«Чрезвычайное положение»

Александр Зорич Чрезвычайное положение

1

Если только верно, что все имеет конец, то тогда точно: срок моего заключения еще не кончился, увы. Прокричать это «увы» из окна да во двор, где полосатым уроборосом гуляют другие зеки, мне не с руки. Кричать здесь нельзя, а кричать на языке немых – затея для безработных мимов, которые, как правило, лет на десять меня моложе. Все знают, что я здесь из-за женщины. И даже не скажешь «как обычно», поскольку обычно сидят из-за денег.

2

Не буду врать, что меня не предупреждали. Меня предупреждали. Когда я впервые требовательно обнажил свой правильный по здешним понятиям, без единой лишней складки уд, и попросил ее сделать что-нибудь с этим избытком, с этим напряжением и, чего уж там, с этой похотью, она сказала что-то вроде «ладно», а потом, близоруко сощурившись на предмет своего предстояния, сказала, что я буду разочарован. Как будто даже пообещала.

Мне тогда было невдомек, как в принципе можно разочароваться в таком ожившем порнофильме: принцесса сдается чудовищу сразу, сдается легко, без уговоров и не капризничая, принцесса соглашается и покорно отделяет от кожи последние оплоты приличия, делай что хочешь, и если чего-то нельзя, так это продлить этот ласковый дурдом хотя бы на сутки. Тогда я не понял. Теперь ясно: она имела в виду не сейчас, а вообще. Тогда я был настырен как заяц, я струился по времени как шелк, это сейчас мир выточен из халвы, в то время как к этому вину подают маслины. В общем, после трех дней сплошных минетов и мытья, мытья и минетов она уехала, а я остался ждать. Ширли обещала вернуться через неделю, но я-то всегда считал себя реалистом, я-то проницательно подумал «нет, за неделю она не обернется», и настроился на месяц.

За этот месяц наш город брали дважды. И оба раза в нашей гостинице под ногами клиентов кипели ковровые дорожки – все бежали прятаться в подвалы. Канонада стала чем-то вроде боя часов. Выскочки-полководцы, выдвиженцы и прочая военная грязь обрадовались нашей гостинице больше, чем победе. Вроде бы неравнозначно, но на самом деле можно понять. Ни у кого из них до войны не было денег на то, чтобы так жить, а после войны может и их самих уже не будет. Стараниями чьих-то (я не следил за газетами) артиллеристов был поврежден величественный охряной акведук, который строил приемный внук Цезаря Юлия, сердечный друг нашей провинции, и теперь моя гостиница осталась засыхать без воды, но тогда меня это даже радовало, в кои-то веки в гостинице чего-то не хватает, а нехватка – это всегда первое время экзотика. Но радовало не только поэтому, но еще и потому, что теперь никаких душей, слышишь, родная, теперь никакой гигиенической паранойи, теперь все по старинке, тазик и кувшинчик, ну не плачь, от тебя всегда хорошо пахнет, это не нужно доказывать, просто опустись ниже, еще чуть… ниже и не плачь, вода нам даже не нужна, потому что я умою тебя своими губами… – вот такие желтобульварные монологи курсировали обыкновенно по моей голове, когда я поднимался на четвертый этаж в номер к полководцу F., порядочной суке, с пустой ночной вазой и полным кувшином, от которого, как и от воды в нем, разило старым бурдюком. Когда я спускался, все было наоборот – ночная ваза была полной, а кувшин пустым. Как вдруг я обнаружил, что с водой – это надолго, а с момента исчезновения Ширли (а она именно исчезла, в смысле не попрощалась, не успела) пролетело шестьдесят два дня. Шесть раз по десять и еще два.

3

За четырнадцать лет я привык говорить о гостинице в залоге принадлежности: она – моя, а я принадлежу ей. Юридически ни то ни другое не является правдой, зато по сути – так. Логично поэтому, что женщины, которые появлялись в ней, также расступались на два мирка – те, что принадлежат гостинице и те, что принадлежат мне. Первых было больше, зато Ширли была из вторых. Кто из каких определялось обычно в первый же вечер, когда я приходил к ним задернуть на ночь шторы. С теми, кто говорили «ой, как стало темно!» нужно было вежливо прощаться, у тех, кто говорил «спасибо», можно было внаглую оставаться до утра.

Ширли сказала «это еще зачем?», она едва-едва меня не оттолкнула, я уже собрался уходить с пожеланиями спокойной ночи, но вдруг она попросила снотворное, которое снимает заодно и головную боль, и переутомление, и температуру, кюхенмейстер, описывая подобные случаи, в таких местах обычно говорил «намек я понял», но здесь это не подходит, потому что это был не намек, она сидела на кровати, деревянная, бледная и застегнутая на все пуговицы, и ее, кажется, сильно знобило, а я просто автоматически, служебно, положил ладонь на ее белый лоб – я совершенно серьезно померял ей температуру, которая у нее, да, была – как вдруг она вставила ногу в крюконосой туфле между двух моих и серьезно сказала «хватит!». И тогда я, уже можно сказать, окрыленный, хотя мне до сих пор не понятно, к чему относить это «хватит», положил руки ей на плечи (она все еще сидела, надо же) и, поскольку эгоизм у меня стал больше, чем сердце, а трахаться с этими шторами уже вошло в привычку, каждый день кто-нибудь говорил «спасибо», я честно попросил у нее поцелуй, не в губы, конечно, нет, а она сказала, что подумает.

Думала она долго. Что-то около получаса. И думала бы дольше, но я самочинно открыл дверь ее номера ключом (у меня ведь дубликаты всех ключей, даже от двери собственной комнаты), а дальше было что было. Она снова спросила есть ли снотворное, а я был тут как тут со своими искусительными «о да, мадам, есть одно патентованное средство», и со своими дежурными «не бойся, милая», а она со своими «нет» и со своими «пожалуйста, осторожней» (сначала все было на «вы») и со своими трогательными опасениями, что я ее собой разорву напополам, действительно, опасность была, и со своими ошалевшими улыбочками, а когда я ей предложил поцелуй со своей стороны, конечно, не в губы, нет, хотя потом было и это, она сказала, что не желает моих контрибуций, и так на все специальные предложения – только крутить носом и черт побери где таких недотеп воспитывают, хотя теперь это все равно, что рукоблудие – вспоминать о таких вещах, это все равно, что вытирать саваном пот, словом, чувствуешь себя неловко и в горле стоят слезы.

4

Довольно скоро наш полководец F., дешевый фат, практик прицельной стрельбы и усач, словом, типический диктатор и персонаж отрицательный, выразил желание со мной поговорить за обедом. Обедали они в половине третьего, что меня лично возмущало – здесь, у нас, в гостинице, по правилам обедали в половине второго и никто никогда не посягал на это святое время, ни разу со времен Марка Аврелия время обеда не передвигали – особы ультраголубых кровей, меценаты и женщины в душных манто мялись у дверей трапезной уже в двадцать минут второго, непринужденно ожидая, пока два лакея распахнут двери.

А теперь нет. F. сказал, что старые порядки не ложатся под новый стиль, что эти порядки надо ломать. Короче говоря, этот унтерменш F. издал приказ, и теперь обедать накрывали на час позже. С горя я распорядился, чтобы мне сервировали отдельно, в моей комнате в привычное мне время. Поэтому не удивительно, что на беседу я пришел сытым, рассеянным и чуть взведенным. Это для меня нормально после кофе.

F. как раз что-то жевал, низко склонившись над тарелкой. Я, кстати, поинтересовался у кюхенмейстера, что F. готовят – он сказал, что как обычно, т.е. наше стандартное разнообразие, но каждый день – обязательно паровые котлеты из индюшки. Вот как раз эту индюшку он и ел. Сначала он склонялся к самой котлете, осторожно брал ее зубами за край, потом прижимал другой край вилкой и тянул на себя.

– У вас хорошая гостиница. Жена мне еще давно говорила, что это шик, как сейчас говорят – люкс. Я никогда ничего такого не видел, не было возможности, – сообщил мне F., спрятал в кулак отрыжку и предложил мне сесть, как будто это я у него в гостях.

– Спасибо, – сказал я и, беззвучно отодвинув стул, сел напротив.

Жена ему, видите ли, говорила. Небось, прочитала в газете – вот и говорила. Можно себе представить эту жену. На лице – косметическая маска, толстые пальчики напитаны золотом самой поганой пробы, бигуди под косынкой, – подумал тогда я.

– Только картинки мне не нравятся.

– Вот как? – опешил я.

– Замените.

Мне понадобилась одна семьдесят четвертая секунды, чтобы вспомнить, что висит у него в номере. Вспомнил. «Последнее искушение Руми» (подлинник) и «Плод граната» (копия семнадцатого века).

– И гранат тоже заменить?

– И его тоже. Похож на какашку, – хохотнул F.

Я бы тоже хохотнул, если бы было хоть немного похоже.

– Наша гостиница недалеко от штаба. Вам удобно добираться, ведь верно?

– Мне? Вообще-то ничего. Кстати, я вас как раз и позвал, чтобы этот вопрос обсудить.

– Всегда к вашим услугам.

– Я тут своим в штабе рассказывал про все эти ваши дела, про оранжерею, про кухню тоже рассказывал, про здешних кралечек… Они все так и охали.

– Мне очень лестно, – сказал я, чтобы дать ему возможность прожевать, не впадая в конфузы. Я, конечно, насторожился.

– Да, так вот, – продолжил F., облизывая губы. – Они попросили, чтобы я их тоже сюда устроил. Платим мы им мало, должны уже за три месяца, а кампания сами понимаете – смертельная. Так вот я и думаю, а что если правда штабных сюда устроить?

– Пожалуйста, – пожал плечами я. – А сколько их?

– Да что вы заладили: «сколько-сколько», – раздраженно перебил меня F., хотя я ничего такого не ладил.

– Извините.

– Вы главное скажите, сколько здесь номеров всего.

– Всего семнадцать.

– А сколько коек?

Эти «койки» меня покоробили, но я сосчитал довольно быстро.

– Около двадцати пяти.

– Мама родная! – вытаращился на меня F. – Так мало?! А чем же вся эта громадина занята?

«Громадина» – это, конечно, гостиница. И она, конечно, велика.

– Ну как… сады… вы же мне говорили, что оранжерея вам нравится… купальня… то есть, пока была вода, была купальня… комнаты прислуги… потом прачечная, кухня, скотный двор, у нас ведь только проверенное мясо готовят… мечеть…

F. подпер подбородок сплетенными пальцами и смотрел на меня с псевдопедерастической тоской во взоре, пока я перечислял. Грязная тарелка – кстати, он все валил в одну, и мясо, и десерт, и салаты, – так и стояла перед ним. Официант не спускал с тарелки глаз – он не решался ее забрать или поменять потому, что у нас такое правило: ничего не забирать, пока грудь клиента не отодвинется от тарелки на расстояние в 30 сантиметров. А грудь F. пока не сделала и двадцати. F. о наших правилах не догадывался.

– Знаете, я что подумал? – сказал наконец F.

– Что?

– Что можно штабных поселить вместо вашей обслуги. То есть они с удовольствием будут выполнять ту же работу, лишь бы здесь пожить. Думаю, они быстро научатся. Просто если их распределить по номерам, они чего доброго станут со мной запанибрата. А так, как говорится, и овцы, и волки… А? Как вам моя идея?

– Это приказ? – спросил я, потому что это в конечном счете было главным.

– Ну… можно сказать, что да, – расцвел F.

Он достал несвежий носовой платок, промокнул рот и начал тщательно, по одному, вытирать пальцы, как если бы шла речь о маникюре. А потом вдруг ни с того ни с сего спросил сколько мне лет. Я сказал, что тридцать.

5

и… я боюсь, ты подумаешь, что я идиот, поскольку только идиоты и начинающие поэты могут путать значениями люблю и трахаю, может ты решишь даже, что я намеренно ввожу тебя в заблуждение, чтобы ты позволила мне это или это, но я не лгу, я да, я жду и люблю, и за экстатическую подачку – всего лишь снова обцеловать твою ногу со сморщенной от воды шкуркой на пяточке – всего лишь за эту малость, я отдаю… я отдаю… да что угодно я отдаю, и эту гостиницу – тоже. Вот типическая стенограмма моих стенаний, а Ширли все не ехала.

Наверное, если бы я знал ее дольше, я бы волновался, что с ней что-то случилось. Если бы раньше, в перемирие, я имел возможность видеть ее на рынке или в парке, я бы мог представить себе, как теперь там, на рынке, лихая конная бригада проносится метелицей, переворачивая клетки с птицей, лотки с лежалыми фруктами и столики с серебряной бижутерией, я мог бы вздрагивать среди ночи, представляя себе, как какой-нибудь конник, которому Ширли приглянулась, приложившись к фляге для куражу, подхватывает ее в седло и увозит прочь, она энергично отбивается, зовет, но никто, конечно, и не думает геройствовать, все боятся получить по шее. Но в том-то и дело, что я не видел ее на рынке, да и едва ли она туда ходит, зато я видел ее, разомлевшую, лукавую и распутную до целомудрия, у себя на животе с лицом, перепачканным спермой, и это, наверное, судьба – вздрагивать от этого и только от этого. Я разлепил клейкие веки и зажег свечу – от этого и только от этого. Гостиница много мне дала и, как водится, кое-что отняла – я разучился обходиться без женщин больше чем неделю. Просто-таки как без еды. Обмороки, к которым я имел склонность с раннего детства, участились и даже как-то что ли углубились.

Раньше, то есть сразу после того, как Ширли уехала, женский вопрос был по сложности сродни детскому мату – я поднимаюсь в номер, задергиваю шторы, мне говорят «спасибо» или там «благодарю», я подхожу к ней, тень в густо-синем контражуре, и просто веду вниз жестяную петельку разъезжающегося зиппера. Теперь, после того, как штаб полководца F. перебрался сюда, традиция стагнировала. Некому сказать мне «спасибо», потому что в тот же день все наши клиентки были депортированы из гостиницы на нейтральную полосу. Женщины из штаба привыкли все делать сами, а уж задернуть штору им вообще раз плюнуть. Если раньше наши клиентки были просто материальными фантомами, суррогатами Ширли, и меня это устраивало, по крайней мере, не угнетало, то теперь моя кожа зудит от нерассекреченной энергии кундалини. Штабные бляди не годятся в суррогаты – не то воспитание, не та походка, из-под купальных трусиков торчит недобритая шерсть и запах, как от куклыбарби. Они заигрывают со мной, подмигивают и якобы случайно роняют на паркет у моих ног кошельки-приманки. Им кажется, они, видите ли, слышали, что в таких гостиницах, как эта, самое то для эротики, они не знают, что наши настоящие, честные клиентки не заигрывают – а отдаются, не кокетничают – а раздвигают ноги, и что это не танцульки и не кабак, что здесь, в моей гостинице, настоящий разврат освобождает место для настоящей любви, а не так, как они привыкли, когда эрзац-любовь только предлог для неумелого разврата.

Тем временем, вокруг происходили несуразные вещи. Штабные испортили железного дракона для колки орехов, что означало минус половина фирменных блюд. Двое молодых офицериков поспорили с третьим, что челюсти дракона с легкостью раздавят столько кокосов, сколько поместится в зеве. Они выпросили у кюхенмейстера (единственного, кроме меня, кто остался от старого персонала) семь орехов – по числу голов во враждебной F. хунте и на каждом написали черным углем имя смутьяна. Сложили орехи пирамидкой, словно ядра в музее, во рту у нашего чудовища. А потом все втроем повесились на рычаг, будто школьники в гимнастическом зале. Полководец F. даже не устроил придуркам выволочки – ему, видите ли, было забавно, он всегда гордился тем, что не суеверен, а вот я да. Я – да. Поэтому, когда на имя F. пришла открытка, подписанная «Ширли», конечно, от другой Ширли, не от моей, я не знал, что и делать, потому что трактовать такие метафизические опечатки мое суеверие еще не научилось. Это значит, уроду F. его Ширли (дочка, что ли?) пишет, а мне моя Ширли – нет. Вообще, Ширли – довольно распространенное имя.

Штабные с шакальим достоинством прохаживались по этажам, изображали барство в шезлонгах у высохшего фонтана. Они шумели внизу, обжирались, пользуясь свободой, в кладовых, не забывая прихватить с собой сухпайка, некоторые прыгали на кроватях как на батуте, и даже сквозь закрытые двери я слышал ритмичный всхлип пружин. Лицензионные финки лейтенантов хирургически рассекали линованные обивки сдобных диванов. То и дело без нужды они запускали механизм для чистки ботинок, но ботинок, понятно, они под щетки не подставляли, просто смотрели, как оно щерится и вертится, у штабных была в ходу сакральная формула «они чистые», которая годилась на все случаи жизни, и с руками, и с гениталиями, и с намерениями.

6

– Они еще не освоились, – умилялся F.

Я пришел к нему жаловаться на его милитарную шантрапу, но он подумал, что я просто шел мимо его номера и зашел поболтать.

– Это не может продолжаться долго, – сказал я, не отступившись от своего намерения.

– Вы знаете, да! – воодушевился тот. – Им очень тяжело! Посудите сами, теперь им приходится работать на двух работах! Полдня в штабе, полдня – здесь.

– Да, это не легко, – согласился я.

Я думал, F. ведет к тому, чтобы возвратить хотя бы половину моих подчиненных на свои места. Я видел, что гостиница умирает, запах печенья и парадиза вытеснен запахом носков, и тяжелые облака от невынесенных мусорных ведер стелются над вылинявшими клумбами.

– Вот именно! Поэтому я хотел с вами посоветоваться…

Я уже заметил: F. всегда приуготовлял свои приказы закидыванием удочек дешевого политеса, это у них называлось «работа с людьми».

– …Я хотел спросить, что вы думаете насчет того, чтобы штаб переехал сюда. А?

– Я боюсь, все не поместятся. Комнаты заняты, просто кроватей больше нет, – в моем голосе дребезжала тревога.

– Да это не беда! Во-первых, потеснятся, можно спать на полу, валетом, а во-вторых, главное – это как раз где заседать. У вас тут есть что-нибудь для собраний, зал, а?

– Мечеть.

– Не подходит.

– Ну тогда холл.

– Тоже не подходит. Вы вообще думаете своей головой?

– Думаю.

– А вот вы подумайте лучше! – раздраженно предложил F., но мое молчание его немного остудило. – Вы подумайте сами – шпионы! Это же штаб! Мы связаны с армией, армия – наша надежда. А вы предлагаете устроить мне штаб в холле! В холле, который просматривается и прослушивается со всех сторон.

– Тогда – в трапезной.

– А что – это идея, – всерьез обрадовался F. – Да, это идея. Кушать можно и в комнатах – какая разница.

– Действительно, для вас разницы нет.

Мое укрупненное «для вас» к счастью проскользнуло незамеченным.

– Тогда у меня к вам еще один вопрос. Вот снова-таки связанный с этим.

– Весь вниманье. С чем?

– С переездом. С рабочими я уже договорился, так что завтра утром весь наш скарб будет здесь. Это касается вас.

– Меня?

– Ну да. Вы понимаете, здесь будет штаб. А в штабе не должно быть посторонних лиц.

– Я не постороннее лицо. Вы что думаете, я шпион?

– Нет… чего вы так сразу, – F. обиженно надул губы. – Я этого не говорил. Я просто говорил, что вы постороннее лицо. А посторонним лицам, даже патриотам, находиться в штабе нельзя. Тем более, такое положение…

…залететь, от меня? Ширли, родная, кто загипнотизировал тебя этой фикцией, Ширли, это невозможно – залететь от меня, потому что того свинга, от которого у девушки обычно получаются дети, ты мне как раз и не позволяешь, мы же ни разу не были с тобой как муж и жена, ты же не даешься, скажи, что я не прав, да ты же моешься через каждые девять минут, ну и что, ну и что, да не реви же ты не реви не реви, а что еще оставалось говорить, и я поймал себя на неприглядной вещи – оказалось, мне нравилось смотреть, как она плачет. Нет, мне не доставляла удовольствие ее боль, Боже упаси, и здесь я честен – греческие радости задней дружбы я даже ей не предлагал – именно из сострадания к телу, все-таки, здесь она была права насчет быка и Пасифаи, просто ее слезы были как оттепель, как ксилофоновое таяние сосулек – слезы были пресными и холодными, неприкаянного огня в них не было совсем, зато глаза Ширли обретали от слез невещественное сияние, они как бы умывались изнутри и обновленно оживали, да, кстати, и кончик носа у нее никогда не краснел (когда смотришь на женщин, которые плачут, эти малиновые пятна на лице обычно делают из живописи момента случайную фотографию для дешевого проблемного журнала), и ничего в ее лице не менялось – разве, может, уголки губ дрожали куда-то вниз, но главное, что с ее стороны эти слезы уравновешивали мое семя, которое точно так же, как и ее слезы, проливалось на нее и оставалось понятым неправильно, думаю, если взвесить то и другое на скрупулезных аптечных весах, получится поровну с точностью до миллимиллиграмма…

– …да-да, все хорошо… вот так… все в порядке, – F. стоял надо мной, согнувшись в три погибели, и размахивал у меня перед носом записной книжкой в порепанном коленкоровом переплете. – Вот так.

«Создает вентиляцию», – сообразил я. Прядь у меня на лбу ходила туда-сюда в унисон записной книжке.

Я лежал на полу, широко раскинув ноги, под головой у меня стараниями F. была продолговатая подушка с дивана. Как только я сообразил, что именно случилось, мне стало нехорошо. Неловко. Конечно, всему виной Ширли, но такое случалось со мной и раньше. Я слышал, у многих бывают обмороки возле утреннего писсуара.

– Не ушиблись? – спросил F. с наигранным участием.

– Нет, извините меня, – совершенно искренне попросил я и поднялся.

Рубаха на моей груди была расстегнута, змейка на гульфе, кстати, тоже. Осознав этот факт, я стал спешно застегиваться, затягиваться и заправляться. Губы были тоже вроде как в слюне: я вытер их тыльной стороной ладони, замер и довольно красноречиво вперился в F. Тот сразу отвел глаза.

– Вы нуждались в свежем воздухе, вы задыхались, вы носите слишком тесную одежду, – сказал он в свое оправдание. – Кстати, а почему вы не надеваете такой вот ваш национальный платок, такой… в гусиную лапку… как все?

– Я не мусульманин, – сказал я.

– Во-о-на как, – с досадой протянул он. – Впрочем, это дела не меняет. Все, о чем мы с вами тут договорились, остается в силе, – F. поднялся и стал надевать поверх крахмальной рубахи мундир с эполетами.

Весь его вид свидетельствовал о том, что аудиенция окончилась и я должен выметаться. Только я и не думал идти на поводу у своей догадливости.

– Все так. Только я не уйду из гостиницы, потому что она моя, – сказал я, застегнув последнюю пуговицу. – Это моя гостиница, понимаете?

– Но помилуйте, сейчас война, какие могут быть разговоры!? Я же вам объяснил ситуацию! Вы же постороннее лицо, я же вам доходчиво все объяснил! Не вынуждайте меня на крайние меры, молодой человек.

– Если нужно, я вступлю в армию, – нашелся я. – И буду служить под вашим началом… Тогда я уже не буду посторонним лицом, а буду одним из вас, одним из штаба, а?

Судя по тому, как разом просветлилось лицо F., как расправились морщины на его лбу, я нашелся очень кстати.

– Да? Так это вы серьезно, или что?

– Серьезно, – подтвердил я.

В тот момент я старался не думать о том, что может статься, если я уеду и не дождусь Ширли. Я боялся, мне снова станет дурно.

Я пристально посмотрел на F. Судя по озабоченной скобе его рта, над эполетами кипела напряженная работа следственной мысли. Наконец F. посмотрел на меня, подозрительно склонив голову.

– Назовите имена наших врагов, – сказал он торжественно и тихо.

Вот тут кокосовые орехи пришлись очень кстати. В моей памяти вспыхнули нужные имена, все семь нужных имен, ведь дракон их даже не испортил, все орехи остались целыми, и я продекламировал эти имена, одно за другим, медленно, как на мемориале, и внятно, как катехизис.

– Умница… вы зачислены, – сказал наконец F. и, дохнув мне в лицо гнилью, поцеловал меня в лоб.

Я едва поборол гадливость, но не отстранился. Я понял – так надо.

7

Я по-прежнему ходил в гражданском – формы мне не выдали, к счастью, не было моего размера. «Не переживай, – утешал меня F., – кого-нибудь убьют – и тебя переоденем».

Но я не переживал. На правом предплечье у меня была повязка с эмблемой, а на голове – отвратительный мотоциклетный платок с патриотической аббревиатурой. Все это вместе с очками стоимостью в орловского рысака (без них я был почти беспомощен) составляло странный ансамбль. Среди штабных ходили слухи, что F. ко мне благоволит и, наверное, это так и было – мне разрешили быть караульным и фактически я целыми днями сидел в холле, я даже спал там, положив ноги на журнальный столик. Было неудобно и ныл хребет, зато я был относительно спокоен: если Ширли приедет, если только она приедет, для меня это единственный шанс ее встретить и объяснить, что здесь происходит.

Да, судя по всему F. мне протежировал, потому что кюхенмейстера выставили на следующее же утро, причем даже пропустили сквозь строй, понятное дело, как шпиона. Для кюхенмейстера я сделал все, что мог – как только F. записал меня в свое битое войско, я опрометью бросился на кухню, меня переполняли инструкции, я прошептал ему на ухо имена с кокосовых орехов и объяснил, как себя вести. Потом, уже к ночи, несчастный простак явился к F. с челобитной зачислить и его тоже, но F., порасспрашивав его о житье-бытье минут эдак с пять, вдруг в неожиданно грубой форме велел ему убираться. По словам F., все, что говорил кюхенмейстер, было «неубедительным подхалимажем», а сам кюхенмейстер – провокатором и «временным попутчиком». Кюхенмейстер заклинал F. индюшиными котлетками, дескать, никто не сможет их для F. приготовить, если его уволят, но F. был неподкупен – он сказал, что перебьется. Выходило, что служить под началом F. престижней, чем служить в гостинице? Без комментариев.

8

Наверное, раз в день обязательно я представлял себе, как это будет выглядеть, когда Ширли возвратится. А на самом деле гораздо чаще. Во время своих ночных бдений в обездвиженном, бархатном холле, одно видение меня просто-таки преследовало. Девушка в москитной сетке – это, конечно же, Ширли – ссыпает в ладонь рикше очень мелкие монеты, тот любезно подносит ее саквояж к стеклянным дверям гостиницы, над которыми, как и везде у нас, выбито «Salve!», и исчезает. Ширли поднимается по ступеням и дергает ручку, но дверь не открывается. Она громко зовет лакея, но лакей, конечно же, не идет, здесь у нас теперь нет ни господ, ни лакеев, тогда Ширли зовет меня по имени, потом, зло и отчаянно, зовет еще раз, но и я не могу ей отозваться, потому что меня нет и не будет. Ширли приникает к стеклу лбом и пытается разглядеть, что там внутри аквариума, но ничего, кроме забранных латаными холщовыми чехлами кресел и фосфорной пары кошачьих глаз, там не разглядишь, и она уходит. Не раз и не два я, очнувшись от забытья, мчался к входной двери и, очумелый, выскакивал на ступени, покрытые рассветной росой, надеясь застать там Ширли, уж больно все это реалистически подавалось в моих снах. Рикши, по старой памяти, а может просто от нечего делать, дежурившие внизу, обыкновенно махали мне руками, а потом, когда я снова скрывался за дверью, крутили у виска и группкой надо мной посмеивались, они думали я не вижу. Но плевал я на рикш, потому что именно так однажды все и случилось, то есть чуть не случилось. Сквозь сон я услышал, как неуверенно ходит ручка входной двери, и кто-то окликнул меня, меня? ну да, привет, деточка, привет, свершилось.

Глупым вещам мы предпочли умные. Я подхватил ее и ее дорожный саквояж и, стараясь не скрипеть половицами, мы пошли в мой номер.

Почему так долго? Где ты была? Все в порядке? Всего этого я у нее не спрашивал. Я чудовищно боялся не успеть сделать главного и от возбуждения мое дыхание стало неровным и шумным. Тот, кто скажет, что конкубинат – это единственное, что меня влекло к Ширли, будет идиотом, который не понимает, что счастье любить Ширли плотью было единственным счастьем, которое только может быть недоступным. Говорить с ней можно было и в ее отсутствие, и телефон здесь не при чем, то же касается и, так сказать, любви высокой. Единственное, чего нельзя, когда ее нет – это вот это, вот оно, и я даже сам не заметил, как на дворе полностью рассвело. А когда Ширли, мятая, счастливая и осоловевшая, пошла натягивать платье, дверь задрожала так, что едва не слетела с петель, а затем распахнулась настежь.

– Вы самовольно покинули пост, – процедил F. – Вы нарушили устав.

Тихо всхлипнула Ширли, она закрывала грудь скомканным платьем и выглядела очень смущенной, тогда я не понимал почему, ну что тут такого, кого тут стесняться, не этого же кастрата, честное слово? В общем, даже тогда я ничего не заподозрил.

– …вы регулярно саботировали работу штаба и форму его одежды, вы пытались внедрить шпиона в наши ряды, обманом вы склоняли наших работников и сотрудниц к интимной связи…

– Чего-чего? – переспросил я, усаживаясь на кровати. – Кого и кого?

Но F., неколебимый как автоответчик, и как автоответчик же глухой, продолжал:

– …поэтому тюрьма, молодой человек, это самое меньшее, что я могу для вас сделать при всей любви к вам и вашей даме.

F. говорил все это, глядя в упор на Ширли, та стояла ко мне спиной. Ее задик был покрыт гусиной кожей. Тогда я отнес эту «любовь ко мне и моей даме» на счет общего косноязычия F., но, кажется, любой на моем месте впал бы в тот же герменевтический соблазн. Ширли, со всеми признаками эмоционального обморожения, обернулась ко мне, ища защиты или, может, поддержки. И я ей эту поддержку конечно же устроил.

– Выйдите, – потребовал я. – Вы что, не видите, она одевается?

Но F. не сдвинулся с места, сверля меня своим алюминиевым взглядом. Он так увлекся, что, кажется, не понимал, чего я от него хочу.

Тогда я встал с кровати и, нисколько не стесняясь ни своей болтающейся наготы, ни заряженной винтовки в руках у полководца F., подошел к двери, вытолкал F. за порог и закрыл дверь на засов. Лицо Ширли перекосилось от испуга, она задрожала и стала лепетать что-то про своего мужа (оказывается, есть и такой!), потом что-то из серии «как мне тебя жалко», я терпеть не могу такие вот сцены, поэтому мне ничего не оставалось, как натянуть штаны. Когда мы с Ширли наконец вышли, мне в грудь смотрела крупнокалиберная половина штабного арсенала.

9

Ширли прислала мне открытку. Гостиницу я узнал сразу – купол оранжереи, желтая гусеница акведука, желтомраморная, похожая на террасированный склон гигантского торта, только без свечек, парадная лестница, на песке перед крыльцом – следы от колясок рикш. Оказывается, над входом теперь висит государственный флаг. Когда я всласть насмотрелся на открытку, я обменял ее на сигареты – теперь она висит, прикнопленная к стене, в соседней камере и… родная, если бы ты не присылала мне этой открытки, твое отсутствие, наверное, смотрелось бы не так дико, как сейчас, и стирать руки в порошок не было бы необходимости, оказалось, трахаться с тобой стало уже навыком духа, – говорил я, но Ширли рядом не было, ее вообще не было, снова не было, и кроме этой открытки, которая, собственно, была уже не моя, ничего на ее существование не намекало. Мне так по крайней мере казалось, когда я добирался на перекладных до гостиницы. Забыл сказать, по случаю казни полководца F. и высылки из страны его приспешников, объявили амнистию и я, вычертив размашистую птицу в ведомости о реабилитации, возвратился домой.

10

Господи, этого я не ожидал. Я не ожидал, что этот каменный дом окажется вынослив, как черепаха. Гостиница была жива. Кюхенмейстер сначала меня не узнал, он только сказал «твою мать». А потом – еще раз «твою мать». На этот раз в смысле «твою мать, четыре года!». Плюхнувшись в кресло, я спросил его, не появлялась ли девушка по имени Ширли, а он посмотрел на меня, как на дегенерата, он решил, что я там совсем свихнулся в своей одиночке. Потом он, покраснев, сказал, что все это время был тут за главного, имеется в виду, с тех пор, как штаб F. сместился к северу, но раз я пришел, то он, конечно, слагает с себя полномочия и нижайше просит меня не судить его строго. Да ладно, какое там, – говорил я, а сам думал только о том, как буду искать Ширли, – желтые страницы, частный сыск или, может быть, объявление в газету? Пока мы стояли на крыльце и болтали с кюхенмейстером, мимо нас проплывали клиенты – шубка, фрак с ласточкиным хвостом, полосатые гольфы и два бантика на косах, я смотрел на это все, как в колодец, а они вежливо пялились на меня, как бы изнутри, – господи, я с трудом узнал свое отражение в зеркале, действительно, там было на что пялиться.

– Да-да, ты лучше сходи, помойся, отдохни, теперь-то уже что? – наставлял меня кюхенмейстер.

«Действительно, что?» – спросил себя я и, взявши у портье ключи от своей комнаты, поплелся вверх.

Рядком под зеркалом стояли все двенадцать пар моей обуви – кто-то бережно смазывал их кремом и протирал тряпицей. В шкафу, бок к боку, висели мои вышедшие из моды пиджаки, штабелем лежали рубашки, а галстуки, увы, сегодня такого уже не носят, глянцево скалились на меня своими несовременными ацтекскими узорами. Дрянная книжонка с кровосочащей надписью и скрещенными пистолетами на обложке лежала на тумбочке возле кровати, на покрывале – ни единой морщинки. Шляпа с москитной сеткой претенциозно восседала на абажуре – туда ее бросила впопыхах Ширли в ночь нашего последнего преткновения, а та настолько хорошо угнездилась, что никто не посмел согнать ее прочь. В один и тот же час я чувствовал себя и дома, и не в своей тарелке, я отвык от полированного дерева, сиреневых акварелей, уступчивого ворса и цветочных гирлянд, но главное, в камере это не ощущалось так сильно, главное, здесь отсутствие Ширли становилось наблюдаемым, но очевидно невероятным феноменом.

Одним словом, я принял душ, разбросал свои распакованные вещи по ящикам и, серьезный, словно начинающий паладин, пошел гулять по гостинице. Да-да, так и есть – ничего не изменилось, кроме порядка следования картин на стенах и сорта герани в чугунных вазах – теперь садовник предпочитает розовую, раньше была красная. Даже обедали теперь как раньше – в половине второго, и те же морды, за исключением уборщика и смотрителя конюшен – обоих убили на войне. Со мной приветливо здоровались, а кое-кто даже претендовал на то, чтобы меня разговорить. Так я слонялся до самого вечера, время от времени злоупотребляя виноградными микстурами местного производства. А когда часы отстучали десять, портье напомнил мне, что время закрывать шторы. Я думал было сказать, чтобы он катился подальше со своими шторами, но потом распорядок, который начал уж было по-новому (или, может, по-старому) механизировать мое тело, взял свое. В конце концов, на самом деле этот ритуал ни к чему не обязывает – думал я, я не обязан никого осеменять только лишь потому, что кто-то сказал «спасибо!», мне стало легче, в общем, я пошел. В одном из номеров я тут же налетел на чемодан, который стоял чуть ли не на пороге. Дама в глубоком трауре сказала мне «здравствуйте», причем я был настолько пьян, что не сразу узнал в этой даме Ширли, а узнал я ее только когда она подняла с лица покрывало густого черного газа.

– Что случилось? – спросил я, я имел в виду траур. – Кто-то умер? Кто?

Она сказала, что умер муж, а когда я спросил, просто из вежливости, от чего – тиф, язва или, может, просто от старости, ведь может же такое быть? она сказала, что его убили, я мастак притворяться, но тут я был искренне удивлен, в принципе, это не часто у нас случается, чтобы кого-то убили, если только не война, а она сказала довольно раздраженно, что не ожидала, что я такой тупой, но, ей-Богу, дело было не в тупости, просто «убили» и «казнили» – это не одно и то же, в конце концов F. получил по заслугам, ему поделом, он не херувим, это мягко говоря. Вообще-то, тюрьма добавила мне адекватности, тот факт, что муж Ширли и F. – одно и то же лицо, меня впечатлил хоть бы уж тем, что этим много чего объяснялось, вот, например, та открытка, которую получил F. от какой-то другой Ширли, а я чуть с ума не сошел тогда, подыскивая этому толкование, но, конечно, эта новость не могла ничего существенно изменить, потому что навыки духа не слабеют под напором неожиданных известий, я деловито задернул штору и комната утонула в серых-серых сумерках, я сам снял рубашку, бросил галстук как лассо на свинцовую шишку кровати, стянул брюки и сбросил трусы, Ширли пробовала было отнекиваться и жеманничать, затянула старую песню про «безнравственно», но надолго ее не хватило, тем более, что воды теперь было – залейся, за те четыре года, что я провел в казенном доме, акведук успели отстроить заново.

Оглавление