«Бессмертный диптих»

Полина Копылова Бессмертный диптих

I.

Пологий прибой тихо вылизывал песок под кормой моей лодки. Над морем во всем небе не стояло ни облачка. Пальмы-орешницы клонили тяжелые от листвы и плодов верхушки в разные стороны. Пара скороспелок уже упала, и их выели крабы. Значит, скоро время лезть за орехами. Кажется, их опять уродилось много – придется везти излишек на Большую Землю продавать: нехорошо, если пропадут. Конечно, их можно бы пустить в море: часть проглотят кашалоты, часть выловят голодающие морские разбойники, а один или два прибьет к холодным берегам на той стороне мира. Любознательные мальчишки расколют их камнями и будут с опаской нюхать разбухшую, осолоневшую мякоть. Кто-то, может, осмелится попробовать, и заморский привкус навсегда отобьет у него охоту к тихой жизни. Как это вышло со мной.

Все началось с ореха. И привело под пальмы-орешницы. Видать, они по природе своей колдуньи, эти уклончивые пальмы. В природе вообще много естественного колдовства. И чтобы созерцать и постигать его, совсем не надо путешествовать вокруг света, как я. Но что сделано, того не воротишь. Тридцати пяти лет, в расцвете сил, я разочаровался в мире, который познал, не единожды опоясав своими странствиями. На моем пути легли три материка. Я встретил с дюжину разновидностей разумных существ, включая дельфинов и снежных обезьян. Я описал множество растений, насекомых, зверей, птиц и рыб со всеми их полезными, вредными и странными свойствами. Мне пришлось переболеть разными болезнями, и сперва ради собственной пользы, а потом из чистой любознательности я стал изучать врачевание. Оно до поры увлекало меня сильнее всего.

Собственно, не столько конечность мира, сколько ограниченность моих возможностей врачевателя стала причиной разочарования. Судите сами: крючколист, верное лекарство против каменной лихорадки, что свирепствует у меня на родине, можно найти лишь далеко за морем. Узнал я об этом совершенно случайно, привезя с собой сушеный крючколист в качестве укрепляющего средства и дав его больной своей племяннице лишь затем, чтобы она могла хоть что-то делать по дому, когда ее отпускает кашель. И что же: через две недели кровь исчезла из ее мокрот, а за два с половиной месяца, что она принимала порошок, хворавшая полностью излечилась. Но если возить крючколист через море, он будет на вес золота, как пряности, и лечиться им смогут лишь богатеи – а они и без того здоровы.

Таких случаев было множество. И, поняв, что я не смогу помогать всем и в полной мере, а душа моя никогда не будет удовлетворена, я решил удалиться на остров и ждать знака судьбы.

Я выбрал остров в южных морях, но не тот, что вырастает на кораллах (они обычно безводны), а такой, который расположен неподалеку от берега и, видимо, некогда был частью материка. На моем острове били целых три ключа, и нашлись свободные от зарослей участки земли. Лучшего я не мог и желать.

Нет-нет, я не затворялся от людей. Но, отправляясь именно сюда, я знал, что людей здесь немного: судьба хранит этот край от жадных королей-завоевателей. И судьбе же лучше виден я сам – так что реши она изменить мою жизнь, я смогу ясней различить ее знаки.

Два раза я думал, что моя жизнь изменится. В первый раз я принял за знак щедрый излишек орехов, которые жалко было отдавать крабам: те могли чрезмерно размножиться, вслед за тем расплодились бы создания, кому крабы являются пищей, а потом орехи бы закончились, и берег покрылся бы телами умерших с голоду зверюшек… Печальное зрелище. Поэтому я отвез излишек в большую приморскую деревню на материке и сбыл там задешево перекупщикам в надежде, что последуют новые знаки. Но знаков не последовало. Во второй раз едва ли не половину моего острова залило чудовищной волной, пришедшей среди ясного дня из открытого моря. Я опять отправился в приморскую деревню и лечил там раненых: многих швырнуло водой на деревья и на камни. И вновь ожидание других знаков оказалось тщетным. Когда деревенские жители опомнились от страха и раны их затянулись, я уплыл обратно, с трудом правя лодкой: ее до краев наполнили дарами, и смертельно обижались, когда я пытался отказаться.

Почему же, все познав и охладев душой к миру, я думаю, что моя судьба недоосуществлена? Признаться честно, я покривил душой. Три материка легли на моем пути, и я исходил их по дорогам и бездорожью. Но, словно белым венцом, наш мир увенчан четвертым материком, и ходу туда нет ни мне, ни кому-либо другому из смертных. Там, на скалистых, глубоко иссеченных заливами берегах, обитает бессмертие. О Крае Бессмертия я запретил себе думать – как будто его нет. Однако он существует, и время от времени высылает внимательных молчаливых посланцев.

Мой народ верит в судьбу. Судьба сама по себе лишена обличья. Оно ей не нужно – она обретает лицо, осуществляясь в человеке. Но я знаю множество народов, что изображают богов подобными себе, только сильнее и краше. Более всего бессмертные подобны людским богам: они прекрасны телом, высоки разумом, способны читать и внушать мысли, насылать страх или страсть.

Я запрещаю себе думать о них, ибо неистовая любознательность терзает меня подобно неразделенной страсти.

Но ни один из людских кораблей, что ушли к берегам бессмертных, не вернулся. А все войны с ними велись до того, как была изобретена письменность, и мы знаем о них только из легенд и сказаний.

Одно время меня занимало сравнение сказаний разных народов. Наилучшую память о войнах с бессмертными сохранили жители Севера, в их числе и мои соотечественники. Из их песней я, слово за словом, вылущивал правду, и она приводила меня в удивление.

Самой удивительной была способность бессмертных восстанавливать утраченные в бою части тела: за недолгое время они могли вырастить новую кисть руки взамен отрубленной. Отрубить бессмертному голову, видно, никому не удавалось.

Другим чудом были плавучие ледяные острова – узкие, до блеска отполированные водой, с клиньями парусов, туго натянутых на реи из китовых костей. В легенде, понятно, говорилось о «костях чудовищ», но никаких иных чудовищ, кроме китов, в северных морях нет. Каждый остров нес до ста кожаных палаток по четверо воинов в каждой.

Ледяные острова не подходили к берегам: силой парусов их удерживали на расстоянии во избежание мелей и рифов; чтобы достичь берега, воины пользовались узкими лодками с костяным же остовом.

Главной добычей были рабы. Множество рабов. Их привязывали к канату с поплавками из надутых шкур и так доставляли на ледяные суда. Не одна легенда гласила, что рабы служили бессмертным пищей. Возможно, и так. Я говорил с людоедами разных племен: они в один голос утверждают, что нет мяса слаще человечьего.

Мне случалось и видеть бессмертных. Сейчас они ведут себя мирно и по большей части торгуют лес, лен и драгоценные камни, щедро платя серебром. Лес идет у них на корабли – ледяные острова более не бороздят морей, их сменили ладьи. Каменьями они расшивают свои белоснежные одежды из нежнейшей замши. Из льняного полотна шьют исподнее. Шерсти они, кажется, не носят вовсе.

Шум в море отвлек меня от размышлений. Невдалеке темнели головые дельфинов – они сбились кружком, поддерживая что-то на воде.

Я столкнул в воду лодку и налег на весло.

Между мной и дельфинами осталось не более тридцати локтей – уже можно было разглядеть, что они спасли человека, и сердце мое застучало, – когда воду распорол акулий плавник. Дельфины тревожно засвистали.

Акула – самая вредная и безмозглая морская тварь. У нее даже остов – не костный, а хрящевой, словно она от роду недоношенная. Эта была невелика в длину. Она сужала круги. Я подал лодку вперед, прицелился и ребром весла ударил ей по носу. Тварь ушла на глубину.

Дельфинье кольцо с тихим свистом разомкнулось перед моей лодкой. Дельфины, как я уже говорил, разумны. Правда, понимать их, и уж подавно – говорить с ними, дано не всем. Во всяком случае, не мне. Я не однажды видел, как жители островов, сидя на бамбуковых молах, подолгу толковали с ними, а потом устраивали большие совместные рыбалки, но сам различаю на слух только основные свисты и щелчки.

Теперь они свистели о смерти, но как-то неуверенно.

И когда тело человека оказалось под бортом моей лодки, я сам присвистнул: это был бессмертный. Бессмертный в чем мать родила, и с распоротым поперек животом: края раны вспухли от воды.

Не следует волноваться при свершении судьбы.

Я перевалил его в лодку, поклонился дельфинам, не осмеливаясь, впрочем, вторить их прощальному свисту, и погреб к берегу.

Его сердце стучало слабо, но ровно, без перебоев и учащений, при сжатии глазного яблока зрачки оставались круглы, возле опухших губ можно было расслышать шорох дыхания. Рана на животе довершила долгие истязания – его тело покрывали рубцы, свежие и поджившие, ожоги, ссадины – и даже беглый взор мог различить, что раны наносились с изощренной упорядоченностью.

Я сделал для него все, что сделал бы для человека. Правда, человек на его месте был бы, скорее всего, уже мертв.

Я устроил его у себя в хижине, но едва вышел, как затревожился: вдруг он придет в себя, решит, что все еще в руках мучителей… Что из этого последует, я предположить не мог. Через эту тревогу я осознал свою утрату: мне не будет покоя, пока он здесь. Я не спал всю ночь, прислушиваясь к его дыханию.

Утром, когда я взялся менять повязки, он шевельнул тонкими голубоватыми веками – и посмотрел на меня.

Язык бессмертных непостижим для человека. Я обратился к нему на моем родном наречии, надеясь, что оно ему знакомо – как-никак, север сближал нас в этом жарком краю.

– Мой досточтимый гость, вы здесь в безопасности, и я буду заботиться о вас, пока вы не окрепнете после ваших ранений настолько, что сможете покинуть остров.

Мне показалось, он не понял. Его узкое светлоглазое лицо не отразило ни тени чувств. Или он просто не показывал вида?

Мне было бы нелегко соблюсти меру в беседе с ним, чтобы не оскорбить его покровительством, но и не пресмыкаться. И я молча ждал. Он шевельнул губами, верно, примеряясь к ответу. Снова прикрыл глаза. Потом спросил:

– Кто вы?

– Я врачеватель, пребывающий ныне в отшельничестве.

– Где мы?

– На маленьком острове. Названия у него нет.

– Вы служите Вальпе?

– Нет. Я никому не служу. Кто этот Вальпа?

Мне показалось, он удивился.

– Вальпа правит Тласко… Морским Мостом.

До Морского Моста – перемычки меж двух материков – дни и дни пути. В наших местах не признают власти его правителей. По крайней мере, так было. Десять лет назад, когда я только поселился на острове, на Морском Мосту не было никакого Вальпы. Мост держал старый Оатли. Среди наследников я Вальпы не помнил, но он мог быть незаконным отпрыском или вовсе наложником.

– Сколько времени вы… провели в море?

– Я потерял счет дням. Быть может, четыре или пять дней. А может, и восемь, и десять. Какое-то время я был без памяти.

– Ваша рана на животе была нанесена вам незадолго перед тем, как вы оказались в море?

– Да. – Он снова прикрыл глаза, словно боялся, что я во взгляде его прочту, как ему распороли живот.

Следующие два дня пришлось отдать орехам: они поспели все разом, и под орешницами вовсю сновали крабы. Орехов, как я и предполагал, оказалось много даже для двоих.

– Я должен оставить вас на два или три дня. Необходимо продать орехи. Вы идете на поправку и уже сможете перевязывать себя сами.

Его распоротый живот зарастал, прикрывая рану розовым рубцом, едва ли не на глазах. В этом было что-то отвратительное, что-то от низших бескостных тварей. Невольно подумалось, что неизвестным мучителям надо было на пробу разрубить его пополам.

– Мой досточтимый гость… В наших краях знать не знают о Вальпе. Но, может, уже пора узнать?

Он потер лоб все еще перевязанной на запястье рукой – хотя от кровавой мозоли под повязкой, должно быть, и шрама уже не осталось.

– Вам, людям, он не опасен. Вернее сказать, не более опасен, чем любой другой правитель. У вас, людей, всегда были и будут такие правители… грезящие о бессмертии.

– Странное суждение. Мы все – испытываем страдания и способны их осознавать. Стало быть, он равно опасен всем разумным созданиям, потому что он мучает нас. Все-таки я должен вас покинуть, иначе я пропущу прилив.

Работая веслом, я размышлял. Бессмертные жили в чести при многих дворах, изредка давали владыкам советы, много путешествовали по торговым делам и, кажется, знали людскую жизнь насквозь. Никто и никогда не покушался на них. Почему же это сделал Вальпа? Никто иной, нигде больше – а только Вальпа, правитель Тласко, Опора опор Морского Моста?

Тласко (что и значит «морской мост») был последней из великих держав на моем пути к отшельничеству. Судьба, в кою я верую, сама по себе не добра и не зла: добро и зло возникают из обстоятельств, в которых она осуществляется. Человек, наделенный судьбой разбойника, может быть благородным, если борется с бесчестными богачами, или низким – если грабит порядочных купцов.

Таким образом, мы сами решаем, какую сторону нам принять, следуя судьбе.

Величие Морского Моста не было добрым. Его народ, разделенный на множество сословий по ремеслу и рождению, словно заколдованный, гнул спину, совершал многочисленные требы, жертвовал на частые празднества и, главное, щедро поливал алтари кровью: торжественные заклания отроков, детей, даже младенцев.

Последние сто лет краснобокие суда Морского Моста пенили моря по всему миру – купцы с Моста торговали пряностями, жемчугом, шкурками диковинных зверей и птиц, цепко присматриваясь к порядку и ремеслам в других землях.

Врачевание пребывало в руках жрецов. Части человеческого тела они изучали на тех, кто по несоразмерности или убожеству сложения не годился на заклание во имя богов. Трепетные тела пластали на раздирательных столах, как я, бывало, пластал собак и лягушек. Также на живых испытывали лекарственные средства, часто – ужасающей крепости и силы.

Да, их знания были обширны. Но я брезговал ими, хотя при моей известности был к ним допущен. И, сказать по правде, владели они в основном способами и средствами исцеления отдельных хворей, но не сокровенным знанием о целостной человеческой природе.

Вероятно, в правление Вальпы они достигли пределов в этом прикладном врачевании. И коль скоро, как им казалось, предел положила человеческая природа, они решились попробовать ее превзойти. И взялись изучать попавшего им в руки бессмертного, применяя свои изуверские способы и попутно стараясь выбить из него древние знания. Благо на нем все заживало, как на собаке.

В деревне я сбыл орехи и попытался расспросить местных о Вальпе и Тласко – но здесь редко плавали дальше, чем за три дня, и потому ничего не знали. Вернувшись с припасами полотна и некоторых лекарств, я застал бессмертного сидящим под навесом моей хижины. Обожженная кожа лупилась с его лица нежными чешуйками.

Повязок на нем не было. Шрамы, еще недавно отчетливые, расплывались на гладкой коже, как следы на мокром песке.

– Вальпа не опасен вам, – сказал он, словно мы и не прерывали разговора. – Он принесет вам не больше страданий, чем любой другой правитель. Вы счастливы тем, что вам во всем положен предел: в радости, в горе, в самой жизни. Мы же не знаем предела… Кроме, пожалуй, предела небытия.

– Я был бы не против расширить пределы моих знаний о врачевании. И свести предел их небытия к нулю.

Бессмертный улыбнулся. В улыбке сквозило страдание.

– Они преследовали ту же цель… Люди Вальпы. Ценой моих мук они изучали мою природу ради тайны бессмертия.

– А что, тайна существует? Мне думается, вы сами ее не знаете.

Он сидел в том же положении, лицо не дрогнуло – но я заметил, как напряглись его мышцы.

– Я – знаю. Теперь – знаю. Благодаря жрецам Морского Моста.

Между нами легло долгое молчание. Я сел рядом.

– Меня зовут Обарт, – сказал я. – Я врачую плоть, но при нужде исцеляю и душу. Ваша плоть не нуждается во врачевании. Но, быть может, душа…

– У меня нет души. А тело мое я ненавижу. Я так его ненавижу, что готов сжечь.

Его глаза, сузившись, сверкнули.

– Это вы, пожалуй, сможете для меня сделать. Сжечь меня. Здесь достанет сухого дерева.

– Разве вы не… разве не достаточно вас обезглавить?

Послышался тихий клекочущий смех.

– Они пробовали. Разве остался хоть след?

Он закинул голову. Его шея была безупречна в почти девичьей нежности. Лишь чуть выступал кадык.

– Мне перерезали горло. Из меня выпускали кровь, как из борова. Мне, как я уже говорил, отрубили голову… Вы можете себе вообразить, что от вас осталась одна голова, которая видит и слышит? И ее не трогает тлен – неделю, месяц. И однажды ее приставляют к телу – тоже нетленному – и она прирастает, мучая меня страшным зудом и жжением? Вот и скажите мне – если у меня есть душа, как она может жить в этом мясе? Во мне, наверное, не осталось ни клочка прежней плоти – все наросло заново. И чем больше меня истязали, тем быстрее заживали раны.

Мне в голову не пришло ничего иного, кроме сделки.

– Я помогу вам покинуть этот мир. Но перед тем вы расскажете мне… о себе. И о Крае Бессмертия. Я алчу. Не зря же судьба свела нас на этом забытом острове.

Он опять засмеялся.

– Я и сам об этом подумал. Должны же вы до конца осознать, что сделаете мне добро, если, – он запнулся перед непривычным словом, – если убьете.

– Мы не знаем своего начала. Иными словами – предел нашего небытия нам неведом. Но о нашем бессмертии мы знаем сыздавна. Предел моего небытия отстоит от сего дня на две с половиной тысячи лет. Я помню ваших предков лохматыми дикарями на холмах, помню ход плавучих островов по морской равнине.

Он задумался.

– Буду честен – мы брали невольников. Их потомки до сих пор живут в Краю Бессмертия, их век – впятеро-вшестеро дольше людского, их больше, чем нас. Они – искуснейшие мастера, им мы обязаны воплощением многих чудес. Именно они строят наши корабли, например. Слуги, пожалуй, образовали совершенно особенное племя. Наши жилища в Краю Бессмертия мы называем чертогами, за их простор и протяженность. Слуги живут в подножиях чертогов. Так что не думайте больше, будто мы их пожираем, – чуть улыбнулся он, дав мне понять, что видит меня насквозь.

– Там много чудес, на моей родине. Чертоги, вытесанные из цельных скал. Сады, укрытые прозрачными куполами. Неотразимое оружие. Порой я сам не пойму – Слуги ли живут при нас или мы при Слугах. Несмотря на то, что мы бессмертны… Вы, наверное, с трудом себе представляете, как это?

Это значит, что можно все испробовать и всему научиться. Мы, бессмертные и неизменные, – созерцатели изменчивого мира. Вы спросите – зачем нам чертоги и прочая тщета? Зачем нам слуги, если мы по сути своей нетребовательны? До известной степени это наша забава. Забавно и любопытно видеть, как Слуги учатся, совершенствуются в своих умениях. Кроме того, мы восприимчивы к людским выдумкам: люди часто видят в нас божества и, не скрою, нам лестно быть божествами. Я смотрю на человека – и в один миг мне внятны все его мысли, как будто я вместил его сознание. Я знаю, что мое телесное совершенство пребудет вечно, а мудрость и опыт будут лишь возрастать. Мне не грозит никакая опасность – повсюду меня знают и принимают с почетом, даже со страхом. Словом, в моей жизни властвует сияющая безмятежность. И в один прекрасный день я совершаю путешествие в страну… В страну, где дотоле не был, и где в последние столетия творятся интересные дела. Я жил на Мосту при Вэцли-Мореходе, Старом Оатли и Вальпе. Не скрою, что Вэцли не стал бы Мореходом, не подскажи я ему, как строить суда и куда их вести – мне было любопытно столкнуть разные народы не в войне, а во взаимном познании. А Оатли не звался бы Старым и не прожил бы своих ста десяти полных лет, не слушай он моих советов. Он был слишком хорошим правителем, дальновидным, когда нужно – терпеливым, когда нужно – стремительным. Мне нравилось быть ветром в его парусах – так у нас говорят. И я старался продлить его жизнь. У него был сын, Кэяли, которого Оатли пережил – ведь наследники, обыкновенно, ранние дети. Внук Уцвэли тоже стал сед и медлителен разумом. Правнук Орэтли… Наконец, праправнук, Итли. Итли должен был наследовать Оатли. Я готовил его к этому. Он должен был прожить не менее ста сорока лет. Я увлекся. Я хотел создать образцовую державу людей. Морской Мост казался наилучшей основой: щедрая земля, работящий, почитающий законы народ…

– И вас не смущали заклания?

– Я разменял третье тысячелетие. Что из людских бесчинств может меня смутить? Я полагал, что через несколько столетий заклание сменится иным служением, например, Солнцу, что было бы так понятно: вся их жизнь расчислена по солнцу… Ваш народ, Обарт, тоже не всегда верил в Судьбу: всего пятьсот лет назад у вас была толпа богов. Нас, бессмертных, частенько с ними путали и дарили нам девиц. И хорошо, что нам. Тысячу лет назад девиц в вашем краю жертвовали Змею Озера – тогда в этом озере гнездились последние водяные ящеры. А потом вы пришли к тому, что есть сила, властная и над богами, – Судьба.

Да, так вот, когда Оатли почил и его предали огню на вершине храмовой пирамиды, власть принял Итли, как и должно было быть. А далее все пошло, как недолжно…

Бессмертный ненадолго смолк.

– Подумать, я знал его с рождения. Благонравный, прекрасный лицом Итли. С расширенными глазами внимающий мне Итли. Еще до смерти Оатли я обещал ему полтора века жизни – и счастливое царствование. Я был мягок, как пух, и терпелив, как змей, – иначе не огранить такого алмаза, как Великий Правитель. Я чаровал его пророчествами о его державе – через сто, двести, триста лет. Я внушал ему трепетнейшие видения, которые когда-либо создавало мое воображение. Мои чувства к нему, конечно, нельзя назвать отеческими: нельзя быть отцом существу, которое на твоих глазах состарится и умрет.

Если бы мне знать его ревность! Он ревновал меня к своей державе, к Морскому Мосту. Он хотел всё – сам. Его ревность росла день ото дня. Он дышал ею. Он старался опередить мои советы и намеки – ему порой удавалось! Я был захвачен этим странным состязанием не менее Итли, подчас мне казалось, что он читает мои мысли столь же легко, как я – его. Пожалуй, такого я еще не испытывал. В этих поединках ума, чутья и чувств он превосходил любого из своих советников – и даже своего прапрадеда. И однажды он это осознал. Осознал, что превзошел свою людскую природу – пусть на палец, но превзошел. И сделал это только благодаря мне. После этого он меня возненавидел.

Я ощущал всю полноту его ненависти. Я знал, что он хотел бы со мной сотворить. Я терзался. Он тоже мучился. Мучился тем, что желал бы, но не мог идти мне наперекор, потому что мои советы были самыми разумными – да и сам он давно уже перенял мой образ мыслей, насколько это возможно для человека. Единственное, что он сделал, – сменил имя «Итли» на «Вальпа». Слово «Итли» само по себе ничего не значит, но его окончание «ли» – знак принадлежности к правящему роду. А «вальпа» – значит «власть», и звучит как еще один титул. Так он стал безымянным – Властью Морского Моста.

Мне было так тяжко, что хотелось исчезнуть. Но он был полон гнева, и я боялся за Морской Мост. Людская жизнь быстротечна, но для Морского Моста уже столько было сделано, что я хотел спасти это, ради самого же Итли, ради его сыновей, внуков и правнуков…

Догадка ожгла меня, как стрекало ската.

– И вы… сами…

Он кивнул.

– Я пришел к нему и сказал: если ты ненавидишь меня, дай волю своей ненависти. И он спустил ее с цепи. И заодно постарался вырвать у меня тайны бессмертия. А что я мог ему рассказать? Что наши матери вынашивают дитя те же девять полных месяцев? И что до двадцати лет мы растем, как люди? И что мы на самом деле боимся смерти и очень бережемся? Ведь втайне каждый бессмертный убежден, что его можно убить, – и бережет свое бессмертие. И когда я предался палачам Вальпы, я думал, что его ненависть умрет вместе со мной, что над моим телом он раскается и станет тем самым совершенным правителем, каким я чаял его увидеть. Но я оказался бессмертным, как… болотная плесень!!! Что бы со мной ни делали – рано или поздно все зарастало и заживало. Я читал мысли моих стражей – они брезговали мной. Сам Вальпа испытывал при виде меня гадливость. Но более всего отвратителен я стал себе сам. Моя плоть прорастала сквозь черное беспамятство, и я снова открывал глаза. Наконец, я уж сам не понимаю – Вальпа ли это придумал, я ли ему внушил, – меня решили бросить акулам. Для того и живот располосовали – чтобы вернее приманить их на кровь. Но даже акулы погнушались.

Он смолк.

Он был тонок и выглядел хрупким в кости. Чисто выточенное лицо, чуть опущенное, как кажется, бесстрастное. Но теперь-то я знал: это – выражение смертного отчаяния.

Здесь есть такой обычай: покойников без роду-племени сжигают в шалаше на плоту, подальше от берега – чтобы дух чужака не тревожил местных усопших. Я потратил на погребальный плот три дня: на совесть связал строение лианами, обложил все хворостом.

Он не помогал мне, только пристально следил, как я работаю, и, видимо, не упускал ни одной моей мысли. Хотя, по правде сказать, я трудился бездумно, как невольник.

Вдвоем мы только стащили плот на воду. Я подал ему чашку с сонным зельем – выпьет, забудется, задохнется в беспамятстве прежде, чем за него примется пламя. Он потянулся за ней – и я чуть не выронил сосуд: по его нежным щекам катились слезы. Он принял чашку, медленно-медленно обвел взглядом золотистый берег, склоненные орешницы, серую мою хижину меж их стволами, жемчужную даль морскую. Потом выпил зелье и лег на вязанки тростника в шалаше. Сон овладел им почти мгновенно – слезы еще не высохли на ресницах.

Я перенес его с плота обратно в хижину, уложил, укрыл, подоткнул края прошитого холщового одеяла. Постоял на пороге. Потом вернулся на берег и столкнул в прибой свою лодку. Плот был привязан к ней канатом – неуклюжий, замаюсь волочь его за собой, с одним-то веслом. Ну да это ненадолго.

Не знаю, верно ли я истолковал знак судьбы? Но, по крайней мере, ветер дул так, что пустой погребальный плот шел словно бы сам по себе. Около полудня, прикинув направление ветра, прилив и силу течений, я обрубил канат. Теперь плот уж точно не прибьет к острову, и ничто не напомнит ему о смерти.

II.

Лазурь небесная изливалась в море, лазурь морская востекала в небо, и Тласко, стольный город Морского Моста, был подернут легчайшей голубизной, сквозь которую по ходу солнца вспыхивали изразцы на граненых вершинах храмовых пирамид, и яро пылала золотом далекая кровля чертогов правителя.

Все то же я видел пятнадцать лет назад с борта торговой галеры; все то же. Хотя нет. Тогда над каждой пирамидой тянулся дымок.

– Сколько же тут народу?

Командор Альдерхт пощипал присоленный сединою ус.

– Народу несчитано, тысячи тысяч, но они забиты и покорены. А воинов мы как-нибудь перечтем.

– Да уж. Не то они перечтут наши трупы.

Альдерхт сощурился. Я протянул ему подзорную трубу. Он отмахнулся. Потом с деланным равнодушием полюбопытствовал:

– Вон то… Блестит… Это позолота?

– Нет, это чистое золото. Золотая черепица.

– Но там не менее мили.

– Здесь и ошейники для рабов куют из золота.

– Понимаю. Смотрите-ка, к нам плывут.

Я прибегнул к трубе.

– Это таможенные лодки. Чиновники досмотрят товар и дадут лоцмана.

– Товарец-то у нас… – хмыкнул командор, со стуком переступив латными башмаками. Как он терпел жару в этом железе, непостижимо.

– Уж какой есть.

Тласко меж тем раскинулся перед нами во всей красе – двумя белыми крыльями по сторонам светлой широкой протоки – Канала, связующего два океана. Совсем вдалеке высокой дугой синел над ним мост – я знал, один из пяти. Под этими мостами свободно проходил самый большой корабль.

Таможенные лодки близились. Уже можно было разглядеть чиновничьи головные уборы из алых перьев.

– Да пребудет над вами Солнце, – поклонился старший чиновник, меж тем как его подчиненные уже зыркали по сторонам, – с какой целью приблизились вы к незыблемым опорам Морского Моста?

Я переводил высокопарное разъяснение командора, а сам вспоминал – раньше они говорили «Да смилуются над вами Боги». Потом пришлось водить таможенников по трюмам всех четырех судов, и я возблагодарил судьбу за то, что наши корабли так темны и зловонны: бронзовокожие рослые чиновники брезгливо морщились, ощупывая вороха лисьих и волчьих шкур, и не ущупали того, что под ними.

Досмотр длился без малого четыре часа; когда лоцман перешел на наш головной корабль, солнце клонилось к закату, далекий мост над каналом не синел, а сиял нежной белизной, и блеск золотой кровли стал мягче.

Мы уже были в виду предназначенной нам пристани, когда воздух вдруг наполнило слитное пение. Слов я не различал, да, может, их и не было. Пели на вершинах пирамид: мягкими волнами напев тек по ступеням в вечернуюю духоту белокаменных улиц. Странное дело: некогда я провел на Мосту год, был свидетелем полной последовательности празднеств, но ничего подобного не слышал.

Однако когда мы ошвартовались, все смолкло. Выходящие к пристани улицы были безлюдны, и холщовые навесы небольшого рынка уныло темнели посреди вымощенной белым известняком площади.

Что-то изменилось на Морском Мосту, и завтра же я должен был узнать – что.

Наутро я был разбужен тем же пением. Солнце только взошло, блеск реял в туманном воздухе, казалось – самый воздух и поет каждым дуновением рассветного ветерка. Пели не только на пирамидах: люди с воздетыми руками были на каждой крыше. Они приветствовали солнце.

Ну и дела.

Кое-как позавтракав и доложившись командору, я сошел в город.

Жители Тласко были все так же прилежны, учтивы, улыбчивы и услужливы – их бронзовые круглые лица сияли «безмятежной радостью» или «неизменным радушием» – распространеннейшими из «общезначимых выражений» (выдавать истинные чувства на людях считалось здесь верхом непристойности).

Их белые одежды сверкали золотой блесткой.

Золото, вожделенное на другой стороне мира. Всеобщее это вожделение воплотилось в рыжей девице по имени Одель. Одель, королева в моем скудном отечестве. Она расспрашивала меня, где я побывал и какие из посещенных мною краев богаты золотом, – я сразу подумал о Морском Мосте, и назвал его первым.

Одель так любила золото, что носила на себе половину королевской сокровищницы. Буду честен – старинные ожерелья с лалами и надвинутая низко на лоб осьмизубая корона были ей к лицу. Не в нашем туманном краю, а хотя бы на Юге ей править – подумал я, увидев королеву впервые.

Но в нашем туманном краю отыскались богатства, стоящие всех южных щедрот. Желтая сера, фосфор, селитра по отдельности составляли скромную радость алхимиков. Вместе они создали философский камень, способный из чего угодно добыть золото.

Я считал, что утратил способность удивляться, пока не увидел камень в действии.

Первая же пирамида, к подножию которой привела меня говорливая торговая улица, оказалась открытой для восхождения: люди степенно подымались и спускались по крутой, с высокими ступенями лестнице, как будто эта лестница была продолжением мостовой, проходом в соседний квартал. Немыслимое здесь ранее дело. Применяясь к общей неспешности, взошел и я. Люди стояли на мощеной площадке, сложив ладони и отвешивая легкие поклоны уже высокому солнцу. Выложенный изразцами храм за их спинами был пуст. Глыба жертвенного алтаря темнела перед входом, сухая и ничем не украшенная. За ней, в плотной каменной тени, угадывались изображения богов – разноцветные лица, венцы из костей и перьев. Кажется, здесь, как и на многих других пирамидах, служили раньше богу войны Ацалю – каждая победа, каждое прирастание Предмостий – владений на севере и юге – подтверждалось закланиями.

Словно века пронеслись над Морским Мостом, или же он был завоеван могучими и милосердными пришельцами – не осталось ни следа прежней кровожадности.

Сойдя с пирамиды, я стал высматривать в толпе жреца или писца (не может быть, чтобы у нового культа при всей его простоте вовсе не было посвященных служителей), чтобы расспросить о переменах. Раньше посвященные носили разноцветные одеяния – в цвет лика того бога, какому служили. Но я забирался все дальше и дальше в город – а меня окружали только белые туники в золотых блестках, и чем ближе было к полудню, тем менее у меня оставалось надежды встретить того, кто мог бы объяснить мне измену прежним богам.

Наконец на одной из главных улиц, если не в устье главной – я успел позабыть Тласко, – мне повезло: навстречу попалось небольшое шествие, впереди – несколько людей, одетых пышнее прочих. Их лбы были украшены золотыми дисками, и я обратился к ним как к «служителям солнца».

Бронзовые, осиянные золотом лица отразили «величавое изумление».

– Ты обратился к нам верно по сути, но не по чину. Кто ты? – спросил один, лет сорока. Если его спутники были статными и видными, то он был красив, и сознавал это.

Я назвался.

– Припоминаю! Ты был здесь лет пятнадцать назад, тебя очень привечали жрецы старых богов, но ты, кажется, не слишком их жаловал…

К тому времени, как он договорил, я уже преклонил колена:

– Смиренно молю Вальпу, Опору опор Морского Моста, простить меня…

Трижды немыслимое ранее дело, чтобы здешний правитель шел по улице лишь с малой свитой, пешком, и с ним можно было заговорить первым!

Он рассмеялся, пренебрегая «общезначимыми выражениями».

– И опять ты обратился не по чину, почтенный Обарт! Вальпа – Власть – крепче любой опоры. Так о чем ты хотел спросить?

– Об удивительных переменах, что вижу я на Морском Мосту.

Воистину, он многому научился у бессмертного.

Простой расчет показал, что заклания за год обескровливали державу, как иная война. Морской Мост при старых богах стоял только за счет плодовитости его женщин.

Служение солнцу, как оказалось, не было внове – напротив, это была древняя простая вера, тайно хранимая в народе наравне с трепетом перед богами пирамид. На солнце и впрямь было можно положиться – оно даже затмевалось в строгом согласии с расчетом сдвижения небесного свода. И слишком уж было очевидно, что солнцу повинуется суша – то зеленая и щедрая, то бесплодная и сухая.

Поначалу Вальпа сделал приветствие солнцу дворцовым обычаем. Придворные подхватили его. Потом первые пирамиды в честь Солнца, скромные и невысокие, облицованные белым ракушечником, возвели на окраинах Тласко, и простой люд восходил на них просить о малом и большом, в том числе и о заступничестве перед другими богами. А чтобы доброе, но занятое ежедневными трудами светило не запамятовало, просьбы выцарапывали на облицовке. За какой-то год пирамиды покрылись жалостливыми надписями… Тут Вальпа повелел отбить облицовку и свезти к себе в чертоги.

Два месяца, прерываясь лишь на еду и краткий сон, придворные мудрецы, пронизанные цифирью безбожники, считывали с ракушечных плит жалобы и сетования. Выходило, что боги не защищают народ Моста. Они лишь пользуются плодами его трудов и его кровью, точно нетопыри-полуночники.

Жрецы прежних богов были обезглавлены на вершинах тех самых пирамид, где совершали заклания. Пощадили только особо сведущих в медицине и астрономии.

Вот что поведал мне Вальпа, со светлой улыбкой стоя на главной улицы своей столицы среди кипения поклонов и приветствий, и лица присных его выражали «безусловное внимание».

– Я слышал о четырех ладьях из-за моря, приставших вчера в нашей гавани. Ты прибыл с одной из них?

– Да, о Вальпа. Я при торговом посольстве нашей королевы Одель. Мы привезли меха для пробной торговли и еще один редкостный товар, который нужно прежде показать лицом. Королевские посланцы вскорости по чину испросят у тебя дозволения предстать перед тобой.

Я полагал наших кнехтов, что плыли под видом посольской свиты, народом буйным и безделоватым. Встречая их в самых разных уголках Тласко, от широчайших главных улиц до темных распутных предместий, я переменил свое мнение.

Везде и всюду над ними незримо пребывала железнопалая десница Альдерхта, везде и всюду они помнили и свое явное положение, и тайную задачу. За неделю, пока посланцы ожидали приема, кнехты осмотрели город настолько подробно и точно, насколько могли это сделать иноземцы, не знающие ни слова на здешнем языке и не имеющие понятия о местных обычаях. Выслушивая ночами их донесения, я старался соотнести и объединить их сведения, исходя из своих более обширных знаний и более проницательных наблюдений.

Сияние новой веры досягало отнюдь не везде. Страх перед возмездием Богов жил в душах людей наравне с доверием Солнцу и любовью к Вальпе.

А Вальпу любили – можно бы подумать, за право перемолвиться с ним словом, не утыкаясь в пол или мостовую. Он был нетитулованным наместником Солнца – ход его правления был непреложен и очевиден, как ход светила.

Но каждое стихийное бедствие – да что там! – каждое неизвестное явление, будь то рожденные сросшимися близнецы, выброшенная на берег рыба с лапами вместо плавников, ночные сполохи над морем – напоминало об отринутых кумирах.

Мысли мои о Вальпе страдали раздвоенностью в наипрямейшем смысле этого слова. Одного Вальпу я знал со слов бессмертного – тот Вальпа был вероломен и безжалостен, и я желал ему зла. Но Вальпа, которого я увидел и все больше (правда, по косвенным приметам) узнавал, казался иным: его деяния выдавали человека, властного без ненависти и верующего в свою власть. У него не было ненависти и к жрецам – он казнил их из необходимости.

Не утаил ли бессмертный важную часть правды? Не из-за Солнца ли вышла у них размолвка? Ведь бессмертному заклания были безразличны. С другой стороны, я знал, бессмертные не опускаются до мелочной лжи.

– В городе удивительно мало воинов при том, как он велик. Всего-то двадцать застав, по два десятка стражников при каждой, из них десять по двое в нарядах. Это преизрядно облегчает дело.

– Воины держат Предмостья. Но их можно вызвать сюда сигнальными огнями – я показывал вам вышки.

– Стало быть, стоит послать арбалетчиков к этим вышкам…

Я служу своей королеве. Я видел ее несколько раз в жизни и нисколько не уважаю, но я служу своей королеве – так заведено на моей Родине, и такова, по всему, моя судьба. Альдерхт, я знаю, уважает ее еще меньше, считает шлюхой и втайне ставит свой род куда выше королевского. Но и он служит ей – такова его судьба. И на том стоит наш туманный ветренный край. Мы служим королю нашему до тех пор, пока он хоть самую малость достоин нашей службы. А королеве – даже если она не достойна праха с наших сапог.

Ей нужно золото – и я помогу его добыть. Хотя то, что мы с Альдерхтом обговариваем в кормовой надстройке командорского корабля, все более и более кажется мне предательством.

Посланцы, которых третьего дня Вальпа принял запросто в одном из чертогов (я был с ними толмачом), устлали пол перед ним узорчатым меховым ковром и упросили взглянуть на «особый товар», который будет доставлен на Длинную площадь, – ибо чтобы показать его в действии, требуется простор. Он дал согласие, как они потом докладывали, «смеясь». Кажется, этот легкий смех в ответ на все мало-мальски забавное заменял ему тончайшую азбуку «общезначимых выражений».

В трюмах под нами глухо брякает железо. Брякать ему всю ночь. То, что мы все еще лукаво зовем «товаром», – громоздко и медлительно. Но это искупается его действием.

Площадь и длинна, и широка, словно мощенное белым камнем поле. Странным образом она лежит в стороне от чертогов и высочайших из пирамид, среди нарядных, но отнюдь не главных улиц – возможно, это осколок былого Тласко или память о давнем сумасбродстве правителя, задумавшего перекроить город по-своему. В определенное время, когда поспевают те или иные плоды, на ней кипят торги; а так она полупуста, и ветерок с недалекого моря играет на ее плитах тонкой известковой пылью. Впрочем, с нее отлично видна и золотая кровля чертогов, и все пирамиды, так что, возможно, расположение ее совсем не столь случайно, сколь представляется моему прямолинейному уму.

Близость ее к морю, каналу и ее обширность были решающими в выборе места. Время выбирал Вальпа: мы должны были ждать его с рассвета до заката.

Никто не объявлял горожанам о предстоящем, однако едва пропели хвалу солнцу, сегодня взошедшему в дымке, как на площадь потянулись тласканцы. Наши кнехты стояли в полном вооружении вокруг высокого холщового шатра, расшитого красной шелковой нитью. Тускло блестящие раструбы пищалей они оперли прикладами оземь. Их доспех и суровая неподвижность их строя вызвали у тласканцев удивление и даже некоторый испуг – ведь до того кнехты ходили по городу одетые путешественниками, в коротких туниках, шароварах, сандалиях, и мало кто обращал на них внимание. И вдруг из праздношатающихся чужестранцев они стали маленьким, но грозным на вид войском. Чем же так драгоценен «особый товар», который они стерегут, сомкнув ряды вокруг шатра?

Утро уже готово было вызреть в полдень, когда в устье одной из улиц показалось шествие. На этот раз Вальпу сопровождали музыканты, и прибыл он в носилках – однако по-прежнему с малой свитой, доверчиво к своему народу, своему городу и нам. Кнехты, слитно лязгнув железом, разомкнули строй. Вальпа приподнял брови, снова избегнув «общезначимого».

– Уж не эликсир ли бессмертия вы продаете, если ваш товар требует такой охраны? – опередил он шутливым вопросом наши приветствия.

– Нет, о Вальпа, – моими устами ответствовал Альдерхт, – скорее, наоборот. Мы продаем саму смерть. Лучшие образцы ждут в шатре. А действие их, если пожелаете, покажут мои воины.

В шатре Вальпа долго водил гибкой ладонью по гравировкам пищальных раструбов, косо прислоненных к свежесбитым козлам.

– Каково же оно в действии, если вам понадобилась площадь?

Альдерхт натужно склонился, уперев бороду в кромку латного воротника.

– Извольте, государь.

Едва мы вышли, кнехты без приказа взяли наизготовку. Легкая дрожь прошла по толпе, люди отхлынули от шатра.

– Не стоит ли… – начал было Вальпа…

Командор истово рубанул рукой.

– За королеву!

Казалось, от места, где мы стояли, разом ударила добрая сотня молний. Ноздри ожгло кислятиной. Не люди – бледные тени метнулись прочь, спотыкаясь, падая, голося.

Ударило снова – теперь трескуче, вразнобой.

Последних вымело с площади, на белых плитах осталась редкая россыпь потерянных сандалий, тамбуринов и флейт, ожерелий, обрывков одежды, опрокинутые носилки.

Широкий кинжал Альдерхта уже давно лег на горло оцепеневшего Вальпы. И как со стороны я услышал свой голос, неузнаваемо железный:

– Не шевелись, Вальпа, иначе умрешь. Ты – заложник королевы Одель.

Не только Длинную площадь – ужас обезлюдил все окрестные кварталы до самого моря. Никто не помешал нам достичь пристани, где под присмотром кнехтов уже ждали загодя нанятые местные лодки. Лодочники было затряслись, увидев Альдерхта, который одной рукой прижал к себе Вальпу, точно наложницу, а другой – держал у его горла клинок, но я прикрикнул на них, и они с мертвенно остервенелыми лицами вспенили веслами прибрежную зыбь. Для них – и для всего Тласко – наступал конец времен.

Какое-то время я, Альдерхт и старшины кнехтов, еще недавно изображавшие посланников, горячо и бестолково спорили, как содержать заложника: Альдерхт предложил по обычаю привязать его к мачте, дабы все видели, что он жив; я настаивал на достойном заключении в одной из кают; старшины хотели для надежности и умаления духа запереть его в трюм. Спорщиков напугал и потому примирил вид пленника: Вальпу не держали ноги, он сидел на полу, обхватив себя за плечи, и немо смотрел перед собой, едва ли до конца сознавая, что с ним случилось и где он. Поэтому ему устроили ложе из двух лавок и навалили на них всю мягкую рухлядь, какая нашлась. Я сел у него в ногах, и нас оставили вдвоем. Мне нужно было добиться от него письма, в котором излагались бы условия выкупа: дополна нагрузить наши четыре корабля звонким золотом.

Письма не понадобилось. Вскоре к нам подошла длинная высоконосая ладья, полная смятенного раззолоченного придворного люда, и я, встав меж двух мортир, заряженных, не в пример пищалям на площади, боем, прокричал им условия: четыре корабля золота – и живой Вальпа; или голова Вальпы на пике.

А Вальпа и не смог бы ничего написать. Его оцепенение усугублялось. Время от времени он шевелил губами, но не мог издать ни звука; а когда я попытался напоить его укрепляющим отваром – покорно сделал несколько глотков, но тут же его вырвало мне на руки.

Наши корабли оказались куда объемистей, чем думалось. Сперва кнехты согласились весь обратный путь ночевать на палубе – лишь бы вместилось побольше. А на третий день я уже со страхом следил за неиссякающим потоком груженных золотом лодок – потому что силы нашего заложника таяли на глазах, как будто самый воздух был ему ядовит, и ни я, ни уж подавно кто иной ничего не могли с этим поделать.

Биение его сердца стало неверным, дыхание – слабым. Его рвало почти всем, что он ел; при виде Альдерхта или старшин он закрывал глаза. Кое-как он выносил лишь меня, верно, предполагая во мне человека почти столь же подневольного, и порой, взглядывая на меня, пытался что-то сказать – но, увы, унижение полностью лишило его дара речи. И я чувствовал от этого подлое облегчение, потому что не сумел бы объяснить ему того, что подневолен судьбе и стал орудием ее возмездия за муки бессмертного.

Под вечер третьего дня, выйдя на палубу отдышаться после каменного безмолвия в каюте у Вальпы, я взглянул на город и увидел кое-что, весьма меня насторожившее: над одной из дальних пирамид вился дымок. Кто-то тронул меня за рукав – Альдерхт. Он тоже смотрел настороженно.

– Дым, – показал я.

– Дым? – он по-рысьи фыркнул, – о чем вы? Челны! Гляньте, совсем под берегом – низкие и очень быстрые. Полагаю, боевые.

– Дым над пирамидой, командор Альдерхт. Они начали свершать требы в честь старых богов. Это значит, что цена головы заложника очень скоро упадет. Я говорил вам…

– Теперь нам пожалуй что и не уйти. По крайности, не уйти без хорошей кровавой трепки. Эти их челны очень быстрые и поворотливые, почтенный Обарт. И их уже сейчас, поглядите, тьма тьмущая. С десяток мы разобьем из мортир, а сотня облепит нас – как мураши короеда.

Когда стемнело (уже над несколькими пирамидами плясали огневые сполохи), к нам подгребла унизанная факелами тяжелая плоскодонная посудина. Я тотчас узнал – храмовая лодка. Эта, наверное, пришла из северного или южного Предмостья – ведь в Тласко не осталось ни одной. И тех, кто в ней, я тоже узнал, не без содрогания, – по высоким венцам из драгоценных перьев и вызолоченных костей, по размалеванным лицам.

Удивительно, они не угрожали, но льстили. Вероятно, слухи о мощи нашего оружия разрослись невероятно. Они обещали досыпать наши корабли золотом, не отступая от прежнего условия. В обмен на живого Вальпу.

И правда, зачем ссориться с – по всему видать – могучей и коварной заморской владычицей, если ее приязнь можно купить золотом?

Я перелагал их льстиво змеящиеся посулы в твердую и ясную речь моей родины; я был на королевской службе; но мне было тошно, тем более тошно, чем лучше я понимал: Тласко, о котором мечтал бессмертный, Тласко, ради которого он страдал и едва не потерял себя – разрушен. Конец времен обернулся их замкнутым кольцом.

Боевые челны ходили в отдалении по черной воде, выводя круги.

Альдерхт принял условие. Для него имело значение только слово, данное королеве.

Вдвоем мы пошли взглянуть на заложника. Золотые диски на его смятой одежде бросали плоские отблески на смоленые балки потолка. Изжелта-бледное, смертно осунувшееся лицо казалось одновременно старческим и мальчишеским.

– Никак пожадничал я, – жутковатым шепотом сказал командор. – Не дождется он, пока мы четыре корабля-то заполним. – Он посмотрел на меня – как пикой к стене припер. – Делайте что-нибудь, почтенный. Хоть собственной кровью его поите, а на ноги поставьте.

– Командор, его может поставить на ноги только воля судьбы.

Оставшись один на палубе, я рассеянно, как за мотыльками, наблюдал за боевыми челнами тласканцев и думал о том, сколь часто поминаем мы «волю судьбы», разумея под ней лишь наше своеволие или бессилие, – вот как я сейчас.

Воля судьбы проявилась в том, что Вальпа начал служение Солнцу и увидит крушение его. Вот о чем будут помнить века. А уж как он умрет – не важно. И я, Обарт, который здесь – наемный толмач и лазутчик, при свершении его судьбы не более значим, чем тласканский жрец с обсидиановым ножом. Не явись мы – нашлась бы тысяча иных причин для возвращения прежней веры: неурожай, хворь, проигранная война. Но уж если, паче чаяния, служение Солнцу должно воссиять – на то воистину воля судь…

– Обарт! – позвали сзади.

Я обернулся и едва не закричал – закричал бы, но узкая сильная ладонь зажала мне рот, и меня увлекли в черную тень палубных надстроек.

– Откуда… вы здесь? – Язык и гортань едва повиновались мне, ужас пробрал до костей, я был испуган сильнее, чем при виде жрецов.

– Из волн морских, – ответил бессмертный, – как бы мне еще пробраться мимо челнов?

Вода тихо сбегала на доски с его туники. Молчание упало меж нами, напоминая о моем обмане.

– Мне кажется, ваша судьба коснулась и меня, – опередил он все, что мог бы сказать я, – Тласко слишком мил мне. Как и мое бессмертие. Я знаю о многом из того, что здесь случилось без меня. Итли наперед угадал многие из моих замыслов. Его беда, что он попытался вместить их в свой людской век.

– И отбросил страну на века назад…

– Посмотрим, – бессмертный снова чуть помолчал, – проведите меня к нему.

У меня в груди вновь захолонуло.

– Он очень плох. Сильнейшее потрясение. И…

Светлые глаза сверкнули льдом.

– Я – знаю. Знаю. Ведите.

И, мне помнилось, я ухватил несказанное «Уже все равно».

На пороге каюты он сбился с ровной поступи. Словно внезапным ветром его поднесло к ложу, бросило на колени. Очень бережно, затаив дыхание, он взял истончившееся лицо Вальпы в свои ладони, позвал:

– Итли…

Но ресницы пленника не дрогнули. Было уже действительно все равно. Он отходил. Воля судьбы свершалась.

Бессмертный шептал: «Итли, Итли», – уже не призывно – скорбно, гладил ладонями его впалые щеки. Меня овевало жаром при виде этой немыслимой меж мужчинами нежности. Шепот становился все тише, и, наконец, смолк. Тишину тревожили только три наши дыхания, из них одно слабело, пока не изошло вовсе. И тогда бессмертный обернулся ко мне.

Я содрогнулся.

Вальпа.

То есть, конечно, напрягая не столько зрение, сколько сознание, я мог бы увидеть его истинный облик: сбегавшие вдоль щек светлые локоны, жемчужное сияние глаз…

– Это древнейшее искусство… – тихо пояснил он, и теперь странно было слышать из его уст слова, понятные мне. – Почти забытое: вместить в себя другого столь полно, чтобы обрести его внешность. И его судьбу.

Он поднялся.

– Когда корабли заполнятся, вы передадите меня жрецам. Они наверняка попытаются принести меня в жертву, и очень удивятся, когда я восстану.

Я покосился на мертвого. Казалось, его остывающая плоть утратила со смертью все цвета – как утрачивает их расписная статуя под солнцем.

Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.

Оглавление