«Ясень и яблоня. Книга 1: Ярость ночи»

Елизавета ДВОРЕЦКАЯ ЯРОСТЬ НОЧИ

Мужей не суди

за то, что может

с каждым свершиться;

нередко бывает

мудрец безрассудным

от сильной страсти.

Старшая Эдда [1]

Глава 1

Было обычное утро в самом начале зимы, и Сэла никак не могла предположить, что ей выпадет такая честь: первой приветствовать нового конунга фьяллей, вернувшегося из похода. Осенние пиры младшие домочадцы кузнеца Стуре-Одда в этот раз справляли у родичей в Углифьорде, где Бьёрн Бородач выдавал замуж свою старшую дочь Ингирид. На днях гости уже собирались обратно, а пока помогали по хозяйству Бьёрну бонду, уставшему от всех свадебных хлопот.

На хмурой заре, когда узкий дымовик под крышей оставался еще темным, в дверь девичьей постучали. Огонь в очаге к утру погас, покой совсем остыл, и кончик носа, торчавший наружу, был холодным, как ледышка. Сэла, к тому времени спавшая уже вполглаза, тут же решительно выбралась из-под двух одеял, которые делила с младшей Бьёрновой дочкой Фрейдис. Одеяла были тонковаты, поэтому Сэла спала в двух рубашках и еще набрасывала сверху свою новую овчинную накидку. Торопливо напялив холодные чулки и башмаки, Сэла присела на приступку лежанки возле очага. Фрейдис, не просыпаясь, сноровисто завернулась в одеяла, чтобы не поддувало сбоку.

Сэла поворошила палкой угли и стала совать кусочки коры и щепки к загоревшимся красным искрам, подложила два полешка стеночками и принялась раздувать огонь, отворачивая лицо от летящей золы. Женщины на двух лежанках неохотно зашевелились: им настала пора идти к коровам. День предстоял хмурый, скучный, и никаких иных развлечений, кроме поездки за рыбой, не предполагалось.

Облизывая обожженный палец, Сэла выбралась за дверь и там обнаружила своего двоюродного брата Аринлейва, такого же озябшего и сонного. Почему-то осенью особенно тяжело вставать до рассвета.

– Эти уже к лодке пошли! – зевая, сообщил он и сунул Сэле сухой ломоть. – На, погрызи! До завтрака долго.

Сэла охотно вцепилась зубами в черствый хлеб и вслед за братом побежала к морю. Снаружи было лишь чуть-чуть холоднее, чем в доме, зато свежо и заметно светлее. Сыновья Бьёрна уже вынесли лодку и разбирали весла. Всегда надеявшийся на лучшее Альвир прихватил парус, но ветер не дул, и всю дорогу до Рыбной шхеры, где на ночь ставили сети, пришлось грести.

В большой лодке их сидело шестеро: кроме Сэлы, которая расположилась на корме между двумя пустыми корзинами, за веслами устроились Аринлейв, их приятель Коль, приехавший с ними из Аскефьорда, и трое Бьёрновых сыновей – Ульв, Альвир и Гуннар.

Чтобы не скучать, Сэла всю дорогу рассказывала длинную сагу, которую слышала от раба-улада из Пологого Холма. Речь там шла об одной девушке, которая жила на острове Эриу когда-то в древности и судьба которой отличалась необыкновенной сложностью. Судя по нахмуренным бровям младшего из братьев, пятнадцатилетнего Гуннара, он очень быстро перестал понимать, что к чему. Запутаться было немудрено: эта девушка, по имени Этайн, сначала вышла замуж за конунга по имени Мидир, но его прежняя жена-колдунья превратила ее в муху и заставила летать без конца, присаживаясь отдохнуть только на морские волны. В конце концов муха-Этайн упала в чашу одной женщины, та проглотила ее и родила девочку, и эта девочка опять была Этайн. Сэла, выросшая на сказаниях мудреца и чародея Стуре-Одда, в этом повторном рождении не видела ничего удивительного, но трое братьев из Углифьорда ей не верили, потому что «этого не может быть». И вот вторая Этайн опять выросла, опять вышла замуж, и опять за конунга, но тут ее стал навещать незнакомый человек, уверявший, что был ее мужем в прежней жизни. Он хотел увести ее с собой, но она не помнила его и не соглашалась покинуть своего нынешнего мужа без его позволения. Тогда незнакомец, назвавшийся именем Мидир, пришел к конунгу Эохайду, мужу Этайн, и предложил ему сыграть в тавлеи. Дважды они играли на разные ставки, а в третий раз Мидир пожелал в качестве своего выигрыша право поцеловать Этайн.

– На это Эохайд ему ответил: «Приходи через месяц и тогда получишь то, что тебе положено», – рассказывала Сэла, глядя, как проплывают мимо каменистые берега, отделенные от лодки полосой сероватой, под цвет пасмурного осеннего неба, воды. – В день, когда Мидиру пора было прийти, Эохайд приказал запереть все ворота, все двери, и возле каждой еще поставить по десять хирдманов. Но ровно в полдень Мидир вдруг появился перед ними в гриднице, прямо перед сиденьем конунга. «Ну, если уж ты все-таки пришел, то получи то, что выиграл, – сказал ему Эохайд. – Но с условием: пусть моя жена обнимет тебя прямо здесь, перед очагом, у меня на глазах». Мидир на это согласился. Но когда Этайн подошла к нему, он обнял ее правой рукой, и вдруг они оба взлетели вверх и вылетели через дымовик.

Альвир, средний брат, хмыкнул, налегая на весло:

– Да как же можно через дымовик? Они что, были оба меньше воробья?

– Да это же волшебство! – стал втолковывать ему старший из братьев, Ульв. Он понимал в этих вещах не больше, но с готовностью принимал все, что слышал. – Этот Мидир был колдун, он мог в любую дырку проскочить. Неужели не ясно?

– Уж это точно! – Сэла кивнула. – Он был конунгом в волшебной стране и жил под огромным холмом…

Она задумалась ненадолго, то ли припоминая, что там дальше, то ли прикидывая, стоит ли об этом рассказывать. Невысокого роста, легкая, стройная, восемнадцатилетняя Сэла сама походила на деву из рода светлых альвов, которой ничего не стоит проскользнуть через дымовое отверстие, а ее шелковистые, густые, светлые волосы золотистой волной спускались ниже пояса по простой овчинной накидке, как сноп солнечных лучей. Миловидное округлое лицо украшал слегка вздернутый носик и тонкие черные брови, так изящно изогнутые, что за одно это в нее можно было влюбиться. Глаза у Сэлы были серовато-голубые, с ярким, немного водянистым блеском, улыбка задорно-сдержанная, как будто она про каждого встречного знает что-то очень смешное, но не хочет сказать. Она имела привычку как бы проглатывать усмешку, отражавшуюся в глазах, поэтому братья из Углифьорда при ней отчасти смущались. В придачу к приятной внешности боги наделили ее умом, но ум свой Сэла использовала, к сожалению матери, не на ведение хозяйства, а на совсем посторонние вещи. Ее интересовали и ход звезд на небе, и дела заморских конунгов, и подвиги древних героев. Еще девочкой она знала все предания Стуре-Одда и могла рассказывать их немногим хуже; новые саги, даже очень длинные, она запоминала целиком, услышав всего один раз.

– Вот так вот: живешь себе и ничего не знаешь, а потом вдруг к тебе приходят и рассказывают, что ты раньше была совсем другой… – в задумчивости проговорила она, и ее глаза, устремленные на каменистый берег с бледно-зелеными пятнами травянистых полянок, где бродили черные и серые козы, видели в это время что-то иное. – Что ты даже и предположить не мог… Любопытно было бы узнать, кем мы были в прежних жизнях.

– Я, наверное, никем не был! – Гуннар ухмыльнулся с таким видом, что, дескать, не очень-то и верится в такие чудеса. Его мир ограничивался Совиным фьордом, и этого ему вполне хватало. – Это у них там, у эриннов!

– Нет, у нас тоже бывает! – возразил Аринлейв. – Ведь про Хельги сына Хьёрварда рассказывают, что он и Свава вновь родились.

– Ну, может, конунги, они и не такое могут! – отозвался благоразумный Ульв. – Может, конунгу ничего не стоит заново родиться. Но мы-то уж точно конунгами не были!

– Отчего же нет? – Сэла глянула на него так, словно проглотила усмешку. Парень не понял, одобряет она его слова или смеется над ним, а Сэла уже отвернулась и принялась смотреть в сторону открытого моря.

– Ага! – с отрывистым смехом подхватил Гуннар. – Вот сейчас приплывет золотой корабль, а на нем конунг с Эриу, и скажет тебе: ты, Сэла, моя жена, поплыли со мной!

– Жены конунгов опять рождаются женами конунгов! – выдвинул весьма здравую мысль Ульв. – Ну, то есть дочерями, чтобы на них опять могли жениться конунги. У рыбаков и кузнецов бывшие конунги не рождаются. Тут-то подвигов не совершишь!

– Как знать… – пробормотала Сэла, глядя в открытое море.

Она не стала бы так уверенно это утверждать: приди к ней заморский конунг и скажи, что он был в прежней жизни ее супругом, она-то уж не отвернулась бы от него только потому, что этого, дескать, не может быть. Ведь мир так огромен – было бы слишком обидно и несправедливо, если бы можно было жить в нем только один раз и только в одном месте.

И в этом мире столько чудес! Там, на западе, в трех днях пути за морем лежит остров Бринн, за ним Козьи острова, жители которых говорят на такой невообразимой смеси языков сэвейгов и уладов, что их не понимают ни те, ни другие. Дальше – северный край Зеленых островов, а еще дальше – большой остров Эриу, богатый, загадочный, дивный край, полный рассказов о бесчисленных встречах смертных с иномирьем. Там Иной Мир вплотную соприкасается с нашим, отделенный лишь тонкой гранью…

Сердце замирало и дух захватывало при мысли об этом, и Сэла вздыхала, глядя в море, где горизонт прятал от нее эти чудеса. Она никогда не бывала дальше Углифьорда, но, с жадностью расспрашивая путешественников, знала о дальних землях не так уж мало. И почему ее так тянет туда, если среди их родни никогда не значилось эриннов или уладов, если ничто ее с ними не связывает, но почему-то каждое слово этих причудливых сказаний, каждое имя оттуда отзывается в душе таким ярким и сильным звоном, словно отзвук забытой родины? Может быть, и ее когда-то звали Этайн?

– А что, она у нас красивая девушка, почти как дочь конунга! – заметил Альвир, с одобрением разглядывая двоюродную внучку отца.

– Лучше! – убежденно ответил Аринлейв. – К нам в Аскефьорд однажды приезжала дочь одного конунга, на ней хотели женить Торварда ярла. Торбранд конунг тогда зимовал в гостях у Сиринлейва конунга в Хорденланде, это было в прошлом году, а весной тот приехал к нам с дочерью на Праздник Дис. Ну, и я ее видел. Если бы не знать, что это дочь конунга, так и не оглянешься, ничего особенного: длинная, тощая, с таким вот носом, что твое весло. У нас в Аскефьорде много девчонок гораздо лучше. И Сэла тоже!

– А что же Торвард ярл на ней не женился, ну, на той? – спросил любопытный Гуннар. – Не понравилась? Или он ей не понравился?

– Да как сказать! – Аринлейв хмыкнул и посмотрел на Сэлу, а Сэла фыркнула: над этой историей весь Аскефьорд в свое время изрядно посмеялся. – Сначала-то ничего, он даже позволил, чтобы его причесали как следует, и при йомфру совсем не выражался. Познакомились, все честь честью. Только на второй же вечер она его застукала с ее же собственной рабыней. И заявила, что сама дарит рабыням старые рубашки, а принять в мужья бывшего любовника собственной рабыни никак не может.

– Ну, и что? – с заливистым хохотом допытывался Гуннар.

– А ничего. Кюна Хёрдис очень смеялась.

– А Торвард ярл?

– А что Торвард ярл? Зачем ему эта носатая? У нас в Аскефьорде красивых девушек, говорю же, много.

При этом Аринлейв невольно бросил взгляд на сестру, а она отвела глаза. Обоим пришло на память, как той же самой весной, на том же Празднике Дис, в сумерках, когда старшие пировали после освящения семян и скота, а молодежь гуляла в роще, Аринлейв едва-едва успел выхватить саму Сэлу из объятий Торварда ярла, пока не стало поздно. Но об этом братьям из Углифьорда знать было ни к чему.

Из пятерых внуков Стуре-Одда Аринлейв и Сэла наиболее близко дружили. В детстве они часто ссорились, потому что всегда хотели заполучить одно и то же, зато теперь, когда оба повзрослели, сходство вкусов и понятий сделало их почти неразлучными. Отцы их, Сёльви и Слагви, были близнецами, и их дети вышли похожими. Аринлейв считался в Аскефьорде очень красивым парнем. Невысокий ростом, он был хорошо сложен и ловок, имел открытое умное лицо и особенно красивые волосы – длинные, густые, русые, они завивались на концах в крутые колечки, и многие девушки только из-за этих волос сохли по нему.

– Лучше скажите, когда у нас-то теперь конунг будет? – спросил Ульв, которого сплетни не занимали. – Он чего, вернется в этом году или нет?

– Откуда же я знаю, я не ясновидящий! – Аринлейв пожал плечами. – Этого даже по рунному посоху не рассчитаешь. Говорил, что если дела пойдут хорошо, то может и на зиму там остаться.

– Лучше бы ему вернуться побыстрее!

– Конечно, лучше бы. Он бы вернулся, если бы знал.

Аринлейв вздохнул, Сэла тоже погрустнела. И им хотелось поскорее увидеть дома Торварда ярла, который теперь уже месяц являлся, по сути, Торвардом конунгом, хотя сам еще об этом не знал. Совсем недавно старый Торбранд конунг был убит на поединке Хельги ярлом, сыном конунга слэттов, и волосы Аринлейва, обрезанные в знак скорби, еще не отросли.

Аскефьорд с трудом привыкал к потере: за тридцать два года правления Торбранда конунга он стал опорой и основой жизни, как море и горы. Он не славился добротой и любезностью, а был скорее неразговорчив, недоверчив и замкнут, но зато щедр, справедлив, никогда не выносил неправого приговора, не угнетал лишними поборами и так успешно защищал побережья от внешних врагов, что даже свирепые «морские конунги» Вандрланда не смели здесь разбойничать. Половина нынешних фьялленландцев родилась и выросла при нем, но вот его нет, и теперь у всех было такое чувство, будто с дома снесло крышу и отныне он открыт всем ветрам. Бурые скалы Аскефьорда не рушились в море, чайки так же кричали над водой, а козы щипали траву, но люди жили под гнетом утраты и смотрели в завтрашний день с большой тревогой. Погибший конунг многим успел при жизни досадить, и теперь, когда его не стало, Фьялленланд не без оснований ожидал к себе мстителей. А наследник павшего и отныне единственный защитник его владений, двадцатипятилетний Торвард ярл по прозвищу Рваная Щека, еще с лета ушел в поход на Зеленые острова и даже не знал, как нужен теперь дома.

– Да, хорошо бы ему вернуться побыстрее! – снова сказал Аринлейв. – Тинг в Аскефьорде собрать недолго, а вот на остров Туаль ему хорошо бы успеть съездить еще в этом году. Там, на севере, говорят, бури сильные зимой, лучше бы ему успеть до того.

– Да, плохо начинать новый год с конунгом, который еще не благословлен! – согласилась Сэла.

– А зачем ему туда ехать? – осведомился Коль. – Конунгом-то он собирается быть здесь, а не на острове Туаль.

Коль был слэттом, гостем, жившим в Дымной Горе уже больше года. Внешность его – белая кожа в сочетании с темными волосами и глазами – сразу давала понять, что он родился там, где встречаются и сливаются многие разные народы. Его продолговатое, высоколобое лицо носило следы многих жизненных превратностей: нос, с горбинкой от давнего перелома, смотрел немного в сторону, а правая бровь, тоже из-за давнего шрама, была выпрямлена. Зато вторая бровь, густая и черная, имела очень красивый изгиб с маленьким надломом посередине. Волосы он гладко зачесывал назад и заплетал в косу, как носят все слэтты, а из оружия обходился одним длинным ножом с бронзовой рукояткой.

– Все конунги Морского Пути и со всех островов, когда принимают власть, должны ехать в святилище Аблах-Брег за благословением! – обстоятельно объяснил Аринлейв. Внимательные взгляды трех братьев из Углифьорда говорили о том, что это объяснение и для них будет не лишним. – Это святилище Одина, только на Туале его называют Эохайд Оллатир, то есть Могучий Всеотец, а еще Руад Роэсса – Красный Мудрец. И пока конунг, провозглашенный в своей державе, не получит благословения, он как бы не настоящий конунг и боги его не слышат. А благословение приносит удачу ему и всей его стране. Это пошло еще с тех времен, пока люди жили только на острове Туаль, а наши земли были заняты великанами. Уж про Века Великанов ты что-нибудь да слышал? Тогда на Туале жил конунг Харабана, у него была жена Хальмвейг, жрица, и у них было восемнадцать сыновей. Когда сыновья вырастали, конунг каждому из них давал дружину и отправлял добывать себе землю, которой он мог бы править. И благословение они получали в святилище Аблах-Брег, где яблоневый сад, который цветет круглый год. Про это есть целое сказание: «Песнь о Харабане Могущественном Отце». Сэла ее знает. Все эти восемнадцать конунгов были сыновьями Одина. От них пошли роды конунгов всего Морского Пути и островов: Зеленых, Козьих, острова Эриу, Морвены, Далриады, Камбрии, Эпина, Ньёрунланда, Придайни, ну, всех.

– А как же конунг Харабана? – с невинным видом спросил Коль. – Это были его сыновья или Одина, что-то я не понял?

– У каждого конунга было два отца: земной и небесный, – снисходительно разъяснила Сэла. – Ты вроде бы уже взрослый, а не знаешь таких простых вещей!

– Когда у кого-то два отца, это не делает ему чести! – поддразнил ее Коль. – Чтобы это понимать, я достаточно взрослый!

– Это у простых людей! А у сыновей богов все совсем иначе. Это можно понять, если у кого в голове мозги, а не козий мох.

У Коля в голове были именно мозги, а не козий мох, но соотношение земного и небесного его мало занимало, поэтому он даже не старался вникнуть в суть. Два отца, ну, и два, – это их дело.

– Харабана Старый был земным воплощением Одина. – Сэла все же снизошла до объяснения, больше ради сыновей Бьёрна, чьи недоумевающие лица прямо-таки взывали о милосердии. – А в его сыновьях возродились сыновья Одина. Конунг Торгъёрд, первый конунг Фьялленланда, был воплощением Тора. Поэтому теперь Тор – покровитель фьяллей. Не думала я, что в Слэттенланде все такие… темные, – добавила она и опять проглотила усмешку.

– Может, в Слэттенланде в этом отлично разбираются, но по мне обо всех слэттах нельзя судить, – без смущения отозвался Коль. – Я там прожил не очень-то долго и не успел впитать всей мудрости слэттов.

Воспитание его, как он говорил, не сложилось. Он родился единственным сыном состоятельного бонда, но прожить с родителями ему довелось всего до пятнадцати лет. Однажды на празднике Середины Лета он поссорился с другим подростком; завязалась драка, и Коль ловким приемом, усвоенным не так давно, сломал своему сопернику основание черепа. Как он рассказывал Сэле: «Тогда я был уже довольно-таки сильным и ловким, но соображал не так чтобы очень. С подростками это часто бывает, когда руки зреют быстрее, чем голова». После этого ему пришлось бежать, поскольку родичи убитого, конечно, захотели бы отомстить. На осеннем тинге того же года юного убийцу объявили вне закона на двадцать лет, и эти двадцать лет ему предстояло провести где-нибудь подальше от дома. Первые годы он скрывался, боясь, что родичи жертвы найдут его и убьют, потом, обретя уверенность в своих силах, стал даже желать этой встречи, а потом опять стал скрываться, теперь уже боясь, что его найдут и он опять кого-нибудь убьет. Со времен его изгнания прошло уже двенадцать лет. Проскитавшись почти столько же, сколько перед этим прожил дома, Коль привык к бродячей жизни, и она нравилась ему.

Устав от таких возвышенных предметов, все некоторое время молчали. Парни налегали на весла. Чтобы помочь им, Сэла запела старую рыбацкую песню, известную всему побережью, которую даже матери пели, укачивая будущих рыбаков:

Ветер, полни белый парус, Подгоняй коня морского, Пусть он мчит по бурным волнам, Обгоняет быстрых чаек. Волны, вы не рвите сети, Не бросайте их на скалы, Не треплите их о камни, Мчите прочь траву морскую. Волны, великаньи дочки, Помогайте мне в работе, Загоняйте в сети рыбу — Столько, сколько звезд на небе! Солнце, ты суши рыбешку, Чтоб провялилась как надо, А когда зима настанет, Я добро не позабуду! Выпью пива я за ветер, И за волны, и за солнце! Всех на пир к себе зову я Рыбака друзей могучих!

Напевая, она вглядывалась в морскую даль, и ближе к концу песня вдруг стала спотыкаться, будто она сама уже изрядно «выпила пива». Выговаривая слова по одному, Сэла пристально следила за чем-то, так что и братья на веслах стали оборачиваться. В серовато-голубой дали появилось что-то движущееся.

– Э, да там корабль! – воскликнул остроглазый Гуннар. – Корабль, смотрите!

Побросав весла, все стали вглядываться в даль.

– И даже не один! – заметил Аринлейв, прищуриваясь. – Там два… да, два корабля. И оба большие.

– И прямо из моря! – подхватил Альвир. – С островов! Ну, Сэла, это за тобой эриннский конунг в хрустальной золотой ладье!

– Так может, это… Торвард ярл? – с замиранием сердца спросила Сэла.

Она сразу подумала об этом: больше всех королей и чародеев во Фьялленланде сейчас был нужен он, Торвард сын Торбранда. Мигом выбросив из головы предания, Сэла вглядывалась, против воли утверждаясь в этой сумасшедшей надежде.

– А может, это кто-то плывет к нам посчитаться за прежние подвиги Торбранда конунга! – мрачно предположил Ульв. – Если там уже знают, что он убит и мы остались без защиты…

– Нет, нет! – твердила Сэла, сжимая руки и чувствуя во всем теле волнение, трепет, смешанный с еще робким, но быстро растущим ликованием. – Откуда же они могли узнать, ведь прошел всего месяц, а вы сами говорили, что в ту сторону никто еще не плыл мимо вас.

– Никто не мог еще узнать, да еще и собрать войско, снарядить корабли! – поддержал ее Аринлейв, который почти всегда думал с ней одинаково. – И вообще у уладов не бывает таких больших кораблей, они, говорят, между своими островами плавают на лодках из прутьев, обтянутых коровьими шкурами. Торвард ярл их называл «плавучими коровами». А это… смотрите же, это лангскип скамей на двадцать шесть!

Большие корабли шли на веслах и приближались не очень быстро, но уже можно было разглядеть, что это боевые корабли с разноцветными щитами на бортах. Не торговцы какие-нибудь.

– Не повернуть ли нам назад? – предложил осторожный Альвир, оглядываясь в сторону берега. – Все-таки, если что… Если это «морской конунг», нас же просто утопят, чтобы шум не подняли.

– Нет, ни за что! – пылко воскликнула Сэла. От жгучего нетерпения ей хотелось бежать по воде навстречу кораблям. – Ари, давай, гребите! Гребите! Скорее! У них ведь нет красных щитов на мачте! [2]

Аринлейв, разделявший ее чувства, тут же взялся за весло, и братьям осталось только присоединиться: родич из Аскефьорда, ходивший в походы с конунгом, пользовался у сыновей простого бонда большим уважением. Сэла, перебравшись с кормы на нос, тянулась и вглядывалась, так что Аринлейв окликнул ее:

– Эй, сдай назад! А то вывалишься еще… Как Сольвейг!

Сэла оглянулась: историю с исчезновением Сольвейг, сестры их отцов, она отлично знала, и неспроста Аринлейв вспомнил этот случай именно сейчас, когда другой конунг возвращается в Аскефьорд… Но размышлять об этом было некогда: большие корабли все приближались, и Сэла узнавала их.

– Там «Ушастый», первым идет «Ушастый»! – твердила она, в нерассуждающем восторге едва не прыгая на дне лодки. – Я же говорю, это он!

«Ушастый», дреки на двадцать шесть скамей по каждому борту, был кораблем Торварда ярла, захваченным в прошлогоднем сражении с конунгом Граннланда. Резную голову дракона на его переднем штевне украшали огромные уши с гребнем, больше похожие на крылья, из-за чего корабль назывался «Крылатый Дракон», но вслед за веселым Торвардом ярлом все стали звать его «Ушастым». Не узнать такой приметный корабль было невозможно – как и самого Торварда ярла, чью высокую, сильную фигуру Сэла уже вскоре разглядела. Он стоял на носу, вглядываясь в лодку, плывущую навстречу. Сэла замахала ему, и он взмахнул рукой в ответ, должно быть, узнав ее. Искрой блеснул золотой браслет на его запястье, словно осколок солнечного луча, и сам, рослый, мощный и стройный, в красной рубахе, с поясом, густо усаженным золотыми бляшками, – Торвард ярл любил одеваться ярко даже в походе, – был похож на молодого бога, выплывающего на заре из-за грани Иного Мира. Сэла нетерпеливо махала ему, и слезы просились на глаза от внезапной радости – Торвард ярл был гораздо лучше, чем заморский конунг на хрустальной ладье! Торварда ярла, открытого, дружелюбного, ничуть не надменного, отважного и веселого, в Аскефьорде все любили. Но первые двадцать пять лет он прожил как бы в тени своего сурового прославленного отца, и только теперь, когда он остался их единственной опорой и защитой, Сэла по-настоящему осознала, как он дорог им всем – всем, для кого он отныне равнозначен солнцу в небе.

Свободные от весел хирдманы на «Ушастом» тоже узнали людей в лодке, над морем пролетел приветственный крик: все были рады еще здесь, за целый переход до Аскефьорда, увидеть знакомые лица.

– Так он же, выходит, ничего не знает… – пробормотал за спиной у Сэлы озадаченный Ульв.

Тем временем лодка подошла к «Ушастому» вплотную; Торвард ярл, крикнув что-то, сделал знак гребцам у себя за спиной. Лодка ткнулась в борт «Ушастого», Торвард перегнулся и протянул руки Сэле; она подала ему свои, и он мгновенно, так что братья только ахнули, выдернул ее из лодки, поднял и посадил на борт, крепко держа за талию. И вот он был перед ней – смуглый, с черными бровями, со своим знаменитым шрамом, который неровной беловатой полосой тянулся от правого угла рта до заднего края челюсти. Как всегда после разлуки, он показался Сэле каким-то очень ярким, бурным, новым и неожиданным. И его весело блестящие карие глаза смотрели на нее с таким восторгом, словно к ней-то он и стремился через моря. В походах Торвард всегда скучал по дому и был рад увидеть хоть кого-то из Аскефьорда уже сейчас, а тем более девушку, потому что из всего населения Аскефьорда девушек он любил больше всех!

– Сэла! – радостно восклицал он и жадно целовал ее, покалывая щеки и губы своей черной щетиной, не бритой уже дня три. – Вот так подарок! Ты меня встречаешь, мне не мерещится! Как же ты догадалась, что я сегодня вернусь? Вещий сон видела? С меня колечко! Ну, как у нас там, солнце мое?

Сэла засмеялась и положила руки ему на грудь. «Солнце мое» Торвард ярл называл девушек, с которыми его связывали теплые чувства известного рода. Она не стремилась попасть в их число, но сейчас его бурная и искренняя радость от встречи, его горячие поцелуи и это «солнце мое» – знак ближайшей сердечной привязанности – вызывали в душе неразумную и такую приятную слабость. Все-таки он был лучше всех парней Аскефьорда, выше всех не только положением, но и качествами. Сэла твердо решила, что не станет в него влюбляться, – они не пара, и нечего зря вздыхать! Правда, на том памятном Празднике Дис и она среди общего веселья чуть не лишилась рассудка, а с ним и еще кое-чего, для девушки даже более важного. Почему она не противилась, когда ее бережно, но решительно увлекали в укромное место за выступом скалы в Драконьей роще, – она и сама не могла потом объяснить. Почему-то в то время предчувствие того, как сильные руки Торварда ярла мягко положат ее спиной на мох, вызывало не ужас, а скорее наоборот… Должно быть, возбуждение весеннего праздника и манящая страсть его поцелуев свели ее с ума. И долго еще при воспоминании об этом вечере ее пробирала дрожь – но, пожалуй, не от страха… Конечно, потом она опомнилась и была признательна брату, который так своевременно вмешался, но и теперь, несмотря на мудрые и решительные обещания, данные Аринлейву и самой себе, Сэла не могла не признать, что нет во Фьялленланде человека, более достойного любви, чем Торвард ярл!

Но то грустное известие, которое ей предстояло передать, лежало на сердце тяжелым черным камнем.

– Торвард… – начала она и запнулась, не зная, как теперь назвать его, Торвард ярл или Торвард конунг. Оттого вышло, что она назвала его просто по имени, но он не имел ничего против и смотрел на нее с тем же теплым ликованием в блестящих карих глазах. – Ты… ты ведь не знаешь? – полуутвердительно произнесла Сэла, понимая, что если бы он знал , то едва ли сейчас был бы так весел.

– Что? – с живой готовностью к любым новостям спросил Торвард. – Ничего я не знаю! Ну, как вы тут?

– Что ты… – Сэла глубоко дышала от волнения и жалела, что эта выдающаяся честь досталась ей, а не кому-нибудь поумнее, вроде Эрнольва Одноглазого.

– Что я опять стал отцом? – весело предположил Торвард, видя, что она не решается что-то вымолвить. – Кто меня осчастливил на этот раз? Не ты и не Хильделинд, не может быть, я точно помню!

– Нет, гораздо хуже! – Не смеясь вместе с дружиной, Сэла качнула головой и погладила его по щеке, не решаясь огласить страшную новость, которая надолго погасит радостный блеск этих глаз. – Или лучше. Не знаю. Все сразу.

– Не надо меня путать, я сам запутаюсь! – пошутил Торвард, но взгляд его стал серьезным. – Что значит – все сразу?

– Ты стал конунгом. Торбранд конунг… убит.

Торвард переменился в лице. Ближайшие к ним хирдманы замолкли, только дальние, сидевшие за веслами ближе к мачте, еще гомонили, не расслышав. Торвард молча смотрел ей в глаза: он не произносил ненужных слов вроде «Не может быть!» или «Что ты говоришь!», а просто смотрел, словно вслушивался в смысл произнесенного. Такими вещами не шутят, он это понимал.

– Кем? – наконец коротко спросил он.

– Хельги сыном Хеймира. Они встретились на Квиттинге. У них был поединок. Ари все видел, он тебе расскажет, он там был. – Сэла кивнула вниз, на лодку, где среди братьев сидел Аринлейв.

Торвард посмотрел на него, скользнул взглядом по его коротко обрезанным волосам. Теперь не требовалось спрашивать, почему Аринлейв расстался со своим украшением. Торвард в растерянности подергал прядь собственных черных волос, отросших за время похода почти до локтя.

– Давно? – снова спросил он, и по этим отрывистым словам, по тому, как сильнее стала вздыматься его широкая мускулистая грудь, видно было, что страшная потеря с грохотом и гулом вдвигается в его сознание, ломая привычное ощущение жизни. Или две потери…

– Нет. Еще только месяц, дружина совсем недавно вернулась. Больше никто не погиб, сражений там не было. Хотели послать за тобой, но не знали, где ты.

Торвард медленно обернулся и нашел взглядом одного из своих телохранителей.

– Кетиль, помнишь? Ты же с нами был. Мы ведь… Сольвейг видели. – Он снова обернулся к Сэле. – Видели ее над морем, там, ну, на островах. Я своим глазам не поверил, но ребята тоже видели. А Халльмунд говорит: надо возвращаться, она за нами пришла. Я хотел там зимовать, но… решили вернуться, посмотреть, как тут дела. Нет, правда?

Он посмотрел ей в глаза с каким-то просящим выражением: не так чтобы он ей не верил, но ему требовалась хоть капля сочувствия, чтобы не задохнуться под бременем такого несчастья. Сэла грустно закивала: она знала, что Торвард любил отца и что в потере его пока не утешает даже то, что конунгом фьяллей теперь становится он сам. Вместо подтверждения она потянулась и поцеловала его, желая хоть немного подбодрить его своей любовью – его, который отныне являлся единственным владыкой и единственной надеждой Аскефьорда. Их Тора, который своим молотом защищает светлый и осмысленный мир от осаждающих его злобных великанов-разрушителей.

Торвард медленно вытянул из ножен на поясе нож, собрал волосы в кулак и провел по всему пучку на уровне шеи, а потом вытянул руку над бортом и разжал пальцы. Длинные, отчасти спутанные черные пряди посыпались в волны, как жертва морским богам, и у Сэлы защемило сердце. Пропала в волнах беззаботная радость Торварда ярла, пропал его – и их всех – прежний мир. Не обязательно, что новый будет хуже, но он будет другим, а с прошлым всегда тяжело расставаться – ведь с ним уходит и часть тебя.

Хирдманы с помрачневшими лицами взялись за свои ножи: они привыкли всегда и во всем следовать за вожаком. С неровно обрезанными короткими волосами Торвард стал непохож на себя, и Сэла знала, что теперь ему придется во многом перемениться. Того веселого, открытого, беспечного и сумасбродно-отважного парня, за которым в бою не успевали собственные телохранители и которому в голову не приходило их подождать, больше не будет. Теперь он старший в своем роду.

В конце концов сыновья Бьёрна отправились выбирать сети одни, а Сэла и Аринлейв поплыли на «Ушастом» назад к Углифьорду, по пути рассказывая все, что знали о последних событиях. Потрясенный новостью, Торвард решил даже не останавливаться на берегу, чтобы передохнуть после трехдневного плавания в открытом море, а сразу двигаться дальше в Аскефьорд. В Совином фьорде пристали, только чтобы набрать воды, бегло ответить на приветствия местных жителей и рассказать главное Халльмунду ярлу и его дружине на втором корабле, «Единороге». В полдень уже поплыли дальше на север, к Аскефьорду, и по пути Сэла излагала новости помельче, так или иначе тоже связанные с произошедшим.

– Кюна выдала Тору замуж, – заметила она как бы между прочим, не глядя при этом на Торварда из опасения, что это его заденет.

– За кого? – коротко отозвался он, но по лицу его было видно, что после главного это известие кажется ерундой.

– В Лебяжий фьорд. Не совсем там, подальше от моря, ну, выше по Сванэльву…

– Чтобы я мимо не ездил! – догадался Торвард и криво усмехнулся.

– Наверное, так. Говорят, хороший хозяин. Дала за ней приданого две коровы, серебра полмарки и всякого тряпья.

– Ну, пусть живут.

– А ты там у уладов какую-нибудь красавицу нашел? – ревниво спросила Сэла, не одобрявшая легкости, с которой Торвард навек простился со своей величайшей (за последний год) любовью.

– Да была там одна девочка… – Торвард сын Торбранда имел способность находить себе «одну девочку» где угодно. – Хорошенькая такая. Дочь местного одного… Но она вбила себе в голову, что выйдет замуж только за конунга, а я никак не мог ей ответить, когда стану… Ничего себе совпадение! Если бы знать… – Он осекся. – Ну, хочешь вместо Торы? – Торвард шутливо обнял Сэлу, но она видела, что он думает не о любви и не о дочке рыбака Хумре, которую его мать, кюна Хёрдис, посчитала неподходящей подругой для него теперь, когда он сделался конунгом.

В ответ Сэла только покачала головой. Несмотря на свое скромное происхождение, она была существом гордым и независимым, и ей не хотелось стать одной из вереницы Торвардовых подруг, которых через некоторое время снабжали приданым и выдавали замуж.

– Теперь тебе нужна настоящая невеста, – заметила она. – Еще какая-нибудь дочь конунга.

– Да, – отозвался Торвард, но думал вовсе не о девушках.

По привычке он еще пытался шутить и вести себя как обычно, чтобы дружина не видела, как плохо вождю, но по мере того как он осознавал произошедшее, в груди нарастала боль, от которой перехватывало дыхание. В мыслях теснили друг друга два образа: отец и Хельги ярл. Отца он любил и почитал, даже не задумываясь о том времени, когда сам займет его место. Они различались между собой, как бурное пламя и тихий, холодный, но глубокий ручей; Торвард со всеми своими мыслями, чувствами, порывами и побуждениями всегда был на виду, а о мыслях и чувствах его отца не знал и не догадывался ни один человек, не исключая и проницательной кюны Хёрдис. Но Торбранд конунг, будучи человеком очень умным, никогда не пытался обламывать буйный нрав сына и переделывать его по себе: он знал, что в Торварде кипит та же неукротимая сила, что направляла по жизни его мать, и самое лучшее – дать этой силе изливаться беспрепятственно. Торбранд конунг никогда не ограничивал свободы сына искать себе славы в Морском Пути и на островах, спокойно принимал его частые, пылкие и в основном краткосрочные увлечения девушками, охотно уступал наследнику наиболее утомительные обязанности – вроде сбора дани или охоты на «морских конунгов», тревоживших берега. И они жили душа в душу; не будучи властолюбив, Торвард не стремился к престолу конунга, повелевал своей ближней дружиной, которую набирал с четырнадцати лет, а с шестнадцати уже полностью содержал сам, и в свою очередь был предан отцу, ум и опыт которого высоко ценил.

Привыкнув считать отца непобедимым, Торвард сейчас испытывал такое же потрясение, как если бы Мировая Змея, в нарушение всех пророчеств, взяла бы да и сожрала Тора прямо сейчас. Внезапная потеря оглушила его, и сейчас ему казалось, что он непрерывно падает в какую-то гулкую, белую пропасть, в которой нет даже воздуха. Новое положение, новые обязанности и новая ответственность придавили его, весь мир зашатался, так что даже доски палубы под ногами стали казаться какой-то очень ненадежной опорой.

И еще – Хельги ярл. Сын конунга слэттов, с которым они познакомились только этой весной и так понравились друг другу, что даже ходили вместе на Квиттинг. Они расстались друзьями, и Торвард сохранил о Хельги самые теплые и уважительные воспоминания. Не укладывалось в голове, что этот человек, такой невозмутимый, умный, сердечный, мечтательный и истинно благородный, тот, с кем Торвард обменялся клятвой дружбы и взаимной помощи, сделал то, что мог бы сделать злейший враг. Предательства и вероломства в его поступке не было: он и Торбранд конунг встретились на чужой земле и делили добычу, которую каждый намеревался там взять. Один из них должен был пасть от руки другого, и ни победителя, ни побежденного этот поединок не порочил. Но… отец погиб, и никакая дружба с Хельги отныне для Торварда невозможна. И его жизнерадостная душа не могла принять столько бед за один раз.

Когда два корабля подошли к Аскефьорду, уже вечерело, но с Дозорного мыса их увидели, и весь длинный берег осветился огнями. К тому времени, как «Ушастый» и «Единорог» приблизились к Конунгову причалу, почти настала ночь, но на всей широкой площадке под соснами горели сотни факелов в руках, освещая сотни взволнованных лиц. Прибыл новый конунг фьяллей, и Аскефьорд не мог отложить встречу с ним до утра.

Конунговым причалом называлась широкая песчаная площадка в скалах, куда можно было вытащить большой боевой корабль, одна из пяти подобных площадок в длинном Аскефьорде. Сзади ее обрамляли высокие старые сосны, а между ними убегала вверх по склону широкая утоптанная тропа с выпирающими из земли сосновыми корнями, ведущая к Аскегорду, усадьбе конунгов. Народ толпился и на скалах, и под соснами, и на тропе; дети и подростки взобрались на замшелые валуны, в изобилии торчавшие из береговых склонов, как головы исполинских подземных ящеров. Многие поспешили надеть лучшие яркие наряды, и только коротко обрезанные волосы мужчин свидетельствовали о том, что тут не справляется праздник. Даже бергбур из Дымной горы, уродливый горный тролль, наверное, выбрался из пещеры и жался где-нибудь поблизости в тени скалы, сверкая своим единственным глазом и жадно втягивая запахи вывернутыми ноздрями.

Кюна Хёрдис, мать Торварда, уже стояла под соснами, позади нее полукругом расположились женщины самых знатных родов Аскефьорда. Среди них не последнее место занимала Сольвейг Красотка, старшая сестра Сэлы и Аринлейва, вышедшая замуж за Сигвальда, младшего сына Эрнольва ярла из Пологого Холма. Сам Сигвальд со своим отцом стоял на песке у самой воды среди других мужчин. Пять знатнейших родов Аскефьорда носили почетное звание «стражи причалов»: это были те, чьи усадьбы стояли возле площадок, пригодных для причаливания боевых кораблей, и кому, следовательно, приходилось первым встречать возможное нападение врага. Здесь был старый, совсем седой Кольбейн Косматый и его сын Асвальд Сутулый из Висячей Скалы, сыновья Хродмара из Медвежьей Долины, Альвор Светлобровый из Горного Вереска с тремя младшими сыновьями.

Альвор ярл и сыновья Хродмара придерживали огромный, вдвое больше обычного, продолговатый старинный щит, окованный узорной бронзой, – щит древнего Торгъёрда, прародителя фьялленландских конунгов. Строго говоря, деревянная основа щита за семь веков неоднократно обновлялась, но бронзовые накладки были подлинными и щит почитался «тем самым», с которым Торгъёрд конунг воевал с великанами и бергбурами.

Когда «Ушастый Дракон» царапнул днищем песок и Торвард собрался выпрыгнуть, Эрнольв ярл предостерегающе крикнул и махнул ему рукой, призывая остаться на месте. Ярлы подняли щит и пошли с ним навстречу Торварду. Зайдя в воду и приблизившись к кораблю, они подняли щит к самому борту, и Торвард, в жестоком волнении почти бессознательно сделав перед грудью знак молота, поставил ногу на щит. Он выпрямился, и пятеро ярлов с трудом удерживали его на плечах: он весил именно столько, сколько и должен весить сильный, покрытый крепкими мускулами мужчина двадцати пяти лет, ростом в четыре локтя с четвертью. Но фьялли и не желали себе более «легковесного» повелителя: его мощь обещала благополучие и процветание всему Фьялленланду. Если не ошибались древние, считавшие совершенное тело правителя залогом милости богов к нему и к его стране, то трудно было и вообразить конунга более достойного, чем Торвард сын Торбранда. Самое лучшее обучение и воспитание, какие только может обеспечить единственному сыну умный и предусмотрительный конунг, прекрасно развили его щедрые природные задатки: он уже сейчас был великолепным воином, но еще как много совершенств и свершений ждало его в будущем!

Пятеро ярлов на плечах вынесли его из волн, пронесли по площадке и остановились на середине.

– Приветствую тебя снова на земле Фьялленланда, Торвард сын Торбранда! – провозгласил Эрнольв Одноглазый, родич конунга и самый знатный, самый прославленный после него человек. – Здесь, перед всеми этими свободными людьми, по единогласному решению тинга Аскефьорда, под взорами богов, я провозглашаю тебя конунгом фьяллей! Да благословит тебя Один, Бог Мудрости, Господин Тьмы и Властелин Света! Да благословит тебя Тюр, Правитель и Судья! Да благословит тебя Тор, Воин и Защитник! Да будут с тобой Фрейр и Фрейя, Податели Благ! Пусть вся их сила вольется в тебя, пусть благословляющий дух их осветит твой разум и принесет благополучие, мир и изобилие земле фьяллей!

Священным кремневым молотом он сделал перед Торвардом трехчастный благословляющий знак Тора. Ответом ему послужил дружный и громкий крик сотен голосов: в голосах этих слышались волнение, боль потери и радость нового обретения, ликование и надежда. Десятки поднятых факелов освещали Торварда на щите, который возвышался над всем берегом и над толпой. Стройный, мощный, в красной рубахе (меховую накидку он снял и оставил на корабле, потому что в волнении ему всегда становилось жарко), он сам казался божеством, и огонь факелов бросал горячие отблески на золотые бляшки его крепко затянутого пояса, на широкие золотые браслеты на обеих руках.

Он окидывал взглядом кричащую толпу, и грудь его вздымалась: эта ночь, прохладная осенняя темнота, сотни лиц, белеющих в свете факелов, шум моря и гул ветра в вершинах знакомых сосен, щит Торгъёрда, вознесший его над землей, – все это наполнило его глубоким, острым, чем-то ранящим и в чем-то отрадным волнением. Его переполняла сила, какая-то легкая, уверенная мощь, как будто теперь, поднятый на этот щит, он обрел способность летать. Из Торварда ярла он стал Торвардом конунгом и, как рожденный заново, ощущал, что изменилось не только звание. Сотни невидимых, но горячих и прочных нитей связывали его с каждым из тех, кто смотрел на него и чьей силой он сейчас был поднят на этом щите. Отныне их общая кровь течет в его жилах, отныне он – их голова и руки, их ум и воля, их меч и их щит. Это казалось новым, непривычным – и притом естественным, словно он наконец-то занял место, которое ждало его с рождения. И боль его потери вдруг прошла: у Фьялленланда снова имелся конунг, и погибший отец вернулся к нему в нем же самом.

Щит опустили, Торвард сошел на песок. Эрнольв ярл приблизился и подал ему Молот Торгъёрда – амулет-торсхаммер на ремешке, который передавался от одного конунга к другому. По преданию, его сделали из осколка Мйольнира.

Торвард взял его и повесил на шею. Чуть ли не впервые в жизни у него дрожали руки от волнения. Этот знак защиты и благословения перед тем тридцать два года носил его отец, а до того дед, Тородд конунг, которого Торвард никогда не видел, а до него прадед, Торлейв конунг, и так далее – множество поколений конунгов Фьялленланда, имя каждого из которых начиналось именем Тора. У него было такое чувство, что с этим невзрачным кусочком кремня на простом ремешке он вешает себе на грудь живое сердце всех этих поколений, одно на всех – сердце правителей и воинов. Их силы входили в него, и грудь расширялась, с трудом умещая их в себе. По жилам бежал огонь, грозя сжечь, но Торвард знал, что выдержит.

Эрнольв Одноглазый сказал еще что-то, чего он не расслышал за криком толпы, и показал на поднятый край площадки, где стояла кюна Хёрдис. Торвард сделал шаг к ней, и сам песок словно бы помог ему шагнуть – бурлящим в нем силам вес собственного тела казался ничтожным.

Кюна тоже оделась в лучшие наряды: в желтую шелковую рубаху, расшитую по подолу и рукавам золотой тесьмой, вышитое платье малинового сукна, накидку из дорогого собольего меха. Края ее головного покрывала сплошь были усажены разноцветными стеклянными бусинками, на плаще сияла крупная золотая застежка, а на правой руке сверкало обручье Дракон Судьбы. Возраст вдовы Торбранда конунга приближался к пятидесяти, но на вид ей дали бы не больше сорока. Ее лицо почти не тронули морщины, фигура оставалась такой же крепкой и статной. В Аскефьорде не слишком любили свою кюну-ведьму, но все женщины завидовали ее редкостной моложавости.

В руках она держала серебряный позолоченный кубок, который подавался только конунгу фьяллей и никому другому. Кубок Торгъёрда, как его называли, изготовили в виде кита с широко раскрытой пастью. Он сужался к хвосту, отчего фигура кита одновременно напоминала рог. Это было третье, после щита и торсхаммера, наследственное сокровище фьялленландских конунгов. Нарядная, величавая, с блестящим кубком в руках, озаренная светом от множества факелов среди тьмы, Хёрдис походила на богиню Фригг, что приветствует Одина, вернувшегося в Валхаллу.

Перейдя песчаную площадку, Торвард стал подниматься по тропе к вершине откоса. Когда ему оставалось несколько шагов, кюна Хёрдис сама выступила ему навстречу, и Торвард остановился. Народ затаил дыхание, так что ясно было слышно плеск моря возле кораблей и шум ветра в вершинах сосен.

– Приветствую тебя, конунг, сын мой! – отчетливо и важно провозгласила кюна Хёрдис. – Удачен ли был твой поход? Кубок Торгъёрда ждет тебя, Торвард конунг!

В голосе ее слышалось нескрываемое, упоительное торжество, правая бровь дрожала. Сегодня была поистине вершина ее жизни. Она, дочь рабыни, не признанная отцом, пленница великана, потом жена конунга, наконец-то стала матерью конунга, и весь Фьялленланд склоняется перед ее сыном. Такого ликования она не испытывала даже тогда, когда Торбранд конунг назвал ее своей женой, – в те тяжелые дни ей было не до радости. Да и что такое жена по сравнению с матерью? Жен может быть много, а мать у человека только одна. И вот она, ведьма, втайне нелюбимая Аскефьордом, протягивает Кубок Торгъёрда, легендарного основателя рода, своему сыну. Ах, как она хотела, чтобы это увидели все, кто знал ее в жизни: ее давно погибшие или потерянные из виду родичи, все ее многочисленные враги и недоброжелатели. Мать, которая бросила ее восьмилетней, выходя замуж и уезжая навсегда, все отцовские домочадцы, попрекавшие ее бездельем и дурным нравом, и тот глупый старик, который собирался перерезать ей горло жертвенным ножом! И даже тот тупой великан, Свальнир из Медного Леса, который было думал, что завладел ею навсегда! Ах, как хотела бы она воскресить Хродмара ярла, мужа своей сводной сестры Ингвильды и своего пожизненного непримиримого врага, чтобы он увидел ее торжество! На второго своего недруга, Эрнольва Одноглазого, кюна Хёрдис и сейчас, не удержавшись, бросила быстрый насмешливый взгляд. Он, прославленный ярл, гордящийся своей знатностью и благородством, сам провозгласил своим повелителем сына ведьмы!

Торвард подошел вплотную к матери и пристально-вопросительно посмотрел ей в лицо, для чего ему пришлось наклонить голову, потому что мать была заметно ниже его ростом. Кюна Хёрдис почти впихнула ему в руки блестящий позолотой кубок, и Торвард сжал его в ладонях. На руке кюны блеснуло золотое обручье Дракон Судьбы, и Торвард проследил за ним глазами.

– А что с Драконом Битвы? – осевшим от волнения голосом спросил он. – Он здесь? Или его похоронили?

– Твой отец взял его с собой в Валхаллу. Не знаю, было ли мудрым это решение, время покажет. А пока, конунг, сын мой, тебе придется самому добыть славу, чтобы обвить ею свой меч!

Торвард опустил лицо и поднес ко рту кубок. Меч Дракон Битвы, ушедший с отцом в курган, было отчасти жаль, но жить за счет отцовской славы он и сам не собирался.

Полная луна заливала белёсым светом маленькую полянку на вершине горы, одной из бесчисленных гор Медного Леса. Лунный свет играл жидким блеском в воде ручья и вместе с ним, переливаясь и подмигивая, убегал вниз по склону. Возле самого истока сидел кто-то маленький, лохматый, свернувшийся, как еж. Даже сама луна не узнала бы в этом странном звере Дагейду, дочь великана Свальнира, последнюю в роду древних квиттингских великанов. Ее окружали камни, и один из них, низкий вытянутый валун, наблюдал на ней – во тьме мерцали небольшие, тускло-зеленоватые волчьи глаза.

Неподвижно сидя среди камней, Дагейда смотрела в источник – туда, где обычно среди разноцветных камешков выбивалась из-под земли прозрачная струя, а сейчас поблескивало белым серебром вогнутое дно, похожее на какую-то диковинную вторую луну, которая восходит не на небе, а из-под земли. В этом источнике на вершине горы Дагейда хранила кубок по имени Дракон Памяти – между водой, землей и небом, на пересечении трех стихий. Кубок этот для того, кто умел им пользоваться, был то же самое, что для Одина его глаз в источнике Мимира. Тот, кому хватит мудрости заставить кубок говорить, увидит мир одновременно сверху и снизу, изнутри и снаружи – как смотрит Один. Из людей такой мудростью владели лишь единицы, но Дагейда, рожденная от великана и смертной женщины, живущая на грани между живым и неживым, между вечным и преходящим, умела смотреть с двух противоположных точек бытия так же естественно, как обычный человек смотрит двумя глазами или работает двумя руками. Дракон Памяти хранился в одном из бесчисленных источников Медного Леса, но Дагейда умела вызвать его отражение вместе с его волшебством из любой текучей воды, где бы она ни оказалась.

Сейчас в Драконе Памяти отражалась тьма, но не эта глухая тьма безлюдного леса, где луна наедине шепталась с горами, а другая – смотрящая прямо в лицо Дагейде сотней огненных глаз. Факелы в невидимых руках двигались, кружились, то замирали, то снова пускались в пляс, как сотни и сотни душ, свободных в черной Бездне, – до воплощения, после воплощения, между воплощениями… Луна с небес видела все это где-то очень далеко, за землями и морем, – и лунный свет, отражаясь в воде источника и в серебре старинного кубка работы свартальвов, переносил в него все то, что видела луна. Различала Дагейда и стройную мужскую фигуру, невидимой силой вознесенную над морем мрака, торжествующую, победоносную. В ней воплотилась мощь тысяч и тысяч людей, мощь земли и воды, гор и ручьев, лесов и пустошей. В нее вливали силу мечи прошлых и будущих воинов, рыбацкие лодки во фьордах, паруса торговых кнёрров, стрелы охотников в лесах, пастушеские посохи на склонах, кайла из оленьего рога в медных копях Черных гор, бычьи упряжки в полях каменистых долин, молоты кузнецов-оружейников и ножи искусных резчиков по кости – все то, что зовется Фьялленландом. Тревожно и жадно вглядываясь, в свете далеких факелов Дагейда рассматривала лицо, которое наяву видела всего один раз, – смуглое, с черными бровями, с заметным шрамом на щеке, окруженное прядями густых черных волос. Это был ее брат по матери, Торвард сын Торбранда. Отныне – конунг фьяллей. Дагейда своими глазами видела последний поединок и гибель его отца, и смысл ночного неистовства огней не составлял для нее тайны.

Дракон Памяти стал медленно опускаться в источник и вскоре исчез, теперь на дне были только камешки. Дагейда неподвижно сидела на земле, обдумывая увиденное и пытаясь сообразить, что грядущие перемены дадут ей. Казалось бы, какая связь между маленькой ведьмой в глуши Медного Леса и новым конунгом Фьялленланда? Но связь между ними имелась, и Дагейда никогда о ней не забывала. Почти единственным, что интересовало Дагейду в человеческом мире, было золотое обручье в виде дракона, свернувшегося кольцом, называвшееся Дракон Судьбы. Оно там, во Фьялленланде, где живет их с Торвардом общая мать кюна Хёрдис, похитительница Свальнировых сокровищ… Двадцать пять лет ее охранял старший из трех волшебных братьев, меч по имени Дракон Битвы. Но недавно он, как и Дракон Памяти, будучи погребен в кургане Торбранда конунга, тоже оказался если не в руках, то во владениях Дагейды. У похитителей остался только последний из трех, только золотой «дракон». Вернув его в Медный Лес, Дагейда вернула бы былую силу роду квиттингских великанов – то есть себе. Она, маленькая ростом, как двенадцатилетняя девочка, была единственной, но полноправной наследницей рода могучих, как эти горы, великанов, когда-то владевших всем полуостровом Квиттинг. Род ее исчез с лица земли, но если сила трех драконов вернется в Медный Лес, в ней одной будет мощь и долговечность всех. Тогда она будет несокрушима, как сами эти горы…

Напрасно было спрашивать у Дагейды, зачем ей эта мощь. Зачем-то река течет и ворочает огромные камни? Зачем-то растет лес и встает непроходимой стеной? Зачем-то метель засыпает землю снегами, погребая долины и горы? Такова их природа, а природа Дагейды была та же, что у корней и камней Квиттинга.

А главным ее соперником в борьбе за сокровище двергов теперь был ее брат, Торвард сын Торбранда. Но ему, когда Дракон Битвы вместе с его отцом ушел под землю, гораздо труднее будет противостоять ей! Сейчас, когда старый конунг умер, а новый еще не получил благословения богов, надежды Дагейды на успех необычайно возросли.

Ей, никогда в жизни не покидавшей Медного Леса и совсем не знакомой с человеческими порядками, трудно было сообразить, что предстоит теперь делать конунгу фьяллей. Его признали люди, но не боги, а та, что дарит смертным признание богов и с ним подлинное право на власть, живет далеко за морем, на острове в середине земли. А значит, ему теперь придется плыть туда…

Он уплывет в то место, где живет Богиня и которое, по сути, является Иным Миром… Никто, разумеется, не учил ведьму Медного Леса преданиям и обрядам, она и не смогла бы выразить в словах свое расплывчатое знание, но суть вселенских токов, на которые опирались и предания, и обряды, она знала прекрасно. Да, он уплывет… А это значит… Дракон Судьбы останется почти беззащитным!

Цель казалась так близка, что Дагейда не могла усидеть на месте. Пусть сама она не может уйти с Квиттинга – у нее есть другие руки, способные протянуться в любой уголок Морского Пути.

– Скорее, Жадный! – Мигом вскочив, Дагейда с нетерпением замахала руками, подпрыгивая, в своей накидке из волчьего меха и с густой гривой длинных спутанных волос похожая на обезумевшего ежа. – Скорее, едем! На озеро Фрейра!

Лежавший «валун» бесшумно поднялся на сильные лапы и шагнул к ней; мгновенно вскарабкавшись на камень, Дагейда ловко и привычно перебралась на спину волка и вцепилась в шерсть на загривке. Словно живая молния, облитый серебряным призрачным светом волк широкими прыжками мчался с уступа на уступ вниз по склону горы – на юг, туда, где ждало маленькую ведьму ее послушное орудие. И там, куда люди верхом и пешком добирались за много дней, она на своем косматом скакуне могла оказаться в пределах одной ночи.

В Медном Лесу Дагейда могла почти все, но не могла сделать одного простого дела – войти в человеческий дом. Просторная усадьба Конунгагорд, что так гордо возвышалась на пригорке над священным озером Фрейра, древняя усадьба квиттингских конунгов, куда сегодня мог бы смело войти любой случайный гость, ей, хозяйке всего полуострова, была недоступна. Этой холодной ночью в самом начале зимы усадьба открыла ворота и даже двери, чтобы многочисленным гостям шумного пира было чем дышать, но не для Дагейды предназначалось это гостеприимство. Ее не пускали воротные столбы, покрытые старой резьбой, с вплетенными в узор рунами Альгиз и Одаль, не принимали земляные полы, исхоженные тысячами человеческих ног, отталкивали камни очагов, возле которых многие поколения людей грелись, готовили пищу, пили пиво, передавая рог по кругу, рассказывали саги и болтали о пустяках, хвастались подвигами и спорили, чинили уздечки и перемигивались с женщинами, играли в тавлеи и метали кости, учили детей и бранились – словом, делали все то, чего не могут, не умеют делать великаны. И дух тех ушедших поколений окружал человеческий дом огненной стеной, непреодолимой для ведьмы.

Нынешний хозяин усадьбы, Бергвид сын Стюрмира, еще год назад именовавший себя конунгом квиттов, но лишенный этого звания после войны с другими квиттингскими вождями, был не такой человек, чтобы закатывать пиры для всех званых и незваных. Но сегодня выдался особенный день: он провожал свою сестру, йомфру Хильду, которая перебиралась из его дома в новый, свой собственный. Те события, в которых Бергвид понес потери, для Хильды обернулись приобретением славы и почета: ей было всего шестнадцать лет, но она теперь именовалась хёвдингом Острого мыса и стала первой на памяти людей женщиной, удостоенной такой чести. Острый мыс уступал всем прочим округам и богатством, и численностью населения, он не сулил своей хозяйке роскошной жизни, но это было ее собственное владение, и Хильда чувствовала такое же счастье, как если бы ей отдали весь Квиттинг. Там ее ждал новый, только что отстроенный усилиями Бергвида дом, и они уже условились, что на праздник Середины Зимы он приедет пировать у нее в гостях.

Радуясь, что их роду, хотя и ограбленному жадными врагами, все же принадлежат теперь две из восьми квиттингских областей, Бергвид хёвдинг находился в довольно веселом расположении духа. Но йомфру Хильда сама чуть было не испортила ему веселье, когда внезапно заявила:

– Теперь, когда у меня есть собственная земля, ты, Бергвид хёвдинг, брат мой, понимаешь, что мне пора подумать о замужестве!

– Да, это правильная мысль! – согласился Бергвид.

Он редко одобрял мысли, которые рождались в любых головах, кроме его собственной, но с этим спорить не приходилось. В его положении союзники нужны были как воздух – хотя уж он-то знал, что такое человеческое вероломство и как мало стоит полагаться на самых, казалось бы, близких людей!

– Я подумаю, что здесь можно сделать, – великодушно пообещал он. – Не так-то много… Да, совсем нет на Квиттинге людей, которые годились бы в мужья моей сестре… Родство с какими не опозорит наш род… Никому в этом деле нельзя верить! – с горькой откровенностью воскликнул он и протянул свой опустевший кубок служанке, ходившей вдоль длинных столов с кувшином пива. – Я… бывает, что девушка хороша собой, знатна, уч… учтива… – Он задумался, словно не знал, какие еще бывают у женщин достоинства, потом опустил голову и грустно посмотрел в свой кубок. – А на самом деле… Предатели! – с угрюмым давлением в голосе окончил он, глядя на дно кубка, как будто в нем только что утонули эти самые предатели. И он считал, что туда им и дорога!

Бергвиду хёвдингу, которого многие из его людей по привычке все еще называли Бергвидом конунгом (против чего он отнюдь не возражал), не исполнилось тогда и тридцати лет, но выглядел он на все сорок. Высокий, костистый, с широкими, но сутулыми плечами и длинными руками, он мог быть грозным бойцом, но выглядел нескладно, особенно теперь, полупьяно развалившись на высоком почетном сиденье; было похоже, как будто из этого тела вынули скрепляющий стержень и все кости болтаются сами по себе. Продолговатое лицо его, обветренное и загорелое, тоже выглядело каким-то костлявым: скулы у него заметно выдавались, как у многих квиттов, широкий выпуклый лоб уже был прорезан тремя глубокими морщинами, черные брови срослись. Длинные темные волосы давненько не встречались с гребнем, зато на шее висело странноватое для мужчины украшение – стеклянные бусы из продолговатых зеленых бусин, какие носят хозяйки средней руки, и то больше в торговых поселениях. Правда, поверх бус блестела широкая и длинная золотая цепь, вполне подходящая сыну конунга.

Йомфру Хильда ничуть не походила на брата. Невысокая, худенькая, с мягкими чертами лица, она казалась бы еще моложе своих шестнадцати лет, если бы не задорное, самоуверенное, лукавое выражение ее хорошенького светлобрового личика. Светло-карими глазами она напоминала кюну Даллу, их с Бергвидом общую мать, а склонность к насмешкам и проказам унаследовала от своего собственного отца – и в этом состояло основное различие между ней и Бергвидом. Торжествующе хохотать над поверженным врагом, будучи достаточно погружен в «боевое безумие», он умел, но смеяться от радости – нет. Брат и сестра, они были в равной степени упрямы, но если упрямство Бергвида напоминало каменную скалу, о которую разобьются самые разумные доводы, то упрямство Хильды походило на ручеек, который неприметно обогнет любую скалу и проложит-таки путь, куда ему надо. Бергвид был неприхотлив и равнодушен к богатству, и если не брезговал грабить торговцев на морях, то больше ради необходимости содержать дружину. Хильда же очень любила роскошь, была жадна до подарков, новых платьев, чаш и кубков, тканей, украшений, поясов, ковров и всего прочего. Особенно теперь, когда ее новому дому требовалось достойное убранство.

Ради родственной любви йомфру Хильда, услышав от брата о «предательстве» женщин, не усмехнулась, а только опустила глаза. В самом деле, когда твоя первая невеста оказывается беременна от твоего злейшего врага, потом жена уходит к другому злейшему врагу, а третья невеста – к третьему, тут поневоле сделаешь выводы… Однако сама Хильда вовсе не собиралась становиться такой же неудачливой. Теперь, когда у нее есть собственная земля, ей самое время было подумать о достойном браке. И на примете у нее имелся человек, который умел в должной мере оценить ее достоинства. Если бы только втолковать любезному братцу, упрямому, как тролль, что и ему это принесет сплошные выгоды!

– Да уж, бывает так, что бывшие друзья и даже родичи становятся врагами! – с многозначительным и важным видом заметила она, рисуясь перед братом, его гостями и дружиной, как может только юная хорошенькая девушка, чрезвычайно довольная собой. – Но случается и так, что бывшие враги становятся друзьями и родичами, да, так тоже бывает! Все в мире может стать своей противоположностью!

Изрекая эту мысль, которая ей представлялась необычайно мудрой и глубокой, Хильда покосилась на брата, но тот не мог ее оценить. Уронив голову и опершись о подлокотник, Бергвид уже дремал. Рабыня Халльгерд – крепкая, суровая женщина средних лет – стояла рядом, готовая подхватить его, когда он начнет падать.

– Вот, например, у тебя есть враг, Вигмар Лисица! – девушка слегка повысила голос, и Бергвид, услышав это имя, поднял голову. В глазах его появилось какое-то смутное нехорошее чувство, но Хильда, не смущаясь, продолжала: – Приятного в нем мало, что и говорить! Но у него есть сыновья. Штук десять, если всех считать. Но законных только двое. По матери они происходят из рода Стролингов, а на Квиттингском Севере никого не было их знатнее! Так что внук последних Стролингов совсем неплохая пара даже для меня.

– О чем ты говоришь? – Бергвид не вполне ее понимал, но имя ненавистного врага заставило его выплыть из полупьяных грез. Его темные глаза под тяжелыми набрякшими веками оживились и настороженно заблестели.

– Я говорю о том, что ради мира на Квиттинге я согласилась бы заключить брак с человеком, который никак уж нас не опозорит своим происхождением, – с той же горделивой важностью продолжала Хильда. – Такой брак предотвратил бы дальнейшую вражду между хёвдингами и…

– Тролли бы их взяли! – Бергвид в негодовании швырнул свой кубок прямо на земляной пол, так что остаток пива выплеснулся в очаг, угли зашипели. – Молчи! Я знать не хочу никаких хёвдингов! И меньше всех – Вигмара Лисицу, этого мерзавца, выскочку, наглеца, безродную скотину! И колдуна в придачу! Он заклинает духов, и они помогают ему одерживать победы! Я соглашусь о нем услышать только одно – что его повесили, и утопили, и свернули ему шею! Что его кишки намотали на его собственное проклятое копье! Больше ничего я не желаю о нем слышать! И чтобы я больше от тебя о нем не слышал!

– Но ты же дал клятву оставаться в мире со всеми, в том числе и с ним! – Хильда с обидой надула губки, как девочка, которой запрещают играть. – Ты дал клятву жить в мире со всеми квиттингскими вождями. И не будет никакого урона нашей чести, если мир будет подкреплен…

– Молчи, я сказал! – Бергвид ударил кулаком по подлокотнику. – Клятву! Будь проклята эта клятва! Если бы я только знал, что ему прищемил хвост конунг фьяллей, дождался бы он от меня клятвы! Вот отчего он запросил мира, этот трус, подлец и предатель, – если бы я только знал! – И Бергвид даже зарычал от досады на свое тогдашнее неведение, которое верную победу, бывшую почти в руках, превратило в поражение.

– Но теперь ты связан клятвой и все равно не можешь враждовать и воевать ни с кем из них. Поэтому…

– Поэтому я укажу тебе нового противника, Бергвид сын Стюрмира!  – вдруг прозвучало между ними, прямо из ниоткуда.

Голос, произнесший эти слова, был так странен, так звучен и притом бесплотен, что все в гриднице разом умолкли, перестали есть; ослабевшие руки опустили рога и кубки, работающие челюсти застыли, так что все гости стали похожи на хомяков с полными защечными мешками. Голос шел откуда-то из самой середины просторного покоя, рождался как бы из воздуха между резными столбами, подпиравшими кровлю… из очага, где горел огонь… и притом походил на стылый, режущий зимний ветер, пробирающий до костей. Собственное тело показалось каждому недостаточно надежным покровом для защиты души от голоса с той стороны.

– К-кто? Где? Что это? – Бергвид тревожно огляделся, вцепившись в нож на поясе. – Кто говорит… со мной…

– Это я говорю с тобой, Бергвид сын Стюрмира, я, дух Медного Леса! Я, Дагейда дочь Свальнира!

– Где ты?

Бергвид, бледный и с холодной испариной на лбу, огляделся – он знал, что дочь великана никогда не войдет в человеческий дом. Та же испарина блестела на лбах у всех гостей в гриднице – каждого сжигал внутренний жар, а по коже бегал озноб, вызывая лихорадочное потение, кружение головы, темноту в глазах, слабость. Лишь слегка коснувшись их, дух корней и камней тянул на себя человеческую жизненную силу, и ни у кого не было средства защититься от его жадности.

– Я здесь!  – раздался насмешливый голос, и Бергвид, а за ним и все прочие увидели в огне очага, высоко вздымавшегося над старыми черными камнями, голову ведьмы.

Рыжие языки пламени вились вокруг лица, как волосы на ветру, желтые глаза сияли и жгли – и Бергвид, не раз видевший ее, не мог не узнать своей странной покровительницы. Ее покровительство он когда-то купил за такую цену, о которой предпочел забыть, и Дагейда все эти десять лет приносила ему только пользу, но при встрече с ней он каждый раз испытывал давящий ужас.

– Что… что ты хочешь? – задыхаясь, едва сумел выговорить он, на все готовый ради того, чтобы она поскорее исчезла.

– Помочь тебе!  – прозвучало из пламени, и сам голос ведьмы обжигал, как злое дыхание огня. – Ты не можешь затеять войну на Квиттинге, чтобы не нарушить данной клятвы. Я укажу тебе другого противника. Победа над ним прибавит тебе чести и богатства! Это – Торвард сын Торбранда, конунг фьяллей!

– Кто-о?! – боясь, что ослышался, заплетающимся языком едва вымолвил Бергвид. – То… То…

– Тор-вард сын Торбранда, конунг фьяллей! — со злобным удовлетворением отчеканила ведьма. – Ты удивлен? Ты этого не знал? Ты не знал, что Торбранд конунг убит, убит здесь, на Квиттинге, убит Хельги сыном Хеймира! А это так! Уже много дней миновало с той поры, как он был засыпан землей вместе со своим знаменитым мечом по имени Дракон Битвы, тем самым, который он украл у моего отца! Они погребены в одной могиле, и сын его стал конунгом фьяллей! Нет больше Торбранда конунга, чье имя наводило страх на врагов! Больше нет! Ничто не мешает тебе пойти войной на его беззащитную землю и рассчитаться с фьяллями за все то горе, которое они принесли квиттам! Отомстить за смерть твоего отца, Стюрмира конунга, чья убийца, жена Торбранда, все еще живет в Аскефьорде! Сделай же это сейчас, когда все дороги перед тобой открыты!

– Но как же… Торвард ярл? Вернее, Торвард конунг? – дрожащим голосом пробормотал Ульв Дубина, наслышанный о мощи Торбрандова наследника.

– Скоро его не будет во Фьялленланде, и все его сокровища, награбленные на Квиттинге, останутся без защиты! Пойдите туда и возьмите их! В Аскефьорде вас ждут добыча и слава! Увези его мать и продай ее в рабство, Бергвид сын Стюрмира, как его отец продал в рабство твою мать! Возьми его дом и его богатства, как он взял твои! А мне ты отдашь только одну вещь – обручье Дракон Судьбы, то, что носит его мать. Принеси мне его – и я дам тебе такую силу, что равного тебе не будет в Морском Пути. Никогда!

– Я сделаю это! – воскликнул Бергвид, и голос его окреп. Мысль о фьялленландских конунгах, об участи его матери кюны Даллы, в память о которой он носил те зеленые стеклянные бусы, прогнало даже его робость перед огненным лицом ведьмы. – Да! Я продам в рабство его мать, как он продал мою! Это будет достойная месть!

– Но помни! –  Пламя вдруг взметнулось выше, почти лизнуло кровлю, и люди, замершие на скамьях, с криками подались назад, закрывая головы руками. – Если ты вздумаешь обмануть меня, присвоить Дракон Судьбы, то участь твоя будет ничем не лучше участи твоего брата Вильмунда! Висеть тебе на дубу пронзенному копьем! И пронзит тебя Торвард сын Торбранда, как старый убийца Торбранд пронзил твоего брата! Запомни!

На это Бергвид уже не ответил: он сидел, обеими руками вцепившись в подлокотники и остановившимся взглядом впившись в пламя, откуда смотрели на него огненные глаза ведьмы. Месть составляла смысл его жизни; жажда мести текла в его жилах вместе с кровью, ее он ел и пил. Надежда на нее была единственной отрадой его жизни. Ради мести он совершил бы любые подвиги и пошел бы на любые жертвы.

– Я дам тебе в помощь священный кубок Дракон Памяти!  – пообещала ведьма, и Бергвид снова не верил своим ушам. Этот самый кубок он когда-то отдал ей сам в обмен на покровительство и никак не ждал, что когда-нибудь увидит его снова. – На то время, которое тебе понадобится, чтобы собрать войско. С ним к тебе придет благословение предков, и все квитты увидят это. Когда твой поход будет победоносно завершен, Квиттинг снова признает тебя своим конунгом. А ты вернешь мне Дракон Памяти. И плохо будет тому, кто пожелает меня обмануть! Завтра на рассвете пойди на гору Сэтрберг и возьми его в источнике, что бьет из скалы, под корнями кривого дуба.

Голос умолк, пламя в очаге успокоилось и снова загорелось ровно.

Глава 2

На восемнадцатый день после того, как Торвард ярл вернулся в Аскефьорд и узнал, что теперь он зовется Торвард конунг, «Крылатый Дракон» уже подходил к священному острову Туаль. Девять дней ушло на дела дома – на «наследный пир», когда поднимали кубки в честь Одина и Фрейра, кубок Браги за павших воинов [3] , «поминальный кубок» в честь предков. Несколько дней ушло на отдых дружины и поправку кораблей, до того полгода пробывших в плавании. Кюна Хёрдис, как ни приятно ей было видеть рядом с собой сына-конунга, сама толкала его поскорее отправиться на священный остров – только после этого он станет «самым настоящим» конунгом, и Хёрдис испытывала прямо-таки детское нетерпение скорее довести дело до конца.

Сопровождать конунга отправились представители трех родов «стражей причалов», каждый на лучшем своем корабле и со своей дружиной: Халльмунд сын Эрнольва на своем «Единороге», Альвор Светлобровый из усадьбы Горный Вереск со своим средним сыном Флитиром, на корабле под названием «Медный Дракон», Эйнар сын Асвальда из усадьбы Висячая Скала на «Устрашающем». Сыновья Хродмара ярла из Медвежьей Долины, Фреймар и Ингимар, остались охранять Аскефьорд.

Девять дней ушло на плавание – частью вдоль берега на север, мимо земель племени хэдмаров, потом в море мимо Тюленьих островов и дальше на запад. Завидев остров Туаль, три дня корабли фьяллей шли вдоль берегов острова на запад, потом обогнули мыс и поплыли на север, к устью реки Даны, возле которого располагался священный холм Аблах-Брег, Холм Яблонь, главная цель путешествия. Ночевать останавливались в строго определенных местах, заходя в устья рек. Места стоянок были определены много веков назад, и говорили, что пренебрежение ими означает гибель для чужаков. Правда ли это, никто не знал, но по ночам на фьяллей нападал такой крепкий сон, что ему не могли противиться даже дозорные. Островом правили таинственные могучие силы, подчинявшие себе пришельцев. Сами его берега, каменистые склоны, дубовые рощи и зеленые пастбища на склонах холмов казались необычайными, оживленными и одушевленными не в пример всем прочим. И курганы – огромные подземные дворцы с камнем на вершине, древние, как сама земля. Кто соорудил их и кто в них погребен, оставалось тайной: на памяти людей остров Туаль был заселен уже полторы тысячи лет, но, когда первые поселенцы под предводительством отважной женщины по имени Бель прибыли сюда, курганы уже стояли.

Каждый раз фьялли обязательно оставляли на месте ночлега приношения для здешних духов: хлеб, мясо, пиво. Жителей видели мало: с наступлением темноты те крепко запирались у себя в домах, и только при свете дня с кораблей фьялли иногда видели маленькие фигурки на пастбищах, возле овечьих стад.

Глядя на зеленые холмы-курганы за прибрежной полосой, на каменные развалины непонятных, но внушительных сооружений, Торвард вспоминал все то, чему его учили еще в детстве, и ему мерещилось, что где-то здесь и происходили те грозные события, когда первое копье войны было пущено во вражеский строй:

Один бросил копье против вражеской рати; То было во дни первой в мире войны — Разрушился вал возле крепости асов, Когда осаждали их ваны отважные… Я знаю, как в свете война была первая — У богов из-за Гулльвейг, заколотой копьями. Сожгли ее после в жилище у Гара, Три раза сожгли ее, трижды рожденную, Часто жгут ее вновь, но не гибнет она [4].

Днем во время плавания, вечером у огня и даже ночью во сне Торварда не оставляли мысли о богине, на землю которой он вступал, – той, что равна в мудрости самому Одину и наиболее любима смертными за сладость ее даров. На острове Туаль ее называют просто Богиня, обозначая этим словом всю полноту женского начала во вселенной. В землях Морского Пути ее зовут Фрейей, но это ведь не настоящее имя, это лишь почетное обращение – «госпожа». Ее зовут Невестой Ванов – Ванабрид, зовут Богиней Ванов – Ванадис, зовут ее и Хёрн – Хозяйка Льна, и Гевн – Дающая, и Мардёлль – Сияние Моря, и Сюр – Золотая Свинья-Солнце, и Гулльвейг – Сила Золота. Но подлинное ее имя, как и имя Одина, никто из смертных не знает. Богиня – добрая советчица и опасная колдунья, способная оборачиваться то темным, то светлым ликом. Та, что отдавала свою любовь четырем карлам, хранителям сторон света и духам четырех стихий, а они наградили ее ожерельем, знаком власти над полным кругом бытия. Ибо все во вселенной движется одним и тем же путем: через рождение, становление, смертный уход к новому возрождению. И как не бывает рождения без последующей смерти, так не бывает и смерти без нового рождения. Потому так неоднозначен лик Богини, соединяющей в себе противоположности: она Хейд, Сияющая, и она Бат, Битва. Она – богиня женщин, приводящих в мир новую жизнь, она – богиня воинов, приносящих смерть, и она же принимает в своем небесном чертоге половину всех павших. Но вещи эти не так уж различны меж собой, как может показаться. Ведь и смерть, и любовь по сути есть освобождение от мелкого и повседневного, есть слияние души со вселенной. И имя ей – Фрейя, что значит – Госпожа. Ибо смерти, как и любви, подвластно во вселенной все. Она разделяет, и она соединяет, и обе половины ее существа неделимы, как стороны кольца.

Торвард был не из тех, кто много раздумывает о высоких предметах, но теперь все, чему его когда-то учили, вспоминалось само собой. Сердце его билось, как у молодого парня перед первым свиданием с любимой девушкой. Он думал о богине, а в памяти его всплывали образы всех тех, кого он когда-то любил: от его первой подруги Даллины, дочки его воспитателя Рагнара, у которой теперь уже было трое детей и загрубелые от возни с хозяйством руки, до того изящного, золотоволосого, шаловливого и царственно-гордого существа, которое носило длинное имя Эмер Креде Фираланд, проживало на острове Эриу и прошедшим летом решительно отказывало в благосклонности смертному, который еще не конунг в своей стране. Воспоминания приходили не случайно: с каждого из этих столь разных лиц на него смотрели сияющие глаза богини Фрейи. Сама богиня любила его в образах всех тех девушек, сама богиня обнимала его их руками, и едва ли она упрекнет его в недостатке ответной любви. Он приехал сюда ради встречи с ней, вечной невестой и возлюбленной. Он никогда не отвергал ее даров, а значит, в ее владениях мог рассчитывать на ласковый прием.

Так случилось, что первым человеком из Аблах-Брега, кто увидел корабли Торварда конунга, был тот, к кому он и направлялся. Фрия Эрхина, верховная жрица Великой Богини и правительница острова Туаль, в это утро стояла на берегу, на возвышенности перед свежим курганом матери своего отца, и смотрела в море. Торвард конунг, полный мыслями о том крутом повороте, который так неожиданно произошел в его жизни, не мог и предполагать, что женщина, к которой лежит его путь, теперь переживает то же самое. Ему предстояло впервые получить благословение богов уже в качестве конунга, а ей предстояло впервые призвать на кого-то это благословение в святилище Аблах-Брег. Но только ему этот обряд предстоял в первый и последний раз, а ей – просто в первый, один из многих последующих.

Оба они были молоды, но к перемене своего положения относились совсем по-разному. Для Торварда перемена состояла прежде всего в потере отца и конунга, которую понес он и с ним весь Фьялленланд, а для Эрхины – в приобретении верховной власти, о которой она мечтала с самого детства.

Островом Туаль и его храмами правили только женщины, передавая власть от матери к дочери, от тетки к племяннице, от бабушки к внучке. Предание говорило, что, кроме восемнадцати сыновей, Харабана Старый и жена его Хальмвейг Жрица имели единственную дочь по имени Меддви. И когда братья ее ушли за моря добывать себе державы, она осталась на острове в середине земли, чтобы служить благословившей их богине. И с тех пор все женщины из ее рода поддерживают священный огонь на вершине Холма Яблонь, передавая благословение своим далеким братьям-конунгам.

У прежней фрии [5] Эрхины не было дочери, и, когда у старшего из ее сыновей родилась девочка, новорожденную тоже назвали Эрхиной, зная, что со временем она унаследует власть над священным островом. С рождения ее готовили к этому, и Эрхина узнала о своем высоком и почетном жребии сразу, как только в ее детском сознании забрезжил первый свет. Двадцать один год она росла под присмотром бабки, воспитывалась под руководством жриц Богини, обучаясь всему, что должна знать наследница всех священных прав и обязанностей Меддви дочери Харабаны. И вот месяц назад фрия Эрхина-старшая умерла, умерла ночью, как умирали все на острове Туаль. Эрхина-младшая, умная, честолюбивая и гордая, одна осталась на вершине Холма Яблонь – больше никто не стоял между ней и Великой Богиней.

Четыре приближающихся корабля она увидела издалека. На том, что шел впереди, был красный парус, но щиты на бортах висели белые. Корабли шли вдоль берега к устью реки Даны, где от причалов отходила дорога к Аблах-Брегу. Время торговцев уже прошло, да и такие большие, роскошные корабли больше подходят конунгу. Появление заморского конунга у берегов острова не удивило Эрхину: его предвещали знамения. Еще перед смертью прежней фрии Эрхины над островом Туаль разразилась гроза, с громом и градом, – одна из тех ужасающих небесных битв, что возвещают освобождение от земных оков великого духа. И старая фрия говорила тогда, что где-то в мире погиб прославленный и сильный человек, воин и правитель. А значит, его преемник вскоре приедет сюда за благословением богов.

И вот ожидаемый гость прибыл, но встречает его не прежняя, а новая фрия Эрхина, совсем недавно в обряде высшего посвящения опоясанная черным поясом – знаком чрева Богини, из которого исходит в мир все сущее. Эрхина разглядывала корабль, идущий первым, в молчаливом упоенном восторге, как ребенок, получивший долгожданный подарок. До сих пор она только осваивалась на своем месте и привыкала смотреть на мир с высоты Трона Четырех Копий – трона, о котором страстно мечтала с десятилетнего возраста. И вот наконец Богиня послала ей возможность показать себя во всем блеске. Ей предстоит тот самый обряд, который ставит ее, наследницу Меддви и лицо Богини на земле, в совершенно особое положение, приносит ей преклонение Морского Пути и островов. Раньше она сама мечтала о власти – теперь другие будут получать из ее рук высшую власть над далекими землями. И не беда, что миновал День Мертвых и наступила зима, – в сердце Эрхины царила весна, полная ликования и самых сладких честолюбивых надежд. Но Богине не к лицу так волноваться, и Эрхина привычно сжала в ладони свой амулет: черный округлый камешек размером с лесной орех, в золотой оправе, на тонкой золотой цепочке висевший у нее на шее. И волнение унялось, душу заполнило гордое, уверенное спокойствие и торжество.

Само плавание по реке Дане не занимало много времени – расстояние от ее устья до Аблах-Брега не превышало двух «смен». Если бы река не делала здесь большой крюк, огибая гряду лесистых холмов, то сам Холм Яблонь было бы видно с моря. Возле устья Дана была широка и полноводна, и морские корабли без труда поднимались по ней.

– Вон там завернем за холмы и скоро увидим Аблах-Брег. – Хедин Серый Гусь, один из старых хирдманов, показал Торварду на оконечности речных мысов, поросшие дубом. Сорок пять лет назад он, тогда еще совсем юный воин, сопровождал на священный остров Торбранда конунга, которому едва исполнилось семнадцать. Торвард взял его с собой как своеобразный амулет, знак связи поколений, хотя иного толка от старика уже ждать не приходилось. – Это все его священные рощи. Правда, кажется, тут все рощи священные.

– А откуда же они берут дрова? – мимоходом пошутил Торвард. – Но почему так близко? Я думал, по реке плыть еще долго. Говорят же, что Аблах-Брег лежит в середине острова. Все священные места бывают в середине земли.

– Я думаю, здесь песня немного преувеличивает, – почтительно заметил Сёльви Рассудительный, который после гибели Торбранда конунга перешел в дружину его сына, как неотделимая часть наследства. – Знаешь ведь, как это бывает. Все старинные сказания несколько преувеличивают. Что, конечно, ничуть не умаляет доблести наших предков.

Торвард молча кивнул. Остров Туаль, колыбель конунгов Морского Пути, действительно был в его глазах серединой земли. Каждый человек в течение жизни проходит свои посвящения. Но только одному из тысяч, тому, кто родился наследником конунга и в чьих жилах течет кровь богов, предстоит свое, особое посвящение, всем прочим недоступное. Торвард молчаливо мучился от любопытства: что такое ему предстоит здесь узнать и чему научиться, чего он не знает и не умеет? Что еще есть такое, без чего он не может быть настоящим конунгом? Он и сейчас один из лучших бойцов Фьялленланда, и не много ему в Морском Пути найдется достойных соперников в морском или сухопутном бою. Он знает обычаи и законы, может рассудить любую тяжбу, умеет приносить жертвы, укрощать зарвавшихся «морских конунгов» и отгонять от жилых мест бергбуров, жрущих в голодные зимы людей и скотину. Ему не раз уже приходилось собирать дань, а потом продавать излишки на торгах Винденэса, Придайни и Ветробора: купцы хватались за головы, не в силах переспорить настырного фьялленландского наследника, который очень хорошо знал, чего стоит содержать приличную дружину, и потому торговался за каждый бочонок рыбы или масла так же яростно и неуступчиво, как дрался. Но, выходит, всего этого мало. Так чему же его научит остров, воюющий, по слухам, бронзовым оружием и до сих пор живущий меновой торговлей? Остров, который так мало интересуется окружающим миром, что даже не имеет приличных морских судов и знакомится с иноземцами только тогда, когда они сами приплывают к нему?

Сами туалы почти не покидали остров, не бывали за морями и торговлю вели при посредстве купцов-сэвейгов. Каждое лето те привозили сюда зерно, железо, меха, мед, дорогие ткани и вино с юга, а увозили шерсть, выделанные кожи, лен и удивительные изделия из золота, серебра и бронзы, которыми славились местные мастера. Но сейчас, зимой, причалы и большие гостевые дома стояли почти пусты. Корабли пристали возле луговины, откуда был хорошо виден Холм Яблонь. Возле гостевых дворов располагался маленький храм Богини, называемый Пламя Гостеприимства. В обязанности его служительниц входило встречать гостей, устраивать их и проводить обряды очищения, без которых чужим не дозволялось вступать на землю священного холма.

На склоне Холма Яблонь насчитывалось семь земляных валов. Между нижними валами жило простонародье, вершина принадлежала воинам и жрицам. Торвард слышал о них и раньше, но, впервые увидев эти сооружения, похожие на семь зеленых поясов со сверкающими бронзовыми пряжками ворот, он впервые задумался: а зачем они? Кому придет в голову напасть на священный остров?

Он спросил об этом у жрицы, вышедшей из храма встречать их. Звали ее Блатт. Это была моложавая на вид, стройная женщина с распущенными белокурыми, с золотисто-рыжеватым отливом волосами, с медной фигуркой вепря на обруче, украшавшем ее лоб. Издалека она казалась очень привлекательной, и только глянув ей в лицо, Торвард заметил морщинки в уголках глаз и поредевшие ресницы, говорившие о том, что ей идет пятый десяток. Женщины острова Туаль славятся вечной молодостью и красотой; теперь же Торвард мысленно отметил, что так оно и есть, если не подходить к ним слишком близко.

Разговаривая с ней, Торвард поначалу понимал не много: язык Морского Пути и островов когда-то был единым, но за века изменился везде по-своему. В течение последних столетий остров Туаль теснее общался с уладскими островами, откуда на него приходили беглецы от тамошних усобиц, и в языке его прижилось много уладских слов. Здесь процветали кое-какие уладские обычаи, ремесленные навыки, предания и сказания. Больше половины туалов носило уладские имена, и Ки Хиллаина здесь почитали за более доблестного героя, чем Сигурд. Торвард поначалу испытывал некоторое затруднение: уладских слов он знал много, но в основном бранных, которые в беседе с почтенной женщиной помочь не могли. Однако, хотя и с запинками, поддерживать беседу он был способен и понял главное, когда жрица Блатт разъясняла ему:

– Семь валов соорудил здесь сам Руад Роэсса, Красный Мудрец, Бог Мертвых, Отец Всех Живых, и завещал поддерживать их в порядке. У вас его называют Одином, и другое его имя Альфёдр-Всеотец, и Оллатир значит то же. На уладских островах его знают под именем Дагда. Ты ведь знаешь об этом?

Торвард кивнул. Хорош был бы конунг, который отправился бы на священный остров за благословением, не зная таких простых вещей! Блатт продолжала:

– Люди острова Туаль в родстве с солнцем. Днем они непобедимы, но ночью – бессильны и беззащитны. Как солнце на ночь укрывается в облака, так ночью люди Аблах-Брега укрываются под защиту священных валов. Поэтому не держи на нас обиды, Торвард сын Торбранда, если с наступлением сумерек двери гостевого дома будут заперты снаружи.

Торвард еще раз кивнул. Здесь были свои порядки, и он, гость, не имел права их судить. Он только посмотрел на вершину холма, где стоял Дом Четырех Копий – огромное здание с красными стенами под свинцовой крышей. Даже издалека было видно, что оно состоит из нескольких просторных помещений и может вместить множество людей. По сравнению с Аскегордом, мало чем отличавшимся от простой усадьбы хёльда, обиталище жрицы и правительницы острова Туаль походило на один из небесных чертогов Асгарда, где в каждом по сотне палат и сотне дверей. Глядя на него снизу, Торвард испытывал волнение, любопытство, даже некое смущение. Убогие рыбацкие лодочки на берегах Даны, сплетенные из прутьев и обтянутые коровьими шкурами, словно говорили: нам нет дела до остального мира. Да и зачем туалам остальной мир, когда Асгард начинается прямо здесь, на вершине этого холма? Но как он, Торвард, там себя покажет? Это ведь не поход, где требуется только доблесть и острота меча. Это даже не пир у кого-нибудь из конунгов или хёвдингов Морского Пути, где Торварду не было нужды заботиться, какое впечатление он производит: кому не нравится, тот пусть отвернется. Богам угождать приходится, хочешь ты того или нет. Конечно, вытирать за едой руки о колени он уже отучился, но вести себя сдержанно и почтительно, вести вежливую беседу, избегая выражений, уместных только среди хирдманов, для него будет тяжким испытанием. Предчувствуя это, Торвард был непривычно скован и молчалив – впрочем, как и вся дружина.

– Фрия Эрхина сегодня же узнает о вас, – пообещала жрица, уходя из гостевого дома. За ней несли первые подарки для правительницы: несколько связок бобровых шкурок и три тканых разноцветных ковра с изображением сказаний.

Но прежде чем ступить на землю священного холма, пришельцам требовалось пройти очищение.

– Есть ли на твоих руках кровь? – спросила у Торварда Блатт, явившись на следующий день.

– До хрена и больше! – не подумав, ляпнул он, изумленный подобным вопросом: а что, какой-нибудь наследник конунга доживает до двадцати пяти лет, никого не убив? И как он не стыдится людям в глаза смотреть?

Но Блатт даже бровью не повела, и ее красивое лицо осталось таким же снисходительно-любезным, только возле глаз, на нежно-розовой коже, обозначилось по три глубокие морщины. А Торвард сообразил, что ему задан положенный по обряду вопрос, который предваряет обязательное очищение в водах священной реки Даны.

– Поскольку твое прибытие пришлось на время зимы, воду можно подогреть и омовение совершить в храме! – Изящной белой рукой с двумя золотыми браслетами жрица показала в сторону Пламени Гостеприимства.

– А я что, на немощного похож? – уже намеренно грубо откликнулся Торвард.

Он видел, что его считают невеждой, и из детского чувства противоречия жаждал выглядеть еще хуже, чем мог бы. Смущение и неуверенность, весьма непривычные для него чувства, причиняли ему досаду, но он пытался переупрямить даже их и потому держался вызывающе. Уже очень давно ему не приходилось делать то, чего он делать не хотел, и трудно было примириться с необходимостью снова, на двадцать шестом году, превратиться в несмышленого ребенка. Понимая, что здесь такие вещи неизбежны, он старался не давать воли раздражению, но только на другой день, под изумленными взглядами туалов плавая в холодной зимней Дане, почувствовал себя отомщенным.

После очищения в воде фьялли принесли в жертву Богине поросенка, но и тогда чести лицезреть ее земное воплощение пришлось дожидаться еще девять дней. В это время гостей кормили только кашей и хлебом, и то не слишком обильно, – так тоже полагалось. Утешал только очень вкусный медовый напиток и возможность прогуливаться под нижним валом Аблах-Брега. Фьялли потешались, разглядывая плетеные туальские лодки, которые на их взгляд были слишком уж легки.

– Конечно, чтобы на таких «коровах» по морю плавать, нужна большая смелость! – с мнимым уважением и более явной издевкой говорил ехидный Эйнар сын Асвальда. – Но вот хвалиться ею будешь в основном перед великаншей Ран!

– Много ты понимаешь! – отвечал ему Ормкель Неспящий Глаз, старший из Торвардовых телохранителей. – Они же плавают с благословением богов! С таким и в скорлупе от тухлого яйца поплывешь! А ты тут сиди на веслах, пока все руки не отмотаешь!

Хирдманы рассматривали товары в мастерских, Торвард по привычке оглядывался на стройных местных девушек, но верный Халльмунд своевременным тычком в бок напоминал ему, что он здесь не для этого. Перед встречей с Богиней ему даже глядеть на других было неприлично.

Ожидание тянулось медленно, однако в нем, несомненно, заключался свой смысл. День ото дня Аскефьорд и все привычное, связанное с повседневной жизнью, уходило дальше. Туманной дымкой затягивалось даже то огромное событие, которое сюда его привело. Глядя на крутые валы Аблах-Брега, зеленые и свежие, несмотря на зимний холод, Торвард все больше ощущал себя в Ином Мире, ради встречи с которым и приехал сюда. Мысли его притягивала владычица Аблах-Брега, и он то и дело поднимал глаза к ее жилищу. Там, на вершине чудесной горы, его ждала небесная дева, как Брюнхильд на горе за стеной из огня ожидала Сигурда. Его терзало любопытство, нетерпение, какое-то лихорадочное томление. Как и всей дружине, ему постоянно хотелось есть, и от этого казалось, что душа непрочно держится в теле и вполне готова воспарить к бронзовым воротам Иного Мира.

На десятый день за фьяллями наконец явился военный вождь, риг-фений, как это здесь называлось, с полусотней воинов. При виде бронзовых вепрей на их шлемах вспоминался отрывок старой дружинной песни об одном из предков:

Мощный Торгард рубил Строй эрулов клинком И на шлемах врагов Златых вепрей крушил…

Теперь такое носили только здесь. Все воины были как на подбор: высокие, мощные, с белой кожей, румяными лицами, с длинными волосами такого же белокуро-рыжеватого цвета – иного на острове почти не встречалось. Вождь, Ниамор сын Брана, крепкий мужчина лет сорока семи или сорока восьми, выделялся позолоченным вепрем на шлеме, высоким ростом и какой-то добродушной наглостью всего облика. Как видно, среди героев острова Туаль он давно уже не имел себе равных и почти забыл, что такое настоящее соперничество. Торварда он окинул поначалу снисходительным самоуверенным взглядом и несколько помрачнел, обнаружив, что тот не уступает ему ни ростом, ни сложением. И уж верно, Ниамор сын Брана давно при подобном осмотре не встречал в ответ взгляда, столь откровенно оценивающего возможности его собственного оружия и телосложения.

Смотрелись туалы величественно и грозно, но, на взгляд фьяллей, при своем росте и крупных мышцах эти здоровяки в бою будут недостаточно подвижны, а оружие, их, очень красивое, мало на что годилось. Его составляли длинный меч, копье с бронзовым наконечником и большой, вытянутый шестиугольный щит с изображением вепря на бронзовом умбоне. В битвах Морского Пути проворство ценилось не меньше, чем сила, а огромные тяжелые щиты делали туалов малоподвижными и почти беспомощными. Из них можно составить отличную «стену щитов», но она будет почти так же прикована к месту, как настоящая каменная крепость!

Вслед за провожатыми фьялли вступили на священный холм. Семь пряжек-ворот на зеленых поясах укреплений Аблах-Брега по очереди распахивались перед ними, и возле каждых толпился народ. Гостей из-за моря разглядывали, приветствовали криками: для туалов первый Обряд Благословения их новой фрии был особенным праздником, примерно как свадьба конунговой дочери в какой-нибудь из стран Морского Пути. О девственности жрицы столь высокого посвящения, конечно, говорить не приходилось, но благость Богини, которую она призвана дарить, еще лежала нерастраченной. Фьялли, ради такого случая одетые в свои лучшие одежды, при виде нарядной толпы чувствовали себя уж слишком неотесанными, «домоткаными», как выразился Халльмунд, и только сам Торвард, выбритый, с расчесанными и заплетенными волосами, с золотыми пряжками даже на сапожных ремнях, одетый в шелка и шитье из недавней уладской добычи, очень уверенно и даже небрежно попирал сапогами священную дорогу к небу. И туалы с ликованием встречали молодого конунга фьяллей, которому достанется первый дар их госпожи и богини; и, если не считать черных волос и смуглой кожи, он был достоин этого, как никто другой!

У дверей Дома Четырех Копий фьяллей встретил рев длинных медных труб, раструбы которых были выкованы в виде головы того же вепря с широко разинутой пастью.

– Ну, конунг, сделай удивленное лицо, доставь людям удовольствие! – умолял из-за плеча бессовестный Эйнар, но на лице Торварда отражалось скорее любопытство с примесью вызова.

Под звуки труб их повели внутрь. Огромный дом состоял из пяти помещений: одного в середине и четырех по сторонам горизонта. Они так и назывались: Западный Покой, Восточный Покой и так далее.

– Восточная Земля славится изобилием, – рассказывала встречавшая их жрица по имени Фрейунн, с зеленым поясом второго посвящения, с серебряным вепрем на обруче. – А Южная Земля – родина музыки.

Восточный Покой украшали огромные венки из пшеничных колосьев и цветов, еще почти свежих, оставшихся от последнего праздника урожая; здесь же стояли на подставках разнообразные котлы, серебряные, бронзовые, медные, узорные кубки, старинные бычьи рога, окованные золотом, – священные знаки изобилия и богатства. На стенах Южного Покоя красовались арфы и трубы, и на почетном месте возвышалось сиденье из резного дерева с золотом – место старшего, самого искусного певца Аблах-Брега. Во всех покоях толпился народ: жрицы, воины, певцы, ремесленники, из которых каждый знал только свое дело, сообразно которому и определялось его место в этом доме. Фьяллям это разделение занятий казалось самой значительной приметой священного острова Туаль. В Морском Пути не сложилось особого сословия жрецов: жертвы приносил сам хозяин, а для всего прочего в любом большом доме или в ближайшей округе уж обязательно находились умельцы – кто-то толковал сны, кто-то заговаривал болезни, кто-то знал руны. И этот остров, где жили служители богов, не знающие никакого другого ремесла, выглядел какой-то переходной ступенью между земным миром и небесным.

При взгляде на эти богатства невольно захватывало дух: удачливый завоеватель взял бы здесь поистине легендарную добычу. «Не так-то все просто! – думал Торвард, слыша за спиной топот воинов с их тяжелыми щитами. – За все эти сокровища есть кому постоять». И он понезаметней дернул за плащ Арне Пёстрого, глаза которого горели уж слишком откровенной жадностью.

В Срединном Покое жила Власть, олицетворенная самой хозяйкой Дома Четырех Копий – фрией Эрхиной. Ее трон, искусно вырезанный из черного дуба и украшенный резными костяными пластинками, стоял на огромном высоком камне. Про этот камень Торвард знал: он называется Фаль и издает пронзительный крик, если к нему прикоснется человек не из рода Харабаны Старого. По бокам к трону были прислонены четыре священных копья с наконечниками из разных металлов: золота, серебра, бронзы и меди. Древко у каждого было выкрашено в другой цвет. Над спинкой трона возвышалась серебряная ветка яблони, с белыми бубенчиками в виде цветов и с серебряными листьями, – знак власти над Иным Миром.

Но прежде всего в глаза бросалась сама фрия Эрхина, одетая в яркий алый шелк и похожая на язык пламени. На груди ее сияло тяжелое золотое ожерелье, руки до самого плеча были унизаны браслетами, голову украшал золотой обруч с маленькой золотой же головкой вепря.

Едва глянув ей в лицо, Торвард внутренне вздрогнул от неожиданности: его поразили ее молодость и красота. Почему-то ему казалось, что столь высокопоставленная женщина должна быть уже старухой. Увидев свежее лицо девушки лет двадцати, он подумал, что она, как видно, не имеет возраста и остается вечно юной, как сама Богиня, – и это показалось ему истинным чудом, тем самым, ради которого он плыл чуть ли не на край земли и проходил эти длинные очистительные обряды.

На Торварда пристально смотрели ясные, полные гордого блеска голубые глаза. Лицо у нее было округлое, с высоким лбом и яркими губами, и каждая черта в нем дышала юной здоровой свежестью. Волосы, густыми волнами падавшие ей на колени, имели удивительный оттенок, рыжеватый и даже скорее розоватый, словно их окрасили лучи зари. Фрия Эрхина сидела чуть небрежно, опершись одной рукой о подлокотник трона и подпирая подбородок пальцами, на которых сверкали золотые перстни удивительной тонкой работы – из тех легендарных сокровищ, совершенство которых недоступно слабым человеческим глазам и предназначено для всеведающего взора божества. Во всем ее облике было столько блеска, столько гордого достоинства и притом непринужденности, что Торвард на миг онемел, а потом подумал о том, о чем ему сейчас думать не следовало. Обряд благословения нового конунга по сути является заключением священного брака между Конунгом и Властью, которую воплощает верховная жрица Аблах-Брега. Подробностей непосвященные, к которым относились и наследники конунгов, не знали, и Торварда вдруг одолело настойчивое любопытство: сколько в этом обряде будет условного и сколько настоящего? Хотелось бы, чтобы побольше последнего. Торвард сын Торбранда робостью не страдал: любое восхищение рождало в нем желание более тесного знакомства, и ему уже хотелось подойти к этой живой богине поближе. Все прочее для него исчезло: казалось, что в этом большом и шумном покое они с ней только вдвоем.

Эрхина, в свою очередь, с высоты трона рассматривала нового конунга фьяллей. Смуглая кожа, черные волосы и темные глаза гостя поначалу неприятно поразили ее: на острове Туаль смуглыми и черноволосыми были только чужеземные рабы да еще злые духи. Но, приглядевшись, она изменила свое мнение. Высокий, с широкими плечами, где под красной шелковой рубахой с нарядной золотой вышивкой четко прорисовывались мощные мускулы, с блестящим поясом, крепко обвившим стройный стан, с длинными ногами, где даже на кожаных ремешках блестели маленькие золотые пряжки, Торвард выглядел не слишком юным и не слишком старым – он был как молодой бог, выходящий на свои первые битвы. Кривой белый шрам на правой щеке, шедший от угла рта до самой челюсти и хорошо заметный на смуглой обветренной коже, украшал его в глазах туалов, для которых достоинство воина измерялось количеством полученных ран. И лицо его, открытое, умное, полное нескрываемого изумления и восторга перед ней, вдруг так понравилось Эрхине, что она улыбнулась ему с высоты. Блестящие карие глаза смотрели на нее из-под густых черных бровей с таким пристальным вниманием и восторгом, что от новизны и приятности этого впечатления у нее сильно забилось сердце. Его присутствие вдруг взволновало ее, наполнило ожиданием чего-то особенно яркого и радостного, далеко превосходящего все ее честолюбивые ожидания.

– Приветствую тебя на священной земле острова Туаль, Торвард сын Торбранда, в его сердце, на священном холме Аблах-Брег, – сказала она, с удовольствием вслушиваясь в свой звучный и ясный голос. – Благополучен ли был твой путь?

– Приветствую тебя, фрия Эрхина, прекрасное лицо Аблах-Брега, – ответил Торвард, и его голос, низкий и немного хрипловатый от волнения, задел какую-то тонкую струнку в сердце хозяйки, отчего все происходящее показалось ей еще величественнее и прекраснее. – Каков бы ни был мой путь, его трудности не покажутся чрезмерными ради счастья видеть тебя.

И предписанные обычаем слова прозвучали совершенно искренне, что редко бывает при таких торжественных обрядах.

Вслед за тем фьялли выложили подарки, тоже предписанные обычаем: медвежьи шкуры, бочонки с медом, серебряные блюда и кубки. Десяток свиней, которых, конечно, не пригонишь к подножию трона, заранее были отправлены в хлев на задний двор. (И, как отмечал Эйнар, удостоились чести быть принятыми на вершине холма гораздо раньше, чем их благородные дарители.)

В этот день был устроен пир, на котором мясом тех самых свиней угощались гости и хозяева. На очаг поставили огромный серебряный котел на бронзовых ножках, вокруг которого развели жаркий огонь. Котел для священных пиров был так древен, что еще сам Эохайд Оллатир, должно быть, пировал вокруг него со своими сыновьями, провожая их за море на поиски новых земель. Чеканный узор на его боках изображал древних богов, благословляющих этот пир и получающих свою долю жертв. На вечный пир пришла Великая Богиня в окружении вепрей, собак и грифонов, Один-Оллатир с колесом и молотом, знаком грома и молнии, рогатый бог в окружении оленей, которого здесь называли Фер Кайле, то есть Лесной человек. Здесь же оказался и бог мертвых, погружающий фигурки убитых воинов в огромный волшебный котел и достающий их оттуда ожившими. Воины, строем удалявшиеся от него, несли на головах такие же круглые шлемы с фигурками вепрей, как и у нынешних воинов Эрхины, и воскресение их для новых битв приветствовали звуки таких же длинных труб с мордами вепря, как и те, что встречали фьяллей во дворе…

Даль времен исчезала: каждый из нынешних гостей Дома Четырех Копий чувствовал себя сыном того юного, растущего и расцветающего мира, у которого еще все впереди, в котором еще так много неосвоенных земель и непобежденных чудовищ, где только закладываются образцы доблести и славы для сотни последующих поколений. Живое человеческое время кончалось возле этого котла: он был как источник жизни, из которого вытекает неизменное Вечное Время. Цепь поколений сжималась, сворачиваясь вокруг его серебряных боков, и каждый из новых конунгов снова становился тем юным сыном, которого провожает в далекий и славный поход сам Эохайд Оллатир, бог мертвых и отец всех живых.

– Хотелось бы мне занять тебя беседой, Торвард сын Торбранда, чтобы время ожидания не показалось тебе чересчур долгим, – начала фрия Эрхина, когда гости расселись за столами. – Поговорим же с тобой о том, что и всем этим людям покажется занятным и поучительным.

– Охотно я поговорю с тобой о том, что покажется занятным и поучительным, – ответил Торвард, знавший, что имеется в виду. – О чем тебе хотелось бы меня спросить?

От суеты и шума, от пышности и блеска, а еще больше от красоты Эрхины он повеселел и уже не чувствовал смущения. Теперь все обрядовые условности просто казались ему глупостями, на которые жаль тратить время. Да неужели бы он без подсказок не нашел, чем развлечь такую красавицу? Опомнившись от первого изумления, Торвард разглядел, что хозяйка на несколько лет моложе его самого, а ее пышная грудь, тонкая талия, длинные ноги и белые ухоженные руки поворачивали его мысли во вполне определенном, привычном направлении. Не отдавая себе в том отчета, он всем существом настроился на то, что его троюродная сестра йомфру Инга-Ульвина называла «ухлестывание». Положение Эрхины вынуждало его соблюдать внешнюю благопристойность, но смысл происходящего от этого не менялся. Вся пышность этого приема предназначалась для него; ради него собрались гости, ради него ревели медные трубы-вепри, и даже сама Богиня приняла тот облик, который был ему наиболее приятен. В блеске глаз Эрхины, в ярком румянце щек, в цветении пухлых губ Торвард видел ту же готовность к любви, то же притяжение горячей молодой крови, которое наполняло его самого. На этот счет он никогда не ошибался и легко угадывал женщин, которые охотно пойдут ему навстречу. Это был его день, и даже на Богиню он смотрел взглядом мужчины.

В повседневной жизни Торвард никогда не сидел так ровно и прямо, не избегал лишних движений и не выражался так возвышенно и правильно, тщательно следя за своей речью, дабы ненароком не оскорбить слух Богини словечком из дружинного обихода. Сейчас это было необходимо, но он чувствовал себя как в оковах, томился, жаждал, чтобы это поскорее кончилось, – но не хотел окончания пира, который уведет его от Эрхины. Повстречай он такую красавицу с волосами цвета зари где-нибудь на пиру в Винденэсе или в Островном Проливе – он уже давно подошел бы к ней поближе, сел бы поудобнее и поговорил бы о том, что позабавило бы их обоих. Но здесь приходилось считаться с местными порядками и вести беседу, как скучную, так и необходимую.

– Хотелось бы мне спросить: что говорят мудрые люди Фьялленланда о том, откуда появились на небе солнце и луна? – с привычной невозмутимостью вопрошала Эрхина.

Глядя на нее, Торвард про себя дивился, как хорошо она умеет придавать важность разговору о том, что всем давно известно. Лучше бы она его спросила, как он этим летом сходил на Эриу – вот там занятного случилось сколько угодно!

– Когда был я мал, мудрые люди учили меня: жил один человек, и звали его Мундильфари, – мужественно скрывая тоску, завел Торвард. – У него было двое детей, столь светлых и прекрасных ликом, что дочь свою он назвал Солнцем, а сына – Месяцем…

Беседа продолжалась: каждый конунг, желающий получить благословение богов, сначала должен доказать, что знает этих богов и тот мир, который они устроили. Особой премудрости в этом нет: все дети знатных родов учатся этому еще до того, как получат меч. Солнце и месяц, ход звезд и течение ветров, палаты богов и сокровища, которыми они владеют, – все это было давно затвержено, и Торвард отвечал, почти не думая, а только глядя на Эрхину, любуясь ее лицом и вслушиваясь в звук ее голоса. Эрхина встретила его взгляд, в котором отражалось многое, но не мысли о первых великанах из Бездны, – и вдруг смутилась, по лицу ее прошла легкая тень, она запнулась и не сразу вспомнила свой следующий вопрос.

– Хотелось бы мне узнать, как звался первый конунг Фьялленланда и каковы были его деяния? – все же нашлась она, но в ответ на ее смятенный взгляд Торвард весело улыбнулся.

– Первый конунг Фьялленланда звался Торгъёрд, и был он сыном Харабаны Старого и Хальмвейг Жрицы, – отвечал он, почти не пытаясь подавить улыбку, совсем не вязавшуюся с обрядом, на что ему было наплевать. Он видел, что она угадала истинное направление его мыслей, и эта ее догадливость послужила очень благоприятным знаком.

Эрхина глянула на него с упреком: он портил обряд, он сбивал с толку ее саму, но она не могла сердиться. Этот человек, и видом, и поведением так непохожий на то, к чему она привыкла, сам казался таким огромным и достаточным, что мог быть соперником обряда, а не его рабом. Ее пронизывала дрожь, чувство неуверенности, беспокойства – и это на ее собственном троне! Как осуществляется слияние мужского и женского начал во вселенной, Эрхина знала прекрасно, но вот человеческой влюбленности ей было научиться негде. Любви вне храма она не знала и оттого не понимала природы собственного волнения. В этом Торвард оказался гораздо умудреннее.

– От него осталось в наследство три вещи: это щит, амулет-торсхаммер и кубок, – продолжал Торвард, теперь уже с намеренной важностью в голосе, но смотрел на нее, словно говорил: и дались тебе эти глупости! – Вот этот кубок.

Торвард сделал знак, и Сёльви вынул Кубок Кита, тот самый, что кюна Хёрдис подавала сыну при встрече. Эрхина слегка наклонилась со своего высокого сиденья, стараясь сохранять на лице невозмутимо-внимательное выражение. Уже сорок раз этот кубок привозили сюда из-за моря и показывали перед Троном Четырех Копий – именно он был свидетельством рода и права на власть.

– А вот амулет моего рода.

Торвард поднял руку, расстегнул маленькую золотую застежку на вороте рубахи, мелькнула полоска смуглой кожи на груди – он вынул из-под одежды торсхаммер на ремешке, но этому простому движению он каким-то неприметным образом сумел придать такой смысл, что Эрхина со смятением ощутила, что кровь приливает к ее щекам. Это уже слишком!

И вот тут она кое-что поняла. Ее волнение было вызвано влечением, а на человека, который его внушает, невозможно смотреть сверху вниз! С самого начала он перевернул весь обряд: гость прибыл сюда получить от нее священный дар, а вместо этого предлагал свой. Это дерзкое своеволие смущало и сердило Эрхину, выбивало у нее землю из-под ног, и она просто не знала, что ей об этом думать.

– Хотелось бы знать: кто были дети Торгъёрда конунга? – строгим, звенящим от волнения и гнева голосом спросила она, но ее негодующий взгляд встретился с веселым, блестящим взглядом темных глаз, ничуть не смущенных. А упрекнуть его вслух означало бы признать, что его неуместные поползновения достигают своей цели!

– Дети Торгъёрда были Тордьярв Сокрушитель, Тормунд Отважный и сестра их Гленхильд Белорукая…

Сорок поколений своих предков Торвард знал на память. Иначе нельзя: знание своего рода дает право требовать наследство. Перечисляя их, он все же отчасти устыдился перед предками своего легкомыслия и стал держаться строже. Эрхина вздохнула с облегчением: она никак не ждала таких сложностей от этой беседы, самой простой части обряда! Ничего из им сказанного для нее не являлось новостью, и это подкрепило ее уверенность – она опять чувствовала себя Богиней, милостивой и всеведающей.

Конечно, она не могла помнить наизусть всех конунгов, ведших свой род от восемнадцати сыновей Харабаны Старого. В те дни, пока фьялли ждали встречи с ней, она слушала предания о потомках Торгъёрда Принесенного Морем, и все это еще было свежо в ее памяти.

Но оставалось кое-что, чего не знали даже туальские певцы, хранившие в памяти все предания Морского Пути.

– Хотелось бы мне узнать: как кончил свой путь по земле твой отец, Торбранд сын Тородда? – задала она вопрос, когда имена тридцати девяти предков были названы.

Это означало, что пора переходить к главной цели этой встречи. Прежде чем новый конунг будет введен в храм, Богиня ушами своей верховной жрицы должна услышать, как окончил свой жизненный путь прежний. Каждый из наследников приезжал сюда с песней о смерти своего предшественника, а певцы-хранители Аблах-Брега запоминали ее и передавали дальше. Их жило здесь несколько десятков, и все вместе они составляли неповторимую, огромную, хранимую только в человеческой памяти летопись королевских родов Морского Пути и островов.

Для исполнения песни Торвард привез с собой Флитира, сына Альвора Светлобрового из усадьбы Горный Вереск, носившего прозвище Певец, потому что он обладал самым звучным и красивым голосом в Аскефьорде. Флитир, в свою очередь, привез с собой арфу: особую, только для самых торжественных случаев, уладской работы, украшенную узорами из золотой проволоки, врезанной в дерево. Песня, которую ему предстояло спеть, была совсем еще новой, и до того она звучала только два раза: в первый раз над курганом Торбранда конунга при погребении, второй раз – в гриднице Аскегорда, когда сам Торвард узнал, как погиб его отец. Складывали ее Эрнольв Одноглазый и один из слэттов, Скельвир Медвежий Дух, – очевидцы тех событий.

Флитиру поставили резную скамью возле очага, перед кипящим котлом, и он начал рассказывать, трогая пальцами струны арфы, словно проверяя, готовы ли они:

– Конунга звали Торбранд сын Тородда. Он много воевал на Квиттинге и принуждал квиттов платить ему дань. Другого конунга звали Хеймир, он правил в Слэттенланде. Сын его звался Хельги, и он сильно досадовал, что Торбранд конунг собирает с квиттов такую большую дань. Эйра, племянница Торбранда конунга, была с ним. Хельги с ней обручился, и они любили друг друга очень сильно.

После вступления Флитир тронул струны арфы и запел:

Битвы властитель, вождь Фьялленланда, Торбранд сидел, пируя с дружиной. Много побед одержал он в сражениях, дани взял много, сокровищ квиттингских. Гость появился в ночь полнолунья, в час, когда кубки богам посвящались. «Место найдите для гостя ночного» — так велел конунг дружине отважной. «Кто ты, о гость наш? — стал он расспрашивать. — Что привело тебя к нам, ты поведай». «Имя мне – Хельги, — было ответом. — Славного Хеймира сыном зовусь я. Путь свой недаром спешил совершить я. Дани немало собрал ты у квиттов. Право на это мечом подтверди-ка! Или отсюда ступай восвояси! В доме ты держишь юную деву, ликом прекрасней, чем солнце сиянье. В жены возьму я Эйру-провидицу, или нам миром с тобой не расстаться!» «Давно уж не слышал я смелого вызова, — конунг ответил на речь его дерзкую. — Много соперников в жизни встречал я. Отказа от битвы давать не случалось!» Выбрали конунги место сражения — там, где железные горы встречаются, там, где ручей устремляется в озеро, золотом блещут воды текучие. Вышли на битву могучие воины в час, когда Суль край небес озарила. Дева прекрасная в ярких нарядах и моря сиянье [6] служили закладом. Меч вынес Торбранд, Битвы Чудовище, Черный Дракон его было прозвание. Руны Победы в сталь были вплавлены, пал великан от клинка его острого. Горы дрожали при звуках сражения, волны озерные бились о берег. Черный Дракон пал из твердой десницы, срок его службы Торбранду кончился. «Славься ты, Один! И славьтесь, валькирии! Хельги за помощь отплатит вам жертвами! Квиттинг, отныне лишь мне ты подвластен! Моя ты, о Эйра, невеста желанная!» Слэтты ликуют на свадьбе у конунга, фьялли справляют пиры погребальные. Кубки и копья, и меч великаний в курган за собою берет повелитель. Курган возведен был на землях пустынных, на юго-восток от долины Турсдален. Ельник на склонах рыдает по мертвому, слезами ручьи тот курган омывают. Меч на коленях у конунга павшего дремлет до часа к живым возвращения. Ничто не сильнее, чем норны решение: выйдет однажды Дракон из могилы. Было предсказано Девой Небесною: меч тот достойный лишь в руки получит. Славьтесь, героев могучих деяния. Свидетелем Один, Что песня правдива.

Торвард, уже знакомый с «Песней о Торбранде и Хельги», во время исполнения неприметно оглядывал лица слушателей. Было видно, что песня нравится, и Торвард мысленно еще раз поблагодарил Эрнольва Одноглазого, определявшего, что должно в нее войти, и слэттенландца Скельвира, умелого и прославленного скальда, который подбирал слова и складывал строчки.

– Ты привез нам драгоценный дар! – сказала Эрхина, когда последний отзвук струн затих под высокой кровлей. Она заговорила не сразу, и ее голос среди тишины общего молчания показался чудесным ответом на пение струн, голосом другой, волшебной арфы из Иного Мира. – Доблесть – лучшая жертва, которую смертный может принести богам, и дар твоего отца угоден небу. Великий Бог наш Альфёдр-Оллатир с честью встретил его в своем чертоге, и на тебя, его сына, пошлет свое благословение.

– Я горжусь моим отцом, – негромко и просто ответил Торвард. Это были не обрядовые, а его собственные слова, и оттого они прозвучали особенно убедительно. – Скорее я умру, чем опозорю его память.

– Обычай Богини требует доказательства, что все эти люди действительно были твоими предками и в жилах твоих течет кровь Харабаны Оллатира, – сказала Эрхина, и голос ее звенел от внутреннего волнения, придавая всему происходящему ощущение настоящей иномирности.

Наступил срок последнего на сегодня испытания, которому непременно подвергался всякий новый конунг.

По знаку Эрхины Торвард встал и приблизился к трону. Эрхина спустилась по трем ступенькам и заняла место сбоку – там, где ступеньки не мешали видеть черный камень Фаль, положенный в основу Трона Четырех Копий. Теперь, когда они оказались рядом, Торвард смотрел на нее сверху вниз, и Эрхина была смущена этим непривычным соотношением, чувствовала тревогу и какую-то странную отраду. Исходящее от него тепло согревало ее, но она боялась этого удовольствия как угрозы своему достоинству. Захваченная вихрем новых и таких неожиданных чувств, она едва вспомнила, что должна говорить дальше, но это же волнение согревало и по-особому воодушевляло каждое ее слово.

– Гибель ждет любого, кто прикоснется к священному камню, не будучи потомком Харабаны Оллатира, и криком гнева отвечает камень на прикосновения недостойных рук! – торжественно предупредила Эрхина. – Если ты из рода Харабаны, то положи руку на камень, и молчание камня будет подтверждением твоих прав.

Камень Фаль был так высок, что к нему можно было прикоснуться, не наклоняясь. Торвард положил руку на бок камня, все затаили дыхание: крик камня считался одним из главных здешних чудес, но никто из ныне живущих его не слышал. Эрхина с бьющимся сердцем глянула в невозмутимое лицо Торварда: на нем не отражалось ни волнения, ни смятения. Торвард сын Торбранда принадлежал к тем людям, кому никогда в жизни не приходится сомневаться в своих правах и достоинствах. Его смуглая обветренная рука, сильная, с длинными крепкими пальцами, со множеством отметин от каких-то мелких порезов и ссадин, лежала на черном камне и сама дышала уверенной властностью. Такие руки богами предназначены для того, чтобы держать племена и земли.

А Торвард глянул на Эрхину и задержал взгляд на маленьком черном камешке в золотой оправе, висевшем у нее на груди. В мыслях мелькнуло: этот камень тоже священный, и к нему тоже нельзя прикасаться никому, кроме рода Харабаны? А иначе он кричит, оберегая честь фрии?

– Камень Фаль признал твое право на власть, Торвард сын Торбранда! – с торжеством и ликованием провозгласила Эрхина. В ее голосе звучала такая искренняя радость, словно испытание прошла она сама, и это восклицание очень вовремя прервало лишние и неуместные мысли Торварда. Увы – как и его драгоценной матушке, проникнуться возвышенным и благоговейным духом ему не удавалось даже в самые торжественные мгновения.

– Я рада приветствовать тебя в Доме Четырех Копий, – снова сказала Эрхина и замолчала, точно забыв, что дальше.

Даже сын конунга из Морского Пути в ее глазах был диковатым невеждой, к которому нужно относиться снисходительно, но от Торварда веяло силой, которая в снисхождении не нуждалась. Внутренняя прямота, гордость, искренность, самобытная уверенность гостя окутывали ее облаком странного, прежде не испытанного обаяния, и хорошо заученный обряд рассыпался в памяти, отдавая ее во власть чувства.

Справившись с собой, Эрхина отошла и сделала знак кравчему. Ей подали кубок с темным красным вином, привезенным из далеких южных земель. Она и Торвард стояли друг против друга, перед огромным древним котлом с серебряными сказаниями на боках, который был так велик, что они оба могли бы поместиться в нем. Торвард смотрел на нее с каким-то прямым, воодушевленно-требовательным чувством, словно собирался поцеловать; ничего такого сегодняшние обряды не позволяли, но само это желание, почти не скрываемое, наполняло ее непривычным смятением. Он не умел – или не хотел – держать себя перед ликом Богини как подобает, и Эрхине никак не удавалось преодолеть его диковатое обаяние.

– Время всегда возвращается к вечности. Прими кубок Харабаны в память твоего отца, Торбранда конунга! – сказала она и, немного плеснув из кубка на угли очага, отпила из него сама, а потом протянула Торварду.

Красное вино текло по узорным бокам золоченого кубка, красные ручейки, похожие на кровь, бежали по ее рукам, по белым рукавам, по золотым обручьям. Торвард принял кубок, тоже плеснул на шипящие угли, ответившие облачком белого пара, и прикоснулся губами к краю. Ему казалось, что этот кубок связывает их: они, двое живых, были едины перед лицом ушедших поколений и связаны с ними в общей цепи человеческого рода. Время возвращается к вечности, и он, наследник конунгов Фьялленланда, вслед за этой женщиной, устами которой с ним говорила богиня, вошел в вечность, чтобы подхватить и нести дальше эту священную цепь.

Пир продолжался только до сумерек, а с приближением темноты фрия попрощалась с гостями и удалилась, вслед за чем их проводили вниз с холма, в гостевой дом. Такой порядок фьяллям казался непривычным: в Морском Пути день посвящали насущным делам, а веселиться начинали с наступлением ночи. Но тут, как видно, жертвенные пиры и были главным делом.

– Они боятся чужих, потому что с наступлением темноты теряют силы, – рассуждал Сёльви. – Я, правда, думал, что это «лживая сага», но похоже, что так оно и есть.

– Говорят же, что они в родстве с солнцем, – напомнил Хедин. – Вот и выходит: солнце спать – и они спать. А днем с ними не справиться!

– А пробовали? – с намеком спросил Халльмунд.

Пока дружина обсуждала увиденное и услышанное, Торвард ушел в дальний угол к лежанке, кое-как побросал на скамью одежду и украшения и улегся, закинув руки за голову и глядя в темную кровлю. Оруженосец Регне расстегивал ремни и стаскивал с него башмаки, а Торвард даже не замечал. Говорить не хотелось, думать ни о чем не хотелось. Перед глазами и в мыслях у него была одна Эрхина. Образ ее двоился, она казалась человеком и божеством разом: он помнил ее живые, блестящие глаза и светлые, красиво изогнутые брови так близко от своего лица, помнил мимолетное, скользящее прикосновение ее рук, когда она передавала ему кубок Харабаны, – но помнил ее и на Троне Четырех Копий, вознесенную над Срединным Покоем, над людьми и над землей, сияющую в своем ало-золотом наряде, как заря на небесах. Ее лицо было сверкающей звездой, и при мысли о ней у Торварда перехватывало дыхание. В его жизни случилось что-то такое, что даже важнее благословения на власть, ярче, радостнее, драгоценнее, и меняло жизнь так же решительно и бесповоротно.

Предстоящая ночь казалась длинной, как целая зима. Эту долгую ночь надо как-то пережить, прежде чем он снова увидит ее. Ожидание новой встречи не давало ему спать. Теперь она будет ждать его не в Доме Четырех Копий, а в храме Аблах-Брега, и там не будет толпы. Будут только они вдвоем, он и Эрхина, Конунг и Власть. Он сможет подойти к ней поближе и узнать наконец, кто же она, женщина или богиня. Торвард горел, ворочался всю ночь, не давая спать Халльмунду и Сёльви, но они не жаловались, догадываясь о его состоянии.

Наутро за ними снова пришли. По-вчерашнему одетые в самые лучшие одежды, фьялли отправились на Холм Яблонь, но теперь их повели в другую сторону: не к Дому Четырех Копий, а к большому яблоневому саду на самой вершине холма. У ворот его все сопровождающие остались, внутрь Торвард вошел один.

Окованные узорными бронзовыми листами ворота закрылись за ним, впереди раскинулось широкое пространство, покрытое зеленой травой и поросшее старыми яблоневыми деревьями. Перед глазами зеленела обильная листва, как летом, тропинки под ногами не имелось, и Торвард помедлил, не зная, куда идти. В отличие от вчерашнего, испытания сегодняшнего дня были для него полной загадкой: обо всем, что происходит за воротами сада, непосвященным знать не полагалось, и предыдущие гости Сада Богини молчали о пережитом. Этот путь каждый проходит сам. И возможно, каждый видит здесь что-то особенное, только свое. Ведь здесь – Иной Мир, а он к каждому поворачивается новой, неповторимой стороной, потому-то рассказы побывавших в нем так несхожи.

И потому говорят еще, что на самом деле Иной Мир не на островах западного моря и не под большими холмами, а внутри человеческой души.

Вокруг начало темнеть. Торвард в изумлении поднял голову: только что было утро, ясное утро ранней зимы, но небо затянула пелена темного тумана, в яблоневый сад спускались сумерки. У Торварда похолодела спина. Что это значит? То ли у него темнеет в глазах, то ли он стоит тут уже целый день, а не несколько мгновений, как казалось… В Ином Мире и время идет иначе. Здесь все иначе…

Внезапно Торвард почувствовал себя слабым и растерянным, беспомощным перед чарами, которые плелись вокруг. Вдруг вспомнились первые отроческие посвящения, когда он, двенадцатилетний подросток, был оставлен в глухом лесу бергбурских предгорий… и вместе с тем пришло успокоение. Ведь он справился тогда, справлялся много раз и после, а значит, справится теперь. Он не мальчик, он взрослый мужчина, один из лучших бойцов Фьялленланда. Вспомнилась мать, ее ехидная усмешка, правая бровь поднимающаяся выше левой. Кюна Хёрдис подмигнула ему издалека, и Торвард почти повеселел. Его мать видала виды и похуже. Не ему, сыну ведьмы, прошедшей через пещеру великана, бояться сумерек яблоневого сада.

Стало совсем темно, и он уже не видел ни ворот позади, ни деревьев, ни земли, ни неба. Потянуло тревожным холодком – то ли сквозняком, то ли запахом влаги, то ли какой-то внутренний ток пронзил его, но Торварду вспомнились ночи после битвы, темные долины и пустоши под догорающим желто-розовым закатом, заваленные грудами мертвых тел, где он бродил со своими хирдманами, выискивая раненых и поднимая трупы, которые надо хоронить… В ушах зазвучали резкие выкрики воронов, где-то очень далеко завыли волки, предъявляя права на свою долю жертв… Волосы шевелились, по спине продирало холодом и жутковатым ощущением близости божества. Даже старые шрамы снова заболели: заныли сломанные ударом копья два ребра с левой стороны и вмятина на левом бедре, откуда наконечник стрелы когда-то вышел вместе с куском мяса, напомнило о себе пустое место двух коренных зубов, куда телохранитель Хардульва конунга так ловко заехал рукоятью меча, – замахнуться и ударить клинком в давке на корабельном носу не получалось… Голова кружилась, и даже саднил шрам на затылке, как будто тот памятный удар веслом десятилетней давности он получил только сейчас… Вокруг разливалось холодное дыхание Одина, Властелина Битв, которому Торвард так часто приносил жертвы собственной кровью… и едва ли Бог Копья обвинит его в скупости.

Торвард сделал шаг вперед – стоять на месте и ждать неизвестно чего было невыносимо. От этого движения ему стало легче, и он шагнул еще два раза.

На третьем шаге он вдруг услышал впереди глухой громовой удар и остановился. Темнота озарилась беловатой вспышкой, и на фоне этой вспышки Торвард увидел исполинскую фигуру всадника, черного на черном коне. Конь и всадник сливались в единую глыбу, неразличимую и пугающую. Они были ростом с гору, и Торвард, вздрогнув от ужаса, невольно схватился за то место на поясе, где привык находить рукоять меча. Но нашел пустоту: все оружие пришлось оставить за воротами.

Мгновенно собравшись, Торвард приготовился сам не зная к чему. И не зря: исполинский всадник вдруг взмахнул рукой и бросил в него огромное черное копье. Торвард привычно увернулся – тело сработало само, как в бою, и копье с громким гулом ударилось обо что-то позади него. Всадник взмахнул рукой со вторым копьем. А Торвард совсем успокоился: он умел собираться и без дрожи делать то, что нужно, не тратя сил на переживания. Он легко увернулся от второго копья, а третье прилетело, как молния, мгновенно вслед за вторым, не дав ему времени даже заметить, но тело само, продолжая то же движение, увело Торварда из-под удара. «Ничего себе!» – только и мелькнуло в мыслях. Вспомнились четыре копья, стоявшие возле трона Эрхины, и Торвард ждал четвертого удара. Но его не было.

– Я узнаю в тебе моего сына,  – прозвучал голос из темноты, и Торвард заметил, что фигура всадника слилась с мраком и уже не видна. – Открою тебе мое имя: я – Один, Альфёдр, Оллатир, Руад Роэсса, Бог Копья, Владыка Вдохновения, бог мертвых и отец всех живых. Много имен у меня и много умений. Иди вперед, там тебя ждут.

Тьма начала рассеиваться, и Торвард пошел. Неприятные чувства рассеялись, грудь вздохнула легче. Из мглы снова выступили яблоневые деревья, и они словно бы сами расступались, показывая ему направление.

Быстро светлело, и вот перед ним открылась красивая круглая поляна. Яблони вокруг нее цвели крупными белыми цветами, в воздухе висел свежий, нежный и будоражащий запах весны, хотя за оградой сада утверждалась в правах зима. Сам этот запах наполнял кровь ощущением беззаботного весеннего счастья, когда кажется, что тьма и холод ушли навсегда, что этот светлый день будет длиться без конца и весь мир открыт перед тобой. Из мира Одина он вступал в мир Фрейи, Госпожи, Богини, как ее звали здесь. Торвард хорошо знал это ощущение весеннего праздника и наслаждался этим даром – несвоевременным, внезапным, ему одному принадлежащим днем весны.

Посреди поляны расположился красивый дом, словно отлитый из узорной бронзы. Перед ним стояло дерево – яблоня, целиком сделанная из золота и сверкавшая так, что было больно смотреть. Открытые двери звали к себе, и Торвард переступил порог. Здесь была его личная вершина огненной горы, где Сигурда ждет его валькирия, его высшее «я», женская половина его самого. Эта валькирия – не смертная женщина ему на пару, а женская часть его внутренней вселенной, всегда состоящей из двух дополняющих друг друга равноправных частей.

И за порогом он сразу увидел ее. Молодая богиня в ослепительно белых одеждах, окутанная волнами золотистых волос, стояла посреди покоя, и золотой обруч у нее на голове сиял ярче солнца. Торвард смотрел на нее, как впервые: он видел уже знакомое лицо, и в то же время перед ним оказалась не та женщина, с которой он говорил вчера. Теперь он понял разницу: Эрхина в Срединном Покое была божественно прекрасна, но оставалась земной женщиной, а сейчас перед ним предстала воистину богиня Фрейя, Невеста Ванов, принявшая облик Эрхины, чтобы ее устами говорить с ним.

Она едва приметно дрогнула, когда он вдруг встал на пороге, двигаясь бесшумно, как зверь.

– Войди в дом Эохайда, Торвард сын Торбранда, – сказала она, и в ее голосе отражалось подавляемое смятение, волнение, которое она напрасно пыталась усмирить. Пройдя через поле Одина, новый конунг фьяллей принес сюда всю силу Властелина Битв, и она трепетала перед дыханием этой силы, как облачко тумана перед огнем. – Ты заслужил право войти сюда, и Альфёдр-Оллатир приветствует тебя.

Торвард подошел к ней. Смысла этого приветствия он почти не понял, но при звуке ее голоса немного опомнился. В какой-то мере чары ослабли, и теперь он видел, что в этой юной богине кипит живое человеческое волнение, причина которого – он сам. Он чувствовал за своей спиной тень Одина и смотрел на богиню как на равную себе. В этом смысл прихода в волшебный сад: пространство богов каждого ненадолго делает божеством.

Помня, что в обряде существует какой-то порядок, он ждал от нее знака, но вчерашнее влечение вернулось к нему с утроенной, прямо-таки божественной силой. И теперь обряд не препятствовал его желаниям, а прямо-таки требовал именно этого. Потому-то в этом волшебном саду вечно сияет весна – время любви, обновляющей жизнь. Ожерелье Брисингов – сияющее золотое кольцо на груди Фрейи, Колесо Возрождений. А любовь – та сила, которая заставляет его вращаться. Мощная жажда любви струилась в крови Торварда и властно влекла к юной богине в белых одеждах – божественная Сила Кольца, убивающая прежнего человека и возрождающая нового.

– Я даю тебе этот меч как знак твоей силы, что одолеет всех твоих врагов, – произнесла Эрхина и подала Торварду бронзовый меч.

Длинный меч был отлит целиком, клинок и рукоять вместе; более узкий у рукояти, к середине клинок делался несколько толще, а ближе к острию сужался снова. Узорное навершие кончалось двумя красиво закрученными завитками вроде бараньих рогов. Такие мечи отливали тысячу лет назад, когда люди еще не знали железа, когда им только еще предстояло отвоевать у великанов залежи железной руды, а у двергов – тайны ее обработки. Бронзовыми мечами вооружал своих сыновей Харабана Старый. Теперь это оружие служило знаком власти, но для битвы никак не годилось, и Торвард принял дар отчасти неловко, как игрушку, из которой давно вырос. Мечей через его руки прошло уже очень много, и гораздо более боеспособных.

– Я даю тебе вепря в знак силы небес, силы Бога и Богини, которые отныне будут с тобой! – Не дождавшись от него ответа, Эрхина подала ему небольшую, но тяжелую фигурку бронзового вепря с круто поднятым загривком и грозно торчащими позолоченными клыками. – Эохайд Оллатир и дочь его Меддви, Невеста Ванов, благословляют тебя, Торвард конунг.

И только теперь, только когда слова «Торвард конунг» прозвучали из ее уст, они приобрели настоящий вес и значительность. Торвард взял фигурку в другую руку. Вепрь и медведь, покровители двух сословий, жрецов и воинов, здесь менялись один на другой: ведь он привез Эрхине шкуру медведя, обязательный обрядовый дар. И эта шкура теперь была расстелена на полу возле ее ног.

Рядом с Эрхиной стоял на подставке серебряный котел с золотыми ручками, похожий на тот, что был вчера на пиру, но сиявший еще ярче. В котле пенилось пиво красноватого цвета, и Торвард мельком подумал, что оно сварено на жертвенной крови. И сейчас это дикое предположение показалось естественным – как то, что происходит только один раз и в том месте, где бывают только один раз.

Золотым кубком Эрхина зачерпнула пива из котла.

– Вот кубок Красного Мудреца, – сказала она. – Сила смешана в нем со звонкою славой. Песни и сказания сварены в нем, и руны замешаны были в котле. Сила и мудрость даются тебе богами, и власть над землей фьяллей отдается тебе.

Эрхина отпила из кубка и подала его Торварду. Положив два первых дара на скамью возле себя, он принял его и допил остальное. Странный, непривычный напиток ударил в голову, перед глазами все поплыло. Он выпустил из рук драгоценный кубок и сразу забыл о нем. Священный обряд достиг высшей точки, ему оставалось принять последний и самый главный дар Иного Мира.

– Власть – это невеста, которая подносит напиток могущества, и Власть – сам этот напиток! Я, Власть, именем Владыки Рун, бога мертвых и отца всех живых, отныне принадлежу тебе, Торвард сын Торбранда, – сказала она, глядя прямо ему в глаза, и в ее взгляде он видел прямое отражение своего смятенного огня.

Сейчас он имел право на эту женщину, потому что в ней с ним обручилась сама Власть. Теперь руки у него были свободны; Торвард шагнул ближе к ней и быстро обнял; он слышал тихое, убыстренное дыхание существа, такого же живого, как он сам. Теплые мягкие руки, словно два лебедя, вырвавшиеся на свободу, страстно обвили его шею; одолевая головокружение, Торвард подхватил ее на руки и положил на широкую шкуру. Как в бою, все делалось само собой, а разум и память отступили, растаяли в огненном блаженстве высшего свершения, счастливейшей победы восхождения… Под руку ему попался священный золотой кубок, и он отпихнул его, как безделушку. Кубок покатился по полу, тихо звеня, но Торвард этого уже не слышал…

Когда он вышел из ворот яблоневого сада, уже давно перевалило за полдень. К поясу его был прикреплен длинный бронзовый меч, а в руках он держал бронзового вепря и золотой кубок – священные дары Оллатира, которые при жизни подтверждают его право на власть, а после смерти уйдут с ним в могилу, чтобы его наследник в свой черед раздобыл свои.

Фьялли встретили своего конунга ликующими криками, но он не ответил и даже не поглядел на них. Вид у него был странный: утомленный и отрешенный. Казалось, что душа его еще оставалась в священном яблоневом саду, когда ноги уже оттуда вышли, и только потом, понемногу догоняя, с неохотой занимает привычное место в теле. Его отвели в гостевой дом, ни о чем не расспрашивая. Никому нельзя знать о том, что происходило за бронзовыми воротами Сада Богини.

– Ну, теперь можно и домой! – радостно толковали фьялли, вечером сидя вокруг огня. – Пора бы, а то зимние бури пойдут. Кюна ждет, наверное, руны раскидывает.

Торвард со своей лежанки слышал эти голоса как сплошной неразборчивый гул. Весь он был полон нездешним чувством блаженства и жути – так, должно быть, чувствует себя павший, которого впервые обнимает валькирия, чтобы нести в небесный чертог Повелителя. Сегодня его научили тому, чего даже он, при его богатом опыте, не знал. Что любовь может быть не только удовольствием тела, но слиянием духа со Вселенной, подобием которой становятся, сливаясь, мужчина и женщина, как вечные Бог и Богиня, создатели всего. В объятиях богини он был этим богом, бесконечным, как само мироздание; он был мирозданием, и теперь еще ему казалось странным, что он опять помещается в свое прежнее, вчерашнее тело, и кожа не лопается, и не трещат швы-шрамы. Даже своим хирдманам он кажется прежним Торвардом. А он уже другой. Он унес в себе эту слитность со вселенной, которая отныне будет направлять его путь и даст право говорить с богами от имени целой страны.

И это сделала она.

Постепенно приходя в себя, он пытался осознать, что случилось, но не мог. Ощущение близости божества по-прежнему переполняло кровь и разум, но наряду с этим понемногу всплывали более знакомые ощущения – воспоминания о любви женщины, которая получила от него не меньше, чем подарила ему. Он побывал словно бы в объятиях двух: Богини и смертной женщины. И если Богиня наградила его благословением, то женщине просто было очень хорошо с ним. Он дал ей то, что она с охотой приняла, в этих вещах Торвард никогда не ошибался. Но всего этого оказалось многовато даже для него, и он старался отдыхать, не вспоминать, ни о чем не думать, дать впечатлениям отстояться.

И он не жалел о том, что до своего скорого отплытия больше не увидит фрию Эрхину. Он так и не понял, кто же она и имеет ли он право вспоминать любовь женщины перед лицом недоступной, возвышенно-прекрасной богини.

Глава 3

Несмотря на обещание отправиться в поход на Фьялленланд немедленно, Бергвид Черная Шкура сейчас, по прошествии месяца, все еще оставался на Квиттинге. Жизненный опыт наконец-то и его, упрямого и самоуверенного, но не слишком разумного, научил осторожности. Опомнившись после появления ведьмы в пламени очага, дружина одобрила мысль идти на Фьялленланд, но и предостерегла от излишней поспешности. Торбранд конунг погиб, но не он один защищал Фьялленланд. Вся его дружина в целости вернулась домой и готова отразить любые нападения.

Чтобы воевать с фьяллями, требовалось хорошее войско. Дружины самого Бергвида, имевшей, после всех битв и потрясений последних месяцев, всего-то человек сорок, для этого явно не хватало.

– Рассказывают, конечно, про одного отважного конунга, который, желая отличиться, отправился завоевывать Морвену на двух кораблях… и кончил жизнь, естественно, в змеиной яме, куда его бросил конунг Морвены, – рассказывал Сигвид хёльд по прозвищу Ворона. – И кроме длинной предсмертной песни о своих подвигах ничего больше сотворить он не успел. А тебе, Бергвид хёвдинг, глупо было бы умирать сейчас, когда у тебя наконец-то есть такая верная возможность отомстить!

Вороной Сигвида хёльда прозвали потому, что в лице его с крупным, немного свернутым в сторону носом проглядывало явное сходство с этой птицей, неглупой, настороженной и немного лукавой, всегда высматривающей, нет ли какой поживы. Рослый, плечистый и еще сильный, он по причине многочисленных ранений и прочих превратностей выглядел лет на десять старше своих сорока пяти, но славился как умелый боец и умный человек. Разговорчивый, учтивый, особенно с женщинами, Сигвид пользовался большим уважением. Бергвид недолюбливал его за ту охоту, с которой Сигвид раздавал советы и поучения, но теперь, не то что в юности, ограничивался тем, что выслушивал их с равнодушной угрюмостью и поступал по-своему.

Однако теперь его слова пришлись хёвдингу по сердцу: в общем-то, вполне равнодушный к мысли о смерти, Бергвид сын Стюрмира так высоко ценил возможность отомстить, что ради нее готов был сдерживать собственные порывы. Отомстить за Битву Конунгов, в которой его отец уступил Торбранду! За каменную лавину, под которой Хёрдис Колдунья погребла Стюрмира конунга, ушедшего с поля битвы. За сокрушительный пожар Острого мыса, сожравший остатки рода Лейрингов, их с Хильдой материнского рода, за Битву Чудовищ, в которой квитты в последний раз дали фьяллям достойный отпор. За пятнадцать лет унизительной дани и грабежей. За битву на той безымянной вересковой равнине, где пал его дядя Гримкель, последний, кто оставался от некогда многочисленного и могучего рода.

И вот все это кончилось! Нет больше Торбранда, прославленного победами, нет больше Дракона Битвы, приносившего фьяллям эти победы! Теперь они – беззащитные овцы в руках мстителя. И тогда, по-настоящему отомстив за поражение и гибель отца, он снова потребует себе звание конунга квиттов. И никто уже не посмеет ему перечить!

О Торварде конунге Бергвид не думал. До того они встречались в битве всего один раз, но чары Дагейды помогли ему уйти невредимым, и он считал, что победа осталась за ним. Теперь он мысленно закрывал глаза на рассказы о силе, доблести и удаче Торварда Рваной Щеки, просто отмахивался от этого образа. Всю жизнь его, Бергвида, преследовала злая судьба – теперь наконец-то все будет так, как он хочет. Ведь Дагейда обещала ему это.

Всю ночь после встречи с ведьмой Бергвид не спал, дрожал от возбуждения, предвкушая скорое торжество, а на рассвете поднялся и один, никого с собой не взяв, отправился на гору Стенсэтр, где качал на ветру ветвями кривой дуб, а под обрывом у его корней бил источник. Скользя на палой листве, пробираясь по камням между мокрых голых деревьев, Бергвид добрался до источника, глянул и не сдержал крика – Дракон Памяти был здесь! Он сразу бросился в глаза – как белая звезда, как живой факел серебряного света! Кубок был отлит в виде дракона: подставку образовывал свернутый кольцом хвост, тело служило ножкой, а сама чаша представляла голову дракона с широко раскрытой пастью. На шкуре дракона была видна каждая чешуйка, в глазах сияли маленькие, не больше зернышка, прозрачные камешки, играющие на солнце всеми цветами – дверги называют их «звездный блеск».

Даже сумрачную и маловосприимчивую душу Бергвида поразили красота и совершенство кубка, и некоторое время он стоял на коленях, рассматривая сокровище и не смея прикоснуться к нему. Шум воды заглушал его тяжелое от бега и волнения дыхание. Рожденный в темных глубинах Свартальвхейма, где все сущее обретает форму, причудливое творение мудрых, умелых рук древнейшей расы, Дракон Памяти был так не похож на камни и деревья вокруг и притом так легко, так полно и неотделимо-прекрасно сливался с ними. Нечеловеческие руки, сотворившие его, существовали в неразрывном единстве со вселенной, чьи тайны человек лишь пытается постигать. И безнадежно закрыт к этим тайнам путь для того, кто все сущее в мире пытается подстраивать под свои собственные слепые понятия о хорошем и плохом, о злом и добром, о нужном и ненужном, о достойном жизни и подлежащем уничтожению…

Ведьма не обманула его. Бергвид не доверял никому, и пообещай ему что-то сам Один, он и тогда сомневался бы до самого последнего мгновения. Но кубок был здесь – он стоял открыто, на камнях перед чашей источника, где кипела белая пенная струя, срывавшаяся с обрыва высотой в человеческий рост. Чистое, белое серебро с чернью снаружи и позолотой внутри кубка выглядело свежим, возрожденным, как будто только что вышло из темной кузницы двергов. Теперь Дракон Памяти казался более новым и молодым, чем в тот далекий день, когда Бергвид отдал его ведьме, а ведьма впервые погрузила его в источник, и в его пересохшие жилы снова потекла кровь Медного Леса. Против воли в памяти Бергвида всплывало постыдное воспоминание, как душистой летней ночью десять лет назад шел по темному лесу, держа Дракон Памяти под плащом и подавляя страх, что пропажу кубка обнаружат, что за ним пустятся вдогонку, разоблачат, назовут вором… Снова, после десятилетнего заточения, серебряный дракон стал доступен человеческим рукам, но теперь Бергвид получил его честно, законно… не то что в прошлый раз…

Дрожа, Бергвид наконец решился и жадно схватил кубок озябшей рукой, словно боялся, что Дракон Памяти, как живой, скользкий змей, вырвется и уползет. Кубок показался ему тяжелым, но в нем был залог его будущего могущества, и Бергвид засмеялся – один среди осеннего леса, один среди облетевших деревьев, среди бурых листьев на серых скальных выступах, зеленой хвои и мха, светлых капель на черных мокрых ветках. И каждая ветка, каждый из пёстрых, влажно блестящих камешков видел и понимал его, в каждом из них жила душа Дагейды. Дагейда тысячами рук протягивала ему кубок, чтобы он отомстил за свой род…

В тот же день Бергвид разослал по округе Фрейреслаг деревянную бирку-будкафлу, покрытую рунами, призывающими на тинг в ближайший же вторник. Руны резал Сигвид Ворона. В ожидании, пока народ соберется, Бергвид каждый день пировал в усадьбе вместе с ликующей Хильдой, которая в ожидании таких приключений передумала пока уезжать на Острый мыс. Она не могла насмотреться на Дракон Памяти, который ее брат почти не выпускал из рук. О нем она немало слышала и раньше – от своего родича Хагира Синеглазого, который сам и добыл Дракон Памяти из заморского кургана и которого Бергвид так ненавидел, что не терпел даже упоминания его имени [7].

– Мы имеем право владеть им – ведь он принадлежал нашему роду, роду Лейрингов! – говорил Бергвид. – Это наше законное наследство, и оно принесет нам удачу!

«Как сказать! – между делом подумала Хильда. – Если это законное наследство Лейрингов, то законный владелец его – Хагир, он ведь Лейринг по мужской линии». Но делиться этим соображением с братом она не стала: юная, но отнюдь не наивная, она уже знала, что Бергвид понимает любые «законные права» только в свою пользу.

– Но ведь говорят, что у него есть какие-то волшебные свойства! – заметила она. – С ним ведь можно творить какую-то ворожбу, ведь так?

– Он принесет удачу! – уверенно ответил Бергвид. – Это и есть его волшебное свойство!

Хильда с сомнением поджала губы, но промолчала. Ее брат, при всей его отваге, вовсе не был мудрецом, которому подчинятся сокровища двергов.

Тинг собрался на берегу озера, перед святилищем Хэстирнес, где цепочка высоких, в человеческий рост, стоячих камней отделяла от берега мыс, глубоко вдающийся в озеро. На середине площадки был выложен круг из белых камней – рундель, внутри которого разводился огонь и жертва посвящалась богам, после чего она сталкивалась в воду озера. Теперь в круге белых камней играло жаркое ясеневое пламя, и девять черных барашков ждали, когда вождь коснется их священным молотом.

Бергвид явился в Хэстирнес вместе со всем своим хирдом, то есть двором – с сестрой, дружиной и даже челядью, для такого случая старательно умытой и причесанной. Он сам, Хильда, хирдманы и ярлы – все оделись в лучшие цветные наряды, девушка сияла золотой застежкой плаща и золотым обручьем, у мужчин блестели на груди золотые и серебряные цепи, добытые на морях, оружие было начищено, волосы и бороды расчесаны. Сам Бергвид, в своем плаще из шкуры черного Ньёрдова быка, в железном шлеме и с золотой цепью на груди, выглядел воинственно и грозно, и сами камни святилища Хэстирнэс, помнившие древних конунгов, предков Бергвида, благосклонно смотрели на него при бледном свете зимнего солнца.

Начало зимы, хоть на Квиттинге она теплая и почти бесснежная, все же не лучшее время для поездок на тинг, но народу собралось не так уж мало. Все землянки на луговине были покрыты тюленьими шкурами или старыми парусами, из низких дверей поднимались столбы дыма. Те, кому не хватило землянок, поставили кожаные палатки или шалаши, крытые еловым лапником, развели перед ними костры. При виде конунга с дружиной народ стал собираться: люди прерывали беседы, выбирались из своих убежищ, оставляли ложки, которыми помешивали в черных котлах над огнем, подбирали с досок игральные кости, за которыми коротали время, оправляли одежду и сдвигались плотной толпой, чтобы лучше видеть и слышать. Склоны ближайших холмов были залиты живым морем голов – в меховых и шерстяных шапках, кое-где для пущей важности в шлемах, кое-где непокрытых, молодых и кудрявых или старых и лысых. Тысячи глаз устремлялись к «хёвдингу округи Фрейреслаг», который сегодня впервые выступал перед людьми в этом качестве.

У всех он вызывал большое любопытство. Иные из этих людей всего несколько месяцев назад сражались под его стягом против Вигмара Лисицы, хёвдинга с севера, иные, напротив, не желали иметь ничего общего с неудачливым наследником Стюрмира конунга. Что он скажет им теперь? Он, сын и наследник единовластного на Квиттинге рода, смирился ли он с тем, что стал всего лишь одним из восьми независимых вождей? Его решение означало мир или войну для всего полуострова, а значит, касалось всех. И потому сюда приехали даже те, кто предпочел бы никогда его не видеть.

Бергвид окинул взглядом толпу – здесь собралось около тысячи человек, в основном мужчин, потому что женщины, не имея на тинге права голоса, не пожелали покидать дома в промозглые зимние дни. Конечно, не все согласятся встать в ряды под его стягом. Хорошо если каждый десятый, а остальные сложатся, чтобы снабдить его одеждой, оружием и пропитанием для долгого похода. Но Бергвид сейчас не подсчитывал, не прикидывал – он видел перед собой целое войско, целое море людей, законным и признанным повелителем которых он теперь являлся. Лишив его звания конунга, клятва на озере Фрейра взамен дала ему законную власть над здешней округой, и сейчас ему предстояло на деле убедиться, что одна ворона в руках лучше, чем две в лесу.

– Я созвал вас сюда, чтобы открыть вам важную новость! – сразу начал Бергвид, который никогда не отличался умением говорить речи. – Не будем мы на этом тинге ни разбирать тяжбы, ни принимать законы. Торбранд конунг, наш враг, умер. Фьялленланд остался без защиты. Я зову вас в поход на наших врагов. Теперь, когда Торбранда нет, мы захватим его землю, как он захватывал нашу, мы разорим дома фьяллей, как они разоряли наши, мы увезем в рабство их жен и детей, мы заставим их платить нам дань! Я зову вас! Камни Хэстирнэса благословят наше оружие! Тюр и Один будут с нами!

Народ слушал его поначалу в безмолвном недоумении: услышанное оглушило, как хороший удар по голове. Все настроились на разговор о квиттингских делах, об отношениях с Вигмаром Лисицей – а услышали такое, чего никому и в голову не приходило. Лишенный возможности воевать с недругами-квиттами, Бергвид хёвдинг замахнулся на фьяллей! От меньшего зла кинулся к большему!

Захватить Фьялленланд! Допустим, один раз можно пройтись по вражеской земле, разорить дома, взять добычу и пленных. Но чтобы дань собирать… это уж он что-то загнул… Да и насчет беззащитности… По всему Морскому Пути фьялли славились как отважные и очень умелые воины, их оружие, кольчуги и боевые корабли не имели себе равных. Именно в племени фьяллей в наибольшей полноте хранилось и развивалось древнее искусство обучения воина, позволявшее мужчине осознанным усилием воли пробуждать в себе «священную ярость зверя». Квиттинг столько лет испытывал на себе крепость их мечей и тяжесть их рук, что трудно было посчитать фьяллей «беззащитными», когда умер только их конунг, но остались все те сотни и тысячи воинов, привыкших одерживать победы под его стягом. В глазах квиттов Фьялленланд оставался неприступной крепостью, обителью крепкой стали и несокрушимой воинской силы – идти на него войной казалось так же немыслимо, как напасть на великанью страну Утгард.

Пока подобные мысли беспорядочно мелькали в головах ошарашенных слушателей, вперед вышел Марберг сын Донберга, дальний родич Бергвида со стороны матери, живший в усадьбе Сосновый Пригорок. Несмотря на молодость – ему исполнился только двадцать один год – он уже стал главой своего рода и пользовался почетом, как человек знатный, разумный и справедливый. Говорить он тоже умел, и произнесенной им речью можно было заслушаться. Он напомнил людям о том, что только в испытаниях военных походов пробуждаются силы человека, а сидеть дома, подобно девушкам, ожидающим женихов, достойным людям стыдно. Что весь Морской Путь, должно быть, позабыл, что на Квиттинге есть и мужчины, которые не побоятся отомстить за своих предков, павших от фьялльских мечей. Двадцать семь лет они выжидали подходящий случай, поскольку только раб мстит за свои обиды сразу, а благородный человек старается как следует подготовить самое важное дело своей жизни. И вот теперь этот случай пришел, и если они его упустят, то покроют себя позором, как трусы. Красноречиво и подробно Марберг расписывал сокровища, которые фьялли когда-то награбили на Квиттинге, – скот и драгоценную посуду, ковры, яркие одежды, серебро и золото, съестные припасы, выплавленное из болотной руды железо, в то время как квитты каждую зиму уносят в лес кого-то из детей, чтобы иметь возможность прокормить оставшихся. Напоминал, сколько мужчин пало на полях битв, сколько женщин, знатных, благородных женщин с белыми руками, окончило жизнь во Фьялленланде за жерновом или в хлеву, среди тягот и унижений рабской жизни. Сколько детей, рожденных свободными, выросли в рабстве и вместо благородных занятий свободных людей всю жизнь только пасли свиней, кормили собак и чинили изгороди.

Его слушали в молчании, и ответом на его речь служил темный огонь, загорающийся в глазах. Все это была правда, и каждый из стоявших перед мысом Коней мог назвать десяток имен своих родичей, с которыми все это и случилось. Из речей Марберга постепенно вставал образ прежнего Квиттинга, независимого, многолюдного, могучего, процветающего. Становилось стыдно за отцов и дедов, которые сперва допустили поражение, а потом терпели жизнь в рабстве. Каждый чувствовал в себе желание и способность стать сильнее их и исправить прежнее зло. И казалось, снова вызвать к жизни прежний Квиттинг так легко – стоит только собрать войско и вернуть во Фьялленланд все то горе, которое однажды оттуда пришло… И когда Марберг хёльд от имени Бергвида снова призвал народ взяться за оружие, вся округа Фрейреслаг ответила ему единым криком согласия.

После этого Бергвид, по совету того же Марберга, три дня устраивал пиры в Конунгагорде, шумевшие день и ночь. Гостей обносили мясом и пивом, они хвастали друг перед другом оружием и рассказывали о ратных заслугах предков, и кубок Браги, поднимаемый в честь славных воинов прошлого, вызывал бурю восторженных воплей. Хильда, нарядная, с блестящими глазами и румянцем возбуждения на щеках, обносила пивом самых знатных из гостей, упивалась их речами и уже видела саму себя кем-то вроде тех валькирий, которые были сестрами и дочерьми древних конунгов и сами «носились в битвах над землею и морем».

Пелось много песен в честь павших героев, звучало много древних сказаний. Особенно Бергвиду нравилось одно: о древнем герое Вадараде, который победил дракона по имени Угг. Давным-давно, как выпевал витиеватыми стихами сказитель Брисир Умный, жил в пещере дракон, охранявший несметные груды сокровищ. Но однажды некий человек проник в гору и похитил, пока спал дракон, золотую чашу дивной работы. Проснувшись, разъяренный дракон бросился на поиски сокровища и, не найдя вора, стал каждую ночь наведываться к жилищам людей, жечь дома и уносить всех, кто попадется, чтобы сожрать в своей смрадной пещере. Семь долгих лет продолжалось бедствие, разорявшее земли престарелого конунга Хативульва, пока не явился из-за моря молодой герой Вадарад, сын конунга Видухунда, побратима Хативульва. Сперва он подстерег дракона в покоях Хативульва, где и отрубил ему голову. Но на другую ночь, прервав праздничный пир, явилась ужасная драконша, мать Угга, чтобы отомстить за него. Но и с матерью, затащившей его в подземелье, расправился доблестный Вадарад, вынес из пещеры все сокровища драконов, и тогда обрадованный Хативульв подарил ему ту самую золотую чашу и отдал в жены свою дочь, прекрасную Агиламунду. С коими дарами он и отправился назад за море, чтобы править своей землей достойно и счастливо.

Люди слушали песнь, а Бергвид хёвдинг с гордым видом, словно речь шла о его собственных подвигах, внимая и отпивал из серебряного кубка-дракона. Как та золотая чаша, Дракон Памяти вышел на свет, чтобы вызвать к жизни подвиг, о котором веками будут вспоминать с восторгом… Сперва дракон-сын, а потом драконша-мать, Торвард конунг и его мать-ведьма, кюна Хёрдис, падут от руки героя… И наградой ему будут честь и вечная слава…

Округа Фрейреслаг теперь полностью была на его стороне, но только ее войска не хватало для войны с фьялленландскими драконами. Через несколько дней, велев людям готовить снаряжение, корабли и припасы к первым летним дням, Бергвид хёвдинг со всем своим хирдом выехал на восток – туда, где думал найти себе новых союзников.

Год клонился к закату, в землях Морского Пути готовились к пирам Середины Зимы. На островах их называли праздником Возрождения Солнца. Приближались Пять Безымянных Дней, страшное Время Вне Времени – последние дни перед зимним солнцеворотом, после чего возрожденное солнце снова начинает набирать силу.

– Поглядим, как наша новая фрия справится с этими праздниками! – во всеуслышанье рассуждал в Северном Покое, покое воинов, Ниамор сын Брана. – Поглядим, как у нее хватит сил справиться с Безымянными Днями и не допустить к нам сюда всякой мертвой дряни – одной!

При фрие Эрхине-старшей Ниамор занимал исключительно почетное положение. Издавна фрие принадлежало право выбирать военного вождя, который от ее имени будет водить в бой дружины острова Туаль. И тот, кого она считала достойнейшим, обычно и бывал отцом ее детей. Конечно, не во все времена мнение фрии совпадало с мнением дружины, особенно если фрия, как сейчас, была молода и красива, а самый прославленный воин – стар и похож на кряжистый дуб с обломанными ветками. Певцы острова Туаль знали множество печальных и трогательных сказаний о соперничестве двух воинов, молодого и старого, в борьбе за любовь прекрасной девы. У всех этих песен был плохой конец, но от этого туалы любили их не меньше.

Но в конце концов каждый военный вождь погибает в битве или бывает побежден более молодым соперником – неудивительно, что каждая фрия переживает их несколько. У Эрхины-старшей их насчитывалось трое. От каждого из первых двоих она родила по одному сыну. Старший из них, по имени Эрх, стал со временем отцом Эрхины-младшей. Второй, Тальмарх, тоже произвел на свет дочь, которую звали Дер Грейне. Сейчас это была семнадцатилетняя девица, красивая и гибкая, с шелковистыми светлыми волосами серебристого отлива, ходившая всегда неслышно и редко подававшая голос. Эрхина не любила свою сестру, видя в ней соперницу.

Ниамор сын Брана был третьим. Со смертью Эрхины Старшей он «овдовел» и на ее погребальное ложе возложил свой голубой пояс, почетный знак брака с Богиней. Но отступать с почетного места он не собирался: крепкий, полный сил и привыкший главенствовать, Ниамор не видел причин, почему бы ему не получить другой такой же пояс из рук новой, молодой Эрхины.

– А если какой-нибудь щенок затявкает, то я ему шею сверну вот этими руками! – громогласно рассуждал он за столом в Покое Воинов и делал такие движения, будто сворачивает чью-то тоненькую и жалкую шейку. – Я – Медведь Широкого Леса, и кости врагов трещат в моих лапах!

Эрхина старалась не обращать внимания на этот шум. Ниамор, с его морщинистым красным лицом, медвежьей фигурой и такими же повадками, а главное, с его самовлюбленностью, с его привычкой распоряжаться и скорее требовать восхищения и преданности, чем выражать их, нимало ей не нравился и понравиться никак не мог. Сама будучи ревнивой и честолюбивой, она видела соперника, а значит, злейшего врага в каждом, кто хотел занимать на Туале хоть сколько-нибудь видное место.

Кроме того, она еще хорошо помнила Торварда сына Торбранда, и при воспоминании о его открытом, молодом лице, о восхищенном огне его глаз морщинистая и грубая рожа Ниамора казалась еще отвратительнее. И что он понимает в любви, старый кабан! А конунг фьяллей разбирался в этом тонком деле так хорошо, что в глубине души Эрхина сожалела о краткости их знакомства. Если бы Торвард был туалом, то все прочие искатели почетного звания могли бы отдыхать! Все, что ее беспокоило и смущало при нем, теперь, на расстоянии, забылось, осталось только хорошее, только его безграничное, чистосердечное восхищение, только его пылкая любовь. Он любил ее, любил всей душой в тот краткий день в Саду Богини, и именно любовь, а не просто желание, дышала в каждом его взгляде, в каждом прикосновении рук…

Конечно, много думать о нем ей не следовало: он заключил брак не с ней, а с Властью, с юной богиней Ванабрид, но Эрхина в мыслях не могла полностью отделить себя от богини. Она была той Фрейей, которую он любил, воспоминания об этой любви и сейчас еще приносили ей какое-то беспокойное блаженство. Обаяние тепла и силы, исходившее от него, и сейчас еще оставалось с ней. За благословением приезжают только один раз в жизни, и Эрхина даже не думала о каких-то новых встречах с Торвардом, но ее взыскательность из-за этого знакомства возросла еще больше.

До праздника Возрождения Солнца оставалось еще дней десять, когда с причалов передали, что в Аблах-Брег снова явились фьялли. По их словам, у них имелось поручение к фрие, и Эрхина распорядилась принять их немедленно, то есть сразу, как минуют три дня, необходимые для малых обрядов очищения. Она не сомневалась, что и у Торварда остались от знакомства с ней самые глубокие и восторженные впечатления, и жаждала скорее услышать подтверждение этому.

Но как ни радужны были ее тайные ожидания, действительность превзошла их все. Возглавлял приехавших человек, которого Эрхина еще не видела. Звали его Гельд сын Рама, и, хотя сам-то он к племени фьяллей не принадлежал, Эрхина сразу уловила в нем что-то общее с Торвардом. Лет пятидесяти, светловолосый, разговорчивый, улыбчивый, учтивый и умный, Гельд сын Рама держался так просто, так открыто и непринужденно, что Эрхина опять слегка растерялась. Гельд улыбался ей так приветливо, как будто искренне рад ее видеть, не трепетал от благоговейного почтения, но и не проявлял неучтивости невежды – в этом-то внутреннем достоинстве, которое ничуть не страдало перед лицом ее величия, и заключалось его сходство с конунгом фьяллей.

– Надеюсь, праздники осени и зимы проходят у вас благополучно! – рассуждал Гельд, держа поднесенный ему золотой кубок. Ему так часто приходилось сидеть за столами конунгов, что пышность и блеск его ничуть не смущали. Понимая, где находится, он посматривал вокруг с живым любопытством, словно думал: поглядим, каков ты из себя, Иной Мир! – Морскому Пути прошедший год принес много новостей. Сын конунга слэттов, мой родич Хельги ярл, женился в самом конце лета. Может быть, ты, фрия, слышала об этом? Он взял в жены Эйру дочь Асольва, ту, что приходится племянницей кюне Хёрдис и двоюродной сестрой Торварду конунгу. А у квиттов теперь опять нет конунга: в конце лета, перед той свадьбой, Бергвида сына Стюрмира принудили отказаться от этого звания. На Квиттинге теперь образовалось восемь независимых областей, и Бергвид конунг теперь зовется Бергвид хёвдинг, правитель округи Фрейреслаг. Должно быть, ему кажется, что он скатился с перины на солому, а он не из тех, кто легко мирится с поражением. Я его немного знаю – ему горше полыни покажется, что самый сильный и влиятельный на Квиттинге вовсе не он, а Вигмар Лисица из Железного Кольца, безродный выскочка по сравнению с самим Бергвидом.

– Я не знаю никакого Бергвида! – насмешливо ответила Эрхина. – Богиня не благословляла конунга с таким именем.

– Охотно верю, хотя, признаться, я не уточнял, ездил ли он сюда за благословением, – легко ответил Гельд, словно кто-то имел право не верить фрие острова Туаль. – Очень может быть, что и не ездил, даже скорее всего. Видишь ли, ему в детстве сильно не повезло: его в трехлетнем возрасте продали в рабство, и он до восемнадцати лет вообще не знал, что является по рождению конунгом и единственным наследником Стюрмира конунга.

– А Стюрмир конунг умер? – Эрхина подняла брови, сделав вид, что впервые об этом слышит, и даже слегка наклонилась вперед. – Мои певцы не знают песни о его смерти.

Гельд посмотрел на нее с удивлением: его, в свою очередь, изумило то, что хоть один человек не знает этой новости, которая на два года старше Торварда конунга.

– Поистине здесь – Иной Мир! – ответил он, почтительно и вместе с тем непринужденно усмехаясь. – И голоса низменной земли сюда не доходят. Стюрмир конунг умер уже лет как двадцать семь. Его погубила каменная лавина, которую на него обрушил великан по имени Свальнир. И, прямо скажу, это событие достойно самой пышной песни, которая будет приводить слушателей в содрогание и восторг. Жаль, подходящего скальда пока не нашлось.

– Я ничего не слышала об этом! – небрежно ответила Эрхина, своим незнанием как бы выбрасывая из действительности и само событие. Бытие – это божественное знание, а чего боги не знают, того как бы и вовсе нет. – Когда сюда приедет законный наследник Стюрмира конунга, перечислит мне своих предков, расскажет о гибели Стюрмира, тогда мои певцы запомнят, и я буду об этом знать.

«И тогда эти события появятся в действительности», – подразумевалось в ее умолчании.

– Боюсь, что Бергвид сын Стюрмира не сможет перечислить тебе всех своих предков! – Гельд с сожалением улыбнулся. – Как я начал тебе рассказывать, он первую половину жизни прожил рабом и его никто не учил тому, что нужно знать благородному человеку. Пожалуй, если ты спросишь его, кто были первые люди на земле, он и того тебе не ответит.

– Значит, он недостоин предстать перед Богиней! – отрезала Эрхина. – И хватит о нем. Разве ты приехал говорить со мной об этом жалком неуче?

– Вовсе нет. Просто я хотел рассказать тебе новости, если уж так получается, что сюда они не доходят. Я подумал, что они тебя позабавят.

Эрхина слегка повела плечом, словно говоря: благодарю, но это лишнее. А Гельд отметил про себя, что «занятными и поучительными», как принято говорить, здесь считаются только те «новости», о которых еще Один беседовал с великаном Вафтрудниром. Во время этой беседы он внимательно следил за тем, как она принимает его речи, и все прикидывал, велики ли надежды на успех его поручения. Раз уж он за это дело взялся, его следует довести до конца. Но чем дольше Гельд наблюдал за правительницей священного острова, тем более безнадежным казалось его дело. Но отступать было некуда. Как говорят в говорлинском городе Ветроборе, назвался грибом – лезь в корзину.

– Конечно, я приехал для того, чтобы говорить с тобой не о Бергвиде сыне Стюрмира, а совсем о другом человеке, гораздо более достойным того, чтобы его именем тревожили твой слух, – продолжал Гельд, теперь уже не улыбаясь и строя свою речь по возможности почтительнее.

Слыша привычные слова, фрия Эрхина немного расслабилась на своем высоком троне – проницательный Гельд это заметил и посчитал недобрым знаком. Она явно была не готова к тому, что ей предстояло услышать.

– Кто же это такой? – спросила она, и по лицу ее было видно, что она знает ответ.

– Торвард конунг из Фьялленланда. Он прислал меня сюда с подарками для тебя, чтобы еще раз выразить тебе его почтение и восхищение твоей красотой и мудростью.

На лице фрии еще сильнее проявилось облегчение и удовольствие: вот теперь она слышала действительно то, чего ждала. У Гельда мелькнула надежда.

– Ни одна из женщин, кого он встречал в жизни или о ком слышал, ни одна из героинь древности, о коих сложены песни и саги, не может в его глазах сравниться с тобой! – продолжал он с глубоким чувством, всеми силами стараясь оправдать возложенное на него доверие. – Только ты одна воплотила в себе красоту и твердость духа Гудрун, отвагу и мудрость Брюнхильд, и ни в одной саге нет слов, чтобы во всей полноте выразить, как глубоко Торвард конунг восхищен тобой. Твой образ сопровождает его днем и ночью, во сне и наяву, и все прочие женщины в его глазах теперь все равно что бледные тени перед ярким солнцем.

Эрхина благосклонно улыбалась, слушая эту хвалебную песнь, которая проливалась на ее душу сладким медом.

– Я рада встретить в нем такую учтивость, достойную истинно благородного человека! – гораздо мягче и приветливее, чем раньше, сказала она. – Я буду рада, если Торвард конунг еще когда-нибудь навестит священную землю Туаля.

По рядам туалов пробежал шепот: не многие удостаивались такой чести, как быть приглашенными сюда самой фрией. Ниамор хмыкнул вслух, и в глубине его самоуверенного и не такого уж гибкого сознания впервые мелькнула некая смутная мысль о соперничестве.

– Ему будет, несомненно, приятно это услышать, – заверил Гельд. – Но он поручил мне передать тебе не только просьбу увидеть тебя еще раз…

– Что же еще он хочет?

– Торвард конунг по своему роду и доблести не уступит ни одному из конунгов Морского Пути и островов, ни одному из потомков Харабаны Старого. Такой человек заслуживает всего самого лучшего. А поскольку нет и не может быть на земле женщины лучше, чем ты, то он желал бы взять тебя в жены. Что ты скажешь на это?

Получить ответ так сразу Гельд никак не мог. Фрия Эрхина, только что сидевшая с небрежным изяществом, опираясь локтем о подлокотник трона и положив подбородок на кулак, теперь медленно выпрямилась, встала с места и глянула на Гельда сверху с таким изумлением, как если бы с ней вдруг заговорила жареная туша праздничного кабана.

Туалы вокруг молчали, затаив дыхание: каждый думал, что ослышался, и ждал, когда ошибка разъяснится. Даже Ниамор утратил дар речи: на ум приходила одна брань, но он слишком привык почитать Трон Четырех Копий, чтобы произносить подобное в Срединном Покое.

В свое время Гельд, впервые услышав об этом замысле, был изумлен не меньше. Началось все с приятной неожиданности: прямо к нему домой, в Барланд, в усадьбу Над Озером, явился Эрнольв Одноглазый. Они были знакомы уже двадцать пять лет и, хотя виделись нечасто, держались наилучшего мнения друг о друге, взаимно уважая самые, на их общий взгляд, драгоценные качества: ясный ум, доброе сердце, безупречную честность и полное отсутствие самовлюбленности.

– Сегодня счастливый день! – радовался Гельд, встречая нежданного гостя. – Эрнольв ярл! Я всегда рад тебя видеть, особенно теперь, когда мы с тобой стали родичами!

– Родичами? – Эрнольв ярл приподнял бровь над зрячим правым глазом.

– А разве ты об этом не подумал? Ты ведь сам женил моего племянника Хельги ярла, сына моей двоюродной сестры Хельги, на Эйре дочери Асольва, племяннице вашей кюны Хёрдис, а значит, двоюродной сестре Торварда конунга. А поскольку ты родич Торварда по отцу, значит, и мы с тобой теперь в родстве.

Не всякая белка нашла бы дорогу в хитро переплетенных ветвях этого родословного древа, но Эрнольв ярл, помедлив, кивнул:

– Да, все верно. Просто, ты понимаешь, когда я с тобой познакомился, ты еще не был родичем Хеймира конунга… то есть был, но мы не знали.

– Я сам тогда не знал! – со смехом напомнил Гельд. – Но, надеюсь, ты не собирался у меня перезимовать? Ты знаешь, я всегда был бы рад, но эту зиму мне предстоит провести вне дома. За мной присылали от Хеймира конунга. Зовут зимовать к ним в Эльвенэс, и я никак не могу отказаться, потому что они собираются всю зиму пировать в честь женитьбы Хельги ярла. А то, понимаешь, он забрался куда-то в глубины Медного Леса, прямо как Сигурд на огненную гору, нашел там себе невесту, справил свадьбу, а его родичи и знать ничего не знали… Ну, что я тебе рассказываю, ты же при этом был!

– Это хорошо, что ты мне напомнил, – отвечал Эрнольв ярл, думая о чем-то своем. Было ясно, что женитьба Хельги ярла для него уже в прошлом. – Хорошо, что ты теперь родич Торварда конунга. У нас об этом не догадались подумать. Но это хорошо… Это очень даже кстати.

– Загадочны твои речи, о мой одноглазый мудрец! – Гельд и сам уже заметил, что его нежданный гость полон какой-то тайной заботой. – При чем здесь наше родство? Я могу чем-то помочь вашему новому, но уже славному конунгу Торварду?

Это оказалось именно так: Эрнольв ярл приехал из Фьялленланда нарочно для того, чтобы предложить Гельду сыну Рама возглавить почетное посольство и посватать невесту для молодого Торварда конунга. Услышав об этом, Гельд поначалу рассмеялся:

– Конечно, уже двое славных «дарителей злата» благодаря моим хлопотам обрели жен. Но, насколько я успел узнать Торварда конунга, он из тех, кто сам заботится о себе и никогда не доверяет устройство своей судьбы посторонним. Что-то такое я даже сам от него слышал: еще там, на свадьбе у Альмара конунга, откуда Торвард ярл и Хельги ярл вдвоем отправились будить валькирию.

– Хельги ярл как раз и разбудил.

– А Торвард ярл, то есть Торвард конунг, извлек урок из неудачи и решил, что это дело должны делать знающие люди? Вроде меня?

– Да, откровенно говоря, нам нужен кто-то вроде тебя. Нам нужен человек знатного рода, умный, учтивый, сведущий. А главное, умеющий договариваться с самыми разными людьми. Даже с такими, от кого и не знаешь, чего ждать и как говорить с ними.

– Кого же он хочет сватать? – Гельд заметил, что при последних словах Эрнольв ярл подавил вздох, и перестал смеяться, поняв, что дело нешуточное. – Я не знаю в Морском Пути такой невесты, которая не понимала бы обычной человеческой речи. И такой девушки, которая устояла бы перед напором Торварда сына Торбранда, если он действительно захочет! Если закрыть глаза на мать-ведьму, он – наилучший жених Морского Пути, и дочь любого хёвдинга что хочешь за него отдаст! Да ему отбоя от невест не будет! Вот увидишь: когда по всем землям узнают, что он теперь конунг, к весне со всех сторон съедутся посольства – намекать… Нам бы с тобой такое счастье в молодости, а?

– Ну, да! – Эрнольв ярл ничуть не развеселился. – Если бы он хотел невесту, как у людей! А ему всегда надо что-то такое, чтоб все упали! Я сам за столом услышал, так чуть нож не проглотил. Короче, это фрия Эрхина с острова Туаль.

– Живая богиня? Невеста Ванов?

Гельд выразительно поднял брови и ничего не добавил. Эрнольв ярл тоже молчал, и по его помрачневшему лицу было видно, что его эта затея не радует.

– И у вас считают, что это возможно? – помолчав, спросил Гельд.

– Смотря кто, – с угрюмостью ответил Эрнольв ярл. – Я, например, считаю, что это пустое дело, которое нам ничего, кроме позора, не принесет.

– И ты им об этом сказал? – полуутвердительно произнес Гельд, знавший, что Эрнольв Одноглазый всегда вслух говорит то, что думает.

Тот кивнул: а как же иначе?

– А они что?

– Наша ведьма раскидывала руны. – Здесь, за морем и в разговоре с Гельдом Подкидышем, Эрнольв мог говорить о кюне Хёрдис так, как она, по его мнению, заслуживала. – И сказала, что Торварду суждена дивная женщина в жены: знатного рода, красивая, умная, отважная, сильная духом. А я он ответил, что знает такую. Он после Туаля ходит как шальной. Даже болтали, что его там сглазили. А я думаю, его просто понесло. Ну, это… – Эрнольв ярл слегка покрутил в воздухе рукой. – Знаешь, ведь говорят, что благословение конунга – его брак с Властью. Фрия Туаля – и есть как бы эта власть. Меня в конунги не посвящали, я не знаю, как оно там делается, но он был с ней наедине. И довольно долго. Ребята говорили, что он ушел в храм до полудня, а вернулся уже в сумерках. Видно, ему там так много досталось, что…

– Что теперь хочется еще больше, – закончил Гельд. – Ну, что ж, это бывает. Она молода, хороша собой?

– Ребята говорят, очень. И молода, и хороша. И держится как богиня. А наш Торвард ярл… Он, знаешь, того… С женщинами не теряется.

– Знаю! – Гельд опять слегка усмехнулся. – Что ему понравилось, то должно быть его. Это я уже видел.

– Ну, вот! – Эрнольв ярл развел руками, давая понять, что все сказал. – Как за такое дело браться – я не знаю. И никто у нас не знает. Наши все ребята разинув рот по Туалю ходили, из меня самого сват никакой – она меня как увидит, так сразу в обморок. Я про тебя подумал. Ты умеешь и с конунгами говорить, и с женщинами объясняться. Поезжай-ка ты к ней. Если кто-то и может справиться, то только ты. Уж если делать, то как следует.

Гельд кивнул: дескать, понимаю. В этих словах он узнавал Эрнольва Одноглазого: даже будучи твердо уверен, что конунг не прав, он прилагал все возможные усилия для исполнения безумного замысла своего вожака. Преданность вождю была самой сильной чертой его души, и ради этой преданности он всегда умел переступить даже через свое собственное мнение.

– Вот оно что! – проговорил Гельд, стараясь осмыслить это неожиданное предложение. – Он, значит, хочет, чтобы я… А как же Эльвенэс? Я как раз собирался взять туда нашу Асту. Ей уже восемнадцать лет, а там, я надеюсь, ей найдется хороший жених. Мы, конечно, не конунги, но и простым смертным надо как-то устраиваться в жизни…

– Зима долгая. Успеешь. Хельги ярл не обидится, если ему придется тебя подождать. Он благородный человек и понимает: если он уже женился, так и другим оно тоже надо.

– Это да… Хельги ярл – человек благородный… – рассеянно бормотал Гельд, думая.

И, изображая на лице сомнение, он в глубине души уже подозревал, что согласится. Асту, в конце концов, можно взять с собой и оставить на время в Островном Проливе, под присмотром кюны Ульврун. Кюна еще рада будет – помочь подобрать хорошей девушке приличного жениха…

Замысел туальского сватовства был безумным, но возможность в нем поучаствовать очень и очень манила Гельда. Такие случаи выпадают не каждый день. Примут это сватовство или отвергнут, что вероятнее, – в любом случае это будет событие великой важности и разговоров хватит на весь Морской Путь. Пожалуй, такая новость заслонит и свадьбу Хельги ярла, и разделение Квиттинга на восемь областей. Гельд не был тщеславен, но был неукротимо любопытен и любил находиться поближе к значительным событиям, чтобы потом не пользоваться сплетнями и слухами из десятых рук. После такого поручения ему и в Эльвенэсе обрадуются в три раза больше. А если начистоту, самому себе, – то он и вправду справится с таким делом лучше, чем любой другой. Он – родич теперь уже двух конунгов, а по части умения объясняться с самыми разными собеседниками не имеет себе равных. И опыт тоже немало значит… Так отчего же не оказать услугу молодому человеку, который, несмотря на мать-ведьму, всегда ему нравился?

Недели через две Эрнольв ярл и Гельд Подкидыш прибыли в Аскефьорд. Здесь уже все знали о замысле и гордились дерзостью своего молодого конунга.

– Но я никогда не слышал, чтобы хоть один человек женился на фрие острова Туаль! – честно предупреждал Гельд, пока ему готовили корабль. – А я, прямо признаюсь, знаю всяких саг и преданий больше, чем кто-либо из встречавшихся мне в жизни.

– Пусть так! – отвечал ему Торвард конунг. – Но все когда-нибудь случается впервые! Так почему это не может случиться именно со мной?

– Но это же не простая женщина. Любая женщина с рождения знает, что предназначена быть женой и матерью. А женщина из рода Меддви знает другое: что она рождена быть жрицей.

– Но у каждой из них бывают дети, а значит, и мужья!

– Если я правильно понимаю, они берут мужей именно для того, чтобы иметь наследников, вернее наследниц. А самих их почти ни во что не ставят.

– Я ей понравился, – уверенно ответил Торвард ярл. – Она захочет.

Гельд знал, что сын Торбранда отнюдь не страдает самовлюбленностью и не склонен принимать желаемое за действительное. Но, будучи на четверть века старше, Гельд знал и другое: этого еще не достаточно. Если ты понравился женщине как мужчина, это еще не значит, что ты понравишься ей как муж. Эту мудрость он постиг на собственном горьком опыте. Фру Эренгерда, сестра Асвальда Сутулого, могла бы это подтвердить.

– Любопытно, как ты себе это представляешь? – намекал Гельд. – До сих пор мужья верховных жриц бывали туалами и жили при них на Туале. Ты же не можешь бросить Фьялленланд и жить с ней там! А она не может бросить Туаль и жить здесь. Как же быть? Даже если она полюбила тебя, как Брюнхильд полюбила Сигурда, вплоть до погребального костра, то она и тогда не сможет пойти с тобой. Она не может оставить остров без фрии.

– Но там может быть другая женщина, способная занимать это место. Какая-нибудь сестра, племянница, тетка, я не знаю! Все женщины уходят за мужьями!

– Так то обычные женщины…

Гельд видел, что разговоры ни к чему не ведут. Торвард конунг и на фрию Эрхину смотрел примерно так же, как вот на эту золотую чашу с острова Эриу: как на прекрасную и желанную добычу, которую следует привезти домой и украсить ею гридницу Аскегорда. Он думал только об Эрхине и на девушек Аскефьорда, своих прежних подруг, смотрел как на деревья, – а раньше он не имел склонности мечтать о небесном, забывая земное, не таков был его склад! По мере того как впечатления отстаивались, Эрхина в его памяти из богини все больше превращалась в живую женщину – одну из тех, кого ему случалось в жизни любить, но только прекраснейшую из всех! Образ богини остался на своем месте, на священном холме, а с ним во Фьялленланд ушел лишь образ земной женщины, заслонивший в его глазах истинный смысл этого чудесного знакомства. Он нашел Эрхину возвышенной и отрешенной, как спящая на горе валькирия, но пробудил в ней смертную женщину, и оттого казалось, что теперь они предназначены друг другу судьбой и никакого другого «Сигурда» в ее жизни уже быть не должно!

Человек земной, на Туале Торвард соприкоснулся с Иным Миром, и в душе его теперь мерцали и переливались радужным светом воспоминания о нем. Эта встреча изменила его, а бронзовый меч и даже золотой кубок были слишком бледными подарками на память! Руками Эрхины его обнимала богиня Фрейя, и он теперь жаждал навсегда сохранить при себе обладательницу этих прекрасных рук, как залог вечной любви богини. Его томила тоска, неудовлетворенность, разочарование во всех прежних радостях, словно он не весь вернулся с Туаля и оставил в том волшебном мире часть себя. Любой уладский раб мог бы ему объяснить, что это неизбежное следствие подобных приключений, но Торвард мыслил иначе: что однажды ему принадлежало, то теперь принадлежит ему навсегда. Золотой кубок, привезенный из Дома Золотой Яблони, отлично смотрелся на столе в гриднице Аскегорда, и сама богиня, его подарившая, точно так же украсит собой женскую скамью!

Да и честолюбие его приятно грела мысль о таком подвиге. Гельд прав: ни один из конунгов Морского Пути еще не женился на верховной жрице острова Туаль! Но все когда-то бывает в первый раз! Его собственный отец был женат на колдунье, Торвард привык, что мать его колдунья, а значит, и его собственной женой может стать подобная женщина. Короче говоря, Торвард конунг хотел взять в жены фрию Эрхину, а раз он этого хотел, он ни за что не отступил бы от своего желания. Охотнее всего он поехал бы сам, но так не полагалось, и он соглашался на этот раз делать все по правилам. Случай был слишком серьезным для своеволия.

– Сдается мне, конунг, что ты не до конца вышел из Иного Мира и теперь хочешь Иной Мир перетащить к себе! – говорил ему Оддбранд Наследство, мудрый старик и сам не чуждый колдовским умениям.

– Может быть! – отвечал Торвард, которому было все равно, какими словами описывать свое безумие.

– А из любви смертного и бессмертной не выходит ничего хорошего. Хоть прикажи позвать сюда эту умненькую девочку, внучку Стуре-Одда, она тебе расскажет, как один древний герой, Ки Хиллаин, кажется, крутил любовь с девой из Страны Блаженных. Он после такого приключения остался жив и почти в здравом уме – и все сочли, что для него это большая удача!

– У них, у уладов, все вверх ногами! – Торвард только рассмеялся. – Даже в «боевом безумии» мы устремляемся на врага, а они – в противоположную сторону, залезают в лесу на дерево и сидят там лет по десять! Слышал я такие песни! А что до этого, то Эрхина не очень-то бессмертная. Смертной женщины в ней не меньше, чем в любой из наших. Я проверял!

– Не берусь оспаривать твой опыт! – Оддбранд тоже усмехнулся. – Сколько, ты говорил, ей лет? Двадцать один или двадцать два? Для верховной жрицы маловато. Учить-то ее учили, но настоящая мудрость приходит только с опытом. Истинная мудрость – это искусство владеть собой и держать на привязи все свои страсти. А она, как видно, не до конца овладела земными страстями, и вот на этот крючок ты ее и поймал! Но едва ли она так легко даст себя вытащить из моря!

– Справлюсь как-нибудь! А ей, раз она еще не обладает невозмутимостью каменного идола, легче будет привыкнуть к новой жизни!

– Если она захочет.

И вот Гельд прибыл на остров Туаль. Поглядев на фрию Эрхину, он вполне понял Торварда конунга: от любви к такой женщине можно сойти с ума и возмечтать о невозможном! Но предугадать, каким будет ее ответ, он не брался даже сейчас, когда она, с ярким румянцем изумления на прекрасном лице, смотрела на него огромными глазами и не находила слов.

Чуть опомнившись, туалы загудели, но Гельд не оглядывался: здесь решает только она.

Эрхина все молчала, и Гельд вспомнил кюну Хёрдис. Пока Аскефьорд бурно обсуждал предстоящее сватовство, она в основном отмалчивалась, что было вообще-то на нее не похоже и потому подозрительно. Гельд даже подосадовал на нее в душе: ведь это она своей ворожбой о наилучшей в мире невесте подтолкнула сына к этому безумному предприятию, а теперь сидит с таким видом, будто ей дела нет! Но в утро отплытия, уже на берегу под соснами, кюна Хёрдис вдруг задержала Гельда возле себя.

– Я желаю тебе благополучного путешествия, Гельд сын Рама, – важно сказала она. – Пусть мой сын пытается получить то, что хочет. Если бы я не была настойчива и не пыталась взять свое, то сейчас меня бы здесь не было и новый конунг фьяллей был бы не моим сыном! И не сомневайся: он непременно возьмет в жены именно ту, которую я ему предсказала, – красивую, умную, знатную, отважную, благородную деву.

Кюна замолчала, но в ее голосе, произносившем последние слова, чувствовалась смутная недоговоренность. Гельд ждал продолжения.

– Но я не думаю, что это случится сейчас! – понизив голос, с тихим ехидством и каким-то тайным торжеством окончила кюна Хёрдис.

И махнула рукой: дескать, ступай! – не дожидаясь ответа.

Фрия Эрхина медленно опустилась на сиденье и подперла подбородок красивой белой рукой – приняла то же самое положение, из которого ее вырвала эта немыслимая новость. Она даже попыталась слегка усмехнуться, но Гельд видел, что к ее состоянию лучше всего подходит слово «ошеломленность» – то есть когда человека со всей силы грохнули по шлему, так что мысли всмятку и в голове железный гул. Сейчас ее переполняет множество разных чувств, но чего в ней нет, так это радости.

Эрхина открыла рот, потом снова закрыла, как будто посчитала пришедшие на ум слова неподходящими. Собственная растерянность, которую она никак не могла подавить, злила ее. Ее точно вдруг перевернули и поставили вниз головой. Только что, пока она с таким удовольствием слушала Гельда, встречи с Торвардом конунгом принадлежали невозвратному прошлому и вызывали отрадное тайное сожаление – и вдруг они превратились в будущее, притом будущее оскорбительное и ничуть не приятное! Стать его женой! Что он себе вообразил! Разве он не понял, что она, фрия острова Туаль, не просто женщина, к которой можно вот так вот взять и посвататься! Вообразил, что она согласится уехать со священного острова Туаль, покинуть все, для чего ее предназначила судьба, готовило воспитание… Стать просто женщиной (для нее кюна, повелительница целой страны, была не более чем просто женщина), во всем зависеть от мужа и подчиняться ему… Предать сорок поколений своих предков… Перестать быть Богиней на земле, перестать быть собой ! Только сумасшедший решит, что она добровольно пойдет на все это! Как он мог такое забрать в голову? Неужели он ничего не понял – кто она и что значит ее положение?

И первым осознанным чувством, которое выделилось из бешено вьющегося вихря, стало разочарование – острое, болезненное разочарование и обида, от которых все ее существо содрогнулось. Ей было жаль своих приятных воспоминаний о нем, своих чуть ли не сожалений… Ей было стыдно за них! Сразу пришли на память все те мелочи, которые ей в нем не нравились, – грубые мозоли на руках, покрытых следами множества мелких порезов, царапин, ссадин, руки как у простолюдина… И какие-то странные, никогда ею не слышанные, но едва ли приличные слова, которые у него вырвались, когда он не очень понимал, что говорит… Его черные волосы, как у злого духа, его темный дом, в который он, оказывается, задумал ее увезти – все равно что сорвать звезду с неба и сунуть в закопченный горшок! Ее, Богиню из золотого чертога в вечно цветущем саду! Навсегда свести ее со священной горы и приковать к земле, которой принадлежит он сам…

Но в то же время она не могла не признать, что сама дала ему некие основания… Что ее влечение к нему было гораздо больше, чем требовал обряд благословения. И сейчас она испытывала такой стыд и досаду, точно это посольство явилось из-за моря нарочно, чтобы обличить перед туалами ее прошлую слабость.

И все это вместе вызвало в душе Эрхины совсем иное чувство к Торварду – чувство, скорее похожее на ненависть, гнев, негодование. Любовь, жаждущая брака, то есть полного обладания и подчинения, унижала и оскорбляла ее, как унизило и оскорбило Фрейю сватовство того великана! Может, конунг фьяллей еще захочет в приданое солнце и луну? Видно, он все же плохо знает сказания и позабыл, как плохо кончилась для великана эта наглая затея!

Предложи ей это кто-нибудь другой – ну, любой другой из конунгов Морского Пути и островов – она, скорее всего, лишь посмеялась бы. Но Торвард, который так ей нравился, своим недостойным предложением оскорбил ее гораздо сильнее, чем мог бы оскорбить любой другой.

– Не ждала я… что Торвард конунг может так… забыться! – выговорила она наконец, не будучи уверенной, что говорит то, что нужно. – Разве он не знает, кто я?

Больше всего она сейчас боялась показать силу своего гнева, обнаружить перед всеми, как сильно это ее задело. Пальцы ее крепко сжали округлый черный камешек, висевший на цепочке у нее на шее. Держа его в кулаке, Эрхина привычно расслабилась – и ее обида, гнев и негодование потекли в камень, клещи разжались, стало легче дышать. Камень всегда помогал ей.

– Он знает, – спокойно ответил Гельд. – Он знает, что ты прекраснейшая из женщин на свете, и только тебя он хочет видеть своей женой.

– Он не знает, что я – не просто женщина! – с нажимом ответила Эрхина, при звуках собственного голоса все больше приходя в себя. – Я – фрия священного острова Туаль, жрица Великой Богини, и тот, кто не понимает этого, наносит обиду Богине!

– У Торварда конунга и в мыслях не было обидеть богиню! – почтительно и непреклонно ответил Гельд. – Какая же обида в том, что он признает тебя, ее служительницу, прекраснее всех на земле?

– А может, он еще захочет поселиться в Доме Золотой Яблони, потому что он – прекраснейший из земных строений? – насмешливо ответила Эрхина. – Никогда еще не бывало, чтобы жрица Богини забыла свой род и свой долг ради того, чтобы быть чьей-то женой, рожать чьих-то детей!

– Я не вижу тут никакого забвения. Ведь род твой продолжается так же, как и всякий другой. У Меддви, дочери Харабаны Старого, была дочь, а у той тоже были дети. И у каждой из них был муж, не бог, а простой земной человек, хотя и славнейший, достойнейший из людей. Не вижу, почему бы этим человеком на сей раз не оказаться Торварду конунгу. Что касается его рода, то едва ли найдется лучший. Он происходит от единого с тобою корня, от потомков Харабаны Старого и Хальмвейг Жрицы.

– Я рождена для Трона Четырех Копий! А его никто еще не оставлял ради того, чтобы быть просто чьей-то женой!

– Все когда-то бывает впервые. А что касается Трона Четырех Копий, то, насколько мне известно, у него есть и другая наследница. Среди этих прекрасных женщин, – Гельд обернулся и слегка поклонился нарядным женщинам, сидевшим вдоль стены под ковром, – я вижу девицу по имени Дер Грейне, дочь Тальмарха. Она тоже внучка покойной фрии, а значит, она так же, как и ты, достойна принять наследство и занять место на троне.

Гельд недаром провел те три дня, пока ожидал встречи с Эрхиной, и легко раздобыл в храме на пристани все эти сведения, сами по себе никакой тайны не составлявшие. Эрхина вонзила в него негодующий взгляд: чтобы разгневать ее, ничего лучше этого напоминания и придумать было нельзя. Но опровергнуть вслух права Дер Грейне она не могла и оттого негодовала еще больше. Сама наследница сидела, опустив глаза, и Эрхина видела в ней почти преступницу, действующую в сговоре с этим дерзким чужаком.

– Ваша свадьба может быть отложена до тех пор, пока твоя достойная молодая родственница не будет готова заменить тебя, – продолжал Гельд. – Или ты можешь оставаться здесь, уже будучи женой Торварда конунга, пока замена не будет готова. Он даже сам может жить здесь с тобой это время. Словом, мы найдем, как примирить Фьялленланд и Туаль. Нет такого затруднения, из которого здравый ум не мог бы найти выход. Была бы добрая воля.

– Никогда не было такого, чтобы фрии острова Туаль выходили замуж! – жестко отчеканила Эрхина, склоняясь с высоты своего трона и устремив на Гельда взгляд, разящий и грозный, как копье Одина.

– Но ведь Хальмвейг Жрица была женой Харабаны Старого и матерью его восемнадцати сыновей, – мягко и просто, как будто напоминая то, что она случайно упустила из виду, ответил Гельд. – А то, что бывало в древности, священно. То может и должно повторяться в веках. Как говорится, что вверху, то и внизу.

Это было одно из основных положений божественного учения, которое Эрхина была приучена безусловно почитать. Оно, конечно, осталось без возражения, на что Гельд и рассчитывал. Но эта невозможность возразить еще сильнее разжигала ее негодование, и Эрхина судорожно сжимала свой камень-амулет, усилием воли выталкивая из себя и топя в нем свой гнев и раздражение.

– Любовь – величайший дар и благо Богини, – мягко заметил Гельд. – И та, что отказалась от власти и наивысшего почета ради любви, обретет милость Богини и станет героиней многих песен, любимейшей народом.

Эрхина не ответила, и едва ли эти слова дошли до ее сознания. Она желала прославиться обладанием, а не отказом.

– Каков же будет твой ответ, чтобы я мог передать его Торварду конунгу? – с невозмутимой учтивостью спросил Гельд.

– Мой ответ…

Эрхине хотелось просто сказать «нет», но этот необоснованный отказ выглядел бы глупо и не прибавил бы ей чести. Она цеплялась за черный камень, как за якорь, позволявший держать себя в руках, но он не мог подсказать ей, какого ответа заслуживает это неслыханное посягательство на ее независимость и честь!

– Я дам ему ответ, но не сейчас! – надменно и с ледяным спокойствием произнесла она. – Я дам его позже. Возвращайся назад к твоему конунгу. Ты выполнил его поручение, сказал мне то, что должен был сказать. Мой ответ ему передадут те, кому я это поручу.

– Скоро ли будет твой ответ?

– Не позже конца зимы.

– Но зимой Торварда конунга не будет в Аскефьорде. Каждую зиму конунги фьяллей ездят с дружиной по стране, собирая дань. И вернется он только к Празднику Дис.

– Вернувшись, он узнает мой ответ. Это все, что я могу сказать тебе.

Гельд молча поклонился.

Попрощавшись, фьялли ушли из Аблах-Брега и уже на следующий день двинулись вниз по реке Дане, обратно к морю. По пути Гельд внимательно оглядывал берега и посвистывал. Прибыв через пятнадцать дней в Аскефьорд, он подробно пересказал свою беседу с фрией Эрхиной, стараясь не смотреть в лицо Торварда конунга, темневшее на глазах. Поскольку окончательного ответа он не привез, в Аскефьорде не выразили ни радости, ни огорчения и, как сговорившись, почти не обсуждали состоявшееся сватовство. Оставалось ждать. Через несколько месяцев, к Празднику Дис, все уже будет ясно. Конечно, четыре месяца – немалый срок, но большие дела и не делаются быстро.

Гельду было больше нечего тут делать, и он вскоре собрался обратно к внутреннему морю, чтобы от Островного пролива, где остался его корабль, отплыть в Эльвенэс. Эрнольв ярл с дружиной проводил его на два перехода, но дальше не мог: ему предстояло возвращаться в Аскефьорд и брать на себя его охрану, поскольку Торвард конунг уже собрался в зимнюю поездку по Фьялленланду. И только перед самым расставанием он наконец задал Гельду тот вопрос, который все эти дни не шел у него из ума.

– Вот, ты ее видел! – решительно, как и все, что он говорил и делал, произнес Эрнольв ярл. – Как ты все же думаешь: она откажет?

– Откажет! – мгновенно ответил Гельд. – Не хотелось бы быть «восточной кукушкой» [Су–ще–ст–во–ва–ло по–ве–рье, что го–лос ку–куш–ки с вос–то–ка пред–ве–ща–ет бе–ду.

], но я уверен. И – знаешь что? – Гельд положил руку на широкое плечо своего давнего друга и заглянул ему в лицо. – Тебе я могу сказать. Она откажет, и это будет большой удачей для Торварда конунга. Мне пятьдесят один год, я знал в жизни многих женщин и кое-что в них понимаю. Эта красавица с заколдованной горы, конечно, молода, знатна, умна и все такое. Но она не из тех, чья любовь может сделать мужчину счастливым. Ее любовь и ее ненависть одинаково будут хуже смерти, и самое лучшее – просто держаться от нее подальше. Ты знаешь, я люблю Торварда конунга, и я желаю ему никогда в жизни больше не слышать о ней.

Это прощальное пророчество Гельда, на опыт и проницательность которого можно было положиться, очень смущало честную и преданную душу Эрнольва ярла, тем более что он ни с кем не считал возможным поделиться.

Через некоторое время, когда поделиться все же пришлось, многие в Аскефьорде посчитали, что Гельд Подкидыш в придачу ко всему еще и ясновидящий.

Глава 4

О сватовстве конунга фьяллей на острове Туаль было много разговоров. Ниамор сын Брана день за днем громогласно рассуждал о пагубном упрямстве фрии, из-за которого она не хочет выбрать себе мужа и тем сама навлекает на себя оскорбления со стороны чужаков.

– Если бы у фрии был муж, то любой наглец, который бы посмел на нее глянуть, имел бы дело со мной… то есть с ним! – поправлялся он, но всем было ясно, что «муж фрии» сейчас означает «Ниамор сын Брана». Соперников ему не имелось, а если бы такой и нашелся, то «медведь Широкого Леса» живо бы ему показал, «как трещат в его лапах кости врагов».

«Беден героями остров Туаль!» – с досадой думала Эрхина, отчаянно жалея, что в Аблах-Бреге нет никого, кто мог бы сбить спесь с бывшего военного вождя. А хуже всего было то, что очень многие, как она видела по лицам, в душе соглашались с Ниамором: если бы у фрии имелся муж, к ней бы не сватались. Фрия и военный вождь стали бы двумя опорами острова Туаль, вершинами женской священной и мужской военной власти. Господство принадлежало, конечно, первой, но без второго туалы чувствовали себя отчасти неуютно, и все население, от рыбаков на побережьях до старших жриц, втайне желало, чтобы фрия избрала военного вождя и все снова стало бы как полагается. Эрхина знала или догадывалась об этих молчаливых ожиданиях, но после всего случившегося испытывала особенное отвращение к мыслям о браке.

А ночью, когда Эрхина без сна лежала на своем пышном ложе, к ней являлся еще один гость, еще одна неприятность, с которой требовалось что-то делать. Первое потрясение проходило, но она не могла обрести покоя, томилась, негодовала и гневалась, вновь и вновь вызывая в памяти оскорбительное предложение и отвечая на него мысленным потоком самых горячих речей. Никогда еще ее так не обманывали! Напрасно она думала, что сумела внушить ему любовь и почтение! Попытка Торварда свести ее с божественных высот ужаснула и оскорбила ее, и чем больше она думала об этом, тем тяжелее и резче казалось оскорбление. Ничто в своей жизни Эрхина не ценила так, как честь и счастье быть Богиней, а он отверг в ней Богиню и увидел только женщину. Просто женщину, с которой можно жить в одном доме, спать под одним одеялом, говорить о погоде, улове и прочих житейских пустяках, может быть, даже ссориться! Даже награждая кого-то из мужчин своей благосклонностью, фрия оставалась неподвластной ему: он был обязан ей почтением и верностью, но она не была ему обязана ничем и могла когда угодно поменять его на другого. Но совсем другое задумал для нее Торвард конунг! В его мире правят мужчины, и, посадив ее на женскую скамью в своем доме, он станет господином над ней. Он – человек земного склада, и его любовь к жене не будет благоговейным почтением. Она станет пленницей того мира, где мужчина – воин, правитель, судья и жрец, а женщина – всего лишь хранительница ключей от сундуков, властная распоряжаться только на кухне да в кладовке! Рабыня, хоть и первая над всеми! И неужели она, богиня своего мира, добровольно решится на это? Слава Фрейе, стянуть ее силой в ту темную яму он не может! Она рождена для иного! Отвергнув в ней богиню, Торвард замахнулся на самое дорогое, и даже камень-амулет не мог вместить в себя все возмущение ее горячей и самолюбивой души.

Этот камень, называемый «глаз богини Бат», ей подарила давным-давно бабушка, фрия Эрхина-старшая, сама заклявшая его и наделившая силой, чтобы он помогал ее преемнице. «Первейшая мудрость посвященного и первая обязанность фрии – обуздание своих страстей, без этого ты не достигнешь беспристрастного взгляда на мир! – внушала ей, еще девочке-подростку, тогдашняя богиня, и Эрхина слушала, стараясь запомнить каждое слово. – Страсти приковывают человека к земле – это может быть трусость, а может быть и излишняя горячность, словом, все то, что не пускает дух на свободу и определяет твои поступки. Когда ты станешь выше себя, твой взгляд очистится и ты поймешь свою истинную цель на земле. Ни алчность, ни ревность, ни зависть, ни страх уже не будут иметь власти над тобой. Воля твоя будет чиста и свободна. А воля и есть то орудие, которым ты изменишь мир вокруг тебя. Усилием воли ты пробудишь Дракона, что спит у корней Мирового Древа, а Древо – ты сама. И тогда весь мир будет в твоей власти, но сначала подчини себе саму себя».

Этому подчинению и помогал черный камень – сила богини Бат, темной половины Фрейи, поглощала те страсти, ту ревность, зависть, самовлюбленность, которым рожденная во Время Призраков юная наследница была чересчур подвержена. Эрхина-старшая рано разглядела в ней все это и опасалась, что внучка не совладает со злом своей души без посторонней помощи. Особенно если займет престол раньше, чем справится с этой трудной задачей. А ведь Эрхина-старшая знала срок своей смерти. «Глаз богини Бат» поглощал беспокойство, тревогу, чувство вечного соперничества со всем, что находилось вокруг выдающегося, успокаивал душу, прояснял взгляд, давал власть над собственной волей. Потому Эрхина-младшая не расставалась с амулетом ни днем ни ночью и привыкла считать его чем-то вроде своего второго сердца, висящего на золотой цепочке снаружи.

Этими тревожными ночами Эрхина не раз в гневе садилась на постели, сжимая в кулаке черный камешек, и через некоторое время ей становилось легче. Она засыпала, но… бывало так, что ей снились его объятия и она просыпалась с чувством блаженства и счастья, но тут же ее охватывало прежнее отчаяние. С ужасом она замечала, что сожалеет о том, что не может ответить на его сватовство согласием. Она стыдилась этой позорной слабости перед самой собой и перед всеми своими предшественницами, начиная с Меддви, и жаждала любой ценой с этим покончить.

А требовались самые решительные действия, чтобы задавить подлое искушение. Ведь она еще не дала ответа… Для нее все решено, но он не знает об этом, он еще ждет. И надеется, что она будет жить в его доме и спать на его лежанке… Что ее дети будут его детьми… Если есть на свете мужчина, которому даже сильная женщина может подчиниться без чувства униженности, то это, наверное, он… Эти смутные, невыраженные мысли были опаснее огня, и Эрхина жаждала скорее обрушить мост, который мог бы увести ее с этого острова и из этой жизни к чему-то другому, совсем другому… Она ненавидела Торварда за то, что он оказался так хорош и этим сделал свою дерзость такой опасной. Но она рождена быть Богиней, и ей нельзя стать другой. Ее путь известен, и она никому не позволит даже в мечтах совлечь ее с дороги. Она знала, что не поддастся искушению, но сама возможность выбора, пусть призрачная, томила и мучила ее. С этим нужно было покончить.

Но если она просто откажет ему, она тем самым примет ту низкую игру, в которую он пытался ее втянуть. Отказать может любая из тех глупых девиц, что ожидают женихов, сидя на сундуках со своим глупым приданым. Нет, она, фрия острова Туаль, должна дать такой ответ, который откроет конунгу фьяллей глаза на его неслыханную дерзость! Он должен получить ответ не женщины, а Богини! Свататься к ней – хуже, чем ограбить храм, и гром небесный будет наказанием наглецу!

Наступили Пять Безымянных Дней, в Аблах-Бреге готовились к праздничным пирам в честь возрожденного солнца. Вечерами в очаг отливали вина и пели:

Я Олень с семью отростками на рогах, Я Косуля в чаще, Я преследуемый Посланник Жизни… Пять дней в конце года я бегу, Пять дней Дверь в Чаще остается открытой, Пять дней Гончие Аннона преследуют меня по пятам! Торопись, тот, кто готов! Солнце ждет нас, Скорее, мчись вперед! Сын родился, И звон бубенцов возвещает Рассвет… Лети, песнь ветра, встречай Восход Солнца! Мы проплываем Зимнее Море, оставляя его далеко позади. Плачут березы, сгибаясь подо льдом, от которого становятся хрупкими их ветви! [8]

Но даже и во время пения жриц Эрхина не могла, к своей досаде, отделаться от мыслей о Торварде. Она сама и есть эта косуля в чаще, а за ней днем и ночью гонятся злые псы ее сомнений и соблазнов. Скорее, спасаясь, она должна совершить прыжок в Пылающую Дверь и возродиться в новом году сияющей богиней Хейд.

Но некому было сказать ей, где же эти злые псы – позади или впереди.

Пять дней Вне Времени миновали, приблизился вечер Возрождения Солнца. В эту ночь, одну из восьми священных ночей года, жители острова Туаль не спят, одолевая свой вечный страх перед темнотой. С утра готовили угощение, пекли хлеб, закалывали свиней и опаливали туши. К вечеру во всех пяти покоях Дома Четырех Копий приготовили столы. В Южном Покое пировали певцы, в Восточном – земледельцы и торговцы, в Северном – воины во главе с неугомонным Ниамором, в Западном – мудрецы.

В Северном и Западном покоях скамьи у северной и западной стен пустовали. На столах также стояли чаши, были разложены хлеб и овощи, и большие бронзовые блюда ждали мяса жертвенных свиней – но гостей еще не было. Эти места предназначались для мертвых, которых только еще предстояло пригласить на пир. В эти дни, пока солнце погружено в черный океан Бездны, дверь между мирами закрыта неплотно и оттуда выходят души умерших. Они могут помочь, могут навредить – это зависит от того, умеют ли их здесь встретить.

С наступлением сумерек покои ожили, заблестели огнем очагов и множества светильников. Фрия Эрхина сидела на Троне Четырех Копий в черных одеждах – ушло время юной богини Брайд, Девы, сверкающей белизной, кончилось время Матери, алой, как спелое яблоко, – пришло время Старухи, черного лика богини, называемой теперь Каллеах. Золотые волосы Эрхины скрыло темное покрывало, и на лице ее лежала темная тень. Напротив нее было приготовлено другое почетное место: для богини Бат, Темной Госпожи. У зимней богини много имен: ее звали Госпожой Бурное Море, Безлунной Ночью, Чародейкой и другими. В эту ночь она приходит в Срединный Покой и произносит пророчества для смертных – если будет довольна угощением.

Когда мясо было поджарено, а пиво и мед налиты в большие кувшины, Эрхина сошла со своего места. Ей подали факел, и с ним она первой вышла из дома. За ней потянулись вереницей все: жрицы и воины, мудрецы и земледельцы, певцы и торговцы. Каждый держал в руке горящий факел.

Во дворе уже царила тьма; холодный, страшный ветер тащил по небу черные, рваные, освещенные белёсыми отблесками луны облака, и казалось, что на спине дикого ветра с облаков к земле скачут полчища духов. Вид темноты был непривычен и страшен для туалов, почти не выходящих из домов после наступления сумерек, и темнота в сочетании с огнем факелов каждого наполняла священным чувством ужаса и благоговения. Эрхину била дрожь, но она держалась невозмутимо: эта дрожь служила знаком близости Иного Мира. Фрия стоит к Иному Миру ближе, чем все прочие, Эрхина знала, что справится со своим делом.

Длинной вереницей, светя факелами, все выбрались из Дома Четырех Копий. Широкий двор, посередине которого он стоял, был огражден высокими стоячими камнями. В каждой из четырех сторон света имелся проход. Эрхина приблизилась к западным воротам, через которые приходят мертвые, и встала, высоко держа свой факел. Все вперемешку встали следом за ней: каждый держал в левой руке факел, а правой держался за руку соседа. В глаза Эрхине бросился Ниамор сын Брана, взявший за руку Дер Грейне и что-то громко говоривший ей. Как видно, потерпев несколько неудач с фрией, старый кабан задумал попытать счастья с ее ближайшей родственницей. Девушка молчала и не смотрела на него, но возможное сближение двух ее главных врагов несло для Эрхины явную угрозу. Она почувствовала досаду: это зрелище отвлекало ее от предстоящего священнодействия, и она отвела глаза.

Кто-то молча взял ее опущенную правую руку. Эрхина обернулась: это оказался Бран, единственный сын Ниамора. Он был на несколько лет старше Эрхины и уже прославился как отважный воин, хотя рядом с отцом его почти не замечали. И это следовало посчитать для него большим несчастьем, потому что в любом другом месте он бы уже давно выдвинулся. Он был отважен, пылок, но сдержан, честолюбив; учтив, но, может быть, слишком уж беспокоен. Близость самодовольного и прославленного отца слишком мешала его уверенности. Другой на его месте давно уже отправился бы на Эриу или на Зеленые острова поискать славы и признания, но Бран не хотел уезжать с Туаля, и Эрхина догадывалась почему. На нее он смотрел с чувством напряженного обожания, словно ждал, что вот-вот она прикажет ему кинуться в огонь. Она не раз уже замечала эти взгляды. Отважный на поле боя, в любви Бран был чересчур скромен и робок. Он-то хорошо знал, что фрия сама и только сама выбирает, кого наградить своей благосклонностью. А на что он мог надеяться, если даже его прославленного отца она отвергает с молчаливым презрением! Высокий, стройный, Бран не был красив лицом – черты его казались слишком острыми, но зато его длинные волосы вились целым облаком светлых кудрей. Этим вечером он, в ярком праздничном наряде, с золоченым поясом, торжественный и бледный от волнения, выглядел вполне достойным держать руку самой фрии.

Поистине только в Ночь Перехода он осмелился на такой подвиг! Ведь только в Ночь Перехода, одну из восьми священных ночей года, смертные и встречали возлюбленных из Иного Мира.

Все выстроились, позади зазвучали барабаны. Цепь начала раскачиваться в лад с их боем: «тройная пляска» началась. Эрхина выпрямилась, еще выше подняла факел и запела, глядя в темноту позади Западных ворот:

Имя я знаю всего, что зовется, знаю прозванье вещи и твари. Всем помышленьям, снам и мечтаньям знаю прозванья — в моей они власти.

Живая цепь позади нее начала раскачиваться сильнее, как будто люди готовились тронуться в путь. Каждый держал горящий факел, и все вместе они походили на какие-то живые волны с огнями на гребнях.

Эрхина запела дальше, чувствуя, как из груди ее вместе с голосом устремляется сила и мчится вперед, в темноту, во мрак, в мир мертвых – туда, где живет богиня Бат, Госпожа Бурное Море.

Тебя, о богиня, зову я из мрака, дочь Оллатира, приди же ко мне! Тебя приглашаю на пир этой ночью, путь твой осветит священный огонь!

Голос ее разрывал истончившуюся завесу, будил уснувших, тянул их к теплу живых. Проем Западных ворот между стоячими камнями оделся голубоватым призрачным светом: Пылающая Дверь открывалась. Живая цепь дрогнула и стронулась с места: вслед за Эрхиной, идущей впереди, люди двинулись вдоль каменной ограды, против солнца, описывая первый круг.

Вот имена твои — знают их мудрые: Вздох, Резкий Ветер, Свист, Буря, Стон. Криком зовешься, рожденная мраком, Зимнею Ночью, Рыданьем зовут.

Вереница факелов в руках людей описывала один за другим круги, по спирали приближаясь к середине, где стоял дом. Вереница мертвых, видимая одной Эрхине, проникала через Западные ворота и неслась вслед за живыми. Не оборачиваясь, внутренним зрением Эрхина видела их, ведомых Темной Госпожой, как сама она вела живых. Госпожу Ночь нельзя было разглядеть – она была точно окно в море мрака, и только в порывах ветра, пригибавших пламя факелов, мерещились густые пряди ее черных волос. Каждый из мертвых нес свой факел, горящий призрачным голубоватым светом.

Приди же на пир к нам, Гасящая звезды, в священную полночь войди же в наш дом. Тебя заклинаю Копьем Оллатира, Орлом и Драконом, Главой Отсеченной, Кольцом Возрождений! Не мысли же зла нам! Вся сила – во благо!

Добравшись до дверей дома, Эрхина вошла внутрь, и все ее спутники, живые и мертвые, видимые и невидимые, потянулись вслед за ней. Все пять покоев наполнились движением и блеском огня. Челядь тащила бочонки с пивом и целые кабаньи туши, гости заняли места сообразно роду и заслугам, везде зазвучали голоса. На пустые столы тоже положили угощение. Большие блюда наполнились кусками мяса, в большие кубки налили кровь жертвенных ягнят.

Ниамор сын Брана за столом воинов у северной стены делил тушу священного жертвенного вепря, допрашивал каждого, кто хотел получить кусок, о его подвигах, и воины под одобрительные выкрики и смех окружающих наперебой рассказывали о своих свершениях.

– Я должен получить самый лучший кусок! – кричал Лабрайд сын Эхбела, по прозвищу Неустрашимый. – Все вы мне обязаны жизнью! Помните, как мы жили в лесу Поющих Гор, и охота нам не удавалась, так что все мы чуть не умирали от голода. Это я изловил в пещере трех ведьм, которые колдовством отнимали у нас добычу, и отрубил им головы!

– И я совершил великие подвиги! – отвечал на это Арху сын Бранана, по прозвищу Победоносная Рука. – Все вы помните, как мы три месяца ничего не могли поделать с Брисой Охотником, который разорял дома и угонял у людей скот! Это я подобрался ночью к его дому и предал его огню!

– Нет большого подвига в том, чтобы сжечь спящих! – возражал ему Криодайм Яростный. – А вот я совершил истинный подвиг! Все здесь помнят, как в ущелье Лид жила ведьма-чудовище, у которой было двенадцать огнедышащих собак! Клинок сгибался о крепость ее груди, и никто не мог миновать это ущелье живым! Девять отрядов по девять воинов одолела ведьма, пока я не пришел в ущелье Лид! Я победил ее и освободил дорогу!

– У меня есть волшебный меч, который никогда не наносит незавершенного удара! – хвастался Ройг Сокрушитель.

– Я в одиночку сразился с тремя сыновьями колдуньи Рэйди и убил их одного за другим! Головы их я посвятил богине Бат, и все видели, как их палило солнце! – кричал Финнлит Упрямый.

– Я с моей дружиной напал на остров Бринн и захватил там столько скота, сколько могло поместиться в долине, и при каждой корове была рабыня с золотыми кольцами, а при каждом быке – раб с серебряным браслетом! – вспоминал Дойд сын Дойда, по прозвищу Сердце Из Камня.

– Эта твоя долина, как видно, была не шире бычьей шкуры! – осаживал его Туигим Боевой Ясень. – Я спас дочь Ларина Ловкого, когда разбойник Рюддиль с острова Фотлы требовал ее в жены! Я сразил злодея на поединке и сам взял ее в жены с приданым в сто коров и сто рабынь!

– Хвастайся, как ты добыл жену, что потом от тебя сбежала! – смеялся Кадарн Копьеметатель. – У брода Форгала убил я Форгала Кривого, который хотел угнать моих коров!

– Я добыл ветку рябины, чьи ягоды были слаще меда и насыщали человека на три дня, которая росла на берегу озера и которую охранял огромный змей!

– Я сразился с Красным Эйханом Холмов, бился с ним целый день и целую ночь, был ранен в бок, так что едва не умер, исцелился водой из священного источника и на другой день вступил в схватку снова! Только на третий день я наконец-то одолел Красного Эйхана, но подвиг этот вовек не забудут в Холмах!

Веселье было бурным, но лихорадочным, как всегда, когда туалам, детям солнца, давал сил для ночного пира Иной Мир. Эрхина держала на коленях кубок, улыбалась героям, чьи подвиги едва мог вместить просторный покой, но внимание ее принадлежало не им. На престоле напротив она видела гостью, которую привела через Западные ворота, – видела впервые, потому что ни с какого другого места, кроме трона фрии на камне Фаль, ее увидеть нельзя, а это место Эрхина занимала на этом празднике впервые.

У гостьи не было ни возраста, ни облика, и глазу лишь изредка удавалось выхватить какое-то подобие фигуры из темного, мерцающего холодными искрами облака. Но из этого облака прямо на Эрхину падал взгляд единственного глаза богини – зоркого, острого, черного и холодного. Этот взгляд был точно острое стальное копье, приставленное к груди, и Эрхина едва помнила себя от ужаса, возбуждения, восторга – ведь сейчас они с Богиней сидели напротив, как равная с равной!

– А голову Торк-Трейта, Вождя-Вепря, я возьму себе! – гремел возле очага Ниамор сын Брана. – Посмотрим, найдется ли тут такой храбрец, что посмеет оспорить эту честь! Я, Ниамор сын Брана, медведь Широкого Леса, и кости врагов трещат в моих лапах! Я совершил так много подвигов, что мясо совсем остынет прежде, чем я расскажу хотя бы о сотой части! Когда я прихожу к двери врага, ударом копья я пробиваю ее насквозь! Не нашлось ни разу бойца, перед которым я отступил бы на шаг! Не был побежден я ни на одном поле, над которым богиня Бат испускала свой крик!

К этому времени Ниамор уже достаточно опьянел: его лицо раскраснелось и пылало, как медь, глаза налились кровью, мокрые рыжие волосы прилипли ко лбу. Эрхине он был противен. Чего хорошего в нем могла находить Эрхина Старшая, что позволила ему так возомнить о себе? Впрочем, она ведь была старше его на тридцать лет – должно быть, ей он казался молод и красив! Даже Торвард конунг… Тот, по крайней мере, молод и знатен, а прославлен не меньше… И вздумай она принять его сватовство, то старый кабан теперь бы уже не хрюкал… Если бы Торвард родился туалом… Уж он-то не смолчал бы, когда все остальные послушно глотают Ниаморово бахвальство!

Но эта мысль была слишком опасна, и Эрхина с досадой отбросила ее.

– Хотелось бы знать, не припасла ли судьба для наших воинов еще более славных подвигов? – подавляя досаду, произнесла она, надеясь в душе, что хотя бы Богиня его осадит. – Я взываю к тебе, Госпожа Бурное Море: ответь, достоин ли будет конец Ниамора сына Брана его славной жизни?

– Нетрудно ответить!  – порывом легкого холодного ветра пролетел по покою бесплотный голос. Видела гостью только Эрхина, но слышали все, и люди за столами замерли, напряженно вслушиваясь. – Вижу я, как Ниамор сын Брана окончит свой путь. Его убьет не раб и не свободный, пришедший сюда впервые, но бывавший здесь ранее. Падет он от руки не знатного человека и не простого; не другой его убьет и не сам он себя убьет. Умрет он не в битве и не в покое, не в городе и не за городом. Иначе, не тот это сделает, кто это сделает. Вот такой ответ я могу дать.

– Может быть, тогда сыну его суждена славная доля? – спросила Эрхина, видя, как изумлен этим пророчеством и сам Ниамор, и побледневший от волнения Бран.

– Знаю я и ту дорогу, что суждена Брану сыну Ниамора!  – Глаз богини по имени Вздох мигнул. – Редкий жребий ему сужден. Встретит он деву из Иного Мира, и любовь поразит его сердце. Она уйдет по воде, и он пойдет за ней, чтобы навсегда забыть о доме.

Это предсказание потрясло всех еще больше; Брана ошеломила такая пугающая честь, а Эрхина почувствовала болезненный укол ревности. Впрочем, девой из Иного Мира могла быть она сама – но как же тогда Бран забудет о доме?

– А что же скажешь ты мне? – с замиранием сердца спросила Эрхина.

– Нетрудно ответить, но трудно понять! – произнесла богиня, и легкий льдистый блик света над ее местом засиял ярче. – Потому я одноглаза, что второй мой глаз – у тебя. И пришло время мне взять с тебя плату за то, что ты владеешь им. Я – смерть, я поглощаю зло и тревогу, чтобы очистить их и вернуть благом мудрости и мира. Но не вечно мне делать это за тебя! Приходит и твоя пора сразиться со Змеем! Ищи себя в Богине и Богиню в себе. А если ты не справишься, я заберу мой глаз назад.

Гостья замолчала, образ ее в глазах потрясенной Эрхины стал таять. Праздник подходил к концу.

Поднявшись с места, Эрхина взяла в руки серебряную ветку цветущей яблони, укрепленную над спинкой трона, и все вслед за ней вскочили с места, расхватали факелы. Пришла пора провожать гостей. Позванивая серебряными бубенчиками на ветке, Эрхина встала первой, и люди, как и в первый раз, выстроились за ней, только теперь каждый держал факел в правой руке, а руку соседа – в левой. Эрхина вывела живую цепь во двор, и другая цепь, мертвая, следовала за ними. Зазвучали барабаны; с песней прощания Эрхина двинулась вокруг двора, теперь уже по солнцу, и цепь огней тянулась за ней по спирали, описывая круги все дальше от стен дома, приближаясь к Западным воротам.

– Идите и не возвращайтесь, пока снова не придет Время Призраков! – напутствовала Эрхина Приходящих-В-Полночь и со всей силы швырнула факел в ворота. – Ваш путь открыт!

С визгами и воплями рой мертвых духов ринулся в темный проем вслед за погасшим факелом. Люди пригибались, держась за амулеты, чтобы не быть вовлеченными в этот поток. И Эрхина, освободившись от факела, стиснула в кулаке черный камешек размером с лесной орех, висевший у нее на шее. Глаз богини, залог ее блага, мира и власти. Ищи себя в Богине и Богиню в себе… Как можно скорее она должна покончить с этим позором, раздавить искушения, оторваться от бешеных гончих Тьмы… И всему острову, всему миру показать, что она – не просто женщина, но Богиня!

На другой день Ниамор был даже еще более задорен и горласт, чем обычно.

– Ну, кто оспорит мое право делить? – привычно провозгласил он, занимая свое обычное место и доставая огромный бронзовый нож. – Я – Медведь Широкого Леса! Богиня Бат обещала мне бессмертие! Никто не сравняется со мной!

– Вот как? – воскликнула Эрхина. – Бессмертие? Неужели она тебе это обещала?

– Ты сама же, фрия, слышала пророчество! Меня убьет не раб и не свободный – что-то не слышно, чтобы человек был не тем и не другим! Я не сам себя убью и не другой меня убьет – кто же третий может это сделать, если не я и не другой! Не в битве и не в покое, не в городе и не за городом – вот и получается нигде ! Выходит, боги наградили меня за доблесть бессмертием! И я не знаю, где еще ты, фрия, найдешь такого мужа!

– Доблесть проверяется на деле! – подзадорила его Эрхина. Сегодня его бахвальство пришлось очень кстати. – Ты, Ниамор сын Брана, мог бы прибавить еще один подвиг ко всем прежним! Или ты не помнишь, как здесь, в этом самом покое, чужаки оскорбили остров Туаль, посягнув на самое ценное из его сокровищ? Или ты забыл об этом?

– Нет! – взревел Ниамор и яростно взмахнул ножом. – Если бы ты приказала, фрия, я переломал бы им шеи этими вот самыми руками! Руки Медведя Широкого Леса…

– Только этого не хватало – оскорбить Богиню в Доме Четырех Копий, нарушив закон гостеприимства! – перебила его Эрхина. – Ты умен и учтив, славный вождь, что не подумал этого сделать! Нельзя спрашивать за дерзость с тех, кто приезжал сюда к нам. Виноват только тот, кто прислал их, – Торвард сын Торбранда! Теперь законы гостеприимства нас больше не связывают, и мы можем достойно ответить на оскорбление. Ты помнишь, может быть, что я обещала дать им ответ к концу зимы? Я обещала, что мой ответ настигнет Торварда конунга у него дома, в Аскефьорде. Что ты скажешь? Есть ли на острове Туаль отважные воины, которые смогут отнести фьяллям достойный ответ на их дерзость?

– Такие люди есть! – быстро ответил Бран, пока его отец соображал, что означают эти слова.

Но тут вся дружина вскочила с мест и разом закричала. Эрхина встала на ноги, схватила прислоненное к трону Копье Юга – с красным древком и медным наконечником – и призывно взмахнула им.

– Я посылаю вас в бой, воины острова Туаль! – крикнула она, и ее звонкий голос прорезал нестройные крики, как молния тучу. – Богиня благословит вас и даст вам удачу! И того, кто наиболее отличится на поле брани, ждет особая награда – того в священную Ночь Цветов Богиня назовет своим супругом!

Ниамор радостно взревел, не сомневаясь, кто же особо отличится и получит драгоценную награду. А Эрхина быстро перебросила выразительный взгляд с Ниамора на его сына, и Бран понял этот взгляд. Соперничество двоих – безопасность третьего. На время похода она избавлена от Ниамора, а до Ночи Цветов еще далеко!

Среди громких боевых кличей Эрхина стояла на ступеньках престола, и лицо ее под черным покрывалом пылало. И больше всего ее радовало даже не избавление от Ниамора, а чувство облегчения, удовлетворения почти совершенной мести. Она покончила со своим позорящим искушением, сильным прыжком перенеслась за Пылающую Дверь, и гончие псы сомнения ее не достанут. Она разрубила связь между собой и Торвардом, теперь он узнает в ней не женщину, а мстящую богиню, богиню Бат, испускающую крик над полем битвы!

После пиров Середины Зимы жизнь в опустевшем Аскефьорде сделалась вялой и скучной. Торвард конунг уехал собирать дань. Он предпочел бы остаться и ждать вестей с Туаля, но не мог в самом начале своего правления перекладывать свои обязанности на других. Из вождей в Аскефьорде остались Эрнольв ярл, братья Хродмаринги из Бьёрндалена и Асвальд ярл из Висячей Скалы. После йоля выпало вдруг много снега, дороги и тропинки исчезли, низкие домики превратились в сугробы. Жители фьорда теперь в основном сидели по домам, и только дымовые столбы над заснеженными крышами давали знать, что это место обитаемо.

Один день точь-в-точь походил на другой: женщины занимались домашними делами, пряли шерсть, ткали, шили. В гости ходили мало: даже если ветер с моря был не сильный и снег не шел, то едва ли стоило брести по обледенелой тропинке к соседней усадьбе или тем более грести через фьорд, чтобы увидеть все те же лица, услышать те же разговоры о домашних делах, которые все знали слишком хорошо, или об ушедших с конунгом мужчинах, о которых, наоборот, никто ничего не знал.

Только усадьба Рёкберг оставалась почти такой же бодрой, как летом. Кузница дымила и гремела: под руководством Стуре-Одда Слагви, Аринлейв, Коль, дедовы подручные Гудмунд и Кетиль все так же неутомимо ковали клинки и топоры, наконечники для стрел и копий, стремена, серпы, лемехи для плугов – все то, что понадобится весной. Над Дымной горой виднелся дым и по ночам слышался размеренный грохот: одноглазый бергбур тоже вовсю работал. Соседи, по вечерам приходившие к Стуре-Одду послушать саги, боязливо оглядывались на столбы искр, в сумерках хорошо видные над горой, и спешили скорее войти в дом. Бергбур из Дымной горы никому не делал зла, но жутко было сейчас, зимой, во власти тьмы и холода, видеть так близко от себя темный нечеловеческий мир. Сейчас настало его время.

День за днем Сэла бродила по усадьбе, как тень, не зная, чем себя занять. Гостей в Аскефьорд не приезжало, новостей никаких не было: мало кто пускается в путь по зимнему морю без большой надобности, и ни торговцев, ни еще кого-либо до Праздника Дис ожидать не приходилось. Единственный, кто к ним мог явиться, была сестра Сольвейг Красотка, с подробным рассказом о том, как она вчера готовила ужин у себя в усадьбе Пологий Холм, как и в каком месте болела голова у ее свекрови фру Свангерды и что говорит сосед, Хроллауг Муравей, по поводу того, что Хрут Малиновый всюду таскается за его третьей дочерью Кьярой.

Вторая сестра, Борглинда, только наводила на Сэлу уныние: целыми днями сидя на скамье, она то пряла, то вздыхала, сложив руки на коленях и глядя в огонь. Она и всегда-то была неразговорчива, а этой зимой томилась в тоске: в начале осени ее любимейшую подругу Рагнхильд, вторую дочь Асвальда Сутулого, выдали замуж и увезли в далекий Трехрогий фьорд. «Что поделать, дорогая моя, не могут же все, как наша Сольвейг, выйти замуж за ближайшего соседа!» – утешала ее мать и кивала через фьорд в направлении Пологого Холма, до которого и в самом деле было рукой подать. Борглинда отвечала таким же вздохом: все верно, но почему именно Рагнхильд должна была уехать за море?

– По-другому оно редко получается! – говорила фру Вильминна, жена Халльмунда. – Когда в округе людей мало, то очень скоро девушка обнаруживает, что каждый парень по соседству приходится ей двоюродным или троюродным братом – захочешь замуж, так будешь искать далеко. Правда, у нас в Скальберге соседей было много и женихов хватало, но… – она вздохнула, – тут к нам явился Торвард ярл с дружиной собирать дань… И при нем, естественно, Халльмунд сын Эрнольва. Он пожил у нас три дня, все хвастал своими подвигами и совсем задурил мне голову. И уехал. А я потом не видела ни весны, ни лета, все только ждала, когда зима наступит и он опять приедет. Он ко мне посватался, но отец так сразу не согласился играть свадьбу, велел ждать год. Моя мать плакала, говорила мне: «Глупая, ты же вовсе его не знаешь и уезжаешь от нас в такую даль, в Аскефьорд!» Мне было так больно с ней расставаться, она плакала, и я тоже плакала, но я ничего не могла поделать! И вот что я получила! Он бывает дома три раза в год, и еще недоволен, что два года нет детей! А где мне их взять, если его не бывает дома!

– Радовался бы, что их нет! – усмехнулась фру Хильдирид, мать Сэлы, и потащила ко рту все свое шитье, чтобы откусить нитку.

– А он только руками разводит и говорит: «Но не могу же я сидеть дома, когда он идет в поход! Вот когда ноги отнимутся, тогда буду всегда с тобой!» А я говорю: «А если я не доживу?»

И все опять принимались толковать, до которого места дошла дружина к этому дню, и большую ли дань соберет Торвард конунг в этом году, и кто из знатных фьялленландцев будет устраивать пиры в его честь.

Ветер, полни белый парус, Подгоняй коня морского! Пусть он мчит по бурным волнам, Обгоняя быстрых чаек! – 

пела за прялкой тетка фру Альдис, у которой был красивый глубокий голос, пела все ту же старую песню, напоминавшую о вольном просторе лета, и Сэла, вздыхая, подхватывала:

А когда зима настанет, Я добро не позабуду! Выпью пива я за ветер, И за море, и за солнце… Всех на пир зову к себе я Рыбака друзей могучих!

Вечера наступали рано и тянулись долго-долго. Только саги Стуре-Одда скрашивали зимнюю тоску. Послушать его собирались соседи даже не самые ближние: старый кузнец знал великое множество преданий о богах, о древних конунгах, о бергбурах, о неупокоенных мертвецах, о прочих чудесах, которых так много в мире и иные из которых совершались у него на глазах.

– Расскажи про Сольвейг! – нередко просили его дети. Эту маленькую сагу все знали, но не уставали слушать. От прочих она отличалась тем, что все случилось не так уж давно. Та, о которой в этой саге говорилось, жила когда-то в этом самом доме, сидела на этих самых скамьях, и старшее поколение прекрасно ее помнило. Стуре-Одд рассказывал, а сын его Слагви слушал, глядя в огонь и заново переживая то, что случилось у него на глазах.

Это было двадцать пять лет назад, всего лишь на третьем году Квиттингской войны – правда, те два года участникам ее показались весьма долгими. Победив в Битве Чудовищ, Торбранд конунг привез домой новую жену и новую кюну фьяллей, по имени Хёрдис, ранее широко известную как Хёрдис Колдунья, и тогда в честь всех этих достопамятных событий было объявлено большое пиршество. Стуре-Одд отправился в Аскегорд со всем своим родом – с женой, с сыновьями-близнецами, с невесткой и с единственной дочерью Сольвейг. Веселые близнецы смеялись, приговаривая, что следовало бы также пригласить и бергбура, полутролля-полувеликана из Дымной горы, и тоже со всем его родом – ведь и бергбур однажды помогал ковать оружие из «злого железа» с Квиттинга. Но лодка и без бергбура едва вместила всех. Это была большая парусная лодка, почти что маленький корабль, принадлежавшая Хравну хёльду из Пологого Холма.

Здесь же сидел и сам Хравн хёльд, и его жена фру Ванбьёрг, и их единственный теперь сын Эрнольв ярл, прославившийся на Квиттингской войне, и его жена Свангерда, и несколько человек хирдманов на веслах. Все оделись в лучшие цветные одежды, на ярком сукне и пушистых мехах блестели золотые и серебряные пряжки, гривны, обручья. Все были веселы, оживленно разговаривали и смеялись. Говорили о недавнем походе, об ожидаемых гостях, о жертвоприношении, которое Торбранд конунг должен устроить перед началом пира.

– Многие поговаривают, что конунгу стоило бы отдать богам человеческую жертву! – говорил Хравн хёльд. – Гейрольв из Орелюнда твердит, что это необходимо.

– Старый болтун! – негодующе восклицала фру Ванбьёрг. – Я помню, он не в первый раз твердит о человеческих жертвах, как будто мы все еще в Век Великанов живем! Да он сам бы сожрал, если бы ему кто дал! Чтоб ему подавиться! Как будто мало мы приносили человеческих жертв! Как будто наш Халльмунд – недостаточная жертва! Хватит уже! Мы усеяли костями наших мертвецов все горы и долины этого проклятого Квиттинга!

– Тамошняя железная руда теперь уже состоит не из крови драконов, а из крови наших погибших! – вздохнула жена Стуре-Одда и разгладила подол красивого голубого платья у себя на коленях, а потом посмотрела на старшего сына.

Слагви, старший из близнецов, которым недавно, в начале весны, исполнился двадцать один год, такой веселый и разговорчивый, в одной из последних битв был тяжело ранен в ногу и с тех пор сильно хромал. Стуре-Одд говорил, что помочь нельзя и хромота останется на всю жизнь. Правда, это не помешало Слагви сразу после возвращения с войны жениться на красивой девушке, Хильдирид, дочери ярла Арнвида, погибшего в той же битве, в которой Слагви охромел. За ней дали очень хорошее приданое, но парень знал, что самому ему больше никогда не ходить за подвигами и славой.

– У нас была хорошая жертва – та девушка из Лейрингов! – напомнил Бреннульв Терпеливый, старый воспитатель Хравновых сыновей, Халльмунда и Эрнольва. – Та, что привез тогда в залог Асвальд ярл. Но…

– Но она подевалась неизвестно куда! – со смехом ответил ему Слагви. – Должно быть, боги сами забрали ее, не дожидаясь, пока Гейрольв и ему подобные уговорят конунга принести ее в жертву как полагается. Прислали валькирию на огненном коне – и забрали!

Брат, Сёльви, молча ткнул его кулаком в спину. Оба они знали, куда на самом деле подевалась Борглинда дочь Халькеля, и знали, что боги тут, собственно, ни при чем. У них были причины сочувствовать Борглинде и радоваться ее благополучному побегу – им нравилась сама Борглинда, и они дружили с тем человеком, которые ее увез. А еще этого хотела Сольвейг, их младшая сестра, луч Стуре-Оддова дома, которой они ни в чем не смогли бы отказать. Но по отношению к собственному племени и к Торбранду конунгу, что ни говори, это было не слишком красиво, и об этом «подвиге» следовало помалкивать.

Сольвейг знала о том деле лучше всех, но можно было не бояться, что она когда-нибудь проболтается. Она всегда была дружелюбна, со всеми мила и приветлива, но разговорчивостью не отличалась и зачастую в самом жарком споре лишь переводила с одного говорившего на другого мягкий, внимательный и понимающий взгляд своих светлых глаз. Сейчас она сидела на самом носу лодки, любуясь игрой мелких волн. Волнистые пряди ее длинных, светло-золотистых волос иногда падали к самой воде, и она подхватывала их и забрасывала снова за спину, даже не подавая вида, что слышит, о чем в лодке идет разговор.

– Но… может быть… это и имело бы смысл… – неуверенно добавила Свангерда и покосилась на своего мужа, как будто советуясь. – Я не хочу сказать, что мне очень нравятся человеческие жертвы, но…

– Кому же они нравятся! – воскликнул Эрнольв ярл. – Слэтты давно уже их не приносят! И нам давно пора с этим покончить! Мы только позоримся, как дикие великаны! Хуже бергбуров! Когда меня Хеймир ярл, Наследник, спросил об этом, я чуть со стыда не сгорел!

По своей внешности Эрнольв ярл – рослый, сильный, с одним глазом и множеством мелких багровых рубцов на лице – очень даже напоминал дикого великана, но на самом деле такого доброго, благородного и сердечного человека было еще поискать.

– У слэттов совсем другая жизнь! – напомнил ему Бреннульв. – В такой теплой и богатой земле! Им-то все легко дается!

– Я имею в виду, что теперь, когда у нас будет такая кюна… – неуверенно продолжала фру Свангерда. – Я имею в виду, неизвестно, какой она окажется и как мы будем с ней жить…

– Тут вспомнишь Век Великанов! – пробормотала фру Ванбьёрг.

При мысли о новой кюне лица помрачнели. Аскефьорд, за два последние года привыкший считать эту женщину своим проклятьем, источником и причиной всех несчастий этой войны, еще не смирился с тем, что отныне она – жена Торбранда конунга и их повелительница. Такой крутой поворот нелегко было осмыслить, и большинство твердо верило, что их конунг околдован.

– За все приходится платить! – сурово сказал Эрнольв ярл. – Человек за все платит сам. Способность осознать цену и честно ее заплатить отличает свободного от раба, зрячего от слепого. Мы победили в этой войне и отомстили за наши обиды. За это мы должны будем заплатить. Мы заплатим конунгу, который привел нас к победе, тем, что исполним его волю и признаем его жену. Мы заплатим и этой женщине за то, что она помогла нам победить, и позволим ей жить среди нас. Но никогда мы не забудем то, что она с нами сделала, и любить ее нас не заставит ни конунг, ни даже бог! А жертвы… Боги все равно свое возьмут, хотим мы того или нет. Вспомните Старкада! Он хотел обмануть Одина и якобы заколоть жертву камышиной, а та возьми да и превратись в острое копье!

Все молчали, никто не возражал. Эрнольв ярл собирался повторить это же самое в гриднице Ясеневого Двора, когда его будет слушать вся конунгова дружина. И там ему тоже едва ли кто будет возражать. За два года войны молодой Эрнольв ярл, которому сейчас было всего двадцать семь лет, заслужил право говорить вслух то, что думает. Злое колдовство Хёрдис Колдуньи отняло у него любимого брата, а сам он потерял левый глаз и был жестоко обезображен рубцами от болезни, насланной на Аскефьорд ее же проклятьем, – он имел право простить Хёрдис Колдунью, потому что мало кто пострадал по ее вине так сильно.

Сольвейг подняла голову и посмотрела на Эрнольва ласковым и немного печальным взглядом. Ближайшие соседи, их роды издавна жили в дружбе, и Эрнольв был для нее почти как брат.

– Не забудь то, что ты сказал сейчас, Эрнольв ярл, – негромко произнесла она. – И не забудь, как ты это сказал. Сделай так, чтобы это услышали все. Наша судьба принесла нам много горя, но это наша судьба, и ее не исправишь упреками и жалобами. Может быть, нам придется тяжело с кюной Хёрдис, но ведь она станет матерью нашего будущего конунга. Конунга, который прославит Фьялленланд, даст нам мир, честь и изобилие. Самый прекрасный цветок выходит из черной земли, которая питает его. Хёрдис – сильная женщина. Это крепкая ветка, она даст богатые плоды.

– Ты так странно говоришь… – пробормотал Слагви, в недоумении глядя на сестру. – Как ясновидящая…

Сольвейг не ответила ему и снова отвернулась к воде. Все бывшие в лодке, кроме гребцов, не сводили с нее глаз, и все одновременно увидели одно и то же.

В морской воде перед лодкой появились вдруг огромные глаза – как два блюда, круглые, без бровей и ресниц, с черным зрачком, расставленные на несколько локтей. Такого же цвета, как сама вода, они то сливались с толщей и ширью воды, то растворялись, то снова всплывали. Очертания их не удавалось уловить, и каждый из видевших это не мог понять, не мерещится ли ему, но не мог и крикнуть, зачарованный и скованный огромной немой силой, исходящей из глаз самого моря.

Все замерли, кто как был, и только Сольвейг поднялась на ноги. Несколько мгновений она помедлила, а потом протянула руки, будто отвечая на зов, слышный ей одной, уверенно ступила на борт, бросилась в воду и мгновенно исчезла в волнах. Она не задержалась на поверхности ни на миг, а сразу ушла ко дну, точно бегом спустилась по крутой тропинке, и только поток ее светло-золотистых волос мелькнул языком солнечного света, утекая в глубины.

И все стало как всегда – исчезли зеленые глаза моря, исчезла без следа Сольвейг, и мелкие волны так же спокойно покачивали идущую лодку. Все случилось так быстро и тихо, что ни один из гребцов ничего не заметил и даже не обернулся, не почувствовал, что в большой лодке стало одним человеком меньше.

Какие-то мгновения спустя люди опомнились – женщины разом закричали и заплакали: и мать Сольвейг, и Ванбьёрг со Свангердой, любившие Сольвейг как родную и потрясенные увиденным так сильно, что каждую жилку и каждую косточку сотрясала неудержимая дрожь. И все, как один, разом поняли, что произошло. Сольвейг не упала за борт и не утонула – она ушла, потому что морские великанши позвали ее, и ушла добровольно. То ли шедший перед этим разговор о жертвах навел всех на верные мысли, то ли глаза Эгира своим молчаливым взглядом вдохнули понимание разом во всех – но люди знали, что владыки морских глубин взяли свою долю жертв, взяли лучшее, что было в Аскефьорде, в награду за помощь кораблям Торбранда конунга.

Эта весть потрясла всю округу и наложила отпечаток на праздничные пиры. Иные боялись плавать через фьорд, предпочитая объезжать берегом, но умные люди говорили, что бояться больше нечего: Эгир и его дочери взяли то, что им было нужно.

За несколько месяцев все привыкли к произошедшему, и только мать Сольвейг все еще плакала, в душе попрекая морских владык, отнявших у нее лучшее, что она имела. А семья понемногу утешилась: Хильдирид сразу забеременела, и Стуре-Одд предрекал, что боги пошлют семье новую дочь вместо той, которую отняли.

А весной, когда в доме Стуре-Одда уже имелась маленькая внучка по имени Сольвейг, пропавшая Сольвейг-старшая снова напомнила о себе. В тумане на волнах перевернулась лодка, в которой Бьярни бонд вез всю свою семью – жену, ее мать, шестерых детей и брата с женой и племянником. Когда домочадцы, промокшие и измученные, со стонами, воплями, держа в охапке детей, кое-как доплыли до берега, оказалось, что самого младшего, пятилетнего Орма, нет. Мать еще не успела как следует расплакаться, как ее старший, четырнадцатилетний Ламби, прибежал с братишкой на руках – тот хныкал от холода, но даже не захлебнулся.

– Она меня там на камушке посадила, что вы не видели! – плаксиво восклицал он. – Сижу, сижу, замерз весь, а вы не идете и не идете!

– Кто – посадила? Да как же ты до берега-то добрался? – теребили его отец, бабушка и сестры, пока мать обнимала его и плакала теперь уже от радости.

– Ну, она! Такая! Она красивая, и такая добрая, все говорила, чтобы я не плакал и не боялся, что она меня вынесет на берег и что мама тоже не утонула! Только она очень холодная, как вода! А она меня так высоко держала, что я и не нахлебался воды вовсе! Она так здорово плавает, одними ногами гребет! Я тоже так научусь!

Домочадцы Бьярни бонда не сразу разобрали, что хотел сказать мальчик и кто же вынес его на берег, но Стуре-Одд, когда до него дошла новость, не усомнился: это была Сольвейг.

– Значит, она не забыла нас? – с дрожью то ли радости, то ли жути спрашивал Слагви.

– Значит, она ушла не для того, чтобы забыть.

Предсказание кузнеца подтвердилось. Сольвейг показывалась на глаза очень редко, но каждый раз ее появление или помогало кому-то, или предвещало значительные события. Недаром Торвард конунг, увидев ее над морем на Зеленых островах, понял, что ему нужно как можно скорее возвращаться домой. Сольвейг стали считать духом-покровителем Аскефьорда, и три раза в год ей приносили жертвы над тем самым местом, где она шагнула с лодки в море.

Слушая эту простую сагу, Сэла каждый раз испытывала тревожные, неясные, неоднозначные чувства. Все говорили, что внешностью она похожа на сестру отца, хотя нрав у нее был совсем другой, гораздо более живой и бойкий. Она, такая же невысокая, легкая и светловолосая, жила в том же доме, сидела у того же очага и даже каталась на тех же самых лыжах, перешедших к ней по наследству. Мысли о Сольвейг вызывали в ней трепет: Иной Мир казался так близок! Если ее собственная родная тетка сумела шагнуть туда почти от порога дома, того самого порога, который сама Сэла переступала по пятьдесят раз на дню, значит, не так уж это и невозможно! О чем еще думать длинными зимними вечерами, когда в каждой тени в углу, в каждом лунном отблеске на снегу видна его грань!

Мать, фру Хильдирид, называла ее выдумщицей и твердила, что нечего звать неприятности на свою голову. Может, она и права. Но Иной Мир выбирает сам, не спрашивая, хочешь ты того или нет, и неприметно сопровождает избранного им с рождения. Является в снах, томит неясными предчувствиями, мечтами, ожиданиями неизвестно чего, ощущениями непроявленной силы, неосуществившихся возможностей… Чувством, что тебя ждут где-то далеко или что за тобой вот-вот придут… Нет, такого не выдумаешь! Тому, кому это не суждено, подобное даже в голову не приходит! Достаточно на Сольвейг Красотку посмотреть. Она ни до чего подобного не додумается даже за пять марок золота. «Однажды купалась Этайн в заливе, и было с ней пятьдесят девушек знатного рода. Вдруг приблизился к ним роскошно одетый всадник. Спел он Этайн песнь о ее прошлой жизни и о раздоре, который приключился из-за нее. А после этого уехал прочь…» Сэла никогда не говорила о своих предчувствиях, но уладское сказание об Этайн стало ее любимым, и в этом пристрастии фру Хильдирид смутно ощущала какую-то угрозу.

– Такие вещи приключаются только с дочерями конунгов, но никак не с внучками кузнецов! – уверяла она.

– Но человек перерождается в разных обстоятельствах! – возражал жене Слагви. – Вот, я теперь кузнец, а раньше, может быть, был конунгом!

– Вот в тебя-то она и уродилась такая!

Спасаясь от пустой болтовни Сольвейг Красотки и тоскливых вздохов Борглинды, Сэла выбиралась из дома и без цели бродила вокруг. От порога открывался вид на противоположный берег фьорда, который тут, в вершине, был уже совсем узким. Там, тоже над берегом, стояла усадьба под названием Сенная Тропа: именно здесь с гор спускалась дорога, по которой волокушами возили сено с горных лугов в усадьбу Пологий Холм. Двадцать лет назад Хравн хёльд выделил эту землю одному из своих хирдманов, Хроллаугу Муравью, чтобы он там построил себе дом. Хроллауг обзавелся хозяйством, женился и стал ожидать сыновей, чтобы вырастить из них доблестных воинов. Ожидал он их до сих пор, а тем временем в доме у него выросли четыре дочери, все как на подбор – сильные, рослые и крепкие. Хроллауг назвал их именами валькирий: Хильд, Гунн, Кьяра и Сигрун. К ужасу матери, с самого детства они куклам, веретенам и гребням для чесания шерсти предпочитали копья, сделанные своими руками из подходящих палок. Отец, в тоске по сыновьям, выучил их обращаться со всем этим и даже вырезал им деревянные мечи, очень похожие на настоящие. Мать бранилась, что эдак из его дочерей никогда не выйдет толка, а значит, он не дождется не только сыновей, но и внуков. В самом деле, старшей из девушек, Хильд, уже исполнилось девятнадцать лет, но о том, чтобы сделаться «как все», четыре сестры по-прежнему не думали. В Аскефьорде им поудивлялись было, а потом привыкли. Выходя из дома, Сэла нередко видела, как четыре «валькирии» своими деревянными мечами сражаются между собой и изредка с отцом‑наставником. Над фьордом висели их азартные, то отчаянные, то торжествующие победные крики. И нередко Сэла, отвязав маленькую лодку, гребла через фьорд, прячась за капюшоном от ветра, и звала «валькирий» погулять, побегать на лыжах, покататься с гор, которые начинались почти сразу за их усадьбой, где летом были пастбища. Однажды они попали в жуткий буран и сутки сидели на пастбище, в пустой крошечной хижине, полностью занесенной снегом. Вот и все, чем теперь удавалось развлечься.

Часто она бывала в Пологом Холме. Эрнольв ярл, своим изуродованным лицом и закрытым левым глазом способный испугать даже бергбура (из трусоватых), Сэле был привычен, как собственный отец, и она любила бывать с ним: от него всегда исходило ощущение спокойной, уверенной силы, ума и чести. Даже сидеть рядом было как-то по-особому надежно, и возле него Сэла почему-то чувствовала себя умнее, чем обычно. Его отец, Хравн хёльд, умер лет восемь назад, а мать, фру Ванбьёрг, в старости как-то уменьшилась в росте, огрузнела и уже не была такой шумно-деловитой, как раньше. Время она предпочитала проводить на лежанке в теплом углу, от скуки посасывая сухарики и обсуждая новости: какой конунг с каким воюет, какой ярл где собирает дань – притом всегда держалась мнения, что в нынешние времена все это делается неправильно. В ее глазах люди и события сильно измельчали за последние лет тридцать – сорок. Вот раньше, при Торбранде конунге, когда они с Хравном хёльдом были молодыми, тогда были люди! Тогда делали дела! А теперь что? Даже собственный сын Эрнольв, могучий, прославленный, уважаемый по всему Морскому Пути человек, казался ей мальчишкой рядом с его покойным отцом. Домом правила жена Эрнольва, фру Свангерда, с двумя невестками, Вильминной и Сольвейг.

– А знаете, – вдруг сказала однажды фру Ванбьёрг, ни к кому в особенности не обращаясь, – мне сегодня снилась Тордис.

Все обернулись к ней. Не в пример многим старухам, Ванбьёрг на восьмом десятке еще не выжила из ума и обо всем судила вполне здраво. Видения ее тоже не посещали, и то, что ей вдруг приснилась Тордис, ее дочь, помешанная и ясновидящая, всем показалось весьма неожиданным. Тордис умерла давным-давно и ни разу не тревожила живых родичей.

– И что она тебе сказала? – удивленно спросил Эрнольв ярл.

– Она сказала что-нибудь? – одновременно с мужем задала вопрос фру Свангерда, заметно встревожившись.

– Сказала, как всегда, – отозвалась Ванбьёрг, пожимая плечами. – Сказать-то она сказала, да вот кто ее поймет?

– Но ты помнишь, как это звучало? – снова спросил Эрнольв ярл. Сэла сидела, навострив уши. – Может, мы вместе разберем?

– Говорила про какое-то облако. Что облако идет на Аскефьорд, и она ничего не видит.

– Облако? – Вильминна всплеснула руками, в которых держала полусшитую рубаху для Халльмунда. – Какое еще облако?

– Странно, если бы она впервые за двенадцать лет явилась из Нифльхель, чтобы предупредить о снегопаде, – недоверчиво заметил Эрнольв ярл. Сэла мысленно согласилась с ним.

– А что может означать облако? – опять спросила Вильминна. – Если оно, скажем, приснится, что это значит?

– Облако – это не к покойнику? – неуверенно и тревожно подала голос фру Свангерда. – Я вроде такое слышала…

– Наоборот! – утешила ее Сэла. – Это когда снятся умершие родичи, значит, скоро изменится погода. И будут, может быть, облака. Не облако – к покойнику, а покойник – к облакам.

– А! – Фру Свангерда вздохнула с облегчением. – Выходит, если снилась Тордис, то есть покойница, то будут облака?

– Не знаю, не знаю, – пробормотал Эрнольв ярл. С чего это вдруг умершая колдунья, двенадцать лет спокойно лежавшая в могиле, явится своей матери во сне, чтобы сообщить о перемене погоды?

– И ты больше ничего не помнишь? – спросила Сэла у старухи. По лицу Эрнольва ярла было видно, что он тоже хотел бы услышать еще что-нибудь.

– Больше ничего! – вполне спокойно, только с легким недоумением, ответила фру Ванбьёрг.

– Как же теперь выяснить, что она хотела сказать? – спросила Сэла, глядя на Эрнольва ярла.

– А ты спроси у деда! – посоветовал он. – Стуре-Одд все умеет. И сны толковать – тоже. Если он скажет что-то стоящее, передай нам. Нам тоже любопытно.

– Да-да! – Фру Свангерда торопливо закивала. – Пришли и нам сказать. Это все неспроста. Надо разузнать. Как говорится: собака залает – выгляни.

Раздумывая над этим, Сэла собралась восвояси. Во дворе перед дверями конюшни она заметила Гунн, вторую дочь Хроллауга Муравья, тихо спорившую о чем-то с Ормундом, одним из молодых хирдманов Эрнольва ярла. Подходя, Сэла разобрала несколько слов: похоже, Гунн умоляла парня поупражняться с ней на мечах. Всем четырем «валькириям» давно уже надоело сражаться между собой, и все четыре мечтали испытать свои силы в схватке с настоящим мужчиной-бойцом.

– Ты с ума сошла! – отбрыкивался Ормунд, боязливо озираясь, точно его подбивали украсть что-нибудь. – Ты что, смерти моей хочешь? Да меня ребята потом обратно в дружинный дом не пустят! Вали, скажут, к себе в девичью, там тебе самое место, если с девчонками сражаешься!

– Ну, Орре, миленький! Ну, что тебе, трудно? Никто не узнает, пойдем к нам!

– Отстань!

– Никто не узнает, клянусь! Можешь всем рассказывать, что я в тебя влюбилась и ты к нам за этим ходишь!

– Отстань, говорю!

Сэла не стала их окликать и пошла к своей лодке.

Однако поговорить с дедом ей удалось не сразу. Вламываться в кузницу, где железный грохот и гул пламени в горне мешают разговаривать, отрывать его от работы, за рукав тащить наружу, – такого она себе не позволяла. Стуре-Одд, огромного роста, с длинными темно-полуседыми волосами и такой же бородой, внушал уважительный трепет даже собственным внукам. Он был строг, но добр и никому никогда не сказал дурного слова, но его темные, как угольки, глаза, его густые брови, в которых некоторые волоски торчали вперед на целых полпальца, делали его похожим на горного тролля и способны были наводить такой страх на неокрепшее воображение, что иные матери пугали не желающих засыпать детей не «бергбуром из горы», а самим «старым кузнецом».

Только когда Стуре-Одд, придя к ужину, сменил рабочую одежду и вымыл лицо и руки, Сэла, все это время ходившая за ним и смирно ожидавшая в сторонке, подошла ближе и дала себя заметить.

– Что у тебя? – хрипло, но вполне приветливо спросил Стуре-Одд у внучки. – Рассказывай.

– Фру Ванбьёрг сказала, что ей снилась помешанная Тордис. И толковала про какое-то облако, которое идет на Аскефьорд, – по частям, чтобы легче было осмыслить, доложила Сэла. – Никто не понял, что она хотела сказать.

– Она и при жизни-то не больно-то ясно выражалась! – Стуре-Одд усмехнулся, не удивившись, что старухе приснилась покойная дочь.

Ответ хотелось получить немедленно, но Сэла уже знала, что это невозможно. Стуре-Одд был очень мудрым человеком, но ему требовалось время на размышления. «Это потому, что у него в голове очень много всего и нужное находится не сразу, – думала на этот счет Сэла. – Не то что у некоторых: соление селедки – здесь, шитье рубашек – здесь, травы от кашля – здесь, окрашивание шерсти – здесь. И все, больше и положить-то нечего».

– Огонь горит как-то не так, – заметил между тем Стуре-Одд. Двигался он теперь медленно и говорил тоже медленно, но у Сэлы всегда хватало терпения послушать то, что действительно стоит услышать! – «Как-то не так»… Что-то его беспокоит. Что-то он хочет сказать.

Сэла молчала и ждала, но продолжения не последовало. Дед сказал бы больше, если бы мог.

Была глухая зимняя ночь. Светила почти полная луна, но по небу быстро тянуло облака, то закрывая ее, отчего наступала полная тьма, то открывая снова, и тогда желтоватый свет Солнца Умерших отражался от широких снежных полей, одевая землю белым. Аскефьорд затих: каждый спрятался под своей крышей, всякое движение прекратилось до утра, только дымовые столбы тянулись вслед за ветром, на юго-восток.

Море волновалось, темные валы бежали по широкой поверхности, яростно бросались на камни у горловины фьорда, в дикой злобе грызли берег, преградивший им путь. Внизу у самого дна ни волн, ни бурунов не было, но чем ближе к поверхности, тем труднее было бороться с течениями. Но Сольвейг упорно продолжала свой путь: Сольвейг Старшая, как ее звали оставшиеся на берегу, запомнившие ее с тех времен, когда она была самой молодой в семье. Она осталась такой же, какой была в свой последний день на земле, только кожа ее теперь стала белой и холодной, как снег, а в глубине серых глаз мерцала сизо-голубоватая искра. Девушка, которую когда-то звали Светлым Альвом Аскефьорда, шла из глубин к поверхности моря, плыла, легко перебирая ногами и отталкиваясь от струй подводных течений. Струи текли, тянули ее, толкали, иной раз вставали прозрачной стеной, стремясь остановить ее, не пустить, вернуть назад в пучину, но она раздвигала их руками и все шла, вперед и вперед, вверх и вверх…

У нее была цель; неодолимое стремление тянуло ее наверх, к тем далеким крышам со снегом на дерновых скатах, с дымовыми столбами… Они тянули ее к себе, как в темную пору конца года старый очаг притягивает души умерших. Весь Аскефьорд был для нее очагом, в котором горели множеством ярких искр живые человеческие души. Они звали ее, и она шла к ним через громады ледяной воды, такой же ледяной, как ее собственная кожа и кровь…

Вот она достигла поверхности и вынырнула. Ее светловолосая голова качалась среди волн, как чудесный лунный блик, и золотистые волосы длинной волной текли сзади. Перед ней открылись знакомые берега: высокий черный утес Дозорного мыса, со столбами дыма от двух стоявших на нем домов сторожевой дружины, а напротив, на другом берегу, чуть подальше от моря, под холмом белели низкие крыши усадьбы Фьордебрюн – Устье Фьорда. И с той стороны, и с другой горловину фьорда ограждали высокие острые скалы и россыпь подводных камней – беда для несведущего морехода.

Сольвейг оглянулась сперва на один дом, потом на другой. Словно желая стать повыше, она тянулась вверх, и вода поднималась, поднимая ее на своей спине. Мощный вал взметнулся, встал вровень с высоким берегом и, как живая гора, придвинулся к скале, окатил оконечность Дозорного мыса и отхлынул назад, оставив светлую фигурку Сольвейг стоящей на мокром гладком камне. Сильный ветер трепал ее волосы и края одежды, и казалось, что сейчас он сорвет ее с камня и унесет.

Легко и неслышно, как лунный луч, она приблизилась к первому из дружинных домов, постояла у двери, прижав стиснутые руки к груди. Живое тепло тянуло ее и отталкивало, привлекало и пугало, как огонь замерзающего зверя. Теперь это был не ее мир, но в ней осталось что-то, прочной цепью приковавшее ее к этим простым домам под дерновыми крышами.

Наконец она подняла руку и робко постучала в дверь. Подождав, постучала еще, теперь сильнее.

– Кто там? – вскоре донеслось изнутри. – Кому не сидится дома среди ночи?

– Сюда идет опасность!  – шепнула Сольвейг, но ее шепот прозвучал так ясно, что за дверью разобрали каждое слово. – На Аскефьорд идут враги. У них много кораблей и пять сотен воинов. Люди, спасайтесь!

Через некоторое время дверь слегка приоткрылась и в щель показалось сперва острие копья, потом всклокоченная борода. Синдир Ложка из дружины Асвальда ярла, чья очередь сегодня была посылать людей на Дозорный мыс, диким взглядом окинул площадку перед домом. И ничего не увидел, кроме мокрых камней.

– Сходи туда, к ним! – посоветовал ему из-за спины Глаф Углежог, имея в виду второй дружинный дом, откуда, по их предположениям, могли прийти с какой-то невнятной новостью. – Спроси!

– Сам спроси! – пробормотал Синдир и вместе со своим копьем снова скрылся в дверной щели.

И дело было не в том, что резкий ветер с моря продувал до костей, а снизу летели холодные брызги. Над Дозорным мысом веяло присутствием существа посерьезнее, чем «великан Кари» [9], и ни за что Синдир Ложка не хотел остаться с ним наедине.

В усадьбе Устье Фьорда уже почти все легли спать, только последние полуночники, старая хозяйка фру Хельмфрид, ее внучка Ингерд и Хест управитель, любители страшных саг, сидели втроем возле очага на кухне, перешептываясь вполголоса.

– …И на следующий год бонду пришлось оставить дома младшую дочку, чтобы было кому приглядеть за скотиной и хозяйством, – полушепотом, чтобы не мешать спящей вокруг челяди, рассказывал Хест управитель. – А звали ее Одис. Все уехали, наступила полночь. Вот Одис уже приготовилась ложиться спать, сняла башмаки и села на лежанку. И только она села, как вдруг раздался стук в дверь и на дворе зашумели голоса, как будто там множество народу…

– Погоди! – Ингерд, девушка лет пятнадцати, вдруг подняла руку, прося его замолчать. – Вроде кто-то постучал?

– Что ты? – с сомнением отозвалась ее бабушка, но тоже прислушалась. – Хест, ты не слышал?

Тот не успел ответить, как снова раздался стук.

– Кого это несет? – Фру Хельмфрид обеспокоилась и встала с места, оправляя передник. – Для Торфриды уже поздновато, хоть она и охотница ужинать в гостях. Ингерд, поди узнай. Не открывай, только спроси.

– Это Кудрявый просится погреться! – усмехнулся Хест. – В такую ночь и ему не сладко без крыши над головой!

– Нет, я сама пойду, – решила хозяйка. – Ингерд, сиди, не высовывайся.

В итоге все трое поднялись и на цыпочках, обходя спящих, прокрались к двери. Навстречу им прозвучал новый стук: дробный, беспокойный, заразивший всех троих чувством какой-то лихорадочной тревоги. Некоторые из спящих домочадцев подняли взлохмаченные головы.

– Кто там? – боязливо спросила хозяйка.

– К вам близится беда,  – дохнуло в ответ из-за двери. – На Аскефьорд идут враги. Бегите, спасайтесь, утром будет поздно! Уходите!

Все трое замерли, не в силах двинуться или сказать хоть слово, и только смотрели на дверь выпученными глазами. Тихий, бесплотный, как лунный свет, голос снаружи проникал в самую глубину души и доставал до сердца, вливал в кровь холодную жуть. Совсем рядом была чуждая сила Иного Мира, и от недоумевающих и напуганных живых ее отделяла только деревянная дверь.

– Ты, Хест… – забормотала наконец фру Хельмфрид. – Ну, мы с вами доболтались! Мертвецы, привидения! Духи предков, что приходят в Ночь Поминания! Все ты с твоими сагами! «Колдун из Экхольма»! Вот мы и договорились! Самим уже привидения являются наяву. Хватит! Богиня Фригг, защити нас! Спать! Хватит!

– Но, может, это и правда… – дрожа, прошептала Ингерд. – Идут… враги! Кто это мог сказать? Вдруг это правда? Кто это был? Вроде бы женский голос…

– Спать! – непреклонно, хотя и шепотом, приказала бабушка. – Мы совсем с ума сошли! Идем спать, и больше чтобы мне в такую поздноту не сидеть!

В одном доме за другим, все дальше от горловины фьорда, спящие и засыпающие поднимали головы от стука в дверь, подбегали, спрашивали, кто там, и слышали в ответ тревожный, идущий из ниоткуда бесплотный шепот: «Люди, спасайтесь! Идут враги!» Кто-то отпрыгивал от порога, хватаясь за амулет, и спешил опять спрятаться под одеяло. Кто посмелее, те открывали двери, выглядывали наружу и видели только двор, только берег, только волнующееся море внизу. Кровь стыла от холода и от леденящей близости Иного Мира, и люди забивались назад в глубину домов, жались к очагам, разводили огонь пожарче. В ночи над Аскефьордом витало ощущение опасности; оно сгущалось, становилось все острее, никто не спал, но ни у кого не хватало решимости одеться и выйти в жуткую холодную ночь, чтобы под рев голодных волн, под нездешним взглядом Солнца Умерших добраться хотя бы до ближайшего дома. Да и что можно было бы увидеть в темном море в такую ночь?

В усадьбе Дымная Гора тоже все улеглись, стояла тишина, и неожиданный стук в дверь показался особенно громким. Сэла, до сих пор не спавшая, первой вскочила с лежанки, схватила тяжелый материнский плащ на меху, первый подвернувшийся ей под руку, и побежала через кухню к входной двери. Она даже не удивилась, услышав этот стук среди ночи: этот внезапный знак тревоги был для нее продолжением сна фру Ванбьёрг и смутных ощущений деда, которое она все это время ждала.

В кухне уже стояли Кетиль в одной рубахе и Коль в одних штанах – они спали ближе к двери и успели раньше других.

– Кто там? – как и все в Аскефьорде, спросил Коль.

– Люди, уходите!  – дохнуло снаружи, и в таинственном бесплотном голосе слышалось страдание, почти мольба. – Сюда идет беда, и некому вас защитить от нее! К вам идут враги, они нападут утром, а они непобедимы при свете дня! Вы слышите меня?

– Мы слышим! – твердо ответила Сэла, чуть дрожащим голосом, но все же лучше владея собой, чем онемевшие мужчины. Мелькнула мысль о помешанной Тордис – живому существу этот голос никак не мог принадлежать. – Кто ты?

– Я – Сольвейг!  – выдохнула пустота, и ни у кого даже мысли не возникло о Сольвейг Красотке, которую они тут видели только сегодня днем. – Уходите, прошу вас! К вам идет беда!

– Это ты… дочь моя? – произнес из-за спины Сэлы хриплый голос.

Дед подошел сзади и стоял за ней. Она хотела отойти и освободить ему место возле самой двери, но не могла двинуться. Тело ее было сковано леденящим ужасом, но мысль работала ясно и четко. Слезы выступили на глазах при звуках голоса Стуре-Одда, чуть дрогнувшего на этих словах. Он тоже понял, кто говорит с ним, и что-то нестерпимо жуткое было в том, что он называет дочерью ту, что больше не родня никому из живых.

– Это я! Я! Сольвейг!  – чуть торопливее, словно задыхаясь, заговорил голос из ночи. – Послушай меня! Уходите! Только так вы можете спастись! Они идут сюда, и никто их не остановит! Никто не видит их, потому что их прикрывает колдовское облако. Утром они будут здесь. Они непобедимы днем, при свете солнца. Но они беспомощны ночью, когда темно. У вас есть время до утра. Но утром ничто не спасет вас. Бегите! Прошу вас!

– Мы поняли тебя! – осевшим голосом, чувствуя, как волосы шевелятся у него на голове, сказал Слагви. – Иди! Будь спокойна… сестра!

Голос его сломался на последнем слове и превратился в почти неразборчивый всхлип. Фру Хильдирид беззвучно рыдала от ужаса и потрясения, зажимая себе рот концом головного покрывала, которое она впопыхах схватила с лавки, но не успела им покрыться.

За дверью все стихло. Ледяное бесплотное нечто отступило, все перевели дух. Слагви сел на бочонок и закрыл лицо руками. Сэла видела, как отец ее покачивает головой, словно старается подавить рыдание, и сама плакала от жути и потрясения. Ее отец, всегда веселый, всегда сыплющий шутками и готовый посмеяться над чем угодно, над самим собой в первую очередь, теперь едва не плакал, впервые на памяти Сэлы. Его сестра, маленькая, добрая Сольвейг, солнечный лучик, которую все в доме так любили, – она говорила с ними голосом этой ледяной пустоты. Само то, что она пришла к ним предупредить об опасности, сейчас значило больше, чем сама опасность. Они все еще любили ее, через двадцать пять лет после ее ухода, и она любила их… Кто мог бы поверить, что мертвые способны любить живых? Но с Сольвейг это не казалось удивительным. Всю свою недолгую, восемнадцатилетнюю жизнь она была переполнена любовью ко всему живому, и там, за гранью моря, она сохранила эту любовь. Иначе что подняло бы ее из холодных глубин, заставило бы стучаться в эту дверь?

– Нужно идти! – хрипло, тоже сглатывая и одолевая судорогу в горле, сказал Аринлейв. Он опомнился быстрее других: он никогда не видел Сольвейг Старшей, и для него этот голос из ночи был голосом призрака, но не дочери и сестры. – Нужно поднимать людей. Что это за враги такие – непобедимые днем и бессильные ночью? Они вообще живые?

– Надо сказать Эрнольву ярлу! – сильно дрожа, выговорила Сэла, которая сразу подумала об этом. – Он поймет! Он поверит! Он знает: ведь приснилась Тордис и сказала про облако! – Сэла посмотрела на деда, которому рассказывала об этом странном происшествии. – Про это самое облако! Я знаю про эти колдовские облака! Их умеют делать колдуны с Эриу, и с Зеленых островов тоже! Под таким облаком можно спрятать целое войско, и его никто не увидит до самой битвы, а оно может подойти так близко… А Торварда конунга нет!

Сэла задохнулась, осознав размер угрозы. Она не очень внятно объясняла, но ей-то теперь было совершенно ясно, какое облако «не видела» безумная Тордис и почему тревога об этом привела ее с того света.

С того света! Сэла сжала горло рукой, почти болезненно страдая от неудержимой дрожи. Тордис пришла из Нифльхель, а Сольвейг со дна моря, обе с одной и той же вестью! Как же велика опасность, если даже мертвые теряют покой! Но ведь уже очень давно на Аскефьорд никто не нападал! И Торбранд конунг, и его отец Тородд конунг много воевали в чужих землях, но к их собственному дому никто не смел подступиться. Аскефьорд привык жить с чувством безопасности, и сейчас не верилось, что сражение и смерть придут прямо сюда, к этому старому порогу, с выемкой посередине, протоптанной множеством ног.

– Иди, скажи Эрнольву! – Стуре-Одд посмотрел на Аринлейва. – Пусть поднимает людей.

Аринлейв кивнул и побежал одеваться. Вскоре он уже, с помощью отца и Коля, стаскивал лодку из сарая к воде. Тут имелся свой маленький причал, шириной в два шага, а напротив, на том берегу, в дно была вбита свая, торчащая прямо из воды. К ней привязывали лодки, а затем перебирались на первый скользкий камень и по крутой тропинке поднимались к усадьбе Сенная Тропа. В плохую погоду это было опасно, но выбирать не приходилось.

Аринлейв и Коль вдвоем налегали на весла, и им казалось, что лодка идет удивительно легко, словно чьи-то сильные руки подталкивают ее.

Глава 5

Многие годы старая усадьба Аскегорд не видала такого разгрома. Можно было подумать, что она захвачена врагом: челядь и женщины метались туда-сюда, гремела посуда и скрипели крышки сундуков, во дворе ржали кони, мычали потревоженные коровы, мужчины бегали между оружейной и дружинными домами. Стоял гул, шум, слышались беспорядочные выкрики. Никуда не бежал, не кричал и не суетился только ясень, росший в полу гридницы и уходящий ветвями за крышу. Посреди гридницы стояли двое: могучий Эрнольв ярл и кюна Хёрдис. Глядя на них, можно было подумать, что они-то и есть главные враги, столкновение которых привело усадьбу Ясеневый Двор в такое состояние.

– Чтобы я, жена и мать конунгов, убегала из своего собственного дома, как последняя побирушка! – с яростным негодованием выкрикивала Хёрдис. – Этого не будет! Не будет!

Кое-как одетая, в криво заколотом платье, с торчащими из-под наспех наброшенного покрывала темными прядями волос, с гневно перекошенным лицом, на котором правая бровь поднялась выше левой и дергалась, она наводила ужас на собственных служанок, и сам воздух вокруг нее, казалось, ходил ходуном от негодования. Чтобы выдержать подобный напор, требовались твердость и мужество истинного героя, но Эрнольв ярл был именно таким. Выглядел он не лучше кюны – кое-как одевшись, он не успел даже толком причесаться. Его густые русые волосы с легкой сединой на висках были всклокочены, и он то и дело откидывал их со лба. Лицо его от тревоги и досады побагровело, единственный глаз горел как уголь.

– Не будет того, чтобы эти подлые собаки захватили в плен мать моего конунга! – ревел он в ответ на крики кюны, и ее яростный напор не заставлял его сдвинуться даже на волос, ни в прямом, ни в переносном смысле. – Пока я жив, я уберегу моего конунга от такого бесчестья! Даже если мне придется взять тебя в охапку, дорогая госпожа, и силой унести из этого дома!

– Ты лучше уноси ноги! Тебе этого хочется, да? – негодующе вопила кюна Хёрдис. – Ты думаешь бежать? Да? Скажи вслух, чтобы все эти люди слышали! Эрнольв Одноглазый собирается бежать из дома, из Аскефьорда, который он должен охранять, бежать, как последняя собака, оставив врагов торжествовать победу! Вот так подвиг, достойный твоей славы! Мне казалось, такого с тобой еще не бывало!

Но даже попреками в трусости Эрнольва Одноглазого нельзя было смутить, если он считал, что прав.

– Мое дело не показывать всем, какой я храбрый, а защищать Аскефьорд! Я не знаю, кто на нас идет, эринны или улады, но у них пять сотен людей, а у нас тут нет и сотни! Не большой будет подвиг, если меня и всех моих перебьют, а тебя и всех прочих захватят в плен! Ты же не хочешь попасть в рабство и умереть в хлеву, как Далла, вдова Стюрмира? Она тоже была упряма, как тролль! Будь умнее! Я выведу вас всех подальше к горам, где можно укрыться, а сам вернусь и посмотрю, что делать с теми стервецами! Собирайся быстрее! Нечего оставлять им все то, за что мы заплатили своей кровью!

Кюна Хёрдис не хотела попасть в рабство: она родилась от рабыни и знала, что ничего хорошего в этом нет. Но упрямство не позволяло ей сдаться, а гордость никак не хотела примириться с мыслью, что она, вдова и мать могущественных конунгов, вынуждена спасаться бегством из собственного дома.

– В иное время, я слышала, тебя не пугало выйти одному на пятерых!

– Я и сейчас выйду один на пятерых и, скорее всего, их всех перебью! Но тут не все такие, как я! Лучших забрал конунг! А этим троллям помогает колдовство!

– Да есть ли вообще эти ужасные враги? – ехидно ответила Хёрдис. – Может, вам всем приснилось? Как они могли попасть сюда незамеченными? Или мой сын зря держит на севере такую дружину?

– Если Хродгар сын Хрейдара их не остановил и даже не заметил, значит, там не обошлось без «колдовского облака». Тебе ли не знать, что это такое! А я не собираюсь отдать свою жизнь задаром и весь Аскефьорд в придачу! Торвард конунг поручил мне охранять его дом и его мать, и я это сделаю! Ну, ты пойдешь своими ногами, или мне тебя понести?

Хёрдис промолчала, и Эрнольв ярл отвернулся от нее, считая разговор законченным. Обычно сдержанный и немногословно-учтивый, сейчас он пылал яростью и был полон твердой решимости сделать по-своему, нравится это кому-то или нет.

Челядь под руководством Лофта управителя собирала все ценное, что имелось в усадьбе, а этого было немало! У конунгов Фьялленланда, считавших, что лучшее сокровище – верная дружина, богатства обычно не задерживались, но кюна Хёрдис в последние двадцать лет постаралась, чтобы немалая часть квиттингской дани и боевой добычи ее мужа и сына не прошла мимо ее крепких, заговоренных от воровства сундуков. Сундуки в девичьей, в спальне, в особой кладовке были набиты цветными тканями, узорными коврами, бронзовыми светильниками, серебряной посудой, резной костью, мехами, золотыми кубками и всяческими украшениями. Все это, конечно, недопустимо оставлять неведомым врагам, идущим сюда под покровом «колдовского облака», и именно забота о сокровищах заставила кюну Хёрдис так быстро смириться с вынужденным отступлением. Очень скоро она вовсю звенела ключами, покрикивала на челядь, которая недостаточно проворно собирала ее богатства или недостаточно надежно упаковывала. Двор уже был полон лошадьми, запряженными в волокуши и сани; челядь носила мешки и тюки. Пастухи и скотницы первыми из всей усадьбы тронулись в дорогу, подгоняя к далеким горам медленно бредущее стадо.

Весь Аскефьорд оделся огнями: все усадьбы и дворики, до самых маленьких, проснулись и ожили. Во дворах мелькали факелы и горели наспех разложенные костры, освещая суматоху сборов. Быстрее собравшиеся уже ехали в санях и верхом в сторону горных пастбищ, где можно было укрыться в сосновых лесах, шагали рядом с волокушами, нагруженными домашним добром, подгоняя коров. Кое у кого овца со связанными ногами висела за седлом, кто-то усадил любимую свинью, запас мяса до весны, в сани вместе с детьми и старухами. Наспех закутанные домочадцы дрожали от ночного холода, от испуга и возбуждения: страшно было идти глухой ночью, зимой, в самое темное время, когда вся нечисть в наибольшей силе, от обжитого безопасного места в глушь, в горы, в лес. Но и остаться было невозможно: таинственный и грозный враг казался опаснее лесных троллей.

Усадьба Дымная Гора тоже собиралась. Благодаря тому что из семьи кузнеца в поход с конунгом ушел только один человек – Сёльви, здесь нашлось достаточно сообразительных голов и сильных рук, чтобы быстро собрать все ценное.

– Слагви! Сколько брать зерна – сколько нам придется прятаться? – взывала фру Хильдирид.

– Бери, сколько сумеем унести! – советовал Стуре-Одд. – Ходить сюда пополнять запасы не получится.

– Линде! Сэла! Вы все из девичьей вынесли? Главное, одеяла, одеяла! Хильде! Ты все серебро вынула? И из красного сундучка тоже? Сэла, где отец? Что ты бегаешь без накидки, оденься, простудишься!

– Он запрягает лошадь.

– Поможет мне кто-нибудь?

– Гудмунд и Коль погнали коров. Нам пора двигаться за ними! Не сиди, хозяйка, а то скоро и рассветет!

– Да разве я сижу?

– Фру Альдис, не клади туда, постромки не выдержат! Давай сюда, к седлу привяжем!

– Бёрре, да куда же ты мои лыжи засунул!

Наконец сборы были окончены, и две волокуши двинулись со двора вслед за ушедшим стадом. Слагви ехал верхом впереди, за ним Стуре-Одд; Аринлейв и Кетиль шли пешком, ведя лошадей, запряженных в сани. В одних сидели фру Альдис, жена Сёльви, и одна служанка, а в другой – фру Хильдирид с Борглиндой. Сэла и двоюродная сестра Хильделинд, дочь Сёльви, ехали вдвоем на одной лошади, еще две служанки и три работника шли сзади, каждый с узлом или мешком на плечах.

Когда усадьба осталась позади, а факел в руке Слагви уже озарял свод иглистых сосновых ветвей, фру Хильдирид наконец перевела дух и посмотрела на среднюю дочь, словно хотела убедиться, что в суматохе сборов захватила именно то, что нужно.

– Ты, Сэла, Хильде, Альдис, Эйке, Ари… – Она оглядывалась, глазами считая домочадцев. – Отец, дед, Кетиль… Глед, Велли, Бёр, Исгерда… Вроде бы все, слава богине Фригг! Ну, вот и мы убегаем! – со странным удовлетворением произнесла хозяйка, глянув назад, где вслед за ними к горам тянулось еще несколько цепочек факелов.

Она сказала это так, словно они последние собрались наконец-то к важному делу, за которое все остальные принялись давным-давно.

– Был бы дома наш конунг, этого бы не было, – ответила Борглинда. Она сидела тихо, не выражая ни особого испуга, ни храбрости, словно все ее мысли находились не здесь. Она настолько привыкла делить с уехавшей Рагнхильд все свои переживания, что переживать одна почти и не умела.

– Конунг, да! – согласилась с ней мать. Потом она помолчала и вдруг добавила: – А я-то всегда думала, что если кто-то и выгонит нас зимней ночью из дома, то это будут квитты!

Зимний рассвет пришел поздно, но, едва солнце показалось над Черными горами в глубине берега и бросило белые, негреющие лучи на воду Аскефьорда, как корабли острова Туаль уже подходили к его устью. Это были те самые суденышки – коракли, над которыми потешались хирдманы Торварда конунга, когда видели их в устье Даны. Немногим больше лодок, туальские коракли не имели даже киля, и днищем им служила широкая доска, к которой крепились доски низких бортов. Скреплены они были железными заклепками, что делало их все же прочнее плетеных кораклей, но мачты и паруса они не имели и двигались только благодаря веслам. Зато на низком носу каждого из них красовалась резная конская голова в честь Ллира, бога морей.

В каждом из них помещалось всего-то человек двадцать, зато самих кораклей насчитывалось ровно двадцать шесть. В поход на Аскефьорд пошли многие из тех, кто перечислял свои подвиги на пиру Возвращения Солнца. Ниамор сын Брана вез священное Красное Копье, копье войны, а с ним и благословение грозной богини Бат, испускающей свой крик над полем битвы. Мощные руки воинов налегали на весла, но завести коракли во фьорд оказалось не так-то просто. Резкий противный ветер сносил их назад в море, и у скал, ограждающих вход во фьорд, кипели такие яростные, злобные буруны, что судно Лабрайда Неустрашимого чуть не бросило на камни.

– Налегай крепче! – кричал Ниамор сын Брана, правивший рулем. В кожаной накидке, с торчащей из-под капюшона мокрой рыжеватой бородой, он сам казался каким-то диким духом стихии. – Навались! Это здешние колдуны мешают нам! Никто еще не мог противиться Медведю Широкого Леса!

И он хрипло запел, стараясь перекричать шум бурлящих волн:

Как могучий дуб, что поднялся вершиной высоко На огромной горе, что озирает гордо весь мир, Я стою впереди могучего войска, Я, Ниамор, Медведь Широкого Леса! Не найдется под солнцем такого героя, Что мог бы противиться моей лютой мощи, Что мог бы снести удар моей сильной руки, Не преклонить спину перед гневом моим благородным! Я прихожу, чтобы убивать врагов, Я прихожу, как буря без жалости и спасенья, Я – старый вепрь, все крушащий кругом! Ужасна встреча со мной в сраженье!

То ли хвалебная песня помогла, то ли при свете дня туалы сумели одолеть даже стихию, и через какое-то время, полное напряженных усилий, неровная вереница кораклей зашла во фьорд и приблизилась к первой площадке причала – что возле усадьбы Бергелюнг. Все воины были в шлемах с бронзовыми вепрями надо лбом, с копьями и мечами наготове. Доспехом им служили только толстые кожаные нагрудники с бронзовыми бляшками (пользоваться кольчугой на Туале считалось признаком слабости и трусости). Зато их длинные шестиугольные щиты с литыми бронзовыми накладками блестели над бортами кораблей, как несокрушимая стена. Зрелище было грозное и пугающее, само по себе способное привести врага в трепет и обратить в бегство. Вот только ужасаться оказалось некому – на всю эту сокрушительную роскошь любовались только бурые камни да унылые кусты можжевельника.

На причальной площадке, покрытой мокрым и смерзшимся песком, было пусто, лишь несколько рыбачьих лодок лежало в стороне. Первым причалил Лабрайд Неустрашимый, и напрасно воины держали наготове копья, ожидая, что сейчас из-за бурых валунов наверху площадки посыплется с боевыми кличами местная дружина. Вот уже все коракли лежат на песке, пять сотен воинов благополучно высадились, а вокруг по-прежнему тихо. Как будто до их высадки никому нет дела!

Сперва туалы недоуменно озирались в поисках поселения: привыкшие к Аблах-Брегу, они и здесь, где жил конунг фьяллей, ожидали увидеть город на холме, за стеной с прочными и богато украшенными воротами. Ничего подобного не оказалось: там и здесь виднелись дерновые крыши, вокруг них разные сараи, опустевшие борозды огородов, луговины, пруд, где мочат лён, даже несколько узких полевых наделов – полоски ячменя тут шутя называли «пивное поле», ибо весь небогатый урожай ячменя, который удавалось собрать с неплодородной земли Фьялленланда, уходил на пиво. Из крепостных сооружений в наличии имелись только невысокие каменные кладки, предназначенные не допустить вторжения коров и коз с пастбищ на полевые наделы. Но туалы оглядывались вокруг с огромным любопытством: ведь прежде они не бывали нигде, кроме уладских островов, где жизнь и обычаи мало отличались от туальских. Для них здесь был Иной Мир, живущий по совсем иным, неведомым законам.

– Город дальше! – говорили одни, призывая плыть в глубину фьорда.

– Никакого города у них нет! – вразумляли другие, которые в свое время удосужились расспросить гостивших в Аблах-Бреге фьяллей. – Конунг живет в какой-то из здешних усадеб!

– Там наверху усадьба! И не одна! – кричали воины, под предводительством Брана сына Ниамора первыми взобравшиеся на гребень причальной площадки.

Налево, ближе к морю, виднелась усадьба Устье Фьорда, направо, другая, побольше – Бергелюнг. Еще подальше теснились низкие крыши двух-трех двориков победнее. Конечно, туалы не знали их названий, но зато им сразу бросилось в глаза полное безлюдье – и на берегу, и перед жильем.

– Они попрятались от нас! – решил Ниамор. – Пойдем и поищем этих трусливых зайцев!

– Над крышами нет дыма! – заметил Бран. – Похоже, что там никого нет.

– Не может быть! – гневно воскликнул Арху сын Бранана, по прозвищу Победоносная Рука. – Никто не знал о нас! Нигде нас не замечали, и мы могли бы напасть на любой дом! Они должны быть здесь!

– Или это не Аскефьорд? – предположил Дойд сын Дойда. – Может, это покинутое место?

– Вот тут чистили рыбу, и всего день назад! – Лабрайд показал на кучку рыбьей чешуи и прочих отходов, которую кто-то вывалил из корзины почти у полосы прибоя. Чайки еще не успели все растащить. – Здесь есть люди.

– Что мы стоим, будто пустили корни в землю? – возмутился Ниамор. – Вперед, воины Оллатира! Я сам поищу, что есть в той усадьбе, а ты, Лабрайд, осмотри вон ту!

Лабрайд со своей дружиной двинулся к Устью Фьорда, а Ниамор повел людей к Бергелюнгу. Дойд сын Дойда остался охранять коракли, но это было напрасно – кроме нескольких чаек, никто к ним не проявлял ни малейшего внимания. Впрочем, остальным вождям повезло не больше. Ни в Устье Фьорда, ни в Бергелюнге они не нашли никого и ничего – если не считать скамей и спальных помостов, очагов с кучами углей и золы, пустых сундуков и глиняных горшков на посудных полках. Все, что представляло какую-то ценность, было увезено неизвестно кем и неизвестно куда.

– Гнусные собаки! – ревел Ниамор, оскорбленный в лучших чувствах. Коварство врага лишило его всего – и славы, и добычи, и он не мог с этим смириться. – Я разыщу их, хотя бы мне пришлось достать их из-под земли!

Не желая мириться с разочарованием, туалы постарались на совесть: перевернули все дома вверх дном, сдвинули с мест спальные помосты, переворошили и развеяли по двору сено из сараев – но все эти действенные меры ни к какому достойному итогу не привели. Враг бесследно исчез. Разгневанный Ниамор хотел поджечь постройки, но его удержали: и туалам ведь нужно где-то ночевать.

Единственной действительно ценной добычей оказались корабли. Для сухопутной поездки по Фьялленланду они, конечно, не требовались Торварду конунгу и потому оставались в Аскефьорде. И вот теперь пришельцы захватили прямо в сараях девятнадцать отличных кораблей, больших и поменьше. Среди них туалы узнавали те самые, на которых приходили к ним дружины Торварда конунга и которыми они не без тайной зависти любовались в устье Даны, отличные фьялленландские боевые корабли, лучшие в Морском Пути! Длиной от сорока до шестидесяти шагов, с дубовым килем из цельного бревна, что делало их гораздо крепче и надежнее туальских, эти корабли были настоящим сокровищем. Заостренные концы киля давали возможность легче скользить по волнам, дубовые мачты можно было поднимать или опускать. Хотя туалы, непривычные к морским боям, не могли в полной мере оценить эти преимущества, искусство и основательность постройки они оценили. Дубовые или ясеневые доски обшивки были для прочности оплетены еловыми корнями и проконопачены звериным волосом, изогнутые шпангоуты делались из естественно искривленных частей дерева, так что все вместе обеспечивало кораблям изумительную гибкость, поворотливость и притом надежность. Верхние бортовые доски украшала красивой резьбой, а передний штевень каждого из кораблей венчала искусно сделанная голова того или иного грозного зверя с костяными или металлическими вставками. Почти все были окрашены в разные цвета, полностью или частично, и каждый из них был неповторим, каждый казался живым, одухотворенным существом! Открывая двери корабельных сараев и замечая в полутьме высоко поднятую голову дракона с железными рогами, белозубую оскаленную морду волка или коня с медной гривой, туалы невольно издавали вопли ужаса, словно наткнулись на плененное чудовище. Каждый из фьялленландских кораблей мог вместить до сотни и даже более человек. Туалы пришли в восхищение, предвкушая, как приведут домой этих чудовищ, покорившихся их непобедимым рукам. Правда, многие опасались, что для управления этими драконами надо знать особые заклятья, но самоуверенность Ниамора не знала сомнений.

Однако только кораблей было маловато. Не встречая сопротивления, туалы рассыпались по всему Аскефьорду, добросовестно обшарили каждый дворик и каждую усадьбу. Но фьорд оказался слишком велик, чтобы его удалось толком осмотреть за один день, и в сумерках вожди с дружинами расположились на ночлег в захваченных усадьбах. Здешние дома вызывали у туалов почти такое же презрение, как корабли – восхищение. Разве могли они сравниться с их прекрасными каменными крепостями в несколько этажей, под защитой высоких каменных стен, за рвами, через которые так трудно пробраться по узкому мосту! Где огромные покои для пиров, отдельные помещения для хозяев, гостей и челяди?

В Аскефьорде же еще встречались старинные «длинные дома», стены которых были выложены из дикого камня на высоту человеческого роста, а дальше сразу начинались скаты крыши. Деревянные перегородки делили их на кладовку-спальню-кухню-хлев, и в иных из этих домов свиньи и коровы жили под одной крышей с людьми! Даже в больших богатых домах не имелось отдельных спален, и ночью челядь спала на лавках в гриднице, где вечером пировали воины, а днем женщины чесали шерсть. Гостевые дома, девичьи, кладовки и прочее были выстроены отдельно и соединялись с большим домом бревенчатыми переходами. В спальном покое широкие лежанки на высоких приступках, подальше от холодного земляного пола, были рассчитаны на троих-четверых, и в обязанности крайнего входило всю ночь подкладывать в очаг поленья. Правда, ему же было теплее всех. Только для хозяина и хозяйки имелся отдельный так называемый «спальный чулан», пристроенный к гриднице или просто отгороженный деревянной стенкой. Иного названия этот чулан и не заслуживал, потому что умещались там только лежанка, маленький очаг и пара сундуков. Туалы дивились неприхотливости фьяллей и незащищенности их домов, в которые те, однако, так охотно привозят заморскую добычу!

Ниамор сын Брана, как военный вождь, желал непременно занять усадьбу конунга, но никто не мог ему сказать, которая это. Поначалу Ниамор выбрал Висячую Скалу, как самую большую, потом прельстился Бергелюнгом, который был поновее прочих и получше украшен. Только уже в сумерках Финнлит Упрямый вспомнил, что фьялли будто бы говорили, что прямо в гриднице конунговой усадьбы растет ясень. Такой дом в Аскефьорде нашелся только один, и Ниамор с почетом занял Ясеневый Двор.

– Это что, вот сюда Торвард конунг хотел привести нашу фрию! – негодующе громыхал военный вождь, стоя над кроватью в здешнем спальном чулане, дверь которого открывалась прямо в кухню. – В эту грязную дыру, пригодную только для его рабынь!

Насчет грязной дыры он, пожалуй, погорячился: кровлю, конечно, покрывал толстый слой копоти, но пол оказался чист, очаг выметен. На дверных косяках красовались бронзовые кольца для факелов. Сама кровать была украшена резными столбами, на вершинах которых оскаленные морды чудовищ отгоняли мар и дурные сны. При свете огня блестели узорные литые полоски из позолоченной бронзы, явно уладской работы, искусно врезанные в боковую доску. Все они были разной длины и ширины, но все же при свете факелов ложе фьялленландских конунгов смотрелось весьма богато (хотя песцовое покрывало кюна Хёрдис увезла). По крайней мере, после того как законным хозяином этого чулана стал молодой Торвард конунг, многие знатные девы Морского Пути легли бы в эту кровать с большой охотой…

Но теперь ее занял Ниамор, в благородном одиночестве, поскольку за весь день не было захвачено ни одной пленницы, достойной ее с ним разделить. Вечерний пир получился не слишком роскошным: надеясь на добычу, воины Туаля не так уж много припасов привезли с собой. На их счастье, в усадьбе нашлось немало ячменя, сушеной и соленой рыбы, вяленого, копченого и соленого мяса, сыров и еще кое-каких припасов – увезти все не сумела даже упрямая кюна Хёрдис. Но она постаралась, чтобы врагам досталось поменьше: на заднем дворе возле погребов туалы нашли огромные лужи, пахнущие пивом, и другие, белые – из вылитого молока. Тут же валялись пустые бочки и бочонки. Но ни ковров, ни кубков, ни оружия – ничего, что стоило бы везти домой как добычу. Только возле очага красовался огромный железный котел, в былые времена кормивший разом по пятьдесят человек, а теперь старый, ржавый, с широкой трещиной на дне, похожей на издевательскую усмешку. Кюна Хёрдис нарочно приказала притащить его и положить на видном месте, чтобы больнее уязвить обманутых захватчиков. И ей это вполне удалось.

Чем дольше шли бесплодные поиски, тем сильнее разгорался гнев пришельцев и тем более бурные потоки брани изливались на головы трусливых беглецов.

– Ни один враг еще не уходил от Ниамора сына Брана! – яростно восклицал носитель сего громкого имени, ударяя себя в блестящий нагрудник. – Я не позволю им уйти от меня! Завтра же мы пойдем на поиски! И мы найдем их! Я разыщу этих трусливых псов!

– Тебе придется это сделать! – согласилась Слайне, заклинательница из Аблах-Брега, единственная в войске женщина, которую пришлось взять с собой ради «колдовского облака». – Фрия Эрхина послала вас в поход, могучие воины, не для того чтобы вы привезли ей пару поломанных скамей. Нет, иного она ждет от вас! Она ждет от вас цветных ковров, что так искусно ткут женщины Морского Пути, она ждет от вас мечей и копий из квиттингского железа, ждет бронзовых светильников и серебряных блюд, ждет золотых кубков, сияющих, словно солнце в ночи! Ждет, что вы захватите оружие врагов, отлично сделанное и способное блистать в гуще битвы, как молния в туче! Ждет коров и лошадей, ждет сильных молодых рабов и красивых юных рабынь, достойных служить ей!

– И она получит все это! – клялся Ниамор, и все вожди и воины повторяли за ним. – Она получит железные клинки, бронзовые светильники, золотые кубки! Она получит жирных коров, быстрых коней, кудрявых овец! И самого лучшего быка здешних пастбищ – самого Торварда конунга! Я приведу его к ней, обвязав веревкой его железную шею!

Я – Медведь Широкого Леса, ужасный для врагов! Разящий бойцов, неукротимый в гневе! Я настигаю врага, как молния из грозовой тучи! Выхожу я на бой с радостью в сердце!—

громко пел он, точно желал докричаться до трусливо скрывшихся врагов. Пока в гриднице пелись боевые песни, Слайне вышла во двор и тоже запела, подняв руки к темному небу:

Именем Богини, Великой, Четырехликой, Что правит в ночи, скрывая лицо, Призываю я могучие чары, Могучие, благие, защищающие нас. Призываю я туман, затмевающий зрение, Призываю мглу, затемняющую взор, Сплетаю я облако колдовское, волшебное, Что спрячет воинов от вражеских глаз. О Богиня, Луна в новолунье! Колдунья, скрытая от глаз! Укрой нас щитом могучим, нерушимым, Защити нас, бессильных, от ярости ночи…

Она пела, и словно бы ничего не менялось вокруг, только воздух над головой жрицы как будто уплотнялся и становился похож на чистейшую, прозрачнейшую воду. Слайне смотрела в небо, и оно представлялось ей глубоким, чистым морем, на дне которого сияли белые зимние звезды. Позади нее, в доме, звучала арфа и раздавались могучие голоса, песней прославляющие доблесть воинов, но Слайне знала: без нее и ее заклятия воины острова Туаль беспомощны и беззащитны ночью, как новорожденные младенцы. Такова плата за их непобедимость при свете дня. Боги справедливы – они никому не дают слишком много, и за каждый их дар приходится платить.

На другой день, как только рассвело, воины острова Туаль покинули пустые дома и двинулись в глубь берега. Внезапное бегство жителей Аскефьорда, такое же неожиданное и непоправимое, каким должно было стать нападение, не только лишило туалов быстрой победы, но и заставило их подвергнуться опасности ночевок на чужой земле. Чтобы не уйти совсем с пустыми руками, приходилось решаться на преследование, которое, быть может, будет продолжаться дольше одного дня. От каждой усадьбы разбегались натоптанные тропы, и как угадать, по которой из них ушла наиболее достойная добыча?

Перед выступлением в поход не обошлось без споров. Ниамор, конечно, жаждал возглавить все войско, но Лабрайд, Ройг и некоторые другие очень хотели преследовать бежавших врагов самостоятельно. Они ведь понимали, что, если они это сделают в обществе Ниамора, их доля в добыче заметно сократится. Как трудно выцарапать что-нибудь достойное из загребущих лап Медведя Широкого Леса, его боевые соратники знали по опыту.

– Мое умение велико, но я не могу раздвоиться! – предупреждала их Слайне. – Кто сплетет для вас «колдовское облако»? Без него вы останетесь беззащитны перед яростью ночи.

– До ночи мы уж наверное найдем подходящее укрытие! – отвечал Лабрайд.

– До ночи мы перебьем всех, кто вздумает противиться нам! – подпевал Ройг.

– Говорят, что у здешней королевы много золотых уборов! – рассуждали вожди, вспоминая те подарки, которые на их глазах подносились фрии Эрхине от Торварда конунга. – В какую сторону она убежала? Куда увезли ковры, светильники и все прочее?

Куда ушли жирные коровы, сильные рабы и стройные рабыни с золотыми кольцами на пальцах? Видения баснословной добычи, вроде той, которую воспевают сказания, носились перед глазами, но ответить на этот вопрос никто не мог. За вчерашний день и за ночь потеплело, снег растаял вместе со следами, и оставалось довериться тропинкам, видным на каменистой земле.

– Пусть тот, кому понадобится моя помощь, трубит в свой медный рог, и я примчусь, как могучий ураган! – пообещал Ниамор на прощанье. – Я, Ниамор сын Брана, Медведь Широкого Леса!

Перед выходом, желая получше осмотреть местность, Арху сын Бранана поднялся со своими людьми на гору в самой вершине фьорда, но гора повела себя подозрительно и угрожающе: с ее вершины вдруг повалил густой едкий дым и стали сыпаться раскаленные камни. Решив, что здесь-то и укрылся враг, Арху Победоносная Рука, прикрываясь щитом и держа меч наготове, повел людей вверх по склону, но враг не показывался, а каменный дождь становился все гуще. Камни градом стучали по щитам и шлемам, и удары их были так ощутимы, что десяток оглушенных воинов остались лежать на мокрых камнях. Несколько брошенных наугад копий не достигли, по-видимому, никакой цели, и, когда камнем ударило прямо в лицо самому Арху, туалам пришлось отступить. У вождя оказался сломан нос и обожжена кожа на правой половине лица. Скрывая боль, как истинный воин, он все же повел своих людей назад.

– Там засели злые духи! – объяснил он ждавшим внизу. – Непохоже, чтобы там были люди.

Так выиграл свою битву единственный обитатель Аскефьорда, не пожелавший спасаться бегством, – бергбур из Дымной горы.

Сам Арху считал, что его раны ничтожны и не помешают ему сражаться, но остальные вожди единогласно решили именно ему доверить охрану кораблей. Ниамор со своим сыном и дружиной выбрал самую широкую тропу. Камни и сосны Фьялленланда дивились пришельцам, украшенным сверкающей бронзой: рослым, белокожим, с розовыми лицами и длинными рыжеватыми кудрями. Ровным строем шагая по каменистым тропам, с щитами на левой руке, похожими на сплошную стену, с копьями, поднятыми к небесам, они словно бы вышли из песни о древних героях, и молодые деревца трепетали, когда воины острова Туаль проходили мимо.

По пути дружины несколько раз останавливались: от основной тропы отделялись боковые тропки, иной раз на склоне холма показывались крыши усадеб. На опушке нашли пару коров: как видно, кто-то бросил их, спасая более дорогое имущество, или просто потерял в темноте. Коров забили, туши разделали и взяли с собой, чтобы потом поджарить на привале.

Враги, которых туалы искали, были не так уж далеко. Многие из беглецов уже остались у туалов за спиной, забившись с добром и скотиной в пещерки и овраги в глубине леса. Однако сидеть зимой в лесу без огня невесело, и большинство продолжало путь прочь от берега, надеясь, что так далеко в глубь чужой земли туалы забираться не станут. Но туалы, словно и впрямь были отлиты из бронзы, неутомимо шагали по горам, и свежие коровьи лепешки, время от времени попадавшиеся, указывали им путь.

Беглецы, обремененные скотом и пожитками, двигались медленнее, чем преследователи, но у них был выигрыш по времени в целую ночь, и потому первый день погони ничего не дал туалам. На ночь они расположились в одной из усадеб, которую нашли по столбу дыма над лесом. Хозяева ничего не знали о набеге и оказались застигнуты врасплох. Вдруг увидев перед своими воротами рыжеволосых воинов в бронзовых шлемах, с непривычными шестиугольными щитами, они настолько оторопели, что без сопротивления позволили пришельцам овладеть усадьбой.

Туалы испускали боевые кличи и размахивали оружием, переполненные жаждой схватки, но домочадцы бонда лишь разбегались, даже не думая дать отпор. Ослепленные блеском мечей, хозяева только жались к стенам, а руки их сами собой тянулись протереть глаза.

– Вы живые люди или духи? – только и сумел вымолвить хозяин, Стейн хёльд по прозвищу Крючок. – Уж не воинство ли светлых альвов явилось прямо с неба? Но почему – разве мы уже с ними воюем? Или я вижу страшный сон?

– Воистину страшен сон тех, кто попадется на пути Медведя из Широкого Леса! – подтвердил Ниамор сын Брана. Это странное прозвище в сочетании с непривычным, иноземным и не вполне понятным выговором укрепило Стейна в подозрении, что к нему явились оборотни. – И для тех, кто не покорится мне, этот сон станет последним и вечным!

– Нисколько не сомневаюсь! – пробормотал ошарашенный хозяин, на самом деле мало что понявший из непривычной речи туалов. – Я подчинюсь тебе, Бьёрн ярл! [10]

В усадьбе оказалось немало припасов, способных утолить голод уставшей за день дружины. Кроме того, тут наконец-то нашлись и цветные ковры, и несколько серебряных блюд, и даже один позолоченный кубок, правда маленький, казавшийся детской игрушкой в могучей лапе Медведя Широкого Леса. Однако он не побрезговал и такой добычей – «для приманки», как он говорил. Заняв все помещения усадьбы, включая сенной сарай, воины Туаля улеглись спать, накрепко закрыв ворота. Хозяева, вынужденные тесниться в хлеву, слышали, как странная женщина, пришедшая с чужаками, пела на дворе под звездами:

Именем Богини, Великой, Четырехликой, Что правит в ночи, скрывая лицо…

Слайне не зря старалась, сплетая «колдовское облако». Всю ночь до самого рассвета Эрнольв ярл с дружиной искал врага по всем перелескам, холмам и долинам. У Эрнольва, собравшего, кроме своей собственной дружины, рыбаков, работников и бондов Аскефьорда, имелось не больше шести десятков человек. Сражаться таким числом против двухсот туалов, непобедимых при свете дня, было бы безумием, а Эрнольв ярл славился как человек разумный и осторожный. Весь день перед этим его хирдманы следили за пришельцами, но теперь час настал, и темнотой ночи он намеревался воспользоваться как следует. Без солнечного света, вливающего в кровь туалов несокрушимую мощь, сам Ниамор сын Брана оказался бы беспомощен против юного Хамунда, из оружия владевшего только пастушеским посохом с железным шаром в навершии, чтобы сподручнее было отбиваться от волков.

Дозорные утверждали, что туалы прошли Сорочью гору, но не дошли до перевала Двух Озер. И посреди долины они исчезли. Прочесывая с факелами леса, пригорки и берега шумливой горной речки, дружина Эрнольва ярла за ночь дважды прошла весь путь от Сорочьей горы до перевала, не найдя ни одного жилья и ни одного человека. Тот же Хамунд, живший на берегу Верхнего озера, точно знал, что усадьба Перевал где-то здесь – и не мог ее найти, сам удивляясь такому чуду. Как будто он не ходил мимо с пастбища и на пастбище всю свою семнадцатилетнюю жизнь!

С приближением рассвета Эрнольву ярлу пришлось отказаться от поисков и вернуться в долину, где в трех приозерных усадьбах пережидала ночь часть беглецов из Аскефьорда, в том числе и его семья – мать, жена, две невестки и двое маленьких внуков, не считая челяди. Но с первыми лучами солнца прибежали гонцы с тревожной вестью: туалы, которых не могли найти ночью, сами нашлись, прямо на перевале! У них появились лошади и волокуши с поклажей, а позади брели под охраной пленники, в которых Хамунд и другие местные узнали Стейна Крючка с домочадцами! Но опять светило солнце, делавшее борьбу с туалами безнадежной.

– Бросаем коров! – решил Эрнольв ярл. – С ними мы далеко не уйдем.

Поднялся женский плач, но ненадолго: все понимали, что с медленно бредущим стадом уйти не удастся. Прятаться было почти негде: более густые леса остались позади, теперь вокруг простирались каменистые склоны, кое-где поросшие кустарником и редким мелколесьем.

– Может быть, они найдут наших коров и успокоятся на этом! – утешал людей Стуре-Одд. – Скот – самая лучшая добыча.

А сам уже прикидывал, что если дальше так пойдет, то придется бросать и волокуши, а на освободившихся лошадей сажать людей. Жизнь и свобода дороже припасов и ковров.

– Живой – наживает! – бормотал себе под нос старый кузнец, вспоминая поговорку Одина.

Туалы и впрямь возликовали, когда в долине с двумя озерами нашли множество скота: не меньше сотни коров, овец, коз, даже свиней. Все это бродило по берегам, мычало, блеяло, щипало жухлую зимнюю траву, терлось пестрыми боками, испускало облака белого пара из широких розовых ноздрей.

– Хо-хо! – ликовал Ниамор сын Брана. – Слава Эохайду Оллатиру! Чья удача может сравниться с моей! Мы достигли заколдованных земель, где скота как звезд на небе! Привольно пасется скот, и нет при нем пастухов! Все это теперь наше! Славную добычу мы взяли!

Чтобы переловить все стадо, потребовалось время, и далеко за полдень туалы оставались в долине Двух Озер. Зарезав и поджарив двух быков, они устроились пировать, а между тем разгорелся спор: идти ли дальше?

– Мы не сможем вести за собой такое количество скота! – доказывал Бран сын Ниамора. – Мы воины, а не пастухи! Это все – достойная добыча, и с ней мы смело можем возвращаться на побережье.

– Ты не мой сын, если собираешься смело возвращаться , когда истинный воин смело устремляется вперед! – воскликнул в ответ Ниамор, заставив Брана покраснеть от стыда и обиды. – Это – ерунда по сравнению с тем, что еще ждет нас впереди! Мы возьмем еще в десять, в двадцать раз больше!

Но вскоре военный вождь понял правоту сына: теперь, вынужденные приноравливаться к медленному коровьему шагу, преследователи оказались в столь же невыгодном положении, как беглецы, вчерашние владельцы этих коров. Даже Ниамор сообразил, что при этакой скорости скот из долины окажется их единственной добычей. А стройных пленниц с золотыми кольцами догонит кто-то другой, идущий налегке. Поэтому часть туалов с добычей и пленными вскоре повернула назад к двум озерам.

– Теперь я возьму такую добычу, что ни Лабрайд, ни Арху уже не откроют рот, когда я примусь делить вепря! – ликовал Ниамор. – И пусть они от зависти откусят себе языки!

Однако в то самое время, когда военный вождь это говорил, Арху сын Бранана уже никому завидовать не мог. Мало того, что он не уберег оставленные под его охраной корабли. Даже его собственная голова, вместилище храброго духа, уже ему не принадлежала. Все туальские коракли из Аскефьорда исчезли, а на причале Висячей Скалы жуткой цепью были выложены восемьдесят три отрубленных головы. Впереди всех лежала одна, увенчанная бронзовым шлемом с позолоченным вепрем, а мертвое лицо еще хранило след ожога. Ворота усадьбы были выломаны, и перед дверями дома еще валялось бревно, которым их выбили.

Все объяснялось просто: в первую же ночь после ухода основных сил туалов из-за ближайшей горы неслышно появились сорок два человека: бонды, рыбаки и хирдманы под предводительством двух сыновей Хродмара Удачливого, Фреймара и Ингимара. Эти двое не нуждались в большой дружине, чтобы отваживаться на большие дела. Старший, Фреймар, был порывистым и самолюбивым, как их отец, а Ингимар уродился скорее в их деда Кари ярла и отличался уравновешенностью и благоразумием. Фреймару исполнилось уже двадцать семь лет, а Ингимару всего двадцать; Модольв, их средний брат, умер, когда ему было всего тринадцать, а двое оставшихся после его смерти еще крепче сдружились. Всякое начинание им удавалось, потому что они удачно дополняли друг друга: Фреймар всегда был готов на любое дело, а Ингимар всегда знал , что именно следует делать.

Вот и сейчас они распорядились своими скромными силами удачно: предполагая, что враги обязательно оставят дружину охранять корабли, братья со своими людьми, собранными в округе, не пошли в горы, а остались в ближайшем лесу, где и перележали, прикрывшись ветвями и листьями, пока дружина Лабрайда Неустрашимого не прошла мимо. А после заката Хродмаринги вернулись. Слайне ушла вместе с Ниамором, и для дружины Арху некому было сплести «колдовское облако». Даже в темноте глухой ночи братьям не составило труда найти усадьбу Висячая Скала, где они нередко бывали в гостях и даже ухаживали за красивыми дочерями Асвальда ярла.

Надеясь на внезапность своего нападения, уступавшие врагам в числе фьялли выломали ворота и двери усадьбы, готовясь завязать битву внутри. Но никакой битвы не получилось. Враги, хотя и проснулись, не могли оказать почти никакого сопротивления, словно были пьяны до беспамятства. Половину из них перебили прежде, чем заметили эту странность.

– Кто ты? – опираясь коленом о грудь вражеского вождя, занявшего хозяйскую лежанку, и приставив к его горлу свой длинный охотничий нож, допрашивал Фреймар.

– Я – Арху сын Бранана, Победоносная Рука! – раздался ответ, произнесенный слабым, но гордым голосом. – Дед мой, Финнгард Великолепный, был лучшим воином среди деливших вепря, и трепетал от ужаса при звуках его боевого рога остров Придайни. Я одолел восемь вождей Эриу, и платили они мне дань могучими быками и звонким золотом…

– Погоди мне саги плести! – невежливо прервал его Фреймар. – Откуда вы? Эриу? Вы – эринны?

– Великолепен остров Туаль, с зелеными берегами, и хрустальные струи омывают его на заре, блестящие, подобно золоту…

– Тьфу, тролль чокнутый! Ты по-людски говорить можешь? Надо же было так надраться!

– Это туалы! – К Фреймару подошел Ингимар, держащий в руках блестящий бронзовый шлем с фигуркой позолоченного вепря. – Смотри, оружие и щиты – все, как наши рассказывали. Они.

– Но почему? – Фреймар ничего не понимал. – Туалы? Чего они у нас забыли?

– Ты у меня спрашиваешь? Лучше у него спроси.

– Ради какого тролля вы к нам явились? – Фреймар снова склонился над лежащим Арху, который даже не пытался подняться.

– Фрия Эрхина повелела: пусть ответит за оскорбление тот, кто посмел непочтительно обойтись с ней.

– Фрия Эрхина! – Ингимар свистнул и выпустил из рук туальский шлем. – Это к которой он сватался!

– Ты что же, сволочь, о свадьбе договариваться приехал? – Фреймар ярл взял Арху за грудь и сильно тряхнул, но тот только мотнул головой в ответ на такое непочтительное обращение.

Братья посмотрели друг на друга: младший изумленно, старший досадливо.

– Она обещала дать ответ к Празднику Дис! – вспомнил Ингимар. – И это что же, – он пнул сапогом один из туальских мечей на полу, – ее ответ и есть?

– Гнев Богини освятил Красное Копье в мощной длани Вождя-Вепря… – полупьяно бормотал Арху.

– Давай, выноси! – как о бревнах, распорядился Фреймар и взмахом руки обвел всех лежащих, еще живых и уже мертвых. Ему все стало ясно, и выход он видел только один. – Они ночью без сил. Мы их всех и прикончим.

Беспомощных рыжекудрых здоровяков вытаскивали из дома к площадке над обрывом, где для света разложили костер, и отрубали головы, словно телятам. Брать туалов в плен не было смысла: днем с таким рабом не совладаешь, а ночью от него никакого толка. Хирдманам такая работа не нравилась, но работники и бонды, зарясь на золотые цепи и бронзовое снаряжение пленных, быстро справились с делом. Обысканные тела сбрасывали в море, для надежности засунув под одежду по увесистому камню.

Светловолосые Хродмаринги, одинаково мрачные, наблюдали за этим со стороны. Они понимали, что иного способа обезопасить себя от врагов нет, но убийство беспомощных пленных казалось отвратительно. Однако ведь туалы не считали бесчестным напасть на людей, которые при свете дня были беспомощны перед ними!

– А знаешь, приятно все-таки было ломать ворота Асвальда ярла! – попытался пошутить Ингимар. – Прямо хочется сказать им спасибо, что дали такую возможность!

– Был бы с нами Торбранд конунг! – с неутолимой тоской отвечал Фреймар.

– Он с нами! – ответил ему брат и многозначительно показал в темное небо. – Ему оттуда все теперь видно!

Зная, что у туалов в обычае отрезать головы поверженным врагам и показывать их в доказательство своей доблести, Фреймар приказал выложить их головы цепью на площадке причала, для устрашения тех, кто вернется сюда с гор. В тот же день братья Хродмаринги со своей приободрившейся и отлично вооружившейся за счет добычи дружиной пошли следом за Лабрайдом Неустрашимым и Ройгом Сокрушителем. Теперь, когда слухи о беспомощности туалов ночью подтвердились, сорок два фьялля не боялись встретиться с двухсотенной дружиной. Главным было избежать встречи с ней при свете дня.

Третьей по счету ночью беглецам из Аскефьорда не удалось как следует поспать: пользуясь тем, что темнота давала безопасность, они передохнули от сумерек до полуночи, а потом продолжали путь, чтобы уйти от преследователей как можно дальше. Перед Черными горами леса и даже чахлые сосновые рощицы кончились, со всех сторон простирались только гладкие каменистые склоны, на которых не имелось ни дорог, ни тропинок. Зато и следов на камне не оставалось никаких. Начав путь вместе, теперь беглецы рассеялись, и каждая семья сама искала себе укрытие. Люди забивались в лощинки и пещерки, стараясь укрыться в тень камней, и теперь им оставалось только ждать и надеяться, что их не найдут.

Домочадцы усадьбы Дымная Гора на третий день добрались до Черных гор. Их было четырнадцать человек взрослых и трое детей. Волокуши уже бросили, оставив только необходимые съестные припасы и несколько одеял. На освободившихся лошадей женщины сели верхом, по две на каждую. Сэла с Хильделинд посадили между собой на лошадь Снюрри, семилетнего сына служанки Эйке, которая сама шла пешком, неся на плечах мешок со съестными припасами. Было ясно, что в ближайшее время лошадей придется отпустить: в этих местах они не найдут себе ни клочка травы. Немногочисленное серебро и другие вещи поценнее Аринлейв зарыл в кучу палых листьев под корнями одной из последних толстых сосен; всем хотелось надеяться, что потом он сумеет найти это место.

Ниамор сын Брана со своей дружиной теперь, когда тропинки кончились, сбился со следа и шел наугад. Он тоже разделили свою дружину на отряды человек по десять, и эти отряды рассеялись широкой цепью по предгорьям, время от времени трубя в рог, чтобы обозначить свое местонахождение. Ниамор строго наказал им не расходиться слишком далеко, чтобы к ночи можно было снова собраться вместе, под защиту «колдовского облака». Слыша за собой, по сторонам от себя и иной раз даже впереди эти трубные звуки, беглецы приходили в ужас, чувствуя, что им нет спасения. Они теперь даже не знали, в какую сторону бежать, и осторожно пробирались по лощинам, стараясь держаться в тени.

– Что мы будем делать, отец? – вполголоса причитала фру Хильдирид, с испугом оглядываясь за пригорок, из-за которого трубил чужой рог. – Куда нам деваться?

– Тут же Черные горы! – с отчаянием вторила ей невестка фру Альдис. – Там бергбуры! Куда мы идем?

– Перестань, мать! – с непривычной суровостью отвечал ей Аринлейв. – Туалы тебе больше нравятся? Бергбуры все-таки свои, привычные, почти родные…

– Скажешь тоже! – отозвалась Борглинда. – Родные! Зря мы отстали от Эрнольва ярла!

– Чем меньше нас, тем легче спрятаться! И Эрнольв ярл тут не поможет! Драться с ними бессмысленно, иначе он бы уже давно… Надо бежать!

Говоря это, Аринлейв вспомнил, что сказал ему Эрнольв ярл во время торопливого полуночного прощания. Он сказал: «Непобедимых не бывает. Если о ком-то говорят, что он непобедим, это значит, что победить его трудно. Но можно. Имей в виду, если что». Аринлейв знал, о каком таком «что» говорил Эрнольв ярл. На поясе у него был меч, за спиной в петле – копье, и он намеревался попробовать при случае, так ли уж непробиваемы бронзовые шкуры рыжеволосых пришельцев. Пусть и при свете дня.

Но что ходить пешком они умели, не внушало сомнений. Беглецы, измученные, озябшие, невыспавшиеся, на утомленных, кое-как кормленных лошадях передвигались не так уж и быстро, и туалы, закаленные и выносливые, подкреплявшие силы припасами, которые как нарочно были оставлены беглецами на их пути, быстро их настигали. Едва миновал полдень, как стало ясно, что вот-вот придется столкнуться с погоней: сразу два рога трубили по сторонам, а один настигал сзади. Впереди же лежали Черные горы – почти голые, только кое-где прикрытые лишайником и чахлым можжевельником. Медные рог гудел, как рев голодного чудовища, и женщины плакали от страха и жались друг к другу, как будто это могло их защитить.

– Вон пещера! – закричал вдруг Слагви, размахивая над головой плетью. – Туда, направо! Хозяйка! Сворачивай! Вон туда, где можжевельник, видите, зеленое! Альдис, Сэла, сворачивайте! Скорее!

Вслед за ним все повернули лошадей и стали подниматься по склону, туда, где довольно высоко чернело узкое отверстие пещеры. Лошади с трудом могли взобраться на такую крутизну; спешившись, седоки вели их под уздцы, с острым беспокойством думая, а хватит ли в пещере места. Семнадцать человек и пять лошадей – им требуется просторное пристанище! Если кому-то не хватит места, то он, оставшись на виду, не только сам погибнет, но и выдаст остальных! Даже у Сэлы, которая вообще-то была смелой девушкой, замирало сердце при мысли, что пещера может оказаться просто щелью глубиной в пару локтей…

– Скорее, скорее! – подгонял сверху Аринлейв, добравшийся до пещеры первым, и его крик убедил хотя бы в том, что места хватит. – Я их вижу!

После такого заявления даже на измученных трехдневным бегством ногах словно выросли крылья, и беглецы, подгоняя спотыкающихся лошадей, один за другим протиснулись в пещеру. Вход был довольно узким, но дальше стены расходились, а задняя часть и вовсе терялась в темноте. После светлого дня ничего не видя, еще чувствуя спиной давление близкой погони, беглецы потянулись в глубину пещеры, спотыкаясь о камни, ушибаясь о невидимые в темноте выступы и шепотом ойкая.

– Осторожнее! – вполголоса прикрикнул Стуре-Одд. – Не ходите далеко. Там может быть обрыв.

И каждый замер там, где его застигли эти слова: под ногами так и виделась бездонная черная пропасть.

Аринлейв, пропустив перед собой остальных, сам остался у входа в пещеру. Встав на колени и прячась за выступом скалы, он осторожно выглянул наружу. Чуть погодя к нему пробралась Сэла.

– Ты правда их видел? – шепнула она. – Где?

– Да вон! – Аринлейв кивнул.

Сэла проследила за его взглядом и тихонько вздрогнула. С высоты склона было видно какое-то движение: в долину спускался десяток человек. Мелькнуло впечатление, что все это происходит во сне: таким необычным, непривычным ей показался вид туалов. От Торварда ярла и от участников неудавшегося сватовства все жители Аскефьорда много слышали о народе Богини, и вот Сэла своими глазами видела высоких, могучих воинов, белокожих, с румяными розовыми лицами, с длинными, у многих кудрявыми волосами светло-желтого цвета, у иных с рыжеватым отливом. Под плащами у них были кожаные нагрудники со множеством бронзовых накладок, и шлемы тоже блестели бронзой, а на макушке у каждого возвышалась какая-то фигурка, которую издалека не удавалось разглядеть. С длинными щитами, выкрашенными в красный цвет, с длинными мечами за спиной – в Морском Пути никто так не носит, – с копьями в руках они казались одинаковыми, как будто это не живые люди, а «воины из ларца», созданные чьим-то колдовством.

Один из туалов вскинул вверх блестящий на солнце медный рог, и пустые долины огласились трубным звуком, от которого беглецы в пещере вздрогнули.

– Сэла, где ты? Иди сюда! – страшным шепотом требовала из глубины пещеры мать, словно ближе к ней на два шага было безопаснее.

– Может, они и не заметят! – вполголоса сказал Коль. Он подполз и лежал на полу, возле колен Сэлы. – Отвес черный, и тут у нас темно – я сам не увидел, пока Слагви не закричал. Может, мимо пройдут.

«Может», – хором подумали Аринлейв и Сэла, но вслух ничего не сказали. Туалы шли через долину той самой дорогой, которой двигались и беглецы, пока не увидели пещеру. Если они оставили какие-нибудь следы… Сэла сжимала кулаки, с такой остротой и силой мечтая, чтобы туалы скорее прошли мимо и скрылись из виду, чтобы это все скорее осталось позади, как ей никогда в жизни и ни о чем не приходилось мечтать. Ее почти мутило от волнения, дыхание замирало, и было такое ощущение, что она сидит под водой, даже подо льдом, и сердце разорвется от напряжения, если это продлится еще хоть несколько мгновений…

Коль и Аринлейв тоже молчали, и все трое невольно жались друг к другу. Аринлейв посмотрел на светловолосую голову Сэлы и прикрыл ее краем своего темного плаща. Лицо у него было ожесточенное, словно он уже сражается с врагом; Коль сохранял обычное спокойствие, только казался чуть более сосредоточенным. Вид его подбадривал Сэлу: за тринадцать лет своих скитаний, имея за спиной кровную месть, Коль пережил немало злоключений, однако же остался цел и невредим. Не всякая опасность кончается гибелью, и Сэла верила, что все и для них закончится благополучно.

Возможно, так оно и произошло бы, если бы перед самой горой Конрин сын Конна, на котором лежала почетная обязанность трубить в боевой рог, не вздумал еще раз эту обязанность выполнить. Медный рог с раструбом в виде морды вепря взревел так, что беглецы в пещере вздрогнули, и вместе со звуком рога в глубине пещеры вдруг послышался стук камней. Люди оледенели: угрожающий шум сразу впереди и сзади вызвал мгновенный всплеск ужаса, как удар кнута. Женщины вскрикнули, сами зажали себе рты, но тут же завопили уже во весь голос, и не только женщины, но и мужчины тоже.

То, что в темноте казалось задней стеной пещеры, вдруг зашевелилось и сдвинулось с места; в черноте блеснули острым голубоватым блеском какие-то огни на высоте выше человеческого роста. Темные широкие фигуры тяжело шагнули из темноты к застывшим людям, и раздался каменный грохот, точно вся задняя часть пещеры вдруг обрушилась.

Не помня ни о каких туалах, подхваченные волной нерассуждающего животного ужаса, беглецы ринулись к выходу из пещеры, спотыкаясь о камни, налетая друг на друга и не переставая кричать. Узкая светлая щель впереди была единственным спасением: казалось, еще миг – и эти темные чудовища раздавят, даже не прикасаясь, погубят одним своим присутствием. Испуганно ржали и бились лошади, тоже пытаясь вырваться наружу, воздух звенел от воплей людей и животных.

Бергбуры! Сэла, хоть и стояла дальше всех от задней части пещеры, раньше всех сообразила, что случилось. Не раз бывало, что она в сумерках подстерегала около Дымной горы ее древнего обитателя: ей был знаком этот темный, расплывчатый очерк могучей фигуры и сияние единственного глаза на высоте больше человеческого роста. Известно же, что в Черных горах живут бергбуры. Легко было говорить, что они «привычные и почти родные», не видя их в глаза. Но в пещере, где они – дома, соседство их было просто невыносимо, сам ужас такой встречи грозил смертью на месте. Само нутро черной каменной горы зашевелилось вместе с ними, и ее холодное дыхание леденило кровь в жилах у людей.

Давясь в узкой щели и вопя до хрипоты, беглецы по одному протискивались наружу и один за другим, спотыкаясь и падая, буквально сыпались на головы туалам, изумленным этим внезапным происшествием.

Сэла первой выскочила из пещеры, торопясь, пока ее не смяли слепые от ужаса домочадцы. Она видела, как повернулись на ходу туалы, видела изумление на их лицах, видела, как они, быстро опомнившись, побежали наперерез. Видела – и ничего не могла сделать. Пути назад не было. Не в силах остановиться на крутом склоне, она влетела прямо в объятия первого из туалов, шагнувшего ей навстречу; он тут же обхватил ее, и Сэлу, хотя она вполне сознавала, что это значит, все же охватило блаженное чувство безопасности – все же это живой, теплый человек, а не каменный полувеликан-полутролль! Туал крепко держал ее своими сильными руками, прижиматься к его нагруднику было больно даже через меховую накидку, но Сэле больше всего хотелось оглянуться назад и убедиться, что бергбуры не гонятся за ней.

Туалы, не зная о причине переполоха, опомнились быстрее. Несколько резких выкриков едва ли достигли слуха вопящих беглецов, и они, еще не опомнившись, вдруг оказались окружены чужаками, которые принялись весьма споро их ловить. Женщины и кое-кто из мужчин дались в руки легко, даже не поняв, что происходит, и стремясь только оказаться подальше от жуткой пещеры; их хватали, опрокидывали на землю, вязали, а они все кричали и пытались бежать, огорченные только тем, что их держат на месте.

Вокруг слышались вопли и крики, потом раздался звон оружия. Туал отпустил Сэлу, выхватил меч и бросился куда-то вперед. Стуре-Одд, Слагви, Аринлейв, Коль понимали, что схватка теперь неизбежна, и пытались сопротивляться, но из этого мало что вышло. Копье Аринлейв потерял еще в пещере, когда его попросту затоптали вдруг рванувшиеся наружу люди, но меч он успел выхватить и даже нанес удар, но клинок отскочил от щита с большим бронзовым умбоном. Тут же длинный двуручный меч взметнулся над ним, и, не схвати его кто-то сзади и не отбрось в сторону, очень может быть, что в этот миг род из Дымной Горы потерял бы своего единственного наследника по мужской линии. Аринлейв был в общем-то неплохим бойцом, но сейчас ему это не помогло: он уже лежал на земле с закрученными назад руками, даже не поняв, как это случилось. Каждый из туалов казался десятируким великаном и двигался в десять раз быстрее обычного человека. «Непобедимые», – мелькнуло в голове у Аринлейва; вспомнился Эрнольв ярл, утверждавший, что одолеть их трудно, но можно. Может, у Эрнольва ярла что-нибудь и вышло бы. Но Аринлейв оказался бессилен.

А вожак туалов уже метнулся в другую сторону, где Стуре-Одд своей секирой на длинной рукояти в одиночку отбивался от двоих; Сэла ахнула, изумленная и даже восхищенная его быстрыми, уверенными, сильными движениями. Никогда в жизни ей не приходилось видеть, чтобы дед с кем-то дрался, боевые подвиги его молодости давно уже стали сказаниями, и она не знала, что он в конце седьмого десятка лет сохранил еще столько мощи и ловкости. Двое «непобедимых» туалов со своими длинными мечами и большими щитами ничего не могли с ним поделать; вот один из них упал, и сердце Сэлы ярким лучом пронзило ликование: они не бессмертные! Даже при свете дня!

Но тут на помощь оставшемуся подбежало еще трое туалов, в том числе тот, который поймал было Сэлу. Сейчас ее никто не держал, можно было попытаться убежать, спрятаться где-то среди камней, но не могла сдвинуться с места, как завороженная, не могла оторвать глаз от схватки своего деда с четырьмя туалами. Каждый удар заставлял ее содрогаться, словно эта схватка кипела в ее груди; ее переполняли ужас и восторг. Ужас – она видела, что ее дед, которого она привыкла в душе почитать, как живое божество, сейчас погибнет и больше его не будет; и восторг от мысли, что он окончит жизнь, как герой древности, и она сможет до последнего часа гордиться своим происхождением от этого человека.

Кто-то из туалов бросил копье под ноги Стуре-Одду, и тот упал. А Сэла вдруг метнулась вперед – словно что-то толкнуло ее в спину – и громко крикнула:

– Не убивайте его, он кузнец!

Она сама не знала, каким образом к ней пришли эти слова, но туалы, уже занесшие клинки над Стуре-Оддом, замерли и обернулись. Похоже, их больше поразило то, что кто-то обратился к ним, чем само содержание этих слов. А Сэла торопливо говорила, подходя ближе:

– Оставьте ему жизнь, он лучший кузнец во Фьялленланде! Он великий мастер и чародей, не хуже самого Вёлунда. Невелика заслуга убить такого человека, зато великая честь сохранить ему жизнь!

Клинки опустились; Сэла не была уверена, что туалы поняли ее, но все они смотрели на нее своими одинаковыми водянисто-голубыми глазами, как будто перед ними было чудо вроде говорящего животного.

Один из туалов сделал какой-то знак товарищам, и те принялись вязать руки кузнецу. Туал подошел у Сэле: это был тот самый, в чьи объятия она так поспешно бросилась. Еще молодой, лет двадцати, высокий, с длинными светлыми кудрями, видными из-под шлема, он отличался от прочих широким золотым ожерельем на шее, и Сэла заподозрила, что свалилась на голову самого вожака этой шайки.

Подойдя, он положил руку на плечо Сэле: то ли хотел придержать ее, чтобы не убежала, то ли опереться – после схватки с кузнецом он тяжело дышал. Наклонившись, он заглянул ей в лицо, и его светлые, голубые глаза, оказавшиеся прямо напротив ее глаз, поразили ее неожиданной чистотой и почти простодушием. Но все же он, при его высоком росте и непривычной внешности, казался ей человеком совсем другой породы. Первое, что он сказал ей, Сэла не поняла, но потом, когда он повернул ее лицом к пещере и повторил, разобрала вопрос:

– Там есть еще люди?

– Там бергбуры, – ответила она, отчасти объясняя причину, по которой они выбежали из пещеры и сами отдались в руки врагам.

Да, с этим все было ясно. Все мужчины – Стуре-Одд, Аринлейв, Коль, Слагви, Кетиль и Гудмунд, работники Глед и Бёр, даже Эйке, рослая и сильная женщина, лежали и сидели на земле, а туалы оканчивали связывать им руки. На плече у Слагви растекалось темное кровавое пятно, у Гудмунда лицо было залито кровью, и нельзя было даже рассмотреть, какую рану он получил. Мать и Борглинда стояли обнявшись, словно ища спасения в объятиях друг друга, и даже зажмурились. Женщин не связывали, но никто не пытался бежать: пережитый двойной ужас отнял у всех последние силы.

– Бергбуры? Жители гор? – допрашивал Сэлу туал. – Много вас там?

– Мы – фьялли, – язвительно ответила она, надеясь, что он запутается. – А там – бергбуры [11].

– Еще много?

– Пойдите сами посмотрите. Я думаю, вам хватит.

Туал крикнул что-то и взмахом руки послал своих людей к пещере. Сэла с глубоким удовлетворением наблюдала, как они карабкаются вверх, ожидая, что сейчас туалы посыплются обратно так же быстро, как перед этим они сами. Но увы: несколько туалов скрылись в пещере и через некоторое время спокойно вернулись.

– Никого нет! – крикнул шедший первым. – Там пусто. Только лошадь со сломанной шеей. И пара мешков.

Значит, бергбуры, не любящие, как известно, железа, при звуках битвы предпочли вернуться в глубину горы и не показываться больше. Вот подлецы! Сэла сильно сердилась на них: уж если им так загорелось выйти, то могли бы отогнать заодно и туалов!

Вслед за тем из пещеры вынесли несколько мешков, в суматохе брошенных беглецами. Мешки тут же распотрошили, но добыча разочаровала победителей: там нашлось лишь несколько одеял, ячмень да сушеная рыба. Последним появился железный котелок, который, помнится, несла фру Альдис; жалобно звеня по камням, он скатился к самым ногам вожака и Сэлы.

– Небогато! – Вожак слегка пнул его носком башмака.

– Много ты понимаешь! – обиделась Сэла. – Отличный котелок, из лучшего квиттингского железа.

Она, похоже, еще не уяснила, что попала в плен и ее, если никакого чуда не случится, ждет участь рабыни. Все происходящее казалось ей какой-то дурацкой игрой, в которую она втянута против воли и которая почему-то никак не кончается, хотя ничего забавного в ней уже не осталось.

Ночевать туалы и их пленники устроились под открытым небом, прямо посреди пустой каменистой долины, окруженной Черными горами. К этому времени все отряды соединились и двухсотенная дружина собралась вместе. При этом выяснилось, что не одному только Брану сыну Ниамора повезло с добычей: еще несколько отрядов захватило беглецов из Аскефьорда или жителей предгорий прямо в их домах, и общее число пленников перевалило за полусотню. Они несли мешки, содержимое которых принадлежало уже не им, гнали захваченный скот – около сотни голов овец, коров, коз, лошадей. Возле костров на ночлеге Сэла разглядела домочадцев усадьбы Гленне, видела знакомые лица бондов и рыбаков, Бьёрнольва хёльда из Нижнего Водопада со всеми его пятью детьми. Был тут и Хроллауг Муравей со своими родичами, но лицо его жены опухло от слез, а возле нее сидели только три дочери, единственные из всех захваченных женщин, у кого были связаны руки. Семнадцатилетняя Гунн, вторая по счету, исчезла, и Сэла, как ни искала, не могла найти ее среди толпы сидевших и лежавших пленников.

Впрочем, вскоре прояснилось. Беглецов из Сенной Тропы настигли, когда они, по примеру домочадцев Стуре-Одда, прятались в пещере, но только в эту пещеру туалы догадались заглянуть сами. И очень удивились, когда навстречу им с оружием в руках и с боевыми кличами на устах выскочили один мужчина и четыре женщины. Поначалу опешив от такого зрелища, туалы нашли в них настоящих противников, и один из них погиб прежде, чем они это осознали. Но и Гунн была убита, а ее крепко связанных сестер туалы показывали с гордостью и хвалились своим подвигом.

Как Сэла поняла из разговоров, кроме тех двоих, убитых Стуре-Оддом и девушками из Сенной Тропы, туалы потеряли еще трех или четырех человек, не считая раненых. Значит, их дневная неуязвимость все же не была полной. «Королевы», то есть кюны Хёрдис, они пока не нашли. Эрнольва ярла и Асвальда Сутулого среди пленных не оказалось, и их голов среди десятка голов поверженных врагов, которыми туалы хвастались друг перед другом, тоже не нашлось. Сэла, пересиливая ужас и отвращение, заставила себя смотреть в искаженные мертвые лица, чтобы хотя бы знать, кого она уже никогда не увидит. Ни двух старых ярлов, ни сыновей Хродмара Удачливого, ни кого-либо из усадьбы Ясеневый Двор тут не было. А значит, сохранялась надежда на помощь.

Устроившись на ночлег, туалы принялись жарить мясо захваченных коров. Самый большой бык достался, похоже, самым знатным, тем, у кого вепри на шлемах были позолочены, а на шеях блестели золотые цепи и ожерелья в два и в три ряда. Делил мясо здоровяк лет пятидесяти, с неряшливо торчащими рыжеватыми волосами и красной рожей. Прежде чем получить кусок, каждый воин рассказывал, какие подвиги он сегодня совершил и какую добычу захватил. Если всем им верить, то они взяли в плен весь Фьялленланд и завладели всеми сокровищами заморского Микильборга.

Пленников тоже накормили их же собственными припасами, потом всех крепко связали на ночь, а туалы устроились вокруг костров и принялись петь. Содержали их песни в основном восхваление прошлой, нынешней и будущей доблести, в том числе и сегодняшних подвигов.

О Финкул сын Блатахта, славный герой! Как орел высоко в небесном просторе, Ты стремился на поединок с радостью в сердце! Тяжек удар был твоей мощной длани! Услышал ты грозный клич боевой, И, гневом пылая, бросился в битву! Ужасна, огромна была воительница, Что вышла навстречу с мечом великаньим! Железные ноги несли ее тело, И руки из меди грозили смертью, Кровавые очи огнем горели, Но встретил без страха ее отважный!

Имелась в виду схватка Гунн дочери Хроллауга с тем туалом, которого она убила, но это Сэла поняла не сразу. А поняв, чуть не заплакала от гордости и горя разом: она была почти счастлива знать, что ее подруга, с которой они так часто бегали вместе на лыжах, удостоилась чести стать «железной великаншей» в песне, которую друзья и потомки Финкула сына Блатахта будут распевать еще долго. Но ее больше нет, она погибла, она убита, и тело ее завалено черными камнями где-то в одной из этих пустых долин. Нет, не зря Хроллауг Муравей учил своих дочерей владеть оружием. Гунн заслужила своей доблестью настоящую хвалебную песнь, и если не матери, то отцу ее это могло послужить утешением.

Постепенно песни и голоса затихли. Стемнело, и в освещенный круг костров вышла женщина, которую Сэла заметила только сейчас. Женщина была уже немолода, лет сорока, но ее непокрытые волосы свободной волной спускались на плечи, на соболью накидку, под которой виднелось платье из зеленой шерсти. Подняв лицо к небу, она запела. Сэла, вслушиваясь в слова заклинания, поняла, почему дружина Эрнольва ярла не могла отыскать туалов по ночам.

Призываю я тьму, затмевающую зрение, Призываю я мглу, затемняющую взор. Сплетаю я облако, колдовское, волшебное, Что спрячет воинов от вражеских глаз…

Ничего словно бы не изменилось, вокруг была все та же ночь. Только воздух стал как будто плотнее. Приглядевшись, Сэла заметила еще одну странность: пламя костров теперь отражалось от воздуха, как будто перед ними стояла сплошная стена из прозрачнейшего льда. А значит, дело сделано: все они, захватчики и пленники, находятся внутри «колдовского облака». Их не видно, и даже свет костров не выходит за пределы круга. Если Эрнольв ярл опять отправится их искать, то не найдет. Если бы можно было подать какой-то знак… Сэла с ненавистью смотрела на эту женщину, из-за которой туалов не могло настигнуть заслуженное ими наказание. Это, в конце концов, нечестно – принимать бой только в тех условиях, когда ты непобедим!

А туалы тем временем засыпали. Возле каждого костра остались дозорные, но и они больше клевали носами, чем сторожили. Сэла ждала сама не зная чего, потихоньку ворочалась, стараясь принять более удобное положение, что при связанных руках и ногах не так-то легко. Потом она заснула: даже возбуждение и тревога не смогли противостоять страшной усталости последних дней.

Она спала и не заметила, как лежавший неподалеку от нее Аринлейв потихоньку стронулся с места и пополз прочь от костра. Обнаружив под собой острый выступ кремня, он незаметно перетер об него веревку у себя на руках и, освободив руки, мог уже перемещаться. Вокруг него спали туалы, и он двигался со всей возможной осторожностью, замирал от волнения, но все же полз и полз, мало-помалу приближаясь к границе светового круга. То, что ночью пришельцы почти беспомощны и едва ли смогут его задержать, сейчас не пришло ему в голову: уж очень врезалась в память его собственная беспомощность перед ними во время схватки у пещеры. Выбраться незаметно и, если получится, привести сюда Эрнольва ярла с дружиной – ничего большего он не хотел.

К счастью, граница «колдовского облака» мешала только взгляду, а никакого иного препятствия не представляла, и вскоре Аринлейв оказался снаружи. На ощупь распутав веревку у себя на ногах, он слегка размял затекшие мускулы и, сперва медленно, а потом быстрее, двинулся прочь. Оглянувшись, костров он не увидел: находясь за пределами «колдовского облака», он был так же слеп, как и те, кто внутри этого облака не бывал.

Вокруг властвовала полная тьма, только изредка луна проглядывала сквозь облака и освещала вершины гор. Аринлейв призадумался: ночью Черные горы так и кишат бергбурами, встречаться с которыми еще раз ему совсем не хотелось. Было жутко, и не имелось никакого представления, куда идти и где искать Эрнольва ярла. Кого он может найти в полной темноте, среди незнакомых гор, которые все кажутся одинаковыми? И если он сейчас сойдет с этого места возле «колдовского облака», то найти его еще раз он будет так же бессилен, как сам Эрнольв ярл.

Так что же делать? Радоваться, что сам на свободе, думать о собственном спасении, оставив родичей и всех прочих в плену? На это Аринлейв был не способен и свою свободу собирался употребить только ради общей пользы. Но как? Если он не сможет второй раз найти туальские костры, то и Эрнольв ярл здесь бесполезен.

А Торвард конунг? Где он сейчас? И догадался ли хоть кто-нибудь послать ему весть о том, что враги захватили Аскефьорд, угрожают его дому, его собственной матери? Кто же скажет ему об этом?

Где искать конунга, Аринлейв знал: путь ежегодной поездки, в которой он и сам два раза участвовал, был ему известен. Сейчас Торвард конунг должен быть далеко, возле южных рубежей Фьялленланда. Но далекая цель лучше, чем растерянная бездеятельность.

Оглядевшись, Аринлейв сообразил, где какая сторона света, оправил пояс и плащ, пригладил волосы и пошел. Спотыкаясь в темноте, он все шел и шел, зная, что ему надо на юг. До утра ему ничего не грозит, а потом он найдет какой-нибудь случай раздобыть лошадь, припасов и какое-нибудь оружие. Добраться до конунга и предупредить его – лучшее, что он сейчас может сделать.

Глава 6

Утром Сэла заметила отсутствие брата и поначалу встревожилась. Но Бран сын Ниамора тоже был удивлен и встревожен, а значит, к этому исчезновению туалы не причастны. Выходит, Аринлейв сбежал!

Туалы тоже это поняли и начало утра провели в спорах. Бран опять принялся доказывать, что неразумно продолжать поход, имея на руках добычу, скот и пленников, которым «колдовское облако» вовсе не служит препятствием к бегству. Но Ниамор не соглашался вернуться к морю: при всей его славе и доблести, на этот раз ему не везло и вся его добыча исчерпывалась тем, что захватили в усадьбе Перевал. Да разве этого достаточно для Медведя Широкого Леса! Пристало ли ему отставать даже от собственного сына! Где-то в этих черных горах еще скрывалась королева фьяллей со всем ее золотом, челядью и скотом, и Ниамор собирался непременно ее найти.

– Если уж ты так заботишься о сохранности добычи, то ты и вези ее назад! – сказал он наконец Брану. – Забирай все эти мешки, и коров забирай. А мы поищем себе скотину пожирнее.

– Тогда я заберу всех пленных. Или вы и их хотите таскать с собой?

– Глупо мы будем выглядеть, если отдадим добычу в чужие руки! – заметил Дойд. – Мало того, что мы оставили скот в тех усадьбах у двух озер и теперь не знаем, что с ним. А теперь отдать еще и пленных! Нет, Бран сын Ниамора, забирай свое, а о своем мы сами позаботимся!

Ниамор был рад спровадить сына назад к побережью, где он едва ли еще что-нибудь раздобудет. Сам Бран остался очень недоволен, но спорить с вождем не мог. Ему дали десяток воинов, пять волокуш, на которые сложили отнятое у пленников добро, и он тронулся в обратный путь. Недовольные воины древками копий подгоняли коров и овец, но больше поручить это было некому, потому что из пленных с ними ехала одна только Сэла, которую Бран сразу объявил своей собственной добычей. Ниамор, правда, намекал, что он может оставить ее со всеми прочими, чтобы не слишком обременять себя в пути, но Бран промолчал в ответ: оставлять такое сокровище в загребущих руках своего прославленного отца он не собирался. Слава Богине, он достаточно взрослый, чтобы иметь собственную долю в добыче!

Бран уехал, а вся прочая дружина с полусотней пленников, частью верхом, частью пешком, тронулась дальше, по пути обшаривая все складки местности. Сначала им не везло, но после полудня на склоне одной из гор обнаружилось какое-то движение. Издалека казалось, что крупные черные камни передвигаются по склону сами собой.

Оставив пленных пока позади, около сотни туалов двинулось к горе, и вскоре оттуда послышались радостные крики. То, что издалека казалось камнями, оказалось коровами: отличными, упитанными, крупными черными коровами с белыми рогами. У быка в носу блестело огромное золотое кольцо. И коров этих на склоне было не меньше сотни.

– Вот это добыча! – От радости туалы подбрасывали в воздух свои копья и ловко подхватывали их. – Поистине велика наша удача! Слава Богине!

– Это я, Ниамор сын Брана, привел вас к этой славной добыче! – радостно ревел вождь, звучно ударяя себя по золоченому ожерелью на груди. – Наконец-то мы нашли достойное нас! Это стадо самой их королевы! Кому еще владеть таким богатством! Она бросила его здесь, значит, она и сама недалеко! Теперь мы возьмем ее!

– Вот дураки! – изумленно шептала Хильделинд. – Ведь это коровы бергбуров! Да они их на части разорвут!

– Молчи! – Борглинда дернула ее за рукав. – И правда разорвут! А если они узнают, то не возьмут стадо, и все пропадет!

Но напрасно она боялась: не зная, что такое бергбуры, туалы и не подумали бы отказаться от добычи, даже если бы им разъяснили, что «королева фьяллей» тут ни при чем. Но все пленники молчали, и только бледность на их осунувшихся лицах выдавала, что они-то все прекрасно поняли. Еще бы не понять! Даже дети знали, что бергбуры владеют стадами черных коров, которым не нужна трава, потому что они питаются и жиреют, облизывая черные камни. Никакой другой скот не выжил бы в Черных горах, где нет никакого растительного корма. Потому-то здесь и не живет никто, кроме бергбуров. Бытовало множество рассказов, более или менее достоверных, о том, как иной смельчак отваживался увести корову из стада бергбуров, но всегда это для него плохо кончалось. Но если же какой-нибудь хитрец умудрялся добром договориться с бергбуром и получить черную корову в подарок или в обмен на что-нибудь, то его счастью можно было только позавидовать: ведь горная корова давала целые бочки отличного молока, а еды ей никакой не требовалось, кроме камней, которые и в Аскефьорде имелись в изобилии! Пленники могли бы рассказать немало таких случаев, но их не спрашивали, и они молчали. В их неясных мыслях мешались страх и надежда: угон бергбуровых стад непременно вызовет скорую расправу с похитителями, но что при этом ожидает пленников, гибель или спасение, никто не смел предположить. А туалы не замечали их переживаний: пленникам и не положено иметь цветущий и радостный вид.

Окружив стадо, туалы погнали его за дружиной, которая теперь шла еще медленнее. Повеселев, славные воины прямо на ходу распевали боевые и хвалебные песни. Этим же вечером они зарезали несколько из захваченных коров, и вечерний пир был обильнее и дольше обычного. Иные отмечали, что мясо жестковато, и только. Кое-кому из пленников предлагали кости и куски похуже, но фьялли в ужасе отказывались от угощения.

О том, что случилось дальше, во всем Фьялленланде потом рассказывали еще очень долго, да и на Туале тоже. Эти рассказы, правда, заметно отличались один от другого, но фьялленландский был заметно ближе к истине.

С началом сумерек в большую пещеру, где укрылась на ночь кюна Хёрдис со всем населением своей усадьбы, влетел Сигмунд сын Гуннара, один из хирдманов Эрнольва ярла, бывший с ним в дозорном отряде.

– Что творится! – закричал он, и все в пещере вскочили на ноги, убежденные, что надо немедленно бежать. Однако вид у парня был скорее изумленный, чем встревоженный. – Слушайте все! – возбужденно кричал Сигмунд, давясь от смеха, и теперь видно было, что суровому воину всего-то восемнадцать лет. – Что случилось!

– Что случилось? – воскликнула кюна Хёрдис, сделав шаг к нему. – Что ты вопишь, как ошпаренная кошка! Ну, что там такое? Туалы близко? Тебя прислал Эрнольв ярл?

Сигмунд кивнул и продолжал, вытаращенными глазами оглядывая лица вокруг себя:

– Туалы набрели на бергбурское стадо и захватили его! Они гонят его с собой! Они уже устраиваются ночевать, там, через три долины! Эрнольв ярл сторожит их там! Когда стемнеет, мы нападем!

– Он опять их не найдет! – желчно вставил Асвальд Сутулый и откашлялся. – Мы слышим эту песню уже в четвертый раз! Он и в те ночи своими глазами видел, где туалы устраиваются спать, а ночью своими же глазами – то есть своим глазом! – не может их найти, словно у него и одного-то глаза нет!

В последние годы у Асвальда ярла болела спина, так что он почти не ходил в походы. Но его язвительный нрав остался при нем, и сейчас он всем своим видом выражал убеждение, что сам-то наверняка нашел бы врага, несмотря на все колдовские облака на свете. Асвальд ярл заметно постарел: его лицо к пятидесяти трем годам высохло, пожелтело и покрылось тонкими морщинами, черты заострились, а плечи согнулись еще больше. Сэла говорила, что он похож на Локи, отбывающего наказание за очередную пакость. С язвительным взглядом зеленоватых глаз, с острым носом и редкой светлой бородкой, он уже ни в ком не вызвал бы мысли, что именно его-то, Асвальда сына Кольбейна, двадцать пять лет назад любила Сольвейг Старшая, так любила, что однажды, перед битвой в Пёстрой долине, упросила норну не резать нить его жизни. Но она ушла, единственная, кто умел смягчать его жесткое сердце, и с тех пор Асвальд ярл совсем замкнулся в своем насмешливом презрении к миру. В тот же год, как Сольвейг не стало, он женился на знатной и красивой девушке, которую впервые увидел только в день свадьбы, имел от нее трех дочерей и сына, и, казалось, никогда не вспоминал о своей первой любви. В дни бегства он был еще более желчен и зол, чем обычно, но никто не видел в этом ничего странного – имелись весомые причины, способные испортить настроение и более добродушным людям. И никто не знал, что душу Асвальда ярла перевернуло не столько наглое появление врагов в самом Аскефьорде, сколько бесплотный и все же пронзительно-знакомый голос из ночи, предупредивший о нем…

– Теперь мы их найдем! – уверял Сигмунд. – Мы точно заметили место. Эрнольв ярл прямо напротив, прямо за перевалом, там наши парни за камнями лежат. Там негде заблудиться. Только стемнеет, мы спустимся с перевала и нападем на них. И всех освободим! Кюна, Асвальд ярл! Эрнольв ярл велел еще подождать, а потом, когда те лягут спать, он пришлет еще человека, и тогда все, кто у вас тут, тоже пусть идут к нему туда, чтобы было побольше людей!

– Посмотрим! – недоверчиво обронила кюна Хёрдис. – Посмотрим, как он их найдет!

Ее недоверие вполне оправдалось. В полночь Эрнольв ярл подал знак спускаться с перевала, и почти полторы сотни человек, поднявшись из-за камней, зашагали вниз по склону. Каждый был хорошо вооружен, острия копий и лезвия секир тускло поблескивали в лунном свете. Внизу в долине было темно, но Эрнольв ярл точно знал, что стан туалов там, на дне. Там в сумерках горели костры, возле которых он, своим по-прежнему зорким единственным глазом, видел и туалов в блестящих бронзой доспехах, и знакомых из Аскефьорда, даже своего ближайшего соседа Хроллауга Муравья с семейством. Сам Эрнольв ярл, с секирой в правой руке и с круглым щитом на левой, шел первым, и вид у него был пугающе грозный. Казалось, сам Один, одноглазый мстительный бог, идет покарать заморских пришельцев.

Эрнольв ярл все шел и шел, слыша позади и вокруг себя шаги своих людей; по расчетам, они должны были дойти до туальских костров, но впереди находилась только темнота, только камни да изредка дрожащие кусты.

И вдруг долина снова пошла вверх. Из-за облаков вышла луна, вершины гор облились белым светом. Эрнольв ярл оглянулся: темная долина лежала позади. И он не узнавал местности: из-за какой горы они пришли, с какого конца вступили в эту долину? Где туалы, где пещера, в которой остались свои? В мгновенном приступе ярости Эрнольв ярл стиснул зубы: «колдовское облако» снова дало о себе знать. Оно не только спрятало врагов, оно заморочило, сбило с пути, заставило заблудиться! Он знал, что они не могли уйти далеко, но в мыслях была пугающая неуверенность, растерянность. Но он же знает, что туалы должны быть там, в этой долине!

Но тут Эрнольв с ужасом осознал, что не помнит, впереди или позади осталась пройденная долина. Он стоял на перевале, и все горы казались одинаковыми. Закрыв глаза и с усилием сосредоточившись, Эрнольв вспоминал: нет, он не поворачивался, пройденный путь лежит позади.

– Назад! – Оглянувшись к своим людям, Эрнольв ярл сделал знак секирой. – Идем снова! Они должны быть там, и мы их найдем!

Сидя у входа в свою пещеру, кюна Хёрдис ждала вестей. Она приказала покрыть ковром валун и теперь устроилась не хуже, чем в гриднице Аскегорда. Глядя в темное небо, где луна из-за облаков бросала полосы белого света на дно долины и на склоны гор, кюна чутко прислушивалась к тишине, но мысли ее были не с Эрнольвом ярлом и не с туалами, а в далеком, далеком прошлом. Для всех обитателей Аскефьорда, кроме разве пастухов, ночлеги в пещерах казались дикостью, но в ее душе эти ночи бегства затрагивали какие-то глубинные, забытые струны. Ей вспоминались другие ночи, давно осевшие на самое дно памяти, когда она, еще не кюна, а Хёрдис Колдунья, двадцатилетняя девушка, жила в пещере великана Свальнира, там, в Великаньей долине, на далеком полуострове Квиттинг, где была ее родина. Целых два года, которые показались ей вечностью и выделились в какую-то совсем отдельную жизнь, она проводила дни и ночи вот так же, сидя на камне у порога пещеры, только безо всякого ковра, и видела перед собой почти то же: темное небо с плывущими светло-серыми тучами, белый круг луны, горные вершины, залитые призрачным светом…

Ей вспоминались все ее тогдашние чувства и ощущения, и сердце щемило – то ли от боли горьких воспоминаний, то ли от грусти по ушедшей молодости. Те два года были тяжелы, так тяжелы, что она теперь не понимала, как сумела это выдержать и не сойти с ума, не броситься головой вниз со скалы. Но, вспоминая себя тогдашнюю, кюна Хёрдис безотчетно тосковала по той Хёрдис, которой было всего двадцать лет… Долина Турсдален, огромная пещера, уходящая прямо в Нифльхейм, великан по имени Свальнир и девочка-ведьма, которую она родила в той пещере и которая в годовалом возрасте выглядела двенадцатилетней… Издалека все это казалось принадлежностью чьей-то чужой жизни, но сейчас кюна Хёрдис заново переживала все это: свою огромную и ненужную силу, неутолимое и неисполнимое стремление к людям… Там, в пещере, она довела до совершенства свое умение желать и оттого стала всемогущей. Это закон руны Науд: сила родится из нужды. Та пещера не осталась на Квиттинге, она продолжала дышать холодом в душе кюны Хёрдис и не давала растерять силу, купленную такой дорогой ценой.

– Там все тихо! – из темноты показался Эгиль Камыш, один из хирдманов, которых кюна послала на разведку. – Никакой битвы не видно.

– Может, под «колдовским облаком» нам не рассмотреть? – предположила фру Свангерда, в смертельном страхе ждавшая вестей от мужа.

– Скорее похоже, что они их не нашли! – вставил Асвальд ярл. В темноте его не было видно, но Хёрдис очень живо воображала язвительный взгляд его зеленых глаз. – Как я и говорил. Топчутся вокруг, а найти не могут. А там и ночь пройдет.

– Ну, если так… – Кюна Хёрдис вдруг соскочила со своего «тронного камня» и встала на ноги. – Значит, я сама пойду!

– Ты? – изумленно воскликнул Асвальд. – Куда ты пойдешь?

– Если люди не могут найти этих мерзавцев под «колдовским облаком», я знаю, кто их найдет! – азартно вскричала кюна. Задумчивость с нее слетела, вся она, как в молодости, горела, захваченная своим замыслом. – Я сама найду тех, кто их найдет! Дайте мне факел! И что-нибудь железное!

Из глубины пещеры, где за занавеской из нескольких плащей горел костер, ей принесли факел; кюна схватила его, огляделась и сама вырвала из рук хирдмана секиру.

– Что ты хочешь делать? – обеспокоенно спросил Асвальд, и Хёрдис порадовалась про себя, что сумела-таки его задеть. – Куда ты?

– Я найду тех, кто найдет их под «колдовским облаком»! – повторила она и бросилась вон из пещеры. – Сидите все здесь!

Вся толпа мужчин и женщин, домочадцев и беглецов, не пожелавших отстать от кюны, сгрудилась у входа в пещеру, провожая ее изумленными глазами. Легко, как молодая, кюна бежала прочь по склону горы, держа в одной руке горящий факел, а в другой секиру. Края ее темного плаща развевались, как крылья, и от этого зрелища, от вида женщины среди черных пустых скал, вооруженной огнем и железом, бросало в дрожь: казалось, сама валькирия, дева смерти, явилась сюда, чтобы повести воинов на битву.

Кюна Хёрдис пробежала немного по склону, потом пошла медленнее. Временами она останавливалась, прикладывала ухо к камню, прислушивалась к чему-то в глубине горы, иногда постукивала по скале обухом секиры и снова слушала. Она забыла себя, забыла свою жизнь за последние двадцать пять лет: в ней снова проснулась Хёрдис Колдунья из великаньей пещеры, не знающая иных друзей и собеседников, кроме камней. Переходя от выступа к выступу, она постукивала секирой, прислушивалась к отзвукам в теле горы и шла дальше. Много лет миновало и многое изменилось, но она не забыла этот язык.

То поднимаясь, то опускаясь, перепрыгивая с камня на камень, с уступа на уступ, кюна наконец нашла место, которое показалось ей подходящим. В нескольких шагах от нее в скале чернело широкое, неровное отверстие пещеры. Здесь она остановилась, приподняла факел в левой руке повыше, а секиру повернула обухом к земле и запела, произнося слова спокойно, размеренно и четко:

Ночью глубокой я призываю выйти из мрака, рожденных горою, вверх вызываю Племя Камней. Я заклинаю именем Имира, Умерших Солнцем, ущербной луной. Спешите на зов мой, рожденные тьмою. Огнем и железом связала я вас.

Факел в ее руке чертил в темном воздухе оберегающие руны, а секира раз за разом опускалась четким движением, как будто каждое слово заклинания было гвоздем, который она заколачивала в камень под ногами. Взгляд кюны Хёрдис не отрывался от темного провала пещеры. Она пела, и в той глубокой темноте ей уже мерещилось неясное движение, сначала отдаленное, потом все ближе к границе черноты и блеклого лунного света.

С последним словом заклинания тьма в отверстии пещеры шевельнулась и наружу показалась большая, уродливая голова чудовища, которое ростом превышало даже Эрнольва ярла.

– Кто – зовет – нас?  – прогудел низкий, глухой, медленный, малоразборчивый голос.

При виде этого движения, при звуке этого голоса домочадцы Аскегорда всей толпой дрогнули и отшатнулись в глубь своей пещеры. Не дрогнула только кюна Хёрдис.

– Проснись, Племя Камней! – воинственно и повелительно воскликнула она. – Солнце Умерших давно уже поднялось над долинами Черных гор, а вы все спите и не знаете, какая случилась беда! Коровы из ваших стад похищены чужаками! Вы должны постоять за свое добро!

– Коровы похищены?  – Темная фигура, словно вырубленная из камня, выдвинулась из пещеры, в темноте засветились два голубоватых глаза. – Кто украл наших коров?

– Их украли чужаки, пришедшие из-за моря! Они ночуют на дне долины, но их защищает колдовство! Вы должны найти их! Ищите их, Племя Камней! Найдите и покарайте их за кражу! Именем Имира я посылаю вас в бой! Они там!

Пылающий факел в руке кюны Хёрдис показал вниз, в долину, туда, где «колдовское облако» прятало от глаз ночующих туалов. Бергбур заворчал, потом сделал шаг, звучно раздавшийся по камню, потом еще шаг. Вслед за ним показался еще один, потом еще. Один за другим они все шли и шли из горы, и факел в руке Хёрдис освещал их чудовищные мощные фигуры, кое-как одетые в коровьи шкуры, их темные лица с вывернутыми ноздрями и широченными пастями, в которых сверкали ряды острых зубов. С факелом и секирой, кюна Хёрдис стояла всего в нескольких шагах от них и смотрела на вереницу пещерных троллей с яростной требовательностью во взгляде. Она смотрела так, будто сама же создала этих чудовищ и твердо знала, что они не нарушат ее волю.

В общем, почти так оно и было. Кюна Хёрдис еще двадцать семь лет назад разучилась хоть чего-то бояться, а бергбуры обычно не трогают людей, если их не злить.

Спускаясь с горы, бергбуры шли медленно, принюхиваясь на ходу: они искали своих коров. Длинные лапы сжимали каменные топоры, полосками кожи прикрученные к деревянным рукоятям, у иных оружием служили камни, но, право же, оружие было едва ли нужно этим чудовищным скотоводам, чей кулак легко мог убить и быка. Один за другим, сперва вереницей, а потом толпой, они спускались в долину, все быстрее и быстрее, и звук их шагов уже напоминал грохот камнепада.

– Вперед, Племя Камней! – ликующе кричала сверху кюна Хёрдис. – Найдите их! Покарайте их! Я им покажу, как выгонять меня из моего собственного дома! Они еще узнают, с кем связались!

То, что происходило дальше, больше походило на страшный сон. Многие из пленников проснулись, услышав вдалеке быстро приближающийся топот каменных ног, но веревки не давали им встать. Поднялся крик.

– Это бергбуры! Бергбуры! Они пришли за своим стадом! – наперебой вопили пленники. – Проснитесь же! Они растопчут нас всех!

Каменный грохот все нарастал, заглушая визги и вопли. Теперь проснулись и туалы, но, как всегда в ночной темноте, только мотали головами, не в силах взять в толк, что происходит. Когда в круг света затухающих костров ворвалось первое чудовище, черное и дикое, с яростно горящими голубым светом глазами, с оскаленными зубами в широкой пасти и с поднятой дубиной в узловатой лапе, туалы могли принять это только за ночной кошмар. Но сила этого кошмара была так велика, что мигом подняла их на ноги и заставила защищаться.

Наконец-то Ниамор сын Брана нашел себе достойных противников; с грозным ревом вождь схватил свой длинный двуручный меч и бросился на бергбуров, но удар дубины отшвырнул его в сторону, и он отлетел, как сухой лист.

Над темной долиной висел беспорядочный истошный шум: ревели бергбуры, кричали туалы, вопили и визжали беспомощные, связанные, лежащие на земле пленники, которые не могли даже уйти из-под топающих рядом с их головами каменных ног.

Тут и там вспыхивали схватки, когда трое-четверо туалов пытались противостоять одному бергбуру, но из этого мало что выходило: своими дубинами, каменными топорами, просто могучими лапами бергбуры расшвыривали воинов Туаля, ломали шеи и хребты, разбивали головы, топтали своими тяжелыми ногами.

К темному небу взлетали неистовые крики ярости и боли, и туалы один за другим обращались в бегство. Собирая последние силы, они бежали прочь, прятались за камнями, рассеивались за пределами разорванного «колдовского облака». Что-то кричала Слайне, подняв руки к небесам и умоляя далекое солнце дать хоть немного силы своим гибнущим детям. Мимо нее бежали воины, преследуемые бергбуром; конец обломанного ствола, которым тот пользовался в качестве оружия, задел ее, и она упала.

Ниамор сын Брана, оглушенный, очнулся, когда чародейка свалилась на него; в полубеспамятстве он пополз в темноту, волоча за собой бесчувственное тело Слайне. Она была их единственным щитом в этой дикой, жуткой, яростной ночи, и Ниамор, не зная, не стал ли он уже вождем без дружины, отползал подальше, стараясь сохранить этот щит хотя бы для самого себя. Никому из своих он помочь не мог, и войско было рассеяно в считанные мгновения.

Быстро завладев полем битвы, бергбуры не преследовали врагов. Их коровы мирно стояли на ближайшем склоне, облизывая камни. С радостным ревом бергбуры окружили свое стадо и погнали прочь. Ни до чего другого им не было дела.

Едва затих топот каменных ног, как на склоне горы замелькали огни: из пещеры бежали с факелами те, кто прятался вместе с кюной Хёрдис. Связанные пленники встречали их криками, плачем, стонами: многие были ранены, попав под ноги убегающим и дерущимся, и все не помнили себя от ужаса. Люди кюны немедленно принялись за дело: женщины резали веревки, поднимали уцелевших, занимались ранеными; мужчины искали и добивали оставшихся поблизости туалов.

– Эрнольв ярл! Где ты, Эрнольв ярл! – вопили на склоне горы хирдманы, призывая потерявшихся. Даже теперь, когда «колдовского облака» больше не существовало, его дружины по-прежнему не было видно.

Эрнольв ярл нашелся ближе к утру, когда тьма стала понемногу рассеиваться. Как оказалось, в неравной борьбе с колдовством его дружина ушла за три долины севернее и только теперь нашла дорогу обратно среди чужих гор. К этому времени все закончилось: бергбуры со своим отбитым стадом скрылись за горой, на месте бывшего стана остались только угли погасших костров, обрывки веревок и ремней, которыми были связаны пленники, да тела погибших туалов – ровно сорок шесть. Из бывших пленников погибло трое, десятка два было ранено, но основная часть уцелела, поскольку на ночь их разместили чуть в стороне от костров.

Несмотря на все пережитые ужасы, к рассвету люди уже радовались; снова встретившись после недолгой, но такой насыщенной событиями разлуки, жители Аскефьорда возбужденно обменивались впечатлениями, горевали о погибших, ликовали, что все они вновь на свободе. Эрнольв ярл отыскал домочадцев Стуре-Одда, и с первого взгляда ему показалось, что тех стало меньше. Сам старый кузнец полулежал, опираясь спиной о камень, Хильделинд и Борглинда жались к своим матерям. Кого-то не хватало. У Хильделинд лицо было заплаканное, а у ее тетки Хильдирид – горестно-обеспокоенное. Из четверых детей семьи оставалось только двое!

– Мы ничего! – отвечал на расспросы Эрнольва ярла Слагви. Он старался держаться по-обычному бодро, но на лице его лежала такая явная печать болезненной озабоченности, что он был даже не похож на себя. – То есть как сказать! Я вон ранен, отец ранен, и младшая моя пропала. И Ари пропал. Ну, парень сам сбежал, еще прошлой ночью, а Сэлу увезли.

– Куда увезли?

– На побережье. С добычей отправили. Кому она так приглянулась, чтоб его тролли взяли!

Собравшись все вместе, жители Аскефьорда недолго посовещались и решили переждать еще день-два, а потом двигаться назад к побережью. Было маловероятно, чтобы туалы продолжили поход после такого сокрушительного поражения. Попадаться им на глаза днем по-прежнему признавалось неразумным, и Эрнольв ярл жалел, что не имел возможности как следует поискать их еще прошедшей ночью, пока они оставались бессильны, рассеяны и беспомощны без своего «колдовского облака». Что с ними будет в следующие ночи, никто не знал, но мужчины намеревались еще раз попытать удачу.

– В крайнем случае, хозяйка, ты опять вызовешь бергбуров! – с насмешливым уважением сказал кюне Асвальд ярл.

Кюна Хёрдис горделиво вздернула голову и оперлась о ближайший камень обухом секиры Торлейва Рыжего, с которой так и не пожелала расстаться. Воистину велики были ее заслуги, если Асвальд Сутулый по доброй воле их признал! Но сама-то она и не сомневалась, кому фьялли обязаны столь блестящей победой.

Так вышло, что Бран, которого Ниамор хотел отослать назад, чтобы лишить дальнейшей добычи, оказался самым удачливым человеком во всем войске. Он избежал схватки с ночными чудовищами, не был ни убит, ни ранен, да еще и сохранил всю свою добычу, включая пленницу, которая теперь стала единственной. Ниамор с остатками войска нагнал его на третий день. С ними была и раненая Слайне: она повредила ногу, и воины по очереди несли ее на руках, пока не появились первые деревья и не нашлась возможность сделать ей носилки.

От войска оставалось полторы сотни человек. На месте бывшего ночлега утром нашли сорок шесть трупов: фьялли обобрали мертвецов, но сами тела не тронули. Единственное, что туалы могли сделать для своих погибших, – это сложить их потеснее и насыпать над ними курган из камней. Земли и дерева тут не имелось, да и задерживаться слишком долго не стоило. Каждый взгляд на окрестные горы, такие тихие и неподвижные, бросал в дрожь: в памяти еще слишком живы были огромные черные чудовища с горящими глазами! В них словно воплотилась та самая «ярость ночи», от которой туалы прятались за крепкими стенами.

И туалы отправились назад к морю. Теперь перед Ниамором стояла цель скорее воссоединиться с оставшимися тремя вождями. А вдруг королеву фьяллей со всеми ее сокровищами нашли Лабрайд Неустрашимый и Ройг Сокрушитель! А может быть, она тем временем вернулась в Аскефьорд и ее захватил Арху Победоносная Рука! Такая неудача пахла бы потерей Золотого Вепря, то есть шлема и звания военного вождя, и Ниамор спешил к побережью изо всех сил.

Бран сын Ниамора весьма гордился своей предусмотрительностью, хотя и благоразумно молчал об этом. У всех прочих из добычи осталась только мелочь, рассованная по кошелям, всякие пряжки-колечки, не больше. А у него была пленница, молодая девушка, единственная во всем войске! Она ехала верхом и свысока окидывала туалов пренебрежительным взглядом. Даже оказавшись оторванной от родичей и всех соплеменников, оставшись одна среди врагов, Сэла чувствовала себя неплохо – робость и уныние не были ей свойственны, а слыша столько разговоров о ночном разгроме, она почти не беспокоилась о своем будущем. В первые две ночи, пока Ниамор с остатками дружины не догнал их, она почти не спала, ожидая Эрнольва ярла. Бран берег ее, как величайшее сокровище. На ночь ее связывали, и даже этим она втайне гордилась, понимая, что если бы не веревки, то с первым лучом луны она могла бы встать, взять вон ту секиру и идти крушить беспомощных туалов, как червивые грибы. Бран всегда ложился возле нее и даже обнимал для верности, но при этом соблюдал весьма похвальную сдержанность, чтобы не вызывать зависти и не давать повода к раздорам. И Сэла очень одобряла его благоразумие.

Как единственная пленница, она вызывала любопытство всей дружины. Молодая, стройная, с шелковистыми светлыми волосами и тонким белым личиком, Сэла и сама по себе была завидной добычей. А между тем, как она поняла из разговоров вокруг, туалы невольно преувеличивали ее ценность, подозревая, что она – девушка знатного рода. Этому способствовали ее бесстрашие, невозмутимость и тайное презрение в ее глазах; кроме того, туалы неосознанно стремились к тому, чтобы их единственная добыча оказалась поценнее!

– Наверное, род твой высок и знатен? – спросил у нее как-то и сам Бран.

– Очень может быть, – значительно ответила она. – Род мой стоит так высоко, что никого в Аскефьорде не найдется его выше.

Это была правда: усадьба Дымная Гора располагалась в самом высоком месте фьорда и в ясную погоду все остальные крыши видела внизу под собой.

– Вот как! – Бран даже насторожился. – Может быть, ты сестра самого конунга?

Он, казалось, сам испугался своей мысли и притом обрадовался, точно нашел в грязи золотой самородок. На это Сэла не ответила, только двинула бровью. А мысленно отметила, что, конечно, до безумия похожа на рослого, темноволосого, смуглого и кареглазого Торварда, которого все эти бронзовые лбы прекрасно видели.

– Но тогда почему при тебе было так мало людей? – допрашивал Бран. Сэла замечала, что он уже верит в то, во что хочет верить, и только обстоятельства встречи с этим «чудом» ему кажутся странными.

– Вы видели моих людей! – надменно ответила Сэла, как в детстве, когда они с братом и сестрами играли в древних героев. – Вы видели четырех валькирий из моей дружины. И странно вам было бы сомневаться в их мощи, когда один из вас пал от их рук! Но пусть никто не думает, что я забуду и прощу вам смерть одной из моих воительниц!

И Сэла горделиво вздернула голову, сама восхищаясь, как хорошо у нее получается. Скоро стихами заговорит!

– Но почему вы не укрылись в крепости?

– В чем?

– У нас строят каменные крепости, неприступные твердыни, о стены которых разбиваются вражьи рати, как волны прибоя разбиваются о скалы. Там мы пережидаем ярость ночи, когда сила солнца покидает нас. Почему ваши конунги не строят крепостей, где вы могли бы переждать опасность?

«Хорошая мысль!» – отметила про себя Сэла, а вслух сказала:

– Доблесть воинов служит защитой нашим домам. Воины фьяллей одинаково сильны и при свете дня, и в темноте ночи. Это большое преимущество, Бран сын Ниамора, Лосось Глубокого Озера или как тебя там? И вы скоро в этом убедитесь!

Если Бран и не до конца верил, что захватил в плен сестру самого конунга, то по прибытии в Аскефьорд ее способность предвидеть будущее убедила его полностью. Кое-что тревожило туалов еще по пути: усадьбы у двух озер оказались пусты. Здесь не нашлось ни скотины, ни пленных, ни туальских воинов, которые должны были все это охранять. Ради сохранения боевого духа Бран делал вид, что гневается, и сыпал угрозами «подлым мошенникам», которые якобы убежали с добычей на побережье. В душе он подозревал иное и благоразумно не стал ночевать в пустых домах. Ночь они провели в лесной ложбине, где и без «колдовского облака» затруднительно было бы кому-то их найти, и никто их не потревожил. К большому сожалению Сэлы.

В Аскефьорде они сразу обнаружили и Арху Победоносную Руку, и Лабрайда Несокрушимого, и Ройга Сокрушителя. Головы всех троих лежали на песке причальной площадки, где туалы высадились каких-то десять дней назад. Голова Арху, отделенная от тела раньше всех, уже пришла в такое состояние, что узнать ее удалось только по шлему. Над берегом висел плотный запах тления, а вид площадки, усеянной отрубленными головами, был таков, что Сэла вскрикнула и закрыла лицо руками, стараясь подавить приступ тошноты.

С тремя вождями, голов здесь насчитывалось девяносто пять – значит, как вычислили возбужденные туалы, это только дружина Арху сына Бранана. Дружин Лабрайда и Ройга на берегу не было, но головы вождей свидетельствовали о том, что и их люди нашли печальный конец, только где-то в другом месте. «Мы, Фреймар и Ингимар, сыновья Хродмара, сделали это» – огромными красными рунами было начертано на большом камне за причальной площадкой. Туалы посылали проклятия, Сэла в душе радовалась, что сыновья Хродмара унаследовали и доблесть, и удачу своего знаменитого отца и сумели так хорошо наказать заморских пришельцев. От войска в пять сотен теперь остались от силы полторы, в придачу без кораблей.

Но вскоре Сэла поняла, что сыновья Хродмара, торопясь устрашить врага своей боевой удачей, допустили большую ошибку, для нее самой прямо-таки роковую. Если бы они не выложили на причальной площадке мертвые головы, то Ниамор, не зная о бесславной смерти своих людей, остался бы в Аскефьорде в надежде их дождаться. И первой же ночью разделил бы участь прочих вождей. А теперь туалы, осмотрев усадьбу Висячая Скала и легко сообразив, как тут все происходило, приняли единственное верное решение: не оставаться тут еще на одну ночь, а скорее отплыть восвояси. О том, куда делись туальские коракли, в пустом Аскефьорде спросить было не у кого, и решили взять здешние корабли. Никто из туалов не умел управляться с парусом, но у них хватало сильных рук, чтобы идти на веслах. Оставшихся людей разделили на три части, из кораблей Аскефьорда выбрали три, на двадцать пар весел каждый. Это оказались «Единорог» Халльмунда, «Медведь» братьев Хродмарингов и «Рассекающий» Рунольва Скалы. Еще до наступления сумерек туалы погрузили на них все то, что могли посчитать своей добычей, и отплыли.

Когда туалы на веслах выходили из Аскефьорда, у мачты «Единорога» на мягком мешке с мехами сидела Сэла, единственная пленница, которую туалы сумели не только захватить, но и сохранить. Обняв руками колени и опершись на них подбородком, она почти спрятала лицо под волосами и только слушала крики кормчего, помогающие грести в лад. Ей было смешно и досадно видеть, как плохо и неумело туалы управляются с этим прекрасным кораблем, но она не смеялась. Затянувшаяся нелепость принимала все более серьезный оборот. Знакомые берега все уплывают и уплывают назад, и не видно никого, кто наконец ее спасет! Похоже, что с ней, единственной из всех, это действительно случилось – ее увозят на остров Туаль, она – пленница, и неизвестно, увидит ли она еще хоть раз эти бурые скалы, на которых выросла. Сколько раз она смотрела в море за устьем фьорда, воображала золотой корабль заморского конунга, который приплывет и увезет ее… Да уж, приплыл так приплыл! Из-за моря явился «воин в роскошных одеждах» – она покосилась на Брана, которому блестящие золотые кудри и широкое золотое ожерелье все же придавали некое сходство с героем сказания, – назвал ее «дочерью конунга» и увозит с собой! Вот только ни в одной саге не говорится о том, что же стало с прекрасной Этайн после того, как супруг из предыдущей жизни унес ее в свою волшебную страну! Продолжение саги ей предстояло постигнуть на собственном опыте. А что бывает за морями с пленницами, достаточно хорошо известно. Если бы она была настоящей дочерью конунга, то, конечно, все сразу замечали бы необычайную красоту и ум «этой рабыни», как бывает в сагах, и в конце концов тамошний конунг таки женился бы на ней. А что бывает с дочерьми кузнецов?

Сэла была здравомыслящей девушкой и понимала, что участь рабыни ничего хорошего ей не обещает. Но ей не давало отчаиваться глубокое внутреннее убеждение, что с ней все будет не так , как бывает обычно. Что какой-нибудь конунг найдется и для нее, хотя Туалем правит женщина. Не может быть, чтобы Иной Мир, с самого детства дразнивший ее мечтами и предчувствиями, подло обманул и бросил ее как раз тогда, когда мечта увидеть волшебные земли западного моря начинает сбываться!

Может быть, к ней все же явилась ее прежняя жизнь. А может быть, и будущая. Ведь в одном человеке течет так много жизней одновременно! Главное – держать глаза открытыми, чтобы не дать этим жизням ускользнуть неузнанными…

Глава 7

Торварда конунга Аринлейв сын Сёльви нашел далеко на юге, в верховьях реки Аспэльв, где земля фьяллей неприметно, без какой-либо очевидной границы, переходила в землю раудов. Все, кого Аринлейв встречал по пути, запоминали эту встречу надолго и много потом рассказывали о ней. Он ехал верхом на огромном черном быке с белыми рогами, воинственно поднятыми к небу, и с толстым золотым кольцом в носу. Устроившись на ночлег на каком-нибудь дворе, Аринлейв не привязывал быка в хлеву, а пускал пастись, и бык всю ночь облизывал камни вокруг дома. Никого, кроме Аринлейва, бык и близко к себе не подпускал, да никто и не подошел бы к этому страшилищу, извергающему из ноздрей струи белого пара, с горящими в маленьких глазках багровыми углями. Зато бежать этот бык способен был с утра до ночи, и если бы сам Аринлейв не нуждался в отдыхе, мог бы домчаться до Рауденланда вдвое быстрее.

Как он сумел без припасов и оружия пробраться через Черные горы и где раздобыл этого дивного скакуна, Аринлейв не хотел рассказывать, и все выяснилось лишь много времени спустя.

Расспрашивая во всех встречных усадьбах, Аринлейв уже некоторое время шел по следу Торварда конунга, а след уводил за рубежи Фьялленланда. Кюна раудов Ульврун, его двоюродная тетка, так же как и он собиравшая дань, в своей поездке оказалась вблизи границ Фьялленланда и прислала геста к Торварду, приглашая племянника встретить праздники Середины Зимы вместе с ней. Такие встречи давно вошли в обычай у конунгов раудов и фьяллей, и здесь, совместно справляя праздники, они решали дела, касавшиеся обеих стран. Местом встречи служило небольшое поселение, под названием Пограничье, где жил рауденландский ярл с дружиной.

Кюне Ульврун было сейчас пятьдесят лет, но выглядела она не более чем на сорок. С юности она любила ездить верхом и благодаря этому сохранила крепость и стройность; ее лицо, хотя немного и высохшее, почти не увяло, и тонкие морщинки на белой коже, расходившиеся от уголков глаз, даже придавали ее красоте оттенок мудрости и благородства. Глаза ее блестели ясно и живо, держалась она всегда бодро, и за последние десять лет, после смерти ее мужа Ингимунда ярла, заморские конунги не раз к ней сватались. Но кюна Ульврун так хорошо справлялась с делами сама и так мало нуждалась в мужской поддержке, что и дочь, йомфру Ингу-Ульвину, свою единственную наследницу, выдала замуж за одного из своих же ярлов, который теперь был при ней примерно тем же, что военный вождь при фрие острова Туаль. Но в других женщинах кюна Ульврун не приветствовала властной самостоятельности и потому, узнав о сватовстве Торварда конунга к фрии Эрхине, не одобрила его выбора.

– Тебе стоило бы сейчас думать не об этом! – намекнула она, когда они с Торвардом сидели в гриднице усадьбы Пограничье. Женщины на скамьях вдоль стен пряли и шили, а Сёльви Кузнец в очередной раз рассказывал местным о чудесах острова Туаль. – До меня доходят слухи, что Бергвид Черная Шкура собирает на тебя войско. Болтают на всех торгах, и у нас в Островном проливе, и в Эльвенэсе, а торговцы всегда все знают. И это именно то, чего следовало ожидать! В ближайший год-другой тебе надо день и ночь ждать неприятностей. Весть о смерти твоего отца уже разошлась по всем сторонам, и все, над кем он когда-то одерживал победы, теперь придут мстить за это тебе. За полвека он, знаешь ли, многих успел обидеть! А настоящих союзников у тебя, как я понимаю, всего двое: я и Роллауг Зашитый Рот. Я смогу собрать и вооружить тысяч десять. Если будет время, разумеется. И уж конечно, дам тебе знать, если кто-то пойдет с войском мимо Рауденланда. Но за другими сторонами тебе придется следить самому. Я бы тебе посоветовала задуматься прежде всего об этой опасности, а потом уже о любви и женитьбе.

– Союзников лучше туалов не найдешь – они же непобедимы при свете дня. А до ночи их враги обычно не доживают!

– Так ты думаешь, она согласится? – Умные серые глаза кюны Ульврун смотрели на племянника с заметным недоверием.

– А почему же нет? – беспечно отвечал Торвард, но его проницательная тетка видела, что он далеко не так уверен.

– Конечно, бывают на свете и чудеса, – сдержанно заметила она. – Но сделает ли это чудо тебя счастливее? Если ты видел один раз эту небесную красотку на пиру, а потом с ней в храме… ну, это тебе лучше знать… Но этого мало, чтобы узнать женщину.

– А как же женятся все конунги? – Торвард пожал плечами, безуспешно притворяясь благоразумным. – Все так делают, и даже еще хуже: сватаются к заморским невестам, которых вообще никогда не видели. И никто не говорит, что они сошли с ума, хотя я-то думаю, что так оно и есть!

– Так они сватаются к обычным, пусть и знатным невестам, которые хотят быть хорошими женами и хозяйками. А чего хочет эта Эрхина – разве ты знаешь? Я очень удивилась бы, если бы женщина такого, как у нее, происхождения и воспитания согласилась стать просто женой, просто хозяйкой и просто матерью. Нет, она сама хочет власти и поклонения. Она привыкла не терпеть над собой никого, и подчинить ее будет совсем не просто! Она не привыкла подчиняться мужчине, а ты не из тех, кто согласен подчиняться женщине. Как же вы будете жить?

Торвард промолчал, но его уверенный взгляд говорил, что эту трудность он как-нибудь преодолеет.

– Я знаю, что ты сильный человек, – сказала кюна Ульврун, отвечая на эту невысказанную уверенность. – В этом ты похож на своего отца. Но я знаю также, кто твоя мать.

При этом Торвард вскинул на нее настороженный взгляд. Происхождение матери было его уязвимым местом.

– Вспомни: разве твоему отцу легко жилось с нею? А ведь она вышла… из низов. – Ради родовой чести кюна Ульврун не стала упоминать о том, что ее невестка родилась рабыней. – Она стала женой конунга, возвысилась так, как никому и присниться не могло, и потому осталась удовлетворенной на весь остаток жизни. А эта Эрхина родилась правительницей и верховной жрицей.

– А как же ты, кюна? Ты тоже – и правительница, и верховная жрица племени. Однако у тебя был муж, и у твоей наследницы тоже есть муж.

– Но мы при этом никуда не уезжаем от своей земли и своего престола. А ты ведь не собираешься бросить Фьялленланд и навсегда обосноваться возле той красотки на Туале? Ты хочешь привезти ее к себе. А для нее стать чьей-то женой, оставить свой престол, уехать за море – унижение. Даже если она так любит тебя, что решится на это, она будет весь век тебя попрекать своей жертвой. Явно или тайно, что тоже нелегко. Но, впрочем, посмотрим! – вполне бодро окончила кюна Ульврун, которая вовсе не стремилась убедить племянника, что глупее его нет на свете. – Я о ней почти ничего не знаю. Может, она и поведет себя иначе. И меня не удивляет, почему ты хочешь раздобыть себе такую жену, чтобы все ахнули. Это похоже на тебя, а от себя ведь не уйдешь, поэтому я тебя не виню.

Торвард не ответил. Несмотря на желание быть справедливой, кюна Ульврун невольно выдавала свою неприязнь к его избраннице – даже то, что она говорила не «фрия Эрхина» и не просто «Эрхина», а «эта Эрхина» явственно дышало недоверием и неодобрением. Кроме того, в отличие от тетки, которая полагалась только на чутье и общее знание жизни, он-то видел Эрхину и мог судить по опыту. И в душе не мог не признать, что его умная и мудрая родственница угадала очень многое и ее предостережения справедливы.

– А что бы… – подняв глаза на кюну Ульврун, чуть погодя спросил он. – А что бы ты мне посоветовала? Если бы я просто хотел жениться и просил у тебя совета, где взять невесту?

Такого вопроса Торвард не мог задать своей матери: кюна Хёрдис, конечно, по-своему любила его, но вот именно что по-своему . Она была совсем не то, что обычные люди, и потому ее сын рос без материнских советов, сам, на ощупь находя, как нужно поступать по-человечески . В этом отношении ему было легче даже с двоюродной теткой, которую он видел примерно один раз в год, но которая была обычной женщиной.

Кюна Ульврун ответила не сразу, а сперва посмотрела в лицо племяннику, пристально и задумчиво, даже оценивающе, как будто хотела что-то ему примерить. Все женщины обожают заниматься сватовством, и у каждой найдется что сказать по этому поводу. Кюна Ульврун относилась к Торварду с теплым материнским чувством и желала ему счастья. Она охотно помогла бы ему в самом важном деле жизни, но, будучи умной женщиной, понимала, что именно ему-то в этом деле никто из посторонних не может помочь!

– Если бы это был не ты, а кто-нибудь вроде Альмара Тростинки, умеющий жить как все люди, то я посоветовала бы тебе посвататься к какой-нибудь из сестер кюны Хладгуд, – сказала она наконец. – Помнится, их у нее много, наверняка еще не всех разобрали. Если бы вы с Роллаугом конунгом породнились, то стали бы непобедимы и весь Западный Путь от Ледяного моря до Острого мыса был бы ваш. Но тебя ведь не устроит, если невеста будет просто «знатного рода, умна, учтива и хорошая хозяйка». Ты должен ее любить. Ты любишь многих женщин, и тебя любят многие, но ты не будешь счастлив, пока не найдешь среди них одну-единственную, которая станет твоей судьбой и твоей богиней, даже если сейчас она ждет тебя в самой бедной рыбацкой хижине… А для любви лучше не слепить глаза званием конунга. Жаль, что у тебя такой заметный шрам. – Кюна Ульврун постучала себя пальцем по щеке, по тому месту, где у Торварда тянулся длинный беловатый шрам, от угла рта и до заднего края челюсти. – Из-за него тебя в Морском Пути где хочешь сразу узнают. А иначе я посоветовала бы тебе обменяться плащом и именем с кем-нибудь из твоих хирдманов и постранствовать по семи морям. Судьба свела бы тебя с девушкой, которая подошла бы тебе умом и сердцем. Но притвориться другим для тебя невозможно – ты слишком успел прославиться… Так что… Одно я тебе посоветую: ищи невесту сам, не доверяй никому. И сватайся только тогда, когда будешь уверен, что вы смотрите на мир одними глазами. Так что, в общем, положись на судьбу! – с легким вздохом, словно отдавая этим дань могуществу и непредсказуемости судьбы, добавила кюна Ульврун.

Совет был хорош, но отличался неопределенностью, поэтому Торвард конунг справлял праздник Середины Зимы, не торопясь домой. В уме он держал, что именно теперь в Аскефьорд, может быть, уже прибыли посланцы фрии Эрхины. Но он ведь не обещал дожидаться ответа, сидя дома, а значит, фрия Эрхина теперь может подождать его, как он ждал ее.

Мысли, а частью и разговоры дружины тоже посвящались русоволосой красавице с волшебного острова Туаль. Хирдманы и ярлы Торварда, побывавшие с ним в той поездке, теперь были желанными гостями везде. Чудесный холм Аблах-Брег, с его семью зелеными валами и семью бронзовыми воротами, красный Дом Четырех Копий под свинцовой крышей, его пять огромных палат, его сокровища, и сам порядок жизни на острове Богини, где не знают, как показалось фьяллям, иного труда, кроме пиров и священнодействий, – все это давало пищу для бесконечных рассказов. Слушатели забывали дышать от восторга, а рассказчики заново переживали те чудесные дни, заново видели перед собой и огромный серебряный котел с изображениями богов на боках, и высокий трон на священном «кричащем» камне Фаль, с резными «рогами дракона» на черных дубовых ступенях.

Но, очнувшись от воспоминаний, они нередко чувствовали себя отрезвленными, душевно утомленными и разбитыми – наступало похмелье. Все вокруг становилось тусклым и убогим, и даже богатая усадьба казалась не лучше свиного хлева. Об этом почти не говорили вслух, но многие посматривали по сторонам весьма уныло. Однажды Торвард, услышав, как Халльмунд вздыхает и ворочается на лежанке, пихнул его локтем:

– Чего вздыхаешь, борода? По жене соскучился?

– Вот это, я понимаю, люди живут! – протянул тот в ответ и опять вздохнул. – Такая красота, обалдеть можно! Если там Покой Музыки, то, значит, там тебе только играют и поют. Если Покой Мудрости – значит, там мудрецы сидят и говорят об умном, и никто им не мешает и котлами под ухом не гремит. А у нас что! В Аскегорде хотя бы! Ты не думай, я Аскегорд, конечно, очень уважаю, он мне самому почти что дом родной. Но ты сам знаешь… Гридница – тут тебе и хирдманы, и женщины, и дети, и свои, и гости, и собаки еще грызутся! И каждый про свое: и пьют, и поют, и с прялками сидят, и дети возятся, и с купцами торгуются, и все что хочешь! Тебе, допустим, о деле поговорить надо, а тут над ухом костями по доске стучат, а Эйнар опять с Ормкелем бранится! Так и удавил бы всех!

– И что теперь? – холодно отозвался Торвард. – Удавить?

Халльмунд не ответил. Торвард лежал, глядя в темную кровлю. Огонь в очаге потрескивал, мужской спальный покой был полон дыханием и разноголосым похрапыванием, а в кухне за стеной, как назло, челядь гремела котлами, наводя порядок после вечернего пира. Слова Халльмунда произвели на Торварда неприятное впечатление, но не потому, что для него все это явилось новостью. Подобные мысли приходили в голову и ему самому, но его задевало, что так думают и другие. Халльмунд сын Эрнольва – неглупый парень, хотя звезд с неба не хватает. То, до чего додумался он, наверняка служит предметом тихих бесед во всей дружине. Поездка на Туаль принесет им очень мало пользы, если они из-за этого разучатся ценить родной дом! Но Торварда ранило сознание, что Аскегорд с его знаменитым ясенем, дом, который он может предложить Эрхине, не идет ни в какое сравнение с тем красным чертогом под свинцовой крышей, который ей придется покинуть. Даже мысленно, сравнивая Аскегорд и Аблах-Брег, он не стыдился своего дома и не желал сменить его на другой. Пусть он темен и невзрачен, но в нем каждое бревно пропитано дымом очагов предыдущих поколений, и Торварду он был неизмеримо ближе и дороже, чем тот огромный, просторный, блестящий чертог, где воины – отдельно, певцы – отдельно, мудрецы – отдельно… Но для Эрхины это будет большая жертва, а любит ли она его настолько, чтобы решиться на жертву? А если решится – чем он возместит ей потерю? Только любовью. Должна же она, жрица богини Фрейи, понимать, что это дороже, чем все на свете чертоги и троны. Для валькирии брак со смертным – наказание… Так чего же в ней больше – богини или смертной?

Да и не так уж плохо, когда все сидят вместе и им легко услышать друг друга. Торвард, как Халльмунд, как любой хирдман из дружины, молодой или зрелый, с детства привык к такому порядку и считал его самым уютным, самым полезным, самым мудрым и правильным. Но представить Эрхину, такую, какой он ее запомнил, сидящую со всеми, среди других женщин за женским столом Аскегорда, не в вышине, прекрасную и недоступную, а рядом , – на это его воображения не хватало. Когда он пытался это представить, мысль упиралась в какое-то непреодолимое препятствие, и вся затея со сватовством начинала казаться пустой и нелепой.

Но все же… Даже сейчас, за далью прошедших месяцев, Эрхина была в его глазах так прекрасна, что сердце щемило. Вопреки рассудку хотелось надеяться, что все это станет возможным, что как-то наладится и сбудется все то, что, строго рассуждая, сбыться едва ли могло.

Случилось так, что, когда Аринлейв сын Сёльви достиг наконец цели своего путешествия, сам Торвард конунг стоял у ворот усадьбы Пограничье – дружина собиралась на охоту.

– А вон и дичь! – засмеялся Кетиль Орешник, заметив вдалеке на склоне крупного черного быка. – Сама к нам бежит!

Он-то думал, что кто-то из местных бондов гонит своего быка в усадьбу ярла. Потом разглядели, что на спине у быка сидит человек; фьялли озадаченно примолкли, дивясь про себя обычаям раудов.

– Провалиться мне на месте, если это не наш бергбурский бык! – вдруг сказал Флитир Певец. Он когда-то ездил через Черные горы и видел стада, пасущиеся на каменистых склонах. – И рога белые…

– Насчет быка не знаю, – невозмутимо сказал вслед за ним Сёльви. – А вот на спине у него сидит мой сын Аринлейв… если, конечно, это не тролль, укравший его обличье.

Дружина немного помолчала, уясняя его слова, а потом разом устремилась по тропе навстречу всаднику.

На недоверчивые расспросы, изумленные возгласы и поверхностные проверки, тролль это или не тролль, ушло некоторое время, но наконец Аринлейв спешился и привязал быка к железному кольцу воротной створки. Гости и домочадцы усадьбы разбежались и встали широким кругом поодаль, глазея на черное чудовище.

Торвард конунг шагнул вперед: едва поймав взгляд Аринлейва, он сразу понял, что сын Сёльви проехал через Черные горы на бергбурском быке не затем, чтобы покрасоваться своей удалью. За время долгого пути его роскошные пышные кудри свалялись и превратились в спутанные сальные пряди, на щеках отросла рыжевато-золотистая бородка, а новая медвежья накидка была скроена и сшита так грубо и дико, точно он соорудил ее сам… с помощью кремневого ножа и костяного шила.

– Я привез тебе новости, Торвард конунг! – сказал Аринлейв, и вид у гонца был непривычно суровый и взволнованный. – Будет лучше, если ты услышишь их как можно скорее.

– Тебя послал Эрнольв ярл?

Торвард переменился в лице, мигом вообразив целую череду внезапных бедствий в Аскефьорде. Нападение… Кюна Ульврун предупреждала: они придут тебе мстить…

– Нет. – Аринлейв мотнул головой. – То есть он непременно послал бы меня или другого и, наверное, послал, но я всех опередил, потому что… – Он бегло оглянулся на быка, но от рассказа о собственных приключениях воздержался. – Короче, я сам. Я сам решил, что тебе надо скорее узнать, что случилось. Мы получили с Туаля не тот ответ, чтобы терпеть до Праздника Дис.

Это были единственные слова из заготовленной по дороге речи, которые он в нужный миг сумел вспомнить.

Но Торвард уже понял главное. Полгода назад он схватил бы парня за плечи и тряхнул, чтобы тут же, перед воротами, вытряхнуть все новости. Но теперь он был конунгом и уже к этому привык. Поэтому он движением руки позвал всех в гридницу, где женщины уже расположились по всем лавкам с прялками и шитьем, уселся, переждал, пока рассядется дружина, а Аринлейв выпьет ковшик пива, поднесенный ему не менее прочих изумленной хозяйкой. Кюна Ульврун, тоже сидевшая среди женщин, ничего не спросила, а только опустила шитье на колени и внимательно следила за мужчинами.

Привлеченные видом быка и слухом о том, что Торварду конунгу привезли срочные новости из Аскефьорда, в гридницу набились люди из всех трех дружин – Торварда, кюны Ульврун и местного ярла, а любопытной челяди пришлось слушать из кухни. Во время рассказа – то сбивчивого от переполнявших рассказчика чувств, то медленного из-за попыток «говорить толком» – кюна Ульврун милосердно не смотрела на племянника, хотя могла бы гордиться своей проницательностью. Действительность полностью оправдала ее предостережения, сделанные в этой самой гриднице какие-то несколько дней назад, и далеко их превзошла!

На лицах раудов отражалось в основном любопытство, на лицах фьяллей – изумление, тревога, гнев. В чертах Торварда, по мере того как он уяснял себе произошедшее, заметно сгущалась тьма: он побледнел, дыхание его сделалось медленным и трудным, а взгляд темных глаз стал напряженным и тяжелым. Что-то так сдавило грудь, что он не смог бы сказать сейчас ни слова, а в мыслях все росло и росло недоверчивое, горькое, болезненное недоумение. В худшем случае он ждал от Эрхины отказа – но такое ему и в голову не могло прийти. Как она могла? Неужели она действительно это сделала? Зачем? Почему? И он уже знал почему… Его лучшие надежды погибли… И если бы только надежды. Погибли люди. И это сделала она… Та, от которой он ждал другого, но о которой теперь не мог, не имел права думать по-прежнему.

– Ты ничего такого от них не слышал… – обратился он к Аринлейву, с трудом заставляя себя говорить ровно, хотя из груди рвался то ли рык звериной ярости, то ли вой жестокой боли. – Они… туалы ничего не говорили, что… что фрия Эрхина послала их в этот поход, или его задумал кто-то другой?

– Про это они не говорили. – Аринлейв покачал головой. – Но у них было с собой копье красное. Священное, я так понял. Они ему приносили жертвы. Наверное, они же не сами его взяли.

– Да, я тоже не думаю, чтобы они могли раздобыть для похода священное копье без согласия фрии, – поддержал сына Сёльви. – У них возглавляет поход военный вождь, но решает, быть или не быть походу, только сама фрия.

Торвард знал, что они правы, и только каким-то кусочком души еще не хотел верить. Как ни тяжел был набег для жителей Аскефьорда и для их родичей здесь, в дружине, все они потеряли меньше, чем он. Опустив голову, Торвард поглядел на свои сжатые кулаки, потом зажмурился, стараясь, стиснув зубы, перетерпеть первый приступ сильной душевной боли, обиды, горечи разочарования. Само то, что на Аскефьорд напали враги , было потрясением, горем, оскорблением лично ему, как конунгу, которого сочли неспособным постоять за свою землю, но сейчас все заслонило то обстоятельство, что этих врагов послала Эрхина. Пусть бы кто-нибудь другой… Кто-нибудь из тех, о ком предупреждала кюна Ульврун… Но она… Торвард был достаточно великодушен и не мог возненавидеть женщину за то, что она не полюбила его. Боги знают, это не первый отказ, который ему привелось пережить. Пусть бы она просто отказала ему, и он постарался бы о ней забыть, вот и все. Но она не просто отказала. Она просто отмела его сватовство, ткнула его лицом в грязь.

Узнай Эрхина его чувства сейчас, она могла бы гордиться своим замыслом: Торвард понял нападение на Аскефьорд именно так, как она задумала. Это был поход мести – мести за посягательство на нее, за любовь и жажду взаимности, которая предполагает равенство. Она посчитала это оскорблением и тем самым так оскорбила его, что забыть это он не имел права, даже если бы захотел.

В душе и в мыслях его царило тяжелое, болезненное смятение: Торвард понимал и не понимал сразу множество вещей. Месть за любовь в его глазах выглядела низменной, злобной, коварной, постыдной и унизительной для самой Эрхины. Красавица вдруг обернулась мерзким чудовищем из Бездны, а значит, всегда им и была, а он не разглядел, навыдумывал чего-то… Дорогая для него святыня упала в грязь, раскололась, и из золоченого идола полезли змеи и лягушки… Ее больше не было, той Эрхины, которую он хотел видеть своей женой. Остался враг, коварный и непримиримый. А как поступают с врагом, Торвард сын Торбранда очень хорошо знал.

– Думаю, ты не будешь на нас в обиде, кюна, если мы скорее отправимся отсюда восвояси, – сказал он, с усилием повернув лицо в сторону кюны Ульврун, но не имея сил взглянуть ей в глаза. Голос его звучал так глухо и подавленно, словно внутри у него все было зажато в кулак. – Ты видишь, что у меня появились дела дома…

– Уж конечно, я это понимаю! – спокойно отозвалась кюна Ульврун. – Правда, едва ли ты застанешь там у себя этих людей. Ведь этот дуб копья [12] не знает, чем все кончилось? – Она кивнула на Аринлейва.

– Да, но он и не знает, может, туалы и не ушли! – воскликнул Халльмунд. – Может, они, тролли драные, еще сидят в наших домах и дожидаются!

– Они дождутся! – крикнуло сразу несколько голосов, и вся дружина зашумела, закричала.

Коварное, наглое нападение на их дом того самого племени, которому они только что предлагали родство и дружбу, до глубины души возмутило фьяллей, и теперь все чудеса острова Туаль казались отвратительными. Все это был обман, морок, как в сагах, где вонючее болото представляется замороченному пышно убранным покоем, а вода и папоротник – пивом и мясом. Многие в сердцах срывали с себя туальские пряжки и застежки, которыми еще вчера любовались, и топтали их, не желая иметь ничего общего с этим народом предателей!

Быстро собравшись в дорогу, дружина выступила в тот же день. Обоз с собранной данью оставили под незначительной охраной, велев потихоньку ехать следом. Теперь Торварду стало не до селедки и овчин. Аринлейву, утомленному многодневной скачкой на быке, кюна Ульврун предлагала задержаться в усадьбе Пограничье и отдохнуть, но тот и думать не мог отстать от конунга, всей душой стремясь домой – он ведь тоже не знал, чем окончился набег, не лишился ли он родного дома и всей семьи! Торвард конунг выделил ему коня, и Аринлейв уехал со всеми, ведя за собой в поводу своего неутомимого быка.

Но от одного бергбурского быка на всю дружину толку не было, и обратный путь занял целых две недели. Торвард похудел за это время, втайне почти жалея, что не выучился у матери трудному колдовскому искусству «хамфар» – искусству переносить свой дух в тело животного или птицы и лететь на заимствованных крыльях. Собственно колдовство – занятие бабье и мужчине не к лицу, но Торварду сейчас было на это наплевать и он многое отдал бы, чтобы прямо этой же ночью увидеть Аскефьорд!

На побережье стало легче: здесь уже вовсю ходили рассказы, слухи и всевозможные толки о туальском набеге. Последний раз заночевали в Лебяжьем фьорде, том самом, где сыновья Хродмара укрыли уведенные у туалов коракли. Местные жители были горды и счастливы, что давали у себя приют отважной дружине братьев Хродмарингов и их добыче. Слушая про сотни отрезанных туальских голов, хирдманы и ярлы радовались, что враг получил достойный отпор. Здесь уже знали и о том, что в конце концов кюна Хёрдис призвала на помощь бергбуров и с их помощью отбила у туалов все захваченное, а самих нападавших прогнала за море. Рассказы эти были довольно путанны, преувеличенны и местами малоправдоподобны, но в главном справедливы, так что когда Торвард конунг на другой день прибыл в Аскефьорд, ему уже мало о чем оставалось узнать.

Сыновья Хродмара ходили гордые, чувствуя себя победителями, и хозяева спасенной ими скотины действительно готовы были на них молиться. Халльмунд сын Эрнольва бушевал, обнаружив, что его любимый «Единорог» уведен, и туальские «паршивые корыта», которые ему великодушно предложили взамен довольные собой Хродмаринги, не могли его утешить. К приезду Торварда конунга все потери уже были подсчитаны: три корабля, съеденная туалами скотина и кое-что из пожитков, которые увез на побережье Бран сын Ниамора еще до встречи туалов с бергбурами, – вот и все.

А еще тридцать шесть человек убитых, включая Гунн дочь Хроллауга, и одна увезенная – Сэла. Аринлейв чуть не рвал волосы от досады и злости на собственную недогадливость: что ему стоило разбудить Сэлу и как-нибудь утащить ее с собой! Спящие, обессиленные ночью туалы едва ли смогли бы ему помешать! А теперь она в плену, за морем, и неизвестно, что с ней теперь, удастся ли когда-нибудь ее освободить.

Торвард конунг был в эти дни мрачен и молчалив, но в его намерениях никто не сомневался. Дружина оживленно обсуждала весенний поход на Туаль, только уже не с подарками.

– К лету мы вернем твоего «Единорога» из плена, так что не плачь, борода! – обещал Эйнар Дерзкий.

– Я рада, что наша дружина не хочет спустить обиды! – подхватила кюна Хёрдис. – Но мне тут видится одна трудность: при свете дня туалы непобедимы.

– Я не спешил бы так говорить! – возразил Эрнольв ярл. – Мы дрались с ними, и у них тоже были убитые.

– Ночью! – крикнула кюна, и сыновья Хродмара опять приосанились.

– Днем! – непреклонно поправил Эрнольв. – Даже женщина, умевшая держать в руке оружие, сумела убить одного из них.

– Просто они растерялись.

– Если бы ты была воином, кюна, то знала бы: уметь заставить противника растеряться – тоже часть искусства боя. И Стуре-Одд тоже убил одного.

– Ну, он колдун!

– Он не единственный в Аскефьорде, кто владеет чарами. Ты, кюна, могла бы придумать какое-нибудь средство увеличить силу наших мечей не только ночью, но и днем.

– А почему бы не напасть на них ночью? – крикнул Фреймар сын Хродмара, который жаждал продолжать свои подвиги. – Это дает очень хорошие плоды!

– Да уж я видел вашу добычу! – с досадой согласился Торвард конунг. Ему уже показали лощину в скале, поодаль от жилья, куда побросали головы туалов и завалили сверху камнями. – Но убивать ночью – позор. Вам пришлось поступить так по необходимости, я вас не виню. Но не хотел бы я сам так отличиться!

– Необходимость никуда не делась, конунг! – поддержал Ингимар старшего брата, который слегка надулся. – Нас было мало, а их много, но даже если ты приведешь войско в десять раз большее, все равно при свете дня с ними не справиться. Спроси у людей, кому случалось с ними драться! У нас тридцать шесть убитых, а у них – трое или четверо. Это слишком высокая цена, они того не стоят!

– А ты что скажешь нам, кюна? – повторил Эрнольв ярл, настойчиво глядя на Хёрдис своим единственным глазом. Весь его вид говорил: раз уж мы почти тридцать лет терпим кюну-ведьму, должна же быть от нее какая-то польза!

Хёрдис помолчала, потом усмехнулась, причем правая половина рта и правая бровь у нее заметно дернулись вверх: вот и главный недруг признал ее способности и просит помощи! Кому что, а ей этот злосчастный набег приносит только славу и почет! Уж если кто удачлив, то это на всю жизнь, нравится это кому-то или нет!

– На всякого сильного сыщется сильнейший! – пословицей ответила она и загадочно промолчала о дальнейшем.

У кюны Хёрдис имелось в жизни мало друзей. Таких, кому она полностью доверяла, с кем делилась своими тайнами и у кого охотно искала помощи, насчитывалось всего трое. Очень разных, их объединяло одно: все трое не были людьми и не владели человеческой речью. Первым был пес по имени Серый, с которым Хёрдис дружила еще там, на родине, когда жила среди домочадцев Фрейвида Огниво, никого не любящая и никем не любимая, кроме этого пса. Он был ее постоянным спутником и собеседником, а иногда и помощником; он носил ей по ночам кусочки и корочки, когда она целых полмесяца сидела запертой в лодочном сарае и Фрейвид хёвдинг велел ее не кормить, пока она не скажет то, что он хочет от нее услышать. Серый последовал за ней и потом, когда она очутилась в пещере великана Свальнира, и погиб через год, глупо и безвременно, во время гонки за лисой напоровшись грудью на острый сук.

Там же, в Медном Лесу, Хёрдис сдружилась и с другим существом: с огромным волком по имени Жадный. С помощью своих новых, колдовских умений она иногда давала ему человеческий облик, и оборотень не раз сослужил ей хорошую службу.

Третьего друга она нашла уже здесь, в Аскефьорде. Двадцать шесть лет назад, впервые попав сюда, называясь женой Торбранда конунга и повелительницей Фьялленланда, она оставалась так же одинока, как и в пещере великана. Люди не противились воле конунга, но тихо, с непобедимым упорством не хотели признать ее своей. То горе, которое она им причинила, в глазах фьяллей весило больше того, чего брак с ней Торбранда конунга помог избежать.

«В одном племени был конунгом пёс, а у нас в кюнах теперь волчица!» – сказал однажды Асвальд Сутулый, и весь Аскефьорд повторял это за ним. Хёрдис отчетливо ощущала свою отчужденность среди них, глухую стену, которая мешала ее близости с людьми, и, к ее чести, знала, что виной тому не люди, а она сама. Она всегда была среди людей не своей , даже когда жила у отца. Такой она родилась, и поделать с этим было нечего. Ее муж-конунг честно держал слово и обходился с ней с должным уважением, но он не любил ее и не мог любить. Это только в сказании чудовище превращается в юную красавицу после первой же ночи, которую доблестный герой решится с ней провести, а Хёрдис в глазах мужа оставалась чудовищем еще не один год после рождения сына. Жизнь не сказание: здесь чудеса происходят не сразу.

Но здесь, в Аскефьорде, нашелся некто, с кем она могла говорить почти на равных. Малый Иггдрасиль, священный ясень, росший в полу гридницы и уходивший кроной выше кровли, сразу увидел ее и заговорил с ней. Они говорили не словами, но два года, проведенные Хёрдис в пещере великана, научили ее иной речи. Сливаясь с духом священного дерева, ее дух очищался от мрака и холода великаньей пещеры, согревался Изначальным Огнем, и благодаря ему Хёрдис так быстро вернула себе краски жизни, сумела родить прекрасного, здорового сына. Малый Иггдрасиль оставался верным другом Хёрдис все эти годы, не раз помогал ей и давал советы.

Первой же ночью после разговора о туалах кюна Хёрдис не легла спать, но отослала всех служанок в девичью и осталась в гриднице одна. Зная, что это означает, никто из женщин и челяди на кухне не мог заснуть, и все невольно прислушивались. Стена между гридницей и кухней не доходила до потолка, и в широкий проем вместе с дымом очага летели обрывки бормотания и пения. Кюна Хёрдис принялась за ворожбу.

Только в одном из двух очагов тлел огонь, совсем маленький, засыпающий: пламени уже почти не было, только гора черных углей еще багровела закатным светом, и волна яркого жара временами пробегала по головням, словно порыв раскаленного ветра. Кюна прохаживалась по палате между резными столбами, от одного очага до другого, и напевала что-то: самые сведущие могли узнать в ее бормотании известную песнь о сватовстве Фрейра к Герд [13].

Дай мне коня, пусть со мною проскачет сквозь полымя мрачное, и меч, разящий ётунов род силой своею! – 

пела кюна Хёрдис, держа перед собой посох, сверху донизу покрытый резными узорами, в которые вплетались девять рун, знаки девяти миров. Посох этот был не чем иным, как древком того копья, которое сам Один тридцать два года назад подарил Торбранду конунгу в обмен на жертву. «Оно твое и отныне будет принадлежать твоему роду! – сказал ему тогда Властелин. – Оно принесет тебе победу в любой битве, но на него наложено заклятие. Его не должно направлять на то, из чего была сделана цепь Глейпнир…» Но в первой же своей битве Торбранд конунг нарушил заклятие, направив копье на великана Свальнира, корень квиттингских гор. Копье сломалось. Из обломка наконечника сделали нож, который после Торбранда достался его сыну, а древко хранили без применения, пока кюна Хёрдис не сделала из него рунный посох, который колдуньи зовут Небесным Скакуном. И подарок Отца Колдовства отлично служил ей все эти годы.

Вот конь, возьми, пусть с тобою проскачет сквозь полымя мрачное, и меч, разящий ётунов род, если мудрый им бьется, – 

сама себе отвечала Хёрдис и видела перед собой не Фрейра, а самого Одина, известного также под именем Видольва, отца всех ведьм. У него она просила меч и коня для своего похода, и он дал ей то и другое. Конем был ее колдовской посох, а мечом – тайная сила, способная через моря и горы метким ударом поразить недруга. «Если мудрый им бьется…» А кюна Хердис была мудра – недаром она провела те долгие и страшные два года в пещере великана.

Сумрак настал, нам ехать пора по влажным нагорьям к племени турсов; доедем ли мы, или нас одолеет ётун могучий?

Закрытыми глазами Хёрдис видела влажные дороги поверх облаков, между небом и морем ведущие далеко на северо-запад – к острову Туаль. Она пыталась найти там женщину, обидевшую ее сына. А подобная обида, как бы плохо ни думали люди о материнских чувствах ведьмы, действовала на ее грозные внутренние силы, как масло на огонь. Торвард был лучшей частью ее самой, и эту лучшую часть она никому не позволит обидеть!

Видишь ли меч, в ладони моей, изукрашенный знаками? Голову им Герд отрублю, коль согласья не даст, —

пела Хёрдис, чутко прислушиваясь к отклику из-за облаков. Там стояла высокая, прочная стена силы, заграждающая фрию Эрхину от нападения. Конечно, верховная жрица богини была небеззащитна, но не было такой стены, которую не преодолела бы жаждущая мести Хёрдис Колдунья! Ей уже не раз случалось это доказывать. И если бы на острове Туаль больше интересовались делами Морского Пути, фрия Эрхина не раз подумала бы, прежде чем бросить вызов семье этой женщины!

Руны я режу — «турс» и еще три: похоть, безумье и беспокойство; но истреблю их, так же как резал, когда захочу! —

отвечая ей, песню продолжил уже другой голос, густой, низкий, гулкий, как гром под землей… Хёрдис содрогнулась от ужаса, холодной стрелой пронзившего ее с ног до головы, и поспешно открыла глаза: ей почудилось, что она снова слышит голос Свальнира… Это был Один, Отец Волшбы, отвечавший ей голосом того, кто навсегда соединился в ее памяти с мрачной, суровой, беспощадной и неудержимой силой колдовства. И он подсказывал ей способ одержать победу.

Хёрдис села на пол возле священного ясеня, вынула свой маленький нож с бронзовой рукоятью в виде головы уродливого тролля и принялась за работу. Распевая про себя заклинание, она царапала на одном из корней ясеня, выступающем из земли, Руны Волшбы, или Турс-руны: Турс, Ис, Эваз. Как сила Тора бьет и губит великанов, так Хёрдис звала его буйство и мощь на битву со своим врагом. Руна Льда скует и обездвижит противника, заморозит в нем силу и радость жизни. Руна Коня отнесет ее силы по назначению. Хёрдис пела, царапала руны, потом порезала себе руку возле запястья и окропила кору кровью, напитывая их силой.

Потом она повернулась лицом к священному дереву и обратила взгляд туда, где на его коре была вырезана цепочка рун. Для гадания ей не требовалось, как другим, раскладывать на белом платке двадцать четыре бляшки из кости или ясеня, вынимать одну, три или четыре и думать, что же они означают. Ее, собственно, никто не учил так, как веками деды учат внуков, чертя угольком на плоском камне или дощечке «крепчайшие знаки»: «А вот это руна Кано, руна огня. Помогает она, когда ворожат на здоровье и на любовь, а еще ее любят скальды, она делает стихи складнее. Если выпадет при гадании прямо, значит, подарок получишь, если наоборот – потеряешь что-то. Еще она пользу приносит врачеванию…»

Хёрдис училась по-другому: без слов, без объяснений. И гадала она по-другому. Сейчас, когда она осталась наедине со священным ясенем, опоясанным цепочкой рун, стены гридницы, дом и люди для нее исчезли. В ней ожили давние годы, громадная пещера в горе, долгие ночи полнолуния в святилище Стоячие Камни, наедине с окаменевшими великанами. Глядя в цепочку рун, тайно, неприметно она сливала свою кровь с невидимой кровью вселенной, и далекие силы говорили с ней своим, нечеловеческим языком.

В мыслях ее стоял вопрос: как победить тех, кто непобедим при свете дня? Должен ли ее сын собирать войско и вести его к берегам острова Туаль, чтобы отомстить за нанесенное ему оскорбление? Хёрдис смотрела его глазами, глазами мужчины и конунга, жаждущего отплатить за пережитый двойной позор, и мыслью скользила по цепочке рун. И вот одна из них откликнулась, засветилась на темном дереве рыжеватым пламенным светом. Это руна Альгиз, притом Хёрдис видела ее перевернутой, хотя все знаки были начертаны на дереве в прямом положении. Глазам колдуньи открывалась внутренняя суть руны, а не те черты, которые когда-то провел по коре священный нож. Ответ был дан: задуманное едва ли осуществится сейчас, а потому будь гибким. Не время для сомкнутого строя щитов и копий, будь как река, что обтекает большой камень стороной и находит себе обходной путь…

Хёрдис закрыла глаза, словно отставила в сторону первый вопрос, потом открыла их снова. Теперь она думала о другом: как найти тот обходной путь? На коре засветилась руна Райд – руна Пути. Он уже совершается. Единственный путь уже найден, и ноги знают свою тропу. Не мешай тому, что происходит само собой, доверяй тому, кто не говорит вслух, не мудрствуй, не размышляй, доверься внутреннему вожаку…

К чему ведет этот путь? Хёрдис освободила свой внутренний взор, позволила ему свободно скользить вперед, вперед, к тому, чего еще нет. На коре засветилась руна Гебо, руна взаимной связи. Кто-то поможет. Какой-то человек, связанный с вами, хотя и находящийся сейчас на другом конце пути…

Наутро в гридницу явились мужчины из усадьбы Дымная Гора. Стуре-Одда всегда встречали здесь с неизменным уважением, а Аринлейва теперь приветствовали веселыми криками: днем убив одного из туалов, сбежав из плена и доскакав до Рауденланда на бергбурском быке, он теперь считался в Аскефьорде одним из первых героев, так что даже сыновья Хродмара ревновали.

– Хотели мы поговорить с тобой, конунг! – начал Стуре-Одд. Он сегодня впервые выбрался из дому после того, как был ранен, и говорил еще с некоторым трудом, поскольку силы его восстанавливались медленно. – Прости, мне трудно быть в гостях у тебя долго, поэтому я сразу скажу, что хотел. Мы понимаем, что в зимние бури нелегко снарядить войско, но мы хотели бы знать, когда ты собираешься это сделать. Если ты помнишь, моя внучка, дочь моего сына Слагви, увезена туалами. Она спасла мою жизнь, отвела их мечи от моего горла, и мне стыдно было бы сидеть сложа руки, когда моя внучка в рабстве.

– Я не хочу, чтобы моя сестра лишний день оставалась в рабынях у какого-нибудь кабана с бронзовой головой! – горячо воскликнул Аринлейв, едва лишь дед его умолк. В глубине души он во всем винил себя, и бегство из плена уже представлялось ему не подвигом, а позором, как будто он бросил сестру в беде. Теперь он готов был разорваться, лишь бы скорее спасти ее. – Это позор для нашего рода, позор для всего Аскефьорда, что ее увезли, что хоть один человек из нас попал в рабство! Нужно освободить ее! Что ты скажешь на это, конунг? Мы сделали все, чтобы защитить твою честь и твое добро, так и ты должен сделать все, чтобы защитить наши семьи и нашу честь!

Он говорил не только о себе, но и обо всех тех, кто составлял Аскефьорд. Но Торвард конунг, сам не пострадавший, был уязвлен не меньше, а даже больше Аринлейва. Он чувствовал себя виноватым в этом набеге, который навлек на Аскефьорд своим глупым сватовством – теперь он считал его просто глупым, стараясь забыть все то, что его привлекало в Эрхине. Но идти на северо-запад, в океан, где бушуют зимние бури, когда даже вдоль берегов отваживаются путешествовать немногие, да еще плыть большим войском, когда в любой день волны могут разметать корабли, рассеять их и погубить все замыслы, – это было бы безумием. Торвард конунг был достаточно умен, чтобы это сознавать, но и достаточно горяч и горд, чтобы отчаянно страдать от своего бессилия. И это в первый год, когда он только-только провозглашен конунгом и еще должен доказать, что достоин этого звания! Иной раз ему приходило в голову, что судьба обошлась с ним чересчур жестоко, но эти мысли он гнал прочь, потому что ныть и жаловаться, хотя бы и про себя, – позорный признак слабости.

– К Празднику Дис мы соберем корабли и поведем их к острову Туаль, – ответил он, стараясь держаться невозмутимо и не показывать, что внутри он бесится. – Раньше это бессмысленно.

– Сдается мне, что и потом это будет бессмысленно! – подала вдруг голос кюна Хёрдис. – Разве вы не убедились, что туалы почти непобедимы в открытом бою?

– Но это днем! А ведь можно же приплыть туда и ночью! – не слишком уверенно подал голос Слагви. – Их трудно одолеть днем, я это и сам знаю, на себе испытал. Но ведь ночью они бессильны, и это мы тоже испытали на себе!

Он бросил взгляд в сторону сыновей Хродмара, и те охотно его поддержали.

– Не так-то все здесь просто! – живо возразила кюна Хёрдис, словно поймала их на ошибке. – Если бы достаточно было просто приплыть к Туалю ночью, забрать все его сокровища и спокойненько отчалить, то уже давно бы нашлись охотники это сделать и без вас! Каждый конунг хотя бы один раз в жизни бывал на острове Туаль и видел все то, что вы видели: и серебряный котел, в котором можно сварить целого быка, и золотую яблоню, и все-все! Притом каждый конунг видел это как раз тогда, когда только вступал на престол и отчаянно хотел отличиться! Однако я не слышала, чтобы хоть кто-то прославился подобным подвигом. То есть бывало, да, не раз и не два славные герои отправлялись к берегам острова Туаль, рассчитывая напасть на него ночью! Но хоть один из них вернулся назад? Вы слышали о таком? – среди тишины, с торжествующей уверенностью вопрошала кюна. – Нет? Ты, Слагви, ты, Стуре-Одд – вы знаете столько песен и сказаний, так есть ли среди них хоть одно об удачном набеге на Туаль? Нету? Так, видно, это неспроста, это поймет и ребенок! Глупо было бы думать, что мы выдумали такое, чего никто не выдумал со времен Харабаны Старого, который… это… Эохайд Оллатир!

Кюна все-таки вспомнила мудреное прозвище древнего прародителя и с торжеством обвела глазами мужчин в гриднице, словно одержала над ними решительную победу. Да так оно и было: все молчали, и многие из тех, кто в душе поддерживал Слагви, опустили глаза. Их ехидная повелительница была права: днем остров Туаль охраняла непобедимость его воинов, а ночью… Ночью, если рассуждать здраво, его охраняло что-то другое. Что-то такое, что делало невозможным набеги на него и под покровом темноты. Но никто из ходивших на него походами не вернулся назад и не смог рассказать, что опрокинуло надежды и расчеты.

– Мы говорили об этом и вчера, хозяйка, и третьего дня тоже! – заметил Эрнольв ярл, зорко к ней приглядываясь своим единственным глазом. – Ты что-то задумала?

– Я говорила с Малым Иггдрасилем, – значительно ответила кюна под десятками настороженных, вопросительных взглядов. – И ясень открыл мне, что не войском и не кораблями будет достигнута победа в этом деле. Сейчас не время потрясать щитом. Нельзя одолеть туалов в открытом бою, но непобедимых не бывает. А значит, победить их можно не снаружи, а изнутри. И это дело уже делается. Так вышло, что дочь твоя, Слагви, оказалась на острове. А совсем не так плохо, когда у нас есть надежный друг среди недругов! Да, да, Стуре-Одд! Хоть тебе и не хватает внучки, поверь мне – для нас всех очень хорошо, что она оказалась там. Вместе с ней туалы увезли отсюда свое будущее поражение. И все, что от нас требуется сейчас: как-нибудь связаться с ней, чтобы она вовремя могла подать нам знак. Она и только она найдет, где слабина в их сомкнутом строе, и даст нам знать, куда наносить удар. И что-то мне подсказывает, что она справится с этим делом. Хоть Сэла дочь Слагви и не любила выставлять себя напоказ, ума и отваги в ней не меньше, чем в ином мужчине.

– Я не могу спорить с Малым Иггдрасилем… – хмурясь, неохотно ответил Торвард. – Но… Не слишком-то мне приятно… Если мы, мужчины, будем ждать вестей и помощи от девушки… От той, которая вправе ждать помощи от нас…

Люди молчали: Торвард конунг в этих словах выразил общее чувство. Мужчинам и воинам было стыдно думать, что они намеренно оставляют девушку в руках врага, чтобы она позаботилась об их будущей победе. Получалось, что они прячутся за ее спиной. Но возразить было нечего.

От мысли о военном походе пока приходилось отказаться, но и новый путь, который предложил устами кюны Хёрдис сам Малый Иггдрасиль, тоже требовал серьезных размышлений. Теперь требовалось как-то установить связь с увезенной Сэлой: хотя бы узнать, где она сейчас и в каком положении, а также передать ей, что от нее ждут совета и помощи. Что именно ей выпало на долю «бросить копье» против обидчиков Аскефьорда, к которым она пока находится ближе всех.

Но как? Кто-то должен поехать туда к ней. Слагви предложил снарядить корабль и отправиться на Туаль с выкупом за нее, но эту мысль не сочли особенно удачной. А вдруг туалы примут выкуп, освободят Сэлу, и тогда она уже не сможет искать их слабое место изнутри. Семейство Стуре-Одда вполне устроил бы и такой исход, но тогда месть туалам за набег снова оказалась бы безнадежной затеей.

Но тогда Торвард конунг показал, что является достойным сыном своей хитроумной матери и своего изобретательного отца.

– Я знаю, как мы подадим ей весть! – сказал он после того, как предложение Слагви о выкупе дружина сочла неподходящим. – Позовите сюда наших квиттов. Только мужчин.

Лофт управитель, в ожидании возможных распоряжений стоявший у дверей, тут же вышел в кухню. Было ясно, кого Торвард конунг имеет в виду под «нашими квиттами»: он говорил о рабах, квиттингских пленниках, захваченных в разные годы нескончаемый войны. По всему Фьялленланду пахали землю, чинили изгороди, пасли скотину, чистили хлевы и мололи зерно квитты и квиттинки, самые старые из которых были взяты в плен десятилетия назад. Но имелись и молодые, привезенные в недавние года, когда фьялли еще пытались собирать с Квиттинга дань, год от года скудевшую.

Вскоре Лофт вернулся, ведя за собой четвертых квиттов, живших в Аскегорде: двух пастухов, скотника и водовоза.

– Асгрима Курносого послали выбирать сети, есть пока только эти четверо! – доложил он. – Послать за ним кого-нибудь, или пока этих хватит?

– Пока хватит. – Торвард конунг кивнул и помолчал, пристально поглядывая на четверых рабов, словно прикидывая, годятся ли эти люди, грязновато одетые, неказистые, с натруженными руками, для того дела, которое он задумал.

Видкон Водовоз, самый старый из всех, с согнутой спиной, покашливал, поднимая к лицу рукав. Скотник Хумле, коренастый мужчина лет сорока, с нечесаной рыжеватой бородой, явно беспокоился и моргал.

– Если ты, конунг, про свинью, то я того, еще тогда говорил Торхильде – подохнет свинья, потому что в ней червяк сидит! – поспешно заговорил он, не дождавшись, пока его о чем-то спросят. – Червяк в нутре, все одно она подохла бы. Я Торхильде говорил. И Бьярни Заплатка, конюший, слышал, он там тоже был, ты хоть его спроси…

Торвард конунг усмехнулся этому несоответствию своих забот заботам раба, и многие в гриднице встретили смехом эту беспокойную речь. Хумле растерянно замолчал. Кроме сдохшей ночью свиньи, которая давно худела и не хотела есть, он за собой вины не знал, и от этой усмешки его недоумение только возрастало.

– Я позвал вас вот зачем, – произнес наконец Торвард и снова немного помолчал. Дружина слушала его с не меньшим любопытством, чем четверо рабов. – Если бы вам четверым, и Асгриму Курносому тоже, хоть он и пошел за рыбой, дали корабль и послали в поездку за море, чтобы вы отвезли весть одному человеку, а после возвращения отпустили бы вас на свободу и даже дали бы в придачу серебра – согласились бы вы на это и дали бы клятву исполнить в точности все, что вам скажут?

Квитты молчали. На лицах их отражалось изумление, и трое других вопросительно поглядывали на Видкона Водовоза, который среди них считался не только самым старым, но и самым умным.

– Тебе, конунг, понадобились люди для поездки, из которой не возвращаются? – покашливая, спросил Видкон. Ничем другим он не мог объяснить это странное поручение. – Иначе ведь у тебя и без нас есть люди… более подходящие для такого дела…

– Ты ошибаешься. – С невозмутимостью, достойной самого Торбранда Тролля, Торвард конунг покачал головой, и старым хирдманам, хорошо помнившим его отца, померещилось движение в воздухе знаменитой соломинки, которым тот словно бы отметал нестоящие возражения. – Я считаю эту поездку совершенно безопасной. Более того – я очень хочу, чтобы все вы вернулись ко мне сюда целыми и невредимыми и рассказали обо всем, что видели.

– Но почему ты хочешь услышать об этом от рабов?

– Просто мне нужны люди с быстрым квиттингским выговором и высокими квиттингскими скулами. Люди, которые с чистой душой назовут себя квиттами и ответят на любой вопрос о Квиттинге, который им зададут. Нужно будет не упоминать о Фьялленланде, чтобы никто не догадался, что корабль ваш снаряжался здесь.

Лица хирдманов и ярлов просветлели, потому что эти-то теперь поняли, что задумал конунг. Кюна Хёрдис задорно усмехнулась: замысел сына понравился ей своей неожиданностью и дерзостью; Асвальд Сутулый дернул уголком рта, намекая, что ничего из этой затеи не выйдет.

– Но… что такого могут сделать квитты, чего не могут фьялли? – Рабы, не знавшие, о чем тут шла речь, по-прежнему были в недоумении.

– Квитты могут появиться на острове Туаль, не вызвав ни вражды, ни подозрений, – пояснил Торвард конунг.

Ни в какое другое время он не стал бы так обстоятельно беседовать с рабами, но он задумал дело, для которого ему требовались свободные люди, и уже теперь должен был обращаться с ними как со свободными. Ибо эту мудрость он постиг полностью: настоящей преданности и отваги можно ждать только от свободных людей.

– Думаю, не надо вам рассказывать, что Аскефьорд пострадал от набега туалов – вы были здесь в это время и все знаете лучше меня. И вы догадываетесь, что я не намерен оставить это оскорбление, нанесенное мне, безнаказанным. Но так вышло, что силой достичь нашей мести сейчас нельзя. Мы одолеем силу туалов изнутри. От вас потребуется немного: под видом торговцев приплыть на Туаль и найти там Сэлу, дочь Слагви и внучку кузнеца Стуре-Одда из Дымной Горы. Не думаю, что это будет трудно сделать. Она – единственная пленница, молодая и красивая девушка, а значит, попала в какой-то из самых знатных и богатых домов. Вы найдете ее и передадите ей то, что вам скажут позже. Потом вы вернетесь сюда и передадите мне ее ответ. И тогда… Нет. В тот час, когда вы дадите мне клятву исполнить поручение, я объявлю вас свободными людьми.

– Так мы поплывем на Туаль уже свободными? – тихим голосом, часто сглатывая от волнения, спросил пастух Винд. У него единственного из всех на шее был медный ошейник, как у пытавшегося однажды бежать.

– Да! – Торвард торжественно кивнул, понимая, что это важно.

– Тогда я, конунг, дам тебе клятву сейчас, – пробормотал Винд, а потом вдруг, как опомнившись, торопливо заговорил: – Я все сделаю, конунг! Все! Все, что ты скажешь! Я… я хоть жизнь отдам! Я послужу тебе, как… как…

Руки его вцепились в медный ошейник и дергали его, как будто этот обруч, носимый им уже лет пять, именно сейчас стал нестерпимо душить.

– Я надеюсь, ты послужишь мне так, как служит свободный человек своему конунгу! – окончил Торвард его речь, которой Винд никак не мог подобрать конец.

Квитт молчал, сглатывая; в глазах его стояли слезы, а загрубелые руки не выпускали ошейник.

– Мы согласны, – покашливая, добавил Видкон Водовоз. – Но, наверное, тебе пятерых будет мало?

– Мне нужно набрать человек двадцать, чтобы хватило на корабль. И все это должны быть только квитты. Но, думаю, во Фьялленланде наберется два десятка квиттов, способных держать весла.

Рабы не ответили. Они помнили, что таких, как они, оторванных от родины и порабощенных, во Фьялленланде гораздо больше, чем требуется на один торговый корабль. Но им обещали свободу, и не время было воскрешать старую ненависть.

Видкон коротким взглядом окинул лица ярлов. Справедливый Тюр, покровитель квиттов, все же подарил им месть: те, кто пленил их, ждут их согласия как благодеяния. Гордый и воинственный Аскефьорд наконец-то и на себе испытал ту участь, которую столько лет уже нес несчастному, растерзанному многолетней войной Квиттингу. И тяжесть его беды была так велика, что он не мог с ней справиться без помощи вчерашних врагов. Это ли не утешение в рабской доле?

Началась подготовка к новому походу. Кюна Хёрдис радовалась войне со священным островом Туаль, как мог бы радоваться двенадцатилетний отрок, только что опоясанный мечом и изнывающий в безрассудно-отважном нетерпении скорее испытать его в деле. Хёрдис приходила в восторг от мысли, что ее сын, ее собственный родной сын отважился на такое дело, как война со священной колыбелью власти, с прародиной всех конунгов и правителей Морского Пути и островов. Чувство почтения, даже простого уважения к чему-то древнему и священному было ей чуждо; она была из тех, для кого даже дурная слава лучше благополучной и благонамеренной безвестности. Чужое величие самим своим существованием бросало ей вызов, и она сама охотно бы пошла войной на остров Туаль и безо всякого повода. Что сын ее отважен, она знала и раньше, но теперь он проявил то самолюбивое упрямство, которое вело по жизни ее саму, и она была счастлива убедиться, что ее дерзость взяла верх над расчетливой осторожностью Торбранда конунга. Хитроумие сына, выраженное в замысле послать квиттов, так ее восхитило, что она даже стала чуть теплее относиться к Квиттингу, своей родине, с которой у нее в молодости совсем не вышло взаимной любви.

Дружина тоже была довольна, но некоторые сложности еще предстояло обдумать. Набрать двадцать человек на весла нетрудно, но на корабле не должно быть ни одного фьялля, а значит, и предводительствовать этим кораблем тоже должен квитт. Кто? Кого поставить вожаком над вчерашними рабами? Кто из них сможет достойно вести беседы с вождями туалов? Кто не ударит в грязь лицом на вершине священной горы? Видкон Водовоз, Хумле Скотник, Асгрим Курносый? Отчасти мог бы подойти Ингимар сын Хродмара, похожий на свою мать-квиттинку и унаследовавший от нее выговор, близкий к квиттингскому. Но по всем привычкам он был фьялль, а о родине предков по матери знал не больше других жителей Аскефьорда.

Однако известно, что если человек удачлив, то многие его трудности разрешаются сами собой. Через пару дней ответ сам пришел к Торварду – в лице Оддбранда Наследство. Это был весьма примечательный человек. По рождению и воспитанию он был квиттом, но последние двадцать семь лет прожил в Аскефьорде. Попал он сюда вместе с Ингвильдой дочерью Фрейвида, тогда невестой, а потом женой Хродмара Удачливого, и считался ее воспитателем, хотя на деле никогда им не был. Он приходился сыном тому человеку, который когда-то воспитывал самого Фрейвида Огниво, и вырос среди его домочадцев вместе с будущей кюной Хёрдис – хотя это обстоятельство не создавало никакой близости или приязни между ними. Прибыв в Аскефьорд вместе с Ингвильдой, Оддбранд и дальше оставался с ней, воспитывал ее сыновей, иногда ходил в походы вместе с Хродмаром Удачливым, но только не на Квиттинг. По своему складу это был человек неразговорчивый, невозмутимый и загадочный, знаток рун и полезных заклинаний. Именно поэтому Торбранд конунг поручил Оддбранду обучить юного Торварда ярла рунам и заклинаниям, которые пригодятся воину и правителю.

В Ясеневый Двор Оддбранд никогда не приходил без приглашения, и поэтому Торвард конунг удивился, увидев его среди гостей. Не заметить его было трудно: в свои шестьдесят два года он оставался по-прежнему высок, широк в плечах, спину держал прямо, и в каждом его движении была видна сила, не убывающая с годами. Его длинные и густые волосы наполовину поседели, как и борода, а брови оставались черными, и серые, стальные глаза из-под них смотрели проницательно, умно и холодно. Не подавая вида, что удивлен, Торвард конунг поприветствовал его и терпеливо ждал, пока Оддбранд объявит цель своего прихода.

– А, вот и Безумный Квитт! – воскликнула кюна Хёрдис, заметив гостя. Безумным Квиттом Оддбранда прозвали еще в ту пору, когда он только появился, и теперь уже никто не помнил, почему он получил такое прозвище. – В самый раз! Тебя-то нам и надо! У нас тут затевается безумное дело, как же нам обойтись без Безумного Квитта!

– Слышал я, что ты, конунг, освобождаешь квиттингских рабов, – заговорил Оддбранд. – Чтобы они отправились на Туаль и повидались там с девушкой, которую отсюда увезли.

– Да, так я задумал, – спокойно подтвердил Торвард. – Все знают, что квитты и фьялли не дружат: после того как туалы сами поссорились с фьяллями, в квиттах они увидят лучших друзей. Или ты думаешь иначе?

– Если я хоть что-то знаю о туалах, то они слишком заносчивы и слишком гордятся собой, чтобы снизойти до дружбы хоть с кем-то. Но именно поэтому им будет любопытно узнать, что думают в Морском Пути об их набеге. Возможно, твоим посланцам и удастся поговорить с туалами. И кого ты думаешь поставить во главе?

– Думаю поручить это дело твоему воспитаннику Ингимару сыну Хродмара, – ответил Торвард, слегка лукавя: доводы против Ингимара он знал, но предпочел, чтобы Оддбранд сам их назвал. – Он унаследовал квиттингский выговор своей матери и лицом больше похож на квитта, чем его брат.

– Но любой разговор о Квиттинге будет для него опасен, как весенний лед, – заметил Оддбранд. – И гордость по поводу убитых им туалов так ясно написана на его лбу, что я ее прекрасно вижу. Нет, для этого дела нужен человек, который сам умеет читать чужие мысли, но надежно скрывает свои.

– А также хорошо владеет заклинанием руны Исс, усмиряющим бурные волны, – добавил Торвард конунг. – И такого человека я вижу перед собой. Всем остальным за участие в этом деле я предлагаю свободу. Тебе я не могу дать свободы, потому что она у тебя и так есть. Что ты попросишь за то, что поможешь мне?

– Я ничего у тебя не попрошу. Я делаю то, что я делаю, без приказов и без вознаграждений. И если ты хочешь получить от меня помощь, избавь меня от того и от другого. Моя свобода и есть моя награда.

Нельзя сказать, чтобы все тут поняли это объяснение, но от Оддбранда Наследство и ждали чего-то в этом роде. Главное все поняли: он согласен!

Возглавив задуманный поход, Оддбранд поделился с конунгом еще одним замыслом. Квитты, которые приплывут под видом торговых гостей, не смогут заниматься поисками слишком долго. Даже если они найдут дом, в котором находится Сэла, под каким предлогом им добиться разговора с ней? С чужой рабыней из чужого племени? Осторожный Оддюбранд не собирался строить расчеты на счастливой случайности.

– Но что с этим можно поделать? – Торвард конунг в общем был согласен, но не видел другого выхода. – На месте будет виднее.

– Не стоит тратить столько сил и средств на пустые прогулки за море, делать дело надо наверняка, – отвечал ему Оддбранд. – Если хочешь одолеть что-то – слейся с ним. Чтобы подойти к девушке близко и чем-то на самом деле помочь ей, кто-то должен слиться с тем кругом, в котором она заключена.

– Но они же никого не принимают к себе. – Торварду хотелось погрызть соломинку, как делал его отец, в надежде, что она поможет понять, куда клонит Оддбранд. Далеко идущие предварительные расчеты не были его стихией.

– Они не любят, когда у них долго гостят чужие. Но чужие могут стать своими.

– Но как?

– Они пытались захватить пленных. Это значит, что им нужны рабы.

– Ты что, предлагаешь продать им кого-то в рабство? – в недоумении воскликнул Халльмунд.

– Ты совершенно прав, Халльмунд ярл. Я предлагаю продать раба в тот же дом, где находится девушка. Тогда их уже будет двое, они будут рядом и в одном положении. Это должен быть человек, которого девушка знает и которому она доверяет.

– Я пойду! – Аринлейв вскочил с места, едва лишь понял, о чем речь. – Я готов! Это буду я!

По гриднице прошел гул, и даже собственный отец попытался поймать Аринлейва за рукав. Конечно, Сёльви тоже любил племянницу, но это было уже слишком.

– Ты не годишься. – Оддбранд качнул головой. – Они видели тебя и могли запомнить. И ты слишком горяч. С первого взгляда на тебя туалам будет ясно, что ты за птица. Нужен другой человек. Притом такой, который действительно будет представлять ценность в качестве раба.

Очень многим казалось, что Оддбранд поставил неразрешимую задачу. Никто из настоящих рабов не годился, потому что им нельзя доверить такое важное дело, а те люди, которым доверять можно, никуда не годятся в качестве рабов. Да и попробуй найди человека, который на такое пойдет! Бывают рабы – военные пленники, бывают рабы – несостоятельные должники, бывают рабы, рожденные от рабов, – но добровольное рабство, избранное от неохоты о себе заботиться и за себя отвечать, наиболее презренно из всех!

Весь этот замысел: осуществить свою месть с помощью молоденькой девушки и квиттингских рабов, казался несуразным и даже нелепым, но Оддбранд Наследство предпочитал называть его не несуразным, а неожиданным.

– Туалам ведь такое в голову не придет! – говорил он. – А если и придет, то они сами себя посчитают сумасшедшими и бросят эти глупые подозрения. Всегда делай то, чего от тебя не ждут, конунг. Фрия Эрхина нанесла тебе удар, которого ты не ждал, – ответь ей тем же. Сам Один говорил, что за добро пристало отплачивать добром, а за ложь – ложью.

– Охотнее всего я поехал бы туда сам! – мрачно отвечал Торвард. – Но меня, знаешь ли, там помнят еще лучше, чем Аринлейва!

– Как знать… – замечал Оддбранд.

За тихим бешенством бессильного конунга он наблюдал с непонятным удовлетворением. Похоже, он видел в этом бешенстве плуг, взрыхляющий борозды еще более неожиданных замыслов.

Все к тому шло. Оддбранд завел привычку часто навещать кюну Хёрдис, причем она принимала его наедине в девичьей, выгнав всех служанок. Не раз они шептались у подножия Малого Иггдрасиля, и глаза кюны горели таким воодушевлением, словно она влюблена. Аскегорд жил в тревожном ожидании, понимая, что затевается нечто необычное.

Зима шла к концу, но вечера еще были длинными, и за Стуре-Оддом, как лучшим сказителем в Аскефьорде, нередко посылали лодку. Многочисленные домочадцы и гости, слушая о подвигах Сигурда или Хельги сына Хьёрварда, с удовольствием вспоминали собственные недавние подвиги или смутно мечтали о будущих.

– Расскажи-ка нам о пророчестве Грипира! – однажды попросила кюна Хёрдис.

При этом она бросила взгляд на Торварда: он сидел на приступке, смотрел в огонь и, кажется, совсем не слушал.

Сегодня утром он выходил пройтись и наткнулся на Асу, дочь Фроди бонда из Коровьего Лужка. Стоя за углом собственного хлева, Аса горько рыдала в полотенце и даже не сразу заметила, когда Торвард подошел и тронул ее за плечо.

– Торда у…уби…ли… – едва выговорила она, задыхаясь от слез и отчаянно шмыгая носом. – Тот корабль, что Аль… Альвор ярл с шер…стью посылал, Торд на нем ходил в гребцах… Убили! В Винденэсе. Кьяртан Белый рассказал. Там в Винденэсе на гостином дворе стали смеяться, что-де вашего конунга одолела женщина и всем вам теперь только в платье ходить… Целая драка была, и его кто-то ножом… Там похоронили, нам Кьяртан привез от него вещи и плату за полпути…

Аса, потрясенная внезапной гибелью брата, рыдала и прижимала к глазам мокрое полотенце, не замечая, как меняется лицо конунга. Безотчетно, по одной привычке утешать малых и слабых, Торвард обнял ее и потянул ее голову к своей груди, но ни единого слова не шло на язык, он точно окаменел внутри. Переполненная своим горем девушка даже не сообразила, что означает это все для него, но он увидел в ее словах упрек себе. Ведь это он, Торвард, дал тем винденэсским задирам повод насмехаться над ним и стал истинным виновником той злосчастной драки. Теперь он понял, почему вернувшиеся из Винденэса люди Альвора ярла не зашли, как обычно бывало, в Аскегорд рассказать о новостях. Должно быть, этот случай был далеко не единственным. Над ним, потерпевшим поражение от руки женщины, смеется весь Морской Путь!

Весь день он ходил еще мрачнее обычного, и ему хотелось завыть от мысли: а как теперь ему самому показываться в Винденэсе? В других местах? Он ненавидел остров Туаль и был готов на все, лишь бы рассчитаться за обиду и вернуть право смело смотреть людям в глаза. Но как? Как?

Стуре-Одд тем временем начал песнь о том, как Сигурд приехал к своему дяде по матери, конунгу Грипиру, мудрецу и прорицателю, чтобы тот поведал, что суждено герою в жизни.

Будешь велик, как никто под солнцем, станешь превыше конунгов прочих, щедр на золото, скуп на бегство, обличьем прекрасен и мудр в речах, [14] —

обещал Грипир Сигурду, и при этих словах Торвард наконец поднял глаза на мать. Все это сейчас звучало не слишком приятно и походило на насмешку.

Сначала отмстишь ты, князь, за отца, за горький конец конунга Эйлими; сыновей ты сразишь конунга Хундинга; будет твоею в битве победа.

Лицо Торварда делалось все сумрачнее. Только этого недоставало! Говорить с ним о мести за убитого отца просто жестоко: его собственный отец тоже погиб от вражеской руки, но он своей боли не мог облегчить даже местью. Торвард был вовсе не уверен, что даже если бы за смерть на поединке приличия позволяли мстить, ему было бы приятно убить Хельги сына Хеймира.

Лишит тебя счастья ликом прекрасная светлая дева, забросишь труды, забудешь людей, сна лишишься, с ней не встречаясь.

Торвард в досаде бросил в огонь прутик, который перед этим вертел в руках и переламывал. Ну, матушка, выбрала сказание! Да, все так и случилось: прекрасная ликом дева свела его с ума, но теперь-то он вполне понял, каким дураком был, и не надо ему об этом твердить снова и снова! На мать он не смотрел и вообще не поднимал глаз, стыдясь своей досады. А кюна Хёрдис сидела с самым безмятежным и довольным видом, благосклонно кивая Стуре-Одду в знак того, как приятно ей его слушать.

В путь отъезжая, обличьем сменяется Гуннар с тобой; Грипир не лжет! На Гуннара ты станешь похожим, но сохранишь красноречье и мудрость; ты обручишься с девою Хеймира; не отвратить этой судьбы.

Обручишься, как же! Хрен троллиный! Торварду очень хотелось уйти; но показывать людям, как все это его уязвляет, хотелось еще меньше, и он молчал, с мрачной обреченностью глядя в огонь.

Ты будешь покоиться, князь благородный, с девою рядом, как сын возле матери; будет за это хвалимо навеки, вождь народа, имя твое…

И тут Торвард чуть не рассмеялся, но его сдержанную угрюмую ухмылку все увидели и все поняли. Уж чего не было, того не было! Он-то на своей священной горе вовсе не «покоился», и уж точно не «как сын возле матери». И позор, полученный вместо славы и похвалы «навеки», в свете древней песни выглядел закономерным и заслуженным. Нет бы ему послушать ее перед отъездом на остров Туаль! Но здесь, право же, есть разница: Брюнхильд была недоступна женихам, потому что ждала одного, а Эрхина неподвластна одному, потому что ей положено много «мужей»…

Смеясь над собой и своим «неправильным» поведением на священной горе, Торвард отчасти расслабился и уже вполне спокойно дослушал песнь до конца. Так хорошо начавшись, жизнь Сигурда окончилась предательской, бессмысленной гибелью, которая опозорила убийц, а его не прославила. И Торварда, как и юного Сигурда, немало подбодрило обещание прорицателя, данное напоследок:

В том утешенье, князь, найдешь ты, что счастья тебе суждено немало: здесь на земле, под солнца жилищем, не будет героя, Сигурду равного!

В самом деле, хватит сидеть в мрачной торжественности древнего героя! Как будто встряхнувшись, Торвард опомнился: чугунный небосвод, так на него давивший, вдруг треснул, не вынеся собственной тяжести, и в трещину полился свежий воздух. Невыносимая тоска, так долго его душившая, наконец задохнулась сама. Конечно, мечта об Эрхине была красива и потерять ее жаль, но она, слава Фрейе, не единственная женщина на свете.

Подняв глаза, Торвард встретил взгляд Уни, дочери Храппе рыбака, одной из своих прежних подружек, совсем позабытых за последние месяцы. Сидя у самой двери, она с надеждой ловила его взгляд. Не вечно же ему сидеть в оцепенении, должен же он когда-нибудь стать прежним! Прежним, однако, Торварду не суждено было стать уже никогда, но он опомнился настолько, что стал узнаваем для себя и других. Он подмигнул Уни, и она раскрыла глаза, не веря такому счастью.

– Я сколько это слушаю, а все не пойму: в кого же Брюнхильд на той горе влюбилась, в Гуннара или в Сигурда? – спросила Сольвейг Красотка, когда песнь была окончена и все вздохнули над злой судьбой славнейшего из героев. – Ведь она видела лицо Гуннара. И потом за него же вышла замуж. Чем она была недовольна, зачем людей-то убивать? Ведь что хотела, то и получила.

Фру Сольвейг обвела людей широко раскрытыми карими глазами и выразительно пожала плечами, словно призывая всех согласиться, что это все очень глупо. Кое-кто тихонько посмеивался. Старшую внучку Стуре-Одда недаром прозвали Красоткой – она была хороша собой, румяна, высока ростом, и вся ее фигура дышала здоровьем и силой. Держалась она самоуверенно, и у нее имелись все основания для этого, поскольку она владела решительно всем, что нужно женщине для счастья. Расторопная и хорошая хозяйка, никакой иной мудростью, кроме той, что имеет отношение к кухне, Сольвейг Младшая обременена не была и очень сильно уступала в этом сестре Сэле, которая никогда не задала бы такого глупого вопроса!

– Да нет же, она полюбила не лицо, а самого Сигурда! – ответила ей фру Альвелинда из Бергелюнга. – Ведь главное в человеке – дух, а обличье – почти то же самое, что одежда! Дух его был сильнее и храбрее всех живущих, иначе он не попал бы к ней на огненную гору. Вот это она и полюбила. А внешность – это ерунда.

– Конечно! – согласилась фру Вильминна. Жена Халльмунда тоже не славилась большой ученостью, но лучше Сольвейг понимала, что такое любовь, а это тоже по-своему немалая мудрость. – Если уж тебе суждено кого полюбить, то внешность здесь ни при чем. И Брюнхильд полюбила Сигурда, только она думала, что у него глаза и волосы как у Гуннара. А ей потом подсунули Гуннара, только с глазами и волосами как у того Сигурда, которого она полюбила. Вот она и обиделась. И правильно. Это же все равно что обокрасть!

Мужчины посмеивались, слушая это причудливое объяснение, но женщины вполне его понимали.

Потолковав о том о сём, гости стали расходиться, Уни выразительно медлила у двери, и Торвард было встал, охваченный известным нетерпением, но кюна Хёрдис села возле сына и взяла его за руку.

– Поговори со мной немного, конунг, сын мой! – с намеком предложила она. – Как тебе понравилась песнь?

– Я очень благодарен судьбе, пославшей мне такую добрую и заботливую мать! – с чувством поблагодарил Торвард, в свою очередь сжав ее руку и привстав. – Я все сидел в безмолвном горе над своей погибшей честью, как Гудрун над мертвым Сигурдом, пока добрая женщина не сбросила покрывало с трупа и не предложила вдове его поцеловать. Так и ты ткнула меня носом в мои кровавые раны, и я сообразил, что хватит убиваться, надо как-то дальше жить. Ну, что, я свободен? Извини, госпожа моя, но я действительно вспомнил, что на свете есть и другие женщины…

– Подожди! – Кюна не выпустила его руки и заставила снова сесть. – Ты, кажется, пропустил в этой песни самое важное.

Взглядом она подозвала Оддбранда; тот встал и с неспешной величавостью направился к ним. Заметив старика, Торвард перестал рваться на свободу и снова сел. Оддбранд был не любителем слоняться по чужим домам, и если уж он задержался, когда гости расходятся, значит, для этого есть причины.

– Хотелось бы, чтобы нас никто не слышал! – пояснил Оддбранд, усаживаясь на ступеньку возле Торварда и глазами показав на перегородку между гридницей и кухней, которая не доходила до крыши и через которую доносились голоса челяди. – У нас к тебе такой разговор, конунг, который, если мы договоримся, будет заключать в себе великую тайну!

Торвард слегка переменился в лице, посторонние мысли как ветром сдуло. Оддбранд Наследство сам был ходячей тайной: раз уж он вслух произнес это слово, то дело и впрямь нешуточное. Похоже, Оддбранд и кюна не зря шептались столько вечеров подряд, и сейчас он услышит то решение, которого так не хватало!

– Мы с твоей матерью все размышляли о том, как достойно увенчать твой прекрасный замысел! – вполголоса начал Оддбранд. – Насчет квиттов.

– И насчет раба? – так же вполголоса уточнил Торвард.

– Да! – Старик кивнул. – Ты, помнится, говорил, что охотно поехал бы сам… если бы только тебя там не узнали. Замысел этот непрост. Мы хотим проникнуть за грань Иного Мира. А значит, все у нас должно быть перевернуто, как отражение в воде. Ты даешь свободу рабам. Это хороший первый шаг. Теперь следует сделать второй: обратить в раба свободного. Кто свободнее всех? Конунг.

Торвард вопросительно смотрел на него, не понимая.

– Твоя мать не случайно пожелала сегодня услышать песнь о пророчествах Грипира. Вернее, она пожелала, чтобы ее услышал ты. Сама-то она уже давно вспомнила тот мудрый совет, который в этом сказании заключен. Проникнуть к спящей деве на огненную гору мог только тот, кто не ведает страха. Это мог сделать только Сигурд, но сосватать прекрасную деву он обещал не себе, а своему побратиму Гуннару. Вот им и пришлось поменяться обличьями. Сигурд, не ведающий страха, явился к ней в обличье Гуннара: сам Гуннар не сумел бы к ней попасть, а в своем обличье Сигурд не сумел бы помочь побратиму. Вот и мы с твоей мудрой матерью рассудили: на остров Туаль должен поехать не кто-нибудь, а Торвард конунг, но поскольку его там знают, то добиться успеха он сможет только в обличье Гуннара…

– Какого Гуннара? – не сдержался Торвард. У него кружилась голова: он даже не понимал: а не шутит ли с ним этот белобородый чернобровый старик, так похожий на Одина, только что не одноглазый!

– Допустим, его будут звать по-другому. Речь идет о том, чтобы тебе принять на себя чужое обличье и под видом другого отправиться на остров Туаль. Что ты об этом скажешь?

– Что здесь кто-то с ума сошел! Я! В чужом обличье! Ничего себе! Это каким же колдуном надо быть! Я ж не колдун!

– А я-то кто? – чуть ли не оскорбленно вскричала кюна Хёрдис, но тут же, опомнившись, резко понизила голос. – Это не такое уж сложное колдовство, конунг, сын мой! Это даже не то, чтобы поселить свою душу в чужое тело, это еще проще! Это всего-то навсего отвод глаз, это умеют многие хуторские ворожейки. И уж тем более это умею я!

– Да, твоя мать умеет! – подтвердил Оддбранд. – Она умела это, еще когда была моложе фрии Эрхины.

– А что значит поменять обличье? – стал расспрашивать Торвард, пытаясь скорее охватить умом этот волнующий, поразивший его замысел. – Я должен поменяться с кем-то телами?

– Нет, твое тело останется при тебе! – утешила его кюна Хёрдис. – Ты останешься собой, с тобой останется вся твоя сила, твои руки, ноги и прочее, просто другим людям ты будешь казаться другим человеком. Ты будешь выглядеть другим, оставаясь собой. Не бойся, это не больно. Я так делала много раз. Я умела даже принять на себя образ, который хранился в памяти того, кто смотрел на меня. И тем более мне будет легко сделать это, видя перед собой живого человека.

Торвард оперся локтями о колени и зажмурился, пытаясь унять суматоху в мыслях и вообразить, как все это будет выглядеть.

– Значит, там я буду вместо кого-то другого, а кто-то другой будет здесь вместо меня? – спросил он чуть погодя.

– Это не обязательно, – ответила Хёрдис. – Если мы выберем тебе обличье, скажем… Храппе рыбака, то надевать на него твой облик вовсе не нужно. Просто на свете окажутся как бы два Храппе – один здесь, другой на Туале.

– Но для общего спокойствия было бы лучше, если бы ты позволил придать этому другому, скажем, Храппе, твой облик на время твоего отсутствия, – добавил Оддбранд. По той слаженности, с каким старик и кюна дополняли речи друг друга, было видно, что между собой они обсудили все до тонкости. – Иначе Фьялленланд останется без конунга неизвестно на какое время. Чтобы людям было спокойнее, какому-то конунгу, хотя бы поддельному, следует посидеть в это время на твоем месте. Конечно, править будет твоя мать.

– А если ему там понравится?

– Так ведь я всегда могу сдернуть с него твое обличье и показать всем, что это всего-навсего Храппе! – с торжеством воскликнула кюна. – Не беспокойся, сын мой, твоя мать всегда сумеет постоять за твои права! Я сражалась за них, еще когда ты не родился!

И Торвард почувствовал искреннюю благодарность к матери, которая, при всех своих странностях, по-настоящему была предана своему порождению, не хуже любой матери на свете.

– Кто это будет? – спросил он, помолчав. – Не Храппе же, в самом деле!

– Нет. Ведь тебе нужно попасть поближе к фрие Эрхине, а для этого нужно обличье помоложе и покрасивее. Внушающее любопытство и доверие.

– И без фьялленландского выговора, – дополнил Оддбранд, с намеком глядя на Торварда, словно побуждая скорее догадаться, кого он имеет в виду.

– Уж не твой ли почтенный облик ты мне предлагаешь? – Торвард недоверчиво усмехнулся.

– Нет. Я, собственно говоря, имел в виду Коля. Того слэтта, который живет у Стуре-Одда. Слэтт, привезенный квиттами, не вызовет никаких подозрений. Он достаточно молод и по-своему хорош, чтобы, одушевленный твоим духом, смог проникнуть куда угодно и сделать что угодно…

– А еще он достаточно… доступен для нас, на случай если… – начала Хёрдис и окончила многозначительным движением бровей.

Торвард ее понял. Слэттинский бродяга без друзей и родных будет наименее опасен в том случае, если ему действительно понравится на месте конунга. Или если у него окажется слишком длинный язык.

– Ну, ты согласен? – с нетерпением спросила кюна. Было видно, что саму ее увлек этот замысел, и если сын откажется, лишив ее возможности испытать свои силы, она будет жестоко разочарована.

– Но подумай как следует, конунг! – предостерег Оддбранд. – Ведь тебе придется жить не просто в обличье другого, тебе придется какое-то время провести в шкуре раба .

– Не раб тот, кто становится им не из лени и трусости, а совсем наоборот! – горячо воскликнула кюна. – Ты примешь только обличье Коля и обличье раба, но останешься собой! Подумай, сын мой! У нас нет другого способа достойно отомстить, прожди мы хоть сто лет! А нам не будет счастья, тебе не будет удачи, если ты не отомстишь!

Торвард молчал: он знал, что она права. Что можно сто лет ждать случая одолеть туалов, непобедимых при свете дня и по какой-то тайной причине недоступных ночью, но так и не дождаться. И не сметь показываться ни в Винденэсе, ни где-то в другом месте. А вслед за позором неотомщенной обиды придет другая беда, неудача – не ему одному, а всему Фьялленланду. Их корабли будут с двойным усердием грабить на морях и на стоянках – считая всех фьяллей беспомощными рохлями, если даже их конунг не способен постоять за свой собственный дом. Вслед за туалами сюда, в Аскефьорд, явятся еще целые толпы любителей чужого добра. Над любым фьяллем, куда бы он ни заехал, будут хохотать, и никому, даже Эрнольву ярлу, не увидеть от людей прежнего, заслуженного почета! А значит, он, Торвард конунг, любой ценой должен восстановить свою честь, которая есть честь всего Фьялленланда.

При мысли о рабстве внутри прошла судорога негодования и отвращения, но Торвард перетерпел ее и продолжал думать. Все в нем кричало от возмущения, что он, потомок Одина, сорок первый конунг Фьялленланда, несущий в себе дух Одина и Тюра… Само слово «раб» рядом с ним оскорбляло все мироздание. Но… Ради возвращения похищенного Мйольнира Тор даже оделся в женское платье и сидел на собственной «свадьбе» в качестве невесты великана – а это, что ни говори, гораздо хуже! Тюр пожертвовал правой рукой, без которой даже богу тяжело – зато теперь рука его находится с той стороны бытия , и ей подвластно все, что с той стороны. Если к жертве подойти правильно, ее можно сделать не потерей, а приобретением. А ему сейчас уже мало что осталось терять.

Бесчестье рабства было хуже смерти, но разве не сильнее пострадала его честь из-за вероломства Эрхины? Разве возможность отомстить ей не заслуживала жертв – любых жертв? Его долг перед Фьялленландом и перед собой в первую очередь требовал этой мести. И если ради этого требуется пойти на унижение – высшее мужество, а значит, высшая честь будут в том, чтобы сознательно и добровольно решиться на это. Он не думал о том, что под обликом Коля его никто не увидит, а значит, для «Торварда конунга» никакого бесчестья как бы и не будет: сам-то он будет знать, кто он.

Впрочем… Мой облик – еще не есть я, иначе он не звался бы моим , то есть принадлежащим мне, но отличным от меня. Моя честь – еще не есть я, моя свобода – еще не есть я… даже мое тело – тоже еще не я. А значит, если отнять все, что «мое», то останется чистый, голый «я» – то есть… божественный дух, оживляющий тело и разум. То есть бог. Значит, быть собой – это быть богом. Быть богом – значит быть собой. Один и Локи, в конце концов, одно и то же, что наверху, то и внизу. Все во вселенной неразрывно связано. А значит, став рабом по имени Коль, Торвард конунг не перестанет быть собой. Во всех смыслах. А в том, чтобы быть именно собой, и состоит высшая честь и высшее посвящение. Ведь посвящение и есть смерть, необходимая для рождения в новом, высшем качестве. А разве нынешний случай того не стоит?

– Ты понял… – тихо сказала кюна Хёрдис, пристально наблюдавшая за его лицом. Лицо это оставалось вполне непроницаемо, но его карие глаза были ее карими глазами, а она была не только колдуньей, но и его матерью. И она видела, что в эти мгновения он думает о том, о чем раньше не имел нужды думать, и проходит свое, внутреннее посвящение, без которого все обряды останутся только пустыми играми. – Ты понял… Ты сможешь…

– Жизнь рабов не так уж и весела, – намекнул Оддбранд.

Торвард в задумчивости кивнул и посмотрел на свою ладонь. Это уже было не так важно. Его руки мало чем отличались от рук того же скотника Хумле – сильные и жесткие, в морских и сухопутных походах привыкшие ко всякой работе. Тяжелая жизнь раба его не страшила: воин должен уметь выжить везде, поэтому спать на земле и есть что попало для Торварда не было в новинку. Еще подростком он был приучен видеть еду даже в проползающей гадюке, если ничего лучше не предвидится. Ценность как работник он тоже мог представлять: в перечень обязательных умений знатного человека входит ковка оружия, без чего последнее взрослое посвящение получить невозможно. Торвард, хотя не увлекался этим делом, научился орудовать молотом и клещами так, что даже Стуре-Одд, его обучавший, не очень ругался. А вот ходить с опущенной головой и молчать, когда к тебе обращаются с приветствием вроде: «Поди сюда, скотина!» – это сложнее. Но там, где никто другой тебя не заставит, ты сам себя заставишь. Еще как!

Конечно, притворяться урожденным рабом нет смысла: и осанка не та, и выражение глаз, и привычки, и разговор. Но, в конце концов, воины тоже иногда попадают в плен и бывают продаваемы в рабство. Время от времени случается… Вон, Ормкель до сих пор в драку лезет, если в чьих-то словах усмотрит намек на то, как сам оказался продан лет двенадцать назад, – однако же, при всей его доблести, с ним это было, и никакого чуда в этом нет. Если кто-то на Туале и спросит, как это случилось, всегда можно предъявить пару старых внушительных шрамов и выдать их за те самые «почти смертельные» раны, из-за которых воин и оказался в плену. То есть не своих шрамов, у него же будет внешность Коля… У того есть шрам на лице, из-за чего бровь выпрямлена… То, что в нем могут опознать бывшего воина, само по себе не опасно. А если кто-то там сумеет увидеть сквозь тот морок, который кюна Хёрдис наведет?

– Тебе надо будет научиться сдерживать себя и сохранять внутреннюю тишину ! – многозначительно произнесла кюна Хёрдис. – Это трудно, но если ты этому научишься, то победишь. И это умение тебе весьма пригодится в будущем. Ну, что ты нам скажешь?

Он увидит Эрхину… Он будет видеть ее, когда она не будет и подозревать об этом. И он, может быть, узнает, кто же она такая – та прекрасная, как зимняя звезда, богиня из сада цветущих яблонь, к которой он сватался, или та мстительная и неблагодарная ведьма, которая ударом в спину отплатила ему за любовь. В его сознании было как бы два ее образа, к которым он относился по-разному. Если все это разорение вдруг окажется недоразумением, чьей-то чужой злой волей – он готов был простить ее и даже снова предложить ей свою любовь. А если он с любовью все-таки ошибся и она – не та, в которую он влюбился, – тогда месть будет его правом и даже его непременной обязанностью. Оскорбление, нанесенное Аскефьорду, ни в коем случае нельзя забыть. Он просто не имеет права прощать такое, как мужчина и тем более как конунг. А конунг должен идти впереди… И не зря его поднимали на щите в тот осенний, озаренный факелами темный вечер.

– Должен же я что-то предпринять, – наконец ответил Торвард. – И если вы, двое первых мудрецов Аскефьорда, не придумали ничего лучше… Я согласен.

Глава 8

Обогнув Острый мыс, корабли Бергвида Черной Шкуры двигались на север, вдоль восточного побережья Квиттинга. Местные жители в страхе разбегались, завидев черный корабль с бычьей головой на носу, в последние десять лет ставший ужасом и проклятьем здешних мест. Но в этот раз Бергвид был настроен очень миролюбиво и на всем пути не совершил даже ни одного «берегового набега» [15], обходясь собственными припасами. Слух о его приближении быстро достиг хёвдинга Квиттингского Востока, и к тому времени как «Черный Бык» приблизился к Тингвалю, Даг Кремневый уже собрал не очень большое, но надежное войско. К счастью, оно не понадобилось. Бергвид Черная Шкура вошел в Хравнефьорд с белым щитом на мачте, и от удивления восточные квитты чуть не выронили свое оружие: «Черного Быка» под знаком мира не видел еще никто и никогда. Сам Бергвид стоял на носу в своем черном плаще из бычьей шкуры и в шлеме, опираясь на копье, но на берег сошел с важным и ничуть не воинственным видом.

– Рад приветствовать тебя в Хравнефьорде, родич, Бергвид сын Стюрмира! – сказал, выйдя ему навстречу, Даг хёвдинг, но и голос, и весь вид его выражал не радость, а только безграничное изумление с примесью недоверия.

– И я рад застать тебя в благополучии! – важно ответил Бергвид. – Я приехал говорить с тобой и с твоим родом о том, что восстановит честь и благополучие всех квиттов!

Даг никогда не питал к Бергвиду большого доверия, но тот как-никак приходился родичем его жене, фру Борглинде, и уже поэтому хозяин Тингваля считал своим первым долгом оказывать ему всяческое гостеприимство, помощь и поддержку. В усадьбу спешно послали гонца, и, когда Даг и Бергвид с обеими дружинами приблизились, фру Борглинда, с изумлением на круглом румяном лице, вышла встречать родича с рогом пива.

Поднабравшись с годами кое-какой учтивости, Бергвид не спешил открывать цель своего приезда. Сидя в гриднице, он учтиво беседовал с Дагом о новостях, из которых главной была, конечно, смерть Торбранда конунга. О ней здесь знали во всех подробностях, вплоть до поминальной песни, которую сочинил к погребению знатный слэттенландский скальд, Скельвир Медвежий Дух. Но, на счастье любопытных, Бергвид привез с собой сестру Хильду, и от нее-то фру Борглинда с дочерью Хельгой еще до вечера узнали, что произошло на озере Фрейра и с чем приехали неожиданные гости.

Увидев на вечернем пиру кубок Дракон Памяти, фру Борглинда так разволновалась, что даже заплакала. В последний раз она встречалась с ним лет двадцать пять назад, еще когда Бергвид был трехлетним ребенком, а она сама – молоденькой девушкой, жившей в усадьбе Лейрингов на Остром мысу – той самой усадьбе, обугленные развалины которой давно уже скрылись под мхом и кустарником. В этом кубке была древняя слава рода Лейрингов, слава Асугисаля Удачливого, первого из ярлов Острого мыса, который принес когда-то этот кубок из Медного Леса – существовала целая песнь о том, как он добыл его из пещеры великана, и фру Борглинда когда-то пела ее своим детям. И в нем же было мучительное унижение тех двух последних лет, которые Лейринги прожили под властью фьяллей. В золоте его днища навек задержался отсвет того страшного пожара, в котором сгорела усадьба Лейрингов. И чьи руки вынесли кубок из огня, как он попал в курган оборотня в Граннланде – этого не знал никто. Фру Борглинда то плакала, осторожно поглаживая Дракон Памяти кончиками пальцев, то вдруг прикусывала губу и отводила взгляд от Бергвида. Ведь ее родной брат, Хагир Синеглазый, тот, что вынес кубок из кургана оборотня, так и не узнал толком, как этого кубка лишился… Он был убежден, что Бергвид попросту украл у него Дракон Памяти, чтобы отдать его ведьме из Медного Леса… Намекнуть об этом Бергвиду, тоже своему родичу, фру Борглинда не могла, а тот сидел и пил пиво из чудесного кубка с таким важным видом, словно сам добыл его у великана Свальнира, притом только на днях.

Речи его о мести осиротевшим фьяллям с большим вниманием выслушивались хёльдами восточных квиттов, которые собрались сюда, в Тингваль, намереваясь обороняться от самого же Бергвида. Теперь же многим казалось, что он говорит дельные вещи, хотя Даг хёвдинг его не поддерживал.

– Я не могу запретить людям идти в поход, где они надеются найти добычу и славу, но сам я не обещаю присоединиться! – сразу сказал он. – Это только кажется, что Фьялленланд теперь беззащитен! Я хорошо знаю Торварда яр… Торварда конунга. Он – отличный воин и очень сильный человек. У него сильнейшая удача, одна из самых сильных, что мне встречались. Одолеть его не легче, чем самого Торбранда. Их родовой дух-покровитель – валькирия Регинлейв. Чья удача пересилит его удачу?

– Но ведь Торбранд конунг был убит, а Торвард не отомстил за его смерть! – горячо воскликнула Хильда. Вот уж кто не стеснялся спорить даже с самыми уважаемыми людьми. – А раз он не отомстил, он обесчещен, а значит, и удача его покинула! А Бергвид хёвдинг, мой брат, как раз хочет отомстить за отца, и в этом деле боги дадут ему помощь и поддержку! Один и все валькирии будут на его стороне!

– За смерть своего отца он не должен мстить, потому что тот был убит на поединке. Такова была воля богов. А Регинлейв теперь перешла к Торварду конунгу и охраняет его. От ее щита отскочит любой меч.

– Моя удача теперь тоже велика! – возразил Дагу сам Бергвид. – Ведь у меня теперь есть Дракон Памяти.

– И ты умеешь им пользоваться? – с якобы почтительным, а на самом деле недоверчиво-насмешливым выражением осведомился Дагвард, младший сын Дага.

Это был высокий, как его отец, кареглазый, как мать, румяный и красивый парень двадцати трех лет, обрученный с самой прелестной девушкой восточного побережья. Его невеста, йомфру Хедлин, дочь Халара из усадьбы Углеберг, на беду Бергвида, вместе с отцом гостила в это время в Тингвале. Постоянно на нее поглядывая, самолюбивый Дагвард жаждал покрасоваться перед невестой.

– А есть люди, которые не умеют пользоваться кубками? – насмешливо ответила ему Хильда, которая немного заигрывала даже с ним, хоть Дагвард и приходился ей родичем. – Может быть, каких-нибудь отважных героев поят молоком с ложечки?

– Я имею в виду, о ветвь ожерелий, не питье из этого кубка! – почтительно-терпеливо отвечал Дагвард, в душе смеясь над невежеством дочери рабыни. – Но Дракон Памяти, видишь ли, был создан свартальвами не только и не столько для питья. Он имеет совершенно другие свойства, и они в нем даже скорее главные. Матушка, я верно говорю?

– Верно! – вздохнула фру Борглинда, которая ему про это и рассказывала. А сама подумала, насколько он жестче, при всей его улыбчивости, чем его дядя Гельд Подкидыш, у которого Дагвард и перехватил это «видишь ли». У Гельда это звучало как знак доверия и близости к собеседнику, а у Дагварда – как слегка приглушенная насмешка над его тупостью.

– Победу в битве дает другое сокровище Свальнира – меч Дракон Битвы, который зарыт в курган Торбранда, и я думаю, он весьма крепко его держит, – продолжал Дагвард. – А Дракон Памяти – все равно что Источник Мимира, только маленький. Тому, кто сумеет разбудить его силу, он откроет все, что знали его предки. Откроет прошлое его рода. А поскольку корни будущего тянутся из прошлого и его основания давным-давно заложены, то разумный человек увидит в нем и будущее. В том числе свою победу или смерть. Что, впрочем, одно и то же, потому что достойный человек храбро сражается, не жалея себя, суждено ли ему погибнуть или уцелеть. То есть, видишь ли, просто пить пиво из Дракона Памяти, это, знаешь ли, все равно что… – при всей своей речивости Дагвард не сразу подобрал подходящее сравнение, – все равно что Мйольниром забивать гвозди. В то время как мир осаждают турсы.

Бергвид в ответ на эту речь только набычился и промолчал. Он почти ничего не понял: если о взаимоотношениях Мйольнира и турсов он еще знал, то об Источнике Мимира, при его рабском воспитании, имел самые расплывчатые представления. «Держит Один совет с головой мертвой Мимира…» «Я знаю, что Одина око сокрыто в источнике Мимира, мудростью славном…»[16] Какие-то отрывки строчек вертелись в голове, но при чем тут кубок, он никак не мог уловить и потому злился. Хильда молчала, слегка приоткрыв ротик: в этих вещах она понимала не больше брата.

– Мимир – это память самого Одина, – немного робко пояснила йомфру Хельга, сестра Дагварда. Она старалась сгладить насмешки брата: ведь их гости не виноваты, что никто им в свое время не рассказал о тех вещах, о которых они имели право знать по своему происхождению. – Мимир – из рода ётунов, но и Один тоже, и потому Мимир – память предков Одина. Когда Один держит совет с головой Мимира, он обращается к собственным предкам, то есть, по сути, к собственной внутренней, родовой памяти. Сам к себе. И человек тоже может это сделать. Дракон Памяти помогает в этом.

– Но помогает далеко не каждому! – с легкой издевкой добавил Дагвард. – Ведь и Одину эти советы не достаются даром. Он отдал за них свой глаз. И тот, кто желает за ним последовать в его мудрости, должен сперва последовать за ним в жертвах.

– На дереве, что ли, повеситься! – сердито и совсем уже не игриво отозвалась Хильда. – Или глаз вырвать и туда бросить! – Она почти с негодованием показала подбородком на кубок в руках своего брата.

– Именно так! – с торжеством подтвердил Дагвард.

Йомфру Хельга вздохнула: ей было жаль своих родичей, которые не способны воспользоваться таким сокровищем, но враз этому не обучишь, даже не объяснишь, в чем тут суть. Ведь даже сам насмешник Дагвард, знающий , как проникнуть в память Серебряного Дракона, сделать этого не может. Потому что оба его глаза находятся с этой стороны бытия, и взглянуть на мир с изнанки, из источника Мимира, для него так же невозможно, как и для самого Бергвида.

Дождавшись подходящего ветра, «Конь» под предводительством Оддбранда Наследство вышел из Аскефьорда и по суровому зимнему морю отправился на север. Кроме квиттов-гребцов, на корабле находился Коль, слэттенландский бродяга, с коротко обрезанными, как у раба, волосами. Торвард конунг, молчаливый и какой-то неуверенный, оставался дома и даже не вышел провожать путешественников. Кроме кюны Хёрдис, Оддбранда и их двоих, в тайну обмена обличиями был посвящен только Эрнольв Одноглазый – ближайший родич конунга и самый уважаемый человек в Аскефьорде, которому предстояло вместе с кюной Хёрдис принимать все важные решения, пока не вернется настоящий Торвард.

А больше никто ничего не знал. Никто не видел, как в полночь, на грани между сегодня и завтра, Торвард конунг и Коль стояли в черте прибоя, на грани земли и воды, никто не слышал заклинаний кюны и не видел рун, которые чертил в воздухе меч Оддбранда, меч под названием Ключ, прорубающий окна в Ничто.

Могучие чары кюны Хёрдис дали только одну промашку: когда Торвард и Коль обменялись обличиями, на правой щеке Торварда по-прежнему виднелся шрам, а у Коля, с лицом Торварда конунга, шрама не было. «Как видно, этот шрам слишком прочно привязан к твоим душевным качествам, конунг, сын мой! – сказала Хёрдис, при свете факела любуясь делом рук своих. – Это не одежда души, это кожа !» «Что же делать?» – спросил встревоженный и озадаченный Коль. «Этой беде легко помочь – отрастите оба по бороде, и все дела! Слава асам, что шрам у тебя не на лбу, конунг, сын мой!» С этими словами она обращалась к тому из двоих, который выглядел как Коль. Кюне Хёрдис ее собственные чары не мешали видеть все, как есть, и она ни на миг не сомневалась, кто же из двоих ее сын. А пока щетина не отросла, им пришлось сидеть в полутьме дома и стараться не выходить на дневной свет.

Три дня они прожили в Аскегорде, привыкая к новым обличьям. Людям говорили, что Коль согласился поехать на Туаль и теперь конунг дает ему наставления. На самом деле Торвард настоящий наставлял Торварда поддельного в том, как себя вести, чтобы вызывать меньше подозрений. Тайну обмена следовало хранить даже от самых близких людей, и для Торварда составляло значительную трудность, завидев Халльмунда, не говорить ему «Привет, борода!» и не хлопать по спине, что для Коля из Дымной Горы было бы совсем неуместно. Однажды, встретив во дворе Хейду из Рябинника, Торвард по привычке слегка толкнул ее плечом и хотел обнять, но она вдруг отскочила, глядя на него с изумлением, и воскликнула:

– Ну, бродяга, руки-то придержи! Тоже еще нашелся!

И, негодующе фыркнув, гордо пошла прочь, придерживая пустое лукошко из-под яиц, как валькирия – золоченый щит. Под хохот челяди и хирдманов Торвард обалдело посмотрел ей вслед, потом сообразил и тоже расхохотался. Выводов было два: первое то, что Хейда порядочная девушка и обнимать себя дает не всем , а второе то, что этот самый «дух», который якобы остается тем же самым, женщины не очень-то и узнают…

Слава асам, в остальном обещания матери оправдались. К чужому облику он привык довольно легко. О своей внешности Торвард и раньше не задумывался, а ощущения своего тела остались прежними. Он чувствовал свои руки и ноги, как всегда: ничто не мешало привычной походке, он по-прежнему дотягивался туда, куда не мог достать уступающий ему ростом Коль, и поднимал тяжести, тому недоступные. Только глядя на якобы свою руку, он видел чужую.

Колю притворство давалось несколько легче: за последнее время все привыкли видеть конунга угрюмым и неразговорчивым, и поддерживать этот образ не составляло особого труда. А вот самому Торварду, который уже проснулся и был готов на новые подвиги, скрывать это под обликом слэттенландца оказалось труднее. И он радовался, что до отплытия остается немного, а на Туале никто не знает, как человек с этой внешностью должен себя вести.

Начиналось путешествие тоже весьма непривычно. Едучи в качестве раба, Торвард не имел права грести, и он просто сидел на мешках, любуясь неприветливыми зимними берегами. Такого с ним не бывало в походах никогда, кроме тех случаев, когда мешали свежие раны. Стоило сделаться рабом, чтобы в полном здравии ничего не делать, когда другие выбиваются из сил!

Потешаясь в душе над этим, Торвард вспоминал древние обычаи, из которых потом выросли сказания и смысл которых ему разъяснял когда-то Оддбранд. В древности был обычай приносить в жертву богам конунга, если дела шли плохо, если страну одолевали неурожаи и другие беды. А поскольку конунгам обычно не хотелось умирать из-за того, что треска не идет в сети, то на это время, на день-другой, конунгом провозглашали кого-то из рабов. И назавтра торжественно приносили в жертву. А у него все получилось наоборот. Он сам себя принес в жертву, из конунга стал рабом, чтобы пройти через мрак, как зерно сквозь землю, и снова вырасти на свет в полном блеске славы. Он ведь собрался не куда-нибудь, а в Иной Мир, где жила та, с которой ему непременно надо встретиться снова. А в перевернутый мир ведут только перевернутые дороги, это любой ребенок знает. Сам Один первым прошел этот путь, когда сам себя принес в жертву и повис на Иггдрасиле, пронзенный копьем, и как ответный дар получил мудрость рун. Падая с Мирового Ясеня после своего прозрения, он одновременно поднимался по стволу Мироздания, становясь истинным собой, истинным Одином, чье имя – Вдохновленный Разум. И он, Торвард, падая во тьму рабства, взлетает из тьмы бесчестья к свету… какому? Этого он пока не знал, но предчувствовал, что именно теперь, после второй своей поездки на Туаль, он вернется совсем новым. Как Один после Иггдрасиля.

Осталась позади северная треть Фьялленланда, потянулись земли хэдмаров – еще более холодные, унылые, каменистые, бедные. Глядя на ельник, растущий, казалось, прямо на сером камне, Торвард вспоминал Роллауга конунга. Должно быть, объезжает сейчас с дружиной свои многочисленные харады, то есть «сотни», каждая из которых обязана приготовить конунгу и его людям содержание на три дня. Конунги фьяллей тоже когда-то так делали, пока не научились возить коровье масло и тюленьи шкуры на торги Винденэса. Хэдмарланд еще беднее: всю дань, которую конунг может собрать, он с дружиной там на месте и съедает, где берет… Любопытно, а он-то, Роллауг Зашитый Рот, хитрейший и храбрейший из конунгов Морского Пути, как в свое время – семь лет назад – получал на острове Туаль благословение Невесты Ванов? Правда, в то время у него уже имелась обыкновенная земная невеста, а трон тогда занимала другая фрия – весьма почтенных лет. Что и спасло от глупых искушений…

Путь, который сам по себе в это время года представлял значительную трудность, давался легче ожидаемого: с погодой им везло. Вдоль побережья бушевали бури, мощные волны бились о каменистые берега, словно стремясь подгрызть их и обрушить в море, а сильные порывы ветра сотрясали крыши рыбацких домишек. Но как раз в тот день, когда все сборы были завершены, установилась довольно тихая погода со слабым ветром, и «Конь» смог отправиться в путь без задержки. Везло им и дальше: на каждой стоянке Оддбранд и его дружина слушали жалобы местных на погоду, но через день-другой после их прибытия волны смирялись, давая возможность продолжить путь. «Вы несете хорошую погоду с собой!» – говорили им люди, и Оддбранд важно кивал, что, дескать, так оно и есть.

Поначалу он думал, что обязан этим везеньем ворожбе кюны Хёрдис, но однажды убедился, что это не так. Уже наступил вечер, темнело, а сильные волны не давали «Коню» пристать к берегу, и нигде не виднелось жилья – как вдруг впереди, перед кораблем, Оддбранду померещилась легкая, белая, немного светящаяся, как живой лунный луч, женская фигура. Девушка шла перед кораблем прямо по волнам, ступая с гребня на гребень, и позади нее волны успокаивались, давая «Коню» дорогу. Обернувшись, девушка приветливо кивнула Оддбранду, стоявшему на носу, и движением руки пригласила следовать за собой. И дальнозоркий старик ясно разглядел хорошо ему знакомое лицо Сольвейг дочери Стуре-Одда.

– Правь к тому вон мысу, за соснами, Харья! – крикнул Оддбранд кормчему, и его невозмутимый голос не выдал, как он потрясен. Все вокруг вели себя как обычно, а значит, их призрачной вожатой не видел никто, кроме него. – Сдается мне, там мы сумеем пристать.

Девушка направлялась к каменистому мысу, и корабль шел за ней, казалось, прямо на стену; но вблизи вдруг оказалось, что там есть проход в маленький залив с удобной низкой площадкой. Перед самым берегом девушка показала рукой куда-то за темнеющий бор и вслед за тем пропала.

Когда корабль вытащили на площадку, обнаружилась тропа, уводившая за тот самый бор. Там оказалась усадьба, где все хорошо устроились на ночь. Утром, прежде чем двигаться дальше, Оддбранд купил у хозяев черного ягненка и принес его в жертву повелителям моря. Дух-хранитель Аскефьорда не оставил их, а значит, у безумного замысла не так уж мало надежд на успех.

Обдумывая предстоящее дело, Оддбранд считал, что самым трудным будет найти Сэлу. Когда «Конь», поднявшись по реке Дане, подплыл к Аблах-Брегу, приезжих, кроме них, тут не оказалось, и дружина с удобством разместилась в просторном гостевом доме. Их встретила младшая жрица из прибрежного храма – не та, которую Торвард запомнил по первому приезду, а другая, молоденькая разговорчивая девушка с розовым личиком, которое слегка портил чересчур длинный нос и водянистые глаза, придававшие ей неприятное сходство с какой-то мелкой нечистью. Звали ее Фосс.

– Видно, повелители моря добры к вам! – говорила она. – Зимой у нас совсем не бывает гостей, не так уж легко добраться к нам через зимние бури! Вы, должно быть, очень удачливые люди, если вам это удалось!

– Как говорил великий Один, называемый у вас именем Эохайд Оллатир, все умный сумеет! – с важностью ответил ей Оддбранд. – Я немало походил по морям и знаю, как склонить морских великанов к милости. Тебе должно быть известно, девушка, что мудрый Один владеет заклинанием руны Исс.

Знаю девятое, — если ладья борется с бурей, вихрям улечься и волнам утихнуть пошлю повеленье [17].

Мне тоже известно это заклинание, поэтому я всегда добираюсь до того места, до которого мне нужно добраться.

– Должно быть, важное дело погнало тебя из дому среди зимы, когда люди сидят возле очагов и слушают саги о минувших временах! – намекнула любопытная девица.

– Что до этого, девушка, то я сам мастер рассказывать саги! – с той же важностью ответил Оддбранд, поглаживая свою бороду. – И дело у меня действительно важное. Я расскажу тебе, тем более что мне не помешает хороший совет. Меня послал в эту поездку Лейкнир сын Асольва из усадьбы Кремнистый Склон, что на Квиттинге, в самом сердце Медного Леса. Прошедшей осенью он женился и взял за себя Альдону, дочь Вигмара Лисицы, хёвдинга округи Железное Кольцо. Для такой знатной жены ему нужны хорошие подарки, а у нас на Квиттинге теперь трудно стало раздобыть хорошие вещи. Эти проклятые фьялли за три десятка лет этой проклятой войны выжали нас досуха. Завалящая селедка у нас идет за роскошное угощение, и даже хёвдинги, случается, пьют из простых рогов, вместо серебра и золота украшенных узором из насечек и дырочек. Поэтому Лейкнир хёвдинг послал меня сюда, чтобы купить тут посуды и тканей, достойных его молодой жены. Ты не подскажешь ли, девушка, где мне найти такой товар?

– У нас нетрудно найти хороший товар, наши ремесленники недаром славятся по всему свету! – горделиво ответила Фосс и усмехнулась. – Затруднение только в одном – в оплате. Если, как говоришь, ваши хёвдинги так бедны, то чем ты думаешь расплачиваться за посуду?

– Я привез с собой хорошего раба! – Оддбранд кивнул в сторону очага, где сидел на приступке Торвард, уныло понурив голову. – Он умелый кузнец. На любом рынке за него дадут вдвое больше, чем за простого раба, годного только в пастухи. Лейкнир хёвдинг ни за что не расстался бы с ним, если бы не свадьба. В таком деле расходы и издержки неизбежны. Может быть, ты мне подскажешь, кому я мог бы его предложить?

– Если он и правда хороший мастер, то покупатели найдутся! – Фосс кивнула. – За умелого раба у нас, бывает, платят два кумала серебром, а за одного резчика по кости заплатили целых десять! Однажды нашей фрии Эрхине – ну, еще прежней фрии Эрхине – привезли в дар рога дракона. Они были длиннее человеческого тела и загибались, как турий рог. Фрия хотела, чтобы их украсили узорами и укрепили у подножия ее трона. За резчиком пришлось отправляться к говорлинам – только у них есть такие мастера по кости. А потом тут был один вандр, так он сказал, что у бьярров такие драконьи рога находят часто, их выкапывают из земли, с большой глубины, а в том краю так холодно, что земля даже летом остается промерзшей на много локтей… Как там могут жить драконы – непонятно!

– Это просто чудо! – Оддбранд почтительно кивнул. – Не каждый день услышишь такие занимательные вещи! Только на острове Туаль, который известен своими чудесами! Но не подскажешь ли ты мне, у кого из здешних знатных людей есть нужда в умелых рабах? Кому мне предложить мой товар?

– Я передам в Дом Четырех Копий о твоем приезде. Когда ты пройдешь очищение, тебя, может быть, пригласят в Покой Изобилия, и там ты сможешь поговорить с нашими торговым людьми. А пока ты можешь походить по лавкам и по мастерским у нижнего вала. Бывает, что богатые мастера сами покупают рабов-подмастерьев. Поросенка для очистительной жертвы лучше всего купить у Олля Длиннорукого – он живет там, за мостиком, у него всегда есть поросята на продажу. Завтра прямо с утра купишь поросенка и приходи в храм, его отсюда видно. И приводи всех, кого захочешь взять с собой в Аблах-Брег, без очищения никого не пустят.

Оддбранд поблагодарил за советы, и девушка ушла.

– Она ничего не заподозрила, похоже на то? – прошептал Харья кормчий, когда дверь за ней закрылась. – Она нам поверила?

– А почему бы ей не поверить нам, когда мы говорили чистую правду? – отозвался Оддбранд, слегка пожимая плечами и в душе презирая трусость недавнего раба. – Запомни, и все остальные запомните: они ничего не могут заподозрить, ни в чем не могут нас уличить, потому что мы говорим правду. Мы все – квитты. И Лейкнир хёвдинг, сын Асольва Непризнанного, действительно женился осенью на дочери Вигмара Лисицы. А о том, что я приехал не только за подарками, вам вообще не нужно думать. Это все не ваше дело.

На этот раз Торвард не стал «выделываться», как определял его прежнее поведение Халльмунд, и смирно согласился очиститься в храме, будучи облит подогретой водой из Даны. Поливавшие их жрицы после этого не разбежались с криками, а значит, его обманный облик водой из священной реки не смылся. Уже хорошо. Легко обманув Аскефьорд, Торвард не был полностью уверен, что многомудрый остров Туаль поддастся на обман так же легко. Здесь же, говорят, чуть ли не все ясновидящие! Но в силы и умения своей матери Торвард верил твердо: если уж кюна Хёрдис наложила чары, изменяющие облик, увидеть что-то сквозь них не так-то легко!

Три дня Оддбранд в сопровождении кое-кого из гребцов и своего слэттинского раба прогуливался по местным мастерским и лавкам, расположенным у подножия холма Аблах-Брег. Он рассматривал товары и изделия, приценивался, но ничем не оставался доволен: ему, дескать, нужны вещи получше, такие, какими владеют только самые знатные люди, потому что его хозяин Лейкнир хёвдинг никому из них не уступит.

На четвертый день за квиттами пришел воин с длинным, окованным бронзой щитом, который носил как знак своего звания, и передал приглашение явиться на пир в Дом Четырех Копий. Воина звали Трот, и он не отказался принять в знак уважения красивую соболью шкурку.

– Вам дано будет место в Покое Изобилия! – пообещал он. – Там собираются все те, чьими трудами прирастает богатство земли: купцы, ремесленники, земледельцы. Там ты найдешь твоих собратьев по ремеслу и сможешь обговорить все торговые дела, какие привели тебя к нам, на благословенную землю священного острова Туаль.

Квитты смотрели на него с недоверчивым удивлением: редко когда им приходилось слышать, чтобы кто-нибудь так пышно и мудрено изъяснялся. Только Оддбранд, проведший жизнь среди знатных людей, сумел ответить как подобает:

– Гостеприимство священного острова Туаль достойно его несравненной красоты и неисчерпаемого богатства. Да будет благословен тот час, когда я впервые вступил на эту прекрасную землю, омываемую драгоценными волнами, искрящимися в час прибоя, и сердце мое ликует, словно перед ним раскрыты ворота Блаженной Земли.

Теперь квитты разинули рты и на собственного предводителя, но воин по имени Трот ничуть не удивился, а лишь учтиво попрощался и ушел восвояси, посверкивая своим начищенным бронзовым щитом.

Как ни терзался Торвард тревожным нетерпением и любопытством, рабов на пир не звали, а для торговых переговоров не обязательно носить с собой весь товар, поэтому Оддбранд его с собой не взял. Он намеревался лишь поговорить с кем сумеет и по возможности выяснить судьбу фьялленландской пленницы. Встречи с самой фрией Эрхиной он никак не ожидал. Кто он такой, обычный квиттингский торговец, чем заслужил честь увидеть живую богиню?

Но оказалось, что живой богине не чуждо человеческое любопытство. Когда к Оддбранду, сидевшему за столом в Покое Изобилия, приблизилась жрица и позвала его в Срединный Покой, старик поднялся в уверенности, что его станут расспрашивать о делах Фьялленланда. По рассказам бывавших здесь представляя, что можно увидеть в Срединном Покое, Оддбранд шагал к разукрашенным бронзовым литьем узорным дверям без особого трепета. Но, вслед за жрицей приблизившись на указанное расстояние к черному камню, на котором стоял трон фрии, он увидел такое, что даже его железное, испытанное во многих бурях самообладание чуть ему не изменило.

Фрия Эрхина, прекрасная, как зимняя звезда, располагалась на троне, а на резных деревянных ступеньках возле ее ног, где в качестве украшения были укреплены те самые «драконьи рога», сидела… Сэла дочь Слагви из усадьбы Дымная Гора. Оддбранд не поверил своим глазам: Сэла, взятая в плен и увезенная как рабыня, сидит возле самых ног повелительницы, наряженная в пурпурно-красное платье и белую шелковую рубаху, с ожерельем из круглых, с сияющим камешком посередине, золотых бляшек на шее, с золотыми браслетами на маленьких руках! Как это могло произойти? Другое дело, если бы островом Туаль правил мужчина  – тогда это все имело бы вполне убедительное объяснение. Сэла, в конце концов, молодая и стройная девушка, умная и бойкая, не ослепительная красавица, но вполне способная вскружить голову кому угодно. Но ведь здесь властвует женщина! Чем Сэла так угодила фрие Эрхине?

Когда пленница встретила взгляд Оддбранда, она чуть изменилась в лице, но больше ничем не выдала, что узнала его. А он тут же спохватился, что слишком долго смотрит на нее, забыв о фрии Эрхине. К счастью, его замешательство тут приписали естественной робости и благоговению, и когда Оддбранд наконец поднял глаза на повелительницу туалов, она смотрела на него с благожелательностью, без малейшего подозрения.

Оддбранд впервые увидел фрию Эрхину, и вид ее сразу вызвал у него множество мыслей. Да, лицо ее красиво, дышит здоровьем, голубые глаза сияют, выдавая избыток внутреннего огня, яркий румянец щек и пухлых губ на белой коже придают ей вид истинно божественной свежести и притом пылкости. Немудрено, что молодой и горячий Торвард конунг потерял голову у подножия ее трона! А Оддбранд, не такой страстный, но гораздо более проницательный и опытный, видел, в чем тайна этого сокрушительного обаяния. На этом красивом лице цветет выражение торжествующего самодовольства, несокрушимой уверенности в своих достоинствах, как внешних, так и внутренних; самоуверенность и самообожание волнами расходятся во все стороны и заражают всех, кто поблизости.

И тут же Оддбранд порадовался, что фрия Эрхина отвергла сватовство Торварда конунга. С кюной Хёрдис они не ужились бы в одном доме ни единого дня. А когда две страстно честолюбивые женщины, в придачу обе колдуньи, принимаются делить власть и влияние… Аскефьорд стал бы опасным местом для жизни, водворись там эта красавица. Торвард конунг, всю жизнь сражаясь с властной матерью за свою самостоятельность, чуть было не навязал себе на шею такую же жену! Впрочем, это со многими случается. Многие мужчины, напрасно растратив юность в борьбе с собственной матерью, невольно выбирают такую же жену, чтобы снова, уже во всеоружии хозяина, попытаться одержать победу над своим вечным соперником!

И вот фрия Эрхина улыбается, но и в улыбке ее густо-розовых, как цветущая наперстянка, губ ощущается оттенок снисходительности, даже скрытого презрения к собеседнику, и не потому, что он чем-то плох, а потому, что весь род человеческий – лишь пыль у ног земной богини! Оддбранд отлично видел, что благожелательность ее – наигранная, что это лишь ложная улыбка на лице холодного существа, которое считает приветливость своей обязанностью. Но купец, в качестве которого он приехал, этого не знал, и потому склонился в еще одном почтительном поклоне.

– Как я счастлив… госпожа… повелительница… – забормотал он, как бы не справляясь со своим языком от волнения. – Я не думал, что смогу… Что ты удостоишь меня…

– Должно быть, ты проделал долгий путь! – участливо отозвалась Эрхина. – Мы так редко видим здесь гостей в зимнее время, и уж наверное у тебя есть достаточная причина, чтобы пуститься в опасный путь. Расскажи, что привело тебя к нам?

Оддбранд снова принялся рассказывать о женитьбе Лейкнира хёвдинга. Этот рассказ не стоил большого труда, поскольку Эрнольв Одноглазый и еще многие фьялли с ним были на той самой свадьбе и хорошо знали всю историю. Поощряемый благосклонными взглядами и вопросами фрии, Оддбранд излагал подробности: как Бергвида сына Стюрмира принудили отречься от прав квиттингского конунга и как клятвой на озере Фрейра были утверждены восемь независимых областей, каждая со своим хёвдингом; как в это же время на Квиттинг явились фьялли во главе с Торбрандом конунгом, как Хельги сын Хеймира вызвал старого Торбранда на поединок и убил его; как фьялли хоронили погибшего, а квитты и слэтты праздновали две свадьбы – Хельги ярла и Лейкнира хёвдинга. О самых главных из этих событий туалы уже должны были знать из той песни, которую пел для них Флитир сын Альвора, но никто не мешал Оддбранду рассказывать. О фьяллях и Торбранде конунге он упоминал без малейшего смущения – ведь квитту из Медного Леса неоткуда было узнать, что сын этого самого Торбранда посмел свататься к фрии Эрхине.

Фрия слушала его невозмутимо, но с таким жадным блеском в глазах, что Оддбранд не стеснялся занимать ее время и свободно излагал все мелочи – этим мелочам были рады. У туалов появились свои счеты с фьяллями, и все, что их касалось, стало здесь желаннее самой звонкой песни.

– Да, племя фьяллей можно пожалеть! – со смехом, который звучал не слишком естественно, произнесла наконец фрия Эрхина. – Род их конунгов понес столько потерь! Сначала Торбранд конунг, теперь его дочь…

– Его дочь? – воскликнул Оддбранд с изумлением гораздо более искренним, чем смех Эрхины, поскольку он знал, что у Торбранда конунга никогда в жизни не было никакой дочери. – О ком ты говоришь? У него…

«У него же только сын!» – хотел он сказать, но осекся, встретив многозначительный, почти гневный взгляд Сэлы, ударивший ему в лицо, как копье.

И тут у старого Оддбранда волосы шевельнулись на голове от пронзительной догадки.

– Да, его единственной дочери Фьялленланд тоже лишился, – продолжала Эрхина. – Теперь она живет у меня. – Ее опущенная прекрасная белая рука, обвитая несколькими золотыми браслетами, указала на Сэлу. – Мы, разумеется, оказываем ей подобающий дочери конунга почет. Но не думаю, чтобы когда-нибудь она вернулась домой.

– Ах… да… припоминаю! – Оддбранда словно бы осенило, и он даже взял себя за бороду. – Конечно, припоминаю! Как же я мог забыть! Когда мы ночевали на берегах Фьялленланда, нам случалось слышать разговоры… Говорилось, что доблестные воины острова Туаль нанесли поражение войску Торварда конунга и даже пленили его сестру!

Эрхина улыбалась ему с высоты, в покое раздались горделивые ликующие крики. Никто и не думал опровергать утверждение, будто туалы нанесли поражение войску самого Торварда конунга. Сэла чуть заметно улыбнулась, и ее повеселевший, лукавый взгляд открыл Оддбранду, как она довольна его находчивостью.

– Своим прекрасным рассказом ты заслужил почетное место на нашем пиру! – сказала тем временем фрия Эрхина, и к Оддбранду тут же приблизились две пышно одетые женщины, чтобы проводить его на почетное место. – Повеселись с нами, мы рады такому учтивому гостю.

– Прежде чем я отойду и перестану занимать твое драгоценное внимание, о госпожа земли и неба, позволь мне преподнести тебе мой скромный дар! – взмолился Оддбранд. – Он невелик и не особенно ценен для тебя, но это лучшее, что у меня есть! Я привез сюда раба, он искусный кузнец, и Лейкнир хёвдинг дал его мне, чтобы я обменял его на подарки для его молодой жены. Но я не могу найти ему лучшего применения, чем подарить тебе, которая удостоила меня такой чести, такого доброго приема… Прими его и благослови Лейкнира хёвдинга – это будет наилучшим подарком ему и жене на свадьбу!

– Я принимаю твой дар, и в придачу к нему ты получишь еще кое-что для твоего хозяина! – Довольная Эрхина улыбнулась и сделала знак кому-то за спиной гостя. – А пока веселись и позабудь все твои заботы!

И Оддбранд действительно стал веселиться. Он не принадлежал к породе мечтателей, но такого удачного оборота дела нельзя было предвидеть и в самых буйных мечтах. Он не только нашел Сэлу. Он убедился, что ей ничего плохого не грозит, что с ней обращаются с уважением и содержат гораздо лучше, чем могли бы содержать в Аскефьорде, даже будь она на самом деле дочерью и сестрой конунгов. Да таких башмачков из алой кожи, прошитых золотой проволокой, даже во сне не видала ни одна из тамошних щеголих, не исключая и кюны Хёрдис. Но богатство и почет – еще не все. Сэла устроилась на ступеньках трона, в непосредственной близости от правительницы и здешней знати. Она гораздо ближе ко всем тайнам Туаля, чем фьялли могли предполагать. И в придачу он так ловко подарил Коля-Торварда именно туда, куда и нужно. Если Сэла что-то задумает и ей понадобится помощь – он будет под рукой.

Но как дать ей знать, что они привезли ей эту самую помощь? Раб из кузни даже близко не подойдет к этим пышным покоям, а Сэла, похоже, живет рядом с самой фрией. Она должна знать, что поблизости будет знакомый и близкий человек…

Думая об этом, Оддбранд пил пиво, ел жареную свинину, рыбу, мягкий хлеб, оживленно разговаривал с соседями, которые, видя, как милостиво отнеслась к нему повелительница, все жаждали стать его друзьями. Изредка он, словно бы любуясь фрией, бросал взгляд на Сэлу и видел, что она нередко посматривает на него и прислушивается к его словам. Оба знали, что им необходимо поговорить, но это было совершенно невозможно. Проницательный взгляд Оддбранда различал, что Сэлу что-то сильно беспокоит; она улыбалась и старалась казаться веселой, но в душе, как видно, страдала оттого, что не может подойти к нему. Что тут можно сделать?

Но Оддбранд Наследство был бы недостоин дела, по собственной воле взятого на плечи, если бы не умел чуть больше, чем прочие люди…

– Ты послушай, я тебе расскажу, как женился Харвальд конунг, по прозвищу Звездочет! – во весь голос, как часто делают пьяные, втолковывал он своему новому «лучшему другу», Фуилю Кровожадному. Бывает же, что спьяну людям хочется поделиться мудростью. – Что ты там говоришь, будто у нас не умеют гадать по звездам, и рунам, и ветрам, и… и по бараньей лопатке. У нас все умеют. Вот ты меня послушай. Конунг Харвальд был не женат. И вот однажды к нему пришел один человек, по имени Торгейр, умевший гадать по рунам и по звездам. И он ему сказал: «Конунг, я узнал, что, если в течение трех дней ты введешь в свой дом жену, она подарит тебе сына, величайшего воина Квиттинга!» А конунг тогда объезжал свои земли, собирая дань, и был далеко от дома. И на другой день он поехал по окрестным усадьбам, присматриваясь ко всем девушкам, которые там жили. И в доме одного человека, по имени Бьёрн Сыровар, он увидел трех девушек: две были дочери Бьёрна, совсем молоденькие, а третья была его племянница. Ей было двадцать лет, и ее звали Хильд. Конунг поговорил немного с ними со всеми и нашел, что все это разумные и учтивые девушки. Но Хильд показалась ему самой подходящей. Он спросил ее: «Не собираешься ли ты выходить замуж, девушка?» Она ответила: «Я хотела бы, но только тут в округе нет для меня подходящего жениха». «А что ты скажешь, если я дам тебе жениха?» – спросил конунг Харвальд. «Я скажу, конунг, что, наверное, ты уж не посоветуешь мне ничего плохого!» Тогда конунг поговорил с Бьёрном Сыроваром, но так, что никто в доме не знал, о чем они говорили…

Глядя в любую другую сторону, Сэла напряженно прислушивалась к знакомому голосу, стараясь не упустить ни одного слова. Ведь не для того же Оддбранд Наследство явился сюда в самый разгул зимних бурь, чтобы рассказывать о сватовстве квиттингского конунга, жившего двести лет назад!

И вдруг что-то случилось. Голос Оддбранда, пробивавшийся сквозь шум пира, изменился: повесть о сватовстве отодвинулась куда-то назад, из-под одних слов проявились другие. Сэла по-прежнему глядела на воина по имени Краэб (он сидел там, куда случайно упал ее взгляд), по-прежнему слышала голос Оддбранда, но слова теперь звучали иные.

– Слушай меня, девушка, я знаю, ты меня услышишь , – говорил голос, ставший вдруг таким близким, словно Оддбранд стоял возле ее плеча. – Я говорю для тебя. Я приехал, чтобы сказать тебе: ты должна найти, в чем слабость туалов и как их победить. Раб, которого я подарил, – это Коль, он останется здесь с тобой, чтобы помочь тебе. Весной я приплыву к вам сюда снова. Боги указали на тебя, и это значит, что ты со всем справишься.

– …Ее подвели, как положено, к Свадебному камню, она просунула руку с платком в отверстие, и жених взял у нее платок и надел взамен ей на палец кольцо, – звучали тем временем слова все той же старой саги. – Потом невеста вышла из-за камня и увидела нарядных людей: среди них стоял конунг Харвальд, и в руках у него был ее платок. «Ну что, девушка, хорошего жениха я дал тебе? – спросил он у Хильд. – Ты не в обиде на меня?» А она ответила: «Я же знала, конунг, что ты не посоветуешь мне ничего плохого!»

Сэла повернула голову и снова посмотрела на Оддбранда. Он продолжал рассказывать, глядя только на Фуиля. Но Сэла была уверена, что ей это не померещилось, что Оддбранд умеет за один раз говорить две совсем разные речи, и та речь, что она слышала, предназначалась только для ее ушей.

Теперь она должна ответить, но как? Держа в голове самую важную мысль, Сэла напряженно смотрела на Оддбранда, но отдавала себе отчет, что ее мыслей он не слышит, а говорить вслух только для него одного она не умела.

Чуть погодя Оддбранд заметил, что Сэла незаметно встала и выскользнула из зала. Вернулась она достаточно быстро, и никто не заметил ее отсутствия. Пир шел своим чередом, женщины обносили гостей пивом, медом и вином. Сэла тоже принимала в этом участие. Обходя столы, она приблизилась и к Оддбранду. Вокруг них толпились люди, двое или трое туалов оживленно беседовали с гостем-квиттом и громко смеялись; нечего было и думать о том, чтобы тайком сказать ему хоть слово. Но Сэла и не пыталась ничего говорить. С кувшином пива в руках, она наклонилась над столом, и Оддбранд протянул ей свой кубок. Одной рукой держа тяжелый кувшин за ручку, второй Сэла подхватила его под днище, и тут на колени Оддбранду под столом упал маленький кусочек кожи. Перехватив его, он сунул кусочек в башмак. Сэла отошла и больше на него не оглядывалась.

Уже вернувшись после пира в гостевой дом, Оддбранд извлек из башмака крошечный, с сустав пальца, кусочек, второпях отрезанный, скорее всего, от какого-то ремня. На нем чем-то острым, вроде иголки или булавки, была нацарапана сплошная цепочка «младших» рун, употребляемых не для ворожбы, а для письма. Оддбранд одобрительно хмыкнул: он не знал, что Сэла дочь Слагви умеет читать и писать. Поднеся ремешок к пламени в очаге, хмурясь, Оддбранд и Торвард вдвоем разбирали руны. Из них сложилось: «Н-о-ч-ь-ю-н-а-п-а-д-а-т-ь-н-е-л-ь-з-я». Сэла хорошо поняла, что от нее требуется.

Глава 9

За подаренным рабом пришли из Аблах-Брега на следующий же день, но самого Оддбранда к фрии Эрхине больше не приглашали. Сэлы он больше не видел, пока не отбыл, снабженный большими кусками ярких крашеных тканей, мотками золотой тесьмы, серебряными позолоченными чашами и кубками, которые фрия посылала «Лейкниру хёвдингу» в обмен на раба. Но в Покое Изобилия он еще несколько раз побывал, побывал и в Покое Музыки, где певец по имени Аэд, бывший в походе на Фьялленланд, охотно исполнял новую песню об этом самом походе. Так Оддбранд узнал, какими глазами туалы смотрят на прошедшие события и почему провозгласили Сэлу дочерью конунга. Сама девушка ничуть не была повинна в этом обмане. Наоборот, согласившись молчаливо его поддерживать, она всем тут оказала большую услугу.

Поначалу оборот событий удивлял и ее саму. Кто-нибудь другой после такого «славного» похода стыдился бы смотреть людям в глаза, но только не туалы. За время возвращения домой Аэд сын Форгала сочинил пышную песнь, в которой полчища каменных чудовищ сопровождали каждый шаг туалов по земле Фьялленланда, и каждый, кто после этих неравных жестоких схваток выжил и вернулся домой, по доблести своей не уступал Фердиаду и Ки Хиллаину. Ко времени вступления на землю Туаля Сэла уже знала, кто это такие. Ей самой в этой песне уделялось немало внимания. Отец ее, как она теперь узнала, был не просто конунгом Фьялленланда, но и повелителем этих каменных чудовищ-бергбуров, да и сам, похоже, принадлежал к их роду; сама она от рождения содержалась в высокой каменной крепости, где ее не видел ни один человек, кроме кормилицы; Бран сын Ниамора сразился с чудовищами, проник в крепость и похитил ее. Причем сама она ценными советами помогла ему одолеть ее воспитателя, у которого имелось две головы. И сама Сэла тоже якобы являлась могучей воительницей, предводительницей целого войска женщин, каждая из которых способна одолеть троих могучих мужей. Как это сочеталось с пожизненным заточением в каменной башне, было непонятно, но никто из туалов этого вопроса не задавал. Песнь, в общем-то, вышла неплохая, вот только Сэле приходилось все время напоминать себе, что речь идет именно о ней.

С такими подвигами за спиной не стыдно вернуться на родину, даже если ведешь с собой едва треть войска на чужих кораблях. Сэла беспокоилась, думая, что не слишком-то похожа на дочь конунга: такая обыкновенная, в простой лисьей накидке, в сером платье с бронзовым застежками… Да туалы просто засмеют эту песнь! Но напрасно она боялась. Дом Четырех Копий слушал Аэда, затаив дыхание. Очарованные звучными строками, туалы верили каждому слову. Сэла еще не понимала здешнего рода мышления: песнь всегда правдива, только действие ее происходит не здесь, а в иных, высших мирах. Даже скромность добычи не смущала: каждый медный котелок слушателям казался золотым, одна полузаморенная лошадь превращалась в табун огнеглазых стройных скакунов, а она, простая девушка в некрашеном платье, делалась светлой девой в золотых уборах. Ведь и сам земной мир – только отражение высшего, и нельзя от него требовать полного сходства!

«Только бы она не вздумала допрашивать меня, кто были дети конунга Торгъёрда, – с тайным беспокойством думала Сэла, глядя на фрию Эрхину. Та и впрямь показалась ей очень красивой и величественной, но пленница не ждала от этой красотки ничего хорошего. – Скажу, что у нас женщин этому не учат… Что у меня есть брат, чтобы знать всю древнюю премудрость…»

Но фрия не спешила разговаривать с ней, а ее взгляд в основном переходил с Ниамора на его сына Брана и обратно. Ниамор, как всегда, горланил и хвастал, Бран держался спокойнее, но от его лица веяло уверенным достоинством человека, которому на самом деле есть чем гордиться. Ведь пленение Сэлы Шелковые Волосы, как ее, оказывается, звали, было его заслугой.

– Конечно, это славная добыча! – проговорила Эрхина и наконец, достаточно помедлив, чтобы не выказать неприличного любопытства, удостоила взглядом пленницу – его сестру!

Мечтать о том, чтобы получить в качестве пленника самого Торварда конунга, не имело смысла, но вот девушка, его сестра, оказалась приятным подарком судьбы. Раньше Эрхина не знала, что у Торварда есть сестра, и теперь торжествовала в душе, точно и впрямь получила часть его самого – притом лучшую часть. Сколько существует сказаний о том, как брат совершает подвиги ради спасения похищенной сестры! Пусть попробует!

Оглядывая фьялленландку, которая отвечала ей весьма дерзкими взглядами, Эрхина сразу отметила, что не слишком-то они с братом похожи. Но у них могут быть разные матери. Должно быть, его весьма и весьма задевает, что его сестра попала в плен и увезена. Как он собирался ее, Эрхину, пленить и увезти! Теперь-то он знает, с кем связался, и проклинает тот час, когда эта безумная мысль пришла ему в голову!

– И что же ты собираешься делать с ней? – спросила Эрхина, не отводя от Сэлы глаз.

Бран не сразу ответил. Взять в жены дочь чужеземного конунга было бы достаточно почетно, но он не смел говорить Эрхине о другой женщине.

– Пожалуй, такой подвиг стоит награды! – объявила она, не дождавшись от него ответа. – Великая Богиня готова оказать тебе милость, Бран сын Ниамора, и принять эту пленницу от тебя в подарок!

Эта девушка была лучшей добычей похода, а все лучшее, само собой разумеется, должно принадлежать ей. Держа Сэлу постоянно при себе, она будет и самого Торварда как бы ощущать рядом. И постоянно видеть перед собой доказательство своей блистательной победы над ним! Даже если он пришлет людей с выкупом, она ни за что не отдаст им девушку. Ни за какие деньги. Может быть, он сам опять приедет умолять ее. Но она и тогда ни за что не согласится, пусть он хоть привезет ей столько золота, сколько весит девчонка. Богиня не торгует своей добычей!

Все мысли Эрхины унеслись к Торварду, а Бран онемел. Такого поворота он не ждал и поначалу был потрясен, разочарован и обижен: его единственную стоящую добычу у него отнимают! Отнимают девушку, которая заставляла все войско завидовать ему, а его самого волновала, лишала сна, будоражила ему и кровь, и воображение, как чудесная возлюбленная из Иного Мира. Он уже привык считать ее своей, но вот она улетает из рук, как видение!

Позади звучно хмыкнул Ниамор, довольный, что его сыну будет больше не из-за чего задирать нос. Бран слегка побледнел, но сделал над собой усилие и улыбнулся. Поднести фрии достойный ее подарок – тоже немалая честь. Ее благосклонность стоит удовольствия, которого он лишался… Мало ли красивых молодых рабынь… Нескольких взглядов на Эрхину хватило, чтобы новое увлечение испарилось, а его место вновь заняло привычное преклонение перед фрией, во власти которого он жил уже многие годы.

– Ничего лучше я не смог бы и придумать! – ответил Бран и смело взглянул в глаза Эрхине. – Этот дар достоин тебя, фрия. Все, что есть у нас лучшего, принадлежит тебе!

– Я счастлива порадовать самого доблестного из моих воинов! – снисходительно ответила Эрхина, словно не принимала дар, а сама преподносила его.

Впрочем, для нее это было одно и то же: в любом случае она дарит ему свое расположение, а это – наилучшая награда для кого угодно. Отступая от трона, Бран бросил последний взгляд на Сэлу – все-таки что-то в глубине души отозвалось досадой и болью на эту внезапную потерю.

Эрхина заметила этот взгляд и ощутила укол какого-то неприятного чувства. Любой взгляд мужчины, в ее присутствии брошенный на другую женщину, казался ей украденным у нее. Уж не влюбился ли Бран по дороге! Уж не вообразил ли, что должен жениться на своей пленнице! Вот еще одна причина оставить сестру Торварда у себя! Девушка будет служить ей, а Бран выбросит из головы глупости.

С этого дня Сэла заняла место среди служанок фрии Эрхины. Обязанность у нее поначалу была только одна: утром она надевала на ноги фрии башмаки из тонкой, мягкой цветной кожи и завязывала прошитые золотой нитью ремешки, а вечером снимала их и убирала на ночь в шкатулку, вырезанную из гладкого, шелковистого на ощупь, розоватого дерева, украшенную литыми из бронзы позолоченными пластинками. Шкатулка источала тонкий, сладковатый, едва уловимый запах каких-то далеких стран и сама по себе казалась бы драгоценностью, если бы не стояла на приступке широкого ложа фрии, рядом с которым просто меркла. Подумать только, а они-то, глупые аскефьордские девушки, считали верхом роскоши ту кровать из спального чулана Аскегорда, в которую Торвард приказал врезать бронзовые пластинки, содранные с уладских сундуков! Умоляли Толстую Эду пустить их еще разок взглянуть на чудо! Они просто не знали, что такое настоящая роскошь! Их конунги, случалось, спали на земле у костра, завернувшись в рыбацкий плащ из тюленьей шкуры, и они не подозревали, как надлежит жить потомкам Харабаны Старого! Теперь-то понятно, почему туалы отзывались об убранстве Аскегорда с таким пренебрежением. Все в Доме Четырех Копий казалось Сэле настолько прекрасным и драгоценным, что поначалу ей страшновато было брать в руки эту шкатулку для башмаков, сами башмаки, гребни, кувшины, миски…

Но довольно быстро она привыкла и почти перестала все это замечать. Гораздо больше ее занимала сама Эрхина – женщина, на которой собирался жениться Торвард конунг. Женщина, которая чуть не сделалась их госпожой, преемницей кюны Хёрдис! В мыслях Сэла по-прежнему не отделяла себя от Аскефьорда, и на его будущее смотрела как на свое. В глазах аскефьордских девушек Торвард был так хорош (и вот он-то ничуть не пострадал от сравнения с туальскими героями), что никто не годился ему в пару, и на Эрхину Сэла смотрела с тайным ревнивым чувством – вот ради кого он собирался забыть всех прочих!

Но в мыслях Сэлы эти двое никак не сочетались: ясень и яблоня вроде бы оба деревья, но разве они пара? Казалось бы, оба они знатны, красивы, умны, горды, тверды духом… но почему-то Сэла чувствовала облегчение при мысли, что этому браку никогда не бывать. Торвард открыт и чистосердечен, а Эрхина доказала свое вероломство. Торвард не надменен и запросто беседует с любым рыбаком, обсуждая нехитрые насущные события Аскефьорда, равно интересные обоим, – а Эрхина пребывает мыслями где-то за облаками и на землю взирает со снисходительным презрением. Торвард всегда благодарен за хорошее отношение к себе и приветлив даже с горбатенькой тощей Сигне, дочерью пьяницы и лентяя Бьярни Болтуна. А Эрхина отвергла любовь потомка Одина, не сочтя его ровней. Торвард уверен в себе и никому ничего не стремится доказывать, поэтому жить рядом с ним вполне безопасно. А Эрхина как будто боится, что ее спихнут с трона, и всему свету пытается показать, какая она грозная…

Сама фрия не догадывалась, что новая рабыня смотрит на нее таким острым оценивающим взглядом. Эрхина была добра и приветлива с Сэлой: теперь, когда это не грозило ей никакими искушениями, она находила даже удовольствие в том, чтобы всячески привечать и ободрять ее. Сама себе она казалась очень великодушной, по-доброму обходясь с сестрой человека, который так ее оскорбил! Эрхина щедро наделила невольную гостью платьями, рубашками, украшениями, подарила ей гребень из точь-в-точь такого же мягкого, сладко пахнущего розового дерева, который по стоимости не уступал хорошему коню. Хотя Сэла и прислуживала фрии, самой Сэле прислуживала другая рабыня и в свою очередь снимала башмаки с нее. Не привыкшая к этому дома, Сэла хотела было отказаться, но вовремя вспомнила, что она – дочь конунга, а значит, так надо.

Довольно часто фрия, сидя перед сном у себя в спальне, удостаивала Сэлу беседой. Вглядываясь в ее лицо, Эрхина словно бы искала в нем сходство с лицом Торварда конунга, но, конечно, не находила. И непонятно было, радует ее это или огорчает.

– У тебя и у Торварда конунга, должно быть, разные матери? – как-то спросила она. Разговоры о Торварде доставляли ей тайное, опасное наслаждение, которое она искусно прятала под покрывалом небрежного любопытства.

– Это верно! – с готовностью ответила Сэла, поскольку это было чистой правдой. – Его мать – кюна Хёрдис, а моя – Хильдирид дочь Арнвида. Арнвид Сосновая Игла был ярлом Торбранда конунга и со славой погиб в битве в Пёстрой долине, это на Квиттинге. А кюна Хёрдис до замужества была всего-навсего дочерью одного квиттингского хёвдинга и рабыни. Так что по матери я гораздо знатнее его!

И это тоже была чистая правда.

– Вот как! – Эрхина даже засмеялась. – Выходит, бабкой Торварда конунга была рабыня?

– Да. Но его мать получила свободу еще до того, как Торбранд конунг на ней женился, так что Торвард конунг родился от свободной женщины.

– Однако такое происхождение его не украшает! – Эрхина обрадовалась этой новости, которая так кстати подтвердила справедливость ее отказа. – Впрочем, по нему никак не скажешь, что в нем рабская кровь!

– Никак не скажешь! – согласилась Сэла. – Благородством, отвагой, доблестью, справедливостью и великодушием он превзойдет любого потомка Харабаны Старого!

– Должно быть, многие женщины у вас там в него влюблены? – отчасти насмешливо, отчасти ревниво заметила Эрхина. Другие женщины не смели быть влюблены в того, кто был влюблен в нее, Эрхину.

– Все подряд! – опять подтвердила Сэла. – Кажется, кроме меня!

Эрхина благосклонно засмеялась, приняв это за шутку. А Сэла тайком бросила на нее быстрый взгляд, словно проглотила усмешку: ее забавляло то, как она исхитряется говорить правду , при этом держа слушателей в глубочайшем заблуждении.

– Отчего же он до сих пор не выдал тебя замуж? – полюбопытствовала Эрхина.

– Я ведь жила в каменной башне и сражалась с бергбурами! – напомнила Сэла. – А бергбуры – это такие твари, что только держись!

Рассказами о бергбурах она неоднократно развлекала фрию и ее приближенных. В Аскефьорде каждый ребенок знал десятки более или менее правдивых историй, а Сэла обращалась с ними так ловко, что ей позавидовал бы любой сказитель. Несколько долгих зимних вечеров она забавляла фрию и женщин в ее покое былями и небылицами: о бергбуре, который ежегодно, в ночь Середины Зимы, утаскивал по одному человеку со двора Телячья Голова, чтобы съесть его, и каким хитроумным способом наконец удалось от него избавиться; о пастухе Тораре, которого украла одна бергбурша, оставшаяся без мужа, и который так замучил ее причудами и придирками, что она сама отнесла его домой и еще дала его жене мешок золота в придачу, только бы избавила ее от такого беспокойного счастья; об охотнике по имени Бротт, который отдал всех трех своих уток маленькому голодному бергбуру, за что мать детеныша перенесла его на плечах через горы и указала древний клад… Женщины то смеялись, то содрогались, то вздыхали; иногда они переспрашивали слова, поскольку Сэла говорила на языке сэвейгов, не совсем совпадавшем со здешним; но все были захвачены преданиями далекой земли, и Сэла постепенно начала чувствовать себя заморской птицей из чудесной страны.

Хотя на самом деле чудесная страна все же находилась здесь. Поначалу Сэла, девушка недоверчивая и по домашнему опыту знавшая, для чего нужны рабы и рабыни, ко всем окружающим относилась настороженно. Рабыни трудятся в хлевах и на кухне, а молодым привлекательным женщинам находится еще и другое применение, если не у самого хозяина, то в дружине. Но никогда их не одевают в крашеные одежды, не увешивают золотом и не кормят со своего стола, для того только, чтобы они развязывали ремешки на башмаках и укладывали их в шкатулку.

В усадьбах Фьялленланда нередко встречались пленники иного рода – знатные и состоятельные люди, захваченные в морских сражениях. Иной раз они по году и больше ожидали, пока родня соберет и пришлет за них выкуп. На памяти Сэлы четыре года назад ее дядя Сёльви Кузнец привез из похода такого пленника, Рёгнира из Хэдмарланда. Он жил в Дымной Горе два года, и за это время его жена четыре раза приезжала его навещать, привозила в подарок хозяевам кое-какие припасы, жила в усадьбе по месяцу и по два, и ее считали просто гостьей – вот только потом она уезжала, а муж ее оставался. На третий год она наконец собрала выкуп – десять марок серебра – и увезла мужа домой. При расставании он очень благодарил семью Стуре-Одда за благородное обхождение с ним и от души приглашал их в гости.

Но Сэлу не заставляли работать по дому, однако и отпускать ее за выкуп никто не собирался. Напротив, Эрхина говорила, что никогда не отпустит ее. В обладании такой знатной рабыней Эрхина видела честь – ее возвышало то, что дочь конунга завязывает ей башмаки. Сэле это казалось непонятным, но она умела молчать и приспосабливаться.

– Знаешь ли ты, какая вещь бывает ночью в пять раз длиннее, чем днем? – однажды вечером спросила ее Эрхина.

При этом она улыбалась, словно задумала какую-то шутку. Сэла немного подумала; кое-что, правда, пришло ей в голову, но этот ответ был из тех, что уместны только среди подвыпивших хирдманов, но не среди знатных и учтивых дев. Да и «в пять раз» – многовато будет…

– Это река Дана! – просветили ее. – Ибо знают мудрые в земле туалов: днем плавания по реке всего один день, ночью же – впятеро больше.

– А «ночь» – это тьма прошедших веков? – уточнила Сэла. – В древних песнях поется, что пять дней продолжался путь по реке Дане от моря до Аблах-Брега во времена древних конунгов.

– Нет, словом «ночь» мы обозначаем ночь! – снисходительно пояснила Эрхина. – Похоже, ты не знаешь сказания о Лладе Прекрасном, сыне фрии Суилль.

Видно было, что ей хочется в ответ на рассказы о бергбурах поразить чем-нибудь воображение Сэлы, чтобы Туаль не остался в долгу перед Фьялленландом.

– Я не знаю этого сказания, – согласилась Сэла. – И буду рада, если ты дашь мне возможность его услышать.

На следующий вечер, когда гости покончили с едой и неспешно попивали пиво и мед, фрия сделала знак одному из певцов:

– Ты, Оалль сын Лита! Давно мне не случалось слышать твоего голоса, а гости наши скучают. Спой же нам песнь о Лладе Прекрасном – песнь, которую никогда не скучно послушать. Вот и время для нее пришло – ведь как раз в одну из ночей перед праздником Пробуждения Богини и явился Лладу Прекрасному его знаменитый сон… Но я не стану предварять твой рассказ и прошу тебя начать.

«Доброго Бальдра стали тревожить зловещие сны…» [18] – по привычке вспомнила Сэла. Но оказалось, что ей предстоит выслушать рассказ в ином роде.

Певец, отмеченный таким лестным вниманием повелительницы, тут же вышел из-за стола и уселся на резную скамью перед троном. Взяв в руки арфу, которая у него, как и у других, всегда висела за спиной под плащом, он слегка позвенел струнами, словно его музыка тоже пробовала голос, а сам тем временем начал рассказывать:

– Правила в Аблах-Бреге фрия по имени Суилль, дочь фрии Уннлин и храброго вождя по имени Халльдор. Ни одна из женщин в земле туалов не могла сравниться с нею мудростью и красотой, и от справедливости ее земля процветала. Двух сыновей подарили ей боги. Старшего звали Халльдор, а младшего Ллад, и всех юношей превосходили они доблестью. В равной мере владели они даром мудрости, даром подвигов, даром игры на доске, даром счета, даром пророчества и даром проницательности. В каждом из них была сила ста воинов и подвиги девяти героев. Но одним Ллад был выше своего брата – это был дар красоты, и, когда юноши собирались на лужайке, чтобы помериться силой и испытать друг друга в воинских умениях, а прекрасные девы сидели на зеленой траве крепостного вала и наблюдали за ними, все взоры были прикованы к Лладу. Кожа его была белее, чем свежий снег; волосы его были черны, как крыло ворона, а глаза сини, как море в ясный день. И за эту красоту его прозвали Лладом Прекрасным.

Пришел срок, сыновья подросли и возмужали, и фрия Суилль назначила им земли в управление: Халльдору достались земли Юга и Востока, а Лладу – Запада и Севера. Мудро правили они своими землями, и справедливость их умножала изобилие земли. И вот однажды в ночь под праздник Пробуждения Богини Лладу Прекрасному приснился сон. Приснилось ему, будто стоит он на широком зеленом лугу перед высоким камнем. Вдруг прикасается кто-то к его плечу: он оборачивается и видит женщину, светлую ликом, с волосами, как серебро и золото, сияющую, как солнце. И женщина сказала ему:

Здесь, на этой прекрасной равнине, Тебя ожидала я, Свет – мне имя. Тебе я любовь подарить готова, Если меня изберешь ты в жены. Ко мне пришедшим даю я радость, Заботы из сердца гоню бесследно, В милой стране тебя ожидает Блаженство без края, веселье и счастье.

Не знал Ллад, что ответить на такую диковинную речь, но красота светлой женщины поразила его, как молния поражает взор смертного. Вдруг кто-то снова тронул его за плечо: обернулся он и увидел женщину с волосами черными, как ночь, и глаза ее сверкали мрачным пламенем. И женщина сказала ему:

Здесь, на этой прекрасной равнине, Тебя поджидала я, Ллад Прекрасный, Женою твоею я стать желаю, Тебя избрала я, и Тьма – мне имя. В краю моем постигают мудрость, Сокровищ дивных храню бессчетно, Тебе я открою великие тайны, Мудрейшим из смертных ты станешь со мною.

Смутился Ллад: стоило ему повернуться лицом к одной, он терял из вида другую, и никак он не мог увидеть двух женщин одновременно, чтобы решить, которая же из них прекраснее. Вдруг светлая женщина засмеялась и ударила его своим поясом. Тут и темная женщина, грозно нахмурясь, тоже ударила его поясом, и от этого удара он проснулся. Ясно было, что ему явились волшебные женщины из рода сидов, но Ллад не знал, что означает его сон.

Год прожил он спокойно, но вот однажды ночью он снова увидел себя на зеленом лугу перед камнем. И снова коснулась его плеча светлая женщина, и при виде ее лица, сияющего, будто солнце, радость наполнила сердце Ллада. Женщина сказала:

Снова с тобою ищу я встречи, О Ллад Прекрасный, герой отважный! Год провела я, тебя ожидая, Открой мне сердце, могучий воин! Угодна ль тебе та страна блаженства, Где птицы поют на деревьях цветущих, Где белые кони ступают по травам И девы поют, молодые без срока?

Но не успел он ответить ей, как тронула его за плечо темная женщина. Грозно сверкал ее взор, и вид ее лица наполнил тяжким предчувствием сердце Ллада, хотя не ведал он страха перед силами земли, вод и подземелий. Женщина сказала:

Уж целый год я тебя ожидаю, О Ллад Прекрасный, на этой равнине, Ответь, берешь ли меня ты в жены? Пойдешь ли со мною в чертог мой подводный? Там, в океане, во всем обилье: Волны я тку на стане янтарном, Варю я бури в котле жемчужном, Власть и богатства со мной ты разделишь.

Снова обернулся он к светлой женщине, и она протянула ему золотое кольцо с синим самоцветным камнем. Ллад взял его. «Так вот тебе и мой подарок!» – крикнула темная женщина и бросила свой перстень прямо ему в лицо. И так силен был удар, что Ллад проснулся. И ясно было ему, что сон этот не к добру.

Снова прошел год, и вот в третий раз очутился Ллад Прекрасный на цветущем зеленом лугу, и снова стояли возле него светлая женщина и темная женщина, и не мог он увидеть их обеих одновременно. Светлая женщина сказала:

Здесь, на этой прекрасной равнине, Сегодня ответ ты мне дашь, о воин. Примешь ли руку мою, отвечай же, Или навек ты меня потеряешь?

Ллад ей ответил:

Светлая девушка, ликом прекрасная, Тебя я женою назвать желаю. Тебя я избрал, о любовь моя вечная, Здесь на этой равнине зеленой.

И тогда вдруг раздался удар грома, и все потемнело вокруг, и Ллад увидел перед собой темную женщину. Волосы ее стояли дыбом, как черное облако дыма, и взор ее сверкал яростью, как молния в грозовой туче. И женщина воскликнула:

Тебя избрала я, о Ллад Прекрасный, И мой супруг ты отныне навеки, Тебе не видеть солнца сиянья, С землею твоею, где Север и Запад. Лишь только рассвет над страною забрезжит, Погрузится в море земля твоя сразу. Весь день ты со мною пребудешь в пучине И только с закатом поднимешься снова.

С этими словами она исчезла, а Ллад взял за руку светлую женщину. И тут он проснулся и увидел себя в своей спальне, и светлая женщина из его сна сидела рядом с ним на ложе.

Ллад Прекрасный стал праздновать свою свадьбу, и тысячи гостей съехались на нее со всех концов острова Туаль, тысячи баранов и быков пригнали для угощения их. Всю ночь продолжался роскошный пир. Но едва наступило утро, как загремел гром над крышами дома и земля стала опускаться. Северная и западная часть острова Туаль, дом Ллада, сам Ллад и его пирующие гости погрузились на дно моря, куда уходила Ночь. Светлая невеста исчезла, и увидел ужаснувшийся Ллад, что рядом с ним сидит темная женщина Ночь и держит его руку в своей. Она засмеялась и сказала:

Сорок колен умрет и родится, Пока не исполнится срок проклятья: Не видеть земле твоей света от солнца, Лишь ночью Туаль опять будет круглым.

С тех пор так и повелось: днем половина острова Туаль сокрыта под морскими волнами, и лишь ночью поднимается из пучины призрачная земля, и снова стоят там дома под медными крышами, и сидят в пиршественном покое доблестные герои и прекрасные женщины, празднуя свадьбу вождя. Потому и говорят, что днем по реке Дане всего один день пути до моря, а ночью – целых пять дней.

Сэла слушала, и мир тихо плыл вокруг нее, словно она заодно с несчастным Лладом и его двумя невестами погружается в морские пучины. Непривычный слог, непривычный, чужой образ мысли зачаровывали ее. Но еще больше зачарованы были туалы. Несомненно, они знали эту песнь наизусть до последнего слова, но от повторения она не меркла. При каждом исполнении на их глазах заново создавалась их вселенная, и они никогда не уставали наблюдать за чудом сотворения мира.

И Сэла вдруг почувствовала к ним невольное уважение – не за их дневную непобедимость, не за умение ковать золото и плавить серебро и бронзу, даже не за хвастливые пышные речи, а за эту наивную и мудрую способность сливаться духом со старинным преданием и вместе с ним подниматься в небеса и погружаться в морские пучины… Они умели жить в разных мирах одновременно и черпать из Иного Мира свежие силы для мира земного. Казалось, что и лица туалов, с содроганием сердца слушавших старую песнь, такие же ненастоящие, как и образы былого, и так же улетят вместе с дымом очага, что тянется мимо них… В Аскефьорде никогда не родилось бы такое сказанье.

– Что ты скажешь нам об этой песне? – спросила ее фрия, когда последние отзвуки растаяли и слушатели перевели дух. – Многие, впервые услышав ее, говорят, что в подобное трудно поверить.

– Нет, отчего же? – Сэла слегка повела плечом. – Не мне сомневаться в правдивости этой песни. Ведь моя родная тетка живой ушла под морские волны. И с тех пор она не раз приходила к людям, чтобы предупредить об опасности. Она сказала нам, что к Аскефьорду идут твои корабли, фрия. Я слышала ее голос и говорила с ней. Ее имя было Сольвейг, а прозвище – Светлый Альв Аскефьорда. И если родная мне по крови женщина возвращается из-под морских волн, отчего же мне не поверить, что это делает половина твоей земли?

Теперь уже все смотрели на нее. Сама Эрхина немного нахмурилась и подалась вперед. Туалам, похоже, было обидно, что на их лучшее предание у нее нашелся почти равноценный ответ.

А Сэла под этими взглядами гордо приподняла свой маленький точеный нос. Это была чистая правда, и этой правдой она гордилась сейчас гораздо больше, чем любыми подвигами Фьялленланда. Она смутно чувствовала, что в образе Сольвейг заключена какая-то сила, превосходящая силу Ллада Прекрасного с его двумя невестами-соперницами. Но в чем эта сила, она сейчас еще не смогла бы объяснить.

Появлению Оддбранда Наследство Сэла ничуть не удивилась: с самого своего прибытия на остров Туаль она ожидала чего-то в этом роде. То, что посланцем из дома оказался именно Оддбранд, тоже казалось в порядке вещей. Когда-то, тридцать лет назад, Оддбранд дружил с Сольвейг Старшей: при всем несходстве между независимым, неразговорчивым и жестковатым квиттингским воином и нежной, привязчивой девушкой у них имелось несомненное общее свойство – для них обоих незримый мир той стороны был так же близок, жив и ярок, как и все то, что непосредственно их окружало. Здесь, на Туале, в отрыве от всего привычного, Сэла жила, как на том свете, – так кому же еще прийти к ней сюда, как не Оддбранду, странному человеку, способному к странничеству между мирами?

И Сэлу ничуть не покоробило то, что Торвард конунг и все его воины ждут совета и помощи от нее, вместо того чтобы спешить ей на выручку. Она ведь не дочь конунга, в самом-то деле, чтобы ради ее освобождения собирать войско! Она всего-навсего дочь кузнеца, но мужчины ее рода были не только кузнецами, но и воинами. А очень глупо, между прочим, считать, что меч и копье – единственные орудия битвы и что смелая женщина – только та, которая может в одиночку раскидать шестерых разбойников. Отвага, как и сила, имеет тысячи разных обликов. Смелости, сообразительности и присутствия духа Сэле хватало, а значит, и подходящее оружие найдется. Появление Оддбранда стало для нее счастьем уже потому, что дало возможность предотвратить ночное нападение на Туаль, бессмысленное и губительное для самих фьяллей. Жаль, она не могла растолковать Оддбранду, что защищает Аблах-Брег и его правительницу ночью. Но теперь Аскефьорд предупрежден, и Сэла могла как следует обдумать дальнейшие шаги.

Коль, с тех пор как он появился здесь, занимал немало места в ее мыслях. Больше всего ей хотелось знать, каким образом он попал на корабль Оддбранда. Привезти силой его не могли, потому что врагов на Туале у Торварда конунга хватает и без него. По жребию? Добровольно? Скорее всего, последнее, потому что помощи в подобном деле можно ждать только от того, кто окажет ее добровольно. Но что он может сделать? Случай поговорить, хотя они и жили в одной усадьбе, все не выпадал. Кузницы, сереброкузнечные и бронзолитейные мастерские располагались на заднем дворе, и приближенным фрии было совершенно нечего там делать. На ночь всех иноземных рабов запирали, строго следя, чтобы в их полуземлянках не оказалось ничего, пригодного в качестве оружия. Ведь ночью последний заморский раб одной рукой одолел бы самого Ниамора, как днем Ниамор легко справился бы со всей толпой рабов. Из всех пленников одна только Сэла ночевала в спальне фрии. Днем она постоянно находилась на виду и не могла отлучиться, поэтому ей изрядно пришлось поломать голову, выдумывая способ хотя бы перекинуться с Колем парой слов. За десять или двенадцать дней Сэла всего два раза мельком его видела. Даже узнавала она его не сразу: он отрастил небольшую бородку, а его черные волосы теперь были обрезаны коротко, как у всех рабов.

Когда внезапно пришла весна, Сэла удивилась. Она попала в плен зимой, и потому в ее создании плен и жизнь на Туале соединялись с зимой. Казалось, они слиты воедино и одно не кончится без другого. Весна наступит, и у берегов покажутся корабли Торварда конунга. Но вот весна пришла, а конца ее пленения все не видно. И только тут Сэла с беспокойством осознала, что оно может продлиться очень долго! Что весна сменится летом, потом придет новая зима, будут новые весны, а она так и будет жить здесь год за годом, пока не состарится и не забудет Фьялленланд…

Сэла сознавала, что является самой благополучной пленницей за все века существования человеческого рода, но и это мало утешало ее. Любопытство было удовлетворено, ей надоело жить среди этих рыжих румяных здоровяков, которые на каждом пиру хвастались своими подвигами ради удовольствия получить кабанью голову. Ей отчаянно хотелось домой, прочь от этих зеленых холмов, к бурым скалам Аскефьорда, где сосны шумят зелеными кронами над песчаной площадкой причала, где из тропинок выпирают сосновые корни, похожие на ребра земли, где волны шумят день и ночь, накатываясь на отвесные кручи, и чайки кричат, вплетая голоса в свист ветра, а в вершине фьорда с отвесных скал срываются четыре ручья, белых от пены… Ей вспоминались тропинки, каменные изгороди, отделяющие пастбища от полей, знакомые усадьбы и дворики, клочки леса между ними, священные камни, которым приносили жертвы в переломные точки года, и люди – от Торварда конунга до хромого Халля рыбака, что жил в своей избушке, похожей на заросшую дерном нору, под большой сосной над самым морем… Ей до боли хотелось снова увидеть знакомые лица, услышать знакомую речь племени фьяллей, посидеть в гриднице, где на резных столбах, подпирающих кровлю, висит оружие хозяина, женщины шьют, сидя на скамьях вдоль стен, а мужчины в кружке у очага говорят о чем-то своем… Все это сейчас казалось ей желанно и прекрасно, как небесные чертоги Асгарда, и почти так же недостижимо. Не верилось, что все это прошло и не вернется.

И она не имеет права просто так сидеть и ждать, когда кто-то придет и освободит ее. Ей ведь прямо сказали, что она сама должна приложить усилия ради своего освобождения. Прежде чем корабли Торварда конунга подойдут к этим зеленым берегам, она должна найти и отдать в руки фьяллей средство победить туалов, непобедимых при свете дня и… недостижимых под покровом ночи. Отмщение обиды Торварда конунга, разорения Аскефьорда, гибели Гунн, ран родичей, которые сама Сэла отнюдь не собиралась забывать и прощать, зависит от нее. Как и ее собственная свобода.

А между тем небо прояснилось, на склонах земляных валов вокруг Аблах-Брега выросла новая зеленая трава, усеянная желтыми и красными первоцветами. Теперь фрия Эрхина со своими женщинами часто выходила посидеть на валу, глядя, как воины внизу упражняются в боевых искусствах. Благодаря тому, что она и дома нередко наблюдала подобные зрелища, Сэла могла оценить силу и выучку воинов, чем удивила туальских красавиц. Эти, как оказалось, любовались своими героями, не пытаясь понять, на что способен каждый из них.

– Откуда ты все это знаешь? – спросили ее.

– У меня же есть брат! – не подумав, ответила Сэла. – Я видела, как его учили… и как упражняются его воины! – поспешно добавила она. Поначалу-то она имела в виду Аринлейва, но вовремя вспомнила, что у нее, к счастью, имеется и другой «брат» – Торвард конунг.

– А кто тебе больше всех нравится? – спросила ее как-то фрия Эрхина. При всем своем величии она была не лишена обычного женского любопытства.

– Бран сын Ниамора, – ответила Сэла. – Он хороший воин.

Поскольку Бран был первым туалом, с которым она познакомилась, и он не сделал ей ничего плохого, он казался ей как-то ближе прочих. Он действительно оказался хорошим воином, и был бы еще лучшим, если бы не его отец, с которым его постоянно сравнивали. Ниамор, не терпевший соперничества, постоянно вызывал сына на поединки, чтобы одолеть на глазах у всех. Все это очень плохо сказывалось на настроении Брана, который после таких поединков сидел мрачный и неразговорчивый. Родство не позволяло ему думать о мести тому, кто постоянно унижал его, но и уехать отсюда не хватало сил. Сэла втайне жалела его.

– Да, Бран хороший воин и знатного рода! – снисходительно подтвердила Эрхина. – Он так меня любит, что, я думаю, никогда не женится, пока я ему не прикажу. Ты видела, как он вчера побледнел, когда я послала кубок Кадарну Копьеметателю, а не ему? А потом я ему улыбнулась, и он прямо весь вспыхнул! Ты видела, да?

– Конечно! – легко согласилась Сэла. – Ведь я сама же и несла этот кубок. Он так провожал его глазами, словно молил отдать ему!

С некоторых пор у Сэлы появилась еще одна обязанность, кроме присмотра за башмаками фрии, – она подавала кубки тем воинам или гостям, которых фрия пожелала отличить. Сэла служила как бы ее руками, протянутыми в любой конец Срединного Покоя. И Бран, когда она вчера несла кубок мимо него, действительно не сводил с нее глаз. Но кубок ли его волновал – это еще вопрос. Сэла не очень-то верила, что Бран, постоянно поглядывая в ее сторону, ищет взглядом прелестные ножки фрии, рядом с которыми она сидит. Но намекать на это госпоже – ни в коем случае! Фрия Эрхина была из тех женщин, которые всех на свете мужчин считают своей законной собственностью и готовы возненавидеть любого и любую, кто посмеет оспорить их право.

– В прошлом году, когда он жил на востоке, в крепости Айртер-Бруг, у него там была безумная любовь с одной девой, ее звали Блаттниам, – со снисходительной усмешкой рассказывала фрия, хотя, на взгляд Сэлы, такие сплетни были ей не к лицу. – Но там был еще один славный воин, Эркмад. Дева не знала, кому отдать предпочтение, любила по очереди того и другого, и даже чуть было не родила ребенка, но лишилась его до срока и долго была больна. Так и осталось неизвестным, кто же был его отцом, но Бран думает, что он. Он бы женился на ней, если бы не надеялся…

Тут фрия еще раз самодовольно усмехнулась, и Сэла вдруг почувствовала к ней острую неприязнь. Ей самой эта сага показалась печальной и трогательной: несмотря на сдержанность и молчаливость Брана, она была уверена, что он способен испытывать глубокие и сильные чувства. То, что для Эрхины служило поводом для мимолетной усмешки, наверное, перевернуло его жизнь и доставило много страданий. А он, кажется, заслуживает лучшего отношения к себе! И дивно хорош, должно быть, был этот Эркмад, или не слишком-то умна была эта Блаттниам, если колебалась и не могла понять, что Бран достоин предпочтения перед кем угодно!

– И у нас немало есть славных воинов! – заметила Сэла, с высоты зеленого вала наблюдая, как Бран звонко скрещивает мечи с тем же Кадарном Копьеметателем, надеясь уж сегодня-то заслужить кубок из рук повелительницы. – И никому не уступит Торвард конунг, брат мой… А почему ты не захотела выйти за него, фрия? – внезапно спросила она, подняв глаза к лицу Эрхины.

Нарядные женщины, сидевшие вокруг них, разом вздрогнули и повернулись к ней, словно Сэла сказала что-то неприличное. Эрхина от неожиданности покраснела и непроизвольным движением вцепилась в черный камешек, как всегда, висевший у нее на шее.

– Как ты не понимаешь! – с негодованием воскликнула она.

– Не понимаю, – невозмутимо и с оттенком скрытого вызова отозвалась Сэла. Она хотела добиться ответа на свой вопрос. – Не понимаю, как женщина может отказать в любви такому славному воину, как мой брат. Найди на свете другого человека, соединяющего в себе одном все его достоинства! Он знатен родом, он правит обширной землей, он молод и красив, как Фрейр, силен и отважен, как Тор! Он добр душой и чист сердцем, он лучший друг своим друзьям и непримиримый враг своим врагам! Покажи мне другого такого, как он, хотя бы вполовину такого, как он! Если у женщины есть глаза и хоть чуть-чуть ума в голове, она никогда его не отвергнет!

– Я не могу выйти замуж ни за кого ! – отчеканила фрия, глядя на Сэлу с надменной досадой. Но Сэла, хотя и сидела возле ее ног, ничуть не смутилась. – Правительницы острова Туаль – не то же, что все прочие женщины! Я – лицо Богини на земле, и любой смертный, который посмотрит на меня как на женщину, оскорбляет Богиню!

– Но ведь у Богини три лика, и один из них – Мать! – дерзко ответила Сэла. – Богиня-Мать когда-то дала жизнь всем прочим богам. И все правительницы острова Туаль давали жизнь своему потомству. И если ты хочешь весь век оставаться Девой, ты будешь Богиней не более чем на треть.

– Замолчи! – гневно крикнула Эрхина. – Ты не понимаешь! Мой священный супруг – Рогатый Бог, что приходит ко мне в Ночь Цветов. И никто другой!

– Но ведь он приходит в человеческом обличье! – возразила Сэла, уже знавшая об этом священном празднике. – Так почему это не могло быть обличье Торварда конунга? Он прекрасен, силен, строен, и на его теле шесть заметных шрамов! Едва ли хоть один бог сочтет такое обличье недостойным себя!

– Богиня сама выбирает воплощение Бога! – с нескрываемой яростью отчеканила фрия Эрхина. Она совсем не привыкла, чтобы с ней спорили, и сейчас видела в Сэле уж слишком много сходства с ее дерзким братом!

Сэла пожала плечами и отвернулась. Продолжать не имело смысла: она получила ответ. Богиня, то есть Эрхина, выбирает сама . И любой мужчина, посмевший взять выбор на себя, совершит непростительную дерзость.

– Лучше тебе не говорить с ней о Бране! – шепнула ей Дер Грейне, когда Эрхина отошла от них, чтобы пройтись по валу. – Он любит тебя, и не надо дразнить ее этим!

– Вот как? – Сэла подняла брови. – Что-то я не замечала!

– У нас говорят, что пристальный взгляд – признак любви, а он ведь глаз с тебя не сводит.

– О светлая Фрейя! – Сэла изобразила недоверчивое изумление. Она никому здесь не верила, а Дер Грейне отличалась неизменной сдержанностью, так что ее истинных мыслей и пристрастий никто бы не угадал. – Но он же любит фрию! Она столько раз мне об этом говорила!

– Это фрия так думает! – ответила Дер Грейне. – Она убеждена, что весь свет любит только ее. Некоторым она и правда умеет это внушить. Даже и Бран думал, что любит ее. Пока не появилась ты. Тебе стоит пальцем его поманить, и он совершит для тебя что хочешь. Увезет отсюда и возьмет в жены.

– Постой! Но он же безумно влюблен в какую-то… Ниамблатт… нет, Блаттниам, где-то на востоке.

– С чего ты взяла?

– Фрия рассказывала только что.

– А почему ты решила, что так оно и есть? Откуда ей это знать? Ты думаешь, Бран и другие воины рассказывают ей все свои сердечные тайны?

Сэла сперва удивилась: эта простая мысль не приходила ей в голову. Казалось естественным, что Эрхина знает все про всех. Но, в самом деле, не так уж глупы мужчины, чтобы рассказывать ей о своих увлечениях на стороне! Так откуда она могла узнать? Уж не придумала ли она эту сагу, чтобы отвадить Сэлу от Брана? Очень может быть!

Но в общем это открытие мало что меняло. Стать женой Брана Сэла не мечтала, поскольку все ее мысли были в Аскефьорде, а природной вредности в ней не хватало на то, чтобы сделать это ради удовольствия оставить фрию Эрхину в дурах. Больше всего она хотела вернуться домой, к отцу и матери, к Аринлейву, к деду, к сестрам и подругам… и к Торварду конунгу. Он всегда ей нравился, а теперь и вовсе сиял в ее глазах ярче всех древних героев. Даже Сольвейг Красотка, с ее громким уверенным голосом, мелочной раздражительностью и вечными разговорами о пустяках, в воспоминаниях казалась такой милой и хорошей!

С этого дня Сэла стала пристальнее приглядываться к Дер Грейне. Ближайшая родственница фрии, оказывается, вовсе не такая скромная и безобидная, какой кажется на первый взгляд. У нее есть здравый ум, наблюдательность и умение владеть собой, и Эрхина вовсе не напрасно опасается ее соперничества. Чем ей это поможет, Сэла пока не знала, но пренебрегать такой знатной союзницей ни в коем случае не следовало.

Неизвестно было, какую пользу нашла в ней сама Дер Грейне, но они стали часто проводить время вместе, беседуя о разных разностях. Сэла не могла отделаться от впечатления, что подруга гораздо старше и мудрее нее, хотя на самом деле Дер Грейне была моложе на год. Сказывалась разница в воспитании и пройденных посвящениях – ведь Дер Грейне готовили как наследницу фрии и сейчас она занимала в храме на Холме Яблонь одно из высших мест.

Перед Праздником Птиц в саду Богини на вершине холма обрезали яблони, срезанные ветки собирали и развешивали в амбаре сушиться для священных костров будущего Праздника Цветов. Уже теперь каждый, от фрии Эрхины до последнего раба, начал собирать себе вязанку хвороста: в каждой должны быть ветки трех, а лучше девяти пород деревьев.

Дер Грейне, отправляясь в лес на взморье, всегда брала с собой Сэлу. Прежде чем срезать с дерева ветку, Дер Грейне вставала перед ним, брызгала на корни молоком из принесенного с собой кувшинчика, потом поднимала руки и пела:

Прекрасная рябина, строптивая Луис, Потерянная в мечтах, услышь мой голос! Подари мне одну твою ветку, Чтобы в радостный Праздник Цветов Мы восславили вместе богов, Ты и я!

Перейдя к другому дереву, она снова приносила ему дар и снова пела:

Чарующая, дивная ива, Ночной пловец, Саилле Салиас, владыка луны, Подари мне одну твою ветку, Чтобы в радостный Праздник Цветов Мы восславили вместе богов, Ты и я!

Сам этот маленький обряд не был для Сэлы новостью: Стуре-Одд считался в Аскефьорде и окрестностях лучшим мастером по изготовлению не только мечей, но и амулетов, и Сэла, с детства сжигаемая неутолимым любопытством ко всем тайнам Иного Мира, знала об этом многое – при каком положении луны нужно брать ветку для здоровых или больных, и с какого дерева, и какие руны наносить, и в какой цвет их окрашивать, и как пробуждать силу амулета. Но имена деревьев, непривычно звучащие, пришедшие из языка эриннов, вызывали в ней тайную дрожь и ощущение близости огромных, непознанных сил. Простая ива, склонившая гибкие ветви к холодной воде, будучи названа священным именем Саилле Салиас, мгновенно вырастала в воображении до размеров Мирового Дерева, и силы вселенной текли в ее жилах.

На одном из толстых ивовых стволов, лежащем прямо на земле, они устроились отдохнуть, положив рядом охапки срезанных веток. Рядом текла река, а длинные ветви склонялись над ними, образуя нечто вроде крыши. И впервые за все это время Сэла почувствовала себя наконец-то свободной: ведь лес не знает, кто на воле, а кто в плену.

– Береза – это дерево Богини, а дуб – ее священного супруга, Рогатого Бога, – рассказывала ей Дер Грейне. – Ива посвящена смерти, а ель – возрождению. Рябина – это дерево волшебства, яблоня – любви, яблоневых веток мы потом с тобой возьмем из сада, когда они подсохнут. Орешник несет мудрость, а боярышник – чистоту.

– А у нас многое иначе, – отвечала Сэла, совсем уже не уверенная, что ее принесенные из дома представления верны. – У нас Одину посвящен ясень. Ель у нас означает радость и обретение способности к ясновидению. Рябина защищает, ива – дерево женщин, яблоня – дерево красоты и знаний о потустороннем. Почему у нас все не так?

– Большой разницы нет. Если подумать, то в каждом дереве – Мировое Древо, а в нем – все силы и все знания вселенной. Все деревья – воплощение Мирового Древа, как все боги – воплощения единого Бога.

– Это еще как?

– Бог и Богиня существовали всегда, еще когда не было людей. Им поклоняются все народы, хотя и называют их разными именами. Кроме Одина, есть только Тор, Тюр, Фрейр. Все остальные – это иные его воплощения. Разные лики той же сущности, но – многогранной. И Богиня имеет много разных ликов. Она – жизнь, и тогда ее имя Фрейя. Но она же – смерть, и тогда ее имя – Хель. Смерть – это лишь отдых души, это преображение, при котором старое обновляется и снова делается молодым и полным сил. Умирая, человек возвращается в свою мать землю и вскоре опять выходит из нее юным, готовым к росту и процветанию. Это как зимний солнцеворот, при котором солнце умирает только для того, чтобы тут же возродиться и начать набирать силу. И человек – как солнце, он умирает, чтобы возродиться. Его рождение, становление, умирание и возрождение идут по кольцу – нельзя ведь сказать, что эта сторона кольца – хорошая, а та – плохая. Они едины. Сила Богини течет из света в тьму, из жизни в смерть, а потом из смерти в жизнь. Потому она и Фрейя, и Бат, богиня-битва, богиня-смерть. У нас есть сказание, как Богиня спускалась в подземелье к Господину Тьмы и там постигла, что смерть не враждебна жизни, а составляет с ней единое целое. Господин Тьмы, повелитель умерших, несет такое же благо, как и Богиня, мать всего живого. Без смерти не было бы рождения, понимаешь? Младенцу время расти, старику – тлеть. Естественный порядок вещей – благо. Зло начинается, когда он нарушается. А значит, Бог, дающий смерть, несет такое же благо, как Богиня, дающая жизнь.

И само слово «смерть» в ее устах звучало мягко и тепло, как имя мудрого, доброжелательного друга.

– Я понимаю, – неуверенно отвечала Сэла, взволнованная этим рассуждением, не в силах сбросить манящее обаяние бездны. – Значит, зла самого по себе не существует?

– Зло существует как деяние. Умышленное причинение вреда любому живому существу есть зло. Война есть зло, неправедное убийство есть зло. Несправедливость есть зло. Но нет зла вообще, есть только по отношению к кому-либо. Творец вселенной не создал в ней ничего лишнего. Даже то, что губительно одному, несет процветание другому. И силы, которые нам представляются, быть может, злыми, всего лишь участвуют в движении, которого мы пока не понимаем. А может, не поймем никогда.

– Да уж это точно! Кому, скажите, принесло процветание то, что ваши напали на Аскефьорд! – воскликнула Сэла с таким возмущением, будто эта мудрость пыталась лично ее оскорбить. – Фрия Эрхина – Богиня, пусть так, но кому стало лучше оттого, что она убила Гунн и еще тридцать человек, она ранила моего деда и…

Сэла прикусила язык, чуть было не сказав «и моего отца». А ведь «ее отец», Торбранд конунг, погиб за три месяца до того.

– И я не могу чувствовать к ней благодарности, что она приблизила мою подругу Гунн к возрождению! – гневно продолжала Сэла. – Мне она причинила зло! Она оскорбила моего брата, она натравила своих кабанов на Аскефьорд, а мы ни в чем перед ней не провинились! Кто дал ей право убивать наших людей! Она самовлюбленная и мстительная, как тысяча троллей! И я очень рада, что она никогда не будет нашей кюной… женой Торварда конунга, моего брата. Какое право она имела?

Дер Грейне помолчала.

– Право… – задумчиво проговорила она, следя за прозрачными струями речки, которые на камнях казались желтоватыми. – Богиня едина в своей сути: добро и зло, тьма и свет, жизнь и смерть – ее правая и левая рука, делающие одно дело. Рождение и смерть – ее вдох и выдох, которые никак не бывают по отдельности. Знак единства – ее ожерелье. И фрия, как лицо Богини на земле, имеет право нести смерть в той же мере, в какой дарить жизнь.

– Ну уж нет! – потише, но так же непримиримо возразила Сэла. – Жизнь Гунн дала не она, а Хроллауг и фру Инглинд.

Но Дер Грейне только отмахнулась:

– Я же говорю о Богине, а она дала жизнь и Гунн, и ее родителям, и всем предкам до Аска и Эмблы. Эрхина имела право выбирать, жизнь или смерть дать смертным. Дело здесь в другом. На фрию при ее выборе не должны влиять земные страсти. Делая выбор Богини, она должна была забыть все человеческое. И вот здесь она ошиблась. «Глаз богини Бат» не справился, она не смогла забыть человеческое, забыть себя… То есть, пойми… – Дер Грейне даже зажмурилась, с усилием подбирая слова, понятные простой непосвященной девушке. – Она не сумела забыть себя-земную, чтобы услышать себя-высшую, себя-истинную, то есть Богиню. Она ошиблась… Она считала, что твой брат оскорбил ее-высшую, то есть Богиню в ней. А на самом деле он оскорбил всего лишь земную женщину, которая…

– Возомнила себя Богиней! – сурово подхватила Сэла.

– Ну, забыла, что Богиня – не она, а в ней ! – смягчила Дер Грейне. – Твой брат Торвард конунг оскорбил женщину, отказавшись считать ее Богиней. Он увидел разницу, которую сама она видеть не желает. А ведь для этого ей и был дан «глаз богини Бат»! Ведь наша бабка Эрхина обладала даром предвидения.

– «Глаз богини Бат» – что это? – нетерпеливо воскликнула Сэла, чутьем ощущая приближение чего-то очень важного. – Тот черный камень, который у нее на груди?

– Да. Его подарила ей наша общая бабка, фрия Эрхина Старшая, еще когда она была ребенком. Эти камни родятся из подземного огня и служат для того, чтобы поглощать зло человеческой души. Эрхина умна, она может быть благородна, дружелюбна и милосердна, но только если при этом она может смотреть на людей свысока. Она добра к тем, кто ниже ее. Но если появится тот, кто способен с ней соперничать, она становится тщеславна, ревнива, завистлива, самовлюбленна, мстительна, гневлива, вспыльчива, упряма. Если бы «глаз богини Бат» не поглощал все это зло ее души, она не смогла бы править туалами. Она родилась в Месяц Мертвых, за несколько дней до Самхейна. В ней много огня, но это дурной, темный огонь. Если дать ему волю, он сожжет ее, а вместе с ней и остров Туаль. Ведь пристрастный и несправедливый правитель – горе страны! При таком поля не родят и коровы не дают молока. Когда она обиделась на твоего брата, зло ее души оказалось больше, чем мог вместить черный камень, и оно выплеснулось наружу. И я думаю… Нет, я знаю, что это зло еще вернется на Туаль. Его пыталась предотвратить наша бабка, когда заклинала этот камень. Но не все в судьбе можно исправить. У иных поступков такие глубокие корни, что если выкорчевать их, то само дерево не устоит.

Да уж, это верно, мысленно согласилась Сэла. Похоже, что те их качества, благодаря которым Торвард конунг должен был посвататься к Эрхине, а она должна была ему отказать, да еще таким диким способом, лежали слишком глубоко в самой сути их душ. Они составляли – и составляют – их внутреннюю суть. А значит, неизбежно было то, что случилось… и что еще случится.

Так, значит, сила и благополучие Туаля заключены в черном камне… Сэла прекрасно знала, о чем говорит Дер Грейне. Днем и ночью на шее фрии Эрхины висел небольшой, размером с лесной орех, гладкий черный камешек, оправленный в золото, что тоже придавало ему сходство с лесным орехом в приросших к скорлупе листочках. Она носила его везде: на пирах и в храм, не снимала его, даже когда спала или мылась. Ценность черного камня заключалась не в красоте и не в золотой оправе. Зорко наблюдая за фрией, Сэла замечала, как Эрхина тайком сжимает камешек в кулаке, когда ведет сложный разговор или гневается. Каждый раз, когда ей трудно было сносить хвастовство или домогательства Ниамора, Эрхина стискивала черный камешек белыми пальцами, и случалось чудо: ее дыхание выравнивалось, лоб разглаживался, гневный блеск глаз притухал, и она отвечала величаво и насмешливо.

Так, значит, вот в чем дело! Если сама фрия Эрхина – талисман и источник силы острова Туаль, то амулет и источник силы фрии Эрхины – черный камень. И его надо изъять…

Относительное зло… Эта мудрость могла бы стать оправданием многих преступлений, как легких, так и очень больших. Но и признать существование какого-то «чистого», общего, вселенского зла, якобы отделенного от добра четкой границей, ничуть не менее опасно. Ибо это оправдало бы борьбу на уничтожение с любым, кто лично тебе не нравится. Самого себя ведь каждый воображает добрым и светлым, ведь верно? А во вселенной нет ничего лишнего. Есть только движение и развитие, смысл которых нам доступен далеко не всегда. И только дурак будет отрицать существование того, чего сам не понимает… Нет, а все-таки как же быть с Гунн? Насчет Гунн и ее гибели Сэла никакого «относительного» зла признать не соглашалась.

– А что касается Торварда конунга… – Это имя вызвало Сэлу из ее задумчивости, и она подняла глаза. – Торвард конунг… – с колебанием, говорить или нет, продолжала Дер Грейне. – Она и не могла выйти за него. Он предназначен не ей.

– А ты знаешь кому? – недоверчиво спросила Сэла.

– Мне, – одолев сомнение, Дер Грейне посмотрела на нее, и Сэла увидела в ее красивых, светлых, немного водянистых глазах твердую уверенность. – Мне суждено выйти за него замуж. Ты будешь моей сестрой, поэтому я и хочу дружить с тобой.

– Вот как! – едва помня себя от изумления, Сэла смотрела на нее во все глаза. – Но почему? Суждено? Что это значит? Тебе кто-то предсказал судьбу?

– Я знаю будущее.

Сэлу пробрала легкая дрожь, и она разом вспомнила разговоры о том, что, дескать, на Туале все подряд прорицатели и ясновидящие. Что все подряд, конечно, болтовня, но что здесь больше предсказателей, чем в любом другом племени, – это чистая правда.

– Ведь наш род – род священных властительниц, напрямую ведется от Одина-Харабаны через его единственную дочь Меддви, которая владела пророческим и целительским даром, – продолжала Дер Грейне. – И все женщины ее рода владеют тем или другим, очень редко – обоими дарами сразу. И я унаследовала предвидение будущего. Вот смотри! – Дер Грейне приподняла камешек, висевший в середине ее золотого ожерелья. – Это наша бабка Эрхина подарила мне.

Немного вытянутый, похожий на каплю, полупрозрачный камешек был смутного цвета, серебристо-белого, с голубоватым оттенком, и мягко сиял на солнце. Казалось, он сейчас растает, как кусочек льда, и каплями потечет на землю; он выглядел хрупким, и страшновато было прикасаться к нему.

– Это называется «слезы Луны», – пояснила Дер Грейне. – Он помогает отличить истинное предвидение от пустых игр воображения. Нужно положить его под язык и… Ну, это тебе незачем знать. Благодаря ему я знаю… Знаю, что выйду замуж за твоего брата. Но фрие Эрхине лучше об этом не знать. Она…

– Она разозлится! – окончила Сэла.

Вот так новость! Сэла еще раз окинула взглядом Дер Грейне, словно примеривая ее к Торварду. Обновка неплохая, но идет ему не многим лучше прежней. Сама по себе Дер Грейне была очень хороша – высокая, стройная, красивая, с длинными светлыми волосами. Но рядом с Торвардом она – как бесплотный лунный луч. Неужели ему непременно надо найти себе жену именно на Туале, какая норна придумала такую глупость?

– Эрхина не любит меня, потому что у меня есть пророческий дар, а у нее нет, – добавила Дер Грейне. – И из-за этого многие думают, что фрией должна быть я, хоть она и старше. Но она ни за что не уступит, потому и не хочет верить, что я владею этим даром. Я говорила ей, что этот поход на Фьялленланд – большая ошибка. Но она вообразила, что мне на руку ее унижение. Она судит по себе и не понимает, что мне все это ни к чему.

– У нас говорят, что от судьбы не уйдешь, – сказала Сэла. – Но пока что-то не видно, как это могло бы выйти…

Дер Грейне только пожала плечами. Такими подробностями дар предвидения ее не наградил.

Больше они не говорили об этом и понесли срезанные ветки домой.

Но теперь Сэла знала, где слабое место туалов, и больше прежнего жаждала поговорить с Колем. Через несколько дней после прогулки в лесу она заметила, как Коль входит в двери кузницы. Тут же она засунула в дверную щель булавку своей узорной бронзовой застежки и нажала – игла выпала на пол. Сэла подобрала обломки и пошла на задний двор.

В кузнице было шумно и душно, в глубине полыхал багряным углем горн, у наковальни возилось несколько мужчин, стоял звон и грохот железа. На самом пороге ее остановили двое удивленных работников, не понимающих, чего такой нарядной и знатной деве здесь нужно.

– Мне нужно починить застежку! – заявила Сэла, перекрикивая шум. – Подите там скажите, что дочери конунга фьяллей требуется самый лучший мастер!

Работники удивились, что такая важная особа сама ходит по мастерским, вместо того чтобы послать рабыню, но только поклонились и исчезли внутри. Сэла осталась во дворе, сердито хмурясь.

Через некоторое время к ней вышел старший мастер. С тем же надменно-недовольным видом, который, по ее мнению, пристал такой знатной особе в разговоре с ремесленником, Сэла объяснила ему, что эту застежку ей подарила сама фрия и она требует починить ее немедленно и наилучшим образом, иначе тому, кто испортит дело, не поздоровится. Мастер, привыкший к причудам знатных дурочек, смотрел на нее с кротким, втайне утомленным видом, только моргал воспаленными глазами. Застежку он обещал починить, немедленно и наилучшим образом, и уговаривал знатную госпожу не ждать здесь, где так душно, шумно и негде ей сесть, а обещал прислать застежку в покои. Кое-как Сэла дала себя уговорить: было очевидно, что внутрь ее не пустят. Когда она уже согласилась уйти, из дверей показался Коль, в кожаном переднике, разгоряченный и вспотевший. Сэла вся вспыхнула, но постаралась не подать вида, что вообще его заметила; Коль бросил на нее только один взгляд, а она уже поплыла назад на передний двор.

Еще до ужина к ней пришла служанка и сказала, что какой-то раб от кузнеца принес ей что-то, что соглашается отдать только в ее собственные руки. Сэла сперва велела звать его сюда, но потом сообразила, что рабу не годится топтать своими грязными ногами тростник, по которому ходит сама фрия, и соблаговолила выйти во двор.

Коль стоял возле дверей, чуть в сторонке, и бережно сжимал в закопченных руках что-то маленькое, завернутое в кусочек чистой тряпочки. Сэла подошла, даже не кивнула в ответ на его поклон и надменно приказала:

– Показывай!

– Вот, госпожа! Все готово! – заверил Коль, пятясь вдоль стены, словно бы в великом почтении перед дочерью конунга.

Теперь они были подальше от дверей, и проходящие мимо не слышали, о чем они говорят, хотя видеть их мог кто угодно.

– Все исправлено! – Коль развернул тряпочку, и Сэла увидела свою застежку.

С брезгливым видом протянув руку, она двумя пальцами взяла застежку за узорный лепесток и перевернула, разглядывая починенную петельку иглы. Ей с трудом удавалось сдержаться, чтобы не поднимать глаз на Коля; ее колотило от волнения, точно она впервые подошла к тому, в кого безумно влюблена! Даже гость-слэтт, когда-то живший в их доме, теперь казался ей близким, как родной и единственный брат – и ведь он явился сюда как раз для того, чтобы помочь ей!

Правда, здесь Коль был каким-то не таким. Не только бородка и короткие волосы его изменили; изменилось что-то еще, но она никак не могла понять, в чем дело.

– Ты так высоко забралась, что до тебя не дотянуться! – негромко сказал Коль, пока она разглядывала булавку. – Такого никто не ожидал. Я думал найти тебя где-нибудь в хлеву или в молочной.

И от первого звука этого голоса, нарочно пониженного, от первых слов, по-настоящему обращенных к ней, у Сэлы что-то дрогнуло внутри. Что-то до боли родное и приятное слышалось в этом голосе, отчего вдруг захотелось броситься ему на шею! Раньше она и не подозревала, что Коль так ей нравится!

– Ты можешь выбраться ночью? – спросила Сэла, подняв на Коля суровый взгляд и тыча пальцем в гнездо булавки.

– Нет, с этим строго. – Коль взял у нее застежку и стал поднимать и опускать булавку, будто показывая, как легко она двигается в гнезде. От мимолетного прикосновения его жестких закопченных пальцев у Сэлы оборвалось в груди, и ей стоило большого труда держаться спокойно. – Запирают.

– Как нам увидеться, чтобы поговорить?

– Ты что-то нашла? – Коль кинул на нее быстрый взгляд. – Что-то полезное?

– Да. Я знаю, в чем ее сила. Я могу это взять, но как выбраться отсюда?

– Я чем-то могу помочь тебе, госпожа? – вдруг раздался рядом с ними почтительный голос, так близко, что Сэла от неожиданности вздрогнула.

Возле дверей стоял один из старших слуг и смотрел на нее, на застежку в ее руке и на раба из кузницы.

– Нет, иди. – Небрежным движением руки Сэла отослала его прочь, но еще прежде, чем слуга ушел, сама прошла впереди него в покои, даже не оглянувшись на Коля.

Она и так простояла слишком долго рядом с рабом, с которым у сестры конунга не могло быть ничего общего. Но еще не один день она жила под впечатлением этой краткой беседы, точно среди обольстительных видений ее нынешней жизни случилось что-то настоящее. Мысленно Сэла проклинала порядок, при котором знатная женщина не вольна даже поговорить с тем, кто ей нужен. Постоянная беготня в кузницу с какими-нибудь мелкими поломками выглядела бы слишком подозрительно, и она начала даже опасаться, что при таком положении дел от присутствия здесь Коля ей не будет никакого толка и он зря пожертвовал своей свободой.

Глава 10

Вскоре наступило весеннее равноденствие, называемое здесь Праздником Птиц. Колесо года дошло до новой поворотной точки, земля, окончательно стряхнув оковы старости-зимы, готовилась расцвести новой юностью, а младенец-солнце достаточно уже вырос, чтобы наполнить светом обновленный мир. Все население Аблах-Брега и окрестностей на самой заре вышло из домов и отправилось на возвышенности встречать солнце и прилетающие птичьи стаи. Там и здесь звучали приветственные песни, прославляющие приход весны:

Время пришло тебе вырасти, Сын! Славный Сын Матери, Богини трехликой! Несутся потоки весны, боярышник пышно цветет, И Ки Хиллаин отважный наблюдает птичий прилёт! Дух его полон отваги, Ворон кружится в небе, Готовясь сесть на рукоять меча! Добрую весть несет Ворон! Славься, Богиня, и Сын твой! [19]

Сэла с самого утра находилась в лихорадочно‑приподнятом настроении: ей нравилось общее оживление и веселье, ее любопытство будоражили обряды этой чудесной страны, и мерещилось, что она сумеет подсмотреть сегодня какую-нибудь священную тайну острова, убежденного, что он расположен гораздо ближе к небесам, чем все прочие земли. А еще – суета и смешение сегодняшнего дня давали ей неплохую возможность повидаться с Колем. В священный праздник все повседневные дела были оставлены, кузницы не дымили, толпа челяди из Дома Четырех Копий шагала вслед за повелительницей на вершину холма, и рабы вместе со всеми пели песни. А Сэла искала глазами Коля, и ее душевный подъем, смешанный с нетерпением, походил на чувства влюбленной девушки, которая надеется именно в этот священный и радостный день наконец-то поговорить с тем, кого выбрала.

На опушках рощ, на свежей зеленой траве, пробивающейся сквозь слежавшийся, влажный слой прошлогодних листьев, уже раскладывали костры, чтобы зажарить туши жертвенных свиней. В каждом доме на рассвете испекли особые круглые хлебцы, помеченные крестообразным знаком солнца, и теперь принесли их, чтобы освятить перед жертвенником. Бронзовые ворота в Сад Богини были открыты, и в них непрерывно вливалась пестрая толпа. Ликующе звенели длинные рога с головами вепрей.

Женщины несли цветы и корзинки с яйцами: одни, окрашенные в ровные мягкие цвета, туалы дарили друг другу; иные были пестро расписаны цветными узорами, и эти предназначались в дар Богине. Приношения складывались к камню-жертвеннику на поляне перед Домом Золотой Яблони. На ветвях яблони развевались цветные ленты, а у корней ее расписанные яйца лежали россыпью, как крупные цветные камни. Вокруг жертвенника были разложены цветы и венки из цветущих веток ракиты, стояли корзины с посевным зерном, и сама фрия Эрхина торжественно призвала на семена благословение Богини.

Двенадцать жриц, полукругом расположившись с двух сторон от нее, играли на арфах, а Эрхина пела, стоя над жертвенником, песнь, называемую Напутствие Богини:

Собирайтесь ко мне, вы, о дети Земли, Все, кто тайны постиг и кто жаждет постичь; Научу я тому, что неведомо вам, Научу вас я песням во имя Луны. Я, Богиня – души бесконечный восторг, Я есть радость земли, и любовь – мой закон. Пусть же чистыми будут все мысли твои, И с пути не сверни, устремляясь к мечте. Я – цветущая радость зеленой весны, Белизною луны я сияю средь звезд, Шепчет голос мой в тайне текучей волны, И живу я в мечтах человечьих сердец… Я есть тайная дверь в Вечной Юности Мир, Я – священный сосуд, полный жизни вином. Я – Котел Черридвен, где бессмертье кипит, В этой жизни земной я блаженство дарю. На земле научу вас дух вечный постичь, В смерти дам я покой и свободу от бед; Будет встреча желанна в чертогах моих С тем, кто жил, и ушел, и вернулся опять. Мне не нужно даров, я не требую жертв, Ибо знай, что я мать всем, кто в мире живет; Что растет и цветет – порожденье мое, Я – любовь, разлитая над всею землей. Обрати же свой взор прямо в душу твою И меня ты узришь – так приди же ко мне; Я – начало дорог, все идет от меня, Все приходит ко мне, завершая свой путь. Я любима богами, любима людьми, Пусть восторг преисполнит тебя предо мной; Пусть служеньем мне будет веселье в сердцах, Радость жизни, любовь – вот мой вечный обряд. Пусть наполнит вас сила, придет красота, Состраданье и мощь, примиренье и честь; То, что ищешь ты, только в душе обретешь, А иначе не сможешь и дальше искать. Знай же, сын мой земной, что с тобой я всегда, Слушай голос мой в недрах неспящей души; Весь твой путь по земле ты свершаешь во мне, И от силы вселенной ты искру несешь [20].

После обряда освящения зерна все рассеялись по рощам и луговинам. Воины возле костров делили свиные туши и хвастались своими подвигами, девушки искали птичьи гнезда. Такая находка обещала скорое и счастливое замужество, а если парень дарил девушке гнездышко с яйцами, это означало, что он предлагает ей свить домашнее гнездо. Рощи были полны поющих голосов, и казалось, сами деревья тысячей голосов поют ту же песню радости:

Все реки текут, и все травы растут, Богиня вернулась на землю!

Сегодня и Сэла чувствовала себя совсем свободной и не считала нужным держаться возле фрии. На что же пригодны священные праздники, которых в году всего-то восемь, если даже в эти дни рабы не могут почувствовать себя людьми? Сперва они с Дер Грейне бродили вдвоем, отвергая все предложения проводить их и развлечь. Дер Грейне расспрашивала, как весенний праздник отмечают на родине Сэлы, каким образом конунг участвует в обрядах встречи весны, и Сэла с удовольствием рассказывала ей про Драконью рощу. Драконьей она называлась потому, что в середине ее на поляне лежал Поминальный Дракон, священный камень, возле которого Аскефьорд приносил жертвы богам, а сама роща служила местом весенних и летних гуляний. Дер Грейне внимательно слушала про круговые танцы и заклятья, потом Сэла, увлекшись, перешла на игры, начинающиеся в темноте, и вот уже повествовала о том, как на середине прошлой зимы сразу три девушки родили младенцев, «приобретенных» ими на Празднике Дис, в Драконьей роще, при непосредственном участии Торварда ярла. И как все веселились, узнавая об этом, поскольку любвеобилие будущего конунга самым лучшим образом сказывается на плодородии земли и плодовитости всего, что на ней живет… Потом она вдруг вспомнила, что рассказывает это будущей жене Торварда, мысленно прикусила язык, но тут же решила: ну и пусть! Даже к лучшему. По крайней мере, для Дер Грейне не будет неприятной неожиданностью, если она вдруг застанет его с собственной рабыней, как это случилось с высокородной йомфру Уннфрид.

Но тут в толпе мелькнул Коль, и все прочее мигом вылетело у Сэлы из головы: теперь ее главной заботой стало отделаться от подруги. Вскоре, якобы увлекшись собиранием первоцветов, Сэла убежала вдоль опушки, и Дер Грейне не стала ее догонять.

Оглядевшись, она быстро обнаружила Коля: к сердцу он прижимал пучок свежих первоцветов, вперемешку красных, с желтыми серединками, и желтых, похожих на горсть солнечных зайчиков. При этом он не сводил с Сэлы пылкого обожающего взгляда, и Сэла не могла не засмеяться: так непривычно и забавно было видеть вдохновенную страсть на его лице, всегда насмешливо-сдержанном.

– С тех пор как твой светлый взор, прекраснейшая из дев, обратился на недостойного раба, я не знаю покоя ни днем, ни ночью! – с мольбой и благоговением начал Коль, кланяясь и будто бы в отчаянии прижимая к груди свои цветы, но взгляд его блестящих темных глаз, устремленный на Сэлу, был весел и настойчив, без следа изображаемой робости. – Ты как звезда во мраке ночи… Я бедный раб и не умею говорить так, чтобы мои речи были достойны твоих ушей, но моя любовь к тебе не уступит любви самого доблестного из героев…

– А ты здорово наловчился в любовных речах! – с веселым удивлением поддела его Сэла, ничего подобного от него никогда не слышавшая. Поистине попавший на остров Туаль попадает в сказание! Даже Коль здесь заговорил, как изысканный древний герой!

– Здесь научишься! Теперь и я не ударю в грязь лицом, случись мне беседовать с благородной женщиной! Так ты согласна, прекрасная госпожа, уделить мне время для беседы?

– Хоть я и дочь конунга и живу в надлежащем мне почете, я тоже всего лишь пленница здесь! – ответила Сэла, изображая снисходительную надменность и с трудом сдерживая смех. – Говори, я готова выслушать тебя!

Она села на траву и милостивым движением руки позволила Колю расположиться рядом. Они устроились возле самой опушки, и нарядные туалы, то и дело сновавшие мимо, бросали на них мимолетные любопытные взгляды. Но особого внимания никто не обращал: по всему лесу было рассеяно великое множество таких парочек. В день прихода весны даже раб может принести цветы дочери конунга, поскольку всякая любовь угодна Богине.

– Нет, хотелось бы местечко поукромнее! – шепнул Коль с выражением, которое рабу при разговоре с дочерью конунга уж никак не подобает.

Подумав, что у него есть что-то важное, Сэла послушно переместилась за пышный ореховый куст.

– Могучий Фрейр, наконец-то! – шепнул Коль и живо обнял ее, цветы из его рук рассыпались по траве. – Солнце мое, как тебя вижу, так дом вспоминаю!

Он жадно и весело целовал ее, покалывая щеки и губы своей бородой, а Сэла онемела от удивления: это уже не было притворством, игрой для чужих глаз, это был живой и искренний порыв, удививший ее больше, чем самая искусная игра! Прожив в доме Стуре-Одда больше года, Коль ни разу не пытался ее обнять, да и вообще не показал себя охотником до женщин. И Аскефьорд вовсе не был для него домом, как для нее, и при его привычке к одиноким странствиям еще одно перемещение едва ли потрясло бы его так сильно… Что за чудеса? «Солнце мое»…

– Ну, как тебе тут живется? Не обижают? Домой хочется? – живо расспрашивал он и в ожидании ответа целовал ее в шею и под ухом.

Его слова, его прикосновения, все его существо дышало таким теплом, какого никогда не было в независимом и насмешливом слэтте. Это был просто не он…

И вдруг у Сэлы мелькнуло воспоминание, невероятное, но такое живое, что захватило дух. Стоило прикрыть глаза – и она ощущала себя в объятиях другого человека . Все это было ей знакомо: ее уже называли некогда «солнце мое» и целовали такими же горячими губами, покалывая щетиной, и все равно ей это нравилось… Нравилось, потому что всем существом тот человек источал горячую и искреннюю любовь к ней, ради которой забыл в этот миг всех женщин мира. В чем, как видно, и крылась тайна его обаяния. Он любил недолго, но от всей души. И в этом его ни с кем нельзя было спутать!

Но этого просто не может быть ! Отстранившись, Сэла уперлась руками в грудь Коля и заглянула ему в глаза. Взгляд, блестящий, уверенный и веселый, был ей хорошо знаком. Вот только раньше он принадлежал совсем другому человеку!

Сэла ахнула: в глазах у нее рябило и плыло, она видела лицо Коля, но глаза… Торварда конунга! Этот же самый взгляд – открытый, многозначительный, полный радости встречи, мгновенно перенес ее в Совиный фьорд, где она сидела на борту «Ушастого» и смотрела в эти самые глаза, не зная, как сказать, что Торбранд конунг убит… И ощущение живой, напористой, теплой силы было то самое, какое она всегда испытывала рядом с Торвардом и никогда – возле Коля…

– Нет, нет! – в изумлении шептала она и гладила его по лицу – и в самом углу рта видела белый рубец того самого шрама, который дал прозвище Торварду сыну Торбранда. – Что это? Что это такое? Как это…

– Увидела? – Он тихо усмехнулся. – Это я!

– Не может быть!

– Только не спрашивай, как они это сделали!

– Кто?

– Моя мамочка и тот, кто меня привез. Тот, другой, сидит на моем месте, как тот пёс, что когда-то был провозглашен конунгом… где-то на Южном берегу. Слава асам, мой престол не кричит, когда на него садится человек не из рода Харабаны! Так хотелось с тобой поговорить, я весь извелся!

– Добрые дисы! – Потрясенная Сэла обвила руками его шею, точно хотела удержать это чудо. – Ты! – У нее не укладывалось в голове, что Торвард конунг, от которого она ждала помощи, уже давно здесь. – С ума сойти! Я-то думала, как же он сам в рабство пошел, а это вообще не он, а ты! Еще хуже!

– Да нет, ничего! – Торвард тихо смеялся, охотно обнимая ее. – Я думал, хуже будет. Мы, бывало, в походе гораздо хуже маялись, а эти рабов голодом не морят и насмерть работать не заставляют. Кормят, на всю ночь запирают – спи себе, сколько влезет! Сидим по вечерам, если не очень устаем, болтаем, рассказывают кто про что. Особенно кто родом не здешний и с темнотой не становится как курица мокрая. Девчонки тоже есть… Но с нашими не сравнить!

– Она, твоя мать, поменяла ваши тела?

– Нет. Это отвод глаз, я в своем теле. А разве не заметно? – Торвард усмехнулся и с намеком крепче прижал ее к себе.

– А я по тому и догадалась! – Сэла лукаво улыбнулась, но тут же стала серьезной и молча смотрела на него, стараясь уяснить для себя случившееся.

При ее живом воображении и с детства укрепившейся привычке к сказаниям она поверила легче, чем могла бы другая, и ее переполняло не столько удивление, сколько восхищение чудом, происходящим у нее на глазах. Как Сигурд, не ведающий страха, Торвард пришел сюда к ней, на огненную гору, что настоящему Колю едва ли под силу… От возбуждения и волнения сердце сильно билось и говорить было трудно, и она чувствовала себя счастливой, как будто перед ней уже открылись ворота на волю! Торвард конунг, тот, в ком для нее воплотилась сила Фьялленланда, с кем она связывала мысли о свободе и возвращении домой – он давно уже здесь, с ней, а значит, свобода и дом тоже как бы здесь! Само его появление на острове, неведомое для туалов, было знаком такой силы, перед которой любые преграды смешны. Благополучный исход, как предсказания Грипира, можно уже считать свершившимся событием. Они – в могучей древней саге, а здесь что предсказано, то и исполнено.

– Но как ты решился… Зачем? – тихо спросила она.

Не затем же, в самом деле, конунг пожертвовал собой, чтобы спасти дочь кузнеца, с которой его не связывала даже та легкомысленная и недолговечная любовь, какую он щедро дарил рыбацким дочкам Аскефьорда. Конунг в рабстве – само по себе событие не из рядовых, но конунг, пошедший на это по доброй воле! Конунг, обжившийся в рабской полуземлянке так же легко, как в богатом доме! Живущий среди рабов так же непринужденно и почти с тем же удовольствием, как среди собственной дружины и домочадцев! Эта способность Торварда приспосабливаться, привыкать и ценить то хорошее, что есть почти в любом жизненном положении, заслуживала уважения и даже зависти сама по себе. А если еще учесть его цели…

– Затем, что кто-то же должен был сюда приехать, – так же серьезно ответил он, и в эти мгновения Сэла уже отчетливо видела в чертах Коля выражение, которое могло принадлежать только Торварду. – А кто же, если не я, ведь я же все это затеял! Из-за меня вся брага заварилась, мне ее и пить! Я первый оскорблен ее набегом. А вы же все меня к троллям пошлете, если я такое дело оставлю без последствий!

– Ты ее видел?

Торвард медленно кивнул, и Сэла видела, что об Эрхине он не хочет говорить.

– И что? – понимая это, она все же не удержалась от вопроса. – Она тебе все еще нравится?

– Не знаю, – честно, хотя и с неохотой ответил Торвард. – Не разобрал еще. Не понял, кто же она. Но почему она мне так ответила, кажется, теперь стал понимать.

Сэла помолчала. Они с Торвардом прибыли сюда, в Иной Мир, где все перевернуто, и каждый из них занял здесь место, противоположное тому, что было дома. И при этом они, два уроженца Аскефьорда, как два глаза Одина, наблюдали этот чуждый им мир с противоположных точек, сверху и снизу. Сэла, наблюдая от ступенек трона, видела, что и высокородные потомственные жрицы, и сама божественная повелительница Эрхина не вполне свободны от человеческих страстей: обид, тщеславия, ревности, любопытства. А Торвард, живя среди рабов, узнал, что каждый из них среди трудов и тягот терпеливо ожидает своей встречи с божеством. Как ни тяжело жилось им сейчас, в конце пути их всех ждал Солнечный Олень, который на своей спине унесет освобожденный дух в чертоги Луны. А потом ты родишься снова, и жизнь уже будет лучше, если ты сумел накопить хоть капельку мудрости. И так раз за разом все лучше и лучше – до полного слияния со звездами. Любознательным, живым и вполне свободным от предубежденности умом впитывая по вечерам у очага всю эту мудрость, Торвард уже скоро перестал ощущать, что очаг этот – рабский.

Но слышал он рассказы и о более земных предметах. О красавице Дейрдре, которая заставила Найси похитить ее, потому что предпочла его своему старому жениху-королю. О красавице Грайне, которая сделала то же с Диармайдом. О Фанд, которая пришла с Острова Блаженных за Ки Хиллаином, о Син, родом оттуда же, которая очаровала короля Муйрхертаха. И Торвард начал кое-что понимать. Здесь, на земле богини Ванабрид, женщины не привыкли подчиняться выбору мужчин. И особенно в таком священном «женском» деле, как любовь! В том и был корень его неудачи.

Но это запоздалое понимание ничего изменить уже не могло. Ведь Эрхина не просто отказала ему, жениху, которому не нашлось места в ее волшебном мире. Она вторглась в его собственный мир, попыталась навязать ему свою волю, и теперь его честь требовала подчинить ее. Иного выхода не было, но приходилось взять ложку в другую руку [21].

«Хочешь овладеть чем-то – слейся с ним», как советовал Оддбранд. И Торвард, слившись с толпой туальских рабов, честно пытался и ум свой приспособить к здешним воззрениям. «Что ты дашь мне за любовь?» – спрашивает мужчину дева Иного Мира. «Я дам тебе власть надо мной, девушка», – нужно ответить. И вот здесь Торвард ощущал себя в тупике. Дать подобный ответ ему было бы гораздо труднее, чем смириться с ежедневной работой в кузнице.

– Ну, ладно, ты чего-нибудь узнала? – спросил он.

– У нее на шее висит амулет, маленький черный камень, – начала шепотом рассказывать Сэла, снова придвинувшись к нему. Держа его за руку, она бессознательно поглаживала ее, словно хотела стереть чужой обманный облик и увидеть настоящую руку Торварда со шрамом через всю ладонь, привезенным из последнего похода к Зеленым островам. – В нем ее сила, а сила острова в ней. Если лишить ее камня, то все у них развалится и на них можно будет нападать.

– А ты можешь это сделать? Можешь подобраться к нему ночью?

– Я могу его взять, это легко, я же сплю с ней в одной спальне. Но что с ним делать потом? Уйти с острова нельзя.

– Тут не так уж далеко до моря. Ведь Оддбранд скоро приплывет опять.

– Это днем недалеко, а днем от этой близости мало толка.

– А ночью?

– А тебе никто этого не рассказал?

– Про что?

– Про то, что ночью остров в два раза больше, чем днем!

– Что?

Торвард изумленно раскрыл глаза. Этого сказания он еще не слышал.

– Ночью из-под воды поднимается затонувшая половина острова, – принялась торопливо пояснять Сэла, изредка поглядывая, нет ли кого-то поблизости. – Как раз с той стороны, где днем Аблах-Брег глядит прямо на море. А ночью отсюда до моря те же пять дней, что и в другую сторону. Остров круглый, и мы – посередине. Сюда нельзя подогнать корабль, потому что ночью тут земля. И отсюда нельзя уйти по земле, потому что с рассветом окажешься в воде. За одну ночь с Туаля не уйдешь, а днем тебе уйти не дадут, потому что любой из них в одиночку раскидает любую дружину. Отсюда можно разве что улететь, как Вёлунд на крыльях. Но и Сигурд, и Вёлунд – тебе одному не много ли будет? Или матушка дала тебе кольцо Флюгринг? [22]

– Ничего себе! Так вот почему никто не сумел…

Торвард рассеянно присвистнул. Он явно был озадачен. Сэла молчала, для вида лукаво улыбаясь: мимо них проходили люди, молодая жрица Рифедда подмигнула ей и игриво покачала головой, видя, как фьялленландская пленница сидит почти на коленях у молодого раба, среди рассыпанных цветов.

Собрав брошенные первоцветы, Сэла принялась плести из них венок.

– Постой, но приплыть сюда все равно можно, – сообразил Торвард, отсутствующим взглядом провожая спину удаляющейся Рифедды – такой стройной в шелковом малиновом платье, с густой волной темно-русых волос. – По Дане. И по ней же отплыть обратно. Русло же продолжается по этой ночной половине острова! И что с того, что с рассветом вместо берегов станет море, кораблю же все равно!

– Еще бы найти этот корабль!

– Оддбранд же будет здесь! Если договориться с ним, когда он приедет, чтобы ночью он был готов отплыть… Если повезет с ветром, нас здешние «плавучие коровы» не догонят.

– Всех приезжающих тоже на ночь запирают.

– А тебя запирают? Ты-то можешь выйти ночью?

– Не пробовала, но, наверное, смогу. Я достану камень и выпущу тебя, и мы…

Торвард вдруг сделал ей глазами знак молчать.

Сэла обернулась: от берега Даны к ним приближался Ниамор с несколькими воинами и парой нарядных женщин. Бронзового нагрудника и шлема, без которых он никогда не показывался в Доме Четырех Копий, на нем сейчас не было, и он выглядел непривычным, как будто без головы. Его лицо раскраснелось сильнее обычного, а на могучей шее висел широкий венок из первоцветов и зелени, придававший ему, как мельком отметила Сэла, сходство с украшенным жертвенным быком. На подоле праздничной красной рубахи, с полосами золотой бахромы, виднелись пятна яичного желтка, с прилипшими осколками густо расписанной скорлупы – как видно, доблестный воин ухитрился сесть на одно из предназначенных в дар Богине жертвенных яиц. Вид у Ниамора был уморительный, но уж очень некстати он явился! Сэла понадеялась, что он их не заметит, но напрасно: в этот радостный день Медведь Широкого Леса просто не мог пройти мимо хорошенькой девушки, особенно если она сидит в одиночестве. Раб, конечно, в счет не шел.

– Что ты тут сидишь одна, красотка! – воскликнул Ниамор, подходя к ней. – Поговори-ка со мной! У нас в праздник девушкам неприлично скучать!

– Может, я и поговорила бы с тобой, если бы ты принес мне парочку хорошеньких яичек, розовых и голубых! – насмешливо отозвалась Сэла и проворно вскочила на ноги, как раз когда Ниамор грузно опустился на землю рядом с ней. Его рука, которой он хотел обнять ее за плечи, упала на траву. – Но ты, я вижу, предпочитаешь на них садиться, о чем красноречиво повествует твоя рубаха!

Туалы вокруг засмеялись, но сдержанно, не зная, как это понравится могучему вождю. Торвард стоял поблизости, на всякий случай готовый вмешаться, а у Сэлы кружилась голова: знал бы Ниамор, кто находится совсем рядом с ним!

– Да ты злюка! – мирно ответил военный вождь, пребывавший в благодушном настроении. – Да ты гордячка! А ведь я мог бы тебя сделать очень счастливой!

– Не знаю, как тебе удалось бы это сделать! Учти на всякий случай: я буду благосклонна лишь к тому, кто принесет мне гребень, сделанный из зубов самого старого бергбура в Черных горах! Я дала такой обет, и этого требует моя честь!

Обеты такого рода были весьма в ходу у туалов, и это нелепое заявление никому здесь не показалось странным. Все одобрительно засмеялись, и Сэла с гордым видом направилась прочь, не замечая, что Ниамор взмахами руки пытается ее задержать.

Но не сделала она и четырех шагов, как на нее налетела Дер Грейне. От торопливости лунная дева даже поскользнулась на влажной траве и с разбега вцепилась в плечи Сэлы обеими руками. Этот стремительный наскок был похож на нападение, и Сэла едва не отпрянула, но на лице Дер Грейне отражалась тревога, и у Сэлы мелькнула мысль, что за той кто-то гонится. Однако юная пророчица тут же развернула ее, встала между нею и Ниамором, своей спиной загораживая Сэлу от доблестного вождя. Увидев, что тот довольно-таки смирно сидит на траве и громогласно приветствует еще одну «красотку», Дер Грейне молча отвернулась от него, взяла Сэлу за руку и решительно потащила прочь.

– Что ты? – на ходу спросила Сэла, когда Ниамор и прочие скрылись за стволами. – Что-то случилось?

– Мне показалось… – Дер Грейне остановилась и повернулась к ней. – Я видела, что он… Меня-то он не посмеет тронуть!

– А! – только и сказала Сэла.

Ей пришли сразу две мысли. Первое: Дер Грейне, выходит, со всех ног побежала спасать ее от Ниамора, и это приятно. Но, получается, она околачивалась неподалеку и все видела – видела, что Сэла долго беседовала с рабом. А поскольку Дер Грейне умеет мыслить, то как знать, на какие подозрения ее это навело. Ведь они с Колем оба – чужие здесь, а чужие всегда отчасти опасны. И Сэла порадовалась, что на ее щеках и подбородке осталась предательская краснота от колючих поцелуев Торварда: лучше пусть ее подозревают в любви к рабу, чем в том, что они задумали на самом деле!

– Он – такой человек! – со сдержанным осуждением произнесла Дер Грейне, слегка кивнув в сторону опушки, где остался Ниамор. – Держись от него подальше. Ты понимаешь?

– Да я не маленькая! – отозвалась Сэла. Не ее было учить, как и от чего должна оберегать себя молодая привлекательная девушка.

Но тут вдруг из-за берез выступила еще одна рослая фигура. Бран сын Ниамора, в праздничной желтой шелковой рубахе с золотым шитьем, с тремя золотыми ожерельями на груди, с поясом в золоченых бляшках, загородил им дорогу. Нарядный, с распущенными светлыми волосами, под которыми спрятались торчащие уши, он выглядел не так уж плохо, но его лицо с заостренными чертами сейчас было не по-праздничному сурово и обеспокоенно. Как мельком подумала Сэла, он походил на светлого альва, идущего на войну.

Не говоря ни слова, Бран схватил Сэлу за руку, оторвал от Дер Грейне и потащил за собой; на ходу обернувшись, Сэла махнула подруге рукой: мол, с этим-то я сама справлюсь! Сегодня она уже устала от приключений, но Бран не внушал ей никаких опасений.

Утащив ее в дальний конец рощи, где лишь за некоторыми деревьями мелькали цветные фигуры парочек, увлеченных своими делами, Бран остановился, взял Сэлу за плечи и прижал к толстой березе. Она смотрела на него с вызывающим любопытством: с тех пор как она стала собственностью фрии, все его внимание ограничивалось потаенными взглядами, и впервые он так откровенно показал, что она ему небезразлична. Похоже, Дер Грейне, подозревавшая, что он влюблен в Сэлу, не так уж ошибалась.

– Я все видел! – заявил Бран, мрачно глядя ей в лицо.

– Правда? – невинно осведомилась Сэла. – Тогда отвечай: какого цвета была рубашка Лойга, когда он ехал с Ки Хиллаином на колеснице ловить волшебных птиц? [23]

Бран опешил: умением понимать шутки он не отличался.

– Я видел, как ты шепталась с этим вонючим рабом! – снова начал он.

– Во-первых, он вовсе не вонючий, а ты не нюхал, так нечего возводить на людей напраслину! – живо отозвалась Сэла. На самом деле она снова забеспокоилась: а вдруг он не только видел, но и слышал слишком много? – А во-вторых, какое тебе дело? По какому праву ты лезешь в мои дела?

– Ты позоришь сама себя, когда позволяешь грязному рабу тебя обнимать! – с пылким негодованием отвечал Бран, пропустив второй вопрос мимо ушей. – Королевская дочь – пример чистоты, нерушимый запрет, как говорили древние!

– Ха! Королевская дочь! – передразнила Сэла, почти жалея, что всего смысла ее смеха он не может понять. Разница между нею и первым из ее сегодняшних собеседников и впрямь была велика, но совсем не так, как думал Бран, а с точностью до наоборот. – Я тоже рабыня!

– Ты – дочь конунга!

– Я – пленница, я – рабыня, и, между прочим, по твоей милости! Ты взял меня в плен, ты увез меня из дома, а потом ты же и подарил меня фрие! И не рассказывай мне, что тебя заботит моя честь! Ты достаточно показал, как я дорога тебе, когда подарил меня ей! Подарил, как собаку… Нет, из-за одной крошечной собачки, помнится, в древние времена целая война разыгралась, а ты подарил меня запросто, как цветочек из-под ног! И теперь не твое дело следить, кто меня обнимает! Нет у тебя никаких прав мне указывать! Что, съел? – не удержавшись, добавила она любимую колючку Аскефьорда, хотя дочери конунга, быть может, так говорить не очень пристало.

Бран даже растерялся, не зная, как на это отвечать. Должно быть, вид бывшей его пленницы в объятиях чужеземного раба заставил его осознать всю глубину совершенной глупости. Ведь даже упрекнуть ее он теперь не имел права!

Хватка его ослабла, и Сэла высвободилась, мстительно сверкая глазами.

– Но… что я мог сделать? – тихо спросил Бран, и при звуке этого несчастного голоса Сэле стало его жаль: он и в самом деле был искренне огорчен. – Как я мог не подарить, если она сама захотела…

– А так! Не отдавать – и все! Ты мужчина, в конце концов? У нас во Фьялленланде мужчины не позволяют, чтобы женщины ими вертели и вымогали себе лучшую часть добычи, да еще с таким видом, будто делают одолжение!

– Что ты говоришь! – Бран смотрел на нее с откровенным ужасом: ни в одной битве его так не пугали. – Она – Богиня…

– Да не она – Богиня, а Богиня – она! Иногда, когда Богине этого захочется! Пойми же ты, умная голова! И чему вас тут столько лет учили! А она – женщина, как и все. Ты вот напялил эту рубашку, – для наглядности Сэла дернула Брана за желтый шелковый рукав, – и все видят, что рубашка как бы часть тебя. Потом ты ее снимешь, а она вдруг заявит, что она и есть Бран сын Ниамора! Как бы тебе это понравилось и как бы ты доверил рубашке говорить от твоего имени!

– Но это совсем разное… – бормотал ошарашенный Бран, который просто не мог думать о фрие Эрхине как о всего лишь «снятой рубашке» богини. – Я не мог ей отказать.

Как и любой из туалов, он настолько привык повиноваться фрие не раздумывая, что подарил бы ей и собственную голову, если бы она пожелала. В глазах же Сэлы эта уступчивость выглядела позорным малодушием, и Бран, по слабости уступивший чужой причуде то, что ему самому было истинно дорого, не заслуживал даже жалости. Она презирала мужчин, которые позволяют женщине вертеть собой, и так же презирала бы того, кто лег бы под ее собственный башмак.

– Продолжай в том же духе, расстилайся ей под ноги! – ядовито напутствовала она. – Ведь Богиня сама выбирает своих возлюбленных –  может быть, она еще выберет тебя когда-нибудь! Когда наиграется с твоим отцом!

– Нет! – Бран наконец поднял голову и посмотрел ей в лицо. В его светлых глазах была отчаянная решимость, а досадное упоминание об отце помогло справиться с колебаниями. – Я готов… готов… если ты хочешь… бежать с тобой! Я увезу тебя хоть сегодня! Ты не будешь больше рабыней! Ты будешь жить в том почете, какой заслужила твоим рождением!

– А теперь я должна взять тебя за уши и сказать что-то вроде: «Стыд и позор на твои уши, если ты меня не уведешь с собой?» – с устало-насмешливым видом ответила Сэла, намекая на грустное сказание о Дейрдре и Найси.

– Зачем ты смеешься? – с обидой и гневом ответил Бран. – Я люблю тебя! Я возьму тебя в жены!

– А куда мы денемся на острове? Чтобы, как те двое, «не есть на том же месте, где готовили еду, и не спать там же, где ели»? [24] И чтобы по ночам ты только «оберегал мой сон», не более того, так что и само бегство становится бессмысленным? – поддразнивала она, думая, что последнее как раз должно возмущать именно Брана.

– Не обязательно оставаться здесь. У меня есть корабль. Мы можем уплыть на Эриу.

– А как я могу знать, что ты опять меня кому-нибудь не подаришь?

– Почему ты мне не веришь?

– А какие у меня основания тебе верить?

– Моя честь!

Сэла смилостивилась: во-первых, было видно, что Бран и правда влюблен до отчаяния, а во-вторых, не следовало пренебрегать даже таким способом бегства с острова Туаль. Когда там еще приплывет Оддбранд! А Бран уже здесь и уже готов. Поплывут они, конечно, во Фьялленланд – для законного брака ведь нужно благословение ее родных! Если вместе с девушкой Брану придется везти еще и черный камень… но ему ведь необязательно об этом знать. А насчет необходимости захватить Коля она что-нибудь придумает.

– Ладно, может быть, когда-нибудь я и возьму тебя за уши! – великодушно пообещала она. – Они у тебя и впрямь достойны быть воспетыми в сказании…

– Это ты так шутишь, да? – отозвался Бран, глядя на нее с грустной преданностью. Старая история: иным мужчинам нравится, чтобы ими руководила женщина, но вот не всякой женщине нравится руководить мужчиной. Что бы там ни думали эти последние насчет якобы женского властолюбия.

– Вот только не знаю, насколько такой брак понравится Торварду конунгу… моему брату! – предостерегла Сэла.

И ей опять стало отчасти жаль своего новоявленного жениха: он будет разочарован, когда узнает, что она всего-навсего дочь кузнеца! И хорошо бы ему узнать об этом до свадьбы!

– А пока иди погуляй с кем-нибудь! – распорядилась она. – А не то еще фрия увидит нас вместе и… сотворит что-нибудь нехорошее. Она же ревнива, как тысяча троллей. И если другая женщина похитит у нее хоть один мужской взгляд, она этого не переживет!

Бран вздохнул, но подчинился. И даже не стал защищать благородную душу фрии.

Праздник продолжался весь день, и всю ночь туалы жгли костры, распевая песни в честь вернувшейся Богини. Всех иноземных рабов, правда, загнали в их каморки и заперли, но Сэлу не тронули: в глазах туалов она была прежде всего дочерью конунга, а потом уже пленницей. От всех переживаний этого дня ее немного лихорадило: вспоминались фьялленландские праздники, вспоминался и Торвард-здешний, и Торвард-домашний, и Ниамор, и Бран. Подумать только: она чуть ли не обручилась с последним, но мыслями ее безраздельно владел Торвард. Сознание того, что он, могучий и прекрасный бог Аскефьорда, так близко от нее, вызывало в ней желание петь и смеяться от радости. Может быть, в другое время она думала бы о Бране больше и теплее: в конце концов, в нем она не видела недостатков, кроме привычки чересчур охотно повиноваться женщине, но от этого ведь нетрудно вылечить. Но рядом с Торвардом он терялся, как ягненок рядом с огненноглазым жеребцом!

Перед рассветом она ушла к берегу моря. Только теперь ей выпал случай взглянуть на Землю Тьмы, которая встает из волн по ночам. Она влекла Сэлу и как препятствие к возвращению домой, и как одно из величайших чудес обитаемого мира. Сердце замирало при мысли, что Земля Тьмы все же может оказаться всего лишь красивым сказанием, и Сэла сама не знала, обрадует или огорчит ее это.

Она шла между деревьями и, хотя ветер дул ей в лицо, не чувствовала запаха моря. Вот она спустилась с лесистого холма: вон цепочка курганов прежних правительниц, вон знакомый обрыв, а за ним…

Там, где полагалось быть морю, сейчас расстилалась широкая, сколько хватало глаз, зеленая луговина, усыпанная множеством цветов. От красоты ее захватывало дух, и Сэла стояла, оцепенев, восхищенная зрелищем не меньше, чем потрясенная. Здесь и там стояли кучками деревья, раскидистые цветущие яблони, окутанные белыми цветами, и их маленькие зеленые листочки отливали перламутром. На ветках порхали яркие птицы, каких нет в лесах Земли Света, а между деревьями неспешно ходили лошади – голубые, с красными гривами, красные, розовые, золотисто-желтые. Такое возможно только во сне, и Сэле казалось, что она узнаёт этот сон, что он уже не раз приходил к ней, но теперь ей впервые удалось поймать его и запомнить, не дать улететь меж ресниц при первом проблеске пробуждения. На спине одной из золотых лошадей сидела юная девушка в развевающемся белом одеянии, с золотыми волосами, и смеялась, поднимая руку, словно приветствуя ветер… Вдали виднелась гряда холмов, и на самом высоком что-то блестело, напоминая бронзовые ворота Аблах-Брега.

Сэла стояла у гряды валунов, которые днем служили границей прилива, и зачарованно всматривалась в редеющий мрак. Странно, что мрачноватое имя Земля Тьмы носит такая яркая, красочная, живая страна! Но чем светлее становилось, тем больше меркли и блекли краски, тем труднее становилось что-то разглядеть. Отступая, ночной мрак уводил прекрасное видение с собой. Зеленая трава колебалась под свежим утренним ветром, сквозь нее вдруг проступили сероватые утренние волны.

Еще миг – и все растаяло: исчезли и цветы, и деревья, и лошади, и девушка… Зеленый луг слился с волнами и пропал, и вот перед ней утреннее море, уходящее вдаль и сливающееся с небом, и сейчас Сэле как никогда было ясно родство их природы.

Вдруг обнаружив, что ее не держат ноги, она опустилась на невысокий валун. Ночь прошла, Земля Тьмы погрузилась на дно.

– Сэла ! – вдруг шепнул кто-то неподалеку, и Сэла вздрогнула.

Собственное имя, произнесенное в этот чудесный час, напугало ее, как зов из-за грани. Точно ушедший мир звал ее с собой в море, а она оказалась не готова… Этот голос вызывал смутные воспоминания о чем-то близком и дорогом, но невозможном здесь, на Туале!

Шагах в десяти от нее, за грядой камней, в волнах прибоя стояла невысокая девичья фигурка, и в Сэле каждая жилка встрепенулась при виде ее: показалось, что она увидела собственное отражение, но не нынешнее, а отражение прежней Сэлы, дочери Слагви из Дымной Горы. На девушке было серое платье, сколотое на плечах серебряными застежками работы Стуре-Одда, под застежками висели на цепочках какие-то простые привычные предметы: амулет-торсхаммер, бронзовая трубочка игольника. Это была почти ее собственная фигура, невысокая, но гибкая и сильная, ее светлые шелковистые волосы, спускающиеся ниже пояса, ее серо-голубые глаза, тонкие темные брови. Но лица девушки в волнах Сэла никогда не видела. Милое и притом отстраненное, любящее, но подернутое странной тенью, это лицо казалось родным и одновременно пугающим.

Но тут же Сэла поняла, кого видит. Это Сольвейг. Сольвейг Старшая, голос которой они слышали из-за двери дома той ночью, когда узнали, что к Аскефьорду идут туалы.

– Сэла!  – снова позвала Сольвейг. – Послушай меня! Я знаю, о чем ты думаешь. Я помогу тебе. В Праздник Цветов, в следующий День Соприкосновения, я проведу тебя через Землю Тьмы. Иди в какую хочешь сторону, но постарайся за ночь уйти как можно дальше, это важно. Когда наступит рассвет и земля исчезнет, я проведу тебя над волнами. Корабль из Аскефьорда будет ждать тебя.

– В Праздник Цветов? – прошептала Сэла. Она едва смела говорить, боясь голосом, как слишком грубым предметом, разрушить это видение.

– Да, через сорок пять дней. Я помогу тебе. Иди по тропе над волнами и ничего не бойся. Я буду с тобой.

– Я приду, – шепнула Сэла, но не была уверена, что ее слышали. Сольвейг исчезла, словно растворилась в морской пене, катившейся в волне назад, на простор.

Сэла подошла к самой воде. Утренние волны кипели возле ее ног, но теперь они казались живыми существами, каждое из которых хотело ей что-то сказать. День Соприкосновения, день, когда земной мир смыкается с Иным Миром, а невидимая преграда между ними истончается и становится преодолимой! Сольвейг, дух-хранитель Аскефьорда, проведет ее через Землю Тьмы. А что у нее хватит смелости на подобное путешествие, Сэла не сомневалась. Разве не об этом она всегда мечтала?

Пояснительный словарь

Сокращения:

МЭ – Младшая Эдда

СЭ – Старшая Эдда

КЭ – Кеннет Медоуз, «Магия рун»

Альвы – духи плодородия, по положению ниже богов. Делятся на две группы: темные (свартальвы, см.) и светлые (льесальвы, они же просто альвы). Светлые альвы обитают в Альвхейме (см.). Как говорит о них «Младшая Эдда», «светлые альвы обликом своим прекраснее солнца».

Асгард – небесная крепость, место обитания богов-асов (см.). Буквально означает «ограда асов». В нем находится множество прекрасных чертогов, в которых обитают боги. Асгард окружен высокой каменной стеной, построенной великаном, и ведет в него радужный мост Биврест, непреодолимый для врагов.

Аск и Эмбла – первые люди, сотворенные богами из ясеня и ольхи (или ивы). Три бога (Один, Локи и Хенир) нашли однажды на берегу два дерева и сделали из них людей. «Первый дал им жизнь и душу, второй – разум и движение, третий – облик, речь, слух и зрение. Дали они им одежду и имена: мужчину нарекли Ясенем, а женщину Ивой. И от них-то и пошел род людской…» (МЭ).

Асы – род богов, предмет основного культа Древней Скандинавии. В союзе с ними выступает другой божественный род – ваны (см.). Главой асов является Один, а прочие – в основном его дети и внуки.

Атли – древний герой, участник сюжетов о Сигурде. Был братом Брюнхильд и вторым мужем Гудрун, вдовы Сигурда. В распре из-за золотого клада дракона Фафнира Атли убил Гуннара и Хегни, братьев Гудрун. В порядке мести за них Гудрун убила двоих своих сыновей от Атли, кровь их подмешала в мед для пира, а сердца их изжарила и подала мужу. В ту же ночь Гудрун убила Атли.

Бальдр – второй сын Одина. «О нем можно сказать только доброе. Он лучше всех, и все его прославляют. Так он прекрасен лицом и так светел, что исходит от него сияние. Он самый мудрый из асов, самый красноречивый и благостный. Он живет в месте, что зовется Брейдаблик, на небесах. В этом месте не может быть никакого порока…» (МЭ). Был убит слепым Хедом стрелой из побега омелы и остался у Хель, несмотря на попытки вызволить его. Видимо, в его образе отразились культовые жертвоприношения: Бальдр – «умирающий и воскресающий бог», известный всем мифологиям, символ ежегодно обновляющейся растительности. Бальдру было посвящено воскресенье.

Бан-риг – королева по-древнекельтски.

Берсерк – буквально «медвежья шкура» или «медвежья рубашка». Так называли могучего воина, способного во время битвы приходить в исступление (впадать в «боевое безумие»), когда сила его увеличивалась многократно и он не замечал боли. Про одного берсерка рассказывают, что он сражался со стрелой в спине. В исступленном состоянии берсерк отождествлял себя со зверем: волком или медведем. Толком не известно, было ли это явление результатом тренировок или видом психического расстройства. Есть также сведения, что берсерки приходили в это состояние с помощью специальных наркотических средств. Стать берсерком мог не каждый. Конунги считали нужным иметь в числе своей дружины берсерков, но обыкновенные люди предпочитали избегать общения с ними, поскольку, судя по сагам, «беспризорный» берсерк представлял большую опасность для окружающих, а справиться с ним было очень трудно.

«Боевые оковы» – приступ бессилия, который ворожбой наводился на врага во время битвы.

Бонд – мелкий землевладелец, лично свободный.

Бран – герой кельтской мифологии, древний король, который завещал похоронить его голову на родине, чтобы она охраняла землю от бед. Голове Брана приписываются широкие охранительные возможности, и тыквы с вырезанными лицами, со свечой внутри, которые используются на осенних праздниках мертвых, символизируют голову Брана.

Брисингов ожерелье – сокровище, изготовленное для Фрейи карликами, которых звали Брисинги. Это ожерелье, которое также можно носить как пояс.

Брюнхильд дочь Будли – героиня сказаний о Сигурде. Она была валькирией, но за ослушание Один уколол ее «шипом сна» и погрузил в многолетний сон, после которого она должна была выйти замуж. Сигурд одолел огненную стену и ограду из щитов, за которыми она спала на вершине горы, рассек мечом ее кольчугу и разрушил чары сна. Они полюбили друг друга, но колдунья Гримхильд чарами заставила Сигурда забыть об этой любви и сосватать Брюнхильд для его побратима Гуннара, ради чего Сигурд «поменялся с Гуннаром обличьями». Сам Сигурд женился на Гудрун, сестре Гуннара. Брюнхильд не простила обмана и спустя годы заставила мужа погубить Сигурда. После этого она взошла на его погребальный костер и покончила с собой. Есть мнение, что встреча Сигурда с Брюнхильд отражает мифологическое представление о встрече человека с высшей «женской» стороной его натуры, которая дарит ему божественную мудрость.

Валхалла – небесный чертог Одина, где собираются павшие воины. «Великое множество там народу, а будет и того больше, хоть и этого покажется мало, когда придет Волк. Но сколько бы ни было людей в Валгалле, всегда хватает им мяса вепря по имени Сэхримнир. Каждый день его варят, а к вечеру он снова цел» (МЭ). В Валхалле пятьсот сорок дверей, и из каждой в день битвы с Волком выйдут восемьсот воинов.

Валькирии – воинственные небесные девы, подчиненные Одину. «МЭ» называет их имена: Христ, Мист, Хильд, Труд, Регинлейв и т. д. «Один шлет их во все сражения, они избирают тех, кто должен пасть, и решают исход сражения. Гунн, Рота и младшая норна по имени Скульд всякий раз скачут на поле брани и выбирают, кому пасть в битве, и решают ее исход». По сведениям сказаний, валькирии могли быть дочерьми земных конунгов и вступать в брак со смертными. Разделения валькирий по родам (Девы Молний, Гроз, Сумерек и Рассвета) является плодом фантазии автора.

Ваны – второй божественный род после асов, боги-покровители плодородия. Сначала асы и ваны воевали, но потом помирились и обменялись заложниками. Представители ванов – Ньёрд и его дети Фрейр и Фрейя. Сторонники исторического происхождения мифов считают, что в образе ванов отражены древние славяне (венеды). Мое же скромное мнение в том, что боги плодородия не могут быть выведены ни из каких человеческих племен или выдающихся личностей, потому что идея их должна была сформироваться в сознании гораздо раньше.

Вар – одна из богинь Асгарда. Она «подслушивает людские клятвы и обеты, которыми обмениваются наедине мужчины и женщины».

Вардлок – искусство заклинать духов с помощью пения.

Вафтруднир – персонаж «Старшей Эдды», великан, который состязался с Одином в мудрости путем поочередного задавания друг другу вопросов и ответов об устройстве вселенной.

Вёлунд – герой сказания, чудесный кузнец-полубог. Назван сыном конунга финнов, а еще властителем альвов, но неизвестно, на каком основании. О судьбе его рассказывает «Песнь о Вёлунде». Вёлунд и два его брата раздобыли себе в жены валькирий, но через семь лет жизни валькирии покинули их и братья отправились на поиски. Вёлунд выковал чудесное золотое кольцо, предназначенное для его жены Сванхвит. Но конунг Нидуд завладел кольцом и захватил в плен самого Вёлунда, которого заставил работать на себя. Но Вёлун сумел отомстить: хитростью он заманил к себе и убил двух сыновей Нидуда, а дочь его Бодвильд, которой досталось кольцо Сванхвит, обесчестил. После этого Вёлунд улетел с острова, где его держали «на крыльях», неизвестно каким образом. Видимо, в образе его отразился древний «культурный герой», отец наук и ремесел, своеобразный древнегерманский Прометей. Но есть и другие мнения о его мифологической природе.

Вёльва – прорицательница из рода великанов. В первой песни «Старшей Эдды», названной «Прорицанием вельвы», рассказано о создании и будущем конце мира, о котором вельва поведала Одину.

Вира – выкуп за тяжкое преступление, в частности за убийство. Заменяла собой кровную месть, поэтому добиться согласия родственников убитого принять виру для преступника считалось большой удачей. Но принимать виру считалось непочетным делом, и о тех, кто на это соглашался, говорили: «Он носит сына в кошельке».

Воспитатель – наставник, который приставлялся к детям знатного человека, как мальчикам, так и девочкам. Мог быть выбран из собственных домочадцев. Если же ребенка отдавали воспитывать на сторону, то выбор определялся общественным положением: была даже пословица «Кто кому воспитывает ребенка, тот из двоих и младший». Один конунг ухитрился как бы между прочим посадить своего сына на колени к другому конунгу, и тем самым он формально закрепил свое главенство и право собирать с того дань.

Гесты – буквально, «гости» – члены дружины знатного человека, исполнители поручений. Занимали среднее положение между телохранителями-хирдманами и челядью.

Гибель Богов (иначе Затмение Богов) – конец мира, при котором великаны и чудовища уничтожат большинство богов и людей. Уцелеют немногие, от которых пойдут новые роды, но обновленный мир будет прекрасным и счастливым. Хлеба в нем будут вырастать без посевов, и на землю вернется погибший когда-то Бальдр.

Глейпнир – волшебная цепь, которой скован Фенрир Волк. Раньше нее были изготовлены две другие цепи, Лединг и Дроми, но Волк был так силен, что разорвал их. Тогда темные альвы изготовили Глейпнир. «Шесть сутей соединены были в них: шум кошачьих шагов, женская борода, корни гор, медвежьи жилы, рыбье дыхание и птичья слюна. И если ты прежде о таком и не слыхивал, ты можешь и сам, рассудив, убедиться, что нет тут обману: верно, примечал ты, что у жен бороды не бывает, что неслышно бегают кошки и нету корней у гор… Путы были гладки и мягки, как шелковая лента…» Этих пут Фенрир Волк не сумел разорвать и попал в неволю.

Гривна – шейное украшение, обычно из драгоценных металлов. Могло служить признаком знатного происхождения или высокого положения человека.

Гридница – центральное помещение в доме знатного человека, своеобразный приемный зал, место пиров и собраний. Русское слово «гридница» происходит от скандинавского слова «грид», означавшего «дом для дружины».

Гудрун дочь Гьюки – жена Сигурда, сестра Гуннара и Хегни. Одна из самых несчастных женщин в древних сказаниях. При подстрекательстве Брюнхильд братья Гудрун убили ее мужа Сигурда, после чего она вышла замуж за Атли. В споре за золото Фафнира Атли погубил Гуннара и Хегни, и тогда Гудрун отомстила мужу, убив собственных сыновей от него. После этого она очутилась за морем и там вышла замуж в третий раз, но этот брак привел к трагической гибели ее дочери от Сигурда, Сванхильд. Гудрун побудила трех сыновей от ее последнего брака к мести за сестру, в результате чего все трое погибли. Таким образом, Гудрун трагически потеряла двух мужей и двух братьев, а из семерых ее детей шестеро безвременно погибли. Притом большинство этих несчастий она подготовила своими руками, повинуясь долгу мести.

Гунгнир – копье Одина.

Гьёрдис – дочь конунга Эйлими, жена героя Сигмунда и мать Сигурда. Гьердис рано овдовела, и сын ее Сигурд воспитывался за морем, под покровительством конунга Хьяльпрека, который впоследствии дал ему дружину, чтобы он отомстил убийцам своего отца.

Гьюки – отец древних героев Гуннара, Хегни и Гудрун.

Дверги – см. свартальвы.

День Мертвых – праздник древних кельтов, приходился на ночь 31 октября. То же, что Самхейн.

Дисы – низшие женские божества, духи-покровители плодородия.

Дреки – букв. «дракон» – большой боевой корабль с изображением змеи или дракона на переднем штевне. В литературе этот тип часто называют драккаром, но здесь, возможно, множественное число «дрекар» было ошибочно принято за название самого типа.

Ётуны – разновидность великанов древнескандинавской мифологии.

Иггдрасиль – см. Мировой Ясень.

Имир – древний прародитель племени великанов, из тела которого создана земля, а из крови – море и все воды. Горы созданы из его костей, валуны и камни – из его зубов и осколков костей. Из черепа Имира сделан небосвод, из мозга – тучи и облака, из волос – лес.

Йоль – праздник зимнего солнцеворота. В современной Скандинавии этим словом обозначают Рождество.

Йомфру – обращение к девушке знатного происхождения.

Карлы – см. свартальвы.

Ки Хиллаин – другое звучание имени Кухулина, величайшего героя кельтской мифологии.

Кнёрр – тип торгового корабля. Обладал большей грузоподъемностью, чем боевые, и требовал меньше команды, так как передвигался в основном при помощи паруса.

Конунг – князь, племенной и военный вождь, власть которого могла быть наследственной.

Кумал – мера веса и одновременно денежная единица древних кельтов.

Кюна – королева, жена конунга. Слово «кюна» введено автором и образовано из древнескандинавского слова со значением просто «женщина», так как подлинное слово «дроттнинг» до крайности неудобно использовать в русском языке, а слово «королева» требует для пары слово «король», что вызовет у читающего ассоциации с совсем другими временны2ми и национальными эпохами.

Лангскип – «длинный корабль», название в основном боевых кораблей, имевших узкую и длинную форму.

«Лживая сага» – сага фантастического содержания, не претендующая, в отличие от саги вообще, на правдоподобие.

Ллир – бог морей у древних кельтов.

Локи – так называемый Коварный Ас, бог огня, воплощение лжи и коварства. Сказания изобилуют эпизодами, в которых Локи сначала навлекает на богов множество неприятностей, а потом своим хитроумием избавляет от них. Стал отцом трех чудовищ, будущих губителей мира: Фенрира Волка, Мирового Змея и Хель, повелительницы мертвых. В наказание за пакости был прикован богами к скале, а богиня Скади в порядке мести за своего отца, погубленного Локи, повесила над ним ядовитую змею. Жена Локи Сигюн стоит рядом и держит над ним чашу, в которую капает змеиный яд. Когда Сигюн отходит выплеснуть чашу, капли яда капают на Локи и он корчится: от этого происходят землетрясения.

Локоть – имеется в виду мера длины, равная 44 см.

Луг – бог света, один из верховных божеств кельтской мифологии.

Маормор – вождь у древних кельтов, здесь используется как аналогия понятий хёвдинг или ярл.

Мара – ведьма, душащая спящих. Видимо, персонаж общий в скандинавском и в славянском фольклоре.

Марка – мера веса, обычно для драгоценных металлов, около 215 г.

Мимир – древний великан, хранитель источника, в котором сокрыты знания и мудрость.

Мировой Змей – чудовищный змей, сын Локи. Он лежит на дне моря и так велик, что обвивает всю землю и сам себя кусает за хвост. Тор однажды пытался сразиться с ним, но он же будет его противником и убийцей в последней битве при конце мира: «Тор умертвил Мирового Змея, но, отойдя на девять шагов, он падает наземь мертвым, отравленный ядом Змея» (МЭ).

Мировой Ясень – иначе Иггдрасиль – исполинское дерево, на котором держится мир. «Три корня поддерживают дерево, и далеко расходятся эти корни. Один корень – у асов, другой – у инеистых великанов, там, где прежде была Мировая Бездна. Третий же тянется к Нифльхейму, и под этим корнем – поток Кипящий Котел, и снизу подгрызает этот корень дракон Нидхегг. А под тем корнем, что протянулся к инеистым великанам, – источник Мимира, в котором сокрыты знание и мудрость… Под тем корнем ясеня, что на небе, течет источник, почитаемый за самый священный, имя ему Урд. Там место судилища богов» (МЭ).

Мйольнир – волшебный молот, оружие Тора, «лучшее из всех сокровищ». Изготовлен карлом по имени Брокк. Имеет свойство при метании всегда попадать в цель и тут же возвращаться в руки к хозяину. По желанию Тора молот делается таким маленьким, что его можно носить за пазухой. Недостатком его названа слишком короткая рукоять, но, несмотря на это, Мйольнир принес смерть множеству великанов. По происхождению слово «Мйольнир» родственно русскому слову «молния».

Морские великанши – см. Эгир.

Морской конунг – предводитель морской дружины, не имеющий никаких земельных владений и прав на власть за пределами своего корабля. Морские конунги могли наниматься на службу или просто разбойничать.

Нифльхейм – подземный мир мрака.

Нифльхель – девятый мир, принимающий мертвых «дурных людей».

Норны – низшие женские божества, определяющие судьбы. Три «главные» норны живут у священного источника, их имена Урд, Верданди и Скульд. «Слово „урд“ означает „то, что произошло“ и подразумевает результат поступков, совершенных в прошлом. Имя второй норны, Верданди, означает „то, что есть“ и подразумевает управление процессами, происходящими в настоящем. Младшую норну зовут Скульд, что означает „то, чему суждено быть“. Считалось, что она сплетает будущее из нитей прошлого и настоящего» (КМ). «Есть еще и другие норны, те, что приходят ко всякому младенцу, родившемуся на свет, и наделяют его судьбою. Некоторые из них ведут свой род от богов, другие – от альвов и третьи – от карлов… Добрые норны и славного рода наделяют доброю судьбою. Если же человеку выпали на долю несчастья – так судили злые норны» (МЭ). Норнам была посвящена суббота.

Ночь Поминания – другое название Самхейна.

Ночь Цветов – ночь под 1 мая, праздник начала лета у многих северных народов. Иначе называется Бельтан, а современные скандинавы отмечают его как День святой Вальборг, каковая, в свою очередь, в Германии известна под именем Вальпургии. Типичный пример того как самые светлые и прекрасные понятия язычества в христианстве превратились в нечто черное и грязное.

Ньёрд – бог из рода ванов, но живет в Асгарде, будучи отдан богам как заложник мира. «Он управляет движением ветра и усмиряет огонь и воды. Его нужно призывать в морских странствиях и промышляя зверя и рыбу. Столько у него богатств, что он может наделить землями и всяким добром любого, кто будет просить его об этом» (МЭ). Женат на великанше Скади, но детей Фрейра и Фрейю имеет не от нее, а, по-видимому, от своей сестры, богини Ньерунн, которая в «СЭ» и «МЭ» не упоминается.

Один – «Один знатнее и старше всех асов, он вершит всем в мире, и как ни могущественны другие боги, все они ему служат, как дети отцу… Одина называют Всеотцом, ибо он отец всем богам. И еще зовут его Отцом Павших, ибо все, кто пал в бою, – его приемные сыновья» (МЭ). Одину человечество обязано знанием рун и умением слагать стихи. У него один глаз: вторым он пожертвовал ради права испить из источника мудрости, но единственным глазом он озирает весь мир, и ничто от него не укроется. Волки и вороны служат ему и являются его священными животными. Описывается Один как высокий одноглазый старик с седой бородой, в серой шляпе. В таком виде он любит бродить среди людей. Считался покровителем воинов и правителей. Днем Одина была среда.

Осенние пиры – праздник начала зимы, отмечался в конце октября.

Праздник Дис – праздник начала лета, отмечался в конце апреля.

Ран – морская великанша, что раскидывает сеть и ловит в нее всех утонувших.

Ратная стрела – специально изготовленная стрела, которую посылали по стране в знак начала войны и призыва к сбору ополчения.

Руны – священные знаки древнегерманской письменности, раздобытые Одином, который ради них сам себя принес в жертву и девять дней провисел на дереве. Каждая руна имеет буквенное значение и поэтому может быть использована для записей, а также магическое значение, что делает любой предмет с нанесенной руной амулетом, способным оказывать помощь в тех или иных делах.

Самхейн – см. Праздник Мертвых.

Свартальвхейм – Мир темных альвов, см. свартальвы.

Свартальвы – иначе карлы – «темные» альвы. Они «завелись в почве и глубоко в земле, подобно червям в мертвом теле. Карлики зародились сначала в теле Имира, были они и вправду червями. Но по воле богов они обрели человеческий разум и приняли облик людей. Живут они, однако же, в земле и в камнях» (МЭ). В «СЭ» перечислены имена великого множества карлов. Они славятся как искуснейшие мастера, и большинство (если не все) сокровищ богов: украшения, оружие, обладающее волшебными свойствами, даже верховые животные и золотые волосы богини Сив – изготовлено руками карлов.

Секира – боевой топор на рукояти в человеческий рост. Само лезвие по размерам значительно меньше, чем обычно рисуют, но, говорят, великолепно пробивало головы.

Середина Зимы – один из важнейших годовых праздников, отмечался пирами и жертвоприношениями. Приходился примерно на начало января.

Середина Лета – один из важнейших годовых праздников, отмечался около дня летнего солнцестояния. Сохранился в скандинавских странах до сих пор и называется «Мидсоммарен», то есть «середина лета».

Сигурд Убийца Дракона – величайший герой древнегерманского эпоса. «Сигурд был наиславнейшим из всех конунгов-воителей по своему роду, силе и мужеству» (МЭ). Сын Сигмунда из рода Вёльсунгов и Гьёрдис, дочери конунга Эйлими. Воспитывался вдали от родины у конунга Хьяльпрека, который впоследствии дал ему дружину, чтобы отомстить за убийство отца. Также воспитателем Сигурда был кузнец-колдун Регин, злобный и коварный. Сигурд убил дракона Фафнира и завладел его несметными богатствами. Проскакав сквозь огонь, он разбудил валькирию Брюнхильд и обручился с ней, но колдунья Гримхильд чарами заставила его забыть об этом и сосватать Брюнхильд для Гуннара. Сигурд женился на Гудрун, но был убит побратимами из-за подстрекательств оскорбленной его изменой Брюнхильд. Сюжеты о Сигурде имеют множество вариантов и противоречий. Считается, что прообразами героев послужили фракские или бургундские короли IV и V веков, но весьма вероятно, что страшная жестокость сюжетов, переполненных убийствами, отражает представления о ритуальных жертвоприношениях.

Сиды – волшебный народ кельтской мифологии, населявший Ирландию до прихода людей. Иногда то же, что эльфы.

Смена – мера расстояния на море, то есть смена гребцов, примерно 5 км.

Снека – корабль среднего размера, мог быть использован и в военных, и в торговых походах.

Старкад – древний, наиболее архаичный по своему облику герой, ведущий свой род от великанов. У него были огромные клыки и шесть или восемь рук, пока Тор не отрубил ему лишние. Старкада воспитывал сам Один и одарил его огромной силой. Всю жизнь Старкада сопровождало множество чудес и неприятностей.

Суль – дева, которая правит конями, впряженными в колесницу солнца. Ей приходится торопиться, потому что за ней бежит волк по имени Обман.

Тавлеи – древняя игра на доске вроде шашек.

Телохранители – лучшие воины, которые, по существовавшему порядку, охраняли вождя в бою.

Тинг – собрание свободных людей, как правило, ежегодное, но мог собираться и чаще. Был местом разбора судебных дел и принятия общественно важных решений. В особенных случаях созывался «домашний тинг», нечто вроде «общего собрания» – в усадьбе или даже на корабле.

Тор – ас, стоящий во главе всех. Он сильнее всех богов и людей и постоянно сражается с великанами, осаждающими Асгард. Тор ездит на колеснице, запряженной двумя козлами. Владеет тремя сокровищами: молотом Мйольниром, Поясом Силы и железными рукавицами. Совершил великое множество подвигов и является героем наибольшего числа сказаний. Днем Тора был четверг, вообще самый удачный день недели.

Торсхаммер – амулет в виде маленького молоточка, изготавливался из различных материалов и обладал защищающей силой Тора.

«Травяной месяц» – май.

Тролли – злобные сверхъестественные существа скандинавского фольклора. В источниках часто смешиваются с великанами, но позднее тролли заняли место «мелкой нечисти», обитателей гор и лесов.

Турсы – племя великанов.

Тюр – иначе Однорукий Ас. «Он самый отважный и смелый, от него зависит победа в бою. Его хорошо призывать храбрым мужам. Смелый, как Тюр, называют того, кто всех одолевает и не ведает страха. Он к тому же умен, так что мудрый, как Тюр, называют того, кто всех умней» (МЭ). Когда на Волка хотели надеть цепь Глейпнир, тот потребовал залога, что его освободят, если он не сумеет разорвать цепь. Тюр вложил в пасть Волка свою правую руку, цепь была надета, и Волк, не сумев освободиться, откусил руку Тюра. «И потому Тюр однорукий, и не зовут его миротворцем». Днем Тюра считался вторник, он был покровителем войн и побед.

Умбон – металлическая бляха в середине щита.

Фенрир – иначе Фенрир Волк, или просто Волк – чудовище, сын Локи и великанши Ангрбоды, будущий губитель мира, которому суждено поглотить луну, солнце и даже самого Одина.

Фердиад – великий воин, герой кельтской мифологии.

Фрейр – Бог, сын Ньерда, а значит, ведет свой род из ванов, но живет в Асгарде. «Нет аса славнее Фрейра, ему подвластны дожди и солнечный свет, а значит, и плоды земные, и его хорошо молить об урожае и мире. От него зависит и достаток людей» (МЭ). Женат на прекрасной девушке из рода великанов, Герд. Но, по некоторым данным, состоял в близких отношениях и со своей сестрой Фрейей, в чем видно отражение древнейшего внутриродового брака.

Фрейя – богиня, дочь Ньерда. Ее имя означает «госпожа». «Она всех благосклоннее к людским мольбам, и по ее имени знатных жен величают госпожами. Ей очень по душе любовные песни. И хорошо призывать ее помощь в любви». «А ездит она на двух кошках, впряженных в колесницу» (МЭ). Ей достается половина убитых на поле брани. Мужем Фрейи назван «человек по имени Од», но исследователи считают, что в этом образе отразился тот же Один. Как и положено богине плодородия, зимой она разлучена со своим супругом, страдает, ищет его и оплакивает слезами из красного золота. Дне Фрейи считался понедельник.

Фригг – старшая из богинь, жена Одина. «Ей ведомы людские судьбы, хоть она и не делает предсказаний» (МЭ). Днем Фригг считалась пятница, она покровительствовала домашнему очагу, любви и плодовитости.

Хёвдинг – от слова «хёвид» – голова, то есть «главарь» – правитель области, избираемый тингом из местной знати.

Хель – дочь Локи и великанши Ангрбоды. «А великаншу Хель Один низверг в Нифльхейм и поставил ее владеть девятью мирами, дабы она давала приют у себя всем, кто к ней послан, а это люди, умершие от болезней или от старости. Там у нее большие селения, и на диво высоки ее ограды и крепки решетки… Она наполовину синяя, а наполовину – цвета мяса, и ее легко признать потому, что она сутулится и вид у нее свирепый» (МЭ).

Хёльд – богатый землевладелец, способный выставить собственную дружину.

Хирдман – воин из высшего слоя дружины, телохранитель знатного вождя.

Хюльдра – мелкая нечисть вроде лесовицы. Может прикидываться красивой девушкой, только с хвостом.

Черридвен (иногда Керридвен) – великая чародейка кельтской мифологии, сварившая в своем котле волшебный напиток, который, как это часто случается, попал не по назначению.

Штевень – приподнятая оконечность кормы или носа корабля. Передний штевень украшался резным изображением какого-либо животного, которое и давало кораблю название.

Эгир – морской великан, отец девяти дочерей, которых зовут Вал, Волна, Всплеск, Бурун, Прибой, Рябь, Небесный Блеск, Кровавые Волосы, Голубка.

Ярл – правитель или военачальник, назначаемый конунгом, исполнитель важных поручений вроде сбора дани, то есть тот, кто распоряжается от лица более высокого властителя. В текстах автор называет ярлом знатного человека, который руководит отрядом конунговых войск, а не только собственной дружиной. Звание это сохраняется за человеком и после исполнения поручения. Также ярлом называется наследник конунга. В исторической традиции конунгами называли конунговых сыновей, если им было больше 12 лет и они номинально руководили войсками, но автор посчитал, что слишком много конунгов в одном месте ни к чему.

Религиозно-философские источники:

Рэйвен Гримасси. «Викка. Древние корни колдовских учений».

Дуглас Монро. «21 урок Мерлина», «Утерянные книги Мерлина».

Алвин и Бринли Рис. «Наследие кельтов».

Антон Платов. «Магические искусства Древней Европы».

Эдред Торссон. «Руническое учение».

(Помещаю данный список, дабы любезный читатель не ломал голову над вопросом, откуда взяты все эти идеи насчет богов, богинь, посмертного бытия и прочего. Источники и исследования чисто исторического, этнографического и литературного плана опускаю, так как это вещи вполне обычные и известные.)

Указатель имен и названий [25]

Альвкара – валькирия, Дева Грозы, покровительница Вигмара Лисицы. Защитив его в битве вопреки приказу Одина, была погружена в долгий сон (СЗ, ПА [26]).

Альрик Сновидец – колдун с Квиттингского Запада, толкователь снов. На втором году войны, после Битвы Чудовищ, был утоплен по приказу Хёрдис Колдуньи и стал одним из четырех призраков Острого мыса.

Асвальд Сутулый, сын Кольбейна Косматого – фьялленландский ярл, сподвижник Торбранда конунга и частично Торварда конунга, отец Эйнара Дерзкого (СК, КГ, ЯЯ).

Аскегорд(Ясеневый Двор) – усадьба фьялленландских конунгов в Аскефьорде. Главное здание выстроено вокруг живого ясеня.

Аскефьорд(Фьорд Ясеня) – центральная область Фьялленланда, место жительства конунгов и других знатнейших родов.

Асольв Непризнанный – единственный сын Фрейвида Огниво, рожденный от рабыни, сводный брат Хёрдис Колдуньи. После гибели отца унаследовал его дом и имущество, но получил прозвище Непризнанный, поскольку Фрейвид не успел его узаконить. Имел дочь Эйру, ставшую женой слэттенландского конунга Хельги, и сына Лейкнира. (СК, ПА)

Барскуги – одно из северных племен Морского Пути (Барланд). Имеет в основном лесистую территорию, живет скотоводством и меховой торговлей.

Бергвид Черная Шкура – квиттингский конунг, сын Стюрмира Метельного Великана и Даллы из рода Лейрингов. В годовалом возрасте лишился отца, трехлетним попал в плен вместе с матерью, был продан в рабство и вырос за морем под чужим именем, не зная, кто он такой. В возрасте восемнадцати лет начал борьбу за власть над Квиттингом. Много лет вел жизнь «морского конунга» и мстил фьяллям, пользовался покровительством ведьмы Дагейды. Какое-то время был признанным конунгом некоторых квиттингских областей. Был убит на поединке Торвардом Рваной Щекой. Оставил дочь Даллу. (КГ, ВЗ, ПА, ЯЯ, ЛЧ)

Битва Конунгов – сражение первого года войны между квиттами и фьяллями, состоялась на западном побережье Квиттинга. Выиграна фьяллями. Название получила из-за того, что войсками руководили Торбранд конунг и Стюрмир конунг. Последний погиб сразу после этой битвы, попытавшись бежать от преследования в Медный Лес (СК).

Битва Чудовищ – сражение третьего года войны между квиттами и фьяллями, состоялось на восточном побережье Квиттинга, выиграно фьяллями. Название получила из-за того, что обеими сторонами использовались чары, творящие чудовищ (КГ).

Большой Тюлень – дух-покровитель западного побережья Квиттинга, имевший облик огромного тюленя (СК).

Бьяртмар Миролюбивый, иначе Безбородый – конунг раудов, отец кюны Ульврун.

Вальдона – валькирия, Дева Сумерек, переносит павших в чертоги Одина (ЩП).

Вандры – самое северное из племен Морского Пути, частично занимает побережье замерзающего на зиму Ледяного моря и соседствует с кочевыми полудикими племенами других языков. Сами вандры не имеют пригодной для обработки земли, живут скотоводством, рыбной ловлей, охотой и меновой торговлей. Имеют самую архаичную общественную структуру, не имеют верховной власти, каждый знатный человек по своей воле распоряжается территорией, на которую в силах распространить свое влияние. Много промышляют морским разбоем, поэтому среди других племен Морском Пути имеют репутацию дикарей и разбойников.

Вигмар Лисица, сын Хроара – первый хёвдинг Медного Леса. Происходит из малознатного рода Квиттингского Севера, в начале Фьялленландской войны был вынужден покинуть родные места и обосновался на северной окраине Медного Леса, на Золотом озере, где приобрел большую силу и влияние. Пользовался покровительством Грюлы – лисицы-великана, духа Квиттингского Севера. Владел чудесным копьем Поющее Жало. Имел полтора десятка детей. Первая жена – Рагна-Гейда из рода Стролингов, вторая – Хильдвина из рода Хетбергов, бывшая жена Бергвида Черной Шкуры (СЗ, КГ, ВЗ, ПА, ЛЧ).

Вильмунд сын Стюрмира – старший сын Стюрмира Метельного Великана, воспитанник Фрейвида Огниво, был обручен с его дочерью Ингвильдой. Во время отсутствия в стране отца, поддавшись влиянию своей мачехи Даллы, провозгласил себя конунгом квиттов, но через несколько месяцев попал в плен к Торбранду конунгу и был принесен в жертву Одину (СК).

Винденэс(Ветровой мыс) – место жительства конунгов Квартинга, там же находится один из двух постоянно действующих торгов Морского Пути.

Волчий камень – святыня святилища Тюрсхейм на Остром мысу. Обладал способностью произносить пророчества. После гибели независимости Квиттинга был выброшен Тюром в Медный Лес с предсказанием, что камень запоет, когда новый конунг квиттов возложит на него руку (СК, КГ).

Восточный Ворон – дух-покровитель Квиттингского Востока. Мог принимать облик ворона или человека (ЩП).

Гранны – одно из самых южных племен Морского Пути. Живут скотоводством и земледелием.

Гримкель Черная Борода, сын Бергтора Железного Дуба и Йорунн – хёвдинг Квиттингского Юга, из рода Лейрингов, брат кюны Даллы и дядя Бергвида Черной Шкуры. Некоторое время был конунгом квиттов. Погиб в одной из первых битв Бергвида в борьбе за власть (СК, КГ, ВЗ).

Грюннинги – одно из восточных племен Морского Пути, живет скотоводством, земледелием и торговлей.

Даг Кремневый, сын Хельги Птичьего Носа – хёвдинг Квиттингского Востока. Был женат на Борглинде из рода Лейрингов, имел детей Халькеля, Дагварда и Хельгу (ЩП, ВЗ).

Дагейда – ведьма Медного Леса, дочь великана Свальнира от Хёрдис Колдуньи. Осталась последней из рода квиттингских великанов (КГ, ВЗ, ПА, ЯЯ, ЛЧ).

Далла дочь Бергтора – вторая жена квиттингского конунга Стюрмира по прозвищу Метельный Великан. Отличалась тщеславной, себялюбивой натурой, хитростью, но недалеким умом. Овдовела в молодости, с трехлетним сыном Бергвидом была продана в рабство, где и умерла после того, как ее сын вырос и отправился бороться за отцовское наследство (СК, ЩП, КГ, ВЗ).

Дракон Битвы – меч с головой дракона на рукояти, с алмазными глазами. Изготовлен свартальвами, принадлежал великану Свальниру, потом Торбранду конунгу, далее передавался по мужской линии в его роду. Обладал способностью приходиться по руке любому, кто его возьмет, приносить победу в любом сражении, но сам решал, когда ему покинуть очередного владельца (СК, ЛЧ).

Дракон Памяти – серебряный кубок в виде дракона с алмазными глазами. Изготовлен свартальвами, принадлежал великану Свальниру, но довольно рано перешел от него в род квиттингских Лейрингов, а потом к ведьме Дагейде, дочери Свальнира. Открывал доступ к Источнику Мимира, то есть к божественному сознанию, но только для подготовленного человека (ВЗ, ЯЯ).

Дракон Судьбы – золотое обручье в виде свернувшегося дракона с алмазными глазами. Изготовлен свартальвами, принадлежал великану Свальниру, потом его жене Хёрдис Колдунье, далее передавался по наследству ее потомками. Обладал способностью приносить удачу владельцу, при условии, что был получен по добровольному соглашению. В противном случае приводил к гибели (СК, ЛЧ).

Ингвильда дочь Фрейвида – ясновидящая. Сводная сестра Хёрдис Колдуньи, жена Хродмара Удачливого (СК).

Ингирид дочь Бьяртмара – младшая дочь конунга раудов. Была первой женой Эрнольва Одноглазого, но вскоре погибла, не оставив потомства (СЗ).

Кар Колдун – колдун, жил в доме Даллы перед тем как она попала в рабство. Сам себя лишил жизни ради мести врагам и стал одним из призраков Острого мыса (КГ, ВЗ, ЛЧ).

Кварги – одно из срединных племен Морского Пути, занимает полуостров Квартинг. Живет сельским хозяйством и торговлей, на их территории располагается Винденэс, один из двух постоянно действующих торгов.

Квитты – одно из срединных племен Морского Пути, занимает полуостров Квиттинг. Земля его имеет благоприятный климат для сельского хозяйства, а также располагает большими запасами хорошей железной руды.

Лейринги – один из знатнейших родов Квиттингского Юга, живший на Остром мысу. Имел многочисленные родственные связи с конунгами как Квиттинга, так и других земель. В течение нескольких веков владел кубком Дракон Судьбы.

Морской Путь – двенадцать близкородственных по языку и культуре племен. Называется так потому, что все племенные территории имеют выход к морю и от любого из них можно морем добраться до любого. Оно же – Сэвейг.

Золотое озеро – озеро на северной границе Медного Леса. Называется так потому, что всем чужакам представляется, будто его дно выложено золотыми самородками (СЗ).

Медный Лес – внутренняя область полуострова Квиттинг, сохранившая наибольшее количество нечеловеческих существ и колдовских сил. Обладает также большими запасами железной руды высокого качества, из-за чего всегда являлась объектом притязаний.

Модольв Золотая Пряжка – фьялленландский ярл, родственник Хродмара Удачливого. Погиб в битве в Пестрой долине (СК, КГ).

Оддбранд Наследство – колдун, происходит из дома Фрейвида Огниво, был помощником и советчиком Ингвильды дочери Фрейвида, а потом, вместе с ней попав во Фьялленланд, занял то же место при Хёрдис Колдунье (СК, ЯЯ, ЛЧ).

Озеро Фрейра – место жительства квиттингских конунгов. На озере находилось главное святилище квиттов – Мыс Коней, в котором был убит Бергвид Черная Шкура.

Острый мыс – южная оконечность Квиттинга, место жительства южных хёвдингов, владение рода Лейрингов. На Остром мысу проводился общий тинг племени квиттов и было торговое место. В ходе войны был разорен, потом попал под власть Хильды Отважной и понемногу возродился.

Поющее Жало – волшебное копье, когда-то принадлежало оборотню Старому Оленю. Имело свойство издавать поющий звук, перед тем как нанести смертельный удар. Досталось Вигмару Лисице, после чего было заклято таким образом, что не может нанести вреда своему владельцу и само возвращается в руки после броска (СЗ).

Престол Закона – скала на Остром мысу, с которой во время тинга произносились речи.

Рам Резчик – кузнец, резчик, чародей с восточного побережья Квиттинга. Участвовал в Битве Чудовищ, был утоплен по приказу Хёрдис Колдуньи и стал одним из призраков Острого мыса (КГ).

Рауды – одно из срединных племен Морского Пути. Живет в основном скотоводством и торговлей. Отличается тем, что в нем власть с некоторых пор передается по женской линии.

Регинлейв – валькирия, Дева Грозы, покровительница рода фьялленландских конунгов. Помогает в битве каждому из них, но только пока он не женат. Раз в девять поколений сама становится женой очередного конунга и рождает сына. Таким образом является не только покровительницей, но и кровной родственницей каждого конунга фьяллей в той или иной степени (СК, СЗ, ЛЧ).

Свальнир – последний из рода квиттингских великанов, жил в Медном Лесу. Обладал способностью не бояться дневного света и принимать облик обычного человека. Владел тремя сокровищами свартальвов: мечом Дракон Битвы, обручьем Дракон судьбы и кубком Дракон Памяти. Взял в жены женщину по имени Хёрдис Колдунья, имел от нее дочь Дагейду. Был убит фьялленландским конунгом Торбрандом по наущению Хёрдис (СК, КГ).

Сёльви Рассудительный – сын Стуре-Одда, хирдман Торбранда Погубителя Обетов, потом его сына Торварда Рваной Щеки. Брат-близнец Слагви Хромого (СК, КГ, ЯЯ, ЛЧ).

Сиггейр Голос Камня – колдун, прорицатель, жрец святилища Тюрсхейм. Был утоплен по приказу Хёрдис Колдуньи и стал один из призраков Острого мыса (СК, КГ).

Слагви Хромой – сын Стуре-Одда, хирдман Торбранда Погубителя Обетов. Охромел в битве в Пестрой долине, после чего унаследовал отцовскую кузницу. Брат-близнец Сёльви Рассудительного, отец Сэлы и Сольвейг Красотки (СК, КГ, ЯЯ, ЛЧ).

Слэтты – одно из восточных племен Морском Пути. Имеет климат, благоприятный для сельского хозяйства, и положение, благоприятное для торговли, поэтому считается одним из самых богатых, могущественных и высокоразвитых племен.

Сольвейг Красотка(Сольвейг Младшая) – дочь Слагви Хромого, невестка Эрнольва Одноглазого (ЯЯ).

Сольвейг Старшая – дочь Стуре-Одда, по прозвищу Светлый Альв Аскефьорда. Была взята морскими великаншами в качестве платы за помощь в войне, после чего стала духом-покровителем Аскефьорда (СЗ, КГ, ЯЯ).

Старый Олень – колдун с Квиттингского Севера, оборотень, живой мертвец, пятьсот лет после смерти охранявший в могиле свои сокровища, в том числе копье Поющее Жало. Был окончательно уничтожен Вигмаром Лисицей, после чего стал легендой (СЗ).

Сторвальд Скальд – эльденландец по происхождению, знаменитый скальд, жил при дворе разных конунгов Морского Пути (СЗ, ЩП).

Стоячие Камни – святилище на священной горе Раудберге, в самом сердец Медного Леса. По преданию, построено великанами. Содержалось хозяевами ближайшей усадьбы Кремнистый Склон, то есть людьми рода Фрейвида Огниво (СК, КГ, ПА)

Стролинги – знатный род Квиттингского Севера. Был изгнан из своих владений, когда Квиттингский Север оказался под властью раудов, частично был истреблен, после обосновался в Медном Лесу и там снова приобрел силу и влияние (СЗ).

Стуре-Одд – кузнец и чародей Аскефьорда, отец Сёльви, Слагви и Сольвейг Старшей (КГ).

Стюрмир Метельный Великан – квиттингский конунг. Отличался отвагой и упрямством, проиграл Битву Конунгов и вскоре был убит ведьмой Хёрдис, которая мстила ему за своего отца Фрейвида Огниво. От первой жены имел сына Вильмунда, от второй – Бергвида (СК, СЗ, ЩП).

Тиммеры – одно из южных племен Морского Пути, живет сельским хозяйством и торговлей.

Торбранд Погубитель Обетов,сын Тородда – конунг фьяллей. Начал войну с Квиттингом, был убит на поединке Хельги ярлом, сыном Хеймира конунга. Был женат вторым браком на Хёрдис Колдунье. Оставил от нее единственного сына и наследника – Торварда Рваную Щеку (СК, СЗ, ЩП, КГ, ПА).

Торвард Рваная Щека – конунг Фьялленланда, сын Торбранда Погубителя Обетов и Хёрдис Колдуньи. Один из величайших воинов Морского Пути, особенно прославился завоеваниями уладских земель. Был женат на слэттенландке Ингиторе дочери Скельвира, оставил сыновей Торбранда и Торлейва (ПА, ЯЯ, ЛЧ).

Тюлений Камень – скала на западном побережье Квиттинга, под которой жил Большой Тюлень.

Тюрсхейм – святилище на Остром мысу, посвященное Тюру. Славилось огромными столбами ворот, украшенными резьбой, и Волчьим камнем, который произносил пророчества, пока не был выброшен из святилища самим Тюром (СК, КГ).

Ульврун дочь Бьяртмара – кюна раудов, дочь Бьяртмара Миролюбивого, двоюродная сестра Торбранда Погубителя Обетов и тетка Торварда Рваной Щеки. После гибели брата осталась единственной наследницей отца и была провозглашена правительницей. Не имела сыновей, передала власть дочери Инге-Ульвине, после чего в Рауденланде вошло в традицию передавать престол по женской линии.

Фрейвид Огниво – хёвдинг Квиттингского Запада времен начала войны с Фьялленландом. Был убит Стюрмиром конунгом, и их раздор считался одной из важнейших причин поражения квиттов. Имел детей Асольва, Хёрдис, Ингвильду (СК).

Фьялли – одно из северных племен Морского Пути. Почти не имеет земледелия, живет скотоводством и рыбной ловлей. Традиционно воинственное племя, хранящее многие тайны боевых искусств.

Хеймир Наследник, сын Хильмира – конунг слэттов. Был женат первым браком на квиттинке Хельге, имел от нее сына по имени Хельги, вторым браком – на Асте, от нее имел сына Эгвальда и дочь Вальборг (ЩП, ПА, ЛЧ).

Хёрдис дочь Фрейвида – колдунья, жена фьялленландского конунга Торбранда сына Тородда, мать конунга Торварда Рваной Щеки. Родилась на Квиттинге, дочь Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада, от рабыни из племени круитне. Обладала врожденными способностями к колдовству и невыносимым характером. Спровоцировала войну между Квиттингом и Фьялленландом, длившуюся с перерывами около тридцати лет. Попала в плен к великану Свальниру и прожила с ним около двух лет, после чего стала женой Торбранда конунга, который убил великана и вместе с его женой получил меч Дракон Битвы. Кроме Торварда, имела дочь Дагейду, ведьму Медного Леса (СК, КГ, ВЗ, ПА, ЯЯ, ЛЧ).

Хельга дочь Хельги – дочь Хельги Птичьего Носа, хёвдинга Квиттингского Востока. Обладала неразвитыми задатками ясновидения, пользовалась покровительством Восточного Ворона. Была первой женой Хеймира конунга и матерью его старшего сына и наследника Хельги (ЩП, ПА).

Хельги Птичий Нос – хёвдинг Квиттингского Востока времен начала Фьялленланской войны. Отец Дага Кремневого и Хельги, жены Хеймира конунга (ЩП).

Хильмир Купец – конунг слэттов, отец Хеймира конунга (ЩП).

Хорды – одно из южных племен Морского Пути, живет сельским хозяйством.

Хродмар Удачливый, сын Кари ярла, – фьялленландский ярл (СК, СЗ, КГ).

Эгиль Угрюмый – эльденландец по происхождению, знаменитый корабельный мастер. Все созданные им корабли обладали начатками души и разума, и у каждого на переднем штевне помещалась голова того или иного животного с рогами (ЩП, КГ)

Эрнольв Одноглазый, сын Хравна, – родственник Торбранда конунга и Торварда конунга, ланд-хёвдинг Фьялленланда. Переболев «гнилой смертью», ослеп на левый глаз (СЗ, КГ, ЯЯ, ЛЧ).

Эльвенэс – (Речной мыс) – центральное поселение Слэттенланда, место проведения общеплеменного тинга, постоянно действующего торга и место жительства слэттенландских конунгов.

Эренгерда, дочь Кольбейна Косматого – сестра Асвальда Сутулого, в молодости была первой красавицей Аскефьорда и какое-то время считалась невестой Торбранда конунга, но стала женой Хьёрлейва Беспалого (КГ).

Примечания

1

Ци–та–ты из «Стар–шей Эд–ды» в ос–нов–ном да–ют–ся в пе–ре–во–де А. Кор–су–на.

(обратно)

2

Крас–ный щит – знак вой–ны

(обратно)

3

По–че–му ку–бок за пав–ших вои–нов на–зы–вал–ся име–нем Бра–ги, бо–га по–этов, – не–из–вест–но.

(обратно)

4

«Стар–шая Эд–да», пе–ре–вод С. Сви–ри–ден–ко.

(обратно)

5

Фрия – ти–тул пра–ви–тель–ни–цы Туа–ля, оз–на–ча–ет «гос–по–жа» и об–ра–зо–ван от то–го же сло–ва, что и имя бо–ги–ни Фрейи.

(обратно)

6

Сия–ние мо–ря – кен–нинг зо–ло–та.

(обратно)

7

Эта ис–то–рия рас–ска–за–на в ро–ма–не «Ведь–ми–на звез–да».

(обратно)

8

По–за–им–ст–во–ва–но у Ду–гла–са Мон–ро с не–боль–ши–ми из–ме–не–ниями.

(обратно)

9

Ве–ли–кан Ка–ри – оли–це–тво–ре–ние зим–не–го вет–ра. Он же – Куд–ря–вый.

(обратно)

10

Имя Бьёрн оз–на–ча–ет «мед–ведь», и хо–зя–ин при–нял про–зви–ще за имя.

(обратно)

11

На–зва–ние пле–ме–ни фьял–лей про–ис–хо–дит от сло–ва «го–ра», а «бер–гбур» оз–на–ча–ет «уро–же–нец гор», то есть это прак–ти–че–ски од–но и то же.

(обратно)

12

Дуб ко–пья – кен–нинг муж–чи–ны-вои–на.

(обратно)

13

«Стар–шая Эд–да», пе–ре–вод А. Кор–су–на.

(обратно)

14

Здесь и да–лее – «Стар–шая Эд–да», пер. А. Кор–су–на.

(обратно)

15

Ина–че – бе–ре–го–вой удар – спо–соб до–бы–чи про–до–воль–ст–вия, при ко–то–ром ви–кин–ги при–ста–ва–ли к бе–ре–гу воз–ле чу–жо–го ста–да, за–би–ва–ли столь–ко ско–та, сколь–ко мог–ли съесть, и ухо–ди–ли.

(обратно)

16

«Про–ри–ца–ние про–ви–ди–цы», пер. С. Сви–ри–ден–ко.

(обратно)

17

«Стар–шая Эд–да».

(обратно)

18

Строч–ка из «Млад–шей Эд–ды».

(обратно)

19

По–за–им–ст–во–ва–но у Ду–гла–са Мон–ро с не–боль–ши–ми из–ме–не–ниями.

(обратно)

20

Здесь и да–лее об–ря–до–вые сти–хи на–пи–са–ны по мо–ти–вам «со–кро–вен–ных вик–кан–ских тек–стов» из кни–ги Рэй–вен Гри–мас–си «Вик–ка: древ–ние кор–ни кол–дов–ских уче–ний».

(обратно)

21

Скан–ди–нав–ская по–го–вор–ка, оз–на–чаю–щая «из–ме–нить так–ти–ку, зай–ти с дру–гой сто–ро–ны».

(обратно)

22

По не–ко–то–рым мне–ни–ям, вол–шеб–ное коль–цо, по–лу–чен–ное Вё–лун–дом от же–ны-валь–ки–рии и даю–щее спо–соб–ность ле–тать.

(обратно)

23

Сце–на из ска–за–ния «Бо–лезнь Ку–ху–ли–на».

(обратно)

24

Име–ют–ся в ви–ду Ди–ар–майд и Грай–не, влюб–лен–ные бег–ле–цы из ши–ро–ко из–вест–но–го ска–за–ния.

(обратно)

25

В ука–за–тель вклю–че–ны не все пер–со–на–жи, а толь–ко пе–ре–хо–дя–щие. Ми–фо–ло–ги–че–ские пер–со–на–жи и по–ня–тия см. в «По–яс–ни–тель–ном сло–ва–ре».

(обратно)

26

Со–кра–ще–ние на–зва–ний: СК – «Стоя–чие Кам–ни», СЗ – «Спя–щее зо–ло–то», ЩП – «Щит по–бе–ре–жья», КГ – «Кор–ни гор», ВЗ – «Ведь–ми–на звез–да», ПА – «Пер–стень аль–вов», ЯЯ – «Ясень и яб–ло–ня», ЛЧ – «Лань в ча–ще».

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Пояснительный словарь

Указатель имен и названий [25] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте