул на себя створку.

— Кто там шумит среди ночи? — грозно окликнули из терема.[2] — А ну, покажись, не то сулицу[3] метну!

— Факел сперва брось, — хмыкнул Андрей. — Вслепую копья раскидывать много ума не надо. Я это, я. Князь Сакульский, боярин Лисьин. Так что оружие хозяйское ты побереги.

— Нашелся! — неожиданно громко закричал караульный. — Здесь он, у ворот стоит.

Зверев не успел запереть за собой створку, как внутренние ворота распахнулись, мелькнула темная тень, и молодой человек сдавленно крякнул от повисшей на шее тяжести: супруга весила минимум вдвое больше Андрея, даже считая оружие и оставленные в светелке байдану[4] и куяк.[5]

— Милый мой! Суженый мой! — Лицо Зверева стали покрывать влажные поцелуи. — Нашелся, соколик мой ясный, нашелся единственный мой! На кого ты меня покинул, на кого оставил?!

Андрей, обняв ее, стиснул от натуги зубы и ничего ответить не мог.

— Да уж, заставил поволноваться, сынок. — В воротах, в сопровождении двух холопов с факелами, появился Василий Ярославович. — Где же ты был так долго, чего засветло не вернулся?

— Родненький мой… — Полина наконец опустила ноги на землю и прижалась головой к его груди.

Князь Сакульский облегченно перевел дух, хрипло выдохнул:

— У дуба с луком упражнялся да прозевал закат. В сумерках с дорогой промахнулся и через лес продираться стал. А там снега по грудь. Вот и застрял. Пока еще оттуда выберешься! Вы-то чего беспокоились? В темноте даже тати и ляхи спят — чего опасаться? Ну, поспал бы в сугробе, вернулся утром. Одет тепло, не простудился бы. Сколько раз мы так в походе ночевали, отец!

Боярин промолчал, а вот княгиня отпрянула и горячо зашептала:

— Да ты и не ведаешь, от беды какой тебя Господь всемилостивый отвел! На Сешковской-то горе караульные сполохи алые видели да тени летучие! То, сказывают, нежить бесовская дела свои черные творит, люд христианский извести пытается. Не иначе, душу чью-то в сети свои заловили да пожирали в час полуночный, победу новую праздновали, погибель чью-то человечью. А тебя, милый мой, дома-то и нет! — Молодая женщина опять прижалась к его груди.

Андрей поймал на себе внимательный взгляд боярина. Василий Ярославович наверняка подозревал, что без его сына бесовские посиделки не обошлись — но после того, как Лютобор исцелил его жену от бесплодия, хозяин усадьбы предпочитал не замечать дружбы Андрея со здешним колдуном. От церкви не отрекается, к причастию и на исповедь ходит — стало быть, души своей не погубил.

— Да какая там в дубраве нечисть? — отшутился Зверев. — В тамошних сугробах сам леший ногу сломит. Спит, небось в берлоге своей и про ваши страхи не ведает.

— Да ты, поди, голоден, Андрюшенька, — вдруг спохватилась Полина. — Ведь и к ужину тебя не дождались, и с собой ты ничего не брал. Без росинки маковой весь день маешься. Идем, идем скорее! Не велела я в трапезной убирать, холодную снедь стряпуха оставила и пива кувшинчик. Идем, соколик.

Крепко ухватив мужа за руку, она провела его мимо боярина и быстрым шагом увлекла в дом.

— Ворота заприте, — услышал Зверев спокойный приказ хозяина, — да спать ступайте. Сын прав, в такой мгле даже нечисть пакости творить не ходит. Хватит караульных в тереме. Пусть по стене доглядывают, и ладно.

В трапезной экономно горела масляная лампа с приспущенным фитилем. А вот стол был накрыт минимум человек на десять. Пара кувшинов — один, верно, с пивом, а другой — с квасом, с яблочным супом, как тут называли обыкновенный компот, либо с сытом. На закуску — пряженцы, расстегаи и ватрушки, копченая рыба, моченые яблоки, ветчина, нарезанный ломтями сыр, лотки с запеченной зайчатиной, соленые грибы, капуста квашеная и рубленая, изюм, хурма, курага в глубоких мисках…

— Гостей ждала? — не удержался от сарказма Андрей.

— Как же ты изголодался, верно, бедненький, — не то не расслышала, не то не поняла ехидства в голосе супруга Полина. — Ты кушай, кушай. Страшно, верно, в лесу-то было?

Она схватила пирожок и стала жадно жевать, глядя на Зверева круглыми, словно от ужаса, глазами.

— Страшно? — От удивления брови Андрея сами собой дернулись вверх. — С чего бы это?

— Ну, мало ли чего… Душегубы какие встретятся али нечисть лесная.

— Я, Полина, если ты не заметила, русский боярин, а не поросенок бездомный, — сухо ответил Зверев. — Боярин — значит, человек боя. Если душегубы меня в лесу встретят, это им бояться нужно. Да и нечисти лесной лучше сторонкой меня обходить. Скажешь тоже: страшно! За кого ты меня приняла, милая?

— Ну, — смутилась женщина. — Ты ведь все же не такой, как отец. Вон, еще и борода с усами не проглядывают. Молодому и испугаться не грех.

— Пусть ляхи боятся, — фыркнул Зверев, — а я уж в три похода сходил, не считая мелких стычек. Мне, Полина, семнадцатый год уже пошел. Чай, не ребенок. Александр Невский в мои годы уже шведов разгромить успел.[6] А мне что — темноты в лесу бояться?

— Так он князем был, Александр-то!

— А я кто?

Ответ заставил женщину надолго погрузиться в раздумья. Зверев же тем временем придвинул к себе лоток с зайчатиной и принялся жадно обгладывать косточки — перекусить ему и вправду хотелось. А заяц — он только в шкуре да на бегу большим кажется. На деле — задние лапы, как у петуха, а больше и есть-то нечего. Как раз голодному мужику один раз перекусить.

— Он был святым! — наконец нашла дама достойный аргумент.

— Ох, Полина, какие наши годы… — налил себе в оловянный кубок пива Андрей. — Может, и мы с тобой еще святыми заделаемся!

— Мучениками?

— Типун тебе на язык, — поперхнулся пивом Зверев. — Лучше так… За деяния всякие. Сотворим чего-нибудь доброе и душевное. Храм великий построим или пленников из неволи выручим.

— Выкупим?

— Выкупать нельзя, — покачал головой Андрей. — Этак мы всяких выродков только прикормим. Они жить на том станут, что русских людей воровать, а потом выкуп просить. Нет, освобождать надобно саблей. Чтобы от похитителей только могилки безымянные оставались.

Он допил пиво, наколол на нож ломтик ветчины, сыра, сунул в рот и вернул клинок в ножны:

— Ну что, не пора ли нам на боковую? А то уж утро близится, а ты еще не ложилась.

— Так и ты не ложился, сокол мой ясный.

— Да я-то что? Все мужчины бродяги от природы. Сегодня в одном месте, завтра в другом. Сегодня засветло лягут, завтра токмо перед рассветом. Ты-то дома. Чего себя мучаешь?

— Как же я без тебя, суженого своего, мужа венчанного?

Полина опять прочно ухватила его чуть выше запястья, задула светильник и потянула за собой. В чужой усадьбе она ориентировалась на удивление уверенно: в кромешном мраке провела его через коридоры и горницу, без ошибки нашла лестницу, поднялась на второй этаж, повернула к их светелке — бывшей личной опочивальне боярского сына. Ни свечи, ни лампы здесь не горело, однако промахнуться мимо кровати, занимающей половину комнаты, было невозможно. Послышался шелест снимаемого платья, легкое постукивание и позвякивание — на сундук легли черепаховый кокошник и тяжелые золотые ожерелья. Зверев поставил к стене колчаны, нащупал верхний штырь и повесил на него пояс с саблей. На сундук внизу кинул ферязь, войлочный поддоспешник, рубаху, стянул сапоги, порты и тоже забрался под одеяло, с наслаждением вытянувшись в чистом постельном белье.

— Святитель Иммануил, как же я испугалась сегодня, — привалилась сбоку Полина. — Ладно ужин, но уже и сумерки, и ночь настала, и к полуночи дело тянется, а тебя нет и нет, нет и нет…

Андрей честно собирался спать. У него не было никаких посторонних мыслей ни раньше, ни сейчас, когда мягкая грудь молодой женщины лежала у него на изгибе локтя… И кажется, сквозь тонкую рубашку упиралась соском в самую ямочку. Когда горячее колено Полины касалось его бедра, но никак не находило себе места. Он вообще находился рядом с этой дамой лишь по велению долга и в интересах боярского рода Лисьиных. Однако ему было всего шестнадцать, ей — не больше. Они лежали рядом, они ощущали близость друг друга — и тело Андрея Зверева решило не обращать особого внимания на соображения столь незначительного рудимента, как разум.

Молодой человек ощутил, как внизу его живота выросло и напряглось нечто сильное и живое. Оно становилось все крепче, а напряжение начало растекаться во все стороны, разгорячая ноги, сводя мышцы живота, заставляя сердце биться туго, но как-то невпопад, и сбивая мысли с сонных и вялых на желание хорошенько подвигаться, взорваться, разрядить это напряжение. Причем он отлично знал, где находится источник, который принесет ему покой и сладость.

— … я уж всякое передумала. И про татар думала, и про свенов думала, и на колдовство грешила…

Зверев повернулся к ней, начал целовать ее глаза, брови, маленький носик, шею, а руки скользнули по телу, жадно сжимая грудь, гладя ее бедра.

— Ой, Андрей… Андрей, ты чего?

— Ты рассказывай, рассказывай, — посоветовал Зверев, впился ей в рот долгим поцелуем, потом снова поднялся, касаясь губами век.

— Я испугалась… испугалась… Что ты делаешь?

Андрей сперва просто приподнял подол ее рубахи, а потом решительно стал сдирать эту деталь туалета, чтобы не мешалась.

— Что ты делаешь? Тетушка сказывала, что это грешно!

— Ты больше не принадлежишь тетушке, — напомнил ей шепотом в самое ухо муж. — Ты принадлежишь мне! Ты поняла это?

— Да… — прошептала молодая женщина.

— Повтори!

— Я принадлежу тебе, суженый мой, только тебе… — Полина откинулась на спину, отдаваясь во власть своего супруга, во власть, обещавшую неземную сладость и взрыв наслаждения, способный надолго лишить всех сил и даже разума. — Я твоя, господин мой, только твоя…

Как не раз случалось после полуночных чародейств на Сешковской горе, утреннюю разминку с оружием Андрей проспал — частично компенсировав ее напряженной тренировкой в спальне, — однако к завтраку все же вышел, ведя под руку румяную, слегка сомлевшую супругу.

Глядя, как она жадно отпивается квасом, Василий Ярославович понимающе улыбнулся, откинулся на спинку кресла:

— Вижу, у вас, молодые, тишь да ряд? Муженек среди ночи к благоверной своей под крылышко пробивался, сил не жалеючи?

— Не жалуемся, батюшка, — обтекаемо ответил Андрей. Полина же зарумянилась и опустила взгляд, словно ее уличили в чем-то неприличном.

— Оно и хорошо, что не жалуетесь, — прихлебнул из кубка боярин. — Гляжу на вас — и сердце радуется, себя с Ольгой Юрьевной вспоминаю. Прямо не знаю, что и делать.

— Случилось что-то, отец? — тут же напрягся Зверев.

— Нет, все спокойно пока, — покачал головой боярин. — И время до посевной еще имеется, и лед на реках пока крепок.

— Это хорошо или плохо?

— Решили мы с матушкой подарок вам, дети наши, сделать, — наконец перешел к сути дела Василий Ярославович. — Подарок дорогой, однако же и нам посильный, и вам нужный. Но, боюсь, разлучиться вам придется. Путь долгий, ночи пока еще холодные. Как бы не захворала невестка наша.

— Что же это за подарок? А далеко за ним ехать? — в один голос спросили молодые.

— Помыслили мы, — накрыл Василий Ярославович руку супруги ладонью, — что тяжко вам в княжестве летом придется. Ведомо нам, нет в тамошних местах никаких дорог. Все земли за Невой, почитай, на островах раскиданы. И захочешь — пешим оттуда к жилью иному не выберешься. Оттого и порешили мы подарить вам ушкуй. Зимой, понятное дело, по льду отовсюду выкатишься. Но так земля наша русская устроена, что и по воде до любого уголка доберешься. С ушкуем добрым для вас в любое время все пути открыты станут. А покупать его, знамо дело, кроме как в Новгороде Великом, больше негде. Там, знамо, лучшие корабелы обитают. И работают, сказывали, не токмо на заказ, но и для продажи суда завсегда имеются.

— Я доберусь, батюшка Василий Ярославович, — всплеснула руками княгиня. — Нечто не ездила я по путям нашим? И в Москву не раз меня возили, и к дядюшке Юрию Семеновичу, и в Новгороде была. Конечно же, с Андреем поеду. Чай, не в поход ратный сбираемся, опасаться нечего.

— А ты чего загрустил, сынок?

— Ушкуй — это здорово, — потер подбородок Зверев. — Парус, весла… Вот только я ни разу сам под парусом не ходил, править им не умею. А ты, отец?

Боярин поставил кубок на стол, зачесал в затылке.

— А ты, Пахом? — повернулся к своему дядьке боярский сын.

Тот развел руками.

— Может, хоть ты в этом смыслишь, Звияга?

— Прости, княже, — привстал из-за стола вывезенный из-под Мурома холоп, — токмо на реках ладьи видывал.

— И на что нам ушкуй, отец, коли никто из нас им управлять не умеет? — повернулся к родителю Андрей. — А в Новгороде команду нанимать — так нам никакого серебра содержать ее не хватит. Мы ведь торговлей не занимаемся, в походы на ушкуе не пойдем. Чем серебро оправдывать станем?

— А дядюшке моему надобно поклониться, — неожиданно встрепенулась Полина. — У него судов штук пять будет, коли не более. Нечто он нам людей знающих не одолжит?

— Надо ли беспокоить… — поморщился Зверев, которому после осмотра приданого никак не хотелось встречаться с хитрожопым князем Друцким.

Однако боярин уже решил все по-своему:

— Захар, вели седлать коней! Пахом, Вторуша, Звияга — с нами. Одно седло женское положите. К дядюшке без племянницы его отправляться грешно.

— Зимники-то все растаяли, — сделал Андрей последнюю попытку остановить Василия Ярославовича. — Куда сейчас ехать?

— Ничто, — отмахнулся боярин. — Лед покамест крепкий, Пуповский шлях сильно раскиснуть не мог, морозы все же держатся. А уж от тракта до княжеской усадьбы верхом как-нибудь доберемся…

Извечная палочка-выручалочка усадьбы, река Окница пряталась меж высоких, почти до пояса, берегов, а потому солнце до ее поверхности добраться еще не успело, лед стоял толстый и крепкий, как в крещенские морозы. По нему, по льду, и помчалась во весь опор вереница всадников, спустившихся из ворот усадьбы по уже протаявшей дороге. За сорок минут они добрались до ведущей в Литовское княжество дороги. Она, естественно, была раскатана до коричневой глины, с готовностью размякшей под весенними теплыми лучами, но грязи здесь оказалось еще не по колено — не то что верховому, даже на телеге проехать можно. Распутица напоминала о себе, но вступить во власть над русскими дорогами еще не успела.

Здесь путники перешли на шаг — и на самих меньше грязи летит, и коням передышка. Версты три ехали без спешки — а потом свернули в пролесок и двинулись рысью, стараясь держаться снежной полоски у края глянцевого, гладкого, как стекло, зимника. На нем в такую погоду лошадь, пусть и подкованная, поскользнуться может, либо ногу сломать, коли наст подтаял и под ним до земли узкая ямка. Поди тут угадай, как солнце и тени от голых ветвей со снегом играют!

Где-то через час путники выехали в широкое поле. Здесь колея дороги протаяла до земли, и по ней, мягкой пока от силы на пару пальцев, всадники помчались галопом, уже не опасаясь никаких подвохов, обогнули поросшую осиной низину и оказались в виду усадьбы князей Друцких. Крепостица, что огородилась трехсаженным рвом и тыном на взгорке возле изогнутого ятаганом озера, размерами не превышала усадьбы боярина Лисьина. Но Зверев знал, что, помимо этой скромной обители, у Юрия Друцкого имеется дворец в полудне пути на запад, на берегу озера в Верятах, а также дом в Варшаве, подворье в Великих Луках и еще одна усадьба на литовской стороне. Если, конечно, ее Сигизмунд не разорил после перехода князя под московскую руку. По закону и обычаю — не должен был. Но закон, известное дело, всегда на стороне сильного.

Путники натянули поводья, пустили скакунов шагом. Караульные в усадьбе наверняка должны были их заметить, и требовалось дать время хозяевам привести себя и дом в порядок, разобраться с насущными делами, обдумать встречу. Ведь падать так, как снег на голову, — и грешно, и непорядочно. А ну, хозяин парится, хозяйка в погребе припасы досматривает, посреди двора добро попорченное для разбора свалено. И тут — на тебе, гости! Застанут людей в таком виде — кто виноват? А стыдно кому после сего? Так что Василий Ярославович не только подъехал к усадьбе неспешным шагом, но еще долго молился, спешившись, на выцветшую-надвратную икону, желая дому сему радости и процветания.

Когда же он наконец шагнул в распахнутые ворота, их уже ждали. Дворня вроде как занималась своими делами, но переодета была в чистое, а двор усадьбы засыпан желтым слоем рыхлой свежей соломы. На крыльце оказалось пусто, но толстые дубовые двери тотчас отворились, появился сам князь Друцкий в собольей московской шубе,[7] неприятно подчеркивавшей его худобу, за ним — его сын Федор в бобровом охабне и румяная княгиня в шитой серебром душегрейке поверх темно-зеленого бархатного платья, в белоснежном пуховом платке, сквозь который поблескивала жемчужная понизь. В руках она уже держала деревянный корец. Судя по тому, что пара над ним не крутилось, — не со сбитнем.

— Ба, какая радость нежданная! — всплеснул руками хозяин и торопливо спустился со ступеней, демонстрируя высшую степень уважения. — Боярин Лисьин! Князь Сакульский с супругой! Настенька, подай гостям испить с дороги!

Женщина, спускавшаяся за спиной мужа, выступила вперед, подала Василию Ярославовичу деревянный резной корец, отделанный на кончике рукояти и на носике емкости серебряными соколиными головами, склонила голову.

Боярин сделал несколько больших глотков, сдавленно крякнул, отер усы, протянул ковш сыну. Андрей повел носом, почуял явный спиртовый дух. Ох, уж эти боярские шалости! Кто для смеха медведя дикого заместо ручного на пиру выпустит, кто коню чужому репей под хвост сунет, кто хлебного вина, как тут водку называют, вместо сбитня гостю поднесет. А отказаться от угощения нельзя — оскорбление хозяину. Он сделал вдох, поднес ковш к губам, начал пить.

На вкус, кстати, водка оказалась довольно приятной — розоватого оттенка, она имела сильный вишневый аромат и пилась довольно легко. Сделав несколько глотков, он собрался было передать емкость дальше — и тут спохватился, что Полине-то в ее положении алкоголь употреблять не стоит. Андрей крякнул, совсем как отец, после чего снова приложился к ковшу, торопливо осушил его до дна и перевернул, демонстративно стряхнув на землю последнюю каплю.

— Благодарствую, хозяюшка! — Зверев протянул ковш хозяйке, мысленно прикидывая, сколько ему досталось. Получалось, не меньше полулитра.

— Здрав будь, Василий Ярославович, — подходя по старшинству, князь Юрий Друцкий обнял отца, затем крепко сжал сына, похлопал по спине, шепнул в ухо: — Здоров ты угощаться, зятек.

— С Полиной так не балуйте, — так же тихо ответил Зверев. — Ей нынче ничего подобного нельзя.

— Да ты что? — отпрянул Друцкий, перевел взгляд на молодую женщину: — Иди ко мне, девочка моя.

Дядюшка с племянницей обнялись, причем сделали это вполне искренне. Андрея даже кольнула иголочка ревности — но тут его внимание отвлек долговязый Федор Друцкий:

— Ну, здравствуй, сосед! Глянь, как Господь с нами шутит. О прошлый раз ты боярином был, а я княжичем. Ныне же я княжич, а ты ужо князь. И каково тебе в новом звании?

— Звание красивое, а башка прежняя, — схватил его за руку Зверев. — Покажи мне тут тихий теплый уголок, пока ваше угощение по мозгам не ударило. А то я, почитай, в одно горло все выпил.

— А чего же ты так…

— Тебе папа потом объяснит. А сейчас отведи меня куда надо. Не хочу у всех на глазах в ногах запутаться.

— Ну, ладно… — пожал плечами Федор, — пойдем.

Он поднялся на крыльцо. Андрей поторопился следом, чувствуя уже шум в ушах и легкую слабость в конечностях. Они прошли на второй этаж, миновали короткий коридорчик и оказались в просторной светелке, сплошь выстеленной теплыми и мягкими персидскими коврами.

— Вот, сестра здесь всегда останавливалась. Мыслю, и ныне отец здесь вас разместит.

— Да, хитер у тебя папочка… — Андрей позволил себе немного расслабиться, и его тут же повело к стене. Он бухнулся на сундук, начал стягивать сапоги. — Ты знаешь, каково оно, имение княжеское, Сакульское?

— Отец сказывал, — спокойно кивнул княжич. — Там вроде двадцать дворов всего, да и те без мужиков. Говорил, по-первости, вестимо, придется подмогнуть вам с Полиной, полста воинов вместо вас выставлять. Года три-четыре поможем, а там видно будет. Либо поднимешься, либо не будет с тебя вовсе никакого прока.

— С меня? — Зверев нахмурился, пытаясь осознать услышанное, но в хмельной голове одна мысль никак не хотела попадать в другую. Вроде князь Друцкий его и вправду дурить не собирался, а вроде и обозвал нехорошо. — От меня сейчас проку нет. Извини… — Он расстегнул крючки ферязи, кинул ее в угол, а сам повалился в другую сторону: — Хорошо тут у вас. И кровать искать не нужно.

— Понятно, — услышал он над головой, — на охоту ты сегодня не поедешь…

* * *

В себя он пришел от холодного влажного прикосновения ко лбу. Андрей разлепил глаза и увидел пухлое румяное личико своей благоверной.

— Проснулся, ладный мой? — На крохотных пухлых губках появилась радостная улыбка. — Дядюшка мой все беспокоится, выйдешь ли к пиру. Уж и не рад шутке своей. Мыслил, токмо приятнее вино в мороз гостям будет. Ан вон оно как получилось.

— Пир? — изумился Зверев. — А разве я его не проспал?

— Нет, Андрюшенька, то всего лишь обед был. А пир в твою честь князь вечером затеял.

— Почему в мою?

— Ты же муж мой, Андрюшенька… — Полина, хотя это и казалось невероятным, зарумянилась еще сильнее.

— Понятно… — Зверев попытался сесть, но его тут же повело в сторону. Он обратил внимание, что все еще валяется на полу, на ковре, снова сел, привстал и не столько перешел, сколько упал на кровать. — Понятно. Пир, стало быть, не в мою честь, и не в твою, а в честь того, кто у тебя в конце лета на свет появится.

— Может, и не в конце, может, осенью, — стала и вовсе пунцовой молодая женщина.

— Да ты чего, родная, не знаешь, откуда дети берутся? — не выдержал Андрей. — Смущаешься, словно грешное что-то сотворить намерена.

— Так ведь грех первородный, Андрюша, — назидательным тоном сообщила женщина. — Господь наш за грех этот на крест пошел, на себя его принял. Потому как в похоти жизнь новая зарождается, и отмаливать ее весь век свой надобно…

— Это тебя тоже духовник твой научил? — чуть не зашипел от возмущения Зверев. — Вот ведь крыса бесплодная. А ты запомни: нет более святого мига, нежели тот, во время которого жизнь новая появляется. Ибо никто, кроме Бога, вдохнуть жизнь в тварь земную не может. А потому в тот час, когда женщина новую жизнь порождает, она сама равной Господу нашему становится. Какая похоть, какой грех?! Чудо это высшее, что на земле происходит, а не грех!

— Да что ты сказываешь, родный мой, — испуганно закрестилась Полина. — Да про грех первородный тебе всяк расскажет, о нем и дети малые знают. Батюшка, духовник мой, сказывал, на понимании греха своего вся вера Христова держится!

Андрей помолчал несколько секунд, не решаясь грубить сразу. Ведь учение о чуде первородном он от Лютобора, а не из Библии почерпнул, и все же не утерпел:

— Твой духовник пусть сперва хотя бы кошку родит, а уж потом других уму-разуму учит.

— Да как ты можешь?! — возмутилась женщина. — Он себя всей жизнью, всей судьбой своей служению Господу посвятил, а ты его, не зная, поносишь.

— Ой, бедная моя голова, — поморщился Зверев. — Господь, помнится, завещал прародителям рода человеческого плодиться и размножаться. И много детей у твоего духовника? Ни одного? Значит, хреново служит.

— Трое у него детей. Мальчик и две девочки.

Это был нокаут. Выросший в двадцатом веке Андрей совсем забыл, что православные священники, в отличие от схизматиков, имеют право жениться и детей в большинстве своем имеют. Так что похоть Полинин священник себе все же дозволял. Но потом, конечно же, старательно замаливал. Небось власяницу весь день носил, вериги. А вечером — к попадье под одеяло, под теплый бочок…

— Ох, прости Господи, что за мысли идиотские мне спьяну в башку лезут?! — теперь искренне перекрестился Андрей. — Прости, Полина, это зеленый змий, а не я дурные речи ведет. Когда там князь пир собирается затеять?

— Да уж на стол накрывают.

— Тогда вот что, милая моя. Пришли мне Пахома и крынку сыта холодного. Баню, я надеюсь, нам еще не топили?

— Не слыхала о том…

— Это хорошо. Тогда я еще и ополоснусь…

Баня для Андрея была важна еще и тем, что топили ее у князя, разумеется, не чем попало, а дровами легкими, березовыми. И в печи не могли не остаться хотя бы мелкие угольки.

Рецепты старого волхва Лютобора были далеко не всегда приятны, но почти неизменно эффективны. Оставшись с Пахомом в бане, Зверев сожрал полгорсти растертого угля, запив его чуть сладковатым сытом, облился для бодрости двумя шайками холодной, воды, растерся щелоком, снова окатился — на этот раз для чистоты, — еще раз пожевал угля и, одеваясь, чувствовал себя уже вполне вменяемым человеком.

— Куда идти, знаешь? — поинтересовался у дядьки Андрей, застегивая крючки ферязи.

— А то, княже. Здравицы уж не раз кричали, на весь двор слышно.

— Отлично, — пригладил Зверев мокрую голову, уже поросшую коротким ежиком. — Бриться пора, я и забыл. Прямо отрок малой, а не боярин.

— Ничего, княже, под тафьей не видно, — протянул ему бархатную тюбетейку холоп. — Да и гости давно хмельные, не заметит никто. Пойдем.

Трапезная в усадьбе Друцких была вдвое больше, нежели у бояр Лисьиных, примерно с половину баскетбольной площадки. Посередине крышу поддерживал могучий столб, оштукатуренный и расписанный понизу зайцами, а поверху — раскинувшими крылья соколами. Стены же оставались бревенчатые. Слюдяные окна от духоты распахнули настежь: за столом, составленным в виде перевернутой буквы «Ш», собралось человек пятьдесят, не меньше. Правда, на той стороне, что напротив входа, спиной к окнам сидели всего восемь: Василий Ярославович, сам князь, его сын, а также четыре женщины: похожая на одетого в сарафан хомячка Полина, Анастасия — жена князя Юрия Друцкого, Прасковья — супруга Федора Юрьевича, и Елена — дочь князя. Их всех Андрей видел на соколиной охоте. А вот с сорокалетним на вид, с длинными, с проседью, волосами боярином он знаком не был. Глаза незнакомца были пронзительно-черные, нос острый и чуть загнутый, похожий на клюв коршуна, щеки впалые, на подбородке торчала короткая козлиная бородка. Скорее всего, чужестранец откуда-то из немецких земель. На Руси бояре волосы отпускали только в знак траура, да и бороды предпочитали не уродовать.

— Это он! — Увидев в дверях Зверева, князь Юрий хлопнул ладонями по столу, встал: — Вот он, муж племянницы моей, Полинушки, князь Сакульский! О прошлой весне под Островом един тысячу ляхов одолел!

— Ну, не тысячу, всего несколько сотен их было, — смутился от такого напора Андрей. — Да и не один я был. Федор Юрьевич, вот, тоже рядом бился.

— Было дело, — признал княжич. — Однако же вместе мы всего пару часов выстояли. Опосля я ушел рать для атаки собирать.

Все же было видно, что ему приятно: ратный товарищ друга не забыл, себе всю славу присвоить не пытается.

— Вы гляньте на него, — продолжил похвальбу хозяин дома. — Всего пару часов назад един четверть вина хлебного выпил, а ныне уже стоит, бодр и строен, ровно скакун туркестанский!

Насчет четверти князь, разумеется, загнул — трех литров Зверев никак не принял. Однако хвалить так хвалить — отчего и не приврать раза в три-четыре? Непонятно только, ради кого вельможный князь старается. Не для детей же боярских?

Андрей уже неплохо разбирался в нравах этого мира, чтобы понять, кто есть кто. Внизу стола обычно сидели люди самого низкого положения. Иногда туда даже нищенок и бродяг пускали, коли место и угощение на пиру оставалось. Сейчас здесь сидели крепкие мужики в атласных и шелковых рубахах, некоторые — в шитых катурлином душегрейках и поддоспешниках. Это, понятно, были холопы. Ближе к хозяину разместились гости с бритыми головами в тафьях, украшенных серебряным и золотым шитьем, парчой и шелком, в ферязях с самоцветами и дорогими вошвами, — ясно, дети боярские. Те, кто живет на землях князя, ходит под его рукой, выступает в походы и на смотры по его приказу. В дети боярские попадали те бояре, кто разорился, кто обеднел, кто оказался при дележе наследства с пустыми руками. Они могли происходить из самых знатных родов, но по сути — все равно являлись княжеской дворней. Во главе же стола место нашлось только для бояр вольных, для тех, кто отчет лишь пред Богом и государем держит. Перед дворней Друцкий распинаться не станет, да она и сама наверняка с ним в поход ходила, ей по чину положено. Перед Василием Ярославовичем сына нахваливать тоже глупо, он и так наследника любит. Получается… Неужели для иноземца старается?

— Что нам четверть? — подняв руки, Зверев небрежно тряхнул ладонями. — Разве с дороги согреться да усталость снять. А для настроения уж поболее выпить надобно.

— Вот он, витязь настоящий! — обрадовался хозяин. — Егор, поднеси чарку князю Андрею Сакульскому!

И Друцкий хлопнул по столу своим серебряным кубком. Один из холопов на конце стола подпрыгнул, пробежал до хозяина, из его покрытого тонкой чеканкой кувшина с высоким горлышком наполнил до краев емкость и, затаив дыхание, через весь зал донес до гостя. Зверев принял подношение и в наступившей тишине, под десятками изумленных взоров начал пить. В кубке опять была водка, и опять — с густым вишневым вкусом. В этом Андрею повезло — обычную «Столичную» выпить мелкими глоточками бутылку зараз он бы ни за что не смог. А так…

Зверев откинул голову назад, немного постоял, после чего отвел кубок таким, как есть, — перевернутым — в сторону. На пол сиротливо уронилась крохотная розовая капля.

Трапезная взорвалась приветственными криками, а князь Сакульский легкой походкой обогнул комнату и занял место справа от князя, рядом с его сыном, но перед отцом. Как говорится, без обид: ныне он Друцким родственник, а вот Василий Ярославович — нет.

— Что-то в горле пересохло, — заглянул себе в кубок Андрей. — А надо бы нам за хозяина по полной выпить.

Бояре опять восторженно заревели: умение пить и при этом твердо стоять на ногах на Руси ценилось всегда. Вряд ли кто из них мог сейчас подумать, что половина желудка и треть кишечника юного гостя забиты перетертым в ладонях углем. И что уголь этот еще вдвое больше хмеля всосать способен, нежели Андрей у них на глазах выпил, прежде чем хоть что-то в кровь попадет.

— Молодец, княже, ой, молодец! — Друцкий, пригладив свою жиденькую бороденку, наколол на уже полупустом опричном блюде крупный кусок мяса, протянул Звереву. Тот, выхватив нож, стряхнул угощение себе на круглый золотой поднос с двумя кусками хлеба, а хозяин тут же наколол и подал ему еще кусок. — Молодец! Помню, ты мне сразу, едва я тебя первый раз увидел, понравился.

Похоже, Юрий Друцкий со-овсем забыл, как при первой встрече Андрей чуть не порубал его холопов вместе с хозяином. А вот Зверев после оскорблений, услышанных тогда в Свияжске и перед битвой возле уже упомянутого Острова, после наглого обмана с приданым ни малейшей привязанности к своему новому родичу не испытывал. Даже теперь, когда знал, что князь Друцкий намерен первые годы поддерживать молодых, выставляя вместо него, Андрея, положенные с княжества полста воинов на царскую службу. Но что поделать, коли судьба сводит с теми, кто неприятен, и разводит с теми, к кому тянешься всей душой? Женитьба на Полине спасла Лисьина-старшего от судебной тяжбы, а ему принесла титул. Теперь, чтобы выкрутиться, спастись от проклятия и нищеты, полагаться придется на новых родственников, нравятся они или нет…

— За здравие хозяина земель здешних, славного князя Юрия Друцкого хочу выпить, — поднял кубок Андрей. — Долгие лета князю, доброму соседу нашему, отважному воину, честному христианину и славному человеку!

— Долгие лета!

Бояре, повскакав с мест, вскинули кубки, ковши, ковкали, чаши и чарки, дружно выпили. Хозяин тоже — правда, не вставая, но благодарно кивнув. Отставив кубок, Друцкий спохватился:

— Да, княже, познакомить тебя хочу. Гость мой, из датских земель приезжий. Барон Ральф, владетель Тюрго, знатный и богатый боярин европейский.

Крючконосый чужестранец вскочил и сотворил красивый реверанс. Андрей, встав, ограничился поклоном.

Барон, владелец Тюрго… Если Звереву не изменяла память, баронов, владеющих большими землями, на западе называли графами. Значит, о знатности своей гость сильно прихвастнул. К тому же его кожаный, а не суконный, пурпуан — пусть даже в кокетливые разрезы на рукавах и проглядывал алый шелк, — был одежкой недорогой и практичной. Шелком в вечно нищей Европе кого-то удивлять можно, но никак не на Руси. Последний сын боярский за этим столом впятеро богаче одет был. Так что поместье Тюрго приносило своему владельцу не больше дохода, нежели могло принести Сакульское княжество. Скорее всего — только титул и право на место за княжеским столом. Вот и шастает барон по свету, ищет, где меч свой подороже продать да перекусить на халяву… Вернувшись на скамью, Андрей наконец-то взялся за еду, но не успел прикончить и первый кусок давно остывшего мяса, как его толкнул локтем в бок молодой Друцкий:

— Ну что, княже, айда завтра на охоту? Бо засиделся я тут, тоска смертная. Все при делах да хозяйствах, меня же отец все не допускает, за малого держит. А одному в поле скучно.

— Какая нынче охота? — пожал плечами Андрей. — Снег кругом. Перелетная птица не вернулась, до лесной не добраться. Токмо соколов понапрасну морозить.

— Полина сказывала, ты до заячьей охоты большой любитель. Вот на нее и поскачем.

— Снег же вокруг, Федор Юрьевич! Какие зайцы? Завязнем!

— За Золотым холмом на южной стороне уже трава пробивается, Андрей Васильевич! — горячо зашептал Друцкий. — А понизу заросли ивовые, тоже все растаяло давно. Где сейчас еще косым обитать, как не прутья ивовые грызть? Поехали, все едино корабелы, коих батюшка вам дает, токмо через день сюда доберутся.

— Корабелы? — Зверев повернулся к Василию Ярославовичу. — Вы никак сговорились уже, батюшка?

— Был за обедом разговор, — хмуро ответил боярин и опрокинул в себя кубок. — Посмотрим.

— Морской, морской ушкуй вам покупать надобно! — встрял в разговор хозяин дома. — Токмо морской! По Ладоге на обычном никак плавать нельзя. Шторма там — на море Северном таких не бывает. Обычный ушкуй враз разобьет, первой же волной. Сгинете, и слова за вас пред Богом никто замолвить не успеет.

— Морской? — Причина хмурости отца стала понятна. Обычный ушкуй — это просто большая плоскодонка. Морской же — настоящий корабль с носовыми и кормовыми надстройками, со съемной мачтой, с косыми и прямыми парусами. И стоит он соответственно. На подобные расходы Василий Ярославович, видимо, не рассчитывал.

— Так едем, друже? — опять пихнул Андрея в бок княжич. — Завтра с рассветом на охоту?

— Едем, — кивнул Зверев.

— Ура, бояре! — рубанул рукой воздух младший Друцкий. — На охоту завтра отправляемся! Повеселимся по последнему снегу!

— Повеселимся! На охоту, на охоту! — поддержали Федора несколько голосов.

Прямо не боярские дети, а пацаны малые. А то без Андрея их никто на охоту не пускает! Хотя, с другой стороны, — тяжело трезвому среди пьяных. Зверев с тоской заглянул в кубок, сделал пару глотков зелья, от которого сам же надежно защитился древним колдовством, и уныло вздохнул: — На охоту так на охоту.

На рассвете Андрей проснулся сам. Привык уже в этом, не избалованном развлечениями, мире посвящать утренние часы тренировке с оружием. Полина пристроилась рядом и тонко, как мышка, сопела, положив голову ему на плечо. От нее припахивало чем-то кислым. Видать, не удержалась-таки вчера, приложилась к вину на шумном пире. То-то глаз теперь не разомкнуть: супруг поднялся, а она и не заметила, подушку вместо него обняла.

Андрей пригладил ежик на макушке — ох, побриться надо было перед отъездом. Да только с Василием Ярославовичем разве угадаешь, когда в дорогу сорвешься? Князь Сакульский надел тафью, после чего натянул полотняные порты, татарские мягкие войлочные шаровары, влез головой в ворот пронзительно-сиреневой атласной косоворотки с алой вышивкой вдоль ворота и по подолу, опоясался непривычно легким без сабли ремнем. Не в поход ведь собирались, в гости к соседу и родственнику. Все-таки кистень Зверев в рукав уронил — как же совсем без оружия, всего с двумя ножами? Затем он намотал портянки и обулся в темно-синие, из мягкой козьей кожи, сапоги, кинул на плечи суконную, подбитую нежным колонком, ферязь с длинными рукавами.[8]

Ради холодной погоды поверх тюбетейки Зверев натянул простенький рысий треух с длинным рысьим же хвостом у левого уха и продолговатой золотой пластиной с сапфиром в центре, на лбу. Осталось просунуть руку в петлю хлыста — и русский князь мог показаться на люди.

Разумеется, родовитому боярину не мешало бы еще иметь и три-четыре толстые золотые цепи на шее, и по массивному перстню на каждом пальце, но тут Андрей как-то во вкус своего звания пока не вошел и носил только одну «гайку»: подаренное государем Иоанном Васильевичем кольцо с кроваво-красным рубином.

К удивлению Зверева, боярские дети не лежали пластом после вчерашнего праздника. Точнее, лежали не все: минимум полтора десятка гостей уже толклись во дворе, в охабнях, овчинных тулупах и долгополых опашнях из волчьих шкур. Фыркали лошади, суетились холопы, поднося потники и пристраивая на широкие конские спины деревянные седла с низкими луками и двумя-тремя подпругами. Местные оделись куда более практично, нежели приехавший в гости князь Сакульский. Овчинный тулуп порвется — невелика потеря, а уж шубу из волчьих шкур и потерять не жалко. Барон Тюрго даже простенький свой пурпуан поменял на стеганый ватный поддоспешник и подбитый лисицей плащ, вместо мягких суконных туфель с высоко загнутыми носками надел толстые юфтовые сапоги. Андрей даже засомневался — а не попросить ли и ему какую-нибудь крепкую кожаную куртку. Но тут на крыльце появился Федор Друцкий — в красных сапогах, алых шароварах и зеленом каракулевом зипуне, каждый шовчик которого был отделан красным шелковым шнуром, вместо пуговиц служили прозрачные янтарные палочки.

— Как вы изящны, княжич, — подобострастно склонил голову барон.

— А мы с князем из седла вылетать не собираемся! Правда, друже? — Сын хозяина подошел к Андрею, порывисто его обнял. — По коням, бояре, по коням.

Друцкому подвели скакуна — но он выждал, пока Звияга подбежит с гнедым жеребцом к Звереву, и поднялся в седло одновременно с гостем. Следом начали вставать в стремя и все остальные. Лошади затоптались, задвигались, во дворе неожиданно стало тесно. Тут открылись двери в подклети, и появились подворники в чистых рубахах, с подносами в руках. Боярские дети наклонялись, подхватывали по кубку, опрокидывали в рот, ставили обратно. Андрею при виде нового угощения стало нехорошо — но это оказался всего лишь вареный хмельной мед. С утра — как раз то, что нужно.

Ворота усадьбы наконец распахнулись, и кавалькада охотников вынеслась наружу.

— Тут рядом, — держась стремя в стремя со Зверевым, крикнул Друцкий. — До Золотого холма всего верст пять. Враз домчимся.

— А отчего Золотой? Прииск там, что ли?

— Нет. Просто в ясный день, когда хлеба колосятся, с озера такой вид на него — ну ровно купол церковный. Посему иногда его и Святым прозывают, а иногда Лысым. Деревья на нем отчего-то никогда не росли.

По дороге охотники миновали низину за усадьбой, поднялись на взгорок. Здесь стараниями зимних ветров снега было меньше, чем по колено, и всадники развернулись в широкую цепь, легко мчась на рысях. Барон Ральф начал вырываться вперед, кто-то из боярских детей возмутился такой наглости и перешел в галоп. Датский гость тоже отпустил поводья, опять оторвался. В скачку стали втягиваться и другие бояре. Даже Зверев не удержался и дал гнедому шпоры — но княжич хлопнул его по колену, кивнул в сторону, и они отвернули от прочей группы к крутой горе, на которой из-под снега тут и там выпирали седые от изморози валуны. В общем, лучшее место, чтобы переломать ноги лошадям. Однако Друцкий, пустив скакуна шагом, решительно двинулся вверх по склону, и Андрей волей-неволей отправился следом.

Минут за десять они в сопровождении трех бояр поднялись на вершину — и впереди открылся обширный, версты на три, пологий спуск, переходящий в испещренное проталинами поле, которое вполне могло оказаться замерзшим озером. Где-то посередине между вершиной и полем начинались ивовые заросли высотой примерно в полтора человеческих роста — аккурат со всадника. Заросли спускались почти на версту и расходились версты на три в стороны, плавно переходя с одного края в березняк, а с другого — в густую дубраву. От копыт скакунов до кустарника земля уже успела оттаять и лежала голая, покрытая жухлой листвой.

— Глянь, друже, — натянул поводья Федор Друцкий. — Тут уже весна.

— Это верно, — согласился Зверев. — Боюсь только, если кто в нее поверит, первой же ночью вымерзнет. Ну, и где тут хваленые жирные зайцы?

— В лесах снег еще высокий, а в кустах уже сошел. Опять же — кора. Где еще, как не внизу?

Охотники пустили коней шагом, приглядываясь к ивняку. Когда до зарослей оставалось саженей десять, у одного из косых не выдержали нервы — белый комок метнулся с края поля в низкую поросль, стремительно заскакал меж голых прутьев. Зимний мех, спасавший зверька зимой, теперь, на темных проталинах, стал его предателем.

— Ату!

Все пятеро всадников повернули следом, но Андрей оказался самым быстрым. Он промчался через молодой ивовый куст, пригнувшись, проскочил под суком высокого дерева, перемахнул какой-то сугроб, еще один. Заяц, как ни старался, а умчаться от резвого жеребца не мог. Вот до него осталось пять саженей. Три…

Зверев наклонился вперед, занося руку для удара, и… Конь вдруг ухнулся куда-то вниз, резко остановился. Андрей полетел из седла и только чудом удержался — не благодаря ловкости, а запутавшись в стременах. Гнедой, возмущенно фыркая, резкими скачками начал выбираться из низины, полной снега почти ему по брюхо, — наст, выдержавший зайца, под тяжестью всадника, естественно, провалился.

— Ты цел, княже?! — Федор Друцкий осадил скакуна саженях в сорока.

— И заяц тоже! — возмущенно ответил Андрей. — Кто клялся, что снег на горе сошел, японская сила?!

— Почти везде сошел, княже, — со смехом ответил Федор Юрьевич. — Ладно, повезло косому. Тут еще найдется. Больно резво ты пошел. Я бы упредил, что ямина тут старая.

— Заяц! — Двое бояр отвернули влево, кони их, срываясь с места в карьер, сделали несколько прыжков.

— Скорее, княже! — заторопил Друцкий. — Нагоним!

Но к тому времени, когда гнедой, фыркая, выбрался наконец в ивовую поросль, охотники, грустные, уже возвращались.

— Ушел, бестия! Как сквозь землю провалился!

И тут у них прямо из-под копыт порскнул в сторону белый комок.

— Стой! — Бояре помчались следом.

Андрей рванулся наперехват. Ушастый зверек нырнул под корни довольно высокого кустарника. Зверев пустил коня левее и по ту сторону едва не столкнулся лоб в лоб с детьми боярскими, насилу разминулись. Однако заяц исчез, только его и видели. Один из бояр не поленился спешиться, пошарил под кустами:

— Нету! И куда только делся, нечистая сила.

— Не, с соколами проще, — подъехал Друцкий. — Сокол сам дичь достанет, только спусти. А тут я и коня поворотить не успеваю, как вы уже умчались. За ловчими, что ли, послать?

Они начали выбираться из растущего выше стремени кустарника в поле, как вдруг краем глаза Андрей заметил внизу какое-то движение. Едва не разодрав губы коня, он рванул правый повод, повернул за косым, дал шпоры. Тот успел оторваться всего на десяток саженей и уйти далеко не мог, никак не мог — не будь он князь Сакульский!

— Ату, ату его, ушастого! — разворачивались позади него в погоню боярские дети.

— Давай, давай, родимый, — взмолился, уговаривая гнедого, Андрей. — Не дай сухим вернуться.

Скакун, тяжело дыша, мчался во весь опор, стаптывая молодые ветки и раздвигая грудью кусты.

— Давай, чуть-чуть осталось.

Косой, словно услышав предупреждение, резко повернул к старому высокому кусту, метнулся под корни.

— Шайтан! — Зверев, никуда не сворачивая, отпустил поводья и дал шпоры коню. Гнедой взметнулся, как стартующий «Миг», с шелестом проломился сквозь ветви, ударился передними копытами в снег — но под тонким настом оказалась земля, и скакун тут же прыгнул снова, уже через лежащее поперек пути деревце, помчался по низким кустам, меж которыми мелькала белая спина.

Позади послышался треск, ржание, крик — но охвативший князя азарт не позволил ему оглянуться. Гнедой скакнул, перелетая еще один куст, и приземлился аккурат рядом с прижавшим уши, мчащимся во весь опор зверьком. Косой метнулся было вправо, но не успел: едва не выпав из седла, Зверев наклонился вниз, взмахнул рукой, и вылетевший из рукава грузик кистеня опустился бедолаге точно между глаз. Беляк закувыркался, но Андрей успел поймать его за шкурку, подбросил вверх и перехватил левой рукой. Он потянул на себя поводья, предупреждая скакуна, что можно больше не торопиться, вернул кистень на место, взял обмякшую добычу за уши и поворотил назад.

К склону Золотого холма, оказывается, уже успели добраться остальные охотники, ехавшие кружным путем.

— Тут зайцев, как комаров летом! — гордо показал им добытую дичь Зверев, и под одобрительные выкрики кинул в чересседельную сумку.

Бояре, то и дело вставая в стременах, чтобы дальше оглядеться, начали разъезжаться по кустарнику, и вскоре у левого края поля уже разгорелась погоня.

— С почином, Андрей Васильевич, — поздравил Федор Друцкий. — Токмо где ты бояр моих потерял? Ужель из-за косого повздорили?

Князь Сакульский непонимающе вскинул брови, потом развернул гнедого, поскакал к месту удачной охоты. Навстречу уже выезжали боярские дети… Двое выезжали, один, хромая, шел следом.

— Что там, служивые?! — бодро поинтересовался княжич.

— Мерина прирезать пришлось, — сообщил один из всадников. — Ноги передние переломал среди корней. Через голову упал, да еще на боярина Семеновского. Хорошо, не сломал ничего.

— Вот проклятье! — вздохнул Зверев. — И конь вроде красивый был. Туркестанец?

— Все одно засекался[9] мерин, — махнул рукой Друцкий. — Оттого и оскопили туркестанца.

Андрей понял, что скакун был из княжеской конюшни. Похоже, косой смог вывести из строя одного из хозяйских телохранителей.

— Берегись!

Слева от них, высоко выбрасывая из-под копыт комья грязи, неслась конная лава. Всего семь всадников — но затоптать с ходу враз способны. Возглавлял «атаку» среднего размера беляк, решивший, что уйти от преследователей в поле будет проще, нежели в кустах. К счастью, увидев впереди новых врагов, он изменил свое мнение и повернул к ивам. Княжеские телохранители, не утерпев, понеслись следом. Андрей, поколебавшись всего секунду, тоже пустил гнедого во весь опор.

Косой — видимо, у них тут был практикум по избавлению от охотников — по знакомой дорожке лепетнул к старому кусту. Пока прочие бояре помчались вокруг, Андрей отпустил поводья, дал шпоры, знакомо взметнулся сквозь крону, тут же скакнул еще раз через поваленное дерево, прицелился взглядом в близкий комок — и тут услышал позади треск и громкие вопли.

На этот раз он оглянулся: обходившие куст с двух сторон бояре сошлись на тесном пространстве лоб в лоб. Одна из лошадей теперь билась на земле, пара охотников вылетели из седел. Когда же Зверев снова глянул вперед — заяц уже исчез, словно в воздухе растворился.

— Вы там на длинноухих охотитесь или с горными троллями деретесь? — охнул Друцкий, услышав о новых пострадавших. — Это всегда так, князь Андрей, али мы не так что-то делаем? Вы с отцом сколько холопов за сезон теряете?

— Это у вас, видать, зайцы особо матерые, Федор Юрьевич, — развел руками Зверев. — Опять же дома я обычно один в поле езжу.

— Смотрите, заяц!

Возле пострадавших остались только барон, Андрей, Друцкий и двое телохранителей — прочая толпа, забыв обо всем на свете, сорвалась в новую погоню.

— Нет, — решительно покачал головой сын хозяина именья, — есть в увлечении твоем некая лихость, княже, спорить не стану. Но соколиная охота изящнее будет. Птица дичь и выследит, и свалит, а тебе токмо подобрать ее останется да зрелищем бойцовым насладиться. Боярин Савелий, сделай милость, скачи в усадьбу, вели лекаря нашего прислать, трое саней и сокольничьего моего с Чулагой. Чулага, помню, зайцев для меня брал. И пусть Расстегу и Крошу захватит, Чулага с ними работал.

— Сделаю, княже, — поклонился один из телохранителей и поскакал вверх по склону.

— Заезжие купцы рассказывали, — сообщил барон, — что ловчие птицы герцога Анжуйского брали даже волков, причем самых матерых.

— Видать, мелковаты матерые волки у вас во Франции, — хмыкнул Зверев.

— Это не у нас, князь Андрей, — спокойно парировал чужеземец. — В датских землях на волков не всякий охотник в одиночку рискнет выйти. Пусть даже на то и соизволение господина имеется.

— Есть, есть почин! — выбрались из кустарника разгоряченные погоней охотники. Один из них нес на вытянутой руке мелко вздрагивающую тушку зверька. — Под ели на опушке уйти хотел, да прыти не хватило!

— Потери есть? — деловито поинтересовался Друцкий.

— Да чего там, легко взяли. Только погоняй!

Боярские дети наперебой хвастались своей добычей, и Зверев, пользуясь моментом, отъехал в сторону, двинулся по границе поля и кустарника. Ведь не может же быть, чтобы в таком ивняке всего двое косых водилось! Где-то здесь должны быть еще!

Поиски увенчались успехом уже минут через десять: приближение всадника спугнуло затаившегося у небольшой елочки русака. Заяц, петляя, кинулся наутек — это его и сгубило. Андрей пустил гнедого прямо, легко пробиваясь через кустарник, что едва доходил коню по грудь, через сто саженей догнал бедолагу и оглушил с седла тяжелым грузиком. Правда, подхватить добычу Зверев сразу не успел и пришлось возвращаться. К его удивлению, возле тушки охотника поджидал барон Тюрго.

— Ловко у вас это получается, князь, — вежливо склонил голову чужеземец. — Просто удивительно: так точно наносить удары столь капризным оружием!

— Жить захочешь — научишься, — резко наклонившись, прямо с коня подхватил добычу Андрей. — И вам настоятельно рекомендую потренироваться, барон. Когда в битве встречаетесь с рыцарем, то о его доспехи можно сильно попортить заточку клинка. Между тем один точный удар кистеня по ключице — и это уже не враг, а игрушка для холопов. Они и добьют. Колотите прямо по кирасе. Мне пока не встречалось ни одной, чтобы не прогнулась.

— Да, это неодолимое противоречие, — с готовностью признал барон. — Коли выковать броню, неуязвимую для удара, ее оказывается невозможно ни поднять, ни носить. А коли ковать ту, что не утомляет в битве, — ее легко проткнуть любым стилетом. Вы знаете, князь, швейцарские наемники вовсе никогда не носят доспехов. Они утверждают, что в бою легче выжить подвижному воину, нежели закованному в железо. И уже не раз наносили поражение лучшим армиям Швабского союза.[10]

— Забавно, — рассмеялся Андрей. — Похоже, им никогда не доводилось стоять под татарскими стрелами или в плотном строю.

— Вы с ними не согласны, князь? — пристроился рядом с едущим шагом Зверевым барон. — Я слышал, русские тоже не носят брони.

— Русские не носят кирас и доспехов, — поправил Андрей. — Мы предпочитаем гибкую броню. В ней и из лука стрелять сподручнее, и в сече вертеться проще. Опять же мало кто носит поножи и наручи, предпочитаем сделать бахтерец покрепче.

— Но ведь так легко лишиться руки или ноги!

— Ничего не поделать, барон. — Зверев потрепал отдыхающего на медленном шаге гнедого по шее. — Нельзя повесить на человека больше двух пудов железа и надеяться, что он сможет сражаться. А значит, придется делать или одну толстую железку, или много тоненьких. Потому-то и кирасы у вас толще миллиметра не куются, что еще наручи и поножи рыцарю привесить нужно. У нас же на трехслойном бахтерце каждая из пластин крепче будет. А они еще и перехлестываются!

— Ваши речи выглядят куда старше вас, князь Андрей, — согласился барон Ральф. — Мне не часто приходилось встречать таких мудрых людей. Я уверен, мой король, Кристиан Ольденбургский был бы рад видеть вас среди своих друзей.

— Мое почтение королю датскому, — широко усмехнулся князь Сакульский, — но, боюсь, мы никогда не увидимся. Вряд ли я когда-либо попаду в Данию, и вряд ли его величество когда-либо навестит мое княжество.

— Кто знает, кто знает, — не согласился иноземец. — Жизнь длинна, а повороты ее иной раз столь затейливы… К тому же дружба с королями порою бывает весьма выгодна. Например, некие земли в русских имениях удивительно безлюдны. И где может найти для себя рабов обычный боярин? В стычках на востоке ничем не разживешься, кочевника невозможно превратить в пахаря. Его проще убить, нежели запрячь в соху. На западе каждый шляхтич готов скорее зарезать своих смердов, нежели отдать московитам. Без большой войны здесь пленников не добыть. Ведь так, княже?

Андрей промолчал. Все перечисленные способы увеличить население княжества долгой зимой обсуждались им с боярином Василием Ярославовичем не раз — и каждый раз отвергались как раз по этим причинам.

— Между тем на рубежах моей любимой славной Дании не первый год кипит смута, — продолжил барон. — В лоне церкви лютеране и кальвинисты бунтуют против римской власти и ее таинств, вне церкви одни христиане именем Христа убивают и разоряют других христиан, тысячами продавая несчастных в рабство, и изрядная часть этих рабов попадает на рынки Орхуса, Свенборга и Гессера. И хотя продавать людей в Московию запрещено во всех ганзейских и датских портах, слово короля может иметь очень большое значение. К тому же для своих друзей король может пойти на некие расходы и одолжить, скажем, сто талеров серебром. Этого вполне хватит, чтобы заселить среднюю датскую деревню.

— Король Кристиан намерен платить русским князьям? — не поверил своим ушам Зверев. — Он надеется набрать здесь армию? Боюсь, его казны не хватит даже на татар. Я не раз слышал об английских, немецких, французских, шведских наемниках, что служили на Руси, но никогда не читал о русских наемниках в Европе. К тому же мы привыкли проливать кровь не за золото, а за честь. Честный же человек может служить только России.

— Ну, что вы, князь, — засмеялся барон. — У короля и близко нет таких мыслей. Он не пытается перекупить вас, князь Андрей. Это серебро будет всего лишь знаком дружбы. Подумайте, князь. Сто талеров — это цена целой деревни. Это стоимость воинского снаряжения от лучших мастеров либо половина цены добротного ганзейского кога.

— Вы хотите сказать, барон Ральф, что датский король успел узнать про меня так много, что готов не глядя осыпать золотом? — как можно спокойнее поинтересовался Зверев.

— Не обязательно о вас, князь, — медленно, взвешивая каждое слово, ответил датчанин. — Имелись рекомендации многих знающих людей. Опять же, слово князя Юрия Друцкого значит очень и очень многое.

— Друцкий… — задумчиво пробормотал Зверев. — Вот, значит, чья тут лапка волосатая проглядывает.

То, что его вербовали, покупали самым беззастенчивым образом, Андрей понял уже давно, с первых фраз. Барон не разговаривал — барон подлизывался, втирался, как сальный винт в колесную чеку. Не понимал Зверев одного: зачем он мог понадобиться датчанам? Какое им дело до хозяина затерянного среди каменистых карельских проток безлюдного княжества? Или ловкий родич просто давал возможность молодым супругам поправить свои дела за счет чужой казны? Сто талеров… Сто талеров на дороге не валяются. Особенно в их положении. Это целая деревня с населением из пятидесяти, а то и ста смердов — смотря почем сейчас идут невольники в Европе. Это морской ушкуй, на который у отца не хватает денег. Но что взамен? Как ни ловок князь Юрий, датчане тоже не такие дураки, чтобы одаривать щедрой рукой совсем ненужного человека. Что-то они должны на этом иметь…

«А вдруг… — Андрей похолодел от неожиданной мысли. — А вдруг большая война уже готовится? Но начнется она не с Польшей и Османской империей, а здесь, на севере? Быть может, датчане готовят измену уже сейчас, заранее? И когда армии сойдутся для битвы, окажется, что половина русских воевод не намерены побеждать своих поработителей? Несколько сотен князя Друцкого, полсотни боярина Лисьина, еще столько же его, князя Сакульского. Сотня там, сотня здесь — что будет с Русью, если хотя бы половина бояр в решительный час вдруг откажутся идти в битву?»

— Ваши посулы, барон, очень похожи на приглашение к предательству, — немедленно отчеканил Зверев. — Для меня нет иного господина, кроме московского царя, и иной родины, кроме Руси. Я достаточно ясно выразил свою мысль?

— Какое предательство, помилуй Бог?! — всплеснул руками иноземец. — Вы же вольный дворянин, княже! Свободный человек!

Как ни забавно это звучало, но это было правдой. Средние века жили иной моралью, нежели станут жить далекие потомки. Это в двадцатом веке англичанин, перешедший к немцам, или вьетнамец, служащий американцам, однозначно считались предателями, подонками и безродным отребьем. В нынешнем времени дворянин имел право сам выбирать господина. Вот перешли князь Друцкий и князь Воротынский из-под литовской руки под московскую — ну и что? Такова их вольная воля. Какая разница, воюет Москва с Литвой или нет? Воевали на одной стороне честно, теперь так же честно против бывших друзей драться станут. И ведь такое, случалось, прямо во время битвы «вольные дворяне» отчебучивали!

— Я уже год, как не свободный человек, — покачал головой Зверев. — Я дал клятву верности государю московскому Иоанну Четвертому. У меня есть только одно честное слово, барон. И я его уже дал!

Князь Сакульский отпустил повод и помчался сквозь кусты к яркой, похожей в солнечном свете на огромный изумруд, фигуре Федора Друцкого в нарядном зипуне, так ни разу и не заехавшего с поля в кустарник. Княжич гарцевал неподалеку от своих людей, дожидавшихся помощи после схватки с длинноухими трусишками.

Андрей спешился возле них, присел рядом с телохранителем хозяйского сына, прощупал ногу, на которую тот прихрамывал, повернул из стороны в сторону:

— Вроде целое все, боярин. Чего болит?

— Да вот, от бедра. И дышать больно за грудиной.

— Понял. С ногой скорее просто ушиб, а вот ребра могли и пострадать. Надо плотно грудь обмотать, чтобы не сдвигались, коли сломаны. Есть ткань какая-нибудь?

— Откуда, княже? Чай, не в поход ратный, на охоту сбирались.

— Да, охота нынче удалась… — Зверев повернулся, без предупреждения схватил подвывающего бородача лет сорока чуть выше ступни и со всей силы рванул к себе.

Тот вскрикнул, схватился за колено:

— Больно же, князь!

— Было больно, — улыбнулся Андрей. — А теперь вставай. Вывих это был. Небось, лошадь через ноги перекатилась?

Боярин согнул ногу, недоверчиво постучал ступней по земле, встал, опять постучал:

— Да ты кудесник, княже!

— Какой кудесник, костоправство обычное, — отмахнулся Зверев.

В учении Лютобора как раз лечение ран, переломов и вывихов было самой простой из наук. Порошком из ноготков присыпать, сухой мох болотный примотать — и все. Или кость сломанную в лубок уложить. А вот попробуй все травки лечебные запомнить! Они же все ядовитые, целительные или бесполезные одновременно — в зависимости от того, когда собираешь, как запасаешь и где хранишь. Причем рецепты совершенно разные получаются. Девясил отваром от ревматизма помогает, порошком, замешанным с мукой и медом в шарики, — от болотной лихоманки, по признакам больше похожей на грипп, а в виде винного отвара — от заворота кишок. Обычная гречка, оказывается, ядовита страшно — правда, в малых дозах как снотворное или просто успокаивающее средство годится. А если цветы скотине подсыпать — то у той шерсть начинает клочьями выпадать. Можжевельник от чесотки помогает, от женских болезней и как мочегонное. Он же имеет свойство нежить отпугивать видимую и невидимую, порчу отводить. Рябина способна порчу, проклятия и некие заклинания впитывать, и на ней колдовство можно обратно «автору» отнести. Она же как противозачаточное средство используется и от цинги хорошо спасает. Опять же в виде таблеток на меду. Даже ряска, если с умом заготовить, от затуманивания в глазах помогает, от головной боли. Как заподозрил Андрей — от болячек, связанных с повышенным давлением. Живка полевая от желтухи и глистов применяется, а если порошок с приговором под лунным светом в солнцеворот подержать, то человека им на целый день заворожить можно и заставить любые желания по своей воле исполнять. А из обычного сельдерея приворотное зелье готовится, против которого ни один мужик устоять не способен. Для приворота же девиц мать-и-мачеха нужна…

Зверев, наверное, и десятой доли выучить не успел — а голова уже от науки пухла. Что по сравнению с этим простое костоправство? Да половина бояр, несколько сражений пройдя, сами могли и при переломе, и при вывихе первую помощь оказать.

— Никак, княже, хлеб у лекаря нашего решил отбить? — поинтересовался с седла Друцкий. — Эй, Лука Ильич, ты куда?

— Я этого паразита ушастого все равно споймаю, Федор Юрьевич! — коротко поклонился княжичу исцеленный от вывиха боярин, ловко запрыгнул на коня и помчался в кустарник.

— Надо же, как завело старика! — удивился хозяйский сын.

— А сам не хочешь попробовать, пока дети боярские весь ивняк не вытоптали? — поднялся в стремя Андрей.

— Сейчас сокола привезут, тогда и я побалуюсь. Почто ноги ломать, коли птица есть? Еще посмотрим, у кого добыча больше окажется.

— Распугают дичь твои бояре, пока сокольники прискачут, ох, распугают, — заранее дал другу повод к оправданию Зверев и решил про своего второго косого пока не говорить. А то ведь останется княжич с пустыми руками — еще обиду затаит. Зачем отношения с приятелем зря портить? — Кстати, Федор Юрьевич, а что это за барон у вас гостит?

— Странный, правда? — тут же согласился Друцкий. — Одет что церковная нищенка, а письма рекомендательные отцу от самых знатных родов показал. Слуга у него немой, с горбом, с бельмом на глазу, в плечах шире, нежели ростом вышел. На него глянешь — и в церковь тянет, от скверны очиститься. От сумок хозяйских, что пес цепной, не отходит… Едут!

Княжич увидел огибающий холм обоз и помчался навстречу. К нему рванулись, радостно виляя хвостами, две низкорослые лохматые псины темно-коричневого окраса.

— Привет, зверята мои, привет, хорошие, — наклонился к ним с седла хозяин. — Заскучали по полю? Векша, Чулагу привез?

Веснушчатый холоп в толстом кожаном поддоспешнике, покрытом на плечах десятками глубоких царапин, поднял перед собой клетку с крупной птицей, голову которой прятала шапочка с алым матерчатым хохолком.

— Отлично, давай… — Княжич выдернул из сумки на луке седла кольчужную рукавицу, натянул на правую кисть.

Сокольничий открыл клетку, пересадил птицу ему на руку. Федор Друцкий залихватски свистнул, медленным шагом двинулся к ивняку. Боярские дети, прервав свои метания среди кустов, торопливо выбрались на поле. Кони их хрипели, роняя с губ и из-под сбруи капли серой пены.

— Да, похоже, увлеклись мужики, — пробормотал князь Сакульский. — Забыли, что лошади не железные.

— Сейчас, сейчас настоящую охоту увидишь. — Федор Юрьевич опять присвистнул, но уже тихо и коротко, с переливом. Собаки замерли, насторожив уши. — Расстега, Кроша, ату!

Друцкий указал на изрядно переломанный ивняк, и псы послушно кинулись в нужном направлении. Уже через пару минут звонким лаем они сообщили, что подняли дичь. Федор Юрьевич торжествующе улыбнулся, снял с сокола колпачок и подбросил птицу вверх. Та взмахнула крыльями, клекотнула, словно несмазанная калитка, и, крепко сжав лапы, удержалась на кольчужной рукавице. Княжич снова подкинул сокола — но тот, недовольно клекоча, все равно остался на своем месте.

— Что такое, Векша? — тихо и зловеще спросил холопа Друцкий.

— Дык, Федор Юрьевич, — почему-то просипел сокольничий. — Не сказывал же никто, не упреждали. Гонял я сегодня на рассвете птицу-то. И кормлена она.

— Ах ты… — Друцкий сунул сокола обратно и принялся со всей силы и злости лупцевать холопа плетью. Тот вздрагивал и терпел, спешно убирая крылатого охотника в клетку. Хотя почему и не потерпеть в поддоспешнике-то?

— А цепко зверя собачки взяли, — негромко отметил барон Тюрго. — Уходят. Не потерялись бы…

Княжич мгновенно забыл про провинившегося холопа и встал на стремена, прислушиваясь к далекому лаю:

— К Чавкиной пади уходят… Ведут зайца… Ну, Векша, коли и собак сгубишь…

Барон, стегнув своего каурого коня, помчался на звук, через заросли. Мгновением позже сорвались с места и прочие бояре, Андрей в том числе. Гнедой, поначалу шедший где-то посередине охотничьей кавалькады, уже через сотню саженей вырвался вперед, отставая только от иноземца. Их лошади легко перемахивали встречные сугробы, проламывали низкие заросли, огибали отдельные деревья. Скакуны детей боярских, вымотанные до предела, сравняться с отдохнувшими конями никак не могли.

Лай ненадолго затих, потом сместился влево. Зверев повернул туда, выиграв на повороте с десяток саженей у барона Ральфа, и с удивлением увидел чуть в стороне несущихся во весь опор княжича и его телохранителя.

Зверек пытался уйти, петлял. Голоса гончих смещались то в одну сторону, то в другую. Охотники тоже поворачивали: перепрыгивая поваленные деревья и кустарники, раскидывая копытами крупитчатые весенние сугробы, проскакивая под низкими ветвями, пробиваясь через плотную стену лещины. Погоня давно перешла из ивовых зарослей в застарелый осинник, копыта проваливались в жесткий наст на глубину полуметра, и Андрей молил всех богов сразу, чтобы под ним не оказалось ямки или гнилого деревца — ноги гнедому переломать можно враз. Но пока судьба благоволила ему, а вот телохранитель княжеского сына куда-то отстал. Лай слышался совсем рядом, где-то в сотне саженей.

Поперек пути оказалась сломавшаяся на высоте полутора сажен березка. Оба князя повернули, обогнули дерево, барон же перемахнул через него и теперь оказался первым. Андрей чертыхнулся, прижался к шее гнедого, погоняя скакуна:

— Не отдадим иноземцу русского зайца!

Лай опять послышался в стороне, охотники устремились туда, упали набок, проскакивая под толстой низкой веткой, выпрямились:

— Вот они!

Собаки настигали по прочному насту рыжего остроносого зверька.

— Лисица!

Рыжая кинулась влево, шастнула под ветви орешника, по упавшему деревцу перемахнула канаву, рванулась в другом направлении. Собаки с лаем понеслись следом. Всадники тоже не отступили: послали лошадей в прыжок через орешник, тут же скакнули через извилистое русло ручья, повернули. До добычи оставалось всего десяток саженей, барон начал даже раскручивать свою семихвостую плеть.

Сугроб — лиса нырнула в темную дыру под ним, — собаки промчались следом. Датчанин, заподозрив неладное, послал каурку в прыжок. Она взметнулась над белым гребнем, опустилась по ту сторону и сбилась на шаг, зарывшись в снег почти по брюхо. Иноземец заругался на каком-то незнакомом языке — но изменить ничего не смог. Скакавшие следом князья обогнули сугроб чуть правее, одновременно перепрыгнули широкий пень, прикрытый оплывшей ледяной шапкой, и оказались впереди.

— Ату ее! — закричал Друцкий, поравнявшись с собаками. — Ату!

Зверек, надеясь на чудо, свернул под куст с высокими голыми ветвями, но охотники, уже обогнав собак, послали лошадей следом, перелетели крону и опустились рыжей почти на голову. Андрей взмахнул рукой, впечатывая кистень ей в макушку, хищница закувыркалась. Резко нагнувшись, княжич поймал ее за хвост, но тут подоспевшие псы, забыв приличия, тоже прыгнули, вцепились в тушку — и в руке Федора Друцкого остался лишь хвост. Тушку уже раздирали в клочья его любимцы Расстега и Кроша.

— Вот шкодники! — беззлобно засмеялся разгоряченный погоней княжич. — Всю охоту испортили! Чего теперь людям покажем?

— Скажем, честно поделили, — осадил гнедого Зверев. — Половину нам, половину им. По длине мерить — как раз так и выходит.

— Да, — вздохнул княжич и протянул хвост гостю: — Кажется, это твоя добыча, княже. Ты ее сбил.

— Кто первым схватил, того и добыча, — отказался Андрей. — Закон охоты. Собаки, вон, и вовсе считают, что это они главные. Кому что досталось, тому и принадлежит.

— Как скажешь, княже. — Друцкий продел хвост в кольцо уздечки, привстал на стременах: — Архип! Архип, ты где? Барон, вы не видели моего боярского сына?

— Помнится, он еще с милю назад отстал, Федор Юрьевич, — вежливо склонил голову в горностаевой шапке иноземец.

— Нехорошо… — потянул левый повод княжич. — Поехали по следу, глянем, куда делся.

— А как же собаки?

— Пусть их, — отмахнулся Друцкий. — Догрызут, нагонят. Азарта в них больше нет, не потеряются. А вот Архип…

К счастью, уже через несколько минут они увидели скачущего по взрыхленному снегу боярина. Шагов за пять тот скинул шапку, поклонился:

— Прости, княже, ветки не заметил. Пока поднялся, пока мерина поймал, пока в седло… Вас уже и не видать. Как ветер неслись.

— Не зря неслись, — выдернул из кольца лисий хвост Федор Юрьевич. — Вот, красного зверя взяли. Держи, жалую.

— Благодарствую, княже, — поклонился боярин и спрятал подарок за пазуху.

Может, и безделица — но дорого внимание. Да и дело для пушистого хвоста найдется. Кто их по десятку на шапку нашивает, чтобы уши да щеки в мороз не стыли, кто на одежду или упряжь — для красоты. А кто и писарю отдаст — песок с грамоты смахивать после того, как чернила высохли. Тут ведь прикосновение нежное требуется: присохшие крупинки стряхнуть, но чернила не смазать.

Назад охотники пробирались шагом, а потому выехали на поле где-то часа через два. Здесь, оказывается, все уже переменилось. Пострадавшие и провинившийся сокольничий исчезли, зато на траве раскинулось покрывало, уставленное блюдами с пирогами, кусками убоины, полными пенного пива кубками. Что было неприятно: подтаявшая на солнце земля вокруг оставалась еще сырой и холодной — возле угощения не приляжешь. Однако Федор Юрьевич без предисловий подскакал к столу, наклонился с седла, ловко подхватил один из кубков и, не пролив ни капли, тут же опрокинул в рот. Бояре захлопали, приветствуя ловкость хозяйского сына, перевели взгляд на Андрея. Ему, князю Сакульскому, всяко полагалось «подходить к столу» прежде них.

— И-и-и-эх! — Нацелившись на самый крайний, серебряный кубок, Зверев подскакал к нему, с силой сжал ноги, качнулся почти до земли и, расставив пальцы, подхватил сосуд под днище. Выпрямился, одновременно поднося его к губам. От резкого рывка часть напитка выплеснулась, но Андрей понадеялся, что на скорости этого никто не заметил. Он большими глотками выпил пиво, по примеру Друцкого отшвырнул кубок — холопы соберут, — развернулся, выдернул нож и на обратном пути метко наколол сочный кусок подкопченного мяса. Отъехав в сторонку, не торопясь поел, наблюдая за остальными.

Тут же выяснилось, что князь Сакульский в своем верховом мастерстве не так уж плох. Многие бояре, пытаясь поднять и поднести ко рту кубок, опрокидывали его на ковер, а то и на себя. Двое и вовсе выпали из седла, посбивав кубки и вызвав всеобщий смех. Наколоть на скаку кусок мяса тоже не всем по силам оказалось. Пожилые бояре, естественно, делали это легко и непринужденно. Но ведь они не то что ножом — рогатиной на всем скаку в прорезь рыцарского шлема попадали. Те же, кто помоложе, то всаживали нож так, что пробивали насквозь деревянный поднос и увозили его с собой, то втыкали клинок в ткань ковра. О смысле угощения все давно забыли. Охотники не подкрепляли силы и даже не напивались — они демонстрировали ловкость или пытались оправдаться после прошлой неудачи. Кто быстрее наклонится, кто на большей скорости подхватит кубок и не расплещет — холопы не успевали их наполнять и расставлять. Однако, выпив три-четыре кубка пива, подцепить с подноса небольшой пряженец — задача не из легких… Из седла на траву, ругаясь, вылетал каждый третий.

Веселье длилось часа два, пока не закончилось угощение. Теперь захмелевшим боярам стало вовсе не до охоты, и на измученных лошадях всадники неспешным шагом отправились в усадьбу.

Здесь их ждала жаркая баня с квасным паром и медовыми жбанами, а затем охотники влились в шумную компанию остальных детей боярских, готовых продолжить прерванный накануне пир. После выпитого и съеденного, после бесконечных здравиц и заверений в любви и дружбе у Зверева возникло стойкое ощущение, что он, подобно запертой в клетку белке, попал в какое-то бесконечное кольцо, в хмельную карусель, в которой крутится уже не первый год и, похоже, будет кружиться вечно.

Правда, в бесконечность пира вплеталась одна неизбежная при таком количестве поглощаемой жидкости деталь — необходимость регулярного посещения небольшой комнаты у дальней стены с четырьмя дырами в полу и кипой сена, которое следовало кидать после себя в дыры для устранения запаха. На выходе из этой комнаты, в пустом коридоре, и заловил Андрея барон Тюрго.

— Рад вас видеть, князь! — обнял он Зверева. Не из дружбы, конечно же, а просто чтобы остановить. — Славная нынче выдалась охота. Три загубленные лошади, две сломанные ноги, несколько ребер и одна рука ради трех пойманных зайцев и одного лисьего хвоста.

— Э-э, дорогой датчанин, — отстранился Андрей и похлопал иноземца по плечу. — Ты ошибся страной, мой дорогой. У нас Родиной не торгуют!

Зверев собрался было уйти, но не рассчитал поворота и врезался плечом в стену.

— Неправда, князь, я говорил совсем о другом! — возмутился датчанин. — Постойте же, разве двести полновесных серебряных талеров не заслуживают хотя бы разговора?!

«Двести? А днем он говорил о ста…» — мысленно отметил молодой человек и решил не напоминать барону об этом, пьяно обрадовавшись своей находчивости.

— Я говорил о мире и только о мире, князь! — обрадовался иноземец, поняв, что собеседник решил задержаться. — Я лишь говорил, сколь ужасно положение нынешней Европы. Османская армия осадила Вену и приближается к Венеции. Недалек тот час, когда сарацины захватят земли до самого северного океана, покорив и Францию, и Германию, выйдя к недавно магометанской Испании. Недаром под стенами Вены ныне бьются бок о бок, забыв вражду, французские и английские рыцари. Германия же поражена смутой, и это предрекает ей весьма печальную судьбу.

— Германией больше, Германией меньше, — презрительно фыркнул Зверев и оперся спиной о стену, выставив живот. — Да мы Берлин пять раз брали! Или шесть… Правда, Париж — только раз.

— Для вас Германия далеко, а для моего короля — ближний сосед, — пропустил барон мимо ушей явный бред упившегося русского. — Турки, сарацины, смута… Моему королю нужны войска там, на западе. И поэтому он хочет мира здесь, на востоке. Теперь вы понимаете меня, князь? Разве желание мира может быть изменой?

— Миру мир и слава КПСС, — согласно кивнул Зверев. — Однако я потомственный боярин, князь Сакульский! При чем тут я?

— Разве вы забыли, князь, что ваши земли граничат с датскими рубежами? — терпеливо поинтересовался барон.

— Да? — изумился Зверев и наморщился, напрягая память. В памяти всплывали то Швеция, то Финляндия. — Датский король? Или шведский?

— По Кальмарской унии шведские и норвежские земли находятся под рукой датской короны.[11] — Барон Тюрго скрипнул зубами, пытаясь сохранить доброжелательность.

— Да? Что же, я очень рад за датскую руку, — кивнул Андрей.

— Я слышал, у вас в имении есть некие трудности, князь. Его королевское величество очень тревожит мысль о том, что вы испытываете немалое искушение посягнуть на сопредельные земли, дабы захватить рабов для своих деревень и добычу для пополнения казны. Посему его величество готов предложить вам двести немецких талеров в обмен на клятву не тревожить его рубежей, а также удерживать от подобных нападений своих друзей и склонять своего государя поддерживать мирные отношения с королевством Данией.

— Двести талеров за то, чтобы я ничего не делал? — не очень понял Андрей.

— Двести талеров на возрождение вашего княжества, боярин, — вздохнул барон. — На возрождение княжества без ущерба для рубежей моей страны. Вы получаете серебро, а мой король — воинов, которые уйдут на запад, вместо того чтобы стеречь каменные уступы Корелии.[12] Мы все получим то, чего желаем, без крови и ссор, и останемся добрыми друзьями, готовыми протянуть друг другу руку помощи…

Даже сквозь хмель Зверев чувствовал, что его дурят. Обманывают. Но он никак не мог понять: в чем? Двести вполне реальных немецких талеров в обмен на… На подозрения?

— И король поможет мне купить у вас невольников?

— Да, — прервав свою болтовню, четко подтвердил иноземец. — Так вы готовы дать слово не тревожить наших рубежей, князь?

— Я не вижу серебра, барон.

— О, это не вопрос, — встрепенулся датчанин. — Мы поднимемся в светелку, и я немедленно их вам передам. Токмо, князь, не обессудьте, но мне придется взять с вас расписку. Я ведь должен держать ответ перед своим королем…

Андрей хмыкнул носом и усмехнулся. Как бы ни хитрил барон Ральф Тюрго, но у Зверева тоже имелось одно секретное оружие. Лютобор, который поклялся вернуть его в двадцать первый век. И когда князь Сакульский исчезнет из этого мира — что будет проку от его расписок? А вот серебро — штука вещественная. Оно останется.

— Будет тебе расписка, лазутчик, договорились.

— Пойдемте, князь. — Датчанин, мгновенно посерьезнев, зашагал по коридору, свернул к первой лестнице, поднялся на второй этаж и двинулся направо, в сумеречную щель, освещенную слюдяным оконцем где-то совсем далеко, шагах в ста. Барон остановился раньше, стукнул два раза, один, еще два, потом толкнул створку.

В его комнатке оказалось заметно светлее, хотя окно было сделано в верхнем углу справа и закрывалось не слюдой, а просто бычьим пузырем. Наиболее темный закуток получился как раз под окном — там поблескивали два глаза и длинный полуторный меч. Видимо, сидел тот самый слуга, что покоробил своим видом княжича Друцкого.

Барон открыл сундук, достал свернутый в трубочку лист бумаги, перо, чернильницу, захлопнул крышку, разместил их сверху, широким жестом пригласил Андрея ближе. И вдруг, точно матерый фокусник, извлек прямо из воздуха два тяжелых мешочка, бросил их рядом с чернильницей, распустил узелок, открыл горлышко. Матово блеснули белые кругляшки.

— Желаете пересчитать, княже?

Андрей просто взвесил кошели в руке. На глазок в них было явно больше пяти кило. Как раз столько двести талеров весить и должны.

— Давайте возьмем четыре монеты, уголки пергамента прижмем, — предложил барон. — Так будет легче писать…

Зверев намек понял, взялся за перо:

— Я, милостью Божией князь Андрей, владетель княжества Сакульского, урожденный боярин Лисьин, сим подтверждаю получение от барона Ральфа, владетеля Тюрго, двухсот талеров серебром за… — Он поднял глаза: — За что, барон? За клятву ничего не делать?

— Оставьте так, — небрежно разрешил датчанин. — Это достаточно ясно указывает, что серебро не осело в моем кармане, а остальное не так важно. Ведь вы дворянин, королю будет достаточно вашего честного слова, которое я ему и передам. Так вы даете клятву не нападать на датские земли и не чинить урон королю, моему повелителю, своими деяниями или словами?

— Клянусь, — кивнул Зверев и широко перекрестился.

— Был искренне рад знакомству, князь. — Иноземец осторожно поставил на один край пергамента чернильницу, на другой положил нож. — Пусть подсохнет. Был искренне рад знакомству…

Андрей затянул узлы кошелей, прижал добычу локтем к телу и, покачиваясь, отправился в светелку Полины. Он собирался оставить там серебро и вернуться к пиру, но зов мягкой постели оказался столь притягателен и завораживающе могуч…

Проснулся Андрей от ужаса. Ему явился заяц размером с корову, ходящий на задних ногах, в рыцарском шлеме и со «шмайсером» на животе. Косой пытался выманить его из укрытия, разбрасывая по полянке золотые монетки и овес, после чего прятался в траву — уши торчали на высоту жирафьей головы. Как раз за уши Зверев и попытался его поймать. Но заяц встал — Андрей врезался головой в мягкий мохнатый живот, понял, что его перехитрили, и в последний, предсмертный миг открыл глаза. К счастью, это оказались волосы Полины — князь Сакульский даже обрадовался, что женат.

— С добрым утром, дорогая. — Он поднял голову и поморщился от тягучей, тупой боли в висках. — Ты уже вернулась с пира?

— Да что ты, милый! Мы с хозяйкой еще до полудня гостей оставили. Ты намедни пришел, так я уже легла. Ты еще мне под подушку мешки с серебром сунул и сказывал, будто после исчезновения твоего мне оно все останется… Только ты не исчезай, суженый мой. Как же я без тебя?

— Не бойся, не останется, — пообещал Зверев. — Потратим все в ближайшие месяцы. Ушкуй нам нужен хороший, иначе ведь до княжества не добраться. И из него не выбраться. И людишек надо прикупить, а то ведь без рабочих рук от земли никакой пользы нет… О Господи, если мне нальют еще хоть рюмку, я повешусь. Баню чем вчера топили?

— Дровами.

— Я так и думал… — Действительно, откуда княгине, хозяйской племяннице, знать, чем дворня печи набивает?

Андрей провел рукой по телу: он был в рубашке. Интересно, сам разделся или помогли? Сам бы, наверно, догола все снял — это у местных принято в рубахах до колен почивать. Он поднялся, подошел к окну, откинул крючки, потянул на себя внутренние створки, потом распахнул наружные, с наслаждением вдохнул морозный воздух. Небо светлело, но до восхода оставалось еще изрядно времени, а потому во дворе было тихо и пустынно. Даже слишком пустынно — куда могло пропасть столько лошадей? Вчера, помнится, под всеми навесами стояли.

— Прикрой окошко, любый мой, — попросила жена. — Студено мне больно.

— Похоже, разбудил я тебя рановато… — послушался ее Андрей.

— А мне, как ни разбудишь, все ко времени, — ответила Полина и стыдливо зарумянилась.

Увы, игры под одеялом были последним, о чем сейчас мог думать князь Сакульский.

— У тебя квасу не припасено случайно? На случай, если пить ночью захочется?

— Нет… Но девка вчера рассолу приносила капустного. Тебе на утро, сказывала. Вон, на сундуке крынка стоит.

— Класс!!! — Андрей впервые воспылал симпатией к предусмотрительному князю Друцкому.

Найдя в сумерках глиняный кувшин с широким горлышком, он тут же отпил с пол-литра живительной влаги — как сказали бы в его время, «полной витамина С, микроэлементов и имеющей оптимальный солевой баланс», — после чего, прихватив сосуд с собой, вышел из светелки.

Двор спал, а потому никто не заметил, как гость, миновав двор, скользнул в неурочное время в еще теплую баню. Там он выловил в топке несколько мелких, недогоревших угольков, растер, покидал в рот, запивая рассолом, после чего разделся и ополоснулся остатками воды из вмазанного в камни бронзового котла.

Возвращаясь, он почувствовал себя уже намного лучше — голова отпустила, мысли стали более ясными, да и память освежилась. Дверь в светелку оказалась заперта. Андрей немного удивился, сотворил заклятие на засовы, осторожно открыл створку, прокрался внутрь. Из постели доносились равномерные всхлипы, словно раскачиваемая ветром ветка скребла по оконному стеклу.

— Полина, ты чего? — удивился Зверев присаживаясь на край постели. — Случилось чего-нибудь?

— Ты меня не любишь! Не любишь!

— Чего-чего?! — изумился Андрей. — Что за глупости тебе в голову взбрели?

Насколько он помнил, в деловой финансово-родовой сделке под названием «брак» ни о какой любви даже близко не упоминалось. В длинном договоре, сопровождавшем операцию «свадьба», говорилось о принятых на себя двумя родами обязательствах, об обеспечении будущего старшего сына, о старшинстве наследников, о том, кто и чем это гарантирует, о чистопородности предков и даже об ответственности за отсутствие детей нужного пола и сроках улаживания такого спора. Но вот о любви — о любви там не имелось ни слова.

— Ты не любишь меня, Андрей! Ты бегаешь от меня, бегаешь к кому-то. Ко мне не прикасаешься, на других все смотришь. Я здесь, а ты, чуть глаза открыв, уж умчался к кому-то!

— Господи, да при чем тут это, дурочка? — фыркнул Зверев. — Спят же все!

— А к кому ты тогда бегал, а? — развернулась жена к нему лицом. — Куда мужик из супружеской постели спозаранку удрать может, кроме как не к девке дворовой?

— Думаешь, иной нужды, кроме как в девке, у человека поутру возникнуть не может? — Молодой человек покачал головой, протянул руку, кончиком пальца отер капельки у нее со щек. — Тебе лишь бы подушку вымочить, глупенькая. — Он наклонился и следующую капельку убрал уже губами. — Соленая… Солевары в Руссе ее неделями выпаривают, а ты на баловство переводишь.

— Не на баловство… — хлюпнула супруга маленьким розовым носиком.

— Беречь ее надобно, беречь… — Андрей поцеловал ее глаза, дохнул на веки, заставив затрепетать черные ресницы. Рука нырнула под одеяло, скользнула по горячему телу — и душе молодого здорового парня тоже стало горячо. Полина казалась уже не рыхлой и бесцветной, а вполне даже нормальной, приятной девушкой. Пусть и не такой желанной, как Варя или Людмила Шаховская, — но маленькие пухлые губы манили своей мягкостью и отзывчивостью…

— Ты правда ни к кому не бегал? — шепотом поинтересовалась княгиня. — Побожись!

— Еще чего! — возмутился Зверев и стащил с себя рубаху. — Я лучше докажу!

— Постой, как можно! — Молодая женщина распахнула глаза и возмущенно приоткрыла рот: — Сегодня день постный, нельзя!

— Ну, нет! — Он откинул одеяло, схватил сорочку за подол и потянул вверх.

— Да нельзя же, нельзя! — Полина чуть приподнялась, давая ткани пройти под спиной, после чего стыдливо прикрыла грудь и низ живота ладошками. — Пост. А я всего лишь спросила.

— Ерунда. — Зверев взял ее за руки и поднял их вверх, заведя жене за голову. — Путников Господь от поста освобождает.

— Но мы же не в пути, Андрюша, — прошептала женщина.

— А мы сегодня отправимся…

Князь Сакульский навис над женой, оглядывая белое мягкое тело. Груди раскатились в стороны, бедра казались шире раза в полтора, нежели в платье. Примерно четырехмесячная беременность растворилась в рыхлых формах и была совершенно незаметна.

— Ты чего, Андрей? — забеспокоилась Полина. — Что ты на меня так смотришь… Ну, перестань! Я стесняюсь.

Молодой человек промолчал и увидел, как соски быстро заострились, а грудь немного подтянулась, приподнялась, живот напрягся, ноги же, наоборот, задвигались, как будто жертва надеялась куда-то от него убежать.

— Перестань!

Он наклонился, закрыл ее рот своими губами, опустился всем телом и легко вошел каменной плотью в ждущее лоно. Женщина охнула, с неожиданной силой освободила руки — но не оттолкнула, а обняла и крепко прижала его к себе:

— Андрей, Андрюшенька… Миленький мой, желанный, единственный…

В эти минуты и она была для Зверева самой желанной и единственной, в этот миг он и сам готов был поклясться, что не способен с такой же страстью желать кого-то другого, что целует жену по корыстному уговору, а не из бесконечной и искренней любви. И чувства эти надолго сохранились даже после того, как пик сладострастия превратил сжимающие тела любовников силы в океан безмятежной слабости.

— Мне не нужен никто, кроме тебя, Поленька, — прошептал Андрей. — Никто, нигде и никогда.

— Любый мой, хороший… — повернула голову к нему женщина. — Значит, ты не бегал от меня? Правда?

— Думаешь, у меня были бы силы, трать я их на кого-нибудь другого?

— Конечно. Ты такой сильный и красивый. Наверное, тебя хватило бы и на десятерых, и все были бы счастливы.

— Десятерых? — Зверев глянул себе на живот, потом повернулся к жене, коснулся кончиком пальца ее соска, начал медленно водить вокруг него, заставив красноватую лепешечку собраться в небольшую пику. — Хорошо, я докажу…

— Только нам уехать сегодня надобно обязательно! — предупредила Полина. — А то ведь — грех.

К тому часу, когда дворовая девка постучала в дверь светелки, Андрей, кажется, сумел убедить супругу в своей честности. Если не числом, то хотя бы старанием. Правда, избавиться от накопившейся приятной слабости он уже не мог и теперь с ужасом ждал продолжения пиршества: в таком состоянии он свалился бы с ног далее от чарки пива. Князя Сакульского могло спасти только чудо.

И оно свершилось! В обширной трапезной, куда они вошли, было совершенно пусто. Настолько, что в первый миг Андрей вовсе не заметил маленькой, худощавой фигурки князя Юрия Друцкого, без шубы и ферязи выглядевшего вовсе как мальчик-с-пальчик.

— Доброе утро, дядюшка! — Княгиня обняла хозяина, поцеловала в щечку, после чего уселась слева от него, но не рядом, а через три места.

— Доброго тебе здоровья, княже, — поклонился Зверев. — Пусто тут сегодня, однако.

— Разъехались соколы, — вздохнул Друцкий, поднимая золотой кубок рукой, обтянутой ломкой пергаментной кожей. — Не стали со стариком прощаться. Пока отдыхал на пиру, все и разъехались.

— И Федор Юрьевич тоже?

— Нет, — улыбнулся хозяин. — Ныне уж он отдыхает, не поднять. Холопы сказывали, за полночь разъезжались-то. Уж не ведаю, как и добрались. Хотя, ночи ныне светлые. Опосля еще маненько ближние други посидели. Сын, отец твой, боярин Рыканин, да Савелий Мохнатый, что под Юрьевом меня от кнехтов ливонских отбил. Вот и отлеживаются ныне. Тебе не понять, ты, вижу, опять ровно и не пил вовсе. Однако и тебе доброго здоровия. Вот, капустой кислой подкрепись, стерлядка заливная вон, в лотках имеется, студень говяжий. А хочешь, пива тебе прикажу? Мне-то, окромя кваса и рассола, ничего и видеть не хочется. Да ты сюда, рядышком садись… — похлопал справа от себя князь.

— Спасибо, Юрий Семенович, я тоже квас по утрам предпочитаю, — занял Андрей почетное, предназначенное для хозяйского сына, место.

— Ешь, пей, — широким жестом предложил Друцкий. — Что на столе — все твое.

Зверев кивнул и потянул к себе миску с рыбным заливным.

— А ты меня порадовал, сынок, порадовал, — неожиданно признал хозяин. — Племяннице своей я счастья желал, но уж не думал, что с мужем она радостью расцветет. Вижу, вижу, как изменилась, как к тебе тянется. А ведь отпускал за тебя лишь оттого, что весь век девке все едино куковать невозможно, как бы баловать ее при себе ни хотелось. Рано или поздно, а отдавать придется. Не в мужнины руки, так в монастырь судьба уведет. Опять же, с княжеством дело решать требовалось. Ты же сыну моему жизнь спас, меня от ляхов оборонил. Оттого тебя, сынок, для нее и выбрал.

Андрей молчал, не зная, что делать. Есть под такой искренний, кажется, монолог было неудобно, отвечать — нечего.

— Давеча Полину увидел — так с души моей ровно камень упал. Вижу, не просто наследника для нас под сердцем носит. Вижу, песней и любовию племянница полна. А то, сынок, многого стоит. Знай, близок ты ныне мне стал, как родной. Ровно к отцу, за нуждой любой обращаться можешь. Посему сказать хочу, что просьбу твою исполнил я полностью. Прикатили поутру все пятеро корабельщиков моих, коих отдаю тебе головой и невозбранно. Считай подарком моим для вашей с Полиной радости. Будет свой парус — глядишь, и навещать чаще станете.

— Спасибо, князь, — сухо поблагодарил его Зверев.

Как ни изъяснялся в своей любви Друцкий, у Андрея появилось сильное подозрение, что после рождения законного наследника рода Сакульских дядюшка намеревался забрать племянницу от постылого мужа к себе в усадьбу и голубить, баловать, как и ранее. С родовитым боярином из рода Трубецких, Репниных или Оболенских такой фокус бы не прошел, а вот с провинциальным, неименитым боярином Лисьиным — вполне мог и прокатить. Отпросилась бы жена к родичу повидаться, да и не вернулась. И чего сделаешь? Силой не забрать: у Друцких одних детей боярских больше, нежели у Лисьиных холопов. Царю или в приказ с этой бедой кланяться — так ведь позор на сто веков вперед для всего рода! Да-а, с такими родственниками ухо нужно держать востро. По миру ведь пустят и еще благодарить по гроб жизни заставят.

— Токмо ушкуй морской покупайте, на прочие не разменивайтесь. Опасно на прочих в Ладогу выходить. Пятеро корабельных с ним управятся, а опосля еще и своих обучите. Ты подкрепился? Пойдем, покажу холопов новых твоих.

Андрей с тоской глянул на стерлядь, так и оставшуюся нетронутой, и вслед за хозяином поднялся из-за стола. Они спустились во двор, где вся челядь мгновенно скинула шапки и замерла в поклоне, подошли к конюшне. Князь Друцкий заглянул внутрь:

— Эй, на сеновале! Подь сюда, бездельники! Токмо и знают бока отлеживать.

Наверху, где под коньком крыши, над жердяным потолком, было набито еще изрядно, несмотря на весну, сена, послышалось шебуршание, потрескивание, вниз посыпались сперва мелкие колоски и стебельки, потом спрыгнули двое ребят. Других трое корабелов спустились не спеша, по приставной лестнице. Они собрались в воротах и, не выходя наружу, низко поклонились:

— Здравствуй, батюшка князь.

— Япона мама… — только и смог выдохнуть Зверев.

Двумя из обещанных ему корабелов оказались мальчишки лет по двенадцать: один рыжий, другой косоглазый. Вряд ли они могли продаться в холопы добровольно. Скорее всего, родители продали, чтобы от закупа избавиться или иной кабалы. По лестнице первым спустился мужик лет сорока, с изуродованной левой половиной лица и вывернутой наизнанку, словно у кузнечика, левой ногой. Похоже, его в свое время чем-то очень крепко приложило. Даже странно, что рука осталась нормальной. Вторым, кряхтя, слез старик лет семидесяти, седой до непорочной белизны, с трясущейся головой и впалой грудью. Лишь третий холоп оказался ладным с виду тридцатилетним мужиком. Но Андрей был уверен, что и с ним все не слава Богу. Не мог же Друцкий ему нормального человека отдать!

— Чего ты там бормочешь, княже? — тут же вскинулся Юрий Семенович. — Тебе ведь в торговые походы не ходить, на ушкуе по полгода не жить. Корабелы у тебя больше в имении без дела слоняться станут. А коли так — чего опасаться? Коли понадобится до Новагорода али сюда — и они тебе ушкуй доведут, а большего и не потребно. Лучемир, вот, даром что моего отца ровесник, однако же с закрытыми глазами где угодно корабль проведет. Риус, — указал хозяин на рыжего мальчонку, — у него уж два года в учениках, скоро сам кормчим станет. Васька Косой ловок, что белка, высоты не боится вовсе. Оснастку на мачте поправить потребуется — его сразу и посылай. Левший рулевым стоять может, коли потребуется, паруса ставить, натягивать. Бегать ведь на ушкуе некуда, а силы в нем за троих будет. Тришка тоже мужик крепкий. Так что парусами управляться у тебя будет кому, кормчий есть. Чего еще надо? Вот, холопы, отныне это ваш новый хозяин, князь Сакульский, Андрей Васильевич. Служите ему честно, как мне служили.

— Спасибо, княже, за милость твою, — поклонился Зверев и, памятуя, что дареному коню в зубы не смотрят, ничего более добавлять не стал. — А вы собирайтесь, сегодня в путь отправляемся. И назад, может статься, вы уже не вернетесь. Риус, беги в людскую, найди холопов моих — Пахома, Звиягу и Вторушу. Скажи, пусть коней готовят, Василия Ярославовича собирают. Мыслю, до полудня выедем. Вернуться нам сегодня надобно, а завтра снова в дорогу…

Ушкуйник

С помощью рассола, густого как масло, крепкого студня и холодного умывания Василий Ярославович к полудню действительно пришел в чувство. Гости распрощались с князем Друцким — Федор так и не встал, — и помчались домой. Вернее, попытались помчаться. Очень быстро выяснилось, что старый Лучемир совершенно не держится в седле и на рысях болтается в нем так, что, того и гляди, рухнет на землю. Волей-неволей пришлось перейти на шаг.

— Вторуша, в усадьбу скачи, — решил боярин. — Пусть сани заложат и навстречу высылают. Не то, видит Бог, лишимся кормчего, до корабля его не доставив.

Холоп кивнул, дал шпоры коню, а Василий Ярославович подъехал ближе к сыну:

— Да, вишь, как получается, Андрей… Кроме как на корабле, крупном и ладном, до имения твоего не добраться. Малую лодку покупать — токмо деньги зазря выбрасывать, да еще и вас с Полиной в опасности ввергать. Видать, придется нам открывать схрон дедовский. У детей наших золото отбирать, дабы самим ныне перебиться.

— Не нужно, отец, — покачал головой Зверев. — У меня тут двести талеров случайно образовались. Говорят, должно хватить с избытком.

— Что же ты молчишь? Тогда погонять надобно! Коли в Луки Великие нам не надобно, то до ледохода вполне успеть сможем до Новгорода! Пахом, за стариком присмотри. Мы вперед поскачем!

Уже через четыре часа путники оказались в усадьбе возле Крестового озера. После полагающейся с дороги баньки и сытного обеда снарядились для нового перехода. Поскольку хотя бы без одних саней в обозе было не обойтись, боярин решил не ужиматься и велел заложить сразу семь повозок. На них можно было посадить всех корабельщиков, трех девок княгини, а заодно взять побольше вещей для молодых супругов, четыре пищали, как уже и сам Андрей называл свои ружья, с запасом пороха, а также шесть бердышей: три для князя Сакульского, его дядьки и пока единственного холопа, и еще столько же — для корабелов, на всякий случай.

Лучемира привезли только в поздних сумерках. Старика напоили горячим вином, покормили гречей с тушеной свининой, уложили в людской. А поутру, завернув в шкуру, отнесли и уложили в те же самые сани. Пожилой кормчий даже не проснулся.

Ольга Юрьевна всплакнула на крылечке, обнимая сына и невестку, поцеловала мужа, махнула платком. Обоз выкатился в распахнутые ворота, а следом через пару минут вылетели на рысях и всадники. Путь им предстоял не близкий, а солнце грозило в любой день превратить прочную ледяную дорогу в россыпь уплывающих по реке осколков.

Знакомым путем по Окнице и Удраю они доехали до тракта на Литовское княжество, но в этот раз никуда по дороге не свернули, а пересекли ее и снова спустились на лед реки. Удрай как-то незаметно превратился в Насву, и та ближе к вечеру привела их на простор широкой Ловати. Обоз повернул на север и еще часа три двигался по раскатанному до самого льда снегу, прежде чем боярин разрешил остановиться на ночлег. Навесив лошадям торбы, люди наскоро перекусили холодными пирогами, запили их квасом и завернулись кто в шкуры, кто в долгополые тулупы и охабни. Только Звияга, поставленный караулить в первую смену, ушел в лес, и вскоре оттуда послышались мерные стуки топора.

Зато утро порадовало путников запахом настоящей, свежесваренной куриной похлебки с пшеном и репой — разведенный караульными костер полыхал всю ночь отнюдь не впустую. После горячей еды и погода показалась теплее. Возчики запрягли лошадей, сани одни за другими выкатились на лед и заскользили вниз по реке.

Широкое русло, низкие, поросшие ольхой и ивой, берега, редкие проруби, оставленные поившими лошадей путешественниками, — и так час за часом, верста за верстой. Ни единой деревни, ни прохожего, ни проезжего — никого. Словно вовсе жизни нет на могучей реке. Василий Ярославович то и дело поторапливал холопов, опасливо поглядывая на сияющее в голубом небе солнце, но даже легкие сани скорее, чем рысью, лошади тащить не могли. Да и то животные быстро выдыхались, и каждый час минут на двадцать путникам приходилось переходить на спокойный шаг. Единственное, что мог сделать своей волей боярин, — так это удлинить день. Поэтому на ночлег обоз остановился только в полной темноте. А с первыми лучами солнца невыспавшиеся люди и недовольно фыркающие лошади опять двинулись в дорогу.

Вскоре после полудня Ловать повернула на восток, и Лучемир, заворочавшись в шкуре, неожиданно громко заявил:

— А половину пути, почитай, прошли. Теперича на уменьшение пошло.

Ему никто не ответил, а река спустя пятнадцать верст передумала и вернулась к прежнему направлению. Около полудня пятого дня реку пересек зимник, вынырнувший из осинника слева и тут же скрывшийся в густом березняке на правом берегу. Широкий, метров десяти, тракт тоже поражал своей пустынностью. Видать, все, у кого имелась нужда отправиться в путь, успели сделать свои дела заблаговременно. Готовым в любой миг растаять дорогам уже никто из опытных людей не доверял. Это вызывало у Андрея нехорошее предчувствие — но изменить он все равно ничего не мог. Оставалось надеяться на удачу.

— На Руссу, похоже, поворот, — зачем-то привстал в стременах Василий Ярославович. — Стало быть, нам всего два дня осталось. Успеем!

И вправду, вскоре они миновали деревню дворов в пятнадцать, что обосновалась на пологом, обрывающемся к реке, взгорке, через два часа — еще одну. Местные провожали их взглядами, некоторые махали руками, осеняли знамением, крестились сами.

— Ничего, один переход всего остался, — буркнул себе под нос боярин. — Проскочим.

Еще один ночлег на камышовой отмели, потом два часа пути среди черных от ивняка берегов — и Ловать вдруг развела берега в стороны, открыв впереди бесконечную, до горизонта, равнину.

— Погоняй, погоняй! — крикнул боярин Лисьин. — Поспешай, косорукие! К вечеру в Новгороде будем!

Лошадки затрусили чуть быстрее, помахивая мордами и изредка вздергивая хвостами. Верста, другая, третья — и путники оказались в белой бесконечности. Белизна впереди, белизна позади, белизна по сторонам. Белый ноздреватый лед под ногами, белое, затянутое пеленой облаков небо. Даже горизонта не различишь — столь незаметно одно переходило в другое. Скачешь, скачешь, скачешь — а ничего вокруг не меняется, словно ты завяз в невидимой паутине и подпрыгиваешь на одном месте.

От отчаяния спасали, как всегда, лошади. Именно они, родимые, пометили частью заметенную, частью расчищенную ветром дорогу. То тут, то там на ледяном панцире, среди крупенистого снега, вмерзшие наполовину в озерную твердь, темнели короткими пунктирами зеленоватые и коричневые катышки. А значит: путники не заблудились, не закружились в белой пустыне, не стояли на месте. И можно снова и снова погонять замученных трудным переходом коней.

— Долго еще, деда? — окликнул старого кормчего рыжий холоп.

— При попутном ветре засветло причалим, — присел, кутаясь в овчину, Лучемир. — А коли поперечный, то токмо к утру.

— А коли на рыси? — поинтересовался Зверев.

— А кто же ее, кошку ушастую, знает? — прищурился старик, послюнил палец, поднял над собой и тут же спрятал обратно: — Холодно, однако, ныне. Не поймешь.

Лошадь во вторых санях споткнулась, сбилась на шаг. Из-за нее пришлось снизить скорость всему обозу. Василий Ярославович смирился и промолчал. Загонишь коней — вовсе посреди озера останешься. Несколько лишних часов все равно ничего не решали. Однако и дневку он делать не позволил.

Сквозь пелену облаков солнце определялось только примерно, по более светлому месту. Сперва ярким казался небосклон над горизонтом, потом это пятно сместилось выше, еще выше, но, так и не достигнув зенита, поползло обратно вниз. А потом на озере стало смеркаться. Тем не менее боярин, выехав вперед обоза, продолжал двигаться широким походным шагом.

Внезапно послышался треск, из-под копыт хозяйского скакуна проступила вода, и снег вокруг начал стремительно темнеть.

— Стойте! — крикнул Василий Ярославович, но сам шага не замедлил.

— Ты куда, отец?! — натянул поводья Андрей.

— Не проваливаюсь же, — пожал плечами боярин. Действительно, тонкий лед трещал и ломался, однако всадник в глубину не уходил, копыта погружались на глубину лишь двух-трех ладоней. Василий Ярославович все больше удалялся от обоза, медленно растворяясь в сумраке. Прошло с четверть часа, и наконец из ночи послышался его громкий голос:

— Сюда гоните! Во весь опор!

— Ну, с Богом, — перекрестился князь Сакульский. — Давай, мужики, нахлестывай. За мной, на рысях, пошли!

Он дал шпоры коню и первым, ломая тонкий ледок, поскакал за отцом. Вода, поначалу составлявшая всего пару ладоней, постепенно прибывала и через сотню саженей составила уже почти полметра. Но зато здесь стали различимы заросли камышей, что помахивали темными кисточками справа и слева от зимней дороги. Это означало, что суша совсем рядом. Похоже, на Ильмене, как и на всех озерах, лед начал таять от берега — а ночной морозец прихватил поверхность новой тонкой корочкой.

— Ой, ё-о… — Конь провалился почти по брюхо, стремена и сапоги макнулись в воду, но уже через мгновение скакун, двигаясь короткими прыжками и ломая грудью лед, выбрался на мелкое место, без понукания перешел в галоп. Еще сотня саженей — и Зверев оказался на берегу, рядом с боярином Лисьиным.

— Добро в санях промокнет, отец, — спешился Андрей и погладил гнедого по морде, успокаивая после неожиданного приключения.

— Сильно не промокнут, коли проскочат быстро, — ответил тот. — Глубокое место только одно. Опять же, иного пути на берег все едино нет.

Послышались испуганные возгласы, женский визг, и где-то через полминуты, расплескивая воду, из сумрака вырвались первые сани, потом вторые, третьи… За ними шли всадники на испуганно хрипящих лошадях. Промоина в конце зимнего, толстого льда не миновала никого. Снова сани, шестые, седьмые…

— Все, — осенил себя крестом боярин. — Добрались.

— Куда? — не понял Андрей. — Новгород-то где?

— В шести верстах по Волхову, — махнул рукой в темноту Василий Ярославович. — Но это уже посуху, можем и завтра, не поспешая, докатиться. Привал.

Великий Новгород путники увидели на рассвете. День выдался малооблачным, и золотые луковки городских церквей сияли в утренних лучах, точно десятки маленьких, новорожденных солнц. Чем всегда мог похвастаться один из древнейших русских городов, выросший на месте легендарного Словенска, так это поразительным даже на Руси богатством. Да и как иначе, коли половина текущих из огромной страны рек устремляют свое течение именно сюда, неся на волнах пузатые корабли? Как иначе, если вольный город несколько веков был столицей самой большой в Европе страны и жемчужиной Ганзейского союза? Однако превратности судьбы жестоки, и демократия Новгородской республики, естественно, пала, едва рядом появилось небольшое и небогатое, но монархическое Московское княжество, которое полвека назад[13] заставило Новгород признать свою власть. И все же это поражение ничуть не выветрило вольнолюбие из горожан и не лишило ганзейский торговый город его кичливого богатства.

Первые посады начались примерно за версту от красных кирпичных стен города, что стоял на обоих берегах Волхова, соединяясь в единое целое широким и прочным каменным мостом. Красные зубчатые стены высотой вдвое превышали кремлевские и огораживали не только цитадель правителя, но и большую часть города. Тесниться, как в Великих Луках, случись осада, горожанам явно бы не пришлось. Да и оборонять стену высотой с пятиэтажный дом куда легче, нежели земляной вал с частоколом. Приставной лестницы на такую высоту не поднимешь, веревку не забросишь. А коли и приставишь или забросишь — кто рискнет лезть по ней на головокружительную высоту? Что тут говорить, красиво жить не запретишь.

Дальше всех от города стояли небольшие избушки, страшно похожие на те, что показывают в детских фильмах про Бабу Ягу. Разве только вместо куриных ножек они стояли на деревянных столбиках. Скорее всего, это было нечто вроде дачных участков: к каждой избушке прилагался огороженный жердяным забором надел размером этак с десять соток. Видать, новгородцы тоже любили побаловаться морковкой и огурчиками, выращенными на собственной грядке. Особняком стояла кузнечная слобода — ее легко было узнать по многочисленным дымам и металлическому звону. Кузнечное ремесло — дело особо огнеопасное, а потому подобные мастерские всегда в стороне от жилья строились. А вот постоялые дворы с высокими бревенчатыми заборами, обширными амбарами, сараями и огромными домами, способными сделать честь самой богатой боярской усадьбе, оказались разбросаны везде и всюду, даже среди «дачных участков».

В ворота одного из них и завернул Василий Ярославович. Законы торговли одинаковы везде и во все времена: чем дальше гостиница от центра, тем ниже в ней цены.

— Ныне всем отдыхать дозволяю, — проехав в ворота, спешился боярин и бросил поводья кинувшемуся навстречу мальчишке в заячьем тулупчике. — Хозяин где? Лошадям овса, заслужили. Людям моим меда хмельного и пиво дозволяю, кто чего попросит. И светелки две чистые — мне и сыну моему с женою — приготовьте. Чем гостей сегодня потчуете?

— Каша пшенная, каша с салом, борщ и щи вчерашние имеются, щука и стерлядь на пару, пряженцы разные. Коли желаете, кабанчика заколоть можно, барашка зарезать али почки заячьи на вертеле и щечки судачьи лично вам принести можем… — не дожидаясь прихода хозяина, перечислил мальчонка.

— Кабанчика, — решил Василий Ярославович. — Устали люди, пусть подкрепятся. А для начала — борща вчерашнего, с дорожки полакомиться. Сегодня отдохнем, а завтра с делами разбираться станем.

Зверев такому решению удивился: день еще и полудня не перевалил. Однако после того, как впервые за много дней он оказался в жарко натопленном помещении и вдосталь поел горячего, Андрей внезапно ощутил самое настоящее опьянение — в голове закружилось, ноги стали точно ватными, глаза начали слипаться. А когда хозяин принес на стол к ним с отцом и Полиной кувшин петерсемены,[14] молодой князь понял, что сегодня действительно способен только крепко-крепко спать. Зато новым днем они поднялись с первыми лучами солнца и, перекусив лишь парой расстегаев с квасом, сразу отправились выбирать корабль.

При внимательном рассмотрении Новгород, который все считают крепостью, оказался настоящей Венецией, пронизанной тут и там водными артериями. Волхов, Вишера, Веряшка, Мета, Вишерка, Пестова, Малына, Дерега, Вищера — все они протекали если не через самый город, то петляли по его многочисленным слободам. Шутка ли сказать, почти сорок тысяч населения! Великий город раскинулся далеко, далеко в стороны от крепостных стен. И если в какой-нибудь слободке не имелось своей реки — к ней обязательно тянулся укрепленный дубовыми сваями канал, к берегу которого могла швартоваться, как к причалу, довольно большая и тяжело нагруженная ладья.

Здесь вообще все протоки напоминали один сплошной причал — со стоящими неподалеку амбарами для товаров, с толстыми сходнями, дожидающимися весны возле крепких причальных быков. Примерно половина мест была уже занята: вмерзшие в лед корабли спали, вспоминая летние походы, бесконечные реки и морские шторма. Суденышки помельче были вытащены от греха на берег и, перевернутые брюхом кверху, отдыхали, напоминая затаившихся доисторических ящеров с выпирающими из спины толстыми хребтами.

Корабельная слобода располагалась на восточной стороне, по берегам и каналам Вишеры. Сама река еще была покрыта льдом, но работа у мастеров вовсю кипела. Поскидывав душегрейки на груды белых, едко пахнущих опилок, в подпоясанных веревками полотняных рубахах и таких же легких штанах, они стучали молотками, вырезали что-то топорами и стамесками, распаривали в длинных лотках доски, чтобы потом по месту изогнуть их на ребрах корпуса, нашивали палубы. Наверху еще только вставляли в пазы поперечные балки, просвечивало солнце сквозь будущие надстройки — а внизу вертлявые мальчишки уже смолили днище, макая в котлы с булькающим желтым варевом вместо кисточек длинные мочала.

Полусонный Лучемир, почуяв знакомые запахи, встрепенулся, сполз с седла, зачем-то снял шапку, сунул ее за пазуху и засеменил к судну, прищурившись и выставив вперед голову.

— Кто тут хозяин? — громко поинтересовался Василий Ярославович. — Это купца Ильи, сына Рассохина, мастерская?

— Она самая, — остановившись, отер лоб один из мастеров. — Кликнуть хозяина али так любопытствуете?

— Сказывали, ушкуи у него на продажу имеются?

— Как же, боярин, есть корабли. Вот этот ушкуй, мыслю, аккурат к половодью закончим. А вон слева, за навесом с досками, там ужо мачту подымают, оснастку натягивают. Почитай, хоть завтра спускать можно, коли вода будет.

— Не бери, княже, этой поделки, — неожиданно хлопнул по борту Лучемир. — Гнилое корыто, не станет оно долго ходить.

— Да ты чего несешь, старый пень! — в голос возмутились мастера, трое из которых, отложив работу, попрыгали с бортов вниз. — Как это ходить не станет! Работа чистая, никаких огрехов! А ну, иди отсюда, пердун хромой!

— Звияга, коней прими. — Андрей спешился и зашагал к старику, остро жалея, что не прихватил сабли. С тремя ремесленниками кистенем и ножами он еще управится, но коли остальные на выручку кинутся — забьют вместе с дедом. Пахом и боярин, считай, тоже безоружные, не помогут.

Между тем вид у корабельщиков был очень даже серьезный.

— Ты чего работу хаешь, нищета юродивая?! Ты хоть лодку простую сам сшивал?

— Я и яйца ни одного не снес, — хмыкнул старик, приглаживая пятерней белые волосы, — однако же свежее от тухлого отличаю на раз. Гляньте, доски у вас не пиленые, а рубленые. Оттого и стыков ни одного плотного быть не может. Древесина недосушенная и в смоле не варена, сверху по сырому мажете. Нечто такая в воде не загниет?

— Да ты чего несешь, хрыч старый?! Нечто зимнюю древесину сушат? Она и так сухая, как солома весной! И доски у нас отменные, от артели пильщиков Дубовицких — слыхал про таких?

— А что мне Дубовицкие ваши, коли доски рубленые? Нечто я такого и не увижу. А дерево, хоть бы и зимнее, а сезон вылежать должно. Иначе просмолки не примет. Как же ты сырое намочишь? Вымачивать токмо сухое можно. Оттого и мажете вы, что доски не мочатся, да?

— Чего там мочить, деревенщина?! — Мастера раскраснелись, словно в жаркий полдень, и размахивали молотками и топорами, однако кормчего пока не били. — Нечто ты топить его собрался — со всех сторон смолить? На дне тебе ни одна смола не поможет! И внахлест доски идут, внахлест, сам смотри! Почто тебе края щупать?

— Смола до сердцевины дерево пропитать должна, до сердцевины… — продолжал гнуть свое Лучемир. — Коли со всех сторон смола, то и бояться нечего. А ну, черпнем воды в море? И чего, через год до дыр днище прогниет?

— Коли на таком судне моря черпнешь, тебе не о днище, а о душе думать придется. То же тебе не чалка, то ушкуй морской, кикимора ты бестолковая. Тут, коли трюмы заливает, стало быть, совсем беда, поломали волны.

Боярин кашлянул, качнул головой в сторону ворот. Дескать, забери его, Андрей, пока совсем старый с хозяевами не рассорил, и князь обнял седого кормчего за плечи:

— Это хорошо, Лучемир. Я вижу, ты в своем деле дока.

— Нельзя на этой недоделке плавать, княже, — повернулся к нему холоп. — Никак нельзя. Я на нее и ногой не ступлю, Юрий Семенович, так и знай. Что хошь со мной делай, а не ступлю! Это ж утопиться проще.

— Я не князь Друцкий, я князь Андрей, — напомнил Зверев.

— Ась? — Лучемир откинул голову и прищурился изо всех сил.

— Да он еще и слепой! — с радостью расхохотались мастера.

— Идем… — Андрей повел кормчего к воротам. Звияга двинулся следом, ведя в поводу лошадей.

— Да что же это творится, княже! — продолжал возмущаться на улице Лучемир. — Совсем молодежь обленилась, работать не хочет, правил дедовских не блюдет.

— А может быть, это новые технологии такие, — предположил Зверев. — Более совершенная смесь, специальные присадки. Благодаря им дерево быстрее пропитывается, и его нигде варить не нужно.

— Скажешь тоже, Юрий Семенович, — не поверил старик. — Нечто можно зелье придумать, чтобы лучше дедовского, не один век проверенного, было?

— Я не Юрий Семенович, я князь Андрей Сакульский, — покачал головой Зверев. — Неужели не помнишь, что тебе князь Друцкий в усадьбе сказывал? До того, как сюда мы поехали?

— А как же, княже, помню! — обиделся Лучемир. — Сказывал, что новому князю послужить надобно, пока он на ноги не встал. Я хоть и не мальчик, а памятью не обижен, все до последнего словечка за всю жизнь помню.

Из ворот выехал Василий Ярославович, натянул поводья:

— Девятнадцать гривен. Правда, я не торговался.

— Девятнадцать… — Андрей прикрыл глаза, мысленно пересчитывая талеры в рубли. Первая валюта — это двадцать восемь граммов серебра, вторая — двести четыре грамма.[15] Значит, девятнадцать на двести — это чуть меньше четырех кило. Разделить на тридцать — около ста двадцати талеров.

— Сто сорок талеров, — выдал свой вариант Василий Ярославович.

— Я на это корыто не сяду! — упрямо повторил Лучемир. — Оно потонет в первом же шторме. Али года через три, коли токмо по рекам плавать.

— Здесь, почитай, вся улица корабли сшивает, — сказал боярин. — Отчего бы и к соседям не заглянуть? Может, еще у кого ушкуй готовый окажется. Опосля можно выше по течению, в другую слободу смотаться. Али за Волхов, на Веряшку поскакать. Там еще слобода корабельщиков появилась.

— Давай съездим, отец, — пожал плечами Андрей. — Пока ледоход не кончится, нам все равно корабль не понадобится. А он еще даже не начинался.

Однако удача отвернулась от путников. Они заезжали на один стапель, на другой, на третий — но морских ушкуев не строили почти нигде. Ладьи, струги, чалы, умы, паромы, барки, моринки, насады, коломенки, дощаники, неводники, сотники, однодеревки, кабасы, каюки, устюжны, ужевки, белозерки, заводни, паузки, — пожалуйста. А ушкуи — только на паре верфей, и то небольшие, пятидесятиметровые, плоскодонные, речные, на которых еще во времена так называемого монгольского ига новгородцы Золотую Орду грабили. В некоторых дворах Лучемир с порога начинал ругаться, в некоторых — угрюмо молчал. Видимо, в его устах это была высшая форма похвалы. Пришлось перебираться за реку, в ближнюю слободу — и там на первом же стапеле увидели практически готовый морской ушкуй: Андрей сразу узнал знакомые очертания кормовой и носовой надстроек.

— Ну, старый, — вздохнул он, — чего скажешь?

Лучемир слез с седла, побродил вокруг судна, недовольно нахохлился:

— А че тут молвить, Юрий Семенович? Зараз видно, ровные доски, без зарубок. Дно не смоленое, а борта ровно лаковые, дерево напиталось, что хомяк перед зимовкой. Как сшито, не ведаю, но готовились со всем тщанием.

— Наконец-то, — перевел дух князь Сакульский и громко поинтересовался: — Много еще работы осталось, мужики? Когда на воду спустить сможете?

— А тебе зачем, мил человек? — ответил кто-то из-за борта. — Как готово будет, так и поплывет, родимый.

— А я, может, прицениться хочу. Хорошему кораблю хороший хозяин нужен. Как раз как я.

— Да есть уже хороший хозяин. Кто же, мил человек, за такую работу без задатка возьмется? Любовод Серый, купец с Федоровского ручья, сие судно запросил. Через день проверять является… Ой!

Над бортом появилась взлохмаченная голова и тут же с испуганным возгласом исчезла: мастеровой понял, что разговаривал не со случайным прохожим, а с родовитым боярином. А такой за панибратство и плетью угостит со всем удовольствием.

— Проклятье, — сплюнул Андрей. — Вечно все не слава Богу. Эй, плотник, а на продажу ушкуи тут у кого-нибудь есть?.. Эй, корабел!.. Эй, смерд, ты куда пропал?! Эй, человек! Покажись, не то хуже будет!

Однако человек явно считал, что хуже будет, если он покажется. Стуки на корабле прекратились. Видать, работник был один, доделывал что-то по мелочам.

— Наверх, что ли, лезть? — оглянулся на боярина Зверев.

— А толку, княже? — пожал плечами Пахом. — Он, может статься, с той стороны спрыгнул, да и утек давно.

— Ты, Юрий Семенович, понапрасну мастерские не обходи, — неожиданно встрял в разговор Лучемир. — Ты узнай, у кого они матерьял ладный такой берут. К пильщикам обернемся да у них и спросим, кому свою работу продают. У таковых корабелов ушкуй искать и надобно.

— Я не Юрий, я Андрей, — вздохнув, поправил Зверев. — Пахом, ступай, пошуми под навесом. Наверняка кто-нибудь выскочит добро спасать.

Мысль оказалась правильной. Стоило холопу грохотнуть лежащей отдельно короткой доской, как из-за амбара показались сразу шестеро дюжих молодцев. Причем трое — с ложками в руках. Видать, мастеровых застали аккурат во время обеда.

— Эй, городской, чего надобно.

— Мы не городские, мы приезжие, — ответил за Пахома Андрей. — Материал ваш понравился, купить хотим. Где досками разживаетесь?

Увидев знатных гостей, мужики поумерили пыл и даже поклонились:

— Знамо где, у Посадской горки, у Ерофея Косорукого. То есть сына Лукина, что Косоруким звали.

— Посадская горка — это где?

— Да по улице нашей коли скакать, через полчаса там будете. По ней и возим.

— Отлично! Приятного вам аппетита, мужики.

Мастеровые не ответили, не поняв, что означает витиеватое пожелание, а всадники перешли на рысь и помчались в указанном направлении.

Лесопилку опознали без малейшего труда: четыре длинных, метров по двести, навеса, между которыми лежали бревна, а под крышами — белые, свежие доски. Далеко по округе разливался сказочный запах смолистого соснового леса, земля на версту была покрыта слоем мелких опилок. Засыпана явно специально, от слякоти. Под каждым из навесов работало восемь пар мужиков: бревна лежали на козлах, один из пильщиков стоял внизу, другой наверху, и оба как заведенные трудились большущими двуручными пилами, двигаясь от комля бревна к его вершине. Или наоборот.

— Вот уж кто наверняка всю жизнь чешется так чешется, — хмыкнул Зверев, глядя на осыпаемого опилками ремесленника. — Интересно, они местами меняются или быть нижним — это судьба?

— Вон, сруб стоит возле коновязи, — вместо ответа поднял плеть боярин. — Коли хозяин али приказчик есть, то там, вестимо. Не на улице же ему по рукам бить и серебро пересчитывать? Пойдем вдвоем, сын. А то как бы… не поссориться.

В избушке возле стола стоял за пюпитром лопоухий розовощекий толстяк в подпоясанном широким кумачовым кушаком зипуне. Чуть высунув язык, он что-то выводил белым гусиным пером, а рядом на столе валялось с десяток свернутых в трубочку и развернутых бумажных листков. Отчего здешние жители писали стоя, а не за столами, пока оставалось для Зверева загадкой.

— День добрый, — разведя плечи, коротко кивнул Василий Ярославович — Ты, что ли, Ерофеем, хозяином здешним, будешь?

— И вам доброго здоровия, бояре, — низко, но с достоинством кивнул толстяк. — Коли хозяин нужен, то в городе он ныне. А коли доски, брус али обрезки дешевые, то и я ответить могу.

— Видели мы ушкуй морской, что для Любовода Серого в слободе левобережной шьют, — вступил в разговор Андрей. — Доски для него хорошие выбраны. Мы бы хотели узнать, кому вы еще такие доски продавали? Мы бы хотели у таких мастеров себе судно купить.

— Купить или заказать? — уточнил приказчик.

— Есть разница?

— А как же! — Толстяк воткнул перо в чернильницу и оперся локтями на пюпитр. — Доска обрезная, мастерами по размеру гладко пиленная, зело дороже обычной получается. Посему многие для продажи как делают: простую, необрезанную берут, а в мастерской мальчишку с топором ставят, он этот край быстренько топориком обтюкает — и готово. Все едино внахлест сшивать. Доска сушеная дороже выходит — так они зимнюю, нынешнюю берут. Она смолу не впитывает — а они ее поверху, поверху смолят. С виду смотришь: ушкуй ладный, красивый, новенький. А что смола через год в воде отслаиваться станет, что борта водой пропитываются и течь начинают — того ведь сразу и не поймешь. Многие, кто не знает, и берут, за дешевизной гонятся. Такие корабельщики за ушкуй ведь всего пятнадцать-двадцать гривен просят. А обычный вдвое дороже выходит. Одна доска гривен в двадцать выпадает. Да еще работа. Да еще оснастка. Хотя, коли за зипунами ходить,[16] то и такой сойдет. Его, может, в первый же поход сожгут или потопят али во второй. А что на третий год развалится — так до того срока ты уж либо купец именитый, либо тать безымянный, без времени сгинувший.

— Тридцать гривен? — Боярин с сыном переглянулись.

— Это коли повезет и сговоришься задешево, — уточнил приказчик. — А без задатка никто и вовсе не возьмется. Поди продай потом судно, коли все вокруг вдвое меньше за такое же просят. Кто понимает, все едино под себя ушкуй закажет, а кто нет — завсегда дешевый возьмет.

— Долго строят? — коротко выдохнул Василий Ярославович.

— К зиме сошьют, коли поторопятся. А нет — так без разницы, до новой весны всяко не уплывете. А вы какую цену хотели, бояре? Вижу ведь, слов моих не ожидали.

— Хорошо бы в сотню талеров уложиться, — честно признал Зверев. — А больше двух сотен просто нет.

— Сотня талеров? — Приказчик мотнул головой: — Шутите, бояре? Коли вам такой ушкуй и продадут, его лучше на воду вовсе не спускать. Вы бы судно поменьше взяли, но зато крепкое, на котором в дальний поход не страшно. Куда плыть сбираетесь?

— По Ладоге ходить.

— О-о… — Толстяк зачесал в голове. — Ладога — это не Волга. На ней такие шторма случаются, что и на Северном море не бывали. Тут — да-а, тут ладья али ушкуй морской потребны. Не то дети быстро сиротками останутся. Прямо не знаю, что вам и сказать, бояре… Хотя… Хотя есть на первой линии купец потомственный, Потап Кушкарев. Коли от моста к Никольскому собору повернуть — седьмая лавка. Аккурат перед углом храма будет. Коврами торгует, шелками, кашемиром. Десять лет назад ушкуй ему в нашей слободе шили. Серебра купец не жалел, для себя старался. Мыслю, судно крепкое, еще внукам его послужит. Однако же заматерел купец, ладью намедни заказал. Готова уже, по весне спустят. Так он, может статься, ушкуй старый вам и продаст. Зачем ему, коли ладья вчетверо больше товара берет? Десять лет… За сотню он его, конечно, не отдаст. Но за полторы, мыслю… Хотя кто его знает? Может, и вовсе не отдаст.

— А увидеть этот корабль можно?

— Запросто, бояре. Потап свои суда во льду зимой не держит, на берег вытаскивает. Подворье и амбары у него перед самой Питьбой, у ее устья, на берегу Волхова. Там спросите, любой покажет.

Питьбой именовалась очередная речушка, протекавшая через новгородские слободки чуть ниже крепости. Верховому — всего час пути. Двор купца Кушкарева искать не пришлось. У впадения Питьбы в Волхов над заборами возвышался только один ушкуй, мачта которого была опущена к корме. В длину метров пятнадцати и шириной около четырех, он имел высоту бортов в три человеческих роста, и еще полтора роста — высоту надстроек.

— Как тебе этот красавец, старик? — указал на судно Андрей.

— Малыш в хороших руках, — прищурился Лучемир. — Хаживал он, похоже, хаживал по волнам. Однако же смола не пучится, не отслаивается, заплат тоже не видать. И гнилью не пахнет.

— Ты его нюхаешь или видишь, старик?

— А чего там смотреть, Юрий Семенович? Нечто я так не чую!

Зверев вздохнул и поправлять упрямого старика уже не стал.

Что такое душа города? Где-то это главный проспект, где-то памятник свободе, где-то главный храм. А где-то — и знаменитый на весь мир рынок. И только Новгород ухитрился собрать все проявления души в одном месте. На правом берегу Волхова, среди древнейших православных храмов находились вечевая площадь города — и его же торговые ряды. Лавки горожане строили так же добротно, как церкви: с толстыми каменными стенами, высокие и просторные. Впрочем, купола церквей поднимались, конечно же, выше, нежели двухэтажные магазинчики с узкими лесенками, обширными торговыми помещениями и односкатными черепичными крышами.

Потап Кушкарев вел свое дело, расположившись между шорной и ювелирной лавками. Вывески над дверьми не имелось, но несколько ковров и тюков ткани лежали на прилавке перед входом.

— Хозяин здесь? — поинтересовался Василий Ярославович у стоящего за прилавком удальца в красной атласной рубахе, расстегнутой на груди.

— Здесь, боярин, — кивнул тот. — Покликать?

— Зови.

— Отец! — сунул голову в дверь магазина парень. — Отец, подь сюда! Тебя заезжие бояре ищут.

Зажиточный купец оказался, естественно, мужчиной дородным, чернобородым, в бобровой шапке и собольей ферязи, из-под которой проглядывала суконная поддева. Он приложил руку к груди, степенно поклонился:

— Доброго вам здоровья, бояре. Чем могу вам душевно угодить?

— И тебе долгих лет, торговый человек. Вот, держи… — И Андрей положил ему в руку кошель с талерами.

— Что это?

— Серебро.

— А за какой товар?

— Ушкуй нам нужен, Потап. У тебя, слышали, есть. Берем.

— Вы его видели?

— Нет, — мотнул головой Зверев. — Но у такого справного купца и судно должно быть справным. А нам иного и не нужно.

— И сколько здесь?

— Мы же не видели ушкуя, — напомнил Андрей. — Вот и ты в кошель не заглядывай. Тебе серебро, мне ушкуй. Идет?

Купец задумчиво взвесил кошель в руке, подумал, снова взвесил — и решился:

— По рукам, боярин! Лихому молодцу ушкуй и уступить не жалко. Бери!

* * *

Лед шел по Волхову целую неделю. Стронулся с места на третий день после покупки ушкуя, а освободил реку только к десятому. Все это время Лучемир, щурясь, нюхая и тыкаясь во все носом, облазил корабль от макушки опущенной мачты до самого нижнего трюма и потребовал сменить почти половину оснастки: подгнившие или стершиеся, по его словам, канаты и веревки, ветхие паруса, кормовое весло и бочки для воды. Кроме того, потребовались припасы, гамаки, посуда и куча всякой другой мелочи, на которую ушло в общей сложности почти семь талеров. Еще на три талера его разорила Полина, пожелав для их уютной каюты ковры на пол и на стены, перину (с кровати, решила она, в шторм можно упасть), специальные подвесные светильники, не боящиеся качки. Во всяком случае, так утверждал купец, продавший ей еще и индийский талисман, хранящий от гибели в пучине, от любых болезней и немилости мужа. Отдельной строкой прошли полталера на покупку специальных кожаных бортов, что натягивались от носовой надстройки до кормовой и защищали палубу от волн и брызг. Андрей сказал купцу Кушкарёву, что таковые должны прилагаться к ушкую как его часть, — и тот неожиданно согласился купить новые в складчину. Наверное, хорошо отыгрался при покупке у него же ковров.

В пятый день после Благовещенья ушкуй благополучно скатился в воду на смазанных салом салазках. Купец позволил на несколько часов причалить к его пирсу — в просторные пустые трюмы холопы загрузили сани, на палубу завели лошадей, занявших почти все свободное место, Лучемир пошевелил кормовое весло, проверяя, насколько свободно оно ходит, и махнул рукой:

— Отчаливай! Носовой парус тяни! На полный вытягивай, на полный.

Течение только-только оторвало ушкуй от берега, как порыв ветра начал разворачивать судно. Старик, гордо вскинув голову, дождался, пока бушприт укажет на противоположный берег, и приказал поднять главный парус. Вверх по мачте взобрался широкий прямоугольник, выгнул белоснежную, с алым крестом грудь и решительно потянул корабль в сторону озера.

— Деда, прямо пошли, — облизнувшись, сообщил Риус.

— Сам знаю, — ответил кормчий и повел веслом, удерживаясь на стремнине.

Через два часа ушкуй выбрался на просторы Ильменя и двинулся более резво. На взгляд Андрея — широким шагом, километров десять в час. Волн почти не было, а потому и лошади стояли смирно, и пассажиров не укачивало. Неведомо, каким таким чувством руководствовался Лучемир, но до сумерек он смог вывести судно точно к устью Ловати и пошел вверх по течению. Рыжеволосый ученик тут же занял место рядом с кормчим, предупреждая о препятствиях, но помощь его почти не потребовалась: начиналось половодье, и ширина реки с пары сотен саженей увеличилась почти до двух верст. Течение тоже ослабло, и ветер легко толкал путников все вверх и вверх к родной усадьбе.

Ночь они все же простояли на якоре, но рано утром — Андрей еще и не проснулся, — опять тронулись в дорогу. Шли весь день, ночь, и снова день — Лучемир боялся потерять попутный ветер, — и поздним вечером ушкуй навалился бортом на один из глубоко осевших в реку причалов Великих Лук. Холопы принялись разгружать корабль, а боярин подошел к князю Сакульскому:

— Ну, сынок, вот и настало твое время. Теперь ты сам.

Василий Ярославович перекрестил сына, порывисто обнял, снова перекрестил:

— Все, мой князь. После Покрова жду вестей. Все…

Он решительно сбежал по трапу и пошел к городу, больше уже не оглядываясь. Андрей ощутил в горле щекочущий комок. Ему стало так тоскливо, словно он расставался с родным отцом. На ляхов в копейный удар ходил — и то такого отчаяния не чувствовал.

— Отчаливай, — приказал Зверев, едва последние сани поднялись из трюма.

— Ночь уже, княже, — осторожно напомнил Левший. — Наскочить в темноте на кого можно. Али на сваю. Город все же. За причал не плочено.

— Отец разберется. Отчаливай. На якоре переночуем.

— Снимай концы, подтягивай. Риус, Васька, под ноги глядите, под борт не провалитесь. Отчалили, княже. Теперича что?

— Спускайтесь на полверсты и бросайте якорь. Завтра трогаемся к Ладоге.

Андрей пошел в каюту, к мирно спящей жене. Для него оставленный причал тоже означал: все. Теперь ему придется жить самому.

Золото мертвых

— Хорошо-то как, любый… — Андрей проснулся от прикосновения руки к своей ноге немного выше колена. — Водичка журчит, перина покачивается, никто не тревожит, тишина. Так бы и жила здесь все время.

— Замерзнем зимой, — повернулся к ней Зверев и поцеловал в глаза. — Опять же, горячего не поесть. Где тут готовить, на корабле?

— Я бы и вовсе не ела, Андрюша, лишь бы тебя завсегда рядышком с собою ощущать. — Полина откинулась на спину и стянула с себя ночную рубашку.

Все же в раннем браке, пусть и по расчету, есть свои плюсы. Женщина всегда рядом, только руку протяни. Посему мысли не о том крутятся, кого бы на вечер подцепить да где бы с кем познакомиться, а больше о делах серьезных, настоящих.

Через полчаса, одевшись, князь вышел на палубу, огляделся по сторонам, на мелькающие справа и слева кусты, растущие прямо из реки. Воды тихой Ловати тянулись далеко-далеко в стороны — и Андрей не сразу сообразил, что видит не кустарник, а макушки залитых половодьем деревьев. Весна.

Левший, вытянув покалеченную ногу, полусидел на бухте каната, подставив лицо теплым солнечным лучам. Косой Васька пристроился на ступеньках кормовой лесенки. Лучемир, естественно, стоял у руля, а рыжий Риус, привалившись к борту, время от времени предупреждал его о возникающих препятствиях: о топляках, о выглядывающих из глубины деревьях, о холмах, превратившихся в отмели.

— Он чего, совсем ничего не видит? — тихо поинтересовался Зверев.

— А кто его знает, — вяло ответил Левший. — Иногда в дверь распахнутую войти не может, а порой берег за горизонтом замечает.

— А шапку снять?

— Ой, прости, княже, — подпрыгнул холоп, но встать из-за покалеченной ноги быстро не смог. — Не слышал, как дверь открылась.

Васька же, глядя куда-то хозяину за плечо, скинул войлочный, похожий на пилотку, «пирожок».

— Ладно, лежи, — разрешил увечному Зверев. — Нет у меня ныне настроения гневаться. Девки где?

— В гамаках качаются, княже. Госпожа не зовет, они и рады бока отлеживать.

— А Пахом, Звияга, Тришка?

— Тоже отдыхают. Им ведь корабельные дела ни к чему, паруса ставить не умеют. Опять же, Лучемир покамест велел токмо передний оставить, косой. Супротив ветра вправо и влево виляет.

— Что, Тришка тоже не корабельный человек? — не понял Андрей.

— Тришка… — Холоп закашлялся. — Тришка в Новгороде… Ну, как боярин после похода пива всем дозволил, ну, он и пил все время, пока вы делами насущными занимались. Как отплывали, батюшка ваш повелел в трюм его бросить, дабы проспался и протрезвел. Однако же, как его отпустили, он опять пьяным напился где-то. Уж не ведаю, где смог. Видать, средь добра что-то припрятано. Его опять в трюм спустили. А вчерась, как разгружать сани начали, он выбрался и поутру опять лыка не вязал. Мы его снова в трюм столкнули, дабы в людской не накуролесил.

Ну вот, теперь Андрею стало ясно все до конца. Нормального человека Друцкий, естественно, дать не мог. Единственный не малолетний, не увечный, не кривой и не слепой из подаренных им холопов оказался запойным алкашом.

— Чего прикажешь, Андрей Васильевич? Достать?

Зверев пожал плечами. Среди колдовских припасов и лекарственных зелий, подаренных ему в дорогу мудрым Лютобором, ничего протрезвляющего не было. А угля на корабле не достать — печей тут не предполагалось.

— Оставь, пусть проспится, — махнул он рукой. — Как похмельем отмучится, может, и соображать начнет. А куда, кстати, правят наши седой и рыжий?

— Ты же намедни к Ладоге велел идти, Андрей Васильевич, — напомнил Левший. — Туда и идем.

— Я знаю, — кивнул князь Сакульский. — Токмо Ладога есть город, а есть озеро.

— Риус! — крикнул холоп. — Ты чего деду сказал? Куда плывем?

— Чего? — глянул вниз, на палубу, мальчишка и, увидев хозяина, тут же поклонился: — Доброго тебе здоровья, княже. Как спалось? Не укачал дед своими виляниями?

— Ничего, все лучше, чем на санях по кочкам прыгать. Скажи деду, пусть к Запорожскому правит, в мое княжество. Он должен знать, наверняка с князем Друцким туда ходил.

— Да я не глухой, Юрий Семенович, сам все слышу, — отозвался кормчий. — Доброго тебе утра.

— Андрей я, Андрей! Князь Андрей Васильевич Сакульский, урожденный боярин Лисьин. Ты чего, до сих пор не понял, кому служишь?

— Понял я все, Юрий Семенович, понял. В Запорожское плывем, через озеро к Вуоксе.

Мальчишки фыркнули и кинулись к заднему борту — чтобы хозяин не увидел. Левший удрать не мог, а потому старательно пытался сдержать смех.

— Вот зараза, — сплюнул Зверев. — Тришка как проспится, десять плетей ему дашь.

— А почему Тришке, Андрей Васильевич? — не понял холоп.

— Потому что вот этого, — кивнул на рулевого князь, — пороть бесполезно.

Слепой Лучемир, не слепой, выживший из ума, не выживший — а ушкуй он вел вполне уверенно. На реках прислушивался к подсказкам глазастого Риуса, на озерах и вовсе правил сам, причем не вдоль берега, а по прямой. За пятьдесят верст он четко вывел корабль от впадения Ловати к истоку Волхова, а от Волхова по бурной Ладоге — уже за сто километров приметался к устью Вуоксы. Ветер дул в борт. Левший велел приготовить весла, чтобы выгребать против течения по быстрой и не самой широкой реке, но седой кормчий, время от времени что-то бормотавший себе под нос, приказал подтянуть правый угол паруса и отпустить левый, заложил крутой поворот, едва не черпнув бортом воду, под отчаянные вопли Риуса: «Деда, до камней пять сажен всего!!!» — лихо влетел в реку и на всех парусах промчался почти полторы версты. Но выше Вуокса повернула влево, и высокие сосны на берегах лишили судно ветра.

— Весла на воду, — недовольно разрешил Лучемир. — Княже, вели двоих подменить, паруса спустить надобно.

— Пахом, Звияга!

Холопы кинулись к веслам, выставленным по два с каждой стороны, сели на специальные дубовые выступы и налегли на рукояти, вспенивая длинными лопастями воду, а Риус и Васька, схватившись за канаты оснастки, опустили сначала главный парус, а потом и треугольник носового. Ушкуй, борясь с течением, быстро терял скорость — четырех весел явно не хватало, чтобы двигать огромное судно, но Лучемир, даром что ничего не видел, ухитрился вырулить под берег, где течение потише, а возникающие водовороты зачастую еще и подталкивают путников вверх по реке.

Поворот — кормчий решительно отвернул под противоположный берег, еще один — лес остался позади, ушкуй оказался среди лугов и низких, подтопленных берегов.

— Носовой на место, лентяи! — тонким голосом взвыл старик.

Мальчишки, выбрав весла, бросились на нос и повисли на канате, вытягивая треугольник обратно к макушке мачты. Минутой спустя к ним присоединился Левший. Наконец ветер заставил жалобно скрипнуть мачту, вода возмущенно зашипела под форштевнем. Ушкуй прибавил хода, и берега лениво двинулись назад, отдавая в минуту по пять-шесть саженей. Через час впереди, на взгорке стали различимы крыши домов, еще через час Риус заметил по левому борту темную протоку в пять сажен шириной, в которой виднелся бревенчатый причал.

— Деда, влево нам надо, влево за «Отче наш». Там причал старый, на мель не сядем.

— Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое… — забормотал Лучемир. К тому моменту, как молитва окончилась, нос корабля поравнялся с устьем речушки. Кормчий навалился на руль: — Рыжий?!

— Попали, деда. Еще сажен сорок, и можно чалиться.

— Эй, на палубе! Концы готовьте. Как навалимся, сразу прыгайте и крепите!

«Во дожили, слепой зрячими командует», — покачал головой Андрей, но вслух ничего не сказал. Васька схватил веревку возле кормовой надстройки, Левший похромал к носовой. Риус продолжал подсказывать деду, сколько саженей осталось до причала, пятый же корабельщик еще сидел в трюме.

— Вот, японская сила, — сплюнул Зверев. — Звияга, помоги!

Холоп выхватил из рук увечного моряка петлю каната, прыгнул вперед, на приближающийся причал. Косой мальчишка тоже скакнул — и с плеском ушел в воду.

— Парус долой!

Левший заторопился на нос.

— Пахом, за мной! — не выдержал князь, забежал наверх, освободил конец паруса и вместе с дядькой опустил его, размотав почти всю бухту. Судно скользило вдоль причала, снижая ход.

— Крепи! — перебежал налево Риус.

Звияга торопливо намотал канат на бык, конец натянулся. Инерция развернула ушкуй кормой чуть-чуть наружу, но слабое течение речушки остановило его и плавно прижало к причалу. На берег вылез с веревкой в зубах мокрый Васька, встряхнулся, забежал наверх, прищурил один глаз и накинул петлю на второго быка.

— Прибыли, — отпустил кормовое весло Лучемир. — Рыжий, ты чего мне мешался все время? Орешь в ухо, я прям не знаю, куда и править. Юрий Семенович, плетей ему дать надобно, дабы думал, чего творит.

— Рубаху новую получишь, как на торгу случимся, — пообещал Риусу князь.

— Благодарствую, Андрей Васильевич, — поклонился мальчишка и показал кулак кормчему: — А ты, деда, чего то на камни, то на берег рулишь?

— Мал еще советы давать.

— Да я уж лучше тебя править могу!

— Нос не дорос…

Андрей ушел к себе в носовую каюту, подобрал с сундука саблю, опоясался поверх ферязи, кивнул нежащейся на перине жене:

— Пошли, благоверная моя, прибыли.

— Ой, милый, — поморщилась Полина. — Может, не нужно? Знаю я этих смердов. Освободят избу, что всю зиму вымораживалась.[17] Холодная, сколько ни топи, плесенью пахнет, мыши бегают, в полу щели, навозом воняет. Зачем нам в таком убожестве обитать? Может, здесь, на ушкуе? Уютно, чисто, пахнет приятно.

— Жить? Здесь, на корабле?

— Поверь, милый, здесь будет куда уютнее, нежели в любой из тех избушек, что способны выстроить здешние смерды.

— Жить… — Зверев окинул каюту совсем другим взглядом. Три метра на четыре. Не царские палаты. Однако же горницы во многих деревенских домах размерами не больше, а отдельного дома для князей здесь, как он догадывался, никогда не строили. И уж конечно, коврами не выстилали, перину не готовили. — Здесь печки нет.

— Так весна уже, Андрюша, топить ни к чему.

— А готовить? Что же, всю жизнь копченой рыбой да вяленым мясом питаться?

— На берегу печку летнюю сложить. Глина да несколько камней тут найдутся. Навес девкам от дождя поставить — и ладно.

— Даже и не знаю… — снова оглядел их уютную спаленку Зверев. Для светелки вполне хорошая комнатка. Для дома — мало до безобразия. Однако же усадьбы тут пока нет, выйти после ночлега в трапезную или перейти в горницу все равно не получится. Опять же, на ушкуе людская есть — в кормовой надстройке. А в деревенском доме холопов вовсе в хлев или овин загонять придется. Амбара-то приличного, может статься, в отведенном приказчиком доме и не найдется. Крепкий амбар только хороший хозяин отстроит — а таких в княжестве Зверев пока не замечал. — Даже не знаю. Может, ты и права.

— Чего сомневаться, Андрей? Корабль ведь наш! Никто его никуда не ушлет, никому пожитного платить не нужно.

— Однако к старосте здешнему и смердам выйти тебе все равно нужно. Хозяйку они должны увидеть. Так что поднимайся и пойдем.

Пока они одевались и собирались, в деревне на взгорке успели не только заметить прибытие гостей, но и подготовиться к встрече. Когда князь и княгиня в сопровождении двух холопов поднялись наверх, пышноусый, коротконогий Фрол, Никитин сын, успел не просто переодеться в чистую рубаху и шаровары, но и доставить каравай, в выемку на макушке которого была насыпана соль. Держала хлеб краснощекая девица в сатиновом платке и сарафане с вышитым зеленой нитью синим верхом и красной юбкой, начинающейся сразу из-под высокой груди.

— Здравия тебе желаем, батюшка князь, — в пояс поклонился староста, и его поклон в точности повторила девица с подношением. — И тебе здравия, матушка княгиня.

— И тебе здоровья, — кивнул ему Зверев, принял положенный на чистое полотенце хлеб, отломил край, макнул в соль, прожевал, передал каравай жене. Та тоже откушала хлеба, передала подарок Пахому. Дядька есть не стал: не по чину.

— Рады видеть вас, господа наши любимые, долгожданные. Как доплыли, не случилось ли чего в дороге, не устали ли вы, не желаете ли отдохнуть в своих владениях?

— Благодарю за заботу, Фрол, добрались неплохо. Судно у нас крепкое, не устаешь на нем, а от забот отдыхаешь. Посему дома нам можешь не готовить, на ушкуе мы пока поживем.

— А на дно сесть не боитесь, Андрей Васильевич? А ну, пересохнет река — как же тогда?

— Отчего ж ей пересохнуть? — насторожился Зверев. — Нечто такое бывает?

— А как же, батюшка, — всплеснула руками девица. — Через два года на третий случается. Как год сухой, так порог Тайпаловский затихает, а во Вьюне вода так садится — курица вброд перейдет. В Ладогу и вовсе ничего не течет, отмель одна. Вся вода в болотах здешних остается.

— И долго это длится?

— Иной раз и до осени реки нет, — ответил Фрол. — До самых дождей. А там, глядишь, и порог просыпается, и во Вьюне вода подрастает.

— Коли так, место у причала углубить надобно будет, или козлы приготовить, чтобы корабль на него опускать, — решил Андрей. — Беда небольшая, мы летом уезжать не собираемся. Пора в княжестве хозяйством заняться, а то захирело совсем. Вы как отсеялись, Фрол? Озимые после морозов нынешних взошли?

— Взойти-то взошли, батюшка, — снова поклонился староста, — да с яровыми беда.

— Что такое?

— Опять у нас за зиму трое мужиков отошли, — перекрестился приказчик. — Ладно Филон, он уже пожил. А двое и вовсе молодые. Мрут мужики, Андрей Васильевич, мрут, аж самому страшно. Ныне трое, о прошлом годе четверо, два тому назад — опять трое. И так людей в деревнях не осталось, одни бабы, а все тянет и тянет лихоманка добрых работников. Кому пахать-то ныне, княже? Кому косить, убирать? Нечто девкам и детям малым такое выдюжить?

— Сколько же сейчас в княжестве мужиков?

— Осьмнадцать смердов, батюшка, со мною вместе. На них шестьдесят баб взрослых, да больше вдовых. Семь девок на выданье выросло, да на них всего три жениха гоголями ходят, кривятся, самых ладных выбирают, а прочих попортить норовят. Не знаю, как и быть, батюшка. В Кореле иным женихам покажешь — так ведь и увезут, вовсе никого не останется. Посулами молодцев сюда не заманишь. Про проклятье наше вся округа знает. Как бы свои не сбежали, и то слава Богу. Они ведь пока без земли, вольные смерды.

— Что за проклятие? — не поняла Полина. — Ты о чем, Фрол?

— Брось, милая, все это языческие суеверия. Пред Господним крестом все заклятия бессильны. Забудь, не тревожься.

То, что Полина, потомок великого Гостомысла, не знала про висящее над ней родовое проклятие, Андрея не удивило. Каково бы ей жить с таким знанием? Вот никто глаза-то и не открыл. Но сам молодой человек сразу вспомнил про совет Лютобора побрататься с вековым дубом: «Нужно сделать это, и побыстрее. А то как бы в новом сезоне не попасть в число жертв какой-нибудь „лихоманки“ или „колик“».

— Насколько посевов меньше стало?

— На двадцать чатей, Андрей Васильевич. — Староста чуть отступил, нервно тиская шапку. — Всего двести тридцать семь чатей ныне вспахано, вместе с озимыми. Можешь проверить, батюшка, дважды все счел, усе до колоска проверил.

— Вот, черт! — не выдержал Зверев.

По правилам разрядных книг со ста чатей пашни полагается выставлять государю на службу одного человека. Коли признать нынешнее положение, то выходить на службу ему придется самому, с одним холопом. Князь Сакульский с ополчением! Позорище!

— Коня мне оседлай. И себе тоже. Едем земли осматривать, — резко приказал Андрей. Поднял к губам руку жены, поцеловал в ладошку: — Извини, надо самому все осмотреть. Жди меня на ушкуе. Сегодня же до ночи вернусь.

— Ты же не обедамши, куда так срываешься?

— Вечером пообедаю, жди.

— Забава, ступай, — тут же отослал девицу староста. — Будет конь, батюшка, сей же час будет. Самый лучший в княжестве. Лично оседлаю.

Лучшим в княжестве конем оказалась пегая в яблоках, тощая кобылка. Впрочем, если здесь уцелело всего два десятка подворий, то скакунов имелось не больше сотни. Так что лошадка вполне могла быть и лучшей. Выбора-то никакого. Себе староста оседлал серого мерина с устало повисшей головой — так тот все время и скакал, почти касаясь мордою травы.

Из Запорожского на запад уходила накатанная грунтовка, но Фрол свернул на тропинку, проскакал по ней с полверсты по гребню широкого, вытянутого далеко на север холма, и остановился у прыгающего по камням шумного прозрачного потока, над которым висело прохладное облако брызг.

— Вот они, пороги наши, Андрей Васильевич, — похвастался староста. — Хотя летом, бывает, и пересыхает досуха, однако, пока течет, в него лучше не ступать. Сносит, ровно чекой тележной по ногам бьет. Силища!

Над ручьем, почти касаясь искрящихся струй, свисали влажные ивовые ветви, сквозь которые, саженях в двухстах, за небольшим разливом, виднелся внизу ушкуй. На причале Полина давала холопам какие-то распоряжения. Андрей находился над судном довольно высоко, примерно на пятом-четвертом этаже. Он повернул коня против течения, поехал по тропинке дальше и вскоре увидел перед собой раскинувшееся озеро.[18]

— Суходол, — с готовностью пояснил Фрол. — По этому берегу озера твоя земля, княже, а по ту сторону — тиверская.

— Рыба тут есть?

— А как же, княже? Ловим! Но токмо для себя, в пост покушать, свиней покормить, детей побаловать. Продать некому. В Кореле свои рыбные промыслы, иные же — города далече. Да и кто повезет? У себя рук не хватает… А так сиг ловится вкусный, форель, красная рыба, белорыбица изумительная попадается. Поставлять можем хоть каженный день, только прикажи.

Похоже, хотя бы с рыбой тут проблем не было.

— А дубравы у вас тут есть? Старые, вековые.

— Есть, княже, имеются. На Боровинке дубрава стоит. Токмо не ходит туда у нас никто. Сказывают, выпь там живет каменная. Бессмертная. Такая старая, что все кости окаменели. Оттого она сама не ходит, а коли кто рядом окажется, целиком глотает — хоть человека, хоть всадника. А где стоит, неведомо. Потому и боятся.

— Вкусная, сказывали, птичка — эта выпь, — пожал плечами Андрей. — Давай-ка, Фрол, на рысь перейдем. Не то засветло не обернемся.

Староста послушно дал шпоры коню, тут же вырвавшись на десяток саженей вперед, и разговор оборвался.

Особой пользы князю Сакульскому поездка не дала. Деревни стояли пустые — народ трудился в поле, а от малышни да немощных стариков многого не узнаешь. Фрол показывал одни пашни, другие, жаловался на их истощение, на каменистость, отсутствие дождей. Андрей пропускал это мимо ушей. Смерды всегда жалуются хозяевам, пытаясь получить скидку на оброк, и верить каждому их плачу — сам без штанов останешься.

Единственное, что узнал Зверев, — так это где проходит западная граница его владений. Земли Руси и Дании разделял здесь черный торфянистый поток, река Волчья, впадающая в Вуоксу. В нее же тек и Кивинемский ручей, ставший самой дальней точкой границы княжества с его северным соседом, городом Тиверском.

Ручеек мило журчал почти по таким же камушкам, что и его близнец на другом конце Суходольского озера, но сильного перепада высот, как на востоке, тут не имелось.

— А этот ручей летом пересыхает? — поинтересовался Андрей.

— Точно не скажу, Андрей Васильевич, — покачал головой староста, — не слыхал.

— Ты посмотри сюда, Фрол. Если этот ручеек засыпать, то вода будет течь только в одну сторону, к нам. Ее станет вдвое больше, и Вьюн перестанет пересыхать.

— Это верно, княже, — признал смерд. — Токмо зачем нам эта река? Пользы от нее никакой. Для лодок узка больно, рыбу мы в озерах ловим.

— Ничего ты не понимаешь, Фрол. Совершенно ничего.

Там, где местные жители видели всего лишь стремительный ручей, красивое, но непреодолимое для лодки препятствие, гость из двадцать первого века сразу узнал знакомый с детства гул турбин и шум вращающихся колес. Природа сама выстроила на его земле высокую плотину — Андрею оставалось лишь добавить к ней водяную мельницу, заставить вращать валы и колеса. И он даже знал, что станет делать его мельница. Пилить доски! Огромное количество ровных и гладких, а главное, дешевых обрезных досок. Ведь ему не понадобятся десятки живых пильщиков, каждый из которых тратит по целому дню на разделку всего лишь одного бревна. Работать станет вода. А пара смердов покрепче — просто подкладывать смолистые сосновые хлысты. И когда он привезет эти доски в Новгород, продаст корабелам — серебро придется считать не гривнами, а сундуками! При таком доходе о количестве пашни можно будет не беспокоиться вовсе. Себе на обед хлеба бы хватило, и ладно.

— Ничего ты не понимаешь, Фрол, — повторил Зверев. — Покажи лучше, где тут Боровинкина дубрава. Хочу глянуть на вашу Каменную выпь. То есть нет. На свою!

* * *

Зверев не спал всю ночь, ворочаясь с боку на бок и пытаясь представить, как лучше устроить свою мельницу. Ведь мало иметь семиметровый перепад между верхним и нижним уровнем воды. Нужно еще заставить воду сделать работу, а не пролиться мимо. В том виде, в каком ручей находился сейчас, прыгая по камням, как по ступеням, на расстоянии полукилометра, пользы от него было, как от осеннего дождя после летней засухи.

Первой, самой простой идеей стало заключить ручей в трубу, а внизу поставить турбину. Трубу можно положить под наклоном, хоть в старое русло — напор от этого меньше не станет. Семь метров — труба станет вращаться, как самолетный пропеллер! И тут же Андрей понял, что ничего из этого не получится. Ведь пропеллер, как и турбина, это не просто лопасти, это еще и прочные стальные подшипники. А где их тут взять? Смазанная гусиным салом деревянная ось на кленовой ступице такой нагрузки не выдержит, прямо в воде обуглится. И потом, как снять с турбины эти сумасшедшие обороты? Туго натянутым ремнем? Порвется. Деревянными зубцами? Переломаются все. Железными шестернями? Где найти кузнеца, который возьмется их отковать с помощью молотка и зубила? Про металлические шестерни сейчас только часовые мастера слыхивали. Да и то не про стальные, прочные, а про медные, помягче, чтобы обрабатывать проще было. Стрелки ведь двигать — много силы не нужно. Опять же, подшипники…

В общем, что хорошо для генератора ГЭС — для мельницы только лишняя головная боль. И Зверев, с жалостью распрощавшись с достижениями прогресса, вернулся к своему времени. Мельничное колесо, деревянные кармашки. На одну сторону вода льется, собственным весом заставляет колесо неторопливо крутиться, другая сторона поднимается. Толстый дубовый вал, деревянные втулки, густо набитые салом, такие же деревянные храповики и шестерни. Сделать все потолще и помассивнее — и никакой стали не нужно. Разве только для стамесок и топоров, чтобы все это вырезать и подогнать. А вода… Ну, что же, теми же трубами ее можно отвести от ручья к тому месту, куда колесо встанет. Потеряет он на этом полметра-метр высоты, лишится чуток мощности — но ведь это не ГЭС, обороты не важны. Просто работа пойдет на несколько процентов медленнее.

Не в силах справиться с волнением, Андрей выбрался из постели, нетерпеливо оделся, вышел из каюты, спустился на причал. И остановился. Здесь не усадьба, конюшни с лошадьми нет. Только навес жердяной княгиня вчера выстроить заставила. Не пешком же к ручью идти? Он поднялся немного по тропинке, остановился, глядя на склон за плесом, в который впадали речушка за причалом и ручей из Суходольского озера.

Послышались осторожные шаги, рядом остановилась Полина в накинутой на плечи, прямо поверх исподней рубахи, собольей шубе.

— Что, муж опять к девкам побежал? — усмехнулся Андрей.

— А куда ты рванул среди ночи из постели?

— Сюда, — обнял ее Зверев за плечи. — Смотри, видишь берег пологий над плесом? Представь себе, что там стоит водяное мельничное колесо четырех сажен в высоту. Вон, ручей сверху течет, за плакучей ивой в озеро падает, видишь? Если его желобами… ну, длинными такими деревянными корытами к колесу подвести и сверху литься заставить, оно крутиться станет так, что не просто маленький жернов, а целый дом вращать сможет. Теперь смотри на склон, по которому ручей течет. Там ставим навес от непогоды, поверху подвозим бревна и спускаем комлями вниз, на пилы, что колесом будут приводиться в движение. Деревья под своим весом опускаются, одновременно превращаясь в доски. Доски можно тут же затаскивать обратно и опускать через другой желоб, чтобы обзор срезал. Нам просто сам Бог велел здесь лесопилку поставить, как считаешь?

— Какой ты умный! И как ты только смог все это придумать! Это восхитительно! — Княгиня крепко обняла его и поцеловала. После чего задала резонный вопрос: — А зачем нам столько досок?

— Ну, мы же должны строиться! Представляешь, сколько досок нужно на полы для усадьбы вроде той, что у дядюшки твоего, князя Друцкого? У нас в княжестве, коли всех мужиков доски пилить заставить, года два на это уйдет. И то если про работы прочие, полевые забыть. Здесь же, на мельнице, два холопа с такой работой за неделю управятся.

— А потом?

— Потом доски в Новгород, корабелам продавать можно. Наши, которые не вручную выпилены, мыслю, раза в четыре дешевле обходиться будут. Продавать на треть дешевле — все покупатели к нам перебегут.

— А как ты станешь их в Новгород возить, милый? По озеру сплавлять?

Зверев крякнул. Зрелище плывущих связанными в длинные плоты, свежеструганых досок шокирует кого угодно. Вот только кому потом этакий материал будет нужен? Сушить по полгода, зажав в штабеля, чтобы не погнуло? Перекладывать через день, чтобы грибок не завелся? Золотые досочки получатся. Никакого смысла связываться.

— Ладно, Полина, — вздохнул князь Сакульский. — Что-то рано мы сегодня вскочили. Пошли спать.

Поутру, позавтракав квашеной капустой с соленым судаком, княгиня с новой энергией взялась за обустройство «дома», указывая холопам, где рыть чистую глину и куда носить собранные камни, из которых к вечеру будет сооружена летняя печь. Зверев сильно сомневался, что его воспитанная в чистоте и духовности супруга знала, как правильно месить раствор и укладывать булыжники, равно как об этом не подозревал выросший в боевом седле Пахом, — но вот Звияга, спасенный прошлым летом из татарского полона, был мужиком крепким, наверняка способным сделать все как надо. Холопам с демонстративной торопливостью помогал трезвый как стеклышко Тришка. Левший и мальчишки что-то вязали на палубе, девки полоскали в затоне белье, а от полуслепого Лучемира пользы в работе все равно не было никакой.

Андрей, пользуясь всеобщей занятостью, без предупреждения ушел по тропе в сторону запорожской деревни, от которой повернул к ручью, посидел на его берегу, то опуская в поток, то поднимая руку. Вода давила хорошо. В нее можно просто колесо с лопастями опустить — и то закрутится. Но если использовать перепад высот на полную катушку — эффект должен быть в несколько раз больше. Налюбовавшись и намечтавшись, князь обогнул край озера по самому берегу и стал подниматься на Боровинкину гору — заросший непролазной дубравой, нелюбимый местными смердами холм.

Каменная выпь неплохо охраняла свои владения — среди кустов лещины, дикой смородины и бузины не проглядывало ни единой звериной тропы, не то чтобы стежки-дорожки. Рухнувшие за ветхостью старые деревья так и оставались лежать, не тронутые топором дровосека, не подрытые зверьми, даже не погрызенные жвалами древоточцев. Уходили в рыхлую землю, затягивались зеленым мхом, придавливались новыми стволами, превращаясь в итоге в многоэтажную крепость, способную устрашить своим видом любого врага.

И все же было странно, что среди дубов, каждую осень роняющих многие тонны желудей, не появилось хотя бы кабаньего следа! Это какая сила способна одолеть даже такую всемогущую штуку, как голод? Может, тут и вправду выпь какая-нибудь сидит?

Андрей ощутил на спине холодок, предательски поднявшийся от копчика до лопаток, встряхнулся и решительно полез через влажные стволы, то и дело соскальзывая вместе со мхом. Хорошо хоть, саблю брать не стал — не мешается. Бревно, другое, небольшой участок ровной земли, еще один поваленный дуб, лежащий макушкой к вершине, — по этому можно пройти и поверху, одолев сразу два десятка саженей.

Снова ровный участок, а вот просвет меж скрестившимися на земле стволами. Тут и там к густым кронам тянулись молодые дубки, с ними боролись за свет темно-зеленые кустарники, так и норовившие поцарапать путника своими шипами и сухими ветками, порвать ему одежду, запутать ноги. Однако князь Сакульский продолжал упрямо пробиваться наверх.

Любая порча, хоть родовая, хоть наведенная, любое проклятие или неудача, привешенные человеку, только человеку и предназначены. Как ошейники, клички, команды, придуманные для собак, не подходят кошкам или лошадям, так и порча людская не страшна животным или растениям. В этом и заключалась суть защиты, подсказанной Звереву древним волхвом. Нужно побратимство с сильным, могучим деревом. Лучше всего — с дубом. Побратаешься, сплетешь свою судьбу с судьбой крепкого, здорового дерева, и пока останется крепким и здоровым оно — таким же будешь и ты. Никакая порча тебя после этого не одолеет. Ибо дубу она не страшна, а ты станешь с ним единым целым. Надобно только дерево найти, что к тебе с добром отнесется, что примет, не оттолкнет. Да позаботиться о том, чтобы и ему опасности не угрожали. Коли дуб-побратим умрет, то и человеку после этого долго не жить.

В поисках такого дерева и пробирался Андрей на вершину горы. Там, ему казалось, и должны были расти самые крепкие, сильные, здоровые, самые древние и могучие дубы. Где им еще стоять, кроме как не выше всех, как не ближе всех к солнцу?

Несчастные две версты, что отделяли округлую макушку холма от берега озера, князю Сакульскому пришлось преодолевать часа три, но зато он попал туда, куда хотел: к пяти неохватным, коренастым, разлапистым великовозрастным дубам, под которыми не имелось ни юной поросли, ни подлеска. Только низкая, чахлая трава. Деревья закрепились здесь прочно и основательно, навсегда.

Зверев присел на выпирающий корень, отдыхая после трудного пути и приходя в себя. Чтобы найти общий язык с деревом, ощутить его эмоции, его энергетику, нужно быть спокойным и расслабленным, а не запаренным, как мерин после битвы. Сквозь листву к нему пробивались редкие солнечные лучики, вокруг, чуя поживу, тут же запищали комары.

Чего-то не хватало. Не хватало чего-то естественного, что есть всегда, а потому проходит мимо сознания. Что-то, что-то… Зверев хлопнул у себя на шее комара и тут же сообразил:

— Птицы! Ни одной птахи вокруг не чирикает. Вот тебе и выпь… Дубрава — и без пернатых! Что же это за место без птиц и зверей? И люди, небось, пропадают, коли местные ходить боятся и сказки про канареек-живоглотов рассказывают. Комары есть, а пчел-шмелей невидно…

Князь подул на руки, потер ладошки друг о друга, поднялся на ноги, встал перед одним из дубов, поклонился с уважением, в пояс:

— Здравствуй, царь деревьев, мудрец вековой. Дозволь тебе дружбу свою предложить, к твоей силушке прикоснуться.

Андрей обхватил ствол, насколько хватило рук — и испуганно отскочил, ощутив в руках и груди резкий укол. Перевел дух, оглаживая ребра.

Определить, твое растение или нет, очень просто. От тех зеленых друзей, что тебе благоволят, руки ощущают слабое приятное тепло. От тех, что тебе чужды или безразличны, — холодок либо вовсе ничего. Но вот такого, когда в грудь, словно нож острый, вонзается, а в пальцы — тысячи иголок, Зверев никогда не встречал, и от колдуна, учителя своего, не слышал.

Он перешел к соседнему дереву, поклонился:

— Здравствуй, царь деревьев, мудрец вековой…

Попытался обнять — и вновь получил болезненный укол вместо ответа. Чертыхнувшись, он обратился к третьему дубу — опять то же самое! Тогда Андрей перешел на два десятка саженей в сторону, повторил обряд. Деревья на краю вершины оказались столь же колючими, как и на самой макушке. И остальные — тоже. Сделав четырнадцать попыток найти побратима, князь понял, что шансов у него нет. Никаких. Все дубы странной рощи оказались совсем не тем, чем выглядели со стороны. Не растениями, а злобными существами, не знающими никаких иных чувств, кроме желания причинять боль.

Вот тут Зверев забеспокоился по-настоящему. Если он прав — дубрава гостя может и не отпустить. Заворожит, заморочит, закружит — и появится еще одна жертва у каменной выпи. Он забормотал защитное заклинание от всякого зла, от ведьм черноглазых и зеленоглазых, от нежити лесной и, подкрепив древнее язычество крестным знамением, начал выбираться по собственным следам.

Уже увидев впереди блеск воды, князь остановился и сделал последнюю попытку договориться с дубом, растущим совсем на отшибе. Однако тот, хотя болезненно и не кололся, все равно неприятно отозвался в ответ на прикосновение.

— Инопланетяне здесь растут, что ли? — перекрестился Зверев. — Ладно, разберемся.

Едва заметив хозяина на причале, Звияга кинулся ему в ноги, склонил голову:

— Дозволь слово молвить, Андрей Васильевич! Не вели княгине печь разжигать, погубит всю работу!

— Ты слыхал, Андрей?! — взмахнула сжатым кулачком Полина. — Не слушаются меня смерды безродные, отказываются огонь разжигать!

— Да погубит же все, пр… княгиня… Ну, нельзя глиняную печь сразу палить, просохнуть ей надобно! Растрескается, княже!

Оказалось, под крытым дранкой навесом строительные работы подошли к концу. Стоявшей там печке из вмазанных в глину камней размерами было далеко до деревенской, но и она внушала уважение Топку выложили понизу небольшими выпуклыми булыжниками, более крупные камни составляли основание, а мелкие сходились в овальный свод толщиной в две ладони. Лежать сверху нельзя, но тепло держать будет. Труба, тоже глиняная, из камушков среднего размера, поднималась чуть выше вытянутой руки.

— Красиво получилось, — признал Зверев.

— А топить смерды не хотят! Кнута давно не пробовали.

— Звияга? — покосился на холопа Андрей.

— Так не высохла глина! Растрескается! Нужно одождать хотя бы седмицу. А лучше — все три.

— А нам все это время соленой кумжей давиться?

— Да зачем же, матушка княгиня?! Деревня рядом, семь печей в ней стоит. Завсегда снедь приготовить можно. Опосля либо сюда принесть, либо на дворе у старосты вам стол честь-честью накроем.

— Полюшка, милая, — кашлянул Андрей. — Слышал я краем уха, что кувшины, крынки, кружки и прочую глиняную утварь после лепки и впрямь подсушивают около недели, а уж потом обжигают. Здесь у вас глины слой толстый, сохнуть ей намного дольше придется. Как горячего ни хочется, а с месяц обождать нужно. Не из кирпича ведь — это там швы тоненькие выходят, воду быстро отдают. Мы уж долго терпели, так давай еще немного обождем, хорошо?

— До осени?

— Зато служить будет долго-долго. Всегда здесь, и хоть сразу после причаливания зажигай.

Княгиня обреченно махнула рукой:

— Да делайте что хотите.

— Андрей Васильевич, — обрадованный успехом, подступил к князю Звияга. — Дозволь в деревне нынче заночевать? Поутру заодно и пригляжу, чтобы завтрак для вас состряпали.

— Андрюшенька, ты и не ведаешь, что тут без тебя творилось! — всплеснула руками княгиня. — Что ни минута, то одна, то другая баба на причал тянется, с холопами разговоры заводят, знакомятся. Глаза у всех блудливые, что у кошки весной. И дитям малым груди показывали, старого Лучемира — и то завлечь пытались. Не пускай его никуда, бес похоти его растревожил, блудом заниматься станет, похабщину всякую творить.

«Еще бы, — мысленно пожалел здешних баб Зверев. — Небось, один мужик на пятерых в деревне обитает, и новым взяться неоткуда».

— Напраслина это, Андрей Васильевич, — замотал головой холоп. — Никакого блуда у меня и в мыслях нет. Поболтать со знакомыми новыми хочется, молочка парного попить. Всего часочек малый перед сном. На сеновале покемарю, а утром присмотрю, чтобы горячего вам сготовили. Слышал я, окуней ввечеру коптить хозяйка сбиралась. А они, горячие, страсть как вкусны. Передам повеление, чтобы наутро часть оставили да на рассвете закоптили. Али кашу с салом можно сварить, щуку запарить…

— Хватит, не старайся, — презрительно фыркнул Зверев. — Не отпущу. Без блуда ты и здесь покемарить можешь.

Звияга с минуту переваривал услышанное, потом осторожно переспросил:

— Ты, Андрей Васильевич, не обмолвился?

— Нет, конечно, — пожал плечами Зверев. — Ведомо мне, что после разврата и прелюбодеяния частого через девять месяцев младенцы обычно рождаются. Сиречь, работники новые, как подрастут, смерды, хозяйки подворий и матери будущие. А у меня в княжестве в людях нехватка острая. Посему блуд я простить могу. Но просто спать… Спать ты и на ушкуе спокойно можешь.

— Дык, Андрей Васильевич, — облизнул губы холоп. — Коли нужда такая… То я, того… Ко греху склонить постараюсь. Вот крест святой, совращу. Как есть, совращу.

— Ну, коли совратишь, — почесал в затылке Зверев. — Коли так, то иди. И чтобы развратничал за троих!

— Сделаю, Андрей Васильевич, — весело поклонился Звияга. — Дык, окуньков копченых горяченьких к ужину не желаете? За час с небольшим обернусь. Велю готовить, да обожду, пока запекутся.

— Беги. Он тебе сейчас не нужен, Полинушка?

Княжна медленно покачала головой. Видимо, она никак не могла привыкнуть к мысли, что холопий грех, похоть и разврат могут оказаться весьма полезными для ее, княжеского, хозяйства. Мораль вступила в решительную битву с практицизмом — и победы пока не одержала.

— А мне в деревне переночевать дозволишь, княже? — спросил с палубы Левший. — Мне тоже, того… Молока парного обещали.

— Без ужина останешься.

— Не останусь, — довольно осклабился холоп.

— Я тоже еще на что-нибудь сгожусь, Юрий Семенович, — вдруг подал голос седовласый кормчий. — Отпустишь верного старика? На месте буду, без меня отчаливать не придется.

— Ступай, — махнул рукой Андрей; — Отдохни. Авось, до нового похода сил наберешься. Будешь нужен — староста найдет.

— А я, княже? — неуверенно поинтересовался Тришка.

— Тебя, олуха, награждать не за что, — заметил князь. — Разве из жалости к бабе, что на тебя польстилась… Но смотри: хоть каплю хмельного выпьешь — шкуру с живого спущу.

— Вот те крест, Андрей Васильевич, — судорожно замахал сжатыми перстами холоп. — Ни капли! Ни в жизнь!

Наступила тишина. Зверев огляделся, позвал:

— Пахом, ты где?

— За навесом я, княже. Дранку для крыши лущу. Велишь на глаза выйти?

— А ты чего не отпрашиваешься, дядька?

— Я свое дело и здесь, за кустами, сделаю, княже. А ночевать у бабы оставаться — напрасную надежду в ней зарождать. Нехорошо это. Стыдно.

— А коли не напрасную? — возмутился Левший.

— Так я своей мысли не навязываю, — ответил Пахом. — Коли совесть дозволяет, ночуй.

— Небось, одного меня просто боишься оставить? — усмехнулся Андрей. — Так я уже не маленький, дядька.

— Большой, маленький — а как свенов с три десятка навалится, ничто не спасет.

— Откуда здесь, Пахом?

— А ворог завсегда, когда не ждут, появляется.

— Поэтому ждать нужно всегда, — повторил в очередной раз дядькино наставление Зверев. — Ты, кстати, с мальчишками бы по утрам позанимался. Хоть с Риусом. А то, случись что, они и сабли поднять не смогут.

— Займусь, княже. До сего все недосуг было. Дорога, постоялый двор, опять дорога. Печь, навес строили. Но с завтрего займусь.

— Хорошо… Знаешь, ты вот что, Пахом. Брось-ка ты дранку, выбери корыто поболее, да пойдем со мной. Полина, я у ручья буду. Коли понадоблюсь, пусть там кличут, отзовусь. Пахом, как выберешь, ступай по тропе. Я догоню. Извини, Полина. Мы быстро обернемся, не грусти.

Андрей забежал по трапу на ушкуй, вошел в носовую каюту, открыл свой сундук, нашел туесок с подарками Лютобора, достал из него две свечи из сала мертвецов, остальное же добро спрятал обратно, зарыв глубоко в шаровары, рубахи и поддоспешники. Потом опустил крышку, вышел на палубу и легко перепрыгнул через борт на причал.

— Зачем тебе на ручей, милый? — Жена очень постаралась, чтобы ее голос звучал как обычно.

Зверев чмокнул ее в щеку, подмигнул:

— Не к девкам, родная, не к девкам. Вечером докажу. — И побежал догонять холопа.

Пешими они выбрались к истоку ручья меньше чем за час. Пахом помог хозяину набрать полное корыто воды и отнести его в сторону от тропинки, на небольшую поляну. Андрей наломал сухих осиновых веток, добавил несколько сучков чуть крупнее, присел, высек огонь, запалил от мха тонкую бересту и подложил под составленные домиком ветки.

— Ступай, Пахом. Посмотри, где тут удобно вершу поставить. Хочу, чтобы своя рыба была, а не та, коей смерды со своего плеча одаривают.

— Нехорошее дело затеваешь, княже, ох, нехорошее, — перекрестился холоп, но послушался, мешать или подглядывать не стал.

Андрей подождал, пока шаги затихнут вдали, присел над корытом и произнес заклинание Стречи, заставляющее воду недвижимо замереть.

Вообще-то, Лютобор сказывал, что заклятие Велесова зеркала можно творить перед любой гладкой, хорошо отражающей поверхностью, но ученик колдуна предпочитал использовать старый, любимый волхвом способ.

Он поднял корыто с заснувшей водой вертикально, прислонил к двум растущим бок о бок березкам, достал из-за пазухи свечи, зажег от костерка, поставил перед зеркалом и заговорил, глядя в глубину воды:

— Мара, воительница, вечная правительница, твоя власть над живыми и мертвыми, над ушедшими и не рожденными. Забери из окна черного витязя не рожденного, освети путь живой, древний день-деньской… Покажи день, когда на Боровинкиной горе дубы первый раз появились!

Его отражение на водной глади рассеялось, и он видел пологий холм, поросший одуванчиками. И больше — никакой растительности. Ничего интересного. Пока…

Зверев присел, вглядываясь в нижнюю часть зеркала Велеса, в прошлое. Там словно закружилась земля: холм накатывался на него, то укрываясь снегом, то оттаивая, то снова покрываясь. Это повторилось несколько раз, как вдруг гора резко просела, став сильно ниже ростом, на ней появились люди и тут же сцепились в кровавой схватке.

Андрей вскочил, перевел взгляд в центр зеркала и попал как раз в самый напряженный момент: две рати выстроились друг против друга. Одна стояла спиной к Ладожскому озеру, под холмом. Это были русоволосые, коренастые мужи в длинных кольчугах и островерхих шлемах, с прямыми мечами. У некоторых за плечами развевались алые плащи. Больше всего они напоминали новгородскую судовую рать: доспехи вроде русские, но сражаются пешком, ни одного коня. Сотен пятнадцать, не больше.

Над русскими нависали на вершине холма воины со смуглыми лицами и узкими глазами. Вместо шлемов они использовали волчьи и медвежьи черепа, плечи укрывали звериными шкурами. Кожаные рубахи и штаны белели от множества костяных нашивок, краями налезающих друг на друга: самые настоящие куяки, только костяные. Щиты у всех были круглые, обшитые кожей с гладким темно-синим мехом. Позади воинов стоял их предводитель: только самый главный из воинов мог позволить себе золотой куяк вместо костяного, золотой волчий череп на макушку, золотые наручи и золотой наконечник на копье с несколькими играющими на ветру собольими хвостами. Рядом двое слуг держали на шестах оскаленные медвежьи головы. Причем головы белых медведей — похоже, воины были не местными. И совсем не дикарями: для изготовления подобных золотых украшений требовался довольно высокий уровень мастерства. Наверное, дикарями они наряжались для запугивания противника. Хотя… Костяные доспехи против кольчуг? Звериные масталыги против мечей? У пришельцев не было никаких шансов.

Небо наполнилось штрихами — это враги начали осыпать друг друга стрелами. По несколько человек с каждой стороны захромали в тыл, однако оба строя оставались плотными. Андрея поразила прочность звериных черепов: обычно падающая стрела дырявит волку голову насквозь.

На горе слуги воздели выше медвежьи головы, предводитель раскинул в стороны руки — и примерно двухтысячная орава дикарей ринулась вниз. Новгородцы выставили рогатины, прикрылись щитами. Столкновение! И тут Зверев увидел невероятное. Каленые наконечники рогатин не смогли пробить тонкие костяные бляшки! Пришельцы с севера сами с разбега наскакивали грудью на копья, ломая древки и отбрасывая ратников, — и ни один из них не остался лежать, проткнутый насквозь, как не заметивший рожна татарин. Масталыги, коими, словно палицами, орудовали дикари, не могли пробить железной брони новгородцев — но они могли вколачивать головы в плечи вместе со шлемами или ломать кости, проминая гибкие кольчуги.

Ратники сражались как звери, принимая удары костяных дубинок на мечи и щиты, совершали ответные выпады — но проклятые куяки, как заколдованные, выдерживали даже прямые удары меча, не то что скользящие, и убивать дикарей удавалось, лишь попадая в уязвимые места. Или, точнее, в одно место: их доспех не закрывал только лицо и горло под ним. Время от времени то тут, то там враг падал, забрызгивая кровью все вокруг, но на каждого павшего дикаря приходилось по несколько русских воинов.

Сотни таяли, как снег под апрельским солнцем. Их оставалось уже меньше половины. Алых плащей в строю почти не виделось. Особенно слева. Строй попятился, начал разворачиваться. Боевой дух новгородцев надломился, и они побежали, бросая щиты и шлемы. Впрочем, не все: более сотни ратников, окружающих одинокого боярина с серебряной личиной на шлеме и двух волхвов в белых власяницах и с высокими посохами, невозмутимо ждали своего часа. Да и правый фланг, уже почти окруженный, продолжал сражаться.

Вслед за побеждающими воинами с холма спустился главный дикарь, весь в золоте и мехах. Перед ним, подобно символу власти, покачивались медвежьи головы. Дальше произошло и вовсе невероятное: боярин выхватил меч, и его сотня решительно кинулась вперед, узким плотным клином врезаясь в гущу врага. Они не столько одолели дикарей, сколько раскидали их щитами в стороны, расчищая своему князю дорогу к предводителю захватчиков. Тот взревел, вскинув руки, его золотое копье взлетело вверх, хищно изгибаясь, — прямо кобра, выбирающая цель для броска. Волхвы скрестили посохи, направили их вперед, всего несколько саженей не доставая до чужака — и копье рухнуло, забилось, точно в судорогах, начало оплывать, как стали внезапно плавиться и прочие золотые украшения дикаря. Он закрыл лицо руками, дико заорал, потом подхватил с земли обломок рогатины, кинулся на боярина. Бесшумное столкновение клинков, уход, выпад — и дикарь замер, по самую рукоять насаженный на меч.

Свершилось новое чудо: почти в тот же миг доспехи захватчиков сделались уязвимыми, а их масталыги теперь легко перерубались ударами мечей. Новгородцы воспрянули духом, нажали и принялись нещадно рубить воющего от ужаса врага. Однако тут боярин выдернул свой меч из груди поверженного противника — тот захохотал, вскинул руки, и воинская удача переметнулась на другую сторону. Теперь уже костяное оружие стало сильным и неуязвимым. Волхвы вновь скрестили посохи и дали князю возможность повторно пронзить врага мечом. Тот упал — а через мгновение побежали и его воины.

Битва оказалась кровавой, каждая из ратей потеряла больше половины воинов. Но все же поле брани досталось новгородцам, как и небольшой обоз чужаков. По какой-то причине волхвы не дали ратникам подойти к телегам, на многих из которых поблескивало золото и серебро. Взяв лошадей под уздцы, они завели возки на холм, выпрягли коней. Поверх телег победители набросали тела врагов, в том числе их господина. В последний миг боярин пожалел-таки свой меч, выдернул — в ту же минуту чужак зашевелился снова, и новгородец убил его в третий раз, оставив оружие мертвецу.

Ратники закружились, зачерпывая шлемами песок на берегу озера и относя его наверх, к вражескому погребению. Холм рос на глазах и к сумеркам полностью скрыл павших северян. Своих убитых новгородцы унесли на корабли…

Дальше князь Сакульский смотреть не стал, и так все было ясно. Меч, оставленный Гостомыслом в теле убитого заезжего колдуна, и стал, похоже, проклятием для него и его сыновей. Что до родового проклятия рода Полины — то проклятие тут на земле, а не на людях. Здесь похоронен колдун, отсюда он и расточает свою ненависть. Правда, затеявшие битву дикари мало походили на лопарей, о проклятии которых рассказывал боярин Лисьин, — ну, да ведь кто у них паспорт спрашивал? Пришли с севера — значит, лапландцы. Спасибо, хоть не монголы. Да и давно это было. Так давно, что и не счесть. Хотя…

Андрей прищурился:

— Предводитель новгородцев был еще довольно крепким воином. Скажем, лет тридцати-сорока. Своего внука, князя Рюрика с братьями, Гостомысл призвал, чтобы передать стол, будучи уже глубоким стариком. Рюрик правил с середины девятого века, его мы в школе проходили. Значит, дед его воевал с залетными колдунами аккурат на срезе веков. Где-то в восьмисотом году от Рождества Христова. У-у, больше семисот лет миновало! А колдуны были изрядные, сильные. Это же надо: костяные доспехи и оружие неуязвимыми для стали сделать! Про такие заговоры и Лютобор, наверное, не знает. Немудрено, что даже мертвыми они смогли проклясть Гостомысла и сыновей его на погибель рода, на лишение мужской силы. Через вещь порчу даже я на владельца наслать умею. Видать, здорово дикари волхвов напугали, что те добычу после сечи брать запретили. Боялись, что проклятие и на ней тоже. — Зверев провел ладонью перед корытом, позволяя зачарованной воде вылиться на землю. — Золота там пудов на пять, если не больше. Интересно, проклятие все еще действует или уже потеряло свою силу? Все-таки семьсот с половиной лет прошло…

Золото, золото… Его никогда не бывает много, оно так манит, так застит глаза, что способно лишить рассудка самого честного, самого мудрого и рассудительного мужа. Оно отнимает честь и достоинство, коверкает судьбы, лишает родины и друзей, превращает уважаемых людей в закоренелых уголовников. Запах золота порой сводит с ума целые страны — что уж говорить про юного и неопытного князя, которого смело можно было назвать совершенно нищим?

— Пахом, ты где?! — перевернув корыто, направился к ручью Зверев. — Пахом, ты вернулся или еще гуляешь?

— Я здесь, княже! — Голос дядьки прозвучал из-под ветвей орешника, аккурат на тропинке, огибающей Боровинкину гору со стороны воды.

— Караулишь?

— По берегу прошел, княже, как ты и велел. Но недалече. У нас лошадей нет, чтобы далеко каженный день мотаться. Где подходы удобные, там верши уже стоят, а где нет, там и нам не поставить. Да и ни к чему. Снастей тут много, значит, рыбы мало. Разве на тот берег перемахнуть?

— Нет, не стоит. Там земля уже чужая. Скажи, а лопаты у нас на ушкуе есть?

— Пара штук найдется, на всякий случай. Принесть? Червей копать станем?

— Червей? Может статься, и червей, — задумчиво ответил Зверев. — Нет, двух лопат мало. Вы со Звиягой, Тришка, и мальчишек обоих можно взять. Пятеро. Пять лопат понадобится, пять топоров, пила большая двуручная… Придется тебе, Пахом, все же в деревню идти, Фрола растряхивать. А там смотри, можешь и утром вернуться.

— Пила на судне есть, топоры тоже. Значится, три лопаты. Ну, лопаты в деревне в каждом дворе найдутся, принесу. А чего ты затеваешь, княже? Может, совет пригодится от старого холопа?

— Этот совет я и сам знаю. Плюнуть и не связываться. Но ты вокруг посмотри. Мертвая земля. Людей — как фонтанов в пустыне. И это мое княжество. Чего нам с тобой бояться, Пахом? Смерти? Так мы каждый год к ней в гости на службу государеву ходим. Молвы людской? Так она завсегда вокруг ходит, будь ты хоть честен, как святая дева. Проклятия бояться? Так я, к алтарю идучи, о нем уж предупрежден был. Нечего мне терять, Пахом. А обрести могу немало.

— Бесы тебя смущают, Андрей Васильевич, истинно бесы, — помотал головой холоп. — Не ведаю, о чем речь ведешь, но душой чую: нехорошие у тебя думы. Крамольные. Ты вспомни, княже, как Господь наш Исус в пустыне от Диавола соблазны разные терпел. И златом, и чревоугодием, и похотью. Все отринул Сын Божий и только тем душу свою чистую спас.

— Исус[19] был нищим, бессемейным бродягой. И кончил он на кресте. А на мне только вас, холопов и девок, уже больше десяти душ. Да еще жена, которая на сносях, да смерды в княжестве, да земля эта, исконно русская, да служба государева. Легко учить, ни за что не отвечая.

— Ты кощунствуешь, княже. Над именем Господа нашего глумишься. А что до учения его, то ты на закат поворотиться можешь, на страны западные, что учение Христово отринули, на посулы сатанинские поддались. Что не душе своей и совести, а лишь мошне служат, мошной гордятся, мошну берегут. Разве принесло им счастие то золото, кое они столь рьяно добиваются, коим достоинство людское измеряют? Глянь — что ни год, то чума да холера по городам и весям их ходят, режут они друг друга в войнах непрерывно, баб своих на кострах жгут, с голода пухнут, рваную одежонку за достаток принимают, мужиков в рабстве держат, да притом еще и новые веры вместо, истинной раз за разом придумывают. Этого тебе хочется, Андрей Васильевич? Нечто мало нам примера такого, к чему отступничество от слова Божьего приводит? Покайся, княже, и от посулов бесовских открестись. Бог милостив, он простит.

— А может иначе, Пахом? Может, мы сперва посулы сатанинские на вкус попробуем, а уж опосля покаемся? Хоть знать будем, за что. А Бог милостив. Он простит.

— И речи у тебя бесовские, уж не гневись. Крамольные речи, хитрые. Разве ты забыл имя Сатаны, властителя тьмы? Отец лжи его имя, и власть свою над миром заберет он не силой, а обманом, сказками сладкими да обещаниями лживыми. Не побеждены люди будут, а сами души ему свои отдадут, чтобы за то гореть в геенне огненной, никакой награды не получив.

— Душа, душа… Душу у меня никто пока не просит.

— И не заметишь, княже. Диавол хитер. Ты и не поймешь, в какой миг его рабом сделаешься.

— Не верю. Не ради себя, ради святой земли русской стараюсь, ради людей русских. Нечто может служба такая грехом оказаться?

— И сомнения твои от лукавого. Так вот, малость за малостью, волю он твою и забирает.

— Дядька, дядька, — покачал головой Зверев. — А надо ли мне вообще бояться? Пока ты рядом, ты меня от шага последнего завсегда остановишь, слугой Сатаны и его Золотого тельца стать не дашь. А коли так, Пахом, почему бы и не рискнуть?

* * *

Завтракали они на этот раз в Запорожском, во дворе старосты, за длинным, накрытым белоснежной скатертью столом. Пока девки уплетали за обе щеки окуней, запивая их парным молоком, князь с княгиней лакомились копчеными линями и расстегаями с луком и грибами. Холопы подтягивались один за другим, с разных сторон, полусонные и взъерошенные. За стол не садились — видать, харч каждому обломился неплохой, на добавку не тянуло. Почти переставший хромать Левший, краснощекий, как после бани, Звияга. Пахом с тремя лопатами на плече. Старый Лучемир приплелся вихляющей походкой и развалился на лавке у амбара. Видать, ночью с него тоже силушки выкачали немало.

— Тришка где? — налив себе квасу, поинтересовался Зверев.

— Вроде… — Фрол зачем-то оглянулся в дом. — Вроде как с Авдотьей они вчерась показались. Там, над рекой, в покосившейся избе за крапивником.

— Пахом, Звияга, прогуляйтесь, — поднимая ковш, приказал князь. — А ты, Левший, ступай на ушкуй, скажи Риусу и Ваське, чтобы взяли пилу двуручную, топоры, лопаты и сюда поднимались. Перекусят и с нами пойдут.

— А куда ты собираешься, милый? — положила руку ему на запястье княгиня.

— Сон ныне странный приснился. Про каменную выпь. Хочу пойти, проверить.

— На Боровинкину гору? — испуганно перекрестился староста. — Не ходи, княже! Сгинете, как и не было! Сколько там народу попропадало, страсть!

Полина сильно сжала его запястье, но промолчала.

— Оставь, Фрол, — скривился Андрей. — На татар ходили — не сгинули, на ляхов ходили — не сгинули. Как-нибудь и с каменной выпью управимся. Зачем еще смердам князь нужен, кроме как не для защиты от бед всяческих? К вечеру не останется ничего страшного в Боровинкиной дубраве, это я тебе обещаю. А ты, милая, отдохни покамест. Тебе по чащобам за нечистью лазить ни к чему.

Речь Зверева, может, и была несколько высокопарна — но ведь мужики деревенские должны знать, чего ради они князя и его холопов кормят, от себя и детей снедь отрывая. Вот, каменной выпи не станет — уже кое-что.

— Бог ты мой, Тришка, — всплеснула руками Полина. — Андрей, он опять!

Звияга и Пахом тащили холопа, закинув его руки себе на плечи. Временами Тришка начинал переступать ногами, но большей частью они волочились по траве. Голова же его и вовсе не поднималась.

— Вот, княже. — Холопы поставили героя перед Андреем на ноги.

Князь ощутил, как сознание его захлестнула волна гнева, и кистень словно сам собой выскользнул из рукава, готовый к смертельному удару. Но в последний миг Зверев спохватился: и так каждый человек на счету. Прибить легко — где другого возьмешь?

— Выпороть… Так времени нет. Староста, в погреб его запри. Как оклемается — двадцать пять плетей.

— У меня в погребе, того… — забеспокоился Фрол. — Медок настаивается.

— Тогда из колодца его пару раз окатите да к дереву привяжите. Пусть остывает. Да, и воды рядом оставьте. А то как бы не загнулся совсем с похмелья.

Снизу, от заводи бодрым шагом поднимались мальчишки, и Зверев выбрался из-за стола:

— Благодарствую, Фрол, попотчевал. Пахом, Звияга, берите топоры — и за мной. А вы, как поедите, догоняйте. Ноги молодые, быстрые. По стуку топоров легко найдете.

В этот раз к штурму Боровинкина холма князь подошел куда более основательно. На своем пути люди срубали низко висящие ветви, сносили кусты. Самые трудные завалы обходили, на тех, что попроще, — вырубали в стволах ступени. Когда отряд нагнали мальчишки, некоторые стволы стали перепиливать, засыпая скользкий мох белыми опилками. Как ни странно, вся эта работа сильно движение не затормозила. Вчера Андрей поднимался три часа, нынче — где-то четыре. Видать, срубить куст куда проще, чем через него продраться.

Добравшись до макушки, немного передохнули, перекусили пряженцами и молоком, которыми снабдила Звиягу его новая знакомая. Андрей походил между дубами и наконец выбрал пятачок земли, из которого почти не торчало корней:

— Здесь. Давайте, мужики, начинайте рыть. Копать придется глубоко, так что силы берегите. Не надорвитесь сразу.

— И как глубоко, Андрей Васильевич? — уточнил Звияга.

— Думаю, сажени на три. И где-то на десять в стороны.

— Ого! За день не управимся, княже. Тут ден на пять работы получится. Опять же, дубы помешают.

— Корни подроем — сами свалятся, — поплевал на ладони Пахом и взялся за работу. — Ну, чего стоишь? Копай.

Перехитрить природу не удалось. Едва холопы углубились на штык, как уткнулись в сплошное переплетение корней, тянущихся от дубов в разные стороны. Добрых полдня эти жилы, твердые как камень, пришлось перегрызать пилой и перебивать топорами. Ради ускорения работы Андрей, скинув ферязь, сам взялся за инструменты. Зато ниже корней земля оказалась довольно мягкой, и дело пошло споро. Вчетвером забравшись в яму, копатели за полчаса углубились больше чем на метр, пока Риус, испуганно вскрикнув, не выпрыгнул на край котлована:

— Там череп! Настоящий! С зубами!

— Чего орешь, черепов никогда не видел? — недовольно буркнул Пахом, перешел на его край, ковырнул лопатой, выворачивая земляной ком, отряхнул ладонью. — Ну, череп. Медвежий. Ты, когда бараньи ребрышки обгладываешь, тоже над каждой косточкой голосишь?

— Так то мясо… А тут земля.

— Все мы из земли вышли, в нее и войдем. И люди, и боги, и звери. Копай давай, я за тебя один рыть не намерен.

Рыжий холоп слез в яму и почти сразу стукнул лопатой во что-то твердое. Присел:

— Дядя Пахом, глянь, опять череп. Токмо волчий.

— А у меня медвежий, — поддев находку, выкинул ее из ямы Звияга. — Чего это тут столько голов звериных? Никак, кладбище лесное?

— Где тогда туши? — Пахом с подозрением глянул на князя. — Какое же это кладбище, если здесь только черепа лежат?

— А может, тут берлога была? — предположил Васька, склонив голову и прищурив один глаз. — Косолапый добычу сюда таскал да жрал. Кости пораскиданы, а из голов он потом мозги высасывал, или они сами в угол какой скатывались?

— Где ты видел, чтобы топтыгин охотился? Хотя бывает, конечно… Но уж в берлогу он точно ничего не носит, — отрезал Звияга.

— Тогда кто? Змей Горыныч?

— О Господи, — перекрестился Пахом. — Коли это змей, то жрал он не токмо волков да медведей, но и людей тоже.

На свет появился человеческий череп, глядящий в небо набитыми землей глазницами.

— Свят, свят, — закрестились остальные холопы. — Что же это за место такое?

— Копайте, копайте! — поторопил их князь. — Потом узнаете.

Земля опять полетела из ямы вверх, но недолго: холопы нашли два звериных черепа, еще один человеческий и… два почти полных костяка.

— Мертвецы! — решительно поднял голову Пахом, отбросил лопату и полез из ямы. — Здесь лежат мертвые люди. Это могила, княже. Захоронение. Мы разоряем могилу, Андрей Васильевич, оскорбляем умерших, тревожим прах людей, предков наших. Грех это, князь. Я этого делать не стану. Казни, милуй, но на такое святотатство я не пойду.

— Пахом, что ты говоришь? Какое кладбище, какая могила? Ты когда-нибудь видел, чтобы в могилы людей вперемешку со зверьем закапывали? Ну, сам подумай, Пахом… — Андрей пнул кончиком сапога медвежий клык: — Это что, люди? Ну, сам подумай, дядька, что это такое? Что это может быть?

— Неужели волкодлаки, князь? — сглотнул холоп. — Могила оборотней?

— Упырья яма!!! — Васька торопливо вскарабкался на край раскопа, а Риус и вовсе выпрыгнул на траву, как пингвин из воды. Звияга, заметавшись, вылез на другую сторону.

— Хоть упыри, хоть оборотни, Андрей Васильевич, — весь передернулся Пахом, — однако же зачем нам среди костей этих рыться? Нечисть поганая зарыта — так и пусть себе лежит, свет Божий прахом своим не оскорбляет.

Холопы выжидающе смотрели на своего господина.

— Есть тому две причины, други, — размашисто осенив себя знамением, ответил Зверев. — Про одну скажу, ибо все равно узнаете. Другую Пахому на ушко шепну. Про нее вам всем лучше не знать. Так вот. Про клады вы наверняка слышали. Слышали и про то, что так просто их в землю никто не кладет. Каждый заклятие на него накладывает, от чужой руки защищает. Кто маленький клад схоронит — тот козленка сверху зарежет, слова колдовские произнесет. У кого клад большой — тот и человека сверху положить способен, чтобы мертвец сокровище надежно стерег. А теперь подумайте: какое же добро колдун сюда заховал, если не поленился волкодлаков наловить и поверх золота зарыть! Тут золото пудами считать придется. Хватит, чтобы княжество Сакульское богатейшим на Руси сделать, чтобы его, ровно Москву, густо населить. Чтобы вы все, кто захочет, волю получили, сами зажиточными людьми стали, родичам, друзьям подняться к сытой жизни помогли. Под упырями — золото. В этом я точно поклясться могу, золото там.

Волшебное слово: золото! Риус с Васькой тотчас спрыгнули вниз и принялись махать лопатами, не обращая внимания ни на какие черепа и костяки, Звияга тоже подошел к раскопу, ненадолго заколебался на краю:

— А как же проклятие, княже? Ты обмолвился: когда сокровище кладут, то заклятием его запирают. Коли упыри в стражах лежат, то каково же проклятие колдовское быть должно?

— Семьсот с гаком лет прошло, Звияга, как добро здесь зарыли. Какое уж тут проклятие! Выдохлось. Я же не боюсь!

Холоп кивнул, спрыгнул и тоже стал работать.

— А я, княже? — тихо поинтересовался дядька. — Какую тайну ты приберег для меня?

— Отойдем…

Зверев отвел Пахома шагов на пятьдесят, остановился:

— Ты, воспитатель мой, человек у нас в семье доверенный, ты про многое знаешь, о чем иные и не догадываются. Мыслю я, батюшка, и о проклятии, что на роду князей Сакульских лежит, тебе поведал. Так, али нет?

— Слышал я о той беде, — признал холоп. — Что не рождаются в их роду мальчики, и мужчины, породнившиеся с ними, долго не живут.

— Тогда ты меня поймешь, — облегченно вздохнул Андрей. — Коли я могилу колдуна этого с земли своей уберу, то и проклятие исчезнет.

— Колдуна? Про колдуна ты ничего не сказывал.

— Он там, — кивнул на раскоп Зверев. — Вместе с золотом. Пожалуй, я его даже смогу узнать. По мечу в груди. Уберем колдуна — в княжестве и мужики вымирать перестанут, и род Сакульских от порчи очистится.

— Во-от оно как, Андрей Васильевич, — потянул дядька. — Что же ты сразу о том не поведал? Ну, коли так, то и в могиле поковыряться не грешно. Бог простит.

Когда они вернулись, «археологи» успели углубиться еще на полметра. Теперь ребра и конечности белели почти по всему днищу ямы. Тут и там, подтверждая сказку князя Сакульского про упырей, выглядывали звериные черепа, земля в яме и вокруг была густо усыпана желтыми костяными пластинками, каждая размером с большой палец. Несмотря на всю свою энергичность, трогать костяки копатели пока не решались, выбрасывая наверх только волчьи и медвежьи головы, выскребая землю между останками.

— Пусти-ка меня, — решительно спрыгнул вниз Пахом, взялся за лопату. Он вогнал штык глубоко в землю рядом с одним из мертвецов, выдернул, отступил чуть в сторону, вогнал снова: — Чего смотрите? Помогайте!

Вчетвером они быстро обкопали скелет со всех сторон, потом вогнали лопаты под углом, одновременно нажали. Ком земли, скрепленный костями, оторвался от днища целиком — его поставили вертикально, потом вытолкали наверх. Дядька наклонился:

— Тут снизу еще один. Давайте, мужики, сперва вот этих двоих, что сверху, уберем, а потом под нижнего заглянем.

Мертвецов уже знакомым способом обкопали, подняли, затем закинули на край ямы нижнего. Пахом постучал вниз лопатой:

— Деревяшка какая-то. Тонкая, как оглобля. Еще одна наискось. Телега, что ли? Вон угол выглядывает. Вроде как сундука. Истлел весь. Сейчас, подкопаю.

— Здесь телег больше трех десятков зарыто, — присев на краю, на всякий случай предупредил Зверев.

— Да, сундук, — подтвердил холоп, слегка расчистив грязь. — Боковина. Все равно гнилье. Может, я сломаю сбоку да глянем, чего внутри?

— Давай, давай, — нетерпеливо потребовали Риус и Васька.

Пахом размахнулся, ударил. Стенка проткнулась, как бумажная, и отвалилась. Наружу посыпалась какая-то труха, камушки, косточки. Семьсот лет прошло — что в сырой земле уцелеет? Дядька копнул дальше, и на свет выкатилась медвежья черепушка, украшенная на лбу широкой желтой пластиной в виде раскинувшей крылья птицы.

— Упырий царь… — восхищенно прошептал Риус.

— Ну да, они своему царю голову отрубают и в сундуке возят, — хмыкнул Пахом и одним точным ударом снес пластину с кости, подобрал, потер о рукав. — Во. За такую побрякушку таких, как ты, троих купить можно.

— А таких, как ты, — десять, — недовольно огрызнулся мальчишка.

Холоп протянул пластину князю, принялся шуровать дальше и вскоре добыл вторую голову с пластиной, а потом и волчью — со вставными зубами. Тоже, понятно, из золота. Андрей же пока рассмотрел первую, похожую на орла германского вермахта. Вот только клюв этой птицы был без горбинки, полого изогнутый. Сокол, что ли? По-старославянски сокол назывался рюриком. Получается, новгородцы рубились с Рюриковичами. Причем под предводительством Гостомысла. Забавно.

— Больше ничего… — Пахом сам не заметил, как увлекся. — А если дальше вдоль борта копнуть? Ага, есть! Еще сундук! Вскрываем?

Не дожидаясь ответа, он ударил лопатой в угол, потом еще раз, чуть ниже, отковырнул. Опять посыпалась труха, среди которой сохранились обрывки шкуры и меха. Чьего — теперь и не определить. Пахом продолжил шуровать в сундуке и вскоре выкатил совершенно зеленый кувшин с широким горлышком, пару каких-то блях, три покрытых маслянистой грязью блюда.

— Все, — выпрямился холоп. — Нет здесь ничего больше.

— Искать нужно, — ответил Зверев. — Тут много всего снизу. Но на сегодня, мыслю, нужно с археологией заканчивать. Скоро смеркаться будет.

— С чем заканчивать, Андрей Васильевич? — не расслышал Звияга.

— Говорю, что, если вы не хотите ночевать здесь, среди мертвецов, нужно возвращаться.

Холопы встрепенулись, побросали лопаты наверх, вылезли наружу.

— Инструмент можно оставить, не украдут, — разрешил князь. — И вот еще что… Не рассказывайте никому, чем мы тут занимаемся. Такими делами хвастаться не стоит. Гнездо каменной выпи разоряем — и все.

Разборка могильника заняла у кладоискателей полных восемь дней. Так долго получилось оттого, что пять могучих дубов пришлось «укладывать», чтобы проникнуть им под корни. К виду мертвецов люди привыкли и теперь почти не обращали внимания, что ходят по костям, выворачивают лопатой чью-то ногу или руку. Общее построение захоронения стало понятно в первые же дни: составленные бок о бок телеги, поверх которых накиданы тела. Поэтому и вскрывали земляной слой отдельными ямами — с таким расчетом, чтобы попасть в середину очередного возка и оценить его содержимое. Пока удалось набрать мелких золотых украшений килограмма на два, горсть серебра и груду всякой бронзовой и медной утвари, которую еще предстояло вычистить, чтобы понять: нужна она кому-нибудь здесь или нет.

— Глянь, княже, чего я тут нашел! — раз после полудня встряхнул всех своим криком Пахом. — Гляди, прямо как новенький! Зараз видно — наш, русский. Дедовский.

Сияющий холоп, подбежав к краю широкой ямы, показал Звереву отлично сохранившийся меч, по клинку которого шла словно окалина, камень в оголовье светился рубиновым огоньком, а перекрестье рукояти сберегло большую часть позолоты.

У Андрея от ужаса ухнуло в груди:

— Й-ё… Ты чего сделал, остолоп?! Брось, брось скорее!

— Да как можно? Грешно оружием раскидываться. Им, может статься, отцы наши рубежи…

— Через этот меч как раз силы мужской лишают!

— Чур меня! — тут же отшвырнул находку дядька и торопливо закрестился.

— Да чего уж теперь, коли схватился — бери. Давай, показывай, где ты его нашел?

— Там вон, возле ямы, — махнул рукой назад холоп. — Иду, вижу — алое что-то поблескивает. Я взялся, потянул… Ан это меч-кладенец!

— Где?

— Здесь где-то… — отойдя на пять шагов, закрутился дядька. — Вот… Ну, среди костей было… Ребра, голова… Сейчас… Нет, не вижу.

— Ну, ежики японские, — сплюнул Зверев. — Ну, что ты будешь делать?!

— Да здесь, здесь нашел.

— Да ты… — Андрей сорвал с его головы шапку, смял в кулаке и сунул под нос. — Ты помнишь, о чем я тебя предупреждал, олух? О чем? Как колдуна иноземного среди прочих отличить можно?

— Ну… помню… — попятился холоп.

— По мечу, чмо болотное, по мечу в груди! Ну, что теперь? — Князь швырнул шапку оземь и развел руками. — Ну, и где его теперь искать? Тут полторы тысячи трупов! Как я найду теперь нужный? От кого избавляться? Все, что ли, вывозить? Ну, Пахом, чего молчишь?!

— Дык, это… Ты… Ты прости меня, Андрей Васильевич. Запамятовал.

— А что мне твое прощение? Жизнь возвернет? Так мы, Пахом, по одной земле ходим. И проклятие у нас с тобой общее. То самое, что всех мужиков в здешних местах губит. Ай, ладно. Копайте. Здесь копайте. Может, хотя бы золото отыщем. И то утешение.

Однако в указанном дядькой месте золота не обнаружилось, хотя холопы и дорылись аж до тележных колес, которые на удивление хорошо сохранились в слежавшемся озерном песке.

— Может, по телегам лучше порыщем? — предложил, выбираясь на слой из мертвецов, прищуривший глаз Васька. — Откуда золоту на земле быть?

— А оно не в обозе лежало, — тихо ответил Андрей. — Значит, и бросили его не в обоз. Рядом. Ладно, собирайтесь. Завтра еще попытаемся. Здесь оно где-то. Нутром чувствую, что здесь. Может, телегу поверх него закатили? Нужно попробовать подрыть.

Именно с этого они и начали работу новым утром: мальчишка, прихватив лопату, начал спускаться вниз — и вдруг с отчаянным воплем выскочил наружу:

— Мертвец, мертвец!

— Что, за ухо схватил? — захихикал Риус.

— Нет! Он… Он… Он пропал! — наконец выдохнул рыжий корабельщик.

— Ну да, до ветру побежал, — присоединился к насмешкам Звияга. — Не боись, сейчас вернется.

— Сами гляньте, намедни тут лежал. Вона, там голова была, тут руки. А ноги в земле. От них теперь токмо ямы остались.

Андрей обошел раскоп, склонился над краем. Но ничего особенного не увидел. Поверху шел густой слой жирного чернозема, ниже начинался песок, под которым, в самом низу ямы, местами проглядывала глина. Разумеется, сверху все было изрыто дырами, песок, подсохнув, начал осыпаться тонкими струйками. Ничего особенного, раскоп как раскоп.

— Васька! — грозно рыкнул Зверев. — Вниз давай, и по сторонам лопатой пошуруй. Посмотри, может, телеги поверх еще чего-то поставлены. Только глину не рой, ниже земли тут ничего не опускали.

Мальчишка шмыгнул носом, подобрал инструмент и спрыгнул вниз. Вскоре оттуда стали вылетать песчаные фонтаны. Звияга, отмерив два шага от предыдущего шурфа, начал рыть новый, к очередной телеге. Быстро и ловко. Андрей, задумавшись, подошел ближе.

Так и есть — в этом месте земля почему-то была рыхлой, и никаких костяков под лопату не попадало.

— Княже, подойди на одно слово, очень надобно, — кашлянув, позвал его Пахом.

— Чего тебе? — повернул к нему Зверев.

— Вот, — указал на груды земли у края могильника холоп.

— Ну, и? Лично я ничего не вижу.

— Я тоже, Андрей Васильевич.

— Тогда зачем звал?

— Как же, княже? Смотри — ничего. Мы ведь в первый день четырех мертвецов сюда вытащили. Целых, нетронутых. Черепа, вон, валяются, никто их не ворует. Зверь дикий для баловства как раз костяшку бы уволок. А тут… Пропали. Вместе с землей.

— Точно, — вспомнил Андрей. — Лежали.

— Что же теперь будет, княже? Что же это творится?

— Теперь не знаю. Думаю, много чего теперь случится. Ты бы меч Гостомыслов, Пахом, подобрал. Думаю, пока мы его на место не загоним, придется нам изрядно попотеть.

— Золото!!! Господи, золото! Смотрите, золото!

Мужчины, бросив свои дела, кинулись к яме, в которой, едва не задыхаясь, повизгивал от восторга Васька.

— Золото!!! Вы гляньте, золото! Вот, вот… — Он не без труда выволок себе под ноги матово поблескивающий желтый слиток, похожий на гигантский банан. — Это оно, золото! Князь, княже, Андрей Васильевич… Правда, всем вольную дадите? И денег отсыплете, сколько унесем?

— Вольную… Вольную каждому, кто пожелает, и три шапки серебра, — после короткого колебания пообещал Зверев. — Но только, когда золото в деньги превратится. Сейчас же это просто тяжесть. Груз. Эти слитки сперва нужно на ушкуй доставить и перевезти туда, где его купят. Туда, где вместо вас других холопов найти получится. Причем так, чтобы посторонние про находку мою ничего не узнали. Вам сейчас вольную дай — так даже ушкуй в озеро некому вывести будет. Надеюсь, это понятно? Тогда вытаскивайте.

В шесть рук мужчины затянули слиток на край ямы, потом перетащили на траву. На глазок, было в этом сокровище пуда три разом. Видимо, до сплавления в «банан» оно являлось тем самым летающим копьем, что было повержено волхвами во время битвы. Таскать такую тяжесть в руках нормальный человек не сможет. Тут без магии не обошлось.

— Риус, беги на ушкуй, принеси какую-нибудь попону, потник, парус старый… В общем, тряпье какое-нибудь, во что золото завернуть. Не стоит сверкать им даже перед смердами. Вась, а ты еще пошарь. Там еще быть должно. Помню, много на колдуне золота висело. Коли среди украшений останки найдешь — не трогай. Меня зови.

— Мама-а!!! Не-ет! Ма-а… Помогите!

Мужчины ринулись к яме, едва не столкнувшись лбами:

— Чего, что случилось?

— Песок… Песок на ноги осыпался…

— Чего же ты орешь, словно тебя режут, олух?

— Ага, вам там хорошо. А у меня вдруг тяжесть на ногах. Я думал, меня мертвецы за пятки схватили.

— Вылазь, — поднял с земли лопату Пахом. — От тебя, кроме крику, пользы все едино никакой. Я сам понизу поищу.

Косой Васька с готовностью выбрался из песка на землю и уселся, поджав ноги.

— Дядя Звияга, а три шапки серебра — это много?

— Хватит, чтобы всю жизнь гоголем ходить, сытно есть, сладко пить и ни дня при этом не работать..

— А холопа себе завести хватит?

— На трех хватит. Чтобы было кому обокрасть и голым оставить. Я, княже, о другом спросить хочу. Коли ты вольную холопу дашь, на земле твоей он поселиться сможет? Не погонишь смерда, что ни в подъемных, ни в закупе нужды не имеет?

— Да живи, только рад буду, — пожал плечами Андрей. — Но без оброка не получится. Пусть меньше, нежели всем, но за землю платить придется.

— Это само собой, — смиренно кивнул холоп. — Знамо дело, не своя.

— А свою купить не хочешь?

— Свою у простого мужика боярин жадный и отнять может, Андрей Васильевич, — злорадно усмехнулся Звияга. — А у тебя попробуй отними. За тобой мне спокойнее.

— Ясно, — согласился Зверев. — Получается, нашел ты все же для себя душу близкую, осесть у меня решил.

— Пахарь я, княже. От сохи меня татары взяли. К земле и тянет.

— Коли тянет, я тебя так и так отпущу. Только давай сперва дело сделаем. Сам видишь, рук ни на что не хватает. Без тебя и вовсе задохнусь. Договорились?

— За слово доброе благодарю, княже. Службой тебе за него отплачу. Но руки по земле тоскуют.

Пахом в яме чем-то зашуршал, и наружу один за другим начали вылетать золотые круги, пластины, чаши, похожие видом на оплывший свечной воск.

— Нашел! — радостно подпрыгнул Васька.

— Дядька, отдыхай! — крикнул Зверев. — Нам ныне дай Бог собранное до ушкуя донести.

По его ощущениям, это было все. Основную часть золота, что была на самом колдуне, что несли его слуги на шестах и устрашающих звериных головах, они нашли. Получилось немного меньше, чем ему хотелось, но все равно — вполне достаточно для возрождения этого уголка русской земли. Князь опасался, что так просто разграбление кургана ему с рук не сойдет, что колдовское проклятие попытается найти путь к сокровищам — но холопы вполне благополучно отнесли добычу на судно, опустили в трюм. Ночью не налетело ураганов, не полезли из воды чудища неведомые или обычные русалки. Даже сны навеялись простые и безмятежные.

Интерес Зверева к могильнику упал, но вот холопы, наоборот, заразились азартом кладоискательства и старательно работали лопатами, пробираясь сперва к добру, уложенному на телегах, а потом, вспомнив о найденном Васькой «полумесяце», стали шарить и под ними, дорываясь до глины. Надо сказать, без улова не остались. Звияга нашел в одном месте кошель серебра — точнее, ямку возле мертвеца, на уровне пояса, в которой лежали потемневшие монеты. Риус выкопал несколько золотых пластин с соколами, Пахом обнаружил золотые височные кольца и тяжелое монисто. И это только то, о чем Андрей знал. А ведь что-то наверняка проскочило и мимо его глаз. Ведь за людьми он особо не следил. Он смотрел за мертвецами — а те исчезали каждую ночь по несколько десятков. В могильнике оставались лишь калеки, поврежденные лопатами или лишенные конечностей еще при жизни, а также те, кто оказался закопан слишком глубоко и не мог выбраться. Зачастую случалось, что вечером, осматривая мертвеца, с него соскребали землю — а уже утром вместо костяка обнаруживалась рыхлая земля.

Наконец «археологи» добрались до края захоронения — новые шурфы ушли в пустой песок. Князь Сакульский с облегчением решил, что утром холопы соберут останки обратно в ямы и закопают могильник, вернув мертвым их покой.

Тем же вечером случилось знаменательное событие: княгиня Сакульская соизволила лично подложить горящую лучиночку под набитые в топку уличной печи поленья. Набитые так щедро, что хвосты длинных сухих хворостин торчали не только из топки, но даже из трубы.

— Они не перестарались, Звияга? — забеспокоился Андрей.

— Я сам Левшия учил, — тихо ответил холоп. — Докрасна при первой топке печь накалить надобно, а потом дать остыть медленно. Тогда не растрескается, служить долго будет.

— Первый почин для дома нашего, милый, — гордо сообщила Полина, когда огонь начал жадно перебираться с полена на полено. — Завтра последний раз у старосты потчеваться станем. Отныне своя кухня у нас будет, своя стряпуха. Пусть он к нам за господский стол садится, кланяется, а не мы к нему бегаем.

— Так и будет, дорогая, — согласился Андрей и повернулся к Пахому: — Вершу ставить надобно. Без улова ежедневного нам тяжело придется. Послезавтра иди и место уловистое найди, хоть из-под земли достань. Мальчишки пока прутьев нарежут. Запасы, что в Новгороде покупали, еще есть? Крупа, мед, пшено? Надолго хватит?

— Это к Левшию, княже. Он заботился.

— До осени прикидывал, Андрей Васильевич, — тут же отозвался холоп. — Дотянем, коли надобно, но на одних кашах тоскливо больно придется.

— Ничего, мой муж охотник знатный, без мяса не оставит, — утешила всех княгиня. — Посему завтра последний раз у Фрола утречаем. Да, Андрюша?

— Конечно, — не стал спорить Зверев. Он тоже не сомневался, что сможет прокормить весь княжеский двор. Особенно если мужики и дальше продолжат столоваться у своих местных пассий.

На рассвете, вскоре после третьих петухов, князь Сакульский с супругой и семенящими сзади четырьмя девками поднялся к деревне, пропустил Полину первой в калитку дома старосты, вошел следом. Проходя через двор, Андрей замедлил шаг при виде незнакомца, с которым беседовал на лавочке старый подслеповатый Лучемир. Уж очень странно выглядел неведомый гость: истлевшая одежда, белесая паутина в глазницах, черные пятна по всему лицу и на руках. С затылка свисал какой-то волосатый клок. В Москве он сразу бы признал в таком человеке попрошайку, специально нарисовавшего себе мокрые язвы. Но здесь, в диких безлюдных лесах?

Впрочем, у князя Сакульского имелись дела поважнее, чем разбираться с бродягами. Махнув рукой, Зверев двинулся к воротам, и тут воздух прорезал истошный бабий крик. Андрей развернулся: Лукерья, жена старосты, уронив ведро, жалась спиной к бане, указывая дрожащей рукой на бродягу:

— Это же Филон… Филон! Мы ж его уж год как схоронили!

Труп вел себя смирно и беззлобно. Подставлял лицо солнцу, шамкал сухим ртом, кивал на слова Лучемира. И все же его присутствие радости людям никак не доставляло.

— Кто такой этот Филон? Откуда прибыл, когда, чего хотел?! — попытался взять ситуацию в руки Андрей.

— Д-д-д-д-д-д… — задолдонила Лукерья.

— Кто?!

— Д-деверь, — наконец выплюнула она.

Тут же вопль ужаса послышался на другом конце деревни. Видимо, там тоже появился гость из потустороннего мира ледяной Мары.

Зверев вдруг поймал себя на том, что совершенно не удивляется происходящему. Вылез мертвец из могилы и пошел домой. Сидит, с гостями разговаривает. Кровь ни у кого не пьет, руки-ноги откусить не пытается. И чего с ним теперь делать? В куски порубить? Так вроде не за что. Опять же — родственник хозяевам. За что родственника — и в куски? Эх, был бы зловещий зомби — насколько проще стало бы с ним разобраться.

Однако полагалось сделать хоть что-то — ведь именно он, почти семнадцатилетний князь, здесь главный, а не все эти седовласые и бородатые мужики. Андрей поднялся, направился к Филону:

— А ну, иди отсюда! Иди-иди! Давай, поднимайся и топай. Ну! Пошел, пошел отсюда…

Зверев пошарил взглядом по двору в поисках оглобли, кола или еще какого-нибудь дрына, но мертвец послушался и так. Поднялся, выбрел на улицу, покачался — и направился к соседям.

— Вот, проклятье!

Через мгновение крики донеслись уже оттуда.

— Пахом, — поманил Андрей за собой холопа и за калиткой тихо приказал: — Дуйте на гору. Сваливайте все, что раскидано, в ямы, зарывайте. Чтобы и следов не осталось.

— Как же не останется, княже, коли перерыто все?

— Ерунда, это же не кладбище. Мало ли чего человек добывал в лесу? С мертвецами этого не увяжут.

Дядька кивнул и побежал к ушкую за мальчишками. Андрей же вошел в соседний двор, где девица, задрав подол сарафана по самое «не хочу», визжала, стоя на перилах крыльца. Мужик без шапки, с выпученными глазами и вставшими дыбом волосами, отчаянно крестился, пятясь от нежданного гостя.

— А ну, стой… — Зверев подхватил от забора грабли, стукнул Филона по плечу: — Куда пошел? Вон отсюда! Пошел прочь!

Несчастный мертвец понурился, повернулся. За калиткой князь послал его вдоль по улице, побежал на крик к избе за крапивником. Здесь какой-то труп не просто забрался в дом, но и успел улечься на постель, рассыпав по вышитому одеялу комья кладбищенской земли. Хозяйка выла от ужаса на чердаке, дети плакали в углу. Прогнать покойника удалось так же легко, как Филона. Шикнуть, словно на нашкодившую кошку, — и тот потопал за ворота. Однако крики продолжали доноситься и из других дворов — у Андрея ног не хватало обежать все. Вроде и домов всего семь, ан пока с одного турнешь покойника — такой же в другом появляется. Причем те, которых уже прогоняли, послонявшись в поле за околицей, поворачивали обратно и тупо брели туда, где еще недавно было их жилище. И самое неприятное: число этих мертвецов увеличивалось.

— Фрол! — вернувшись к старосте и опять прогнав его брата, вызвал хозяина князь. — Кладбище! Где ваше кладбище? Показывай! Только оглоблю прихвати.

Место упокоения усопших находилось от деревни примерно в двух верстах. Не так далеко для навещающих, но и не так близко, чтобы мозолило глаза, напоминая о неизбежном для каждого будущем. Церкви при кладбище не имелось — стояла небольшая часовенка, и все. Видать, на службы крестьяне приглашали священника либо сами куда-то ездили справлять положенные требы.

Под кронами березок и рябин слышалось непонятное шебуршание. Зверев, отобрав у старосты оглоблю, ринулся на звук и увидел набитые землей костяки, которые, встав на четвереньки, по-собачьи разрывали холмики под деревянными крестами.

— Ах вы, твари… — С этими можно было не церемониться, и князь Сакульский отвел душу, круша и ломая скелеты. От ударов оглобли черепушки древних воинов улетали за сотню саженей, костяки рассыпались на горсти желтых костяшек, голени и бедра вколачивались в землю по самые суставы. Два десятка подосланных мертвецов он разнес за полторы минуты, после чего опустил смертоносное оружие и облегченно отер лоб. — Кажется, новых гостей больше не будет. Только бы сторожа сюда ставить не пришлось. Фрол, почему исчадья колдовские по погосту шляются? У вас что, земля не освящена?

— Н-н-не зн-н-наю, кн-н-няже, — у старосты отчаянно стучали зубы. — Старое кладбище. Очен-н-нь.

— Это плохо, — отбросил оглоблю Андрей. — И воду освятить у вас, само собой, тоже некому?

— В К-корелу плыть н-и-надобно, — подтвердил его опасения смерд.

— Корела далеко. А мертвецы близко.

— К знахарю идти надобно, — наконец справился с голосом Фрол. — К знахарю. Он колдуна найти сможет. Кто же, кроме колдуна черного, напасть такую учинить способен? Колдун, знамо, колдун у нас завелся. Сход соберем, Колываю в ноги поклонимся, найдет он колдуна.

— Это кто такой? — насторожился князь.

— Колывай, Андронов сын. От деда, сказывают, сила к нему колдовская перешла. Баб от хворей лечит, грыжу заговаривает, камни при коликах выводит, зелья приворотные, сказывают, варит, свят, свят… — Староста три раза перекрестился. — Сказывают, колдуна верхом на старой кляче, сидя задом наперед, искать надобно. Как она на дым колдовской морду поворотит, ее враз в куски разрывает, и всадника вместе с ней разорвать может. Серебра знахарю соберем, пусть он лучше ищет.

— Так просто? Кобылой? — удивился Зверев. — Ну, пусть тогда отыщет, где эта тварь прячется. А уж мы ее как-нибудь упокоим.

Андрей с облегчением вздохнул, услышав такое предложение. Коли не самому за ожившим некромантом охотиться, то половина проблем сразу пропадает. Нужно только меч Гостомыслов у Пахома взять, чтобы было, чем нечисть заколоть. Клинок ведь наверняка тоже заговоренный, коли мага проклятого мертвым удерживал.

Они вернулись в Запорожское, вокруг которого продолжали бродить полуразложившиеся, а то и достаточно свежие трупы. Криков и визгов слышно там теперь не было — люди слегка пришли в себя, убедились в безопасности своих близких и дальних родственников, вернувшихся из мира мертвых, и сами решительно прогоняли их из дворов. Покойники уходили, перемещались к другим родственникам и друзьям, уходили в огороды или за околицу — но, влекомые привязанностями минувшей жизни, через некоторое время являлись обратно.

Филон опять сидел у старосты на дворе, пачкал глиной скамейку и грелся на солнышке. Лукерья косилась на него недовольно, пробегая к курятнику или в хлев, но ничего не говорила. То ли привыкла, то ли времени не было постоянно гнать незваного гостя, то ли неудобно казалось на деверя, пусть и бывшего, голос повышать.

«А они ведь ночью в постели полезут, — с ужасом понял Зверев. — По старым привычкам: ночью в дом, под крышу — и под одеяло. Бродить станут вокруг, в окна и двери стучаться».

Опасно это, нет — но люди такого кошмара долго не выдержат. С мертвецами своими в общей деревне, на общем дворе, а то и под одной крышей жить! Или с ума сойдут, или, что скорее, — разбегутся куда подальше, и никакой Поместный приказ[20] не разыщет.

— Давай, Фрол, собирай свою сходку, — поторопил старосту князь. — Ищите этого чертова колдуна, ищите! И еще, пошли какого-нибудь мальчонку по деревням. Пусть глянет: у них там спокойно — или это по всей земле такое безобразие творится?

Сам он пробежал по тропинке вниз, к кораблю, — и там в его объятия кинулась заплаканная жена:

— Что же это, Андрюша? Что же это творится, что деется?! Мертвецы по свету бродят, креста святого не боятся, люд православный тревожат…

— Что, и сюда приходили? — встревожился Зверев.

— Нет, слава Богу, — перекрестилась женщина, — Пречистая защитила. А ты, ты как же? Тебя не поранили, не заразили?

— Ерунда, — отмахнулся Андрей, — я боярин, ремесло мое такое — сражаться. А с ляхами, упырями или басурманами — все едино. Пусть они меня боятся. А мне их страшиться нечего.

— Милый ты мой… — Супруга чуть отступила, пригладила его щеки ладошкой, спохватилась: — Да ты ведь голодный! Видела я, ты к столу и присесть-то не успел. Давай, огурчиков соленых откушай, убоины вяленой. А вечор в новой печи велю мяса стомить. Глянь, какая стоит, крепкая.

— Ой, не до еды мне, милая. Пахом где?

— Да ведь ты сам его куда-то в лес отправил.

— Не вернулся, значит? Плохо. Ладно, подожду…

— Стало быть, покушаешь?

— Не сейчас…

Андрей поднялся на палубу, открыл дверцу в узкую, сходящуюся к задней стене клином, кладовку между бортом и комнатой в носовой надстройке, с тоской полюбовался четырьмя смазанными салом пищалями. Эх, залпом бы, да из четырех стволов… Только причинит ли картечь вред бродячим скелетам или просто между ребрами пролетит? Вот без отрубленной ноги никакой зомби ходить не сможет. Поэтому Зверев выбрал два бердыша, с ними вернулся на причал:

— Левший, держи. С оружием баловать приходилось?

— Токмо с топором и саблей, княже. И рогатиной.

— Ну, так это то же самое. Вот так колоть, вот так рубить, вот так резать, вот так закрываться, — показал Андрей основные способы обращения со своим изобретением. — Понял? Ну, давай, потренируйся пока.

— Никак сюда идут порождения адовы? — ахнула княгиня. — Девки, на судно бегом, в людскую прячьтесь. Идут, Андрей?

— Не должны. Здешние покойники по своим домам потянулись. С ушкуя же никого нет. Стало быть, и брести сюда некому.

— К чему же топоры сии, солнышко мое ясное?

— На всякий случай. Когда вокруг такое творится, ко всему нужно готовым быть.

Он взял бердыш за древко, рубанул им воздух, тут же перехватил под косицей, провел на уровне груди, словно вспарывая чей-то доспех, уколол, ударил подтоком, крутанулся вокруг оси, снова выбросил оружие на всю длину:

— Отлично. И клинок уравновешен, и древко плотно сидит. С таким оружием сам черт не брат. Давай, Левший, попробуй. Прикройся… вперед выброси, с протяжкой, чтобы резало все, чего касается. Вскинь и рубани тут же. Теперь укол. Вперед кончиком лезвия, назад подтоком… Вот видишь, получается.

— На одной ноге много не накрутишься, Андрей Васильевич, — оперся подтоком о землю холоп.

— А я тебя перед трапом поставлю. Там ни отступать, ни крутиться не надо. Просто стой до конца, и вся недолга.

— Андрюша… Может, пока тихо все, покушаешь?

— Трифон, кстати, где? С Пахомом я его не посылал, здесь тоже не вижу.

— Он, Андрей, пару дней после того, как ты его к дереву велел привязать, тут крутился, помогал. Дров, вон, один сколько напилил и наколол. Опосля пропал. Уж не знаю, что и думать. Случилось, верно, что с холопом? Может, зверь дикий напал? Или эти, мертвые, загрызли.

— Знаю я, кто его загрыз, паразита, — сплюнул Зверев. — Пользуется, алкаш, что в последние дни у меня хлопот много было. Совсем про него забыл. Ладно, с колдуном управлюсь — за все сквитаемся. Он у меня до самой смерти про отраву свою забудет.

— Ты так говоришь про него, милый… А вдруг беда с ним? А ты, не зная, с такой ненавистью про него сказываешь. Не сбежал же он. Куды здесь бежать?

— Отчего с ненавистью? С любовью, Полюшка, с любовью. Пить отучу — золото, а не человек будет.

— Это хорошо. Так снеди велеть достать? Коли гречу с салом и мясом вяленым запарить, то совсем как свежее будет… — Княгина хлопнула в ладоши: — Агафья, Софья, куда вы пропали? Кувшины чистые доставайте, крупу, сало… Левший, где у нас крупа и сало?

— Дык, в подвале, матушка. Велишь достать?

— Ой, что это? — Со стороны деревни послышался странный звук — точно лошадиный вопль боли и отчаяния, усиленный стократно. — Ужель еще какое бесовство случилось?

Мужчины, прислушиваясь, крепче сжали бердыши.

Прошло минут пять — ничего не происходило. Княгиня, спохватившись, захлопотала:

— Так ты покушаешь, сокол мой ясный? Мы-то с девками хоть пирогов перехватили. О чем я? Крупа, сало… Левший, чего стоишь?! Неси! И девкам моим покажи, где припасы лежат, дабы впредь сами знали. Левший, чего застыл?

Холоп ее словно не слышал — он вперился круглыми глазами в тропинку, идущую к причалу. По ней, постоянно подпрыгивая, бежал забрызганный кровью и увешанный какими-то склизкими ошметками мужичок в мохнатых штанах и вывернутой наизнанку меховой душегрейке на голое тело. Влажные взлохмаченные волосы украшали куски мха и прошлогодние перепрелые листья. За этим чудищем мчались крестьяне, сжимая в руках косы, вилы с острыми деревянными зубьями, топоры. У некоторых баб имелись серпы и даже кухонные ножи. Возглавлял процессию Фрол, глаза которого горели праведным гневом.

Скатившись к самому причалу, чудище остановилось, вперило палец в Андрея и снова запрыгало:

— Колдун, колдун, колдун!

— На костер колдуна! Смерть колдуну, смерть! — Толпа обогнала уродца, выхлестнулась на причал.

— Что здесь происходит, смертные?! — Андрей, чувствуя, как вскипает в груди ярость, сделал шаг навстречу и рубанул бердышом воздух. — Это кто колдун?! Вы куда приперлись, шпана голозадая?! Вы на кого голос повышаете?! Страх совсем забыли, смерды?!

Толпа затормозила, завороженно наблюдая за сверкающим на солнце огромным стальным полумесяцем.

— Я князь ваш, смерды! Первый после Бога над землей здешней! Власть, Господом и государем поставленная! Забыли, олухи царя небесного? Так ведь я и напомнить могу!

— Колдун, колдун, колдун! — продолжало подпрыгивать страшилище, указывая на Зверева пальцем.

Князь Сакульский, гневно втянув воздух, отбросил бердыш и, как есть, в одной ферязи, наброшенной поверх тела, пошел прямо на косы и вилы. Смерды своего оружия не опустили, но попятились, расступаясь в стороны. Андрей склонился над мохнатым страшилищем, схватил за подбородок, вонзился в его глаза взглядом:

— Ты что про своего князя молвил, отрыжка старого енота? Тебя кто этому научил? Кто-о?! Левший! — Сграбастав знахаря за шиворот, он проволок примолкшего уродца мимо смердов и швырнул холопу: — Пятьдесят плетей юродивому! Коли ума нет, пусть задницей уроки запоминает. Только сперва в реке прополоскайте, а то кнут испачкается. Фрол, мальца по деревням послал?

— Послал, Андрей Васильевич, — как-то неуверенно дернул головой староста.

— Вернулся?

— Нет еще, княже…

— Тогда тебе гонца ждать надобно, а не за безумцами немытыми бегать… — Зверев походя влепил какому-то мужику затрещину: — Почему в шапке перед князем?

Снизу послышался визг: Левший, отложив оружие, спихнул знахаря с причала, а теперь, улегшись на живот, пытался выловить обратно. Ушкуй стоял, естественно, на глубине, а умел плавать несчастный провидец, нет — никто не поинтересовался.

— Так ты кушать будешь, князюшка мой, — кашлянув, вернулась к главному вопросу Полина.

— Обожди, милая. Сперва деревню от напасти хоть как-то оборонить нужно. Раз уж я тут князь, то на мне эта обязанность и висит, за меня мой долг никто не исполнит.

— Что, так не емши и пойдешь?

— Я быстро, Полина, — пообещал Зверев и осенил себя крестным знамением, после чего вытянул нательный крестик, поцеловал: — Вот те крест святой, быстро управлюсь.

Доказав этим жестом свою принадлежность к православию, а не темным магическим наукам, Андрей уже совсем уверенно повел притихшую крестьянскую толпу обратно в Запорожское, на ходу лихорадочно вспоминая уроки и заговоры мудрого Лютобора. Эх, конспект надо было вести, конспект!

— Святой воды, стало быть, у вас нет. Нет воды… — задумчиво пробормотал он, подходя к деревне. — Нет воды. А как с нею хорошо бы было… Фрол!

— Чего велишь, княже? — Староста молниеносно сдернул с головы «пирожок».

— Колодцев сколько в деревне?

— Два, княже. За двором моим и у Авдотьи, что на отшибе.

— Значится, так, — остановился на околице Зверев. — Принеси мне сюда котел медный, по ковшу воды из каждого колодца, по горсти золы из каждой печки и ветку полыни. То есть целиком сорви, а не отростки ощипывай. Это только так называется. Стой! Я еще не все сказал. Вон, у вас луг не вспаханный. Пусть хозяева мертвецов туда выгонят, чтобы на виду были.

— Сожжешь, княже?

— Не жалко родичей-то? Не трону я их. Просто вас пока огражу, смертные. Все, ступай.

Селяне, выслушав наказ, послушно разошлись — лишь после этого Зверев позволил себе ощутить меж лопаток предательский холодок и облегченно перевести дух. Косу как оружие не оценит лишь тот, кто не пробовал остроту ее каленой кромки, кто не видел, с какой легкостью смерды ею владеют. Да и на вилах окончить свои года князю Сакульскому не хотелось. Превратиться в обугленную тушку — не продав добытого с таким трудом золота, не проведя еще одной ночи с Варей в ароматном стогу, так и не узнав, чем окончился сериал Джорджа Лукаса? Ну уж нет! Так просто он ни мужикам, ни мертвецам в руки не дастся.

Первой появилась Лукерья, приволокла большой медный котел и виновато признала:

— Я в нем похлебку для скотины летом варила.

— Ничего, сойдет, — кивнул Андрей.

Следом явились Фрол и его старшая дочь. Оба благоговейно несли в руках деревянные корцы с водой.

— Выливай, — кивнул на котел князь.

— А полынь откель рвать? — опасливо поинтересовался староста. — С кладбища?

— Вы просто маньяки какие-то, — фыркнул Зверев. — У себя за выгребной ямой посмотри. Наверняка в рост человеческий стоит. Давай скорей, и печку поди вычисти.

Вскоре потянулись смерды с золой. По очереди они высыпали свое подношение в воду. Андрей лениво помешивал на глазах получающееся зелье полынью, глядя, как местные — кто окриками, а кто и палками — отгоняют мертвецов от деревни.

— Ну что, все принесли? Никто про золу не забыл? — спросил он, насчитав семь горстей. — А то потом опять меня виноватым сочтете…

— Все, все, — подтвердил староста. — Из овинов ведь не нужно?

— Нет, овинами пусть овинники занимаются. А мы о людях подумаем. — Зверев склонился над котлом и, не переставая мешать, зашептал в его гулкую утробу: — Пойду в чистое поле, поклонюсь на четыре стороны. Станет около меня тын железный, забор булатный, от востока и до запада, от севера и до моря, оттоле и до небес; оградит меня от колдуна и от колдуницы, от ведуна и от ведуницы, от чернеца и от черницы, от вдовы и от вдовицы, от черного, от белого, от русого, от двоезубого и от троезубого, от одноглазого и от красноглазого, от косого, от слепого, от всякого моего ворога и супостата по всякий час, по утру рано, по вечеру поздно. От реки Смородины, от моста Калинова, ляг, путь нетленный, протянись, ров смоляной. На тот след не придет ни боязнь, ни скорбь, ни какая немощь, ни на пиру, ни на беседе, ни у старых, ни у молодых. Около главы моей по солнцу обнести, к сердцу приложить и вокруг обойти. Отныне, присно и во веки веков!

Андрей подхватил котел, отступил на полсотни шагов от околицы и двинулся вокруг деревни, макая полынь в заговоренное зелье и рисуя ею защитную линию. Действовать следовало быстро: пока круг не замкнут, он не помогает. А мертвец, вышедший изнутри наружу, вполне способен разрушить силу заклятия.

К счастью, размеры Запорожского позволяли обойти его целиком за десять минут. Медлительные покойники за это время и луг покинуть не успели. Андрей вылил остатки зелья в том месте, где начинал круг, протянул котел и ветку полыни старосте:

— Это можно помыть и пользоваться, а это следует закопать на пороге. Сиречь, на дороге, на въезде в Запорожское. Можно не глубоко. Главное, чтобы ветку с ее места ветром не унесло или дождем не вымыло.

— А ведь ты колдун, княже, — оглядевшись по сторонам, молвил мужик. — Истину Колывай сказывал, колдун и есть.

Смерды, наблюдавшие за манипуляциями Зверева с крайнего огорода, стояли саженях в пятнадцати и слов его не услышали. Однако мысли наверняка имели те же самые.

— Если и колдун, — ответил князь, — то не тот, что мертвецов поднимает, а тот, что защиту от них дает. Тебе что больше нравится, Фрол: вражда с колдуном или его покровительство?

— Мы в Бога веруем, — перекрестился староста, и его жест повторили многие из крестьян.

— Ничто на свете не происходит без воли Божией, — ответил Андрей и тоже осенил себя знамением. — Все в руках Его, и даже волос с головы не падет без Его соизволения.

— Егорка скачет… Коня бы не загнал…

По дороге от Сосновки мчал во весь опор вороной. Молоденький еще жеребчик, как и его наездник.

— Видать, напугало что-то… — Андрей опустил руку на косарь и в тревоге крепко сжал пальцы. Другие деревни от Запорожского далеко. Что, если колдовские порождения и вовсе их разорили?

— Там такое… — влетев в селение, выдохнул мальчишка. — Такое…

— Что?! — первым спросил князь. — Что, деревни погибли?

— Нет, с ними в порядке… Они наших бед и не ведают. Но на дороге, в лесу… там…

Из соснового леса, что тянулся дальше от озера, за Боровинкиным холмом, выбредало пополнение мертвецов. Одни скелеты, много веков назад истлевшая одежда, земля вместо мышц и внутренностей. Армия северян начинала новую атаку. Хотя особой доблести в стычке на кладбище они не проявили, однако вид у них был — не для слабонервных. Таких соседей Андрей иметь бы не хотел.

Шли они медленно, покачиваясь и опираясь друг на друга. Некоторые сжимали в белых руках масталыги — свое древнее боевое оружие. Однако устрашающего впечатления все равно не производили. Во всяком случае — на Андрея. Взять бы оглоблю, да и…

Беда в том, что вместо поломанных костяков колдун наверняка пришлет новые. Земля богата человеческими могилами, кого поднимать — найдется.

Северные воины добрели до околицы и… уткнулись в заговоренную Андреем стену. Зверев облегченно перекрестился: получилось.

— Посевы все перетопчут, — обреченно посетовал Фрол. — Вон, через грядки с горохом ходют.

— Зато хоть дома спать спокойно сможете. — Князь Сакульский поднял глаза к небу: — Длинный сегодня день выдался. До сумерек еще далеко, а словно целая неделя после рассвета прошла. Пойду к княгине. Пора мне наконец и позавтракать.

Но мысли его крутились не вокруг завтрака, а вокруг святой воды. Именно она, а также христианские службы «за упокой» надежнее всего обороняют от приставаний мертвецов. Впрочем, нет, надежнее всего — осиновый кол в сердце. Для службы, как и для большинства магических обрядов, нужно знать имя. Так что к ним обращаются, когда умерший родич во сне или наяву является, когда его дух в доме шумит, под руку лезет, никак мир живых покидать не желает, хотя тело в могиле давно. Здесь же дело другое. И имен всех узнать невозможно, да и храмы ближайшие слишком далеко.

— Здесь другое, совсем другое, — бормотал себе под нос Зверев, спускаясь по тропинке. — Это нежить, колдовством из могил поднятая. Значит, и бороться нужно, как с нечистой силой. Нечистая сила боится полыни и можжевельника. Мертвецов могильная земля всегда останавливает. То ли они боятся ее, не желая назад в домовину возвращаться, то ли, наоборот, покой в ней чуют и назад, к могиле поворачивают.

В голове ученика Лютобора начал складываться рецепт нужного зелья. На кладбище, будь оно освящено или нет, — земля все едино духом смерти пропитана. Можжевельник так просто не применишь — настаивать надобно или заваривать. А вот полынь растереть меж ладоней достаточно, чтобы она свой дух воде отдала. Плюс — заговор от колдовства, и никакой мертвец такой черты не перейдет, пусть даже она и не замкнута в кольцо.

Андрей остановился, решая: пойти ему в деревню, приказать полыни собрать побольше, а самому на кладбище смотаться — или все же супругу навестить?

Победил зов желудка, и князь бодрым шагом поспешил вниз.

— Ты ли это, Андрюшенька?! — Полина, завидев мужа, сбежала по сходням, промчалась мимо Левшия, несущего караул с двумя бердышами, кинулась к нему в объятия. — А я уж истомилася, все глаза выглядела.

— Да меня же не было всего ничего! Обещал быстро обернуться, вот и обернулся.

— Как же, как же… Завсегда все так говаривают, а в поход иной раз на годы отправляются.

— Какие годы? До деревни триста сажен! Так мы есть-то, как, будем сегодня?

— А как же, миленький! — всплеснула руками княжна. — Эй, девки, чего таращитесь? Огонь высекайте, печь затапливайте, горшок доставайте, воды несите…

Андрей тем временем забрал у холопа один из боевых топоров, вопросительно кивнул:

— Знахарь-то где?

— Выпорол я его, как велено, Андрей Васильевич, да отпустил. Душегрейку он потерял, пока выполаскивался. Надо было под замок посадить?

— Да нет, ни к чему, — пожал плечами князь. — Еще кормить его за свой счет, захребетника. Пусть сидит в лесу да помнит, на кого пальцем показывать можно, а на кого — нет. Пахом не появлялся?

— Нет, княже, не видно.

Из новенькой печи дохнуло огнем, после чего пламя затянуло в трубу, и над заводью заструился сизый дымок. Девки, подметая подолами сарафанов пыльную землю, заглядывали в топку, прикидывая, как сподручнее запихнуть горшок и не обжечься.

Купить в дорогу ухват никто из корабелов не догадался. Печи да горшки — не их забота. Наконец, намочив в воде мокрую тряпку, холопки затолкали емкость к самым поленьям. Пока каша запарится — они как раз прогорят, можно будет вытянуть без страха.

— Топка мала, — с жалостью заметил Левший. — Не забраться.

— Зачем тебе?

— Известно зачем. Помыться, попариться. Бани-то нет.

— Ничего, будет и баня, — утешил его князь. — Вот усадьбу отстраивать станем, с нее как раз и начнем.

— Кипит… — повел носом холоп. — Ишь, как мясом пахнуло. Разваривается.

— Ты чего, тоже не евши? Ну, потерпи, скоро подкрепимся.

Огонь быстро спал, но багровые угли давали достаточно тепла, чтобы горшок парил, как паровоз. Зверев даже хотел посоветовать подлить воды, чтобы каша не подгорела, — но одумался. В конце концов, здешние дамы имели куда больший опыт обращения с русской печкой и стряпни в ее обширной духовке.

— Сейчас, батюшка князь, — пообещала Аксинья, присев перед успевшим почернеть жерлом печи. — Чуток еще протомится, и доставать станем.

По тропе дробно и гулко застучали копыта, сковырнулся под ноги Андрея мальчуган:

— Дядя Фрол… Иноземец… Избавить обещается…

— Не судьба, — вздохнул Зверев, вместо паренька поднялся гнедому в седло и поскакал в Запорожское.

Здесь мало что изменилось за минувший час. Ходячие скелеты кучками по трое-четверо равномерно распределились вокруг заговоренной околицы. Набралось их не меньше трех сотен — изрядно. Покойные родичи деревенских больше тыкались вдоль тропинок и дороги. На дороге же стоял желтолицый, как монгол, узкоглазый и широкоскулый незнакомец, ростом немного ниже Зверева, но такой же широкоплечий (Андрей уже очень давно не напоминал щуплого старшеклассника), с толстыми короткими ногами, чем-то напоминающими медвежьи: чуть согнутыми и разведенными в стороны. Одежду его составляла замызганная, драная рогожа, в руках был посох из сухой сосновой ветки. И то, и другое, похоже, путник подобрал возле дороги.

— Это там ты полынь зарыл? — спешившись возле старосты, поинтересовался князь.

— Там, там, Андрей Васильевич, — кивнул Фрол. — Аккурат перед посохом евоным и лежит.

— Ну, так это отлично, — бросив смерду поводья, засмеялся Зверев. — Послушаем теперь, что колдун скажет.

Князь Сакульский вышел на дорогу, остановился шагах в пяти от незнакомца, расставил ноги и убрал руки за спину, демонстрируя открытую грудь:

— Кто ты таков, смертный, чего тебе надобно в моих землях и как ты сюда попал?

— Это ты назвал меня смертным, несчастный? — не шевеля губами, возмутился гость. — Меня, всесильного и непобедимого Белурга?! Ты, чья судьба в руках моей милости?

— На моей земле имеет значение только моя милость, Белург, — покачал головой Андрей. — И ты сильно испытываешь мое терпение.

— Верните мой посох, дети прокаженной земли. Верните, и я сохраню вам жизнь.

— Подойди ближе, мне плохо тебя слышно, колдун, — предложил Зверев.

— Не заставляй меня повторять, несчастный. Моего гнева страшатся даже боги!

— Твой гнев заканчивается там, где начинается моя воля, Белург, — презрительно сплюнул князь. — Чем ты можешь мне угрожать, если не способен сделать даже шага там, куда я не разрешаю ступать тебе и твоим мертвякам?

— Ты хочешь доказать свою силу? Тогда подойди ко мне и сразись, несчастный. И пусть твой ужасный конец станет уроком для всех обреченных. Или ты надеешься укрыться от моего гнева в своей крохотной крепости? Что же, я могу подождать. Я ждал семь веков, могу потерпеть еще год, два или три. Но вот насколько хватит тебя и твоих людей? Верни посох, пока я не разгневан, несчастный. Верни, и я сохраню тебе твою никчемную жизнь.

— Твои слова — пустой ветер, колдун, — подступил ближе к заговоренной черте Андрей. — Если бы ты мог, то не упрашивал бы меня, как уличный попрошайка, а перешагнул черту и взял все, что сейчас так жалко вымаливаешь.

Они стояли друг против друга на расстоянии вытянутой руки и — разделенные непроницаемой стеной. Древний колдун, сумевший так быстро восстановить свою плоть, был опасным противником — но его чары не могли одолеть запретной для порождений магии черты. Князь мог легко пронзить врага косарем или пробить голову кистенем — но понимал, что поразить колдуна способен только заговоренный древними новгородскими волхвами, священный меч Гостомысла. И все, что оставалось двум врагам, неуязвимым друг для друга, — так это сверлить друг друга взглядами и перекидываться злыми обещаниями.

— Посмотрим, что случится уже через два месяца, когда опустеют погреба твоих рабов и им захочется выйти в поле, к налившимся соками нивам, — прошипел колдун. — Они сами свяжут тебя и принесут к моим ногам.

— Кто тебе сказал, что у тебя есть два месяца, глупый чужак? Завтра же я подниму холопов в седла, и они исчертят все мое княжество струями заговоренной воды. Той самой, через которую ты не можешь переступить. Все твои мертвяки и ты сам окажетесь в маленьких загончиках, где я их всех, никуда не торопясь, расчленю на мелкие косточки, а тебя оставлю бегать из угла в угол на каком-нибудь болоте. Надеюсь, ты бессмертен и будешь выть там на луну много-много веков.

— Это мы еще посмотрим.

Белург развернулся и, опираясь на посох, торопливо похромал к Боровинкиной горе. Большая часть мертвецов отворотилась от деревни и двинулась следом. Андрей понял, что угроза проняла-таки древнего чародея, и он задумал ответные ходы. А еще понял князь, что отдавать украденное из могильника золото ему нельзя ни в коем случае. Похоже, расплавленное волхвами копье — это амулет колдуна, вместилище его магической мощи. Без амулета он опасен, и только. С копьем — станет всесильным.

— Фрол, полыни мне еще надери. — Князь забрал у старосты поводья, вскочил в седло и помчался в сторону кладбища.

Быстро обернувшись, он уже через четверть часа спешился на причале, намотал поводья на низкую ветку ольхи, предупредил мальчишку:

— Посиди пока. Конь мне сегодня еще понадобится.

Левший при виде господина зашевелился, поднимаясь с чурбака, браво перехватил бердыш. Доложился:

— Пахом с мальчишками вернулся, Андрей Васильевич. Перекусили, отдыхают ныне. Княгиня тоже к себе от жары ушла.

— Чем перекусили?

— А-а-а… — растерянно протянул холоп. — Это… Остывало же, княже.

— Понятно. Голодом решили уморить?

— Дык, счас девок позову, печь еще горячая, затопится быстро.

— Брось, все равно не успеют. Посудину какую-нибудь принеси, только не шуми. Пусть все пока на корабле посидят.

Получив от Левшия недавно вымытую, еще влажную крынку, Андрей спустился к воде и стал наговаривать:

— Ты, вода текучая, текла из-за гор, из-за темных болот, через землю пробивалась, под солнцем грелась, от скверны очищалась, от злобы выгорала. Нет на тебе слова ни злого, ни доброго, нет в тебе воли ни плохой, ни хорошей… — После чего уселся на берегу, поставил крынку между ног и замешал в воде могильную землю, приговаривая: — Прими, вода, знак земной, знак упокойный, живому неведомый, мертвому неодолимый. — Потом растер несколько веток полыни, прошептав семь раз: — Прими горечь полынную, горечь живую, человека пугающую, колдовство убивающую, жить и нежить разделяющую. — И наконец, закончив взбалтывать зелье, закончил наговор: — Не ты меня встретил, то я тебя приметил, не ты меня нашел, то я тебя выследил, не вы меня отпел, а я тебя съел. Съел тебя мой порог, мой пол, потолок, мое окно, моя печь. — Князь снял нательный крест, осенил им три раза крестообразно бурую смесь: — Отведи, Господь, от меня врага, колдуна-мужика, бабу-ведьму, девку-удавку, тоску-мытарку, крест с покойника, ополоски с подойника, мыло с обмывания, свечу с покаяния. Кто меня станет убивать, пусть будет страдать. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Не своею силой, волею Господней, не своим словом, молитвой Божией, не своей душой, а Духом святым храни раба Божьего Андрея от глубокого омута, от сырой могилы, от взгляда черного, от слова злого, от браги хмельной, от девки дурной, от колдуна и колдуницы, от корыстной чаровницы, от лихоманки ломучей, от чащобы дремучей. Услышь слово мое смиренное, дай мне силу свою безмерную. Аминь.

По поверхности снадобья побежали пузыри. К добру это, нет — Зверев не знал, но надеялся, что новое зелье получилось таким же надежным, как и предыдущее. Он вернулся на причал, связал оставшуюся полынь в одну метелку. Молча забрал у Левшия с пояса небольшой бурдючок, вылил из него воду, заполнил своей мешаниной, повесил себе на ремень. Удерживая в одной руке крынку с оставшимся зельем и полынную метлу, он поскакал к Боровинкиной горе, вывозил ненавистную нежити траву в заговоренном составе, облил метлу со всех сторон, после чего зацепил за стремя так, чтобы конец волочился по земле, и помчался вокруг холма, волоча за собой. Места для скачки были тут не самые лучшие, но после памятной охоты на зайцев лесные дебри его уже не очень смущали. Зато неодолимый для колдуна круг он замкнул спустя всего несколько минут. Будет забавно, если Белург сидит сейчас где-нибудь там, в дубраве. Это значит, что куковать ему придется возле своей могилы еще очень и очень долго. Где-нибудь до Октябрьской революции.

— Пожалуй, на сегодня я сделал все, что мог, — решил Андрей, когда, проезжая вдоль берега, увидел отраженный в воде темно-красный закат, отчего озеро показалось наполненным кровью. — Пора наконец и позавтракать.

* * *

Сон князя этой ночью был приятен и безмятежен. Ему снилась лохматая, донельзя чумазая болонка, которая бегала по круглому загончику, время от времени совершая прыжки с переворотом через голову, и заливисто тявкала: «Отдай посох, отдай посох, отдай посох!» Вокруг стояла толпа зрителей, которые бросали монетки, ловко попадая в копилку, сделанную в виде бригантины.

Приятным было и пробуждение: выйдя на улицу, он обнаружил, что печь уже не просто затоплена, но и прогорела, а в раскаленном зеве княжескую свиту ожидают несколько пузатых котелков. Пока Зверев ходил к затону умываться, на причале был поставлен небольшой, но крепкий, укрытый скатертью стол, на котором князя Сакульского с супругой ожидали кубки с холодным квасом, миски с квашеной капустой, солеными огурчиками, а также блюдо с крупными кусками щуки, приготовленной с шафраном, перцем и посыпанной сверху доброй горстью ароматного укропа. Андрей понял, что жизнь налаживается.

Дворня расселась по чурбачкам, по травяным кочкам, поедая из больших ложек пшенную кашу с салом и какой-то рыбной мелочью, а Зверев впервые в своей жизни совершил княжеский, хозяйский поступок.

— Пахом, иди сюда, — подозвал он своего дядьку. — Давай, попробуй вместе со мной этой вкуснятины. — Сам выбрал с блюда опричный кусок рыбы и передал холопу.

Остальные проводили счастливчика завистливыми взглядами, но Андрей больше никого не подозвал: опричный кусок есть опричный. Он не для всех, он для избранных. Тем паче что из достойных награждения двое — Звияга и Левший — еще не вернулись из деревни. Васька же и Риус молоды еще, свои куски получить потом успеют.

— А вот и они, легки на помине. — Обсосав первый хребет, князь запил пряную рыбу квасом. — Шагают по тропинке. Ну, да их пусть там угощают, где они постель согревают.

— У-а-а-а!!! — взвыла дурным голосом сидевшая дальше всех на травке Софья, подпрыгнула и стреканула через причал к реке, продолжая при этом удерживать перед собой ложку с кашей, будто эту радость кто-то намеревался у нее отнять.

Андрей, еще не видя врага, рефлекторно хватанул рукой воздух — но сабли на поясе не имелось. Не носил он ее последние недели.

— Пахом, бердыши! И меч, меч заговоренный неси! — Выскочив из-за стола, князь кинулся на палубу, схватил первое, что попалось под руку, метнулся обратно.

На тропинке из-за кустарника как раз появился первый мертвец. Зверев ударом лопасти снес ему голову, отбив далеко в заросли лебеды. Древний воин не остановился — и вторым ударом под ноги ему пришлось отломить голени. Тушка упала, заскреблась руками — но совсем бестолково, так что сама сползла к крутому берегу, булькнулась вниз. Между тем на князя уже напирали новые гости, сразу трое. Одному он проломил грудь, сразу превратив в бесформенную груду глины и костей, второму сломал бедро, третьего опрокинул — но Андрею все равно приходилось пятиться. Мертвецы казались безобидными, но на каждого из них приходилось тратить время.

— Меч, Пахом, меч!

По тропинке скатывались новые десятки квелых, медлительных, ни на что не годных мертвяков — но что будет, когда они тупо завалят Андрея и холопов своей массой?

— Ме-еч!

— Вот, княже…

Андрей ощутил в своей руке ладную теплую рукоять и тут же перешел в наступление, прорубая грудины, отсекая черепа, расшвыривая почернелые от земли руки, подрезая бедра. После весла отлично уравновешенный клинок казался пушинкой, и Зверев в считанные минуты превратил в прах не меньше полусотни мертвецов.

— Ты думал, я тебя не найду? — донеслось с тропинки радостное шипение. — Ты думал, что запер меня в могиле? Думал, у меня не найдется силы против твоего зелья? Ты обмолвился, что, если у меня есть могущество, я должен забрать посох сам. Вот я и пришел, несчастный. Пришел за копьем и твоей жизнью.

— Ну, так иди сюда! — задорно посоветовал князь, разрубая пополам очередного неуклюжего врага. — Иди и покажи мне, на что способен!

Нового противника он развалил на две части, просто дернув мечом снизу вверх, а тот, что пытался дотянуться до Андрея слева, расплющился от рухнувшего на голову меча.

— Всех побью!!! — подбодрив себя победным воплем, врезался в костяшно-глинистую массу рыжий Риус.

Бердыш творил чудеса и в неумелых руках, разрубая по два-три покойника зараз. Стало ясно, что уж теперь-то живые воины точно одолеют мертвых. Тем более что свыше трех сотен бойцов Белург все равно привести не мог. Достаточно каждому одолеть по сто врагов — и дело в шляпе.

Зверев развалил от ключицы до бедра ближайшего мертвеца, ударом оголовья в лоб опрокинул другого, отрубил вцепившуюся в горло грязную руку, сильным пинком выбил бедро еще у одного скелета — и впервые за утро сделал шаг не назад, а вперед, к опершемуся на посох северянину.

— Сказать, в чем твоя главная ошибка, несчастный человечек? — ехидно поинтересовался колдун. — Ты слишком полагаешься на силу, в то время как есть высшая мудрость, недоступная твоему пониманию.

Он отпустил посох и протянул вперед обе руки, вывернув ладонями вверх:

— Лабрахо когри втонгу шигро, ригана гдонхи ыгного ши-ши…

Андрей ощутил во всем теле страшную боль, которая скрутила судорогой все его мышцы, вывернула суставы, заставила скрючиться, осесть к самой земле.

— Вот и все, несчастный! — Колдун наклонился, подобрал выпавшее из рук молодого человека оружие, выпрямился, плашмя скользнув клинком по его горлу, после чего положил его на шею поверженного противника сзади. — Теперь ты умрешь. Твое тело будет скормлено собакам, а душа закопана в навоз и раздавлена без остатка. Твои жены и дочери станут моими наложницами и наложницами моих слуг. Каждый день они будут проводить в муках, а каждую ночь — в позоре. Они будут молить о смерти каждого, кто пожелает позабавиться их безропотным телом. На лбу твоих сыновей будет выжжено тавро раба.

Мертвецы прекратили наступление и раздвинулись в стороны, давая господину закончить схватку, Пахом и Риус в бессилии опустили оружие, а женщины застыли от ужаса. Андрей же с трудом довел скрученную руку до висящего на поясе бурдючка, а сжать его мучимым судорогой пальцам удалось лучше всего. От резкого давления вылетела пробка, зелье плеснулось наружу, и Зверев крутанулся, защищая себя магическим кольцом. Телу сразу стало легче. Остатки жидкости князь вылил на себя, мазнул по лицу и волосам.

— …С выжженными глазами они станут таскать повозки под стрелами врага и кнутами своих хозяев, — продолжал распинаться Белург, постукивая клинком по княжеской шее.

— Сказать, в чем твоя главная ошибка, колдун? — тяжело спросил Зверев. — Ты слишком доверяешься магии, когда есть более простое и надежное оружие…

Он резко откинулся на спину и взмахнул рукой. Вылетевший из рукава кистень врезался колдуну в колено, ломая старые кости, — и Белург, взвыв от боли, повалился на бок. Он тут же попытался перевернуться на спину, вскинуть оружие — но просвистевший в воздухе кистень ударил по пальцам, дробя суставы и выбивая рукоять клинка, потом врезался колдуну в грудь, в лоб, в плечо, в руку…

— Ты плохой хозяин, колдун. Ты плохой провидец и плохой боец. Ты плохой рассказчик и невероятный хвастун. Твой язык всегда станет твоим наказанием, сколько бы ты ни жил на этом свете, безмозглое трепло…

Белург извернулся, на четвереньках, приволакивая ноги и припадая на руку, пополз в траву, в кустарник вверх по склону, а Зверев шел следом и бил его, бил куда попало, пока не понял, что таким способом убить колдуна все равно не получится. Его чародейскую душу способен пришпилить к вечности только загнанный в черное сердце заговоренный клинок.

— Пахом, меч! Дай мне меч!

Холоп кинулся к легендарному оружию — и тут же, очнувшись, к нему бросились мертвецы. Человек оказался проворнее — но древних воинов было больше, и они окружили дядьку плотной стеной. Клинок замелькал, разрубая костяки. Князь выругался, заскрипел от бессилия зубами — и поспешил на выручку. С другой стороны в толпу врезался Риус. Вдвоем они быстро рассекли неуклюжих врагов, часть из них швырнули с причала в реку, других раскромсали на безопасные обрезки — но время ушло, и искать среди зарослей живучего колдуна было уже бесполезно.

— Я все равно найду тебя, Белург! — закричал Андрей. — Я исчерчу все княжество заговоренными линиями, я привезу охотничьих собак, я расставлю капканы во всех ямах и норах, но я все равно найду тебя, колдун! Я выслежу тебя, я загоню тебя в самый дальний и глухой угол! Я заколю тебя, как дикого вепря, и утоплю в вонючем бездонном болоте! Ты понял меня, Белург?! Беги, колдун, беги! Тем интереснее станет охота и слаще победа! Беги!

— Проклинаю! — зазвучало в ответ, и шелестящий голос колдуна эхом заметался над заводью. — Проклинаю всех, кто соблазнится моим золотом, и всех их потомков! Проклинаю горем, проклинаю болезнью, проклинаю несчастьями и смертью в долгих страшных муках! Да падет мое проклятие на каждого, кто коснется золота моего, на всех их потомков по мужской линии и на всех мужчин, что осмелятся притронуться к женщинам их рода. Волею света, клятвою ночи, тайной рождений, вечностью смерти, словом и деянием своим по праву владения: проклинаю, проклинаю, проклинаю!

— Господь всемогущий, Вседержитель наш, — судорожно сглотнул Пахом. — Что же теперь будет?

— Ничего… — Андрей перекрестился, вытянул нательный крестик и поцеловал. — Ничего не будет. Он не проклинал тех, кто успел прикоснуться к его добру. Он проклял только тех, кто еще это сделает. Кажется, тех, кто втихаря прибрал найденное в могильнике золото и таскает его в кармане, ждут изрядные неприятности.

— Я ничего не брал, Андрей Васильевич!

— Да ты никак обиделся, Пахом? — вскинул брови князь. — На что? Разве я хоть словом, хоть взглядом попрекнул кого из вас подозрением? Совесть у каждого своя, и только на нее я и полагался. Ты ничего не брал, и я рад этому. Стало быть, проклятье тебя не коснется. Надеюсь, все остальные поступили точно так же. Боюсь, обратного хода теперь не сможет дать никто.

— Мыслю, татей средь нас не имеется, княже, — кивнул дядька. — Только что же теперь с сокровищем сим делать? Даже за борт его выкинуть нельзя, ибо прикасаться проклятьем запрещается.

— Андрей, милый… Пахом, — вмешалась в разговор княгиня. — О чем вы речи свои ведете? Не понимаю я.

— У меня есть для тебя два известия, родная, — вскинув зачарованный Гостомыслов клинок, внимательно осмотрел его Андрей. — Одно хорошее и одно плохое. Тебе какое поведать первым?

— Плохое…

— У нас в трюме лежит почти пять пудов золота, прикасаться к которому нельзя, если мы не желаем навлечь проклятие на себя, своих родичей и потомков еще на много, много, много поколений вперед.

— Тогда какое известие хорошее?

— Я думаю, на сегодня мы самая богатая семья на Руси, включая самого государя.

Сюрприз

То, что Белург покинул княжество, Андрей понял, еще только подходя к Запорожскому. Вокруг околицы, на некошеном лугу, на дороге во множестве лежали неподвижные мертвые тела. Колдун бросил ненужные ему теперь существа и ушел искать себе более легкую жертву. А может, задумывал новую подлость. Главное: живущие в княжестве люди и местные покойники его больше не привлекали.

— Отдельного приглашения ожидаешь, Фрол? — толкнув калитку во двор старосты, поинтересовался князь. — Мне и на причале работы хватило, еще тут каждого в его дела носом тыкать. Видишь, упокоились ваши родичи. Собирайте тела, опускайте обратно в могилы, составляйте поименный список. Поеду в Корелу, закажу службу заупокойную по всем. Чужаков тоже соберите и возле кладбища заройте. Землю освятим — авось и они притихнут.

— Ты уезжаешь, Андрей Васильевич? — забеспокоился приказчик.

— Дней пять обожду, — пожал плечами Зверев. — Вдруг опять колдун высунется, оживет? Но не должен. Да ты не бойся, защитная черта округ селения все равно осталась. Так что ни одна нечисть сюда войти не сможет. Ну, а потом… Нужно и другие какие дела решать. Не токмо мне за тем следить надобно, как вы хвосты коровам крутите, есть и иные хлопоты. Люди мои где? Что-то задержались больно.

— Дык, как обычно. Туточки собрались да на причал пошли. Окромя деда, Лучемира. Посидел на лавочке и опять к Марфе убрел.

— Странно, разминулись, что ли? Все трое пошли?

— Не, хромой токмо и этот… Звияга. Который Аленке вдовой за три дня крышу перекрыть исхитрился. От мужик так мужик… Послать, чтобы покликали?

— Нет, у них и на причале работы хватит. Лишь бы лопаты выдержали все это выгребать. А третий, Трифон?

— А-а, этот… Видали его тут недавно… За крапивником все ползал. За мертвяка приняли. А еще сказывают, знахарь наш пропал. Хаживал кто-то возле берлоги, вот и приметили. Нет его. И добро, какое было, прибрано. Видать, сам ушел, не порвали.

— Оброк платил?

— Какой оброк, княже? У него ни земли, ни дома отродясь не бывало.

— Ну, и леший тогда с ним, пусть гуляет. А вот с Тришкой что делать?.. Как там хозяйку его зовут?

— Авдотьей.

— Что же, пойду познакомлюсь с бабой, что до сих пор алконавта моего поганой метлой не погнала.

— Кого не погнала?

— Неважно…

Дом за обширным крапивником, что занимал добрых шесть соток и отделял двор Авдотьи от прочей деревни, вблизи выглядел еще страшнее, нежели издалека. То, что с расстояния в сотню саженей виделось просто темным пятном на крыше, на деле оказалось вконец прохудившейся дранкой, неровный забор весь покосился, столбы подгнили у земли, на кровле же хлева зияла откровенная дыра размером с телегу. Хозяин прежний, видать, был работящий, поскольку даже вокруг дыры хватало места для сухого курятника и загончика для овец. Три телеги, сложенные у сарая, имели вид столь же плачевный, что и крыши. Одинокая кобыла паслась за воротами на длинном ремне, да где-то из-под стоящей на столбах избы доносилось веселое хрюканье.

— Голос нечеловеческий, — отметил Андрей. — Значит, не холоп.

Калитка тоже покосилась, уткнувшись углом створки в землю, так что двор, можно сказать, стоял открытым нараспашку. Князь постучал по плотно подогнанным жердинкам, шагнул внутрь:

— Есть кто живой?

В ответ где-то залаял пес. Но за забором.

— Это ты, что ль?

На крыльце хлопнула дверь. Баба в простом полотняном сарафане, с мокрыми пятнами на груди и подоле, в сером выцветшем платке, увидев гостя, завизжала, ровно ее резали, и прыгнула обратно за дверь. Мгновение спустя она спохватилась, выскочила, отвесила глубокий поклон:

— Милости просим, батюшка князь! За честь такую благодарствуем. Ой! — Авдотья опять скакнула в дом, но скоро опять вернулась: — За честь такую благодарствуем. Чем можем твоей милости… Ой!

Тетка пропала, появилась снова, опять пропала. Далеко не сразу Андрей заметил, что после каждого из таких исчезновений в женщине происходит небольшое изменение. Ой! — и она вернулась в цветастом сине-красном платке. Ой! — и на ней вышитая юбка. Ой! — и поршни сменились войлочными, с бисером, тапочками. Ой! — и вместо замызганной рубахи появилась на свет цветастая душегрейка. Просто фокусница какая-то, а не крестьянка.

— Сюда иди, — указал на нижнюю ступеньку крыльца Зверев.

Авдотья торопливо вытерла руки, метнула тряпку за спину, в дом, спустилась и поклонилась снова:

— Никак, провинилась в чем, княже?

— Где мой обалдуй?

— Это Трифон, что ли? Дык, за хлевом, в соломе старой спит.

— Показывай.

Холоп зарылся в старую, прошлогоднюю солому почти с головой и дрых с совершенно безмятежным выражением лица. Его ничуть не беспокоили ни мухи, ни жесткие стебли, что тыкались в щеки и лоб. Пахло от него… как в таких случаях и бывает.

— Ну, и зачем ты его поишь? — хмуро поинтересовался Андрей.

— Нечто я его пою? Сам, паразит, находит. Я уж и прятала, и запирала, и уговаривала — никакого толку.

— А чего не прогнала к чертовой бабушке?

— Так мужик все-таки, княже. Как проспится, на что-то еще годен. Других-то окрест и вовсе нет. Куды же вдовой бабе плечо свое преклонить? Навозишься за день — и в холодную постель, в подушку плакать. А так хоть какая, да ласка.

— Ты меня слышишь, уродец? — влепил Андрей пьянчужке звонкую оплеуху. Тот мотнул головой и что-то вяло промычал, не открывая глаз. — Да, этого только могила исправит.

— Да что же ты, княже, — всплеснула руками женщина. — Он же не тать, не душегуб какой! За что же его смертию-то? Может, остепенится все же. Завяжет с делом этим хмельным-то…

— Душегуб, говоришь? — вскинул голову князь. — Душегуб… А мысль-то дельная. Это ты, Авдотья, молодец. Душегуба не жалко. Ты не знаешь, у вас тут банды какой-нибудь не гуляет?

— Чур меня, чур, — закрестилась женщина. — Помилуй Бог, какая банда? Нет, батюшка, отродясь и не слыхивали, слава Богу.

— Да, это, конечно, хорошо, — задумчиво согласился Зверев. — Но мысль отличная.

— А с Трифоном-то чего будет, Андрей Васильевич? — осторожно напомнила хозяйка.

— С этим проходимцем? — задумался ученик старого волхва. — Ну, можно и подумать… Ты знаешь, откуда он в следующий раз пить будет?

— Нет… — мотнула головой Авдотья. — Но коли крынку с пивом в подвале оставлю, обязательно найдет. Нюх у него, что у кота на сметану пролитую.

— Ну ладно, попробую один способ… Ты вот что, как это животное шевелиться начнет, медом его корми. Только не хмельным, а самым обычным, пчелиным. Есть у тебя?

— А как же, батюшка, имеется.

— Вот им и корми. И ничем больше. Когда я вернусь, все остальное сделаю. Давай, волоки в дом это сокровище… — Андрей похлопал бабу по плечу и пошел со двора.

Про копытень Зверев слышал от Лютобора еще в прошлом году, и про то, как запойных пьяниц им лечить, — тоже помнил. Но вот сам не собирал этой травки ни разу. Знал только, что листья ее по форме след от копытца напоминают, что зелеными под снегом остаются и что расти он больше вдоль полей любит. С этим знанием и пошел.

Похожее растение он обнаружил довольно быстро, но засомневался: вправду ль копытень, или просто лопух-недоросток? Пошел дальше, минут через пятнадцать наткнулся опять на похожие мясистые листья, потоптался рядом, но опять не решился, и лишь найдя обычные, нормальные, вытянутые лопухи, Андрей отважился подкопнуть косарем очередное подходящее по описанию растение. Отряхнул корень, рассмотрел:

— Да, точно. Копытень. Лютобор показывал точно такое.

Когда он вернулся в дом за крапивником, Тришка лежал уже на лавке, без рубахи и порток. Усы и борода лоснились от сладких капелек, на груди и животе слиплись мокрые волосы.

— Из колодца я чуток окатила, — пояснила женщина. — Дабы оклемался.

— Ну и?

— Две ложки меда слопал, оглоед. Опосля опять заснул.

— Проснется — опять медом корми, и ничего другого не давай. Так его после похмелья на новую выпивку тянуть перестанет. Держи корень. Почисти его, натри и запарь. Тут примерно на полкружки воды. По уму, его минут шесть-семь варить нужно. Скажем так, как закипит, десять раз «Отче наш» прочитать. Выльешь отвар в пиво и ставь в погреб. Только не указывай ему куда, не намекай. Не то неладное заподозрит. Корень этот не ядовит — если, конечно, не жрать его тарелками. Но вызывает спазмы, тошноту, слабость. В общем, как Тришка выпьет — его после этого сразу рвать начнет, крючить, корежить, плохо ему будет. А ты поддакивай, что все, мол, свое он выпил, теперь сдохнет уже, а жаль. Проси родичам покойным привет передать, советуй, как лучше после смерти ангелам кланяться, чтобы не в ад, а хоть в чистилище попасть. Сетуй, что исповедника у вас в деревне нет — так и помрет, не покаявшись. Поняла? Пусть почует, чем врата смерти пахнут, и знает, что путь туда после чарки первой откроется.

— Ага, все как есть исполню, батюшка, — кивнула баба.

— Ну, а я со своей стороны тоже сейчас добавлю. Чтобы хорошенько проняло. Пошли, ковш воды холодной ему на башку глупую плесни, пусть слегка в себя придет, чтобы услышать меня мог.

Хозяйка ради дорогого гостя не пожалела целого ведра — холоп аж подпрыгнул на лавке, уселся, закрутил головой, захлопал глазами. Узнав князя, упал на колени:

— Ой, прости, Андрей Васильевич. Я тут заспался маненько… Я сейчас, я счас. Токмо порты… порты…

— Ты не беспокойся, Триша, я на тебя не гневаюсь, — даже и не думая сдерживать ухмылки, кивнул Зверев. — Мыслил, через знахаря умелого тебя от зелья хмельного отучить, да тот отказался, сказал: все едино ты на днях преставишься. Каждому человеку на роду ведь ровно точное количество хмельного выпить надлежит. Он в воду глядел, сказал: выпил ты уж свое, всего два корца осталось. Как их выпьешь, падешь тут же в корчах страшных, помучишься судорогами и болями сильными, да душа и отлетит. Посему есть у меня для тебя поручение последнее. Деду моему покойному, по матери, про схрон его передашь, и бабке поклон… Ты слышишь меня, Тришенька?

— Ага, княже, — кивнул холоп.

— Слышишь, да не понимаешь, — тяжко вздохнул Андрей. — Ты вот что. Ныне больше не пей ничего. Как в себя придешь, ко мне явись, дабы поручения запомнить в точности. Гнева моего не страшись: чего теперь на тебя гневаться? И смотри, пока поручения не получишь, не пей! Не то преставишься раньше времени… Понял?!

— Ага, княже…

— А коли так, то проспись давай да на ушкуй приходи. Жду.

Как и подозревал Андрей, в этот день холоп на корабль так и не явился — не устоял перед хмельным соблазном. Он пришел утром второго дня. Трезвый, как предрассветная росинка, тихий и с совершенно дурными глазами — как у кота, сладко заснувшего в куче белья, а потом извлеченного из стиральной машины.

— Ну, наконец-то! — с радостью встретил его князь Сакульский. — Ну, ты как, в уме ныне?

Холоп пугливо опустил голову:

— Здрав будь, князь Андрей Васильевич.

— Ну, тебе того же желать бесполезно, — с холодным спокойствием ответил Зверев, — ты лучше слушай да запоминай. В мире ином найдешь деда моего по матери, скажешь, что схрон его, что на черный день оставлял, мы не тронули. И спроси, надо ли его перезахоранивать. Коли да, то пусть знак какой подаст. А бабушке поклонись, от меня передай, что помню, а могилку не навещаю оттого, что в родные места не попасть никак. Ну, поведай, что творится тут, что отправился я в имение новое, что занят весь в делах, в хлопотах. Все запомнил в точности? Ну, ступай. Ты не бойся, службу заупокойную я по тебе закажу по всем правилам. Ты токмо про поручение не забудь…

— Идти? — не поверил своим ушам холоп.

— Ступай, ступай. Чего я тебя в последний день занимать стану? Ты готовься, все же помирать придется, мир наш покидать. Ступай.

Тришка развернулся и, поминутно оглядываясь, побрел вверх по тропе.

— За что ему милость такая, княже? — не утерпел от вопроса Левший.

— Либо помрет сегодня, либо пить бросит, — не вдаваясь в подробности, объяснил Андрей. — Пусть сам выбирает. А мне что так, что так легче будет.

О сделанном Тришкой выборе на ушкуе узнали через день, когда на причал бесшумно спустилась большегрудая девка лет шестнадцати, в костяном, украшенном перламутром венце, с толстой косой ниже пояса, нарумяненными до багровости щеками, в полотняной рубахе с вышитыми красными и зелеными ромбиками рукавами. Поверх рубахи был надет красный сарафан, подхваченный под грудью пояском, а ниже — сплошь покрытый разноцветной вышивкой. Из-под юбки у девки при каждом шаге выглядывали бисерные туфельки. Кажется, кожаные.

Выглядела она так, словно явилась на праздник, к которому готовилась всю предыдущую жизнь. В руках ее покачивалась прикрытая лоскутом чистой ткани ивовая корзина.

Холопы, девки, княгиня и сам Андрей замерли при таком явлении, ожидая продолжения.

— Здоровия вам, люди добрые, — чиркнув по земле ладонью, низко поклонилась девица. — И тебе добра и долгих лет, князь наш, Андрей Васильевич.

— Здравствуй, здравствуй, девица, — кашлянул Зверев, нутром чуя неладное. — С чем пришла, красавица?

— Вот, — откинула она тряпицу с корзины. — Яиц я вам куриных принесла, малины, с медом варенной, земляники лесной, кувшин мяса тушеного. Кабанчика о прошлом годе зарезали. Хороший был, жирный.

— Начало многозначительное, — оглянулся на супругу Андрей. — А просишь за то чего?

— В девках остаться не хочу, батюшка князь. Я уж к знахарю предыдущему раз пять ходила. И курочек носила, и мед, и расстегаи. Помочь обещался, да проку так и не вижу. А ныне и сам он пропал. Видать, колдун его забрал иноземный, что мертвецов подымал.

— Еще бы чего-то ваш знахарь мог сделать, коли у вас на трех девок всего один парень, — усмехнулся Зверев. — Ну, да ничего. Мыслю я, колдун не только знахаря, но и проклятие свое унес. Появятся теперь женихи и у вас в деревне.

— Когда это еще будет, батюшка-князь. А я уж в старых девках скоро останусь. Годы-то девичьи уходят. Красота вянуть, гляди, начнет.

— Мне-то ты почто об этом рассказываешь. Я, коли не знаешь, женат уже, другой молодухи не ищу.

— Но ведь ты, княже, колдуна иноземного одолел, — пряча глаза, припомнила девица. — Стало быть, тоже силу знахарскую имеешь. Опять же, у Авдотьи приживальщика за раз так от хмеля отговорил, что ныне он, окромя воды колодезной, в рот ничего не берет, на лавку от рассвета дотемна не присядет. Токмо и слышно, как топор стучит. Крышу в доме перекрыл, над хлевом новую поставил, ворота теперича меняет… Нечто ты девицу от венца безбрачия заговорить не сможешь?

И гостья тихонько подвинула корзинку к ногам князя.

— Только воду пьет, говоришь? — довольно рассмеялся Зверев. — Значит, с корешками нужными я верно угадал. Ты вот что… Как домой пойдешь, загляни к нему да скажи, что, коли жив остался, пусть про службу княжескую не забывает. Отплываем мы послезавтра, так чтобы поутру на борту был!

— Передам, батюшка князь, — кивнула гостья, — в точности передам.

Но никуда не пошла, ожидая ответа на свою просьбу.

— Венец безбрачия, венец безбрачия, — скривился Зверев. — Что вы в этом понимаете? Ладно, будет тебе суженый-ряженый. Послезавтра с утра тоже сюда приходи, в Корелу с нами поплывешь. Возьми фляжечку. С квасом там или медом хмельным. И товар какой-нибудь. Вышивку, яйца те же, поросят, овечек — уж не знаю. Я твою флягу заговорю присушкой, сильнее которой не знаю. Ты в городе сперва на торгу постоишь, потом по лавкам с серебром походишь, просто по улицам погуляешь. В общем, себя покажешь, на других посмотришь. Коли парень тебе какой приглянется, ты с ним заговори, да из фляжки своей угости. Только знай: выпить он должен все до последней капельки, иначе заговор не подействует. Поэтому много напитка не наливай, только пару глоточков. Как пить станет, имя свое назови да откуда родом поясни. И станет после того парень по тебе сохнуть. Неделю, может, месяц потерпит, потом сам сюда примчится, станет замуж звать. Только ты с ним не уезжай, требуй, чтобы здесь остался. Тогда, коли присушка с годами слабнуть станет, я ее завсегда подкрепить могу. Поняла? А уж подъемные я вам на хозяйство дам, и пашни отведу, сколько пожелаете. Все, беги.

Девушка, перекрестившись, радостно побежала по тропе, а Андрей повернулся к своей благоверной, развел руками:

— А чего я мог, Полюшка? Ей парень нужен — нам работник. Ей семья — нам хозяйство еще одно в княжестве. Ей дети — нам работники будущие…

— Так ты, стало быть, знахарствуешь, Андрей?

— Да какое это знахарство? Так, баловство одно. Я вот что думаю, милая, надо нам церковь поставить на Боровинкином холме. А то слухи про него ходят всякие. Вот пусть крест святой молву и разгонит. Да и нехорошо в княжестве без священника. Требы какие исполнить — в Корелу надобно плыть. Я так мыслю, саму церковь и мужики срубят, а вот все прочее, что для храма потребно, нам за свой счет купить нужно. Ну, и содержать за свое серебро, чтобы нищим приход не казался, священнику помогать. Вот только не знаю, куда обратиться с просьбой прислать служителя? В Корелу?

— Нет, то надобно в епархию кланяться. На Валаам, в монастырь плыть, к епископу.

— Надо так надо, сплаваем. — Внимание Полины удалось отвести от скользкой темы, переключить на безопасный вопрос, а большего Звереву и не требовалось. — И кладбище освятить нужно. Обязательно. Похоже, наши смерды усопших в простую землю кладут. Нехорошо.

— Не надо бы на Валаам, — тихо посоветовал Пахом. — Проклятое золото в трюме.

— Ну… Значит, в другой раз.

* * *

Анонимная гостья умела отлично хранить тайны. На пятое утро после победы над некромантом, еще затемно, на причале начали собираться девушки в ярких платках и вышитых накидках, в каракулевых душегрейках и высоких, расшитых бисером, жестких шапках, похожих на боярские папахи, женщины в убрусах и пышных юбках. Они несли с собой мешки, корзинки, вели поросят и овец. В общем, все, как и указывал Зверев. В качестве пароля каждая из «невест» держала в руке небольшую флягу, кувшинчик или бурдючок. Князь, выглянув утром из каюты, долго не решался сойти на берег, разглядывая это сборище, но в конце концов решительно тряхнул головой:

— А, и пускай! Если хоть половина с мужиками вернется, у нас половина пашен пустующих заколосится. Дорогая, надеюсь, тебя не очень испугают несколько хлопотливых дней?

— О чем ты, суженый мой? — запахивая на груди шубу, выглянула Полина и тоже вздрогнула от неожиданности: — Что это, Андрей?

— Это наш пастырский долг, княгиня. Придется тебе несколько дней на постоялом дворе пожить, чтобы они ночью одинокими в чужом городе не оставались. Надо же, раньше Левшия явились! Без него не знаю, куда и размещать. — Он сладко потянулся и громко рявкнул: — Риус! Хватит спать, ты не медведь в берлоге! За кормчим в Запорожское сбегай, а то ведь не найдет дороги старик. И прочих холопов поторопи, отчаливать пора. А почему печь по сей час не топлена, единственная моя?

Вмешательства Полины не потребовалось: девки выскочили на причал еще раньше мальчишки и застучали под навесом поленьями.

Как ни старалась княжеская свита, а отчалить удалось только через два часа. Виноват оказался сам Зверев: ведь для каждой пассажирки требовалось наговорить ее угощение — в стороне от прочих, отдельно. Судя по головным уборам, семь девушек и четыре молодые женщины. Наверное, все старые и молодые девы со всего княжества. Лишь когда солнце уже успело хорошенько прогреть воздух, разогнав над заводью слабенький туман, Лучемир встал возле кормового весла, прокашлялся и дребезжащим голосом приказал:

— Носовую отпускай! — Чуть обождал и, стоило течению оторвать нос от причала, рявкнул: — И кормовую!

Ушкуй неощутимо отделился от причала и медленно покатился в заводь. Старик послюнил палец, поднял над головой и махнул рукой:

— Парус носовой на всю вытягивай! Шевелись, не то на весла посажу!

Корабельщики гроздью повисли на канате, вздымая косой парус к мачте — он наполнился ветром и практически на месте провернул судно вокруг оси, направив носом вниз по течению.

— Аккурат по стремнине идем, деда.

— А то я сам не знаю, Рыжий, — снисходительно хмыкнул Лучемир и взял конец руля под мышку. — На простор вырвемся — еще и главный поставим. Ветер ныне попутный. За три часа до Корелы дойдем.

По Ладоге гуляли пенные волны в сажень высотой, которые всего на локоть-полтора не доставали до борта в середине ушкуя. Пассажирки, сжавшись в испуганные комочки, теснились ближе к мачте, мальчишки же, по необходимости, а то и без, пробегая мимо, с напускной небрежностью опускали руку наружу, подхватывали пену, отирали лицо. Ветер, наполнивший все паруса, разогнал судно так, что оно почти не отставало от проползающих волн — а потому совершенно не раскачивалось и не зарывалось носом. Не то что встречные ладьи, которые метались, как щепки в водовороте, качались с боку на бок и заливались брызгами от разбиваемых форштевнем серых валов. Лучемир что-то весело насвистывал, по своей привычке глядя не вперед, а на небо, и от его безмятежности Андрею тоже было легко и спокойно.

По наитию ведя ушкуй почти точно на север, часа через два кормчий повернул градусов на тридцать на запад, а где-то еще через час рыжий мальчишка занял место у борта на корме перед стариком:

— На два пальца влево промахиваешься, деда!

— Да у тебя и пальца-то еще не выросло, учить он меня будет, — буркнул Лучемир, но слегка сместил руль, подправляя корабль в широкое устье Вуоксы. — Парус большой опускайте, мешаться токмо в гавани будет.

Вскоре широкий белый прямоугольник исчез с мачты. Ушкуй резко сбросил ход, повернул поперек ветра и мелким зигзагом стал пробираться против течения широкой, похожей на череду заливов, реки. Версты через три берега резко сошлись, оставив протоку всего саженей триста шириной, но и этого хватило кормчему, чтобы змейкой проползти через горнило и вырваться на простор Корельской гавани. Впереди, опустив каменные стены прямо в воды реки, на острове посреди гавани темнела крепость. На западной ее стороне, навстречу свенам, поднималась круглая башня, бойницы которой держали под обстрелом и протоку под северным берегом, и подходы к городским причалам.[21]

— К воеводе править али на торг? — поинтересовался, любуясь облаками, Лучемир.

— На торг, — решил князь. — Раньше дела свои начнем — раньше управимся.

— Вон и пристань свободная есть, — вытянул шею Риус. — Перед амбарами. Стало быть, торговая. За серебро причалят.

Низкий портовый город открывался перед ними ровной бревенчатой стеной складов, за которыми тут и там поблескивали золотые маковки церквей, доказывая, что здесь любят не только серебро, но и берегут свои души.

— Дозволь мне за судном присмотреть, Андрей Васильевич, — неожиданно вызвался Трифон. — Не люблю я эти дворы постоялые. Вечно там шум, драки, хмельной дух вонючий. Не переношу.

— Ты-то не переносишь? — подал голос Васька и тут же схлопотал от Пахома подзатыльник.

— Коли так, — согласно кивнул Зверев, — то оставайся, догляд тут нужен. Как остановимся, пришлю сказать, где искать нас в случае нужды.

Ушкуй как раз приметился носом в середину свободной причальной стенки, Лучемир рявкнул — и корабельщики ринулись опускать последний парус. Кормчий дал им закончить работу, после чего резко навалился на весло — и судно плавно накатилось на выставленные дубовые отбойники. Амбалы[22] на берегу тут же перекинули сходни, подняли отбойники, притянули ушкуй к самому причалу:

— Надолго, хозяин?

— Дня три отдохнем да дальше двинем! — громко ответил Андрей и гордо добавил: — Казну везем княжескую, в Шлефтих.[23] Одного серебра два полных сундука, да девки вон, красотки. Задерживаться никак нельзя.

— Грузить, стало быть, нечего?

— Нет.

— За пустую стоянку хозяин алтын спросит.

— Будет ему алтын, — небрежно махнул рукой князь. — Давай, ребята, выходи. Гульнем, да дальше двинем.

— Ты чего болтаешь, княже? — дернув, как мальчишку, за руку, зашипел на ухо Андрею Пахом. — Кто же о таком говорит прилюдно?

— Вот вы с холопами о том во всех кабаках трепаться и станете. Не боись, дядька. Знаю, что делаю.

Больше холоп ничего говорить не стал. Раз князь считает, что надо, — значит, надо. И за обедом он первый начал хвастать в трапезной постоялого двора, какой ценный и легкий груз им на этот раз достался.

День выдался напряженным для всех, но самое приятное поручение досталось холопам. Получив по две деньги на нос, они были отправлены парами в разные харчевни и кабаки с наказом хвастать везде о двух сундуках серебра, что едут в трюме небольшого ушкуя с пятью мужиками команды. Всех остальных Полина вознамерилась отвести в самый большой из местных храмов — по полгода ведь в церкви не бывали, — но девкам от такой обязанности тоже удалось увильнуть. Куда они в храм со скотиной непроданной, с мешками да узлами? А задержишься — торг опустеет. Вот и пришлось одному князю разделить с супругой службу, подойти к исповеди и причастию, после чего отстоять и вечерний молебен. Княгиня, воспитанная в истинном православии, искренне беспокоилась: не отпала ли она от лона церкви, больше месяца не посещая служб.

К счастью, попик попался понимающий, во время исповеди ничем ее не стращал, и на вечернюю улицу женщина вышла успокоенной и даже какой-то просветленной.

Князь Сакульский тоже удостоился похвалы: во время исповеди он не обошел эпизодов с поркой знахаря и избиением иноземного колдуна. Ему сошло с рук даже признание того, что он «попускал» блуд среди холопов и использовал имя Господа всуе — творя молитвы против чародея. Правда, с него запросили взнос для поддержания церкви Христовой — но он тут же поклялся выстроить и обустроить новый храм и был прощен.

Разумеется, все, что оставалось ему в этот вечер, так это откушать с супругой в светелке постный ужин: копченую осетрину, пироги с вязигой, икру зернистую, грибочки маринованные и горячий сбитень, — после чего улечься спать под веселые крики, доносившиеся из трапезной.

Половину второго дня он опять же провел с женой. Впервые за долгий срок увидев торговые ряды, она решила порадовать его покупками — то есть любимый супруг должен был оценивать, насколько подходит жене то или иное украшение, платок, войлочная душегрейка, шушун,[24] понизь или кокошник. Андрей сказал, что хотел бы увидеть на ней шаровары и короткую жакеточку из прозрачной газовой ткани. Именно этого Полина покупать и не стала. К общему мнению они пришли только по поводу ухватов — их купили сразу два и тут же вручили трусившим следом за княжеской четой девкам.

Свободу Андрей обрел только после обеда, когда Полина увидела вернувшихся на постоялый двор девок, уже без товара и заметно повеселевших. Под своим приглядом она повела крестьянок к церковной службе, а Зверев твердо заявил, что обязан посетить воеводу, раз уж приехал в уездный городок.

В крепость из города можно было попасть только на лодке, что стоило князю новгородской чешуйки.[25] Зато в пути он узнал, что зовут воеводу Афанасием Семеновичем Бегебиным. Что сидит он тут на кормлении пятый год и вроде как должен давно смениться, но в Москве про Корелу, видать, забыли, и боярин врос в свое место чуть не дубовыми корнями. А может, лапа мохнатая у него среди дьяков Разрядного приказа, вот и не убирают они друга с доходного места при портовом городе. Что жену он к себе выписывать не торопится, а живет во блуде с купчихой, вдовой Дебериной, и немало тяжб на пользу этой особы и ее приказчиков повернул. Что холопов своих в наместники в ближние селения сажает, и оттого уважаемые люди из честных служилых родов позор немалый терпят, приказы рабов исполняя.

Однако, уже сойдя на берег, Зверев обратил внимание, что крепость содержится в идеальном порядке. На стенах ни трещины, ни единого выпавшего камня, ни просадок нигде нет, на каждом углу за зубцами прогуливается по копейщику в тегиляе с нашитыми на груди стальными пластинками, воротные петли лоснятся от сала, стража не играет в кости, ожидая смены, а стоит, зыркая глазами по сторонам, в полной броне — несмотря на изрядную жару.

Внутри крепость, как это обычно и бывает в селениях с маленькой цитаделью, больше напоминала огромный, плотно забитый многоэтажный склад. Оно и понятно: зажиточные горожане предпочитают самое ценное добро держать не дома, а здесь, под охраной и за стенами. Сюда же приносят припасы на зиму и на черный день, запасную одежду, броню, оружие. Потому что, случись серьезная осада, — жители, бросив постройки и малоценный скарб, все забьются сюда, в неприступную твердыню. И от того, как удобно они обустроили свой крохотный уголок, сколько добра припасли, какую еду попрятали в закрома, будет зависеть, насколько легко и долго они смогут тут перебиться.

Разумеется, обиталище воеводы было заметно просторнее конурок для простых смертных: трехэтажные бревенчатые хоромы разместились аккурат между стеной и башней и имели выходы к обоим укреплениям. Правда, следовало признать и то, что дом воеводы был строением казенным, а потому к личному мотовству боярина Бегебина эта роскошь отношения не имела. Наместники в крепости меняются — дом остается. В конце концов, горожане сюда лишь во время осады сбегаются, а воевода живет постоянно.

На крыльце дома сидел, вырезая из ивовой ветки свистульку, курчавый паренек лет пятнадцати в шелковой рубахе и добротной суконной епанче с отложным кружевным воротом. То ли холоп при богатом хозяине, то ли просто нарядно одетый отрок. Однако, увидев гостя, паренек подпрыгнул, спрятал руки за спину, склонил голову:

— Здрав будь, боярин. По делу ли к воеводе пришел, али еще чего надобно.

— Доложи, князь Сакульский, Андрей, проездом к воеводе поклониться зашел. Али заходил, коли нету его дома.

— Здесь, здесь, княже, — спрятал короткий клинок в ножны холоп и поклонился снова. — Сей миг доложу.

Паренек скрылся за дверью, а Зверев медленно поднялся на крыльцо, облокотился на перила. Сверху, с края башни, что-то неразборчивое каркнул черный ворон.

— Сам такой, — ответил ему Андрей и повернулся спиной, перекинув саблю вперед. Здесь, между высокими домами, постоянно царила тень, было прохладно и приятно влажно. Хорошо жить на острове, особенно в зной.

— Ужели сам князь Сакульский пожаловал?!

Распахнулась дверь, и на крыльцо вышел тридцатилетний мушкетер со страниц романов Дюма: причесанная клинышком борода, тонкие усики, широкополая шляпа, на ногах — сапоги с ботфортами, на плечах, поверх атласной рубахи, — облегающий короткий суконный казакин,[26] отороченный соболем на вороте и обшлагах. Видать, жизнь на датской границе и общение с западными торговыми гостями изрядно изменили вкусы боярина. А может, просто собирался верхом на охоту куда-нибудь на болото, да нежданный гость развлечению помешал.

— Проходи, княже, мой дом — твой дом. Максимка, вели бургундского две бутылки принести, пряженцев, рыбы красной. Проходи, князь, рассказывай. Как супруга, как дети, как отец с матушкой поживают?

Последней фразой воевода выдал себя с головой. О своем госте он не знал ничего. Хотя, конечно, дежурный вежливый вопрос подходил к большинству взрослых посетителей.

— Благодарю, Афанасий Семенович, неплохо пока дети поживают. Первенца где-то в августе с супругой ожидаем.

— Наслышан, наслышан, — ничуть не смутился хозяин, пропуская Андрея в подозрительно маленькую трапезную. Видимо, специально предназначенную для разговоров с гостями с глазу на глаз. Здесь уже стояли кубки, бутылки, блюда с пряженцами, порезанной толстыми ломтями рыбой, миски с грибами и капустой — не квашеной, а свежей, мелко порубленной и сдобренной лимонной мякотью. — Наезжал несколько лет назад к нам князь Юрий Друцкий, с родичами свенскими встречался. Первый день, сказывали, весело гуляли, а на второй двор постоялый сожгли.

«Ай да родич! — мысленно восхитился Юрием Семеновичем Зверев. — Не ожидал! А по виду — такой благообразный старикашка…»

— Надеюсь, боярин, меня ты в таком буйстве не подозреваешь? — вытер несуществующие усы Андрей. — У меня путь еще долгий, мне шуметь рано.

— Ну, что ты, княже, — усевшись напротив Зверева, разлил вино воевода. — Кабы люди твои все вместе собрались, а то ведь по разным харчевням гуляют. Выпьем, княже. За здоровье князя Друцкого выпьем!

Осушив кубок, Андрей наколол ножом кусок рыбы, забросил в рот.

— Что-то ты с саблей по улицам ходишь, княже, — поинтересовался боярин Бегебин. — Чай, не в походе, не на службе. У нас не Европа, где кого ни попадя на улицах режут, опасаться нечего.

— Именно в походе я, Афанасий Семенович, — улыбнулся Зверев. — Службу государю хочу добрую сослужить. Давай выпьем за государя нашего славного, Иоанна Васильевича!

Против этого воевода возражать не стал и тут же наполнил кубки по новой:

— Так как хлопоты твои, княже, как дела в княжестве, как погода, как урожай?

— Да Бог миловал, заморозков в начале лета не случилось. Дождей вот только мало. Ну, да лучше зной, чем заморозок. После засухи хоть что-то, да остается. Воды вокруг в достатке, что-то и полить можно. А вот после мороза — и поливать нечего.

— Стало быть, в достатке ныне осенью останешься, княже?

— Так точно, — с усмешкой согласился Зверев. — Этой осенью я останусь в достатке.

— Рад за тебя, князь, — откинулся на стену за спиной воевода, — бо сказывали мне, что в княжестве Сакульском запустение полное, людишек и полусотни не наберется, пашни захирели, деревни пустуют, а холопов на службу государеву с княжества князь Друцкий уж много лет выставляет, не то с тамошних оброков и одного воина не снарядить.

— Удивительная осведомленность, боярин. — Зверев вытер нож о хлеб и убрал. — Однако же мое княжество — это мои хлопоты. И пока полcта людей на службу ратную выходят, никому более до него дела нет.

— Как сказать, княже, как сказать, — покачал головой воевода. — А ответь мне, друг любезный, как с нищего имения такого ты смог не токмо корабль знатный снарядить, но и два полных сундука с серебром собрать, и куда ты со всем этим добром через рубежи русские путь держишь?

— Сдается мне, Афанасий Семенович, не знаешь ты, с кем речи свои ведешь, — хлопнул ладонями по столу Зверев. — Я — урожденный боярин Лисьин, сын Василия Лисьина, князь Сакульский по праву владения и близкий родич через жену свою и друг князей Друцких, побратим Ивана Кошкина, дьяка Разбойного приказа, слуга честный государя нашего. Ты думаешь, перстень я один от нищеты ношу? Нет, потому я его ношу, что не в лавке купил, а от Иоанна Васильевича, государя нашего, из его царских рук за службу особую получил и в знак личного его расположения!

— Уж не пытаешься ли ты меня испугать, княже?! — вскочил Бегебин.

— Именно это я и делаю, Афанасий Семенович, — опершись подбородком на поставленные руки, наклонился вперед Андрей. — Коли мне не лень будет царю нашему пожаловаться, что воевода корельский мне досаждать начал, то тебя, боярин, мыслю, враз в имение твое без почестей и наград отошлют. А коли о том же побратиму боярину Ивану Кошкину отпишу, то государь о тебе лишь тогда узнает, как грамоту судебную подписывать станет. О том, как воевода некий с дыбы поведать соизволил, отчего в его воеводстве бояре служилые от холопов приказы выслушивать должны, и чем он за тот произвол наказан. Али ты мыслишь, я тут бесследно сгинуть могу и никто о том не услышит? Так вот, подумай, Афанасий Семенович, да и скажи мне ласково: есть ли тебе дело до того, сколько серебра у меня в трюмах на ушкуе, али нет тебе той заботы?

Воевода Бегебин сел, и бодрые усики его обвисли, как стрелки барометра в предчувствии погодных неприятностей.

— Славное вино, — пригубил из кубка бургундское Зверев. — Семенов возил?

— Нет, купец Быков, с английского острова.

— Надо будет и мне такого прикупить. На лишнее серебро. — Андрей отставил кубок и понизил голос: — Теперь ответь мне, воевода. Шалят ли разбойники вокруг города твоего? Спокойно ли на озерах и протоках? Не исчезают ли суда торговые, не терпят ли убытка путники?

— Ах, вот оно о чем забота, князь Андрей Васильевич! — Хмурое лицо воеводы осветилось пониманием, усики пошли вверх, а в глазах появился задорный блеск. — Вот оно! Никак до самой Москвы слухи о Борюське Озерном дошли? Да, каюсь, замучил нас совсем тать проклятый. Что ни седмица, то чалку сгоревшую купцы заметят, али смерда увечного на берегу подберут, али тела всплывут людей загубленных. Два раза я, князь, бояр окрестных исполчал, вдоль путей торных плавал, стоянки разбойничьи искал и людей своих в дозоры отправлял на лодках. Да поди найди его, проклятущего! От нас до свенов этих озер лесных — не счесть, да все, почитай, протоками соединяются. Тут всей ратью земли русской искать, и то за год все речушки не обыщешь. Воды больше, нежели земли, княже. Вот те крест, куда ни повернешь через лес любой, а за пару часов к озеру какому-никакому да выйдешь. Городов — токмо Корела моя, да Тиверск в ста с лишним верстах. Деревень еще с десяток наберется. Выборг — он вовсе на той стороне. Как тут шайку Борюськи найдешь? Тут армию целую сто лет прятать можно! Да еще соглядатаи у него, душегуба, тут наверняка имеются. Как супротив него поход затею — враз доносят. Вот он и прячется.

— Ничего, найдем, — пообещал Зверев.

— Да я уж понял, Андрей Васильевич! — вскинул кубок боярин. — Мне тут холопы доносят: князь Сакульский глупой похвальбой про груз дорогой чуть не всему городу поведал. Ан груза, мыслю, и нет вовсе?

— А вот этой фразы, боярин, — поднес палец к губам Андрей, — давай больше не произносить. После встреч с татем живые случались?

— Да подбирали иногда увечных, что скрыться смогли, — кивнул воевода. — Сказывали, с полcта душ у него в шайке, на двух чалках плавают. Кораблики небольшие, да по любой отмели зато проскочат, в любом ручье отстоятся. Плоскодонки. Как налетали — и не видел никто. Токмо вдруг на палубе — глядь! — уж толпа с мечами, все кричат, корабелов да купцов рубят наотмашь. Жуть! Меж Медвежьим и Михайловым озерами чаще всего нападали. Но случалось и ближе. У Ярового последний раз поломанное судно заметили. До того еще у Бычьего острова дым был, и тела опосля подобрали. Трех купцов порезанных, свенов… Обожди, княже… У тебя же, сказывали, семь душ всего на ушкуе? Да из них детей двое, да старик. Ну, и бабы разные. А душегубов полсотни будет! Побьют ведь, Андрей Васильевич, ей-богу, побьют. Давай я тебе людей еще дам? Холопов крепких, опытных.

Зверев заколебался: такого соотношения он не ожидал. Но потом решительно мотнул головой:

— Нет, Афанасий Семенович, не нужно. Сам про соглядатаев сказывал. Заподозрят неладное бандиты — в озера уйдут. Все должно выглядеть правдиво. Отчалим послезавтра поутру, с пьяными песнями. Девок я, естественно, оставлю. Но о том, мыслю, упредить не успеют. Да и не испугает это бандитов. Ведь всего четыре человека плывет да те, на кого можно внимания не обращать. Пусть надеются на легкую добычу. Они будут ждать богатый приз, а получат сюрприз. Веселье до краев.

* * *

Супруге проводить себя до причала Андрей не разрешил, и ей пришлось всплакнуть над своей горькою судьбою в маленькой чужой светелке. Что касается прочих девок — они присутствия или отсутствия князя и вовсе не замечали. Дорвались до городской жизни.

Отплытие удалось обставить в лучших традициях комедий Рязанова. Впереди шествовал гордый князь, которого провожал служка из постоялого двора, каждые сто-двести саженей поднося кубок то «стременной», то «запорожский», то «на посошок» и давая закусывать постной осетриной: ради Господнего благословения путников. Шедшие следом Звияга и Пахом, обнявшись, горланили песни и клялись могилой Кузькиной матери выпить через неделю всю петерсемену несчастной Дании. Риус вел за руку Лучемира — тоже не совсем трезвого и костерившего всю компанию нехорошими словами. Старый кормчий несколько раз даже пообещал протащить под килем каждого, кто не выполнит его команды после первого слова или перепутает снасти. Рыжий мальчишка поддакивал и время от времени прикладывался к кувшину, который нес в руке. Левшия нес на себе Васька. Оба имели по изрядному бланшу под правым глазом. Откуда — Андрей не знал, и в голове его крутилась присказка про семью, по очереди наступавшую во дворе на одни и те же грабли.

Под конец слегка выпивший Косой ухитрился промахнуться ногой мимо трапа, вполне по-настоящему врезался лбом в борт ушкуя, и его пришлось отнести в людскую и уложить на гамак с мокрой тряпицей на лбу.

На лице Трифона, встречавшего команду, был написан настоящий животный ужас. Он, пожалуй, и вправду поверил, что его господин оказался способен забыть в городе жену, и стал рьяно отговаривать князя отчаливать хотя бы до полудня. Но Зверев был неумолим.

Лучемир занял место на корме, хрипло приказал отвязаться от этого несчастного городка и поднять главный парус. Встречный ветер толкнул судно назад, но старик сумел вырулить так, что ушкуй отвернуло кормой от принайтованной сзади ладьи и задом наперед вывело на протоку под крепостные бойницы.

— Главный убрать, носовой поставить!

Через пару минут косой парус заменил прямой, и ушкуй, мелко виляя, уже северной протокой миновал крепость Корелу, пробираясь к озерному простору.

Первые пять верст по озеру Вуокса корабль одолел за два часа. Потом берега опять ненадолго сошлись — но уже не на сотни саженей, а на две версты. Еще час — берега испуганно шарахнулись в стороны, и путники оказались на глади, ограниченной с обеих сторон только горизонтом. Зеленели, правда, там и сям отдельные поросшие соснами и елями островки, но Андрей сильно сомневался, что на одном из них сидит бандитский шпион, наблюдая за ушкуем в подзорную трубу. Как и в том, что вообще подзорные трубы уже существовали.[27]

— Так, мужики, — подозвал он холопов. — Знаю, что пили только разбавленное и только нынче утром, но все равно: вот всем по свертку со снадобьем от отравления. Съесть немедля полностью и запить сытом. И я тоже с вами съем.

— Нечто это яд был, Юрий Семенович? — весело изумился Лучемир. — От этого баловства еще никто не помирал!

— Не зарекайся, старик. Как бы не накликал, — ответил Андрей не столько для старика, сколько для Тришки.

Холоп, кстати, увидев достаточно внятное поведение товарищей после ухода в плаванье, несколько успокоился и даже смог пошутить:

— Смотри, мимо горизонта не промахнись, хвастамшись!

— Не боись, рыжий. Пока есть вода и ветер, я ушкуем иголке в ушко проскочу. Какой протокой в реку пойдем, княже? Горской или Талицкой?

— Что за река?

— Да Вуокса же, княже, Быковское русло. Там верст пять токмо рекой плыть можно, до Синюхи. А опосля опять на несколько озер торный путь распадается.

— А другие пути есть?

— Есть, княже. Через Большое Быковское русло, что на самом юге от озера сего вытекает. Но так мы, почитай, до самой границы княжества твоего вернемся, до ручья, что из Суходольского озера в Вуоксу течет. Опосля на запад повернуть можно, но коли к Выборгу плыть, то путь сей втрое длиннее получается, даже если через Радуевское озеро сворачивать. Можно, правда, за Быковским руслом на Муравьиную протоку повернуть да через Торфяный ручей и Раковые озера напрямую к Радуевскому пройти, однако же получится медленнее. Узко, от паруса пользы нет. А на веслах шибко не разгонишься. Зато за Радуевским течение попутное. И до Выборга всего двадцать верст по прямой. Ручьями и озерами — ровно день пути. Еще северным путем обогнуть можно, но тогда возвращаться надобно…

— Все, достаточно! — умоляюще вскинул руки Андрей. — Какой путь самый короткий?

— Отсюда через Талицкий проток и Быковское русло.[28]

— Туда и правь. Снадобье все съели? Вот и хорошо. Пахом, броню доставай. Всем поддоспешники, кольчуги или колонтари надеть, а сверху — рубахи атласные. Богачи мы или нет? Возле себя бердыши положите, ближе к борту, чтобы снаружи с высокого берега не заметили. Риус, щит приготовь — деда, коли что, от стрел закрывать. Что еще?.. Пахом, пищали тоже под борт положи, по две с каждой стороны. А рядом по свече зажженной прилепи, чтобы фитиль быстро зажечь. Огонь высекать поздно будет. Давайте, други, облачайтесь.

Он первым скинул привычную ферязь, вместо нее натянул стеганный конским волосом и проволокой ватный поддоспешник, который все почему-то называли бумажным, зашнуровал его на плече, поверх него надел свою любимую ширококольчатую байдану, от тяжести которой успел отвыкнуть за минувшие месяцы без тренировок и походов. На кольчугу кинул куяк — овчинную безрукавку, поверх которой нашиты рядами, как рыбья чешуя, небольшие стальные пластинки, зашнуровал уже на боку. Пахом принес синюю шелковую рубаху ниже колен, надев которую князь Сакульский стал похож на былинного богатыря: с могучей, высоко вздымающейся грудью, с пугающе широкими плечами, между которыми неестественно глубоко тонула голова.

— Настороже будьте, — подождав, пока все оденутся, предупредил князь. — Тати в любой миг налететь могут. По слухам, на двух плоскодонных чалах они плавают. Но кто знает, все могло и измениться. Коли какое судно приближается, заранее его вражеским считайте. Увидите луки, просто клинки обнаженные — сразу наклоняйтесь, бердыши поднимайте, да и рубите с Богом всех, кто на палубу полезет. Ясно? Ну, и свечи случайно не опрокиньте. Нам только пожара не хватает.

Пахом не просто приклеил свечи к борту на воск, но и надел на них «стаканчики» из тонко распущенной доски. От ветра это спасало, но коли кто заденет — щепа не хуже бумаги полыхнет.

Началось томительное ожидание. Под тяжелой броней, а особенно под жаркими войлочными и ватными поддоспешниками люди обливались потом. Хмель, не успевший за день выветриться, медленно выпирался изо всех пор, и люди потихоньку совели, начиная клевать носом. Андрей надеялся лишь на то, что так близко от крепости бандиты шалить все же не станут и нападут завтра или послезавтра, возле своих излюбленных Медвежьего и Михайлова озер. Но даже к этому, лучшему варианту следовало подготовиться заранее:

— Пахом, Звияга! Ступайте под носовую надстройку, в тень, да спать ложитесь. Ночью сторожить вас поставлю — так чтобы носом не клевали. Трифон, а ты за свечами присматривай. Коли догорать станут, смени.

Разлив Вуоксы за Корелой был не столь уж и велик — всего верст тридцать до противоположного берега. При попутном ветре за два часа проскочить можно. Но ветер дул встречный, и Лучемиру приходилось постоянно вилять, что увеличивало путь раза в два, да и скорость всего под одним, малым, парусом была не самой высокой. Поэтому ночевать путникам пришлось на воде, в виду берега, верстах в трех от протоки. Рискованно, конечно, но тихой летней ночью все звуки разносятся далеко, видимость во все стороны в лунном свете — с версту, а потому князь надеялся, что незаметно подкрасться к ушкую никто не сможет…

— Может, причалить, костер развести, репу запечь?

Громогласное предложение Лучемира вырвало Зверева из пут вязкого сна, в котором он с кем-то боролся, боролся, боролся… И ничего не менялось.

— Лучше бы искупаться, — зевнул он. — Да раздеваться долго. Пахом, а ну окати меня бадьей из-за борта!

Пример Андрея оказался заразительным. Вместо завтрака холопы но очереди приняли холодный душ прямо в доспехах, взбодрились, выбрали якорь.

— Ну, чего молчишь, Лучемир?

— Бестолковая ныне молодежь растет, никакого к старшим уважения, — посетовал кормчий. — Чего таращитесь? Носовой вверх тяните! — Ушкуй дрогнул, медленно пополз по подернутой мелкой рябью воде. — Ничего, вы у меня ныне веслами намашетесь.

Под слабым ветерком судно ползло к протоке добрый час, после чего пришлось передний парус опустить и выпростать наружу весла.

Талицкий проход имел ширину сажен сорок, местами сужаясь вовсе до шести. Ушкуй медленно проползал через узости, цепляя веслами каменистые берега, что возвышались над головами путников на высоту еще двух-трех этажей над надстройками судна. Андрей в такие моменты скрипел зубами, стискивал рукоять сабли и постоянно крутил головой. Ему казалось, что лучшего места для нападения нет: команда на веслах сидит, занята, судну ни вправо, ни влево не отвернуть. Прыгай сверху да руби всех, пока сопротивляться не способны.

Между тем узкие протоки сменялись разливами, те, в свою очередь, новыми узостями, но ничего не случалось. В одном из разливов они разминулись с новгородской ладьей. Князь насторожился, подступил к свече, что горела у левого борта, — но купцы лишь помахали приветственно руками да приняли дальше к противоположному берегу.

Полторы версты пути, два часа работы веслами — и путники были вознаграждены разливом в половину версты шириной. Гребцы облегченно отвалились к бортам, остальные корабельщики вытянули к вершине мачты косой парус. Спустя пару верст берега разошлись еще шире: Талицкий проход сливался с треугольным озером, в центре которого красовался Бычий камень — крохотный островок, давший название всему этому руслу Вуоксы. Лучемир повернул вдоль берега налево. Парус заполоскался, но все же поймал какой-то ветерок и продолжил тянуть судно. Впереди, за вековыми соснами, показались сизые дымки.

— А это что? — опять заподозрил неладное князь.

— Бычья узость, — отозвался старый кормчий. — Тут промеж двух камней вся Вуокса, почитай, несется. Ни на парусе, ни на веслах ни за что не пройти, — и продолжил невозмутимо править против течения к острой вершине водяного треугольника.

Сопротивление движению и вправду нарастало с каждой саженью. Вскоре гребцам пришлось сесть на весла, а уже через несколько минут — хорошенько на них налечь. Берега сходились все ближе, до отдельных камней, лишенных растительности, оставалось уже всего пять саженей.

— Якорь отдавай! — закричал Лучемир.

— Чего?

— Якорь отдавай! Оглохли все, что ли?

Косой Васька сообразил первым, забежал на нос, кинул за борт тяжелую бронзовую «кошку», выбрал слабину и замотал канат на выпирающий бык.

— Все, убирай весла! И парус опускай.

— И чего теперь?

— Жди, Юрий Семенович. Раз дымки над хвойной щелью есть, то и люди жить должны. Заметят, подойдут.

— Эй, на ушкуе! Бурлаки нужны? — Плечистый, одетый в полотняную, совершенно мокрую рубаху мужик показался на дальнем, в десяти верстах, берегу.

— Нужны, — понял, в чем дело, Зверев.

— Три алтына. И один в задаток.

Князь, вздохнув, полез в кошель, кинул через протоку серебряную монету. Бурлак поймал ее на лету, прикусил зубом, сунул за щеку и поскакал вверх по течению. Спустя несколько минут они вернулись уже вдвоем, каждый нес по толстой пеньковой веревке с медным шариком на конце.

— Принимай! — Один за другим они раскрутили и метнули тяжелые концы.

Левший и Трифон подобрали гулко ухнувшие в палубу шары, намотали на передние быки, выбрали якорь. Ушкуй качнулся, откатился влево, на середину русла, и мелко задрожал. Бурлаки ушли. Опять прошло несколько минут. Наконец канаты поползли вперед, и вместе с ними в самую узость потянулся корабль. Русло здесь, между низкими, но каменистыми берегами было глубоким, наскочить брюхом на препятствие никого не страшило — но вот вода неслась с такой скоростью, что шипела под форштевнем и даже вспениться не успевала, стремительно уносясь к корме. Казалось, громадный ушкуй глиссирует над гладью, словно легкий катер.

Двести сажен — и узость разошлась. Веревки дотащили судно до острова напротив протоки. Там, перекинутые через колеса, похожие на тележные, они уходили через песчаную отмель влево. На острове дожидался обещанных двух алтынов загорелый мальчишка, похожий на цыганенка. Слева, в расселине между поросшими рябинником взгорками, стал виден поселок из четырех домов и одного широкого навеса, под которым дымил открытый очаг. Бурлаков же Андрей так и не разглядел. Видать, лежали пластом после выполненной работы.

Князь расплатился, корабельщики открепили веревки, опустили на воду весла и двинулись дальше, огибая остров справа. И опять, чем дальше, тем шире расходились берега, тем слабее ощущалось течение. Правый берег совсем осел в воду, до далеких деревьев тянулись камышовые заросли сажен в двести шириной. Левый, наоборот, подрос и теперь страшил путников каменистыми кручами, на которых редкие сосны стояли, цепляясь за склоны длинными коричневыми корнями, точно паучьими лапами. Склоны то выпирали в озеро, пугая кормчих темными, влажными валунами, то, наоборот, поджимались, образуя уютные бухточки.

— Однако лихое место, — вспомнил узость со стремительным потоком Зверев. — Кабы не бурлаки, так ведь и не одолеть ее, наверное.

— Отчего не одолеть, Юрий Семенович? — моментально возразил кормчий. — От Бычьего озера протока есть на север, по ней полверсты до Большой Кишки, да четыре версты по Кишкам обеим. Заплывешь в Рудокопское озеро — по нему налево, еще пять верст. Там речка начинается. И аккурат вон в ту заводь, за полверсты впереди, впадает. Правда, округ щели день пути получается, да половина его — на веслах. А тут раз — и мы по другую сторону.

— Прав был воевода, это просто лабиринт водяной какой-то, — оглянулся на старика князь и замер, увидев в небе темный, сырой дым. Всего несколько минут назад этот дымок был сизым и еле заметным. Или дров сырых подбросили, или… — А ну, мужики, бросайте весла, ставьте парус.

— Куда парус, Юрий Семенович, — возмутился Лучемир, — тут же ветра нет, да и тот сбоку! Узко здесь, княже!

— Ты кормчий, ты и выкручивайся, — отмахнулся Андрей. — Давайте, мужики, брони проверьте, у кого неудобно — поправьте. Руками помашите, ногами потопайте. И к бердышам, к бердышам отходите. Чует мое сердце, сейчас начнется. Пахом, свечи горят? Кажется, скоро фитили запаливать придется.

Холоп подбежал к одному борту, к другому:

— Горят!

— Уши востро держите, мужики! Проклятье, знать бы, когда и откуда появятся!

— Тут место такое, — объявил Лучемир. — Кто в Выборг идет, здешних вод не минует. Рази только далеко округ пойдет.

— Вот именно, — тихо согласился князь.

— Чалка впереди, деда, три сотни сажен, — предупредил Риус. — К левому берегу жмется.

— Значит, левыми бортами и разойдемся, рыжий, — кивнул старик. — Места тут хватает.

Андрей наконец-то смог рассмотреть, что же это за корабль такой — чалка. Размерами судно уступало им раза в полтора, имея длину метров шесть и ширину около трех. Но вот края ее поднимались над водой всего на метр, не более, и никаких надстроек она не имела, если не считать набитых спереди над бортом двух досок. Ушкуй в самом низком месте был в полтора раза выше. Зато плоскодонка почти не имела осадки, что среди озер и ручьев давало огромное преимущество.

— Риус, про щит не забудь. Коли стрелять начнут, деда прикрой.

Чалка от каменистого берега начала выкатываться на стремнину. Сидело в ней всего одиннадцать человек. Из них восемь — спиной вперед, как гребцы. Но плыло суденышко не под веслами, а под парусом. Странно, в общем. Хоть бы из любопытства повернулись, глянули, кто навстречу катит.

— Ну, куда, куда?! — возмутился рыжий мальчишка. — Они, что, в камыши нас загнать хотят?

«Загнать в камыши — значит, лишить подвижности», — щелкнуло в голове у Андрея, и он рявкнул:

— Не отворачивай!

— Столкнемся же!

— Плевать! Стремнины держись!

— Деда, влево на два пальца отверни…

Судно покатилось от камышовых зарослей навстречу странной чалке. Двадцать саженей, десять, пять… Рулевой и двое сидевших рядом мужчин на ней переглянулись — похоже, такого маневра они не ожидали. Но тот, что был слева, решительно кивнул, выпрямился во весь рост, взмахнул шестопером[29] и крикнул:

— Дувань!!!

Гребцы дружно развернулись, Зверев увидел несколько луков и резко пригнулся:

— Ложись!

В этот миг он испытал не страх, а огромное облегчение: наконец-то началось! Схватил древко бердыша, откатился на два шага, поднялся на ноги — сюда лучники с чалки снизу вверх попасть не могли. Судно содрогнулось от удара — Андрей потерял равновесие и рухнул на палубу, краем глаза заметив, как на борт ложатся крюки абордажных лесенок. Снова вскочил, но еще не успел поднять оружия — запрыгнувший на ушкуй грабитель рубанул его саблей поперек груди и шагнул дальше, высматривая новых жертв. Андрей снизу вверх, с разворотом и оттягом, ударил его сзади и неожиданно легко разрубил на две половины. Повернулся к борту, успел вскинуть бердыш горизонтально вверх, спасая голову от удара мечом по темечку, но бородатый, отчаянно рыжий речной пират упал на колено и вогнал клинок Звереву в живот. Железо скрежетнуло по железу, вспарывая рубаху, кончик меча вынырнул у князя над плечом. На миг на лице душегуба нарисовалось недоумение — и Андрей добил его ударом подтока в основание шеи.

— Князь, справа!

Над бортом появилась еще голова — Зверев снес ее широким взмахом, тут же ткнул острием в спину разбойника, что теснил Левшия к корме, одновременно с Пахомом обрушил клинок на попытавшегося поднырнуть под бердыш Звияги пирата.

— Князь, справа!

Палуба была очищена, и путники подступили к борту, готовые отражать новые атаки.

— Князь, справа! — наконец пробился до сознания Андрея истошный вопль Риуса.

Он глянул на корму, где мальчишка со щитом подпрыгивал, тыкая пальцем в сторону камышей, метнулся к правому борту и увидел две лодки, по десятку человек в каждой, подваливающие к кораблю. С одной уже забрасывали лесенку с крюками на конце. Зверев бросил бердыш, схватил пищаль. Зажигать фитиль было некогда — он просто опустил ствол вниз, зажав под мышкой, ткнул свечой в запальную полку.

Д-дадах!!! — от оглушительного грохота заложило уши, снизу поплыли клубы белого дыма, а тать, карабкавшийся по лесенке, замер, съежившись и втянув голову в плечи. Андрей сбил его ударом приклада, бросил разряженную пищаль, подобрал другую, навел на подплывающую лодку. Люди на ней взвыли от предсмертного ужаса. Свеча коснулась запального отверстия, и сноп из шестнадцати восьмимиллиметровых свинцовых шариков с оглушающим грохотом обрушился на несчастных с расстояния в пять шагов, пробивая тела, ломая кости — и дырявя, выламывая доски лодчонки. Дым чуть развеялся, и стало видно, что у второго плавсредства такой же залп с высоты человеческого роста разнес в щепы весь нос. Грабители барахтались в воде, цепляясь за обломки и ушедшие вниз борта — хвататься на гладком брюхе ушкуя им было не за что.

Убедившись, что с этой стороны опасности больше нет, Андрей перешел на другой борт, подобрал пищаль, заготовленную с этой стороны, запалил фитиль. Осторожно, краем глаза, выглянул наружу.

Пираты спустили парус и продолжали удерживать ушкуй лестницами с крюками, но сами на борт пока не рвались. Оно и понятно: там ведь головы рубят! Они свое дело сделали, внимание отвлекли. Пятерых из одиннадцати потеряли. Как раз сейчас с другого борта должны неожиданно выскочить две абордажные команды…

— Ну-ну, будет вам и абордаж, — тихо пообещал князь, глядя на душегубов, стоящих на корме. Двое из троих, откинувшие за спину темные плащи с вишневой подбивкой, поблескивали дорогими кирасами с золотыми лилиями на груди. Андрей высунул пищаль через борт, направил в их сторону, нажал спуск.

Д-дадах!!! — свинцовый сноп снес двоих татей в воду, а третий скатился на дно чалки, жалобно воя и царапая пальцами грудь. Зверев отложил пищаль, взял другую. Оставшиеся грабители, поняв, чем это грозит, бросили лестницы и заметались. Плоскодонка начала отползать.

— Проклятье! — Андрей выстрелил, разнеся в кровавые клочья лишь одного душегуба, бросил ствол, вырвал у Левшия бердыш и прыгнул вниз.

— А-а-а! — вскинув меч над головой, кинулся на него один из пиратов.

Князь принял клинок на середину лезвия, отвел в сторону, опуская, и кончик длинного топора легко коснулся шеи пирата. Ударила пульсирующая струйка, тать захлопал глазами и повалился за борт. Второй подобрал на днище топор, замахнулся.

Бердыш вверх, останавливая удар. Правую руку вперед, нанося подтоком удар в висок плашмя. Резкий разворот всем телом в обратную сторону — и огромный полумесяц, сверкнув на солнце, сносит отклоненную назад голову с плеч. Классика! Этому упражнению он холопов уже второй год как учит.

Чалка вздрогнула — на нее спрыгнули Пахом и Звияга.

— Лучше бы веревку сбросили, — ворчливо укорил их князь. — Как бы не унесло кораблик.

Он прошел по лавкам на корму, присел над воющим бандитом. Две картечины, попавшие в великолепную французскую кирасу, пробить качественную сталь не смогли — но выгнули ее глубоко в обратную сторону. В первый миг показалось — до самых позвонков.

— И где вы только броню такую взяли? — усмехнулся князь. — Теперь только на перековку годится.

Он выпрямился, пошел вперед:

— Пахом! Как чалку привяжете, бедолаг, что по ту сторону еще барахтаются, вытаскивайте по одному и вяжите покрепче.

— Зачем нам эти уроды, княже? Пусть тонут, токмо мир чище станет.

— Пригодятся, Пахом, пригодятся. Целых — на цепь, в трюм к проклятому золоту посадить. Смекаешь? Остальных — воеводе, для отчета сдать. Так что и дохлых, что не потонули, тоже сгребите. Гляньте, нет ли на чалке казны. Серебро им больше не понадобится.

* * *

Возвращался князь с холопами и добычей быстро. Стремительно промчавшись сквозь Бычью щель, они спустились вниз по течению через Горский проход, оказавшийся довольно быстрой рекой, подняли паруса и под попутным ветром, лихо вспарывая волну, пошли точно на Корелу. Даже болтающаяся сзади на привязи чалка и две полузатопленные лодки не особо замедлили ход крепкого, высокобортного ушкуя. Одна ночевка посреди озера — и уже к полудню корабль князя Сакульского подвалил к короткой крепостной пристани.

Андрей спрыгнул на слегка оструганные сверху бревна причала и остановился, наблюдая за холопами.

Те принайтовали трофейное судно к ушкую с внешней стороны, выволокли на берег разбитые лодки, а потом стали вытаскивать мертвые тела, рядком укладывая на чахлую, потоптанную траву. Дело это могло показаться грязным и противным кому угодно, но только не тем, кто победил врага в жестокой схватке и теперь мог с гордостью подтвердить свою доблесть.

Крепостная стража, поначалу не сообразившая, что происходит, засуетилась, послышались тревожные крики. Вскоре из ворот появились первые зеваки, стали собираться кучками чуть в стороне. Вслед за ними прибежал все в том же казакине, но в войлочных туфлях и тафье на бритой макушке боярин Афанасий Семенович. Воевода замер, не зная, как реагировать на происходящее.

Между тем, освободив судно от мертвецов, холопы начали выводить раненых со стянутыми за спиной руками и бросать их рядом с уже отбегавшими свое товарищами.

— Ну, принимай, воевода, по счету, — весело предложил Зверев. — Двенадцать дохлых тушек, семь душегубов увечных. Еще с десяток, извини, во время сечи утопло, сдать не могу. — Про четверых вполне здоровых разбойников, сидящих в трюме, князь предусмотрительно промолчал. — Вот этот, в шелковой рубахе и с расшитыми штанами, за главного у них был. — Андрей кинул рядом с закатившим глаза пленником выгнутую половинку кирасы и кичливый шестопер с резной рукоятью.

— Стало быть, управился… — пробормотал себе под нос воевода, проходя вдоль окровавленных тел. — Ужели един с тремя холопами?

— А чего не управиться? — засмеялся Андрей. — Тати ведь жирных и ленивых купцов ждали на ушкуе встретить. На которых шикни — и сами лапки поднимут. Мы же люди служилые, к сече привычные. Опять же, мы в броню заранее оделись, а эти… — Князь пнул одного из раненых в разодранной рубахе, — жары убоялись. Даже под кирасой никакого поддоспешника на тате не имелось. Ну, а доспешный супротив бездоспешного… Сам понимаешь, боярин.

— Это верно, — согласился воевода. — Можно и одному супротив троих легко устоять.

— Ну, так принимай. Я свое дело сделал, государю по совести послужил. А уж губная служба, воеводская — то твое дело, Афанасий Семенович. Надобно ведь бедолаг найти, что от душегубов этих пострадали, — пусть грабителей опознают. Допросы снять с пристрастием: где схроны у татей, где лагерь главный, кто им в деле гнусном помогал? Опять же, их ведь не полста, а всего три десятка было. Надобно теперь всех прочих выследить и истребить. Много тут еще дел, ох, много. А уж опосля главных зачинщиков промысла кровавого в Москву, в Разбойный приказ отослать надо с отчетом, для суда и наказания. Ты уж, как грамоту отписывать станешь, и меня, сделай милость, добрым словом по дружбе отметь, — подмигнул Зверев.

— А как же, — усики воеводы моментально показали «ясно», — за мной дело доброе не пропадет. — Афанасий Семенович повернулся к ратникам, грозно цыкнул: — Чё рты раззявили, как бабы базарные?! Забирайте татей, в поруб тащите! А этих… Этих покамест в холодную, людям покажу.

Боярин Бегебин не был бы воеводой, кабы не уразумел: кто доклад о разгроме шайки душегубов напишет, тому и слава за все дело успешное достанется. Грех такой случай упускать, коли уж князь мараться брезгует.

— А чалка та, за бортом, никак разбойничья, Андрей Васильевич? — не удержался от вопроса воевода.

— Ах, Афанасий Семенович, Афанасий Семенович, — укоризненно покачал головой князь Сакульский. — То уже не их чалка, а моя. Я ее на саблю взял. Служба — государю, Афанасий Семенович, а дуван — боярину.

Закон войны. Добыча — холопам, добро — боярам, победа — царю. Даже самый плохонький боярин побрезгует копаться в карманах мертвецов, снимать с них кольца и серьги, поэтому вся подобная мелочь достается холопам. Но вот то, что в карман не спрячешь: оружие, броня, табуны, пленники, корабли, — все это уже собственность дворянина. Города и веси, добытые победой обширные земли и слава собирателя — это уже прибыток правителя, его доля в военных трофеях. Каждому свое, и изменить этого порядка не вправе никто — иначе вмиг армии лишишься. Она испокон веков только на этом законе и держится.

— Я лишь узнать хотел, Андрей Васильевич, второй такой посудины у татей не имелось?

— Нет, боярин. Только одна чалка и две лодки.

— Стало быть, ходит еще где-то по озерам, — нахмурился воевода. — Ну, что сказать могу? Пригласил бы тебя победу славную отметить, да супружница твоя, знаю, тревожится. И ты успокоить ее, верно, хочешь. Я на всякий случай к постоялому двору трех холопов отправил. Пусть теперь возвращаются.

— За заботу спасибо, Афанасий Семенович, не забуду. — И Андрей кивнул холопам, чтобы возвращались на ушкуй.

— Ужели ни единой царапины никто в сече не получил? — вдруг поинтересовался воевода.

— Куяк мой испорчен начисто, — признал Зверев. — Вот отсель, от живота, и до плеча все пластины долой, и кожа насквозь распорота. Только байдана и спасла, что снизу была поддета.

— Жарко, стало быть, все же пришлось?

— Ничего, управились. Ну, здрав будь, Афанасий Семенович. Не поминай лихом.

— И тебе доброго здоровия, князь. Приезжай, завсегда гостем желанным будешь.

Служилые люди обнялись, и Андрей поднялся к себе на борт.

Протоку от крепости к городу ушкуй одолел на веслах, а потому причаливал без особой лихости. Пахома со Звиягой князь нагрузил взятым у душегубов железом: мечами и саблями, наручами, собранным мелким хламом вроде скоб, стяжек, крюков и «кошек», — и отправил в город продавать. На что они в Запорожском, коли там кузнеца своего нет? Сам отправился на постоялый двор, получил свою долю слез радости и умиления, жарких объятий и поцелуев. Полина заставила его пойти в церковь, заказать благодарственный молебен. За это время к ушкую успели собраться нагулявшиеся девки и бабы, холопы превратили железо в две гривны серебра — и еще за три часа до заката корабль отвалил от пристани и вниз по течению покатился в Ладожское озеро.

Признание колдуна

Захватить в полон нескольких душегубов, как ни странно, оказалось отнюдь не самым трудным делом. Куда сложнее было спровадить молодую княгиню с судна хотя бы на несколько часов. Жила она на ушкуе, снедь девки готовили здесь же, на причале. Хозяйственной надобности никакой она не имела — невелика пока усадьба, хлопотами заниматься. За припасами ее тоже не пошлешь.

Все, что смог придумать Зверев, — так это отправить ее к храму возле кладбища, свечу поставить Господу с благодарностью за чудесное избавление. Пришлось куяк изодранный показать — куда денешься? Полина аж в лице переменилась, побледнела вся. Молебен захотела большой заказать, подношение храму сделать. Собралась, конечно же, сразу, засеменила вверх по тропе. Девки были посланы следом, за хозяйкой следить: все-таки на сносях княгиня, через месяц-другой родит. Андрей же отговорился подвернутой ногой.

Когда женщины скрылись за пышно разросшейся на склоне бузиной, холопы наконец открыли трюм, выволокли оттуда пленников, поставили на бревна причала и выдернули кляпы. Те глубоко задышали, соскучившись по свежему воздуху, подставили лица солнцу. На то, что не кормили, не поили, никто не жаловался — сами с полоном не лучше обращались. Теперь они просто ждали, как их станут предавать смерти — с весельем, с издевательствами, али быстро и споро, без излишеств.

— Слушайте меня внимательно, уроды, — оглядев невольников, заговорил князь. — Нужно мне товар быстро до иных земель доставить и продать. Но сам я следов на нем оставлять не желаю. Посему даю вам, тати, сказочный шанс. Коли вы со всей послушностью приказы мои станете исполнять, товар с места на место носить и разделывать, то, как все закончится, отпущу вас на все четыре стороны, целыми и живыми. Займет это дело, надеюсь, не больше месяца, посему в трюме, в веревках, вы не помрете. А при необходимости стану выпускать, чтобы работали. Все ясно?

— Мы, боярин, воздуха вольного дыхнули, погуляли в свое удовольствие, — вскинул голову, выставив слипшуюся от запекшейся крови бороду, крайний пленник. — А ты из нас рабов опять сделать хочешь?

— Это, как я понимаю, отказ? — Андрей повернул голову к Пахому, тот кивнул, споро протащил душегуба вдоль причала до самого конца, толкнул вниз. На чистом песчаном берегу опустил головой в воду, наступил сапогом на затылок. Мужчины молча наблюдали, как жертва бьет ногами по земле. Когда рывки стихли, холоп толкнул труп дальше, в воду — и течение медленно поволокло его к Ладоге.

В душе Зверева не дрогнула ни одна ниточка. Гуманизм хорош только в отрыве от реальности. Отпустить бандита на волю, да еще рядом со своими землями, князь никак не мог. Не идиот, слава Богу. Держать в порубе — то есть кормить за свой счет — не собирался. А так, ракам мясную тушу подарить — хоть какое, а доброе дело.

— Так, на чем мы остановились? Ах, да. Итак, мне нужны добровольцы, что станут возиться с моим товаром, пока я веду переговоры с клиентами.

— Видать, товар-то не простой, с душком хитрым, — заметил другой бандит, худощавый, с синюшным лицом. — Раз коснешься — навеки замараешься.

— Разумеется, — не стал отрицать князь. — Кабы не так, стал бы я с вами возиться, ловить да уговаривать? Товар с душком. Посему выбор у вас прост: либо замараться о него навеки, либо умереть немаранными прямо сейчас.

— А не обманешь, боярин? — звонким детским голосом спросил душегуб помоложе, с бородой короткой и торчащей во все стороны, словно собачья шерсть. — Отпустишь?

— Слово князя, — вскинул подбородок Андрей. — Или вам этого недостаточно?

— Ну, коли и обманешь, так хоть месяц еще потяну, — отвел глаза молодой. — У живого по-разному судьба сложиться может, а у мертвого — никак. Записывай меня в свои холопы. Посмотрим, как оно — товара твоего касаться.

— Одному, мыслю, трудно будет, — вслух подумал Зверев. — Может, еще один согласится?

— Пускай… Согласен… — торопливо закивали пленники, почуяв, что тот, кто замнется с ответом, окажется в заводи.

— Развяжи их, Левший. Значит, так, душегубы. Коли согласны, тащите весь груз из трюма сюда, наверх. Пахом, бердыши принеси.

Невольники выволокли из темной ямы трюма сперва пять маленьких свертков, потом самый большой, тяжелый. Развернули тряпки — и ахнули золотому блеску.

— Вот это товар, — пробормотал тот, что с синюшным лицом. — На таком и впрямь либо кровавый, либо еще какой след завсегда имеется. Ладно, не иметь — так хоть потрогать.

— И не только, — кинул ему под ноги топор Зверев. — В маленьких слитках по пять-шесть фунтов[30] получается. Давай, все крупные куски примерно до такого размера руби. А то уж больно неудобен товар в таком виде.

— Не боишься такую игрушку мне в руки доверять? — опустил взгляд на топорище синюшный.

— Намедни вас поболее было. И игрушки были серьезнее. Так ничего, управился. Руби.

Золото — материал мягкий, под лезвием топора оно расслаивалось, как глина. Князь же Сакульский, отступив и крепко сжав бердыш, внимательно смотрел по сторонам. Интересно, видит ли Белург, во что превращается его священный амулет? Знает ли, чувствует? Наверное, нет, иначе обязательно бы откликнулся, подал голос, знак, обрушил бы новые проклятия. Видать, далеко сбежал древний некромант, коли никак отреагировать не способен.

Правда, затишье со стороны колдуна не внушало князю спокойствия. Не может быть, чтобы он так просто простил свое поражение. Наверняка раны где-то неподалеку зализывает да месть страшную готовит.

«Надо будет расчертить княжество заговоренными линиями, — решил Андрей. — Завтра же зелье приготовить, у Фрола коней взять, да и пустить холопов в разные стороны с метлами из полыни. Тогда, что бы Белург ни задумал, а сюда ему вход будет заказан. В княжестве он ничего не сможет сделать».

— Готово, — бросил топор и выпрямился невольник. — Разделал.

— Теперь грузите все обратно. Пахом, как закончат, напои их, накорми сытно, свяжи да обратно в трюм спрячь. И покрывало какое-нибудь теплое им брось. Холодно внизу, еще простудятся. Я в Запорожском.

Супругу Андрей встретил на половине пути. Полина тут же вцепилась ему в локоть и стала с ужасом рассказывать, что в здешней часовне даже службу некому заказать. Как живут тут несчастные смерды, без причастия и отпевания — совершенно непостижимо.

— Я же сказал, — мягко завернул ее к деревне князь. — Поставим мы здесь церковь настоящую, большую. В память всех погибшим на земле здешней русской. Батюшку пригласим. Коли приход мал — из своей казны содержать станем.

— А куда мы идем?

— В деревню, к старосте.

— Зачем?

— Хочу с него избу потребовать. Чтобы тебе жить было где, пока я по делу одному важному и прибыльному обернусь.

— Я не останусь, — резко остановилась Полина. — Я с тобой поплыву.

— Останешься, — мягко, но уверенно заявил Андрей. — Рискованным мое путешествие может оказаться. Тебя и ребенка, пока не рожденного, опасности подвергать не стану.

— Я жена твоя! Какова твоя судьба, такая и моей будет.

— Вот именно, что ты моя жена, — развернул князь молодую женщину к себе лицом. — И обязанность на тебе куда более важная, нежели жизнью со мной рисковать. Ты — мой дом, моя пристань. Знаешь, когда я ходил в походы, не раз истории про бояр слышал. Мол, возвращаются после службы государевой в имение, а там пустота и разор. Приказчик с казной накопленной сбежал, смерды без оброков распущены, дом в запустении и рассыпается без присмотра, долгов на хозяина записано, что и не счесть… Так вот не верил я никогда в такие побасенки. Ибо не может имение на одном приказчике оставаться. В усадьбе всегда старые отец с матерью живут, родичи, коим голову приклонить больше негде, жена, бабка с дедом. В общем, не может имение уж совсем быть без догляда. А родичи-то даже вороватому приказчику вконец распуститься не дадут. Ныне же, видишь, сам в таком положении нахожусь. Вместе княжество нам с тобой покидать — значит, на милость приказчика полностью полагаться. Фрол, может, мужик и честный, ан все едино не о нашем благе думать станет, а о хозяйстве своем да о том, что соседи, прочие смерды подумают. Посему и прибытка нам никакого от княжества нет совсем. И то немногое, что сделать мы успели, — опять прахом пойдет. Женихи скоро за девками нашими приплывать начнут — осадить их здесь нужно, в чужие имения не упустить. Подъемные дать, освобождение от оброка на три-четыре года. Присмотреть, кто, что да сколько сажает, какие иные промыслы имеет. С рыбной-то ловли нам покамест ничего не перепадает. Вот и подумай, половинка моя, кто всем этим заниматься станет? Фрол? Так он подарок малый получит да девок наших на все четыре стороны с легкостью и пошлет. Ему только меньше хлопот за лишние хозяйства отчитываться. А ты здесь будешь — и семьи новые тоже здесь осядут. Ты и батюшку приветишь, коли появится, и за тем проследишь, чтобы церковь добротно отстроили… Ну, что тут поделаешь, Поля? Так заведено. Кто-то прибыток в дом несет, стережет его, долг пред Богом и людьми исполняет, а кто-то за самим домом следит. Чтобы не оскудевал, не портился, чтобы уют и порядок в нем был. Это и есть семья. Пусть даже в разных краях света супруги находятся — а все равно едины.

— Не хочу… — Княгиня хлюпнула носом и прижалась к Андрею.

— И я не хочу, — с предельной искренностью соврал Зверев. — Да что же поделаешь, коли иначе не получается? Оттого Господь и создал мужчин и женщин разными, что у каждого свое предназначение. Одинакового пути для них быть не может. Только общий. Общий путь, на котором каждому надлежит делать свое.

— Не оставляй меня, Андрюшенька.

— Не оставлю, хозяюшка моя, — погладил ее по голове муж. — Не оставлю. Вернусь. В наш с тобой дом вернусь, Полина… — И уже более деловым тоном добавил: — Семьдесят талеров у меня имеется да четыре гривны. Их я тебе оставлю, на хлопоты. Чалка тоже у тебя остается, так что не взаперти тут сидеть будешь, а вольной птицей. Понадобится — так можешь вдоль берега в Корелу сплавать. Только гребцов у старосты требуй побольше. На Валаам не знаю… На этой посудине, наверное, не стоит. Дома в четырех стенах не сиди! Гуляй, по сторонам поглядывай. И смердам острастка, и сама нужное да полезное чего можешь заметить. Княгиней ты тут остаешься. Самой главной после Бога на этой земле. Поняла?

Молоденькая женщина опять хлюпнула носом и согласно кивнула.

* * *

Некоторые угрызения совести Андрей все-таки испытывал: он ведь жене ни одного холопа, знакомого с мореплаванием, не оставил. Ну, да что поделать, коли люди все наперечет? Полине ведь все равно плавать никуда не нужно. Так чего корабельщикам зря простаивать?

На Ладоге было неспокойно, волны гуляли по две сажени высотой. Трифон и Левший, едва ушкуй высунулся из устья Вьюна, тут же вытащили из кладовки кожаные надставки для бортов, натянули между надстройками. Лучемир приказал поставить все паруса и погнал корабль на юг, положив его чуть ли не на бок. В широкое горнило Невы они влетели с попутным ветром и пронеслись вниз по течению со скоростью «Метеора» часа за два. А вот в Финском заливе кормчий указал главный парус опустить. Здесь, в непроходимой для морских кораблей, широкой луже с глубинами всего метра в два, а то и меньше, ушкуй даже с пустыми трюмами рисковал сесть на брюхо. И ведь не угадаешь, глядя вперед с мостика, где тут яма трехметровая, а где песок под слоем воды по колено?

Звереву сразу вспомнилась знаменитая конная атака князя Меншикова на корабли, когда где-то в этих местах попала на мель целая шведская эскадра. Коварны здешние воды, ох, коварны. Потому и торговать новгородцы предпочитают северным путем, что ниже Невы сесть на мель куда проще, нежели до моря добраться. Да и коги ганзейские в балтийских портах товары оставлять вынуждены. Когда еще царь Петр тут канал пророет да фарватер прикажет бакенами обозначить! А до тех пор Финский залив — что забор на морском пути из Балтики к русским землям.

К счастью, осадка у ушкуя — не то что у тяжелой торговой ладьи. Да и чутье у полуслепого Лучемира вполне заменяло электронный эхолот: судно проскочило за пока еще пустынный остров Котлин, ни разу не чиркнув килем, опять развернуло паруса и по ночному морю дошло к новому дню до устья Нарвы.

— Все, рыжий, дальше сами, — зевнул старик, едва натянулся канат брошенного за борт якоря. — У Чудского озера разбудишь.

— Не понял? — изумился такой бесцеремонности Зверев.

— Дык, княже, — развел руками Риус, — течение тут больно сильное. Гребцов у нас нет. Бурлаков надобно нанимать. Алтын пять, мыслю, обойдется.

— Точно? На Бычьей протоке, помнится, всего за сотню саженей три взяли.

— Дык там течение какое! И с гребцами не прорвешься. Здесь же оно так себе, многие сами пробиваются. Опять же, города большие рядом, людей много, а ладей мало плавает. Куды тут, кроме Пскова, плыть? Вот артели бурлацкие цену и скидывают, дабы купцов к себе переманить.

Как и на Бычьей протоке, бурлаки подошли к судну сами: приплыли на рейд на небольшой лодчонке, справились, нужна ли артель до озера дойти. Князь согласился — те забросили на борт канат, и вскоре пятнадцать здоровенных бугаев, совершенно не похожих на доходяг с картины Репина, бодро повели судно вдоль берега вверх по реке.

Лучемир рассчитал точно: к Чудскому озеру ушкуй дошел аккурат к сумеркам. Кормчий занял свое место, приказал поднять паруса и разрешил прочим «бездельникам» пока покемарить. Когда Андрей проснулся, корабль уже миновал Псков и медленно пробирался вверх по Великой.

Следующие три дня стали самыми долгими и нудными за время путешествия: на веслах вверх по извилистому, все более сужающемуся руслу. Остров, Опочка, Идрица, многочисленные безымянные деревеньки в два-три двора по обе стороны реки.

Наконец ушкуй заплыл в озеро, миновал второе, третье — и князь увидел впереди, на высоком берегу над причалом, величественный, хотя еще и не достроенный дворец князей Друцких. Старый Лучемир повел носом и, узнавая родные места, безо всяких подсказок лихо притерся бортом к пустой пристани. Сверху бежали какие-то мужики и бабы — видать, холопы при княжеском порту и близкие корабельщиков, что надеялись увидеть своих среди прибывших.

— Кто за старшего? — решительно остановил первого из мужиков Андрей. — Князь Друцкий или сын его здесь?

— Нет, боярин, — скинув шапку, поклонился холоп. — В усадьбе они ныне, уж три седмицы, как не заезжали.

— Не боярин, а князь Андрей Сакульский, — сурово поправил Зверев. — Коня мне велите оседлать, о холопах позаботьтесь.

— Никак ты, косоглазый, — узнал кто-то Ваську. — И Лучемир старый здесь.

— Сей миг исполню, княже, — поклонился холоп и поспешил назад к дворцу.

Андрей спустился к воде, смочил голову, вынул нож, тщательно обрил голову. Вернувшись на ушкуй, в каюту, он достал из сундука чистые шаровары, рубаху и ферязь, оделся, опоясался саблей, вышел на причал. Холоп как раз привел вниз оседланного вороного мерина. Зверев кивнул ему, привычно взметнулся в седло и дал шпоры скакуну.

Галопом путь до усадьбы занял меньше трех часов. В воротах Андрей кинул повод тяжело дышащего коня, роняющего из-под ремней упряжи пену, первому встречному подворнику, следующему решительно приказал:

— Князю Юрию Семеновичу доложите: князь Сакульский проездом его навестить завернул. И шевелитесь, сонные! — После стремительной скачки дворня казалась вялой, словно перегревшейся от летнего зноя. — Бегом нужно двигаться, коли князь приказывает!

Пока он шел, глядя по сторонам, через двор, пока поднимался на крыльцо — холопы успели найти хозяина, предупредить о госте. Юрий Семенович вышел в одной рубахе и шароварах — по-домашнему, — раскрыл объятия:

— Ну, иди к своему дядюшке, родственник! Как Полина, как дела в княжестве? Что за нужда завела тебя посередь лета в такую даль от родного имения?

— Спасибо на добром слове, князь, — обнял сухонького Друцкого Зверев. — С супругой все хорошо, в имении она, приглядывает. Без догляда ведь смердов не оставишь, сам понимаешь. А нужда меня привела сюда такая, что в двух словах и не скажешь. Как ваша супруга, князь? Здорова ли? Как Федор?

— Почивает моя благоверная, тяжело ей на жаре. Все дождя ждет, грозу просит у Господа нашего. А Федор на службе государевой, на рубежах южных. Наш срок по разряду вышел, вот и повел три сотни людей к Туле, землю русскую от набегов возможных прикрыть.

— Жалко, не увижу его…

— Да и он, как вернется, сожалеть будет. Люб ты ему.

— И я о том же сказать могу.

— Да чего же мы на пороге, князь? Пойдем в трапезную, велю меда хмельного из погреба принести, борща вчерашнего, холодца, рыбки заливной…

После долгого пути Андрей подкрепился с огромным удовольствием. Хозяин усадьбы терпеливо дождался, пока гость утолит первый голод белорыбицей, после чего поинтересовался:

— Так что за нужда погнала тебя от молодой супруги, князь?

— Дело такое, что не знаю, как и начать, — отодвинул Зверев опустевший лоток. — Люди мне нужны, княже. Сам знаешь, пусты пашни в княжестве. Руки рабочие потребны. Много рук. Хочу купить крестьян. Но ведь так просто этого не сделать. На Руси нынче, слава Богу, спокойно, войны большой нет. А значит — и полона нет на продажу.

— Ну, коли нужда есть, кого-то всегда можно к себе увести. Холопов-страдников, ярыг, закупных мужиков. Да и невольники кое у кого имеются. Сколько людей ты хочешь набрать? Двадцать, тридцать? Я по-родственному и ссудить могу, дабы вам легче на первых порах было.

— Думаю, сотен пятнадцать меня устроит, Юрий Семенович.

Друцкий несколько секунд молчал, потом переспросил:

— Ты сказал что-то, князь Андрей, я не расслышал?

— Сотен пятнадцать-двадцать работников мне нужно купить, княже. А коли получится, то и больше.

Хозяин опять немного помолчал, кашлянул:

— Платить чем мыслишь?

— Золотом, князь, золотом. Правда, золото у меня в слитках.

— Так много?

— С запасом, дядюшка. Потому и опасаюсь, что на Руси планов моих осуществить не получится. Здесь столько работников на продажу просто нет. А на западе, слышал я недавно, смута. Стреляют, воюют, полон туда-сюда гоняют. У тебя же там, князь, родичей немало проживает. Разве не отписывают?

— Всякое пишут. А про рабов так сразу и не ответишь, князь Андрей. Подумать надобно. Ты пока отдыхай, подкрепись еще с дороги.

— Нет, дядюшка, извини, — поднялся Зверев. — Когда еще так близко от дома окажусь? Отца с матерью хочу навестить.

— Да, это дело важное, утешь сердце родительское, — мысленно находясь где-то уже очень далеко, кивнул хозяин. — Скачи. Коня лучшего вели оседлать, тебе время дорого.

Увы, дома, в усадьбе Лисьиных, тоже было пустовато. Василий Ярославович отправился на службу до осени, забрав с собой почти всех холопов. В конюшнях пустовали ясли и стойла, во дворе перемолвиться оказалось не с кем, Варя так и не появилась, мыться в бане пришлось одному, а мать молодого князя за ужином все больше смотрела на сына, качая головой, трогала подаренные им серьги да норовила всплакнуть.

Вечером над усадьбой повисла огромная, желтая луна, словно специально приспустившаяся к земле — напомнить гостю о своем существовании. В душе появилось предательское желание вскочить на коня, помчаться на Козютин мох, к Лютобору, и, может быть, встретить новый день дома: в двадцать первом веке, на диване перед телевизором, за стеклянными окнами, под шум проносящихся внизу машин. Но Зверев, глядя на ночное светило, отрицательно покачал головой: не теперь. Не во время столь удачно закрутившейся авантюры с колдовским золотом, не сейчас, когда он может вернуть своему княжеству величие. Вот закончит дело — можно и вернуться. Победителем, а не беглецом.

Зловещий вид огромной луны внезапно вызвал у него совершенно шальную мысль: а что, если из золота его проклятого в Европе монет начеканят, да и пойдет оно по рукам гулять, проклятье раздавая? Проклятье короткой жизни для мужчин да запрета на рождение мальчиков. В душе что-то нехорошо скребнуло, но разум тут же напомнил: а что в этом плохого? Что испокон веков получал русский народ из стран Заката? Только кровь и боль. Бесчисленных Сигизмундов, Карлов, Наполеонов, Гитлеров, Антанту, Черчиллей, Бжезинских и прочих гнусных тварей. Разве будет плохо человечеству, коли поменьше мальчиков на западе Европы родится? Разве плохо будет Америке без Кортеса и Писарро, Китаю — без опиумных войн, а Индии — без Ост-Индской кампании?

Разумеется, мир будущего тогда изменится до неузнаваемости и возвращаться ему будет некуда… Но если знать, что на планете никогда не появится Гитлер или Наполеон — разве ради этого не стоит навсегда остаться в чужом мире?

Хотя, конечно, все это пустые домыслы. К простым людям в руки золото не попадает никогда. И если вымрут несколько семей разных ландграфов или исчезнет пара королевских династий — всегда найдутся молодые хищники, готовые занять свободное место на вершине пищевой пирамиды.

Впрочем, попробовать стоит все равно. Мир без Гитлера… А вдруг судьба бесноватого ефрейтора находится сейчас в его, Зверева, руках?

Посему ранним утром, не залеживаясь на перине в своей светелке, Андрей испил холодного кваску, перекусил кислыми, освежающими щами с длинными нитями говяжьего мяса, положил в чересседельную сумку сверток с пряженцами и на рысях двинулся в усадьбу Друцких. Хозяйки здешней Зверев опять не увидел — князь явно что-то о ней недоговаривал, — но Юрий Семенович от души угостил его хмельным пивом и холодными, столь приятными летом, закусками.

— Нечто и впрямь у тебя столько золота найдется, чтобы две тысячи людей купить? — между делом поинтересовался старый князь.

— В ушкуе, в трюме лежит. Не веришь, дядюшка? Так поскакали, своими глазами увидишь.

— А вот поскакали, — махнул рукой хозяин. — Прямо счас.

— Пусть седлают. — Зверев опрокинул кубок пива, грохнул им по столу и поднялся.

Спустя четверть часа отряд из десяти всадников уже мчался по дороге к недостроенному дворцу Друцких.

Старый князь сразу повернул к причалу, спешился возле борта ушкуя, вопросительно глянул на Зверева. Тот тоже спрыгнул, перемахнул на палубу:

— Странно. Никого из команды нет.

— В людской, конечно, — отмахнулся Друцкий. — Мои корабельщики завсегда там отдыхают. Обычно ведь, как вернутся, так видеть палубы не могут. Вот их на роздых во двор за холмом и отводят.

— Понятно. — Андрей выбил задвижки люка, сдвинул его в сторону и первым полез по ступенькам вниз.

Юрий Семенович, крякнув, спустился следом, с подозрением косясь на пленников, что лежали связанными на темной, изрядно вытертой овчине. Князь Сакульский ножнами приподнял край рогожи, и из-под нее в солнечном круге огненно сверкнули слитки. Друцкий как-то странно, утробно охнул, потянул руку вперед, и Зверев тут же перехватил ее за запястье:

— А вот трогать его не нужно. Пусть другие трогают. Где-нибудь в иных местах. Подальше от нас.

— Пусти, — недовольно буркнул Юрий Семенович, оглянулся на татей: — А это кто?

— Я же предупредил, княже, трогать это золото не нужно. Этих душегубов я специально на саблю взял, чтобы они вместо меня к слиткам прикасались. Как закончим дело, я их за то отпущу. Вас, кстати, кормили сегодня?

— Нет еще, — хмуро отозвался молодой. — И воды со вчерашнего дня не давали.

— Ясно. Сейчас все будет… — Андрей полез наверх.

Друцкий вылез минутой позже, отряхнулся.

— Ох, князь, наивен ты безмерно, — выдохнул он. — Рази можно о таком богатстве так просто рассказывать? Даже я как увидел — в груди екнуло. Мысли дурные закрутились. А кабы чужой кто?

— Это золото, дядюшка, таково, что само за себя постоять способно, — покачал головой Андрей. — Не знаешь уж, что лучше: иметь его али нищим ходить. Зря, что ли, я к нему только через чужие руки обращаюсь? Так что не боюсь я за него. Могу поделиться, коли желаешь, дядюшка. И коли не боишься. Сколько хочешь? Хочешь, за тридцать страдников все пять пудов тебе выложу и назад поплыву?

— Не смущай мою душу, Андрей, — троекратно перекрестился старый князь. — Ох, Господи, прости меня за мысли дурные, черные, нехорошие, прости за помыслы, кои отринуть успел, коим не попустил душой овладеть. Нет, князь Андрей, пусть оно на твоей судьбе остается. Господи, избави меня от лукавого, дай устоять пред искушением… Я лучше рядом посмотрю. А рабов, что в трюме, связанными держать не нужно, руки могут отгнить. Им лучше ошейник железный сковать да на цепь посадить. Как понадобятся — выпустишь, а сами не сбегут, и конечности в целости, кровь не застаивается. Я велю вечером кузнеца прислать, а ныне покормить их вдосталь. Голодать в пути станут.

— Спасибо, княже.

— Да, а над делом еще маненько поразмыслить надобно. К родичам своим я с этим, сам понимаешь, обращаться не стану, в руки им слитков, коих ты сам боишься, не отдам… А что с ними такое? Отравлены?

— Прокляты. Причем таким чародеем, в способностях которого я не сомневаюсь.

— Ну, так тем более в семье его оставлять нельзя. Раз нельзя, надо ими в чужих местах платить. Начнешь платить — цены на невольников враз взметнутся. Кабы сговориться разом — злато на невольников, по цене обычной, что на торгу сговариваются… Да ведь с кем? У кого такую толпу рабов за один раз найдешь?

— Я бы это золото на серебро поменял. Хоть за полцены, но разом. И желательно — подальше от дома.

— Это мысль интересная, — встрепенулся Юрий Семенович. — Помню, раз обманул меня с закладом ростовщик один в Колыване.[31] Изрядно обманул. Пуда золота он, конечно, купить не сможет. Но пару фунтов, коли прибылью поманить, — наверняка. Пусть даже и у русского. Вот что, Андрей. Утро вечера мудренее. Давай поутру встретимся. Я прикажу в путь тебя снарядить ладно и справно, как это у купцов добрых принято, холопов тебе дам, ибо пятью не обойдешься. К утру и совет, мыслю, найдется для тебя дельный. А пока токмо молитвы у меня бродят да свет золотой разум застит. До утра давай расстанемся, друг мой, до утра.

Князь Друцкий ушел, оставив Зверева в легком недоумении. Неужто старик хотел порешить его и золото присвоить? Явная глупость, особенно после того, как Андрей домой прокатился. Ведь ясно же, куда Зверев отправился и где пропадет! Опять же, что за смысл отнимать золото у своего родственника? Ведь от Андрея богатство перейдет к его собственному внучатому племяннику. То есть в семье останется, на сторону никуда не уйдет.

Хотя, с другой стороны, — золото многим глаза застит и разум отнимает. Может, и шевельнулось в душе дядюшки что-то нехорошее. Может, зависть к недавно нищим родичам, которых чуть ли не содержать приходилось? Может, желание часть чужого как-то присвоить? Да и в чем можно Друцкого обвинять, коли справился он, отказался от соблазнов? Андрею хорошо: он знает, откуда золото взялось и чего оно стоит. Для всех же остальных — это символ, воплощение славы и богатства, почти недостижимая мечта. И вдруг нате вам — здесь она, рядышком, только руку протяни. Воистину дьяволово искушение.

Утром корабль наполнился шумом и суетой. Местные холопы заносили на него мешки, корзинки и короба, о содержании коих Зверева уведомлять никто не подумал, в главный трюм полез мужик в прожженной местами рубахе, с цепями в руках. На корме слышались стуки и ругань, на носу двое мастеров натягивали какую-то оснастку. Вскоре появился и хозяин причала, за которым двое холопов волокли увесистый сундук с окованными железом углами. На палубе дворня обогнала хозяина и затащила груз в носовую каюту, опустив у изголовья постели, у передней стены.

— Все, свободны. Возвращайтесь в усадьбу, — махнул рукой Юрий Семенович, уселся на край постели и поставил саблю меж колен. — Размыслил я, Андрей Васильевич, над твоими хлопотами и удумал такую вещь. Надобно нам на пути своем несколько городов ливонских и свенских посетить. В городах этих малыми частями золото твое попытаемся на монеты и серебро поменять. На ростовщиков проклятие твое не подействует, они и без того племя проклятое. Доберемся до германских городов, попытаемся продавца крупного найти, чтобы разом золото на невольников поменять. Смута основная там творится, бога схизматики делят. А вместе с богом, как тесть мой, курфюрст граф Веттин писал, делят они луга, пашни и право беспошлинного и невозбранного пользования общественными землями. И чего больше в этой войне: веры сатанинской али жадности к чужому добру — непонятно. Но половину крестьян, поминал он, уже вырезали.[32]

— А я вспомнил, как гость твой датский, Юрий Семенович, барон Тюирльи, поручительством короля хвастал. И уверял, что король готов лично помощь мне оказать в приобретении рабов, в Германии захваченных, и дать возможность беспрепятственно вернуться на Русь.

— Барон Тюрго, — поправил Зверева князь. — Это было бы неплохо. Схизматики зело не любят, когда людям от них к нам в Московию вырваться удается. Режет им по сердцу, что веру истинную раб их старый принимает, что им более не кланяется и новых рабов не рожает. Мыслю, немалые у нас сложности возникнут, коли узнают в городах ливонских али ганзейских, куда купленные невольники поплывут. Тут бы королевское заступничество в самый раз пришлось. А самое хитрое — что как раз в Ганзе хорошо полонян искать. Они вне войны, в союзе Ганзейском полон никто отбить не может и на волю отпустить, в родные земли вернуть. Полагаю, как раз к ним, в Любек, мы идти и должны.

— Мы? — не поверил своим ушам Андрей. — Никак ты собрался отправиться со мной, дядюшка?

— Ничего не поделаешь, — опустил глаза на пояс Юрий Семенович, расстегнул ремень, кинул оружие на сундук. — Советом тут не обойдешься, рекомендательного письма мало. У меня и знакомцы в городах иных есть, и родичи, пусть и дальние, имеются. Да и имя мое, без хвастовства замечу, в городах датских и германских известно. Посему с тобой отправлюсь, князь. С тобой. А за услугу услугой попрошу отплатить. Но о том опосля перемолвимся. Так что, не прогонишь старого родича со своего ушкуя?

— Разве можно любимого дядюшку жены своей — и прогнать? — развел руками Андрей. — Мой корабль — твой корабль.

— Тогда командуй отплытие, князь. Припасы в кормовой трюм еще час назад, как мне обещались, уложены, на носу теперь два косых паруса стоят, холопы твои и невольники накормлены от пуза, переодеты и токмо приказа ждут. Пора.

— Как скажешь, князь… — Зверев вышел на палубу, огляделся, обнаружив сразу множество незнакомых лиц, вскинул голову к корме и невольно усмехнулся, увидев на прежнем месте все того же старого кормчего. — Лучемир, слышишь меня?

— А как же, Юрий Семенович, не слепой.

— Отчаливай, Лучемир. Правь к морю.

— Ну, наконец! Слыхали, что князь приказал, бездельники? Вытягивай канаты, поднимай паруса, весла на воду!

— Значит, ушкуй и дальше слепой старик поведет? — вернувшись в каюту, поинтересовался Андрей.

— Ну нет у меня других кормчих, — развел руками князь. — Лето, все на судах, в разъезде. Авось, и в этот раз Лучемир не подведет. Старик он хоть и вздорный, да крепкий еще, и дело знает. Да и рыжий при нем. Ты не против, коли я на сундуке своем отдохнуть прилягу? Постель, вижу, супружеская. Не хочу в чужие перины забираться…

* * *

Команда ушкуя увеличилась вдвое — но вот количество весел осталось прежним. Миновав озеро с шиком, под всеми парусами, судно втянулось в узкое русло Великой уже на веслах, повторяя все ее повороты средь густого зеленого леса. Радовало только то, что теперь они пробивались не против, а по течению, а потому всего за один светлый день — от рассвета до заката — смогли промчаться почти до самого Пскова и миновали его незадолго до полуночи. Еще день отобрало Чудское озеро. Зато по стремительной Нарве ушкуй промчался всего за пару часов, в море тут же повернул налево и уже в сумерках бросил якорь на рейде близ коричнево-красного от множества черепичных крыш Колываня.

Что поразило Андрея в первом увиденном европейском городе — так это отсутствие ремесленных слобод. Если на подъездах к любому русскому городу открывались широкие, вольготно раскинувшие заборы кожевенные, гончарные, столярные мастерские, то здесь селение начиналось сразу со стены. Стражник в кирасе вытребовал в воротах две новгородские копейки — даром что такой монеты Ливонский орден не чеканил, — и путники ступили на узкие, как горные трещины, городские улицы.

После свежего морского воздуха смрад от лежащих на сырых проездах навозных куч казался нестерпимым. Вдобавок гостей угораздило явиться в город на рассвете — как раз, когда из окон на улицу то тут, то там опорожняли содержимое ночных горшков. Андрей не знал, куда и смотреть — под ноги, чтобы не вляпаться, или вверх, чтобы не окатили. И к стене лучше было не касаться — то ли каменные, то ли просто густо оштукатуренные, они оказались щедро выбелены известкой.

— Последний поворот перед ратушей. — Князь Друцкий нашел наконец нужный проулок. Такой узкий, что всадник смог бы проехать по нему только на очень тощей кобыле. Зато здесь не было окон, и путники чувствовали себя в относительной безопасности. — Да, это здесь. Узнаю дверь с молоточком. Давай подождем, княже. Хочу узнать, тот ли это скупердяй или наказывать ныне уже некого.

— Так что случилось, дядюшка? — полюбопытствовал Зверев. — Чем провинился перед вами этот ростовщик?

— Этот негодяй украл мой заклад! И какой заклад: сабля с рукоятью вишневого дерева, персидский клинок, яхонтовое оголовье, гарда с янтарными накладками и обрамлением из драконьего зуба! Хотя бес с ней, с гардой. Клинок — настоящий табан![33] Даже в Москве таких булатов не куют, а уж в других местах — и подавно. Я им толедские клинки на спор одним ударом сразу три срубал, и ни зазубрины не оставалось!

— Как же ты его лишился, князь?

— Лет пятнадцать тому проиграл здесь барону Ригеру осьмнадцать талеров сверх тех трех гривен, что имел с собой в мошне. Пришлось этому кровопийце жидовскому кланяться. Взял двадцать талеров, упредил, чтобы залога моему никому не отдавал. Ибо коли и задержу с отдачей, все едино за клинком явлюсь и сверх оговоренного доплачу. И что ты думаешь? Всего на две недели с приездом припозднился — ан заклада моего уже и нет! Все, сказывает, срок ушел, заклад продан.

— Убить его за это мало!

— Это верно. Да здесь, в диких местах, русским сабли носить запрещено. Токмо это его и спасло. Я привезенные десять гривен с горя опять чуть не все тогда проиграл, потом дрался с кем-то на алебардах, потом неф старый выиграл. Итальянцы такой корабль хитрый придумали, чтобы прямо с телег его грузить. Там стена в борту открывается, и прямо в трюм мостик получившийся идет. Насилу я этот неф потом по нашим протокам к имению, в озеро провел. В Верятах на нем плавал, смердов пугая, пристань большущую построил. А он, старая лоханка, возьми, да на будущий год и утони! Этот самый борт отвалился прям посередь озера, он водички черпнул, на бок завалился, да в минуту и потоп. Насилу людишки все попрыгать успели, да за всякий хлам плавучий похвататься. Ни един не утонул. Я же и вовсе в окно комнаты своей на корме выпрыгнул, а вслед за мной стол выплыл, дубовый. Верхом на нем к берегу и выгреб. Опосля уже сам суденышки покупал. Глупо, согласись, пристань отстроить, реки-протоки вычистить, а потом токмо лодку на озере иметь. Ныне уж семь судов разных на отхожий промысел по весне от моего причала в Верятах отходят. Но таких крупных более уж не покупал. Сам удивляюсь, как тогда провести по реке исхитрился. Видать, Господь улыбнулся моей дурости.

— А правду сказывают, Юрий Семенович, будто ты в Кореле, с родичами из свенов гуляя, постоялый двор сжег?

— Нет, неправда, — отмахнулся князь. — Он сам сгорел. Мы с Тавром и Ольхеном всего лишь костер в трапезной запалили. Хозяин мясо недожаренное принес, вот мы и решили сготовить как положено, на месте, коли трактирщик не умеет.

— И чего хозяин? — тихо засмеялся Андрей.

— Воеводе нажаловался. Пришлось за новую избу ему заплатить. И пожилое за четыре дня. Глупый воевода в Кореле, совсем боярской солидарности не чует.

— Я вот что думаю, дядюшка, — вспомнив «мушкетера», поменял тему Зверев. — Какая разница, тот ростовщик ныне сидит или уж сын его? Проклятое золото они так и так заслужили. По-родственному. Вот пусть и получают.

— Глянуть бы… Глянуть на его рожу гнусную, про саблю свою напомнить. Боюсь, стражу сразу позовет. Спугну, не рискнет на сделку крупную пойти. Эх… Эй, холоп. Пахомом тебя зовут? Постучись в эту дверь, спроси, здесь ли дело свое купец Мойша Шем-Тов ведет. И можно ли к нему с большим делом подойти, о коем иные посетители слышать не должны?

— Постой, а на каком языке спрашивать нужно?

— На русском, конечно, — пожал плечами князь. — Знаю, по законам Ордена за обучение русскому языку штраф и отрезание ушей положено, а за изучение — штраф и публичная порка. Да токмо рази заставишь народ язык родной забыть, хоть пори его, хоть даже голову отрубай? Все побережье морское по-русски разговаривает. По-немецки токмо рыцари меж собой да гости иноземные.

— Так я пойду, княже? — уточнил у своего хозяина дядька.

— Ступай.

Князья с холопом Друцкого отступили обратно на слякотную улицу. Вскоре они услышали глухой металлический стук, спустя минуту — скрип открываемой двери. В городе продолжалась повседневная жизнь. Спешили куда-то смерды в серых и коричневых кафтанах, большинство — в бумажных подшлемниках с длинными наушами, в деревянных башмаках. Пару раз между кучами навоза пробрались горожанки в пышных платьях из синего и зеленого полотна с парчовыми вставками, в рогатых шапках, с которых свисали прозрачные вуали. Красотки высоко задирали юбки и тщательно выбирали место для каждого нового шага.

Вообще, у Андрея сложилось впечатление, что город населяли только смерды и нищие: простенькая домотканая одежда цвета долгой поношенности, картонные капоры, полотняные платки, серые лица. Женщин в нормальной одежде встретили — раз, два и обчелся, золотые украшения блеснули вовсе раз — на каком-то пузатом медлительном бюргере в толстых шерстяных чулках, бархатном берете и стеганке с пышными, набитыми ватой плечами. Пожалуй, московские холопы в их неизменно цветастых атласных рубахах, с серьгами да кольцами, произвели бы тут впечатление безмерно богатых дворян, а ремесленники в кафтанах с вошвами, мехами и жемчужными побрякушками — королей и императоров. Без серебряной ложки на поясе ни один кожевенник в Туле или Рязани со двора не выйдет — а тут половина баб без серег и колечек разгуливали!

— А у ростовщика серебра-то хоть пара пудов наберется? — забеспокоился Зверев.

— Нет, конечно, — хмыкнул Друцкий. — Но талеров пятьсот быть должно всяко. А коли поднатужится, то и тысячу соберет. Фунта четыре золота взять сможет.

— Ты здесь, княже? — появился из проулка Пахом. — В два часа пополудни купец ждать нас станет. Просил не задерживаться, ибо встреча у него днем в магистрате.

— Врет, — моментально отреагировал князь Друцкий. — Цену себе набивает. Но ко времени лучше успеть. Свидетели нам все же не нужны. Дурные тут места, безбожные. Покажешь серебро прилюдно — обязательно на татя уличного опосля наткнешься. Посему я вас с парой крепких холопов и провожу, и встречу.

На ушкуе из трюма подняли синюшного пленника, сняли с него ошейник, для поднятия сил дали съесть ломоть буженины, выпить кубок вина. Князь Друцкий, недовольно покрякивая, обошел его кругом:

— Нет, как был мерзавец полудохлый из поруба, так и остался. Терентий, обрей его наголо сверху и снизу, иначе с волосами не управиться. И одежу всю его — за борт. В кладовке справные порты и рубаху подберите…

Юрий Семенович ушел в носовую каюту и вскоре вернулся с бархатным колетом — плотной курткой слева зеленого, справа синего цвета, с деревянными палочками, продеваемыми вместо пуговиц в шелковые петли, с пышными рукавами, имеющими продольные разрезы, сквозь которые проглядывала атласная подкладка.

— Вот, дитя ехидны, надевай. Поношен пурпуан, изрядно поношен. Но для Колываня серенького и такой сойдет.

После исчезновения путаных патл и грязной бороды синюшный и вправду стал походить на достойного ремесленника, а в пурпуане — и вовсе на небогатого дворянина, решившего принарядиться для дальней поездки.

— Пахом, — подманил к себе холопа князь и вручил боевой топорик. — Сунь за пояс. Коли стража спросит, плотником назовешься.

— Благодарю, княже, но я лучше кистень в рукав опущу.

— Бери, бери. Коли проследят, лишним не окажется.

— Я кистенем обойдусь, — отказался от оружия Андрей.

После напутствия дядюшки он решил натянуть кожаный поддоспешник и свою верную байдану. Кольчугу пришлось прятать под плотный суконный кафтан. Пахом ограничился толстой стеганкой, набитой конским волосом и прошитой проволокой. В итоге как раз поднятый из трюма тать и оказался из всех троих самым нарядным — двое спутников выглядели его унылыми слугами.

— Полезли, глянем, что тут у тебя есть.

Приказав невольникам откинуть рогожу, князья выбрали из слитков самый маленький — килограмма на три, — приказали завернуть его в тряпку и опустить в толстый кожаный кисет. Мешочек синюшный повесил на пояс:

— Пошли?

— Да уж пора…

У привратной стражи ни топор холопа, ни странное, слишком толстое одеяние Зверева интереса не вызвали. Для них имело значение только новгородское серебро. Посему князь Сакульский пришел к ростовщику точно в назначенное время. Пахом постучался, его оглядели в окошечко, отворили толстую, в ладонь, створку из вымоченных дубовых досок.

Гостей сгорбленный служка проводил в крохотную каморку, размером вдвое меньше каюты на ушкуе, и оставил наедине со скрюченным процентщиком — горбоносым, длиннолицым, длинноволосым и гладко бритым; в толстом суконном кафтане с вытертыми локтями и, как ни странно, плечиками. Стол в комнатенке стоял тяжелый до неимоверности, сбитый из таких же досок, что и дверь; вытертая до блеска скамья была прибита к полу.

Андрей обстановку оценил: слишком тесно для драки, стол и скамью с места не своротишь, пока до хозяина доберешься — три раза в дверцу за спиной удрать успеет.

— Чем обязан визиту знатных гостей? — прищурив, словно Васька, один глаз, поинтересовался ростовщик.

— Ну, а с чем к тебе ходят, Мойша? — хмыкнул Зверев. — Серебро нам нужно. Деньги.

— Да, за этим приходит половина знатных господ, — согласился хозяин. — Посему на всех не хватает. Сколько вы хотите, каков залог положите?

— Никакого… — Андрей кивнул невольнику. Тот снял кошелек, распустил узел, вытряхнул на стол слиток и развернул тряпицу. — Вот, Мойша. Сроки у меня по платежам подходят, пора серебро отсчитывать. А монету чеканить я права пока не имею. Посему хочу обменять у тебя это золото на такие маленькие блестящие кругляшки с королевскими мордашками.

— Обналичить, стало быть, хочешь… — наклонился процентщик, принюхался к слитку.

— Понимаю, Мойша, — махнул рукой Зверев, — хлопоты это у тебя займет. Посему три процента за комиссию, так и быть, оставлю.

— А золото ли это, любезнейший? На вид, ровно глины кусок из ямы копнули.

— Думаешь, свинец покрашенный? — Зверев выдернул топорик из-за ремня у Пахома за спиной и с размаху вогнал его глубоко в столешницу. — Вот, руби. Хоть вдоль, хоть поперек. Глянешь, что внутри находится. Только сам руби. А то скажешь, я по условленному месту стукнул.

Ростовщик на топор посмотрел нехорошо — пробоина от него должна была остаться заметная, — но вслух ничего не сказал, притянул слиток ближе, ковырнул ногтем край, потом вытянул из-за пазухи палочку, похожую на свечу, мазнул по слитку, внимательно осмотрел след. Достал следующий, покрутил перед глазами, опять мазнул, снова обнюхал след. Достал третий, провел линию в стороне от предыдущих.

— Ну что, какая проба? — поинтересовался у хозяина Андрей.

Тот опять недовольно зыркнул глазами, достал, опять же из-за пазухи, короткий широкий нож, легонько тяпнул по уголку и рассмотрел разрез. Тяжело вздохнул:

— Золото… Просто золото, даже не кольца, не цепочка какая. Ну, куда оно в таком виде годится? Ювелирам отдать — так ведь каждому надобно доказывать, что не обманываю. Казна епископская не возьмет. Спрашивать станут: откель взял такое странное? Прознают, что с русскими торговал, могут и руку отрубить. Хлопотное это дело — слитки обналичивать. За сорок процентов могу взяться.

— Мне до твоих рук дела нет, — спокойно возразил Зверев. — Русское золото чище любого епископа будет. А что у них на расистской почве тараканы в мозгах бегают — за то пусть они сами и доплачивают. Пять процентов я тебе дать могу, коли уж хлопоты такие, но и хватит.

— Меньше сорока тебе никто не возьмется дать, господин. Такова обычная цена в городе.

— М-м, понятно, — кивнул Андрей. — Давай, забирай его. Спросим у других барыг, что они думают.

— Сорок процентов, это всем известно, — забеспокоился хозяин. — Это везде по городу так. И не токмо в городе.

— Ничего, мы на корабле, — утешил его Зверев.

— Ладно, дабы от хождений лишних вас избавить… Тридцать пять.

— Сколько?

— Тридцать.

— Пойдем.

— Двадцать! — сломался ростовщик. — Одна пятая мне за трудности, вам триста талеров серебром, пятьдесят золотых динаров, десять дублонов и десять соверенов.

— По совести, больше пяти процентов платить нельзя, — остановился Зверев. — Но о совести тебе, конечно же, неведомо. Хорошо, пусть будет одна десятая.

— Я добавлю еще десять соверенов, — встал процентщик. — Таково мое последнее слово.

Это был хитрый ход. Просчитать, какова доля, предложенная хозяином в отношении серебра и монет разных государств, размера и веса, Андрей в уме не мог.

— Двадцать пять соверенов, — наугад потребовал он.

— Семнадцать, — почуяв слабину, чуть-чуть уступил ростовщик.

Зверев вздохнул, скривился и кивнул:

— По рукам. Пахом, доставай мешки.

Серебра по сделке путникам полагалось почти девять кило. Золотые монетки поместились в горсти, и Андрей пересыпал их себе в кошель.

Ростовщик, тоже довольный сделкой, прибрал слиток и спрятал в опустевший сундук, который тут же запер на ключ:

— Вы заходите, господа хорошие, коли в местах наших бывать доведется. Завсегда рад видеть буду.

— И тебе успехов, Мойша, — отступил Зверев. — Прощай.

На улице все трое оказались в плотном окружении холопов Друцкого.

— Как, получилось? — поинтересовался князь.

— Такое ощущение, что мы выгребли у него все деньги, что были в доме. В следующий раз надо выбирать менялу побогаче.

— Он золото трогал?

— Разве что не облизал, — усмехнулся Андрей. — Мыслю, к следующему нашему приезду про ростовщика Шем-Това будут рассказывать много разного, но ничего хорошего. Я вот что думаю, дядюшка… Может, заберешь себе это серебро, чтобы вспоминать о сабле было не так грустно?

— Нет, Андрей Васильевич, не возьму. Плату золотом я у тебя еще спрошу. Но не здесь, не сейчас и не для себя.

Едва ступив на палубу ушкуя, князь Друцкий велел отчаливать — на случай, если про обмен золота на монеты кто-то все-таки услышал. Чего далеко ходить — процентщик же мог и продать интересную весть лихим людям за малую мзду. А потому на морском просторе было гораздо спокойнее. Даже в Балтийском море, уже не первый век как прозванном пиратским. Чуть не со времен Кнуда Могучего[34] воевали разные страны за право плавать по этим волнам, торговать с богатой Русью. Безжалостно давили друг друга датчане и ганзейцы, германцы, англичане, русские[35] — без колебаний топя суда конкурентов, посылая к чужим берегам флотилии боевых кораблей, осаждая города и разоряя порты. В результате Балтика стала настолько опасной для мореплавания, что русские купцы предпочитали кружной, северный путь в Европу.

Впрочем, далеко корабль от Колываня не ушел. Уже через пять часов плавания, верст через пятьдесят, ушкуй опять повернул влево и пошел вдоль извилистого берега, пока наконец не свернул в уютную бухточку.

— Это Рохана, — любезно сообщил Юрий Семенович. — Причал, коли повезет, найдем бесплатный. Рыбаки не всегда на ночлег возвертаются, а коли кавалер Хабермас у себя в замке, то они нам еще и должны останутся за проявленное к ним снисхождение и почет. Вот коней здесь, думаю, нам не найти. Деревенька маленькая, рыбацкая. Господин епископ своим смердам лишней скотины ни за что не оставит.

— Какой епископ? — не понял Андрей.

— Забыл, где находишься, княже? Лифляндия это, Лифляндия. Здесь главнее епископа никого отродясь не бывало. Гапсальский замок эзельского епископа здесь стоит. И страна эта пока называется Эзельским епископством. Ладно, отсюда пешком недалече. Быстро дойдем. Надобно токмо четверых холопов прихватить, бо меньше не справятся. Ну, повозку найдем в замке.

Зверев спорить не стал: дядюшка, как он уже мог убедиться, просто так ничего не говорил и не делал.

Вскоре корабль приткнулся к короткому, на половину его корпуса, блестящему от налипшей чешуи, причалу. Однако места, чтобы сойти на берег нескольким пешим путникам, вполне хватило.

— Пойдем… — Не приближаясь к стоящей на возвышенности, за песчаными дюнами, деревне, Юрий Семенович направился к приметной сосне с разбитой молнией макушкой. — Вот, глянь. Сказывают, в старые времена местные жители ночью вешали тут фонарь. Многие моряки принимали его за маяк острова Эзель, правили левее и разбивались аккурат на месте нынешних причалов. Жители убивали тех, кто сопротивлялся, остальных продавали в рабство, а грузы, естественно, разграбляли. Но вот однажды ночью в эту сосну ударила молния. Несчастные дикари поняли, что боги гневаются на их кровавый промысел, и раскаялись.

— И потом местные жители стали ловить рыбу, жить честным трудом и молиться Богу, — закончил за князя Друцкого эту историю Зверев.

— Нет, потом пришли крестоносцы, вырезали всех жителей, а тех, кто ухитрился уцелеть, обратили из язычества в схизматичество, заставили пахать землю, ловить рыбу, содержать епископский замок и кормить епископа вместе со всей его челядью, — невозмутимо поправил Юрий Семенович. — Что до сосны, то она показывает, где удобнее выйти на дорогу к башне Хабермаса. Или к его замку? Или к башне?

Откуда у дядюшки столько сомнений, Андрей понял, когда увидел в полукилометре впереди это странное сооружение. В полусотне саженей от дороги, за мостом через речушку шириной с Окницу, стояла самая настоящая замковая башня: из крупных валунов, высотой с семиэтажный дом, с деревянными машикулями — боевыми балконами на высоте четвертого этажа для стрельбы вниз, под ноги, на случай, если атакующие прорвутся к стенам.

У башни не хватало одного: самого замка. Создавалось впечатление, что хозяин замахнулся на строительство монументальной твердыни. Но когда был построен угол замка — деньги кончились, и пришлось ограничиться тем, что уже есть.[36] Над зубцами башни развевался длинный стяг, дежурил караульный — и это наверняка означало, что хозяин находится дома.

— Генрих!

— Юрий!

Двери замка — или башни? — отворились задолго до того, как путники пересекли речушку, и навстречу князю Друцкому вышел с раскрытыми объятиями упитанный мужчина лет сорока в белых чулках, в длинном коричневом кафтане, подбитом горностаем — но с белоснежным и широким воротом «жабо», с бородкой, постриженной клинышком, и совершенно простоволосым. И к тому же — не бритым налысо.

— Генрих!

— Юрий!

— Генрих!

— Юрий!

Они наконец обнялись, и хозяин повел гостей за собой.

— Как это славно, князь, как славно! А я уж совсем опечалился, что этот замечательный ужин мне придется вкушать в одиночестве. И тут, словно кто под локоть меня толкнул: я выглядываю в окно — и кого я вижу!

— Ты увидел князя Андрея, владетеля имения Сакульского, мой друг. Совсем забыл тебе представить своего друга, княже, рыцаря Генриха фон Хабермаса, четвертого сына барона Ульриха Хабермаса, если не ошибаюсь.

— Мне очень приятно, князь, — остановившись на пороге, поклонился рыцарь и хлопнул в ладоши: — Торислав, прими слуг, накорми, уложи спать в теплом месте.

К кому обращался хозяин, Андрей не понял, поскольку рыцарь уже вел гостей наверх по длинной лестнице, огибающей башню изнутри. На первом этаже, судя по запаху, находились конюшни и хлев. На втором, наверное, — людская. Третий этаж они миновали, проходя вдоль запертых дверей, и только на четвертом оказались в просторной трапезной, украшенной единственным круглым столом в полторы сажени диаметром. Здесь ожидал своего конца целиком запеченный в лотке с капустой, яблоками и клюквой, весьма упитанный гусь. Даже по русским понятиям — блюдо на двоих. Как его собирался прикончить в одиночку господин кавалер, оставалось загадкой.

— Садись, князь Андрей, садись. — Хозяин торопливо поставил перед Зверевым кубок, наполнил его темным тягучим вином. — Вот, попробуй. Только вчера бочонок этого наслаждения мне доставили с берегов Рейна, от моего славного отца, дай Бог ему долгих лет жизни. Ты испей, ты насладись этим овеществленным солнцем!

Князь Сакульский кивнул, пригубил вино, оказавшееся терпким и густым, словно его кто-то выпаривал специально.

— Нет, княже, нет, — пресек хозяин попытку поставить кубок на стол и высказать мнение насчет напитка. — До конца! Ты ведь не станешь обижать моего отца?

В кубке было не меньше полулитра — но пришлось пить. Не зная здешних нравов, лучше не начинать знакомство с людьми со споров.

— Вот, — едва Андрей перевел дух, забулькал из другого кувшина фон Хабермас. — А это от моего брата, виноградники с верховьев Лабы.

Брата хозяина тоже пришлось уважить — но тут же оказалось, что старший брат тоже прислал родственнику подарок, и продолжения Зверев уже не помнил.

Проснулся он в пахнущей мятой и клевером постели, на набитом свежим сеном тюфяке. Пахом подал ему толстый шмат копченого мяса, принес напиться ледяной колодезной воды.

— Идем, княже, — с сочувствием предложил холоп. — Князь Юрий Семенович тебя уж третий раз кличет.

— Идем…

В трапезную пришлось спускаться вниз. Здесь, раздевшись до рубах и босоногие, с красными глазами, князь Друцкий и господин рыцарь трясли над столом высокий стаканчик, вырезанный из цельной белой кости. Наверное, из слоновьего бивня.

— Князь Андрей! — обрадовался фон Хабермас. — Давай, друг мой, выпьем за удачу! Ведь ты мой друг?

Второй раз Зверев проснулся уже на корабле. Ушкуй покачивался, с шумным плеском разбивая волны, — а может, это качало его хозяина, выпившего литров пять вина и заевшего это всего лишь кусочком мяса.

— Как я сюда попал?! — спросил он, усаживаясь на краю перины.

— Ой, не так громко, Андрюшенька! — взмолился Друцкий. — Ой, как это все… Долго… На телеге тебя привезли, друг мой, на телеге. И меня на телеге. От Генриха всегда привозят на телеге. О Господи, зачем ты дал ему столько родственников с виноградниками?! А еще мы играли с ним в кости, я проиграл восемь талеров из твоей казны и выиграл бочонок его отцовского вина. Интересно, почему всегда так получается, что проигрываю я ему серебро, а выигрываю всякий хлам?

— Из моей казны? — вычленил в словах дядюшки самое интересное Зверев. — Разве я брал с собой казну?

— Ты? — удивился Юрий Семенович. — Конечно же, нет! Чтобы было, на что сыграть, мы продали два куска золота из твоего запаса. За тысячу шестьсот восемьдесят девять талеров… Теперь уже тысячу шестьсот восемьдесят один.

— Да? — Андрея так качало, что он не смог даже толком порадоваться. — Кому же в этой Богом забытой дыре?

— А кому может продать дешевое золото столь преданный слуга, как мой друг? Конечно же, своему господину, епископу Эзельскому, да пребудет с ним милость его сатанинской веры…

От берегов епископства ушкуй против сильного ветра три дня пробивался на север. Небо наконец сжалилось над уставшими от зноя людьми, разорвалось грозами. К вечеру четвертых суток через сплошную пелену дождя судно осторожно пробралось между холодными скалистыми берегами к острову Стекольна. Стекольной, или Бревенчатым островом холопы именовали Стокгольм. Князь Юрий Друцкий предпочитал западное название старого шведского города, Андрею оно тоже показалось более привычным.

— Собери своих людей, князь, — предложил Юрий Семенович, когда поутру Лучемир с Риусом нашли свободный причал. — Хочу, чтобы наш визит выглядел грозным и представительным. Надеюсь, ты не пожалеешь полпуда своего сокровища для нашего общего благого дела?

— Для благого дела ничего не жалко, — пожал плечами Андрей.

— Тогда идем…

Под дождем особо представительным выглядеть невозможно: пурпуром, бархатом, самоцветами не блеснешь, нарядных туфель не наденешь — тем более на залитые нечистотами улицы европейской столицы. Черная от влаги епанча, темный кожаный или суконный плащ, высокие сапоги и плотная непромокаемая шапка — в ливень все прохожие выглядят одинаково. Зато делегация русских путников оказалась весьма многочисленной. Зверев оставил на борту только медлительного Левшия и отсыпающегося после долгой вахты Лучемира. Князь Друцкий взял вообще всех холопов — больше десятка. Продвигавшаяся по Стокгольму толпа гостей занимала улицу от стены до стены, заставляя редких горожан испуганно жаться в проемы дверей или сворачивать в узкие проулки.

От шведского города у Андрея осталось странное впечатление того, что в нем существует одна лишь улица: длинная, прямая, как проспект, но узкая, как коридор русской усадьбы — двум телегам не разъехаться. По сторонам улочки стояли двухэтажные домики-близнецы: подвальчик с лавкой, вывеска с калачом, сапогом или бычьей головой, два ряда больших, неудобных для обороны окон. Мокрые стены, черепичные крыши. Домики поднимались выше и выше, а навстречу путникам, смывая грязь, навоз и мусор, мчались потоки воды.

— Странно тут ныне, — не выдержал Друцкий. — Никак, ливня свены испугались? Никто навстречу не идет, никто не требует дороги освободить, славной дракой угрожая. Ровно не осталось тут дворян с горячей кровью. Даже юбки задрать не у кого — прячутся девки за два проулка. И лавок большая часть закрыта. Уж не новый ли город строить все подались?

— Дождь, — пожал плечами Зверев. — В такую погоду хороший хозяин… А куда мы идем, дядюшка?

— Здесь, в островном неприступном Стокгольме, осела семья Руттольфов, что еще со времен Гедимина[37] наш род ссужает серебром и золотом. Не раз сюда что мне, что дядьям и дедам приезжать приходилось. Изредка просить, а все чаще проценты кровопийцам нашим платить, полноценное серебро от хозяйства отрывать да им в сундуки ссыпать. Думал, никогда сие не кончится. Однако же… Похоже, Господь решил повернуться лицом и к нашему роду.

В отличие от замазанных штукатуркой одинаковых домиков «главного проспекта» Стокгольма, лавка ростовщика была сложена из настоящих валунов, которые скреплялись прочным известковым раствором, замазанным поверху чем-то черным, напоминающим смолу. Она не имела видимого с улицы подвала, зато окна были сделаны узкими, глубокими. В такие человеку и не пролезть, даже если внутри никто обороны не держит. Лавка вообще представляла собой один большой, тщательно спланированный сейф, сделанный в соответствии с требованиями времени не из литой стали, а из монументального природного камня.

— Князь Юрий Друцкий с прощальным визитом, — громко пообещался Юрий Семенович, когда на его стук во входной двери отворилось небольшое окошечко.

Привратник с подозрением оглядел изрядную толпу на улице, однако окованную стальными полосами дубовую створку распахнул.

— Прошу вас наверх, в столовую комнату, — посторонился слуга, указывая на лестницу, которая плохо различалась в экономном свете масляных ламп, повешенных на крючки у стены.

Делегация почти из пятнадцати мужчин поднялась на второй этаж, вошла в комнату, разделенную широким столом. Дверь за ними закрылась — и Андрей понял, что оказался в ловушке. Дверь сзади запиралась снаружи, дверь впереди — тоже. Окна, из которых несло влажной сыростью, были узкими, а в стенах и на потолке имелись щели, сильно смахивавшие на потайные бойницы для лучников. Уйти отсюда, конечно, можно: использовать стол как таран, выбить дверь, прорваться в дом… Но все же прорываться с боем, под стрелами — не хотелось бы.

Дав время гостям взвесить свои шансы на случай возникновения непреодолимых разногласий в переговорах, из противоположной двери в сопровождении одетого в сутану мальчика вошел, тяжело дыша и переваливаясь с ноги на ногу, обрюзгший старик, похожий на перекормленного бульдога.

— Рад видеть тебя в добром здравии, князь Юрий Семенович, — неуклюже поклонился ростовщик. — Уж прости больного человека… — И он тяжело бухнулся задом на скамью. — С чем пожаловал, княже? С радостью, с бедою? Говори, Юрий Семенович. В нашем доме тебя всегда понимали. Коли хорошо все, завсегда с тобой вместе порадуемся. Коли плохо — поможем, в чем спросишь. Вижу, ныне свита у тебя изрядная. Это правильно, жутковато нынче у нас в городе. Вроде и тихо, и покойно — ан неуютно.

— Свиту я богатую собрал потому, что немалый груз от тебя забрать намерен, почтенный Альбрехт. Вот, хочу представить тебе моего родственника, князя Сакульского, мужа моей племянницы. Давай, княже.

Зверев кивнул невольникам, те развязали кошели, выложили на стол тяжелые слитки.

— Здесь больше двадцати двух фунтов чистого золота, Альбрехт. Сочти накопившиеся ныне проценты, прибавь к долгу моему и родичей моих, верни мне заклады наши, расписки долговые и закладные, а разницу, что между долгом и золотом принесенным составит, выдай мне серебром английским или германским.

Старик наклонился вперед, с тяжелым кряхтением осмотрел грубо порубленные слитки, потом выпрямился, тронул мальчика за плечо:

— Это долгая работа, князь, ты должен понимать. Найти заклады, старые свитки, поднять расходные книги и счесть остатки по долгам…

Мальчишка поднялся и выскочил за дверь.

— …Нужно взвесить и исчесть стоимость золота, отнять десятую часть, которую мы берем за обмен монет из разных стран.

— Я подожду, Альбрехт, — сел на лавку у стола Юрий Семенович. — Дольше добирался, чтобы ныне нескольких часов пугаться.

— Весы и расходные книги ныне принесут. Закладные грамоты и заклады старые сыщут за час, может и ранее.

— Хорошо, — широко раскинул руки на столе князь Друцкий. — А скажи мне, Альбрехт, отчего пустынен так город твой ныне? Раньше, бывало, без драки до твоей лавки и не дойти было. Лаялись с русскими гостями все, кому не лень. А ныне сами дорогу загодя уступают, и ни одного меча на улице я не заметил.

— Откуда мечам взяться после королевской-то коронации? — поразился ростовщик. — Али не слыхал ты, князь, о том, как у нас король Кристиан присягу у подданных принимал?

— Кристиан, король датский? — навострил уши Зверев.

— Он самый, король датский, шведский и норвежский, — кивнул хозяин. — Значит, и до Руси вести дошли?

— Нет, Альбрехт, про здешние события нам никто не сказывал, — покачал головой Юрий Семенович.

— Вот как? Нам здесь казалось, о том на каждом углу речи ведут. А коронация сия так случилась. Прибыл король наш славный Кристиан второй Ольденбургский к стенам Стокгольма, дабы у нас в нашей Сторчюрке[38] корону Шведскую принять. Однако же горожане наши, изрядно слухов недобрых о его величестве наслушавшись, заперли ворота и короля в город пускать отказались. Король же, никакой обиды не выказав, к воротам городским вышел, в глупостях юношеских покаялся, слухи все опроверг, крестом Божьим, могилой матери и честью поклялся, что притеснений никаких горожанам не причинит, что уже издал законы новые, кои бремя податей старых зело умаляют, и новые указы, что жизнь люду облегчат, замыслил. Соблазнились горожане наши посулами такими, открыли ворота королю и свите его. Въехал он честь по чести, дворянам нашим поклонился, на коронацию всех созвал, милости раздавал без счета. Нарадоваться не могли шведы новому королю своему, его милости и разумности.

Ростовщик, вспоминая недавние события, прокашлялся, покачал головой:

— Короновался наш король, затеял празднества, что несколько дней длились. И вот в один из дней созвал снова Кристиан всех дворян Стокгольма, людей знатных и уважаемых, бюргеров многих богатых. А как собрались они, загнали их всех в подвалы каменные и повязали люди из свиты королевской, да те городские, что издавна верны королю были. Король всю приглашенную знать в колдовстве обвинил, в ереси и предательстве веры Христовой. Да, само собой, к смерти разом и приговорил. Два дня костры на площадях горели, пока всех попавшихся в королевские руки на небеса вознести удалось.[39] По всем улицам плач, беготня стояли, крики о помощи. Мало ведь отцов перебить, чтобы добро в казну переписать, надобно еще и дворню, жен, детей переловить, убрать подальше, в рабство в дальние края продать. Четыре полных корабля невольников Кристиан отсель вывез. Посему и пусто ныне стало на улицах. Ходить-то, почитай, боле некому. С тех пор, как веселье королевское окончилось, я и сам уж давно меча дворянского на поясе ни у кого не видывал.

— Четыре корабля невольников? — встрепенулся Андрей. — Куда же он их всех дел?

— Сказывали, в Любек отправил. С Ганзой у короля отношения плохие, зато с бургомистром Любецким, Юргеном Вулленвевером, дружеские, просто не разлей вода! А у вас, что, в рабах крепких нужда возникла? Так праздник сей королевский не вчера, он еще три года тому как случился!

— Странно, что не слышали. Барон Тюрго о подобных эпизодах из жизни своего правителя ни разу не помянул. Хотя как раз он, слуга Кристиана, мог считать, что король поступил совершенно правильно.

— Я вот о чем думаю, князь, — прокашлявшись, заговорил о деле ростовщик. — После тех дел у нас упадок изрядный в делах случился. Многие корабли без дела стоят, а иные и вовсе без владельцев на рейде качаются. Некоторые под залогом и не выкуплены уж давно. Что, если в счет разницы меж золотом и долгом, Юрий Семенович, я тебе неф предложу. Совсем новый, исправный, полностью снаряженный и даже с добром, что для себя прежними хозяевами приготовлено. Мыслю, потеряю я на этой сделке изрядно, но сие в счет комиссии пустить можно. Сниму судно с кошта своего — тоже изрядное избавление. Что скажешь, княже?

— Интересное предложение, — вопросительно глянул на Андрея князь Друцкий. — На хороший, трехпалубный неф, коли и трюм считать, король Кристиан невольников сотни четыре мог загнать. А то и пять.

— Не жалеючи, и все восемь втиснуть легко, — добавил ростовщик.

— Сперва посмотреть нужно, — ответил Зверев. — Потом уж решать.

— Это верно, — согласился хозяин, — обязательно нужно посмотреть. Сигерд может любого из вас проводить на пристань, к лодке и доставить на борт.

— Я съезжу, — кивнул Андрей. — Жалко, Лучемира нет. Ладно… Тришка, Риус, Васька, на вашей совести будет. Со мной ступайте.

Они спустились к входным дверям, остановились, дожидаясь слугу.

— Скажи, княже, — поинтересовался рыжий мальчишка. — А отчего король здешний горожан в колдовстве обвинял? Чего просто так не покарал, за измену? Они ведь ему ворота не открыли!

— По здешним законам, — ответил Зверев, уже разгадавший эту странность, — все добро еретика в казну переходит и тому, кто о колдуне донес. Раз король их обвинил, значит, и все добро казненных за колдовство — его стало по закону.

— А много тому, кто колдуна выдал, достается? — спросил косой Васька.

— Половина, — пожал плечами князь. — Половина — доносчику, половина — в казну.

Неф оказался посудиной, внушающей изрядное уважение. Вдвое длиннее ушкуя, вдвое выше, вдвое шире, он был судном на порядок солиднее. Если Андрей мог взять себе на борт полсотни человек и тонн двести груза, то вместительность нефа была больше почти «на ноль»: нолик в конце числа приписать следовало. Две мачты, двухэтажные надстройки, промежуточная грузовая палуба над трюмом. Настоящая плавучая усадьба! Выглядел корабль вполне крепким, без следов гниения, поломок, без свежих досок, свидетельствующих о недавнем ремонте.

В капитанской каюте, как и обещал ростовщик, сохранилась часть личных вещей: свечи, длинный парусиновый плащ, кираса и шлем, посуда, поношенный кафтан, жаровня и примитивный фитильный примус, тоже рассчитанный на использование светильного масла. Видать, не успел прибраться человек. Очень может статься, владелец и капитан сего красавца теперь уже рубили сахарный тростник где-нибудь в английских колониях. Если, конечно, их не зажарили на костре под улюлюканье пьяной стокгольмской толпы.

Вернулись к Альбрехту в отличном настроении, что сразу все прояснило Юрию Семеновичу.

— Купчую на неф на имя князя Андрея Сакульского выписывай, — указал он ростовщику. — Ему нужнее. Пусть будет в счет разницы, согласен.

— Да, — улыбнулся Зверев. — Понравилась игрушка. Пусть будет.

— Ты вот на это глянь… — Князь Друцкий с благоговением подвел руки под плотно расшитый золотом, усыпанный самоцветами, жемчугом, украшенный золотыми пластинами с разноцветной эмалью, прямоугольный кусок ткани со скругленными краями и большим, с две ладони, отверстием в середине. Поднял и замер, не отрывая от возвращенного заклада повлажневших глаз. — Оплечье еще прапрапрадеда моего, князя Торислава Светлого. Глаза у него, сказывают, совершенно белые были. А оплечье он это на коней туркестанских для дружины своей сменял. Несчетно тогда отряд его малый бед тракайцам доставил. Никто догнать его воинов не мог, как на крыльях летали. Ударят дружине князя литовского то в спину, то в бок, то на переходе застигнут, порубят ворога. Захватят, кто в дозоре или от рати далеко отошел, — и скроются. Токмо поверит Гедимин, что ушли отряды княжеские, ан Друцкий уж с другой стороны налетит. Да… Рука самого Светлого оплечья этого касалась, в нем он на стол садился, в нем под венец шел.

— Княже, князь Андрей, подпись свою в купчей поставь, — отвлек Зверева от рассказа молодой писарь ростовщика.

Князь Сакульский, еще не привыкший раздавать автографы, старательно и длинно вывел свой титул. Мальчонка присыпал чернила тонким песком, легонько подул, смел сор оправленной у сустава в серебряный держатель заячьей лапкой:

— Поздравляю, господин. Отныне это судно ваше.

— Забирайте, — взмахом руки приказал Юрий Семенович.

Холопы подняли два сундука, каждый размером со средний туристский рюкзак. Один, похоже, веса не имел совсем, но другой тянул не меньше чем на пуд. Видимо, заклады и закладные ростовщики упаковали по отдельности.

Первыми двинулись холопы помоложе и покрепче, держа руки на боевых топориках, следом четверо мужиков несли груз. Отряд замыкали князья, тоже готовые без колебаний вступить в схватку.

— На ушкуй все это я уложу, хорошо? — кивнул на сундуки Друцкий. — Неф, конечно, куда крепче… Да токмо кто еще знает, каково оно на ходу, это судно? Мыслю, Лучемира кормчим на него пересадить надобно, Левшия и Тришку в помощники. И я пять холопов дам. Старик он опытный, управится. А Риуса на ушкуе к рулю поставим. Он с дедом уж года четыре плавает, тоже глупостей натворить не должен. Вслед за нефом пусть плывет, вот и не заблудится. Пожалуй, повезло нам с этим судном. Слишком много я думы думал, как золото монетой звонкой сделать. Совсем забыл о том, на чем нам опосля товар купленный везти. Тут нам без пары нефов не обойтись будет, никак не обойтись.

— А людей для команды на три корабля нам хватит?

Князь Юрий задумался и молчал до тех пор, пока они не опустили сундуки в небольшой трюм под хозяйской каютой. Покончив с этим, дядюшка откупорил бочонок выигранного рейнского вина, налил себе и Андрею по полному кубку:

— Давай выпьем за славное, боголюбивое деяние, свершенное нами сегодня, в этот дождливый, но светлый для рода Друцких день. Сегодня мы сняли долговую удавку с шеи многих десятков наших родичей, Андрей Васильевич. Тех, кто поддержит в трудный момент, тех, кто поставит вместо тебя на службу людей или поручится перед другими знатными людьми. Тех, к кому ты всегда можешь скрыться от опалы своего государя, не боясь выдачи, кто похлопочет, чтобы тебя приняли в новой стране с почетом и уважением, а не презрением. За наше древо, за крепкие ветки его, кровными узами повязанные. Сегодня мы помогли всем, завтра придет и их черед. Давай выпьем, выпьем за родичей наших, старых и новых…

Они осушили бокалы, Юрий Семенович заткнул и убрал к стене за сундук бочонок.

— Идем, княже, надобно людей на неф снарядить.

Зверев понял, что продолжения не будет. О содержимом сундуков добрый дядюшка предпочел не упоминать. И ладно бы, коли речь шла только о закладах. Это понятно, их можно и хозяевам прежним вернуть. По-родственному. Но ведь ростовщик и сам Друцкий вели речь о закладных грамотах, долговых, рядных. Что с ними? Князь Юрий Семенович не порвал их торжественно в клочья, не сжег, не утопил в соленых холодных волнах. Нет, князь их припрятал поближе к себе, подальше от случайностей, и уничтожать явно не собирался. Так что на уме у тощего старикашки? Хочет заменить больного астматического Альбрехта в качестве главного заимодавца семьи? Так сказать, оказаться тем, кто по-хозяйски заботится о прочих младших родственниках.

— Вот и славно все получилось, дорогой мой князь Андрей Васильевич, — вернулся к Звереву князь Друцкий, когда лодка с холопами отвалила от борта и, прыгая меж шипящих белых гребней, стала пробиваться к стоящему на рейде огромному паруснику. — Теперь можно и еще раз согреться славным бокальчиком красного вина.

— Там есть закладные на земли княжества Сакульского или иное добро, принадлежащее мне или Полине? — перебил Юрия Семеновича Андрей.

— О чем ты, княже? — удивился Друцкий.

— О закладных, дядюшка, о закладных.

— Помилуй Бог, Андрей, ты ведь их все выкупил!

— Это означает «да», дядюшка? — вопросительно приподнял брови Зверев.

— Ой, совсем запамятовал, — всплеснул руками тощий желтолицый хитрец. — Да, есть две грамоты… Там про княжество что-то… И про земли, к Великим Лукам примыкающие.

— Отцовское имение?

Юрий Семенович кашлянул:

— Ну, у меня-то они будут в сохранности, ты не…

— Дядюшка, дорогой мой… — заговорил Зверев тем же ласковым тоном, что и его спутник.

— Ась? — испуганно дернулся Друцкий.

— Мне нравится твой сын, князь Юрий Семенович, — улыбнулся Андрей. — Хороший парень. И я бы хотел, чтобы он оставался мне другом, а не кем-то еще.

— Подними край ковра-то, — сморщился с лица князь. — И люк подержи…

Он спустился в темную яму под каютой, долго звенел ключами, пока наконец не хлопнула крышка сундука. На пол каюты вылетели две грамоты. Андрей поднял их и, не читая, сунул краем в огонь масляного светильника. Старый желтый пергамент затрещал, зачадил, но князь Сакульский терпеливо дождался, пока огонь сожрет большую часть свитков, и только после этого открыл ставню и кинул обгоревшие уголки в море. Оглянулся:

— Ну же, дядюшка, не грустите! Я ведь не забираю у вас сундук целиком. Налейте еще этого темного трофейного вина и давайте выпьем за ваших внучатых племянников, молодость которых не будет омрачаться долгами их далеких предков.

— Князь Андрей Васильевич, князь Юрий Семенович, — заглянул в каюту чужой холоп. — На нефе два паруса подняли, носовой теперича подымают. Якоря уж, видать, выбраны!

— Мне-то ты о сем к чему кричишь? — недовольно осадил слугу Друцкий. — Я тебе что, причальные канаты вытягивать стану? Отваливайте и идите за Лучемиром. Он путь до Любека наизусть знает.

— В Любек, Юрий Семенович? — переспросил от окна Зверев. — По следу стокгольмских рабов?

— Торг невольничий там один из самых богатых, княже. А путь ужо совсем недалекий. Почему бы и не сходить?

Сильно кренясь под боковым ветром и зарываясь носом в волны, ушкуй, словно щенок за большой собакой, бежал в сотне саженей за спокойным и величественным нефом. Небо, что столь печально плакало над Стокгольмом, постепенно прояснялось. Если в первый день пути с него еще осыпалась противная холодная морось, то на второй оно стало просто облачным. К середине дня среди облаков даже появились синие просветы. Паруса быстро высохли, палуба тоже перестала быть скользкой. Андрей, отогреваясь, скинул ферязь, оставшись в атласной рубахе, выпущенной поверх штанов, расстегнул ворот.

— Глянь, княже, попутчик у нас какой-то объявился, — указал за корму Пахом. — Нагоняет.

Андрей оглянулся. Верстах в трех позади под четырьмя треугольными парусами на мачтах и двух на бушприте ходко двигалось странное судно размером раза в полтора больше ушкуя, с гладкими, ровными бортами и выставленными наружу шпангоутами. Хотя толстые выпирающие балки должны были здорово тормозить корабль, он тем не менее вполне успешно нагонял путников.

— Им что, моря мало? Хотят обязательно впритирку пройти? Ну-ка, позови князя Друцкого.

— Датчане, — мгновенно определил Юрий Семенович, едва увидев незнакомцев. — Наши купцы такие длинные корпуса не любят, по рекам петлять тяжело. А на Руси вся торговля, почитай, на реках. Кажись, каравелла, слыхал я про такие. Доски встык, а не внахлест на борта кладут. Дерево экономят. А они потом расползаются и текут постоянно. Сказывали, корабли эти с первого дня постоянно ремонтировать надобно. Конопатить, крепить, смолить, дырки заделывать. А в шторм борта и вовсе расползаются, и их канатами стягивают.

— Кто же их тогда покупает, страшилища такие?

— Бегают зело быстро. Глянь, нагоняет. Душегубы, видать. Пираты.

— Почему, князь? Может, просто купцы. Тоже в Любек торопятся, вот тем же путем и двигают.

— А купцы завсегда первейшими душегубами и были. Коли управы на себя не видят, обязательно серебро силой заберут, на товар менять не станут. Были бы русские — своих, может, и не тронули б. Датчане же обязательно ограбить попытаются. Не хотели бы грабить, стороной бы обошли. Море большое. Видишь, бочки на мачтах? Там обычно арбалетчики сидят. Их-то в первую очередь опасаться надобно. От них и не скрыться никуда, и не достать, проклятущих… А может, конечно, и путники мирные. Рази на глаз определишь? — внезапно изменил свое мнение Юрий Семенович. — Может, и обойдется. Захар! Щиты достань, к правому борту ставь.

— Пахом, пищали к борту вынеси, — привычно скомандовал Зверев. — Заряжены, надеюсь? Порох на полки досыпь. Бердыши раздай. Только не все, мне оставь! И броню тоже дай, у кого нет. Нечего ей зря в кладовке пылиться. Я сам оденусь.

— Они, мыслю, не на нас, они на неф нацелились, — предположил Друцкий. — На большом торговце и добыча побогаче должна быть. Луки приготовить нужно, пригодятся.

Немногочисленная команда ушкуя пришла в движение, готовясь в схватке. Щиты были поставлены к правому борту, бердыши помещены так, чтобы острые стальные кончики выглядывали наружу. Холопы облачались в куяки, колонтари и кольчуги, вешали на пояс сабли, заправляли за спину боевые топорики. Палуба заблестела от тщательно начищенного железа. Путники не скрывали, что готовы к схватке, надеясь грозным видом охладить боевой пыл преследователей. Каравелла, наоборот, выглядела тихой и мирной — никакого движения ни на палубе, ни на мачтах. Только на корме стоял одинокий рулевой, положив руки на огромный, в человеческий рост, штурвал.

— Коли просто тати, за нефом погонятся, — сказал князь Юрий Семенович, возвращаясь на носовую надстройку в драгоценном трехслойном бахтерце, пластины которого сияли позолотой. — Коли предали ростовщики — то нас захватить попытается.

Рулевой каравеллы, словно услышав его слова, крутанул руль, и стремительное судно начало быстро наваливаться на ушкуй.

— Щитами закрывайтесь! — крикнул Зверев, спрыгивая на палубу.

В бочках на мачтах пирата появились головы в гребенчатых испанских шлемах, мелькнули изогнутые дуги натянутых луков. Князь Сакульский, пригибаясь, кинулся к Пахому, распластался возле пищалей:

— Свечу давай!

— Вот и все, — выдохнул князь Друцкий, прижимаясь рядом. — Недаром сказывали, по морю Балтийскому лучше не ходить. Ныне, пока мы прячемся, они к нам уж подворачивают. Мостики абордажные перекинут — и к нам. Их там впятеро больше нашего, датчан-то. И следа нашего на волнах не останется. Море, оно тайн не выдает.

Словно в подтверждение слов старого князя, по палубе ушкуя застучали короткие, оперенные в два хвоста, стрелы. Кто-то вскрикнул от боли, корабль вильнул. Наверное, ранили кормчего. Парус, потеряв ветер, заполоскался, судно ощутимо клюнуло носом, теряя скорость.

— В общем, закон — тайга, — понял Зверев.

— Нас всех перебьют, — покачал головой Друцкий.

— Так я и поверил, — хмыкнул Андрей, подтягивая к себе пищаль и поджигая от свечи уже заправленный фитиль. Рискованно, но что поделаешь? — Пахом, вторую поджигай.

Князь отвалился на спину, вскидывая ствол, чуть оттолкнулся от борта, выскользнул на открытую палубу, навел кончик длинной пищали на бочку средней мачты и нажал на спуск.

Д-дадах!

Чем хорош дробовик — так тем, что из него целиться не нужно. Сноп картечи, расширяясь в полете, цель и сам непременно найдет. От бочки полетели щепы, послышались крики. Андрей юркнул обратно к борту — а на том месте, где он лежал, с гулким стуком выросли толстые палочки арбалетных болтов.

— Хорошо стреляют, сволочи. Пахом, пищаль! — Зверев коротко выглянул наружу. Каравелла под всеми парусами проносилась мимо потерявшего ход ушкуя. Риус, громко ругнувшись, навалился на руль — и судно повернуло пирату под корму. — Молодец, рыжий!

Князь вскинул вторую пищаль, дал выстрел в сторону задней бочки. От нее полетели крупные щепки, шлемы — потом вдруг вывалилось днище, и вниз с отчаянными воплями ухнулись сразу три арбалетчика. Бывших…

Теперь можно было больше не прятаться: передняя бочка закрывалась от ушкуя парусами, оба судна стремительно расходились в разные стороны. Риус сумел не только «потерять» в нужный момент ветер, но и «найти» его, едва понадобилось дать полный ход.

— Пахом, — задул свечу Зверев. — Давай порох. Зарядим, пока тихо.

Он не отрывал взгляда от стремительного корабля с наружными шпангоутами. А там, наконец-то, началась суета, забегали пираты, многие из которых были в кирасах и шлемах. Носовые паруса и часть треугольных сложились, потом раскрылись снова, по другую сторону мачт, и тут же наполнились ветром. Каравелла резко повернула, едва не черпнув бортом воды, снова погналась за ушкуем. Похоже, ростовщик таки продал бандитам потерянного для фирмы богатого клиента.

Дядька принес мешочек зерненого огненного зелья — мерным стаканчиком они засыпали по порции пороха в каждый ствол, прибили его пыжом, поверх отсчитали по восемнадцать свинцовых восьмимиллиметровых картечин — жребия, как называли его мастера пушечных дел. Осталось затолкать несколько гранул в запальное отверстие, подсыпать пороха на полку, и пищали снова были готовы к стрельбе. Каравелла за это время успела сократить расстояние до ушкуя с версты до трех десятков саженей.

— Захар! — развернул плечи князь Друцкий. — Лук мой где?

— Пахом, — тут же встрепенулся Андрей. — И мой тоже неси.

Картечного залпа из лука дать невозможно — но зато бьет он втрое дальше любого дробовика.

— По бочке стреляем? — предложил князь Сакульский.

— По ней, — кивнул князь Юрий Семенович, накладывая на тетиву стрелу с граненым, бронебойным наконечником.

Подобно однострунным скрипкам, запели луки, опустошая колчаны. Попасть на таком расстоянии в маленькую бочку не так просто, как из хорошей снайперской винтовки, но по крайней мере одна из трех стрел цель все-таки находила. Сотню выпустил Зверев, еще сотню — его дядюшка.

На передней мачте каравеллы, естественно, забеспокоились. Щелкнул один арбалет, другой, третий. В мачту ушкуя, в его палубу впилось по болту. И все. Арбалет — не лук, его перезаряжать долго. А в прошитой многими стрелами бочке сделать это уже через несколько минут стало, судя по всему, некому.

Впрочем, арбалетчиков на каравелле хватало и на палубе. Вскоре воздух загудел от поминутно чиркающих над надстройками стрел, и людям опять пришлось прятаться за борта. Стоять остался только рыжий мальчишка — его, как главную ценность, прикрывали щитами двое холопов. В который раз оглянувшись через плечо, он внезапно навалился на руль, рассчитывая опять уйти от преследователей. Однако на судно посыпались «кошки», которые поползли по палубе, вцепились своими когтями в борт, заставляя ушкуй наклониться, притягивая его к себе. Несколько канатов холопы перерубили, пробегая вдоль борта. Один заплатил за отвагу жизнью, получив в грудь арбалетный болт. Однако «кошек» было слишком много, избавиться ото всех не удалось. Андрей поджег от свечи фитили сразу двух пищалей, передал огонь Пахому:

— По ногам стреляй. Иначе только пару передних в кирасах убьем. Звияга! Ко мне ближе держись. Вояка ты не лучший, так что просто спину мне прикрывай.

Холоп кивнул, а Зверев коротко, чтобы не подставиться арбалетчикам, выглянул наружу. Каравелла уже наседала, до нее оставались считанные метры. В промежутках между вантами возвышались трехсаженные дощатые щиты с полуметровым стальным шипом на конце. Штурмовые мостики: шип должен вонзиться в палубу врага и удерживать его рядом, пока идет разборка между командами. Три мостика — три штурмовые команды.

— Пахом, повернись, — присел обратно Зверев. — У тебя в двух шагах за спиной один мостик опуститься должен.

Рядом грозно заорали десятки мужских глоток. По этой команде князь Сакульский вскочил, опуская через борт ствол пищали и одновременно со стуком вонзающегося в палубу шипа нажал на спуск.

Д-да-дах! Сноп картечи прошел на три ладони ниже пояса. Тяжелые свинцовые шарики, разогнанные пороховым дымом, легко пробивали мышцы, защищенные только чулками и парусиновыми штанами, ломали кости, рвали сухожилия, превращали в месиво живую плоть. Андрей еще не успел увидеть вражеских лиц — а половина пиратов из штурмового отряда уже каталась по палубе каравеллы, вопя от боли. Мостик наглухо заволокло белым дымом. Зверев схватил вторую пищаль, пальнул из нее вперед, где по переднему мостику бандиты бежали на выставившего рогатину Юрия Семеновича. Картечь, словно ладошка великана, смахнула четверых пиратов. Самых опасных, в кирасах.

Теперь настало время думать о себе: Зверев бросил бесполезный ствол, сцапал длинным хватом бердыш, рубанул дым перед собой — тоже понизу. Оружие пару раз дрогнуло: похоже, кого-то зацепило. Стук, недовольная ругань — из дыма наконец выскочил бородач в кирасе, в испанском широкополом шлеме, с длинным прямым мячом, и тут же сделал выпад. Андрей поставленным вертикально бердышом отвел удар в сторону, подтоком пробил его ступню, заставив вскрикнуть и на миг потерять внимание, обратным движением резанул поперек лица. Новый спрыгнувший противник оказался бездоспешным — Зверев принял его клинок на бердыш, останавливая, сделал шаг назад, уходя из зоны досягаемости короткого оружия, и прямым уколом пронзил грудь.

Свежий морской ветерок развеял дым, и стало видно, что через мостик рвется не так уж много народа: человек пять, не больше. Причем все — бездоспешные. Тех, чью грудь прикрывали кирасы и кто шел в первых рядах, защитники ушкуя уже выбили — спасибо пищалям.

Андрей довольно захохотал:

— Бей спиногрызов! — и ринулся вперед. Пират попытался ударить его в грудь — широкий стальной полумесяц легко отбил удар. Андрей сделал шаг навстречу, нанося удар подтоком в солнечное плетение, и тут же широким взмахом пропорол бок идущему следом, в полусажени, бандиту, еще не ожидавшему нападения. Отпихнул первого:

— Звияга, добей!

Зверев прыгнул на мостик, оказавшись лицом к лицу с каким-то бородачом, прижал бердыш к его животу, рванул в сторону. Тот выпучил глаза, осел, роняя оружие. Прорезать толстую, почти двухмиллиметровую сталь байданы мечу оказалось не по силам. Выпад двумя руками вперед — пират оказался шустрым, пригнулся, выпростал вперед широкий клинок. Андрей повернулся боком, инстинктивно втягивая живот, и удар прошел вскользь, только звякнуло железо по железу. Князь с силой ударил противника по затылку, проталкивая мимо себя, — и его принял на саблю Звияга, до крови прикусивший губу. Появилось место для широкого замаха — Андрей им немедленно воспользовался, чтобы нанести удар по мальчишке лет двадцати, соблазнившемуся веселой пиратской жизнью. Тот выставил перед собой меч — но парировать тяжелый длинный топор не смог и опрокинулся от сильного удара на спину. Встать снова Зверев ему уже не дал, пригвоздив к палубе — палубе каравеллы!

С коротким залихватским посвистом сверху обрушился какой-то трюкач с ножом в зубах, в полете перехватил оружие в руку, резанул Андрея по горлу. Вернее, попытался резануть — князь Сакульский чуть повернулся, приподнял плечо, подставляя под удар прочную кольчугу, и снизу вверх дернул бердыш, вскрывая трюкачу брюшную стенку. Затем двинулся к корме, двумя взмахами разрубил спины двух пиратов, лезущих на чужое судно. Третий почуял неладное, обернулся, резко присел, отдавая на смерть вместо себя своего товарища, скользнул в сторону и затанцевал, поминутно меняя позицию и раз за разом нанося стремительные уколы. Зверев парировал выпады относительно легко, но сам достать верткого противника никак не мог — бердыш неожиданно оказался слишком тяжел для быстрой схватки.

— Все равно никуда не денешься, — сквозь зубы пообещал князь. — В угол загоню, там не попрыгаешь.

— Ты доживи сперва до угла, русский, — задорно ответил бандит.

Справа появился Звияга, рубанул пирата саблей — как топором, из-за головы. Тот вскинул клинок, дал сабле соскользнуть в сторону, рубанул сбоку. Холоп вскрикнул от боли, уронил оружие — но князь Сакульский уже наносил прямой укол. Ловкий пират успел поставить на его пути свой клинок — но у него просто не хватило силы отвести тяжелый бердыш, направляемый в цель двумя руками. Топор вошел в тело на глубину локтя, почти разделив его на две части, и вертлявый боец бессильно обмяк.

— Звияга?!

— Живой я, княже…

— Живой, мужик? — прозвучал над ухом усталый голос Пахома.

— Плечо… — поморщился холоп.

Андрей повернулся в сторону носа. Там абордажная команда смогла прорваться на ушкуй и занять почти всю надстройку над хозяйской каютой — но их было всего семеро бездоспешных бойцов против пяти одетых в кольчуги холопов. Никаких шансов. Князь опустил бердыш, наскоро осмотрел руку Звияги:

— Ерунда. Кость цела, мясо нарастет. Через три месяца как новенькая будет. Нужно только мох болотный примотать, чтобы кровь не текла и заражения не случилось. У нас есть мох, Пахом?

— Все сделаю, княже.

На ушкуе дрались уже четверо против пяти. На глазах Андрея старый князь подставил свою бронированную грудь под скользящий удар меча, а затем красиво рассек пирата от левой ключицы до правого нижнего ребра. Три к пяти. Дело подходило к концу. Холопы обходили душегубов и уже не столько дрались, сколько играли, как кот с мышью. Двое встали по бокам от пирата и по очереди пытались его уколоть. Пару минут тот парировал удары, перекидывая меч из стороны в сторону, но в конце концов выдохся и опустил клинок, позволив срубить себе голову. Другого иссекли легкими поверхностными разрезами, и он свалился от слабости. Лишь князь убил врага красиво, с изяществом, заставив раскрыться ложным выпадом, а потом коротко и точно пробив сердце. А затем с достоинством взошел на палубу захваченного корабля, презрительно пнул одного из ползающих по палубе душегубов в кирасе.

— Захар, разденьте их и выбросьте за борт.

— Зачем это, князь? — не понял Зверев. — Может, сдать властям в Любеке? Пусть они разбираются.

— Ну да, Андрей Васильевич, зачем искать беду на свою голову? Мы русские, они — датчане. Германцы вполне могут поверить им и повесить нас за пиратство. Так что давай соблюдать старинное правило: прав всегда тот, кто жив остался. Давай, Захар, работайте.

Бандитов в кирасах было больше двух десятков. Особенно при поддержке арбалетчиков, они и вправду разделались бы с десятком русских путников быстро и легко. Однако именно их первыми свалили картечные залпы. В итоге арбалетчикам пришлось не стрелять, а драться на мечах, морякам — не работать со снастями, а лезть в общую свалку. Три десятка слабых бойцов против десятка воинов, одетых в броню. Пиратам просто здорово не повезло…

— Трюмы пустые, — продолжил осмотр каравеллы князь Друцкий. — Понятно, грузиться они собирались нашим товаром. Постой, здесь крышка не закреплена. Интересно, почему? Ну-ка, помоги, княже…

Вдвоем они приподняли сбитую из досок крышку заднего трюма, сдвинули в сторону. Юрий Семенович заглянул внутрь:

— Эй, кто там в углу прячется? Я тебя вижу! Вылезай, не то стрелу пущу!

— Let unbind my hands, then I’ll get out.

— Чего молвишь? Громче сказывай, не понимаю!

— Вы русские? — перешел на понятную речь незнакомец. — Я связан и голоден. Я пленник. Буду очень благодарен, если поможете.

— Нужна лестница, — оглянулся по сторонам Зверев. — Трюм глубокий.

— Там, в углу, висела веревочная. Слева от вас.

— Ага, вижу… — Андрей спустился вниз, разрезал несчастному путы. — Пойдем наверх, тут дышать нечем.

— С большой радостью… — Пленник пиратов поднялся, добрел, покачиваясь, до лестницы, но подняться вслед за Зверевым не смог. — Damn it! Руки не слушаются. Затекли, даже не чувствую. Если позволите, я выберусь чуть попозже.

На приведение обоих кораблей в порядок ушло часа два. Обыскать трупы и раненых, выкинуть за борт. Сполоснуть палубу, пока кровь не запеклась, собрать броню и оружие, самим одеться полегче, без железа и поддоспешников. К окончанию хлопот из трюма, подобно призраку, явилось бледное видение: коротковолосый, с недельной небритостью на лице, тощий человек в белой сорочке с кружавчиками на груди, в суконных панталонах до колен и серых, замызганных гольфиках.

— Свят, свят, свят, — закрестились, глядя на это явление, холопы.

— Нет, — покачал головой незнакомец, — мое имя Мэтью Ро, сын сэра Ро, адмирала королевского флота. Старший помощник на торговой каракке «Флейта». Неделю назад мы были атакованы этими негодяями и захвачены. Капитан погиб, команда перебита, а за меня, узнав имя моего отца, негодяи решили потребовать выкуп. Простите мою слабость, они не кормили и не поили меня уже два дня.

По-русски англичанин говорил достаточно уверенно, хотя и глотал некоторые гласные.

— Потерпи еще часок, кавалер. Холопы найдут, куда здесь сложены припасы, и вы все вместе перекусите.

— На каравелле они лежат перед первым трюмом. Там, внизу, находится кухня.

— Коли ты все знаешь, можешь утолить голод сам, — пожал плечами князь Друцкий.

— Постой, — вскинул руку Зверев. — Если ты был старшим помощником, то ты должен знать, как управлять всей этой шаландой.

— Да, это нетрудно. Правда, мне кажется, у вас для нее слишком мало людей.

— Возьмем ушкуй на буксир, а людей переведем сюда, — предложил дядюшке Андрей. — Боюсь, Риусу с каравеллой не управиться. И кстати, наш верный Лучемир уже скрылся за горизонтом. Рыжий сможет довести нас до Любека сам?

— Я могу поискать в капитанской каюте, господа, — вызвался англичанин. — Там должны быть карты, лоции, навигационные инструменты…

— Мы шли из Стокгольма в Любек двое суток, — повернулся к нему Андрей. — Все, что нам нужно, — это определить нужный курс и снова пойти по нему. Расстояния тут маленькие, завтра в любом случае выйдем к берегу, там и разберемся, как к столице Ганзы лучше довернуть.

— Но людей для каравеллы у вас все равно мало, господа.

— А мы в Индию на ней не собираемся, мистер Ро, — кивнул англичанину Андрей. — Одни сутки как-нибудь управимся, а потом продадим по сходной цене и выберем что-нибудь попроще и побольше.

— Могу я узнать, с какой целью, господин… э-э?..

— Князь Андрей Сакульский к вашим услугам, — поклонился Зверев. — А это мой дядюшка, князь Юрий Друцкий. Мы бы хотели перевезти примерно полторы тысячи людей на расстояние около пятисот морских миль.

— Я бы посоветовал каракку. Прекрасное судно, вместительное, весьма ходкое и не столь сложное в управлении, как эта шлюпка. Однако, даже если идти без другого груза, втиснуть больше тысячи человек, хоть и на очень большой… Думаю, их потребуется два.

— У нас есть неф, — кивнул за борт Юрий Семенович. — Если добавить к нему самую большую каракку, что есть в Любеке, то места должно хватить. Ступайте, подкрепитесь, кавалер. Мы просим вас принять под командование это судно. А я, княже, вернусь на ушкуй. И Риус пусть там у руля останется. Буксир буксиром, а управлять кораблем всегда надобно. Мало ли чего?

После англичанина на еду потянуло и всех остальных. Пока бывший пленник изучал найденные книги и карты, щекотя себе за ухом гусиным пером, победители подкрепились, распив с дозволения Друцкого один на всех бочонок с кислым испанским вином и до упора набив животы копчеными колбасками. Затем поспускали паруса на обоих кораблях, влекомых по воле стихии, завели с кормы каравеллы на ушкуй два каната, после чего выбили из палубы абордажные мостики. Корабли, покачиваясь, начали расходиться.

— Я считаю, господин князь, — наконец решился англичанин, — дабы соотнестись с возможностями команды, мы поднимем только два паруса. Наиболее удобный курс из Стокгольма к Любеку — зюйд-вест-вест. На него и ляжем.

Невероятно, но вскоре после рассвета два связанных канатами корабля вышли точнехонько к гавани Любека, сразу узнанной капитаном Мэтью Ро по остроконечным шпилям соборов, похожим друг на друга, как близнецы: зеленая игла на красной квадратной подставке. Андрей же без труда опознал покачивающийся на рейде неф, выбросивший в море три якоря.[40]

— Сможешь встать рядом с ним? — указал на свое недавнее приобретение князь Сакульский.

— Безусловно, — кивнул англичанин, и через десять минут все три русских корабля закачались на рейде в полусотне саженей друг от друга.

В то время как холопы обменивались с друзьями на нефе приветственными криками, Мэтью Ро тронул Зверева за рукав и указал на судно, что отдыхало на рейде в полумиле от них:

— Смотрите, князь. Это и есть каракка.

Каракка на вид казалась раза в полтора больше нефа и отличалась тем, что ее нос сидел над волнами заметно ниже кормы. Она напоминала собаку, что припала к земле перед прыжком и переминается нетерпеливо задними лапами. К тому же кормовая надстройка на ней выступала далеко за пределы кормы, нависая над морем. Причем надстройка эта ничем не уступала в размерах дому, что стоял в усадьбе Лисьиных. Передняя надстройка тоже имелась, но была довольно скромной: с особняк «нового русского» где-нибудь на Рублевке. Укрытия на мачтах являли собой не бочки, как на маленькой каравелле, а действительно боевые площадки, способные вместить по два десятка человек каждая.

— Четыре мачты, — тоном заправского маклера добавил англичанин, — две палубы, высокие трюмы. Их можно быстро разгородить на несколько ярусов. Команда такого корабля имеет сто моряков, а матросов он может взять до семисот человек за раз. На кухне внизу сложена самая настоящая печь, каменная, и она способна прокормить всех этих людей горячей пищей. А при необходимости — вдвое больше… Как это по-русски… Населения?

— Интересно, — усмехнулся Зверев. — А чем, по-вашему, отличаются моряки от матросов, если говорить по-русски?

— Ну, князь, моряки — это те, что поднимают и опускают паруса, занимаются грузом, корпусом и такелажем, — согнул пальцы на одной руке англичанин и перевел взгляд на другую: — Матросы же занимаются оружием, а при столкновении ведут бой, высаживаются на чужой корабль. Я что-то неверно сказал, князь?

— Все верно. — Андрей понял, что попал впросак, считая «моряк» и «матрос» словами-синонимами. — Просто у нас в княжестве моряков называют корабельщиками.

— Ко-ра-бьель-шиками, — старательно повторил Мэтью Ро.

— Корабельщиками… — вздохнул Зверев, занимаясь невеселой математикой.

Чтобы вести ушкуй — нужно не меньше пяти человек. Еще сто требуется на каракку, и хотя бы три десятка — на неф. У него же в наличии всего двадцать пять человек, даже считая Звиягу и двух раненых холопов князя Друцкого.

— Для управления этим большим кораблем нужен опыт и многие знания.

— И многие люди, — добавил Андрей.

— О, как раз с экипажами сложности быть не должно, — небрежно отмахнулся сын адмирала. — Ведь вы, как я понимаю, намерены перевозить невольников? Почему бы не заставить их поработать с парусами?

— Они же ничего в этом не смыслят!

— Ну и что, князь? Поверьте, это неважно. Вы знаете, как у нас, в славной Британии, набирают моряков для королевского флота? Королевские вербовщики просто выходят на дорогу в стороне от глаз и больших поселков, выбирают среди прохожих парня покрепче, кидаются на него, вяжут и доставляют на борт корабля. И ничего, уже через пару дней этакий деревенский увалень прекрасно таскает фалы и поднимает гроты. Судя по тому, как вы управились с негодяями на этой каравелле, вашим воинам вполне по силам удержать в повиновении сотню безоружных бездельников. А уж заставить их выполнять правильно свою работу — это забота капитана.

— Если я правильно тебя понял, Мэтью, — задумчиво произнес князь Сакульский, — именно ты и есть тот капитан, что способен превратить рабов в команду?

— Я не раз бывал в Любеке и могу свести вас с честным торговцем старыми и не очень кораблями. Советую, князь, не говорить о том, что вы нуждаетесь в большом корабле. Лучше посетуйте, что каравелла для вас слишком мала. Торговец сам предложит забрать у вас это судно и выбрать у него другое. С некоторой доплатой, разумеется. Тогда торговец наверняка закроет глаза на то, что у вас нет купчей на эту лоханку. Продать ее иным путем, полагаю, не получится вовсе.

— Откуда такая любезность, мистер Ро? Ты готов принять на себя чуть не все наши хлопоты?

— Взгляните на меня, князь. После двух лет плавания старшим помощником на большом торговом корабле мне придется вернуться домой босым и нищим. Отец опять станет меня высмеивать, старшие братья — считать неудачником. Я вижу, князь, что вы затеяли очень трудную авантюру, almost impracticable. Большой риск, большой труд, большие сложности всегда означают и большую плату. Думаю, две сотни дукатов[41] за десять дней я смогу получить.

— Дукаты, дукаты… — начал рыться в памяти Зверев.

— Ну… Флорины… Цехины… — попытался подсказать англичанин. — Ну, один талер оценивают в три дуката.

— То есть шестьдесят талеров?

— Семьдесят! — возмутился англичанин.

— Хорошо, семьдесят, — кивнул Андрей. — Но не за десять дней, а по прибытии в первый русский порт.

— Согласен, — улыбнулся Мэтью Ро. — Полагаю, за десять дней мы управимся.

— Князь, Андрей Васильевич! — послышался с воды голос князя Друцкого. — Князь, где вы?

— Я здесь, — подошел к борту Зверев.

— Я предлагаю причалить в порту одним ушкуем, чтобы не платить за стоянку остальных кораблей.

— Можно не платить вообще, — высказал свое мнение англичанин. — На каравелле есть шлюпка. Ее можно спустить на воду и высадиться на ней.

Предложение было принято. Только когда в лодке заняли места восемь гребцов, стало понятно, сколь мала команда ушкуя для управления каравеллой — на палубе остались только Тришка и Звияга. Забрав князя Друцкого, корабельщики погребли к берегу. Андрей по дороге рассказал о предложении спасенного англичанина, и Юрий Семенович воспринял его с удовлетворением:

— В большом деле нельзя обойтись без непредвиденных расходов. Я согласен. Но раз уж все складывается столь удачно, то вы, князь, займитесь кораблями, а я навещу невольничий рынок, узнаю, каковы ныне цены. Захар, ты со мной пойдешь. Остальные следите за лодкой. А то знаем мы здешнюю публику…

— Пахом, с нами. Остальные… — Из остальных, принадлежащих Звереву, в лодке оставался только косой Васька. — Остальным ждать.

Лодка заплыла в пределы города и сбросила скорость в поисках места для причала. По сторонам величаво отодвигались назад снежно-белые и красные дома.

— Капитан сказывал, — негромко сообщил англичанин, — что в Любеке еще три сотни лет назад, устав от пожаров, горожане решили дома строить токмо из обожженного кирпича. Посему ничего деревянного тут более нет.

Любек оказался еще одной Венецией, обнаруженной Зверевым за время своих последних поездок. Построенный в устье реки Травы, за время своего величия он успел расползтись по многим островам. Высокие дома отражались в тихих речных водах, их разделяли широкие мощеные улицы, почти не загаженные мусором и нечистотами. Может быть, это не жилые дома, а всего лишь склады? Во всяком случае, пахло здесь не европейским городом, а самым настоящим заливным лугом, недавно освободившимся от половодья.

— Вон, перед баржой свободное место, — вытянул руку Мэтью. — Набережная низкая, выберемся.

Гости причалили, скромно забросив веревку на причальный канат низко, чуть не вровень со шлюпкой осевшей баржи.

— Я на торг в первую руку пойду, опосля к ратуше. Вы, коли ранее обернетесь, лодку назад сюда пришлите. Ждать меня не ждите. Кто знает, сколько времени хлопоты займут? Опосля сам возвернусь.

Они раскланялись с дядюшкой, после чего, уводя Андрея по мощеной и вроде даже вымытой улице, Мэтью Ро громко зашептал:

— Вы ничего не говорите, князь Андрей. Русских здесь считают наивными богатыми дурачками, обманывать которых достойно и легко. Посему говорить стану я, и торговаться тоже. Вы лишь кивайте головой, когда я на вас укажу. Можете считать, сотню талеров я для вас сохраню уже сегодня.

Дальнейшие события остались для Зверева понятны от силы наполовину. Англичанин, ничуть не смущаясь своего драного вида, решительно шагнул в одну из контор, что выходили на улицу тяжелыми резными дверьми, пару минут пообщался внизу с клерком, похожим на церковного послушника, затем прошел в дом, вместе с князем поднялся на второй этаж и затеял оживленный разговор с чисто бритым бюргером, одетым в серый пыльный парик, длинный камзол и парчовые панталоны с кружевными чулочками. Разговаривали они, опять же, по-английски. Звереву оставалось только сидеть в кресле, закинув ногу на ногу, и гадать: ждет Пахом внизу или плюнул на все и отправился к лодке? Он ведь холопу ни слова не сказал.

Мэтью Ро размахивал руками, мотал головой, иногда вскакивал и направлялся к дверям, чтобы потом вернуться к столу и, нависая над собеседником, угрожающе что-то обещать, затем опять садился, опять вскакивал… Наконец он повернулся к Андрею:

— Вы сможете заплатить четыре с половиной тысячи дукатов?

— Полторы тысячи талеров? — Зверев потер подбородок. Ушкуй, казавшийся большим мореходным судном, обошелся всего в сотню. Но и каракка, что он видел на рейде, превышала новгородский кораблик во много, много раз. Князь Сакульский недовольно поморщился, но кивнул: — Да, я заплачу.

— Тогда сделка почти закончена. Мистер Вильянди хотел бы осмотреть каравеллу, после чего готов послать вестника за нужной нам караккой. Она, к сожалению, находится не здесь, а в Киле. Но уже завтра успеет перейти сюда. Я осмотрю его судно, и можно будет подписать обе купчии.

Пахом, разумеется, ожидал внизу, напротив служки, глядя ему в переносицу и ласково поглаживая остроконечный обух. За десять минут они добрались до лодки — и тут вдруг перед князем упали на колени люди Юрия Семеновича:

— Прости, княже, недоглядели!

— О чем?

— Холоп твой пропал, княже.

— Как пропал?

— Выбрались мы ноги маненько размять. Хватились — ан его и нет нигде. Этого, мальчонки. Косой который.

— Как он мог пропасть? — Зверев удивленно глянул на дядьку, тот пожал плечами:

— Не ведаю, чего в умишке косоглазом творится. Не иначе, помутилось что-то.

— Он что думает, мы тут за ним по всему городу бегать станем? Дурак косоглазый, ни языка не знает, ни места.

— Отчего же, пресветлый князь, — неожиданно вмешался торговец. — С русским языком его тут многие поймут.

— Ладно, сейчас не до того, — закончил Андрей дискуссию. — В шлюпку садитесь. Дела важнее.

С полчаса они добирались из города до рейда, еще часа полтора мистер Вильянди лазил по трюмам, палубам и даже мачтам каравеллы. Затем он о чем-то пообщался с Мэтью Ро, после чего англичанин развел руками:

— Он должен проверить, нет ли в сыскных грамотах запросов по поводу нашего корабля. Он видит, что она взята с боя. Я клялся, что сам сидел в трюме, а вы — мои освободители и ныне честные владельцы, но он боится претензий от прежних хозяев. Если таковых нет, он готов подписать купчую прямо сегодня.

— Хорошо, пусть проверит, — согласился Андрей, и они все вместе опять забрались в лодку.

Спустя еще полчаса шлюп причалил к прежнему месту. Правда, теперь в проулке дежурил караул из шести пикинеров в кирасах и дворянина в кафтане, похожем на длинную венгерку с шелковыми стягивающими шнурами на груди и опоясанного ремнем с прямым полуторным мечом. Рядом с ними крутился Васька.

— А вот и косой. — Пахом первым выбрался на набережную и притянул к себе лодку за пеньковый линь. — Где тебя носит, олух царя небесного?

Мальчишка попятился к дому, а когда на мостовую выбрался Андрей, внезапно выскочил вперед:

— Это он, он, он! Все это он, я знаю!

— Князь Сакульский? Я прошу сдать оружие и следовать за мной.

— В чем дело, боярин?

Васька шмыгнул за спины караульных, Пахом двинулся к нему, но трое пикинеров тут же опустили оружие, а еще трое подступили к лодке, чтобы не дать холопам вылезти из нее на берег и помочь князю. Ситуация складывалась не самая приятная. Двое (те, кто в лодке, — не помощники) практически безоружных и бездоспешных людей против семерых, шестеро из которых в какой-никакой, а в броне. И потом, что будет, если они сейчас, прямо на улице, перебьют местный караул? Забудет про это Любек или организует погоню и истребление по полной программе? Зверев больше склонялся ко второму варианту — не забудут и не спустят.

— Стой, Пахом! — Он расстегнул ремень и кинул ему пояс с ножами, ложкой и кошельком, вытряхнул кистень. — Я уверен, это какая-то ошибка. Скоро вернусь. Ты, главное, князя Друцкого упреди. А ты, Мэтью, продолжай сделку. Ничего не отменяется, каракка нам нужна.

— Оружие мне! — кинулся к Пахому дворянин, но тот моментально перекинул ремень в лодку.

— Какое оружие, боярин? — остановил за плечо начальника караула Зверев. — Там был только кошелек. А я не стану дарить серебро тому, кто хватает меня на улице. Отваливайте, ребята.

— Ничего, — скрипнул зубами дворянин. — В магистрате ты засмеешься иным голосом. Специально приду послушать. Взять его, ребята! К ратуше повели!

Пикинеры развернулись, выставили копья уже в сторону Зверева и, легонько покалывая его остриями, погнали по улице. Васька, опасливо оглядываясь в сторону оставшегося на набережной Пахома, забежал вперед.

— Ты тут чего делаешь, дурак косой? — поинтересовался Андрей.

— Обмануть хотел, княже? Себе все присвоить? — зло выкрикнул Васька, втянув голову в плечи и глядя одним глазом на хозяина, а другим — на стены домов. — А вот не будет такого! Там, почитай, десять пудов золота! Золота! А ты три шапки серебра всего отсыпать хотел. А теперь я половину получу! Половину! Половину!

— Кто же тебе столько золота отдаст, идиот? В яме выгребной утопят, и не вспомнит никто.

— Дадут половину, дадут! — чуть не подпрыгнул от возмущения холоп. — Мне батюшка здешний обещал! И на бумаге записано!

— Откуда здесь батюшка, кретин безумный? Здесь только ксендзы-схизматики да лютеране-еретики… Ой! — Зверева ощутимо укололи пиками сразу двое караульных. Он открыл было рот, дабы обложить их от души, но в последний момент передумал. Лишних дырок на шкуре ему пока не требовалось. И вообще, не следовало торопить события. Если Пахом успеет сообщить дядюшке о неприятностях до того, как на судно за золотом явится стража, — они пятака медного от князя не выцарапают. А пока…

Пока оставалось любоваться красотами старого Любека. Посмотрите налево — видите кирху двенадцатого века из красного кирпича; посмотрите направо — видите храм корабельщиков одиннадцатого века из красного кирпича; посмотрите прямо — видите ратушу тринадцатого века из красного кирпича. Интересно, а почему здесь все шпили одинаковыми делают? Хотя бы на круглые им фантазии не хватает?

Они миновали низкий полуовальный лаз, похожий на вход в подвал, — и Андрея внезапно толкнули в него. Да так лихо, что он потерял равновесие и растянулся на полу.

— Ходить не умеешь?! — Удар древком копья по затылку, и князь потерял сознание.

Пришел он в себя уже в камере — настолько тесной, что сесть и вытянуть ноги было невозможно. Особенно, если учесть присутствие соседей: трех покрытых лохмотьями скелетов, один из которых уже рассыпался на составляющие, а два других выглядели пока ничего, бодренько. Далеко над головой голубело небо. Стенки были в высоту этак этажей с семь, причем гладкие — не вылезти. Если ты только не птица ворон вроде тех, что сидели наверху на краю «колодца» и с интересом рассматривали нового постояльца.

— Вот засранцы, — со вздохом посетовал Зверев. — Надо же такое придумать: чтобы и в тюрьме сидел, и без крыши над головой!

Особого беспокойства он не испытывал. Руки не связаны, заклинания на отпирание замков он еще помнил. Дождется темноты да выйдет отсюда без всяких приключений. Днем рисковать не стоит: в тюрьме наверняка хватает лишних людей, которые уходят на ночь по домам, а сейчас могут увидеть постороннего и наделать ненужного шума.

— Интересно, мне воды дадут, или по распорядку дождя ждать полагается? Еще метлу надо попросить, подмести тут немного. Хотя как раз метлы, пожалуй, не дадут. Побоятся, что улечу.

Время медленно тянулось, не желая приближать минуты освобождения. Казалось, он сидит уже несколько часов — а небо оставалось по-прежнему светлым, словно на дворе стоял ясный полдень. Андрей так расслабился, что, когда отворилась дверь, он просто вытянул в нее ноги и с наслаждением произнес:

— Ну, наконец-то, у меня все затекло.

Однако за ноги его вдруг грубо выволокли из камеры, опять стукнули по голове — на этот раз не до потери сознания, — и потащили по темному коридору. Сотня саженей — и он оказался в просторной комнате с высокими готическими окнами. Здесь командовал плечистый, обнаженный по пояс мужчина в кожаных штанах, заправленных в черные сапоги, круглолицый, усатый, с бритым подбородком. Глянув на прибывшего, он коротко указал:

— На кресло, — и отвернулся к камину, выражая полную уверенность в том, что приказ будет выполнен.

Зверева усадили в прочное, сработанное из толстых брусьев кресло, прижали руки к подлокотникам, крепко примотали. Предплечья тут же заныли:

— Что у вас тут, шипы, что ли? — недовольно пробормотал он.

— А ты думал, тебе соломки подстелют? — хмыкнул у камина мужчина.

Андрей обвел комнату взглядом и понял, что соломкой тут не пахнет. Несколько жаровен, сколоченное из досок колесо, развешанные на стене, в кожаных карманчиках, щипцы самой разнообразной формы, деревянные, с железной скобой, наручники и тисочки за ними… Утешало лишь то, что жаровни не горели, — видимо, на сегодня пыток не планировалось.

Время скакнуло с места и понеслось во весь опор. Зверев предпочел бы теперь просто посидеть, и чтобы ничего не происходило как можно дольше, — но появились какие-то щекастые рожи в широких балахонах, в париках и клоунских беретах, засуетились, расселись впятером за длинным столом. Тот, кому досталось самое высокое кресло, стукнул молотком:

— Объявляю следствие открытым… — Он вдруг наклонился, произнес несколько слов на другом языке. Ему отозвался мужичок на краю стола, внешне неотличимый от всех прочих, поклонился, взялся за перо и начал быстро заполнять верхний лист довольно толстой бумажной стопки.

— Дайте мне донос, пригласите свидетеля.

В комнату завели присмиревшего косого Ваську, тискающего в руках свою шапку, уже похожую на обычную тряпку.

— Василий Друцкий, с ваших слов записано, что сей чародей на ваших глазах варил зелья колдовские, разговаривал с мертвыми и накладывал заклинания, запирающие дороги от путников… — непрерывным речитативом пробормотал главный. — Записано верно, господин Друцкий, вы подтверждаете свои слова?

— Да, боярин, — кивнул холоп. — Своими глазами все видел, колдун он. И знахарь деревенский сие подтвердил, и за то князь его батогами бил.

— Кого вы слушаете?! — громко возмутился Зверев. — Он же сам упырь! По ночам кровь у людей пьет. Гляньте, зубы у него какие отросли. Только зазевайтесь — глотку перегрызет. Еще и Друцким назвался!

Щекастые рожи синхронно повернулись к мальчишке, тот испуганно закрыл рот ладонью, отрицательно замотал головой. Судьи принялись что-то обсуждать на своем языке. Минут за пять пришли к общему выводу, сообщили его полуголому. Тот кивнул, позвал из-за двери помощников. Те начали отвязывать Андрея от кресла. Но не успел князь обрадоваться, как его вдруг уложили на пол лицом вниз, содрали сапоги и штаны. Потом, поднимая, вытряхнули из ферязи и рубахи, опять ткнули носом в грязный пол. Вокруг затопали шаги, кто-то закашлялся.

— Обращаю внимание трибунала на наличие под левой лопаткой подозреваемого печати сатаны — трех крупных родинок, расположенных рядом, как от прикосновения трезубца, — перешел на русский язык главный следователь.

Андрея опять подхватили, посадили в кресло, примотали руки.

— Можете гулять, теперь это надолго, — разрешил полуголый, присел перед креслом и начал что-то там делать, стуча досками.

На столе тем временем появились какие-то книги, большие медные распятия. Следователи что-то обсуждали — но опять не по-русски. Наконец один, сидевший рядом с главным, взял распятие, обошел стол, прижал крест Андрею ко лбу:

— Именем Господа нашего, Иисуса Христа, призываю тебя покаяться в принятии печати антихристовой, в занятии гнусными богопротивными жертвоприношениями, в сатанинских службах и в колдовстве.[42]

— Чья бы корова мычала, — хмыкнул Зверев. — Еретики, бога на Мамонну променявшие, мне тут про Христа рассказывать станут!

— Он не кается, — с сожалением развел руками следователь и вернулся за стол.

Его сменил перед креслом полуголый усач, показал пленнику длинный, с половину локтя, деревянный клин, опустил вниз, взмахнул молотом, вгоняя его куда-то перед креслом…

От неожиданной и страшной боли у Андрея перехватило дыхание, перед глазами запрыгали розовые пятна. Он дернулся, пытаясь освободиться, — но это оказалось невозможно. Палач тем временем нанес еще два сильных удара, уводя боль за пределы возможного, — и только теперь у князя вырвался яростный крик боли.

Когда-то в детстве Андрей прищемил дверью палец. И это было больно. Сейчас в такую же ловушку попали обе ноги ниже колена.

— Признаешь ли ты вину свою в колдовстве богопротивном, грешник, или продолжаешь упорствовать в мерзости своей.

Зверев не мог ответить ничего, поскольку помимо воли продолжал кричать от боли. Палач принес от стены еще клинышек, показал его с довольной улыбкой, опустил, взмахнул молотом: удар, удар, удар…

— Признаю-у-у!!! — Один Бог знает, какой силы воли стоило Звереву сохранить среди терзающей тело муки хоть какие-то проблески сознания. — Признаю, признаю!!! — вопил он изо всех сил. — Дайте бумагу, я начертаю знак, которым отметил чумные места! Чумное зелье, принесенное в город! Я отметил чуму знаками!

Щекастые рожи зашевелились, крайний подсеменил к Андрею, сунул ему в пальцы перо, поднес бумагу. Князь только дернул пальцами, уронив жирную кляксу.

— Развяжи ему руку, — потребовал следователь.

— А вдруг буянить начнет?

— Как он забуянит в испанских-то сапогах?

Полуголый пожал плечами, начал распутывать веревку. Когда рука оказалась на свободе, Андрей с облегчением заговорил, водя пером над листом, словно готовясь начертать изображение:

— Тебе, Среча тихая, ночи царица, покоя владычица, поклон свой пришлю, о чести спрошу…

— Ну, рисуй, — потребовал следователь.

— Да он же колдует! — сообразил палач.

Но было уже поздно: взмах руки завершил заклинание, способное убаюкать даже воду, и все присутствующие вмиг уснули, кто где был. Одни — на столе, другие — и вовсе на полу.

Андрей, тихо скуля от боли, распутал вторую руку, наклонился вперед… Лучше бы он своих ног не видел вовсе! Из-под ногтей сочилась кровь, ступни посинели, под коленями набухала опухоль. Встать, добраться до ножа он пока не мог — пришлось, постанывая и повизгивая, раскачивать клинья, вытягивать их. Наконец голени освободились — но ступить на ногу он все равно не мог! И боль ничуть не отпускала.

Предвкушая очередную вспышку острой боли, Зверев качнулся вперед, упал, подполз к мирно посапывающему палачу. Смочил палец в своей крови, начертал тому крест на лбу, другой — на ямочке жизни, что меж ключицами, третий крест поставил на животе. Наклонился к самому лицу, прочитал заклинание Мары: заклятие смерти, вырывающее у человека душу, — и тотчас приник к губам несчастного, всасывая выскальзывающую из тела жизнь. Откинулся на спину. Чувствовал себя он бодрее — но резь в ногах не проходила.

— Ладно… Вы хотели поймать колдуна? Так вам это удалось… — Андрей добрался до следователя, все еще сжимающего листок бумаги, высосал жизненную силу у него, поднялся на ноги, дошел до стола и убил еще одного щекастого искателя истины. Теперь он мог уверенно ходить, чувствовал себя бодрым и сильным — но от проклятой боли было не избавиться. Никак.

Андрей оставил остальных следователей, собрал свою одежду, кое-как облачился. Остановился возле безмятежно раскинувшегося холопа.

— Ну что, дурак косоглазый, блеск золота мозги выел? Жил бы ты на серебре богачом. Потянулся к лишнему — получишь то, чего другим пожелал…

Он вытянул из кожаного карманчика инструмент, похожий на шило, сделал всем умершим по два укола над артерией, потом мазнул губы мальчишки кровью, подтащил его лицом на шею палача. Одного из следователей выволок на середину пола, вложил в руку крест, вытянул его в направлении «вампира». Картина получилась изумительная: инквизитор пал, останавливая упыря во время кровавого пиршества.

— Теперь выкручивайся, если сможешь.

Он отворил дверь, вышел в темный холодный коридор. Тащили его сюда слева — значит, поворачивать нужно направо. Каждый шаг отдавал мучительной болью. Но не останешься же тут, пока заживет?! Приходилось терпеть, прихрамывая на обе ноги.

Саженей через пятьдесят коридор повернул — и Андрей наткнулся на паренька в кирасе, с мечом на боку.

— Слава Богу! Скажи, где тут выход?

— Впереди… — растерянно ответил караульный. — Напротив окна лестница будет. Она как раз… А ты кто?

— Колдун, — потеряв от боли всякое желание врать и оправдываться, ответил Зверев. — Поймали ваши магистраторы. Стали спрашивать. Я оказался настоящий, вызвал троллей, и их сейчас жрут. Потом к вам выскочат. Хочешь, беги, выручай. Или, может, на тебя здесь мертвецов осенних напустить? Их по камерам полно…

У парня с каждым словом глаза раскрывались все сильнее и сильнее, а при последнем предложении он утробно икнул и сполз по стене, закатив зрачки.

— Вот те раз, — удивился Зверев и двинулся по указанному пути. Еще один караульный стоял на улице, за дверью. Но он никаких вопросов задавать не стал. Раз на своих ногах вышел человек — стало быть, не арестант.

Почуяв, как ветер несет с моря порывы свежести, князь Сакульский повернул, ускорил шаг. Чтобы выйти на набережную, у него ушло всего четверть часа. Он увидел водный простор, заставленный кораблями рейд. Однако среди судов не оказалось ни ушкуя, ни нефа. Была каравелла — но купчую на нее Мэтью Ро наверняка уже подписал.

Солнце стояло еще высоко, но больные ноги не располагали к долгим прогулкам. Андрей похромал вдоль заставленной причалами набережной, нашел каменный трехэтажный склад, вокруг которого не царила суета, отпер заклятием дверь, изнутри, помимо засова, поджал ее стоящей у стены метлой, вбив древко в щель снизу, побрел среди бочек, мешков, плотно увязанных кип. Обнаружил уложенные высокой кипой тюки с тканями, забрался на самый верх и развалился на тонком английском сукне, с наслаждением вытянув чуть не в голос плачущие ноги.

— Надо же было так попасться! А еще колдун называется. Прошлое он видеть может, будущее видеть может. А то, что с самим через пару дней случится, — и не заподозрил. Какого лешего тогда свечи с жиром мертвецов с собой вожу? Зачем заговоры Лютобора столько месяцев зубрил?

Покой приносил телу хоть какой-то отдых — но выспаться ночью боль так и не позволила. Посему выбрался из своего убежища Зверев на рассвете, когда добрая половина Любека еще продолжала почивать в своих постелях. С осторожностью ступая, двинулся вдоль набережной вверх по Траве, вспоминая место, куда причаливала лодка, и поглядывая, нет ли впереди на улицах городских караулов.

Опасности удалось обойти, и где-то через час после рассвета Зверев постучал в дверь лавки торговца подержанными парусниками. Открыл служка.

— Хозяин здесь?

Клерк непонимающе пожал плечами, помотал головой.

— Ты чего, по-русски не понимаешь?

— Руссич… Найн…

— Я подожду. — Князь отодвинул слугу в сторону, вошел, уселся на лавку, откинувшись к стене. Клерк потоптался, махнул рукой и вернулся к себе за стол.

Ждать пришлось почти до полудня. Наконец дверь отворилась, появился торговец, раскрасневшийся и явно веселый.

— День добрый, господин хороший, — поздоровался, не поднимаясь с лавки, Андрей. — Я хотел поинтересоваться, какова судьба моей каракки? Ты обещал, что сегодня она прибудет в Любек.

— Вы здесь, светлейший князь? — подпрыгнули брови на лице хозяина. — Откуда?

— Я же сразу предупредил, что это всего лишь недоразумение. Меня отпустили еще вчера, но я поленился возвращаться на судно. Отдохнул на постоялом дворе, а утром пришел сюда, за караккой. Ведь наш договор остается в силе?

— Что там случилось?! — недовольно спросили с улицы. — Мне тут что, с холопами ждать?

— Ой, простите! — Торговец протиснулся между столом служки и лавкой, освобождая проход.

В контору поднялись Мэтью Ро и дядюшка Юрий Семенович.

— А каракка пришла, — торопливо закивал хозяин. — На рейде она. Капитан ваш осмотрел ужо, принял без замечаний… Ох, страх какой, — перекрестился он. — А по городу, светлейший князь, сказывали, вчера в магистрате настоящего оборотня споимали. По доносу иноземца взяли, начали спрос вести, а он перекинулся, да всех вокруг жрать начал. Насилу ему пасть железом заковали. Ныне после полудня на площади прилюдно сожгут. А я уж подумал, прости Господи… — Торговец стал креститься, но даже это делал как-то криво, задом наперед.

— И ты подумал, что это я? — деланно рассмеялся Зверев. — Ерунда какая. Сам подумай, ну, разве похож я на колдуна или уж, прости Господи, на упыря-оборотня?

Он тоже перекрестился, только правильно, достал и поцеловал нательный крестик, который вчерашние мучители почему-то не стали снимать с его шеи. Может, решили «не заметить»?

— Это вы, князь Андрей? — настала очередь выражать удивление англичанину.

— Разумеется. Честному человеку опасаться правосудия незачем.

— Вы это серьезно, князь?

— Рад видеть тебя, Андрей Васильевич. — Тощие капитан и князь Друцкий легко разместились там, где не мог развернуться упитанный бюргер. — Я купчую на каракку на себя велел выписать.

«Правильно…» — одними веками подтвердил Зверев.

— Ох, душно здесь, — потер горло князь Юрий Семенович. — Давай выйдем на воздух.

На улице, в стороне от чужих ушей, дядюшка быстро отчитался:

— Я, как Пахом меня упредил, ушкую велел сразу в Данию идти, в бухте Одеиса якорь бросить. Неф людей с него заберет и вернется. Тут все рядом, страны крохотные. Послезавтра всяко вернется.

— Мне бы лучше на глаза прохожим не показываться, княже.

— Захар тебя в харчевню проводит, в коей мы комнаты сняли. Третьего дня людей на неф погрузим да и уйдем отсюда. Я ведь Вулленвеверу уж и задаток дал. За тысячу человек, как одна копеечка.

— Тысячу? — не поверил своим ушам князь Сакульский. — И он обещался их привезти?

— Если желает получить полтора пуда золота, друг мой, он это сделает. Полтора пуда, Андрей Васильевич, — и для Любека куш, который не видывала даже городская казна.

— Как же вам это удалось, дядюшка?

— Я прошелся по торгу, Андрюша, — довольный собой, Друцкий начал откровенно фамильярничать. — Прикинул, сколько нынче выставлено невольников, сколько за них запрашивают. Получилось, что сегодня немногим больше тысячи рабов здесь купить можно. Но ты сам понимаешь, коли я куплю всех у одного торговца, а опосля перейду к другому, то цены уже раза в полтора подрастут. А к третьему-четвертому могут и втрое-вчетверо вырасти. И тогда я иду в магистрат, требую доложить о себе бургомистру. Это вроде воеводы нашего али наместника. Прихожу и предлагаю ему цену, на одну пятую больше, нежели на торгу просят. Нам — выгода сплошная. За превращение золота в монеты десятую часть отдать надобно, да цены вырастут — тоже убыток. А так я Юргену Вулленвеверу сразу мешок с сотней талеров на стол кинул, да и сказал, что полтора пуда золота за тысячу рабов плачу. Пятая часть ему за хлопоты пойдет, прочее он может торговцам отдать, когда властью своей товар изымет. Дабы те тоже не в убытке остались и недовольства не проявили. Полтора пуда золота! У него аж дыхание перехватило. Чего там, у меня и у самого перехватило, как я первый раз твою добычу увидел. В общем, взял бургомистр Юрген задаток да поклялся, что весь товар к четвертому дню в порту города нас ждать будет. Он — товар дает, я — золото. Тут обмана быть не может.

— Если только он, как ростовщик стокгольмский, нас бандитам не сдаст. Уж очень удобно: сперва золото получить, а опосля товар назад вернуть.

— А без сего риска по морю Варяжскому плавать вовсе невозможно, — развел руками князь Друцкий. — Раз отбились, авось и дальше нас Господь не оставит.

— Тысячу рабов… Может, часть посадить на каракку?

— Твой англичанин, Андрей Васильевич, сказывал, работу на ней поперва сделать надобно. Задаток истребовал.

— А, помню, трюм разгородить…

— Князь Юрий, — появился в дверях лавки капитан. — Купчая готова. Потребны подпись ваша и серебро.

— Да, иду…

За край Земли

Следующие пять дней князь Сакульский лежал. Сперва лежал в комнате пропахшего селедкой и дешевым пивом трактира, потом — в просторной каюте нефа, за кормой которого, прямо под окном, плескалось море. Пахом не отходил от своего воспитанника ни на шаг, поминутно хватаясь за саблю, словно кто-то на корабле мог угрожать его господину. Сам приносил еду, вино, сам поправлял постель, открывал или закрывал окно, когда воздух становился слишком свежим.

— Ты бы, чем меня караулить, — наконец не выдержал Зверев, — лучше бы сундук мой с ушкуя привез. А то самому мне туда перебираться тяжело будет.

— Зачем тебе, княже? Разве тут чего не хватает?

— Нужно, Пахом. Не хочу дважды наступать на одни и те же грабли. Очень нужно. Прямо сейчас.

— Дык, не вернулся еще ушкуй.

— Откуда?

— Из Любека. Людей он наших и невольников часть за караккой повез. На два корабля сразу нас не хватает.

— Где же мы?

— У острова Фюн, в бухте Оденса. Князь Юрий Семенович сказывал, ты короля датского увидеть хотел.

— Хотел, — приподнялся на локтях князь Сакульский. — А разве столица Дании не Копенгаген?

— Про столицу не ведаю, княже, а король здешний на острове этом живет. Сказывают, зело покушений ла себя боится, а потому живет на отдельном острове. Посередь острова озеро повелел выкопать, а на озере из тысячи дубов корабль огромный построил и плавает постоянно по кругу, дабы никто чужой добраться до него не мог.

Зверев только хмыкнул. Организатору стокгольмского «праздника», пожалуй, было кого бояться. Особенно если такие веселья он устраивал неоднократно.

— Ладно. Доставь сюда сундук, как только ушкуй вернется в бухту.

— Сделаю, княже.

Ждать пришлось до вечера. Как вернулся ушкуй, Андрей не видел, но незадолго до сумерек Пахом и Звияга внесли и поставили возле стены заветный сундук.

— Как рука? — кивнул холопу князь.

— Смотря какая, — вполне бодро улыбнулся тот. — Одна работает, вторая шевелится.

— Скоро сравняются. Пахом, мне нужны жаровня, какое-нибудь корыто и ведро воды. Можно прямо из-за борта.

— Слушаю, княже… — Слуги вышли, а Зверев поднялся, прошелся по каюте от стены до стены. Ноги болели, но уже терпимо, морщиться при каждом шаге не заставляли. Он открыл сундук, достал туесок с воском, подаренный старым волхвом, отковырнул кусочек величиной с грецкий орех, ножом несколько раз поскоблил себя по носу — Лютобор утверждал, что это самое сальное место на всем теле, — вытер клинок о воск. Чтобы узнать судьбу, много жира не нужно. Главное не количество, а умение чародея.

— Жаровня, княже. За корытом Звияга в передний трюм побежал. Там всякие хозяйственные комнаты. Угли зажечь?

— Да, Пахом.

Андрей бросил воск в оловянный кубок, поставил его в жаровню рядом с углями, на стол установил глиняную трубочку, оторвал с изнанки рубахи льняную нить, опустил с края внутрь. Дождавшись, пока воск растопится, князь его тщательно перемешал, разводя крупицу собственного сала во всем объеме. Затем аккуратно, через край, вылил воск в трубку.

Тем временем Звияга принес корыто:

— Прости, княже, одной рукой из-за борта ведра не вытянуть.

— Хорошо, ступай. Пахом, ты зачерпнешь?

Вскоре вода уже плескалась в корыте.

— Тебе, я думаю, лучше уйти, — предложил дядьке Андрей.

— Дозволь остаться, княже. Все едино понимаю, неладное ты затеял. Хоть своими глазами увижу. Зело много страстей люди про кудесников сказывают.

— Врут. Ничего особенного в этом нет.

Князь прочитал заклятие ночной богини, прислонил корыто с застывшей водой к стене. Снял со стола трубку, выдавил получившуюся свечу, зажег от жаровни и поставил перед зеркалом, наговаривая заклинание богини смерти:

— Покажи мне, Мара, что сегодня меня ждет…

Отражение в водяном зеркале не изменилось, но Зверев знал, что это обманка. Он просил показать себя — вот он себя и видит. Но достаточно привстать и глянуть через верх, в будущее…

Замелькали картинки. Вот он верхом… Скудные палаты какого-то дворца… Опять корабль, море… Полыхнуло пламя! Андрей присел, вглядываясь в изображение: вот он отчаянно рубится бердышом с наседающими в кирасах бритыми чужаками, вот и Пахом, тоже в кирасе…

Зверев присел, «отматывая» картинку назад, посмотрел снова: на неф накатывает корабль, похожий на большую каракку. Палуба врага забита многими десятками воинов. Может, даже сотнями. Каракка, как обмолвился англичанин, матросов принимает до семисот бойцов. Абордажные мостики зловеще выросли над бортом, «кошки» с канатами цепляют неф за толстые многослойные борта. По палубе испуганно мечутся, считанные защитники: Пахом, сам Андрей, Тришка, несколько холопов Друцкого. У штурвала невозмутимо возвышается седовласый Лучемир, рядом с ним — рыжий мальчишка.

— Пр-р-роклятье! — Зверев провел рукой над корытом, и вода выплеснулась на пол.

— Что это было, княже?

— Наше будущее, Пахом. Наше с тобой будущее. Дня через четыре. — Князь Сакульский отошел к распахнутому окну, потер, нахмурившись, виски. — Этого и следовало ожидать. Кто нас отсюда с таким прибытком выпустит? В Стокгольме про нас стукнули, в Любеке же половина города видела, как сотни невольников на неф заталкивали, в каждом углу вповалку лежат, ступить некуда. Хорошо, баб и детей больше половины. Мужики уже давно бы взбунтовались.

— Князь Юрий Семенович обещал, кто послушный будет, с семьями не разлучать. А кто бузить начнет, по раздельности продать. Детей отдельно, баб отдельно, мужей в третью сторону. Вот и опасаются.

— Не выпустят, не выпустят… — как заклинание, продолжал твердить Зверев.

— Как же они сами плавают, княже?

— А так и плавают, Пахом. У каждого по сотне матросов с мечами да десятки арбалетчиков на мачтах! Наши купцы, сказывают, как на закат плыть, на ладью по сорок воинов судовой рати набирают. А корабельщиков у них всего два десятка. Так и плавают, что, чуть зазеваешься, на судовой рати сэкономишь — враз тебя на дно морское, корюшку кормить отправят. Корюшка весной из моря ох какая жирная возвращается! У нас же два десятка воинов на три корабля. Невольникам оружия не дашь — очень им надо за нас животы класть. Проклятье! Для ушкуя этого еще хватит: кому надо ради такой маленькой добычи с двумя десятками воинов насмерть грызться. Но неф и каракка…

— Мы погибнем?

— Не дождетесь… — Андрей прикусил губу, потом распорядился: — Пока мы с князем к королю ездим, купи цепей прочных. Таких, чтобы топором и мечом не разрубить было. Две, длиной по десять сажен. И «кошки» пусть с концам приклепают прочные. Еще тебе смола потребуется, хворост, масло осветительное. Хотя тут любое сойдет. Вырубишь на левом борту два проема вровень с палубой. Англичанину от моего имени скажешь, чтобы ночью тайно всех невольников…

* * *

Остров Фюн оказался землей довольно крупной, по площади вдвое больше имения Лисьиных, а потому пересекать его пешком пришлось бы довольно долго. К счастью, в харчевне города Оденс удалось взять под залог двух потрепанных жизнью кобылок, и они бодрой трусцою понесли путников к центру острова, к таинственному озеру, по которому якобы плавал королевский корабль из тысячи дубовых бревен.

Каково же было разочарование Андрея, когда через два часа пути вместо плавучего дворца он увидел впереди темно-коричневый трехэтажный кирпичный замок, с круглыми башнями, выпирающими на каждом из углов. К тому же замок недостроенный: правая часть стены заметно не дотягивала до высоты левой, кровля отсутствовала вовсе, сбоку выпирала длинная балка, подпертая посередине еще двумя и с блоком на конце — стрела средневекового строительного крана.[43]

Мнение о замке резко изменилось, когда путники подъехали ближе. Оказалось, что стены его поднимаются прямо из воды вполне приличного озерца — с половину версты от берега до берега. Замок стоял не на острове, нет, — он возвышался прямо посреди пруда!

— Ничего себе ровчик откопали, — присвистнул, спешиваясь, Андрей. — И как же теперь туда постучаться? До дверей разве из лука добить можно.

— Со строителями переплывем. Вон, кирпичи на берегу свалены. Кирпичи — не шерсть, много за один раз не нагрузишь. Стало быть, постоянно возить должны.

Однако на подходе к груде колотых кирпичей князей остановил лощеный дворянин в белых чулках, в зеленом кафтане с длинными, до колен, фалдами, в такой же зеленой шляпе с распушенным, похожим на страусиное, пером и пышным бантом на уровне ворота. За спиной щеголя покачивали пиками человек пятнадцать караула — в кирасах и узких касках, похожих на разрезанное пополам куриное яйцо.

Он заговорил по-своему, и Андрею пришлось служивого перебить:

— Передай, боярин, что князь Друцкий и князь Сакульский прибыли к нему с визитом.

— Русские? — перешел на нормальный язык дворянин. — Почему же вы решили, что наш великий король станет тратить на вас свое время.

— Передай, у нас есть рекомендация. От барона Ральфа Тюрго.

— От барона? Королю? — насмешливо скривился начальник караула. — А от золотаря деревенского у вас рекомендаций нет?

— Что?! — Князь Друцкий хватанул рукой воздух там, где должна была находиться рукоять сабли.

— Оставьте, князь, — положил ему руку на плечо Зверев. — Нам нужен король, а не тушка дохлого грубияна.

— Что-о?! — схватился за меч датчанин.

— Да-да, любезный, я уверен в твоей храбрости против безоружных путников, — кивнул Андрей, поднимая правую руку к уху и зажимая под локтем грузик неизменного своего кистеня. — А теперь засунь свое мнение себе… в ухо и пошли доложить королю, что появились русские князья с вестью от барона Тюрго. Или королевская служба для тебя ничего не значит?

После минуты мучительного колебания дворянин отступил, спустился к берегу под кучей камней. Вскоре оттуда отчалила двухвесельная лодка. Вернулась она только через час — но со слугой в ливрее и в парике:

— Его величество ждет вас, господа князья!

Король Кристиан принял гостей в обширной зале с пыльным полом, сбитым из неструганых досок, с окнами без створок, из мебели имевшей только трон на небольшом возвышении, за спинкой которого висел гобелен с вытканным рыцарским поединком, да незамысловатый комод, сиротливо прижавшийся к стене. Оно и понятно — строительство. Неуютно, но безопасно. Чужому сюда уж никак не забрести. Павел Первый, помнится, тоже в недостроенный замок поторопился переехать. Также опасался покушений. Как вскоре выяснилось — правильно опасался.

Никаких придворных в зале не присутствовало: разговор предполагался о делах, о которых посторонним лучше было не слышать.

— Неужели это ты тот самый князь Андрей, урожденный Лисьин, о влиянии которого рассказывал мой вездесущий Ральф? — покачал головой король Дании. — Не слишком ли ты молод для какого-либо влияния?

Сам король выглядел лет на пятьдесят, на одутловатых щеках, подпираемых воротом-жабо, горел нездоровый румянец. Тело скрывалось под стеганым пурпуаном с пышными рукавами и такими пышными штанами до колен. На груди холодно блестело сапфирами золотое колье в две ладони диаметром. Но голове косо сидел бархатный берет с белым гусиным пером.

— Князь Андрей дважды спасал новому государю жизнь во время покушений, — вступился за родственника Юрий Семенович. — Коли царь кому и верит без сомнений, то токмо ему.

— Да, такое не забывают, — согласился Кристиан. — Хорошо, я буду краток. Я хочу, князь, чтобы Русь оставила свои домогательства на рыбацкие и зверевые банки на заливе перед Невой. Что ни месяц, жалобы о драках да членовредительстве до меня доходят. Ты, князь, должен позаботиться о том, чтобы рубежи наши восточные новгородскими ушкуйниками не тревожились и царь Московский на смуту, что у нас творится, не зарился, вниманием наши земли обходил. Так лучше сделай, чтобы он на востоке в войну большую ввязался и ему не до наших, балтийских, дел стало. Пока наши еретики супротив Римской церкви то тут, то там бунты поднимают, изрядно рубежи стран древних перемениться успеют. И лаптей русских нам тут не надобно. Пусть медведей в лесах ловит, а к нам не суется.

— Я тебе, что, слуга, ваше величество, чтобы приказы мне давать, как смерду закупному?! — с трудом сдерживая ярость, прошипел князь Сакульский. — Я тебе крест на верность целовал? Я тебе в службе клялся?

— Деньги ты от меня получил, расписку написал. Стало быть, службой мне теперь истинно обязан.

— Я расписку писал в том, что дружбу Руси с Данией беречь стану, вражды с нашей стороны не допущу. За старания такие ты, король, устами посланника своего, барона Тюрго, обещался невольников мне продать и путь им ко мне на Русь открыть. Дабы никто уходу людей препятствий не чинил! Между дружбой и службой ты, король датский, разницу понимаешь?

— Дерзок ты, малец, ох, дерзок, — распрямился на троне Кристиан. — Видать, не учен, как с сильными разговаривать надлежит. Ладно, дам тебе намек на будущее понятный. Как мыслишь, что государь твой, царь Иван, сделает, коли расписка твоя к нему в руки попадет? Расписка в получении серебра от посланника короля датского? Изменников никто не любит, ни на востоке, ни на западе. Клещи палача и испанские сапоги заставят тебя рассказать о своих предательствах так много, что ты и сам не подозреваешь! Тебе ясно, мальчишка? Либо честная служба мне — либо жаровня и иглы под ногти в подвалах московских подземелий!

— А ты знаешь, что такое два пуда золота, король? Это три тысячи рабов на рынках твоей прекрасной Дании или тридцать тысяч отборных головорезов сроком на целый год. Я вез золото тебе, король. Тебе, чтобы заплатить им за обещанных мне невольников. Но коли так, я могу развернуться и набрать себе в Германии и Ганзе наемников для одного доброго дела. Чтобы взять и разорить до основания Умио или Эвле,[44] хватит и трех месяцев. Что скажет мой царь, когда я вручу ему ключи от покоренных городов, а ты пришлешь потасканную бумажку? Он скажет, что эта глупая подделка придумана из мести! Как считаешь, король Дании, Норвегии и Швеции?

— Я предупреждал, — припомнил довольный дядюшка. — Юный князь умеет добиваться влияния.

— Четыре дня, — холодно произнес Зверев. — Если тебе нужен друг при русском престоле, через четыре дня на причале должны стоять полторы тысячи невольников для посадки на мои корабли. Я подарю тебе за это два пуда золота. Вдвое больше, чем они стоят на торгу любой европейской державы. Пусть это скрасит твою обиду, ваше величество. Я даю слово, что в этом случае стану делать все, чтобы сохранять мир между нашими державами. Ты сможешь быть уверен за свои восточные рубежи до тех пор, пока я существую в этой вселенной. Если ты захочешь мирно забыть о нашей встрече, то пусть ко мне на каракку доставят мою расписку. Если же за четыре дня я не получу никакого ответа, то буду считать, что ты ищешь вражды.

— А как ты сможешь что-то считать, мальчишка, если сейчас я призову сюда стражу, вам со стариком привяжут на шею по добротному обожженному кирпичу и выкинут прямо в это окно?

— В этом случае, ваше величество, — раскланялся князь Друцкий, — не будет никакого друга при московском троне. Не будет никакого золота, ибо мои слуги скорее выкинут его в море, чем отдадут чужакам. Но будет очень, очень большая обида в душе молодого и горячего царя. Может статься, ему даже захочется отомстить. Война с Данией наверняка улучшит его отношения с вечно недовольным Новгородом. Они сумеют использовать новообретенные глубокие порты.

— Приятно было увидеться, ваше величество, — поклонился и Андрей. — Очень жаль, но мы вынуждены вас покинуть. Дела…

Они молчали до тех пор, пока слуга не перевез их на берег озера, не провел мимо презрительно отвернувшегося дворянина и не подержал стремя, помогая подняться в седло.

— Что скажешь, дядюшка? — подобрав поводья, поинтересовался князь Сакульский.

— Я не знаю правителя, в казне которого хватает золота, — ответил Юрий Семенович и кинул слуге монетку. — Золота мало всегда. Два пуда, за которые можно отдать половину цены… Ради этого можно затеять даже маленькую войну.

Старый князь оказался прав. На четвертый день конные воины в стеганках начали сгонять к пристани Оденса воющую от ужаса толпу. Их гнали и небольшими группками по три-четыре женщины с цепляющимися за юбки детьми, и толпами в сотню человек — уже вместе с мужчинами, со стариками. Плач, крики, завернутые в платки младенцы на руках. Андрей ощутил в душе острую боль, как от вонзившегося между ребер стилета. Он впервые подумал о том, что совершает не самый лучший поступок в своей жизни. Что виновник этого кошмара — он, только он и никто больше! Не виновато ни проклятое золото, ни безлюдье его княжества, ни войны Реформации, ни датский король. Если бы он не затевал этой авантюры — то ничего подобного он бы не увидел. Конечно, этих несчастных невольников все равно кто-то гнал бы на рынок, кто-то продавал, кто-то покупал, — но он, Андрей Зверев, не приложил бы к этому своих рук. Но изменить что-либо князь Сакульский все равно уже не мог.

— Мэтью, ты видишь? — поторопил он англичанина. — Они идут к нам. Давай причаливай! Всех, кто с детьми, прячь в трюмы. Там не будет ветра и сырости. Прикажи, чтобы всех кормили только горячим! И начинали прямо сегодня.

— Мужчин лучше загнать под замок, князь Андрей. Как бы не взбунтовались. А бабы на палубе — и нам спокойнее, и команде веселее.

— Я не хочу, чтобы за время этого путешествия кто-то умер, Мэтью Ро, — отрезал Зверев. — Ты понимаешь меня, капитан? Сперва безопасность детей, потом опасность бунта.

— Вы платите, князь, — пожал плечами англичанин, — ваше добро. Но, спасая десяток младенцев, вы рискуете потерять судно и весь груз.

— Я не хочу терять младенцев. Поднимай паруса, иди к причалу.

В то время как невольники шли и шли по трапу в темные недра огромного корабля, с борта маленького ушкуя, похожего рядом с караккой на выпавший за борт бочонок, трое бледных невольников выгрузили сундук и замерли рядом. Андрей подвел к обитому железом ящику графа Латье, назвавшегося посланником короля, подал знак бывшим душегубам. Те откинули крышку, подняли тряпки, прикрывающие рубленые слитки. Тот осмотрел плату, кивнул — и дальше сундук понесли уже закованные в кирасы датские воины.

Зверев развязал кошелек, достал три серебряные монеты.

— Ловите, — кинул он по одной каждому пленнику. — Это талеры. Больше, чем здешний пахарь зарабатывает за несколько лет. Вполне достаточно, чтобы начать новую жизнь. Надеюсь, полученный урок отбил у вас желание богатеть на чужом горе. — Он помолчал и закончил: — Если вы еще не поняли, то это все. Моя торговля закончена, наш уговор — тоже. Вы свободны.

Бедолаги, видимо ожидая подвоха, продолжали стоять на месте. Андрей махнул рукой, прыгнул на ушкуй:

— Лучемир, правь к нефу. Для нас самое главное еще впереди.

Погрузка длилась до позднего вечера. Сколько именно датчане загнали на борт невольников, Андрей не знал — да и королевские воины, судя по всему, не очень заботились этим вопросом. Детей, родителей, стариков, мужчин и женщин никто не разделял, учитывались малыши или нет, с какого возраста — разговора не было. Просто на пристань перестали пригонять новые кучки невольников, и англичанин, немного выждав, убрал трап и отошел на середину бухты. К удивлению Зверева, он даже не особо просел в воду и со стороны казался полупустым.[45] Даже неф, который последние четыре дня тщательно готовили в дорогу, и тот сидел в волнах куда глубже.

Выходить на ночь глядя в наполненное мелкими островами и скалами море путники не рискнули. Только на рассвете неф поднял паруса и, волоча за собой легко прыгающий на волнах ушкуй, выкатился из бухты. Следом, как и было указано англичанину, выбрала якоря каракка, развернула прямые паруса на двух передних мачтах, косые — на двух задних, резво помчалась следом, нагнав неф уже верст через пять, и заняла место слева, чуть позади. Дабы не выскакивать вперед хозяина, Мэтью Ро подобрал нижние прямые паруса. Корабли шли под крепким боковым ветром красиво и уверенно, делая не меньше десяти узлов. Чертовски удачная скорость! Ведь по лоции, что просматривал в каюте капитана Андрей, остров Фюн отделяла от пролива Каттегат примерно сотня миль. Там, в проливе, для возвращения в Балтийское море нужно было повернуть направо и одолеть узкий, миль десять, и длинный, с полста миль, пролив Эрисунн. По уму, пиратам следовало дожидаться добычи или перед проливом, или за ним. Еще существовал южный путь, вдоль континента, — но тем, кто решил караулить эти воды, не светило совершенно ничего. А вот сторожам Эрисунна, да еще с северной стороны…

В общем, было очень хорошо, что в самые опасные места корабли попадут, когда на море опустится темнота.

— Эй, Лучемир, — окликнул рулевого Андрей. — Сказываешь, дорогу домой завсегда найти сможешь?

— А как же, Юрий Семенович. Я здешние воды наизусть знаю.

— Риус, чего мы тогда берега держимся? В море правь, в открытое море. Не хочу, чтобы нас лишние глаза заметили. В море!

Первые три часа выполнить это требование было трудно — то и дело справа и слева вырастали из-за горизонта новые и новые острова, но затем земля стала напоминать о себе все реже. После полудня море стало и вовсе чистым.

— Лучемир, — подошел к старику князь. — Давай, братец… Севернее принимай. Севернее.

Старый кормчий без комментариев крутанул руль, пару раз глянул на небо, вернул штурвал в прежнее положение, наметив новый курс. Час, другой — каракка неожиданно отпустила рифы на первой грот-мачте,[46] нагнала неф, подошла ближе, на полсотни саженей.

— Неверно идем!!! — заорал с борта англичанин. — Море там, там! Балтика там! Компас, компас смотрите!

— За мной иди! — махнул ему Зверев.

— Неверно, князь! Не туда!

— За мной! Просто иди за мной!

Мэтью демонстративно пожал плечами и оттолкнулся от борта. Парус забрали на рифы, каракка вернулась в прежнее положение. Впереди показалась каравелла — при виде двух огромных кораблей она резко вильнула вправо. Спустя пару часов им встретился тяжело нагруженный неф, на палубе которого тут же выстроилась команда, грозно продемонстрировав многочисленные копья и арбалеты. Первыми стрелять не стали, хотя часть бойцов торопливо полезли на мачты, и корабли разошлись правыми бортами, стремительно и безболезненно. Больше ни встречных, ни попутных судов им не встретилось, а часа через три начало смеркаться.

— Пахом, фонарь на корму повесь. Как бы каракка не потерялась.

— Князь Юрий Семенович не позволит, княже.

— В темноте могут просто потерять, без злого умысла… Эх, как бы кто из торговцев не настучал пиратам, что нас на пути встретил. Ганзейцы ганзейцам или датчане датчанам могут и пособить в добром деле ограбления иностранцев. Ладно, не топить же всех встречных без разбору? Особенно когда нечем…

Андрея беспокоило, что тихоходный неф каракка нагонит всегда. Легко. А видел он в зеркале как раз каракку… Однако ночь длинна. Коли Лучемира его чутье не подведет, не даст на скалы или остров налететь — за ночь полста миль нарезать килем можно. А там — поворот на запад. Широченным проливом Скагеракк выкатиться в Северное море, и по широкой дуге на восток — туда, где на лоции капитана Мэтью Ро указан край света, украшенный огнедышащими драконами и причудливо перевитыми морскими змеями.

Ночью Андрей почти не сомкнул глаз — но первые лучи солнца показали, что каракка никуда не потерялась, скользит по волнам на двести саженей левее и чуть-чуть позади.

— Все так хорошо и спокойно, что даже не верится, — пробормотал Зверев. — Лучемир, поворачивай к закату. Мне кажется, пора.

Точность его управления получалась плюс-минус лапоть. Но ведь он не в игольное ушко метился, а в пролив полсотни верст шириной. Трудно промахнуться.

Еще час, и глазастый Риус вдруг подпрыгнул, указывая вперед рукой:

— Земля!!! Земля! Деда, земля два пальца слева.

— В двух пальцах и минуем, — недовольно буркнул кормчий.

Князь Сакульский сбежал по лесенке с кормовой надстройки, прошел на нос, где паруса не закрывали обзор, остановился над площадкой гальюна.[47] Наклонился вперед, словно это могло приблизить его к горизонту. И правда, впереди темнела какая-то полоска, медленно смещавшаяся к левому борту. А еще…

— Проклятье, парусник!

Темная точка, что находилась справа, на краю горизонта, на глазах распускала паруса, превращаясь в белоснежную птицу. Две мачты с прямыми парусами, две с косыми — каракка!

— Или ночью обогнала и у поворота дожидалась, или с самого начала бандит догадался, что мы на север уйдем. Куда еще деваться богатому торгашу без судовой рати?

Парусник направился им наперерез — и Андрей бегом кинулся назад, на палубу:

— Началось, мужики! Началось, к бою! Кирасы всем надеть, щиты за спину закинуть! Про арбалетчиков наверху не забывайте, про арбалетчиков! Рыжий, ты все помнишь?

— Да, княже! Сделаем!

Пиратская каракка сперва устремилась русским кораблям точно в борт, из-за этого немного промахнулась, отстав примерно на полверсты, и теперь быстро исправляла положение, нагоняя неф под всеми парусами справа сзади. Все в точности так, как и предсказало зеркало Велеса.

Князь Сакульский, застегнув ремни на плечах и сбоку, подхватил бердыш, решительно рубанул им воздух, перешел на левый борт и махнул рукой англичанину:

— Вперед! Вперед уходите! Вас не догонят!

Парусник с невольниками уронил нижние прямые паруса и стал медленно сдвигаться к носу тяжелого нефа.

— Вот и все, — решительно выдохнул Зверев. — Теперь нам остается только драться.

И он, решительно впечатывая шаг, сбежал на палубу:

— Пахом, свечи готовы?!

— Горят, княже! Ох, и повеселимся мы сейчас.

— Повеселимся, дядька. Да рассказать о том будет, мыслю, некому. Семьсот рыл на каракке… Ну, разве кто поверит?

Пиратский парусник накатывался, не думая снижать скорости. На палубе, готовые к штурму, толпились одетые в кирасы и кольчуги бандиты. Последнее обстоятельство разозлило Андрея больше всего:

— Неужто и наши тут отметились?

Послышался неровный стук — арбалетчики метились в рулевого.

— Риус, щитом закройтесь! — крикнул ему князь, а свой диск перекинул за спину. — Остальные под борт! Нас и так мало!

Холопы почти все уже скукожились возле «кошек», прикованных к сложенным петлями цепям. Зверев присел возле дядьки, поправил щит, чтобы легче перебросить вперед. Еще немного, еще чуть-чуть… Крики пиратов раздавались уже совсем рядом, казалось — над ухом.

— Рано, рано… — прошептал Андрей.

С каракки на неф полетели «кошки», заскользили по палубе, отколупывая от нее крупные щепки.

— Пахо-ом!!! — Князь вскочил, выбрасывая вперед одновременно щит и бердыш, закрывая холопа от арбалетчиков.

Натужно крякнув, дядька с полузамаха метнул вперед свою «кошку», что легко одолела пару саженей и брякнулась на каракку. Андрея что-то таки стукнуло по спине, но смотреть было некогда — они вместе с еще одним холопом бегом кинулись через палубу, подхватили слеги, поверх которых лежали сети с набранными на Фюне валунами, рванули их вверх. Спина от натуги заныла сильнее, чем ноги, — но слеги поддались, и сети через прорубленные борта рухнули наружу. Арбалетный болт ударил холопа в центр щита, пробив и дерево, и железо, несколько стрел стукнули в палубу рядом с Андреем, Пахом, вскрикнув, упал. Но почти тонна камней, ухнувшая в воду, резко натянула цепь, рывком сократив расстояние между судами до нуля. Шипы штурмовых мостиков начали один за другим с размаху впиваться в палубу.

— Я цел! — Пахом, оставляя кровавый след, на четвереньках пробежал до люка, спрыгнул на вторую палубу.

Андрей бросил взгляд влево — вторая цепь тоже натянулась, как тетива; вправо — на корме было пусто, — и решительно повернулся навстречу пиратам.

Те растекались по палубе, как зачерпнутая при глубоком крене вода. Вроде и много, но до люка, который защищал князь, докатились всего двое. Первый с ходу попытался уколоть его пикой в лицо — Андрей подбил древко вверх, поворачивая бердыш и делая шаг навстречу, коротко ткнул его подтоком в бедро, отступил вправо. Пират, набегавший слева, налетел на древко пики, споткнулся — и тут же получил тяжелый удар лезвием длинного топора под основание шлема. Князь резко махнул бердышом в правую сторону, заставив попятиться наседающих с той стороны бандитов, сам отступил влево, подбил плашмя выставленную слишком далеко вперед пику, рубанул ее владельца поперек лица.

— Дайте я! — взревел лохматый черноволосый и чернобородый мужик в разорванной на груди рубахе, с полуторным мечом и кинулся вперед, держа оружие двумя руками.

— Берсерк, что ли? — Андрей прикрыл лицо широким лезвием бердыша, держа его чуть наискось. Пират тут же попался в ловушку, длинным выпадом попытавшись уколоть князя в живот. Легкое движение ратовища влево, отводящее клинок, одновременно лезвие вниз — и оно аккуратно раскололо хвастуну самое темечко. Правда, положение получилось неудобным, и пришлось отступить на шаг, чтобы перехватить оружие удобным средним хватом.

Справа напрыгнул еще доброволец, уколол — князь, держа бердыш вертикально, отвел выпад; слева — опять отвел, закашлялся от пыхнувшего из люка дыма, но нижний удар все равно не упустил, прижав вражеский меч к палубе, а потом резко рубанув снизу вверх. Лезвие ударило пирата по кирасе, скрежетнуло, скользя выше, и разрубило подбородок, распоров лицо до левого глаза.

Бандиты приостановились, образовав вокруг опасного противника почтительный полукруг, но через считанные секунды вперед полезли пикинеры, теперь сразу шестеро. Князь пытался отвести одно острие — с другой стороны в кирасу упиралось другое. Отпихивал его — два других тыкались в лицо. Оставалось только одно: пятиться, не давая нанизать себя на огромную булавку. Пять шагов — он ощутил спиной борт, попытался оттолкнуть лезущее к горлу острие, отклонился назад и перекувырнулся в море.

Кираса не дала ощутить удара спиной о воду, но она же свинцовой тяжестью поволокла его вниз, в черную глубину. Зверев отпустил бердыш, выдернул нож. Рывком от плеча вверх срезал правый ремень, левый. Опустил руку вниз, полоснул себя по боку, еще раз, еще — но клинок, похоже, попадал по пряжке. Грудь с каждой секундой стискивало сильнее, и сильнее, как испанским сапогом. Отчаявшись, он ткнул ножом себя в левый бок, ощутил резкую холодную боль, однако железо соскользнуло, помчалось в глубину без него — а князь отчаянно заработал ногами и руками. Еще, еще — но вокруг продолжала колыхаться непроглядная темнота. На миг он испугался, что перепутал направление и сам себя заталкивает в глубину, — но тут впереди появилось светлое пятно, стало расширяться в стороны, и он, уже не в силах удержать в легких воздух, выпуская серебристые пузыри, вылетел на поверхность.

Несколько первых вдохов показались самыми сладкими в жизни, он не видел и не чувствовал ничего, кроме них. Потом мысли чуть прояснились, он закрутился, нашел взглядом сцепленные корабли. Неф горел задумчиво и печально. Пламя еще не залезло наверх — туда, где бегали с оружием люди, — но на нижней палубе оно захватило все свободное пространство, факелами вырываясь наружу через многочисленные окна — или как там они на парусниках называются? Такие же факелы должны были лизать деревянные борта каракки по ту сторону корпуса, пролезать в ее окна, расползаться по стенам и потолкам.

— Танки железные, и те горят, — пробормотал Андрей. — А уж парусники…

В воду пока еще никто не прыгал — но скоро это должно было начаться, и Зверев поплыл в сторону, подальше. Через минуту князь наткнулся на щит, выбрался на него грудью и добавил хода, работая ногами и подгребая руками. Лето на дворе, вода теплая. Можно плыть, плыть и плыть…

— Должен сказать, князь, вы опять плывете неверным курсом.

Громкий голос заставил Андрея резко вскинуть лицо — он потерял равновесие, перевернулся, оказался под щитом, но тут же выправился, вынырнул и поднял голову. Рядом неспешно проползал похожий на крепостную стену Новгорода огромный борт каракки.

— Проклятье… Кажется, я заснул.

— За вами тянется кровавый след, князь Андрей. Вы сможете удержать веревку, или мне спустить паука?

— Удержу.

Через мгновение рядом упала петля. Зверев продел в нее руку, пару раз обмотал вокруг запястья — и через секунду легко и просто взлетел наверх. Ему помогли перевалить через борт, заботливые руки тут же начали раздевать.

— Почему ты вернулся, Мэтью? Я же сказал уходить!

— Когда я увидел, князь Андрей, как ваш неф полыхнул рядом с караккой, то понял, что опасаться совершенно нечего. Разве только поблизости появится другой корсар. Поэтому спустил паруса и стал дожидаться вашего шлюпа. Он рыскал возле пожарища, словно кого-то искал. Я понял, кого, и вернулся, чтобы помочь… Князь, да вы… У вас рана на боку, в спине, на бедре! Вы весь истекаете. В каюту, князь. Не беспокойтесь за шлюп, я возьму его на буксир, и мы под всеми парусами…

— Нет, капитан! — вскинул руку Андрей. — Ни в коем случае! Через Балтийское море для нас хода нет. Сожрут. Старика с ушкуя к штурвалу поставьте, он дорогу знает…

Второй раз князь Сакульский пришел в себя, когда ему в рот неловко попытались налить вина. Он закашлялся, открыл глаза:

— Пахом, ты жив?!

— А что мне сделается, княже? Это ты, сердешный, два дня глаз не открывал. А я как в трюме хворост запалил, наверх вылез, глянул… В ноге стрела, встать не могу, оружие на палубе обронил. Какой из меня боец? Ну, срезал кирасу, щит за борт кинул и сам вывалился. Отплыл немного, а потом меня рыжий подобрал.

— Рыжий?! — испугался Андрей. — А Лучемир, Лучемир что?

— У штурвала наверху стоит, с англичанином ругается.

— А чего ты тогда про Риуса мне сказываешь?

— Дык, рази этот слепой пень меня увидит? Мальчишка нашел, кто ж еще! — Пахом вздохнул. — А Тришку не нашли. И еще пятерых холопов. Видать, не свезло… Англичанин сказывал, коли кто из корсаров за нами еще и гнался, то, найдя на волнах головешки и несколько сотен трупов, наверняка передумали. Такой дорогой приз никому не надобен. Зачем мертвым добыча? Ты это… вина попей, княже. Для крови полезно. И мясца поешь. А то бледный, ровно призрака увидел. Кушай.

Три дня Зверев наслаждался покоем и ожидал, когда затянутся на его княжеской шкуре новые дыры — так, чтобы от резкого движения не разошлись. Но в его каюту все-таки ворвался возмущенный капитан и принялся тыкать пальцем в пергаментные страницы лоции:

— Ваш глупый старик убьет нас всех! Вы посмотрите, куда он нас ведет… Вот, вот, князь, посмотрите. Сюда. В море, в открытое море! Мы сгинем там все во льдах и пустоте! Я пытаюсь ему указать, но он не слушает, да еще холопы ваши мешают. Тут кто капитан, кто князь? Кто ведет судно?

— Успокойся, Мэтью… — Андрей откинул одеяло, натянул на себя поверх повязки чистую рубаху, опоясался. — Пойдем, глянем.

— Вот, вот, — забегая вперед, тыкал пальцем в карту англичанин. — Мы должны были выгрузиться в Норвегии. Ибо дальше есть земля — но она мертвая, ледяная. Ни городов, ни портов. А потом и вовсе одно море!

Князь Сакульский, кивая, глянул на компас. Тот показывал, что север находится где-то за спиной. Значит, каракка идет на юг. Кольский полуостров, получается, остался позади, и они уже пересекают Белое море.

— Два дня еще потерпи, Мэтью, — высказал свое решение Андрей. — А там посмотрим.

Но двух дней ждать не пришлось, уже через пару часов на носу закричали:

— Земля!

И вскоре парусник миновал узость меж поросшими лесом островами.

На Мэтью Ро было страшно смотреть. У него отвалилась челюсть, округлились глаза, он смотрел в лоцию, по сторонам и бормотал то и дело: «Land!» Еще больший шок он испытал, когда новым днем каракка, скользнув между низкими островами, промчалась под всеми парусами в широкое устье Северной Двины и легко прошла под бревенчатыми стенами Михайлов-Архангельского монастыря.[48]

— Вы видите, князь? — забывшись, схватил Зверева за рукав англичанин. — Это город! Это земля! Мы открыли землю! Новую землю!

— Очнись, Мэтью, — покачал головой Андрей. — Здесь люди живут. И уже не первый век. Это Россия, Русь. Мы приехали домой. И в порту ты получишь свои законные семьдесят талеров. Следите за парусами, капитан. Боюсь, Лучемир в них запутается. Слишком много, и все разные.

— Русь? Московия? Мимо Норвегии? — Голова англичанина усиленно работала, но усвоить этой истины никак не могла. — Русь? За краем земли?

Подойти к холмогорским причалам каракка не смогла — стала цеплять брюхом дно еще на русле, — и Лучемир приказал отдать якоря. Парусник вытянулся носом против течения, и на берегу начала стремительно собираться толпа: такой громадины здесь еще не видали.

Князья Друцкий и Сакульский приплыли на берег в первой лодке и сразу разошлись. Андрей двинулся по постоялым дворам: скотину покупать, к иной провизии прицениваться. Прокормить две с половиной тысячи человек — это не шутка. Тут целая отара и два погреба припасов за раз требуются. Кто столько еды без предупреждения запасать станет? Дядюшка же остался на берегу: искал лодочников, чтобы людей с парусника на берег перевезти, а заодно разведывал, нет ли ладей, что согласятся живой груз на Ладожское озеро доставить. Морскому паруснику на русских реках делать было нечего.

У Андрея дело двигалось быстро: те хозяева, у кого имелась на дворе скотина, нежданному заказу только радовались. Соглашались и приготовить, и в указанное место на берег принести — только задаток давай. Но после посещения седьмого двора его нашел Риус:

— Княже, Андрей Васильевич! Воевода здешний князя Друцкого за измену в поруб посадил. И этого… англичанина, тоже.

— Вот… — Зверев сплюнул. — Давай, веди. Где тут изба губная? Нет… Сперва саблю мне принеси с ушкуя, ферязь нозую… Пахому скажи, он знает.

В воеводскую резиденцию он ворвался решительно, как человек, которому должны подчиняться, а не указывать. Трое холопов, одетых в дорогие кафтаны, с саблями и плетьми, ломились следом, готовые поддержать господина.

— Кто тут воевода?! Ты, что ли? — остановился Зверев перед боярином в возрасте, с длинной ухоженной бородой, подернутой проседью, со шрамом на лице, оставшемся в память о какой-то сече. — Я князь Андрей, Сакульский по праву владения, урожденный боярин Лисьин! Побратим дьяка Ивана Кошкина и личный друг государя нашего, Иоанна Васильевича, что перстень вот этот с его руки подтверждает! Кто ты такой, что самоуправство здесь творишь?! Почему достойного князя из древнего рода Друцких в поруб сажаешь и изменой хулишь? Почто кормчего моего взял? Ныне же побратиму своему в Разбойный приказ о такой измене грамоту отошлю, на дыбе за нее отвечать станешь!

— Ах, вот оно что! Хозяин иноземцу появился, — поднялся навстречу боярин и стукнул кулаком по столу. — Это ты меня Разбойным приказом пугать вздумал? Это ты меня хулить хочешь? Молоко на губах не обсохло, а уж родом чужим похваляться удумал! А кто сюда англичанина на корабле своем приволок? — указал пальцем в сторону реки воевода. — Предки наши причалы сии строили, путь во все концы света торили, тайну русел удобных берегли. Пять веков, пять веков тайна сия за семью печатями хранится, никто, окромя купцов русских, ее не ведает! Пять веков! А ты, князь, разом решил на весь свет о ней разбрехать, сам же схизматикам поганым пальцем ткнуть?! Хочешь, чтобы у нас, на морях Белом да Северном, такое же паскудство, что на Балтике, творилось?! Чтобы тати шлялись всякие да иноземцы лживые? Чтобы монополия русская на торговлю свою сгинула и всякая шваль сюда налезла? Так вот не бывать этому! — Боярин опять стукнул кулаком об стол. — Исстари заведено иноземцев, в порты наши забредших, смерти немедля предавать. Дабы разбойников да купцов чужих на землю русскую навести не могли. На сем стоим, и закон сей неколебим до века. Ныне же грамоты наместнику новгородскому и в Разбойный приказ отсылаю о напасти случившейся. Немедля! Ужо написаны. А посему вот тебе мое слово, князь Андрей, урожденный Лисьин. Коли не хочешь за измену свою ответить, до вечера голову иноземца мне сюда принеси. Либо голова англичанина твоего у меня в сундуке лежать будет, либо ты сам в Разбойный приказ в цепях поедешь. А там, что побратим твой придумает, не моего ума дело. Я свой долг исполню полностью. Терентий, сюда иди, возьми ключ от поруба. Отдашь изменников наших гостю вот этому. Он до вечера суд княжеский чинить станет. А после заката — ужо мы свой учиним.

— Пойдем, княже, — позвал Андрея сгорбленный холоп. — Здесь, во дворе, они дожидаются. Токмо подпорку уберу…

Спустя полчаса пленники и их освободитель сидели за столом постоялого двора.

— Не ожидал, не ожидал, князь Андрей, — неторопливо обрезая маленьким ножиком кусок паровой белорыбицы, восхищался Юрий Семенович. — У тебя талант вразумлять тюремщиков. В Любеке за один день на воле оказался. Здесь за един час свободу нам добыл. А я уж до снега готовился в порубе бока отлеживать. Не ожидал.

Зверев же смотрел на жадно поглощающего неведомый деликатес, тощего сына английского адмирала и лихорадочно пытался найти хоть какой-то выход из сложившейся ситуации… Мало того, что англичанин — так еще и адмиральский сын! Вот уж воистину — прямо британскому адмиралтейству тайну подарить. Хорошо, хоть об этом воевода прознать не успел.

— Ты мне нравишься, капитан Мэтью Ро, — перебив дядюшку, сказал князь Сакульский. — Жаль с тобой расставаться, не хочу. Чего ты забыл в своей туманной угрюмой Англии? Оставайся здесь, у меня при дворе. Положу тебе жалованье вдвое больше капитанского, жену подберем ладную да ласковую, дом построю большой и светлый. Живи. Живи, Мэтью!

Извечная дилемма: человеческая жизнь против многовековой важнейшей коммерческой тайны, дружба и симпатия против государственных интересов. И чего бы ни требовала совесть, мораль, справедливость — но государственные интересы неизменно оберегала неумолимая смертная казнь.

— Оставайся, Мэтыо…

«Оставайся, и князь Сакульский сможет поклясться, что подаренная тебе тайна никогда не покинет пределов Руси. И тебе не нужно будет умирать. Ты станешь веселым и счастливым кормчим, иногда будешь стоять у штурвала ушкуя, но куда больше времени — отдыхать в уютном домике, ожидая, не нужно ли ныне поехать куда княжеской чете, или они заняты другими хлопотами. Оставайся…»

— Нет, князь, — замотал головой англичанин. — Мне не терпится рассказать отцу о своем открытии. Представляю, какие у него будут глаза, когда я скажу, что знаю новый путь в Московию! Что нам не нужно прорываться через Балтийское море и торговаться с датчанами и Ганзой…

— Что ты сказал?! — Андрей так хлопнул ладонью по столу, что подпрыгнули и англичанин, и князь Друцкий. — Ты считаешь меня плохим и недостойным правителем?

— Нет, князь, — растерянно пробормотал сын адмирала. — Я ничего такого не говорил.

— Ты обвиняешь меня во лжи?! — резко поднялся Зверев, выдернул саблю и плашмя хлопнул ею по столу. — Эй, Риус! Дай капитану свой клинок. Во двор, Мэтью! Такие оскорбления смываются только кровью.

Человек может остаться на новом месте только добровольно. Если держать его силой, страхом, обманом — он все равно сбежит. Оставаться добровольно англичанин не захотел.

Во дворе холопы торопливо растащили телеги, убрали к стене ясли, турнули из лужи разомлевшего хряка.

— Простите, князь, я не хотел вас обидеть. Если вас устроят мои извинения, я готов принести их в любом виде.

— Зачем столько слов? Это всего лишь поединок, Мэтью. Неужели у вас в Англии не бывает дуэлей? Ты умрёшь — и я успокоюсь. Ты убьешь меня — и меня перестанут мучить муки совести. Все честно.

— Я не хочу вас убивать, князь.

— И я тебя, Мэтью. Но мы мужчины, воины. Нам положено убивать друг друга во имя славы и по долгу службы. Давай сделаем это красиво.

— Как скажете, князь… — Англичанин наконец взял у рыжего мальчишки саблю и вышел в центр двора. — Постараюсь удовлетворить ваши желания.

Они скрестили клинки — и Андрей вдруг понял, что напоролся на очень сильного противника. Мэтью Ро атаковал его быстро, решительно, хорошо отработанными приемами. Почти все его выпады основывались на глубоком переносе клинка — пытаясь парировать, Зверев лишь открывался, и от ран его спасало только поспешное отступление. Пробежав за считанные секунды весь двор, он запрыгнул на телегу с бочками, по ней перескочил мимо англичанина обратно на середину вытоптанной площадки, взмахнул клинком, собираясь для новой стычки. Совесть от предчувствия близкой смерти моментально уснула. Теперь князь думал только об одном: о схватке.

Сын адмирала развернулся. Левая рука заброшена за спину, на лице написано абсолютное спокойствие, клинок — в полусогнутой руке перед собой. Он засеменил ногами, подбираясь ближе, резко выбросил руку. Андрей попытался подбить его клинок вверх — но Мэтью еле заметным движением кисти подкинул кончик оружия, сабля князя проскочила перед ним, и он благополучно закончил выпад. Зверев еле успел отпрыгнуть, чтобы не получить клинок в горло.

Англичанин тут же пододвинулся, снова выбросил руку. Андрей попытался отбить саблю влево — она описала понизу петлю и оказалась перед его открытой грудью, устремляясь в самое сердце. И опять князь чудом отпрянул в последний момент, отойдя к свиной луже, а сын адмирала сделал новый выпад и… Андрей вдруг сделал шаг не назад, а вперед, к наклонившемуся в глубоком выпаде противнику, отгораживаясь от его сабли своей, поставленной клинком вниз. На миг они встретились глазами — и князь рванул клинок вперед и вверх, поперек груди недавнего капитана. Шагнул мимо него, поднялся на крыльцо, вошел в дом и упал в трапезной на лавку, кинув на стол окровавленный клинок.

— Хозяин, хлебного вина мне неси. Много. И человека в губную избу пошли, за воеводой. Воевода ждет…

Поединок стал последней каплей, после которой князь Сакульский окончательно утратил интерес к своему предприятию. Он шел вместе с набитыми людьми ушкуем и ладьями через Выгозеро и Повенецкий залив, Онегу и Свирь, покупал еду, требовал делать остановки для отдыха запертых в трюмах людей — но никакой радости от успеха, от близкого окончания пути он не испытывал. Душа его дрогнула только тогда, когда ладьи вошли в устье Вьюна и стали одна за другой с шелестом врезаться в песчаный берег затона. Но дрогнула не оттого, что сделал он, — а от зрелища огромного водяного колеса, которое стояло недалеко от журчащего, прыгающего вниз по камням ручейка. И еще оттого, что за колесом выглядывала над лесом луковка церкви с позолоченным православным крестом.

Усталые невольники выбирались на берег, рассаживались в траве, ходили взад и вперед, пользуясь возможностью размяться. Корабельщики привычно шарили в кустах в поисках сухих веток, раскладывали костры.

— Андрей, Андрюша! Вернулся!

По тропинке, забыв об огромном животе, бежала княгиня — Зверев кинулся навстречу, обнял:

— Что же ты делаешь? Что не бережешь себя? Девки где?

— Вернулся, вернулся, родный мой… Как ты? Цел? Как хлопоты твои?

— Разве не видишь? Привез людей, как и обещал. А ты как? Откуда все это? Церковь, мельничное колесо?

— Как же? Ты сам сказывал, что сделать хочешь. Ты мне серебро оставил, я мастеров выписала, на Валаам сплавала… Освятили уже храм, действует.

— Потрясающе! Когда успела?

— Скучала больно, искала, куда руки с тоски приложить. Да идем же, идем… Баньку стопим с дороги, стол накроем… — Женщина крепко прижалась к его груди.

Князь постоял немного, удерживая жену рядом, потом отпустил объятия:

— Ступай, я сейчас догоню.

— Нет, — вцепилась Полина ему в руку. — Никуда больше не отпущу.

— Да здесь я, здесь…

Андрей немного вернулся назад по тропе, остановился, прокашлялся и заговорил:

— Слушайте меня все! Отныне здесь будет ваш дом, ваши поля, а я, князь Сакульский, стану вашим господином. Знаю, многие из вас боятся перемен и, верно, думают: а не сбежать ли им назад? Так вот, слушайте и запоминайте. Отныне вы живете на Руси и только по ее законам. На Руси не делят людей на животных и хозяев. На Руси все люди равны. И хотя я ваш хозяин, вы можете жаловаться на меня в суд земский и воеводский. И судить нас станут, как равных пред Богом и имеющих равную душу. Мой суд можете признавать лишь до тех пор, пока сочтете его справедливым. На Руси нет рабов. Да, я заплатил за вас деньги. Но если вы трудом своим скопите этот заклад и вернете его мне, то станете вольными людьми и сможете идти, куда пожелаете. Людей без долгов даже царь русский не имеет права удерживать против их желания. И последнее. Русская земля святая, и она не рождает рабов. Даже если вы не сможете отдать заклады, продадите себя с головой, будете все в долгах — дети, родившиеся у вас, все равно станут считаться свободными. И будут таковыми, пока сами не продадутся в холопы, не пойдут на службу, не сядут на землю или не наберут долгов. Запомните это, смертные. Свобода тем, кто рождается, равный суд для всех, запрет на торговлю теми, кто не продавался сам. Даже вами, как только вы вспашете первую борозду. Такова Русь. Подумайте над этим, если вдруг захотите ее покинуть. А теперь все — наверх. Пахать этим летом поздно, но построить до зимы дома, поделить пашни, решить, сколько нужно подъемных на скотину, плуги, грабли и прочее добро, да накосить сена до холодов еще успеете.

Люди, неуверенно переглядываясь, начали подниматься от заводи к деревне. Криков, плача среди переселенцев слышно не было, и у Андрея наконец отлегло от сердца.

— Ну что, Пахом, — припомнил он давний спор, — оказывается, можно и проклятым золотом добро совершить?

— Сатана — это отец лжи, княже, — покачал головой холоп. — Его невозможно обмануть. Его невозможно обхитрить. Он всегда останется в выигрыше.

— И что он смог выиграть у меня? Ну, ответь, Пахом!

— Оглянись сам, княже. Ты оставил жене честное злато и серебро. На них она построила храм, который будет служить людям. Она построила мельницу, что станет служить людям. А что сделал своим золотом ты?

— Разве не видишь? Я привел людей на пустующие пашни.

— Да, княже. Многие века люди воюют, чтобы отнять чужую землю, чтобы осесть на ней, жить, плодиться и размножаться. Вспомни, что ты делал последние дни. Сколько сил потратил, сколько рисковал, сколько крови пролил, сколько раз переступал через свою совесть. И чего ты добился этими муками? Ты своими руками отдал русскую землю иноземцам. Людям иной крови, иной веры, иного семени. Сам привез их, и сам отдал.

— Пройдет пара поколений, Пахом, и они станут такими же русскими людьми, как ты и я, детьми этой земли.

— Не знаю, княже. Я не знаю, что будет потом. Но сейчас ты уже отдал русскую землю чужакам, и в этом уголке Руси уже нет места, чтобы поселиться русскому человеку. Разве это не выигрыш Сатаны? Пусть маленький. Но из малых побед складываются большие.

— Ты считаешь, пусть лучше земля пустует? А так — уже в следующем году заколосятся пашни, смерды начнут платить оброк.

— Платить… Помнишь, княже, для кого прибыток важнее души?

— Перестань, Пахом. Сколько ни заботься о душе, но жить на что-то нужно. Есть, пить, воинов для битвы снаряжать.

— Отец лжи умеет казаться победителем в любом споре, князь. Но прав ли он на самом деле? Прости, князь, моего умишки не хватает, чтобы ответить на все вопросы. Сказывают, верно отвечать умеет лишь душа. Но как спросить ее?

Эпилог

— Барон Тюрго! — изумленно вскинул руки Андрей. — Вот уж кого не ожидал увидеть, так не ожидал. Какими судьбами в моем княжестве? Только не нужно сказок о случайностях. Случайно забрести в мое имение никак невозможно.

— И не подумаю, князь. Мой повелитель, как я уж сказывал, ищет вашей дружбы, князь. Минул год, как мы не виделись, и лишние двести талеров, надеюсь, вам не помешают?

— Король Кристиан решил одарить меня снова? — Зверев усмехнулся. — Вот уж не ожидал…

— Какой король Кристиан? — поморщившись, отвернул голову гость. — Забудьте этого безумца! Вы представляете, в очередном порыве бешенства он приказал согнать почти всех жителей острова Фюн в порт и продал первому проезжему торговцу в рабство! Это оказалось последней каплей, народ Дании восстал. Народ Швеции, едва Стокгольм достигло известие о бунте, объявил о выходе из унии, и Дании трех королевств больше не существует. Зато есть королевство Швеция, на трон которого ступил король Густав Ваза, сын Эриха Юхансона, убитого во время Стокгольмской кровавой бани. Именно от его имени я и хочу…

— Постой, дорогой барон, — поднял палец князь Сакульский. — Так что там случилось с добрым королем Кристианом?

— Кристианом? — запнулся Ральф Тюрго. — А, этот безумец… Вы представляете, у него оказалась армия. Набрал на какие-то деньги наемников. Но что еще страннее — ему в поддержку выступил бургомистр Любека Юрген Вулленвевер, тоже сумевший нанять несколько тысяч пикинеров. Они соединились, вступили в битву с восставшими и оказались разгромлены. Их взяли в плен. Кристиан ныне заключен в замок Сенерборг навечно, а Юрген Вулленвевер за измену был подвергнут пытке и казнен на главной площади Любека. Сказывали, он тоже ухитрился кого-то продать в рабство. Кажется, тамошних католиков. Он ведь зело рьяно боролся против Римской церкви! Но оказался слаб. На этот раз победил Рим.

Примечания

1

В старину западную часть современной Ленинградской области называли Северной пустошью. Согласно разрядным книгам XVI века, там насчитывалось всего 300 деревень, в среднем по два двора в каждой. Оно и понятно: на юг от Невы — одни болота, на север — болота и камни. Удобных для обработки земель так просто не сыскать.

(обратно)

2

Терем — надстройка над воротами.

(обратно)

3

Сулица — короткое метательное копье.

(обратно)

4

Байдана — кольчуга из толстых колец большого диаметра, примерно с пятирублевую монету.

(обратно)

5

Куяк — доспех из металлических пластин, нашитых на кожаную или матерчатую основу.

(обратно)

6

Считается, что князю Александру в день битвы было что-то около девятнадцати годков. Однако точная дата и год его рождения неизвестны.

(обратно)

7

Московская шуба — парадное одеяние, которое подчеркивало богатство своего владельца. Посему, перегруженное мехами, драгоценными каменьями, золотыми украшениями, оно было большим, очень тяжелым и крайне неудобным в ношении.

(обратно)

8

Ферязь обычно шилась вовсе без рукавов и надевалась под шубу. На парадном приеме ферязь — еще одно удобное место для размещения золотого шитья, самоцветов, золотых бляшек, драгоценных пуговиц и прочей демонстрации богатства.

(обратно)

9

Засекался — ранил во время скачки самого себя копытами. Обычно — задевая одной ногой другую.

(обратно)

10

Швабский союз — союз имперских рыцарей и имперских городов юго-западной Германии. Во время Крестьянской войны начала XVI века успешно разгромил реформаторов, а вот в Швабской войне был жестоко бит тогда еще не знаменитыми швейцарскими ополченцами.

(обратно)

11

Финляндия была создана Россией только в 1809 году, после того как часть шведских земель отошла в состав империи.

(обратно)

12

Карелией она стала называться где-то во времена Петра I.

(обратно)

13

В 1478 году.

(обратно)

14

Петерсеменой на Руси называли все немецкие и голландские вина, поскольку большую их часть поставлял в страну купец Петр Семена.

(обратно)

15

Некоторые историки считают, что рубль — это не более современное название гривны, а ее половина. Однако гривна при этом считается весом в 408 граммов.

(обратно)

16

Ходить за зипунами — заниматься разбойничьим промыслом. Если грабить не своих — то вполне благородное занятие вплоть до самого последнего времени.

(обратно)

17

Вымораживать избу — излюбленный на Руси способ борьбы с паразитами. Клопы, тараканы и прочие надоедливые насекомые погибают при температурах ниже нуля в считанные часы. Если при минус двадцати оставить дом нетопленым и открытым на пару дней — никакой дихлофос пару лет уже не нужен. Некоторые хозяева даже строились сразу на два дома. В одном зимой жили, другой вымораживали. А летом неспешно переселялись.

(обратно)

18

Читателям, знающим современный Карельский перешеек, следует помнить, что в XVI веке он был заметно другим. Суходольское озеро имело уровень на 7,5 (!) метров выше современного, превышало уровнем Вуоксу и имело сток в нее через Кивинемский ручей, на месте современных Лосевских порогов. В 1818 году местные крестьяне с целью получения плодородных земель перекопали Тайпалскую перемычку, в результате чего озеро сильно обмелело, а Кивинемский ручей потек в обратную сторону. Что интересно, река Вьюн при впадении в Ладожское озеро после этого стала пересыхать практически постоянно. Спустя сорок лет, по одним сведениям с целью осушения озера Вуокса, по другим — с целью устройства судоходного канала, была взорвана Кивинемская перемычка. Получилось то, что получилось. Вместо канала — бешеные Лосевские пороги, вместо тихого ручейка — река Бурная из Суходольского озера в Ладогу. Озеро Вуокса уцелело, но уровень воды во всей системе озер упал на полтора метра, прервав внутреннее судоходство между Приозерском и Выборгом, оставив на суше многие порты, водяные мельницы и крепости, защищавшие каналы, из одного в другой. Но все это случится еще только через триста лет…

(обратно)

19

На Руси Исус стал Иисусом только после Никоновской реформы.

(обратно)

20

Поместный приказ — наделял бояр поместьями, контролировал изменения в сфере землевладения, производил описания земель и переписи населения, производил сыск беглых крестьян.

(обратно)

21

Автор считает нужным еще раз напомнить, что в XVI веке уровень воды в Вуоксе находился значительно выше, чем сейчас, а между современными Приозерском и Выборгом имелось оживленное судоходство.

(обратно)

22

Амбалы — грузчики.

(обратно)

23

Шлефтих — Шеллефтехамн, ныне порт в Швеции.

(обратно)

24

Шушун — короткополая распашная шубка, перехваченная в талии.

(обратно)

25

Мелкая серебряная монета.

(обратно)

26

Казакин — короткий кафтан, шитый в талию, со сборками на спине.

(обратно)

27

И правильно. До их изобретения оставался еще добрый век.

(обратно)

28

Сейчас эти пути одолимы только на лодках и байдарках. Талицкий проход пересох полностью — но сохранил следы дноуглубительных работ.

(обратно)

29

Разновидность палицы, которая одновременно считается символом власти.

(обратно)

30

Один фунт — примерно 400 г. 40 фунтов — 1 пуд (16,38 кг).

(обратно)

31

Колывань — город Ревель, ныне Таллин.

(обратно)

32

Некоторые источники утверждают, что после войн, связанных с Реформацией, на землях Священной Римской Империи Германской Нации уцелело только 10 % от «дореформенного» населения.

(обратно)

33

Сорт булата. «Хинди» — индийский и «табан» — персидский относятся к высшим сортам булата, сирийские «Дамаск» и «шам» — к низшим сортам. Больше никто в мире хорошей стали не делал. Даже на Руси многие булатные мечи ковались из привезенных из Индии слитков.

(обратно)

34

Легендарный основатель не менее легендарной империи викингов на рубеже IX–X веков.

(обратно)

35

Тевтонский орден и Великий Новгород были членами Ганзейского союза — но это не мешало Ганзе враждовать с Русью и Священной Империей.

(обратно)

36

Некоторые такие странные крепости по сей день сохранились в отдельных уголках Прибалтики.

(обратно)

37

Гедимин — Великий князь литовский в начале XIV века. Смог присвоить часть русских земель, в том числе и Друцкое княжество.

(обратно)

38

Сторчурка — Большая церковь, построена в XIII веке.

(обратно)

39

Данные события вошли в энциклопедии как «Стокгольмская кровавая баня». Вообще, забавная вещь история. По итогам XVI века Иван Четвертый Васильевич признан кровавым, хотя замечен лишь в одной «внесудебной расправе». А вот авторы «Стокгольмских бань», «Варфоломеевских ночей», законов о бродяжничестве и покровители инквизиции считаются обычными милыми правителями. Или просто в Европе подобные королевские забавы чем-то предосудительным никогда не считались?

(обратно)

40

Число якорей на нефах достигало семи.

(обратно)

41

Дукат — золотая монета весом от 3 до 4 граммов.

(обратно)

42

Если кто-то считает, что охотой на ведьм занимались только католики и инквизиция, советую вспомнить Сейлемских ведьм, которых жгли кальвинисты в далекой Америке. Латеранский собор в 1514 году потребовал от стран, не признающих инквизиции, внести законы против колдовства в светское законодательство — и это было сделано.

(обратно)

43

Замок «Дубовая роща» будет достроен только в 1552 году.

(обратно)

44

Города-порты на шведском побережье.

(обратно)

45

Грузоподъемность венецианской каракки начала XVI века — около 600 тонн. Португальской — 900. Предоставить удобства 2500 человек они, разумеется, не могли. Но вот перевезти — легко.

(обратно)

46

На парусниках носовая мачта называется фок-мачта, кормовая — бизань-мачта, остальные — грот-мачты с разными номерами.

(обратно)

47

На парусниках это место находилось аккурат под бушпритом, с отверстиями прямо в море. В шторм, говорят, бывало неудобно…

(обратно)

48

Стоял на месте Архангельска с XII века.

(обратно)

Оглавление

.

Лисий след

Ушкуйник

Золото мертвых

Сюрприз

Признание колдуна

За край Земли

Эпилог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте