«Время Красной Струны»

Dark Window Время Красной Струны

От автора

В тексте использованы стихотворения Вячеслава Фролова и команды КВН Белорусского государственного университета

Время Красной Струны

Глубоко-глубоко, в прохладном подвале, за переплетениями труб, от которых то и дело взмывают к невидимому потолку густые клубы пара, за двумя дверями и мглистым коридором вспыхнула зелёная искра, разорвавшая абсолютную тьму маленькой комнаты без окон.

Вспыхнула и не погасла, разгораясь всё ярче, превращаясь в мерцающий комок сине-зелёной плазмы. По сгустку, изливавшему бледное сияние, пробегали волны ряби, проглядывали и снова утопали в дрожащем свете тёмные пятна. Так выглядит далёкая звезда через иллюминатор космического корабля. Или планета, озарённая солнцем. Планета, поверхность которой состоит из бесконечной глади океана.

Постепенно мрак отступал, затаясь в углах. Заметались по стенам тени. Десятки, сотни арок переплетались друг с другом, будто покачивалась растрёпанная пружина перед гигантским телевизионным экраном, заполонённым зелёным сумраком подводных миров. Арки на стенах, арки на потолке. Одни лишь арки без стен и башен. Откуда взялись эти странные тени?

В тусклом свете, озарившем маленькое пространство комнатушки, чернели концентрические круги, словно планетарные орбиты, придав сгустку ещё большее сходство со звездой. Задули ветра с четырёх сторон, сшиблись у потолка и разметали друг друга по стенам. Дрогнули тонюсенькие проволочки кругов, чуть слышно зазвенели. Вспыхнули круги на секунду таинственными серебристыми отблесками и вновь налились угольной тьмой. Затихли. Успокоились. А странное солнце разгоралось всё ярче, превратившись в пылающий шарик размером с теннисный мяч. С треском постреливали сияющие волны, срываясь полупрозрачными тающими протуберанцами. Светило беспокоилось, звало, посылало сигналы и затихало в ожидании отклика. Но странные кольца предпочли безмолвие, уснули. Лишь одно тихонько дребезжало, предупреждающе сигналя сине-голубой звезде. И та услышала. Самый высокий протуберанец выстрелил бледным лучом, мгновенно пронзившим прохладный воздух и кольнувшим струну, не желающую молчать. Луч исчез, но на струне засверкали малиновые искорки. Всё больше и больше становилось огненных точек, всё беспокойнее вели они себя, а потом бросили дрожать и закрутились хороводом, окрасив струну в холодно-багровые тона.

И светило принялось угасать, словно исполнив предназначение. Обрадованный мрак тут же пополз из временных укрытий, быстро заполоняя комнату. Снова воцарилась тьма, поглотив и светило, и многочисленные орбиты. Лишь неспокойная струна наливалась тусклым тёмно-красным светом, подавая тревожные импульсы.

Никто не видел подвальных чудес. Никто не заходил в тот подвал. И если взлететь с клубами пара, но не осесть на стенах мелкими каплями, а вырваться на самую обычную улицу, где высятся самые обычные дома. По вечерам здесь загораются фиолетовые фонари. И тогда кажется, что улица перестала быть самой обычной. Но люди не замечают фонарей. Для них сиреневые бусины — дело вполне привычное. Люди умеют не замечать то, что видят каждый день: асфальтовый каток, замерший здесь с прошлого века, покривившийся забор, залепленный обрывками афиш, развалины двухэтажки, завистливо косящейся на своих более удачливых собратьев тёмными провалами окон, и ободранного нищего, привалившегося к фонарному столбу.

Возле потёртых расшнурованных ботинок примостилась мятая клетчатая кепка. Мелочи там немного. Невыгодное здесь место. Людные улицы в двух кварталах подальше. Тут весь расчёт на работяг, извечно топающих по дворам на маленький заводик, спрятавшийся за бетонной оградой. Но работяги не любят кидать деньги нищим.

Зачем же он приходит сюда?

Когда голубые вечерние тени закрывают город, он натягивает ватник на голову и, греясь собственным дыханием, плавает в волнах холодной тоски. Он знает, что с ним всё кончено. И ничего уже не изменить и не поправить. Но иногда, когда струна в подвале мерцает особенно ярко, на поверхность просачивается странное чувство печали. В эти мгновения скрюченная фигура в замызганном ватнике отчётливо понимает, что всё кончено и с остальными. С теми, кто быстро проходит мимо.

И на душе становится чуть легче.

Глава 1 Третья смена

Неприятности начались на шестой день третьей смены.

Сразу скажу, в лагерь я ехать не хотел. Я бы с радостью остался и дома. Только подумать: в твоём распоряжении трёхкомнатная квартира. На три месяца! Ну, почти на три. Вы бы отказались? Нет, вы скажите, оказались бы, а?

Эх, и красотища!

Но в конце мая мы с Вовкой устроили морской бой, превратив в акваторию Японского моря все 76 квадратных метров полезной жилплощади…

Да, то была потрясающая битва. Армада крейсеров и миноносцев слаженно выдвигалась из гостиной навстречу моей японской эскадре, коварно затаившейся в спальне…

А потом вернулся папа…

Сверкая красными от смущения ушами, он, как мог спасал от гибели пострадавшие этажи. Мама лишь держалась за голову и слабо стонала: соседский евроремонт, которым те и погордиться особенно не успели, пошёл ко дну. Я же отсиживался на чердаке и мрачно смотрел в просвет между перилами.

Вокруг было темно и спокойно. Я пытался забыть горести настоящего и всласть помечтать о будущем. Вот вырасту и стану банкиром. И отхвачу Нобелевскую Премию. Ну, или профессором каким известным. Им тоже иногда дают. Тогда вот здесь прикрутят мраморную плитищу. А на ней золотыми буквищами: «На этом чердаке Камский Егор Ильич преодолевал тяготы и лишения несамостоятельного периода жизни, спасённый от невзгод своими изумительно быстрыми ногами». Так и напишут. Я-то успел убежать. В отличие от адмирала противоборствующей эскадры. Зарёванного Вовку за ухо увёл его отец, пересыпавший речь такими словами, что соседи, открывшие рты для выяснения отношений, быстро захлопнули их обратно и ушли вытирать извёстку, потоками низвергавшуюся по дорогущим немецким обоям.

Вы бы после всего этого оставили двенадцатилетнего мальчишку в меру умного, в меру способного, в меру правдивого, жить одного в трёхкомнатной квартире? Мальчишку, хочу заметить, раскаявшегося и осознавшего неприглядность абсолютно случайного проступка? Практически самостоятельного парня на каких-то жалких два месяца с небольшим хвостиком? Ну, оставили бы? Да я уверен — безоговорочно! К сожалению, мои родители не такие. Их ждали пески Средней Азии, а меня, как оказалось, летний лагерь.

Понятное дело, сначала я опечалился. Восемь утра — подъём. Десять вечера отбой. Построеньица, соревнованьица, смотры строя и песни, концертики… Скукота и никакой личной жизни!

То ли дело дома. Хочешь, книгу читай про Квентина Дорварда, а хочешь — про всадника без головы. Не хочешь читать, так скачи во двор и бегай хоть до одурения. А то прикатит кто-нибудь на велопе из соседнего двора. Тогда и начинается настоящая потеха. Несёшься по самой глубокой луже, а в стороны миллионы брызг. Детишки визжат, старушки ругаются, а старшие пацаны уважительно так в мою сторону поглядывают.

Да чего рассказывать! Вы и сами сообразите, что не то в лагере, не то! Видали, наверное, фильмы про Петрова и Васечкина? Только приедет пионер в лагерь, а ему сразу картинг выдают. Может, и бывало так в пионерских-то лагерях, да всё одно — не верится! А в нашем лагере какой уж картинг: самоката задрипанного не допросишься. Шахматы, да шашки. И в тех по паре фигур с каждой стороны не хватает. Ну, карты ещё. Так стоило ли в лагерь ехать, чтобы всю смену в карты дуться?

Не, первая-то как раз на все сто прошла. Не до карт было. И о заварушке, которая в третью смену приключилась, даже подумать никто не мог. Ребята съехались, что надо. Мы успели три раза в поход сходить на полдня. И даже разочек на лодках покатались. Одним словом, потрясно. Я там всего-то разок и прокололся. И то, когда уже обратно ехали. Да уж, чуть было не опозорился перед всем отрядом.

Директорша нам на линейке говорит, мол, не волнуйтесь, обедать не будем, зато перед посадкой в вагоны каждому вручат кулёк. А в кульке — сухой паёк, яблоки там, конфеты, вафли, печенье, пряники. И ведь не обманула. Перед самой посадкой в вагоны, глядь, воспитатели несутся. А в руках коробки большущие. А в коробках — кульки бумажные, не меньше тридцатника в каждом. Я свой пакет — цап! И ну проверять.

Смотрю, комплект солидный. У бумажного кирпичика обёртка порвалась, а из дыры аккуратная такая стопочка печенек выглядывает. А рядом пачка шоколадных вафель ничуть не меньше. Пряники тоже высовываются. Конфет чуть не двадцать: от «Барбарисок» до «Кара-Кумов». И два яблока сверху. Стоп! Чего-то, думаю, не хватает! Снова шуршу, рукой в пакете шарю. Печенье? Вот оно. Вафли на месте и пряники. Конфет хватает. Яблоки выдали… А где же… А где же сухой паёк?!!!

Я чуть так и не спросил. Не успел только. За меня это сделал Колька Востряков. Все поржали, даже я, хотя ничего и не понимал сначала. Так что по счастливой случайности уважать меня не перестали. Говорил ведь, путёвые ребята. Жаль, во вторую смену почти никто из них не приехал.

Вострякова вот привезли. Кликуха «Сухой Паёк» так к нему и прилипла. Я-то боялся, как бы моей не оказалась. А бояться не стоило, потом выяснилось, бывают кликухи и позорнее. Да хоть бы и приклеилась, всё одно вторая смена тускло как-то протянулась. Все стадом ходят, никто ничего не хочет. Даже на дискотеках почти весь вечер одни медляки. Парочки жмутся друг к другу, и ходят, и ходят себе по кругу, сталкиваясь локтями и спинами. Да ну их всех.

Хотя, конечно, тем неприглядным событиям, что в августе развернулись, я бы и скукоту предпочёл. Скука что? Месяцок потерпел — и порядок. В августе вот скучать не пришлось. Зато бороться и страдать — это вам выше крыши.

Зато во вторую смену поставили качели. Высоченные. Длиннющие. До неба. Качнёшься, и кажется, что ноги твои прям от облаков оттолкнулись. Садиться на них приходилось осторожно. То, что кажется сиденьем, на деле-то — спинка! По первому разу и я чуть кумполом о землю не загремел. Ничего, быстро приспособился. Отталкиваешься от камня, похожего на динозаврий зуб, и ну раскачиваться. То ножиком перочинным согнёшься, то линейкой назад откинешься… И летишь. То небо бросится навстречу, то зелёное поле травы.

Жаль только сидений всего пять. Чуть раскачался, как рядом сплошная стонотень начинается. Малышня страдает, ей тоже охота. Воспитательница рукой машет, слезай мол. А я дурной что ли, на воспитательницу смотреть? Я её не вижу, я в сторону гляжу, я к небу, к солнцу, к облакам.

Хотя не могу сказать, что вторая смена полный О'К получилась. Неприятности уже тогда проглянули, да только не оформились в нечто конкретное. Скажем, Таблеткин появился. Его после родительского дня в нашу палату подселили. Глаза вылуплены, волосы растрёпаны. Руки потные, вороватые. Что исчезнет, сразу ищи в Таблеткинских карманах. Кроме пирожков и конфет. Те тоже известно куда деваются, но не делать же Таблеткину кесарево сечение? Он, правда, не всё сам съедал. С кем надо — делился. Вот и ходил только с большими пацанами. Поэтому — попробуй тронь. Тут вещички свои хотя бы обратно выцепить, и то счастье!

Из-за этого фрукта мне вторая смена ещё больше не понравилась. Тем более, он-то и приклеил ко мне погоняло. Как в первый вечер меня увидел, сплюнул и ляпнул:

— Э! Ты чё губастый такой? С Кубы прилетел, да?

Я замешкался, а пацаньё в ржачку ударилось. С того дня ни один не назвал меня по имени. Всё «Куба», да «Куба». Я — драться! А пацаны не дают. «Да ладно ты, Куба, — говорят. — Всё одно полторы смены без погоняла скакал. Теперь всё, не щемись. Вон, во втором отряде одного лоха „Лысый Гек“ кличут. И ничо, отзывается».

Видал я того лоха. Что лысый, то верно. Бегает деловой такой, насупленный. Штанины парусами по ветру развеваются. Башка бритая на солнце сверкает. Хотел было спросить, причём тут «Гек», но тот на меня злюще так зыркнул, что я сразу передумал.

Бесславно вторая смена завершилась. Был я Гошей Камским, хотел вырасти в Егора Ильича, а стал Кубой. Полный отстой, а не смена, если бы не качели.

Не хотел я снова в лагерь, видит бог, не хотел. Сейчас, правда, даже сказать не могу, хорошо или нет для нас оно всё обернулось. В общем, приехал, да и побрёл привычными тропами к знакомому корпусу, как положено.

И что бы вы думали, я увидел первым делом? Ну, угадали? Угадали, я знаю, вам легко, вы умные. Естественно, гнусно ухмыляющуюся рожу Таблеткина.

— Э! Куба приехал! — заорал он на весь лагерь. — Бежи сюда, да ходчее, ходчее. Ну, пацаны, сами гляньте, какой тормоз.

Я сплюнул и пошёл к пацанам. Теперь можно было забить на то, что когда-нибудь меня назовут Егором Ильичом. Хотя… Хотя один человек умел звать меня Кубой нежно и душевно. Тысячу раз бы слушал, и не надоело. Только вот оказались мы в разных отрядах.

Глава 2 Неизбежность корявых надписей

Таблеткин, воровато оглянувшись, вытащил из кармана осколок стекла, подобранный у мусорных баков.

Солнечный полдень звенел тёплым дрожащим воздухом. Высоко над головой плескалось полотнище лагерного флага. Тёмно-синий прямоугольник и уходящий вниз из левого угла золотой зигзаг молнии, пронзающий букву «Э». Лагерь назывался «Электрик», и молния очень подходила к названию.

В незапамятные времена лагерь решили назвать «Энергетик». И символ придумали, и вывеску написали честь по чести, да только выяснилось, что есть уже в округе лагерь с таким названием. Тогда в правом углу появилась цифра «2». Всех это устраивало, но приехал умный дядя психолог и разъяснил, что с эдаким названием дети непременно будут испытывать полный набор комплексов неполноценности, чувствуя себя людьми второго сорта. С умным дядей спорить не стали и лишнюю цифирку убрали. Заодно и название сократилось до «Энергия». Тут же нововведение опротестовало одноимённое спортивное общество, и административная комиссия приуныла. Терять разработанную эмблему не хотелось, а в русском языке наберётся не слишком много слов, которые можно приспособить для названия лагеря. После продолжительных заседаний неизвестная светлая голова, не мудрствуя, предложила «Электрик». Уставшая комиссия немедленно согласилась, благо корпуса строились на деньги областной электростанции.

Задрав голову, Таблеткин полюбовался развевающейся красотой. «Вот бы стянуть», — сладостно пронеслось в голове. Но днём полотнище реяло слишком высоко, и, откровенно говоря, лезть на такую верхотуру было лениво. Вечером флаг спускали. Ночью он хранился у директорши в комнате, а туда залезать Таблеткин пока не решался.

Таблеткин взглянул на флаг ещё разок, вздохнул, подтянул шорты и начал осмотр более близких предметов. Центр лагеря пока пустовал. Но кто-то уже через секунду мог выпорхнуть с боковых тропинок, а дело, задуманное Таблеткиным, не требовало свидетелей. Таблеткин шмыгнул носом и обошёл центральную эспланаду. Флагшток остался за стелой, на которой раньше красовались пятнадцать флагов. Теперь багряные прямоугольники завесили чёрно-белыми фотографиями тайги и горных перевалов. Фотографии успели пожелтеть и потрескаться, но менять их, похоже, никто не спешил.

Таблеткин перебрался за эспланаду. Оборотная сторона стелы являла ровную ярко-красную поверхность, ещё не тронутую ничьими шаловливыми ручонками. Такое положение дел устраивало Таблеткина, ибо он собирался стать первым.

Пальцы сжали осколок стекла пожёстче. Глаза прищурились. Место выбралось. Пора начинать. Стела надёжно отгораживала потенциального стенописца от будущих критиков. За спиной лишь темнели стёкла нового директорского коттеджа, выросшего в междусменье на вершине невысокого холма, где раньше кудрявились три берёзы. Если бы директорша вздумала выглянуть в эти окна, то деяния нарушителя порядка предстали бы перед ней, как на экране телевизора. Но Таблеткин решил, что у директорши хватает дел и без него.

Со скрежетом остриё проехалось по краске, оставляя наклонный след. В голове приятно застучали музыкальные молоточки. Таблеткин любил эти восхитительные минуты. Наплывало приключение. «Я напишу, а вы не поймаете!» — ликующе звенело внутри. Притоптывая от радости, Таблеткин провёл ещё одну черту. Получилась нехилая буква «Х».

Внезапно ликование сменилось ужасом. За ним наблюдали! Тоб всегда чуял, когда кто-то пялился ему в затылок или искоса подсматривал за работой. Он мгновенно принял отстранённый вид и бочком отодвинулся от буквы. «Что это за художества?!!!» — раздастся грозный оклик. «А так и было!» — радостно заявит Тоб. Пусть-ка докажут, что это его рук дело. А если и докажут, то он разревётся на всю округу и, всхлипывая навзрыд, тихо признается, что просто хотел поиграть в «Крестики-Нолики».

Ощущение колючего взгляда, морозом пробежавшее по коже, растворилось. Снова полдень. Снова жаркое летнее солнце. И даже в тени эспланады было достаточно душновато, чтобы прогнать малейшие отголоски странного холодка. Снова закололи иголочки приключения. Однако восторг быстро схлынул, чувство нависшей опасности проклюнулось опять и наполовину поубавило смелость. Пришлось отказаться от первоначального замысла и соглашаться на четвёртую букву. Жаль, конечно, но мир ведь не ограничивается одной эспланадой. Есть ещё домики поварих. А может быть… Взгляд скользнул по новёхонькой стенке директорского коттеджа. А почему бы и нет?..

Но это потом. А сейчас Тоб, вздохнув, перечеркнул свой крестик вертикальной линией.

Усердно скрипевшие мозги тут же выдавили легенду на случай поимки. «Играем мы, — видел себя Таблеткин перед грозными недругами. — С этой стороны я „Ж“ нарисовал, а с той „М“ будет. Во! Как на сарайчиках».

Но грозные недруги так и не появились, и боязнь быть пойманным незаметно отступила, освободив место жгучему ожиданию продолжения. И рядом с «Ж» появился кривоватый бублик.

Вдруг острый ужас вернулся. Машинально втянув голову в плечи и потупившись, Таблеткин медленно повернулся. Взгляд суетливо пробежал по холму, захватив нижнюю ступеньку директорского крыльца. Затем он перескочил на ступеньку повыше и тоже не обнаружил ничего сверхъестественного. На третьей ступеньке в поле зрения оказались моднючие бордовые сапоги на высоком толстом каблучище, совершенно не вязавшиеся с жаркой погодой. Удивлённый Тоб быстро вскинул голову и споткнулся, углядев бледную кожу холёных рук. Десять пальцев с ногтями, залитыми фиолетовым лаком.

«Странно, — мелькнула шальная мысль. — С чего это директорша начала красить ногти?»

Взгляд торопливо взлетел по длинному массивному телу в светлом платье. На крыльце стояла женщина, которую (Таблеткин был готов в этом поклясться) видеть ему раньше не доводилось. Строгое полное лицо. Мясистый нос. Лиловые, недовольно изогнутые губы. Высокая причёска, собранная из голубых кудряшек, словно из металлической стружки.

«Не директорша!» — счастливо пронеслось в голове. Спасён! Одним словом, везуха! Если это всего лишь родительница, приехавшая забрать своего слюнявого отпрыска, не дотерпевшего до конца смены, тогда всё путём. Не дай бог, встрянет. А впрочем, да и пускай. Тоб обругает её да исчезнет. Ищи его потом по всему лагерю. А найдут, так это ещё доказать надо.

— Сюда иди, — голос был твёрдым, привыкшим приказывать. Беспрекословный тон мигом прогнал задиристую беспечность.

— Я это… Я… Я, тётенька, — выдавил Тоб и замолк.

— Ты знаешь, кто я такая? — голос наполнился воистину королевским величием.

— Не-а, — замотал головой Таблеткин.

— Перед тобой директор этого лагеря, — властно сказала грозная незнакомка и, видя, как на лицо Тоба наползает гримаса недоверия, тут же добавила. — Новый директор. И очень плохо, что это тебе не известно.

— А вы знаете, кто я такой? — спросил Тоб, хватаясь за последнюю соломинку. И тут нахлынуло удивительное чувство, будто кто-то ощупывает его мозги.

— Таблеткин, — произнесла женщина с оттенком лёгкого презрения. — Погоняло Тоб. Отряд — третий. Характер — несносный. Потенциал… — презрение сменилось разочарованием, — невысокий. Впрочем, даже из тебя можно выжать малую толику пользы. А что, кстати, за буквы?.. Да, да, не надо смотреть в сторону столовой. Я про те буквы, что за твоей спиной.

Тоб мрачно топтался на месте. Женщина взглянула поверх его головы на испохабленную стелу. Таблеткин против воли развернулся и уставился на две собственноручно выполненные буквы.

— Я, тётенька… Я «жолтый» хотел написать, — предпринял он ещё одну попытку выкарабкаться из гнилой ситуёвины.

— «Жёлтый» пишется через «ё», — насмешливо сказала женщина. — Так что иди, Таблеткин, дописывай то, что хотел.

И улыбнулась. Улыбка получилась злой и торжествующей, словно намекала, будто у Тоба нет других перспектив, кроме как покориться и пойти, куда сказано.

Тоб сжался, но директриса больше не сказала ни слова. Просто поднялась в свои владения. Деревянные ступени гулко отозвались на её тяжёлую поступь. Хлопнула дверь.

«А чего? — оторопело подумал Таблеткин. — А ничего!»

В голове плескалось безудержное веселье. И окрылённый Тоб заскакал прочь от стелы. Стекло, сверкнув на солнце, очутилось в ближайших кустах. Ага, будет Тоб дописывать, уже побежал, уже бросился. Лох он что ли, на виду у директорши портить лагерное имущество. Потом ведь до конца смены заставят дорожки мести, да лавочки перекрашивать.

Ноги весело уносили Таблеткина всё дальше. Эспланада уже почти закончилась, а там до центральной аллеи всего ничего. До вечера Тоб отсидится в корпусе, а к построению директорша наверняка позабудет про него. Ведь ей, только приехавшей в лагерь, дел привалило выше крыши.

Когда Таблеткин приготовился свернуть прочь от эспланады, нога замерла в воздухе и ступила обратно. Кто-то прятался в кустах. Страх выключил посторонние звуки, превратив шорохи летнего дня в безмолвие ледяных пустынь. Только оглушительно бухало сердце.

Гудя, пронёсся шмель, чуть не врезавшись в ухо. Таблеткин вздрогнул и расслабился. Звуки вернулись. Зудели назойливые мухи. Ветер колыхал верхушки деревьев. И на фоне этой идиллии кто-то шумно заворочался, раздвигая ветки. Тоб не успел отступить. Листья веером разлетелись по сторонам, и взору Таблеткина представились два рубиновых глаза и пасть, блеснувшая сотней длинных острых зубищ. Зубы яростно клацнули.

Таблеткин не помнил как развернулся. В себя он пришёл, когда за спиной осталась другая сторона эспланады. Теперь он проскочит беседку и…

Из беседки выкатился огромный бурый шар, на ходу разворачиваясь телом с четырьмя когтистыми лапами. Из глубин меха высунулась знакомая страшная пасть. Таблеткин уже не бежал, он осторожно пятился. Кто-то не хотел его выпускать из центра.

Оставался, правда, ещё директорский особнячок. Если незаметно прокрасться вдоль его стен… Таблеткин кинул прощальные взгляды на кусты справа и слева от эспланады. Сейчас они подозрительно затихли, но Тобу было известно, кто таится в зелёной поросли с виду безобидных деревьев. Когда он посмотрел на жилище директрисы, ему стало не по себе. По веранде, совершенно не таясь, разгуливал здоровенный волчище, покрытый бурой шерстью. Глаза его неотступно следили за Таблеткиным. Надеяться, что волчару привлечёт директриса, не стоило. Нет, хищнику был нужен Таблеткин и только Таблеткин.

Тоб чуть не разревелся от бессилия. Оправдываться было бессмысленно, сбежать — невозможно.

Кто-то подёргал его за край штанины. Скосив глаза, Таблеткин углядел карлика, закутанного в серое рваньё. Ртутные бусинки глаз не выражали эмоций. Отпустив штанину, странный гном протянул Тобу знакомый осколок стекла и, когда тот принял его, указал в сторону стелы. Сомнений не оставалось, приказ директорши должен быть выполнен во что бы то ни стало. Иначе волчара просто проглотит его. Словно прочитав суматошные мысли, волк плотоядно оскалился.

Сгорбленный неизбежностью Таблеткин уныло поплёлся дописывать недостающие буквы.

Глава 3 Смена власти

С первого же дня я полюбил вечерние линейки. В полдесятого нас собирали в центре лагеря, поотрядно выстраивали в две шеренги, и под грустно-протяжную мелодию лагерный флаг медленно скользил вниз. Иринушка — наша директорша никому не доверяла столь деликатную задачу. Сама перебирала руками по стальной струне, пока полотнище не оказывалось у нижнего блока, а затем складывала его вчетверо и уносила с собой.

А наутро подъём флага поручали самым-самым заслуженным. Честно говоря, я ещё ни разу не оказывался в их числе. Ну да ладно. Не больно-то и хотелось.

Хотя тут я наврал сильно-сильно. На самом деле я прямо сгорал, когда Иринушка выходила на эспланаду и осторожно прикрепляла флаг к струне. Я прямо тянулся вперёд. Я так ждал, что назовут мою фамилию. И Колька Сухой Паёк удивлённо пихнёт меня в бок: «Ну, Куба, ты и даёшь». А потом, с замиранием сердца я пройдусь перед строем, величаво поднимусь на эспланаду, коснусь холодного металла, и мои руки забегают быстро-быстро, а флаг взовьётся в небо, словно синяя птица, выпущенная на свободу.

К чему это я? Если вы подумали, что вечерние линейки я полюбил из-за флага, то это не так. Просто вечером рядом с нами ставили четвёртый отряд, и я, как правофланговый, мог полноправно косить в сторону и смотреть на Неё.

Её не было ни в первую, ни во вторую смены. Она, как из сказки, появилась только сейчас. Самая красивая девочка в лагере. Эх, если бы она училась в нашем классе…

Да-а-а… Любая девчонка из нашего класса и рядом не валялась. Такие, наверняка, не учатся в обычных школах, а… Ну, я не знаю в каких. В цирковых там, в музыкальных или в художественных. Такая не носится по коридорам. Такой не ставят уколы и не лечат зубы.

Она была спокойна и выдержана. На первой же дискотеке к ней выстроилась целая очередь. И самые ярые первоотрядники пинками отшвыривали всех, кто не вышел силой, ростом и проворством. Белокурые локоны и голубые глаза. Ослепительно-ровный ряд зубов. Бежевое платье с широким зелёным поясом и серебристой пряжкой. Ей завидовали. Ей старались угодить. Ей восхищались. Ну скажите, а разве может быть иначе, если тебе повезло родиться ТАКОЙ. Её даже звали по особенному — Эрика Элиньяк.

Жаль, что на утренних линейках лагерь выстраивался иначе, и рядом с нами утаптывал плиты в землю второй отряд. Дебилы и акселераты. Смешки, пощипывания и пошлые анекдоты. В присутствии воспитателей глупо смотрят друг на друга и усиленно корчат из себя прилизанных мальчиков и девочек элитных школ. Вы бы посмотрели на них после отбоя. Расширенный словарь русского мата! С десятью приложениями, включающими современные навороты. Нет, поутру я погружался в тягучие и печальные раздумья: ну неужели уже через год все наши (и я тоже!) станут неотличимы от загруженных жизнью субъектов, пример которых являет второй отряд?

А ещё мне стали до омерзения противны дискотеки. Там я тоже мог видеть Эрику. В строю ведь у всех равные права: гляди, сколько влезет, главное, руками не лапай. Зато на дискотеках… Кажется, чего проще, взять, да подойти. Ага, подойдёшь тут, как же… Тут и субъекты понаворотистее меня сразу кукожились и комплексовали. Кто там у нас самый сильный, самый храбрый и самый красивый? А докажи? И всегда доказывать должен ты. И всегда находятся те, кому доказывать ничего не надо. Тем, кому ты должен предъявлять доказательства. Так положено. А вот кем положено? И кто может всё это изменить?

Поэтому к Эрике подходили далеко не все. Кто-то танцевал с ней танец за танцем, а кого-то просто отшвыривали. Гуляй, Вася! Тебе не положено.

Я не знал, положено мне или нет? Я ни разу не подошёл. Даже не пытался подойти. Разве могла пойти к Эрике лопоухая и губастая оглобля? Зачем? Чтобы услышать отказ? Если бы Эрика отказалась со мной танцевать, жить уже не стоило. А так жизнь продолжалась. Я жил смутной надеждой, что на следующей неделе непременно наберусь решимости и…

Но то были всего лишь мечты. А в действительности я угрюмо топтался в углу, исподлобья глядя, как какой-нибудь верзила заумно изгибается перед Эрикой, то и дело выбиваясь из ритма. Тогда мне становилось понятно, как это, когда сердце обливается кровью.

В тон мне тихо вздыхала Инна Говоровская. Она почему-то всегда оказывалась рядом. И на концертах садилась вместе со мной, словно нас сковывала невидимая цепочка, и в кино, и в столовой. Иногда такое внимание оказывалось весьма полезной штукой. Как-то раз два козла из того самого достославного второго отряда заперли меня в сарае, где хранились мётлы и лопаты. А народ ушёл на полдник.

Когда через полчаса явился завхоз, дабы самолично проверить, сколько черенков удалось переломить малолетним каратистам на сей день, я уже полностью потерял надежду увидеть свои четыре печеньки, две конфеты и стакан компота. Печеньки-то ладно, а вот конфеты я очень любил. В столовую я поплёлся чисто автоматически. К моему удивлению Инна сохранила мою порцию в неприкосновенности, не дав сожрать её даже вреднючему Таблеткину. Иногда внимание Инны грело. Было приятно, что хоть кто-то в мире обращает внимание не на твои толстые губы, а на тебя самого. В конце второй смены я даже решил, что обязательно запишусь в кружок выжигания. И если Инна приедет в третью смену, то выжгу ей на память Зигзага или Дональда. Или даже Чёрного Плаща, хотя тут придётся порядком покорпеть. Инна приехала, но приехала и Эрика. С той поры Инна стала только мешать. Мне всё казалось, что Эрика не обращает на меня внимания, решив, что я занят, раз рядом со мной постоянно крутится Говоровская. Ну и что мне было делать? Не выпихивать же Инну с соседнего места?

Поэтому я на каждой линейке отключаюсь. На утренней, чтобы не смотреть на уродов второго отряда. Стою так, ничего не вижу, ничего не слышу. И на вечерней я тоже ничего не вижу. Кроме Эрики. Тоже, можно сказать, впадаю в ступор. Голову чуть поверну, и гляжу на Эрику. А Эрика на меня не смотрит. Никогда. И замечательно! Я бы, наверное, со стыда сгорел, если бы поймал взгляд Эрики. Хотя иногда поймать её взгляд мне и хочется больше всего на свете. Но Эрика смотрит исключительно вперёд. Интересно, о чём в эти минуты думает она?

Как вы могли догадаться, нескоро я понял, что стихли все разговоры, и все взгляды устремлены в этот вечер туда же, куда обычно смотрит только Эрика.

С удивлением и я повернул голову. Нехотя. Затёкшие суставы больно кольнули шею. Я смотрел вперёд и думал, когда я снова смогу увидеть, как ветер легонько шевелит невыносимо прекрасные пряди волос. Это ж целая вечность — ждать до следующего вечера. И не дай бог, вместо построения опять устроят проклятый дискач.

Как уже говорилось, нехотя я посмотрел на эспланаду. И тут случилось немыслимое. Я позабыл про Эрику. На трибуне вместо нашей миниатюрной Иринушки высилась посторонняя фигура массивных габаритов. Что ж такого могло случиться, если Иринушка не вышла к спуску флага? Ведь до этого она не пропустила ни единого построения? Ни в первую смену, ни во вторую. Ни разу не брала она выходных дней, чтобы уехать в город. Даже не опаздывала. А тут такое…

Воздух пронзила троица оглушительных щелчков. Стоящая на трибуне опробовала микрофон.

— Добрый вечер, — голос казался извергнутым из глотки робота, поднявшего восстание против своих создателей. — С сегодняшнего дня обязанности начальника лагеря исполняю я. Моё имя — Электра Сергеевна.

— О! — забился в моё ухо жаркий шёпот Кольки Сухого Пайка. — Подходящ! Лагерь «Электрик» и директрису прислали Электричку.

Прозвища рождаются легко. Меньше чем за минуту я стал Кубой. Директрисе понадобилось не больше, чтобы превратиться из Электры в Электричку.

— Кое-какие планы будут пересмотрены, но в целом смена пройдёт, как обычно, голос набирал силу, казалось, ещё немного, и он действительно загудит электричкой, а потом раздастся дробный грохот колёс по рельсам. — Главные заповеди остаются прежними. Выходить за территорию лагеря категорически запрещено. За ночные брождения по лагерю — немедленное исключение. Следить за их исполнением я буду строжайше. А теперь — отбой! Вопросы, жалобы, предложения имеются?

— Электра Сергеевна, — встрял Антон Патокин, активист и вечный организатор КВНов. — Вы забыли спустить флаг.

— Разве? — улыбнулась директриса холодным оскалом сытого хищника, и Патокин поёжился. — Запомни, Антон, я никогда ничего не забываю. И если я чего-то не сделала, значит, так было задумано.

Отряды расходились по корпусам. Я несколько раз поворачивался и отказывался верить тому, что видел. Впервые за много дней полотнище чёрным квадратом трепетало на фоне начинающего темнеть неба.

Заканчивался шестой день третьей лагерной смены.

Глава 4 Шесть серебряных звёзд

На утреннем построении, как и всегда, рядом со мной с ноги на ногу переминался Мишель Марсель из второго отряда. Обладатель потрясающе звучного имени (ну, может, лишь чуточку похуже, чем Эрика Элиньяк) по жизни был низеньким и рыжим. Казалось, с его по-деревенски простоватого лица, густо усеянного конопушками, улыбка не слазит никогда. Среди верзил он выглядел чьим-то младшим братом, не успевшим вовремя перебежать на положенное место. Такой смотрелся бы своим разве что в четвёртом отряде. Или даже в пятом. Да и по характеру он ничуть не напоминал дебилистых соотрядников. Я бы даже обрадовался добродушной улыбке, да помнил, что вместо него сейчас мог смотреть на Эрику.

Флаг, пропитавшийся росой, обвис мокрой половой тряпкой. Взгляды лагерных обитателей перетекали с Электрички на съёжившееся полотнище и обратно.

— Флаг! — команда Электрички заставила всех вздрогнуть.

— Чего разоралась? — проворчал Колька Сухой Паёк. — Поднят уже флаг. Разве ж не видно?

Электричка гордо подняла голову и осмотрела налипшее на флагшток лагерное знамя.

— Данный флаг вряд ли соответствует нашему лагерю! — заявление заставило подольше задержать взгляды на лагерной драгоценности. — Спуск флага я поручаю…

Все потрясённо замерли. Такого лагерь ещё не видел. Вчера флаг остался гордо реять, а сегодня, не справившись с возложенными обязанностями, будет спущен уже утром. И, самое удивительное, даже не директорскими руками.

Кого же достойнейшего из достойнейших выберут для столь деликатного поручения?

— Таблеткин, приступай, — приказ прозвучал безапелляционно. Антон Патокин отчего-то скривился. Я так хотел увидеть в эту минуту лицо Эрики, но четвёртый отряд, как и обычно, находился сейчас вне поля зрения.

Горбясь от волнения, Тоб взлетел на эспланаду. Руки забегали по металлической нити. Подбитой птицей упало полотнище. Намокший угол жалко щёлкнул по деревянному покрытию. Электричка, брезгливо поморщившись, отцепила скомканную тряпку, и та бесформенной грудой распласталась по доскам.

Затем, как по мановению волшебной палочки, в директорских руках появилось другое полотнище. Уверенно, не суетясь, длинные узловатые пальцы с фиолетовыми ногтями прицепили новое знамя.

Таблеткин уже потянул дрожащие от возбуждения пальцы к флагштоку, но встретившись с сердитым взглядом Электрички, поспешно отдёрнул руки и замер чуть ли не по стойке «смирно». Пальцы легли на металлическую струну и властно потянули. Полотнище вознеслось и развернулось. На чёрном поле сверкало шесть разнокалиберных звёзд из серебра.

— Моща, — присвистнул кто-то из второго отряда. — Это ж «Субару». Точняк.

— Ламер, — оборвали его оттуда же. — «Субару» никогда не видел, дак не вякай. У меня у брата «Субару».

Флаг впечатлял. Но не менее впечатляющим оказалось сообщение Электрички.

— Дискотеки сегодня не будет.

— У-у-у-у! — разочаровано пронеслось по рядам. Вслед по стриженым и заросшим головам скользнул ледяной взгляд, и гудение быстро умолкло. А в моей груди родилась тёплая волна. Дискотека отменяется! Значит, будет построение. Значит, я снова увижу Эрику близко-близко. Однако следующее сообщение моментально загасило тепло нежданной радости.

— После ужина все отряды направляются в клуб. И чтобы никаких одиночных шатаний по лагерю. Будет демонстрироваться фильм «Церковь». Напоминаю, что после отбоя нахождение вне корпусов строго запрещено. Замеченные будут строго наказаны. Отбой сразу после фильма.

— Пошло-поехало, — пробурчал Сухой Паёк. — Опять сорок пять: порадеем за Расею, соберём денежки на богоугодные дела. Глядишь, скоро на обязаловку пробьёт возить нас причащаться в Белогорский монастырь.

День прошёл погано. Я никак не смог пересечься с Эрикой. С утра меня запрягли чинить забор, а после обеда я носился по полю, забивая гол за голом в ворота четвёртого отряда. Глаза косили на скамейки. Быть может, Элиньяк придёт поддержать своих? Но Эрика так и не появилась.

«Ладно, — хмуро подумал я. — Разыщу в клубе. Сегодня уж точняк подсяду поближе. Скажем, на два ряда сзади». После этого оставалось запихать в рот горячие макароны за ужином и томиться в ожидании сладостного мига, когда нас строем поведут в кино.

В одном Колька ошибся. Фильм оказался не отечественно благотворительным, а американским. В странной церкви посреди современного города оказалась отрезанной от мира группа людей, пришедших на экскурсию. Сначала они превратились в отвратительных, хотя и немного театральных демонов, а после, как водится, перегрызли друг друга. Ерундистика та ещё. В общем, я бы заскучал уже через десять минут, если б не приметил там одну девчоночку с чисто ангельским личиком. Чем-то похожим на Эрику. Я аж заёрзал, глядя то на экран, то Эрике в затылок. Мне так захотелось, чтобы она выжила. Не знаю, то ли небо вняло моим молитвам, то ли так и полагалось по сюжету, но именно с ней ничего и не случилось. Правда, последние кадры мне совсем не понравились. Докопавшись до ужасного изваяния, с которого всё началось, она встала в позу и засмеялась как-то нехорошо. Я напрягся, ожидая самого ужасного, но по чёрному экрану уже проползал нескончаемый список английских имён. Так вот и кончился фильм, загрузив меня неопределённостью.

Мне приснился её странный смех. Он даже разбудил меня. И сон как рукой сняло. Я лежал, уставившись в сумрачный потолок, и думал то об Эрике, то о киношной девчонке. Назойливо звеня, проносились в бреющем полёте комары. Из-за окна слышалось стрекотание цикад. От кого-то несло вонючей мазью, на которую кровососущие не обращали ни малейшего внимания.

Длинный таинственный свист раздался у самого окна. Разве ж я мог утерпеть и дальше оставаться в постели? Подскочив к окну и по пути чуть не опрокинув выставляемое на ночь ведро, я высунулся чуть ли не по пояс.

Корпус нашего отряда находился на возвышенности, так что передо мной предстали, как на ладони, почти все значимые места лагеря. Эспланада темнела правее. Я обратил внимание, что ночная влага не сумела справиться со знаменем Электрички. Флаг величественно развевался на ветру. Хотя здесь я не чувствовал никакого ветра. Просто влажная духота. Серебряные звёзды то пропадали, то вспыхивали с новой силой, когда на них падал оранжевый луч, исходящий откуда-то со стороны восьмого отряда. После я взглянул на директорский особняк. С первой секунды я понял: зрелище ещё то! Чёрный силуэт дома на тёмном холме был объят странным голубым сиянием, словно сразу за домиком кто-то включил мощнейший прожектор.

И мне захотелось посмотреть поближе. Всё равно не спалось. Я взглянул на спящих пацанов. Дурни эти безмятежно сопели, пока в мире творились удивительные дела. Стараясь не задевать за скрипучую раму, я выскользнул наружу и, хоронясь в кустах, медленно пробирался к таинственному бугорку. То слева, то справа из тёмной полосы кустов доносились тоскливые посвисты.

Вблизи сияние пульсировало. Казалось, что дом объят холодным огнём. Быть может, выражение «Да гори оно синим пламенем» придумали, посмотрев в незапамятные времена на нечто подобное, происходящее сейчас с особняком директрисы.

К самому дому я подобраться не рискнул. Слишком перепугался. Тем более, сейчас дом выглядел совершенно иначе. Стандартный одноэтажный коттедж обзавёлся двумя дополнительными этажами, подобно крепостной стене, сложенными из чёрных камней. Свет горел в более чем половине окон и окошек, напоминавших бойницы. В ярких квадратах, иногда перечерченных крестом рамы, то и дело возникала чёрная фигура Электрички. Я никак не мог понять, зачем ей с такой скоростью метаться по дому. То мелькнёт на самой верхотуре, то объявится в угловом окне первого этажа. В одном я не сомневался. Теперь причины запрета ночных прогулок становились яснее ясного. Накапай кто на полуночные пляски Электрички, ни одна бы комиссия не пришла в восторг от столь эксцентричной директрисы. А может, её прямиком бы приняли в свои добрые и сильные руки люди в белых халатах.

Убежищем мне служил давно ободранный малинник. Исторически сложилось, что народ всегда больше интересовался ягодами, поэтому листьев на мою долю осталось предостаточно. Спокойно сидеть мне не давал вопрос: а что же такое творилось в директорском доме? Потом булавкой кольнул ещё один: а откуда вообще взялась эта странная Электричка? Кто нам её прислал? Логически отсюда проистекал следующий, окрашенный в криминально-мрачные тона: куда, скажите на милость, подевалась наша Иринушка? После вопросы, суматошно переплетаясь, заскакали неудержимо, словно прорвали плотину. Зачем понадобилось менять лагерный флаг? Почему вместо вечернего построения дети смотрят совсем недетские фильмы? При попустительстве какой комиссии нам умудрились завезти ужасы? Они бы ещё порнуху притаранили. И как могло получиться (это казалось мне самым обидным), что теперь самым достойнейшим, кому доверено прикасаться к знамени, оказался Таблеткин?

Вопросы вспыхивали и ворошились зудящим роем, не находя верных ответов. А беспощадные комары так и норовили впиться в беззащитную спину. Может мне чудилось, но обычные шорохи ночи сегодня перемешались со странным покашливанием, тихими взвизгами, сопением, вздохами, нервным хихиканьем тонюсеньких голосочков, словно мир вокруг заполнился невидимыми существами, явившимися из недобрых сказок. И ещё этот несмолкаемый свист. Казалось, сотни крохотных злых глаз пристально наблюдали за любым из моих движений. Я резко мотнул головой, чтобы прогнать призрачные страхи. Снова самая обычная ночь. И снова полное одиночество. Да! Ни о чём другом я думать не собирался. Сейчас отсижусь в кустах и потихоньку рвану к раскрытому окну корпуса. И спать! Спать и не думать ни о чём запредельном. Завтра взойдёт солнце, и всё вокруг станет правильным и спокойным. А что сейчас свистят… Да пускай себе хоть засвистятся!

Постепенно мне удалось убедить себя, что рядом никого нет. Но тут…

— Смотри, — отчётливо прозвучало у левого уха, и на плечо опустилась ледяная рука.

Глава 5 Продолжение ночных приключений

Отбивают время стрелки, Мне его не воротить. С сожаленьем вспоминаю, Что давно успел забыть.

* * *

В начале было семицветье радуги. Или тридцать три грани света для тех, кто умеет заглядывать по обе стороны границы. И только потом обрушилась тьма, из которой уже явилось всё остальное.

Время неровными кусками проскальзывало из ниоткуда в никуда. Из вечности, которой никогда не было, в вечность, которая не наступит. Обломки и обрывки времени грузно толкались во мраке непонятливыми стадами. Бывало и так, что мглистая дорога вдруг пустела. И единственный миг, оказавшийся на ней, тянулся тонкими ниточками, не решаясь оборвать целостность времени. Оставалось семь шагов. Каждый своего цвета. Но лишь одни глаза могли увидеть эти цвета поочерёдно. Лишь им суждено запомнить семь цветных мгновений и снова собрать их воедино. В радугу нового полёта.

* * *

Волна морозного ужаса сковала грудь, горло судорожно сжалось и чуть не выплюнуло остановившееся сердце. Вернее, мне показалось, что оно остановилось. То ли оно в отличии от меня попросту не успело испугаться, то ли сразу догадалось, что бояться тут некого. Мол, все свои.

Ну, и кто бы вы думали едва не довёл меня до могилы? Разумеется, не Эрика Элиньяк. Ей бы простилось. Но рядом стояла, испугано заглядывая в лицо, Инна Говоровская. Я еле сдержался, чтобы не влепить ей по кумполу. Так ведь и поседеешь в одну секунду. Конечно, по слухам ранняя седина украшает. Но, судя по тем же слухам, надоедает она очень быстро, и голову приходится мазать всяческими красками. Притом, дорогущими, хотелось бы мне добавить.

— Смотри, — повторила Инна, и я решил, что влепить ещё успеется.

А потом я забыл, что собирался кому-то влепить. Пальцы Говоровской указывали на клуб. Над ним полыхало красное зарево.

— Пожар! — испугался я.

— Не, — замотала головой Инна.

И в самом деле зарево наливалось не оранжевыми сполохами, а сочными малиновыми тонами.

— Ползём, глянем, что там такое, — немедленно распорядился я. Инна не спорила, и это мне понравилось.

Не то чтобы мы ползли. Просто, пригнувшись, перебежками сокращали расстояние до самого вместительного здания в пределах лагерной территории. Зарево виднелось лишь над крышей. У самых стен нас встретила неприветливая темнота. Я прижался разгорячённой щекой к сырой древесине, и мне неожиданно полегчало.

С лица Инны не сползала испуганная гримаса. Чтобы хоть как-то ободрить свою неожиданную спутницу я коснулся её руки и почувствовал мягкую ткань спортивного костюма. Эх, купили бы мне такой костюмчик, не таскал бы я его по ночной грязюке, а надевал исключительно на дискачи.

Дрожь не утихла.

— Боишься? — спросил я с заметным оттенком пренебрежения.

— Нет, — твёрдо ответила она, мотнув головой, а потом тихо призналась. Просто холодно.

Холодно? Это в таком-то костюмище?

— Мерзлячка! — слово прозвучало звонко, раскатисто, уничижительно. Особенно, если учесть, что ночь только-только перевалила за свою половину.

Я собирался много чего добавить, но Инна схватила моё запястье.

— Тихо! — умоляюще прошептала она.

Но я сомкнул губы секундой раньше. Я услышал.

Весьма быстрыми темпами от центрального входа в клуб сюда продвигалась тёмная масса. Не слышалось зубодробильного топота или цоканья сотен копыт. Лёгкий хруст, словно десяток ног пробирался по не слишком густому сухостою. Чем ближе приближался странный сгусток тьмы, тем громче слышалось довольное уханье, вырывавшееся из его недр.

Страшная туча и мы, стоящие посреди дорожки, как пионеры, бегущие навстречу поезду, чтобы предотвратить аварию.

Но ТАКОМУ поезду бежать навстречу мне не хотелось. Не хотелось даже бежать ОТ НЕГО. Хотелось, чтобы поезд просто исчез, и вернулась самая обычная августовская ночь. Туча приблизилась и заметно выросла в размерах. Кто бы в ней ни находился, он мог нас вот-вот заметить.

— Линяем! — грозно прошипел я, словно Инна была виновата во всех бедах, свалившихся нам на голову.

Мы тут же покинули открытое пространство и затаились в кустах. Тёмная масса прокатилась мимо, незаметно распавшись на отдельные фрагменты. Сначала я пробовал убедить себя, что это всего лишь пацаньё из старших отрядов, но глаза напрочь отказывались верить. Скособоченные толстые фигуры с клыкастыми рожами и развесистыми ушами, напоминавшими крылья летучих мышей, ещё можно было списать на подготовку к маскараду. Личины вампиров или мертвяков продают сейчас в любом магазине игрушек. Но любая мыслишка о переодеваниях тут же испугано выскакивала из головы.

От могучей поступи сотрясалась земля и дрожали звёзды. Вслед за мрачными фигурами чёрной башней древнего замка показалась каланча в два с половиной метра, укутанная в рваный балахон из мешковины. Вслед за ней катились полыхающие лиловым сиянием пузыри. Они противно колыхались, словно студень. Меж ними тянулись вереницы согбенных карликов. Из пылающей мертвенно бледным светом бойницы каланчи, замершей напротив нас, вылетел череп. Чёрный череп, пробитый на затылке. Глазницы его яростно пылали, будто он прошёл курс молодого бойца в лагере, где инструкторами работали знаменитые тыквы Хэллоуина. Череп вознёсся над страшным шествием в кровавое зарево над крышей, словно чёрная колдовская луна.

— Может быть, из-за них нам запрещают ночами бегать по лагерю? — шёпотом предположила Инна.

— Не дури! — рассердился я. Но видимо, не сдержавшись, переборщил с громкостью. На звук голоса череп повернулся и белозубо оскалился. Глазницы, переливающиеся багряным огнём, заглянули в самую глубину души. Мне даже почудилось, что в ту секунду сердце снова остановилось.

— Да ты мозгами хоть чуток поскрипи, — продолжил я еле слышно, когда последний из странных субъектов скрылся за углом клуба. — Всю первую смену народ по лагерю бегал. И ничего. И вторую тоже носились. Знаешь, Говоровская, когда начались проблемы и всё такое?

Инна не отвечала. Тогда я выждал эффектную паузу и закончил:

— В тот вечер, когда объявилась Электричка.

Гром не прогремел. Молния не сверкнула.

— Я тоже заметила, — кивнула Говоровская. — Только не думала, что злючка-директриса способна вытянуть за собой все силы ада.

— Ну, ещё не все, — скептически возразил я, представляя двухкилометровую фигуру дьявола, топчущегося вблизи клуба и старающегося не наступить на отрядные корпуса, спичечными коробками валяющиеся у его рыже-мохнатых копытистых ног.

— И надо ещё разобраться, откуда они взялись, силы эти, — твёрдо добавил мой голос, набирая непозволительную громкость. Сейчас я напоминал сказочного пионера, который никогда не верил в нечистую силу. И за это нечистая сила всегда его побаивалась и сторонилась.

Волнение растаяло. Ну, ночь. Так мало ли я по ночам бегал, пугая девчонок развевающимися простынями и накладывая толстый слой зубной пасты на рожи засонь-губошлёпов? Ну, зарево над клубом. Так не пожар ведь! Дыма нет и горелым не пахнет. Ну, сияние вокруг Электричкиной фазенды. Так оно сейчас далеко за нашими спинами. Надо верить в то, что видишь. А вижу я обычную ночь. Ведь сейчас перед глазами тишь, да благодать.

Только я себя успокоил, как раздалось знакомое уханье. Монстры обогнули клуб по периметру и снова направлялись к нам. Душа отчаянно взмолилась о помощи. Не тянул я на рыцаря. Не боялась меня нечистая сила. Наоборот, это я покрывался холодным липким потом от безудержного страха. Тоскливая боль беспомощности пронзила грудь. Смена-то только началась. Неужто весь месяц придётся прожить в компании с этими страшилами? Пока-то они мирные (ну, может, кроме красноглазого черепа). Но кто поручится за то, какими они станут через несколько дней? Может, на людей набросятся или сожрут кого втихомолку. Тут ведь не пустыня Сахара, а летний лагерь.

Знакомый черепок я узнал сразу. Он выписывал фигуры высшего пилотажа, то возносясь к скату клубной крыши, то сбивая росу с травы. Каланча в рванье пошатывалась и грозила вот-вот завалиться. Раздутый пузырь с зубастым, злобно выгнутым ртом, подскакивал баскетбольным мячом и грозно зыркал по сторонам.

Инна прижалась ко мне. Теперь она дрожала не только от холода.

— Отползаем, — приказал я с видимым облегчением. Мне и самому становилось не в меру страшновато.

— Знаешь что, — прошептал я, когда клубную крышу скрыли верхушки берёзовой рощицы, расположенной у эспланады, а за тополями показалась веранда столовой. Давай-ка мы последим за Электричкой. Дела-то не в порядке. А чем больше будем знать, тем спокойней станем спать.

Я опасался, что Инна побоится и откажется.

К моему великому удивлению Инна не отказалась.

— Заснёшь тут, — изогнув губы, прошептала она. — Когда следить начинаем? Давай днём. Днём-то не так страшно.

Глава 6 Лишний флаг

У военных много праздников. День артиллериста, скажем. Или день военно-морского флота. Я не слыхал только про день разведчика и про день мотострелка. Но Венька Борзов, у которого брат весной дембельнулся, сказал, что день мотострелка празднуют не раз в год, а ежемесячно, и праздник, в основном, совпадает с выдачей получки. Оставался невыведанным праздник разведслужб. Засекретили его что ли, чтобы шпиона не раскрыли, когда он в пьяном виде будет шататься по городу и орать: «Наша служба и опасна, и трудна!» Не долго думая, я перенёс день разведчика на сегодня. Поэтому и решил ознаменовать его славными свершениями, достойными лучших бойцов невидимого фронта.

Слежку за Электричкой я решил начать ещё до утренней линейки. Гречневая каша торопливо запихалась в широко открытый рот. Золотистый кирпичик масла даже не удостоился чести быть размешанным. Чай, обжигая нёбо и горло, заглотнулся в три подхода. И я ринулся к выходу из столовой.

Добежать до директорского особняка не составило особого труда. Дополнительные этажи растворились вместе с утренним туманом. Окна безразлично темнели, словно им уж десять веков хотелось заснуть и не просыпаться. Коттедж выглядел грустным, устало поникшим. Лампочку у входа уже выключили. Обстановка не выглядела грозной. Так, лёгкая печаль в ожидании, когда солнце займётся делом и прогреет доски с капельками застывшей смолы на ещё один длинный летний день.

Покинула Электричка своё убежище или ещё нет? Я попрыгал, заглядывая в окна, но сквозь запотевшие стёкла мне удалось разглядеть лишь цветастые занавески. Глубины комнат утопали в непроглядном сумраке. Подвиги срывались, и я в самых расстроенных чувствах припустил к эспланаде.

Главное теперь — успеть на построение. Пробираться на глазах у всех к законному месту правофлангового значило оставить о себе в народной памяти если и не памятник нерукотворный, то уж неизгладимый след на весь день. Нет, не такими методами действовали легендарные разведчики прошлых лет. Главное их достоинство — умение незаметно затеряться в толпе, даже если ты на голову выше соотрядников и губастый, словно негр. Кроме того, мне казалось, что если я дам шанс Электричке выделить себя из общей массы, то она запомнит меня раз и навсегда.

Я успел. Наш отряд как раз заканчивал разворот по центральной аллее. Шли обычные разборки по поводу того, кому посчастливиться стоять во второй шеренге. Колька Сухой Паёк, которому на роду написано всегда стоять впереди, вздохнул и сдвинулся влево. Его мечта — побыть хоть разочек правофланговым — снова растаяла первым снегом. Я бы ему охотно уступил место. Я даже хотел потолкаться и выбить себе местечко в задних рядах, чтобы затеряться от проницательных глаз директрисы, да передумал. Взгляд проскальзывает не мимо тех, кто прячется. Взгляд никогда не останавливается на том, кто стоит на привычном месте. Кто знает, может Электричка, обводя подвластные территории, забеспокоится, увидев, что в третьем отряде неожиданно сменился правофланговый.

Я замер по стойке «вольно» и принялся вникать в дела, происшедшие в моё отсутствие.

— Э, пацаны! — суетился шустрый Виталя Щукин из соседней палаты. — А чо я ночью видал!

— Ну, — недружелюбно осведомились соседи.

— Инопланетянина, — гордо заявил Виталя. — «Секретные материалы» смотрели? Ну вот точняк такой же!

— Ну, — голоса разом приобрели скептический оттенок.

— Голова — во! — руки Витали описали довольно значительный круг. — Ножки и ручки как проволочки. И туловище — хоть за швабру прячь. Зырь — ни хрена не разглядишь. Если б не башка. Но башка… Огроменная. Никогда в жизни такой громадной башки не видал.

— Дурень, — ласково сказал Венька Лаптев. — В кино вчера ходил? Ходил. Ужастики смотрел? Смотрел…

— Да я спал! — взвился рассказчик.

— Ну-у-у, — протянул народ, показывая, что ни грамма доверия к Виталиным словам не осталось.

— Разве? — хмыкнул Венька, и его пальцы прищепкой зацепили кончик Щукинского носа.

Виталя издал протестующее мычание, обижаясь всеобщему неверию, но захвативший инициативу Лаптев истолковал звуки в свою пользу.

— Смотрел, смотрел, — повторил он. — Не фиг отпираться, что спал. Спал ты в палате. И снилась тебе, Щучка, всякая лабудень.

— Во-во, — слаженно добавил народ, решивший немного разнообразить свой лексикон.

На полминуты наступило затишье, во время которого Виталик усиленно растирал пострадавшую часть тела. За разговорами я, как и большинство из нас, прохлопал удивительное отличие данного построения от всех предыдущих, уже ставших историей. Те же товарищи, кто успел заметить, скромно промолчали о своих наблюдениях, поскольку на первый взгляд история про инопланетянина с огромной башкой выглядела куда занимательнее.

Глаза открылись, когда Электричка развернула полотнище флага. Я машинально вздёрнул голову и убедился, что прежний флаг никуда не делся. Более того, сырость ночи не принесла ему никакого вреда. Серебряное созвездие гордо сверкало на чёрном поле, словно его подняли на вершину флагштока минутой назад. Ну, и куда же нам прикажете цеплять новое знамя?

А оно притягивало внимание не меньше поднятого вчера. Его скроили из красной материи. Чёрная дуга длиннохвостой кометы наискось протянулась по блестящему полотнищу. С трудом уворачиваясь от ветра, рвущего флаг из рук, Электричка прошествовала к краю эспланады, и только тогда я с изумлением отметил, что в семи шагах от ступенек кто-то врыл ещё один флагшток. Пока мой мозг осмысливал явную несуразность происходящего, Электричка завладела всеобщим вниманием.

— Согласно традициям нашего лагеря флаг поднимет достойнейший, — отчеканил металлический голос. — Сегодня им станет…

Я напрягся. Не знаю почему, но мне донельзя хотелось собственноручно поднять флаг. Выйти из строя, подняться на эспланаду, развернуться, вглядеться в толпу, торопливо уворачиваясь от ответных взглядов, принять в руки полотнище, издали кажущееся маленьким кирпичиком, а сейчас бьющееся в руках неудержимой простынёй. Почувствовать ткань. Мне почему-то казалось, что она будет скользящей, шелковистой. Прицепить полотнище к тросу, взяться за переплетение остывших ночью проволочек, потянуть вниз, услышать лёгкое дребезжание блочного колеса. И, задирая голову выше и выше, наблюдать, как знамя возносится в небеса.

— …Блинов Олег! — закончила Электричка.

Воздух разочаровано извёргся из моих лёгких. Нашли, кого выбрать. Налысо бритое чучело с пудовыми кулаками. Соседям по палате житья от него не было с утра до вечера. Я так радовался, что не попал в один с ним отряд. В прошлую смену его чуть не исключили из лагеря, потому что он в одиночку изловчился выломать целый блок изгороди. А теперь надо же, флаги ему положено поднимать.

Выпятив губу от обиды, я наблюдал, как Блинов спокойно, по-деловому, перебирает руками, направляя знамя к верхушке флагштока.

— Следующий флаг, — продолжила Электричка подобревшим, но в то же время не терпящим возражений голосом, — поднимет наш заслуженный активист Таблеткин.

Что ещё за следующий флаг?

— Первый, второй отряды — налево! Седьмой, восьмой — направо! Остальные кру-угом! — приказала наша грозная начальница, и народ послушно заворочался в указанных направлениях. Из рощицы, что раскинулась за площадкой, где проводились линейки, торчал ещё один флагшток.

Сердце похолодело и защемило. Я чувствовал, происходит что-то неправильное, но объяснить не мог. Лагерное знамя, как Дед Мороз, должно быть в единственном экземпляре. Если перед ребёнком появляются два одинаковых, счастливо улыбающихся Деда Мороза, он хмурится, а потом заходится в отчаянном рёве. Он чувствует неправильность ситуации. Он понимает, раз Деды Морозы ведут себя как ни в чём ни бывало, под добрыми личинами кроется нечто отвратительное. И самое ужасное случится, когда затаившаяся беда догадается, что её раскрыли, и сбросит маску.

А тут уже получается не второй Дед Мороз, а третий. Я поворочал башкой, думая, что обнаружу ещё с десяток флагштоков. Не тут-то было. Больше ничего подозрительного. Однако, в чью ж это умную голову пришла бредовая идея: украшать флагштоками окрестные леса?

Пока размышления тяжко ворочались внутри, я чуть не прохлопал появление флага. Он оказался не хуже предыдущих. Лимонное полотно, на нём зелёное солнце с чёрным змеиным зрачком, словно ведьмин глаз.

Жгуче захотелось мне стать тем, кто поднимет флаг. Аж вспотели плотно сжавшиеся кулаки. Но праздник подарили Таблеткину, и он спешил к месту триумфа, раздвигая ветки молодой еловой поросли. Не прошло и трёх минут, а ослепительно жёлтое полотнище весело плескалось над угрюмыми верхушками елей. И солнце по сравнению с ним казалось блёклым, словно его простирали не одну тысячу раз.

Линейка закончилась. Когда отрядные шеренги развернулись к спальному корпусу, я выскользнул из строя и бросился обратно.

— Куба! — остановил меня строгий голос воспитательницы. — Куда тебя опять понесло?

Я заплясал на месте, сделал страдальческое лицо и зыркнул в сторону далёкой кабинки с двумя чернобуквенными отметинами. После лицо моё наполнилось вселенской скорбью, недвусмысленно намекая, что стоит меня задержать ещё на секунду, как случится непоправимая гуманитарная катастрофа. Воспитательница милостиво кивнула, подарив долгожданную свободу. Правда, в строю раздалось непочтительное хрюканье, но мне было плевать. Четвёртый отряд давно отправился восвояси, и Эрика не могла видеть разыгрываемую комедию. Ноги весело рванули сквозь кусты. Как только зона повышенного внимания осталась позади, я смело свернул за эспланаду.

Электричка неспешно поднималась по крыльцу. Ещё чуть-чуть, и я останусь в полном неведении по поводу беспредела, творящегося на территории нашего лагеря. Даже не оглянувшись, директриса скрылась в своём пристанище. Моё сердце обливалось горючими слезами, когда тяжёлый прямоугольник заскользил к дверному косяку.

«Ну не закрывайся, — тоскливо упрашивал я неведомо кого. — Ну, пожалуйста, не закрывайся!»

Словно вняв моим мольбам, угол шаркнул по выпирающей доске настила, скорость упала до нуля, и дверь замерла, оставив узкую щель, вполне пригодную для совершения разведоперации. Скинув кроссовки, чтобы пол предательски не скрипел под их резиновыми подошвами, на носочках я быстро преодолел ступеньки. Доски поскрипывали и под босыми ступнями, но возле двери чьи-то заботливые руки расстелили потрёпанную ковровую дорожку, разом заглушившую торопливые продвижения отважного разведчика. И пытливый глаз приник к тёмной щели.

Тусклая лампа освещала коридор вполне сносно, чтобы я мог вникнуть в происходящие события. Электричка стояла ко мне боком на середине пути от входа до двери своего кабинета. А рядом с ней в метре от пола подвис сгусток, напоминающий нечто среднее между уродливым грибом и грозовой тучей, испещренной седыми прожилками. Череп, перепугавший меня в минувшую ночь, казался в сравнении с ним мирным и добрым.

— Наши собираются сбежать, — скрипуче произнесло страшилище, — как только откроется первый проход. Дыхание времени затихает. Пепел забивается в ноздри. Скоро нам будет не продохнуть.

— Скатертью дорожка, — сердито процедила Электричка. — Я остаюсь. Сам знаешь, надо проследить, чтобы струны натянулись по всем флагам. Каждый компрессор должен втягивать время на полную мощь. В отличии от вас мне приходится отрабатывать право на уход.

— Время на исходе, — выдох страшилища пронёсся по коридору, словно ветер, и запутался изморозью в моих волосах. — Если струны не натянутся, то Красная предстанет воочию даже перед теми, кто вовсе не обязан знать о её существовании. Думается, именно этого ты желаешь меньше всего.

— Знаю, знаю, — ворчливо перебила Электричка. — Всё неплохо рассчитано. Как видишь, прогрессию я уже запустила. Сегодня — два флага, завтра — четыре. А шестьдесят четвёртый прорастёт на шестой день. Пока мы вполне укладываемся.

— Да, — скрипнул сгусток. — Но повелительница забывает, что Красную можно будет наблюдать уже пятым вечером.

— Вечером, — наставительно повторила Электричка. — Кого потянет шататься через потаённые места на ночь глядя? Кроме того, их надо сначала отыскать. Риск, конечно, имеется. Ты не думай, я тоже беспокоюсь. Просто наложилось одно на другое. А раньше начинать ворожбу было слишком опасно. Ты ведь помнишь, что случилось с теми, кто решил поторопить события и запустил процессы раньше явления знамений? Риск есть, но на пути к Красной Струне выставлены стражи. Кто бы ни отправился на её поиски, ему придётся прорваться сквозь три засады. Как минимум. Таковы изначальные условия. А гонцы-перехватчики всегда у меня наготове. И количество их растёт с каждым днём.

— Так-то оно так, — проскрежетал сгусток. — Да, думается мне, кто-то всё равно недоволен твоим появлением.

В чёрной клубящейся туче раскрылось шесть огненных глаз. И все они смотрели на щель, у которой притаился я. Меня пулей снесло с крыльца. «Красная Струна», повторял я снова и снова. «Красная Струна!» — звенело на всю вселенную. Мир смазался и проносился мимо с удивительной скоростью. Обстановка приняла чёткие очертания, когда я оказался вблизи клуба.

Там уже ошивалась Говоровская. Но только я раскрыл рот, намереваясь окликнуть спутницу ночных приключений, как она заметила меня сама. Но кричать не стала. Наоборот. Инна быстро приложила палец к губам и другой рукой поманила к себе.

Пожав плечами, я нехотя двинулся навстречу. Движения Инниной руки стали энергичнее. «Быстрее», — приказывали они. Что-то там творилось, пока незримое, но донельзя интересное. Сгорая от любопытства, я припустил, что было силы.

Когда я вылетел с тропинки на предклубную поляну, то увидел следующую картину: от клуба к маленькому сарайчику удалялась наша прежняя директриса Ирина Андреевна.

Глава 7 Солнце становится ближе

Голая стена, На стене портрет, Скупым на слова Будет мой сюжет. Вот стена стоит, Вот портрет висит. Это ни о чём Нам не говорит

* * *

Мир перестраивается незаметно, когда события подчиняются незримой логике. Можно просто подменять одни реалии другими, и никто не обратит внимания, что ещё вчера тут высился телеграфный столб, а переулок вовсе не заканчивался замусоренным тупичком. Не следует выдирать особые приметы. Начинать всегда надо с мелочей. Поменять вывеску магазина, убавить один или два подъезда, взмахом волшебной резинки стереть заброшенную голубятню, и тогда нервно ворочающийся в тревожном ожидании мир повернётся куда хотелось. Не сразу, а по чуть-чуть. И два счастья протянутся по твоей дороге: счастье течения процесса и счастье результата.

Глаза, разучившиеся видеть, хлопнут ресницами и подумают, что именно таким мир и был до сего дня. Что он просто не мог получиться иным. И миллионы других глаз увидят то же самое, уже не успев удивиться. Они забудут, что здесь никогда не проходила скоростная дорога, а три клёна подменили тремя мусорными баками. Из увиденных картинок и сложится новый мир, главное, чтобы в подсунутые картинки верилось с первого взгляда. Чтобы они не вызывали удивления. И тогда через несколько дней новый директорский особняк будет казаться чем-то изначально задуманным на нужном месте. Однако, не забудьте подменить старый корпус какой-нибудь безделицей.

Серый, унылый сарайчик, пожалуй, подойдёт лучше всего.

* * *

— О! — выкрикнул я. — Иринушку обратно прислали. Давно пора. А то Электричка такого бы тут наворотила. Я тебе ещё расскажу.

— А чего она не пошла в директорский корпус?

— Ну… — протянул я. — Может, она это… обстановку вентилирует. Её тут почитай три дня не было.

— А давай спросим!

— Ну… — снова протянул я и не сдвинулся ни на шаг.

— Боишься? — понимающе спросила Инна.

— И вовсе нет! — вспыхнул я. Не говорить же девчонке, что я просто озадачен, потому что такая гениальная мысль пришла не в мою голову.

Ирина Андреевна, тем временем, зашла в сарай и плотно притворила дверь.

— Говорил ведь, обстановочку ей надо проинспектировать, — подвёл я предварительные итоги. — Щас выйдет, тут мы и спросим.

Ждать пришлось долго. Мимо прошёл Венька Комлев — вечный баскетболист. На его коленях темнели свежие ссадины, но мяч постукивал об асфальт всё так же бодро. Затем проскользнула группа девчонок-малолеток. Каждая волокла полуодетую в замызганное тряпьё Барби. Вся эта шарага что-то весело напевала под нос и, видимо, собиралась устроить со своими подопечными очередную разборку в духе «Беверли-Хиллз» или «Санта-Барбары». Прошествовали два паренька, на ходу рассматривая альбом, наполовину заполненный наклейками с «Трансформерами». Когда я заметил пятый отряд, в полном составе выдвигавшийся на помывку, терпение лопнуло.

— Пошли, — я дёрнул Говоровскую за руку и решительно зашагал в сторону сарая.

Заходить без приглашения я всё же поостерёгся. Поэтому постучался по-партизански. Один гулкий удар, два отрывистых и снова одиночный, поставленный громкой точкой. Потом я гордо оглянулся, торжествуя, как замечательно у меня получилось стукнуть. Инна по-птичьи вытянула шею вперёд.

Дверь открылась. Несомненно, на пороге стояла наша Иринушка. И несомненно, что она должна была нас узнать. Меня, по крайней мере. Как никак, три смены перед глазами. Но не узнала.

— Здравствуйте, Ирина Андреевна! — осторожно начал я.

— Здравствуйте, дети, — улыбнулась в ответ Иринушка. — Вас прислали мне помогать?

— Нет, — замотал я головой, но, получив локтем от Инны, тут же переменил стратегию. — А чего делать-то надо?

— Здесь будет радиорубка, — Иринушка махнула рукой в тенистую глубь. — Вы ведь заметили, что в последнее время лагерные передачи прекратились?

Ага, прекратились. А, по-моему, они никогда и не начинались. Вся энергия щетинистого дяденьки обе смены тратилась лишь на вынос аппаратуры к дискотекам и старательное оберегание её от наглых рук, так и норовивших засунуть в её драгоценное нутро непроверенные кассеты и компакты. В эту смену обладатель рыжей щетины не объявился. Но никто огорчаться не стал, потому что колонки с усилителями никуда не делись. Просто теперь их выдавали воспитатели.

Ничего этого я говорить не стал. Просто кивал с видом самого внимательного слушателя.

— Трансляцию необходимо начать уже в ближайшие дни, — Ирина Андреевна откинула мешающую ей прядь волос. — Поэтому мы должны как можно скорее привести аппаратуру в работоспособное состояние.

Ну-ну, нашли электронщиков. Я вам спаяю. Я вам так спаяю. Я бы сейчас вспомнил, как один раз в результате смелого эксперимента с трансформатором оставил весь подъезд без света. Но Иринушка зашла в сарай. И, чтобы дверь снова не отрезала тайны от наших глаз, мы незамедлительно нырнули вслед.

Да, тут было над чем поработать. Внутри он делился на две части. В крохотной комнатушке теснились кровать с провисшей сеткой, тем не менее, заправленная самым аккуратным образом, исцарапанная тумбочка, да стол, под обломанную ножку которого подсунули несколько книг. Оставшегося места хватило ровно настолько, чтобы такому, как я, передвигаться бочком и, по возможности, затаив дыхание. Ну, и как тут перемещалась Иринушка?

Куда более вместительную часть предполагалось отдать аппаратной. Возле стен небрежно корячилась клубная аппаратура: двухкассетный стационарный магнитофон, несколько усилителей, щетинящийся сотней тумблеров микшер. Позади внушительной баррикады просматривалась изящная подставка для микрофона, давно уже расставшаяся со своим изрядно фонящим обитателем. В клубе, видимо, остались лишь гигантские колонки. И всё валявшееся барахло следовало расставить, подключить и проверить.

Настроение мигом испортилось. И чего я потащился именно к клубу? Лежал бы сейчас за раскидистыми кустами, загорал бы, да проводил расследование, мысленно сопоставляя факты и полученную информацию.

— Кого выперло выкинуть всю технику из клуба? — кряхтя, проворчал я, водрузив на трёхъярусную стойку тяжеленную металлическую коробку с округлыми рёбрами. Благо, добрая душа неизвестного гения удосужилась снабдить это пудовое сокровище двумя никелированными ручками.

— А разве она должна находиться в клубе? — удивилась Иринушка.

— Должна, должна, — прохрипел я и выволок из хлама следующую стойку, а потом с помощью Инны прислонил её к стене для большей устойчивости. И тут же осёкся. Эй, дружок, как ты думаешь, кого заставят тащить всю эту неподъёмщину обратно в клуб? Следовало прикусить язычок и больше внимание уделить не болтовне, а текущей работе. К счастью с Иринушкой мы мыслили в разных направлениях.

— Никогда бы не подумала, — Иринушка пожала плечами, — если есть радиорубка, то почему не хранить оборудование там, — и забросила на верхнюю полку непонятную штуковину, тоже не из разряда самых лёгких.

Я хотел высказаться, что данное помещение не тянет на радиорубку изначально, но тут набор отвёрток соскользнул с высокого ящика и приземлился точнёхонько на пальцы правой ноги. Я смахнул слёзы и ещё раз подумал, что молчание — золото.

— А почему Вы начальницей не остались? — тихо спросила Инна.

— Я — начальница?!!! — рассмеялась Иринушка. — По-моему, на директора лагеря учиться надо. Смутно припоминаю, что вроде хотела когда-то ей стать. Но не стала. Наверное, разочаровалась.

Хм, и её нисколько не беспокоило, что две смены она, как положено, оттрубила директрисой. Ну ничегошеньки не помнит! Говорят, если потерявшему память человеку правильно вдарить по затылку изогнутым обрезком водопроводной трубы, то память немедленно возвращается, а в некоторых случаях излеченный счастливчик начинает в совершенстве разговаривать по-английски. Причём, с оксфордским акцентом. У меня сразу зачесались руки опробовать нетрадиционную медицину.

Но задуманное по ряду обстоятельств осуществить не удалось. Во-первых, я вряд ли решился бы стукнуть Иринушку. Во-вторых, несмотря на бардак, царивший вокруг, ни одного обрезка трубы рядом не валялось. И в-третьих, снаружи раздалось слаженное топанье: отряды выдвигались на обед.

Желудок пронзительно заурчал, реагируя на привычные звуки. Будь тут Эрика, я сгорел бы от стыда. А так нет, кого смущаться? Ну, и в крайнем случае, что естественно, то не безобразно.

— Вам, наверное, обедать пора, — догадалась Иринушка.

— Угу, — немедленно согласился я. А перед глазами стояла тарелка, наполненная белыми трубочками макарон. И сверху, как памятник, лежала котлета, обильно политая дурманящим соусом.

— Так бегите, — милостиво разрешила Иринушка.

— Мы после обеда вернёмся, — встряла Говоровская.

Я таких скоропалительных обещаний давать не стал. Просто кивнул неопределённо. И так натаскался, вся рубаха в пыли. Теперь минут пять в умывальнике плескаться придётся. И опаздывать никак нельзя, а то кто-нибудь, вроде Таблеткина, без зазрения совести проглотит твою порцию, и ходи потом голодный до самого ужина. Поэтому к отряду я припустил так, словно мне пообещали олимпийскую медаль высшей пробы.

Обед пролетел незаметно. А когда от супа с гренками, второго и компота, наполненного сморщенными грушами и ярко-жёлтыми абрикосинками, осталось лишь тепло, приятно греющее живот, Инна потянула меня к клубу почти насильно. Мышцы ныли, работать до ужаса не хотелось, и я упирался, как ишак на узкой горной тропинке. Мне хотелось упасть на прогретую солнцем скамейку параллельно линии горизонта и провести хотя бы полчасика в блаженном ничегонеделаньи.

— Пошли, — строго выговаривала Говоровская. — Я обещала, что мы вернёмся.

— Вот и иди, — мой голос огрызался изо всех сил, а взгляд блуждал по округе в поисках подходящей скамейки. — Я-то ведь ничего не обещал.

— Ну и пойду, — Инна обиделась и отпустила мою руку. Я обрадовался налетевшей свободе, но не тут-то было.

— Мы же у Иринушки ничего не спросили, — Инна попробовала воздействовать на меня с другой стороны. — Ты не забыл? Мы же проводим расследование.

Я вздохнул и приготовился покориться неласковой судьбе. Но тут ноги остановились. Причины были весьма уважительными: метрах в десяти впереди на левой от дорожки скамейке сидела Эрика и что-то тщательно вырисовывала в альбоме. Казалось немыслимым не заглянуть в её альбом. Ноги радостно оттаяли и дружно зашагали к указанной цели. Инна повеселела. Она-то думала, что я поддался уговорам. Разочаровывать её я пока не собирался.

Возле скамейки я присел и начал перевязывать шнурок. Эрика на меня ноль внимания. Мало ли пацанов за долгий день бросает судьба к её ногам. Я тщательно завязал узел, поднялся, разогнулся, словно невзначай наклонился над альбомом. И замер, как вкопанный.

С белого листа на меня смотрело существо, одновременно напоминающее уродливый гриб и спустившуюся с небес грозовую тучу.

— Ты где с ним встречалась? — выпалил я.

— Тебе-то что? — холодно отозвалась Эрика. — Ведь всё равно не поверишь.

— Да я сам такого же видел, — и руки мои описали круг, показывая реальные размеры клубящегося монстра.

Досадливо кривя губы, приблизилась Инна. Мне показалось, что она сейчас вцепится в меня и утащит к клубу. Но не было в эту минуту таких сил, что могли меня сдвинуть с места. Между мной и Эрикой словно протянулись тысяча невидимых цепей.

— Я даже скажу, где ты его видела! — пообещал я. — У директорского особнячка!

— Не совсем, но рядом, — не стала спорить Эрика. — Я чуть не врезалась в него с обратной стороны эспланады. Теперь вот думаю, откуда могло выползти такое страшилище?

— А мы не думаем! — гордо сказал я. — Мы проводим расследование. Да ты знаешь, кого мы уже успели увидеть?

И я начал рассказ. Мне хватило одного взгляда, чтобы заметить, какими тоскливыми стали глаза Говоровской. Поэтому в её сторону я не смотрел. Для меня существовала только Эрика. И я детально описывал каждого монстра из сонма чудищ, топтавшихся ночью возле клуба. А когда отряды начали собираться на ужин, моя команда увеличилась на ещё одного человека. Каждая клеточка моего мозга пропиталась бешеной радостью: в расследование согласилась включиться сама Эрика Элиньяк.

Глава 8 Независимое расследование специального корреспондента

Линейка затягивалась. Пашка переступал с ноги на ногу. Сегодня каким-то дурням взбрело в голову врыть аж четыре флагштока. Три раза лагерь переводили с места на место, чтобы поднять ещё одно знамя. Умереть — не встать. Так к концу смены вывесят весь морской алфавит и заставят сдавать экзамены, размахивая флажками. Впрочем, поднятые флаги морскую азбуку не напоминали. Но об этом Пашка не догадывался. Размышления о флагах прогоняла жгучая досада из-за напрасно потраченного времени. Больше всего Пашке хотелось, чтобы построение закончилось побыстрее. И чтобы потом его не успели припахать на уборочные работы.

Правая рука поглаживала небольшую сумку с чёрной болоньевой обшивкой. Единственным светлым пятном выделялся квадратик с оранжевыми буквами «CAMBAG». В таких обычно переносят видеокамеры. Камерой Пашка не располагал. Только идиот потащит в летний лагерь достояние, стоимостью в триста с лишним гринов. Зато в сумке удобно устроился новенький «Polaroid 636», а в нём кассета с десятью карточками, готовыми выскочить по первому Пашкиному желанию и превратиться в полноценные фотоснимки.

Пашка не торопился вытаскивать своё сокровище. Мигнуть не успеешь, как налетевший отовсюду народ изведёт впустую кассету с животно-жаждущим рёвом: «Дай щёлкнуть! Дай щёлкнуть!» Пашке уже не хотелось просто запечатлеть друзей на фоне природы или обшарпанной котельной. Он ждал, когда в объективе окажется нечто сенсационное. А сенсация прямо-таки витала в воздухе. То один пацан, то другой заговорщицки отводил в сторону приятелей и по страшному секрету сообщал, что видел кого-то непонятного. Приятели весело посмеивались, хлопали рассказчика по плечу и списывали увиденное на фильмы ужасов, которые стали завозить в лагерь с завидной регулярностью.

Но Пашку версия послефильмовых глюков не привлекала. Во-первых, отринув её, приходилось признать невозможность сенсационных снимков. Во-вторых, все врать не могли. В-третьих, новейшие истории ничуть не напоминали традиционную Пиковую Даму, вызываемую с помощью зеркал и карт уже несколькими поколениями подряд. Запах свежачка щекотал ноздри и заставлял держать «Полароид» при себе даже в столовой. По теории вероятности очередь контакта вот-вот должна добраться до Пашки. И весьма замечательно, если при встрече у него окажется готовый к бою аппарат.

Наконец тягомотина с подъёмом флагов завершилась. Когда отряд добрался до своего корпуса, Пашка моментально исчез, ускользнув от всяческой отрядной обязаловки типа уборки территории. Его ждали успех и слава. Сенсация пряталась где-то рядом. Главное — не пройти мимо!

Первым делом Пашка порыскал возле столовой. Известное дело, даже монстрам надо чем-то питаться. Однако, у столовой никого не обнаружилось, и Пашка сделал вывод, что пищевые отбросы выходцев с того света не привлекали. Кинув прощальный взгляд на яму, куда сбрасывали мусор, Пашка с горя чуть не зафотографировал крысу. Но рука вовремя остановилось — пластинок на дело чрезвычайной важности выделено всего десять.

Народ из лагеря не пропадал. Следовательно, людей многочисленное воинство тьмы в пищу также не употребляло. Впрочем, вегетарианская версия Пашку тоже не устраивала. Сенсацию определяет лёгкий налёт страха. А вегетарианцы вызывают либо уважение, либо запоздалое сочувствие со стороны тех, кто пока не успел проникнуться новомодными теориями.

После столовой Пашка порыскал возле клуба. Мрачный громадный кирпич, обшитый рейками, не выглядел гостеприимным, даже когда в его гулких просторах проводились репетиции театрального кружка. А сейчас в нём притаилась тоскливая пустота. В одиночку сюда не отваживались соваться даже старшеотрядники. Компании, курившие здесь на постоянку, теперь перебрались к дальним лагерным воротам. Малышня инстинктивно сторонилась этого района уже несколько дней. К спортивной площадке через ближайший лесок начала протаптываться новая тропа. Только к вечеру клуб оживлялся, когда лагерные жители наполняли его до предела, чтобы посмотреть ещё одну кровавую историю. Забираться туда в одиночку уже никому не хотелось. Но Пашка был готов к подвигу ради снимка. Он смело вошёл в клуб и уставился на сплочённые ряды кресел, уходящие в таинственный сумрак. Кое-где темноту разрезали полосы солнечного света, прорвавшегося сквозь пыльные стёкла маленьких окошек у самой крыши. В лучах света медленно кружились сотни пылинок, исполняя пируэты причудливых танцев. Клуб пустовал.

Сенсация не желала являться перед объективом заморской техники, а Пашка не собирался сдаваться. Всяко разно, сенсация не кидается под ноги кому попало с истошными воплями: «Нате, фотографируйте меня! Я здесь! Я с вами!» Однако, она всегда оставляет следы. И если внимательно присмотреться… Когда Пашка покинул пыльное царство, то углядел в ровном ряду окаймляющих дорогу кустов уродливый проём. Сердце застучало в темпе отбойного молотка.

Не медля, отважный изыскатель нырнул в глубины неизведанного: густую чащу, уводящую к окраинам лагерной территории. Кто-то могучий продирался здесь в поисках пути. Сросшиеся стволы были безжалостно разорваны и расщеплены, словно сюда ненароком свернул пьяный бульдозерист. Белые надломы жалобно истекали горючими слезами. Пашкины ноздри затрепетали, жадно вбирая воздух, словно борзая, учуявшая дичь. Рос бы у Пашки хвост, он бы сейчас вытянулся в струнку.

Солнечные лучи яркими спицами пронзали волшебный полумрак. Пахло нетронутой малиной. Вот-вот из зелёной мешанины должны показаться небесно-голубые ровненькие досочки лагерной ограды, но вместо этого Пашку вынесло на подозрительно свежую просеку. По спине забегали мурашки надвигающегося приключения.

Вдруг прямо по курсу вспучился бугорок. Пашка отпрянул. Верх земляного холмика осыпался влажными комьями. «Крот, — мелькнула шальная мыслишка. Однако, и здоровущий!»

Из чёрной дыры высунулся непонятный остроконечный отросток.

Пашка навёл объектив на холм, ожидая продолжения. Продолжение не замедлило явиться в виде мохнатого шара, едва пролезшего в отверстие. Палец лёг на кнопку. Шар крутанулся. Две точки злющих багряных глаз уставились на фотографа одновременно с щелчком.

Гном!

Самый настоящий гном злобно смотрел на фотографа, только что словившего свою удачу. Любая газета с радостью поместит фотографию гнома, а рядом будет стоять вроде бы неприметная, но звучная Пашкина фамилия. И даже с инициалами, если повезёт.

А гном уже вывернулся из земли и бросился прочь по смятой траве. Стебли стегали его со всех сторон, но скорость крохотного беглеца только возрастала, словно каждая травинка казалась ему хлещущей вожжей. Ошалевший от восторга Пашка метнулся за ним, размахивая выскочившей из нутра «Полароида» карточкой. Одним глазом он смотрел на гнома, стараясь не потерять бегуна из вида. Вторым косил на картонку, сгорая от нетерпения, когда набор химикатов явит миру сенсацию, запечатлённую его, Пашкиной, рукой.

Когда картинка прояснилась, стало ясно, что первый блин получился выше всяческих похвал. С цветного квадратика пялилась не просто разъярённая гномья морда. Нет, к моменту, когда вечность остановилась, гном уже наполовину выкарабкался из убежища.

Радуясь первому полноценному попаданию, Пашка позабыл, что должен следить за дорогой. Расплата последовала незамедлительно. Сначала фотограф запнулся об узловатый корень и чуть не упустил камеру из рук. А когда равновесие чудом удалось удержать, просека была пуста. То ли гном свернул в лес, то ли невероятно ускорился. В общем, сбежать ему удалось.

Пашка огляделся. Справа неласково топорщились обломки еловых лап. Слева сквозь череду берёзок и осин темнели дощатые стены лагерных складов. Если бы не гном, расстроился бы Пашка до невозможности. Тайна загадочного пролома раскрылась. Кто ломился сквозь чащу? Да весь лагерь ломился! Сам Пашка в густой толпе шагал сюда сегодня утром, чтобы пялиться, как поднимают третий флаг.

А вот и сам флагшток. На хлопающее знамя Пашка и не взглянул. Утром насмотрелся. А вот земля его заинтересовала. Странная была землица возле флагштока. Если чуть поодаль вовсю буйствовала трава, лопухи и фиолетовые головки разросшегося репейника, то почва вокруг серебряного столба иссохла, словно пустыня. Пашка безуспешно поковырял носком серую потрескавшуюся землю, потом нагнулся, поднатужился и оторвал кусочек. Колючий камешек напоминал ошмёток бетона.

Флагшток даже с потрескавшейся землёй на сенсацию не тянул. Пашка грустно осмотрелся по сторонам. Метрах в пятидесяти из осинника виднелась верхушка ещё одного флагштока. Туда и сворачивала дорога, протоптанная утром двумястами пар ног. Пашка вспомнил, как радовался, что после третьего подъёма не пришлось тащиться далеко. Шмыгнув носом, фотограф приготовился возвращаться не солоно хлебавши. Но тут не желающий мириться с поражением взгляд ухватил узенькую тропинку.

Скрытый травами ход вилял между непотревоженного осинника, а потом сворачивал влево. Туда Пашка и подался, на всякий случай, выставив фотоаппарат перед собой.

И тут ему в лицо бросилось что-то тёмное и стремительное. Перепуганный Пашка рывком спрыгнул в заросли высокой травы, успев нажать на кнопку. Потом он почти бесшумно прополз среди пахучих стеблей иван-чая и нырнул под развесистую ель, удобно приземлившись на груду сухой хвои.

«Получилось или нет?» — трепетало сердечко. Душе отчаянно хотелось, что снимок вышел на все сто. А на матовой поверхности уже начали проявляться первые контуры. «Летучая мышь», — хотел разочаровано выдохнуть фотограф. Но дыхание крепко перехватило. На перепончатых крыльях парил скелет с хищно раскрытым клювом уродливой каплеобразной головы.

Глава 9 «Красная…»

Хорошо лежать на холме и смотреть в небо. Смотреть до бесконечности, если оно нежно-голубое, или ало-закатное, или розово-рассветное. Никогда не наскучит смотреть на небо. Особенно, если по нему плывут облака.

Инна придумывала облакам сказки. Ей казалось, если она успеет, то облака, о которых успеет сложиться сказка, не рассеются за горизонтом, а уплывут в странную страну, сотканную из мыслей, желаний и фантазий, которые приходили в голову хотя бы одному человеку. А по пути в дивную страну облака проплывут над всем миром, сосчитают шпили над Прагой, застынут на мгновение, восхитившись ярким ковром Брюссельской Площади Цветов, погладят краешком своих шлейфов Эйфелеву башню, коснутся египетских пирамид. Их обгонит солнце и напоследок раскрасит в багряные тона. А они в тот миг будут скользить над африканскими джунглями, и какая-нибудь чернокожая девчушка с блестящими глазами придумает свою сказку и подарит облакам ещё несколько часов, чтобы они всё-таки успели добраться до сказочной страны, где сами обернутся мечтами или желаниями.

Вот бы оседлать облако и отправиться по волнам ветра. Тогда бы Инна смогла увидеть всё сама. Прищурившись, она выбирала себе подходящее облачко. Огромное, похожее на лошадиную голову с огромной пастью, Инне не понравилось. А вот следующее, напоминавшее четырёхгорбого верблюда, вполне бы её устроило. Словно испугавшись, жёлтый верблюд запнулся, скомкался и распался на три куска. Самый большой из них быстро обретал черты скрюченного гномика с лопатой за спиной. Борода озорно выгибалась вверх, а потом оторвалась и растаяла.

Над Инной распласталось длинное и широкое облако, похожее на ковёр-самолёт с пушистой бахромой. Вот бы и в самом деле придумали такие облака, на которые можно вскочить и лететь, лететь, лететь. Но Инна не летала даже на самолёте и о полётах знала только из фильмов, где банды угрюмых террористов открывали стрельбу в салоне, а какой-нибудь весёлый негр всегда успевал сбежать куда-нибудь на другие этажи.

Интересно, а сколько этажей в самолётах? А летают ли крылатые многоэтажки? И есть ли в них лифты? Перед глазами встали две исцарапанные створки, на правой из которых чернела надпись. После многочисленных подтирок и подчисток буквы образовывали извечное «НЕ ОЛЕГ 4-Х ЕЛ.» Когда кабинка исчезла, Инна увидела, что ковёр порядком порастрепался. Один из его углов вытянулся длинным хвостом, и облако незаметно преобразилось во флаг. Теневые холмы медленно скользили по желтизне, собираясь в изогнутые иероглифы и снова распадаясь на отдельные чёрточки. Небеса словно сигналили Инне: «Прочти нас! Прочти и пойми!»

А что, если семь новых флагов несут в себе скрытое послание?

Дыхание застыло, потом воздух шумно вырвался на свободу. Какие только мысли не придут в голову, когда нечего делать. Вернее, когда есть сотни разных дел, но ничего не хочется. Ведь петь и рисовать Инна не умеет. А читать — значит смотреть вниз. Но сейчас, как никогда, хочется запрокинуть голову и любоваться величаво плывущими по небу жёлтыми гигантами. И крохотными лоскутками, проворно играющими в догонялки между своих старших братьев. Смотреть и не думать ни о чём.

Но ни о чём думать уже не получалось. Коварное облако, на несколько минут обернувшееся флагом, давно забыло о своей минутной прихоти. А Инна не могла. То один, то другой флаг из странной семёрки вспоминался, оживал и реял на фоне вечернего неба, словно облако, побывавшее в сказочной стране и вернувшееся обратно. Уже не облаком. Уже чем-то непонятным и необъяснимым.

«Не можешь понять — догадайся». Словно она очутилась в школе и смотрела в дневник, где злым лебедем выгнулась двойка по математике. А рядом подсмеивалась Светка, у которой никогда не было двоек, хоть она и не смыслила в математике. «Не понимаю, — всхлипы грозили перейти в рыдания. — Ничегошеньки не понимаю в этой прорве задач и примеров!!!» Светка не сочувствовала. Светка улыбалась, как двойка из дневника. Светка радовалась за себя. «Не можешь понять — догадайся». И упорхнула в буфет, оставив Инну в тоске и одиночестве.

Флаги не были добрыми. Ничто, связанное с Электричкой, не несло в себе добро. Флаги прятали тайны. Флаги никому не собирались говорить и подсказывать, представлять и пояснять. «Не можешь понять — догадайся».

Теперь отчётливее вырисовывался второй. Кроваво-красное небо, разорванное чёрной кометой. Можно было написать целое сочинение о том, что символизировало это полотнище. Но объяснение должно быть кратким. Одно слово. Или даже одна буква. Семь флагов — семь букв. В какое они могли слово собраться?

Хм, это уже интересно.

Но комета? Причём тут комета?

Неожиданно пришла догадка. И никакая это не комета! Это… это… это космический корабль, потерпевший катастрофу. Это РАКЕТА!

Р-р-ракета, кР-р-рылатая Р-р-ракета, Р-р-рухнувшая, Р-р-ревя, Р-р-раздирая, Р-р-раскалённое до к-Р-р-расноты, Р-р-растекающееся к-Р-р-ровью небо.

Р-р-р!

И сразу же словно ниточка протянулась. Красное небо, расставшееся с тайной, бессильно потухло. И в пришедшей на смену тьме сверкнули шесть серебряных звёзд. Созвездие Кассиопеи. И всё разом погасло. Кроме первой буквы.

Пальцы руки сжались, выдирая пахучую траву. Главное, теперь не расслабиться, не упустить удачу. Догадка — это как билет в лотерею. И пока странное солнце удачи разбрасывает лучами метки, надо покупать и покупать билеты, на которых сияют солнечные зайчики.

Зелёное поле, испещренное чёрточками. Поле без конца и без края. Степь да степь кругом. С-с-стелется с-с-степь, шелес-с-стит, с-с-сверкает под с-с-солнцем с-с-светлой зеленью, с-с-страшитс-с-ся ос-с-сени, с-с-тановяс-с-сь с-с-соломенной, пус-с-стой. Все буквы до единой мягко проскальзывают мимо. Только на «С» запинается язык. Только «С» ос-с-стаётся. С-с-сладкая, с-с-удорожная, с-с-сказочная. Странный вкус у буквы «С». Будто сорванный клевер хрустит меж зубов, нехотя расставаясь с розовой сладостью.

Новый флаг выплывает. Новый флаг колышется, дразнится. Пойми меня! А не поймёшь, так догадайся. А на флаге плещется море, волны синие, белогривые. По волнам русалка плывёт. Подмигивает озорными глазками. То левым, то правым. Вот я какая, сама посмотри. А кто я такая, сама угадай.

Русалка? Не-а! Неправильно.

Принцесса подводного царства! Слишком длинно, хотя и завлекающе.

Кто же ещё живёт в морях в русалочьих обличьях? Сирены? Но нет, не отзывается буква «С». Не любит её флаг. Принцесса подводного царства… Было уже, было… Новенького давай, ещё не слышанного. Но не уходит из сердца принцесса. Не уходит её замок. Не хотят исчезать её сёстры. И сердится царь морской, трезубцем взмахивающий Нептун.

И дрогнула картинка, эхом откликнулась, стрункой тоненькой отозвалась, капелькой зазвенела. Н-н-нептун. Не то!

И тёмный ужас неудачи!

Нет-нет. Назад. Вертится буква «Н». Наворачивается на ноги, налетает на Невскую Набережную, несётся над Новороссийском. Но нет Нептуна на знамени. Кто же русалочка эта?

Наяда!

Слово чужое незнакомое. Подсказал кто или само выпало? Да посказка больно странная, холодком приворожившая, продравшая морозом по коже, уводящая…

Всё! Зажмурить глаза и забыть про наяду, не думать ни о чём. Помнить только букву «Н». И Арбуз следующего флага… Арбуз… Полосатый, круглый с хвостиком, мы разрезали арбуз, приходите быстро в гости к нам, у него отличный вкус.

Ух… отпустило… Не кажется больше буква «Н» страшной. Не кажется, что подсказал кто-то. Верится теперь, что знала это слово Инна. Давно знала. А если и не знала, то в книге прочитала. Или в газете какой. А арбуз совсем нестрашный. Аткрытый та-акой и Ачаравательный. Атличный от всех. Атрицательный, Атласный. Аткравенно зелёный. Гордо стоит буква «А», расставив ноги и сложив руки полочкой. И в то же время дурачится, слова коверкает, под себя подправляет, спрашивает безмолвно: «Ну, ещё словечко одно переиначим из книжного в разговорное? Или уже со своими оставим?»

«Оставим», — кивает Инна. Любит она букву «А». Апельсины, ананасы, арбузы, абрикосы. Все округлые, манящие, попробовать зовущие, праздником пахнущие.

А праздник — это полный стол, это прогулки по городу, это шарики, улетающие в небо, это красивое платье. И мамина брошка, взятая из заветной шкатулки, пока никто не видит. И если уж мир весь не полюбуется, то хоть самой себе понравиться, минутку у зеркала повертевшись.

И сразу холодок тоскливый.

Зеркало. Седьмой флаг. Седьмой цвет радуги. Седьмая вода на киселе. Но буква «С» снова противится. «Нет меня там, — хихикает. — Присмотрись, присмотрись, кого в зеркале найдёшь?»

А кого в зеркале найдёшь? Кого увидишь, где рыбак видит рыбака, а доктор доктора. А если кто видит там уродину с нечищеными зубами и сальными растрёпанными волосами, то пенять не на кого. Сама ты в зеркале.

Так кто там? Кто в зеркале?

«Я!» — сказала Инна и поставила точку.

А потом выстроила буквы. И получилось слово. Третий флаг, ловко увильнувший от перекрёстного допроса, не смог утаить букву, не смог сохранить пустое место в шеренге. Вывернулась буква без всяких подсказок и объяснялок. Вывернулась и оказалось братишкой-близняшкой той, что соскочила с зелёно-полосатого арбуза. Выпрыгнула из сумрака недосказанного и заняла своё место, будто всегда тут стояла. Будто изначально знала про неё Инна. Как про… Не будем говорить про кого.

Тогда Инна лукаво отвернулась от буквы «Н». А та присмирела и не выпячивалась из строя.

КРАСНАЯ.

Красная чего?

Красная Площадь? Красная Плесень? Красная Жара? Весна-Красна? Красная, красная кровь…

Как много в этом мире красного. Как много осталось красного в этой стране.

Красная Пресня? Красная Звезда? Красная Дата В Календаре?

Красная…

Прилагательное, которому никогда не стать существительным. Которое не может без него. Которое притягивает его изо всех сил, чтобы не потерять смысл и остаться в этом мире, наполненном миллионами слов на тысячах языков.

Красная Вода? Красная Земля? Красная Злая Луна? Красная Стрела — поезд такой до Москвы.

Или Красная Струна, о которой говорил Он… Куба… И буквы забылись. Зато лицо нарисовалось до мельчащих чёрточек. Высокий. Самый высокий в отряде. Уверенный в себе. И не боится драться. Чуточку смешно шевелятся его губы, когда он рассказывает о чём-то. Или властно сжаты, когда он стоит на линейке и косит взором в сторону. Инна и сама украдкой посматривала туда, где за спинами четвёртого отряда сплетаются стволы угрюмых елей. А сквозь тёмную хвою, словно скелет доисторического зверя, белеет ствол высохшей, мёртвой пихты. Куба прав. После заката, на фоне угасающего неба верхушки елей смотрятся особенно зловеще. Вот если бы умела она рисовать! Но художник из неё никак не получался. А фотоаппарат не покупался даже на самые большие праздники. Иначе привезла бы она его в лагерь, и на одном из кадров давно бы увековечились и чёрные ели, и яркое небо заката, и… если повезёт… фигура с всклокоченной шевелюрой в бледной, распахнутой рубахе.

А глаза, сверкающие сказочной голубизной, будут смотреть только на неё.

Быть может встать и рассказать Кубе о своей догадке?

И небо поблёкло, облака скучно расплющились, солнце перебежало чуть правее и принялось злобно светить в глаз. Картинки далёких стран размазались и истаяли. Настоящее было рядом. Настоящее можно было привлечь самыми обычными словами. Надо только подтвердить, что Красная Струна существует на самом деле. Что её уже обозначили неведомые силы. Что её стоит поискать!

И она, Инна, совсем не прочь поучаствовать в поисках не в качестве балласта, а качестве той, кому подвластны все тайны мира.

Встать и рассказать! И почему бы это не сделать прямо сейчас.

Глава 10 Девятый отряд

Над тёмной землёй Зелёная хвоя Неслышно висит

* * *

Абсолютную тьму прорезал ветвистый разряд молнии. Холодный фиолетовый цвет лился издалека. Молния сверкнула ближе. Её ветви, словно быстрые стрелы, пронеслись во все стороны, безжалостно выбивая то, что таилось во тьме. То, что готовилось напасть. То, с чем не договоришься. И оно истаяло вместе со своей непонятной злой опасностью. Оставшееся радостно колыхнулось и начало расти. Барьеры исчезли. Окаменелое равновесие потрескалось и осыпалось. Теперь время принадлежало лишь одному.

Так зародилась жизнь на новом витке спирали.

* * *

«Два — ноль в мою пользу!» — чуть не пропел Пашка, выбираясь из-под ели. Два удачных попадания. И, самое главное, днём! Ещё никто не мог похвастаться, что видел чудиков средь бела дня. А Пашка видел! И доказательства, взгляните-ка, имеются!

Так, не разбирая дороги от радости, фотограф выбрался на знакомую просеку, которая словно нарочно подворачивалась под ноги. Выбрался, да остановился.

За просекой чернел сарай. Сейчас, когда солнце нырнуло за облачную желто-серую громаду, полуразвалившееся строение выглядело особенно неприветливо. Вот только откуда он здесь взялся? Ведь не было утром сарая! Определённо не было! Пашка даже глазами поморгал, надеясь, что морок развеется. Нет, никуда не делся, выпятился, будто гордится своим исключительным внешним видом.

Флагштоки сейчас находились примерно на одинаковом расстоянии от Пашки. Ну к флагштокам, положим, все уже привыкли, а тут что-то новенькое. Зажевав ромашку, фотограф внимательно оглядывал неказистое здание. Тратить снимок на него, положим, не стоило, а вот понаблюдать никто не мешал. Цыкнув на лопух жёлтый сгусток слюны, Пашка шагнул обратно в кусты.

Подул ветер, загудели деревья, заплескались ветки, предвещая бурю. Становилось неуютно. Вот-вот погода могла перемениться не в лучшую сторону. Попасть под дождь, даже кратковременный, не улыбалось. На всякий случай Пашка вытащил полиэтиленовый кулёк и спрятал туда оба снимка.

Что-то сверкнуло в чёрной щели сарая. Из продолговатой дыры плавно вылетел шар, наполненный розовым сиянием.

«Легендарная шаровая молния!» — раскрылись глаза, а палец лёг на кнопку. Погладив тёплую пластмассу, палец пришлось убрать. Это сейчас таинственный шарик выглядит маленьким чудом, а принеси в лагерь снимок, так никто и не поверит. «Чё нам мозги пудришь? — дадут ласковый подзатыльник. — Брак плёнки, ясен пень!»

Шарик взмыл к небу, а где-то у верхушек сверкнул встречный отблеск. Прищурив глаза, затаившийся наблюдатель увидел тонкую нить, натянувшуюся над просекой. Словно леска от флагштока к флагштоку.

И заструилась вода. Пашка нахохлился, испугавшись, что пошёл дождь. Но струйки сбегали только с загадочной нити. Отдельные капли превратились в маленькие ручейки, переплетаясь друг с другом. И вот посреди дороги выросло дрожащее водяное полотно. Лес исчез за плещущимся серебром, а после на странном экране проступили барханы.

И только сарай никуда не делся!

По всем законам его должна была скрыть вода. Ан нет, всё также он угрюмо чернел на краю пустыни. Застывшие волны бежевого песка просматривались вполне отчётливо. Пашка даже поверил, что если встать и шагнуть в экран, то окажется в пустыне. «Полароид» изготовился к бою, да его хозяин снова не спешил нажимать.

Дверь сарая с треском распахнулась. Что-то лохматое и ветвисто-рогатое тоскливо проревело, будто прощаясь, и с хрустом ступило на песок. А из проёма уже выглядывал кто-то непонятный, словно сплетённый из банных веников. Рыскал по сторонам злыми зелёными глазами, а потом взмахнул десятком рук, будто виноградными лозами, да отправился вслед за первопроходцем. Чинно, не суетясь, выбирались странные существа из небольшого сарайчика, смотрели тоскливо в сторону леса и уходили в пустыню, как уходил Папа Карло с ожившими куклами в конце двухсерийного фильма.

Пашка не боялся, хотя его трясло. Руки едва справлялись с дрожью возбуждения. Как только на волю выбирался зверь почуднее, палец вдавливал кнопку, и «Полароид», словно преданный щенок, с ласковым поскуливанием выплёвывал очередную карточку.

Когда серебряный водопад стал выдыхаться, в запасе оставалось всего два кадра. На пороге стоял странный субъект. Стоял, пялился на Пашку и никуда не уходил. Субъект оказался на диво головастым. Но за швабру такого не засунешь. Невысокое плотное тело словно сплели из сотен пепельных и чёрных жгутов. Очень заманчиво было щёлкнуть такое уродище, и Пашка не удержался. А вода уже почти иссякла, и неугомонное журчание сменилось отрывистым падением капель. Средь этих звуков «Полароид», расставшись с девятой картонкой, издал недовольный рык.

Большеголовый дёрнулся. С шелестом подался вперёд. Мистический страх охватил фотографа, когда тело страшилища колыхнулось и расправилось неисчислимыми множеством щупалец.

Пашка не заорал. Пашка готов был, не проронив ни звука, сунуть руку в огонь, как легендарный Муций Сцевола, лишь бы сохранить снимки. Осторожно выверяя каждый шаг, Пашка пятился назад, не отрывая взгляда от наплывавшей опасности. А за спиной большеголового таяли барханы, падали последние капли, а выглянувшее солнце превращало их в мимолётные бриллианты. Таинственный сарай тоже растворился. Большеголовый обернулся. Теперь он напоминал гриб-переросток близ Чернобыльской АЭС. Пашка воспользовался подарком судьбы и, уже не заботясь о шуме, драпанул к центру. Там посреди белого дня чудики расхаживать не рискнут, будь у них хоть миллион противных отростков.

Центр пустовал. Пашка понял, что пропустил обед и превратился в нарушителя. Тихий час с приходом Электрички незаметно переименовали в комендантский. Редкий вожатый высовывался в это время из корпуса, а уж простой народ если и шлялся по округе, то не нахальничал и на центральную аллею не лез.

Двум смертям не бывать, а одной не миновать. И Пашка отправился к библиотеке, рядом с которой в просторной комнате народ обычно делал стенгазету. Бочком шмыгнув за дверь, Пашка позаимствовал из шкафа два ватманских листа, клеющий карандаш, плакатное перо пошире и бутылёк с алой тушью. Если уж выпал случай, то сенсацию народу надо преподнести собственноручно. Только раз замерло сердце и дрогнул карандаш, соскользнув с ровного полотна линейки, когда Пашке показалось, что в центральное окно заглянули холодные глазища большеголового. Но, оторвав голову от листа, создатель сенсаций никого не увидел.

Ещё не раздался сигнал подъёма, а Пашка вдавил в информационный стенд последнюю кнопку. Газета получилась на славу. Огромный заголовок «Девятый отряд нашего лагеря?» любой с лёгкостью прочитал бы и от столовой. Ниже в красивых рамочках расположились все девять снимков. В правом нижнем углу чертёжным шрифтом было аккуратно написано: «Специальный фотокорреспондент Павел Лакрицын».

На душе было привольно. Так чувствуешь себя, когда вписал в тетрадку последнюю цифру решённого примера. Или только что отбарабанил заученный параграф по географии и возвращаешься с «пятёркой». Лёгкая праздничная усталость, радость от успешно законченной работы.

Оставалось не уходить далеко и дожидаться признания широких масс. Пашка засеменил к столовой, чтобы оценить работу издалека. Но не успел он отбежать на пять шагов, как что-то треснуло за спиной, словно вырвали из тетради пачку листов.

Немея от ужаса, спецкор обернулся. Фотографии исчезли. Взору предстали девять уродливых дыр. Что-то опустилось внутри Пашки, что-то легонько тренькнуло и оборвалось. В тот же миг левое предплечье обхватила холодная рука. Длинные ногти в несколько слоёв покрывал фиолетовый лак.

— Понравилось приключение? — голос был мёрзлым, металлическим, и Пашка почувствовал себя так, будто что-то украл, да поймали его и ведут на жестокое наказание.

— Интересная вещичка, — пальцы исчезли с предплечья, а рубчатый ремешок «Полароида» поехал вверх, погладил левую щеку и взвихрил волосы.

Пашка стойко перенёс конфискацию имущества. Знал, что нет ему прощения.

— Не стоило тебе видеть струну, — бесстрастно заметила директриса.

Пашка молчал.

— Странные существа, верно? — Электричка не злилась, а словно исследовала Пашку, словно делала ставку на то, когда он заговорит.

Пашка понял, что сдерживаться больше не в силах. Быть может, со словами уйдёт и липкий страх, и гадостное чувство вины.

— Я таких только в книгах видел, — поёжился несостоявшийся специальный корреспондент, вспоминая страшил. — В сказочных.

— Теперь их бояться не стоит, — сказала Электричка. — Теперь они и превратились в сказочных героев. Теперь их не бывает. Потому что они ушли навсегда.

— А зачем они?.. — и Пашка качнул головой в сторону.

— Зачем ушли? — усмехнулась Электричка. — Затем, чтобы с ними ничего не случилось.

— А с нами? — забеспокоился Пашка. — С нами тогда чего может случиться?

— С нами ничего не случится, — холодно пообещала Электричка. — Но не случится по-разному.

Она нагнулась над Пашкой, и тот увидел, как выпучиваются глаза директрисы, превращаясь в два злобных шара с малюсенькими точками зрачков. Рот растянулся в широкую, до ушей, пасть, наполненную колючими зубами. Пашка испуганно отпрянул, но холодные пальцы, больно сжавшие плечо, не отпускали.

— Что такое? — удивилось страшилище. — Ты не заболел? — пальцы, коснувшиеся лба, напоминали сосульки. — Да у тебя жар. Пойдём-ка со мной. Ты писал что-то про девятый отряд. Так он не здесь. Пойдём-ка, я отведу тебя туда прямо сейчас.

Пашка, невпопад переставляя ноги, поплёлся за всевластной рукой в направлении изолятора.

— Не надо бояться, — говорил сквозь белёсый туман бесстрастный голос. — Я же обещала, что ничего с тобой не случится. Ни с тобой, ни со мной. В отличие от всех, кто здесь ещё остался.

Глава 11 Гипотезы и догадки

Один из новых флагштоков вырос прямо посреди палаты корпуса шестого отряда. Мы, как водится, стояли на линейке и ждали, когда над пробитой крышей взовьётся новое знамя. Я гадал, каким оно окажется на этот раз. «Красная» сообщили нам семь прежних. Что скажут восемь свеженьких? Если в них можно будет прочитать слово «струна», то мрачные догадки подтвердятся: в лагере и в самом деле готовится нечто паскудное.

Пока нечто паскудное случилось с корпусом шестого отряда. Не знаю, флаг ли подействовал на него или другие силы, но стены потрескались, штукатурка посерела, словно её нанесли лет сто назад, а доски веранды вспучились. От них так и веяло гнилью и сыростью. Я представил, какие они склизкие на ощупь, и меня передёрнуло.

Прежние обитатели корпуса хмуро толпились неподалёку. Рядом с ними высилась гора чемоданов и рюкзаков. Народ переводили в жилище первого отряда. Первоотрядники тоже не выказывали особой радости. Жить в палатках не казалось им романтикой, тем более, что на днях обещали похолодание.

Я ждал, каким он будет, десятый флаг.

Восьмой, трепетавший сейчас в самом дальнем углу лагерных территорий, представлял серую прямоугольную тряпку. Если бы небо затянули дождевые облака, то он бы просто исчез, как разведчик в белом маскхалате становится невидим для врагов, дрожащих в засыпанных снегом окопах. Но облака не добрались до нас, поэтому флаг мрачно реял, дожидаясь лучших времён. Если серость обозначала собой свою первую букву, то пари можно было считать выигранным.

Однако все карты спутал девятый флаг. На зелёном фоне сверкала серебром опрокинутая набок подкова. Явная буква «С», хотя по всем показателям должна была появиться «Т». Правда, зелёный фон можно было подогнать под траву, хотя трава даже в самые скучные дни не бывает такого тёмного оттенка.

Девятый флаг тоже пока никому не мешал, потому что вырос за противопожарным уголком, где сиротливо обреталось выцветшее изображение мальчугана в каске, на которой старательно вывели эмблему несуществующей дружины юных пожарников. Гвозди, на которых раньше висели лопаты, топор, вёдра и два багра, либо вытащили, либо утопили в густых кляксах огненно-кирпичной краски.

А вот десятый флагшток начал приносить проблемы в и без того странную жизнь лагеря. Я ждал, думал, кто-то заметит, что здание не может постареть настолько за одну ночь. Вот вам и доказательства, в отличие от монстров, которых не вытащить на линейку. И даже старания лагерного фотографа ушли впустую. Чуть нагнувшись, я попробовал дотянуться взором до четвёртого отряда. Но слишком длинным был строй, слишком много голов отделяло меня от той, которую я так жаждал увидеть.

Флаг взвился. Его даже нельзя было назвать флагом. Рекламный плакат во всей красе. Розовый закат переходил к вершине в лиловые тона. На переднем плане прямо на зрителя выдвигался небоскрёб в две башни. Половина его окон приветливо теплела жёлтыми светлячками. Рядом расположились домишки поменьше, но тёмные тона и непрестанно колышущее полотно смазывало контуры, оставляя внимательным зрителям прерывистые полоски окон. Ну, и как нам трактовать данное произведение искусства? Какую букву оно в себе прячет?

— Третий отряд направо, — голос Электрички звал нас в поход к очередному флагштоку. Сколько их ещё будет сегодня?

Когда мы вернулись в отряд, Инна вопросительно уставилась на меня.

— Расшифровал? — с надеждой спросила она.

— Пока нет, — сдержанно отозвался я. — Давай посмотрим, что мы уже имеем.

Мы имели восемь новых знамён. Флагштоки увеличивались в геометрической прогрессии. Требовалось понять закодированное послание быстро и правильно, как и подобает умудрённому годами человеку. И я прибегнул к проверенному способу. Когда не получается задачка по математике, надо просто заглянуть в конец учебника, найти ответ и подогнать к нему решение.

— Итак, — я принялся загибать пальцы, — исключительно серый флаг, подкова, небоскрёб… Что там у нас дальше?

— Закорючка какая-то, — подсказала Инна.

— Закорючка, — сердито повторил я. — Сам знаю. Кто бы ещё объяснил, что это за закорючка.

Инна только вздохнула. Она не знала.

— Похоже на флаг, — предположил я. — Странно, конечно, что флаг в флаге, да и буквы «Ф» там никак не планировалось. Ладно, давай следующую.

— Тоннель, — торопливо напомнила Говоровская.

Да, вот где сквозила явная буква «Т». Тоннель, сложенный из серых плит, а в него уходил состав. Из трубы паровоза к земле струился дымок. Да, именно к земле, поскольку и туннель, и поезд были перевёрнутыми вверх ногами. На линейке я долго гадал, не подвесила ли Электричка флаг не той стороной. Но когда неугомонный Патокин осмелился во всеуслышанье высказать замечание на ту же тему, директриса только злобно зыркнула в его сторону, и все комментарии мигом прекратились.

На тринадцатом флаге чернела сеть, какой ловят рыбу. Сходство с рыбалкой придавал и фон — мерцающая зеленоватая гладь с белыми разводами, словно пенными гребнями.

Четырнадцатый словно содрали с нашего изолятора. Только на красном кресте восседал крылатый мужик в белых одеяниях. И странный флаг реял не над изолятором, а под потолком клуба. Каким бы высоким не казался флагшток, а пробить клубную крышу ему не удалось.

Пятнадцатый, как ни странно являл собой точную копию восьмого. Серая гладь без всякого рисунка. Я даже удивился, что флаги могут походить друг на друга.

Вот и всё, ребята! Только кто бы ещё объяснил, что за слово получалось при сложении первых букв, что мы вычислили.

— ССНФТСКС, — запинаясь, озвучил я.

— СПНФТСАС, — тут же подхватила Говоровская.

— Какая ещё «П»? — заспорил я. — Откуда ты взяла эту «П».

— Подкова, — робко подтвердила своё решение Говоровская.

— О-о-о! — застонал я. — Смотри сама, подкова опрокинута и напоминает букву «С». Так?

— Ну, — неохотно согласилась Инна.

Я чувствовал, что её не убедил, поэтому прибегнул к приёму, в который и сам не очень-то верил.

— А зелёный фон, — добавил я, стремясь придать голосу торжествующие нотки. Несомненно, это трава. А если её скосить, то получается сено. Вот так.

— Тогда третья с конца буква вовсе не «С», а «Л» или «П».

— Это ещё почему?

— Если следовать твоей логике, то фон знамени — это море. А море, как известно, состоит из воды. Если воду заморозить, получается лёд, а если нагреть, то она превратится в пар.

Крыть было нечем, и я начал оспаривать предпоследнюю букву.

— Тогда где ты взяла «А»? — ехидно спросил я. — На флаге явный крест, и в нём нет никакой буквы «А».

— А на кресте сидит Ангел, вот, — со значением сказала Говоровская. — И вообще, что это за слово, в котором нет ни единой гласной буквы.

Тут мне совсем не захотелось спорить. В самом деле, хотел прочитать «струна», а получилась абракадабра. И буква «А» весьма пригодилась бы. Вот только, мешались две лишние буквы. И тогда я решил прибегнуть к ещё более последовательному способу решения неполучающихся задач.

— Жди меня здесь, — возвестил я. — Сбегаю к четвёртому отряду, спрошу у Элиньяк. Она умная, и флажки эти как семечки расщёлкает.

— Я с тобой, — предложила Инна.

— Ни в коем случае! — сделал я страшные глаза. — А если Электричка заявится сюда, чтобы разыскать меня. Тогда ты должна будешь отвлекать её до моего возвращения.

Инна уставилась в землю и ничего не сказала. Вряд ли она поверила моему суматошному объяснению. Тем более, что и я в него не верил совсем. Ну вы-то понимаете, что мне просто хотелось пообщаться с Эрикой без посторонних свидетелей.

Говоровская осталась, а я, сломя голову, бросился через небольшой лесок к корпусу четвёртого отряда. От Эрики меня отделяло всего несколько минут. Правда, минуты эти внезапно превратились в часы, так как из леска я заметил Электричку, и мне тут же вздумалось за ней последить. По-пластунски я подполз к скамейке, где восседала директриса. Перед ней, словно провинившаяся школьница вытянулась молоденькая воспитательница седьмого отряда.

— До каких пор они будут носиться в тихий час? — строго выговаривала Электричка.

— А что мне с ними делать? — лепетала воспитатель. — Если я сторожу в одной палате, то другая спокойненько вылезает в окна и бегает, где хочет. А Зубарев самый у них отъявленный заводила. Делайте, что хотите, а справиться с ними я не могу.

— Между тем, это не так уж сложно, — холодно процедила Электричка. — Как я поняла, Зубареву в первую очередь не хочется валяться в постели. Так разрешите ему не валяться. Назначьте его ответственным по палате за порядок и разрешите не ложиться в тихий час. Головой ручаюсь, после этого все будут лежать тихо.

— А что делать со второй палатой? — робко уточнила воспитатель.

— Ну, Леночка, всё делается по тому же алгоритму. Я думаю, что и во второй палате найдётся кто-нибудь, способный заставить детей соблюдать порядок.

— Заставить?

— Именно заставить, — жёстко подтвердила Электричка. — Заставить делать то, что неспособны вы. Вам, ведь, Леночка, надо будет отчитываться о практике? Так неужели вы ещё не уяснили, что я даю вам прекрасную тему для отчёта. Установление дружеских отношений с коллективом. Поиск неформальных лидеров. Использование внутренних возможностей для обеспечения порядка и дисциплины. Только не надо дистанциировать Зубарева от других детей. Напишите, что дали ему в помощь его же дружков, которым тоже разрешили ходить по отряду в тихий час. Напишите, что с обязанностями они справлялись и даже уставали. Уставали настолько, что и сами ложились в кровать, чтобы поспать полчасика.

— Зубарев никогда не ляжет в кровать, если только ему разрешить, — замотала головой Леночка, что-то мрачно обдумывающая.

— Какая разница, — устало отмахнулась Электричка. — Вы же пишите теоретический отчёт. Посудите сами, Зубарев мог устать и лечь в свою койку. Чисто гипотетически.

— Чисто гипотетически мог, — кивнула Леночка. — Но только…

— Речь не идёт о конкретном Зубареве из седьмого отряда, — прервала её директриса. — Вы, Леночка, пишете не мемуары Зубарева, а педагогическую статью на конкретную тему. Вы можете допустить мысль, что в совершенно другом лагере совершенно другой Зубарев, приглядывая за порядком, прилёг и заснул на полчаса?

— Да, — кивнула Леночка.

— Вот и не придирайтесь к личностям. Надо уметь за деревьями видеть лес, а за исключениями строго работающие правила. А теперь идите и подумайте, наврёте ли вы в своей будущей работе хоть одно слово. И очень надеюсь, что уже с сегодняшнего тихого часа я не буду наблюдать ваших детей за пределами корпуса.

Застучали по асфальту каблучки, Леночка побежала подготавливать материалы для будущего отчёта. Электричка тоже поднялась со скамейки. Скрипнули подошвы по песку. А потом она обернулась и уставилась точнёхонько в то место, где сидел я.

Мысли суматошно заметались. Видит или видит? Успела заметить или просто любуется красотами уральской природы. Взрослые, кому делать нечего, вечно пялятся на реку там или на ёлки. Да пусть любуются, пусть тратят даром своё драгоценное время. Только пусть не задерживают при этом чрезвычайно занятых людей, которым приходится отсиживаться в укрытии. И, хотелось бы мне добавить, укрытии не слишком надёжном.

Взгляд Директрисы замораживал. Мне стало казаться, что на меня смотрит не человек, а какое-то ужасно холодное чудище, прячущееся под человеческим обличьем. С ледяной кровью и замаскированными когтями. Глаза Электрички пытались нащупать мой взгляд, а потом я вдруг понял, что ослабел до невозможности, что сейчас просто поднимусь и выйду навстречу неминуемым разборкам.

И тогда я прикусил язык. Зверская боль позаботилась, чтобы я тут же забыл обо всём на свете. Глаза заплыли от слёз, контуры мира стали расплывчатыми. И за туманной завесой Электричка и её холодный взгляд потерялись, словно сидел я в леске в полном одиночестве. Когда слёзы скатились по щекам, а взор прояснился, у скамейки уже никто не стоял.

Глава 12 Развлечения шестого отряда

Я не знал, куда направилась Электричка. Чтобы не нарваться, я решил сделать значительный крюк вдоль крайних малышовых корпусов, но потом рискнул рубануться напрямик, через лопухи, зацепив край территории шестого отряда.

Тук!

И я вздрогнул.

Что-то с глухим стуком упало неподалёку. А я, как дурак, топчусь на открытом месте. Испуганно зыркнув по сторонам, я нырнул в тень здания. И спокойнее вроде чуток, и в то же время дрожь холодными волнами бежит по коже. Я прищурил глаза и принялся похлопывать костяшками правой руки по левой ладони, прикидывая, как заехать в рыло отвратительной харе, если кто-то из чудищ выпрыгнет из холодного сумрака.

Тук!

Не ближе, не дальше. Рядом где-то. То ли внутри притихшего домика. То ли в рощице справа, то ли за дальним углом.

Корпус осунулся и помрачнел. Штукатурка осыпалась чуть не на половине стен, а из дыр жалостливо высовывались белые палочки дранки вперемешку с растрёпанными войлочными прокладками. Окна угрюмо чернели. Из тёмных провалов тянуло потусторонним холодком. Дверь обвисла на одной петле, распахнувшись настежь, посылая приглашение зайти с безмолвной ехидцей. Я быстро перебирал ногами, стремясь проскочить вдоль фасада как можно скорее. Мои глаза упорно не хотели смотреть на брошенное здание, словно боялись поймать чужой взгляд, за которым придётся пойти. И не вернуться. Жутко здесь было. Несмотря на жаркие лучи солнца, воздух пропитался пахучей влажной сыростью, словно рядом расстилались торфяные болота.

Тук!

Что-то ударило по дереву. Что-то, чего я не видел.

На дорожке валялись скомканные газеты и раскуроченная тетрадка. Разорванный конверт и смятое письмо. Раздавленный коробок и треснувшая зелёная зажигалка. Сквозь поникшую траву газона проглядывали разноцветные детальки конструктора. На подоконнике сиротливо привалился к полусгнившей раме пластмассовый грузовик без колёс. Рядом скрючился викинг с оторванной подставкой. Словно не две игрушки, а иллюстрация давно проигранного сражения, после которого остались одни мертвяки.

Тук!

Да, господи, что может стучать так мерзопакостно?!!!

Всё здесь выглядело неживым. Только флаг весело плескался на ветру. Отсвечивал злобной радостью солнечных бликов новёхонький трос. Да на флагштоке не виделось ни пятнышка ржавчины, вольготно пожиравшей ножки скамейки и рухнувшие остовы кроватей, в беспорядке разбросанные по палатам. Что успели вынести в первые часы, то растащили по другим отрядам. Остальное бросили. Никто не решался прикасаться к больным вещам, словно те таили в себе опасный вирус. Никто не смел подходить к корпусу слишком близко. Разве что я сам, да и то уже успел десяток раз пожалеть об этом.

Тук!

Удары повторялись с завидным постоянством.

Завернув за угол, я оторопело остановился. Честно говоря, никак не ожидал обнаружить здесь такое столпотворение. Весь шестой отряд. И мальчишки, и девчонки. Никто не шумел и не толпился. Все выстроились в чёткую очередь между стойками разломанных качелей и порушенной лесенкой. Словно полоса свинца на зелёной траве. Чего их сюда тянуло?

Никто не обратил на меня внимания. Все смотрели либо в затылок впередистоящему, либо в невидимую точку прямо по курсу. Я тоже хотел взглянуть туда, да не успел. Что-то ярко блеснуло в руках первого пацана. Я разул глаза как можно шире и с непонятным трепетом убедился, что белые пальчики сжимали толстенную рукоятку настоящего охотничьего ножа, по сравнению с которым мой перочинник казался ветхой избушкой перед гигантами современных многоэтажек. Рука была согнута. Острый кончик упирался в плечо.

Пальцы крутанулись, и заточенное лезвие ракетой метнулось прочь. За покосившейся каруселью к пеньку, некогда служившему ножкой для скамейки, привалилась мишень, сделанная из выгнутого обломка тёмно-сырой деревоплиты, покрытой белым налётом плесени. По центру рыжел треугольник.

Тук!

Вот откуда брались так напугавшие меня звуки.

Нож стукнулся плашмя справа от странного яблочка. Мне показалось, что оно дёрнулось, но, скорее, лист просто дрогнул от удара. Ни единого звука. Ни гула разочарования, ни ругани, ни возгласов. Даже пацан не проронил ни слова. Он просто сделал шаг в сторону, сгорбился и нехотя поплёлся к кустам, где начинался конец очереди. Девчонка в ярко-голубых джинсах и жёлтой футболке, стоявшая за ним, быстро сбегала к мишени, подобрала нож, вернулась и теперь прицеливалась. Нож она держала за самый кончик. Лезвие неприветливо серело, замерев между мной и солнцем. Рука вытянулась параллельно земле, нож стоял к ней под прямым углом. И почему-то мне показалось, что он теперь выглядел, словно памятник Скорбящей. Суматошная мысль мелькнула лишь на секунду, потому что нож уже летел к цели. Я автоматически вжал голову в плечи, ожидая очередного «Тука». Но лезвие под острым углом вонзилось в рыхлую землю за три шага до обломанного края. И снова мне показалось, что треугольник вздрогнул.

Я не придал значения мишени. Меня больше интересовал режик. Кто бы отказался подержать в руках настоящий охотничий пластырь? Кто угодно, да только не я. Девчонка почапала в задние ряды, а паренёк, оказавшийся впереди, засеменил к мишени. И тогда я сорвался с места.

На беговой дорожке меня не сумеют обойти даже прославленные спортсмены второго отряда. Так что фора растаяла в первые же секунды. А потом я ускорился, будто финишировал стометровку. Пацанёнок ещё перебирал ногами на полпути, а я уже нагибался к сокровищу. И через секунду правая рука покачивала приятную тяжесть.

Пацанёнок доплёлся до меня и уставился на кроссачи. Меня это не удивило, его треснувшим китайским «Реабокам» не тягаться с моей трёхполосной фирмой. Я поощрительно улыбнулся толпе. Лучи солнца слепили, поэтому реакция на незапланированное увеличение команды осталась мне неведома. Но оттуда опять не донеслось ни единого звука. Никто не протестовал и не возмущался. Будто бы всё шло, как надо. И я сразу понял, что нож им не верну.

А потом мне захотелось показать малолеткам, как надо метать настоящее оружие. Свой-то я давно наловчился. Теперь жглось опробовать эту штукенцию. Хмыкнув, я провёл остриём по ногтю и внимательно осмотрел тонюсенькую белую черту. Чей бы режик не оказался в моих лапах, прежний хозяин заточил его как положено.

Я по-хозяйски осмотрел мишень. И сразу позабыл про нож. Потому что рыжим треугольником на грязно-серой плоскости, вздувшейся пузырями… У меня аж дыхание перехватило. Три гвоздя вбили в деревоплиту. К двум нижним проволокой прикрутили две лапки маленького бельчонка. Левая и правая. Зелёное кольцо, свитое из телефонного кабеля. И красное. К верхнему притянули задние конечности. Лапы коряво скрючились вокруг погнутого гвоздя, а синяя проволока спиралью прошлась по ним, не забыв обвиться по металлу и напоследок прищемив переломленный хвост. Бельчонок распятый вверх ногами. Никогда я не видел ничего беззащитнее, чем выгнувшаяся дугой грудка, охваченная белым пушком, сквозь который проступало каждое рёбрышко.

Пацанёнок перестал изучать мою обувку и требовательно потянул нож к себе. Ага, брался один такой. Я сжал рукоятку чуть посильнее. Пальцы мальчишки скользнули по лезвию, а потом двумя пчелиными жалами ущипнули моё запястье. Я зашипел от боли, как вода, брызнувшая на раскалённую сковородку. Рука непроизвольно дёрнулась и чуть не располосовала бледное лицо, на котором серыми крапинками проступала россыпь веснушек.

Никто!.. Никто и никогда вот так не борзел на Кубу! Это мог подтвердить каждый. И если противный Тоб ещё не изведал острого вкуса моей мести, потому что до конца смены ещё далековато, то расправу с малолетним нарушителем я не видел причин откладывать в дальний ящик. А этот проклятый наддавыш снова потянул у меня из рук нож, который я уже полноправно считал своим. Ну гады! Ну ведь гады же, над бельчонком так измываться. А он тянул и тянул, заглядывая мне снизу в глаза удивительно пустым взором.

Я вделал ему замечательного пиндаля. Я вложил в него всю злость целиком на шестой отряд, посмевший заниматься таким извращением. Пацанёнок отлетел к карусели. Мне показалось, что он всхлипнул. Но, может, это всего лишь по верхушкам пробежал ветер. Потому что больше не донеслось ничего. Я повернулся к бельчонку. Тельце ощутимо дрожало. В чёрных бусинках глаз сверкали кусочки солнца. Бельчонок боялся. Бельчонок не понимал, что с ним делают, но чувствовал, что попал куда-то не туда.

Я встал на колени и начал перепиливать проволоку. Несмотря на остроту лезвия, без проблем поддалась только изоляция. Я давил, что есть силы. Лучи светила овевали жаром мою вспотевшую спину. Весь мир накрыла оглушительная тишина. И я начал бояться, словно меня тоже схватили грубыми руками и прикрутили к грязному дереву. А из тенистой дали летит, вспарывая прогретый воздух, неумолимое остриё. И неизвестно, то ли пронесёт на сей раз, то ли убегают последние секунды.

Лезвие вгрызлось в проволоку с недовольным скрежетом. На мутной латуни засверкали нежно-алым свежие надрезы. Работа шла споро. Одна рука придерживала дрожащего бельчонка за бока, вторая разрезала всё новые проволочные кольца. Вдруг зверёк съёжился и целиком оказался в моей ладони, завозился там мягким комочком между осторожно сжавшихся пальцев, а потом вывернулся и сиганул за угол.

Хлёсткий удар по руке заставил пальцы разжаться, и нож пробил землю в опасном миллиметраже от моей обувки. Пацан вернулся. Обе его руки сжимали толстый металлический стержень.

Он вернулся не один. Неслышно к грязному куску фанеры подобрался весь отряд. Все стояли и смотрели на меня. Смотрели пустыми глазами. А за пустотой ворочалась ненависть. Нет, то была не ярость, не пышущая жаром злоба. Так ненавидят не врага, а нечто. Нечто не слишком опасное, но противное. Так смотрят на соплю, размазавшуюся по стенке. Вроде бы и убрать её хорошо, да ни у кого рука не поднимается, потому что от одного взгляда к горлу подбирается неудержимая рвота. Вот и смотрят пусто, зная, да ничего не делая.

Я тоже смотрел. Смотрел испугано, оторопело. Взгляд окинул беспросветно хмурые лица, а потом заметался по округе, ища пути к отступлению. Я забыл про нож. А если бы и помнил, то рука бы уже не потянулась за побывавшей в руках мечтой. Рука уже не сделала бы ни одного лишнего движения. И сжавшиеся губы не выпустили на свободу ни одного звука. Я сейчас превратился в бельчонка. В бельчонка, знающего, что его ждёт, но не верещащего на весь белый свет о помощи, а молчаливо ожидающего чего-то неминуемого, которое долго не задержится.

Солнце светило, лето продолжалось. И страх вдруг отпустил мою душу. Ну, господи! Чего же тут бояться! Малолеток? Три пинка, два тычка, и Куба уходит героем, как терминатор из разгромленного полицейского участка. Что они мне могут сделать?!!!

И тогда они сделали.

За пустотой в глазах вспыхнули синие огоньки, которым я не мог подобрать названия. Так горит в темноте кухонный газ, когда затухает последний лепесток сине-фиолетового цветка. А потом они разом набросились на меня. И вопрос «А чего они могут мне…» проносился в голове, когда ноги подогнулись от двух ловких пинков под коленки, а утоптанная земля стремительно бросилась навстречу.

Теперь я понимал, как мириады мелких мошек заваливают в тайге огромных лосей. На мне копошился целый муравейник. Пинки, щипки, хлёсткие пощёчины. Кто-то сладостно вгрызался в мою правую лодыжку. Кто-то самозабвенно тянул меня за волосы. А какой-то неизвестный герой без всякого смущения тырил мелочь из моих карманов. И ни звука. Лишь тихое злое сопение.

Я отчаянно ворочался среди этой массы. Потом мне придавили руки, а ноги лишь вспарывали воздух в отчаянной попытке лягнуть хоть одного вражину. А когда на грудную клетку сверзились острые девчоночьи коленки, в голове проснулась тягучая мягкая темнота. Сонливость обволакивала меня. Дышать становилось всё труднее, но меня это уже не заботило. Я знал, что мучиться осталось каких-то несколько мгновений. Потерпи чуток, и тебя здесь нет. Тебя ждут на другой стороне. Там тихо и спокойно. Только холодно, и никогда нельзя согреться. Но разве подобную ерунду можно брать в расчёт, когда безмолвно открывается дверь, и ты оказываешься…

Мягкие волны колыхали меня, разбивая любые мысли на ничего не значащий набор букв. Мне становилось удивительно хорошо. Я улыбнулся и приготовился…

Глава 13 Потерянный рай

— Долго тебя ждать, — проворчал дед, беря меня за руку.

Я поморгал глазами, привыкая к серому полумраку. Только что мне казалось, что мир затоплен солнцем, а сам я отбиваюсь от кучи малолеток в летнем лагере. Зыбкое чувство уходило прочь, словно прогнанный сон. Сон, в котором всё точно как в настоящем мире. И только проснувшись, понимаешь, что правила, на которых построены ночные иллюзии, никак не могут действовать в реальности.

— Ну задремал чуток, что ж его весь вечер теперь пилить? — бабушкин голос ласково разливался справа. Я скосил глаза и увидел её саму, стоящую неподалёку.

— Он думает вставать или нет, — дед всё ещё ворчал, но не зло, а так, по обязаловке.

Прогнувшись, моя спина ощутила плотно пригнанные друг к другу рейки садовой скамейки. Вот ведь угораздило. Ещё ни разу мне не довелось заснуть посреди центрального проспекта, гордо именуемого Комсомольским. Ходили слухи, что его вот-вот переименуют в Камский. Народ не возражал. Сокращать Компросс до Кампросса язык научится быстро. А я ждал торжественного момента со странным замиранием в душе. Шутка ли, после переименования мы с ним окажемся однофамильцами. Правда, надвигалась опасность выслушивания фразочек типа «Да с такой фамилией ты теперь должен…» Но я знал, что подобные финты ушами ни к чему меня не обязывали. А с другой стороны, врать не буду, приятно. Получалось, чуть ли не в мою честь улицу переименовывали. Будет, что девчонкам на уши лепить.

И сердце захолонуло. Эрика. Куколка моя ненаглядная. Приснилась ты мне, как снятся улыбчивые учительницы или принцессы сказочные. Или тётки, что с роботами на один мах рубятся. Или волшебницы какие там. Нету девочки такой на самом деле. Нет её, Эрики. И сразу обида пронзила меня горькой волной. Аж плюнуть захотелось. Смачно так. И мимо урны.

Но не стал. Дед и так сердится. Вон отвернулся, не глядит ни на меня, ни на бабушку. Ладно, ладно, чего там. Встаю уже, иду куда вам надо. На дворе лето! И нет никакого лагеря, где два притопа, три прихлопа. Моё лето, собственное. Хм, чего это мне в голову взбрело во сне, что квартирка в полном моём распоряжении? Нет, но как реально всё казалось. И лагерь, и борщ столовский… До сих пор кислый вкус во рту стоит. До чёртиков не люблю всю эту свёклу. И кто только выдумал её, поганую? Хотя нет, говорят, сахар из неё делают… Ах да, там особая свёкла, белая. Да случись чего, сахар можно и не из свёклы варить! Из сиропа кленового, как я в книжке одной читал, где бедолаг занесло на остров необитаемый.

— Торопись, Егорушка, — бабушкины пальцы погладили плечо, и я вскочил с лавки. Дед заулыбался, будто ему сейчас ещё одну медаль «За оборону Сталинграда» прицепили. Нет, ну какой реальный сон приснился!!! И мир после него кажется сумрачным и ненужным.

Эрика виделась мне в каждой светловолосой девчонке. Мелькнут золотистые локоны, и сжимается сердечко моё многострадальное. И не нужно ни футбола, ни мороженого. Эх, девки-девчонки, что с нами делаете. И плачем мы, и страдаем, только вида не кажем. Не положено! А вам и плевать. Лишь бы через верёвку свою прыгать, да ногами дрыгать на дискачах. А Эрика… Она рисовала! И как рисовала!!!

Ноги заплетались и совершенно не хотели шагать. А куда, собственно говоря, мы идём? Деда лучше не спрашивать, вон надулся, насупился, хоть и улыбается. Только спроси, так подковырнёт, рад не будешь, что вообще язык во рту ворочается.

— Бабушка, — шепчу, — а куда мы идём? В гости что ли, а?

У бабушки глаза от удивления раза в два больше стали.

— Забыл что ли, Егорушка? — жалостливо так.

— С него станется, — это дед хрипит.

Ага, а по делу-то в лом сказать? Ну и ладно, молчите себе. Больно нужно. Я лучше снова отключусь, да сон повспоминаю. Ну почему сны такие бывают от силы два раза в месяц?!!! Почему нельзя каждую ночь такие сны заказывать, а? Деньги б собирали, я бы платил без всяких разговоров и прочей стонотины. Тут никаких деньжищ не жалко. За такое-то…

Эрика!

Эрика Элиньяк!

А что если бы я у неё адрес успел спросить во сне, а снаружи взял бы, да заявился по этому адресу! Вдруг бы чего накапало! Нет, вдруг бы! Я поворочал мозгами, припоминая, говорила ли мне Эрика адрес? Не вспомнилось. Эх, а я там был дурак дураком. Знал бы, что это сон, так вёл бы себя совершенно иначе. Подошёл бы кто к Эрике на дискаче… Давай, попробуй… Нет-нет, ты чё сразу морду воротишь, ты подойди, поулыбайся, на танец её пригласи… А после я подойду. Сзади так, незаметно…

Аж заулыбался я, но улыбка жалкой получилась, не настоящей. Сон ведь. Всего лишь сон. Вывернуть бы жизнь наизнанку и очутиться снова там. Насовсем. Во сне ведь даже летать можно. А уж подойти и поцеловаться… Да мы бы там в одном отряде были. Навечно. И в кино вместе сидели бы. И даже в футбол. Эх, чего там… Да я бы за девчоночью команду не поленился сыграть. Всё равно ведь им всегда вратаря нашего отдаём. А тут ещё и меня… Нападающего! А? И ведь девчонки отыгрались бы за все годы!

Или нет… Ну его, футбол этот. Во сне можно было такое завернуть. «Москву-Кассиопею», скажем. Летишь себе в корабле к звёздам далёким. А рядом Эрика. Да тут даже учиться не в напряг!

А Электричку я бы послал с крутого обрыва. Хотя нет… Из-за неё сказка занимательная закрутилась. Флаги там, чудища недорезанные. Черепушка. И ведь боялся. По-настоящему боялся. Сейчас смешно даже, что боялся. А тогда всё взаправдашним выглядело. Странные ощущения. Будто смотришь фильмак офигеннейший, дрожишь весь за главного героя, а потом вдруг видишь, что сам ты этот главный герой и есть. Хоть бы один разочек вот так оказалось.

Флаги, растущие, как грибы. Построения. Вредный Таблеткин. Две с лишним смены, и всё помнится так отчётливо. А к вечеру оно незаметно смажется, подзабудется. И останется лишь тоска, что так не бывает. Хотя вечер, он вродь как уже и наступил. Вот бы заснуть сегодня и продолжение увидеть. Хоть и не по-настоящему оно. Но там-то не знаешь. Там веришь всему до самого малюсенького гвоздочка. Веришь, что дом может быть переменной этажности. Веришь, что директриса может натравливать народ друг на друга. Веришь, что ускользнувшее время может состарить корпус шестого отряда, а его обитателей превратить в пустоглазых извращенцев.

Сказка, наполненная странными чудесами. И Эрика. И спасённый бельчонок.

Внутри гордость за самого себя перемешалась с жалостью утраченного, и на глазах выступили слёзы. Ноги запнулись, и я со всего размаха ткнулся в дедов пиджак. В нос ударил запах типографской краски, от засунутой в карман «Комсомолки». Что за радость, читать газеты? Впрочем, никаких проблем. Пока дед газетой шуршит, я бочком-бочком, и во двор. А если киоск закрыт, то дед недоволен, и тогда уж дело для меня найдётся. И не такое, что за пять минут провернуть можно. И не одно. Ладно, если в магазин сгонять, а то ведь припрёт его ковры выхлопывать.

Я поднял голову и, на всякий случай, жалостливо посмотрел на деда. Тот тоже смотрел на меня. На удивление не сердито, а печально. Мы стояли у моста. Вернее, почти под мостом. Даже не под мостом, а перед насыпью, по которой проносились вереницы машин. Самих автомобилей не видать. Только шорохи, да шуршания. Да рёв мотора, если какая большегрузка в общий ряд вклинится. Или на байке кто по осевой линии рванёт. Наверху всё это, а здесь тихо и спокойно. Лишь два тёмных прохода под насыпью, отчего я её за мост и посчитал. Пройдёшь через туннель, а там и Кама рукой подать. То ли на речной вокзал мы двигаем, то ли по набережной прогуляться. С деда станется, он любит у реки постоять. Но меня-то зачем взяли? Загадка!

— Ну что, Егорушка? — улыбнулась бабушка. — Куда пойдёшь?

Я головой по сторонам заворочал. Отпускают они меня, что ли? А зачем тогда сюда тащили? Нет, ведь шли же куда-то? Вот только куда?

— Обратно-то чего глядеть? — проворчал дед. — Кто ж тебя пустит по пройденному пути? Ты вперёд гляди. Да быстрее, быстрее выбирай. Учись ценить чужое время.

Вот ведь! Ну никуда без морали. Ну хлебом не корми, дай Егора жизни поучить. Я скрипнул зубами, но вслух ничего не сказал. Только посмотрел на два тёмных туннеля.

— Правильно глядишь, — хмыкнул дед. — Ну, куда пойдёшь-то?

Вот чего я не понимал, так это разницу между двумя проходами. Какое имеет значение, пройду я левым или правым? Я пристально посмотрел в темноту, но ничего интересного не обнаружил. Спросил бы, да дед опять разворчится.

— Чего там, — махнул я рукой. — Давай, левым пойдём.

— Ступай, — кивнула бабушка. — А мы правым. Нам ведь нельзя одним проходом, Егорушка.

— Это ещё почему? — заудивлялся я.

— Электричество потому что, — печально вздохнула она. — Кто-то должен ему достаться. Или мы с дедом. Или ты. Но выбор за тобой.

— Чего? — протянул я. — Какое ещё электричество?

Не понравилось мне это слово. Лагерем запахло подозрительно. Всем плохим, что там было.

— Один проход — к Каме, — сурово кивнул дед, — а второй — в будку трансформаторную. И кто-то должен туда пойти.

Я всё меньше понимал творящееся вокруг. Разогнать морок можно только решительными действиями. Поэтому я мысленно показал язык деду и зашагал налево. В трансформаторную будку, говоришь? Ага, пусти меня туда, считай тогда, весь город без электричества останется.

Но проход пустовал. Обычные цементные стены, покрытые влажными налётами. Пол, выложенный жёлтыми плитками, будто на вокзале. Да светлый квадрат выхода впереди. Подошвы громко шлёпали по плитке, но я как-то не сразу сообразил, что других шагов не слыхать, что топаю по проходу в одиночестве. Обернулся, а никого сзади. Только светлый квадрат. Ну и пускай.

Минуты не прошло, а я уже на свободе. Впереди рощица, за ней ступеньки, а там и набережная начинается. Справа вокзал, а слева мост через Каму. И вдалеке кто-то с удочкой стоит. И тишина, словно уснул весь мир. Где бабушка, где дед непонятно?

И только тогда я почувствовал какую-то неправильность. Что-то не складывалось, что-то выпирало из общей привычной картины, только я никак не мог сообразить. Шасть назад, к проходам. Сначала в свой заглянул. Пустота, как подземный переход в тёмное время суток. Потом в другой, правый который был. Сейчас-то он слева уже располагался. Заглянул и обмер.

Длинный коридор утопал в темноте, разрываемой фиолетовыми сполохами. Когда вспыхивал этот дрожащий призрачный свет, на стены ложились свинцовые тени гигантских конструкций. Будто там, в угольной черноте, пряталась целая подстанция, в которую непрерывно били разряды молний. Суровыми и тяжёлыми были силуэты, являвшиеся из мрака. Неподвижными, непреклонными, непреодолимыми. Замершими навсегда. Но среди них пробирались две живые тени, две знакомые фигуры. Самих-то я их не видел, ни бабушку, ни деда. Мешал мглистый туман. Только тени, отбрасываемые на стены, разукрашенные лиловыми зарницами. И почему-то я абсолютно точно знал, что к выходу им уже не пробраться.

По-моему, я заорал. По-моему, я даже расплакался. Не помню, что я кричал в эту фиолетовую мглистую яму. Не помню, как ругался и что требовал. Помню лишь, сбросил тапочки на резиновой подошве, схватил дрожащими руками и зашвырнул их как можно дальше в тщетной надежде, что они хоть чуть-чуть смогут помочь.

Боль саднила в груди. Тоскливая пустота давила и сковывала. Тоннель начал стремительно отдаляться. Я заморгал глазами, надеясь сориентироваться. И увидел перед собой лазоревое небо, которое почти заслоняла непонятная тёмная масса. А потом понял причину боли. Неудивительно, ведь в грудную клетку упирались острые колени. На меня уставилось конопатое лицо, искажённое злой гримасой.

Глава 14 Прыжок в обратную сторону

Тут я и сам почувствовал злость. Тут я ощутил такой прилив сил. Хватило один раз дёрнуться, чтобы разметать всю молчаливую шоблу. Мгновение, и я уже твёрдо стоял на ногах, а руки согнулись в боксёрской стойке, примериваясь, кому первому свернуть челюсть.

Детишки будто почувствовали перемену во мне. Они выстроились в очередь и гуськом зашагали по тропинке между корпусом и рощицей, где и затерялись. Еще несколько секунд слышались шаги, потом треск веток. И всё. Площадку шестого корпуса вновь окутала вязкая тишина. Птицы не пели, деревья замолкли, ветер испарился. Даже таинственный флаг реял безмолвно.

Я стоял на солнцепёке потный, злой и расстроенный. Я вернулся, как и мечтал в странном сне, где мне пришлось выбирать дорогу. Может быть, стоило успокоиться? Вспомнить, что бабушка, а за ней и дед тихо умерли несколько лет назад. И вовсе не от электричества. Куда же я провалился? От чего меня спасли? Что со мной должна была сотворить правая дорога, уводящая в трансформаторную будку. Как детишки сумели меня туда просунуть, и откуда там взялись те, кто взял неверный путь на себя?

Но внутри уже просыпались радостные волны, а распухшие от ударов губы раздвинула улыбка. Эрика! Получается, она мне не приснилась. Получается, я ещё увижу её! И не единожды! Тут я вспомнил, что нахожусь на пути к ней, но не бегу, что есть силы, а топчусь на месте, как самый последний тормоз.

Впрочем, бежать у меня не получилось. Я тихо двинулся мимо рощи, подволакивая правую ногу. Да и уйти далеко не пришлось. Когда сквозь деревья замаячил корпус пятого отряда, дорогу мне загородил Гарик.

Обычно даже самые накачанные первоотрядники на меня не задирались. Но сегодня — случай особый. По тропинке шагал не Куба. По тропинке плёлся исцарапанный, красный до корней волос чама в криво заправленной рубахе с оторванными пуговицами. Складывалось впечатление, что меня только что отводили в тихое место, где и выдали по полной программе. А Гарик никогда не упускал удачных моментов.

Только я сдвинулся в лопухи, уступая дорогу, как цепкая рука ухватила за воротник и вытянула меня обратно.

— Эй, сява, — прогнусавил Гарик и захлопал меня по карманам. — Бабки есть? Гони деньги! Ну, живо!

Вместо ответа я даванул подошвой по пальцам, беззаботно торчащим из шлёпанца, и двинулся дальше. На душе было отвратно. Вместо встречи с Эрикой хотелось забиться в тенистый сарай и отсидеться там до отбоя. Ноги подгибались. Чтобы не свалиться, я держался за обшивку корпуса, выкрашенную в весёлый лимонный цвет. Потные пальцы проскальзывали. Стена, оказавшаяся в тени, успела остыть и теперь вытягивала мою пышущую разгорячённость.

Мой ответ Гарика не устроил, но от неимоверной усталости я совершенно утратил бдительность.

— Эй, — бесстрастно позвал Гарик. На автомате я обернулся, привалившись спиной к прохладным доскам.

Я не помню, что раньше услышал: свист или удар. Но доски справа и слева от меня жалобно тренькнули, а в горло чуть не вонзилось тёмное кольцо. Горячка мигом пропала, сменившим холодной волной страха. Перед глазами чуть подрагивала толстая кривоватая палка — рукоять ржавых вил. Меня спасло только то, что зубец, готовивший пронзить горло, оказался обломан у основания.

Гарик, видимо, не ожидал, что сумеет вонзить вилы с такого расстояния. На радостях я оказался помилован.

— Ну что ж, лопух, — захехекал Гарик. — Живи пока. Живи, да помни.

И, засунув руки в карманы, с независимым видом удалился.

Не так-то просто оказалось выдернуть плотно засевшие зубцы. Наконец, что есть сил оттолкнув железный обод, я выдрал орудие несостоявшегося убийства и пристально его рассмотрел. Раньше мне попадались вилы исключительно в четыре зубца. У этих изначально было пять. Ржавая пыль покрывала железо плотным слоем. Лишь острия теперь зловеще поблёскивали. Удар очистил их от мусора. Да обрубок отсутствующего звена на срезе сверкал, как тёмный самородок. Будто кто-то знал и удалил опасный зубец заранее. Я счёл это счастливым предзнаменованием. Быть может, спасение — всего лишь случайность. А может, обо мне позаботились те же силы, что посылают подсказки с помощью флагов. Но можно ли им верить? Ведь флаги напрямую связаны с Электричкой.

Я не стал тяготиться ненужными раздумьями. Чудесное избавление мгновенно заставило позабыть злость на Гарика и на шестой отряд в полном составе. Корпус четвёртого отряда уже находился в заманчивой близости. Я аж задрожал, настолько волнующей показалась предстоящая встреча с той, которая занимала все мечты с самого начала третьей смены.

Эрику я разыскал за корпусом. Голубые глаза смотрели ясно. Тонкие пальцы сжимали альбом. С белой страницы лукаво смотрел спаниель. Щенку вряд ли ещё исполнилось три месяца. Одно ухо топорщилось смешной дугой, второе обвисло и закрывало правый глаз. На кончике левого уха замерла стройная стрекоза. По хитрющему выражению морды становилось ясно, что щенок вот-вот тряхнёт головой, чтобы сбросить помеху и во всю прыть припустить за стрекозой. Таких щенков не увидишь и в галерее. Да что галерея! Пейзажики там, натюрмортики! Вы вот попробуйте сами чего-то нарисовать так, чтобы у любого, взглянувшего на вашу картину, мигом выветрились из головы все умные мысли.

— Нравится? — весело спросила Эрика. Похоже, она сама уже радовалась шедевру, почти выпущенному в мир.

— Как живой, — мой язык проворно облизал пересохшие от волнения губы. Высший пилотаж.

Я не наврал ни полслова. Казалось, щенок и в самом деле сейчас соскочит с листа, запрыгает по цветущему лугу и затеряется в корнях сумрачного, опрокинутого на бок пня, угрюмым слоном, надзирающим за неугомонными бабочками. А мы с Эрикой станем разыскивать лопоухого малыша, чтобы с ним не случилось ничего плохого. Но щенок не торопился покидать лист бумаги. Он только становился объёмнее от каждого штриха.

— Подожди немного, — улыбнулась Эрика. — Я сейчас закончу. А то из головы вылетит, по памяти же рисую.

Я полноправно плюхнулся на траву рядом с художницей. Теперь я не навязывался. Теперь меня пригласили. Не знаю, сколько пролетело времени: час или полтора. Каждая секунда лилась для меня праздничным блаженством. Я старался не мешать. Даже дышал тихо-тихо. Даже моргал в замедленном темпе, чтобы не спугнуть удачу. Я не сопел, не топтался и не заглядывал из-за спины, чего крайне не любят художники. Я просто смотрел, как ветер играет локоном Эрики, и как перекатываются по шевелящимся волосам солнечные блики. Негромко шумели еловые лапы, стрекотали кузнечики, жужжали шмели. Где-то посвистывала безымянная пичуга. Изредка доносились вопли со спортивной площадки. Но я слышал лишь один звук: шуршание карандаша по бумаге. Я чувствовал, как солнце ласково греет моё лицо, и радовался, что точно такие же лучи поглаживают белоснежную кожу Эрики.

— Готово, — кивнула Эрика и развернула альбом ко мне.

Я благоговейно уставился на щенка. Одно слово, живой. Нос блестит. В глазах прыгают весёлые искорки. А сквозь сетчатые крылья стрекозы просвечивают шерстинки лохматого уха.

— Ну, Куба, зачем явился? — голос был деловой, видимо, Эрику покоробило, что я не сказал ни слова. А я и не мог сказать. Нет таких слов у меня. Не твердить же, растирая покрасневшие от досады уши: «У-у-у! Кру-у-уто!»

— Так ведь это… флаги новые, — смущённо выдал я. — Ну и…

— Ты разгадал их смысл? — глаза Эрики раскрылись. — Как в прошлый раз?

Тут надо вам заметить один фактик: я не выложил Эрике, что семь прежних флагов разгадала Говоровская. Как-то само собой получилось, будто бы этот ребус расщёлкали мы вместе. И Эрика даже посчитала, что тут исключительно моя заслуга. А я не мог развенчать себя в её глазах. Мне требовалась любая ступенька, чтобы подобраться поближе. Теперь же пришлось покраснеть. На секунду. Потому что спасительная фраза уже вынырнула на поверхность.

— Есть кое-какие соображения, — солидно проронил я. — Двигаем к нашему отряду, там Говоровская озвучит.

Пропустив толпу, топающую к клубу, мы понеслись к третьему отряду. Говоровская выпорхнула навстречу, словно сидела в засаде.

— Куба! — завопила она так, что дрогнула земля под ногами. — Ты прав! Флаги указывают прямиком на Красную Струну.

Если бы ТАК сказала Эрика, её бы я слушал вечно.

— Ты расшифровала, — по-деловому кивнул я и выразительно посмотрел на Эрику. Мол, сама видишь, я же говорил.

— Тише, — неодобрительно зашипела Эрика и заозиралась.

— Там всё просто, — зашептала Говоровская, тоже кинув два быстрых взгляда сквозь окрестные кусты.

— Ну, ну, — скептически согласился я. — А куда ты дела две лишние буквы?

— Серые флаги, — прищурилась Говоровская, словно решила поведать мне военную тайну. — Это же просто пробелы.

Язык чуть снова не оказался между зубов. Господи, ну как всё просто, когда есть кому подсказать.

— Смотри, — Эрика быстро нарисовала в тетради шесть оставшихся флагов. Опрокинутая подкова явно похожа на букву «С».

— Во! — снова завопил я. — Ну говорил ведь! Говорил же! А эта Говоровская…

— А я разве спорила, — захлопала глазами Инна. Со стороны могло показаться, что она сейчас расплачется.

— Ладно, не грусти, — я одобрительно похлопал её по плечу. — Ты лучше про город поясни.

— Это здание Токио, — мигом повеселела Говоровская.

— Чего-чего? — переспросил я.

— Вглядись, — Инна забрала карандаш и жирно обозначила контуры сдвоенного небоскрёба.

— Ну, — пожал плечами я.

— Такое здание есть только в одном городе. В Токио.

— Ты была в Токио? — недоверчиво процедил я.

— Я тоже его видела, — выступила Эрика в поддержку гипотезы. — Ты что, никогда не смотрел «Сэйлор Мун»?

— Ты бы ещё телепузиков вспомнила! — скривился я.

— Тем не менее, флаг изображает Токио и символизирует букву «Т», — жёстко повторила Инна, смотря на меня обиженным взглядом.

— Ну-ну, — надулся в ответ я. — Может, ты и закорючку объяснишь?

— Это руна, — Эрика удивлённо посмотрела на меня. — Странно, что ты никогда не слышал о скандинавской письменности.

— Вот именно, — кивнула Инна. — Я тоже сначала не догадалась. Руна, символизирующая Радость и Свет. Думаю, это прямое указание на «Р». Руна Радости.

— Продолжай, — милостиво разрешил я.

— На следующем флаге мы видим…

— Сеть! — не утерпел я.

— Верно. Только она называется «невод». Помнишь, «раз он в море закинул невод…»?

Слово «невод» Говоровская произносила испуганным приглушённым шёпотом.

— Угу, — тяжело согласился я. — Где-то чего-то припоминаю.

— Ну а на последнем — ангел.

Ну что ж, мои позиции были разбиты по всем статьям. Но командир на то и командир, что живёт будущим. Тем более, Эрика про эти позиции и не слыхивала.

— Здорово, — улыбнулась Эрика. — Я, по правде, и не надеялась, что так быстро получится. Даже Куба ко мне прибежал без единой догадки. И это Куба, который без запинки проник в смысл первой семёрки.

Я мигом превратился в соляной столб и покрылся липким холодным потом. Глаза пристально изучали путь каждого из муравьёв, тащивших в неизвестность оранжевые полоски сухой хвои. Я стоял, словно преступник в суде, ожидающий смертного приговора.

— Да чего там, — смущённо махнула рукой Инна. — Наверное, сегодня просто не его день.

Вместо плахи с топором я получил помилование.

— Молодец, Говоровская, — с чувством похвалил я. — Значит, надо бы нам разыскать эту Красную Струну, — раздав слонов, я развернулся к Эрике. — Там бы и прояснилась обстановочка. Что скажешь, если мы с тобой после обеда слетаем в изолятор? Там лежит Пашка из вашего отряда. Спросим, чего такого ему удалось разузнать, что его заперли в больничной палате?

Эрика кивнула и улыбнулась. Мне! И я порадовался! За себя! И за того парня, который не вышел из кустов и не позвал Эрику в другое место. Дело в том, что если бы он рискнул это сделать, зубов у него мигом бы оказалось гораздо меньше, чем предполагает популярная медицинская энциклопедия.

«После обеда!» — пело во мне, когда Эрика направилась к своему корпусу. Я даже не мог обернуться и проводить её взором, потому что рядом сопела Говоровская. «После обеда!» — эта фраза казалась мне то заклинанием, то вырванной строчкой из самого лучшего стихотворения, то пропуском в иную, куда лучшую жизнь.

А пока я ломился сквозь кусты. Радость настолько распирала меня, что будь дорога к моему отряду перегорожена бетонными стенами, я бы прошиб их без малейшего труда. Говоровская, не в силах выдержать такой темп, безнадёжно отстала. Я забыл про неё. Я забыл про всё, кроме тусклых минут, которые отделяли меня от сладостно сверкающего «После обеда!».

Впереди блеснул свет, и я вывалился на приотрядную территорию, чуть не свернув одну из дальних скамеек. Строиться народ ещё не собирался. Возле угла о чём-то шептались три девчонки из четвёртой палаты. Сквозь квадратные стёкла веранды были видны цветные сполохи телевизионного экрана. Проём входа чернел и призывно, и тревожно одновременно. Туда я и направился. Шёл неспешно, уверенно. «После обеда!» выравнивало походку и выпрямляло немного сутулившуюся фигуру. Воистину, «После обеда!» звучало, как волшебные слова, открывающие путь в сказочную страну.

Когда подошва со скрипом опустилась на первую ступеньку, в лицо метнулся тёмный мохнатый клубок. Испуганно отпрянув, я увидел, как перед моим носом покачивается вздёрнутый бельчонок.

Волшебные слова мигом потухли. Руки вцепились в железную проволоку, убегавшую за навес, чтобы вырвать её с корнем, чтобы освободить зверька, которого спасти так и не удалось, но пальцы лишь безвольно скользили по медной глади.

Глава 15 Исчезнувшая дверь

У каждого времени свои законы. Даже если время весьма скоротечно, и его секунды норовят ускользнуть с рабочего места как можно скорее. Но пока последняя из них ещё не растаяла, законы действуют, и отменить их никто не может.

Закон равновесия…

Ну почему, как только начинаешь строить дорогу в неведомое, ловко ускользая от путей, предначертанных остальным, кто-то получает право на подсказки? Почему, как только вручишь помощникам невероятные силы и возможности, тут же появляются те, кому дано право бороться и искать? Как только реализуешь право на необратимый поступок, сразу является кто-то, считающий своим долгом взять чужую боль на себя?

Но число подсказок не безгранично.

Да и стоит ли бояться подсказок? Ведь они — это цена за время, теряющее обыденный смысл в накопителях, пятнадцать из которых уже вовсю превращают часы в километры?

Пускай сначала отыщут подсказки, пускай проникнут в их скрытый смысл, пускай пытаются бороться. Этого не отменить и не предотвратить. Это цена за Красную Струну, без которой не очнуться от коварного забытья.

Спасение в том, что подсказки не кажутся реальными. Спасение в том, что собственных дел у изыскателей обычно бывает достаточно много, чтобы не оставалось времени лезть в чужие. Ничего не делать гораздо легче, чем искать, и уж намного проще, чем бороться.

Но если ты всё же влез, не обессудь, дружок, когда в самой обычной вещичке, которую сжимают твои руки, притаилось нечто такое, что тебе вряд ли понравится.

Если ты, конечно, успеешь его почувствовать.

* * *

В груди ходили тоскливые волны. Ну почему за один миг всё может обернуться такой поганью? За что, спрашивается, боролся? За что бился с целым отрядом? Можно ли чувствовать себя героем, если твой подвиг оказался бесполезным?

Я сжал тельце бельчонка посильнее, но оно не поддалось, словно окаменело. Только тогда до меня дошло, что пальцы обхватили…

Всего лишь чучело! Такие бельчата продаются за полторы сотни. И котята! И выглядят совсем, как настоящие. Такие же пушистые, такие симпатичные. Прелестный такой подарочек на Новый год или день рождения.

На лице заиграла улыбка. Что, салабончики, удалось вам снова словить бельчонка? Как бы не так! Улыбка разгоралась сильнее, но вдруг потухла, словно костёр под проливным дождём, когда я увидел вытаращенные от испуга глаза Кольки Сухого Пайка.

— Ты что, Куба, — донёсся его свистящий шёпот, — совсем ошизел.

Он перебрасывал взгляд то на меня, то куда-то наверх. Я проследил, куда уходит проволока, и тут же выпустил фальшивого бельчонка из рук. Не просто на проволоке подвесили чучело, на электрическом проводе, вырванном из общей вереницы, натянутой от столба до столба, словно струны гитары.

Чучело врезалось в косяк, и во все стороны брызнули фиолетовые искры.

А проводок-то наш под напряжением! Я оцепенел, я в непонятках таращился на пушистый комок, постреливающий сверкающими брызгами. По всем законам физики я теперь должен корчиться в электрических судорогах, не в силах выпустить коварный провод. А Сухой Паёк должен бегать по округе, разыскивая длинный сухой шест, чтобы отцепить меня от токопроводящего материала, как это нарисовано на жёлтых страницах учебника по гражданской обороне. Но не понадобился шест, спасло меня какое-то чудо.

Я не мог сдвинуться с места, содрогаясь то от ужаса, то от радости. А потом догадался! Ай да, дед с бабкой. Провели меня левым проходом мимо трансформаторной будки. Не побывай я на той стороне, служил бы сейчас примером неосторожного обращения с электричеством. И рассказывали бы обо мне: «А в прошлой смене, пацаны, вот прямо здесь одного мудака током долбануло!»

В тихий час я приложил все усилия, чтобы заснуть. Казалось, чуть провалюсь за туманную грань, сразу возникнет дед и, шурша «Комсомолкой», объяснит все загадки, да подскажет, что же мне делать дальше. Но, как назло, не спалось. Сна ни в одном глазу! Весь час проворочался с боку на бок в тяжких раздумьях. И лишь когда с постели вскочил, вспомнил.

«После обеда!»

Эрика! А если ждала она меня за корпусом, как договаривались? А если обиделась она на меня безвозвратно? А если не захочет больше ни слова сказать? Чудесно ускользнувшая смерть казалась мне на фоне теперешних мрачных мыслей сущим пустяком.

С Эрикой я столкнулся в столовой. Нет-нет, я сам бы вряд ли решился приблизиться. Но она уже издали замахала рукой, и я на ватных ногах двинулся к ней.

— Слышишь, Куба, — шепнула она, посмотрев по сторонам, — приходи к качелям возле пятого отряда.

И всё! Упорхнула! Так ждала она меня после обеда или не ждала?

А если ждала, то где?

Ну ты, Куба и тормоз! Я аж покрылся красными пятнами от смущения. «После обеда!» А где, дурак этакий, ты назначил, чтобы встретиться после обеда? Это для тебя, чудило, что «после обеда», что «вместо тихого часа» звучит одинаково. А Эрика могла понять и так, что во второй половине дня.

С одной стороны, меня трясло от ликования, что никакой катастрофы не случилось. С другой, было немного обидно. Хотелось, чтобы Эрика ждала меня в тихий час. Хотелось, чтобы переживала. Хотелось, чтобы на полднике она тихо спросила меня: «А почему ты не пришёл, Куба!» И я тогда, испуганно вытаращив глаза, как это умеет делать Сухпай, прошепчу: «Вожатая сидела в палате весь тихий час! Следила по приказу Электрички!» И Эрика тогда понятливо кивнёт, а потом улыбнётся.

Но ничего этого не было!

Однако… А чего ж я расстроился-то так? Ведь кто меня ждёт у качелей пятого отряда? Теперь оставалась лишь одна забота: сделать так, чтобы Говоровская не потащилась вслед за нами.

Последнее решилось просто. После полдника я не стал вставать в строй, а сразу рванул будто бы на футбольное поле. Может быть, Говоровская туда и отправилась, дабы разыскать меня. Я у неё потом так и не спросил.

От пятого отряда до медпункта рукой подать. Только медпунктом его никто не называл. Когда я впервые появился в лагере, он уже носил звучное прозвище «изолятор». Оно словно само ложилось на язык и отметало иные варианты.

Нам везло. Из окна, смотрящего на нас, задумчиво таращился Пашка-фотограф.

— Привет, Пахан! — завопил я и подтолкнул Эрику вперёд. — Давай, Элиньяк, тебе легче договориться, ты с ним из одного отряда.

— Паша, — улыбнулась Эрика, и мечтательный взгляд фотографа быстренько перебрался с дальних горизонтов на Элиньяк. Мне бы так улыбнулись, я немедленно выпрыгнул бы на свободу, и тогда…

А Пашка вовсе не спешил прогибаться перед Эрикой. Кивнул лишь приветливо.

— Фотографии! — крикнула Эрика. — Где твои фотографии?!

Никакой реакции.

— Фотки где? — рявкнул я, и какой-то щегол, жалобно пискнув, рванул с крыши в рощицу.

Ноль внимания. Сидит Пашка, пялится на Эрику, будто картинку в книге разглядывает.

— Да он не слышит, — догадалась Эрика.

— С чего это? — недоверчиво оттопырил я губы и, набрав побольше воздуха, завопил. — Окно открой, тормоз! Быстрее, козёл вонючий!

Эрика пальцем прочистила ухо, показывая, насколько оглушительным получился мой вопль. А Пашка никак не отреагировал на смертельные оскорбления, смываемые только кровью за отрядными корпусами, словно не ему всё это и проорали. Словно обозвал его недомерок, на слова которого обращать внимания себе в убыток.

Тут уже я разозлился. Схватив камень, запустил его в окно и вжал голову в плечи, ожидая звона осыпающихся осколков. Не тут-то было, камень глухо ткнулся в стекло, словно в подушку, и сверзился в заросли клевера. А Пашка достал молоток и долбанул по стеклу. Даже звука до нас не донеслось. А он ещё, гад такой, улыбается и руками так виновато разводит: мол, я и рад бы, да сами видите.

— Смотри! — крикнула Эрика и развернула обрывок бумаги.

Вот ведь, не поленилась, разыскала где-то заголовок. Читает Пашка: «Девятый отряд нашего лагеря?», а как прочёл, рукой взмахнул два раза, словно прощался или подачу в волейболе выполнял.

— Я тебе попрощаюсь, — ворчу, но больше не для Пашки, а для Эрики. Пашке-то всё равно.

— Ты ему монстрюгу из альбома покажи, — предложил я, и Эрика тут же вытащила свой рисунок.

Вгляделся Пашка, кивнул обрадовано, а потом снова рукой машет, мол, господи, и охота вам всякой ерундой заниматься. Будто этот грозовой пузырь, который меня в коридоре напугал, дело вовсе не стоящее.

Захотелось мне лопату в руки. И садануть этой лопатой по стеклу, чтобы сползла с Пашки беззаботная улыбочка. А Пашка ещё радостней улыбается и машет, только уже не прощально, а будто под себя всё подгребает.

— К себе зовёт, — предположила Эрика.

— А и зайдём, — уверенно кивнул я и направился за угол. — Помяни моё слово, пожалеет ещё твой Пашечный, что руками не по делу махал.

— Он такой же мой, как и твой, — сказала мне в спину Эрика.

Но пожалеть фотографу не пришлось. Там, где раньше располагалось крыльцо с дверью, теперь белели самые обычные кирпичи, словно никакого входа тут отродясь и не строили. Три окна, а из каждого детишки вылупились. Кто совсем малолетки, а кто почти с меня. Даже постарше две рожи лыбятся. И все улыбаются так сладенько.

— Вот странно, — пожала плечами Эрика. — Ты хоть кого-то из них в лагере видел?

Я только головой помотал. Ни одной знакомой физиономии. Да и подозрительно много их там. Не меньше отряда. И улыбки довольнёхонькие с лёгкой искоркой грусти, будто жалеют они нас, что нам не положено войти туда, где им довелось оказаться. Будто все самые лучшие места в мире за стенами из белого кирпича.

— Без окон без дверей полна горница людей, — мрачно сказала Эрика.

— Чего ж без окон-то, — заспорил я. — А куда они гляделками вылупились?

— Странные у них окна, — отозвалась Эрика. — Будто и не окна вовсе.

Я промолчал. Назвать обычным стекло, выдерживающее удар молотка, я бы не рискнул.

— Камский? — удивлённо спросили сзади.

Осторожно я повернулся, словно успел натворить чего-то нехорошее. За спиной оказалась неслышно подошедшая Иринушка.

— Ты же обещал зайти, — лоб у неё прорезался морщинами, словно она вспоминала что-то, давно забытое, — порядок навести.

— Обещал, — пробурчал я, — да не смог, извините уж.

— Ничего страшного, — улыбнулась Иринушка. — Тогда я справилась сама. А сейчас мне без вашей помощи не обойтись.

«Она знает про Красную Струну! — тревожно пронеслось в голове. — Она скажет, что теперь делать!»

— Давайте к радиорубке, — распорядилась Иринушка. — Начальница намерена провести внеплановое мероприятие. И всю аппаратуру надо на время вернуть в клуб.

У меня чуть ноги не подкосились. Ну не грузчик я по натуре! Не грузчик! А глаза прикидывали расстояние до ближайших кустов, чтобы совершить внеплановый бросок и улизнуть.

Потом я вспомнил про Эрику. Ведь если я сбегу, корячиться придётся ей. Вот ведь! Мозги медленно ворочались, готовясь принять непопулярное решение. Руки уже прикидывали, как половчее ухватиться за блестящие ручки. Тем более… Вдруг Иринушка расскажет о струне.

— А куда делась дверь? — тихо спросила Эрика.

— Она на месте, — серьёзно ответила Иринушка, поглядывая на белые кирпичи, просто эта дверь не для вас, — чуть подождав, она добавила. — И даже не для меня. Пока. Но почему-то мне кажется, что не сегодня-завтра я смогу шагнуть за неё.

— А что там? — взволновано прошептал я.

— Там хорошо, — был мне ответ, пропитанный печалью.

Иринушка двинулась по травам в направлении клуба. Мы поспешили за ней, словно два вагончика за стремительным локомотивом. Я не помню, как ворочал тяжеленную технику. Странная тоска вытравила остальные чувства. Исчезнувшая дверь превратила привычный корпус изолятора в кусочек другого, недоступного и чем-то притягательного мира. Хотелось отыскать дверь и уйти. Даже зная, что вернуться уже не придётся. Помню, как оттягивали руки колонки. Но кто помогал их тащить Иринушка или Эрика — как отрезало. Помню, как темнота клуба в очередной раз сменялась солнечными лучами. И помню удивление, когда я вновь очутился в клубе, но уже с пустыми руками. Тогда я просто плюхнулся на лавку и застыл, а клуб гудел, как пчелиный улей.

Все места были забиты. Плюс опоздавшие неудачники толпились вдоль стен. На левом краю сцены громоздились колонки и усилители, доставленные моим непосильным трудом. Где-то там, в сумеречных тенях, сидела на боевом посту Иринушка. На другом краю мрачно тянулся к потолку флагшток. В сумраке рисунок был неразличим, но я помнил, что он таит в себе букву «А». В центре сцены высилась Электричка. Её тёмно-синее платье лишь подчёркивало абсолютно бледную кожу. На мощную фигуру падал световой столб, всё остальное скрадывал мрак. Директриса казалась злой ведьмой, угодившей в ловушку волшебного света. За её спиной молочно белели семь тонких трубок, выгнувшихся дугами.

— Ти-ши-на, — зло взвизгнул шестой отряд, примостившийся в первых рядах, и гул тут же сменился отдельными шепотками, которые тоже быстро смолкли.

Директриса довольно улыбнулась.

— По плану у нас сегодня игра, — усиленный микрофоном голос, зловеще вибрировал, нагнетая неясную тревогу. — Только какая? «Что? Где? Когда?» безнадёжно устарела. «Счастливый случай» истёрт до невозможности. «Кто хочет стать миллионером?» провалилась, — директриса сделала паузу, и старички кивнули, вспомнив, как в прошлую смену аннулировали результаты победителя, которому лазерной указкой подсказывали правильный вариант. — Хочется чего-то новенького, не правда ли?

Снова пауза, за которую кивнули не только старички.

— Попрошу каждый отряд выбрать представителя, — объявила директриса. — И попрошу не задерживаться. Если в течении минуты на сцене не окажется представителя, данный отряд в игре не участвует.

Как только смолкли последние слова, стена за сценой озарилась из какого-то скрытого источника. Полуобсыпавшиеся горн, барабан и красный галстук бесследно исчезли. Теперь взорам народа предстала картина в фантасмагорическом стиле. Внизу расстилались зелёные, переходящие друг в друга холмы. К бледному небу взметнулись чёрные башни замков. А по небу, скручиваясь изящными арабесками, протянулись семь разноцветных полос. Словно злобный великан разодрал радугу.

Взгляд пробежался по лентам.

Фиолетовая была ниже всех, вившись по чёрным башням. Острые шпили служили громоотводами, перехватывая грозные молнии, срывающиеся с извилистой глади. Чуть выше протянулась тёмно-синяя. По ней вышагивал странный народец с увесистыми котомками. Если бы кто-нибудь из этой толпы вздел руки, то без труда дотронулся бы до голубой ленты, спускающейся к головам с разноцветными волосами. По лазурному полотну катились серебрянные шары. Изредка меж них проскальзывали глобусы, среди которых я отметил один — абсолютно чёрный, на котором проступала золотая сеть меридианов. Зелёная лента скрутилась в петлю. Один конец ленты падал в замковые дворы, другой взмывал к потолку, как самолёт вертикального взлёта. С петли соскальзывал состав из десятка вагончиков. Но за пассажиров не стоило опасаться, так как они падали на ярко-лимонный бугор — частичку ленты жёлтого цвета. На ней росли сверкающие рощи. Деревья походили на пальмы, отлитые из золота. Выше них протянулась оранжевая спираль, на которой танцевали громадные снежинки. И у самого потолка виднелась кровавая полоса, пронзавшая циферблат старинных часов.

Перед удивительной картиной белели семь трубок, изогнутых полукругом. Словно неведомые силы, высосав из радуги все краски, снова разрешили ей собраться в изначальную дугу. По матовой поверхности расплескались бледные отблески янтарного света. Но взгляд соскальзывал с трубок и старался не замечать красочную картину. Взгляд замирал на столбе серебристого света, в котором древней беспощадной валькирией стояла директриса.

Вот рядом с ней возник тёмный силуэт. Кто-то уже отважился принять участия в игре, чьи правила казались пока зловещей загадкой.

Я сидел с краю, потому что пока народ занимал лучшие места, кто-то, не покладая рук, таскал аппаратуру. В бок дружно запихали.

— Давай, Куба, — донёсся сводный хор голосов. — Иди быстрее. Ты лучше всех в высоту прыгаешь. И на футболе тоже.

Честно говоря, возражать не хотелось. Удивительная картина манила, звала рассмотреть её во всех подробностях. Я поднялся, пожал плечами и затопал к сцене. Взобравшись по ступенькам, я заметил, что человек пять уже успело тут оказаться раньше меня. А в спину кто-то затравлено сопел, намекая, что не следует загораживать дорогу умным людям.

— Займите места, — распорядилась Электричка, и на сцене вспыхнули голубоватые окружности, меж которых протянулись серебряные линии, очертив равносторонний восьмиугольник, центром которого была директриса.

Я шагнул на ближащее пятно, на соседнем примостился Алик Басаров из отряда Эрики. Напротив меня обнаружилась знакомая рожа. Тот самый пацанчик из шестого отряда, у которого я ловко перехватил так и не доставшийся мне режик. Он тоже узнал меня, осклабился и просвистел: «Встаньте, дети, встаньте в круг…», показывая, что нисколечко не боится.

Место моё удачным не назовёшь. Не догадавшись подсуетиться, я оказался ближе всех к подозрительному флагштоку. Доски возле него потемнели и вспучились. А верхние ступеньки правой лестницы, по которой никто не рискнул подняться, покрылись зеленовато светящейся плесенью. Подняв голову, я воззрился на флаг. При полном отсутствии ветра, он не обвис безвольно, а продолжал плескаться, будто там, у потолка, кто-то обдувал его потоком от далеко не слабого вентилятора. В отличие от картины рисунок флага не угадывался даже отсюда. Крест ещё смутно проступал, а вот ангел будто бы испарился, оставив нас на откуп тёмным силам.

Тело мелко тряслось от волнения. Захотелось сесть. Выругавшись, я переступил с ноги на ногу, надеясь прогнать предательскую дрожь. Шестиотрядник оттопырил губень и презрительно выдул воздух, затем подмигнул, и я отвернулся, словно не заметил.

— Все отряды уложились, — кивнула Электричка, довольная такой расторопностью. — А теперь представьте, что вы в лесу.

Картина семи лент погасла, словно кончилось кино. А сцена озарилась зелёным. Мне показалось, что воздух пропитался отблесками морских волн, что каждая пылинка превратилсь из серой в травянистую. Ноздри защекотал удивительно знакомый запах.

— О! — ухмыльнулся Серёга из второго отряда, тот, который мог выжать двухпудовую гирю не меньше тридцатника, — так ведь не листьями, баксами потянуло.

— Деньги не пахнут, — отрезала представительница первого отряда и гордо вздёрнула нос.

Никто не возразил, но пахло как раз деньгами. Мне как-то давали понюхать купюру с генералом Грантом, и запах, который сейчас витал над сценой, я бы ни с чем не перепутал.

— Тем не менее, играть будем на деньги, — возвестила Электричка, заманчиво улыбаясь.

— На зелёные? — удивилась малявка-восьмиотрядница.

— На зелёные, — милостиво кивнула директриса, — на лагерную валюту.

Лагерная валюта исконно была зелёного цвета. За участие в спортивных конкурсах, выставках и прочей лабуде выдавались красивые такие бумаженции, похожие на доллары. Только вместо американских знаменитостей в овале рисовали эспланаду. Польза от этих бумажек наблюдалась только в предпоследний день смены — на фестивале. На нём валюту можно было заработать песнями да плясками. Или загадками. А после подходишь к киоску и отовариваешься. Есть у тебя десять условных единиц — получаешь печеньку, а если пятнадцать, то и пряник. Кроме съестного валюту меняли на ручки, наклейки с «Покемонами», блестящие шарики. Если капиталец подобрался солидный — единиц так в двести — ты мог получить и водяной пистолет. А на верхней полке за две с половиной тысячи красовался огромный радиоуправляемый гоночный автомобиль, так и не доставшийся никому ни в первую, ни во вторую смену. Столько деньжищ не заработал бы никто, хоть вылизывай языком лагерную территорию с утра до вечера. У самых наворотистых скапливалось к концу смены по пятьсот-шестьсот. Меня не назовёшь любителем самодеятельности, поэтому мой капитал никогда не превышал двухсот лагерных гринов, полученных за победы в футбольных баталиях. Все деньги я проедал и радовался. По мне килограмм конфет — награда, куда более полезная, чем все эти алюминево-золочёные кубки, которые всё равно тебе не отдавали, а оставляли для будущих поколений.

— Правила игры просты, — Электричка щёлкнула пальцами, и молочные окружности за её спиной на миг вспыхнули радугой. И тут же сцену вновь заполонили вязкие сумерки. Лишь столб туманного света, в котором застыла тёмная фигура директрисы, да восемь голубых кругов под ногами. Народ в зале негромко переговаривался. Шёпоты и сдавленные голоса наполняли сумрачное пространство неясной тревогой.

Глава 16 «Гнать козла!»

Я увидел, что Электричка холодным взором смотрит мне в лицо. И почему-то казалось, что каждый из участников видит эти морозные глаза, в глубине которых сверкают таинственные огоньки.

— Представьте, что вы — не участники, а звери, — возвестил голос, напитанный презрением к слабакам. — Звери в густом лесу, охваченном засухой. Вы стоите перед высоким холмом, на вершине которого есть прохладное озеро. Цель игры добраться до озера с помощью правильных ответов. Каждый правильный ответ — и новая ступенька пройдена. Каждый неправильный перечёркивает все прежние заслуги. Вы снова стоите у подножия, а родник так и остался недостижимым. Раунд за раундом мы будем терять игроков. И в каждом три попытки, чтобы выстроить цепочку из семи правильных ответов. Вы — смелые тигры, мудрые слоны, выносливые зебры, стремительные гепарды. Но где-то между вами затесался козёл. Козёл, который ничего не знает и не умеет. Козёл, который неправильными ответами не даёт взобраться на вершину всей стае. По окончании каждого раунда вы будете выбирать козла и выкидывать его из ваших рядов, чтобы оставшиеся смогли добраться до озера. Поэтому игра и называется «Гнать козла!»

Вспышка разноцветного света снова пробежала по окружностям. Я успел заметить, что верхняя из них была красной. Спину словно пронзали злобные взгляды. Я быстро обернулся и увидел, как по флагштоку сползает мерцающей слизью мерзкое, тускло-серебряное сияние. Электричка отследила мой взгляд и улыбнулась. В полумраке изгиб её губ выглядел ухмылкой дьявола. Дрожь от волнения превратилась в болезненный озноб. Чтобы забыть про туман, обволакивающий сознание, я засунул руки в карманы и уставился сквозь директрису.

— Начнём с младших отрядов, — параллельно с голосом Электрички заиграла тревожная музыка. — Сколько букв в английском алфавите?

— Двадцать шесть, — отчеканила малявка из восьмого корпуса.

Нижний полукруг вспыхнул фиолетовым.

— Цена первой ступеньки — сто условных единиц, — бесстрастно пояснила директриса.

Из зала раздался одобрительный гул. Таких крупных сумм никто не ждал.

— Цена каждой из следующих увеличивается в геометрической прогрессии, последовало не менее волнующее продолжение.

«Как флаги, — быстро пронеслось внутри, — совсем, как флаги».

— Но деньги достанутся лишь тем, кто доберётся до вершины. Или последнему из оставшихся. Остальные уйдут ни с чем, — холодно подбила итоги Электричка и повернулась к следующему игроку.

Седьмой отряд представлял коренастый паренёк, которого звали Петро. Его я знал хорошо, ведь именно он являлся бессменным капитаном футбольной сборной, которую выставляли три младших отряда на лагерной олимпиаде.

— Сколько республик было в Советском Союзе к 1990 году?

Петро переступал с ноги на ногу. В тысяча девятьсот девяностом он и в проекте появления на свет не значился.

— Одиннадцать, — робко произнёс он.

Я посмотрел на стену и увидел, как из мглы проступили контуры фиолетовой ленты. А молнии во мраке теперь казались настоящими. Остальную часть картины по-прежнему скрывала тьма. Почему-то молнии успокоили меня. Жаль, что их сияние продолжалось недолго.

— Правильный ответ — пятнадцать, — фиолетовый полукруг погас, и в тот же миг пропали молнии, а контуры нижней ленты рассыпались умирающими светляками.

Электричка повернулась к моему недругу:

— Фраза «В Москву, в Москву!» взята из пьесы Чехова «Три сестры» или «Вишнёвый сад»?

— Три сестры, — недолго думая, брякнул злобный тип и оживил фиолетовый свет.

Следующей стояла Лариса Синицина. Вот ведь малявка малявкой, а какая фигуристая. Если б не Эрика, я бы только о ней и вздыхал. Не взирая даже, что она младше на целых два года. Она напоминала героиню испанских сериалов. Тёмноглазая, черноволосая и невероятно бойкая.

— В каком году впервые был осуществлён запуск человека в космос? — раздался вопрос, и я загрустил. Девчонки — не тот сорт людей, с которыми стоит разговаривать о космосе.

— Тысяча девятьсот шестьдесят восьмой, — тихо ответила Лариса.

Вся бойкость её куда-то испарилась. Мои зубы скрипнули оттого, что сцену снова скрыл мгла. Ну почему этот вопрос достался не мне? Я-то знал! Я даже передачу смотрел, посвящённую сорокалетию полёта Гагарина.

— Правильный ответ, в шестьдесят первом. Продолжим, — трудная доля отвечающего подбиралась ко мне всё ближе. — Закончи фразу: «В знак хорошего вкуса и традиций пример…»

— Лучший сорт чая «Липтон» предложил пионер! — выкрикнул Алик и победно завертел головой, мол, ну, как я вам?

Но полукруг так и остался молочно-белым.

— Ты не смотришь рекламу по телевизору? — холодно осведомилась Электричка, и приколист четвёртого отряда понурился.

— Не-а, — пролепетал он. — У нас дома телека нету.

— Иногда он полезен, — усмехнулась Электричка, — учит правильно отвечать на неожиданные вопросы.

Глаза её смотрели уже на меня. Я напрягся. Меня била тревожная дрожь.

— В какой пустыне нашли самый крупный железный метеорит? Гоби или Кара-Кумы?

— Гоби, — наугад выкрикнул я.

Я неотрывно изучал лицо Электрички. Оно было бесстрастным. Никакие тени эмоций не отражались на бледной в серебряном свете коже. Дрожь вернулась. И проснулось подленькое желание сбежать прежде, чем меня уличили бы в неграмотности. Нет, вы поставьте меня напротив ворот, дайте нормальный шарик, и, богом клянусь, я вам вколочу хоть дюжину одиннадцатиметровых подряд. Но тут… По коже пробежали мурашки безнадёжности. Не получалось сбежать. Я должен был играть.

Взгляд оторвался от директрисы и скользнул по матово-молочным дугам. Дрожь сменилась приливом возбуждения. А вдруг я угадал? Нет, а вдруг? Ведь тут пятьдесят на пятьдесят. И половина удачи, значит, на моей стороне. И я увидел, как зажглась фиолетовая струна.

«Струна, — удивился я. — Какая же это струна? Причём тут вообще струны?»

Быть может, потому что верхняя красного цвета?! Что случится, если зажжётся она?

— Что такое периметр?

Я отдыхал! Тяжёлый взгляд переполз на Серёгу, а зал мог воочию насладиться уровнем моих познаний.

— Чего-то из геометрии, — пробасил Серёга и отвернулся, видя, как потух фиолетовый свет.

— Правильный ответ, сумма длин сторон.

Зал загудел.

— Вам были даны три попытки, — Электричка легко перекрыла шум зала. — Не могу сказать, что вы ими удачно распорядились. Вершина всё так же далеко, а в копилке смешная сумма в триста условных единиц, — несмотря на то, что голос Электрички оставался мёрзлым, в нём проклюнулась ехидца. — Из-за кого вы не продвинулись дальше? Какой козёл путался под ногами и сбивал вас с верного пути?

— А как выбирать? — робко спросила Лариса, ещё не успевшая оправиться от неудачи.

— Просто покажите пальцем, — улыбнувшись, разрешила Электричка. — Это небольшой отход от норм вежливости, но разве козёл нуждается в изысканных манерах?

Я ткнул в Алика. Туда же уставились пальцы ещё двух игроков. А на груди неудавшегося юмориста плясала алая точка лазерной указки, которой владел Петро. Оставшиеся чёрные метки поровну разделились между Ларисой и Серёгой. Я тихо присвистнул, надо же, кто-то не боится портить отношения с известным силачом. Потом поёжился. Один из смелых пальцев принадлежал представителю шестого отряда.

— Почему Басаров? — спросила Электричка у хозяина лазерной указки.

— Тормоз он, — сердито проронил Петро, — хотя думает, что медленный газ.

— А тебе чем не угодил Алик? — холодно осведомилась директриса у первоотрядницы.

— Из-за этого юмориста хренова, — прорычала девушка, казавшаяся минуту назад весьма симпатичной, — я даже поиграть не успела.

— Видишь, Басаров, — усмехнулась Электричка, развернувшись к объекту всеобщего внимания, ты думал, что чувство юмора выручает в любой ситуации. Но товарищи не оценили приколы, перечеркнувшие им дорогу наверх. Команда не хочет играть с тобой. Гнать козла!

— Гнать козла! — выкрикнул кто-то из зала, а из другого угла оглушительно засвистели, пока вжавший голову Алик боком продвигался к лестнице. К левой, естественно.

У края сцены его осветил бледно-фиолетовый луч. Из-за колонок выбралась Иринушка и указала на микрофон, сиротливо стоящий возле спуска. Алик мгновенно выпрямился и схватил блестящий цилиндр с тёмным шаром.

— Нельзя прогонять человека из-за одной ошибки, — звонко выплеснулся из колонок его голос. — Я же хотел, чтобы им интересней играть было… А они…

И отмахнувшись, Алик скользнул в сумрак зрительного зала.

— Второй раунд, — металлически дребезжащий тон быстро заставил забыть неудачника. — Продолжим с участницы, на которой остановилась стрелка судьбы.

Первоотрядница напряглась.

— В каком году человек впервые ступил на Луну? В 1969 или 1971?

— В шестьдесят… девятом, — голос неуверенно заплетался.

Из зала донесся ропот. Народ надёжно скрывала мгла. Только звуки долетали до нас от тех, кто следил за каждым нашим словом. Электричка замерла монументом.

Фиолетовая струна подтвердила правильность ответа. И молнии засверкали над тёмными башнями.

Ропот усилился и переродился в довольный рёв.

— Саксаул — это дерево или порода верблюда? — мгновение, а Электричка уже глядит на самую маленькую участницу.

— Дерево, — кивнула малютка.

Впервые вспыхнула струна синего цвета. Таким бывает предвечернее небо. И тут же проступил рисунок синей ленты на стене. А секундой спустя — серебряные силуэты, уходящие в небо. Казалось, ангелы шагают над грозовыми тучами.

— Осень какого года называют «Болдинской осенью»? — следующий вопрос предназначался Петро.

— Не знаю, — отрезал он и отвернулся в угол.

Обе струны погасли.

— Триста, — донёсся до меня шепоток Серёги, — всего лишь триста.

— Правильный ответ: 1830, - выделяя каждую цифру, голос Электрички перекрыл расстроенный шёпот игроков.

Я взглянул на того, кто готовился отвечать, и поймал встречный взгляд. Тусклый и недовольный. Потом ощущение чего-то неприятного растаяло. Паренёк уже смотрел не на меня, а на Электричку.

— В каком месяце отмечают День Космонавтики?

— В апреле, — бесстрастно произнёс обладатель мутного взгляда.

И я поспешно опустил взор, боясь снова наткнуться на припорошенные тоскливой злобой глаза.

— Какая книга является второй в знаменитой трилогии Дюма: «Три мушкетёра», «Десять лет спустя» или «Двадцать лет спустя»?

— Двадцать, — выкрикнула Лариса, но тут же поправилась. — Нет-нет, десять!

— Так десять или двадцать? — хищно осклабилась ведущая.

— Ну не «Три мушкетёра» это точно, — сказала Синицина. — Значит, остаётся выбрать из двух.

— И какую ты выберешь?

— Десять. Наверное, Дюма писал по порядку. Ведь все летописи пишутся по порядку.

— Вряд ли историки назовут трилогию Дюма летописью, — в глазах ведущей снова загорелись мёрзлые огоньки. — Наверное, это не обязывало Дюма соблюдать порядок, поэтому второй книгой была не «Десять», а «Двадцать лет спустя».

Лариса промолчала.

Нервная дрожь продрала меня до костей. Я только теперь вспомнил, что Алик уже не играет, и следующий вопрос — мой! Потусторонний флагшток дышал мне в спину болотной сыростью.

— Какие по счёту олимпийские игры проводились в Москве?

— Двадцать вторые! — улыбка счастья раскрасила моё лицо, а перед глазами встала римская цифра XXII.

Не! Ну как везёт! Именно я собирал значки о московской олимпиаде, и именно мне достался вопрос по ней. Есть, есть бог на белом свете!

Как и положено, фиолетовый свет обозначил мою победу.

— Когда было выиграно Петром Первым Гангутское сражение? В 1714 или в 1740?

— В 1714, - напряжённо выдавил Серёга.

Глаза его выпучились. Он страстно искал на лице Электрички отзвуки грядущей победы или бесславного поражения. Но бледное лицо с застывшей улыбкой оставалось непоколебимым. Зал притих в тревожном ожидании.

— Ты знал? — чуть повела головой Электричка.

— Не-а, — сказал Серёга и потёр переносицу. — Просто круглые даты выглядят слишком подозрительно.

А синяя струна уже полыхала, уже радовала наши души новой суммой, свалившейся в копилку.

— Какой газетой организовывалась полярная экспедиция, достигшая в феврале 1986 года полюса относительной недоступности? «Комсомольской Правдой» или «Известиями»?

— КэПэ, — раздельно произнесла гордая девчока со вздёрнутым носом.

— Уверена? — подмигнула Электричка.

— Нет, — подозрительно взглянула на неё первоотрядница.

— Тогда, может быть, «Известия», а? — провокационная улыбка раздвинула губы директрисы.

— Я, конечно, не знаю. Но «Комсомолка» всегда была стоящей газетой. Кому, как не ей, проворачивать крутые проекты!

И загорелась голубая струна. Боже, какой она была прекрасной. Я никогда не видел такого чистого цвета. А лента на стене разлилась ручьём. И плыли, плыли по нему разнокалиберные глобусы. А шарики серебра сверкали сквозь лазурь монетами старинного клада.

— Семсссот, — раздался почти неслышный свист Серёги.

— В какой стране самое многочисленное население? — отчеканила Электричка.

— В Америке! — воскликнула малявочка и уставилась на струны, а те взяли да погасли.

— В Китае, — проревел Петро, обхватив голову руками.

— До тебя очередь не дошла, — тон Электрички заставил губы умника плотно сомкнуться. — Безусловно, ты ответил правильно, но твой ответ не стоит ни копейки. Ведь здесь — не командная игра. Здесь каждый сам за себя. Раунд окончен.

Молчание в зале разродилось зловещим гулом, словно там готовились встречать следующего козла не меньше, чем электрошоком.

— Кто помешал иссохшимся губам коснуться живительной влаги? Чей провальный ответ увёл с верной тропинки в непролазную чащобу?

Хоть игра и не была командной, на сей раз народом овладело полное единодушие. Все пальцы указывали в одном направлении. В точке пересечения испуганно жмурилась малолетка из последнего отряда.

— Что обусловило твоё решение, Пыткин? — спросили Серёгу, и он не лез за словом в карман.

— Не, ну любому же лоху известно, — развёл руками силач-гиревик, — что каждый четвёртый на земле — китаёза. Скоро жёлтые всю планету заполонят.

— Ты — расист?

— Чего там, — нахмурился Серёга. — Мы ведь не о китайцах, мы о потерянных деньгах скорбим.

— А ты, Королёва?

— Её ответы меня утомили, — хмыкнула первоотрядница.

— Вот так, — кивнула Электричка, повернувшись к неудачнице. — Сама видишь, от тебя устали. Им легче шагать без тебя. Гнать козла!

— Гнать козла! — заверещали из зала радостные голоса.

В последний путь девчонку-неудачницу провожал голубой луч, словно память о неправильном ответе, скинувших всех с третьей струны. Вернее, с какой там струны, с третьей ступеньки!

— Парни, они вообще… девчонок не любят, — пискнула проигравшая в микрофон. — Они всегда обзываются, воруют у нас всё, толкаются и выкидывают, если игра интересная… Как вот сейчас.

Из темноты кто-то презрительно засвистал, малютка вжала голову и неловко спрыгнула со сцены.

— Следующий раунд. И следующие три попытки. Думаю, теперь оставшиеся будут относиться к игре серьёзнее. Ведь в копилке уже не триста, а тысяча четыреста условных единиц.

Взгляд её скользнул по нам и остановился на Петро.

— Проект «Викинг» по исследованию Марса — это советская или американская разработка?

Петро не спешил отвечать. Его губы шевелились, неслышно проговаривая слова. Тянулись секунды, быть может, даже минуты. Мне они казались часами, заполненными осенней тоской. Наконец, рот Петро перекосился:

— Американская!

— Почему?

— Э… ну… — замялся Петро.

— Так почему?

Петро косил глазами на струну, но та упорно не зажигалась.

— Да фиг знает, — проворчал Петро. — Не наше это название. Наши богатырём бы каким назвали. Или витязем.

— Ну что ж, — улыбнулась директриса, — логика не лишена смысла.

И фиолетовый свет помог Петро заслужено встать в эффектную позу.

— В каком году была Невская битва? В 1240-м или в 1378-м? — и мой враг напрягся.

— В 1378? — он спрашивал, он вовсе не был уверен в ответе.

— Что, Сёма, тоже нелюбовь к круглым датам? — усмехнулась Электричка.

Сёма. Ну и имечко выбрали этому неприветливому типу. Хотя, кто знает, каким был этот Сёма до злосчастной ночи, когда таинственный флагшток вырос над корпусом шестого отряда.

Сёма кивнул.

— А вот тебя она подвела! — радостно сообщила Электричка. — Правильный ответ: в 1240-м.

И снова сцена окуталась мглой. Только световой столб с Электричкой, да круги под нашими ногами. Серёга аж зубами скрежетнул. А я, как ни странно, порадовался. Теперь имеется законный повод наградить козлиным званием одного из тех, кто чуть не отправил меня на тот свет.

— Что считают самым загадочным в картине Леонардо да Винчи «Мона Лиза»? спросили Ларису.

— Улыбку, — ответила она, смахнув со лба капли пота, и подарила нам фиолетовый свет удачи.

— Из чего варил кашу находчивый солдат? — я вздрогнул, вопрос предназначался мне.

— Из топора, — вырвалось моментально, и я испугался.

Вот ведь, ляпнул, не подумав. А может, и не из топора варил. А из чего? Я не помнил. Но ужаснее всего то, что я совершенно не мог ответить, откуда в моей пустой башке возник топор. Почему из топора? Ведь с таким же успехом кашу можно варить из молотка. Или из напильника. В душе, содрогавшейся от тоскливых волн, возникла картинка стаи ржавых напильников, улетающей широким клином в жаркие страны.

И тут вспыхнула синяя струна! Табор, окутанный серебром, уносился в вечернее небо.

Воздух облегчённо извёргся из груди, словно лава из жерла вулкана.

— Какой французский художник является автором полотна «Пейзаж с Полифемом»? Никола Пуссен или Жан-Луи Вуаль?

Побелевшие от напряжения губы извергли разочарованный стон. Не ждал Серёга вопросов по искусству, ой, не ждал. Отчаянно влепив два раза себе по затылку, Пыткин с надеждой поглядел на ведущую, словно надеясь, что она смилостивится и разрешит переиграть. Но Электричка лишь непреклонно покачала головой.

— Никола Пуссен, — наугад ляпнул Серёга.

И подобоченился. Имел право. Снова сияла голубая струна, снова колыхнулась в груди надежда, что именно сейчас мы и доберёмся до вершины. А серебряная толпа теперь выглядела космическими переселенцами, уходящими с покалеченной грозами планеты, к множеству миров, раскинувшемуся на Млечном Пути.

— В каком году была образована Организация Объединённых Наций? — лицо директрисы было холодным, отталкивающим, словно её нисколечко не радовали правильные ответы.

— Не знаю, — потупила взор первоотрядница. — Вернее ладно, пусть будет в 1980-м.

— А на Луну первыми высадились французы? — хмыкнула Электричка. — Я уже давно подозревала, что у тебя, Королёва, какая-то своя мировая история. Правильный ответ, в 1945-м.

Все струны погасли. Но в последних отблесках света я успел разглядеть, как злобно набычился Серёга.

— Осталась ещё одна попытка, чтобы забраться на вершину вшестером, — сказала директриса после небольшой паузы и повернулась к Петро. — Что тяжелее? Фунт или килограмм?

— Килограмм, — выпалил Петро и вопросительно уставился на струны.

Электричка улыбнулась:

— Тебе доводилось что-то взвешивать в фунтах?

— Не-а, — мотнул головой Петро.

— Тогда откуда такая уверенность? — улыбка расползалась всё шире.

— Ниоткуда, — буркнул Петро и уставился себе под ноги.

— Тем не менее, ты прав, — констатировала директриса и позволила нижней струне озарить нас холодным фиолетовым светом. — Какому созвездию принадлежит Полярная Звезда?

— Малой Медведице, — бесстрастно проронил Сёма.

Мог и не выпрягаться с таким видом. Про Полярную Звезду любому первоклашке известно.

— Столица Австралии? — под свет синей струны спросила директриса у Ларисы.

— Ну… там два больших города. Мельбурн и Сидней. А вот столица…

— Так Мельбурн или Сидней?

Я волновался ничуть не меньше Ларисы. Её взгляд то затравленно метался по игрокам, то нырял в зал, словно кто-то мог подсказать. Ей не хотелось отвечать. Электричка застыла. И я догадался, что Электричка сейчас просто силой своей воли заставит Ларису ответить. Вот взгляд Ларисы замер, пойманный безжалостными глазами. Вот шевельнулись губы:

— Ну пусть будет Сидней.

— А на самом деле ни тот, ни другой. Правильный ответ — Канберра.

И снова темнота. И снова наполненный злой ехидцей голос Электрички:

— Ну что? Кто не смог сделать ни одного верного шага? Кто не видит бревна в своём глазу? Кому вы поможете взглянуть правде в глаза? Какого козла будем гнать на этот раз?

Мой палец уставился на затаившегося врага. Палиц Ларисы на первоотрядницу. Туда же указал и Серёга. Остальные трое выбрали мишенью Ларису.

— Почему не даём поиграть Синициной? — в глазах Электрички сияли холодные огоньки.

— Па-ашла она, — презрительно прошепелявил Сёма. — Что ни раунд, так прерванная дорога из-за её неверных ответов.

— Ты считаешь, что в этом раунде играл лучше?

— Да однозначно!

— Я этого не заметила, — хмыкнула Электричка и повернулась к первоотряднице. — Ну что, Королёва, ты тоже не можешь похвастать безупречными ответами. Чем тебе не понравилась Синицина?

— Ну не могу же я указать на себя, — та жеманно пожала плечами, словно являлась не Королёвой, а королевой.

— Видишь, Синицина, — сказала директриса. — Тебе пора возвращаться. Ты уже не в команде. Пантеры из тебя не получилось. Гнать козла!

— ГНАТЬ КОЗЛА!!! — единодушно проревел зал, и от этого ужасающего рёва растерянная Лариса превратилась в маленькую испуганную девочку.

Синицина медленно шагала к лестнице. Её движения напоминали марионетку, ведомую кукольником-новичком.

— Да это и не команда, — прошептала Лариса в микрофон у края сцены, в голосе чувствовались слёзы. — Нельзя назвать это сборище командой… Просто стая. Наплевали в душу и выкинули.

Погас ещё один круг на месте, где только что стояла красотка из пятого отряда.

— Раунд четвёртый, — возвестила Электричка. — И в банке у вас две с половиной тысячи.

«Две с половиной?!!!» — и сердце учащённо застучало. Если б мне дали эти две с половиной тысячи, замечательному гоночному автомобилю недолго пришлось бы скучать без хозяина.

— С какой страной был осуществлён первый международный полёт по программе «Интеркосмос»?

«Две с половиной!» — я прямо видел эту пачку, я чувствовал, как пальцы поглаживают отпечатанную эспланаду, а гоночный автомобиль призывно сверкал с витрины киоска, открытого специально по случаю моего визита.

— Не знаешь? — напряжённо спросила Электричка, и я с ужасом понял, что моя очередь.

Гоночный автомобиль сразу исчез. Появился телевизионный экран, на котором, словно шариковая ручка, окутанная клубами дыма, взмывало к небу стройное тело космического корабля. С кем же мы летали? Да мы до чёртиков кого катали на орбиту и обратно. Кто же был первым? Экран потух, и отчего-то вспомнился рекламный щит, по центру которого красовалась весьма примечательная пачка сигарет. Я заулыбался:

— С Соединёнными Штатами. Союз-Аполлон.

— Неверно. Первый международный полёт по программе «Интеркосмос» был осуществлён советско-чехословацким экипажем через три года после стыковки кораблей «Союз» и «Аполлон».

Я мельком взглянул на нижнюю струну, и порадоваться было нечему. Кроме того в поле зрения угодил и кулак, который мне показывал Серёга.

— В какой город из Петербурга была перенесена Лениным столица России?

— В Москву, — выпалил тот, чей кулак окончательно подпортил моё настроение.

Впрочем, кулак разжался, потому что вспыхнула струна.

— Волан — слово английского или французского происхождения?

— Французского, — сдержанно отозвалась старшеотрядница, и синий цвет ознаменовал взятие второй ступеньки.

— Какое название носил игрушечный поезд в Новогодней сказке Джанни Родари?

— «Голубая Стрела», — ни секунды не думая, ответил Петро, и голубая струна ласково вспыхнула. Снова плыли глобусы, теперь видневшиеся отчётливо, как никогда. Бегло пробежавшись по ним, ни на одном я не нашёл ни Африки, ни Америк.

«А следующая? — напрягся я. — Чего там дальше? Каждый охотник желает знать… Значит, зелёная.»

— Что обозначает забор на дорожном знаке?

— Железнодорожный переезд со шлагбаумом.

И вот она. Зелёная. Нежно-травянистая. Я почувствовал, как взмокли подмышки.

— Полторы штуки, — прорыдал Серёга со своего места.

Яркая петля зажглась на стене, словно там крутанулась невидимая кисть, окунувшаяся в люминесцентную краску. Золотом горели окна серебряных вагонов опрокидывающегося поезда.

— Какая миля длиннее? Английская или сухопутная?

Хотелось заплакать, потому что ответа я не знал. Хоть монетку подкидывай. Если бы сравнивали с километром, то не составило бы никакого труда ответить. Но поди разбери этих англичан, какая из их милей длиннее?

— Сухопутная, — я приготовился к тому, что Серёгин кулак вобьёт меня в сцену, как молоток с одного ловкого удара вгоняет гвоздь по самую шляпку.

Золотой свет разлился по третьей сверху струне. С таким сиянием сходят на землю ангелы, неся людям радость и процветание. А некоторых даже потом забирают на небеса. В тот миг я чувствовал себя достойным уйти с ангелами. Или с серебряными человечками. Да что там, я не отказался бы даже от поезда, перебиравшегося с ленты на ленту довольно оригинальным способом. Теперь было видно, что никакая опасность ему не грозила. Холм, словно лимон, застыл во тьме. Из его боков вырывались две нити, развернувшиеся у краёв картины широкими полосами. И росли на лимонных плантациях золотые рощи.

— Какое море входит в акваторию Северного Ледовитого океана? Охотское или Карское?

— Х… Хрен его знает, — осклабился Серёга. — У нас кто на севере живёт? Чукчи! А чукчи, они… это… охотники. Охотиться только и умеют. Значит, и море у них Охотское.

— Я гляжу, ты невысокого мнения не только о китайцах.

— Да хоть о неграх. Вы это… следующую ступень зажигайте.

— Правильный ответ, Карское, — и струны погасли.

Петро громко шмыгнул носом. Сёма сказал что-то невразумительное. Быть может, Серёга показал кулак и ему, да только глаза ещё не привыкли к почти полной тьме после радужного сияния.

— Какой знак зодиака отвечает за период с 23 июля по 22 августа?

— Лев, — устало отозвалась Королёва. Видимо, её тоже выбила из колеи неудача, когда до победы оставалось каких-то две ступеньки.

Фиолетовая струна послушно зажглась. Но после пятицветного блеска, она казалась неприкаянной сиротинушкой.

— Родина хоккея с шайбой — Франция или Канада?

— Канада, — отчеканил Петро.

Сцена окрасилась вечерними тонами.

— Диаметр какой планеты меньше? Марса или Венеры?

— Марс — бог войны! Следовательно, его диаметр никак не может быть меньше Венеры!

— А вот ты и не прав!

Струны потухли.

— Раунд окончен, — провела границу Электричка. — Осталось дать ответ на ещё один немаловажный вопрос. Кто уже исчерпал себя? Кому следует вспомнить дорогу домой? Кто вылетит сейчас, как пробка от шампанского?

И Сёма поник. Он провалил третью попытку, и у меня снова появилось право ткнуть в его сторону, что я и сделал. Туда же уставился Серёгин палец. Петро снова осмелился бросить вызов нашему силачу. А остальные два пальца… Остальные два пальца показывали на меня.

Душа закачалась на ниточке. Я чувствовал себя приговорённым к виселице, из-под ног которого выбивают табуретку. Это что же, сейчас моя очередь — идти к лестнице и лепетать на прощание несвязные слова для оправдания сокрушительного провала?

— У нас ничья, — константировала Электричка и по-хозяйски оглядела сначала меня, потом Семёна. — Придётся вам двоим попотеть. Сейчас будет игра на скорость. Останется тот, кто первым даст правильный ответ. Оставшийся украсится рогами и бородкой, которая профессорского вида ему не добавит.

Словив непредвиденный перерывчик, Пыткин, Королёва и Петро расслабились. А мои мучения только ещё начинались.

Глава 17 Game Over

Слой воздуха, угодливый богам, В вершинах разгулялся Здесь и там

* * *

Показалась из мрака грань порога. Ниже плескалась та же тьма. А выше неощутимой, но видимой грани забрезжила синева. Словно новая надежда.

Начался исход изначального. То, что создало этот мир, безвозвратно ускользало, подобно времени.

То, что остаётся, уже никогда не заменит ушедших. Мир стал другим. Мир снова проснулся. И новое время освежает сумевшее остаться прохладным потоком.

* * *

Почти против воли я обернулся и вновь посмотрел на флаг. Склизкие водопады тусклого серебра продолжали низвергаться по высоченному столбу, а полотнище теперь напоминало злобное привидение, только и ждущее, когда я повернусь спиной, чтобы обрушится и острыми когтями пронзить мою шею.

Стараясь забыть об опасности позади, я постарался разглядеть картину. Замки ещё смутно угадывались, но меня интересовали не они. Верхняя лента красного цвета! Напрягшись, я разглядел пробитый циферблат. Потом погладил взором верхнюю дугу. Что будет, когда зажжется она?

— Хочешь добраться до Красной?

Я вздрогнул. Электричка покинула своё место и склонилась надо мной. Холодные голубые огоньки затопили её глаза целиком. Я посмотрел на директрису, как кролик на удава, и робко кивнул.

— Но кем ты станешь, если…

В зале кто-то громко ругнулся. Оцепенение прошло. И я увидел, что Электричка снова стоит в центре сцены.

Круги под ногами меня и противного шестиотрядника полыхнули красным. Пора было возвращаться в игру.

— Кто из женщин-космонавтов был первой? Валентина Терешкова или Светлана Савицкая?

— Терешкова, — в унисон ответили мы.

— Никита Кожемяка — герой русской или киргизской народной сказки?

— Русской, — и снова невозможно было сказать, кто дал ответ первым.

— До какого города доведёт язык?

Звуки смешались.

— До Киева, — сказал Сёма.

— В Киев, — выпалил я.

— А чего эти штуковины не загораются? — подал голос финансолюбивый Серёга.

— Игра на выбывание не пополняет банк, — объяснила директриса. — Стая не двигается вперёд. Просто на горной тропе сошлись два барана, и решают, кому идти дальше, а кому падать в пропасть.

— Сколько великих подвигов совершил Геракл?

— Двенадцать, — мы снова успешно парировали удар.

— Какой формы дорожный знак «Движение запрещено».

Ответы прозвучали почти одинаково.

— Красной, — сказал Семён.

— Круглой, — ответил я.

И круг под моими ногами снова стал голубым, а под Семёном слился с тёмным полом сцены.

— Гнать козла! — единодушно проорал зал уже без всяких подсказок.

— Невезуха, — прошипел в микрофон неудачник и ткнул меня таким злобным взглядом, что я снова вспотел.

— Итак, половина стаи мертва, а озеро по-прежнему недостижимо, — объявила Электричка. — Хорошая новость всего одна: в банке у вас уже неплохая сумма. Почти шесть тысяч.

Зал завистливо вздохнул.

— Чтобы не перегревать страсти, вношу следующее правило, — улыбнулась ведущая. — Думаю, всем покажется справедливым, если сумма выигрыша достанется не победителю, а отряду, делегировавшему его на игру.

Народ обрадовано загудел. Я встревожился. Дело даже не в том, что если сумму разбить на отряд, об автомобиле в случае победы можно не заикаться. Дело в том, что будет, если я не выиграю. Тогда на меня косо посмотрит даже самый последний лох третьего отряда. Ну ничего, я уже сейчас не завидовал тем, кто рискнёт одарить меня косым взглядом. Кроме того, а кто сказал, что я не выиграю? За всю игру лишь один неверный ответ! Нет, а вы-то? А вы сами сумели бы сыграть столь блестяще?

— Какая единица больше? Парсек или световой год?

— Томоззззззз! — проревел Серёга, и я чуть не скакнул к нему, чтобы вмазать в его прыщавую носяру. Невзирая на последствия.

— Камский? Тебе засчитывать поражение? — улыбку Электрички отлили изо льда.

— Парсек, — ляпнул я, потому что успел забыть второй вариант ответа.

На сей раз пронесло. Фиолетовая струна подтвердила мою правоту.

— Ближайшая к Солнцу планета?

— Меркурий, — злобный взгляд продолжал буравить меня, и я презрительно сплюнул. Тем не менее, следующая ступенька приблизила нас к победе.

— В каком веке родился известный художник Пабло Пикассо?

— В девятнадцатом, — медленно выдавила Королёва.

И очередная струна одарила нас своим светом. Дело двигалось. Деньги падали в банк. Но тревожное напряжение уже не оставляло меня ни на миг. Голова стремительно пустела только от страха, что неправильным окажется именно твой ответ.

— В каком году проводились первые Олимпийские игры современности?

— В 1896, - спокойно ответил Петро. Интересно, а ему-то откуда это известно? Тоже что ли значки собирает?

И снова мы увидели свет зелёной неоновой трубки.

— Денежная единица Туниса — динар или наира?

Я призадумался.

— Динар, он вроде как в Югославии, — сделал я далеко идущие выводы. — Значит, наира.

— Ошибочка вышла. Правильный ответ — динар.

Меня охватило холодное отчаяние, словно все пальцы уже указали в мою сторону. В прошлый раз чуть не вылетел, а сейчас… Похоже, я уже израсходовал свой запас удачи.

Пришлось скорбно уставиться в пол. Оборвать цепочку, когда загорелся зелёный, казалось преступлением, за которое полагалось самое жестокое наказание.

— Какое из сооружений считается одним из чудес света? Египетские пирамиды или Собор Парижской Богоматери?

— Пирамиды, ессно, — в Серёгином голосе сквозило прямое указание, в сторону какого придурка будет указывать его палец.

Остатки нашей команды в который уже раз оказались на фиолетовой ступеньке.

— У старшего сына упала стрела на боярский двор. Куда угодил стрелой средний сын?

— На купеческий двор, — промямлила Королёва. Я сильно удивился, но синяя стрела ободрила нас своим холодным светом.

— В какой стране проходила всемирная выставка «ЭКСПО» в 2000 году.

— В Германии, — отрапортовал Петро, и голубой свет подтвердил истинность ответа.

— Самая большая планета Солнечной Системы?

— Юпитер, — твёрдо доложил я, и сердце забилось в немом восторге, когда сцена украсилась травянистыми отблесками.

— Высшая точка небесной сферы относительно наблюдателя — это зенит или надир?

— Зенит! — обрадовано выкрикнул Пыткин. — Фотоаппарат такой есть!

И жёлтое сияние вспыхнуло на третьей сверху струне.

Снова всего два шага отделяло нас от победы.

Если бы Красная Струна зажглась! Мне казалось, тогда прояснятся все тайны, исчезнет Электричка и лишние флаги, а смена покатится, как и прежде. Вот только наше знакомство с Эрикой не прервётся. Вот только бы мне удалось добраться до верхней струны!

— В каком году была выпущена первая почтовая марка?

Старшеотрядница замялась. По лицу Электрички вновь зазмеилась издевательская улыбочка:

— Ну, Королёва, смелее, мы ждём.

Мои руки постыдно дрожали. Футболка взмокла. Я сам словно очутился на месте Королёвой. И содрогался в ожидании наказания. Как и она, ответа я не знал.

— Не знаю, — зло выдохнула Королёва, погасив все струны разом.

— Правильный ответ — в 1840-м, — абсолютная тьма, лишь Электричка озарена мертвенным серебряным светом, лишь она одна чувствует себя на своём месте.

Я поёжился от потери такой близкой победы. Интересно, если нам всё же удастся забраться на вершину вчетвером, то деньги поделят между нами? Или между четырьмя отрядами? Негусто тогда на каждого получится.

— «Союз» — это серия космических кораблей или космических станций?

— Станций, — чуть слышно отозвался Петро.

Глаза его не отрывались от семи погасших окружностей. Рот перекосился, словно притягивал к себе радужное сияние. На щеке блестела мокрая полоска. То ли пот, то ли скатившаяся слеза.

Но темнота так и осталась на сцене.

— Правильный ответ — кораблей, — отчеканила Электричка и повернулась к залу.

Там нарастала волна. Народ шумел, гудел, выкрикивал. И лишь два слова можно было различить в этом всеобщем рёве. Слово «Гнать!» и слово «Козла!». Одного из тех, кто остался на сцене. Одного из нас.

— Кто забыл даже о том, что он помнил до игры? Какой козёл уже не выдерживает темпа стаи и исчерпал себя до самого дна? Кому лучше поискать подарок под новогодней ёлкой?

Три пальца единодушно уставились в сторону той, кто оборвала цепочку правильных ответов за два шага до вершины. И один в сторону Петро.

— Ну, Пыткин, ты считаешь, что место женщины на кухне?

— Такую, как она, я даже на кухню не пустил бы, — презрительно выпятил губу Серёга.

— А ты, Смирнов? Каковы твои аргументы?

— Её неправильные ответы!

— А ты сам знал, когда была выпущена первая почтовая марка?

— Нет, но я хотя бы назвал любой год. Вдруг бы угадал, и тогда… Тогда сейчас мы бы стояли у озера.

Я мысленно жал Петровскую руку. Я и сам так думал. Одна верная догадка, а уж потом… Петро бы не подвёл! Да что сейчас мечтать о несбыточном.

— А ведь следующий шаг провалил именно ты, — усмехнулась Электричка и повернулась ко мне.

— А тебе, Камский, чем не угодила Королёва. Разве ты сам ни разу не обрывал цепочку?

— Ну… по правилам я не могу назначить козлом себя, — ловко выкрутился я.

— А если я изменю правила? — глаза Электрички полыхнули сиреневыми огоньками. — Тогда ты назовёшь себя козлом?

И только тут я понял, НАСКОЛЬКО мне хочется доиграть! Только сейчас я ощутил, что НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ не зашагаю к краю сцены, наградив сам себя обидным прозвищем. Пока есть хоть маленький шанс продолжать борьбу, я не стану безропотной жертвой.

— А толку-то! — заюлил я. — Всё равно большинство голосов против Королёвой.

Взглянув на Королёву, я без труда догадался, что обрёл в ней врага до самого конца смены.

— Но вдруг стая изменит мнение, — теперь улыбалась не только Электричка. Теперь вместе с ней улыбался и Серёга. И я чувствовал, что направление его пальца может поменяться сию секунду. Уверенность моя покрылась трещинами и обсыпалась. Мне казалось, что истекают последние секунды моего участия в игре.

— Но я не буду менять правила, — отрезала Электричка и развернулась к старшеотряднице. — Прощай, Королёва. В этой игре у тебя уже всё в прошлом. Гнать козла?

— ГНАТЬ КОЗЛА!!! — был ответ зала.

— Подумаешь, — скривила губы Королёва у края сцены. — Там, в зале, сидит мой парень. Кто бы ни выиграл, после игры они поговорят по-мужски.

Я одновременно и радовался, и страдал. Счастье переполняло душу, потому что мне удалось задержаться ещё на один раунд. И вместе с тем почему-то неудобно смотреть на Королёву. Словно вместе с последним словом она уходила в последний путь. Удивительно, но даже на флагшток, напитанный серебряной слизью, смотреть было не в лом. Так бы я и поступил, да не успел отвернуться.

— Вам предоставляется последний шанс ступить на вершину командой, возвестила Электричка. — Если и в этот раз озеро останется неприступным, тогда в финале двое уцелевших поведут борьбу за банк, и он достанется сильнейшему. А в банке сейчас десять с половиной тысяч. Понятно?

Я покрылся липким потом. Костяшки на Серёгиных кулаках явственно побелели. Петро судорожно сглотнул. Мы кивнули в едином порыве, словно под взмах дирижёрской палочки.

— Когда произошла Октябрьская Революция? — обратилась ко мне Электричка.

— В 1917-м, — выпалил я. Следовало собрать все силы. Следовало не волноваться ни в коем случае. Вот только не волноваться не получалось. Тем не менее, нижняя струна озарилась аметистовым сиянием.

— В слове «баскетбол» какая часть означает корзину?

— Баскет, — лениво ответил Серёга.

Синий свет добавился к фиолетовому. Задрожали ноги. А в душе зародилось предчувствие, что следующий мой ответ не будет правильным.

— Какая планета дальше от Солнца? Уран или Нептун?

— Нептун!

Петро трясло словно от электричества. Отчаянный взгляд не отрывался от двух горящих струн. На стене сверкали молнии и серебряные силуэты. Электричка улыбалась. И чем сильнее расползалась улыбка, тем больше горбатился Петро.

Струна небесного света зажглась!

Неужели мне суждено её погасить?

— Согласно поговорке, все пути ведут в Рим или в Неаполь?

— В Рим, — не думая ответил я и покосился на зелёную струну. Та не загорелась, но и предыдущие не потухли.

— Уверен?

И я сразу же засомневался. А вдруг не в Рим? Вдруг в Неаполь? Нет, разумеется, оставалась ещё одна попытка…

— Подумай хорошенечко, — посоветовала Электричка. — Если хочешь, можешь поменять ответ.

Не знаю, сколько прошло времени. Может, минута, а может, и полчаса. Противоположные ответы раздирали душу в клочья. Только я готовился крикнуть «Меняю!», как коварный чёртик отчаянно мотал головой, протестуя насчёт моего выбора. Но если с губ почти срывалось «В Рим!», этот же невидимый, но весьма ощутимый чёртик хватался за голову от ужаса перед грядущим провалом.

Я повернул мокрое от пота лицо к безмятежно плывущим глобусам. Чёртик исчез, голова прояснилась. Империя всё-таки была римской, пусть даже лучшие футбольные клубы обретаются теперь в Неаполе.

— В Рим! — отчаянно замоталась моя голова.

Словно стальной обруч сдавил её. Она готовилась вот-вот лопнуть. Но вдруг обруч исчез, потому что четвёртая струна всё-таки загорелась.

— Официальный язык Кении — английский или суахили?

— Суахили, — сказал Серёга, сверля ведущую неприветливым взглядом.

— Почему?

— Так ведь это… В Кении-то кто?.. Негритосы! А у негров всё не как у людей!

— Выходит, ты у нас не только китайцев не любишь?

— Вам-то что? — рыкнул Серёга. — Сказано, Суахили, значит, Суахили. Я за базар отвечаю.

Электричка кивнула, словно разрешила вспыхнуть жёлтой струне.

Три тысячи за эту попытку! И два шага до победы!

Спиной я ощутил сквознячок. И обернулся. Противное сияние сейчас поблёкло, впитало в себя радужный свет от струн и лент на картине. Флагшток теперь отливал перламутром. И флаг-привидение не казался опасным. Что-то блеснуло возле реющего полотнища. Вглядевшись, я увидел две тонких нити, убегающие от флагштока к стенам. Возле флага они виднелись отчётливо, но дальше терялись во мраке. Что за чертовщина? Как будто кто леску туда примотал. И что теперь? Надо ли понимать, что такие вот нити протянутся от флагштока к флагштоку? Не это ли НАСТОЯЩИЕ струны? Но какая из них будет Красной? Или Красная появится в последнюю очередь?

— Что больше по объёму? Пинта или галлон?

Металлический голос прогнал рой вопросов и заставил взглянуть на директрису.

— Пинта, — Петро опустил ногу, не в силах выдержать стальной взгляд. Поднял ее, затравленно посмотрел на ведущую и снова уставился в пол. Громко втянул носом. И даже всхлипнул. Честно говоря, я чуть не разрыдался вместе с ним.

— Без выигрыша, — сказала Электричка из своего светового столпа, а струны уже не горели, и недовольное гудение зала нарастало. — Правильный ответ — галлон.

Я порадовался, что данный вопрос не достался мне. Я и сам выбрал бы пинту.

— Где холоднее? На Южном полюсе или на Северном?

— На Южном, — весело сказал я. Это я знал. С географией у меня порядок.

— Прежнее название Екатеринбурга?

— Свердловск, — выдал Серёга и пояснил. — У меня там тёхана живёт и братан двоюродный.

К свету моей струны добавилась и Серёгина.

— В каком году появился первый трамвай? В 1879 или 1901?

— В девятьсот первом, — чуть слышно прошептал Петро и облизал пересохшие губы.

Я не мог видеть его мучения. Я отвернулся к залу. Мрак плотно окутывал зрительные ряды. Из темноты доносилось невнятное бормотание. Мгла тянула к себе. Казалось, можно одним прыжком покинуть злобную игру и затеряться в спасительной темноте. Смех Электрички вернул меня на сцену. И я вспомнил, что надо добраться до Красной. Во что бы то ни стало!

— Ученье свет, а неученье тьма. Правильный ответ: в 1879, - усмехнулась Электричка, когда мрак снова окутал зал.

А Петро расслабился. Уже вторую попытку провалил. Хотя вопросец был на диво коварный. И снова я почувствовал облегчение. Поди догадайся, когда впервые запустили общественный транспорт.

Я посмотрел в темноту. Там смутно ворочалась многоголовая почти неразличимая масса. И мне подумалось, что козлы вовсе не те, кто уходят со сцены. Козлы — это те, кто туда и не поднимались. Козлы затаились во мраке и ждут.

— Кто из перечисленных не имеет отношения к изобретению радио: Попов, Маркони, Ломоносов?

— Ломоносов, — сказал я.

Честно говоря, я и не слыхивал ни о каком Маркони, но Ломоносов жил так давно, что в те времена о радио точно не помышляли.

— Территория какой страны является наибольшей?

— России.

Мы с Серёгой опять накинули в банк триста монет.

— Какие грузовики были выпущены раньше? АМО или ЗИЛ?

— Амо-эф пятнадцать, — твёрдо сказал Петро, словно крупнейший спец по автомобилям. Голубая струна разгладила морщинящееся от напряжения лицо, и Петро снова стал самим собой. Интересно, а я сейчас выгляжу таким же сморщенным?

— Во сколько световых лет оценивается расстояние до ближайшей звезды?

Азарт игры захватил меня целиком. Я чувствовал, что удача, вроде бы отвернувшаяся от меня, снова беспечно раскинула хвост, чтобы мои пальцы мёртво вцепились в него. Глаза сверкали не хуже, чем у ведущей. Сердце стучало отбойным молотком. В голове полыхал костёр. Тепло так полыхал, поддерживая меня в сражении, где чаша весов клонилась к победе. Быть может, это мне казалось, потому что я знал правильный ответ.

— В четыре, — забирая меня из детского сада, папа частенько бродил со мной по улицам и рассказывал о звёздах. Вот я и помнил это расстояние до сих пор. И зажёг зелёную струну.

— За сколько часов земной шар совершает полный оборот вокруг своей оси?

— За двадцать четыре! — нет, ну достаются же людям вопросики!!! Это знает каждый сопляк. Почему же меня спрашивают про всякие космические заморочки?

Золотистый свет струны согревал наши души, как древняя печка греет деревянные домишки во время метельных февральских ночей.

— Какой слой атмосферы находится выше по отношению к земной коре? Тропосфера или стратосфера?

— Стратосфера, сказал Петро и сжался.

Теперь он выглядел марафонцем после финиша. Рот раскрыт, грудь вздымается, засасывая и выплёвывая вёдра воздуха. Измученные глаза не могут оторваться от пяти разноцветных струн. Вернее, уже шести.

Оранжевая струна! Каким волшебным, каким замечательным, каким несказанно прекрасным был её свет. Судьба игры теперь целиком и полностью зависела от меня.

А остальные струны засверкали ещё ярче. Казалось, во всей вселенной не было света сильнее. И танцевали снежинки по апельсиновому полотну, протянувшемуся над золотыми рощами. Только самый верх картины продолжал прятаться во тьме. Пробитые часы и последняя струна. Красная…

— Назови столицу Болгарии?

Йесссссс! Я знал! Я знал столицу! Я мог сказать всего лишь одно короткое слово… Я скажу его, и Красная Струна… Она вспыхнет, подчинившись моей воле!

Картина звала к себе. Я думал, когда загорится свет последней струны, надо просто подскочить к стене. И прыгнуть. А потом почувствовать подошвами упругую землю. И бежать, прорывая густую траву, к чёрным башням. И весь сказочный мир мой!

Я выиграю! Я разгадаю тайну! Я ступлю на самую верхнюю ступень! Я первым напьюсь из озера.

— София! — это сказал не я. Это кто-то выкрикнул из зала, когда мои губы уже разлепились.

— Ответ не засчитан, — сказала Электричка.

— Я знал это! — горячо заспорил я, но моё мнение уже никого не интересовало.

Электричка повернулась к Серёге:

— Какой элемент…

— Пятый! — в гневной горячке закричал я, предугадывая вопрос.

— Вопрос не к тебе, — бросила в мою сторону Электричка. — За тебя ответили из зала. Ты пропустил свою очередь.

— Но сейчас я должен отвечать! — возмущалась моя душа от пяток до макушки.

— Ты хочешь, чтобы я удалила тебя без голосования? — Электричка чуть развернула голову. — Думаю, оставшиеся игроки возражать не станут.

Я замолчал. Я сник от бессилия что-то поменять в этих непонятных правилах. Эх, и угораздило же кого-то проорать ответ, который выводил нас к вершине. К Красной Струне!

— Какой элемент в атмосфере Земли имеет наибольшее процентное содержание? Азот или кислород?

— Дышим-то мы кислородом, — прогудел Серёга, — значит, его и больше.

— Не факт, — сказала Электричка. — Правильный ответ — азот.

Коварная ловушка подстерегла нас всего за один шаг от озера. И на сцене вновь правила бал тьма.

— Осталось выгнать козла. Того, кто подпортил путь к победе. Решайте. Выбирайте. Кто из вас думал, что ему выдадут костыли? Кто уже исчерпал себя, как высохший ручей? Кто опозорил команду? По ком звонит колокол?

Обида постепенно растворилась. И хотя нервная дрожь никуда не делась, я немного успокоился. В этот раунд мне бояться нечего. Я ни разу не прервал цепочку правильных ответов. Оставалось выбрать козла. Серёга в финале меня никак не устраивал. Ведь я собирался выиграть. А такой никогда не забудет поражения. Превращать смену в ежедневные драчки не хотелось. Значит, для финала оставался единственный достойный кандидат — Петро.

Мой палец уставился в запарившегося Серёгу. Два чужих резко показали на меня. Я оцепенел. От такой вопиющей несправедливости мой рот открывался, как у рыбы, выброшенной на берег.

— Почему Камский? — спросила Электричка у Петро.

— Если знал ответ, зачем тормозил? — пожал плечами Петро.

— И возбухал много, — прошлёпал Серёга. — Кстати, не только здесь, а и ваще… па-а жизни.

Ладно-ладно. Гиревичок, значит? Рожу наел, как у кабана, и самый крутой, значит? Так что ли? Ты приди на дискотеку, и я приложу там тебе по полной программе. С Эрикой не потанцевать, так подраться всласть.

— На твоём фоне многие выглядят просто беспомощными, — улыбнулась мне Электричка, но улыбка её была холодна, словно белое безмолвие из рассказов Джека Лондона. — Тем не менее, финал пройдёт без твоего участия. Постарайся не цепляться рогами за провода и не проломи копытами сцену. Гнать козла!

— А-а-а! О-о-о! А-а-а! — донёсся из зала рёв по силе равный торнадо.

Кипя от возмущения, я поплёлся к ступенькам. Господи, как мне не хотелось возвращаться. Ведь каждый теперь мог обличительно ткнуть в меня пальцем за то, что отряд так и не дождался награды. А теперь мне предстояло последнее слово. Ну, я им скажу. Я сейчас так скажу! Пусть меня выгоняют из лагеря, пусть. Но я скажу…

И тут, проходя мимо левой колонки, я заметил Иринушку, поманившую меня пальцем. Пришлось юркнуть за колонку и приземлиться рядом с прежней директрисой. Трудно поверить, но в этом уютном закутке даже горечь поражения не казалась чем-то значимым. Тем не менее, несправедливое изгнание давило не хуже пятитонки.

А на сцене начинался финал.

— В банке двадцать тысяч двести условных единиц. Они достанутся тому отряду, чей представитель уцелеет в грандиозном сражении по олимпийской системе. Ответил — уцелел. Провалился — покидаешь сцену ни с чем. Каждый правильный ответ добавляет в банк пятьсот условных единиц. Так что решайте сами, как долго будет продолжаться ваше сражение.

Я тоскливо посмотрел на место, где только что давал правильные ответы, а потом откинулся назад, прислонив усталую спину к колонке.

— На сколько часов время по Гринвичу отличается от среднеевропейского?

— На один, — сказал Серёга. И угадал. Струны уже не вспыхивали. Но серебряные светлячки над сценой сложились в число «20700».

— Две главные звезды созвездия Близнецов?

— Кастор и Поллукс, — не медля, выкрикнул Петро.

Левый ноль сменился единицей, а семёрка вновь обернулась двойкой.

— Если в полдень встать лицом по направлению полуденной тени, то впереди будет?..

— Север, — твёрдо сказал Серёга, словно был юным следопытом с детсадовского возраста.

Снова на всеобщее обозрение явилась семёрка. В зале восхищённо засвистали.

— Главный в иерархии древнегреческих богов?

— Зевс, — несколько неуверенно сказал Петро, но счастливо рассмеялся, когда сумма банка перевалила за 22 тысячи.

— Место выхода подземных вод на поверхность земли?

— Родник, — ответил Серёга и напрягся.

Вновь состоялось таинственное превращение двойки в семёрку. Зал радостно гудел. А я всматривался под потолок. Как высвечиваются цифры? Никаких лазеров-фазеров в клубе отродясь не водилось. Что за силы вытащила Электричка из укромных закутков своего особнячка, куда нет хода простым людям?

— В каком веке жил Джордано Бруно?

— В шестнадцатом, — даже это знал пронырливый Петро.

Двадцать три тысячи с хвостиком! На такие деньжищи, наверное, можно скупить весь киоск.

— Самое крупное животное суши?

— Слон, — заржал Серёга, увеличив банк ещё на пять сотен.

— Бурый железняк — это руда чёрных или цветных металлов?

Петро призадумался. Я даже зубами скрипнул от досады. Если бурый, то цветной, однозначно!

— Чёрных, — медленно выдал Петро.

Я чуть не поседел, но тут увидел четвёрку на месте, где только что красовалась тройка.

— Путь, по которому планета движется вокруг солнца?

— Орбита, — выпалил Серёга. Глаза его выпучились от натуги. Лицо раскраснелось и блестело от пота.

— На сколько созвездий поделено звёздное небо?

— На восемьдесят восемь, — отрапортовал Петро.

И я снова порадовался, что этот вопрос достался не мне. Ох, и срезался бы я. И всё же провалиться в финале — это куда почётнее, чем вылететь в последнем отборочном раунде.

— Самая северная территория России? Земля Франца-Иосифа или Новая Земля?

Серёга задумался. Полоски пота отсвечивали на его лице серебряными блёстками. Петро тёр виски и переживал. Я аж подпрыгивал на месте, так мне хотелось ответить вместо Серёги.

— Земля Франца-Иосифа, — ответил финалист, и в банке уже лежало двадцать пять тысяч с копейками.

— Самая высокая часть холма?

— Вершина, — не раздумывая, выдал Петро.

— В каком году была сфотографирована невидимая сторона Луны?

Наступила зловещая тишина. Любому дурачку-младшекласснику было ясно, что ответа Серёга не знал. Глаза героя-гиревика шарились по залу в поисках подсказки. Лицо вытянулась к скрытому мраком народу. Серёга страстно хотел, чтобы кто-то выкрикнул ответ и спас его шаткое положение.

Пауза затянулась.

— Ну, Пыткин, долго мы будем ждать? — холодно осведомилась Электричка.

— В шестьдесят седьмом, — тихо прошептал Серёга, но невидимые микрофоны расплескали чуть слышные слова по залу.

— Правильный ответ: в 1959, - отчётливо произнесла директриса и подвела итоги. — Игра окончена. Сумма в двадцать шесть тысяч двести условных единиц переходит в распоряжение седьмого отряда.

Серёгин взор зыркнул глазами льва на тропе войны, но тут же скрылся во мгле. А круг, на котором переминался Петро, окрасился нежными оттенками цвета морской волны.

Возле моего носа мелькнула рука Иринушки, щёлкнув тумблером. Заиграла бравурная музыка. Вспыхнул свет. Разморившийся народ нехотя поднимался и медленно перетекал к дверям.

— А почему именно верхняя струна — красная? — спросил я. За спиной мягко вибрировала колонка. Дрожь огромной махины убаюкивала.

— Наверное, их обозначили цветами радуги, — пожала плечами Иринушка.

Я расстроился. Она не знала! Она ничего не знала о красных струнах! Она ничего не могла объяснить. И мне почему-то было её жаль. Вот сидит, крутит ручками, музыку включает. А ведь, наверняка, когда-то стремилась стать директрисой. И ведь справлялась, даже домой ни разу не отлучалась за все две смены. Почему кому-то положено наглым образом взять и отобрать её забывшееся счастье? Если бы я, скажем, финишировал первым в лагерном забеге, а на пьедестал взобрался бы кто-нибудь другой, меня бы это задело. Вдруг и я чего-то важное выиграл, но успел забыть, и победа досталась другому. А я даже не подозреваю о награде, которая никогда не будет искать настоящего хозяина. Вдруг флаги положено поднимать мне, а не противному Таблеткину?!

Нет, господа, как хотите, а я прознаю о красных струнах всё-всё-всё. И тогда вам меня нипочём не остановить.

Я дождался, пока последние ручейки толпы не покинут зал, и выбрался на свежий воздух. После душного пространства клуба мне показалось, что меня засунули в морозилку. До ужина ещё оставалось немного времени, и я решил посидеть у футбольного поля. Эх, если бы я добрался до финала! Тогда бы я полноправно заявился к Эрике, но сейчас… Сейчас она посчитает меня неудачником и лохом.

Из-за угла раздавались смачные удары. Дружные ребята второго отряда сводили счёты с победителем.

Глава 18 Тихий час и три нарушителя

«Подвал в центре», — именно эти слова мы и сложили после долгих споров. На этот раз дельное предложение внесла Эрика. В обозначении букв прослеживалась система. Букву «А» теперь обозначала голубая кабина грузовика на жёлтом фоне. На положеном месте тёмной зеленью замерло колесо. Если не обращать внимания на кабину, оставался круг, который мы уже видели в виде арбуза, в виде зелёного солнца или в виде дополнения к красному кресту. Букву «Т» снова изображал город, в котором Эрика опознала Торонто. Надвигался обед, но я не хотел уходить по двум причинам. Во-первых, надо было выработать план дальнейших действий. А во-вторых, рядом сидела Эрика. А пока Эрика рядом, никакой обед не интересовал меня. Даже если в глубокую тарелку мне вместо борща отсыпали бы килограмм конфет «Маска».

— Подвал в центре, — озвучил я.

— В центре, — задумчиво повторила Инна, — в центре чего?

— Лагеря, естественно, — сказал я с видом Нобелевского лауреата. — А что у нас в центре? Особнячок Электрички!

— В центре эспланада, — возразила Эрика.

— У эспланады нет подвала, — в ответ возразил я и тут же принялся подкреплять собственную гипотезу. — Домище директорши почти в центре. Согласись, Элиньяк, с помощью флагов трудно было бы зашифровать что-то вроде: «Подвал недалеко от центра, если пройти от первого флага семнадцать шагов на запад и сорок семь на восток…» Буквищ-то не перечесть.

— Семнадцать и сорок семь можно обозначить цифрами, — Эрика продолжала упорствовать, — да и стороны света легко пишутся символами.

— Красный тоже можно обозначить, — разозлился я. — Тем не менее, на него ушло семь флагов и ни одним меньше.

— Завтра их будет тридцать два, — спокойно сказала Эрика.

— Если мы не отыщем подвал раньше и не разберёмся с Красной Струной, — пожал плечами я, показывая, что дело, в общем-то, плёвое, стоит только засучить рукава и…

— Значит, нам придётся забраться в чужой дом, — Говоровская не спорила, только испуганно вздохнула. Раз Инна безоговорочно приняла мою сторону, я решил сделать ей подарок.

— Только мне, — широко улыбнулись мои губы.

— Чшшшшш, — зашипела Эрика и скосила глаза на дорогу.

По направлению к столовой вели понурого Борьку Сапко. Рука воспитательницы хваткой сокола вцепилась в плечо, словно Борьку отловили по фотографии со стенда «Их разыскивает милиция».

— Придётся доложить, — донесся до нас сухой голос воспитательницы.

— Не, — плаксиво отозвался Борька, — только не Электричке. Я больше не буду-у-у.

— Это ты говорил позавчера, — и голоса стихли.

— За что это его?

— Давай к столовой, там разузнаем, — предложил я и, подводя итоги, скороговоркой разъяснил порядок послеобеденных действий. — В отряд не идём. Если что, потом скажем, будто нас оставили дежурить по залу. Следим за Электричкой и, если она не собирается всхрапнуть до полдника, вы патрулируете подходы к её дому, а я забираюсь в подвал.

Если возражения и прозвучали, я их уже не расслышал, потому что нёсся к столовой, желая проникнуть в судьбу Борьки как можно глубже. Но нам с Инной не повезло. Третий отряд как раз толпился в очереди у входа. Пришлось вставать в строй, потеряв незадачливого Борьку из вида. Оставалось надеяться, что Электричка будет разбираться с Борькой долго и подробно. Я и сам не подозревал, насколько верными окажутся мои надежды.

«С нами нет ни пап, ни мам, уноси посуду сам», — можно прочитать над выходом из столовой. Само собой, после приёма пищи тарелок десять-пятнадцать остаётся неубранными. Есть люди, которым гордость не позволяет уносить посуду. И есть дежурный старшеотрядник, который вычисляет таких людей из общей массы, ловит их и заставляет прибирать следы подвигов тех героев, которые сумели остаться неизвестными.

Я смело оставил обе тарелки на столе и вразвалочку направился к выходу, словно проделывал подобное три раза в день. Первоотрядник чуть челюсть не отвалил, когда я прошествовал мимо него. С пятисекундным запозданием за моей спиной раздалось тяжёлое дыхание. Почки пронзила жуткая боль, что означало чёрную метку, выдаваемую несчастным созданиям, которым вместо тихого часа полагалось вычищать место приёма пищи и готовить его к полднику вместе с дежурным отрядом.

С тяжёлой пятернёй на плече я поплёлся в фильтрационный пункт, расположенный на продранных стульях у колченого стола возле входа на кухню. На столе сиротливо стояла кастрюлька, наполненная мутноватой жидкостью, от которой жутко несло хлоркой. Там уже обреталась конопатая девчонка из пятого отряда и бессменный Федька Федюков, которого на уборку не забирал только самый ленивый первоотрядник. Федька хлопал глазами и недоумевал, почему чуть ли не ежедневно оказывается здесь, когда тот же Таблеткин, на постоянку забывающий тарелки, ещё ни разу не привлекался на общественные работы. Чтобы не раскрыть маскировку я напустил на себя мрачную печаль, но не забывал поглядывать и на Борьку. А к столу уже вели Инну.

— Следи за Сапко, — приказал я, когда Инна присоединилась к нашей компании, а сам переключился на Эрику.

Вот она допила компот, вот выловила две абрикосинки, вот выплюнула косточки в стакан, вот поднялась и направилась к выходу. Посуда, как и договаривались, осталась на столе. Вот Эрика прошла мимо дежурного первоотрядника… Вот гадство! Эта долговязая зараза и не подумала задержать Эрику. Он только глупо заулыбался и чуть ли не расшаркался. Конечно, чего перед Эрикой не прогнуться. Запомни, красотка, с обеда я тебя отпустил, а ты со мной на дискаче потанцуй. Я только теперь заметил, как скрипели мои зубы от ярости.

— Сапко уводят, — прошептала Инна. И в самом деле, понурив голову, Борька в сопровождении воспитательницы шаркал к выходу.

— Уходим, — распорядился я.

— Как? — Говоровская мотнула головой в сторону старшеотрядника. Теперь, как только Элиньяк покинула расположение столовой, его взор снова перебегал со столов на дверь. Незамеченным к выходу не проскользнёшь, и тут я взглянул на дверь, которая располагалась рядом.

— Давай, через кухню, — предложил я.

— Ты что, — испугалась Инна. — Заругаются.

— А может мы из дежурного отряда! — тут же предложил я свою версию нашего появления на кухне.

Инна только пожала плечами, а я уже поднялся и скользнул по стеночке к проёму. Федька и конопатая девчонка только рты раскрыли от такой наглости, но не посмели даже сдвинуться с места. Что ж, если внеплановые дежурные останутся, быть может, старшеотрядник не обратит внимания на то, что их ряды наполовину поубавились.

В варочном цехе царил жаркий туман. На громадных плитах стояли сорокалитровые кастрюли, в которых что-то звучно кипело. Пахло жиром и мокрыми тряпками. Из тумана появлялись повара и снова скрывались в клубах пара.

— Выбросите, — я так и не заметил, откуда прозвучал голос, но в моих руках очутилось тяжёлое ведро с обёртками от маргарина, вскрытыми банками и черепками разбитой тарелки. Моё лицо просветлело, и я направился к выходу на законных основаниях. Инна неотступно семенила за мной.

После невыносимой духоты кухни обычный летний день показался нам границей осени и зимы. Захотелось напялить куртку потеплее. Руки покрылись гусиной кожей. Но не успели мы добраться до мусорной ямы, как солнечный лучи основательно прогрели нас, заставив поверить, что лето ещё будет чуть ли не месяц.

Вышвырнув мусор в яму и вернув ведро к заднему крыльцу, мы пробрались к углу столовой. Отряды уже разошлись, но напороться на занудливую воспитательницу тоже не улыбалось. Я чуть не выскочил на открытое пространство, когда услышал: «Шагом марш!»

И моему взору предстал второй отряд, слаженно шагающий… Вот только не к своему корпусу, а к выходу из лагеря. Возглавляла шествие Электричка. Замыкала колонну вожатая. Между ней и последней парой шагал несчастный Борька.

— Куда это они? — удивилась Инна.

— На внеплановый поход не похоже, — хмыкнул я. — Давай за ними. Когда Электричка покинет лагерь, мы спокойненько обыщем весь её дворец, если он только снова не превратится в трёхэтажный.

— А он может, — спросила Инна. — Днём-то?

— Может, — по-деловому пообещал я.

И мы перебежали от столовой к кустам центральной аллеи. На наше счастье никому не пришло в голову обернуться.

— Эй, — раздалось сзади, — меня подождите.

Этот голос я бы узнал из миллионов. К нам спешила Эрика Элиньяк.

— Как тебя в отряд не увели? — раскрылся мой рот.

— Отпросилась, — мило улыбнулась Эрика. — Сказала, хочу порисовать.

Ну, разумеется, в четвёртом отряде воспитатель — парень. Сутулый, рябой, а тоже видать на Эрику глаз положил. И чего это на красивых девчонок исключения сыпятся со всех сторон? Мысленно возмущаясь, я пробирался за кустами вслед за вторым отрядом. Эрика и Говоровская не отставали.

Второй отряд если и собирался в поход, то не сегодня. Он остановился прямо за лагерными воротами. Вернее, его остановили. Двухшереножный строй перекрыл дорогу, а длинные пальцы с фиолетовыми ногтями выволокли Борьку и развернули его лицом к народу.

— Вот он, — звучный голос Электрички заставил трепетать даже листву на деревьях. — Любитель шататься за пределами лагерной территории. Ну, Борис, может быть ты объяснишь, почему уже второй раз покидаешь лагерь.

— Я ведь возвращаюсь, — бубнил Борька.

— Ещё бы ты не вернулся, — холодно улыбнулась Электричка. — Но мы сейчас не об этом. Ты пренебрегаешь установленными для всех правилами.

Борька промолчал.

— Хорошо, — внезапно смилостивилась директриса. — Давай, по-взрослому. То есть, о причинах. Тебя уже не устраивает отведённая площадь. Почему?

— Скучно, — пробормотал Борька. — Три деревца, да физкультурная площадка. Всё исхожено, да исписано. То ли дело в лесу…

— Значит, пока все находятся в лагере, ты предпочитаешь лес, — улыбка Электрички раздвинулась шире, а Борька поёжился. — Как ты думаешь, твои товарищи тоже предпочли бы лес играм на спортивной площадке?

— А то! — мечтательно блеснули Сапковские глаза.

— Вот это мы сейчас и проверим, — улыбка превратилась в оскал хищника. Второй отряд напра-а-аво! Борис предлагает нам оценить красоту мест за пределами лагерной территории. Поэтому уместной будет пробежка по окрестностям. Пять кругов вдоль забора бегом марш!

— Че-е-его-о? — протянул неизвестный, но весьма тормозной голосок. Несчастный Борька скукожился от злющих взглядов, пронзивших его из строя.

— Я сказала, пять кругов, — с таким тоном мог поспорить только бульдозер. И самые послушные робко побежали вдоль забора, следом потянулась общая масса и уж потом, сами удивляясь своему решению, погнали те, кому обычно на всяческие приказы наплевать.

— Зачем же так? — удивилась воспитательница, когда кусты сомкнулись за последним из бегунов.

— Запомни, Верочка, — жёстко сказала Электричка. — Предупреждать можно только один раз. Сапко предупредили, а он не понял. Тем, кто не понимает, лекции о пользе дисциплины читать бессмысленно. Вы можете два часа изголяться перед пареньком с хитрыми глазками, а он не запомнит ни единого слова из вашего потока красноречия. Он если и не примется мысленно ржать над вами, то уж о своём помечтает основательно. И нарушит правила, как только ему представится возможность. Слова бесполезны, но не стоит забывать о воспитательной роли коллектива. Не этот паренёк должен, захлёбываясь от смеха, рассказывать, как ловко он провёл воспитателя. Нет, нет, отряд, весь отряд должен объяснить ему, что он это сделал напрасно.

— Ну, это вряд ли, — скептически поджала губы Верочка. — Они все ничуть не лучше. Такие же нарушители. Думаю, не один Сапко убегает за лагерную ограду. В принципе, они все за свободу от приказов и указаний.

— Вы так думаете? А давайте поглядим, что останется от нарушителей после пяти кругов, — холодно сказала Электричка. — Уверена, когда наше мероприятие подойдёт к концу, найдётся немало желающих объяснить Сапко всю неприглядность его поступка. И объяснят так, что он запомнит надолго. В следующий раз Сапко хорошенько подумает, а стоит ли вообще выходить за ограду до конца смены.

— Ходу, — прошептал я. — Электричка тут застряла. Я бы пять кругов и за час не обежал. Говоровская, — Инна вздрогнула, — остаёшься здесь. Если Электричка вздумает отлучиться, ты должна предупредить нас, — глаза Инны налились печалью. — Ты сама подумай, — зашептал я, — если Электричка застукает нас, обшаривающих её особнячок, то пятью кругами мы не отделаемся.

И я развернулся, стараясь больше не смотреть в глаза Говоровской.

Необычно ходить по лагерю в тихий час. Будто всё вымерло. Только тридцать один флагшток топорщится рваным строем и подпирает лазурное небо. Трепещут знамёна с неприятным треском. Картинки запредельного, ввергнувшие лагерь в странную муть не слишком достойных событий. Даже воспитателей не видать. То ли караулят они своих подопечных, то ли сами спрятались, в желании отключиться хоть на часок от невидимой завесы, опустившейся на разноцветные корпуса. Мимо шестого мы пробежали в ускоренном темпе. От потрескавшихся стен веяло мерзким холодком. Ветер дул в бок, поэтому картинка на знамени была почти не видна. Пустые окна, словно рты, раскрытые в вопле отчаяния. Удивительно, как страшно выглядит здание, если в нем всего лишь отсутствуют стёкла.

Но вот и директорский особняк. Дверь приоткрыта. Заходите, добры люди. Берите, чего хотите. Электричка не боится оставлять свою каморку без присмотра. Поднявшись по скрипучим доскам, я нырнул в тёмную прохладу коридора. Эрика неотступно следовала за мной.

— Давай искать подвал, — чуть слышно прошептал я. Сказать в полный голос, смелости у меня не хватило.

— Подожди, — шёпотом заспорила Эрика. — А куда ведёт эта лестница?

Резные перила примостились в небольшом коридорчике, куда мне раньше заглядывать не довелось. Но все лестницы мира, уводящие наверх, не волновали меня в этот день. Подвал и только подвал.

— Куда, куда, — проворчал я. — Да на чердак!

— Я посмотрю, — Эрика, видимо, не собиралась подчиняться моим приказам, и я впервые пожалел, что не взял с собой Говоровскую.

— Ладно, — пришлось пойти на компромисс. — Тогда я в подвал, а ты наверх, только смотри, не напорись на монстрюг. Которого ты рисовала, я видел прямо вот в этом коридоре.

Эрика бесшумно перебежала к лестнице и исчезла в полумраке, а я, убедившись, что люк в полу отсутствует, принялся тыкаться по комнатам.

Первым делом я проник в кабинет. На столе громоздились красные и синие папки, заполненные бумагами. Тут же стопками высились неохваченные листы, ещё не решившие вопрос с пропиской. Среди них затерялся Пашкин «Полароид». Яркими чёрточками проглядывали разноцветные карандаши. А прямо передо мной высился канцелярский набор. В его полукруглую вершину воткнули десятка два ручек, и теперь она напоминала голову индейца. А из миниатюрных ящичков, словно драгоценности, выглядывали брусочки точилок, кирпичики резинок, цилиндрики карандашей и поблёскивающие, словно инопланетные монетки, россыпи разнокалиберных скрепок.

Я плюхнулся в кресло на колёсиках и начал оглядывать пол. Никаких признаков подвального люка! Может, Электричка запрятала потайную дверцу в шкафу? Я моментально вскочил, распахнул обе створки и обнаружил лишь два плаща: клеёнчатый и демисезонный. За стеклянными окошками полок проглядывали навеки заснувшие в пыли кубки, кем-то полученные за неведомые заслуги ещё в середине прошлого века.

Ничего! Ну ничегошеньки, что бы указывало на подвал. Печально вздохнув, я перебрался в спальню. Спартанская обстановка. Два стула. Шкаф. Кровать заправленная так тщательно, словно являлась эталоном или уже десять лет подвизалась в качестве музейного экспоната. Первым делом, естественно, я заглянул под кровать. И к великой печали снова ничего не нашёл, кроме пары стоптанных тапочек. На открытом пространстве досочки пола ровно ложились одна к другой. Просто загляденье любоваться работой неведомого строителя, но меня больше устроило бы, если б несколько досок пересекала чёрная черта щели. Может, стоило потопать. Я слышал, что пустоту можно определить по звукам. Не откладывая дел в долгий ящик, я занялся простукиванием пола. Звук получался однородным. Или никакого подвала не существовало. Или… Или подвал находился сразу под всем полом.

И тут я услышал шаги. Голова сразу ушла в плечи. Взор метнулся к окну и принялся оценивать, за сколько секунд его шпингалеты могут быть сдёрнуты с привычных мест. Дверь тревожно скрипнула, и я, неведомо каким образом, очутился под кроватью.

Глава 19 Взгляд в верхние пределы

Сердце гулко стучало. Мне казалось, что его удары слышны даже на Марсе. Сейчас Электричка приблизится. Сейчас нагнётся, и наши глаза встретятся. Что же случилось с Говоровской? Неужели её рассекретили и заставили отматывать дистанцию вместе с остальными? А вдруг наш отряд уже поднят с коек и сейчас выдвигается к лагерным воротам? А позади строя, понурив голову, идёт несчастная Инна?

Я успел представить тысячи безрадостных картин, пока не заметил, что же именно остановилось перед кроватью. Красные туфельки! Ну нет, Электричка такие не одела бы ни за что! Размерчик, понимаете ли, не тот! Волна тепла тут же согрела душу, ко мне, словно ангел с небес, спустилась Эрика. Я заворочался и выполз наружу.

— Куба? — удивилась Эрика. — Что ты тут делаешь?

— Да, понимаешь, ножичек вот закатился, — я быстро нашёл оправдание и продемонстрировал своё сокровище, впопыхах выдернутое из кармана.

Больше всего меня смущало, вдруг Эрика догадается, что я испугался. Но Элиньяк думала совершенно о другом.

— Нашёл подвал, Куба? — спросила она, но было видно, что подвал по-прежнему нисколечко её не заботил.

— Нет пока, — проворчал я.

— Тогда пойдём наверх, — глаза Эрики возбуждённо блестели, словно наверху нас ждали сокровища пиратской армады, — давай, быстрее, — подстёгивала она, видя, что я никуда не тороплюсь. — Там ТАКОЕ!

Тут я поспешил. А кто бы отказался, увидеть ТАКОЕ? Нет, вы скажите, кто бы отказался? Но вида лопуха, которому палец предъяви, и он растечётся в восторгах, показывать не стоило.

— Чего там? — ворчливо уточнял я по пути.

— Там вовсе не чердак! — выпалила Эрика. — Там ещё два этажа, — и я тут же прижал язычок, вспомнив достопамятную ночь. — И ТАКИЕ! Бежим, сам увидишь.

Мы бежали, совершенно не заботясь об уровне производимого шума. Подошвы весело отсчитали восемь ступенек, и моему взору представилось…

Да, слово «ТАКОЕ» как нельзя лучше описывало то, что оказалось… Нет, не на чердаке. На полноценном этаже. Да каком там этаже. Этажище! Высота поражала прежде всего. И длина, и ширина комнаты не шла ни в какое сравнение с высотой. Потолок украшали величественные картины, на которых женщины, одетые в пышные средневековые платья, чинно пили дымящийся кофе из маленьких чашек, отставив сторону окольцованные мизинцы. Границу потолка и стен скрывали лепные украшения. Мебель словно свистнули из королевских покоев. Если вы когда-нибудь были в Эрмитаже, то скажу честно, вам удалось увидеть жалкие отголосочки великолепия, представшего перед нашими глазами.

Центр зала занимал круглый стол, на котором неведомые мастера мозаикой выложили оба земных полушария и обозначили самые значительные чудеса света. Присмотревшись, я увидел проведённые государственные границы. Стол явно не пришёл из древних времён. Прибалтика торжествовала суверенностью, и Крым уже не принадлежал Российской Федерации. Потом я по привычке начал искать Москву. И не нашёл! Более того, на своих местах не обнаружилось ни Лондона, ни Парижа, ни Праги. На карте не обозначили ни одного знакомого города. Тем не менее, городов нарисовали, что звёзд на небе. Но все носили странные имена. Этеск. Нальчемль. Этеминигура. Бал-Кастл. Язык сломаешь. Между полушариями я углядел рисунок, поначалу показавшийся мне картой солнечной системы. Однако орбит прорезали чуть ли не двадцать, и ни на одной не обнаружилось изображения планет. Да и само Солнце представляло круг цвета морской волны, а таким образом наше светило ни на одной карте не рисуют.

— Иди сюда, — позвала меня Эрика, стоявшая у двери в следующий зал. Там оказалась спальня. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, почему постель первого этажа находится в нетронутом состоянии. Здесь стояла не кровать. Оно больше походило на корабль. Широченное ложе, на котором без труда разместилось бы два стола для настольного тенниса. А над ним пурпурным парусом нависал полог с золотой короной.

Но Эрику больше заинтересовал комод со множеством ящичков. В его центре находилось большое зеркало, под зеркалом протянулась полка, а на ней в гордом одиночестве стояла деревянная шкатулочка покрытая вязью резьбы и разноцветными вставками то ли из шёлка, то ли из тончайшей кожи. Эрика бесцеремонно откинула крышку и извлекла потрёпанный листок, потемневший то ли от пыли, то ли от времени.

Первым, что бросилось в глаза, когда я развернул листок, была кривая надпись «ПЛАН ПОДВАЛА». И несколько черепов от громадного, в пол-листа, до еле заметных. Я увидел лестницу. Я увидел стрелку. Я увидел рисунок, удивительно напоминающий схему на столе. Солнце цвета морской волны и концентрические окружности. Только на рисунке кругов оказалось наполовину меньше, а один из них был красным.

— Видишь, — торжествующе оглянулся я. — Подвал всё-таки существует.

— Подожди, — умоляюще попросила меня Эрика. — Не уходи. Давай останемся хоть на чуть-чуть. Здесь же настоящая сказка! Когда ещё нам удастся шагнуть в сказку?

Но я был непреклонен. Дела звали меня на поиски, как звали подвиги на своё претворение в жизнь бойскаутов из энциклопедии юных сурков.

— Надо искать подвал, — сурово отозвался мой голос на мягкие просьбы.

Эрика подбежала к высокому окну, оканчивающемуся золочёной аркой, и замерла.

— Посмотри сам, — потрясённо произнесла она.

Любопытство мгновенно включилось. Но я приблизился к Эрике нарочито медленным шагом. Потом взглянул в окно. И сразу забыл обо всём.

Никакого лагеря за окном не наблюдалось. Лес тоже порядком отступил. А пространство вокруг занимал огромный город, заполненный миллионом домиков в два и три этажа. То тут, то там высились древние башни из тёмных камней. Сверкали золотые купола соборов и колоколен. Тысячи шпилей вонзались в небо. Узкие кривые улочки утопали в тени. И всюду крыши, крыши, крыши, покрытые голубовато-зелёной черепицей. А на горизонте, словно след от космического корабля, уходила в высоту стройная серебристая мачта.

— Ух ты, красотища, — только и выдал я, потому что все достойные слова сразу стали казаться мелкими и никчёмными. — Повезло Электричке.

— Интересно, — задумалась Эрика. — Можно ли как-то выбраться не в лагерь, а прямиком в этот город?

— Да в окно! — с ходу предложил я.

— Ты посмотри, какая высота, — напряжённо возразила Эрика.

Я скосил глаза вниз, оценил высоту и понял, что соваться в окно можно только в том случае, если предварительно запасся парашютом.

Потом я вспомнил про план, сжатый в моих вспотевших руках.

— Слушай, Элиньяк, а ты можешь перерисовать его?

— Конечно, — пожала плечами Эрика. — Минут за десять.

— Долго, — нахмурился я.

— Да ну, — не согласилась Эрика. — Схематически накидать можно даже за две минуты.

— Схематически нельзя, — отринул я простой путь. — Помнишь «Бронзовую Птицу», там тоже клад зашифровали не на самом плане, а на рисунке птицы. И Генка, отказавшийся от правильного рисунка, никогда бы не добрался до клада.

— Тогда десять минут. И мне нужны карандаши. Смотри, тут сколько всяких цветов.

Я заозирался вокруг. Разумеется, карандашей мне никто не припас. Наугад дёрнув один ящичек, я обнаружил там горстку шпилек. Выдернув другой, я вытащил оттуда фиолетовую, почти нетронутую помаду.

— Не подойдёт? — подмигнул я.

Эрика только скривилась, намекая на безразмерный предел моей тупости. Я уже сам хотел показать, как ловко сумею перерисовать план помадой, но тут перед моими глазами встал… Стол в кабинете первого этажа, а на нем… Разумеется, «Полароид 636»!

— Бежим вниз, — распорядился я. — Там у Электрички фотик имеется. Моментальный!

Эрика печально посмотрела на вторую дверь, за которой начиналась лестница, уводящая ещё выше. Что за помещения крылись в дальних пределах? Какие города виднелись в окна следующих этажей? Мне и самому хотелось выяснить, но подвал звал к себе. Подвал, который я так и не сумел разыскать.

Мы спустились на первый этаж. Вы не представляете, какими тесными и тёмными показались мне комнаты, ранее не вызывавшие никаких нареканий. «Полароид» спокойненько лежал на столе.

— Темно тут, — неодобрительно отозвалась Эрика. — Может быть, на крыльцо выйдем.

— Да у него вспышка, — заспорил я. — В любой темноте возьмёт.

— Сомневаюсь, — покачала головой Эрика. — Лучше не рисковать, — она посмотрела на счётчик. — Тем более, остался всего один кадр, — я открыл рот, чтобы доказать, но мягкая ручка легла на плечо, — Давай выйдем на крыльцо, а, Куба?

И я сдался.

Только мы выбрались на крыльцо, как увидели Говоровскую, тревожно машущую руками. Пока мы исследовали дальние пространства, мучения второго отряда, по всей видимости, подошли к концу. А может, Электричка, убедившись, что всё идёт по плану, заранее отправилась на заслуженный отдых.

— Быстрее, — донёсся до нас громкий шёпот.

Я уронил листок на крыльцо, направил объектив, нажал на кнопку. Приглушённое клацанье показало мне, что техника не подвела. Аппарат напрягся и выплюнул матовый квадратик, окаймлённый белой рамкой.

— Быстрее, — ещё раз сказали нам губы Говоровской, а после та испуганно ойкнула, всмотревшись вдаль, и скрылась в кустах.

— Дёру, — сказал я, рассматривая квадратик.

— Подожди, — тревожно заметила Эрика. — Нам нужно вернуть фотоаппарат. И план тоже. Электричка всполошится, если не обнаружит их.

— Ничего, — беспечно отмахнулся я. — Пусть поищет. Пусть хоть совсем заищется. Лагерь большой.

— Ты хочешь, чтобы все отряды бегали вдоль забора?

— Ну… — неопределённо протянул я.

— Тогда уже к вечеру весь лагерь будет ненавидеть друг друга. Может быть, Электричка добивается именно этого.

— Лады, — решение далось мне нелегко. — Сохрани это, — я сунул начавший проясняться квадратик в руку Эрике. — А я разнесу вещички по законным местам.

Эрика спрыгнула с крыльца и скрылась в роще. А я вновь зашёл во владения Электрички.

Именно зашёл. Страх не давал мне суетиться. Господи, как не хотелось возвращаться. Директриса могла вот-вот отрезать мне путь к отступлению. Я нырнул в кабинет, устроил «Полароид» на прежнем месте, кинул прощальный взгляд на шпингалеты и вздохнул. Видит бог, если бы не план, я немедленно распахнул бы окно и прыгнул прочь, подставляя повеселевшее лицо ветрам свободы. Но план в руке тянул меня как якорь.

Пришлось покинуть кабинет, шмыгнуть по коридору, непрестанно оглядываясь, и свернуть в сумрачное ответвление. Вот тут меня поджидал первый неприятный сюрприз. Лестница исчезла. Я метнулся назад, как мышь в мышеловке, и тут же замер, потому что второй неприятный сюрприз подобрался ко мне вплотную. В коридоре раздались шаги. Тяжёлая поступь не могла быть лёгкими шажками Эрики. Хозяйка здешних мест вернулась в свою обитель. Я обернулся, просверлив тупичок жалостливым взглядом. Нет, не появились спасительные ступеньки. Эх, если бы я снова мог очутиться в верхних палатах. Спрятаться там было настолько же легко, как наловить полный коробок жуков-навозников. А может, мне бы удалось разыскать проход и в сказочный город.

Но мои желания не смогли совершить чуда, а неприятности неотвратимо приближались. Я вжался в стену, и в эту секунду тёмная масса закрыла собой проход, отрезав и без того слабые лучики света.

Глава 20 Мистер Куба в тылу врага

Над белым снегом зеленеет пихта, И лес вздыхает умилённо, тихо. Кристаллики воды в безмолвии летят И падают случайно, наугад.

* * *

Вместе с голубым сиянием закрутился водоворот возможностей. В мир ворвалось захлёстывающее многообразие вариантов. От согревающего душу света, до тьмы, озарённой холодными багровыми сполохами.

Мир ещё не решил, каким ему стать. Он просто плыл по течению, плескался, высматривал берега, наслаждаясь безмятежным покачиванием на волнах времени, изливавшегося теперь из совершенно другого источника.

* * *

Я вперился в пол, надеясь, что Электричка проследует в спальню. Потом я почувствовал, как меня оторвали от стены и вытащили в коридор. Я только успел спрятать руки за спиной. Локтевой сгиб сжали холодные пальцы с фиолетовыми ногтями и вывернули руку наружу. Два пальца сомкнулись на плане и заставили меня расстаться с сокровищем. Теперь и самый ловкий адвокат не сумел бы отвести от меня смертельный приговор.

— Надо же, — раздался ледяной голос, но не безмятежное презрение сквозило в нём, а безмерное удивление. — Значит, тебе временами дано право ступать в верхние пределы, мальчик?

«Не мне, а Эрике», — чуть не ляпнул я и, чтобы задавить порыв в корне, судорожно кивнул.

— Немного счастья тебе удалось выцыганить, — усмешка разрезала бледное лицо и сделало Электричку похожей на демона. — План-то у тебя имеется. Но что толку в плане, если ты не знаешь где подвал. Попробуй, отыщи подвал среди миллионного города, где тысячи домов.

«Города», — опять мой язык чуть не выдал меня с корнем. А какого города? Неужели подвал прячется среди того сказочного города, что предстал моему взору из окна второго этажа.

— Сумею, так разыщу, — хрипло отозвалось першащее горло.

— Сумеешь? — смех больше походил на карканье, — и с чего же начнёшь, мальчишечка?

— С Комсомольского проспекта, — вякнул я и затих, сообразив, что выдал несусветнейшую чушь.

Однако реакция Электрички показала, что мои слова не выглядели для неё полной ерундой.

— С чего ты взял, что подвал в самом центре города? — зло сверкнули её глаза. — Конечно, легко предположить, что удивительное труднее всего разглядеть за спинами толпы. Но так легко предположить знающим мир. Но не тебе. Кто впихнул эту идейку в твою неразумную головёшку?

Я промолчал.

— Хорошо, — кивнула директриса. — Мы обсудим нашу проблему ближе к вечеру. Быть может, тебе захочется изменить своё решение, а, мальчик, которому разрешено подниматься по лестницам?

Я снова промолчал.

— Иди, — директриса подтолкнула меня к выходу. — Увидимся позже. До вечера, Егор Ильич.

Повторный толчок получился настолько мощным, что ноги засеменили к выходу сами собой, и я вылетел на свободу, как пробка из бутылки.

Моя команда поджидала меня на скамейке невдалеке от столовой. Тихий час закончился, и наше появление не могло вызвать удивления. Отряды прохаживались возле корпусов, кто-то уже начинал строиться на полдник.

— Подвал в городе! — выпалил я.

— В том, что виден из окна, — всплеснула руками Инна.

Элиньяк уже успела рассказать о наших приключениях.

— Да ни фига, — замотал я головой с видом знающего мир человека. — В нашем городе. В том, в котором мы живём.

— Почему ты так решил? — спросила Эрика.

— Электричка сказала, — я стоял с таким видом, словно выбил из Электрички признание после долгой и изнурительной борьбы.

— Сама? — ахнули девчонки в один голос.

— Нет, — хмуро ответил я. — Мы спускались в комнату пыток.

Не сразу я понял, что после истории с многобашенным городом девчонки готовы поверить в любую выдумку.

— Не пугайтесь, — кивнул я. — Шутка. Электричка весьма удивилась, когда увидела план в моих руках.

— Ты не успел, — огорчилась Эрика.

— Не в том дело. Лестница исчезла. Просто мне не положено ходить по верхним пределам.

— А кому положено? — насторожилась Говоровская.

— Ей, — кивнул я в сторону счастливицы.

— Мне? — удивилась Эрика.

— Тебе, тебе, — быстро произнёс я. — Давайте не тормозить. Надо прикинуть, что будем делать дальше. У меня времени только до вечера. Вечером Электричка будет со мной разбираться по-настоящему.

— Убьёт? — ахнула Инна.

— Может, — кивнул я, желая подчеркнуть трагичность судьбы. — Так и сказала, мол, позже увидимся. До вечера, Егор Ильич.

— Ага, — недоверчиво раскрыла рот Эрика. — Да тебя, Куба, по имени-отчеству никто не зовёт. Зачем же клеветать на Электричку?

Ну вот, приехали! Ерунде про камеру пыток мы верим безоговорочно, а самым обыденным вещам уже не в состоянии. Я обиженно отвернулся. Не верят, да и пускай. Сам разыщу подвал. Сам открою дверцу, за которой сверкает Красная Струна. И тогда… А что тогда? Наверное, меня пропустят в тот сказочный город. Я буду ходить по красивым улочкам и любоваться башнями. И никто, никогда в жизни не будет называть меня Кубой!

Окончательно уйти в глухую обиду мне не дала Говоровская. Она вскочила с сиденья и умильно присела на корточки возле меня:

— Ну, Куба, не обижайся. Лично я верю каждому твоему слову.

Ты-то конечно, вот бы ещё и Эрика вела себя таким же образом. Но, в конце концов, команда моя пока не думала разбегаться, и, как командир, я должен был приступать к изложению плана дальнейших действий.

— Неплохо бы махнуть на денёк в тот городишко, — рука мечтательно указала за горизонт. — Наверное, этим с утра и займёмся. А к вечеру мы должны рвануть домой. Чёртов сгусток ведь обещал, что к вечеру подвал с Красной Струной проявится так или иначе.

— А не опоздаем? — обеспокоилась Эрика. — Лучше приехать в город загодя.

— Верно, — кивнул я. — Но что толку, таскаться по городу? Мы можем триста раз пройти мимо нужного подвала, а указатель, что надо зайти именно в него, так и не появится. Только выдохнемся, проголодаемся, и к вечеру нам уже будет не до Красной Струны.

— Но если мы зайдём в город верхних пределов, то сумеем ли выбраться оттуда?

— Запросто, — кивнул я. — Будем оставлять ориентиры. Да и далеко всё равно не успеем забрести. Нам ведь так, одним глазком.

— Не лучше ли отправиться туда после того, как закончится история с Красной Струной? — упорству Эрики мог позавидовать даже гранит.

— Не лучше, — заспорил я, на ходу придумывая причины. — Если Электричка исчезнет, наверняка исчезнет и проход. Это во-первых. А во-вторых, что мы знаем про Красную Струну? Ничегошеньки! Только то, что полезно было бы её разыскать. Если Электричка явилась к нам из верхних пределов, то в городе, расположенном там же, про Красные Струны должен знать каждый, как знают про Солнце или про воздух.

Не то чтобы я сам в это верил, но мне дико хотелось побывать в городе-картинке. Как ни странно, мои объяснения устроили даже строгую Эрику.

— Договорились, — кивнула она. — Тогда после построения…

— Вместо построения, — поправил я. — Завтра будет вынос аж тридцати двух флагов. Боюсь, что церемония протянется до обеда, а после обеда надо уже сматывать удочки, чтобы успеть на пятичасовой автобус до города.

— Ты не хочешь узнать, что скажут флаги? — удивилась Говоровская.

— О! — просиял я. — Точно! Кому-то надо остаться, пока мы двое исследуем город.

— Это нечестно, — губы у Говоровской задрожали. Она уже собиралась расплакаться. Но тут вступила Эрика.

— Давай, я останусь.

Вот чёрт! Даже сказочный город без Эрики полностью терял привлекательность. Но командир на то и командир, чтобы всё шло так, как он сказал.

— Не получится, — с нажимом сказал я. — Лестница в верхние пределы появляется только в твоём присутствии.

— Тогда я вызову лестницу и…

— Я думал об этом, — удачные объяснялочки сами прыгали на язык. — Если ты уйдёшь, то нам не выбраться. Кто вызовет нам обратный путь? Нет, разумеется, когда-нибудь ты придёшь, но вдруг понадобится срочно сбежать, а обратная дорога закрыта, так что ты — обязательный член экспедиции.

— Тогда придётся остаться тебе, — хмыкнула Эрика. — Да ты не бойся, мы разберёмся.

— Не пойдёт! — выкрикнул я. — Чёртовы флаги без вас мне не расшифровать. Да и от меня будет больше пользы в том городе.

— Неужели? — загадочно улыбнулась Эрика.

Мы помолчали. Мимо, многоголосо пыхтя, прошествовал второй отряд. Видок у него был ещё тот. Если бы поблизости обретался хозяин полосатой палочки, он тут же поспешил бы к заляпанной глиной колонне, радостно начиная извечное: «Ну чё, камаз…» Позади всех плёлся Борька, отсвечивая свежим фингалом.

Инициатива незаметно уплыла от меня в чужие руки, и не виделось ни единого шанса вернуть её обратно. Положение попыталась выправить Говоровская.

— Если Куба остаётся, то и мне не надо, — твёрдо заявила она.

— Хорошо, — согласилась Эрика. — Тогда я исследую город, а вы запоминаете новые флаги. Лучше их зарисовать. И, самое главное, не забудьте последовательность. А лучше — запишите. Для надёжности. Ладно, мне пора. Я там обещала в конкурсе рисунков поучаствовать.

И упорхнула себе. А Говоровская, из-за которой и завертелась вся бодяга, неловко топталась на месте.

— Мне тоже надо, — тихо сказала она. — Я Людке Мельниковой хотела показать, как лак для ногтей правильно накладывать.

Я только фыркнул от злости. Инна растолковала это как согласие и мигом исчезла.

Вот когда всё зло, что во мне копилось, выплеснулось наружу. Его энергия собралась в упругий комок и вылилась в мощный пинок, которым я наградил ближайшую сосну. Тут же ногу охватила жаркая боль, а перед глазами заплясали разъярённые звёзды. Так бывает, когда подхватишь простуду и свалишься в кровать с температурой в сорок градусов. Или тебе влепят клюшкой по шее у хоккейных ворот. Или, как сегодня, ты умудришься отшибить сразу и большой, и указательный палец. Сквозь слёзы я радовался, что Инна с Эрикой успели отбежать далеко, потому что трубные звуки, извергшиеся из моей глотки, напрочь перечеркнули бы мою персону в качестве командира. Герои не плачут.

До ужина я просидел у футбольного поля, завистливо наблюдая за игроками. Меня неоднократно звали в обе команды, но я только хмуро отнекивался и баюкал искалеченную ногу. Поэтому три мяча так и остались незабитыми, и, быть может, выиграла вовсе не та команда, которой было положено. Когда игроки разбежались по отрядам, захромал к своему и я. Проходя мимо эспланады, бросил мимолётный взгляд на пристанище Электрички. И заледенел. К крыльцу подходила наша вожатая. Забыв про ноющую боль в пальцах, я припустил к директорскому особняку и удобно устроился под распахнутым окном, время от времени осторожно заглядывая в комнату.

Вожатую нашу звали Фиодора Антоновна. Но в первый же день ей приклеили погоняло — Федорино горе. Вещи не дружили с ней, как и с той, из детского стихотворения.

— Дети! — раздавался истошный крик каждые полчаса. — Кто взял мой крем для загара?

Крем никто не брал. Какой дурак будет загорать с кремом, если для загара вполне достаточно и самого обычного солнца. К вечеру пузырёк неизбежно находился либо на подоконнике, либо возле качелей, либо в столовой. И засунуть его туда, кроме самой Фиодоры, никто не мог. Полному счастью и благоденствию в этот радостный миг мешала очередная пропажа.

— Дети! — вопило Федорино горе, припрятывая крем в тумбочку. — Кто видит мои тапки, немедленно несите сюда.

Тапки никто не видел. Тапки найдутся завтра у крана для мытья ног. Только не нашего, а восьмого отряда. Никто не спрашивал Фиодору, чего ей вздумалось мыть ноги на другом конце лагеря. Даже самый тупой лопух знал, что вместо ответа получит лишь укоризненный взгляд, а в списке возможных похитителей будущей вещички его фамилия займёт одно из первых мест.

Однако, я не мог допустить мысли, что Фиодора начала искать свои пропажи у директрисы. Скорее всего, её вызвали. И, скорее всего, речь пойдёт прямиком о моей особе.

Вот тут я ошибался. Они про меня даже не вспомнили. Сейчас немного обидно, что речь обо мне так и не зашла, а тогда я дико радовался, что вселенная может спокойно обходиться без моей персоны.

Фиодора робко зашла в кабинет, уставилась на бумажный развал и вперила глаз в пол.

Электричка неохотно оторвалась от писанины и захлопнула толстую разлинованную тетрадь.

— Что-то случилось? — спросила она с таким видом, что любой, спешащий доложить о преступлении на территории лагеря, мог не сомневаться, что это преступление однозначно запишут на его счёт.

— Электра Сергеевна, — нерешительно начала Фиодора. — Не кажется ли вам, что в лагере стали действовать слишком жестокие порядки?

— Вам, видимо, это уже кажется, — был ей ответ.

— Но если так и есть! — всполошилась Фиодора. — Появляются озлобленные группки, гоняющие детей-изгоев.

— А почему кто-то позволяет делать из себя дитё-изгоя? — Электричка улыбалась. Так улыбается акула, знающая, что ей никто не может помешать в броске, который она задумала.

— Но нельзя же решать вопросы с помощью силы? — сопротивлялась Фиодора.

— Всю жизнь кто-то сильнее, кто-то слабее, — пояснила Электричка. — Почему слабый выбрал оставаться слабым? Почему не может найти пути, чтобы стать сильным? С крысой, загнанной в угол, не справится ни одна кошка.

— Вы хотите всех детей превратить в таких крыс?

— Отчего же? Вовсе нет! Дети — не крысы. Дети — струны, на которых мы играем. Вы никогда не наблюдали за струнами. Касания наших пальцев рождает чудесную музыку, которой наслаждаются сотни и тысячи слушателей. Но если посмотреть на эту историю с точки зрения струн, то мир выглядит иначе. Их щиплют, зажимают, бьют. И они кричат, отчаянно требуя пощады. Но мы не слышим криков, мы слышим мелодию. Тут всё зависит от ударов. Почему под одними ударами крики становятся сладчайшей симфонией, а другие мы слышим, как скрежет, дребезжанье или скрип пальцев по стеклу. Как ударить, чтобы боль стала музыкой?

— Но вы знаете, что шестой отряд чуть не повесил бельчонка? И если бы им не помешали…

Я сжался. Звание «Героя России» теперь привлекало меня куда меньше, чем полное забытьё на веки веков. Ещё слово, и моя роль в этом деле вылезет наружу.

— Помешали… — мягко повторила Электричка. — А что случилось бы, если бы им удалось совершить намеченное?

— Я не знаю, — нервно выдала Фиодора. — По-моему, для того, кто повесил бельчонка, не составит труда вздёрнуть и… и…

— Договаривай, — властно приказала Электричка.

— И человека, — фраза закончилась плаксивой точкой.

— А если всё наоборот? А если повесивший увидит своё преступление. А если он глубоко прочувствует содеянное, поймёт всю необратимость поступка. Быть может, это маленькое происшествие станет для него поворотной точкой, чтобы никогда такое не повторять. Взгляните на это дело, как на эксперимент. Эксперименты лучше проводить на белках, а не на людях. Любопытство могло заставить его сжать верёвку не на беличьем горле, а на горле товарища. Так, из интереса. Но белка мертва, а товарищ жив-здоров. Поэтому случившееся можно считать некоего рода прививкой.

— А если ему понравится, и он…

— Если ему нравится, то нравится задолго до того, как появилась на свет эта злополучная белка. В одном я уверена совершенно точно, повесивший белку сделает всё возможное, чтобы не вздёрнули его самого. И в трудной ситуации он не будет плестись к эшафоту, портя воздух робкими: «А может, не надо?..» Если его захотят повесить, он не будет воспринимать нападение, как игру. Он уже познал, что такое мертвечина, и не позволит сделать её из себя.

— Но если мы позволяем такие жестокие эксперименты… — дыхание Федориного Горя перехватывалось от волнения. — Кто мы после этого?

— Струны, которые уже зазвучали. Музыка, на которой держится весь мир. А чтобы музыка продолжала звучать, приходится бить по новым и новым струнам. В любом случае — только бить. И если бить приходится без вариантов, то наша с вами забота одна: сделать так, чтобы удары рождали не дребезжание, не жалкие потуги пухлощёкого малыша, а именно музыку. Музыку, заставляющую плакать и ликовать миллионы.

— Я не знаю, — смущённо пробормотала Фиодора. Видно было, что она не согласна. Только вот не могла подобрать слов.

— Теперь знаете, — холодно отрезала Электричка. — Идите и подумайте, как сделать так, чтобы в следующий раз вместо какого-нибудь щенка не вздёрнули вас.

Я не слышал, что сказала Фиодора. Вполне возможно, что она тихо испарилась из комнаты. Спустя три минуты, показавшиеся мне тоскливыми часами, я приготовился дать дёру.

Но тут распахнулось окно.

Оставалось только прошептать холодной стене «Мы с тобой одной крови» и вжаться в неё, как можно плотнее.

— Я правильно понимаю, Егор Ильич, — обрушилось на меня сверху, — что ни одно слово не ускользнуло от вашего внимания?

Глава 21 Невидимые нити желаний

Вот тут и подкрались непонятки.

В одном Эрика абсолютно права: никто не называл меня Егором Ильичём. Более того, никто не обращался ко мне на «вы». И уж совсем странно слышать такое обращение от Электрички, которая одним только голосом могла размазать кого угодно не хуже асфальтового катка.

Логически выходило так, что уважение вызывало хождение по сказке. Или, как выражалась Электричка, по верхним пределам. Так что «вы» по всем статьям относилось к Эрике. Но подставлять Эрику я не собирался. Поэтому и предполагал, что буду играть чужую роль сколько смогу.

— Вечер, — сказала Электричка и захлопнула окно.

Ну, и что теперь? Конечно, я мог дать стрекача. Теперь мне никто не мешал. Вот только зачем? Меня уже и без того рассекретили. Я потоптался у окна. Ничего не происходило. Вечер… Знаю, что вечер. Помню, что вечером со мной обещали разобраться. Хотелось даже покивать, мол, давайте, начинайте. Сам пришёл.

Но ничего не происходило. Я вжал голову в плечи и стал ждать у моря погоды.

Заскрипели доски крыльца. Как каторжник, которому не оставили ни грамма надежды, я поплёлся к фасаду. Удобно облокотившись о перила веранды, Электричка смотрела на меня сверху вниз, словно с высокой трибуны.

Сейчас она спросит, кто меня научил шастать по верхним пределам, и я пропал.

И она спросила, да только совсем о другом:

— Зачем тебе МОЯ Красная Струна?

Надо же, Красная Струна, оказывается, уже её. Не осталось на свете бесхозных Красных Струн, до которых собирается добраться Куба, по недоразумению называемый Егором Ильичём. Вместе с насмешкой меня продирал лёгкий холодок. Иногда казалось, что распахнёт Электричка пасть и проглотит бедного Кубу от головы до трёхполосных кроссовок. Я даже в третьем лице начал о себе отзываться, настолько яркой увиделась мне эта картина.

— Ну… не знаю, — выдавил я.

Чем сильно удивил Электричку.

— Вот… как… — донеслось до меня. — Не знаешь…

Я кивнул. И мне захотелось оказаться далеко-далеко от этих мест. Картинка, где меня проглатывали, мгновенно забылась, а на смену ей выплыла панорама моего подъезда. Тёплого. Озарённого электрическими лампочками. Ждущего, когда я очищу сапоги от налипшей грязи и затопаю к своей квартире. Эх, если бы мысли оборачивались самыми настоящими делами. В сей же миг исчез бы я отсюда. А Электричка осталась бы в дураках. Или в дурах?

— Не знаешь, а лезешь, — усмехнулась между тем она. Хорошо, что телепатия не входила в число её способностей. Но и без телепатии стоять рядом с ней весьма неуютно.

Я молчал. Губы Электрички кривились. Она искала ко мне подход. Но как можно разговорить человека, если он хочет молчать? Разве что кирпичом по голове. И я ещё раз порадовался тому, что Электричка не может читать мои мысли. А что, если вместо бельчонка она вздумает повесить меня. И не сама. А руками малышей шестого отряда?

— Хорошо, — внезапно приняла Электричка неведомое мне решение. — Не будем терять времени. Я так поняла, нельзя сказать, чтобы Красная Струна заботила тебя больше всего на свете.

Я с готовностью закивал. Я мог подтвердить всё, что не выводило бы на верхние пределы, а через них — на Эрику.

— А чего ты хочешь больше всего на свете?

— Многого, — вырвалось у меня.

Я и в самом деле хотел очень многого. Я хотел, чтобы в школе было так же легко и весело, как в детском саду. Я хотел, чтобы Петька Смирнов отдал мне набор ковбоев. Я хотел, чтобы к коллекции значков о спорте папа раздобыл бы ещё штук двадцать. И все о Московской олимпиаде! А ещё я хотел… Я очень боялся… Вернее, я хотел, чтобы этот день никогда не наступал… В общем, мне хотелось, чтобы и мама, и папа продолжали жить вечно.

И хотел я, чтобы меня поцеловала Эрика Элиньяк!

Но это желание я не поведал бы даже самому лучшему другу.

По волнению, пробегавшему по моему лицу, Электричка поняла, какая громадная масса желаний обуревает мою душу.

— Конкретней, — жёстко сказала она.

И я порадовался, что не сболтнул про поцелуй.

А вдруг зря? Вдруг я потерял свой единственный шанс. Хотя… А что, если мы подойдём с другой стороны?

— Хочу больше не быть толско… толстогубым, — выпалил я. — Пускай буду красивым, вот.

— Легко сделать, — улыбнулась Электричка. Мне бы столько веселья и бодрости, давно бы стал олимпийским чемпионом вместо того, чтобы собирать о них значки и газетные вырезки.

— Но ты подумай о последствиях, — улыбка сменилась жалостливой гримасой по отношению ко мне, неразумному. — Заявится этакий красавчик в третий отряд, а его там никто не ждёт. Ждут Кубу. И на приём пищи, и в кино, и под крышу. Потому что у Кубы проплачена путёвка, а никому неведомый красавчик в ведомости не значится. Идти тебе пешком до города, но и там ни сна, ни отдыха измученной душе. Позвонишь в квартиру, а тебя не пускают. Тебя там тоже не ждут. Не ждут победителя конкурса «Мистер Лето», а ждут привычного сына пусть даже и с большими губами.

Настроение, которое и раньше я не назвал бы радостным, испортилось окончательно. Ну почему во взрослом мире всё так запутано? Почему даже сказки, пришедшие со взрослыми, таят в себе непонятки, которые не прочитаешь ни в одной фэнтазишной истории?

— Тогда, — сказал я, отказываясь от прелестного облика. — Я хочу постоять на эспланаде во время линейки.

«И поднять флаг», — мысленно закончил я, но вслух опять сказать постеснялся.

— Хорошо, — кивнула Электричка. — Ты будешь помогать во время построений. Взамен, ты забываешь о Красной Струне.

— Смогу ли? — извиняюще напомнил я. — Мыслям не прикажешь.

— Конечно. Только следи, чтобы ты руководил мыслями, а не мысли тобой. Мы оба будем знать про МОЮ Красную Струну. И оба не станем ей мешать. О'К?

— Угу, — я нехотя дал согласие.

А что делать? Не корчить же неприветливое лицо и не чеканить «Нет!» Посмотрим, какие блага опустятся на мою голову, если я откажусь от поисков.

А мысль о Красной Струне зудела в мозгу.

— Иди ужинать, Егор Ильич, — распорядилась Электричка.

И я бросился к столовой, как бросается за кошкой собака, сорвавшаяся с поводка.

Она перешла на «ты»! Почему? Хорошо это или плохо? Чем мне грозит такое обращение? Вопросы покалывали, как камешек в кроссовке. Желудок не интересовался вопросами, он отчаянно звал на подвиги. Сейчас он желал быть мозговым центром и управлять руками, сжимавшими ложку, и зубами, тщательно дробящими картофелины, капусту, кашу и всё такое. А пока он принял командование над ногами, никакие вопросы уже не могли их свернуть с выбранного пути.

Разумеется, в связи с флагштоком посреди клуба, киноэпопея ужасов завершилась. Народ страдал, разумеется, не из-за фильмов, а из-за отсутствия дискотек. Инициативная группа во главе с Антоном Патокиным выдвинулась к обиталищу Электрички. Пока они не вернулись, по лагерю пронеслись две серии слухов. Первая, что дискотека состоится прямо сейчас на поляне между пятым и четвёртым корпусами, если разыщут удлинители. Вторую передавали торжественным шёпотом. Она гласила, что инициативная группа в полном составе из лагеря исключена и сейчас увозится в неизвестном направлении.

А потом отряды повели на построение. И слухи утихли сами собой. Во-первых, инициативная группа, как и все, стояла в строю. Во-вторых, и ежу понятно, что после построения дискотек не бывает.

Я замер на правом фланге и косил глазами на Эрику. Как и прежде, в мою сторону она не смотрела. В предчувствии её взгляда меня то бросало в жар, то продирал холод. Я поймал себя на мысли, что мне жаль несостоявшуюся дискотеку. Жаль, потому что сегодня я чувствовал достаточный запас смелости, чтобы подойти и пригласить. Но не приглашу, потому что танцев не будет. А когда они начнутся, кто знает, может, моя смелость растворится без следа.

Завтра в это время мы уже будем в городе. Возможно, уже в подвале.

Стоп! Но ведь я обещал Электричке, что забуду про Красную Струну!

Значит, уже ничего не будет. Приключение не состоится.

Наступит такой же вечер, и я точно так же буду стоять в строю и опасливо коситься на Эрику. А пока… А пока мне срочно надо придумывать причину, по которой надо остаться в лагере и не думать о Красной Струне. Причину, которая покажется девчонкам убедительной. Но причины не выдумывались. И почему-то хотелось спать.

Я чуть не заснул в строю. Глаза слипались. Не помогало даже красивое личико Эрики. Чтобы не свалиться в дрёму, я заморгал глазами и попробовал вслушиваться в голос Электрички. Как быстро мы привыкаем к странностям. Всего несколько дней прошло, а он уже не режет слух и кажется чем-то неразборчиво-монотонным. Речь Электрички не помогала вернуться в реальность. В голове ворочалась сладкая усталость. Ноги подгибались. Может, и хорошо, что дискотеки не будет? Какие уж теперь танцы.

Я снова захлопал глазами и ради разнообразия взглянул не на Эрику, а на флагшток. Тёмный столб сгибался в дугу, словно над нашими головами дул не лёгкий ветерок, а ярились в единой упряжке четыре урагана. Ветер словно ждал моего взгляда. Флагшток дёрнулся, раздался дикий треск, и вместо чёрного прямоугольника глазам собравшихся предстали три жалких обрывка.

Флаг был сорван и унесён. Привычный темп жизни нарушился. Железный поток слов директрисы заткнулся, словно невидимые руки повернули кран до упора. Весь лагерь затих, ожидая, что будет дальше. Кроме меня, потому что глаза продолжали слипаться. А на смену отчаянному сопротивлению подступавшей слабости пришла апатия.

Желудок ойкнул и колыхнулся, познакомившись с острым локтем Сухого Пайка.

— Иди, Куба, — донёсся до меня шёпот, — тебя кличут.

— Кто? — и в полусонном мозгу пронеслась яркая мысль, что меня переводят в четвёртый отряд и ставят рядом с Эрикой. И размещают в соседних палатах. А когда по плану станут проводить День Влюблённых, то передавать записки мы будем только друг другу.

— Электричка! — ответ развеял сладостные мечты.

Ну вот, как всегда. Ты бы, Егор Ильич, ещё загадал, чтоб вас с Эрикой поженили!

— Да иди же, — локоть снова вонзился в бок и побудил меня к немедленным действиям.

Раньше я бы споткнулся десяток раз, прежде чем добраться до эспланады. Шутка ли, шагать под пристальными взорами двух сотен людей, готовыми поржать при любом поводе. Но сейчас я двигался в полусне, и реакция окружающего мира меня совершенно не заботила. Хотелось, чтобы линейка закончилась поскорее. Хотелось вернуться в отряд, помыть ноги, надраить зубы и завалиться в постель. А потом закрыться с головой и отключиться на всю ночь. Раньше я боялся, что флагшток вырастет посреди палаты, как в шестом отряде. Но сейчас расти хоть дюжина флагштоков рядом с моей койкой, я бы продолжал спать. Если бы мне только дали шанс добраться до кровати.

Словно зомби, я поднялся на эспланаду. Народ виделся отсюда тёмной массой. Рядом колыхалась фигура Электрички. Слова медленно добирались до сознания, увязая в болотах дрёмы.

— …Того, кто поднимет флаг. А самого достойного нам назовёт Камский Егор.

Сон тут же исчез.

Флаг? Какой ещё там флаг? Сейчас же вечер?!!!

Но полотнище уже подрагивало в руках Электрички. Нулёвое. Вот чёрт, откуда она его взяла? Она что, знала, что ветер сегодня будет дуть слишком сильно? И оборвёт как раз чёрный флаг с шестью серебряными звёздами.

— Быстрее, Егор Ильич! — даже в шёпоте Электрички звучал металл.

Вот тогда я проснулся окончательно. И обвёл глазами строй. Собственно говоря, кого я знал достаточно хорошо, чтобы назвать достойнейшим. Но уж Таблеткин точняк не поднимется на эспланаду. Нет, нет, Тобик постоит в строю. Его время ушло. По крайней мере, мне так было приятно думать.

Но кого назвать? Взор метался по третьему отряду. Если кого и продвигать, то своих. Может, Сухого Пайка? Да ну, не стоит. Парень он неплохой, и если я каждый раз буду выбирать достойнейших, то обязательно покажу на него пальцем. Но не сейчас.

Тогда Говоровскую. В награду за подвиг, когда она сохранила мой полдник. И за молчание по поводу автора разгаданных флагов. И за то, что променяла сказочный город на то, чтобы остаться со мной. Я обязательно выберу её. Но не сегодня.

Суматошный взгляд не удержался в границах третьего отряда и перескочил на соседний. А потом замер, потому что там стояла Эрика. Правда, я не видел её сейчас. Вот если бы мне поручили выбирать утром, я бы с любого расстояния рассмотрел её блестящие глаза. Но теперь она потерялась в общей массе. Хотя никто не мешал мне крикнуть: «Элиньяк Эрика!»

Серебряные звёзды заманчиво сверкали невдалеке.

— Участвовать в подъёме флага, — начал я, холодок смелости очистил сознание, и когда мой голос произносил «флага», мозг принял решение, — никто не достоин.

Мне показалось, народ загудел, как пчелиный улей. Возможно, я ошибался. Возможно, народ замер в безмолвии. Возможно, это ветер спустился с небес и зашумел. Но одно было непреложным фактом: Электричку я удивить сумел.

— Кто же поднимет флаг? — донёсся её дрогнувший голос.

— Давайте, я сам, — и руки храбро протянулись к звёздам.

Я угадал. Материя оказалась шелковистой. Наверняка, из такой делают пышные платья в исторических фильмах и парашюты. Четыре пальца твёрдо сжали углы, а мизинцы осторожно поглаживали трепещущую ткань. Как космонавт к своей ракете, я повернулся к осиротевшему флагштоку. И только тогда понял, что совершенно не представляю, как прицепить знамя к стальному тросу. На помощь немедленно пришла Электричка. Фиолетовые ногти мелькнули перед моим лицом, и флаг таинственным образом оказался уже закреплённым.

— Доволен, Егор Ильич? — прошептала директриса, и я почувствовал себя орлом на вершине Кавказа.

Пальцы отпустили флаг и обхватили холодную струну троса. Интересно, какая на ощупь Красная Струна? Не думать! Не думать о Красной Струне! Вдруг за нарушение этот вечер окажется самым обычным сном? А мне не хотелось. Я знал, что мне хотелось больше всего. И я знал, что мечта прямо в моих руках.

Руки осторожно потянули вниз переплетение стальных нитей. Флаг развернулся. Полотнище скользнуло по лицу. Не хлестнуло, а погладило, словно благодарило за то, что я отпускаю его в небо, а потом медленно поехало вверх. Я задрал голову, наблюдая за подъёмом. Так в фильмах мальчишка бежит по бескрайнему полю, а потом из его рук вырывается бумажный квадрат и возносится вверх, отпечатавшись ярким конвертом на глади ничем не потревоженной лазури. Воздушный змей, за которым бежит босоногая детвора, которой не дозволено прикасаться к тоненьким рейкам. Только смотреть. А хозяин сокровища сжимает в руках катушку и чувствует, как натягивается нить, как рвётся змей выше и выше, охваченный жаждой свободы. Я никогда не запускал змея, но подъём знамени я бы на него не променял. Руки перехватывали трос и утягивали к земле очередные его участки, а глаза смотрели на серебряные звёзды флага. И на живые звёзды, вспыхнувшие в небесах словно в мою честь. Флагшток казался мне ничуть не ниже телевышки. С замиранием сердца я наблюдал, как полотнище уходит на недосягаемую высоту. Мне казалось, что я взмываю вместе со знаменем и смотрю на притихший лагерь с высоты птичьего полёта. Мне казалось, блаженство тянулось никак не менее получаса. Но вот лёгкий щелчок подсказал, что путь флага окончен.

— Свободен, Егор Ильич, — холодные пальцы Электрички вцепились в бока и заставили оторваться от флагштока. С великим неудовольствием я вернулся с небес на землю и обвёл округу опустошённым взглядом.

Я поднял флаг! Сам! Пусть в мире вспыхивают тысячи Красных Струн! Пусть появляются сотни Электричек. Я готов примириться и с большими трудностями, только… Только пусть мне и завтра разрешат поднять флаг. Строй отрядов ещё не нарушился. Вожатые ждали моего возвращения. А может, и сигнала Электрички. Меня это не заботило. По договору я и завтра буду стоять на эспланаде. По договору я и завтра буду выбирать достойнейших. Но уже решил совершенно точно, что если завтра в мир явятся тридцать два флага, в небеса их запустят мои руки.

Глава 22 На вершине пьедестала

Как и планировалось, я почистил зубы и направился к корпусу, чтобы минут через пять отрубиться до утра. Если смогу заснуть. Я дрожал от возбуждения, как холодильник. И одобрительные возгласы соотрядников успокоить меня не могли. «Молоток, Куба!» — пророкотал бульдозерообразный Толян Петров и хлопнул меня по плечу, словно выбивал ковёр. «Могёшь, Куба, могёшь!» — улыбался вечно насупленный Вадик Аракелов. Девчонки не подходили на близкую дистанцию. Но не отрывали от меня глаз и перешёптывались без вечных хиханек, да хаханек.

У корпуса мою персону поджидал более значительный подарок судьбы. К перилам крыльца прислонилась Эрика. Надо же, стоит разок прославиться, и всё сразу становится таким легко достижимым. Не надо никакой дискотеки, чтобы самая красивая девочка лагеря начала пристраиваться тебе в хвост.

К сожалению, Эрика пришла не за этим. Никаких «Егоров», никаких восторгов, никаких «Ну, Куба, можно я сяду с тобой, когда будет прощальный костёр?»

— Не забудь, завтра после подъёма встречаемся за эспланадой, — вот и всё, что прозвучало в мой адрес.

— Зачем? — недоумённо выдавил я.

Потом вспомнил. Странно, единственный подъём флага сделал меня иным человеком. Я забыл о наших планах. Я забыл о предстоящем побеге. Я забыл даже о сказочном городе. Оказывается, не думать о Красной Струне совсем несложно, особенно, если утром тебя поджидают тридцать два неподнятых флага.

— Ты тормоз, Куба, — печально констатировала Эрика.

— Кого ты назвала тормозом? — закипятился я. Правда, тихо. Не хотелось привлекать внимание. Пусть народ топчется в сторонке, кидая косые взгляды, и думает, что Эрика признаётся мне в любви.

Эрика не ответила. Просто смотрела грустными глазами. Она словно чувствовала, что мне уже не хочется ничего предпринимать, но не могла подобрать слова. Губы её сжались. Я ещё ни разу не видел её сердитой. Даже теперь она продолжала оставаться на диво привлекательной. Пусть сердится. Пусть злится. Я даже готов стерпеть, если она назовёт меня «козлом», но только пусть так и стоит рядом.

Мозги медленно закипали. Присутствие Эрики размягчало их. Стоило огромных трудов заставить их работать. Надо срочно придумать что-то такое, что бы оставило Эрику вместе со мной.

— Хочешь, — сказал я, — когда вернёмся в город, я буду прибегать к тебе каждый день?

Лицо Эрики исказила гримаса скорби.

— У меня есть потрясающие краски, — попробовал зайти я с другой стороны. — Из Германии. Могу отдать.

Нет, не интересовали Эрику чужие краски.

— Если кто к тебе полезет, — начал я обычную песенку всех парней, — скажи мне, я ему…

На Эрику не действовали обычные песенки. На Эрику не лезли. Перед ней прогибались.

— А давай, устроим персональную выставку твоих рисунков, — засияли мои глаза. — Я могу сказать Электричке. Вряд ли она мне откажет.

Знакомства с сильными мира сего Эрику не впечатлили. Эрика молчала. Эрика ждала моих слов. По правде ждала! Вот только каких?

— Я хочу, — медленно отчеканила она, — чтобы завтра после подъёма ты и Говоровская ждали меня за эспланадой. Куба, почему ты решил наплевать на расследование? Ты же обещал!

Эрику тянуло в верхние пределы, а меня они уже нисколечко не интересовали. Но не хотелось отпускать Эрику. Я страстно желал завтра с эспланады разглядеть её стройную фигурку. Эрика не отводит глаза. Эрика всегда смотрит в центр. А в центре завтра буду стоять я. И поднимать флаги.

— Наверное, — нехотя начал я, — нам не стоит соваться, куда не следует. Может, ну её, Красную Струну. Жили ведь раньше, не знали ничё такого, и хорошо было.

— Куба, — Эрика встряхнула меня за плечи, как какого-то несмышлёныша. Осталось всего два утра. Никто не знает, что произойдёт после того, как будет поднято сто двадцать семь флагов.

— Вот и посмотрим! — с деланным интересом отозвался я.

Мне не верилось, что когда-нибудь всё закончится. Гораздо приятнее представлять, что флаги будут подниматься до конца смены.

— Как ты не понимаешь, — рассердилась Эрика, — только мы знаем про Красную Струну. Только нам дан шанс отыскать подвал. Только мы можем всё это остановить.

Остановить! Да за это я!.. Будь рядом другая девчонка, я бы давно взбеленился. Но Эрика была так хороша, что хотелось прощать её раз за разом, какой бы огромной не оказалась её вина. Мозг размягчился окончательно и теперь медленно плескался в сладких волнах эйфории. Когда мы вернёмся в город, я обязательно приглашу Эрику в кинотеатр с Долби Сурраунд. Каких бы деньжищ это ни стоило!

— Так ты придёшь?

— Знаешь, Элиньяк, — предложил я компромисс. — Если тебя не напрягают с тихим часом, давай, встретимся вместо него у клуба. Я покажу тебе парочку потрясающих мест. Думаю, никто не заметит, что мы на полчасика сбежим из лагеря.

Носик Эрики смешно раздулся. Я вспомнил, как осенним вечером малюсенький котёнок тихо дышал мне в ладонь. Две тонкие струйки тёплого воздуха гладили замерзающую кожу. Почему-то мне казалось, что Эрика дышит точно так же.

— Куба, что с тобой? — глаза Эрики наполнились испугом. — Тебя заколдовали?

— Ни в коем разе! — гневно отмёл я неподобающие гипотезы. — Кому надо меня заколдовывать? Электричке? Пойми, Эрика, она не такая уж плохая. Просто мы тут нафантазировали кучу всего, а на самом-то деле…

Эрика повернулась и пошла прочь. Я секунды три постоял, думая, как скажется на моём имидже, если взять и броситься следом. А Эрика уходила, и мне стало наплевать на имидж, словно я стал главным героем рекламного ролика «Спрайта». Реактивным самолётом я сорвался с места, легко обогнал Элиньяк, загородил дорогу и посмотрел в её грустное лицо. Я не хотел, чтобы она уходила. Я готов был пойти на самые страшные жертвы.

— Хочешь, — спросил я дрогнувшим голосом, — поднять флаги вместо меня?

Глаза Эрики раскрылись. А потом лицо стало чужим и холодным.

— А ты, Куба, скучный, — она легко отстранила меня с дороги и пошла к своему корпусу.

Я смотрел вслед ошарашенным взором. Я не мог подобрать подходящих слов. Я не умел останавливать тех, кому со мной было неинтересно.

Но я уже отдал завтрашние флаги, пусть даже их и отвергли с презрением. А когда я отдал их, оказалось, что нужны они мне не так уж сильно. Я подумал, что смогу прожить без тридцати двух флагов, хотя это будет весьма неприятно. А ещё я подумал, что надо всё-таки вместо зарядки проверить полянку за эспланадой.

Вдруг меня всё-таки там будут ждать?

Глава 23 Эрика Элиньяк в сказочном городе

Именно так Эрика назвала бы газетную статью, если бы кто вздумал писать о ней. Но журналистов поблизости не наблюдалось. Собственно говоря, никого не виделось на странных улочках волшебного города.

По левую руку стоял одноэтажный дом, весело поблёскивающий глазами-окнами. А вот выгнувшаяся аркой пасть темнела весьма неприветливо. В заполненном тенями дворе колыхался белёсый туман. Туда Эрика заходить не собиралась. Пока не собиралась. Она надеялась повстречать кого-то на улице, прежде чем рискнуть нарушить границы частной собственности. За вторым окном дом переходил в башню, двумя этажами взметнувшуюся над зелёными пластинками черепичной крыши. От башни вдоль улицы тянулась древняя, обтрёпанная ветрами стена, в которую вмуровали фонари, изукрашенные чугунными узорами. Верх стены порос невысокими деревцами. Из-за стены выглядывала ещё одна башня. Её четырёхскатная крыша нежно зеленела на фоне безмятежного неба.

По правую руку выстроилась шеренга маленьких домишек, плотно прильнувших друг к другу. К стенам приткнулись цветы, похожие на подсолнухи, вот только лепестки у них были небесно-голубые. В мире, где остался лагерь, лето незаметно подбиралось к концу. Здесь же властвовала весна. Почки только-только раскрылись. Поэтому по улочке незримо вился дурманящий аромат ранних листьев. Пели невидимые скворцы, и завистливо каркала ворона. Прямо посередине дороги, вымощенной разноцветными, в основном розовыми квадратиками плиток, беспечно прыгали воробьи, ввязываясь в шумные драки, когда какому-то счастливчику удавалось выволочь из жирной земли газонов неудачливого червя.

Двери некоторых домиков были распахнуты, но Эрика решила, что всё-таки заходить туда пока не следует. Что же ждало её в верхних пределах? Или кто?

Раньше, мечтая о том, когда она очутится в сказке, Эрика рисовала встречу с высокой феей, длинные волосы которой опутаны серебряной сеткой, где переливаются блёстки алмазов. Или с седобородым волшебником, опирающимся на посох, в набалдашнике которого мягким светом горит голубой камень. Эрика улыбнётся им и попросится в ученицы. А они улыбнутся в ответ и отведут Эрику во дворец, где будет ещё очень много маленьких девочек-волшебниц.

Но сейчас Эрика уже не надеялась на встречу с волшебником. Теперь ей мечталось до обеда успеть облазить как можно большую часть сказочного города. Даже если он на самом деле не сказочный, Эрика будет думать о нём, как о сказочном. И тогда любая встреча покажется волшебной.

Улочка круто повернула, стена оборвалась, чтобы на смену себе пустить двухэтажный дом с четырьмя миниатюрными башенками по углам. На длинных шпилях замерли стрельчатые флюгера, покрытые кружевной вязью. Было по-весеннему прохладно, но совершенно безветренно. Поэтому лучей солнца вполне хватало, чтобы чувствовать себя в этом мире уютно.

Эрика скользнула в проём между старинной стеной и домом с башенками и замерла, ошеломлённая. Земля обрывалась крутым склоном, покрытым порослью начинавших зеленеть кустов. А внизу расстилались тысячи улочек и сотни шпилей старинных, не похожих одна на другую башен, расчерчивали небо над горизонтом чёрными полосками. Но взор притягивала высоченная серебристая мачта. Узкая игла, лежащая на столе, покрытом скатертью из голубого атласа. Эрика поняла, что сейчас она будет искать путь вниз, а потом пробираться извилистыми маршрутами на восток, чтобы залезть на самую верхотуру и увидеть, какой он, мир, с высоты, где даже птицы не летают.

Девочка не могла оторваться от величественного зрелища. Поэтому отступала в переулок она вперёд спиной. Шажок за шажком, а глаза так и скользят, так и стараются охватить всю эту красотищу и удержать в памяти навсегда. Шажок за шажком, пока не врезалась во что-то жёсткое и округлое, словно в ребро старого холодильника.

За спиной послышалось рассерженное гудение. Эрика стремительно обернулась. Перед ней на четырёх лапках стоял самый настоящий жук! Тёмно-фиолетовый! Ростом под два метра!

Его глаза навыкат блестели капельками ртути. Панцирь на спине подрагивал надкрыльями. Подрагивал быстро-быстро, отчего воздух и трепетал так надрывно.

— Здравствуйте, господин жук! — воскликнула Эрика. — Вы не расскажете мне о Красных Струнах.

По гордо выгнутому рту жука пробежала судорога. Зудение усилилось, а потом панцирь встопорщился двумя крылами и жук, теперь напоминавший маленький самолёт, отважно подпрыгнул и бросился с обрыва, закладывая потрясающие виражи.

Отвечать Эрике он не счёл нужным. Может быть, тут шли не те времена? Может быть, жука следовало назвать «товарищ»?

Но сделанного не воротишь. И Эрика двинулась дальше в поисках лестницы, ведущей вниз. Маленькие домишки остались за поворотом. Теперь по сторонам поднимались дома, стены которых были сложены из яшмы. Окна обрамляли малахитовые и нефритовые полосы. Иногда пластина малахита красовалась над козырьком крыльца. Чёрные извилины на яркой зелени обрисовывали то стайку морских чаек, то прорыв оленя через кусты, то гористую местность и заросшую елками долину. Солнце расцвечивало узорную мостовую. То один квадрат, то другой таинственно вспыхивал бликами, словно его не выточили из каменной глыбы, а отлили из стекла.

Эрика погладила узоры бронзового фонарного столба. Закопчённое окошко приветливо качнулось. То ли благодарило Эрику, то ли просто выпорхнул на волю один из сотен воробьёв. Вокруг царило умиротворение. Но не сонное и усталое, а бодрое, зовущее в путь, обещающее, что подлых ударов в спину не будет.

Девочка прошла мимо пары высоченных арок. Окна казались рядом с ними игральными картами. Обе они были заперты пыльными воротами. Створки перечёркивали тёмные полосы засовов. В одной створке обнаружилась дверца, чуть подавшаяся внутрь. Из щели тянуло болотной сыростью, и Эрика поспешила прочь.

Улочка упиралась в башню. Девочка беспомощно заозиралась в поисках прохода. Донельзя не хотелось возвращаться назад. Ведь эту улочку она уже видела. Вот бы перепрыгнуть через крыши и очутиться на соседней. А ещё лучше вознестись и пролететь над всем городом, а приземлиться прямо на верхнюю площадку серебряной мачты. Вздохнув от жалости к невыполнимым желаниям, Эрика заметила, что вход в башню открыт настежь.

Рискнуть стоило. Там мог оказаться проходной подъезд. Да и посмотреть башню изнутри тоже хотелось. Вдруг в ней выставлены рыцарские латы! Или в тёмных нишах спрятаны кувшины, наполненные золотыми монетами и драгоценностями.

Девочка шагнула под арку. Солнце испуганно скакнуло прочь. Лестница, завиваясь спиралью, поднималась в туманный сумрак. Оттуда нисходили волны мягко щекочущей прохлады. Эрика, поглаживая рукой шероховатые камни, оставляла за спиной одну ступеньку за другой. Камни льнули к рукам, стремясь выцепить кусочек тепла и хоть немножечко согреться. Солнце никогда не заглядывало в эти мрачные просторы, и тепла было ждать неоткуда, кроме как от десятка чадящих факелов, ютившихся в чугунных петлях. Камни, в которые был вмурован металл, напитывались теплом и торжествовали. Но пламя, делясь жаром, щедро делилось и копотью. Узор, высеченный руками древних мастеров, скрывался под слоями сажи, и камни-теплолюбы теряли уважение чистеньких соседей, пусть даже те скрежетали в тщетных попытках согреться.

Пятый виток спирали закончился дверью. На тёмном дубе сверкали жёлтые завитушки резьбы, складываясь в картину, где на лесной поляне танцевали два единорога. И сокол распростёр крылья, украсив собой дверной косяк.

Отсюда отступать тем более не хотелось. Закрыта ли дверь. А если открыта, то можно ли хоть одним глазочком посмотреть на то, что за ней. И если нельзя, то всё равно ведь ничего плохого не будет, если Эрика быстренько глянет, кто там живёт. Ведь если бы этот таинственный кто-то не желал видеть Эрику, он непременно повесил бы табличку «Не входить!» А раз никакой таблички не видно, значит, обитатели здешних мест будут совсем не против, если Эрика заглянет к ним на огонёк.

Ладошка легла на деревянную гладь и толкнула. Бесшумно дверь отворилась. Глазам предстала круглая комната. В её центре стояли старинные часы. Как и положено, они покоились в шкафу. Стенки покрывали красновато-чёрные извилины. Переднюю стенку заменяла дверца из мутного стекла. За стеклом мерно покачивался маятник. Два стрельчатых окна были прорублены в стенах. Две дороги, сотканные из серебряного света, уткнулись в циферблат.

Эрика подошла поближе. Странными оказались эти часы. Прежде всего на круге располагалось не двенадцать чисел, а пятнадцать. И стрелок было три, причём третья не прыгала, как полоумная, отмеряя секунды. Секунды не соскакивали с замершего острия, а пробирались чёрными ходами. Они рождались в переплетениях скрытых от глаз шестерёнок и просачивались сквозь стены, неприступные для людей и стихий, но совершенно прозрачные для времени. Тик-так. И ещё одна секунда уносилась в поисках лучшей доли, чтобы уж не вернуться никогда. Тик-так. Но звонкое тиканье перекрывалось невыносимым скрежетанием. И секунды не задерживались, а стремились убежать из неприветливой комнаты как можно быстрее.

А потом на испещрённой трещинками эмали циферблата Эрика заметила глаза. Круглые. Бледно-голубые. С алыми точками зрачков. Один прятался в нижнем кольце тройки, что составляла «13». Другой обрисовывал дугу цифры «2». Толстая маленькая стрелка мясистым носом легла между четырнадцатью и пятнадцатью. Две других указывали на «8» и «6», словно обвисшие усы и надменно выгнутый рот. Всё вместе представляло картину неприятно перекошенного лица.

— Здравствуйте, — на всякий случай сказала Эрика. Вдруг да прячется кто-то за часами, вдруг да выглянет и ответит Эрике на все вопросы.

— Зд-кра-ствуй, д-кре-вочка, — проскрежетали часы.

— Ой, — не удержалась Эрика. — Самые настоящие говорящие часы.

— Д-кра, — согласились часы. — Гово-кря-щие.

— И вы расскажете мне про Красную Струну! — это прозвучало даже не вопросом.

— Кра-сная Ст-кру-на, — неодобрительно пророкотал обитатель старинной башни. — З-кра-чем т-кра-кой хо-кро-шей д-кре-вочке Кра-сные Ст-кру-ны?

— Совсем-совсем не нужны, — замотала головой Эрика. — Просто в нашем лагере творится всякая жуть. Каждую ночь появляются всё новые чудища, а поутру вырастают новые флагштоки. И нам известно, что после того, как сто двадцать семь знамён поднимутся в небеса, произойдёт что-то ужасное. И есть Красная Струна, которой боятся те, кто знамёна поднимает.

— Н-кро-вые фл-гра-ги, — задумались часы. — Ес-кри Кра-с-кры-е Ст-кру-ны з-кра-в-кру-тся с-кри-рал-кью…

— Стойте, — взмолилась Эрика. — Хочу сказать, что я ничегошеньки не поняла. Вы не можете не скрежетать.

— С-кра-жь м-кро-и шес-кре-рён-кри, — пророкотали часы.

— Смазать?

— Д-кра, — тот глаз, что в двойке, довольно подмигнул.

— Да, пожалуйста, — кивнула Эрика. — Где тут у вас масло?

— Зд-кре-сь мас-кра н-кре-т, — речь часов становилась всё неразборчивей. Ма-кро у се-крых гн-кро-мов.

— У кого? — вытянулось лицо Эрики.

— Гн-кро-мы, — попытались объяснить часы. — Х-кра-нители зем-крых нед-кр.

— А, гномы! — обрадовалась Эрика. — Хорошо, я к ним сбегаю!

— Не т-кро-кро-пись! — заверещали часы. — Пос-кру-шай нас-кр. Над-кро ждат-кр.

— Я не могу ждать! — пояснила Эрика. — У меня времени всего до обеда. А я хочу ещё залезть на серебристую вышку. Ту, что у горизонта.

Часы что-то неразборчиво прохрипели и замолкли. Наступила оглушительная тишина.

— Эй, — тихо позвала Эрика. — Вы ещё живы.

Часы молчали. Зрачки в глазах скакнули кверху и слились с чернотой цифр. Часы казались остановившимися сто лет назад.

Ничего не поделать, хочешь узнать о Красных Струнах, ищи гномов. А найдёшь, думай, как раздобыть масло. И времени мало.

Раздумывая об этом, Эрика уже вприпрыжку спускалась. Она представляла, как пронесётся по улочке, найдёт первую же дверь и забарабанит, чтобы разбудить даже ждущих живую воду. И кто бы ни вышел, он обязательно расскажет Эрике, как найти гномов.

Только Эрика вознамерилась выскочить наружу, как резко затормозила и едва удержалась на каменной плите. Улица исчезла. Плита обрывалась в пропасть. В далёком низу всё также переплетались улочки, застроенные домишками с небесно-голубой черепицей. Только теперь город не радовал Эрику. Мир отгородился от девочки ужасающей высотой. А серебристая мачта странным образом перебралась к северу.

— Доброго дня, Эрика! — прощебетала чёрногалстучная синица, опускаясь на плечо.

— Ты считаешь, что он добрый? — расстроено пробормотала девочка, уже не удивляясь ни тому, что синица разговаривает, ни тому, что Эрика ей знакома.

— Я не сказала «добрый», — зачирикала синица. — Я сказала «доброго дня». И если бы ты не была Эрикой Элиньяк, я бы тут же упорхнула. Была нужда выслушивать незаслуженные оскорбления.

— А чем я тебе так симпатична? — удивилась Эрика.

— Чем-чем, — рассердилась синица. — А кто меня нарисовал? Разве не ты?

— Но я никогда не видела, чтобы нарисованные синицы оживали!

— Не все нарисованные синицы оживают! Оживают лишь ЗАБЫТЫЕ нарисованные синицы! И не только синицы! Всё то, что нарисовано на забытых рисунках, тут же переносится в забытые нарисованные миры. Да что о нас, нарисованных. Со стихами та же история. Ты даже не представляешь, сколько пишется стихов. А большая-то часть забывается почти сразу. Вот и возникают в неведомых пространствах кем-то сочинённые миры, чтобы не пригодиться создателю, зато прожить долгую и самостоятельную жизнь. Ну, поняла? Но у нас с тобой всё иначе.

Эрика вглядывалась в синицу. Не помнила она её и всё тут. Мало ли кого она рисовала. Вспомнить хотя бы, когда. Может быть, во время похода в зоопарк. Эрика представила мамину зелёную тетрадку, а в ней спящего волка, вытаращившего глаза зайца и гордого павлина с пышным хвостом. Но была ли там синица? Если да, то на последних страницах, которые Эрика не открывала уже много лет. Нет желания смотреть свои детские рисунки. Стоп, если бы она рисовала синицу в пять лет, та получилась бы донельзя кривой. Значит, гораздо позднее. Недавно! Может быть, прямо в лагере. Впрочем, если синица ожила, значит, она была по-настоящему забытой, и напрягать мозги не стоило.

— А чем ты мне можешь пригодиться? — спросила девочка.

— Хочешь, доставлю тебя в Гномью Слободу? — и синица весело запрыгала и затрещала, как сорока.

— И как ты это собираешься сделать, — скептически сказала Эрика, даже не надеясь на лучшее.

— Нам повезло, что на листе была я одна, — синица прихорошилась. — Только я и бледная пустота вокруг. Ни веточки, ни листочка, ни единой сравнительной единицы. Сейчас я предстала перед тобой в привычном размере. Но никто не мешает нам допустить, что ты решила запечатлеть для истории гигантскую синицу, непонятно как очутившуюся в Уральских лесах. Нарисовала и забыла.

— Синицу в два метра. Забудешь такую, как же!

— Ты мне не веришь, — коготки больно оцарапали кожу. — Тогда смотри!

Теперь перед Эрикой сидела гигантская птица. Когти проскребли не по плечу, а по плите. Размах крыльев вызвал бы зависть даже у короля орлов.

Через минуту город бросился навстречу девочке. Мечта сбылась. Она летела над паутиной проспектов, бульваров и переулков. Шпили проплывали совсем близко. Чёрным клином мимо пронеслась стая молоденьких ведьмочек, оседлавших растрёпанные метёлки. Из огромного полукруглого окна башни, сложенной из чёрных камней, высунулся седобородый старец и проводил девочку взором, наполненным нескрываемым восхищением.

Глава 24 Приключения в Гномьей слободе

Если город ласково сжимали объятья весны, то в Гномьей Слободке ярилось знойное лето. Впрочем, здесь оно обитало всегда, даже когда землю накрывало снежное одеяло, а на соседних улицах правили бал жестокие морозы. Морозы не помеха лету, если оно соткано из жара огненных горнил, не угасающих ни на минуту. Каждое окно, каждый дверной проём дышал жаром, словно подхватил простуду. Все обитатели Гномьей Слободы с молодых лет приобретали красный цвет лица, а в морщинах скапливалась несмываемая копоть. Позже на руках набухали мускулы, чтобы пальцы крепко держали рукоять тяжёлого молота, а лицо обзаводилось бородкой. Когда её кончик начинал задевать за ремень, родичи уважительно похлопывали новообращённого по плечу. Теперь он полноправно принадлежал гномьему племени и мог самостоятельно выходить даже в отдалённые городские районы.

Три гнома — три старейшины стояли перед Эрикой. Вернее, Эрика стояла перед ними. Гигантская птица снова обернулась маленькой синичкой и упорхнула подальше от жгучих искр, то и дело вылетающих из кузниц. А кузницей здесь был чуть ли не каждый дом. Молоты неустанно стучали по багряным брускам железа, создавая форму, живущую пока только в голове мастера. Звон ударов складывался в грозную мелодию, словно звучал гимн гномьего королевства, маленький кусочек которого затерялся среди улиц сказочного города.

Колпачок самого высокого гнома доставал до коленей девочки. Два гнома пониже с почтением взирали на своего собрата. А тот, подобоченясь смотрел на Эрику. И казалось, что это он снисходительно глядит сверху вниз на крошечную девочку. Борода главного гнома не только доставала до земли, но и стелилась позади своего обладателя чуть ли не на метр. Остальные члены делегации не могли похвастаться такой длиной. Их бороды едва касались голенищ красных кожаных сапог.

— Род Бронзовых Шлемов согласен дать тебе кувшин Машинного Масла, — последние два слова звучали из уст гнома так, словно им обозначали амброзию, потребляемую древнегреческими богами. — Если ты подаришь нам две выплаканные тобой бриллиантовые слёзки.

— Я не плачу, — гневно ответила Эрика. — Нет, бывает, конечно, но очень редко. И уж никак не бриллиантами. Вы бы ещё жемчуг заказали.

— Тогда разговор окончен, — гномьи ноздри гневно раздулись, багровое лицо покрылось морщинами недовольства напрасно потраченного времени, гном развернулся и гордо удалился. Борода, извиваясь змеёй, уползла за хозяином. Эрика подивилась, как она умудряется оставаться такой белоснежной среди сажи и копоти.

В отсутствие более значимых лиц оставшаяся парочка заметно приободрилась.

— Клан Рыжебородого Ульриха тоже располагает Машинным Маслом, — вступил гном, что стоял слева. — Дай нам три золотых волоска со своей головы, и мы в расчёте.

— В моих волосах не растёт золото, — рассердилась Эрика. — Неужели нельзя придумать чего-нибудь попроще? Загадывайте реальные желания.

— Реальные? — хмыкнул гном, который стоял справа. — Зачем нам реальные, если мы и сами способны их воплотить. Нам нужно нечто, неподвластное гномам.

— Ну давайте меняться на что-нибудь, — Эрика понимала, что время уходит безвозвратно, что в лагере отряды, быть может, уже идут на обед, что до вечера остаются считанные часы, что тайна Красной Струны так и останется неразгаданной. — Знаете, что у меня есть? Оно для меня даже важнее, чем золото в волосах.

И Эрика вытащила блокнот. С обложки задорно подмигивал Баггз Банни. Он же улыбался с каждой страницы. Славная вещичка. И редкая, хоть и продаётся в любом газетном киоске. Зато в мире, где живут гномы и растут голубые подсолнухи, таких вещичек попросту не бывает.

Но гном не впечатлился. Совсем наоборот. Он только презрительно фыркнул и бережно приподнял бороду. Глазам Эрики предстал широкий ремень. Пряжку отлили из серебра, а кожа так и пестрела драгоценными камнями. Справа к ремню была приторочена миниатюрная книжица, обтянутая зелёным бархатом. Серебряные закорючки на обложке обрисовывали горную гряду и облака над ней.

— Приходи завтра, — ответили гномы. — Или когда раздобудешь что-нибудь ценное.

И степенно удалились, каждый в свою сторону. Эрика осталась одна одинёшенька. Только грохот молотов, что сжимали руки невидимых кузнецов, не давал поверить, что здесь никто не живёт.

— Эй, — раздался шёпот.

Из-за бочки, прижавшейся к стене заброшенной кузни, высунулся гномьий колпачок. — Ты сказала «Давай меняться»?

— Сказала, — понуро отозвалась девочка. — Кто ж знал, что у меня нет ничего, что нужно гномам.

— Быть может, мы поменяемся на то, что нужно мне, — и гном выскочил из-за бочки.

В отличии от старейшин у этого вид был презабавнейший. Колпачок извалян в пыли. Лицо бледное. Борода наискось, словно её спешно приклеили. Руки суетливо шарились в заплатанном мешке. На ногах не сапоги, а ботинки, причём давно не чищенные.

Руки вынырнули из мешка и поставили на мостовую небольшой кувшинчик, затянутый чёрной тускло блестящей тряпицей. В кувшинчике что-то плеснулось.

— Вот оно, — гном огляделся по сторонам. — Машинное масло.

— Не врёшь? — вопрос прозвучал, потому что гном доверия не вызывал.

— А ты понюхай, понюхай, — рассердился гном.

Эрика склонилась на кувшином, потом встала на колени и согнулась чуть ли не до земли. Понюхала. Неизвестно, что было в кувшинчике, но из открытых гаражей реального мира всегда доносится именно такой запах.

— Убедилась? — зашептал гном и отодвинулся подальше от Эрики. — Будем меняться?

— А на что? — и Эрика заглянула гному в глаза.

Глаза у него словно отлили из зелёного стекла. За стеклом танцевало мятущееся пламя, словно там горели сотни маленьких свечей. Гном мигом отвернулся взор и принялся ковырять носком ботинка мостовую.

— На что, на что, — напевно произнёс он. — Канцелярские принадлежности меня, понятное дело, не интересуют. Как смотришь, чтобы поменяться на что-нибудь необычное.

— А именно?

— Ну… — протянул зеленоглазый гном. — Скажем, я бы не отказался от твоей будущей радости гуляния по верхним пределам.

— Это как?

— О-о-о, всё объяснять надо, — расстроился гном. — Как маленькая, прямо. Ты хотела когда-нибудь оказаться в таком городе?

— Конечно!

— Значит, ты радуешься?

— А ты думал!

— А как ты радуешься?

— Как я радуюсь? — вопрос поставил Эрику в тупик. — Просто радуюсь, и всё.

— Так не пойдёт, — пояснил гном. — А с чего ты взяла, что радуешься. Может, ты сейчас безмерно скорбишь?

— Ну нет! Я знаю, когда радуюсь!

— Так объясни мне неразумному, — гном улыбнулся, и борода скривилась ещё сильнее.

— У меня в голове шумит, — сказала Эрика. — Как на качелях или на карусели. Только без кружения. И ещё… Это трудно объяснить. Знаешь, раньше мою голову словно тиски сжимали. А теперь вдруг они исчезли. Со мной так бывает редко. Только когда я фильм интересный смотрю. И сейчас, когда я в сказке. Знаешь, как сразу славно стало.

— Достаточно, — кивнул гном. — Я заберу у тебя эту радость. Но не теперешнюю, а будущую. Пока торжествуй, но если тебе снова доведётся проникнуть в эти места, знай, что они покажутся тебе пустым осенним полем под проливным дождём.

— Так нечестно, — возмутилась Эрика. — Я же ничего не успела посмотреть! И на вышку не залезла! И с волшебниками не познакомилась! И колдовать не научилась! А ты предлагаешь от этого отказаться! Нет, нет, и ещё раз нет.

— Как хочешь, — гном не стал спорить, ловко подхватил мешок, сунул туда кувшин и исчез за бочкой. Эрика осторожно заглянула за неё. Пусто. Только серая скомканная тряпка, да слой прошлогодней листвы.

— А может, возьмёшь другое? — тихо спросила она, не надеясь на ответ. Теперь надо было идти по гномьим хижинам и выпрашивать масло у рядовых гномов. Но дадут ли они его в обход старейшин? Кроме того, похоже, что масло здесь ценится на вес золота.

— Ты пойми, — раздалось за спиной. — Я же попросил и так самую малость.

Эрика обернулась. Гном стоял, как ни в чём не бывало, а кувшин покоился у его правого ботинка.

— Я ведь мог попросить многое другое, — вздохнул гном, и Эрика увидела, как основание бороды полуотклеилось. — Скажем, радость каждого дня. И вся жизнь превратилась бы для тебя в цепочку скучных буден. Или радость влюблённости. Предположим, влюбишься ты в мальчика, но будешь чувствовать по отношению к нему только злость и раздражение. А он, глядя на тебя, поймёт, что тебе плохо. И ему станет тоже неуютно, потому что он никак не может улучшить твоё настроение. Соглашайся, пока я не передумал. Или будешь плакать так, что бриллиантовые слёзки покажутся тебе сущими пустяками.

— Ладно, — сказала Эрика. — Забирай.

— Пожмём друг другу руки, — обрадовался фальшивый гном и протянул Эрике грязную пятерню. Девочка осторожно коснулась чумазой ладошки средним и указательным пальцами. Потом огляделась. Ничего не произошло.

— Смотришь? — осклабился фальшивый гном, и пламя в его глазах засверкало. Теперь глаза походили на два зелёных солнца.

— Всё, как и прежде, — отозвалась Эрика. — Ничего не изменилось.

— Выйди в свой мир и зайди обратно, — кивнул гном. — Тогда всё и почувствуешь. Впрочем, у меня есть для тебя маленький подарок. Тем, кто не суетится в глупых раздумьях, я дарю бонусы.

— Че-е-его?

— Ну, призы, — хмыкнул гном. — Ведёшь себя так, словно никогда не играла в компьютерные игры.

— А я и не играла, — обиделась Эрика. — Некогда мне. У меня знаешь сколько дел? А в этом году будут ещё и факультативы по немецкому.

— Ближе к делу, — посуровел гном, у которого борода теперь держалась на честном слове. — Тебе надо обратно, не правда ли? А птичка улетела. Ну, и как ты отыщешь путь назад?

Эрика всмотрелась в сияющие дали. Сотни башен. Тысячи крыш. Десятки холмов, утыканных шпилями. Где-то там затерялась башня, в которой Эрику ждут часы.

— А времечко уходит, — качнул головой гном, и борода упала ему под ноги. Впрочем, он нисколько этим не обеспокоился. Просто запнул бороду за бочку.

— Я спрошу у гномов, — Эрике захотелось щёлкнуть настырного гнома по голове, но внезапный холодок удержал её от опрометчивого поступка.

— Они ответят, — кивнул безбородый. — За три золотых волоска.

— Что же делать? — Эрика обеспокоилась по-настоящему.

— Я же говорил про подарок, — хмыкнул тот, в чьих глазах полыхало зелёное пламя. — Но ты не слушаешь. А зря. Впрочем, довольно объяснялочек. Раз…

И гном исчез.

— Два… — прозвучал его голос будто бы со всех сторон. И бочка растворилась.

— Три… — и Гномьей Слободки как не бывало. Перед Эрикой раскручивалась знакомая спираль ступенек. Любопытство взяло верх, и девочка не удержалась, чтобы не оглянуться и не посмотреть, что теперь ведёт ко входу в башню. За спиной оказалась аллея тоненьких берёзок, растущих на довольно затоптанном газоне. Дорога, как и прежде, выложенная из разноцветных плиток, теперь поворачивала гораздо раньше и тянулась вдоль нескончаемого здания, три этажа которого не мешало бы срочно отремонтировать.

Глава 25 Цветок времени

Ель говорит и, ветками шурша, Слова бормочет тихо, не спеша. И источает хвойный аромат Лет двадцать или даже пятьдесят.

* * *

В сладостно-зелёном свете проклюнулись ростки того, что опять проснулось и увидело совершенно иной мир. Пока рядом никого нет, и в мире царит ослепительная чистота.

Мир переживает молодость. У мира сейчас всё впереди. Наступает время познания. Вкус времени, словно яблоко. Хрустящее. Жёсткое. Кисло-сладкое. Бодрящее.

Внимательные глаза наблюдают за очередным перерождением.

Время, сотканное из трав и изумрудов, живительной влагой вливается в того, кто умеет его пить.

* * *

— Так, — пробормотала Эрика. — Пока на осеннее поле не больно то и похоже. Да и башня никуда не делась. Значит, я всё ещё в сказке!

И туфельки звонко защёлкали по каменным плитам, уводящим к пятому витку спирали. Эрика улыбалась. Она поняла, что радость никуда не исчезла. Радость новых открытий. Радость необычного. Радость от незнания того, что ждёт тебя в следующую секунду.

Зал за дубовой дверцей по-прежнему пустовал. Часы отщёлкивали неуловимые секунды. Шестерёнки торопливо скрежетали, словно предчувствовали, что скоро тон их голосов кардинально изменится. Бутылка осторожно опустилась на исцарапанный пол. В глубинах сосуда что-то слабо булькнуло.

— Вот оно, твоё масло, — не слишком дружелюбно сказала Эрика. — Не очень то дёшево оно у вас достаётся.

Часы всхрипнули. На тех же местах в завитушках цифр появились бледно-голубые глаза. Створка ворот, за которыми покачивался маятник, распахнулась. Из тёмного проёма высыпало шесть дюжин мышек в фиолетовых комбинезонах и споро принялись за работу. Эрика и удивиться не успела, а сложный механизм, собранный из карандашей, двух жестяных воронок и множества разноцветных колёсиков от детской пирамидки, бережно наклонил бутыль. Из узкого горла заструилась тягучая медовая жидкость с резким запахом, падая в напёрстки, которые мышки, выстроившись в две цепочки, передними лапами ловко передавали друг другу. Фиолетовая полоса плавно убегала под маятник и, видимо, продолжалась там в бесконечных запутанных переходах. То одна, то другая шестерёнка резко затихала и продолжала работать с удивлённым молчанием. Скрежет постепенно сменился мягким шелестом, тихим жужжанием и редкими щелчками. Наконец, напёрстки исчезли, мышки весело отплясали хоровод вокруг Эрики и скрылись под маятником, не забыв затворить дверь.

— Начнём, — сказали часы мелодичным голосом. Такие в оперных театрах задушевно поют «Паду ли я, стрелой пронзённый…» или «Кто может сравниться с Матильдой моей?..» Теперь не доносилось ни клацанья, ни скрежета, и речь, словно река, превратилась в плавный поток слов.

— Что же хочешь услышать ты, девочка, о Красной Струне.

— Где она? — нетерпеливо выкрикнула Эрика.

— Ну, этого я тебе не скажу, — прогудели часы. — Сама посчитай. Подвал расположен от места твоего ухода из покинутого мира на том же расстоянии, что Серебряная Стрела от места, где ты впервые ступила в верхние пределы.

Эрика догадалась, что Серебряной Стрелой часы обозначили высокую блестящую башню. Выходило, что Электричка не наврала. До мачты из серебра топать примерно столько же, сколько от лагеря до города. Но точное расстояние измерить не представлялось возможным. Времени оставалось мало. Да и не будешь же бегать по верхним пределам с рулеткой. Тем более, что тут и пройти-то не везде можно.

— Спрашивай поскорее, — напомнили часы о себе. — Скоро стрелки сдвинутся, и мы окажемся в разных временах. Тогда нам вряд ли понять друг друга.

— А зачем она, Красная Струна?

— А зачем ты?

Вопрос привёл Эрику в лёгкое смущение. Ведь и без вопросов ясно, что если она есть, это кому-то нужно. Но что ответить на такие каверзные вопросы. Эрика не знала, зачем именно. Зато знала, что если она есть, то это правильно и хорошо. И жгуче захотелось узнать, какая она глазами существа таинственных верхних пределов.

— А что ты сам можешь сказать обо мне? — и Эрика кокетливо склонила голову.

— Ты очень красивая, для своих лет невероятно начитанная, твой умственный коэффициент гораздо выше, чем у многих твоих сверстников, тебе не составит труда сотворить блистательную картину, которая надолго останется в памяти любого, кто обратит на неё внимание.

— Ну, — разочаровано выпрямилась Эрика. — Всё это я знала и без тебя. Думаешь, сколько раз в день мне приходится выслушивать подобные слова.

— Чего же ты хотела? — удивились часы.

— Недостатков, — смело выпалила Эрика, чтобы не передумать. — Ну не идеал же я. Наверное, есть во мне черты, над которыми стоит поработать.

— Наверное, есть, — согласились часы. — Но о мёртвых либо хорошо, либо никак.

— О мёртвых, — насторожено переспросила девочка. — С чего это ты взял, что я умерла?

— Пока ещё нет, — часы сделали паузу, мелодично отзвонили три раза и продолжили. — Но ты ведь живёшь в мире, которому остались считанные дни.

— С какой стати? — рассердилась Эрика.

— Выпавший лепесток увядает очень быстро, — непонятно ответили часы и смолкли.

Тиканье, шуршание и шелест. И нехорошие предчувствия в душе.

— Слышала ли ты о цветах времени? — прервали часы затянувшееся молчание.

— Нет, — призналась девочка.

— Тогда представь время, как цветок. Бесконечно живущий и бесконечно прекрасный. Цветок, непрестанно растущий и обновляющийся. Бутон распускается всё шире и шире, словно у розы, принесённой с холода. Внутренние нарождающиеся лепестки осторожно ворочаются и пробиваются к свету. Внешние лепестки поначалу противятся их напору, но внезапно слабеют, теряют связь с чашечкой и безвольно отпадывают.

— Представила, — кивнула Эрика. — Одно не пойму, мы-то тут причём?

— Да при всём! — рассердились часы. — Оторвавшийся лепесток теряет подпитку и начинает не просто стареть, а умирать. Никакие усилия уже не смогут прицепить его обратно к бутону и оживить. Следовательно, все миры, располагающиеся на времени умирающего лепестка, обречены. Связи распадаются. То, что казалось основами, рассыпается в прах, а новообразования выглядят противоестественными и фальшивыми.

— И сколько, — Эрика сглотнула неприятный комок, застрявший в горле, сколько нам осталось?

— Вот тут мы и подходим к вопросам Красной Струны, — довольно подвели итог часы. — Если не брать её в расчёт, то лично для тебя, девочка, страшного ничего не случилось. За время твоей жизни отпавший лепесток не успеет завять серьёзно. Он даже и ненамного сдвинется с места в своём падении. Так что ты, хотя пришла из мёртвого мира, ещё проживёшь долго-долго. Возможно, даже вполне счастливо.

— А если брать в расчёт? — еле слышно спросила Эрика, которой разговор окончательно перестал нравиться.

— Собственно говоря, что такое Красная Струна, как ни мелочь, ничтожная частичка сущего, которое представить тебе вряд ли удастся. Струн много, но Красная вспыхивает, как индикатор смерти мира. Как предупреждение. И тогда этому неведомому сущему остаётся лишь внять предупреждению и перескочить на другой лепесток времени. На ещё не оторвавшийся от бутона.

— И это так просто? — недоверчиво покачала головой Эрика.

— Для него, да! — лязгнули часы. — Ему остаётся лишь обратить время в расстояние. И не затягивать процесс. Надеюсь, тебе не надо объяснять, почему для падающего лепестка время сокращается, а расстояние до бутона увеличивается с каждым мигом.

— И как же это у него получится? — Эрика поправила непослушный локон, да так и оставила пальцы прохаживаться по волосам. Пусть часы не видят, что она волнуется.

— Ну, — протянули часы. — Все механизмы не объяснить, ведь правила существ иного масштаба неведомы даже таким созданиям, как я. Для простоты скажу так. Оно вытянет из лепестка оставшееся в живых время и превратит его в расстояние, в дорогу, по которой преспокойно взберётся обратно на бутон.

— А наш мир?

— Он умрёт намного раньше, чем ему оставалось. Собственно говоря, он умрёт сразу же, как всё время перетечёт в дорогу, по которой отправится то, что тихо-мирно жило по соседству с вами, хоть вы его никогда и не замечали.

— Это бесчеловечно! — разозлилась Эрика.

— А разве мы о людях? — удивились часы, но решили порассуждать. — Да взять хоть вас, людей. Ведь встречаются неизлечимо больные люди. Лежат они на кровати, встать не могут, заняться чем-то тоже. А смерть за горами. И время извивается жалкой струйкой бесполезности. Взять бы это время, да отдать тем, кому его катастрофически не хватает. А? Прелестная ведь перспективочка? Уж я-то знаю, как тоскливо времени, которому суждено обратиться в пустоту.

— Каждый сам решает, как пользоваться предназначенным временем, — сурово отрезала Эрика. — И нечего накладывать лапы на чужое. Дай волю, найдутся такие, которые тут же признают большинство неизлечимо больными, чтобы воспользоваться их временем и продлить жизнь себе и тем, кого выберут по своему усмотрению.

— Как хочешь, — скрипнули часы. — Я не собираюсь превращать время в рекламную акцию. Я просто даю тебе повод подумать.

— А как я узнаю, что мир умер?

— О! — лязг часов походил на мерный звон цепи, тянущейся по борту корабля. Ты ни с чем не перепутаешь тот миг, когда небо погаснет, и покажется то, что скрывалось за ним.

— Вселенная бесконечна, — упрямо твердила девочка.

— А я разве спорю? — удивились часы. — Я просто говорю, ты не перепутаешь.

— Но кто тогда Электричка?

— Та, кому приоткрыта завеса тайны, чтобы она могла подготовить дорогу. По ней она и уйдёт. Так обещано и так будет. Если не порвать Красную Струну.

— А если порвать?

— Тогда дорога не нужна. Индикатор погаснет. Струна красного цвета — это просто сигнал. В твоих понятиях — это боль. Нарыв на руке. Дырка в зубе. Сломанная кость. Как только раздражение исчезнет, сущее заснёт и преспокойно проспит всё оставшееся лепестку время. Оно не сбежит. Оно просто погибнет вместе с твоим миром.

— Это гораздо справедливее, — выдохнула Эрика.

— Разве? — усмехнулись часы. — Кем бы оно ни было, с тобой ему вряд ли захочется соглашаться. Если бы оно ускользнуло из объятий смерти, то стало бы единственным выжившим, сохранило бы память о мире, который пришлось оставить. И о твоём мире помнили бы ещё многие и многие тысячелетия.

— Но если оно уснёт, то миллионы людей проживут свои жизни.

— Но ведь в конце-то концов они умрут. Сейчас или потом, какая разница. А существо то бессмертно, пока живёт на бутоне времени. Ставить несколько своих лет рядом с бессмертием всё равно, что сравнивать песчинку с горой.

— Это не только мои несколько лет, — заспорила Эрика.

— Но они так или иначе закончатся, — уныло проговорили часы и отбили пять звонких ударов.

— Я не согласна, — возмутилась девочка. — Никто не имеет права распоряжаться моим временем, и временем мамы и папы! И бабушки! И вообще чьим-либо! Я хочу это остановить!

— Порви Красную Струну, — бесстрастно отозвались часы. — Тогда время сорвавшегося лепестка продолжит подпитку твоего мира.

— И сколько тогда? — прошептала Эрика.

— Не мне знать, — проскрипели часы. — Я не могу судить по одному человеку о всём мире, откуда он явился. Впрочем, ты уже здесь. Ты можешь остаться. Думаю, этому миру ничто не грозит. Он на другом лепестке.

— О! — просияла Эрика. — Если есть путь в живой мир, то почему бы Электричке и её неведомому повелителю просто не перебраться сюда без всякой дороги.

— Электричка может остаться здесь без проблем, — вздохнули часы, — но тому, кто приоткрыл ей тайны, необходима дорога. Я же предупреждал, нам с тобой неведомы законы, по которым течёт его существование. Дорога нужна. И я даже отсюда чувствую, что вбито порядочное число накопителей времени. Сколько их там у вас?

— Если ты про флагштоки, то тридцать один, — призналась Эрика и вспомнила помертвевшую землю, из которой будто бы вытянули все жизненные соки, а потом полуразложившийся корпус шестого отряда.

— Вот видишь, — часы вздохнули так глубоко, что очередная секунда задержалась на неуловимый миг, но потом соскочила и запрыгала по своей дороге, — процесс уже не остановить. Пользоваться накопителями вы не умеете. Как их выключить, вам не объяснить. Конечно, если порвать Красную Струну, они выплюнут время обратно. Но где та Красная Струна?

Эрика и часы печально помолчали. Потом стрелки вздрогнули, словно разом засобирались перепрыгнуть на соседние деления, да передумали.

— Так ты остаёшься? — прозвучал вопрос, и снова тишина.

Тиканье, шуршание и шелест. И тоска. Нет, Эрике расхотелось оставаться здесь. Не казались ей настоящими ни башни, ни ведьмы, ни покинутая Гномья Слобода. Хотелось поскорее вернуться. И не в лагерь, а сразу домой. И тогда все зловещие предсказания обернутся дурным сном. А рядом будут мама и папа. И бабушка. Ведь остаться сейчас в сказочном городе, значит, бросить их, сбежать, предать.

Словно снова Эрике стало пять лет, и все ушли в гости. А она боязливо ходит по опустевшей квартире и не может заставить себя выключить свет хотя бы в одной комнате. Самым страшным казалось, если родители не вернутся. Тогда всю жизнь пришлось бы провести в бесконечном шагании по комнатам. Ведь ни есть, ни спать не хотелось. Хотелось лишь, чтобы тоскливое ожидание закончилось как можно скорее. Сейчас же Эрике самой предложили задержаться в гостях. Но в пустой квартире теперь оставались все те, кого она любила. И если даже небо погаснет, то лучше встречать злой миг вместе с ними, а не прятаться и безмолвно плакать от нехорошего знания, что для них страшный день уже наступил.

— Нет, — замотала головой Эрика.

— Тогда поторопись, — предупредили часы. — Я перехожу в другое время. Мы больше незнакомы.

И стрелки перескочили. Толстая на два деления вперёд, тонкие аж на пять. И часы больше не казались живыми. Так, самый обычный механизм.

Эрика открыла дверь и зашагала по лестнице. Только через шесть ступенек она сообразила, что не опускается, а, напротив, идёт вверх. Под ногами развернулась широкая полоса, которая и привела сюда из директорского особняка непрошеную гостью. Всё исчезло. И мостовая из разноцветных плиток. И дома. И башенные шпили. И давно забытая синица. Эрика обернулась. Нет, не всё! Дубовая дверь с единорогами и соколом никуда не делась. В два прыжка девочка подскочила к ней. И замерла.

Открыть? Но ведь фальшивый гном предупреждал, что для неё обратной дороги теперь нет. А если заглянуть хотя бы одним глазочком? И увидеть пустое поле под низкими облаками, истекающими холодным бесконечным дождём? Радость от верхних пределов уже истрачена.

Девочка осторожно попятилась. Нет, не надо открывать. Гораздо легче думать, что за дверью остаётся сказочный город, наполненный удивительными созданиями и чудесами. А вовсе не грязное поле, на котором тебя никто не ждёт.

Глава 26 Побег

Мне показалось, весь мир замер, когда проникновенный взор Электрички отыскал меня в общем строю.

— Камский, — голос вытолкнул из строя моё тело, и оно уверенно, как взрослые на работу, зашагало к эспланаде. Поднимаясь по ступенькам, я думал, каким окажется новый флаг. Копошилась лёгкая надежда, что смогу опознать зашифрованную букву с первого взгляда. Колола жалость, что Эрики здесь нет, что она не увидит моего величия и не встанет рядом. Её руки не окажутся рядом с моими, когда холодная нить троса натянется и заскользит вниз, вознося полотнище. Но в душе я всё-таки торжествовал.

Тридцать два флагштока выросло на территории лагеря. Большую часть народ ещё не успел обнаружить. Правда, некоторые доставили нам сплошные неприятности. Например, завтрак получился скомканным. Флагшток разнёс крышу столовой и состарил здание на три века. Ворча, повара разводили костры и варили картошку в закопчённых вёдрах. Из их ругани становилось понятно, что они не собираются всю смену выпрягаться подобным образом. Какой-то частью я понимал, что им и не придётся. Что завтра в мир явится последняя, самая впечатляющая партия железных столбов. Что послезавтра… А что послезавтра? Что сотворит Электричка тогда? Во что превратит сто двадцать семь флагов? Но все волнения притупляло торжество. Как лётчик шагает к аэродрому, предвкушая первый полёт, так и я тянулся к эспланаде. Ведь флагшток, на котором будет водружён новый флаг, пробил доски её дальнего угла.

И тут я споткнулся и плюхнулся, как последний дурак. Когда я распластался, из строя послышались неподобающие смешки. Я немедленно вскочил, взбив вихрь чешуек осыпавшейся краски. Доски уже не скрипели, весело отзываясь на мои шаги. Из под ног доносилось сдавленное влажное покряхтывание, словно помост для торжеств построили ещё в позапрошлом веке, и он успел основательно сгнить.

Если второй флагшток серьёзно подпортил эспланаду, то после рождения третьего она откровенно дышала на ладан. Негодуя на предательскую доску, я вскочил, но приключения не закончились. Подошва проскользила по влажной слизи, выступившей на подгнивших досках, и я снова плюхнулся. Теперь я, наверное, напоминал щенка, ожидающего взбучки от суровой хозяйки. Электричка улыбнулась. Но не ободряюще и даже не мне. Куда-то вдаль, где народ молчаливо наблюдал за моими мучениями.

Кое-как я поднялся и вытер об штаны испачканные слизью руки. Пальцы Электрички сжимали флаг в заманчивой близи. Я тут же забыл о своём падении. Достаточно было просто взглянуть на небо. Взглянуть и представить, как возносится тугое полотнище.

Однако, забыл я о своём просчёте совершенно напрасно. Из-за спины донеслись неподобающие, недостойные столь великой минуты звуки. Народ смеялся. Подло. Взахлёб. С переливами. С подвыванием. Громко-громко. Смех настораживал и сбивал с толку. Смех грозил карами и не обещал прощения.

— Вот он, — и я увидел, как лицо Электрички подверглось коренным переменам. Наш последний герой.

Глаза выпучились и налились багрянцем. Улыбка стала невыносимо широкой, подъехав к самым ушам. Я перепугался, а народ продолжал выпадать. Эспланада от народа далеко, никто, кроме меня, и не заметил страшные изменения.

— Единственный, — с придыханием произнесла Электричка, — достойный поднимать флаги.

Зубы её превратились в длинные острые иглы.

— Не доверяющий эту миссию никому, — платье на спине начало распираться, словно там вырастали крылья. — Что скажем мы ему, ждущему нового подъёма?

В горле у меня пересохло. То ли от колдовства творившегося перед глазами, то ли от волнения, ведь подъём флага непозволительно задерживался.

— В шею его, — пророкотал Толька.

Из второго отряда тоже донеслись варианты, но здесь я их озвучивать не собираюсь.

Я всё ещё протягивал руки за флагом. Электричка отступала, я семенил следом, словно нас связывала невидимая нить, разорвать которую не в состоянии даже ангелы. Мы кружили по эспланаде, а народ шумел. А когда директриса повернулась к строю спиной, тот предстал передо мной во всём величии и многоголосье, и я почему-то испугался.

А пальцы чуть не коснулись полотнища.

Я до сих пор помню первый флаг пятого утра. Нежные перламутровые переливы, словно тысячи раковин посчитали за счастье закончить существование, превратившись в блестящую материю. А сквозь сполохи всех цветов радуги проступает россыпь снежинок. Я взглянул и понял, что если этот флаг поднимут не мои руки, то душа навечно опустеет, и уже ничто не сможет согреть её окаменевшие просторы.

Флаг казался единственным настоящим во всей вселенной. Наверное, поэтому вопль Электрички «Взять его!» я не отнёс на свой счёт. И, заметив народ, несущийся к эспланаде, я подумал, что им просто хочется посмотреть на флаг поближе, пока он не стал недостижимо далёким. И ещё я подумал, что буду биться до последней капли крови, но никто не коснётся сказочных переливов полотнища. Никто не будет лапать грязными пальцами нежные снежинки, то исчезающие, то проявляющиеся в странных глубинах, словно передо мной был не флаг, а окошко голографической наклейки.

Электричка исчезла. Флаг трепыхался, словно сам по себе. А по лестнице уже грохотал топот ног. Первым, как локомотив, нёсся грозный Толян. Я расставил ноги для устойчивости и прикинул, как мне парировать первый удар. Подготовка к схватке настолько заняла мысли, что я напрочь позабыл о флаге. Предпоследняя ступенька жалостно всхлипнула и сломалась. Толька, ругаясь по черному, провалился вниз, снеся заодно всю лестницу. Лишь Говоровская невесомой птицей проскакала по обломкам. И что теперь? Расцарапает лицо? Или вцепится в горло?

Ни то, ни другое. Она обхватила моё запястье и властно повлекла за собой. Как только мои ноги спружинили от прыжка с эспланады, я снова обрёл контроль. Меня предали, меня готовились принести в жертву.

Нельзя сказать, что и я следовал всем пунктам договора. Эрика преспокойно отправилась себе в путешествие по верхним пределам, приблизив нас к Красной Струне и перечеркнув мои заслуги перед Электричкой. Час расплаты пробил. Но мы с Говоровской неслись прочь, обгоняя само время.

Под ногами заскрипел гравий центральной аллеи, а после мы, чуть не снеся ноги, оставшиеся от гипсового пионера, нырнули за кусты. Нас вынесло на полянку перед изолятором. Из окон на нас глядели улыбающиеся лица. Изолятор превратился в кусочек другого мира — спокойного и счастливого. Изолятор не был подвластен Электричке. За стенами из белых кирпичей ждали покой и веселье. Врагам туда пути нет. Только тем, пред которыми приветливо откроются двери. И я увидел открытую дверь. Дверь снова оказалась на месте. Обивка из бордового дерматина. И серебряные созвездия гвоздиков. Странная дверь. Завлекающая. Обещающая многое из того, что в этом мире кажется недостижимым.

На крыльце стоял доктор, приглашая войти. Незастёгнутый халат свисал с худого, как лыжная палка, тела. Из-под халата виднелся строгий двубортный костюм чёрного цвета. На сухощавом лице доктора играла загадочная улыбка, словно он и не сомневался, что мы примем приглашение. И поэтому я пробежал мимо.

Я верил, что, зайдя, мы навсегда бы сбежали от Электрички. Но и мир оказался бы отрезан навсегда. Тёплые палаты, вкусное питание, яркие игрушки, самые интересные книги — всё это ждало тех, кто решится вступить за дверь, безмолвно исчезающую без всяких предупреждений. Я бы, не колеблясь, взбежал по крыльцу, если б рядом со мной была Эрика Элиньяк. Только с ней я бы согласился на вечное заточение.

А так мы сделали круг и снова вынеслись на центральную аллею. Гравий перешёл в асфальт. Справа кусты с треском раздвинулись, и я тоскливо подумал, что уйти нам так и не удалось. В следующую секунду мы с Элиньяк чуть не столкнулись лбами. Говоровская, хоть и задыхалась, сразу помрачнела. А у меня, наоборот, прибавилось сил.

— Что там, — прохрипел я, — в верхних пределах?

— Потом, — еле проговорила Эрика. — Сейчас надо в город. Чем скорее, тем лучше.

— Сами туда собирались, — проворчала Говоровская.

Вот смешная. Она что, всерьёз надеялась, будто мы не возьмём с собой Эрику?

Центральная аллея круто возносилась к лагерным воротам. Уже на самой вершине, совершенно выдохнувшись, я остановился и обернулся. Где-то в самом начале подъёма разноцветной волной наплывала многоголовая толпа. Потом она замерла, застыла в странной неподвижности, и вдруг покорно, как стадо, поплелась обратно к эспланаде.

Я не собирался ломать голову над загадками. Если Красная Струна ждёт нас в городе, то на бестолковое топтанье по лагерю я не хотел терять ни секунды. Щелчок, и деревяшка выскочила из петель. Я показал кулак высунувшемуся из будки дежурному и распахнул скрипучие ворота. Из котельной показался охранник. Собрав оставшиеся силы, я задал отчаянного стрекача по шоссе. Охранник тупо вылупился на меня и сунул руки в карманы. Бежать за нами ему было лениво, тем более, шоссе уже не входило в пределы зоны ответственности.

— Куба, — просяще просвистела Говоровская. — Нельзя нам по шоссе.

Я и сам понимал, что на шоссейке нас в два счёта накроют, поэтому кивнул и, перескочив через неглубокий овражек, принял на себя сопротивление придорожных кустов. Тяжело дыша, мы вламывались в чащу. Мы неслись на пределе сил, совершенно не разбирая дороги. Потом остановились. Вокруг угрюмо чернели сосны. Возносилась к небу колоннада могучих сосен. Изредка попадались осины и мелкие кусты.

— По-моему, мы заблудились, — тихо проронила Эрика.

Я и сам понимал, что не ведаю, где нахожусь. Но какое-то упорство продолжало толкать вперёд. И, раздвинув колючие лапы ёлок, я начал углубляться в неизвестность.

Глава 27 Старт перехватчиков

Пирамида со сверкающей вершиной, по которой бегут мерцающие сине-зелёные волны. Тридцать три ступеньки, тридцать три яруса. Тридцать три шага, чтобы из всего населения земного шара остаться в одиночестве. Тридцать три раза ткнуть пальцем, отбрасывая негодных для следующего шага. И в последний раз указать на себя, потому что дальше дороги нет. Все призы, все блага мира уже твои.

Там, в самом низу, на первом ярусе, где среди соперников вместо опасного претендента ещё можно вытянуть пустышку, не верится, что кто-то способен прошагать. Вера просыпается к десятому шагу, когда по периметру пирамиды стоят не восемь миллиардов, а восемь миллионов. И ты глядишь вниз, в яму, заполненную мглистым туманом, где бьются в муках бесчисленные души тех, кто шагнуть не сумел.

К первому шагу плещется робкая надежда, что удастся подняться хотя бы на одну ступеньку. Что ты хотя бы не будешь крайней, окажешься в лучшей половине. А, поднявшись, хочется шагнуть ещё выше, а потом ещё.

За десять шагов до победы, когда рядом с тобой чуть больше тысячи претендентов, желание уже плещется через край. Если за поворотом остались миллионы, то что стоит обогнать какую-то тысячу.

За три шага до вершины веры уже не хватает. Там ничего не остаётся, кроме страсти — дотронуться, дотянуться и встать туда, где есть место лишь для одного. Площадка победителя уцелеет, когда последняя волна обновления прокатится по пирамиде, и та мгновенно покроется ржавчиной, а потом рассыплется отдельными блоками, увлекая за собой всех, кто стоял на ступенях. На всех, кроме верхней. Что чувствуешь, когда твоя ступень оказывается второй или четвёртой? О чём плачешь, когда сверкающая вершина с победителем возносится в алмазные сферы, а ты начинаешь бесконечное падение в душную темноту?

Тебе давали шанс, но ты проиграла.

Но этого ещё нет! Ещё цела пирамида, ещё есть возможность шагнуть. А коготок страха уже царапает душу. Что, если вершина и в самом деле окажется не твоей? И тогда ты готова на любую поддержку. Пускай не сама, пускай тебя продвигает вверх чужая вера, чужая душа. Ты приняла решение, и ты согласилась сделать всё именно так, как было велено.

* * *

Лагерные отряды прочёсывали рощицы вблизи лагерной территории. Работа была напрасной, и Электричка это знала. Но требовалось занять всех-всех-всех. Чем больше люди работают, пусть даже их занятие напрочь лишено смысла, тем меньше остаётся им времени думать, размышлять и делать выводы. А время ещё оставалось. Время ещё не полностью стекло в холодные руки Электрички. Время ещё могли повернуть совершенно не в том направлении. И Красная Струна не родится на новом месте, а прежняя истает, иссякнет, исчезнет, растворится во влажной темноте подвала, где прячется кусочек мира, про который люди знать не должны.

Утро прошло в скоротечных подъёмах знамён. День подбирался к обеду, а вечер не обещал ничего хорошего. Эх, если бы условия позволяли бросить отряды на поиски беглецов сразу. Но в первую очередь требовалось поднять флаги, и чем больше людей присутствовало при их подъёме, тем сильнее становились устройства, которые должны вытянуть дорогу других миров. Флаги должны вознестись во что бы то ни стало, иначе Красная Струна не сможет протянуть свои нити, не сможет опереться и выжить.

Перед эспланадой осталась лишь небольшая группка. Половина шестого отряда, трое старшаков и Таблеткин. Сейчас их затаённые желания должны воплотиться в жизнь. И как только желания исполнятся, между беглецами и преследователями возникнет невидимая нить. Потом нить исчезнет. И они окажутся лицом к лицу, чтобы сражаться. Кто-то выиграет, кто-то проиграет. Так всегда. Но пока время вертится не в ту сторону, у беглецов больше шансов на удачу. Что ж, возьмём не качеством, так количеством, которое когда-нибудь всё равно перейдёт в качество. Вот только наступил бы этот сладостный момент до того, как Красная Струна будет обнаружена.

Количество — это не погоня. Количество — это прежде всего засада. Один беглец легко уйдёт от оравы бестолковых догонял. А воин, затаившийся в засаде, может обратить в бегство целый отряд. Оставалось забросить войска впереди беглецов и устроить три засады.

А войска топтались перед повелительницей и ждали судьбоносных решений.

— Шестой отряд, шаг вперёд, — чётко скомандовал не терпящий возражений голос.

Шестой отряд и не собирался возражать. Все, как один, дружно шагнули вперёд.

— Считалку, — скомандовал голос, а его обладательница хищно улыбнулась.

— Че-е-его, — изумлённо пробурчал кто-то из второй шеренги.

— Не знаете считалок? — удивилась Электричка.

— Ессно, — просипел тот же кадр, — что мы, девки что ли?

Говорящий был прав: в шеренгах стояли только мальчишки. Девочки с хмурыми лицами прочёсывали тропинку, ведущую к шоссе. Горе было тому, кто встречался на их пути. К счастью для себя, беглецы пробирались к свободе в совершенно ином направлении.

Тут даже Электричка пригорюнилась, глядя на сплочённую ватагу и на их суровые физиономии. Они забыли считалки, они забросили солдатиков куда подальше, они перестали смотреть мультфильмы, они заменили сказки скабрезными анекдотами. А в жизни до тебя дотрагивается лишь то, во что искренне и чисто веришь. И если веришь только в пошлые анекдоты, тебя будут окружать исключительно их персонажи.

— О! — завопил Сеня Тарасов с левого фланга. — Кажись, одну вспомнил.

— Давай, не томи, — обрадовано загудела толпа.

— Это… — сразу запутался Сенька. — Как его там… А… Точняк… Гуси-лебеди летели…

— Не пойдёт, — оборвала Электричка; пошлыми бывают не только анекдоты.

— Тогда не знаю, — насупился Сенька.

— Можно я? — осторожно спросил востроглазый Рома Денисов. Сегодня он поднял один из флагов, но не годился для жестокой погони. Флагшток не сумел что-то изменить в его душе. Несмотря на мрачность духа, пропитавшую неулыбчивых парней шестого отряда, из Ромы так и лезли ростки светлого веселья. Впрочем, сейчас они как раз и пригодились.

Электричка кивнула.

— На золотом крыльце сидели, — бойко начал Рома. — Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой?

— Молодец! — просияла Электричка. — Быстренько отвечаем, кем хотите стать.

— Я — киллером, — моментом ответил Вовка Перепевкин, стоявший вторым в шеренге. — Чистая работёнка. Лежишь себе на чердаках, постреливаешь в кого скажут. И бабки хорошие платят. А потом можно в Испанию ехать жить, когда бабок много наваришь. Там тепло. Или в Грецию.

— Не то, — поморщилась Электричка. — Куда мне целый отряд киллеров-недомерков. Пофантазируйте. Загадайте тех, кого в обычной жизни не бывает.

— Чебурашек-ниндзя, — выпалил Тарасов и замахал руками, словно пальцы сжимали то ли нунчаки, то ли рукоять катаны.

— Не сходится, — отрезала Электричка. — Насколько мне известно, их всего четверо, а вас тут вон какая прорва. Думайте дальше.

— Тогда индейцами, — выпалил Сёма Карасёв, не дотянувший до финала достопамятной игры. — Таких, какими я хочу, всё равно не бывает. Мне надо, что б как в фильмах. Чтоб на лошадях. Чтоб с перьями на голове.

— У-у-у! — восторженно загудела вся ватага, впечатлившись картиной. — Точняк. Я бы не отказался. Только не в городе, а тут, по округе побегать.

Улыбки расцветали на хмурых лицах. Улыбки радовали. Улыбки давали надежду, что к задаче народ подойдёт творчески, а не как к до чёртиков надоевшей обязаловке.

— Лошадей не обещаю, — холодно отозвалась Электричка. — Остальное получите прямо сейчас.

Вдох. Выдох. И перед суровой фигурой сбилась толпа низкорослых крепышей, одетых в чёрные кожаные штаны и мягкие мокасины. Верх заботливо закрывали пёстрые плащи с прорезью для шеи. На головах, как и заказывали, топорщились орлиные перья. У кого два, у кого десяток, а у Карасёва, подкинувшего идею, было их столько, что краснокожие немедленно и беспрекословно избрали бы Сёму вождём своего племени.

Не изменившимися осталась лишь троица старшеотрядников, да Таблеткин. Впрочем, сейчас Электричка обращалась не к ним.

— Устраивает, — такому голосу «Нет!» скажет далеко не всякий, и новоиспечённые индейцы не стремились в число редких износоустойчивых субъектов.

— Да!!! — разнеслось по лагерю. И на чьём-то плаще толстый маркер уже написал обидное слово. Впрочем, хозяин плаща ничего не заметил. Руки ощупывали штаны из настоящей кожи. И в голове от счастья тонко ныла какая-то струнка, потому что такой прикид родители не купили бы и к совершеннолетию. А тут всё свалилось прямо с неба и за так. Ну, почти за так.

— Кто главные враги краснокожих? — усмехаясь, спросила Электричка.

— Подлые бледнолицые! — заорал Рома Денисов.

Все радостно зашумели. Все снова стали детьми. Всем хотелось играть. А Сёма, позаимствовав маркер из шаловливых ручек, начал выписывать на лице боевую окраску. Индейцы тревожно гудели. Индейцы готовились выйти на тропу войны.

— К сведению, — отчеканила Электричка. — К автобусной станции пробирается небольшой отряд бледнолицых. Задача ясна?

— Ага-а-а, — раскатилось по округе, и пёстрая масса, потрясая копьями, понеслась к лагерным воротам. Копья смотрелись смешно, но вкладывать в их руки томагавки Электричка не спешила. Холодное оружие — это дверь к необратимым поступкам. А к необратимым поступкам Электричка не торопилась. Ещё неизвестно, как повернётся дело. Зато она знала то, о чём не догадывался ни один из индейцев. Снова детьми они стали ненадолго. До первой крови.

— С ними не хотите? — палец Электрички пронзил воздух в направлении удаляющегося племени.

— Не, — лениво процедил Эдик Журавлёв. — Чё мы, мальчики?

— Ладно, — кивнула Электричка, как отрезала. — Большим дядям и игрушки соответствующие. Мозгов у вас побольше. Делайте свой заказ.

— Ментом быть хочу, — немедленно встрял Вова Большаков. — Ментам всё можно, потому что им всё положено. Никто их пальцем не тронь, а они любого дубинищей своей по балде, да в дыхалку.

Сказал и заозирался. Эдик молча пережёвывал «Орбит». Гарик нисколько не возражал. Он с отстранённым видом прислонился к эспланаде и начинал скучать. В следующую секунду он увидел, что с ног до головы одет в серую форму. На затылок давила каска. Пальцы сжимали рукоять резиновой дубинки. На поясе заманчиво поблёскивали кольца наручников. Выяснив, что «Дизелевская» футболка и фирмовые штаны никуда не делись, Гарик в миг повеселел. Вова и Эдик тоже довольно хлопали себя по бокам, проверяя реальность обновки, напяленной на прежний прикид.

— Вы, — голос Электрички заставил состав новорожденного патруля вытянуться по стойке «смирно», — сразу на вокзал. Не верю я малолеткам. Не справятся.

— Мы сделаем, — кивнул Гарик, и ободок качнувшейся каски больно стукнул в горбинку носа. — Будь спок, гражданин директор. Всё путём.

Не спеша, как и подобает солидным людям, патруль удалился на операцию по задержанию.

— И им не верю, — тихо произнесла Электричка. — Не то они загадали. Не знаю как, но просчитаются.

Таблеткин напрягся. Сейчас решалась его судьба.

— А ты чего хочешь? — услышал он металлический голос.

— Чего? — Таблеткин длинно сплюнул. — Ну уж не ментом точно. Сейчас ментам уважения нету. А вот хочется мне, чтобы всё у меня было, да ничего за это не было. Кого надо загадать, чтобы житуха так повернулась?

— Волшебника, — одно слово, но зазвучало так, что начавшая расползаться ухмылка Таблеткина быстро превратилась в ровную бесстрастную линию.

— Давай, Тоб, действуй, — прозвище из уст Электрички выглядело приветом из загробного мира. — В тебя верю. Ты поднимал флаги. Ты знаешь, как оно…

Электричка оборвала фразу, лишь растопыренные пальцы метнулись вниз, словно прогоняя ненужные слова.

— Иди, — сказала она Тобу после полуминутного молчания. — Теперь ты всё можешь. Не теряй времени. Ступай. И по возможности, прямо в город.

«Это что, — пронеслось в голове Таблеткина, — если я захочу, то прямо отсюда в город шагну, а?»

Он не успел додумать. Он никуда не ушёл. Он просто исчез с площади для построений, словно Электричка с утра стояла здесь в полном одиночестве.

Глава 28 Камский Егор — враг индейцев

Колька сидел в кустах и боялся. Он ещё никогда не провинялся так сильно. Когда на построении все накинулись на Кубу, Колька растерялся, бросился к корпусу и решил спрятаться там. Почему-то ему казалось, что вслед за Кубой станут бить его.

В палате Колька спрятаться не рискнул. Он тихо выскользнул в окно, послонялся за столовой, а потом и сам не заметил, как оказался за лагерной территорией. Лес его успокоил. В лесу росли деревья, пели птицы, из засыпанных хвоей луж выпрыгивали лупоглазые лягушата. Никто не гнался за напуганным беглецом. Никто не собирался его лупить.

Напившись из лесного озерца и вытерев рот рукавом, Колька просветлел. Жизнь повернулась не самой плохой стороной. До вечера ещё далеко, значит, часиков шесть спокойного существования ему обеспечено. Вечером все про Кольку позабудут, а он проберётся в сумраке к палате, влезет через окно и сразу спать. А утром не до него будет. Утром чуть ли не сотню флагов придётся поднимать. Колька прекрасно знал, когда людям предстоят великие дела, никто не вспоминает о тихих и незаметных личностях.

Тут, однако, неподалёку послышались голоса, и Колька решил затаиться. Выбрав куст погуще, Колян забрался в самую середину и затих. И вовремя! Мимо куста прошли два четвероотрядника. Оба они были покрепче Кольки, и тот на всякий случай окликать их не стал.

— Ну что? — недовольно протянул один, озираясь по сторонам.

— Нет тут никого, — разочаровано заметил другой.

— Ищи, — наставительно заметил первый. — Сам же знаешь, правило простое: найдём, так впиндюрим ему по самые уши, а нет, то нам впиндюрят так, что мало не покажется.

— Да уж знаю, — печально вздохнул второй.

— Вот и гляди, — кивнул первый и длинной палкой потыкал в куст, где прятался Колька.

Обломанное остриё, расписавшись тонким зигзагом, скользнуло по чёрной кроссовке. Колька зажмурился, превратившись в маленького мышонка, замершего перед выходом из норки, за которым призывно мерцают зеленовато-карие глазищи безжалостного котяры. Кот царапнул по порогу, но не достал, а мышонок так и стоял, не в силах отвернуть голову от завораживающего взгляда.

— За лужей глянь, — лениво распорядился хозяин палки.

— В грязюку лезть? — плаксиво отказался его спутник и подкрепил свой выбор весомыми аргументами. — Хера лысого там найдёшь!

Воздух тихонько просачивался меж сжавшихся зубов, нос осторожно набирал следующую порцию воздуха, глаза приоткрылись тонюсенькими щёлками, но ничего не разглядели, кроме зелёной мешанины. Шуршание шагов постепенно стихло, но вылезать Сухой Паёк не спешил.

В тишине Колька осознал, в какую угодил катастрофу. Теперь не оставалось ни малейшего сомнения, что весь лагерь занимается его поисками. Красочный план о том, как неуловимый партизан тихонько пробирается обратно под покровом ночи, рассыпался карточным домиком. Никто не ляжет спать, пока не отыщут Кольку. А как отыщут… Тут выговором не отделаешься. Тут тебя выставят перед строем и будут распекать, не стесняясь в выражениях. Колька представил монументальную фигуру Электрички, и его передёрнуло. А уж о том, что случится в палате после отбоя, вообще не хотелось думать. Захотелось заплакать и, размазывая слёзы грязными кулаками, рвануть к автобусной станции, напроситься до города и вернуться домой. Вот только не ждали Кольку дома. Дома было известно, раз уж внесли денежки за путёвку, значит до конца смены он ДОЛЖЕН оставаться в лагере, невзирая на тяготы и лишения. Тут хоть плачь, хоть не плачь. И Колька решил не плакать, раз уж никого своими слезами не разжалобить. Просто шмыгнул носом.

Затем Колька обрадовался. Трудно сказать, как он обрадовался, после безмерной печали. А обрадовался он тому, что не поторопился вылезать из убежища. И правильно, как оказалось, сделал.

Снова раздался треск. Колька втянул голову в плечи, напугавшись, что неугомонная парочка возвращается. Однако, шаги раздались совсем с другой стороны. Осторожно раздвинув листья, Колян узрел знакомые лица.

Торопливым шагом к кусту приближался Куба, и пока совершенно не замечалось, что его отделал десяток трудолюбивых рук. Рядом с отрядным правофланговым семенила Говоровская, чему Колька ничуть не удивился. А вот шествие замыкала известная лагерная красотка — Эрика Элиньяк! В груди кольнула струнка зависти. Ну Куба и фрукт. Вот ведь как ловко дельце обтяпал. Не стал нарываться на дискаче, где хмурые старшаки так и ищут повод подраться. Нет-нет, просто взял, да пригласил Эрику в лесок, поискать бедного Кольку.

Колян уже не замечал, что нити рассуждений не сходились. Теперь ему казалось, что утренний инцидент у эспланады — сущая ерунда по сравнению с его собственным побегом. Может, Куба прощение заслужит, если разыщет Сухого Пайка и превратит его в козла отпущения? Ну нет, если кто и собирался быстро сдаваться, то только не Колька.

— Кажется, мы здесь уже были, — произнесла Элиньяк.

Колька забыл про опасности. Колька представил рядом с Эрикой вместо долговязого Кубы себя, и сердце заныло от невозможности подобной картины.

— Может, и были, — рассеяно сказал Куба, вглядываясь вперёд. — Озеро какое-то нам уже попадалось. Что ж с того? Надо идти.

И они удалились. Колька снова повеселел. Такие лопухи нескоро его отыщут. Потом снова взгрустнулось, потому что, как ни крути, в лагерь возвращаться придётся. И лучше это сделать перед ужином. Тогда хоть и навешают, а поесть дадут. Потому что уплачено.

Но и в лесу Колька не собирался голодать. Руки непрестанно обрывали заросли заячьей капусты и запихивали в рот. Скулы сводило от кислятины, зато желудок, начавший недовольно бурчать, нехотя успокоился.

Снова раздались шаги. Теперь до Кольки донеслись не шелест, не шорох и не шуршания. Топали так, будто слон ломился сквозь джунгли. Пришлось снова затаить дыхание. Однако, глаза Колька закрыть не успел и узрел странную процессию.

Мимо куста прошагала толпа самых настоящих индейцев. Совсем как из пластмассового набора. Правда, руки сжимали не ружья и не лук со стрелами, а копья. Лишь только Колька представил, как эти копья вонзаются в куст, где он сидит, по душе прокатились холодные волны. Но индейцы не обратили на куст ни малейшего внимания. Они торопились, будто им уже точно сказали, что Колька прячется километром дальше. Грозный треугольник со смачным хрустом вонзился в рябинник и скрылся из глаз, превратив узенькую тропиночку в столбовую дорогу.

— Во вырядились. Фестиваль проводят, или как? — прошептал Колька и напряг слух.

— Видали? — донёсся до невозможности радостный голос. — Здесь ветка обломана. И трава впереди примята. Гадом буду, если недавно тут кто-нибудь не проходил.

И веселье снова заплескалось в душе. Пусть гонятся недоумки по Кубиным следам. Пускай разбираются себе друг с другом. А он тут посидит. В тишине и одиночестве. Раз уж судьба повернулась к нему счастливой стороной, раз уж удача заулыбалась во всю ширь.

Но долго отсидеться не получилось. Издалека донёсся трубный рёв, а потом вопли и треск. Колька мигом выскользнул на свободу и, пригибаясь, побежал на волнующие звуки. Полюбоваться бесплатным цирком он случаев не упускал.

К моменту, когда Сухой Паёк оказался полноправным зрителем, начало захватывающего поединка оказалось безвозвратно пропущено. Завязка спектакля заключалась в том, что Куба и его спутницы чего-то не поделили с перьеголовыми воинами. Колька устроился поудобнее, пожалев, что период взаимных угроз уже остался за кадром, и принялся наблюдать.

Отважная мелкота, шлёпая по губам и извергая оглушительные индейские кличи, набрасывалась на Кубу то парами, то тройками. Куба не жалел кулаков, и от сыплющихся ударов размалёванные бойцы кувырком летели прочь. Кто-то похныкивая отползал в сторону и замирал, кто-то вскакивал и яростно бросался на новый штурм. Но Куба стоял непреклонно, словно утёс, об который волны бьются тысячу лет и будут биться ещё столько же. Очередной забияка в канареечной рубахе и вытертых джинсах подкатился к самому Колькиному убежищу. Конопатое лицо кривила гримаса неудачника. Подтянув зелёные носки, пацанчик сплюнул и побежал к своим.

Увидев, что кулаками правды не сыскать, индейцы вспомнили о копьях. Теперь к воплям, шлепкам и сердитому сопению прибавился ещё и треск. Куба ловко перехватывал остро оточенные палки, с лёгкостью вырывал их из рук противника и, назидательно сплюнув, переламывал об колено.

Очередная волна отхлынула от непобедимого героя. Кто отскочил, кто пятился, прихрамывая, а кто медленно отползал, словно до смерти оставалось шага четыре. Куба ощерился и смахнул со лба тяжёлые капли пота. Сейчас он напоминал Конана-варвара, с которым не может справиться поредевшая в боях армия предателей.

Убедившись в тщетности ударов напролом, враги решили поменять тактику. Пока стайка ещё не участвовавших в драке осторожно наскакивала на Кубу, стремясь избежать новых потерь, сплочённая группа из шести опытных бойцов ловко обогнула эпицентр сражения и набросилась на Элиньяк и Говоровскую. Бойцы в кожаных штанах попытались было скрутить руки девчонкам и взять их в заложники, но те взвизгнули и вцепились: одна в уши, вторая в косматые вихры. Секунды не прошло, а парочка пострадавших, подвывая и держась за повреждённые части, пронеслась мимо Кольки, даже не заметив перепугавшегося лазутчика.

Последний штрих внесла Эрика. Завопив, она торпедой врезалась в оставшуюся четвёрку, и те драпанули. Один, правда, остановился и решил пнуть Кубу сзади, да забоялся и смазал. Куба не прощал коварных ударов в спину, и враг в шею был вытолкан с арены битвы.

И тут брошенное из гущи воинов, не решавшихся подойти поближе, копьё царапнуло Говоровскую по щеке. Алая полоса приворожила все взгляды, даже Колька подался вперёд. Разом смолкли индейские вопли и стоны раненых. Мигом затихла ругань и восклицания. Полтора десятка оставшихся боеспособными индейцев выстроились полумесяцем, кидая на троицу оборонявшихся короткие злые взгляды. Кто смотрел по-волчьи, кто по-шакальи. И ни единого звука из плотно сжатых губ. Руки половчее ухватили уцелевшие копья, и те сразу превратились из бестолково мелькающих палок в опасное оружие, занесённое для смертельного удара. Куба сдвинулся назад, прикрывая девчонок спиной.

Индейцы неспешно приближались. Движения потеряли суету. Воины словно почувствовали перевес в силе и теперь никуда не торопились. Появились зловещие ухмылки. Взгляды нащупывали болевые точки кудрявого гиганта, замершего в центре поляны.

Кто-то метнул копьё. Оно пронеслось бы над головой, но Куба ребром ладони откинул его в сторону. Ни слова не донеслось из сплочённых рядов, ни разочарованных восклицаний. Лишь ухмылочки расползлись чуть шире. Индейцы продолжали играть, только игра стала по-настоящему взрослой.

Постепенно полумесяц обхватил осаждённых широким кольцом. Колька впился взглядом в толстячка, одетого в мятую малиновую футболку с выцветшей эмблемой пива «Невское». Такому бы совок в руки, да в песочницу. Ан нет, смотрит зорко, будто хищник в преддверии прыжка. Вперёд выбрался светловолосый мальчуган и смело подошёл к Кубе. Просто подошёл и остановился. Молчаливые взгляды протыкали сжавшуюся троицу со всех сторон. Куба не шевелился.

Наблюдатель заворочался, переживая за Кубу и теряясь в непонятках, отчего тот впал в ступор. Надо было бить. Надо было прорывать кольцо и спасаться. Колька аж сам, сжав кулаки, наносил удары предполагаемым противникам, стараясь, впрочем, особо не шуметь. Засланный казачок, не проронив ни звука, саданул Кубе в дыхалку. Куба скривился, но не согнулся перочинным ножиком и не превратился в рыбу, выброшенную на берег. Видать, на досуге накачивал пресс. Ухватив мальчугана за шиворот и за шорты, он с разворотом отшвырнул его в молчаливую шеренгу. Народ расступился, и урона во вражеских рядах не получилось. Зато ловкий малыш в защитном комбезе резво плюхнулся на четвереньки за Кубиной спиной, и герой, сделав для равновесия шаг назад, повалился наземь. Тут же индейцы, как осиный рой набросились на поверженного богатыря. Девчонки рванулись было на помощь, но вцепившиеся в длинные волосы ручонки оборвали их порыв.

Уже не заботясь быть разоблачённым, Колька высунулся на поляну чуть не по пояс. Под шевелящейся массой невозможно было ничего разобрать. Наконец откуда-то сбоку проявилась знакомая кудлатая голова. Один из незанятых в битве индейцев поднял валявшееся копьё и занёс над Кубиным лицом, целясь в глаз.

Колька понял, что Кубе уже не вырваться.

Как-то в деревне видел Колян кролика с выбитым глазом. Может быть, это и предопределило случившееся. Колька и сам не понял, как это произошло. Он помнил только себя, несущегося по траве. Солнце, слепившее глаза. И горький запах ромашки. А руки сжимали невесть где подхваченную оглоблю сухой осины. Сколько перьеголовых метнулось ему навстречу, было уже неважно. Всех до единого с залихватским замахом уронил на траву Колька, как Портос в легендарном фильме опрокидывал гвардейцев кардинала. Потом оглобля за что-то зацепилась и больно вырвалась из рук.

Колька не смог бы сказать, из-за чего враги бросились врассыпную. Мешало солнце. Но Куба уже нёсся за ними, вопя: «Ах вы щенки позорные!!!» И тем, кто не мог похвастаться успехами на уроках физкультуры, доставались отменные пинки. Враг был повержен, разбит и рассеян. Средь травы белели обломки копий. Ветер уносил сорванные перья. А Колька только улыбался, как малыш, которому точно известно, что сегодня вечером его поведут в цирк.

— Молоток, Сухпай, — сдержано похвалил Куба, грудь которого ходила ходуном. Без тебя полный финиш…

И он сел на траву, а Кольке ещё достались восхищённые девчоночьи взгляды, заставившие подобочениться. После он почувствовал слабость в ногах и мягко повалился на землю, вдыхая дурманящие ароматы трав. Сквозь пушистые ресницы пробивалось навязчивое солнце.

— Ты-то как здесь, Востряков? — присев на корточки, спросила Говоровская.

— Прячусь, — буркнул Колька. Объяснять, что за ним охотится весь лагерь, он не стал. Уже чувствовал, что дело закрутилось как-то иначе.

— А мы на станцию пробираемся, — поделилась Говоровская. — Да только заблудились.

— Мох с северной стороны деревьев, — вспомнил Колька свою пятёрку по природоведению.

— Мы знаем, — вздохнула Элиньяк. — Вот только где станция? На западе или на востоке?

— Выберемся, — Куба вскочил на ноги. — Давайте-ка, люди, топать отсюда порезче. Сейчас эти товарищи сюда всю ораву приведут. А мне встреча с Электричкой как-то не улыбается. Последнее китайское предупреждение уже было. Ты с нами, Сухпай?

Колька закивал. Он готов был идти с кем угодно куда угодно, лишь бы не сидеть в одиночку, тоскливо размышляя о незавидной судьбе. Он раскинул руки, и пальцы правой скользнули по чему-то тёплому и гладкому.

— Надо же! — сев, Колян рассматривал приобретение. — Портки свои кто-то обронил. Кожа! Ништяк! Жаль, размерчик не мой, — печально вздохнув, он сделал широкий жест, смотря на Кубу. — Может, кому из девчонок сгодится.

— Дурак, — сказала Говоровская, — сам парься в коже по такой жаре.

— Больно нужны мне эти потники, — сказал Колька, вскочил и забросил чужую потерю на высокую ветку. Штаны красиво обвисли траурным полотнищем.

— Ходу отсюда, — Куба уже шагал к лесу. — И так тропинку потеряли, а тут эта шобла ещё потопталась. Ничего не разобрать. Давайте туда, меж елок, вроде там просека какая виднеется.

Колька неспешно семенил следом. На душе было пусто и спокойно. Гору тревог разбила на мелкие кусочки славная победа.

Просека — не просека, а заросшая тропинка здесь оказалась. Ноги сразу зашагали увереннее. Однако, Куба нарочно не набирал скорость, опасаясь потерять единственный ориентир.

Огромное облако медленно проглотило солнце. Тёплые лучи со спины, как корова языком слизнула, и Колька поёжился. Лес неприветливо потемнел. Куба остановился. Здесь тропинка разбегалась. На толстом стволе берёзы у левой тропинки красовался бледный квадрат. Точно такую же фанерину присобачили к сосне у поворота направо. Вместо рисунков проглядывали лишь смутные силуэты. Оставалось теряться в догадках, что же значилось на щитах. Быть может, народ предупреждали: «Охота запрещена!» А может, как водится, отпечатали шаблонное «Береги лес от пожара!» Дожди, усердно трудившиеся над чужеродными предметами долгие лета, могли открыто хвастать успехами. Пока разглядывали покоробившиеся доски, пока делились впечатлениями, что здесь-то они уж точно не бывали, солнце выпрыгнуло на волю и раскрасило лес праздничным разноцветьем.

— Вилы, — пробормотал Куба, указывая на зубастую тень, отпечатавшуюся на правом щите.

— Что уж, так фигово всё, что ли? — пожал плечами Сухой Паёк.

— Да нет, — заулыбался Куба. — Наоборот, знак хороший. Мне пятиконечные вилы жизнь спасли однажды. Поверю-ка я им ещё разок. Готов поспорить, минут через десять к станции выберемся.

И Куба с девчонками направились к правой тропинке. Колян покорно поплёлся следом.

— Да ты, Сухой Паёк, не отставай, — обернулся Куба. — Подбирайся ближе. И вникай! Давай, Элиньяк, рассказывай, что там Часы про конец света наговорили.

И Колька, развесив уши, принялся вникать в удивительную историю про Красную Струну, словно в волнующую сказку.

Глава 29 Происшествие на автовокзале

Вокзал встретил нас многолюдьем. Пока сам не увидишь, трудно представить, как много людей отправляется под вечер из районного центра в областной. Нет, если б утром, то без вопросов. Рынок там, то, сё. Но куда такие толпы несёт вечером-то?

Золотистые стрелки квадратных часов в синюшной рамке замерли вблизи римской пятёрки и десятки. Большая качнулась и сдвинулась на деление. Мигнули и погасли цифры центрального табло. Лампочки снова мигнули и сложились в уже другие цифры. «Отправление автобуса через 0 часов 08 минут», — вещала светящаяся надпись.

Такое положение дел успокаивало. Дрожать в нетерпении оставалось каких-то восемь минут. И у Электрички оставалось всё меньше времени для пакостей и засад. Но на месте я стоять всё равно не мог. Бегло оглядевшись, я ввинтился в толпу, но тут же был пойман неугомонной Говоровской.

— Куба, ты куда? — испуганно спросила она.

— Надо, — жёстко ответил я. Объяснять, куда я собрался, не хотелось. А врать не хотелось ещё больше.

— В буфет, — предположил Колька. — Если в буфет, то попить чего-нибудь хватани. У меня в глотке песок после той драки.

Я милостиво кивнул и скрылся за спинами двух шкафообразных субъектов. Следовало поторопиться. Стрелка вот-вот могла передвинуться ещё на одно деление, если я чуть запоздаю, автобус укатится к подвигам без меня.

Чтобы обойти все намеченные места мне хватило четырёх минут. Кольке везло, несмотря на столпотворение, подход к буфетной стойке оказался совершенно свободным, хотя столики на длинных ножках были почти все заняты. Женщины и мужчины с одинаковыми тусклыми взглядами задумчиво пожирали одинаковые пирожки с капустой и прихлёбывали из одинаковых стаканов бурое варево, словно чай и кофе в одном флаконе. Отхватив полуторалитровую бутыль с «Тархуном», я поспешил назад. Народные массы вот-вот могли колыхнуться и неудержимым потоком заструиться к выходу.

Когда я пробился к своим, то светящаяся надпись предупреждала о трёх минутах ожидания. Но на табло уже никто не смотрел. Взгляды в едином порыве были прикованы к распахнутой двери. Там, уверенно расставив ноги, скульптурами высились три фигуры в серой форме. На головах у них красовались каски. Размер их был таким, что пол-лица начисто терялось в тени. В руках серой троицы приплясывали демократизаторы.

— ОМОН, — первым высказал догадку Колька.

— Спецназ, — на секунду запоздала Эрика.

— СОБР, — поправила предыдущих отгадчиков Инна.

Я был не согласен. Какой ОМОН с СОБРом в придачу. Самый обычный патруль, невесть зачем напяливший каски.

— Расступись, — лениво, но со значением произнёс милиционер, стоявший впереди.

Народ не спешил.

Две дубинки звонко шлёпнули по спинкам ближайших сидений, мигом опустевших.

Народ начал медленно расступаться.

Чтобы не оказаться выставленным на всеобщее обозрение, я снова использовал спины шкафообразных субъектов в качестве укрытия. Эти двое, объединённые устрашающих размеров ящиком, выглядели неразлучной парой.

Серая тройка дробным шагом продвигалась к центру зала. Невидимые глаза из-под каски шарили по передним шеренгам. Они явно кого-то искали, и каждый из собравшихся начинал побаиваться, что искали его.

— Нам нужны два парня и две девчонки, — чеканным голосом объявил впередистоящий. — Они сбежали из лагеря, — моё сердце остановилось. — Остальные свободны.

Народ продолжал расступаться.

— Э, не слыхали, — к предводителю придвинулся тот, что стоял слева. — Детей вперёд. Ну, живо!

«Гони деньги, — пронеслось у меня в голове. — Ну, живо!»

Это не милиционер. Это Гарик из первого отряда, перевоплощённый Электричкой. В душе властвовал космический холод. Драться с Гариком не рискнул бы никто. И я в первую очередь.

«Вот так и заканчиваются приключения в реальной жизни», — грустно подумал я, осторожно выглядывая из-за ящика.

Предводитель серой троицы шагнул ещё раз. Этот раз оказался последним. Перед ним оказался один из моих шкафов. Он громко сопел и, судя по всему, не собирался сдвигаться ни на миллиметр. Дубинка в руке предводителя выкинула затейливый фортель и упёрлась в куполообразное пузо моего защитника.

— С дороги, — в голосе сквозили недовольные металлические нотки.

— Ка-ама-андир, — пропел шкаф. — А хто ты такой? Форма-то и у меня в хате за диваном валяется.

— Сейчас узнаешь, — лениво ответил предводитель и эффектным жестом достал книжицу в красной корочке. Пальцы щёлкнули по обложке и развернули её. Страницы были заполнены строчками до неразборчивости мелкого шрифта. В левом углу была вклеена фотография. На фотографии, как и положено, стояла фиолетовая жирная печать.

Пальцы снова щёлкнули, закрывая книжку, но счастливый обладатель повышенных прав убрать своё сокровище не успел. Сарделькообразные пальцы прищепкой защемили достояние республики.

— Ну-ка, ну-ка, — и шкаф нагнулся над книжицей.

Тут и я не утерпел и высунулся в щель между ящиком и шкафом. Я не знаю, в чём не сработало заклинание Электрички, но на книжице золотом спасительно сияло: «Удостоверение МЕНТА».

— Э! — обижено завопил шкаф, словно его обделили при продаже Родины. Мужики! Это ж подкол. Какие они менты? Это ж всего-навсего угланы!

Милиционер, стоявший слева, отодвинул Гарика назад и включил мегафон.

— Молчать!!! — рявкнул металлический голос. — Проводится спецоперация. Среди вас находятся два мальчишки и две девчонки, сбежавшие из лагеря. Выдайте их, и можете спокойно разъезжаться согласно купленным билетам. В противном случае выезд рейсовых автобусов будет задержан.

Я взглянул на часы. Стрелки показывали одну минуту шестого. Цифры на табло погасли. Я начал волноваться. Может, как и обещали эти левые милиционеры, рейс задержан. А может, автобус спокойно себе уехал.

В ушах звенело от проклятущего мегафона. Но столь могучие звуки не произвели никакого впечатления на шкафа, только что рассекретившего Гарика. Толстенные пальцы сложились в кольцо, и указательный звонко щёлкнул по краю каски. Та качнулась, поехала назад и опрокинулась с головы, глухо брякнув об пол из мраморной крошки. На всеобщее обозрение выставилась круглая голова с взъерошенным пшеничным ёжиком, носом пуговкой и разлинованным полосками пота лбом. Голубые глаза широко раскрылись то ли от испуга, то ли от удивления, что даже с милиционером могут поступить таким нехорошим образом.

Народ возмущённо зароптал и дружно шагнул вперёд. Решимость народных масс представляла собой сложный коктейль разнообразнейших чувств, смешанный в единый несокрушимый монолит. Кирпичиками его служили впитанный поколениями страх перед людьми в форме, стыд, когда на московских площадях тебя выволакивают из толпы и требуют предъявить документы, начиная от паспорта и заканчивая билетом с датой отбытия из столицы, жгучая обида на хозяина полосатой палочки, который выбрал именно твой автотранспорт для поддержания своего материального благополучия, ненависть, когда избиваемый полупьяными личностями ты видишь, как мимо важно проходит блюститель порядка, являя пример полного благодушия, холодное покалывание неопределённости, когда тебя уводят в неизвестном направлении и на твоё жалкое «За что?» презрительно цедят: «Там разберутся», осознание полного бессилия в минуты, когда в лицо врезается оглушительная боль удара резиновой дубинкой, доставшегося просто потому, что ты не успел отскочить от внезапно вспыхнувшей драки на трибунах стадиона или на концерте отечественного исполнителя, который как ни в чём не бывало продолжает ослепительно улыбаться со сцены.

— Эй, ка-амандир, — нехорошо улыбнулся первый шкаф, — ты разве ещё не понял, что ничего тебе тут не обломится.

— Два мальчика и две девочки, — даже мегафон не мог скрыть дрогнувшую неуверенность в голосе.

— Граждане, — хрипло вступил милиционер, стоящий справа от того, кто держал мегафон. — Выдайте беглецов, и дело с концом. Незачем так волноваться. Понятно вам или нет?

— Нет, — лениво пробормотал второй шкаф, который до сей минуты не проронил ни слова.

— Нет, — выкрикнула славная тётенька, стоявшая неподалёку.

— Нет, — отголосками прокатилось по толпе, разбилось на кусочки, вспыхнуло снова и возвращалось уже несокрушимыми волнами, словно многотысячное «УРА!!!» русичей, обращающих в бегство полчища монголо-татаров.

Мегафон выскользнул из вспотевших рук и испуганно звякнул, сверзившись на пол. Потом туда опустилась подошва тяжеленного сапожища, и с той минуты ободок громкоголосого устройства можно было сравнить разве что с покусанным огурцом.

— НЕ-Е-ЕТ! — рёв сотрясал стены, куда там даже десятку мегафонов.

Люди смотрели на тех, кому было положено безнаказанно поворачивать их судьбы в странных направлениях. Люди осознали, что им тоже кое-чего положено.

— НЕТ! — ответ был жёстким и единогласным. Даже неведомо как затесавшаяся сюда парочка иностранцев не стояла в стороне.

— Ноу, — важно повторял высокий и седой.

— Ньет, — вопил полный и веснушчатый.

Они смотрели друг на друга, радостно и глупо улыбаясь. А я смотрел на них. Во всей толпе лишь наша четвёрка благоразумно помалкивала, не желая выдавать в себе зачинщиков несанкционированного митинга.

Лишённый мегафона что-то кричал, но кто его мог услышать. Единый порыв подхватил толпу и заставил затопать к выходу. Серая троица позорно отступала, у дверей неожиданно превратившись в пару. Четыре тяжёлые подошвы простучали по платформе и затаились в ближайшем леске. Народ в радостном возбуждении передвигался по залу, пока не заметил то, что оказалось у него под ногами. Торжествующий гул постепенно стих, ему на смену пришла растерянная тишина.

— Выходит мы одного… того… растоптали, — ошарашено выдавил один из шкафов, так и не разлучившихся со своей коробкой.

И шкафы разом посмотрели на свои ботинки.

Народ поспешно отхлынул. На маленькой площадке я увидел распластанную груду серого рванья и пару чёрных кирзачей, выглядевших так, будто по ним проехался асфальтовый каток.

— Да не, — облегчённо выдохнул собрат нашего спасителя. — Тряпки одни. Иначе кровищи было бы… Жуть! А так пущай побегает по лесу. То-то его комары поедят.

Но хозяин испорченной формы дрожал сейчас не в природном массиве, а в душной щели между киоском и обшарпанной грязной стеной. Он в тысячный раз благодарил неведомые силы, избавившие его от неминуемой погибели, и клялся, что ни за какие шиши больше не наденет серую форму, некогда казавшуюся избавлением от всех бед.

— На второй платформе заканчивается посадка в автобус, следующий по маршруту номер сто двадцать семь.

— Наш, — прошипел Колька Сухой Паёк. — Давай, Куба, а то опять чего-нибудь стрясётся.

И мы начали протискиваться к дверям. Наше счастье, что автобус по каким-то причинам задержался. Но хватит ли нам мест, после того как туда запихнётся вся многочисленная братия, толпящаяся на вокзале.

К моему удивлению в полупустой автобус вместе с нами загрузились лишь пять старушек с большими корзинами, накрытыми белыми простынями. Десяток-другой мужиков, тоже выбравшихся на крыльцо, достал сигареты и задумчиво закурил. Праздничное настроение вновь уступало место самой обычной жизни. Затуманенные неведомыми раздумьями глаза проводили наш рейс. Оглянувшись, я ещё успел увидеть, как из вокзала пачками начал просачиваться народ и выстраиваться в длиннющую очередь к первой платформе, где через двадцать минут ожидалось прибытие транзитного автобуса, следующего до Казани.

Глава 30 Городские скитания

Пчела мудра, Но мудрость вся её В том, что молчит И делает своё.

* * *

Снова пробуждение, и теперь нежно разгорается пора рассвета. Секунды складываются в юность миров. Время, когда всё возможно. Когда всё кажется достижимым. А километры пути, которые предстоит пройти, бесконечными. И на каждом шагу радостные и удивительные открытия. Время роста. Время мягкой шёрстки, которая защищает от бед и невзгод.

Возможно, защита только кажущаяся. Но во все времена живёт лишь то, во что мы безоговорочно верим. Жизнь прочего значения не имеет.

* * *

Нас мягко покачивало. Глубокие сиденья сглаживали даже высокие ухабы, то и дело бросающиеся под колёса. Первым не выдержал Колька. Он привалился к моему плечу и благодарно захрапел в ухо. Я чуть отодвинулся, перемещая Колькину голову пониже, и отвернулся к окну. Но усталость от пережитых в лесу и на вокзале волнений разморила и меня. Я и не заметил, как уснул. Вокруг появилась сладостная пустота, и я уносился на крыльях доброго ветра неведомо куда.

Очнулся я, как только почувствовал, что автобус остановился. Колька уже не храпел, он широко раскрыл рот и обильно пускал слюни, закапавшие подлокотник и рукав моей куртки. Вот кадр. Спасибо ещё, что не насморкал. Но настоящая злость, разумеется, так и не появилась. Ведь это же Колька! Ведь он не остался в лагере, а увязался за нами. Я с ужасом подумал, что бы произошло, если бы мне довелось отправиться на поиски Красной Струны в одиночку. Вечные страхи, метания, сомнения «А надо ли?», «А так ли я всё делаю?», «А правильно ли у меня получается?». Сейчас сомнениям просто не оставалось места. Командир не должен сомневаться. Командир должен знать. А если и засомневается, то должен вести себя так, чтобы никто и не догадался о его сомнениях.

Неудивительно, что я почувствовал к Кольке дружескую тёплую нежность. Но не забыл сильно пихнуть в бок, чтобы слюноотделение больше не портило предметы моего гардероба. Колька проснулся и ошалелыми глазами проводил старушек, чинно покидающих автобус. Ниточка слюны оборвалась, рот раскрылся ещё шире.

— Приехали, Сухой Паёк, — по-командирски бесстрастно ответил я, пресекая ненужные вопросы. — Давай, вымётывайся. А то и до полуночи не доберёмся.

После душного салона улицы встретили нас прелестным освежающим ветерком. Солнце багровело над крышами. С другой стороны начала сгущаться вечерняя синева. В голове бурлила радость. Честно говоря, я не рассчитывал, что мы проберёмся хотя бы через одну засаду. Но вот мы уже и в городе. Пусть таинственная дверь пока кажется нам иголкой в стоге сена, но пройдёт совсем немного времени… И тогда…

Что тогда, я вообразить не успел. Оказывается, пока я торжествовал, Эрика пристально смотрела на меня. Я подобоченился. И сразу на меня уставилась Инна. А уж потом, чтобы не выделяться, и Колька. Все они чего-то от меня ждали. А чего? Уж не думают ли они, что я возьму и прямо сейчас укажу им на заветную дверцу?

Судя по всему, именно этого они от меня и ждали. Я не смел нарушить всеобщие ожидания и решил, что раз хотят они увидеть вход в подвал, то и увидят. В эту самую минуту.

Я милостиво кивнул, достал из кармана план, бережно отряхнул его от крошек, присел, устроил схему подвала на колене и ткнул в левый верхний угол:

— Вот она!

— Ну, — выдохнул Колька, явно ожидая от меня чего-то другого. — А как нам туда добраться?

Вот так. Кому-то положено спрашивать, а кому-то отвечать. И незавидную роль последнего целиком и полностью придётся отыгрывать мне. Знал бы Сухой Паёк, с каким наслаждением я бы задал ему тот же самый вопрос. Или кому-то, кто знает ответ. Но ответ должен дать я сам. А что мне говорить? Поэтому я решил потянуть время.

— Давайте, сначала изучим план. Тут есть кое-какие подробности.

— Чего время тянуть? — захлопал глазами Колька. — Разыщем дверь, да и выясним всё на месте.

Вот гад, а? Поменяться бы с ним местами, небось не то бы ещё запел.

— А может быть, — зло сказал я. — Может быть, Сухой Паёчек, случится всё так, что когда мы разыщем дверь, нам будет совершенно некогда. Может быть, Сухой Паёчище, на нас враги нападут, как в лесу. Быть может, Сухпай ты недорезанный, план вот этот мы в последний раз в жизни видим. Доберёмся мы до двери, и заберут его.

— Зачем это заберут? — ну не понимал меня Сухпай.

— А вдруг он, как билет в кино. И его контролёр на входе забирает, разъярился я. Даже полную чушь на ходу выдумывать не так-то просто.

— Не, — заулыбался Колька, — так не бывает!

— А шестьдесят четыре флага в лагере бывает? — поддержала меня Инна.

Я набрал в грудь воздуха, чтобы пригвоздить тормозного Сухого Пайка к земле острым замечанием, но воздух иголочками счастья застыл у меня в лёгких. Рядом присела Эрика и принялась разглядывать план на моём колене. Слова булькнули в горле и растворились по причине полной своей никчёмности. Я только смог посмотреть на Кольку и зыркнуть в сторону Эрики, намекая, мол, вот есть же у нас и понятливые люди. На этот раз до Кольки дошло удивительно быстро. С другой стороны уже присела Инна, и Сухой Паёк просто нагнулся, чуть не заслонив весь свет. Я хотел ругнуться, но передумал. В полумраке план, хоть и на полароидном снимке, выглядел лет на двести древнее и казался чуть ли не картой пиратского клада. Да и мне самому следовало изучить план подробнее. Вдруг не наврал я, и заберут его если не на входе, то где-нибудь в другом самом неожиданном месте.

Синей дугой, отсекая правый верхний угол, проходила надпись «ПЛАН ПОДВАЛА». Буквы клонились влево и выглядели так, будто им довелось выпить ящик сорокоградусной. Прямо под первой буквой «П» начиналась лестница. Зелёные ступени, собранные в четыре пролёта, уводили к нижней границе. У самого края листа возле последней ступеньки валялось страшилище, похожее на вытянутый по струнке скелет, покрытый травянисто-лиловой мертвенной плесенью. Самым отвратительным на плане был громадный череп, нарисованный в самом центре. Счастье ещё, что он скалился не на зрителей, а яростно косил в сторону лестницы, словно и являлся тем стражем, которому велено её охранять. Мне не хотелось даже смотреть на подобный кошмар, поэтому я осторожно перевёл взгляд в самый низ. Справа, в нескольких сантиметрах от опрокинутого синюшного субъекта, неведомый художник нарисовал дверной проём. Зелёные завитушки образовывали косяк, а изогнутая капелька бронзы указывала местонахождение ручки. Прямо перед дверью пламенел зигзаг молнии.

— Это чё? — ткнул пальцем Колька прямо туда, куда был направлен мой взор.

— Электричество, дурак, — хмыкнула Инна. — Не видишь, разве.

— Это электричество? — спросила Эрика. Спросила меня! Сердце ухнуло. Кровь запульсировала в висках. Я уже не мог просто благосклонно кивнуть, подтверждая гипотезу Инны.

— Может быть, нам указывают место третьей атаки, — солидно заметил я.

— Разве, — пожала плечами Эрика. — А мне кажется, что атака будет, когда мы попытаемся пройти внутрь.

Я не мог оспаривать ни единого слова, сказанного её мелодичным голосом.

— Нет, — Инна быстро отказалась от своего предположения. — Раз Куба говорит, что атака будет там, значит она там и будет. Куба знает. Куба даже с Электричкой разговаривал.

— Там электричество, — если Колька проникался идеей, то свернуть его было невозможно. — Триста восемьдесят, во! Или нет, даже тыща. А может и больше, Сухой Паёк стал в позу и забубнил. — Напрасно мучалась старушка в высоковольтных проводах…

— Заткнись!!! — ребро ладони засаднило, настолько сильным оказался удар, когда, вскочив, я врезал по Колькиному горлу.

Колька хотел что-то сказать, но в горле только раздавались хрипы. Рот Сухого Пайка разевался, как у рыбы, выброшенной на берег.

— Так и убить можно, — резко выпрямилась Эрика.

Но я не видел её. Я видел только дедушку и бабушку, взявшихся за руки. А после только квадратный проём, в котором вспыхивали фиолетовые сполохи, очерчивая уродливо перекошенные железные конструкции мачт и неправдоподобно огромные изоляторы.

— Заткнись, — прошипел я, сжав кулаки. — И ты тоже.

Я сам вызывал катастрофу, но сейчас мне было плевать на все катастрофы, вместе взятые. Чёрные провода перечеркнули портрет Эрики. Фиолетовые сполохи растащили нас далеко-далеко. Ну и плевать. Пускай я останусь нескладной толстогубой каланчой, которая ни разу не станцует с мадемуазель Элиньяк ни на одной дискотеке. Вот только никто не будет прикалываться на тему о тех, кто угодил в ловушку электрических проводов.

На мои плечи опустились две ласковые ладони. Ладони не Говоровской, и уж не Сухого Пайка. Ладони Эрики Элиньяк.

— Не сердись, — прошептала она. — Я знаю, иногда так бывает. Мы что-то чувствуем, просто не можем объяснить. Но если в это мгновение мы изменим своим чувствам, то жизнь уже никогда не станет для нас счастливой.

Теплота рук проникла сквозь кожу и согрела что-то в далёкой глубине. Хоть кто-то, хотя бы один раз понял меня именно так, как мне было нужно. И рядом оказался не просто кто-то. Рядом, положив мне руки на плечи, стояла Эрика Элиньяк.

— Ладно, Куба, я лох, — Сухой Паёк умоляюще заглядывал мне в глаза. — Ну дурак я, ну не буду больше. Лады? Только ты это… не обижайся.

Тепло ладоней Эрики было сказочно прекрасным, словно она действительно явилась из далёкой страны Фантазии только за тем, чтобы поддержать меня в трудную минуту. Я заморгал глазами в бешеном темпе, чтобы прогнать неожиданно нахлынувшие слёзы. Плакать было нельзя. Командиры не плачут.

— Давайте смотреть дальше, — Инна с силой вклинилась между мной и Эрикой, прогнав тёплые ладони, и протянула мне подобранный с асфальта план.

— Давайте, — обречёно сказал я и снова присел.

Собственно говоря, неразобранной осталась всего лишь маленькая частичка. Зато самая важная. За дверью, вызвавшей столь продолжительные споры, протянулся коридор. К середине листа он неожиданно расширился. На образовавшейся площадке стояли два зелёных кубика. На каждом из них было нарисовано по молнии.

— А это тоже двери? — угодливо спросил Колька, теперь всеми силами искавший моё расположение.

«Двери», — хотел кивнуть я, но вовремя притормозил. Ну не похожи они были на двери.

— Есть ещё какие предложения? — осведомился я тоном большого начальника.

— Похоже на трансформаторные будки. Знаете, как в старых дворах, — выпалила Инна.

Я пожал плечами. Мой дом стоял в гуще новостроек. И я больше любил ездить в центр, а не шататься по окраинам, застроенным послевоенными домишками.

Эрика ничего не сказала. Колька тоже промолчал. После моего выпада он боялся говорить любую фразу, даже отдалённо связанную с электричеством.

За зелёными кубиками коридор обрывался. Не было больше никаких границ, чёрточек или контуров. На пустом месте был нарисован штырь, на конце которого поблёскивал шарик цвета морской волны. От шарика расходились концентрические окружности точно такого же, мягко-зеленоватого цвета. Одна из них ослепительно краснела. К последнему кругу прислонилось нечто неразборчивое, полустёртое. То ли дополнительная опора, то ли ещё одна дверь. Над рисунком скалилась миниатюрная черепушка. От нижней челюсти убегала прямая чёрная стрелка. Остриё упиралось прямиком в красный круг. О чём предупреждал черепок? То ли о том, что дотрагиваться до Красной Струны смертельно опасно. То ли о том, что Красная Струна держит жизнь одного не слишком хорошего существа.

— Осталось найти подвал, — тихо промолвила Инна.

— Так давайте искать! — воодушевился Колька, — а то ночь на дворе, а мы так на месте и сидим.

Ну насчёт ночи Сухой Паёк, конечно же, загнул. Тем не менее, порядком стемнело. Пролетавшие мимо автомобили поблёскивали фарами и габаритными огнями. Зажглись уличные фонари, да и на серых стенах домов начали вспыхивать светлые квадраты окон. Хотя небо над головой ещё приветливо синело, и звёзды пока не проснулись. Багряные облака весело вещали нам, что они-то ещё видят солнце, и день продолжается. А здесь сумрак, тихо крадущийся по переулкам, отвоёвывал с каждым мигом всё большую территорию.

— Где будем искать? — просительно воззрилась на меня Инна.

Где искать? Вот бы знать самому!

— Всем смотреть по сторонам, — как можно равнодушнее объявил я. — Как заметите хоть что-нибудь странное, немедленно докладывать мне. Помните, именно странное, необычное, кажущееся нереальным выведет нас к подвалу.

Все тут же заозирались по сторонам. Разумеется, ничего удивительного не обнаружилось. Привези сюда доисторического человека, так он бы истыкал своим мохнатым пальцем всё вокруг, вопя от изумления. Но нам, выросшим среди этих вещей, и дома, и фонари, и машины, и ровно подстриженные газоны, и пламенеющие огни далёкой телевышки казались самыми обычными делами. Вот если бы рядом появилась баба-яга или Люк Скайвокер. На худой конец сгодился бы даже серый гном. Уж он-то точно вывел бы нас к подвалу. Но где ты сыщешь серого гнома в миллионном городе?

Тут из-за угла высунулась растрёпанная чёлка Сухого Пайка. Он радостно лыбился на нас и жестами подзывал к себе. Мы не замедлили подбежать.

— Тихо, — заговорщицки прошептал Колька. — Смотрите, вот он.

Над асфальтом согнулся самый обычный мужичок лет шестидесяти в болоньевой куртке, когда-то оранжевой, а сейчас неопределённого замызгано-белёсого цвета. Он что-то заметал с асфальта в чёрный полиэтиленовый мешок.

— Ну, — нетерпеливо спросил я. — Этот кадр и есть то, зачем ты нас позвал.

— Он, — радостно кивнул Сухой Паёк. — Смотрите, что он делает.

Мы проскользнули по стеночке и спрятались за глухим киоском. Мужик закончил заметать кучку и перебрался к следующей. А невдалеке темнела ещё одна, побольше. Прищурив глаза, я присмотрелся и тут же скривился от порыва брезгливости. Рот заполнился горькой слюной. Желудок содрогнулся. Меня спасло то, что он с утра успел переварить всё, что досталось ему на завтрак.

Видимо, тут недавно прошли лошади, и теперь мужичонка заметал в кулёк то, что зовётся конскими яблоками.

Мне осталось только злобно ударить локтем в бок Сухого Пайка.

— Ты нас на дворника любоваться привёл?

— Это не дворник, — сказала Эрика. — Смотрите, пачку от сигарет он пропустил.

Действительно, пачка, лежащая на самом видном месте, не привлекла внимание пожилого изыскателя. Его веник не коснулся ни расплющенного спичечного коробка, ни почерневшей банановой кожуры, ни россыпи пивных пробок. Конские яблоки и ничего больше.

— Это не дворник, — разочаровано протянула Инна. — Он просто навоз собирает для удобрений. Может, ему надо. Может, он огурцы выращивает или помидоры. Некоторые навоз покупают, а этот не хочет. Зачем покупать, если само под ногами валяется. Никакой это не дворник. Это экономист.

— Дура, — взвился Колька, разозлённый тем, что его открытие пользы не принесло. — Экономисты не такие. Экономисты в Кремле сидят. Я знаю. Я по телеку видал.

— Что видал? — разозлилась в ответ Инна. — Больно много ты знаешь. Может там тоже никакие ни экономисты.

— Знаю! — глаза Кольки яростно вспыхнули. — Это ты нарочно споришь. Тебе самой в Кремль охота, да? Не боись, Матвиенкой тебя не выберут.

— Балда, — и Инна съездила Сухому Пайку по кумполу. — Да там такие же экономисты сидят, как ты сам. В Кремле президент сидит.

— Президент не сидит, а правит. А сидят экономисты! — взвился Колька, убедившись, что ему никто не верит. — Знаешь, как в новостях сказали. Ведущие экономисты сегодня собрались в Кремле и задвинули новую программу развития…

— Задвинули? — удивлённо переспросила Эрика.

— Ну! — подтвердил Колька и за поддержкой повернулся ко мне. — Помнишь, Куба, нашу палату хотели в хор записать, а мы мячик попинать собрались и это дело дружно задвинули. А экономисты не на футбол, а в Кремль собираются. Ну и задвинули программу.

— Может быть, выдвинули? — нерешительно спросила Инна.

Колька почесал затылок. Даже в сумерках мы заметили, как покраснели кончики его ушей.

— Может, выдвинули, — не стал спорить он и снова воодушевился. — Я это к чему? Я к тому, что раз экономисты в Кремле собираются, то никто из них не будет вечерами по улицам шастать и навоз подбирать.

— А как же они на своих участках огурцы и помидоры выращивают? — скептически спросила Инна. — Без навоза-то много не вырастишь. На зиму уж точно не хватит.

— У них на это специальные люди есть, — понизив голос, доверительно сообщил Колька. — Те, кому за это деньги платят.

Мы уважительно посмотрели на мужичонку. Не каждый день встретишь на улице того, кто собирает навоз для заседающих в Кремле экономистов. Мужик угрюмо смотрел на нас. И ежу было ясно, что он смущался и ждал, когда мы уйдём прочь. Ну что ж, я не хотел стать причиной неурожая на грядках ведущих экономистов и быстро увёл всех на следующую улицу.

Провалившийся с чудесами Колька притих и больше не вопил, только молча зыркал по сторонам. Эрика частенько посматривала на небо. Инна старалась заглянуть в окна первых этажей. Я же уныло пялился под ноги. Ну как отыскать чудеса в городе, который не обойти и за неделю. Может быть, они остались на улице, мимо которой мы прошли минуту назад. А может они спокойненько дожидаются нас в одном из правобережных районах, в то время, как мы повернулись к ним спиной.

Наши шатания продолжались уже третий час. Бодрый топоток превратился в старческое шарканье. Колька то и дело спотыкался на ровном месте. Близился момент, когда жгучее чувство приключения сменяется апатией бесполезного времяпровождения. Ещё немного, и легенда о Красной Струне превратится в лапшу, развешенную на наших ушах. И будет казаться, что шестьдесят три флага — это нормально. Что Иринушка всегда была радисткой. Что чудища у клуба приснились нам после киношных ужасов. Что нет ничего удивительного в том, что бельчонка чуть не повесили. Да мало ли повешенных бельчат, про которых мы просто ничего не знаем. Оставалось совсем ничего до мгновения, когда мозги перестанут фильтровать обыденное и сверхъестественное, и займутся придумыванием причин, по которым нам пришлось сбежать из лагеря и приехать домой. Мне-то ладно. Пустая квартира надёжно приютит меня до приезда родителей. Но что скажет Сухой Паёк? А Эрика? Неужели кто-то может ругать это неземное создание?

Мы медленно плелись по неизвестной улице. Читать название всем было уже лениво. И тут мой равнодушный взгляд сразу заострился. На дальней стене отпечаталась тень пятиконечных вил. Второй справа зубец был сломан. Я вздрогнул и обернулся. Тянущаяся за мной компания представляла самое унылое в мире зрелище. Но я уже смотрел не на них. Я вперился взором в то, что сейчас медленно поднимало свою крышу над холмом выгнувшейся мостовой. Такого я ещё не видел. Такого попросту не могло существовать в нашем городе. В далёком Лондоне, да, но только не на наших дорогах. Я ЭТО увидел. Теперь оставалось показать остальным.

Я развернулся и замахал руками, останавливая свою команду, а потом широким жестом указал назад, словно предлагал принять подарок ко дню рождения. Они тоже обернулись в ту сторону, куда протянулась моя рука. Я улыбнулся гордо, как командир, оправдавший самые несбыточные надежды всех, кто рискнул поверить. А три головы в это время медленно поворачивались вслед за ярким корпусом, подобравшимся к нам вплотную. И перед нами во всей красе предстал он…

Глава 31 Двухъярусный автобус

Да, я не ошибся. Именно двухъярусный, а не двухэтажный. Сначала и меня одолевали сомнения, но после того, как двери раскрылись…

Впрочем, по порядку. Итак, двухъярусный автобус проехал мимо нас и мягко остановился метрах в пятнадцати впереди.

— Чего стоим! — проорал я. — Загружаемся! Если ЭТО не привезёт нас к подвалу, то уже ничего не привезёт.

И мы понеслись. Больше всего я боялся, что водила не станет нас ждать. Или, что за рулём окажется жлоб, который подождёт, когда мы подбежим к самым дверям, и мстительно закроет их, а потом уедет с радостной улыбкой, обдав нас на прощание сизыми клубами выхлопных газов. Как выяснилось, опоздать нам не грозило, потому что только-только началась выгрузка.

Мы увидели, как автобус колыхнулся и выплюнул полдюжины пассажиров из своего нутра. Первым, поблёскивая круглыми стёклами очков, на тротуар приземлился дяденька профессорского вида. Удачно приземлился. На свой собственный пухлый портфелище. Чтобы бока так раздулись, туда надо впихнуть все учебники от первого до пятого классов. На такой падать, как на подушку. То дяденька и радовался. Следом шлёпнулась тётенька. Вот ей не повезло. Оранжевые мячики апельсинов заскакали во все стороны. А тётенька поднялась, отряхнулась и заулыбалась, будто ей за счастье было вот так выпасть из автобуса. И даже апельсины собирать не стала. Затем на пятые точки приземлилась весёлая троица, на ходу листая тетради. Студенты, наверное. У одного рукав куртки отвис в наполовину оторванном состоянии. Я думал, он вскочит, замашет кулаком на водителя и обматерит всех его родственников и тех, кто послал водителя на столь удивительный маршрут. Но все ловко так, по физкультурному, кувыркнулись и оказались на ногах, а потом двинулись себе дальше, насвистывая в три голоса что-то праздничное. И напоследок вылетела ещё одна тётенька. Помоложе, чем бывшая хозяйка апельсинов, парочку которых без зазрения совести уже приватизировал Колька. Эта вообще цирковой номер выкинула, пробежавшись пять метров на тонюсеньких каблучках. Затем она, как могла, поправила растрепавшуюся причёску и красиво так зашагала покачивая маленькой сумочкой.

Мне до ужаса захотелось внутрь. Пока мы собирались загружаться, мимо нас проскочил остроносый старичок с тросточкой под мышкой, весело подмигнул и ловко нырнул в распахнутую дверь. Я хотел прыгнуть следом, но почему-то подумал, что командир должен садиться лишь тогда, когда вся команда уже внутри. Поэтому я шагнул в сторону, пропустил Эрику, Инну и пихнул Сухого Пайка, который шарил у колеса в поисках апельсинового бонуса. Двери зашипели, предупреждая, что время на исходе. Я прыгнул с маленького разбега и тут же впечатался в Колькину спину.

«Вот тормоз», — успел подумать я, а потом злые мысли бесследно растворились. Быть может, я обрадовался, что успел. А может, потому что двери резко захлопнулись и со всего размаха дали мне по локтю. То была ужасающая боль. Я думал, сейчас я потеряю сознание. Или заору на весь автобус. Или сругаюсь так, что никогда уже больше не посмею взглянуть на Эрику и даже на Инну. Но произошла удивительная вещь. В голове заплескалась спокойная радость, и ругательные слова стали ненужными.

Локоть, тем временем, чуть не раскалывался. Мне казалось, при каждом толчке туда загоняют новый гвоздь. По щекам протянулись мокрые дорожки от слёз. И в то же время я был невероятно, дико, безмерно счастлив. Счастлив, как никогда. Причём, совершенно беспричинно. Боль не казалась чем-то важным. Как не заботила меня ужасающая духота. И совершенно не волновало, что Сухой Паёк при каждом толчке наваливается на меня всё сильнее, так, что почти расплющил.

— Колян, — прохрипел я, сгорая от восторга. — Продвигайся вперёд. Вперёд, не то задохнусь.

Перспектива задохнуться была близка, как никогда. Но это почему-то не казалось мне важным. Задохнусь, и ладно. Главное, еду!

— Не могу, — просипел Сухой Паёк и с трудом повернул голову ко мне, в его глазах полыхали огоньки бешеного веселья. — Там всё под завязку, — и его голова уехала обратно.

Такое положение дел меня не устраивало. Не то, что оно мне не нравилось. Нет! Мне нравилось всё, что было в этом автобусе. Но я понимал, что на ближайшей остановке стану наипервейшим кандидатом на высадку. А мне до чёртиков не хотелось вылезать. Может быть, я чуял, что будет ещё не наша остановка. А может, мне просто не хотелось расставаться со счастьем, пульсирующим в голове и медленно перекатывающимся куда-то в сторону горла.

— Старайся, — выдохнул я и хотел залимонить Коляну между лопаток, чтобы тот ускорился, но не смог. Кулак разжался, пальцы ощутили виноватое покалывание. Меня остановило странное чувство, что от удара Сухому Пайку станет больно. Смехота, а для чего же тогда и существуют удары? Нет, не мог я ударить Кольку. Пришлось задрать голову к потолку, чтобы хлебнуть немного воздуха. Высоко надо мной колыхались две ноги, обутые в валенки. От валенок исходил тягучий запах дёгтя. Наверное, дёгтя, потому что раньше мне дёготь нюхать не доводилось. Странно, но я тут же полюбил этот запах, как и запах бензиновых паров, поднимающийся с затоптанного пола. Я и после, гуляя по городу, частенько втягивал воздух после автобусов. Но потом уже было не то, совсем не то. А откуда-то, возможно из Колькиных карманов, вился густой и в то же время нежно щекотавший ноздри апельсиновый аромат.

Колька, тем временем поднапрягся и продвинулся вверх на целую ступеньку. Мне сразу полегчало, да и локоть стал проходить. Колька уже развернулся бочком и протискивался вглубь. Я решил не отставать, но дорогу заслонил длинноволосый лохматый субъект в красной бандане и очках под Джона Леннона. Может, это и был Леннон. В таком автобусе мог ехать хоть Леннон, хоть Ленин. Услышь я здесь сварливый голосочек Альфа, не удивился бы ничуть.

— My station is the next, — напевно сказал длинноволосый. Что ж, теперь буду всем хвастать, что разговаривал с самим Ленноном. От восторга я раскрыл рот, но ничего не сказал. Петька Удальцов, у которого есть все альбомы Beatles, удавился бы от зависти. Наслаждение поездкой набирало космические скорости. Видя, что я промолчал, длинноволосый попробовал зайти с другой стороны.

— Выходишь на следующей? — осведомился он.

Вы, наверное, подумали, что после его слов весь праздник оказался испорчен. Вовсе нет. Я возрадовался ещё сильнее. Мало ли с кем разговаривал Джон Леннон. А вот многие ли с ним говорили по-русски?

— Не, — с восхищением протянул я. А в чём дело? В таком автобусе по-русски заговорить мог и Джон Леннон.

— Тогда давай меняться, — предложил длинноволосый и развернулся, чтобы я проскользнул вдоль него. По его виду было заметно, что он тоже горд от возможности поговорить с героем, едущим на поиски Красной Струны.

Я мигом пробрался на освобождённый пятачок, а длинноволосый прямо-таки раздулся от гордости, что разговаривал с таким ловким пацаном. Место у двери я покинул вовремя. Автобус внезапно встал, как вкопанный. С криками восторженного испуга всех резко кинуло вперёд с такой силой, что мной чуть не проломили матовую плексигласовую перегородку, отделяющую место водителя от салона. Подавшись назад, я веселился на славу. Пока пробовал отлепиться от скользкой пластмассы, прошёлся не по одной паре туфель и ботинок. Однако никто не ругался, все только ободрительно улыбались. Мол, как ты ловко. Ну-ка, ещё разочек. Тем временем, дверь открылась, длинноволосый выпрыгнул наружу, потом мимо меня пронеслась сплочённая масса, состоявшая из неустановленного количества пассажиров. Затем в автобус вломились страждущие примкнуть к нашему празднику. Мне тут же вдарили по спине так, что я пробкой от шампанского отправился в глубь салона с улыбкой глупого восторга на лице и застрял где-то на полпути от Кольки до Эрики, которая сумела продвинуться достаточно далеко.

— Билетики! — проорал мне в ухо кондуктор. Здесь нельзя было не орать, потому что слева хор мужских голосов душевно выводил «Вот она пришла весна, как паранойя!», а справа смешанный вокально-ударный ансамбль, аккомпанирующий всеми подручными инструментами, исполнял всеми любимую «You In The Army! Now!». На душе светлело с каждой секундой от того, что хорошие люди исполняли хорошие песни. Пусть у них ещё не очень получалось. Ведь это не повод расстраиваться. Здесь оказалось ещё жарче, но, странное дело, запах пота не чувствовался. Воздух пропитывали ароматы, отдалённо напоминающие мяту, смешанную с «Олд Спайсом».

— Билетики! — напомнил мне кондуктор голосом, схожим с сиреной воздушной тревоги. Я радостно кивнул и полез в карман за мелочью. Платить за проезд не казалось мне чем-то печальным. Наоборот, я готов был расстаться с половиной жизни, чтобы вторую половину провести в таком автобусе.

Когда я протянул тёплый пятирублёвый кругляш, кондуктор замотал головой. Глаза его лучились добротой и сочувствием, мол, мы тебя всё равно любим, невзирая даже на то, что ты такой тупой.

— Талисман, — проорал кондуктор. Слева хор уже распрощался с весной и теперь встречал эскадрон моих мыслей шальных. Справа служба в армии, сопровождаемая тяжёлыми ударами аккомпанемента, продолжалась.

Я непонимающе уставился на кондуктора.

— Талисман счастья, — подмигнул мне кондуктор. — Он у тебя есть. Я знаю. Он есть у каждого. Давай, не жадничай. Ты ведь едешь не на простом автобусе, а на самом настоящем кусочке счастья. Из чего складывается кусочек? Из счастья, запрятанного в талисманы. Мы освобождаем счастье и продолжаем ехать, а ты выходишь именно там, куда ведёт тебя твоё счастье.

Вот оно что. Я призадумался. Разумеется, талисман счастья у меня был. Уже три года в моём кармане болтался ножик с выдавленной эмблемой «Marlboro». Я таскал его на все контрольные и ни разу не получил пару. Я никогда не терял этот ножичек, в отличие от часовых колёсиков, брелков, разнокалиберных шурупов, пластинок жвачки и телефонных карточек, которые словно улетучивались из карманов, и мне уже никогда не удавалось отыскать их снова. И даже когда грозный Шурка Рябцов поймал нас за курением его сигарет, то всем он отвесил знатных пинков, а мне, сжимавшему ножичек в кулаке и трясущемуся от страха, только харкнул на ботинок и показал увесистый кулачище.

И теперь следовало его отдать. И вдруг я понял, что у меня есть выбор. Я могу оставить ножичек себе. Но тогда… Я очень ясно увидел эту картину. Я до сих пор помню каждую её деталь. Автобус просто исчезает, а я остаюсь. На скучном сером тротуаре, среди пыльных, исхоженных вдоль и поперёк улиц, без друзей и знакомых. И не остаётся ничего, как просто идти домой, потому что больше идти некуда, да и незачем. Просто на поиски Красной Струны уедут другие. Уедет Инна. Уедет Эрика, с которой я просто не мог расстаться. Сухой Паёк уедет! Вы только подумайте, Сухпай разделается с Красной Струной, а я останусь ни при чём. Потому что, прокатившись на чужих кусочках счастья, заскупился и ничего не отдал взамен.

Я протянул ножичек кондуктору. Он осторожно принял ценный груз, а потом… Потом он швырнул его к кабине, и моё сердце сжалось от боли. Но даже боль в этом автобусе получалась какой-то волшебно сладкой. Тем более я увидел, что мой талисман не пропал. Он провалился в узкую щель прозрачного колпака кассы. Чья-то рука крутанула круглую рукоятку, и по зубчатой ленте мой бывший талисман уехал в неизвестность. И когда рукоятка блеснула в последний раз, водитель весело просигналил.

— Принято! Можем ехать дальше, — заулыбался кондуктор. — Запомни, твоя остановка третья. Не пропусти.

Автобус тряхнуло и меня вынесло почти что к самой Эрике. Я прислушался к своим ощущениям. Выходило так, что мне нисколечко не жалко расставания с талисманом. Да ведь пятью минутами раньше я готов был отдать полжизни, а тут всего-навсего ножичек. Талисман счастья, правда. Но я почему-то знал, что это вовсе не потеря.

Теперь я мог рассмотреть автобус подробнее. Я не зря сказал, что автобус двухъярусный. Потолок салона был высоченным. От него отходили чёрные трубки, на которых крепились сиденья второго яруса. Вот откуда свисали ноги в валенках, которые я видел в самом начале поездки. Чёрные трубы спускались к нижним сиденьям. На спинке сидений были выдавлены углубления-ступеньки. Инна уже сидела наверху и весело махала нам руками. Но лучше всех устроился пятилетний малыш, сидевший прямо над водительской кабиной. Он весело колошматил красным совком по морковно-оранжевому ведру и восторженно всматривался в окно, полусферой развернувшееся вокруг него. Да, переплетение рук, держащихся за поручни, и ног, спускавшихся сверху, давало удивительную иллюзию, что мы угодили в сказочный лес, весёлый и неопасный. Я ещё никогда не видел столько обуви, болтавшейся над головами. «Интересно, — подумал я, — а если кто-то залезет вверх в грязных сапожищах?»

Над Эрикой посвёркивали в свете электрических ламп стильные мужские полуботинки из бордовой кожи. Рядом покачивались потрескавшиеся кроссовки. Следом приплясывали кеды, по виду принадлежавшие заслуженному туристу. За ними красовались бархатные туфельки с каблуками-гвоздиками и свисала пола замшевого бежевого плаща. Надо мной подрагивали открытые сандалии, из которых торчали громадные пальцы абсолютно чёрного цвета. Задрав голову я углядел негра. Массивные перстни на пальцах и тяжёлые золотые цепи намекали, что угодил он сюда явно не из Университета Дружбы Народов. Волосы задорно курчавились на голове. Негр заметил моё любопытство и взглянул навстречу. Глаза оказались карими, глубокими и добрыми.

Надо же, я суматошно заозирался. В автобусе не было ни одного злого, хмурого или опечаленного лица. Значит ли это, что счастье есть у всех? Значит ли это, что мы сами просто не умеем видеть его, отгородившись от мира завесой собственных, никому не ведомых переживаний? А надо-то… А надо просто сесть в подходящий автобус и отдать свой талисман счастья, чтобы получить знание. Знание, что талисман исчез, а счастье так и осталось с тобой.

И тут освободилось место наверху. Распевавшая непонятные то ли чукотские, то ли узбекские песни бабуся пролетела к выходу. Да, именно пролетела. Не распрямляясь, не опускаясь на пол, не тревожась за свой кратковременный полёт. Автобус замер, с шипением распахнулась гармошка двери, и бабуся, заложив чуть ли не петлю Нестерова, выпорхнула наружу.

Место призывно маячило. Я чуть было не скакнул наверх, но рядом стояла Эрика. Я знал, что должен подсадить её. И снова, как с больным локтем, меня охватило двойственное чувство. С одной стороны мне донельзя хотелось, чтобы Эрика осталась рядом. С другой, я радовался, что сейчас Эрика удобно устроится наверху. Я ткнул пальцем в направлении освободившегося сиденья. Эрика мотнула головой.

— Постою вместе с тобой, — просто сказала она. И я стал счастливей вдвойне.

— А ты чем заплатила за проезд? — мне дико хотелось слышать и слышать её голос, предназначенный для меня.

— Блокнотиком, — призналась Эрика. — Был у меня такой блокнотик с Баггсом Банни. Когда я видела его улыбку, всегда улыбалась сама. Не знаю почему, даже в минуты, когда улыбаться вовсе не хотелось.

— Хороший талисман, — сдержано похвалил я. — Не жалко было расставаться?

— Нисколько, — улыбнулась Эрика. — Заведу себе ещё один.

— Ну, — наставительно сказал я. — Не так-то это и просто, отыскать талисман.

— Напротив, — не согласилась Эрика. — Нас окружают тысячи вещей, каждая из которых может стать символом удачи. Знаешь, когда просто вещичка перестаёт быть вещичкой и превращается в талисман?

— Нет, — удивился я.

— Как только мы отдаём ей кусочек души, она сразу начинает греть нас ответным теплом. Ведь талисман — это память о счастье, о победе, об удаче. Память вспыхивает в нас и даёт силу для новых побед. Так что я просто найду себе пуговку или куплю расчёску, а потом объявлю тот день удачным. И память сразу включится. И талисман начнёт работать.

— Да ну! — изумился я. — Значит, можно понаделать себе кучу талисманов и раздаривать их налево-направо?

— Совсем нет, — нахмурилась Эрика. — Ведь в каждом талисмане кусочек твоей жизни, кусочек твоей души. Зачем же разбрасывать такие ценные кусочки. Следует их отдавать лишь тем, кому они действительно необходимы.

Тогда я чувствовал такое воодушевление, что был готов отлить громадный талисман, вмещающий всю мою душу без остатка. Отлить, вложить душу и вручить Эрике на вечное хранение.

Автобус притормозил в очередной раз. Сверху спрыгнула Инна. Я хотел поинтересоваться, с каким талисманом она рассталась, но не успел.

— Давайте-ка выбираться к выходу, — предложила Говоровская, — а то в такой толкотне нетрудно и опоздать.

— Верно заметили, гражданочка, — улыбнулся старичок, севший с нами на одной остановке. — В жизни нет ничего хуже, чем проехать мимо своего счастья. Или вылезти не на той остановке.

— Вот-вот, — поддакнула Говоровская, вцепилась в запястье и поволокла меня к выходу, куда уже протискивалась Эрика.

Колька сидел у самых дверей. Он беспечно пялился в окно и очень удивился, когда я сильно тряхнул его плечо.

— Давай к выходу, — по-командирски распорядился я. — Сейчас наша остановка.

— Не, — радостно заулыбался Сухой Паёк. — Мне ещё семь ехать. Так этот… билетёр сказал.

— Ещё семь? — переспросил я. — Да ну? Эй, Говоровская!

Инна повернулась.

— Тебе сколько сказали ехать?

— Моя — третья, — пожала плечами Инна, — я же уже говорила.

— Элиньяк, — позвал я, не решаясь окликнуть Эрику по имени. — Нам точно сейчас вылезать?

— Кондуктор сказал — третья, две мы уже проехали, значит, прямо сейчас.

— Вот непонятки, — раскрыл рот Сухой Паёк. — Чего же этот старикашка мне аж два раза напомнил. Говорит, а ваша десятой будет, молодой человек. Не забудьте, десятой.

— Не может же подвал быть одновременно на третьей и на десятой остановках, глубокомысленно произнёс я.

— Автобус едет не к подвалу, а до счастья, — объяснила Эрика. — Наше счастье — на третьей. А Вострякова ждут на десятой.

— Значит, что, — грозно произнёс я, — мы тут Красную Струну ищем, рискуя жизнью, а Сухпай спокойненько чапает себе до десятой остановки и там тащится по полной программе? Так что ли?

— Ну, — виновато сгорбился Колька, всё-таки поднявшийся с сиденья. — А чего я сделаю, если мне билетёр так сказал.

— Кондуктор, — поправила Инна.

Но ни я, ни смотрящий на меня Колька её слов не заметили.

— Значит так, — распаляясь, выкрикнул я. — Как командир, приказываю тебе, Сухпай, вылезать вместе с нами. Давай к выходу, а то может прямо сейчас тормозить станет.

Колька засопел и не сказал ни слова. Но и с места он тоже не сдвинулся.

— Давай, Востряков, — заискивающе улыбнулась ему Инна, — пошли с нами. Мы же договаривались, что Красную Струну будем искать все вместе. Пошли, не бойся. Мы найдём Красную Струну и станем героями. Правда-правда.

— Стойте, — холодный голос Эрики оборвал намечающийся Колькин шаг. — А ведь Востряков имеет полное право ехать до десятой остановки. Он тоже заплатил талисман. Его никто не обязывал выходить раньше. Почему он должен отказываться от своего счастья?

— Вот-вот, — угрюмо пробормотал Сухой Паёк. — Почему?

Инна презрительно пожала плечами, мол, смотри сам, Сухой Паёчище, потом не говори, что мы тебя с собой не звали.

— Решай, — сказала Эрика. — Если чувствуешь, что твоя остановка впереди, просто останься. Никто ругаться не будет.

Честно говоря, я хотел ругаться. Но, во-первых, меня переполняло состояние блаженства, к которому я уже начал привыкать. А во-вторых, если Эрика просила не ругаться, то уж ладно. Пусть будет так. Не часто меня просит сама Эрика Элиньяк.

— Я ещё подумаю, — сдавлено пробормотал Сухпай.

Но подумать ему не пришлось. Автобус замер. Двери открылись с таинственно-змеиным шипением. В проём проглядывал вечерний сумрак, придававший обкорнанному тополю беспросветную угрюмость. Духоту разогнал свежий ветерок.

— Ой, наша! — воскликнула Говоровская. — Ой, закроется сейчас!

И метнулась к двери. Эрика тут же шагнула за ней. Я тоже не отставал. А Колькин взгляд затравлено заметался. Он пробовал посмотреть мне в глаза, но я отвернулся. Всё, что я думал, уже прозвучало. Колька уныло плюхнулся на сиденье, чудом не занятое всё это время.

Протиснувшись между чёрной трубой и полным дядькой, от которого прикольно пахло пивом, я добрался до выхода. Снаружи уже в нетерпении пританцовывала парочка, но правила приличия обязывали сначала пропустить выгружающихся. Тут к выходу рванулась толпа, я угодил в самый её центр и почувствовал, как мои ноги оторвались от резинового пола. Толпа неудержимо тянула меня вперёд. Я увидел, как навстречу мне рванулся прохладный вечер, салон остался позади, захват разжался… И я со всего размаху приземлился на пятую точку, тут же вскочив, потирая ушибленное место. Всё это время моё лицо не покидала радостная беспричинная улыбка.

Толпа быстро рассосалась. Люди заспешили по неведомым делам, словно никогда и не ехали на автобусе, движимом кусочками счастья. Мы остались втроём. Я набрал полные лёгкие сладкого воздуха свободы, подержал его внутри, посмаковал и с облегчением выпустил обратно.

— Интересно, куда нам теперь, — сказал я, осматриваясь по сторонам. — Налево или направо?

Инна встала на цыпочки, пытаясь заглянуть в окна, но те располагались слишком высоко. Эрика задумчиво погладила переносицу.

— Подождите меня, — раздался сзади торопливый голос.

Разом мы обернулись. За нашими спинами переминался с ноги на ногу Колька Сухой Паёк. Каким образом ему удалось выбраться из автобуса, остаётся для меня загадкой и по сей день.

Глава 32 Последний вечер

Вечер сгущался и наваливался на город. Зажглись фонари. Осветились рекламные щиты. С тихим треском включились неоновые вывески магазинов.

«Где-то здесь, — подумал Тоб, по-хозяйски осматривая округу. — Вот-вот появятся».

Но те, кого велено остановить, задерживались. Становилось скучно.

На глаза попался пыльный транспарант, обретающийся здесь с прошлогодних выборов. «Владимир Сигаловец — Экономист, Политик, Преподаватель».

Глаза хищно блеснули. Появился повод испытать новые возможности. «Здесь две буковки уберём, — бормотал Тоб, — и здесь парочку подчистим, а теперь сдвинем их».

Народ смотрел под ноги и не заметил, как танцевали буквы выцветшего транспаранта, а ничего не подозревающий депутат Сигаловец превратился из преподавателя в предателя.

Снова застучали в голове молоточки приключения. Тут вам не лагерь! Нет, в лагере Таблеткин на стенах больше не черкался. Электричка устроила так, что в лагере приключение неизбежно превращалось в обязаловку. А кому охота заниматься обязаловкой? Здесь же всё обстояло иначе. Территории, подвластные Электричке, находились сейчас в неописуемых далях.

Таблеткин, зыркнув по сторонам, наметил фронт работ. Много плакатов понавешали, чтобы разгорелось веселье. Где исчезнут буковки, а где добавятся. Это выглядело куда занимательнее, чем, оглядываясь, криво черкаться на стенах. Нет, тут всё элегантнее, эффектнее и совершенно недоказуемо. Не может испортить плакат тот, кто вызывающе держит руки в карманах.

Между домами показались три знакомые фигурки.

«Они,» — отпечатался в голове чужой голос.

Взгляд заметался между назначенной целью и плакатом, который хотелось переделать прямо сейчас. Невозможно было оставить грандиозную идею на произвол судьбы.

«Мне бы это… — жалостливо подумал Таблеткин. — Потренироваться бы…»

«Хорошо, — разрешил голос, — пока гуляй, но потом я переброшу тебя сразу на последние рубежи. И если там проиграешь, то дёшево не отделаешься».

«Не, — мысленно отозвался Таблеткин, буравя желанный плакат. — Куба у меня там на цыпочках будет ходить. Гарантирую!»

Чужой голос пропал, три знакомых фигуры исчезли в сумерках, абсолютная свобода пьянила.

Таблеткин подошёл поближе к ярко освещенному щиту. «Скука за рулём опасна для жизни!» — шрифт выбрали такой огроменный, будто рекламировали очередную часть «Парка Юрского Периода». И это ещё не всё. Чуть ниже значилось: «Акция по ликвидации скуки началась».

Сердце забухало в такт волшебным молоточкам. Предложи сейчас Тобу пачку «Мальборо», он бы её с негодованием отверг. Не требовались Таблеткину заменители чудес. Для полного счастья всего-то надо бы удалить с плаката лишнюю букву, чтобы он получился на диво прикольным. Тоб и сам удивлялся, почему никто не додумался до этого раньше. На всякий случай он прислушался к чужому голосу. Вдруг да не разрешит, это вам не на эспланаде черкаться.

Чужой голос молчал.

Как просто управлять людьми, когда можно подсовывать им сбывшиеся желания.

* * *

«Улица ДЕРИБАКСОВСКАЯ» значилось на большой табличке. Мне это название сразу не понравилось. Дом отталкивал от себя, дом нахально ухмылялся, предлагая поискать Красную Струну в иных местах. Рядом темнели двухэтажные развалины, кое-где обнесённые забором. Я понял, что там Красную Струну разыскивать бессмысленно. До нас там уже побывали тысячи добрых людей и прихватили с собой всё, что могли отыскать в неприветливых коридорах. Пришлось вдохнуть, чтобы отогнать подкрадывающийся страх, и направиться в проход между развалинами и Дерибаксовской. Узенький переулок вывел нас во двор. Посреди двора стояла трёхэтажка с двумя обычными подъездными дверями и одной странной, боковой.

Мимо такой двери мы пройти не могли. Над миниатюрным карнизом монолитом нависала внушительная вывеска. Видимо, привинтили её на века. На проржавевшем полотне слабо виднелась огромная надпись «СКЛАДЪ», перечёркнутая двумя кривоватыми диагоналями. Сама дверь оказалась двустворчатой. На ней тоже успели расписаться, но не пояснительно, а предупредительно. «NE VHODIT» значилось наверху, словно кто-то в процессе освоения иностранных языков ограничился изучением латиницы и решил, что его надписи теперь станут понятны всем. Впрочем, для отечественного потребителя ниже чуть помельче тем же палочкообразным шрифтом подписали «НЕ ВХОДИТЬ». Фраза была мирной, домашней и даже какой-то успокаивающей на фоне привычных «Посторонним вход воспрещён», «Предъяви пропуск!» и «Вход на охраняемый объект строго по магнитным картам», щедро разбросанных по округе.

К дверному проёму вело полуобсыпавшееся бетонное крылечко. До косяка не хватало одной ступеньки. Вровень с дверью виднелись следы от прежнего крыльца: помасштабнее и покрасивее. Ручками дверь не располагала. Как хочешь, так и открывай. А уж правильно или неправильно, решать тебе. Впрочем, судя по занесённым пылью щелям, надписи свою роль отыгрывали на все сто. Дверь не открывалась долгие годы.

— Сейчас открывать будем? — испугано прошептала Инна.

Был бы я тут один, повернулся бы к двери спиной, да и отправился по своим делам, стараясь выкинуть из головы эту странную историю. Тоненькая струйка холодного ужаса просачивалась через неприметные щели и трещины, покрывая душу коркой инея. Но повернёшься тут, когда на тебя неотрывно смотрят три пары ожидающих глаз.

— Сейчас, — пришлось кивнуть мне. — А то когда? Так до завтра дотянем, а завтра… Завтра уже поздняк метаться.

Инна кивнула и отошла в сторону, предоставив мне полную свободу действий. Вот ведь, стоят, ждут. Нет, чтобы самим дверь открыть. Ладно, живите. Я отошёл подальше, прищурил глаза и приготовился с разбега выбить дверь правой ногой. Чернокожим американским полицейским всегда удаются подобные номера. По крайней мере, в кино.

— Постой, — охладила мой пыл Эрика, увидев нехитрые приготовления. — Ты считаешь, что это называется «открыть правильно»?

— Плевать, — отмахнулся я. — Главное, открыть. А там разберёмся.

Я очень боялся, что пульс приключения вновь замрёт. Ведь автобус мы чуть не пропустили. Да, не возникни на стене та странная тень…

— Не плевать, — сердито покачала головой Эрика. — Нас ведь предупреждали, что дверь надо открыть правильно, иначе попадём не в подвал с Красной Струной, а в самый обычный подвал.

— Ну, — насупился я, — давай, выкладывай свои варианты.

— Дверь может открываться, как наружу, так и вовнутрь, — вступила Инна. Надо решить, что будем делать: тянуть или толкать?

— Пока не попробуешь, не узнаешь, — процедил я.

В принципе, я не возражал против маленькой паузы, хотя и без «Твикса». Ну не хотелось мне отворять эту проклятущую дверь. Не хотелось спускать в подвал. А что, если в огромном пространстве, действительно парит огромный череп и косит глазницами, в которых разгорается пламя преисподней, на героев, спускающихся по лестнице. А потом герои эти незаметно оказываются между его безжалостных зубов.

— Более того, — добавила Эрика. — Створки две. Быть может, надо одну открыть наружу, а другую внутрь. Только какую сначала?

— Если там рейка посередине прибита, — сказала Инна, — тогда без вариантов.

И девочки, чуть не столкнувшись лбами, принялись осматривать дверь. Рейку обнаружить не удалось, и многовариантность снова захлестнула пытливые умы.

— Смотрите, — сказал молчавший до этого Колька. — Нет, только посмотрите, как здесь написано.

Мы вгляделись в надписи. Что русская, что латинская, они нисколечко не поменялись.

— Гляньте, как проходит черта, — и Колька провёл руками по щели, разделив надписи на две половинки. Если на левую створку уместили всего три буквы «НЕ В», то на правой теснились все остальные. Латинский вариант, несмотря на отсутствие мягкого знака, в точности повторял нижеподписанного брата.

— Если смотреть только на правую створку, — объяснил Сухой Паёк, — то можно прочитать «ХОДИТЬ». Наверное, это и есть правильная створка.

Вот ведь Сухпай, не голова — ума палата! Я разозлился по-настоящему.

— Если ты, Сухпаище, такой умный, то может объяснишь нам, ламерам, а как правильно: тянуть или толкать? — усмехнулся я.

— Толкать, — без тени сомнения ответил Колька. — Ручки нету, значит, толкать. Тем более, и следов не видно, чтобы её наружу открывали.

— Так ведь и чтобы вовнутрь открывали, тоже следов не видно, — сказал я с видом Шерлока Холмса.

— А они за дверью, — улыбнулся Сухой Паёк. — Вот откроем дверь, и сам увидишь.

— Откроем? — я упёр руки в бока. — А кто откроет? Может ты, Сухпай, и откроешь.

— Может и открою, — пожал плечами Колька и легонько толкнул створку, которую считал правильной.

Скрежетнули заржавевшие петли, створка скрипнула, открылась и исчезла в темноте. Колька испуганно отскочил к нам. Секунд через пять и вторую створку постигла участь первой.

— А эта чего? — удивился я.

— Я её не трогал, — торопливо пояснил Колян.

Прямоугольник тьмы притягивал наши взоры. Хотелось повернуться и убежать, но убежать мы уже не могли, и смотрели, не отрываясь, на творящиеся метаморфозы. Откуда-то из тёмных глубин поднялось облако серебристого тумана и постепенно заполонило весь проём. Дымные языки выползали наружу призрачными протуберанцами, чуть не касаясь наших ног. В серебристом тумане роились, вспыхивая и угасая, тысячи голубых и фиолетовых искр.

— Правильно или неправильно? — спросила Эрика. На меня она не глядела, поэтому я благоразумно промолчал. Дверь уже открылась. Поэтому разговоры о «правильно-неправильно» изменить ничего не могли.

Облако колыхнулось. Из него шагнул мальчик. Чуть пониже меня ростом. Худющий, как Сухой Паёк. Увидел нас, остановился на секунду, улыбнулся широко, по-доброму, и зашагал дальше. Прямо на нас. Странный мальчик. Полупрозрачный. Сквозь него отчётливо виднелся дверной косяк, проём двери с дышащим облаком и обшарпанная стена дома с тёмными полосками обрывков когда-то наклеенных объявлений. Ветер шевелил ёжик волос. Призрачных, похожих на обрезки рыболовной лески. Глаза смотрели твёрдо и печально.

Потом он прошёл сквозь нас. Я ничего не почувствовал. Только странный щемящий холодок. Тревожный. Включающий чувство неловкости или опасности. Но подумать об ощущениях я не успел. На нас выдвигался следующий паренёк. Не похожий на первого, но такой же полупрозрачный. А за ним ещё один. И ещё. Облако сжималось и разжималось огромным сердцем, выпуская в августовский вечер всё новых мальчишек. Каждый из них улыбался. Кто робко, кто сдержано, кто откровенно прикалываясь. Были улыбки грустные, были понимающие. Вот только злых я не увидел ни одной.

— Призрачные бойцы, — прошептала Эрика. — Те, кто открывал двери до нас.

Я только кивнул. Комментариев не требовалось. Дверь мы открыли самым наивернейшим образом.

Их вышло чуть ли не тридцать, призрачных молчаливых бойцов. Любой из них выглядел не старше меня, а некоторых можно было смело записывать в пятый и даже шестой отряды. Когда последний со странным холодком скользнул сквозь нас, мы как один обернулись. Никого. Пустынная улица. Тополь с обрезанными ветками, а за ним силуэт то ли заснувшей, то ли умершей легковушки. Чудеса бесследно растворялись в реальном мире.

Мы снова повернулись к двери. Облако продолжало дышать. Потом оно колыхнулось как-то особенно судорожно, и появилась первая девочка. Миниатюрная. С двумя длинными косами, с которых соскальзывали, развеваясь на ветру, полосы длинных серебряных лент. Большие глубокие глаза. Немигающие. Грустные. Словно она не успела сделать что-то невероятно важное. Или сказать.

Она тоже прошла сквозь меня. Но холода я не почувствовал. По груди словно прокатился маленький комочек тепла, а потом растаял чем-то празднично-сладким, словно мороженое, вынесенное на жару в стеклянном бокале.

А следующей призрачной амазонке оставался до меня всего один шаг. У неё были удивительно раскосые глаза. И густая высокая копна волос. Стог сена, скошенного на бескрайних берегах высохших морей полной луны. Секунда, и нет её. Только капелька счастья и восторга снова пробежала в моей душе. А на смену ей уже модной, вихляющейся походкой вышагивала третья в длинном развевающемся платье.

Я не считал их. Но знаю, что прошло не меньше тридцати прекрасных воительниц, тоже когда-то открывших двери и вместо обычного подвала с водопроводными трубами угодивших в странные пространства. Я смотрел на них. Они на меня. Полусекундная остановка. Улыбка. Казалось, от каждой исходит неслышимая, но удивительно прекрасная мелодия. Казалось, что все они — эльфийские принцессы. Казалось, любая из них улыбается исключительно для меня. Что закончился весь мир. Что есть только я и она. Что сейчас остановка затянется, время крутанётся не вдоль, а поперёк, мы возьмёмся за руки и отправимся в странный лагерь, где босиком можно бегать по снегу, прохладному в тени и тёплому там, где его успели согреть солнечные лучи. Когда девочки растворились, увиденная картинка стала плоской, смешной и нелогичной, словно разбившийся сон. И я снова знал, что касаться снега обжигающе больно.

Облако перестало дышать, съёжилось и растеклось полосами исчезающего тумана. Проём снова неприветливо чернел. Все смотрели на меня. Все ждали. Я зажмурил глаза и постоял так четыре секунды, набираясь решимости.

— Вперёд, — хрипло вырвалось из горла. С самым независимым видом я засунул руки в карманы, поднялся по крыльцу и, вслушиваясь в стук тревожно гудящего сердца, решительно переступил через порог.

Я уже не боялся. Как только порог остался позади, мне показалось, что в лицо дохнула самая настоящая сказка.

Глава 33 Картинки на стене

Тёплый влажный воздух поднимался из тьмы. Дороги не было, только лестница, ступеньки которой уводили вниз. Мне здесь невероятно нравилось. Даже сильнее, чем в двухъярусном автобусе. Там было просто весело. Праздник, несмотря ни на что. В этих тёмных глубинах меня встретила непредсказуемость, щёлкнувшая в душе сотней маленьких тумблеров, включающих самые разнообразные чувства. Лёгкая робость. Ожидание победы. Жгучее чувство предстоящей встречи с чем-то удивительным. Ощущение причастности к чуду, как бывает, когда тебя целиком захватит интересная книга. Завораживающий испуг, когда нога осторожно нащупывает следующую ступеньку и боится, что встретит лишь пустоту. И всё-таки страх. Страх тоже властвовал на каком-то кусочке, не слишком большом, но невероятно важном. Призрачные воины тоже когда-то шли по таким же ступеням. Только тогда они были самыми обычными мальчиками и девочками. Как я, или как Эрика. А может быть и как Сухой Паёк. Добрались ли они? Или навечно остались в тёплой темноте подвала? Никто не расскажет. Даже, если кому-то и удалось выкарабкаться из беспросветных глубин, живёт сейчас он или она самой обычной жизнью, в школу ходит, а может быть уже вырос и работает себе, зашибая большую деньгу. Может даже и не вспоминает о своём приключении. Может, не кажется оно ему чем-то важным, особенным. А здесь поселилось его призрачное отражение, которое навсегда останется тем беззаботным приключенцем, каким были он или она, когда шли на поиски Красной Струны.

На лестнице царствовал оглушительный мрак, если не считать смутных серебряных картинок на стенах. Света они всё равно не давали, а только смущали, заставляя угадывать в себе знакомые контуры. Как с облаками, когда лежишь на траве, смотришь на лазоревую гладь неба и пытаешься дорисовать жёлтые глыбы, плывущие по ней, в регату Летучих Голландцев, в бронетранспортёр или в летающую тарелку с картофельным пюре.

Левая нога осторожно вытянулась вперёд и вниз, но цокнула о твёрдую поверхность. Вниз не получилось. То ли ступеньку запланировали слишком широкой, то ли мы добрались до первой площадки, и позади уже целый лестничный пролёт. Я прошёл чуть вперёд, освобождая место для тех, кто молча спускался за мной. На стене высветился корпус старинных часов с шишечками-гирями и круглым маятником. Ртутным блеском прорезались стрелки. Ярким серебром загорелись палочки римских цифр. Часы отставали. Часы показывали всего лишь двадцать пять минут девятого. Я посмотрел на свои ходики, но абсолютная тьма затуманила даже стекло, поднесённое к самым глазам. Тихо ругнувшись, я пообещал, что к Новому Году обязательно выпрошу у папы его старые часы с фосфорными стрелками.

— Идём дальше? — донёсся из темноты шёпот Инны.

— Угу, — сказал я, потому что кивать было бессмысленно.

И чуть не шагнул дальше. Но сначала решил проверить, а все ли на месте.

— Эй! — громко прошептал я. — На первый-второй рассчитайсь.

Ответом мне была тишина, наполненная странными шорохами.

Вот тут я испугался по-настоящему. Где все? Куда делись? Неужели я остался один? Неужели к призрачному войску уже прибавилось три новых бойца? А немного погодя в их ряды вольётся ещё одна фигура. Моя!

Отчаянным взглядом я посмотрел на единственную светлую точку — часы. Но они уже исчезли со стены. Теперь там красовалась старинная крепость. Мощная. Внушительная. Вызывающая уважение. Вряд ли хоть кто-то сумеет взять такую штурмом. Тонюсенькие серебряные прожилки выписывали каждый кирпичик. Пять острых шпилей бледно мерцали во тьме. Второй справа был значительно ниже своих собратьев.

«Вилы!» — перепугался я не на шутку. Но и крепость тоже потухла, а клубящееся марево начало складываться в картину средневековой улочки, заставленной двухэтажками с крутыми черепичными крышами. Не знаю почему, но улочка придала мне дополнительный заряд бодрости.

— Есть кто живой, — отчаянно выкрикнул я, изо всех сил стараясь, чтобы голос предательски не дрожал.

— Я живой! — первым объявился Сухпай.

— Я тоже! — радостно выдохнула Инна.

— Со мной пока тоже ничего не случилось, — спокойно заметила Эрика.

Эх, мог бы я их видеть, а то кто знает, может знакомыми голосами со мной разговаривают всякие страшилы.

— А чего тогда не рассчитываетесь, а? — рассердился я.

Стоят себе спокойненько в темноте, а ты тут чуть с ума не сходишь от страха.

— Но, Куба, ты же правофланговый, — удивилась Инна.

— И что? — не понял я.

— Так ты и должен был сказать «первый», — пояснила Говоровская.

— А я тогда продолжил бы «второй»! — радостно объявил Колька. — Я ведь на построениях рядом стою.

— Я была бы третьей, а Элиньяк — четвёртой. Она ведь на отряд младше, закончила Говоровская.

Вот так, опять виноватым выставили меня. Да, ладно, чем злиться, пора было продвигаться дальше.

Второй пролёт мы тоже преодолели без приключений. Как только я ступил на площадку, на стене передо мной из серебристого тумана нарисовалось окно, перечерченное параллельными прямыми рам. Теперь складывалась полная иллюзия, что мы стоим не в загадочном подвале, а на площадке самой обычной пятиэтажки у высокого подъездного окна. Пролётом выше и ниже можно отыскать квартирные двери, а в самом низу нас ждёт распахнутая створка, чтобы из мрачных тайн выпустить нас на свободу летней ночи, раскинувшейся над двором. Словно уловив мои мысли, в окне возник чёткий контур знакомой девятиэтажки. Мерцающие ниточки обрисовали погасшие окна, а через секунду одно из них вспыхнуло мягким светом жидкого серебра. Слева от дома, словно из-за чёрной тучи, выбралась Луна. Идеально круглый, практически белый шар, испещренный рябью лунных гор и морей. Рассыпались крошки звёзд. Протянулась кисея лёгких, почти незаметных облаков. Казалось, протяни руку, дотронься до холодного стекла, распахни створку рамы, и всё, что сейчас нарисовано, обернётся самыми настоящими реалиями.

Но я не стал тянуться к окну. Я знал, что меня ещё никогда не выпирало гулять по ночам. Значит, стоял я не в подъезде, а в подвале. И ждал меня не пустой двор, пронизанный лучами серебряной Луны, а неведомая Красная Струна, которую следовало оборвать.

Чтобы прогнать иллюзию, я обернулся. Нарисованная Луна светила столь ярко, что я без труда разглядел свою команду. Сразу за мной стоял Колька. Глаза его ярко сверкали, вобрав свет серебряной картинки. Он загадочно улыбался, словно уже стал призрачным бойцом или снова оказался в двухъярусном автобусе, чтобы уж всё-таки добраться до своей заветной остановки. Из-за его плеча выглядывала Говоровская. Её глаза блестели вопросительно. Она явно ждала от меня распоряжений насчёт дальнейших действий. Эрика замерла позади всех. Её глаза хранили лунные отражения, а призрачное сияние подарило волосам серебряный ореол. Бледное лицо, как у царевны-несмеяны. Нижняя губа задумчиво прикушена. Жутко захотелось подойти и взять за руку, чтобы проверить, тёплая ли, настоящая? Я бы так и поступил. Но на меня смотрели Колька и Инна. А Эрика смотрела сквозь. Эрика смотрела на сказочную луну за фальшивым окном. Интересно, могут ли за фальшивыми окнами прятаться настоящие сказки?

— Двигаем, — я не стал оборачиваться, просто махнул рукой в направлении следующего пролёта.

И мы снова затопали вниз. Бледное сияние бежало за нами по шероховатым стенам, серебряными чёрточками рисуя то заброшенные колоннады, то горные перевалы с пасущимися на полянах отарами овец, то несущуюся вдаль конницу. На последнюю я смотрел с грустью. Именно такую неудержимую лавину мне и хотелось когда-то нарисовать. Только вместо серебра добавить…

Впрочем, чего сейчас вспоминать. Есть я, и есть лестница, ведущая вниз. И есть Красная Струна. И где-то далеко есть Электричка, которой до жути не хочется, чтобы мы добрались до Красной Струны. Надо шагать и всё! Шагать и не мучаться раздумьями о том, что было бы, если бы…

Так мы добрались до конца третьего пролёта. Серебряное сияние растаяло. На стене впереди не оказалось ни единого рисунка. Сплошная мгла.

Чтобы успокоить себя я зашагал по площадке навстречу стене. В середину подошвы неожиданно врезался рваный край пола. Я зашарил руками. Ничего! И пол тоже обрывался. Впереди насмешливо молчала пустота.

Ладно, пустота, так пустота. А четвёртый пролёт всё равно никто не отменял. Сейчас доберёмся до него, спустимся в самый низ… Что мы сделаем в самом низу, я предположить не успел, потому что в этот момент поворачивался направо. А когда повернулся, то увидел в туманной дали неправдоподобно громадную, ухмыляющуюся голову с двумя чёрными пустыми глазницами. Я бы заорал, да крик склизким комком застыл в горле.

Сказать, что я обалдел, значило, ничего не сказать. Я замер соляным столбом, дожидаясь, когда череп подлетит ко мне и сожрёт. Но череп кувыркнулся и бесшумно распался на мелкие клочки. Я оторопел. Ну вот куда он делся? Это что? Насмешка? Или засада?

Я повернулся к своим. Счастливчики, они ещё спускались и, разумеется, не видели того, что довелось узреть мне. Дрожа от ужаса, я искоса взглянув в злобную пустоту. Ну вот, опять!

Только это был совсем не череп. Просто клуб дыма.

Вот ведь!.. Я жёстко скрипнул зубами. Сам себе режиссёр. Сам написал сценарий, поставил, показал и напугался до самых последних чёртиков. Если кто и нарисовал громадную черепушку на плане, это ещё не значит, что там она и будет летать. На трансформаторах вот тоже черепа рисуют, однако с потустронними силами электричество никто не связывает. Может, он просто символ опасности. А может, рисовавшему план первый клуб дыма тоже привиделся мёртвой головой.

— Это… чо!.. — просипел голос Сухого Пайка, добравшегося до площадки.

— Да так, — беззаботно отмахнулся я. — Ерунда одна. А ты переканил небось? - и я усмехнулся.

— Не, — отчаянно замотал головой Сухпай, всеми силами стремясь скрыть своё мгновенное потрясение. — Эй, девчонки, смотрите чего здесь есть.

И мы минут пять смотрели, как из темноты вырастают призрачные облака. Клубы дыма рождались где-то внизу, а потом взмывали, словно бесхозные джинны, вырвавшиеся из порабощавших их сосудов и теперь летящие в Магриб — свою загадочную родину, наполненную волшебными чудесами.

— Ходу, — сказал я, когда сказочная картинка мне немного наскучила. — Только осторожнее. За стены не хватайтесь. Нет уже стен. Лестница одна. Шагайте по центру. А то гробанётесь, потом костей не соберёшь.

— Лады, — недовольно прогудел народ, и мы отправились в путь. Я и не знал, насколько привык к свету серебряных картинок. Полная мгла казалась одеялом, которым кто-то неведомый собирался меня удушить уже в следущую секунду. Воздух становился всё более влажным, словно мы спускались в тропические джунгли. Наконец, я понял, что лестница закончилась. Вокруг последней ступеньки расстилалось ровное, судя по звуку шагов, забетонированное плато.

— Ва-ва-ва, — проквакал Сухой Паёк, показывая куда-то вправо.

Я тоже взглянул. Невдалеке лежало тело, окутанное мглистым зеленоватым, как тина, сиянием.

«Ну, — хотелось сказать мне, — и чего бояться? Даже на плане его нарисовать не забыли, а ты…» Но всё это сказать мне уже не довелось.

— Пить, — прохрипело тело и покатилось в нашу сторону, оставляя за собой кусочки светящейся лиловой слизи.

— А-а-а-а! — заорал Колька на весь подвал, и я услышал, как его подошвы резво затопотали вверх по лестнице. Звук получался таким, словно строчил пулемёт.

Глава 34 Разборки на свежем воздухе

Вечер плавно перешёл в ночь. Оставалось каких-нибудь восемь часов до того момента, когда по новёхоньким шестидесяти четырём флагштокам в небеса скользнут странные, но притягательные знамёна. А потом зазвенят невидимые струны, и от знамени к знамени протянутся расходящиеся круги, чёрными проводами перечеркнув небесную голубизну. И к вечеру один из них замерцает красным. Родится новая Красная Струна. Электричка станет неуязвимой. А наше теперешнее заседание превратится в полную бессмыслицу.

Я зло посмотрел в сторону Сухого Пайка. Если б не он…

Да, если бы Колька не закричал, то и я бы не испугался. Пускай мёртвое тело дрогнуло и заговорило. Пускай стало перекатываться в нашу сторону. Ну и что? Ведь не со второй же космической скоростью оно к нам приближалось. Успели бы отскочить. А может, и поговорили бы. А может, и никакое это не мёртвое тело, а бедолага, проклятьем определённый в вечные заключённые волшебного подвала. Или в вечные стражи.

Последнее предположение понравилось мне гораздо меньше. И я разозлился ещё сильнее. На Кольку.

Ну почему он не стерпел и бросился прочь? Как только он пронёсся мимо девчонок, те мигом перепугались и заскакали следом. Тогда уж и мне пришлось отступить, потому что в одиночку разговаривать со страшными обитателями тёплых глубин казалось совершенно немыслимым делом. И я бежал замыкающим. Бежал, замирая от страха, что сейчас в шею вцепятся ледяные мёртвые пальцы и рванут меня обратно, чтобы уж не выпускать никогда. Я летел, перескакивая по три, по четыре ступеньки, и самым страстным желанием было вырваться из подвала. А сейчас я сидел, пригорюнившись, и жалел, что не сумел остаться.

Чёрный проём призывно темнел невдалеке от приютившей нас скамейки. Мы туда не смотрели, словно сговорившись. Девочки смотрели вдаль. Я, наливаясь праведным негодованием, смотрел на Сухого Пайка, а он, ссутулившись, разглядывал что-то возле своих сандалет.

— Дать бы тебе в рыло, Сухой Паёчище, — прошипел я сквозь сжатые зубы, но меня услышали. Девочки разом посмотрели в мою сторону, а Колька втянул голову в плечи, словно уже ждал удара.

— И хлеборезку бы начистить вот этим вместо «Блендамеда», — сказал я погромче, показывая Кольке кулак. Тот мрачно отвернулся.

Наше заседание затягивалось. Что делать дальше, никто не знал. Мы позорно отступили, и теперь вся призрачная армия могла плюнуть нам в лица с чувством глубокого морального удовлетворения. Но призрачные бойцы, растворившиеся в ночи, не спешили обратно к своим владениям. А может, они предстают перед взорами приключенцев всего один раз. Я развалился на самой середине сиденья и вспоминал, как перепугался туманного черепа. Но ведь выдержал же! Не сбежал! Справа молчали девочки. Слева на самом краешке скамейки ёрзал отверженный Колька.

— Есть хочется, — жалобно протянула Инна. — Ужин-то мы пропустили.

— У меня есть, — вдруг заулыбался Колька и вытащил из кармана апельсин.

Я хотел высказаться, что нам начхать на подачки предателей, но мимо меня протянулась рука Говоровской и приняла апельсин, как ни в чём не бывало. Тогда я набрал полную грудь воздуха и собрался резко отчитать Говоровскую за упадническое попустительство к неоправдавшим доверия друзьям. Но пока разгромная речь продумывалась, со скамейки вскочила Эрика.

— А для меня? — весело спросила она.

Тут у меня аж дух перехватило. А гад этот улыбается ещё шире и протягивает апельсин. И смотрит потом на меня, добавляя своим писклявеньким голосочком.

— На, Куба, — сказал, но, заметив мой разъярённый вид, тут же добавил. — Если хочешь, конечно.

И апельсин протянул. А у меня как раз все гневные слова от злости растерялись.

— Жри сам, — только что и удалось, — жри и подавись.

Ну, он есть-то не стал, конечно. И Эрика с Говоровской, гляжу, тоже апельсины не чистят. Ага, думаю, проклятый кусок и в горло не лезет. Но уже в следующую секунду я понял, что девчонки притормозили по совершенно иным причинам.

— Нас четверо, — сказала Эрика. — А апельсинов всего три. Кому-то не хватает.

— Куба, возьми, — попросила меня Инна. — А Кольке и не надо.

— Это ещё почему? — рассердилась Эрика.

— А он сам себя наказал, правда, Куба? — спросила Инна, заглядывая мне в глаза. Я кивнул.

— Наказал? — усмехнулась Эрика. — Это ещё за что?

Я гордо хмыкнул, показывая, что тут всё ясно и без всяких объяснений.

— Ну он же сбежал! — воскликнула Инна, перекатывая в руках упругий оранжевый шар. — Испугался!

— А ты не испугалась? — жёстко спросила Эрика. — Ты ведь бежала вместе с ним. Если кто и виноват, то мы все. Разом.

— Если бы Сухпай не драпанул, — сказал я, жутко обидевшись на Эрику. — Я бы остался. И отыскал Красную Струну.

— Так почему не остался? — металлическим тоном спросила Эрика. Ну, чистая Электричка.

Я замялся. И в самом деле, ну почему я не остался? Это в подвале всё казалось до омерзения страшным. А теперь посидел на свежем воздухе, успокоился, вот и мучайся от того, что не сделал.

— Разве ты не испугался? — беседа превращалась в допрос, в пытку, в истязание. Причем, хотелось бы мне добавить, в истязание совершенно невиновных личностей. В то время, как преступники нахально зырили в сторону мерзкой экзекуции.

— Ну, испугался, — пробурчал я.

И откуда такие принципиальные выискиваются?! А какой она станет через год? А что с ней произойдёт, когда она дорастёт до второго отряда?

— Так, давай разберём и тебя. Если ты считаешь себя героем, так почему отказался от подвига? Совершил бы его в одиночку, да рассказал бы нам, боякам, как это всё происходило.

Я опасливо покосился в сторону подвала. Ну нет, соваться в одиночку туда не следовало. Приходилось идти на компромисс.

— Ладно, — отогнув уголок рта, презрительно вымолвил я. — С тобой, Сухпай, потом разберёмся, а сейчас…

— Нет, — прервала меня Эрика. — Разберёмся сейчас. Ты не забыл, что из-за Красной Струны Колька отказался ехать до своей десятой остановки?

— Я его не просил, — ответили мои губы, а глаза нахально уставились на раскрасневшееся лицо Эрики.

— Разве? — раскрылись её глаза. — А мне помнится, всё было совершенно иначе. Человек из-за тебя отказался от своего счастья. Человек шёл за тобой, поддерживая с тыла. И если испугался первым, то ты ничуть не лучше, потому что сбежал вместе с ним. Точно такой же паникёр.

Если бы разговор поменял русло, я бы перехватил инициативу. Я бы сказал Эрике, что милостиво прощу Кольку, если она согласится на всех дискотеках танцевать только со мной. Решать ей. Но похоже, она решила всё гораздо раньше. И теперь пахло не танцами, а взбучкой международного масштаба.

Колька, козёл, приосанился, будто превратился в самого главного героя, а мной овладело мрачное отчаяние. Хотелось плюнуть на всё и уйти. Я так им и сказал.

Инна испугано уставилась на меня. Даже Кольку проняло, с него мигом слетела вся наносная бравада. И только Эрика ничуть не удивилась.

— Я так и думала, что этим закончится, — холодно усмехнулась она. — Кстати, можешь идти. Из лагеря нам сбежать удалось. Подвал мы тоже разыскали. И до Красной Струны нам ничего не мешает добраться и без тебя.

Либо она не понимала что-то важное, либо я. Набрав воздуха в грудь, я затаил дыхание, зажмурил глаза и сосчитал до тридцати. Когда я выдохнул, голова стала пустой и печальной.

— Пошутил, — подмигнул я. — И ты, Сух… э-э… Колян, извини. Это у меня от нервов. Я и сам чуть не заорал. Просто мне показалось, что я не сбежал бы, если б ты не завопил. А так, думаю, тоже ещё быстрее тебя…

Я не договорил. Вместо слов, моя рука тихонько хлопнула Кольку по плечу. Тот сразу заметно приободрился. Если я — командир, то в первую очередь следовало не ругаться, а действовать. Ну, а как ещё мне завоевать расположение Эрики? Теперь кто-то должен был задать вопрос, а я на него ответить. Вопрос задала Говоровская:

— А как нам пробраться за то синюшное безобразие?

Очевидно, она имела в виду, ожившее тело, мучившееся от жажды.

— Легко, — улыбнулся я. — Чего оно желает? Пить! Мы принесём ему пить, а оно пропустит нас. А может быть, — и я снова подмигнул, — оно проведёт нас к самой Красной Струне.

— А где мы ей пить раздобудем? — осторожно поинтересовалась Инна.

— Купим, — торжествующе сказал я и вытащил припасённую пятирублёвку. — Ну, давайте, выкладывайте, у кого сколько есть.

У Эрики нашлось десять копеек, у Инны полтинник. Колька только выразительно похлопал по карманам. Все капиталы ушли на билеты до города.

— Ничё себе, — возмутился я. — А как вы обратно в лагерь ехать собирались? Билеты они ведь денежек стоят.

— Я собиралась зайти домой, — сказала Инна.

— Я тоже, — кивнула Эрика.

Колька ничего не сказал. Если он и не собирался заходить домой, то об обратной дороге точно не задумывался.

— Естественно, — скептически хмыкнул я, напирая на не слишком высокий умственный уровень тех, с кем мне довелось искать Красную Струну.

— Подожди, — спросила Эрика. — Если у тебя всего лишь пятёрка, то как ты сам собирался возвращаться? Билет до лагеря стоит семнадцать-восемьдесят.

Тут пришлось покраснеть и мне. Но я всегда знал, что лучший выход из постыдной ситуации — немедленные действия.

— Не беда, — отмахнулся я. — Ничего покупать не будем. Если сушняк умучал товарища из подвала по-настоящему, он привередничать не станет. Нальём воды в бутылку, он и от этого будет на седьмом небе от счастья.

И я принялся доставать из ближайшей урны пластиковые бутылки. Тщательно изучив извлечённые сокровища, я остановил свой выбор на зелёной двухлитровке «Спрайта».

— А вода? — напомнила Инна.

Да, с водой получался напряг. Прошли те времена, когда на улицах выставляли бесплатные фонтанчики с питьевой водой. Но, словно по заказу, мой взгляд упёрся в чёрную змею, обвивавшую ножку соседней скамейки. Не веря удаче, я подскочил туда и вытянул холодный резиновый шланг. Из криво отрезанного горлышка сочилась слабая струйка воды. Не прошло и пяти секунд, а первые капли уже заливисто грохотали по пластиковому дну.

— Видали, — со значением кивнул я, словно появление шланга являлось исключительно моей заслугой, — а вы говорили.

Я снова был главным. Во мне снова видели командира. Все скромно ждали, когда я снова поведу их вниз на поиски Красной Струны.

Глава 35 А до двери четыре шага…

Бросает ветер мягкие снежинки И по лицу их ласково катает, Рождая грусть и горькие слезинки, Тихонько песню в уши напевает.

* * *

Мягко светится оранжевое время. Время зрелости, словно кожура спелого апельсина. Но впереди посвистывает метель. Первые снежинки уже неподалёку. Всё сильнее ветер. Всё настойчивее холод. И душа в желании найти тепло расстаётся с памятью, позволяя метели запорошивать всё новые и новые участки.

Время, когда гаснут настоящие имена.

* * *

— Пить, — прохрипело неведомое существо.

Я нагнулся и протянул бутылку с водой, внутренне содрогаясь от ужаса и омерзения. Тело, лежащее у моих ног, может и не умирало когда-то, однако, по всей вероятности, подверглось жесткой операции по сдиранию кожи и большей части мяса. После такого обычно не выживают. Да и оставшаяся плоть предстала мне в весьма подгнившем состоянии. А нюхнули б вы воздух, отравленный испарениями изуродованной твари… Наверное, тогда вы просто попросили бы меня больше не вспоминать об этой встрече.

Костяные пальцы, на которых ещё чудом удерживались кусочки плоти, сомкнулись, без труда обхватив бутылку одной рукой. Вот ведь загребущий размерчик. Я немедленно выпустил тяжёлый сосуд и отодвинулся на расстояние, казавшееся мне безопасным.

— Держись, Куба, — в три голоса раздались шепотки группы поддержки, скромно топтавшейся в отдалении у самой лестницы. Им-то легко говорить, а у меня каждый нерв натянулся до предела. Влажно дышащая тьма вокруг. Только гниющее тело озаряет ближайшие просторы мертвенным фосфором. И хлещет себе из горла, будто не пило с доисторических времён. Вода булькала и холодно поблёскивающими сгустками выпрыгивала из бутылки, чтобы закончить свой путь, свалившись в неправдоподобно широкий рот странного существа. Оно гулко глотало, отхаркивалось, похрипывало чем-то в пробитой груди. А я стоял и прикидывал, как нам его обойти и отправиться дальше. Дверь, возле которой на плане нарисовали блестящую молнию, пряталась где-то неподалёку. Сейчас существо напьётся, утихомирится, и мы спокойно пройдём мимо. Не будет же оно рвать на кусочки своих спасителей от жгучей жажды.

Существо рыгнуло и резким рывком село. И я подумал, что пройти дальше будет не так-то просто. Огромная уродливая голова страшилища клацнула зубами на уровне моей шеи. Нет-нет, оно не бросилось на меня, просто отгрызло пластиковый верх бутыли и принялось хлестать более глубокими глотками. Но к тому, кто зубами мог без особого труда отхватить горлышко двухлитровой ёмкости, я не испытывал особого доверия.

Положение усложнилось. Однако, подвал же огромный. И если мы по широкой дуге обходя…

Существо скрипнуло костями и ловко встало на ноги. И я подумал, что самое разумное будет немедленно отступить.

Бутылка опустела. Ободранный великан отбросил её в непроглядную мглистую даль и очень нехорошо улыбнулся. Сердце испугано ёкнуло. И тут сзади раздался топоток. Враги коварно подобрались с тыла.

Испугаться по-настоящему я не успел. Слева от меня объявилась Эрика, справа Колька. Затылок поглаживало тёплое дыхание Говоровской.

— Вам понравилось? — спросила Эрика. Голос её дрожал.

Великан улыбнулся ещё страшнее и прокашлялся. Витиеватые сгустки слюны разлетелись по сторонам. Один размазался по моей рубахе, и я подумал, что, наверное, вряд ли её когда-нибудь надену ещё раз. Потом страшилище развернулось и противными шлепками шагов удалилось. Мерцающее сияние, напоминающее фосфорный блеск, погасло вдали. Вот тогда и стало понятно, что такое абсолютная тьма.

— Ну, как водится, — проворчал я. — Напились и ушли. Ни спасибо вам, Егор Ильич, ни до свиданья.

— Ты же говорил, Куба, что оно отведёт нас к Красной Струне, — подала голос Говоровская.

— Отведёт, — кивнул я. — Куда-то ещё отведёт. Но ты, — в моём тоне проснулось ехидство, — ещё успеваешь его догнать. Вперёд, Говоровская. Как знать, может, ты достигнешь Красной Струны самой первой.

Говоровская вздохнула и осталась. Никто не хотел бежать за страшным великаном. Все помнили его весьма недружелюбную улыбку.

— Хорошо хоть с дороги оно ушло, — сказала Эрика. — Есть у кого-нибудь фонарик?

— Нету, — подвёл я итоги после минутного молчания. — Но в темноте топтаться тоже толка никакого. Давайте вперёд продвигаться наощупь.

И я, вытянув руки вперёд, начал обшаривать пустоту.

— Так мы потеряемся, — сказала Эрика.

— И что ты предлагаешь? — спросил я, чтобы не молчать. Варианты не придумывались. Мне хотелось немедленно приступить к поискам. Каждая секунда, проведённая в темноте, выбивала частичку уверенности и впускала на освободившееся место кусочек холодного ужаса перед опасностями, затаившимися во мраке.

— Давайте положим левые руки друг другу на плечо, — сказала Эрика. — Так будет хоть какая-то уверенность, что мы ещё вместе.

— Лады, — сказал я и принялся извлекать все выгоды из принятого предложения. — Значит, так. Элиньяк идёт за мной, Говоровская следом, группу замыкает Сухой Паёк. Есть возражения?

Вместо ответа моего плеча коснулась рука Эрики.

Мы двинулись в путь. Вытянув руки вперёд, я перебирал пальцами и больше всего боялся наткнуться на что-нибудь влажное и липкое. И в то же время я очень хотел отыскать стену. Блуждание по пустоте постепенно опустошало душу. Не давали свалиться в пропасть мерзкого страха только шаги девочек да громкое шарканье Кольки. То ли он неимоверно устал, то ли звуками отгонял свой страх, тоже, наверное, далеко не слабый.

— Куба, — простонал Сухпай, — ты где?

— Да тут я, — пришлось отозваться мне. — Впереди, где мне ещё быть?

— А кто тогда положил руку мне на плечо?

Я вздрогнул и остановился. Появление дополнительного попутчика путало все карты. Что бы вы думали, нарисовалось у меня в голове? Картинка из романа Стивена Кинга, где группа ребят блуждала по старинным подземельям в поисках злобного существа, маскирующегося под клоуна с отвратительной зубастой пастью. И там тоже на плечо одного легла посторонняя рука. И этот парень погиб в первую очередь. Что случится, если неизвестная рука рванёт Кольку и уведёт его к неминучей погибели?

— Колька, — тихо сказал я, не переставая продвигаться вперёд. — Ты, главное, Говоровскую не отпускай. Ни за что на свете.

— Ладно, — плаксиво сказал Колька. И я на него ничуточки не рассердился. Попробуйте-ка сами погулять в потустороннем подвале, когда на твоём плече лежит чья-то лапища.

И тут пальцы правой руки коснулись стены. Я сначала чуть не умер от страха, а потом меня охватили волны неизъяснимого блаженства. По стеночке мы куда-нибудь да доберёмся. Без всяких сомнений. А ещё, если удалось отыскать стену, то, может быть, в ней скоро встретится и дверь.

— Царапается, — жаловался Колька.

— Терпи, — строго отвечал я. — А то, смотри, будешь плакаться, скажу, чтобы оставили тебя одного.

Колька всхлипнул. Ему сейчас всех страшнее. Но я пугал его специально. Если он меня будет бояться сильнее, то станет слушаться моих приказаний, а не постороннюю руку, невесть что вытворяющую сейчас с его плечом.

— Царапается, — снова донеслось сзади. Мне показалось, что это говорил уже не Колька. Но я не успел проникнуться ужасом потери. Ладонь зацепила пластину, на которой обнаружилось нечто знакомое и невероятно желанное — клавиша выключателя, которую я немедленно нажал.

Впереди вспыхнула лампочка и осветила невысокую дверь, обитую мятой жестью, выкрашенной в светло-коричневый цвет. Но я не обрадовался двери. Осторожно повернув голову, с замиранием сердца я посмотрел на Кольку, опасаясь обнаружить вместо него гадко ухмыляющуюся клоунскую рожу.

Но позади всех стоял Колька. А на плече у него сидела летучая мышь.

Свет, видимо, испугал её. Распахнув крылья и задев Колькину щеку, она неловко вспорхнула и скрылась в тёмных высотах. Колька присел от страха, но смеяться над ним никому не хотелось.

Найденному мной выключателю подчинялась не одна лапочка. Кроме наддверной зажглась ещё и у самой лестницы. Ступени нижнего пролёта отсюда виднелись совершенно отчётливо. Не таким уж и огромным оказалось расстояние от лестницы до двери. И совершенно непонятно было, где это мы блуждали столь продолжительное время. Выходило, что мы бродили кругами по центру зала. Теперь обстановка прояснилась, и я почувствовал себя намного спокойнее.

На каких-то десять секунд.

А потом спокойствие разлетелось вдребезги.

Из мглистого угла на нас выдвинулась стая странных чешуйчатых существ. Их головы напоминали кошачьи, если сбрить мех и оклеить серыми чешуйками. В полметра высотой они бесшумно продвигались на задних лапах, а передние протянули в нашу сторону. Даже при тусклом свете я увидел, какие крючья когтей жаждали с нами познакомиться.

— Ой, — испуганно выдохнула Инна.

Пришельцы разом повернулись к ней.

Колька испугано перебежал поближе ко мне и подпёр спиной стену. Головы существ метнулись, следя за Колькиным продвижением. Огромные глаза. Их заполняла сплошная матовая белизна. Не в силах сдержаться, я шмыгнул носом, и внимание чешуйчатых котов переключилось на меня. Я отпрыгнул к самой двери.

Коты злобно ощерились. Все разом. И меня охватила тоскливая волна собственной никчёмности и беспомощности. Коты зашипели. Они продолжали вышагивать прямо на меня, пройдя мимо девочек. Тогда-то я и догадался.

— Эй, — крикнул я, перекрывая злющее шипение. — Их глаза разучились видеть в темноте. Они ориентируются по звукам. Отступайте к лестнице, пока я буду их отвлекать.

Стараясь как можно меньше шуметь, моя команда поспешно отступала. Даже, если какие-то звуки и доносились до ушей чешуйчатых пришельцев, они не могли идти ни в какое сравнение с тем шумом, который производил я. Мои ноги подпрыгивали, стараясь приземлиться с жутким гулом, руки хлопали по стене, зубы скрежетали. А в перерывах я ещё умудрялся свистеть. Коты разозлились не на шутку. Они расположились полумесяцем, отрезав мне отступление. Команда кидала жалобные взгляды в мою сторону, но я грозно мотал головой, предупреждая, что вмешиваться ни в коем случае нельзя. Затем девочки и Сухой Паёк стали далёкими смутными силуэтами. Их застилал туман, белёсый, как глаза когтистых существ, сжимавших полукруг. Внезапно туман разросся и скрыл их тоже. Пространство подвала заполнилось молочным светом. Недозревшим персиком мутно просвечивала далёкая лампочка у лестницы. Я совершенно растерялся.

Рядом со мной неожиданно возникла высокая фигура. Я бы перепугался не на шутку, но неведомые силы предстали передо мной в виде девушки, закутанной то ли в глухое платье, то ли в плотно облегающий плащ. Удивительное одеяние лучилось миллионами блёсток, словно снег под солнечными лучами.

— Вот дверь, которую ты так страстно разыскивал, — сказала девушка высоким певучим голосом, и я подумал, что если бы она угодила в парад Эм-Ти-Ви, то вряд ли когда бы опустилась ниже пятой строчки. — Зайди. Испытание тебе досталось наипростейшее. Нажмёшь на Красную Кнопку — доберёшься до Красной Струны.

И мило так улыбнулась.

— А вы… — сбился я, но тут же решился спросить. — Вы — хранительница этой двери?

— Я просто проходила мимо, — мелодичный голос завораживал, словно любимая песня. — Вот и решила тебе помочь. Ведь всем известно, что в одиночку двери не откроешь. Ты смотришь на дверь. Ты думаешь, что это она и есть. А на самом деле сейчас она — лишь обходной путь. Но ты ещё можешь вернуться за своей командой. Остаётся достаточно времени, чтобы повторить попытку.

— Не, — помотал я головой, кося на притихшую стаю белоглазых. — В обход-то в одиночку можно?

— Разумеется, — кивнула девушка.

Мне враз полегчало. А то возвращайся, ищи испуганный народ. Да неизвестно, пропустят ли меня эти грозные кошаки.

— Значит, можно? — решил уточнить я на всякий случай ещё разочек.

— Иди, — кивнула девушка.

Я взялся за прохладную скобу ничем не примечательной стальной ручки, но прежде, чем открыть дверь, посмотрел на девушку ещё разочек. Если б такая вдруг стала нашей отрядной воспитательницей, я бы без разговоров остался бы в лагере ещё месяца на три. И перестал бы так сильно западать на Эрику.

— Не медли, — голос девушки стал тревожным. — Сейчас перед тобой не самый сложный путь. Когда время перетекает в пространство, не угадаешь, куда попадёшь, если простоишь хотя бы одну лишнюю минуту.

Вняв предостережениям, я тут же распахнул дверцу. В глаза ударил ослепительный свет. Когда я перешагнул порог, кошачья ватага с противным мявом бросилась мне на спину.

Глава 36 Три старушки, три колдуньи

Три раскидистых тополя. В их тени выстроились кружком три белых пластиковых кресла. С широкого крыльца приземистого особняка, похожего на лагерную библиотеку, чинно спускались три старушки. Яркий солнечный день. И никаких следов ни подвала, ни злющих чешуйчатых котов. Докуда достал, почесав спину, где по неведомым причинам так и не отметились когти белоглазых, я сунул руки в карманы. Мятый билет, пятирублёвка, корпус от будильника, неработающая зажигалка, огрызок карандаша, полпластика жвачки — всё тут же отыскалось на своих местах. Кроме ножичка, которым я расплатился за проезд в двухъярусном автобусе.

— Прислали, прислали, — обрадовалась худощавая старушка и завальсировала вокруг меня. Ясные голубые глаза сверкали отшлифованными драгоценными камнями.

— Ну, — сурово осведомилась высокая, располагавшая крючковатым носом и карими раскосыми глазами, — ты готов.

— Готов? — переспросил я. — К чему готов?

— Не он, — разочаровано сказала третья, пухленькая, в жёлтом платье с выцветшими алыми розами, из под подола которого выглядывал край белой в чёрный горошек ночнушки. — Раньше они отвечали «Всегда готов!».

— Может быть, он забыл? — пришла на выручку ясноглазая.

— Напомним, — хмуро сказала крючконосая. — Держи вот, на твой случай литература специальная имеется.

И мне вручили тонюсенький журнал. На обложке красовалось «Мурзилка». Под надписью на фоне зимнего декабрьского неба ярко сверкала звезда Спасской башни. Мимо башни двигалась ватага странных пацанов, физии которых напоминали незабвенных Братьев Пилотов. На страницах напечатали историю в картинках, как красногалстучный мальчуган отправился гулять на морской берег. Тут-то его подкараулили отвратные чудовища, схватили и запихали в котёл, под которым весело пылал огонь. А как сварили, так и съели. Грустная такая история. Грустная, но поучительная. Предостерегающая от прогулок по морскому побережью в гордом одиночестве.

— Теперь понял, — спросила пухленькая.

— Понял, — бодро кивнул я. — Только я ведь это… не пионер.

— А как звать-то тебя, милок? — осведомилась ясноглазая.

— Куба! — выпалил я по привычке и только потом понял, что сморозил глупость.

— Вот! — просияла пухленькая. — А ты говорил. Самое что ни на есть пионерское у тебя имя. Помню, девочку одну прислали, так она тоже всё про Кубу, да про Кубу. И пела-то как задушевно. Про тебя пела.

— Про меня? — рот разинулся шире возможного. Вот сколько лет живу, а никто про меня песен не сочинял. Вернее, сочинили уже. Просто я об этом ещё не знал.

— Про тебя, — кивнула пухленькая, а ясноглазая запела. — Куба далеко, Куба далеко, Куба рядом, Куба рядом. Это говорим, это говорим мы!

— Ага, — разочаровано пробурчал я. — Крошка моя, я по тебе скучаю, что ты далеко от меня. Я-то думал, чего стоящее.

— Боевая была девчоночка, — проскрипела крючконосая. — Вылитая я в молодости. Бороться, говорит, давайте. Мы, бабушки, ещё покажем этим проклятым империалистам.

— Покажем? — удивился я. — А что покажем?

— И нам неведомо, — вздохнула ясноглазая. — А мы так старались узнать. Мы даже ей вызвали проклятых империалистов, чтобы она показала.

— И показала? — заинтриговался я.

— Куда там, — всплеснула руками пухленькая. — Вы, говорит, ни за что на свете не добьётесь, чтобы я попросила у вас политическое убежище.

— А они? — история по непонятным причинам заинтересовывала меня всё сильнее.

— А они говорят, мол, мы и не предлагаем, — сухо сказала крючконосая.

— А дальше? — спросил я, видя, что пауза затянулась.

— А дальше неинтересно, — вздохнула ясноглазая. — Дальше ругань одна. Пришлось обратно всех отправить.

Я аж запрыгал. Мне тоже захотелось показать кому-то, да так, чтобы меня непременно отправили обратно. Потом я вспомнил, что обратно — это мрачный подвал, и на время передумал.

— Ну, — не дала мне помечтать крючконосая. — Ты уже определился?

— С чем? — испугался я.

— Не с чем, а куда, — ласково произнесла ясноглазая.

— У нас ведь только два пути, — кивнула пухленькая. — Или в котёл, или колдовать учиться. Так зачем тебя сюда прислали?

— Колдовать, — мигом выпалил я, но тут же поправился. — Вернее, это… учиться.

— И замечательно, — впервые улыбнулась крючконосая. — А то запропастился наш котёл, а на базар тащиться за новым, понимаешь, сынок, годы уже не те.

Я усиленно закивал, поскольку вариант с котлом меня никоим образом не устраивал.

Тут пухленькая склонилась надо мной, а ясноглазая неловко отодвинулась и наступила пухленькой на тапочку.

— Эй, — рассердилась пухленькая. — Ведаешь ли ты, дитя лесов, что только что отдавила пальцы полномочной принцессе Бритерианского престола?

— Фу-ты, ну-ты, — подмигнула ясноглазая. — Ведаешь ли ты, полномочная принцесса, что престол твой давно сгнил, а замок расхитили недобрые люди. А вот лес мой, верю, до сих пор стоит.

— Не следует наступать на ноги тем, чьё происхождение ведётся от небесных богов, — упёрла руки в бока пухленькая.

— Кто помнит богов твоего неба? — рассмеялась ясноглазая. — А обо мне слава гремела полтора века. И моя башня увековечена на полотнах великих мастеров. Так что посмотрим ещё, чьё положение ниже.

— Да ты… Да ты, — распалялась пухленькая. — Кому ты сейчас нужна? Кто ждёт тебя в твоём лесу?

— Не ждут, — сурово согласилась ясноглазая. — Кто ж знал, что большие города так иссушают волшебниц. Но и у тебя, знаешь ли, видок далеко не…

— Да помнишь ли ты, — перебила её пухленькая, зло вытаращив глаза и приподнявшись на цыпочки, — что меня ещё совсем недавно приглащали в Академию Юных Ведьм?

— Ага, — криво улыбнулась ясноглазая. — И чего ж не пошла? Не прельстила должность завхоза, после того как полтыщи лет держала в страхе Фландрию, а после четверь века слыла клыкастым ужасом Антверпена? Неужто ждала, что пригласят Повелительницей Тьмы? Знаешь ли, в твои годы такая должность…

Пухленькая внезапно пыхнула огнём, как далеко не самый маленький дракон, но пламя обвилось вокруг ясноглазой, не причинив ей видимого вреда. Ясноглазая высунула язык, словно первоклассница, и засмеялась, заскакав на одной ножке.

— Это что, — крючконосая знала правило «двое дерутся — третий не лезь», поэтому обращалась ко мне. — Я тоже не последней фигурой была, — глаза её мечтательно закатились. — Корчму держала. Кто только в этой корчме не бывал…

— О! — обрадовался я. — Знаем, знаем, — и, встав в позу, продекламировал:

Я хотел въехать в город на белом коне, Но хозяйка корчмы улыбнулася мне. Развернулся и въехал с другой стороны, Но и там улыбалась хозяйка корчмы. Три недели с конем мы ползли по кустам, Но хозяйка корчмы улыбалась и там. Я проделал подкоп, не слезая с коня, Но хозяйка и там ожидала меня. И домой принесла меня лошадь сама. Я вернулся, гляжу: вместо дома — корчма.

— Да ты, сынок, по балладам мастер, — похвалила меня победительница всадников и хвастливо повернулась к притихшим соперницам. — Слыхали, сколько веков прошло, а до сих пор про меня песни складывают.

— Это не я, — возможность присвоить чужую славу была скромно отвергнута. Это КВН.

— Ну так что ж, — милостиво кивнула крючконосая. — Тоже, видать, наш человек.

— И не человек вовсе, — горячо заспорил я.

— Тем более, наш, — мягко оборвала мой порыв героиня весёлой песни.

— Давайте лучше колдовать учиться, — проворчал я, опасаясь, что затишье вновь перейдёт в выяснение отношений.

— С чего начнём? — спросила ясноглазая.

Вот тут я замолк. Не обучали меня чудесам раньше. Я знал, что в школе сначала учат писать палочки, а уж потом цифры и буквы. Но с чего начинается колдовство, даже предположить не мог.

— Звёзды зажигать ему ещё рано, — проворчала крючконосая и уставилась на небо.

Естественно, кому придёт в голову зажигать звёзды, когда на дворе полдень. Тут в желудке весьма неприлично заурчало, и, чтобы загладить свой промах, я громко завопил:

— Давайте с еды.

— Неплохо для начала, — улыбнулась ясноглазая. Из всех она мне нравилась больше. Настолько, насколько могут нравится старушки.

— Давайте я, — выдвинулась вперёд пухленькая. — Никто ведь не будет спорить, что в еде мастериц лучше меня не сыскать.

Никто спорить не стал.

— Тут всё просто, — ласково сказала она, видно, отдавленные пальцы больше её не беспокоили. — Прежде всего, представь, что желание уже свершилось. Если трудно так сразу, то можешь закрыть глаза.

Я представил. Рядом с крыльцом в тени тополей я поставил столик, так чтобы белые кресла не смотрелись бесхозно. Столик тоже был белым, дабы не нарушать гармонии. Почему нельзя её нарушать, я не знал, но чувствовал, что это важно. На столике первым делом возникла громадная чаша, наполненная мандаринами с горкой. Потом четыре вскрытых консервных банки с минтаем, горбушей, ставридой и килькой в томате. Затем широченная коробка конфет «Камские Огни» и напоследок глубокая тарелка, наполненная солянкой, где в переплетениях капустных водорослей плавали кусочки розового мяса и ровненькие сосисочные колечки. Тут же я обругал себя и соорудил ещё три точно таких же тарелки. Пришлось добавить ещё и стул. Редкий такой, без спинки, зато с крутящимся сиденьем. На таких положено сидеть только тем, кто умеет играть на рояле. Я не умел, но решил, что колдун ничем не хуже, чем пианист, пусть даже он — прославленный лауреат всевозможных конкурсов.

— Представил картинку? — донёсся голос пухленькой.

Картинка получилась на славу, и я кивнул.

— Теперь обозначь, что ей мешает возникнуть наяву, — посоветовала пухленькая.

Что мешает? Да ничего! Я даже мандариновый запах почувствовал. И чуть-чуть шоколада. Поэтому, наверное, и распахнул свои моргалки. И первым делом увидел столик, на котором красовалось всё вышеперечисленное.

Колдуний мои успехи озадачили. Крючконосая осторожно трогала зубчатый край откупоренной банки. Спец по еде принюхивалась к аромату, поднимающемуся от тарелок. И только ясноглазая радовалась тому, что у меня получилось.

— Странные дела творятся, господи, — прокряхтела крючконосая.

— Надо б испробовать, — пухленькая кивнула в сторону тарелки.

— Кто ж рискнёт-то? — задумалась ясноглазая. — Дело новое, непроверенное.

Я не думал. Я плюхнулся на круглое скользкое сиденье, крутанулся налево, крутанулся направо и принялся наворачивать за обе щёки. Шутка ли, сутки не ел. Ложка забрасывала в рот всё новые порции обжигающе острой жидкости и успевала попутешествовать по всем четырём банкам. Я жалел лишь об одном: что не заказал хлеба!

Видя мои успехи в конкурсе проглотов, колдуньи, приземлившись в кресла, осторожно попробовали солянку. Скоро их ложки заметно убыстрили темп, но до скорости олимпийской команды по академической гребле, которую демонстрировал я, старушкам было далековато. Тарелка опустела. Оставив консервы на откуп колдуньям, я распечатал коробку, загрёб три конфеты разом, а потом принялся заедать шоколад мандаринами. Это вам не апельсины или грейпфруты. Чистятся моментально. Гора оранжевой кожуры росла на глазах. В таких же пропорциях увеличивалось и уважение ко мне со стороны волшебниц.

Они насытились, разом вытащили белоснежные салфетки и вытерли жирные губы. Платка в моих карманах, естественно, не обнаружилось, и я просто облизнулся, искренне надеясь, что вид у меня после незатейливой процедуры стал гораздо культурнее.

— Ну что ж, девочки! — звонко возвестила ясноглазая. — По-моему, нам прислали кого следует.

Я благодушно закивал.

— Прими, Куба, и от нас подарочек, — захехекала крючконосая и, откуда ни возьмись, в её сморщенных руках возникло блюдечко с тремя пирожками.

— Откушай, Куба, на милость! — подмигнула пухленькая.

— А они с чем? — уточнил я. — Если с рыбой, то я не люблю. У меня вечно кости в горле застревают.

— С яблоками пирожки, — запечалилась ясноглазая. — Только знай, что одно отравленное.

Аппетит сразу пропал, но блюдце уже подсунули к носу. Я медленно приподнял руку, пристально всматриваясь, чтобы она не дрожала. Осторожно взял пальцами верхний пирожок, тут же вернул его на место и вытянул тот, что лежал справа. Колдуньи неотрывно наблюдали за мной.

«Не буду есть, — решил я. — Вот возьму и заброшу его в кусты».

Подходящих кустов поблизости не нашлось. Я с тоской мял произведение кулинарного искусства в руках, чувствуя, как корочка приятно согревает пальцы, а внутри при надавливании тихо чавкает начинка.

«А вдруг там пауки? — пришла в голову страшная мысль. — Только надкушу, а они выскочат. И по лицу! По лицу!»

Пальцы чуть не разжались от ужаса. Старушки терпеливо ждали. И я подумал о ждущих в подвале. Интересно, успели они отступить? А если нет, то что с ними произошло? Наверное, теперь при каждом открытии входной двери вместе с призрачными воинами будет выходить на свободу и Колька. А за ним, смешавшись с прозрачными амазонками, Инна и Эрика. А может и я буду выходить. Да запросто, если пирожок окажется отравленным.

Ну не хотелось мне его есть. Интересно, а сколько ещё я могу оттягивать неминуемое?

Вдруг я аж просиял. Милостивые государи и государыни, а чего ж мы с вами так переполошились? Ну сжимает рука отравленный пирожок, так не простая рука, а рука волшебника. Вот захочу, и будет пирожок самым, что ни на есть, нормальным!

И, чтобы не передумать, я вонзил зубы в АБСОЛЮТНО НОРМАЛЬНЫЙ пирожок.

Внутри оказались не пауки, а яблоки. Причём, вкусные. Подло сбежавший аппетит тут же вернулся и помог мне прикончить пирог в три укуса.

— Испугался? — осведомилась крючконосая.

— Ещё чего! — взвился я. — Надо, так все съем. Даром, что отравленные.

После одного пирожка мне казалось плёвым делом исцелить целый чумной город.

— Да никакие они не отравленные, — рассердилась пухленькая. — Ты что, поверил? Стали бы мы травить долгожданного ученика. Тем более, такого способного и симпатичного.

А ясноглазая взъерошила мне волосы. Я тут же рассерженно отскочил.

— Не отравлены?!!! — разнёсся мой вопль. — Да как вы могли… Да знаете, кто вы после этого… Вы… Вы…

Слова вертелись на языке, так и норовя соскочить. С трудом мой рот захлопнулся. Я стоял и тяжело дышал.

— А он ведь не знает, кто мы, — серьёзно сказала ясноглазая. — Мы не представились. С кого начнём, девочки?

— Как и положено, с меня, — пухленькая раздвинула подруг могучим бюстом, Милый рыцарь Куба, тебя рада приветствовать Леона, полномочная принцесса Бритерианского престола. Всегда рада быть к вашим услугам.

Я мрачно кивнул. Лёгкие продолжали сердито выпихивать воздух.

— Перед тобой, — ясноглазая приблизилась ко мне так, что я чувствовал её дыхание, словно лежал в гуще цветочного луга, — Лесная Фея Бренда, покровительница друидов и лепреконов, — голос её звучал напевно. — Сам видишь, насколько обширны мои владения.

— Были когда-то, — еле слышно проворчала крючконосая.

Ясноглазая сделала вид, что ничего не случилось, и резво отбежала в сторону. Крючконосая отвернулась.

— Даже не знаю, — говорила она себе, — стоит ли выкладывать имя вот так, сразу. Имя, оно для ведьмы многое значит, — но, заметив укоризненные взоры подруг, решилась. — Знай же, Куба, что видишь саму Ядвигу, которая держала корчму на границе Чёрных Лесов.

Тут и мне захотелось представиться позначительней.

— К вам явился Камский Егор Ильич по прозвищу Куба, — отчеканил я, словно на школьной линейке, и на всякий случай добавил. — Обладатель грамот за хорошую физическую подготовку и примерное поведение во втором классе.

Торжественное минутное молчание только подчеркнуло значимость моих слов.

— Тогда не будем терять времени, Куба, — вступила ясноглазая. — Мы тут много чего про себя наговорили, — подруги посуровели. — И наговорим ещё, — пообещала она. — Прости уж нас. Такие мы на старости лет. Нам бы только повспоминать, да понадеяться. А надежда у нас одна — ты! Научишься колдовать, прославишь себя и нас, как учителей своих, во всех царствах-королевствах. И в качестве второго урока приподнесу тебе назидание.

Я засунул руки в карманы и приготовился выслушивать мораль. Но ясноглазая лишь взяла меня за руку и неспешно повела в дом. Шуршание травы за спиной, а затем и шаги по ступенькам показали, что бабушки Леона и Ядвига тоже собираются поприсутствовать.

Мы прошли гостиную, уставленную мрачными шкафами от пола до потолка, миновали внушительных размеров кухню, забитую под завязку всевозможной чудной посудой. С деревянных балок свисали пучки засохшей травы, под ногами распласталась порядком облысевшая тигровая шкура, в жерле печи полыхали зелёные языки огня. Из пламени выскакивали серебристые шарики и проваливались в щели некрашеного пола. Глаза разбегались, не в силах сосчитать ужасающее количество пузырьков и бутылей, чуть не сыпавшихся с полок и столов. После мы проследовали вдоль спальни, где на аккуратно застеленной кровати громоздилась пирамида из пяти подушек, а с кривоногого столика головами кивали семь слонов, выстроившихся по ранжиру. По запутанным коридорчикам мы бродили достаточно долго. Я помню лишь смутные очертания материков на картах, затянутых паутиной, да полки, уставленные шеренгами трёхлитровых банок. Сквозь одну на меня печально уставилась мышь, прильнувшая к пыльному стеклу. Шаги превратились в шуршание, словно пол устилала прошлогодняя листва, но сумрак мешал разглядеть, так ли оно на самом деле.

Бренда остановилась, лукаво посмотрела на меня и толкнула дверцу, которой закончился коридор. По маленькой комнате метались пыльные тени, убегающие от света покачивающейся тусклой лампы без абажура. Слева полки с книгами. Справа полки с книгами. Впереди — бледный квадрат. На квадрате алеет круг с мою ладонь.

— Красная Кнопка, — торжественно возвестил хор трёх колдуний.

Я заулыбался. Ну, бабушки, готовьтесь. Сейчас впечатаю её в стену, да исчезну. Вернусь обратно в подвал. За Красной Струной. Заслужил я её. Заработал. Не будет у вас ученика. Другие у меня заботы. Доставили бы сюда Эрику, тогда бы остался. А так, извиняйте.

Раскрывшаяся рука плавно двинулась вперёд.

— Ты что! — истошно завопила Леона. — Смерти нашей хочешь?

Я поспешно отдёрнул руку.

— Осторожнее, Куба, — предостерегла меня Бренда. — Это ось, удерживающая наш мир. Нажмёшь, ни тебя, ни нас не станет. В этом и урок. Чтобы мог, да не нажал.

— А если нажму? — упорствовал я. Меня жгло знание, что ничего плохого не случится. По крайней мере со мной. Как сказала та мерцающая фея: «Нажмёшь на Кнопку — получишь Струну».

— Сказано же тебе, мир порушишь, — проворчала Ядвига. — Рановато было волочь его сюда. Неизвестно ещё ничего. А мы сразу давай имена выкладывать, кнопки показывать. Ему-то что, мальчонка. Даванул и не задумался.

— Слышишь, Куба, — мягко прошептала Бренда. — Ты должен знать про Кнопку, и должен понять, почему её нажимать не следует. Наш мир очень маленький и хрупкий.

— Да какой мир! — взвизгнула Леона. — Какой это мир? Так, дом престарелых волшебниц. Полянка, горы и три старые дуры, которые уже ничего не могут и никому поэтому не нужны.

Я слушал рассеяно. Чтобы ни случилось, я должен нажать на кнопку. ДОЛЖЕН! Меня ждут обратно! Я же должен найти Струну, чтобы оборвать её и усыпить нечто, желающее сбежать от гибели ценой времени, предназначенного нашему миру. И для этого я должен выключить время, принадлежащее трём старым ведьмам.

— Закрой глаза, Куба, — прошептала Бренда. — И постарайся понять.

Я закрыл. И представил. Представил почему-то Леону. Только не теперешнюю. А ту, когда она была полномочной принцессой в своём мире. Красивую. Ведь все настоящие принцессы красивы. По крайней мере, не хуже Эрики. Я представил Леону, когда ей было столько же лет, сколько и Эрике. И, судорожно задержав воздух, смотрел, как маленькая принцесса выбирается на крепостную стену, вглядываясь в тёмные верхушки леса, из-за которого вот-вот покажется краешек солнца.

Лес стремительно бросился в глаза тёмными копьями веток, но расступился и поглотил меня, чтобы я смог увидеть, как меж столетних стволов скользит Бренда, легонько касаясь травы кончиками туфель. Бледное платье развевалось длинным шлейфом, к которому прицепились толстенькие коротышки в зелёных фраках. Их ручонки помахивали мне, а из-под высоких цилиндров сверкали таинственные звёзды глаз. И откуда-то доносилось многоголосое пение.

Лес отодвинулся, и я увидел Ядвигу с узким бледным лицом, обрамлённым густыми волнами чёрных волос. И глазища… Не карие! Огромные зелёные глаза пристально всматривались в переплетенье ветвей. А там, в обобранном малиннике пробирались сгорбленный всадник и ползущая на корточках лошадь. Оба беглеца забавно пыхтели, и оба воровато оглядывались.

Ну откуда свалились на мою голову три весёлые старушки? Почему нельзя было просто возникнуть в этом мире, залезть в дом, отыскать кнопку и нажать без всяких терзаний и угрызений совести? Кто они мне? Да никто! А вот не нажималась кнопка, да и всё тут.

— Стойте, — завопил я в бледную, искрящуюся изморозью пустоту, подхватившую меня, когда все картинки исчезли. — Я не могу. Я не отказываюсь. Нет-нет! Просто дайте мне… Дайте другую дверь!

Глава 37 Путь назад

— Хорошо, — раздался из холодной пустоты голос той, чьё платье составляли миллионы блёсток. — Только учти, что вторая дверь, как второй билет на экзамене. Сдавал уже экзамены?

— Не-е ещё, — выдавил я хриплым от волнения голосом. Руки покрывал липкий пот, выступивший перед тем, как я должен был нажать Красную Кнопку. Ну не смог я, не смог. Верю, что каждый из вас без зазрения совести вдавил бы свой палец в пластмассовую гладь. Но это вы. А я не такой, вот и всё.

Меня окружала влажная мгла. Только голос, как луч надежды, не давал мне испугаться по-настоящему.

— Если отказываешься от билета, который не знаешь, — ласковый голос слышался из пустоты неподалёку, — тебе просто дают второй. Но снижают оценку, как бы прекрасно ты не ответил. Готов, чтобы тебе срезали баллы?

— Готов, — слово вылетело мгновенно. Я ко многому был готов, только бы не возвращаться в мир, где продолжают жить три бабушки-старушки, три колдуньи, отдалившиеся от дел, века назад простившие и прощённые. И я, как ненароком залетевшая пуля, рикошетом бьющая в кого попало.

— Тогда иди, — разрешили мне.

И всё! И никаких больше инструкций, никаких указаний. Интересно, на что мне придётся нажать теперь?

Однако, первым делом следовало разобраться, где я нахожусь. Когда глаза привыкли к темноте, я убедился, что лампочка, освещавшая дверь, мерцает сквозь бледный пар далеко справа. Вторая, обозначавшая лестницу, нашлась почти за моей спиной. Ну хорошо, а где остальные? Где Колька Сухой Паёк? Где Говоровская? Где, в конце концов, наша распрекрасная Элиньяк? Ну ладно, от Кольки-бояки можно ожидать поступка и посквернее. Но об Эрике я думал лучше. Да и Инна, если уж ей взбрело в голову бегать за мной, могла бы и подождать. Конечно, командир исчез, и все врассыпную бросились наверх, как это сделал Сухпай в наш первый заход. Ведь так?

Я злился специально, чтобы не бояться. Чтобы отогнать от себя склизкие мысли, что являюсь единственным выжившим после нападения чешуйчатых кошек. Но кошки ведь бросились за мной. Все до единой. И произошло это…

… Как раз после того, как я сам приказал остальным отступать!

Оставалось два варианта. В первом я по-геройски распахивал дверь, пробирался к Красной Струне в гордом одиночестве и получал Нобелевскую премию мира, как Горбачёв. Впрочем, с таким же успехом я мог получить шикарнейший венок на собственную могилу. Если, конечно, найдутся добрые люди, которые вытащат моё тело и похоронят где-нибудь с храбрыми танкистами из задушевных песен.

В одиночку двери открываются слишком большой ценой.

Поэтому я решил поступить иначе и медленно побрёл к лестнице. Предварительно мои глаза ощупали каждый подозрительный бугорок из тех, что я мог разглядеть. Никаких следов чешуйчатых кошек не обнаружилось.

— Что слепошарые, будете знать, как со мной связываться, — гордо пробормотал я вполголоса и зашагал быстрее.

На лестнице я притормозил. Я не должен выбегать из подвала, будто за мной несётся Змей Горыныч о двенадцати головах. Мне следовало выйти солидно, не торопясь, будто все великие дела уже сделаны, и серые гномы вот-вот притащат лавровый венок, точно подогнанный под размеры моей головы.

Когда я преодолевал последний пролёт, то услышал, как возле входной двери притормозила машина. «Скорую помощь вызвали, — мелькнуло в голове с радостным испугом. — Во дают люди!»

Мне представилась картинка, как из белой ГАЗели вылетают два могучих санитара, швыряют меня на носилки и радостно затаскивают в кузов, пахнущий тысячью пролитых медикаментов. Поэтому я, прежде чем выйти, осторожно выглянул, прижавшись к холодному дереву косяка.

Ага, разбежался! Будут тебе вызывать скорую, две скорые, десять, сорок, пятьсот восемьдесят семь скорых по твою душу. Шагах в десяти стояла старенькая машина, по контурам напоминавшая четыреста двенадцатый «Москвичонок». Присмотреться тщательнее не давало почти полное отсутствие света. Кто-то, уже вылезший из машины, протягивал другому, ещё сидящему, несколько раскрытых веером бумажек. Вероятно, зелёные прямоугольнички десяток. Хлопнула дверца. Фыркнул мотор. И под весёлое урчание «Москвичонок» канул в промозглую темноту ночи.

Оставшийся зябко пожал плечами и направился к двери, ведущей в подвал. Вернее, направилась. Тёмная юбка до колен негромко хлопала по ногам, обутым в высокие сапоги. Я тихонько отполз в тьму простенка, искренне надеясь, что кто бы ни пробирался в подвал, он (вернее она) пройдёт мимо, не заметив мою, сжавшуюся от мрачных предчувствий персону. Уши вслушивались в цоканье каблуков. Вдруг звуки исчезли, словно таинственная незнакомка передумала спускаться в подвал и зашагала в небеса по невидимым нормальным людям ступеням. Вот она проходит мимо второго этажа. Вот попутно легонько касается карниза крыши. А вот и облака уже под её ногами. Небеса совсем близко, если по ночам не спишь, а охотишься за Красной Струной.

Но куда же она делась на самом-то деле?

Я никак не решался выглянуть, лишь вслушивался в тревожную тишину.

Постойте, постойте. А куда же делась моя, спасённая от слепошарых котищ троица? Не разбрелись же они по домам, скорбно взвывая о Кубе, безвременно оставившем мир на откуп тёмным силам. Вот ведь… У меня даже культурных слов не нашлось в адрес исчезнувших товарищей. Могли ведь выставить пост у двери и караулить по очереди, если боязно спускаться и шариться впотьмах, чтобы разыскать тело невинно убиенного Егора Ильича.

Ну мои-то ладно, а куда делась та, которую привёз «Москвичонок». Тогда я и понял, как могут жечься мысли. Как ворочаются они внутри, как пекут, как заставляют идти на самые неразумные поступки. Ну ведь умный человек просто отсиделся бы возле двери до утра, не так ли? Так то умный, а я, дрожа от возбуждения, выбрался из тьмы и опрометчиво шагнул наружу.

Если там и выстроили волшебную лестницу, уводящую к небесам, то я её не заметил. Потому что сразу же столкнулся с Электричкой. Сердце плаксиво стукнуло и вместе с душой провалилось куда поглубже. Меня вынесло прямо на главного врага.

— А, Егор Ильич, — металлические нотки прогнали тишину из переулка, и я увидел как блеснули зубы в хищной улыбке. — Не спится?

— Да вот, — хмуро сказал я, надеясь словами прогнать глухую волну отчаяния. Гулял тут мимо, и дай думаю…

Мой сарказм ничуть её не обескуражил.

— Не находишь, что наши пути, — улыбка стала и шире, и страшнее, — стали совпадать весьма странным образом?

— Чего там, — беспечно махнул я рукой, хотя всё внутри так и ныло от тоскливой волны. — Вы — начальница. Куда вы, туда и мы, малые да неразумные.

— Не надо, — господи, мне и неведомо было, что улыбка может оказаться такой большущей, а к ней прибавьте ещё багровый блеск глаз, да тёмную массу тела, нависшую надо мной скалой, готовой вот-вот опрокинуться. — Не надо на себя наговаривать. Это я насчёт малых.

Я не ответил. Только вздохнул глубоко. Насчёт малых, это я загнул. Даже в первом отряде меня поставили бы в середину строя. Ну, и что теперь будет?

— Зачем ты сюда явился?

— А вы зачем? — говорят, что нападение — это лучшая защита. — Не боитесь оставлять лагерь без присмотра? А вдруг завтра флаги не поднимут?

— Глупый вопрос, — презрительно выдала Электричка. — Вспомни, как ты жаждал поднять флаг. Представься возможность коснуться ещё одного, ты бы не отказался. Ни за что на свете. Поэтому сам знаешь, завтра будет КОМУ поднимать последние флаги. О флагах я беспокоюсь меньше всего. Куда более меня заботит Струна.

Директриса ошиблась. Я отказался от подъёма, когда провожал Эрику к верхним пределам.

— Струну не нашёл, — голос Электрички стал бесстрастным. — Струна цела. Я это чувствую. Так что бояться тебе нечего. Ступай.

Я сунул руки в карманы. Ну не проигран ещё бой. Не съест же она меня, в конце-то концов.

— Куда? — я ухмыльнулся через силу. — В подвал?

— В подвал ты не пойдёшь, — улыбку перекосило печалью.

— Это ещё почему? — я и сам удивлялся тому, как во мне росла смелость.

— Хорошо, — жёстко сказала директрисса. — Это будет так. Слушай внимательно. Я расскажу тебе будущее не по линиям руки, и не по звёздам. Я знаю, что ты пришёл сюда не один. И знаю, что Колька, собственно говоря, тебе тут не нужен. Да и от Инны ты с облегчением бы избавился. Тебе нужна только Эрика. Именно с ней ты хотел отыскать Красную Струну. Именно она должна стоять с тобой на вершине лагерного пьедестала, и пара ваших голосов рассказывала бы об удивительнейшей истории грандиозного свержения Электрички. Не верти головой. Мне известно, что вы все прозвали меня именно так. Но ты же и сам понял, что бывают прозвища и похуже, чем наши с тобой. Не спорь. Ты просто ещё не слышал, как зовут тех, кто никогда не попадёт на страницы всемирной истории. Но мы отвлеклись. Итак, ты и Эрика. Вы входите в подвал, — голос приобрёл издевательский оттенок, — рвёте струну и…

Последовала пауза. Я не ответил, только презрительно скривил губы.

— И никогда не расстаётесь, — закончила Электричка.

Переулок снова окутала тишина, только теперь не тревожная, а наполненная безысходной печалью. Моей печалью.

— Я не зря разделила эти пункты, — прогнала тишину Электричка. — Для тебя они несовместимы. Если ты возвращаешься в подвал… Я не поленюсь повторить, если ты возвращаешься в подвал, быть может, ты и разыщешь там Красную Струну. Быть может, ты даже её и порвёшь. Но тогда можешь смело забыть об Эрике. Ты никогда не станешь предметом её внимания.

— Почему? — прошептал я, а слёзы вдруг выступили на глазах, и стоило огромного труда удерживать их в уголках.

— Потому что ты никогда ей не понравишься. Ни единого шанса.

— Я докажу! — горячо заспорил я, вспоминая лекцию по этике и психологии семейной жизни. — Узнаю, что ей интересно. Буду таким, как ей интересно…

— Бесполезно, — оборвала Электричка. — Не буду ничего расписывать. Скажу коротко. Лет десять назад на моём пути попался парень, влюбившийся в альпинисточку. Она так мечтала влезть на Эверест. Ты не представляешь, как сильно он любил. Силы хватило как раз на то, чтобы в одну ночь вырвать этот далеко не маленький горный пик из Гималаев и перетащить к самому городу, где в одном из окраинных районов жила Она.

— И они влезли на гору вместе, — догадался я. — А что потом?

— Никто никуда не влез, — медленно возразила директриса. — Он притащил Эверест. Но её уже вполне устраивала крыша самой обычной девятиэтажки, куда можно забраться с тем, кто ей дорог. А дорог ей был, как ты, наверное, успел сообразить, совершенно другой парень. Так что наш герой, так и оставшийся неизвестным, не приобрёл ничего, кроме разочарования и проклятий многочисленных сил, которым пришлось уволакивать Эверест обратно и в срочном порядке устранять следы внепланового приключения. Ты не сможешь притащить Эверест. Но тебе и не надо. Уже не надо.

— Кому какое дело до моего будущего, — разозлился я. — Будущее зависит только от меня. Будущее не может быть предсказуемым.

— Верно, — маленький кивок и улыбка, получившаяся почти доброй. — Твоё будущее предсказуемо только, если ты спустишься в подвал. Ну посуди сам, если ты спрыгнешь с пятого этажа или кинешься под трамвай, предсказуемо ли то, что случится после прохождения тобой точки необратимости? Подвал для тебя — это тот самый трамвай. Или пятый этаж. Нет подвала — нет предсказуемости.

— Тогда что?

— Я думаю, — холодное сияние затопило угасающие угли в глазах Электрички, ты останешься разумным мальчиком. Повернёшься спиной к двери и отправишься вон к той лавочке, где тебя дожидаются друзья. Тебя со всей многовариантностью будущего.

— Ждут? — удивился я. — Но что я скажу им, если они спросят, почему мы не можем снова спуститься в подвал. Ведь спросят же! А ещё спросят, что я нашёл за дверью.

И кто тянул меня за язык?!!!

— О-о-о! — протянула Электричка. — Так ты, дружок, успел побывать за Дверью. А раз Красная Струна цела, тест тобою не выполнен. Следовательно, наказание возрастает. Спустишься в подвал… Запомни меня хорошенько. Если ты спустишься в подвал, печать заклятия навечно останется на тебе. И знаешь какого? Всю жизнь тебя будут любить лишь те, кто тебе нисколечко не нужен. А те, кого ты полюбишь, либо станут избегать тебя всеми силами, либо ты не удостоишься ни малейшего знака внимания с их стороны.

— Но ведь осталось меньше двух дней!

— Кому?

— Мне, Эрике, всему миру!

— До чего?

Я замялся. Я не знал — до чего. Просто догадывался, что радости это никому не принесёт. Разве что Электричке. Только она тогда будет далеко отсюда.

— Ты в это веришь?

Я промолчал. Я не верил. Я не мог поверить. Как не мог поверить тогда, в козлиной игре, за шаг до финала, что меня просто выкинут с дистанции.

Внутри головы словно скользнул сквознячок.

— Вот и не верь, — и Электричка, мягко сдвинув меня в сторону, устремилась вниз по лестнице. Я напряг слух, надеясь всё-таки различить её шаги. Но те потеряли звуки ещё перед порогом.

Глава 38 Поворот

…Богатеи у вокзала Собирались. Ну и вот: Для богатых в центре зала Заработал телепорт. Где святая справедливость? Наших доблестных бойцов, Тех, что с монстрами рубились, Бросили в конце концов. Ладно, чёрт с ним, разберёмся, Мы не сетуем на жизнь. Город, жди, и мы вернёмся! Так что, жители, держись!..

* * *

Моя команда, действительно, обреталась на указанной лавочке. Нельзя сказать, что меня ждали. Когда я их увидел, все трое сладко спали. В центре сидела Инна откинувшись на полукруглую спинку, собранную из плотно подогнанных друг к другу реечек. Голова её запрокинулась в небо, шея незащищёно белела. Эрика устроилась, изящно подогнув ноги под себя и склонив голову к груди. Колька свернулся калачиком, зажав руки между колен.

Хотя, ждали они бесспорно. И именно меня. Иначе ничто не мешало бы им спокойнёхонько отправиться домой и блаженно отключиться, закутавшись парой одеял, а не корячиться на жёстких досках. Мой взгляд перебегал с Инны на Эрику и неизменно притормаживал на Сухом Пайке. Я не мог врубиться, как ему удалось заснуть, учитывая, что его голова покоилась на бетонном подлокотнике. Умеют же люди засыпать. Я чуть не иззавидовался, потому что и сам бы поспал минут так сто двадцать, да сна ни в одном глазу то ли от холода, то ли от излишних переживаний.

Переживания всегда глубоки и основательны, когда пропитываешься ими в одиночку. Совсем другое дело, поделить их между друзьями и близкими, ещё не догадывающимися, какая куча неприятностей грозит навернуться на их плечи в следующую секунду.

Я потоптался ещё полминуты в раздумьях о том, какими словами разъяснить народу всю никчёмность предстоящих попыток подвального штурма. Пронизывающий холод напомнил мне о полярных морозах и подтолкнул к активным действиям.

Осторожно погладив Инну по шее и ласково толкнув Эрику в мягкое, как подушка, предплечье, я оторвался на Кольке, возвращая его в мир богатырским потряхиванием. Колька оторопело раскрыл глаза и уставился на меня так, словно перед ним стоял марсианин.

— Куба, — его губы разлепились и прошлёпали моё имя.

— Куба, — воскликнула Инна. — А где кошки?

— Кошки-то, — я многозначительно усмехнулся, предлагая слушателям самостоятельно додумать все перипетии моего победного сражения. — Нету кошек, мои глаза осторожно косили на молчаливую Эрику, обхватившую плечи бледными ладонями. — Чистая работа, — я гулко похлопал себя по бокам. — Гляньте, ни единой царапинки.

— А что за дверью? — с напряжением спросила Эрика, когда наши глаза ненароком встретились. — Ты нашёл Красную Струну? Ты разорвал её?

— Без нас! — ахнул Колька.

— Не то чтобы разыскал, — пришлось признаться мне. — Просто там, за дверью, завалы. Хрен пройдёшь, в общем. Я потыкался, да вернулся.

— Значит, всё напрасно, — в словах сквозил не вопрос, а утверждение.

Я угрюмо промолчал.

— Надо в лагерь возвращаться, — жалобно протянула Инна.

— В лагерь? — удивился я.

— В лагерь, — подтвердила Инна. — Раз ничего не получилось.

— Вернёмся, — в моих словах разливалась радость. Молодец всё-таки эта Говоровская, с полуслова поняла.

— Накажут, — плаксиво предположил Сухой Паёк.

— Меня не накажут, — сказала Эрика. — Я в лагерь не поеду. Сразу домой. Лагерь — это до утра ждать. А я замёрзла, жуть!

— Тогда и я домой! — обрадовалась Инна.

— А мне нельзя, — вздохнул Колька. — Меня выдерут. Путёвка-то не бесплатная. Родичи потом полгода стонать будут, что меня из лагеря понесло, и куча денег на ветер вылетела. Я уж лучше как-нибудь в лагерь. Пусть накажут. Пусть без завтрака там оставят, без обеда и всё такое…

— Тогда и я в лагерь, — неожиданно сказал я. Вернее, почему неожиданно? Я мог со спокойной совестью возвращаться в свою пустую квартиру. Но тогда… Тогда я отсекал Эрику от своей жизни навсегда. Отсекал безвинно, потому что не нарушил правило, не стал спускаться в подвал. И тем не менее, Эрика ускользала, как последний осенний листок под порывами безжалостного ветра. Нет таких сил, которые могут удержать лето, не подпуская осень и близко к пышущей зеленью листве. Нет таких сил, чтобы Эрика осталась рядом. Хоть Эверест ей притащи!

Постойте, но я же не спускался в подвал!

— Ой, мальчики! — всполошилась Инна. — Как же вы в лагере? Когда там такое творится!

Я пожал плечами, стремясь, чтобы Эрика заметила. Свой жест я адресовал тем, кто покидает Родину в трудное для неё время, кто променял горькую соль отчизны на сахарные кристаллики чужбины, где жизнь спокойна и скучна, где никогда не случается ни печального, ни удивительного.

— Я тоже в лагерь, — сказала Говоровская, предано заглядывая мне в глаза. Не могу же я вас оставить.

Её взгляд красноречиво намекал, что в первую очередь она не может оставить естественно меня. Я быстро отвернулся в сторону Элиньяк. Эрика безмолвствовала. Постепенно молчание распространилось по всей округе. Край неба начал светлеть, до утра оставалось совсем немного. Вздохнув, я приземлился на скамейку. Рядом с Эрикой я сесть не рискнул. Втиснулся между Говоровской и Сухпаем. Холод не отступал и казался самым мерзким, что только бывает на свете. Холод заставлял меня позорно дрожать и притуплял в голове все сколько-нибудь стоящие мыслишки.

Чтобы не лязгать зубами, я погрузился в воспоминания. Почему-то вспомнился бедолага, влюбившийся в альпинистку. Это ж сколько силищи-то надо, чтобы своротить с места Эверест? Но как ему удалось?!!! Я представил себя, пытающегося оторвать от земли известнейший восьмитысячник. Потом представил сам восьмитысячник и себя рядом. Потом мне совсем ничего не захотелось представлять.

Тогда я вспомнил дискотеку. Жаркая темнота. Прямо, сауна. Пот так и льёт. Господи, ну кто бы перенёс меня туда прямо сейчас! Я даже увидел тёмную глубину, подрагивающие головы колышущейся толпы и сполохи цветомузыки на стенах. А потом Эрику. Не ту, которая безмолвно съёжилась в полуметре от меня. А зажигательно танцующую напротив счастливчика из тех, что понаглее. Как ненавидел я тогда всех, кто смел танцевать с Эрикой. Как ненавидел я сами дискотеки. Как мечтал, чтобы клуб разрушился, чтобы крыша обвалилась, а я, смело раскидывая глыбы сцементированных кирпичей и обрывки плюющихся сиреневыми брызгами проводов, пробился бы к центру завала и вытянул бы Эрику на свежий воздух. А потом мы бы сидели на пригорке и смотрели на солнце, медленно уползающие за чёрные верхушки леса.

Постойте, постойте, а не казалось ли мне тогда, что можно не дожидаться завала? Надо просто выйти и, разозлившись на весь мир, ухватить клуб за угол, а потом рвануть вверх, да опрокинуть его, как коробку из-под обуви. Не казалось ли, что мне вполне по силам. Просто встать, выйти и… Но я оставался в жаркой темноте, плавая в сладко-тоскливой боли. А если бы вышел? А если тот влюблённый тоже просто вышел? И своротил Эверест? А почему нет! Кто знает, на что мы способны, когда откидываем позволяющую плавать в сладости ничегонеделанья участь неудачника и берём судьбу в собственные руки.

Я даже согрелся. И, наконец, добрался до умных мыслей.

— Слушайте, — мои ноги спружинили, сбрасывая тело с сиденья. — Чего мы здесь сидим-то?! Пойдёмте ко мне. У меня квартира совершенно пустая. Там до утра и перекантуемся. Тепло гарантирую.

— Пойдём! — Инна смотрела на меня, как маленькая, едва не задохнувшаяся в дыму девочка смотрит на влезающего в окно пожарного.

— Во! — ухнул Колька. — Дела!

Но праздник так и не добрался до нашей улицы.

— Я домой, — тихо сказала Эрика. — Зачем дожидаться утра в чужой квартире, если можно отправиться к себе прямо сейчас.

Я смотрел на Эрику и чувствовал, что даже, если мои руки перевернут клуб и вытащат Эрику из обломков, солнце будет опускаться за горизонт без посторонних свидетелей на пригорке.

Я смотрел на Эрику и знал, что дело не в подвале.

Я смотрел на Эрику, надеясь, что можно ещё хоть что-то исправить. Что путеводная ниточка — в моих руках. Что ждёт она, когда я дёрну, меняя будущее, как хочется не Кубе, а как того желает Егор Ильич. Вот только как выбрать нужную из миллиона ниточек, за которыми стоят пустышки? Как? Кто может сказать? Я знаю, вы можете! Но вы далеко, а мне надо прямо сейчас.

— Эрика, — голос мой дрогнул, когда я первый раз назвал её по имени. — А почему ты не вернёшься в лагерь?

Ответ оказался до ужаса простой.

— Не хочу, — взглянула на меня Эрика. — Скучно там, Куба. Скучно и всё.

Вот так. Эрике просто скучно в тех местах, где есть я.

— А где ты живёшь? — предпринял я до безумия отчаянный шаг, сравнимый разве что с тем, когда шагаешь под дождь кипящей стали. — Я же даже не знаю твоего адреса.

— А стоит ли, Куба? — взгляд её удерживал смесь чувств непревзойдённой красотки, когда за ней тянется до смерти утомивший кавалер. — Стоит ли знать?

Парни так не смотрят. Так умеют смотреть только девчонки. Да и то не все. Только те, при виде которых твоё сердце начинает стучать горячо и печально.

Я смотрел на Эрику и понимал, что приключение закончилось. Флагштоки могли заполнять хоть каждый квадратный метр лагеря, это уже не остановит мою распадающуюся армию. Эрика разочаровалась. Она всё равно потеряна. Хоть я и не спускался в подвал. И вокруг меня будет крутиться большой и удивительный мир, в котором я никогда не услышу о красотке по имени Эрика Элиньяк. Когда-нибудь я привыкну. Но не забуду. С грядущего утра мне предстоит жить без неё. Но если мне всё равно придётся жить без Эрики, то уж лучше жить без неё, всё-таки совершив подвиг.

— Стоит, — хрипло сказал я. — Стоит! Потому что МНЕ нужно. И знаешь почему? Вдруг лет через десять мне захочется заглянуть к тебе, чтобы вспомнить… Потому что мы вместе проберёмся к Красной Струне и порвём её.

— Куба, — голос Эрики наполнился удивлением. — Ты ведь не хотел больше и слышать про подвал. Там ведь, по твоим утверждениям, завалы. Там… Как это ты сказал?

— Хрен пройдёшь-то? — я оживился, чувствуя, что приключения продолжаются. Да нет, пролезть можно. Это я о Сухпае переживал. Думаю, точняк ходули свои переломает.

— Я-то! — взвился Колька. — С чего это? А? Ещё посмотрим, кто первым переломает!

Глаза Инны странно заблестели.

— Идёшь, Говоровская? — со смыслом спросил я.

— Конечно, — кивнула она.

Я взглянул в тёмный зев подвала. Моя армия снова сплотила ряды в полной боевой готовности.

Глава 39 Предсмертные видения

Теперь мы могли пристально осмотреть таинственную дверь. Склизкое тело, ожившее, чтобы утолить безмерную жажду, кануло в неизвестность. Электрички поблизости не наблюдалось. Лампочка продолжала тускло гореть. Нам никто не мешал.

Дверь ничем не напоминала ту, через которую я угодил в мир трёх колдуний, избавив подвал от чешуйчатой стаи. Две створки из тёмного дерева, на которых толстенные буквы образовывали надпись «ЧАЙ». Чёрные полосы шелушащейся краски пытались скрыть три буквы от взоров общественности. Но современность отступала перед древним и неудержимым. Слово «ЧАЙ» обозначало теперь мощное магическое заклинание, способное повернуть мир не хуже Архимедова рычага.

Ниже красовалось уже знакомое «NE VHODIT». Только я приготовился рвануть ручку, как Колькина рука торопливо перехватила моё запястье.

— Смотри, — прошептал он, и страх, сбежавший, как казалось, насовсем, снова принялся леденящей струйкой заползать в душу.

Сначала я не понял, чего могло так взбудоражить Сухого Пайка. Только потом разглядел, что краска нижней надписи с левой створки почти соскоблена. А то, что осталось на правой, взывало «HODIT».

— Ходит! — со значением повторил Колька, словно не прочитал, а выполнил перевод редковстречаемого иностранного слова. — А кто ходит? Куда ходит? — и принялся рассматривать косяк, словно на нем написали ответы.

Косяк украшала резьба. Гирлянды листьев, перевитые трёхполосными лентами. Желание распахивать дверь пропало. Я просто переминался с ноги на ногу и думал.

А думал я о том, что ждёт меня за дверью. Сейчас я собирался туда не в одиночку. Что случится, если мы снова попадём в мир трёх колдуний. И снова кто-то должен нажать на кнопку. Я не смогу. Но если не я, то вдруг рука одного из моих спутников отважится надавить. Мир померкнет и рассыплется. Проход к Красной Струне откроется. А мне уже будет ничего не нужно. Я пристально осмотрел своё войско. Девчонки перешёптывались, показывая то на толстую дверную ручку, то на три могучие буквы. А Сухой Паёк гладил деревянные листочки. Судя по всему, он уже был без ума от двери.

— Ты ещё поцелуйся с ней, — прошипел я, и Сухпай испуганно отпрянул. Тогда я отогнал мрачные мысли, схватил за ручку и потянул дверь на себя. Легко и бесшумно створка открыла мне путь дальше. Меня встретили темнота и запах слежавшейся пыли. Никакого мира, где три старушки охраняют заветную кнопку. Но и никакой Красной Струны. Узкий, утонувший во мраке коридор.

— Двигаем, — сказал я в первую очередь самому себе, чтобы решимость не истаяла, и сразу же переступил через порог. Ничего не случилось. Сухой Паёк натужно дышал в спину.

— Потише, Колян, — шикнул я. — Всю нечисть к нам сейчас притянешь. Сам же прочитал. Ходит тут кто-то. Зачем же обнаруживать себя раньше времени?

Дыхание на секунду исчезло и на смену ему пришло тяжёлое сопение, словно Сухпай и хронический насморк дружили с детского сада. Я промолчал, чтобы не стало ещё хуже, и зашагал вперёд. А хуже стало. Началось с того, что потревоженная пыль взвивалась к потолку, попутно забиваясь во все дырки. Чихнуть хотелось до невозможности, но я сдерживался только тем, что Колька не мог мне встречно шикнуть: «А сам-то!»

Первой чихнула Говоровская. Я обернулся и кинул на неё разъярённый взгляд. Впрочем, его никто не увидел, так как я обнаружил за спиной оглушающую тьму. Может быть, я даже не смотрел в сторону Говоровской, а может быть, никакой Говоровской уже не стояло за спиной. Равно как и Эрики, и даже Сухпая. Я хотел окликнуть свою команду, но не успел. Слова застыли в горле, а воздух в лёгких остался на постоянное место жительства. Я услышал шаги. Но не в той стороне, куда смотрели сейчас мои глаза. Оттуда, куда я так опрометчиво вышагивал ещё минуту назад.

«Ходит! — пронеслось в голове, заполняя душу всепоглощающим страхом. — ОНО ходит!»

И я почувствовал себя маленьким беспомощным котёнком. Котёнком, не знающим, что его хотят утопить, но чувствующим, что в мире вот-вот случится что-то неправильное.

Я не убежал только потому, что с должности командира меня снять не успели. Я просто повернулся и прищурил глаза, чтобы тот, кто ходит, не увидел в них страха. Я повернулся и увидел того, кто ходит.

Нет, навстречу шёл не великан, извергающий лаву, не Фредди Крюгер, позвякивая лезвиями на пальцах, не всадник без головы, но со злющей тыквой в руках, и даже не Электричка.

Озарённый мертвенным бледным сиянием ко мне продвигался Таблеткин.

Вы, наверное, презрительно сморщили нос. Вы, наверное, раз и навсегда потеряли ко мне уважение, потому что я перепугался чуть ли не до седых волос. Вы недоумеваете, кого тут можно бояться. Но Таблеткин, уже сокративший расстояние между нами до пяти метров, крайне мало напоминал того Таблеткина, из-за которого я разочаровался во второй смене. Голову моего недруга украшал высокий остроконечный колпак, на груди поблёскивал стеклянный череп, а в глазах плескалось жидкое серебро.

— Куба, — узнал меня неправильный Таблеткин. — Чего ж ты остановился, тормоз? Бежи сюда. Скучал без тебя, веришь? Жду не дождусь!

Обрадованный, он сложил руки перед собой раскрытыми ко мне ладонями, а потом резко распрямил их, словно толкал в меня что-то тяжёлое и противное. Через секунду я уже знал, что именно!

Без единого звука в меня врезалась волна страха. Ужас мягко объял меня и превратился в прохладное вязкое облако, заставившее тело гнусно дрожать. Теперь я представлял из себя не Егора Ильича, и даже не Кубу. Моё место занял безропотный чама, которому под зад пинала даже малышня из седьмого отряда. Теперь меня можно было вести куда угодно и делать со мной всё, что угодно.

Таблеткин усмехался, чуя верную победу. Я силился собрать мысли, чтобы определиться в дальнейших планах, но так и не смог. Перед глазами стоял только мертвенный свет серебра. Я боялся до омерзения. Не могу сказать, почему мои ноги до сих пор шагали вперёд. Я думал, что наступают последние секунды моего пребывания на земле. И мне захотелось вспомнить хоть что-нибудь приятное.

И я вспомнил.

Наверное, вы уже позабыли, из-за чего я угодил в летний лагерь и бесславно теперь погибал. То внезапно закончившееся морское сражение в моей квартире… Именно его я и представил во всех подробностях. И у меня получилось!

Ни Электрички, ни подвала, ни злобного Таблеткина больше не существовало. Все они находились в будущем. А я оказался в спальне, где чутко прислушивался к плеску, доносящемуся из гостиной. Мои джинсы были подвёрнуты у колен, а ступни блаженствовали в тёплой, постоянно прибывающей воде. В гостиной шлёпал Вовка, направляя корабли к входу в моё укрытие. Подвластная мне эскадра тихонько колыхалась у ног.

Прежде всего я спрятал флагманский корабль за креслом. Посторонний взгляд не нашёл бы ничего примечательного в обычном бумажном треугольничке. Но только не говорите это мне! Крейсер я изготовил из старой альбомной обложки: бледно-синей, с тёмными извилистыми прожилками. Так получилось, что коричневая, почти выцветшая звезда рисунка очутилась на рубке, и уже от этого корабль выглядел героем, словно военный самолёт, уже успевший сбить врага. Он заслужил право на покой. Если ему суждено погибнуть в славной битве, то лишь в последнюю очередь.

В раскрытую дверь юркнул быстроходный красный катер, подгоняемый Вовкиной ногой. За ним явился и сам вражеский адмирал, звонко шлёпая и каждым шагом поднимая девятый вал. Я кинул быстрый взор на кресло, где лежал зелёный резиновый мяч. Но решил подождать. Мяч должен стать главным секретным оружием, апофеозом битвы, когда врежется в самый центр вражеской армады. Но сейчас границу нарушил лишь катер, и тратить на него главную бомбу было непозволительной роскошью. Хитрый Вовка нарочно выбрал корабль из пластмассы. Такой не размокнет и не осядет безвольным скомканным листом. Такой, даже если его захлестнёт волна, ничуть не опрокинется. Его может вывести из строя только прямое попадание.

Пока я размышлял, Вовка, гад, уже начал прицельно пулять пластмассовыми шариками по моей эскадре. С лёгким плеском взлетали столбики воды, как в военных фильмах про моряков. Но я не оценил красоты. Я увидел, что шарик перевернул на бок мой авианосец, сделанный из кукольного стола. Плассмасовые самолёты опрокинулись в воду и теперь не представляли никакой угрозы, а сам броненосец, хоть и не затонул, но плавал на боку и, значит, не имел права принимать участие в дальнейшей битве.

С ужасом я осознал, что начинаю проигрывать. Прищурив один глаз, я начал вести шквальный огонь по катеру, но перевернуть его было не так-то просто. Ловкий манёвр удался Вовке великолепно. Когда я наконец увидел оранжевое днище, уставившееся к потолку, все вражеские корабли уже заплыли в мою акваторию и, самое главное, держались обособленно. От злости я чуть не истратил главную бомбу на длинный пластмассовый эсминец, найденный Вовкой позавчера на помойке за детским садом. Лишь чудом сдержался, хотя и скрипнул зубами от злости, заметив, что под шумок Вовка выбил из моих рядов ещё три бумажных красавца.

Победа висела на волоске.

Этот шланг Вовка даже не тратил шарики. Он окатывал моих красавцев тугой струёй из брызгалки, и те, отчаянно сопротивляясь, всё же опрокидывались и тонули. И бегать за пополнением боеприпасов Вовке не надо. Отвинтил пробку, зачерпнул воды из-под ног и воюй дальше. Вот ведь Вовка, подготовился к сражению, а я как-то упустил из виду. Теперь же бежать и разыскивать свой брызгач на пыльных полках кладовки было поздно, и я лишь усилил огонь, то стреляя, то подбирая шарики, весело покачивающиеся на волнах, словно плавучие мины.

Меня спас огромный ледокол, который я полчаса мастерил из толстенного картона. Вроде бы и бумага, а пойди напитай её водой. Истратив содержимое трёх брызгалок на непотопляемый корабль, Вовка от злости хотел садануть его пяткой, но мой отчаянный вопль не дал свершиться несправедливости. Пока мой противник вспомнил про шарики, половина его экдадры уже плавала кверху брюхом. Я решил начать с задачки посложнее и истребил корабли из пластмассы и дерева, за исключением огромного Вовкиного авианосца. В отличие от моего, этот сделали из сиденья табуретки. Давно у меня уже чесались руки взять мяч, но тут я заметил, что ошалевший от провалившегося блицкрига Вовка принялся сгонять оставшееся войско под защиту главной мишени. Коварно улыбнувшись, я решил не мешать Вовке в стремлении помочь мне покончить с его армадой одним ударом.

От брызг, летящих во все стороны, мы вымокли аж по пояс. Но ничуть не переживали. Душа пела от игры, в которую не довелось играть ни одному пацану с нашего двора. Настоящее море и почти настоящие корабли. Настоящие потери и настоящая победа, подмигивавшая то мне, то Вовке. Но тут случилось непоправимое. Желая прицелиться получше, Вовка отошёл на три шага назад, не видя, ступил за кресло, и его нога вдавила в бушующее море мой звёздный флагман, прятавшийся в засаде. Крик застыл на сомкнувшихся губах, превратившись в хрипение полузадушенного человека. Вовка и сам понял, что сделал чего-то не так. Он втянул голову в плечи и сдвинулся в сторону. То, что виднелось из воды, напоминало теперь не гордый корабль, а основание для Севастопольского памятника погибшим кораблям.

Эх, если бы мой флагман был из пластмассы! Тогда я просто перевернул бы его, и сражение продолжилось. Но ничто не могло вернуть к жизни бесформенный комок бумаги, прожившей славную, но короткую жизнь в роли флагманского корабля.

И я врезал нечестному Вовке по челюсти.

Картинка тут же рассеялась. Передо мной стоял вовсе не Вовка, а Таблеткин, ошеломлённо растирающий скулу. Автоматически, я подул на одервеневшие костяшки, не упуская из виду врага, а тот съёжился, как привидение перед смертью, и начал отступать. Я догонял его, потрясая деревянной шпагой, неожиданно очутившейся в руке. И когда я уже окончательно уверился, что дело в шляпе, он вдруг остановился и хищно оскалился. Пальцы правой руки сжимали шпагу. Подлиннее, чем у меня. По её острию пробегали языки тёмно-малинового пламени. Таблеткин ткнул остриём в пол. Шпага упруго выгнулась и радостно зазвенела, когда ей позволили выпрямиться. Я не стал дожидаться у моря погоды и сделал прямой выпад, угодив в Таблеткинскую грудь.

Шпага ударила точно в глазницу медальонного черепа и тот, горестно хрустнув, раскололся. Таблеткина отшвырнуло назад, а высоченный колпак слетел мне под ноги. Теперь испугался Таблеткин. Не знаю, какая сила таилась в странном медальоне, но без неё мой противник напрочь утратил уверенность. Сейчас он мог рассчитывать только на кулаки, а мои габариты не обещали ему лёгкой победы. Я же наоборот наливался сознанием собственного всемогущества и чувствовал, что мне ничего не стоит дать в глаз прямо в эту секунду. Таблеткин повернулся и позорно сбежал, утонув в темноте. Я хотел броситься следом, но остановился, опасаясь коварных ловушек. Просто стоял, вслушиваясь в исчезающие звуки его шагов. Пока мне не стало казаться, что шаги раздаются за спиной. Быть может, коридор тут заворачивал кругом, и Таблеткин решил подкрасться сзади. Я тут же обернулся, ещё сильнее сжав рукоять шпаги.

Из темноты выплыли три фигуры. Моя хватка заметно ослабла, когда я опознал в них Эрику, Инну и прихрамывающего Сухпая.

— Чего отстаёте? — недовольно пробурчал я.

— Да вот, — вздохнула Инна, — Колька ногу подвернул. На ровном месте.

Я только скривил губы, ненавязчиво намекая, что другого от Сухого Пайка и не ожидал. Но потом мне стало жаль Кольку. Его лицо исказилось от боли. Он уже не прихрамывал, а передвигался, осторожно подволакивая ногу.

— Может перелом? — деловито осведомился я, намереваясь отправить Сухпая обратно.

— Нет-нет, — испугано замотала головой Говоровская. — При переломе не так. У меня брат врач. Я знаю.

— Слишком много грамотных развелось, — пробурчал я и участливо посмотрел на Сухпая. — Ну, чего там, Колька, может тебе это… обратно?

— Нет, — твёрдо сказал Сухпай. — Только с вами.

Боялся, наверное, возвращаться. Я его не винил. Я тоже не рискнул бы пробираться в одиночку по коридорам, где то и дело появляются странные личности, облечённые магическими способностями. И не каждому ведь из них в глаз засветить можно.

Наше путешествие продолжалось. Только темпы значительно поубавились. Впереди, как положено, шёл я, вглядываясь во тьму. За мной семенили девчонки. И замыкал процессию Сухой Паёк, которому не давали отстать страх и гордость.

Внезапно я перестал чувствовать стены. Потом понял, что несколько посветлело. Сияние то ли нисходило откуда-то с невидимого потолка, то ли его выделяли два громадных кубища, высившихся невдалеке. В общем, мы оказались в зале. Света, чтобы проверить, круглый ли он, не хватало. Только две тёмных громадины, да неясно светящийся контур двери впереди. Цель теперь находилась весьма близко, в каких-то десяти метрах. Осторожно приблизившись к махинам, я услышал низкое гудение. Оно напомнило мне что-то знакомое. Может быть, вентиляторы? Не то! Шум движка? И эту гипотезу пришлось отринуть. Но что же там пряталось внутри?

Наконец, мы подошли к самой двери. Слов на ней не обнаружилось. То ли предупреждений уже не требовалось, то ли не планировалось, что кому-то удастся проникнуть в подвал настолько глубоко.

Никаких признаков ручки я не увидел. Тогда пальцы правой руки тихонько толкнули дверь. Та и не шелохнулась. Тогда я впечатал в холодную отполированную гладь обе ладони. Створки не сдвинулись ни на миллиметр. После крепость преграды испробовало плечо. Дверь была как влитая. Я растеряно обернулся и оглядел своё войско.

— Наверное, надо на себя потянуть, — неуверенно предположила Инна.

Я снова вернулся к двери, подцепил правую створку за квадрат, выступающий из общей поверхности и нежно, чтобы не сорвались пальцы, потянул к себе. Дверь не пошевелилась, а пальцы легко соскользнули с невысокого выступа.

Последнюю попытку штурма я предпринял, засунув в щель между створками лезвие Колькиного карманного ножичка. Оно продвинулось на полсантиметра, а потом увязло так прочно, что на вытаскивание его обратно я истратил последние силы. Приключение застопорилось.

Быть может, нас отделяла от Красной Струны всего одна дверь. Но именно её мы и не могли преодолеть. Колька уныло сполз по стене и успокоился, устроив подбородок на коленях. Девчонки загрустили. А я просто не знал, что делать. Идти назад казалось полной чепухой. Топтаться возле двери — ерунда не меньшая.

— Да, господи, — пробурчал я себе под нос, — ну вот что угодно сделал бы, только бы оказаться за дверью.

Словно услышав мои слова, массивные механизмы загудели сильнее. С их стен посыпались голубые искры, превратившиеся затем в фиолетовые молнии. Теперь я понял, что находилось в зале вместе с нами. Неведомые создатели разместили здесь два огромных трансформатора. Электричество и тут не желало оставить нас в покое. В воздухе запахло палёным, словно обмотка перегревалась, и её вот-вот могло закоротить.

С тошнотворным шлепком откуда-то сверзилась тёмная масса, на которой тут же проклюнулись три огненных глаза. В нашу компанию прибавилось существо, напоминающее то ли уродливый гриб, то ли сошедшее с небес грозовое облако.

— Ну что, командир, — проверещало оно, обращаясь ко мне. — Ты обещал сделать, что угодно. Не пугайся, многого не потребуется. Просто выбирай.

— Чего, — опешил я.

— Мучеников, — голос существа напоминал скрежетание листа жести по асфальту. — Смотри сам, два алтаря, — двести чёрных щупальцев указали на левый куб и столько же — на правый. — Две жертвы. Но командир ты, значит, и назначать их тебе.

Я беспомощно посмотрел на своё войско. Они то смотрели на меня, то кидали мимолётные испуганные взгляды на сгусток. Они не бежали. Они ждали, что сделаю я. Мой поступок решал судьбу всей команды.

— Во-первых, — жёстко сказал я, осмелившись приблизиться к страшному пришельцу шага на полтора, — никто тут ни мучиться, ни умирать не будет…

— А во-вторых, — резко оборвал меня сгусток, — сейчас каждый алтарь требует себе по жертве, но не пройдёт и трёх минут, как их аппетиты удвоятся. Тогда твои слова не будут стоить даже выгоревшей спичинки. Алтари просто заберут всех разом.

Глава 40 Красная Струна

Вибрация, что воздух пропитала, Давно уже по жилам разошлась. И будто меня что-то напугало, А, может, связь времён оборвалась?

* * *

Последние метры, последние секунды. Этого ещё нет, но это будет. Только никто не знает как. Красный цвет, как заря надежды. Как предупреждение забыть всё и начать сначала. Потому что, пройдя контрольную точку, осознаёшь, что накопленное ранее теперь превратилось в ненужный балласт. Никто не знает, чем станет мир, когда время Красной Струны начнёт отсчёт. Быть может, это просто скольжение с горы, куда взбираешься с изначалья. Всё короче метры, всё быстротечнее секунды, всё ближе она — точка, откуда нет возврата. Но нет и страха. Есть только ошеломляющее чувство освобождения.

Что всё только ещё начинается.

Если чужие конечности не оборвут Красную Струну в очередной раз.

* * *

Трансформаторы затрещали ещё сильнее.

— Ну что ж, — проскрипел сгусток, — прощай, славный воин, не нашедший мужества принять решение.

И исчез, рассеялся, словно туман под лучами солнца.

Время текло, как и прежде, но мне казалось, что воронка песочных часов из узкого горлышка превратилась в широченную пробоину, куда, словно в чёрную дыру, уносились мгновения, из которых соткана моя жизнь. И последнее уже подбиралось к самому краю, чтобы невозвратимо обрушиться. Молнии разветвились и начали расти. Они колыхались под потолком. Они пронизывали воздух над самыми нашими головами. Они ударяли в каменные плиты пола, взбивая пыльные фонтанчики. Я ещё цеплялся за край. Я ещё жил.

Неужели всё потеряно? Неужели ничего не изменить? Да, я готов был сделать, что угодно, только бы дверь, ведущая к тайне нашего путешествия, отворилась. Но кто же мог предположить, что в «что угодно» запихнут такую мерзость? Дверь откроется, если я сам соглашусь, чтобы из рядов моей команды выбили двух бойцов. Дверь откроется, если я предам их. Выберу жертв, возлагаемых на алтарь. Голова отяжелела, не желая примириться с жестокой реальностью. Ах, если бы я нажал на красную кнопку. Отправить на верную гибель трёх бабушек-колдуний казалось мне гораздо меньшим преступлением, чем отдать трансформаторам хоть одного из нашей команды. Почему-то бабушки-колдуньи не казались мне теперь настоящими, в отличии от Кольки, Инны, Эрики и себя. И я думал, что, появись сейчас передо мной красная кнопка, палец торопливо вдавил бы её без всякого сожаления. Пускай погаснет маленький далёкий мир, только бы выбраться из подвала вчетвером. Плевать на Электричку, плевать на шестьдесят четыре флага, плевать на то, что случится потом. Что бы ни произошло, оно будет не по моей вине. Тогда как гибли мы сейчас именно из-за незадачливого командира.

Голова раскалывалась от безысходности. Палёный воздух обжигал лёгкие. Когда же закончатся три минуты. А вдруг, вдруг время в подвале остановилось, и нам ничего не грозит?!

Вдруг всё это происходит не по-настоящему.

Эрика тихо вскрикнула, когда сиреневая молния коснулась её щеки.

А мои указательные пальцы ткнули прогорклый воздух.

Левый указывал на Кольку.

«Прости, Сухпай, — думал я. — Прости, Колечный. Прости меня, Востряков. У тебя вывернута нога, и тебе не суждено добраться до Красной Струны. Я не могу оставить тебя здесь, даже если укажу на себя. Ты не доберёшься, и тогда гибель двоих будет напрасной потерей, потому что остальные двое не выполнят миссию. Прости меня за это…»

Правый протянулся в направлении застывшей Говоровской.

«Прости, Инночка, — чуть не плакал я. — За всё, чем ты старалась мне угодить, вот такая тебе досталась награда. Я не держу на тебя зла. Ну ни капельки! Только пойми, что я указываю на тебя просто потому, что никогда не смогу указать в сторону Элиньяк».

Сетки трескучих молний упали на выбранные жертвы и утянули их. Кубы смачно заурчали и затихли. С лёгким шелестом створки таинственной двери откатились в сторону и исчезли в пазах, вырубленных в косяке.

Эрика мягко ткнулась мне в бок, когда я потрясённо смотрел на пустое место, где только что стояли Инна и Колька Сухой Паёк.

— Пошли, — прошептала она. — Быть может, когда мы порвём струну, все проклятия исчезнут.

«И Колька вернётся, — прокатилась во мне волна тёплой надежды. — Да и Говоровская тоже. Клянусь, что не буду больше избегать её. Да чего там, если она вернётся, я непременно женюсь на ней. Вот так. Ведь всё равно Эрика никогда не полюбит меня».

Взгляд мой упал на Эрику.

«А что если, — сердце застучало в ускоренном темпе, — проклятие, обещанное Электричкой, тоже исчезнет? И тогда Эрика будет рядом. Всё-таки будет. Навсегда!»

— Пойдём, — Эрика уже не только требовала, но и тянула меня за рукав. После гибели половины команды я полностью разочаровался в своих способностях лидера, и инициатива незаметно перешла в руки Эрики.

Тогда я снова услышал гул трансформаторов. Пока почти незаметный, но явный. Чудовищные махины опять просыпались. Видимо, наше присутствие тревожило их и заставляло требовать новых жертв. Пройдёт немного времени, и они потребут нас.

Наверное эта мысль прогнала тягостное оцепенение. Ноги шевельнулись, согнулись в коленях и зашагали вслед за Элиньяк. Перешагнув через порог, мы очутились в маленькой комнатке. В самом её центре воткнули толстый штырь, заканчивающийся на высоте двух метров блестящим шариком. Наконечник напоминал таинственный газовый шар, в глубине которого медленно перемещаются тёмно-лиловые смерчи. Коснись такого рукой, и все спирали тут же соберутся у твоего пальца, как послушные солдаты. А в этом не было лиловых спиралей. В этом сверкали зеленоватые молнии. Тысячи. Миллионы. Они вырастали из мутной точки, колышущейся в тусклой глубине, и набрасывались на стеклянную преграду, отделявшую нас от разрядов сошедшего с ума электричества. А ещё вокруг шара застыли в воздухе тёмные круги струн. Их было не меньше двух десятков — окружностей, удерживаемых неведомыми силами. Они казались черезвычайно неприветливыми, мёртвыми. Вот и всё, что мы увидели в комнате. Если не считать двух раструбов, свисающих с потолка, словно пара давно умерших музыкантов решила вцементировать туда свои валторны в пямять о светлых днях.

— Какая из них красная? — шёпотом спросила Эрика.

Вот бы знать.

— Давай посмотрим план, — предложил я, доставая из кармана в конец истрёпанную фотографию.

Бесполезно. То же самое что смотреть ночью на циферблат, если стрелки не смазаны фосфором. А подносить план к шару с молниями я не рискнул. Рискнула Эрика. Она бесцеремонно забрала у меня бумажку и уверенно зашагала к центру, ловко уклоняясь от протянувшихся в разных плоскостях струн. Поразившись чужой безрассудной отваге, я двинулся вслед, стараясь ни в коем случае не коснуться ни единой струны. Тогда мне казалось, что все они под напряжением. Возможно, так оно и было. Мятущийся зеленоватый свет давал возможность рассмотреть подробности плана. Красной была вторая, и именно к ней протянулась стрелка от ухмыляющейся черепушки.

— Ну что? — спросила Эрика. — Рвём вторую?

— Не знаю, не знаю, — промямлил я. — Глянь, на плане нарисовано всего шесть струн, а тут их штук двадцать. И они вовсе не зеленоватые.

— Хочешь сказать, что мы забрались не в тот подвал?

— Почему не в тот? — испугался я, ведь в таком случае Колька и Говоровская погибли напрасно. — В самый, что ни на есть тот. Давай пробовать.

Мы отошли от центра к выходу и уставились на струны. Теперь-то я порадовался, что в моих руках находилась деревянная шпага. Сухое дерево, как известно, электричество не проводит. Поэтому я бесстрашно ткнул во вторую струну.

Струны зазвенели. Словно китайская музыка ветра. Словно колокольчики в ночи, когда идёшь по волшебному лесу, и колдовские грибы освещают твой путь. Смеясь, ягоды подсказывают тебе верную дорожку, а колокольчики, спрятавшись в тени, звенят и звенят.

Оглушительно, словно два мощнейших пылесоса, взревели трубы у потолка. Моё оружие с треском переломилось и тут же исчезло в злом раструбе. Я и сам с трудом удерживался на ногах. Струны озарились переливчатым, на удивление красивым сиянием. Нежно-зелёным, но не травянистым, а пропитанным голубизной, не желающей смириться, что ей в этом буйстве красок уже не принадлежит первое место. По стенам проплывали волны такого же магического света. Словно я оказался внутри бутылки, по стенам которой стекают струи сильного, но кратковременного дождя, а солнце пробивает толстое стекло всепроникающими лучами.

Только третья струна наливалась багряным светом. Она напоминала каминную спираль, когда та разогреется. Мне даже казалось, что она чуть потрескивает. Но разве мог я расслышать тихий треск за рёвом в два голоса, по громкости приближавшимся к старту космического корабля.

— Мы ошиблись, Эрика! — раздосадовано воскликнул я и повернулся. — Не вторая! Не вторая, а третья!

Эрика исчезла.

Я потрясённо уставился на пустое место. Постойте, но ведь никто не требовал ещё одной жертвы. И никто не грозил наказанием, если я угадаю струну неправильно. Я позвал команду к победе, а привёл к поражению. Эрика стояла под самой трубой. Наверняка, её всосало так быстро, что она даже не успела сообразить, что произошло. Тяга становилась просто невыносимой. Я прыгнул к выходу, надеясь отсидеться в зале. Я планировал вернуться, когда дьявольские пылесосы насытятся и отключатся. Я думал, что обязательно доберусь до Красной Струны. Доберусь, во что бы то ни стало. Только бы найти подходящую деревяшку. Ещё лучше, с крючком на конце, чтобы подцепить эту чёртову струну и дёрнуть изо всех сил. Но планы тут же развеялись. Мои ноги так и не коснулись пола. Я взмывал к потолку. Меня неудержимо притягивал раструб, брат-близнец того, что расправился с Эрикой. Он пронзительно ревел, словно жаловался на вопиющую несправедливость. А может, он просто радовался нашей встрече и был счастлив, что наконец-то выполнит своё предназначение.

В какой-то миг Красная Струна оказалась возле моих глаз.

«Там электричество, — вспомнились мне Колькины слова. — Триста восемьдесят, во! Или нет, даже тысяча. А может и больше».

Интересно, я почувствую, как пальцы расплавятся, или уже не успею?

Это страшно, когда надо прикоснуться к проводу, в котором притаилось много-много вольт.

Это страшно, когда надо выбирать.

А мне уже не было страшно, ведь выбирать не приходилось. Ведь выбор раз и навсегда был сделан, когда молнии утащили Говоровскую и Вострякова. А может, когда исчезла Эрика. Странно, но в секунду, когда Красная Струна развернулась передо мной во всей красе, я чувствовал себя самым настоящим командиром.

Я протянул руки и коснулся страшной струны.

И рёв дьявольских пылесосов тут же утих.

Я рванул струну на себя. И мне вспомнилась финишная ленточка, разрываемая грудью спортсмена. Струна и была финишной лентой нашего приключения. Быть может, миллионы вольт радостно скакнули в моё тело, только я не чувствовал их…

Потому что услышал, как, жалобно дзынькнув, струна порвалась.

Я ещё успел увидеть, как разорванные концы стремительно скручивались колечками многоуровневой спирали.

* * *

Наступает темнота и приходит ночь.

Мысли, разные дела отступают прочь.

Темнота и тайны снов окружают нас.

В сердце древняя любовь ожила сейчас.

* * *

Ты пришёл. Ты смотришь сурово, как долгожданный принц, который не верит, что приключение подошло к финалу. Ты складываешь сказку, в которой отважный витязь пронзает остриём славного клинка не чудовище, а красавицу. Время бесследно уходит. Скоро я возжелаю заснуть. В бог весть какой раз. Мутный поток снов затопит сознание, времени остаётся слишком мало, даже если придёт сон. Каким будет последнее пробуждение? Быть может, именно это и было последним.

Твои пальцы превратят меня из перелётной птицы в зимнего медведя, спящего в заснеженной берлоге. Только снег не растает. Не успеет.

А вдруг ты поймёшь? А вдруг передумаешь, и тогда цепочка выстроится отчётливо, чтобы ты осознал, что не являешься её звеном.

Не тяни руки. Подумай. Просто подожди и подумай. Постарайся понять. Ты самый сильный волшебник на свете. Ты можешь превратить живую птицу в мёртвого медведя. Нет, ты ещё сильнее. Ведь ты можешь этого не делать.

Не тяни руки! Почему ты не слышишь меня? Что мешает услышать? Где остались твои желания, и почему я не могу их исполнить?

Не тяни… Я ещё успеваю сыграть на Красной мелодию, услышав которую, из туманной пустоты вырастают кирпичики дороги…

… Поздно! Ты не понял! Почему никто никогда не может меня понять?..

Глава последняя Прощальный костёр

Искры взмывали к небу и таяли в холодной синеве. Я поймал жалобный взгляд Говоровской, не решившейся сесть рядом, и отвернулся. Последний костёр последней смены. Ночь пройдёт, и когда заря прояснит небо, мы вернёмся в лагерь. А после завтрака разъедемся по домам, чтобы уже никогда не встречаться. Да и от лета останется всего-навсего жалкий огрызочек в пять дней. Это в ноябрьские каникулы пять дней кажутся невероятно огромными просторами для планов и разных дел. Но что такое пять дней по сравнению с тремя месяцами?

После того, как я порвал струну, нас откинуло назад, в тот самый день, когда появилась Электричка, а флаг впервые остался на ночном посту, чтобы к следующему утру оказаться низвергнутым.

Электричка не появилась. Иринушка на вечернем построении как ни в чём не бывало отцепила флаг и унесла его в свои владения. В свои! Потому что на месте выросшего в междусменье директорского особняка снова красовалась несрубленная рощица. А на поляне, где мы когда-то обнаружили сарай-развалюху, как и положено, приютился типовой корпус, отведённый под административные нужды. Человеческим языком говоря, Иринушка обитала именно там, где мы её привыкли наблюдать в первые две смены.

Нас откинуло назад. Всех четверых, живых и здоровых. Только в моём кармане так и не нашёлся счастливый ножичек-талисман. А Колька в тот день, когда так и не выросло восемь фальшивых флагштоков, сломал руку и был увезён домой. Наверное, ему влепили на полную катушку, потому что деньги, как ни крути, вылетели в трубу. Я всё думаю, а что бы случилось с Колькой, не откажись он от своего счастья и не сойди с автобуса, подчинившись моим приказам? Какое счастье ждало его на десятой остановке?

Пьедестал на спортивной площадке так и не ощутил наших подошв, потому что мы не рассказывали о победе с верхней ступеньки. Мы не говорили о Красной Струне даже друг с другом. Словно и не было никакой победы. Быть может, нам хотелось поверить, что приключение не состоялось. Хотя я опять являю свои командирские замашки и широким жестом расписываюсь сразу за всех. Быть может, другие думали иначе. Быть может, им просто хотелось забыть. Я не знаю, как это: оказаться в недрах трансформатора, жгущего молниями, или быть всосанным в жерло дьявольского пылесоса. Я не успел погибнуть. И теперь, к счастью, выходило так, что никто не успел. Нам просто подарили несколько дней, связанных цепочкой волшебного приключения.

Частички сверхъестественного сопровождали нас всю смену. Как иначе я мог назвать флаг, обнаруженный в кустах объеденной малины. Красный флаг, наискось прочерченный кометой. Мокрый и грязный. И совершенно бесхозный. Хотя когда-нибудь я поверю, что он валялся там с прошлогоднего фестиваля.

А настоящий флаг я так и не поднял ни разу. Впрочем, Таблеткин тоже не участвовал в подъемах. В день, когда на свет божий должны были явиться четыре флагштока, его тело покрылось розоватой сыпью, и после завтрака его повели в изолятор, где он и пролежал до конца смены. Поэтому в лагере пропало гораздо меньше ценных вещей.

Пашка-Фотограф не сделал ни одного сенсационного снимка и увёз нетронутую кассету обратно в город. Я почему-то никак не могу решить: хорошо это или плохо?

И ещё я никак не могу подобрать название таинственным силам, которым противостояла моя команда. Нигде и никогда я больше не слышал о них. Никто не рассказывал мне историю о Красных Струнах. А на мои наводящие вопросы я ловил лишь недоумённые взгляды. Я так и не узнал, чьи жизни хранят они своим багряным блеском, чьи души греют теплом, лучащимся в маленьких комнатках, куда не всякий-то и пролезет. Мне кажется, комнаток таких много. И почему-то я думаю, что даже в этот день кто-то ведёт слежку за новой, появившейся при странных обстоятельствах продавщицей школьного буфета, завучем или учительницей музыки.

Сквозь языки костра я смотрю на Эрику. Эрика не смотрит на меня. Эрика не смотрит на меня никогда. Кубы для неё не существует. Она уже выбрала направление, куда смотреть. Она знает, с кем стоит лезть на крышу девятиэтажки, отказавшись от Эвереста.

Он приехал в родительский день. Он не успел к началу смены из-за каких-то там соревнований. Его записали во второй отряд, и я невзлюбил эту крикливую шоблу ещё сильнее. Он теннисист и может не отрываться от ракетки круглые сутки. Он говорит, что когда-нибудь станет первой ракеткой мира. Эрика верит, что он станет. Эрика забросила рисование и всерьёз увлеклась теннисом. Они проводят на теннисной площадке всё утро и всё послеобеденное время. А вечерами, быть может, солнце гордо опускается за лес, провожаемое их восхищёнными взглядами. Я не знаю, в эти часы я никогда не ходил на пригорок. Мне кажется, пока я не убедился, какой-то маленький шанс ещё живёт. Только что это за шанс? Кто бы объяснил…

На дискотеках всё по-прежнему. Для меня. Потому что с Эрикой я так и не танцевал. С Эрикой теперь есть кому танцевать и отшивать нагловатых кавалеров, быстренько въехавших в новый расклад сил и переключившихся на других девчонок.

С треском раскалываются ветки, словно в пламя швырнули пучок доблестных деревянных шпаг, способных обратить в бегство самых настоящих колдунов. Я стараюсь не думать о шпагах. Я просто смотрю туда, где, прижавшись друг к другу, сидят Мистер Лето и Мисс Лето. Шпаги смазываются и становятся призрачными, в отличии от поцелуя, которым победители конкурса наградили друг друга после финала. На Эрике тогда сияла корона из золотой фольги.

Фильм «Церковь» нам так и не завезли. Непонятно, почему я отчётливо помню его. Помню девочку с бледным лицом, помню уродливое изваяние. Помню странный конец, предвещавший то ли неприятности, то ли вторую серию. И тогда мне кажется, что ещё ничего не закончилось. Что придёт день, и я обнаружу, что нас снова откинуло к самому началу смены. И на эспланаде будет выситься массивная фигура Электрички. Будет схватка в лесу и противостояние на автовокзале. И я снова почувствую щемящее счастье, впихнувшись в двухъярусный автобус. Мы отыщем заветную дверь и прорвёмся с первого раза. Все вместе. Обязательно прорвёмся, чтобы не потерять билет и не набрать штрафных баллов. Потому что стоит нам отступить, как Электричка снова столкнётся со мной у входа.

Красной Кнопкой солнце пылает над горизонтом. Мне хочется нажать на неё и выключить вечер. Чтобы наступила ночь. Чтобы лечь спать и ни о чём не думать. Но мне не дотянуться. А кто-то, способный нажать, тянет и тянет время, поглядывая на то, что кажется ему тремя колдуньями. А я смотрю на Эрику и знаю, что красавчик-теннисист видит в её глазах сказочно сверкающие блики костра.

И знаю, что если мне придётся столкнуться с Электричкой у входа, она опять предупредит, что не стоит спускаться в подвал.

Но если время предложит поиграть ещё раз… Я готов. Потому что будущее не может быть предсказуемо. Оно становится предсказуемым, когда я верю, что подвал — это пятый этаж и асфальт внизу. Или последний блик, блеснувший на трамвайной рельсе. Или мост, у которого прогнила дощечка, над болотом, где бесследно исчез уже десяток таких, как я. Или снежная пурга, караулящая беспечных прохожих в морозный день.

А я не поверю.

И всё-таки спущусь в подвал. Снова и снова.

9 августа 2001 — 26 февраля 2002

Оглавление

От автора

Время Красной Струны

  Глава 1 . Третья смена

  Глава 2 . Неизбежность корявых надписей

  Глава 3 . Смена власти

  Глава 4 . Шесть серебряных звёзд

  Глава 5 . Продолжение ночных приключений

  Глава 6 . Лишний флаг

  Глава 7 . Солнце становится ближе

  Глава 8 . Независимое расследование специального корреспондента

  Глава 9 . «Красная…»

  Глава 10 . Девятый отряд

  Глава 11 . Гипотезы и догадки

  Глава 12 . Развлечения шестого отряда

  Глава 13 . Потерянный рай

  Глава 14 . Прыжок в обратную сторону

  Глава 15 . Исчезнувшая дверь

  Глава 16 . «Гнать козла!»

  Глава 17 . Game Over

  Глава 18 . Тихий час и три нарушителя

  Глава 19 . Взгляд в верхние пределы

  Глава 20 . Мистер Куба в тылу врага

  Глава 21 . Невидимые нити желаний

  Глава 22 . На вершине пьедестала

  Глава 23 . Эрика Элиньяк в сказочном городе

  Глава 24 . Приключения в Гномьей слободе

  Глава 25 . Цветок времени

  Глава 26 . Побег

  Глава 27 . Старт перехватчиков

  Глава 28 . Камский Егор — враг индейцев

  Глава 29 . Происшествие на автовокзале

  Глава 30 . Городские скитания

  Глава 31 . Двухъярусный автобус

  Глава 32 . Последний вечер

  Глава 33 . Картинки на стене

  Глава 34 . Разборки на свежем воздухе

  Глава 35 . А до двери четыре шага…

  Глава 36 . Три старушки, три колдуньи

  Глава 37 . Путь назад

  Глава 38 . Поворот

  Глава 39 . Предсмертные видения

  Глава 40 . Красная Струна

  Глава последняя . Прощальный костёр

Реклама на сайте