«Несусветный эскадрон»

Далия ТРУСКИНОВСКАЯ НЕСУСВЕТНЫЙ ЭСКАДРОН

Историческая сказка

Глава первая, о мудрой невесте

«Солнце к ночи клонится, лес колышет ветками, пастухи с собой в ночное взяли кокле золотое…»

Солнце действительно давно уже скрылось за лесом, но вот ветки деревьев даже не колыхнулись при этом, а что касается золотого кокле – так было у пастухов обычное, деревянное, на котором еще и струн не хватало. Да и кто бы дал им в ночное стоящую вещь? Родители позволили взять чего попроще – старые наплечные цветные накидки-виллайне со свалявшейся бахромой, что ткут из шерсти, и серые накидки-снатене, на которые идет лен. Да еще строго наказали – не стелить слишком близко к костру. Впрочем, петь про золотое кокле не возбранялось.

«Дай, отец, коня седого и купи кафтан мне серый, чтобы я туманным утром был, как сокол на лету…»

Отца проси не проси – новый кафтан обещан только к свадьбе. Что касается коня – какого сам вырастишь из неуклюжего жеребенка, на таком и поедешь за невестой. Но петь, опять же, не возбраняется!

А соседские ребята ленятся скакать в ночное – кони у пустой кормушки отжевали хвост друг дружке!

Это уже девушки проказничают. Отец ворчит всерьез, если дочка увяжется за парнями в ночное, а мать если и ругнет, то без особой злости – потому что ночное немало парочек сосватало. Жаль, не у всех до венца дело дошло.

Так что пасутся кони, медленно переступая, выискивая мягкими губами травинку подушистее, и доносится из-за леска озорная песня.

За пшеничным же полем, там, где оставлен паровой клин, крепнущий мальчишеский голос вывел совсем другое – я коня привязывал у цветущей яблоньки, и осыпан мой конь яблоневым цветом… Тут все и примолкло. Лишь по траве неслышный шелест пробежал – как будто добрый мужичок Усинь, покровитель всех крестьянских лошадей и пчел, обходя дозором ночные луга, прокрался поближе – послушать.

Видно, смутила певца эта неожиданная тишина, он собрался с духом и дурашливым голосом жалостливо затянул – ах ты, чертов соловей, что ж так сладко распевал, как заслушался я песен – вороного потерял!..

И стайка молодежи у костра дружно расхохоталась – не столько простенькой песне, сколько актерскому таланту исполнителя.

Так и перелетали песни от костра к костру, и тренькали струны кокле, и вдруг кто-то, вглядевшись в темноту, крикнул:

– Мач! Беги за гнедыми! Уйдут в господские овсы – потом всю жизнь не расплатишься!

От костра немедленно поднялся невысокий, ладный, крепко сбитый парень и заспешил, и растаял в темноте. А на освободившееся место присела в обнимку парочка, только что вернувшаяся с опушки. Очевидно, этих двоих ночное уже сосватало.

Неизвестно, где и как искал гнедых их совсем еще юный хозяин, и помог ли ему добрый мужичок Усинь, но некоторое время спустя парень оказался на той же опушке, довольно далеко от костра. С ним была девушка. Они медленно шли к старому, в три обхвата дубу, и пальцы парня как бы невзначай ловили руку девушки, а она слегка отстранялась, но вовсе этих прикосновений не избегала.

Сто лет назад, когда по Курземе прогулялась чума и многие места подчистую вымерли, было сюда завезено немало крещеных татарских ребятишек с тем, чтобы, когда вырастут, переженить их с местными жителями. Чего-чего, а татарской малышни у русского царя было предостаточно – охотно поделился с герцогом Курляндским.

Старухи, подумав, сказали бы точно – какая из прабабок позаботилась о черных тонких бровях этой высокой и тонкой красавицы-правнучки, о нездешнем разрезе карих глаз. Но другая прабабка, пощаженная чумой, завещала девушке длинные темные косы с ореховым отливом, и нежный румянец, и белизну лица. Откуда же у нее, батрачки, взялись совсем господские руки, с овальными ногтями, хоть и грязноватыми, да зато почти не попорченными полевой работой? Откуда научилась она легкой полуулыбке и умному обращению с господами? Этого даже бабки сказать не могли бы. Странные сюрпризы преподносит человеку его собственная кровь, странные…

Рядом с ней – а одень ее в городское платье, и не отличить бы от баронской дочки, ее друг выглядел совсем простым деревенским парнишкой. И не потому, что был он босиком, а она – в аккуратных, хоть и стареньких постолах. Не потому даже, что одет был хуже – и она не блистала нарядом, а их украшений была на ней лишь крошечная круглая сакта, скреплявшая ворот рубашки. А просто таким он уродился – невысоким, крепеньким, с лицом на первый взгляд, может, и простоватым, но лишь на первый…

Под дубом девушка остановилась, запрокинула голову, вглядываясь в высокую многоярусную крону, и вдруг подкинула ввысь свой ромашковый привядший венок. Венок, не застряв в ветвях, шлепнулся на траву, парень поднял его и вернул подруге.

– Янова ночь давно прошла, – сказал он, – что же теперь-то гадать? Все одно у тебя получилось – не выйдешь ты замуж в этом году. И тем лучше – приданое у тебя все равно еще не готово, ни одеяла сотканы, ни варежки связаны. Знаешь что?… Брось-ка еще!

– А я и не спешу замуж! – гордо ответила она, вовсе не удивившись неожиданному предложению. – Зачем же еще кидать?

– Чтобы в будущем году сбылось.

– Нет, не стану. Да и не за кого мне тут выходить.

При этом она покосилась на парня – загадочно, с прищуром, да еще сверху вниз.

– Иди за меня, Кача, раз никого получше нет, – очень просто сказал тот. – Мы хорошо заживем, вот увидишь. Мать тебя полюбит. Наряжать тебя буду… И Бог с тем приданым! Обойдутся наши поезжане без варежек!

– Без варежек нельзя, люди засмеют! – торопливо ответила Кача, и вдруг сообразила, о чем это она толкует. Смутилась девушка и метнулась было прочь, но парень загородил ей дорогу, да еще и за плечи удержал. А руки у него были каменные, не по росту и по годам крепкие руки. Так и остались они стоять, потупившись, а издали совершенно некстати залетела песня – кто-то весело требовал, чтобы спящая невеста проснулась, обулась и прибежала к нему, к жениху, в ночное. Вместе с песней прилетел от костра горьковатый дымок.

– Не пойду я за тебя, – сказала Кача, – сам знаешь, что не пойду. Какой ты мне жених? Третий отцовский сын! Дождись сперва, пока старшие братья удачно женятся.

Но на самом деле она имела в виду совсем другое – ты сперва объясни своей сердитой матушке, почему решил на мне жениться! А если она на радостях не открутит тебе, глупому, ухо или не треснет по спине вилами, тогла и говори про сватовство…

– Мои умные братья и впрямь удачно женятся, – усмехнулся парень. – Говорят, на днях хромая мельничиха Дарта, что троих мужей схоронила, по четвертому поминки справила.

– Врешь!.. – так и ахнула Кача.

– Правда, левый глаз у прекрасной мельничихи смотрит вправо и вверх, а правый – влево и вниз, да денежки она за версту видит, не ошибется, и на кривых своих ножках до них быстрее жеребца добежит, – продолжал третий отцовский сын, не больно заботясь о правдоподобии и не отметая упрека во вранье. – Да еще поговаривают, что у прекрасной мельничихи две внучки на выданье, но только я не верю – Дарте лет пятьдесят, не больше, откуда ж тут взрослым внучкам взяться? Она еще красотка в самой поре, да и мельнице не пропадать же без хозяина! Вот я и боюсь, как бы мои умные братцы из-за этой ненаглядной Дарты не передрались…

– И правду говорят, что третий сын у отца часто неудачным получается! – рассердилась девушка. – Зубоскалишь, зубоскалишь, а что толку? Твои братья, хотя и попроще тебя, почтенными людьми станут… и женятся, между прочим, удачно, им любая мать дочку отдаст! А про тебя так до смерти и будут говорить – этот шальной Мачатынь! Какой Мачатынь – а тот самый, что со всеми бродячими собаками целуется, тот, за кого ни одна девушка, ни одна вдова не пошла, потому что он до седых волос воробьев в кармане носит! Вот уж действительно – велика честь пойти замуж за шалопая…

Мач вздохнул – действительно, какой только живности у него в карманах не перебывало, вот и теперь там притих лягушонок, пойманный заранее с похвальной целью развеселить Качу. Но парень живо взял себя в руки – кто же это сватается ночью да с постной физиономией?

Покачав головой, как оно и полагается при получении нагоняя, Мач вдруг так усмехнулся, что при дневном свете всякому и всякой стало бы ясно – это сокровище не так просто довести до тоски.

– А придется, – уверенно заявил он, – потому что другой тебя так, как я, любить не станет. Или ты ждешь, пока сын господина барона приедет из Германии, чтобы жениться на тебе?

Баронский сын-студиозус пропадал в университете какого-то Богом позабытого городка уже по меньшей мере лет десять, и о родном доме вспоминал лишь тогда, когда привозился ему положенный от родителей немалый полугодовой пенсион.

– А хоть бы и так! – отрубила Кача, голосом и всем видом давая понять, что уж лучше непутевый студиозус. – Разве не бывало, что умная девушка за богача замуж выходила? Если толково себя повести, да матушка Лайма красотой не обделила… Не помирать же мне в батрачках! Или я лучшей доли не стою?

– Во времена герцога Екаба, может, и выходили умные девушки за богачей, – насмешливо охладил ее пыл Мач. – А теперь богачи почему-то и жен богатых ищут. Наверно, потому, что деньги к деньгам идут.

– Вот у господина барона пять дочек, денег у них немало, а ума что-то не видно, – возразила девушка. – Только и знают, что гулять по парку и платья менять. А богатому человеку, между прочим, умная жена нужна, чтобы в хозяйстве порядок был, чтобы батраки без работы не бродили, чтобы и клети полные, и сундуки, и гостей принять, и в церковь с честью поехать…

– Так я подарю тебе серебряную сакту с решето величиной, чтобы по блеску тебя богатый жених издали разглядел, так уж и быть, – пообещал Мач. – А ум – он ведь в голове тихо сидит, его разглядеть непросто.

– Значит, господин пастор назвал меня умной девицей, а ты в моем уме сомневаешься? – возмутилась Кача. – Господин пастор мне даже сказал, что такую умницу охотно взял бы в экономки, что бы там люди ни сплетничали! Правда, кофе я варить не умею, и эти самые хлебцы с булочками печь… Но ведь научусь! А ты? Да что с тобой говорить! Кто, как не я, все твои загадки разгадал?

– Невелика честь для порядочной девушки – стать пасторской экономкой! – сурово отвечал Мач, прекрасно понимая подлинный смысл комплиментов пастора. – А загадки я новые узнал, ты их вовек не разгадаешь.

– Новые? – девушка заинтересовалась. Щегольнуть хорошей загадкой – это было полегче, чем щегольнуть сложным узором вышивки, хотя и то, и другое служило сельской девице как бы аттестатом развитого ума и сообразительности.

– Одной рукой сено косит, другой – сразу к стогу носит, – сразу перешел к делу Мач.

– Чепуха! Это – овцу стригут и шерсть в кучу складывают. Дальше!

– Какому господину деревья кланяются?

Кача призадумалась, но скоро сообразила:

– Ветру, братец!

– Хорошо… А это что такое: в одну дырку влез, в три вылез… – Мач сделал выразительную паузу и завершил торжествующе: – … а все равно внутри остался!

– А это ты, Мач, – незамедлительно отвечала Кача, сделала такую же паузу и выпалила: – в новой рубашке!

– Почему – в новой? – спросил озадаченный парень.

– Потому что в старой у тебя, братец, не три дыры, а трижды три! И я их тебе зашивать не собираюсь. Теперь ты разгадывай. За кем всегда остается последнее слово?

Мач усердно принялся думать. Он чесал в затылке, хмыкал, пожимал плечами, раз пять уже открывал было рот, но замирал и разводил руками в горестном недоумении. Кача прямо извелась, глядя на это представление.

– Ну, Мач, ну, братец? Это уж совсем просто! Ну?

– Ну?..

– Эхо! – не выдержала она.

– Ах ты нечистый – эхо, что за несчастье, и надо же – эхо! – запричитал Мач, явно кого-то передразнивая. – Эхо! А я-то думал – жена!

И оба расхохотались, а потом заговорили наперебой, окончательно забыв обо всех на свете гнедых:

– А это – два кота, четыре хвоста?

– Постолы с завязками! А это – ноги есть, а не бежит?

– И не стыдно тебе? Штаны! А это – одну борону пятью лошадками тяну?

– Мой старый гребень!

– А что так редко боронишь? Лошадки ослабли?

Задавая свои коварные вопросы, Кача придвигалась все ближе к парню, и на вопрос о лошадках он ответил единственным пристойным мужчине образом – обнял ее так сильно, что и не пошевелиться, и стал целовать в щеки, не больно расстраиваясь из-за того, что губ девушка не давала.

Ночь хоть и летняя, хоть и короткая, а времени на все хватит. Кто же норовит нахлебаться горячей каши – тот обожжет и губы, и глотку, и все то, что у человека в животе с этой кашей соприкоснется. Эту мудрость преподали Мачу и родная мама, и сама жизнь, причем усвоил он ее не отходя от стола.

– Нет, Мачатынь, нет… – прошептала наконец Кача. – Ты со мной не справишься…

– Когда-нибудь справлюсь, – уверенно пообещал Мач. – Ты подумай сама – какое дело богачам до твоего острого язычка? Кто тебя слушать станет? Им от тебя одно нужно – чтобы коровы были вовремя подоены да мухи в молоке не плавали. А вот мне как раз умная жена требуется – чтобы я поменьше глупостей делал.

– Нет, Мачатынь, нет, – упрямо твердила Кача. – Нет, не хочу я всю жизнь коров доить…

– А чего же ты хочешь? – изумился парень. – И как же это – чтобы коров не доить?

– Даже если примут меня твои родители, даже если любишь ты меня не на шутку, но менять один грязный хлев да навозные вилы на другой такой же хлев и другие такие же вилы – не стоит.

Мач онемел.

Но, невзирая на крайнюю молодость, парень понял – попрекать девушку зазнайством и обещать ей медный кофейник господина пастора незачем. Все девушки, отбиваясь от чересчур настойчивых рук, говорят примерно одно и то же – и куда только пропадает их спесь осенью, когда женихи издалека приезжают свататься?

Поэтому Мач отпустил свою красавицу. И она, разумеется, не стала убегать. Когда еще будет та осень, когда еще явятся те женихи, а сейчас все-таки теплое лето. Если не сейчас, в ночном, – то когда же целоваться с парнями?

– А помнишь, как мы в Янову ночь цветок папоротника искали? Там, за малинником? – спросил он. – Я потом понял, почему мы его не нашли.

– Почему?

– Если где папоротник цветет – так возле священных камней. Там, с краю, он густо-густо вырос.

– Иди ты! – даже рассердилась Кача. – Я туда и днем ходить боюсь!

– А разве ты с Гретой не собирала там землянику?

– Нет, конечно! Туда только змеиные старухи ходят.

– Вот именно потому там и должен был расцвести папоротник. Потому что туда все боятся заглянуть, – сделал Мач весьма разумный вывод. – Посуди сама – в других местах, где все истоптано, он не цветет. Значит, выбирает тихое местечко.

– Пойдем-ка отсюда… – вдруг испуганно прошептала Кача, и парень сообразил – ведь эти самые валуны, давними предками поставленные на дыбы да в круг, совсем поблизости. Поэтому он о них и вспомнил. Поэтому и Кача испугалась. Да еще господин пастор говорил недавно, что раньше на этих камнях неразумные латыши-язычники кровавые жертвы черту приносили… Насчет черта Мач не был уверен, но лежавший посередке неровного круга плоский камень с углублением наводил на какие-то языческие мысли. Мач не побоялся прийти туда в одиночку – и долго простоял у камня, размышляя о предках.

– Пойдем, – согласился он. – Я тебя к твоим отведу, если ты к нашему костру не хочешь.

Они пошли вдоль опушки, где густо росли папоротники.

– Смотри… – Мач, приобняв Качу, мотнул подбородком, указывая ее взгляду направление.

Кача мгновенно присела за куст, заставив и парня опуститься на корточки. Таким образом, касаясь руками земли, они вдвоем проскользнули поглубже в лес вслед за обнявшейся парочкой. Можно сказать, сопроводили ту парочку прямо к месту грехопадения.

– Все ясно, Анна из Закюмуйжи и длинный Бертулис, – безошибочно определила Кача, хотя из кустов доносилось лишь сопение. – Тоже, наверно, про цветок папоротника вспомнили. Так я и думала…

– Какое тебе дело до Бертулиса? – удивился Мач. – Он же не сын господина барона и не внук господина пастора. Он тебе еще меньше, чем я, подходит – он же у отца четвертый сын!

– При чем тут это? Я за Анну радуюсь – дождалась-таки жениха. Хоть и четвертый сын, а для нее – находка, – с ехидством, достойным змеиной старухи, объяснила Кача. – Ей, бедняжке, конюхи из усадьбы всю юбку оборвали. А замуж-то не берут…

Мачатынь, не размыкая объятия, повел было Качу дальше, но вдруг оба остановились как вкопанные.

Что-то меж причудливо вырезанных листьев внезапно засветилось, и обозначились за их зубчатыми сквозными силуэтами вроде как очертания светящегося шара.

Был этот шар с человеческую голову величиной. Свет он испускал хотя достаточно яркий, но не слепящий, так что можно было разглядеть вьющиеся по его поверхности розовые, рыжие и золотые язычки.

– Цветок папоротника! – опомнившись, радостно воскликнул Мач и, отпустив Качу, ринулся к шару сквозь кусты. Но тут уж девушка вцепилась ему в рукав.

– Не ходи! Это болотные черти заманивают!

Мач застыл в нерешительности – а если и впрямь? Да, скорее всего, никакой это не цветок, потому что Янова ночь давно миновала, а в другое время ему цвести не положено. Но если – он? Ведь если просто подойти и посмотреть – вреда не будет?..

Парень вывернулся, чуть не оставив рукав у Качи, устремился было к шару, но тут шар вдруг налился багровым цветом, да так сердито, что всякому стало бы ясно – предупреждает, чтобы зря не трогали. После чего в лицо Мачу ударил жар, мгновенно обвил тело огненной змеей, от шеи к пяткам, и улетучился…

Когда парень, отскочив назад и ощупав лицо, раскрыл глаза, шара не было. Не было и Качи.

Тут-то Мачатыню и стало крепко не по себе…

Девушка исчезла, не вскрикнув, не хрустнув веткой, не прошуршав, не подав ни единого звука или знака.

– Кача! Кача… – нерешительно позвал Мач. И никакого ответа не услышал.

Служанки из баронского имения рассказывали, что барышни, бывает, падают и лежат без движения – придурь у них такая. Тогда нужно хлопотать вокруг, подносить к носу флакончик с вонючей солью, растирать бедняжке руки и виски, можно даже водой побрызгать. Конечно, Кача могла с перепугу вот так же грохнуться замертво. Но тогда она и лежала бы тут же, поблизости, в трех шагах от погнавшегося за огненным шаром Мача.

На всякий случай Мач пошарил впотьмах по кустам. Никакого бессознательного тела он не нашел.

– Ка-ча-а! – заорал он в полном отчаянии. Никто не откликнулся.

Теперь оставалось одно – звать на помощь. Добежать до костра, поднять переполох, чтобы парни смастерили факелы и как следует прочесали опушку.

Мач кинулся было – и вдруг застыл, как вкопанный. Он не понимал, куда идти. Вроде бы шар они с Качей увидели почти что на самой опушке. А опушки-то и не стало! Была узкая тропа среди елового сухостоя – и здорово же ободрался Мач, ломясь впотьмах наугад и с большим трудом выбравшись из этого мерзкого места! Опять же, попади сюда огненный шар – сухие ветки мгновенно занялись бы. И Мач твердо помнил, что видел играющие язычки сквозь листья папоротника. Значит, в сухостой он залетел уже потом, с перепугу. Но как, как?

Да и сухостоя этого он, честно говоря, вспомнить не мог. Не было с той стороны леска ничего подобного. А может, и было, да только с перепугу из головы вывалилось.

Потом оказалось, что Мач карабкается на холм. И только одолев этот непонятно откуда взявшийся холмик и переведя дух, он узнал местность. Это уже была почти что опушка. Отсюда ближе было не до того костра, где баловался песенками Мач, а до другого – откуда он этой ночью увел Качу.

Выбирать не приходилось – Мач быстрыми шагами пошел к костру.

Молодежь уже угомонилась и подремывала у тлеющего костерка. В теплых отсветах розовели спокойные лица. Не поверив глазам, Мач опустился на корточки – вместе с подружкой, укрывшись одним на двоих старым покрывалом, спиной к спине, спала Кача.

Мач осторожно похлопал ее по щеке. Девушка приоткрыла глаза.

– Ложись… – пробормотала она. – До рассвета еще долго…

Мач едва не опрокинулся на спину. Лежит и спит! Как будто не было страшного полыхающего шара! А может – и не было?

Мач растер и как следует помял рукой физиономию. О том, что в здешнем лесу водится наваждение, которое заманивает и целыми днями таскает по бурелому, он слыхивал. Если это оно – парень с девушкой дешево отделались. Но огненный жаркий шарик?..

– Ты ложишься? – спросила сонная Кача.

– Я к своим пойду, – шепнул ей Мач, – и потом коней сразу же домой поведу. У меня с утра пораньше кое-какие дела.

И добавил для весомости:

– По хозяйству.

– Это хорошо… – одобрила заспанная девушка. – Кто рано встал – тот много сделал…

В ответ на эту несомненную мудрость Мач как-то странно хмыкнул.

Глава вторая, о селедочном переполохе

Неизвестно, удалось ли в то утро Мачу вздремнуть. Равным образом неизвестно, позавтракал ли он, а если позавтракал – то чем именно. Хотя, скорее всего, достался ему кусок подсохшего хлеба с половиной обезглавленной прошлогодней селедки, которая и была куплена по дешевке на ярмарке только за свой почтенный возраст.

Заведя гнедых в стойла и напоив их, Мач проскользнул в дом и провел там некоторое время. Вышел же он на цыпочках, улыбаясь и прикусывая губу, причем в руках у него был странный сверток.

То, что он завернул в заранее припасенный лопух, протекало – с пальцев и с лопуха капала на тропинку коричневатая жидкость.

В кустах возникли две настороженные морды, одна – рыжая, по-лисьи вытянутая, с короткими усами, другая – плоская, в серо-пятнистой маске, с розовым носом и с длинными усами.

Неразлучные, вопреки всем пословицам о псе и коте, Кранцис и Инцис пошли вслед за Мачатынем, обнюхивая загадочные следы. Инцис, не поверив собственному носу, лизнул каплю – и застыл в недоумении. Кранцис тоже лизнул – и уставился в спину Мачу с выражением полнейшей растерянности. Больше всего на свете эта жидкость походила на селедочный рассол.

Почуяв неладное, Кранцис тихо заскулил вслед молодому хозяину. Тот обернулся и показал мокрый кулак.

Кулак означал – если сейчас из-за тебя, дурака, проснется мать, а ей уже пора просыпаться и идти в хлев доить коров, так что спит она вполглаза, то я тебе этого вовеки не прощу!

Хвостатые приятели сразу поняли – Мач опять затеял какое-то безобразие. И удержать его невозможно.

Парень скрылся вовремя. В доме действительно послышался материнский голос. И заревела вдруг маленькая сестричка – последняя дочка в семействе, родившаяся у немолодых родителей как-то нечаянно. Закряхтел и высказался по поводу внучки старый дед. Ему что-то возразил заспанный отец. В клети проснулись оба старших брата. И начались словесные поиски младшего – непутевого.

Сказано о нем было много разных слов, в том числе и таких, что воспитанный человек повторять не станет. Пропавшего Мачатыня не без оснований подозревали в какой-то новой проказе, вроде прошлогодней, когда господин пастор чуть рассудка не лишился от ужаса, увидев поздно вечером в церкви процессию мерцающих огоньков. Это могли быть только неприкаянные души. А при ближайшем рассмотрении души оказались процессией раков с укрепленными в клешнях свечными огарками. Рассмотрение произвела экономка пастора вместе с его кучером, прибежавшие на крик. Дело вышло шумное, веселое, виновника так и не сыскали, хотя братья Мачатыня и Кача прекрасно знали, кто целую неделю бегал по ночам на озеро ловить раков. За эту милую шуточку парень мог серьезно поплатиться.

Судя по тому, что в доме и клети галдели в меру громко, домашние еще не обнаружили следов младшего сыночка и не начали ломать голову – что это безобразие означает.

Местом очередной своей каверзы Мач избрал ни более ни менее как баронский парк.

Господин барон фон Нейзильбер по справедливости мог почесть себя счастливым человеком. Имя его было прославлено десятком предков, из которых иные служили курляндским герцогам, а иные прославились в разнообразных немецких княжествах, счесть которые в то время затруднился бы даже господин пастор. Барон жил в прекрасной усадьбе, лучшей в окрестностях, со всеми службами и огромным, совершенно ему не нужным парком. Толковые старосты в его поместьях совершенно избавили его от хозяйственных хлопот, до такой степени избавили, что и сами уже были не рады. Как-то господин барон решил ознакомиться наконец со своими владениями поближе, долго возмущался тем, что земля оставлена под паром, и еще дольше искал этой земле применение. Объяснить господину барону, что такое пар, никто не сумел – соврали что-то почтительно-возвышенное, и барон благополучно отвязался.

Кроме того, он, в отличие от многих курляндских помещиков, сидящих по уши в долгах, кое-что припас в шкатулке и смотрел в завтрашний день бодро.

На этом благодеяния провидения и завершились.

Чтобы уравновесить все сии, совершенно не заслуженные бароном, блага, провидение послало ему и персональную кару в лице огненно-рыжей супруги и не менее рыжих дочерей. Когда барон сватался, дамы носили парики, вот он и обнаружил подарочек судьбы уже на третий день после венчания. Первым делом госпожа баронесса родила господину барону сына, но с ним-то как раз оказалось меньше всего хлопот – как уехал в Европу получать достойное образование, так и пропал. Но судя по тому, что регулярный пенсион, назначенный студиозусу, ни разу к господину барону не вернулся, то, значит, с ребенком последние десять лет все было более или менее в порядке.

Барон фон Нейзильбер пребывал в заботах.

Дать должное приданое дочкам, да еще и не промахнуться с женихами, – над этой задачей господин барон уже лет шесть назад, побуждаемый госпожой баронессой, начал ломать голову. Как на грех, по соседству случилась предурацкая свадьба. Ехал некто в карете, с сундуками, нарядный и очаровательный, остановился переночевать, назвался французским маркизом и даже грамоту какую-то, мерзавец, предъявил! Французского здешние бароны не разумели. Свадьба с богатой наследницей сладилась как-то молниеносно. После чего обнаружился-таки проезжий знаток французского языка. Он-то и установил, что маркиз – никакой не маркиз, а малограмотный комедиант из Лиона, и ехал он из Варшавы в Санкт-Петербург с целью наняться учителем в почтенное дворянское семейство.

Так что пять дочек основательно обременили собой барона. И чувствовал он себя, как комендант осажденной крепости с крайне ненадежным гарнизоном.

Само собой разумеется, что в усадьбе, где жило столько чувствительных женщин – дочки, их мамочка, гувернантки, чтицы, даже выписанная из Вены камеристка, – и порядки были заведены пречувствительные.

Весь парк, граничащий с лесом, дам не интересовал – он был безобразно велик. Они облюбовали небольшую его часть, примыкавшую прямо к дому, которая насквозь просматривалась из окон. Опять же, для ухода за ней много людей не требовалось. Там не осталось ни соринки на дорожках, ни сухого листика на кустах, потому что за соринку и листик садовникам пришлось бы расплачиваться спиной. Сами кусты были подстрижены то шарами, то пирамидами, а то образовывали очаровательные боскеты, где в зеленых нишах стояли прелестные маленькие беленькие скамеечки.

Чуть подальше был крошечный пейзаж в английском стиле – лужайка, с виду как будто не тронутая рукой человека, с луговыми цветочками, разбросанными вопреки симметрии, крошечный чистенький пруд с беседкой на островке и деревянным мостиком, ведущим к этой беседке, и дюжина деревьев, растущих совершенно вольно. Отдыхом для души было гулять среди пестрых клумб под крошечным зонтиком, уходить по мостику в беседку, смотреть на стайки рыб и читать трогательные стихи в присланном из самого Берлина литературном альманахе.

Конечно, в усадьбе не было недостатка в пяльцах, клавикордах, модных журналах, рукодельях и болонках, которые запросто могли перелаять охотничью свору господина барона. На всех подоконниках лежали заложенные вышитыми платочками и сушеными цветочками книжки.

В этот-то земной рай, в этот парадиз и прокрался Мач.

Близко к господским покоям он, понятно, не подходил, а отыскал те грядки, где старший садовник Прицис пробовал выращивать новые цветы, а то и овощи из семян, присылаемых госпоже баронессе.

На самом деле когда-то давно садовника звали Янкой, имя «Фриц» собственноязычно присвоил ему господин барон, желая таким образом дать понять Янке, что он отныне – лицо, приближенное к господской ономастике. За неимением в тогдашнем латышском языке звука «эф», окрестное население произносило немецкое имя как умело. Всякий раз, услышав такое звуковое издевательство, старый садовник морщился и задирал нос – заново ощущал свою причастность к высшему кругу, но и заново переживал неотесанность низшего круга, откуда имел несчастье произойти.

Впрочем, Прицис надеялся, что его единственному внучку повезет больше. Недаром же этот внучек, не достигнув и двадцати лет, уже знал целую сотню немецких слов, а то и поболее!

Пока Мачатынь возился над грядками, семейство фон Нейзильбер вышло завтракать на открытую веранду, поскольку утро было ласковым и солнечным.

Был еще для такой надобности приспособлен небольшой висячий сад, куда выходила дверь спальни госпожи баронессы. Но там чета фон Нейзильберов завтракала только после совместно проведенной ночи, значит – довольно редко.

Господин барон сел за стол вольготно – в малиновом бархатном халате и пантуфлях на босу ногу. Госпожа баронесса же с утра, в назидание дочерям, была одета и причесана. Она выбрала платье из довольно плотной розовой ткани, подпоясанное, как требовала мода, под самой грудью, и с высоким рюшевым воротничком. А поскольку местные дамы по-своему понимали парижское модное изящество, рюшевый воротничок домашние швеи преобразили под руководством баронессы в ту плоеную фрезу, какую носили ее высокородные прабабки лет этак двести назад. Остроумцы того времени прозвали милый воротничок «мельничным жерновом».

Голову госпожа покрыла вполне солидным чепчиком, тоже с рюшами, который завязывался под подбородком и совершенно скрывал волосы.

Назидание было бесполезно. Юные баронессы справедливо считали, что в этой глуши им не от кого скрывать свои прелести. Да и мода такому решению благоприятствовала.

Их барежевые платьица с короткими рукавами, модных цветов – палевого, бланжевого и жонкилевого, сильно открытые, были почти прозрачны. Разве что легкие складки, драпирующиеся на груди, рюши вдоль подола да пояски из атласных лент имели материальный вид. Все остальное было, хоть и ощутимо рукой, но, увы, почти неуловимо глазом.

Господин барон и госпожа баронесса хмурились, глядя на это безобразие, и с ужасом вспоминали, что лет пятнадцать назад, а то и больше, из проклятого взбунтовавшегося Парижа пришли слухи о совершенно невообразимой моде. Якобы дамы стали появляться на балах, потеряв всякий стыд, с одной обнаженной грудью! Бог миловал Курляндию – кошмарная мода до нее не добежала. Но господин барон и госпожа баронесса сильно беспокоились насчет очередных парижских штучек. Тем более, что мирная жизнь усадьбы вскоре должна была нарушиться, и это, с одной стороны, сулило дочкам женихов, а с другой – даже страшно подумать, как бы пришлось баронской чете пристраивать впоследствии пять утративших невинность невест…

Итак, с томиками стихов, шарфиками, веерочками и платочками юные баронессы, быстренько поев, выскочили в парк. Бегать мода им дозволяла – в то время она отрицала каблуки всех видов и фасонов, обувая красавиц в легонькие танцевальные туфельки, шелковые и атласные, невзирая на время года, с перекрещенными на щиколотке лентами.

Госпожа баронесса, правда, требовала, чтобы при таких ранних прогулках непременно надевались коротенькие спенсеры с длинными рукавами, потому что выхаживать простывших и капризных дочек – удовольствие сомнительное. Но девицы берегли свои нарядные яркие спенсеры для вечерних прогулок с господами офицерами, которые вскоре ожидались.

На лужайке уже пасся барашек с розовым бантом на шее.

Это, надо полагать, был тот самый барашек, которого доблестно отказался пасти альпийский стрелок, воспетый стихотворцем Шиллером. Но в кротких сердцах юных баронесс нашелся ему приют. Барашек еще невинным ягненком был взят к баронскому двору, вымыт и приучен к порядку. Ныне он вырос, возмужал, и его блеянье, столь беззащитное в юные годы, весьма смахивало на медвежий рык.

Жил баран, как в раю, постоянно причесываемый и приглаживаемый нежными ручками, украшенный разнообразными бантами, а то и чепчиками, навеки избавленный от общества своих неотесанных родственников.

Приласкав барашка, юные баронессы взялись за томики стихов. И тут обнаружили завидное единодушие. Хотя девицы и разбрелись по всему обжитому уголку парка, хотя мыслями могли обмениваться лишь телепатически, однако книжицы у всех были раскрыты на одном и том же стихотворении господина Шиллера – нужно сказать, весьма буйном и смущающем душу стихотворении. Называлось оно «Достоинство мужчины». Пребывая в уединении, юные баронессы лишь этим стихотворением и утешались.

А поскольку достоинство, о котором с таким знанием дела толковал стихотворец, с иными другими спутать было невозможно, над лужайкой и подстриженными кустиками раздавались томные вздохи.

Видимо, просматривая в свое время Шиллера, госпожа баронесса была крайне невнимательна, иначе быть бы «Достоинству мужчины» выдранным с корнем и сожженным в камине.

Пока примерная мать наблюдала с веранды за дочками, отец семейства велел позвать старшего садовника и спустился в парк.

Прицис почтительной рысцой явился на зов.

Он, будучи ростом даже повыше господина барона, пребывал при нем в неком вечном поклоне, так что глядеть снизу вверх ему приходилось, скособочив голову.

А голова, кстати, была интересная – лицо продолговатое, подбородок твердый, нос тонкий с горбинкой. Длинные светлые волосы, расчесанные на прямой пробор, свисали по обе стороны этого выразительного лица и малость закручивались на концах. Возможно, в роду у садовника были шведы. А скорее всего, какой-нибудь бравый немецкий рыцарь лет триста назад снизошел до хорошенькой крестьянки.

– Посадил ли ты, Фриц, те семена, что я дал тебе в прошлый вторник? – сурово спросил господин барон.

– Посадил, милостивый господин, в тот же день. Хотя и странные это семена, совсем рыбья икра… Одно слово – господские семена.

– Пойдем, посмотрим всходы, – распорядился господин барон.

– Какие же всходы? – удивился Прицис. – Всходам быть, милостивый господин, еще рано.

– Но ведь ты посадил семена три дня назад! – возмутился господин барон. – Выходит, ты нерадивый слуга. А что делают с нерадивыми слугами? Пойдем, Фриц, посмотрим на твою грядку.

И господин барон с достоинством направился по дорожке, а Прицис, приличным образом склонившись и заглядывая сбоку в баронскую физиономию, не отставал от него.

– И Господь один знает, что может взойти и вырасти из таких диковинных семян! – приговаривал он перепуганно, и тем не менее почтительно. – Ни дать ни взять селедочная икра… Но из господских семян и цветы должны вырасти господские!

Когда господин барон и его садовник наконец увидели искомую грядку, то оба замерли перед ней в полнейшем ужасе.

И было отчего!

Из заботливо взрыхленной и с раннего утра политой земли торчали аккуратным строем рыбьи головы с дружно раскрытыми ртами.

Селедочный рассол еще не успел обсохнуть на них.

– Нечистый! Это сам нечистый! – опомнившись, первым прохрипел Прицис, ибо голос его от такой неожиданности словно бы провалился куда-то вовнутрь глотки.

Реакция же господина барона свидетельствовала о практическом складе его ума.

Господин барон еще не успел осмыслить, человеческих или дьявольских рук это дело, но что виновный нуждается в исправлении – это он уразумел сразу.

– Выпороть! – возопил господин барон, да так, что Прицис в панике шарахнулся, споткнулся и растянулся на грядке. Еще бы – это могло относиться в первую очередь к нему…

– Выпороть!! – еще громче заорал господин барон. – Вы-по-роть!!!

По песчаным дорожкам к нему уже неслись, почуяв неладное, Лотхен, Анхен, Лизхен, Гретхен, Амальхен, госпожа баронесса, болонки, камердинеры, горничные, младшие садовники – все, кто в эту минуту находился в парке и около. Следом за юными баронессами поскакал и привыкший к их беготне барашек.

Никто ничего толком не понял в происходящем, потому что Лотхен первой налетела на Прициса, споткнулась и повалилась на него, кто-то из лакеев рухнул на Лотхен, перекатился через девицу и оказался у самых баронских ног, обутых в великолепные пантуфли. А тут подоспели и прочие юные баронессы, чтобы рухнуть и завизжать истошными голосами. Последней, естественно прибыла хозяйка дома, но ей и вовсе ничего не удалось понять, потому что к той минуте один из камердинеров, вытаскивая из всей этой колготни Амальхен, утратил равновесие и сел на грядку с селедочными всходами. Болонки, обезумев от радости, оглашали все это столпотворение торжествующим лаем, так что и слов человеческих было не разобрать. Время от времени девицам удавалось перекричать болонок.

– Выпороть! Выпороть! – вскрикивал господин барон, и уже было решительно непонятно, к кому это относится, поскольку командовал он, по колено торча из возившегося и брыкавшегося клубка конечностей и безнадежно в нем увязнув.

Каким-то непонятным образом в эту возню замешался баран. Но юным баронессам было не до нежностей. А от кого-то из слуг баран схлопотал основательный пинок.

Оглушенный лаем и воплями, насмерть перепуганный баран метнулся вправо, влево и наконец влетел прямо в розовые кусты.

И оттуда бедное животное вдруг провозгласило совершенно человеческим и возмущенным голосом:

– Скотина ты чертова!

В кустах произошла короткая и энергичная возня, завершившаяся, очевидно, еще одним пинком. После чего баран легче пташки вылетел обратно, врезался в кучу-малу и угодил господину барону башкой пониже живота.

Господин барон не то чтобы сел – а как бы приземлился на несуществующий стул, настолько прочно его ноги увязли в человеческой каше. При этом он успел ухватиться за рога.

– Выпороть! – проорал господин барон прямо в баранью ошалелую рожу.

Но баран потерял всякое представление о реальности. Он, недолго думая, уперся задними ногами и попер прямо на господина барона. То ли это было минутное помешательство, то ли бедная скотинка решила наконец рассчитаться за годы унизительного хождения с бантиками и вынужденного холостяцкого положения, но страху он на всех нагнал препорядочно.

Ему удалось-таки опрокинуть господина барона, сбить с ног взывающую к небесам госпожу баронессу и много синяков понаставить всем, кто не успел увернуться.

Господина барона поставили на ноги – и при очередной попытке барана взять разбег с него всю монументальность как ветром сдуло. Господин барон попросту побежал по дорожке к усадьбе, причем побежал босиком, потому что пантуфли увязли в свалке. И бежал он, совсем несолидно подхвативши полы халата, – лишь бы подальше от ополоумевшего барана.

Пока растаскивали и приводили в чувство девиц, пока ловили барана и усмиряли болонок, Мач прокрался в дальний конец парка, махнул через ограду и понесся прочь со всех ног.

Положение возникло – хуже не придумаешь.

Кроме всего, он поцарапал в розовых кустах лицо и руки, порвал рубашку. Дома показываться в таком виде, мягко говоря, не стоило. Умнее всего было бы найти Качу и попросить ее помощи. У девушки вполне могли быть при себе иголка и нитки, хотя, скорее уж, она прихватила спицы с клубком. Хорошая пастушка успевала за день, проведенный на пастбище, связать рукавицу. Мач всегда удивлялся, как это девушки вяжут на ходу, да еще и напевают при этом. Или ей дали ручной ткацкий станочек, чтобы за день она изготовила пояс.

Он отыскал Качу там, куда она обычно выгоняла овец. И явился как раз вовремя – девушка присела на кочке под кустом и устроилась перекусить.

Она достала из узелка выданный ей на весь день огромный ломоть хлеба и задумчиво на него смотрела. Вроде и рука сама к нему тянулась, однако что-то запрещало поднести этот черный, душистый, вкуснейший, хотя и выпеченный с отрубями, даже чуть ли не с соломой хлеб. Был еще туесок с квашей, поставленный от жары в самую середину развесистого куста.

Увидев этот туесок, Мач вспомнил, что с самого утра ничего не пил – только облизал смоченные селедочным рассолом пальцы. И сразу же на него напала жажда. С каждым шагом она делалась все неприятнее. А когда Кача запрокинула голову, угощаясь из туеска, Мачу и вовсе чуть худо не стало.

– Не угостишь? – спросил, возникая из куста, Мач.

Кача чуть не выронила туесок с кисловатой и прохладной курземской квашей, главным летним блюдом косцов и пастухов.

– Кто это тебя так отделал? Ты что, с кошками воевал? – ошарашенно спросила она.

– С бараном, – честно и лаконично отвечал Мач.

Но в это трудно было поверить.

– Где ж ты раздобыл барана с когтями? – язвительно полюбопытствовала девушка. – Небось, в Риге купил, деньги платил?

– Это не когти, – понуро объяснил Мач. – Это господские розы, будь они неладны…

И тогда, разумеется, Кача потребовала подробного отчета о всех событиях этого бурного утра.

– Откуда же я знал, что господин барон сам туда забредет? – оправдывался парень, поглядывая на туесок. – Я хотел только этого подлизу Прициса проучить! Представляешь, как он с перепугу на грядки грохнулся? Да он же сам все и подсказал… Когда господин барон дал ему эти немецкие семена, Прицис три дня ворчал – что за господские причуды, не семена, а селедочная икра, что путного вырастет из этой икры!.. Ну, я и решил ему показать, что путного вырастет из икры…

Кача нахмурилась.

– Когда Прициса пороть поведут, он сразу все вспомнит, – хмуро сказала мудрая невеста. – Как ты его про селедочную икру расспрашивал… Не он – так его чертов внучек!

– Под розги не лягу! – хрипло, но решительно заявил Мач. – Прициса-то давно пора… доносчик он подлый, а не садовник… вместе с внучком!

Перед внутренним взором Мача встала длинная блеклая физиономия, которую свисающие вдоль щек льняные пряди делали еще длиннее и неприятней. К тому же, внучек вымахал на две головы повыша Мача, и это тоже было неприятно.

– Далеко не убежишь, – сразу поняв намерение неудачного своего жениха, возразила Кача. – У тебя и денег-то нет…

– Дай хоть кваши хлебнуть, – попросил Мач. Теперь селедочная проделка не казалась ему больше такой замечательной. – Пить хочу, прямо помираю от жажды.

Кача протянула было ему туесок, но вдруг окаменела. Что-то следовало сейчас сделать… что-то важное… выполнить долг…

Другой рукой она провела по груди и нашарила каменный пузырек. Бессознательно Кача нашла на шее волосяной тонкости кожаный шнурок и потянула за него. Каменный пузырек медленно пополз вверх, к вороту рубахи.

– Если тебе дать – ты прямо до дна все выпьешь, – сказала Кача. – Дай-ка я еще отхлебну.

Она поднесла туесок к губам. И руки сами сделали все, что требовалось. Одна держала туесок так, чтобы понадежнее прикрыть грудь. Другая вытянула из-под рубахи шнурок с каменным пузырьком. Отнимая край туеска от губ, Кача ловко плеснула в него прозрачного зелья. И проделала это настолько быстро, что Мач ровно ничего не заметил. Очень удивилась Кача, как это у нее получилось, а главное – зачем? Ей даже показалось странным – откуда вдруг на шее взялся такой странный то ли талисман, то ли оберег? И тут же Кача поняла, что пузырек был всегда.

– Где же тебя спрятать? – задумчиво спросила Кача, протягивая туесок и уже не думая о пузырьке.

– Если б я знал! Счастье еще, что меня никто там не видел. А все этот проклятый баран… Я думал, он меня с ног собьет, такая здоровенная туша! Сам удивился, когда устоял. Домой мне показываться нельзя. Может, я у вас на сеновале заночую?

Мач отпил прохладной и приятно кисловатой кваши. Несколько мгновений длилось полнейшее блаженство! Оно текло от горла вниз, к животу, и наполняло тело сладостной свежестью. Стало легко и привольно, как будто все неприятности разом кончились.

И тут Мача осенило.

– Мне же ненадолго! – воскликнул он. – Мне бы только несколько дней переждать! А потом придут французы!

– Какие еще тебе французы? – изумилась Кача.

– Французская армия, которая всех освободит! – и тут на круглой физиономии Мача изобразился такой отчаянный восторг, что мудрой невесте стало даже как-то страшновато. – Пасторский кучер говорил, а он с пастором вчера из Митавы вернулся, что французы уже близко! И русские господа улепетывают!

Мач произнес это – и вкралось в его душу некое подозрение. Ведь он не видел пасторского кучера уже довольно долго, не меньше недели. Да и не собирался пастор в Митаву, ему здесь дел хватало.

Но подозрение оказалось какое-то туманное. Парнем полностью овладело то, что он назвал бы логикой сна, если бы знал слово «логика» и если бы не одурманило его зелье. Провалившись в сон, живешь не только теми вещами, которыми он тебя окружил, и теми событиями, через которые он тебя тащит, но и знаешь откуда-то предысторию этих событий, считаешься с ней и уважаешь ее.

Именно это и произошло с Мачем. Стоило ему сказать про пасторского кучера – как секретный разговор на конюшне стал для него подлинным событием вчерашнего дня. А дальше Мач понес такое, чего знать вообще не мог, и тем не менее уже откуда-то знал.

– Погоди, французы тут порядок наведут! Первым делом – баронов прогонят, и вообще всех немцев. Русские господа сами удерут. И нам дадут свободу. Они себе свободу завоевали – и нам ее дадут. Как полякам! Ведь освободили же французы крестьян от помещиков в Польше пять лет назад! И мы будем тоже свободны, опять свободны – как наши предки!..

Сказав это, Мач сам растерялся. Во-первых, он понятия не имел, в чем выражалась свобода его предков. А во-вторых – вовеки о них не задумывался.

Кача же помрачнела. Что-то с предками Мача было связано нехорошее… И с их свободой – тоже…

– Знаешь, как французы своим господам головы рубили? – задал Мач риторический вопрос, поскольку сам он этого тоже не знал, а Кача – подавно. – Жаль, к господину барону газеты привозят с опозданием, а то бы уж началась суматоха!

Мачатынь собрался было углубиться в полититические рассуждения (слово «политика» возникло в голове ниоткуда, как и неслыханное имя «Наполеон Бонапарт»), но тут заметил, что Кача не только не слушает его, но и смотрит мимо глаз.

И в лице ее радость, и брови изумленно приподняты, и губы полуоткрыты.

Мачатынь глянул через плечо и удивился – никаких достойных восторга чудес у него за спиной не творилось.

Ветер гнал волны по ржаному полю, уже не зеленому, а желтовато-серому. Пахло липовым цветом. Блеяли овцы и жужжали пчелы. Все это были вещи обычные.

Мач еще сильнее вывернул шею.

По косогору, поросшему ромашками, шагом ехал гусарский офицер на высоком и поджаром сером коне.

Глава третья, о родственнике шаровой молнии

«… на высоком и поджаром сером коне», – именно в таком виде высыпалась на монитор моего компьютера последняя строка. И я задумалась.

Великое множество самых непредвиденных вопросов смущало меня. Начать-то повесть о несусветном эскадроне оказалось проще простого – послышалось, как хрипловато выкликает где-то вдали тревогу боевой рожок, как стучат копыта, много ли надо? А вот продолжать…

Не было у меня ровным счетом ничего, ни архивных документов под длинными номерами, ни кандидатских или там докторских диссертаций многолетней давности о том, как проходил в Курляндии 1812 год. Ну, до такой степени у меня ничего не было, что даже пресловутый Дюма, который честно считал историю гвоздем, поддерживавшим его причудливые картины, – так вот, даже Дюма бы возмутился.

В довершение всех бед, я до сих пор путалась в хронологии, то не вовремя прибавляя, то не вовремя отнимая две недели разницы между старым и новым стилем.

Но страшное нетерпение владело душой.

Уже позвал рожок. Уже застучали копыта.

Слева от компьютера висела неважного качества репродукция – но висела не из-за качества, а чтобы душу будоражить. Это была «Свобода на баррикадах» Эжена Делакруа, глядя на которую, я слышала внутренним слухом отрывистый ритм «Марсельезы». Песня была моим ключиком к двери…

А по ту сторону двери, чуть приоткрыв ее, стояли за моей спиной живые люди. Я знала, что обернусь – и увижу их лица. Они пришли откуда-то из иной реальности и встали у двери – а отворить им эту дверь могла только я. Только я, одна во всем нашем мире, слышала сейчас их дыхание.

И эти люди уже начали вытворять что-то, чего я не задумывала. Я не могла следить за ними круглосуточно и описывать их жизнь минута за минутой – естественно, они в то время, которое я проскочила, как незначительное, уже ухитрились чего-то такого понаделать, чего сами, конечно же, не расхлебают. Расхлебывать придется мне.

А пока я страдала перед монитором компьютера, окончательно сгустилась за окном ночь, и погасли все окна в доме напротив, и подал свой заспанный голос мой убогий здравый смысл.

– Ну что за нелепые ночные бдения, – запричитал он на одной ноте, – Ты же все равно ничего не делаешь, а если и сделаешь – ничего ты своей повестушкой не изменишь. Лучше устраниться от того безобразия, которое тебе так осточертело, лучше махнуть на него рукой и лечь спать, завтра с утра столько всякого, ведь опять проспишь…

– Конечно, конечно, – отвечала я ему, – сейчас, сейчас…

И действительно отправилась бы, вздохнув, умываться на ночь и переплетать косы, но тут произошло неожиданное.

За двойными стеклами моего закрытого окна появился светящийся шар, с детский резиновый мяч величиной, весь в играющих язычках огня, золотых, оранжевых и даже розовых.

Я столько читала в газетах про шаровую молнию, что сразу ее узнала. И, честно говоря, перепугалась, потому что от этого феномена можно было ждать всяких сюрпризов. Первая мысль была – звонить пожарным! Я, не отводя глаз от окна, потянулась за телефонной трубкой, но тут шар легко и беззвучно просочился сквозь двойные стекла прямо в комнату и повис над подоконником. Рука моя окаменела, а дар речи, мое самое верное и доставляющее множество проблем свойство, исчез, смылся и следов не оставил.

Шар между тем направился прямо ко мне.

На редкость нелепо сработал инстинкт самосохранения – первым делом я выключила компьютер, потому что за него большие деньги плачены. А потом уж выбросила вперед руку, которая досталась мне куда дешевле, – как будто могла отстранить ладонью огонь.

И услышала:

– Не бойся, не обожгу!..

Голос, по всей видимости, исходивший из середины шара, был хрипловатый и почему-то внушающий доверие. Сам же шар подплыл поближе и завис в нескольких сантиметрах от моей руки, так что я чувствовала исходящий от волнующихся язычков жар.

– Да не бойся же, – повторил голос, – а принеси лучше какую-нибудь тарелку.

– Зачем тарелку? – от чрезмерного удивления дар речи воскрес во мне.

– Устал я, – пожаловался голос. – Прилечь хочется.

– Ложитесь, пожалуйста, – совсем ошалев, предложила я. – Вот кресло… вот диван…

– Какое там кресло… – вздохнул голос. – Я его прожгу.

Жутковатая ситуация понемногу обретала черты какой-то несуразной, но в то же время достоверной реальности. Это успокаивало. Я достала из буфета фарфоровое блюдо с букетами и цветочной каймой.

– Люблю старинную посуду, – одобрил голос, – хотя предпочитаю глину. Поставь на стол, вот сюда, чтобы нам удобнее было разговаривать.

Шар плавно опустился на блюдо, и я увидела, что это даже не совсем шар, скорее клубок, и он вроде как раскручивается. А через несколько секунд ахнула от изумления – в середине клубка обнаружилось лицо.

Больше всего на свете оно было похоже на мордочку пушистого котенка, такого пушистого, что в этой мохнатости даже уши теряются, а видны в ней лишь огромные глаза и крошечный носишко. Но тем не менее это было именно лицо, причем я непостижимым образом разглядела старческие морщинки на лбу и вокруг глаз. Только лицо это постоянно менялось, внутри него играл свет, по нему проносились рыжие и красноватые отливы, а выражение было совершенно неуловимо.

– Ну вот, – удовлетворенно вымолвил невидимый под короткими и редкими, совсем кошачьими усишками рот. – Вот я и нашел тебя.

– А вы, простите, кто? – осмелилась я задать вопрос. – С виду – шаровая молния, а на самом деле?

– Основательно же вы нас забыли, – грустно и насмешливо заметил голос. – С молнией мы, правда, в родстве, но путать нас не надо. Я – путис.

– Путис?!.

Он молчал, ожидая, что я скажу по этому поводу.

Слово было знакомое. Так в латышских сказках называется вредоносный змей, которого непременно побеждает богатырь или третий отцовский сын. Но у того – совсем другое устройство. Крылья, хвост с шипами и голов немеряно… Реалистка-память сразу же подсунула портрет какого-то доисторического «завра», а то и «донта».

Путис усмехнулся.

– Я из рода тех путисов, что приносят своему хозяину удачу, – объяснил он. – Ночами мы носимся по свету, по пространствам и временам, и приносим на хвосте всякое добро. Можем зерно принести, хоть целый воз, бочку меда, мешок золота. Главное – найти хорошего хозяина, которому стоит отдать навеки свой огонь.

– Почему – отдать огонь?

– Потому что мы не вечные двигатели. Наши полеты требуют определенных энергозатрат, – ученым тоном объяснил путис. – Я уж не говорю о переноске тяжестей. Выбирая хозяина, путис должен быть готов к тому, что с каждым полетом масса его плазмы будет уменьшаться, уменьшаться… и наконец он просверкнет золотой искрой и исчезнет. Я тоже, наверно, скоро исчезну. А в молодости я был больше самой здоровенной тыквы!

– Зачем же отдавать свой огонь?

Путис скроил такую рожицу, какую делает человек, пожимая плечами.

– Так надо.

– Непременно найти хозяина, который выкачает из тебя весь огонь?

– Нас для этого создали, – туманно отвечал путис. – Вообще-то вам, людям, это тоже доступно, только вы не уменьшаетесь в объеме.

Тут в мою голову пришла совсем неожиданная мысль.

– Но если цель вашей жизни – отдавать огонь и погибать, то откуда же берутся новые путисы?

По его удрученному молчанию я поняла, что задела больное место.

– Ниоткуда они не берутся… Вот в чем беда. С того дня, как мы поняли свое истинное предназначение, ни один путис не захотел воспитывать потомство. У нас, как и у вас, демографический кризис.

– Предназначение – это служить хозяину, что ли?

– Вот именно, – согласился он и с гордостью добавил: – Нас для этого создали.

Логики во всем этом было маловато.

Возможно, с логикой было туго у того, кто создал путисов. А может, и у них самих.

– В конце концов, неизвестно, для чего создали нас, людей, – проворчала я. – Может, и у нас такое же странное предназначение, только мы о нем еще не знаем…

– Ваше предназначение – свобода! – уверенно сказал путис. – А поскольку в тебе оно особенно сильно проявляется, то вот я тебя и выбрал.

Он послал луч и высветил репродукцию Делакруа.

– Ого!.. – я отодвинулась подальше от блюда с огненной мордочкой. – Ничего себе нашел хозяйку!

– Нашел вот… – согласился он. – И, между прочим, довольно долго искал. Такое сочетание таланта и любви к свободе встречается раз в столетие! А среди женщин – и того реже. То есть, свободолюбивых женщин множество, а талантливых среди них – сама знаешь…

Комплименты слушать всегда приятно. И мне даже не пришло в голову спросить – почему этому плазменному льстецу потребовалась именно талантливая хозяйка, а не талантливый хозяин.

– А не боишься, что со мной трудно придется?

– Вот именно поэтому, – тут я отчетливо увидела среди играющих язычков пламени вполне человеческий лукавый прищур. – Ты-то сама разве не выбрала именно того человека, с которым трудно придется?

Этот огненный всезнайка заставил-таки меня покраснеть!

– Зачем же тебе повторять мои глупости? – строптиво отвечала я.

– В том-то и дело, что это не глупость, а мудрость. Не глупость рассудка, а мудрость души, понимаешь? – тут он заглянул мне в лицо удивительно родным, любимым мною движением. – Мне очень жаль тебя, если ты этого не понимаешь.

Мы помолчали.

Я думала о том, кто точно так же заглядывал мне снизу в лицо. Путис наблюдал за мной с тарелки и, похоже, читал мысли.

– Хорошо, – вдруг решила я, – привязывайся! В этом что-то есть. Как тебя зовут?

– Как назовешь, – сказал он. – Ты теперь хозяйка.

– Не Шариком же… – пробормотала я, потому что как иначе кликать родственника шаровой молнии? Надо бы покрасивее.

Родственник ждал, и на мордочке обозначился живейший интерес.

– А назову я тебя… Ингус.

– Ингус… – повторил он, очень довольный. – Очень хорошо. Теперь приказывай. Куда мне лететь? Что принести?

Перед моим внутренним взором пронесся косяк невообразимых вечерних платьев, совершенно мне не нужных, и, плеща рукавами, колыхая длинными боа из страусиных перьев, сверкая драгоценностями, растаял в ночном небе…

– А напрасно, – заметил путис. – Это я могу в два счета. Прямо из Парижа. Ваши женщины одеваются как-то пошло. А тебя бы я нарядил как принцессу Диану!

– Незачем тебе расходовать энергию на такую ерунду. Да и на кой они мне? Запуталась я, милый Ингус. И ничто мне теперь не в радость. Вот, полюбуйся – две главы как из пушки выстрелила, а дальше – тпру! В ушах – ни строчки, ни слова, одни копыта!

– Переставь-ка блюдо поближе к компьютеру! – велел Ингус. – И нажимай «page-down», только не очень быстро.

Он быстро одолел обе главы.

– Ну что ж, я рад за тебя. Так оно и было. Почти все. Во всяком случае, в лесу эта парочка от меня резво ноги уносила. Только ветки трещали.

И, поймав мой изумленный взгляд, Ингус пояснил:

– Мы же шатаемся по временам, как неприкаянные, невесть куда забредаем в поисках хозяина. Вот я и оказался в том мире, к которому ты подключилась.

– Он – есть? – беззвучно спросила я. Очевидно, в ту минуту глаза мои выкатились на лоб, а рот после вопроса приоткрылся.

– Куда же он денется… – усмехнулся путис. – Не думай, что ты изобрела нечто нереальное. Твой талант оказался достаточно силен, чтобы подключиться, а это немногим дано. И началось взаимодействие. Ну, а что же, по-твоему, было дальше?

Вдохновленная очередным комплиментом, я начала перечислять, чего мне не хватает для дальнейшей работы…

Путис выслушал с заметным неудовольствием.

– И ножниц. Главным образом ножниц тебе не хватает, – вдруг перебил он меня.

– Помилуй, Ингус, при чем тут ножницы?

– А как же? Вырезать куски из чужих диссертаций, страницы из чужих научных книг, и вклеить их в свою повесть. За это тебя никто к ответу не притянет, если будешь действовать с умом и выбирать авторов, которые уже давно померли.

– Но историческая правда? – пискнула я.

– Не думаешь ли ты, что историческая правда заключается в точной стоимости фунта говядины и в фасоне аксельбантов? Допустим, есть правда цифр, километров, обмундирования, а разве в ней дело? Главное сейчас – не вступать с ней в особое противоречие и уделять ей столько места, сколько она заслуживает. А есть кое-что поинтереснее – правда судьбы… И правда свободы!

Он сказал это так задорно, что я чуть не расцеловала его.

– Вот именно, правда свободы! – повторила я. – Она во мне! Она мне жить спокойно не дает! Понимаешь, уже протрубил боевой рожок! Мои герои уже есть, и вот-вот они начнут преподносить мне сюрпризы.

– Вот за это я тебя и выбрал! – прямо-таки завопил Ингус. – И ты принесешь им свободу! Хочешь? У тебя это просто замечательно получится!

– А как? – вполне искренне удивилась я. – Я – здесь, а они – там. Я могу только написать, как оно все там было, и не более того.

– Ну, это уж совсем просто! – добродушно сообщил путис. – Я же тебе говорю – уже началось взаимодействие! Когда подключаешься, сгустки информации можно гонять в обе стороны, туда и обратно. Сделай себе двойника да и пошли туда.

– Вот чего не умею, того не умею, – призналась я. – Читала я, как где-то там в Гималаях йоги или монахи этим развлекаются, но, как ты понимаешь…

– У них свой способ, а у тебя – свой. Ну-ка, тащи мое блюдо в прихожую, к большому зеркалу.

Тут я заподозрила, что Ингус уже бывал дома в мое отсутствие. Но додумать эту мысль до конца не было никакой возможности.

Путис совсем раскомандовался. Он велел мне отыскать свечу, взгромоздить ее повыше – пришлось открыть антресоли и приспособить ее на самом краю полки – и выключить электричество. Блюдо рекомендовал поставить на табурет справа от зеркала.

– Ну, а теперь смотри на себя внимательно, – сказал Ингус, когда я стала нос к носу со своим отражением.

Я довольно долго критически вглядывалась в собственное, не первый год знакомое лицо.

– Ну, действуй, – подсказал он.

– Как действовать? – шепотом спросила я.

– Снаряжай двойника в путь.

– Как это – снаряжать?

– Как знаешь.

И, устроившись поудобнее на своем блюде, путис приготовился наблюдать.

– Я понимаю, что тебя все это развлекает, – сказала я. – Ладно, я тоже буду развлекаться!

Те мрачные истории о злобных двойниках, которых в последнее время газеты и журналы напубликовали выше крыши, меня не вдохновляли. Для того, чтобы интересоваться оккультными науками, мой норов был слишком жизнерадостным. Я не могла заниматься тем, в чем не присутствовало ни крупицы юмора.

И работа над двойником началась так.

Стараясь не отводить глаз от своего отражения, я вытащила из ящиков трюмо несколько старых косметичек. И получила кучу пудрениц, карандашей для век и бровей, коробочек с тенями для глаз, тюбиков с тональными и прочими кремами, трубочек с несмываемой тушью… Все это добро копилось годами, и синие тени для глаз в патрончике, как для губной помады, давно вышли из моды. Но у какой женщины легко поднимается рука выбрасывать такие вещи?

Раз двойник – женского рода, то и снаряжать его нужно по-женски…

Конечно, чтобы загорелись румянцем щеки двойника, следовало поработать кремом, румянами и тональной пудрой над моими. Но я решила наоборот – точнее, лень моя решила. Большая радость – в два часа ночи смывать с себя сантиметровый слой всякой дряни… Взяв самую яркую помаду, я навела на щеки двойнику алые круги прямо по зеркалу. Потом немного растерла пальцем. И щеки той женщины в зеркале заалели, округлились, а на стекле не осталось ни малейшего следа!..

– Так, верно… – удивленно похвалил Ингус.

Я пустилась творить!

С каждым мазком лицо двойника обретало свежесть и такую красоту, что мне и не снились. Я не на шутку увлеклась этой живописной деятельностью. Никогда мне не удавалось так изменить собственное лицо. Глаза двойнику я особо увеличивать не стала – оставила почти свои. Но, набрав на ершик побольше черной туши, прошлась по косам, от чего каждая стала в руку толщиной и ниже пояса длиной.

Не хватало головного убора. Я покопалась в памяти – кажется, тогда носили тюрбаны? Во всяком случае, писательница Жермена де Сталь, отважно воевавшая своими книгами с Наполеоном Бонапартом, точно ходила в тюрбане – я как-то видела ее портрет… и даже что-то читала об этом… Уверенными мазками губной помады я обвила чернокудрую голову двойника алым шарфом, на манер фригийского колпака. Что сразу же внесло в образ аромат Свободы…

Но я отправляла эту женщину на войну… Я слала ее вдогонку за моими героями, и, выходит, ей судьба полюбить одного из них. Раз уж она – мое отражение… Но с тем безрассудным героем, с тем неисправимым седым мальчишкой ведь хлопот не оберешься! Сколько опасностей ни сулит ему эпоха, он выберет все сразу… Значит, великое множество раз потребуется ему помощь…

Среди всего прочего лежал на трюмо также охотничий нож – прощальный подарок одного друга. Это был широкий, тяжелый, надежный клинок, который я уже несколько лет использовала не по назначению – сегодня утром, например, меняла пластмассовые набойки на каблуках. Но, видно, пробил его час. Я взяла нож в левую руку, соответствующую правой руке двойника, и тем самым голубым карандашом для глаз, стерев его до основания, удлинила клинок до сабельной величины. Потом бронзовым карандашом выписала позолоченный эфес…

– Неплохо, неплохо… – бормотал Ингус. – Я знал, что ты меня поймешь…

Пожалуй, аксессуаров хватало. Женщина за стеклом была готова в путь. Я посмотрела ей в глаза, уже не зная точно, чьи они, и изумилась – столько в них было сумасбродной отваги и лукавой нежности.

– Иди! – приказала я. – Доверяю его тебе. Умри, а никому не дай в обиду! Ты ж понимаешь…

– А теперь медленно отступай от зеркала, – тихонько подсказал Ингус. – И она будет отступать, пока не скроется во мраке…

Я сделала назад шаг и другой. Тут сверху рухнула свеча – и действительно в зеркале остался один только мрак.

Но я не могла уйти от него…

– В чем дело? – осведомился путис.

– В языке… – растерянно сказала я. – Знаешь, мне это раньше и на ум не приходило…

И я присела на трюмо.

– Какой язык имеешь ты в виду? – спросил он.

– Да тот, на котором мои герои будут понимать друг друга! Я вдруг сообразила – те из них, что владеют, скажем, немецким, вовсе не говорят по-французски. И наоборот. А Мач – тот вообще знает только латышский язык! Что же делать? Может, попросить какого-нибудь универсального переводчика послать туда своего двойника?

Ингус рассмеялся.

– А ты сама хоть слово по-французски знаешь?

– Знаю наизусть первый куплет «Марсельезы»! – гордо ответила я.

– Это хорошо, «Марсельеза» тебе там очень даже пригодится, – одобрил он. – По-немецки?

– «Хенде хох!» и «Гитлер капут!»

– Хм-м… По-польски?

– Еще меньше.

– Тяжелый случай! – притворно запечалился окаянный путис. – Придется тебе, видно, на ходу всю эту лингвистику осваивать и писать свою повесть на четырех, а то и более, языках одновременно! И продавать ее в комплекте с четырьмя словарями. Это будет тягомотно, зато познавательно.

– Ингус, я ни минуты ждать не могу! – решительно предупредила я. – Уже позвал рожок. Уже стучат копыта серого коня!

– А раз так, то тебе остается один выход – писать сказку.

– Ты спятил… – горестно вздохнула я. – Я уже всем сказала, что пишу исторический роман!

– В сказке герои обходятся без переводчика, – сразу привел он самый главный аргумент. – Да и веселее получится. Представляешь – сказка с чудесами! Сказка про свободу! Про свободу и любовь, про любовь к свободе и про свободную любовь! Ты же всю жизнь о такой сказке мечтала! Ну, так в чем же дело?

Я упрямо молчала, не желая соглашаться. Видно, чьи-то лавры великого историка не давали мне покоя… А душа уже неслась навстречу похождениям и чудесам, а в плечо уже ткнулись ласковые губы тонконогой гнедой кобылки, а косы я привычным движением обвила вокруг головы…

Восторг наполнил душу, в ушах возник и пронесся шорох высокой сухой травы о конские ноги…

И мы уже оказались в комнате, и мой палец уперся в кнопку компьютера, и щелкнуло, и на мониторе пошла мельтешить вся автобиография моей «четверки»…

– Садись, пиши! – приказал Ингус. – На чем мы там остановились?

– По косогору, поросшему ромашками… – неуверенно сказала я. Было до этих слов еще что-то странное, непонятное, чего я не задумывала, а мои герои – не понимали. Что-то с ними без меня сотворилось такое…

– Да пиши же ты! – прикрикнул Ингус. Но я помотала головой.

Что-то с Мачатынем и Качей было не так…

Глава четвертая, о которой автор

пока что и не подозревает

Когда яростный шар устремился к Мачу, Кача непроизвольно отшатнулась и тоже зажмурилась. Горячие лучи пронизали ее тело, но это было скорее приятно, чем страшно.

Жар охватил колени и стремительной змеей взвился в девять витков до самого подбородка. А потом как нахлынул, так и спал.

Тогда девушка открыла глаза. И удивилась примерно так же, как ее несостоявшийся жених.

Она была вовсе не на опушке, а посреди круга из священных камней. А точнее сказать – почти возле главного камня, светлого и плоского, на котором могло бы улечься по меньшей мере два человека.

– Не бойся, миленькая, не бойся, – прозвучал справа голос – грудной, полнозвучный и даже задушевный. – Мы тебя пугать не хотели. А только иначе заполучить сюда ночью не могли.

Кача повернулась – и дыхание у нее захватило. Ей улыбалась молодая смуглая женщина, одетая в темно-коричневую рубаху до колен из тонко выделанной замши, в меховую безрукавку, с ожерельем из звериных клыков и еще какими-то странными штуковинами на шее. Черные длинные волосы этой женщины были смазаны чем-то жирным и тщательно расчесаны и приглажены, отчего висели, как плоские веревки, каждая в палец шириной, и к тому же голова была обвязана по вискам кожаной полоской, с которой свешивались костяные и янтарные фигурки.

Все бы ничего – но вот улыбка! Зубы женщины, ослепительно белые, величиной были – как крупные бобы.

– Да не съем я тебя, не съем, – услышала Кача вкрадчивый шепот. – Не для того мы тебя позвали, миленькая, сестричка наша драгоценная.

Тут только девушка обратила внимание на источники света. Во-первых, над головой жуткой незнакомки висел огненный шар. А во-вторых, на самом краю главного камня был разведен костер. Над тем костром стоял треножник, сооруженный из камней, на нем был укреплен глиняный толстостенный горшок, странной работы, в узорах из глубоких ямок, а в нем булькало варево. За камнем сгрудились еще семь женщин, одетых примерно так же и босых.

– Идем к огоньку, миленькая, идем, долгожданная!

Голос-то успокаивал, а зубы-то доверия не внушали! Кача, не говоря ни слова, кинулась было бежать, но зубастая ведьма ловко поймала ее за руку.

– Да не пугайся ты, глупенькая! Ну, совсем еще девочка… У тебя потом тоже колдовские зубки будут.

Смуглой рукой она вынула изо рта точеную из одного куска кости дугу с полудюжиной огромных передних зубов. Собственные у нее были куда как темнее.

– Зачем это? – срывающимся голосом спросила Кача. – Вы кто такие?

– А вот сейчас ты это и узнаешь, красавица наша, надежда наша, умница наша, – сказала ведьма. – И спасибо нам скажешь, голубушка. Сколько же мы тебя ждали!..

Семь женщин, одетых примерно так же, приблизились, улыбаясь. На ходу они вынимали свои устрашающие зубы и протягивали их на ладонях девушке – мол, разгляди, потрогай, ничего тут страшного нет.

– До чего же ты красивой уродилась, – продолжала самая первая ведьма. – Ручки, ручки какие! И этими ручками навозные вилы хватать! А личико, личико! Чтобы это личико на сенокосе обгорало, чтобы с этого носика кожа слезала? И ведь умницей выросла! Как в красавице нашей кровь чувствуется!

– Кровь, кровь чувствуется! Наша, старая, добрая кровь! – подхватили семь добродушных ведьм. – Как нашу кровь ни глушили, как ни истребляли, а она пробилась! Бегунья наша лесная, быстроногая…

– О чем вы говорите, какая кровь? – искренне удивилась Кача. Первым делом она, понятно, подумала о старом бароне, который за сорок лет активной жизни в поместье немалым количеством своей благородной крови поделился с местными жителями. Но Кача лицом уродилась в отца, так что барон тут был ни при чем.

– Твоя кровь, голубушка, – и с этими словами самая молодая из ведьм, с волосами по плечи и в расшитой кожаной повязке, выскользнула из-за камня и сняла с шеи сакту. Странно смотрелась серебряная сакта с ладонь величиной, с круглыми высокими пупырышками, на черной кожаной рубахе – но, приколотая к серой вышитой сорочке Качи, она прямо налилась блеском. Вот тут ей и было истинное место.

Кача схватилась за сакту. Такого дорогого украшения у нее никогда не было и быть не могло.

– Носи, носи, тебе нужно парням нравиться, – первая ведьма погладила девушку по плечу. – Нам такие вещицы ни к чему, а тебе их дадим сколько хочешь. Мы клады знаем. Наведем на клад – и будешь самая нарядная. Ты ведь наша младшая сестричка, мы, старшие, должны тебя любить, холить, баловать!.. Самые дорогие виллайне у тебя будут! Самые пестрые юбки! И венки бисерные! И рубашки тонкого полотна!

Слушая эти прельстительные обещания, Кача и не заметила, как ее окружили со всех сторон, как увлекли к самому камню, как темные худые руки составили хитроумную ловушку…

– Но прежде ты должна умереть! – воскликнула ведьма.

Девушку повалили на плоский камень, рванули на ее груди рубашку, она закричала, но сухая ладонь запечатала ей рот. Увидев нацеленный ей в шею короткий толстый клинок из темного, лишенного блеска металла, Кача закрыла глаза.

– Ты умрешь, ты умрешь, глупенькая… – жутким шелестом твердили ведьмы, – ты покинешь этот мир и войдешь в другой мир, это не страшно, ты всего только умрешь…

Острие коснулось груди, прокололо кожу – но дальше не пошло.

– Говори, Тоол-Ава! Говори смертное слово над сестрой!

– Пусть умрет! Я, Тоол-Ава, огнем своим выжигаю из нее все, что дали ей пришельцы! Все вражеское я из нее выжигаю, чтобы нашим, родным заменить!

Огня не было, хотя что-то горячее и коснулось щек. Кача приоткрыла глаза – это были две ладони ведьмы по имени Тоол-Ава, от них шел жар. Ведьма провела огненные пятна по телу девушки от головы до колен, вскинула руки к небу, сжала кулаки, отступила и застонала, закружилась, всплескивая длинными волосами, топоча босыми пятками, ударяя в ладони. Над ее запрокинутым лицом висел огненный шар – и казалось, будто она пьет живое пламя.

– Она умирает, она умирает!.. – взвыла Тоол-Ава.

– Говори свое слово, Поор-Ава! – раздался звучный грудной голос. – Говори смертное слово над сестрой, Медвежья хозяйка!

– Пусть умрет! Я, Поор-Ава, от Медведицы рожденная, отнимаю у сестры ее имя, врагами данное! – хрипло прорычала самая высокая и крепкая из ведьм. – Когтями и клыками возьму из ее тела это имя – и уничтожу его! Раздеру в клочки! Пусть заслужит себе новое имя!

Острые ногти проскребли по обнаженной груди девушки, оставляя красные следы. Поор-Ава взмахнула руками – и Кача явственно увидела огромные медвежьи лапы с выпущенными когтями в палец длиной, с черными изогнутыми когтями! Лапы вознеслись ввысь, опустились ей на грудь – туда, где бешено колотилось сердце, раздался рык. Кача попыталась рвануться в сторону и скатиться с камня, но ее держали крепко.

Она почувствовала, как когти смыкаются вокруг сердца.

Но смерти не было. Взмыли медвежьи лапы с пустыми когтями – да и не лапы уже, а широкие рукава с бахромой из полос жесткого меха. Поор-Ава, от Медведицы рожденная, закружилась возле Тоол-Авы, рыча и вскрикивая. Высокая меховая шапка еле удерживалась на запрокинутой голове.

– Пусть умрет! Тогда я, Виирь-Ава, наконец-то возьму ее в свои леса! – воскликнул высокий пронзительный голос. – В свои темные, страшные, недоступные пришельцам леса! Пусть хранят ее отныне Семеро медведей Лесного народа!

– Не бойся… – прошептала прямо в ухо Каче та ведьма, что вышла к ней первая. – Сейчас все кончится, и ты станешь совсем нашей, сестричка…

– А я не боюсь… – неожиданно для самой себя прошептала в ответ Кача.

Смерть прошла сквозь нее, не причинив ей вреда, и ушла куда-то в небытие. Начиналась новая жизнь – странная, колдовская, и все же жиэнь…

– Я, Вууд-Ава, защищаю ее от пришельцев своими реками, озерами и болотами! Пусть хранит ее вода и оберегают ее мои Вууд-кули!

– Я, Ваам-Ава!..

– Я, Наар-Ава!..

– Я, Мааса-Ава!..

Кача перестала понимать, что это такое творится. Ее обдал холод, потом оглушил свист. Половины слов она не разбирала – так вскрикивали и выли плящущие чертовки. Ведьмы не собирались ее убивать – это давно стало ей ясно, они что-то хотели отнять у нее, а что-то дать взамен. И для этого нужно было провести ее сквозь смерть. Вдруг Кача поняла, что иначе было невозможно… На лицо девушке упал пушистый мех, на ноги пролилась ледяная вода. И внезапно все кончилось – и топот, и вопли, и рык.

– Ты умерла, сестра, – сказал тот полнозвучный голос, что так удивил Качу сначала. Очевидно, это была Наар-Ава, обещавшая охранять ее ночным свистом. – И ты вошла в новую жизнь. Ты больше не девочка – ты Ава! Когда ты пройдешь иные испытания, отправишься добывать себе имя.

Кача, которую никто больше не держал, села на камне – и вдруг вскочила.

– Что ты, сестричка? – в голосе ведьмы было даже что-то материнское. – Что случилось? Бояться больше не надо! Все плохое для тебя кончилось, теперь начнется только хорошее!

– Камень… – прошептала Кача. – Если сидеть на камне – замуж не выйдешь…

– Замуж тебе теперь выходить ни к чему, – успокоила ее Наар-Ава. – Ты же умерла. Теперь у тебя иная жизнь.

– Как это?.. Я больше не вернусь?.. – Кача окаменела, но вдруг странная улыбка раздвинула ей губы. А в самом деле – куда ей возвращаться? В грязный хлев? К свиньям и неумытым батракам? Девушка негромко рассмеялась – и понимающим смехом ответили ей ведьмы.

– К сожалению, вернешься. На недолгое время. Потому что без твоей помощи в одном важном деле нам не обойтись, – сказала Поор-Ава. – Но ты не думай, глупенькая, будто что-то потеряла. Наоборот – ты нашла самое прекрасное, что может быть в мире. Ты нашла свой народ.

– Ты – дочка Лесного народа, твоя мать – Медведица, твои братья – Семь медведей!.. – одновременно заговорили ведьмы. – Теперь-то мы все тебе расскажем! Всю правду! И только ты можешь вернуть жизнь своему народу!..

– Мы никому не мешали! – вознесся пронзительный голос Виирь-Авы. – Лесной народ жил себе в лесах, жил и был счастлив. А потом пришли эти… Не хочу называть имени. Пришельцы! Враги! Они выгнали нас из наших лесов! Они выжигали леса и распахивали свои жалкие пашни!

– Их боги хитростью одолели наших древних богинь! – добавила Наар-Ава. – Да и чего ждать от народа, чьи главные боги – мужчины? Их громовержец – мужчина! Они принесли тупую мужскую силу – и наша исконная мудрость не устояла. Наш народ под их натиском стал отступать на север. Наши самые малодушные Авы повели его туда – и он пропал!

– Пропал! – подхватила маленькая, кругленькая Хозяйка вод – Вууд-Ава. – Женщины забыли древние правила брака и воспитания. Он смешался с другими народами, вступил в недозволенные браки и пропал… Даже имени своего там не оставил!

– А те, что не ушли? – спросила взволнованная Кача.

– Те, что не ушли, – перед тобой, – хмуро ответила Тоол-Ава. У ее босых ног лежал огненный шар и испускал неяркий свет – очевидно, отдыхал.

– Но мы вернемся! Мы разбудим спящих и поднимем умерших! – грозно воскликнула Виирь-Ава. – Мы истребим пришельцев и вернем своему народу его материнский край!

– Смертное слово… Смертное слово… – прошелестело как бы в кронах, в кустах, в траве.

– Смертное слово… – повторила и Кача.

– Слушай! Вот зелье. Мы варим его уже третью ночь. Знаешь ли ты, что это за зелье? – спросила Тоол-Ава.

– Нет, откуда мне знать? – вопросом же ответила немного осмелевшая Кача.

– Ничего страшнее этого зелья на свете нет!

При этих словах Вууд-Авы колдуньи негромко и жутковато рассмеялись.

– Скажи, сестричка, если я призову на твою голову огонь, где ты от него скроешься? – и Тоол-Ава, Хозяйка огня, улыбнулась, блеснув безупречно белыми огромными зубами.

– В воде? – нерешительно сказала Кача.

– А если я призову на твою голову воду? Где ты скроешься? – спросила Вууд-Ава.

– На земле?

– А если я призову кабанов и волков?! – взвизгнула Виирь-Ава.

Кача поняла наконец – ее испытывают загадками, как сама она испытывала Мача.

– Залезу на дерево! – уже почти весело сказала она.

– Умница, сестричка! – похвалила ее Наар-Ава. – А если тайная сила прикажет тебе, чтобы ты сама себя убила? Где ты от этого-то скроешься?

– Нигде! – подумав и поняв, твердо объявила Кача.

– Вот и они нигде не скроются! Нигде! Они сами себя истребят! – разом заговорили Авы.

– Иди сюда, гляди в зелье!

Качу поставили перед кипящим на каменном треножнике горшком, заставили нагнуться и вдохнуть крепкий, дурманящий запах.

– Видишь ли ты свое лицо?

– Нет.

– И не можешь увидеть, – успокоили Авы. – Это дано лишь одному из них – из врагов. Из пришельцев! И ты знаешь его.

– Кто это? – понимая, что от нее ждут вопроса, поинтересовалась вконец осмелевшая Кача. И тут в ней проснулось чувство, очень похожее на слепую и тупую ненависть.

– Кто это? – повторила она, но это был уже совсем другой вопрос. Она хотела услышать имя врага.

По ту сторону пара, идущего от горшка, возникло лицо Ваам-Авы, Хозяйки ветров. Колдунья подула – пар разошелся, и обе они стояли теперь глаза в глаза, упираясь руками чуть ли не в костерок под горшком.

– Редко, так редко, что и сказать невозможно, рождается Дитя-Зеркало. Лишь его лицо может отразиться в зелье… – прошептала Ваам-Ава, но от ее легкого дыхания волосы на голове Качи отлетели назад, косы расплелись, каждый волосок встал дыбом. – Видно, и у Лесного народа когда-то родилось Дитя-Зеркало, а пришельцы его погубили. В судьбе младенца отражается вся будущая судьба его народа. Что случится с ним – случится и с народом! Если он счастливо проживет свой век – народ будет благоденствовать. Но если он погибнет мучительной смертью – то же случится с народом! Мы ждали сотни лет – и вот у пришельцев восемнадцать лет назад опять родилось Дитя-Зеркало!

Ваам-Ава, хозяйка ветра, замолчала.

– Мы убьем его, – уверенно сказала Кача. – Мы убьем его зельем.

– Нет! – воскликнула Мааса-Ава, пылко обнимая ее. – Нет, сестричка! Эту ошибку мы повторять не станем!

– Несколько раз за эти столетия рождалось у них Дитя-Зеркало. И каждый раз мы ошибались. Мы складывали его судьбу так, что оно гибло, но мы не открыли главного закона – народ может сжечь лишь сам себя, – объяснила Тоол-Ава. – Мы накликали на них других пришельцев, закованных в железо и вооруженных крестом! Дитя-Зеркало погибло в сече – но народ уцелел. Мы накликали на них чуму! Дитя-Зеркало погибло – но народ и тут выжил. Зато теперь средство не подведет… Мы нашли свою ошибку! Мы открыли тайну!.. Они сами себя сожгут!

Кача отшатнулась – вокруг лица Тоол-Авы дыбом встали языки огня. Поплясали – и погасли.

– Пусть сожгут! – захваченная этой яростью, воскликнула Кача. – Нечего им тут делать, в наших лесах!

– Мы дадим тебе зелье, – сказала красавица Наар-Ава. – И ты сделаешь так, чтобы Дитя-Зеркало выпило полный пузырек. Ты повторишь это трижды – и тогда сбросишь свою опостылевшую оболочку, тогда в тебе проснется твоя истинная душа! Ты получишь имя!

– Я получу имя! – и Кача треснула кулаком по священному камню.

– У нас мало времени, – напомнила Вууд-Ава. – Время течет куда быстрее, чем мои медленные воды. Выполнишь долг – станешь Хозяйкой времени!

– Это ты хорошо придумала, – согласилась Тоол-Ава. – Та, что погубит врагов своего народа, достойна стать Матерью времени.

– И мы откроем тебе Великую тайну Ав, тайну средоточия силы, – пообещала Наар-Ава, поднеся руку к груди и зажав в кулак что-то, упрятанное под ожерельями. – Но нужно торопиться. Дитя-Зеркало должно получить зелье, пока оно еще на грани – уже не мальчик, еще не мужчина. И не стать ему тогда мужчиной!

– Держи пузырек! – воскликнула Виирь-Ава. – Держи! Спаси мои леса!

Кача зажала в горячей ладони каменный пузырек, чье горлышко было захлестнуто волосяной толщины ремешком, и сама словно окаменела.

А возбужденные Авы пошли хороводом против солнца, всплескивая обнаженными руками и бахромчатыми рукавами, вокруг Качи и камня, на котором поспевало в странном горшке варево.

– Пусть они пожелают смертельной свободы! – крикнула Тоол-Ава, и огонь под горшком вспыхнул, озарив свирепые лица и белоснежные зубы.

– Свободы вопреки всему! – добавила Виирь-Ава.

– Свободы, несмотря ни на что! – грозя пришельцам обоими кулаками, Ваам-Ава подпрыгнула на обеих ногах и пошла кружить прыжками, скрючившись и колотя камень.

– Свободы лишь для себя! – пожелала Вууд-Ава.

– Свободы от всего! – пропела Мааса-Ава.

– Той свободы, что губит разум и душу!

– Зелье ждет смертного слова! – взвизгнула Виирь-Ава, простирая руки над кипящим зельем.

– Нарекаю тебя Свободой! – Тоол-Ава накрыла своими руками сверху руки Виирь-Авы, и с двух десятков пальцев сорвались тонкие струйки огня, ушли в пузырящуюся жидкость, едкий пар окутал обеих Ав.

Кача стояла как дерево, как столб. Она видела что-то совсем странное – голые жуткие старухи, которых в три дуги согнули столетия, плясали, выбиваясь из последних сил, вокруг священного камня, и грозили грязными кулачками, и подхватывали жидкие пряди когда-то прекрасных волос, и трясли ими над горшком, и выкрикивали слова давно мертвого языка. На нее никто не обращал внимания.

Вдруг одна из старух повернулась к Каче, щелкнула белейшими зубами, махнула сухой рукой, словно прогоняя вставший между ней и девушкой туман. И рука вмиг налилась плотью, засияла смуглой гладкой кожей, на плечах ведьмы оказалась нарядная кожаная рубаха, прибавилось роста, длинные ухоженные волосы заструились до пояса. И лишь одно осталось неизменным – высокая меховая шапка с двумя ушами наподобие медвежьих.

Две медвежьи лапы взяли горячий горшок, он подплыл к самой груди Качи, и твердые руки высвободили накрепко зажатый в ее ладони каменный пузырек. Наар-Ава осторожно перелила туда немного зелья, заткнула отверстие туго сложенной полоской кожи и повесила пузырек на шею Каче, пропустив под рубаху.

– Когда придет Дитя-Зеркало, ты вольешь в его питье наше смертное зелье, – негромко сказала Наар-Ава. – Ты легко узнаешь Дитя-Зеркало – при одном лишь приближении к зелью его охватит смертельная жажда. Сделай так, чтобы он выпил как можно больше зелья – и чтобы выпил именно он!

Кача молчала, не двигалась, покорно приняла скользнувший под рубаху пузырек, лишь покачнулась, но опять встала прямо. Глаза ее смотрели мимо Ав, непонятно куда.

– И еще одно должны мы сделать, – сказала Тоол-Ава. – Но это уже моя забота. Мы должны послать туда существо, которое будет как закваска для хлеба, как солод для пива. Должно же от кого-то Дитя-Зеркало узнать, как прекрасна кровью завоеванная свобода! И я знаю, кто это будет.

– Посылай, – кивнула Мааса-Ава. – Я не знаю, где ты такое существо возьмешь, но оно действительно необходимо.

– Мне его взять негде, – призналась Тоол-Ава. – Я такое творить не умею. Но есть женщины, которым это дано. Они все что хочешь сотворят, если дернуть за нужный волосок… И я нашла такую женщину. Более того – она почему-то уверена, что творит наш мир, и старательно записывает те отзвуки, что долетают до нее. Наш мир связался с ней, он проник в ее жизнь – пусть же и она проникнет к нам, чтобы принести пользу нашему делу. Кехн-Тоол!

Огненный шар шевельнулся, неторопливо взлетел и встал в воздухе напротив лица колдуньи.

– Кехн-Тоол! Ты полетишь, ты найдешь ее и ты сделаешь так, чтобы она послала сюда двойника! – приказала Тоол-Ава. – И ты притворишься ее преданным слугой. Нам важно знать все, что она затевает.

– Скажи ему, что все средства хороши! – крикнула Виирь-Ава.

– Все даже не потребуются, – усмехнулась Тоол-Ава. – Хватит лести. Ну, пошел! Назови ее своей хозяйкой, принеси ей побольше юбок и заставь послать двойника.

– Разве мы без него не обойдемся? – спросила Наар-Ава. – Ведь на сей раз и зелье сварено сильное, и Дитя-Зеркало родилось подходящее, и время нам благоприятствует…

– Нет песни, – сказала Тоол-Ава. – Ты же знаешь, как на них действуют песни!

И в голосе ее было невероятное презрение.

– Ну так мы и пошлем им песню! Двойник споет ее, больше некому. А потом может убираться… Ты еще здесь, Кехн-Тоол?

Огненный шар поплыл вдоль круга священных камней, потом пересек круг несколько раз – и принялся метаться между камнями, так что огненные полосы, обозначавшие в воздухе его след, сложились в многоконечную звезду.

Огненный шар все носился – а очертания звезды менялись. Центр ее сместился, одни лучи сделались совсем короткими, другие удлинились. Их становилось все меньше – и, наконец, вырисовалась неправильная пентаграмма. Она соединила четыре камня в кругу и один, стоявший поодаль.

Огненный шар взмыл вверх прямо из центра пентаграммы – и сгинул. А она еще долго мерцала в воздухе, и тончайшие золотые нити, соединившие камни, медленно таяли.

– Вот и все, – сказала Поор-Ава. – Теперь нужно вернуть сестричку…

– Сестричку! – недовольно воскликнула Виирь-Ава.

– Сестричку! – весомо подтвердила Тоол-Ава. – Нам без нее не обойтись. Ступай, сестричка, вернись к костру и до поры до времени забудь о нас. Когда ты нам понадобишься, мы тебя разбудим. Ступай! Помоги ей, Виирь-Ава.

Лесная хозяйка протянула перед собой руки – и кусты за священным кругом раздались, образовав узкий коридор. По коридору этому и пошла Кача, ничего не видя и не понимая, обеими руками прикрывая грудь и драгоценный пузырек с зельем. Виирь-Ава стояла, кончиками пальцев удерживая ветки, пока не поняла, что Кача уже вышла на открытое место. Тогда она опустила руки – и ветки сомкнулись.

– Как я устала… – прошептала Вууд-Ава. – Как я от всего этого устала…

– Немного осталось, – ободрила ее суровая Поор-Ава. – Теперь уже немного, сотни две лет, никак не больше.

Глава пятая, о красавце-гусаре

По косогору, поросшему ромашками, шагом ехал гусарский офицер на высоком и поджаром сером коне.

За ним-то и следила Кача восторженным взглядом.

Мач насторожился – сам он ни разу не ловил на себе такого взгляда. И парень еще раз ревниво глянул через плечо на гусара, пытаясь уразуметь, в чем же дело.

Не приплясывал, красуясь, его усталый конь, не горело на солнце золотое шитье мундира, да и ментик с доломаном, когда-то ярко-голубые, повыгорели, к тому же, дорожная пыль основательно покрыла жеребца и всадника. Но он подъезжал все ближе, и все самозабвеннее ловила девушка его взгляд.

Было в остром загорелом лице гусара, в мальчишески стройной фигуре, для которой военная выправка как бы сама собой разумелась, нечто такое, такое…

Но не в обаянии мундира, не в неизбежных длинных усах, не в лихой посадке крылась тайна. И даже не раннее серебро в густом пепельно-русом чубе и на висках, не пронзительность синих блестящих глаз, а что-то еще, неуловимое, недоступное пониманию, властно приковывало к нему душу.

Хотя серебро настолько шло ему, что уверенно можно было заявить – раньше, до седины, он не был так хорош. Хотя синева его глаз поражала издалека. А главная сила все ж заключалась в неуловимом…

Гусар подъехал совсем близко и улыбнулся Каче.

– Счастливый день, голубушка! – сказал он. – Что там у тебя в туеске? Не молоко ли? Пить охота.

И наклонился с седла.

– Кваша… – прошептала Кача, громче у нее не получилось. На подвижном лице гусара обозначилось веселое любопытство.

– Это пьют? Тогда – дай-ка отведать!

– Там на донышке осталось…

– Не беда!

Но испив кисловатой кваши, в которой плавали комочки творога и разваренные зернышки перловки, в особый восторг всадник не пришел.

– Жажду-то, надо полагать, сей лимонад утоляет, – философски заметил он, – но без великой надобности я его, пожалуй, впредь пить не стану.

И опять улыбнулся быстрой беспокойной улыбкой, от которой Кача, видать, совсем голову потеряла – не говоря ни слова, смотрела в лицо гусару, как бы уже принадлежа ему душой и телом.

Все это очень не нравилось Мачатыню.

– Скажи на прощанье, голубушка, где здесь дорога на Митаву? – спросил, собирая поводья, гусар.

Кача, слыша звонкий ласковый голос, но совершенно не разумея его смысла, с той же самозабвенной улыбкой обернулась к Мачу, как бы прося его ответить.

– В Митаву, милостивый господин, вам так просто не попасть, – сердито сказал парень. – Во-первых, наезженная дорога, что за лесом, ведет такими выкрутасами, что запросто сбиться можно и вместо Митавы в Вильно заехать. Там даже спросить пути не у кого – безлюдные места. Во-вторых, можно ехать прямо через лес, но нужен провожатый. Иначе приедете прямо в болото, милостивый господин…

– Болота бывают разные, – мудро заметил гусар. – Есть такие, где дно твердое – проедешь и шпор не замочишь.

– У нашего болота на редкость твердое дно, – сообщил Мач. – Те, кому повезло до него достать, в этом сами убедились. И так им это твердое дно понравилось, что они до сих пор там – на дне…

– Ясно… – сказал гусар.

– И в-третьих, – прищурился Мач, – еще одно мешает вам, милостивый господин, попасть в Митаву. Вы в другую сторону едете…

Гусар внезапно смутился и ничего не ответил.

Тут произошло непонятное и необъяснимое. Мач вдруг поймал себя на мысли, что синеглазый всадник не только Каче – ему самому понравился, хотя и не до такой степени. И как раз в тот миг, когда смущение смягчило резкие черты молодого лица.

– Вы, милостивый господин, очень торопитесь в Митаву? – уже что-то соображая, спросил Мачатынь.

– Да, спешу к месту дальнейшей своей службы, – вдруг сухо отвечал гусар, и лицо его мгновенно окаменело, а из прозрачной синевы ультрамариновых глаз, из самой ее глубины, вынырнула и скрылась отчаянная тоска.

Но лишь секунду длилась эта скорбная гримаска. Видно, красавец гусар стыдился столь явного выражения своих чувств, где бы это ни происходило, как устыдился бы в опасный час малодушия.

– А не пойдешь ли ты ко мне в провожатые? – неожиданно спросил он. – Ты ведь, парень, как я полагаю, все здешние болота знаешь?

Мач и гусар обменялись взглядами.

И обоим все стало ясно на много дней вперед.

Гусар понял, что всеми правдами и неправдами уведет смышленого паренька из села за собой, в Митаву, а то и дальше.

Мач же понял, что всеми правдами и неправдами увяжется вслед за гусаром, который имел странную способность привораживать людей – может быть, даже помимо собственной воли…

– Я бы пошел… – и тут Мач развел руками. – Да отпустят ли?

Сказал он это, чтобы убедиться в правах и возможностях гусара.

– Здешние помещики должны служить армии лошадьми, подводами и провожатыми, – уверенно объявил тот.

– Да уж служат!.. Мало у нас лошадей пропало с этими военными повинностями! – возмутился Мач. – Покупают в хозяйство коня, так и зная – на один год, не больше! Двухлеток в работу берут, не дают им окрепнуть. Видели вы, милостивый господин, наших коней? Иная господская собака, мне сдается, в холке выше! И людей с подводами Бог весть за сколько верст загоняют.

Гусар призадумался.

– А как же? – тихо спросил он. – Война же… Ничего уж тут не поделаешь…

И добавил озабоченно:

– Да знают ли ваши господа, что Бонапартовы войска форсировали Неман? Что-то больно у вас тихо!

Мачатыню стоило великого труда скрыть радостную улыбку.

– А кто их разберет… – пожал он плечами с видом самым безразличным.

– Так, может, они тут и вовсе не знают? Так надобно их предупредить! – забеспокоился гусар. – Мало ли что? Пусть на всякий случай к отъезду приготовятся!

– К отъезду?! – тут на Мача и вовсе чуть радостный хохот не напал, да и Кача весело улыбнулась. – С чего бы господам уезжать?..

А сам уже знал – вот так и наступает свобода, господа садятся в карету и уезжают, а подневольный люд, поприветствовав освободителей, берется делить господское добро…

– Армия-то наша отступает… – и гусар опустил пронзительные синие глаза.

Так он сказал эти горькие слова, этот синеглазый гусар, как если бы усеянная мертвыми телами и брошенной амуницией дорога отступления пролегла прямиком сквозь его живое тело…

– Наш господин барон фон Нейзильбер живет вон там, за поворотом. Поедете вдоль опушки, от опушки начнется ограда парка, потом будут службы, а уж за ними ворота парадного двора, – объяснил поспешно Мач, не дожидаясь просьбы, но каким-то внутренним ухом ее уловив.

– Жди меня здесь! – решительно велел гусар и поскакал к баронской усадьбе.

Тут только Кача опомнилась, а Мач ошалело встряхнулся.

Они обменялись озадаченным взглядом. Кабы не стук копыт за поворотом, кабы не опустевший туесок – решили бы они, что это было наваждение.

В глазах Качи все еще колыхалось загорелое лицо красавца гусара. В ушах Мача все еще звучал его голос.

– Ну вот, все получается, как надо! – радостно воскликнул Мачатынь. – До чего же вовремя приехал этот военный! Теперь я скроюсь на недельку самым невинным образом! А когда вернусь – господин барон уже уедет с семейством в Ригу, староста тоже куда-нибудь удерет, и главное – тут уже будут французы! Представляешь – уеду я подневольным, а вернусь – свободным! Ты хоть знаешь, что за люди – французы? Слушай, они отрубили голову своему королю! А потом – королеве!

– А королеве-то зачем? – вдруг возмутилась Кача. – В чем провинилась бедная женщина?

– Откуда я знаю? – Мачу совершенно не понравилась глупая жалостливость девушки. – Наверно, приказывала крестьян пороть без причины… Или люди у нее с голоду мерли… Но, наверно, поделом ей досталось. А потом французы решили – раз они сами себя освободили, нужно и все народы освободить. И к нам идет их армия, а ведет ее сам император Наполеон Бонапарт!

На сей раз Мач уже не удивился тому, как в голову попало иноземное имя, да и вся французская история с ним вместе.

– И этот император из простых людей, – добавил он. – То ли капралом был в артиллерии, то ли вовсе рядовым.

– Так не бывает! – немедленно возразила упрямая Кача. – Император – это что-то вроде царя?

– Это еще больше, – на всякий случай преувеличил Мач.

– Тут какое-то вранье. Вот увидишь.

– Никакое не вранье! – рассердился Мач. – Он даже не француз, этот император, он вообще итальянец. Но он так сражался за свободу, что его выбрали императором.

– Выбрали императором? – Кача приложила ко рту сложенные чашей руки и негромко закричала: – Разум! Ступай домой!..

Что означало – совсем ты, милый женишок, разума лишился…

– А если император из простых, то сам все наши беды прекрасно понимает, – гнул свою линию Мач, и вдруг ему на ум пришла издевательская шутка.

– Вот он на тебе и женится!

– Разве у него нет жены? – удивилась Кача.

Перед глазами Мачатыня высветились два женских профиля – один тонкий, склоненный, с убранными под роскошную повязку волосами, и другой – надменный, с выпяченной губкой…

– По-моему, нет, – слукавил парень. – Конечно, император наш уже мужчина в годах. И не красавец. Помнишь, к барышням возили учителя-француза? Ну, примерно такая же толстая рожа…

– Знаешь, хоть ты и не мужчина в годах, хоть у тебя и не толстая рожа, а если мне придется выбирать между тобой и императором, я уж как-нибудь наберусь мужества и выберу императора! – вполне свободно орудуя заграничным словом, отрубила Кача, и тем поставила шутника на место.

– А как же тогда гусар?..

Девушка смерила парня коротким взглядом. И взгляд этот был совершенно Мачу непонятен. Сквозила за гордым отпором несказанная нежность и тоска по чему-то невозможно прекрасному…

Гусар же, вызвав у крестьянской девицы такие сложные чувства, как раз тем временем въезжал во двор баронской усадьбы.

Он соскочил с коня, сам приладил поводья к коновязи и окликнул пробегавшего камердинера:

– Эй, любезный, доложи господам, что Энского полка поручик Орловский просит принять!

Гусара провели в кабинет, где господин барон приходил в себя после селедочного переполоха.

Обстановка усадьбы приятно удивила гусара. Он ждал увидеть старомодную роскошь, инкрустированные на мебели цветочки с бабочками и птичками, завитки и выкрутасы деревянной резьбы. Но господин барон под давлением госпожи баронессы недавно приобрел модную мебель. Нельзя сказать, что семейство было от нее в восторге…

Садясь на строгий и суровый стул, спинку которого составляли скрещенные на щите меч и секира, юные баронессы ощущали холодок в спине. Комплект стульев в другой гостиной был немногим лучше. Там на спинке фигурировал крылатый жезл бога Меркурия – кадуцей, и его обвивали две препротивные змеи. К ним девицы старались вовсе не прикасаться. Прочая мебель также была украшена разнообразной военной амуницией и внушала трепет. А деревянные цветочки, раковинки и бабочки были вывезены из усадьбы в неизвестном направлении.

Самое же забавное заключалось в том, что хотя сей воинственный мебельный стиль, именуемый «ампир», родился недавно во Франции, мебель господина барона была сработана русскими мастерами. И сработана отлично, не хуже английской, а может, и лучше. Поэтому господин барон без зазрения совести рекомендовал ее своим гостям как английскую…

Гусар необычайно легкой для кавалериста, совершенно беззвучной, если не считать легкого звяканья шпор, поступью прошел через анфиладу гостиных. И обрадовался – он решил, судя по обстановке, что встретит собеседника, понимающего современные веяния и просвещенного, насколько это возможно в провинции.

Просвещенный же собеседник в тот миг, когда услышал звон гусарских шпор, как раз приказывал вызвать старосту, чтобы распорядиться насчет незваного садовника, вырастившего на грядке селедочьи головы, и уточнить необходимое количество розог.

– Позвольте представиться – Энского его императорского величества гусарского полка поручик Орловский! – браво щелкнул каблуками гусар и вытянулся в струнку.

– Весьма польщен! – барон, распахнув объятия, встал ему навстречу, но не сделал ни шага, руки его как-то сами собой опустились и одна из них указала на стул.

Сам барон тоже торопливо сел.

Но поручик успел увидеть, что господин барон стоял обеими ногами в тазу с водой и, усаживаясь, накрыл этот таз широкими полами дорогого халата. Селедочный переполох потребовал-таки медицинских мер.

– Я в ваших краях проездом, – начал гусар, усевшись. – Тороплюсь к своему полку.

– Не терпите ли в чем нужды? – осведомился гоподин барон, полагая, что это всего-навсего голодный гость к обеду.

– Благодарю покорно. Вот только хотел взять провожатого.

– Я дам вам одного из своих егерей, – господин барон потянулся за колокольчиком, чтобы распорядиться насчет егерей и заодно поторопить насчет старосты. Но поручик Орловский, хотя и не читал баронских мыслей, однако почуял угрозу своему истинному провожатому.

– Зачем же, не стоит беспокоиться, – торопливо сказал он. – я уж сговорился с местным пареньком. Из ваших же сел, и он ждет меня.

Собеседники помолчали. Господин барон смотрел на гусара с любопытством, ожидая еще какой-либо просьбы. Гусар же оглядывался по сторонам. Ничто не говорило, будто хозяин этого кабинета готовится к скорому отъезду.

– Знаете ли вы, сударь, что фронт военных действий приближается? – напрямую спросил поручик Орловский. – И боюсь, что ваша усадьба окажется как раз на пути неприятеля. Я бы на вашем месте позаботился о надежном укрытии для своего семейства.

– Ах, как же я мог позабыть о своем семействе? – вдруг заволновался барон, и гусар уж было обрадовался, что не опоздал со своим предупреждением, но тут барон вдруг расплылся в неожиданной улыбке.

– Я непременно должен вас представить супруге и дочерям!

Поручик Орловский сверкнул глазами от двери к окну – ему отчаянно захотелось очутиться сейчас верст за десять от баронской усадьбы, пусть даже это оказалось бы болото…

Не то чтобы барону так уж хотелось подсовывать своим дочкам этот воплощенный соблазн – но он знал, сколько нытья и упреков услышит, если не порадует их беседой с душкой-офицером. Поэтому он даже набрался мужества, извлек из таза с горячей водой распаренные ноги и сунул их в пантуфли, которые Прицис откопал на грядке, заботливо почистил и рысцой приволок к хозяину.

Взяв гусара под руку, господин барон повел его в апаратаменты госпожи баронессы.

Женское население усадьбы встретило красавца гусара с лицами, исполненными безмятежности, что делало девицам честь – поскольку еще за секунду до его прихода торопливо завязывались ленты новых туфелек, подкрашивались щеки, а на видном месте лежали раскаленные щипцы для волос.

Но стоило ему войти, стоило обвести помещение синим взглядом – и дыхание у всех девиц перехватило, лица окаменели в изумленных улыбках. Девицы бесповоротно онемели, госпожа баронесса хотела было сказать гостю нечто любезное – и не смогла.

Господин барон представил семейству поручика Орловского, очень озадаченный тем впечатлением, которое гусар произвел на его семейство. Прискорбнее всего оказался тот факт, что госпожа баронесса, начисто позабыв свои более чем зрелые (с точки зрения барона) лета, с юным самозабвением ловила гусарский взгляд.

Эта ситуация удручала не только барона. Поручик Орловский изобразил на лице всю строгость, на какую был способен. И взглядов пылких он старательно избегал. Даже прозрачность нарядных платьиц на него не действовала – взирал он на эти откровенные туалеты с поистине олимпийским спокойствием.

Стараниями барона разговор завязался, и гусар вновь напомнил о военной опасности. Но благой его порыв никакой практической ценности не имел. Баронское семейство спасаться не собиралось.

– И от кого, позвольте, спасаться? – недоумевал барон.

– Но ведь колонна под командованием маршала Макдональда!.. – даже руками всплеснул гусар. – И движется на Санкт-Петербург, имея целью предварительно захватить Ригу!..

– Маршал Макдональд всего-навсего поставлен вести корпус прусской армии, коим на деле командует генерал Граверт, – миролюбиво сообщил барон. – Мне об этом на днях племянник из Берлина писал. Помилуйте, для чего мне и семейству спасаться от прусского корпуса?

Засим барон воззвал к истории.

– Деды и прадеды мои жили в этих краях, господин поручик, – благодушно растолковывал он. – И никакие войны их не задевали. И поляки, и шведы умели ценить благородное немецкое дворянство. Смею надеяться, армия корсиканца нам тоже вреда не причинит. И в радушной встрече прусского корпуса мы видим залог своей безопасности и дальнейшего спокойствия.

Гусар вскочил.

– Не хотите ли вы сказать, сударь, что Отечество и долг патриота для вас – пустой звук? – едва сдерживая негодование, спросил он.

– Курляндия не настолько давно стала русской провинцией, чтобы дворяне научились считать Россию Отечеством, – отрубил барон, уже начиная сердиться.

– Однако ж курляндское дворянство само просило государыню Екатерину о присоединении, – парировал гусар. – Тому уж более пятнадцати лет, пора и привыкнуть!

Барон пожал плечами, как бы показывая – мало ли к кому и когда присоединилась Курляндия, а я от прусского корпуса удирать не собираюсь.

Тем разговор и завершился.

Соблюдая правила приличия, собеседники раскланялись.

Во дворе гусару подвели его серого коня.

– Ну, брат Аржан, – сказал ему гусар, потрепав по холке, – теперь галопом в Митаву!

И, не касаясь стремени, вскочил в седло.

Вслед ему в окнах плескались кружевные платочки, но он не знал этого, так как ускакал, не оборачиваясь.

Тем временем Мачатынь развивал перед Качей перспективы золотого века, обещанного человечеству графом де Сен-Симоном, и уже не удивлялся тому, что с языка запросто слетело это нездешнее имя. Век этот должен был наступить в окрестностях баронской усадьбы и в Курляндии непосредственно после прихода французов.

– Вот увидишь! – убеждал он. – Прежде всего отменят барщину! В Закюмуйже люди уже сговаривались больше на господские работы не выходить и батраков никуда не посылать. Ты еще увидишь, как господина барона погонят из усадьбы!..

Тут подъехал поручик Орловский. По его нахмуренному лицу Мач догадался, что разговор с господином бароном вышел неприятный.

– Собирайся, едем! – велел гусар. – Лошадь-то у тебя найдется? Хороши ваши помещики!

– Сейчас сбегаю за конем! – так и сорвался с места Мач. Но сразу же вернулся к Каче. Она вновь впала в восторг при виде гусара и, хотя парень оттянул ее в сторону и усердно шептал на ухо, понимала, кажется, через три слова четвертое.

– Слушай, – внушал ей Мачатынь, – ты ближе к обеду забеги к моей матери и объясни ей, что по приказу господина барона я еду провожатым, что вернусь через неделю, пусть так и скажет старосте – что по приказу господина барона! Да ты же не слушаешь!.. И что с лошадью ничего не случится…

– Разве ты не забежишь домой за гнедым? – Кача никак не могла уловить смысла просьбы.

– Конечно, зайду. Только мне почему-то кажется, что я матери не увижу… то есть, она меня не увидит…

Поняв эту тонкость, Кача кивнула, не отрывая глаз от красавца гусара, и Мачатынь бегом понесся к родному дому – сильно, впрочем, сомневаясь, что девушка, невзирая на всю свою мудрость, на сей раз ничего не перепутает.

Поручик Орловский неторопливо поехал следом.

Прокравшись мимо летней кухни, где шумно хозяйничала мать, Мачатынь прошмыгнул на конюшню. Там из всех гнедых оставался один – его любимец. Парень угостил его хлебной коркой и оседлал деревянным, даже не обтянутым кожей седлом. Вместо потника он подложил все старые одеяла и покрывала-сагши, которыми укрывали лошадей. Потом незаметно сбегал за водой и напоил коня.

Тихо-тихо вывел Мачатынь гнедого кустами к дыре в хворостяной ограде. День был ясный, небо – синее, душа звенела радостью от того, что близятся шумные и веселые дела, близятся перемены и удачи, и душа ликовала от того, что мчится им навстречу.

Из смородины вышел пес Кранцис. Подняв левое ухо, он недоуменно посмотрел на молодого хозяина, поразмыслил и пошел с ним рядом у левой ноги.

О правую же потерся, сказав довольно громко «Мурр-няу!», вывернувшийся прямо из-под конских копыт Инцис.

– Ступайте домой! – приказал им парень. – Вы что, тоже добывать свободу собрались? Домой! Я кому говорю?

Сказал – и удивился. Ни о какой добыче свободы он в то утро и не помышлял – просто возникла необходимость спрятаться на несколько дней. Но раз он, Мач, столько времени будет вдали от дома и от родительского присмотра, то не удастся ли сделать что-то этакое ради наступления свободы?

О том, насколько это совместимо с его новой должностью провожатого, он как-то не задумался.

Инцис обиделся и отошел. Кранцис заскулил.

– Тише ты! – испугался Мач. – Вы же оба не маленькие, должны понимать – в наше время с котом и собакой на войну не ездят. Сказки кончились, так что оставайтесь дома…

И сам пожалел, что нельзя взять с собой хвостатых приятелей. В сказке-то герою полагалась еще и мудрая змея… Мачатынь знал, где можно поймать подходящего ужа, но времени на такое баловство не оставалось – его, провожатого, ждал поблизости поручик Орловский.

Мачатынь вскочил в неуклюжее седло и пустил коня рысью.

Пока все складывалось удачно – от розысков он скрылся и объяснения с домашними избежал. А впереди было путешествие в далекие края – в Митаву!

– Хорош! – встретил его гусар. – Седельце у тебя – лейб-гвардии впору! Спину-то коню не собьешь этими дровами?

– Бывает, и сбиваем.

– Полагаю, по дороге ты себе седло раздобудешь. По военному времени это просто – снимешь с убитой лошади, – обнадежил гусар. – Ну, поехали…

Вдруг он, насторожился, поднял голову и словно проводил взглядом прошедший поверху и сгинувший за лесом странный гул.

– Это что еще такое?

– Похоже на перелетное озеро, – подумав, сказал Мач.

– Перелетное – что?!.

– Озеро. Ну, бывает, что озеро решило на новое место переселиться. Снимется, полетит и плюхнется.

– А на прежнем месте что же?

– Трясина остается.

Потрясенный гусар несколько помолчал. Мач говорил об этом феномене со скучной физиономией, как о деле привычном и поднадоевшем.

Когда высокий Аржан и маленький гнедой пошли крупной рысью, гусар, покрутив носом и фыркнув наподобие коня, выбросил из головы перелетное озеро и спросил весело:

– Тебя как звать-то, наездник?

– Матис, милостивый господин, – доложил парень, но по глазам гусара понял, что это имя ему не больно понравилось. – Можно – Мач. Мачатынь…

– Мачатынь? Постараюсь заучить, – обещал гусар.

– А как мне вас называть, милостивый господин?

Гусар улыбнулся своей молниеносной улыбкой.

– Зачем же господин, да еще милостивый? Ты так своего барина величай. А меня попросту – Сергей Петрович…

Глава шестая, об отце-одиночке

Не успели всадники проехать и четверти версты, дорогу перебежал заяц.

– Плохая примета, – остановил гнедого Мач. – Добра на этом пути не жди. Придется сделать круг…

– И надолго нас задержит твой заяц? – полюбопытствовал Сергей Петрович, против самой приметы не возражая.

– Пустяки, – успокоил Мач. – Сейчас мы Лесного Янку проведем – повернем назад, объедем рощицу, потом мимо молочной мызы – и опять выедем на ту же дорогу. И зайцу уважение окажем, и времени почти не потеряем.

– Ловко ты ладишь с приметами! – рассмеялся гусар.

– А что же делать? Кабы дрожать не умел – совсем бы замерз, – цыганской шуточкой ответил Мач.

Но Лесной Янка все-таки препорядочно задержал их – и вот каким образом.

Проезжая мимо молочной мызы, наездники увидели у изгороди большую толпу. Состояла она исключительно из женщин – а, значит, и шуму производила куда больше, чем митавская рыночная площадь в базарный день.

Мач прислушался.

– Что это у них за столпотворение вавилонское? – удивился Сергей Петрович.

– Кажется, овечьего вора поймали…

Поскольку иначе проехать было невозможно, гусар и Мач оказались довольно близко от разъяренной толпы и увидели с высоты своих коней, что женщины держат вчетвером, заломив ему руки за спину, молодого цыгана. Остальные же, пихая его на все лады, грозили поркой и прочими карами. Чуть подальше на траве лежали пустой мешок и зарезанная овца, рядом с ними плакала навзрыд, сидя на корточках, девочка-пастушка, а над ней нависла молодая крепкая женщина – мать или тетка – и что-то ей сурово втолковывала.

Женщин возмущала не столько сама покража (чем же еще цыгану пропитание добывать?), сколько то, что совершил ее цыган среди бела дня в трех шагах от баронской молочной мызы.

– Покажем ему, как лиса борону тащит! – звенели и буравили уши пронзительные голоса. – Да чтоб его Бог в маленькое окошко увидел, в большое – выбросил!

– Эй, крестная Эде, чья это овца? – окликнул Мач одну из пожилых хозяек.

На его голос женщины обернулись и увидели красавца гусара.

Вся ругань оборвалась на полуслове.

Цыган в недоумении поднял голову.

И поручик Орловский с Мачем увидели юное, смуглое и гордое лицо овечьего воришки.

Цыган был молод, глазаст и тонок до невероятности в своем старом коричневом кафтане на голое тело, туго схваченном в поясе трепаной веревкой. Были на нам также фантастического цвета штаны, заправленные в неописуемую обувку, лет пять назад бывшую, пожалуй, господскими сапогами.

– А ну-ка… – и с этими загадочными словами гусар направил Аржана в толпу. – Отпустите-ка его, голубушки, никуда он от вас не убежит.

Завороженные синим взором и уверенным голосом Сергея Петровича, женщины выпустили заломленные руки цыгана, крепким подзатыльником заставив его поклониться заезжему спасителю. Но цыган стремительно выпрямился.

– Как звать-то тебя, бедолага? – добродушно осведомился гусар.

– Ешкой… – и цыган уставился на него с великим подозрением.

– Это же тот самый, что на прошлой неделе спер овцу у Свикю Симаниса! – объяснила тем временем Мачу крестная. – Только тогда не поймали. Как только господин барон позволяет им через свои земли проезжать! И слоняется вокруг без дела, никакой работы не знает, одна забота – как бы украсть!

– Будут они работать, когда на топорище листья распустятся! – встряла другая женщина, ровесница крестной, с двумя подойниками в руках, и мотнула головой, чтобы хоть так поправить сбившуюся на лоб головную повязку с длинными вышитыми концами.

Ешка молча сверкнул на них огромными глазами.

– А цыган – как барон! – вдруг нахально заявил он. – Оба чужим потом заработанный хлеб едят.

– Господин барон чужих овец не ворует! – возмутилась какая-то старуха, видно, из зажиточных, если судить по четырем покрывалам-сагшам с богатой вышивкой, накинутым на ее плечи даже в жаркий полдень.

– Барону и цыгану сам Бог велел воровать! – отрубил цыган. – Ему – ваши денежки и здоровье, а мне всего-навсего ваших ягнят.

– Ничего себе ягненок! – загалдели женщины. – Врет так, что уши дымятся! Летошняя овца, еще ягнят не приносила!..

– Уж если ловить воров, то и начинали бы с господина барона! – гнул свою линию Ешка.

Женщины перепугались до полусмерти. Они подозревали, кто из них немедленно расскажет старостиной жене про бунтарские речи, да еще добавит из головы, с каким удовольствием работницы баронской мызы эти речи слушали. Над косматой головой бунтаря вознеслись кулаки.

Гусар и Мач переглянулись.

Задиристый оборванец понравился им так же мгновенно, как они сами друг другу по душе пришлись.

Сергей Петрович достал кошелек, заглянул в него, что-то сосчитал в уме и решился.

– Голубушки, красавицы! – воззвал он к женщинам. Те мгновенно утихли и выпрямились, а цыган, сбившийся в клубок у их ног, выглянул из-под локтя, прикрывавшего голову.

Тут гусар еще и улыбнулся впридачу, поскольку эмпирическим путем уже давно уразумел власть своей белозубой улыбки над нежным полом.

– Чья овца-то? – выразительно подбросив кошелек, спросил он.

– Моя овца, моя! – поспешила к нему хозяйка, таща за руку зареванную дочку. – И что за хорошая овца была, в год четыре фунта шерсти давала!

Мачатынь разинул рот – эту молодую овцу недавно впервые стригли, и комплиментов таких она никак не заслужила. Сообразил это и Сергей Петрович.

– Давай-ка уладим по-хорошему, – предложил он. – Я тебе плачу за овечье смертоубийство, останки покойницы остаются тебе же, а ты отпусти-ка сего злодея на все четыре стороны!

Гусар указал кошельком на цыгана.

Женщины зашептались. Овцу все равно было не воскресить, от порки цыгана на баронской конюшне ни у кого денег не прибавится, а офицер, ничего в овцах не понимая, конечно же, не поскупится…

Выпущен цыган был не раньше, чем Мач, взяв из рук Сергея Петровича монеты, вернул ему то, что считал заведомо лишним, и вжал остальные в ладонь хозяйки покойной овцы.

– А ты куда собрался, парень? – спросила крестная, собираясь вслед за другими покинуть место происшествия.

– По распоряжению господина барона еду провожатым! – похвастался парень, хотя никакого распоряжения, конечно же, не было. А гусар, все понимая, значительно кивнул.

Женщины ушли на мызу. Хозяйка овцы, с трудом взвалив ее на плечи, наконец-то ухватила дочку за ухо и стала ее учить уму-разуму. Не землянику собирать надо, когда овец пасешь, а смотреть, не мельтешит ли в кустах цыганская рожа, – вот к чему сводился ум-разум. Девчонка клялась и божилась, что в жизнь свою больше не попробует земляники…

Наконец остались у изгороди трое – гусар, Мач и Ешка.

Ешка вел себя, мягко говоря, странно. Хотя внезапное спасение должно было преисполнить его радостью, лицо цыгана, столь дерзкое в словесной схватке с женщинами, помрачнело. И, не сказав ни слова благодарности, он подобрал свой пустой мешок и побрел в сторону леса.

Сергей Петрович и Мач опять переглянулись.

– Гордый, как цыган, – заметил Мачатынь. – Ишь, идет – носом тучи раздвигает!

– Гордый, – согласился гусар. – По глазам вижу, что со вчерашнего дня не ел, а чести не уронит! Вот что дорого.

Они пустили коней шагом вслед за цыганом.

– Сергей Петрович, вы ж сами просили не мешкать, – осторожно напомнил Мач.

– Твоя правда…

Сергей Петрович решительно послал вперед Аржана и нагнал Ешку.

– Постой, похититель! На вот… держи…

И протянул цыгану горсть – Мач не разобрал, чего, но скорее меди, чем серебра.

Ешка повернулся к всадникам и встал, как-то диковинно скрестив руки за спиной. Он склонил голову набок, весьма критически посмотрел на гусара, а потом вздернул подбородок и зашагал к лесу.

– Да стой ты, лихорадка вавилонская! – возмутился Сергей Петрович. – Не разумеешь, что ли? Деньги тебе дают!

Он опять догнал цыгана.

Ешка опять повернулся, взглянул на гусара глубокомысленно, потом скосил глаза на подъезжавшего Мача и вернулся взором к гусару.

Тот наклонился с седла, а деньги лежали на его протянутой ладони – как раз на уровне цыганского носа.

Тут Ешка совершил странный маневр. Руку он как бы протянул к Сергеевой руке, а сам в то же время чуточку отступил назад.

Сергей Петрович и Мач замерли, как околдованные, наблюдая за странной цыганской повадкой.

Ешка еще чуток отступил, еще длиннее вытянул руку и вдруг быстрым хватким движением смел с гусарской ладони деньги.

Но благодарности от него не дождались.

Мгновенно сунув добычу в карман своих поразительно дырявых штанов, цыган словно преобразился – и плечи расправились, и смущение, владевшее им последнюю минуту, пропало.

– Спасибо бы сказал! – сердито посоветовал ему Мач.

Но цыган не изменил себе.

– Кто ж знал, что по дорогам нынче цыганские благодетели разъезжают! – с прежней гордостью сказал он. А затем решительно повернулся и зашагал прочь.

– Ты посмотри, как выступает! – вдруг воскликнул Сергей Петрович, следя за удалявшимся цыганом. – Почище французского танцмейстера!

И впрямь, удивительная походка была у Ешки – как если бы он открывал большой бал в Версале.

Мача больше занимал вопрос практический.

– Хотел бы я знать, где этот плясун на самом деле поселился, – буркнул он. – Хорошо бы поблизости от нашего двора… Попросить, что ли?

– Странного тебе захотелось соседа.

– Вы, Сергей Петрович, их обычая не знаете. Там, где живут, они не воруют, – успокоил гусара Мач.

– А ведь нетрудно узнать, где у него бивак! – сообразил гусар. – Поехали-ка следом!

– Сами ж велели не мешкать! – удивился Мач.

Гусар вздохнул.

– Большой беды не будет, коли на полчаса и задержусь, – сказал он уныло. – Знал бы ты, до чего мне в тот полк ехать неохота…

Вслед за Ешкой всадники добрались до леса и чуток проехали лесной дорогой. Потом цыган свернул на тропку, а гусар остановил коня.

– Нет, далее я за этим танцмейстером не поеду, – решил он. – В здешних корягах да колдобинах Аржан, неровен час, бабку зашибет, а я ему долгого отдыха предоставить не смогу. И такого коня я здесь уж не достану. Поворачиваем, времени и впрямь в обрез…

– Не забрался же он, как медведь, в самую чащу! Наверно, в трех шагах отсюда и спрятал свою кибитку, ее ведь тоже по колдобинам возить несподручно, – догадался Мач.

И, как подтверждение его словам, из-за зарослей иван-чая на самой опушке вдруг раздалось дружное и звонкое многоголосое:

– Тя-тя!!!

От этого гусар и Мач даже растерялись.

Первым Мач послал гнедого напролом через кусты. За ним без всякого посыла направился и Аржан.

Увидели всадники такую картину.

Ешка стоял посреди поляны, его облепили не то семь, не то восемь цыганят, теребили его, ласкались к нему, что-то ему показывали. Он же, подхватив на руки двоих, верно, самых младших, счастливо улыбался. И хотя привязана была к кибитке-развалюхе та самая кобыла, на которой ездил еще добрый герцог Екаб Курляндский, хотя сушилось над костерком безнадежное тряпье, а котелка что-то не наблюдалось, великое счастье ощутили Сергей Петрович и Мач на этой поляне.

И загрустил вдруг бравый гусар, отвернувшись со вздохом и свесив свой роскошный, подернутый серебром чуб.

И заулыбался Мач, еще помнивший, как с прыжка бросаться отцу на шею…

Цыганята заметили незнакомцев и испуганно примолкли. Ешка сердито глянул на них.

– Принимай гостей! – вдруг стряхнув с себя печаль, бодро воскликнул гусар и соскочил с коня. – Отведаем цыганского гостеприимства!

– Рингла! – позвал Ешка. – Не найдется ли в цыганском хозяйстве чего повкуснее прошлогодней корки?

Из кибитки выглянула девочка лет тринадцати – как та, что пасла, да не упасла злосчастную овцу. Но это была уже не мамина дочка. Она хотела что-то ответить Ешке, но увидела гусара…

Огромные ее черные глаза вспыхнули. Румянец хлынул на смуглые и, увы, не слишком чисто отмытые щеки. Произошло в этот миг чудо, понятное на этой поляне, может быть, только Мачатыню – ведь и он совсем недавно сообразил, что девочка, вместе с которой он пас овец и свиней, выросла, и на ней можно жениться…

А чудо заключалось в том, что не было больше в кибитке чумазой девчонки, на которой, видимо, лежала вся забота о многочисленных братцах, а была юная девушка, озаренная внезапным и острым чувством… похоже, именно первой любовью…

А Сергей Петрович, вовсе ее не заметив, шел к Ешке и цыганятам, улыбаясь, и дети несмело улыбнулись ему в ответ.

Мач тоже соскочил с гнедого и привязал обоих коней к кривой березовой ветке.

– Твои наследники? – спросил гусар цыгана.

– Шестеро – мои, двое – брата, только которые двое – теперь уже не разобрать, – усмехнулся Ешка. – Их для этого всех умывать пришлось бы… А Рингла – приданое.

– Какое приданое? – изумился гусар.

– Негоже брать жену без приданого, – пояснил цыган. – Вот я и взял свою с Ринглой.

– А жена-то где?

– А бес ее знает! – со всей возможной беззаботностью отвечал Ешка. – Как-то утром просыпаемся, а ее нет. Ушла с другим табором.

– А твой-то табор где?

– А бес его знает… Отбился я от своих.

– Шестеро, говоришь? Скольки ж лет ты женился? – не унимался с расспросами Сергей Петрович.

– Да шестнадцати, наверно… Кто ж цыганские годы считать будет? Захотелось жениться – значит, пора.

– И то верно. Что ж, потрудился ты на славу, – заметил Сергей Петрович, запустив обе руки в жесткие волосы двоих мальчишек-шестилеток, или около того…

– Кто рано встал, тот много сделал, – с большим достоинством ответствовал Ешка, молниеносно удержав подзатыльником одно из своих чад от вторжения в Сергееву ташку.

В синих глазах гусара сверкнули развеселые искры, он попытался было совладать с собой, но не сумел – расхохотался так заливисто, что и цыганята, на него глядя, тоже засмеялись.

Мач некоторое время слушал неуемный смех, соображая, к чему же он относится, поскольку к пословице, употребленной цыганом столь кстати, привык сызмала и, как на всякое воспитательное средство, уже не обращал на нее внимания.

Наконец он-таки сообразил…

И очень его расстроило то, что он, уже взрослый парень, до сих пор не умеет принять на равных участие в мужском разговоре.

Мач решил немедленно реабилитироваться в глазах гусара и Ешки.

– Хотел бы я взглянуть на твою жену, – сказал он, а у самого серые глаза уже прищурились, как если бы затевал он новую каверзу, на манер селедочной.

– Чего на нее смотреть… – пожал плечами невозмутимый Ешка. – Была жена, как все цыганские жены. Днем у нее и черт будет ангелом по струнке ходить, а ночью она черт знает чего натворит…

На сей раз Сергей ограничился быстрой улыбкой.

– Замечательное у тебя семейство, – сказал он цыгану. – Жаль, гадалки не нашлось. Поскольку военные действия начались, не худо бы про судьбу свою разведать…

– Как это – без гадалки? У меня девчонка так гадает – все расскажет, что было, что будет, что за пазухой прячешь, на чем сердце успокоится! – вдруг затрещал Ешка, расхваливая товар. – Эй, Рингла! А ну-ка, беги сюда живо, погадай господину! Если цыганке положить грош в левую руку, да два гроша в правую, да еще дать ей платок, и в один угол завязать монетку, все равно какую, а в другой угол – две монетки, но лучше серебряные, а в третий – три, а уж в четвертый лучше всего золотую, и дать цыганке, чтобы она зарыла это ночью на перекрестке…

– То все богатые невесты мои будут! – подхватил Сергей Петрович. – Ну, где же твоя красавица?

Девочка, издали смотревшая на гусара, нерешительно подошла. Должно быть, впервые в жизни застеснялась она своей продранной домотканой юбки, и низко вырезанной, еще материнской кофты, в которую дважды могла завернуться, и босых грязных ног.

Гусар протянул ладонью вверх левую руку, и девочка взяла ее в обе свои бережно, как драгоценную чашу. И застыла очарованная прикосновением.

– Ну, рассказывай скорее, какие ты там чудеса разглядела! – строго велел Ешка.

– Говори, не бойся! – ободрил цыганочку Сергей Петрович. – Сколько войн пережить мне? Когда стану генералом? Или нет – когда наконец получу эскадрон?

Рингла вгляделась в ладонь.

– После этой войны, милостивый господин, других у тебя не будет, – прошептала она. – А погибнешь ты все же в бою… на белом снегу… И виновата в этом будет женщина. Но не твоя суженая…

– А эскадрон как же? – забеспокоился гусар.

Рингла поглядела на него с недоумением.

– Скажи – будет господин большим военным начальником или не будет, – объяснил Ешка.

– Большим – не будет…

– Теперь – про суженую! – Ешка видел, что обычно бойкая девчонка словно язык проглотила, и помогал изо всех сил.

– Ждет? – спросил гусар, с любопытством заглядывая в черные глаза цыганочки своими синими-синими.

– Ждет… – тут девочка горестно вздохнула.

– Что же, не женюсь я на ней? – правильно понял этот вздох Сергей Петрович.

– Женишься ты… – тут милое личико Ринглы не на шутку омрачилось. Видимо, в линиях на ладони увидела она что-то неладное. Но от ясного и ласкового взгляда красавца гусара девочка вдруг осмелела. Острым ноготком она внезапно царапнула широкую ладонь, пометила какую-то из линий, вывела на ней знак и трижды без слюны туда плюнула.

– Ты чего это? Чего дурака валяешь? – напустился на нее Ешка. И ловко ухватил приемную дочку за ухо. Рингла ойкнула, но гусарской руки не выпустила.

– Да будет вам, – сказал, смеясь, Сергей Петрович. – Никакого мне вреда не будет! Ты же не во вред мне ворожила красавица?

– Нет… – прошептала Рингла.

– А что же ты затеяла?

Ответа он не дождался.

– Мало ли что она затеяла… – буркнул Ешка. – Иди, хозяйством занимайся! Рано тебе еще гадать! А жаль – способная она к этому делу… (тут цыган, отпустив девчоночье ухо, уже изготовился держать речь перед гусаром и Мачем). Мать у нее была – ну, мастерица! Кажется, и десяти слов господину не скажет – а уже полная горсть денег! И сколько же она кур с гадания приносила! И варежки порой получит, и холста… И полную корзинку хлеба принесет! Только она ведь по-умному гадала, судьбу наоборот не разворачивала… А эта!..

– Что она такое сделала? – спросил Мач.

Ешка сердито глянул на Ринглу, вовсе не желавшую уходить. Очевидно, уж очень он был недоволен девочкой, раз выдал ее сокровенную тайну.

– Задумала, чтобы господин офицер на ней женился… И была бы она офицерша цыганская! Гадай, гадай, да милостивого господина не смеши!

Рингла кинулась бежать прочь.

Но Сергей Петрович вовсе даже не рассмеялся, а смутился.

– Да есть у меня уже невеста, – сказал он. – Наташенькой зовут…

– Красивая барышня? – с уверенностью в ответе, спросил Ешка.

– Красавица, умница! Мадам Жанлис и господина Флориана по-французски читает, да так бойко! – похвастался гусар. – Коса у ней – Господи, что за коса, русая, золотистая, до подколенок, под модный чепчик не помещается!

– И ведь молоденькая? – с большим интересом допытывался цыган.

– Семнадцать лет Наташеньке. Вот кончится война – Бог даст, вернусь к ней, повенчаемся…

И опять из синевы гусарских глаз вынырнула и скрылась уже известная Мачу невыразимая тоска.

– И приданое, должно быть, есть, Сергей Петрович? – будучи человеком, при всех своих каверзах, практическим, спросил Мач.

– Приданое знатное. Потому родители и разборчивы. Сватался я весной – отказали. Оно конечно – род древний, предки при царе Алексее Михайловиче в Думе сидели, им кавалергарда подавай… Разве же спесь позволит отдать единственную доченьку за армейца?! А Наташенька меня, меня полюбила! – вдруг звонко выкрикнул гусар. – Слово мы друг другу дали. Обещалась ждать и родителей уговорить.

– Все будет ладно, Сергей Петрович, – тут Мачатынь некстати вспомнил свою чересчур мудрую невесту. – Прибудете в полк, получите этот… как его…

– Я же не к себе в полк возвращаюсь, – со вздохом объяснил гусар. – А-а, долго объяснять. Наташина маменька всю родню на ноги подняла, добилась-таки моего перевода. А перевод в другой полк для офицера…

Гусар помотал бедовой головой, из чего Мачу и цыгану стало ясно: перевод в другой полк для офицера – дело неприятное, а то и вовсе скандальное.

– Но напрасно все это, – решительно заявил гусар. – И Наташенька своему слову хозяйка. И я не ветрогон какой-нибудь, не мальчик уж. Постараюсь соблюсти верность!

– Трудновато придется, – справедливо заметил Ешка. – Вот бы милостивому господину получить этот, ну!..

И Ешка, и Мач имели в виду эскадрон, который значил так много для гусара. Очевидно, командиру эскадрона полагалось в жизни куда больше радости, чем просто поручику.

– Так что пора мне в новый мой полк спешить, – сурово сказал Сергей. – Теперь, когда военные действия начались, я многого смогу добиться. Может, все и к лучшему… Так что прощаться будем. Ты, цыган, впредь того – поосторожнее… Больше тебе на проезжей дороге никакой Дон-Кишот Ламанчский не встретится.

– Донкишот… Донкишот… – попробовал Ешка на разные лады незнакомое слово. – Что за славное имя! Был бы еще один сын – назвал бы его Донкишотом…

Сергей Петрович опять заразительно расхохотался, не удержался и Мач, хотя не совсем понял, что так насмешило гусара.

– Прощай! – вскочив на коня, сказал гусар цыгану. – Время военное – детишек береги. И барышню свою – неровен час…

– Прощай, Ешка! К моим в хлев и на огород не очень-то заглядывай, братцы мои за гнилую репу удавиться рады, – с этими словами Мачатынь тоже вскочил в деревянное седло, хотя и не смог смаху усесться там, как влитой, на гусарский лад, еще порядком поерзал.

Тут стремительно вылетела из-за кибитки Рингла и, подбежав, поправила перекрутившийся повод Аржана.

Ей нужен был всего лишь прощальный взгляд!..

– И ты прощай, голубушка! Вырастай красавицей! – ласково усмехнулся гусар. – Ну-ка, пусти…

Наездники обернулись, помахали цыганятам и дали коням шенкелей.

От цыгана они, зная его гордый норов, никаких прощальных реверансов не ждали.

– Счастливый путь! – крикнул вдруг Ешка. – Храни вас ваш Бог, помогай вам ваши святые, как вы цыгану помогли!

Было это настолько неожиданно, что Мачатынь ушам своим не поверил.

Но умница Аржан уже ломился сквозь высокий, ему по холку, иван-чай на лесную дорогу, а Сергей Петрович, полностью ему доверясь, сидел в седле вполоборота, оттягивая миг, когда цыганское семейство скроется из виду.

Гнедой последовал за Аржаном.

– Ну, теперь – без остановок! – предложил гусар.

– Будь он неладен, этот Лесной Янка… – вспомнил Мач зайца. – Столько времени потеряли… И хоть бы этот Ешка куском хлеба угостил…

Мач был откровенно голоден. Утром, вылавливая селедок из горшка и обезглавливая их, он перекусил на лету. Потом Кача угостила странной квашей. А когда будут полдник и ужин, он и понятия не имел. Скорее всего, что и вовсе их не будет…

– Ему самому есть нечего было, – заметил гусар. – Не беда! Наверстаем!

И легонечко подбоднул Аржана шпорами.

Глава седьмая, о прекрасных баррикадах

– 24 февраля 1812 года Пруссия заключила союзный трактат с Наполеоном. Она обязалась выставить вспомогательный корпус в 20 тысяч человек, который должен был постоянно пополняться в случае убыли и всегда быть равным своей первоначальной численности, – прочитала я на странице четыреста тридцать третьей книги Е.В.Тарле «1812 год». – Пруссия также брала на себя обязательство предоставлять французским военным властям овес, сено, спиртные напитки и т.п. в определенных огромных количествах. За это прусский король выпросил у Наполеона обещание пожаловать Пруссии что-нибудь из отвоеванных русских земель.

Я долго вспоминала, как звали этого шустрого прусского короля, но все же вспомнила сама – Фридрих-Вильгельм третий. Так что же он там выклянчил?

– … король потребовал от французского правительства в случае успешного исхода кампании уступки Курляндии, Лифляндии и Эстляндии… – обнаружилось на той же странице чуточку ниже.

Я задумалась – мог ли об этом знать барон фон Нейзильбер, благодушно ожидая в своем поместье прусских женихов для дочек?

Вполне мог, сукин сын!

И очень все это для него было выгодно. Ведь при победе Наполеона Бонапарта все государственные имения, которых в Курляндии было немало, перейдут в руки тех сообразительных господ, которые заблаговременно предпримут для этого шаги. Как-то: проявят свою лояльность к Пруссии…

– Еще один пакт Молотова-Риббентропа! – вслух сказала я. Кто только не делил, не уступал друг другу, не продавал и не покупал эти невеликие земли вдоль восточного берега Балтики…

Тут дверь кабинета распахнулась и ворвалась Милка. Ее меховая шапка и воротник были в снегу. Она встряхнулась – снег полетел на книжные страницы. На воротнике сверкнула золотистая восьмиконечная звездочка – аусеклис.

– Ты видела?! – завопила она. – Через Вантовый мост не проехать! Весь город – в баррикадах! Представляешь?!.

Я закрыла книгу. Милка все воспринимала чересчур буйно. Я тоже ехала утром на работу, тоже застряла посреди Даугавы, на Вантовом мосту, перегороженном самой неожиданной техникой, сельскохозяйственной и строительной. И тоже, подъезжая, сильно беспокоилась – развевается ли над Рижским замком флаг свободной Латвии – красно-бело-красный.

Флаг на башне Святого духа, естественно, развевался.

А ведь накануне вечером, когда народ расходился с митинга, лица были ох какие понурые. Стало ясно – если Латвия все еще будет настаивать на своей свободе и независимости, в республику введут советские танки. Которые с красными звездами…

Каким образом за ночь собрали всю эту технику, привезли из сельских районов людей, выставили посты, перегородили улицы – уму непостижимо. Но уже к началу рабочего дня Рига действительно была – вся в баррикадах. Их охраняли великолепные, плечистые, суровые мужчины, на лицах которых ясно было написано: враги попадут сюда только через наши трупы.

Было у меня подозрение, что Милкин восторг объясняется главным образом количеством плечистых мужчин. По этой части она промаха не давала…

– Ты разденься, – сказала я. – Дух переведи. Вот как раз кофе поспел.

– А ты еще не освободилась? – возмущенно спросила Милка.

– Я-то освободилась…

Я встала, сунула книгу в сумку и достала из шкафа две чашки. Пакет с пирожками уже с утра лежал на рабочем столе возле компьютера.

– Уму непостижимо, как в такую погоду можно торчать на баррикадах! – воскликнула Милка. – Ты как знаешь, а я им термос с горячим кофе понесу.

Она схватила наш редакционный термос, стоявший обычно в углу за столом, засыпала туда чуть ли не всю банку растворяшки и сколько получилось сахара из сахарницы. Я вздохнула – этот бы темперамент да в мирных целях… И отняла у нее банку с сахарницей. В это время суток мне полагался кофе – и гори все синим пламенем, а я его выпью.

– Погоди, я в городе еще пирожков докуплю, – предложила я, спасая из пакета две штуки, потому что Милка всерьез собралась штурмовать баррикады и их защитников. – Если в кафешке остались. Только хотела бы я знать, куда этот сукин сын подевался… Когда не надо, так он при мне – как хвост при заднице!

Милка сунула пакет в свою необъятнул сумку и посмотрела на часы.

– Половина пятого, – сообщила она.

– Ага…

Час назад я сказала ей по телефону, что жду нашего фотокора Гунара ровно в четыре. Исходя из этого мы планировали остаток дня.

– Может, он где-то языком зацепился? – вдруг сообразила я. – Ты же знаешь, эти возвышенные мужчины… Пойду посмотрю.

И вышла из кабинета.

Возвышенный мужчина перепугал меня до полусмерти. Завернув за угол, я увидела совершенно детективную фигуру.

Это был человек, выглядевший так, будто не он сам прислонился к стене, а его прислонили. Он опирался лопатками и затылком. Черная шляпа с довольно широкими полями, шикарная богемная шляпа, сползла ему на физиономию. Длинное пальто давало силуэт в стиле черно-белого шпионского кино. Похожая на сундук черная сумка с фотопринадлежностями стояла у ног.

И человек этот спал.

Я подошла поближе – и унюхала коньяк.

– Так!.. – грозно сказала я. – Хорош! Это тебе четыре ровно?

Но он все равно не проснулся.

Вести его в таком виде на баррикады я не могла – разве что нести. Плакал наш совместный фоторепортаж синим пламенем. Но и оставлять эту кариатиду в коридоре я тоже не имела морального права. Все-таки, солидные люди в редакцию заглядывают, крутить носами будут.

Я подняла его левую руку, поднырнула и накинула ее себе на шею. Вид был – санитарка выводит раненого бойца с поля брани. Причем раненого в обе ноги. По моей щеке царапнул красно-бело-красный маленький аусеклис.

Как я заволокла Гунара в кабинет – лучше спрашивать Милку. Она это со стороны видела и кипяток мимо чашек налила, а мне, честное слово, было не до смеха.

Будучи уложен в кресло и лишен шляпы, Гунар проснулся.

– А, это ты… – он улыбнулся и провозгласил: – Сын! Сын!!!

Тут все стало ясно. Его жена Лига после двух дочек наконец-то его порадовала мальчиком. Отсюда и коньяк.

– Сын!.. – повторил безумно довольный Гунар.

– Поздравляю, – но удержать вздох мне не удалось.

Дело в том, что на задних страницах моего журналистского блокнота, среди черновиков стихов, было и такое четверостишие:

Тебе – чудеса и вершины, а мне – без кольца и венца растить синеглазого сына, повадкой и статью в отца…

Сына, понятное дело, еще никакого не было – иначе я не отводила бы душу на а-ля-историческом романе про любовь, свободу и прочие прекрасные вещи. Но молодость все еще была при мне, более того – я не опускала рук, сражаясь за свою любовь. И уже год сидела на своей маленькой баррикаде…

– Что будем делать? – спросила Милка.

– Дураков учить надо, – уже почти без злости ответила я. – Ничего страшного. Там же теперь телевизионщиков и фотокоров больше, чем защитников баррикад. Встречу кого-нибудь знакомого и договорюсь насчет пары-тройки снимков. А он пусть потом на планерке выкручивается как умеет. Я свою часть задания вовремя сдам!

Потом мы поспорили – запирать ли спящего Гунара в кабинете, что обеспечит ему некоторую безопасность от высоконравственных коллег, или оставить дверь просто прикрытой, что даст ему при нужде доступ к ватерклозету. И тот, и другой вариант были гуманны, мы только не могли решить, какие проблемы для Гунара хуже: с мочевым пузырем или с яростными коллегами.

Мы предпочли пожертвовать мочевым пузырем. Потому что собрать материал для репортажа и вернуться можно за полчаса. Авось не помрет…

Правда, пришлось сделать круг – в кафешке кончились-таки пирожки, а Милка непременно хотела прийти на Домскую площадь во всеоружии – с термосом и пакетом. Ну ладно, потащились мы с этим чудовищным термосом за три версты искать пирожки – и вполне могли бы попасть в Старую Ригу по мостику возле Пороховой башни, так нет же. Милка сквозь зимний парк увидела какую-то интересную суету возле Совета министров. Мы подошли посмотреть.

Естественно, как и всюду, где хоть что-то охраняли, горели костры. Совмин окружал забор из грузовиков, а по их бортам тянулся гигантский транспарант со словами: «Русские, под флагом России встаньте рядом, тут решается и ваша судьба!» Развевались два флага – наш и российский триколор, бело-сине-красный.

– Как здорово! – сказала Милка. – Ну, теперь империи – кранты!

Тут-то я и увидела этих бабуль.

Две бабки тащили алюминиевый бак с горячими пирожками. Подтащили к костру, собрали вокруг бака людей – и, когда мужики стали разбирать угощение, отошли в сторонку, как бы любуясь на сыночков и внучков.

Я слишком долго на них таращилась в умилении – и увидела, как они переглянулись. Сверкнули ослепительно белые зубы – и в сморщенных личиках прорезалась некая внезапная хищность. Но сомкнулись бесцветные от старости губы – и стало ясно, что слабое зрение опять подвело меня.

Под деревом сидела еще одна старушка – приметная, очень высокая, с суровым, даже грубым лицом. И держала плакатик со словами: «Боже, благослови Латвию и наше правительство!».

Плакатик был типографской работы.

На груди у старушки был самодельный аусеклис, с блюдце величиной.

И после этого старушки стали мне мерещиться решительно везде – особенно на Домской площади, где мы отыскали знакомых и снабдили их наконец своими пирожками. Причем и сами угостились кофе, стоя у костра в полной эйфории.

Там же я задала первым встречным несколько вопросов о необходимости государственной независимости для Латвии, о том, все ли народы – в едином строю против империи, и кое-как накарябала десять строк в блокноте. Вопрос о фотографиях тоже решился моментально – завтра в десять утра я уже могла забрать их на вахте в Доме печати.

Странное было ощущение – как будто взрослые люди затеяли игру. И музыка звучала, и на баррикаде певцы с микрофонами стояли, и хоровод вокруг костра молодежь водила, а уж съестного было видимо-невидимо. Я бы назвала событие пикником наоборот – обычно горожане выезжают на природу с пирожками летом, а тут сельчане приехали в Ригу зимой. Но я не позволила себе шутить над святыми вещами.

Ведь здесь собрались проливать кровь за свободу.

– Гляди! – беззвучно потребовала Милка.

У костра сидел настоящий великан, блондин чистейшей пробы, такого оттенка ни одна импортная краска не даст. Это был викинг, это был Ричард Львиное Сердце в старой синей куртке и пестро-клетчатом шарфе. И с непременным символом свободной Латвии – аусеклисом.

Милка с термосом устремилась к костру.

– Садись, куда Бог велел, ешь, чего рука достала! – пошутил, принимая от нее стаканчик с кофе, великан. Я распахнула перед ним пакет, там на дне еще были пирожки, но он с улыбкой отказался. Зато не отказался темноволосый бородатый парень, его приятель.

– Вот стаканчик мы бы опрокинули, – сказал он. – Стаканчик бы сейчас хорошо пошел.

– Принести? – немедленно спросила Милка.

– Нельзя. Сухой закон! – с гордостью заявил светловолосый викинг. И действительно – слоняясь по Домской площади, мы не заметили ни одной водочной бутылки.

Между моим боком и локтем проскользнула рука и нырнула на дно пакета. Я резко повернулась – и увидела еще одного шутника. Даже не одного, а с подружкой.

– Славка! – воскликнула я. – Хорош людей пугать!

Он откусил половину трофейного пирожка. Вторую отдал подружке.

Им было по шестнадцати, для них баррикады стали откровенным праздником. Я могла держать пари – они увеялись сюда еще утром, с физики или химии. Уж насчет Славки – так точно! Парень уже года три как возомнил себя артистом. А познакомились мы в школьном активе Рижского тюза, где я одно время чуть не поселилась.

И до чего же прехорошенькая парочка смеялась сейчас сквозь недожеванный пирожок! Темноволосый, кудрявый, глазастый Славка и светло-русая сероглазая девчонка, оба почти одного роста, причем немалого, одинаково румяные и белозубые, хуже того – одинаково курносые. И у обоих волосы безалаберно падали на лоб до самых глаз.

Девчонку я тоже знала. Ее звали Кристина, Славка приводил ее на какое-то наше театральное сборище, и она с премилым акцентом читала сонет Шекспира на русском языке. Подумать только, еще год назад я ставила с этими оболтусами Шекспира…

На баррикаде у дверей Радиокомитета появились люди с аппаратурой. Они затевали концерт – и оба прогульщика, не прощаясь, ринулись туда – занимать места в первом ряду.

Латыши называли свою борьбу за свободу «песенная революция». И уж чего-чего, а песен было выше крыши.

В бок мне уперлись две крупные собачьи лапы, отчего я чуть не облила куртку горячим кофе. Хорошо, что пес был на поводке. Он скреб по мне лапами, норовя достать повыше, и возбужденно лаял.

– Фу, Таро! – весело закричала необъятная хозяйка. – Что ты делаешь, бесстыжая собака?

Я сразу узнала обоих – библиотекаршу Марию Николаевну и ее рыженького коккер-спаниэля.

– Вот, дожили! – воскликнула давняя моя знакомица. – Кто бы мог подумать? Вот и на нашей улице праздник! Девочки, это же настоящее национально-освободительное движение! Как в Латинской Америке!

Милая Марья Николаевна снабжала меня диссидентской литературой в самые что ни на есть ка-ге-бешные предперестроечные годочки. Это была на редкость активная и жизнерадостная пожилая дама. Похоронив мужа-отставника, которому почему-то так и не родила детей, она бурно увлеклась общественной работой – и стала библиотечной звездой городского масштаба. Интервью она давала чуть ли не каждый месяц.

– Как подумаешь, сколько они пережили! – продолжала Мария Николаевна, обводя рукой пейзаж с кострами и баррикадами. – Ничего теперь с нами со всеми не сделают! Ты знаешь, мне за нас, за русских сегодня стыдно стало. Женщина, еще не старая, лет шестидесяти, смотрит на плакат – и трех слов по-латышски прочитать не может. У людей спрашивает – что там написано? Представляешь, как они должны на нас смотреть, если мы тут по сорок лет живем, а их языка не выучили?

Я с большим трудом угомонила Таро.

– Хороший пес, умный пес! – сказала я ему. – Ничего удивительного, что они называют всех приезжих мигрантами и колонистами.

– Страшно даже подумать, до чего мы перед ними виноваты! – воскликнула безобиднейшая и добрейшая диссидентка-библиотекарша. – Ничего, теперь все будет иначе. Язык выучить несложно. Вот отцепимся от империи – и будем жить дружно. Главное – от империи отцепиться!

На ее пальто поблескивала восьмиконечная звездочка… Кто-то, похоже, неплохо сейчас зарабатывал на аусеклисах.

– А куда ж мы теперь денемся! – отвечала Милка. – Они увидят, что мы готовы сопротивляться, и пальцем нас не тронут!

Все это было изумительно – вокруг вовсю шла борьба за свободу и независимую Латвию. Насилу мы опомнились. И поспешили прочь, скользя и поддерживая друг друга.

– Ни хрена себе! – прервав очередной монолог, громко воскликнула Милка.

– Убью мерзавца… – печально ответила я, имея в виду, естественно, Гунара.

Пропадал потрясающий кадр.

Прямо по брусчатке шел невысокий светловолосый парень. И шел довольно бодро – если учесть, что на плечах он нес кособокий бетонный куб чуть ли не в кубометр. Более крупные мужчины жались к стенке, а он шел себе и шел, и в глазах было такое потрясающее упрямство, что я даже позавидовала.

Парень строил баррикаду.

И я его знала, этого парня! Я его видела. Я его голос слышала. Насмешливый такой голос.

Дороги перед собой он не видел, лишь брусчатку, – и вся надежда была на другого парня, что сопровождал его.

Тот тоже имел груз – старое кокле с оббитыми углами, расписанное знаками Ужа, Юмиса, древа Мары и прочими, которые недавно как бы вынырнули из глуби веков и вошли в моду, особенно аусеклис – восьмиугольная звездочка. С ней вышел некоторый конфуз – сперва ее сгоряча обозвали утренней звездой, звездой зари, а заря, естественно, была символом свободы. Потом сообразили, что имеется в виду планета Венера. И как-то внезапно позабыли об астрономическом аспекте.

Парень был вида необычного. Его длинные светлые волосы, расчесанные на прямой пробор, свисали вдоль худого лица и удерживались тканой тесемочкой, на которой по желтому фону шли черные знаки Ужа. Нос у парня был длинный, с горбинкой, подбородок – угловатый и выдающийся, а росту в нем хватило бы на двух таких коротышек, как тот, что тащил бетонный куб.

И смотрел он в небо.

И твердил он недавно вошедшие в моду слова:

– Мы – народ предателей!.. Мы сами себя предали!.. Мы должны искупить свою вину!..

А его товарищ с кубом на плечах видел лишь присыпанную снегом брусчатку.

Я ведь и второго парня знала, только уже не понять – откуда. Вроде бы в последний раз, когда мы встречались, у него и стрижечка была аккуратненькая, и костюмчик темненький, и значок на лацкане… в райкоме комсомола, что ли?..

Милка все поняла.

– Обидно, – сказала она. – Обидно, досадно, да ладно!

– Сыночки! – услышали мы за спиной. – Деточки! Стойте за свое маленькое государствице!.. За свою отцовскую земельку!.. За свой народик!..

Я и не подозревала, что латыши, даже с их склонностью к уменьшительным словечкам, додумаются до таких вариантов.

А сказала это очередная бабка. Она с подозрительной нежностью смотрела на парней, она чуть улыбнулась – и я поняла, что пора уходить отсюда! Опять померещился хищный оскал.

– Слушай, – почему-то обернувшись по сторонам, прошептала Милка. – Ты, это… если Эрик будет звонить, скажи, что я с тобой по городу ходила, а потом на массаж пошла, а?

– До скольки массаж? – сообразив, уточнила я.

– До восьми, – четко отвечала Милка.

Из одной этой цифры я уже могла сделать немало выводов.

Милка смолоду выскочила замуж за толкового латышского парня Эрика. Еврейка и латыш – такие дуэты в Риге попадались нередко. Эрик был хорошим и заботливым мужем, но вот вечно ее тянуло на приключения. До восьми – это значит, роман с кем-то из сослуживцев на раздрызганном диване в рабочем кабинете. В половине восьмого приходит уборщица, которая по совместительству работает еще в пяти конторах.

Она даже особой конспирации не соблюдала. Эрик возглавлял конструкторское бюро, был электронщиком милостью Божьей и ничего другого не знал, не понимал и видеть не желал.

Еще вчера Милка тыкала мне в нос газету. Там черным по белому было пропечатано, как самостоятельная Латвия пойдет по пути прогресса и завоюет весь мир своей дешевой и качественной продукцией. Упор, правда, делался на мясо и масло, но и молоком мы, оказывается, собирались залить весь шар земной.

Милка была уверена, что Эрика ждет великое будущее. И что он будет приносить домой хорошие деньги, не задавая при этом жене никаких лишних вопросов.

Собственно, то, что Милка вернется домой только в восемь, меня вполне устраивало. Значит, я вполне могу спокойно посидеть на кухне с Эриком, к которому имею несколько вопросов по электричеству.

И я действительно забежала к нему, и попила с ним чая, и задала эти самые вопросы, но ответ получила совершенно неутешительный. Эрик оказался специалистом уж слишком узкого профиля. Правда, он сказал, в каких журналах мне стоит покопаться, вынул с антресолей стопку, но одни их названия вселяли священный ужас.

Я со школьной скамьи ненавидела физику. Взять в руки издание, битком набитое формулами, для меня холере подобно. А пришлось.

Вот почему вечером я пришла домой в хмуром и сварливом расположении духа.

Ингус ждал меня, лежа в своем блюде.

– Что-то случилось? – с тревогой спросил он.

– Да нет, ничего…

И я посмотрела на него примерно с такой же тревогой.

Окаянный путис совершенно не экономил плазму. Я могла держать пари – он стал за последние дни меньше в диаметре сантиметра на два по крайней мере. Где-то его носило – и он совершенно не думал, что очень скоро просверкнет золотой искрой и исчезнет.

– Как там на баррикадах? – осведомился он.

– Баррикады как баррикады, – отвечала я. И почему-то вспомнила жуткий плакат с физиономией Горбачева. Художник и не заботился о сходстве – достаточно было большого родимого пятна на лысине. К физиономии прилагался текст: «Это не я! Моя левая рука не знает, что правая творит». Руки тоже имелись – с пальцев левой свисали ярлычки на веревочках «КПСС», «КГБ», «ИФ», на пальцах правой болтались черные марионетки-омоновцы.

Эрик основательно испортил мне настроение.

– Ты будешь сегодня работать? – спросил Ингус.

– Вот над этим, – я с отвращением вытащила из сумки журнал. Эрик выдал мне его под два честных слова – как будто я в здравом уме и твердой памяти могла такое присвоить!

Собственно, я и не надеялась, что так сразу раскрою секрет энергетической подпитки плазменных путисов. Нужно было найти людей и институты, которые такими вещами занимаются. А для этого придется просмотреть кучу омерзительных научных статей.

Глядеть спокойно, как этот гулена теряет объем и насыщенность свечения, я просто не могла.

Ингус завис над моей головой и одновременно со мной одолел первую страницу статьи. Понял примерно столько же, сколько и я.

– Напрасная трата времени, – заметил он. – Конечно, я благодарен тебе, даже очень благодарен… Но все это безнадежно.

– Выплесну на тебя ведро воды – тогда и будет безнадежно! – буркнула я.

Примерно полчаса он молча наблюдал, как я осиливаю текст.

А потом исчез. Просочился на улицу сквозь оконное стекло, даже не попрощавшись.

Времени было – десять вечера. Я взяла трубку, накрутила номер – но не соединяло, хоть тресни. Может, и не стоило туда звонить…

Тот, без кого я тосковала, отыскался полчаса спустя.

– Как ты? – спросила я, даже не пытаясь скрыть волнение.

– Нормально, – ответил он. – Но они меня достали…

Речь шла о семье, с которой он расставался не самым мирным образом.

– Ты был сегодня на Домской площади? – мне вовсе не хотелось слушать про тестя с тещей, а про жену – и тем паче.

– Чего я там забыл?

Я даже фыркнула от возмущения.

– Ты принимаешь всю эту возню всерьез? Ты думаешь, что вот посидят все рижские народы дружно на баррикадочках, а потом настанет общее светлое будущее? – язвительно спросил он. – Не будь ребенком…

– А почему бы и нет? – я, естественно, полезла в атаку. – В двадцатые и тридцатые годы Рига была европейским городом, у всех были свои газеты, свои театры – у русских, поляков, евреев, немцев… Значит, это здесь реально!

– Ты просто не представляешь, что в них проснулось, – сказал он, и хотя уверенно говорить мог только о своей семье, ощущение было, что он имел в виду целый народ. – Они спятили. Сегодня они зовут на баррикады всех, кто подвернется под руку, а завтра скажут, что Рига и Латвия – только для латышей.

– Это твоя теща, что ли?

– Начнет, как ты понимаешь, именно моя теща. Но она уже сбила с толку жену и дочку. Дочка не хочет говорить со мной по-русски. Ты можешь себе это представить?

Я хотела напомнить, что все равно ведь он расстается с этой женой и с этой дочкой. Но не стала – скандальчик мне сейчас был ни к чему. Поэтому я оставила в покое прекрасные баррикады и сумасшедшую тещу. Да и давно пора было перевести разговор на мои с ним сложные отношения…

Он звонил из автомата. Поэтому беседа не получилась долгой. Назначив свидание, мы расстались.

Свидание – это было замечательно, и все же наши отношения казались сейчас так непрочны, так ненадежны!.. А ведь еще днем я до того верила в них!..

Что-то сегодня на Домской площади все же было не так.

Я прижалась лбом к прохладному стеклу. Там, за окном была зимняя ночь. И я осталась наедине с этой бескрайней ночью. И было мне скверно…

Внизу лежало на снегу светлое пятно. Светлое, даже розоватое круглое пятно… откуда?..

Я накинула куртку и вышла в лоджию. Перегнулась, вгляделась. Все стало ясно – внизу, упрятавшись под узкий подоконник на первом этаже, висел Ингус.

Увидев, что я его выследила, путис неторопливо выплыл на середину двора. Поднялся до уровня моего этажа. И смотрел на меня издали, а я смотрела на него, не различая лица, смешных усишек, лохматых бровей над острыми и внимательными глазами. Собственно, это не было лицом – человеческие черты складывались из мохнатых язычков пламени, когда путис, довольно длинный огненный змей, свивался в клубок. Но ведь складывалась же всякий раз одна и та же физиономия!

– Ну и что ты там делаешь? – спросила я. – Подслушиваешь?

Он не ответил. Он только глядел, и лицо его, смешная огненная мордочка, было переменчиво и неуловимо.

– Ну и виси себе, пока тебя соседи не приняли за шаровую молнию и не подняли переполох! А я вот попью чаю и попытаюсь понять хоть одну статью, – сообщила я ему. – И не буду сочинять никаких романов про гусарские страсти, пока не разберусь с твоим энергоснабжением!

Шар метнулся к окну и прилип к стеклу, глаза в глаза. Нас разделяли несколько сантиметров воздуха между толстыми оконными стеклами. Но жар проник, я ощутила его лбом, носом и губами. Потом Ингус стремительно унесся во мрак.

Больше всего на свете это было похоже на поцелуй…

Глава восьмая, о неприятностях

Как ни крути, а по милости Лесного Янки поручик Орловский и Мачатынь потеряли не меньше часа. В военное же время час много значит.

Где бы ни проезжали всадники, присутствия русской армии они уже не обнаруживали. И хотя вывел Мач гусара на митавскую дорогу самыми короткими лесными тропами, хотя кони шли резво, а в придорожной корчме нашлись и овес для них, и два ломтя окорока для их хозяев, они опоздали…

– Неладно что-то в городе, – сказал Сергей Петрович, издали глядя на Митаву. – Ну-ка, брат, пришпорим…

И понесся на своем высоком скакуне, о котором Мач уже знал, что это донская порода. Развевались по ветру золотистые кутасы Сергеева кивера, неслась на длинных двух шнурах ташка с царским вензелем, всплескивал голубым крылом ментик за левым плечом гусара, и в иное время немало горожанок ахнуло бы, увидев статного наездника. Вот только султанчика из перьев на кивере недоставало – султанчик ехал для сбережения в особом мешочке.

Но город был пуст, жители попрятались. Сергей Петрович и Мач галопом проскакали сквозь всю Митаву и выехали к реке, на берегу которой стоял герцогский дворец.

Мач вздохнул – от людей слышал он о прекрасном дворцовом убранстве, и захотелось парню хоть одним глазком посмотреть на все это великолепие.

Вздохнул и Сергей Петрович: он не видел ни карет, ни всадников, ни караулов у ворот – ну, ни единой живой души.

Всадники переглянулись – оба не могли взять в толк, что происходит в городе.

Вдруг гусар приподнялся в стременах. Острыми своими синими глазами он разглядел за рекой хвост какого-то обоза. Наездники кинулись догонять его.

Странный это был обоз. Низкорослые крестьянские лошадки тащили телеги и фуры, груженые туго набитыми мешками. Кое-где поверх мешков лежал, задрав профиль к небу, беломраморный (не может быть, чтобы гипсовый) бюст императора Александра. Как правило, бюсты эти оберегали сидевшие на мешках же какие-то растерянные господа во фраках, совершенно чиновничьего вида. У иных на плечи были накинуты мрачные длинные рединготы, явно подбитые ватой. Имелось в обозе и несколько женщин – верно, чиновничьих супруг и дочек. Они тоже сидели на мешках, кутаясь в шали, понурив головки в капорах с широченными полями, придерживая узлы со своим дамским имуществом.

Телеги сопровождали кавалеристы и пехотинцы, числом явно недостаточным для серьезного дела, буде по пути на обоз налетит враг.

– Эй, послушай, братец! – обратился гусар к рослому гренадеру в невероятно грязных белых штанах, что с рукой на перевязи понуро шагал при последней повозке. – Что это вы везете? И почему город словно вымер?

– Бумажки везем! – сердито и без всякого почтения отвечал гренадер. – Велено было из всех канцелярий имущество вывезти. Со стыда сгореть можно – вместо доброй схватки уложения и регламенты конвоирую!

– Так это что же выходит? Все присутствия уж покинули Митаву? – ушам своим не поверил гусар.

– Ишь, расселись, дармоеды… – гренадер покосился на чиновников. – Крапивное семя, чернильные души…

– А что же армия?

– Армия?!?

Гренадер яростно вытаращился на Сергея Петровича, вздохнул и махнул здоровой рукой.

– Без боя?.. – ошалело спросил гусар, и загорелая его рука сама собой потянулась к эфесу.

– Разве ж не слыхали, ваше благородие? Был бой-то! Под этой…

– Ну? Был? И что же?.. – подстегнул гусар запамятовавшего нерусское слово гренадера.

Тот ничего не ответил, а просто взялся здоровой рукой за борт телеги и пошел и ней рядом, глядя в колею.

Гусар все понял.

– Куда же отступили? – спросил он.

– Сперва, говорят, на островок – Долей зовут. И на эту… дай Бог памяти… здешний житель говорил… вот слово-то лягушачье!.. Во – Кваква!

– Нет у нас никакой Кваквы, – ответил Мач на горестно-недоуменный взгляд гусара.

– Тогда – Квеква, – твердо сказал гренадер.

– Кекава, – понял наконец Мач. – Кокенгузен. Это, Сергей Петрович, далековато будет. Это уже чуть ли не возле Риги.

В Риге Мач ни разу не бывал, и она представлялась ему своего рода пределом населенных человечеством земель, где сходятся все дороги. Рига была очень далеко. Разумеется, он знал, что есть на свете Германия, Франция и Иерусалим, про который часто объяснял прихожанам пастор. Но как-то не воспринимал их всерьез. Вот Рига – другое дело, потому что туда ездит господин барон с семейством, и потом кучерам неделю хватает чего рассказывать.

– Не пришлось бы и Ригу отдать… – проворчал гренадер.

– Ходко идет Бонапартий! – со злостью воскликнул Сергей Петрович. – Ишь, разлетелся! Да неужто не остановим?

– Кто быстро хватает, тот пальцы обжигает, – вдруг сказал Мач пословицу, но собственная находчивость его изумила. Уж больно жаль ему стало гусара – и не мог он отказать тому в слове ободрения. А ведь радоваться бы следовало быстроте продвижения несущих свободу французов!

Сергей Петрович хотел было ответить парню благодарной улыбкой, да получилось как-то не так. И блеснули из-под усов ровные зубы – да не со знакомым Мачу добродушием, хищным оскалом они блеснули. А синие глаза, которых гусар не в силах был оторвать от холки Аржана, наливались странным светлым блеском – то ли слезы в них встали, то ли две отчаянные искры нарождались.

– Экая нелепость! – скрывая под сердитым тоном свое расстройство, заявил гусар. – И как же это я от своих отбился? Не слыхал ли ты, братец, где теперь Энский гусарский полк?

– Как не слыхать! Ему-то досталось в арьергард! – с легкой завистью отвечал гренадер. – Хоть с врагом переведается.

– Ну, спасибо тебе, братец. Счастливый путь…

Но путь уж никак не был счастливым, и оба служивых прекрасно это понимали.

– Когда последняя телега скрылась за поворотом, гусар вдруг, нет сходя с коня, наклонился и коротко, сильно обнял Мача.

– Вот тут мы и расстанемся. Дальше тебе со мной ехать небезопасно.

– Как же вы?.. – даже растерялся Мач.

– Ты – домой, а я – в полк. Тут уж провожатый более не нужен.

Мач призадумался.

Конечно, следовало сейчас намекнуть гусару, что и провожатому кое-что причитается. Раз у него нашлись деньги для овечьего вора, то услуги Мача тоже будут оплачены… И нестись домой, где умные братья уже радуются прекрасным переменам и свободе!

Домой-то домой, сказал себе Мач, а что, если свобода еще не дошла до баронских крестьян? И, примчавшись, он первым делом окажется перед грозным старостой? Только что Мач видел, как часовое промедление повлияло на гусарский путь. Не вышло бы так, что свобода заявится на баронскую конюшню аккурат после порки ее главного провозвестника Мача…

Видно, не зря уродился парень в семье третьим сыном. Кроме прочих своих странностей, он еще и не мог сейчас бросить синеглазого гусара на произвол судьбы. Так что, видно, их совместное путешествие все же продолжалось.

Быстренько подумал Мач, пообещал себе, что это уж будет его последнее мальчишеское дурачество (вслед за свободой настанет осень, и можно будет посвататься к Каче как полагается), и решился.

– Сергей Петрович! – попросил он. – Не гоните меня раньше времени, от меня еще будет польза. Вот найдем ваш полк, тогда я и поеду домой. А его еще найти нужно.

Больше ничего не сказал Мач, только смотрел в глаза гусару.

Сергей Петрович медленно снял руки с его плеч и призадумался.

– А ты, гляжу, товарищ надежный! – вдруг весело воскликнул он. – Ты мне нравишься, ей-Богу! Ну, раз так, то поехали!

И вдруг скомандовал полнозвучно и протяжно:

– По трое в ряд – за-ез-жа-ай!

Мач улыбнулся. Их было-то всего двое. Но гусар так приосанился в седле, что стало ясно – он командовал воображаемому эскадрону.

Заезжай – так заезжай. Всадники, не сговариваясь, послали коней вперед…

И опять им пришлось помянуть зайца недобрым словом. Энский гусарский полк как сквозь землю провалился.

Во всяком случае, на подступах к Митаве его не было. Укрывшись на холмике за кустами, Сергей Петрович и Мач наблюдали, как в город входит в полном походном порядке прусский корпус.

И это было для парня неприятным сюрпризом – как он ни таращился, а не видел впереди колонн прекрасного триколора – французского знамени, несущего свободу. Как выглядит триколор – он уже тоже откуда-то знал.

– Гляди, и артиллерия, и обозы, чин чином идут… – говорил между тем Сергей Петрович. – Экой змеей растянулись! Не менее пятнадцати тысяч народу, и что же из сего следует? А?

Мач, естественно, не знал.

– Армия господина Бонапарта припасов с собой не возит, – объяснил гусар. – А кормить-то такую прорву надо? Значит, ждите фуражиров!

– Кого? – за этот день Мач столько незнакомых слов услышал и непонятным образом вспомнил, что несколько от них ошалел.

– Ну, как бы тебе объяснить… Вот в нашей армии есть обоз, есть полковые кухни. А у них, скажем так, кухни есть, а в котел-то положить и нечего. Выходит, посылают дюжину солдат с капралом или еще кем-то из младших чинов, с оружием, с мешками, с телегой. Идут они недалеко – до ближней деревни. Найдут помещика – хорошо, не найдут – и так возьмут съестного, сколько им надо. Круп там для каши, поросят, кур, понимаешь? – доходчиво втолковывал гусар. – А коли деревенька маленькая, могут и все подчистую вывезти, тем армия господина Бонапарта славится… Гляди, как бы до твоих не добрались!

– Ну, они, наверно, помещичьих имений трогать не станут, – нерешительно сказал Мач, – они, наверно, по государственным имениям пойдут… У нас тут государственных много.

– Больно они разбирают… – буркнул гусар.

– Не беда, – решил парень. – Попросят – дадим. Они же нас освобождать пришли…

Сказал – и испугался. Вовсе незачем было гусару знать, что на самом деле крестьяне ждут его врага Бонапарта с великими надеждами. Но Сергей Петрович, видно, не понял, что Мач имел в виду.

– От хлеба они вас освободят, – хмуро сказал он. – И от скотины. А если задержатся подольше – то и от лошадей.

– Французы? – ушам своим не поверил Мач.

– Может, и французы. Но, скорее всего, пруссаки. Ну, глянем-ка, где у нас солнышко… Ага! Ну что же, к Риге нам пока все равно дороги нет. Чего доброго напоремся на прусских фланкеров, они же один Бог знает какими путями колонны сопровождают… Стало быть, будем мы пробиваться… на восток! В направлении Двинска.

Но и в Двинск они тоже не попали.

Навстречу им по лесной дороге принесся стук копыт.

– Один человек скачет, – сказал Мач. – Сумасшедший какой-то – по лесной дороге и галопом. На хорошем коне.

– Точно определил, – заметил Сергей Петрович. – А кто, по-твоему, может в одиночку нестись лесом в военное время?

– Мач пожал плечами.

– Курьер! – торжествующе провозгласил гусар. – Только любопытно, чей. Ну-ка…

Он снабдил парня одним из своих пистолетов, и оба забрались в орешник – стали в засаду.

Расчет гусара был прост – если это русский, то выведет к своим, а если враг – то хоть, вдохновленный пистолетными дулами, изложит боевую обстановку…

Расчет Мача был несколько туманнее. Если прискачет русский курьер – пусть гусар разбирается с ним, как знает. Если француз – то, видимо, нужно будет освобождать от гусара этого освободителя… А если пруссак – и вовсе неизвестно, как быть. Наезжали в имение к господину барону его прусские родственники, охотились, поля потоптали, и потому Мач к ним никакой нежности не питал.

– Не наш… – шепнул гусар Мачу, едва заметив всадника в незнакомом мундире, и резко приказал: – Навпереймы!..

Неприятель налетел на Мачатыня, которого Сергей Петрович буквально выпихнул из кустов. Гнедой вскинулся на дыбки, загородил дорогу.

Впервые в жизни Мач испытал настоящий страх – всадник ловко выхватил пистолет, и длинный этот пистолет вмиг составил продолжение руки всадника, и дуло почти уперлось в грудь парня.

Казалось бы, еще мгновение осталось до смертельного выстрела – хотя всадник и видел, что перед ним всего-навсего перепуганный крестьянский мальчишка на низкорослом коньке, рука готова была сделать свое привычное дело, тем более – приказ начальства обязывал его, всадника, прокладывать себе дорогу любыми средствами.

Но тут снизу по этой смертоносной руке что-то ударило, кавалерийский пистолет взлетел вверх, и тут же крепкая рука гусара, поднырнув, захватила противника за шею. Аржан впритирку к коню неприятельского курьера сделал два шага – и Сергей Петрович очень даже ловко и аккуратно вытащил ошалевшего всадника из седла.

– А ты чего зеваешь, лихорадка вавилонская?! – крикнул он Мачу. – Возьми на прицел!

Деревянное седло не позволяло парню так ловко управляться с конем, как это проделывал гусар. Опять же, Аржан привык слушаться гусарских колен, да и в делах такого рода не раз побывал. Но Мач сладил-таки со своим гнедым и уставил в грудь спешенному курьеру увесистый тульский пистолет. Держать эту штуковину ему пришлось двумя руками – черная железяка была непривычна и сама норовила ткнуться дулом в землю.

– Мы, сударь, вам вреда не причиним, – начал Сергей Петрович, к большой зависти Мача, поигрывая таким же тяжелым пистолетом вполне уверенно. – Вы, судя по мундиру, никак не француз, а кто же?

– Баварец, – отвечал пленный, решив, что фасон и цвет его мундира все равно военной тайны не представляют.

Был он чуть повыше ростом поручика Орловского, но таскал на себе фунтов сорок лишнего веса, что, впрочем, к нему даже шло. Румяная и круглая его физиономия прямо лучилась здоровьем.

– Оказывается, у вашего корсиканца и баварцы имеются. Не войско, а вавилонское столпотворение! – обратился задиристо гусар к Мачу. – Французы, испанцы, итальянцы, поляки, пруссаки… кто еще?.. Бонапартова корсиканская родня? Не хватает этому господинчику лишь китайцев и эфиопов. Мач, ты хоть видел когда живого эфиопа?

Мачатынь молчал, занятый лишь пистолетом. Он боялся двух вещей: нечаянно выстрелить без надобности или же в миг, когда выстрел действительно потребуется, не совладать с пистолетом.

– А теперь, сударь, – уже серьезно обратился гусар к пленному, – говорите прямо, кто вы и куда посланы.

– Этого я вам, сударь, не скажу, – беззаботно отвечал баварец.

– Ну так я и сам догадаюсь, сударь, что вы едете с донесением в Митаву. Не так ли?

– И этого я сказать не могу.

– Значит, с донесением… – задумчиво промолвил Сергей Петрович. – Что же мне с вами, сударь мой, делать? Придется взять с собой в Двинск.

Тут баварец высокомерно рассмеялся, глядя на гусара даже с некоторым сожалением.

– В Двинск? Ну, это меня вполне устраивает, – сказал он. – Если вы, сударь, изволите обождать, пока я выполню поручение, с радостью составлю вам компанию.

– Неужто и Двинск взят? – воскликнул гусар.

И восклицанием этим оплошно себя выдал.

Пленный сразу же сообразил, что имеет дело не с разведкой какой-то регулярной русской части, а с человеком, отставшим от своих и пробирающимся к ним наугад. Понял он также, насколько пылкий гусар не осведомлен в военной обстановке.

– Нет еще, – небрежно бросил баварец. – Но для маршала Удино это несложная задача. Вы ведь, сударь, осведомлены, что правобережные укрепления Двинска даже не достроены до конца. К тому же, ожидается та колонна нашего корпуса, что идет через Либаву.

С одной стороны, ни слова лжи не было в этом сообщении. Действительно, укрепления не были достроены, а колонна войск и впрямь ожидалась. Хитрый баварец лишь не счел нужным добавить, что после неудачной попытки взять предмостные укрепления маршал Удино не стал связываться с совершенно никому не нужным в этой войне Двинском, а немедленно увел свои полки вверх по Двине, к Полоцку. Так что, с другой стороны, сведения баварца были совершенно лживы.

Видя, что гусар озадачен, пленный перешел в наступление.

– Еще три дня – и вся Курляндия будет занята маршалом Макдональдом, – ласково сообщил он. – А теперь, сударь, коли вы разумный человек, можете последовать за мной в Митаву. Генерал Граверт военнопленных не обижает, тем более, вы, сударь, офицер.

И добавил ехидно:

– Ведь в одиночку вы воевать все равно не сможете.

Мач недоуменно уставился на гусара. Тот, потупив ясный взор, по всей видимости, обдумывал всерьез предложение баварца о сдаче в плен.

У парня даже рот приоткрылся.

С одной стороны, это решение сразу бы все упростило. Они втроем поехали бы обратно в Митаву – и не пришлось бы больше ломать голову, кто из них несет долгожданную свободу, а кто встал на пути к ней.

А с другой стороны – Мач и помыслить не мог, чтобы отчаянный гусар так просто принял предложение, даже по разумению деревенского парнишки, не знающего тонкостей военной чести, оскорбительное.

Вдруг Сергей Петрович резко вскинул свою бедовую голову, тряхнул чубом – и не успело улечься обратно на лоб взволновавшееся серебро, как баварец был ловко разоружен. Мач и не сообразил, как это гусару удалось выдернуть саблю из портупеи баварца и одновременно лишить его оставшегося пистолета.

Тот же от гусарской внезапной дерзости лишился дара речи.

– Шутить изволили, сударь! – звенящим голосом отрезал Сергей и, не глядя, кинул саблю пленника Мачу. – Или же впервые русского офицера вблизи видите. Так запомните же, сударь, что пока русский офицер жив, он помышляет не о почетной сдаче в плен, а о победе! Вот помрет – тогда другое дело…

По-военному четко поклонившись пленнику, гусар вскочил на Аржана.

– Управляй счастием, – подняв вверх указательный перст левой руки, поучительно сказал он на прощание. – Как учил Александр Васильич, один миг доставляет победу!

Мач поймал внезапно брошенную саблю лишь потому, что она ударилась ему прямо в грудь, чуть не выбив из рук пистолета. Он удержал клинок от падения локтями – и сидел на коне скрюченной загогулиной, пока Сергей Петрович, оценив положение, но удержавшись от комментариев, молниеносно не цапнул пистолет за дуло и не отнял это опасное оружие. Тогда Мач, не имея портупеи, просто взял саблю подмышку, и они рысью покинули баварца, ошалело глядевшего им вслед.

Тот же, опомнившись, покачал головой и негромко рассмеялся – возмущенный его предложением гусар напрочь позабыл отнять у него пакет с донесением… Сабель же в прусском корпусе, судя по этому добродушному смеху, было более чем достаточно.

– Так что же будем делать, Сергей Петрович? – спросил парень гусара, когда они отъехали достаточно далеко.

– Право, братец, не знаю, – задумчиво отвечал тот. – Однако ж господин в баварском мундире прав – в одиночку воевать нельзя. Попробую все же пробиться к своим.

– А кто этот, который вас учил? Про счастье? – поинтересовался Мач, потому что слова ему понравились, такими словами можно было удивить даже знающую множество присказок Качу.

– Александр Васильич? Ну, он не только меня – он всю русскую армию учил уму-разуму! – усмехнулся гусар. – Граф Александр Васильич Суворов… Ты, чай, и не слыхивал сего славного имени… Теперь будешь знать. И маршала Макдональда Суворов бивал! Думаешь, почему Бонапарт его на Москву не послал?

Гусар уставился на Мача – но тому, понятно, ответить было нечего.

– Он знает – Макдональд против русских слаб! – торжественно сам себе ответил гусар. – Все знают, как поляки и французишки из его корпуса удирали в Италии от наших донцов! Тому уж лет двенадцать, пожалуй, будет… Или все четырнадцать?..

Мач с недоверим выслушал гусара. Если Германия и Франция для него были как-то малореальны, то уж Италия и вовсе… Странным ему показалось также, что нашлась в лице какого-то русского графа управа на непобедимых наполеоновских маршалов, несущих народам свободу.

– Так что же все-таки делать будете, Сергей Петрович? – прервал трезвомыслящий провожатый углубившегося в арифметику гусара.

Сергей недовольно на него глянул – и тут только увидел, как парень держит саблю. Но готовый раскатиться смех он сдержал, чтобы не охлаждать в Маче нарождавшегося воинского рвения.

– А вот что, – заявил гусар. – Раз уж ты решился меня сопровождать, так будь готов к любым передрягам. Стрелять нам сейчас небезопасно, а на саблях можем попробовать. Глянь, как ты здорово вооружен. Научись еще только оружие в дело употреблять – и хоть сейчас в полк!

Мачу вроде бы и не больно хотелось заниматься военной наукой. Он и представить себе не мог, что от его удара прольется чья-то кровь. Но память, с утра преподносившая сюрпризы, услужливо ему сообщила, что при добывании свободы не обойтись без крови… И про предков напомнила – про их короткие тяжелые мечи…

– Вы хотите научить меня биться саблей? – нерешительно спросил Мач.

– Сие называется таинство побивания неприятеля холодным оружием, – поправил Сергей Петрович. – Опять же – слова Александра Васильича. Ну, начнем, что ли? Спешивайся!

Таинство давалось Мачу с трудом. И виной тому был, скорее всего, сам его учитель. На словах-то гусар толково объяснял про выпады, позиции и парады, и показывал все это с азартом и красиво, а как доходило до учебной схватки – начисто позабывал всякую педагогику, и сабля в его руке была неуловима для взора. Лишь свист воздуха слышал Мач, и в недоумении опускались у него руки.

Однако заметил Сергей Петрович кое-какие успехи и похвалил ученика, заметив при этом, что не успеет война кончиться – как Мач выйдет в великие фехтовальщики.

И предложил перекусить.

Мач твердо помнил, что из корчмы они уехали впопыхах и припасов не брали. Каково же было его удивление, когда гусар снял немалой высоты кивер и извлек оттуда хлеб с салом…

– Мне в нем и бутылки проносить доводилось, – сказал Сергей Петрович онемевшему парню. – Сие сооружение порой надежнее солдатского ранца, только после этаких экзерциций с бутылками шея болит…

Мачу бы запомнить странное это признание, но он и подумать не мог, что оно когда-либо пригодится.

Во фляге еще оставалась вода. И оба фехтовальщика перекусили, беседуя почти на равных о тонкостях сабельного боя, и о кавалерийских атаках, и о многом ином, чего ранее не касались.

В свете грядущей свободы все это было для парня крайне увлекательно.

Мач больше не спрашивал, что делать дальше и куда ехать, а напрасно. Двинулись они в общем-то наугад, и в какой-то час Мач понял, что они возвращаются к его родимым местам. Но выехали они прямиком к вражескому биваку.

Увидев одинокого русского гусара, прусские черные уланы удивлялись недолго, а вскочили наконец и поскакали к нему. Сергей Петрович и Мач опомниться не успели, как неприятель оказался совсем уже близко.

Мач потянул из ножен баварскую саблю, но что с ней делать дальше – моментально забыл. А двое пруссаков, видя, что он как будто изготовился к бою, направили коней прямо на него, и спасения уже не предвиделось.

Сергей, метнув взгляд, все понял.

– Беги, дурень! – свирепо крикнул он. И рассек над головой воздух стремительным клинком.

Мач кинулся бы на помощь, непременно кинулся бы, но… но разве сам гусар не велел сейчас убегать?.. А он знает, как себя вести, не впервые в бою!.. И медлить уж некуда…

Быстрый звон и скрежет клинков вернули Мача от перепуганных мыслей к действительности. Пятеро улан, окружив Сергея Петровича, напоролись на неожиданное и отчаянное сопротивление. И один уже покатился под копыта собственному коню.

Секунду глядел Мач на схватку, словно навеки запоминая ее, а потом повернул гнедого и понесся вскачь.

Трое улан, из тех, что весело следили за неравным боем, переглянулись, вскочили на коней и помчались в погоню. Поскольку всадник, чьего лица они не разглядели толком, одетый в домотканую рубаху и такие же штаны, но вооруженный саблей с богатым эфесом, еще неизвестно кем мог оказаться. И то, что отчаянный гусар жертвовал собой, спасая его, о многом говорило…

Мач гнал коня, как только мог, но коротконогий крепыш был не соперник кавалерийским скакунам. Хорошо хоть, дорога петляла, то роща выручит, то орешник. Для пистолета парень пока был недосягаем, но и укрыться было негде.

Навстречу ему кто-то ехал на телеге. Миновав поворот, парень оказался, увы, на открытом месте. И увидел цыганскую кибитку.

Вожжи держали два замурзанных цыганенка. Остальные возились и визжали внутри. А рядом с лошадью неторопливо шагали Ешка и Рингла, о чем-то оживленно беседуя.

Мач в надежде на спасение придержал коня.

Ешка и Рингла замолчали, с интересом глядя на странного всадника.

– А-а, это ты! – первым признал его Ешка. – А куда ж ты девал цыганского благодетеля?

– Гонятся за мной! – воскликнул парень. – Слышишь?

– Слышу… – озадаченно сказал цыган. – Эти?.. Как их там?

– Они, – подтвердил Мач.

– Ну-ка, Пичук, покажи свое умение! – распорядился цыган. – А ты – с коня!

Десятилетний мальчик, как видно, старший Ешкин сын, выскочил из кибитки.

– А ну, бери ноги на плечи, живот подмышку! – скомандовал Ешка, одной рукой указывая на гнедого, а другой давая Пичуку легкий подзатыльник. – Запутай следы и возвращайся.

Сам он ловко расседлал гнедого и бросил деревянное седло – в кусты, а старые покрывала, заменявшие потник – Рингле в охапку.

– В кибитку! – крикнула Мачу девочка. – Живо! И накройся с головой!

В черных глазах Пичука сверкал неугасимый восторг. Мальчишка перехватил у Мачатыня повод и, едва коснувшись босой ногой ступицы колеса, взвился на коня. И поскакал, подобравшись по-кошачьи, с места подняв гнедого в галоп.

Мач боком ввалился в кибитку, и там на него обрушились цыганята. Сделали они это вовремя – к кибитке подскакали черные уланы.

– Эй, цыган, тут никто не проезжал на гнедой лошади? – крикнул один.

– На гнедой лошади? – задумчиво переспросил Ешка. – Да вроде проезжал тут один. Только чего же мне на чужую лошадь смотреть? Цыган даже если только поглядит на коня, все уже вопят – украл!

– Давно он проехал? – сразу два голоса перебили цыгана.

– А это как смотреть, милостивый господин! – развел руками Ешка. – Время у такого знаменитого офицера и у бедного цыгана по-разному тянется. Если, скажем, у господина оно от обеда до ужина бежит быстро, то у цыгана ох как долго, потому что ужин у него, может быть, еще только через два дня случится…

– Да вот же он!..

Уланы разглядели-таки довольно далеко наездника на гнедом коньке. Он как раз огибал немалый овраг и должен был вот-вот скрыться из виду.

И скрылся!

Уланы переглянулись – им и с Ешкой хотелось рассчитаться за его цыганскую философию, и беглеца догнать. Предпочли они беглеца.

Когда стук копыт стих, Мач высунул голову из кибитки.

– Как же ты мальчишку послал?.. – с запоздалой тревогой напустился он на цыгана. – Они же его изувечат!

– Пусть сперва поймают! – гордо отвечал Ешка. – Парень – золото, во всех таборах такого не сыскать! За его будущее я могу не беспокоиться. Лучшим конокрадом во всей Курляндии будет! Так куда же все-таки цыганский благодетель девался?

Мач опустил голову.

– Он нам тогда здорово помог, – как бы через силу молвил Ешка. – Ну, что там у вас стряслось?

Мач совсем коротко рассказал.

– Плохо дело, – постановил цыган. – Могли зарубить. Могли принять за лазутчика и взять живым.

– Не дался бы он живым! – уже уяснив себе отчаянную гусарскую натуру, буркнул Мач.

– А если ранен?

Мач не ответил. Распихав лежавших на нем цыганят, он выбрался из кибитки, заправил рубаху в штаны и сказал решительно:

– Ну, спасибо тебе. Коня моего можешь оставить на долгую память. А если у тебя совесть есть – к родителям моим отведи… Будь здоров.

– Куда ж ты собрался? – спросил обеспокоенный цыган.

– Выручать Сергея Петровича. Если только жив…

И покраснел парень, вспомнив, как услышал себе оправдание в крике: «Беги, дурень!..»

Тут Ешка подошел к нему поближе, изогнулся, заглянул в глаза – а выпрямился почему-то уже стоя за спиной у Мача, что и дало ему возможность отвесить парню хороший подзатыльник, как своим цыганятам.

– Умная голова, а дураку досталась! – сердито заметил он. – Ну, что ты сделаешь с целым полком? У тебя и ножа-то порядочного нет. А тот, что есть, подари моему младшему, Янке. Знаю я ваши тучики – ведь вы их так зовете? Ими только в зубах ковырять!

Про баварскую саблю он не сказал ни слова – и правильно сделал. Толку от нее в руках у Мача не было ни на грош.

Высказавшись, Ешка оперся о борт кибитки и задумался. Ему под руку подвернулась Рингла.

– Я все слышала! – прошептала она. – Давайте, я пойду! Я и погадаю, я и спляшу! Пусти, Ешка…

Ешка, не вслушавшись, дал и ей подзатыльник.

– Да пусти же ты меня! – не обижаясь, продолжала цыганочка, и в огромных ее глазах была тревога. – Я узнаю, что с ним… с тем господином…

– С Сергеем Петровичем, – хмуро поправил Мачатынь.

– … и вернусь! Не бойся, Ешка, никто меня не обидит!

Она долгим умоляющим взглядом смотрела в глаза приемному отцу. Тот засопел и яростно поскреб в затылке.

– Ну, что за цыганская судьба такая! Вечно всякие передряги! – вдруг пожаловался Ешка – и не Рингле с Мачем, а синему небу и зеленым лугам. – Ни самому покоя нет, ни детям! И за что ты только, парень, мне на шею свалился? Мало мне разве было того проклятия? Так еще и ты! И зачем только я этой дорогой поехал? И черт меня дернул принять тогда эти деньги!..

Тут Ешка стал перечислять в обратном порядке все несчастья – как свои лично, так и цыганского племени вообще, перемежая их упоминаниями некого мерзкого проклятия. И добрался бы он в конце концов, закапываясь все глубже в историю, до исхода своих предков из Индии, с чего и начались все цыганские беды, но вдруг померещился ему стук копыт, и замер он, прислушиваясь, склонив набок молодое, полное необъяснимого обаяния лицо.

Помолчав же, сказал не хныкливым да причитающим, а обычным человеческим голосом:

– Ладно, Рингла… Ладно, парень… Вот сейчас вернется Пичук, сядем и что-нибудь придумаем… Да не смотрите вы так тоскливо! Мне и самому тошно…

Глава девятая, о лихой амазонке

Сергей Петрович бился с уланами молча, лишь сабля его резала воздух, звенела и скрежетала о вражеские клинки.

Он один отбивался от пятерых.

А для прочих улан это было неожиданное и весьма приятное развлечение. Вот они и галдели, окружив бойцов неровным кругом, без хвостатых шапок, без оружия, а кто и вовсе босиком. Неравная эта схватка очень их веселила, они смеялись, поддразнивали своих бойцов и даже громко хвалили гусара за каждый удачный, пусть и не достигший цели удар. Разумеется, они громко дивились безумству этого непонятного русского, продолжавшего бой. И немало сомнительных комплиментов своим умственным способностям услышал тогда гусар…

Игра длилась недолго – рассвирепевший Сергей Петрович нанес несколько серьезных ударов. Уж как ему это удалось – непонятно, да только чуть ли не в одно мгновение двое улан взвыли от боли, а третий полетел с коня.

Немедленно замолчали шутники. Взамен вышедших из игры немедленно объявились еще трое охотников – сбегали за лошадьми, выхватили сабли, налетели на синеглазого гусара. Теперь уж не легкомысленный, а злой и опасный шум пролетел над биваком.

Оставив разведенные костры, перестав доставать с повозок и ставить палатки, уланы сбегались к побоищу. И многие были с пистолетами…

Как раз напротив схватки, на другом конце немалой поляны, стояла повозка маркитантки. В аккуратную эту тележку, снабженную навесом из белой холстины, была впряжена крупная сытая лошадь. Она и сейчас мирно жевала, по уши уткнув морду в холщевую торбу с овсом. Другая, тонконогая гнедая кобылка о трех белых чулках и со звездочкой во лбу, миниатюрная, легонькая и нервная, была привязана рядом, к борту повозки, и оседлана.

Никто не спешил к маркитантке со стаканом, никто не вызывал ее нетерпеливым голосом, из чего следовало, что хозяйка этого бродячего кабачка или отлучилась, или спит.

Она-таки спала, устав во время длительного марша.

Но внезапный шум разбудил ее, и она, вовсю зевая, высунулась из-под холстины взглянуть, что за ерунда творится на поляне. А заметив схватку, встала, чтобы сверху разглядеть ее получше.

Одета маркитантка была не Бог весть как нарядно – в просторную синюю юбку из грубой шерсти, в мужскую рубаху без ворота, с закатанными выше локтя рукавами… Вместо корсажа грудь ее крест-накрест охватывал клетчатый красно-синий платок, завязанный сзади хвостатым узлом. Свои пышные черные косы она заправила под окрученный вокруг головы ярко-алый шарф, сильно смахивавший на фригийский колпак, модный во времена Робеспьера и карманьолы.

Но загорелые сильные руки, и смуглое лицо, и румянец, и гордая осанка молодой женщины словно выступали из более чем скромной одежды, так что если бы спросить любого из черных улан, в каких туалетах щеголяет маркитантка, он бы и ответить не сумел, пожалуй.

Маркитантка сообразила, что всадники играют, как кошка с мышкой, с заблудившимся русским гусаром, а прочие уланы радуются потехе. Она, привыкшая видеть и в бою, и в учебной схватке хороших фехтовальщиков, отметила про себя мастерство вражеского гусара. И совсем было вернулась маркитантка под свой полог досматривать прерванный сон, как положение на поле боя изменилось, и она, опытная в военных делах, это сразу почуяла.

Маркитантка, привстав на цыпочки, постаралась разглядеть побоище, потому что ей уже стало чуть-чуть жалко отчаянного гусара.

И тут непостижимым образом ее глаза встретились с синими глазами Сергея Петровича.

Скучающее, даже основательно заспанное лицо маркитантки мигом преобразилось. На щеки хлынул горячий румянец, ресницы распахнулись!

Она секунду стояла в полном умопомрачении, потом зажмурилась, открыла глаза – и увидела не вечереющее небо, не опушку, не бивак, не костры, не коней и мундиры, а только синее-синее, отчаянное, пронзительное, ослепительно-прекрасное!..

Три движения совершила тут маркитантка.

И первое было – не отрывая взгляда от схватки, нырнуть правой рукой наугад в глубину повозки. Оттуда она вытянула обнаженную саблю с голубым клинком и позолоченным эфесом, и судя по дуге, которую описал кончик сабли, орудие это было маркитантке привычно. Второе – левой рукой дернуть завязанный скользящим узлом повод тонконогой гнедой кобылки. Третье – с борта повозки ловко прыгнуть в седло.

Тут обнаружилось, что под юбкой на маркитантке надеты кавалерийские чикчиры, заправленные в короткие легкие сапожки с отворотами.

Некогда было ей ловить стремена, она сразу подняла кобылку в галоп и помчалась на выручку гусару.

– Подлецы, негодяи, мерзавцы, колбасники проклятые, трусы, бездельники, дьявол вас всех задери! – завопила она и с таким боевым кличем врезалась в самую гущу схватки.

Маркитантка лупила саблей плашмя по конским крупам, эфесом колотила всадников, растолкала нападавших и оказалась рядом с гусаром. Тот, не сообразив, что примчалась подмога, и на нее замахнулся клинком, но маркитантка ловко увернулась.

Черные уланы, признав в драчливой всаднице свою поилицу-кормилицу, которая прошла с ними столько миль, а также ошалев от ее криков и ударов, несколько отступили, но ненадолго.

Кто-то опомнился и не слишком вежливо посоветовал маркитантке убираться подальше, если ей жизнь дорога.

Но советчик стоял слишком близко к всаднице и ее лихой кобылке. Он услышал пространную характеристику своих боевых и мужских достоинств, а также едва не был смят в лепешку – маркитантка, не задумываясь, подняла в свечку вышколенную лошадку, и копыта нависли над самой головой советчика.

Сергей Петрович продышался и с большим интересом смотрел на следующий маневр черных улан – они попытались вклиниться между гусаром и его спасительницей, чтобы вывести женщину из боя, но им помешала их же собственная осторожность, поскольку калечить взбесившуюся маркитантку они все же не хотели.

– Да пусть забирает себе свой трофей! – проснулся вдруг в ком-то здравый смысл. – Пусть тащит к себе в повозку! Там он целее будет! А вот приедет полковник – разберемся!

Сергей Петрович, держа саблю наготове, озирался – он не расслышал возгласа, но дружный хохот улан очень ему не понравился. Дело пахло какой-то неприятностью. Так и получилось.

Пока уланы не передумали, неукротимая маркитантка ухватила под уздцы гусарского серого коня и, взмахнув саблей, показала, где уланы должны перед ней расступиться. Тут кто-то, особенно злой на упрямого гусара, вдруг сбоку запустил в него камнем.

Удар пришелся хоть и в кивер, но все равно довольно близко к виску. Сергей Петрович покачнулся и, возможно, рухнул бы с Аржана, если бы маркитантка, вовремя подхватив, не уложила его поперек своего седла.

– Забирай добычу, Паризьена! – закричали уланы.

Им было весело.

И действительно – кто бы не рассмеялся, глядя, как неприятель, только что опозоривший лучших полковых фехтовальщиков, висит кверху задом на маленькой кобылке, вроде длинного мешка с овсом, и такой же беспомощный, как мешок.

Маркитантка обвела взглядом хохочущие лица. Хотела она было что-то сказать, да закусила губу. И такая злая тоска сверкнула в ее темном взгляде, что несколько человек невольно подалось назад, расступилось, и коридор, высвобожденный для всадницы, оказался куда шире, чем требовалось…

Ни слова не сказала маркитантка черным уланам, а рысью направилась к своей повозке. Аржан побежал следом.

Сергей Петрович не совсем потерял сознание – он чувствовал, к примеру, что налившаяся свинцовой тяжестью голова летела куда-то в пропасть, но все не могла долететь до дна, что тело равномерно сотрясалось – как оно и положено на рыси. Потом его дергали за руки и возносили к небесам его ноги, но совершенно не было сил открыть глаза и понять, что сие означает.

А когда это гусару наконец удалось, то оказалось, что он лежит в повозке маркитантки, под холщовым пологом, отгороженный этой грязной шершавой холстиной от уланского бивака, и хозяйка, щеку которой подкрасил жаром пробившийся в повозку закатный лучик, склонилась над ним и осторожно ощупывает его висок и ухо.

Рука маркитантки внезапно отскочила – их глаза встретились.

Неизвестно, сколько длился этот взгляд. Сергей Петрович, справляясь кое-как с головной болью, узнавал и эти блестящие глаза, и это молодое лицо. Выплыли и встали перед глазами подробности недавней схватки. А маркитантка просто на него смотрела…

– Вы здорово дрались! – вдруг сказала она. – Клянусь пузом святого Гри!

– Вы француженка? – удивился гусар, услышав из нежных вишневых губок любимое присловьице славного короля Анри Четвертого.

– Француженка, и более того – парижанка! – гордо ответила маркитантка. – Меня так и звали в полку – Адель Паризьена.

– Как же вы оказались с пруссаками?

– Отбилась я от своего полка, еще в Тильзите. Сама до сих пор не пойму, как умудрилась… Но там такой Вавилон собрался, такое столпотворение было! Вот, с этими колбасниками сейчас иду… тысяча чертей и мешок песка в их глотки…

– Не больно они вам по душе пришлись?

– Не все ли равно, с кем наступать? А отступает каждый в одиночку… – пасмурно сказала Адель. И лицо ее изобразило гримаску какого-то привычного недовольства.

Но тут маркитантка опять встретила внимательный и ясный взгляд гусара.

– Вы здорово дрались… – мечтательно улыбнувшись, повторила она. И в словах этих была неожиданная нежность.

– Я вам жизнью обязан!.. – вдруг все вспомнив, с пылкостью начал было Сергей Петрович, но она прижала палец к губам.

– Тише, дьявол вас задери! Услышат! Вы ведь, сударь, в плену все-таки! Но не бойтесь – французы уважают храброго врага. Я вас колбасникам так просто не выдам.

– Почему? – быстро спросил гусар, заглянув ей в глаза.

Опять маркитантку ослепила ясная синева, опять сердце взметнулось под небеса!

На быстрый и неожиданный вопрос ответ мог быть только искренним. И она ответила с неменьшей стремительностью:

– А вы мне понравились!

И улыбнулась лукаво и дерзко – как улыбается женщина, осознающая свою женскую силу. Улыбнулась, радуясь, что немного смутила своими задорными словами синеглазого гусара.

Удивительная улыбка показалась тут на его губах. Не обычная его белозубая и быстрая усмешка это была, совсем нет! А опустились на мгновение ресницы, дрогнули губы – и преобразилось энергичное лицо с тонкими и резкими чертами, и лаской от него повеяло.

Но длилось это чудо ровно мгновение. А потом сверкнули под темными лихими усами зубы, заблестели глаза, и лицо стало прежним, узнаваемым, дерзким.

– Вы мне тоже понравились, – в тон маркитантке сказал Сергей Петрович, и добился-таки ее румянца!

Молчание не затянулось.

– Как же вас звать? – спросила бойкая Адель.

– Позвольте представиться, хотя лежа вроде и не полагается, – отвечал гусар. – Энского его величества гусарского полка поручик Орловский.

– Поляк? – удивилась маркитантка.

– Русак! – гордо объявил гусар.

Адель призадумалась на миг и решительно пошла на сближение.

– В своем полку я всех офицеров звала по именам, – намекнула она.

– Мое имя Сергей… – тут гусар хотел по привычке добавить и отчество, но сообразил, что француженке это ни к чему. – Так и зовите.

– Серж? Хорошо. Постараюсь запомнить, – обещала Паризьена. – Да не пробуйте вставать! Вам крепко досталось. Голова не болит? Не мутит?

– Малость… – признался гусар.

– Вам просто надо отлежаться. Главное – чтобы полковник не вернулся до темноты. Полковничек у нас… Впрочем, сами увидите. Но пока он не приедет, никто вас здесь не тронет. Пруссаки – господа довольно безвредные. А ночью вы отсюда выберетесь.

– Моя сабля! – всполошился вдруг Сергей Петрович. – Пистолеты!..

– Сабля пропала, – сообщила Адель, – а пистолеты целы. Впрочем, этим добром я вас могу снабдить. У меня тут целая оружейная лавка. Конь ваш привязан по ту сторону повозки, подальше от моей Фортуны. Сеном я с ним поделюсь, а вот овса не просите. Вернутся фуражиры – будет и овес. Вот только чем бы вас покормить?

Маркитантка призадумалась, вздохнула и наконец, фыркнув, пожала плечами. Из чего можно было сделать вывод – кулинарными затеями она себя обычно не обременяет.

– Я не голоден, – торопливо сообщил гусар. – Без ужина я бы обошелся…

– Вина не предлагаю! – сообразив, что означают эти слова, сказала Адель. – Не думайте, что жалею. Вино это такого качества, что, будь мы в Париже, мне бы весь вот этот бочонок на голову вылили и правильно сделали, клянусь пузом святого Гри…

Маркитантка усмехнулась, но получился скорее злой оскал, да и горечь в глазах, во внезапных двух морщинках между бровей, говорила о том, что лихой маркитантке не больно-то весело.

– Может, чего другого, покрепче?.. – осторожно осведомился гусар.

Она покосилась на поручика и промолчала. Очевидно, у нее было свое мнение о пользе крепких напитков для военнопленного, схлопотавшего по самой уязвимой для военного части тела – голове.

– Впрочем, для колбасников и это пойло сгодится… – буркнула маркитантка, возвращаясь к прежней теме.

– Что же вы с ними-то?..

– Надо же с кем-то идти! Что мне еще оставалось? Раз уж ввязалась в эту затею, будь она проклята, то надо идти. Война ведь – как приливная волна, подхватила и тащит! Сама знаю, что лезу куда не надо, а как тут остановишься? Одно остается – прибиться хоть к какому полку, пусть ненадолго, но – защита. Если я и от колбасников отстану, то в чужой стране вовсе пропаду.

И она тихонько запела.

– Солдат, постой, солдат, взгляни, в повозке у меня найдешь ружейные кремни и трензель дня коня. Который год ведет война по выжженным полям… Давай налью тебе вина с тоскою пополам!..

Голос у нее был приятный, но уж больно печальный.

– А дальше? – спросил гусар.

– Мы все сквозь ненависть идем под знаменем полка, нас ненавидит каждый дом и каждая река… Но в чем беда, но в чем вина – никто не скажет нам! Давай налью тебе вина с тоскою пополам…

– Неужели и нас ненавидят?!. – эта мысль настолько изумила гусара, привыкшего видеть в высоких окнах лишь улыбки дам и девиц, что он даже на локте стремительно приподнялся – и рухнул, пришибленный сильнейшей вспышкой головной боли.

– Пути побед, пути побед – и ордена на грудь! Проклятья вслед, проклятья вслед – коня не повернуть… Ну что ж, солдат, на то – война, и побеждать – орлам! Давай налью тебе вина с тоскою пополам…

– Напрасно ваш император Неман перешел, – ощупывая лоб, словно надеясь поймать пальцами и раздавить напрочь комочек боли, сказал гусар. – Ничего у него хорошего не получится, только армию зря погубит.

– Похоже на то… – задумчиво ответила она. – Сердце чует, что быть в России второй Испании. Знаете, Серж, что такое герилья? О-о, это когда целый народ теряет разум и голой грудью идет на штыки! Это когда из каждого окна – жди выстрела! Когда девочка, теряющая сознание при виде крови, заряжает пушки и подносит запал – вот что такое герилья! А пушка-то нацелена в меня… Когда испанская мать и жена горда тем, что спокойно убивает чужих сыновей и чужих мужей только потому, что они – французы, когда совесть действительно не мучит ее и вовеки не упрекнет, – вот что такое герилья! Вот как боролись испанцы за свою свободу, клянусь пузом святого Гри!

Сергей Петрович опять приподнялся на локте, но уже куда осторожнее. При слове «свобода» его глаза вспыхнули.

– Вы были там? – взволнованно спросил он.

– Я была с полком под Сарагосой, – отвечала Паризьена. – Но я была слишком молода, чтобы что-то понять. Если в России повторится герилья – о-о, тогда император может не беспокоиться! Наступление не затянется! И ни до какой Индии он во главе соединенных армий не дойдет! Это же надо было додуматься – потребовать у царя Александра русскую армию для похода в Индию…

Тут Паризьена замолкла, прислушиваясь, и внезапно выскочила из повозки.

Она сделала это вовремя – к ее обиталищу подходили несколько черных улан во главе с капитаном.

– А ну-ка, моя красавица, пусти нас побеседовать с твоим дружком! – приказал он.

– Это моя военная добыча, капитан! – дерзко ответила Паризьена. – Если бы не я, ваши сумасшедшие уланы порубили бы его в колбасный фарш. И никакого прока от него вообще бы не было.

– Ну, за пленного пусть с тобой расплачивается господин полковник, так и быть, замолвлю слово, – примирительно сказал капитан. – А теперь ступай-ка, красавица, погрейся у костра, поужинай с ребятами. А твою военную добычу постерегут вот эти молодцы. Чтобы господин полковник, когда приедет, ни к чему придраться не мог! Выйти-то из повозки этот бешеный в состоянии?

– Выползти, – поправила Адель. – Досталось бы так по голове вашему коню, он бы откинул копыта! А гусар дня через два, может, и придет в себя. Ему сейчас главное – не вставать.

– Ну, допросить его можно и лежачего, – рассудил капитан. – Языком-то он владеет?

Адель пожала плечами.

– А если будет дурить и не объяснит, кого мои бездельники так блистательно упустили, то уж придется ему встать и дотащиться до ближайшего дерева, – строго сказал капитан.

– А дерево тут при чем? – удивилась Адель.

– Не расстреливать же его прямо в твоей повозке! Ты же потом на нас самому императору нажалуешься… Ханс, Карл, займите пост.

– А я?! – возмутилась Паризьена. – Это моя повозка! Там мои вещи! Там вино!

– Не кричи! – рявкнул на нее капитан. – Потерпи полчаса – и вернешься к своим тряпкам.

Он повернулся и ушел к костру.

Адель пробовала заговорить с уланами. Но Ханс участвовал в неравной стычке и был порядком сердит на пленного. Никакие медицинские аргументы на него не действовали. Часовые так и не пустили Адель в ее собственную повозку.

Она в полной растерянности принялась кружить по поляне, к костру и к ужину не приближаясь. Никакая мудрая мысль не осеняла ее. Все ее оружие осталось в повозке. Если бы она хоть успела показать Сергею Петровичу тайник!.. Но и это ненадолго облегчило бы его положение.

А относительно его сговорчивости на допросе у Паризьены уже сложилось свое мнение. Дело и впрямь пахло расстрелом. Ибо гордый гусар скорее бы признался в том, что он разведчик, чем в том, что глупейшим образом из-за какого-то цыгана упустил свой полк.

Раздался стук копыт, уланы повскакивали от костров. Это прибыл полковник со своей свитой.

Паризьена закусила губу.

Невысокий, коренастый, чтобы не сказать – толстенький, полковник лицом здорово походил на французского императора. Еще три года назад это сходство служило поводом для неприятных шуточек – Наполеон Бонапарт был врагом прусского короля. Но когда французы вошли в Пруссию, когда Бонапарт и король Вильгельм принялись ссориться и мириться из-за мелочей, когда в восточной Пруссии началось то, что генералы называют «концентрацией войска» для войны с Россией, – тогда полковник вдруг уразумел, что этим нечаянным сходством он должен гордиться.

Он усвоил царственный взгляд сверху вниз и манеру скрещивать руки на груди. Он бы и французский язык усвоил, да не давалась ему ни одна наука, за исключением военной, и ни одно изящное искусство, кроме искусства определять по вкусу возраст и происхождение многих сортов спиртного.

Прежде всего полковнику доложили о порядке на биваке и о наличии пленного.

Но допрос был несколько отложен – полковник проголодался.

Подражая Бонапарту, он нередко пренебрегал субординацией. И хотя сердце его выло в те минуты от тоски по истинно прусской дисциплине и строжайшему порядку, он мужественно садился к костру на услужливо подставленный под зад полковой барабан и питался вместе с простыми уланами. Так он поступил и на этот раз.

Теперь минуты жизни отважного гусара можно было сосчитать по пальцам.

Вот полковнику передают кусок жареного мяса на куске хорошего, не деревенской выпечки хлеба. Вот полковник выслушивает что-то длительное – судя по серьезной роже, военное донесение, а может, и анекдот, ведь колбасники не знают толку в истинном, тонком, изящном анекдоте…

Адель сходила к одному из костров, чтобы принести часовым еду и опять попроситься хотя бы на минутку в повозку. Еду они с благодарностью взяли, а вот в повозку не пустили.

И Паризьена поняла, что теперь вся надежда – на ее храбрость и сообразительность.

Она воспарила душой и стала перебирать совсем уж фантастические возможности. В тот момент, когда Сергея выведут, если не вытащат, из повозки, у нее уже будет наготове оружие. И два коня. И то, и другое можно преспокойно позаимствовать у черных улан – они разнежились у костров и ни на что не обратят внимания. Затем – налететь чуть ли не в самый миг расстрела, когда никто не ждет нападения! Двумя выстрелами в упор сбить двух старших по чину офицеров!..

Тут замысел Адели прискорбно оборвался. Она осознала, что третий выстрел, коему суждено будет прозвучать, придется прямо ей в грудь…

Получалось так, что возможности спасти гусара вообще не было.

А полковник тем временем доедал свой ужин.

Адель подошла к одному из костров. Она понимала, что нападение обречено, и все же, глядя на задремавших черных улан, прикидывала, чьей именно саблей и чьими пистолетами сможет воспользоваться через несколько минут.

Потом она и вовсе подсела к огню, не упуская из виду полковника. Она слушала негромкую и вовсе неподходящую к обстановке немецкую любовную песенку, куплеты которой перемежались грубоватыми комментариями улан. Но от их победного настроения Паризьене делалось все сквернее и сквернее.

И все яснее осознавала она, что навеки расходятся сегодня ее пути с путями уланского полка. Куда отправится полк, она приблизительно знала. Прусский корпус получил задание взять Ригу и через Лифляндию с Эстляндией двигаться на Санкт-Петербург. А что касается самой себя – она знала только то, что дорожка может в этот вечер запросто привести и на тот свет.

Адель считала, что сейчас, сидя на траве и глядя в огонь, принимает жизненно важное решение.

Но она ошибалась.

Решение было принято в тот миг, когда она с обнаженной саблей в руке прыгнула, не глядя, в седло, готовая драться насмерть за ослепительно синие глаза. А сейчас она, еще находя силы иронически усмехаться, только подыскивала доводы рассудка для оправдания этого решения.

И совершенно напрасно.

Ибо любовь в оправданиях не нуждается.

Глава десятая, о побеге

Неизвестно, долго ли сидела бы Адель Паризьена у костра и что в конце концов она бы придумала, но взруг услышала маркитантка легкий звон мониста из медных кружочков, подняла угрюмые глаза и увидела босоногую девочку-цыганочку, за пеструю юбку которой держался братишка.

– Дай-ка я тебе, красавица, погадаю, – по-взрослому сказала цыганочка, завладев рукой Адели. – Я ведь все знаю – что было, чего не было! А деньги за гаданье как-нибудь потом отдашь. Жалко мне стало – как ты тут печальная сидишь…

Адель молчала, глядя, как у соседнего костра полковник, доев мясо и запив его из фляги, вытирает рот куском хлеба.

Цыганочка, опустившись на колени, вгляделась в маленькую и крепкую ладонь Паризьены и сказала ей вот что:

– Путаный у тебя путь, красавица, сегодня здесь, завтра там, все равно как мы, цыгане. Но ничего, скоро в странствиях твоих будет большая остановка… Вот только покоя ты и раньше не знала, и впредь не узнаешь.

При этом девочка бросала быстрые взгляды вокруг, на костры и черных улан, да и чумазый глазастый малыш тоже, видно, к чему-то прислушивался.

– А бояться тебе нужно не огня, не воды, не сабли, не пороха, – быстро перечислила цыганочка. – Бояться тебе нужно того, кто сильнее, чем ты сама. Тебе либо командовать, либо покориться целиком, безоглядно, так что и силы вырваться не станет… Беги от такого человека, коли встретишь!.. Ну, что тебе еще сказать? Будут тебе великая радость и великая печаль от синих глаз.

– Главным образом от них будут великие неприятности, – провидя будущее не хуже цыганочки, буркнула Адель. И тут встретился наконец ее взгляд с острым, испытующим взглядом девочки.

Несколько мгновений цыганочка и маркитантка смотрели друг на друга, все больше уверяясь, что одни и те же синие глаза у обеих на уме.

– Не встречался ли тебе здесь русский гусар в голубом доломане? – первая спросила шепотом цыганочка.

– Я как раз голову ломаю, как бы его выручить, – мгновенно доверившись ей, тоже шепотом отвечала Паризьена. – А ты откуда? Кто тебя прислал?

– Зовут меня Рингла, а прислал цыган Ешка. И еще Мачатынь.

Ни одно из этих имен ничего не говорило Адели. Но в долгих и опасных странствиях усвоила она и такую истину, что порой мудрее довериться незнакомому человеку безоговорочно, чем отказаться от его помощи и пропасть ни за грош. А также жило в маркитантке редкое для женщины в любую эпоху умение доверять хорошему человеку, не задавая лишних вопросов.

– Серж сидит в моей повозке, видишь, вон там…

– Вижу…

– Его стерегут те двое. В повозке есть оружие, только Серж не знает, где оно спрятано. Если он откажется отвечать на допросе, его расстреляют… Смотри!..

Полковник встал от костра. Судя по жестам офицеров, вот сейчас, сию минуту, кого-то должны были послать за синеглазым гусаром.

– Вот этот у них главный? Он прикажет расстрелять? – быстро уточнила цыганочка.

– Он, колбасник проклятый…

Сходство с императором не внушало Адели ни малейшего почтения. И даже менее того…

– Пич, веди ее к тятьке! – мотнув головой в сторону Адели, велела Рингла.

– А ты? – не отпуская юбки, спросил Пичук.

– Отвлеку их.

– Глупышка, чем ты можешь их отвлечь? – ласково и безнадежно спросила Паризьена.

– А вот увидишь! – задиристо отвечала Рингла.

Шлепнув брата по руке, цыганочка побежала к костру – и изумила черных улан, вынырнув из вечернего полумрака и кинувшись прямо к полковнику, бесстрашно встав перед ним, посмотрев прямо в глаза.

– Господин хороший, пожалуй белую ручку, все тебе расскажу! – потребовала Рингла и ухватилась за перчатку полковника, после всех дневных странствий уже не белую, а бледно-черную. – И совсем немного с тебя возьму. Мне уже и то счастье, что такого знатного господина за руку брала!

Лесть, даже в устах неумытой девчонки, была приятна полковничьему сердцу. А то, что он услышал от Ринглы, оказалось и того приятнее.

– Ждут тебя, милостивый военный господин, великие походы и сражения! – глядя на перчатку, лихой скороговоркой пророчествовала Рингла. – Будут и победы, и деньги! А главное – недолго тебе оставаться в твоем нынешнем чине. Все тебя слушаться будут, ты станешь великим, знаменитым, как тот…

Тут Рингла наконец стянула перчатку с полковничьей руки и всерьез вгляделась в линии.

– Как тот, на кого ты похож… – неуверенно произнесла она и подняла глаза. Но физиономия полковника ничего ей не напомнила.

Что-то важное, однако, было вписано в линии и касалось именно сходства.

Слова Ринглы заставили улан – переглянуться, а полковника – приосаниться.

– Ты во всем на него похож, и судьба у тебя будет, как у него… – прошептала цыганочка. – И пришли вы вместе, и уйдете вместе, и жена у вас…

– Одна жена, что ли? – изумленно спросил полковник. Рингла отчаянно замотала кудрявой головой.

– Целую руку милостивому господину, дай ему Боже здоровья и денег побольше! – вдруг воскликнула она. – А еще хочется мне милостивого господина порадовать, сплясать для него, коли он позволит!

Общение полковника с наивной девочкой немало развлекало и офицеров полка, и его самого.

– Пляши! – под общий смех позволил полковник.

Возле костра освободили место. Рингла вышла в круг и приготовилась танцевать.

Сперва, опустившись на колени, она разложила солнцем широченную материнскую юбку неслыханной пестроты поверх старых юбок, что служили ей нижними. Потом склонила голову и тихо-тихо затянула заунывную странную мелодию, слегка раскачиваясь и закрыв глаза. Затем цыганочка запрокинула голову, приоткрыла губы, набирая дыхания, – и словно молния ударила ей в сердце!

Рингла вскочила и бешено закружилась, закинув руки за голову, выкрикивая слова древней и бешеной цыганской песни. Потом побежала по кругу, всплескивая складками юбки. Потом вернулась в середину, выкинула руки вперед – и дрожь пробежала по ней с головы до ног, такая дрожь, что зазвенело монисто, и затрепетало худенькое тело. Она, вытянувшись, опять замерла, опять выкрикнула дикие слова – и опять помчалась по кругу в буйной упоительной радости.

Таким получался этот танец, что суровые уланы, как завороженные, следили за легким бегом девочки, за ее одухотворенным лицом. Брал он за душу, этот танец, уже взял, уже вцепился намертво, и все тут! Он запустил в душу острые коготки – и хотелось душе, метнувшись вслед, изойти протяжным стоном, умереть на самом высоком всплеске!

А тайна власти этого танца над душой объяснялась просто – он ведь был о любви…

Рингла танцевала свою встречу с синеглазым гусаром.

Сперва – то, как она, получив от Ешки заслуженный нагоняй, сидела в кибитке и дулась на весь белый свет. Потом – как выглянула на голос. Потом – то смятение, что овладело ею. И все это она рассказывала танцем, хотя никто из притихших улан все равно бы ее вовеки не понял. Но переполненному сердцу девочки так хотелось излиться, что Рингла и в полном одиночестве так же страстно проплясала бы свою внезапную любовь, свою завороженность синим взглядом, свою дрожь от первого прикосновения любимой руки…

Пока девочка плясала, Паризьена и будущий главный конокрад Курляндии бежали по лесной тропинке туда, где ждали сведений от Ринглы Ешка и Мач.

Бежать пришлось недолго – и скоро, обменявшись условным свистом, они встретились.

Ночь выдалась светлая, и Паризьена, разглядев, какие странные люди собрались спасать гусара, остановилась в некоторой растерянности. Они тоже не ожидали, что Пичук приведет женщину.

– Ты кто такая? – спросил недоверчивый Ешка.

– А ты кто такой? – недовольно ответила вопросом же Адель.

– Выйди-ка на свет Божий, что ты там застряла в кустах? А мы на тебя поглядим! – велел Ешка.

Паризьене было нечего бояться таких испытаний. Она смело вышла.

И Ешка увидел Паризьену…

Хотя ночь и можно было назвать светлой, все же это была ночь. И тем удивительнее оказалась Ешкина реакция на появление маркитантки.

Цыган распахнул глазищи, рот его невольно приоткрылся, какие-то ехидные словечки умерли, не родившись, на губах. Такой женщины он еще не встречал…

Высокая, почти одного с ним роста, статная и сильная Адель показалась ему, легкому и тонкому, прекрасной, как мраморная обнаженная богиня, подсмотренная в одном господском парке. Непостижимым образом Ешка разглядел сквозь мрак и высокую, благородной лепки грудь, и красиво развернутые плечи, и стройные крепкие бедра, и множество иных прочих достоинств, дорогих его пылкому сердцу.

Черные глаза цыгана вспыхнули, он сделал шаг навстречу. Адель, привычная к таким сценкам, сразу же прочла в кипящем взгляде все, что в него было вложено, – обещание неуемной настойчивости, блистательной неутомимости и неукротимой нежности. И все это – невзирая на мрак…

Обожги ее такой замечательный взгляд сутки назад – она могла бы весело покориться на пару деньков его власти. Но теперь это было невозможно. Потому Адель сделала вид, будто никаких вспыхнувших страстей не замечает.

– Мы зря теряем время, дьявол меня задери! – сердито напомнила она.

– Ты знаешь, где Сергей Петрович? – вмешался Мачатынь.

– Серж? Знаю, конечно. В моей повозке.

И Адель быстро описала обстановку на биваке.

Мач, выслушав, совершенно растерялся. И с надеждой уставился на Ешку.

– Перестань сопеть! – одернул его тот. – Цыган что-нибудь придумает!..

– Думать можно и по дороге, – напомнила Адель. – Идем же, каждая минута дорога!

И они поспешили обратно к биваку.

А Рингла все плясала, и дыхание не изменяло ей. Но никто не замечал, что она свой танец начала с самого начала. Она опять сидела в кибитке, но уже не просто сидела – ждала какого-то решительного события, волновалась, считала мгновения. Она опять выглядывала на незнакомый голос – но голос-то был родным и долгожданным! И девочка плясала, счастливая от того, что может еще раз пережить эти минуты, что они становятся острее, полнее и прекраснее, более того – именно такими они навеки врезаются в память.

Краем глаза она заметила меж пары широко расставленных уланских ног в грубых сапогах физиономию Пичука. Братец подобрался совсем близко и скроил веселую гримаску.

Цыганочка поняла, что дело спасения гусара сдвинулось с мертвой точки. И мгновенно перестала видеть лицо сводного братца. И блеск позументов на черных мундирах, и лица, и глаза – все на свете для нее пропало. Танец владел ею, танец, вдруг озарившийся не ожиданием счастья, а самим счастьем.

Постепенно Рингла расширяла круги, по которым носилась, всплескивая рваными юбками, и круги эти перемещались все дальше и дальше от повозки Паризьены. Завороженные уланы не замечали, что следуют за очарованной цыганочкой, потому что даже на их жесткие, как подошвы кавалерийских сапог, души подействовала в этот вечер ее самозабвенная пляска. Древняя пылкая кровь заговорила – женским лукавством, женской страстью дышали движения и улыбки, женская сила была в быстрых выкриках девочки.

И намного ли старше была ее мать, когда впервые кинулась в такую же пляску?

Возле повозки тем временем разворачивались такие беззвучные события.

Первым пошел на дело великий конокрад Пичук. Он ловко отвязал от борта повозки и отвел к отцу серого Аржана и гнедую Фортуну. Потом он прокрался под повозку и поскребся в дно. Гусар не отвечал. Пичук попробовал позвать его – и с тем же успехом.

– Стой! – крикнул вдруг Карл.

Никто, естественно, не встал, а Пичук затаился.

– Тебе послышалось, – проворчал Ханс. – Никого тут нет.

– Может, и нет, а вот ветки только что шелестели.

– Шелестели, – согласился Карл. – Птица на ночь устраивалась.

Пока они переговаривались, Пичук змейкой выскользнул и нырнул в кусты.

Услышав странную новость, Адель потеряла всякое самообладание от великого беспокойства.

– Он без сознания, он умирает! – убежденно шептала маркитантка. – Клянусь пузом святого Гри, он умирает!..

Мач не находил, чего бы возразить. Все-таки Адель была взрослой, немало повидавшей, умной женщиной, с которой не шли ни в какое сравнение его деревенские тетушки. И парень был склонен верить безоговорочно каждому ее слову. Смерть синеглазого гусара, с одной стороны, сильно огорчила бы его. А с другой – вся компания, убедившись в этом несчастье, могла бы спокойно убираться в безопасное место, и риск бы окончился…

А вот Ешка сразу догадался о причине такого буйного волнения. Покачал он головой и недовольно посопел, пока Адель причитала, а Мач поддакивал. Но время не стояло на месте…

– Ну, так что же будем делать? – грубовато спросил цыган. – Тело, что ли, вызволять?

– А сумеем ли? – усомнился Мач. – Они ведь даже за шалью Адель в повозку не пустили. Как же мы заберем… тело?..

– Вместе с повозкой, дурень, – лаконично объяснил Ешка.

Адель оживилась.

– Может, еще не поздно. Там всего двое часовых, – куда спокойнее сказала она. – Одного я беру на себя.

– Ты? – ушам своим не поверил цыган.

– Я десять лет с полком разъезжаю, получше любого лазутчика знаю, как часового снимать. Думаешь, я в разведку не ходила? – усмехнулась Адель.

Цыган вместо ответа горестно вздохнул, начиная понимать, на какие трудности может напороться его внезапная страсть.

– Пойдем, – позвала его Адель. – Знаешь, как это делается?

Опозориться перед ней Ешка никак не мог.

– Просто это делается, – буркнул цыган, доставая из-за голенища нож.

Мач шагнул было следом за ними. Они одновременно обернулись.

Мач там и окаменел от спокойного взгляда Адели и строгого лица Ешки.

– Держи здесь лошадей, – велела маркитантка. – Фортуна моя, Фортуна, сестричка!..

Она шагнула к гнедой кобылке, та потянулась к хозяйке, и Адель поцеловала ее прямо в бархатный храп. А потом вместе с цыганом исчезла во мраке.

– Ничего, – сказал Пичук. – Тятька справится. Он сильный. Он бы в таборе бароном был, если бы его не прокляли.

– А если они не справятся? – безнадежно спросил Мач.

– Тогда у нас Рингла за старшую будет, и мы опять к табору пристанем, – отвечал Пичук. – Может, даже мамку найдем.

От спокойствия, с каким цыганенок сказал это, Мачу нехорошо сделалось. Он хотел было отчитать мальчишку за жестокосердие и равнодушие к судьбе родного отца, но вдруг сообразил – Ешка и так ведь каждый день рисковал не только спиной, но и жизнью, овечьего вора крестьяне могли, поймав, попросту забить. И он, зная такую особенность своего ремесла, заранее научил детей, что им делать, если он однажды не вернется.

Вскоре кусты затрещали и Ешка торопливо вывел под уздцы запряженную в повозку кобылу. Адель с пистолетом шла сзади, все время оборачиваясь.

– Держи! – велел Ешка Пичуку, и тот вцепился в оголовье кобылы. Сам же Ешка подошел к Адели, молча забрал у нее пистолет, взял двумя руками и уставил во мрак тропы, по которой они пригнали повозку маркитантки. Адель молниеносно и без единого слова кинулась в повозку.

– А часовые? – спросил Мач.

– Может быть, и очухаются, – не оборачиваясь, сказал Ешка.

Тут из повозки с мертвым телом донеслась довольно громкая, но совершенно неисполнимая команда:

– По трое в ря-ад!.. На-ли-ва…

Судя по тому, как оборвалась эта лихая команда, рот поручика Орловского был запечатан ладонью Паризьены.

– Ах, дьявол тебя истреби, тысяча чертей тебе в глотку и столько же в задницу! – негромко, но с большим чувством произнесла она. – Нашел место и время, разрази тебя гром небесный вместе с потрохами!

– Жив? – радостно спросили хором Мач и цыган.

– Жив и пьян! – возмущенно ответствовала Адель. – Он до бутылок с анжуйским вином и с коньяком докопался!

Между белевшими во мраке полотнищами появилась голова в красном тюрбане, а вслед за ней и другая – заспанная, взъерошенная, усатая. Адель за шиворот выволокла красавца-гусара из повозки.

Он бурчал и пытался отмахнуться.

Мач подставил плечо – и Сергей Петрович так и остался висеть на этом крепком плече, перебирая ногами и делая левой рукой какое-то сложные жесты. Его правую руку Мач перекинул через свою шею.

– А что ему еще оставалось делать? – резонно спросил Ешка. – Не помирать же трезвым.

– И знал же, где копать! – изумилась Адель. – Там рядышком пистолеты лежали и карабинчик. Так нет же! Коньяк нашарить – это вы все мастера, а на карабине с пистолетами выспитесь и не заметите!

Адель сунулась обратно в повозку и приподняла край старой попоны, сложенной вдвое и служившей тюфячком. Под ней, даже не на самом дне, и хранился арсенал маркитантки.

– Держи! – сказала она, кидая карабин Ешке. – И кобылу выпрягайте.

– В цыганском хозяйстве всему место найдется, – передавая оружие Пичуку, заметил Ешка. Надо сказать, что при всей небрежности в голосе и улыбке, взял он первый подарок своей любимой женщины с похвальной осторожностью.

Адель тем временем споро собирала седельные сумки. Достав из повозки большую саблю, она подбросила ее, поймала за эфес, взвесила на руке – и решив, что именно такая нужна гусару, пристегнула ее пытавшемуся заснуть стоя Сергею Петровичу.

– Пичук, беги за Ринглой! – велел Ешка, когда кобыла была выпряжена, и забрал карабин. – Девчонка там уже до пестроты в глазах доплясалась.

– Пусть с ним парень пойдет, – распорядилась Адель, имея в виду Мача. – Кто его знает, что там теперь творится у колбасников на биваке… Давай сюда это сокровище!

Мач с немалым облегчением как для тела, так и для души передал плохо соображавшего гусара Адели, а у той, видно, был опыт обращения с господами офицерами, перебравшими коньяку. Она прислонила гусара к дереву и стала растирать ему уши. Когда же он от неожиданности и боли попытался воскликнуть что-то непотребное, то рот его был снова запечатан ладошкой.

– Отходить надо, – сказал Ешка. – Пичук, ты знаешь, где мы будем.

Он подвел Аржана к Сергею Петровичу – и Мачу стало ясно, что красавец-гусар и на сей раз поедет поперек седла, вроде мешка с репой.

– Бежим! – потянул Мача за рукав цыганенок.

И парень сам не понял, как это ноги столь быстро понесли его по лесной тропинке.

Он и всегда-то бегал быстро, он любил бегать, но теперь стоило бы внимательнее смотреть под ноги, а он не смотрел вовсе, несся вольно и раскованно, и ни один кривой корень не вывернулся из мрака, ни одна ветка не выскочила, не хлестнула по лицу, не зацепила корявой лапой.

А стоило бы удивиться этому. Он бы и удивился – если бы хоть раз обернулся. Он бы увидел высокую женщину с темными распущенными волосами, в длинной рубахе из тонко выделанной кожи, которая протянула руки – и образовала раскрывающийся перед Мачем и Пичуком коридор. А за их спинами и ветки смыкались, и корни, насильно загнанные в землю, с кряхтением вылезали обратно.

Вдруг бег оборвался. Парень и мальчик встали, как вкопанные.

Они увидели Ринглу.

Настолько широкими кругами носила ее пляска, что черные уланы расступились, давая девочке побольше простора. И более того – они стояли полумесяцем на тот случай, если круги станут еще шире. Мач и Пичук увидели этот дугообразный строй черных фигур изнутри и поймали пролетавший взгляд девочки.

Конечно же, цыганочка не увидела их во мраке, потому что они предусмотрительно не покинули малинника на опушке, она помчалась дальше. Но Мач почуял неладное.

Странным было лицо Ринглы. Уланы не замечали этого. Да и где им было заметить! Казалось, будто девочка не дышала… да, не дышала. Какая-то внутренняя сила, не нуждающаяся в воздухе, распоряжалась ее телом.

И Рингла, еще не поняв этого, была счастлива. Она не задыхалась больше, руки и ноги стали удивительно легки и послушны, а спина прогибалась назад, как лозинка. Девочка могла бы, прогнувшись, и платок зубами с земли поднять, если б кто догадался этот платок бросить. И так ей стало радостно, что она опять, в третий раз, начала все тот же танец.

Она снова опустилась наземь, раскинула юбки – и увидела стены кибитки, ворох детского тряпья. Ее опять пронизало предчувствие – и она позволила волне этого предчувствия трепетом пройти по всему телу и угаснуть в кончиках пальцев, разрешила рукам вознестись над головой. А откуда-то издалека уже летел голос – и цыганочка, уловив его кончиками пальцев, опять вся напряглась, обращая постепенно и тело, и сердце в слух.

И голос примчался! Он сорвал Ринглу с места. Она устремилась навстречу и радостно подумала – как хорошо, что дыхание больше не сковывает, можно мчаться на свет синих глаз хоть до самого неба, хоть до самой далекой звезды! И помчалась…

– А я увела вас от него! А его спасли! А он будет жить!.. – хотела она крикнуть в затуманенные лица, вроде бы оставшиеся внизу, но внезапно взлетевшие ввысь. Только голоса у нее больше не было.

Это даже не испугало цыганочку. Ведь полет продолжался, чего же больше? Он продолжался, продолжался!

Огромные синие глаза летели навстречу…

Рингла лежала на траве, неловко заломив руку, и все летела, летела, летела… А уланы, стряхивая с себя дурман ее дикого, буйного танца, ошалело трясли все еще туманными физиономиями, не в силах вымолвить ни слова.

И тут раздался выстрел.

Это кто-то, более стойкий, раньше прочих пришел в себя и обнаружил пропажу повозки.

Толпа черных улан мгновенно опомнилась. Прогрохотали мимо неподвижного лица девочки кавалерийские сапоги. Но их шум не догнал Ринглы в ее полете.

Мачатынь и Пичук, пригибаясь, прокрались к ней.

– Я боюсь, – протянув руку, но не прикасаясь, сказал Пичук.

– Не бойся, она устала и отдыхает, – сам себе не веря, растерянно успокоил Мач.

– Она не спит, она умерла. Я знаю, что это такое.

– Молчи! – шикнул парень. – Не могла она от пляски умереть. Отнесу ее подальше, дам воды, придет в себя.

– Могла… – обреченно прошептал Пичук. И хотя мальчишка не стал ничего объяснять, Мач понял – от пляски и впрямь умирают.

Ему было страшно прикоснуться к неживому телу. Но и оставить тут Ринглу Мач тоже не мог.

Вздохнув, отважился он, поднял на руки невесомую – ведь полет все не кончался – Ринглу и сперва медленно, потом все быстрее пошел сквозь малинник и по тропинке. Пичук побежал за ним.

Но чтобы попасть туда, где назначена была встреча, им нужно было по кругу обойти уланский бивак. Хоть и лесом, а впритирку к придорожной поляне.

Уланы, потрясенные пропажей повозки, все же сообразили, что далеко она не укатила, и кинулись прочесывать лесную опушку. Причем время от времени, услышав из глубины леса подозрительный шум, стреляли на звук.

Чуть было не подвернулся под такой выстрел и Мач.

Но как раз в тот миг, когда палец черного улана стал сильнее жать на спусковой крючок, Мач ощутил сквозь рубаху теплое, тяжелое и, кажется, даже мохнатое. Оно легло на плечо и пригнуло к земле, да так, что парень чуть было не выпустил из рук невесомое тело Ринглы. Пуля просвистела в ветках примерно там, где полагалось быть его голове.

– Не время и не место… – проворчал суровый голос, вроде бы пожилой женщины, тяжесть с плеча исчезла. Мач выпрямился, чтобы бежать дальше, но успел кинуть взгляд на плечо.

Там пробыл еще мгновение и утянулся в темноту черный ком, похожий на медвежью лапу.

Глава одиннадцатая, о которой автор опять-таки пока не подозревает

– Как будто на сей раз уцелел, – задумчиво сказала Наар-Ава. – И угораздило же это Дитя-Зеркало поспеть как раз к войне! И нужно же ему всюду сунуть нос…

– Мы спасем его от глупой смерти, – почесывая под тяжелой шапкой голову, пообещала Поор-Ава. – Придется! Это Дитя если и погибнет, то лишь за свободу! Чтобы и весь этот крошечный народишко погубил сам себя ради свободы. Другого надежного способа сладить с ним я просто не вижу.

– И будет же с ним хлопот! – воскликнула Виирь-Ава. Неизвестно, кого она имела в виду – весь народ целиком или только беспутного Мача.

– Расскажи нам о нем побольше, сестричка, – попросила бархатным голосом красавица Наар-Ава, приобняв Качу и сладко грея ей ухо ароматным, земляничным дыханием.

Девушка с большим удовольствием переоделась уже в длинную, мягкую, приятно пахнущую и красиво расшитую кожаную рубаху. Но только никак не могла решить, чем украсить волосы. Тоол-Ава предложила ей вплести в косы витые шнуры, у Поор-Авы нашелся меховой обруч с круглыми мохнатыми ушками, но это уж было вовсе не по жаркой погоде, а Вууд-Ава сняла с шеи янтарную подвеску.

Все это богатство лежало у Качи на коленях. Авы и сидеть на земле ее выучили не так, как она привыкла – подвернув одну ногу. Они сидели на пятках, а пальцы сплетали при этом в корзиночки, если только не были заняты делом. Сидящая на пятках Ава могла молниеносно вскочить – и это движение Каче тоже следовало выучить.

– Да что про него рассказывать? Третий отцовский сын, одни глупости на уме, – высокомерно ответила Кача. – Ростом не вышел, думает умом взять. А ум у Мача только на всякие безобразия горазд. Устроил в господском саду целую грядку селедок! Пастора недавно до икоты перепугал. А осенью, в Ночь велей слопал у соседей все угощение в риге, на столе оставил старую постолу, те и решили, что вместо покойных дедов на угощение злые духи приходили! А еще в женихи набивается!

Все эти проказы не произвели на Ав особого впечатления – но о женихе Кача сказала не только презрительно, а и с некоторой тоской. Да еще спину гордо выпрямила.

– Если тебе так уж нужен жених, то и это удовольствие у тебя будет, – переглянувшись с Ваам-Авой, сказала Мааса-Ава. – И не какой-нибудь, а знатный господин.

– Как наш барон?

В голосе девушки не было никакого энтузиазма. Авы добродушно рассмеялись.

– Если тебе нужен именно ваш глупый барон, то и за ним дело не станет!

Кача надулась. В конце концов, оставаться незамужней – это и вовсе неприлично, что бы ни толковали Авы про свое замечательное безбрачие.

– Я сама укажу тебе, сестричка, жениха. А про Мача забудь, – потребовала Мааса-Ава. – Он тебе не пара. Он, того гляди, через пару месяцев за свободу погибнет, а ты – Ава! И тебе в этом народе жениха искать неприлично.

– Но ведь во мне есть и их кровь, – задумчиво сказала Кача. – Я это чувствую…

– К сожалению, да, – подтвердила Тоол-Ава. – Латышская кровь в тебе тоже течет. Но наша кровь в тебе сильнее. И она одолеет. Ты лучше подумай, сколько зла они причинили нашему народу. Прогнали его из родных лесов…

– И хуже того – обокрали! – вмешалась Виирь-Ава. – В моих лесах хватило бы места для всех. Мы приняли пришельцев по-доброму, мы показали им священные каменные круги, мы научили их, как пользоваться Колесом Года! А они украли наши знания! Наши священные знаки! И до сих пор ими пользуются!

– Я не знаю никаких священных знаков, – возразила Кача. – Вот разве что знак Ужа, который должен давать силу…

– Он и дает силу! – воскликнула Виирь-Ава. – Но им можно пользоваться в определенные дни, с нужными заклинаниями. Мы научим тебя узнавать эти дни по Колесу Года. А пришельцы просто используют его для узоров на своих поясах. И другие знаки – с ним вместе. Получается какая-то дикая магическая смесь, в которой обрывки давней силы знаков сплетаются как попало и приносят больше вреда, чем пользы.

– Тем лучше, – вдруг сурово сказала Кача.

Она бы удивилась перемене собственного настроения – если бы заметила, что оно переменилось. А поскольку у нее глаз на затылке не было – она и не знала, что Тоол-Ава просто-напросто сзади протянула к ней руки и дала безмолвный приказ.

– Тем лучше, – согласилась с ней Вууд-Ава. – Ты у нас умница, все понимаешь…

– Бегунья наша лесная, быстроногая, – добавила Виирь-Ава.

Кача улыбнулась.

Авы могли бы вовсе не толковать ей про международную месть и прочие высокие материи, чтобы привлечь ее на свою сторону. Достаточно было коснуться болезненного вопроса о ногах.

Они у девушки были довольно тонкие. А это считалось для невесты серьезным недостатком. Будь Кача богатой наследницей – надевала бы несколько пар белых чулок, чтобы ноги казались толще. Но на такую роскошь у нее не было денег. Ни на покупные чулки, ни на шерсть для вязанья.

А мудрые Авы объяснили ей, что толстые ноги – это как раз и есть недостаток. Просто у пришельцев все женщины такие – и ни одна из них не годится быть легконогой лесной бегуньей. Им, когда они определили Дитя-Зеркало, даже не пришлось исследовать родословную Качи – все было ясно по ногам.

Вот и сейчас, устроившись, как в шалаше, под огромными ветвями высоченной ели, приказав Кехн-Тоолу светить не слишком ярко, они всячески ублажали девушку. Они расказывали о знаках на камнях и на поясах, о Колесе Года, запечатленном в каменном круге, они рисовали восьмиконечную звезду из двух наложенных друг на дружку квадратов, где каждый угол что-то означал, либо день солнцестояния, либо праздник, – и Кача все отчетливее понимала, какое невероятное счастье свалилось ей на голову.

Правда, ей было чуточку тревожно за Мача.

Она знала, что незадачливый жених обречен на смерть, но это могло случиться завтра, а могло и через десять лет. Кача пыталась сидеть одним задом на двух стульях: она и готовилась когда-нибудь в будущем радостно принести парня в жертву ради избавления от народа-пришельца, народа-захватчика, осмелившегося презирать ее тонкие ноги, и хотела сейчас, сию минуту, все же спасти его от неприятностей.

Мудрые Авы это видели, но торопить события не стали – хотя для этого достаточно было протянуть сзади к затылку девушки источающие яд пальцы. Кача лишь несколько дней была Авой – а до того девятнадцать лет крепостной девицей, которая в лучшем случае могла бы пройти выучку на баронской кухне и стать служанкой у блудливого пастора. Мачатынь был для нее очень даже удачным женихом – если бы только сама она была чуть попроще…

И потому Виирь-Ава сняла висевшую на плече кожаную сумку, мехом наружу, достала из нее узелок и с словами «Это мой узелок силы» распутала стягивавшие кожаный лоскут крест-накрест и по-всякому жилы.

На ладони у нее оказался большой тусклый кристалл.

Кача уставилась на этот кристалл – потому что не смотреть на него она не могла, такое уж у него было свойство. Да и прочие Авы потянулись к нему. Одна лишь Наар-Ава отвлеклась – она достала откуда-то из-за спины большой бубен, но не круглый, а скорее девятиугольный – так хитро был выгнут каркас под натянутой кожей.

Она мелко-мелко заиграла пальцами по ворчливому бубну – но вдруг на тонкую руку легла медвежья лапа Поор-Авы.

– Смотри, сестричка! – велела она Каче. – Еще одно доказательство их воровства и глупости. Вот наш священный девятиугольный бубен! Он помогает нам странствовать по мирам – и по нашему, и по верхнему, и по нижнему. А они? Знаешь, что их женщины сделали с нашим бубном?

Кача помотала головой. Судя по рыку Поор-Авы, по сопенью прочих Ав, латышские женщины уж очень основательно поиздевались над древней святыней.

– Тебе ничего наш бубен не напоминает? – тоненько спросила Виирь-Ава. – Нет?

– Напоминает… – пробормотала Кача, и вдруг зажала себе рот рукой. Ей стало смешно.

– Ладно уж, посмейся… – качая головой, позволила Тоол-Ава. – Со стороны это, пожалуй, и забавно. Они не поняли, что это такое мы используем в тайных священнодействиях. Но им понравилась форма… как и всем примитивным народам, впрочем… И они стали, изготавливая свой вареный сыр с тмином, завязывая его в холстину, лепить эти самые девять углов! А спроси, зачем, для чего – не знают!

– Они украли нашу волшебную девятку, украли, сестричка, украли! – уже не взвизгнула, а проскрежетала Виирь-Ава. – А теперь – начинаем!

Наар-Ава, сосредоточенно глядя в середину бубна, опять мелко-мелко зашустрила пальцами. Потом среди рокота прорезались более громкие удары – и как-то они совпали с биением сердца Качи. Ритм все ускорялся, ускорялся – и вдруг в кристалле перед глазами девушки произошло какое-то движение.

Она увидела угол стола в корчме, и рукав синего выгоревшего доломана, и остроносый профиль. Увидела – и отрешилась от всего, что ее окружало. Она уже была там, в этой грязной корчме, где по военному времени и поесть толком не давали, поскольку все, что только могли, припрятали корчмарь и корчмарка для себя и своих детей. Она уже вдыхала несвежий воздух.

Однако выбора у Сергея Петровича, Ешки, Паризьены и Мача не было. Здесь они назначили встречу – сюда перепуганный и потрясенный Мач принес Ринглу, спасти которую было уже невозможно – она ушла в полет…

– Это война… – услышала Кача печальный голос незнакомой черноволосой женщины, обнимавшей цыгана, тоже незнакомого, прижимавшей к груди его кудлатую голову. – Это просто война. Обыкновенная война…

Возле цыгана, просунув руку под его локоть, сидел чумазый и сердитый цыганенок. Другой рукой он подносил ко рту то ломоть хлеба, то кусочек тонко нарезанного тминного сыра, и жевал с такой яростью, будто каждая черненькая тмининка была прусским уланом.

Кача была так близко, что могла бы их перечесть. Хотя ее не учили сложным вышивальным и вязальным узорам, как богатых наследниц, однако считала она неплохо.

– Неладно-то как… – прошептал красавец-гусар, опустив синие глаза, свесив роскошный седеющий чуб. – Дитя еще малое. Года на четыре помоложе Наташеньки будет…

А Мач, ради которого Авы затеяли все это действо с кристаллом и бубном, сидел на лавке рядом с гусаром, хмуро глядя в другую сторону.

– Замыслы строит… – прошептала над ухом Тоол-Ава. – Как от них от всех отвязаться.

– Война! – сказал Адель и гусару. – А ты думал – впереди полка с саблей наголо? С саблей – это полчаса, а война – это годы. И она не разбирает, кто старый, кто молодой, кто мальчик, кто девочка. Раньше тебе это в голову не приходило?

Гусар вздохнул.

– Тебе еще много чего в голову не приходило… – пробормотала Адель. – Ладно, что-нибудь придумаем…

Кача обернулась, чтобы посмотреть на ближнюю к ней Аву и задать беззвучный вопрос. Она хотела знать, что так озаботило гусара и черноволосую незнакомку. И сразу же нарушилась связь между ней и изображением, истаял звук, лица в кристалле стали мельче тмина…

– Она его в Ригу переправить хочет, – объяснила Наар-Ава. – А это не так просто. Нужно пройти сквозь прусские посты, потом сквозь русские посты.

– Почему же он не может выйти прямо к русским постам? – удивилась Кача.

– Потому что его первым делом примут за лазутчика. Не было в этих местах ни одного русского конного полка с таким мундиром. А этот вояка к месту нового назначения в старом мундире ехал – и поди объясни простому солдату, кто ты таков! И у этих, и у тех мундиры-то похожие! В Курляндии же ему делать нечего – особенно после того, как его тут расстреливать собирались.

– Так ведь все очень просто! – обрадовалась Кача. – Пусть его цыган до Риги доведет! Цыгане все тропинки знают…

Наар-Ава поднесла палец к губам – темное пятнышко на кристалле, плотно заполненное лицами, вновь ожило и зазвучало.

– Уходи-ка, Адель, – посоветовал, опомнившись, Сергей Петрович. – Возвращайся к своим, пока не поздно. Соврешь чего-нибудь… А с нами – пропадешь!

– Какие они мне, дьявол их задери, свои? – возмутилась Адель. – Пруссаки, колбасники? И без меня обойдутся. Как видишь, я сама и все мое имущество – здесь. А что будет дальше – понятия не имею! И ты тоже не имеешь. Вот сабля, вот пистолеты, и Фортуна, ласточка моя, тоже цела и невредима. И упряжную лошадь мы увели, будет у нас заводной. Она у меня тоже добрая лошадка.

– Паризьена! – начал, не подумав, внушение Сергей Петрович и воздел крупные загорелые руки. Маркитантка показала язык. Гусар и онемел.

Мач смотрел в стенку – и на его физиономии было явственно написано: он не понимает, зачем сюда угодил и почему тратит время на нелепое торчание в корчме. Свой долг он уже выполнил – помог похоронить Ринглу как положено. Вспомнив, Мач опять удивился тому, что его поразило у края той крошечной могилки. Лицо девочки было не мертвым, но спящим и счастливым.

Ешка высвободился из крепкого объятия и, взяв за толстую ручку деревянную кружку, мало чем поменьше собственной головы, единым духом проглотил все бывшее в ней темное пиво.

– Дети, – сказал он. – К детям бы сейчас… Хватит с меня! Мало мне того проклятия…

– Проводим мы тебя к детям, – пообещал Сергей Петрович, а Паризьена кивнула.

Мач не сказал ничего.

Кристалл надолго задержался на его лице. И молчал. Совершенно не было слышно, о чем совещаются гусар, цыган и маркитантка. Когда же Кача снова их увидела, они считали рассыпанные по столу деньги. Нужно было заплатить корчмарю, а некоторую кучку Сергей Петрович отсчитал и подвинул к Мачу.

Тот заинтересовался соседней кучкой.

– Это наша, французская монета, – услышала Кача голос Паризьены.

– Монета, да не та, – шепнула ей в ухо Наар-Ава. И девушка вновь отвлеклась от кристалла.

– Дадим мы тебе в приданое некую монетку, – пообещала Наар-Ава. – Если сделаешь все, как нужно.

Кристалл опять показал физиономию Мача. Тот, очевидно, услышал от маркитантки что-то любопытное. В глазах зрел замысел – может статься, и очередной проказы.

– Думай, думай! – зловеще приказала ему Поор-Ава. – Выдумывай себе погибель!

И прикрыла мощной пятерней кристалл.

– Значит, уже теперь?.. – растерянно с просила Кача. Ей все же не хотелось ничьей смерти.

– Не сразу же, – проворчала Поор-Ава.

– И не о том он думал сейчас, о чем надо бы, – добавила Мааса-Ава.– Нужно что-то делать!

Авы стремительно переглянулись и дружно уставились на Качу.

Виирь-Ава огладила кристалл, пошептала ему и стряхнула с рук нечто незримое.

– Мы научим тебя пользоваться кристаллом, – пообещала Хозяйка ветров, Ваам-Ава. – А сейчас придется тебе сходить с Наар-Авой в одно местечко и выполнить там одно поручение.

– В таком виде? – проведя руками по кожаной рубахе, удивленно спросила Кача.

– Твой вид отныне не имеет никакого значения, – загадочно сказала Наар-Ава. – И сейчас ты в этом убедишься. А потом и сама наловчишься…

Наар-Ава достала каменный нож и сверху вниз распорола кору красавицы-ели.

– Вот где у меня сегодня будет вход, – сказала она. – Дерево старое, корни длинные, а где кончится самый тонкий светлый корешок, там я поплыву по нашим заповедным подземным жилам. Это иногда бывает опасно, потому что у жил есть перекрестки, или даже двойные перекрестки, если в том же месте, но ниже, пересеклись две другие жилы. И можно не сразу найти подходящий корень, чтобы выйти из нижнего мира. Когда-нибудь мы тебя и этому обучим.

– Я бы могла дать ей Кехн-Тоола, но подземный путь надежнее, – объяснила Тоол-Ава. – Кехн-Тоол хороший слуга ночью, когда его мало кто может увидеть. А днем понапрасну пугать врага незачем.

Виирь-Ава, Лесная хозяйка, обошла дерево, бормоча и рисуя пальцем на коре знаки.

– Уговаривает дух ели помочь Наар-Аве, – шепнула Мааса-Ава, Хозяйка земли. Кача кивнула, захваченная зрелищем. Тоол-Ава повесила ей через плечо сумку, расшитую кусочками меха.

Наар-Ава обняла ствол так, что щель в коре пришлась посреди груди, и прижалась.

– Возьми меня за плечи и постарайся слиться со мной! – велела она. – Как только можешь! Прижмись! Сильнее! И ни за что не отпускай меня. А то – пропадешь!

Авы, взявшись за руки, соприкасаясь локтями, тесно окружили их. Затылком Кача ощущала волны дыхания.

– Я вхожу, я вхожу… – прошептала Наар-Ава. – Я уже спускаюсь вниз… Я иду, я иду-у-у…

– Долго-долго-долго-долго!.. – заныли Авы, и Кача, как бы повинуясь приказу, – – с ними вместе.

Но она еще не была Авой, она не умела отдаваться магии.

– По длинному корню, по долгому светлому корню!.. – отрешенно твердила Наар-Ава. – Долгим скольженьем, долгим движеньем…

– Тихо-тихо-тихо-тихо!…

Кача усердно повторяла слова, но решительно не понимала происходящего. Она не участвовала в сотворении магии – она все еще была зрительницей и видела странные вещи. Лица Ав с закрытыми глазами понемногу преображались, темнели, черты заострялись, как будто эти суровые лица наливались тяжелым и опасным мраком. Голова красавицы Наар-Авы ушла в плечи, справа явственно обозначился горб. Каче стало страшно.

Она попробовала разжать закостеневшие на плечах Наар-Авы пальцы, чтобы выскользнуть из качающегося круга, но Авы, сомкнувшись, налегли ей на спину и держали крепко.

А тут еще Наар-Ава резко наклонилась вперед, как будто не упиралась только что грудью в столетний ствол. И Кача – с ней вместе.

Со всех сторон обжало ее мощной тяжестью. И шершавая эта тяжесть навалилась на веки.

Под ногами была живая веревка. По ней проходили толчками мягкие волны, и Кача, не переступая, все же продвигалась вперед.

– Добрая ель, сильная ель, мы принесем тебе жертвы, мы ублаготворим тебя!.. – слышала Кача сразу два голоса, слившихся в один, одновременно откуда-то издалека и спереди. – Как светлы твои корни… Уйди! Здесь тебе нет места! Уйди, старик!.. Я – Ава! За мной – семь Ав и восьмая идет следом! Мы – сильнее!..

Сквозь сомкнутые веки Кача увидела бледный силуэт – словно бы старика с бородой по колено, в длинной неподпоясанной рубахе, и на голове у него вспыхнули тусклые искорки венца.

– Ты своих не убережешь! – сказала Наар-Ава, очевидно, на прощание, потому что больше старика не поминала. – Наше ведовство древнее твоего!..

Вдруг ступни обдало холодом – Кача поняла, что это подземная жила.

А потом холод охватил и все тело под кожаной просторной рубахой. Зато отвалилась и сгинула тяжесть. Кача открыла наконец глаза – и увидела перед собой затылок в сером льняном платке. Она сняла руки с поникших плеч, закутанных в старую виллайне, которую в хорошем хозяйстве давно бы определили быть лошадиной попоной, стоявшая перед ней женщина обернулась – и Кача не узнала Наар-Аву.

Теперь это была горбатая старуха, древняя, как башня вавилонская. Только живые темные глаза напоминали о стройной красавице – да и те Наар-Ава сразу же упрятала в морщинистом прищуре отекших век.

Кача шарахнулась от нее.

Наар-Ава, не обращая внимания на спутницу, прислушивалась… Потом, крепко взяв ее за руку, потащила за собой сквозь придорожные кусты, от одинокой старой сосны, вдоль ствола которой шел широкий светлый шрам.

А по дороге навстречу им обеим широко шагал Мач. Была у него такая особенность: при малом росте – поступь здорового мужика.

Справа под мышкой он держал баварскую саблю. И в правой же руке – повод гнедого, который что-то совсем устал – шел, до колен свесив голову.

– Не бойся! – шепнула Наар-Ава, успев удержать Качу от прыжка в кусты. – Он не видит твоего лесного наряда. Да ты и сама посмотри…

Кача ухватилась за кожаную бахрому – но это уже была ее обычная полосатая юбка, обтрепанная по широкому подолу, которую два года назад подарила хозяйка. В том, что юбка старше самой Качи, никто и не сомневался.

– Кача? – глазам своим не веря, спросил Мач.

Наар-Ава, которая только что стояла между парнем и девушкой, как-то незаметно оказалась у Качи за спиной.

– Мач?!. – еще не зная, как объяснить свое присутствие на ночной дороге, воскликнула Кача. И сразу же ей непонятным образом стало ясно, куда и откуда она идет.

А это десять сухих пальцев протянулись сзади к ее затылку…

– Ты где была?

– У крестной. Крестная заболела, меня хозяйка на день к ней отпустила. А ты? Ты домой возвращаешься?

Тут Кача поняла, что на боку у нее, между бедром и ладонью, что-то есть. И сразу же вспомнила – узелок, просто узелок с припасами, а в нем – туесок с недопитой квашей.

– Домой! – отвечал довольный Мач. – Как там без меня? Искали?

– Искали, – сообщила Кача, доставая туесок. – Только теперь барону не до тебя. К нему там, говорят, немцы понаехали. Эти… пруссаки!

– Освобождать? – восторгу Мача не было предела. – Так нужно домой скорее! Если начнут делить господскую землю, я должен быть дома. Ведь будут по числу взрослых сыновей давать, как ты полагаешь? А мои умные братцы обязательно исхитрятся мою землю к рукам прибрать!

И, естественно, протянул руку к туеску.

– Да нет, – задумчиво сказала Кача. – Про это речи пока не было. Немцы приезжают, уезжают, но это – военные господа. Им, наверно, воевать, а не освобождать положено. А наши сидят и ждут, пока на них с неба пироги посыпятся!

– Сама знаешь, чего можно дождаться с неба, особенно когда птички пролетают, – усмехнулся Мач, отхлебывая. – Пойдем. Если ты домой возвращаешься, так нам по дороге.

Наар-Аву он совершенно не замечал.

Десять незримых иголочек нежно прикоснулись к затылку Качи.

– А с какой стати им нас освобождать? – вдруг спросила она. – Мы сидим и молчим, ждем, пока камень родит! Откуда они знают, что нас нужно освобождать? Они нас спрашивали?

С каждым словом в голосе девушки все сильнее закипала ярость.

– Сидим, как кроты в норках! – продолжала она, даже удивляясь собственному воодушевлению. – И ты тоже хорош! Селедок на грядке выращивать – вот и все, на что горазд! Ну, что ты стоишь и руками развел, будто отцовскую усадьбу продал?

– А что я должен делать? – спросил ошарашенный Мачатынь, действительно разводя руками, отчего сабля шлепнулась наземь.

– Откуда я знаю! Ты же обещал, что избавимся от господ! И будем жить себе, поживать на своей землице, а всех чужих с нее прочь прогоним – и немцев, и русских, и поляков, и цыган!.. А уж тогда!..

Ничего такого Мач никогда не говорил, да и не мог говорить – в тех краях, где он жил, вдалеке и от Даугавы с ее плотами и стругами, и от городов, и от торговых путей, латышское население было довольно однородным, иноземцы попадались не настолько часто, чтобы их возненавидеть.

Но в эту минуту он словно услышал в голове свой собственный голос, толкующий про изгнание жадных немцев, грубых русских, хитрых поляков, вороватых цыган… А в голосе Качи, внезапно оборвавшемся на самом главном, звенело такое прекрасное обещание!..

– Ты права! – воскликнул он, подхватывая с земли саблю. – Пока еще они до нас доберутся! Этак опять мы вместо своего урожая первым делом начнем господский убирать, а у самих рожь перестоит и осыплется! Нет, нужно успеть до жатвы освободиться.

– Нужно успеть! – подтвердила Кача. – Ты ступай, ступай… Я сама доберусь. За меня не волнуйся!

И эти слова означали вовсе не то, что она благополучно доберется до дому. Кача вложила в них совсем иное – Мач вполне может быть в ней уверен!

– Постой! Я тебе что-то покажу! – Мач достал монету.

– Ничего не разобрать, – отвечала Кача, и вдруг в глазах прорезалась ночная кошачья зоркость и четкость.

На монете был изображен мужчина в профиль, с короткими волосами, причесанными так, что каждая волнистая прядь выделялась, с голой шеей, с упрямым ртом.

– Это сам французский король Бонапарт! – гордо сказал Мач, уж так гордо, будто он и был Наполеоном Бонапартом. – Вот кто принесет нам свободу!

– Наполеон Бонапарт… – прошептала Кача и уж не слушала больше пылких речей жениха. Более того – они вдруг стали ей совершенно не нужны. Она лишь кивала, думая совсем о другом. Профиль зачаровал девушку. И она медленно отступала, отступала… а невесомо лежащие на плечах пальцы вроде бы и не тянули ее за собой, и все же направляли шаги…

Мач размашисто шагал по дороге, беседуя со своей мудрой невестой, обещая ей златые горы и чудеса в решете. А невеста уже давно пробиралась тесными тропками нижнего мира, держась за уверенно скользящую Наар-Аву.

– Я иду, я иду… – негромко повторяла Наар-Ава, и ее спина распрямлялась. – Возвращаюсь, возвращаюсь, перехожу подземную жилу… Не подхвати меня, подземная жила, я тебе зла не желаю…

– Плавно-плавно-плавно-плавно… – вдруг издали загудели Авы.

И Кача вслед за Наар-Авой отделилась от ели.

– Умница, красавица, бегунья наша лесная, быстроногая! – услышала девушка восторженные и ласковые слова. – Как ты держалась, как говорила! Сразу видно – древняя, мудрая кровь!..

Кача даже смутилась немного. Она не считала, что достойна таких бурных похвал. И когда пыталась вспомнить, что такого наговорила Мачу, – получалось смутно, словно воспоминание о ярком и запутанном сне.

– Что же теперь с ним будет?! – вдруг воскликнула девушка. Она внутренним взором увидела спину быстро шагающего прочь парня – и на фоне светлеющего неба эта крепкая и широкая спина четко выделялась…

– Хочешь знать? – спросила Виирь-Ава. – Ну-ка, попробуй, погляди в кристалл сама.

Заворчал бубен. Кача уставилась на полированную грань, пока еще плоскую. Она страстно желала, чтобы в кристалле возникла уже знакомая ей глубина – и действительно, темное пятнышко появилось, малость просветлело, обозначились крошечные суетливые фигурки, но такие они были точечные, так мельтешили, что девушка ничего не могла понять.

Кача рассердилась. Кача даже замахнулась на кристалл кулаком. Мельтешня притихла. Теперь пятно на грани было совсем светлым – вверху вовсю светило утреннее солнце, внизу теснились широкие спины, подстриженные затылки мужчин, платки женщин, а посередине при желании можно было разглядеть физиономию Мача. Он о чем-то яростно толковал собравшимся людям, и они, судя по всему, были очень его словами довольны. Кача не расслышала, но уверенно угадала одобрительный гул толпы. Вызвать из глубины кристалла звук она еще не умела.

Мач уж больно долгую держал речь – Кача захотела узнать, чем же все кончится. Уловив ее желание, фигурки в кристалле стали двигаться быстрее, как будто их дергали за ниточки. Кача сосредоточилась – фигурки успокоились. Тогда она опять позволила кристаллу ускорить суету – и увидела, как Мачу подвели неоседланную лошадь, как он вскочил ей на спину, крикнул что-то, вызвавшее общий восторг, помахал над головой обнаженной саблей и ускакал.

Тем временем Виирь-Ава провела узкой ладонью по разрезу на коре, и края сошлись.

Авы бесшумно окружили Качу. Она подняла от кристалла голову.

– Нельзя ли его как-нибудь унять? – спросила Кача. – Он же людей под палки да под розги подводит!

– Не он, так другой подведет, такое сейчас время, – объяснила Ваам-Ава. – У каждого времени – свои ветры, а в этом веке вольностью потянуло. И к тому же – что ты так за этот народишко волнуешься? Это больше не твой народ! Ты нашла свой – и радуйся! С нами ты не узнаешь, что такое оплеуха и розги.

– Мы тропами нижнего мира тебя ходить выучим, – ласково сказала Наар-Ава. – Покажем, где входы, где выходы.

– И зелья варить тебя научим, – пообещала Виирь-Ава. – В моих лесах много занятных травок водится. Вот взять хоть ужиную…

– Ужиная травка? – изумилась Кача. – Так она и в самом деле растет?

– Растет, растет! – дружно подтвердили Авы.

– А я думала – сказка…

Виирь-Ава, одной рукой сорвав стебелек и поднеся его к самому носу Качи, другой забрала кристалл.

Но Кача еще успела разглядеть на грани возбужденное лицо своего незадачливого жениха. Мач, очевидно, вопил, широко разевая рот, и были видны рядом такие же возбужденные и вопящие лица.

– Он – сейчас?.. – вдруг вспомнив, что Дитя-Зеркало непременно должно погибнуть за свободу, с ужасом спросила Кача.

– Да оставь ты в покое кристалл! – рассердилась Поор-Ава. – Виирь-Ава, возьми и спрячь его. Если даже сейчас – что с того?

Девушке стало страшно.

– Конечно, ты можешь сейчас убежать от нас, ты же лесная бегунья, найти его, увести, спрятать, – сказала Тоол-Ава. – Но ведь мы все равно найдем для него возможность умереть за свободу. А вот ты никогда не узнаешь одну тайну…

Наар-Ава, стоявшая ближе всех к Каче, достала из-под своих колдовских ожерелий что-то маленькое, блестящее, мгновенно приковавшее взгляд девушки.

Это был желудь и два листка при нем. И желудь, и листки отливали металлическим блеском.

– И ты никогда не узнаешь священную тайну Ав!.. Нашу главную тайну!.. – прошептала Наар-Ава.

– Осторожно! – вскрикнула внезапно Тоол-Ава. – Камень!

Сразу несколько рук рванули Качу прочь от главного камня, к которому она подошла ненароком.

– Рассвет близится, – сказала Поор-Ава. – Никогда не стой здесь ни на рассвете, ни на закате. Даже перед самым рассветом близко не подходи! Тогда камень излучает колдовскую силу.

Кача с опаской посмотрела на плоскую глыбу.

– Немало людей погубил этот камень, – хмуро добавила Поор-Ава. – Мы не хотим тебя потерять. А теперь – слушай…

– Слушай, слушай… – зашелестели голоса Ав, зашелестели сразу со всех сторон. – Есть дерево, священное дерево, нами вскормленное, нами вспоенное, нашу силу в себя впитавшее, силу тысячи Ав за сто поколений…

– За сто поколений… – очарованно повторила Кача, и тут ей позволили прикоснуться кончиками пальцев к блестящей кожуре.

Прохлада овеяла душу девушки. И сквозь забытье, подобное предрассветному легкому сну, она слушала, слушала, слушала… хотя никто уже не говорил ни слова, не шелестел загадочно, не манил искрой на округлом боку желудя… да и не лес уже окружал зачарованную девушку…

Глава двенадцатая, о том, как уходят на войну

К родному дому Мач пробирался тайком, как вороватый цыган.

На душе было тошно и пакостно.

Он сделал все, что мог. А что из этого вышло?

Отцовский хутор встретил его странной тишиной. Никто не подавал голоса – ни коровы, ни овцы, ни куры, ни женщины… Плохая это была тишина.

Мач устал, как последняя скотина. В своих странствиях по окрестным усадьбам он сорвал голос и потерял гнедого. Какая-то добрая душа снабдила его клячей, которая на вид была старше всадника и хромала на все четыре копыта. Ему пришлось целый день прятаться на чердаке пасторского дома, при малейшем подозрительном шуме укладываясь в гроб, который старенький пастор заботливо для себя припас – так уж в этих краях водилось. И никто не позаботился о том, чтобы покормить глашатая свободы хоть вчерашней кашей.

Он, в минуту смертельного перепуга, хотел было и от баварской сабли избавиться – да только крестная Эде, в чьей риге он пытался приладить саблю под стропилами, выгнала его наружу метлой – и с саблей вместе. Больно ей было нужно хранить такое сокровище! А если кто увидит?..

Оставив убогую клячу за кустами, сквозь знакомую дыру в плетне Мач забрался во двор.

Двор был одновременно захламлен и пуст. То есть не было ничего живого, зато валялась зубьями вверх борона, выломанная дверь хлева, скамейки из дома, еще какая-то рухлядь.

Вдруг с лаем примчался Кранцис. Он скакал у ног, подпрыгивал, лизал в щеку и так подвывал, так скулил, будто силился рассказать недоброе. Вслед за ним появился и Инцис, жалобно мяукая.

Мач подхватил на руки обоих хвостатых приятелей и расцеловал их в морды. Так и застала его мать – с барахтающимися псом и котом в обнимку.

– Сынок! – крикнула она и побежала навстречу. Парень бросил Инциса с Кранцисом и распахнул объятия.

Но истосковавшаяся мама, подбежав, первым делом замахнулась и отвесила ему хорошую оплеуху.

– Ты, негодник, что натворил?! – воскликнула она. – Думаешь, я про твои безобразия не слыхала?..

Мач понял, что с возвращением он поспешил.

– Я ничего такого не делал! – принялся он оправдываться. – Я только говорил людям, что вслед за пруссаками придут французы, и жить станет гораздо легче. Они нас освободят… работать больше не придется, разве что в своем хозяйстве…

– И кричал, чтобы немедленно перестали выходить на барщину! – первая оплеуха пришлась по левой щеке, зато вторая – по правой.

Мач ошалело тряхнул кудлатой головой – и вдруг увидел на траве брошенный отцовский пояс.

– Да что тут у вас стряслось? – воскликнул он. – Где отец? Где Каспар? Где Петерис? Где Гриета, дед, Мартиньш?..

– Отец?!.

Мач схлопотал и третью оплеуху.

Тут только он понял, что произошло.

– Ты о чем думал? – яростно спросила мать, и Мач поразился – редко, очень редко подымала на детей голос эта бодрая, крепкая, певучая женщина. – Ты о братьях думал?

Надо отдать Мачу должное – вообще-то он иногда думал о своих умных братцах. Но, проповедуя в окрестностях свободу, напрочь позабыл о собственном семействе. Свобода – это было прекрасно! А семейство, в особенности братья, было чересчур привычно и вовсе ни к чему посреди всей этой великолепной суматохи.

К тому же, Мач, как третий отцовский сын, не мог рассчитывать на большое наследство. И это тоже не способствовало большой любви к старшим братьям.

– Что мы теперь делать будем? – продолжала яростная мать. – Отец у нас сейчас – не работник. А рожь убирать? Мартиньш в имение уйдет, ему припас нужно дать…

– Опять в имение? – удивился Мач. Ему, бедолаге, трудно было усвоить, что после всех страстных речей, песен, беготни, народного гвалта и потасовок опять приходится брать в руки косу, вилы, или что там по погоде полагается…

– Ты что, забыл – долг за нами! Еды в доме – хорошо коли на два дня.

– А мешок с крупой?

Четвертая оплеуха прояснила судьбу мешка с крупой. А рука у мамы была тяжелая.

Мач присел на корточки, держась руками за щеки.

– Поросят прямо здесь зарезали. Овец и коров увели – но старостина Гриета прибегала, сказала – они на дворе у старосты, можно будет откупиться. Все из-за тебя! Только Кранцис с Инцисом уцелели.

– Главное – едоки живы, – мрачновато пошутил Мач, но тут-то мать и разрыдалась.

– Ну, что еще случилось? И где братцы? Что с дедом?

– Дед?.. В бане дед… – сквозь слезы произнесла мать.

– Что же он среди недели в баню забрался? – уже почти понимая, что случилось, но не желая верить, спросил Мач.

– Как хоронить будем – не представляю! – воскликнула мать. – Пастору за каждое слово плати! Каспар с Петерисом пропали, никто ничего понять не может – пруссаки их что ли увели? Рекрутами?

Мачатынь совершенно растерялся. События развивались совсем не так, как он предполагал, вдохновленный две недели назад вольнолюбивыми речами примерещившегося ему пасторского кучера.

С одной стороны, исчезновение братьев наводило на боевые мысли – из того поместья, где Мач позавчера проповедовал свободу, несколько парней ушли в лес. Время летнее, жаркое – лучше отсидеться под елкой, чем угодить с подводой и лошадью на воинскую службу к пруссакам. В этом была своя опасность – если все же поймают, не миновать порки… Но какое-то сложное чувство подсказывало Мачу, что его умные братья нашли способ оказаться в безопасности.

И опять же, после всей суеты последних дней он смотрел на братьев несколько свысока, поскольку он хоть словесно, а сражался за свободу, они же были где-то далеко, и чем занимались – непонятно. Даже малость обидно сделалось Мачу – для кого он за свободу-то боролся?.. Он даже подумал – рано или поздно ее добиться все же удастся, так нужно придумать какой-нибудь закон, чтобы не вопившие перед воротами баронских усадеб братцы имели поменьше прав и на землю, и на скот… включая и их, братцев, потомство… до седьмого колена, как говорит в таких случаях господин пастор…

– А тут еще и ты совсем с ума спятил! – завершила мать обзор ситуации. – Хоть бы какая от тебя польза, так нет – одни неприятности! Ведь из-за тебя к нам к первым они приходили! Из-за тебя все забрали!..

– Денег я немного раздобыл! – вспомнил наконец парень. – Возьми… чтобы деда…

Не больно много, пять рублей дал ему Сергей Петрович. И для пастора это – на один кус, но все же…

Мать быстро взяла протянутые монетки.

– А теперь – живо за дело! – приказала она. – Сперва – дверь навесить на хлев. Овец и коров я уж как-нибудь вымолю, уговорюсь со старостой… И со двора – ни ногой!

– Нужно еще немного подождать, – сказал Мач. – Просто это не те к нам пришли, кого мы ждали. Понимаешь, сперва пришли пруссаки. А потом придут французы, и уж они дадут нам свободу! И землю поделят! Как у литовцев!

– Что-о? – мать замахнулась, но Мачу и четырех полученных оплеух с лихвой хватило, он успел отскочить. – Ты и мне будешь толковать про литовцев? А знаешь ли, что нам сказал вчера господин пастор? Пришла бумага из Митавы, и он ее вслух читал. Бумага подписана важным господином, генералом… генералом… Ну, который там у них главный. Называется – про-кла-мандия… кла-матия?.. Половину не понять, а вторая половина такая – если кто перестанет на барщину выходить, будет господам и старостам сопротивляться, того солдаты накажут. Это они умеют, черт бы их взял… А приказать выпороть может любой их военный!

Мач вздохнул. Что-то не ладилось в Курляндии со свободой…

– И тот военный господин, что в баронской усадьбе гостил, сказал то же самое, – добавила мать. – Наши женщины к нему побежали, чтобы солдат унял. Перепугали они нас – все в черном, и лошади черные, и на шапках хвосты какие-то до задницы! А он велел передать, что если господин барон будет нами недоволен, то мы вообще пожалеем, что на свет родились.

– Выходит, поладил он с нашим бароном… – потерянно заметил Мач. – Наверно, его там как лучшего гостя приняли.

– Еще бы! Маде, судомойка, выбегала, рассказала соседской Гриете, что на обед подавали! Прямо рождественский обед закатили. А на ночь…

Тут мать, на минутку позабыв про все свои беды, фыркнула.

– … на ночь он в корчму удрал! – уж совсем веселым голосом сообщила она. – Буянил там со своими, черными… с чертями черными… И чего они там только не натворили! Всю ночь корчма гудела, как будто в ней сам нечистый поселился. Утром… да, вчера утром они и ушли. Одни – в сторону Митавы, другие погнали скот во-он туда, а их главный отправился в сторону Закюмуйжи.

– Та-ак… – протянул Мач, уже кое-что прикидывая в уме. – Стало быть, главный и велел выпороть отца?

– Не знаю я, кто велел его выпороть… – нахмурилась мать. – Но что он велел пороть всякого, кто только будет сопротивляться этим проклятым пруссакам, я уверена.

– Не скажешь ли, как он выглядел?

– Да как русские военные господа – в мундире, с саблей, в треугольной шапке, на груди всякие штуки блестят…

– Ну, мамушка, на войне половина военных господ в треугольных шапках! Какой он на вид? Высокий, низкий, молодой, старый?

– Невысокий, на старосту Андрея похож, только бритый… – стала вспоминать мать. – Лицо полное, с виду приятное… Лет, наверно, сорок… Да откуда мне знать, я его не крестила!

– Хорошо… – пробормотал Мач. – Далеко он уехать не мог… Значит не будет у нас теперь на Рождество ветчины? Значит и деда хоронить не на что было бы? Ну, пруссаки чертовы…

– Ты что затеял? – насторожилась мать. – Не пущу! Мало нам досталось?

– Звали меня бить пруссаков, а я, дурак, отказался! Думал – они люди! А они?!. Пистолеты Сергею Петровичу отдал, дурак! – завопил Мач. – Вот уж точно – третий отцовский сын!

– Выпорю! Сама! – закричала и мать, не на шутку перепугавшись такого азарта. – Пруссаков бить! Да тебя же и убьют! Тоже вояка нашелся! Воевать с пруссаками собрался!

– Но ведь так всегда было: на войну брали из коней старшего, из сыновей младшего! – отвечал Мач, не на шутку раздухарившись. – Потому что у него еще невесты нет!

И вспомнил про Качу.

О том, как ведут себя солдаты с крестьянскими девицами, он уже догадывался.

Мать сперва удивилась тому, что шалый сынок внезапно замолчал, ахнул и покраснел. Потом же по-женски поняла, что было причиной.

– А узнать, как делишки у твоей невесты, не желаешь? – сердито осведомилась она.

Конечно же, сватов к Каче она не посылала и не собиралась, более того – надеялась присмотреть с годами парню более подходящую жену. И потому приготовилась сообщить ему новости даже с некоторым злорадством. Поскольку случилось то единственное, что могло оттолкнуть Мачатыня от Качи.

– Конечно, хочу! – воскликнул Мач и сразу же замотал головой – мол, не надо, молчи, ты же скажешь сейчас что-то скверное…

– Так вот, невестушка твоя жива и здорова, – весьма выразительно начала мать, как бы не замечая явного протеста сыночка. – Можно надеяться, что ей в жизни повезло.

– Где она? – догадываясь о горькой правде, перебил Мач.

– Искать ее не надо… пока, во всяком случае. Потом, Бог даст, сама придет… когда все ее счастье прахом пойдет…

– Она не виновата! – вскрикнул парень.

– Виновата, сынок, – тут мать наконец-то смягчилась. – Виновата. Все девушки спрятались, кто у родных в баронской усадьбе, кто в лесу, кто где. Она одна осталась. Стоило их главному ее поманить – она и побежала за ним! В корчме с ними, с пруссаками, веселилась! И ее уже в господской шали видели.

Мач повесил голову.

– И не смей ее искать! – совершенно некстати приказала ему мать. – Она теперь вообще никому в невесты не годится. Все ее позор видели.

Мач не понимал… не понимал!..

Ведь тогда, на дороге, она явственно дала ему понять – будет ждать, дождется, не откажет! Сколько же дней потребовалось, чтобы она предпочла другого? Сколько часов?..

– Пойду я… – негромко сказал он. – Теперь я и за Качу с ними рассчитаться должен.

– Да чего ж за нее рассчитываться? – искренне удивилась мать. – Знаешь, как говорится? Кто охотно танцует, тому охотно играют. Вот она и пожелала сплясать.

– Все равно пойду… Благослови – и пойду я, а то как бы Сергей Петрович без меня не уехал.

Посмотрела мать на сына, так изменившегося в считаные минуты, и перестала понимать, как же ей быть. Две недели назад она бы прикрикнула построже на своего непутевого – и никуда бы он не ушел. И кончились бы через годок-другой мальчишеские проказы, и в дом пришла бы молодая работящая невеста, но только не Кача, не Кача! Так мечталось этой латышской матери – и точно так же мечтается и русской, и польской, и даже цыганской матери, нарожавшей сыновей…

Но, посмотрев в запыленное лицо, она поразилась внезапной суровости черт. Мальчик стал мужчиной – и она не знала, что же теперь сказать мужчине, который собрался на войну и просит ее благословения.

Поэтому она, не мудрствуя лукаво, замахнулась для очередной оплеухи, как будто оплеухами можно было вернуть Мачатыня в его прежнее, мальчишеское состояние.

– А в хозяйстве кто останется? – крикнула она. – А дверь на хлев кто навесит? А деда кто хоронить будет? А братьев искать? Ты посмотри, что на дворе творится!

Мач и сам видел, что творится.

Но и оставаться тут он не мог.

Незачем было налаживать хозяйство и чинить хлев. Парень хлебнул свободы и не желал хозяйствовать, как прежде, в подневольном состоянии. А чтобы жить по-новому, следовало привести сюда не зловредных пруссаков, а настоящих французов, которые не попали в Курляндию по какому-то недоразумению.

Он резко повернулся и побежал прочь.

Мать постояла, постояла, да и заплакала.

А двое хвостатых приятелей кустами отправились догонять парня.

Обнаружил он их уже довольно далеко от дома. Кранцис, которому надоело соблюдать конспирацию, ткнул его снизу носом в левую ладонь, поскольку правая была занята – Мач тянул за повод бестолковую от старости клячу.

– Откуда же ты тут взялся? – удивился Мач. – А ну, живо домой!

Кранцис не отставал.

– Что, тоже воевать собрался?

Пес с тем же упрямством во взгляде, что и у хозяина, шел рядом.

– Ладно, – сказал Мач, – возьму тебя, хотя и некому будет двор стеречь… все-таки не в одиночку воевать иду…

Но когда он надумал-таки сесть в деревянное крестьянское седло, то несколько растерялся. Такого зрелища он еще не видывал.

На седле ехал еще один бравый вояка – Инцис. Видно, незаметно запрыгнул туда с плетня.

– Ты с ума сошел! – напустился на него Мач. – Собака – это я еще могу понять, но кто же едет на войну с котом?!.

Инцис молча щурился. На его мохнатой мордочке тоже была написана непреклонность.

– Черт с вами! – решил наконец Мач. – То-то Сергей Петрович посмеется… и Ешка… и Паризьена…

Он осторожно, чтобы не смахнуть наземь кота, сел в седло, и Инцис с удобствами устроился у него на ногах. Кранцис бежал следом.

Дорога была пустынна. Пруссаки временно куда-то ушли, а местные жители не решались высунуть носы со дворов. Но одна странная встреча на этой пустынной дороге у Мача все же произошла.

Навстречу ему из, казалось бы, непроходимых кустов вышел огромного роста кряжистый дед. Был он в чистом, низко подпоясанном сером кафтане, так что над узорным кушаком круглилось солидное брюшко. Голубовато-сивая, округло подстриженная борода веселого деда торчала во все стороны, а голову, невзирая на жару, покрывала лохматая ушанка, мастью схожая с бородой.

– Привет тебе, паренек! – обратился дед к Мачу. – Далеко ли паренек собрался?

– Отец послал коней привести, – соврал Мач, потому что крестьянские кони в военное время могли оказаться леший знает где, и проверить его слова деду было никак невозможно.

– А ты, паренек, из здешних?

– Из здешних, – нетерпеливо отвечал Мач.

– Красивые у вас места, – безмятежно сообщил ему дед. – Решил я, понимаешь ли, с места сняться да у вас тут расположиться. Где бы, как ты полагаешь, поудобнее можно раскинуться? Я приятное место ищу – чтобы рощица или лесок неподалеку, чтобы крепкий хозяйский хутор рядышком, где бы по вечерам девицы песни пели…

Воспитание не позволяло Мачу послать разговорчивого деда подальше.

– Вон там, – махнул парень рукой. – Там, если с господином бароном столковаться, можно хороший дом поставить, есть где скотину пасти…

Странный дед громоносно расхохотался.

– Мне с твоим господином бароном не толковать! – заявил он. – Где захочу – там и раскинусь, лишь бы место было подходящее. А на баронов разных мне начхать!

Мач с большим удивлением уставился на деда. Тот вроде был в своем уме, а если и спятил – то совсем недавно. Местные сумасшедшие ходили босиком и в лохмотьях, а этот – как богатый хозяин.

– Лишь бы раскинуться вольготно!.. – мечтательно повторил дед. – И чтобы девицы по вечерам пели…

– Девиц у нас тут предостаточно, – с тем Мач, поклонившись, и подался прочь. Но, оглянувшись, он увидел, как странный дед стоит посреди дороги, уперев здоровенные руки в бока, смотрит мечтательно в небо, и широкая его грудь подымается и опускается от полного дыхания так, что за двадцать шагов видно.

Мач ехал наугад. Вряд ли гусар, маркитантка и цыган по сей день сидели в корчме, дожидаясь неведомо чего.

Он смылся воевать за свободу в разгар спора, и не спора даже, поскольку никто определенного мнения не отстаивал, а просто затеянного Паризьеной и Сергеем Петровичем шумного разговора.

Разумнее всего было погрузить гусара в цыганскую кибитку и везти его с большим бережением в Ригу. Сергей Петрович, с одной стороны, этот план поддерживал, потому что он был разумен, а с другой – в Ригу, к новым командирам, ему совершенно не хотелось. Адель Паризьена же умом понимала, что гусара нужно выпроводить из вражеского тыла от греха подальше, а сердцем… Конечно, она могла последовать за гусаром в Ригу. И кем же она там будет? Маркитантка была особой хотя и буйной, но практичной. Она знала, что может прицепиться к любому полку французской армии – и с голоду не умрет. А в чинном немецком городе, где все способы заработать на жизнь, включая самые непотребные, расписаны на годы вперед и передаются в семьях из поколения в поколение, ей было бы трудновато найти местечко. Не в судомойки же подаваться, не в горничные же к почтенной купчихе, не в белошвейки! Паризьена лучше владела той иглой, которой чинят конскую сбрую, чем той, которой собирают оборки кружевного чепчика.

Выбор для обоих был невелик: или в Ригу, или по летнему времени вести разбойничий образ жизни, благо лесов предостаточно.

В конце концов Адель твердо решила, что нужно ей с гусаром расставаться ради его и своего блага. То есть – ему продвигаться на северо-запад, к Риге, а ей – аккурат на юго-восток, вдогонку за армией. Судя по всему, она еще могла поймать за хвост корпус маршала Удино. Ешка и Пичук были посланы за кибиткой, которую вместе с малышами цыган укрыл в одному ему ведомом месте, прежде чем отправляться на выручку к поручику Орловскому.

Но цыган вовсе не хотел расставаться с маркитанткой. У него во всей этой истории была своя логика – избавиться от соперника. При всем своем хорошем отношении к гусару, Ешка вовсе не хотел, чтобы тот стоял между ним и Паризьеной.

Проболтавшись невесть где два дня, а Адель и Сергей Петрович ждали его в корчме, рассказывая друг дружке походные приключения, цыган и мальчишка вернулись без кибитки. И рассказали прежалостную историю. Выходило так, что против бедных детишек ополчились соседние крестьяне, и все из-за корзины с гнилой репой. И тем пришлось удирать неизвестно куда, заметая следы. Ешка причитал, едва не плача, а Пичук так старательно поддакивал, что Адель заподозрила было неладное.

Ешка клятвенно пообещал, что свое семейство и кибитку он в ближайшее время обнаружит, потому что наверняка в окрестностях будут пропадать и репа, и морковь с огорода, и даже куры со дворов, а других цыган здесь не слоняется. Адель и Сергей Петрович, разведя руками, командировали его на дальнейшие поиски. Без кибитки нечего было и думать пускаться в дорогу.

Но Адель предложила поменять бивак. Нельзя слишком долго сидеть на одном месте, угодив во вражеский тыл. Из корчмы Синего зайца перебрались в корчму Вороны.

А корчма Вороны была первой, куда к вечеру, устав и от дороги, и от тряского хода старой клячи, явился Мачатынь вместе со своим мохнатым воинством.

Впрочем, когда синеглазый гусар, выйдя во двор по соответствующей надобности, вдруг увидел эту странную компанию, ему было не до смеха.

– Ты что же это, братец? – растерянно спросил он. – Ты же домой поехал! Что ж ты опять по дорогам шатаешься?

Мач, спустив Инциса на траву, соскочил с клячи. И встали в ряд перед гусаром все трое – кот, пес и насупленный парень. Гусар уж вовсе ничего не понимал…

– Беда у меня дома… – долго промолчав, сказал Мач. – Все вверх дном… Сволочи эти пруссаки, скоты и негодяи! Перебить их надо! Всех до единого!

– Так ты хочешь, чтобы я тебе помог перебить пруссаков, всех до единого? – изумленно спросил гусар. Мач кивнул. Тогда Сергей Петрович до того громко расхохотался, что во двор корчмы выскочила Адель.

– Клянусь пузом святого Гри!.. – воскликнула она. – Мало нам было хлопот!..

– Сергей Петрович, да не я же один, нас много соберется! – пылко обещал Мач. – Парни прячутся в лесах! Ко многим ведь уже эти чертовы пруссаки приходили, зерно забрали, скот увели! А я все здешние тропки знаю, я ночью в лесу дорогу найду, я через болото с закрытыми глазами пройду! Сергей Петрович!

– Ищи себе другого командира! – поняв, к чему парень клонит, напустилась на него Адель. – Ему в Ригу нужно пробираться, к своему начальству! Решат еще, чего доброго, что он дезертир!

Но синие глаза гусара уже вспыхнули.

– А что? – сказал он. – Еще Костюшко, когда случился польский бунт, крестьян в сильную конницу сбил. Чем курляндский мужик хуже польского?

– Серж! В своем ли ты уме? На что тебе этот курляндский эскадрон? – спросила Адель. – Потерпи немного, попадешь в Ригу, покажешь себя командирам в деле и получишь эскадрон как все порядочные люди!

– Почему же? – весело спросил гусар. – Дело живое, дерзкое!

– Глупое дело! – отрезала Паризьена. – Если хочешь, забирай с собой парня в Ригу. Это куда умнее.

– Не поеду в Ригу, – буркнул Мач.

Адель резко повернулась к нему, совсем уж было выпалила что-то сердитое, но сдержалась, и только тихое рычание, смахивающее на ворчание свирепеющей кошки, послышалось на дворе. Вслед за этим лицо француженки внезапно прояснело, и нежная, полная неуловимого смысла улыбка раздвинула уголки вишневых губ.

– Да ведь не только от пруссаков тебе следует ждать неприятностей, мой маленький Серж… – проворковала она. Мач от такого обращения вылупил глаза. Видно, шальная маркитантка времени в корчме зря не теряла.

– Я тебе об этом говорить не хотела… – продолжала Адель. – Поскольку особой нужды не было. А придется, если ты не выбросишь из головы свою крестьянскую кавалерию.

– Говори! – приказал гусар. – Чего уж там…

– Ну так вот – ты про майора фон Шилля слыхал? Нет? А напрасно! Это тебе живой урок… то есть уже покойный… Три года назад, когда наши вошли в Пруссию, майор фон Шилль вывел свой гусарский полк из Берлина – а он, мой маленький Серж, тоже был гусаром! – и повел против французов. Ну, там тогда были такие объединенные рейнские войска, то есть немецкие войска, которые Бонапарту помогали. Значит, пошел он и против объединенных… Конечно, добровольцев этот фон Шилль не знал, куда девать… (тут Адель выразительно посмотрела на Мача.) Не приведи, Господи, и тебе, Серж, и тебе, Мач, идти победителем по стране, где тебя ненавидят… Ну, говорят, очень скоро у него в отряде стало за тысячу сабель.

И у Сергея Петровича, и у Мача засверкали глаза, руки сами потянулись, у одного – к сабельному эфесу, у другого – к короткому ножу.

– Да только плохо все это кончилось, – остудила их пыл Адель. – Как раз тогда прусский Вильгельм с нашим императором наконец поладил. Без большой, правда, радости. А что еще старому дураку оставалось? Сам же он и послал войска против своего сумасшедшего майора. Хорошо хоть, в бою убили, а то виселица ждала.

Сергей Петрович и Мач повесили носы.

– Вот я и думаю, что нечего здесь затевать авантюры, – веско завершила Адель. – Кто знает, может, через месяц ваш император с нашим помирятся, и ты же окажешься кругом виноват!

Сергей Петрович изумился и призадумался. Мач с беспокойством следил за его подвижным лицом. Хвостатые приятели, казалось, все понимали – так в эти минуты присмирели.

– Не думаю я, что государь пойдет на мировую, прежде чем господ французов из России не выставит.. – размышляя, вымолвил гусар. – Однако права ты, Паризьена, от наших генералов, по штабам штаны просидевших, всякой пакости ожидать можно… У нас же генералы – сплошные немцы!..

И столько было в его взгляде тоски по горячему, живому делу, к которому не судьба руку и саблю приложить, что потупилась Адель, больно ей стало за синеглазого гусара.

– А я останусь здесь, – твердо сказал Мач. – Я здесь их бить буду. Где встречу, там и буду бить… А потом и французы подойдут…

Адель уставилась на парня, открыв рот. И махнула рукой. Объяснять ему политические коловращения было, во-первых, долго, а во-вторых, и безнадежно.

Тут все трое услышали стук копыт.

Кого-то во весь опор несло к корчме.

Мгновение длилось замешательство. А потом Сергей Петрович выхватил из ножен саблю, Мач шустро вооружился его седельными пистолетами, в руках у Адели тоже оказалась сабля. Уже не стук, а гром копыт стремительно приближался. Гусар сделал жест, означавший – прячься! Мач с Паризьеной укрылись за углом корчмы, а сам он встал боком за старой березой.

Черное кудлатое облако распороло ветер прямо перед его носом, и сразу же перед коновязью вздыбил жеребца странный всадник.

Его невообразимые лохмотья плясали на ветру. Но что за конь был под ним! Вороной, без единого пятнышка, красавец жеребец, тонконогий, широкогрудый, с высоко задранной оскаленной мордой, яростный и великолепный! Всадник, хоть и поднял его в свечку уверенной рукой, хоть и заставил его застыть на несколько мгновений, как прекраснейшая в мире статуя, но всех жеребцовых затей, видно, еще не знал.

Постояв красиво, как будто радуясь внезапно обретенному равновесию, конь исхитрился одновременно чуть ли не грудью оземь кинуться, дав при этом задними ногами отчаянного козла. И сразу же рухнул, перевернулся на спину, забил в воздухе копытами.

Всадник успел не только удержаться в седле при этом сюрпризе – он еще и, соскакивая, исхитрился поводья в руке удержать, перекинув их стремительно через конскую шею. И гордо встал в полушаге от конской морды, совершенно не боясь кованых копыт. И смотрел при этом на Паризьену весьма выразительно. А потом еще и дернул за поводья, заставляя буйного коня встать.

– Где ж ты такого взял? – чуть не захлебываясь восхищением, воскликнул гусар, подбегая.

– Где ж цыгану взять лошадь? – вопросом же отвечал Ешка, глядя на свою добычу даже с некоторым презрением. – Иду по дороге, гляжу – ремешок лежит. Ну, в цыганском хозяйстве ремешок всегда пригодится. Взял я его, иду себе, потом оборачиваюсь – глядь, а к другому-то концу конек привязан. Пришлось взять…

– Серж! – взвизгнула тут Паризьена. – Смотри! Седловка-то прусская!

Гусар и маркитантка переглянулись. Ешка совершил самую опасную в своей жизни кражу.

– Боже мой, Боже мой… – запричитала Паризьена. – Что мне с вами со всеми делать? Вы же хуже малых детей, клянусь пузом святого Гри! Вас же на минуту нельзя без присмотра оставить! Чуть недоглядишь – один в лес разбойничать удерет, другой у генерала лошадь уведет, третий!..

Она яростно уставилась на Мача, не в силах придумать и для него подходящее сумасбродство.

– Где кибитка с детьми? – шепотом спросил гусар Ешку. – Где Пичук?

– Пропала! Так-таки и пропала! – прошипел цыган, но так, чтобы Адель услышала. – И Пичук пропал! Как теперь быть – прямо не знаю!

И повис на поводьях, потому что жеребец, повалявшись в пыли вдоволь, поднялся на ноги и наладился прочь.

– Надо что-то делать… Надо искать детей… – уже не вопила, а сосредоточенно бормотала Паризьена. И вдруг хватко вцепилась в Ешкин шиворот.

– Папаша!.. – только одно слово она и сказала, но такую охапку чувств вложила в него, что Ешка пришел в совершеннейший восторг.

Адель трясла отца-одиночку, как будто надеялись вытряхнуть из его лохмотьев всех цыганят. Сергей Петрович попытался за локотки оттащить бешеную маркитантку, но получил такой тычок, что пошатнулся, и тут уж Мач подхватил его обеими руками. А Ешка, у которого зуб на зуб не попадал от такого темперамента, попытался, нырнув за спину Мачу, подставить его Адели вместо себя. За что и был облаян Кранцисом.

Корчмарка, выглянув на шум и увидев, как странные постояльцы вцепились друг в дружку, от греха подальше заперлась в своей корчме и даже заложила дверь засовом.

– Будьте вы все неладны! – сказала наконец Адель. – Видно, судьба мне возиться с вами до скончанья века!

– Не так уж и плохо, поскольку он недавно и начался, – заметил Сергей Петрович, откидывая рукой серебрящуюся прядь и утирая пот со лба.

– Так ты не поедешь догонять арьергард своего маршала Удино? Или к штабу маршала Макдональда? – спросил нахватавшийся от маркитантки военных словечек Ешка.

– Да куда я поеду?!.

– Точно? – не унимался он.

– Клянусь пузом святого Гри!

Тут Ешка сунул в рот не то что восемь пальцев, а, похоже, и оба кулака. Раздался свист. И этому сногсшибательному свисту отвечал похожий.

– Ты что это затеял? – забеспокоился гусар.

Сергей Петрович, простая душа, все же знал, что цыгане на войне часто нанимаются в лазутчики. Ешка столько времени пропадал незнамо где – и мало ли чем могли подкупить цыгана?

Цыган расхохотался. И тут же послышался за корчмой треск.

Адель, Сергей Петрович и Мач побежали на шум. Инцис и Кранцис – за ними.

Прямо сквозь кусты ломилась запряженная в кибитку лошадь. Поводья держал смеющийся Пичук, а над его кудрявой головой торчали в три этажа физиономии прочего Ешкиного потомства.

– Ах ты лихорадка вавилонская! – воскликнул гусар.

Адель же попросту расхохоталась.

Подошел Ешка, ведя в поводу вороного жеребца.

И наступило странное молчание.

Цыган, гусар, маркитантка и Мач неторопливо переводили глаза с лица на лицо. Даже малыши притихли.

Первым осознал ситуацию Инцис. Без лишних размышлений подошел котяра к повозке, наскоро поточил когти об оглоблю – и прыгнул прямо в объятия к цыганятам. Кранцис, набегавшийся за день, почесал задней лапой за ухом – и уставился на Пичука в надежде, что ему укажут рукой, где располагаться. Пичук похлопал по сложенной в восемь раз старой попоне – и пес моментально оказался рядом с возницей.

– Ну, мой маленький Серж? Что будешь делать со всем этим воинством? – спросила Адель. – Возьми на воспитание! Лет через десяток будет у тебя свой эскадрон!

– Эскадрон!.. – гусар даже возмутился. – Хороша компания! Орава младенцев, пес и кот! Только дойной коровы недостает!

– Однако ж придется тебе компанию возглавить, – не унималась маркитантка. – Другого-то эскадрона тебе пока не дадут.

И направилась к коновязи за своей Фортуной.

– В Санкт-Петербургской кунсткамере место столь несусветному эскадрону!.. Эскадрон! Эскадронище!..

– И командование придется принимать сразу же, – настойчиво внушала Адель. – Того гляди, придут искать вот этого красавца…

Она повела рукой в сторону Ешки, от чего цыган приосанился, но палец маркитантки ткнул в краденого жеребца.

Сергей Петрович буркнул что-то под нос.

– Ну, что же ты?… – спросила маркитантка и добавила, как полагается во французской армии при обращении к начальству: – … мой командир?..

Сказала она это так, что Ешка безнадежно вздохнул.

– Сколько лет мечтал эскадроном командовать… Дождался! Указом его императорского величества поручик Орловский назначается!.. – провозгласил гусар и вдруг замолк, прислушиваясь. Насторожился и Ешка.

– По коням! – крикнула Адель и вскочила в седло. Все ее имущество было уложено в два мешка и приторочено сзади.

Вороной с минуту не давался Ешке. Когда цыган с ним сладил, уже и Мач сидел на своей убогой кляче, и Сергей Петрович – на сером Аржане. Даже Пичук приподнялся, ожидая приказа…

– Несусветный эскадро-он! Слу-шай мою ко-ман-ду! По трое в ря-ад за-ез-жа-ай! – торжественно, как полагается, пропел гусар.

И получилось рядов – один ровно.

Но встал он поперек дорожки, ведущей к корчме, так твердо, как если бы за ним построилось несокрушимое воинство.

– Обоз пойдет в арьергарде, – распорядился командир.

– Сзади пристраивайся! – перевел Пичуку на человеческий язык Ешка.

– На рыся-ах – марш! – Сергей Петрович заломил кивер зверски набекрень, присвистнул – и Аржан с места принял именно широкой, неутомимой полевой рысью.

Глава тринадцатая, о вольной песне

Конечно, будь Сергей Петрович во главе боевого гусарского эскадрона – повел бы лихих наездников большой дорогой, ни от кого не таясь, и даже с той целью, чтобы барыням и барышням дать полюбоваться. Но когда в состав эскадрона входят цыганский табор, беглый крепостной местного барона и украденный у какого-то прусского офицера жеребец, лучше такое воинство вести узкими лесными дорожками, уже не тропками, потому что по ним сани с дровами зимой запросто проезжают, но еще и не большаком.

Ехали молча.

Гусар прекрасно понимал, что через парочку опасных деньков выберется он из цыганской кибитки, отряхнется – и пойдет докладывать начальству, где столько времени пропадал. А начальства он не любил – тем более, что оно уже было предуведомлено о печальных обстоятельствах его перевода из полка в полк. Да и кто любит слишком осведомленное начальство?

Впереди покачивался в седле, опустив голову, Сергей Петрович. Следом – Паризьена, так и норовя сбоку заглянуть ему в лицо. Но нарушить раздумье синеглазого гусара она не решалась.

Даже Ешка и Мач не перебрасывались шуточками. Все словно берегли тишину вокруг командира.

Первым почувствовал неестественное молчание сам Сергей Петрович. Он повернулся к эскадрону – и широкая улыбка раздвинула ему губы, пытаясь смягчить маской бесшабашного веселья острые черты осунувшегося лица.

Смотрела Паризьена в это лицо, затаив дыхание, и если бы произнесли милые губы: «Иди за меня на смерть, Адель!», то она и пошла бы. Такая острая жалость разрывала изнутри сердце. Смотрела она – и казалось ей, что прибавилось седины в пепельном чубе, что совсем побелели виски… а лицо так и остается вечно-молодым…

Изрядно грустно было Паризьене, а резкая зубастая улыбка Сергеева еще более грусти прибавила.

– Ну, что ж вы, други, приуныли? – спросил гусар. – Что за панихида? Кого оплакиваете? Бодрее, други! Вот песню бы… Ага, вспомнил!

Недоумение отразилось на всех лицах при виде этакой бодрости. Но препятствовать Сергею Петровичу не стали. Каждый про себя решил, что при сердечной хворости песня может получше лекарства послужить.

– Я слышу голос громкой славы! Бегу, лечу на бой кровавый! – вдруг что есть мочи завопил Сергей Петрович.

С ближайшего куста сорвалась стайка воробьев и в панике улетучилась.

Кони присели на задние ноги.

Эскадрон ошалело уставился на командира, причем рот Мачатыня сам собой открылся от изумления, бедняжку Адель передернуло, как от вида призрака, а Ешка весьма натурально изобразил гримасу зубной боли и даже тихонько зашипел при этом.

Каждый час эскадрон обнаруживал в своем командире все новые достоинства, но, видно, пришел черед и недостатков. Природа, увы, совершенно обделила красавца гусара музыкальным слухом, да и голосом соответственно, о чем сам он и не догадывался.

– Кланусь пузом святого Гри! – выдохнула Адель. – Серж, ради Бога, что это было такое?

– Это из оперы! – гордо отвечал Сергей Петрович. – Ты полагаешь, только у вас в Париже опера имеется? Я, будучи в Петербурге, сам видел на театре «Днепровскую русалку» и «Илью-богатыря»! Так-то! Оттуда и песня сия!

И он опять с удовольствием завопил, а физиономии эскадрона мгновенно свело, как от неспелого крыжовника, и кони, кроме привычного Аржана, отступили к обочине. А тому и отступать было некуда.

Видя, что боевой марш навеял на эскадрон странное настроение, Сергей Петрович решил исполнить что-нибудь попроще.

– Я младенька, весела, весела, а была бы веселей, веселей!.. – старательно вывел гусар.

– Серж! – не выдержав, застонала Адель. – Серж, я тебя у-мо-ляю!..

– Кабы мне, младой, подрость поскорей, и дружка бы я себе нажила! – мужественно завершил куплет Сергей Петрович. Пока он вспоминал следующий, все некоторое время хранили потрясенное молчание, лишь копыта постукивали.

– А была там еще такая ария, – гусар вновь вознамерился петь, но Паризьена уже пришла в себя. При всех своих нежных чувствах к Сергею Петровичу она уразумела, с каким неугомонным вокалистом свела ее судьба. Меры следовало принимать немедленно, ибо Паризьене пришла в голову жуткая мысль – ведь за такие вокализы человека и разлюбить недолго!

А своей любовью к Сергею Петровичу, при всей ее безнадежности, Адель дорожила, поскольку в бродячей, полной опасностей жизни эскадрона главным было то, что нечаянно связало вместе эту несусветную четверку – дружба ли, любовь ли, надежда ли… Да и в прежней походной жизни самой Паризьены ничего более прекрасного, яркого, пылкого и нежного не имело места…

– Нет, милый друг! – решительно пресекла она Сергееву попытку. – Нашел место для арий! На марше и песни должны быть походные.

– Могу и походную! – воскликнул Сергей Петрович.

– Да и я бы спел! – перебил его Ешка. – Только пусть научат! А ты, Мач?

Парень задумался на мгновение.

– На войну идя, оставил в колыбели я сестрицу… – негромким и чистым голосом пропел он. – На войну идя, оставил в колыбели я сестрицу… А с войны придя, увидел вышивальщицу-девицу… А с войны придя, увидел вышивальщицу-девицу…

Он старательно повторял строки, как если бы с ним песню кто-то подхватывал, и она не становилась оттого хуже, наоборот – в ней прорезалась особая печальная прелесть, прелесть безнадежности.

– Матушка моя, скажи мне, матушка моя, скажи мне, кто же это, в самом деле? Кто же это, в самом деле?.. Это, сын, твоя сестрица, это, сын, твоя сестрица, что оставил в колыбели, что оставил в колыбели…

Адель громко вздохнула.

– Вышивальщица-сестрица, вышивальщица-сестрица, вышей знамя боевое, вышей знамя боевое! Вышей алым и зеленым, вышей алым и зеленым – и расстанемся с тобою, и расстанемся с тобою…

Песня, хоть и негромкая, и не маршевая, несла в себе страшноватую правду – уходя на войну, можно не только пасть там красивой смертью, можно и поселиться на войне, жить там себе да жить, беспокоясь лишь о том, чтобы врагов надольше хватило. Но Мач еще не понимал этого. Он и на вечную войну был сейчас согласен! И только пролетел закоулками памяти да сгинул тоненький голосок его малышки-сестрички…

Слушая эту песню, эскадрон притих и настроился на минорный лад.

– Хорошо, да не то, – вздохнул гусар. – Паризьена, а ты знаешь подходящую песню?

Паризьена закусила губу.

Это было ей обещано когда-то – она уже ехала на гнедой кобылке по солнечной дороге, она уже смотрела в синие глаза и запевала песню! И сейчас она узнавала все – интонации голосов, запахи и краски. Как будто оказалась она тут, на краю цивилизованной Европы, лишь затем, чтобы пропеть славную песню времен своего детства.

Песню, рожденную от чистого сердца и угодившую на службу к негодяям… впрочем, об этом Адель старалась думать пореже… а то бы получилось, что бесполезно была пролита кровь под эту песню, кровь тех, кого маркитантка любила и теряла, любила и теряла…

Кто наобещал ей эту лесную дорогу, чей приказ она сейчас выполняла – Паризьена не могла ни понять, ни вспомнить. Да и вообще нечего было ей вспоминать, не оказалось у нее в тот миг прошлого, а на свет она появилась из глубины повозки, привлеченная шумом стычки, чтобы увидеть синие глаза!

И Адель, не пытаясь что-либо понять, просто запела.

– О дети родины, вперед, настал день нашей славы! – негромко и отрывисто пела она.

От мелодии, точно пронизанной вспышками света, подтянулись всадники и резвее пошли кони.

Все четверо наездников ехали сейчас почти что в ряд. Паризьена повернулась к Сергею Петровичу и изумилась – никогда еще синеглазый гусар не смотрел на нее с таким восторгом, но от этого ясного взгляда на миг стало ей страшно – столько было в нем пронзительного, сумасшедшего, светлого блеска.

Если бы она взглянула в другую сторону – то увидела бы ту же самую сумасшедшинку в глазах Мача. Как будто песня была ключом от тайной дверцы в глубине души, и сейчас Паризьена выпустила на свет Божий два пламени, два прекрасных безумия…

– К оружию, граждане, смыкайтесь в ряды! – продолжала Адель все громче и громче. И далекое эхо, проснувшись, откликнулось, и кони выступали весело, и Мач, не зная слов, но обладая природным слухом, непостижимым образом уже подпевал. Один Ешка хмурился – что-то ему в этой вольной песне было не по нраву.

– Что это за песня? Что это за песня?!. – нетерпеливо спрашивал Сергей Петрович, норовя заглянуть Адели в глаза.

– Марсельеза! – быстро, между двумя строчками, ответила Адель, и последний куплет пропела уже в полный голос, с такой яростью, с такой гордостью, что залюбовались ею и Сергей Петрович, и Мач, а о Ешке и говорить нечего – цыган даже в стременах привстал, всем телом потянувшись к Паризьене.

– Вот какая это песня! За такую песню и умереть было не жалко! – воскликнула Адель. – Слышали бы вы, как ее пели марсельские батальоны…

– Не жалко! – весело согласился Сергей Петрович. – Как это? О дети родины, вперед, настал день нашей славы, тиранов рать на нас идет?.. Ну, точно – про нас! Дай-ка, попробую…

– Да понимаешь ли ты, что это за песня? – торопливо спросила Адель, пока Ешка и Мач в испуге осаживали коней, стремясь оказаться подальше от неукротимого певца.

– Говори! – приказал гусар.

– О-о, это целая история… Когда-нибудь даже дикие народы где-нибудь в Австралии, услышав слово «Франция», скажут: «Знаем, это та страна, где поют Марсельезу!»

И, чтобы Сергей Петрович со всей гусарской неуемностью не принялся осваивать мелодию этой прекрасной песни, Адель заговорила, стараясь и голосом, и жестами поглубже увлечь командира.

Она рассказывала историю песни – и в то же время чувствовала, что напрасно она это делает, уж слишком беззаветно смотрели ей в глаза, едва не вываливаясь из седел, и красавец гусар, и коренастый деревенский паренек, которого гусар подобрал непонятно где и уже успел к себе привязать.

Тропа в который уже раз вывела из леса на большак, и Мач, выехав, убедился, что нет ни конного, ни пешего, и свистнул эскадрону – о дети родины, вперед! И эскадрон, переправившись через большак, в который уже раз скрылся в лесу…

Наконец географические познания Мача истощились. Так далеко за дровами он еще не забирался.

А тут и дорожка раздвоилась – прямо вперед и налево вверх. Велели Пичуку остановить кибитку – и отправились вчетвером на вершину холма.

– Произвести рекогносцировку! – красиво и загадочно сказал Сергей Петрович. Ешка старательно повторил длинное слово. Пять раз. И в самый последний получилось почти правильно.

Адель прекрасно видела, что цыган ради нее старается. Но не могла ему простить обмана с кибиткой.

Оказалось – очень вовремя выбрался эскадрон на рекогносцировку. Если бы он опрометчиво выскочил из лесу на очередной большак, то столкнулся бы с вооруженным неприятелем.

С вершины холма эскадрон смотрел, как по дороге неторопливо продвигается конный отряд – впереди командир, потом рядовые, а за ними три телеги.

– Фуражиры, – коротко определил Сергей Петрович. – Ну, что будем делать?

– Оставим в покое, – первой высказалась Адель. – Пока…

– Ну их! – буркнул Ешка. – Семь человек, да еще возчики на телегах!

А Мач спросил, что такое фуражиры.

– Я ведь уж растолковывал тебе! Забыл, что ли? – прямо расстроился Сергей Петрович.

– Так это они у нас крупу увезли? – сообразил парень. – Выходит, они грабить крестьян поехали?

Он умоляющим взором уставился на гусара.

Тот вздохнул и развел руками.

– На войне как на войне! – поняв пылкое желание парня, вмешалась Паризьена. – Одни воюют, другие их кормят. Иначе не получается. Пропускаем фуражиров и едем дальше. С нами же дети!

Ешка закивал. И он же первый уловил, когда быстренько перебрались через большак, стук копыт, летевший навстречу по лесной дорожке.

Выскочить на большак было уже невозможно – за всадниками тащилась цыганская кибитка. Она захватила всю ширину тропы и постоянно задевала о деревья.

Адель послала Фортуну грудью прямо в кусты, успев при этом маневре прижаться щекой к лошадиной шее и спрятать голову под локоть. Бойкая лошадка, не обращая внимания на ветви, хлеставшие по бокам и ее, и всадницу, живенько исчезла в густой зелени.

Ешка осадил своего вороного жеребца, и тот, попятившись, продавил сплошную стену кустарника задом. Цыгану вовсе не улыбалось объясняться с кем бы то ни было по поводу жеребца.

Сергей Петрович одним движением колен заставил Аржана принять вбок, а сам достал пистолет.

А Мач просто остановил лошадь, и через минуту его догнала кобыла, впряженная в повозку, которой правил Пичук. Кобыла взяла чуть вправо и остановилась ноздря в ноздрю с лошадью Мача.

– Двое… – прошептал гусар. – Ну, с Божьей помощью!..

Но когда эскадрон увидел вылетевшего навстречу противника, то и гусар, и Мач, к большому удивлению прочих бойцов, дружно расхохотались.

– Добро пожаловать, сударь! – воскликнул Сергей Петрович. – Экая у нас с вами военная судьба!

Из кустов высунулась голова Фортуны, еще шаг – и показалась удивленная всадница. Но, хотя драки вроде не предвиделось, Адель все же держала пистолет наготове.

– Добрый день! – отвечал изумленный баварец, натягивая поводья, причем его заводной конь проскочил вперед и был остановлен оглоблей кибитки.

– Далеко ли путь держите? – вежливо осведомился гусар.

– Из Митавы в Якобштадт, – уже не делая из маршрута особой тайны, отвечал баварец. – А вы, я гляжу, с пополнением?

Сказано это было как бы простодушно, и все же с особым ехидством.

– Гляжу, и местное население у вас служит, и цыганский табор вы завербовали, и даже вот чисто французское личико… Не войско, а вавилонское столпотворение! – продолжал баварец. – Не хватает лишь китайцев и эфиопов.

Сергей Петрович раскрыл рот. У пленного оказалась прямо удивительная память.

Адель поняла, что гусара только что поддели, и поддели здорово. Так что пора спешить на помощь.

– Если вам угодно будет обождать, я приготовлю письменную реляцию, – пообещала она. – О составе нашей партии, ее диспозиции, боеприпасах, маршрутах и так далее! Нужны ли вам родословные всего состава, или хватит геральдических древес командира с адьютантами?

– Ваша родословная сомнений не вызывает, – баварец весело поклонился. – Только парижанки после двух месяцев похода сохраняют такую свежесть! Стало быть – по прямой линии от Евы.

– А вот вашу я произвела бы по прямой линии от Ноева ковчега! – отвесив этот сомнительный комплимент, Адель все же улыбнулась. Невзирая на обстановку, симпатичный офицер за ней явно ухаживал.

Мач и Ешка переглянулись. Непонятно было – берут они наконец баварца в плен, или же ведут светскую беседу.

Баварец же поглядывал на эскадрон без всякого страха, даже весело. Краснощекое круглое лицо с неизбежными подкрученными усами, с вьющимся клоком светлых волос на лбу, было бы вполне заурядным и подходящим для бравого вояки, любимца провинциальных дам, но взгляд… уж больно он был насмешливым…

– Насколько я понимаю, вам все еще не удалось выйти в расположение своих частей, – с некоторым сожалением обратился он к Сергею Петровичу. – Ну, видно, на роду вам написано присоединиться к нашему корпусу. Повторяю свое прежнее предложение…

Гусар сверкнул на него синими глазами.

Он бездарно проболтался по Курляндии целую вечность, не нанеся никакого урона врагу, да и теперь не столько воевать собирался, сколько переезжать театр военных действий в цыганской кибитке, и баварец, умышленно или неумышленно, коснулся больного места! Скорее всего, что умышленно…

– Мач, обыщи пленного! – в голосе гусара была внезапная злость. – Бумаги, кошелек! Ну, как положено!..

– Не может быть, чтобы я ошибся… – и баварец поглядел на гусара с подозрительным интересом.

Адель покосилась на командира. У того уголок рта под усами нервно дернулся. Очевидно, ему еще никогда не приходилось отдавать приказ об обыске.

Мач тоже не знал, что это за процедура такая.

Он подъехал к баварцу – и тот, видя полнейшее недоумение на лице парня, вынул из-за пазухи четыре конверта, достал кошелек, а в довершение извлек из седельной кобуры сверточек.

Мач довез письма до гусара, сидевшего в седле неподвижнее конной статуи государя императора. Сергей Петрович взял конверты, уставился на первый – и непроизвольно скроил изумленную гримасу.

– Это что еще за каракули?!.

– Давай сюда! – Адель выхватила письма. – Клянусь пузом святого Гри… По-китайски, что ли?

Ешка тоже сунул между ними нос и пожал плечами так, что они взлетели выше ушей – как если бы и он умел читать!

И все трое с недоверием посмотрели на баварца.

– Нет, это вовсе не тайнопись, мадмуазель, – сказал тот. – Позвольте…

И прочитал внятно:

– Лейтенанту Хансу Шмидту, его величества седьмого уланского полка… Продолжать?

– Не надо! – сердито отвечала Адель. – Ну и почерка у этих колбасников…

– Вы что же, почтмейстером войсковым служить изволите? – вмешался Сергей Петрович.

– Да нет, конечно! – баварца все больше развлекала эта диковинная и бестолковая компания. – Просто я ехал с поручением в Митаву. А возвращаясь, прихватил вот эти письма для господ офицеров. И можете обыскать меня с ног до головы – ничего более серьезного не найдете.

При этом он более чем лукаво подмигнул Паризьене. Как если бы предлагал заняться таким обыском именно ей.

– А в свертке что? – спросил гусар у Мача.

– Пахучее что-то.

– Мыло, если угодно знать. То, чем смывают пыль с физиономии, – объяснение баварца адресовалось, естественно, не только Мачу, но и Ешке с притихшими цыганятами.

– Моется тот, кому чесаться лень! – сразу же нашелся Ешка, и весь эскадрон посмотрел на цыгана с благодарностью.

– Коли вам угодно опять сбрасывать меня с лошади и разоружать, то поторопитесь, – попросил баварец. – Я и так застрял в Митаве на два лишних дня.

– Вот заводную лошадь мы у вас возьмем, – помолчав, сказал Сергей Петрович. – Мач, пересаживайся! Забирайте ваше имущество, сударь.

– Постой, Серж! – вдруг воскликнула Адель. – Пусть еще покажет свой кошелек!

– Ты, часом, не спятила? – возмутился Сергей Петрович. – Мы не разбойники с большой дороги, чтобы шарить по кошелькам!

– Клянусь пузом святого Гри, этот господин не понесет ущерба, – и Адель требовательным жестом протянула к баварцу руку.

Тот покорно отдал Паризьене большой вязаный кошелек.

Она высыпала на ладонь содержимое, но сразу же разочарованно поморщилась и вернула пленному деньги вместе с кошельком.

– Что сие означает? – удивился Сергей Петрович.

– Что ты у него искала? – вмешался Ешка.

– Это не золото, золота она не тронула, – заметил Мач.

Баварец с интересом взглянул на Паризьену – и вдруг расхохотался.

– Мы в полку этой хворью уже переболели! – заявил он, и странные его слова были Паризьене совершенно понятны.

– А мне вот любопытно, – призналась она. – С одной стороны, хочется поймать нашего маленького капрала на вранье, а с другой – кто же от таких денег откажется?

– Это уж вещи взаимоисключающие, – подняв указательный палец, нравоучительно произнес баварец. – Либо – вранье, либо – денежки.

Адель вздохнула и насупилась.

– А жаль… – буркнула она.

Сергей Петрович поглядел на Ешку – может, тот что-то понял? Но цыган старательно чесал в затылке.

– Так что же ты искала, да не нашла? – осведомился Сергей Петрович.

– Пятифранковую монету, – призналась Адель. – Всего-навсего… Если кому из вас такая попадется – тащите ее мне, я разберусь. Знаете, такая большая, увесистая?

– Я тебе и побольше принесу, только позволь! – шепнул Адели Ешка. Она усмехнулась.

– Пять франков – разве это много? – удивился Сергей Петрович. А Мач – тот просто смотрел во все глаза, приоткрыв рот.

– Совсем немного, – успокоила его Адель. – Но пятифранковая монета стоит куда дороже, чем просто пять франков. Вот господин…

Она повернулась к баварцу.

– Господин Бауман, – представился тот и достойно поклонился. – К вашим услугам!

– Поручик Орловский! – выпалил Сергей Петрович и добавил не менее солидно: – К вашим услугам!

– Господин Бауман не даст соврать.

И Адель с баварцем как-то особенно хитро переглянулись.

– А нельзя ли говорить внятно? – наконец рассердился Сергей Петрович.

– Можно, мой командир! – браво отрапортовала Адель. – Докладываю – восемь лет назад наш дурак император велел выпустить в обращение эти самые монетки и не присмотрел за этим делом. Вот какой-то болван и распорядился изготовить их величиной с колесо!

– Вот такие, – показал пальцами господин Бауман, и это было хоть не с колесо, но все равно внушительно.

– Ну, они так и остались лежать в банках. Кому охота таскать с собой такую тяжесть? Тогда император придумал, как исправить положение. В одну такую монетку вложили – знаете, что? Чек на пять миллионов франков! Найдешь – предъявляй в банк и получай денежки!

– Пять миллионов? – воскликнул потрясенный гусар.

– Клянусь пузом святого Гри! И вообрази, мой командир, какая за этими монетками пошла охота! И сколько же их расковыряли почем зря!

– Но странно, однако, что в Пруссии французские деньги в ходу, – заметил Сергей Петрович. – Своих у вас разве не хватает?

– Во-первых, французы расплачиваются с нашими купцами и крестьянами своими франками и наполеондорами, – объяснил Бауман. – А во-вторых, это как-то надежнее. Проклятый корсиканец лет пять назад выпустил невесть сколько фальшивых денег – и немецких, и австрийских, и Бог весть каких еще. Помяните мое слово – вскорости окажется, что он и российских заготовил мешками!

– Насчет надежности французской монеты спросили бы у меня, – перебила его Адель. – Англичане в Испании тоже теперь чеканят фальшивые наполеондоры. Так что с ними – поосторожнее.

– Вот это скверно! – воскликнул баварец и со вздохом коротко поклонился француженке: – Благодарю…

– Было бы за что! – фыркнула Адель.

– А теперь, может быть, вы отпустите меня? – осведомился господин Бауман.

– Да что с вас возьмешь! – рассмеялся Сергей Петрович. – Езжайте уж, да впредь не попадайтесь!

– А позвольте полюбопытствовать, – не хуже, чем в светской гостиной, начал баварец, – всегда ли я смогу обнаружить вас при нужде в этом самом месте?

И скосил при этом глаза на Адель.

Она приосанилась в седле и прищурилась со значением.

– Ведь, насколько я понимаю, вы, сударь, разъезжаете по здешним лесам неспроста? – продолжал баварец.

Гусар приосанился.

– А как вы полагали? – многозначительно спросил он.

– Слыхивал я про некого русского офицера, который пробрался в расположение черных улан, собрал сведения, угодил ненадолго в плен – да и был таков… – с намеком произнес господин Бауман.

Сергей Петрович молча, но с победной улыбкой подкрутил левый ус.

– Русские лазутчики всегда славились отвагой, – добавил баварец, вкладывая в слова не только восхищение, но и зависть. – Я полагаю, немало русских офицеров оставлено в нашем тылу, чтобы возглавить местное население… Ведь местное дворянство наотрез отказалось в свое время собирать и вооружить народную милицию.

Таких подробностей гусар не знал. Но признаваться в этом никак не мог.

– Ну вот видите, сударь, вы же сами все прекрасно понимаете… – ловко вывернулся он.

– Возможно, настанет день, когда мы будем друг другу полезны, – туманно сказал баварец. – И надо бы позаботиться о надежной связи. Мне бы очень хотелось, чтобы такой прекрасный день поскорее настал…

Гусар переглянулся с маркитанткой, цыган – с Мачем.

В ожидании ответа господин Бауман смотрел именно на Адель.

– Видите дуб? – подумав, спросила она. – На повороте? Дерево приметное. До первой развилки легко достать с седла. Если будет угодно черкнуть записочку – тут она нас и дождется. И дождик ее не тронет.

– Весьма разумно, – одобрил господин Бауман. – Стало быть, честь имею!

И ускакал, не оглядываясь.

Адель долго глядела ему вслед.

– Держу пари – не позднее, чем послезавтра записочка будет меня ждать! – воскликнула она. – Клянусь пузом святого Гри!

И победоносно обвела взглядом эскадрон.

Ешка недовольно хмыкнул.

Мач попросту разинул рот. Он и вообразить не мог, что на войне мужчины домогаются женщин еще решительнее, чем в мирное время, потому что не знают, сколько им еще часов отпущено.

Гусар посмотрел на Адель с интересом.

То, что Ешка всячески подбивал под красавицу клинья, ему, разумеется, было известно. Но Ешкины амурные подвиги были как бы недостойны гусарского внимания. Зато интерес офицера, хоть и вражеской стороны, неприятно задел гусара – чего маркитантка и добивалась.

– Нас к тому времени тут уже не будет, – неожиданно сердито сказал Сергей Петрович.

– А где же мы будем? – невинно осведомилась Паризьена. – Разве мы не обретаемся в здешних лесах с неким тайным поручением? Не возглавляем местное население?

Эскадрон уставился на маркитантку – как будто не она разрабатывала план гусарского путешествия в цыганской кибитке!

Сообразив, Ешка хлопнул себя по лбу.

– Ну и дура же ты! – напустился он на Адель. – Нашла перед кем хвостом вертеть! Вот оставит он свою дурацкую записочку, а ее никто не заберет! Он и догадается, что мы к Риге подались!

Адель так улыбнулась цыгану, что Мачу прямо-таки лязг зубов почудился.

– Да если бы я его не отвлекла, он бы уже теперь обо всем догадался! – крикнула она. – С вами, господа, только бисерные кошельки низать! Если командир не может военную хитрость выдумать, приходится мне! А потом все вы еще и недовольны! Если этот дурак принял командира за лихого разведчика – то и замечательно! А вот если он сообразит, что наш маленький Серж просто-напросто никак не может унести ноги из захваченной неприятелем провинции – то довольно послать за нами дюжину тех же черных улан!..

– Будет! – яростно прервал ее Сергей Петрович. – Сделаем вот что. Когда фуражиры поедут обратно, нападем, спешим, захватим лошадей, возьмем провианта сколько надо и уйдем лесами! Селяне, я полагаю, и сами с радостью сообразят растащить остальное продовольствие! И свалят все на нас! Тогда будет видимость, что нас тут много, что мы собираемся и далее беспокоить врага наездами, что мы посланы… посланы…

И он задумался, соображая, кто из воинского начальства может послать гусарского поручика разбойничать в курляндских лесах.

– Сергей Петрович! – восторженно завопил Мач. – Как здорово!

– Спятил… – пробормотала ошарашенная Адель. Она уже поняла, что произошло. Гордый гусар не вынес ее упрека. И решил показать на деле, чего он стоит. А дело Сергей Петрович знал только одно – сабельный бой…

Глава четырнадцатая, об эскадронном знамени

Если бы в распоряжении поручика Орловского был ну не настоящий эскадрон, ну, хоть дюжина толковых ополченцев, он бы показал языкастой француженке, как умеет размещать людей в грамотно образованной засаде, с правым и левым флангом, как с саблей наголо водит их в атаку, как умеет придать бодрости звонкими командами!

Сейчас же у него, если вдуматься, имелся всего лишь один доблестный воин – Мач. Тот прямо горел нетерпением перестрелять всех на свете пруссаков. Оставалось лишь научиться палить из увесистого, тульской работы кавалерийского пистолета…

Мач еще не представлял всей сложности задачи. Пистолет был предназначен для ближнего боя, а на расстоянии в сотню шагов, да учитывая отдачу, о которой гусар его, естественно, не предупредил, парень промазал бы и по амбару.

Ешка от замысла напасть на фуражиров в восторг не пришел. Он подъехал к кибитке, всем видом давая понять – детей в обиду не даст.

Адель и вовсе растерялась. Хотя на своем боевом веку всяких сумасшедших повидала…

– Серж, ты подумай, зачем нам все это затевать? Мы-то налетим и отступим в лес, а расхлебывать кашу будут местные жители! Вот – его родственники! – она показала на Мача.

Но тот вспомнил свои неприятности последних дней.

– Так им и надо! – воскликнул парень. – Если они не хотели сражаться за свободу – пусть их пруссаки еще раз выпорют! Может, тогда они поймут, что нужно брать в руки вилы и идти воевать!

– Ты тоже с ума сошел? – напустилась на него Адель, да так яростно, как вовеки не стала бы костерить гусара.. – Это же твоих братьев пороть будут!

– А если нет другого способа заставить их воевать за свободу? – огрызнулся Мач. – Сергей Петрович! Что нужно делать? Я готов!

Поручик Орловский, стараясь не глядеть на маркитантку, расправил усы, приосанился в седле и сделал парню жест – мол, следуй за мной!

Адель махнула рукой.

Ешка ждал от нее еще каких-то слов и поступков, но она молча отъехала к цыганской кибитке и оттуда, сопя и пофыркивая, стала наблюдать.

А было-таки на что посмотреть, когда гусар, спешившись, лазил с Мачем по кустам, отыскивая подходящие огневые позиции. Вся прелесть заключалась в их несокрушимой серьезности.

Они отыскали такое место на склоне, откуда просматривался поворот дороги, и до того Сергею Петровичу вдруг понадобился именно этот поворот, что он с Мача семь потов согнал, заставив ломать ветки и делать целое укрытие для коней.

Потом они, гусар и его пылкий помощник, зарядили все имевшиеся в наличии пистолеты и сели в засаду.

Наблюдать за ними сперва было – одно удовольствие.

Адель и Ешка со смеху покатывались – и действительно, никто ведь не знал, далеко ли направились фуражиры, этой ли дорогой будут возвращаться. Сергей Петрович уловил доносившийся из лесной глубинки смех – от чего упрямства у гусара только прибавилось. Он сидел в седле, судорожно вытянувшись в струнку, и лишь крутил длинный ус. Ему теперь непременно нужно было вытворить что-то этакое, боевое, отчаянное!

Поручик Орловский, разумеется, нюхнул в своей жизни пороха, но он видел, что и Адели этого удовольствия досталось немало. Самолюбие не позволяло ему оказаться менее лихим воякой, чем побывавшая в Испании маркитантка, к тому же, не он ее, а она его отбила у черных улан. А гусарское самолюбие – штука опасная.

Проторчали Сергей Петрович с Мачем в дурацкой засаде часа этак четыре.

И доводы рассудка на них уже не действовали.

– Шлея под хвост попала, – весьма неуважительно определил ситуацию Ешка. – Ждут, пока у совы хвост расцветет. Послушай, да ну их! Поедем! У меня дети некормленные… Досидимся тут до неприятностей!

– Их нельзя оставлять, – со вздохом отвечала Адель. – Они же – хуже твоих детей…

На сей раз любовь дала маркитантке глупый совет. Ехать дальше не то что имело смысл – было просто необходимо!

Увидев, что некому больше смотреть на воинские подвиги, Сергей Петрович очень бы обиделся, рассердился, покинул бы боевой пост и с чистым сердцем отправился догонять Адель, Ешку и кибитку. Он выругал бы беглецов – и напрочь забыл о фуражирах, увлеченный дальнейшими дорожными приключениями. А Мач, при всей страсти к свободе, не стал бы в одиночку торчать в кустах на склоне.

Но в Адели некстати и не вовремя проснулась курица-наседка, желающая непременно оберегать родимых и любимых цыплят, даже если главный цыпленок – тридцати лет от роду и с седыми висками.

С фуражирами же вышло вот что. Они доехали до усадьбы соседнего помещика, где возглавлявший их капрал велел вызвать старосту и сообщил, сколько и чего причитается забрать. Немного взяли из помещичьей клети, за прочим неторопливо поехали по дворам. И в каждом дворе, указанном старостой, велели хозяину запрягать лошадь, чтобы сам же он реквизированную у него муку и крупу, сено и даже солому довез до расположения французской армии.

Понемногу образовался целый обоз из трех телег, принадлежавших фуражирам (это были повозки для палаток), и девяти крестьянских. Еще к телегам привязали скотину – овец и телят. И двинулись в обратный путь.

Впереди ехали всадники, весело переговариваясь и даже пытаясь петь – недаром же староста, всячески спасая помещичье и свое личное добро, угостил их хмельным темным пивом.

Сзади, так и норовя отстать, тащились телеги.

И выползла эта процессия из-за холма, и оказалась в поле зрения гусара, когда и он, и Мач совсем уж ошалели от долгого ожидания.

Адель и Ешка даже позабыли о гусарской придури, они разбили-таки бивак на вершине холма и послали детей пошарить по кустам, набрать грибов, а луковица, кусочек сала и сковородка в Ешкином хозяйстве были.

И цыганята весело замельтешили в лесу, перекликаясь, затевая игры, а Ешка заранее крошил луковицу, а маркитантка пыталась разглядеть небо сквозь старую сковородку – и действительно, светилась на черном днище подозрительная точка… Но тут грянули два выстрела! И еще два!

Вооруженная сковородкой Адель побежала на шум – и увидела, как из-за веточного занавеса галопом несутся вниз по откосу Сергей Петрович и Мач, вопя и стреляя на скаку.

План гусара, в сущности неглупый, будь у него еще пяток бойцов, к сожалению, удался.

Он своими двумя выстрелами сшиб наземь двух фуражиров, замыкавших компанию всадников. Прочих пятерых испуганные кони унесли вперед. Выстрелы Мача произвели разве что шумовой эффект. И оба лихих бойца выскочили на дорогу как раз между телегами и всадниками.

Третий выстрел гусара, сделанный на скаку, тоже достиг цели, но всего лишь подбил противника, не выкинув его из седла. Зато третий выстрел Мача угодил в упряжную лошадь.

Сергей Петрович разделил противника на две неравные группы, не позволив конным сопровождающим укрыться за телегами и палить по нему оттуда. И это было хорошо. Но он никак не позаботился о том, чтобы помешать им удрать. И это было плохо.

Конечно, он налетел вихрем, он обнажил саблю, он заорал, нанося великолепный удар: «Вот те раз, а другой бабушка даст!», он скинул наземь одного противника, другого и третьего, он и на четвертого замахнулся, но тут пятый, схватившись с Мачем, так стал теснить неумеху, что пришлось спешить на выручку. Звон и скрежет сабель стояли над дорогой, ругань гремела, конские копыта выбивали бешеные дроби, тележные колеса скрипели так, что у непривычного человека челюсти бы свело. Это возницы девяти крестьянских телег, мгновенно воспрянув духом, стали разворачивать коней, торопясь подальше от побоища.

Напрасно завопил им вслед Мач, чтобы остановились, рассчитывая, что они поделятся с освободителями съестным! Они улепетывали, спасая свое имущество, так, будто гнался за ними сам нечистый. Овцы и телята, непривычные к таким скачкам, тоже неслись бок о бок с хозяйскими телегами. И тоже вносили свою ноту в общую симфонию схватки.

Пока Сергей Петрович выручал Мача, один из невредимых всадников помог сесть на лошадь раненому и они под шумок ускакали.

Мач, как человек хозяйственный, бросился разоружать подстреленных фуражиров. Сергей Петрович взял у него пистолет и нацелил на спешенных пруссаков. Вид у него был – хоть конную статую лепи! И он, усмехаясь, поглядывал в ту сторону, откуда наверняка следила за молниеносным побоищем Адель.

В тех трех повозках, которые шли первыми, было совсем не то продовольствие, на которое рассчитывал эскадрон. Фуражиры хотели поберечь полковых лошадей и нагрузили на первые повозки сено с соломой.

К той печальной минуте, когда возчики под пистолетным дулом выдали Мачу эту военную тайну, и подбежала вооруженная сковородкой Адель.

– А вот и добыча! – приветствовал ее Сергей Петрович, донельзя довольный своим успехом. Сверкнули в гордой молниеносной улыбке белейшие зубы, прозвучал короткий победный смешок.

– Сам ты сейчас станешь добычей! – рявкнула Адель. – Двое-то ушли! Они сейчас весь корпус приведут!

С тем и шлепнула Аржана сковородкой по крупу.

Конь отскочил, но Сергей Петрович удержал его на месте.

– Догоняй их, догоняй, пока не поздно! – завопила Адель, и тут уж Аржан был стукнут основательно.

– За мной! – крикнул Сергей Петрович, чтобы соблюсти командирский гонор.

Мач, чей конь успел от сковородки шарахнуться, чуть не растерял стремена, но поскакал следом за гусаром.

Адель со сковородкой осталась с возчиками и ранеными.

– Ну что, влипли, ребятишки? – сочувственно спросила она.

Сбившиеся в кучку пруссаки посмотрели на маркитантку весьма настороженно.

– Чтоб они все передохли… – проворчал самый старший возчик. – И Бонапарт, и наш Вильгельм, и русский Александр… Надоели!..

– Вы что с нами делать будете? – спросил другой.

Все трое возчиков были безоружны, у раненых сабли, пистолеты и карабин отнял Мач, положив аккуратную кучку на обочину, а в руках у маркитантки, стоявшей довольно близко от этой кучки, все-таки была большая сковородка. Никому не хотелось под нее угодить. И неизвестно было, кто наблюдает за дорогой из леса. Ведь вряд ли женщина рискнула бы остаться наедине с компанией врагов, вооруженная таким странным образом. Потому-то возчики, трое крепких мужчин, а также раненые вели себя вполне миролюбиво, хотя и расстроились.

– Не в плен же вас брать… – подумав, сказала Адель. Действительно, только обоза с пленными эскадрону сейчас и недоставало.

– Можно бы и в плен, – переглянувшись с товарищами по несчастью, сказал самый молодой возчик.

– Да я бы и рада…

Маркитантка развела руками.

И она все понимала, и мужчины все поняли.

Уж больно много лет длилась никому не нужная война…

– Разворачивайте-ка телеги, – подумав, велела она. – Отъедете с милю, подождите часок-другой – и езжайте в расположение своего полка. А нас тут уже не будет.

Она показала туда, где дорога делала поворот.

Сама же маркитантка и помогла раненым забраться на телеги. Но стоило им скрыться за этим поворотом, как вдали показались два всадника. Это были гусар и Мач.

– Вот ведь лихорадка вавилонская! – воскликнул, соскакивая с Аржана, расстроенный Сергей Петрович. – Ушли!

– И нам надо уходить! – торопливо, чтобы не встал вопрос о трофейных телегах и раненых, сказала Адель. – Только не хватало, чтобы нас тут взяли! А людей за нами много пошлют! Они ведь решат, что тут целый отряд прячется, как в испанских горах…

– Вот и замечательно, что решат! – обрадовался гусар. – Мы же этого и хотели! Они тут за отрядом гоняться будут, а мы тем временем…

И замолк. Уж очень ему не хотелось ехать в Ригу.

– А где телеги? – совершенно некстати спросил Мач.

– И впрямь! – удивился Сергей Петрович. Азарт погони малость ослепил его и подействовал на память.

– Уехали, – спокойно отвечала Адель. – А вы бы хотели, чтобы они торчали тут до скончания веков? И чтобы эти колбасники поняли, сколько нас на самом деле? Ладно, глупость сделана, теперь нужно убираться.

– Но!.. – начал было возмущаться гусар, и тут маркитантка всерьез замахнулась на него.

– Если ты сию же минуту не уберешься с дороги, мой маленький Серж, я выбью тебе мозги этой самой сковородкой, – без тени улыбки сказала она. – Ты что, все еще не понимаешь, что натворил?!. В лес! И уходить немедленно! Мач!

Адель думала, будто парень понял, что она имела в виду, позвав его. Но, когда она поставила ногу в кавалерийском сапожке на его торчащую из стремени ступню, когда ухватилась за седло, он от рывка потерял равновесие и едва не слетел с коня, да еще вместе с маркитанткой.

Ругнув Мача по-свойски, маркитантка все же утвердилась на конском крупе.

И тут Сергей Петрович сообразил, куда девались телеги.

– Вперед они проскочить не могли… – глубокомысленно пробормотал гусар. – Значит, они вернулись назад… А раненые где? Тут же был целый полк раненых!

Адель прямо застонала.

– За мной! – весело крикнул поручик Орловский, поднимая Аржана в галоп.

– Ко мне! – завопила и Адель, крепко обхватив сзади Мача, чтобы не свалиться. Она звала Ешку, потому что больше позвать на помощь было некого.

– За мной! – повторил гусар, не оборачиваясь. Голубой выгоревший ментик плескался у него за плечом, как веселое крыло, но Адели было не до романтики.

– Да на кой тебе эти пленные?! – воззвала она к рассудку командира. – Лишние рты! Ты подумай хорошенько, мой маленький Серж!..

Но рассудок у гусара именно сейчас уступил место азарту.

Поняв это, Адель сунула в рот два пальца и свистнула.

Первым из лесу появился Ешка на вороном жеребце, а за ним – Фортуна. Кобылка с болтающимися поводьями, с развевающимися стременами нагнала хозяйку и пошла бок о бок с той баварской трофейной лошадью, которая досталась Мачу.

– Дорогу ему заступи! – крикнула Адель Ешке.

Хотя Аржан и был отличным донским конем, но породистый вороной, которого Ешка и впрямь, надо думать, увел у какого-то генерала, на любом расстоянии обошел бы его запросто. Цыган отлично это знал – и потому позволил себе задержаться над кучкой оружия. Высвободив левую ногу из стремени, зацепив носок сапога за седельную луку, он свесился с коня вправо настолько, что смог вытянуть из кучи саблю. При этом лохматые полы кафтана свесились вниз, так что верхняя половина Ешкиного туловища вместе с головой оказалась как бы в дырявой юбке. Выпутавшись, он вскарабкался в седло и тогда уж поскакал догонять ошалевшего от азарта командира.

Как Адель выкидывала из седла не желавшего придержать лошадь Мача, чтобы пересесть на Фортуну, как Ешка выплясывал на жеребце перед возмущенным гусаром, как Адель громоздила доводы рассудка, и как они, вперемешку с Ешкиными цыганскими присловьями, все же образумили Сергея Петровича – словесному описанию не поддается, потому что было все это на редкость бестолково, и много было сделано ненужных телодвижений, и еще больше прозвучало ненужных и нелепых слов. Но эскадрону, видать, суждено было в самую неподходящую минуту затевать бесполезные прения о сущей ерунде.

Кончилось же словесное побоище тем, что явился на поле боя еще один собеседник.

Сперва он возник вдали на дороге в виде пыльного облака и шума не производил. Потом дал знать о себе копытным стуком. И через минуту стало ясно, что очень хочет по душам поговорить с эскадроном прусский конный отряд, который привели-таки фуражиры.

Они же показали, где именно разыгралось сражение.

И дюжина всадников, преисполненных ярости и злости, устремилась вверх по склону и в лес, откуда, по описанию потерпевших, обрушились на них то ли восемь, то ли десять противников, причем человек шесть были в голубых гусарских мундирах, а прочие одеты местными жителями.

Это были, к счастью, не черные уланы, которые могли бы по описанию опознать пропавшего из плена гусара, а какие-то другие кавалерийские части. И Сергей Петрович пустился было выяснять их принадлежность, щеголяя всякими военными словечками, но Адель и Ешка шикнули на него без всякого почтения.

– Дети!.. – только и сказала Адель.

– Дети!.. – повторил цыган.

Эскадрон вовремя успел спрятаться на опушке и наблюдал за маневрами врага.

Враг же, видимо, просто решил идти по следу, пока не догонит разбойную шайку русских гусар и местных бунтовщиков.

И первым делом они обнаружили бы кибитку.

Стараясь производить как можно меньше шума, эскадрон гуськом двинулся наперерез. Давать бой врагу было бы нелепо – но Ешка мог бы, прокравшись, найти детей и наврать пруссакам чего-нибудь близкого к истине. Или поступил бы по обстоятельствам.

Очень скоро эскадрон понял, что прусская карательная экспедиция уже на холме, как раз между ним и кибиткой. И что пруссаки по следам пытаются понять, кто здесь был и куда подевался.

Видимо, кто-то из цыганят, неосмотрительно выпущенных по грибы, то ли голос подал, то ли свистнул, то ли другой какой шум произвел, что в лесу немудрено.

И раздался выстрел.

А потом, хотя и шума-то уже не было, пруссаки принялись палить по кустам. Никто им не отвечал тем же, никто даже не издал предсмертного стона, но они, взбудораженные наглым разбойничьим нападением, стреляли наугад.

И тут Ешка не выдержал.

Он хлестнул жеребца, тот с треском продрался сквозь кусты и понесся, не разбирая дороги.

Пруссаки резко повернулись в седлах.

Им было бы сейчас так легко сбить утекающего всадника! Да только пистолеты были разряжены в глупой пальбе по незримому противнику.

Несколько выстрелов все же прозвучало. А затем произошло то, чего Ешка и желал. Всадники понеслись вдогон!

Адель чуть было не вскрикнула – да вовремя зажала себе рот рукой.

– Уводит… – еле слышно выдохнул гусар.

Адель с Мачем и без того поняли – Ешка отвлекал улан от своей кибитки и своих цыганят. Заодно и от эскадрона…

– Жеребец, – отняв руку ото рта, прошептала маркитантка. И сразу же воскликнула в отчаянии: – Жеребец!

– Повесят… – Сергей Петрович сказал это сперва как-то неуверенно, а повторил, как и Адель, звонко, убежденно: – По-ве-сят!..

Мач понял не сразу. Но понял.

Конь под цыганом был замечательный, великолепный прямо конь, да только в прусской седловке, что и обнаружится, когда Ешку удачным выстрелом скинут с седла. Темная история с нападением на фуражиров даст особый оттенок невинному, вроде бы, цыганскому конокрадству, и – прощай, Ешка! На войне в таких случаях долго не рассуждают.

Надо отдать должное Сергею Петровичу – стоило ему осознать, в какую беду угодит сейчас цыган, как он немедленно, совершенно не рассуждая, дал Аржану шенкелей. Конь принял было в галоп, но тут сбоку налетела Паризьена и прижала гусара вместе с Аржаном к дереву, сбив весь галоп к чертовой бабушке.

Гусар резко повернулся к ней. Глаза встретились.

Она хотела спасти!

А он не мог принять такого спасения!

Ешка во весь опор летел по большаку, развевались драные полы длинного кафтана, он вовсю работал поводом, но у пруссаков кони тоже были неплохие, и вот уже выбились вперед двое самых толковых всадников, уже изготовились стрелять по его спине…

Обернуться бы преследователям! Хоть на мгновение!

Не по утоптанной дороге, а по траве придорожной нагоняли их три всадника, причем один был всецело занят лошадью, не доводилось ему участвовать в таких скачках, а двое, более привычные к конной потехе, тоже достали пистолеты.

Первые две пули достались тем, кто скакал в хвосте конного отряда.

И опять произошла схватка, но куда более яростная, чем с фуражирами. Опять звенел металл, взвизгивали кони, вскрикивали мужчины, и опять эскадрону удивительно повезло. Сергей Петрович, великий мастер сабельного боя, раскидал немало противников, блеснула умением и Адель, даже Мач, схватившись с таким же опытным, как и он сам, мальчишкой в мундире, исхитрился одержать верх. А Ешка вроде бы и удара ни одного не нанес, но так изворачивался, что двое бойцов, норовя зарубить его саблями, то и дело, сталкиваясь, калечили друг друга.

В конце концов кони разнесли врагов в разные стороны.

Они встали на дороге в полусотне шагов друг от друга, переводя дух, готовые к новой схватке. И тут издали опять прилетел копытный перестук.

– Отступаем! – приказала Адель, хватая за повод Аржана и разворачивая его. – Ну? Серж! Враг же за спиной!

– Враг за спиной? – не совсем понимая, повторил гусар и отдал звонкий приказ: – Ну, тогда – вперед!!!

Эскадрон унесся и сгинул в облаке пыли.

Ни у кого не хватило ума обернуться и посмотреть, кто присоединился к погоне. А были это черные уланы…

И они гнали эскадрон долго, очень долго, так что Мач уже признал знакомые места, и повел лесной тропой, но лесок был невелик, прорезан просеками, и враги увидели, где именно мелькнули четыре всадника, и разделились, и стали сужать круг, причем явно присоединился к ним какой-то местный житель, скорее всего – из помещичьих егерей, потому что загоняли они эскадрон в опасное место. Но не только они – знакомые, казалось бы, дорожки вдруг перегородили упавшие деревья…

И загнали. И стало это ясно даже Сергею Петровичу, хотя бравый гусар старался не терять беззаботно-отважного вида.

Боеприпасу было немного. Хотя эскадрон спешился, хотя присмотрел в буреломе какое ни есть укрытие, долго бы там продержаться не удалось.

– Со всех сторон, кажись, окружили, – спокойным голосом сказал Сергей Петрович. – Мач, а что там, за опушкой?

– Поляна и обрыв крутой, – отвечал расстроенный Мач. – Земля прямо торчком встала. Там и пешком не сползешь!

– А справа?

– Такая чащоба, что не продерешься.

Ему было стыдно показывать свою растерянность при столь уверенном и хладнокровном командире. А командир подумал, подумал при общей тишине – и вдруг объявил весело:

– Ну, что же, други, вот и настал последний бой нашего эскадрона!

И улыбнулся гусар, переводя взгляд с Адели на Мача, с Мача на Ешку, с Ешки опять на Адель.

Паризьена пожала плечами. Ешка нахмурился.

– Еще ни один цыган в конном строю не погибал, – буркнул он.

– Однако ж придется, – гася улыбку, сурово сказал Сергей Петрович. – Не ждать же, пока они нас тут перестреляют, как куриц. В этом проклятом лесу с лошадьми и укрыться-то негде. Так что одно осталось – как учил Александр Васильевич, вперед!

Как ни тоскливо было в эту минуту эскадрону, а усмехнулись все – видно, Сергей Петрович без имени Александра Васильича и помереть не умел.

– Мундштучь, садись! – приказывал между тем гусар, даже не спрашивая, желает ли эскадрон вместе с ним погибать в безнадежной атаке. А этом-то он как раз почему-то не сомневался.

– Проверьте пистолеты, дети мои! – напомнила Адель Мачу и Ешке. – Уж коли на тот свет, так со свитой!

Сергей Петрович вскочил в седло, разобрал поводья, задумался. Вспомнил он Наташеньку и мысленно попрощался с ней. Паризьена же догадалась об этом, и больно стало ей от мысли, что лишь смерть может она разделить с любимым. Но гордо вскинула голову упрямая француженка – уж тут-то, в лесу, принадлежало ей безраздельное право последней в мире замереть от пронзительного взгляда синих глаз! И сочла она это за главное счастье, подаренное ей судьбой.

Мач не верил, что весь этот бурный денек и впрямь может окончиться смертью. Ему казалось, что даже в самом худшем случае всего-навсего поймают его, приведут в баронскую усадьбу, а там на конюшне получит он немало, но все же через неделю уже будет вполне здоров и бодр…

А в чащобе между тем шла тихая, но бешеная склока.

– Так они же и гибнут за свободу!.. – шипела Тоол-Ава. – Они не хотят попадать в плен – вот, выходит, и гибнут за свободу!..

– Вовсе нет, это они за свою собственную свободу гибнут, это совсем не то!.. – возражала Наар-Ава, поглядывая сквозь ветки на эскадрон.

– За цыганят они гибнут, – заметила Мааса-Ава.

– Ну так и пусть весь этот народишко погибнет поодиночке – и каждый в борьбе за свою личную свободу, пусть! – взвизгнула Виирь-Ава, но крепкая лапа запечатала ей рот.

– Наар-Ава права, – рыкнула Медвежья хозяйка, Поор-Ава. – У каждого – своя личная свобода, а нужно, чтобы эти дураки боролись за общую свободу! И погибли все вместе!

– Так что же, спасать? – изумилась Тоол-Ава. – Мы так старательно их сюда загоняли!..

Военный совет в чащобе продолжался, а Сергей Петрович оглядел свое готовое к бою несусветное воинство и неожиданно вздохнул:

– Ах, жаль, знамени нет! С боевым знаменем и смерть милей.

– Это единственное, что тебя печалит, Серж? – озаренная внезапной мыслью, спросила Паризьена.

– Единственное! – улыбнулся он быстрой своей, ослепительной улыбкой.

– Клянусь пузом святого Гри, будет тебе знамя!

Адель сорвала с головы алый тюрбан, запустила руки в волосы и через миг ее распущенные косы взвихрились и полетели по ветру.

– Вот вам знамя! – рассмеялась Адель. – Труби атаку, Мач, дитя мое! Командира и знамя – вперед!

– Вот не думал, что приму смерть за женщину с такими волосами! – усмехнулся Сергей Петрович, и вдруг замер в седле, как-то озадаченно рассматривая возбужденное лицо Паризьены. Непонятно, что ему померещилось нового в хорошо знакомом лице…

Мач же тем временем поднес кулак к губам и действительно очень похоже протрубил сигнал атаки.

Тряхнул вороными кудрями Ешка, оскалив белейшие зубы.

– Деваться некуда – принимай цыгана, нецыганская смерть! А все моя гордость проклятая… Мне бы убраться подальше, а я?..

И вытащил из ножен саблю.

Адель первая пришпорила Фортуну и уже на скаку вознесла над головой клинок. Сергей Петрович помчался следом. А за ним поскакали Ешка и Мач.

Расстояние между отчаянным эскадроном и ошалевшими от такой наглости пруссаками на поляне все сокращалось, но ни один выстрел пока не прогремел, и вот почему.

Увидев вылетевшую из лесу женщину с распущенной гривой и на гнедой кобыле, кое-кто из черных улан немедленно ее узнал:

– Да это же наша Паризьена!

И другие голоса весело и нестройно подтвердили – да, она самая, дорогая пропажа – Паризьена!

А поскольку многие знали историю с побегом русского гусара, офицер дал вполне резонный приказ:

– Взять шлюху живьем! И прочих – тоже!

Он не сомневался, что имеет дело с вражеской разведкой.

Таким образом эскадрон молча доскакал до вражеских рядов – и тут только пруссаки поняли, что стрелять все же надо было.

Сабля в руке Сергея Петровича казалась невидимой – так лихо дрался гусар, отбиваясь от насевших солдат и успевая отбивать удары, направленные на неопытных бойцов. И Ешка, и Мач дрались бестолково, но отчаянно, к великому изумлению пруссаков, но есть же предел человеческим силам! И выстрелы наконец загремели, и руки бойцов притомились.

Адель оказалась отрезана от эскадрона, ее теснили к обрыву. И вот она оказалась на самом краю.

Казалось, одно оставалось отчаянной маркитантке – пуля в висок из собственного пистолета. И потянулась наконец ее левая рука к седельной кобуре, и взглянула Адель в глубину, чтобы убедиться в невозможности спасения и свой последний взгляд послать уж Сергею Петровичу.

Но вдруг с ее лица отчаяние словно разгулявшейся волной смыло!

Побывавшая под Сарагосой, переходившая Пиренеи маркитантка видывала на своем веку и не такую крутизну. А этот обрыв, действительно страшный для непривычного к горным пейзажам Мача, хотя и глинистый, и скользкий, и эта река, с пологим противоположным берегом и узкой песчаной полосой вдоль берега обрывистого, ее совершенно не испугали.

– Эскадрон! За мной! – крикнула Адель и послала Фортуну вниз.

Эскадрон видел, как метнулось за обрыв его развевающееся знамя. И до того бойцы в этот час друг другу верили, что Ешка и Сергей Петрович, не раздумывая, прорвались к самому краю и, не заглядывая в страшную глубь, послали коней вниз.

А вот Мач замешкался – он боялся-таки обрыва, да и конь его заартачился.

Но с одной стороны конский бок ему оцарапала прусская пуля. А увесистая лапа, что высунулась неожиданно из кустов, крепко треснула его по лоснящемуся крупу с другой стороны.

– Спасайся уж! – услышал Мач недовольный рык. – На этот раз…

И рыжий жеребец тоже кинулся вниз.

Кони, подстегиваемые всадниками, чуть ли не на хвостах ехали, тормозя передними ногами. Адель откинулась назад, и голова ее лежала у самого основания конского хвоста, и пушистые края эскадронного знамени, смешиваясь с хвостом Фортуны, волочились по глине, но не до того ей было.

– За мной! За мной! – кричала Адель и хохотала.

Когда пруссаки оказались на краю обрыва, Фортуна уже выскочила на песчаную полоску и приплясывала на ней. Адель выхватила оба пистолета – и по выстрелу досталось двум первым любопытным рожам, возникшим наверху. Тем временем рядом успешно съехал Аржан и Сергей Петрович выстрелил тоже, торопя Мачатыня и Ешку.

Никто еще не опомнился после боя и спуска, но времени радоваться не было – кони сами, не дожидаясь посыла, взяли в галоп.

Эскадрон берегом уходил от врага. Полоска была узкой, то и дело один из наездников скакал по мелководью, и разлетались радостные брызги, и тысячи радуг повисали в воздухе, отмечая след промчавшегося эскадрона.

Глава пятнадцатая, о красоте

Устав, кони перешли на рысь, а потом и вовсе пошли шагом. Наездники молча покачивались в седлах. Они все не могли отойти после боя и бешеной скачки. Они еще не могли понять, что остались живы.

Впрочем, молчали трое. Четвертая, Адель, вполголоса отчаянно ругалась.

Причина для этого была уважительная.

После спуска по крутому откосу ее распущенные волосы, заляпанные грязью и глиной, спутавшиеся, с застрявшими листьями, стеблями и только что не ракушками и лягушками, были решительно ни на что не похожи. Объявив собственную голову вкупе с шевелюрой эскадронным знаменем, Паризьена, увы, не подумала о последствиях.

Репертуар у бывалой маркитантки был достаточно разнообразен, и она комментировала свое печальное положение примерно на шести языках. В большом количестве упоминались способы плотских сношений, заразные заболевания и части тела, как человеческие, так и принадлежащие скотине.

Сергей Петрович, Мач и Ешка понемногу отстали. Они понимали, что после такого потрясения Адели нужно по крайней мере выговориться, а слушать все это у них, еще не пришедших толком в себя после боя, не было охоты. Особенно у Мача.

Наконец поток иссяк, и Адель подъехала к гусару.

– Мой командир! – решительно обратилась она. – После всякого боя солдатам дают время и возможность привести себя в порядок!

– Разумные слова! – одобрил Сергей Петрович. – Если только мы в безопасности. Мач! Мы от них ушли, или еще будут приключения?

– В такую чащобу они не сунутся, – подумав, отвечал парень.

– Так где бы нам раскинуть бивак?

И усмехнулся, покосившись на спутанную и дыбом вставшую шевелюру маркитантки.

– Есть такое место, – подумав, сказал Мачатынь. – В эту речку тут поблизости впадает другая. И если подняться вверх по течению, то есть в лесу одна подходящая отмель…

– Идет! – одобрил гусар. – Господин интендант!

Это относилось к Ешке.

– Чего опять милостивым господам от бедного цыгана угодно? – витиевато поинтересовался тот. И по глазам было видно, что значения нового титула он еще не понимает.

– Понятно, чего… – Гусар вздохнул. – Пустить в ход свои таланты.

Ешка надолго замолчал. Он внимательно осмотрел собственные руки, похлопал себя по бокам, где располагались карманы штанов, слазил за пазуху, даже пошарил за голенищем. Талантов не было – ни единого.

– Вот ведь какое дело… – буркнул, глядя на эти поиски, Сергей Петрович. – Денег-то у меня, братцы, почитай что и не осталось!.. Правда, негоже обижать мирное население, но другого-то выхода у нас нет!

– Что ж тут такого? – не понял было Ешка.

– Кабы я один был – помер бы, а не притронулся к ворованному. Но ведь нас четверо, а где-то еще голодные детишки, – объяснил Сергей Петрович, и очень ему было неприятно посылать одного из своих лихих наездников на прямое воровство, до того неприятно, что и глаза он опустил под недоуменными взглядами остального эскадрона.

– Детишки не пропадут, – уверенно сказал Ешка. – Если там Пичук за старшего. Эх, была бы Рингла…

И повесил кудрявую голову.

– Мой маленький Серж, – усмехнулась Паризьена. – Разве ты еще не знаешь, за какие гроши один человек может выдать неприятелю другого человека? Конечно, мы можем доехать до ближайшего хутора или там до корчмы и попросить еды. Но если там через полчаса объявятся господа пруссаки – ты уж не обижайся! Пусть Ешка едет за добычей – другого выхода нет. И, кстати, привезет мне чего-нибудь, чем можно помыть голову.

– А что тебе годится? – с энтузиазмом спросил Ешка и вмиг оказался возле Адели.

– Да хоть кусок ржаного хлеба! Хоть горшок кислого молока! Я ко всему за эти годы приучилась.

– Может, тебе и кваша годится? – с подозрением спросил Ешка, которого смутила съедобность шампуней Паризьены.

– Привези – посмотрим, – ответила она.

– Не слушай его! – вовремя вмешался Мач. – Он ведь и впрямь привезет ведро кваши! А ты знаешь, что это такое? Молоко, закисшее вместе с перловой кашей! У тебя же вся каша в волосах останется!

Маркитантка метнула в цыгана такой взгляд, что Ешка вместе с конем попятился.

Получив от Сергея Петровича дополнительные инструкции насчет продовольствия, а от Мачатыня – насчет дороги, Ешка ускакал, а прочий эскадрон отправился искать отмель.

И в непродолжительном времени она отыскалась.

Но вот только вышел к ней эскадрон не с той стороны. Она тянулась шагов на сто по противоположному берегу. Речка в этом месте, перед крутым поворотом, разлилась широко и неглубоко – если знать место, можно было перейти вброд.

Тихо было возле той отмели, так тихо и ласково, словно не горели за лесом пожары, не разоряли хуторов. Светило там добрейшее солнце, пели непуганные птицы, и наездники вдруг ощутили, что совершенно ни к чему здесь человеческие голоса. Да и потребность в словах вдруг куда-то подевалась… Лишь Адель предупредила, что вон на том конце отмели будет купаться – и это означало, что туда совать нос не стоит.

Так что мужчины пока через речку переправляться не стали. Да и Фортуну свою Адель с ними оставила.

Мач забрел в лес, радуясь незыблемому покою, окружившему его и качавшему душу на невидимых волнах лесных запахов. Брел он куда глаза глядят вдоль той границы между деревьями и подступающей к отмели травой, что поросла высоким, выше головы, иван-чаем, а в нем светились и веселились ромашки. Раздвинув стену иван-чая, Мач думал, что окажется опять на отмели, но попал на полянку.

И до чего же она была хороша…

Некошеная трава, уже слабевшая под собственной тяжестью, откликалась на каждый вздох ветра. Вовсю цвели медоносы – и яркий высокий клевер, и желтый донник – целебная трава, и донник белый – не приведи Господь скормить его скотине… Мач разглядел в переплетении стеблей алую слезку земляники, нагнулся за ней – и тут земля так властно потянула парня к себе, что он бросился ничком в высокую траву и весь пропал в ней.

У самого его лица цвела белая кашка. Пчела, только что кружившая над кистями донника, осторожно опустилась на нее и, щекоча нервными лапками упругие лепестки, раздвигая их, пила сок, пила жадно и нетерпеливо.

Мачатынь выпутал из травинок земляничину и положил в рот. Она таяла, эта сладчайшая, на солнце зревшая ягодка, и ни у одной ягоды в мире не было такого аромата, как у лесной алой слезки.

Жаркий дурманный полдень плыл над поляной – и засасывала в себя душу человеческую торжествующая, всевластная зелень.

Мачатынь не ощущал больше ни своего тела, ни своего дыхания, да и были ли они, тело и дыхание? Все растворилось в дрожащем воздухе, в высоких травах. И он уже чувствовал движение соков по стеблям, и светлую радость, исходящую из куста ромашек, и нетерпение своей соседки-пчелы. Так чувствовал, как если бы пчелы лапками щекотали его губы, как если бы на кончиках пальцев от струения земного сока набухли почки и потребовали солнца и простора новорожденные листья.

Свистела синица, подавал голос поползень. Вроде бы померещилось, что Ешка уже вернулся и откуда-то издалека зовет, и голос качается в кронах деревьев…

Пчела задумала взлетать. Но, видно, устала, бедняга, отяжелела, и долго она собиралась с силами.

– Что до самой поздней ночи, пчелка, делаешь в лесу? – шепотом спросил ее Мач, и сам же ответил тоненьким пчелиным голоском: – Я нашла цветок хороший, жбанчик меда в дом несу!

Пчела взлетела, покружила у губ Мачатыня и унеслась, а он подумал, что в ее танце была благодарность за доброе слово. И ему захотелось сказать еще множество добрых слов всем вокруг – деревьям, кустам, синему небу, зеленой траве, теплой и родной земле. Ведь не было ничего в мире прекраснее этой полянки, полянки не для пастьбы или косьбы, а для того, чтобы измаявшаяся душа вздохнула здесь облегченно: «Вот мой дом!..» И растаяла, счастливая, и стала бы крошечной частицей той силы, что мощно поднимается от корней к зреющим злакам.

– Твоя земля, твоя земля… – прошептал в ухо нежный, сладостный женский голос. – И ты свободен на этой земле… Ради этой свободы ты и уцелел…

Мач приподнялся на локте. Рядом лежала женщина с распущенными черными волосами, которые блестящими струйками растеклись среди трав от ее смуглого лица. Грудь женщины в вырезе странной темной рубахи была полуоткрыта. И сбилась, затеняла нежнейшую кожу замшевая бахрома.

Глаза смотрели в небо, губы приоткрылись…

Не успел парень и рта раскрыть, улыбка этих губ, родившись, сразу же как-то неуловимо изменила молодое лицо, волосы – и те, впитав в себя солнечные, налились ими и посветлели, на глазах побелела рубаха. Замшевая бахрома обернулась тенью от спутанных травинок.

Рядом с ним в траве лежала Кача.

– Твоя земля, твоя земля, – повторила тем же ласковым певучим голосом мудрая невеста. – И ты освободишь эту прекрасную землю… вопреки всему… невзирая ни на что… всем наперекор… только для себя и своих… для того и спасся… слышишь?..

Мач онемел и зажмурился – уж Качи-то тут быть никак не могло.

Когда он открыл глаза, ее действительно не было. Но трава хранила продолговатый отпечаток – как будто в ней только что лежал человек…

Тут Мач явственно понял, что он в лесу не один.

Поблизости могла быть сама Матерь лесов, которая, говорят, оборачивается обычно большой елью. И хотя она зла никому не желала, лучше было поскорее убраться с поляны.

Парень поднялся – и мир вокруг изменился мгновенно. Вместо спутанных травинок с разноцветными сверкающими букашками, мелких цветов и ягод увидел Мач привычные человеческому взгляду вещи – стволы деревьев, ветки кустов, синий проблеск реки между ними. Жаркий полдень и синяя река – все это, вместо бессловесного ощущения своего единства с травками и пчелками, навело на вполне конкретную и кратко выраженную мысль – искупаться.

Мач спустился к воде, но вовремя замер от неожиданности.

Он слишком далеко спустился по течению – и вот теперь почти что напротив стояла у края отмели Адель. Стояла она не так уж далеко, в полусотне шагов, по колено в пронзительно голубой воде, суша на ветру и солнце свои длинные волосы. Очевидно, ей удалось выполоскать из них грязь и без кислого молока.

Вся ее одежда лежала на берегу.

Адель расчесывала пятерней волосы, приподнимая пышные пряди, встряхивая их, то раскидывая по плечам, то давая упасть вдоль спины. А солнце слепило, и настал миг – Адель замерла, обратив лицо ввысь, зажмурив глаза и всей кожей впитывая солнечный жар.

Мачатынь смотрел, пока у него не перехватило дыхание. Такое он видел впервые в жизни. Хотя мальчишки-ровесники постоянно бегали подглядывать за купающимися девушками или толклись возле бани в надежде подсмотреть недоступное, ему это всегда казалось таким стыдным делом, что лучше и не думать. Эта красота все еще была запретна для него – ведь ему и девятнадцати-то не было…

А теперь он смотрел на Адель во все глаза, смотрел жадно и отчаянно, не чувствуя в том греха. Ведь не вполне понятное мужское возбуждение и не любопытство владели им. Просто колдовство прекрасной полянки продолжалось и на берегу. Он пришел от празднующих свое цветение ромашек к празднующей свою красоту женщине – только и всего.

И тут Мач наконец-то заметил лежащую на своем плече загорелую руку. И услышал дыхание. Он обернулся и увидел цыгана.

Ешка, привезя что велено, очевидно, тоже собрался купаться, да так и замер с открытым ртом, полуголый, любуясь Паризьеной. И в ясных карих глазах Ешки горел такой огонь, что стали они пронзительнее солнечных бликов на волнах.

Мача он не замечал при этом совершенно, как если бы глядел не из-за его плеча, а из-за дерева, и оперся на кривой сук. И лишь когда вместо соблазнительного силуэта купальщицы перед его глазами появилась озадаченная физиономия товарища, цыган несколько опомнился. Он вздохнул поглубже, отодвинул Мача в сторонку и опять всем своим тонким, густо загорелым телом устремился к Адели.

– Ты не смотри, что я бедный цыган… – прошептал он. – Что в драных штанах хожу…

Мач не понял, к кому обращены Ешкины слова – если к Адели, то почему шепотом? А если к нему, Мачу, – то какое ему дело до Ешкиных штанов? Дальнейшие слова тоже не внесли ясности.

– Все будет! – пылко продолжал Ешка. – И пестрые юбки, и золотые ожерелья! Все, что красавице нужно, все будет!..

Затем, ничего не объясняя, он пригнулся и нырнул в прибрежные кусты. По их шевелению Мач понял, что Ешка собрался за поворотом переплыть речку и устремиться к Паризьене.

Мач не знал, как зовется та сила, что подхватила и потащила Ешку. Он не назвал бы ее любовью, потому что понимал любовь совсем иначе. И стало ему вдруг неловко от того, что вот он зачем-то смотрит на обнаженную женщину, не любя ее…

Мачатынь торопливо убрался с берега, подхватил позабытый Ешкой мешок с продовольствием, взял под уздцы легкомысленно оставленного без привязи жеребца и зашагал туда, где, по его разумению, должен был находиться командир эскадрона.

Картину он увидел такую.

Валялись на траве ментик, доломан, кивер и прочие гусарские доспехи. Сергей Петрович остался в одних чикчирах – поскольку в эскадроне состояла женщина, негоже было бы командиру щеголять перед ней вообще без штанов. Костерок, лишенный Ешкиной заботы, едва тлел. А Сергей Петрович, голый по пояс и босой, сидел и рисовал на песке прутиком девичье лицо. Мягко вывел он округлые щеки, маленький и чуть курносый нос, большие глаза, и принялся уж за лежащую на груди косу.

Мач вздохнул – Ешку понесло к Паризьене, Сергей Петрович размечтался о невесте, и одному ему было тяжко на душе. Не к добру померещилась Кача на полянке… и даже если мать из лучших побуждений возвела на девушку поклеп, даже если так…

Да и вся полянка эта крошечная была – как мимолетный миг передышки. Сейчас он особенно отчетливо понял это. Даже хорошей погодой насладиться помешала мысль о будущих сражениях за свободу. А воевать ему, после всех сегодняшних побоищ, вовсе не хотелось. Он знал, что никогда не забудет, как летит в глаза стальная струна прямо нацеленного клинка и как отлетает, отбитая вовремя поспевшим на помощь гусаром.

Мач положил к костру мешок и собрался отвести Ешкиного коня туда, где паслись прочие эскадронные кони.

– Что? – спросил Сергей Петрович, повернувшись к нему. – Хороша моя Наташенька?

– Хороша, – мрачно отвечал парень.

И тут они услышали вопль.

Вопила глотка мощная и к этому делу весьма способная. Видно, умение так пронзительно повить лелеяла она в себе годами. Причем сразу было понятно – вопль родился не от страха или боли, а от великого возмущения.

Не догадываясь о его причине и не сообразив связать его с ожидаемым возвращением Ешки, гусар схватил саблю и, на ходу вынимая ее из ножен, помчался, как был, босиком по мелководью, выручать маркитантку. Мач же, по молодости лет не сообразивший, что беспокоиться за Адель не нужно, кинулся следом.

Они оказались напротив дальнего края отмели как раз вовремя, чтобы увидеть замечательную картину.

Из распахнувшихся, словно от бурного ветра, кустов вылетел Ешка, пронесся без всякого соображения по воде и шлепнулся, раскинув руки. За ним выскочила обмотанная синей юбкой Адель со здоровенной хворостиной в руке. Она догнала обидчика и принялась за яростную экзекуцию.

Тут только бравый гусар догадался, в чем дело.

– Паризьена! – заорал он. – Опамятуйся, Паризьена!

Адель, молча вершившая расправу, взвизгнула в последний раз, увидев Сергея Петровича и Мача, и убежала обратно в кусты, едва не выскочив при этом из юбки. Ешка на четвереньках выбрался туда, где поглубже, и пустился вплавь. Вскоре он предстал перед командиром.

– Хорош! – только и сказал гусар.

Но столько было обиды в насупленной, и оттого удивительно забавной физиономии цыгана, такой несчастной выглядела его поджарая фигурка в мокрых штанах, что Сергей Петрович смотрел-смотрел со всей командирской строгостью, да и расхохотался.

Мач, не ощущая почему-то мужской солидарности с побитым Ешкой, всей душой порадовался за гордую и вольнолюбивую Паризьену. И мелькнула какая-то сомнительная недоверчивая мыслишка – вот бы и Кача при случае повела себя так же гордо… Сразу же ее перебила другая мысль – а если мать солгала, а если Кача отбилась от насильников не хуже Паризьены?..

Сергей Петрович, отсмеявшись, хотел было высказать Ешке кое-какие соображения насчет его по-гусарски лихой атаки, да воздержался – тому и так было несладко.

Командир быстро погасил свою широкую молниеносную улыбку, оставив лишь насмешливый прищур синих глаз, и повел свое несусветное воинство к костерку – перекусить.

Мужчины уже закопали в горячий песок дюжину яиц, уже поделили пирог-слокатне на четыре части, уже и с колобками из мятого гороха определились – гусар наотрез отказался от своей порции, – когда внезапно возникла полностью одетая Адель.

Вид у нее был атакующий.

– Мой командир! – сурово обратилась маркитантка к Сергею Петровичу, и тот вынужден был встать перед ней. – Или я, или он! В моем полку ко мне никто и пальцем не прикасался! Стоило попасть в ваш эскадрон, как сразу же начались безобразия!

Паризьена, очевидно, забыла сгоряча, что попала в эскадрон совершенно добровольно, и даже несмотря на командирское сопротивление.

– Господин шутник вообразил, – продолжала Адель, не глядя даже на Ешку, а лишь махнув в его сторону рукой, – что ему тут все позволено. Так скажите ему, мой командир, что я не эскадронное имущество и постоять за себя сумею! И прошу наказать его по всей строгости!

Ешку, похоже, взбесило не столько требование Паризьены, сколько ее высокомерное пренебрежение.

– Мой командир! – он вскочил от костра, прямо задыхаясь от злости. – Да что же это такое творится? Бедному цыгану и искупаться не дают?!? Да нужна она мне больно, эта ведьма! На кой мне черт тогда воинская служба?

Тут Ешке показалось, что сидевший между ним и гусаром Мач хочет сказать что-то зловредное. И цыган с каким-то шипом и даже оскалом показал парню кулак.

Мач просто приоткрыл от неожиданности рот, но общая склока и его подхватила и понесла. Назревала не то что ссора, а скорее драка.

– Мой командир! – не выдержал он, точно так же вскакивая, но на всякий случай вооружаясь ножом. – Я вообще ничего не понимаю! Они что, взбесились оба? Так мы теперь беситься будем, вместо того, чтобы делом заниматься? Ну так и дурачьтесь, сколько вам угодно! А я пойду!

Видя такой великий разлад в эскадроне, Сергей Петрович растерялся куда больше, чем в лесу, где их окружили пруссаки. Он видел возбужденное лицо Адели, шарящей в складках юбки рукоятку ножа, если не пистолета, и решительное лицо цыгана, явно готового дать сдачи, и сердитое лицо Мача, действительно способного подхватить с земли свою амуницию и уйти воевать в одиночку.

Эскадрон галдел так, что, должно быть, в баронской усадьбе слышно было.

Умоляющим взглядом посмотрел гусар в глаза Адели – и бешеная маркитантка оборвалась на полуслове. Ее опять ослепила синева.

С остальными сладить оказалось еще проще.

– Смир-р-р-р-на-а-а! – заорал вдруг Сергей Петрович, и Ешка с Мачем тоже замерли, вытянувшись в струнку и не досказав взаимных обвинений.

– Ну так вот что, господа наездники! – не упуская времени, рявкнул гусар. – Свару отставить! Обиды забыть! В эскадроне остаются все. Склочников буду бить. Лично!

И показал немалый загорелый кулак.

Посопев сердито, посверкав друг на дружку глазами, даже пустив в ход локти, эскадрон молча разбрелся на полчаса кто куда. И, проголодавшись, опять сошелся к костерку. Когда выяснилось, что пирог-слокатне, праздничное лакомство для Ешки и Мача, гусару тоже не по вкусу – слыханное ли дело, заправлять в пирог селедку со свиным салом! – когда заново поделили припасы, чтобы и командир не остался голоден, то понемногу завязался вполне разумный разговор.

Шуму эскадрон, как и затеял Сергей Петрович, поднял немало. Теперь следовало по-настоящему уносить ноги. Найти кибитку с цыганятами, Инцисом и Кранцисом, потом по ночному времени совершить решительный бросок в сторону Якобштадта, городка шумного и с пестрым населением, где Ешка наверняка сыщет знакомых цыган, а дальше уже будет проще. Там Сергея Петровича, может, пересадят из одной цыганской кибитки в другую, да и Аржана постараются незаметно переправить через Даугаву. И явится гусар в Ригу к своему новому начальству хоть и с изрядным опозданием, да зато целый и невредимый.

И ничего из этого хитромудрого плана, разумеется, не вышло.

На сей раз спасением эскадрон был обязан цыгану.

Ешка собразил применить в разведке свои конокрадские методы.

Умел он, прижавшись ухом к земле, услышать летящий издалека стук копыт. Умел и красться бесшумно меж придорожных кустов. А еще была у него интересная особенность – кони, учуяв его, не тревожились, не ржали, подпускали совсем близко.

Когда с наступлением темноты эскадрон покинул гостеприимную речку, осторожный Ешка, не доезжая большака, спешился и исчез во мраке. Вернулся он очень недовольный. И доложил, что два военных господина в шапках с хвостами разъезжают по большаку. Так что Мачу следует вести эскадрон назад, через речку, совсем в другую сторону.

Там повторилась та же история. Только военных господ было трое, и на их высоких трубообразных шапках торчали вверх перья.

Мач знал еще дорожку через болото. Но и та дорожка ни к чему хорошему не привела.

Эскадрон обнаружил на всех дорогах и тропинках, где только ни пытался проскочить, посты и разъезды. Похоже было, что весь прусский корпус этой ночью сел в седло и шастает неторопливой рысцой по курляндским дорогам. Хуже того – одному немалому отряду удалось отрезать эскадрон от большого леса, в котором потерялся бы целый полк.

И утро было все ближе.

И положение – все отчаяннее.

Глава шестнадцатая, о нежданном спасителе

– Хорошо хоть дети в безопасности, – прошептала Адель, без особой, впрочем, уверенности. И впервые в ее голосе прозвучала безнадежность.

Ешка дернул ее за край юбки. Когда она обернулась, он прижал палец к губам.

Повинуясь этому жесту, Адель придержала Фортуну, так что Сергей Петрович и Мач проехали довольно далеко вперед, а она получила возможность выслушать цыгана.

– У меня в кибитке юбки есть, шаль, мониста, – тихо сказал он. – Ты вороная, за нашу сойдешь.

– А они? – Адель мотнула головой в ту сторону, где постукивали копыта двух коней.

Ешка вздохнул.

– Этих уже не спрячешь.

Адель призадумалась.

Не так уж глупо было то, что присоветовал Ешка… Но был еще один человек, который охотно бы спрятал маркитантку, более того – позволил ей обыскать себя с ног до головы!

– А ведь один шанс у нас все же есть… – пробормотала Адель.

Разумеется, если баварец поехал прямиком в Митаву, то не скоро объявится записочка в развилке старого дуба. А если он где-то поблизости? Если записочка ждет? Уж больно выразительно поглядывал господин Бауман на француженку…

Она и помыслить не могла о том, чтобы самой спастись, а эскадрон бросить на произвол судьбы. Но сперва спастись самой, а потом уже заняться спасением всех прочих – в таком решении логика имелась. Адель догнала гусара.

– Вот что я надумала, мой маленький Серж, – решительно сказала она. – Утро близится, и нужно нам возвращаться туда, где мы напали на фуражиров. Место там опасное, лес прямо-таки сквозной, но именно в этом месте нас и не станут искать.

– Мы, положем, заляжем в овражке, а кони? – спросил гусар.

– Коней тоже спрятать можно, – заметил Ешка. – Плохо то, что они всех корчмарей в округе уже предупредили. Не найдется такого дурака, чтобы нас приютил. Мач, а к тебе нельзя?

Мач помотал головой. Он всего лишь на секундочку вообразил, как обрадуется его семейство таким гостям!..

– Возвращаемся, – решила Адель. – Едем! Тут мы ничего хорошего не дождемся.

И возглавила эскадрон. Ешка, разумеется, двинулся за ней следом, Мач тоже, а вот Сергей Петрович на сей раз уже оказался в арьергарде – и ехал так довольно долго.

Слишком поздно спохватилась Адель, слишком поздно вспомнила старую истину: если мужчина не просится спать, не требует есть и не жалуется на всякую ерунду, то он или болен, или затевает неладное.

Неизвестно, где в конской сбруе был налажен у гусара тайничок для фляги. Мач вспомнил, что тот рассказывал о бутылках в кивере. Если так, то гусар умудрился выбросить пустую бутылку совершенно незаметно.

Когда же догадались обратить на него внимание – он ехал молча, то клонясь направо, то налево, то пытаясь клюнуть острым носом холку Аржана, то вовсе заваливаясь назад.

Ешка обнюхал его.

– Что-то крепкое…

– Что делать? – в отчаянии спросила Адель. – Нет, вы мне скажите, что делать?

– По трое в ря-ад – на-ли-вай! – пробормотал гусар.

– Я бы его сунул головой в холодную воду, – посоветовал Ешка.

– Вот сейчас мы все и отправимся искать для этой скотины холодную воду! – Адель была в полнейшем отчаянии и навешала на гусара таких комплиментов, что хоть уши затыкай.

В трезвом виде он от пятерых со смехом отбивался саблей. А сейчас его можно было скинуть с коня хворостиной.

Мач вызвался следить, чтобы Сергей Петрович не съехал с седла. Хотя – какая разница, возьмут его пруссаки целенького или с царапинами и синяками?

А небо между тем уже светлело.

– Ждите меня здесь! – решительно приказала Адель и ускакала.

Прежде всего она хотела проверить развилку дуба. Скорее всего, записочки там еще не было. Раз так – следовало спешить к Митаве. Найти Баумана несложно – Адель умела разыскивать в колонне на марше даже заклятых должников. Если баварец пристанет с нежностями… в конце концов, и это – несложно…

С такими вот нехорошими мыслями в голове Адель отыскала место стычки с фуражирами, оттуда свернула в лес, но вот какое из деревьев было искомым дубом – понять уже не могла. При свете дня дуб-то был приметным, а впотьмах все приметы куда-то подевались.

Может, там и лежала записочка – да только в руки не давалась.

Адель медленно поехала по тропе. Вдруг Фортуна сама, без приказа встала. Маркитантка привыкла доверять своей шустрой кобылке и тоже насторожилась.

По большаку пронеслись кони.

Адель решила выждать – и правильно сделала. Пяти минут не прошло, как кони проскакали в другую сторону. И еще через минуту – в прежнем направлении.

Адель спешилась и, пригибаясь, пошла поглядеть – кто там так не вовремя дурака валяет.

Она обнаружила на дороге троих конных. Все они были в длинных плащах, не позволявших определить мундиров и званий. И, наклонившись друг к дружке, совещались – но совещались шепотом!

Странные события происходили в предрассветном лесу.

Один, повыше ростом, чем прочие, сердито тыкал черной перчаткой в сторону Адели и, судя по движениям, был здорово чем-то возмущен. Наконец другому удалось его успокоить. Высокий помотал головой и послал коня прямо на Адель. Она сжалась под кустом – и пропустила сердитого всадника. Лишь конь недовольно фыркнул.

Маркитантка, стараясь ступать бесшумно, поспешила к Фортуне.

Глупая кобылка, почуяв хозяйку, заржала. И тем себя выдала.

Адель, уже не заботясь о конспирации, подбежала к ней и вскочила в седло. Нужно было удирать любой дорогой! С пистолетом наготове!

Но за поворотом тропинки маркитантка обнаружила такую картину.

Стоял под деревом оседланный конь. Ну, не совсем под деревом, что-то заставило вышколенную скотинку сдвинуться с места. А в воздухе над ним висел человек. То есть, даже не совсем висел. Одна его нога еще скользила по конскому седлу. А руками он даже обнимал толстое дерево. Но еще мгновение – и нога соскользнула бы с вытертого до блеска седла, руки съехали бы по корявому стволу, и человек в длинном плаще грянулся бы оземь.

Тут маркитантка все поняла.

– Господин Бауман! Это же не тот дуб!

– Вы? – радостно воскликнул он, совершая свободной ногой какие-то диковинные взбрыки.

– Я, – с тем милосердная Адель подъехала совсем близко и подпихнула лошадь баварца так, чтобы бедолага смог встать на седло как полагается.

– Вы одни? – усаживаясь приличным образом в седло, немедленно спросил тот.

– Разумеется, – с готовностью на что угодно отвечала Адель.

– А этот ваш седовласый безумец?

Адель махнула рукой.

– Куда вы его подевали? – как показалось Адели, ревниво спросил баварец.

– Не все ли равно? Вы же видите – я приехала за вашей запиской.

Адель чуть сжала коленями бока Фортуны и подъехала вплотную к баварцу.

– Это хорошо, что вы приехали… – пробормотал он, не протягивая, однако, блудливых рук и не выказывая вообще никакой нежности. – Но где поручик Орловский?

– Так кто же вам нужен, он или я? – искренне удивилась маркитантка.

– Смотря для какой надобности, – и тут баварец наконец поймал ее за руку. – Красавица моя, вы, я вижу, плохо понимаете, что происходит! На поручика Орловского охота объявлена!

– И без вас знаю, – сообщила Адель, руки меж тем не выдергивая. – Уж не думаете ли вы, что я помогу вам его изловить?

– Да нет же, как раз наоборот! – зашептал баварец. – Я его спрятать хочу! В самом что ни на есть надежном месте!

Тут Адель резко высвободила руку.

– Да вы, сударь, помешались!

– Выслушайте, – строго сказал господин Бауман. – Если я оставлю все как есть, то с рассветом начнется настоящая облава. И всех вас пристрелят. А если вы сейчас приведете меня к поручику Орловскому, то я по крайней мере его спасу.

– Почему я должна вам верить? – сердито спросила Адель. – Вы меня уже однажды обманули!

– Я? Вас?

– Вы обещали оставить мне записку… я поверила!.. – обиженно воскликнула она. – Я приехала за этой запиской!..

– Красавица моя! – господин Бауман даже руками всплеснул. – Да я к вашим услугам когда угодно и в любом количестве! Но давайте сперва поручика Орловского спасем! Я же ради него всю ночь тут околачиваюсь!

– Какой вам резон спасать поручика? – сердито спросила Адель.

– Есть резон! – отчаянно-умоляющим голосом прямо-таки взвыл баварец.

И наступило молчание.

– Он не знает никаких военных тайн, он не генерал, а выкуп за пленных брали пятьсот лет назад… – Адель сама себе перечисляла причины, по которым гусар вдруг привлек внимание баварца, а небо между тем все светлело и светлело.

– Черт с вами! – сказала вдруг она. – Все равно другого выхода у него нет…

– Есть, – хладнокровно возразил господин Бауман. – Добровольно сдаться в плен черным уланам. И я не хуже вас знаю, что произойдет. Ему будет стыдно признаться, что он просто растяпа, и когда его назовут лазутчиком – он не станет возражать. За что и будет расстрелян.

Адель лишь вздохнула.

– Давайте сперва выведем его из-под огня, – уже более мягко предложил баварец, – а потом вы подумаете на досуге, нужен ли вам растяпа, моя красавица, и не разумнее ли предпочесть солидного человека… который, между прочим, смотрит дальше собственного носа, пусть и не такого великолепного…

Нос у баварца был обыкновенный – картошкой.

– Поехали, – Адель послала кобылку вперед. – Вы пользуетесь доверием беззащитной женщины…

В руке у нее все еще был заряженный пистолет.

На опушке маркитантка пропустила баварца вперед, чтобы его приятели, терпеливо ждавшие, пока он впотьмах отыщет заветный дуб, не слишком удивились. Он выехал на дорогу, сказал им всего три-четыре словца шепотом, помахал Адели рукой – и вот без лишних разговоров образовался еще один конный отряд, и тоже из четырех всадников.

Адель повела его туда, где Ешка и Мач охраняли придремавшего гусара.

Сперва господин Бауман не сообразил, в чем дело. Он обратился к Сергею Петровичу с достоинством и любезностью. И получил в ответ несуразное бормотание. Спутники баварца весело переглянулись.

– Что прикажете делать, моя красавица? – сердито обратился господин Бауман к Адели. – Похоже, это еще один аргумент в мою пользу!

Адель была до того зла на красавца гусара, что ехидство баварца лишь подлило масла в огонь.

– Что собирались – то и делайте! – отрубила она. – Насколько я помню, вы хотели спасти не столько его бессмертную душу, сколько грешное тело. Ну вот и берите это тело! Мач, не надо его загораживать. Отойди!

Мач не загораживал, а придерживал в седле Сергея Петровича, но спорить с возмущенной маркитанткой не стал. Он отъехал – и гусар, утратив равновесие, сполз с коня, улегся у копыт, свернулся клубочком, а физиономия у него сделалась совсем блаженная.

– Прошу! – Адель сделала царственнный жест в сторону тела, а сама отъехала поближе к Ешке. Тот лишь посмеивался, глядя на позор соперника.

– Поздравляю с удачным приобретением! – добавила маркитантка, глядя, как господин Бауман, спешившись, пытается растрясти гусара.

– Слезай-ка и ты, Герман, – попросил баварец одного из спутников. – Я один не управлюсь. – Да не упирайтесь вы, сударь!

Это уже относилось к Сергею Петровичу, с которого господин Бауман пытался снять ментик. Герман отдал поводья товарищу, соскочил с коня, присел на корточки и распутал ментишкетные шнуры. Упал на траву и узел, который заговорщики зачем-то везли с собой. Герман торопливо развязал его.

– Да скорее же! – командовал господин Бауман, отбрасывая гусарский мундир за спину не глядя. – Кивер, доломан, ментик – долой! Вот это накиньте…

И он помог разоблаченному гусару заправить руки в какие-то суконные рукава, сверху накинул же плащ.

Ешка спешился и подхватил гусарское убранство.

– Спрячьте это! – велел баварец.

– Да куда вы меня тащите? Что вы такое задумали? – бормотал Сергей Петрович. – Я вам в плен сдаваться не намерен!

Но его уже поставили на ноги, уже подхватили подмышки, уже подняли, раздвинули ему ноги, перекинули левую через седельную луку. Он уже сидел на Аржане, завернутый в плащ, а на голову ему нахлобучили треуголку с галуном, да так, что торчал лишь самый кончик великолепного носа.

– Красавица моя! – обратился тогда господин Бауман к Адели. – Вы и сами не знаете, какое доброе дело сотворили, выдав нам это тело! А теперь, раз уж мы заодно, доведите благодеяние до конца.

Просьбой эти слова и не пахли.

– Я слушаю вас, сударь, – серьезно отвечала Адель.

– Мы отвезем поручика Орловского к одному здешнему барону, с которым я, кажется, неплохо поладил, и укроем, пока за ним не приедет лицо более ответственное, чем ваш покорный слуга, – витиевато выразился баварец. – А вам я предложил бы сопровождать нас до усадьбы… полагаю, что там и вы окажетесь в относительной безопасности…

Он сделал паузу.

– А заодно и присмотрите, чтобы из ворот не выехал ни один подозрительный посланец.

И это тоже был приказ.

Маркитантка счастливо улыбнулась. Наконец хоть кто-то взял на себя ответственность за опасную ситуацию.

– Слушаюсь, сударь! – весело сказала она.

– Поедете за нами следом.

– Ладно.

Господин фон Бауман и Герман с двух сторон подперли Сергея Петровича, третий их спутник выехал вперед. Адель, Ешка и Мач подождали малость и двинулись следом – впрочем, крайне осторожно.

Они видели, как навстречу господину Бауману вылетели черные уланы, как их командир вступил с баварцем в какие-то краткие переговоры, как безнадежно махнул рукой и увел улан куда-то вдаль…

Мач плохо понимал, что происходит. Была опасность – сперва отбил смертельный удар Сергей Петрович, потом выручила Адель. Опять возникла опасность – маркитантка привела каких-то странных спасителей в длинных плащах. Парень только видел, что его куда-то тащат, то командуют «Вперед!», то отчаянно шепчут «Назад!..» И во всей этой суете было уж как-то не до свободы.

Если бы он был хоть чуточку повзрослее, то и сам бы додумался, что на войне свободы не бывает. В схватке не на жизнь, а на смерть, она, собственно, ни к чему. Важнее, чтобы тот, с кем ты стоишь спиной к спине, орудуя окровавленным клинком, стоял так до конца. А если и он вообразит себя абсолютно свободным – то может вдруг махнуть рукой, сунуть саблю в ножны и сказать ленивым голосом: «Надоело это все, ну, я пошел…»

Но парню не было и девятнадцати.

Его мир был пока что невелик. Он знал лишь, что дома, под баронской властью, – плохо, а в свободной Франции – очень хорошо. И когда Мач понял, что господин Бауман привел свою кавалькаду прямиком к усадьбе барона фон Нейзильбера, – он вновь ощутил реальность происходящего.

К барону в лапы ему совершенно не хотелось!

Мач натянул поводья.

Но тут оказалось, что его в апартаменты и не приглашают.

Господин Бауман еще с вечера предупредил барона, что, возможно, привезет в усадьбу ночью некое важное лицо, которому нужно будет провести в тихом месте несколько дней. Баварец, победив все баронское семейство обаянием, намекнул даже на государственную тайну. И доверенный лакей Дитрих (не может доверенный лакей зваться Янкой!) получил соответствующее распоряжение. Не будить же господина барона ради ключа от комнаты в дальнем крыле замка!

Поэтому баварец, оставив гусара под надежным присмотром, вызвал Дитриха-Янку, но не к главным воротам усадьбы, из кружевного чугуна, с фонарями и липовой аллеей, а к службам. Там уже вовсю суетилась челядь, поскольку солнышко встало.

Проснулся и господин барон, более того – он проснулся в спальне госпожи баронессы. Он забрел туда вечером обсудить странную просьбу господина Баумана и попытаться разгадать государственную тайну. Да так и остался.

Наряду с прочими излишествами, был в усадьбе висячий сад. Туда вела из спальни баронессы стеклянная дверца. Сад как бы держался на трех арках, выложенных по глухой стене из красного кирпича. Росли вдоль этой стены подстриженные кустики, а через дорожку уже был парк. Из двух окон спальни он прекрасно просматривался.

В такую рань он должен был быть совершенно пуст.

Госпожа баронесса проснулась оттого, что чуть не скатилась с широкой постели. Господин барон раскинулся по диагонали – он отвык, увы, от супружеского ложа… Растолкать эгоиста не удалось. И госпожа баронесса решила, что раз уж она все равно не спит, то можно бы и потребовать кофе с горячими булочками.

Она села за столик у окошка, отвела занавеску, а тут и поднос с завтраком прибыл. Размером тот поднос был немного больше столика, и горничная установила его как можно осторожнее.

Госпожа баронесса поднесла к губам изящнейшую, тончайшую чашечку с миниатюрным портретом бывшей французской императрицы Жозефины. И трех лет не прошло, как сервиз был в моде. А посуды с образом новой императрицы, Марии-Луизы, раздобыть в курляндской глуши пока не удалось.

Так вот, поднесла она чашечку – и тут увидела в саду такое, от чего вскочила, приникла к окну, оперлась впопыхах не о столик, а о нависающий край подноса – и опрокинула завтрак на пол!

Еле отскочив от летящего кофейника с горячим кофе, госпожа баронесса вскрикнула.

А господину барону, видно, уж пришел срок просыпаться. Он открыл глаза и резко сел. На полу лежали в кофейной луже горячие булочки, а супруга, зажав рот рукой, изумленно глядела в окно.

– Доброе утро! – сказал супруг. – Что там опять стряслось?

– Государственная тайна!.. – отвечала, не подумав, госпожа баронесса.

И господин барон немедленно очутился у соседнего окна.

Как раз в это время Дитрих-Янка вел по песчаной дорожке господина Баумана и человека, закутанного в длинный плащ. Этот человек, видно, плохо понимал, где находится. Он озирался и крутил носом, как будто солнечное утро и ухоженный парк ему не по вкусу.

– Где-то я видел этот нос… – пробормотал господин барон.

– Да это же он того русского офицера привел! – громко прошептала баронесса. И сразу же о своих словах пожалела. Удивленный волнением в ее обычно невозмутимом и ледяном голосе, барон фон Нейзильбер строго на нее покосился.

– Что бы сие значило? – спросил он сам себя.

Что бы ни значило, а с освободителями спорить не приходится, особенно если освободитель – немец, а избавляет он от российского подданства. Угодно ему вселять в усадьбу русского офицера – значит, так надо… Господин барон, немного погодя, вызвал камердинера, и тот доложил, что гость успешно препровожен в указанную комнату.

Барон присел на диван и задумался.

Господин Бауман для него особенного интереса не представлял. Он сразу доложил, что женат и растит прелестных малюток. А вот полковник Наполеон ни разу не обмолвился о супруге, как его ни тормошили баронесса с дочками. И не нужно семи пядей во лбу, чтобы догадаться – тот гусарский поручик, что требовал недавно от барона удирать со всем семейством в Ригу, тот пленный, которого полковник не успел расстрелять, и сегодняшний гость – одно и то же лицо. Гусары в здешнем краю вообще не стояли, а этот еще и был в приметном мундире.

Почему Бауман привел с собой русского гусара и позаботился о его безопасности, барон сообразил сразу. Это были тонкости и хитросплетения войсковой разведки. Очевидно, загадочный гусар, так отважно шаставший по оккупированной территории, делал это неспроста. Возможно, Бауману удалось с ним договориться…

Но в Баумане господин барон вовсе не был заинтересован. А в полковнике Наполеоне – был. И потому он вызвонил камердинера, велел позвать садовника Прициса, а сам сел писать письмо.

Он звал полковника немедленно посетить свою усадьбу, где нашел приют небезызвестный ему русский гусар. Он намекал, что встретиться с гусаром следует поскорее. И передавал бесчисленные приветы от супруги с дочками. Словом, составил письмо весьма политично и витиевато.

В бароновом хозяйстве хватало молодых егерей, кого послать спозаранку хоть на край света. Но сейчас царило такое брожение умов, что он вовсе не был уверен в егерях – молодого, обученного конной езде и стрельбе парня выпускать с конюшни сейчас было опасно. Он вполне мог оказаться не там, куда послали с письмом, а в соседнем лесу, во главе шайки ровесников.

Полностью довериться барон мог, как ни странно, лишь Прицису. Он чувствовал в старике неподдельное уважение ко всему немецкому, дворянскому и высокородному.

Прицис прибыл на зов.

Но везти письмо отказался.

– Господин барон знает, что я стар и слаб, – горбясь более обыкновенного, для достоверности еще кряхтя и кашляя, сообщил Прицис. – Но если господин барон пожелает приказать моему внучку, пожелает убедиться в преданности моего внучка!.. Один он у меня, пусть послужит!..

Парня отыскали в чулане, где он обычно спал, и перед самой дверью гостиной Прицис успел дать ему наставление.

– Дело-то пустяковое… – шептал он, за ворот притягивая длинного внучка поближе. – Съездить туда и обратно, вот и все. Но потом-то господин барон тебя не забудет! Почему, как ты думаешь, он егеря не позвал, а меня, старика? Потому что только мне и доверяет!

Заспанный внучек щурился и кивал.

– Погоди, дай срок, я из тебя немца сделаю! – совершенно неожиданно пообещал Прицис. – Если с поручением справишься – можно будет потолковать с господином бароном, чтобы немецкую фамилию тебе написал! А фамилия – это уже половина дела… Ну, ступай, ступай… Живо! Быстро!

Чтобы убедиться в скором отъезде внучка, дедушка сам поволок его за руку на конюшню, где именем господина барона велел оседлать хорошую лошадь.

Окончательно внучек проснулся уже за воротами усадьбы.

Ему объяснили, где искать черных улан и их полковника. Он и поехал в нужную сторону, особо не беспокоясь, зачем это барону с утра пораньше понадобился военный господин.

Мач, Адель и Ешка не больно доверяли господину Бауману. Гусар пошел с баварцем не совсем чтоб по доброй воле, просто выбирать не приходилось. Сам баварец со своими приятелями тоже ускакал, пообещав вернуться к ночи. Он выразил надежду, что в течение всего одного дня эскадрон, не будучи обременен пьяным командиром, уж как-нибудь соблюдет свою безопасность. Возразить было нечего.

А дедушкиного внучка попросту проворонили.

Он выполнил свое задание, он нашел полковника Наполеона, передал письмо и даже более того – подождал, пока полковник соберется со свитой в дорогу.

И несколько удивило его, что в полку черных улан завелась дорожная карета, да не пустая, а с дамой внутри.

Глава семнадцатая, о подозрительной полковнице

Точно так же удивила эта карета и госпожу баронессу совместно с дочками. Они вышли под вечер в парк принаряженные, в надежде привлечь внимание завидного жениха. Они собирались подбежать к въезжающим в парк красавцам-офицерам, как нежные сильфиды! И вот извольте – карета…

Соскочив с коня, полковник позволил кучеру отворить дверцу и подал руку даме, чье лицо поверх шляпки было закутано прозрачным шарфом. Дама приподняла подол, показав точеную ножку в модном башмачке, с завязками крест-накрест вокруг щиколотки, и застыла в такой позе, как бы опасаясь ступить с подножки на не покрытую восточным ковром землю.

Всадники, составлявшие свиту полковника Наполеона, разумеется, на ножку уставились. Но полковник по-хозяйски взял даму за талию и вынул из кареты.

Полосатая шаль дамы, в которую та куталась как бы и зябко, однако не забывая показывать изящную шейку, полуобнаженные плечики, стоила целое состояние. Такие шали, черные с желтым, госпожа баронесса с дочками только на модных картинках видели. К углам сокровища были пришиты золоченые шарики, чтобы своей тяжестью удерживать ткань в задуманном хозяйкой положении. Из-под складок шали виднелся нарядный мешочек для рукоделия, тоже по последней парижской моде.

Предложив руку загадочной даме, полковник Наполеон повел ее навстречу господину барону, спешившему к гостям по дорожке хоть и с выражением бурного гостеприимства на лице, однако с некоторой озадаченностью в душе. Даму не ждали! Насчет дамы уговора не было!

И все разъяснилось немедленно.

А ведь еще неделю назад полковник Наполеон даже не подозревал, что у него объявится молодая жена по имени Катринхен, вот просто возьмет и приедет из Пруссии в Курляндию к любящему супругу… Да и никто не подозревал. Но в тот миг, как это стряслось, все уже знали историю женитьбы и благородное происхождение ее родственников.

Мало сказать, что полковник и сам не понимал, откуда у него в голове взялось все, связанное с новоявленной женой, как будто оно там всю жизнь было. Он совершенно не помнил, что двадцать лет полноценной мужской жизни (юношеские шалости не в счет) прожил без всякой жены. Ему уже казалось, что красавица была рядом всегда. Как, впрочем, и его свите.

А где красавица – там и проблемы. О чем барон фон Нейзильбер услышал прямо на дорожке.

Хотя брать с собой на войну жен – дело довольно обычное, но смотря каких жен! Попадаются такие, что вместо мужей учениями командуют. Но держать хрупкую, томную, изысканную молодую женщину при лагере, заставлять ее ночевать в палатке, ее, привыкшую к комфорту и уюту, – это, знаете ли, преступление. Пока доблестные войска не перейдут наконец в наступление, пока не возьмут Ригу и не двинутся на Петербург, красавице Катринхен придется терпеть неудобства походной жизни. Но уж на зимние квартиры черные уланы встанут в покоренном Петербурге! И там полковник Наполеон найдет для своей супруги дом… нет, особняк… нет, дворец!

Разве же не достойно дворца это одухотворенное лицо, обрамленное блестящими каштановыми локонами? Этот тонкий стан, перехваченный под грудью не пояском, а ниткой крупного жемчуга? Безупречные ручки, такие тонкие в парных браслетах с настоящими античными камеями? Стройные, как у газели, ножки?

Выслушав все это, барон фон Нейзильбер пожалел о своем письме.

Замечательный жених ускользнул из-под носа.

Господин Бауман – тот хоть прямо сказал, что обременен женой и прелестными малютками. А этот ведь молчал! И что удивительно – отзывался о супружестве как бы свысока.

Знай барон фон Нейзильбер причину полковничьего молчания – бежал бы, ужаснувшись, прочь, да еще побыстрее, чем от бешеного барана.

Положение спасла госпожа баронесса. С кислой улыбкой она пригласила гостей в дом, где до ужина можно было посидеть в гостиной на модных жестких стульях с воинственными спинками. И кинула госпожа баронесса на супруга украдкой выразительный взгляд, в котором буква за буквой читалось нелестное слово: «Дурак!»

Ради счастья которой-нибудь из дочек господин барон мог обмануть доверие какого-то там Баумана и выдать поручика Орловского черным уланам. Но просто так? Опять же – не зря Бауман окружил гостя такой тайной, что-то он затеял, а в уме и сообразительности баварца сомневаться не приходилось.

Вот и получалось, что родительская любовь подвигла баронскую чету на довольно опасную глупость.

Предложив руку полковничьей супруге, барон фон Нейзильбер ввел ее в гостиную, а полковник Наполеон то же галантное действие совершил с госпожой баронессой.

Юные баронессы были разобраны офицерами свиты, так что образовалась шумная и пестрая процессия.

Полковник Наполеон сердито слушал галдеж и смех молодежи. Он прибыл сюда не для светских развлечений! Его позвало важное письмо. Он жаждал вцепиться во врага.

Невысокий рост не позволял ему разглядеть через головы красивое личико стройной своей женушки. А она тем не менее на него глядела. И на устах ее была странная такая улыбочка…

Красавицу вроде бы и радовала власть над публикой, и забавляла одновременно. То же касалось мужа – вроде бы и была она довольна своей добычей, однако это была вчерашняя, использованная добыча, сейчас следовало подумать о завтрашней…

И, зачарованная какими-то своими тайными мыслями, она не сразу отзывалась на восторженные вскрики юных баронесс: «Ах, душка Катринхен!..»

Вопреки собственным опасениям, Кача вошла в гостиную довольно уверенно, опираясь на руку господина барона и придерживая край шали особенным образом, который немедленно принялись копировать юные баронессы. А она просто чувствовала себя неловко в тончайшем платьице, норовившем навечно приклеиться между ног. И пыталась завесить бедра шалью, чтобы хоть не так бросалось в глаза это безобразие.

Госпожа баронесса немедленно оказалась с ней рядом. Все-таки было что-то респектабельное в том, что полковник отдал под ее покровительство свою молодую жену. И следовало обласкать измученную дорогой бедняжку.

Лотхен, Анхен, Лизхен, Гретхен и Амальхен немало обрадовались, увидев перед собой почти ровесницу. Они-то о родительских планах и не подозревали! Даже если госпожа полковница и не бывала в Париже – она же наверняка приехала к мужу прямиком из Берлина и много чего расскажет о модных мелочах. Теперь, когда баронское семейство оказалось отрезано от Риги, юные баронессы понятия не имели, где и как узнавать такие важные новости.

Но когда девицы вгляделись в тонкое лицо госпожи полковницы, то показалось всем пятерым, что где-то они уже видели этот профиль, эти кудряшки, закрывающие лоб, эту длинную и грациозную шею. Послали горничную за парижским сервизом. К счастью, не весь он погиб при раннем завтраке. Найдя тончайшие чашки с портретом бывшей императрицы французской Жозефины, все дружно всплеснули руками! Сходство было поразительное…

Все, кроме полковника Наполеона. У него на секунду забрезжило в голове просветление. Он вспомнил – появилось лицо, позвал настойчивый взгляд, лицо было такое, что притягивало почище магнита… можно сказать, на роду написанное лицо, несущее примерно тот же тайный знак судьбы, что и его собственное… Он вспомнил, как буквально неделю назад устремился навстречу с ощущением, будто что-то, обещанное еще при рождении сбылось, и произошло это совсем недавно, и… и… И снова все забыл.

Все отметили забавное совпадение. Надо же – в Курляндии теперь свои Наполеон и Жозефина! Разумеется, зашла речь о семейной жизни французского императора. И немало приходилось лавировать госпоже баронессе, обходя такой пикантный момент, как развод Наполеона с Жозефиной. Вся Европа была потрясена этим скандалом, до такой степени вся, что и в Курляндию донеслись отзвуки.

– А что бы ни говорили, император поступил правильно, – сказал в конце концов полковник Наполеон. – Когда речь о наследнике империи, приходится приносить жертвы. Молодая жена более к этому способна…

Баронесса сделала страшные глаза, показывая на дочек. Им еще не полагалось думать о наследниках. Но бравый полковник не сообразил, в чем дело. Он решил, что хозяйка усадьбы приверженка Жозефины.

– Однако армия разочарована, – как бы по секрету, интимным шепотом сообщил он. – Старая-то приносила императору лишь удачу. А что принесет новая – еще неизвестно…

Госпожа баронесса поняла, что нужно срочно переводить разговор на другую тему. Она попросила дочек принести свои гербарии и коллекции.

Кача сидела в кресте, всем видом изображая томную усталость, и молчала. Она попросту боялась баронессы, о которой знала от горничных немало неприятного. Все еще боялась! Даже когда пожилая дама ласково склонялась к ней, предлагая лимонад и бисквиты, Каче все время казалась, что сейчас ей вцепятся в ухо. Но когда прибыли альбомы и шкатулки, она оживилась. Особенно заинтересовала ее флорентийская шкатулочка с мозаикой, изображавшей мотылька над розой.

Как всякая крестьянская девушка, Кача была совершенно равнодушна к мотылькам, но любила цветы. У нее не было возможности развести под окном свой цветничок, как разводили хозяйские дочки. И она с восторгом уставилась на невиданную розу, больше всего похожую на лиловый кочанчик капусты.

Лизхен, самая средняя дочка, стала одну за другой доставать из шкатулки монеты. Юные баронессы не считали это собрание коллекцией, даже подтрунивали над шкатулочкой и ее содержимым, набранным за время кратковременных наездов в Ригу. Были тут русские, шведские, английские, французские, датские и иные европейские деньги, вовсе не древние, как в настоящей коллекции, а вполне пригодные для купли-продажи.

Акварели, вышивки, сушеные травки в альбомах Каче показались по меньшей мере странными. Но вот к монетам она потянулась – и девицы, видя, что дорогая гостья оживилась, стали показывать ей эти сомнительные сокровища, всячески при том развлекаясь.

Если бы полковник Наполеон хоть раз взглянул на девичью возню, хоть к одному словечку прислушался, то непременно бы вмешался. Но госпожа баронесса затеяла с ним беседу о предках. Она с большим знанием дела перечисляла прусские, саксонские, баварские роды, и выходило, что все ее четыре прадеда и четыре прабабки принадлежат к древнейшим из прославленных фамилий. Полковник напряженно следил за ходом ее рассуждений – и проворонил тот миг, когда Амальхен достала из шкатулочки увесистую монету…

Монета лежала там по меньшей мере пять лет – и пролежала бы до скончанья века, но Качу словно кольнули в затылок десять иголочек, десять острых и горячих лучиков, слетевших с пальцев Тоол-Авы. Она провела пальцем по гурту пятифранковика, но это было уже ни к чему. Кача и так знала, что огромную монету с порченным гуртом нужно тихонько спровадить в мешочек с рукодельем, украшенный вышивкой и кисточками.

Пятифранковик проскользнул между ручек из полированного дерева и бесшумно улегся в мешочке. Вышло это совершенно незаметно.

Теперь Кача могла наконец прислушаться – что там затевает ее фальшивый муженек.

А он отвязался-таки от госпожи баронессы и потребовал от господина барона отвести себя к пленному гусару. Тот со вздохом поднялся со стула.

Полковник Наполеон сделал знак адьютенту, тот похлопал по плечу еще одного молодого офицера – и четверо мужчин смылись из гостиной так тихо и незаметно, как если бы их там вовсе никогда не было.

Но Кача насторожилась.

Не то чтоб она дорожила полковником – первый азарт миновал, Авы основательно высмеяли наивность девицы, полагающей, будто великолепный император может, как в сказке, оказаться в курляндской корчме и быть узнан по монетке. Наутро после грехопадения Кача и сама поняла, что сделала глупость. Однако мудрая Тоол-Ава утешила ее.

– Когда проживешь с мое, тебе будет достаточно тайной власти. А пока тебе еще нужна власть явная. Ну что же, таких игрушек нам для тебя не жалко, бегунья ты наша лесная, быстроногая… Поиграйся!

Кача отгородилась от Тоол-Авы ладонью с растопыренными пальцами, качнула рукой туда-сюда, и Ава одобрительно покивала.

– Шаль с плечика спусти, это же не виллайне, волосы на виски больше выпусти, юбочку надо чуть покороче…

И Кача исправно вообразила себе все эти перемены в сотканном из морока парижском наряде.

Она уже умела удерживать морок довольно долго, а затуманить головы полковнику и офицерам помогла Наар-Ава, посетившая корчму в виде горбатой старушки.

Теперь, когда обещанная Авами монета попала в мешочек, Кача могла вернуть своей рубахе из тончайшей кожи ее прежний вид, растворить в воздухе и шляпку, и шаль, и даже великолепные браслеты. Но она еще не умела ходить тропами нижнего мира, ей следовало покинуть баронскую усадьбу поверху, через ворота, а это значит – в виде полковницы, а не Авы.

Еще одной науке не обучили Качу Авы. Науки этой они сами не знали и знать не желали. Они считали ее искусством пришельцев – и тех балтов, что изгнали Лесной народ из родимых чащоб, и тех тевтонов, что поработили балтов, и тех поляков, что враждовали с тевтонами…

Авы напрочь отреклись от грамоты.

Поэтому, когда полковник в величайшем возбуждении показывал офицерам послание барона, Кача так и не поняла, из-за чего подняли суматоху. Никто не догадался прочитать сообщение вслух, а выдавать свою безграмотность глупыми вопросами она не хотела.

И вот теперь Кача почуяла что-то занятное…

Она подняла согнутую в локте руку, блеснула всем в глаза золоченым шариком шали, спрятала за точкой белого блеска лицо – и долго еще казалось, будто красавица Катринхен стоит у клавесина, задумчиво слушая модный романс.

А Кача тем временем уже торопливо и бесшумно шла вслед за бароном, полковником и двумя офицерами.

Они оказались в дальнем крыле усадьбы, где обычно никто не жил, но комнаты соблюдались в порядке на случай приезда гостей.

Господин барон отомкнул дверь.

Красавец гусар безмятежно посапывал на огромном диване. Его острый профиль великолепно рисовался на фоне желтой атласной спинки с мелким цветочным узором.

Радом на столике стоял поднос с остатками еды.

– Он! – не сказал по человечески, а с шипом выдохнул полковник. – Ну, господин фон Нейзильбер, я перед вами в долгу неоплатном! Насчет Баумана не волнуйтесь, я сам разберусь с Бауманом. А вам за поимку вражеского шпиона…

Полковник на секунду задумался. Что платят в таких случаях местным жителям – он знал. Как повышают в звании отличившихся военных – тоже представлял себе. А вот с поймавшим шпиона бароном он до сих пор не сталкивался.

Выглянув из-за полковничьего плеча, Кача узнала Сергея Петровича – и дыхание у нее перехватило.

Гусару грозила погибель!

Хотя синие глаза, помимо своей воли чаровавшие девиц и дам, были закрыты, Кача снова увидела и поросший ромашками пригорок, и серого коня, и пронзительный взор, от которого кружится голова.

Высокомерная усмешка раздвинула ее губы. Ей показалось, что наконец-то проснулась в ее душе и теле загадочная сила Ав.

Кача скрестила перед собой руки ладонями вперед и резко развела их в стороны.

Авы делали так – и возникала дымная пелена, рождалась мнимая видимость, даже голоса ненастоящие звучали. А ей ничего сотворить не удалось – потому, очевидно, что все силы и способности, пока еще скромные, уходили на мягкую шершавость черно-желтой шали с золочеными шариками, на металлический блеск браслетов, на прозрачность платья.

Как лежал спящий гусар – так и остался лежать, и все его видели!

Вспомнив, что говорили знакомые горничные про обмороки юных баронесс, сопровождаемые суетой, беготней, вонючими флакончиками и стаканами холодного лимонада, Кача негромко ахнула и, стремительно опустившись на колено, улеглась с закрытыми глазами у полковничьих ног.

Мужчины обернулись – и увидели полковницу в обмороке.

Но Кача слишком всерьез восприняла все байки про придурь юных баронесс, ходившие среди прислуги. Девичьи штучки действовали на мужчин только в определенной обстановке, это были условия светской игры. А теперь мужчины оказались в кои-то веки заняты делом – они из рук в руки передавали вражеского шпиона.

– Как она сюда попала? – сам себя сердито спросил полковник Наполеон.

Адьютант метнулся было к Каче – но жест командира удержал его. Над самозванной полковницей наклонился барон фон Нейзильбер.

– С ней ничего не случится! – одернул его полковник Наполеон. – Господа, нужно связать его, пока он не проснулся. Закутать с головой в одеяло. Господин барон, можно ли незаметно отсюда выбраться в парк? Есть подходящий выход?

– Разумеется! – поглядывая на Качу, сказал господин барон. – Вон туда, направо и вниз по лестнице.

– Ступайте и распорядитесь подогнать карету к этим дверям. И возвращайтесь! Никто лишний не должен знать, что мы взяли этого гусара. И моей жене этого тоже знать пока не нужно. Вы поняли меня? Тогда вам не придется ничего объяснять Бауману. Гусар проснулся, ему пришла в голову какая-то дрянь – и он сбежал. Вы же не отвечаете за всю ту дрянь, которая приходит в головы пьяным гусарам?

– Ни в коем случае! – радостно отвечал барон фон Нейзильбер.

Кача приподнялась на локте.

На своем веку она знала лишь мальчишеские поцелуи Мача и близость полковника Наполеона, которая на нее большого впечатления не произвела. Возможно, если бы поручик Орловский провел с Качей ночь, она забыла бы его через три дня. Но сейчас-то красавец гусар был для нее навеки недосягаемым блаженством! Потому и вскипела кровь, и отрубилось начисто чувство меры…

Ни разу она еще не пробовала применять десять острых и горячих иголочек, которые часто ощущала собственным затылком. Но коли уж это могли все прочие Авы, значит, и в ней крылась способность, нацеливая хищные пальцы, передавать по воздуху точным прицелом короткие мысли?

Кача всю силу вложила в приказ полковнику.

Он вдруг остановился и затряс головой.

– Вернер, вы его видите? – с неподдельным ужасом спросил полковник.

Сам-то он видел лишь расхристанную постель. А гусара на ней не было.

Адьютант Вернер с порога обернулся и посмотрел на очумевшего командира. Но увидел он за командирской спиной такое, что разинул рот в немом крике.

Там, где только что лежала дама в полупрозрачном платье, окутанная дорогой шалью, стояла на одном колене настоящая, доподлинная ведьма – с длинными распущенными волосами, в темной рубахе с бахромой, с меховой сумкой через плечо, и ее горящие глаза лишали и слуха, и дара речи, и, видимо, многих иных способностей…

Кача, поймав полный ужаса взгляд, вскочила на ноги.

Она поняла, что произошло.

Ее силы еще не хватало на двоих.

Кача, не готовая к открытому столкновению с четырьмя мужчинами, безумно перепугалась. Ей и в голову не пришло, что сама она перепугала их еще больше.

Будь у мужчин при себе хоть один пистолет – лежать бы ей в коридоре с дыркой в груди. Но у них были только сабли. И никто не осмелился подойти к нечистой силе настолько близко, чтобы пустить в ход клинок.

Несколько секунд Кача и мужчины стояли, таращась друг на дружку. А потом им показалось, что ведьма, взмахнув кожаными лохматыми рукавами, взлетает в воздух, чтобы броситься на них сверху. И раздвинулись в улыбке ее губы, и сверкнули такие зубы, которым только человечье мясо подавай!

На самом же деле Кача вспомнила о последнем подарке Поор-Авы и двумя руками вставила в рот костяную челюсть. Рукава всплеснули – и этого оказалось достаточно!

Господин барон взвизгнул и понесся прочь. На сей раз был он в башмаках, а не босиком, так что произвел немалый грохот. А за ним, не стесняясь своего страха, кинулись полковник Наполеон и двое офицеров.

Кача негромко рассмеялась и побежала в другую сторону, к выходу в парк. Монетка лежала в меховой сумке – а все прочее немало насмешит Ав, следящих за ее подвигами на грани кристалла.

И действительно – Наар-Ава, посмеиваясь, ждала ее у высокой липы, вдоль ствола которой шла свежая трещина.

– Ну что, наигралась, красавица? – вроде бы без малейшего ехидства, вполне доброжелательно спросила она. – Если тебе нужны еще развлечения – ты скажи, мы позаботимся, ты же еще молоденькая… А жених-то, миленькая, для этого был подходящий. Он бы тебя по свету за собой повозил, наплясалась бы ты вдосталь, приятных слов наслушалась от самых что ни есть знатных и богатых господ…

Новоявленной Аве стало смертельно неловко за тот пыл, с которым кинулась она на выручку к синеглазому гусару…

– А с заданием ты великолепно справилась, умница наша, – похвалила Наар-Ава. – Еще немного – и сделаем мы тебе подарочек, наденешь его на свою красивую шейку…

Кача без единого слова зашла сзади, положила Наар-Аве руки на плечи – и липа приняла обеих Ав.

А полковник Наполеон с двумя своими офицерами обогнал господина барона, чуть не свалился с лестницы и ворвался в гостиную как раз в ту минуту, когда новый гость, склонившись над креслом, целовал ручку госпожи баронессы.

Гость обернулся. Это был господин Бауман.

Рядом стояли Герман и еще один молоденький офицерик-баварец.

Господин Бауман усмехнулся, сделал шаг навстречу полковнику, слегка поклонился – и тут только понял, что влетевшие в гостиную пруссаки чем-то здорово перепуганы.

– Уж не встретились ли вы с привидением, сударь? – осведомился ехидный господин Бауман. – Говорят, в здешних старинных усадьбах…

– Ах! – перебила его госпожа баронесса. – А где же ваша супруга, господин полковник? Только что она стояла у клавесина!

– Моя супруга?!. – в полном изумлении повторил полковник Наполеон.

– Разве к вам приехала супруга? – спросил Бауман, прекрасно знавший о холостом состоянии полковника. – Неужели она и ваших прелестных крошек привезла? Как неосмотрительно!

Полковник онемел.

Он уже не понимал, есть у него жена или примерещилась, а уж насчет крошек вообще было дело темное. Лицо Качи при немалом усилии удавалось выманить из глубин памяти, а о детях полковник услышал впервые. Но сейчас он и в малюток готов был поверить.

Разумеется, господин Бауман ни сном ни духом не ведал о проказах новоявленной Авы. Не знал он и о послании барона. У него был план действий, достаточно серьезный, а барон фон Нейзильбер и полковник Наполеон как бы путались в ногах, мешая даже не осознанно, а всего-навсего своим присутствием на белом свете.

Но господин Бауман явственно видел – и полковник, и барон похожи сейчас на крупно нашкодивших псов. А сопровождающие полковника офицеры – так те просто здорово перепуганы.

Поэтому ловкий баварец уверенно взял власть в свои руки, что у него получалось неплохо. В результате через полчаса он избавился от черных улан. А еще через полчаса – и от баронского семейства.

Правда, был один странный момент – когда господин Бауман пытался стребовать с господина барона ключ от комнаты, где содержался гусар. Барон фон Нейзильбер сперва долго не мог понять, что означает слово «ключ», потом понес ахинею – будто бы гусар свободно шастает по усадьбе и потому в ключе не нуждается.

Ко времени этого избирательства они остались в гостиной втроем – барон фон Нейзильбер, господин Бауман и Герман. И господин барон, озираясь, сообщил, что в усадьбе творится неладное – кроме всего прочего, пропала красавица полковница, но на это почему-то никто не обращает внимания!

Господин Бауман принюхался – и, хотя спиртного запаха не заметил, властно отправил господина барона спать. И сам пошел в гости к поручику Орловскому.

Картина, представшая перед его взором, поразила его наповал.

Дверь в комнату была распахнута. Снаружи в скважине торчал пропавший ключ. А гусар как проспал все мистические чудеса в коридоре, так и продолжал спать дальше.

Господин Бауман выругался, вынул ключ, отдал Герману распоряжение – и тот, стараясь не сталкиваться с прислугой, покинул усадьбу.

Выбежав к воротам, Герман огляделся, прислушался и заухал по-совиному. Ему отвечало такое же неумелое уханье, и из темноты возникли три всадника, все – в длинных плащах, в надвинутых на брови треуголках.

Первого и второго Герман приветствовать не стал, а вот третьему поклонился. И, когда тот спешился, Герман взял протянутый ему первым всадником пистолет, взвел курок – и, хотя парк был в это время совершенно пуст, повел закутанного в плащ гостя от тени к тени, от куста к кусту, пока незаметно не доставил его в усадьбу.

Господин Бауман тем временем растолкал гусара.

– Ах, это вы, сударь? – Сергей Петрович роскошно и длительно зевнул. – Добро пожаловать! Не объясните ли вы мне, где я нахожусь и как сюда заехал?

– Это я вас сюда привез.

– Ага, вспоминаю…

Вдруг гусар потянул носом воздух и резко сел на постели.

– Послушайте! Здесь была женщина!..

– Ну и что? – не понял гусарского волнения Бауман.

– Женщина!..

Гусар мало того, что оглядел свой наряд, состоявший из полотняной рубахи и суконных чикчир, которые с него, когда укладывали спать, не стали стягивать, он еще и ощупал себя.

– Она меня раздела!..

– Ну и что? – уже почти сердито спросил Бауман. – Всех нас время от времени раздевают женщины!

– Меня нельзя… У меня же невеста! Я ей слово дал! – воскликнул донельзя расстроенный гусар.

– Да пропадите вы пропадом! – возмутился вконец баварец. – Я-то думал, вы о серьезном деле!

– Где мой доломан? – испуганно спросил Сергей Петрович, обведя все еще туманным взором комнату. – Где мой ментик? Кивер где? Сабля?..

– У ваших друзей, – объяснил Бауман. – Не мог же я везти вас мимо наших конных разъездов в русском мундире! А теперь соберитесь с силами, придите в себя, вам предстоит важный разговор. От него многое зависит.

– С папашей? – жалобно спросил гусар. – Я вовсе не желал! Меня в беспамятстве… Я не могу жениться!

Господин Бауман пошарил взором и нашел потребное. Это был графин с водой.

– Нагнитесь, – велел аккуратный баварец, и когда гусар, плохо соображая, наклонил голову, вылил ему воду на затылок.

– Бр-р! Ух, хорошо! – воскликнул довольный гусар. – Давно бы так! Ну, так на чем мы остановились?

Бауман прислушался к шагам в коридоре, метнулся к двери, приоткрыл ее на волос и выглянул.

– А главное, где мы остановились? Это же не корчма! – малость протрезвевший гусар изучил убранство комнаты и сделал разумный вывод: – Это приватный дом!

– Вот этот господин хотел бы с вами побеседовать, – сказал Бауман, отступая и пропуская к столу высокого полного мужчину в треуголке, закутанного в темную с пелериной шинель, а за ним – Германа. – Имени его я пока называть не стану, поскольку вы можете и не договориться. И в таком случае окажется, что вы знаете кое-что опасное…

– С незнакомцами безымянными объясняться не привык! – заартачился Сергей Петрович. – Мое слово порукой!..

– Порукой чему? – осведомился Бауман и улыбнулся. – Тому, что вы никогда и нигде не расскажете, с кем говорили этой ночью? Так для того и слово давать нужды нет – мы и без вашего слова о том позаботимся. Во-первых, сей господин останется для вас именно незнакомцем. А во-вторых, коли вы и сами догадаетесь, об этом нетрудно будет узнать по вашему лицу. И мы будем вынуждены принять меры.

Эта недолгая речь, хотя и произнесенная весьма приятным, бархатистым даже голосом, хоть и не содержавшая явной угрозы, мало обрадовала гусара.

– Нетрудно догадаться, что за меры, – заметил он.

– Нетрудно, – согласился Бауман. – Дело настолько серьезное, что мы не желаем ни малейшего риска. Вы можете изображать в курляндских лесах Шиллерова разбойника и погибнуть, когда вам только станет угодно. А мы – люди с положением, мы хотим благополучно завершить для себя сию бестолковую войну. И жить долго… Никому не хочется последовать примеру Фердинанда фон Шилля.

Гусар вспомнил, о ком речь, начал понимать ситуацию и для начала хмыкнул.

– Я готов вас выслушать. Если то, что вы мне скажете, не противно чести и воинскому долгу.

– Как можно! – воскликнул Бауман. – Все мы тут – офицеры и дворяне. Даже странно слышать такое.

– Если вы покончили с вашими реверансами, то можем и о деле поговорить, – сказал, садясь, человек в треуголке. Даже за столом он не снял ее и не распахнул толстой шинели. – Бауман, разлейте вино. Господин Орловский, как получилось, что вас перевели в другой полк? Ведь это в русской армии большая редкость.

– Дурацкая история, – помолчав, очень тихо сказал Сергей Петрович. – Был пьян, понаделал глупостей. Жалобу подали так хитро, что она легла на стол к его сиятельству…

Но фамилию высокопоставленного лица гусар не назвал.

– То есть, скандальная история, – подытожил незнакомец. – Но поскольку вы не вышли в отставку…

– Какая отставка, сударь мой?! – взвился Сергей Петрович. – Бонапарт у самых ворот! Я Христом-Богом заклинал оставить меня в армии!

– По прибытии в Ригу вы должны были засвидетельствовать почтение господину Эссену?

– Это было желательно, но не обязательно. Но при чем тут генерал-губернатор?

– Он знал о вашем приезде?

– Знал, я полагаю… Мои друзья обещали сообщить ему, чтобы… ну, словом…

– Офицер, попавший в скандальную историю, особенно нуждается в протекции, я понимаю, – без особой деликатности сказал незнакомец. – Итак – вас в Риге ждали. Это очень хорошо. Ваше имя там известно, к вам готовы отнестись сочувственно, и вас ждали. Вот теперь, господин Орловский, слушайте меня внимательно. Я буду краток.

Незнакомец отпил вина из большой рюмки и закусил кружком колбасы.

– Что же вы не пьете? – спросил Бауман, подвигая к Сергею Петровичу вторую такую же рюмку.

Но тот помотал головой.

– Вы нас почитаете за врагов, а мы так же хотим избавиться от Бонапарта, как и вы, русские, – сказал незнакомец. – Он сел нам на шею, но ему там не место. Его русский поход – чистейшее безумие. Он, собственно, и не собирался так углубляться в Россию. Он ждал немедленной капитуляции от вашего императора. Но теперь он впервые за всю свою карьеру может проиграть.

– Какое там проиграть! – воскликнул гусар. – Все прет и прет!.. Простите… А мы все отступаем, отступаем…

– Вы отступаете по дорогам, где местное население вас охотно поит, кормит и всячески содействует. По какой дороге придется отступать ему, господин Орловский? – и, не дожидаясь ответа, незнакомец продолжал: – Мой… наш, то есть прусский корпус, благодарение Богу, оказался всего лишь в Курляндии. У меня и моих солдат есть возможность спастись. Уже ясно, что ни на какой Петербург мы не пойдем. И мы хотели бы снестись с господином Эссеном. Возможно, мы о чем-то сумеем договориться.

– Разве у вас нет иной возможности? – удивился Сергей Петрович.

– Вообразите, нет. В Риге полным-полно французских шпионов. Но это в основном поляки, и они преданы Бонапарту. Своих людей у нас, прусских офицеров, там нет.

– А те немногие, что после 1807 года пошли на службу к вашему царю, связи с нами не поддерживали. Даже если мы рискнем напрямую к ним обратиться – они из осторожности не пойдут нам навстречу. Где гарантия, что это не проказы воинской полиции Бонапарта? – спросил Бауман.

– Нужно доставить послание господину Эссену, – твердо сказал незнакомец. – И доставить так, чтобы ни одна душа не проведала. Это будет сделано в два этапа. Мы посылаем человека, который доставит господину Эссену ваше письмо, господин Орловский. Это для того, чтобы в нужное время и в нужном месте вас встретили. И вы уж повезете мое письмо. Таким образом вы и долг выполните, и к своим вернетесь.

– Отпустите меня – и я сам доставлю письмо генерал-губернатору! – воскликнул гусар. – Если это столь важно! Клянусь честью!

Незнакомец и Бауман переглянулись.

– Честь – это прекрасно, – пожав плечами сказал Бауман, а незнакомец кивнул. – Но мы должны избежать досадных случайностей. Если вас на том берегу Двины схватят как шпиона и обыщут, письмо наделает много шума. А именно его нам и не нужно. Ваше путешествие с письмом должно быть совершенно безопасным. Так что не спорьте, все уже решено.

– Мы с вами более не встретимся, – незнакомец едва заметно поклонился. – Прощайте, господин поручик. Вы мне понравились. Бауман, я на вас полагаюсь.

С тем он и вышел.

– Кто это? – первым делом пылко спросил гусар, когда дверь захлопнулась.

Бауман негромко рассмеялся.

– Вы что же, всерьез надеетесь, что я вам это скажу? Вы замешаны в очень серьезную политическую интригу, сударь мой. Поймите это наконец! И вам, как ни странно, удалось произвести на… удалось произвести приятное впечатление. Вам поверили. У вас тут есть перо и чернила?

– Откуда мне знать… – буркнул Сергей Петрович. – А нельзя ли мне это письмо продиктовать? Руки моей в генерал-губернаторской канцелярии все равно никто не знает.

– Можно, разумеется, – Бауман позволить-то позволил, но сам с некоторым недоверием покосился на гусара. – Если найдете писаря. В чем я сомневаюсь…

И он оказался прав. Не было в баронской усадьбе человека, владевшего русской грамотой. Сергей Петрович, поразмыслив, и сам это понял.

Если бы послание к Эссену угодило сперва к учителю правописания – был бы у бедолаги разрыв сердца. Но в генерал-губернаторской канцелярии, как здраво рассудили гусар и Бауман, и не такое видывали. Бауман достал из-за пазухи бумажку и, сверяясь с ней, стал неторопливо диктовать…

Глава восемнадцатая, о перелетном озере

Мне было смешно и грустно. Смешно – потому что пижон Гунар догадался: надел в дорогу новые белые кроссовки, и теперь они, заляпанные навозом, имели плачевный вид. Грустно – от зрелища, которое он старательно общелкивал со всех сторон.

Перед нами было странное обиталище: хибара, похожая на старый курятник, приспособленный к ней навес для техники, а рядом – фундамент дома, задуманного с размахом. Планировались, судя по всему, подземный гараж и финская баня в подвале. А тем временем хибару обживала семья с малыми детьми… И это было аллегорично.

– Угомонись, – сказала я. – Пожалей пленку. Нам выделили под репортаж всего одну полосу. А ты делаешь фотоальбом на тему «Разорение латышского села».

– Это будет кадр века, – возразил Гунар и полез в самое грязево, откуда ему померещился изумительный вид на недостроенный хлев.

– Ну, как? Поснимали? – спросил, подходя, хозяин хутора, Арнис, из той породы, которую в народе определяют просто – «мужик что дуб». В плечах он был – как два Гунара.

Я пожалела, что не взяла с собой Милку. Ей такие белокурые гиганты были по душе. Но Милка вкалывала как вол. Эрик не то чтобы сидел без работы, нет! Его никто не увольнял. Но всю его лабораторию отпустили в бессрочный отпуск без содержания. Примерно на полгода… Если Милка теперь и сидела на работе до восьми, то именно работала – сочиняла уставы для новых фирм и прочие регистрационные документы.

– Обидно, – ответила я, показывая на хлев.

– Вот и напишите, чтобы эти рижские господа поняли, – весомо потребовал Арнис. – Чего они добиваются? Чтобы мы вконец разорились?

Через двор ковыляла бабка в наброшенной на плечи пестрой спортивной куртке и резиновых сапогах. У меня к ним ко всем уже сложилось подозрительное отношение. Но эта вроде была обычная и нормальная – беззубая.

– Пишите, пишите! – приказала она, подходя. – Это русские во всем виноваты! Они нас разорили со своими колхозами!

– Колхозов давно нет, бабушка, – сказал Арнис. – А разорили нас подкупленные идиоты. Их там всякие жулики прикормили…

Я не стала спрашивать, что он имел в виду – наш Сейм или наше правительство.

– Почему все не так? – спросила бабка. – До войны наше масло в Англии и во Франции покупали! И теперь должны покупать! Масло хуже не стало!

– Да и мы хуже вроде не стали, – добавил Арнис, показывая нам огромные, мускулистые, жилистые руки. Такими руками гордился бы культурист, попавший в первую шестерку всемирного чемпионата.

– Во всем виноваты русские! – бурчала бабка.

– Во всем виноваты идиоты! – вдруг рявкнул Арнис. – Какой идиот придумал, чтобы нам вернули эти самые отцовские хутора?!. Это только злейший враг мог изобрести! Жили здесь люди, работали, детей растили – чуть ли не сорок лет жили. Приехали мы – подавай нам наш хутор! Подавай нам наш клочок отцовской земли в семь с половиной гектаров!

– На этом хуторе твой дед свиней растил и в Америку бекон продавал! – возмутилась бабка. – Пока не пришли русские!..

– А ведь умные люди предупреждали, – сказал, подходя, Гунар, – что оптимальная величина фермерского хозяйства – то количество земли, которое крестьянин может обработать с семьей или с одним батраком. Сколько ты на своей технике мог бы вспахать и засеять?

– Гектаров пятьдесят. А лучше бы семьдесят, – уверенно ответил Арнис.

– Вот и ученые то же самое сказали. И немецкие, и американские, – покосившись на бабку, заявил Гунар. – И у кого себестоимость масла будет ниже – у тебя с твоими тремя коровами на семи гектарах, или у соседского Янки с тридцатью коровами на сорока, скажем, гектарах? Где-нибудь в Видземе сидит такой же, как ты, умник на сотне гектаров и без единого трактора!

– Вернуться на родной клочок отцовской земельки им захотелось… – проворчал Арнис, имея в виду неугомонную бабку. – Я вот думал у соседа в аренду взять – не дает. А дает двоюродный брат – так это в соседней волости, ездить туда-сюда – на один бензин разоришься. Что там в Риге слышно – опять бензин подорожает?

– Зато восстановили историческую справедливость и каждому вернули дедово наследство, – Гунар вздохнул. – В Риге, думаешь, легче? Моя тетка себе пятиэтажный дом вернула.

– Дом – это хорошо. Ходи себе раз в месяц по лестнице и собирай с жильцов деньги, – улыбнулся Арнис. – И спи хоть до обеда.

– А капитальный ремонт в пятиэтажном доме за свой счет делать? – поинтересовался Гунар. – Дом на глазах разваливается! Ей разбитое стекло в подъезде вставить не на что!

Мужик что дуб почесал в затылке.

– Денационализация… – проворчал он. – Надо было каждому возвращать имущество в приличном состоянии. Дом перед тем, как вернуть хозяйке, отремонтировать…

– На какие шиши? – хором спросили мы с Гунаром.

– А меньше бы они по заграницам ездили! – взорвался Арнис, имея в виду наше ненаглядное правительство и наш с такими воплями избранный парламент.

– Эти русские так загадили дома, что их теперь и за десять лет не отремонтируешь! – встряла бабка.

Арнис махнул рукой.

– На хутор ей захотелось, внуков растить и овечку пасти! Купил я овец – все газеты трещали, что овцеводство спасет Латвию. Породистых, голландских! И кому она нужна, эта шерсть? Продал на мясо.

– Чтобы обрабатывать шерсть, нужна промышленность. А промышленность у нас была на импортированной рабочей силе. Так что в ближайшие двести лет нам придется обходиться без промышленности, – объяснил Гунар.

– Понавезли этих русских, дали им квартиры! – прокомментировала бабка. – Русских школ пооткрывали!

Подумала и добавила:

– Европа нам должна помочь.

– Уже помогла! – взорвался Арнис. – Сбросила сюда все свои протухшие консервы! А я бычка не могу на мясокомбинат сдать! Холодильники у них полны, магазины наше мясо по такой цене брать не хотят, так не могу же я отдавать им бычка за гроши, себе в убыток!

– Русские виноваты, – подытожила бабка.

Я оглядела двор в поисках навозных вил. Внутренний голос подсказывал, что другим средством старую дуру не проймешь.

– Кредит получить – проблема! Закупочные цены – гроши! Что весной сажать – уму непостижимо! Раньше был госзаказ – теперь орудуй на свой страх и риск. Вы, сударынька, записывайте! – разбушевался Арнис. – Молокозавод со мной за молоко с февраля рассчитаться не может! Денег у них нет! А все холодильники маслом забиты! Продать не могут!

– Они за высокую цену держатся, – сказала я, корябая исписавшимся стержнем по блокнотному листку. – А на базаре полно импортных маргаринов, которые не хуже масла. И дешевле вдвое.

– Так наше масло же лучше! – прямо взвыл Арнис. – Мы же им всю Европу в тридцатые годы снабжали!

– Когда каждый сантим считаешь, то покупаешь маргарин, а не масло, – заметил Гунар. – Масло моя Лига теперь только для детей берет. И хорошее мясо тоже…

– Это русские во всем виноваты… – безнадежно прошептала бабка. – Все испортили, все разорили, маргарин привезли…

– Не в город же возвращаться… – Арнис громко вздохнул. – Кому мы там нужны, в городе?..

– Вы были нужны на баррикадах, – отрубила я, закрывая блокнот.

– Чтоб я еще когда в жизни сел на баррикаду!

– Чтоб я еще когда в жизни таскала туда термосы!

Мы с Арнисом уставились друг на дружку. Но узнавания не произошло. Может, я и наливала ему в пластмассовый стаканчик горячий кофе, может, он и подставлял мне этот стаканчик…

– А ведь как тогда все было прекрасно… – пробормотал Гунар. – Все вместе, все – заодно, и с песнями… Я такие кадры сделал!..

– Ты-то уж молчал бы! – я вспомнила, как он чуть не сорвал фоторепортаж. – Ты не на баррикады ходил, а сына коньяком обмывал. Тебя туда и не заманить было – там же объявили сухой закон!

– Что там объявили? – мужик что дуб неожиданно расхохотался. – Какой закон? Вы, сударынька, на радио спросите, во что им этот сухой закон влетел! Те герои, что радиокомитет охраняли, оттуда все импортные микрофоны потаскали и на Чиекуркалнском рынке на водку обменяли! Я там ночевал, я знаю.

Он стоял перед нами – здоровенный, провонявший машинным маслом, совершенно ошалевший от неудач. Он уже не понимал, в какую сторону кидаться, чтобы не только накормить, но и одеть детей. Потребовал, чтобы мы через газету узнали, где теперь продаются резиновые сапоги, без которых деревенскому ребенку никак нельзя. Именно – дешевые, черные, резиновые сапоги советского образца.

Похоже, именно его я тогда угощала кофе с пирожками. А он меня угостил сейчас парным молоком – и сказал, что для горожан это экзотика, у них там сплошные заграничные лимонады, а про молоко все как бы забыли. Это было чистой правдой.

– Пусть эти господа в Риге перестанут наконец дразнить медведя, – потребовал Арнис, тыча пальцем в мой блокнот. – Ведь все – из России, и бензин, и электричество. Я до сих пор линию до хутора не дотяну. Столбы поставил – а провода оплачивай сам. На какие шиши?

– До войны керосиновыми лампами комнату освещали, а масло в Англию продавали! – опять встряла бабка. – Вы, сударынька, напишите прямо – виноваты русские! А мы, крестьяне – хоть в постолах, зато в свободной Латвии!

Арнис сплюнул. Гунар помотал головой. Бабка зациклилась…

– Заставишь ее обуть постолы, как же! И пока не помрет, будет голосовать за всякую чушь! – сказал Гунар, когда мы выбрели к шоссе и встали возле автобусной остановки.

– Она – за национал-идиотов, но Арнис-то, я думаю, поумнел?

– А его никто голосовать не пустит. Он же не гражданин.

– Арнис?!.

Мне и в голову не пришло спросить этого здоровенного латыша о его гражданстве. Допустим, приезжим русским гражданства не дают, и в этом, возможно, есть какой-то смысл… Но Арнис?

– Он тебе жаловаться не стал, а мне сказал, – объяснил Гунар. – Его бабка, старшая сестра этой чертовой перечницы, в четырнадцатом году как эвакуировалась девчонкой в Россию, так и вернуться забыла, там замуж вышла. Кстати, за латыша. Перечницу-то в двадцать третьем привезли, а эта только в пятидесятых приехала. Ну вот, и получилось, что она с двадцатого по сороковой год в Латвии отсутствовала. А ты же знаешь закон – гражданином может быть лишь тот, кто лично, или же в виде сперматозоида, проживал в свободной Латвии с двадцатого по сороковой!

– Или в виде яйцеклетки, – дополнила я. – Значит, Арнис под закон не подпадает. Но он же чистокровнейший латыш!

– Такие же чистокровные латыши четыре года назад вернулись в Латвию из Сибири и не могут получить гражданство, – напомнил Гунар. – Мой родной брат – не гражданин!

– Володька?!.

Сюрприз за сюрпризом, черт бы их побрал…

– Мама у меня тоже не гражданка, я по отцу записался. А Володька – от другого отца. Ясно? – и Гунар отвернулся, чересчур внимательно вглядываясь в пустой горизонт.

– Мы автобус не упустили? – забеспокоилась я. – Они же тут два раза в день теперь ходят.

– Интересно, как здесь детей в школу возить собираются, – буркнул он.

Гунару предстояло снаряжать в первый класс свою вторую дочку. А Лига ждала четвертого малыша. И это было уму непостижимо – в наше время рожать детей!

– А чего собираться? Еще лет пять – и в школу ходить некому будет. Немного потерпеть осталось, – ответила я. – Нет детей – нет проблемы.

Недавно мы с Гунаром побывали в родильном доме. И поняли, что газетные вопли о смертности, вдвое превышающей в Латвии рождаемость, – чистая правда. Если так пойдет и дальше, через десять лет она будет независимым государством свободных пенсионеров.

Вдруг придорожные кусты зашевелились. И оттуда, где тропинке быть никак не полагалось, вышел человек.

– Гляди! Голубой дед! – шепнул Гунар.

И впрямь – сивая дедова борода имела явственный голубоватый оттенок. А в остальном это был простой деревенский дед, крепкий, в огромных резиновых сапогах, в заляпанном ватнике и даже, несмотря на теплую весну, в лохматой ушанке. Старая ушанка тоже отливала голубизной.

В руке он нес помятое ведерко.

– Люди добрые, – обратился к нам этот сивый кудлатый дед, чью бороду не расчесать было и граблями. – Вот – рыбку…

Я заглянула в ведро. Там плавало в тесноте несколько крупных окуней.

– Простите, никак не можем, – я заюлила, пытаясь повежливее отказаться от покупки. – Нам в Ригу возвращаться, сперва на автобусе, потом электричкой, да и нести эту рыбу не в чем…

– Я вам ведерочко дам, – пообещал дед, глядя с невыразимой тоской.

Глаза у него были поразительно яркие, голубые с прозеленью.

– Что же мы у вас ведерочко забирать станем? Ведерочко вам самому нужно.

Нам с Гунаром только и не хватало сейчас покупать ведерко к рыбе впридачу. И тащиться с ним за полсотни километров…

– Ведерочко вы мне потом вернете. Мне бы рыбку мою бедненькую выручить…

Гунар посмотрел на меня, я – на него, и мысль нас озарила одна и та же: ну вот, сумасшедшего Бог послал…

– Задыхается моя рыбка, – объяснил странный дед. – Какой-то скот запасся горючим, пока еще дешевое было, врыл цистерны возле самой воды. А они возьми да протеки! Выручите рыбку мою, пустите в чистую воду!.. А ведерочко обратно принесите, вот тут в кустики поставьте… Или даже можете не приносить…

Жалко было смотреть на диковинного старика.

– Где ж ты теперь, дедушка, чистую воду найдешь? – со вздохом спросил Гунар. – Все ведь изгадили…

– В речку пустите, – взмолился дед. – Есть же тут какие-то речки! Найдите чистенькую… Можете ведерочко и не приносить, я другое найду. Мне бы только рыбку выручить…

Он присел на придорожный камень и низко опустил голову. Казалось, еще минута – и сползет дед, окажется перед нами на коленях.

– Давай сюда ведерко! – твердо сказал Гунар. – Дотащим, а?

– Дотащим! – как можно бодрее пообещала я. – Что ты, дедушка? Плачешь?..

– Зачем я только сюда перебирался? Убираться мне отсюда надо, – сказал дед. – Снимусь вот ночью – и подамся куда-нибудь. Вы, люди добрые, не знаете ли где хорошего местечка? Болотца, никому не нужного, чтобы от жилья подальше?

– Болот теперь тут будет предостаточно. Как мелиорацию забросили, так и болота заведутся, – Гунар приподнял ведерко с рыбой, и по его физиономии я поняла, что если в одной руке тащить сумку с фотоаппаратурой, а в другой рыбу, то далеко не уйдешь.

– А ведь как мне тут сперва понравилось! – продолжал дед. – Земелька ухоженная, порядок соблюдается, речки свежие и роднички, воздух хороший, цветы, птицы… И соседи были почтенные. А что теперь? Думал, девицы по вечерам петь на бережку будут. Какие там девицы! Налетели как-то со своими парнями – думал, оглохну. Опять же – теперь все вспомнили мое перелетное происхождение. Лети, говорят, туда, откуда снялся, нам мигрантов не надобно! Люди добрые, что это за слово такое дурное – «мигрант»?..

– Не думай об этих глупостях, дедушка. Дураков всегда хватало, – сказала я. – Что, Гунчук, дотащим ведерко?

Он призадумался.

– Можно в Даугаву выпустить, – подумав, решил он. – Правда, и там уже не вода, а таблица Менделеева. Но ничего чище поблизости нет.

– И на том спасибо, – дед забавно поклонился. – Может, и я вам когда пригожусь. Позовете – откликнусь.

– Как же мы тебя позовем? Ты же нам имени не назвал, – заметил Гунар. – Я, к примеру, – Гунар, а ты?

– А вот по имени меня называть не надо, – строго сказал дед. – Положим, снялся я и полетел. Услышу имя – опущусь туда, откуда прозвучало. Так ведь и тебя погубить недолго, и прочую живую тварь. Имя я тебе на бумажке запишу. Вдруг местечко для меня присмотришь – тогда кликай.

Мы так и шарахнулись. Дедово безумие становилось каким-то устрашающим.

– Да вы не бойтесь! – воскликнул он. – Вы мою рыбку спасете, а я вас в беде не брошу. Дайте чем писать-то…

И он написал на задней страничке блокнота… Я сразу сунула нос – но после явления путиса, после похождений упрямого двойника меня это имя вовсе не удивило.

Я поняла, кто стоит перед нами.

– Пойдем, Гунчук, – сказала я. – Пойдем, автобус ждать не станет. Мне еще репортаж писать, тебе – проявлять, печатать, и вообще…

Дед усмехнулся.

Наши глаза встретились.

– А ведь позову…

– Зови, – отвечал он. – Только – осторожно!

И помахал на прощание рукой.

И растаял в придорожных кустах.

Автобус, конечно же, был переполнен. Гунар берег свой сундук с аппаратурой, я отвечала за ведро. На повороте из-за прибрежной зелени сверкнуло озеро.

Это было небольшое, но очень красивое озеро. И даже представлять не хотелось на этом месте гнилую трясину.

Как бы в ответ на печальные мысли вода, вылетев из ведра, мазнула меня по щеке и плюхнулась обратно.

Неподалеку от железнодорожной станции мы спустились к реке и выпустили окуней.

– А могли и поджарить… – вздохнул Гунар. – Ты с электрички куда пойдешь?

– Домой поеду, а ты?

– Я – на базар. Не составишь компанию?

Я вдруг вообразила себе Гунара на базаре таким, каким привыкла видеть его всегда: длинное аристократическое пальто, черная широкополая шляпа, и этот сундук через плечо – фирменный, между прочим, сундучок с дорогой аппаратурой. Но он давно уже стал другим – потому что ходить в потертой курточке было прилично, а в обтрепанном длинном пальто – уже неприлично. И богемная шляпа в конце концов стала так выглядеть, будто ее корова жевала… На новые денег не было. Вообще ни у кого из нас в то лето не было денег.

На базаре все было чуточку дешевле. В хозяйстве, где работает один муж, а жена с малышами сидит дома, каждый сантим на счету.

Картошку Гунару привозил какой-то деревенский родственник. Но макароны и крупу, маргарин и яйца он брал на базаре. В его сундуке даже лежало несколько сложенных полиэтиленовых пакетов – вдруг подвернется что-нибудь подешевле. Еще полтора года назад невозможно было вообразить себе щеголя Гунара на базаре с пакетами…

Я тоже прикидывала, брать ли шпротный паштет загадочного качества, но дешевый, или колбасу, качество которой – на виду, зато цена гораздо выше.

Наконец мы отоварились под завязку.

– Твоей Лиге колготки не нужны? – спросила я. – Тут сейчас можно недорого купить.

Гунар задумался – может ли он, фотожурналист с именем, позволить себе купить для жены запасные колготки. И, видимо, решил – кутить так кутить!

– Пошли!

Мы настолько друг к дружке привыкли, что я бы при нем, пожалуй, и белье могла выбирать без стеснения.

Та площадь Центрального рынка, где когда-то стояли ряды великолепных роз и гладиолусов, была забита странными людьми – все они, выстроившись, как на параде, тупо глядели в асфальт, а на вытянутых руках держали самые неожиданные вещи. Я бы не могла простоять вот так целый день, чтобы все равно не продать старый утюг или кофточку. А они вот могли. В Риге ни один завод, ни одна фабрика толком не работали. Эти люди умели только то, чему их научили – а научили покорно сидеть за конвейером. И вот они продавали домашние вещи.

Мы протискивались вдоль колготочного ряда. Гунар полностью доверил мне выбор, а сам охранял от карманных воров мою сумку.

– Вот эти – какого размера? – спросила я, выуживая из связки пару колготок. И тогда лишь глянула в лицо продавщице.

– Всех размеров, – сперва заученно ответила она, а потом уже опознала мой голос. Наши глаза встретились.

– Господи, да что вы здесь делаете? – изумилась я.

– Колготки продаю, – сказала Мария Наколаевна. – Стыд и срам. Соседке на работе зарплату колготками выдают. Она на «Авроре» работает… Вот мы и договорились. Возьмите колготочки! Я вам по себестоимости отдам…

– Сколько вы имеете с пары колготок? – строго спросила я библиотекаршу.

– Да не все ли равно? Гроши..

– Сколько?

– Пять сантимов.

– И за день?

– Больше лата еще не получалось… Плюс пенсия…

Я поняла, что произошло. Мария Николаевна не сдала экзамена по государственному языку. И ее, естественно, спровадили на пенсию. Тем более, что вдова оккупанта…

Держась за колготки, свисающие с ее плеча, я задумалась. Она вполне могла бы писать рецензии на книги для нашей безумной газетки… Ага, как же! В Латвии перестали выпускать литературу на русском языке, а из России тупые сумочники везли исключительно порнуху и кровавые боевики на свой не обремененный излишествами вкус…

– Загородили дорогу, мигранты проклятые! – услышала я старушечий голос за спиной. – Если людям пройти не дают, то и убирались бы…

Я обернулась. Старуха! Зубастая, однако… Ну, будут сейчас тебе мигранты!

И я ей выдала на чистейшем латышском языке фразу, в которой соединила все скверные словечки, какие только знала.

Старуха уставилась на меня – и по ее глазам видно было, что она меня узнала.

А потом эта маленькая, кругленькая, хищная старушенция сделала рукой так, будто прогоняла вставший между нами туман. И пропала, рассосалась в толпе. На ее месте уже стояла молодая женщина, вполне миролюбивая, и протиснулась мимо меня она с извинением, да только чем-то мне эта красавица не понравилась…

Моя злость нашла совсем неожиданный выход.

Я выхватила из сумки палку колбасы так, как в каком-нибудь позапрошлом веке выхватывала бы из ножен шпагу.

– Вот это – для Тарошки! Подарок от меня!

Библиотекарше было неловко брать царский подарок – дешевую чайную колбасу. Но она скорее бы голодала сама, чем оставила голодным пса.

– Вы приходите ко мне в гости, чаю попьем… – зашептала она. – Я вам хороших книжек дам, у меня есть, они мне больше не нужны, не на базар же нести…

И я пообещала прийти к ней на чай – лишь бы она успокоилась и взяла колбасу, а то на глаза Марии Николаевны навернулись явственные слезы. А колготок взяла шесть пар – и Лиге, и себе, и Милке.

– Я тебе с гонорара отдам, – сказал Гунар, пряча колготки в сундук.

– Бог с тобой,– ответила я. – Пошли. Если я сейчас не выпью кофе, то помру.

Мы уже знали, где в Старой Риге самый дешевый и самый дорогой кофе. Была еще в редакции банка растворяшки – но до редакции пешком долго, а ехать – два талона. Проще зайти в кафе, так на так и получится.

Возле дверей кафе нам решительно заступили дорогу. Двое. Крутые. Я заслонила Гунара – если ему повредят аппаратуру, он просто пойдет и повесится.

– Здравствуйте! – сказал плечистый парень лет этак двадцати, коротко стриженый, с серебряной загогулиной в ухе, одетый на приблатненный лад – кожаная курточка и широкие штаны от спортивного костюма. Причем курточка явно была мала.

Среди моих знакомых таких парней не числилось. Я, естественно, скроила гордую рожу, всячески показывая, что впервые этих громил вижу.

– Не узнаете? Славка…

– Ничего себе! – воскликнула я вместо всякого «здрасьте».

– Вы не пугайтесь, – попросил он. – Униформа… приходится… А это мой одноклассник.

– Мы же вроде на «ты» были?

– В театре…

И мы разом вздохнули.

Нашего театра больше не было. Его самоличным решением закрыл министр культуры, наилепший друг Аллы Пугачевой, кумир российской провинции маэстро Раймонд Паулс. Знали бы Пугачева и провинция, какой патриот проснулся в маэстро.. Теперь ему аплодировали не за музыку, а за фразу «Риге вполне хватит одного русского театра».

Парни стояли передо мной, похожие, как два птенца из одного инкубатора. Им так полагалось.

– Ну и правильно сделал, – сказала я. – Ты не дитя малое, должен зарабатывать на жизнь. Как Кристинка?

– Кристинка? А никак, – беззаботно отвечал Славка. – На фиг я ей сдался.

– Ты, кажется, опять на полметра вырос. И в плечах поширел.

– Качаюсь. Шеф велел.

О чем еще мы могли поговорить, стоя у дверей кафе? О Шекспире?

– Ты приходи, – попросила я. – Обязательно! Чаем напою. Помнишь, где я живу?

– Помню. А вы… ты – как?

– Как белка в колесе. Приходи, слышишь? И если кого из наших встретишь – приводи!

– А?..

Вопрос замер у него на кончике языка. Я знала, о ком он собирался спросить. Ребята, забегая ко мне в гости, не раз встречали там его. И все про нас, поганцы, понимали…

Я вздохнула и махнула рукой. Возможно, Славка уже знал горькую правду.

Горькая правда, горькая, как осиновая кора… как кофе без сахара, потому что сахар – это целый сантим, а до зарплаты – неделя. И выброшена куча денег на колготки. Милка, положим, отдаст сегодня вечером…

Будь она неладна, эта правда…

Я пришла домой в таком настроении, что впору бить посуду.

Ингус нашел себе на кухне хорошее место – конфорка газовой плиты. Я молча ужинала, а он светил мне заместо электричества.

– Ты будешь сегодня работать?

– Нет, мне репортаж писать. И слезоточивую историю.

Он имел в виду роман, но роман мне теперь был не по карману. Завтра следовало сдать репортаж о невезучем хуторе и одну халтуру. Нашелся сумасшедший еженедельник, куда я раз в две недели приносила рассказ на полосу о несчастной любви, ревности, измене, но непременно с назидательным финалом. Я уже перелопатила всю Милкину биографию, сюжеты иссякали, а упускать халтурку не хотелось. О себе разве что написать?.. Лоджия, увитая диким виноградом, в который вплетена мерцающая елочная гирлянда, летняя ночь, и большая рука, коснувшаяся моей щеки и завитков на лбу, и голос, в котором слышится недоуменная усмешка: «Никогда не думал, что встречу женщину с такими волосами…» Это достаточно слезоточиво?!?

– Ну, что ты, что ты… – зашептал Ингус, когда я запрокинула голову. Это с давних времен был мой самый лучший способ удержать слезы.

– Чтоб они все сдохли! – ответила я. – Чтоб они своими языками подавились, эти национал-идиоты! Ведь знала же я, что во всем мире национально-освободительное движение потерпело блистательный крах! И никто из этих безумных идеалистов решительно ничего не добился! Чтоб они сдохли!

– Кто? – спросил Ингус. – Ну, кто?

Мне стало от этого вопроса стыдно. Я не могла призывать погибель на целый народ. Требовалось точное определение – кто именно из народа должен сдохнуть, и по каким признакам я его для этого предназначила. Но даже если я составлю список всех этих высокопоставленных болтунов, даже если прокатится волна скоропостижных похорон – что дальше? Ведь новые болтуны и бездельники только и ждут, чтобы занять их высокооплачиваемые места в министерствах…

А молодость моя уходит, а звонки из России становятся все реже, и давно уже не слышала я вопроса: «Так собираешься ты отсюда уезжать или нет?»

Он сказал тогда на вокзале, что творческому человеку в этой новорожденной стране больше делать нечего. И предложил следовать за ним. Я пришла в восторг и… и… и не могу я никуда отсюда уехать!..

– Я скоро сама национал-идиоткой стану, – отвечала я. – Только с другой стороны. Знала бы, кто все это затеял, – своими руками пристрелила бы. Ведь стоит же кто-то за всеми этими дурацкими событиями!

Он промолчал.

– Все плохо, – продолжала я. – Так плохо, что дальше некуда. И телефон не звонит. И денег нет. И ничего не сбылось… Нет! Не смей мне подсовывать кошельки! Откуда я знаю, где ты их берешь!

Путис, взлетев было, опять опустился на конфорку.

– Тебе действительно нужно отсюда уезжать, – сказал он. – Хочешь – унесу туда, где?..

– А документы? Российский паспорт ты мне тоже сделаешь? Теперь с этими визами и границами проклятыми и в гости-то съездить – проблема…

– Что-нибудь придумаю, – на Ингуса накатило упрямство. – Тебе здесь оставаться незачем. Я вижу, как ты здесь мучаешься. Поверь мне, что ничего хорошего тут не будет.

– Ты что, заглядывал в будущее? – зная, что он на всякие фокусы способен, с большим интересом спросила я.

– Нет, в будущее я не заглядывал. Но ты позволь унести себя отсюда! Ты мне поверь, здесь будет очень плохо! – отчаянно твердил он. – Здесь будет разрушено все, здесь все перегрызутся между собой, здесь перестанут рождаться дети! Я могу тебя спасти!

– Откуда ты знаешь?

– Знаю! Здесь все погибнут, здесь все обречены, ты мне поверь и ни о чем не спрашивай! А я унесу тебя туда… к нему!..

– А если я спрошу? – молчание было мне ответом.

– А если я прикажу тебе рассказать?..

– Прикажи, – вдруг решившись, сказал Ингус. – Я же дал тебе такое право…

– Хорошо. Итак… итак… ну, давай сначала, что ли?

– Я не знаю, что было сначала, – признался он. – Не знаю, откуда я появился, кто меня породил. Но нас, путисов, было много. Мы просыпались, служили, засыпали, просыпались… Потом оказалось, что я уже один, а хозяйка моя – женщина. Ава. Тоол-Ава. Я не знаю, как она стала моей хозяйкой! Чем больше я думал об этом, тем яснее понимал, что она меня украла. И дала мне другое имя, чтобы обязать меня к повиновению.

Я не мешала ему говорить. И он честно признался в том, что ко мне его подослали. Им, Авам, важно было получить моего двойника. И они получили этого двойника! Вместе с его песнями!

– А ты дала мне мое собственное имя! – вдруг воскликнул Ингус. – В нем нет ни звука от твоего имени! Понимаешь? Ты не обязала меня к повиновению!

– Но почему же ты тогда повиновался? – уже догадываясь о печальной правде, спросила я.

– Мне приказали, – просто и коротко ответил он. – Но светить мне осталось уже недолго. И только ты попыталась меня спасти. А у них все рассчитано. И все свершилось, как задумано. Что нужно, чтобы погубить народ? Нужно, чтобы его женщины перестали рожать детей. А для этого что нужно? Чтобы они утратили веру… После войны женщины рожают много малышей! После чумы – тоже. И народ возрождается. А теперь Авы нашли верный путь. Народ губит сам себя… и очень скоро погубит… сам себя сожжет… как и было задумано…

Он уже не рассказывал – он тупо бормотал, опускаясь все ниже и ниже, чуть ли не растекаясь по полу.

– Неужели ничего нельзя поделать? – спросила я.

– А тебе это ни к чему… Ты – от другого народа. Ты не захочешь спасать этот народ…

– Может, и захочу… – буркнула я. Только что я призывала погибель на весь маленький народ, на весь целиком. И вдруг оказалось, что погибель – вот она! Кого же я на самом деле проклинала? Кого вместе со мной прокляли семьсот пятьдесят тысяч человек, живущих здесь десятилетиями и вдруг оказавшихся чужаками, колонистами и мигрантами?

– И это они предвидели, – ответил на мою мысль Ингус. – Авы знают, какую силу имеет проклятие.

– Ладно, – ответила я. – Все понятно. А теперь расскажи-ка мне все это еще раз сначала.

Глава девятнадцатая, о строителях кромлеха

– Ну? – спросила я, когда рыжее пламя, обвившее меня от колен до шеи, сползло наземь и скрутилось в привычный шар. – Вот она, эта верхушка холма, эта поляна, и вот все, что осталось от камней! Значит, здесь они и колдовали. Больше нигде не могли, только здесь… Попробуем понять, что это за место такое.

– Какой кошмар… – пробормотал Ингус. – Что тут делали? С кем сражались?

– Да ни с кем не сражались, – ответила я и задумалась. Мне удалось объяснить настырному путису, что такое компьютер, но он вовеки бы не понял, как люди в здравом уме и твердой памяти могут перемолоть священные камни на щебенку.

Поляна была вся в рытвинах и ухабах, по ней слонялся пьяный трактор «Беларусь», или не менее пьяный бульдозер, или еще какое-то металлическое тяжеловесное чудище. Хотя стряслось это бедствие лет пять назад, следы еще не сгладились.

– Вот тут они лежали… – путис неторопливо облетел круг. – А там была решетка…

– Что?!.

– Каменная решетка. Ну, ты сходу не поймешь. Хоть бы три камня! Хоть бы три!

– Тогда мы достроим круг в уме! – радостно поняла я. И мы двинулись в разные стороны, но даже ямы от камней – и те не всегда находили.

– Поздно, – сказала я. – Впотьмах мы еще меньше обнаружим.

– Если бы я мог хлопнуть себя по лбу! – воскликнул путис.

– Попробуй хвостом, – предложила я. – А зачем? Ты что-то вспомнил?

– Пяточные камни! Они-то ведь остались!

Он объяснил мне не более не менее как устройство менгира. Ставится дыбом высокий камень, так, чтобы сверху оказалась самая широкая часть, а снизу – острие. Но не просто втыкается в землю, а упирается в другой, плоский камень. И со всех сторон примерно на треть заваливается дерном, чтобы стоял крепко. Нужно же это для того, чтобы верхний камень как можно сильнее давил в нескольких точках на нижний, от чего между камнями возникает некое взаимодействие – и тут наших знаний физики оказалось совершенно недостаточно. Ингус не смог мне объяснить, что такое творится в камнях, а если бы у него и нашлись ученые слова – я бы их не поняла.

Здешние менгиры были не очень высоки и с круглыми, а не стесанными боками. Но какое-то острие и у них имелось. Во что-то и оно когда-то упиралось…

Образованного менгирами круга у нас не было. Были только пяточные камни. И когда Ингус довольно долго провисел над одним из них без всякого прока, стало ясно – не так уж легко считать с них информацию.

Насчет информации мы с путисом додумались одновременно.

Я сообразила, что раз Авы притащились варить свое злодейское зелье в лес, хотя это удобнее всего делать на кухне, и не просто в лес, а к своим священным камням, значит, от этих каменюк многое зависело. Может, они давали зелью силу. Может, срок действия. Может, еще что-то…

А Ингус, прочитав мои мысли, затараторил, что камни несомненно обладают памятью.

Вот и висел он в полуметре над рытвиной, где предположительно сохранялся пяточный камень, но тот молчал и информацию не отдавал.

– Очень странно, – сказал наконец Ингус. – Там совсем другая магия.

– Вот уж в этом не разбираюсь, – честно призналась я. – Что значит – другая?

– Когда Авы заклинают меня и вызывают в круг, камни им, несомненно, помогают… – бормотал путис, не обращая на мой вопрос внимания. – На энергию камней они накладывают свою, и обычно я ловлю только поверхностный слой энергетического посыла… а тут само ядро… и оно – другое…

– Так что же делать?

Путис опустился прямо в рытвину и сквозь поры почвы втек в землю, осталось лишь золотое сияние.

– Ты, цветок папоротника! Вылезай!.. – негромко попросила я. – Без путиса на поляне было-таки страшновато, и этот страх во мне делался все сильнее. Вдруг я услышала шаги.

Кто-то, невзирая на сгустившийся мрак, довольно уверенно пробирался по лесу.

Недолго думая, я легла наземь, прикрыв собой рытвину, чтобы ни луча не просочилось наружу.

На поляну вышла женщина – и не хотела бы я еще раз в жизни ее увидеть. Мое счастье, что от страха лишаюсь дара речи!..

Это была высокая, тощая и совершенно голая старуха. Длинные, столетиями нечесанные волосы войлоком лежали на спине, опускаясь чуть ли не до пяток змеистыми сосульками. На шее висели клыки, когти и еще какие-то неприятные штуки. Как я разглядела все это – не знаю, очевидно, в воздухе еще висел свет моего золотого шара.

Старуха, бормоча и пригибаясь, шла через поляну. Она искала – и, очевидно, искала какое-то растение. Вот опустилась на корточки – и я зажмурилась, чтобы не видеть. Но перед глазами так и стояла прелестная картинка – старуха наклоняется, с шеи соскальзывает и касается земли что-то длинное, и я с ужасом понимаю, что это вытянутые до нечеловеческого предела груди, закинутые назад, чтобы не мешали при ходьбе…

И тут она почувствовала мой взгляд.

Сидя на корточках, старуха так резко повернулась, что должна была опереться рукой о землю. И этот поворот был каким-то нечеловеческим – у людей позвоночник устроен, как я считаю, иначе.

– Ига-Ава? – спросила колдунья. – Тихо, тихо, ничего не случилось, тебе померещилось… Это я, Тоол-Ава… Вот теперь ты узнала меня…

Казалось бы, ничего она не сделала – никаких пассов для отвода глаз, никаких заклинаний, но в зрачках у меня как будто два острых камушка объявилось. Когда я проморгалась – передо мной уже сидела в траве красавица в длинной узорной кожаной рубахе, расшитой клочками меха. Ее сверкающие черные волосы струились по спине и ускользали в траву.

От улыбающейся колдуньи потекли волны аромата. Она вызывала сейчас лишь одно чувство – всеобъемлющее доверие. И мне понадобилось немалое усилие, чтобы вспомнить – там, под приоткрытыми губами, колдовская костяная челюсть, резцы и клыки не меньше хорошего боба.

– Ступай сюда, сестричка, – продолжала Тоол-Ава. – Поможешь мне поискать. У тебя глазки молодые, ясные, красавица ты наша, бегунья ты наша лесная, легконогая…

Меня стало снизу припекать – это Ингус, накачавшись каменной информацией, не вовремя начал просачиваться наружу.

– Сиди тихо! – мысленно произнесла я. – Сиди и не вылазь! Кому говорю?.. Здесь твоя Тоол-Ава!..

Колдунья встала и обвела глазами поляну. Никто к ней не вышел на призыв.

Она потерла рукой лоб и задумалась. Темная рука смяла лицо – и это опять было древнее, лишенное прикрас лицо колдуньи Лесного народа, яростной охотницы и мстительницы. Вечная злоба впиталась в каждую его морщину. Растаяла нарядная рубаха…

Жар подо мной угас. Ингус что-то понял, куда-то утек – и вдруг сверкнул округлым боком чуть ли не у ног своей хозяйки!

– Это ты? – удивилась колдунья. – Я тебя не звала, Кехн-Тоол. Пошел прочь! Ты не нужен!

Шар, размотавшись, огненно-лохматой змеей неторопливо проплыл над самой травой и скрылся в кустах.

Он вернулся ко мне, когда я уже совсем озябла. Тоол-Ава, очевидно, поняла, что ее сбило с толку присутствие Ингуса, набрала две горсти какой-то мелкой травы и ушла, а я вот осталась и не знала – появится еще кто-то из девяти колдуний, могу ли я по крайней мере встать на ноги?

– Все в порядке, я проводил ее, – прямо в ухо ударил жар, а слова я услышала как бы внутри головы.

– Спасибо, – перевернувшись на спину, я протянула перед собой руки, охватив ладонями воображаемый немалый шар, в центре которого висел Ингус и улыбался. Я притянула его поближе, но он побоялся опускаться мне на грудь. Он почему-то думал, что обожжет меня, хотя за время нашей странной дружбы я не раз прикасалась к нему рукой – и жар был вполне терпимый.

– Все это очень странно, – сказал Ингус. – Она меня не слышала. И я ее провел… А я-то думал, что навсегда стал ее рабом!

– Это камни, – ответила я. – Ты, очевидно, привязан не к ней или ко мне, а к камням. А она перехватила эту власть. Понимаешь?

– Тебя я в конце концов выбрал сам, – обиделся путис. – А что касается камней – знаешь, я впервые задумался… Зачем Лесному народу календарь? Зачем ему Колесо года? Зачем ему знать про затмения луны, равноденствие и прочие тонкости? Разве он без этого не смог бы охотиться?

– А праздники?

– Какие могут быть праздники у Лесного народа?.. – путис задумался. – Осенний праздник первой добычи – это я помню. Так ведь добыча от календаря не зависит. Праздник Большой Рыбы… Праздник Сватовства – вот этот разве что… Медвежья неделя – это осенью, когда собираются на медвежью охоту и просят Старого Медведя не обижаться на копья и рогатины…

– Ты хочешь сказать, что вовсе не Авы устанавливали эти камни? – догадалась я. – Ну да, конечно, не женское это дело!

– У Лесного народа было достаточно мужчин, – возразил путис. – Было кому таскать валуны… Только хотел бы я знать, откуда они их притащили!

– А что?

– Здесь таких не водится. Это камни особые… во всяком случае, пяточные камни…

– Но раз ты служил тогда Авам, то ты же и таскал эти камни! – воскликнула я.

– Может, и таскал…

Путис замолчал надолго.

– Тебе не холодно? – вдруг спросил он.

– Я об тебя греюсь…

– Ты на сырой земле разлеглась… – проворчал путис. – Давай-ка вставай… я тут кое-что придумал… вернее, вспомнил…

Он проплыл к середине круга.

– Тут большой камень лежал.

– Тот, на котором зелье варили?

– Он. И лежал он тут не зря…

Ингус закружил по ночной поляне, и потом и вовсе пошел метаться от ямины – к рытвине, и от рытвины – к впадине, все скорее и скорее, пока в воздухе не зависла огненная многоугольная звезда. Я уже перестала вертеть головой – все равно не могла понять, где там, в переплетении лучей, затерялся неугомонный путис. А он вдруг обозначился чуть ли не у края поляны.

– Сюда! – позвал он. – Вот тут они перекрестились, линии силы и потоки времени! Вот тут! И энергия времени сейчас перекрывает излучение силы!

Понять это было совершенно невозможно. Я подбежала и встала туда, куда решительно ткнул выскочивший из шара длинный язык пламени. Ингус завертелся, вытянулся золотым веретеном, опять сплющился в шар… а потом уж начал выделывать что-то и вовсе неожиданное…

Шар стал расти, шириться, и вдруг оказалось, что Ингус – уже не шар, а огненный кипящий блин. Посреди него язычки завертелись посолонь, образовалась воронка, и в эту воронку стало втягиваться живое пламя. В самой ее середине обозначилась черная точка, стала расти – и ощущение было такое, будто окаянный путис от чрезмерного старания решил вывернуться наизнанку, а изнанка его – непроглядная тьма.

Все пламя ушло в ту черную дыру, остался лишь золотой ободок с крошечными бледными язычками. Как будто рама круглого зеркала висела передо мной в ночном мраке – зеркала, еще более темного, чем ночное небо над головой.

Но в зеркале возникло светлеющее пятно. Сперва я даже подумала, будто сама в нем отразилась, потому что нарисовалось продолговатое лицо, а слева от него неожиданно отчетливо – темная коса.

Прошло секунды три – стало ясно, что это совсем не я. Хотя бы потому, что человек в огненной раме был по пояс обнажен, и я явственно видела – это мужчина, мускулистый, загорелый, широкогрудый мужчина. И на плечах у него – синие узоры татуировок, в которые вплетены как бы свисающие на грудь змейки.

Да и коса у него была одна, темно-русая, а у меня – две.

Такую косу я выплела себе однажды в порядке эксперимента. Захватила прядь надо лбом справа и повела плетенье, прихватывая все новые прядки, влево, прикрывая ухо, и повернула к затылку, стараясь изобразить что-то вроде волосяной короны.

Человек в зеркале так с косой не мудрил – очевидно, думал не о короне, а о том, чтобы грива в глаза не лезла. Грива у него была, похоже, до пояса. Коса просто захватывала волосы на левом виске и спускалась на грудь. А вот что у него было интересно – так это полоска блестящих камней, спускавшаяся по лбу до переносицы. Возможно, они были приклеены к коже, а возможно, оправлены в металл – я не могла разглядеть.

Этот интересный человек посмотрел на меня без особого удивления – посмотрел пронзительными синими глазами, и возникло ощущение, что он уже все про меня понял.

А за спиной у него выстроились полукругом высокие камни, причем сам он стоял как бы в каменных воротах.

Примерно минуту мы молчали.

– С кем беседуют посвященные? – вдруг спросил он и, не дожидаясь ответа, нараспев торжественно произнес. – Посвященные беседуют с минувшим и грядущим! Чем различаются минувшее и грядущее?

Поскольку он не торопился с ответом, говорить пришлось мне.

– Да ничем они не различаются.

– Почему посвященные беседуют с минувшим? – поинтересовался он и сразу же, пока я не сказала какой глупости, сообщил: – Потому что минувшее знает ответы на вопросы грядущего!

Тут только я вспомнила про народ, который не любил письменных знаков, а знания передавал от поколения к поколению в форме вопросов и ответов.

Я подозревала, что этот народ имел отношение к священному каменному кругу, хотя все прочитанные об истории тех времен книги это единодушно отрицали. Но вот стоял же передо мной в огненной раме человек, в чьем происхождении я уже не сомневалась!

– Почему грядущее сумело проникнуть в минувшее? – так же нараспев спросила я.

– Потому что оно нашло место, время и способ! – воскликнул он.

– Знало ли минувшее, каким способом проникнет в него грядущее? – полюбопытствовала я, хотя ответ и так был ясен.

– Кто измерил силу потоков? Кто отметил подземный ход линий? Кто направил лучи ночного солнца, утреннего солнца и вечернего солнца? Кто создал орудие правды? – он сделал плавный жест в сторону своих высоких каменных ворот и менгиров за ними. Но вдруг прищурился, вглядываясь в пейзаж за моей спиной.

– Ты стоишь на скрещении жил кромлеха, но где же сам кромлех? – изумился он.

Да, это действительно был друид. Пусть и без белоснежной мантии. И без ветки омелы в руке. Именно друиды называли свои священные каменные круги таким словом… старым кельтским словом…

– От него мало что осталось, – я опустила глаза. Стыдно стало за своих поганых современничков.

– Кто ставит на окраинах земли новые кромлехи и возрождает старые? Кому даровано испытание? Для чего потребны девятью девять спутников и девять лет труда? – грозно спросил мой любезный собеседник.

Очевидно, у Ав было куда больше девяти лет, чтобы освоить кромлех, подумала я, но ничего не ответила. Только развела руками…

– Что воплощено в кромлехе, вписано в кромлех, соблюдается в кромлехе? – нараспев вопросил друид и сам же, как ни странно, ответил: – Колесо года! Сколько лучей у Колеса года? Восемь!

Он одним непрерывным движением изобразил в воздухе восьмиконечную звезду, как два наложенных друг на дружку квадрата.

– Крест наваждения! – воскликнула я. – Так вот он откуда взялся!

– Колесо года! – возразил кельт. – Четыре главных праздника, оба равноденствия и оба солнцестояния, а между ними – еще четыре, и это…

– Так было у вас! – перебила я. – А теперь звездочка о восьми углах зовется аусеклис. Если начертить ее одним движением, она отгоняет прочь нечистую силу… Колесо года?.. Так оно вам принадлежало?.. Вам?

– Кто-то пользуется нашими знаниями? – сразу сообразил кельт. И священными числами?

– Похоже на то…

Он на мгновение задумался.

– На добро или на зло обращены знания и числа?

– На зло. На погибель!

– Открыты ли какие-то тайные знания тебе?

– Нет!

Он немедленно приступил к делу!

– В чем средоточие силы? – задал он нараспев очередной красивый вопрос. – В чем власть, которую скопили поколения, чтобы передать поколениям? К чему прикладывают ладони, чтобы отдавать и брать? Что есть образ силы, отданной, чтобы перейти к другому владельцу? Что порождается, чтобы стать сгустком силы?

Он опять не требовал ответов, а только вещал. И вдруг я начала понимать – ответов тут и не будет, каждый вопрос уже несет в себе информацию. Действовать можно, зная только вопрос!

– В чем проявилось священное число? – сделав паузу, снова запел друид. – Девять месяцев мать носит дитя. Девять месяцев от одного камня в Колесе года до другого. Девять…

– …углов у тминного сыра! – воскликнула я. – Я же говорила – и девятку Авы у вас украли!

– Девять дней составляют единое! – сурово прервал друид.

– Я не знаю, в чем средоточие силы и для чего нужно священное число! – отвечала я. – Но на этой земле творятся страшные дела. Кто-то пустил в ход древнюю магию! И этой магией сперва много лет назад погубили Дитя-Зеркало, теперь губят весь его маленький народ! И страдают из-за этого все.

– Этого не могло быть, – уверенно отвечал друид. – Невозможно чужому разгадать кромлех! Они придумали что-то свое. И если ты просишь помощи – я могу тебя научить кое-каким мелочам, которые позволяет давать в руки непосвященным наша древняя магия.

– Мелочи не помогут. Я не смогу состязаться с теми, кто сотни лет занимался магией! И хозяйничал в кромлехе!

– Нашей магией?

В голосе друида было такое великолепное высокомерие, что я не могла удержаться.

– Да! – воскликнула я, причем с вызовом. – Мне нужно понять, в чем сила кромлеха. Я ведь не иду на них с голыми руками – на моей стороне…

– Кто служит позвавшему? Кто приникает к средоточию силы? Сквозь кого проходят сгустки силы? – опять взялся за свои ритуальные вопросы друид. – Кто есть прародитель пламени и порождение пламени?

И на сей раз я услышала заключенный в вопросах ответ.

Рука моя сама собой вскинулась и обвела овал огненной рамы – то, чем стал Ингус.

Друид кивнул. Возможно, ритуал требовал ответа-жеста. И такие случаи в магии бывали…

– Я не могу дать непосвященному в руки оружие, если не знаю, кто враг, – вполне разумно сказал он. – У тебя в руках сильное оружие. Против кого ты его направишь?

– Я не знаю! Они утверждают, что жили тут много веков назад и поставили Колесо года. Если они лгут – чьи же это камни? – я обвела рукой несуществующий круг. – Кому принадлежит эта земля? Кто ее хозяин?

– Кому может принадлежать земля? – удивленно спросил он, и стало ясно, что такая постановка вопроса друидам и на ум не брела. – Земля под деревом принадлежит дереву. Земля под травами принадлежит травам. А все остальные приходят и уходят – птицы, звери, люди…

– Как быть, если одни люди назвали себя хозяевами земли и гонят прочь других людей? – я упростила проблему до предела, но все равно не была уверена, что друид понял ее суть. – Вот кромлех. Сейчас здесь живет племя, утверждающее, что это – его кромлех. Но нашлись люди другого племени, которое жило здесь раньше, и они утверждают, что кромлех поставили именно они. На этом основании они хотят уничтожить пришельцев!

– Какое племя считает себя вправе распоряжаться землей, принадлежащей богам? – в глазах собеседника было несомненное возмущение. Я ждала, что он, как велят его правила изысканной речи, сам же и ответит на свой вопрос, но сейчас он ждал ответа от меня.

– Это – Лесной народ, охотники и рыболовы, которые не выращивают растений, а живут лесной добычей… поклоняются медведям… и магией у них владеют женщины…

Больше я ничего припомнить не могла.

– Не было здесь такого народа, – уверенно заявил друид. – Когда я приплыл сюда, чтобы забрать молодых, никаких охотников в этих лесах не видел, разве что медведей… Кто-то здесь жил до того, как пришли наши молодые. Они показали мне стоянки тех людей. Но те люди ушли, а охотники еще не появились. Я оценил кромлех и увез молодых, кроме пятерых, которые остались еще на срок, работать над кромлехом и возделывать средоточие силы. Может быть, при них появились первые гонцы Лесного народа. Племена сменяются, а земля остается. Они никому не должна принадлежать.

– Кто такие молодые?

– Это те, кому мы, состарясь, передаем власть. Мы учим их, а потом они плывут, находят новую землю и показывают, на что способны. Жаль, что у них здесь получился слабенький кромлех, – спокойно сказал он. – Маломощный. Они не нашли здесь подходящих камней. Но молодежь должна на чем-то пробовать силы. Она должна думать так – вот уйдем от старших, уйдем от моря, углубимся в леса и поставим что-то великолепное. А чем дальше молодые уходили от моря – тем меньше их становилось. И настоящий кромлех им был уже не по плечу. Они сделали все необходимые ошибки и поняли то, чему старшие не смогли бы их научить на словах. Тогда я приплыл, нашел их и забрал. Нельзя отрываться от моря…

– Торопитесь, торопитесь! – воззвал Ингус.

– Чем ты докажешь, что они владеют магией?

– Их осталось-то всего несколько старух! Но они живут столетиями! Они напускают морок и кажутся совсем другими людьми! Они умеют определять Дитя-Зеркало! Они готовят в кромлехе зловредные зелья! И они хотят погубить Дитя-Зеркало пришельцев, чтобы…

– Довольно!

Он опустил глаза.

– Магия похищена?

– Да.

Тут уж было не до изысканных ритуалов.

Его лицо было неподвижно – лицо сильного человека, осознающего свою ответственность. И он уже не хотел толковать нараспев о взаимопроникновении минувшего с грядущим. И так было ясно, что все мы друг за дружку отвечаем…

– Колесо года нужно для того, чтобы пользоваться кромлехом. Нужно точно знать точки восхода и заката, движение Солнца и Луны, чтобы высвобождать силы кромлеха, – торопливо заговорил друид. – Даже у вас, когда Солнце иначе ходит вокруг Земли, он сохранил немало силы! Кромлех силен тем, что владеет орудием правды!

Он ткнул пальцем куда-то мне за плечо.

– Торопись, торопись… – прошелестел в ушах голос Ингуса. – Мне очень трудно удерживать колодец на скрещении жил!

– Дальше! – потребовала я, не оборачиваясь на это загадочное орудие правды.

– Даже сгусток силы от средоточия силы не устоит перед орудием правды! Оно одолевает священный дуб и его желуди! А Дитя-Зеркало несет на себе древние гейсы! Оно не должно умирать, не оставив потомства! Если на него наложено заклятие – заклятие нужно снять до того часа, когда мальчик станет мужчиной! – торопливо перечислял все подряд кельт.

– Я не умею! Дай мне средство!

– Внимательно смотри вокруг! – кричал друид, а черты его смуглого лица уже таяли в темном круге. – Как смотрели наши деды! Ведь никто не дарил им их магии – они сами ее создали! Когда соберутся вместе образы, которым суждено слиться воедино… Нужно очень внимательно смотреть! Бывают минуты, когда магия готова родиться! Минуты священной и благословенной богами ярости! Это – как рождение песни, так же причудливо и внезапно!.. И это так же больно! И всякая магия стареет! И наша тоже! Значит, древнюю магию может победить только новая, свежая магия! Украденную магию может победить…

Голос угас. Золотые язычки всплеснули, забились, сплавились обратно в огненный шар. В нем обозначилось знакомое лицо.

– Ингус! – в отчаянии воскликнула я. – Прости, я забыла спросить про тебя! Он хотел сказать! Но как-то не получилось!

– Наша магия подняла слишком много шума, а в лесу бродят Авы! В эту ночь им положено собирать какую-то там траву! – отвечал Ингус. – Надо удирать!

И развился в огненную змею, и охватил мои колени, пытаясь взмыть по спирали к лицу. Но тут же скатился наземь.

– Ингус!..

Медленно, с трудом, как бы не полностью владея своим телом, огненный змей сбился в огненный шар.

– Я сумею защитить тебя. Вот только немного опомнюсь… – сказал Ингус, и слезы навернулись мне на глаза. Колодец на скрещении жил отнял у него слишком много огня…

Я взяла его в ладони и пошла сквозь лес.

Глава двадцатая, о цыганской свечке

– Славный у меня конек, только жаль – коротконог, каждый камень по дороге задевает парню ноги… – напевал Мач.

Но никакого там конька, ни длинноногого, ни коротконогого, под ним не было. А просто шагал он по дороге, безмерно довольный тем, что предстоит увидеть Ригу.

И наслаждался свободой.

Когда господин Бауман спросил Сергея Петровича, кто из его несусветного эскадрона может тайно доставить письмо в Ригу, тот сразу же назвал Мача. Конечно, больше доверия как гонец внушал Ешка. Он бы выпутался из любой опасной ситуации, а Мач – вряд ли. Но против Ешки было два веских довода. Во-первых, цыганская кибитка продвигается медленно, а во-вторых – не перекупят ли цыгана те шпионы Бонапарта, которых в Риге и около было хоть пруд пруди?

Случаи вербовки цыган той или иной войсковой разведки имели-таки место. И при всем хорошем отношении к Ешке его кандидатура сразу отпала.

А Мачу даже особо врать бы не пришлось. Нанялся провожатым к гусару, тот застрял на оккупированной территории, нашел пристанище у местного барона, сохранившего относительную верность законному правительству, и послал с пареньком депешу своему начальству. А паренек с депешей – вот он я!

Объяснил Бауман, что не сразу нужно ломиться в Рижский замок, где ныне резиденция генерал-губернатора, а сперва попытаться найти господина Тидемана, бывшего прусского, а ныне русского офицера. Если только он в Риге. И передать ему словесный привет, а он уж поможет доставить гусарское послание куда следует. Если же Тидемана где-то носит нелегкая – то взывать о помощи к любому человеку в русском мундире, какой встретится возле замка.

Выпускать гусара из баронской усадьбы господин Бауман не стал. Хуже того – приказал господину барону холить его и лелеять, сколько потребуется. Сам отправился разыскивать эскадрон – и сам же нашел его по шуму. Ешка и Адель, как всегда, сцепились из-за ерунды. Баварец растолковал Адели положение дел – и она сразу сообразила, что за ночной гость пожаловал к гусару. Но сверкнул на нее глазами Бауман – и короткое, звучное имя полководца замерло на ее губах.

Так что Мач весело шагал по большаку, напевая песенки, а вдали бродили по лугам отзвуки пастушьих песен. Ведь, несмотря на вражье нашествие, жизнь продолжалась, выгоняли по утрам скотинку на пастбища, давали девушкам-пастушкам ломоть хлеба и клубок со спицами, а уж пели они без всякого хозяйского приказа – чем лучше и охотнее поет крестьянская девица, тем она прилежнее, это все женихи знают.

Мач был снабжен деньгами, хоть и небольшими. И часть дороги проехал верхом на баварской лошади. Адель и Ешка проводили его так далеко, как только могли, под прикрытием ночной темноты, чтобы успеть вернуться до света к баронской усадьбе, ведя эту лошадь в поводу. Обстоятельства заставляли вернуть ее законному хозяину.

Господин Бауман прикинул так и этак, почему бы это отправился к барону в гости полковник Наполеон. И вывод ему очень не понравился. Он поделился своими опасениями с Аделью – и та обещала, что вместе с цыганом присмотрит за усадьбой.

Вот и получилось, что эскадрон совсем развалился.

Нельзя сказать, что это так уж огорчало Мача. Все-таки благодаря поручику Орловскому пережил он немало неприятных минут. И Адель для него особого интереса не представляла. А Ешка – тот и вовсе частенько казался ему подозрительным и опасным типом. Но раз уж судьба свела – он странствовал и воевал бок о бок с этими людьми, то и дело забывая о своей главной мысли – освободиться бы от них от всех наконец и отдаться исключительно борьбе за свободу!

Так что шагал Мач по дороге, напевал и усмехался, вспоминая прощальную штучку Ешки.

Цыган достучался до знакомого корчмаря, и тот почти перед рассветом впустил их в корчму, выкинул на стол ковригу хлеба, отскреб от сковороды сколько там осталось пригоревшей кровяной колбасы, а также оставил в полном их распоряжении пивную бочку. А сам отправился присмотреть за лошадками, здраво рассудив, что за четверть часа двое мужчин и женщина много пива не выдуют.

– А давай спорить, что я выпью всю эту бочку, пока горит свечка, – сказал Ешка, когда дверь за корчмарем захлопнулась.

– Какая свечка? – недоверчиво спросил Мач. – Вот такая?

И показал руками, как обнимают столетний дуб.

– Вот такая, – Ешка покопался в штанах, причем запустил в карман руку чуть ли не по плечо, и добыл свечной огарок, толстенький, но короткий.

– Бочку пива? – изумилась Адель. – А на что спорим?

– На твой поцелуй! – уже не глядя на Мача, заявил цыган.

Встретились два взгляда – одинаково веселых и одинаково упрямых.

– Значит, если выпьешь, пока горит свеча, я тебя целую? – уточнила маркитантка, которой не привыкать было к галантным пари. – А если нет?

– Тогда я тебя целую.

От такой наглости Адель на секундочку онемела.

А Мачу, напротив, наглость эта очень понравилась. И он уж подумал было, что можно на такую удочку подловить Качу, да вспомнил, что нет у него больше Качи…

– Не пойдет, – твердо сказала маркитантка. – Давай на что-нибудь попроще спорить.

Они перебрали все возможные и невозможные заклады, остановились на обыкновенном рубле, и Ешка был торжественно поставлен перед бочкой.

Он зажег свой огарок, установил на столе, отвинтил кран, наполнил кружку, с большим удовольствием выпил ее и задул огонек.

– Эй, мы так не договаривались! – воскликнула Адель.

– Именно так мы и договаривались. Я сказал – выпью бочку, пока горит свеча. А когда я не пью, ей гореть незачем, – объяснил Ешка.

Адель расхохоталась. И хохотала долго, но целоваться отказалась наотрез. Более того – отдала огарок Мачу, чтобы Ешка больше никому не морочил голову цыганской шуточкой. И, убедившись, что он поел и взял с собой продовольствия на дорогу, выпроводила парня из корчмы.

Ему указали дорогу на Якобштадт, где удобнее всего было перебраться на другой берег Даугавы, а то и одолеть часть пути на струге. Он и пошел. Благо не так уж далеко было до реки. И, переночевав в стогу, к вечеру следующего дня уже вышел на берег.

То, что на реке собралось немало плотов, несколько удивило Мача. Он знал, что самое для них время – когда схлынут талые воды. Разве что какие-нибудь отчаянные чудаки вздумают в жару сплавляться по Даугаве. А последние плоты приходили в Ригу к концу сентября.

Темнело, следовало подумать не только о ночлеге, но и об утренней переправе.

В корчме, которую Мач обнаружил чуть ли не на берегу Даугавы, было шумно, невзирая на военное время и затишье в торговых делах. Война задержала немало плотовщиков и струговщиков – и домой им не вернуться, и к Риге дороги нет, потому что никому они в Риге со своими товарами да бревнами сейчас не нужны. Вот здоровые мужчины уж которую неделю и околачивались вокруг корчмы, не зная, к чему бы себя применить.

Вошел Мач туда не без опаски. До сих пор ему не приходилось бывать в корчме без отца и старших братьев. Он ведь только третий год как допускался сидеть за свадебным-то столом, где за ним присматривали все, кому не лень, конечно, пока хмель не осилит… А в корчме ему и вовсе молчать полагалось.

Мач присел с пустого края длинного непокрытого стола, там, где потемнее. Мужчины, тесно облепившие другой край, говорили под любимый плотогонский напиток, водочку, о мужских делах, а он, самый младший и неженатый, водки отродясь не пробовавший, только слушал и по сторонам поглядывал.

Но рассуждали эти мужчины о каких-то непонятных вещах. Ну, что сосновое бревно меньше погружается в воду, чем такое же березовое – это хоть и стало для Мачатыня открытием, но открытием вполне понятным. А вот названия непонятных вещей и мест: «Кроватка», «Закладня», «Кобыла», «Осетр», «Муравка» внушали изумление – ну, поди так сходу пойми, почему Кроватка опаснее Кобылы…

Понял Мач также, что Закладню и Муравку плотовщики давно миновали, а вот Похвальница, Покровни, Улан, Червивец и Чертова борода у них еще впереди.

И, хотя не понравилось ему, что всякая загогулина в течение Даугавы и всякий камушек на ее берегу носят русские имена, но и возразить тут было нечего. Кому и давать названия порогам, как не плотовщикам и струговщикам, а это все был русский народ. Не в силах понять хотя бы четверти плотогонских приключений, Мач отвлекся вещью, более ему понятной.

Над самым столом висел закопченный, еще с Рождества оставшийся пузурис. Он-то и привлек внимание парня сложностью конструкции.

Мач и сам умел мастерить такие из блестящей соломы, нарезанной ровными трубками, пучков перьев и выдутых яиц. Солома низалась на веревочки, образуя ребристые фигуры, составленные из призм, пузурис украшался перьями, потом подвешивались и яйца. Смысла в нем было мало, однако без него и Рождество было не в радость.

Разглядывая пузурис, Мач одновременно прикидывал, может ли он себе позволить миску капусты. А капусту в этой корчме подавали знатную, облако смачного запаха невесомым сугробом стояло над приземистым, длинным и почерневшим зданием, правую часть которого занимала комната для питания проезжающих, а левую – немалая конюшня. Лошадям-то что, а у голодного проезжающего и слюнки ненароком могли потечь…

Если бы не отдавать деньги матери с отцом в хозяйство, то можно было бы себе позволить не только изумительную капусту, в которую не пожалели хорошего мяса. На том конце стола ее ели, причавкивая и нахваливая. Но Мач после благородного поступка был чересчур стеснен в средствах. Борьба за свободу вышла-таки ему боком, хотя такого результата Авы не планировали.

– Что господину угодно? – спросила, подойдя, немолодая, беспредельно раздавшаяся вширь, с тремя подбородками, но несокрушимо жизнерадостная корчмарка. Спросила, чтобы развеселить взрослых мужчин, потому что на господина Мач совершенно не походил. Спросила – и подмигнула сразу всей публике за шумным краем стола.

Мач смутился. До сих пор он сам строил шуточки над соседями, быть общим посмешищем парню еще не доводилось.

– Господину угодно индюшечью грудку! Господину подайте олений окорок! – отозвался на немудреную шутку тот край стола. И много еще вкусностей перечислили эти взрослые женатые мужчины, которым дома, разумеется, капусту с таким количеством мяса только по праздникам подавали, но тут они могли безнаказанно воображать себя великими господами.

– А может, у господинчика денежек нет? – с фальшивым сочувствием осведомился приземистый бородатый мужичок в высоких сапогах, да и вообще неплохо одетый. Похоже, это был один из тех знаменитых даугавских лоцманов, которым немалые деньги платили струговщики, чтобы благополучно пригнать свои струги в Ригу.

И все замерли, ожидая ответа.

Мач разозлился – его приняли за тупую деревенщину. Он уж полез было за кошельком, чтобы заказать полную миску – а потом будь что будет! И рука нашарила в кармане Ешкин прощальный подарок…

– Денег у меня и впрямь нет, – справившись с внезапной хрипотой в глотке, – громко сказал Мач. – Да они мне в дороге не нужны. Меня в любой корчме и без них напоят и накормят.

– За какие такие добрые дела? – изумленно спросила корчмарка.

– Есть у меня такая… способность, – запнувшись, сообщил Мач. Он точнехонько скопировал Ешкину фразу, но чуть было не назвал способность цыганской. – Я могу выпить бочонок пива, пока горит вот эта свеча.

И достал из кармана толстый огарок.

– Бочонок пива? Какой? Вот такой? – сразу несколько человек протянули ему пустые деревянные кружки с крышечками. И грянул хохот.

– Вот такой! – и Мач показал на тот бочонок, из которого корчмарка разливала пиво. Он стоял на крепких козлах, а размера был такого, что если бы Мача сложить носом к коленкам и поплотнее увязать, то он бы туда и поместился.

– Пока горит свеча? – переспросил лоцман.

– Вот эта!

Мужчины переглянулись.

Они уже поняли – тот, кто предложит парню выпить бочонок, должен будет и оплатить потеху. Платить не хотелось никому. Но и потеха обещала быть замечательной…

– Эй, парень, не прыгай с крыши на борону! – крикнули ему. – Ты тогда этот бочонок выпьешь, когда заяц рысью пойдет! Подождем, пока на топорище листья распустятся! Чего не поднимешь, того не унесешь!..

И Мач испугался – как бы эта орава не отказалась от спора. Вот Ешка бы живо убедил их выставить в заклад миску капусты. А Мач еще не умел…

– Ну, парень, смотри, не опозорься! – вдруг сказал пожилой усатый мужчина, которого до того Мач в компании и не примечал. – Хозяюшка, неси ему кружку! Сколько там в бочонке осталось?

– Да больше половины! – весело воскликнула хозяйка, довольная, что избавится от пива. Погода стояла жаркая – и велик был риск понапрасну загубить весь бочонок.

– А если не справится? – подал голос из-за большой миски с капустой крепенький светловолосый мужичок. У той же миски орудовала ложками и вся его компания, обутая в лапти, как оно и положено по летнему времени, но в овчинных полушубках внакидку, по которым всегда можно было признать русских плотогонов. – Как с ним тогда быть?

– Привязать хвост да прогнать в лес! – немедленно ответили едоку.

– Оплатит пиво, только и всего, – усмехаясь, но тем не менее вполне серьезно отвечал усатый. – Будет служить в корчме, пока хозяйка не решит, что долг отработан. И ублажать хозяюшку…

Эта мысль корчмарке совершенно не понравилась. Мач увидел, как насупилась круглая и вечно-довольная физиономия.

– Нет, так я не согласен! – заявил он. – Если не справлюсь – оплачу пиво. А если справлюсь – вы все вместе платите и за пиво, и за мой ужин. Я правильно говорю, хозяюшка?

– Вот это замечательно! – сразу же согласилась она. – Это будет справедливо!

Теперь, когда корчмарка была на его стороне, Мач решительно зажег свечу, прилепил ее на бочонок и подставил под кран самую большую кружку.

Дальше все шло не хуже, чем у Ешки, – были и гашение свечки, и изумление, и добродушная ругань, и смех, и в завершение – миска с капустой. Мач как нырнул в эту миску – так все сразу и поняли, что лучше оставить парня в покое, пока не заблестит дно.

Он уже подбирал последние кусочки, собираясь протереть миску хлебом досуха, чтобы ни капли не пропало, когда рядом присел пожилой усатый мужчина, брякнул на стол полную кружку пива и довольно улыбнулся.

– А что, паренек только пиво пьет? – весело обратился он к Мачу. – Ничего покрепче мать не велела?

– Пью, – с достоинством отвечал Мач. – Только немного.

– Это паренек правильно делает, – одобрительно сказал усатый, и Мач оценил вежливое обращение, не по-простому, на «ты», а по-господски, в третьем лице. – Но если паренька угостить, он ведь не откажется? Хозяин! Как там моя колбаса? В угольки не превратилась?

Мач на радостях решил, что его сейчас угостят и колбасой господской. Но напрасно он прикидывал, останется ли в желудке возле капусты место для господского кушанья. На стол была выставлена тарелка с крестьянским лакомством. Впрочем, горячая кровяная колбаса с крупой, да еще с толстым ломтем серого хлеба, тоже ему понравилась. Сперва он, конечно, посмущался, но в меру. Усатый грозно сказал, что он Мачу в отцы годится, что у него самого двое таких вот пареньков подрастают, и дай Боже, чтобы выросли такие же бойкие, как Мач.

Вприкуску к колбасе пошли и расспросы – что паренек делает в такое время да в таком месте, как это его родители не побоялись в военную пору из дому отпустить? Тут Мач знал, что отвечать, – хозяин послал в Ригу за почтой. Взрослые мужчины в их хозяйстве взяты с подводами и лошадьми служить в армию, а его, самого шустрого и сообразительного, отправили через ничью землю в Ригу – важных писем, видите ли, господин барон ждет из Петербурга. И иным путем их не заполучить.

Разумеется, Мач сам себе откровенных комплиментов не отвешивал – но разумный собеседник легко бы догадался, что растяпу в такое серьезное путешествие не пошлют. Усатый оказался как раз таким разумным собеседником, и даже чересчур – на иные вопросы ответить было затруднительно.

Мачатыню доводилось в жизни немало врать, но тут он побаивался – господин Бауман долго и свирепо объяснял ему, какой важности письмо везет он за пазухой. И парень боялся, что в его немудреном вранье усатый отыщет какую-нибудь прореху. Но тому не было нужды искать прорехи. Более того – он предложил Мачу выгодное дело.

– Паренек, я вижу, бойкий, но порядочный, – сказал он, похлопав Мача по плечу. – Так что нашел я, что искал. Этим пьяницам я бы и рубля не доверил, а хорошему человеку охотно дам подзаработать.

Он покосился на шумный угол стола. Там вспоминали, как Мач тушил свечку, и история обрастала дикими подробностями. Даже страшно было представить, во что она превратится к завтрашнему утру. А в каком виде ее будут рассказывать будущим летом?!. Может даже так случиться, что плотогон, лично видевший, как Мач зажигал и тушил цыганскую свечку, услышит лет через десяток эту байку – и не узнает ее…

Затем вислоусый собеседник вопросительно на парня уставился.

– А что господину надобно? – с достоинством спросил Мач. – Охотно услужу… за разумную плату…

– Корзиночку в Ригу доставить, – отвечал усатый. – Корзиночка не маленькая, так ведь я и заплачу неплохо. Паренек найдет в Риге на Малой Замковой улице Коронную аптеку. И передаст там корзиночку приказчику по фамилии Липински. При этом скажет, что пан Каневски кланяется и при возможности вторую такую корзинку немедленно переправит.

– Корзиночку доставить можно, – помолчав, как солидный человек, сказал на это Мач. – А заплатит мне господин Липински?

– Заплачу, разумеется, я, – и усатый полез за кошельком. – Заплачу я пареньку неплохо, даже очень хорошо заплачу. Я понимаю, что значит в военное время через ничью землю пробираться. Сколько бы паренек взял за доставку моей корзиночки?

– Десять рублей! – брякнул Мач.

Сумма была несообразная, он просто решил начать торг с шутки. Пусть усатый видит, что не с маленьким мальчиком имеет дело, а с человеком бывалым, знающим веселое обхождение на ярмарке.

– Десять рублей заплачу, – уже не прежним, покровительственным голосом, а предельно почтительным, немедленно ответил усатый. – И Липински, если даст для меня письмецо, тоже хорошо заплатит. Значит, по рукам?

На непокрытый пятнистый стол была немедленно высыпана почтенная горка меди и серебра.

Мач ошалел.

Таких денег ему никогда и ни за что не давали.

И уж во всяком случае доставка корзинки, даже увесистой, столько не стоила.

Сельскому крепостному жителю деньги вообще перепадали не часто. Были крестьяне, которых господа регулярно посылали с товаром на рынок, самолично устанавливая при этом цену. Цена оказывалась до того велика, что крестьянину частенько приходилось доплачивать самому, чтобы образовалась потребная сумма. Так что особых любителей возиться с деньгами не находилось.

Десять рублей – это пять пудов хорошей ржи, подумал Мач. Это прекрасная шуба! Да что шуба – на эти деньги можно и свадебный наряд Каче справить, если не слишком роскошествовать. А если и на обратном пути письмецо доставить?

Мгновенно перед внутренним взором Мача пронеслись изумительные картины. Вот он получает письмецо от приказчика Липински, вот он привозит это письмецо пану Каневски (о том, что усатого могут звать и иначе, парень как-то не задумался), вот его хвалят и доверяют еще одну корзинку… В конце концов, никто его с гусаром, цыганом и маркитанткой, вместе взятыми, не венчал! А если разведать безопасную дорогу – то можно, став своего рода передаточным звеном между севером и югом, Ригой и Курляндией, зарабатывать хорошие деньги! Ведь что главное для маленького человека? Найти себе уютное местечко между большими людьми, и пусть через его руки протекают деньги и товары этих больших людей – что-нибудь и на его долю достанется.

Конечно, Мач так сразу теорию маленького человека не выстроил и словесно не оформил. Но мысль о заработке, столь внезапно засверкавшем в будущем, если только не связываться больше с гусаром, цыганом и маркитанткой, от которых одни неприятности, шустро зашевелилась в душе и принялась обрастать подробностями.

– Однако есть условие, – добавил пан Каневски. – Корзиночку нужно доставить… осторожно. Если кто паренька спросит – это его собственная корзинка. Допустим, с хлебом. Или с чем другим. И отдать ее нужно тоже только в собственные руки… Но паренек, я вижу, бойкий – если возникнут какие-то обстоятельства, паренек сообразит, как поступить. Скажем, если Липински не будет в аптеке, паренек придет на следующий день… Вот за что я плачу такие немалые деньги.

– А что в корзинке? – изумленно спросил Мач.

Пан Каневски пожал плечами.

– Странный вопрос, – отвечал он. – Когда за доставку обыкновенной корзины платят десять рублей, это значит, что вопросов задавать не нужно. Впрочем, если у паренька любопытство сильнее рассудка, то я поищу другого человека, который не станет спрашивать лишнего.

Пан Каневски сгреб деньги и накрыл их пятерней, после чего фыркнул и уставился на Мача.

– Не все ли мне равно, что там! – решительно сказал Мач. – Если только не яйца… Они по такой жаре непременно протухнут.

– Нет, там не яйца, – сняв с денег ладонь, успокоил пан Каневски. – Пойдем. Если паренек хочет благополучно переправиться на тот берег, то лучше не дожидаться здесь утра.

Мач посмотрел на деньги и понял, что бессонная ночь, которая ему предстоит, неплохо оплачена.

Он вышел с поляком из корчмы, дошел до телеги, получил вынутую из-под рогожи увесистую корзину. Вроде и невелика она была, однако ж тянула столько, как если бы пан Каневски камней туда наклал. И стал спускаться к воде…

А если бы он обернулся, то и увидел бы, что пан Каневски, глядя ему вслед, беззвучно смеется.

Плоты вдоль берега стояли еще короткие, их только предстояло перевязать в более крупные. Пока река узка – и плот невелик. И, если бы не война, довести их до Риги за несколько дней. А сейчас те, кто не пошел в корчму, устраивались на ночлег.

На предпоследнем звене каждого семизвенного плота был настлан дощатый пол и стояла плетеная из прутьев будка, где можно было ночевать. Поблизости от нее лежал слой дерна – там разводили костер. И цепочка этих костерков тянулась чуть ли не через всю реку. Мач сообразил – не настолько уж Даугава здесь широка, можно попытаться перебежать ее по плотам. Конечно, обремененный корзинищей гонец так просто скакать по мокрым бревнам не сможет. Но если попытаться?

Оказалось, что пришедшие из России плоты скрипят, как новые лапти. Пока плотовщики сидели и лежали, не двигаясь, у костерков, то и плоты помалкивали. Стоило Мачу пуститься через реку – и пошла музыка! Очевидно, для вязки плотов выбирали особенно певучую и скрипучую лозу…

В конце концов, произошло то, что непременно должно было случиться в потемках – Мач соскользнул в воду. Он съехал в Даугаву ногами вперед с переднего конца какого-то плота – потому что переход свой совершал подальше от костров. Корзина осталась на бревнах, зацепившись за заплаву – толстое и длинное бревно вдоль края звена. Мач тоже за нее ухватился, отфыркался, но вскарабкаться не сумел, только звено зря расколыхал.

А делать этого не следовало.

Плоты стояли впритык – и если уж пойдут колыхаться, то борта их будут двигаться впритирочку, сминая в лепешку все, что между ними окажется. Сколько сотен пудов весит плот – ведомо даже не тем, кто его вязал, а только Господу Богу. Мача зажало раз и другой…

Он крикнул, но никто не отозвался.

И ему стало жутко.

Даже в бою у того обрыва так жутко не было. Люди могли сжалиться над парнем, река и бревна – нет.

И тут чьи-то тяжелые лапы ухватили Мача за щиколотки, стремительно потащили вниз – и он понесся ногами вперед по самому дну, причем мало того, что дыхание перехватило – нужды в дыхании больше не было!

Вдруг задница коснулась каменистого дна и довольно ощутимо по нему проехалась. Голова оказалась над водой, ноги освободились от неумолимой хватки – и Мач забил ими как попало, поднимая тучи брызг, засопел, полоща легкие воздухом.

И оказалось, что он сидит на отмели, ногами почти касаясь берега, а драгоценная корзина – так та и вовсе уже на берегу.

– Нашел где гибнуть… – проворчал над самым ухом старушечий голос. – Мы тебе так просто утонуть не позволим! За свободу сгинешь, голубчик…

И плеснула вода, расступаясь и впуская свою Хозяйку – Вууд-Аву.

Глава двадцать первая, о треклятой корзине

До Риги Мач добрался без особых приключений.

Теперь никакая сила не заманила бы его на плоты. Страху он набрался препорядочно – и все дорожные неудобства прошли в итоге для него незамеченными. Более того – они радовали, как бы подтверждая тот факт, что парень остался жив!

А о более чем странном полете под водой ногами вперед он и думать не желал – мало ли в какой бред впадет тонущий человек, мало ли что ощутит на ногах?

После того, как вдали встали острые шпили городских церквей и дорога подвела совсем близко к укреплениям, перед Мачем открылось удивительное зрелище.

Он и в страшном сне такого не вообразил бы.

Целый лес обгорелых и закопченных печных труб увидел парень, настоящий лес – так близко, просто впритык, стояли они.

Мач даже не сразу догадался, что это за сооружения такие.

Кроме того, он привык жить вольно, чтобы от одного крестьянского двора до другого не докричаться. И даже не предполагал, что кто-то может ставить дома так тесно.

Чтобы попасть в город, нужно было пройти через пепелище. И было оно, к немалому удивлению парня, почти безлюдно.

Он видел в своей короткой жизни пожары и знал – обычно погорельцы долго еще копаются в золе, отыскивая все, что случайно могло уцелеть. Тут же мало кто не ковырялся…

– Добрый день, дедушка! – обратился он к совсем трухлявому старичку, шевелившему палкой головешки. – Что тут у вас такое стряслось?

– Чтоб этого Эссена черти в пекле на горячих кирпичах плясать заставили, как он нас заставил! – хмуро отвечал старичок. – Главный рижский господин велел предместья поджечь! Чтобы врагу не достались!

– Он что же, велел город поджечь? – не понял Мач.

– Предместья, паренек. В городе за стенами большие господа живут, а в предместьях – мы, голытьба, что в Митавском предместье, что в Петербургском, что в Московском!

– Какая ж ты голытьба, дедушка? Вон как хорошо одет… – Мач по молодости полагал, что господские туфли и кафтан из покупного суконца означают богатую жизнь, а того ему на ум не пришло, что в городе все в покупном ходят, домашнего не ткут.

– Когда еще теперь мы хорошо оденемся… – вздохнул собеседник. – Все пропало! Как мы на стенах, паренек, стояли, как на пожар смотрели – врагу этого, паренек, не пожелаю… Вот тут мы жили, и тут, и тут…

– Родственники, дедушка?

– Больше – ремесленные братья! Вместе с моим сынком – шестьдесят присяжных братьев! Вязальщики пеньки мы, паренек. Тут и жили… Тут все наше и погибло… Мы – латышское братство, паренек… Нам тут жить полагалось… Мы сами на стены с пушкарями встали, когда нападения ждали… А не было нападения, паренек! Зря этот Эссен велел предместья жечь… Зря домишки сгорели, паренек… И люди ушли… Много народу из Риги ушло… А я вот остался…

Старик горестно качал седой головой, а под конец и вовсе отвернулся от Мача, вороша палкой пепелище и бормоча проклятия Эссену.

Мач уж не стал спрашивать его, как отыскать городскую почту.

Что такое почта – растолковал Бауман. Очень уж Сергею Петровичу хотелось, чтобы Мач заглянул – нет ли письмеца от Наташеньки. Поскольку он не знал, где его новый полк окажется в военной суматохе, то и условились с невестой писать на рижскую почту до востребования.

Пройдя по щиколотку в золе бывшее Московское предместье, Мач увидел крепость. По высоким валам расхаживали вооруженные люди, но простой народ впускали и выпускали беспрепятственно.

Почта еще со шведских времен стояла на углу Конюшенной и Малой Конюшенной, где Альбертова площадь. При ней имелась и конюшня. Мач нерешительно вошел в помещение, которое поразило его неухоженностью.

На широких полках вдоль стен громоздились мешки, свертки, кучи серых и белых конвертов. Хозяин этого заведения даже не обратил внимания на посетителя – так был занят беседой с двумя господами. Но не за письмами они пришли, как понял Мач, а по какому-то совсем другому делу. И втолковывали они хозяину что-то, постороннему человеку непонятное, а он соглашался, всем своим видом показывая, что готов исполнять!

Ясно было одно – хозяина призывают к какой-то неслыханной бдительности и осторожности. Мельтешили слова «курьер», «агент», «корреспонденция» и «перлюстрация», сами по себе весьма красивые слова, но поди пойми, что они означают!

Мач, видя, что беседа затянулась, засмущался и хотел было выйти. Тут его и заметили. Но заговорил с ним вовсе не толстяк почтмейстер.

– А вот и посетитель! Кто таков? – строго спросил неестественно кудрявый вороной масти молодой господин в длиннейшем синем рединготе, по уши укрученный в шейный платок, отчего он мог ходить не иначе как сильно задрав нос.

Мач растерялся и уставился в пол.

Ему доводилось беседовать с господами, но это были свои, привычные господа. Тому же барону фон Нейзильберу он неоднократно отвечал на высокомерные вопросы и не очень при сем стеснялся. А уж старосте он и возразить мог, невзирая на юный возраст.

Но этот суровый господин задал вопрос, ответить на который было мудрено. В самом деле, кто таков Мач? Крепостной крестьянин курляндского барона. А если так – что он делает в Риге? Как он сюда попал?

– Тебе чего нужно? – неприветливо поинтересовался почтмейстер. – Куда грязную корзину ставишь?!. Тут тебе не рынок!

Этот окрик разговорчивости парню не прибавил.

– Ответишь ты когда-нибудь? – возмутился господин в рединготе.

– Уймись, Александр, – негромко сказал другой господин, малость постарше, в коричневом фраке, желтых панталонах и таких же, как у Александра, коротких сапожках. – Ты ведь знаешь этот народ. Если испугать – толку не добьешься. А ты, паренек, не бойся и скажи, кто и зачем прислал тебя на почту. Ты ведь не для себя письмо получаешь, а для своего хозяина, так?

Господин в желтых панталонах, соорудив такую же зубастую, как у Сергея Петровича, улыбку, уставился на Мача внимательными глазами не-разбери-поймешь какого цвета.

Лицо у него было попроще, чем у высокомерного Александра, и нос картошкой, и бровей негусто, и рыжеватые волосы начали отступать со лба. Но все же он был на вид приятнее молодого красавчика.

Мач кивнул ему – именно ему, а не зазнайке.

– Вот и прекрасно! – обрадовался тот. – Я же говорил тебе, Александр, что с поселянами нужно обходиться ласково! Вот сейчас этот паренек нам скажет, как зовут его хозяина, мы убедимся, что выдано нужное письмо, и отпустим паренька восвояси. Ну, малый, на чье имя тут должно лежать письмо?

– На имя господина поручика Орловского, – видя, что не отвязаться, отвечал Мачатынь.

– Орловского? Сергея? – вдруг воскликнул Александр. – Ну, Васенька!..

– Ох, малый, и порадовал же ты нас! – торопливо и весело обратился к Мачу тот, кого так по-свойски, невзирая на возраст, назвали Васенькой. – Мы ведь не знали, какому святому свечки за Орловского ставить! Жив он? Здоров? Где обретается? Мы его тут ждем не дождемся! Думали, он в плен проклятым пруссакам попался! Так где же он? Неужто наконец прибыл?..

Мач молча помотал головой. Сергей Петрович ничего не говорил о том, что в Риге его ждут столь преданные и восторженные друзья.

– Да что же ты молчишь, чертяка? – уж совсем дружески адресовался Васенька к Мачу. – Язык на радостях проглотил? Почтмейстер! Ну-ка, найди нам, голубчик, немедленно послание поручику Орловскому! Ищи, ищи! Тут у тебя черт ногу сломит…

Мач обрадовался – он вовеки не приказал бы так небрежно чиновнику отыскать письмо. Да и чиновник не проявил бы такой шустрой сноровки в поисках.

– Ого! А ведь послание-то от прелестницы! – воскликнул Васенька, потому что конвертик почтмейстер отдал, естественно, ему. – Надушено лавандой! Веришь ли, Александр, не было еще дамы или, Боже сохрани, девицы, которая бы на Орловского не загляделась! Прямо напасть какая-то!

– Вот ему сия напасть и вышла боком… – проворчал Александр.

– Уймись! – уже не попросил, а приказал Васенька. – А ты, малый, бери письмо живо и тащи его к Орловскому во весь дух! Да кланяйся поручику от наилепших друзей – Лидина и… и Чарского! Скажи – стоим на квартирах у здешнего мещанина, булочника Штейнфельда, что возле Ратушной площали… Да постой ты!.. Куда понесся? Стой, говорю!

Мач, устремившийся было с письмецом и корзиной прочь, был удержан за рукав.

– Держи гривенник, пропей за здоровье поручика!

Гривенник был вжат в потную ладонь, и тогда лишь парень оказался на улице, безмерно довольный, что расспросы не были продолжены.

Корзинка оттягивала руку. И Мач подумал, что эти веселые господа, Александр и Васенька, вполне могли бы навести его на господина Тидемана. Он призадумался.

Более смысла имело сперва избавиться от корзины.

Из почтовых дверей выскочил человек, которого в помещении при беседе с господами Александром и Васенькой не было. Это был коротконогий мужичок в круглой черной шляпе, туго подпоясанном буром кафтанишке, белом грязноватом фартуке до колен и с лотком, покрытым льняным полотенцем. Он разлетелся мимо Мача, но вдруг остановился, как бы поправляя лямку своего лотка, а потом и вовсе подошел к парню.

– Помоги-ка, братец! – попросил он без всяких церемоний. – Вишь, перекрутилась…

Мач, поставив корзинку, молча помог.

– Да ты откуда такой гордый? – удивился разносчик. – Слова не скажешь!

– Откуда я знаю, как тут у вас, в Риге, говорить полагается… – буркнул Мач.

– Впервые, что ли? Смотри, не заблудись! – напутствовал разносчик. – Тут это запросто, улиц прорва! Тебе куда надобно-то?

– На Малую Замковую, – решив первым делом избавиться от корзинки, ответил Мач.

– Она длинная. В чей дом?

– В аптеку. В Коронную аптеку.

– Ишь ты! – почему-то изумился разносчик. – Что же ты, милок, забыл в аптеке? Для тебя пока одно лишь лекарство придумано – березовая каша!

– Ничего я там не забыл, – обиделся Мач. – Вот, корзину туда велели отнести.

– Кто велел, хозяин, что ли? – не унимался разносчик.

– Что ты пристал, как крышка к туеску? – огрызнулся Мач. – Ступай ты своей дорогой, а я – своей.

– Ишь, брыкливый какой попался, пошли тебе Бог цыплячий век, воробьиное здоровье! – благословил обиженный разносчик.

– А тебя чтоб Бог в маленькое окошко увидел, а в большое – выбросил!

Когда доходило до словесных схваток, Мач никогда в долгу не оставался. Тем более – человек ему попался простой, языкастый, сцепиться с таким – одно удовольствие!

Мач повернулся и пошел прочь, не оборачиваясь.

А разговорчивый мужичок почему-то вернулся на почту.

Пробыл он там недолго. Вышел вместе с Александром и Васенькой.

– … ну, куда ему после такого скандала? – развивал начатую еще на почте мысль Александр. – Это же надо было додуматься – пьяным, как зюзя, в непотребном месте тосты в честь барышни возглашать и благосклонностью ее хвалиться! И ведь не нашел фамилии попроще! Графиню ему, чудаку, подавай! Вот они всю родню и подняли на ноги. Теперь Орловский хоть Наполеона в охапке притащи – помереть ему в поручиках! И он сие прекрасно уразумел.

– Сколько я об Орловском слышал, ему так и так помирать было в поручиках, – возразил Васенька. – Шуму-то сколько подняли, позор на всю армию. Чтобы офицера в другой полк перевели!.. А ведь такого сабельного бойца во всех гусарских полках не сыщешь, хоть в Павлоградском, хоть в Мариупольском, а уж там ли не рубят в капусту!

– Он когда еще должен был прибыть и доложиться!

– А что, коли ранен? Скрывается? Будь он в плену – черта с два оттуда бы малого прислал.

– А что, коли жив, здоров и в новом чине? Ведь и такие случаи бывали!

– Бывали… Федор! Ты куда нас ведешь?! – спохватился Васенька. – Тут же грязи не по колено, а по самое гузно!

– Не извольте беспокоиться, переулочек короткий, – отвечал разносчик. – Здешние мещане все никак от свинок и коровушек не избавятся. Сейчас на улицу выйдем, а там уж чисто. Зато к аптеке живенько поспеем.

– Твоя мысль присмотреть за почтой погубит нам немало обуви, – заметил Александр. – И тебе, Федя, тоже.

– Мы к господину Рубцову претензиев не имеем, – отвечал Федор. – Должность такая, что обувка долго не держится.

– Ишь! Претензиев! – и оба молодых господина так звонко расхохотались, что переполошили в соседнем дворе курятник.

Мач, понятия не имея, что его кто-то выслеживает, останавливал на ходу прохожих попроще и спрашивал дорогу. Конечно, многое в большом городе его удивляло, да только очень уж оттянула руку проклятая корзина. Он решил, что сперва избавится от нее, а потом уж будет таращиться по сторонам.

Миновав Петровскую церковь, даже не подняв глаза на шпиль Домского собора, он сдуру добежал до самого Рижского замка, наскоро удивился его малой величине, повернул назад, добрался до Замковой улицы, до Коронной аптеки и толкнул тяжелую дверь.

И замер на пороге – такой в аптеке стоял свирепый запах.

В отличие от почты, чистота здесь была неимоверная, на полках блистали белизной фаянсовые бочата с наклейками, стеклянные банки, какие-то начищенные медные посудины невиданной формы. Торчали также из полок штырьки, а с них на довольно толстых цепочках свисали чашки весов. И этого добра тут было немало – от больших, с хорошую миску, до крошечных, с детскую ладошку.

Моложавый приказчик был опрятно одет и беспредельно улыбчив. А коли не улыбался, так делал губки бантиком, чтобы уж вовсе соответствовать картинке в модном журнале. Имел он мелко завитую шевелюру, аккуратные усики, но насчет его здоровья Мач усомнился – парню не понравился лихорадочный румянец. И он даже удивился – как это, трудясь в аптеке, не полечиться господскими снадобьями?

Если бы Мач подошел на два шага поближе, то уловил бы в общей сумятице запахов аромат помады для волос, а также, возможно, сообразил, что это за румянец такой бешеный. Но ему и в голову не приходило, что мужчина, даже такой кукольный, может размалевывать себе физиономию.

Душка-приказчик держал в одной руке продолговатый пузырек коричневой глазурованной глины, в другой – воронку и толковал молодой щекастой купчихе, что лучшего товара она нигде не добудет.

– А если вам предложат бальзам Кунце с фабрики господина Лелюхина, так это не бальзам, а так – блох выводить! – внушал приказчик. – Я не удивляюсь, что он вам не помог. Подлинный бальзам имеют право готовить только в восьми рижских аптеках, и мы знаем настоящий секрет Кунце. А господин Лелюхин хоть и добился в самом Петербурге права торговать своей настоечкой, только проку от нее вовсе нет. Мы же получили рецепт от самого Абрама Кунце! Наш бальзам лечит зубную боль, переломы костей, ожоги и вывихи, колотые раны и змеиные укусы! Пяти дней не проходит – все заживает!

– И детям его можно давать? – деловито осведомилась покупательница.

– Можно. Только по ложечке, – подумав, сказал приказчик. – Прикажете?

– Сейчас… – купчиха уставилась на фунтики, загромождавшие прилавок. – Значит, кофе, изюм, мускатный орех, лавровый лист… Я возьму на пробу.

Приказчик вставил в пузырек воронку и налил по горлышко темной жидкости.

– И еще… Ту вашу тинктуру… – почему-то с некоторым смущением попросила купчиха. – Только наклеечку извольте другую… А то муж увидит…

Приказчик достал стопку заранее написанных наклеек.

– Микстура от кашля? – шепотом спросил он.

– Можно и от кашля.

Нырнув под прилавок, приказчик вернулся оттуда с другим пузырьком. Разгладив только что прилепленную наклейку, он протянул купчихе покупку.

Они обменялись подозрительно лукавыми взглядами.

– Я к вам соседку пришлю за тинктурой, – весело пообещала купчиха, пряча покупки в корзиночку. – Она скажет, что от меня за микстурой от кашля.

– Рад служить! – понимающе улыбнулся приказчик, и купчиха, завернутая в черно-желтую полосатую, да только не парижской выделки шаль, покинула аптеку.

Мач с изумлением оглядывался да принюхивался. Такое заведение он видел впервые в жизни.

А вот приказчик насмотрелся на подозрительных покупателей, которые на самом деле норовят выведать секреты. Взять тот же бальзам – немалая из-за него велась война, коли дело дошло до Петербурга. Да и тинктура-микстура тоже стоит того, чтобы за нее повоевать. Есть немало любительниц употребить крепкую, сладкую, пахучую настоечку тайком от мужа и домочадцев. А где еще добыть такую почтенной горожанке, как не в аптеке?

– Тебе чего нужно, парень? – без лишней вежливости обратился приказчик к Мачу.

– Господина Липински ищу, – сказал Мач. И поставил на пол корзину, как бы намекая – если ты Липински, то вот твоя корзина!

– И зачем же пареньку потребовался господин Липински? – уже помягче спросил приказчик. Сомнение все же не покидало его – парень хоть и одет курляндским хлебопашцем, а глаза шустрые, так по полкам и бегают!

– Ему господин Каневски кланялся, велел передать эту корзинку.

– А где же паренек видел господина Каневски? – для надежности поинтересовался приказчик.

Мач рассказал.

– Хорошо… – пробормотал приказчик. – А не рассказывал ли паренек кому по дороге, что нанялся донести корзину? И от кого она? И кому он ее несет?

– Никто не спрашивал, – удивленно отвечал Мач.

– И не шел ли кто за пареньком следом?

– Зачем?

– Ну, хотя бы, чтобы украсть эту корзину.

– Я не оборачивался! – обиженно сказал Мач. – Если господин и есть Липински, то пусть забирает подарок. А нет – пусть позовет господина Липински!

– Тише, тише, не галди! – вскинулся приказчик и вдруг засуетился. – Давай сюда, под прилавок, скорее, да только тише!..

И тут дверь распахнулась.

На пороге стояли Александр и Васенька, причем у каждого в опущенной руке был черный пистолет.

– Стоять! – приказал Александр. – Ну, что, Липински, дождался подарочка? Не дергайся, поднимем пальбу – все хозяйские горшки и плошки перебьем!

– Что вы меня преследуете?! – воздев руки, в отчаянии воскликнул приказчик. – Я же все растолковал! Ни сном, ни духом!..

– Вот и мы думали, что ни сном, ни духом, – заметил Васенька. – Любопытная, однако, корзинка! Ну-ка, малый, скажи прямо – кому ее несешь?

– Велено передать господину Липински, – признался Мач, смертельно перепугавшись.

– А прислал тебя в Ригу поручик Орловский? – уточнил Александр.

– Знать не знаю никакого поручика Орловского! – встрял приказчик.

– Помолчи, Липински!

– И никаких корзин я ни от кого не жду!

– Да помолчи ты! Рубцов, растребуши это сокровище, а я за красавцами присмотрю.

Васенька опустился на корточки и развязал веревку, которая удерживала холстину. Под холстиной лежали вязаные носки с узором, полотенце, старый молитвенник. Он аккуратно выложил их на пол, полез дальше – и вдруг присвистнул.

– Александр! Ты погляди!

– Они? – без особого удивления спросил Александр.

– Они. И много. Да что же это делается? Скоро их уже не фунтами, а пудами станут сюда возить! Ну, Бонапартий! Ну, проныра! – с веселым изумлением говорил Васенька, перебирая в корзине плотно увязанные пачки. Одну он надорвал и, поднявшись, сунул прямо под нос приказчику Липински.

– Ну, шпионская твоя рожа? Видишь? Одной такой бумаженции хватит, чтобы тебя надолго в едикуль запереть!

Мач вытянул шею.

В руках у Васеньки Рубцова была обыкновенная российская ассигнация, только новехонькая. Мач видел такие на ярмарке. И он сперва не понял, почему из-за нее подняли столько шума. Но вдруг осенило – ведь вся корзина была битком набита этими аккуратными пачками, а в каждой пачке – столько денег, что можно купить всю усадьбу барона фон Нейзильбера! И он нес все это изумительное богатство в Ригу всего за десять рублей!..

Александр тоже глянул на ассигнацию.

– Основательно поработано, – заметил он.

– Если слишком не приглядываться, от подлинной не отличить, – помяв в пальцах бумагу и даже понюхав ее, сообщил Рубцов. – Кажись, мы сегодня награждение себе заслужили!

Приказчик Липински вышел из-за прилавка.

– Заявляю! – громко сказал он. – Парня этого впервые вижу! Что было в корзине – я понятия не имел! Мало ли с кем меня перепутали!

При этом он подвигался все ближе и ближе к приоткрытой двери.

– Ничего, поговорим по душам – все вспомнишь, – пообещал Александр. – Гляди, Рубцов, ниточка-то протянулась! Сперва поручик Орловский, безмерно обиженный, в захваченной Курляндии сгинул! Потом от его имени фальшивые ассигнации в Ригу прибывают! И тут их уже ждут, чтобы всю куплю-продажу вверх дном поставить! А мы-то каждого бродягу теребим – не приверженец ли Бонапартов! А эта зараза уже и до наших армейцев докатилась! Стой, сволочь!

Его рука лишь скользнула по шивороту приказчика. Но тот, выскочив за дверь, угодил в объятия Федора.

Федор, видно, для того и был оставлен снаружи, чтобы хватать возможного беглеца. Лоток свой и фартук он аккуратно сложил на соседнее крыльцо. При всем своем малом росте имел Федор, как видно, медвежью хватку, потому что приказчик не то что завопил – заверещал.

Рубцов выскочил вслед за Липински.

А Мач, сообразив, что дело оборачивается совсем для него плохо, нырнул под протянувшейся к нему рукой Александра, и совсем было боднул лбом закрывавшуюся дверь, да только был ловко ухвачен за шиворот.

– Куда?! – Александр заломил ему руку за спину, и сделал это весьма умело, у Мача чуть локоть не сломался. – Это так-то ты несешь письмецо поручику Орловскому? Ну-ка, что у тебя еще хорошего за пазухой?

Уверенная рука нырнула туда – и вернулась с добычей.

– Смотри ты, послание без адреса! Кому несешь?

– Господину… господину…

Фамилия «Тидеман», как на грех, выскочила у Мача из головы.

Тут на улице грянул выстрел.

Александр, не отпуская Мача, кинулся к окну аптеки и, отодвинув подвешенного сушеного крокодила, выглянул.

Очевидно, он увидел что-то неожиданное, поскольку даже хватку ослабил.

Мач рванулся – и вылетел в дверь, и припустил по улице!

Письмо от поручика Орловского, от которого зависели секретные переговоры между Эссеном и прусским генералом Йорком фон Вартенбургом, осталось в руке у Александра.

Глава двадцать вторая, о народной избраннице

– Наполеон продолжал наивно считать в числе резервов, которые он может привести в движение, прусскую, баварскую, саксонскую армии, армии своих вассалов и союзников, – вполголоса прочитала я. – Но едва лишь стало известно о поражении и гибели наполеоновской армии в России, как все изменилось. Еще остатки наполеоновской армии не добежали до Немана, как прусская армия генерала Йорка фон Вартенбурга, находившаяся под командованием маршала Макдональда, вышла из повиновения и повернула штыки против французов. 30 декабря в Таурогене было подписано соглашение о перемирии между прусскими и русскими войсками.

Все это было черным по белому напечатано на шестьсот пятьдесят четвертой странице книги Альберта Манфреда «Наполеон Бонапарт».

– Ты что там бормочешь? – спросил Гунар.

– Размышляю, – отвечала я.

За немытым окном электрички тянулся все тот же пейзаж – кустарник вдоль железнодорожного полотна, а за ним – сквозной лес.

Читая, я уже знала, что старый дурак и трус, прусский Вильгельм, приказывал Йорку вовсе не это, но генерал набрался духу и ослушался своего короля. К чему немало приложил руку некий немец Гарлиб Меркель. Был и еще один немец, разделявший его взгляды, по фамилии Бротце, но о Бротце потом, потом, уж без него-то мне никак не обойтись! Я и Меркеля бы впрягла в общую телегу. Да только он в то время сидел в Ревеле…

Если бы национал-идиоты продолжали и дальше действовать в том же духе – то улица Меркеля точно была бы переименована, как улица Ленина и ей подобные! Но они знали о Меркеле только то, что он боролся против крепостного права в Латвии.

А о том, что Латвии при Меркеле, собственно, не было, а были Курляндия – сама по себе, Лифляндия, она же Видземе, – сама по себе, и Польская Инфантия, она же – Латгале, – сама по себе, как-то ненавязчиво забыли. Меркель считал, что включение всех этих трех областей в состав России по крайней мере объединило все территории, населенные латышами, под скипетром одного государства. И дало маленькому народу достаточно десятилетий передышки от войн, чтобы он мог опомниться и начать осознавать себя.

А Йорк фон Вартенбург мог бы договориться с русскими куда раньше!..

Тут вдруг сумка, стоящая на деревянной скамье у моего бедра, подскочила вверх и пропала. Я подняла глаза от страницы – Гунар, уже повесив свой сундук через плечо, хватал мое имущество.

– Остановку провороним!

Нам только этого недоставало. И так мы, положившись на расписание электричек, основательно опаздывали на эту выставку. Никого не предупреждая, железнодорожники взяли да и отменили несколько невыгодных рейсов. Наша железная дорога, из-за таможенных и визовых заморочек почти лишенная транзита, понемногу помирала.

Мы прибыли в прелестный маленький городок, смотреть на который не было никакого времени и никакого настроения. Хватило вокзала, где в ряд стояли женщины с большими сумками и корзинами. Они кинулись по вагонам – предлагать домашние пирожки.

Городок обнищал. Его допекла безработица. Пирожки были для многих семей единственным средством получить наличные деньги. Картошка и огурцы к столу росли на огороде, а латы, чтобы платить за газ и электричество, почему-то нет.

Я проскочила мимо женщин – а Гунар застрял. Он не успел пообедать в Риге, а тут пирожки были вдвое дешевле столичных. Вот он и нахватал целый пакет, а потом жевал их на ходу, через каждые четыре шага по-джентльменски поднося пакет к моему носу, чтобы и я соблазнилась.

– С тобой не соскучишься, – хмуро сказала я Гунару, когда мы вошли в парк. Там уже собралась скромных размеров толпа – выставку под открытым небом, естественно, начали открывать без нас.

Честно говоря, мне вовсе не хотелось писать про эту экспозицию. И Гунару не хотелось ее снимать. В том, что мы опоздали, наверно, было виновато и наше подсознание – оно всеми силами противилось такой нелепой трате времени.

– Ты тут долго собираешься торчать? – спросил Гунар. – Мне еще бежать в музей, репродукции делать. А потом всю ночь проявлять и печатать.

– Ты старый халтурщик, – этот сомнительный комплимент я произнесла довольно ласково, даже похлопала Гунара по плечу. Он улыбнулся.

– Как Лига?

– Последние дни дохаживает.

– Ты женился на сумасшедшей, – вполне убежденно заявила я. – В наше время рожать пятого ребенка может только сумасшедшая.

– Теперь ты видишь, как я ее люблю? – усмехнулся Гунар.

Мы по газону обошли толпу и увидели героев торжества. Трое тощих бородатых юношей с отсутствующим взглядом и девушка, одетая в серые лохмотья, стояли особо – и на них указывала рукой молодая красивая ораторша. За спиной ораторши сгрудилось какое-то местное начальство, явно не понимавшее высокого смысла события.

– …подлинно латышские корни этого искусства!.. – вещала ораторша в микрофон. – Душа народа проявилась!..

То, в чем проявилась народная душа, не напрасно вызвало плохо скрытое недоумение начальства. Большие картоны стояли прямо на газоне, подпертые сзади палками. И мысли они наводили какие-то нехорошие.

– Это нужно снимать? Вот это? – с каким-то хмурым недоверием переспросил меня Гунар.

– Сними художников, – налаживая диктофон, велела я. – Думаю, наши читатели нам за такие штуки спасибо не скажут.

– За эти рожи они нам тоже спасибо не скажут, – буркнул Гунар, взглянув на художников. Были все четверо какие-то серо-прозрачные и, да простит меня добрый Боженька, если клевещу, – какие-то заспанные и неумытые. Особенно отличилась девушка с длинными блекло-серыми волосами. Смотрели они мимо нас, недостойных, куда-то в мировое пространство.

– Ты что делаешь? – шепотом призвала я к порядку Гунара.

– Снимаю, – отвечал он, целясь в картоны.

– Зачем тебе эта мерзость?

Щелк. Щелк. Щелк.

– Сравнить.

– С чем сравнить?

– С альбомом.

Щелк. Щелк.

– Не переводи зря пленку. Редакция тебе эти гениталии оплачивать не будет.

На ближнем ко мне картоне явственно высматривались половые органы – но впечатление они производили крайне отталкивающее. Посмотрев на такое, мужчина еще не скоро пожелает женщину, а женщина – мужчину.

– У меня дома альбом есть, совершенно потрясающий, – сообщил Гунар. – Американский. Творчество сумасшедших. Ну – один к одному!

Я прошла вдоль ряда. Действительно – на картонах процветала патология. И вызывали они у нормального человека брезгливость. Дамы из городской думы, простые толстые тетки, нутром чуяли неладное, но столичная ораторша, первая леди вернисажа, вконец оболванила их высокими идеями.

– Латышская творческая молодежь, наконец-то получив возможность!.. – искусно пропитанный эмоциями металлический голос колотился о барабанные перепонки, как шарикоподшипник. – Вся вековая мечта нашего народа о независимости!.. Национальная идентичность!.. Корни, которые наши художники ищут и находят в латышской ментальности!..

Корни были – о-го-го! Трое молодых людей и девушка удивительно уныло изощрялись на тему гениталий. Цветовая гамма, достойная морга, вызывала в вображении пейзаж ночного кладбища и тень некрофила с большой лопатой.

Дамы из городской думы кивали. Прехорошенькая девушка с цветами наизготовку кивала. Интеллигентные старушки косились на картоны, но тоже кивали – видно, не хотели отставать от современных веяний.

А ораторша все разливалась соловьем!.. А опередившие нас представители конкурирующих изданий, пробившись к ней поближе, совали прямо ей под нос диктофоны. Еще бы – личность популярная, самая молодая и хорошенькая из наших дам-депутатов, с великолепными перспективами! Даже в национальном искусстве знает толк. Образец народной избранницы! Настоящая «дочь народа», которой недостает только бисерного веночка и виллайне с узорной каймой… Стоп! Это уже было однажды!

– Гунар, за мной… – я со словесными реверансами пропихнулась через редкую толпу прямо к ораторше. И встала перед ней, сунув в карман куртки диктофон.

Она посмотрела на меня – и вдруг замолчала.

Давно я не видела таких красивых и ухоженных лиц. Вот только прическа, залакированная до твердой корочки, вот только причудливое жабо, со строгим расчетом выпущенное жесткими извивами из изысканного приталенного жакета, вот только безупречный макияж… высокие, немного подправленные пинцетом темные брови, глаза странноватого разреза… Ну конечно! И то, что она осветлила волосы, не спрятало ее от меня!

– Кача! – воскликнула я. – Ты как сюда попала?! Ничего себе искусствоведица!

Губы ораторши вздернулись и растянулись. Блеснула костяная челюсть. Она, она! И там, под жабо, висят на груди костяные амулеты! И желудь!..

– Ментальность… Наша латышская ментальность… Корни… Наше маленькое государствице… Наш угнетенный народик… Наша родимая землица… Наша возрожденная независимость… – сказала она, и слова, сами по себе не имевшие сейчас смысла, все же удержали толпу в наведенном мороке, толпа чуть раскачивалась и кивала. – Русские, ваша историческая родина ждет вас!.. Народу грозит вымирание!.. Латышский язык в опасности!.. Наша ментальность под угрозой!..

При этом Кача вся подобралась и оскалилась, продолжая выкликать лозунги.

– Ага, ясно, – довольно громко сказала я. – Сейчас ты нападешь на меня и постараешься добраться до моего горла. И никто ничего не заметит. Но вот стоит Гунар с фотоаппаратом. И твоя рожа останется на фотопленке – твоя свирепая зубастая рожа! Толпа опомнится, она опомнится когда-нибудь! И увидит, что шла по трупам!

Я сказала это, вовсе не уверенная, что Гунар так уж отчаянно бросится за мной следом в атаку. Он был за спиной, этот вконец обнищавший папочка Гунар, он слышал мои слова, а как он поступит – я знать не могла.

Щелк!

Кача быстро закрыла рукой прекрасное лицо.

Щелк!

Она повернулась и побежала.

Я резко обернулась. Старушки чинно кивали. Художники тупо глядели в межпланетное пространство.

– Ну? – спросил Гунар. – За ней?..

В его глазах, внезапно потемневших, был азарт – давно мне знакомый веселый азарт охотника, которому наконец показали издали добычу.

– Я сама! Это чудище – моих рук дело, мне и загонять его в угол. А ты стой тут и снимай, все снимай! Пригодится!

– Издали?!. – крикнул вслед Гунар.

Мне бежать было легче, чем ей. Она скакала на каблуках, я взяла размеренный ритм, который так хорошо удается в кроссовках. За спиной я услышала приближающиеся шаги. Кто-то догонял меня – и это был неплохой бегун…

Кача вела меня в дальний край парка, которого я совершенно не знала. Мы пробежали мимо пруда, мимо цветника, обогнули заколоченный одноэтажный домик, которого я здесь раньше как-то не видала, поочередно перескочили канаву – и оказались на откосе, которому здесь быть уж вовсе не полагалось. Это был песчаный, усыпанный хвоей откос, из которого торчали мертвые корни наполовину вывороченных пней. Вонзая в песок каблуки, хватаясь за корни, Кача полезла вверх. Я с разгона пробежала следом несколько шагов – и съехала. Вот тут ей на шпильках было легче, куда легче, чем мне в кроссовках.

Ее волосы за несколько минут бега потемнели, вытянулись и длинными тонкими змеями метались в воздухе. Побурел и модный костюм неопределенно-изысканного цвета. По нему как будто острыми граблями прошлись – располосованный подол плескался темной бахромой.

Я не успела уследить за всеми этими превращениями – Кача исчезла.

Но упускать ее я не могла. Я наконец-то напала на след магического желудя – и должна была получить его.

Оставалось одно – зигзаг. Я и побежала не вверх, а поперек откоса в правую сторону, очень постепенно забирая все круче и круче, потом влево, потом опять вправо. Откос внезапно вырос, он стал до того высок, что я не видела неба. Да и было ли летнее небо за плотными кронами высоченных сосен? Что вообще было за кронами, за откосом, за стеной коричневых ровных стволов? Очевидно, там имелся какой-то проход, куда нырнула Кача. Ладно, где пройдет она на дурацких каблуках – там пройду и я!

Подобрав здоровую и длинную корягу, ухватив ее за тонкий конец, чтобы толстым и тяжелым при нужде замахнуться, я пробежала вдоль забора из сосновых стволов – и это были мертвые сосны, без запаха, без игры солнца на отстающих полупрозрачных пластинах коры. Я протиснулась меж ними – и оказалась на краю пропасти.

Пропасть была затянула серым туманом. Он не доходил до края на метр-полтора. В ширину она была метров трех. На другой стороне стояла Кача – с длинными косами, в кожаной рубахе, распахнутой на груди. Спереди она еле прикрывала живот, сзади спускалась ниже колен. Кача торопливо нахлобучивала на голову мохнатую шапку с нашитыми по бокам большими торчащими ушами.

Среди костяных и янтарных фигурок на груди прорезался металлический блеск. Он, желудь!

Моя связь с двенадцатым годом была очень непостоянной. Возникали неожиданные провалы, потом опять перед глазами высвечивались лица и выяснялось, что мои ненаглядные герои много чего успели натворить. Я не знала, за какие добрые дела Авы наградили Качу желудем, не знала, что сулила ей эта награда. Но был в ней какой-то древний смысл… что-то, давно знакомое, неведомо когда пережитое…

Я кинула корягу так, чтобы зацепить Качу сбоку и сбить с ног. Коряга, крутясь, перелетела через пропасть и ударила ее в колени, Кача упала на четвереньки… но это уже была не Кача!

Мощная, тяжелая медведица, не успев восстановить равновесие, с ревом съезжала по песку в пропасть. Туман поглотил ее – но это, кажется, был не туман, а просто грязный песок, взвихренный и очень медленно осыпающийся на дно.

И дно было куда ближе, чем мне сперва показалось. Встав на задние лапы, наполовину торча из клубов песка, яростная Кача всадила коготь мне в кроссовку.

Она хотела стащить меня вниз. Но я ухватилась за сосну и крепко брыкнула ее свободной ногой в лоб. Если бы так схлопотал человек – носить бы ему под глазом недели две здоровенный фонарь.

Кача подозрительно легко отлетела от меня.

И тут над самым ухом я услышала «щелк!»

Этот чудак побежал за мной следом, он одолел скользкий склон и выскочил как раз вовремя, чтобы сделать потрясающий кадр.

– Снимай, – не оборачиваясь, приказала я. – Снимай!..

Но собственного голоса не услышала…

– Ничего себе… – прошептал Гунар, но это тоже был не шепот, это была мысль, лишенная звука, но тем не менее воплощенная в словах. Чем я ее восприняла, эту мысль, – одному доброму Боженьке ведомо.

– Снимай!..

Щелк!

Кача опять поднялась на задние лапы. Теперь она смотрела уже на Гунара. Это был куда более опасный враг, чем я. Моим оружием было слово – а какой сумасшедший в этом маленьком государствице поверит теперь разумному слову? Его оружием был кадр – кем бы ни перекинулась Кача, какой морок бы не поставила между своей теперешней сутью и моими глазами, фотоаппарат мороку не подвластен! И на пленке окажется ее подлинное лицо!

Я видела перед собой свирепого клыкастого зверя – но я не верила в его звериную сущность. Это была женщина – такая же, как и я, только обученная на иной лад. Она умела выстроить вокруг себя воздух и свет таким образом, что, отражаясь и перемешиваясь, они темнели, густели, обретали зыбкую и недолговечную плоть. И это был обман лишь для человеческого глаза. Потому что она была лишь человеком! Правда, способным прожить сотни лет…

Я сделала два шага в сторону и опустилась на корточки. Я вышла из поля зрения медведицы мягко и бесшумно. Она глядела на Гунара – точнее, на его фотоаппарат. На дорогую и сложную технику, из-за которой взрослый мужик мог рыдать на моем плече настоящими слезами. И мне приходилось рисковать этой хрупкой штуковиной, в которую вложено столько денег и надежд!

Когда Кача прыгнула вверх, стараясь достать Гунара, одновременно я повисла на ее плечах – и мы чуть ли не в обнимку покатились в грязный песок. Острая вонь ударила мне в нос. Это тоже было ее оружием.

– Я сама справлюсь! Да снимай же! – закричала я, барахтаясь под увесистой тушей и добираясь пальцами до мохнатого горла. Это все-таки был не зверь! Зверь бы располосовал меня мгновенно. Я сквозь одежду чувствовала изогнутые когти – но на том колдовство Качи и кончалось, она могла лишь образ когтей наворожить, но не боевое медвежье оружие!

Но для человека, который не знал этого, когти и зубы могли стать не менее опасны, чем настоящие. Он сам, силой своего перепуганного, да еще подстегнутого Качей воображения, нанес бы себе смертельные раны там, где к коже прикоснулись когти и клыки.

Мне доводилось запускать руки в живую, теплую и плотную медвежью шубу, я знала, что кожи коснусь лишь кончиками пальцев, и попадать в лапы к молодому, добродушному, игривому мишке мне тоже доводилось – веселенькое это вышло объятие! Тут было другое – руки тонули в расползающейся шерсти, я уже не знала, где явь, где морок, правду говорят или врут мне пальцы.

Огромными задними лапами Кача взбила серую пыль – и, видно, уж очень медленно тянулось время в этой жуткой ямище, раз пыль повисла в воздухе, совершенно не желая оседать. Она запорошила глаза и сантиметровым слоем покрыла изнутри глотку. Это было нестерпимо.

Высвободив правую руку, я с короткого размаха ввинтила ее прямо в мокрую зловонную пасть.

Кулак наткнулся на незримую преграду.

Это было уже лучше.

Я услышала хрип.

И это было совсем хорошо.

Я оседлала это чудовище, я навалилась на медвежью шкуру, я сжала ее ногами сильнее, чем сжимала бока цирковой лошади, когда училась ездить по-жокейски, без седла и стремян. Под моими коленями шкура и фальшивая медвежья плоть словно протаяли – но произошло это не сразу, долго мне пришлось повозиться.

В яму спрыгнул Гунар.

– Пленка кончилась, – сказал он и придержал Качу, дав мне возможность встать.

Она лежала в своем женском обличье, а вокруг медленно оседал серый песок.

Я вынула кулак из ее рта и потерла его. Отпечатки крупных зубов не пропадали.

Левой рукой я сгребла связку амулетов, среди которых поблескивал желудь, и рванула ее. Кожаный шнурок треснул.

Все эти фигурки, смысла которых я не знала, были вроде ни к чему. Я высвободила желудь, а остальное зашвырнула подальше.

Что же все-таки означает эта штуковина?

И из чего она сделана? Листья гнутся, будто покрытая тонкой серебряной пленкой кожа. И нет в желуде металлического холодка…

Вдали раздался вой – затянул тонкий женский голос, подхватили другие, погуще. Кача с закрытыми глазами приподнялась, подхватила – но осеклась. Голос ее не слушался. И не потому, что я повредила ей горло.

Она шарила по груди рукой, что-то пыталась достать из-за пазухи. И достала, и протянула наугад сжатый кулак.

Рука дрожала.

Пальцы чуть приоткрылись, меж них блеснуло…

Кача хотела что-то отдать мне – а я ни в чем от нее не нуждалась!

– А теперь – сгинь!

Она и сгинула.

Осталась только вмятина в песке.

– Спасибо, – сказала я Гунару, выбравшись из ямы.

Он не отпускал моей руки.

– Спасибо, Гунар, – повторила я и глянула вниз.

Ямы не было.

Мы стояли на зеленом склоне холма, на ухоженной травке. Ни тебе откоса с мертвыми соснами, ни серого вздыбленного песка…

А в кулаке зажат желудь с двумя листками на обрывке кожаного шнура.

– Только не спрашивай, что это было, – попросила я своего шального фотокора.

– И так ясно. Соха – ни с места, конь – во весь дух, жидкая каша и спятил петух! – ответил он присказкой, означавшей полнейшее безумие ситуации, и улыбнулся.

Не скажу, что это была голливудская улыбка. Когда на кудрявой голове уже нарисовались две неплохие залысины, когда и сзади наметилась кругленькая плешь, когда по лбу пролегли четыре морщины, когда сразу видно, что человек давно не был у дантиста… да, лицо было обычное, привычное, траченное временем.

Но я узнала глаза!

Ясные карие глаза смотрели мне в душу – и вокруг них образовалось, слепилось, ожило совсем иное лицо, иное тело. Гибкая, стройная, тонкая фигурка, полное невыразимой прелести смуглое лицо, чуть склоненное набок, и зреющая на устах то ли новорожденная шуточка, то ли давнее присловье…

– Это ты? – спросила я.

– А это – ты! – ответил он. И весь ко мне потянулся.

Лишь миг длилось это узнавание.

А потом словно свет погас, краски поблекли, молодость растаяла. Осталась болезненная прореха в памяти – ведь было же сию самую минуту что-то странное и прекрасное!

И лежащие на плечах руки…

Мы уже не понимали, откуда возникло полуобъятие. Но что-то изменилось в мире. Что-то проснулось, что-то должно проснуться снова…

– Пошли, – хором сказали мы. – Эта сволочная электричка!

И действительно – пошли, потому что нужно было срочно проявить пленку.

Глава двадцать третья, о престарелом эрудите

Мач нырнул в короткий переулок, вынырнул, пробежал по улице – и чуть не сбил с ног, распихивая прохожих, маленького чистенького старичка в куцем старомодном паричке и кафтане времен государыни Екатерины.

Старичок этот, конечно же, обругал деревенского остолопа. Но обругал как-то беззлобно, а впридачу вцепился ему в рукав. Мач вырвался – только старичков ему сейчас и недоставало. Но тот молча поспешил следом за парнем – как выяснилось, правильно сделал.

Не зная города, Мач совершенно не представлял себе, где в одну улицу вливается другая, да и сами улицы привели его в изумление. Он не понимал, зачем было делать для людей и скотины такие узкие проходы между домами. И с ним случилось то, что и должно было случиться с деревенским остолопом на городской улице, которого не научили озираться по сторонам. Он чуть с разгону не оказался под копытами.

Огромные вороные кони, нетерпеливые и злые, позорно медленным для себя шагом выволакивали длинную телегу из узкой улочки. Кучер сдерживал их – но им уже хотелось движения, их раздражали громкие голоса и пестрые наряды пешеходов, их непонятные, и потому опасные запахи. Кони вскидывались, дергались – и когда Мач увидел глаза в глаза оскаленную лошадиную морду, то сразу понял, что сейчас у него станет одним ухом меньше.

Он не сумел бы притормозить сам, но тут в рукав опять вцепилась сухая ручка и резко рванула. Парня отнесло в сторону. Мимо его носа проскочил конский бок в веревочной упряжи, он опять ощутил сильный рывок – и оказался нос к носу со старичком.

– В городе надлежит молодому человеку блюсти осторожность! – строго провозгласил тот. – Видите, сколь оживленно в нашем веке уличное движение!

– Благодарю премного милостивого господина, – бойко отвечал Мач, вертя головой и даже подпрыгнув в поисках погони. Действительно – над головами уличной толпы шустро продвигались к нему две высокие черные шляпы, как две сверкающие трубы.

– Что же такого натворил молодой человек, хотелось бы мне знать? – въедливо поинтересовался старичок.

Мач одновременно и вздохнул, и почему-то замотал головой.

– Надеюсь, молодой человек ничего не украл? Никому не нагрубил? – допытывался неугомонный старичок. – Скорее всего, молодой человек был непочтителен к своему хозяину.

В глазах у этого странного дедушки был живейший интерес.

– Ничего я плохого не сделал, милостивый господин, – в полном отчаянии произнес Мач. Погоня приближалась, кони все еще не вытащили телегу из улочки, загородив все пути для бегства, да еще народ столпился – не одного Мача задержала треклятая длинная телега.

– А если молодой человек не сделал ничего плохого, так пусть следует за мной, – распорядился старичок и, довольно шустро проскользнув впритирку к стене, втянул Мача в переулок. Там за телегой тоже столпилось немало народа – но старичок уже имел опыт ходьбы по Риге. Он открыл дверь лавки и потащил Мача за собой.

– Доброго утра почтенному господину Бротце! – приветствовал его лавочник. – Довольна ли госпожа Бротце лентами и ситцем? Если ей не хватило, могу прислать еще. Он довольно дешев…

– Доброго утра почтенному господину Швабе! – ответствовал старичок. – Лентами супруга довольна, но с ситцем какое-то недоразумение. Она даже не стала кроить платья внучкам, а собиралась вернуть вам тот ситец. Говорит, на нем все узоры вкривь и вкось, друг на дружку наползают… Она мне показала один угол, и я сам это заметил.

– Если госпоже Бротце угодно шить из ситца с ровными узорами, пусть возьмет саблю и зарубит этого проклятого Бонапарта! – при этих словах, оба, и старичок, и добродушный лавочник, расхохотались. – Тогда к нам будут, как прежде, привозить и ситцы, и кофе, и французское мыло. А пока извольте довольствоваться домашними рукоделиями…

– Господин Швабе полагает, что как только война окончится, вернутся разумные таможенные тарифы, какие были два года назад? – полюбопытствовал господин Бротце. – Плохо же он понимает логику правительства. Раз уж оно привыкло получать от чего-то доход, то от этих денег не откажется. И придется нашим мануфактурщикам научиться работать как в Европе…

– Уж года полтора, как появились в Риге эти самые красильни для ситца и для сукна. Единственное, что нас, лавочников, привлекает в них, – дешевизна, – признался господин Швабе. – Но ситец – он и с кривым узором все тот же ситец. А что прикажете делать с мылом и табаком местного производства? Травить ими тараканов?

Мач слушал этот экономический разговор и поглядывал в окошко лавки сквозь выставленные картонки с кружевами, ленточками, платочками и прочей девичьей роскошью. Господин Бротце заметил, что парень сильно беспокоится.

– Не позволит ли господин Швабе пройти сквозь лавку? – спросил он. – Нам никак не пробиться через толпу.

– Опять телега застряла? – сообразил лавочник. – Ну, разумеется.

Он окинул Мача взглядом.

– Такого у вас еще не было? – спросил господин Швабе, проведя пальцем по узору на вороте его расстегнутого кафтанчика. – Право, стоило бы нашим мануфактурщикам штамповать ситец с этими простонародными узорами. Его бы хоть латышские девицы покупали.

– Такого еще не было, – отвечал странный старичок, проведя, в свою очередь, пальцем по узору на вороте рубахи. – Да и откуда? Весьма благодарен господину Швабе, а с супругой я поговорю. Не все ли равно, каков узор на детских платьицах, коли они и года не прослужат?

Лавочник с поклоном провел старичка и Мача на задний двор, порядком захламленный, где и простился.

– Неисповедимы пути прогресса! – загадочно сказал господин Бротце, направляясь к калитке. – Думал ли Бонапарт, что высокая пошлина в России на привозные из Франции товары станет способствовать расцвету рижской промышленности? Как молодой человек полагает?

– Как господину будет угодно, – ничего не поняв, отвечал Мач.

Ему все это дело вовсе не нравилось. В узоры на кафтане и рубахе были вплетены знаки, дающие силу и охраняющие от наваждений, хотя как раз наваждения-то парня и допекали, вспомнить хоть огненный шар в лесу… Зачем бы старичку вдруг они понадобились? Для какого такого колдовства? Не бродит ли старичок по городу в поисках простофиль?..

Вот такие мысли вдруг взбаламутили парня. И все же, оказавшись в грязном и, видимо, оттого довольно пустом переулке Мач вздохнул с облегчением.

– Пусть молодой человек ступает осторожно! – прикрикнул на него старичок.

Мач поглядел под ноги – и ужаснулся. Здесь следовало ступать по-журавлиному, очень осторожно выбирая чистое местечко.

Старичок уверенно просеменил переулком, вывел парня на улицу, потом опять, спрямляя дорогу, шмыгнул в переулок. Мач приотстал – конечно, преогромное старичку спасибо, но доверия он уже не внушает. Господин Бротце обернулся.

– Дам двугривенный, – лаконично сказал он и поспешил дальше.

Двугривенный был бы очень кстати. Мач последовал за ним – и был введен в скромный домик, был препровожден на второй этаж, причем краснощекая свирепая служанка напустилась на него с приказом вытереть ноги о лоскутный половик.

– Успокойся, Лизхен, в комнаты я его не пущу, – сказал старичок. – Не дальше приемной.

Приемная оказалась крошечной, с большим книжным шкафом, со старинной конторкой, со столиком на птичьих каких-то ножках, и все это было завалено раскрытыми книгами. Старичок быстро расчистил место на конторке, взял из высокой стопы чистый лист бумаги и поставил Мача к окну.

– Пусть молодой человек постоит немного, не шевелясь! – строго сказал старичок, и Мач понял, что напрасно сюда заявился. – Он может вертеть головой, как ему угодно, но руки и ноги пусть будут неподвижны. Его лицо меня не интересует. А его костюм очень любопытен.

– Мой… костюм?.. – удивился Мач, оглядывая себе руки, а потом и ноги. – Где это у меня костюм?

– Его наряд, его одежда, – объяснил старичок. – Мне это необходимо для моей коллекции.

Новое слово встревожило парня – впрочем, он видел, что старичок не собирается его раздевать. А если бы и собрался – Мач бы не дался.

– А вы кто, сударь? – нерешительно спросил Мач. И давно пора было спросить!

– Я – эрудит! – гордо отвечал старичок. – Я – один из последних подлинных эрудитов!

Мач слыхал, что в Риге ремесленники состоят в цехах и гордятся этим. Вот хотя бы тот вязальщик пеньки… Но что за ремесло «эрудит» – он и понятия не имел. И честно в этом признался.

– Наше дело – собирать исторические источники, обрабатывать их, сравнивать, издавать… – тут старичок замолчал и стал сердито черкать карандашом по бумаге, что-то у него там получалось не так, как было задумано. А Мач снова поразился диковинным затеям рижских господ. Собирать деньги – это было бы понятно, даже собирание выдающихся охотничьих собак было известно Мачу, слыхал он и про чудаков, собирающих книги. Но как можно собирать источники – он взять в толк не мог.

– Допустим, я бы не встретил молодого человека сегодня, – сказал странный старичок. – И не зарисовал бы его кафтан. И он бы сносил его… стой спокойно, молодой человек!

Мач, потянувшийся было взглянуть на бумагу, с перепугу принял заданную позу и окаменел. Таким властным оказался голос хрупкого старичка.

– В том и задача истинных эрудитов, – продолжал рисовальщик. – На днях я встретил на улице крестьянку из-под Вольмара в замечательном покрывале. Я уговаривал ее позировать, но глупая баба решила, будто я предлагаю ей нечто непотребное! А молодой человек пусть посмотрит на меня и скажет сам – может ли в мои годы быть допущено непотребство!

– Не может! – радостно отрапортовал Мач.

– Да и при моей должности? Я, было бы молодому человеку известно, почти что ректор Императорского лицея… точнее, исполняю обязанности оного ректора. А бестолковая баба замахнулась на меня корзиной. И таковое случалось неоднократно. Многие почему-то считают, что их изображение мне потребно для колдовства.

Мач забеспокоился – это смахивало-таки на правду. Он вытянул шею. Тут старичок как раз настолько увлекся рисунком, что перестал таращиться на своего натурщика. Мач сделал шаг вперед, нагнулся над листом – и что-то молниеносно треснуло его по лбу. Было не больно, зато ошеломительно. Глаза сами с перепугу закрылись, парень замотал головой. А когда открыл глаза – увидел в руке у старичка длинную линейку.

– Я всегда говорил, что нужно уходить с учительской должности, когда более не хватает терпения выносить легкомыслие молодежи, – нравоучительно буркнул старичок. – А мое терпение, молодой человек, давно уж на исходе. Нужно было мне все-таки набраться мужества, настоять на своем и уйти в священники. Ибо старый священник не так вреден, как старый учитель…

Мача успокоили две вещи. Во-первых, старичок оказался учителем и почти священником. Колдовством он вроде бы не промышлял. А во-вторых – физиономию Мача он и не собирался рисовать, его действительно интересовал лишь короткий льняной кафтан, так что и с этой точки зрения колдовство как будто отпадало.

– Молодой человек, должно быть, недавно в Риге, – заметил старичок, – коли не успел приодеться на городской лад. Как обстоят дела в Курляндии? Очень ли обременили население пруссаки?

Говорил он заковыристо, но Мач понял.

– Очень! – сердито сказал он. – Мы-то думали, они к нам с добром! А они обещанной свободы не дали, на господ работать заставляют, парней с подводами и лошадьми из хозяйств берут!

– Это кто же вам свободу пообещал? – с веселым интересом спросил господин Бротце. – Неужели до вас сочинения Меркеля дошли? Так он ведь прожекты строит…

– Император Наполеон! А пруссаки чертовы все переврали по-своему, – объяснил старичку Мач.

– Не мешало бы вдуматься молодому человеку в то, что он мне тут сейчас наговорил, – усмехнулся господин Бротце. – Выходит, если бы пришли не пруссаки, а французы, то они принесли бы свободу? Всенепременнейше?

– А разве нет? Просто эти чертовы пруссаки делают не то, что им велели французы! – вдруг сообразил Мач.

– Разумеется, – согласился господин Бротце. – Они соблюдают порядок, и не более того. И что же было бы, если бы пришли эти долгожданные французы?

– Они от господ бы нас освободили!

– А потом?

– Потом? Мы бы пахали, сеяли… жили… урожай бы собирали… свадьбы играли…

– Еще, молодой человек?

– В Ригу за городским товаром бы ездили!

И тут фантазия Мача иссякла.

– Вот тут молодой человек как раз неверно выразился. Вряд ли бы вы жили вообще, – с улыбкой сообщил господин Бротце. – Как молодой человек считает, для чего Бонапарт дал бы латышам свободу? Для того, чтобы они свадьбы, когда захотят, играли? Каков в этом деле его интерес?

Мач пожал плечами.

– Ведь французы сами себя освободили, они и другие народы хотят освободить…

– Молодой человек бы еще вспомнил времена Конвента и Робеспьера! – воскликнул господин Бротце, подойдя поближе и прощупывая шов на кафтанчике. Мач таких времен знать не знал и ведать не ведал. – Знаете ли вы, ради чего Бонапарт дал волю польским крестьянам? Для того, чтобы поляки служили в его армии! И проливали за него кровь с восторгом? Угодно ли молодому человеку с восторгом проливать кровь?

– За свободу?! – восхищенно спросил Мач.

– За императора Бонапарта, – поправил старый учитель. – Вот пусть мне молодой человек скажет, сколько рекрутов должны давать русскому царю курляндские крестьяне? Он не знает? Так я сам скажу – три-четыре человека на пятьсот мужчин, не моложе семнадцати и не старше тридцати пяти. А сколько солдат возьмет в Курляндии Бонапарт? Если молодой человек и этого не знает, так я и тут сам скажу – всех! Всех мужчин, способных носить оружие, уведет он за собой! Как сделал это во Франции! И во всей Европе! Угодно ли молодому человеку идти под командой Бонапарта завоевывать Индию?

– Если это не очень далеко и до весны обернемся, то можно, – рассудительно сказал Мач. – А весной пахать надо, сеять…

– Это так далеко, что и через десять лет можно не вернуться… – покачав головой, ответил господин Бротце. – И зачем тебе, латышу, погибать под непонятно чьим знаменем за Бог весть чью страну? Лишь потому, что тебе вовремя напели в уши про свободу? Корсиканец не промахнулся с Польшей – как бы он не оказался прав и в случае с Курляндией… Польшу-то от его проказ ждут одни беды.

Мач не понимал, почему так хмурится старый учитель. Возможно, и впрямь с корсиканцем дело было нечисто. Странные дела затевал он в Риге – корзины с ассигнациями зачем-то присылал…

– Если так, то можно и без Наполеона обойтись, – подумав, сказал Мач. – Мы свою свободу и сами завоюем…

Сказал – и испугался. Слова-то вырвались опасные…

– Свободу вы не завоюете, а вам ее дадут, – строго и уверенно возразил господин Бротце. – А как вы ею распорядитесь – это уж ваше дело. И если вы соберетесь приумножить свою свободу, то вам же придется за сие расплачиваться. Довольно с Европы дурного французского примера…

Мач призадумался. Но действие зелья, которым попотчевала его Кача, оказалось сильнее доводов разума.

– Дадут или не дадут – это еще неизвестно, милостивый господин. А добиваться мы будем!

– Ради того, чтобы потом сказать с великой гордостью: «Мы добились свободы»… – проворчал старичок. – Это напоминает мне логику малого дитяти, которое, сунув в карман кусок хлеба, убегает из дому на целый день и слоняется окрест, воображая себя взрослым господином. И премного сим гордится…

– Дитя вечером вернется домой, – заметил Мач, – потому что оно ни сеять, ни жать, ни хлеб печь не выучилось. А мы, слава Богу, пахари! Мы себя прокормим!

– Точно так же, как кормите вы себя теперь, – согласился господин Бротце. – Вы ведь и сейчас едите то, что произрастает на вашей земле. Полагаете, она начнет производить финики, цитрусы и арбузы?

Тут возразить было нечего. Мач прекрасно знал, каких трудов стоило садовнику Прицису вырастить в теплице раннюю землянику, а цитрусы – те привозились из-за моря.

– Ну, значит, не будем мы есть арбузов. А только то, что наша земля дает!

– И сахара есть не будете, – стал развивать его мысль старичок. – Но это еще полбеды. Лопаты и косы у вас будут деревянные.

– Деревянные косы? – Мач ушам своим не поверил.

– И лемеха, и конские подковы! – весело добавил старичок. – И удила! И ножи! Ведь здешняя земля не родит железа.

– Господин шутить изволит, – с немалым облегчением сказал Мач. – А свободы мы добьемся.

– Вы свободу не завоюете, а вам ее дадут, – повторил старенький учитель. – Пусть молодой человек вспомнит мои слова, когда обнаружится, что с завтрашнего дня он свободен. Но любопытно мне знать, что же вы первым долгом сделаете со своей свободой? На что ее употребите?

– Всех выгоним! – без размышлений заявил обиженный Мачатынь. – И немцев, и русских… и поляков! Только и знают – простых латышей обманывать! Они деньги наживают, а мы стоим и смотрим, разинув рот! Нет, хватит, на своей земле мы сами хотим деньги зарабатывать!

– Значит, ты и Ригу с землей сравняешь? – не менее сердито осведомился господин Бротце. – Ведь в Риге и немцы, и русские, и поляки, и французы, и даже итальянцы!

– На что мне она, эта Рига?

– А куда молодой человек повезет продавать масло, сыр, яйца, овчины, ветчину? До Парижа отсюда, помнится, далековато…

Мач вспомнил – из Парижа была Адель Паризьена. Стало быть, ехидный господин Бротце прав.

В дверь поскреблась, а затем и просунула голову краснощекая Лизхен в поникшем от кухонной сырости накрахмаленном чепчике.

– К господину господин пришел!

– Как зовут? – спросил учитель.

– Из этих, русских.

– Их тут двенадцать тысяч, – отвечал господин Бротце, имея в виду весь рижский гарнизон. – Кто именно? Он раньше бывал?

– Бывал! – радостно доложила служанка. – Господин ему свои картинки показывал.

– Капитан Веденеев? – сам себя спросил старичок.

– Господин без мундира, – отвечала служанка.

– Веди его сюда, – и когда голова скрылась, а дверь захлопнулась, господин Бротце заторопился:

– Молодому человеку здесь больше делать нечего. Вот двугривенный, который молодой человек заработал.

– За что?.. – изумился Мач.

– За то, что постоял вот тут, пока я рисую. Ну, пусть молодой человек теперь поспешит…

Но Мач не уходил. Он прикидывал. Если за полчаса приятной беседы и полного безделья получен двугривенный, то сколько же выйдет за целый день?

– А нельзя ли к господину наняться? – решительно спросил он. – Я буду стоять, сколько потребуется!

Старый учитель неожиданно громко расхохотался.

– А я буду за это платить? – воскликнул он. – Молодой человек получил сейчас двугривенный всего лишь за то, что он родом из Курляндии, где носят именно такое платье. А если молодой человек рассчитывает впредь получать деньги только за то, что он родом латыш, так ему придется с голоду помереть! Или найти себе поскорее другое занятие! Ну, пусть Господь хранит молодого человека…

Старичок словсем было собрался вежливо выпроводить парня за дверь, как в нее решительно постучали. Господин без мундира, о котором докладывала служанка, успел подняться по лестнице и собирался войти.

– Не туда, – почему-то прошептал господин Бротце и, резко развернув Мачатыня, направил его за ширму. – И молчи!

Пришлось повиноваться.

Уверенным шагом вошел мужчина, которого Мач, понятное дело, сквозь ширму не видел. Одни только сапожки, модные, светлые, с отворотиками, призванные подчеркнуть стройность ног, которой в то время мужчины гордились не менее женщин.

– Ах, да это господин Рубцов! – в голосе учителя было вроде бы и облегчение, но Мач уловил какую-то новую тревогу. – Немедленно прикажу сварить кофе!

– Все ли вы сделали, как я велел? – первым долгом спросил, после по-военному четкого поклона, господин Рубцов. – Я ведь о вас, Иван Христофорович, от всего сердца беспокоюсь!

– Не стал я никуда отправлять свое семейство, потому что не вижу опасности, – отвечал старичок.

– Вот это прекрасно! – весело воскликнул гость. – Господину Тидеману только опасность и мерещится, господин Эссен спит в обнимку с горным единорогом, а вы, человек штатский, вовсе не боитесь?

– Господа Тидеман и Эссен – люди молодые, с буйным воображением, – тут господин Бротце препотешно вздохнул. Гость не сразу нашелся, что ответить.

Очевидно, ему потребовалось время, чтобы понять – Эссен и Тидеман годятся старенькому учителю в сыновья, как сам он годится в сыновья Эссену и Тидеману.

– Однако я к вам явился, чтобы предупредить, – сменил тему господин Рубцов. – Все знают про ваши симпатии к городскому мещанству, про ваши обширные знакомства, и так далее…

– Как бы иначе я пополнял свое собрание? – спросил господин Бротце, указывая на кучу картонных папок, загромоздивших гостиную. – И чем такие знакомства могут быть опасны для пожилого благонамеренного человека?

– Знаете ли, почему господин Эссен распорядился сжечь рижские предместья?

– Потому что ошиблась ваша разведка, – без тени сомнения отвечал господин Бротце. – Потому что какой-то дурак принял пыль от стада коров за приближающуюся колонну солдат. Об этом вся Рига знает.

Господин Рубцов вздохнул.

– Дураков у нас изрядно, и сам я во всем этом деле – первый дурак, – сообщил он. – Как ответ держать перед Яковом Ивановичем – уж и не знаю.

– Вы доверились мне… – начал было господин Бротце взволнованно. – Вы знали мой образ мыслей…

– Иван Христофорович, если не вам, так кому же тут доверять? – в отчаянии спросил господин Рубцов. – И вы мне верьте… Знаете ли подоплеку этого пожара? Эссен боялся, что мещане перейдут на сторону французов. Он так и заявил – мы уничтожили очаг французской заразы! А если нет более предместий, если их жители разбрелись кто куда, – то и опасности более нет! Куда как мудро! Был, видно, у него с Тидеманом уговор – воспользоватьсяя первым же случаем, чтобы сжечь предместья. И вот Тидеман сообщает об итогах разведки – а на следующую же ночь вспыхивают предместья! Поди теперь докажи, подняли там коровы пыль или же не подняли!

– Как это отвратительно, – пробормотал господин Бротце.

– Дальше будет еще хуже, – обрадовал Рубцов. – Как вы понимаете, весь город поднялся против Эссена. Ему нужно чем-то отбиваться. Он заявляет, что Рига кишьмя кишит французскими шпионами, что население на их стороне. И, как на грех, сегодня мы одного чуть не словили!

– Хотелось бы мне посмотреть на французского шпиона…

– Иван Христофорович, уж вы мне поверьте, что одет он точно так же, как и все смертные… Оказался это молодой парень, который пронес в Ригу – угадайте, что! Полную корзину фальшивых российских ассигнаций. Почему я и поспешил к вам – теперь пойдут тормошить всех, кто навлекает на себя хоть малейшее подозрение! И до вас, пожалуй, доберутся.

– Что же это был за шпион? – казалось, вовсе о себе не заботясь, спросил господин Бротце.

– Парнишка, лет восемнадцати. Его, видно, наняли отнести корзину. Доставил он свой груз одному человечку, который и без того был у нас на подозрении. Тот молчит, хоть его на ремни режь. Худо то, что малый принес еще и крайне подозрительное письмо от одного русского офицера. Тот был недавно переведен в… в один из наших кавалерийских полков. И до полка не доехал. Оказался он в Курляндии, но сам почему-то к своим не пробирается, а вот, вишь ты, письма шлет! Ну и вообразите – приходит паренек с письмом от поручика Орловского и с корзиной ассигнаций! Прямо как на блюдечке – государственная измена! После пожара и общего возмущения – драгоценный подарок господину Эссену! Мне бы с парнишкой потолковать…

– Ничего он вам путного не скажет, – вздохнул старенький учитель.

– Вот именно это мне от него и нужно! – воскликнул господин Рубцов. – Сейчас, когда он удрал, его Бог весть каким Иродом и злодеем господин Эссен населению преподносит! Мол, гонец ко всем рижским бонапартовым агентам сразу, мол, не все письма успел передать… А я бы паренька припрятал до поры до времени. Якову Ивановичу бы срочно про все это дело сообщил. Государь должен знать правду о рижском пожаре. Старый трус Эссен французскую заразу вообразил – но если мирному населению все время толковать, какая в нем сидит зараза, то она и впрямь заведется…

– Очевидно, вы, Василий Степанович, желаете, чтобы я совершил две вещи взаимно противоположные, – ехидно заметил господин Бротце. – Прекратил бы порочащие меня связи с рижским простонародьем и помог найти в городе этого загадочного паренька, которого непременно нужно предъявить господину де Санглену…

– Якову Ивановичу, – торопливо, но весомо поправил Рубцов, и Мач несколько этому удивился. Он не знал, что даже в четырех стенах собственного дома всуе поминать фамилию начальника высшей воинской полиции, которая была тогда и разведкой, и контрразведкой, не следовало. Мало ли Яковов Иванычей?..

– Все это мне понятно, – сказал старичок. – Парень ввязался в интригу! Если он просто бестолковый курьер, а корзина с фальшивыми ассигнациями – всего лишь подарочек от Бонапарта, это – одно. Но ежели он гонец, посланный к заговорщикам, как выгодно его преподнести господину Эссену, так это совсем другое… Господину Эссену, пожалуй, будет полезно, если паренек вовсе не найдется. Сие будет означать, что он – шпион опытный и с дарованиями…

Рубцов негромко рассмеялся.

– Скинуть надо дурака Эссена, – попросту сказал он. – Теперь уж он вовсе в собственной глупости расписался. И чтобы государь прислал сюда кого поумнее. Воспользоваться всей этой историей с пожаром – и скинуть к чертям собачьим!

Мач услышал шаги – Рубцов подошел совсем близко к конторке.

И вдруг наступила тишина.

– Когда вы сделали этот рисунок? – быстро спросил Рубцов.

– С утра, пожалуй… – помолчав, сказал господин Бротце.

– Я его забираю! Давно?

– Трудно сказать…

– Да знаете ли вы, кого изобразили? Где, как вы это сделали?

– Я встретил паренька на улице, привел домой…

– Вам цены нет, Иван Христофорович! – воскликнул Рубцов. – Теперь по этому рисуночку мои ребятки живо его сыщут! Честь имею!

Шаги пронеслись к двери.

Господин Бротце заглянул за ширму.

Мач стоял ни жив ни мертв.

– Если бы он меня спросил, куда этот паренек подевался, я бы не смог ему солгать, – старичок сделал округлый жест, как бы приглашая парня вылезать из укрытия. – Но я старый человек… и я слишком много печальных историй мог бы рассказать… да… Всякий раз ждешь, что новый правитель будет лучше, добрее, справедливее старого. А получается, как у Эзоповых лягушек… Просили у Юпитера царя – и он сбросил им в болото чурбан. Попросили другого – поумнее, подеятельнее, повеселее. Юпитер послал им аиста… Басня, просто басня, которую учат школьники… Но кого и когда она уму-разуму научила?..

Глава двадцать четвертая, о нерожденных детях

Понадеялся, как козел на свои рога!

Эти слова Мач повторял неоднократно, пока слонялся по Риге, решительно не зная, куда деваться. И даже не очень глядя по сторонам. Город, о котором столько легенд ходило, оказался совершенно немецким. Его таким немцы придумали, вместе с церквами, великолепной ратушей, Рижским замком и устрашающими укреплениями, латыши тут только камни и землю таскали, что на него смотреть!..

Конечно, было там где переночевать путешественнику. Но, как объяснил мудрый старый учитель, все гостиницы и странноприемные заведения были сейчас под особым присмотром. А Рубцов к тому же утащил у господина Бротце портрет Мача, хоть и не блестящий, но вполне пригодный для розыска.

И еще одну вещь объяснил он парню. Если его поймают – то застрянет он в Риге очень и очень надолго. Ведь не сразу поверят, что он – просто дурак, польстившийся на десять рублей. Конечно, Рубцов какую-то заботу проявит, но придется-таки потаращиться на небо в клеточку.

Вообразив себе это сидение в едикуле, Мач ужаснулся главным образом собственному несчастью. Что Сергей Петрович все это время просидел бы в баронской усадьбе взаперти, причем с каждым днем караул делался все строже, а обоснованные подозрения господина Баумана и его друзей-заговорщиков – все обоснованнее, ему на ум вообще не приходило. И чем вся эта история могла окончиться для гусара – он вовсе не думал.

И вот он слонялся по улицам Риги, совершенно свободный – и в такой же мере беззащитный перед всяким, кому придет в голову его облапошить. Свобода была полная, от всего на свете, и от эскадрона тоже (о том, что Сергей Петрович и Ешка поочередно спасли его от черных улан, Мач как-то позабыл), иди куда хочешь, вот только денег не густо… Таскал с собой неслыханное богатство – а с чем остался?..

Мач искренне считал сейчас, что корзина фальшивых ассигнаций – богатство. Ведь выглядели-то они как настоящие, не отличить – сам Рубцов этому поражался.

Парень и вообразить не мог, что он натворил, встряв со своей десятирублевой выгодой между командованием русского гарнизона и прусского корпуса. К тому же, был он отравлен свободой. И все, что вставало между ним и этой невообразимой свободой, не мог оценивать рассудком. Даже серьезные рассуждения господина Бротце.

Злые, пронырливые, хищные иноземцы со своими затеями обидели его, маленького, неопытного, обидели жестоко, а ведь он хотел всего-навсего наловить малость рыбки в мутной водичке, заработать столько, чтобы жить вольно и безбедно. Он не думал, что во всякое время человек, желающий жить вольно и безбедно, должен считаться со своими соседями, учитывая их интересы тоже, а уж интересы соседей-мошенников – в первую очередь! Не думал он также, что опасно ссориться с соседом, способным раздавить тебя походя, и не в силу своей злобности, а так, как здоровенный конь, не глядя, наступает копытом на какого-нибудь жука. О многом Мач, обычно весьма сообразительный, не подумал – и извинить его можно было не только юными годами.

Парень привык быть самым бойким среди своих ровесников. Более того – привык, что его лихие проказы считаются среди соседей остроумными. И он искренне думал, что весь белый свет относится к нему примерно так же, как соседи. Кроме того, он был и неплохим работником, знал и умел почти все, что полагается знать и уметь хозяину хутора, работы не боялся. Это за ним все соседи признавали. Мачатынь искренне был уверен, что всех его умений должно за глаза хватить для свободной жизни!

А теперь вот брел, грызя любимое свое лакомство «скланду раусис», лепешку-тарелочку с картофельным и морковным слоями начинки, но не ощущая его вкуса, брел и бередил себе душу, еще и еще раз вспоминая, как его, не сделавшего людям зла, втравили в жуткую историю. Но даже на секунду он не усомнился в своей правоте, даже на полсекунды не заподозрил, что сам он добровольно во всю эту склоку втравился.

Близился вечер, ночью по городским улицам шастать было опасно. Как раз бы к Рубцову и привели… Вместе с рыночными торговками Мач вышел из ворот.

Можно было по летнему времени переночевать на пепелище. Пристроиться за печкой – и проснуться с рассветом.

А дальше куда?

– Эй, паренек, далеко собрался?

На девушке был непривычный наряд – широкая красная юбка, пришитая к коротенькому, прикрывавшему лишь грудь жилетику. Мач видел такой наряд лишь на ярмарках, потому что кое-где в Курляндии его женщины носили, но не знал, что у него русское название «сарафан».

И эта девушка улыбалась ему, как старому приятелю.

Между тем Мач видел ее впервые в жизни.

– Да ты язык проглотил, что ли? – удивилась девушка. – Ну, коли ты немой, так и разговору нет. Ступай себе своей дорогой!

Она подхватила немалый узел, который для передышки поставила у своих ног прямо в золу, закинула его за плечо и бодро пошагала, имея по левую руку заходящее солнышко, а впереди – поля и пастбища пригородных мыз.

Мач слыхивал, что бесстыдные городские девицы так и кидаются на неосмотрительного сельского жителя. Но пока бесстыдства большого не приметил – может, девушке просто не хотелось идти одной, может, она даже побаивалась – ведь дело шло к ночи, а куда она собралась – одному Богу ведомо.

А с виду была она очень даже приятная – лет семнадцати или восемнадцати, круглолицая, сероглазая, румяная, с длинной косой, с белой шейкой, сложения крепенького, но очень симпатичного, и свеженькая, словно ее только что с грядки сорвали. И двигалась легко – как будто и не было на спине этого неуклюжего узла.

Вероятно, именно по этой совокупности причин не обремененный поклажей парень быстро догнал ее.

– Донести, что ли? – спросил он, имея в виду узел.

– Донеси, коли не шутишь, – охотно позволила хорошенькая девушка. – А ты куда собрался? Нам по дороге?

– По дороге, – сказал Мач. – Мне теперь куда глаза глядят – туда и по дороге.

– Меня Таней зовут, – сразу же представилась девушка. – А тебя как?

– Матис. Лучше – Мач.

Таня звонко расхохоталась.

– Мач и Кача собирались, прямо в Ригу отправлялись! – запела она дразнилку. – Мач кошачий жир повез, Кача – мышьих шкурок воз!

Тут бы и Мачу рассмеяться вместе с вострушкой, но некстати помянула Танюша Качу. Хотя в песенках Мач и Кача были неразлучной парой, но в жизни почему-то все получилось совсем не так.

– Ну, что надулся? – бесцеремонно спросила Таня. – Не понравилось? Тогда ты про меня спой!

Как ни странно, после дразнилки Мач почувствовал себя с девушкой как-то вольготнее. Это была не городская барышня, точно так же вели себя и его соседки с ближних хуторов. Правда, не с чужими. При чужих деревенская девица могла замолкнуть основательно…

– Вот три загадки отгадаешь – спою, – пообещал он.

– Ты что, загадки загадываешь? – искренне удивилась она. – Ну, давай, дорога веселее покажется.

– Чем старше кошка, тем острее когти, – принимая на плечо узел, начал Мач.

– Какая же это загадка? Это поговорка!

– Загадка!

– Поговорка!

– Если есть отгадка, значит – загадка! – уперся на своем Мач.

– И какая же отгадка?

– Метла!

Танюша задумалась.

– Да-а… – протянула она. – Ввек бы не сообразила! У нее же прутики острыми делаются… Ловко ты меня поддел! А ты откуда взялся? Что ты в Риге делаешь? Ты с барином своим приехал, да? Надолго ли ты в Ригу? Тебе у нас понравилось?

И еще огромное множество самых разных вопросов задала шустрая девушка. В конце концов она выяснила, что Мач совсем бесхозный, никому не нужный, и где ночевать – понятия не имеет.

– Что же ты? Растерялся? Такой ладный паренек – и не сообразил, где переночевать! Ну, твое счастье, миленький, что ты меня повстречал! – Таня опять рассмеялась, но уже иначе, не звонким, а ласковым грудным смехом одарила она парня. – Пойдем! Со мной не пропадешь! Так и знала, что на удачу свою по дороге нападу, мне и Феклушка сегодня карты раскидывала…

– А куда ты меня ведешь? – не удержался от вопроса Мач.

– Куда?.. – Таня рассмеялась в третий раз, но уже беззвучным смехом. – На волюшку-вольную… Понял?

– Понял! – воскликнул парень.

А привела она его в обычнейшую ригу. По случаю войны хозяева мызы перебрались в Ригу, прихватив с собой всю челядь, а скот, видно, хорошо продали. Мыза стояла пустым-пустехонька, можно было даже в господский дом забраться, но Таня повела Мача с узлом на задворки, где и стояла нехитрой постройки рига, без резных перилец, без общей для двух дверей галерейки, как принято было ставить риги в Курляндии.

– Смотри, хозяева уехали, а зерно оставили! – сказал Мач, указывая на дюжину мешков, сложенных у стены.

– Это не зерно, – отвечала Таня.

– А что же?

– Потом узнаешь. Ну-ка, помоги.

Она распустила узел и достала сверток плотно уложенного коричневого сукна, встряхнула – и в руках у нее уже был длинный кафтан диковинного покроя, с высоким стоячим воротником.

– Сейчас разложим – будет нам и простынка, и одеяльце, – пообещала девушка.

– Обоим?

– Ну да, миленький.

– Обоим не хватит, разве что совсем в обнимку лечь.

– А вот и хватит!

Она кинула странный кафтан на мешки и показала Мачу суконную полоску, которая пристегивалась к спинке двумя пуговицами, удерживая несчетное количество идущих прямо от воротника складок.

– Вот здесь и будем ждать! Разровняй-ка мешки! – Таня, с трудом вывернув пуговицу из тугой петли, встряхнула кафтан, шлепнула им пару раз о стенку и ловко расстелила.

– Ого! – только и мог сказать Мач. – Да тут на десять человек места хватит! Что это за кафтан такой?

– Кафтан? Это шинель! Мамкин дружок принес рукав зашить, а я забрала! Да солдатская шинель же, неотеса! Не видывал? Солдатики такие шинели носят. Ложись. Нам тут ждать да ждать. И поспать успеем, и всего-всего… Ляжем рядком, потолкуем ладком. Да ложись же, миленький! Что жеманишься?

Вдруг до Тани дошла причина столбняка, внезапно напавшего на парня.

– Или стыдно? – шепотом спросила она.

Мач молча кивнул.

– А ты не стыдись! Экая ты красна девица… Ложись ну хоть с краешку. Я же тебе не что поганое предлагаю.

Мач подумал – в ночном приходилось спать с соседской Гриетой или Маде под одной виллайне, и ничего, даже родители не видели в этом дурного. Правда, там у костра немало собирается девушек и парней, такого не бывает, чтобы только вдвоем… Подумал, подумал – и прилег рядом с Таней.

Она подоткнула под ноги сарафан, укрылась полой шинели и, опираясь на локоть, с интересом глядела на Мача.

– Ты парень крепкий. Нам такие нужны, – вдруг сказала она. – Со мной не пропадешь! А захочешь – дружком моим будешь. Вот погоди, я с кем надо переговорю…

– Что же у вас тут за воля-вольная? – наконец задал он давно волновавший его вопрос.

– А вот такая воля, что по самому краешку ходим, да сами себе господа! – весело отвечала она. – Вот сейчас война, все переполошились, а нам – раздолье! Потому что сам рижский губернатор за лодочников вступается! Раньше наших ловили, а теперь даже если с берега видят, что лодочка ночью пробирается, то и молчат. А если это разведка? Ты не думай, армии мы тоже служим! Наши лодки и пушки возили, и боеприпас, и солдатиков! Думаешь, кто по Даугаве чуть ли не до Крейцбурга добирался? Наши лодочники! И даже денег за это не брали!

В голосе девушки была неслыханная гордость.

– Какие деньги? – не понял Мач. – И при чем тут воля?

– Неотеса – он и есть неотеса! Если кто служит армии, ему за это должны платить, – со знанием дела стала растолковывать девушка. – А сейчас такая война, что люди сами платят, лишь бы позволили помогать!

– Кому платят?

– Да никому не платят, просто денег с губернатора не просят! Ведь из-за этого Наполеона город совсем захирел! Раньше за мачтами с одного берега другого не разглядеть, а теперь? Только самые отчаянные к нам пробивались…

– Так вы что же, в своей Риге, все – за русских?

– Так я и сама русская! За кого же мне еще быть? Если Наполеон на русского царя пошел?

– Сами русские во всем и виноваты! – убежденно воскликнул Мач. – Если бы они не завоевали Курляндию, то Наполеон не прислал бы сюда пруссаков воевать с ними! И жили бы мы себе мирно!.. И рижских предместий бы никто не жег!

– При чем тут твоя Курляндия? Он же хочет через Ригу на Петербург идти! Ему начхать на Курляндию! – грубовато, но справедливо выразилась Танюша. – Да и кто твою Курляндию завоевывал? Это господа между собой договорились, чтобы Курляндия была русской!

– А ты откуда знаешь?

– А вот и знаю. Если бы русские пошли воевать в Курляндию, то и мамка бы с ними поехала, она же всегда за армией ездила. И я бы там родилась! А я родилась в Риге! И крестили меня в Риге! В Николаевской церкви! Что в Московском предместье! Жаль, сгорела церковка, и с богаделенкой вместе… Если бы тогда война была – она бы мне теперь каждый день об этом рассказывала! На войне знаешь как живется? Солдаты платят хорошо – это раз, а если добыча знатная, такие дорогие вещицы приносят – страсть!

– Все равно – русские господа виноваты… – обреченно и непреклонно отвечал Мач. При этом он, как ни странно, имел в виду Рубцова и Александра, потому что других русских господ почитай что и не видывал, а Рубцов с Александром здорово его перепугали.

– Круто взял, да не туда попал! – рассердилась Таня. – Притащился откуда-то из медвежьего угла и сразу знает, кто прав, кто виноват! Ты вот поговори в Риге с ребятами из латышских братств! Они русских не виноватят! Они тебе все растолкуют! А мне с дураком беседовать нечего!

Оба надулись.

– Шел бы ты отсюда… – буркнула девушка. – Ты с нашими не уживешься… Больно умный!

– И пойду, – Мач поднялся с солдатской шинели. Вдруг он вспомнил о главном!

– А… воля?..

– Что воля? Про таких, как ты, дураков, воля не писана! Ступай, ступай!

Мач устремился было к дверям, но заветное словечко удержало его, смирило, угомонило.

– Что ты так сразу налетаешь? Нападаешь, как ястреб на курицу… Я же понять хочу…

– А чего тут понимать? – Таня оказалась не только вспыльчива, но и отходчива. – Садись, растолкую. Взять нас с мамкой… Пока не было блокады, в Риге иноземные купцы не переводились, матросики, кого только не было! Мамка меня как барышню водила! И платьица, и башмачки! Теперь уж который год Рига в забросе. Наш царь Наполеону решил насолить, французские товары такими пошлинами обложил, что их только дурак теперь к нам открыто повезет. Пока – понятно?

– Понятно, – Мач вспомнил, что о том же толковал и старенький учитель.

– А теперь и вовсе война! Кто в Риге остался? Местные жители да гарнизон! Много ли денег у солдатика? Мамка моя уж про ту Никольскую богаделенку заговаривала… Может, возьмут Христа ради? Теперь туда без большого разбора брать стали. Так ведь и богаделенка сгорела! А мне как жить? Чем пропитаться?

– Замуж выходи, – посоветовал Мач, да, видно, совсем некстати.

– Вот разве ты на мне женишься! – с неожиданной злостью отрубила Таня, и вдруг лицо ее изменилось, рот приоткрылся, видно было, что она – во власти замысла. – Послушай, а у тебя невеста есть?

– Была, – соврал Мач, потому что до этого дело вовсе не доходило.

– Перебили? Кто? Богатый? Очень? А кто раньше сватов заслал? А она – что? Ее воли тут нет?

Танюша опять засыпала парня вопросами, но тут уж он попросту отмолчался.

– Да ты не горюй, получше найдешь! – пообещала Таня и придвинулась к Мачу поближе. – Ты парень ладный, пригожий, бобылем не помрешь. А то и впрямь ко мне сватайся!

Мач усмехнулся.

– Разве других женихов нет?

– То-то и беда, что нет… А я ведь не какая-нибудь маменькина дочка! Я и себя, и муженька прокормлю, и детишек, и свекру со свекровью перепадет! Я к делу пристроюсь! Я же всех лодочников знаю! Теперь-то я кто? Девка! А буду замужняя баба – и отношение ко мне другое будет! Товар мне станут давать!

– Какие лодочники? Какой товар?

– Какой-какой! Неуказанный! Думаешь, раз кофей пошлиной обложили, так рижские барыни его и пить перестали? По прежней цене, почитай что, берут! Я же все знаю, и кто везет, и откуда, и почем, и куда сбывают! Погоди, вот ближе к утру придут наши, надобно их встретить, покормить, я тебя с кем следует сведу, всю жизнь благодарить будешь!

Мач, простая душа, никак не мог взять в толк, о чем девушка так страстно ему рассказывает. А речь шла всего-навсего о контрабандном промысле, в котором ты вроде и вольная птица, и по-над пропастью ходишь.

Таня действительно дождалась бы на тайном складе вместе с Мачем своих приятелей, везущих неуказанный товар, и пристроила бы парня к делу, и заморочила ему голову будущими доходами, хотя вполне хватило короткого словечка «воля». Но она по-женски поняла, что второго такого случая выйти замуж ей, может, так скоро не выпадет. Неопытный парень совершенно не обратил внимания на ее слова о матери, странствовавшей следом за армией, а уж о том, что дочка могла пойти по мамкиным стопам, тем более не задумался. И Таня решила ковать железо, пока горячо.

– Я тебя, миленький, не тороплю и не неволю… – шептала Танюша, накидывая шинель и на Мача, притягивая его к себе под этой колючей шинелью. – Ты подумай сам – коли хочешь в Риге жить, то тебе жена нужна, а то избегаешься, бедненький! А со мной не пропадешь! Я тебе в первый же год паренька рожу! Право, рожу, не побоюсь!

Такого Мачу еще никто и никогда не предлагал.

Два года назад появилась в его доме малышка-сестричка, поздняя дочка. И он еще не успел отойти от всех тех неудобств, которые возникают у всякого, живущего в одной комнате с отцом-матерью, братцами и малым ребенком впридачу.

Конечно, парень знал, что однажды он женится – и появятся такие же крикливые дети. Знать-то знал…

Таня очень удивилась – парень рядом с ней лежал бревно бревном, какие-то мысли бродили и зрели у него в голове, а ведь она своими глазами видела – он и ладный, несмотря на малый рост, и бойкий, и разговорчивый. Такого, чтобы парень, лежа с ней рядом, язык проглотил или слова растерял, еще не случалось. А этот и рукам воли не давал!

– Что же ты, миленький? Или я тебе не хороша? – обиженно спросила Танюша и сразу поняла, что ступила на верный путь. – Или я стриженая какая-нибудь, или тоща, как смертный грех? Или у меня личико черномазое?

Она взяла руку парня и провела его ладонью по своей щеке.

– Ты косу мою приподними! Два фунта весит! Если не такую – то какую ж тебе косу надо?!.

Мач коснулся рукой волос девушки, пальцы сами добрались до шеи, а Танюша уже целовала его в щеку, уже искала его губы, и лихая мысль вспыхнула в голове у растревоженного парня: ну и пусть будет ребеночек! Всем назло!

– Миленочек мой, жизненочек!.. – услышал Мач. – Вся твоя буду, вся твоя!..

В каком-то отношении ему с пылкой Таней повезло: опытная насчет объятий и поцелуев, она ненавязчиво направляла его руки и губы куда следовало, и все сейчас было для него открытием, и пуще хмеля были те жаркие слова, что обжигали ухо…

Вдруг в риге стало светло.

Таня ахнула и окаменела.

Под низким потолком висел огненный шар.

И в шаре том Мач увидел почти человеческую физиономию.

– Ишь, куда забрался… – проворчал голос.

Мач уже удирал однажды от этого шара, ломился сквозь кусты, и до сих пор не понимал, как это его занесло в еловый сухостой. Он вскочил с мешков и кинулся прочь. На сей раз шар за ним-таки погнался!

Когда горячее ядро ударило под коленки, Мач завопил. Ноги оторвались от земли, жар охватил тело – и вопль, рожденный ужасом, от ужаса же и оборвался.

В ушах засвистело.

Очнулся он на лесной поляне, перед вековой елью. Ее ветви начинались довольно высоко, и под ними, как в шатре, расположилась компания старух. Мач видел только их лица, потому что огненный шар, сильно потускнев, висел в воздухе чуть ли не между взлохмаченных голов.

И старухи были совсем голые, ужасные в своей наготе.

– Пусть они объявят свой язык главным! Пусть они вообразят, что их язык в смертельной опасности! – говорила страшная старуха прямо в глиняный горшок, который держала в руках, а прочие кивали и бормотали вслед за ней, как бы запоминая. – И гонят прочь всех, кто не говорит на этом языке!

– А потом у них станет рождаться все меньше детей, и все больше будет стариков, ничего не соображающих стариков! И эти старики пусть будут решать судьбу своего народца!.. – выкрикнула туда же другая старуха.

– Пусть они откажутся от своих друзей и пойдут по миру с протянутой рукой! – сказав это, третья старуха тихо и зловеще рассмеялась. – Пусть они вообразят, что весь мир обязан кормить их лишь за то, что они говорят на своем языке!

– И еще! – добавила ее соседка в ушастой медвежьей шапке. – Пусть войны разнесут молодых мужчин по многим землям, и пусть те, что не покинули своей земли, откажутся от тех своих братьев, что захотят вернуться к ним с чужбины! И скажут им – вы, забывшие язык, больше нам не братья! Вас домой пускать опасно – как бы случайно не проскользнули вместе с вами чужие!

И тут они как будто опомнились.

– Кехн-Тоол! – воскликнула одна из ужасных старух. – Ты зачем сюда принес Дитя-Зеркало? Разве я велела нести его сюда?

– Не ругай его, он вовремя успел, – вмешалась другая, которая пророчила об утраченных друзьях. – И ты не успела сказать ему, куда нести. Ига-Ава, красавица наша, прими зелье!

Огненный клубок стремительно размотался, жаркая змея обвила Мача от колен до шеи.

А перед ним встала вдруг Кача, с распущенными волосами, в длинной кожаной рубахе, и поднесла к его губам горшок.

– Хватит! Двое детей наплодить успели! А этому – не позволим! – взвизгнула у нее за спиной тощая старуха.

– Пей, пей! – велели ядовитые голоса. – Тебе, Дитя-Зеркало, не в Ригу за спокойной жизнью ездить надо, не детей плодить, а за свободу помирать! Понял?.. Ишь, детей плодить выдумал!

– Не детей плодить, а за свободу помирать… – повторил Мач, не узнавая собственного голоса, покорно отхлебнул раз, другой – и перестал видеть сосредоточенное лицо Качи.

Золотые искры полетели ему в глаза – но пролетели мимо, а жар скатился с тела наземь, ожег ступни и и исчез.

Мач вновь увидел мир – и обнаружил, что стоит на дороге, совсем один, довольно далеко от леса, зато вдали светятся две желтоватые точки.

Он вгляделся – точки горели на чернеющей глыбище большого, выстроенного на пригорке и очень знакомого дома. Справа было поле… слева – тоже поле… он пошел, пошел – и когда дорога сделала поворот, узнал вдруг и деревья на обочине, старые березы, и далекие окна баронской усадьбы.

Парень протер как следует глаза.

Только что он лежал на мешках под солдатской шинелью и слушал пылкие слова. И вдруг – баронская усадьба… Не заснул ли он в объятиях Танюши? Или – не приснилась ли ему Рига со всеми неприятностями?..

Мач склонен был думать, что приснилась именно Рига, потому что корзин, набитых деньгами, наяву не бывает. Но если так – что произошло между его прощанием с эскадроном и прибытием на ночную дорогу? Где его нелегкая носила? Может, он был пьян и брел в беспамятстве? А может, именно ночная дорога ему и снится?

Одним словом, когда его обнаружили вышедшие на добычу цыганята, он плохо соображал, назвал Пичука нечистой силой, отмахивался от него восьмиконечным Крестом наваждения и даже попытался сбежать в кусты. Мальчишка, естественно, подумал, что Мач вдребезги пьян. Цыганята посовещались, отправили гонца за старшими и уселись вокруг Мача охранять его.

Прибежала Адель, как следует встряхнула парня, а когда это не подействовало, обняла, прижала к груди непутевую голову, и запричитала, заворковала, как мать над больным ребеночком. Она знала по опыту, что даже суровому вояке, отрастившему усы по плечи и носящему в себе фунт свинца, хочется иногда похныкать младенчиком в теплую женскую грудь, что же говорить о Маче, кому еще и девятнадцати не исполнилось?

И он наконец позволил отвести себя к кибитке, он даже признал Ешку, он перестал отмахиваться от цыганят и рассказал о странных своих похождениях.

Адель с Ешкой сперва слушали и кивали. До Таниных поцелуев все было вполне правдоподобно. О старухах и Каче парень напрочь забыл. А как он прямо из Риги оказался возле баронской усадьбы – его даже не спрашивали, видя, что толку тут не добиться. Отложили выяснение этого дела на потом.

И не все ли равно, какая нечистая сила притащила Мача обратно, раз он натворил в Риге таких проказ?

– Что же делать? – Адель до того расстроилась, что уж не вопила, не буянила, как обычно, а только вздохнула в растерянности. – Ну и кашу ты заварил… Из-за тебя же теперь такая международная склока начнется! Ведь могли пруссаки с русскими договориться, а из-за тебя, дурака, все разладилось… И что же теперь с Сержем будет?..

– Дурак хуже покойника, – заметил Ешка, с неодобрением поглядев на совсем пришибленного Мача.

– Почему? – не удержалась от вопроса Адель.

– Больше места занимает.

– Да… – согласилась она. – Что же делать-то? Ведь они его в усадьбе под охраной долго держать не станут! Увидят, что ответа на письмо нет, и что же тогда? А тут еще этот чертов полковник по окрестностям слоняется! Как же быть-то? Выручать надо, а как?

Глава двадцать пятая, о крови и вольности

Комната моя была кубиком света в просторе бескрайней ночи. Ее со всех сторон окружала густая, плотная, осязаемая тьма, в которой никак не могли угомониться бессвязные отзвуки дневных голосов. А во мне зародилась какая-то неопределенная тревога. Собственные строки, что ли, вызвали ее, разбудили в том закоулке души, где я поселила ее и настрого наказала не высовываться?

Еще пять минут назад я думала – нужно только закрыть глаза, и меня тоже обнимет и укачает тьма, пронизанная трепетом дыхания от миллионов сонных и умиротворенных губ. И я, усталая, поплыву в непрочной лодочке своего первого сна сквозь чьи-то чужие сны, появляясь там в неожиданном виде, в нереальных ситуациях, как оно и полагается, а сквозь мой сон тоже потекут лица и слова…

Какое там! Сердце вдруг заколотилось, как после кросса.

Где-то далеко случилось нечто – и повеяло на меня оттуда мгновенным смертным холодом. Похоже, мой беспокойный друг, мой вечный синеглазый мальчик с седыми висками, допросился – наконец-то попал в беду! Но холод пронесся и сгинул, а предчувствие к делу не подошьешь.

Я покосилась на Ингуса – но он, кажется, не догадался… Впрочем, на переменчивом лице путиса обозначился живейший интерес. И огненный шар качнулся слегка в воздухе вверх-вниз, как будто Ингус головой покачал.

– Где он? Что с ним? А главное – с кем он? – спросила я совершенно безнадежно. Он уехал отсюда, уехал из этой сумасшедшей страны навсегда, не стал подлаживаться, а пошел искать по свету, где бы пригодился его талант. Я же осталась здесь. Во-первых, потому, что надеялась выжить… Во-вторых, привычка… В-третьих, он, кажется, особо и не звал…

– Можно поискать, – отозвался путис и даже оживился, веселее заиграл огненными язычками. – И давай поищем! Я даже могу доставить его к тебе…

– И наутро он уйдет отсюда – но это уж будет действительно навсегда. Не станешь же ты всякую ночь притаскивать его ко мне, как блудного барбоса! – вдруг возмутилась я, так бурно, что даже самой стало любопытно, на кого же я сейчас так рассердилась. – Ему нечего здесь делать – понимаешь? Те, кто могли бы оценить его искусство, сами складывают чемоданы. А те, кто остается, ни в каком особом искусстве не нуждаются. Им вполне хватает концертов попсовой музыки. Так что пусть живет долго и счастливо… стой!..

Я не понимала, снаружи ли, или внутри меня самой заныла пронзительная струнка.

– Тревога! – воскликнул путис.

– Тревога! – повторила я. – Уже десять минут как тревога! Что-то с ним стряслось!

– Погоди, – сказал Ингус довольно хмуро. – Слетаю-ка я, разберусь…

И он стал готовиться к полету, плотнее свиваясь в тугой клубок, чтобы распрямиться, как сжатая пружина, и понестись огненной стрелой.

А сердце колотилось, а тревога все острее звенела во мне, и казалось, что она обрела живой голос, только слов было не разобрать.

Дрожь пробежалась по телу, пошла кругами гонять где-то рядом с сердцем. Это было до того реальное ощущение нависшей опасности, что мне всерьез стало страшно.

– Да стой же ты! – я протянула руки к Ингусу, чтобы не пустить его к окошку, и он едва успел отпрянуть и не обжечь меня. – С ума ты спятил, что ли? Посмотри, что от тебя осталось!

– А что от меня осталось? – якобы беззаботно спросил путис. – Все на месте. Я мигом обернусь и доложу.

– Не надо! – мотая головой, словно это могло вытряхнуть оттуда тревогу, сурово возразила я. – Со мной происходит какая-то чушь. Я сейчас успокоюсь… Я просто заработалась… Это – компьютер, я уже замечала, он может вызвать сердцебиение… Да стой же ты, лихорадка вавилонская!

Ингус совершил маневр – метнулся влево, вправо, шмыгнул под руку – и начал просачиваться сквозь стекло.

– Не смей! Я приказываю!

Наконец-то я вспомнила, что он сам дал мне право приказывать.

Путис вернулся в комнату.

– Позволь мне сделать это, – негромко попросил он, глядя в пол. – Мне нужно это сделать, понимаешь? Я должен исполнить твое желание… Я должен хоть это для тебя сделать…

И он несколько раз повторил то же самое, лишь другими словами, так что в конце концов я заподозрила неладное.

А волнение дошло до того, что меня стала бить крупная дрожь. Я узнала этот издалека звенящий голос! Он звал на помощь – он уже несколько минут звал на помощь, а я ничего не могла поделать! Я не могла отпускать Ингуса!..

Вдруг я поняла – Сергей умирает. И сказала это вслух – но каким-то не своим голосом, до того не своим, что сама ему не поверила.

А повторить боялась.

– Глупости, – не слишком уверенно ответил путис. – Ему сейчас умирать не положено. Он начинает новую жизнь в другом городе, где от него никто не потребует писать бумажки на государственном языке. Ну, давай я слетаю и разберусь! Ну, пусти меня!..

Но напрасно он прятал встревоженную мордочку за кольца играющего острыми язычками пламени хвоста. Он был обеспокоен не менее моего.

– Он умирает, – возразила я, – и никто, кроме меня, не сможет его спасти. Потому что он сам этого хочет! И он умрет там – а я останусь жить здесь. Ты ему ничем, к сожалению, не поможешь.

Ингус не стал спорить – он просто сделал резкое движение, и свитая в клубок мощная огненная пружина развернулась, хлестнула по стенам, жар взвился по мне от коленей вверх бешеной спиралью, и не стало твердой поверхности под ногами, отказало зрение, был только свист во внезапно отлетевших со лба волосах, да замельтешили взлеты с провалами в какие-то безвоздушные ямы.

Все громче кричала и гудела тревога.

– Мы уже близко, – услышала я голос Ингуса. – Только я ничего не понимаю…

Полет наш становился все медленнее, и вот из мельтешни светящихся точек, из круговерти черных, белых и синих полос сложился пейзаж.

И я внезапно ощутила холод.

Должно быть, потому, что оказалась по колено в снегу.

Нас окружала недобрая зимняя ночь. Нас окружал заснеженный лес.

– Куда это мы попали? – растерянно спросила я. – Почему вдруг зима, когда теперь на редкость теплый сентябрь, и на газоне под моим окном еще сегодня цвел одуванчик?

– Не знаю, – скатившийся с меня и свернувшийся клубком Ингус был изумлен не меньше. – Я летел на голос.

– Да, голос идет оттуда, из-за поворота тропы… Что за смертная тоска в этом лесу? Здесь произошло что-то страшное…

Ингус поплыл передо мной, освещая путь.

И я вышла из-за поворота.

И тихо ахнула.

Израненное белое поле простерлось передо мной. Люди в неловких позах лежали на снегу и не шевелились.

Это было поле боя. В лунном свете мир был черно-белым, и все лица – белы, а вся пролитая кровь – черна.

– Что это такое? Кто эти, в шинелях? Где у нас война? – изумилась я.

Никто не ответил.

– Ингус! Что здесь происходит, и куда мне идти?

– Туда! – велел путис. – Он там!

Холода больше не было. Была злость на себя, потому что я не могла бежать быстрее по глубокому снегу.

Где-то раздался стон… тысячекратное эхо во мне повторило этот стон…

– Не могу… – вдруг прошептал Ингус. – Не могу…

И опустился на мгновенно протаявший до земли снег.

Я остановилась.

– Да что же тут такое делается? – в отчаянии спросила я его, и вдруг сообразила! – Куда ты принес меня? Что это за время и что за место?

– Я не должен был нести тебя сюда, – мучаясь, отвечал путис. – Ты не представляешь… Это действительно не то место… Я не могу тебе объяснить…

– Ты что, собрался тут сейчас погаснуть? – я присела с ним рядом. Он на глазах съеживался и прятал виноватый взгляд.

Мне стало безумно страшно. Сейчас могли погибнуть они оба – и Ингус, и Сергей, причем (как я это уразумела – не знаю и знать не желаю!) оба – добровольно!

Боль длилась лишь мгновение – когда моей ладони коснулись потускневшие язычки пламени. Это была знакомая боль, хотя и посильнее той, что я узнала, вынося измученного путиса из другого ночного леса, чтобы мы оба не стали добычей Ав. Потом огня, как и холода, я уже не ощущала, протягивая Ингуса на ладонях перед собой, как масляный светильник.

Я торопилась на голос… на стон…

Но, увидев у своих ног лежащего Сергея, я остановилась в полнейшей растерянности.

Я узнавала и не узнавала его.

Тот же тонкий и острый профиль четко вырисовался на снегу у моих ног. Но постарело милое лицо и сплошная седина растеклась от висков…

На нем был все тот же гусарский наряд – но только ментик, по зимнему времени, был не картинно накинут на левое плечо, не всплескивал голубым крылом с золотыми струйками, едва удерживаемый ментишкетными шнурами, а был вдет в рукава, и серая меховая опушка воротника мне казалась опять-таки белой, а смуглое лицо – почти черным.

Я позвала его – и не услышала своего голоса. Но он меня услышал.

Открылись любимые глаза – ясные, синие.

– Паризьена! – сказал Сергей и слабо улыбнулся. – Ты уж прости меня, дурака… не выдержал, сорвался…

Я опустилась рядом с ним на колени.

– А я ждал тебя, Паризьена… даже звал тебя… экое дурачество!.. Ну, стало быть, простимся, Паризьена. Ты не изменилась, ты все та же, что в курляндских лесах. А я вот, видишь…

Побелевшая рука чуть шевельнулась. Я посмотрела на окровавленный ментик, кое-как застегнутый поверх доломана. Очевидно, рука зажимала рану. И только это продлило его жизнь до моего появления. Тут вдруг сила и глупая уверенность снизошли на меня. Уж коли я не опоздала, то могу спасти его, уж настолько-то моей власти над его жизнью хватит!

– Как ты попал сюда, мой маленький Серж? Клянусь пузом святого Гри, здесь была неплохая заварушка! Кто с кем сцепился? – как можно спокойнее спросила я, как спросила бы Адель Паризьена.

– Дело обычное – из пушек вольность расстреляли, – произнес Сергей странные слова. – Мы ведь тоже хотели, как у вас, в Париже, в восемьдесят девятом, только лучше, правильнее… Чтобы народ в крови не измарать… Мы бы все для него сделали, а сами в сторонку отошли… Вот и полегли…

– Да кто полег-то? – все еще не понимала я.

– Последние, на кого надежда была, – черниговцы.

– Да какие, помилуй, черниговцы?

– Пехотный полк Сержа Муравьева.

– Постой, ты же гусар! Как ты в пехотном полку оказался?

– При-со-е-ди-нил-ся… – с какой-то печальной насмешкой отвечал Сергей. – Может же присоединиться к пехотному полку четверть эскадрона?.. Вот и угодил под Трилесы…

Трилесы!

Дальше он мог не продолжать.

Теперь я знала, что за год на дворе – тысяча восемьсот двадцать шестой. И ночь – с третьего на четвертое января.

Поняла я и к кому присоединился Ахтырского гусарского полка поручик Орловский (как и было предсказано, все еще только армейский поручик). Он увязался за двумя благородными безумцами, решившими непременно пострадать во имя российской свободы. Это были Сергей Муравьев-Апостол и его брат Матвей. Еще двадцать седьмого декабря приехали они к ахтырцам и вызвали на решительный разговор командира, Артамона Муравьева, который приходился им двоюродным братом.

– Апостолы налетели и ускакали, а я кинулся к полковнику – ну как, выступаем? Помилуй, Сергей Петрович, сказал Муравьев, куда выступаем, зачем, для чего? Я ему – не ты ли, Артамон Захарыч, грозился государя истребить? А он мне – мало ли кто чем после шестой бутылки шампанского грозится? Тебе, говорит, саблей помахать охота впереди эскадрона, а мне охота своих людей живыми сохранить! Я за каждого ахтырца перед Господом в ответе. И пошел толковать – и в Петербурге северяне виноваты, что выступили четырнадцатого декабря, нам не сказавшись, и план, который Апостолы на ходу сочинили, есть гибельная авантюра… И отказался поднимать полк! Свежих лошадей – и то Апостолам не дал!.. Паризьена!

– Что, мой маленький Серж?

– Помнишь, как нам все безумные планы удавались?.. Там, в курляндских лесах?.. Когда ты пела Марсельезу? Как фуражиров сдуру разгромили – помнишь?

– Конечно, – отвечала я. И не все ли равно сейчас было, что дурость-то проявил он, наш командир, а расхлебывали все вместе?

– И до чего же сурова выдалась та зима – помнишь? А баталию у Валенгофа? У Дален-Кирхи? А как нас вербовали в этот самый, дай Бог памяти… – Сергей внезапно рассмеялся коротким тихим смешком, – В Курляндский вольный казачий корпус? Как брали Митаву – помнишь? А Мемель? И как стояли в аванпостах на острове Нерунге – помнишь, Паризьена?

– Да, да, конечно… Но ты помолчи, мой маленький Серж, а я подумаю.

– О чем? – он попытался приподняться и заглянуть мне в лицо таким любимым движением. Не удалось движение, не хватило сил…

– Как забрать тебя отсюда.

– Не надо меня забирать. Я сам, по своей воле здесь оказался. Не трогай меня, мне сейчас хорошо… Я высказал Артамону Захарычу все, что думаю о таких, как он, героях, и поскакал догонять Апостолов. Сколько раз нам с тобой безумные затеи удавались, а? И когда с рижскими лодочниками в разведку ходили, помнишь? Вот я и подумал – надобно рискнуть! За вольность же!.. Помнишь, как ты пела – к оружию, граждане, смыкайтесь в ряды…

А перед моими глазами встало круглое, честное, наивное лицо полковника Артамона, я встретила спокойный взгляд его больших черных глаз. Это было лицо человека, который вызвал проклятия на свою голову от юных и отчаянных друзей, но спас своих ни в чем не повинных ахтырцев. Ведь он мог повести гусар в Любар, поддержать безнадежный бунт, и несколько дней праздновать торжество обреченной свободы, а потом метаться вместе с черниговцами (хотели идти на Москву – оказались в Мотовиловке…) меж городишек, выписав своим путем превеликую восьмерку, и положить ахтырцев вот здесь, на этом самом поле, у Трилес, под пушки генерала Гейсмара…

Он верил, что император поймет и простит юных безумцев.

А Сергей прошел весь этот крестный путь по украинским снегам, весь, до последнего выстрела, потому что в ушах у него звенела моя Марсельеза!..

Я осознала это – и стало мне страшно.

– Погоди, погоди… – торопливо зашептала я. – Успеешь еще умереть, я спасу тебя, твои раны окажутся не смертельными… Попробуй, приподнимись, я обхвачу тебя, не бойся, я сильная…

– Знаю, – усмехнулся Сергей своей стремительной, до боли родной улыбкой. – Только не надо… Пусть все останется, как есть. Для чего тебе меня спасать? Для какой светлой будущности? Одно мне тогда останется – выйти в отставку, залечить раны, жениться на богатой купчихе, сидеть во дворе в халате и кур кормить. Ты этого для меня желаешь, Паризьена? Нет уж, пусть все будет так, как получилось, коли уж не смогли купить кровью вольности!

И он был прав.

– Но, Серж, неужели тебе дороже жизни какая-то вольность, которая, может, и через двести лет не придет? – с тоской воскликнула я, ничего уже не соображая от безнадежности. – Ты же и не отведал этой вольности, и не отведаешь?

– Знать, не судьба…

– Может, в ней и радости никакой не окажется?

– Этого не может быть, – убежденно прошептал он. – Ты же сама обещала… Ты же пела!..

– Пела…

Круг замкнулся.

Тот, кого Адель Паризьена весело звала на смерть во имя свободы, умирал передо мной на окровавленном снегу. И ничего я не могла тут поделать. Это был лучший путь из всех, лежавших перед ним…

Это была единственно достойная его судьба…

Начиная с того жаркого июльского дня, когда я увидела его – в выгоревшем доломане и заломленном зверски набекрень кивере, запыленного, шагом съезжающего с ромашкового косогора на сером коне, когда приняла в распахнутое сердце синий-синий взгляд (и неважно, когда и где это случилось на самом деле), я любила его так, что даже и слов для этой любви не искала, заранее зная, насколько несовершенны слова.

И он, вовсе не идеал и не ангел, а тот еще подарочек, в свой последний миг оказался достоин самой пылкой любви.

Во мне вспыхнула сумасшедшая гордость – ведь я люблю лучшего, отважнейшего, благороднейшего в мире, а это мало кому из женщин по плечу.

Внезапно я поняла, что должна сделать. Эта мысль показалась мне на изумление логичной. Душа обрадовалась – как, оказывается, все просто!

Никогда, наверно, я не любила его так сильно, как в эту минуту, – постаревшего, израненного и обреченного. Поэтому мне оставалось одно – лечь и умереть вместе с ним.

– Нет! Нет! – воскликнул Ингус. – Ты ведь можешь все переиграть! Соберись с силами, начни сначала! Это в твоей власти! Не позволяй Паризьене рассказывать ему о Вандее и бесстрашных батальонах Сантерра, о площади, на которой будут танцевать!

– А что же будет вместо этого? – с внезапным интересом спросил Сергей.

– Да разве она не сочинит? – изумился путис. – Она же – со-чи-ни-тель-ни-ца! Пусть Адель споет не «Марсельезу», а что-нибудь другое! Мало ли песен?..

– Нет, Паризьена, ты споешь именно «Марсельезу», – тихо и упрямо приказал Сергей. – Я так хочу. Я с ней свою жизнь прожил… Вы хотите что-то изменить в прожитой жизни?

– Если бы мы могли… – прошептала я, с ненавистью глядя на Ингуса. – Если бы могли!..

– Был пир… – просветленно и мечтательно произнес Сергей. – Звенели бокалы, мы пили за вольность… И ни за что иное из этих бокалов более пить нельзя. Понимаешь?

Он улыбнулся стремительной своей улыбкой, и я впервые поняла, почему она у него такая. Он просто нашел свой способ прятать печаль. Быстрый проблеск зубов, молниеносный прищур глаз – почему я так долго принимала их за улыбку?

– Что же, – ответила я, – пьем за вольность!

И осторожно легла рядом с ним в снег. Больше я ничего не могла, только умереть – вот так, с ним рядом.

Над головой было январское небо. Вызвездило – к морозу… И вдруг из облачка над моими губами стало возникать лицо. Близко-близко…

Темные бездонные глаза и навеки счастливая улыбка были на этом маленьком смуглом личике, окруженном вздыбленными в давно пролетевшем танце черными волосами. Волосы так и не улеглись, они все еще словно расстелились на прибитой босыми ногами траве той поляны.

Рингла опустилась рядом, прямо в снег, разбросав пеструю дырявую юбку.

Сергей узнал ее. Но уже не сказал ни слова.

Она склонилась над нами, коснулась тонкими пальцами губ Сергея, его век, провела по бровям. А потом взглянула на меня, и во взгляде был вопрос-упрек, как будто я оставила его умирать одного!

Сейчас мы с ней были на равных.

Она протянула руки – и одна прозрачная ладошка оказалась над запрокинутым лицом моего синеглазого гусара, другая – над моим лицом. То ли провожала, то ли встречала нас навеки влюбленная девочка…

Я закрыла глаза, я обхватила Сергея руками, прижалась – и снова была с ним счастлива, как только может быть счастлив человек, уплывая в объятиях любимого существа из холодного и постылого мира в мир теплый и просветленный.

Но что-то резко приподняло меня над снегом, обвило змеящимся снизу вверх жаром, сердце провалилось в пустоту. Вся я напряглась, сопротивляясь, но что же я могла поделать – неподвижная, скованная то ли снежным холодом, то ли волшебным нестерпимым жаром? Мимо понеслись тугие волны воздуха – а может, и чего другого… И провалились вниз (или вверх?) поле, ночь, темный острый профиль на снегу…

Из замедляющегося круговращения разноцветных искр сложились контуры, заполнились веществом, оно сгустилось. Я вновь стояла у окна – а за окном была теплая осень. К ногам моим опадала огненная змейка… и свилась в шар, маленький, с два моих кулака…

Я все поняла.

– Зачем же ты так? – напустилась я на Ингуса. – Ей-Богу, уж лучше бы мне было остаться там, на снегу! И посмотри, во что ты превратился!..

– Так уж получилось, – неожиданным каким-то, не своим голосом отвечал путис. – Судьба… Ты любишь Сержа Орловского, а я люблю тебя…

Он помолчал и хмуро добавил:

– И ведь я сам во всем этом виноват…

На меня глянули из огненного мельтешения измученные глаза.

Над компьютером все еще висела «Свобода на баррикадах» Эжена Делакруа. Полуобнаженная женщина, не глядя, шла по полуобнаженным трупам. Она звала за собой мальчишку с пистолетом, и мальчишка был отравлен ее ядом, он шел убивать и погибать.

И это вполне могло быть французское Дитя-Зеркало…

Очевидно, французам повезло больше, чем латышам.

Я осторожно, чтобы не испортить кнопки, отцепила репродукцию и долго, тщательно рвала ее на квадратики.

– Давай я сожгу, – сказал Ингус.

– Давай…

Глава двадцать шестая, о чести мундира

Охраняли гусара в усадьбе весьма тщательно.

Прежде всего, по приказу господина барона, которому баварец Бауман накрутил-таки хвоста за явление полковника Наполеона. Барон клялся и божился, что он тут ни при чем. Теперь он с перепугу берег пленника так, как никогда не оберегал даже невинности своих дочек. Сергея Петровича даже в парк на прогулку днем не выпускали. А когда выпускали – то сопровождали Прицис со своим ненаглядным внучком. Уж в их-то преданности барон фон Нейзильбер был уверен, настолько уверен, что снабдил оружием и велел при попытке побега стрелять.

Прицис понял так, что господину барону приятнее получить труп, образовавшийся при попытке побега, чем кормить и поить это странное приобретение. И давно бы этот труп лежал на песчаной дорожке, но в дело охраны узника вмешалась еще одна шаловливая ручка.

Госпожа баронесса тоже изо всех сил охраняла его.

Но с ней было несколько сложнее.

Почтенная дама решала хитрую задачу. Военные и политические перипетии, в которые замешался ее муж, баронессу мало волновали, но ей нужно было, во-первых, уберечь своих дочек от опасного пленника, во-вторых, уберечь пленника от своих юных и хорошеньких дочек. Этот лакомый кусочек она приберегала для себя.

Прицис понял, что всякая неприятность, случившаяся с гусаром, скажется на его спине. И понял по тем подносам с завтраками, обедами и ужинами, которые скуповатая хозяйка посылала гусару. На хорошее вино она тоже не скупилась. Годы настолько умудрили госпожу баронессу, что на всякий крайний случай имелось у нее правило: не бывает недостаточной женской красоты, а бывает недостаточное количество вина.

И верный слуга никак не мог понять, кому из господ следует угодить в первую очередь. Он, конечно, знал мудрую пословицу: мужчина – голова, а женщина – шея, которая этой головой вертит. Но вписать его внука в немцы мог только господин барон, его супруга такими делами не занималась.

Освобожденный от всяких иных забот, Прицис денно и нощно охранял гусара, для чего смастерил себе и внучку незаметное убежище.

Но даже если бы к Сергею Петровичу был приставлен взвод, вооруженный пушками и мортирами, да что взвод – батальон, полк, дивизия! – так вот, и это оказалось бы бесполезно. Дивизия хороша в поле, когда она, примкнув штыки, движется мерным шагом на неприятеля. А в партизанской войне с пятью девицами, запредельно взволнованными близостью красавца гусара, дивизия только блистательно опозорится.

Юные баронессы моментально выяснили, кого так старательно прячут в запертой комнате. Поскольку были они глазасты, то и сообразили, откуда лучше всего заглядывать в гусарскую комнату. И, что немаловажно, объединили усилия.

Так что прожил красавец гусар несколько дней в совершеннейшем раю. И знать не знал, ведать не ведал, какую здоровенную свинью подложил ему за это время Мач.

Правда, было ему порой в этом раю скучновато. И он частенько подходил к окну, чтобы хоть на парк полюбоваться. В такие минуты то в беседке, то в рощице раздавались нежные вздохи. Уж больно хорош был силуэт за сквозной занавеской…

Но девицы не только вздыхали. Они разведали и то, что дверь комнаты охраняется, и то, что ночью гусара дважды выпускали на прогулку. Они задумались, не охраняется ли гусарское окно с тем же тщанием, что и дверь. Но убежища старого Прициса не выследили.

Поэтому мысль юным баронессам пришла в голову одна и та же, всем пяти. Такой великолепный мужчина, как Сергей Петрович, вполне мог бы ночью ненадолго выбраться в окошко. И провести часок-другой в приятной беседе. Вот только на сей раз девицам отказала солидарность. Они выбрали для приглашения одну и ту же ночь.

А их маменьке, которая тоже повадилась вдруг гулять по парку и изучать обстановку, пришел в голову примерно такой же замысел, только в ином техническом исполнении.

И в течение одного дня все шестеро приступили к решительным действиям.

Первую записку Сергею Петровичу принесли вместе с завтраком. Она лежала под изящной посудинкой с ванильными сухариками и сдобными булочками.

Гусар лишь головой покачал. И, даже не читая, оставил на туалетном столе.

Вторая влетела в окно, будучи обернута вокруг камушка и перевязана нежнейшей розовой ленточкой.

Третья прибыла с обедом.

И так далее.

Вечером явилась и последняя. Надо полагать, сторож от дверей отлучился по нужде, поскольку записочка вползла в щель и шлепнулась на пол.

Гусар с великим недоумением уставился на шесть записок. То, что он ни слова в них не понял, мало его смущало. Записочка, подсунутая под дверь мужчине, носящему гусарский мундир, не достигшему тридцати лет и явно холостому, могла означать лишь одно – и он знал, что именно. Пять из этих посланий были вполне безопасны. Но шестое вносило серьезные осложнения в план обороны.

Оно могло быть лишь от госпожи баронессы…

По опыту Сергей Петрович знал, что в ситуациях, где неопытные девицы отступают, отчаянные замужние дамы идут напролом.

– Ах ты старая фуфыря… – пробормотал он растерянно. – И ты туда же!..

Девицы могли ждать в парке, скрестись в запертую зверь, но старая фуфыря, будучи хозяйкой дома просто-напросто взяла бы ключ от комнаты и явилась перед рассветом, когда все сторожа, чада и домочадцы спят непробудным сном.

В такую ситуацию гусар уже попадал однажды.

Сергей Петрович внимательно оглядел комнату и остановил выбор на диване. Им, установленным на дыбы, он с немалым трудом подпер дверь.

На душе у гусара стало полегче.

Еще он вплотную к двери подволок большое кресло и для надежности сам в него уселся, увеличив таким образом его тяжесть. Ненамного, правда – хоть его и огорчала некоторая хрупкость собственного телосложения, но тут уж никакие разносолы не помогали.

Там он и заснул, на всякий случай не гася свечи.

А проснулся от соловьиного свиста.

Было уже заполночь. Ошалевший соловей вовсю разливался в парке, и гусар блаженно размечтался о том, как будет слушать обезумевших от страсти соловьев вместе с любимой Наташенькой, не зря же он с такими сложностями сохранял верность невесте! Но вдруг Сергей Петрович сообразил, что в это время года соловьям свистать не положено!

Нарушитель законов природы тем не менее выводил свои на редкость выразительные трели. И вдруг Сергей Петрович услышал призыв, который в этой усадьбе мог относиться только к нему:

– О дети родины, вперед, настал день нашей славы!..

Украшенный на птичий лад мотив Марсельезы пронесся над парком и исчез. А диковинная революционная птичка опять засвиристела и защелкала. Могла ли это быть Паризьена? Гусар никогда не слышал, чтобы маркитантка свистела. Он задул свечу и выглянул в сад.

Как на грех, соловей замолчал. Над кустами пронеслось белое привидение и исчезло. Гусар кулаками протер глаза. Странные его, однако, посещали ночные фантазии – соловей, Марсельеза… Он вернулся в кресло и опять зажег свечу. Но сон не шел.

Сергей Петрович подошел к окну.

В парке происходили какие-то странные дела.

Вдали, на фоне пруда, проскочило еще одно белое привидение.

Под самым окном кто-то продрался сквозь кусты, вскрикнул и исчез.

А за углом с другой стороны ойкнул девичий голос.

Очевидно, юные баронессы, не сговариваясь, назначили гусару свидание в саду.

И тут опять запел соловей! Но гусар уловил в свисте какое-то иное настроение – не томное, а победное, что ли. Только-только гусар вгляделся в темные купы подстриженных кустов, только-только различил что-то поблескивавшее в тени огромной сирени, как треклятый соловей снова заткнулся.

Промолчал он довольно долго.

Сергей Петрович сел на подоконник. Если эскадрон пытался подать ему какой-то сигнал – то на редкость нелепо.

Вдруг соловей отчаянно высвистел начало Марсельезы – уже не пряча мелодию в птичьих трелях, а прямо и откровенно.

– Эй! – шепотом крикнул гусар в открытое окно. – Кто там дурака валяет?

– Т-ш-ш-ш!.. – уже не свистом, а змеиным шипом отвечал из кустов соловей.

И снова пропал.

Тут диван, подпиравший дверь, чуть колыхнулся, а кресло малость поехало вперед. Кто-то, соблюдая бесшумность и осторожность, аккуратненько ломился к гусару.

Сергей Петрович изумился такой неженской силище и понял, что ждать атаки решительно незачем. А можно просто-напросто перейти по карнизу в висячий сад и там отсидеться.

Он перекинул через плечо тот самый коричневый плащ, которым снабдил его господан Бауман, и свесил из окна обе ноги. Оставалось нашарить карниз.

Тут-то и возник вдалеке вражеский гусар.

Он стоял за подстриженной стенкой боскета, доходившей ему до пояса. Сергей Петрович явственно различил в лунном свете блеск шнуров на доломане и золотистую чешую на кивере. Лицо же, прикрытое козырьком этого кивера, было во мраке неразличимо. Этот призрачный гусар озирался по сторонам, как бы не понимая, куда двигаться.

Сергей Петрович чуть не рухнул вниз.

Незнакомый гусар воровато вдруг пригнулся и побежал вдоль стены кустов. Тьма поглотила его.

Понять что-то было уж вовсе невозможно.

Если бы по ночному парку шастали черные уланы – Сергей Петрович сообразил бы, что полковник Наполеон прислал за ним своих лазутчиков. Но голубых доломанов в прусских частях, кажется, никто не носил…

А кресло в это время все ползло, дверь уже приоткрылась на четверть вершка, и через несколько минут следовало ожидать падения дивана.

Существо, обладавшее такой силищей, невольно внушало опасения. И оставаться в комнате, куда оно, того гляди, с грохотом ворвется, Сергей Петрович более не желал. И перебрался-таки в висячий сад, где росли два молодых крепеньких каштана и неизбежная сирень.

Сад этот, подпираемый кирпичными арками, был невелик, и вела в него приоткрытая, невзирая на комаров, стеклянная дверца. У перил стояли столик и два табурета. Сергей Петрович присел, облокотился – и невольно заглянул в дверь.

Он увидел, как в глубине комнаты возле большого зеркала примеряла чепцы госпожа баронесса. Она была полностью одета, на кресле лежала нарядная полосатая шаль, чтобы во время ночных похождений госпожа баронесса не простудилась, а платье почтенной дамы было словно украдено у самой младшей дочки – до того коротко и прозрачно.

Если бы гусар прочитал шестую записку, то и знал бы, что ему предлагалось сделать именно то, что он совершил добровольно, – пробраться по карнизу в висячий сад и проскользнуть в будуар хозяйки дома.

Что-то хрумкнуло под гусарским сапогом-ботиком.

Искательница приключений резко повернулась к двери – и устремилась к ней, протянув вперед обнаженные руки!

Любезная добыча наконец-то к ней пожаловала!

Из темноты смотрело тонкое, ясноглазое, усатое лицо!

Распахнув жаркие и жадные объятия, госпожа баронесса почти прибыла к стеклянной двери. И так же шустро, так же бездумно гусар перенес ногу через перила…

Он приземлился в крапиве, которой развелось под самыми арками видимо-невидимо. Со стороны дорожки крапива была не видна за подстриженными кустами, а в тени кирпичной стенки прямо-таки блаженствовала. Сергей Петрович, зашипев от мелких и яростных ее укусов, попытался продраться сквозь кусты – и не смог. Все, что у него получилось, – это проскочить под соседнюю арку, ближнюю к своему окну.

Где он и обнаружил шалаш со спящим человеком.

Человек был такого роста, что оказался вынужден сложиться в три погибели. Чтобы уютнее спалось, он зарылся головой в скомканное одеяло.

Сергей Петрович окаменел. Он не знал, что стерегущий его Прицис свил гнездо в таком подходящем месте. Действительно – ни сверху, ни с дорожки шалаш не просматривался.

Стоило гусару подумать о старом садовнике – как тот бесшумной рысцой, поскольку был в мягких постолах, появился на дорожке и, зная проход между кустами, совсем было в него метнулся.

– Кто это бегает по ночам? – недовольным голосом спросила сверху госпожа баронесса.

– Я, ваша милость, – отвечал Прицис, немедленно сгорбившись и скособочив для пущей угодливости голову, – я, ваш покорный слуга…

– Мне послышался шум, – принялась врать госпожа баронесса. – Такой шум, будто наш гость выпрыгнул из окна. Посмотри, нет ли его поблизости.

– Поблизости его нет, – неуверенно сообщил Прицис, – я только что все обошел.

– Что ты врешь! – возмутилась врунья. – Я только что слышала этот шум! Он не мог далеко уйти! Он где-то рядом! Я своими глазами его видела!

– Где? – вдруг позабыв о почтительности, громко спросил садовник.

– Здесь, дурак!

– Не могло его быть здесь, ваша милость.

– Почему не могло, скотина?

– Потому что он.. он… он…

– Он там! – воскликнула госпожа баронесса, показывая вдаль рукой. – И с ним Амальхен! Беги, догони, найди, помешай, приведи!!!

Уж как она опознала в промелькнувшем у беседки привиденьице именно Амальхен, так и осталось навеки ее тайной. Черты лица барышни под шляпкой и шарфом были на таком расстоянии неразличимы. Очевидно, материнское сердце откликнулось на покрой платья. А мужской силуэт, видный из кустов по пояс, сомнений не вызывал. Особенно очертания кивера с великолепным султаном из петушиных перьев.

Если бы только госпожа баронесса знала, что предусмотрительный Бауман лишил гусара кивера, доломана и ментика!

Прицис со своего места не видел, что ей там открылось сверху. Напрочь забыв, что собирался растормошить спящего в шалаше внучка и призвать к бдительности, он кинулся было бежать – но тут в комнате гусара с превеликим грохотом рухнул подпиравший дверь диван. Прицис застыл, как изваяние.

Онемела и баронесса.

Зато проснулся дедушкин внучек. Не глядя по сторонам, он выскочил из шалаша, пробрался в известном месте сквозь кусты – и вылетел как раз на Прициса.

– Что ты толкаешься! – зашипел на него дедушка. – Говори живо – кто-нибудь из окна прыгал?

– Не прыгал! – отвечал ошалевший парень. – Ты же сам слышишь, дед, – он там шум поднял!

– Беги, спроси у Янки… у Дитриха!..

И вместо разъяснений дедушка дал внуку, внезапно распрямившись, хороший подзатыльник.

Внучек припустил по дорожке. Дедушка опять всей фигурой изобразил готовность к истовому служению.

– Спал твой внук! – воскликнула госпожа баронесса. – Спал и не расслышал!

– Не мог он спать, – убежденно возразил старый садовник. – Как же это можно заснуть на службе вашей милости?

Поскольку госпожа баронесса отлично знала, что из окна гусарской комнаты никто не прыгал, а наоборот, сиганул за перила висячего сада, шагах в десяти от того окна, то слишком возражать не стала. Только пару раз пригрозила отправить на конюшню, да и то как бы любя…

На более долгие угрозы у нее просто не было времени. Перед ней встала во весь рост загадка, попахивавшая мистикой.

Красавец гусар явственно растроился.

Он только что стоял в висячем саду. Это – раз.

Он носился по ночному парку, сверкая золочеными шнурами ментика и доломана, чешуей кивера. Это два.

Он поднял странный шум у себя в комнате. Это – три.

Госпожа баронесса и в Пресвятую Троицу-то никак не могла толком поверить, а тут перед ней происходило чудо примерно в том же духе и такое же необъяснимое.

Прицис тоже был не слишком религиозен. Но соображал он неплохо. Если внучек по неизреченной глупости своей сейчас явится с сообщением, что дверь, ведущая в гусарскую комнату, тщательно охраняется, то не миновать порки им обоим. Ведь чертов гусар каким-то образом оказался в парке!

Нужно было, пока не поздно, научить внучка свалить всю неприятность на заснувшего Янку-Дитриха.

– Ваша милость! Я побегу выполнять приказание вашей милости!

– Какое приказание? – не сразу сообразила госпожа баронесса.

Хитрый Прицис молча показал рукой в ту сторону, где она увидела гусара вместе со своей Амальхен.

Госпожа баронесса могла упоминать своих дочек как ей вздумается. Но хорошему слуге не следовало вслух говорить, что девица фон Нейзильбер в неведомом часу ночи болтается по парку в обществе гусара.

– Ах, да, беги, беги! – послала она.

Прицис совсем было собрался, сгинув в темноте, устремиться навстречу внучку, но тот и сам вдруг пожаловал, пыхтя, как будто пронесся до Риги и обратно.

– Ну, что там? – вцепился в него дедушка.

– Там, ваша милость! – завопил внучек, задрав голову. – Там!.. Там Дитрих заснул!.. И дверь открыта!..

Прицис одновременно ужаснулся вранью и пришел в восторг.

Внучек не мог так быстро обернуться до двери и обратно, все-таки пришлось бы и угол огибать, и по лестнице взлетать. Выходит, он сам, своим умом дошел до того, что следует подставить кого-то другого!

– Видите, ваша светлость, не прыгал никто в окошко! Он из двери выбрался! – воскликнул преданный слуга, для убедительности тыча пальцем вверх. Но когда он проследил направление собственного пальца, то онемел.

Из окна гусарской комнаты выглядывала Анхен.

Сообщать об этом госпоже баронессе было никак невозможно.

Уставился на девицу и внучек.

Он разинул было рот – но Прицис дернул внучка за рукав. Тот и заткнулся.

Госпожа баронесса увидела, что двух преданных подлиз что-то смутило. Перегнувшись через перила висячего сада, она вытянула шею – и увидела ненаглядную свою доченьку.

И тут такое началось!

Сергею Петровичу недосуг было наблюдать из кустов семейную сцену. Он, хоронясь и пригибаясь, поспешил вдоль стены в совсем другую сторону. И подстриженный кустарничек давно уж кончился, а он все еще пробирался на полусогнутых, касаясь пальцами земли, на манер большой и перепуганной обезьяны.

Гусар перебежал песчаную дорожку и устремился к рощице. Зачем, почему – объяснить бы не мог. Его просто ноги сами несли подальше от госпожи баронессы.

Вдруг он споткнулся о что-то теплое и, надо думать, живое.

Сергей Петрович отскочил и спрятался за дерево.

Теплое и живое тоже до полусмерти перепугалось. С полминуты повозившись на траве, оно разделилось на два тела. Одно, полупрозрачное, дало стрекача. Другое, совсем непрозрачное, выпрямилось и, пошатываясь, сделало два шага к дереву. Оно одной рукой обняло ствол, но, видно, и ствол, и весь мир у этого тела плясали и колебались. Его резко качнуло вперед.

Таким образом Сергей Петрович нос к носу столкнулся со вражеским гусаром.

На сей раз он увидел под козырьком лицо.

Это было смуглое, глазастое, отчаянное, цыганское лицо.

Перед ним стоял совершенно ошалевший Ешка. Кивер на нем был не то что зверски набекрень, а вообще еле держался, доломан распахнут до двух нижних пуговиц, за пазухой виднелось что-то скомканное и белое.

– Лихорадка вавилонская!.. шепотом изумился цыганской наглости гусар. – Ты как это сюда забрался?!. Зачем?!.

Ешка встряхнулся, издав губами звук на манер конского фырчанья.

– Да что это с тобой поделалось? – не услышав обычной для цыгана прибаутки, забеспокоился гусар.

– Просил добра у Бога, да не так много! – загадочно отвечал Ешка и зашипел как бы в отчаянии: – Ой-й-й!..

Тут только Сергей Петрович опознал на нем свой мундир.

Это были его черный фетровый кивер, и даже с султанчиком из перьев, который Адель нашла в мешочке, его голубой ментик, отделанный, как полагается, серыми крымскими мерлушками, серебряным галуном и бахромой, его доломан, который был цыгану несколько широковат, и все же сидел неплохо. То есть, весь тот доспех, который действовал на дам и девиц, как валерьянка на кошек, до такой степени лишая рассудка, что физиономия под козырьком кивера особого значения уже не имела.

Но возмущаться не было времени.

– Уходить надо… – прошептал Ешка. – Ноги на плечи, живот подмышку…

Гусар с радостью подчинился.

Они молча понеслись, пригибаясь, за стенками подстриженных кустов, за вольно стоящими деревьями английского пейзажа, обогнули пруд, проскочили вдоль диких роз мимо грядок, где, казалось бы, совсем недавно взошли селедочьи головы, и тут их встретила внезапно слетевшая с ограды тень.

Это был Мач.

Гусар с цыганом шарахнулись было от парня, но он с шепотом «Я это, я…» удержал их от дальнейших шатаний по баронскому парку и показал, где и как лучше перелезать через ограду.

Там ждала Паризьена, вооруженная двумя пистолетами.

– Что случилось? – напустилась она на Ешку, еще не видя Сергея Петровича. – Почему так долго? Тебя видели? Заметили?

– Пошли отсюда… – проворчал цыган. – И забери ты у меня это…

Он сдернул с головы кивер и принялся неумелыми пальцами, не развязав предварительно ментишкетных шнуров, не скинув ментика, скидывать доломан.

Тут только Сергей Петрович узрел со стены, как именно был одет Ешка, и чуть от такой картины вниз не свалился. Когда тот по пояс торчал из кустов в парке, гусар не мог оценить всей прелести его вида. Сверху на цыгане были великолепные гусарские доспехи, но нижнюю часть его туловища прикрывали старые, широкие и ободранные штаны, заправленные в останки сапог.

А иначе и быть не могло – когда Бауман, второпях раздевая Сергея Петровича, чтобы безопасно провезти его в усадьбу, лишил его ментика, кивера и доломана, не мог же он снять с гусара еще и штаны! Сергей Петрович остался в своих чикчирах – а Ешке с Аделью, когда они затеяли маскарад, другие взять было неоткуда.

Он раскрыл было рот, Но тут Адель его увидела.

– Мой маленький Серж!.. – воскликнула маркитантка, раскрывая объятия соскочившему гусару. – Ешка!..

Столько радости, столько благодарности было в голосе Паризьены, что цыган прямо-таки расцвел улыбкой. Он шагнул вперед – и всех троих спаяло одно крепчайшее объятие, без тени любовной страсти, без всякой задней мысли. Просто они наконец-то опять были вместе, и пусть ближайшие полчаса уже грозили всякими неприятностями – они не могли разомкнуть рук.

Мач глядел, как рады эти трое, и безумно хотелось ему влиться четвертым в объятие, и чувствовал он, что между ним и этими тремя словно каменная стена встала. Что-то, черным дымом клубящееся и ползущее вверх со дна души, мешало ему, не давало, не пускало!..

Но даже такое великолепное объятие не могло длиться вечно.

С большой неохотой гусар, цыган и маркитантка отпустили друг друга.

– Вот, это тебе! – вспомнил вдруг Ешка и достал из-за пазухи нежнейшее барежевое платьице, скомканное так, что за полдня не отутюжишь.

– Как оно к тебе попало? – хватая это благоухающее облачко, спросила Адель.

– Ну, как к цыгану такие вещи попадают? – начал Ешка свою старую песню. – Иду по парку, вижу – барышня…

И заткнулся.

– Попросила минутку подержать? – ехидно осведомилась Адель.

– Оно на скамейке лежало… – буркунул Ешка. – Вижу, барышни в нем все равно нет, почему бы и не взять?

– Ты что там в парке натворил? – грозно двинулся на него Сергей Петрович. – По-твоему, я не видел, как девицы по парку носились? Об кого я споткнулся, скажи на милость?!. Что обо мне после этого подумают? Что подумают о русских гусарах?!

– Серж, у него не было другого выхода! – вступилась Адель. – Мы побоялись детей посылать! Наоборот, он должен был поддержать честь мундира!

– Поддержать? Нет, ты посмотри мне в глаза! Хороша поддержка!

– Что мог, то и сделал! – огрызнулся Ешка и вдруг улыбнулся, припоминая какую-то милую подробность, своей обаятельной и лукавой улыбкой.

– Не мог же он залезть в парк в своем жутком лапсердаке! – продолжала Адель. – Его бы издали увидели и поймали. А так – ходит по парку баронский гость и ходит! Кто из сторожей к нему цепляться станет!

– Если бы ходил! А он посрамил честь мундира! – сурово заявил Сергей Петрович.

На физиономии цыгана изобразилось живейшее возмущение. Даже рот беззвучно приоткрылся, даже глаза на лоб вылезли.

– Нет, что хочешь говори, командир, а цыган чести твоего мундира не посрамил! – пылко отрапортовал он. – Хоть кого спроси!

Покосился на Адель, вздохнул и добавил:

– Хоть и тяжко мне пришлось, а не посрамил…

Глава двадцать седьмая, какая-то странная

От баронской усадьбы уходили, разделившись на два отряда. Мач и Адель ускакали, ведя в поводу верховых коней, а Ешка и Сергей Петрович отбыли в цыганской кибитке, причем гусар, как в свое время Мач, был с головой укрыт мягкой, дырявой и не совсем благовонной рухлядью. Встречу назначили в корчме Зайца, благо корчмарша, Зайчиха, с Ешкой неплохо ладила. А и чего не ладить с человеком, которому приводишь покупателя на уведенную скотинку, имея с того свой небольшой, но честный наварец?

Поэтому и письмо от Наташеньки, чудом застрявшее за пазухой у парня, попало к адресату только два дня спустя. А правду о путешествии Мача в Ригу он так никогда толком и не узнал. Адель сгоряча собиралась было рассказать ему, какова ныне его репутация у рижского военного командования, но за два дня странствий с Мачем и лошадьми поостыла. И решила – чем позже дойдет до гусара эта малоприятная новость, тем лучше. Но объяснить поручику Орловскому, почему эскадрон вдруг похитил его из баронской усадьбы, все же следовало. Адель пофыркала, повздыхала – и сочинила вполне достоверную историю. Могли у Мача выкрасть письмо? Вполне могли, решив, что за пазухой у спящего парня – пакет, допустим, с ассигнациями. И так далее. И очень даже правдоподобно…

Мач не ждал, что Адель станет его выгораживать.

– Сказал же ты, что тебя должны спасти французы… – буркнула Адель. – Радуйся, твое счастье…

Но парень все же понимал – не ради него старается маркитантка. У нее в этом деле – свой интерес, как у Ешки – свой, как у Баумана – свой, как у господина барона – свой, и так далее. И никому до него, Мача, особого дела нет. Ладно! Раз так – то и ему ни до кого дела нет!

Но когда они встретились в корчме, когда Сергей Петрович бросился к парню из-за стола с немым вопросом в глазах, когда кинулись в ноги хвостатые приятели, Инцис и Кранцис, когда обхватили за бедра веселые цыганята, когда и Ешка шагнул к нему с улыбкой, – опять стало Мачу как-то странно.

Никак не могли ужиться в его бедной голове эскадрон и свобода.

Он протянул надушенный конвертик.

– Это от Наташеньки… – смущенно улыбнувшись, сказал гусар, хотя и так было ясно.

Все улыбнулись ему в ответ, но совершенно чистосердечно – лишь Ешка.

Сергей Петрович стремительно подсел к столу, пододвинул свечу, от всей души поцеловал и распечатал письмецо.

Оно было написано по-русски.

Гусар удивился, и совершенно напрасно. В тяжкий час народных бедствий барышни выражали свою любовь к отечеству и ненавить к врагу тем, что отказывались писать и изъяснятьсчя по-французски.

Конечно же, письмо кишело орфографическими ошибками, но Сергей Петрович и сам был такой грамотей, что хуже некуда.

Наташенька явно сидела, покусывая перо и думая по-французски, а потом сама себя переводила на русский язык, отчего случались всякие курьезные обороты. Но гусар ничего не замечал, ибо с первых же строк был назван нежным другом и заверен, что пребывает в памяти и сердце навечно.

Он, приоткрыв по-мальчишески рот, читал дальше, а эскадрон, бесшумно разместившись в ряд на скамейке, смотрел на него.

Первой насторожилась Адель Паризьена. Она заметила, что рассеянно-нежная улыбка командира вдруг растаяла, а сам он сперва отнес листок подальше от глаз, потом поднес совсем близко и странным взором уставился в подозрительные строки.

Среди наивного лепета, столь милого его сердцу, возникла вдруг не предвещавшая ничего доброго фамилия «Древоломов».

Наташенька впопыхах сообщала, что носитель сей страшноватой фамилии посватался к ней на днях. Будучи хозяином изрядного поместья, не заложенного и процветающего, владельцем нескольких тысяч душ, наследником двух богатых тетушек, фрейлин былого двора, господин Древоломов был обласкан батюшкой… И, поскольку жива еще память о тех событиях, связанных с ее именем, батюшка был премного благодарен господину Древоломову. И вот – судьба ее решена, зловещий жребий выпал ей на долю!..

– «Пусть я отдана другому, пусть! – писала расстроенная Наташенька. – Пусть он задарит меня бриллиантами, среди коих одно колье к свадебному платью стоит не менее целой деревни и очень мне к лицу, пусть! Пусть он увезет меня в свою Древоломовку, где я зачахну в слезах и горе! Пусть он после этого вывезет меня на всю зиму в Санкт-Петербург и представит ко двору! Но ты, ты единый избранник души моей!»

Далее Сергей Петрович читать не стал.

Незачем было…

Он медленно и аккуратно сложил письмо.

Эскадрон понял, что командир получил недоброе известие. И нетрудно было догадаться, какое именно. Непостоянство любимой женщины, да еще в военную пору, было во все века делом обычным, легко объяснимым и потому простительным.

Адель первая сорвалась было со скамьи – да и замерла. Не было у нее такого утешительного слова, что нашло бы путь к Сергееву сердцу. Да и обнять его она побоялась.

– Ну вот… – сказал гусар. – Письмецо… Как же так?.. Обещалась ведь… Женихом называла… Как же быть-то? Говорила – если насильно под венец потащат, вырвется – и в пруд головой!.. Что же это такое, а, други?..

Тут Адель поняла, что слова вовсе ни к чему, даже самые проникновенные. А требуется совсем другое средство.

Она резко повернулась и пошла искать Зайчиху. Та уже обряжала скотину на ночь.

– Водка нужна, – сказала ей Паризьена.

– Сколько?

– Чтобы человека уложить.

– А что за человек?

– Гусар.

– У меня столько не будет, – подумав, отвечала корчмарка. – Ни из Риги, ни со здешних винокурен сейчас ничего не получить… Война же! И все, кто ни заедет, напиться норовят!

– Если заплачу вдвое, то найдется? – спросила Паризьена.

– Надо поискать, – туманно сказала Зайчиха.

Но когда она принесла заветную бутылку, Сергей Петрович отодвинул ее.

– Не надо, – сказал гусар. – Я свою бочку уже выпил. Ну что же? Выходит, свободен… Как полагаете, други, свободен я теперь от слова? Или нет?

Мач насторожился – любимое словечко прозвучало!

Ешка, кому отвечать выпало первым, подумал, почесал в затылке и вздохнул.

– Век бы той свободы не видать…

– Что так уныло? – осведомился Сергей Петрович. – Уж ты-то, я полагаю, никаких уз терпеть не стал бы…

– Стал бы, – признался Ешка. – Как по-твоему, командир, чего я без своего табора слоняюсь? Ведь в таборе безопаснее. Там старшие, они с господами договориться умеют. И женщины бы за детишками приглядели. И сыт бы всегда был.

Сергей Петрович пожал плечами – зачастую он отказывался понимать цыганскую логику.

– Ну, говори уж! – велела Адель. – Не томи душу.

– Да прокляли меня, – скучным голосом сообщил Ешка.

– Как это – прокляли? – удивилась Адель. – Ты что, веришь в такую ерунду?

– Проклятие, по-твоему, ерунда? – несколько оживившись, спросил цыган.

– Су-е-ве-рие! – четко произнесла маркитантка. – Это еще в прошлом веке все знали! Непросвещенный ты человек, Ешка.

– Суеверие! – повторил Ешка. – А почему же я тогда гордым стал?

Адель уставилась на цыгана с великим недоумением.

– Так это же замечательно, что ты – гордый!

– Замечательно? – рассердился Ешка. – Я со всем табором рассорился через эту проклятую гордость! Ни в чем на уступку пойти не мог! Вот и болтаюсь теперь один с охапкой мальчишек! Вот и свободен!

– Ну так помирись! – рявкнула Адель.

– Не могу! Я же гордый!

– Отложи гордость на минутку в сторонку!

– Так меня же прокляли!

– Это правда, – вмешался Мач, видя, что сейчас маркитантка полезет в драку, а цыган непременно даст сдачи. – У цыган такие проклятия. Вот, скажем… (Мач, чтобы слова нечаянно не сработали, задрал голову и обратился к огромному закопченному пузурису, без которого корчма – не корчма.) Чтоб ты то искал, чего на свете нет! Это страшное проклятие. Из-за него человек сохнет.

– Суеверие, – повторила Адель. – Мало ли, что он из-за своего дурацкого характера со всеми переругался…

Разъяренный Ешка открыл было рот, но Сергей Петрович, молча взиравший на перебранку, запечатал этот рот крепкой ладонью.

– Уймись, Паризьена! – приказал он. – Я как командир эскадрона считаю, что проклятия есть. Значит, они действительно есть. Видно, и мне кто-то позавидовал. Вот пошлет тебя этот дурак искать то, чего на свете нет…

– Всю жизнь этим занимаюсь… – буркнула Адель.

– Да и я, видать, тоже… – пробормотал гусар.

– Значит, всех нас кто-то проклял, – сделал вывод Ешка. – Потому мы все от своих отбились, потому мы и свободны… Вот и Мач – тоже ищет не понять чего. А теперь еще и командир…

Затосковал эскадрон.

Мач слушал и ушам не верил.

Уже и вовсе о другом заговорили гусар, цыган и маркитантка, уже и набитые соломой полосатые тюфяки притащила им Зайчиха, уже и Ешка сбегал посмотреть, как спят в кибитке цыганята, а Мач все думал – да как это свобода может стать для человека проклятием?

Но, видно, Авы заранее знали, что будут Дитяти-Зеркалу приходить в голову такие крамольные мысли. И нашуршали ему в уши чего-то такого, что заставляет память выбрасывать напрочь все то, чего ум не может одолеть. Мач уже забыл, как его волокло по речному дну, как непонятным манером перекинуло из Риги обратно в Курляндию… Но вот о том, что без свободы ему не жить – разумеется, не забыл. С тем и в сон провалился.

И задремал понемногу эскадрон, а Адель все не могла угомониться. Долго вглядывалась она в милое спящее лицо, пытаясь понять, чем оно ее приворожило. Со вздохом сказала она себе, что слишком длинен острый нос, чересчур зубаста быстрая улыбка, и пресловутые синие глаза невелики, глубоко посажены, уже окружены морщинами. Словом, если беспристрастно вглядеться, не за что звать этого человека красивым, обмирать от ощущения его близости.

И покачала неугомонная француженка головой, потому что все это она отлично понимала. За свою походную жизнь она всяких красавцев повидала – и тонких, как клинок, яростных черноглазых испанцев, и белокурых швабских великанов, и даже диковинных мамлюков из императорской свиты. Было ей с кем сравнивать этого не в меру подвижного, до сих пор по-мальчишески угловатого, беспокойного гусара. И сравнение должно было выйти совсем не в его пользу…

Должно было – потому что Адель знала страшную вещь. Она поняла еще тогда, на поляне, вытягивая из повозки наощупь голубую саблю с отливающим бронзой эфесом, саблю, каких на свете не бывает, что до смертного часа прикована к ослепительно синим глазам и внезапному серебру висков, и ничего тут уж не поделаешь.

Да и что значили доводы рассудка рядом с грустным счастьем – ловить в темноте его ровное дыхание, пригнувшись к самому полу, чтобы на фоне крошечного светлеющего окошка вырисовался четкий профиль…

А в Риге в это время ворочался с боку на бок, очень недовольный свой старческой бессонницей, мудрый учитель Бротце. Он знал, что с утра опять будет совсем разбитый, за конторку встанет с таким чувством, что лучше бы сразу головой в колодец… Однако было кое-что посерьезнее бессонницы в его жизни, он делал это свое дело изо дня в день, переводя неимоверное количество бумаги, перьев и красок. И сделал-таки! Четыре толстенных тома рисунков и акварелей оставил старенький учитель-эрудит, без которого мы вовсе не знали бы, чем и как жили Рига и Лифляндия в то интересное время. Правда, все там было вперемешку – планы крепостей и наряды невест, лошади в запряжке и замки с толстыми башнями… Он бы и про Латвию много чего оставил – да только не было тогда Латвии. Было бывшее шведское владение Лифляндия, были Польские Инфлянты и было герцогство Курляндское, присоединившееся к России совсем недавно.

А полковник Наполеон сидел на биваке у костра, очень недовольный всем происходящим, сердитый на командование, решительно не понимающий, почему прусский корпус так бездарно застрял в Курляндии, даже не в силах окончательно перебраться на правый берег Даугавы, она же, как писано на всех картах, – Двина. Он думал, что на месте императора поступил бы куда разумнее, решительнее, стратегически и тактически грамотнее, и вставала перед его внутренним взором картина каких-то иных военных действий, всеобъемлющих, грандиозных! И бедный ум, не выдерживая напряжения, перерождался во что-то совсем иное…

А старый садовник Прицис тихо радовался, глядя на спящего внучка. Теперь он был уверен, что парень в жизни не пропадет, и в немцы выйдет, и дети его по-латышски уже ни слова не скажут, потому что ходить будут не в постолах, а в господских туфлях. Но пра-пра-правнуки – скажут, потому что это войдет в моду, сменив немецкую речь. А нужно будет – по-русски заговорят, да еще с какой охотой! Так и будут вертеться…

Зато в супружеской спальне барона фон Нейзильбера было не до сна. Долго еще выясняла госпожа баронесса подробности той безумной ночи. И не столько приводило ее в ярость грехопадение четырех дочек из пяти, сколько то печальное обстоятельство, что ей-то самой ни капельки блаженства не перепало!

Конечно, знай она, что честь гусарского мундира столь блистательно не посрамил бродячий цыган Ешка, ей бы стало куда легче. Но задача, которая стояла перед супружеской четой изначально, осложнилась еще больше. Не просто пять девиц нужно было выпихнуть замуж, а одну девицу и четырех юных греховодниц. Об этом она и толковала мужу со слезой в голосе.

А господин барон и слушать ее не желал. Он уже заранее представлял, что ему скажет Бауман, когда приедет и увидит, что пленник исчез. И что скажет полковник Наполеон по тому же поводу…

– Да перестань ты, мой ягненочек, думать о пустяках! – возмутилась госпожа баронессса. – Ты скажешь Бауману, что налетели черные уланы и увезли гусара. А полковнику скажешь, что его забрал Бауман.

– Они же рано или поздно встретятся! – воскликнул господин барон.

– Все равно они друг другу не верят, – сказала наблюдательная госпожа баронесса. – Не поверят и на этот раз. Ты лучше подумал бы о детях!

И пришлось-таки господину барону до самого рассвета вникать во все подробности той бурной ночи…

А человек, которого звали Христиан Христианович Шмит, не спал совсем по другой причине. Он сочинял доклад.

– Господин генерал! – вдохновенно говорил он, глядя в воображаемое строгое лицо, обрамленное бакенбардами. – Мои вольные егеря замечательно себя проявили! По приказанию командира батальона Кременчунского пехотного полка господина Тильшевского мы переправились через реку, истребили немалое количество врага, пожгли заготовленные им во множестве фашины и туры, а затем благополучно вернулись к батальону. Верите ли вы теперь в пользу от народного ополчения? А ведь мы еще не звали к себе волонтерами жителей Курляндии, из коих немало теперь скрывается по лесам! А ведь к нам еще присоединятся прусские дезертиры! Напрасно, что ли, везли мы с собой листки со статьями против Бонапарта, которыми снабдил нас господин Меркель?

Господин поручик Шмит чувствовал, что его несколько заносит, но угомониться не мог.

И другой человек, Гарлиб Меркель, не спал, вычитывая эти самые листки, посмеиваясь над знакомыми, но все равно радующими душу карикатурами. Недавно ему написали, что сам Гаврила Романович Державин (сам!) перевел на русский язык ее воззвание к жителям остзейских, сиречь прибалтийских провинций, сиречь – Литвы, Курляндии и Лифляндии. И якобы хочет тиснуть в «Вестнике»! Отчаянные планы реяли в душе господина Меркеля, мерещилась и ему вдали крестьянская вольность, и он готовился воевать за нее спокойно и твердо, не с вилами в руках, а с экономическими статьями и строгими цифрами. Как и Бротце, он своего добился – всего лишь четыре года спустя цать Александр в порядке эксперимента первыми из всех российских крестьян освободил именно остзейских. Экспериментом, правда, и ограничился.

А еще один человек, фамилия которого была фон Эссен, а должность – рижский генерал-губернатор, сидел в кабинете и даже не смотрел на пустой стол, куда еще три часа назад следовало бы выложить бумаги из сафьянового портфеля.

Он смотрел в окно и видел Даугаву, а за рекой был курляндский берег, тот, где сейчас хозяйничали пруссаки. И не знал фон Эссен, долго ли ему еще занимать кабинет, поскольку в Петербурге при дворе были очень недовольны историей с поджогом предместий. И он даже выяснил, кто именно из людей Якова Ивановича де Санглена приложил к сему руку… Карьера, можно сказать, бесславно рухнула. Что же остается – пулю в висок?

Год спустя так и случилось.

Были еще два человека, звали их Каспар и Петерис. Эти спали беспробудным сном и собирались проспать очень-очень долго…

Словом, как и положено ночью, кто-то вовсю отдыхал, кто-то, отрешившись от дневной суеты, отпустил мысли на свободу…

Странные вещи приходили на ум Паризьене, как если бы она обрела способность видеть сквозь густой туман десятилетий. И показалось ей на минутку, что не одна она на этом свете, есть где-то в пластах времен ее зеркальное отражение, знающее куда больше и на секунду приоткрывшее ей доступ к этим будущим знаниям.

Неизвестно, до чего бы додумалась маркитантка, но странный шум подняли снаружи лошади. Раз уж она все равно не спала, то пошла взглядуть.

И вот что обнаружилось.

Вороному прусскому жеребцу каким-то образом удалось отвязаться.

Скорее всего, Ешка небрежно затянул узел на поводьях.

Жеребец осторожно огляделся и увидел, что двое бойцов эскадрона бодрствуют. Напротив, свесив хвосты, сидели рядышком на широком пне два приятеля, Инцис и Кранцис. В кибитке им спать было несподручно – разметавшиеся детишки так и норовили ненароком прижать да придушить…

Крупный, сильный жеребец пренебрег присутствием этих самых скромных и немногословных бойцов осточертевшего ему эскадрона. А напрасно.

Когда он, мотнув головой, направился от коновязи прочь, первым сорвался и перекрыл ему дорогу Кранцис. Умный пес и лаять боялся, чтобы не разбудить двуногих товарищей, и эскадронное имущество упускать не имел права. Он тихо заскулил.

Жеребец шагнул к нему – и Кранцис, опасаясь конских копыт, попятился. Все же он, рыча и скаля зубы, задерживал беглеца, сколько мог.

Тем временем Инцис, соскочив с пня, взобрался на дерево, чьи низко раскинутые ветви протянулись над самой коновязью.

Вороной жеребец, очевидно, терпеть не мог кошек. И, встретившись взглядом с Инцисом, что засел, съежившись, на ветке и с холодной ненавистью смотрел ему прямо в глаза, жеребец рассвирепел. Упрямый кот находился как раз на уровне его морды. Решив на прощание причинить эскадрону хоть такой ущерб, жеребец оскалил зубы и попытался укусить кота за бок.

Не знал он, с кем имеет дело!

Старый вояка, отточивший когти и клыки на соседских псах, мгновенно увернулся.

А когда к нему опять потянулась огромная морда, когда опять вздернулась губа, открыв большие желтые зубы, он крепкой лапой с растопыренными когтями отвесил вороному жеребцу здоровенную пощечину.

Пришлась она по самому чувствительному месту – по храпу.

И что тут началось!..

Вороной жеребец, изумленный внезапной и острой болью, отскочил, взвился на дыбы, заржал, влетел задом в кусты, раздался треск, а затем и лай Кранциса, с которого оказалась снятой всякая моральная ответственность за мирный сон эскадрона. Другие лошади тоже забеспокоились.

Тут и появилась Адель.

Она поймала в кустах очумевшего от ужаса и боли жеребца. Она крепко вытянула его Ешкиной плеткой за попытку побега. Она основательно привязала его к коновязи и похвалила бдительного Кранциса. Кранцис посмотрел на кота – мол, тут есть и его заслуга. Адель и того приласкала.

Когда она вернулась в корчму, Инцис соскочил с ветки и опять забрался на пень. Кранцис встал передними лапами на пень, обнюхал кота – и тот позволил лизнуть себя в ухо.

Спали бойцы эскадрона, и во сне шаря рукой оружие. Спали оседланные, с чуть-чуть ослабленными подпругами кони. Серый полосатый кот сидел, не двигаясь, и прислушивался к первым птичьим голосам. С этого дня и он был полноправным членом несусветного эскадрона, хотя знал об этом только Кранцис.

И потому Инцис не укладывался под бочок к мохнатому приятелю.

Он стоял на страже.

Глава двадцать восьмая, о рождении магии

Теперь я по городу ходила с большой опаской.

Очевидно, не следовало лишать Качу ее магического желудя.

Авы подсылали кого-то покопаться у меня в квартире. К счастью, дома случился Ингус и нагнал на воришек страху.

Еще вчера вывалился на меня из подворотни здоровенный пьяный мужик, облапил, стал шарить по груди и по шее. Я вывернулась. Зубы у мужика были удивительные для бомжа или алкоголика – белейшие, чуть ли не с боб величиной. Поор-Ава?..

Все-таки наивности у них хватало – они считали, что я непременно вывешу желудь на шею, если не уложу его в коробку с фамильными драгоценностями. А я его на карабин посадила и по мере необходимости пристегивала то к сумке, то к ключам, то к фурнитуре джинсов.

И не давал мне покоя один вопрос: есть связь между магией желудя и неувядающей молодостью Качи?

Гунар проявил пленку – и никакой медведицы мы там, понятное дело, не увидели, а увидели молодую женщину, еще не достигшую тридцати, приятную собой, с длинными темными волосами. Когда Кача чуть не стала полковницей-Наполеоншей, ей было около девятнадцати. Теперь, чуть ли не два столетия спустя, она постарела хорошо если лет на шесть-семь…

Так что я появлялась на улицах или с Гунаром, или с кем-то из коллег, а Милке в последнее время было не до меня. Я знала, в чем дело, я не обижалась, и когда она меня вызвонила, когда позвала поискать в Старой Риге не слишком дорогое кафе, я поняла – это наш прощальный кофе…

Мы шли от вывески к вывеске, и все ей было не так, все ее раздражало.

– … И пусть вымирают! – повторяла Милка. – И пусть идут ко дну! Национал-идиоты траханные! С меня – хватит!

Старая Рига очень похорошела. На каждом фасаде сияла вывеска – или банка, или невразумительной, зато заграничной структуры. Но Милка не видела всего этого великолепия. Она шла сквозь прекрасную готику, совершенно ее не замечая. Человек, доведенный до крайности, в упор не видит готики.

Поперек узкой улочки все еще торчала баррикада из бетонных блоков. На ней сидели двое, спиной к спине. Один был длинный, тонконогий, со светлыми волосами по плечо, схваченными резинкой в модный хвостик. Его опущенную голову охватывала тканая полоска – черные знаки Ужа по желтому полю. Рядом лежало старое кокле. Другой был невысокий крепыш, тоже очень хмурый и озабоченный. И он, запрокинув голову, приоткрыв рот, смотрел ввысь…

Парни поочередно вздыхали.

– Сидят! – громко сказала Милка. – Сидят! Да чтоб они с голоду померли на этой баррикаде!

– Сегодня не помрут, – заметила я. У парней был начатый пакет кефира и сверток из промасленной бумаги.

Увидев нас, долговязый протянул руку и извлек из недр баррикады плакат на палке.

«Русские, ваша историческая родина ждет вас!» – гласил этот убогий плакат.

– А пошел ты в задницу! – с чувством произнесла Милка. И обвела взглядом все романтическое великолепие изуродованного баррикадой перекрестка – фасады неподдельного семнадцатого века, знаменитую брусчатку, немногим выше – шпиль церкви Екаба.

Таким яростным образом она прощалась. В ее сумочке уже лежали билеты на самолет.

Тут непонятно где зазвонил мобильник.

Долговязый парень зыркнул глазами туда-сюда и, сунув голову с рукой в щель между блоками, снял трубку и дал быстрые указания:

– Ну да, да, да, отгружай! В банк зайти не забудь! И сразу отправляй свободные фургоны… Какая «Рама»? «А-ро-ма»!.. И не звони мне сюда больше… Вечером в офисе…

Он вынырнул, опять зыркнул глазами, посмотрел не на меня, а на мои черные волосы, и выставил плакат так, чтобы я мимо него не проскочила.

– Привет из Гамбурга! – сказала я этому национальному бизнесмену, хотя не знала точно, из Гамбурга, Бремена или даже Кельна, а то и из Швейцарии гонит его фирмочка дешевый маргарин.

Парень ошалел.

– Так мы зайдем в кафешку? – спросила я Милку.

– Знаешь, уже не получится, Эрик один дома.

Милка уставилась на меня беспокойными глазами.

– Думаешь, ему там будет хуже? – задала она вопрос, который и ее немало беспокоил. – Думаешь, климат, жара? Так там же шестнадцать климатических поясов! Будем жить в горах, там прохладно, говорят…

– Хуже не будет.

– Если я его не увезу, он тут в петлю полезет! – убежденно заявила она. – Он же – как дитя малое! Семнадцать изобретений… Он же только изобретать может, только работать по двадцать пять часов в сутки! А кому это здесь надо?

Я пожала плечами. Глупый, однако, вопросец…

– Ничего, будет в Израиле одним латышом больше. Там для его мозгов применение найдется… – злорадно буркнула Милка.

– А не найдется, так Америка под боком, – печально пошутила я.

– Насчет денег не беспокойся!

– Я и не беспокоюсь.

– С первым же гонцом!

– Да ну тебя…

Эрик – хороший, порядочный, честный мужик, только вот свободы он не выдержал. Смотрел, смотрел по телевизору какую-то ахинею и стал медленно заваливаться набок. Если смотреть телевизор шестнадцать часов в сутки, то от него одного инфаркт схватишь. А занимался этим Эрик в таком количестве потому, что два года болтался без работы. Все деньги, сколько Милка смогла собрать, ушли на операцию и больницу.

Я посмотрела на осунувшееся некрасивое лицо. Она была действительно некрасива – как я этого раньше не замечала? И постарела, и взгляд стал затравленный. Но сейчас она была куда ближе, чем четыре года назад – элегантная президентша крошечной фирмы в бриллиантовых сережках, спешащая между презентацией и банкетом еще провести час в номере-люкс с шальным президентом такой же лихой фирмочки.

Бриллиантовых сережек, о которых она всю жизнь мечтала, уже не было…

Имелась еще одна проблема, о которой Милка мне не говорила, но я и так знала. На ее фирме висел немалый кредит. Если бы не болезнь Эрика, не этот стремительный отъезд в Израиль, она рассчиталась бы вовремя. Милка очень уважала деньги, вела им точный счет и страшно обижалась моему пренебрежению к всякой бухгалтерии. Если она махнула рукой на деловые обязательства – то что это значило?

Возможно, то, что она все-таки любила своего покорного, тихого, растерянного, никому больше не нужного Эрика.

– Пошли отсюда, – сказала я.

Нечего ей было смотреть на этот прекрасный город, попавший в лапы к дуракам. По этим улочкам она бродила с одноклассниками, в этих кафе сидела с женихом. Нечего!

И мы пошли прочь. И мы шли по торговым улицам рижского центра, рассуждая о контейнерах, долларах, израильском климате и прочих серьезных вещах. Кажется, мы даже дошли до борьбы с арабскими террористами, когда ко мне с лаем бросилась бледно-рыжая собака … коккер-спаниэль… и белесый, как бы выгоревший, мысик на лбу… Таро?..

Пес, как всегда, с разбегу уперся передними лапами мне в бедро и лаял, лаял…

– Таро? Ты? – спросила я его. – А хозяйка где?

Милка тоже брала у Марии Николаевны всякую нетленку – когда еще здесь книги были в моде. И Таро она знала. Хотя он, подлец, ее в упор не видел – чувствовал ее искреннюю нелюбовь к четвероногим.

Мы завертелись на месте – библиотекарши не было.

– Ты удрал, что ли?

Пес заскулил-запричитал.

Что-то случилось.

– Где баба Маша? Таро, где баба Маша? А ну-ка, веди! – велела я.

– В магазине, наверно, – решила Милка. – Дай-ка я загляну.

– Да нет, – нагнувшись и удерживая пса за ошейник, возразила я. – Гляди, барбос-то без поводка. Что-то тут не так… Таро, где баба Маша?

– Домой, Таро! – вдруг догадалась Милка. – Домой!

И он привел нас на пятый этаж старого дома, и оказалось, что дверь квартиры была не закрыта…

Мария Николаевна лежала в жалкой комнатке – ей, судя по всему, было очень плохо. Таро прыгнул на постель – и худая, серая, морщинистая рука выбралась из-под клетчатого пледа, легла на густую палевую шерсть.

Мы загалдели, полезли в холодильник – нужно вызвать врача, нужно накормить больную!

– Нечем, – очень тихо сказала она и заплакала. – У меня только пакет муки остался… Я Тарошку выпустила, чтобы добрые люди подобрали… Что же – ему вместе со мной помирать?.. Еле до двери дотащилась…

В холодильнике было тепло и пусто.

В кухонном шкафчике действительно стояли только жалкие остатки геркулеса и этот самый пакет.

– Вам что, пенсию не принесли? – спросила Милка.

– Принесли. Я за квартиру заплатила…

– Перебилась бы квартира, так ее, перетак! – Милка в ярости блещет таким красноречием, что хоть уши затыкай. Но у Марии Николаевны на это движение уже не было сил.

– Как же можно за квартиру не платить? – искренне удивилась она. – Девочки, миленькие, родненькие, позаботьтесь о Тарошке, чтобы в хорошие руки, девочки, доченьки…

– Что же вы не позвонили? – домогалась я, выкидывая из своей сумки на стол сосиски, колбасу, бананы.

– Скорая?! – рявкнула в трубку Милка. – Здесь человек умирает! От голода! Старая женщина! Улица Свободы пятьдесят шесть – девятнадцать!

Ей ответили что-то официальное.

– Хорошо! – воскликнула Милка. – Я сейчас же вызову сюда полицию и журналистов. Как ваша фамилия?

Очевидно, фамилию назвать отказались.

Милка раскрыла рот – и нетрудно было догадаться, что из этого рта вылетит. Я выхватила у нее трубку.

– Если через десять минут не приедет машина, через пятнадцать минут здесь будет весь Дом печати, – как можно спокойнее сказала я. – И телевидение. А узнать вашу фамилию не проблема.

И сразу же положила трубку.

Действительно – скорая помощь прибыла через десять минут. Молодая докторша еще и накричала на нас с Милкой – где мы были раньше?!. Она выпалила какие-то многосложные медицинские названия с таким видом, будто не знать их – преступление. Санитары тем временем уложили Марию Николаевну на носилки и понесли из комнаты. Таро словно приклеился к хозяйской руке.

– Тарошку возьмите… – просила библиотекарша, уплывая. – Тарошку…

Я оттащила пса за поводок.

– Положение тяжелое, – сказала докторша. – Где же вы все были раньше? Сперва не покупают старикам лекарств, а потом вызывают скорую!

– На какие шиши? – спросила яростная Милка. – Вы хоть знаете, почем теперь эти проклятые лекарства?

Уж Милка-то знала…

– Хочу вас предупредить, – докторша вздохнула. – Надежды очень мало. Организм старый, изношенный… недоедание, авитаминоз… В общем…

– Ясно, – неожиданно лаконично отвечала Милка.

Таро, словно все поняв, отчаянно залаял.

Докторша, не прощаясь, вышла.

– Пакет муки… – сказала я. – Последний пакет муки…

Что-то в этом было такое… такое…

– Наследство! – воскликнула реалистка Милка. – Последний пакет муки и барбос!

– Последний пакет муки и барбос… – повторила я, и прозвучали эти слова на редкость тупо.

– Ты долго собираешься тут сидеть? – спросила она. – Где ключ? Надо все запереть. Как ты думаешь, у нее в России есть родственники?

Тут оставалось лишь пожать плечами. Возможно, что-то знали в библиотеке, откуда Марию Николаевну уволили за то, что она в шестьдесят восемь лет не смогла освоить государственный язык.

Последний пакет муки и барбос…

– Пошли, Тарошка, – сказала я псу. – Где твой поводок? Пошли, будешь теперь жить у меня.

Он посмотрел мне в глаза – и я снова почувствовала, что пес все понял. Он покорно протянул шею, чтобы я могла пристегнуть поводок, и пошел со мной, даже не обернувшись на комнату, где прожил всю свою собачью жизнь.

– Тебе только собаки сейчас недоставало, – заметила Милка.

– Что-нибудь придумаю, – как всегда, беззаботно ответила я. Но думалось вовсе не о том, что она имела в виду. Мне думалось о той ночи, когда синеглазый друид кричал про старую и новую магию, про болезненное и причудливое рождение магии!.. Если бы он успел выкрикнуть побольше!..

Чувствуя, что делаю очень важную, хотя с виду и нелепую вещь, я вышла вместе с Таро на кухню и открыла кладовку. Мария Николаевна ошиблась – кроме пакета муки был еще начатый пакет соли. И я положила их в старую хозяйственную сумку. Они были мне нужны… они уже стали мне совершенно необходимы… и знать бы – зачем?..

Выходить из подъезда на поводке этот рыжий тип отказался. И в самом деле – какое я имею право выводить его на прогулку? Для этого у него хозяйка есть?

Пришлось Милке нести мою сумку, а мне волочь за ошейник упирающегося пса. И что меня удерживало от непотребной ругани – я не знаю.

Иного выхода не было – Милка проводила меня до самого подъезда.

– Ну, пока, – сказала она. – Позвони завтра. Поговори с Эриком…

Теперь она искренне радовалась, когда Эрик часами рассказывал мне по телефону какие-то анекдоты из жизни своей лаборатории. Он знала – человеку, которого лишили будущего, необходимо что-то светлое в прошлом. И она не кричала с кухни, что он занимает телефон всякой хреномудией. Свобода и независимость пошли Милке на пользу…

Вообразив, как придется втягивать Таро вверх по незнакомой лестннице, я ужаснулась. Но забдерживать милку еще дольше не имела права.

Я отворила дверь в подъезд и сразу же затворила ее.

– Мил!

Она обернулась.

– Ну, что там?

– Пьяная сволочь какая-то. Засела на лестнице!

– Много их там?

– Один.

– Чтоб он сдох!

До чего же мы озверели, подумала я, до чего же мы озверели!..

На Таро надежды было мало. Коккер-спаниэли могут разве что погрызть хозяев, а вообще это псина не бойцовая.

Поди знай, кто и зачем меня там караулит…

Мы с Милкой вошли в подъезд вдвоем. Пьяная сволочь сидела на нижней ступеньке, сгорбившись носом в коленки. Я вдоль стеночки, держа Таро за ошейник, впритирку к своему бедру, обошла пьяную сволочь. Милка убедилась, что обошлось без приключений, и закрыла дверь с другой стороны.

А я поняла, что приключения этой ночи еще только начинаются. Потому что у парня на нижней ступеньке был очень знакомый затылок… и курточку эту, давно тесную в плечах, я тоже помнила… и блеснула в ухе серебряная загогулина…

– Славка! – возмущенно крикнула я. – А ну, встань! Нашел где дрыхнуть!

Он с большим трудом оторвал стриженую голову от коленок.

– Я пьян, – сообщил он, как будто этого я за версту не видела и не чуяла. – Я пьян. Ты пустишь меня переночевать?

– Нет, я оставлю тебя сидеть на лестнице! – сказала я, спускаясь и протягивая этому дураку руку. – Ты с какой такой радости?..

– Погоди… – сказал он. – Погоди, я все тебе расскажу… Только возьми меня к себе… А это кто? Собака?

– Нет, крокодил.

Увидев, как я, сопровождаемая незнакомым псом, вваливаюсь в дверь, обнятая здоровенным качком и обремененная большой сумкой, Ингус кинулся было мне на подмогу – он не понял, что означает это странное объятие.

– Иди, иди… на кухню, на комфорку!.. – велела я ему. – Чайник, скорее…

Ингус обвил хвостом сумку и поволок на кухню.

Славку я обрушила в кресло и тогда лишь стянула с него куртку. Рукав и подол оказались разодраны.

Большая кружка горячего кофе немного привела парня в чувство. Он пил, обжигаясь, но зачем-то ему была нужна эта боль. Потом он грохнул кружкой о столик.

– Сволочи! Суки! – сказал домашний мальчик, воспитанный на Шекспире в оригинале. И добавил довольно много нецензурщины.

– Сама знаю, – я погладила его по руке. – Что еще?

– У меня одноклассник застрелился! Суки!..

– О Господи…

И Славка заговорил – да так, что понять было очень трудно. Как будто два человека наперебой рассказывали мне эту дикую историю. Один пытался в трех словах изложить биографию двадцатилетнего парня – сперва школьника из приличной в прошлом семьи, потом безработного, потом охранника, потом шестерки в какой-то дикой фирме, так неудачно ставшего свидетелем заказного убийства, что на него же это убийство и повесили. Другой перебивал – парень, около недели прожив на нелегальном положении, успел обзвонить всех друзей и попрощаться с ними, кое-кому даже подарки оставил. А пистолет у него был как бы служебный…

– Вот! – Славка достал из кармана широких спортивных штанов зажигалку в виде револьверчика. – Он мне говорит, что во вторник поедет в Юрмалу и застрелится, а я, идиот, беру! Даже дураком его не назвал! Даже не подумал!..

Зажигалка лежала на широкой ладони, а ладонь дрожала.

– Какая же я скотина! – воскликнул Славка. – Ты не прогонишь меня? Я не могу домой… Я не могу… Там отец пьет. Слушай, ты же в газете работаешь – это правда, что правительство даст субсидии отставникам, которые захотят выехать в Россию?

– Брехня, – ответила я. – Если и даст, то по сто латов на рыло. Далеко твой батька на них уедет? Ты пей, пей кофе, я еще сварю.

– Возьми, – Славка протянул зажигалку. – Спрячь… Я не могу, понимаешь?.. Забери!

– Давай.

Пальцы мои коснулись смешного револьверчика – и вновь почувствовала, что необходимая вещь отыскала меня. Ничего себе приветик от самоубийцы… плюс наследство Марии Николаевны… мука и огонь… к чему же это клонит судьба, к какой магии? Друид велел – не проходи мимо, бери подарки судьбы, потому что иначе не возникнет новой магии. Что же такое сейчас у меня возникнет?

Было уже довольно поздно, Славка уже заснул в кресле, когда в дверь позвонили – но как-то нерешительно. Таро, забравшийся за кресло, высунул морду, но даже не гавкнул. В конце концов, это не его дом, чтобы охранять. Я пошла открывать.

На пороге стоял Гунар.

Под мышкой у него было что-то вроде корыта, завернутого в клеенку.

– Заходи, – с трудом поверив глазам, сказала я. – Какими судьбами? Ты хоть знаешь, который час?

– Я по делу, ты только не удивляйся… – вид у Гунара был какой-то изумленный. – Меня Лига прислала. За кулинарной книгой… Ты же собираешь кулинарные книги?.. Со старыми рецептами? Ты же ей про них говорила? Ну вот, она меня и прислала…

– А зачем ей в такое время суток кулинарная книга?

– Она хочет печь хлеб.

– Ночью?

– Ночью…

– А она… она – не того?

Я покрутила не то чтоб пальцем, скорее всей кистью, и не то чтоб у виска, скорее у щеки. Это означало не то чтоб безумие, но близкое к нему состояние.

– Похоже на то. Истерика… – отвечал Гунар. И замолчал основательно.

Ладно – я пошла на кухню, где имелась целая полка кулинарной литературы. Он поплелся следом.

– Извини, пожалуйста, – сказал он. – Я только возьму книгу – и сразу же ухожу. Никакого чая.

– Без чая не отпущу.

– Мне только книгу… Квашню я у тетки Милды взял, она дала на два дня, как положено, со старой закваской…

– Что стряслось? – решительно спросила я. – Давай, выкладывай! Ведь что-то стряслось!

Он отвернулся к стенке.

Такое уже было недавно – когда у него сперли в троллейбусе драгоценный никоновский объектив прямо из сундука. Редко мне доводилось видеть плачущего мужика – и не хотела бы я еще хоть раз в жизни смотреть на такое!

– С детьми все в порядке?

– В порядке…

– Так чего же она?..

– Ты же знаешь, я в долги влез…

– Она пронюхала?

Он покивал головой, когда-то – кудрявой, теперь волосы поблекли, поредели, и вообще не так уж много осталось от его прежнего блеска… примерно столько же, сколько от стройного глазастого мальчика, читавшего по-английски сонеты Шекспира, – в заматеревшем Славке… И мне зеркало тоже не льстило.

Нетрудно было догадаться – Лига закатила скандал. Четверо малышей, да пятый в животе, а глава семейства позволяет украсть у себя объектив. И до чего же она могла додуматься в ходе скандала? До резкого сокращения расходов?

– Если бы я мог уйти… – пробормотал Гунар. – Если бы можно было взять и уйти… Сил больше нет…

Я уже читала в каком-то конкурирующем издании, что многие старики наловчились сами печь хлеб в газовых духовках по старым рецептам. Вроде получается куда дешевле и даже вкуснее. Очевидно, и тетка Милда тем же развлекается! Им легче – у них есть на эту возню время! Куча времени. Воз времени. Умнее сидеть у духовки, чем торчать целый день на рынке, распялив руки с гирляндами колготок. Заработать за день двадцать сантимов или сэкономить их же на хлебе – так на так и выходит.

Неужели у Гунара счет пошел на сантимы?

– Чайник… – сказала я Ингусу. – И лети куда хочешь, воруй у кого хочешь, только чтоб через десять минут здесь была полная сумка продовольствия!

Впервые я попросила его что-нибудь принести. И этическая сторона дела была мне совершенно безразлична.

Ингус качнулся в воздухе, что выглядело согласным кивком, и просочился сквозь оконное стекло.

– Что это? – спросил Гунар.

– Свет от фар, – ответила я. – Ступай в комнату, без чая я тебя не отпущу. Держи! Сам смотри – где есть хлебные рецепты, а где их нет.

С десятком книг он поплелся в комнату. Я убедилась, что Ингус зажег горелку под чайником, и достала из хлебницы батон. Без бутербродов я это горюшко тоже не отпущу…

Плохо. Очень все плохо. Наследство от старушки и подарочек от самоубийцы… Ничего себе вечерочек…

Таро залаял на Гунара. Очевидно, кошачий дух учуял. Дома у Гунара с Лигой кошки не переводились.

Я, оставив бутерброды, поспешила в комнату.

Но палевый пес кинулся, оказывается, к Гунару, как к лучшему другу. И Славка, выкарабкавшись из глубокого кресла, уже протягивал ему руку с большим достоинством. Держался он так же прямо, как всякий мужчина, старающийся скрыть опьянение.

Мужчины смотрели в глаза друг другу – один, уже трепанный жизнью, уже загнанный ею в угол, не имеющий права отступать, и другой, впервые толком осознавший, какая мерзость творится вокруг.

И один был моим другом, а другой пришел ко мне за спасением… как будто я могла помочь!..

На кухне что-то грохнуло об пол. Грохнуло увесисто, со звяком. Видно, Ингус набил сумку консервами.

А за окном раздался ровный гул. Не самолетный, нет! Я узнала этот гул. Я знала, кто раскатисто плывет над облаками, ища себе местечко в этом замусоренном мире. И ведь уйдет за рубеж, поминай как звали, оставив нам только грязную трясину с битыми бутылками, ржавыми жестянками и дохлыми лягушками!

Звать его – опасно. Я-то знаю, что бывает, если позвать по имени перелетное озеро. Где услышит свое имя – там и плюхнется на землю, подминая все живое и неживое. А не позвать – еще того хуже..

Но если не по имени?

Я открыла окно.

– Сюда, дедушка! Ко мне! – крикнула я. – Помнишь, кому ты ведерко с рыбой отдал? Сюда скорее! Ингус, лети, веди его сюда!

Огненный шар вырвался из кухонного окна и взмыл в небо.

– Ни фига себе! – воскликнул Славка. Гунар вытаращился на меня, как на привидение.

А я чувствовала, что только сейчас, в эту ночь, и могу создать новую магию! И безмерно желала этого. Желание вспыхнуло во мне мучительно, всякая минута промедления уже была минутой боли! Раньше так рождались песни…

В небе загрохотало. И сразу же стихло.

Славка, Гунар и Таро смотрели в окно, решительно ничего не понимая.

Мощный кулак ударил в дверь. Она распахнулась.

На пороге стоял сивый дед в неизменной своей ушанке. Он правой рукой придерживал перекинутый через плечо тощий узелок, в левой держал помятое ведерко. Но лицо его, совсем недавно жалобное, сейчас было грозным.

– Все равно уйду, – негромко сказал он. – Попрощаюсь с вами – и уйду. Не задержите… Я и сам хотел попрощаться. Вот – водички принес, у вас такой нет и не бывало. Остался у меня на дне один свежий ключик… Пейте водичку, меня вспоминайте…

С его ног соскальзывала, свиваясь на полу в клубок, огненная змейка.

– Задержу! – не менее сурово заявила я. – Никуда я тебя не отпущу. Заходи, садись. Ужином кормить буду. Всех!

Высунулся Таро и отчаянно залаял на странного пришельца.

– Полы испачкаю, – сердито сказал дед. – А собаку утоплю. Надоело мне тут. Я местечко себе, кажись, присмотрел…

Острое желание сжигало меня, прямо-таки выжигало изнутри, дрожь пробегала волнами – я знала раньше предвкушение песни, теперь узнала предвкушение магии!

– Куш, Таро! – приказала я. – Нечего тебе, дедушка, ночью по небу шастать. Тут аэродром поблизости, чего доброго, с самолетом столкнешься, с «Боингом». И его погубишь, и самому не поздоровится. Заходи. А полы мы общими усилиями помоем.

– Чего тебе от меня нужно? – подумав, спросил дед. – Ничего у меня больше нет. Рыбку мою чуть не потравили, сама знаешь, берега испоганили… Рухну я на этот город, вот что, пропади он пропадом…

– Одно нужно. Чтобы никуда ты не рухнул и не улетал. И здесь тоже можно будет жить, нужно только чуточку постараться, самую чуточку…

Я говорила это – а во мне гас огонь слепого желания, но разгоралась радость. Я уже знала, что хочу сотворить! Уже чувствовала, уже руки протянула!..

– Самую чуточку? – дед усмехнулся, почесал под шапкой в затылке и вошел в комнату.

– Ингус, принеси-ка с кухни пакет той муки, – попросила я. – А ты, Гунар, давай сюда свою квашню. Только разверни, пожалуйста… И на стол! Дедушка, лавай-ка сюда свое ведерко…

Я внимательно смотрела по сторонам, я увидела то, что могло бы пригодиться для сотворения магии! Мука – от женщины, которую медленно погубила свобода. Огонь – от парня, которого стремительно погубила свобода. Квашня со старой закваской, которая единственная выручает людей в мире их нищей свободы. И вот – в ночном небе пролетает мимо чистая вода, которой нет места на свободной земле…

Хлеб!

Авы сотворили яд – а я сотворю противоядие!

Против коварного смертного зелья, в которое неизвестно чего намешано, – честный, без затей, дающий жизнь хлеб.

Вот оно – то, о чем кричал, исчезая в огненной раме, друид.

Все необходимое лежало на столе. Вокруг стола стояли люди, о которых друид ничего мне не сказал, но без них я была бы бессильна. И не только люди…

– Да тут у тебя мужское общество собралось! – заметил дед. Почему-то его это развеселило.

– Значит, нужно было, чтобы оно собралось.

Я посмотрела на этих разнообразных мужчин – все еще не протрезвевшего крутого мальчика Славку, безнадежного интеллигента Гунара, перелетного дедушку, кого по имени лучше не называть, а также на Таро, несомненного кобеля, и Ингуса, который, невзирая на плазменную бесполость, вел себя все же по-мужски.

Посмотрела я на них, на бедолаг моих, влипших во свободу как не скажу во что.

И негромко скомандовала:

– Эскадрон, стройся!..

Таро всплеснул кудрявыми ушами и звонко залаял.

Эскадрон, не задавая дурацких вопросов, взял – да и построился.

На правом фланге встал длинный Славка, потом – дед, потом – Гунар, потом – сам, без всякого приказа, Тарошка, а замыкающим – Ингус, чье присутствие никого уже не удивляло.

Беспрекословно построился эскадрон, сошел со Славки хмель, высохли слезы на глазах у Гунара, улыбнулся дед, притих Таро. Замер мой эскадрон в ожидании приказа – и тут-то я поняла, что магия нашарена, что она зародилась и что сила этой моей новой магии должна превзойти силу старой!

Потому что иначе – всем нам конец…

Глава двадцать девятая, об ультразвуковых колебаниях

Я сидела дома и ждала свой эскадрон.

А вместе со мной ждали Таро и Ингус.

Таро попросту положил мне рыжую голову, с почти белобрысым мысиком на лбу, на колени, выкатил круглые карие глаза и взглядом внушал свою огромную преданность. Он ничем не мог сейчас помочь, только взглядом. А Ингус забрался за выключенный компьютер и каким-то образом взаимодействовал с контроллером и винчестером. То ли считывал с них информацию, то ли, наоборот, записывал.

Времени было уже немало.

Я услышала, как к дому подъезжает и резко тормозит машина. А через полторы минуты раздался длинный и настойчивый звонок в дверь. Уже по звонку было ясно – кто-то из моих бойцов спешит с победой.

Я открыла – на пороге стоял возбужденный Славка.

– Я только что с кромлеха! – сообщил он и достал из-за пазухи толстую пеструю книгу. – Вот тут – про Стоунхендж. Шеф дал на ночь машину! Велел тебе передать привет.

– Шеф?..

Ну да, конечно, среди моих знакомых попадаются и шефы. Хозяева фирм, занятых как будто делами невинными. Когда я попросила однажды шефа фирмочки, восстанавливающей эмалевое покрытие ванн, оказать и мне такую услугу (а расплачусь рекламой!), то он зычно расхохотался и сказал, что своим он таких идиотских услуг не оказывает, поскольку своих он уважает. А фирма, между прочим, была не нищая.

С лаем выскочил зазевавшийся Таро и кинулся скрести лапами по Славкиной ноге и полам кожаной курточки. Славка, подхватив пса подмышки, чмокнул в лоб и отпустил.

– Машина всю ночь в нашем распоряжении, – сказал Славка.

– Ты хочешь сказать, что мы прямо сейчас едем к кромлеху?

– Нет, – с детской улыбкой отвечал Славка. – Сперва я расскажу тебе гипотезу. Ты же велела мне разобраться? Ну вот – мы сдвинули лбы…

Мы? Как выяснилось, он привлек приятелей, неглупых парней, которым институты сейчас не по карману. И встряхнул в памяти школьный курс физики, а память у этого поросенка замечательная.

– Во-первых, – сказал Славка, – эта штука не круглая, а эллипсообразная. Она ориентирована с запада на восток. И в середине эллипса была подкова из камней, которая открытой стороной обращена к востоку. Пока – понятно?

– Ввек бы не подумала, что это эллипс! – возразила я. – Как есть круг.

– Поверишь на слово или поедешь проверять? – моментально разозлился Славка. И приподнялся, нависнув над столом огромными подкладными плечищами «крутой» курточки. Получилось выразительно.

Раньше парень был куда спокойнее. Я даже шарахнулась на всякий случай. И сразу поняла – мое шараханье было таким же шедевром актерского мастерства, как его злость. Славка просто привык работать под крутого, малость перегибая палку.

– Поверю на слово, – пообещала я. – А теперь говори внятно. С моими знаниями физики еще удивительно, что я газовую плиту сама зажигаю.

Он улыбнулся. Мужчины любят, когда женщина ничего не смыслит в высоких материях. Самый лучший комплимент мужчине, причем невзирая на возраст, – попросить его починить вилку от утюга, в которой разошлись контакты. Он блистательно справится с задачей – и будет долго благодарен женщине за триумф. Но на починку у него уйдет куда больше времени, чем у нее, когда она вилку раскурочивала…

Успокоив Славку проверенным приемчиком, я изготовилась слушать. Ингус тоже – он выбрался из-за компьютера какой-то озадаченный и навис над Славкиным плечом, со стороны посмотреть – совсем человеческая голова, вот только с туловищем напряженка.

– Я не знаю, правильно ли все это понял, – признался Славка. – И нам не с кем было посоветоваться. Но вот какая гипотеза получилась. При восходе солнца за счет преломления лучей в атмосфере камни начинают вибрировать в ультразвуковом диапазоне.

– Только при восходе?

– При закате тоже, но иначе. Я подумал об этом! – гордо сообщил Славка. – Там колебания более слабые, другая частота, возможно, даже совсем другой эффект. В общем, механика такая. Утром, когда солнечные лучи пробивают более толстый слой атмосферы, в них, это… преобладают? Нет.. Ну, лучи красной части спектра… Дай бумагу!

Бумага была наготове. Славка изобразил яйцо.

– Ты ничего не путаешь? – удивилась я.

– Это чтобы тебе было понятнее.

В кольце появилась дуга наподобие подковы. А потом Славка, сообразуясь со схемками в блокноте, расставил по эллипсу и по подкове маленькие кружочки, означавшие отдельные камни.

Из-за компьютера, временно выключенного, появился Ингус, вспорхнул под люстру и, зависнув между плафонами, с большим интересом уставился на рисунок. Я сделала ему знак – молчи, не встревай…

– Вот так падают первые лучи солнца с востока… – он уткнул по стрелке в каждый камень внешнего эллипса кромлеха. – И пока не попадают на камни подковы. А потом солнце смещается, и лучи уже попадают почти на все камни… Они поочередно начинают вибрировать в ультразвуковом диапазоне. Наибольшая плотность ультразвукового излучения внешнего эллипса находится на визирной линии внутри подковы!

Говоря, Славка рисовал концентрические круги вокруг камней, на каждый пришлось по три-четыре круга, и они пересекались между собой. Действительно, внутри подковы оказалась самая густая мазня. Что такое визирная линия – я спрашивать побоялась, чтобы не спугнуть вдохновения.

– И наибольшая плотность излучения подковы находится там же! – торжествующе продолжал Славка. – На визирной линии!

Наконец-то он нарисовал ее – и она пронизывала наш кромлех четко с востока на запад.

– Поля от внешнего кольца и от подковы накладываются друг на друга – и в фокусной точке внутри подковы уровень ультразвукового излучения повышается так, что если туда посадить человека, он спятит! Настоящий ультразвуковой удар!

Славка ткнул авторучкой в точку фокуса. Там несомненно был главный камень кромлеха, который неразумные наследницы друидов использовали на манер жертвенника.

– Как именно? – радостно спросила я. Наконец-то обозначилось во всей этой ультразвуковой гипотезе что-то ценное!

– Ну, сильные галлюцинации… – внезапно помрачнев, сказал Славка. – У меня батя и дядька на подводной лодке служили, они там этого ультразвука нахлебались – будь здоров! Они говорили – он и в гроб загнать может, очень даже просто… Или навсегда в психушку.

Хотелось бы мне знать, зачем друидам наносить ультразвуковые удары…

Тут я вспомнила кое-что важное. Те огромные плиты, которые соединяли между собой менгиры Стоунхенджа, образуя никому не нужные ворота, пятеро гигантских ворот. И, быстро найдя в нужной книге нужную страницу, задала Славке соответствующий вопрос. Он задумался.

– Это, наверно, знаешь для чего? Когда колебания возникают в очень большой массе, то менгиры могут начать раскачиваться.

– Настолько сильные колебания? – не поверила я.

– Если совпадает частота колебаний двух менгиров, которые стоят рядом, то они попадают в резонанс… – туманно объяснил Славка. – Чтобы они не рухнули, их, наверно, и придавливают сверху плитой…

Вдруг на его круглой физиономии изобразился полнейший восторг.

– Я понял! – воскликнул парень. – Эта чертова плита сверху может концентрировать взаимодействие менгиров и направлять в центр излучение.

– Красиво, но непонятно! – с таким же восторгом отвечала я. Но, когда он раскрыл рот, желая объяснить, я помахала рукой вот этак, справа налево и слква направо – мол, погоди, все это замечательно, и все же есть возраженьице…

– Вся эта конструкция работала, когда камни стояли дыбом, а теперь большинство смолото в щебенку. Остались только пяточные камни – а они в земле и резонировать на рассвете никак не могут. До них солнце не достает…

– Во всяком случае, я понял, как кромлех действовал раньше… – задумчиво сказал Славка. – Он ведь и ночью что-то мог… Когда обрывки солнечного ветра…

Затуманился парень, затуманилась и я. Обидно было – такие мозги пропадают зря в ошалевшей стране, где спрос только на кулаки, а не на головы… Милка увезла своего изобретателя в Израиль – не найдется ли там местечка и для Славки?

И тут я догадалась поднять глаза…

На физиономии путиса было явственно написано – он создает план, причем план рискованный, сумасбродный, такой план, о котором при мне сейчас лучше не заикаться.

Раздался звонок. Я поспешила в прихожую и впустила Гунара. На сей раз он тащил не кожаный сундук с аппаратурой, а свою ненаглядную квашню.

– Вот, выпросил! – торжествующе заявил Гунар. – Обещал вернуть! В целости и сохранности! Лига в ней уже месила и ничего – хороший хлеб испекла. Держи абру.

Почему-то латыши предпочитают месить тесто на хлеб в продолговатой квашне. Вот она и называется этим красивым словечком.

Абра была куда старше и Гунара, и меня, не говоря уж о Славке. Вся она пошла трещинами. А какой от нее исходил запах! Я знала, что абры мыть не принято – высохшие остатки теста на боках, если залить их теплой водичкой, раскисают и служат вместо закваски.

– Кроме того, я посидел сегодня в библиотеке, – сказал Гунар и достал из кармана свернутые в рулон листы компьютерной распечатки. – Пролистал газеты за пять лет – и, знаешь, почти все соответствует…

– И без тебя мы это знали… – вздохнула я, мотнув головой в сторону Ингуса.

– Я должен был проверить. Ну, не один к одному, но что-то вроде… – Гунар нашел в распечатке нужное место и ткнул пальцем. – Вот тут из-за Мача Россия с Пруссией общего языка не нашли, потому что он на десять рублей польстился. А на самом деле – склока между Россией и НАТО. Потому что нашим политикам хочется у Европы попрошайничать, вместо того, чтобы с Россией честно торговать. И так далее…

Гунар доложил о прочих несовпадениях и замолк.

– Так что же? – спросила я. – Ты считаешь, что кусок магического хлеба спасет экономико-политическую ситуацию, или ты так не считаешь?

Он пожал плечами, покрутил носом и на шаг отступил, причем рука с распечаткой, протянутая ко мне, удивительно удлинилась.

– Спасибо за корыто, – вмешался Славка. Он не знал, как называется эта длинная штука. Но понял, что между мной и Гунаром какой-то холодок пробежал.

– Странно это все… – буркнул Гунар. – Магия! Книжек вы все начитались! А если не сработает эта ваша магия? Все будет по-прежнему?

– Ты видишь другой способ помочь этому оболваненному народу? Если видишь – поделись с нами, дураками! Даже если сюда золото мешками везти и по улицам разбрасывать, проку не будет, разве что какая-нибудь ахинея с инфляцией! – набросилась я на своего фотокора, зная, что иногда наскоком от него больше добьешься, чем уговорами. – А другой способ прочистить людям мозги ты знаешь? Латыши не читают русских газет…

– Точно так же русские не читают латышских газет! – огрызнулся он.

Славка смотрел то на меня, то на него и хмурился.

– Между прочим, мы зря тратим время, господа, – высокомерно заметил он. – Если тем древним жрецам для работы так уж нужно было знать, когда равноденствие и когда солнцестояние, значит, именно в эти дни кромлех работал как-то по-особенному. Особенно в равноденствие. Я почитал литературу – так вот, он больше всего напоминает технику со встроенным календарем…

– А ты знаешь, когда равноденствие? – уже догадываясь, какой прозвучит ответ, спросила я.

– А чего тут знать? Сегодня. Думаешь, почему я примчался?!.

Все совпало!

– Недалеко от кромлеха есть заброшенный хутор, а там – печка. Гунар, ты умеешь разжигать большую печку?

– Разожгу, – уверенно сказал он. – Но – есть одно маленькое «но». Ты-то знаешь, сколько времени нужно тесту, чтобы взойти? А сейчас уже ночь на носу. Раньше ставили с вечера, чтобы печь рано утром.

– Вот и мы поставим с вечера…

Рецепт я уже знала, несложный рецепт, каким теперь многие пользуются. Взять литр воды, нагреть до 40 градусов и замешать туда ложкой муку, пока не получается густая кашица. Добавить закваску от предыдущего теста, которая осталась в абре, и ее нужно примерно треть полулитровой банки. Все хорошо перемешать и потеплее укрыть. Все прочие процедуры – утром следующего дня, когда тесто взойдет. Добавить муку, соль, сахар, тмин, вымесить и так далее… Печь можно даже в газовой плите.

Я прикинула – без дрожжей не обойтись. Старая закваска – это, конечно, поэтично, и все же без новой никакого магического хлеба я не испеку.

– Ребята, у нас будет проблема! – жизнерадостно сообщила я. – Сейчас я разведу в этой посудине жидкое тесто, и нам придется очень осторожно отвезти его к кромлеху.

– Отвезем, – пообещал Славка. – А в кастрюльке нельзя?

– В кастрюльке – нельзя.

Надо было видеть, как мы загружали в машину нашу абру…

Авы варили зелье на главном камне. Значило ли это, что именно он дал зелью магическую силу? И – какая магия в ультразвуке?

Я много над чем ломала голову, пока мы четверо – Славка за рулем, Гунар с аброй на коленях, Таро, упершийся лапами в приборную панель и я – неслись по ночному шоссе. Сперва взяли курс на Митаву, которую теперь называют Елгава, потом свернулит влево…

Через час мы были у заброшенного хутора.

Снег уже почти стаял, лишь кое-где лежали плоские сугробишки, особенно четко видные во мраке.

Нас встретил прибывший своим ходом Ингус и осветил дорогу во двор, а потом отправился со Славкой запасти дрова. Пса я с ними не пустила – потеряется в незнакомом месте, чего доброго, а я за него как бы в ответе.

Мы внесли абру в комнату, зажгли припасенные свечи, навели кое-какой порядок. И вытащили на середину старый хромой стол.

Гунар приподнял край одеяла, отогнул полиэтиленовую пленку (абру мы укутали основательно) и очень удивился.

– Всходит! – воскликнул он. – Значит, надо месить. И придется месить тебе. Пока не перестанет липнуть к рукам.

– Ничего себе! Я так не умею! – почему-то возмутилась я.

– Что, тесто месить не приходилось?

– Для хлеба – не приходилось. А этот – еще и магический…

Тут появилась дровяная экспедиция с первой добычей.

– Начинай… – подумав, сказал Ингус. – Ты, главное, начинай. А знаешь, когда месят тесто, происходят всякие чудеса…

– Чудо случится, если я сумею его вымесить.

– Давай я! – предложил Славка, скидывая курточку. – Я это – запросто!

– Отставить! – удержал его Гунар. – Месить хлеб – женское дело. Я бы сказал, это – женская магия. И ее надо соблюсти.

– Сперва я разожгу печь. Зажигалку не забыли?

– Забудешь такое… – Славка, сразу помрачнев, подал мне пистолетик.

Гунар сложил хворост, как полагается, прослоив его сухой берестой, и показал мне, куда подносить огонь.

– Еще дрова понадобятся, – сказал он, но его голос донесся ко мне откуда-то издалека…

Начиналось сотворение магии.

Оно, как и положено, начиналось с огня…

Всю свою душу, кажется, вложила я в дыхание – и вот побежал живой огонек по краю бересты, скручивая ее, выпуская длинные язычки!

Хорошая хозяйка вымыла бы руки, прежде чем хватиться за тесто. Мне было негде их мыть.

Я поставила абру на лавку, взяла муку и медленно высыпала полпакета в абру.

Медленно улеглась белая пыль – как песок в той яме, где мы с Качей пытались придушить друг дружку. Нужно ли, чтобы хлеб, на который я возлагала столько надежд, был замешен на замедленном времени?.. Очевидно, нужно…

Вздохнув, я погрузила руки в мучной холмик, вмешала муку в опару, вынула руки и спросила у Гунара – как он полагает, нужно еще муки добавить, или для хлеба положено месить именно такую размазню?

Славка и Ингус ничего в хлебопекарном деле не смыслили, но свое веское слово сказали, а Таро нас всех облаял. Дебаты между такими крутыми пекарями, привели, как в парламенте, именно к тому, чего делать не следовало. Мы бухнули в абру почти всю муку, оставив немного на присыпку.

Я вбила кулаки в плотную массу – сперва правый, потом левый. И вбить их было куда проще, чем вытащить. Тесто получилось чересчур плотное.

– Будьте вы неладны! – буркнула я, имея в виду гнусных старух. – У вас, видите ли, земля предков! У вас, видите ли, кровная месть! А мне теперь – все бросай и меси это треклятое тесто! И ради чего, спрашивается? Мое-то какое дело?..

– Давай, трудись! Меси и ругайся! – вдруг завопил Ингус. – Я все понял! Теперь – понял! Ругайся! Кляни и костери! Вот тогда и получится правильный хлеб!

Как бы в подтверждение, вовсю залаял Таро.

Тут и меня осенило – действительно, при замесе раньше именно это полагалось делать, чтобы тесто быстрее всходило. Ничего себе закваска!

Гунар подтвердил – это народное латышское средство.

– Ложись сбоку, чтоб те ни дна ни покрышки! – крикнула я путису. – Грей квашню! Гром тебя разрази!

– Спятила? – весело изумился Ингус. – Да я же ее насквозь прожгу!

Тем не менее, он закатился под лавку, как раз под абру, и это было кстати – приятное тепло охватило мои ноги.

– Пропадите вы пропадом! – выкрикивала я, тыча липкими кулаками в тесто. – Горите вы синим пламенем! Чтоб каждому из вас достался в наследство дом в сто этажей! И на каждом этаже – сто квартир! И в каждой квартире – сто комнат! И в каждой комнате – сто кроватей! И чтоб лихорадка кидала вас с кровати на кровать! С кровати – на кровать!

– Пока стена не станет мокрой! – командовал снизу Ингус. – Давай, трудись! Пока по стене пот не побежит!

– Не по стене, а по спине, – отвечала я. – Знаю эту ловушку! Итак – чтоб вас приподняло да шлепнуло! Из-за вас я тут среди ночи потом обливаюсь – так чтоб вы в своих кабинетах каждый день от страха потом обливались!

– Какие у Ав кабинеты? – не сразу понял Ингус.

Потом я какое-то время месила тесто молча.

Мой эскадрон стоял за спиной, заглядывая в абру. Он боялся спугнуть вдохновение…

– Устала?.. – вдруг спросил снизу Ингус, и голосишко у путиса был растерянный.

– Да ну тебя в болото… Волосы в глаза лезут…

Я отвела прядь рукой – и, понятно, перемазалась в тесте. Это несколько взбодрило.

– Да чтоб вы все передохли! – с новыми силами продолжала я, принюхалась – и поняла, что закваска проснулась. – Ингус, чуешь, как здорово пахнет? Да чтоб вас разорвало! Нет хуже раба, чем раб, рассевшийся на троне господина! Погодите, найдется на вас управа!

– Меси, меси! – воскликнул Славка. – Что там еще нужно? Мы все сделаем!

– Кленовые листья! – вспомнил Гунар. – На них выкладывают ковригу перед тем как закинуть в печь! Надо поискать, они под снегом еще сохранились.

– Марш за листьями!

Гунар и Славка – оба выскочили за дверь.

– Меня надолго не хватит, – минут через десять сказала я.

– Должно хватить.

Но прошло еще с четверть часа – и я с трудом разогнулась.

– Может, хватит?

– Не хватит… – Ингус вздохнул. – Настоящий хлеб месить нужно ох как долго…

– Да пропади он пропадом… – я прямо зашипела от злости, но опять склонилась над квашней. – Нашлась, видите ли, сумасшедшая! Решила снять дурацкое заклятие с совершенно постороннего народа! Как будто мне за это спасибо скажут…

– А оно тебе нужно? – загадочно спросил Ингус.

– Мне нужно – сам знаешь что! Чтобы друзья были со мной! Чтобы я была с друзьями! Чтобы голодные дети в подземных переходах не болтались!

И я из последних сил месила крутое и неподатливое тесто.

Гунар предупредил – когда вынимаешь из теста руку, дырка должна сама немного стягиваться – тогда хлеб будет хороший. А я и вовсе уже не могла вытащить кулаков из этого цемента, из этого бетона!

Тяжким делом оказалось сотворение магии. Я отдала всю свою силу этому треклятому тесту… во мне больше не осталось ничего… кроме галлюцинаций!

Перед глазами поплыли знакомые лица, женские лица, молодые и не очень. Женщины, которых я не раз звала на помощь, которые и меня звали, подруженьки мои ненаглядные… Как бы я им сейчас обрадовалась!..

От увесистого кома, в котором намертво увязли руки, пошло вдруг легкое свечение… Новая магия зарождалась на дне старой абры – пока еще неуклюжая, но свежая и сильная!

Вдруг дверь за спиной скрипнула. Я не смогла быстро разогнуться и обернулась, вся скрюченная.

Вошла Инара. И аккуратно притворила за собой дверь.

С Инарой мы работали когда-то за соседними столами. Тогда она растила двух сыновей и была полненькой, смешливой, при этом надежной как каменная стена.

Сейчас она заметно постарела. Прежде налитое тело стало просто тяжелым. Полосатая складчатая юбка, заправленная вовнутрь сорочка из твердого льна делали фигуру Инары громоздкой. Волосы, обычно завитые крутыми колечками, были убраны под тугой платок.

Инара молча отодвинула меня от квашни и сунула в тесто свои кулаки. Еще не понимая, откуда она тут взялась, я с трудом выпрямилась.

– Чтоб вы все околели! – принимаясь за тесто, начала ругаться Инара. – Попробуйте только взять моих мальчишек в вашу проклятую армию! Не пущу! Не для того я их растила, чтобы в армии всякая скотина над ними издевалась! Если вам нужны солдатики – ищите их у другой матери! Тоже генералы нашлись! Полковников в этой стране скоро будет больше, чем рядовых! Не позволю мальчишкам целый год болтаться без дела!

Тесто светилось все ярче.

Тут за стеной послышались шаги. Если Инара пришла в мягких постолах, то следующая гостья, очевидно, в тяжелых сапогах. Дверь отворилась. Я, к огромному своему удивлению, увидела Любку.

На Любке был длинный сарафан, сидящий примерно так же элегантно, как полосатая юбка Инары. Хотя он и должен был бы прятать наметившийся живот, крутые бедра, но только без всякой надобности обтянул крепкое Любкино тело. Рукава рубахи были уже закатаны.

– Чтоб вы своих внуков не увидели… – негромко начала Любка, и это в ее устах было самым страшным проклятием, потому что первый внук стал для нее смыслом жизни. – А если увидите – чтоб вы знали, что ничего хорошего вашим детям и внукам не светит! Как не светит нашим внукам и детям! Чтоб вам не по карману было ребенка в первый класс собрать, как не по карману это было моей соседке Светке! Чтоб ваши дети могли выучиться на врачей или юристов только на чужом языке, как наши дети! И чтоб они в восемнадцать лет становились безработными и садились к вам на шею, как наши дети!

Она бедром отодвинула Инару, и пошла работа в четыре руки! В четыре мускулистые руки, знающие, каково картошку копать, авоськи с базара таскать, ночью младенца укачивать. А в дверях уже стояла совершенно незнакомая мне женщина – молодая, бледная, в длинной грубой сорочке, которая не скрывала огромного живота.

– На что малышу приданое купить? – спросила она меня. – Наш папа в России, ему сюда приехать можно только на месяц, мы же не расписаны! Ты знаешь, сколько стоят эти чертовы памперсы? И я к нему уехать не могу! Я же – граж-дан-ка! Пустите…

Любка и Инара дали ей местечко у квашни.

– Ты не очень-то… – грубовато предостерегла Любка.

– Как устанешь – садись отдыхать, – добавила Инара. Но этой незнакомке, впавшей в полное отчаяние, бесполезно было что-то говорить.

– Будьте вы прокляты! Будьте вы прокляты! – твердила она, тыча в квашню слабыми острыми кулачками. А за дверью слышались еще голоса, русские и латышские. Шли женщины, молодые и старые, шли, засучивая на ходу рукава, убирая волосы. Я различила голос Лиги. Вдруг кто-то взвизгнул, дверь распахнулась, в комнату влетела Гайда – лихая баба, фантастическая ругательница, которой под горячую руку подворачиваться было опасно. Все мужское население нашей типографии она держала в трепете. Говорили, что Гайда когда-то была в сборной страны по биатлону…

Так вот, она ворвалась с хохотом, а в руках у нее была охапка штанов!

– Квашню накрыть принесла! – объявила Гайда, сунув мне прямо под нос это дорогостоящее имущество. В охапке было пар десять брюк, и все – из солидных магазинов, если и ношеные, то самую чуточку. – Как тесто в квашне зреет и разбухает, так хозяева этих штанов чтоб разбухли и лопнули!

– Ты что, магазин «Dressman» ограбила? – изумилась я.

– Тс-с!.. – Гайда прижала палец к губам и изобразила на лице такое, что все, ждавшие у квашни своей очереди, вытянули шеи и примолкли, глядя на нее даже не с интересом – с надеждой!

– Наше сбрендившее правительство? – внезапно угадала Инара.

Гайда закивала взлохмаченной головой – и грянул хохот.

– Да чтоб они лопнули! – весело заголосили женщины. – Да чтоб они треснули! Да чтоб они втиснуть задницы в свои лимузины не смогли!..

А тесто, которое месили таким колдовским способом, действительно стало, не дожидаясь, пока поставят всходить в теплое место, разбухать и лезть из квашни. А какой от него шел свет! Крепка же оказалась ругань моих ненаглядных подруженек, моих увесистых раскрасавиц, моих яростных мамочек и преданных женушек!

А тут и новое лицо явилось в дверях – но больше всего оно было похоже на привидение. Бледное облако окутывало высокую, тонкую женщину с огромными черными глазами.

Это привидение застыло на пороге в нерешительности.

– Ну, что же ты? Входи… – не очень-то уверенно пригласила я туманную гостью. Она двинулась – не шагами, как положено, а невесомым скольжением, плеща вытянутыми перед собой руками, как бы струясь. И тут лишь я ее узнала!

– Можно и мне? – спросила она. – Я не мать, простите… но мне бы тоже очень хотелось…

Женщины переглянулись.

– Кто это сказал, что месить это тесто и печь этот хлеб могут только матери?! – я оглядела свое кухонное воинство, с засученными рукавами, с убранными под косынки волосами. И откуда-то вдруг стало известно – раз ядовитый настой готовили девять бесплодных Ав, то испечь спасительный хлеб должны девять матерей.

Их тут набилось куда больше.

– Становись, – сказали хором Инара и Любка, и утонченное создание погрузило в тесто свои тонкие певучие руки, руки красавицы-балерины, сочинительницы танцев, для которой в свободной стране не осталось балетной сцены…

– Листья! – услышала я голос Гунара и удивилась – почему это он не замечает собственной жены?

Славка и Гунар, с букетами кленовых листьев в руках, шли к абре, не раздвигая толпу взбудораженных женщин, а… сквозь нее!..

Еще мгновение – и от подружек моих ненаглядных остались лишь силуэты.

А тесто так и перло из абры!

– Замесили на дрожжах – не удержишь на вожжах! – я так расхохоталась, что огонь в печи заметался.

– Когда ковриги мечут в печь, на них надо нарисовать крест, – предупредил Гунар. – Чтобы хлеб не опал, чтобы хранил благословление, и чтобы ему не повредила нечистая сила.

Я присыпала тесто мукой и укрыла абру охапкой штанов.

– Послушай! Ты Ингуса не видел?

– Нет, – Гунар оглядел комнату. – Слава, а ты?

– Подевался куда-то.

– Таро!

К ноге прильнуло мягкое, теплое, шерстяное.

– Таро, где Ингус?

Пес так на нас посмотрел, что все поняли правильно. Знает, но не скажет.

Я задумалась – что бы мог затеять этот непоседа?

По ночному небу прошел гул. Вроде бы растаял – но нет, вернулся, прокатился над самыми кронами деревьев.

– Гунар, выйди, крикни деду, – попросила я. – Он ведь нас тут так просто не найдет. Опоздал – вот теперь и мечется…

Глава тридцатая, о сражении

– Куда его понесло? – в отчаянии спросил Гунар. – Совсем старый черт из ума выжил…

Перелетное озеро проскочило мимо нас и сгинуло.

– Долго нам тут сидеть? – поинтересовался Славка.

– Еще час.

– Полтора, – поправил Гунар. – Коврига печется два часа.

– Меньше, – из вредности возразила я. И впрямь, сомнительное удовольствие – таращиться на печку, ожидая, пока хлеб поспеет.

– А вот проверим. Доставай ковригу и прикладывай к ней кончик носа.

– Спасибо!

– Если она не обжигает носа, значит, хлеб готов.

– Хватит с меня на сегодня фольклора!

Стоило нам назвать себя эскадроном – как начались какие-то несуразные склоки и пререкания. Уже Гунар со Славкой сцепились – идти искать Ингуса, или сам объявится. Уже Таро схлопотал за любознательность по заднице, а в ответ цапнул Славку за рукав – предупредительно цапнул, но все же… А нам тут еще сидеть и сидеть! Новорожденная магия потребовала хлеба, но никакой друид не испечет его быстрее, чем полагается…

Вдруг в окно кто-то поскребся.

Таро вскочил и залаял.

Стекол в этих окнах почти не осталось, они были закрыты ставнями. Гунар выглянул в щель – и никого не увидел.

Когда поскреблись во второй раз – выглянул Славка. И с тем же успехом.

Очевидно, гостю потребовалась я.

На поясе у Славки болталась резиновая дубинка-"демократка". Я попросила его встать у стены с дубинкой наготове – мало ли какие сюрпризы полезут ко мне в окно. И на третье поскребывание отозвалась сама.

– Это я, Кача… – прошелестело из-за ставни. – Если отдашь мне сгусток силы – я тебя отсюда выведу…

– Иди, откуда пришла! – еще не остыв от пререканий, велела я. – Никуда меня выводить не надо.

– Скорее давай его сюда, иначе поздно будет.

– Иди к своим Авам, – уже не так уверенно послала я ее.

– Авы сейчас сами здесь будут. Мне нужен сгусток силы! Они не заметят, что тебя здесь нет. Я выведу тебя нижним миром…

– Они затеяли какую-то пакость, – сообщила я Гунару и Славке. – Этого следовало ожидать. Нужно убираться.

– А хлеб? – спросил Гунар.

Я развела руками.

– Мы больше не соберем вместе и такую муку, и такую воду, и такой огонь, – напомнил Славка. – Муку-то мы всю на эту ковригу извели.

– Ты иди, – предложил Гунар. – Иди, разберись, что они там придумали. А мы будем печь хлеб.

– Они прекрасно знают, что мы не бросим хлеб недопеченным… – я и вздохнула, и засопела, и головой помотала, но ничего умного в эту самую голову не шло.

– Или ты отдашь мне желудь, или погибнешь вместе со своим хлебом, я в последний раз тебя предупреждаю…

– А вот любопытно, почему она вдруг называет желудь сгустком силы, – поинтересовался Гунар.

– Это что, у них там есть еще и средоточие силы… Эй, Кача, а в самом деле! Почему он так называется?

– Ты не знаешь? Этот отзвук до тебя не долетел? – спросила она, и в голосе было удивление.

– Ну, допустим, я кое-что знаю…

Ответа я не дождалась. Вдруг что-то тяжелое грохнуло в стену. И еще, и еще!

Таро настолько перепугался, что прижался к ноге и замер.

– Что за сволочь сюда ломится?! Сейчас как дам меж рог! – внушительно рявкнул Славка. Снаружи негромко рассмеялись – и редко доводилось мне раньше слышать такой зловещий смех.

– Щас! – с этим боевым воплем Славка, уже занеся дубинку, вмазался в дверь – и отлетел.

– Черт, ее снаружи закрыли!..

Гунар отжал оконную ставню, которая снаружи замыкалась на крючки, и выглянул.

– Закрыли? Корягой завалили!

Тут и в ставню влетела коряга, за ней – другая.

– Плохо дело, – сказала я. – Мужики, мы в ловушке. Надо уходить через чердак и крышу. Они не так скоро завалят дом до самой трубы.

– А хлеб?

– Хлеб?..

Оставалось лишь вздохнуть.

А за стеной опять засмеялись.

– Вот именно, хлеб! – послышалось оттуда. – Из-за хлеба они выжигали наши леса! Ну, а теперь наша взяла! Не будет больше на этой земле расти хлеб!.. Где Тоол-Ава? Вперед, вперед…

– Вы, пришельцы! – загремел грубый голос, уже не женский, а какой-то звериный. – Мы отпустим вас, если вы отдадите нам этот хлеб. И мы сожжем его! А вы ступайте куда хотите.

– Струхнули! – обрадовался Славка. – Значит, в нем действительно есть сила!

– Сила-то в нем есть, – согласился Гунар. – Видел, как он светился, когда в печь кидали? А что теперь с нее толку?

Он сел на скамью и пригорюнился.

– Ни фига! Пробьемся! – я как можно сильнее хлопнула его по плечу. «Пробьемся» – это была наша вечная присказка в последние годы. Но Гунар, который обычно от такого удара вскакивал и ругался, еще больше сник.

– Как жаль… – сказал он. – А я-то надеялся…

Мы переглянулись.

Вид у Гунара, надо сказать, был самый похоронный.

При всем своем живом характере, при всей своей безалаберности по мелочам и глубинной надежности, мой фотокор был уникальным пессимистом. Его всякая мелочь могла на полдня выбить из колеи. Был даже случай, когда он рыдал на моем плече…

Сейчас у него слез не было. А только затравленный взгляд.

И я по-настоящему поняла, что он имел в виду, говоря с тоскливым сожалением, что не может уйти. Одинокий человек с его характером, живя в нашем благословенном государстве, давно бы повесился, и это не моя клевета – это статистика утверждает. Гунара держали четверо детей и тот пятый, кому пора было появляться на свет. Гунар избегался по халтурам, наслушался дома воркотни – и он просто безумно устал…

– Пробьемся, – повторила я. – Прилетит Ингус, вытащит нас отсюда. Где его, в самом деле, носит?

– А хлеб?

– Нельзя бросать хлеб, – вполне серьезно подтвердил Славка.

Мой эскадрон поверил в новую магию куда сильнее, чем верила я сама. Конечно, и тесто светилось, и коврига, когда мы доставали ее из печи, чтобы смазать корочку водой, излучала радужный ореол, но если бы они так взмокли над аброй, как я, они бы тоже усомнились. Одно дело – когда тебе магию преподносят как бы готовенькой на блюдечке. Остается только верить и радоваться. Другое – когда сам ее в поту лепишь. И в каждом своем движении сомневаешься…

– Они всего-навсего хотят помешать нам попасть в ночь равноденствия к кромлеху, – я нашла самый успокоительный вариант событий. Но вряд ли бы к утру Авы разобрали свои коряжные баррикады. И морить нас тут голодом они тоже не собирались.

Что же эти вредные старухи затеяли?

– Хлеб! Хлеб! – грянуло за окном.

– А шиш вам! – негромко сказала я, когда они устали вопить и притихли. – Дулю. Фигу. Нужен вам хлеб – пеките себе сами.

– Испечем!

Сквозь щели в ставнях полыхнуло пламя!

– Они подожгли коряги! – сообразил Славка.

– Коряги сырые, они так гореть не станут! – Гунар вскочил и, ухватившись за скамью, хотел было выбить ставню, но Славка повис у него на плечах.

– Ну, значит, они принесли из лесу хворост. Он сухой… – обреченно объяснила я. – Эскадрон, кончай возню! Нужно звать Ингуса!

И мы, как дети малые, завопили хором в такт, который Славка отмахивал шершавым набитым кулаком:

– Ин-гус! Ин-гус!

– Не поможет вам Кехн-Тоол! Он далеко умчался! – перекричала нас Тоол-Ава. – Гори, пляши, мой огонек!

Дым просачивался в комнату. И стало нам-таки жарко.

– Эскадрон, уходим! – приказала я. – Будем живы – другой хлеб испечем!

И потащила за собой Таро.

В сенях стояла лестница на чердак. Мы еще могли выбраться на крышу и соскочить вниз. И признаюсь честно – я первой оказалась на ступеньках, я даже коснулась рукой люка, но тут Славка, придерживавший лестницу, основательно выматерился.

– Гунар! Мать твою так и перетак! Ты чего там застрял?

– Шекспира на тебя нет! – прикрикнула я сверху. – Эй, Гунар! А ну, сюда живо!

Но Гунар не отозвался.

– Самоубийца траханный!

На самом-то деле я сгоряча выразилась еще покруче Славки. Может, и правы злобные бабули с плакатиками, утверждая, что русский мат способен погубить латышскую культуру? Вообще-то он на многое способен…

Мы вернулись и сдернули фотокора со скамьи, на которой он сидел головой в коленки.

Тут что-то грохнуло и по крыше.

– Ну, кранты! – Славка достал из кобуры свой служебный пистолет. – Тут восемь патронов. Четыре – им. Если не удастся выбраться, остальное – нам.

– Ты прав. Не гореть же. Славка!

– Ну?

– Прости меня…

Мы стояли и ждали неведомо чего. Таро путался между ног и тыкался в коленки.

– Ну? – спросил Славка. – Пора?.. Гунар!

Гунар молча подошел и обнял нас обоих. Три головы оказались так близко, что для всех нас хватило бы теперь, пожалуй, и одной пули.

Вдруг Таро залаял.

Он подскакивал и вовсю заливался, он рвался с поводка – но не вперед, а прямо вверх.

– Погоди! – я схватила руку с пистолетом. – Ставь на предохранитель! Сейчас что-то будет!

И тут вдали возник гул. Он рос, ширился и снижался. В считаные мгновения он перерос в оглушительный рев. И рев этот, пронесясь над пылающим хутором, опять потек ввысь.

– Тьфу! Чуть не плюхнулся! – сердито прогрохотало над облаками.

– Перелетное озеро! – воскликнула я.

– Дед слишком высоко взял! Погоди, сейчас он зайдет еще раз! – завопил Славка. – Эй, дед! Ты на вираже, на повороте, понял?!.

Как бы в ответ гул послышался снова.

Озеро, широко раскинувшись под ночным небом, шло к нам на помощь!

Оно стремительно снижалось, оно уже касалось вершин берез, и, заложив крутой вираж, накренилось так, чтобы проскользнув тяжелым краем по самой траве, ударить изо всей силы и снести к чертям не только кучи хвороста, не только лесные коряги, но и полстены старого хутора. А потом взмыло ввысь!

Затрещало, загремело, сырой ветер с брызгами, ворвавшись, опрокинул скамью и стол, погасил свечи.

Мы стояли в проломе, мокрые, как мыши, и хохотали.

Дорога была свободна!

– Бегите с хлебом к кромлеху! – велел сверху дед и снова пошел снижаться.

– А он испекся? – спросил Славка.

– Гунар! Он испекся? Ты же у нас главный пекарь! Ну, подноси к носу!

– Да ну тебя! – Гунар откинул заслонку и выволок из устья пышную, меченую крестом ковригу. В темной комнате с развороченной стеной сразу посветлело.

– Бежим! – Славка сунул пистолет в кобуру и взял меня за руку.

Гунар, спихнув горячий хлеб в немытую абру, ухватил ее за оба края.

Мы побежали. Таро с лаем несся впереди.

Над нами низко-низко, охраняя, шло перелетное озеро.

За спиной выли Авы.

До леса не было и трехсот метров. Тут уж милому дедушке пришлось взять повыше. Он не хотел цепляться за кроны деревьев.

– Где Ингус, будь он неладен? – спросила я на бегу. – Кто-нибудь может хоть что-то понять?

– Он ничего мне не сказал, – отвечал Славка, таща меня за руку и подхватывая при каждой попытке клюнуть носом тропу.

Но когда мы выбежали к кромлеху, сразу стало ясно, чем все это время занимался путис.

Высокие камни стали в нужных местах во весь рост – и по кругу, и вдоль подковы. Огромные, тяжелые – и не валуны, каких здесь навалом, а острые, как бы граненые. В свете, исходящем от ковриги, я увидела ту же картину, что в раме из золотых язычков, за спиной друида. Таков был кромлех во времена своей подлинной силы – и силу эту Ингус ему вернул!

В том месте, которое Славка определил как фокус лучей, лежал большой, плоский, светлый камень.

Ингус возился рядом, подталкивая его, чтобы установить точно поперек визирной линии.

– Что дальше? – спросил, подбегая со своей аброй, Гунар.

– Дальше? Я построю колодец на скрещении жил кромлеха! Я уже знаю час и минуту, когда нам удастся попасть именно туда, куда следует! Это можно сделать только здесь! – восклицал Ингус. – Давайте сюда хлеб! Ставьте на орудие правды! Когда орудие правды затворяет уста лжи? Перед рассветом!

Он заговорил туманным языком друида – он вспомнил этот язык!

– Что ты натворил? – ужаснулась я, глядя, как он уменьшился в объеме.

– А что? Плохо?

– Роскошно! – я готова была его прихлопнуть – раз и навсегда.

– Скоро – рассвет, – предупредил Ингус. – Ну, что, кладем хлеб на орудие правды?

Все посмотрели на меня.

– Я не знаю, нужно ли это, но давайте попробуем…

Гунар достал из абры еще не остывшую ковригу и положил ее на камень.

– А вон там – скрещение жил кромлеха. Там будет колодец, через который мы перекинем хлеб Мачу, – сказал Ингус. – Ну-ка, отойдите… Сейчас весь воздух пронизан силой! И колодец я прожгу запросто!

А вот отходить-то нам и не следовало.

Вылетев из леса, стая завопивших Ав отрезала Гунара вместе с хлебом.

Четыре рослые старухи напали на него, остальные повернулись к нам, вытянув руки, как будто та дурь, что срывалась с кончиков их пальцев, могла отравить и подчинить наши души!

Мы со Славкой прошли сквозь такое, что колдовство Ав отлетело от нас мелким горохом.

– Держись! – заорала я Гунару. – Лупи их ногами!

Авы прижали его к главному камню. Очень скоро должно было взойти солнце! Они опутывали его веревками, зная – мы не выдержим, мы кинемся на выручку и попадем под ультразвуковой удар!

Славка сорвал с пояса свою «демократку», а пистолет дал мне.

– Не лезь! – приказал он. – Я сам! А ну! Это вам – за Лешку! И это – за Лешку! И это – за Лешку! А это – за Кристинку!

Я пошла за ним следом, наотмашь лупя рукоятью тяжелого пистолета, а Таро – следом за мной, с громким лаем, не подпуская ко мне никого сзади.

Ингус летел над моей головой.

Девять Ав… нет, уже девять разъяренных медведиц ощерили огромные белые клыки. И я уже не знала, что это за чудища – двойники, оборотни, просто – наваждение?

И у одной, нависшей над камнем, громко заревевшей, в лапах была наша коврига!

Медведица еле удерживала ее – от мохнатых лап поднимался дым! Авам опасен был печеный хлеб – вдруг вспомнила я.

– Таро! Фас! Фас!

Внезапно осмелевший коккер-спаниэль проскочил вперед, налетел на медведицу, заставил ее выронить ковригу и встал над своим трофеем, грозно рыча и показывая клыки.

Мы пробились к камню. Я встала, держа пистолет двумя руками и целясь во всех Ав разом, а Славка быстро распутал Гунара.

Авы окружили нас. Они добились-таки своего – весь наш эскадрон оказался перед восходом в фокусе лучей. И выпускать нас отсюда они не собирались.

– А вот сейчас я их! – раздался над головами громовой голос. – А вот сейчас как плюхнусь!..

Небо почернело, грозовая туча с ревом опускалась, медленно кружа и выискивая подходящее местечко.

– Вот тут мы все и утонем… – обреченно прошептала я. – И Авы – с нами вместе… и хлеб…

– Я вынесу тебя, – пообещал путис. – Дай только полежу и приду в себя…

– Лежи! – велела я. – Лежи! А я – сейчас!.. Я – быстренько!.. Славка, забери пистолет…

«Демократки» у меня, конечно, не было. Но я знала, как воевать с наваждением! Один раз я уже сцепилась с Качей – и ничего, уцелела. Главное – не бояться, не бояться, а если что – Ингус вынесет, значит – не бояться!

На меня, воздев над головой передние лапы, пошла самая крупная медведица. Это была сама Поор-Ава, она рычала, она пугала всеми силами, и в конце концов нависла надо мной почище грозовой тучи.

Мощная лапа метнулась к моему плечу.

И тут в голове сработало!

Поймав эту лапу, я потянула ее по направлению ее движения, сама же шагнула вперед – и мое плечо оказалось подмышкой у медведицы. Резким движением плеча я бросила вперед хищную зверюгу, как бросала недавно мальчиков в кимоно на татами, и удерживала крепкую лапу, пока отчаянный рев не перешел в стон, а под густой шерстью не прорезалась тонкая кость человечьей руки.

Тут только я взглянула, как дела у Славки.

У его ног лежало неизвестно чье тело – вроде бы и в медвежьей шубе, да только шуба эта делалась все туманнее, сквозь нее просвечивала скорчившаяся жалкая фигурка.

Раздался над лесом гул – опять что-то затеяло наше перелетное озеро.

А Ингус, видя, что мы справляемся, что и Гунар, включившись в схватку, треснул одну из Ав аброй по голове, пошел метаться над кромлехом, вытянувшись во всю длину, так что опять над поляной вспыхнула тускло-золотая девятиконечная звезда, и свелась к пентаграмме, и появилась рама из крошечных язычков светлого огня. Была она куда меньше нашей здоровенной ковриги.

– Только как можно скорее! – предупредил Ингус. – Я не смогу долго удерживать колодец. У меня не так уж много силы и огня осталось…

Я отломила самую приличную горбушку. Славка и Гунар пробились ко мне и встали, как два стража, один вооружен «демократкой», другой – аброй! Кто-то из Ав кинулся было к нам – но вредная старуха отлетела, схлопотав на полдороге оплеуху, а из-за нее возник сивый дед в ушанке, наш драгоценный дед!

– Ну-ка, потеснитесь, – попросил он.

И всосалось прозрачное пламя вглубь диска, и вырос в нем непроглядный круг, и мы увидели четыре головы.

– Скорее, скорее! – взмолился Ингус, – Только ни секунды промедления!

Ешка, Адель, Сергей Петрович и Мач спали, по уши зарывшись в сено. Видно, повезло им в странствиях и погонях найти крышу над головой и сравнительно комфортабельный ночлег.

Мы сгрудились у огненного окошка, и наступила невероятная тишина. Я слышала лишь дыхание своего эскадрона по эту сторону огня и дыхание того эскадрона – по ту сторону.

– Кидай же! – раздался тоненький голосок. – Я больше не могу удерживать время!.. Кидай!

Но мне почти не оставили места для замаха.

Я, торопясь, растолкала локтями своих. Метнула!..

И драгоценная горбушка приземлилась возле спящего Ешки.

– Ч-черт!.. – прорычала я.

Это было слишком далеко от Мача.

Гунар схватил было ковригу – но тут темное окошко в двенадцатый год затянулось светлым пламенем, и к ногам моим упал крошечный золотой клубок.

– Больше не могу… – прошептал он. – Еще немного – и просверкну золотой искрой…

Таро, присев на задние лапы, тихо заскулил, глядя на Ингуса, и рыжая его шерстка была куда ярче поблекшего пламени путиса.

– Что же будет? Вот съест Ешка горбушку – и все наши труды прахом пойдут! – возмутилась я. – Неужели все было напрасно?

– Что могли – то и сделали! – привел меня в чувство Славка. – Не причитай! Теперь главное – до восхода удержать Ав в кромлехе! И посмотрим, как они там запоют!

– Удержим! – твердо сказал дед. – Ну, полетел я. Мне-то сверху виднее…

– Да вот же он, восход! – Гунар мотнул головой, целясь подбородком прямо в небо.

Над нами загудело. Когда и как дед взмыл под небеса – мы не поняли. Но он уже был там, он сделал круг и завис над самым кромлехом.

Авы, опомнившись, сбились в стаю. Но нападать не стали – видно, затеяв новую пакость, сгинули в лесу. Ревущая черная туча пошла за ними следом.

Не успели мы подумать, что еще за подарочек могут они преподнести, как Авы возникли снова – словно напоролись на незримую для нас преграду. Но это было не озеро – оно не могло преградить им дорогу, деревья бы ему помешали. Размахивая руками, Авы пронеслись мимо нас, дружно метнулись вправо – и мы увидели странную и невероятную картину.

Навстречу Авам из-за поворота выскочили люди.

Я никогда прежде не видела этих людей. Двое мальчишек, лет по пятнадцати, девушка – немногим постарше, чернобородый толстый дядька, другой дядька – такой же мощный, но бритый, и еще большой пес, похожий на мастифа.

Эти люди, как и мы, были одеты по-походному и вооружены. Мальчишки – длинными шестами, один мужчина – палкой, другой – и вовсе автоматом, а девушка замахнулась на Ав чем-то вроде кистеня.

Авы отлетели от этой яростной компании и снова пропали в лесу.

Исчезли и люди.

– Это кто еще такие? – изумился Гунар.

– Откуда я знаю! Заходим слева! – я побежала первой.

Ясно было одно – эти мальчишки, дядьки и девушка помогают нам удержать Ав в ночном лесу и загнать их к кромлеху.

А небо уже посветлело!

Мы гнали их наугад, мы шумели, как буйнопомешанные, лупили палками по стволам, Славка даже стрелял наугад, хотя и рисковал попасть в наших неожиданных союзников. Мы растянулись цепью, чтобы видеть каждое дерево, и как только к древесному стволу прижималась темная лохматая фигура – мы кидались туда, не давая Аве уйти дорогами нижнего мира.

Я подскочила к толстой, причудливо крученной сосне как раз вовремя.

Ава обернулась.

Это была Кача.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга.

Кача сунула руку в меховую сумку на боку, достала сжатый кулак, протянула ко мне. Пальцы чуть приоткрылись. Блеснуло…

Она уже предлагала мне это однажды.

Пальцы приоткрылись еще больше.

На ладони у Качи лежала большая монета. Пять франков с портретом Наполеона. Но зачем бы ей предлагать мне использованную монету? Ведь еще летом двенадцатого года Авы похитили ее из баронской усадьбы!

С большим трудом и очень медленно до меня дошло – они так и не вынули из монеты чек на пять миллионов франков! Они даже не знали, что этот чек уже много лет как недействителен! Вот если бы они успели с ним попасть в Париж до октября двенадцатого года – тогда другое дело. А когда стало известно, что Наполеон увяз в России, тем более – когда французская армия вышла из москвы, тогда уж бумажке с его подписью была грош цена.

Кача хотела откупиться от меня пятью несуществующими миллионами.

Я помотала головой. Даже за настоящие миллионы я не пропустила бы ее в нижний мир.

Азарт погони владел моим эскадроном и мной, веселый и жестокий азарт. Мы не знали, удалось ли спасти то Дитя-Зеркало, которое они отравили свободой в двенадцатом году, но ведь могло родиться еще одно! Авам следовало погибнуть, всем до единой! Они сделали все, чтобы накликать на себя погибель, они же никого не щадили!..

И тут я вспомнила…

Со вздохом сделала я шаг назад, и другой, и третий, давая Каче возможность приникнуть к дереву. Это было не милосердие – это была справедливость.

Нас обожгли одни и те же синие глаза, мы обе спасли от смерти одного и того же человека. Только я любила его, а она лишь была готова его полюбить.

Уже наполовину слившись с сосной, Кача обернулась.

И бросила монету.

Пятифранковик, из-за которого было столько суеты, ушел в сугроб.

А ведь она была уверена, что рассталась с сокровищем…

Вслед за ним полетела в сугроб и костяная челюсть.

– Хейя, хей! – совсем рядом завопил Гунар.

– У-лю-лю-лю-лю! – отвечал ему с другой стороны индейским воплем Славка.

Мы выбежали к кромлеху одновременно с Авами.

Еще какие-то люди, чьих лиц мы не видели за деревьями, теснили их к орудию правды.

Они сбились у камня, вопя и проклиная все на свете.

Тут первые лучи солнца коснулись камней – и я ощутила дрожь воздуха.

– Чуете? – шепотом спросила я Гунара и Славку.

Сквозь нас шли мощные волны, и они внушали ужас!

– Подальше от камня! – крикнули нам из леса.

Славка, держа под прицелом Ав, отступил к деревьям последним.

Рассветное солнце освещало кромлех – и он наливался силой, незримые лучи его силы били в орудие правды, и оно отвечало ровным гулом.

Авы тихо завыли, опускаясь наземь возле орудия правды, зажимая руками уши. Их кожаные рубахи и плащи таяли, расползались, съеживалась плоть, исчезали пышные волосы. Солнце поднималось – и вдруг нам стало ясно, что их предсмертный ужас как-то сразу окончился. Сидя на земле, Авы подняли головы, посмотрели друг на друга, не узнавая, и понемногу стали подниматься. Солнце поднялось еще выше – и осветило кучку бормочущих древних старух в их подлинном, весьма неприглядном виде. Они бубнили себе под нос каждая свое, топтались вокруг камня, и не понять уж было, где тут грозная Тоол-Ава, где суровая Поор-Ава, где красавица Наар-Ава…

– Такими они останутся навсегда, – прошептал Ингус. – Орудие правды лишило их лжи, а они ведь только ложью и держались.

– Что с ними теперь будет? – отвернувшись от кромлеха, спросила я.

– Не знаю, – честно сказал он. – Уж как-нибудь доживут свой век. Найдутся добрые люди, будут подкармливать…

– Их только восемь, – сказал Славка. – Одна куда-то подевалась. Вот черт, проворонили!

Из-за деревьев по ту сторону кромлеха вышли люди. Две компании. Та, где были красивая девушка и мастиф, и другая – чисто мужская, ее возглавлял парень в пятнистом комбинезоне. Никого из них я раньше в глаза не видывала. Что их привело сюда и заставило принять участие в этой охоте – понятия не имела.

Мы не знали, какие лучи хозяйничают теперь в середине кромлеха, и боялись пойти друг дружке навстречу.

Но мы помахали им руками. Это было и приветствие, и прощание. Дело мы сделали, пора нам расставаться…

Они отступили в лес.

– Кто это был? – тормошил меня Славка. – Нет, ты мне скажи, кто это мог быть? И как они сюда попали? Как они догадались? И им-то что Авы сделали?..

Я и сама не могла понять. Какой нормальный человек будет в ночь равноденствия слоняться вокруг старого кромлеха с оружием? И вдруг осенило!

– Все очень просто! – я, как ни старалась, не могла скрыть торжествующей улыбки. – Очень просто, Славка! Это были другие эскадроны!

Глава тридцать первая, о куске хлеба

Исхлестанный ветками на крутых поворотах и поцарапанный пулями на излете, эскадрон без особых сложностей в очередной раз ушел от пруссаков и еще долго скакал неведомыми дорогами. Хорошо хоть, сразу догадались взять на коней свою домашнюю скотинку – Инциса и Кранциса, чего-то не поделивших с цыганятами и увязавшихся за всадниками.

Наконец всадники успокоились, пустили коней рысью, съехались поближе и стали обсуждать горестную свою планиду.

Не вовремя и некстати взялись они на этот раз помогать местным жителям… Но и спокойно смотреть, как разоряют хутор, как забирают даже зимнюю одежду, они не могли. Крестьянские мешки с зерном и кадушки с маслом отбить удалось, но никому и в голову не пришло ухватить с телеги хоть ковригу хлеба. А благодарные хозяева хутора, поскорее выпроваживая спасителей, тоже как-то не сообразили…

Допустим, коня можно, стреножив недоуздком, пустить на ночь попастись, а человеку каково? Да и непонятно, с которой стороны ждать нападения. Хорошо хоть, кибитка укрыта в безопасном месте.

– Утро вечера мудренее, – решил Сергей Петрович. – Наладим какой ни на есть бивак, переночуем, там видно будет. Авось не отсыреем…

Но тут Фортуна сжалилась над эскадроном – Мач узнал окрестности.

Неподалеку за лесом были немалые луга, на которых косили сено для баронских хлевов и конюшен. Там же и сушили, там же и сбрасывали в большой высоченный сарай, чтобы по зимнему пути вывозить на санях, когда потребуется. Благо летом каждая лошадь и каждый час на счету, а зимой съездить за сеном, пусть даже господским, – одно удовольствие.

В этом году Мач уже второй раз ходил на барщину, поставили его как раз на сенокос, так что дорогу к сараю он нашел почти сразу.

– Не хоромы, но крыша и ворота есть, – оценил Сергей Петрович это пристанище. – Располагаемся. Коней можно бы оставить попастись.

– А кто стеречь будет? – спросила Адель.

– Так получается, что командир! – незамедлительно отвечал Ешка.

– Это отчего же? – удивился Сергей Петрович.

– Командирский конь самый светлый, одно слово – седой конь, его воры издалека увидят.

– Разумно, – усмехнулась Адель. Но гусар все еще надеялся, что ему когда-нибудь удастся переспорить цыгана.

– Слыхал я, что ваше племя хлебом не корми – позволь лошадей менять, – обратился он к Ешке.

Тот, пока еще не чуя подвоха, с достоинством хмыкнул.

– Ну так давай обменяемся. Ты бери Аржана, а я – твоего вороного, – предложил гусар. – правда, надолго я Аржана уступить не могу, но денька на два – вполне.

Ешка широко улыбнулся и протянул Сергею Петровичу поводья вороного.

– Так что заступай в караул! – велел командир.

– Я?!? – изобразил неслыханное изумление Ешка.

– Не я же. Ну, чьего коня воры излади разглядят?

– Нет, командир, не мне, а все-таки тебе сторожить! – объявил Ешка. – Послушай цыгана и сам рассуди, твой конь вороной?

– Ну?

– Черный, как ночь?

– Ну?

– Так он шаг в сторону сделал и пропал, ищи его! А мой – седой, я его издалека увижу и приведу. Вот так!

И на сей раз цыганская логика была неоспоримой. Гусар расхохотался первым, Адель – за ним, а Ешка еще мгновение держал серьезную и гордую физиономию, но тоже не выдержал.

Мач хмуро смотрел, как его голодные и промокшие сотоварищи веселятся у ворот сенного сарая. И ему даже не казалось странным, что он, обычно жизнерадостный и смешливый, сейчас злится, услышав чужой смех. Он и сам бы не мог сказать, когда пропала в нем любовь к шутке и острому словцу, когда проснулось непримиримо-серьезное отношение ко всякой мелочи. Ешкины проказы настолько его теперь раздражали, что он готов был не то чтобы заорать на цыгана – а даже со слезой в голосе заорать.

– Коней заведемм вовнутрь. Мало ли что… – решил, отсмеявшись, гусар.

– Темно, как у дьявола в желудке, – мрачно проворчала Адель, когда Ешка с Сергеем Петровичем затворили огромные ворота. – К чему коней-то здесь привязывать?

Она соскочила с Фортуны и спустила наземь Инциса.

– Погоди, – вспомнил Мач, – Сейчас будет светло! Сергей Петрович, дайте огниво…

И вытащил пресловутую Ешкину свечу, от которой оставался еще порядочный кусок.

– Поосторожнее с огнем! – велел гусар.

– Сейчас я ее к стропилу прилажу…

Сеновал осветился.

Отсюда, видать, еще не брали сена, оно лежало, как покидали летом, – уступами чуть ли не в человеческий рост высотой. Адель, еще не видывавшая таких сараев, сразу вспомнила переход через Пиренеи.

По кривой лесенке эскадрон забрался наверх, чуть ли не под крышу, и стал устраиваться на ночлег. Кони, привязанные к воротам, утаптывали место и жевали сено. Инцис с Кранцисом принялись внизу мышковать, причем кот делился добычей с неловким псом. И было так тихо, так мирно, так духовито в свежем сене, что эскадрон стал понемногу отходить после бурных событий.

Словно по сигналу, все четверо закряхтели и заохали, разбираясь со вновь приобретенными синяками и царапинами да поминая недобрым словом императора Бонапарта. Полковнику Бонапарту тоже досталось…

А разговор из этого не складывался и не сложился. Слишком устали, слишком бестолково жили в последние дни… впрочем, им это было на роду написано…

Каждый молча закопался в сено и возился там, пытаясь нагреть себе местечко.

Намного теплей от этого не стало – ночь выдалась холодная и сырая. И пустота в желудке тоже хорошему сну не способствовала.

– Хоть бы мисочку того рагу, что стряпают парижские консъержки! – вдруг затосковала вслух Адель Паризьена. – Не знаю, чего они туда кладут кроме чеснока, только вкуснее не бывает. Или густого лукового супу вдоволь…

Вспомнив, она непроизвольно облизнулась.

– Нет, вот лучше всего – здорового гусака насадить на саблю, как на вертел, и зажарить над угольями, – авторитетно возразил Сергей Петрович. – Как раз каждому бы по четверти досталось. Четверть гусака – пища сытная. Если, скажем, на кухне его жарят, так можно шкварок запасти. А потом пустить по кругу здоровенную пуншевую чашу!

Тут в чьем-то животе заурчало. Грустно покачал головой командир эскадрона и смолк. Но тут размечтался Мач.

– Каши бы тоже сейчас неплохо… – и он вздохнул. – Даже такой, какую скупая хозяйка батракам ставит. А вот мать нам давала с маслом, с творогом… И еще я бы такую коричневую, рассыпчатую, что привозят из Видземе, тоже съел бы, она сытная. У нас она плохо растет. Только не помню, как она там называется. Грешная?

– Гречневая, – уточнил Сергей Петрович, – и ее, голубушку, с молоком полезно. У матушки моей в усадьбе она не переводится. А сколько на погребу солений! Как понесут девки горшочки, как развяжут – весь день бы за столом просидел, там тебе и огурчики, и грибочки, и капустка, и…

– Да ну вас! – внезапно разозлился Ешка. – Нашли о чем толковать на пустое брюхо! Каша, гуси!.. Соленья!.. Была бы мука, испек бы блины, да масла нет!..

Посопел и добавил пасмурно:

– А бедному цыгану и вспомнить нечего…

При общем молчании Ешка полез выше по сеновалу, нашел подходящее местечко и стал разгребать сено, улаживаясь поудобнее.

– Ладно, будет, – решительно сказал Сергей Петрович. – Голод солдату лучшее лекарство. Так Александр Васильич учил. Другого-то все равно нет.

Рядом с Мачатынем откуда-то возник Инцис и положил у его колен придушенную мышь.

– Охотник, – усмехнулась Адель.

– Ешь сам, – грустно сказал коту Мач. – Все равно нам на четверых не хватит.

И стало ему себя безмерно жалко.

– Кто спит, тот обедает, – вспомнила кстати французское присловье Паризьена, глядя, как Ешка закапывается в сено.

– Кто спит, тот не грешит, – отвечал Мач пословицей латышской.

– Кто не грешит, тот обедает, – свел вместе обе пословицы гусар. – Чем же это мы, други, сегодня так согрешили?

Эскадрон призадумался и наверняка нашел бы причину сегодняшних бедствий, но вдруг наверху завозился, а потом и завопил Ешка.

– Покойник! Скорее сюда, покойник здесь!

– Этого еще нехватало! – зарычала Адель.

– Ну и пусть его, эка невидаль… – отозвался Сергей Петрович, слишком уставший, чтобы таскать по сеновалу покойничков. – Мешает он тебе, что ли? С нежностями пристает? Так отползи… Утром разберемся.

– Говорят, от голода призраков видят, – поддел Мач.

– Совсем еще теплый покойник, – опамятовавшись, уже потише добавил Ешка. – Может, и не мертвый еще покойник…

Сергей Петрович и Мач переглянулись, разом выбрались из-под сена и шустро поползли наверх. Адель, подобрав юбку и прихватив свечу, полезла по уступам следом. И в неверном свете этой свечки эскадрон выкопал из сена даже не одного, а целых двух покойничков.

Лежали они почему-то, свернувшись клубочком, и одеты были как-то чересчур тепло даже для осеннего времени – в полушубки и меховые шапки.

– По-моему, они просто мертвецки пьяны и отсыпаются подальше от своих хозяек, – брезгливо сказала Адель. – Я бы их сейчас с удовольствием в пруду искупала. Ведь явятся сутки спустя домой и будут врать, как их пруссаки повязали и как они доблестно удирали!

– Нет, спиртным не пахнет. Это я тебе точно говорю, гусар спиртное за версту чует, – с такими словами Сергей Петрович склонился над одним из покойничков и прислушался.

– Сопит! Здоров спать! Разбудить, что ли?

Мачатынь же вдруг отполз в сторонку и сел, понурившись, под самой крышей.

Сколько Адель, гусар и Ешка ни трясли обоих покойничков – проку не было.

– Что за чертовщина! – возмутилась Адель. – Хоть из пушки стреляй!

А Ешка, заметив, что четверть эскадрона как-то странно дуется в углу, показал Сергею Петровичу пальцем на Мача.

– Ты чего это устранился? – удивленно спросил гусар. – Постой! Да ты их знаешь, что ли?

– Незачем из пушки стрелять, – хмуро откликнулся Мач. – Их теперь до весны не разбудишь.

– Ну так кто же это? – поинтересовалась Адель, не обратив внимания на весну.

– Братцы мои. Мои умные братцы. Каспар и Петерис.

Некоторое время эскадрон потрясенно молчал.

– А чего же это твои братцы так основательно заснули? – полюбопытствовал Ешка. – Спят, как у доброго Боженьки за пазухой! В самом деле до весны спать собрались?

– А я тебе о чем толкую? Ужиной травы нажрались, вот и заснули! – проворчал Мач. – А мать, наверно, ничего понять не может, убивается!

– О тебе она тоже убивается, – напомнила Адель.

– А-а… – протянул Ешка. – Тогда – ясно…

Но то, что сразу уразумел цыган, оставалось загадкой для Адели и Сергея Петровича. Маркитантка хотела было сразу спросить – гусар удержал ее и был прав. Еще через несколько минут Мач, немного успокоившись, заговорил сам, без понуканий.

– Травка есть такая, кое-где вдоль канав растет, на лугах встречается. Нам ее этим летом одна старушка показала. Говорит – ее ужи на зиму едят и засыпают до весны. Ну, и человек может. Иные, она сказала, так делают в трудные времена – переспят самое недоброе, самое опасное, а потом и являются на готовенькое! Вроде моих братцев! Это они пруссаков испугались – вот и полезли зимовать на сеновал!

– А не опасная травка?

– Старушка сказала – не опасная. Только когда проснешься, есть очень хочется.

– Хорошая травка! – одобрил Сергей Петрович. – Пользительная травка! И старушка, видно, бывалая…

– Да уж бывалая, – согласился Мач. – Всю Курляндию, говорит, обошла, травы искала. А с виду – ведьма ведьмой, и зубы торчат.

– Уж не поесть ли и нам этой милой травки? – шутя предложил гусар. – Все ж таки ляжем не на пустой желудок!

– Можно! – сразу согласилась Адель. – Тут замерзаешь, от голода заснуть не можешь, весь побитый да поцарапанный, а умным людям такие забавы ни к чему. Умный человек тем, видно, и отличается от глупого, что в неприятности не лезет и пережидает их в тихом месте.

– И никакой тебе войны! – продолжил ее мысль Сергей Петрович. – Просыпаешься – а врага уже прогнали, порядок навели, изволь жаловать к завтраку!

Мач смотрел на обоих, не понимая – то ли шутки у них такие, то ли они всерьез… Потом сорвался, съехал сидя по скользкому сену вниз и выскочил из сарая.

– Куда он? – забеспокоился гусар. – И сабли не взял…

– Промокнет – вернется, – постановила Адель.

Мач действительно промок. Но когда вернулся – забрался наверх и протянул эскадрону какую-то привядшую травку, мелкую и невзрачную, вырванную прямо с корнем.

– Ишь ведь, и впотьмах нашел! – восхитился Ешка, потянул носом и фыркнул, – не иначе, по запаху…

– Вот, это она и есть… – объявил Мач, но никто не торопился взять в руки подозрительную травку. Гусар – и тот осмотрел ее как бы издали.

– Ну так как же, братцы, засыпаем до весны? – предложил командир несусветному эскадрону, и эскадрон в изумлении на него уставился.

– Оно бы неплохо… – вздохнул Ешка. – Спи, как эти двое, и никаких тебе забот…

– Не зря твоих братцев умными считают, ох, не зря, – сообщил Сергей Петрович Мачатыню.

– Ешьте, тут без обмана, – обнадежил Мач, – я вас потом сеном закидаю, чтобы до весны не нашли. А к тому времени и русская армия сюда придет.

– Она раньше придет! – обнадежил гусар. – Видел картинки, которые из Риги привозят? Воевода Вавила Мороз-то куда раньше весны заявится и французов выгонит!

– А ты? – спросил Ешка.

Мач призадумался.

Ему был прямой резон съесть сейчас всю ужиную траву в окрестностях. Не получилось в этом году борьбы за свободу – и следовало затаиться, чтобы потом, по совету старенького господина Бротце, набраться ума-разума, побывать в чужих странах, научиться этой самой свободе и вернуться с оружием в руках!

– Ну, поразмысли, – усмехнулся Сергей Петрович. – А мне, видно, на роду написано дурачества делать. Отсыпаться, пока другие воюют – не по мне это. Бери травку, Адель, ты – женщина, тебе эта проклятая война давно уж осточертела!

Адель взяла кустик двумя пальцами, понюхала, наморщила нос.

– Я побольше твоего боев видала и ничего, жива! – строптиво отвечала она. – И что же, прикажешь мне одной с этими умниками тут спать? А о моей репутации ты подумал? Нет, мой маленький Серж, ты от меня так просто не отвяжешься. Держите травку, мсье Екаб.

И передала кустик Ешке.

Тот понюхал, подумал, усмехнулся – и отбросил ее подальше.

– Ну ее! А то еще и в самом деле с голоду съем!

Трое лихих наездников дружно рассмеялись и стали заваливать мудрых братцев Мачатыня сеном. Завалив, примяли сено поплотнее, чтобы братцы не замерзли до весны. И стали укладываться на ночлег.

Лег и Мач, но так, что перед носом у него дразнилась пряным запахом ужиная травка…

И соблазняла! И соблазняла!..

Он явственно видел, что зря тратит время, болтаясь с эскадроном по окрестностям. То ли время для свободы не созрело, то ли проклятый Бонапарт все погубил и опошлил – Мач понять не мог, но было ему горько и обидно. Понимал он, что долг нужно выполнять, – и не видел способа для этого. А зловредное зелье Ав ходило у него по жилам и требовало решительных поступков.

Мач протянул руку…

Если не сейчас, то через год, черед десять лет, через сто лет! В конце концов, травы по канавам и болотам много, на всех окрестных ужей хватает, так что и ему хватить должно. Как только просквозит через сонную пелену тот самый миг – Мач усилием воли проснется и ринется в бой за свободу, чтобы погибнуть самым прекрасным в мире образом!..

И тут на щелястой стене сарая обозначился золотистый кружок.

Он сперва был, как ореол вокруг свечки. Но стал расти, шириться – и обратился в тускло светящееся колесико, обрамленное слабыми язычками прозрачного огня. Посреди колеса был мрак, но во мраке вырисовались лица. Мач увидел их – сперва прилепившиеся друг к другу белесые пятна, потом темные глаза.

Это был лысеющий мужчина лет сорока, почему-то с большой аброй в руках, это был красивый юноша с черной палкой, немногим постарше Мача, всем бы хорош, да только нелепо стриженый, и дед в смешной ушанке, чья борода торчком откуда-то была знакома, и женщина, неуловимо похожая на Паризьену, и еще два глаза возникли на рыжем пятне – умные собачьи глаза…

– Кидай же! – услышал Мач. – Я больше не могу удерживать время!.. Кидай!

Люди там, в колесе, как бы расступились, женщина замахнулась…

И не стало на стене круга.

Мач протер глаза. Очевидно, он настолько устал, что одолевший его сон свалился внезапно, как снег на голову.

Травка лежала рядышком и все еще соблазняла.

Мач протянул руку, зажал ее в кулаке и сказал себе, что теперь-то она уж никуда не денется… И вот сейчас можно сунуть ее в рот и пожевать… пожевать… даже если невкусно…

Глаза сомкнулись сами.

А часов примерно через шесть Ешка, достаточно выспавшись и снова ощутив голод, открыл глаза. Прямо нестерпимо – и тем более, что рядом пахло свежим хлебом. Правда, не привычным ржаным, скорее уж господским…

Ни белому господскому, ни ржаному хлебу в сенном сарае взяться было неоткуда – но цыган все же пошарил руками наугад, ориентируясь по нюху.

Под его ладонью оказалась здоровенная и еще теплая горбушка.

Не рассуждая, как она сюда попала, Ешка запустил в нее зубы, вырвал здоровенный кус и торопливо прожевал его. Лишь проглотив, он понял, что уже проснулся, и хлеб – настоящий.

Есть хотелось жутко… но рядом спала Адель Паризьена, не менее голодная.

Спала она беспокойно, что-то бормотала, морщилась. Ешка выбрался из-под сена, подполз к ней поближе, убрал захлестнувшие шею маркитантки длинные косы и некоторое время сидел, глядя в ее лицо, хотя и стояла в сарае почти полная темнота.

Он подумал, как бы незаметно подсунуть хлеб Адели. Стянуть – это было проще простого, он бы и у черта левый ус незаметно стянул, а вот поди подложи! Наконец цыган сообразил – положил кусок у самого лица, так, чтобы запах достигал ее ноздрей, а сам откатился подальше и стал наблюдать, безмерно довольный своей проказой.

Действительно, Адель вдруг резко приподнялась на локте и, пошарив, нашла горбушку. И она, как Ешка, тоже первым делом откусила кусочек. Но, жуя, задумалась и больше откусывать уж не стала.

Шагах в пяти от нее под сеном привольно раскинулся Сергей Петрович. Адель подползла к гусару и, как только что Ешка, долго смотрела в незримое спящее лицо. И неизвестно было – видит ли она его на самом деле, или зрение Адели обращено в глубину собственной души, где хранится тончайшей кистью выписанный серебристый образ ее друга.

Провела Адель ладонью по рассыпавшемуся чубу гусара, расстегнула верхние пуговки на доломане, чтобы ему легче дышать, и вложила хлеб в его загорелую руку. Тут только маркитантка сообразила, что взялась-то горбушка неведомо откуда… Но ничего уж не оставалось, как только быстрее отползти и притвориться спящей.

Ешка чуть не застонал, но зажал себе рот.

Сергей Петрович проснулся и быстрым взглядом оглядел сарай. Было подозрительно тихо: Ешка и Адель от чрезмерного притворства мало того, что не сопели, – и вовсе дышать перестали.

Обнаружив в руке хлеб, гусар усмехнулся. В отличие от Адели, он живо сообразил, кто преподнес ему столь дорогой подарок. Первая мысль была – вернуть хлеб Паризьене, проголодавшейся не менее мужчин. Но недостойно гусара было бы ставить даму в неловкое положение. Сергей Петрович призадумался.

Рядом зашевелился Мач. Гусар повернулся к парню. Вот уж кому досталось за эти дни – лицо осунулось, морщинка на лбу появилась. Нелегко мальчишки становятся в трудный час солдатами, ох, нелегко, Сергей Петрович знал это по себе, и потому, откусив малость, положил хлеб Мачатыню на грудь, а сам как только что Ешка и Адель, притворился спящим.

Мач ощутил прекраснейший в мире запах.

Рука сжала крепкий горбик, глаза открылись – и сон как ножом отсекло.

Голова еще плохо соображала, но руки уже действовали.

Выронив ужиную траву, парень схватился за здоровенный кус хлеба, отломанный от ковриги. Не запустить в него зубы уж было совсем невозможно.

Вкус у этого хлеба оказался несколько неожиданный, не домашний, но на пустой желудок – лучше любого лакомства. Пытаясь определить, чем же отдает горбушка, Мач тщательно и сосредоточенно прожевал ее, проглотил…

И вдруг улыбнулся.

Ему стало неимоверно хорошо. Умом он понимал, что на дворе – война, голод, куча неприятностей, а сердце пело от счастья, как будто оно-то уж нашло способ от этих неприятностей избавиться.

И Мач негромко рассмеялся.

Эскадрон как будто ждал команды – так и грохнул, буйно, заливисто, до слез. И гусар, и цыган, и маркитантка следили исподтишка за путешествием горбушки, им уже было смешно – а Мач словно дернул за веревочку.

И в ту же минуту сквозь щелястые стены сарая пробилось внезапное иорячее солнце.

Мач, продолжая хохотать, протянул дрожащей рукой горбушку Сергею Петровичу, Адели, Ешке.

– Вот… – сказал он. – Хоть одна на всех…

Те замотали головами, поскольку голода в тот момент не было, а было необъяснимое и бескрайнее счастье.

Невзирая ни на что!

Впереди у них у всех была военная зима с кучей неприятностей, и они это прекрасно знали. Но вдруг напрочь забыли. Они хохотали, как дети малые, глядя на обкусанную горбушку, и стоило кому-то одному выбиться из сил – другой вспоминал нелепую подробность, и хохот гремел под крышей сенного сарая лучше всякой победной канонады.

Давно так не смеялся Мач – и, видно, хотел отсмеяться за все те лишенные радости дни, что выпали ему этим летом и этой осенью. Он чувствовал себя, как больной, которому наконец-то принесли нужное лекарство, и вот он пьет – и чует, как с каждым глотком возвращаются к нему сила и радость…

Сергей Петрович первым выбрался из сена и сидя съехал вниз, откинул засов, впустил в сарай свет и воздух.

Потом повернулся, смешной донельзя в доломане и чикчирах, облепленных травинками, с целым стогом в серебристых волосах, и перекрикивая веселый лай Кранциса, громко позвал свое несусветное воинство, съезжающее ему навстречу на собственных задах, буйное и взъерошенное:

– Поднимайся, братцы! Утро, утро! Счастливый день!

Глава последняя, прощальная

И все глуше стучали копыта, и фигуры хохочущих уносящихся всадников обратились в четыре точки на горизонте, и точек тоже не стало… а я все стояла и смотрела, все стояла и смотрела вслед… и смотрела, ничего вокруг не замечая…

Я еще слышала их смех, во мне еще отзывались радостью их ослепительные улыбки. Но знала же я, в какой путь их проводила! И, делать нечего, стояла я под старым каштаном, завернувшись в красно-синий платок, и тихонько пела последнюю, прощальную балладу Адели Паризьены:

А там, на поляне, где пали с разбега

и конь, и наездник, два смятых крыла,

в серебряный кубок кровавого снега

на вечную память я молча взяла.

Оттуда струились лесные тропинки

в счастливые царства за гранью беды,

да только в ладони чернели дробинки,

да только обратно вели все следы.

Ведь тот, кто изведал пленительной жажды,

кто выбрал мгновенья, а не времена,

кто выпил с друзьями за вольность однажды,

вовек за иное не выпьет вина!..

– Не кори себя понапрасну, – тихо сказал Ингус. – Ну, чем ты могла ему помочь? Не путай фантазию с историей…

Он лежал в развилке раздвоенного ствола каштана, крошечный, тусклый, с горошину величиной, мастер читать нравоучения, великий бродяга по временам и укротитель зазнавшихся баронов…

– Я не о нем, – вздохнула я. – А вообще…

И продолжала балладу:

От друга, как клятва, к надежному другу

глоток переходит святого огня,

и кубок серебряный пущен по кругу,

и вот он дошел наконец до меня.

И там я осталась – пускай заметает

тропинки к надеждам! – вот там я стою

с серебряным кубком, и снег в нем не тает,

вот там сохраняю я верность свою…

Я замолчала, а сверху сыпались сквозь разлапистые ветки мелкие бело-розовые цветы и застревали в моих волосах. И было непонятно, когда успел наступить этот майский вечер…

– Не стряхивай, – попросил Ингус. – Так – хорошо… и спой мне еще.

– Я уже все спела…

– Ну, повтори что-нибудь… И не тоскуй. Ведь все теперь будет хорошо.

– Да, хорошо… – пробурчала я. – А ты?

– Просверкну золотой искрой. И это тоже неплохо.

– Так мы ничего про тебя и не узнали. Ни откуда взялся, ни чем тебя кормить. Одному тебе эта история не принесла ничего хорошего.

– А любопытно, как же все начнет теперь меняться… – мечтательно произнес путис. – Только ты не кори себя. Ты больше не слышишь тех отзвуков, не видишь тех лиц, но скоро зазвучит что-то другое.

– Если бы ты только мог вообразить, какая во мне теперь пустота, – пожаловалась я. – И даже пропало понимание элементарных вещей. Я уже не знаю – то, что мы сделали, хорошо или плохо? Нужно ли было вмешиваться в ход событий? И так ли отвратительна свобода?

– Тогда, меся тесто, ты называла свободой одно, а теперь, кажется, совсем другое, – усмехнулся Ингус. – Свобода хороша, когда это – свобода выбора. Вот за что следует сражаться и умирать. Каждый должен сам выбирать, где ему жить, кого любить, каким делом заниматься, как своих детей растить. А когда тебя пихают на узкую дорожку, чтобы ни вправо, ни влево не свернуть, не дают с собой припасов и поминутно твердят в ухо, что это и есть твоя свобода… Ну, тогда нужно сопротивляться.

– Я и без того всю жизнь чему-нибудь сопротивляюсь… И устала я каждый день самостоятельно делать выбор!

– Тише, тише, не шуми, ты даже не даешь мне спокойно просверкнуть золотой искрой… – упрекнул он. – И ты сейчас буянишь потому, что сразу не видишь результата. Ты думала – избавишь эту землю от Ав, и на следующий же день дураки поумнеют, болтуны заткнутся, предатели покаются, жулики отдадут наворованное? Держи карман шире! Если человек изо дня в день пил отраву, и лишь на смертном одре у него отняли пузырек, он не сразу пустится в пляс. А тут – целый отравленный народ. Только не пытайся что-нибудь еще сделать!

Я поняла, что он имел в виду. Достаточно рук было приложено к судьбе этого народа, довольно его тягали силком в разные стороны. Но я так боялась, что наши труды пойдут прахом!

– И Мария Николаевна выздоровеет, и Славка пойдет учиться, и Гунар своих детей вырастит, – тихонько ворковал путис. – И озеро вот не улетело, осталось, видишь, как много уже сделано? И все прочее наладится. И ты долго-долго будешь молодой…

– Без него, – то ли подумала, то ли прошептала я.

– Я отнесу тебя к нему, – решительно сказал Ингус. – На это меня еще хватит.

– Не смей! Во-первых, не донесешь, а во-вторых… Ингус!

Повинуясь оклику он опять свернулся клубком, тщательно обвив вокруг мордочки отощавший, убогий хвостишко. Резкое движение еще больше убавило света, исходящего от нее.

Я прикрыла его ладонями, как будто в этом ненадежном домике он мог сберечь свое уходящее тепло!

– Не смей, – повторила я. – Я не могу, не хочу, понимаешь?.. Еще и тебя потерять…

– Ты хоть немножко любишь меня? – тихо спросил он.

– Конечно.

– Правда, любишь?

– Правда – люблю. Только не покидай меня. Не может быть, чтобы Славка ничего не придумал!

Огненный шарик съежился еще больше.

Наука была бессильна. А такой магии, чтобы спасти Ингуса, я не знала. Хотя смотрела по сторонам, очень внимательно смотрела, искала тех образов, которые следовало сплавить вместе. Магия никак не рождалась.

Друид что-то хотел тогда объяснить о средоточии силы, накопленной поколениями… Что же это за накопленная и перерожденная сила, которой жрецы не дают выхода, поколение за поколением уплотняя сгусток этой силы до предела? Что же это такое – сперва порожденное магической силой одних жрецов, а потом ставшее священной реликвией других жрецов, понятия уже не имевших о происхождении средоточия силы?

И вдруг я поняла!

Возможно, мысль моя была не озарением, а еще одной удачной выдумкой сочинительницы сказок. Да, я люблю фольклор, исследую суеверия, сплю в обнимку с мифологическим словарем! Да, я всегда знала, что ирландские женщины носили в кармане передника желудь, чтобы сохранить молодость. Обечный желудь с обычного дуба, а если необычный? Даже если я так придумала, даже если это не плод священного дерева друидов, которому тысяча жрецов отдала свою силу, чтобы она переродилась и сгустилась, – то все равно, вся моя сила будет сейчас в него вложена! А это немало!

Треснул кожаный ремешок – я сорвала с шеи сверкающий желудь. Заветный желудь, дающий своей хозяйке вечную молодость! Даже если и нет – в эту минуту он был заветным и магическим!

– Ты можешь его сжечь? Сейчас же? Немедленно?

– Нет… Это же запрещено…

– А я тебе приказываю!

– Ты же не знаешь, что это такое!

– Знаю!

– А ты?..

– Я тебе приказываю, слышишь? Я, твоя хозяйка! Приказываю!

Драгоценный талисман Ав, сверкнув отполированным боком, исчез в тусклых, еле шевелящихся язычках.

Он не занялся, он как бы таял…

Внутри крошечного шарика вдруг вспыхнула звезда, сперва – с булавочную головку, она стала расти, ее ослепительно-белые лучи прошли сквозь бледно-золотой ореол путиса, и в тот миг, когда уж казалось, что звезда сожгла Игнуса изнутри, в самой ее сердцевине зародилось огненное ядро. Оно наливалось силой, оно расправляло язычки, рыжие и багровые, оно завертелось вокруг своей оси – и выплеснулось ввысь острым и кудлатым языком. Он обернулся золотой спиралью, взмыл в ночное небо и большим золотым шаром рухнул к моим ногам.

Я отскочила.

– Не бойся, не обожгу! – зазвенел торжествующий голос.

Язычки расправлялись, как лепестки огромного цветка, полыхали ослепительными переливами, и внутри золотого клубка молодело и хорошело фантастическое лицо. Две синие искры вызрели в глубине клубка – и вдруг стали взглядом.

– Ингус!..

– Я люблю тебя!

Ингус закружил по ночному двору, все скорее и скорее, пока в воздухе не зависла огненная многоугольная звезда, обратил ее в неправильную пентаграмму, влетел в центр, завертелся, вытянулся золотым веретеном и опять сплющился в шар.

Шар стал расти, шириться – но это превращение уже было мне знакомо. Только в прошлый раз у Ингуса ушло побольше времени на то, чтобы сплющиться в огненный кипящий блин.

Ингус закрутил посреди этого блина язычки полосонь, от чего физиономия понеслась колесом и стала втягиваться в образовавшуюся воронку. В самой ее середине обозначилась черная точка, стала расти, пламя перетекало в нее и, наконец, все ушло в ту черную дыру, остался лишь золотой ободок с крошечными острыми язычками. Как будто рама круглого зеркала висела передо мной в ночном мраке – зеркала, еще более темного, чем ночное небо над головой.

А в этой раме я увидела холм. Просто холм под луной.

На его вершине возникли два непонятных пока силуэта, через миг между ними обозначился и третий.

Холм, казалось бы, поросший травой, блеснул какими-то квадратами – и я поняла, что это – брусчатка старинной улицы. Да и не холм это уже был, его обступили дома, просто улица в этом месте делала подъем и спуск.

Три силуэта двигались ко мне.

Нижний край зеркала разомкнулся.

Худощавый и широкоплечий мужчина вел в поводу двух коней, и цокали по брусчатке, лучшей в мире музыкой цокали копыта.

На нем был серый свитер с джинсами, заправленными в высокие сапоги, серым был и один конь, что по правую руку, высокий и крупный, а по левую руку шла, беспокоясь, принюхиваясь и прислушиваясь, гнедая кобылка о трех белых чулках, со звездочкой во лбу, с такой знакомой звездочкой!

А вдали был прекрасный ночной мир, с цветущими полянами, со светлыми лесами и широкими просеками, по которым так хорошо нестись верхом, плечо к плечу, со свистом в летящих волосах!

Ведущий лошадей мужчина вдруг остановился и поднял голову, вглядываясь. И, не выпуская поводьев, забавно развел руки в стороны, как если бы прощения просил за то, что так задержался…

Ослепительный гром грянул с неба!

Я узнала синие глаза и седые виски Сержа Орловского.

Рига, 1996.

Оглавление

Глава первая, о мудрой невесте

Глава вторая, о селедочном переполохе

Глава третья, о родственнике шаровой молнии

Глава четвертая, о которой автор

Глава пятая, о красавце-гусаре

Глава шестая, об отце-одиночке

Глава седьмая, о прекрасных баррикадах

Глава восьмая, о неприятностях

Глава девятая, о лихой амазонке

Глава десятая, о побеге

Глава одиннадцатая, о которой автор опять-таки пока не подозревает

Глава двенадцатая, о том, как уходят на войну

Глава тринадцатая, о вольной песне

Глава четырнадцатая, об эскадронном знамени

Глава пятнадцатая, о красоте

Глава шестнадцатая, о нежданном спасителе

Глава семнадцатая, о подозрительной полковнице

Глава восемнадцатая, о перелетном озере

Глава девятнадцатая, о строителях кромлеха

Глава двадцатая, о цыганской свечке

Глава двадцать первая, о треклятой корзине

Глава двадцать вторая, о народной избраннице

Глава двадцать третья, о престарелом эрудите

Глава двадцать четвертая, о нерожденных детях

Глава двадцать пятая, о крови и вольности

Глава двадцать шестая, о чести мундира

Глава двадцать седьмая, какая-то странная

Глава двадцать восьмая, о рождении магии

Глава двадцать девятая, об ультразвуковых колебаниях

Глава тридцатая, о сражении

Глава тридцать первая, о куске хлеба

Глава последняя, прощальная

Реклама на сайте