«Лань в чаще. Книга 1: Оружие Скальда»

1667

Описание

Вернувшись из похода, молодой Торвард узнает, что погиб его отец, предводитель племени фьяллей. Чтобы унаследовать власть, необходимо отправиться на священный остров за благословением великой Богини. Ее воплощение на земле, прекрасная жрица Эрхина, покоряет Торварда своей красотой. Воин, не привыкший робеть даже перед богами, сватается к Эрхине. Та оскорблена – ни один смертный не смеет посягать на ее свободу. И мстительная жрица бросает на фьяллей войско, непобедимое при свете дня и оберегаемое колдовством ночью…



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Елизавета Дворецкая Оружие скальда

О мести всегда двойная молва:

одним она кажется справедливой,

другим – наоборот.

Сага о Ньяле

Предисловие ко второму изданию

Можно сказать, что данная книга написана на основе романа «Оружие скальда», изданного в 1997 году. Но «Лань в чаще» – совсем другая книга, в которой от старого остался только общий конфликт и пять процентов текста. Состав персонажей и их характеристики заметно отличаются, ход сюжета и конец совсем другие. Сама идея тоже получила значительное развитие и даже приобрела то, чего в «Оружии скальда» вовсе не было, а это повлекло необходимость изменить название.

О скальдическом стихе, который играет такую важную роль в сюжете. То, что было помещено под видом стихов в первом издании, имело к ним, мягко говоря, самое отдаленное отношение. За прошедшие годы я несколько освоилась с этим явлением, и стихи нынешнего издания гораздо ближе к древним образцам поэзии скальдов и поэтому значительно труднее для восприятия. Прошу прощения, но это закон жанра: древние скандинавы считали, что чем сложнее форма стиха, тем большей магической силой он обладает и тем лучше исполнит свое назначение. Эддический стих, которым написаны героические песни, и в оригинале проще по форме, и в переводе воспринимается без особого труда, но это другой жанр с другими требованиями. Цитаты из «Старшей Эдды» даются в основном в переводе А. Корсуна, стихи без указания источника принадлежат автору. Для удобства читателя, не привычного к этому роду поэзии, скрепляющие элементы стиха, то есть слоги, несущие созвучия и внутренние рифмы, выделены жирным шрифтом. Также рекомендую желающим предварительно ознакомиться со статьями словаря «Скальдов поэзия» и «Кеннинг».

В конце книги помещены Пояснительный словарь и Указатель имен и названий (персонажи, события и т. д.).

Глава 1

– Асвард, посмотри! Да иди же быстрее! Там тоже огонь!

Гейр, первым добравшийся до вершины скалы, обернулся и призывно замахал руками. Ему недавно исполнилось тринадцать лет, это был его первый поход, и все происходящее вокруг непомерно будоражило его. А тем более такое событие, как обнаружение соседей по стоянке.

Асвард, длинноногий и худощавый хирдман лет тридцати, неспешно поднимался по уступам скалы, опираясь на длинное копье. Он приходился Гейру дядей по матери и в походе постоянно держал его при себе. Вот и сейчас, пока дружина Скельвира хёвдинга поджаривала на ужин половину свиной туши, купленную утром еще по ту сторону Туманного пролива, они вместе отправились осмотреть местность. И, похоже, не напрасно. Острый мыс, южная оконечность полуострова Квиттинг, лежит на весьма оживленном перекрестке морских дорог и редкий ночлег здесь обходится без встречи. А встречи бывают разные…

Быстро сгущались серые осенние сумерки, поблизости глухо шумело море. С вершины скалы хорошо была видна оконечность мыса, острая и длинная, похожая на язык дракона, который из последних сил приполз к воде и тянется, чтобы напиться. Справа, где мыс расширялся, виднелось несколько построек усадьбы, обнесенной насыпью с бревенчатым частоколом. Гейру и в голову не приходило, что он взобрался на Престол Закона, священную скалу, перед которой в течение веков собирался тинг племени квиттов и с которой самые знатные люди, конунги, хёвдинги и ярлы, произносили речи, выносили судебные решения, провозглашали мир или войну. Еще лет тридцать назад на Остром мысу было одно из самых крупных поселений Морского Пути. Многолетняя война между квиттами и фьяллями разорила его и смела с лица земли; много лет здесь чернели только угли пожарищ, понемногу зарастающие кустарником. Правда, лет пять назад эту запустелую землю получила во владенье одна совсем юная, но очень отважная женщина: Хильда дочь Вебранда, по материнской линии происходившая из рода Лейрингов, который до войны жил и властвовал на Остром мысу. Она поставила здесь усадьбу, которую назвала Фридланд, что значит Мирная Земля, и охотно давала приют всем проезжающим. Вот только сегодня ее, на беду Скельвира хёвдинга, не оказалось дома, а без хозяйки челядь не решилась открывать ворота незнакомым людям.

– Ну, что ты раскричался? – спросил Асвард, поднявшись на вершину, где имелась довольно широкая ровная площадка, и встав рядом с племянником. Свежий морской ветер трепал длинные волосы Асварда, шевелил светлые кудряшки на затылке у Гейра.

– Видишь – костры! Прямо как целое войско!

С юго-западной части мыса, между скалами, защищавшими от ветра, еще кто-то устроился на ночлег. Костров горело не меньше десятка, над огнем висели большие черные котлы, и вокруг каждого плотным кругом сидели люди, греясь в ожидании, пока еда будет готова. Поблизости, где гряда между сушей и морем опускалась пониже, на волнах тяжело покачивалось целых пять кораблей, два больших и три поменьше. Над прибрежной скалой возвышались только передние штевни; два самых высоких, как опытным взглядом определил Асвард, принадлежали крупным боевым кораблям, весел на двадцать пять по каждому борту. Людей на берегу было сотни полторы, и Асвард присвистнул:

– Да, ты прав, похоже на войско! Или скорее похоже, кто-то ездил дань собирать! Кнёрры тяжело нагружены, низко сидят, а у того, видишь, что справа, голова позолочена? Видишь, блестит? Похоже на знатного ярла!

– А это не может быть Бергвид Черная Шкура? Ведь тут самые его места! Он тут так и рыщет, ведь правда? – допытывался Гейр, и в его голосе звучало больше возбуждения, чем страха. Ему очень хотелось в первом походе пережить что-нибудь необыкновенное, и он был бы очень разочарован, если бы они вернулись домой, в Льюнгвэлир, без единого дорожного приключения.

– Нет, это едва ли может быть Бергвид. Ведь их тоже не пустили ночевать во Фридланд, раз они тут уже кашу варят. А Бергвида пустили бы и без хозяйки, поскольку он ее брат, – разочаровал его Асвард, сам нимало не разочарованный. – А мы с тобой могли бы и пораньше догадаться сходить оглядеться!

– Но кто это? Кто это может быть? Ты не знаешь эти корабли?

– Скорее всего, это вообще не квитты. – Асвард щурился, стараясь что-то рассмотреть в густеющих сумерках. – У того, золоченого, на штевне дракон – скоре всего, это фьялли!

– Фьялли! – Гейр возликовал, словно ничего лучше нельзя было и придумать. – Смотри, какой огромный корабль! Скамей на тридцать, а то и больше!

– Ну уж и на тридцать! – усомнился Асвард и снова вгляделся. – А впрочем… может быть… Странно, где они нашли такое дерево на киль…[1]

– Так у них же ведьма! Их кюна же – ведьма! Она им наколдовала такое дерево! – Гейра переполняли самые бурные и восторженные чувства, хотя и по совсем не подходящему поводу. – Вот здорово! Такой корабль впору конунгу! Тебе так не думается? Как по-твоему, это может быть их конунг?

– Да мало ли кто? – неохотно ответил Асвард. Он пошел в свой первый поход в тот самый год, когда Гейр появился на свет, и с тех пор успел пережить больше приключений, чем ему хотелось бы. – Конечно, на свете нет ничего невозможного, и это вполне может быть Торвард конунг. Но я бы не сказал, что нам стоит этому радоваться.

– Конечно, чему же тут радоваться! – с самым радостным возбуждением, которое совсем не вязалось со смыслом слов, отвечал Гейр, от волнения дергая Асварда за кожаный рукав. – А вдруг он что-то замышляет против нас! Он же нас ненавидит! Скельвир хёвдинг был там, когда убили его отца! Он так и не отомстил Хельги ярлу, а значит, будет мстить всем, кто при этом был, кого он только встретит! А мы же… Скельвир хёвдинг…

– Ну, Скельвир хёвдинг здесь ни при чем! – осадил его Асвард. – И Хельги ярл уже третий год плавает по южным морям, так что ни один мститель не станет поджидать его на Остром мысу. Запомни, друг мой: настоящий воин не бегает ни от опасности, ни за опасностью! И не надо выдумывать себе приключений, пока они не пришли сами. Из тебя не выйдет толкового воина, если ты будешь так суетиться из-за всякого пустяка.

– Я вовсе и не суетюсь… суечусь… Тьфу, ладно! – запутавшись в слове, Гейр обиженно махнул рукой и опять подумал, что дядька, как видно, все еще считает его маленьким.

– А что же ты делаешь? – поддразнил его Асвард. – Прыгаешь, машешь руками, как будто заклинаешь бурю! «А вдруг он что-то замышляет!» Да у тебя на лице написано, что тебе именно этого и хочется! Большими красными рунами, прямо посреди лба!

– А ты читать не умеешь! – обиженно пробурчал Гейр и отвернулся.

– Правильно, посмотри лучше туда! – одобрил Асвард. – Вот это будет поважнее!

Теперь они оба смотрели в море. В нескольких перестрелах от берега лежал плоский низкий островок, скорее даже большой камень, едва виднеющийся над водой и пропадающий во время прилива. Еще на памяти старых мореходов его называли просто Флатейбак – Плоская Спина. Но вот уже тридцать лет, как он получил новое название – Тролленхольм, то есть Остров Колдунов. Тридцать лет назад, когда между квиттами и фьяллями состоялась последняя большая битва, в войске квиттов находились три могущественных колдуна. Одного из них звали Сиггейр, и он жил в главном святилище племени квиттов, Тюрсхейме, пока из-за войны оно не оказалось заброшено. Второго звали Альрик Сновидец, он был воином и ясновидящим, лучше всех умевшим разгадывать сны. Третьего звали Рам Резчик, он славился как искуснейший кузнец и чародей, и оружие, вышедшее из его рук, не имело себе равных. Рассказывали и о четвертом колдуне, по имени Кар. Он погиб еще до битвы, но впоследствии присоединился к трем другим. В той битве, которую потом стали называть Битва Чудовищ, трех колдунов одолела Хердис Колдунья, жена конунга фьяллей Торбранда.[2] Своими заклятьями она лишила их сил, но ни один человек не посмел убить колдунов. Тогда Хердис приказала связать их, надеть им на головы по кожаному мешку и оставить их на Флатейбаке. Когда наступил прилив и вода поднялась, колдуны погибли. Но духи их остались на островке, и один раз в месяц, на перемене лунной четверти, можно было увидеть одного из них. Но если встреча с Альриком или Сиггейром ничем особенным не грозила, а встреча с Рамом считалась даже благоприятным предвестьем, то появление Кара обещало неожиданные и большие неприятности. Кар выходил в полнолуние, а сейчас шла как раз последняя, третья ночь полной луны. Ночь Кара.

Поглядев в сторону Тролленхольма, Гейр вздрогнул и вцепился в локоть Асварда. Над темным шумящим морем носились четыре ярко-синих огонька. Они дрожали и переливались, плясали над невидимой водой, рассыпая снопы искр разных оттенков, от серебристо-белого до густо-фиолетового. Ветер шумел над морем, и казалось, что где-то далеко заунывные голоса тянут и тянут заклинание на непонятном древнем языке. В снопах блестящих искр Гейру мерещились человеческие фигуры, одетые в странные, дикие одежды, с рогами на головах и с длинными хвостами позади; они плясали, заклинающе взмахивали руками, взмывали в воздух и застывали в нем, чтобы одновременно же оказаться в другом месте, раздваивались, растраивались, сливались одна с другой и снова расходились… Вид их шальной пляски завораживал, кружил, мутил рассудок, затягивал, и возникало тягучее желание броситься со скалы головой вниз.

– Я никого не боюсь! – бормотал Гейр, не в силах оторвать глаз от Тролленхольма и с трудом сдерживая желание спрятаться за неширокую, но крепкую спину родича. – Никого не боюсь, даже если бы на меня напала стая волков или десяток разбойников… хоть сам Бергвид Черная Шкура… Но вот духи…

– Помолчи! – тихо прервал его Асвард. – Не надо поминать попусту ни волков, ни разбойников, ни тем более Бергвида Черную Шкуру. Я верю в твою храбрость, мой друг, но если мы встретим его, то твой первый поход станет, скорее всего, и последним. И ты не успеешь прославить толком свое имя и свой род. Так что пойдем лучше к кораблю. А не то Скельвир хёвдинг подумает, что нас тролли унесли. Пойдем-ка. Скельвиру хёвдингу следует поскорее узнать, что у нас весьма многочисленные и грозные соседи. Может, они ничего не замышляют, но когда их примерно вчетверо больше… Эти синие огни над Тролленхольмом, как говорят, не к добру!

Ничего не ответив, Гейр первым кинулся вниз по широким уступам скалы, и оба пропали в темноте.

* * *

Когда «Крылатый Дракон», в обиходе «Златоухий», пристал к берегу, первое, что сделал Торвард конунг, это послал Регне посмотреть, нет ли у них каких соседей. Предосторожность была более чем понятна: на Остром мысу имелась большая вероятность повстречать Бергвида Черную Шкуру, и эта встреча полностью исключала бы спокойный ночлег.

Регне, парень лет двадцати трех, невысокий и подвижный, в шлеме уладского образца, с маленьким бронзовым медведем на верхушке, ловко перепрыгнул с борта на берег, который скалистой грядой выходил прямо из волн, спустился вниз и побежал к возвышению, откуда открывался вид на весь Острый мыс. Регне отличался хорошим зрением, чутким слухом и к тому же исключительно тонким нюхом, за что его прозвали Песьим Носом. Кроме того, он был достаточно умен, чтобы осмыслить все увиденное, услышанное и учуянное.

Пока он бегал, пять тяжелых кораблей с осторожностью подвели к крутому берегу, перебросили сходни. Несколько человек выбрались на камень, им бросили канаты, чтобы привязать к старым бронзовым кольцам, вбитым в скалу. Когда-то здесь приставали корабли квиттингских конунгов, если из-за тяжелого груза не могли быть вытащены на берег там, где сейчас находился причал Фридланда. «Златоухий», дреки на двадцать восемь скамей, любой назвал бы достойным преемником тех давних кораблей. Резную голову дракона на его переднем штевне украшали огромные уши, больше похожие на крылья, с гребнем по верхнему краю, и поэтому его настоящее название было «Крылатый Дракон». Но с легкой руки самого же Торварда конунга его стали называть сначала «Ушастый», а потом, когда пару лет назад после особенно удачного летнего похода Торвард приказал вызолотить гребни на деревянной драконьей голове, хирдманы прозвали его «Златоухим».

Вернулся Регне и еще издалека закричал:

– Ничего опасного! Это какие-то слэтты! – стал докладывать он, подойдя ближе. – Снека на двадцать весел, груза особого не видно. Хозяина видел, но я его не знаю. На носу – медведь. В смысле, на штевне, деревянный. Людей человек сорок.

– Ну, слэтты, тролль с ними! – Торвард конунг махнул рукой. – Давай, Кетиль, пройдись до Фридланда, спроси, не примет ли меня на ночлег высокородная йомфру Хильда.

– А к слэттам не хочешь кого-нибудь послать? – спросил Халльмунд ярл, его дальний родич и ближайший товарищ. – Может, у них там слышно что-нибудь о возвращении Хельги ярла?

– Не хочу! – резко отозвался Торвард конунг. – К троллям его…

Кетиль Орешник, один из четырех его телохранителей, на чье звание указывала тяжелая серебряная гривна на груди, пошел знакомой тропой к усадьбе. Прежде случалось, что во Фридланде Торварда конунга принимали весьма и весьма любезно, о чем между хирдманами ходило немало замечаний и многозначительных усмешек, более лестных для конунга, чем для девицы-хозяйки. Но сегодня Кетиль вернулся ни с чем: йомфру Хильды не было дома, а без нее управитель не решился принимать гостей. Торвард не слишком огорчился, поскольку желания вести учтивые беседы он сейчас не ощущал, и приказал располагаться на ночлег прямо на берегу. Каменистая гряда защищала от осеннего ветра, и под ней, как за стеной, можно было совсем не плохо устроиться. На месте заброшенного поселения образовались за многие годы настоящие заросли: то ли рощи, то ли кустарники, правда за лето изрядно помятые ночевавшими здесь мореходами, но разросшийся ельник стоял стеной, а мелкие молодые елочки выбегали почти к самому морю, так что лапника на подстилки хватило всем. Вскоре под защитой скалы уже пылали костры, сложенные «навесом», на случай если мелкая морось перейдет в настоящий дождь. Старый Кольгрим, ведавший в походах съестными припасами, деловито бегал между кострами и самолично помешивал к больших железных котлах, где варилась похлебка из свежей рыбы, купленной по дороге, пшена и лука.

Несмотря на прохладу осеннего вечера и ветер, несущий мелкие капли холодного дождя, фьялли были веселы: их поход прошел удачно, и дней через десять плавания вдоль побережья им предстояло порадовать домашних отличными припасами на зиму.

– Как раз успеем к осенним пирам! – радовались хирдманы. – Пива наварим!

В каменистом, покрытом горами Фьялленланде плодородной земли насчитывалось мало, и всего урожая ячменя, который удавалось собрать, едва хватало на пиво. Кормились в основном благодаря скоту, который пасли и на горных лугах, и в лесу, а еще рыболовству, промыслу лесного и морского зверя. Каждую зиму конунг фьяллей собирал дань: бочонки соленой рыбы и коровьего масла, выделанные шкуры и кожи, овчины, меха, пряжу, полотно, разные поделки из кости – особенно славились искусно сделанные фьялленландские гребешки. В подступах к Черным горам имелось несколько медных рудников, у моря собирали янтарь. Весной все это за серебро продавалось на Ветровом мысу, где находилось большое торговое поселение, а осенью, после жатвы, фьялли снаряжали корабли за ячменем и рожью – или в тот же Винденэс, или еще дальше, в говорлинский город Ветробор, где имелся большой хлебный торг. На сей раз Торвард конунг возвращался оттуда с пятью кораблями. Три крупных Кнёрра были нагружены до предела, так что их не получалось вытащить на берег, и даже на обоих боевых кораблях, на «Златоухом» Торварда и на «Единороге», почти таком же большом и совсем новом лангскипе Халльмунда ярла, лежали бочонки, тюки и мешки. У говорлинов выдался урожайный год, цены на хлеб упали, зато соленой рыбы купцы с юга стали брать больше, так что Торвард конунг смог даже какую-то часть своих товаров выделить «на баловство» – на красивые, дорогие ткани, расписную посуду, вино к праздникам. Ярлы и хирдманы тоже прикупили кто чего и теперь предвкушали, как обрадуются подаркам домочадцы. С таким настроением ночевка под открытым осенним небом казалась ерундой.

В ожидании, пока похлебка будет готова, Торвард конунг сидел на куче лапника, опираясь локтями о поднятые колени и отрешенно глядя в огонь. Как дома, в Аскегорде, он без посторонних предпочитал сидеть не на почетном сиденье конунга, а среди дружины, так и в походе он ел и спал в одном кругу со своими хирдманами, а во время плавания греб длинным носовым веслом. Тяжелое носовое весло ему приходилось как раз по рукам: Торвард был, без сомнения, одним из лучших воинов Фьялленланда – это тот нечастый случай, когда первый по положению действительно является сильнейшим. Высокий, крепкий, широкоплечий, длинноногий, он выделялся в дружинном ряду, и любой узнал бы его даже без шрама, который пересекал его правую щеку от угла рта до заднего края челюсти и беловатой полосой выделялся на смуглой коже. Из-за шрама Торвард конунг брил бороду, хотя в его возрасте ее уже полагалось отпускать: ему нравилось, что по шраму любой человек в Морском Пути узнает его с первого взгляда. Особенным тщеславием он не отличался, но к мысли о своей исключительности привык. Густыми черными бровями, карими глазами Торвард напоминал свою мать, кюну Хердис. Свои черные волосы он заплетал, как это в обычае у знатных фьяллей, в две косы по сторонам лица, спускавшиеся ниже плеч.

Правая коса конунга распустилась: углядев на подстилке выпавшую тесемку, Халльмунд подобрал ее и сунул Торварду за пояс, но тот даже не пошевелился, погруженный в редкостную для него задумчивость, и молчал, что тоже было несколько необычно.

– О чем задумался? – Халльмунд слегка подтолкнул Торварда плечом. С самого отрочества он являлся лучшим другом конунга и не только сопровождал его во всех походах, но и настроение его воспринимал как свое.

Торвард не ответил.

– О девушках, наверное, – не без ехидства заметил Эйнар Дерзкий.

Торвард конунг перевел на него взгляд, потом бросил веточку в костер и неохотно обронил:

– Смотри ты, какой догадливый!

– Правда? – Эйнар обрадовался. – И о каких девушках? О винденэсских?

Хирдманы у костра с любопытством прислушивались, на этот раз даже благодарные ехидному Эйнару, который заговорил о том, что занимало всех. По пути из Ветробора они несколько дней провели в Винденэсе, в гостях у конунга кваргов Рамвальда. Тот даже зазывал Торварда погостить на всю зиму, и тому имелась причина: младшая дочь Рамвальда конунга подросла и стала считаться невестой. А Торвард конунг, которому недавно – в «жаркий месяц» – исполнилось двадцать восемь лет, был до сих пор не женат, хотя весь Аскефьорд уже лет десять с нетерпением ожидал его женитьбы. За одну из его невест они даже воевали четыре года назад с островом Туаль,[3] и хотя война окончилась победой Фьялленланда, от невесты Торвард конунг в конце концов отказался и все осталось по-прежнему. Но и от приглашения зимовать в Винденэсе он отказался тоже, чем несколько разочаровал дружину. Праздники Середины Зимы – наилучшее время для свадеб!

– Нет, – ответил Торвард на вопрос Эйнара. Привыкнув, что дружина всегда и везде рядом с ним, он говорил с ней как со своей семьей. – Об Альвдис, о Гейрольде из Орелюнда, о Раннвейг… О Рунлауг из Фюрберга. О наших, короче говоря.

– Соскучился? – спросил Сельви Кузнец.

Хотя ему было уже за пятьдесят и его светлые волосы на висках поседели, без него не обходился ни один поход. Торвард конунг очень ценил его ум, уравновешенность и опыт.

– Не слишком, – ответил Торвард. – Но если уж… О твоей Хильделинд, между прочим, тоже.

– И что же ты о них думаешь, в особенности о Хильделинд? – полюбопытствовал Сельви. – Я не стал бы задавать таких нескромных вопросов, но поскольку она как-никак моя дочь…

– Я думаю, что если уж кюна Хердис пообещала не пускать меня домой без невесты, то мне остается или брать приступом собственную усадьбу, или жениться. Хоть на ком-нибудь.

– И правильно! – одобрил Халльмунд, который женился еще шесть лет назад, но отцом стал только два года назад и теперь от души желал конунгу всего того же самого. – А то ведь ты сам знаешь. В походы ходишь каждый год, а случись что…

– Так тебе же все достанется! – Торвард усмехнулся, что, дескать, ничего страшного, поскольку Халльмунд сын Эрнольва был не только его лучшим другом, но и ближайшим наследником по мужской линии. – А для тебя мне ничего не жалко.

– Глупостей не говори! – с досадой возразил Халльмунд. – Ну, какой из меня конунг? Ты сам должен…

– А сам я еще не умер. Отец шестьдесят два года прожил, а я чем хуже?

– Судьбы никто не знает. Прежде чем шестьдесят два года прожить, он сына оставил и мог делать что хотел.

– Наши девушки хороши, но неужели винденэсские тебе так не понравились? Я бы сказал, что йомфру Эльдирид – чудесная девушка и завидная невеста, – продолжал Сельви, впервые в жизни принимаясь кого-то сватать. – Конечно, она на тринадцать лет тебя моложе, но для замужества вполне созрела.

– По глазам видно! – вставил Эйнар.

– Она настоящая красавица! Ты же сам видел! Чтобы такая красотка, да еще и дочь конунга – я не знаю, где мы еще такую найдем! И родство как раз какое надо. И приданое Рамвальд конунг даст такое, что любой позавидует.

– Говорят, любимое дитя! – Эйнар вздохнул, словно бы от жгучей зависти.

– Ну, еще бы! Последняя! – подтвердил Сельви. У них с братом-близнецом Слагви было на двоих пятеро детей, которые росли в одном доме и воспитывались как общие. – Можешь мне поверить. Мы вон с Хильделинд никак не можем расстаться, а ведь ей девятнадцать, давно пора!

– И веселая, бойкая, разговорчивая! Первый раз тебя увидела, а не робеет ничуть! – словно подпевая, а на самом деле издеваясь, продолжал Эйнар. – Все вертится и смеется – я все ждал, сейчас на колени к тебе сядет!

– Смелая девушка, избалованная! – заметил Асбьерн Поединщик.

– Ха! Да просто воспитатель, видно, был не дурак, научил, как женихов ловить! – с грубоватым неодобрением вставил Ормкель Неспящий Глаз.

– Нет, этому не научишь, это у них бывает врожденное! – просветил Сельви, у которого в доме из пятерых детей было четыре девушки.

– Молчи, медведище, где тебе в девушках разбираться! – поддразнил Ормкеля Эйнар, который находился с ним в состоянии непрерывной словесной войны, временами переходившей в рукопашную.

Эти двое различались решительно во всем: Эйнару было двадцать пять лет, а Ормкелю на двадцать больше, Эйнар был сыном одного из знатнейших родов Аскефьорда и по своему положению мог бы снарядить собственный корабль, а Ормкель, сын одного из старых хирдманов еще Торбранда конунга, осиротел подростком и с тех пор не знал другой семьи, кроме дружины. Эйнар был высоким, худощавым, с продолговатым бледным лицом, которое обычно хранило высокомерно-небрежное выражение, а Ормкель, ниже его на целую голову, но зато вдвое шире в плечах, был краснолиц и выглядел свирепо, даже когда ни на кого не требовалось нападать. Эйнар тщательно следил за собой, носил на поясе красивый гребешок и целый набор изящных вещичек для чистки зубов, ушей и ногтей, а Ормкель месяцами не расчесывал свою русую бороду, зато его светлые, сальные волосы уже заметно поредели и в гребне особо не нуждались. Морщинистый обветренный лоб его наискось пересекал старый шрам, нижний конец которого уходил ниже брови и доставал веко, так что левый глаз у Ормкеля был чуть прикрыт. За это его прозвали сначала Спящим Глазом, но прозвище быстро переменилось. Никому еще не удавалось застигнуть его врасплох, и Ормкеля сына Арне стали звать Неспящим Глазом. За стойкость, преданность и неукротимую ярость в битве он получил серебряную гривну телохранителя, хотя заметно уступал в росте и трем своим товарищам, и самому конунгу. Шагая рядом с рослыми, плечистыми Кетилем Орешником, Гудбрандом Веткой и Асбьерном Поединщиком, Ормкель производил смешное впечатление, но у каждого, кому случалось с ним столкнуться, быстро пропадала охота смеяться. Ормкель считал Эйнара самовлюбленным надменным болваном, а Эйнар Ормкеля – неотесанным наглецом и грубияном, и между ними дня не проходило без перебранки, что давно уже стало привычным развлечением дружины.

Вот и сейчас, уловив, что Эйнар вроде бы стал хвалить невесту, которую кварги якобы «навязывают на шею» Торварду конунгу, Ормкель принялся ее бранить; хирдманы смеялись, но Торвард, которого это касалось, почти не слушал.

– Ну молодая, ну красивая! Но ведь дура! – вдруг бросил Торвард с досадой, но и с большой убежденностью. – Дура ведь, Сельви! Все щебетала, щебетала, а что сказала? Ты сам бы на такой женился? Ну, скажи, женился бы?

Сельви неохотно пожал плечами:

– Если бы я был конунгом, если бы мне было двадцать восемь лет и я бы каждый год ходил в походы, где меня могут убить, не имея ни сына, ни брата… Может, и женился бы.

– Угу! – не раскрывая рта, с издевкой подтвердил Торвард. – И наставлял бы ее, как малого ребенка… Нет, Эйнар, я не про это! – Он заметил ухмылку на лице Эйнара, в которой мысль отражалась достаточно ясно. – Про все остальное! Я опять буду у бьярров или на Зеленых островах, а к вам опять приплывет Бергвид или еще какой-нибудь тролль. И вот вы придете к этой козе и спросите: «Кюна, что нам делать?» А она скажет: «Хочу к маме!» Нужно вам это? Ну, и мне не нужно! Я хочу быть спокоен за свой дом!

– А без наследника ты спокоен? – спросил Халльмунд.

– В случае чего и твои сгодятся, они тоже потомки конунгов. И оба – отличные парни!

– Ерре – год, а Раффе – два! И оба не твои, а мои! То есть наши. – Двухлетний Хравн приходился Халльмунду сыном, а годовалый Бьерн – сводным братом от новой жены отца. – У них только шестое поколение! У меня конунгом был прапрадед, а у Раффе еще дальше! Его детей с твоими снова можно будет женить, какое это родство!

– Ну, все-таки лучше, чем ничего!

– Ну зачем «ничего»? Кто тебе мешает?

– Я сам. Хочу, чтобы была и знатная, и умная, и красивая, – непреклонно ответил Торвард. Он знал, что эта настойчивость вызвана заботой о его же благополучии, и покорно терпел уговоры, которым совершенно не собирался поддаваться.

– Ага! – издевательски одобрил Халльмунд, знавший его вкусы. – А еще чтобы стройная и с рыжими волосами!

– Ну, на этом я не настаиваю! – с великодушной готовностью во всем себе отказать отозвался Торвард. – Нельзя же требовать всего!

Спор в очередной раз зашел в тупик, и вокруг костра воцарилось молчание. Луна уже висела меж темных густых облаков – огромная, полная, круглая, как золотое блюдо, окруженная странным красновато-коричневым сиянием.

– Полночь скоро, – сказал Халльмунд. – Не пора ли спать?

– Ой! – вдруг тихим, каким-то придушенным голосом выдохнул Регне. – По… посмо… три, конунг… Там…

Торвард конунг проследил за его взглядом; вокруг раздалось несколько изумленных вскриков, многие хирдманы вскочили, так что и Торварду пришлось быстро подняться на ноги, чтобы видеть… Видеть то, что к ним приближалось…

Что это такое, поначалу никто не понял. На темной воде моря, в двух-трех перестрелах от берега, вдруг засветилось бледное голубоватое сияние. Оно становилось все сильнее и ярче, словно голубой огонь разгорался прямо на поверхности осеннего моря, прорастал из глубины. Вот столб огня отделился от волн и по воздуху поплыл к берегу. Никто из фьяллей не мог шевельнуться: от столба голубого пламени исходило леденящее, цепенящее сияние, от которого даже воздух в груди замерзал. Только Торвард почти в беспамятстве поднял руку и схватился за свой амулет-торсхаммер, висевший на груди под одеждой. Маленький кремневый молоточек казался горячим, как уголь, давая знать, что рядом нечисть. Его тепло согревало, не давало застыть, как застыли все прочие, и Торвард вполне владел собой, хотя был изумлен и полон острого чувства опасности. Он понимал, что это такое. С самого детства он не раз слышал от матери и от старых ярлов рассказы о Битве Чудовищ и о ее последствиях, но ни разу еще не видел их наяву, и вот ему пришлось убедиться, что это не «лживая сага»!

Столб голубого огня приблизился к берегу и вдруг рассыпался. На песок шагнул призрак – мужчина в годах, приземистый, плотный, с разлохмаченными волосами и косматой бородой, которая оставляла на лице открытыми только глаза, и глаза эти горели диким, жгучим, злобным огнем. Всю грудь его заливала черная, несохнущая кровь, а в руке он сжимал нож, от которого никогда не мог избавиться, поскольку сам этим ножом лишил себя жизни. Это был Кар Колдун – самый злобный из четырех призраков Острого мыса.

– Вот и ты пришел ко мне, Торвард сын Торбранда! – заговорил он низким, шипящим, злобным голосом, медленно приближаясь к застывшим фьяллям, и зрелище это внушало ужас, как вид ядовитой змеи, подползающей к связанной жертве. Трепет голубого пламени бросал на песок причудливые тени, по берегу разливался пронзительный холод, высасывающий тепло из живых. – Двадцать девять лет я ждал тебя или твоего отца! Твой отец не ушел от моей мести! Вы, фьялли и слэтты, разорили Квиттинг, погубили мою землю! Я погублю вас! Твой подлый отец был убит сыном подлого Хильмира! Теперь между вами вечно будет кипеть неутолимая вражда! Но мало этого! Бергвид сын Стюрмира, мой неутомимый мститель, будет снова и снова наносить вам поражения, пока не погубит вас обоих, как вы погубили его отца! Ты не уйдешь от его разящего меча! Он уже близок! Посмотри туда!

Кар Колдун поднял руку с зажатым ножом и показал на восток. Невольно повинуясь, Торвард с трудом повернул задеревеневшую шею. На гребне скалы, заграждавшей от них восточную половину мыса, он при свете луны увидел человека – рослого, могучего, как великан, в блестящем под луной железном шлеме, с черным тяжелым плащом на плечах, с длинным копьем в одной руке и с большим красным щитом – в другой.

И словно молния пробила все его существо. Бергвид! Бергвид Черная Шкура, хозяин и проклятье этих мест!

– Хэй! – крикнул Торвард, разом забыв о Каре и думая только о том, что их беспощадный и непримиримый враг так близко. – Халльмунд! Ормкель! К оружию! Здесь Бергвид! Очнитесь, тролли вас возьми! Меальт а-Дагда ит Фид, лиуг аэ-маэте!

Эриннская брань, привычку к которой Торвард конунг приобрел в последние несколько лет, словно заклинание, разом оживила дружину, как будто и впрямь животворящая сила божества молнией разбила небесный свод. Вся дружина разом дрогнула и очнулась: раздались крики, все схватились за оружие. Кар исчез, но в море, там, где прятался под волнами Тролленхольм, играли столбы голубых, белых, красных, лиловых, остро и резко светящихся искр.

Из-за скалистой гряды с преувеличенной ясностью доносились звуки близости большого войска: слышался рев боевого рога, множество голосов, грохот мечей, бьющих о щиты. Дружина фьяллей мгновенно пришла в движение: каждый подхватывал из поклажи щит или копье, хирдманы натягивали шлемы и кожаные доспехи. Сам Торвард торопливо сбросил на землю плащ, вынул меч из ножен и просунул руку в петлю. Регне, побледневший (что, слава асам, скрывала темнота), подал ему щит и копье, длинное, из ясеневой древесины, со старыми кровавыми пятнами на древке возле стального наконечника, отделанного золотыми узорами на втулке и с рунами Тюр и Альгиз на основании клинка. Не дожидаясь приказов, дружина привычно строилась «свиньей». Всех переполняло тревожное возбуждение: Бергвид Черная Шкура был грозным противником, но жажда одолеть и наконец избавить от него Морской Путь пересиливала тревогу!

Ударим мы сталью в щит боевой, с холодным копьем столкнется копье! —

доносились из-за скалы слова древней воинской песни-клича.

– Так и мы знаем эту песню не хуже! – рычал Ормкель. – Конунг, пусти меня вперед!

* * *

Дружины фьяллей и слэттов сошлись на широкой каменистой площадке между скалой и берегом моря. Уже совсем стемнело, но огромная полная луна заливала землю таким ярким белым светом, что можно было разглядеть каждый камешек. Сбоку на край площадки падала тяжелая, непроглядно-черная тень от скалы Престол Закона, но сейчас поле тинга стало полем битвы.

Слэтты, спешно поднятые Асвардом и Гейром, вышли на битву все до одного: их насчитывалось вчетверо меньше. Видя перед собой воинственно настроенных фьяллей, с их косами по сторонам лица и изображениями молота на щитах, потрясающих оружием и поющих боевую песню, Скельвир хёвдинг мог испытывать какие угодно чувства, кроме удивления. Пять лет назад Торбранд, конунг фьяллей, был убит на поединке Хельги ярлом, сыном Хеймира, конунга слэттов. Искать мести за это не позволил бы обычай, но смерть отца всегда есть смерть отца, а слишком полагаться на благородство врага опасно – и слэтты втайне ожидали, что при случае сын Торбранда припомнит им эту смерть.

Но Торвард конунг сейчас о том вовсе не думал и был очень далек от намерения нападать на Скельвира хёвдинга из Льюнгвэлира. Он видел совсем другое. Не слэтты стояли перед его глазами, а квитты, и не вороны с распростертыми крыльями, а изображение отнятой руки[4] украшало их щиты. И во главе вражеской дружины он видел не светловолосого, плотного пятидесятилетнего Скельвира с опрятно подстриженной белокурой бородой, а темноволосого мужчину лет тридцати четырех, с дикими черными глазами, с черной бычьей шкурой, наброшенной на плечи вместо плаща. Непризнанный конунг квиттов, Бергвид сын Стюрмира, злейший враг Торварда и проклятье Морского Пути стоял сейчас перед ним!

Славную в бой соберем мы дружину, доблестно будут воины биться! —

пели фьялли, приближаясь, и на их щитах играли беловато-синие отблески. Кровь кипела в азартном предвкушении битвы, руки сжимали оружие, глаза выбирали ближайшую цель. Четыре синих огня играли каскадами искр над морем, но никто не смотрел на них.

– Один и Вороны! Слава Отцу Ратей! – кричали со стороны слэттов, но до ушей фьяллей доносился лишь невнятный многоголосый шум.

– Молот Рыжебородого! – раздавалось в войске фьяллей. – С нами Тор!

Скельвир хёвдинг прекрасно видел, что его дружина значительно уступает противнику и числом, и вооружением, но отступление обесчестило бы его. Он недоумевал, как могли, хотя бы и фьялли, против обычая напасть ночью, но удивляться было не время: если уж ему суждена смерть в битве, он встретит ее так же достойно, как и прожил свою богатую событиями жизнь.

Едва лишь дружины сошлись на расстояние броска, как оба вождя разом метнули копья друг в друга, блестящими наконечниками вспарывая тьму. Обе дружины, повинуясь данному знаку, с криком устремились навстречу, щит столкнулся со щитом, клинок со звоном ударился о клинок. Схватка вспыхнула мгновенно и ожесточенно закипела по всей площадке между скалой и морем. Над ночным берегом, озаренным тревожным светом луны, бушевал звон оружия, крики ярости и крики боли, тупые удары о щиты, треск ломаемых копий.

* * *

Асвард рубил мечом, держа щит перед собой, и все время оглядывался назад. Даже в пылу битвы он не мог забыть о том, что где-то здесь его племянник. Опасаясь, как бы не сбылось его нечаянное пророчество о первом и последнем походе, он строго приказал Гейру сидеть возле корабля и близко не подходить к месту битвы. А если что – бежать, как заяц, и помнить о матери. «Помни, ты у них один! – внушал он, думая в это время не столько о самом племяннике, сколько о сестре, которую очень любил и жалел. – Если нам не повезет, то ты едва ли сумеешь что-то изменить». Но не очень-то Асварду верилось, что Гейр его послушает. В первом походе очень хочется отличиться.

За правый бок Асвард не боялся – там бился Оттар. Оттара прозвали в дружине Три Меча – когда он рубил своим Языком Дракона, клинок вращался так быстро, что казалось, будто в воздухе не один, а три меча.

Но фьяллей было слишком много! Спереди на Асварда вдруг наскочил плотный фьялль, одетый в бурый доспех из бычьей кожи, с множеством мелких бляшек на груди, на плечах и на животе, из-за чего казался похожим на карася в чешуе. Он кинулся на Асварда, словно хотел смести его клинком, как метлой; ловко увернувшись, Асвард рубанул его по плечу, но клинок скользнул по одной из бляшек и врубился в руку возле локтя. «Карась» взвыл и выронил меч. Асвард хотел его добить, но тут же из темноты выскочило фьялльское копье с широким наконечником, и ему пришлось спешно подставлять щит. Наконечник с силой ударил в щит, пробил его насквозь, поранил Асварду левую руку и застрял. Толкнув щитом вперед, Асвард сбил противника с ног и тем же обезоружил, потому что освободить застрявший наконечник не так-то просто. В руках у фьялля сверкнуло лезвие секиры, но поднять ее он не успел. Меч Асварда сильным ударом врубился ему в бок, и фьялль упал даже без вскрика. Не замечая, что по левой руке быстрой горячей струйкой бежит кровь, Асвард отдернул меч и мгновенно обернулся, готовый встретить нового противника.

Сам Скельвир хёвдинг сражался впереди своих людей. Надежды выстоять уже не осталось, их быстро теснили, слэтты падали один за другим. Не верилось, что сейчас все кончится – и этот поход, не в добрый час затеянный в ответ на приглашение Рамвальда конунга, и сама жизнь. Скельвир хёвдинг немало прожил, немало походил по морям, выполнял поручения конунгов, сражался с ними плечом к плечу, собирал дань, слагал песни, разбирал на тинге судебные дела и считался лучшим знатоком законов – и должен умереть так внезапно, так нелепо, не понимая, кто хочет его уничтожить и почему… Ему даже некогда было об этом думать, потому что его дружина, так быстро сминаемая противником, казалась частью его самого, и он на себе ощущал каждый удар, наносимый Асварду, Бьярни, Оттару, Аудуну, Гьяллю, Сэмунду…

Навстречу ему выскочил рослый, плечистый фьялль. С правой стороны волосы у него были распущены и мешали увидеть лицо, но его мощная, крупная и ловкая фигура выделялась из толпы, и Скельвир понял, что битва свела его с вражеским вожаком. И вожак этот, более молодой и сильный, но не менее опытный, так же превосходил его, как дружина фьяллей в четыре раза превосходила Скельвирову. В руках фьялль сжимал длинное, тяжелое копье, щит был заброшен за спину. Двумя руками вскинув копье над головой, фьялль с силой ударил им в подставленный щит Скельвира. Щит оказался пробит, но Скельвир быстро дернул его вниз, и копье с треском переломилось возле самой втулки наконечника.

Бросив щит, Скельвир метнулся к противнику, стремясь достать его прежде, чем он выхватит меч. Но фьялль вместо этого мгновенно вскинул обломанное древко копья. Лунный луч упал на его лицо, и Скельвир хёвдинг быстрым взглядом увидел его всего – мужчину лет тридцати, с резкими чертами лица и шрамом на щеке, тянущимся от правого угла рта назад до самого края к челюсти. Не веря своим глазам, Скельвир на мгновенье застыл, а фьялль ударил его обломанным концом копья в живот. Удар оказался так силен, и так страшна была боль, что Скельвир хёвдинг переломился пополам и упал. Больше он ничего не видел. Перед глазами его разливалось огненное море, а в ушах быстро нарастал звон оружия, сплетаясь в дикую песню валькирий, опьяненных запахом свежей крови.

* * *
Будут знать, как бился бодро на мысу отважный воин! Бил мечом врагов упрямых, рассекая кости в щепки! —

орал где-то в гуще схватки Гудлейв Боевой Скальд. Его потому прозвали так, что божественный дар на него снисходил только в бою, а потом он редко что мог вспомнить из своих стихов. Халльмунд называл плоды его буйного вдохновения просто «говорилками», потому что к настоящим стихам они не имели почти никакого отношения. Воспевал Гудлейв в основном свои собственные подвиги, но эти крики подбадривали дружину, давая знать, что он сам еще жив. Сегодня же он вопил особенно вдохновенно, счастливый возможностью доблестно пасть в битве не с кем-нибудь, а с самим Черной Шкурой, у которого в этот раз было вдвое больше войска! Вокруг одного Гудлейва толпилось не меньше десятка врагов, и он пылко орал, бросив разрубленный щит и зажав рукоять меча сразу двумя руками:

Бился сам герой отважный средь полков бессчетных квиттов! Блюдо битвы[5] Фрейра рати[6] Был разбит врагом коварным!

Вдруг неведомо откуда перед ним выскочил квитт огромного роста, с длинным мечом в руке…

…Вертясь в гуще схватки и видя вокруг себя одних фьяллей, Гейр искал Асварда. Он ясно слышал голос родича, зовущий его на помощь. Разве мог он усидеть на месте, когда идет бой, когда Асвард зовет его! Гейр любил брата матери, хотя тот нередко над ним посмеивался, и очень боялся, что уже не успеет ему помочь. Да где же он? Ни Асварда, ни кого-то другого из своих Гейр не видел.

Перед ним оказался какой-то длиннорукий фьялль, рубящий мечом направо и налево и что-то орущий во все горло. Выглядел он особенно дико, потому что перед ним никого не было и он увлеченно сражался с тенями от скал, падающими на площадку сверху. Увидев Гейра, фьялль устремился к нему, взмахнул мечом, но ударил почему-то на локоть выше Гейровой головы – он даже слышал свист, с которым клинок рассек воздух. По волосам погладила смерть, но подросток, не растерявшись, сам бросился вперед и ударил фьялля мечом по бедру.

Ощутив жгучую боль, на полуслове прервав стих, Боевой Скальд вдруг увидел на месте того великана, через шею которого меч пролетел, не причинив вреда, подростка лет тринадцати, со светлыми кудряшками, с испуганно-изумленным и вместе с тем решительным лицом. На миг опешив, Гудлейв застыл, не понимая, куда делся тот бессмертный квитт и откуда тут мальчик, но тот вдруг дернулся вперед, изо рта его рванулся поток пенящейся алой крови, а из середины груди выскочило железное жало. Мальчик упал лицом вниз, а у него за спиной обнаружился Ормкель Неспящий Глаз.

– Что ты замолк, Боевой Скальд? – окликнул он Гудлейва, выдергивая копье из тела. – Это еще не последний! Смотри, их еще полсотни!

– Да где же? – Гудлейв обернулся.

Внезапно вокруг стало совсем тихо, и они без труда смогли услышать друг друга. Из темноты слышался шум бегущих ног и стоны. На земле тут и там лежали тела, но битва кончилась так же мгновенно, как и началась.

* * *

Не слыша и не видя своего вожака, остатки слэттов вскоре отступили и по одному потянулись к кораблю. Было темно, луна вдруг спряталась за тучи, как будто нарочно мешая им увидеть, чем все кончилось: где враги, где свои, кто жив, кто ранен, кто убит? Поначалу каждому казалось, что он единственный уцелел после этой дикой, непонятной битвы и теперь остался один среди мертвецов. Луна спряталась и прочно захлопнула за собой облачную дверь, и в полной темноте только вдали, возле брошенного ночлега, виднелось красно-багровое свечение углей угасающих костров. Кто-то зажег большую ветку, и она висела в темном воздухе, как живой пламенный цветок на невидимом стебле. Кто-то бранился, кто-то из раненых звал на помощь. Люди оглядывались, окликали друг друга, видели знакомые лица и не узнавали, искали кого-то, кого больше нельзя было найти, забывали уже найденных и снова восклицали: «Торкель, ты жив!»

Постепенно под скалой на месте прежнего ночлега собралось человек двадцать – не больше половины из сорока двух. И среди уцелевших не оказалось Скельвира хёвдинга.

– Он убит! Убит! Я его давно не видел! Почти с самого начала! – переговаривались измученные, тяжело дышавшие слэтты.

Многие из них были ранены и, торопливо отыскивая в своих мешках свернутые полотняные полоски, неловко пытались в полутьме перевязать друг друга. Разжечь заново костер никто не догадался, а может, сказывалась невольная боязнь выдать себя врагу. Их не преследовали, из-за скалы никто не показывался.

– Нужно идти искать хёвдинга! Скорее искать его! – восклицал где-то в темноте Оттар Три Меча, и его голос внушал некую уверенность: все же у слэттов остался хоть кто-то способный их возглавить. – Может, он ранен! Или в плену! А если он убит, мы должны отыскать его тело! Кто идет со мной? Бьярни! Ты жив, так чего расселся?! Пошли быстрее! Асвард, ты слышишь?

– Слышу, слышу! – раздраженно отвечал ему Асвард, пытаясь прижать разрезанный рукав к локтю, чтобы хоть немного задержать кровь.

Голова уже кружилась: не в первый раз будучи раненым, он понимал, что в горячке боя потерял много крови и скоро может упасть без памяти. А этого он никак не мог себе позволить. Сквозь крики и звон оружия ему послышался крик Гейра, и Асвард должен был непременно найти племянника.

– Гейр! Гейр! Да где же ты! – кричал он в темноту, напрасно прищуривая свои зоркие глаза. – Отзовись! Я не буду тебя бранить, клянусь Одноглазым! Ты ранен? Где ты?

Собравшись с духом, слэтты вернулись на площадку под скалой. Здесь и там виднелись очертания лежащих тел, с темной земли доносились стоны. Асвард помнил, что здесь могут оказаться и фьялли, но больше его волновало другое: где же Гейр? Слэтты освещали горящими ветками лежащих, пытаясь отличить своих от чужих. Вот Аудун, нелепо откинувший голову… мертвый… Вон придавленный убитым фьяллем Геллир, а нога его обрублена по колено и черной лужей на песок вытекла почти вся его кровь… Бруни Сварливый… Асвард быстро отвернулся, чтобы не видеть лица, жестоко изувеченного нижним краем шлема, буквально вбитого в лобную кость.

– Вон того поднимите! – распоряжался Оттар, деловито метавшийся от одного тела к другому. – Он же должен быть где-то здесь!

– Вон, вон его щит! Смотри…

– Это уже два щита, только от них немного проку! – Бранд Запястье приподнял две половинки разрубленного щита. – Только это не его, а Рандвера… Да где же он сам? Рандвер!

Асвард шел по полю, переворачивая тела, думая только о том, как бы отыскать Гейра. Под ноги ему попался покореженный шлем. Оттолкнув его ногой, Асвард вдруг заметил прямо возле своего башмака знакомую голову. Но это было так дико и странно, что он даже не сразу узнал ее.

– Здесь хёвдинг! – крикнул он и опустился на колени, попытался ощупать тело, понять, жив ли Скельвир.

К нему подбежали с факелами, и желтый отблеск упал на лежащее тело. Длинной стальной лентой на песке блестел клинок меча. Железные колечки хорошей говорлинской кольчуги забрызгала кровь, но никаких ран заметно не было. Скельвир дышал, внушая бодрящую надежду, что он только оглушен.

– Скорее, давайте! – шепотом торопил Оттар. – Он только без памяти! Поднимайте! Бьярни, давай!

От беспокойства суетясь и мешая друг другу, слэтты подняли Скельвира хёвдинга. Асвард вытер пальцы о землю, потом о кожаные штаны, но они оставались липкими. Поднявшись с колен, он пошел по площадке. Надо найти два копья покрепче и хотя бы один большой щит, чтобы отнести вожака к кораблю. Вот тебе и попировали у Рамвальда конунга!

Берег вдруг осветился голубовато-серым призрачным светом. Асвард поднял голову, удивляясь, через какое облако луна светит так странно. И вместо луны его глазам представились четыре огонька над темной водой. Четыре синие звезды плясали во тьме, рассыпая искры, и теперь ко всевозможным оттенкам синего примешались кроваво-красные отблески. Духи четырех колдунов напились крови и праздновали удачную ночь.

Асвард остановился, не сводя с них глаз. Разом, словно проснувшись, он понял всю нелепость, невозможность произошедшего. Что за люди бы там ни оказались – как они могли напасть ночью?[7] Не сказав ни слова, не назвав своего предводителя, не спросив, кто перед ними? Так не бывает! Целая рать злобных берсерков не нападает на первых встречных и не убивает просто так, даже не пытаясь, скажем, ограбить. Кошмарный сон, больше ничего! Да было ли все это?

Опустив голову, Асвард посмотрел на свои руки. Кровь уже подсохла, но это была настоящая кровь, и боль в раненой руке была тоже настоящая.

А у ног его лежало маленькое тело, повернув к небу кудрявый затылок. На спине его чернело широкое кровавое пятно. Асвард молчал, глядя на него. Он не сразу сумел понять, что это. Совсем не это он искал. Освещенное призрачным синим светом, тело лежало перед ним с несомненной неподвижностью смерти. В нем не осталось живой теплой искры это был мертвый предмет, по нелепой случайности имеющий вид человеческого тела. Тела его племянника Гейра, единственного сына оставшейся дома сестры.

* * *

Ингитора вышла из дома и сразу услышала на дворе шум возбужденных голосов.

– Да где же хозяйка! – перед свинарником стояла скотница Гудрун, держа на весу корыто. Завидев хозяйскую дочь, женщина шагнула к ней, продолжая говорить на ходу. – Йомфру, хоть ты уйми ее! Старая ведьма совсем рехнулась! Она опять говорит, что видит духов, и даже дух Гейра! Вели ей замолчать, Асгерд уже плачет от нее!

– Я не могу это слушать! – Асгерд, жена Траина Одноногого, всхлипнула и прижала к лицу длинный край головного покрывала. Это была маленькая худощавая женщина с острым носом и почти незаметными бесцветными бровями. – Я не могу! Она опять говорит, что видит духов! И дух Гейра! Я не могу этого слышать! Это что же значит – что мой сын по…поги… – Она не могла говорить, точно ужасное слово встало ей поперек горла. – Это неправда, неправда!

– Конечно, неправда! – решительно поддержала ее Гудрун. Поставив корыто к стене свинарника, она обняла Асгерд за плечи. – Не плачь! Старуха наша всегда была полоумной! Ей самой пора мешок на голову – да в море! Вот увидишь, Гейр вернется и все будет хорошо! Выкинь из головы! Я правильно говорю, йомфру?

– Правильно! – согласилась Ингитора, стараясь говорить бодро. – Что же может случиться? Они же не на войну поплыли!

– Но им может встретиться какой-нибудь «морской конунг»!

– Если встретится, ему же будет хуже! – решительно ответила Ингитора.

Но и ее терзали тайные сомнения, от которых она четвертый день не знала покоя. Старая Ормхильд имела способность видеть духов-двойников, которые, как известно, появляются только перед самой смертью человека. Если кому-то приходила пора умереть, она всегда предупреждала об этом заранее. И трудно было не верить ей сейчас только потому, что верить не хотелось. Позавчера ей за воротами померещились Вандиль Белка и Сварт Бубенчик, бледные и залитые кровью. Вчера возле самых дверей она якобы повстречала Бегера Проворного и обоих сыновей Кетиля Башмачника, Гисля и Эгиля. Люди из дружины Скельвира хёвдинга, уплывшие с ним на Квартинг, в виде духов-двойников по очереди возвращались домой. Страшный счет увеличивался, и уже одолевало жуткое чувство, что он так и будет расти, пока к воротам, в виде бледных теней, видимых только Ормхильд, не вернутся все сорок два, а оставшиеся дома так и не узнают, что с ними стало…

Теперь вот очередь дошла и до Гейра. «Хоть бы ребенка пожалела!» – в сердцах подумала Ингитора о старухе, как будто та могла не только предсказывать, но и сама влияла на происходящее. Отец Гейра, Траин Одноногий, стоял сейчас в дверях кладовки – с тяжелой связкой ключей у низко повязанного пояса, с деревяшкой на правой ноге, от самого колена. Когда-то он сам был хирдманом Скельвира хёвдинга, но, потеряв в битве ногу и чудом выжив, остался в Льюнгвэлире присматривать за челядью. Бессознательно перебирая ключи, он переводил взгляд с жены на Ингитору и тоже, казалось, ждал, чтобы она его успокоила. Он не хотел, чтобы их единственный сын так рано отправлялся в поход, но отпустил, потому что Скельвир хёвдинг собирался всего лишь в гости до Середины Зимы.

– Где она? – спросила Ингитора у женщин. – Я сама с ней поговорю.

– Да вон! – Гудрун махнула рукой в сторону ворот. – Вон каркает ворона. Нам Сколь сказал, он слышал.

Со стороны моря дул сильный прохладный ветер, с шорохом качались кустики вереска, давшие название усадьбе Льюнгвэлир – Вересковые Поляны. Еще от ворот усадьбы Ингитора увидела Ормхильд. Старуха стояла над обрывом морского берега, ветер трепал края ее темной облезлой накидки, и она в самом деле походила на ворону. Обратив лицо навстречу шуму моря и закрыв глаза, старуха тянула носом воздух. Она уже несколько лет почти ничего не видела и головную повязку надвигала на самые брови, чтобы уберечь слабые глаза от слишком резкого света. Зато нос у нее был крупным и так решительно устремлялся вперед, что походил на птичий клюв. Казалось, что этим носом Ормхильд не просто чует все запахи на день пути вокруг, но и видит лучше, чем глазами.

Ингитора подошла ближе, стараясь не шуметь и не привлекать к себе внимания старухи. Ее пробирала мелкая дрожь. Не может быть, чтобы все это оказалось правдой! Шесть смертей – куда уж хуже!

– Орел расправил крылья, подул ветер! – разобрала Ингитора в бормотании Ормхильд. – Пожиратель Трупов расправил крылья на самом краю небес! Ветер летит над миром! Привет тебе, Грани! Привет тебе, Рандвер! Вольно ж тебе скакать на спине вихря – конь диковат, да ты теперь не боишься падать! И ты спешишь домой, Хегни Силач! Тоже хочешь погреться у родного очага! О, привет тебе, славный Скельвир хёвдинг! Привет тебе! И ты по пути в Валхаллу зашел проведать свой дом! Привет тебе!

Ингитора сильно вздрогнула, как будто ее ударили. Поначалу она опешила, услышав еще три новых имени, но замыкал цепочку сам Скельвир хёвдинг! Отец! Это было так невероятно, что Ингитора пошатнулась и ощутила скорее возмущение, чем испуг: да это просто наглость – пророчить смерть ее отцу! Это невозможно – и в то же время где-то рядом разверзалась пропасть, даже еще пока она не верила. Дыхание перехватывало, воздух замирал в груди и становился чем-то твердым, по голове под волосами бежали ледяные ручейки, руки начинали дрожать, а ноги слабели.

– Что ты несешь, безумная! – вскрикнула Ингитора. – Опомнись! Ты назвала моего отца! Этого не может быть! Ты не видела духа моего отца! Говори же – не видела!

Ормхильд резко повернулась, сжала перед грудью сухие руки со скрюченными пальцами, похожими на птичьи когти. Раскрыв тусклые глаза, она силилась рассмотреть стоявшую перед ней девушку.

– Как я могу не узнать хёльда, когда я всю жизнь прожила в его доме? – проскрипела в ответ старуха. – Я была здесь, когда он родился, я была на его свадьбе, я буду на его погребении. Скоро он вернется домой! Только жена увидит его, а он ее нет!

Ингитора резко повернулась и бегом пустилась назад к воротам усадьбы, будто пыталась убежать от слов безумной старухи. Пусть они останутся на берегу, пусть их унесет и развеет ветром! Всякая смерть – горе, жаль будет, если Аудун, Рандвер и другие не вернутся живыми. Все это знакомые лица, она привыкла к ним, они составляли часть дома, округи, часть ее мира. И Гейр – обидно погибнуть в первом же походе! Но отец! Он являлся основой и началом ее вселенной, казалось, он, как сам Один, существовал всегда и будет существовать всегда! Ингитора не могла даже представить, что отец не вернется, никогда больше не будет сидеть на хозяйском месте в гриднице. При одной мысли об этом очертания гор, моря, неба дрожали в глазах Ингиторы, готовые рухнуть. Отец был для Ингиторы важнее всех на свете, и она часто жалела, что не родилась мальчиком – тогда она уже семь лет сопровождала бы его в походах. Пора ожидания тянулась для нее долго, и не верилось, что это ожидание станет вечным. Это нелепо, невозможно!

– Ну что, ты нашла ее? Велела ей замолчать? – окликнул ее во дворе голос Гудрун.

Ингитора повернулась, и женщины умолкли. Лицо хозяйской дочери горело гневом, словно ей нанесено оскорбление. И все поняли, что судьбу нельзя заставить замолчать.

* * *

– Корабль идет по фьорду! Корабль во фьорде! – кричали во дворе. – «Медведь» возвращается!

Возвращается! Мать, фру Торбьерг, выронила из рук решето и рассыпала муку – она сама всегда ставила опару, поскольку у нее была легкая рука на хлеб. Лицо ее разом побледнело и изменилось, и у Ингиторы похолодело внутри. Возвращается! Отец уплыл, собираясь гостить на Квартинге до Середины Зимы и еще немного, пока не разъедутся гости с зимних пиров, то есть ждать его предстояло еще больше трех месяцев. Но он возвращается! За это время он не мог даже сходить на Квартинг и обратно, а значит, повернул назад с дороги. Почему? Едва ли глазастые пастухи смогли принять за «Медведь» какой-нибудь чужой корабль. А если Скельвир хёвдинг вернулся с дороги, это значит, что и впрямь что-то случилось! И, может быть, это правда – что Аудун, Хегни, Ранвер, Эгиль… Но только не…

Вскочив, Ингитора кинулась из дома. Все эти дни она не находила себе места, томилась при мысли, что предстоят еще долгие месяцы неизвестности. От этой тоски подкашивались ноги и даже сидеть было трудно, словно из тела вдруг вынули все кости, и хотелось опустить голову на скамью. Внезапная новость о возвращении «Медведя» сразу бросила ее из этой расслабленной тоски к такому же томительному лихорадочному возбуждению – хотелось бежать быстрее, быстрее, по воздуху перелететь через фьорд и сразу оказаться на корабле, который еще не подошел к причалу.

– Пустите, я расскажу хозяйке! «Медведь» возвращается! – кричал Сколь, стараясь пробиться через толпу, но женщины и рабы обступили мальчишку и не пускали к хозяйскому дому.

– Как же это может быть «Медведь»! – гомонили они. – Что-то слишком быстро!

– Он сейчас должен быть только на Квартинге!

– А назад он вернется не раньше чем через месяц после Середины Зимы!

– Я не напутал! Это «Медведь»! Посмотрите сами!

– А может, он и вернулся! – раздался от дверей голос фру Торбьерг. – Может быть, к Квартингу вышел Бергвид Черная Шкура, а Скельвир хёвдинг не из тех, кто ищет напрасной гибели. Пойдемте посмотрим!

Галдящей толпой женщины, челядь, дети, десяток оставшихся в Льюнгвэлире хирдманов повалили к берегу моря. Ингитора бежала впереди всех. Отец! Только бы увидеть его, только бы он был жив! Сейчас она будет все знать. Если она его увидит – какое облегчение, какое блаженство… Если нет… При мысли об этом Ингитора чувствовала дурноту. Но вот сейчас все кончится, все станет ясно…

Перед ней лежал Льюнгфьорд. Изогнутый серп серебристо-серой воды блестел под солнцем, обрамленный склонами зеленых гор. Вдали, у самого горла фьорда, виднелся корабль. Заслонив рукой глаза от солнца, Ингитора щурилась, стараясь его рассмотреть. «Медведь» был уже не новым кораблем, Ингитора помнила его с детства и знала в нем, казалось, каждую доску, от киля, где снизу вырезаны три руны Прибоя – Райдо, Эваз, Лагу, – до верхушки мачты, где поблескивал бронзовый флюгер в виде изогнувшегося дракона, который старательно начищали перед каждым новым выходом в море. Сердце сжималось, словно это приближается не отец, а злейший враг…

Вдруг даже захотелось, чтобы это оказался не он. Великие боги, святые властители, пусть это будет не он. Пусть это будет кто угодно, хоть Бергвид Черная Шкура, только не «Медведь». Раньше Ингиторе и в голову бы не пришло, что она будет ждать корабль своего отца с ужасом.

Обитатели усадьбы догнали ее, кто-то встал рядом на берегу, кто-то спустился к причальной площадке возле корабельного сарая. Женщины тревожно гудели, дети подпрыгивали от нетерпения.

Корабль приближался. Уже видно было, как блестят на взмахах мокрые лопасти весел, показалась резная голова медведя на переднем штевне и даже бронзовый флюгер-дракон. Сверху открывался вид на все, что делается внутри корабля. В глаза бросилась жуткая пустота – на скамьях сидела всего половина людей! Половина! Где же все? Ингитора в ужасе обшаривала корабль взглядом, но не видела никаких следов битвы, «Медведь» не получил повреждений и выглядел так, как и полагается кораблю заботливого и состоятельного хозяина. Но где же люди? Быстро росло чувство недоумения и ужаса, как будто их обокрали. Но… Эгиля с Гислем нет, как и предсказывала Ормхильд… И Вандиля Белки нет, а его рыжую голову не проглядишь…

Каждого уже можно было узнать. Вон кормчий Бьярни на сиденье возле руля. Вот Оттар на носу, за ним Сэмунд Бородач с его знаменитой бородой, из-под которой даже пряжки пояса не видно… с перевязанной кистью правой руки, из-за чего он не гребет, а просто сидит, хотя парус уже свернут. Несколько человек лежат на дне. Вон Арнвид Бражник сидит, вытянув ногу с привязанными двумя плоскими дощечками, и смотрит на толпу на берегу… Очевидно, что если не корабль, то дружина в бою побывала.

Взгляд легко скользил по головам негустой толпы на корабле, и с каждым мгновением в груди разрасталась пустота, как будто каждый удар сердца отрывал новый кусок. Его не было. Его не было, но Ингитора упрямо шарила взглядом по кораблю, от носа до кормы и обратно, выискивая знакомую крепкую фигуру отца, его синий плащ с золоченой застежкой, подарком Хеймира конунга, его непокрытую голову с повязкой через лоб, державшей волосы. Она сама вышивала ему эти повязки – она занималась только этим, единственным родом рукоделия, и отец говорил, что они приносят ему удачу. Она как будто надеялась, что сила ее взгляда вытащит его из какой-то щели, в которую он почему-то спрятался, вытащит из небытия, из той жуткой дыры, куда он попал и куда тянуло саму Ингитору. Его не было…

Внутри медленно разливался мучительный холод, и хотелось сесть на землю, чтобы получить хоть какую-то опору. Его нет. В глаза бросилось что-то длинное и темное, уложенное возле мачты. Какой-то сверток, обернутый в знакомый синий плащ У более широкого конца свертка виднелся знакомый щит: большой, круглый, обтянутый красной кожей, с большим бронзовым умбоном в виде медвежьей головы с открытой пастью. В свое время этот умбон очень дорого обошелся, но работа того стоила: в пасти медведя был виден каждый клык, на шкуре выделялась каждая прядь густой шерсти, и Скельвир хёвдинг уже не раз переносил его со старого, пострадавшего в бою щита на новый. Чуть ниже умбона щит оказался пробит, и нижний край обломился.

Теперь сомневаться и надеяться было невозможно. И по первому побуждению Ингитора чуть не бросилась с обрыва вниз, в серые холодные волны. Удержало ее только желание услышать от других, что это правда.

А позади нее стояла толпа, домочадцы усадьбы и соседи-рыбаки, и толпа эта шелестела, как лес под ветром, но Ингитора не разбирала ни одного слова. Ноги ее сами по себе шли с обрыва к причалу, а душа парила, как подвешенная. Весь мир вокруг казался хрупким и ненадежным, как тонкий лед. Хотелось завопить, завизжать, чтобы отпугнуть этот ужас, но в то же время казалось, что от этого крика рухнет само небо, что горы и море повалятся кучей бессмысленных обломков… Потому что ее, Ингиторы, мир уже рухнул…

Корабль подошел к причалу, Стуре Гневливый перепрыгнул с канатом, чтобы привязать «Медведя» к столбу, еще двое перебросили сходни на деревянный настил. На встречавших они старались не смотреть, точно не родные и близкие толпились перед ними после месячной разлуки, а деревья чужого леса. Лица прибывших выглядели виноватыми и удрученными. Выходя с корабля, они не поднимали глаз выше ног фру Торбьерг, стоявшей на приподнятом плоском камне. С этого камня она всегда приветствовала их возвращение. На этом камне она встречала мужа. Сейчас Скельвир хёвдинг вернулся к ней на своем щите. Все было ясно: те женщины, кто так же, как Ингитора, искали на корабле своих и не находили, подняли крик и плач. Асгерд исступленно рыдала, и рослая Гудрун едва могла удержать ее, чтобы не дать разбить себе голову о камни. Ингитора видела их, и ей почему-то казалось, что все они плачут над ее горем, а не над своим.

Оттар и Торкель вынесли с корабля длинный сверток, покрытый синим плащом. Ингитора не сводила с него глаз. Это и есть ее встреча… Не оборачиваясь, Ингитора слышала сзади тихое тяжелое дыхание матери. Крик рвался из ее груди и грозил разорвать, если она его не выпустит, от подступающего желания зарыдать судорогой свело челюсти. Но она молчала, мертвой хваткой сжав серебряные подвески на груди.

Двое хирдманов молча положили свою ношу на землю у Встречального Камня. Выпрямившись, Оттар мельком встретил взгляд Ингиторы и тут же опустил глаза. Ему было нечего ей сказать.

Глава 2

Торвард сын Торбранда, конунг фьяллей, стоял на песке, на восточном краю Острого мыса, и рассматривал остывшее кострище. Так внимательно, как будто видел подобное в первый раз. А между тем ничего особенного тут не было: круг угля и золы, серо-черной от утренней росы, несколько обглоданных и обгорелых костей. И собрать из этих костей удалось бы не больше половины одной свиной туши.

– Видно, Бергвид Черная Шкура еще разбогател с тех пор, как мы последний раз о нем слышали! У него, похоже, завелся поросенок от кабана Сэхримнира! – сказал Эйнар Дерзкий. Торвард бросил на него короткий взгляд: сын Асвальда Сутулого высказал его собственную мысль, только совсем в других словах, чем мог бы он сам. – И даже лучше: они могут зажарить и съесть одного и того же кабана десять раз за один вечер.

– Ты хочешь сказать, что все Бергвидово войско не могло насытиться мясом с этих жалких костей? – уточнил Аринлейв, сын Сельви Кузнеца.

– Ты, как всегда, умен и проницателен! – с издевательским восхищением отозвался Эйнар, но Аринлейв не обиделся, поскольку говорить по-другому Эйнар Дерзкий не умел. Его способ общаться Халльмунд называл «уродствовать».

– Ты очень умный, Эйнар, и слушал много песен о богах! – проворчал Ормкель. Он тоже был озадачен и оттого ворчал больше обычного. – Но теперь не время хвастать своими познаниями. Может, скажешь, своих мертвецов они тоже собрали в какой-нибудь волшебный мешок, куда входит хоть целая сотня трупов? Я сам десяток уложил, и где они?

– Эйнар сожрал! – сострил Тови Балагур. – Нарочно, чтоб тебе досадить!

– Ну, насчет трупов, это понятно! – заметил Халльмунд. – Трупы они собирали еще ночью, пока мы их искали. Тут над всем берегом такое облако висело, они под ним прятались. Бергвид же мастер колдовать.

Торвард повернулся к нему и внимательно осмотрел, как будто видел друга и родича впервые в жизни.

– Но я же видел, что я его убил! – со странной смесью недоумения и убежденности произнес Торвард. – Я же видел! Я ударил его копьем напрямую, он закрылся, копье воткнулось, он дернул щит и сломал его, – разъяснял он Халльмунду, готовому выслушивать от него что угодно и когда угодно. – Потом он бросил щит, думал, я буду вытаскивать меч, а он тем временем меня зарубит. А я его ударил древком. От такого удара у него там все кишки полопались, после такого не выживают. И где же он?

– Унесли! – Халльмунд развел руками. – Колдовское облако для того и нужно. Мы такую штуку знаем. Помнишь, мой отец рассказывал, еще когда туалы в Аскефьорд приходили. Точно так же все было. Они в долине, а над ними туман, и хоть шарь по земле руками, все равно ты в эту долину не попадешь, а уйдешь в сторону. Идешь направо, а сам думаешь, что налево. Вот и мы вчера так же проблуждали. Спасибо, своих никого не потеряли.

– Но если было колдовское облако, значит, он жив!

– Значит, жив! – Халльмунд опять развел руками, на этот раз с сожалением. – Выходит…

– Его простое оружие не берет! – сказал нахмуренный Аринлейв. – Выходит вот что! Даже если от такого удара в живот умирают не сразу, все равно тут уж будет не до колдовства! Он был жив и мог колдовать!

– А может, он колдовал уже мертвый! – вставил Эйнар.

– Нашел время скалить зубы! Ты очень умный! – Ормкель только ждал случая накинуться на Эйнара. – Пойди лучше приложи чего-нибудь холодного к своей роже, а то женщины любить не будут! Смотри: если зубам во рту тесно, так я мигом помогу!

Один глаз у Эйнара опух и заплыл фиолетовым синяком – еще одним следствием ночной битвы. Но с зубами у него было все в порядке и в прямом, и в переносном смысле.

– Что-то ты слишком разошелся! – Эйнар повернулся к Ормкелю и положил руки на пояс. – Не забывайся, старик! Ты не был таким грозным с теми квиттами, которые тебя продали в рабство!

Намека на свою давнюю неудачу Ормкель сын Арне не прощал никому: молча он бросился на Эйнара, и тот изготовился его встретить, но по пути Ормкелю пришлось пробегать мимо конунга, который все это время молча разглядывал кострище, словно не слыша ничего вокруг. Несколько быстрых движений – и Ормкель почему-то покатился по песку, а Торвард конунг уже выпрямился и опустил руки, словно ничего не произошло.

– Молчать! – коротко приказал он, одним взглядом окинув Ормкеля и Эйнара. – Вас мне еще не хватало, лиуга-мад!

Халльмунд предостерегающе положил руку ему на плечо: в самом деле, конунгу не стоит проклинать собственных воинов, даже если он очень раздосадован. Торвард тихо ругался сквозь зубы. Он стыдился своей неприкрытой досады, но не мог ее сдержать. У него был, опять был случай навсегда прекратить подвиги Бергвида Черной Шкуры, из-за которого столько кораблей каждый год не возвращается домой. Многие из этих кораблей принадлежали фьяллям, что само по себе требовало его вмешательства. Но Бергвид не попадался ему на морях, а одна-две попытки достать его на суше, у озера Фрейра, где тот жил, кончались пустым и досадным блужданием по чащам Медного Леса. Дороги к озеру Фрейра были зачарованы и совершенно недоступны для врагов.

И вот он наткнулся на Бергвида на побережье, где тому поневоле пришлось принять бой! И опять упустил! Поневоле поверишь ворожбе кюны Хердис, когда заботливая матушка показывает тебе руну Хагль, светящуюся на коре священного ясеня, и твердит, что для тебя сейчас не время подвигов и славных свершений!

А подвиги и славные свершения сейчас нужны были Торварду, как воздух. С самого детства он считал удачливость непременным качеством любого героя, и он этой удачливостью обладал. Все кончилось четыре года назад, когда его отец, Торбранд конунг, погиб на поединке с Хельги ярлом – человеком, которого Торвард считал своим другом. Смерть от руки достойного противника не позорит павшего, но в глубине души Торвард не мог не принять часть этого поражения на себя. И не оставалось никакой надежды, что когда-нибудь тайный позор будет смыт, поскольку за убийство на поединке мстить нельзя.

Как говорит пословица, за бесчестьем и беда тут как тут. Торвард сам стал конунгом, но счастье ему изменило. Он много ходил по морям, он одерживал победы, но в каждой из этих побед обнаруживался привкус горечи, отравлявшей всю радость. Его уважали, его опасались, но, однажды употребив силу не самым достойным образом, пусть и поневоле, он теперь не находил в сознании своей силы никакого удовольствия.

– А что же ты хотел, Торвард конунг, сын мой! – говорила кюна Хердис, которой даже пару лет спустя все еще доставляло огромное удовольствие называть своего сына конунгом. – Ты ведь совершил такой подвиг – победил непобедимый остров Туаль! А такое даром не дается, надо же как-то расплачиваться! Нельзя же иметь все и всех! Ладно бы ты сходил с ума по какой-нибудь тупой ворожейке, тогда отделался бы насморком! А ты ведь сцепился с фрией Эрхиной! Она прокляла тебя, она лишила тебя удачи, и я пока ничего с этим поделать не могу. Еще слава асам, что мы утопили ее талисман, иначе она сделала бы тебя… гм, вообще ни к чему не пригодным. Ты ведь всегда хочешь иметь все самое лучшее, а это не дается даром!

– Так не прикажешь ли мне попросить у нее прощения? – кипел Торвард, который и несколько лет спустя не мог спокойно слышать имени Эрхины.

– Ну, это было бы неплохо! – отвечала кюна, отлично знавшая, что ее сын-конунг не станет просить прощения у женщины, которая сама перед ним виновата.

– Этого не будет!

– Я не заслуживала бы звания твоей матери, если бы сама не догадалась! А раз так – терпи! Когда терпят и верят в удачу, рано или поздно она вернется. А если ты будешь злиться и ломать скамейки, то еще больше расшатаешь над собой небесный свод и призовешь к себе Бездну!

Не кюне Хердис было упрекать Торварда, поскольку стремление иметь все самое лучшее и значительное, как друзей, так и врагов, он унаследовал от нее же. И кюна Хердис об этом знала: даже упрекая, она почти не скрывала своей гордости сыном, который так велик даже в своих поражениях и ошибках!

Но сам Торвард этим не гордился. К двадцати восьми годам он поднабрался кое-какой мудрости и знал, что славнейший конунг и ничтожнейший раб живут одинаково трудно, только трудности у них разные. И надо не бегать от обязанности выводить войско на битву или чистить котлы, а запасаться силой духа, которая поможет преодолеть и то, и другое. Но вот эту силу, которая так легко несла его по жизни в первые двадцать пять лет и позволяла преодолевать трудности, почти не замечая их, Торвард утратил, и сомнительная честь быть проклятым не мелкой ворожейкой, а самой фрией Эрхиной, лицом Богини на земле, ничуть его не утешала.

После ночной битвы у фьяллей оказалось шесть человек убитых и около десятка раненых. Мало, если помнить, что у Бергвида имелось не меньше людей, да в придачу его укрывали чары неуязвимости и колдовское облако, а фьяллей – только собственная доблесть. Чтобы похоронить их, требовалось на какое-то время задержаться: еще не настолько похолодало, чтобы везти тела во Фьялленланд.

Хирдманы рубили дрова для костра и одолженными в усадьбе Фридланд лопатами рыли землю для общего кургана. Торвард конунг ни в чем не принимал участия, и даже когда он, как положено, поджигал погребальный костер, на его лице отражалась отстраненная мрачность.

– Конечно, рассуждать о колдовстве хорошо зимним вечером, сидя с женщинами возле очага, с бочонком пива под боком, – говорил потом Сельви Кузнец, пока готовилось некое бледное подобие погребального пира. – Когда колдуны вздумают позабавиться с тобой, весь ум из головы как волной смывает. Я и сам не знаю, что я наделал этой дурной ночью. А ведь я не берсерк, и моя голова всегда знает, что делают руки. Что ты скажешь, Торвард конунг?

Торвард подавил досадливый вздох, развернулся и пошел по влажному песку к морю. Холодный ветер раздувал плащ, как крылья, трепал волосы. Мокрый песок цеплял башмаки мягкими упрямыми ладонями, и Торвард хмурился. Его амулет-торсхаммер, маленький молоточек, выточенный из кремня, казался горячим и прямо-таки обжигал кожу под рубахой, указывая на близость злой ворожбы. Бергвида Черной Шкуры уже не было здесь, но оставленное им колдовское облако давящей смутной тяжестью висело над берегом.

Над водой плавал туман, но под серыми волнами уже чернел каменный островок, выставивший плоскую спину из моря. Сейчас он имел обыденный вид, без малейшего напоминания о таинственных силах, жадных до человеческой крови. Но Торварду он казался чудовищем, готовым выползти из моря и наброситься на людей. Духи четырех колдунов, утопленных его матерью, жаждут крови. И кровь обильными бурыми пятнами сохла на площадке под склоном Престола Закона. Ее было хорошо заметно на сером песке, на темно-зеленом мху и серебристо-сизых лишайниках.

– Ты думаешь, колдуны тоже на стороне Бергвида? – Сельви кивнул ему на островок.

– А то как же? Он их соплеменник. Он – мститель за них!

– А ведь этого могло и не быть! – Сельви вздохнул. – Если бы тогда, тридцать лет назад, после Битвы Чудовищ, мы догадались как следует поискать кюну Даллу среди пленных…

– Что о том тужить, чего нельзя воротить? – Торвард с досадой пожал плечами.

Но Сельви, конечно, был прав. Если бы тридцать лет назад кюна Далла с трехлетним сыном Бергвидом не ускользнула от победителей-фьяллей, не затерялась среди множества пленных, в основном тоже женщин и детей, то ее сын не вырос бы в рабстве за морем, не освободился бы пятнадцать лет спустя и не собрал войско, чтобы мстить разорителям его земли… Об этом говорилось уже так много, что повторять не было смысла.

Позади слышалось какое-то бормотанье. Торвард обернулся. Хмурый Гудлейв сидел на охапке лапника, вытянув раненую ногу, накручивал на палец длинную прядь волос и иногда сильно дергал за нее.

– Бился герой бесстрашно… или отважно? Ясень кольчуги смелый… Фрейр корабля… бесстрашный… О Мировая Змея, да как же там было? – морщась, словно от зубной боли, бормотал он.

Торвард криво усмехнулся. Знакомое зрелище – Боевой Скальд силился вспомнить собственные вчерашние творения.

– Брось, не мучайся! – снисходительно посоветовал ему Аринлейв. – Когда будет новая битва, ты сочинишь новые стихи!

– Ты понимаешь, – Гудлейв быстро вскинул на него глаза, надеясь на сочувствие, – мне кажется, таких хороших стихов я еще не сочинял никогда! Они звенели, как кольчуга валькирии, враги падали от моих стихов, а не от меча! А теперь я не могу ничего вспомнить! За что Браги так наказал меня?

– Радуйся, что не помнишь! – грубовато утешил его Ормкель. – Вчера у нас была обманная битва. Должно быть, ты насочинял дряни! Хуже тухлой селедки. Так что лучше не вспоминай.

Гудлейв вздохнул. А Торвард не мог утешиться даже ожиданием новой битвы: что толку в новой битве, если Бергвид явится туда с мешком своих старых хитростей и уловок.

– Сын ведьмы! – с досадой пробормотал Торвард и сплюнул под ноги, уловив сочувствующий взгляд Халльмунда. – И они еще говорят, что я – сын ведьмы! Про Бергвида такого не говорят, но ты скажи мне, кто из нас сын ведьмы? Кто всю жизнь сражается ворожбой и отводом глаз – я или он? Да возьмут его тролли!

Когда погребение завершилось, до вечера еще оставалось какое-то время и можно было проплыть сколько-то на север, пока не наступила темнота, но Торвард конунг по-прежнему сидел у костра, разведенного для защиты от холодного ветра, и молчал.

– Не прикажешь ли сталкивать корабли? – осведомился наконец Халльмунд, побуждаемый вопросительными взглядами дружины. – Мы еще успеем добраться до Граннефьорда…

– Мы вообще никуда не поплывем, – неохотно обронил Торвард. – Я вообще… передумал.

Дружина стояла вокруг него кольцом, и на всех лицах отражалось недоумение.

– Уж не хочешь ли ты, конунг, дождаться здесь прекрасной йомфру Хильды? – полюбопытствовал наконец Эйнар. – И похитить ее, чтобы отомстить Бер…

Конец этого имени застрял у него в горле: таким бешеным взглядом одарил его конунг.

– Пропади она пропадом, эта Хильда! – выкрикнул Торвард. – И тот, кто еще раз мне про нее напомнит, заодно! Я знать не знаю никакой Хильды! Я думаю… – Усилием воли он взял себя в руки и сказал почти спокойно: – Я думаю о Драконе Битвы.

Все хорошо понимали, о чем он говорит. Почти тридцать лет назад Хердис Колдунья выкрала у великана Свальнира меч, которым его только и можно было убить. Двадцать пять лет после этого Дракон Битвы приносил Торбранду конунгу победы во всех сражениях, кроме последнего поединка – но у всего на свете бывает конец. Дракон Битвы последовал в могилу за Торбрандом конунгом, и поначалу Торвард воспринял это как должное. Но в последние годы, чувствуя, как тяжело висит у него на ногах неудача, Торвард думал о нем все чаще, а нынешняя ночь, когда якобы убитый ненавистный Бергвид все-таки ушел живым, подтвердила, что больше так продолжаться не может. Если Бергвида Черную Шкуру и можно убить, то здесь не подведет оружие, которое принесло смерть последнему из квиттингских великанов!

– Ты думаешь, что если Бергвида нельзя убить по-другому, то нужно… – начал Халльмунд, который за двадцать лет близкого знакомства научился угадывать его мысли.

Торвард молча кивнул.

– Так что: раскапывать курган? – со смесью восторга и жути спросил Аринлейв.

На лицах хирдманов вокруг отразились примерно те же чувства. В любой округе Морского Пути есть свои знаменитые курганы и набор страшных сказок о том, как тот или иной герой пытался добыть из них сокровища. И непременно до того, как одному это удастся, десяток не таких удачливых грабителей становится добычей мертвеца. Аскефьорд не был исключением.

– Хорошо бы спросить совета у кюны Хердис, – ворчливо заметил Ормкель. – Она-то уж знает, как разговаривать с теми, кто сидит в могиле!

– От нее помощи не дождешься в таком деле! – возразил Аринлейв. – Дураку ясно, что она была бы против! Она же не хочет… Я сам слышал, как она говорила…

Аринлейв не посмел закончить и взглядом попросил поддержки у своего отца.

– Да, пожалуй, кюна будет не очень-то рада! – Сельви кивнул. – Она ведь считает, что Бергвид полезен Морскому Пути, по крайней мере нам. Но я не вполне уверен, что в этом она права!

Торвард снова кивнул. О Бергвиде они с матерью спорили уже не раз. «Не убивать Бергвида и не охотиться за ним по всем семи морям ты должен, а любить и желать ему здоровья и долголетия! – уверяла его кюна Хердис. – Ты сам не понимаешь, сын мой, какую услугу он тебе оказывает! Ведь он считает себя конунгом квиттов, а квитты не признают его, и потому свои же квитты для него такие же враги, как мы!»

Кюна говорила о фьяллях «мы», хотя сама происходила из племени квиттов и на Квиттинге прожила первые двадцать два года своей жизни.

«Он же отрекся от своих якобы прав на звание конунга!» – отвечал ей на это Торвард.

«Он отрекся, но его заставили, почти под угрозой каменного топора, которым убивают жертвенных коней! Он ненавидит эту клятву, ненавидит Вигмара Лисицу и Хельги ярла, которые у него ее выудили, ненавидит самого себя! И от всего этого он еще злее, еще непримиримее! Пойми же: пока существует Бергвид, Квиттинг никогда не объединится вокруг сильного вождя, потому что Бергвид мешает ему набирать силу. Квиттинг навсегда останется таким, как сейчас: разоренным, опустошенным и бессильным». – «Что нам в его бессилии? Там даже дань уже пятнадцать лет невозможно собирать. Полуостров ведьм и призраков! Мимо плавать страшно, переночевать негде, лежишь на берегу, а вокруг синие огни над невесть чьими могилами! Чего в этом хорошего, кому это надо!» – «Если квитты когда-нибудь соберутся с силой, ты думаешь, они не захотят отомстить нам? А пока Бергвид жив, они не могут и подумать об этом. Так что Бергвид нужен нам». – «Особенно он нужен, когда пытается разорить Аскефьорд. Или ты, госпожа моя, забыла, как дважды в один год была вынуждена бежать из собственного дома?»

В этих спорах кюна сумела привлечь на свою сторону немало людей, но Торварда она не убедила. Справедливый и не способный мириться с явным злом, даже если оно и сулило ему какую-то выгоду, Торвард полагал делом чести уничтожение Бергвида. Совесть шептала ему, что это его отец, Торбранд конунг, невольно породил это проклятье. Он знал, откуда взялся Бергвид, и в чем-то мог его понять, но терпеть его существование не мог.

На стоянке возле «Златоухого» дымил костер, Кольгрим уже ждал с кашей. Тормод Чернобровый, держа на весу перевязанную руку, сидел возле котла. Его угораздило поместиться как раз в той стороне, куда ветер нес дым, но перебираться на другое место он не хотел, надеясь пересидеть ветер.

– Целое полчище квиттов… Герой одолел бесстрашно… О Фенрир Волк! – бормотал безутешный Гудлейв.

– И что ты решил? – тихо спросил Халльмунд.

– Мы пойдем туда прямо сейчас.

Вторая ночь под Престолом Закона прошла спокойно – полнолуние осталось позади, и рано утром дружина конунга тронулась в путь. В Медный Лес Торвард конунг взял с собой Халльмунда и двадцать пять хирдманов со «Златоухого», а Сельви Кузнеца с Аринлейвом и большинством дружины оставил на Остром мысу охранять корабли. Поскольку Торвард не собирался ни с кем вступать в бой, этого количества казалось достаточно.

– Все равно Бергвид сейчас в море, и пройти по его земле вовсе не трудно! – рассуждал довольный Эйнар. – Вам, Аринлейв, может даже и похуже придется. А вдруг он вздумает снова наведаться на Острый мыс?

Шум моря быстро затих позади, показались и пропали остатки разрушенных жилищ. Когда-то на Остром мысу стояли четыре большие усадьбы, не считая множества мелких двориков рыбаков и бондов. Теперь же он считался таким несчастливым, нехорошим местом, что никто кроме отважной йомфру Хильды не осмеливался там жить.

Дорогу на север фьялли неплохо знали, поскольку она была не раз хожена за время долгой войны. Через два дня пешего пути им предстояло перебраться через Ступенчатый перевал, за которым начинался Медный Лес.

– Не очень-то веселое место! – приговаривал на ходу Эйнар Дерзкий. – Жалко, Боевой Скальд с нами не пошел. Сейчас поднимал бы наш дух своими звонкими «говорилками». Ведь мы сейчас все равно что в битве! Каждый шаг по этой тропе – победа над колдунами.

– А ты мог бы и вместо него поработать! – обернулся к нему Ормкель. – У тебя же не язык, а весло! Как понесет, как раздует – прямо тебе парус!

До самого вечера фьялли шли на север. Вокруг них расстилалась равнина, медленно поднимавшаяся, в основном поросшая лесом. Попадались усадьбы, вокруг которых виднелись поля и луговины, разгороженные невысокой стеной из камней. В последние четыре года, с тех пор как у этой местности появилась хозяйка в лице йомфру Хильды, округа Острого мыса стала постепенно населяться, и многие семьи, тридцать лет назад бежавшие от захватчиков на восток, теперь стали возвращаться. Чтобы не выдавать своего присутствия (для конунга фьяллей было бы слишком неосторожно показываться на Квиттинге с дружиной из двадцати пяти человек), Торвард конунг вел своих людей менее населенными местами.

Попадались и заброшенные остатки прежнего жилья: частью сгоревшие, частью обрушенные постройки, замшелые и поросшие буйным кустарником, покрытые сорным лесом брошенные поля. Торвард конунг подумывал остановиться на ночлег возле одной из таких усадеб, но на лицах хирдманов отражался ужас, и в конце концов выбрали небольшой сосновый лесок возле самой дороги.

К утру впереди уже отчетливо виднелись горы, и еще до сумерек фьялли оказались перед Ступенчатым перевалом: беловатой скалой из песчаника, на которой огромные плиты образовывали как бы ступеньки, заросшие мхом, можжевельником, мелкими желтеющими березками.

У подножия перевала остановились. Возник небольшой спор, точно такой же, как и тридцать лет назад, когда к этому перевалу однажды подошел со своей дружиной Торбранд конунг: ночевать здесь, у подножия, а в Медный Лес войти завтра утром или же перейти перевал сейчас и немного углубиться в эту загадочную и грозную страну, чтобы успеть оглядеться до ночи. И Торвард конунг решил так же, как когда-то его отец: идти немедленно. Четыре года назад он уже бывал в Медном Лесу, и сейчас его сжигало странное, лихорадочное волнение, как будто он возвращался к себе на родину, откуда ушел не по-доброму и теперь не знает, как его встретят, боится самого худшего, но все же не может одолеть мощного влечения к этим местам. Отчасти он понимал причину своего состояния. Он знал, что именно голос крови призывает его в Медный Лес. Он знал, кого ему наверняка придется там встретить, но ни одному человеку из дружины, даже Халльмунду, он не говорил об этом. У каждого есть недостатки, о которых даже открытый человек предпочитает не рассказывать и лучшим друзьям.

* * *

И тот, о ком он думал, тоже думал о нем.

На позднем закате маленькая женская фигурка двигалась по площадке на вершине Рыжей горы, вглядываясь в даль через промежутки между валунами. Рыжая гора – Раудберга – возвышалась в самом сердце Медного Леса, ее длинные пологие предгорья густо поросли ельником, а площадку вершины окружали большие серовато-черные валуны, стоящие здесь с незапамятных времен. Существовало сказание, что однажды толпа великанов оказалась застигнута солнцем во время обрядового танца на вершине священной горы, и солнечный свет превратил их в камень.

Девушка была мала ростом, худощава, очертания ее фигуры терялись под просторной накидкой из волчьего меха и рубахой из грубой некрашеной холстины. Ее волосы – тускло-рыжие, цвета опавшей еловой хвои – неровными густыми прядями лежали на спине и на плечах. На бледном лице с мелкими острыми чертами большие глаза блестели золотистой желтизной, как вода в болоте. Возраст ее не поддавался определению – черты ее лица казались юными, но в глазах горело старческое безумие. Она родилась тридцать лет назад, но это вовсе не означает, что сейчас ей тридцать лет: благодаря крови великанов, текущей в ее жилах, она быстро росла, но медленно старела. Матерью ее была живая женщина, когда-то отданная в жертву великану, а отцом – сам великан по имени Свальнир, что значит – Стылый. Она родилась в пещере, где жил когда-то Свальнир. В эту темную пещеру, которую никогда не мог целиком согреть даже самый жаркий огонь, он принес свою жену Хердис, здесь родилась их дочь. Свальнир назвал ее Дагейдой, что значит «владычица дня», потому что девочка, в которой текла и человеческая кровь, не боялась дневного света и днем оставалась почти так же сильна, как ночью. Она родилась крошечной, но росла необычайно быстро: когда ей исполнился год, она выглядела двенадцатилетней, а за второй год стала совсем взрослой. И на втором году жизни она осталась совсем одна, когда отец ее был убит, а мать ушла с его убийцей назад к людям.

С тех пор Дагейда жила, странствуя по Медному Лесу, отдыхая в звериных норах, в пещерках, в дуплах деревьев, на моховых полянках: в постоянном жилье она не нуждалась, как зверь, и чувствовала себя истинной хозяйкой этой дикой, малолюдной страны, где еще жили следы колдовства квиттингских великанов. Людей она почти не замечала. К человеческому роду ее привязывало только одно – борьба за три древних сокровища, которыми когда-то владел ее отец и которыми жаждала владеть Дагейда. Кубок под названием Дракон Памяти когда-то – сколько-то человеческих лет назад – вернулся к ней, и она хранила его в одном из источников Медного Леса. Меч Дракон Битвы, погребенный в кургане Торбранда конунга неподалеку от Золотого озера, тоже вернулся если не к Дагейде, то в Медный Лес. Третье сокровище, золотое обручье по имени Дракон Судьбы, осталось у беглянки кюны Хердис. К этим двум вещам устремлялись все мысли Дагейды: всей силой своей нечеловеческой души она стремилась удержать в своих владениях Дракон Битвы и заполучить Дракон Судьбы. За обе эти вещи ей предстояло бороться с другим наследником кюны Хердис и двух ее мужей – Торвардом сыном Торбранда. И вот Дракон Памяти снова отразил его лицо – сын ее предательницы-матери опять был на Квиттинге.

Стоя возле края площадки, Дагейда положила руки на валун и прижалась лбом к его гладкому, вылизанному ветрами и снегами холодному боку. Закрыв глаза, она слушала камень, ветер, далекий шум ельника. Перебежав к другому валуну, дочь великана остановилась и повернулась на юго-восток. Движения ее были быстрыми, полными звериного проворства. Она поднесла ладони к лицу, закрыла пальцами глаза, постояла так в неподвижности, похожая на серый камень, потом медленно опустила руки. Глаза ее оставались закрытыми, и при этом лицо, лишенное румянца и движения жизни, казалось совсем мертвым, как те камни, которые ее окружали и с которыми она состояла в прямом родстве.

Медленно поводя ладонями перед лицом, маленькая ведьма как будто раздвигала невидимый туман. Взор ее через опущенные веки устремился к морю. Далеко-далеко, за ельниками и хребтами отрогов Рыжей горы, за чащобами Медного Леса, за пустынными равнинами полуострова она различала образ знакомой крови. Сюда шел Торвард конунг, сын их общей матери Хердис Колдуньи. Вокруг него мелькали бледные тени – он был не один.

Искра жизни пробежала по лицу маленькой ведьмы. Мигом распахнув глаза, словно при звуке опасности, она отскочила от края площадки и перебежала к самой середине. Там она натянула на голову свою просторную волчью накидку и медленно двинулась против солнца вокруг площадки, притоптывая на ходу и напевая заунывным низким голосом:

Встань-поднимись, Болотный туман! Морока и тьма, На недругов грянь! Пусть ни один Дороги не видит, Из всех, кто идет К Рыжей горе!

Она кружила по площадке древнего великаньего святилища, призывая туманы и ветры, и они откликались на зов древней, холодной крови инеистых великанов. Далеко-далеко на севере закипел Буревой Котел, пополз над миром туман, и дремучий ельник зашумел, подхватил заклинанье. Огромный косматый волк, сидевший под скалой, вскинул к угрюмому небу острую морду и завыл, завыл, затянул вечную песню непогоды.

* * *

Торвард конунг вытащил свой амулет-торсхаммер из-под ворота наружу: кремневый молоточек слишком раскалился и обжигал кожу. О чем он хотел предупредить, и так стало очевидно. Едва дружина миновала Ступенчатый перевал и прошла немного на север, как неизвестно откуда навалился такой туман, что в двух шагах было не видно деревьев. Оглядываясь, Торвард не видел своих людей, а различал только неясные, темные фигуры, расплывчатыми пятнами шевелящиеся в туманной мгле. Чтобы не потеряться, хирдманы постоянно перекликались, но вдруг им ответил волчий вой, и охота подавать голос пропала.

– А здесь пасутся волки! – со злым задором выкрикнул откуда-то сзади Эйнар. – Слышите? По меньшей мере один где-то близко.

– Эй, Халльмунд! Стойте! – крикнул Торвард конунг в ту сторону, где находилась голова отряда. – Не отстал ли кто-нибудь? Подходите ближе, я вас посчитаю.

– Бэ-э! – заблеял где-то тумане Эйнар, опять принявшись «уродствовать».

– Не блей попусту, а то остригу! – пригрозил Халльмунд, и голос его звучал глухо, как будто он говорил, накрыв голову плащом.

Хирдманы столпились на тропе возле Торварда. Хотелось протереть глаза – на расстоянии вытянутой руки люди не видели лиц друг друга, знакомые фигуры выглядели размытыми, как будто туман сожрал из них половину жизни. Товарищи, много лет гревшиеся у одного очага, казались друг другу какими-то троллями, уродливыми и непонятными.

– Я потерял щит, – мрачно сообщил Торир Прогалина. – Можете смеяться. Я бы и сам посмеялся. У меня его как будто вырвали из рук.

Но смеяться никто не стал, а вместо этого каждый ощупывал собственное оружие и щит за спиной.

– Может, за ветку зацепился? – глухо ответил кто-то из серой мглы. А кто – не разберешь, туман даже голоса их похитил и изменил.

– Может, и за ветку, – так же мрачно согласился Торир. – Только я там пошарил – нашел парочку жаб. А щит как тролли унесли.

– Скажи спасибо, что нашел парочку жаб, а не гадюк! – отозвался еще один голос. И это, несомненно, был Эйнар.

– Как мы пойдем дальше, конунг? – спросил Ормкель, положив руку на плечо Торварду, чтобы не потерять его. – Я едва вижу тебя! Должно быть, уже ночь, только за этим проклятым туманом и темноты не видно! Ты видишь дорогу?

– Мы стоим на дороге, – отозвался Торвард. – Нам нужно на север.

– Мой башмак не хуже меня знает, где здесь север! А я вижу глазами не больше, чем затылком! Надо было взять с собой колдуна, хоть и не люблю я это племя! Но в здешних делах он разобрался бы лучше нас!

– Не пойму я чего-то! – бормотал озадаченный Кальв Белый Нос, один из старших хирдманов, помнивший начало квиттингской войны. – Тридцать лет назад, я понимаю, кюна Хердис тут колдовала, хоть туману тебе нагоняла, хоть похуже чего… Всякое бывало. Но теперь-то кому тут безобразничать?

Торвард конунг знал, кто это «безобразничает», но молчал. Его дружине совсем не нужно знать, что в Медном Лесу теперь правит ведьма, которой он, их конунг, приходится братом по матери.

– Я вижу дорогу! – воскликнул вдруг Ульв Перепелка. – Вон она!

В тумане обозначилась неясная прогалина между деревьями – над ней нависали сосновые ветки, но под ними, похоже, можно было пройти.

– Не нравится мне эта дорога! – ворчал Ормкель. – Пусть ведьмы ездят по таким дорогам на своих волках. Она заведет нас прямо в болото, а то и великану в пасть!

– Давно хотел повидать живого великана! – не замедлил подать голос Эйнар.

– Мне тоже не слишком нравится эта дорога, но другой у нас нет! – сказал Торвард. – Пошли!

Тропа стала такой узкой, что приходилось идти по одному. Они шагали, но деревья вокруг угадывались лишь по неясному колыханию ветвей, и оценить пройденное расстояние не получалось, из-за чего создавалось впечатление, что каждый новый шаг делается на том же самом месте. Где-то позади снова и снова раздавался волчий вой.

Вдруг Регне споткнулся и упал на колени, так что только голова его, плечи и спина виднелись из тумана, как из снега.

– Здесь… – начал он, шаря руками в траве вокруг себя. Даже сидя на земле, он ее не видел. Под пальцами его ощущалась чуть шероховатая плотная кожа с холодными гладкими чешуйками. Легко было вообразить огромного змея или другое чудовище, но Регне нащупал закругленный, окованный медью край и понял, что все намного проще. – Здесь твой щит, Торир! Тролли отдали его назад!

– Троллиный род начинает исправляться! – бормотал утешенный Торир. – Они сами поднесли мой щит сюда и бросили прямо под ноги. Видно, он показался им слишком тяжел!

– Ничего подобного! – хмыкнул Эйнар. – Просто мы идем обратно.

– Нет, не обратно! – не соглашался с ним Гудбранд Ветка. – Ты на дерево посмотри!

– Дерево! – Эйнар не посчитал этот довод убедительным. – Сам ты дерево, Гудбранд! Тридцать лет назад мой отец над Ступенчатым перевалом увидел два солнца! Два сразу, спереди и сзади! А ты хочешь – дерево!

– И как же он определил, которое настоящее? – полюбопытствовал Тови Балагур.

– А очень просто. Он взял меч и начертил в воздухе руну Хагль. Колдовской круг разомкнулся, и стало видно, где морок, а где правда.

– Как это – начертил в воздухе? – не поверил Тови. – На воздухе нельзя чертить, потому что ничего не видно. Опять ты уродствуешь!

– А тебе и уродствовать не надо, ты сам урод неученый! – обозлился Эйнар, который на этот раз говорил чистую правду и не мог стерпеть, что ему не верят. – Это вот так делается!

Выхватив меч, он с широким размахом вырубил в воздухе перед собой три линии руны Хагль. Ярко-алые черты молниями сверкнули в тумане, посыпались искры; хирдманы вокруг смешались от неожиданности, затолклись на месте, налетая один на другого. Шедшие впереди обернулись.

А в том месте, где вспыхнула руна гнева богов, размыкающая колдовской круг, туман растаял, образовав как бы черное, с неровными краями окошко в сероватой дымчатой стене. За этим окошком на небе висела луна, заливая светом склоны гор и вершины леса. Постепенно края окошка раздвигались, оно делалось больше, больше, и уже вся дружина, не сходя с места, могла смотреть в него. Глазам открылись деревья, пригорки, валуны… Старый заросший курган с черным камнем на вершине, похожим на сидящего медведя… Увидев этот камень, Торвард сильно вздрогнул, вспомнив свою мать и кое-что из ее бурной молодости. Его пронзило ощущение, что в этом тумане они забрели прямо в сагу – в страшное, кровавое сказание минувших лет…

– Тролли и турсы! – воскликнул вдруг Кальв Белый Нос. – Да это же Пестрая долина!

Кто-то присвистнул, кое-кто из хирдманов изумленно вскрикнул.

– Бид сион круаснехта им хеанн! – с чувством выбранился Торвард конунг. – Ничего себе зашли!

– Оно и понятно! – растерянно протянул Халльмунд. – Мой отец так и говорил, что Пестрая долина очень близко от Ступенчатого перевала, прямо на север за ним.

В шуме елового леса слышался издевательский смех. Пестрая долина, в которой развернулась когда-то одна из самых больших битв между фьяллями и квиттами, была зловещим, предательским, губительным местом. Эти валуны… В той битве Хердис Колдунья еще сражалась на стороне своих соплеменников квиттов. Сражалась она своеобразно: колдовством. В гущу войска фьяллей она бросила горсть маленьких камешков – и каждый камешек превратился в громадного каменного медведя, который рвал и топтал всех, кто оказался поблизости…

– Отойдем в сторону и будем ночевать! – бросил Торвард, и необычная угрюмость в его голосе намекала, как сильно он встревожен. – А утром найдем дорогу. В таком тумане и перед собственным домом заблудишься, не то что в Медном Лесу!

Стараясь сохранять бодрость, хирдманы привычно готовились к ночлегу. Хвороста вокруг было достаточно, и скоро уже Регне присел возле большой кучи сушняка, выбил искру и стал нежно раздувать огонек, приблизив к нему ладони, словно хотел защитить от ветра и согреть маленький живой росток. Хирдманы часто посмеивались, говоря, что огонь любит рыжего Регне: ни у кого костер не загорался так быстро даже на сырых дровах в сырую погоду. А сам Регне говорил, что огонь любит его вовсе не за рыжие волосы, а за то, что он сам его любит.

Вооружившись факелами, хирдманы ходили в ельник, носили оттуда к костру охапки лапника на подстилки. Старый Кольгрим развязывал мешки, раскладывал хлеб и вяленое мясо, приговаривая, что с хорошей едой и огнем никакое колдовство не страшно! Эйнара Торвард конунг послал обойти место ночлега и очертить его клинком, нацарапав защитные руны, раз уж у него так хорошо получается.

– Иди, иди, должна же быть и от твоей учености какая-то польза людям! – подгонял его Ормкель, который сам не знал ни одной руны.

– Да, защита от ведьм нам не повредит! – соглашался Халльмунд. – Может, их тут вовсе и нет, но, как говорит Гельд Подкидыш, лучше выглядеть немного глупо при жизни, чем очень умным, но после смерти!

* * *

Огонь костра, зажженного людьми, был виден в сплошной тьме далеко-далеко. На него и держала путь маленькая рыжая ведьма верхом на волке.

– Поторопись, Жадный! – бормотала она, вцепившись в густую шерсть на загривке своего скакуна и крепко сжимая коленями мохнатые бока. – Поспеши, мой неутомимый!

Волк стлался над темной землей, над мхами и лишайниками, над болотными кочками и ребрами скальных выходов, перелетал через овраги и завалы бурелома, в стремительном беге пожирая пространство. Он был огромен и тяжел, но ни единый сучок не трещал под его сильными лапами. Любой, будь то человек или тролль, кому случилось бы увидеть на пустынной темной равнине эту могучую тень зверя с горящими зелеными глазами, принял бы его за жуткое видение, за духа-двойника великого злодея, несущего ему весть о скорой смерти. Маленькая фигурка ведьмы, одетой в такой же волчий мех, сливалась со спиной зверя и становилась почти незаметна.

Далекий огонек постепенно рос, наливался силой. Вот уже можно было разглядеть полянку вокруг него, несколько человеческих фигур. Ельник кончился, впереди открылось пространство долины, поросшее мхом и усеянное беспорядочными мелкими холмиками. Волк поднялся на один из холмиков возле самой опушки ельника, и здесь всадница остановила его и сошла на землю.

– Здесь хорошее место, Жадный! – бормотала она.

Он был ее верным спутником и помощником, надежным другом, единственным близким ей существом с тех пор, как она осиротела. Прислушиваясь к словам дочери великана, Жадный наклонял огромную голову, подергивал чуткими ушами. Отвечать ей он не мог, но они отлично понимали друг друга.

– Посмотри на них, Жадный! – Ведьма положила руку на загривок сидящему волку и показала ему на огонек. Головы их находились вровень друг с другом. – Посмотри, они там! Они славно прогулялись в нашем тумане, теперь хотят отдохнуть! А утром они думают попробовать снова, ведь так? Но не все, кто провожал сегодняшний закат, встретят завтрашний рассвет! Клянусь именем Отца Ведьм Видольва!

Огромный волк переступал передними лапами, как собака в нетерпеливом ожидании лакомства, его пасть, полная блестящих белых зубов, жарко и часто дышала. С нежной улыбкой, чудовищной на безжизненном лице, маленькая ведьма потрепала его по загривку.

Она встала так, чтобы хорошо видеть место ночлега фьяллей прямо перед собой. Подняв руки ладонями вперед, ведьма постояла, закрыв глаза и прислушиваясь. Перед ней лежала темная долина, тридцать лет назад однажды ставшая местом тяжкой битвы. Темно-зеленый мох, тонкие кустики вереска, так же цветущего, как и сейчас, сизо-голубоватые пятна лишайника той далекой ночью казались равно бурыми от пролитой человеческой крови, и волки той ночью отпраздновали небывало роскошный пир. Люди возле костра не думали об этом. А ведь фьялли, их соплеменники, родичи, друзья, составляли одну из дружин, встретившихся здесь. Каждый из этих мелких холмиков служил братской могилой: фьялльские могилы ближе к той стороне, где устроилась ведьма, а Торвард конунг расположился ночевать среди квиттингских погребений. Они сидят почти на костях! Погибшие квитты по-прежнему находились здесь и жаждали мести так, как могут ее жаждать только неотомщенные мертвецы.

Маленькая рыжая ведьма видела белеющие кости в земле под ногами, слышала горестные тяжкие стоны. Перед мысленным ее взором долина стала такой же, какой была в ту ночь – полной мертвых тел, залитой кровью. И ведьма запела:

Ночью сильнее Становятся все Мертвые воины, Чем днем при солнце! Мертвые, встаньте! Время пришло! Силой наполнитесь, Павших тела!

Заклинание ее змеями ползло по равнине, растекалось по земле, проникало под землю. Как весною от тепла и воды в земле оживают корни, так мертвые кости зашевелились, разбуженные заклинаньем. Ведьма слышала толчки земли под ногами и смеялась, хлопала в ладоши, прыгала на месте.

– Ты видишь, Жадный! – в ликовании кричала она, как девочка, видя действие своего колдовства. – Они встают, они встают!

* * *

– Не нравится мне здесь! – сердито сказал Эйнар и сплюнул в сторону от костра. – Здесь просто пахнет какой-то дрянью!

– Оставался бы сторожить корабли! – рявкнул Ормкель. – Спокойно и приятно!

– Вообще-то здесь несколько усадеб рядом должно быть! – сказал Торир. Теперь он крепко держал свой щит, словно опасался, что жадные и вредные тролли снова вырвут его из рук. – При Вигмаре Лисице, говорят, здесь опять народ завелся. Может, все-таки поищем себе крышу для ночлега?

– Владения Вигмара, Железное Кольцо – на самом севере! – просветил его Халльмунд. – А здесь как раз земля Бергвида. Она ему досталась, когда они поделили весь Квиттинг на восемь округ. Там, подальше, будет озеро Фрейра, а на нем усадьба Конунгагорд. Говорят, что на своей земле Бергвид никого не трогает, и оттого его здесь поддерживают. Так что нам никому на глаза показываться не надо.

В наступившей тишине Регне вдруг поднялся на ноги. Отблески костра освещали его лицо, и на нем все увидели сначала внимание – он напряженно прислушивался к чему-то, а потом появился страх. Румянец отхлынул с его щек, оно побелело так, что даже веснушки исчезли, как будто хотели спрятаться поглубже под кожу. От вида такого откровенного испуга всем стало не по себе.

– Что ты услышал? – с беспокойством спросил Ормкель.

Регне не ответил: волосы шевелились у него на голове, в глазах появились слезы ужаса.

– Я слышу… – осипшим голосом прошептал он, задыхаясь, как будто чьи-то холодные, цепкие пальцы взяли его за горло. – Слышу… Сам не знаю… Как будто земля шуршит, как будто копают без лопаты. Как будто что-то скрипит… Так кости скрипят… И еще что-то. Не знаю, как и сказать. Будите всех! И огня побольше!

Хирдманы поспешно бросали в костер новые охапки хвороста. Люди со своим огоньком казались маленькими и беззащитными в темной долине, полной таинственного, невидимого зла! Казалось, что во тьме прямо над головами возвышаются тяжелые фигуры великанов, тех самых, что были изгнаны отсюда людьми, но вернулись, чтобы отомстить, вернулись, когда темнота возвратила им прежние силы, чтобы растоптать всякую искру живого тепла! А до зари еще так далеко!

И вдруг в темноте прямо перед костром что-то засветилось. Бело-голубоватое призрачное мерцание засияло сначала бледным расплывчатым пятном, потом стало ярче, как будто лилось в щелку приоткрытой двери. Притянув к себе все до последнего взоры, свет разгорался все ярче. Теперь уже можно было разглядеть, что это светился старый, оплывший курган. Он стал вдруг почти прозрачным, и сквозь землю люди увидели, что весь курган состоит из наваленных в беспорядке человеческих тел, даже не тел, а каких-то страшных обрубков. И вот эти обрубки стали шевелиться, биться друг о друга. Земля раздалась, как будто открылась пасть чудовища, и ожившие мертвецы повалили наружу.

Не помня себя, фьялли вскочили на ноги и схватились за оружие. А мертвецы уже поднялись, и каждый в руках держал ржавый, зазубренный меч или секиру. На глазах у потрясенных фьяллей мертвецы наливались силой, их истлевшие тела делались плотнее, шаги тверже. На всех телах зияли страшные раны, у кого не хватало конечностей, у кого – даже головы, черная кровь блестела под призрачным светом земли. И вдруг они всем скопом кинулись на людей.

Фьялли разом испустили боевой клич, похожий больше на крик ужаса. Мгновенно образовав круг с костром посередине, фьялли встретили мертвецов сомкнутым строем. Но тех уже нельзя было убить одним ударом: их вело вперед злое колдовство, и силы их не иссякнут, пока не кончится то колдовство. Фьялли отбивались что есть мочи, кололи и рубили, но вся их доблесть сейчас приносила мало толка. Торвард разрубал мертвые тела сверху донизу, но две половины снова лезли на него уже с двух сторон. Густой трупный запах окутывал живых, не давал дышать. Многие бились с полузакрытыми глазами, чтобы видеть поменьше.

Только разрубив мертвеца на мелкие кусочки, не оставив ни единой целой кости, удавалось его остановить. Уже горы обрубков усеивали землю, но мертвецов не становилось меньше. Все новые и новые их толпы выступали из темноты, словно сама темнота порождала их.

Ормкель держал свой длинный меч двумя руками и рубил во все стороны. Он уже запыхался и дышал со свистом – давала себя знать давняя глубокая рана в груди, а весь поток его мыслей представлял собой непрерывную брань, даже не выраженную в словах. Да будет ли конец этой тухлой рати? Или они идут прямо из Хель?

Вдруг из темноты перед ним выступила тень высокого роста, выше самого Ормкеля. Отблеск затухающего костра выхватил из тьмы черную бороду и багровое от натуги лицо с одним глазом. Вся правая сторона лба была начисто снесена. Секира в его руке взлетела над головой Ормкеля.

Увидев чернобородого, Ормкель невольно вскрикнул и едва сумел увернуться от удара. Руки его делали привычное дело, но он был так потрясен, что едва не лишился сознания. За долгую жизнь ему приходилось встречаться с великим множеством противников и у многих отнять жизнь, но этого человека он помнил. Это был Гримкель Черная Борода из рода Лейрингов, дядя Бергвида Черной Шкуры. Пятнадцать лет назад, когда юный Бергвид впервые заявил свои права на власть и собрал свое первое войско, Гримкель встал рядом с ним. На западном побережье, недалеко от усадьбы Сосновый Пригорок, разыгралась битва, в которой Гримкель погиб. Закрыв собой своего племянника Бергвида, который, при своем рабском воспитании, тогда еще совсем не умел сражаться, Гримкель Черная Борода совершил чуть ли не единственный в своей жизни достойный поступок. Рука Ормкеля обрушила тот удар, снесший Гримкелю половину черепа.

Но та битва произошла не здесь, не в Пестрой долине, а на западной равнине! Ормкель бился почти безотчетно, уверенный, что сражается с видением, но каждый его удар натыкался на мощный и уверенный отпор. При жизни Гримкель Черная Борода не был таким отважным и неутомимым воином, иначе по нем осталась бы совсем другая память! Только смерть одарила его настоящей доблестью, отняла страх и взамен дала способность внушать ужас его прежде неустрашимым врагам. Ормкель едва не падал, обессиленный ужасом и безнадежностью: с ними бились те, кого они уже однажды убивали. Их прошлая доблесть сейчас обернулась против них. Все когда-то убитые квитты поднялись, собрались из могил всего полуострова и явились сюда этой жуткой ночью! И кому, как не Ормкелю, было знать, как их много!

– Тор и Мьельнир! – кричал где-то рядом Торвард, взывая к Рыжебородому Асу, покровителю племени фьяллей. – Гроза Великанов, взгляни на нас!

Высоко в темном небе гулко ударил гром, и удар этот отозвался радостью в сердцах измученных фьяллей. Сверкающая молния прорезала небосклон, яркая звезда пронеслась над полем битвы, белый свет вспышкой озарил темнеющий на склоне горы ельник, так что можно было разглядеть каждое дерево, каждый из курганов, которые выпустили своих обитателей и остались полураскрытыми. Что-то живое, то ли зверь, то ли тролль, мелькнуло на дальнем холме возле самой опушки и исчезло. А над равниной уже летела сияющая светом фигура в боевом доспехе, в кольчуге и шлеме, с длинным мечом в сильной руке. Словно плащ, неслась за ней грива блестящих черных волос, и фьялли закричали:

– Регинлейв! Регинлейв с нами!

Длинный меч в руке валькирии ударил сверху по войску мертвецов и белой ослепительной вспышкой смел их с земли. Удар молнии спалил их и развеял пеплом, земля захлопнула свои многочисленные пасти. И все кончилось, словно вся эта битва была дурным сном. Только раны, нанесенные мертвым оружием, оказались самыми настоящими. Эйнар Дерзкий, кривясь от боли и злобно кусая губы, зажимал ладонью предплечье. А Торир Прогалина лежал неподвижно, уронив разрубленную голову на расколотый щит. Дурное предзнаменование оправдалось. Сбылась и клятва маленькой рыжей ведьмы. Ториру, Эйку и Ульву Перепелке не придется увидеть завтрашний рассвет.

Костер давно погас, только три-четыре красных глаза тлеющих углей мигали в серой куче золы. Но на поляне было светло – меч валькирии сиял, как застывшая молния. Опираясь концом клинка о землю, Регинлейв стояла неподвижно, излучая теплое золотистое сияние.

– Регинлейв! – выдохнул Торвард, едва в силах произнести слово, и шагнул к ней.

Его лицо блестело от пота, тыльной стороной ладони он смахнул со лба и щек намокшие пряди волос. По клинку его опущенного меча медленно, словно нехотя, сползали капли черной мертвой крови.

– Благодарю тебя за помощь! – с облегчением говорил Торвард. – Но ты могла бы спуститься и пораньше! Кого я теперь недосчитаюсь? Халльмунд! Где ты?

Отвернувшись от валькирии, он быстро оглядывался, перебирая взглядом знакомые фигуры:

– Кальв, живо разводи огонь! Раненых давайте сюда! Кольгрим! Где твой мешок с перевязками? Виндир, иди помогай! Халльмунд, да где же ты, ойбель-а-Дагда! Ты жив вообще?

– Виндир сам ранен! – глухо отозвался из темноты голос Халльмунда. – А я ничего, только опять без копья остался.

– Ну, несите его сюда!

– Я и сам дойду! – виновато приговаривал Виндир Травник, подбираясь к костру с помощью двоих товарищей: он был ранен в ногу над коленом. – Я сам перевяжусь, только дайте чем.

Сняв шлем, валькирия ждала, пока Торвард конунг наконец покончит с распоряжениями и вернется к ней. Синие глаза сверкали на румяном лице с немного вздернутым носом, и вся ее фигура, по-женски стройная, но полная силы, казалась гордой и величавой. Черные кудрявые волосы красиво оттеняли высокий белый лоб, вились волнами по стальным колечкам кольчуги. Крепкая, прямая, валькирия ростом не уступала самому Торварду, и из-за надетой на ней кольчуги даже шириной плеч почти не уступала ему. Среди всех прочих она выделялась как олень среди овец, и сразу было видно, что это существо другой породы.

Немного успокоенный Торвард подошел к Регинлейв и остановился перед ней; они стояли друг против друга и вместо приветствия многозначительно глядели друг другу в глаза. Взгляд Регинлейв блестел снисходительным дружелюбием. Она казалась молодой девушкой, но именно ее Один посылал когда-то известить Торбранда конунга о скором рождении сына, как перед этим она же возвестила рождение самого Торбранда – и так чуть ли не до самого истока рода, шедшего от Торгъерда Принесенного Морем. И за эти семьсот лет Регинлейв ничуть не изменилась.

– Так значит, по-твоему, я немного опоздала на свидание? – насмешливо проговорила она, вспомнив то не слишком учтивое приветствие, каким он ее встретил. – Может быть, я была занята с другими, кто получше тебя умеет ценить мое общество!

– Да уж не сомневаюсь! – так же ответил Торвард. – Должно быть, пир в Валхалле получился уж очень веселый! А я тут справляйся как знаешь!

– Не ты ли говорил, Торвард конунг, что я чересчур ухаживаю за тобой и не даю тебе проявить доблесть? Не ты ли говорил, что тебя никто не считает храбрецом, потому что с такой защитой человеку нечего бояться? Не ты ли требовал, чтобы я дала тебе самому позаботиться о себе?

– Да, но ты же видела, что этот враг не из обыкновенных. Это как раз тот случай, когда ты была мне нужна. А то эти дохляки так и валили бы до самого утра, а мы давно бы попадали от изнеможения.

Торвард оглянулся на Ормкеля: едва толпа мертвецов схлынула, как тот сел на землю прямо где стоял. Меч сам выпал из его рук, и Ормкель так и сидел, боясь обнаружить предательскую дрожь в ногах, если встанет, и дергался на каждый шорох: все казалось, что сейчас Гримкель Черная Борода выскочит из мрака у него за спиной и нападет, чтобы в отместку снести и ему полголовы.

– Вот я и появилась не раньше, чем ты в этом убедился, – с торжествующим превосходством ответила Регинлейв.

– Вот оно! – бормотал Ормкель. – Все женщины одинаковы! Когда надо, так их нет, а если уж чем поможет, так всю плешь потом проест…

– Лучше бы она успела до того, как тот тухлый тролль попал мне в плечо секирой! – ворчал во тьме Эйнар.

– Но раз я успела только теперь, поди ко мне, я помогу тебе! – ответила валькирия.

Эйнар подошел все с тем же злым лицом, Регинлейв провела ладонью по его ране, и кровь мигом унялась.

– Подойдите ко мне все, у кого есть хоть царапина! – велела она. – Вас ранило злое оружие, мертвое. От любой царапины можно умереть.

Раненые по одному стали подходить к ней.

– Ну вот, а я думал, валькирии лечат поцелуями! – разочарованно гудел Эйнар, и это означало, что он пришел в себя.

Но Ормкель еще не опомнился и оттого упустил случай на него накинуться. Сегодня ночью всем хватило развлечений и без того.

* * *

Маленькая ведьма сидела скорчившись возле можжевелового куста в расселине скалы. Жадный, вытянувшись и прижав уши, лежал на земле рядом с ней, похожий на длинный плоский валун. Дагейда настороженно прислушивалась к тому, что происходило у людей. Их костер снова запылал, там слышался говор. Среди голосов мужчин ведьма различала голос Регинлейв, и от этого ей было неуютно. Но вот голоса стали затихать – люди устраивались спать, выставив двойной дозор.

– Пусть будет так, Жадный! – тихо шептала ведьма в ухо своему товарищу, и чуткая дрожь волчьего уха давала знать, что он слушает и понимает ее. – Дорога к Золотому озеру далека и трудна! Много всего есть на пути такого, чего мой братец и не знает! Он не дойдет туда! Не дойдет! Ему не владеть снова мечом моего отца, которого убил его отец!

Человеческие голоса затихли. Ведьма осторожно поползла вверх по склону, похожая на огромного ежа. Выбравшись снова на вершину холма, она посмотрела на маленький лепесток костра, встала на колени, поднесла руки ко рту, словно собираясь наговорить полную горсть слов, и еле слышно зашептала:

Крепче веревок Сон я совью, Опутает сетью Он всех, кто заснул! Очи не видят, Уши не слышат, Руки недвижны, Как мертвые камни!

Маленькая ведьма соскользнула с вершины холма, Жадный уже ждал ее. Всадница Мрака привычно вскочила на его мохнатую спину и ласково хлопнула волка по боку. Повинуясь знаку, огромный волк метнулся в лес и неслышной тенью растворился во мраке елового склона.

* * *

Утром на равнине было пронзительно холодно – так бывает только осенним утром, когда слабеющее солнце еще не прогрело воздух и близкая зима глядит белыми глазами с хмурых облаков. Всякий, кому придется ночевать под открытым небом, проснется от такого холода и бросится разводить огонь. Но вот уже рассвело, стало ясно видно и равнину, покрытую моховыми холмиками, и ломкую сохнущую траву с белым налетом инея, и темный ельник в стороне. Но никто из хирдманов Торварда, спавших вокруг остывших кострищ, не просыпался. Дозорные лежали прямо на земле, иные привалились к стволам, сжимая в руках копья, и тоже спали.

Регинлейв подошла к Торварду, спящему лицом вниз, опустилась на колени, потрясла его за плечо, перевернула.

– Торвард сын Торбранда! – окликнула она. – Ты собираешься просыпаться? Или ты никуда не идешь и зимуешь здесь? Тогда хотя бы позаботься о берлоге! Самый глупый медведь и тот догадается нагрести охапку листьев, чтобы зимой не отморозить хвост. Торвард конунг! Ты меня слышишь? Проснись!

Сильные руки валькирии трясли Торварда за плечи, но он не просыпался. С таким же успехом можно было бы будить мертвого. Только слабое, медленное дыхание давало понять, что он жив.

Регинлейв нахмурила густые черные брови, подняла голову, оглядела хирдманов. Все они лежали неподвижно, и только маленькие белые облачка пара над их лицами не позволяли отнести их к мертвым.

Хмурясь, Регинлейв провела рукой по лицу спящего Торварда, подумала немного, потом наклонилась и поцеловала его – как пробуждала в Валхалле тех, кого приносила из битвы.

– Торвард конунг! – позвала Регинлейв. – Проснись! Время пришло!

И Торвард открыл глаза. Глядя в серое небо, он не сразу понял, где он и что с ним. Потом он сел, протер глаза, встряхнул головой и посмотрел на Регинлейв.

– Ну и замерз же я ночью! – с чувством поделился он и похлопал себя по плечам. – Раз уж ты все равно здесь, так хоть погрела бы меня, что ли! Чего они там ночью делали, тролли несчастные, даже огонь поддержать не могли…

Тут он запнулся: на глаза ему попался Вальмар Ореховый, который спал прямо на земле, у края поляны, где располагались дозоры – с копьем в обнимку, положив голову на выступающий корень. Прямо у него на животе сидела рыжая белка и грызла орех, извлеченный из мешочка на поясе – Вальмар очень любил орехи, постоянно носил их при себе и тем заслужил свое прозвище. Но теперь он не просыпался и не замечал этого наглого грабежа среди бела дня! Потом взгляд Торварда упал на тела Торира и Эйка, завернутые в плащи, с щитами под головой.

– Приветствую тебя, о славный герой! – насмешливо сказала Регинлейв. – Тебе пока не так везет, чтобы от поцелуя валькирии очнуться в Валхалле! Пока еще ты на земле, но если бы не я, ты мог бы вовсе не очнуться!

– Мне такая дрянь приснилась! – снова заговорил Торвард, но уже не так уверенно. – Меальт а-Дагда! Как будто из-под каждой кочки лезли мертвецы, и троих убили, Торира и… Так это что… все наяву было? Эй, Халльмунд! – Торвард толкнул товарища. – Просыпайся, а то у тебя вся борода заиндевела!

Но Халльмунд его не слышал. Регинлейв молча смотрела, как Торвард пытается разбудить сначала его, потом Ормкеля, потом Регне – и все безуспешно.

– Это колдовство! – сказала она наконец, когда Торвард встревоженно повернулся к ней. – Ты был точно такой же. Я едва сумела тебя разбудить. Чуть не принялась вспоминать Черные руны и двенадцатое заклинание Властителя! Кто-то очень хочет помешать тебе.

Торвард протяжно просвистел в ответ и снова сел на землю рядом с Регинлейв.

– Я знаю только одно существо, которое и захотело бы мне помешать, и сумело бы все это сделать! – проговорил он чуть погодя. – Дагейда. Она знает, как мне нужен Дракон Битвы. Но она не хочет мне его отдать. Туман, дорога назад, мертвое войско! – вспоминал Торвард. – Кому же, кроме нее, такое под силу? Да еще на Остром мысу у нас вышло дело…

– Я знаю! – сказала Регинлейв. – Но ведь слэттов было вчетверо меньше, чем вас, и я не стала вмешиваться. Ты и без меня неплохо справился, даже убил их вождя.

– Слэттов? – изумился Торвард. – Какие слэтты? Какое вчетверо меньше? Ты что-то перепутала, радость моя! Там был Бергвид! И у него было не меньше народу, чем у меня!

– Какой Бергвид! – насмешливо передразнила Регинлейв. – Там и близко не было Бергвида, уж ты можешь мне поверить! Это были слэтты, люди Скельвира хёвдинга из усадьбы Льюнгвэлир. Ну, тот, знаешь, которого еще звали Медвежий Дух. Который сочинил вам «Песнь о поединке».

– Скельвир хёвдинг! Из Льюнгвэлира! Не может быть! – Торвард в изумлении смотрел в ее прекрасные ярко-синие глаза и не верил своим ушам. – Я же видел Бергвида! Я же видел его своими глазами!

– А перед этим ты никого не видел? Скажем, гадкого старого колдуна, который тридцать лет назад сам себе перерезал горло, чтобы ему удалось хотя бы одно колдовство в жизни? Разве ты его не видел? Забавно было смотреть, как ты кинулся на слэттов, уверенный, что это Бергвид! Кар Колдун показал тебе Бергвида, когда на самом деле это были совсем другие люди! Не думала я, что ты так легко поддашься на обман! Ты же знаешь, что Бергвид – мастер отводить глаза!

– Но почему ты не остановила меня, если видела это? – в досаде и ярости воскликнул Торвард.

– А зачем? – Регинлейв с насмешливой невозмутимостью повела плечом. – Зачем я буду вмешиваться, когда ты сам же просил меня вмешиваться в твои дела поменьше? Разве нет?

Торвард тихо ругался: да уж, просил, было дело! Песнь о валькирии Регинлейв он знал с детства. Когда-то, семь веков назад, она стала возлюбленной Торгъерда, прародителя фьялленландских конунгов. Всю жизнь она защищала его в битвах и дарила ему победы, а когда ему все же пришел срок погибнуть, она выпросила у Одина право так же защищать и охранять его потомков и прямых наследников. Только одного из сыновей каждого очередного конунга, наиболее достойного, она благословляла своим покровительством, и нередко, если сыновей у конунга имелось несколько, именно выбор Регинлейв решал дело. Условий она ставила немало: ее избранник должен быть силен, отважен, доблестен, быть выше всех, отважнее всех, впереди всех! Как сам древний Торгъерд, он должен стремиться только к славе и на ней сосредоточить все свои помыслы. Упоение битвой – вот его единственная радость, залитое кровью врагов оружие – его единственное сокровище, доблестная гибель – единственное счастье, которое для него возможно. И она, валькирия, которая воплощает его победы и его вечную посмертную славу, должна быть его единственной привязанностью и любовью как в земной жизни, так и после. Торвард отвечал почти всем ее требованиям, и поначалу Регинлейв была очень довольна единственным наследником Торбранда конунга. Кроме одного – он не мог быть верен возлюбленной, которой нет постоянно рядом с ним, больше двух месяцев подряд. И в жизни его постоянно находилось множество стремлений и привязанностей, кроме упоения битвой. После нескольких ссор и примирений Регинлейв махнула на него рукой и отказала ему в своей любви. Она продолжала оберегать его в сражениях, но не упускала случая объяснить ему разницу между ним и конунгом Торгъердом.

И сейчас ей выпал отличный случай отыграться за то пренебрежение, которое он смел ей выказывать. Запустив пальцы себе в волосы с обеих сторон, Торвард отчаянно дергал их, будто хотел вырвать.

– Болван! Балбес! Бревно еловое! Треска безголовая! – бормотал он, и можно было догадаться, что все эти лестные отзывы он посвящает себе. – И я его убил? Скельвира из Льюнгвэлира? – Он с надеждой посмотрел на Регинлейв. – Может, все-таки выживет?

Надежда была глупой, поскольку тяжесть собственной руки он прекрасно знал.

– Какое выживет? – Теперь уже Регинлейв посмотрела на него с недоумением. – Он сидел на пиру в Валхалле, когда я спускалась к тебе сюда. Но ты можешь особо не беспокоиться, у него остались только жена и дочь, а из мужчин нет никаких родичей, так что мстить тебе никто не будет.

Но это ничуть не радовало Торварда, и он в бесплодной досаде потирал шрам на щеке, за последние дни заросшей черной щетиной:

– Как я мог так… Ничего себе подрался! А мы-то думали, что перед нами войско Бергвида человек в триста! Лиг лам рэ баотгельтахт! Ну почему ты меня не предупредила, что это никакой не Бергвид! Ты же видела! Ты видела, что я насмерть сражаюсь с человеком, который мне не враг и никогда врагом не был, с которым мне совершенно нечего делить!

– Какая разница! – Валькирия разгневалась, ее синие глаза засверкали пронзительным огнем, волосы взвились, как черный клуб дыма. – Ты удивляешь меня, Торвард сын Торбранда! Воин должен радоваться каждой победе, а он, видите ли, волосы рвет от досады, что убил не Бергвида, а Скельвира из Льюнгвэлира! Это тоже весьма достойная победа, могу тебя уверить, при встрече с ним на поле битвы многим не так везло, как тебе! Кстати, этот Скельвир ходил в тот поход с Хельги ярлом, когда тот убил твоего отца!

– Ну, так что же! Это был честный, законный поединок, при свидетелях и с соблюдением всех обычаев! Даже если бы меня самого так убили – я бы и то не обиделся!

– Истинный воин стремится попасть в Валхаллу, а туда попадают только те, кто пал с оружием в руках, покрыв свое имя славой! Ты оказал услугу этому Скельвиру, а заодно и увеличил собственную славу. И чем же, скажите на милость, ты недоволен?

– Но обо мне теперь будут говорить, что я напал на невинных людей, с большой дружиной, ночью! И правда – напал! А ты смотрела и потешалась!

– Ты сам должен был думать! Ведь твоя мать предупреждала, что у тебя сейчас неудачное время!

– У меня уже лет пять неудачное время!

– Ну да! Фрия Эрхина прокляла тебя, и еще скажи спасибо, что это так мало сказывается! Ты же знал, что сейчас у тебя – время руны Града, а все равно куда-то лезешь и лезешь!

– И ты туда же, Дагда-меальт ит Фид! И они еще хотят, чтобы я женился! – Торвард огляделся, будто искал свидетелей такой редкостной глупости, но хирдманы, несмотря на их громкий и жаркий спор, все так же спали, и даже белка деловито продолжала свой грабеж, понимая, что им не до нее. – Как будто мне вас двоих мало, тебя и матери! Будет еще третья, так я сам на меч брошусь!

– На что ты злишься?

– Ни на что, лиуг лам ит Уайм!

– Я-то вовсе не хочу, чтобы ты женился! Я уже сколько лет тебе говорю: конунг и истинный герой должен быть цельным, должен думать только о своей славе и только к ней стремиться, а не разбрасываться по мелочам и не бегать за девками! А ты что делаешь? Фрия Эрхина прокляла тебя! Но разве ты унялся? И тебе еще мало благородных женщин, ты и рабынями не брезгуешь! И рыбачками! Что ты смеешься? Я знаю, знаю, с кем ты гуляешь по кустам! Достойное занятие для потомка Торгъерда Принесенного Морем!

Торвард и правда усмехнулся, хотя усмешка эта весьма отдавала горечью.

– Надо же! – отрывисто смеясь, он с неким смущением потер шрам на щеке и снова глянул на Регинлейв. – А я и не знал, что ты имеешь привычку разглядывать кусты. Не совсем это пристало обитателям Валхаллы, не находишь?

Смущали и смешили его вовсе не эти упреки, а только ревность валькирии, которая на самом деле «не совсем пристала обитателям Валхаллы». Всякая ревность выглядела в его глазах достаточно глупой, но чтобы валькирия, прекрасная Дева Гроз, ревновала к дочке рыбака Хумре и с небесных высот тянула шею, вглядываясь в кусты Аскефьорда – это просто дико! Этот смех даже немного облегчил ему душу, отогнал досаду из-за дурацкой ненужной битвы на Остром мысу и из-за напоминания о проклятье Эрхины, к которому он относился очень болезненно.

– Ну, если я ни на одну глядеть не буду, откуда же мне наследника брать? – снисходительно продолжал Торвард, и его досада на Регинлейв, после того как она повела себя так глупо, почти прошла. Бывало, что стремление к славе как к единственной цели провозглашал в гриднице Аскегорда он сам, а ему хором отвечали: «А где ты возьмешь наследников?»

– Эти девки тебе наследника не дадут! Их сыновья не могут быть твоими наследниками! Тому, кто был бы доблестен до конца, родила бы сына я сама, как я родила его для Торгъерда! – с гордостью заявила валькирия.

Торвард промолчал. Конечно, Хейле, Альве и Хеде, с которыми он водился в Аскефьорде, до прекрасной Регинлейв очень далеко, но зато они всегда под рукой, всегда в восторге от него и их можно обнимать не через кольчугу…

Поглядев ему в глаза и легко прочитав эти мысли, Регинлейв оскорбленно отвернулась. Нет, год за годом он все меньше и меньше оправдывал ее надежду найти в нем нового Торгъерда. Когда-то, лет десять назад, юный Торвард сам был в безумном восторге от Регинлейв и соглашался, что истинному герою, которым он твердо намеревался стать, не нужно в жизни ничего, кроме славы, и никого, кроме валькирии. Но чем больше он взрослел, тем больше других забот и стремлений у него появлялось. В первый раз они поссорились всерьез вовсе не из-за «девок», а из-за его отказа идти в поход на остров Придайни, который тогда, при смене местных владык, можно было пограбить. Но Торвард отказался, потому что его отец сам ушел в поход и Фьялленланд оставался без защиты. А ему не нужна была слава и золото чужих земель, отравленные опасением, что в Аскефьорд тем временем придет другой, заморский герой, разорит все жилища и утащит в рабство и рыбаков, и их дочек, которых он, Торвард сын Торбранда, обязан защищать. Регинлейв его не поняла. Оддбранд Наследство, мудрый старик, побывавший чуть ли не на самом краю света, как-то сказал: мужчина снаружи твердый, а внутри мягкий, а женщина, наоборот, снаружи мягкая, а внутри твердая, поэтому они уравновешивают друг друга. Торварду понравилось это выражение, и он его запомнил. Регинлейв, преисполненная чисто мужских стремлений и качеств, была твердой внутри и снаружи, и любовь ее, напоминавшая упоение славной смерти, его не согревала. То ли он к двадцати восьми годам так и не дорос до Торгъерда Принесенного Морем, то ли он просто рос в другую сторону.

– Так что ты думаешь делать? – спросила Регинлейв через некоторое время. – Оставаться здесь и ждать, пока возвратится Бальдр и весна пробудит твою дружину от зимней спячки? Пойдешь назад?

Торвард помолчал, потом покачал головой:

– Пойду вперед. В этот раз был не Бергвид, но он-то никуда не делся. Все равно он где-то шарит по морям, и когда-то я должен буду его убить. Драконом Битвы, если уж нельзя иначе.

– Ну, как хочешь. – Валькирия несколько смягчилась, поскольку этот ход рассуждений отвечал достоинству истинного героя. – Хочешь, я попробую разбудить их? Я вспомнила заклинание!

Торвард посмотрел на хирдманов, спящих у остывшего костра.

– Нет, пожалуй, пусть лучше спят. Против Дагейды они мне не помогут. Только вот…

Оставлять их здесь одних, таких беспомощных и беззащитных в колдовском беспробудном сне, совсем не хотелось.

– А мне думается, что за них можно не бояться! – сказала Регинлейв. – Квитты сюда не ходят, у них Пестрая долина считается дурным местом.

– И правильно. А Дагейда?

– У Дагейды хватило бы сил приказать вон тем валунам затоптать вас всех, пока вы спали. Но мне думается, что она их не тронет. Твои люди ей не опасны. Ей опасен ты!

– И если уж мне придется с ней встретиться, лучше, чтобы они этого не видели, – тихо проговорил Торвард.

Глава 3

Скельвир хёвдинг лежал в опочивальне, одетый в свои лучшие цветные одежды, с мечом в сложенных руках. Вчера его привезли, на послезавтра назначили погребенье, и на поле, где хоронили предков Скельвира, уже готовили основу кургана с погребальной ладьей.

Ингитора сидела на ларе, сбоку от высокой лежанки. В темноте покоя только маленький фитилек в плошке тюленьего жира освещал голову мертвеца. Лицо его было открыто, но Ингитора с трудом могла поверить, что это отец. Ей все казалось, что произошла какая-та страшная, нелепая ошибка, что отец ее где-то в другом месте, а тело, лежащее на его постели, – что-то совсем другое. Скельвир хёвдинг слишком изменился перед смертью. Хирдманы рассказали, что в бою он получил сильный удар в живот и несколько дней мучился, прежде чем умереть. Вот почему старая Ормхильд увидела его дух только за день до возвращения корабля – он умер не вместе с другими, а уже неподалеку от дома. Только его одного привезли хоронить в Льюнгвэлир: остальных погибших, двадцать одного человека, похоронили в чужой земле, на следующей стоянке «Медведя». После битвы уцелевшие, перевязав раненых и собрав убитых, еще до рассвета подняли парус и отплыли обратно на восток, через Туманный пролив к Хорденланду, и пустились плыть домой тем же путем, который совсем недавно проделали на юго-запад. «И ты можешь себе вообразить, йомфру, как весело нам было плыть с этим кораблем мертвецов!» – сказал ей Оттар, но Ингитору это ничуть не утешило.

За те тяжкие дни Скельвир хёвдинг сильно исхудал, лицо его теперь было серым, как зола, вокруг глаз темнели страшные черные круги, на белых губах виднелись отпечатки зубов. Она может его видеть, а он ее нет. Она может говорить с ним, но он ей не ответит. Дух его уже в Валхалле, это серое тело в погребальной ладье отплывет под землю кургана, и отец, живое единство того и другого, отныне будет жить только в ее мыслях. Ингитора не плакала, она почти не чувствовала своего горя – ее оглушило и заморозило, она только осознавала свое новое положение, но еще не ощущала его. Казалось, вот похоронят это тело – и все будет как прежде, и отец вернется, живой и веселый, как был. И только когда всплывала мысль, что после похорон не будет уже никакого отца, даже такого, не будет никогда, – вот тогда в глазах темнело и мерещилось, что вокруг нее глухие черные стены.

Отец находился рядом с ней всегда, сколько она себя помнила. Ее воспоминания о детстве начинались с возраста около года, а лет с трех делались уже связными и отчетливыми. И она прекрасно помнила, как уже в три года ездила с отцом, сидя перед его седлом, везде: на тинги, в гости, по делам – всюду, кроме дальних походов. Скельвир любил свое единственное дитя и почти не расставался с ней, а по округе, когда бывал дома, он разъезжал немало: такого знатного, умного, сведущего человека уважали и ценили везде. Никто лучше Скельвира не разбирался в законах, и вот уже лет двенадцать он носил почетное звание годи, то есть жреца, истолкователя законов и предводителя местного тинга. Без него не могло состояться ни одно праздничное жертвоприношение, ни одно судебное разбирательство в округе Льюнгвэлир, и даже те, против кого выносилось решение, не могли упрекнуть его в несправедливости. Любезный, дружелюбный, красноречивый, он был желанным гостем в каждом доме, и везде его сажали на самое почетное место. Никогда он не являлся в гости без подарка, подавая пример великодушия и щедрости, и сам принимал гостей чаще всех в округе. В битве, на суде или на пиру, он проявлял себя одинаково находчивым и удачливым.

Не кто другой, как он, Скельвир хёвдинг из Льюнгвэлира, сложил «Песнь о поединке Торбранда и Хельги» или, как ее еще называли «Песнь о поединке на Золотом озере», которая в последние несколько лет широко прославилась по всему Морскому Пути. Скельвир хёвдинг сам был в дружине Хельги ярла, когда тот ходил на Квиттинг за невестой, и видел все своими глазами! Его песнь стоила самого события и принесла ему заслуженную награду: золотой кубок от Хеймира конунга, два золотых обручья весом в марку каждое и трех отличных коней от Хельги ярла, два хороших меча с богато отделанными рукоятями, два щита и прекрасную кольчугу говорлинской работы – от фьяллей. Она была на нем в том бою на Остром мысу, но не спасла от удара обломанного копейного древка! И нанес удар сын того самого Торбранда конунга, которого Скельвир так прославил в своей песне! Можно ли вообразить такое коварство, вероломство… такую неблагодарность, наконец! А Ингитора еще так ликовала, слушая рассказы обо всем этом, рассматривая подарки! И то и другое служило приятным доказательством значительности Скельвира хёвдинга из Льюнгвэлира для Морского Пути, и Ингиторе, когда она слышала: «И тогда я сказал конунгу…», казалось, что и сама она живет на горе в самой середине мира, куда сходятся все его нити и устремлены все его взоры. Льюнгвэлир со Скельвиром хёвдингом и был серединой мира, а без него разом превратился в жалкий закоулок!

Гордясь славой своего отца, Ингитора на память знала все его песни и лет с двенадцати сама начала складывать стихи – поначалу это было лишь игрой, и первую хвалебную песнь она сложила в честь своей старой и облезлой деревянной куклы по имени Снотра. Но кукол Ингитора вскоре забросила, целиком отдавшись игре в созвучия, и Скельвир хёвдинг охотно обучал ее искусству скальда. Все «девять искусств» благородного человека ей, как женщине, оставались недоступны, но половиной из них она овладела: ее острому и гибкому уму, ее крепкому здоровому телу легко поддавались и лыжи, и плавание, и руны, и стихи, и тавлеи, в которые она нередко обыгрывала отца. Но страсть подбирать созвучия владела ею сильнее всех прочих увлечений. Уже в четырнадцать лет она на память знала все правила, по которым складывают стихи, и восхищала домочадцев ловкими висами на все случаи жизни.

Она жила очень счастливо и никак не ждала, что это счастье оборвется безо всяких предчувствий и предвестий, так нелепо и внезапно. Слэттенланд ни с кем не воевал, их род тоже ни с кем не о враждовал. Скельвир хёвдинг ехал даже не дань собирать, что чревато известной опасностью со стороны как самих данников, так и разных охотников до чужого добра, которых полно на морях. Он направлялся просто в гости, просто к Рамвальду, конунгу кваргов, который тоже ценил его и хотел видеть у себя на зимних пирах. Все ждали, что Скельвир хёвдинг вернется из этого похода с новой славой и новыми подарками за хвалебные висы в честь конунга кваргов, и так оно и случилось бы, если бы ему не встретился…

Скрипнула дверь, в опочивальню вошла старая Ормхильд. В руках она несла пару кожаных башмаков, вышитых особыми узорами – башмаки Хель.

– Пора обувать хозяина в дальнюю дорогу! – бормотала старуха. – Идти ему далеко. Пожалуй, мы с ним и не свидимся больше!

Вслед за старухой в опочивальню вошли фру Торбьерг и Оттар. Хирдман нес факел, и покой сразу осветился. Оттар вставил факел в железную скобу на стене. Стали видны раскрытые сундуки, из которых были вынуты и разложены по лежанкам одежда и другие вещи Скельвира хёвдинга, которые положат с ним на ладью.

– Так значит, ты уверен, что это был Торвард конунг? – спросила Ингитора у Оттара. – Торвард Рваная Щека? Ты настолько уверен, что можешь поклясться?

– Что толку клясться? – Оттар пожал плечами. В эти дни, оставшись чуть ли не старшим мужчиной в усадьбе с двумя погруженными в тяжкую скорбь женщинами, он тоже выглядел хмурым, но не опускал рук и не утрачивал своей обычной деловитости. – Да, я могу поклясться, если тебе так будет легче, но что это меняет?

– Разве ты когда-нибудь раньше видел Торварда конунга? Ты же не бывал во Фьялленланде.

– Не надо там бывать, йомфру, чтобы знать такие вещи. Торварда конунга легко узнает кто угодно по всему Морскому Пути. Он слишком приметный человек. Я своими глазами видел его лицо, видел шрам у него на щеке. А уж этот шрам всему свету известен!

– Но ведь была ночь!

– Да, но луна светила так ярко, что можно было каждый волос разглядеть. И свет падал прямо на него. Было же полнолуние. Я видел его черные волосы, и накидку из собольего меха, и пояс с серебром, и рубаху… Ну, какого она цвета, я не могу сказать, то ли синяя, то ли зеленая, но тоже из крашеного полотна. Он всегда ярко одевается даже, в походах, чтобы его не спутали с другими, хотя его и так не очень-то спутаешь!

– Но чего он от вас хотел? – опять спросила фру Торбьерг, как будто, задавая этот вопрос в десятый раз, могла все же получить ответ. – Это просто невероятно!

В эти тяжкие дни фру Торбьерг хранила стойкую невозмутимость: она любила и уважала мужа, но не собиралась развлекать соседей зрелищем своего горя. Пылкостью и открытостью души Ингитора пошла в отца, и они с матерью часто ссорились по всяким мелким поводам, потому что плохо понимали друг друга.

Оттар пожал плечами. Он знал не больше них, а тратить слова даром не считал нужным.

– Но должен же он был чего-то хотеть! – в негодовании воскликнула Ингитора, как будто от этого что-то менялось. – Он хотел вас ограбить, или взять в плен, или вы чем-то его обидели, задели? Может, не сейчас, когда-то раньше? Или где-то говорили о нем что-то нехорошее? Или они хотели захватить наш корабль? Он хоть что-то сказал?

– Он не сказал нам ни слова, йомфру! – с усталостью и легкой досадой отозвался Оттар. – Ни единого слова! Они просто построились и пошли на нас. Если бы Асвард и Гейр не заметили их вовремя, они напали бы на нас спящих и перебили бы всех до одного! Они набросились, как берсерки.

– Как же вы уцелели?

– Сам не знаю! – Оттар пожал плечами, словно был недоволен. – Нас быстро смяли, хёвдинга не было видно, и мы отступили.

– И они не преследовали вас? Очень странно!

– Ты права, йомфру, это странно! Но я говорю правду, и любой из дружины подтвердит. Мы вернулись к своей стоянке, и они не искали нас там. Мы вернулись даже на то место и стали подбирать раненых и убитых, мы нашли хёльда, и я сам осматривал его, но они к нам больше не подходили, как будто нас прятало какое-то колдовское облако! Я не колдун и не ясновидец, я ничего не понимаю! Но я рассказываю то, что было. Как это понять – не спрашивай меня!

Иней покрыл Волосы Скельвира, Смерти роса На теле мужа! Падают слезы На мужа горячие, Жгут его грудь, Горем наполнены![8] —

запела старая Ормхильд, прохаживаясь вокруг лежанки в направлении против солнца. Ах, не таких песен в свою честь заслужил Скельвир хёвдинг! Ингитора вскочила и выбежала прочь из спального покоя. Она не могла больше оставаться рядом с этим! Грудь сжимало чувство острой боли, и слезы неудержимо текли из глаз, ей хотелось быть подальше от всех, там, где ее никто не увидит.

Она бродила над обрывом морского берега, кутаясь в накидку, и ей даже приятен был резкий, холодный осенний ветер, пронзающий насквозь. Тело чувствовало то же, что и душа, и от этого они как бы лучше понимали друг друга. Иногда Ингитора присаживалась на тот или другой камень, устланный сверху ровным слоем мха, как покрывалом, и сидела, глядя на воду фьорда и дальний берег, пытаясь привыкнуть к миру, в котором больше нет отца. Но ничего не получалось: чувство потери висело над головой, сам воздух с болью входил в грудь.

В битве пал отважный воин, вечна память в сердце верном…

Могла ли она вообразить семь лет назад, когда складывала первые хвалебные песни в честь своей куклы Снотры, что это искусство понадобится ей для поминальной песни по собственному отцу! Отомстить за его подлое, беспричинное, ночное убийство она не могла, и поминальная виса была последним и единственным, что она могла для него сделать. Глаза ее опухли от слез, платок прятался в рукаве жалким мокрым комочком, но мозг ее кипел, и трудное дело стихосложения шло быстро и четко. «Очень длинно! – бывало, говорил ей Скельвир хёвдинг. – Можно заснуть. Надо короче, короче, чтобы песня была такой же быстрой и сильной, как подвиги Сигурда!» Ингитора спорила, защищала каждую строфу и доказывала, что без нее никак нельзя обойтись, но потом ухитрялась все-таки то же самое содержание уложить в меньшее количество строчек, и так действительно получалось лучше! «Настоящая виса должна быть как узорный пояс, сплетенный из плотных кожаных ремней! – учил ее Скельвир хёвдинг. – Чтобы все в ней было плотно, крепко, прочно, тесно и красиво! Чтобы ни одно слово в ней не болталось, чтобы ничего нельзя было ни прибавить, ни отнять!»

«…Скельвир хёвдинг знатен родом… Славен Скельвир в землях слэттов…» Она подбирала, сравнивала, отбрасывала некрасивое или неподходящее, и это напоминало труд мойщика золота: хорошие строки откладывались на дне памяти, а негодные, легковесные, уносились течением мыслей.

Она добрела до самой горловины фьорда, и перед ней открылось море. Вдоль морского обрыва выстроились поминальные камни ее предков: прекрасно видимые с проплывающих кораблей, они стояли как доблестная и бессмертная стража, днем и ночью охраняющая Льюнгвэлир. Вытесанные в основном из розоватого гранита, в виде щита или в виде лодки, поднятой стоймя, они были хорошо знакомы Ингиторе, и она наизусть знала их стихотворные надписи, вырезанные на причудливо переплетенных лентах. Пока она была совсем маленькой, отец за руку водил ее к поминальным камням, показывал резных зверей и драконов и рассказывал, о ком здесь написано. «Этот камень поставили по сыну своему Салигасту Хагирад и жена его Алагуд. Он погиб на Проливных островах, тому уже триста лет. А этот камень поставил Сторлейв, сын Фраварада, по Ингимунду, своему брату. А этот, самый яркий и красивый, воздвигли Асмунд и Фино по своему отцу Ингимару. Он собирал дань со свартобардов и там погиб». И каждый раз, даже когда она все это уже знала, Ингитору пробирала жуткая и сладкая дрожь при виде старых, обветренных камней, древних, почти нечитаемых рунных цепочек, скрывавших диковато и коряво звучащие старинные имена, каких теперь уже нет – имена ее предков. И казалось, что сами Хагирад и жена его Алагуд, Фраварад, Ингимунд и прочие стоят где-то рядом и смотрят на нее из прошедших веков… Ингитора вспоминала те давние прогулки и тут же старалась прогнать воспоминание, чтобы не расплакаться опять. Казалось, и сейчас где-то рядом та маленькая девочка, еще не умеющая разбирать руны, и ее отец, веселый, добрый, совсем еще молодой…

«…Враг напал, укрывшись тьмою… Грозный враг, презрев обычай…» В глаза Ингиторе бросилась знакомая фигура, высокая и худощавая, бредущая вдоль обрыва со стороны усадьбы. Не дойдя до Ингиторы нескольких шагов, Асвард остановился под кривой тонкой сосной, обтрепанной морскими ветрами.

– Что ты здесь бродишь, как дух? – спросила Ингитора.

– А ты что сидишь здесь одна, йомфру? – спросил Асвард. Его волосы трепал ветер, под глазами залегли нездоровые тени.

– Я сочиняю.

– И как?

– Ничего.

– Ты не видала Асгерд? Что она?

– Она в доме. Чешет шерсть. Гудрун присматривает за ней. Не думай, что ты один о ней беспокоишься.

– Не забывай, йомфру, что Гейр был не только ее сыном, но и моим племянником, – беззлобно сказал Асвард.

Ингитора смутилась: она и правда позабыла об этом. Как-то так сложилось: мужчины сражаются и умирают, женщины ждут и плачут.

Асвард сел на землю и стал смотреть в море. Не оборачиваясь, он продолжал:

– А ведь она не знает всего того, что знаю я.

– Что ты знаешь? – быстро спросила Ингитора. Бедам от этого похода не предвиделось конца. – Ты говорил, что он умер от удара копьем в спину. От одного удара и не мучился. Или это не так?

– В таком деле я не постеснялся бы солгать его матери, но это правда. Он умер от одного удара в спину. Здесь дело в другом.

Ингитора молча ждала продолжения. Асварду, видно, очень хотелось поделиться.

– Я не смог один донести его до корабля, – сказал он чуть погодя. – Бьярни помогал мне. И когда мы выносили его на берег на следующей стоянке, чтобы похоронить, было то же самое.

Ингитора не ответила, но ей стало неуютно. Всякий знает, что, если мертвец кажется очень тяжелым, значит, он не будет спокойно лежать в могиле.

– Если бы я видел того славного воина, который поднял на копье подростка, почти мальчика, я бы уж не позволил ему этого сделать. Я же велел ему сидеть возле корабля! – В бессильной досаде Асвард ударил кулаком по земле. – Но в нем кровь нашего отца. Усидеть на месте во время битвы он не мог. И теперь Асгерд не утешится, даже если я перебью всю племя фьяллей с Торвардом конунгом во главе. Гейра этим не вернешь. А ее горя не облегчит то, что матери фьяллей заплачут вслед за ней. О, хоть бы Фрейр и Фрейя послали ей другого ребенка! Она еще достаточно молода.

Ингитора отвернулась: слова Асварда задели еще одно больное место. Кроме горя самой потери ей еще придется мириться с бесчестьем угасающего рода. Подлое убийство такого знатного человека, как Скельвир хёвдинг, требовало отмщения. А для мести нужен мужчина. Которого нет.

Асвард пару раз оглянулся на замолчавшую девушку. Брови ее были немного сдвинуты, пристальный взгляд устремлен в морскую даль. От морского ветра на щеках ее розовел румянец, глаза казались одного цвета с серо-голубым небом, рыжеватые, мягкого и глубокого оттенка волосы блестели. Даже горе не притупило оживленной пылкости ее нрава, которая словно бы освещала изнутри ее лицо, так что даже сейчас она казалась очень красивой, несмотря на заплаканные глаза и порозовевший кончик носа. По-прежнему в ее лице отражалось что-то твердое, светлое, устремленное вперед, как будто на ее белую кожу постоянно падает луч света из Альвхейма.

Подперев щеки кулаками, она смотрела на другой берег фьорда и совсем забыла об Асварде. Поднявшись, он побрел к усадьбе, а она даже не заметила. «Шел на бой без страха Скельвир…»

* * *

Возвращаясь, в воротах Ингитора разминулась с Оттаром: фру Торбьерг послала его к соседу, Гриму Горбушке на хутор Брем, который располагался на краю большого леса, называемого Сосновые Бугры. Грим бонд еще с прошлого года остался должен Скельвиру марку серебра, и теперь, перед большими расходами поминальных пиров, эта марка пришлась бы очень кстати.[9]

Вернулся Оттар уже в темноте, без денег и очень злой.

– Этот подлец рассказывает, что год, дескать, выдался неурожайный и он не может выделить марку серебра! – рассказывал он фру Торбьерг. – Дескать, если вам очень надо, он может наскрести два-три эйрира, но никак не больше.

– Но он же продал шерсть! – возмутилась фру Торбьерг.

– Я ему говорил, что он получил за шерсть, а он сказал, что цены упали и ему самому до весны не дожить на эти деньги.

– Но срок прошел еще летом!

– Это я тоже ему сказал. А он сказал, что ничего не может поделать. Что ему не так повезло, как он надеялся.

– Но когда-нибудь он отдавать собирается?

– Сказал, что, может быть, будущим летом.

Фру Торбьерг помолчала, усилием воли стараясь сохранить невозмутимость. Но мысли ее были совсем не спокойны.

– Вот, так и следовало ожидать! – с суровой горечью сказала она чуть погодя. – Скельвиру хёвдингу он ни за что не посмел бы так ответить! Скельвир хёвдинг пожалел его и отложил уплату до осени, а он теперь думает, что раз хозяина нет, то платить долгов вовсе не обязательно, а на тинге… Что мы сделаем с ним на тинге, две беззащитные женщины? Что я, вдова, сделаю с этой скотиной? Вызову на поединок? Теперь каждый может сделать с нами что хочет!

– А хотя бы и на поединок! – гневно ответила Ингитора. – Существует же «сиротское право», и пусть кто-нибудь посмеет мне отказать! Я им не какая-нибудь Фрида с хутора!

– Не говори ерунды! – Фру Торбьерг отмахнулась. – Марка серебра – не такие уж деньги, чтобы устраивать тут целое зрелище для всей округи! Все будут только смеяться, если увидят тебя или меня с мечом в руках!

– Можно выставить бойца, – негромко подсказал Оттар.

– Кого?

– Да хотя бы меня, хозяйка. Я не стоил бы дружбы Скельвира хёвдинга, если бы не сумел одолеть такого противника, как Грим из Брема, и дал бы в обиду его жену и дочь.

– Оставь! – Фру Торбьерг отмахнулась. – Этого нельзя сделать раньше тинга, тинг же только весной. А деньги нужны сейчас.

Ингитора возмущалась: она не привыкла к такому обращению, и у нее не укладывалось в голове, что какой-то там Грим из Брема, где весь двор меньше, чем их хлев, может нарушить обязательство перед самим Скельвиром хёвдингом! Даже мертвый, отец в ее глазах оставался сильным и уважаемым человеком, и она не понимала, как смеет Грим или кто-то другой идти против его воли, когда он сам даже еще не погребен! Но хоть она и была умна, в этом деле Грим Горбушка соображал получше нее.

На другой день в Льюнгвэлир приехали гости из усадьбы Мьельке: Фасти хёльд со своей матерью фру Торунн. Встречала их одна Ингитора: фру Торбьерг уехала к Асмунду хёльду в Эльвефалль, чтобы купить там хорошего бычка и свинью для завтрашнего угощения. Гостей на поминальный пир ожидалось много, продлится он не меньше трех дней, а своей скотины, которую можно было на это выделить, не хватало. Оттар, Асвард и Бьярни поехали с хозяйкой, и Ингитора осталась в доме с Траином и челядью, присматривать за приготовлениями.

– Пора и тебе руки к делу приложить! – говорила ей мать, собираясь. – Теперь нам уже не до стихов, надо за ум браться! Отец был твой, и нечего тебе сидеть, как Гудрун над Сигурдом,[10] когда я с ног сбиваюсь! Смотри, чтобы хлеб не подгорел, чтобы горох перебрали, и чтобы сливки снимали как следует, а то Асгерд сама себя не помнит и на нее надежды никакой! Чтобы доски к скамьям не поломали, у нас больше нет денег на новые, и чтобы все ковры как следует вытряхнули прежде, чем вешать. И чтобы рыбу… Ну, это знает Вигдис, это ты не умеешь, только напомни ей про селедку, и чтобы она горчицы не переложила!

У Ингиторы кружилась голова от всех этих наставлений, и ее безмерно раздражала сама необходимость во все это вникать. Никакие наказания на свете сейчас не казались ей хуже этих обязанностей помнить про селедку, ковры, хлеб, сливки! Тролли бы все это взяли! Она всегда была равнодушна к хозяйству, и ей даже как-то нелепо казалось забивать голову всей этой мелочью и бегать из курятника в погреб, а из погреба в кладовку, точно какая-нибудь Фрида с хутора, с вытаращенными от усердия глазами! В душе Ингитора считала, что свой вклад в поминальный пир внесла хвалебной песней об отце. Но даже если бы весь мир с этим согласился, ни ковры, ни селедка все равно не смогли бы сами о себе позаботиться. А тут еще Хьяльти бонд из Коровьей Горки явился на кухню с двумя какими-то троллями, принесли три мешка битой дичи, всяких там зайцев, глухарей, куропаток, и прочего и требуют, чтобы у них это все купили!

– Да ты не в прошлом ли году набил всю эту дрянь, Хьяльти? – воевала с ними Вигдис, главная распорядительница на кухне. – Да ты им в глаза посмотри – они же вот-вот провоняют!

– Да ты глянь – тут же одни самочки! – втолковывал ей плутоватый охотник. – Самые вкусные!

– Про вкусных самочек ты вон Хрольву расскажи, он тебя поймет! А мне ты зубы не заговаривай! Ты их, поди, уже полмесяца по усадьбам таскаешь, шеи вон все пересохли, глаза провалились, перо на брюхе все повылезало! Это уже только собакам выкинуть!

Хьяльти с приятелями клялись, что дичь еще шевелится, а Ингитора чуть не зарыдала от тоски: она не знала, как отличить свежую дичь от несвежей, и не имела ни малейшего желания этим заниматься! Вся эта возня, вместо того чтобы отвлечь, делала ее боль еще сильнее, и ей хотелось кричать от горя, которое, кроме самой утраты, еще и обрекает ее на все это!

Когда появились Фасти хёльд с мамашей, Ингитора даже обрадовалась, что у нее есть повод отвлечься от кухни и посидеть немножко в гриднице, где под ее присмотром и со всякими предосторожностями уже укрепили праздничные резные доски на скамьи. Сам Фасти был рослым мужчиной лет тридцати, овдовевшим три года назад; у него имелась небольшая рыжевато-русая жидкая бородка и такие же усы, из которых пухлые розовые губы выпячивались далеко вперед, как будто хотели выпутаться из растительности на простор. Фру Торунн была, наоборот, маленькой, но полной женщиной лет шестидесяти, с белым круглым лицом и карими глазами, разговорчивой, увлеченной всяческими новшествами, всегда знающей, что и как надо делать. Ингитора не сомневалась, что сегодняшнюю поездку в Льюнгвэлир, куда их звали на поминальный пир, но завтра, придумала именно она.

Усевшись, фру Торунн расхвалила убранство гридницы и тут же принялась бойко давать советы: одни из них Ингитора не понимала, другие ей казались нелепыми. У фру Торунн имелись свои способы делать все на свете, и, как ни мало понимала в хозяйстве Ингитора, даже она видела, что многие замыслы соседки никуда не годятся.

– Говорят, Грим из Брема не хочет отдавать вам свой долг? – заговорил потом Фасти хёльд. – У них тогда на кухне сидел один наш пастух, так он слышал.

– Да, какие же бессовестные люди бывают! – оживленно заговорила фру Торунн. – Какие же бессовестные, просто подумать страшно! Им бы только на чужом горе нажиться! Нет чтоб проявить участие, помочь чем-нибудь вдове и девушке! Думают: ничего, теперь на них управы нет, можно делать что хочешь! Какие же бессовестные! Этот Грим, он вообще мастер долги зажимать, ему уже никто и не давал. Скельвир хёвдинг, конечно, другое дело, ему-то попробовал бы кто не отдать!

– Мы с ним еще на тинге поговорим! – сказала Ингитора. Ей было не легче от этого «сочувствия», а совсем наоборот: каждое слово фру Торунн заново напоминало ей об их нынешнем унижении. – Если он не образумится, то мы устроим поединок!

– Ну, должно быть, расходы у вас и сейчас большие, да? Такую кучу народа накормить, это же недешево стоит!

– Конечно.

– Можно бы помочь, если бы… – неуверенно начал Фасти и посмотрел на свою мать. – Мы могли бы, из уважения к Скельвиру хёвдингу… Мы переймем его долг на себя: я дам вам марку, а Грим будет должен мне. Или еще лучше: я поеду к нему и выбью из него эти деньги! – Фасти оживился, как будто эта мысль пришла ему в голову именно сейчас.

Он посмотрел на мать, и она закивала: дескать, начал, так не останавливайся.

– Лучше бы подождать, пока фру Торбьерг будет… – заикнулся он, но фру Торунн ответила:

– Йомфру Ингиторы это скорее касается, чем фру Торбьерг. Ведь фру Торбьерг теперь причитается только ее приданое и свадебные дары, своего у нее в этом доме теперь уже нет. Тут теперь йомфру Ингитора хозяйка, она все и решает. Конечно, потом с матерью ей надо будет посоветоваться.

– Я думаю, моя мать на оба решения согласится, – заметила Ингитора. Ей казалось вполне естественным, что Фасти хёльд берет на себя труд помочь им, и ее только коробило, что они стали нуждаться в помощи посторонних.

Но оказалось, что они говорили о другом.

– Вот, йомфру, плохо вам теперь без хёвдинга! – начал снова Фасти. – Что вы остались, две женщины? Любая свинья теперь над вами издевается. Вот если бы ты замуж вышла, тогда, конечно, муж приглядел бы. Вот я, например. Приеду я к Гриму, а он мне скажет: а твое-то какое тут дело, Фасти хёльд? Знай всякий себя. А я бы ему сказал: дескать, женюсь на йомфру Ингиторе и долг в ее приданое пойдет. Вот тогда бы было как у людей.

– Что ты такое придумал? – Ингитора даже усмехнулась, как ни мало ей хотелось сейчас смеяться. – Замуж? За тебя? Чтобы ты взыскал с этого бессовестного Грима мою марку серебра? Что-то это очень странно! Ты думаешь, что я продам себя за жалкую марку серебра, чтобы ты потом с мои приданым получил в двадцать раз больше? Люди сказали бы, что я продешевила! И Грим первый бы надо мной посмеялся! Ему я пожалела марку, а все наследство и себя в придачу отдала человеку, который…

«Который ничем не лучше его!» – хотела она сказать, но воздержалась, потому что Грима уже обозвала бессовестным, а Фасти как-никак был у нее в гостях.

Фасти хёльд понял, что она имела в виду, но ничуть не обиделся, а только слегка пожал плечами:

– Все равно по-старому ты, йомфру, жить уже не будешь. Старого уж не вернешь. Я-то понимаю: раньше ты с отцом и по пирам разъезжала, и по тингам, и стихи сочиняла, и на кухне тебя никогда не видели, и всякие ярлы заморские у вас тут зимовали и на снегу боролись, кому из них ты пива вечером будешь подносить!

– Да уж, я помню, как хёвдинг говорил! – смеясь, вставила фру Торунн, и ее живые карие глаза заблестели безо всякого намека на скорбь. – Что, дескать, когда йомфру Ингиторе придет пора замуж выходить, он созовет женихов со всего Слэттенланда и устроит между ними состязание. И что, дескать, кто всех одолеет, тот и получит твою руку и усадьбу в приданое! Половину, пока он жив, и вторую, когда умрет! Да теперь чего уж вспоминать!

Ингитора едва не задохнулась от острой боли, которую вызвали в ней эти слова, и только гнев на бессовестную дуру помог ей сдержать слезы. Да уж, чего вспоминать, как счастливо она жила при отце, когда его нет и ей приходится иметь дело с такими людьми!

– Да уж, что миновало, того не вернешь! – согласился Фасти хёльд. – Был бы у тебя брат, ну, тогда другое дело. А так, мы законы-то тоже знаем. Раз наследника у Скельвира хёвдинга нет, значит, две трети конунгу пойдет, а одна треть – тебе в приданое. Вот и распоряжайся!

– Мой род достаточно знатен, чтобы я сама имела право наследовать все, чем владел мой отец! – с надменностью, которую даже усилила их бесчувственная наглость, ответила Ингитора.

– Да, но ведь сперва конунг должен это признать! Он решит, хорош твой род или не хорош, чтобы столькими-то землями распоряжаться!

– А конунги наши всегда были скуповаты! – весело подхватила фру Торунн. – И надо род вести от звезд и месяца, чтобы они признали, что девушка может сама наследовать! Две трети от такой усадьбы и конунгу пригодятся!

– Ну, и с одной третью от такого-то богатства можно много сделать! – утешил Ингитору Фасти хёльд. – А я хозяин хороший, другого про меня никто не скажет, обойди хоть всю округу до самого Эльвуса. Мне если приданое с женой взять марок десять, то я бы тоже и скотину завел, и корабль, и расторговался бы, и стал бы со временем, годов через десять, ничуть не хуже Скельвира хёвдинга. Так что, по-нашему, я тебе очень даже стоящее дело предлагаю.

– Конечно, девушке это очень даже хорошее предложение! – с веселым смехом подхватила фру Торунн, блестя своими желудево-карими глазами. – Замуж выходить надо, так чего же лучше: остаться в своей округе, где все тебя знают, уважают, среди хороших людей, с хорошим мужем!

Ингитора молчала, сжимая губы и страстно желая, чтобы говорливая фру Торунн мгновенно оказалась где-нибудь не ближе Эльвуса, и ее долговязый сынок тоже. Как объяснить барану, что он никогда не станет оленем, даже если и получит его рога в приданое за женой?

– Вот тогда можно бы и помочь! – закончил Фасти хёльд. – Ты, йомфру, поговори с матерью, как она вернется.

– Мой отец совершал более значительные подвиги, не спрашивая заранее, что он за это получит! – ответила Ингитора, и хотя она старалась говорить спокойно, в голосе ее слышалось презрение. – Он сражался, он собирал дань для конунгов, он сопровождал их в опасных походах, не торгуясь заранее, оправдает ли награда такие труды! А ты готовишься проехаться до края Сосновых Бугров и поговорить разочек с Гримом, и требуешь за это целых десять марок серебра, да еще и жену в придачу! Многие скажут, что ты дорого запрашиваешь!

– Так все равно же ты отдашь, не мне, так конунгову ярлу, что приедет за наследством! – втолковывал ей Фасти, ничуть не обижаясь, поскольку понимал, что дочь Скельвира была воспитана в баловстве и надменности, а от этого не так быстро отвыкают. – Все равно, так Хеймир конунг даст тебе жениха. Кого-нибудь, кого ты и не видела никогда, и никто тебе не обещает, что он будет лучше меня.

– Но кто же его знает, кого тебе даст в мужья конунг? – опять затараторила фру Торунн. – Может, какого-нибудь берсерка! А здесь ты точно знаешь, что Фасти – хороший хозяин, рассудительный, справедливый человек, и все в округе его уважают! И он сам тоже других уважает, не задирает нос почем зря!

Против всего этого возразить было нельзя, но почему-то при виде Фасти хёльда Ингитору томила мучительная тоска, хуже зубной боли. Ну, благоразумный, справедливый, хозяйственный! И это – та же самая кухня, ковры и тухлые зайцы каждый день, навсегда! Это все равно что старость, которая нагрянет прямо сейчас, через три месяца после того как ей исполнилось девятнадцать лет!

Разве этого она хотела? И разве этого хотел для нее Скельвир хёвдинг, отказавший уже десятку таких женихов, как Фасти? «Наверное, я никогда не выйду замуж, потому что нет на свете такого человека, ради которого я соглашусь расстаться с тобой!» – однажды сказала она отцу. «Просто этот блестящий мужчина еще не показывался у нас тут! – мудро заметил Скельвир и засмеялся. – Поверь мне: когда он тут появится, ты убежишь к нему и даже не оглянешься на своего старого отца!»

– Ну, пусть берсерка! – воскликнула Ингитора, выведенная из терпения нелепыми притязаниями гостей. – Конунг даст мне жениха, который сможет воевать не только с Гримом из Брема! Конунг даст мне жениха, который сможет не только взять наследство моего отца, но даже отомстить за него! Вот за такого человека я, может быть, и вышла бы!

– Ну, йомфру, это ты что-то несуразное придумала! – Фасти хёльд даже с некоторым удивлением покрутил головой. – Чтобы за чужого родича мстить – о таком что-то я не слышал, хотя и я тоже не из последних глупцов! Так не бывает!

Замкнутое лицо Ингиторы говорило, что ее это не волнует.

– Так ты потолкуй с матерью, – говорил ей на прощанье Фасти, ничуть не огорченный тем, что его сватовство встретили так неприветливо. – Может, решите, подумавши, что это все-таки дело подходящее.

– Благодарю, что хотели нам помочь! – уже не скрывая язвительности, провожала их Ингитора и даже поклонилась гораздо ниже, чем гости из Мьельке заслуживали. – Очень рады будем видеть вас завтра!

* * *
Деву Битв[11] отправил Один В дольний край на бой недолгий, Взять велел бойца в Палаты; Благ приказ тот Бога Власти. Скельвир принял гибель в славе — Сложит песню скальд неложну — В буре Мист герой сражался, Вражий строй косил на брани. Родич Суль разлил сияньем Лунный луч над темным брегом, Враг напал, укрытый тьмою, Против чести, волчьей тропкой.

В гриднице было душно, дымили дрова в очагах, пахло жареным мясом, огненные отблески факелов непрерывно плясали по стенам, так что казалось, боги и герои, вытканные на коврах, силятся оторваться и выйти на свободу. Поминальный пир удался на славу. После того как погребальную ладью Скельвира засыпали землей, немало было съедено мяса, немало выпито пива и меда, немало сказано хвалебных слов.

Ингитора сама произнесла песнь, которую сложила в память об отце, и видела, что ее творение людям нравится: все слушали очень внимательно, уважительно, с одобрением кивая. Голос ее то дрожал, то звенел от гнева, но она изо всех сил старалась держаться спокойно. Те же чувства, то гнева, то горькой боли, от которой слабели руки и ноги, она испытывала, когда сочиняла: ей хотелось как можно выше поднять и прославить подвиги отца, как последнее, что она могла для него сделать; она заново осознавала, каким выдающимся человеком был ее отец, благородный, отважный и мудрый, и горечь потери с каждым ударом сердца обновлялась и все больше колола ее в грудь.

Бледен смерти лик ужасный — Ливень стрел пролил на слэттов Ведьмы сын, злодей кровавый, С войском фьяллей вождь их Торвард. Пиром копий[12] правил Скельвир, Грозной дланью строй сметал он, Вихрем дождь кровавый лился, Волка волн блестели луны.[13] В битве пал отважный воин — Вечна память в сердце верном. Скельвир принят к Богу Ратей, Родич ведьмы будет проклят.

И сама она казалась не хуже своей песни: высокая, стройная, с правильными чертами лица, которое такой красивой волной оттеняли заброшенные назад блестящие рыжеватые волосы, в красном платье с поясом, вышитым золотой нитью, с двумя позолоченными застежками на плечах, соединенными ожерельем из таких же крупных позолоченных бусин, она выглядела прекрасной, как невеста на свадьбе. Но лицо ее горело пылким и строгим воодушевлением, так что на ум приходила не свадьба, а пир в Валхалле. Ингитора испытывала чувство лихорадочной приподнятости, которая была нехороша тем, что в любой миг могла перейти в лихорадочное рыдание. В прошедшие дни ей казалось, что она немного притерпелась к своей потере, но сегодня выяснилось, что ее смирение – видимость. Весь этот пышный пир давался в его честь – а самого его здесь не было, и все знали, что так и должно быть.

И что будет дальше? Сегодня – последний день ее славы и торжества. Нет больше Скельвира хёвдинга, который сам сидел за столами конунгов и ярлов или приглашал их к себе, в этот самый дом. Когда ей исполнилось всего четыре года, у них гостил сам Хеймир конунг и разговаривал с ней – сама Ингитора этого не помнила, но ей рассказывали, и до сих пор в сундуке хранился маленький кубок из бледно-зеленого стекла, который он ей подарил. Теперь же новости о конунгах им будут поставлять заезжие торговцы, с опозданием на год и искаженные до нелепости. Знатных и прославленных людей она больше не увидит, их тут просто негде взять.

А кто тут есть? Есть, вот, Стейнар из Лингунберги, есть Аринбьерн сын Одда из Бломмета, есть Колль сын Барда из Недвейга – прекрасные, достойные молодые люди, которые не один год усердно ездили выражать свою дружбу хозяину Льюнгвэлира, всеми мыслимыми способами стараясь понравиться его дочери. Теперь они сидели, как нарочно, плечом к плечу – старательно умытые и причесанные, в новых цветных рубахах, кто с серебряной гривной на шее, кто с обручьями или перстнями, а Аринбьерн в первый раз закрутил наверх кончики своих молодых усов и заплел их в тонкие косички. Каждый волновался по-своему: Стейнар много ел, Колль сидел молчаливый и бледный, не сводя с Ингиторы заклинающего взгляда, Аринбьерн много и оживленно говорил. Но каждый мысленно уже видел себя женихом на ее свадьбе – будучи не глупее Фасти хёльда с его мамашей, они тоже понимали, что одна печальная перемена в жизни йомфру из Льюнгвэлира должна повлечь и другие, что кем-то она должна заменить погибшего отца.

Но Ингиторе казалось таким же нелепым выйти за кого-то из них, как снова взяться за деревянную куклу Снотру. Она не могла смириться с мыслью, что теперь она, привыкшая быть выше и сильнее всех, должна стать такой же, как все. Те мелкие заботы о хлебе и селедке, которые так отравляли ей первые дни после страшной новости, теперь станут основным содержанием ее жизни. Ей придется научиться самой отличать свежую дичь от несвежей, и узнать, как красить и как сушить шерсть, чтобы она не прокисла, и считать яйца в курятнике, может быть, даже шарить ради них в крапиве по углам двора… Но не крапива страшила Ингитору, а то, что курицы и коровы заменят в ее голове Сигурда Убийцу Дракона и валькирию Кьяру, которая в виде лебедя носилась над полем битвы, где сражался ее возлюбленный. И придется ей бросить детские мечты о возлюбленном не хуже, чем у Кьяры. Со смертью отца она утратила не только почетное положение в округе, но и право на мечты…

И кто всему виной? Ингитора глядела на лица, знакомые чуть ли не с детства, но перед глазами ее носился совсем иной образ – образ того, кого она не видела никогда! Торвард сын Торбранда, конунг фьяллей, теперь стал для Ингиторы важнее всех на свете. Он, убийца, как бы занял в ее мире то место, которое раньше принадлежало отцу, только о нем она и думала все эти дни. Дикое ночное нападение было подвигом как раз в его духе. Кто еще родился от квиттингской ведьмы Хердис, бывшей жены великана, предавшей и первого мужа, и родное племя ради того, чтобы выйти за Торбранда и стать кюной фьяллей? Кто еще умудрялся начать самостоятельное правление войной со священным островом Туаль, на котором каждый конунг Морского Пути получает благословение богов? У кого еще хватило наглости набиваться в мужья фрие Эрхине, верховной жрице и правительнице острова, живой богине на земле? И кто посмел ее бросить, когда она ему надоела? Про кого говорят, что он никогда не сидит дома, а все ищет себе славы за морями? Кто обложил данью половину Зеленых островов, после того как завоевал их с помощью второй половины, причем, как рассказывают, честь дочерей тамошних ригов сильно пострадала? Подло, против закона и обычая, бесчестно, не назвав себя, не дав возможности толком подготовиться, напасть на человека, который ни в чем перед ним не провинился и имел вчетверо меньше людей – вот ему и еще один небывалый подвиг!

Ингитора окликнула кормчего Бьярни. Его круглое, обветренное лицо сегодня раскраснелось сильнее обычного, а поседевшие волосы и борода от этого казались еще белее. Давно не чесанные, борода и волосы свалялись, глаза покраснели, морщины на лбу углубились, и сегодня Бьярни выглядел вполне на свои пятьдесят восемь лет, хотя был еще очень крепок для этого возраста. При всем их несходстве на его мятом, пьяном лице отражалось то же, что мучило Ингитору: смерть Скельвира хёвдинга разрушила их мир.

– Бьярни, скажи – ты встречал конунга фьяллей? – спросила Ингитора. – Торварда сына Торбранда?

– Встречал, – вяло отозвался Бьярни. Он пил с самого утра, еще пока не начался поминальный пир, и теперь был уже порядком пьян. – Скажу тебе, йомфру, мало найдется воинов по всему Морскому Пути, кто его не встречал. Да и другие – и улады, и эринны, и бьярры, и придайниты, и танны, и даже говорлины хорошо знают его. Он ни одно лето не сидит дома, а все ходит по морям и ищет подвигов.

– Какой он? Расскажи, что ты еще о нем знаешь?

– Я знаю… Торварда конунга издалека заметно. Ростом и силой он как сам Тор, пожалуй. Ни троллей, ни великанов он не боится. Еще говорят, что его мать – колдунья.

– А еще говорят, что ему покровительствует валькирия, – вступил в беседу Торкель Копыто. – В битвах она закрывает его щитом. А еще говорят, что мать-ведьма еще младенцем окунала его в кровь пещерного тролля, и теперь его шкура крепче всякой кольчуги, ее железо не берет и убить его можно только дубиной с кремневыми шишками. Ну, это я в Винденэсе от тамошних слышал, может, они и врут.

– А откуда тогда у него шрам на щеке?

– Не знаю откуда, но говорят… – Торкель ухмыльнулся. – Говорят, что однажды в бою он проглотил стрелу!

– Чтоб она встала ему поперек горла! – пожелала Ингитора.

Воображению ее рисовался облик воина огромного роста и силы; на две головы возвышаясь над толпой, он шел через поле битвы, обеими руками держа меч и круша всех направо и налево, как траву. Вот и Хельги в бою однажды так разошелся, что высоко поднятым мечом поранил лебедя-Кьяру, и она упала на землю, обливаясь кровью! И ее, Ингиторы, жизнь Торвард конунг сокрушил так же нелепо и бессмысленно, не задумавшись и даже не заметив!

– Наш Скельвир хёвдинг всегда выбирал все самое лучшее! – крикнул со своего места за столом Грим из Брема. – И врага он себе выбрал – на зависть!

Требуя долг, Оттар, естественно, упомянул о поминальном пире и не мог не пригласить человека, с которым Скельвир хёвдинг был дружен и которому даже давал в долг. И хотя выплатить долг Грим бонд не мог, от приглашения на пир он и не подумал отказаться и сейчас сидел среди гостей, в новой рубахе и в зеленых штанах, которые доказывали, что он все-таки не так невыгодно продал шерсть, как пытался уверить.

Возможно, он и правда хотел своими словами воздать честь погибшему, но Ингитора поняла его иначе: ей показалось, что бессовестный должник смеется над тем, чьи благодеяния он так плохо ценил.

– Да уж получше некоторых! – крикнула она, глядя на Грима. – У больших людей и подлости большие, но иной раз и маленькие люди хотят отличиться по мере сил! И про них пойдет слава:

Сидит средь гостей Без чести злодей: Взял в долг серебро, Да жалеет добро. Бесстыдно пьет пиво — Скальд скажет правдиво! —

звонко произнесла она среди тишины. Эту вису она сочинила от досады, чтобы как-то выпустить душивший ее гнев, и оглашать ее на поминальном пиру вовсе не собиралась, но наглость Грима вывела ее из себя.

Народ засмеялся. Грим сидел, словно пригвожденный к месту, красный, как спелый шиповник. Приехать в гости и тут услышать от хозяев позорящую вису на себя! Такого он точно не ждал!

– Ты… – Он глядел на Ингитору выпученными глазами, и рот его дергался, а люди вокруг смеялись все громче. – Ты что… что себе позволяешь?! Я – мужчина, я не позволю…

Он попытался встать, но тут Оттар, заранее успевший подойти, крепко взял его за плечо:

– Это ты что себе позволяешь, Грим бонд, спроси-ка лучше у себя! Скажи-ка при всех людях: разве срок твоего долга еще не прошел? И где свидетели, что ты его вернул? Ты позволяешь себе нарушить слово, не отдать вовремя долг, хотя знаешь, что деньги здесь нужны, то есть это все равно что ограбить двух беззащитных женщин!

– Но женщины эти бывают не так уж беззащитны, как кажется! – крикнул веселый Видрир хёльд. – Иной раз и они за себя постоят!

– Я не позволю! – Грим сбросил с плеча руку Оттара и злобно глянул на него. – Я не того… чтобы нарушать мою честь! Он пожалеет об этом, кто…

– Ну, поглядим, как я об этом пожалею! – сурово ответил Оттар. – Если тебе кажется, что виса была несправедлива и твоя честь задета, то на тинге или раньше я готов биться с тобой!

Теперь уже люди не смеялись: вызов на поединок – дело нешуточное. Грим скользнул взглядом по сторонам: на него смотрели блестящие от недавнего смеха глаза, и во всех читалось насмешливое любопытство: ну, теперь-то ты что ответишь? И когда он выйдет на поединок против Оттара, который мечом владеть умеет, на него так же будут смотреть и держать в уме позорящую вису, которая заранее лишит его силы и обречет на поражение. Чем так выходить биться, лучше уж вниз головой со скалы броситься!

– Держи! – Грим содрал с запястья серебряный браслет и бросил его в Ингитору, так что ей пришлось уклониться, а браслет, ударившись о стену, упал и покатился по полу. – Там марка веса! Я не позволю, чтобы меня позорили… Я…

– Садись! – утешал его сосед, Гуннар бонд. – Давно бы так! Отдал бы вовремя, кто тебе мешал? Корысть до доброй славы не доведет!

Но Грим выбрался из-за стола и уехал, ни с кем не прощаясь. Гости еще шептались и посмеивались, а Ингитора, хоть и не стала поднимать браслета, сидела гордая, с чувством одержанной победы. Поединок, говорите? Она, женщина, нашла средство не хуже, чтобы постоять за себя! Тот, кто посмел оскорбить память ее отца, бежал с позором и стал посмешищем в глазах всей округи.

– Но все-таки, йомфру, не со всяким противником можно справиться парой строчек! – заметил Фасти хёльд, тоже нарядный, как жених. На руках у него красовалось великое множество серебряных обручий: и пошире, и поуже, и гладких, и с узором, и плетеных, и крученых – так что на запястьях они все не могли поместиться и унизывали рукав синей рубахи почти до самого локтя, а еще два, украшенные рунами богатства и здоровья, даже залезли выше. Видно, Фасти хёльд желал всем показать, что он-то человек состоятельный и почтенный. – Все-таки женщине нужен мужчина, чтобы было кому приглядеть за хозяйством и постоять за нее, если вдруг что. Ты, наверное, подумала, ну, про что я вчера говорил?

У Стейнара, Аринбьерна и Колля вытянулись лица: собственные замыслы сделали их проницательными и дали возможность сразу понять, на что намекает Фасти, опередивший их! Фру Торбьерг несколько переменилась в лице и сделала Ингиторе строгий знак глазами: не вздумай и здесь висы распевать! Ингитора передала ей свой разговор с гостями из Мьельке: не сказать чтобы вдова Скельвира пришла в восторг от такой чести, но если бы ее дочь решила принять это вполне надежное предложение, отговаривать ее фру Торбьерг не стала бы.

– Мне нечего думать, ведь я дала ответ! – спокойно, как о решенном деле, отозвалась Ингитора.

– Что-то я не припомню, чтобы я его слышала! – воскликнула фру Торунн.

Сегодня на ней было вышитое платье и новое покрывало из полотна цвета яичного желтка. Рядом сидела ее дочь Гуннхильд, младшее и позднее дитя – длинная, нескладная девица восемнадцати лет, с бледным и вечно унылым лицом, где все черты жили как-то вразброд и словно бы смотрели в разные стороны. Блекло-серые глаза, наоборот, тянулись взглядами навстречу друг другу; если к ней обращались, Гуннхильд почти ничего не отвечала, а только кивала или пожимала плечами. На пир ее нарядили в новую рубаху из того же желтого полотна, что наглядно показывало размер куска, который торговец Старкад Выдра сумел им всучить.

– Я дала его, – так же невозмутимо ответила Ингитора. – Я выйду замуж за того, кто возьмет на себя долг отомстить за моего отца.

Гридница настороженно молчала, и люди вертели головами, взглядами спрашивая друг у друга: вы чего-нибудь понимаете? Мы не ослышались? Трое выжидавших наклонились вперед, словно просили повторить.

– Да где же такое бывало, йомфру? – веселый Видрир хёльд, еще с развалинами улыбки на лице, перегнулся через стол и, недоуменно хмурясь, смотрел на Ингитору. – Месть? За Скельвира хёвдинга? Чтоб твой муж, значит, ты хочешь…

– Да, я этого хочу! – внешне невозмутимо, но с бурлящим в душе восторгом отозвалась она и гордо подняла голову. Ей вдруг стало легче, тоска отступила: она нашла средство вырваться из того болота заурядности, которое ее затягивало. Пусть это одна видимость, пусть дело не пойдет дальше мечты, но она хотя бы пожелала того, чего все эти мелкие людишки и не выдумают! В душе ее снова зазвучала «Песнь о Кьяре», и в душной гриднице словно бы повеяло свежим ветром.

– Но такого никогда не бывало, всякий скажет! – загомонили гости.

– Все когда-то случается в первый раз! – ответила Ингитора, словно была божеством, умеющим творить новые вселенные.

– Ну, чтобы за отца, брата, там, племянника, это еще бывает, или побратима, скажем, но чтобы за отца жены… – толковали за столами, перебирая случаи на памяти.

– Нет, йомфру, так не мстят!

– Еще неизвестно, признают ли такую месть законной!

– Скорее, сдается мне, на тинге ее объявят убийством, и тому, кто за это взялся, не поздоровится!

– Надо принять в расчет еще одно! – напомнил умный Асмунд хёльд из Эльвефалля, один из лучших хозяев округи. – Ведь мстить-то придется не кому-нибудь, не Гриму из Брема, а Торварду, конунгу фьяллей! Тут не на тинге придется оправдываться перед разгневанными родичами! Тут пахнет большой войной! И как бы ни любили мы Скельвира хёвдинга, нам все же лучше пожелать, чтобы эта месть не осуществилась!

– Но почему же? – возразил Оттар, и Ингитора вдруг заметила, что он волнуется. – Можно же вызвать его на поединок! А убийство на поединке не считается убийством! А когда причиной месть, то кто угодно признает это законным!

– Ну, во-первых, мы все теперь знаем, что думают фьялли об убийстве на поединке! – опять напомнил Асмунд хёльд, имея в виду нападение на Скельвира хёвдинга, которое тут все сочли местью. – А во-вторых, даже и выйдя против Торварда конунга на поединок… Я не знаю человека, кто сумел бы унести свою голову целой с такого поединка! Так что тебе, йомфру, придется подождать, пока Сигурд Убийца Дракона родится заново! Такого человека ты нигде не найдешь!

– Ну, почему же? – снова подал голос Оттар. Он сильно побледнел, и голос его против воли чуть дрожал. – Например, это я.

– Ты???

Непонятно было, кто сказал это вслух и сказал ли: сам полувопрос-полувосклицание повис в воздухе, и даже дым над очагами, казалось, застыл от изумления. А Оттар стоял, как перед нацеленным в грудь копьем, неприметно меняясь в лице и стараясь не смотреть на Ингитору.

Она и сама удивилась. Ее требование было для нее очередной песнью, где валькирией Кьярой выступала она сама, и вот в эту песнь вслед за ней захотел проникнуть и Оттар! Такого она не ожидала, будучи уверенной, как и умный Асмунд хёльд, что подходящего героя здесь не найдешь.

Ей и в голову не могло прийти, что этим неведомым героем вдруг окажется Оттар! Оттар, сын старого бонда Скофти со двора Кривая Елка! Оттар, чьи отец и брат с семьей до сих пор хозяйничали на своем дворе и собственноручно пахали, жали, косили! Последние лет двенадцать-тринадцать Оттар прожил в Льюнгвэлире, и Ингитора привыкла к нему, как к этим столбам, он казался ей частью дома, но никогда ей не приходило в голову увидеть в нем мужчину. Он был неглуп, то есть не делал глупостей, но и не был умен, потому что она никогда не слышала от него мыслей, выходящих за пределы повседневного существования. Он был отважен, правдив, надежен, благоразумен – да, но зауряден до тоски, и подвиг из сказания шел ему, как корове седло. Можно сказать, что он недурен собой, то есть в его внешности она не находила ничего дурного: обычное лицо с низковатым лбом, серыми глазами, тонким острым носом, бесцветными бровями и маленькой светлой бородкой. И это – ее жених? Тот самый, ради которого она отвергла стольких людей, приплывавших сюда на собственных кораблях? Выйти за Оттара для нее означало невозвратно уронить себя, все равно что назвать своим мужем воротный столб Льюнгвэлира!

Оттар наконец посмотрел прямо ей в глаза и встретил изумленный, но вовсе не радостный взгляд.

– Я готов сделать то, что ты требуешь! – тихо среди напряженной тишины, но твердо сказал он. – Если ты выйдешь за меня замуж…

– Ты готов это сделать? – медленно и с выразительным изумлением произнесла Ингитора. – Ты?

– Да. Я. – Оттар отвечал коротко и так же твердо, хотя вполне улавливал весь смысл, который она вкладывала в это маленькое слово. – Или ты… ты считаешь меня… мое предложение…

У него не хватало духу выговорить «недостойным», но он не хотел отступать без борьбы.

– Ведь я же беру на себя… Я же согласен… – Он не мог говорить длиннее, ему было трудно дышать от волнения.

– Ты берешь на себя… Ты, я боюсь, берешь на себя многовато. – Ингитора наконец справилась с изумлением и мягко усмехнулась. – Знающие люди говорили, что Торвард конунг – один из величайших воинов Морского Пути. Конунг фьяллей силен, как великан, и храбр, как сам Тор! Мало найдется людей в Морском Пути, кто смог бы быть ему достойным противником! Ты, Оттар сын Скофти, ты уверен, что не много берешь на себя?

– Его судьба так же в руках богов, как и судьба каждого простого человека.

– Да. Но что-то мне не думается, что твоя судьба окажется сильнее, чем его.

– Ты считаешь меня недостойным мстить за твоего отца? – Оттар даже немного разгневался, видя, что его величайший дар она готова небрежно бросить под ноги. – Разве я струсил в бою? Или я подал твоему отцу дурной совет? Или не сдержал слова? Или бросил кого-то в беде? Род мой ниже твоего, это верно, но… Но ты же сама зовешь мстителя. Так почему ты отвергаешь меня?

– Я не думаю, что мой мститель найдется здесь.

– Где же ты хочешь его искать? – крикнул Одд, хёльд из Бломмета. В том, как Ингитора произнесла слово «здесь», всем послышалось презрение к округе Льюнгвэлир, и теперь сочувствие было на стороне Оттара, который, хоть и оказался сумасбродом, все же поддержал их честь.

– Скажи мне, дочь моя, разве не ты сокрушалась дни и ночи о том, что некому отомстить за твоего отца? – вдруг подала голос фру Торбьерг. – И вот нашелся доблестный человек, готовый взять на себя эту обязанность. Я не верю, что моя дочь окажется такой неблагодарной и забудет долг чести. Скажи при всех этих свободных людях – ты хочешь, чтобы смерть твоего отца была отомщена?

– Да, – тихо выговорила Ингитора. То, что Оттара поддержала ее мать, для нее оказалось неожиданностью. И поддержала так твердо, с такой решимостью глядя на нее, что Ингитора смутилась.

– И ты отдаешь свою руку тому, кто клянется сделать это?

Ингитора молчала. Сам замысел, приведший к такому итогу, уже казался нелепым, но не могла же она отступить, признать, что правы были Фасти, Виднир и фру Торунн, а она выдумывала глупости!

– Если ты поступишь иначе, люди решат, что ты думаешь только о себе! – Фру Торбьерг больше не могла казаться невозмутимой, и в голосе ее зазвучала досада.

– А если ты будешь принуждать ее, хозяйка, то люди решат, что ты думаешь только о себе! – вдруг сказал Асвард Зоркий и тоже встал. – Подумают, что ты торопишься спихнуть с себя ответственность и за имущество Скельвира хёвдинга, и за его честь, переложить ее на кого-то другого, а расплату за исполнение долга переложить на собственную дочь! Ведь не ты, а она должна выйти замуж!

– Уж не хочешь ли ты, чтобы я сама вышла замуж снова, когда еще не засохла земля на кургане мужа! – с досадой крикнула фру Торбьерг, а Ингитора поняла, что ее неожиданный защитник прав. Ее гордая и уверенная мать отчаянно нуждалась в прочной опоре и была не так привередлива, как дочь.

– Зачем торопиться? – поддержал Асварда и Бьярни кормчий. – Как говорится, только раб мстит сразу, а трус – никогда. С местью не надо спешить. К этому важному делу надо хорошо подготовиться. И как следует выбрать мстителя.

– Пока будешь выбирать, Торварда конунга убьет кто-то другой! – выкрикнул Виднир.

– Уж Торвард конунг подождет, можно не сомневаться! – с гневом ответила Ингитора на эту неуместную насмешку.

– Скажи-ка мне, дочь моя! – внушительно произнесла фру Торбьерг. – У тебя есть на примете другой мститель? Другой защитник, который не дал бы разграбить нас первым бродягам, которые поплывут по морю мимо фьорда?

– Есть! – уверенно ответила Ингитора. – Это Хеймир конунг! Я сама отправлюсь к нему и расскажу ему о нашем горе! Все равно же он должен решить, кому достанется наследство, ему или мне! Если мне так уж необходимо выйти замуж, чтобы отомстить за отца, то пусть лучше конунг сам выберет мне жениха! У него-то нет недостатка в доблестных, прославленных подвигами, достойных людях!

– Ты хорошо придумала, йомфру! – Бьярни кормчий приветственно махнул ей рукой, и его широкое красное лицо просияло. – Ты достойна твоего отца! Я буду служить тебе, как служил ему!

– И я буду! И я!

Все хирдманы Скельвира хёвдинга вскочили со своих мест; слышались крики, к Ингиторе тянулись руки и кубки, словно все они приносят ей клятву верности. И она, словно приподнятая волной всеобщего возбуждения, вдруг ощутила какую-то лихорадочную горячую радость, от которой щеки загорелись и даже стало жарко. Она снова обрела опору под ногами, почувствовала себя сильной и уверенной, как при отце. Так мог бы чувствовать себя корабль после долгого утомительного плавания на веслах, снова ощутив первые дуновения свежего попутного ветра.

«Я потрясен!» – с восхищением сказал прямо ей в ухо знакомый голос, и Ингитора быстро обернулась, ожидая увидеть возле себя того… кого увидеть больше невозможно, потому что над телом его насыпан курган. Это был голос Скельвира хёвдинга, и он всегда говорил эти слова, когда она выходила в гридницу в особенно красивом платье, или складывала особенно удачные стихи, или еще чем-нибудь заслуживала его одобрение… Сердце защемило, глаза наполнились слезами, хотелось кричать от отчаяния, что голос отца теперь будет звучать только в ее памяти… Но… А если он и правда видит ее сейчас?

– И мы сами отомстим проклятому Торварду конунгу! – сквозь общий шум прокричал Бьярни кормчий.

И даже это сейчас не казалось Ингиторе невозможным.

Глава 4

От Пестрой долины Торвард конунг пошел один. Здесь, в Медном Лесу, жизнь кипела гораздо заметнее, чем на побережьях, и не раз за день Торвард замечал натоптанные тропинки через леса и луга. Часто попадались поля, с которых уже убрали урожай, каменные ограды, сенные сараи. Особое внимание Торвард обращал на открытые выходы железной руды: они попадались везде, и черно-рыжие куски породы, весом тяжелее камня, пачкающие пальцы ржавой пылью, валялись под ногами. В этом и заключалось главное богатство Квиттинга, во многом послужившее причиной войны. Возле каждого жилья встречались разработки: копи, где руду просто вырубали кайлом из склона оврага, угольные ямы, глиняные плавильные печи. В воздухе висел запах дыма, возле печей шевелились фигурки трудолюбивых местных жителей. Если кто-то собирает дань с этих мест, то он совсем не плохо живет!

Но всякое жилье Торвард обходил стороной и старался никому не показываться. Из-за этого немалую часть пути ему приходилось одолевать прямо по нехоженому лесу, перебираться через мелкие каменистые речки, подниматься к перевалам и снова спускаться в долины, заросшие ельником. Путь его лежал прямо на север, на который указывало множество примет, известных каждому ребенку, и он не боялся сбиться даже без дорог.

Путь ему давался нелегко: каждый шаг по этим местам стоил труда. Он словно бы не до конца проснулся после поцелуя Девы Битв и не вполне отдавал себе отчет, где он и что с ним. Все время казалось, что какие-то маленькие, но цепкие лапки хватают за башмаки, мешают идти, и Торвард бессознательно потряхивал ногами, пытаясь сбросить этих невидимых троллей. Все это отчасти было ему знакомо: он уже бывал в Медном Лесу и знал, как упорно и умело здешние жители защищают свою независимость. Чего стоила одна усадьба Вигмара Лисицы, которую они искали на склоне горы, а она вдруг показалась им на дне озера, да еще так сильно тянула к себе, что его люди чуть было не попрыгали все с обрыва в воду…

С бессознательным усилием делая шаг за шагом, он все шел и шел, а душой его овладевало странное равнодушие. В голове бродили какие-то бессвязные и неприятные обрывки: он думал о Регинлейв, о битве на Остром мысу, эти мысли его угнетали, а потом он никак не мог вспомнить, куда и зачем идет теперь. Несколько раз он обнаруживал, что все-таки сбился и бредет не на север, а на северо-запад. Поправившись, он шел дальше, следя за потеками смолы и за лишайниками на хвойных стволах, и почти не помнил, зачем ему нужен этот ускользающий север. Однажды он буквально задремал на ходу и, споткнувшись, довольно сильно ударился лбом о ствол ели. Где-то на ее вершине ему почудился тоненький издевательский смех, и он долго смотрел в зеленые ветки вершины, стараясь сообразить, кто же это смеется, как будто тот мог быть ему знаком.

И все же это маленькое досадное происшествие несколько рассеяло его задумчивость, и Торвард новым взглядом огляделся. Судя по веткам и лишайникам, он опять шел на северо-запад. Обругав себя за рассеянность, Торвард повернулся лицом к северу и снова пошел. Однако к наступлению темноты, когда пора было задуматься о ночлеге, те же приметы указывали, что он смотрит на северо-восток. Но к сумеркам он уже так устал, что не мог даже удивиться как следует. Он сидел прямо на земле, привалившись спиной к стволу ели, и прохладный короткий мох казался ему удобнее и мягче наилучшей подушки из куриных перьев. Ноги его почти онемели от долгой ходьбы, и чувствительности в них сохранилось ровно настолько, чтобы ощущать промозглую болотную сырость. Даже мысль о желанной цели не могла его подбодрить: невидимые троллиные лапы так измучили его, что даже сам меч по имени Дракон Битвы, о котором он столько лет так горячо мечтал, казался ненужным, чужим, каким-то призрачным. Никаких видимых опасностей или препятствий, вроде вчерашней мертвой рати, не встречалось, но его усталость даже превышала вчерашнюю. Самое неприятное – когда толком не можешь понять, что же мешает тебе дойти до цели. От этого отказывают ноги и опускаются руки.

Вокруг висела плотная тьма. Почерневшие ели качались на невидимом ветру, склонялись друг к другу высокими головами, перешептывались. Торвард чувствовал себя неуютно. Он оказался совсем один среди бескрайнего Медного Леса, а Торвард не привык быть один. Закрыв глаза, он пытался сосредоточиться на том, ради чего сюда пришел. Путь за отцовским мечом выходил каким-то скучным: он шел, как в тумане, и в том мире, в котором он находился, никакого Дракона Битвы не существовало вовсе. Там не было даже настоящего Торварда, а болталась какая-то пустая оболочка. Даже помня умом о Бергвиде, из-за которого он сейчас забрался в Медный Лес, Торвард не ощущал ни ненависти к врагу, ни жажды победы, ни даже любопытства. Как к Бергвиду, так и к чему бы то ни было в мире. Он просто сидел, глядя в огонь, и ни о чем не думал.

А без головы идти нельзя. Пытаясь пробиться из этого болота к себе же, настоящему, он вспоминал отца. Когда четыре года назад Торбранд конунг собрался в свой последний поход на Квиттинг, Торварда не было дома и они даже не попрощались. Он пытался вспомнить свою последнюю встречу, свой последний разговор с отцом, но помнил лишь череду похожих вечеров, похожих обыденных разговоров, из которых последним мог оказаться любой. Торбранд конунг вообще был человеком спокойным, не склонным к бурным проявлениям чувств, и в тот последний вечер перед отплытием они могли говорить о самых простых житейских вещах: об оснащении «Златоухого» (который тогда еще не имел позолоченных ушей и звался просто «Ушастым»), о положении на Зеленых островах, где местные мелкие вожди только и знают, что воевать друг с другом, о делах усадьбы, о жеребенке Рыжей Спинки, о том, как сушится в сарае дерево, приготовленное для постройки нового корабля… Ничего похожего на прощание навек между ними не произошло, и оттого сама потеря казалась какой-то недостоверной. Торвард не видел отца мертвым, не видел даже его могилы – просто когда он вернулся с Зеленых островов, конунгом фьяллей уже был он сам, а отец просто исчез, из живых людей шагнув к героям Валхаллы – все такой же невозмутимый, с той же соломинкой во рту.

Торвард так глубоко провалился в собственное прошлое, что ему уже казалось: ничего еще не случилось, и отец, живой, ждет его дома, и сейчас ему не двадцать восемь, а всего двадцать четыре года, и он на Квиттинге чуть ли не в первый раз… В тот самый раз, когда он хотел повидать Великанью долину и ту пещеру, где его мать жила с великаном, а вместо этого встретил Дагейду и узнал, что у него есть сестра-ведьма…

Из-под еловых ветвей в круг света от костра вышла маленькая фигурка в волчьей накидке, с густой нечесаной гривой тускло-рыжих, как опавшая хвоя, волос, обсыпавших грудь и плечи. Она появилась из-за округлого бурого камня и сама казалась родившейся из этого камня – так схожи были с ней выступы скал, мох, можжевеловые кусты, рыжие полоски болотной руды в земляных обрывах. Только вчера перед ним стояла валькирия, но с тех пор он, хоть и не преодолел большого расстояния, ушел далеко: теперь вокруг него простирался мир Дагейды. Худенькая, бледная ведьма казалась жалкой и невзрачной, но за ней стояла вся сила Медного Леса с его болотами, скалами и чащами. Медный Лес как бы просвечивал сквозь нее и этим придавал ее полупризрачному облику подавляющую весомость и внушительность.

Торвард молча, не шевелясь, рассматривал ее, словно пытаясь понять, видит он ее наяву или это отражение его мыслей. Когда она пришла – сейчас или четыре года назад? Он думал о ней, и она откликнулась на мысленный зов – или, наоборот, она сама вошла сначала в его мысли, а потом уже показалась на глаза?

А Дагейда улыбнулась ему, зубы ее по-волчьи блеснули в свете костра, и мороз продрал по спине Торварда. Так же она могла бы улыбаться, если бы собиралась съесть его.

– Привет мой тебе, Торвард конунг, брат мой! Ты удивлен? – насмешливо округлив глаза, спросила Дагейда. – Ведь это мой дом! Это не я пришла к тебе, а ты ко мне. Хотя я тебя и не звала!

– Ну, не годится забывать родню! – ответил Торвард. Голос его звучал спокойно, но не оттого, что он так хорошо владел собой, а оттого, что все чувства в нем притупились. Дагейда казалась ему плодом собственного воображения, и он вел этот разговор как бы внутри своего сознания. – Четыре года мы с тобой не виделись. Ты могла бы встретить меня и поприветливее. Все-таки брат!

– А ты пришел с подарками? – Дагейда ехидно сощурилась, и Торварду вспомнилась мать. – Нет, ты пришел не дать, а отнять! Я знаю! Ты пришел отнять у меня то же самое, что твой отец отнял у моего отца! Но теперь уж я настороже, и тебе не так повезет, как ему повезло!

– А разве Дракон Битвы у тебя? – Торвард сел по-другому и настороженно посмотрел на ведьму, пытаясь все же понять, наяву ли это происходит. Дагейда стояла, прижавшись к валуну, на самой грани света от костра, и оттого трудно было понять, есть она на самом деле или ее нет. – Но ведь он в кургане!

– А курган – в Медном Лесу! – просветила его Дагейда. – Пусть я не могу взять его в руки – он лежит в моей земле, и земля через этот корень питается силой. А эта сила – моя! И вот в моих руках уже два древних сокровища двергов, два Дракона – черный и серебряный. Ты помнишь серебряного Дракона? Я показывала его тебе! Когда-то они и впрямь были драконами, еще в те времена, когда тут не было людей – огромными, как горы, жадными, свирепыми! Мой отец одолел в бою всех трех, а дверги сумели запрятать их души в три сокровища, которые выковали в своих глубоких кузнях. Мой отец владел ими по праву победителя. И теперь они мои, и только я имею на них право!

– Но и мой отец владел Драконом Битвы по праву победителя, – заметил Торвард.

Он сам удивлялся своему спокойствию, но почему-то воспринимал как должное то, что сам Медный Лес говорит с ним устами этого странного существа. Взволновали его только образы трех драконов – он не знал, что меч, кубок и обручье, выкованные в виде драконов, действительно когда-то были этими чудовищами, темным колдовством двергов свернутыми и сжатыми под человеческую руку.

– По праву вора! – гневно выкрикнула Дагейда. – Он был взят у спящего, и спящему твой отец нанес смертельный удар. Ну-ка, скажи мне, у людей такой удар теперь считается честным?

– А разве не правда, что Дракон Битвы сам решает, когда ему пора сменить хозяина? – отозвался Торвард, подавляя в душе стыд и боль из-за этого, увы, справедливого упрека. – Он сам решил, что время пришло, иначе он не дался бы моему отцу в руки.

– А с чего ты взял, что теперь он захочет даться в руки тебе? – ехидно спросила Дагейда. – Разве он тебе сказал? Или это сказал его брат Дракон Судьбы? Когда твой отец пришел сюда, он дал ей, – как кюна Хердис никогда не упоминала о Дагейде, так и Дагейда никогда не называла ее по имени, – Дракон Судьбы и в обмен получил Дракон Битвы. И ты не получишь его даром! Принеси мне Дракон Судьбы, и я тогда позволю тебе взять Дракон Битвы!

Торвард молчал. С Драконом Судьбы кюна Хердис не расставалась даже во сне, и даже если бы он вдруг согласился на этот обмен, заполучить обручье едва ли удалось бы. Однако… что она сейчас сказала? «Или это сказал его брат Дракон Судьбы?» Так выходит, все три сокровища поддерживают связь друг с другом? В этом нет ничего невозможного: ведь все три Дракона – братья. А братьев должно притягивать друг к другу. Может быть, если бы мать дала ему свое обручье, то и дорогу к отцовскому мечу он нашел бы гораздо легче…

– Что ты молчишь? – спросила ведьма. – Хочешь сказать, что Дракон Судьбы не у тебя, а у нее? А я не спрашиваю, где и у кого он сейчас. Я предлагаю тебе обменять один на другой. А уж как он к тебе попадет – твое дело. То же самое я говорила Бергвиду. Я обещала ему мою помощь в обмен на Дракон Памяти, а как и где он его возьмет, мне не было любопытно. И он принес его мне, и вот уже пятнадцать лет они с Хагиром Синеглазым грызутся из-за этого: Хагир не может простить ему кражи, а Бергвид не может простить, что его называют вором, тем более что это правда!

Дагейда засмеялась искренне и живо, как маленькая девочка, и Торвард содрогнулся: слишком не шел детский смех этому странному существу без возраста.

– Но если его украсть, он принесет несчастье! – сказал он, одолевая дрожь. – Дракон Судьбы погубит любого, кто получит его дурным путем.

– А мне это безразлично. Ты возьмешь его, как сумеешь, а уж я получу его от тебя по доброй воле! И мне он принесет счастье и удачу! И я буду помогать тебе, как помогаю Бергвиду. Его-то, которого никогда не учили держать меч в руках, не может одолеть никто, даже такие великие воины, как ты и Хельги ярл! Разве это не доказательство? А ты не справишься без меня! – важно и доверительно, как священную тайну, произнесла Дагейда и даже наклонилась к нему, выглядывая из своей темноты. Ее желтые глаза смотрели прямо на Торварда и сияли каким-то холодным жидким блеском, и его пробрала глубинная стылая дрожь, словно он впервые осознал, что забрел в болото, откуда нет выхода. – Ты проклят, и я вижу над тобой руну Града. Она разрушит все твои усилия, все твои стремления, и из всего, что ты задумаешь, выйдет один позор. Ты не найдешь силы, пока не обретешь равновесия, а до тех пор ты слаб и беспомощен перед судьбой. Разве ты сам не убедился в этом? Вот только что, на Остром мысу! Разве тебя не заморочил этот жалкий Кар Колдун, который колдуном-то звался только из тщеславия, а сам не мог даже лягушку заколдовать! Он приобрел силу только в смерти, но и этой силе ты поддался так легко! Он разбил твою дорогу к счастливой судьбе, вырыл тебе охотничью яму, и ты попался в нее!

Торвард молчал, чувствуя холодную боль унижения. Вслед за Регинлейв и ведьма говорит то же самое.

– Ты сам знаешь, что это правда, – продолжала Дагейда и тянулась к нему из темноты, так что угли почти затухшего костра освещали маленькое личико и бросали отблески в огромные глаза. – Разве не для того тебе нужен Дракон Битвы, чтобы вернуть удачу, веру в себя, радость жизни? В тебе было много силы, но ты вложил ее в сомнительное дело и с тех пор не доверяешь себе. И не надо! Доверься мне, и я укажу тебе путь к славе и счастью!

Торвард не отвечал, потрясенный. Дагейда казалась ему частью его самого, тем самым его проклятьем, властью которого он опутан в последние годы. И победить ее можно только изнутри. Но как? Где взять силу, чтобы одолеть собственное бессилие?

– Принеси мне Золотого Дракона, Дракона Судьбы, – повторяла ведьма, словно заклиная, и Торвард старался ее не слушать. – Принеси мне его – и тогда я отдам тебе Черного Дракона. Я стану истинной сестрой тебе, и ты будешь непобедим! Она однажды пробудила дух Дракона Судьбы: золотой дракон ожил в нем, сбросил оковы и явился в своим истинном облике, огромный, как гора, полный губительного пламени, и сожрал ее врагов! И я научу тебя, как пробудить истинный дух Дракона Битвы! Черный дракон, свирепое чудовище, встанет над полем битвы и вмиг сокрушит любое войско, а тебе даже рукой двинуть не придется! Весь мир будет трепетать в страхе перед Черным Драконом, весь мир упадет к твоим ногам! Ты завоюешь такие земли, о которых еще никто и не слышал, и все сокровища мира будут твоими!

В голове стоял туман, в котором реяла исполинская фигура черного дракона с распростертыми крыльями, золотым пламенем в пасти и белыми звездами вместо глаз. Торвард сам чувствовал себя этим драконом, способным сокрушить целое войско; он ощущал упоение своей вселенской силой и в то же время испытывал ужас перед ней, ужас перед той холодной властью, которая дразнила, манила его и пыталась поработить. Но все же и он был сыном Хердис Колдуньи: плетущая чары сила ведьмы наткнулась на силу его внутреннего сопротивления, ту самую, которая когда-то позволила самой Хердис выстоять под властью великана и вырваться на свободу.

– Подумай как следует, – продолжала Дагейда. – Ведь озеро Фрейра уже почти перед тобой, завтра ты выйдешь туда. А там в своей усадьбе как раз устроился зимовать мой названный брат, Бергвид Черная Шкура. То-то он будет рад, когда к нему придет конунг фьяллей, совсем один, с простым мечом, с сияющей во лбу руной Хагль!

– Он – на озере Фрейра? – Это сообщение пробудило его, и Торвард нахмурился. – Но он же был в море!

– Он не был в море! Тебе показал его Кар Колдун, показал там, где был совсем другой человек! И крепко же он тебя заколдовал, если ты до сих пор так плохо соображаешь! А Бергвид спокойно сидит у себя дома. Иди к нему! Туда тебе гораздо ближе, чем до Золотого озера. До озера идти еще месяц, и то если никто не помешает, а до Бергвида – всего один день.

– Постой…

Торвард отвернулся от ведьмы, чтобы не мешала думать. Из тумана в голове, как большие боевые корабли, медленно выплывали совершенные им глупости. Обманная битва – это еще ладно. Верхом тупости было покинуть свои корабли на Остром мысу. Верхом тупости было идти от Острого мыса пешком через весь Медный Лес до Золотого озера, на что нужно никак не меньше пятнадцати дней. И это при том, что он мог легко доплыть на кораблях до устья реки Бликэльвен, а там до его цели от побережья можно всего за три дня доехать верхом! Это гораздо хуже, чем чесать левое ухо правой рукой через голову! И решиться на все это можно было, только будучи околдованным до полного беспамятства. «Безумье и беспокойство» черными Тролль-рунами наслал на него Кар Колдун, и он поддался, как ребенок!

Сидя на земле, Торвард мысленно любовался собой, несмотря на то что ему очень хотелось закрыть глаза от стыда. Ему и раньше случалось совершать глупости, из которых крупнейшей, конечно, стало сватовство к Эрхине, но по сравнению с его нынешними решениями все прежнее выглядело примерами мудрости и здравомыслия. Таким болваном, как в эти последние дни, он не был еще никогда. Осознавая все это, он испытывал жгучее желание не возвращаться к дружине, не выходить на побережье, а прожить остаток жизни где-нибудь тут, под кустом. Возле Дагейды.

– Так что я тебя предупредила, – прошептала Дагейда, так тихо, как будто напрямую передавая в его голову свою мысль. – А ты сам решай, куда тебе идти. Видишь, я не забыла о том, что ты мой брат.

И Торвард понял, что она-то и сняла с него Карово заклятье безумия. Конечно, не из родственной любви она это сделала, а потому, что именно Торвард служил связующим звеном между нею и обручьем-драконом. Поэтому он был нужен ей живым и соображающим.

Дагейда попятилась, вошла в тень под большими елями, и теперь только ее желтые глаза горели, как два живых огня. Потом над ними загорелись еще два, два зеленых волчьих глаза. А потом все четыре колдовских огня вдруг погасли, и ни единый звук больше не нарушил мягкого шума чащи.

* * *

Утром Торвард проснулся с мыслью о том, что нужно возвращаться. Желание прожить жизнь под кустом прошло, и хотя видеть людей не хотелось, идти было надо. Дружина ждала его в Пестрой долине, и он должен к вернуться к своим людям, вывести их обратно из Медного Леса, раз уж он их сюда завел. Отцовский курган, к которому он так стремился, казался ему чем-то очень далеким и ненастоящим, вроде полной золота пещеры Фафнира из сказаний. Высокий темный ельник стоял вокруг поляны плотной стеной. Стоило Торварду упереть взгляд в промежуток между стволами, как ели сдвигали плечи так тесно, что между ними не проползла бы и змея.

Но едва Торвард подумал, как же ему найти дорогу назад, как дорога сама собой оказалась у него перед глазами. Удобный, ровный путь без луж и буреломов начинался в пяти шагах от него и терялся далеко в глубине ельника. Дорога вела строго на юг. Дагейда отпускает его – ведь она хочет, чтобы он принес ей Дракон Судьбы, а для этого он должен вернуться домой.

Торвард помедлил, приглаживая волосы и оправляя одежду. Ремни на башмаках он перевязывал долго-долго, как будто делал это впервые в жизни. Ему было стыдно признать себя побежденным и покорно уйти из Медного Леса. Но упрямиться после всего того, что он узнал, было бы еще более глупо. Дорога ждала, ее ожидание ощутимо висело в воздухе. Собравшись, Торвард вздохнул и пошел прочь с поляны.

Дорога расстилалась ровно и гладко, невидимые лапы троллей больше не цеплялись за его башмаки. Но Торвард шел медленно и неохотно. Горечь и унижение переполняли его с такой силой, что хотелось выплюнуть их, как горькую ягоду. Как он вернется к дружине и расскажет о своем поражении? А как скажет об этом матери? Она в ответ промолчит, но так усмехнется, что и без слов станет ясно. «Я говорила тебе, что нечего ходить, а ты не послушал!» – скажет ее ухмылка. В такие мгновенья между кюной Хердис и ее дочерью-ведьмой бывало заметно большое сходство.

Но Дракон Битвы нужен ему – значит, рано или поздно придется возвращаться сюда и проходить этот путь заново. Снова сражаться с мертвецами и кружить по лесу в поисках убегающего севера? Отдать ей Дракон Судьбы – немыслимо, и не настолько же его заколдовали, чтобы он этого не понимал. Если Дракон Судьбы в придачу к Дракону Памяти окажется в ее руках, то и Дракон Битвы, даже если ведьма сдержит слово и позволит Торварду его взять, будет находиться под ее властью, и только она, ведьма Медного Леса, будет решать, с кем и за что сражаться ему, Торварду, конунгу фьяллей. А это ему не подойдет!

Шагая по тропе и поддавая носками башмаков сосновые шишки, Торвард горько усмехался. Регинлейв все норовит «указать ему путь к славе и счастью», теперь и Дагейда берется за то же! Как же эти женщины любят руководить, будь они хоть ведьмы, хоть валькирии! Неужели он, взрослый, неглупый, достаточно опытный для своих лет мужчина, не сумеет без их советов отыскать свой путь? С этой унылой мыслью Торвард не мог примириться. Что она там еще говорила? «Кар Колдун разбил твою дорогу к счастливой судьбе…» Что это была за дорога, к какому счастью? «Ты вернешь силу, когда обретешь равновесие…» Что это значит? Какое равновесие и как его обрести? Да, после «славной» победы над бессердечной Эрхиной и надменным островом Туаль он перестал доверять себе и в этом теперь видел корень своей тоски и своих неудач. Но доверие к самому себе можно обрести только через удачи, а их нет без него – замкнутый круг. И что теперь делать?

Напряженно думая обо всем этом, Торвард бессознательно ускорял шаг. Желтые глаза Дагейды мерещились ему везде, но взгляда их он не мог встретить. Они наблюдали, не показываясь, но он чувствовал ее присутствие так же ясно, как если бы ее маленькая бледная рука с холодными тонкими пальцами лежала на его плече. «Дракон Судьбы! – то и дело шептал ему в самое ухо тихий, едва слышный голосок. – Дракон Судьбы!» Да, с Драконом Судьбы он легче нашел бы дорогу. Но даже если он убедит мать отдать золотого Дракона – что получится, если он придет сюда, во владения Дагейды, с тем сокровищем, которое она так жаждет получить? И все же это был выход, это было средство, и, думая о нем, Торвард легче смотрел вперед.

Обратно он двигался гораздо быстрее и даже удивлялся, как вчера ухитрился потратить столько времени на такой короткий путь. Еще до сумерек перед ним открылась Пестрая долина и курган с черным камнем на вершине, похожим на сидящего медведя. И вся его верная дружина мирно спала на тех же местах, только бессовестная белка давно сбежала, бросив опустевший мешочек из-под орехов. Синяк под глазом Эйнара Дерзкого почти сошел, оставив легкую желто-лиловую тень. Пожалуй, к возвращению в Аскегорд он сможет по-прежнему смело поддразнивать девушек.

Присев на корточки, Торвард потряс Халльмунда за плечо. Тот мгновенно открыл глаза и кивнул, что, дескать, я проснулся, а потом огляделся, проверяя, не развел ли уже кто-нибудь костер. Торвард молча смотрел, как Халльмунд будит остальных, даже не подозревая, что сам конунг не так давно безуспешно пытался сделать то же самое, как разводят огонь, как Асбьерн и Торхалль тащат от ручья котел с водой, как Кольгрим варит кашу – никто не догадывался, что проспал почти двое суток и что сейчас не утро, а вечер. И все очень удивились, когда уже за кашей заметили, что вокруг не светлеет, а почему-то темнеет.

– Мы спали до вечера, – пояснил Торвард. – Мертвая рать нас так утомила, что одной ночи было мало. А завтра утром пойдем назад.

– Назад? – изумленно воскликнул Халльмунд. Он знал упрямство своего конунга, который так легко не отступал даже перед ратью мертвецов. – Но как же…

Тут он встретил прямой, тяжелый, многозначительный взгляд Торварда и запнулся. Густая черная щетина на его щеках, почти скрывшая знаменитый шрам, недвусмысленно указывала, что прошло больше одной ночи. И Торвард конунг, видимо, узнал за это время что-то такое, чем не собирается делиться.

* * *

Курган Скельвира хёвдинга, покрытый свежей утоптанной землей, издалека бросался в глаза на поле среди других, поросших бледной, тронутой первыми заморозками травой. На вершине его лежала глыба серого гранита, и Энунд Резчик, сутулый человек в шерстяном колпаке, уже успел обтесать ее в виде лодки, которую потом поднимут и установят носом вверх. Но еще не был готов узор – тело дракона, свернувшегося кольцом, с цепочкой красивых рун на спине. Сперва там идет пояснение: «Торбьерг велела поставить этот камень по Скельвиру, своему мужу», а потом стихи, сложенные Ингиторой:

Скельвир был отважный воин, с войском фьяллей вождь сражался. Острый мыс был местом битвы, в смертный миг герой не дрогнул.

«Энунд вырезал руны», – добавит резчик от себя в самом конце, чтобы память о его труде сохранялась столько же, сколько простоит сам камень. Энунд трудился не покладая рук, и с утра до вечера в свежем осеннем воздухе разносились удары железа о камень.

Ингитора каждый день ходила к кургану, но уже не плакала, а просто стояла, наблюдая за работой Энунда, или бродила вокруг. Временами давящее чувство пустоты и потери сменялось приступом бессмысленной, слепой легкости, чуть ли не радости: казалось, будто отец ее жив по-прежнему, Ингитора чувствовала его рядом с собой, ощущала на своем лице его взгляд, как будто эта смерть вместо того, чтобы сковать и разлучить с дочерью, избавила Скельвира от телесной несвободы и позволила быть рядом с ней всегда.

Следующие дней десять после поминального пира выдались для нее нелегкими и поддержка была ей нужна. Бард хёльд из Недвейга все-таки приезжал сватать ее за своего сына Колля и говорил с фру Торбьерг; но мстить конунгу фьяллей он не собирался, а честь рода не позволяла вдове Скельвира взять назад безрассудное требование, выдвинутое на пиру его безрассудной дочерью, и сватовство расстроилось даже без вмешательства самой Ингиторы. Об Оттаре фру Торбьерг заговорила с ней еще только один раз; натолкнувшись на упрямое неприятие дочери, она замолчала, но с тех пор в каждом ее взгляде Ингитора видела непримиримый упрек. Оттар обращался с ней по-прежнему почтительно, но избегал смотреть в глаза, и каждый раз, как он приближался, сам воздух заполнялся ощущением обиды и оскорбленного достоинства. У него теперь был такой вид, будто он собрал вещи и вот-вот уедет. Ингиторе очень хотелось, чтобы он уехал, но он все медлил, и она подозревала, что фру Торбьерг уговаривает его остаться.

Снова и снова, усевшись на ящик с Энундовыми орудиями, Ингитора раздумывала: а может, она неправа? Еще лет пять назад, когда к ней посватался первый жених, отец посоветовал ей, тогда еще совсем девочке: «Когда к тебе кто-то сватается, ты подумай вот о чем: ты хотела бы, чтобы твои дети были похожи на этого человека? Были умны, как он, красивы, как он, имели такой же нрав? Если да, то можно принять сватовство». Ингитора и сейчас приложила совет к Оттару, вообразила своих детей от него… и тут же почувствовала брезгливую жалость к этим несчастным детям.

Но ведь Оттар предложил себя не только в мужья, но и в мстители. Может быть, ради надежды на месть она должна была примириться с тем, что жених-мститель не вызывает в ней ничего похожего на любовь? Нельзя же иметь и то, и другое, а раз уж судьба так распорядилась, что честь рода под угрозой, своим удовольствием, конечно, надо пожертвовать. А ведь чем не сага – в этом деле Оттар повел себя с безрассудной смелостью древнего героя. Когда злодей Атли звал к себе в гости Гуннара и Хегни, они были предупреждены и знали, что Атли желает им гибели. И все равно поехали к нему, проявив ту самую безумную смелость, которая отличает героев от прочих смертных. И напрасно плакали домочадцы, провожая отважных братьев-конунгов в поездку, из которой, как все понимали, им не вернуться. Но уговоры не помогли, и оставалось только их напутствовать:

Путь свой вершите, как дух вам велит![14]

Вот и Оттар собрался последовать велениям героического духа, который точно так же привел бы его к бессмысленной гибели. Кстати, Гуннар и Хегни смеялись над подарками, которыми Атли пытался их заманивать, а Оттар совсем не так бескорыстен и желает продать свою жизнь в обмен на некое сокровище – саму Ингитору. Давно его зная, Ингитора не сомневалась в честности его намерений: он готов полгода побыть ее мужем, а потом выплатить назначенную цену – отправиться к Торварду, конунгу фьяллей, вызвать его на поединок и, естественно, погибнуть. Но ей нужна была месть за отца, а не смерть заодно с ним кого-то еще. Торвард конунг, которому ничего не стоит собрать хоть десятитысячное войско, сын ведьмы и сам наверняка колдун! И Оттар из Кривой Елки – это просто смешно! Своей цели она не могла достичь этим замужеством, а значит, и говорить больше не о чем.

Так что же делать? Оставаться здесь, ехать к конунгу? Чего хотел бы отец, что он посчитал бы наилучшим выходом?

Уже стемнело, и Энунд Резчик, окончив дневные труды, собрал в ящик свои орудия и отправился в усадьбу. Догорала последняя светлая полоска на западе, и черные холмы вокруг сливались с черной землей, но Ингитора никак не могла уйти, не могла расстаться с этим местом, откуда отец на погребальной ладье отплыл в вечность, словно здесь ее мог еще настигнуть его голос. Казалось, все на свете она отдала бы за то, чтобы еще раз увидеть его лицо, услышать его совет, почувствовать рядом с собой человека, который любит ее больше всего на свете! Того, с кем она никогда не будет одинока и беззащитна!

Подобрав какую-то косточку, оставшуюся от поминальных жертв, Ингитора вслепую начертила на земле руну Турс, потом руну Исс, потом Эваз. Она хотела говорить с ним, но только эти руны, Руны Волшбы, и есть те слова, которые преодолеют стену между нею, живой, и им, мертвым.

Опустившись на колени возле камня, она оперлась на него руками и положила на них голову. От камня пахло каменной крошкой, он был холоден, но Ингитора не поднималась, а все стояла так, зажмурившись и сосредоточившись, словно именно в этом камне теперь заключена душа Скельвира хёвдинга, до которой ей необходимо докричаться. В ней происходило странное движение: какая-то сила исходила из середины ее тела, из-под груди, и прямым ровным потоком погружалась в камень.

Вокруг царила темнота, на широком поле не раздавалось ни звука, только лес Сосновые Бугры, выходивший сюда ближним краем, глухо шумел позади. Закрыв глаза, Ингитора прислушивалась к этому шуму, а он то приближался, то удалялся. Заслушавшись, она неприметно впала в дрему и обнаружила это только тогда, когда вдруг вздрогнула и очнулась.

Что-то ее потревожило. Во тьме перед ней теплился слабый свет. Открыв глаза, Ингитора увидела на траве перед собой словно бы рассыпанные угли. Откуда они здесь? Но это были не угли: три руны, неровно процарапанные ею на утоптанной земле, излучали мягкий красноватый свет, этот свет озарял землю, все ее неровности, даже ту косточку, которой она их начертила. Ингитора смотрела на них и не понимала, что это значит. А потом вдруг осознала: к замкам Иного Мира подошел тот ключ, который она пыталась подобрать. Двери открыты, и теперь ей нужно позвать… Не в силах придумать ничего другого, она начала свою поминальную песнь:

Деву Битв отправил Один В дольний край на бой недолгий…

Она говорила сперва тихо и неуверенно, но потом все громче. Три руны на земле светились все ярче, и под конец их свет почти ослеплял ее. Все вокруг погрузилось в красноватое сияние, и уже нельзя было рассмотреть ни земли, ни камня с неоконченной резьбой, ни неба, словно она зависла в море неподвижного пламени. Воздух потеплел, и с каждым вдохом в грудь вливались какие-то свежие силы. Ингитора говорила все увереннее; песнь казалась ей звонкой и могучей, и красное дыхание Иного Мира разгоралось, как огонь, раздуваемый ветром этой чудесной песни.

Вот она окончила, и при последних словах в красноватом сиянии перед ней появилось темное пятно. Оно быстро приняло очертания человека, и Ингитора не сомневалась, кто это. Невидимые горячие струи омывали ее, красные волны мягко качали, она была не на земле и не на небе, она была на грани, там, где только и возможна такая встреча… Она дышала в лад с легкими колебаниями неземного тумана, и сама стала легкой, как сумрак; она парила или падала в Бездну. И вот мягкие пламенные отсветы легли на лицо, которое она так хорошо знала. Ингитора задохнулась от радости – это был ее отец, не тот, серый и ссохшийся, который лежал в опочивальне, а другой – такой молодой, каким она его почти не помнила, полный сил, красивый, веселый!

– Привет тебе, дочь моя, солнце моего взора! – радостно сказал он ей, и Ингитора слышала его голос так, словно бы он раздавался внутри нее самой. – Что же ты молчишь? Или ты удивлена? Или тебе сказали, что я умер? Кто мог сказать тебе такое и почему ты ему поверила?

Он весело посмеивался, говоря это, словно сам же и сыграл шутку со всеми домашними.

– Я знал, что ты грустила, поэтому пришел утешить тебя! – воодушевленно и приподнято, словно произносил речь на пышном пиру, продолжал Скельвир хёвдинг. Он стоял на расстоянии вытянутой руки от Ингиторы, но почему-то она знала, что подойти ближе ему нельзя и прикоснуться к ней тоже нельзя. – Все в жизни происходит так, как и должно происходить! И если сегодня тебе выпадет руна Исс или даже руна Хагль, это значит, что весна не бывает прежде зимы и росток, прежде чем проклюнуться к свету, должен сперва набраться сил под землей. И туда я ушел, чтобы со временем прорасти к тебе в твоем сыне! Нам не привелось проститься, но я любил тебя до последнего моего земного вздоха. Даже моя смерть пойдет тебе во благо: благодаря ей ты достигнешь славы и счастья. Не бойся ничего. Отправляйся к конунгу и сражайся тем оружием, которое родилось с тобой. Я тоже ведь когда-то был неплохим скальдом! – И Скельвир хёвдинг подмигнул ей. – Я тоже сложил для тебя песнь, чтобы достойно отплатить тебе и чтобы никто не удивлялся, как это Скельвир из Льюнгвэлира научил свою дочь большему, чем умел сам. Слушай же.

И он начал:

Строк немало сплел сказитель — Благо людям, скальду слава! — Стих любой так легок слогом, Ладно скроен, сшит неслабо! Блеск морей прольется щедро Славной Скади платья в руки, Больше света вод прибудет — Биль одежд во всем обилье! Перед Ринд сверканья зыбей Враг дрожит и плачет в страхе! Сильный – Фрейе крови карлов Радость – Тюр сметет преграды! Благо мне счастливой видеть Хлин убора, солнце взоров! Кто полюбит Суль полотен, Лаской девы пусть владеет!

– Если ты сумела запомнить мою песнь, то отныне счастье и удача не покинут тебя! – говорил он, а Ингитора едва помнила себя от восторга: песнь казалась ей грудой блестящих сокровищ, которая лежит у нее в руках, и она боится пошевелиться, чтобы не уронить ее всю. – С того света положено приносить пророчества, и я предрекаю: ты сложишь немало стихов о разных людях, но твоим избранником станет тот, кто сам догадается сложить стих о тебе! И этот стих покажется тебе вдвое прекраснее, чем все, что сложишь ты сама! Благословляю тебя, моя дочь, радость для взоров! Пока ты помнишь меня, я с тобой. Прощай!

Скельвир хёвдинг дружески кивнул ей и отступил; красноватое сияние поглотило его, и Ингитора невольно потянулась вслед, но тихое пламя стало меркнуть, и из-под него стали проступать темнота и холод осенней ночи. Это напоминало то, как уходит вода, открывая песок и камни дна. Отец ушел на глубину, как житель иной стихии, а Ингитора осталась на мели – ее та чудесная стихия не принимала! Она стояла на коленях перед поминальным камнем, и вокруг нее было совсем темно.

Нет, не совсем. Впереди, в долине, мелькало несколько огненных пятен.

– Йомфру! Ингитора! Где ты, йомфру! – кричали там знакомые голоса.

Не шевелясь, Ингитора все стояла на коленях возле камня. К ней приближался обычный человеческий мир, но душой ее все еще владело красноватое сияние Мира Иного. Изумление в душе мешалось с радостью, такой яркой и всепоглощающей, что от нее горло сжимала судорога. «Пока ты помнишь меня, я с тобой!» Какая-то сила изнутри разрывала грудь, выжимала слезы из глаз, колола мягкими иголочками пальцы. Хотелось кричать, рыдать от неудержимого восторга, хотелось выпустить эту дивную силу, которая дарит такое блаженство, но душит, если не давать ей выхода. Она изнемогала от бурного наплыва этих чувств так, что чувствовала себя почти больной; ей было так плохо и так хорошо!

А возле кургана уже гомонил народ, и первым, с факелом в руке, к ней карабкался Оттар. На лице у него отражалась такая решимость, словно он уже видел ее в лапах бродячих разбойников и собирался отбивать.

– Йомфру! Слава дисам! Ты здесь! Ты жива! – восклицали Гудрун, и Бьярни, и Вигдис, даже Асвард.

– Весь дом тебя ищет! Мы уж думали, ты в лесу заблудилась!

– Да мало ли еще что! Мало ли какие бродяги шатаются!

– Зачем ты нас так напугала? У хозяйки аж сердце закололо!

– Ты же простудишься, да разве можно девушке почти зимой на земле сидеть!

Но Ингитора их не слышала. Только когда Оттар уже взобрался на курган и устремился к ней, она вдруг дико вскрикнула, так что он застыл на месте. А она, вскочив, протянула к нему руку и знаком потребовала факел. Получив его, Ингитора снова встала на колени и осветила землю перед собой. Оттар и прочие ничего не понимали; а она, пошарив по земле, нашла старую обглоданную косточку, примерно с палец, с острым обломанным концом, и с торжествующим криком сжала ее в руке. Потом она поднялась, опустила факел, чтобы лучше видеть землю, и старательно затерла какие-то руны, нацарапанные на земле.

Тут все поняли, что здесь произошло, на кургане, где проходит грань между миром живых и миром мертвых, в полночь, которая сама по себе есть грань… На всех лицах был суеверный страх, все глаза смотрели на нее с испугом и сожалением. А Ингитора наконец выпрямилась, мертвой хваткой сжимая в кулаке косточку, и запела:

Строк немало сплел сказитель — Благо людям, скальду слава!

Распевая, она пошла прочь с кургана, и домочадцы, с факелами в руках, тронулись за ней. Это походило на торжественное шествие в ночь священного праздника, где жрица идет впереди толпы и поет хвалебную песнь божеству. Сейчас Ингитора как никогда напоминала жрицу или даже валькирию – с горящими глазами, в своем любимом красном платье, которое она, несмотря на настояния матери, никак не желала менять на простое повседневное, точно не желала смириться с тем, что праздник ее жизни миновал и наступают серые некрашеные будни.[15]

Перед Ринд сверканья зыбей Враг дрожит и плачет в страхе…

Ингитора пела все громче и увереннее, с восторгом убеждаясь, что не потеряла ни единой драгоценности из своей груды и прекрасно помнит отцовскую песнь. Да и как же она могла ее забыть, когда каждое слово врезано в ее память крепче, чем руны Энунда в камень? Теперь это ее оружие, то самое, что родилось вместе с ней.

Сильный – Фрейе крови карлов Радость – Тюр сметет преграды!
* * *

«Волшебную косточку», которой она чертила руны на кургане, Ингитора принесла домой, здесь как следует отчистила и приказала просверлить в ней маленькую дырочку, чтобы продеть серебряное колечко. Потом она нацарапала на ней три Руны Волшбы, те самые, что открыли ей путь: Турс, Исс и Эваз. Порезав себе запястье, она окрасила их своей кровью и освятила силами огня, воды, земли и воздуха, как полагается, а затем повесила на цепочку под застежкой платья: теперь это был ее талисман.

Через два дня кормчий Бьярни торжественно пришел объявить, что «Медведь» готов к плаванию. И Ингитора приказала всем собираться. На корабль грузили припасы; две служанки, которых она брала собой, принялись складывать вещи. Хотя само плавание едва ли займет больше чем день-другой, было неизвестно, как долго им придется оставаться в Эльвенэсе.

В тот же день Ингитора застала во дворе Оттара: он привязывал дорожный мешок к седлу своего коня. Кучка женщин и челяди издалека наблюдали за ним. Когда Ингитора показалась в дверях, по толпе пробежало легкое движение; Оттар обернулся. Его лицо было бледноватым и напряженным, но он шагнул к Ингиторе и даже как бы слегка поклонился.

– Что это, Оттар? – невозмутимо спросила она, хотя давно ожидала чего-то подобного. – Ты куда-то едешь?

– Да. Я еду, – обрывисто отвечал он, то отводя глаза, то снова отважно бросая взгляд ей в лицо. – Я еду… в Кривую Елку, а потом, должно быть, к Ленну хёльду в Острую Голову. Он меня звал к себе.

– Что ты задумал?

– Я… Здесь больше нет моего вождя, и я поищу себе нового!

Оттар хотел говорить дерзко, но прямой взгляд Ингиторы его смущал. Теперь, когда ее отъезд был окончательно решен, его мучил особенно острый стыд: ведь ради призрачной надежды получить ее он столько дней понапрасну терпел это унижение.

– Счастливой тебе дороги! – сказала Ингитора и прошла мимо.

Мать после отъезда Оттара обращалась с ней еще суше и холоднее, но она уже ничего не замечала: все ее мысли устремлялись в Эльвенэс.

В день отплытия принесли жертву. Бьярни кормчий с торжественным и важным видом выполнил обычную обязанность хозяина и вождя, зарезав черного барашка. Ингитора собрала кровь в небольшую серебряную чашу, принадлежность любого праздника в усадьбе, потом стала кропить кровью корабль, весла, оружие хирдманов.

– Да сбережет Тор нас от бурь и туманов на море! – приговаривал Бьярни, следуя за ней. – Да пошлет нам Ньёрд попутные ветра на всем нашем пути!

А Ингитора сказала:

Лось волны угоден богу, Гибких вёсел весел бурый. Ветром полно платье мачты — Ласков Ньёрд к дракону влаги![16]

– Какое славное заклинание! – воскликнул Бьярни кормчий. – Боги благословят наш путь! Ну, пора!

Ингитора улыбалась, видя, как бодро хирдманы занимают места на скамьях и берутся за весла. Она чувствовала прилив сил и не сомневалась, что путешествие пройдет благополучно.

С попутным ветром им везло, и еще до вечера второго дня перед ними показался Эльвенэс. Впадавшая в море широкая река Видэльв образовывала большой мыс, на котором еще в древности обосновалось торговое поселение. Усадьба конунгов, которые со временем тут поселились, стояла чуть поодаль от моря, но ее широкие и длинные, шагов на сорок, крыши заметно возвышались над крышами более мелких домишек. Оба берега реки на довольно большом протяжении усеивали вытащенные на песок корабли, поскольку берега были везде удобны для причаливания. Просторные корабельные сараи стояли сплошной чередой: многими из них пользовались сами жители Эльвенэса, многие сдавались приплывающим. Позади сараев такие же длинные ряды образовывали просторные гостиные дворы. Сейчас, перед самым началом зимы, многие из них пустовали, но летом здесь кипел один из самых больших торгов Морского Пути, на которые съезжались люди из земель барскугов, раудов, грюннингов, хордов. Бывали даже бьярры и говорлины, попадались эринны и улады с островов. Только более северные племена – фьялли, хэдмары и вандры, предпочитали ездить на Квартинг, в Винденэс, где проводился почти такой же торг, в основном хлебный, рыбный, медовый и меховой.

Места было сколько угодно, и за сходную плату «Медведя» легко пристроили на постой в один из корабельных сараев самого конунга. Видя, что всем тут распоряжается кормчий, а хозяйка корабля – молодая знатная девушка, смотритель причала намеками старался допытаться, кто она и зачем приехала, но его заверили только в том, что ничего продавать йомфру не собирается и сборщика торговых пошлин звать ни к чему.

После этого отправились к усадьбе Эльвенэс. Шествуя туда по хорошо утоптанной дороге в сопровождении дружины и двух служанок, Ингитора чувствовала себя очень значительной особой, и это придавало ей уверенности. Правда, особого стеснения она и так не ощущала, поскольку робкой от природы не была, а необычность ее положения и дела, с каким она явилась, обеспечивала ей всеобщее внимание.

В гриднице конунга, как всегда, собралось немало народу, хотя день был обычный и до вечернего пира оставалось еще много времени. Но когда Ингитора со служанками, Бьярни, Асвардом, Торкелем и еще двумя хирдманами вошла и села на дальний край скамьи, где сидели гости-мужчины, ее сразу заметили. Сам Хеймир конунг, хоть и был занят беседой с какими-то людьми, из Барланда, судя по тому, что на крашеных рубахах мужчин пестрели женские ожерелья из разноцветных бусин (у них так принято), сразу увидел ее и с удивлением задержал на ней взгляд. Еще слушая собеседника, конунг рассматривал Ингитору, и она вежливо, со спокойным достоинством поклонилась, встретясь с ним глазами.

От воспоминаний детства не сохранилось ничего, но нынешний вид конунга ей понравился. Его борода и длинные волосы, заплетенные в косу, уже почти поседели, но взгляд серых глаз блестел умом и вниманием, и все это вместе придавало ему вид благородства и мудрой проницательности. В свои неполные шестьдесят лет Хеймир конунг выглядел еще крепким, не горбился, и в каждом его движении сказывалась почтенная привычка быть на виду. Богато выглядела одежда – красивая рубаха брусничного цвета и черная соболья накидка, перетянутая тонким поясом, сплошь покрытым узорными золотыми бляшками. Даже на красных ремешках его башмаков были привешены небольшие серебряные бубенчики. Ингитора знала, что в последнее время в Эльвенэсе распространилось это забавное веяние, и ей понравилось, что сам престарелый конунг носит бубенчики на обуви – он как будто показывал этим, что ни одна мелочь от него не укроется и что он, хоть и немолод, не отстает от быстротекущих дней. На плечах его сверкала ослепительная золотая цепь, длинная и толстая, весом не меньше двух марок, искусно сплетенная из множества узорных колец, каким-то хитрым образом продетых одно в другое. В честь этой цепи Скельвир хёвдинг когда-то сочинил песнь и получил хорошую награду: это была так называемая «морская цепь», привезенная дедом Хеймира с Зеленых островов. Она приносила большую удачу в рыбной ловле, морской охоте и вообще в плаваниях по морям, за что очень ценилась конунгами Слэттенланда, чьи богатства во многом основывались на морской торговле.

– Я вижу в моем доме необычного гостя, – произнес Хеймир конунг, как только собеседник его замолчал. – Вернее, гостью. Не каждый день ко мне приходит такая знатная и красивая девица в сопровождении собственной дружины. Я прошу тебя, йомфру, подойди сюда и назови мне твое имя, если по каким-то причинам оно не должно быть от меня скрыто!

– Нет никаких причин, которые не позволили бы мне назвать мое имя! – так же учтиво ответила Ингитора на эту речь, поднявшись и подходя ближе. – Напротив, конунг, я приехала в Эльвенэс ради того, чтобы повидаться с тобой. Меня зовут Ингитора, я дочь Скельвира хёвдинга из усадьбы Льюнгвэлир.

– Всегда рад я приветствовать в моем доме любого, кто прибудет ко мне от Скельвира хёвдинга из Льюнгвэлира, а тем более единственную его дочь! – оживившись, ответил конунг. – Я с большим удовольствием выслушаю тебя!

При этом он сделал знак кому-то из гестов. Ингитора мельком заметила, как тот скрылся в задней двери, и вскоре оттуда показались две богато одетые женщины. Одна из них, лет сорока, с простым и приветливым румяным лицом, выглядела миловидной и моложавой. Вторая, девушка, лет восемнадцати, со строгим белым лицом и пушистыми светло-золотистыми волосами, держалась строго и даже несколько надменно. Должно быть, это были жена и дочь конунга. Они уселись на женской скамье, и вслед за ними там разместились еще несколько знатных женщин, молодых и постарше.

– С чем же ты приехала ко мне? – спрашивал между тем Хеймир конунг.

– У меня есть хвалебная песнь для тебя, конунг, – ответила Ингитора. – И я была бы рада, если бы ты согласился ее выслушать.

– Это песнь твоего отца? Да, Скельвир хёвдинг всегда славился как один из лучших скальдов, каких мне доводилось слышать!

– Нет, конунг, эту песнь сложила я сама. Тебе судить, будет ли она достойна дочери Скельвира хёвдинга!

– Ты сама? – Хеймир конунг, при всей своей мудрой невозмутимости, был удивлен и даже немного подался к ней. – Признаться, давно уже в мою честь не складывали песен женщины! Я уже давно стал думать, что стар для такой чести! Но с тем большей охотой я послушаю тебя! Прошу же, начинай!

И Ингитора начала песнь, которую сложила за время плавания:

Плыл по полю сельди[17] Легкий лось полотен Мачты мимо брегов, Милых Фрейе гребня. Слух приклонит Хеймир К слову ветви света Волн – прославлен конунг Словом скальда ловким! Тропы рысей долов Ран кипели в пене: Нес врагу погибель Гаут брани храбрый. Путь закрыл он Тору Брани ратной славой В поле – славься, Хеймир, Словом скальда ловким!

Далее следовали еще две такие же строфы, и лица людей в гриднице отражали все большее и большее изумление. Ингитора начала прославление конунга с того подвига, который он совершил почти тридцать лет назад, когда она еще не родилась на свет, а сам отец ее был так же молод, как она сейчас. Но уже тогда он сопровождал молодого Хеймира ярла в том походе на Квиттинг, когда войско слэттов преградило дорогу Торбранду, конунгу фьяллей, и не позволило ему завоевать весь полуостров целиком. Битва тогда не состоялась, поскольку фьяллей слишком измучил год похода, но слэтты во главе с Хеймиром остались еще больше довольны своей бескровной победой. По рассказам отца Ингитора знала все, что тогда случилось; в хвалебной песни подробностей было и не нужно, но она знала, о чем говорит, и это придавало ее сочинению убедительность и смелость, которая в устах молодой девушки казалась прямо-таки поразительной! Кончалась песнь так:

Вождь дружине дарит Жар полей оленя Весел в стуке кубков Скоро в добром доме. Суль нарядов дружбы Просит Игга грома Шлемов – славься, Хеймир, Словом скальда ловким!

Когда Ингитора окончила, еще некоторое время в гриднице стояла тишина. Даже Хеймир конунг, слышавший немало хвалебных песен в свою честь, был озадачен: длинная, безупречно составленная песнь из пяти полных вис с припевом служила драгоценным подарком, какого он совершенно не ожидал получить от молодой девицы. Имея жену и дочь, вечно окруженных роем более или менее знатных подруг, Хеймир конунг знал, чем заняты головки этих нарядных созданий. Песнь звучала прекрасно, и он едва верил, что ее действительно сочинила девушка.

А впрочем… Та девушка, что стояла перед ним, и впрямь была на это способна. Высокая, стройная, статная, в красном платье с золочеными застежками, она притягивала и не отпускала взгляд. Лицо, белое, с правильными чертами, с умным и смелым блеском глаз, подогретым всеобщим вниманием и сознанием успеха, сияло красотой и гордостью. Казалось, само пламя очагов освещает ее одну и тянется к ней, чтобы поиграть блеском в ее рыжеватых волосах. Сам Хеймир конунг, несмотря на почтенный возраст и мудрую уравновешенность, забыл уже о песни, любуясь той, что ее привезла, и сам вид этой гордой и пылкой красоты бодрил и согревал его кровь не меньше, чем звонкое волшебство прославляющих строчек.

– Это поистине замечательная песнь! – сказал наконец Хеймир конунг. – Если я удивлен, то… Но, впрочем, дочь Скельвира хёвдинга и должна быть хорошим скальдом… Пожалуй, такая песнь стоит большой награды!

Он снял с запястья золотое обручье и через геста передал его Ингиторе; она взяла обручье и надела на руку. Ничего другого она и не ожидала, хорошо помня, что при щедрости Хеймира конунга и искусстве ее отца подарки за стихи всегда были примерно такими.

– Но это просто невероятно! – Кюна Аста вскочила со своего места, подошла к Ингиторе и взяла ее за руку. – Чтобы такая молодая девушка сама… Неужели ты сама сочинила? Это поистине замечательное искусство! Я никогда в жизни не слышала, чтобы девушка сочинила такие хорошие стихи! Чтобы их было так приятно послушать!

Ингитора улыбнулась простодушному изумлению доброй женщины и ответила:

Долог путь до славной цели, Благо ласке взоров чистых: Встречу в радость превратила Фрейя платья речью доброй!

Кюна Аста не сразу уразумела содержание простой полустрофы и даже оглянулась на мужа; но, видя, что конунг благосклонно улыбается, она сообразила, что это стих в ее честь, и пришла в еще больший восторг:

– Так это мне? Это про меня? – восхищенно и недоверчиво, как девочка при виде желанного яркого подарка, воскликнула она. – Правда? Это я – Фрейя платья? Это в мою честь? Как приятно! Конунг, значит, я тоже должна что-то подарить? Да? Ведь так полагается?

Хеймир конунг кивнул, уже не скрывая улыбки:

– Да, кюна, так полагается. Когда скальд произносит хорошие стихи, ему за это дарят золото, или серебро, или хорошую нарядную одежду, или дорогое оружие… Ну, тут оружие, пожалуй, ни к чему, но я не вижу, почему бы тебе не подарить деве-скальду хорошее красивое платье!

– Да, конечно! Сейчас! – Кюна словно бы хотела бежать сама, но передумала и махнула рукой какой-то из женщин:

– Рагнебьёрг, беги достань там из зеленого сундука мое платье, то, новое, которое синее с золотыми цветами на подоле! Нет, лучше красное с голубой тесьмой! И пояс, тот, голубой, с золотой вышивкой и с бусинками, знаешь – где он! Неси скорее сюда!

Женщина ушла, и только тогда дочь конунга подала голос:

– Пожалуй, кюна, лучше бы ты дала синее платье, как собиралась. Красное ведь у нее уже есть.

Вот уж кого Ингиторе не удалось поразить: острые, умные серые глаза конунговой дочери рассматривали ее скорее испытывающе, чем дружелюбно. Йомфру Вальборг была из тех, кто доверяет только привычному или хотя бы понятному, а Ингитора ни к тому, ни к другому не относилась.

– Но ей так идет красное! – Кюна опять посмотрела на Ингитору и всплеснула руками будто бы в изумлении. – К ее рыжим волосам красное подходит лучше всякого другого! И она такая красивая девушка! Правда, конунг? Правда, Вальборг?

– Когда девушка так красива и еще так умна, что сочиняет стихи, это и впрямь удивительно! – с каким-то недоверчивым намеком отозвалась йомфру Вальборг. Казалось, ей не нравится, что кому-то одному боги дали так много.

Ингитора пристально глянула на нее: похоже было, что конунгова дочь не одобрила ее появления, может быть, сочла гостью слишком самоуверенной. И тогда Ингитора сказала:

Словно Суль под сводом неба, Блещет Нанна лент в чертоге. Светел белый лик девичий — Ветвь одежд, тебе привет мой!

– Ах! – Кюна Аста засмеялась от радости и чуть было не захлопала в ладоши. – Ах, Вальборг, вот и у тебя есть свой стих! Скажи, это ведь гораздо лучше, чем тебе тогда передавали от Адальстейна ярла!

Хеймир конунг быстро отвернулся, чтобы скрыть усмешку, а люди в гриднице засмеялись, вспомнив довольно-таки неуклюжие стихи, которые передавали йомфру Вальборг, с разрешения ее отца, послы от Адальстейна ярла, младшего брата барландского конунга. Весной Адальстейн ярл, один из возможных женихов, ожидался в гости, но его стихи конунговой дочери не понравились, и встречи она ждала без особого воодушевления.

– И тебе тоже! – ликовала кюна Аста, не замечая, что позабавила всех своим простодушием, и только радуясь, что ее дочь получила достойное восхваление своей красоты. – Как хорошо, как славно! Значит, и ты тоже теперь должна что-то подарить!

– Я подарю застежки к этому платью! – благосклонно отозвалась йомфру Вальборг. Она хоть и не прыгала от радости, но смягчилась и взглянула на Ингитору приветливее: раз уж странная гостья готова отнестись к ней почтительно, то и своим ответным долгом она считала благодарность и щедрость. – Этелахан, принеси застежки из бронзового ларца, те, круглые, серебряные, с чернью и позолотой. Скажи фру Рагнебьерг, она даст тебе ключ.

Одна из девушек поднялась и вышла, в дверях столкнувшись с женщиной, несшей красное платье. Но Ингитора не успела его разглядеть, потому что к ней вдруг подошел молодой человек, лет двадцати с небольшим, и весело воскликнул:

– Не может быть, чтобы из всей семьи меня одного обидели! Раз уж дева-скальд привезла полный корабль стихов обо всех моих родичах, могу я надеяться, что и про меня у нее найдется строчка-другая! Иначе было бы слишком обидно! Я – Эгвальд ярл, сын конунга. Неужели меня ты не посчитаешь достойным привета?

Ингитора улыбнулась ему: Эгвальд ярл обрадовался ей заметно больше, чем его сестра. Кроме того, он оказался так хорош собой, что не улыбнуться при виде него было просто невозможно. Не очень рослый, лишь чуть-чуть выше самой Ингиторы, он зато был так строен, так соразмерно сложен, так тонок в поясе, что всякий бы им залюбовался. Такие же золотистые волосы, как у сестры, у него вились целым облаком веселых кудрей, и он собирал их сзади в пышный хвост. Лицо у него тоже было красивое, с правильными чертами и маленькой горбинкой на носу, которая придавала ему какую-то особую тонкую прелесть, и Ингитора мельком подумала, что такими должны быть мужчины из страны светлых альвов. Светлые голубые глаза его смотрели на Ингитору с удивлением и дружелюбием, очень близким к восторгу. Он широко и открыто улыбался ей, и во всем его облике, в выражении глаз и голоса мелькало сходство с кюной Астой, и оттого сын Хеймира конунга сразу понравился Ингиторе больше, чем дочь. И она сказала:

Сын орла орлом родится, Славу взять во власти смелых: Речь учтива Тюра копий, Сталью острый взор блистает!

Это выглядело так, будто все три стиха она сложила прямо тут же. Если бы ее спросили, она не стала бы этого отрицать. Но, право же, за два дня плавания у нее имелось достаточно времени, и она знала, конечно, что у Хеймира конунга есть жена, сын и дочь, с которыми ей чуть раньше или чуть позже приведется встретиться.

– О! Какой роскошный подарок! На меня как будто повеяло свежим ветром удачи! – восхищенно воскликнул Эгвальд ярл. Может быть, его восторг перед стихом был несколько преувеличен, но зато его желание сделать приятное Ингиторе дышало несомненной искренностью. – И уж я не буду спрашивать совета у конунга! Я и сам знаю, как положено платить за такие отличные песни! Подожди меня немного, я сейчас!

Не обращаясь ни к кому с поручениями, он поспешно выбежал из гридницы, провожаемый добродушными, любящими улыбками всех, в том числе и конунга. Вернулся он довольно быстро, и в руках его что-то блестело.

– Вот! – с торопливым ликованием, словно малейшее промедление грозило смертью, он на ладонях протянул Ингиторе золотое ожерелье. – Уж это будет не хуже, чем матушкино платье и застежки Вальборг! Это я добыл на Зеленых островах еще год назад и все это время хранил, как будто знал, что ты приедешь за этим! Тебе нравится?

– Это ожерелье гораздо длиннее моего стиха! – ответила Ингитора, разглядывая подарок и с трудом заставив себя оторвать от него взгляд, чтобы посмотреть на «дарителя злата[18]». – Ты чересчур щедр, Эгвальд ярл.

Ожерелье казалось истинным чудом: из золотой проволоки были сплетены одинаковые плоские цветы со множеством лепестков, и даже крохотные золотые шарики пыльцы виднелись на их тонких тычинках. Между собой цветы соединялись золотыми бусинками, тоже узорными, а все вместе было достойно самой богини Фрейи в весеннем уборе!

Видар копий Вар веретен Светом вод на песнь ответил, Блеск волны разлил сиянье — Благо скальду, ярлу слава!—

сказала она, и лицо Эгвальда ярла снова озарилось удовольствием. Ингитора тоже осталась довольна своей предусмотрительностью: возможность подарков она предполагала, а кеннинги дара и дарителя в своей звонкой пышности так неопределенны, что подходят к чему угодно и к кому угодно.

– Я буду рад, если это достойно тебя! – искренне сказал Эгвальд ярл и вложил ожерелье в руку Ингиторы. – Я и сам считал его замечательным сокровищем, но сейчас я так рад, что могу тебе его подарить!

– Наверное, ты хочешь отдохнуть с дороги? – спросила ее кюна Аста. – Я не знаю, Льюнгвэлир – это далеко?

– Ветер, помнится, в последние дни дул южный, значит, йомфру пробыла в пути неполных два дня, – ответил ей сам Хеймир конунг.

– Ну, два дня – это много! – решила кюна, сама из дома не выезжавшая ни разу за все двадцать два года, прошедшие со времен ее свадьбы. – Пойдем со мной! Пойдем, я прикажу дать тебе помыться, ты отдохнешь! До ужина у нас еще есть время!

На вечерний пир Ингитора явилась уже во всем блеске конунговой милости: в подаренном платье, с новыми застежками, с золотым обручьем Хеймира на руке и с золотым ожерельем Эгвальда ярла на груди. Все три вещи были уладской работы, из-за чего вызывали особенную зависть: в последние годы благодаря громким уладским походам Торварда конунга уладское золото широко прославилось в Морском Пути и стало мечтой всех щеголей. Уже весь Эльвенэс наполняли слухи о деве-скальде, и гостей собралось больше обычного. Все знатные ярлы, все прославленные воины конунга, все самые богатые торговцы явились на нее поглядеть. Сам Эгвальд ярл встретил ее радостным взглядом: он оделся в красивую, нарядную рубаху из голубого шелка с золотой тесьмой на вороте и на рукавах, на каждой руке появилось по несколько золотых колец, а на шее – золотая гривна, которой не было утром. Лоб он перевязал лентой с золотой вышивкой, а волосы распустил и походил на жениха на свадьбе: такой же смущенный и радостный. Она не знала, приписать ли себе его веселую взбудораженность, но многозначительные взгляды мужчин и женщин, которые те переводили с молодого ярла на нее, говорили, что она и впрямь произвела на него впечатление. И, видимо, не только своими стихами.

Через всю гридницу он не мог с ней разговаривать, и поначалу Ингитора довольствовалась беседой с соседками по столу. Кроме жены и дочери конунга за женским столом у короткой стены гридницы сидели фру Сванхильд, племянница конунга, и ее дочь фру Альвгейра, уже выданная замуж за одного из молодых ярлов. Кюна Аста любила, чтобы ее окружали жены и дочери тех, кто окружал ее мужа, и ее стол всегда сиял яркими цветными платьями, вышитыми покрывалами, золотыми застежками и ожерельями. Как говорил об этом Скельвир хёвдинг, на пирах у Хеймира конунга присутствуют и сами славные воины, и всё лучшее из их военной добычи.

Имена Хеймировых ярлов Ингитора знала от отца и могла сказать, чем каждый из них прославлен, притом припоминала такие подробности, каких не знали даже их жены. И уже скоро фру Хлодвейг, квиттинка родом, жена Хедфинна Остроги, с изумлением воскликнула:

– Можно подумать, йомфру Ингитора, что ты всю жизнь каждый день сидишь с нами за этим столом!

Ингитора улыбнулась ей и посмотрела направо: там сидели в ряд Рингольд ярл, Хедфинн ярл, Кьярваль Волчья Нога, Адальрад сын Аудольва, Велейв Горячий, Хладвир ярл из Камбенэса и другие; иные из них гостили в Льюнгвэлире и были ей знакомы, других она легко узнавала по точным и метким описаниям отца. И сам отец виделся ей среди них – такой же нарядный, благородно-уверенный, учтиво и мудро ведущий беседу… Слезы набегали на глаза, и Ингитора старалась отвлечься, чтобы не дать им выползти на щеки.

Видя, что его гостья довольна приемом, через некоторое время Хеймир конунг снова заговорил с ней.

– Я не хотел бы досаждать тебе расспросами, йомфру Ингитора, – начал он, – но пир наш был бы еще лучше, если бы на нем присутствовал твой отец Скельвир хёвдинг. Я знаю, что Рамвальд конунг пригласил его на зимние пиры в Винденэс и потому он сам не мог ко мне прибыть, но, может быть, у тебя есть какое-то поручение ко мне от него? Я спрашиваю тебя об этом, чтобы оказать ему честь: если я могу чем-то помочь славному Скельвиру хёвдингу, все будет сделано немедленно!

Своей ближайшей цели – оказать честь – Хеймир конунг немедленно же и добился, поскольку сотни уважительных и завистливых взглядов устремились к Ингиторе со всех сторон. Не о каждом сам конунг скажет, что готов сделать для него что угодно, притом прямо сейчас!

А у Ингиторы перехватило дух, на глазах снова заблестели слезы – конунг заговорил о том же, о чем так сладко и так больно думалось ей самой! Эта честь, завидная и заслуженная, была для нее ножом в груди: отца ее так любят и ценят, но его больше нет! Заново вспомнив об этом, она ощутила себя такой одинокой на этом пиру и такой несчастной!

– Я… У меня нет поручения от моего отца к тебе, конунг! – отрывисто, с усилием подавляя желание заплакать, ответила она. – Но… если ты готов выслушать, я расскажу тебе… с чем я приехала…

Все увидели ее изменившееся лицо; Эгвальд ярл, с тревогой глядя на нее, невольно поднялся на ноги, но опомнился и снова сел.

– Да, конечно! – Хеймир конунг тоже понял, что следует ожидать печальных вестей. Иначе едва ли молодая девушка в одиночестве пустилась бы в путь по морю перед самым началом зимы.

Ингитора встала. Она уже овладела собой и держала в мыслях отца, того, который пришел к ней на кургане. «Волшебная косточка» с тремя Рунами Волшбы висела у нее на груди и сейчас, перенесенная со старой застежки на новую. И Ингитора в третий раз начала свою поминальную песнь:

Деву Битв отправил Один В дольний край на бой недолгий: Взять велел бойца в палаты — Благ приказ тот Бога Власти!

Ее длинную песнь слушали с вниманием и тревожным изумлением, в гриднице стояла тишина. Сам Хеймир конунг не сводил глаз с Ингиторы, и лицо его стало суровым.

– Неужели все так и было? – спросил он, когда Ингитора замолчала. – Неужели Скельвир хёвдинг погиб? И его убийца – конунг фьяллей? Торвард Рваная Щека? Здесь нет никакой ошибки?

– Все это так, – ответила Ингитора. – Все правда до последнего слова. Ты можешь спросить людей из дружины моего отца, которые присутствовали при этом и все видели своими глазами!

Бьярни, Асвард и другие тоже находились в гриднице. Конунг велел им говорить; смущенные такой честью, они поначалу растерялись, но потом взяли себя в руки, и Бьярни кормчий даже заслужил небольшое серебряное обручье в награду за ясный и связный рассказ. Все гости пришли в изумление: свидетельствам нельзя было не верить, но вся эта история с беспричинным, да еще ночным нападением конунга фьяллей на человека, который ничуть с ним не враждовал, выглядела необъяснимой.

– Таким образом, конунг, земли и добро моего отца остались без хозяина, – сказала Ингитора. – У моего отца нет ни сына, ни брата, ни другого родича-мужчины, есть только я. От тебя зависит решение, кому достанется наследство моего отца. Позволишь ли ты мне владеть нашими наследственными землями или предпочтешь забрать их себе, выделив мне треть имущества в приданое, как положено по закону?

– У меня нет причин сомневаться в твоем праве и способности владеть наследственными землями! – сказал Хеймир конунг. – Как я знаю, происхождение твоей матери и ее брак со Скельвиром хёвдингом не вызывают никаких сомнений. При всех знатных и свободных людях, присутствующих здесь, я объявляю все, чем владел Скельвир хёвдинг, будь то земля, постройки, угодья, скот, рабы, движимое имущество, собственностью его дочери йомфру Ингиторы. Но я надеюсь, ты еще нескоро покинешь меня и погостишь в моем доме до весны.

– Я рада принять твое приглашение, конунг! – ответила Ингитора, которую даже при таком благоприятном решении не очень-то тянуло домой. – Я с удовольствием останусь, чтобы провести у тебя зиму, это радость и честь для меня.

И на лице Эгвальда ярла, как многие заметили, при этих словах появилась широкая счастливая улыбка.

Но это было еще не все, чем гостья Хеймира конунга собиралась удивить Эльвенэс. «Медведя» под предводительством Бьярни и со всей дружиной она отправила домой, чтобы известить мать и всю округу о решении конунга, а сама со всем почетом устроилась в девичьей, где жила со своими служанками йомфру Вальборг. Кюна Аста не вникала в дела мужчин и бо2льшую часть времени тоже проводила здесь. В девичьей всегда царили шум и оживление: не меньше двух десятков девушек и женщин, от знатных жен ярлов, родственниц конунга, до заморских пленниц-рабынь, сидели на длинных скамьях вдоль стен, увешанных разноцветными коврами. На каждом из ковров искусные мастерицы выткали события того или иного сказания, так что по ним можно было изучать прошлое мира. Кюна Аста любила рукодельничать, и ее девушки тоже занимались делом: у всех имелись прялки с охапками чесаной шерсти, в конце просторного покоя располагалось сразу три больших ткацких стана и три маленьких ручных станочка для плетения тесьмы и поясов. Вертелись веретена, челноки сновали из стороны в сторону, иглы ныряли в полотно, но и языки у девушек работали не меньше, а у кое-кого и больше, чем руки. Сама кюна сидела с шитьем в руках, но подавать девушкам пример была способна с большой натяжкой: поговорить она любила не меньше других и слишком часто, заслушавшись, забывала о работе. Здесь толковались сны, обсуждались приметы погоды и урожая, перебирались новости, рассказывались разные житейские истории, от свежих до совсем замшелых. Кто в Эльвенэсе за кем ухаживает, кто в кого влюблен, кто на кого как посмотрел, кто чем болен и как его лечат, какие товары куда привезли и почем продают – все это занимало кюну Асту не меньше, чем любую из ее рабынь. Новостей всегда находилось немало, ведь Эльвенэс – большое поселение. Когда домашние новости кончались, кюна Аста непременно посылала зазвать кого-нибудь из торговых гостей, чтобы рассказал о далеких землях.

Но все же какая-то работа была в руках у каждой, и только Ингитора играла с маленьким рыжим щенком, который развалился брюшком вверх у нее на коленях. Вчера она упомянула, что любит собак, и сегодня утром Эгвальд ярл торжественно вручил ей этого щенка (подобранного под цвет ее собственных волос, как успел пошутить Велейв ярл).

– Тебе не скучно, йомфру Ингитора? – окликнула ее Вальборг, стоявшая возле ткацкого стана. – Хочешь, я дам тебе полотна – у меня есть хороший лен, и Рагнебьерг поможет тебе скроить рубашку, она мастерица кроить.

За несколько прошедших дней Ингитора пригляделась к ней и уже знала, что та собой представляет. Вальборг была невысока ростом, но стройна и держалась с величавой гордостью, каждое ее движение дышало сдержанным благородством, рассчитанным и уместным. Всем прочим цветам Вальборг предпочитала голубой, и небесно-голубая рубаха из тонкого льняного полотна замечательно подходила к ее волосам, к нежной белой коже, а любое платье, даже из простой серой шерсти, как сегодня, благодаря возвышенному благородству всего ее облика на ней казалось нарядным. Ее светлые волосы, мягкие и пушистые, были разобраны на тонкий прямой пробор и красивыми волнами спускались вдоль ее щек на плечи и грудь, большие серо-голубые глаза обрамлялись длинными черными ресницами, а черные брови, более широкие с внутреннего конца, придавали взгляду требовательную зоркость ловчей птицы. Йомфру Вальборг обладала прекрасными зубами, но улыбалась редко и обычно хранила серьезный вид. Про нее говорили, что она строга и добра, но Ингитора в душе считала, что такой красивой восемнадцатилетней девице подошло бы поменьше строгости и побольше доброты. Некоторую надменность дочери конунга еще можно было простить, но ее невозмутимость, рассудительность, деловитость, четкое сознание, что пристало, а что не пристало тому или другому человеку, засушивали, замораживали девушек, так что даже сама кюна Аста дышала свободнее, когда ее дочери не оказывалось рядом.

Подвязывая какую-то нитку, Вальборг так смотрела на Ингитору, словно ее вопрос был испытанием. Свое полотно она только начала, но уже хорошо просматривался красивый тонкий узор, сплетенный из нитей пяти или шести разных цветов.

– Нет. – Ингитора улыбнулась, накрыв ладонью мордочку щенка, который силился раскрыть маленькую пасть так широко, чтобы захватить зубками ее ладонь. – Благодарю тебя, но шить рубашек я не буду.

– Почему? – Сама кюна с любопытством посмотрела на нее.

Ингитора ответила:

Мне забав искать некстати, Стан и прялку прочь отброшу, Шить не мило липе меда: Мести жду за смерть отцову.

– Я дала обет не заниматься женскими работами, не шить, не прясть, не ткать, пока смерть моего отца не будет отомщена! – пояснила она в ответ на удивленные взгляды женщин. – Раз уж у моего отца нет других наследников, кроме меня, то мне надлежит позаботиться о том, чтобы честь нашего рода была восстановлена.

– Ну-у… – удивленно протянула кюна Аста. – Это все-таки… Все-таки слишком! Я понимаю, раз конунг оставил за тобой наследство, значит… Нет, но все же это странно! Я никогда не слышала, чтобы женщины мстили! Это разве что в сагах!

– А все-таки в этом есть что-то привлекательное – жить не так, как все! – сказала йомфру Стейннрид, внучка Аудольва Медвежонка, который когда-то, много лет назад, был воспитателем юного Хеймира конунга.

Йомфру Стейннрид, красивая и умная девушка, высокого роста, отличалась смелым и независимым нравом. Ингитора подозревала, что она тоже не любит невозмутимую йомфру Вальборг, и оттого сама испытывала к ней дружеское чувство.

– Подумайте, ну что нас всех ожидает? – продолжала Стейннрид. – Замужество и… и еще раз замужество, возня с детьми, возня с челядью и хозяйством. Появятся дети – будешь с ними заниматься, а потом оглянешься этак лет через пятнадцать – молодость уже прошла, и спросишь себя: а что я видела в жизни, кроме прялок, котлов и пеленок? Мужчины и по морям ходят, видят разные земли, и сражаются, и в гости ездят – а ты сиди как главная над рабами, но тоже на цепи! Будь ты дочь конунга или рабыня – прялка у всех работает одинаково, а вся разница в том, какой хлеб будешь есть – из чистой муки или пополам с сосновой корой.

– Это очень значительная разница! – мудро заметила фру Сванхильд. – Ты не видела этого, Стейни, а я помню голодный год лет двадцать пять назад. Тогда и я тоже ела хлеб из коры, и не хотелось бы мне поесть его снова!

– Ерунда! – Стейннрид отмахнулась. – Вот все тут только и мечтают, как бы замуж выйти, как будто после этого мир перевернется и «станут хлеба вырастать без посевов»![19] Большое же разочарование нас всех ждет! И с покрывалом на голове будешь вот так же сидеть возле этой же прялки!

– Каждая женщина должна выйти замуж! – укорила ее сама кюна Аста, которая совершенно не имела привычки вникать в чужой ход рассуждений. – Иначе откуда же браться новым людям?

– Нет ничего хорошего в том, чтобы забывать свой долг, – заметила йомфру Вальборг. – А долг каждой женщины – быть хозяйкой своего дома, женой своего мужа и матерью своих детей. Для сочинения стихов и даже для… для мести есть мужчины.

– Обычно они есть! – воскликнула Ингитора. – А если их нет, тогда что делать? Вот ты, йомфру Вальборг, как бы ты поступила, если бы твоего отца предательски убили, а у тебя не было ни одного брата, ни одного мужчины-родича?

– Я исполняла бы свой долг.

– Каким же образом?

– Я вышла бы замуж, родила бы сыновей и воспитала их в сознании их долга. А их долгом было бы отомстить за деда. У тебя есть приданое, прекрасная богатая усадьба, и найти достойного жениха для тебя теперь не составит труда. У Хеймира конунга много доблестных ярлов!

Ингитора вспомнила поминальный пир: йомфру Вальборг мыслила примерно как Фасти хёльд и его говорливая мамаша, с той поправкой, что и подвиг, и плата за него ей виделись покрупнее.

– А если враг до тех пор не доживет? – усмехнулась Ингитора, вспомнив насмешки веселого Видрира хёльда. – Ведь рожать и растить сыновей – это лет двадцать!

– Не двадцать, а двенадцать. Тринадцать, – поправилась Вальборг, прибавив первый год до рождения ребенка. – Через двенадцать лет сын получит право мести.

– Сохрани тебя дисы, не пошлешь же ты двенадцатилетнего сына на это чудовище! – в ужасе воскликнула кюна Аста. – Чтобы его там сразу убили! Вы тоже, нашли о чем говорить! Я прямо как будто на тинге оказалась! Что вам за дело до этих ужасов? Лучше пусть фру Сванхильд нам расскажет про своих новых коров. Ей привезли четырех коров с острова Эриу. Правда ли, что они дают так много молока?

Ингитора молчала, медленно поглаживая щенка, но сердце ее сильно билось, и она совершенно не слышала, как там у фру Сванхильд идут дела с новыми коровами. «Какое вам дело до этих ужасов!» Бедняжка кюна даже не уловила, о чем они говорят! А они-то очень хорошо это знали. Ингитора говорила о чести своего рода, а Вальборг – о своем родном брате Эгвальде. Она не упустила тех взглядов, которые Эгвальд ярл неизменно посылал Ингиторе; не упустила, что ни с кем из ее девушек Эгвальд не сидит рядом так помногу и не разговаривает с таким оживлением. И Вальборг заподозрила, что Ингитора хочет найти мстителя в нем. Ингитора же задумала совсем другое, но пока не спешила знакомить со своими замыслами йомфру Вальборг.

Но раскрыть их привелось скоро, тем же вечером.

– До меня дошли вести, что ты, йомфру Ингитора, хочешь все же отомстить за твоего отца и потому дала обет не заниматься женскими работами, пока месть не свершится! – сказал ей Хеймир конунг на вечернем пиру. – Это правда?

– Да, конунг, это правда.

– Такая решимость и сознание своего долга, конечно, достойны дочери твоего отца. Но, наверное, ты не сочтешь меня излишне любопытным, если я спрошу, как ты думаешь осуществить твою месть? Должно быть, ты хочешь найти себе мужа, который сделает это?

– Нет, конунг, я не думаю о замужестве, – ответила Ингитора. – Дух моего отца, когда я говорила с ним в полночь на его кургане, сказал мне: «Сражайся тем оружием, которое родилось вместе с тобой». И я буду разить врага тем оружием, которое дали мне боги. Посмотрим, хорошо ли Торвард конунг будет себя чувствовать и пойдет ли ему впрок его злодеяние, если люди услышат, например, такое:

Ведьмы сын кровавый К волку род возводит: Мало смел отец был — Меч в горах украден! В мрак и тьму окутан Скачет в битву – скальда Речь правдива – рыщет, Грозный, ищет крови.

– Я понял тебя! – Хеймир конунг кивнул среди общего изумленного гудения. – Да, это сильное оружие! Как «песнь славы» прибавляет силы и удачи, так «песнь позора» отнимает их. Если твои «песни позора» будут так же сильны, как хвалебные, то врагу твоему придется плохо. Хоть он и один из сильнейших воинов Морского Пути и даже мой старший сын, Хельги ярл, не смог одолеть его, когда они мерились силами на свадьбе у Альмара Тростинки, конунга барскугов, – тому уж почти пять лет, – а ты молодая девушка, неспособная поднять меч, все же ему непоздоровится. И то, что ты в числе его врагов, он будет вынужден считать большим несчастьем! А я еще раз радуюсь, что среди моих зимних гостей есть такая выдающаяся женщина!

– Ты прав, конунг! – поддержал его Рингольд ярл, муж фру Сванхильд. – Если бы я услышал, что слабая женщина смеет бросать вызов не кому-нибудь, а Торварду, конунгу фьяллей, я просто не поверил бы! Это подвиг, достойный валькирии!

– Йомфру Ингитора и есть настоящая валькирия! – пылко воскликнул Эгвальд ярл. – И для нас большая честь, что она согласилась провести у нас зиму!

С этих пор никто уже не предлагал Ингиторе шить или ткать, но недостатка в платьях или рубашках она в эту зиму не испытывала, поскольку и в дальнейшем получала дорогие подарки от конунга и кюны за каждую новую песнь, а складывать песни для нее не составляло особого труда.

Глава 5

Близился Праздник Дис, особенно любимый Аскефьордом. Его ждали с большим нетерпением, надеясь, что тогда-то уж Торвард конунг, любивший его больше всех годовых праздников, наконец повеселеет. После осенней поездки в Ветробор он стал замкнутым и неразговорчивым. О Квиттинге он и его люди рассказывали очень скупо и неохотно: история эта была темная, и все понимали, что конунг потерпел там какую-то неудачу, о которой даже не хочет говорить.

Но, как видно, мысли об этой неудаче преследовали его всю зиму и отравляли радость праздников. Как обычно, после осенних пиров и Дня Свиньи (отмечаемого в Аскефьорде особенно пышно, потому что около этого дня появилась на свет кюна Хердис) он отправился с дружиной по стране собирать дань. Эта поездка была давним обычаем конунгов Фьялленланда, заведенным еще в те давние века, когда люди только отвоевывали более плодородную прибрежную полосу у бергбуров, огромных и жутких тварей, полутроллей-полувеликанов. Бергбуры и сейчас еще жили в Черных горах, но столкновения их с людьми случались редко. Хотя непосредственно копья его дружины фьялленландцам уже почти не требовались, Торвард конунг любил эти поездки, потому что всю зиму сидеть дома ему было очень скучно. Ему нравилось передвигаться, видеть людей, слышать новости, пировать каждые пару дней на новом месте. Он знал в лицо почти всех хёльдов Фьялленланда, у каждого гостил хотя бы день-другой через несколько лет, и хозяева завели между собой очередь, кто когда его принимает. (Ходили слухи, что более осторожные стараются принять конунга уже после того, как выдадут замуж подросших дочерей, а более смелые, наоборот, до этого.)

Торварду нравилось быть солнцем, которое раз в год приходит зимой в самые глухие закоулки прибрежного или предгорного Фьялленланда: с приездом его дружины любая округа оживлялась, все принимали гостей или сами ездили в гости. Везде затевалось множество забав: охоты, состязания коней, рукопашные бои местных жителей – то ватагой на ватагу, то один на один. Это было не только забавным, но и весьма полезным делом: раз в год умелые воины учили бондов и рыбаков владеть оружием или бороться, и конунг знал, что если ему придется собирать войско, то эти люди придут к нему гораздо охотнее и окажутся не такими уж беспомощными перед лицом врага. Он не упускал из виду даже детей: из мальчиков и подростков от семи до двенадцати или от двенадцати до семнадцати лет набирались отдельные дружины и для них устраивались особые состязания. Притом сам Торвард ничуть не считал ниже своего достоинства встать во главе такой дружины, хлюпающей носами от холода, но счастливой «просто до поросячьего визга», как говорил Халльмунд. И тот из малолетних бойцов, кому посчастливилось с ним поговорить, потом еще не один год при случае с гордостью рассказывал: «А мне конунг говорил, надо бить не так, а вот так, иначе сам себе запястье сломаешь!» – и повторял движение, стараясь, чтобы его узкая детская рука двигалась так же привычно и внушительно, как смуглый могучий кулак Торварда конунга. И подмигивал с видом превосходства: дескать, я-то теперь знаю, как это делается!

Местных бойцов, кто хорошо себя показывал в этих состязаниях, ждала награда в виде какой-нибудь серебряной чарочки или ножа с резной рукоятью, а особенно отличившихся Торвард звал в свою дружину. Асбьерн Поединщик, один из его телохранителей, тоже родился в крохотном рыбачьем поселке и был найден в такой же зимней поездке. Не отказывался Торвард и сам бороться с местными силачами, обычно врукопашную, поскольку способных биться с ним мечом среди бондов и рыбаков не находилось. Торвард видел, как счастливы такой чести местные жители, и ему нравилось доставлять людям эту маленькую радость: показать себя он всегда был готов. Его радовало их восхищение его силой, ловкостью, выучкой, изобретательностью – уж чем-нибудь он всегда превосходил местного героя, Сигурда в своем фьорде, который, как ни будь силен, все же в глубине души побаивался конунга. Ему нравилось вызывать изумление, когда, разгорячившись, он раздевался прямо на морозе, чтобы сменить мокрую рубаху на сухую;[20] нравилось, что каждое его слово, сказанное о том или ином поединщике, запоминается, передается из уст в уста, прилипает к человеку и становится прозвищем на всю жизнь! И всегда эти поездки доставляли ему столько удовольствия, что ради них он нередко отказывался от приглашения провести зиму или хотя бы праздники Середины Зимы у какого-нибудь конунга или знатного хёвдинга (где тоже, как правило, подросла дочь-невеста).

Но этой зимой все шло наперекосяк. Во-первых, в округе Рауфельд объявился бергбур-людоед, сожравший уже трех человек из ближайших к горам жилищ, не считая пяти или шести коров и прочей скотины. Выследить и изничтожить его было необходимо, и после десяти дней поисков его логово нашли, но выманить чудище из пещеры оказалось нелегко. Две ночи подряд его стерегли, и наконец завязалась схватка, в которой бергбур, действуя огромной дубиной со вставленными в верхний конец острыми осколками кремня, убил двух человек из дружины и покалечил еще пятерых. Когда его все-таки прикончили, хирдманы захотели на память взять себе его зубы, но крепчайшую челюсть не брал ни один топор, а Троггве Шило еще ухитрился пораниться об один из бергбуровых зубов и умер от заражения крови – таким образом, победа над одним бергбуром обошлась Торварду в те же три трупа, что и битва с мертвой ратью на Квиттинге. Да в придачу лучший друг Халльмунд получил в лицо той самой кремневой дубиной и чуть не повторил судьбу своего отца, Эрнольва ярла по прозвищу Одноглазый. Слава асам, глаз остался цел, но еще долго после этого Халльмунд ходил с огромным синяком на пол-лица…

Во фьорде Ловли все обстояло вроде бы благополучно, и в честь конунга местный хёльд устроил пир, но по дороге на этот пир двое саней, битком набитых гостями, провалилось под лед замерзшего фьорда. Пятеро как-то выбрались, а шесть человек погибли, в том числе две женщины. Радости, конечно, после этого на пиру не осталось уже никакой. Торвард не мог отвязаться от впечатления, что это он принес Фискефьорду такую страшную неудачу, и ему казалось, что все эти люди думают так же.

Сэльнэс, где его всегда в изобилии ждали выделанные тюленьи шкуры, бочонки с соленой рыбой и тюленьим жиром, теперь опустел – в конце прошлой зимы сюда занесло ветром какую-то черную хворь. Из трех десятков рыбаков, живших на Тюленьем мысу, осталось два человека, женщина и мальчик четырех лет, перебравшиеся во фьорд Белых Усов – там Торвард конунг и услышал про мор. Ему не советовали ездить в Сэльнэс, но он все-таки съездил, посмотрел на десяток заброшенных домишек – и долго не мог потом избавиться от гнетущего чувства, что из каждой двери ему вслед смотрят укоряющие мертвые глаза.

Но самое худшее поджидало его во фьорде Кривой Речки. Хоть настроение у него было невеселое, Торвард конунг надеялся развеяться хотя бы борьбой, которая всегда доставляла ему столько удовольствия.

Ему и в голову никода не приходило, что он может быть побежден! И побежден не Эльгом Длинноногим и не Хродгаром сыном Хрейдара, а Флоси бондом по прозвищу Лысый. Ну, чистым поражением это нельзя было назвать: у Торварда подвернулась нога на обледеневшей земле, но упал он неудачно и вывихнул стопу. Торвард умел не обращать внимания на боль, но задохнулся просто от ужаса: поражение от простолюдина казалось крайним пределом и яснее всего прочего указывало, что удача от него отвернулась. По крайней мере, так он думал, пока четыре дня валялся с туго перебинтованной стопой на лежанке в общем покое в усадьбе богатого бонда Рэва Серпа, у которого в тот злосчастный день проводились состязание и пир. В доме целый день толпились соседи, прибывшие как бы справиться о здоровье конунга, а на самом деле поглазеть на него, молодого, сильного, отлично выученного и уступившего пузатому бражнику Флоси, который дальше Кривой Речки сроду не бывал и на борьбу-то эту вышел больше для того, чтобы позабавить народ.

А вечера тянулись долго-долго, и все здесь было так непохоже на Аскефьорд! Никогда еще Торвард не чувствовал себя так неуютно в чьем-то доме, пусть даже чужом и бедноватом. Хозяева, как могли, старались скрасить ему скуку невольного заточения, одолжили у соседей хорошенькую молодую служанку, чтобы ухаживать за ним, а вечерами сам хозяин садился у очага и рассказывал, как принято зимой, длинные саги. Но и рассказывали тут не о том, о чем в Аскефьорде – в основном тут были в ходу всякие местные байки о беспокойных мертвецах, заговоренных сокровищах, оборотнях, бергбурах-людоедах и прочем в таком духе.

– Вот приходят охотник и медведь к нему домой, – рассказывал Рэв бонд, и все его домочадцы слушали, как зачарованные, историю о том, как старый охотник попал под упавшую ель и как его высвободил оттуда медведь, почему-то говорящий по-человечески. – Вошли к охотнику в дом и видят: сидят три его дочери, две старшие прядут, младшая отцу рубашку шьет. Медведь и говорит: «Эти три девушки – твои дочери?» – «Да», – говорит охотник. «Вот отдал бы ты одну мне в жены, тогда и отплатил бы за услугу, – говорит медведь. – Одну отдашь, еще две тебе останутся». – «Что ж, я не прочь, да только так будет, как они сами решат». – «Ясное дело, как сами решат». Спросили у дочерей. Старшие две и слышать про такое не хотят, а младшая и говорит: «Он тебя из беды выручил, я пойду за него замуж». А медведь ей на это: «Наше дело неспешное. Пройдет ровно три года, и я приду за тобой. За три года каждый может измениться. И чтобы ты меня узнала, вот я тебе дам половинку кольца, а другая половинка у меня останется. Через три года, как половинки одна к другой придутся, мы с тобой друг друга узнаем».

Дальше было про то, как невеста три года стойко хранила верность жениху-медведю, а тот тем временем победил бергбура, освободился от злых чар и пришел к невесте человеком, красавцем, да еще и с мешком золота, так что они купили хорошую усадьбу, завели коров и жили долго и счастливо. Торвард слушал и казался себе таким же зачарованным беднягой в звериной шкуре, который даже сам себя не может узнать.

Он не спал по ночам, и сам этот темный дом казался ему глубокой ямой, куда даже не достает дневной свет. Никогда еще зимние ночи не казались ему такими долгими и глухими, а дни – такими короткими, тусклыми, жалкими. Впервые в жизни у него появилось время и, главное, желание вспоминать прошлое – раньше настоящее увлекало его гораздо больше, а все предстоящие свершения казались гораздо заманчивее уже достигнутых.

Теперь вся его прошлая жизнь казалась полной каких-то зловещих предвестий. Взять хотя бы его первый самостоятельный поход, когда он попал в плен к какому-то жалкому разбойнику, беглому рабу! Конечно, выпутался он более-менее с честью, но все же такое начало не много хорошего обещает! И смерть отца – он навсегда останется сыном убитого конунга, за которого нельзя отомстить, потому что за поединок не мстят. И убил его не кто-нибудь, а тот, кого он, Торвард, считал своим другом, так что он понес две потери там, где другому досталась бы одна. Все это казалось печатью злой судьбы, и Торвард уже не был собой, не был прежним, тем, кто шел по жизни так уверенно и весело и считал себя достойным соперником миру – достойным другом любых друзей и врагом любых врагов. Кривая речка текла очень далеко от Медного Леса, но желтые глаза Дагейды находили его и здесь.

Мысль об Эрхине и ее проклятии лежала в голове тяжелым черным камнем. Пять лет оно долбило, грызло, подтачивало его силы, делало посмешищем везде, от острова Эриу до фьорда Кривой Речки, и вот наконец привело его в эту яму. Ее, Эрхину, он не смог ни простить, ни убить и тем самым нарушил равновесие, которое позволяло по-настоящему владеть своей силой. Все случилось так, как только и могло случиться, но теперь тоска и чувство безвыходности стояли вокруг него каменной стеной и даже не давали бросить взгляд в будущее. Он был прикован к этой убогой лежанке с тюфяком из сухих водорослей, как Локи к своей скале, и никакая Сигин не держала над ним чашу, чтобы уберечь от капель яда.

Не желая больше ни с кем встречаться, Торвард даже не поехал в этом году в гости к своей тетке, кюне Ульврун, которая тоже в это время собирала дань со своих земель и в одно с ним время прибывала к границе Фьялленланда и Рауденланда. Не доезжая до границ, Торвард повернул домой. Если бы он пересилил себя и все-таки поехал к тетке, то кое-какие новости он узнал бы на несколько месяцев раньше. Но он вернулся домой, и то, что за время его отсутствия никакой враг не разорил Аскефьорд и вообще ничего особенно худого не случилось, у него вызвало почти удивление. Но отнюдь не радость: не случилось значит, еще все впереди!

О своих зимних неудачах Торвард никому не рассказывал, но народу в дружине много, кто-нибудь да проболтается любимой женщине или просто спьяну. Слухи пошли, и даже собственная мать, кюна Хердис, не удержалась от того, чтобы полюбопытствовать, как это случилось, что его поборол какой-то лысый бонд. Правда, смеяться она не стала и сразу сама сказала, что это плоды проклятья.

– Ты не зря в последние годы ругаешься по-эриннски! – сказала она, и Торвард посмотрел на нее с удивлением: он и не знал, что его мать прислушивается к тому, на каком языке он ругается. – Ничего не бывает просто так! Дух твой знает, что тебя прокляли на этом языке!

– Но снять-то это проклятие можно? – Торвард больше был не в силах делать вид, что не обращает внимания. – Хоть на каком-нибудь языке, хоть по-бергбурски, бид сионн кру…

И он прикусил язык, обнаружив, что опять говорит, и тихо завыл сквозь зубы. Разом заболела давно вправленная и пришедшая в полный порядок стопа, заныли все старые раны, вплоть до шрама на правой щеке, которому сравнялось уже тринадцать лет.

– Тебя прокляла женщина, а значит, и снять проклятие сможет только женщина. И это не я.

– А Дер Грейне?

– Я говорила с ней. Она тоже не берется. Ты увез ее с Туаля слишком молодой, она не успела научиться всему, что умеет старшая…

И где же взять эту неведомую женщину, которая ему поможет? И как? Нельзя сказать, чтобы история с Эрхиной отбила у Торварда охоту к женщинам или хотя бы к знатным женщинам, но она, безусловно, научила его осторожности. Больше он не восхищался красотой и величавостью, потому что не доверял им; он по-прежнему относился к женщинам как завоеватель, но теперь стал значительно зорче к их недостаткам и той внутренней сути, которая кроется под небесной красотой голубых глаз и золотых волос. Теперь он знал, как близко от гордости до бессердечия, и знал, как больно о него можно пораниться. От простодушия же было недалеко до глупости. И, как назло, дочери конунгов и хёвдингов Морского Пути, подраставшие в последние годы, все склонялись не к одной, так к другой крайности. Торвард не очень огорчался: в этой беде его вполне утешали рыбацкие дочки Аскефьорда, у которых тоже имелись недостатки, но которые не требовали, чтобы он на них женился. Что же касается знатных и даже очень знатных женщин, то почему-то именно теперь, когда он стал относиться к ним с некоторой настороженностью, его привлекательность в их глазах заметно возросла и половиной своих любовных приключений он был обязан поползновениям второй стороны. Правда, в последние четыре года он стал называться Торвард конунг, а это тоже ведь что-то значит!

Весь остаток зимы Торвард промаялся, ворочаясь по ночам и мешая спать хирдманам, на которых его тоска тоже нагоняла уныние. Но вот наконец пришла весна, снег таял, отовсюду лезла молодая зеленая трава, а пригорки стали сплошным бело-голубым ковром из подснежников, дни сделались длиннее, и теперь по вечерам можно было с приятностью пройтись, любуясь садящимся солнцем. Близился Праздник Дис, ожидались гости. И первым весенним гостем Аскефьорда, как это и раньше не раз бывало, оказался Гельд Подкидыш.

Услышав, что перед Дозорным мысом появился чужой корабль, Торвард конунг обрадовался. Первый гость ему казался Добрым Бальдром, который наконец-то снимает с Аскефьорда оковы зимы и тоски. Несмотря на дождливую погоду, укрывшую весь фьорд завесой беловатого тумана, Торвард набросил на плечи плащ из тюленьей шкуры и сам отправился вниз по тропе к причалу под соснами. Корабль, на веслах пробиравшийся сквозь белую пелену, еще нельзя было рассмотреть, но вскоре показалось небольшое красноватое пятнышко факела. Воду во фьорде скрывал туман, и казалось, что это волшебный корабль плывет по облакам.

– И кого только тролли понесли в дорогу в такую погоду! – ворчал Ормкель. – Сядет на камни, и мы еще полночи будем возиться их спасать!

– С ними кормчий, – сказал Халльмунд. – Доведет.

Вскоре стали слышны крики кормчего: он спустил лодку на воду у причала усадьбы Бергелюнг, ближайшей к устью фьорда, и теперь плыл впереди чужого корабля, показывая дорогу между скал и подводных камней, иные из которых даже днем не были видны. Из тумана показалась сперва лодка, потом и сам корабль – торговая снека, более короткая и широкая, чем боевой корабль, весел на пятнадцать по каждому борту. Тридцать человек гребли, еще десятка полтора сидели на мешках и бочонках, которыми было завалено все днище корабля.

– Да хранят Тор и Фрейр ваши дома, добрые люди! – закричал с корабля голос, который многим показался знакомым. – Не здесь ли стоит Аскегорд, усадьба конунга Торварда? И не Торвард ли конунг вышел встретить меня?

– Гельд Подкидыш! Родич! – радостно завопил в ответ Халльмунд. – Неужели это ты выплываешь, как призрак из тумана? Не может быть!

– На свете так много чудес, Халльмунд ярл! – отозвался веселый голос, и теперь уже можно было разглядеть на носу корабля фигуру высокого, худощавого мужчины со светлой бородой и в огромной меховой шапке. – Рад видеть тебя!

– И мы тебе тоже рады! – искренне отозвался Торвард. – Сейчас мы тебя вытащим!

Он действительно обрадовался, что «Добрый Бальдр» оказался именно таким. Гельд Подкидыш был не только дружелюбным, умным и веселым, но еще и очень счастливым человеком, и его приезд служил добрым предзнаменованием. А Торвард сейчас так нуждался в добром предзнаменовании!

Не обрадовался только Ормкель: ведь Гельд Подкидыш и был тем злодеем, который семнадцать лет назад однажды продал его, Ормкеля, в рабство. С тех пор утекло много воды в морях и реках, но того давнего унижения Ормкель не мог забыть, и в присутствии Гельда ему до сих пор казалось, что все вокруг только об этом и думают. Но отстать от конунга он не мог, и, когда Торвард сам шагнул в воду, чтобы помочь вытащить корабль, Ормкель впереди других побежал вслед за ним.

– Где же твой знаменитый «Кабан»? – расспрашивали Гельда, когда корабль был вытащен на песок.

– Сгорел в Винденэсе! Представляете себе! Зимой сгорели все корабельные сараи, и мой «Кабан» поджарился заодно с другими, так что даже костей не нашли! Хорошо еще, что мы его полностью разгрузили, даже парус у меня лежал с товарами и уцелел. Пришлось мне покупать эту «Выдру», чтобы добраться до дома. Вы бы знали, как там разом подскочили цены на корабли! Теперь я заказал себе нового «Кабана», уже четвертого.

– Кому заказал?

– Хаварду Радуге из Эльвенэса. Он лет пять работал подручным у Эгиля Угрюмого, так что едва ли сейчас в Морском Пути найдешь мастера лучше. И еще с нами люди с одного корабля, он сел на камни перед устьем фьорда.

– Я так и знал, что в такой туман кто-то непременно наскочит на те камни! – воскликнул Ормкель. – Хотел бы я поглядеть на того удальца, который их проглядел!

– Погляди на меня! – ответил ему добродушный голос. – Давно мы с тобой не видались, Неспящий Глаз!

Из тумана показалась фигура плотного приземистого человечка с густой и широкой рыжей бородой. Даже сейчас его бледное от холода и усталости лицо выражало настырное любопытство. Не меньше двух-трех раз в год Болли Рыжий проплывал мимо Аскефьорда на своей маленькой снеке, держа путь от больших торгов Винденэса к фьялленландским фьордам. Торговал он разными мелочами, в основном всяким кузнечным товаром, в уплату брал обычно шерсть и кожу. Трудно было ждать, что когда-нибудь он очень разбогатеет, да Болли и сам основным своим товаром считал новости, обменивая заморские на местные и получая от этого несомненную выгоду.

– Болли Рыжий! – радостно вскрикнула Эйстла, побочная дочка Ормкеля от одной из рабынь, бойкая пятнадцатилетняя девчонка, вечно вертевшаяся возле дружины. – Ты еще не утонул?

– Я не могу утонуть, рыбка моя! – добродушно ответил торговец. – Ведь я обещал посвататься к тебе, когда ты вырастешь!

– Ты опять здесь, хюльдра длинноногая! – рявкнул на нее Ормкель. – Позоришь меня только! А ну пошла в усадьбу! Скажи кюне, что сейчас придет пропасть народу! Пусть Лофт отпирает гостевой дом да разводит огонь!

Девчонка убежала по темной тропе к усадьбе, следом за ней отправились и мужчины, и всю дорогу до Аскегорда веселый говор не умолкал.

– Ну, как твои домашние? – расспрашивал Гельд Халльмунда. – Как Аста?

– Прекрасно! – рассказывал тот, искренне радуясь приезду родича. – У Бьерна уже полно зубов! Сначала они совсем не росли, месяцев семь не было ни одного, но потом Сольвейг догадалась кормить его творогом, и теперь у него полон рот зубов, как у медведя! И он такой разбойник, что за ним надо следить целый день! Ползает по всему дому с такой скоростью, что не угонишься! Как найдет сундук или корзинку, так непременно все вывалит на пол! Вчера недоглядели, оставили его с целой корзиной яиц, так потом жена моя входит, а он сидит в луже из белка и желтка и скорлупками играет! Липкий весь…

– А Раффе? Уже говорит?

– Говорит! Ты лучше спроси, молчит ли он когда-нибудь! Мы ему то и дело суем сухари потверже, чтобы он их грыз подольше и помалкивал! Он в два года знает больше слов, чем мы с Сигвальдом знали в четыре и пять! Бабка Ванбьерг говорит, что у меня любимым словом было «сеедка». А Сигвальд вместо «баран» говорил «безян», я сам помню. А мой уже говорит и «р», и «л»! – Халльмунд выговорил «ры» и «лы», и все вокруг добродушно засмеялись над его отцовской гордостью. – Ты у нас остановишься?

– Думал у вас, если примете. Вот только поклонюсь кюне Хердис. Как здоровье фру Ванбьерг?

– Да все так же, и то хорошо. Правда, ноги все пухнут, она почти не встает и часто разговаривает с покойниками. Говорит, что они приходят, садятся возле нее и расспрашивают, как у нас дела. То мать или тетка Тордис, а чаще всех дед. И мой дядька Халльмунд, ее старший сын. Она меня часто принимает за него, а он утонул, когда я еще не родился.

– Ну, это ничего! Когда женщине под восемьдесят…

Молча шагая рядом, Торвард конунг слушал эту семейную, обыденную болтовню без скуки, даже с удовольствием. В этих нехитрых предметах не было и следа той тоски, которая его мучила, напротив, Гельд в его глазах олицетворял теплый мир дружеских и родственных привязанностей: на одном конце его мира находился сам Хеймир конунг, отец Хельги ярла, которому Гельд приходился двоюродным дядей, а на другом – годовалый Бьерн, сын его падчерицы Асты, вышедшей замуж за овдовевшего Эрнольва ярла, причем по причине ее пылкой любви и восхищения, которые не охладили ни разница в тридцать лет, ни внешность Эрнольва Одноглазого – внушительная и впечатляющая, но уж никак не красивая! И дела обоих, как Хеймира конунга, так и «разбойника» Ерре, Гельду были в равной степени близки и интересны. От одного его присутствия становилось легче на душе: он всегда приносил с собой бодрость, оживленность, дружелюбие, и рядом с ним невозможно было не верить, что все еще сложится просто отлично.

В гостевом доме Аскегорда челядь уже разожгла огонь в очагах и перетряхивала слежавшиеся тюфяки, а Гельд и Болли вместе с хозяевами пошли в гридницу. Болли Рыжий, поместившись недалеко от дверей, потешал всякими байками работников и детей, а Гельда Подкидыша посадили на самое почетное место. Рассказывал он о вещах не менее занимательных: о громадном пожаре на Ветровом мысу, где множество корабельных сараев стояло, вопреки рассудку, почти вплотную друг к другу, так что все они сгорели сразу, и в поселении, где как раз собирался большой осенний торг, оказалось сразу очень много людей и много товаров, которые не на чем было вывозить. То-то радовались слушатели, которые уплыли с этого самого торга за несколько дней до пожара! А Торвард конунг сидел с жутковатым чувством вора, который вот-вот будет уличен. В этот раз злая судьба немного промахнулась и позволила ему ускользнуть, а приготовленная для него беда досталась другим людям! Эти погребальные мысли, так похожие на те, что мучили зимой, были ему противны, и он усилием воли гнал их прочь, старался прислушиваться к веселому разговору Гельда с гостями и домочадцами.

– А правду говорят, что у барландцев завелся новый обычай: мужчинам носить женские ожерелья и бусы? – допытывался любопытный Эйнар.

Фьялли смеялись, поскольку по их закону жена могла потребовать у мужа развода, если его одежда хоть в чем-то напоминает женскую, а Гельд защищал право каждой земли на свой обычай:

– Вы ведь красите глаза для пиров, а у нас в Барланде иные посмеялись бы, если бы узнали! А бусы из янтаря и сердолика, желто-красные, на кольчуге смотрятся очень даже неплохо. И в других местах многие щеголи были бы рады так носить, если бы не боялись, что их засмеют!

– А что же ты такие не надел?

– Будь со мной повежливее, Эйнар! – отвечал Гельд, умевший понимать шутки. – Ведь я когда-то чуть было не стал твоим дядей! Ну, как поживает фру Эренгерда?

– Да все хорошо, чего им сделается? Харальда женили зимой.

– Ну, вот, у тебя уже два женатых брата! И оба младше! Тебе не стыдно? Ты-то когда женишься?

– После конунга! Как он, так сразу и я! – отвечал Эйнар, словно гордясь своей неукоснительной преданностью.

– Ну, расскажи нам, Гельд, какие в Морском Пути есть хорошие невесты для конунга! – сказала кюна Хердис. – Чтобы Эйнар узнал, скоро ли ему придется жениться!

В свои пятьдесят два года вдова Торбранда конунга выглядела гораздо лучше, чем любая из женщин в этом возрасте, и еще сохранила немалую привлекательность. Она была дородна, но не толста, величава, но подвижна и держалась прямо. Ее белые руки оставались по-прежнему прекрасны, и Дракон Судьбы, чудесное обручье, выкованное в виде дракона с двумя белыми, прозрачными, сверкающими, как звезды, камешками в глазах, неизменно украшал ее запястье. На ее лице с густыми черными бровями и карими глазами почти не появилось морщин, только от внешних уголков глаз к вискам убегало несколько тонких складок, придававших ей загадочный и многозначительный вид. Несмотря на простой будний день, она надела платье из зеленой шерсти с золотой вышивкой, с золотыми застежками на груди и золотой узорной цепью между ними, а концы ее головной повязки, свисающие на спину, украшали тонкие полоски черного меха куницы.

– Невест, достойных Торварда конунга, сейчас не много! – отозвался Гельд. – Йомфру Эльдирид, я знаю, вы видели, и она вам, судя по всему, не приглянулась. Вам удобно было бы породниться с хёвдингом Тюленьих островов, там у Туре хёвдинга как раз подросла дочь. Ей пятнадцать лет, она спокойного нрава и обещает быть хорошей хозяйкой, но, честно говоря, толстовата, несмела и… туговато соображает. Не так чтобы она была совсем глупой, но дальше кухни и запасов на зиму ее мысли не идут. Так что я не советовал бы тебе ее сватать, Торвард конунг, она тебе не подойдет. Ты знаешь, я отношусь к тебе с большой любовью и хочу видеть тебя женатым на достойной женщине. Еще, правда, есть фру Ингрейда, дочь Сиринлейва конунга: она овдовела прошлой осенью. Ей двадцать шесть лет, она умная женщина, но у нее двое детей, мальчик и девочка…

– Нет, вдов нам не надо! – воскликнула кюна Хердис.

– Ну, тогда остается только йомфру Вальборг, дочь Хеймира конунга. Я, кстати, имею от Хеймира конунга поручение закупить моржовый зуб и шкуры белых медведей – это все пойдет в приданое. Ей исполнилось восемнадцать лет, и она уже хозяйка, каких поискать, красавица, благоразумна…

– Я слышала, что нрав у нее суровый! – вставила фру Хольмфрид из Бергелюнга, жена Флитира ярла.

– У нее нрав дочери конунга, не более! Она рождена и воспитана быть женой и матерью конунгов, и с этими обязанностями она отлично справится, я уверен. Кстати, Эгвальд ярл, младший сын Хеймира, кажется, собрался жениться.

– И на ком же? – с пренебрежительным любопытством осведомилась кюна Хердис.

– На дочери покойного Скельвира хёвдинга.

При этом имени Торвард конунг переменился в лице, но поскольку все смотрели на Гельда, этого никто не заметил. Имя Скельвира хёвдинга из Льюнгвэлира для него служило еще одним напоминанием о проклятии и позоре. Узнав от Регинлейв, кто был его противником на Остром мысу вместо Бергвида, он даже одно время подумывал послать родным Скельвира виру за убийство, но потом оставил эти мысли: стыдился признаваться даже своим хирдманам, что напал ночью, как голодный волк, безо всякой причины, дружиной вчетверо больше! И никто в Аскефьорде, даже Халльмунд, не знал, что имеет к смерти Скельвира хёвдинга самое прямое отношение.

– Слэттинка? – расспрашивала тем временем кюна Хердис, которая относилась ко всем любовным и свадебным делам с тем же любопытством, что и всякая женщина.

– Да. Скельвир хёвдинг из Льюнгвэлира, его многие знают.

– Я знаю! – подал голос Халльмунд. – Покойный, ты говоришь? Когда же он умер?

– И я его знаю! – поддержал его Фреймар ярл из Бьерндалена. – Он там был… в Медном Лесу, на Золотом озере. Когда…

– Ну, да, – подтвердил Халльмунд, и все понимали, о чем они говорят.

– А вы тут не слышали об этой девушке? – Гельд вопросительно оглядел лица в гриднице.

– Не так уж она знатна, чтобы о ней слышали все семь морей! – самодовольно отозвалась кюна Хердис, начисто забывшая, что сама родилась дочерью рабыни, и помнившая только то, что последние тридцать лет является женой и матерью конунгов Фьялленланда. – Так ему и надо, Хеймиру конунгу! Пусть роднится невесть с кем!

– Не стоило бы тебе так говорить, кюна! – мягко упрекнул ее Гельд. – Ведь его старшая невестка – твоя племянница. Так что теперь это и ваша родня.

– Чтоб ей всей перетонуть, этой родне! – отрезала кюна. – Наглецы все как один! Слышать о них не хочу!

– А ты что-то хотел рассказать нам о ней, Гельд? – с усилием сохраняя спокойный вид, спросил Торвард.

Этот предполагаемый брак был неспроста. Вид Гельда выражал колебания: он словно бы хотел что-то сказать, но сомневался, стоит ли.

– Скажи мне, конунг, у тебя не бывает дурного настроения, тяжести в голове, горечи на душе? – крикнул со своего места Болли Рыжий, успевший в подробностях рассказать челяди о том, как его снека села на камни, и о том, как сам он ловко вырвался из холодных объятий двух морских великанш. – Не кажется тебе постылым собственный дом, не рушатся ли замыслы? Не кажется ли тебе, что неудачи тебя преследуют и обращают в беду все начинания?

Хирдманы изумленно переглядывались, женщины ахали и прижимали руки к щекам. А Торвард сидел, глубоко дыша, положив на стол сжатые кулаки и не имея сил поднять глаза на собственную дружину. Болли как будто читал у него в душе и оглашал вслух то, о чем он ни с кем не говорил. Неужели слухи о его плачевных делах дошли уже и до Эльвенэса и о них знает любой мелкий тролль вроде Болли!

В гриднице стало тихо, слышно было только, как потрескивают дрова в двух очагах и шуршит дождь по ветвям ясеня над крышей.

– Гельд, что все это значит? – настороженно спросила кюна Хердис. Переводя взгляд с Болли на Торварда, она по лицу сына видела, как хорошо он это понимает.

– Дело как раз в той девушке, невесте Эгвальда ярла, о которой я хотел было вам рассказать, – нерешительно ответил Гельд. – Дочери Скельвира хёвдинга…

– Что такое? Говори же! – требовали со всех сторон.

– Эта невеста – дева-скальд, и она сочиняет стихи, порочащие конунга! – вместо Гельда заговорил Болли, безмерно гордый вниманием знатных людей. – И ее искусство так велико, что ей, как видно, покровительствуют боги. Так все люди говорят. Эта дева сочиняет стихи, в которых позорит тебя, конунг, и даже…

Сказать «твоих родителей» он не посмел, но боязливый взгляд, брошенный на кюну Хердис, открыл остальное.

Гридница зашумела, послышались недоуменные и возмущенные выкрики. И только конунг не спрашивал, почему и по какому праву она это делает. «Ты можешь не бояться мести – у Скельвира не осталось сыновей, а только жена и дочь», – так сказала ему Регинлейв тем утром в Медном Лесу, когда он проснулся один из всей дружины и не мог никого разбудить. И напрасно он надеялся сохранить эту позорную тайну: она догнала его в Аскефьорде, и теперь об этом узнают все.

– И ты можешь пересказать мне хоть один ее стих? – с трудом подняв глаза на Болли, медленно спросил Торвард, с усилием зажимая, точно в кулаке, все свои горькие и яростные чувства.

– Нет, конунг, я еще не сошел с ума! – Болли посмотрел на Торварда так, словно сошел с ума сам конунг. – Я не слишком обучен обхожденью, но не посмею так оскорбить твой дом!

– Дело в том, конунг, что ты, как утверждают, убил ее отца, Скельвира хёвдинга, – вмешался Гельд. – Она привезла к Хеймиру конунгу поминальную песнь по отцу. И я сам ее слышал. Там говорится, что ты напал на него под покровом ночи и… без особых причин. Я было подумал, что на тебя это не похоже, но у них есть свидетели, хирдманы из Скельвировой дружины. Но если здесь все же неправда, то ты легко можешь опровергнуть их слова и потребовать от них ответа за напрасный позор.

– Конунг! Да что же это! Ты убил Скельвира! Что за наглость? Что за бред! – закричали со всех сторон. – Это клевета! Ты сам можешь требовать у Хеймира конунга возмещения за клевету! Это оскорбление!

– Это правда! – с усилием, словно выталкивая из горла каждое слово, произнес Торвард. За шумом люди не сразу разобрали, что он сказал, но затихли, услышав его голос. – Это правда! – с досадой и злобой выкрикнул он, окидывая обращенные к нему изумленные лица взглядом затравленного зверя. – Правда, тролли б ее побрали! Что вы на меня пялитесь, вы все там были со мной! На Остром мысу перед осенними пирами, помните?

– На Остром мысу? – повторило разом множество голосов. – Что ты, конунг? Ты забыл! Там был Бергвид! Ты путаешь?

Десятки глаз смотрели на него с изумлением и испугом, как на внезапно сошедшего с ума.

– Это вы путаете! – Торвард попытался усмехнуться, но вместо этого у него вышел какой-то напряженный, жутковатый оскал. – То есть не знаете! Бергвида в тот раз там не было и близко, лиуга-гвэд! Это был Скельвир хёвдинг из Льюнгвэлира! И мы набросились на него, как волки, потому что дохлый колдун с острова, злобная старая баба, заморочил нас и показал нам Бергвида! А это был Скельвир! У него было вчетверо меньше дружины, чем у нас, потому-то мы и одержали победу так легко! А колдовским облаком их накрыл тот же дохлый гад, чтобы мы не поняли сразу, что за подвиг совершили! И я убил Скельвира! И вы все были там со мной! Так что гордиться будем вместе!

С этими словами Торвард соскочил со своего высокого сиденья, минуя ступеньки, и ушел в спальный покой. Через бревенчатый переход было слышно, как громко стукнула дверь.

Некоторое время все молчали, переваривая услышанное. Болли в душе наслаждался произведенным впечатлением: сегодня у него выдался самый «выгодный» день за последние несколько лет, с тех пор как новость об отбытии Хельги ярла за южные моря окончательно устарела и перестала пользоваться спросом. Хирдманы сидели подавленные и недоумевающие. Их потрясло даже не само открытие, а измученный, злобный, скрыто-пристыженный вид конунга. Теперь многим стала ясна его зимняя мрачность.

– Подумать только: дева-скальд! – наконец первыми заговорили женщины. – Вот уж чего у нас не водится!

– А хотелось бы знать – она молода? Красива?

– Не думаю! – Эйнар с намеком усмехнулся. – Зачем молодой красивой девушке знатного рода еще и ломать голову над стихами? Она и без них может получить все, что захочет!

– Ты забыл, мой остроязыкий друг, что она – не простая девушка! – ответил ему Флитир ярл, очень встревоженный досадливой яростью Торварда, поскольку понимал, что эта досада – на самого себя. – Она ведь хочет получить не что-нибудь, а голову нашего конунга!

– И что же ты скажешь, Гельд? – с озабоченным видом спросил Сельви Кузнец. – Твой славный родич, Хеймир конунг, собирается воевать с нами? Если уж он держит при себе эту мстительную деву и еще женит на ней своего сына…

– Я с ним не так близок, чтобы он обсуждал со мной такие замыслы, – ответил Гельд, смущенно потирая бороду: вид чужих раздоров и дурных чувств всегда смущал его. – Собственно говоря, и называть ее невестой Эгвальда ярла не совсем правильно, они не обручены, просто видно, что все к тому идет… Но я надеюсь, что до войны все-таки не докатится. Хеймир конунг – миролюбивый человек. Правда, Эгвальд ярл…

– Ему, должно быть, завидно, что у него такой прославленный брат, и хочется с ним сровняться, – проницательно заметил Эйнар.

От оживления и веселья, которые принесли с собой гости, не осталось и следа. В пляске огненных языков на длинном очаге, в шуме ясеня над крышей каждому мерещились дурные пророчества. Лица мужчин помрачнели, женщины были напуганы, только глаза подростков, которых ради гостей не отправили вовремя спать, горели воодушевлением и любопытством. Совсем как у Гейра сына Траина в ту памятную ночь на Остром мысу, в ночь его первой и последней битвы.

* * *

В ближайшие несколько дней Торвард конунг не знал даже того притворного покоя, в котором жил раньше. Он бесился, метался от ярости к жгучей тоске, когда хотелось биться головой о стену. Каждый вечер он напивался до такого состояния, что Халльмунд и Регне вели его до лежанки, а утром мучился, но даже это безобразное состояние ему было нужно: не принося радости, оно все же отвлекало от мыслей о позоре. Гостей в эти дни не звали, говоря всем, что конунг болен. Торвард не болел от рождения, и все знали, что даже купание в ледяной проруби не может сбить его с ног; по Аскефьорду и окрестностям ползли жуткие слухи, что его сглазили и он скоро умрет.

– Так это не Эрхина! – кричал Торвард и колотил кулаком по столу, так что на доске оставались вмятины от его золотых браслетов. – Я думал, это все она! А это теперь какая-то новая ведьма! Чтоб ей провалиться! Меня и так обдурили, как последнего болвана! У меня опять из-под носа увели Бергвида, то есть его там вообще не было! Каких глупостей я там натворил, тошно вспомнить! И теперь меня еще позорят стихами! Я не могу этого терпеть! Я на них войско соберу! Я им не позволю меня позорить!

– Какое войско? – унимала его кюна Хердис, которая вообще относилась к этим приступам спокойно, понимая, что это неизбежно для того, над кем тяготеет проклятье. – Именно сейчас ты и не можешь собрать никакого войска, потому что сейчас из этого не выйдет ничего, кроме нового позора! Если ты пойдешь войной, то все сочтут это местью за Торбранда конунга и ты будешь опозорен.

– Ха! Дева-скальд счастливее меня: она мстит за своего отца, и ей это приносит славу, а если я буду мстить за моего, меня это опозорит!

– А разве ты убил ее отца на поединке? Смотри!

Кюна Хёрдис плеснула пивом из Торвардова кубка на кору священного ясеня, росшего в полу гридницы и уходящего кроной выше крыши, где для него было оставлено особое отверстие. И на коре, в цепочке вырезанных рун, одна загорелась бледно-голубоватым светом. Прямая черта сверху вниз, перечеркнутая косой черточкой, – руна Науд, руна Нужды, знак неудачи, слабости…

И Торвард замолчал. Эту руну он видел уже не в первый раз и больше видеть ее не мог. Положив руки на стол, он уронил на них голову и затих.

– Ты совершил нечто, что теперь мешает тебе! Осознай свое поражение, и тогда твоя слабость обернется силой! – внушала кюна Хёрдис, стоя над ним и даже с неким удовлетворением глядя на его разлохмаченную черноволосую голову. – Только из глубин своей души ты вызовешь тот огонь, который осветит тебе тьму и холод. Доверяй себе. Ты справишься, потому что ты мой сын! Я тоже в молодости любила залезать в неприятности, чтобы потом геройски преодолевать их! Мне тоже было плохо, когда я два года жила в пещере великана. Он вытягивал из меня все мое тепло, мое дыхание, я каменела, я уже стала настолько неживой, что не могла вонзить нож в свою ладонь! Но я не сдавалась и призывала спасителя. И когда мне стало совсем плохо, он, твой отец, пришел. И к тебе придет спаситель. Может быть, это будешь ты сам! Вселенная отзовется тебе, когда поймет, что ты так просто не сдаешься! Я знаю, что говорю, ведь это в тебе от меня!

Но пока Торварду эти слова не приносили облегчения. Он никого не хотел видеть и почти не выходил в гридницу. Хирдманы не смели с ним заговаривать, и только одного Халльмунда он терпел рядом с собой – но только терпел. Вид у него был больной и помятый, глаза смотрели тускло. Ингитора дочь Скельвира, дева-скальд из Эльвенэса, порадовалась бы плодам своих трудов, если бы могла видеть его сейчас.

Однажды, когда хмурым утром Торвард выбрался к фьорду подышать свежим воздухом, Халльмунд все же решился с ним заговорить.

– Ты знаешь, конунг, что я для тебя на все готов… – начал он. – Я хоть сейчас пойду повешусь, если ты от этого развеселишься!

Торвард оглянулся: такое выражение преданности не могло его раздосадовать, и он даже криво усмехнулся, имея в виду, что его это ничуть не развеселит. Но Халльмунд ободрился и продолжал:

– Или я не вижу, не понимаю, что ты всю зиму… Ну, ладно, ты послушай! – быстрее заговорил он, увидев, что лицо Торварда снова ожесточилось. – Я же не к тому… Я что хочу сказать? Ты вот что подумай! Ты сам все злишься, а тебе не надо сейчас злиться, от этого только хуже!

– Так что же мне, радоваться, что на меня «песни позора» сочиняют? – огрызнулся Торвард, не оглядываясь и продолжая быстро шагать навстречу ветру.

– А ты вот что подумай. Если бы эта йомфру сочиняла стихи не про тебя, а, скажем, про Эдельгарда винденэсского или про Авимунда ярла с Тюленьих островов, если бы они ее обидели, а братьев не было, и она стихами бы им мстила – что бы ты о ней подумал?

Торвард помолчал и замедлил шаг. Если представить, что ночью напал на невинного человека и убил его, имея вчетверо больше дружины, не он сам, а надменный Эдельгард ярл из Винденэса, то все разом переворачивается и начинает выглядеть совсем по-другому. И эта смелая йомфру, взявшая на себя мужской долг биться за честь рода, посмевшая бросить вызов мужчине и конунгу, да еще и нашедшая в себе силы действительно причинить ему ответный вред – она становится достойной восхищения! Всю жизнь Торвард мечтал о сильной духом, умной, выдающейся женщине – и эта дева-скальд была как раз такая! Он сам с удовольствием бы от ее имени начистил морду Эдельгарду ярлу – такая девушка стоит того, чтобы ее защищать!

– Ну, что ты сказал бы? – спросил Халльмунд, видя по прояснившемуся лицу Торварда, что его довод подействовал. – Если бы ее врагом был не ты?

– Я… Я бы на ней женился! – с искренним, с самого дна души шедшим восхищением ответил Торвард. – Если бы… Если бы это только был не я! Лига а мад, я бы хоть «Златоухого» отдал, чтобы это был не я! Я бы всю дружину отдал… кроме тебя, борода. А то кто же еще пойдет повесится ради моего удовольствия?

На самом деле начистить морду следовало себе, и потому образ отважной девы служил для Торварда воплощением его собственного позора.

– Но это же ты? – уточнил Халльмунд. В конунге пробудилась драгоценная способность смеяться над собой, а значит, он встал на путь выздоровления.

– Я, – покорно согласился Торвард, и теперь уже его стыд выглядел стыдом нашалившего ребенка, который полон искреннего желания исправиться.

– Ну, стало быть, она права. Я к чему говорю? Обидно, когда с тобой несправедливо обходятся. Когда на тебя напраслину плетут, тогда впору на стенку лезть и свой щит кусать. А когда виноват – отвечай. Я не к тому, чтобы тебя винить – вместе же там были! И я там тоже дрался, и тоже наверняка кого-нибудь убил! Я к тому, что раз мы перед ней виноваты, то за вину и наказаны. А значит, все по справедливости. На справедливость чего же злиться?

Лицо Торварда оставалось спокойным, слепая злоба ушла и больше не возвращалась. Род из Пологого Холма не зря славился умом: Халльмунд не отличался такой мудростью, как его дед Хравн ярл, но от отца унаследовал строгую честность и неуклонное стремление к справедливости, пусть даже в ущерб себе. И сейчас его способность смотреть правде в глаза сослужила Торварду, не такому трезвому и уравновешенному, отличную службу. Он больше не напивался и обрел некое душевное равновесие, хотя остался замкнут и задумчив.

Он больше не жаждал немедленно собирать войско на Слэттенланд и не чувствовал злобы на девускальда, но все-таки было нужно так или иначе заставить ее замолчать, с этим и Халльмунд соглашался. Торвард обсуждал с ним и с его отцом, Эрнольвом ярлом, не послать ли дочери Скельвира виру, даже в тройном размере, чтобы искупить ночное убийство. Оба ярла соглашались, что это был бы отличный и благородный выход, но сомневались, что девушка эту виру примет. Даже три марки золота не слишком много значат для скальда, всю зиму получавшего подарки от Хеймира конунга. А раз уж она приняла на себя мужской закон чести, она не захочет «держать отца в кошельке», как это называется, то есть продать его смерть за деньги. Раз уж она выбрала путь мести, то не сойдет с него добровольно. А просить прощения, валить вину на мертвого колдуна, приплетать негодяя Бергвида… «Это не я, он первый начал…» Халльмунд, верный своему обещанию «хоть повеситься», не отказался бы взять на себя попытку примирения, но Торвард не решался дать такое поручение. А если она все же отвергнет его золото и его извинения? Этого нетрудно ожидать от девушки, которая своей местью успела так прославиться! Такого унижения, на глазах у всего Морского Пути, хрупкое душевное равновесие Торварда сейчас не смогло бы вынести. Надо было искать какой-то другой путь.

И этот другой путь предложила вскоре кюна Хёрдис, с удовлетворением замечавшая, что сын ее взял себя в руки и способен воспринимать разумные советы.

– Успокойся и положись на меня, конунг, сын мой! – сказала она через несколько дней. – У меня получится лучше. Я сделаю так, что никто больше не будет сочинять про тебя позорных стихов, а потом и проклятье твое будет снято.

– Снять… проклятье? – недоверчиво повторил Торвард. – Но ты же говорила, что не можешь…

– Это я раньше не могла. Но теперь все изменилось. Я ворожила этой ночью, и кроме руны Науд на ясене слабо засветилась руна Эваз. Что-то сдвигается в твоей судьбе, лед готовится таять. И растопит его руна Коня. Или, если хочешь, Жеребца, – кюна усмехнулась, намекая на второе, полупрезрительное-полузавистливое прозвище Торварда – Фьялленландский Жеребец. – Это значит, что тебе нужна помощь женщины, и пока ты не найдешь ее, у тебя ничего не получится.

– Ты опять про то же? – Торвард сообразил и резко провел ребром ладони возле горла. – Вот где у меня уже эти невесты! Тошнит уже!

– Теперь все иначе! Одним ударом ты сделаешь сразу два дела или даже три. Ты избавишься от стихов девы-скальда, от проклятия Эрхины, а заодно и женишься.

– Что-то слишком много для одного раза! – Торвард недоверчиво усмехнулся. За последние месяцы он отвык верить в хорошее и ждал только плохого.

– Тебе нужно посвататься к йомфру Вальборг.

– Никогда! – Торвард был почти в ужасе. – Тогда я стану братом Хельги ярла.

– А сейчас ты ему кто? Двоюродный кузнец его кормчего? – поддразнила кюна. – Да он ведь женат на нашей Безумной Эйре и все равно твой брат, так что ничего ты не потеряешь.

– Да, но отец…

– Мстить ему ты все равно не можешь.

– Она за меня не пойдет. Они же меня считают зверем!

– Пойдет, об этом я позабочусь! – Кюна засмеялась. – Однажды дождливым вечером прекрасная йомфру Вальборг постучится к нам в ворота и попросит приюта. При ней не будет родичей, она будет в твоей власти, и ты сам сможешь определять условия. И ты потребуешь, чтобы дева-скальд уехала из Эльвенэса или хотя бы прекратила свои стихи. Ты пошлешь ей виру, и она должна будет ее принять, потому что Хеймир не позволит ей позорить своего зятя. Теперь у них в Эльвенэсе есть заложница от нас, ты понимаешь! А надо, чтобы у нас была заложница от них! Вот это и будет Вальборг!

Торвард подумал, но не смог уловить весь ход рассуждений своей матери.

– Но как все это случится? Каким образом она попадет сюда… дождливым вечером… И одна! Это невероятно!

– Или ты плохо знаешь свою мать? Сомневаешься, что мне под силу невероятное? Напрасно! Не тебе в этом сомневаться – ведь самое невероятное, что тебе встречалось в жизни, это то, что ты сам существуешь на свете! – Кюна усмехнулась, даже тридцать лет спустя чувствуя гордость при мысли о том, что она, дочь квиттингской рабыни, стала женой и матерью конунгов, да еще и конунгов Фьялленланда! – Я уверена, что все будет как надо! Ты был проклят из-за любви. Значит, и очищен от проклятья ты будешь через любовь. Йомфру Вальборг полюбит тебя. Про нее говорят только хорошее, и она во всем достойна тебя. Еще тогда, пять лет назад, когда ты задумал свататься к той красотке с Туаля, я раскидывала руны и узнала, что твоей женой будет девушка знатного рода, умная, красивая, наделенная большой силой духа! И я знала, что это случится не тогда!

– Но почему же ты не сказала мне? – Торвард оживился, но это было злое оживление, оттого что задели больное место. – Зачем ты допустила это, если знала, что я все равно на ней не женюсь? Ты должна была остановить меня!

– Ха! – Кюна даже развеселилась. – Остановить! Тебя не остановила бы даже каменная скала! Ты же мой сын, ты наш сын! Я упряма от рождения, как тролль, а твой отец был упрям, как два тролля! Вот ты и родился с упрямством, которого хватило бы на трех троллей! Ты должен был показать всему свету, кто ты такой, Торвард сын Торбранда, конунг фьяллей! И ты показал! Весь Морской Путь узнал тебя и твою удачу! Ведь остров Туаль считался непобедимым! Кто победил его? Торвард конунг! А теперь ты победишь и Слэттенланд, победишь, не прикоснувшись к оружию и не ступив ни шагу из дома!

– Это не очень-то почетно будет выглядеть!

– Это как раз тот род побед, которые любят одерживать конунги из Эльвенэса! Разве ты сам не знаешь? И когда такая же победа будет одержана над ними, это уязвит их больше, чем целая река крови!

– Но если это ворожба, то такой любви мне не надо! От навороженной любви, как говорят, еще никому хорошо не бывало! Это то же самое насилие, а я, знаешь ли, к насильственной любви вкуса не имею, уж извини, госпожа моя!

– Я знаю, я все знаю! – Кюна Хёрдис даже с каким-то торжеством погладила своего взрослого сына по черным волосам. – Ничего такого я тебе и не предлагаю. Внушить любовь сможешь только ты сам, а я сделала все, что могла, когда родила тебя. Таким, какой ты есть! Мои чары разожгут в ней только любопытство и желание тебя увидеть. А когда она будет здесь, остальное будет зависеть от тебя.

Торвард снова покачал головой: даже в свою способность нравиться женщинам, в которой он прежде не имел причин сомневаться, теперь он не верил.

– Ничего! – Хёрдис легко угадала его мысль. – Женщины так же жаждут любить, как мужчины жаждут быть ими любимы. Хотя нередко под этой самой любовью он и она понимают совсем разные вещи! Но девушки – такие странные создания! Они способны полюбить даже медведя, если вообразят, что без их любви он несчастен! Знаешь эту сказку?

Торвард молчал. Сказку про медведя-жениха он теперь знал, и хотя в замысел матери он по-прежнему не верил, спорить не имел охоты. Он так устал от всего этого, что ему очень хотелось просто отдаться в руки кого-то, кто знает, что делать. А подчиниться собственной матери все-таки легче, чем ведьме Медного Леса!

* * *

А кюна Хёрдис знала, что делать. На другое утро она послала в усадьбу Бьерндален за Оддбрандом Наследство. Этот человек был в Аскефьорде на совершенно особом счету. Соплеменник кюны Хёрдис, он, больше того, происходил из одного дома с ней: его отец когда-то служил в дружине ее деда и воспитывал отца Хёрдис, Фрейвида Огниво. В Аскефьорд Оддбранд попал вместе с йомфру Ингвильдой, сводной сестрой Хёрдис, которая стала женой Хродмара Удачливого из усадьбы Бьерндален, и сам воспитывал их сыновей Фреймара и Ингимара. Основным качеством Оддбранда была независимость – он всегда сам выбирал себе вождя, не подчиняясь ни обычаю, ни общему мнению. Иные считали его человеком бессердечным и бессовестным, но для него самого как раз в этом и проявлялась внутренняя независимость, независимость даже от сердца и совести. Но при этом Оддбранд был человеком бескорыстным, нетщеславным, с безусловной твердостью держал слово и мог пойти на любую опасность ради тех, кто умел внушить ему уважение. Поэтому его и уважали везде, куда его заносила судьба. Сейчас, в конце седьмого десятка лет, он оставался еще очень крепок и держался так, словно даже сама смерть не имела над ним власти и только он сам вправе выбирать, когда ему перейти с этого света на тот. Перед колдуньей Хёрдис, которую он помнил дочерью рабыни, Оддбранд не испытывал ни малейшего трепета, а она была вынуждена обращаться с ним учтиво и почтительно, потому что иногда сама в нем нуждалась.

Усадьба Бьерндален находилась не слишком близко от Аскегорда, и кюна ждала с явным нетерпением. Когда высокий, белобородый и беловолосый, но еще прямой и сильный, как сам Один, Оддбранд показался в гриднице, кюна Хёрдис тут же вскочила и спустилась по ступенькам сиденья ему навстречу.

– Ты мог бы и лошадь взять, когда я тебя зову! – с досадой от долгого ожидания воскликнула она. – У меня есть к тебе разговор. Идем.

Она вывела старого воина из гридницы и провела в сени, куда выходила дверь кладовки. Это была особая, собственная кладовка кюны, и единственный ключ от нее Хёрдис всегда носила на цепочке под застежкой платья. Отцепив его с колечка и вставляя в прорезь замка, кюна шептала что-то себе под нос: кладовка охранялась заклинанием.

Раб нес за ней новенький бронзовый светильник в виде лебедя, полный тюленьим жиром – недавний подарок Гельда. Позволив рабу войти, кюна указала поставить светильник на большой сундук, плотно окованный полосами железа, и выслала раба вон. Свет фитиля освещал множество сундуков и ларей, расставленных вдоль стен и друг на друга. Про эти сундуки рассказывали много любопытного: кто-то считал, что они все до краев полны золотом, кто-то уверял, что в них кюна Хёрдис держит плененных духов, которые служат ей, а кто-то рассказывал, что там лежат звериные шкуры и птичьи оперенья, которые кюна надевает на себя, когда хочет изменить облик.

– Посмотрим, так ли ты силен, как тридцать лет назад, когда ты принес на руках Ингвильду, как подарочек Хродмару Рябому! – насмешливо сказала кюна, оглядывая Оддбранда. – Нужно снять вот этот ларь.

– Такую стройную, легкую девушку, какой была йомфру Ингвильда, я и сейчас перенес бы от самого Квиттинга! – мнимо добродушно ответил Оддбранд, явно намекая, что сама кюна никогда не была такой стройной и легкой, как ее благородная сестра.

В глазах кюны сверкнул злой огонек, но Оддбранд, не обращая внимания, снял тяжелый ларь и поставил на пол. Хёрдис вынула из мешочка на поясе еще один ключ и принялась отпирать замок на большом сундуке, крышка которого теперь освободилась. С усилием подняв крышку, кюна откинула серое полотно. Под ним лежали крупные свертки разноцветной ткани. Тонкий шелк гладко блестел – то красный, то голубой, то янтарно-желтый, то травянисто-зеленый; плотная парча с вытканным узором тускло отливала серебром или золотом, и даже странно казалось видеть такие редкие и дорогие вещи в этой каморке с бревенчатыми стенами, где из щелей торчал сухой мох.

– Посмотри, какая красота! – Кюна вытащила один из свертков, красно-рыжий, как пламя, и накинула шелковый конец себе на руку, любуясь. – А поглядел бы ты, как это смотрится на солнце! Один этот сверток стоит не меньше марки серебра! Это все Торбранд конунг привез из походов еще десять, пятнадцать лет назад!

– Удача Торбранда конунга всем известна. Только что же ты не приказала нашить себе нарядов еще тогда, пока была помоложе? – Оддбранд усмехнулся. – Теперь уж не то: как ни нарядись, пожалуй, смеяться будут!

– Ты считаешь меня такой же глупой, как и все женщины! – презрительно прищурясь, ответила кюна. – А ведь ты лучше всех здесь знаешь, на что я способна! Ты ведь знал, кем я была тридцать два года назад, и видишь, кем я стала сейчас!

Оддбранд весомо кивнул, не имея охоты спорить с очевидным. Да, гордый и упрямый Фрейвид Огниво, хёвдинг Квиттингского Запада, немало подивился бы, увидев сейчас свою беспутную побочную дочь Хёрдис. Всем она причиняла неприятности и приносила неудачу – а сама, как ни странно, оказалась самой удачливой женщиной на свете![21] Она навела порчу на дружину Хродмара Удачливого, отчего все хирдманы заболели да еще и принесли болезнь в Аскефьорд. Потом Торбранд конунг, похоронив жену и двух сыновей, пошел войной на Квиттинг мстить Хёрдис за их смерть и отмстил множеству людей, кроме самой виновницы. Она украла чудесное огниво, амулет рода, и Фрейвид в наказание оставил ее запертой в корабельном сарае на расправу фьяллям, но она выбралась оттуда и в одиночку погубила треть их войска. Отец отнял у нее Дракон Судьбы, ее сокровище, а она в отместку помешала ему собрать войско западного побережья; он отправил ее в святилище Стоячие Камни, чтобы ее там принесли в жертву Медному Лесу, а она перешла оттуда в пещеру великана Свальнира и руками великана отомстила за гибель самого Фрейвида, который дважды хотел ее погубить, но сам погиб раньше нее. И сейчас, когда кюна Хёрдис, дочь рабыни, заботливо сворачивала драгоценный заморский шелк и укладывала обратно в сундук, на лице ее отражалась неприкрытая гордость: и этот шелк служил доказательством ее несомненной и даже сокрушительной победы в борьбе с судьбой.

Опустив тяжелую крышку, она обернулась к Оддбранду:

– Ты прав в одном, старый дракон: мне эти тряпки уже ни к чему, они подойдут другой, помоложе. И я хочу послать их одной прекрасной и благородной девице. А ты – ты их отвезешь.

– С каких это пор ты числишь меня в торговцах? – Оддбранд выразительно поднял свои густые брови, которые до сих пор оставались угольно-черными, хотя волосы и борода его давно побелели. – Тут под боком есть Гельд Подкидыш, мастер на эти дела. Он еще не уехал.

– Это дело слишком важное, чтобы доверять его чужому. Гельд Подкидыш уже подкидывал в свое время подарочки Аскефьорду, нечего его впутывать в эти дела. Да он и не справится!

– Я не тронусь с места и не скажу ни слова, пока ты не разъяснишь мне суть дела. Я уже стар, чтобы бегать, как мальчик, куда пошлют.

– Я расскажу тебе! – благосклонно согласилась кюна и уселась на снятый ларь. – Дело в том, что я задумала сосватать для сына невесту.

– Для этого дела тем более подойдет Гельд Подкидыш! – Оддбранд тоже усмехнулся и без приглашения сел на другой ларь. – Он ведь уже однажды сватал твоему сыну невесту, и язык у него подвешен как раз впору, чтобы расхваливать его достоинства. А я, ты же знаешь, не слишком разговорчив и не так учен, чтобы угождать знатным людям.

– Тебе не придется много разговаривать! – Кюна отмахнулась, хотя отлично знала, что в случае надобности Оддбранд недолго ищет нужные слова. – За тебя все сделают эти шелка! Послушай. Хеймир конунг собирает приданое и ищет жениха для дочери. Уж наверное, он хочет подобрать ей мужа познатнее и побогаче – ему нужен сильный союзник, чтобы воевать с нами! Но этому не бывать! Мой сын сам женится на ней.

– Вот как! – Оддбранд хмыкнул, как будто услышал что-то необычайно забавное. – А он уже знает об этом?

– Да. Я сказала ему, и он согласен. Главное – уговорить невесту. А слэтты слишком настроены против нас, она даже и посмотреть на моего сына не захочет. Вот и нужно, чтобы захотела. Вот этим ты и займешься, и мои подарки тебе помогут. Уж положись на меня – таких красноречивых тряпок Морской Путь еще не видел. Я наложу на них заклятье, и едва Хеймирова дочка прикоснется к ним, как ей больше всего на свете захочется увидеть Торварда. Вот тут и понадобится человек, чтобы показать ей дорогу к нему. И это будешь ты! Ты возьмешь снеку, возьмешь человек двадцать из самых неболтливых и поплывешь к Хеймиру, как торговец. Кюна Аста такая щеголиха, она так любит яркие платья, что сразу велит впустить тебя в дом. Она позовет дочь, та непременно захочет потрогать все руками. А после этого Торвард будет сниться ей по ночам. Она будет сходить с ума от любопытства!

– И к чему все это приведет? Решает ведь ее отец. Или он тоже прельстится этими шелками?

– Я хочу, чтобы она убежала из дома! Пусть про Хеймира говорят, что его дочь убежала из дому к мужчине, как блудливая рабыня! Нам бы только устроить им встречу, чтобы они хоть чуть-чуть побыли в одном доме – а потом ни один человек в Морском Пути не поверит, что ничего не было! О, я знаю, какой славой мой сын пользуется насчет женщин! Еще когда ему было семнадцать лет, я однажды слышала, как две служанки друг другу признавались, что он…

Но тут кюна встретила насмешливый взгляд Оддбранда и запнулась, сообразив, что перед ней не тот человек, с которым стоит делиться мелкими домашними сплетнями десятилетней давности. Перед ним она стыдилась тех немногих женских слабостей, которых не была лишена.

– Короче, он всегда был такой. Даже не знаю, откуда это в нем – отец его, помнится, был не большой охотник до этих дел!

И кюна усмехнулась с притворным недоумением, а на самом деле горделиво и самодовольно.

– Знаешь! – Оддбранд глянул на нее в упор. Он оправдывал ее доверие тем, что хорошо понимал ее. – Ты знаешь, хозяйка, откуда это в нем.

– Знаю! – подтвердила Хёрдис, передумав притворяться. – Я вложила в него всю мою жажду жизни, когда вырвалась из пещеры и ожила. Я знала, что останусь здесь, только если дам им больше, чем отняла. Если мой сын будет лучше, чем те двое умерших. И я сделала его лучше! Он – моя жизнь, он моя удача, потому-то жизнь в нем и переливается через край. Но иногда ему нужно немножко помочь, потому что ни один огонь не может гореть без передышки. И на этот случай у него, слава асам, есть мать! Пусть Хеймир конунг сам умоляет Торварда жениться на его дочке и присылает приданое вдогонку! Даже если десять свидетелей будут клясться, что они не оставались наедине, пусть даже сам Хеймир конунг будет в это верить, он будет вынужден настаивать на этом браке, потому что даже тень чужого сомнения его опозорит!

– Но чего ты хочешь всем этим добиться?

– Это будет неплохая месть за то, что они убили Торбранда конунга! – Хёрдис сощурила глаза. – Зато потом они станут нашими союзниками, хотят они того или нет! И тогда… – Кюна замолчала, словно впервые заглянула за край своих мечтаний и еще не разглядела, что же там. – Тогда весь Морской Путь будет в наших руках.

Оддбранд в сомнении покачал головой, потом скользнул взглядом по запястью кюны, где сияло золотом драгоценное обручье:

– Лучше бы ты дала твоему сыну Дракон Судьбы! Тогда ему скорее повезло бы в любви!

– Наоборот! – быстро ответила кюна, ревниво оберегавшая свое сокровище даже от мысленных посягательств. – Сейчас ему нужно думать не о любви, а о спасении своей чести!

– Ему нужна любовь, тогда и все остальное наладится, потому что он придет к согласию с собой и с миром. Твой сын – мужчина, он даже слишком мужчина во всех своих проявлениях, и ему для равновесия нужна женщина, в которой найдут применение все порывы его души и тела. Он распоряжается всеми – ему нужна такая, чтобы могла иногда распоряжаться им, а ему было бы это приятно. Он должен любить ее со всем своим пылом, иначе ему будет от нее больше вреда, чем пользы. Тогда этот огонь будет греть его, а не сжигать. А если привязать его к нелюбимой женщине, то она станет не помощью, а только тяжким грузом на шее.

– Ну, так отчего же ему не влюбиться в Вальборг? Он любит умных и сильных женщин, а она как раз такая. Главное – заманить ее сюда. Здесь нужно думать! И я открою тебе величайшую тайну: самый сильный дракон моей судьбы – он вот здесь!

И кюна постучала себя по головному покрывалу, чуть выше шелковой голубой ленты с золотой вышивкой.

– Ну, пожалуй, я согласен прогуляться до Эльвенэса, – Оддбранд кивнул. – Очень уж любопытно ты все задумала – на деле-то оно выйдет еще любопытнее, вот я и хочу посмотреть как. Но уж тогда, хозяйка, не обижайся на меня, если из этого дела выйдет совсем не то, что ты задумала. Ты хитра, но судьба хитрее тебя.

– А разве не долг благородного человека – с гордым достоинством встречать свою судьбу? – Хёрдис посмотрела на него с уверенным вызовом. Еще один поединок с судьбой только подзадоривал ее, и она не сомневалась, что останется, как всегда, победительницей.

Оддбранд вышел, а кюна Хёрдис еще долго сидела на ларе, пустыми глазами глядя в полутьму. Как человек, слушающий старую сагу в исполнении нового сказителя, она знала, что случится. Не знала только как.

Глава 6

Этой зимой Ингиторе жилось прекрасно. Эгвальд ярл уделял ей так много внимания, что почти от нее не отходил. На Середину Зимы он получил приглашение к Рамвальду конунгу в Винденэс, туда же, куда так и не смог попасть Скельвир хёвдинг; поехал он с большой неохотой и вернулся, с неприличной поспешностью, уже через двадцать дней. Когда его спрашивали, как ему понравилась йомфру Эльдирид – его и звали-то туда в качестве наиболее подходящего для нее жениха, – Эгвальд ярл только пожимал плечами, едва ли понимая, о ком идет речь. За те десять дней, что он прогостил в Винденэсе, он едва заметил конунгову дочь, поскольку мыслями был с Ингиторой и считал дни, нетерпеливо мечтая поскорее к ней вернуться.

Каждый день он большую часть времени проводил возле нее. Чуть ли не главной своей заботой он считал ее удобства и развлечения, и так преуспел, что Ингитора не могла припомнить ни одной зимы, даже из тех, что Скельвир хёвдинг проводил в Льюнгвэлире, когда ей жилось бы так весело. Не считая боли потери, которая за эти четыре-пять месяцев ничуть не ослабла, она могла бы сказать, что очень выиграла от перемены в своей жизни. Никогда еще у нее не было столько красивых новых платьев и золотых украшений, никогда еще ей не случалось бывать на пирах почти каждый день, никогда еще вокруг нее не толпилось столько знатных и прославленных ярлов, которые оказывали ей самое почтительное и даже восторженное внимание. Никогда еще заботы о чем-то вроде селедки и сливок не обременяли ее так мало, никогда еще ей не случалось иметь столько внимательных слушателей для своих вис и песен! Оказалось, что ее сочинения могут нравиться не только домочадцам, и Ингитора обнаружила, что столько лет даром расточала то, что, как выяснилось, стоит денег! Она не отличалась корыстолюбием, и ее только забавляло, что ее словесные «игрушки» ценятся кем-то наравне с золотыми обручьями в марку весом! Хеймир конунг был честолюбив и щедр, поэтому хвалебные песни принимал с удовольствием и не скупился на ответные дары. А поскольку Ингитора отличалась живым воображением, ясным умом и довольно обширными знаниями, то нередко бывало, что за полдня не слишком напряженных размышлений она складывала стихов весом в марку золота.

Зима выдалась довольно теплая, море не замерзло, и через Эльвенэс постоянно проезжали и проплывали торговые гости. Благодаря этому Ингитора и ее стихи за зиму успели широко прославиться: как хвалебные про Хеймира конунга, так и позорные про Торварда конунга. Случай с бесчестным нападением стал известен всем.

В первый месяц многие отважные и благородные воины было намекали, что охотно возьмут в свои руки месть Ингиторы вместе с ее усадьбой и ею самой, но потом, когда вернувшийся из Винденэса Эгвальд ярл уже почти с ней не расставался, всем стало ясно, что усадьба и все прочее отойдет, скорее всего, к роду самого конунга. Ингитора и Эгвальд ярл часто гуляли вместе, бегали на лыжах, ездили на охоту или в гости к кому-нибудь из хёльдов и ярлов, живших не слишком далеко. Благодаря своему воспитанию, Ингитора привыкла быть среди мужчин и прекрасно себя чувствовала на лыжах, подбитых жесткой шкуркой с лосиных ног, на коньках из обточенной лошадиной кости, верхом на лошади или на скамье Эгвальдова «Красного Ворона», когда они плавали по хмурому зимнему морю вдоль унылых зимних берегов. Три раза в эту зиму Эгвальд ярл отправлялся травить медведя в берлоге, ходил сам с рогатиной на зверя, чтобы заслужить ее восхищение. Однажды ему все же основательно досталось тяжелой когтистой лапой по лбу, после чего какое-то время пришлось полежать спокойно, с перевязанной головой. Ингитора награждала его за доблесть звонкими поцелуями, и Эгвальд не считал, что они достались ему слишком дорого, а она сочиняла висы, в которых сравнивала его с охотником, а подлого Торварда с его рваной щекой – с медведем, которого ждет плачевный конец:

Вышел в путь ловец неробкий — Вор ночной обложен сворой! Будь под стать медведю, Торвард, Что в ночи ловил невинных! Шкурой станешь с кислой мордой — Казнь твою судьба укажет. Жуткий зверь, что крови жаждал, Жизнь свою на копьях кончит!

Три рубца от когтей, со лба уходящие под волосы, так и остались навсегда, но Эгвальд гордился ими. Кюна Аста причитала, но Хеймир конунг с удовольствием наблюдал за происходящим, надеясь, что благодаря деве-скальду его младший сын избавится от некоторой изнеженности, не столько телесной, сколько душевной.

Прекрасно понимая, к чему ведет эта тесная дружба, Хеймир конунг смотрел на Ингитору неизменно ласково и благосклонно. Происхождением и приданым, то есть усадьбой Льюнгвэлир, Ингитора дочь Скельвира мало уступала дочери любого конунга, а прочими качествами заметно их превосходила. Она была умна, а умных людей Хеймир конунг всегда ценил; она была отважна, самостоятельна, независима и тверда духом, а такая жена будет очень полезна Эгвальду ярлу, который унаследовал от доброй кюны Асты ее не проходящую с годами ребячливость и легкомыслие. Поэтому Хеймир конунг оказывал Ингиторе такой же почет, как вначале, и так же охотно делал ей подарки. По вечерам после пира он нередко приглашал ее поиграть с ним в тавлеи и побеседовать, и уже вскоре люди, имевшие дело к конунгу, стали предварительно являться с подарками к йомфру Ингиторе, надеясь, что она замолвит о них словечко. По Эльвенэсу гуляли слухи, что когда-нибудь ей-то и будет принадлежать вся власть над державой слэттов, а сама Ингитора совершенно об этом не думала и не знала, какое почетное положение определила ей молва.

Женщины, правда, восхищались ею заметно меньше мужчин. Фру Сванхильд и ее дочь фру Альвгейра, сидя в полутемной и душной девичьей, не раз заводили речь о том, как странно скорбит их гостья: неотомщенная гибель отца, видите ли, мешает ей «искать забав», но под забавами она, как видно, понимает только шитье и прочие полезные работы, а кататься с горы чуть ли не в объятиях Эгвальд ярла ей, видите ли, обет ничуть не мешает! Йомфру Вальборг при этих речах только поднимала брови, что, дескать, ее это не касается. Но конунг и кюна горой стояли за Ингитору: Хеймир конунг ценил ее как лучшее украшение своих пиров, а кюна Аста просто радовалась за своего сына, которому общество Ингиторы доставляет такую радость.

А Ингитора чувствовала себя вправе смеяться, потому что месть ее, не как у других, осуществлялась не один раз, а постепенно и многократно. Ей не требовалось год сидеть, нахмурясь, ни с кем не разговаривая и обдумывая, как нанести врагу единственный, но верный удар секирой по шее. Ее месть уже осуществлялась, когда сама Ингитора ехала на лыжах с горы или бросала снежок, целясь (и обычно попадая) в шапку Эгвальда ярла. Врагу ее уже было плохо, так отчего же ей не веселиться? Слухи о его зимних неудачах просачивались через Островной пролив и достигали Эльвенэса. Отчего же ей не смеяться? Но месть не женское дело, и шить рубашку или ткать ковер, одновременно сочиняя очередную «песнь позора», было бы как-то глупо, ведь правда?

В девичьей у Ингиторы завелись две подруги, целиком с ней согласные: йомфру Стейннрид и уладка Этелахан. Этелахан появилась в Эльвенэсе чуть больше года назад и была частью добычи того самого похода на Зеленые острова, из которого Эгвальд привез подаренное Ингиторе ожерелье. Невысокого роста, легкая и стройная, с мягкими чертами лица, с розоватой кожей и зелеными глазами, с пышными кудрявыми волосами цвета недоспелого желудя, восемнадцатилетняя Этелахан была почти красавицей, но участь ей досталась довольно печальная. Дочь одного из уладских ригов, она попала в плен и теперь ожидала, когда за нее пришлют выкуп. Выкуп все не привозили, и девушка не очень-то на него надеялась. У ее отца имелось восемь дочерей: из них две, старше Этелахан, уже вышли замуж, а остальные еще только подрастали, но им со временем понадобится приданое, а владения ее отца не так уж и богаты! Этелахан подозревала, что ею пренебрегли, хотя не по бессердечию, а по бедности, и здесь, в девичьей кюны Асты, ей и предстоит состариться. С ней обращались мягко, ласково, женщины жалели ее, и только йомфру Вальборг, не обижая ее открыто, любила давать Этелахан разные мелкие поручения: принеси, позови, передай. Ей нравилось помыкать дочерью заморского конунга, которая дома сама имела служанок, и это мелкое тщеславие не красило ее в глазах Ингиторы. Сама Ингитора полюбила болтать с Этелахан, которая была неглупа, добросердечна и знала множество сказаний своей земли, и они нередко сидели втроем с ней и с йомфру Стейннрид. За год жизни в Эльвенэсе Этелахан научилась понимать язык Морского Пути и запомнила много слов, но употребляла их так странно, что ее речи вызывали невольный смех. Если ее спрашивали, заснула ли кюна, Этелахан отвечала: «Она ушла в свой сон».

Среди ее сказаний имелось одно, которое казалось ей похожим на судьбу Ингиторы.

– Была одна дочь один риг, и имя она имела Мис, – рассказывала Этелахан в какой-то из длинных зимних вечеров, когда пира не было и Ингитора сидела в девичьей. – Риг тот бился в битве и имел там свою гибель. И когда Мис имела знание… узнавание про гибель риг, она пришла найти его на поле и… И имела питье свое в крови его ран, и тогда пришла она в свое гельтахт.

– Постой, куда она пришла – в свое… – не поняла кюна Аста. – Это место такое? Гель…

– Гельтахт. Это не место есть, это… гельтахт. Те, кто ушли в гельтахт, могут делать прыжок такой огромный и легкий, что могут перенести себя сразу на… далеко. И еще гельт могут ходить по веткам деревьев. И они не живут с людьми больше никогда, а только в лесу, и не имеют одежды.

– Это что, нищие? Бродяги? – уточнила фру Альвгейра.

– Нет, это есть гельт, – твердила Этелахан. – У гельт нет дома, нет разума… Мис была бенгельт.

– Безумная?

– Да. Можно так. Пусть безумная, – подумав, Этелахан согласилась, хотя видно было, что она просто не знает более подходящего слова. – И тогда она имела свой уход на сторону запад и сделала свой прыжок через долину, и эта долина имеет потом имя Мис-Мел, и пришла к гора, и гора имеет потом имя Слиаб Мис. И она убивала людей и скот и имела тоже питье свое в крови их ран.

– Это не безумие, это когда живые мертвецы! – воскликнула фру Сванхильд. – Вот ведь нагородила сразу ерунды!

– Это народ такой чудной, ничего-то у них не поймешь! – заметила фру Йорфрид, мать Стейннрид.

– Это бенгельт. – Этелахан пожала плечами. – Так рассказывают.

– Пила кровь! Что за ужасы ты рассказываешь на ночь! – Кюна Аста прижала руки к щекам, даже позабыв выпустить иголку, так что чуть не вонзила ее себе в глаз и вскрикнула. – Я же спать не буду!

– Выросли перья и шерсть на ней так долго, что они имели тяну… волочение за ней по земле.

– Перья? – со все большим недоумением переспрашивала фру Сванхильд. – Как это перья на человеке могут вырасти? Или она превратилась в птицу?

– Гур фас клюм э груайг хом фада сан уирте го мбиод аг слиобад на талмун иона деадайг,[22] – тихим, печальным голосом подтвердила Этелахан, но только никто не понял, и ей пришлось снова трудиться, пытаясь перевести причудливые сказания своей причудливой родины, и убеждаться, что нельзя перевести слова, когда сам ход мышления другой.

– Может, волосы выросли такие длинные, что волочились по земле? – предположила Ингитора.

– Так она имела свою жизнь три раза сто и еще половина сто зим, – продолжала Этелахан, предоставив им объяснять услышанное, как сумеют. – А был потом риг Федельмид, и был у него филид Дув Рис. Он имел приход свой к Мис, и три дня имел перед ней пение и игру на арфе, и тогда было падение перья и шерсть. Дув Рис два месяца жил с ней, и она стала иметь свой облик человек опять. И тогда Дув Рис имел ее свою жену.

– То есть на ней женился, – удовлетворенно перевела Стейннрид. – Все как полагается, так что не бойся, кюна.

Ингиторе понравилось это диковатое и все же чарующее сказание, и она несколько дней после того обдумывала, нельзя ли переложить его в правильные стихи. Но получалось плохо: в этом нелепом сказании о странной безумной женщине бенгельт, то ли птице, то ли живом мертвеце, содержалось нечто неприятно смущающее, задевающее что-то в глубине ее души, и мысли о ней наполняли жутью. «Когда Мис имела узнавание про гибель риг, она пришла найти его на поле…» Ингитора не могла не вспоминать, как сидела на сундуке и смотрела в мертвое лицо своего собственного отца. Сходство в положении ее и Мис было, и холодная жуть сказания о женщине-кровопийце, обезумевшей и одичавшей от горя, словно и саму Ингитору затягивала в какую-то черную пропасть из той в общем-то совсем неплохой жизни, которую она здесь вела.

От сказания о Мис у Ингиторы испортилось настроение. Ее скорбь по отцу не проходила, при мысли о нем снова и снова на глаза набегали слезы. Ее мучило двойственное ощущение: казалось, что отец постоянно рядом с ней, она постоянно чувствовала на себе его внимательный взгляд, как будто там, в Валхалле, у него нет другого занятия, кроме как наблюдать за ней, но она сама не могла его увидеть, не могла сказать ему хоть слово. Между ними высилась непробиваемая стена, и это теперь навсегда! Иной раз ей снилось, что она едет и плывет по морю в далекую страну, и там он встречает ее на берегу, радостно бежит к ней и обнимает – ей снилась страна мертвых. Но в Валхаллу женщине не попасть, им не увидеться ни теперь, ни после смерти.

В такие часы весь мир казался черным, и Ингитора с трудом прятала от людей свои слезы, неприличные отважной деве-скальду. Никакие золотые обручья, никакие забавы, красивые платья и почет на конунговых пирах не возместят ей потери. Чего стоит все это по сравнению со счастьем иметь отца, близкого человека, для которого она всегда остается маленьким, любимым ребенком, которого нужно опекать и баловать! Этой любви не страшны были измены, ревность, ссоры, и мир без нее изменился безвозвратно. Со Скельвиром умерла сама прежняя Ингитора, маленькая и счастливая, и осталась другая – взрослая и одинокая. По сравнению с прежним блаженством все нынешнее тускнело, и сам Эгвальд ярл казался ей ребенком, который жаждет заслужить ее похвалу и нуждается в ней, когда она не нуждается в нем! В такие часы его восторженное преклонение приносило ей больше досады, чем удовольствия. Его было мало, чтобы заменить ей то, что утрачено.

И где-то есть человек, который во всем этом виноват! В такие часы Ингитора, казалось, могла бы своими руками задушить Торварда конунга, если только сумела бы сомкнуть пальцы вокруг его толстой шеи! Как его носит земля, негодяя, который убивает так же легко, как бык топчет копытами траву! Если бы у него существовала хоть какая-то причина, чтобы напасть на Скельвира – жадность, зависть, старая или новая обида! Но он сломал ее жизнь просто так, ни за что! Торвард конунг стал в ее глазах олицетворением какой-то дикой стихийной силы, убивающей вслепую, без разбора, просто потому, что такова его природа, злобным и мерзким, как великан. Само его существование на свете раздражало и оскорбляло Ингитору. Что здесь стихи! Вот если бы нашелся Тор, способный избавить землю от этого великана, это было бы поистине благородным делом!

– Есть такие люди! – как-то сказала ей фру Гуллеборг, жена Велейва Горячего. – Они все время сомневаются в том, что живут на свете. Такому человеку очень хочется доказать самому себе, что он существует. А для этого достаточно что-то сломать или разбить. И сразу видно, что ты есть, раз сумел это сделать, и людям придется обратить на тебя внимание, хотят они того или нет! Такие люди даже сами этого не осознают, но другим приносят множество неприятностей. Подростки в таких случаях бьют горшки, которые сушатся на кольях у чужих дворов. Не со зла, а так, отметиться, что они здесь проходили. А конунги разбивают не горшки, а чужие головы. Ведь некоторые люди остаются подростками на всю жизнь. Похоже, и Торвард конунг из таких. Ему надо постоянно совершать подвиги, чтобы знать, что он действительно живет на свете. Хоть какие-нибудь. Ведь конунг Атли убил зачем-то Гуннара и Хегни, братьев своей жены, а чем они ему мешали? Вот и прославился!

– Его надо убить! – мрачно отвечала Ингитора, и она имела в виду, конечно, не древнего конунга Атли. – Этого невозможно простить – когда чужую жизнь разбивают просто так!

– Но твоя жизнь не так уж плоха. Поверь, на свете есть множество сирот гораздо несчастнее тебя.

– Мне от этого не легче. Отца я любила, а все это золото я не люблю. И если я беру золото за стихи и это считаю своей местью, значит, я все-таки продала отца за золото и ношу его в кошельке!

Фру Гуллеборг могла только вздохнуть в ответ.

* * *

Приближался Праздник Дис, в Эльвенэсе стали появляться первые весенние гости, гостиные дворы оживились, спрос на места в корабельных сараях увеличился. Кюна Аста не ленилась расспрашивать смотрителей и управителей, каждый день приходивших к Хеймиру конунгу сдавать вырученное серебро: какие торговцы приплыли и какие товары привезли, нет ли чего-нибудь любопытного? Иной раз прибывали гости из таких далеких стран, каких никто и не знал. Ткани, оружие, всевозможные украшения, расписные горшки, железные и медные котлы, оружие всех видов, кони, рабы, не говоря уж о таких простых вещах, как мед, хлеб или меха, привозились в огромном количестве. Однажды в Эльвенэсе появился даже чудный зверь, вроде маленького медведя, но всем строением тела, мордой и даже повадками похожий на человека. Он назывался «маймун»,[23] и вся округа толпами сбегалась в гостиный двор Галара Красногрудого посмотреть на это диво, пока через месяц маймун не простудился и не умер.

Среди множества кораблей, усеявших устье Видэльва, прибытия еще одной небольшой снеки не заметил никто, кроме конунгова сборщика пошлин. На этой должности Хеймир конунг держал только очень внимательных людей. Даже в той суматохе, которая царила в Эльвенэсе в последний день перед Праздником Дис, Бруни Кривой Нос заметил корабль купца-фьялля и явился осмотреть товар.

– Я привез красивые ткани для жены и дочери конунга, – сказал ему приехавший купец, высокий прямой старик. – Это очень хорошие ткани, я купил их на торгах у говорлинов.

– Ты приплыл в хорошее время! – обнадежил его Бруни. – Хеймир конунг собирает приданое для дочери. Только я не думаю, что сегодня у дочери конунга будет время поговорить с тобой. Она слишком занята. Столько гостей, как сегодня, я не припомню!

– Меня это мало удивляет! – Фьялль усмехнулся. – Если я что-нибудь понимаю, многие из гостей рассчитывают погулять еще и на свадебном пиру, а?

Бруни засмеялся:

– Я не сказал бы. Конечно, Лодмунд конунг не прочь посвататься, да и Адальстейн ярл с Самоцветного мыса вот-вот приедет, но не похоже, чтобы это понравилось йомфру Вальборг. Нет, свадьба еще впереди. Но запасать приданое самое время!

Проводив сборщика пошлин, Оддбранд стал собираться. Его ожидания подтвердились: женихи слетаются, как мухи на мед, но пока никто особенно не преуспел. Ну, а теперь им и вовсе незачем утруждаться, хотя они об этом еще не знают.

На широком дворе конунга царила суета: прямо на земле сидели хирдманы, с утра хмельные, и пели кто во что горазд, туда-сюда бегала челядь, таскали бочонки, волокли скотину, в углу двора кололи бычков и баранов. Там же дымил костер, где опаливали свиные туши, в воздухе висел дым, пахло свежей кровью и паленой щетиной. Нестройные песни, визг свиней, тоскливое мычанье бычков, окрики, стук дверей оглушали уже за двадцать шагов до двора.

Но Оддбранд не растерялся: быстро выцепив взглядом управителя, опознанного по тяжелой связке ключей на поясе и серебряному ошейнику, нужному для того, чтобы такой ценный раб никак не мог пропасть, Оддбранд велел сказать о себе кюне Асте или ее дочери. Гилли управитель окинул его внимательным взглядом: четверо хирдманов за спиной у гостя и два раба с внушительным ларем тоже не остались незамеченными. Учтиво выяснив, кто он и ради чего пожаловал, и попросив подождать, Гилли пошел сказать о нем хозяйкам. Оддбранд назвался Анвудом, и кюна Аста тут же велела ему войти. Хирдманов пришлось оставить во дворе, а два раба следом за ним внесли ларь.

– Гилли сказал, что ты привез хорошие ткани? – едва выслушав приветствие, воскликнула кюна Аста. – Это верно? Скорее покажи!

Отвечая, Оддбранд окинул покой быстрым взглядом и сразу заметил девушку, сидевшую на скамье среди других. И почему-то ее одну было видно, а все другие казались серыми тенями! Само пламя очага тянулось к родному цвету ее красного платья, играло блеском в ее рыжеватых волосах, заброшенных за плечи и такой плавной красивой волной осенявших белый нежный висок и маленькую мочку уха. Какой-то тайный луч падал на ее лицо, освещал и высокий чистый лоб, и соблазнительно пухловатую нижнюю губу… Несмотря на свой возраст и опыт, Оддбранд застыл, не в силах оторвать глаз от девушки, способной брать в плен душу и тело! Оказывается, рано он смеялся над своим поручением – он недооценил колдовскую проницательность кюны Хёрдис! Эта девушка, высокая, стройная, со смелым блеском умных глаз, была той самой, которая и нужна Торварду конунгу, и Оддбранд оценил это с первого взгляда. Недоверие к собственной цели разом исчезло, даже черты лица его смягчились, и он дружелюбно улыбнулся ей:

– Приветствую тебя, Вальборг дочь Хеймира! Надеюсь, тебе тоже понравится то, что я привез! Ты увидишь, что мои ткани достойны твоей красоты!

Но девушка засмеялась, и другие вокруг нее засмеялись тоже.

– Да нет же, ты ошибся! – со смехом поправила его кюна Аста. – Это не моя дочь! Этелахан, сбегай поищи Вальборг, она, наверное, на кухне! Ингитора, правда же, забавно? Тебя приняли за Вальборг!

Развязывая кошель в поисках ключа, Оддбранд улыбался уже не так искренне. Это не Вальборг, это Ингитора дочь Скельвира. Дева-скальд из Эльвенэса. Понятно, где же ей и быть, как не в девичьей кюны Асты! И все же ошибся он неспроста и не случайно. Именно такая девушка и может сочинять стихи, из-за которых Торвард конунг всю зиму был болен! Но она – как тот меч, рукоять которого излечивает раны, нанесенные клинком…

Один из рабов поднял крышку, Оддбранд откинул серый холст. Заглянув в сундук, кюна Аста всплеснула руками и ахнула.

– Ах, как же темно! – Кюна в досаде оглянулась на дверь, которая вела прямо на двор и потому на зиму заколачивалась. – Я же хотела сказать Гилли, что уже пора открывать эту дверь, уже совсем тепло! А то ничего не разберешь! Подложите дров хотя бы!

В очаг подбросили дров, свет упал на шелковые свертки, и драгоценная ткань засияла золотистыми отблесками. Розово-зеленые птички на голубой ткани трепетали тонкими крылышками, готовые взлететь; так и хотелось накрыть их ладонью, удержать, но осторожно, чтобы не помять легчайших перышек. Желто-розовые цветы мягко кивали головками с лилового поля, их прозрачно-зеленые листья и стебельки качались от невидимого ветерка. Взгляд терялся в сложном золотом узоре на алой парче, и казалось, в нем прячутся таинственные письмена далеких земель.

Кюна Аста едва переводила дух от восторга.

– Какая красота! – бормотала она. – Ах, какая красота! Фрейя и Фригг! Это волшебство!

Девушки столпились вокруг кюны, вздыхая и вскрикивая от восторга. Кюна протянула было руку потрогать шелк, и Оддбранд встревожился: еще не хватало, чтобы Торварда полюбила кюна Аста!

– Я рад, что тебе нравится, высокородная госпожа! – поспешно сказал он. – Но я хотел бы, чтобы и йомфру Вальборг тоже взглянула на мой товар.

А сам взглянул на Ингитору. Девы-скальда не было в той кучке трепещущих и повизгивающих дев; она смотрела на них со своего места и, судя по веселому блеску глаз, забавлялась их восторгом.

– Ах да! Вальборг! – поспешно воскликнула кюна Аста и оглянулась по сторонам. – Бегите, скорее найдите Вальборг! Я уверена, ей понравится! Это как раз то, что ей должно понравиться!

Кюна говорила так не потому, что хорошо знала вкус своей дочери – на самом деле они редко сходились во мнениях. Но ей самой так понравились блестящие золотистые шелка, что она и вообразить не могла, что кому-то другому они могут не понравиться!

Шелковых волн Ларь целый полн: Сердечный восторг У дев гость исторг! —

насмешливо произнесла Ингитора, и кюна Аста, не особенно вникая, возбужденно закивала:

– Да, да! Такая красота, что про это только стихи и сочинять!

Пришла Вальборг, одетая в обыкновенное темно-серое платье с красной шерстяной тесьмой. Ее пушистые волосы были перевязаны через лоб тонким ремешком, чтобы не лезли в глаза, на кончиках пальцев белела мука. Оддбранд окинул ее быстрым взглядом и опять пожалел, что дочерью конунга оказалась не Ингитора. Настоящая йомфру Вальборг оказалась очень красивой и умела себя держать, но вообразить ее рядом с Торвардом конунгом не получалось. Она ему до плеча не достанет, притом во всех отношениях.

– Что случилось, госпожа моя? – учтиво спросила она. – Зачем ты меня звала?

– Вальборг, посмотри, какая красота! – воскликнула кюна Аста, едва завидев дочь. – Это как раз то, что нужно для приданого! Ни на одной женщине я не видела таких прекрасных шелков! Все будут тобой любоваться! Даже фру Хьяльмина с Самоцветного мыса умрет от зависти, если увидит!

– Госпожа моя, разве нельзя было с этим подождать? – со скрытым недовольством произнесла Вальборг. – Ты же знаешь, пора печь хлеб! Нельзя же все бросить на одних рабынь! Они съедят половину, пока будут готовить!

– Ну, не такие уж они у нас голодные, и Рагнебьерг отлично за ними смотрит… – невнимательно отмахнулась кюна Аста. – Нет, ты только посмотри, какая красота! А я-то думала, что лучше меня никто не одевается! Умеют же где-то такое делать! Говорят, эти ткани ткут какие-то волшебные пауки, что ли? – Кюна Аста вопросительно посмотрела на Оддбранда, но он смог лишь почтительно улыбнуться и пожать плечами. Его забавляло несоответствие почти детского простодушного восторга кюны Асты и серьезного лица ее юной красавицы дочери.

Уступая уговорам матери, чтобы только скорее отделаться и снова идти на кухню, Вальборг подошла и заглянула в сундук. Брови ее медленно разгладились, лицо прояснилось. Оддбранд отметил, что первая часть ворожбы кюны Хёрдис сложилась как надо: все же и благоразумная йомфру Вальборг – такая же женщина, как все. Она красива и знает об этом; не может она остаться равнодушной к тому, что способно подчеркнуть ее красоту.

Вальборг подняла край передника и стала тщательно вытирать о него правую руку. Оддбранд поспешно поднял один из свертков, ярко-голубой, как летнее небо, угадав, какой цвет она предпочитает всем другим, и развернул его. Не поднимая глаз, Вальборг прикоснулась к мягкому шелку, погладила его, легонько помяла в пальцах.

– Ах, какой мягкий! Легче пуха! – Кюна Аста немедленно последовала ее примеру, но теперь это уже ничем не грозило.

Оддбранд опять глянул на Ингитору: не захочет ли и эта пощупать тоже? Но дева-скальд даже не смотрела туда, а слушала, что ей шепчет на ухо кудрявая уладка.

– Наверное, ты дорого запросишь за такой шелк? – спросила Вальборг, впервые подняв глаза на Оддбранда. И он, с трудом, оторвав глаза от Ингиторы, не сразу вспомнил свою цену. Все-таки жаль, что это не она!

Кюна Аста пожелала расплатиться немедленно и послала искать Гилли, хранившего ключи от конунгова серебра. Ингиторе стало скучно, и она вышла, но в гриднице столкнулась с Эгвальдом ярлом.

– Говорят, там привезли какие-то особенные ткани? – оживленно спросил он. Эгвальд ярл был любопытен почти так же, как его мать, и почти так же любил красивые новые рубахи. – Говорят, красота их достойна Альвхейма?

– Да, наверное! – несколько уныло ответила Ингитора, которой некстати вспомнилось, какие подарки привозил ей отец. Может быть, они и не были достойны Альвхейма, но доставляли ей такую радость, какой не знает благоразумная йомфру Вальборг! – Но они все, кажется, с цветочками, так что для тебя там ничего не найдется. Хотя спроси, я не очень-то смотрела!

– Нет, я знаю, почему ты не смотрела! – Эгвальд взял ее за руку и не дал уйти. – Пойдем посмотрим вместе. Если тебе что-то очень понравится, я для тебя выпрошу у матери. Нельзя же, чтобы все доставалось одной Вальборг! Она и так уже своим приданым три корабля загрузить может, а жениха все нет! Еще бы – разве ей кто-нибудь угодит! Тебе тоже не помешают красивые новые платья, и я об этом позабочусь! Пойдем!

– Да зачем? – Смеясь, Ингитора уперлась и встала в дверях. Ей не хотелось, чтобы ее равнодушие приписали скрытой зависти. – Разве у меня есть жених?

– Ну, может, и есть. – Эгвальд вдруг тоже остановился вплотную к ней, держа ее руку возле своего сердца. – У меня вот, например, есть невеста, только я не знаю, есть ли у нее жених. А если есть, то кому же позаботиться о ее свадебных дарах, как не мне? Если у моей невесты есть жених, то я перекуплю этот сундук и он весь пойдет на свадебные дары.

При этом он так смотрел на нее, что смысл речи был Ингиторе совершенно ясен. А она прикусила язык: своим невинным вопросом о женихе она вызвала то, что потихоньку приближалось к ней всю эту зиму, с самого первого дня. В общем, Эгвальд ярл ей нравился: он молод, красив, неглуп, доброжелателен, всегда умеет развлечь ее веселой и приятной беседой, не жалеет ни трудов, ни расходов, чтобы ее позабавить. И к тому же он сын конунга – это вам не Фасти хёльд из Мьельке и не Оттар, сын Скофти бонда! Высокое происхождение и уверенность во всеобщей любви овевали каким-то тонким светом его высокий белый лоб, сказывались в каждом движении, в каждом слове. Эгвальда немного избаловала обожающая мать, но быть ребенком, цепляющимся за ее подол, он не желал, хотя всегда обходился с кюной Астой как ласковый и внимательный сын. Он был немного, может быть, легкомыслен и впечатлителен, но, безусловно, отважен и мечтал походить на своего старшего сводного брата, Хельги ярла. Того самого, что убил на поединке Торбранда конунга! Хельги ярла сейчас не было в Эльвенэсе, но отсвет его подвига падал и на Эгвальда. И в последнее время Ингитора с особенным удовольствием думала о том, что младший брат при случае так же одолеет сына, как старший брат одолел отца!

– Ты понимаешь меня? – продолжал Эгвальд, который сам не знал, почему именно сейчас – на пороге девичьей, на виду у всех – его осенила долгожданная решимость. – Ты будешь моей женой? Правда, из-за Хельги мне не бывать конунгом, ну, может быть, очень нескоро… Кто знает, что может случиться? Конечно, я очень люблю и почитаю Хельги, но он такой человек… Как говорят, вечно витает в облаках. Когда его не будет дома, я буду все равно что конунг, а ты как кюна. Отец, я знаю, не будет против, он давно догадывался, и он сам мне намекал, что ты – подходящая невестка, потому что… Ну, потому что…

Эгвальд немного стыдился перед красноречивой девой-скальдом своего неловкого признания, но, правда, что тут говорить, если она и так все знает, если всю эту зиму он каждым словом, каждым взглядом просил ее любви! Просил, но отнюдь не имел уверенности в успехе – Ингитора была слишком весела и независима, ничего у него не просила и потому не нуждалась в нем. И со всей юной пылкостью, так подогретой ее же примером, Эгвальд жаждал вызвать восхищение той, что так восхищала его, привязать ту, которая привязала его – но именно та ее свобода и сила, которая его привлекала, делала ее независимой и недоступной! Он мог только положить к ее ногам все, что имел – свою любовь, власть, богатство, почет, – и умолять принять эти дары, если она сочтет их достойными себя.

– Ты согласна?

Он прижимал ее руку к своему сильно бьющемуся сердцу, его глаза с мольбой искали ее взгляда, но Ингитора чувствовала только неловкость, точно у нее просили вещь, которой у нее нет. Явное волнение Эгвальда казалось ей нелепым. Да, бывало, что и знаменитые скальды складывали длинные песни в честь прекрасных дев и даже чужих жен, а оскорбленные мужья за это вызывали их на поединки. Но для Ингиторы пока оставалось непонятным, из-за чего столько шума. Да, и в сагах о любви говорится много, и везде ей приписывается какое-то страшное, судьбоносное значение. Но для Кьяры и Хельги любовь означала битву, в которой они сражались каждый по-своему, но за одно и то же. А она и Эгвальд? Что такое их беседы на пирах, все эти охоты и беготня на лыжах? Детские забавы, те же самые «ковры и селедка», только побогаче. Ее завлекают в ловушку, пусть и из лучших побуждений. Разве за это отец благословил ее сражаться?

Но Эгвальд ждал ответа, и Ингитора ответила:

Льдом в груди застыло сердце, Девы радость тьмой одета. В дар приму не пламень моря — Месть за Биль одежд обиду.

– Ты опять про это? – с тоской воскликнул Эгвальд. За зиму он наслушался про месть и про злодейское убийство; конечно, смелость Ингиторы и ее преданность погибшему отцу восхищали его, но теперь уже хотелось, чтобы эту же пылкую преданность она наконец обратила на него самого!

– А про что же еще мне говорить? – строго ответила Ингитора, сообразив, в чем теперь ее оружие. – Ты так нетерпелив, Эгвальд ярл, и так невнимателен! Я не люблю и не могу никого любить, пока мой долг не исполнен. Я полюблю того, кто принесет мне голову Торварда конунга. Только тогда я и смогу полюбить. Мое сердце закрыто. Откроет его только кровь Торварда. Только это я могу тебе сказать.

– Значит, ты полюбишь меня, если я принесу тебе голову Торварда? – настойчиво повторил Эгвальд.

– Да, – решительно подтвердила Ингитора.

– И тогда ты будешь моей женой?

– Да.

– Значит, я это сделаю!

Светлые глаза Эгвальда потемнели и стали серьезны; его брови сдвинулись, и в лице появилось вдруг сходство с цепко глядящей ловчей птицей, роднившее его с Вальборг. А Ингитора ощутила почти восторг: неужели это правда? Неужели ее месть берет на себя мужчина, сын конунга, равный и достойный противник для ее обидчика? Теперь отец ее будет отомщен по-настоящему, ее враг будет убит, как убит был Скельвир хёвдинг! И не стихами, а острым мечом!

– Ты обещаешь? – требовательно спросил Эгвальд, крепче сжимая ее руку. – Ты полюбишь меня, ты будешь моей женой?

– Обещаю! – с воодушевлением ответила Ингитора.

В душе ее росло ослепительное ликование. Привыкнув мысленно жить в саге, Ингитора считала естественным, что в обмен на ее любовь Эгвальд ярл должен совершить подвиг. Что такое будет ее любовь, которую она вручит ему в награду, она и сама не знала – это было делом далекого будущего. Когда честь рода будет восстановлена и она будет знать, что до конца исполнила долг перед отцом, для нее начнется какая-то другая жизнь, в которой будет место для другой любви. И она полюбит Эгвальда, который убьет пленившего ее дракона. Сердце ее кипело: восторг, надежда, жажда свободы и радости переполняли его бурным весенним ручьем. Тяжесть потери и бесчестье сковали любовь – того, кто сорвет оковы и освободит ее для жизни, она полюбит так же сильно, как любили Кьяра, Сигрун и Свава,[24] готовые даже в курган последовать за мертвым возлюбленным, чтобы и там укрываться в его объятиях. Ингитора ощущала в себе силу дать такую любовь человеку, который докажет, что ее достоин. Когда докажет.

Она еще не знала, что подвиги сами по себе не имеют к любви никакого отношения. И что все достоинства человека, которые готов признать ум, могут ничего не сказать сердцу. Но сейчас, лишь подумав о возможности будущей свободы и любви, Ингитора трепетала в надежде на счастье и была полна решимости стать достойной наградой за подвиг. Эгвальд сын Хеймира исчез, растаял в чарующем свете из-под древних курганов, и на его месте Ингитора видела какого-то совсем другого человека – точь-в-точь такого же, как Хельги, возлюбленный валькирии Кьяры.

* * *

Назавтра, в первый день Праздника Дис, весь Эльвенэс заполняла бурлящая толпа, одетая в лучшие цветные наряды. Торговля прекратилась, все ремесла и работы отложены: с утра народ тянулся к святилищу, собираясь потом весь день и ночь до утра пировать, гулять в цветущих рощах по свежей траве, распевать песни в честь животворящих сил земли.

Кюна Аста нарядилась в лучшее платье с самого утра и сидела на лавке неподвижно, чтобы ничего не задеть и не испачкаться. Йомфру Вальборг, наконец-то покончившая со всеми хозяйственными заботами перед пиром, надела темно-голубое платье с богатой золотой отделкой, поверх него накинула ярко-алый шелковый плащ. Простой ремешок на голове она заменила узкой лентой с густой золотой вышивкой. Колец и обручий она надела немного, но все это было золото искусной тонкой работы. Эгвальд надел красную рубаху с золотой вышивкой – в последние месяцы он часто носил красное, зная, что это любимый цвет Ингиторы, – и синий плащ. Дева-скальд, конечно, походила на яркий язык пламени, и золото на ее руках и груди, как все отмечали, сверкало даже больше, чем у дочери конунга.

Весь склон холма перед святилищем Фрейра был заполнен бурлящей толпой. Ревели медные рога, и толпа, словно морские волны, растекалась по долине, освобождая дорогу конунгу и его приближенным. Впереди всех на повозке, увитой цветами и зеленью, везли огромного кабана, выкормленного нарочно для праздничной жертвы Фрейру. Утром его выкупали в теплой воде и расписали круглые розовато-рыжие бока красными священными узорами. Чтобы глупое животное не нарушило торжественного порядка, кабана опоили какими-то травами, и он был благодушен и спокоен, словно кататься в повозке для него самое обычное дело. Народ встречал кабана ликующими воплями, как самого бога: в нем заключался залог благополучия на весь ближайший год.

Ворота святилища стояли раскрытыми, а высокий, больше человеческого роста, идол Фрейра вынесли на площадку, как будто Светлый Ван в свой праздник вышел навстречу людям.

Хеймир конунг первым вошел в святилище и вынес оттуда жертвенный нож и огромные серебряные чаши. Йомфру Вальборг встала возле него, держа два веничка из ветвей можжевельника и омелы. Под ликующие крики кабана сгрузили с повозки и подвели к большому плоскому камню – жертвеннику. Вся толпа громко запела славу Фрейру и сестре его Фрейе. Эгвальд сбросил красный плащ на руки Ингиторе, закатал рукава рубахи и подошел к отцу. Взяв с жертвенника нож, он трижды провел его над огнем, освящая для принесения жертвы.

Трое самых знатных ярлов – Рингольд Поплавок, Кьярваль Волчья Нога и Адальрад сын Аудольва – уложили кабана на спину, а Эгвальд одним сильным ударом вонзил жертвенный нож ему в сердце. Вальборг и кюна Аста подставили большие жертвенные чаши под бьющую струю крови. Толпа ревела – Фрейр принял их жертву.

– Послушайте меня, слэтты! – воскликнул вдруг Эгвальд.

Его одежда, руки, даже лицо было забрызгано кровью, благословившей его на все задуманные дела. Толпа притихла, слушая, что скажет им сын конунга.

Эгвальд снова повернулся к кабану и положил правую руку на голову жертвенного животного.

– Над священной жертвой я даю обет в этот день! – воскликнул Эгвальд, и толпа затихла до самых дальних рядов. – Я клянусь отправиться с войском к конунгу фьяллей и не знать покоя до тех пор, пока не отомщу за убийство доблестного и благородного Скельвира хёвдинга из Льюнгвэлира! И я прошу богов помочь мне в этом!

Это был обет, достойный сына конунга в день священного праздника! Со всех сторон мужчины устремились к жертвеннику. Каждый клал руку на тушу кабана и клялся последовать за Эгвальдом.

А Эгвальд посмотрел на Ингитору. Лицо ее горело, глаза блестели, как звезды. Клятва над жертвенным кабаном гораздо сильнее и значительнее, чем клятва девушке, данная в порыве страсти. Цель ее была близка, Ингитора уже видела ее достигнутой и восхищенно улыбалась Эгвальду.

– Да благословят боги твой путь, Эгвальд ярл! – воскликнула она, и народ, услышав ее звонкий голос, притих и стал прислушиваться. – Да благословят боги того, кто задумал такой славный подвиг! Я призываю милость Одина и Фрейра на тебя моей песнью:

Войско в путь собрал отважный Вождь бесстрашный, древо брани. Посох пира вранов острый Браги рати в бой готовит. Гибель шлемов, пламя битвы Блеском света вод овеян, Над простором поля сельди Блюда волка волн сверкают. Тюр клинков обрящет славу — Враг дрожит пред дубом брани. Смелый Фрейр кольчуги дарит В громе стали радость вранам.

Никогда еще ее песнь не звучала так горячо и вдохновенно: она хотела всю силу своей души вложить в строчки, чтобы эта сила как можно лучше помогала Эгвальду в его пути! Каждый из бесчисленных кеннингов, подходивших к кому угодно, сейчас означал для нее только Эгвальда, и этот «гром стали» был только его битвой, только его победой! Всем сердцем она хотела, чтобы ее песнь так же принесла удачу Эгвальду, как песнь отца на кургане принесла удачу ей самой!

Кюна Аста и Вальборг, держа в руках серебряные чаши, полные жертвенной крови, окунали в них пучки веток и кропили кровью идол Фрейра и стены святилища, потом ворота, потом толпу. Эгвальд, переполненный восторгом от прославляющей его песни, от блеска глаз своей прекрасной девы, который он относил к себе и своей доблести, подошел к ней, взял за руки и поцеловал, а народ радостно кричал, видя в этом ожившую сагу, священное действие, спустившееся к ним из чертогов Асгарда. И Эгвальд чувствовал такое блаженство, будто стоял на облаке: восторженный вид Ингиторы, упоенный рев толпы словно бы закрепляли и утверждали перед землей и небом его близкое торжество, победу его оружия и его любви.

Крича славу богам и конунгам, люди лезли вперед, подставляли лица под дождь красных липких капель, ловя благословение Фрейра и Фрейи. Лица, руки, одежда жены и дочери конунга тоже были забрызганы кровью, как и всех вокруг. Кюна Аста весело смеялась, как девочка, щедро разбрасывая вокруг благословения Светлых Ванов. Йомфру Вальборг хмурилась, и ее не радовала даже песня, прославляющая ее брата.

Весь остаток дня и вечера большая гридница Хеймира конунга ломилась от гостей. За длинными столами тесно сидела дружина, хёльды, съехавшиеся с разных областей племени, богатые торговцы Эльвенэса и приезжие. Кюна Аста цвела румянцем, глаза ее искрились счастьем. Ничто не могло доставить ей большего удовольствия, чем множество гостей, гул голосов и веселый шум, песни и выкрики, собственный богатый наряд, тяжесть и звон дорогих украшений, всеобщее внимание и восхищение. Годы и заботы мало состарили кюну Асту – она не замечала забот, и им не удалось оставить следов на ее лице. Хеймир конунг с удовольствием поглядывал на жену со своего высокого почетного сиденья. Хоть он и прожил с ней уже двадцать три года, у него не было причин завидовать тем, у кого жены моложе.

И только при взгляде на Ингитору ему вспоминалась Хельга – та, которой нет уже так давно, та, которая осталась в его памяти почти такой же молодой, как дева-скальд, и чья юность души когда-то согревала и воодушевляла его собственный, даже в ту пору не по годам зрелый и трезвый разум. Она вернулась сейчас в облике этой ясноглазой девы в красном платье, она проросла из-под земли, как трава на кургане, и в румянце ее юных щек снова играет древняя кровь валькирии. Все же они возрождаются время от времени, а значит, этот мир еще не так стар и безнадежен, как может показаться…

Йомфру Вальборг, напротив, была невесела и с трудом сохраняла ровное и приветливое выражение на лице. Она учтиво разговаривала с теми из гостей, кто заслуживал внимания конунговой дочери, улыбалась, но это стоило ей известного труда.

– Я провозглашаю этот кубок во славу Отца Богов! – громко говорил Хеймир конунг, встав на ноги и высоко поднимая огромный золоченый кубок с пояском из драгоценных камней, горящих, словно угли. И Вальборг замечала, что и ее мудрый, уравновешенный отец, непривычно воодушевленный праздником, вином и медом, смотрит на деву-скальда с таким огнем в глазах, который уж никак не пристал его возрасту и положению! Она и его сумела заразить своим «боевым безумием»! – Пусть Повелитель Ратей, великий Один, примет наши хвалы и всегда помогает нам в битвах! Немало чести воздал он нам, и не меньше мы воздадим ему!

Гости кричали в ответ, поднимали кубки с медом и пивом, стучали чашами о столы.

– А этот кубок посвятим мы Тору Громовику! – провозглашал дальше Хеймир конунг, снова поднимая кубок, и ответные крики гостей уже звучали громче, дружнее. – Как побеждает сын богини Йорд великанов, так пусть и нам даст он сил победить всех наших врагов!

– Уж наверное, боги скорее помогут тому, о ком складывают такие чудесные «песни славы»! – радостно кричал Рингольд ярл, который первым положил руку на тушу и обещал пойти за Эгвальдом. – А не тому, кто «песнями позора» лишен силы и удачи!

– Все, что я смогу сделать, я сделаю, чтобы сила и удача совсем покинули нашего врага! – пылко пообещала Ингитора, в глазах которой враг был уже почти повергнут. – Пусть боги в этот священный день услышат меня: я сложила о нем еще одну «песнь позора»! Вот она! Слушайте меня, слэтты!

Зол был удалец, Лихо бился, подлец. Первым ночью напал, На пир крови скакал. Меч кровью мыл, Во тьме поразил. Молча имя таил, Но шрама не скрыл. Был Торвард злодей Убийцей людей!

Народ смеялся, кричал, убежденный, что боги не могут не слышать таких прекрасно сложенных песен. Одна такая «песнь позора» хуже, чем тысяча стрел.

Заполночь, когда мужчины еще пировали, кюна Аста почувствовала себя усталой и простилась с гостями. Вслед за ней поднялись Вальборг и Ингитора, первая – с готовностью, вторая – больше по необходимости: Эгвальд уже заметно опьянел, не раз пытался ее обнять, забыв, что ему еще только предстоит завоевать ее любовь, и уже не очень походил на героя, способного это сделать.

Служанки приготовили в бане горячей воды, чтобы смыть засохшие брызги жертвенной крови. Вальборг была уже здесь и мыла волосы, когда Ингитора вошла, медленно стаскивая с себя всю россыпь украшений. Этелахан стала помогать ей отцеплять цепочки и ожерелья, которые за день отчасти перепутались, а никто не умел так ловко обращаться с хрупким плетеным золотом, как Этелахан.

– Ты – как Мис, – шепнула она, окинув взглядом кровавые брызги на лице и руках Ингиторы.

– Я же не пила кровь! – охнула Ингитора, которой вовсе не понравилось такое сравнение, хотя и сделанное безо всякого злого умысла.

– Она еще не пила кровь! – подала голос йомфру Вальборг, отвернув лицо от струи воды из ковша, которую лила ей на затылок служанка. – Она еще только собирается пить кровь, когда этот жуткий поход начнется. Или ты уже довольна? Ты добилась своего и можешь спокойно идти спать?

– Что ты от меня хочешь? – Ингитора устало подняла на нее глаза.

– Да, Вальборг, я тоже заметила – отчего ты такая хмурая весь день? – спросила кюна Аста. Она уже умылась и сидела на скамье, а служанка расчесывала ей влажные волосы. – Нельзя быть такой хмурой на празднике! Ты разгневаешь Фрейра и Фрейю, и тогда не жди хорошего жениха! А что подумают люди?

– Людям не до меня и моих женихов! – непримиримо ответила Вальборг. – Люди готовят оружие идти в поход, в который их толкнула дева-скальд! Я давно говорила тебе!

– А разве ты не хочешь, чтобы твой брат одержал победу и прославился?

– Да, я хочу, чтобы он одержал победу и прославился. Я не хочу, чтобы кто-то другой одержал победу над ним и сам прославился этой победой! А теперь выходит, что так и будет!

Ингитора бросила служанке рубашку, сплошь покрытую мелкими красными капельками, и Вальборг почти с ненавистью посмотрела на прекрасное белое тело, с высокой грудью и длинными ногами: дева-скальд была хороша не только стихами! Сейчас Вальборг как никогда сердилась на свою легкомысленную и близорукую мать, которая совершенно не видит того, что происходит: Ингитора забрала в руки и сына, и отца, и, еще не войдя в род слэттенландских конунгов, уже стала в нем главной!

– Что ты говоришь? – ахнула Ингитора, изумленная такой неприкрытой враждебностью. – Как ты можешь? Твой брат еще не столкнул корабль, а ты уже пророчишь ему поражение! Ты с ума сошла!

Сестра, ты безумна, затмился твой разум, коль беды зовешь, на голову брата![25] —

воскликнула она, кстати вспомнив отрывок из «Песни о Хельги Убийце Хундинга».

– Не говори так! – поддержала Ингитору и кюна Аста. – Наш Эгвальд не из тех, кто легко погибает. Он счастливый, мне это и Хеймир конунг говорил!

– Он был счастливым, пока его счастье не встречало настоящих испытаний!

– А Зеленые острова? Ведь это был славный поход!

– Торвард конунг, как рассказывают, ломал о колено все эти острова и всех их конунгов, вместе взятых! Он не из тех, кто легко дает себя победить! Ты, кажется, убедилась в этом! – Вальборг уколола Ингитору гневным взглядом. – Тебе мало, что ты сама лишилась отца! Теперь ты хочешь, чтобы я лишилась брата!

– Ты сама зовешь на него беду, когда так уверенно ждешь ее! И если дело кончится плохо, то виновата будешь ты!

– Это ты! Без тебя он сидел бы дома!

– А ты была бы рада, если бы твой брат всю жизнь просидел дома, с женщинами? Его никто не будет уважать! Люди стали бы говорить, что он недостоин быть братом Хельги ярла. Тебе этого хотелось бы?

– Мне хотелось бы, чтобы он выбрал себе какого-нибудь другого противника! Торвард конунг слишком силен! Он сильнейший боец Морского Пути, в единоборстве его не одолел даже Хельги! Он просто зверь, и кюна Хладгуд это говорила! А Эгвальд моложе его, он не так опытен! Он погибнет! Госпожа моя, ну хоть ты-то понимаешь это или нет? – в отчаянии Вальборг обратилась к матери.

– Ну, не может быть, чтобы все было так ужасно! – воскликнула кюна Аста. Она не задумывалась, а только верила в то, во что хотела верить. – Я знаю, если бы это было так опасно, Хеймир конунг не отпустил бы его в поход!

– Как он мог его не отпустить, если Эгвальд дал клятву на жертвенном кабане в святилище, при всем Эльвенэсе! Отец не мог бы его так унизить! А потом что же ему оставалось, кроме как благословить его! Всю зиму он носился с ней, как… – Вальборг запнулась, не в силах подобрать сравнения, которое не было бы чересчур непочтительным. – Но как бы ему не пришлось проклясть тот час, когда она впервые появилась в Эльвенэсе!

Ингитора молчала, закрыв глаза под струей теплой воды, которую лила на нее из большого ковша Этелахан. Спорить, захлебываясь от возбуждения и брызгая слюной, точно Фрида с хутора, ей казалось унизительным. Отчасти она понимала, почему ее невзлюбила честолюбивая йомфру Вальборг, и нынешнее недовольство конунговой дочери не стало для нее неожиданностью. Она лишь не ждала, что та станет так открыто высказывать опасения, равно как справедливые, так и недостойные. Бояться смерти простительно бондам. Мужчина из рода конунгов должен стремиться к славной гибели как к главнейшей цели своей жизни. Гораздо больше ее занимало другое: еще на пиру у нее возникло ощущение, что она не живет, а только наблюдает за чьей-то чужой жизнью, что невидимая, прозрачная, но прочная стена отделяет ее от нее же самой, и оттого ей почти безразлично, что и как будет дальше. Видимо, сказались саги и песни, в которых она жила: душа ее все больше перемещалась на ту сторону, а здесь оставалось только тело. Это было странно, неприятно, и Ингитора не могла разобраться в своем состоянии.

– Никто не скажет, будто я слабодушна, труслива или не умею ценить честь рода! – горячо продолжала Вальборг. – Но мне противно думать о войне, тем более сейчас, когда Хельги ярла нет дома и никто не знает, где он, вернется ли он вообще! Одна месть влечет за собой другую, и этот кровавый поток никогда не остановится. Я знаю, тебе это объяснять бесполезно, тебе кровь отца заслонила свет солнца. Торговые люди рассказывали, каким стал Квиттинг. Как же вы не понимаете, что земли слэттов и фьяллей могут стать такими же?

– Да вы обе прямо как валькирии над полем битвы, кровью забрызганные! – Подъем праздника даже в кюне Асте пробудил полет воображения, обычно ей не свойственный. – Спорите, чей возлюбленный победит!

– Немного рановато именовать Торварда Рваную Щеку возлюбленным йомфру Вальборг! – съязвила Ингитора, но ей и самой уже стало смешно. В самом деле, баня – не самое подходящее место для споров о конунгах!

– Все вот ищут и подбирают мне жениха, а я говорю: я готова выйти за Торварда конунга, пусть он чудовище хуже Фафнира, но я готова быть его женой, лишь бы никто больше не говорил об этой войне! – с упрямой враждебностью ответила Вальборг, словно собиралась этим заявлением уязвить Ингитору.

– Девочка моя, ты сошла с ума! – Кюна Аста ахнула, всплеснула руками и стала делать над головой дочери оберегающие знаки.

После стычки с Вальборг настроение Ингиторы окончательно испортилось. В девичьей, куда она вернулась первой, было тихо, все служанки еще занимались делами в гриднице. На круглом очаге слабо тлел огонь, рыжие язычки пламени лениво перебегали по кучке углей. Этелахан, пришедшая вслед за ней, раскладывала постель йомфру Вальборг и напевала что-то на своем языке.

Носмиль до гнис эргна йар н-оль рэ коркайр но рэ комор, космуиль до хуль ган кайрэ рэ хлюим но рэ каснайде…

Ингитора одним ухом прислушивалась к журчанию мягких звуков непонятного языка, и они уносили ее куда-то далеко-далеко… Туда, где жила эта безумная дева по имени Мис, которая испила крови из ран своего убитого отца, а потом ушла скитаться по лесам и жила на деревьях, утратив человеческий облик…

– Про что ты поешь? – спросила Ингитора. – Не про Мис?

– Нет. – Этелахан смутилась, быстро огляделась, но увидела, что, кроме них, в девичьей никого нет, и продолжала: – Это я пела для мой отец, всегда когда был пир у нас в Лох-Глан. Это значит: «Когда ты пил пиво, твой лик похож на красное золото…» Ну, и еще такое все.

Этелахан вздохнула: она тоже устала за день, и ей не хотелось подбирать слова на чужом языке.

– Веселая песня! – Ингитора тоже вздохнула.

Ей было невесело. Дурные пророчества Вальборг напомнили ей все самые мрачные песни – о том, чем иной раз кончаются эти походы за славой:

Многих родичей смерть настигла, трупы их ныне в землю зарыты; ты не могла битве препятствовать, волей судьбы раздор ты посеяла…[26]

Она старалась задуматься, понять, чем же грозит обернуться затеянное дело, но мысли ее сами собой сворачивали в сторону. Сегодня наступило лето, а значит, полгода, до следующей зимы, нельзя будет рассказывать саги. Ингитору это удручало: останется только сплетничать, но похождения хирдманов, служанок и даже знатных ярлов ее занимали гораздо меньше, чем те же самые события – встречи, любовь, ссоры – тех, кто давным-давно умер и перешел из повседневного в вечное.

Вот, например, Греттир Могучий. Ингитора с двенадцати лет была влюблена в его образ, хотя в жизни он, низкородный бродяга и преступник, никак не смог бы ей понравиться – но он был героем сказания, а значит, его рыжие волосы сияли пламенем молний. Стоял такой же тихий и прохладный вечер, как сейчас, когда Греттир пришел переночевать в усадьбу Песчаные Холмы… Он остался один в покое. До полуночи все было тихо, а потом раздался вдруг страшный шум, и со двора вошла огромная великанша. В руках у нее было корыто и большой нож…

В огне очага Ингитора ясно видела чужой полутемный дом – слабо дрожит пламя факела в железной скобе, и тени ходят по бревенчатым стенам, где из щелей свисают беловатые пряди сухого мха… Везде тихо-тихо, нигде не скрипнет доска лежанки, как будто весь дом ждет чего-то страшного, неотвратимо близкого… Ожидание сгущает тишину, становится нестерпимым… И вдруг за стеной раздаются тяжелые шаги, с грохотом отлетает дверь, и через порог шагает великанша. Она так огромна и сильна, что ее не сдержат никакие засовы, и дверной косяк ломается с треском, когда она задевает его плечом. Вот она поднимает свою уродливую голову, а во рту у нее торчат редкие длинные зубы, на лице страшное, дикое выражение – свирепый звериный голод и человеческий разум. Корыто у нее грубо вырублено – великаны не искусны в поделках, нож длиной в полтора локтя, а на лезвии возле рукоятки засохла давняя кровь…

Они яростно схватились и бились долго! Все лавки и лежанки в покое были переломаны. Великанша хотела вытащить Греттира наружу, да так что сломала перегородку, и вынесла Греттира в сени на спине. Никогда прежде он не встречался с нечистью такой огромной силы! Великанша подтащила Греттира к реке, к самому краю ущелья. Они бились там всю ночь. Греттир был уже чуть жив от усталости, но знал: либо он одолеет великаншу, либо она сбросит его в пропасть.

Дрожь обливала Ингитору с ног до головы, а душу наполняли ужас и восторг. Она сама находилась там, в темном покое и на обрыве, где сошлись в полночь Греттир и великанша. Они не видели ее, никакая опасность ей не грозила, но она, как свои, ощущала все их чувства: голодную ярость великанши и гнев Греттира, его уверенность в своей силе одолеть любую нечисть. Ах, как хорошо быть мужчиной, самым сильным и доблестным, знать, что во всем живом и неживом мире нет тебе достойного противника! И сейчас сама Ингитора была им.

Уже на самом краю ущелья Греттир изловчился, перебросил великаншу через себя и освободил правую руку. Ингитора не помнила слов, которыми об этом рассказывали: она видела все это, захватывающие образы как наяву разворачивались перед ее глазами. Теперь-то он сумел выхватить меч и отрубил руку великанше. А в это время наступил рассвет, и великанша окаменела. Греттир подумал, что вовремя вырвался из ее рук, а то остался бы заключенным в скалу. Там до сих пор виднеется эта скала. Ее так и называют – Скала Великанши. А Греттир и подумал: «Видно, неспроста она тащила меня под водопад. Надо бы посмотреть, что там такое?»

Ингитору терзало то же любопытство: а что там, под водопадом? Для кого великанша хотела сварить похлебку из человечины? Перед глазами Ингиторы было это ущелье с шумящим водопадом на краю, она замечала каждую мелочь, и пятна лишайника на камнях, и дерновые крыши усадьбы Песчаные Холмы в отдалении, где в смутном свете наступающего утра еще не виднелось дымков от очага. Видела она и Греттира, его широкое скуластое лицо, покрытое веснушками, с выпуклым упрямым лбом, мокрым от пота, усталые серые глаза. Он и не думал сейчас гордиться своим подвигом – на него напали, он отбился, только и всего. Да и вид у него не как у великого героя – скорее, бродяга после драки. Рубаха висит на нем клочьями, на сильных плечах видны кровоподтеки и синяки, рыжие волосы растрепаны. Ингитора слышала его тяжелое дыхание, как будто он был совсем близко. А рядом шумит водопад, шумит яростно и жадно, злится, что лишился жертвы. И маленькие холодные капли, как острые иголочки, колют разгоряченную кожу Греттира…

Но где же он? Проснувшись, Ингитора очнулась и подняла голову. Этелахан все еще взбивала перины, значит, все это промелькнуло в ее мыслях за несколько мгновений. И за эти мгновения она, Ингитора, прожила чужую жизнь, совсем другую! Она видела Греттира и притом смотрела на мир его глазами, она дышала его грудью, и он, со всем, что его окружало, был для нее гораздо ближе, ярче и ощутимее, чем эта девичья и даже Эгвальд ярл. Хотелось руками разогнать чарующий морок перед глазами, чтобы увидеть настоящую жизнь – и не хотелось! Тот морок был ей дороже. Ингитора прижала пальцы к переносице и постаралась сосредоточиться. Нельзя жить в сказании и одновременно ходить по земле. Вслепую так легко оступиться! Все же она становится кем-то вроде Мис, хотя и не живет на деревьях и волосы ее не волочатся по земле. Какой же певец расколдует ее, снимет чары, вернет к жизни?

Глава 7

На Праздник Дис в Эльвенэс съехалось достаточно народа, и собирать войско долго не пришлось. Пятеро знатных ярлов, из живших в Эльвенэсе и приехавших на праздник, которые сами имели большие корабли и большие дружины, отправились с ним. В это число вошли Рингольд ярл на своем знаменитом «Кольценосном Змее» – на переднем штевне его корабля была вырезана голова змея, державшего в пасти большое позолоченное кольцо;[27] Кьярваль Волчья Нога, прославленный и опытный человек, на своем «Волке»; Адальрад сын Аудольва, отец Стейннрид, на «Малом Медведе». «Медведь» его хотя и считался малым, однако имел двадцать весел по каждому борту и вез на спине почти девяносто человек дружины. Из прибывших на праздник к войску присоединились Хладвир из Камбенэса и Альв из Альвадаля, почти с сотней человек каждый. Кроме того, немало людей влилось в дружину самого Эгвальда ярла, так что на его «Красном Вороне» собирались отплыть целых сто одиннадцать человек. Всего войско насчитывало чуть больше шестисот мечей.

Не прошло и десяти дней, как Эгвальд ярл отправился в путь. Все эти дни в Эльвенэсе шумели пиры, Ингитора без устали складывала в его честь хвалебные песни, и Эгвальд был просто пьян от счастливых ожиданий. Мысленно он уже вернулся, уже бросил к ее ногам голову Торварда конунга, и любой нынешний пир в его глазах служил прообразом их свадебного пира. И только иногда, когда он, бывало устав от веселья и от своей лихорадочной возбужденности, засыпал прямо за столом, Ингитора испытывала щемящую тревогу. Здесь, при ней, он полон пыла и отваги. А что будет, когда он встанет лицом к лицу с врагом, а ее не будет рядом, чтобы его воодушевлять? Но эти мысли она гнала прочь: сын конунга в двадцать два года давно уже взрослый, это не первый его поход, и сам Хеймир конунг считает его вполне способным выполнить все обещания.

Невесела была только йомфру Вальборг. Ее терзали дурные предчувствия, а деву-скальда она просто видеть не могла. Хеймир конунг велел дочери в эти дни не выходить в гридницу, раз уж она не может перебороть свое уныние, чтобы не смущать людей перед походом.

Но вот хвост последнего корабля скрылся за выступом берега. Море снова опустело, волны слизывали с песка последние следы жертвенной крови. Ингитора еще стояла, похожая на упрямый язычок пламени на бурой скале, а Вальборг пошла домой. От всякой печали она знала хорошее средство. В усадьбе конунга еще оставалось немало гостей, для хозяйки найдется достаточно дел.

Неподалеку от ворот она заметила Анвуда, того купца из Фьялленланда, что привез им блестящие шелка. Мысль о новых нарядах нисколько не обрадовала Вальборг, но самому купцу она учтиво кивнула в ответ на поклон.

– Тебе, верно, досадно, что твой корабль задержали здесь? – спросила она, остановившись. В преддверии войны с фьяллями всех торговых гостей из Фьялленланда и севернее задержали в Эльвенэсе, чтобы они не могли предупредить врага.

– Я сделал здесь удачное дело, и мне некуда спешить, – учтиво ответил он. – Я верю в благородство Хеймира конунга – он не обидит своих невольных гостей.

– Да, конечно, – сказала Вальборг. – Мой брат воюет только с Торвардом конунгом, но никогда у нас не обидят невиновных.

Ей казалось неловким стоять и разговаривать с купцом-фьяллем у всех на глазах перед воротами усадьбы, но отпускать его тоже не хотелось. Он был частью той самой земли, к которой уплыл Эгвальд. Он отлично знал, что встретит там нежданных гостей Фьялленланда. То ли славу они добудут в его каменистых узких фьордах, то ли смерть? И торговый гость из племени фьяллей, бывалый старик с умными внимательными глазами, казался ей более способным ответить на этот вопрос, чем кто-либо другой. Ведь он знал фьяллей и их конунга, а не выдумывал и не верил в то, во что хотелось верить.

Вечером Вальборг послала разыскать Анвуда и привести к ней в девичью. Меньше обычного склонные работать, девушки непрерывно болтали о походе Эгвальда и так надоели Вальборг, что она даже прикрикнула на них. Ингитора сидела в дальнем углу, хмурая, как осенняя туча, и играла со своим подросшим за полгода щенком.

Анвуд пришел быстро, поклонился, сел на предложенное место возле Вальборг.

– Ты, должно быть, часто бываешь в Аскефьорде? – спросила она.

– Часто! – подтвердил торговец. – В последние годы я зимовал только там.

– Должно быть, ты не раз видел Торварда конунга.

– Я хорошо знаю его. – Анвуд уверенно кивнул. – Нет похвальбы в моих словах, йомфру, то же самое могут сказать многие. Любой житель Аскефьорда может сказать, что знает его. Торвард конунг не надменен и охотно беседует со всяким, будто то рыбак или охотник. Каждый, у кого есть к нему дело, свободно входит в дом и говорит с ним, и для каждого находится местечко за столом. Многие могут это подтвердить.

– Расскажи нам еще о нем.

Подобные просьбы раньше исходили в основном от кюны Асты, и теперь женщины с удивлением посмотрели на Вальборг. Даже Ингитора подняла голову.

– Вот как! – воскликнула она. – А я-то думала, что ты и слышать не хочешь ни о чем, что связано с этим походом!

– Чему здесь удивляться? – холодно отозвалась Вальборг. – Ведь от этого человека зависит, увижу ли я снова моего брата.

– Да, давайте послушаем! – воскликнула Стейннрид, которой тоже не нравилась эта убежденность Вальборг, что теперь все зависит от одного Торварда конунга. – Про покойников всегда так любопытно послушать!

Девушки несколько принужденно засмеялись.

– Лучше что-нибудь про великана и ведьму! – подхватила фру Альвгейра. – Ведь еще говорят, что Торвард конунг на самом деле не сын Торбранда, а сын того великана, у которого жила его мать.

– Это неправда! – заверил Оддбранд. – Он родился больше года спустя после того, как кюна Хёрдис стала женой Торбранда конунга. Так что великан здесь ни при чем.

– Очень даже при чем! – смеясь, не сдавалась фру Альвгейра. – Ведь великаны живут дольше людей, значит, и плод великана вынашивается не девять месяцев, а год и больше!

– Прекратите эти глупости! – с негодованием прервала их Вальборг. Ее отчасти коробили, отчасти оскорбляли эти разговоры. – Слэттенланд воюет не с великаном и ведьмой, а с Торвардом конунгом. Я хочу узнать, что он за человек, и меня не занимают всякие грязные сплетни!

– О, ты мудра не по годам, йомфру! – почтительно протянул Оддбранд. – И не сочти это за пустую лесть. Если бы все люди думали, прежде чем судить других, и старались хоть что-то о них узнать, то в мире было бы гораздо меньше ссор.

При этом он бросил быстрый взгляд на деву-скальда, но она не поднимала глаз и не заметила этого. Зато Вальборг заметила и взглянула на него как-то пристальнее. У нее мелькнуло впечатление, что она и этот чужой старик о некоторых вещах думают одинаково. По крайней мере, о том, что в этом ненужном и опасном походе виновата неуемная и неуместная мстительность девы-скальда. И в душе ее возникло расположение к такому мудрому человеку, пусть даже он и фьялль!

– Ингитора, иди сюда, послушай! – позвала кюна Аста. – Здесь говорят о Торварде конунге. Тебе будет любопытно послушать!

– Мне будет любопытно посмотреть на его голову – отдельно от тела! – крикнула из своего угла Ингитора. – А если уж премудрый старец рассказывает о его подвигах, пусть расскажет о том, как славный Бальдр секиры проглотил стрелу!

– Как – проглотил стрелу? – спросило разом несколько голосов.

– Ой, а это правда? – без тени насмешки, с простодушным любопытством воскликнула кюна Аста. – Расскажи!

– Это неправда, кюна, – почтительно заверил Анвуд. – Но правда, что у Торварда конунга шрам на правой щеке. Если вам любопытно, я расскажу, откуда он взялся. Этот шрам Торвард конунг вынес из своего первого самостоятельного похода…

– И это, должно быть, составляло всю его добычу! – съязвила Ингитора.

– Если кому-то не нравится наша беседа, то никто их здесь не держит! – так же язвительно и даже вызывающе заверила Вальборг. – В гриднице ты, Дева Битв, найдешь достойных собеседников! Ты ведь гнушаешься женскими работами, тебе всегда было много веселей с мужчинами!

– Да! Они реже говорят глупости! – с готовностью дала отпор Ингитора. – А если ты хотела послать меня не в гридницу, а прямо в дружинный дом, то так прямо и скажи! И все сразу увидят, насколько дочь Хеймира конунга уважает свой род и как она учтива с невестой своего брата!

– Не ссорьтесь, девочки, не ссорьтесь! – с беспокойством принялась унимать их кюна Аста. Ее удручало, что они все время спорят, тем более что причины их раздоров она никак не могла уловить. – Не ссорьтесь, не надо! Нам всем так грустно без Эгвальда, не будем же огорчать друг друга еще больше! Подумай, Вальборг, Эгвальд был бы вовсе не рад услышать то, что ты говоришь!

– Рассказывай, старик! – крикнула Ингитора. – Я не буду тебе мешать. Хотя я надеюсь, что ты говоришь о покойнике.

– Торварду ярлу сравнялось тогда пятнадцать лет! – начал рассказывать Оддбранд. – Торбранд конунг решил, что сын его уже достаточно взрослый, чтобы попытать свою удачу. Торбранд конунг дал ему корабль на пятнадцать скамей и сорок хирдманов. Тот корабль звался «Зеленый Дракон», потому что нос у него был выкрашен в зеленый цвет. В тот раз они поплыли на север. Торварду ярлу очень хотелось узнать, что за люди живут еще севернее вандров.

– А разве там еще есть люди? – изумленно воскликнула Стейннрид. – Там же одни инеистые великаны!

– Вот и Торвард ярл подумал так! Но когда сыну конунга пятнадцать зим, ему кажется, что только инеистые великаны и могут быть ему достойными противниками. Но на деле вышло не так. Когда они плыли мимо леса – это очень большой лес, хотя, мне помнится, у него нет никакого названия, – на них напал один «морской конунг».

– Бергвид Черная Шкура? – спросила кюна Аста.

– Нет, ведь это случилось почти четырнадцать лет назад. Бергвид Черная Шкура тогда только выбрался из рабства и еще не разбойничал на морях. А возле того леса была стоянка Атли Собачьего. Его так прозвали, потому что он был объявлен вне закона, скитался один в пустынных местах и ел даже собак, которых воровал на пастбищах. Собачье мясо сослужило Атли дурную службу. Он стал таким подлым, что честному человеку было стыдно с ним сражаться. Он напал на стоянку Торварда ярла ночью.

– Так вот у кого он научился нападать на людей ночью! – фыркнула Ингитора. Против воли она слушала: в ней тоже пробудилось вдруг любопытство к юности человека, о котором она так много думала.

– Конечно, они выставляли дозор, но у Атли было намного больше людей, – продолжал Оддбранд, помнивший, что торговцу не пристало спорить с невестой конунгова сына. – К нему ведь стекались всякие беглые рабы и объявленные вне закона. Потом, когда Атли уже не стало на свете, остатки его ватаги ушли к Бергвиду. Но об этом потом…

– Долог путь к подвигам Торварда конунга! – пробормотала Ингитора.

Вальборг бросила на нее сердитый взгляд.

– Что ты хочешь сказать нам, йомфру? – с невозмутимой учтивостью спросил Оддбранд.

Был Торвард удал — Все славы искал, Да пока добредет, Станет старше на год! —

насмешливо ответила Ингитора. Полустрофа получилась так себе, но отвечала своей цели: девушки засмеялись, засмеялась кюна Аста. Вальборг нахмурилась.

– А ты, йомфру, верно, уже слышала эту сагу! – с почтительным удовольствием заметил Анвуд. – Да, об этом тогда поговаривали. Правда, тебе в то время было лет семь, да? Ведь как раз через год Торвард ярл повесил Атли Собачьего на дубу над морем, кверх ногами, а половину его ватаги, кто уцелел после сражения и кого удалось захватить, продал в Винденэсе. Так что сейчас ты сказала скорее хвалебный стих, чем какой-нибудь другой. Он поблагодарил бы тебя, если бы узнал.

Вот теперь засмеялась йомфру Вальборг, и это был смех человека, наконец-то свершившего свою месть, а до того год не смеявшегося.

– Понимай как знаешь! – небрежно ответила Ингитора. – Дела его, видно, так плохи, что и такую сомнительную похвалу он должен ценить!

На самом деле она разозлилась и на свою оплошность, и на Анвуда, который так ловко ее поймал. Ничего хуже, чем складывать хвалебные стихи про Торварда, она сейчас и придумать не могла бы! Эгвальду она этим оказала очень плохую услугу. Привычка говорить стихами может далеко ее завести!

– Ну, а что же вышло в тот первый раз? – спросила кюна Аста.

– У Атли было в начале битвы вдвое больше людей, – снова стал рассказывать Анвуд. – Но почти половину хирдманов Торварда ярла они убили еще спящими, застрелили из темноты. Торвард ярл храбро сражался, но его ударили по голове веслом. Очнулся он уже связанным. Все, кто оставался в живых из его дружины, тоже стали пленниками. А те даже не знали, кто попал к ним. Атли не был так честен, чтобы перед битвой назвать свое имя и спросить о том же противника.

– Вот-вот, как и сам Торвард конунг, когда напал на моего отца! – бормотала Ингитора, но понимала, что все в девичьей захвачены рассказом и сочувствуют юному Торварду гораздо больше, чем ее отцу, к несчастью которого давно привыкли.

– Всех их связали и оставили лежать на корабле. Сами разбойники сидели на берегу возле костра. Торвард ярл, конечно, не хотел попасть на рабский рынок. Он заметил неподалеку от себя обломок меча, застрявший в скамье. Торвард ярл сумел до него дотянуться, но мог ухватить его только зубами. Когда он уже достаточно раскачал обломок в дереве, тот сорвался и распорол ему щеку. Но все же он его вытащил и, держа его в зубах, перерезал ремни на руках одного из своих хирдманов, а тот освободил его, и так все прочие стали свободны. Ночью они вплавь добрались до соседнего мыса, а там раздобыли большую лодку. Да, там с Торвардом ярлом еще был Гранкель, сын его воспитателя. Он был одет богаче всех, и Атли посчитал его вождем. Ему на ногу надели железное кольцо и приковали к мачте железной цепью. Разомкнуть кольцо или цепь никак не удавалось. И тогда Гранкель сам отрубил себе ступню. Он говорил потом, что лучше умереть свободным, чем жить на цепи. С тех пор Торвард ярл стал одеваться ярко и богато – чтобы больше никто не принял за него другого.

– А Гранкель умер? – сочувственно спросила кюна Аста.

– Нет, ему крепко перетянули ногу ремнем, чтобы он не истек кровью, и вынесли. Он выжил. Он и сейчас живет в Аскегорде. Он стал скальдом. Он сложил первую хвалебную песнь о Торварде ярле и этом его поступке.

Ингитора впервые посмотрела на рассказчика с любопытством: она хотела бы знать эту песнь. Но даже если Анвуд ее знает, то здесь хвалебным песням об их враге звучать никак нельзя! Однако ее подводила живость собственного воображения и всегдашняя готовность жить чужой жизнью: и вот уже перед ней мелькает юное смуглое лицо, с кровоточащей раной на щеке от угла рта до заднего края челюсти; на груди и на плече кровь, но темные глаза горят упрямой решимостью, а крепкие белые зубы готовы грызть даже сталь, лишь бы сбросить оковы! Наверное, у Греттира в пятнадцать лет тоже было такое лицо! Да, будь Торвард сын Торбранда иным, после подобных испытаний тела и духа у него могла бы навсегда пропасть охота ходить в походы!

Все слушательницы очарованно внимали, даже на лице невозмутимой йомфру Вальборг отражалось волнение. Эта маленькая повесть так не походила на обычные рассказы о подвигах, вызывала такое сочувствие, проникала так близко к сердцу, что сам ее пятнадцатилетний герой стал казаться каким-то родным человеком, и не укладывалось в голове, что он – тот самый злодей, на которого Эгвальд ярл вот только сегодня отправился с войском на боевых кораблях.

– Гранкель потерял ногу, но стал скальдом? – спросила Стейннрид. Взгляд ее упал на Ингитору. – Так значит, чтобы стать скальдом, нужно сначала что-то потерять?

Ингитора тихо вздрогнула в своем углу.

– Да, выходит, что так, – негромко подтвердил Оддбранд. – Ты верно рассудила, йомфру. Боги ничего не дают даром. Ни силу, ни удачу – их постоянно требуется испытывать и подтверждать делом. А у того, кто пробовал брагу карлов,[28] вкус к пиву земных пиров навек потерян.

Ингитора не повернула головы, хотя она еще больше могла бы сказать в подтверждение.

* * *

Ужин в усадьбе Аскегорд окончился, столы убрали. Кетиль Орешник и Гранкель Безногий играли в тавлеи, расположившись на ступеньках высокого сиденья конунга, с другой стороны женщины чесали шерсть и вполголоса болтали. Гостей почти не было, даже Халльмунд в этот вечер сидел у себя дома, в Пологом Холме. Из знати имелся только Эйнар Дерзкий, ненавидевший собственную усадьбу, где его высокородная и строгая мать неусыпно следила, чтобы сын и наследник Асвальда ярла вел себя «прилично».

– Регне, да куда же ты провалился! – нетерпеливо поприветствовал Эйнар вошедшего наконец приятеля. – Вот она, твоя горбушка недоеденная, я ее сберег для тебя! Я дрался, как дракон, ее защищая! На нее тут покушался Ормкель, этот обжора!

– Ну, я же думал, что она твоя! – отвечал Ормкель, который сегодня находился в добродушном настроении. – Регне же у нас опрятный парень, он никогда вокруг себя хлеб не раскидывает, это возле тебя вечно валяются горы всяких отбросов и огрызков.

– На, держи! – Эйнар сунул горбушку в руку Регне. – Она там откусана сбоку, но это не я, это Ормкель! Это он куснул, голодное медведище, ненасытное, как сама Хель! О, глядите, и морда такая же красно-синяя!

– А ты – подлый маймун! – так же добродушно отвечал Ормкель. – Тот, что и кривляется, и хихикает, и бегает туда-сюда, подняв зад!

– А ты родился от медведя! От него у тебя твоя наглость, жадность, свирепость, а главное – глупость! И еще «медвежья болезнь»! Вот погоди, придет к нам какой-нибудь враг, ну, тут и станет ясно, от кого завоняет!

Эти перебранки между неразлучными «заклятыми друзьями» нередко случались в такой вечер, как сегодня, когда было не о чем говорить и даже дым над очагами, казалось, лениво повисал в воздухе. Иной раз Торвард конунг сам же их и стравливал, и тогда развлечения хватало на весь вечер. Нередко словесные поединки Эйнара и Ормкеля приближались к опасной грани, за которой начинается кровная вражда, а иногда переходили за нее, но это как раз означало, что сегодня они бранятся не всерьез. Вот когда Эйнар припомнит Ормкелю его недолгое рабство – тогда их пора будет разнимать. А пока Торвард то слушал их, то бросал ленивый взгляд на тавлейную доску возле своих башмаков, и ему было скучно. Халльмунду хорошо, он сидит себе дома, с женой, сыном, отцом, мачехой, родным братом, невесткой, сводным братом, который моложе его на двадцать девять лет… Но главное – жена и сын. Они у Халльмунда имелись, и оттого он всегда знал, куда пойти. А у Торварда не было никого, кроме Эйнара и Ормкеля. Что толку в четырех побочных сыновьях, подрастающих среди челяди на кухне, если он давно забыл лица их матерей? Торвард глубоко вздохнул, и этот вздох означал: «Ну хоть бы что-нибудь случилось!» Его зимняя тоска отступила, он чувствовал себя вполне спокойным, но и руна Эваз, руна обещанных благоприятных перемен, пока не давала о себе знать. Его томила тихая, мягкая тоска, похожая на желание любви, но это была не та жажда, от которой может исцелить Хейла из Серых Стен или кто-то вроде нее. Не оставляло смутное чувство, будто чей-то нежный взгляд смотрит на него издалека, и хотелось оглянуться, чтобы его встретить…

– Ну, ну, полегче! – орал Эйнар, которого Ормкель пытался «шутливо» столкнуть со скамьи. – А то все подумают, что ты ко мне пристаешь! А это не сделает чести даже тебе!

– Ну, отчего же? – Ормкель, изобразив на своем красном лице слащавую ухмылку, норовил обнять его за плечи. – Разве я виноват, что ты так похож на женщину? Что у тебя такое милое белое личико, такие дивные золотые кудри, такая тоненькая шейка! Ее можно сломать двумя пальцами!

– Двумя оглоблями вроде твоих! Неудивительно, что ты красивого мужчину принимаешь за женщину – настоящие-то женщины за три перестрела обходят такое страшилище, как ты!

– Я вот все жду, не придешь ли ты на пир в женском платье!

– Не раньше, чем тебя зароют в полосе прибоя![29] Ты ведь так отличился в разбоях с Бергвидом Черной Шкурой, когда служил в его дружине!

– Да, давненько это было! Ты тогда еще мочил штаны, если нянька не успевала их с тебя снять! Помнится, тебе тогда было уж лет двадцать от роду, но ведь известно, что настоящий герой всегда в детстве отстает от других![30]

Вдруг кюна Хёрдис подняла голову и резко втянула ноздрями воздух. Женщины умолкли, кто-то бросил взгляд на очаг – не горит ли что-нибудь. Но кюна не смотрела туда. Поднявшись с места, она прошла в середину палаты, к ясеню. Положив ладони на ствол, кюна подняла голову к кровле, куда уходил могучий ствол, закрыла глаза. Регне толкнул Эйнара, бросил взгляд на Ормкеля, и оба разом замолчали. В гриднице стало тихо, даже увлеченные игрой Кетиль и Гранкель подняли головы от доски.

А кюна Хёрдис прижалась лбом к стволу, замерла, прислушиваясь к чему-то далекому. Потом она медленно повела пальцами по рунам, поясом врезанным в кору ясеня на высоте груди взрослого человека. В недавний Праздник Дис руны были окрашены свежей жертвенной кровью и заметно темнели на коре. И гул ветвей ясеня над крышей казался значительным и громким, несущим тайные вести, понятные одной только кюне Хёрдис.

Наконец кюна отошла от ствола, посмотрела на свои ладони, словно на них должны были отпечататься тайные руны.

– Госпожа моя! – вполголоса окликнул ее Торвард конунг. – Что ты услышала?

Кюна медленно перевела взгляд на сына, непонятно усмехнулась.

– Ясень поймал вести, – сказала она. – Вести летят по ветру. Не скажу, добрые это вести или дурные. Кому как покажется.

– Ты, госпожа моя, изъясняешься, как вельва сквозь сон! Но я-то не Один и таких темных речей не понимаю! Не скажешь ли ты твоему неразумному сыну, что ты имеешь в виду?

– Скоро ты все будешь знать, мой сын. И вести принесет тот, кого ты давно не видел.

Торвард озадаченно потер шрам на щеке:

– Мало ли кого я давно не видел?

– Пусть она пойдет и откроет дверь гостье! – вдруг приказала кюна Хёрдис и указала на Эйстлу, сжавшуюся в комочек возле Эйнара.

– Я? – Эйстла вздрогнула от неожиданности.

Даже ее голос, такой звонкий обычно, сел и охрип от испуга. Ормкель нахмурился. Он и не заметил в полутьме, что его негодная «хюльдра» опять пробралась в мужскую половину.

– Иди. – Кюна кивком послала Эйстлу к дверям.

Эйстла медлила, разом растеряв всю свою храбрость. Эйнар подтолкнул ее локтем, и она встала.

Медленно, как будто выполняя непонятное и пугающее священнодействие, Эйстла пошла через длинную палату к выходу в кухню. Десятки глаз следили за каждым ее шагом. Эйстла подошла к двери, боязливо оглянулась назад.

– Открой, – велела ей кюна.

Эйстла налегла плечом на дверь, толкнула ее наружу. Ей казалось, что за этой дверью лежит какое-то неведомое темное царство.

Но, конечно, за дверью была кухня, знакомая ей с рождения. Рабы, занятые своими делами вокруг кухонного очага, подняли головы. Кюна новым кивком послала Эйстлу дальше. Девушка пересекла кухню, опасаясь, не пошлют ли ее на двор, за ворота. А этого ей совсем не хотелось. Уже совсем стемнело, от ворот, должно быть, видно, как горят багровые тучи искр, вылетающие из Дымной горы, где работает в своей кузнице одноглазый бергбур…

Налегая плечом на тяжелую дверь, Эйстла открыла ее и замерла на пороге, глядя в темноту. Все смотрели туда же поверх ее головы. Стояла тишина.

И вдруг яркая звезда пала на широкий двор прямо с небес. С визгом Эйстла бросилась назад и мгновенно оказалась за спиной Эйнара. По кухне и гриднице промчалась волна, все вздрогнули, ахнули. И вдруг Торвард конунг радостно вскрикнул:

– Регинлейв!

Вскочив с места, он в несколько прыжков пересек гридницу и кухню и в дверях встретил ночную гостью. Это какое-то чудо – еще никогда она не заходила в дом! После их беседы в Медном Лесу, больше похожей на ссору, он, поостыв, стал опасаться, что она больше к нему не придет. А покровительство валькирии было ему нужно, особенно сейчас, когда сила руна Нужда в его судьбе начала таять, но еще держится, а сила руны Конь подталкивает его к движению, но не открывает, чего же ему ждать.

– Регинлейв! – изумленно повторял он, взяв Деву Битв за руки и вводя в дом. – Ты пришла! С чего вдруг такая честь? Пиры у нас уже кончились, а битвы вроде бы пока не видно…

– Это пока! – многозначительно пообещала Регинлейв. – А дальше – поглядим!

Опомнившись, Торвард повел ее в гридницу и даже усадил на собственное почетное сиденье. Челядь догадалась подкинуть побольше дров, отблески пламени заплясали на ступеньках престола, заблестели в колечках кольчуги на груди валькирии. Во всем ее облике было заметно возбуждение: черные кудри круче свивались в волны, щеки горели румянцем, как багряная вечерняя заря, обещающая грозовой день, глаза блестели молниями.

– Откуда ты? – спросил Торвард. Ее рука сегодня казалась ему горячее обычного. – Ты как будто прямо с пира!

– Тебе кажется, что я навеселе? – Регинлейв звонко рассмеялась. Подняв руку, она с удовольствием слизнула с запястья длинный темно-красный подтек. Сидевшие поблизости заметили, что такими же густыми красными каплями обильно забрызганы ее руки и кольчуга на груди. – Да, я пьяна от жертвенной крови! Я прямо с пира прилетела к тебе, и этим пиром правил Хеймир конунг! Он давал пир в честь своего сына Эгвальда ярла! Знаешь ли ты о том, что сын Хеймира конунга, Эгвальд ярл, собрался в поход на тебя?

По гриднице пробежал ропот: чего-то подобного все ждали еще с тех пор, как услышали новости Гельда Подкидыша.

– В поход на меня? – повторил Торвард. – Не скажу, что меня это удивляет! И что, войско большое? Он посылал ратную стрелу?

– Нет, ратной стрелы не было. Он взял с собой тех ярлов, которые были в Эльвенэсе в Праздник Дис, когда он принес жертвы и на жертвенном кабане поклялся убить тебя!

В гриднице закричали.

– У него шесть кораблей и больше полутысячи войска! – перекрикивая шум, добавила Регинлейв.

А Торвард вдруг вскочил на ступеньку, пылко обнял гостью и поцеловал, словно она принесла ему необычайно радостную весть!

– Да ты в «боевом безумии»! – со смехом воскликнула Регинлейв, отталкивая его. – Вот это я понимаю, истинный герой! В священной ярости храбро устремляется он вперед!

– Чему ты так радуешься? – одновременно с ней крикнула кюна Хёрдис.

– Я радуюсь! – во весь голос подтвердил Торвард с самым искренним ликованием, даже облегчением, словно избавился от тяжкого гнета. – Я просто счастлив! Наконец-то! Наконец-то у меня есть простой и понятный враг, мужчина, который идет на меня с боевыми кораблями и с оружием! Тут все просто и понятно! Я могу выйти ему навстречу, одолеть его или погибнуть в битве, и не мучиться, что злые чары мешают мне и навлекают на меня позор! Слава асам! Слава Тору и Одину! Что вы все смотрите на меня, разинув рот? – с тем же лихорадочным восторгом крикнул он, окидывая взглядом дружину. – Тоже думаете, что я с ума сошел? Нет, вот теперь-то я вылечусь! Он идет на меня, чтобы отомстить мне за подлое дело, которое я и правда совершил! Так мы смоем этот позор, своей кровью или чужой, но больше мы не будем сидеть в углу, стыдясь показаться на глаза даже эриннам! А они-то уважают подвиги, совершенные в помрачении ума, гораздо больше, чем сэвейги! Ну, радуйтесь же, мог а-Фид!

И он со всей силы грохнул кулаком по ближайшему столбу, так что дом содрогнулся и котлы на балках тревожно зазвенели. И гридница заревела: хирдманы не могли отказать, когда конунг приказывал им радоваться! Но его вид их и правда обрадовал: его глаза блестели, по телу пробегала дрожь страстного нетерпения, кулаки сжимались, словно пальцы уже ощущали древко копья, голос звучал, как боевой рог. Даже Регинлейв любовалась им: в ее глазах он сейчас был воистину прекрасен! Тоскливое уныние, владевшее им всю зиму и так удручавшее дружину, исчезло. Он верил, что пора тоски прошла и кончится так или иначе! Победа или смерть для него сейчас казались одинаково желанными, как избавление от этого тоскливого прозябания неудачника!

– Значит, у него шесть кораблей и больше полутысячи войска? – уточнил Сельви Кузнец. – Конунг, ты бы послал за людьми, хотя бы за Халльмундом ярлом! И за его отцом! Как удачно, что Эрнольв ярл сейчас дома!

– Успеем утром послать! Они ведь еще не у Дозорного мыса! Когда они отплыли, Регинлейв?

– Они отплыли сегодня, я же говорю! Но они принесли хорошие жертвы, Ньёрд даст им попутные ветры, так что дней через пятнадцать жди их у Дозорного мыса, Торвард конунг!

– Я собираюсь ждать их возле Трехрогого фьорда. Ты, Вальмар, завтра поедешь к Лейдольву ярлу. Пусть собирает кого сможет. Конечно, летом мы много не наберем, но полтысячи-то уж найдется!

– Мудрые говорят: лучше биться на своей земле, чем на чужой! – подал голос Асбьерн Поединщик. – А на своем море – еще лучше. В этом Эгвальд сын Хеймира хочет нам помочь.

– Что с Оддбрандом?

– Всех фьяллей задержали в Эльвенэсе. К их кораблям приставлена стража. За Оддбранда не бойтесь. Ему окажет покровительство йомфру Вальборг. Ей понравилось с ним беседовать.

– О чем же это? – Торвард усмехнулся.

– О тебе, конунг. О тебе!

Внимательно осмотрев свою руку, валькирия слизнула еще какое-то пятнышко и облизнулась. Лофт управитель подал конунгу лучший золотой кубок, добычу с уладских островов. Валькирия взяла кубок из рук Торварда, заглянула в него, вздохнула – после крови пиво казалось слишком пресным напитком. Запах крови растревожил ее, и теперь Деву Битв переполняли видения выступающих в поход боевых кораблей, в ушах раздавался звон оружия и сотни мужских голосов, поющих боевые песни. «Ударим мечами о щит боевой, с холодным копьем столкнется копье…» Десятки, сотни духов-двойников, толпящихся в ожидании близких смертей – белые волки и черные соколы, безголовые медведи и кони с огнистой гривой. И те же корабли после битвы – очищенные от людей, с сотнями копий и стрел, торчащих в изрубленных бортах, скользкие от крови скамьи, поломанные весла. И сотни духов, которых она поведет от кораблей и морских волн вверх, в Валхаллу, Сияющую Щитами. И кто будет среди них – этого она еще не знала. Это решать не ей.

Торвард смотрел ей в лицо с каким-то веселым любопытством, словно хотел прочитать свою судьбу в чертах той, которая не решает ее, но станет ее орудием. Присудит ему Один победу или смерть – принесет их ему Регинлейв.

– Я сказала все, что знала, – проговорила она, глядя ему в глаза. – И я не покину тебя, Торвард сын Торбранда.

– Вообще или сегодня ночью? – шепотом уточнил неугомонный Эйнар, и Ормкель пихнул его кулаком: все-таки с Девой Гроз шутить опасно!

* * *

В Аскефьорде сейчас находилось только пять кораблей: «Златоухий» самого Торварда, «Единорог» Халльмунда, «Устрашающий» Асвальда ярла, который взялся вести его сын Эйнар, «Медный Дракон» Флитира Певца из Бергелюнга и маленький «Бергбур» Аринлейва сына Сельви. Общим счетом в окрестностях Аскефьорда набралось около трехсот человек. Когда Эгвальд ярл со своим войском подплыл к рубежам Фьялленланда, у Трехрогого фьорда его уже ждали. Сам Торвард стоял на носу «Златоухого». На нем был красный плащ с золотой отделкой и золоченый шлем, а под плащом – очень хорошая кольчуга говорлинской работы, сделанная на заказ и украшенная серебряными бляшками. Позади него стоял знаменосец со стягом, где сиял вышитый черный дракон с золотыми чешуйками – в память о мече Торбранда конунга. Торварда окружали четверо телохранителей: трое таких же, как он сам, рослых и плечистых, а четвертый, Ормкель, недостаток роста возмещал свирепостью красного лица. Благодаря этому с первого взгляда делалось ясно, где конунг фьяллей.

Скоро корабли сошлись на расстояние голоса. У слэттов впереди шел большой корабль, и по окрашенному штевню фьялли без труда признали «Красный Ворон». Шлемы сверкали на нем один к одному: там было двадцать шесть скамей для гребцов и больше ста хирдманов. Красные щиты пламенели над бортами сплошной стеной.

– Не слишком-то вы осторожны – идете к нам с красными щитами, когда видите боевые корабли! – закричал Торвард конунг. – Кто вы?

– Я – Эгвальд ярл, сын Хеймира, конунга слэттов! – крикнул ему в ответ человек на носу «Красного Ворона». – Всегда полезно знать имя того, кто отправит тебя к Хель!

Торвард никогда не видел младшего сына Хеймира и рассматривал его с большим любопытством, но не видел никакого сходства с Хельги ярлом: Эгвальд ярл был ниже брата и более легкого сложения. Стройный, тонкий, с волнами золотистых кудрей, видных из-под золоченого шлема, он походил на воина светлых альвов. Но Торварда, в отличие от девушек, эта красота смутить не могла.

– Люди, которых убивают на словах, часто живут долго! – ответил Торвард. – Я рад, что ты наконец-то явился ко мне сам! Раньше, рассказывают, со мной воевала только дева-скальд! Наконец-то ты перестал прятаться за спиной женщины и явился ко мне, раз уж я тебе чем-то не нравлюсь! Стихами-то меня не проймешь: я слишком крепко стою на ногах, чтобы упасть от одних слов!

– У меня не только слова есть в запасе! – гневно крикнул Эгвальд, показывая широкую секиру, от обуха до лезвия украшенную золотой насечкой. Упоминание об Ингиторе его задело и рассердило. – Мою секиру зовут Великанша Битвы. Думаю, уже завтра ее будут звать Убийца Торварда. Ведь это ты – Торвард Рваная Щека? В таком ярком наряде тебя трудно с кем-то спутать!

– Я ношу такой наряд как раз для того, чтобы меня нельзя было ни с кем спутать! – подтвердил Торвард. – И мне думается, что сегодня твоя секира станет сиротой.

– Ее имя будет знать тот, кто останется в живых. И мне думается, что тебе не придется рассказывать об этой битве. Вот тебе мой первый дар!

И Эгвальд метнул копье в корабль Торварда. Бросок был так силен, что копье пролетело над кораблем и попало в задний штевень. Крики ярости взлетели над морем; Торвард метнул копье в «Красный Ворон», и две тучи стрел ринулись навстречу друг другу, двумя волнами взметнулись над головами красные щиты. Корабли стали сближаться.

* * *

На Среднем мысу Трехрогого фьорда виднелась одинокая женская фигура. Женщиной этой была кюна Хёрдис, решившая сопровождать сына в походе. Всех изумило ее решение: за те тридцать лет, что она прожила в Аскефьорде, кюна Хёрдис покидала его один или два раза, когда враги находились у его горловины и ей непосредственно угрожал плен. «Я должна пойти с тобой, конунг, сын мой! – сказала она. – Твоей судьбой сейчас правит руна Нужды, а дела тебе предстоят важные, и без моей помощи ты едва ли управишься. Не забудь – ведь я твоя мать!» На самом деле у нее имелся еще один повод пуститься в дорогу: ведь ее ворожба вмешалась в отношения Аскефьорда и Эльвенэса, и ей мучительно хотелось самой посмотреть на людей оттуда. В этом походе она видела одно из первых следствий своей ворожбы и не могла отказаться от удовольствия увидеть все своими глазами.

Вот она подняла руки над головой и стала быстро двигать пальцами, как будто плела что-то и завязывала множество невидимых узелков. Ветер дул от мыса к морю. И кюна выкрикивала на ветер:

Звонкие цепи Руки замкнут! Крепкие сети Опутают ноги! Силы беру я У племени Ворона! Тяжкие в битве Скую я оковы!
* * *

«Красный Ворон» с треском ударился в грудь «Златоухого», его железный клюв поранил резную драконью морду. И с яростью, точно поранили его самого, Торвард конунг бросился вперед. Привычная, родная стихия битвы захватила его, дикое и освобождающее возбуждение кипело в крови, как будто вся его зимняя тоска, неприметно копившая мощь, наконец прорвалась. Не дожидаясь, пока оба корабля будут сцеплены крюками, он, точно железная молния в своей блестящей кольчуге, перепрыгнул на борт «Ворона» с занесенным копьем и мгновенно, держа его обеими руками, всадил в грудь ближайшего слэтта. Пробитый насквозь, слэтт завалился на спину, сминая стоявших позади; Торвард выпустил древко, но успел выхватить меч и быстро отбил несколько устремленных к нему клинков. По переброшенным с борта на борт веслам перебежали еще несколько человек; Ормкель и Асбьерн заняли места по бокам конунга. Борт ударил о борт, и над щитовыми брусьями сшиблись две волны; звеня клинками и давя, одна стремилась вытеснить другую, перекинуть битву на другой корабль. Регне сзади подал Торварду щит, и конунг, прикрываясь им, бросился с мечом вперед, так быстро прокладывая себе дорогу через строй слэттов к носу, где находился Эгвальд, что телохранители с трудом успевали за ним.

Второй корабль слэттов в это же время подходил к корме «Златоухого». Эгвальд стремился навстречу Торварду, как вдруг замер с занесенной секирой. Он сам не понял, что произошло: казалось, крепкая петля обвила его поднятую руку и остановила; он оглянулся, чтобы увидеть эту петлю – и ничего не увидел. Кто-то метнул в него копье, и оно пронзило бы Эгвальда насквозь, не качнись корабль на волне. Копье пролетело мимо плеча Эгвальда и словно разбудило его, разрубило невидимые узы. Встряхнувшись, он бросил взгляд назад: многие из его хирдманов, только что наступавшие, падали на днище корабля, пронзенные и зарубленные.

– Вперед, племя Воронов! – во весь голос закричал Эгвальд. К нему бросился какой-то фьялль, и он едва успел подставить щит под удар меча.

Звонкий удар раздался позади Торварда. Он успел заметить вспышку света, яркая звезда пронеслась над его головой. Регинлейв отбила чье-то копье, летевшее ему в спину.

– Вы победите, Торвард конунг! – услышал он где-то в вышине ее звонкий голос. – Их духи собрались стаями! Ты победишь!

* * *

Кюна Хёрдис выхватила с пояса нож и перерезала горло козе, лежащей связанной возле ее ног. Торопливо ловя горстями горячую кровь, вдова великана бросала ее вниз, в морские волны, и кричала все громче и громче:

Оковы кладу я На копья и стрелы! Руки не в силах Щиты удержать! Зоркость у глаз, Остроту у клинков, Крепость щитов — Все отниму я!

Кровь темно-красным дождем падала и пропадала в серых волнах. И вода вокруг одиннадцати кораблей, бьющихся перед горловиной фьорда, на глазах краснела от крови.

* * *

Флитир Певец сам метнул крюк с «Медного Дракона» на ближайший к нему слэттенландский борт. Здесь предводительствовал крепкий слэтт с красным лицом и белыми от седины волосами – Кьярваль Волчья Нога. Он был на носу и не сразу заметил крюк. А Флитир ярл немедля перепрыгнул на корабль слэттов и с ходу зарубил мечом первого, кто бросился к нему. С другого корабля метнули копье; Флитир даже не видел его и вдруг ощутил сильный удар в спину. Обернувшись, он увидел возле себя копье с широким наконечником, завалившееся концом древка под скамью. Не задумавшись даже, каким образом он сам не оказался пробит насквозь, Флитир ярл схватил копье левой рукой и метнул назад, на тот корабль. Оттуда послышался короткий вскрик – приветствие смерти.

* * *

Торвард метнул сразу два копья двумя руками, и сразу два слэтта полетели в воду – один был пронзен, а второго, успевшего прикрыться обухом секиры, отбросила сила удара. Почему-то они даже не пытались увернуться, хотя видели его. Ормкель из-за спины конунга выпрыгнул вперед и скосил мечом одного из слэттов, словно травяной куст. Другой слэтт вскинул ему навстречу щит, но Ормкель, дико рыча от ярости, как медведь, расколол его одним ударом. За спиной его вскочил еще один противник, рубанул его мечом под колено… Торвард уже видел Ормкеля мертвым, истекшим кровью, но тот только обернулся и мгновенным взмахом снес слэтту полголовы. Нога его осталась цела, словно выкованная из железа, и даже незаметно было, чтобы он почувствовал боль от удара. Может, становится понемногу берсерком?

– Хугин и Мунин! – кричал где-то впереди Эгвальд ярл.

Торвард то выхватывал его взглядом из гущи схватки, то снова терял, но пройти к нему не мог, так как на «Красном Вороне» собралось слишком много народа и требовалось сперва освободить место. Волна качала корабли, прикованные друг к другу железными крюками, на всех одиннадцати, превращенных в единое поле битвы, кипела общая яростная схватка. Слэттов явно оставалось меньше. Торвард дивился, замечая, как легко поддаются противники их ударам. Он считал слэттов лучшими бойцми. А те рубили мимо, как пьяные, оружие их казалось тупым. Не раз слэтты шагали за борт и пропадали в воде, как будто забыли, что бьются не на земле.

* * *

Ладони кюны Хёрдис, высоко поднятые и обращенные к морю, были темны от засохшей крови. Кровь усеяла брызгами ее грудь, даже лицо, а глаза ее горели, как у голодной волчицы зимней ночью – память о пещере великана ожила в ней. Над морем поднялся ветер, разбуженный воем духов-двойников, и в гудение ветра вплетался пронзительный голос колдуньи:

Крепче железа Оковы кладу! Льдом заморожены Руки и ноги! Очи не видят! Уши не слышат! Скованы крепко Боевые оковы!
* * *

Взор Эгвальда застилал кровавый туман, но он не знал, куда и сколько раз был ранен. Корабль под его ногами качало и бросало из стороны в сторону, как в сильнейшую бурю, но он не видел бортов и при каждом шаге ждал, что нога его провалится в пустоту и он сорвется в воду. Веки его опускались, как два тяжелых щита, лоб и брови болели от напрасных усилий удержать глаза открытыми, но они закрывались, как будто он не спал пять дней и пять ночей. Руки казались мягкими, словно лишенными костей, и он не мог как следует поднять свою Великаншу. И раньше он бывал в битвах, но никогда еще ему не приходилось так тяжело и трудно! Он просто не помнил, с кем и из-за чего сражается, каждый вдох давался ему с огромным трудом, в ушах стоял непрерывный звон. Такое бывало только в самых страшных снах, когда знаешь, что вокруг опасность, но невидимые чары сковывают, наваливаются тяжестью. Тот, кто пробовал бежать по горло в морской воде и в полном вооружении, поймет его. Ноги Эгвальда наливались холодом, холод поднимался все выше, как будто он врастал в лед. Остатками сознания Эгвальд понимал, что это неспроста, что это колдовство – не так уж он был слаб, чтобы так быстро и позорно обессилеть! Единственное, что он слышал ясно – предсмертные крики и стоны своих людей, вздымающиеся до самого неба.

Кто-то прыгнул к нему, Эгвальд отмахнулся секирой, почти не видя противника. В глаза ему огнем ударил блеск золоченого шлема, того самого, к которому он стремился всю эту бесконечно долгую битву. Эгвальд шагнул к нему, но секира выпала из его рук, и сам он без сознания покатился по скользкой от крови скамье к ногам Торварда конунга.

* * *

– Остановись! – Перед Торвардом вдруг оказалась Регинлейв.

Ее черные волосы стояли почти дыбом, глаза и щеки горели, руки были забрызганы кровью. Она опустила щит, укрывая им лежащего лицом вниз Эгвальда.

Торвард едва успел удержать занесенный меч, чтобы не поранить ее.

– Отойди! – в ярости крикнул он. – С каких это пор ты стала защищать моих врагов? Ты что, мне изменила, бесстыжая?

Голос его прозвучал странно громко. Торвард огляделся. На всех одиннадцати кораблях битва погасла, словно костер, который сожрал охапку соломы и разом выдохся. Два слэттинских корабля, с носа и с кормы прикованные крюками к «Златоухому», были молчаливы и пусты, не считая усеявшие их тела, и становилось ясно, что это «Златоухий» взял их в плен, хотя они намеревались зажать и пленить его.

От шести сотен слэттов осталось чуть больше половины. И все они лежали, то ли раненые, то ли обессиленные, живые ничем не отличались от мертвых. На волнах плавали десятки щитов со знаком ворона, частью целые, частью расколотые, волны носили весла и щепки, древки копий с обломанными наконечниками. Тела, упавшие за борт, сразу ушли на дно, утянутые снаряжением. На всех кораблях хозяевами остались фьялли.

– С тех пор, как тебе стало помогать колдовство! – звонко ответила Регинлейв, и Торвард увидел гнев и презрение в ее синих глазах. – Никому нет чести в том, чтобы убивать безоружных!

– Безоружных! – изумленно воскликнул Торвард. – Да что с тобой, гвэд а-мадра!

– Их оружие притуплено колдовством! На них наложены «боевые оковы»! А ты хочешь сказать мне, что не знал этого?

Торвард потер рукой лоб, но ощутил липкость засыхающей крови и отнял руку. Ему было жарко, он сбросил шлем на днище корабля и потрепал волосы, взмокшие от пота.

– «Боевые оковы»! – недоуменно хмурясь, повторил он. – Откуда?

– Твоя мать наложила их! Она там, на Среднем мысу!

Торвард вместо ответа схватился за лоб, уже не обращая внимания на липкую кровь. Разом он понял все произошедшее. «Боевые оковы»! Чары, налагаемые колдунами и лишающие человека сил в бою. Мать обещала ему помощь, но не сказала, какую именно. Теперь Торвард понял причину своей слишком легкой победы. И торжество в его душе сменилось досадой. Гнев валькирии уже не казался ему удивительным. Ему стало стыдно, как будто он избил связанного. И чужая кровь, которая засыхала на его лице и руках и уже начинала стягивать кожу, казалась гораздо более отвратительной, чем обычно.

– Тем, кого я сегодня отведу к престолу Отца Битв, будет на что пожаловаться ему! – мстительно сказала Регинлейв. – И я скажу тебе, Торвард сын Торбранда, – в такой победе мало чести! Не такого я ждала от тебя!

Подхватив свой щит, Регинлейв взвилась над кораблем. И целые стаи прозрачно-серых теней поднимались из волн, с кораблей вслед за нею. Дева Битв повела павших в Валхаллу, Сияющую Щитами. Торвард смотрел, как валькирия черной звездой уносится все выше, и сам себе казался маленьким и жалким, брошенным на земле и опять опозоренным.

Опустив голову, Торвард посмотрел на Эгвальда ярла, лежащего возле его ног – посмотрел, как на некогда желанную добычу, которая вдруг разом утратила всякую цену. Лужа крови возле рукава лежащего растекалась все шире. И хотя увидеть поверженного врага у своих ног всегда приятно, сейчас это зрелище только раздосадовало Торварда. Бурное воодушевление битвы остыло, и взамен в душе поднималась грызущая тоска, от которой он было избавился.

– Эй, подбирайте весла! – крикнул он так, что его услышали на всех кораблях. – Рубите крюки, правим к берегу. Да смотрите, чтобы никто из слэттов больше не выпал за борт!

Колечки кольчуги слиплись от крови и стали неподатливы, ему было тяжело, словно на него самого навалились «боевые оковы». Кивнув Регне, Торвард нагнулся, чтобы тому легче было стащить с него кольчугу, с досадой дернул прядь волос, зацепившуюся за ворот, и почему-то сейчас он ненавидел свой прекрасный доспех, за которым сам когда-то ездил в Ветробор, заплатил тролль знает сколько серебра и так радовался! Содрав с себя обе мокрые от пота рубахи, нижней он кое-как вытерся и с отвращением бросил комок за борт. Регне уже расправил верхнюю рубаху, чтобы он мог ее надеть, держал наготове пояс, и лицо у него было какое-то виноватое. Чтобы дать выход своей досаде, Торвард сам сел за весло. Проплывая к горловине фьорда, он не смотрел на Средний мыс, не желая видеть кюну Хёрдис. И все его самообладание понадобится ему сейчас, чтобы, разговаривая с ней, не наговорить такого, чего достойный человек не говорит своей матери, даже если она колдунья!

* * *

Убитых слэттов похоронили в тот же день – обитателям Трехрогого фьорда вовсе не хотелось, чтобы неупокоенные духи врагов преследовали их по ночам. Но больше четырех сотен человек осталось в живых, и среди них сам Эгвальд ярл. Многие даже не были ранены, а просто лежали на днищах своих кораблей в беспамятстве, и не очнулись, когда их подбирали, разоружали и переносили на берег, в пустые корабельные сараи. Многим пленникам требовалась перевязка, и хирдманы занимались этим до самого вечера. Настоящая лекарка в усадьбе Лейдольва ярла тоже имелась: Сигрун, вдова одного из хирдманов, и Торвард послал ее к Эгвальду. При этом он хранил суровый и спокойный вид, но все понимали – торжества победы конунг не испытывает. И многие хирдманы, узнав о «боевых оковах», наложенных кюной Хёрдис на слэттов, его понимали.

– Что же ты со мной делаешь, госпожа моя! – только и сказал он матери, которая скромно гордилась победой, справедливо считая, что она добыта в основном ее руками. – Ты хочешь опять опозорить меня на весь Морской Путь? А все к тому идет. Теперь будут рассказывать, что я могу одолеть только зачарованного противника!

– Сколько у тебя раненых в войске, конунг, сын мой?

– Ни одного.

– А убитых?

– Восьмерых недосчитались.

– И те не убиты, а утонули, потому что тупыми копьями их сбросили за борт. Ты одержал великолепную победу, конунг, сын мой. А чарами или чем другим – кому какое дело? Не ты сидишь связанный, а Эгвальд ярл. И это главное. Или ты забыл про руну Науд?

– Она у меня уже вот здесь сидит! – Торвард выразительно показал на свое смуглое горло, едва удержавшись, чтобы не добавить: «И ты, госпожа моя, вместе с ней!»

Наутро Торвард конунг послал за лекаркой. Та пришла, утомленная бессонной ночью, с пятнами крови на переднике. Сигрун была высокая, худощавая женщина с острым носом, тонкие прядки пепельных волос вечно свисали из-под ее головной повязки с короткими задними концами – в знак ее вдовства. Ей едва перевалило за сорок, но лицо, всегда равнодушно-усталое, казалось лишенным возраста. После смерти мужа Сигрун немного повредилась рассудком, и ее в усадьбе сторонились, как сторонятся всех, кто в слишком коротких отношениях с миром мертвых. Погибший муж часто являлся лунными ночами побеседовать с нею.

– Еще шестнадцать умерло за ночь, – сказала она Торварду вместо приветствия. – Вели похоронить их поскорее. Кто умирает от ворожбы, тот не бывает добрым покойником.

– А что с Эгвальдом ярлом?

– Плечо задето, но не похоже, чтобы рана воспалилась, так что обойдется. – Женщина затрясла головой. – В нем столько злости, что она заменяет ему вытекшую кровь.

– Его можно привести сюда?

– Ты спрашиваешь у меня? – Сигрун сердито посмотрела на Торварда. – Ты – конунг, ты хозяин в этой усадьбе.

– Поди посмотри сам, – велел Торвард Регне. – И приведи его ко мне, если он держится на ногах.

Эгвальд, когда его привели в усадьбу, был бледен, но держался гордо, почти заносчиво. Левая рука его висела на перевязи, на скуле темнела длинная и глубокая царапина, а голубые глаза смотрели со злобным вызовом. Некоторое время противники рассматривали друг друга, ничего не говоря: оба они ждали этой встречи, и оба при ней испытывали не самые приятные чувства.

Эгвальд знал, что конунгу фьяллей двадцать восемь лет, но на вид он дал бы больше. Шрам, тянувшийся через правую щеку назад почти до края челюсти, казался продолжением рта и был виден даже под черной двухдневной щетиной. Этот шрам, черные волосы, смуглая кожа, карие глаза делали Торварда похожим на подземного жителя, дверга или тролля. Но особого торжества победы в нем тоже не наблюдалось: от выражения мрачной усталости черты лица казались резче, плохо расчесанные волосы разметались по плечам, ворот красновато-коричневой рубахи, обшитый пестрой тесьмой, был распахнут, открывая ремешок амулета, и Торвард безотчетно подергивал край ворота с приколотой маленькой золотой застежкой, словно ему жарко.

– Садись, Эгвальд сын Хеймира, – наконец сказал Торвард, кивнув на край скамьи. – Теперь у нас есть время поговорить спокойно.

– Мне не о чем с тобой говорить, – отрезал Эгвальд.

Он жалел, что остался жив. Он спокойно и с достоинством мог бы взглянуть в глаза Одину, представ перед Отцом Ратей в рядах погибших. Но к пленению он не приготовился, и чувство стыда и бессилия наполняло ядом свет и воздух. На башмаках Торварда, которые из-за высоты сиденья находились почти перед глазами у пленника, засохли темные пятна крови – крови слэттов, и Эгвальд смотрел на эти пятна с горькой ненавистью, чувствуя, что это его собственная кровь.

– Жаль, – ответил Торвард. Злой задор Эгвальда напомнил ему его самого тринадцать лет назад. Тогда он тоже оказался пленником человека, с которым ему не о чем было говорить. – Я думал, ты мне объяснишь, с чего это ты вдруг набросился на меня, когда фьялли и слэтты друг с другом не воюют.

– Что-то ты не вспомнил об этом, когда напал на Скельвира хёвдинга на Остром мысу! Помнишь, перед осенними пирами! Ты не объяснил, отчего напал на него ночью, как волк!

– Н-да! – обронил Торвард. Этого обвинения он ждал, поэтому принял его с внешним спокойствием. – Что было, то было. Но обижен здесь все-таки не ты. Кто наследники Скельвира хёвдинга?

– Какое тебе до того дело?

– За убийство можно выплатить виру. А поскольку Скельвир хёвдинг был убит действительно мной и действительно ночью, я готов заплатить даже больше. Марка золота – обычная цена за смерть благородного человека, но, учитывая все обстоятельства, я готов выплатить три марки. И если бы ты от имени наследников Скельвира согласился на эти условия – а я думаю, ты имеешь право решать, раз уж взял на себя месть, – то я готов немедленно освободить тебя и твоих людей, чтобы ты мог вернуться домой и уладить это дело. Как тебе это нравится?

Эгвальд смотрел на него с той же ненавистью: этот разговор тем более его мучил, что он не оправдал надежд Ингиторы. «Наследниками Скельвира» была она, и Эгвальд отлично знал, что она не приняла бы ни три марки золота, ни десять марок. Ей нужна была эта голова, эта самая, с этим шрамом, знаменитым на весь Морской Путь!

– «Наследники Скельвира» ничего от тебя не возьмут! – отчеканил Эгвальд, не желая называть имени Ингиторы перед этим человеком. – Их устроит только твоя смерть. И пока я жив, ты, Торвард сын Торбранда, не будешь для меня никем, кроме врага! – твердо и злобно глядя прямо в глаза Торварду, выговорил Эгвальд. – Никем! И никакого мира у нас не может быть! Убей меня, если тебе это не нравится.

Рука Торварда, лежавшая на колене, сжалась в кулак. Он и сам понимал, что поздно говорить о выкупе. Теперь Эгвальд должен мстить ему и за свое поражение, и мириться сейчас согласился бы только последний трус. А этот, стоявший перед ним раненый «воин светлых альвов» трусом явно не был.

– Тебе это нетрудно! – с усмешкой добавил Эгвальд. – И ничего нового в убийстве слабых и безоружных ты не найдешь! Твои подвиги известны всему свету! О тебе и за морями слагают хвалебные стихи! Не знаешь ли вот таких?

И Эгвальд весело заговорил, глядя прямо в глаза Торварду:

Зол был удалец, Лихо бился, подлец! Меч кровью мыл, Во тьме поразил!

Торвард разом побледнел, как сухая трава, сердце его от гнева стукнуло где-то возле самого горла, словно хотело выпрыгнуть и броситься на обидчика. А Эгвальд, не смущаясь, следил за тем, как меняется выржение его лица, и звонко продолжал, наслаждаясь действием своих речей:

Первым ночью напал, На пир крови скакал! Был Торвард злодей Убийцей людей!

В волнении перепутав порядок двустиший, кое-что забыв, Эгвальд все же добился главного: вся та сила, которую вложила в стихи Ингитора, полыхнула пламенем прямо в лицо ее врагу. Само ее пылкое сердце выкрикивало эти строки, и от волны горячей ненависти дом вдруг содрогнулся. Пламя в очаге пригнулось, словно на него плеснули водой, дикий отблеск задрожал на стене, и со стен с грохотом посыпалось оружие и щиты. Люди вскочили с мест, пытаясь увернуться, закричали ушибленные. Хирдманы бросились на Эгвальда и поспешили зажать ему рот.

А кюна Хёрдис вдруг расхохоталась, словно в жизни не слышала ничего забавнее. Ее звонкий хохот заглушил и голос Эгвальда, и возмущенные крики дружины; он звенел и рассыпался по гриднице, как железный перестук клинков. Никто не понимал причины такого веселья, но всем стало жутко от этого смеха.

– Замечательные стихи! – воскликнула наконец кюна Хёрдис. – Чем сжимать кулаки, конунг, мой сын, ты бы лучше спросил, кто сочинил их!

– Их сочинила Ингитора, дочь Скельвира хёвдинга из усадьбы Льюнгвэлир! – с мстительным задором ответил Эгвальд. – Ваше колдовство сковало мне руки, но мой язык сковать не удастся!

Торвард махнул рукой, приказывая увести Эгвальда, и отвернулся. В нем кипела какая-то черная, отвратительная лихорадка, словно в жилах вместо крови тек какой-то грязный, темный яд, и даже перед глазами потемнело. Сейчас он за себя не ручался.

– Ах, как я ошиблась! – воскликнула кюна Хёрдис, когда Эгвальд оказался за дверью. – Как ошиблась!

Она сжимала голову руками, раскачивалась, и в то же время в ее голосе звучало не меньше гордости, чем досады. Совершенная ошибка ужасала, но и восхищала ее своей значительностью: она была сродни оплошности Гуннара и Хегни, принявших коварное приглашение Атли, который задумал их погубить и погубил.

– Как ошиблась я, конунг, сын мой! – ответила она на непонимающий взгляд Торварда. – Не йомфру Вальборг, а деву-скальда я должна была приворожить к тебе!

– Будь проклята твоя ворожба! – в диком гневе закричал Торвард, вскакивая с места. – Я больше знать не хочу никакой ворожбы, понимаешь ты это! Бид сионн круаснехта им хеанн!

До самого вечера Торвард конунг оставался почти таким же злым и несчастным, как в те дни, когда впервые услышал о «песнях позора». Теперь он знал, о чем шла речь. Строчки издевательского размера рунхента с их конечной рифмой застревали в памяти так, что их никак нельзя было выбросить, выковырнуть, и сидели занозами. Они оставляли какое-то особо мерзкое ощущение, как будто прямо по коже тебя гладят еловой лапой, обмакнутой в грязь. Они не просто позорили, они заражали лихорадочным омерзением, они были словно чесотка, которую хочется содрать с себя вместе с кожей! «Не злись, тогда слабее будет действовать!» – внушал ему Халльмунд, и Торвард старался следовать совету. Но сохранять спокойствие удавалось с большим трудом: он буквально кожей ощущал эти двустишия, прилипчивые, как твердые репейники конца лета; словно сухие грязные комочки с неровными острыми краями, засунутые прямо в душу, они саднили, кололи, царапали, щекотали… От стихов девы-скальда хотелось выть и беситься, но Торвард вспоминал то, что сказал ему когда-то Халльмунд и что ему в то время так помогло: она права, а он виноват. А если он не хочет быть виноватым, то сам должен взыскивать долг с мертвых колдунов Тролленхольма. О Каре Колдуне он не стал ничего говорить Эгвальду, потому что оправдываться и валить вину на другого в глазах Торварда служило признаком слабости: он принимал на себя вину перед дочерью Скельвира, но не собирался и спускать тем, кто виноват перед ним.

На другой день решали, что делать с пленными. Торвард конунг, понимая, что наживаться на такой победе было бы бесчестно, решил послать за выкупом:

– По эйриру серебром за человека, по марке за ярла, и две марки золота за Эгвальда. И пусть проваливают!

– Да за эти стихи, за такую-то наглость, его надо послать свиней пасти! – кричал Ормкель, и дружина поддерживала его одобрительным гулом.

– Я сказал! – оборвал всех Торвард и ударил кулаком по подлокотнику.

Удар был короткий и с виду не очень сильный, но по резному дереву с треском прошла трещина, и народ притих, поняв, что с виду почти спокойный конунг близок к тому состоянию, в котором берсерка не берет клинок… Халльмунд сделал Ормкелю свирепый знак глазами, чтобы тот унялся. Он знал, что именно защищает Эгвальда от рабского ошейника, на который тот действительно напрашивался. «Что я с ним сделаю, троллем проклятым, когда он брат Хельги ярла!» – в злобной досаде говорил ночью Торвард и отворачивался, как будто хотел спрятать глаза, полные боли по тому человеку, которого он не имел права любить и не мог ненавидеть.

– А кто привезет тебе выкуп? – вкрадчиво спросила кюна Хёрдис, с которой ее рассерженный сын со вчерашнего дня не разговаривал.

Торвард пожал плечами:

– Мне все равно!

– А вот это напрасно! – с торжеством воскликнула кюна. – Может быть, не всегда твоя мать так права, как ей бы хотелось, но и недооценивать ее тоже не надо, конунг, сын мой! Это очень даже не все равно, кто повезет тебе выкуп! Помнишь, что обещала тебе руна Эваз! Свет ее горит над тобой все ярче! Сегодня мне вынулась руна Лагу, а это значит, что самая важная для тебя женщина входит в твою жизнь! Она вступает на ту тропу, на которой вы в конце концов встретитесь! Пусть выкуп за Эгвальда ярла привезет его сестра, йомфру Вальборг! Так мы сразу добьемся своей цели! И этот поход, задуманный для твоего поражения и позора, принесет тебе славу, победу и удачу! Помнишь, я обещала тебе? Дождливый вечер…

Кюна Хёрдис многозначительно посмотрела на сына, напоминая разговор полуторамесячной давности. Торвард нахмурился. От этой затеи он уже не ждал ничего хорошего, но ярлы и хирдманы, сперва удивленные этим предложением, одобрительно загудели:

– Очень даже хорошая мысль!

– Кюна мудро рассудила!

– Это будет очень почетно для нашего конунга, если выкуп привезет дочь Хеймира!

– А у них больше и некого послать! Хельги ярла нету дома, а сам Хеймир конунг никогда не выезжает из Слэттенланда. Это потому что у них считают, что народу не будет удачи, если конунга нет в стране. Не жену же свою он пошлет, она у него, говорят, глуповата. Вот и получится, что к нам приедет его дочка!

– А уж когда она к нам приедет, наш конунг себя покажет! – под общий одобрительный смех заметил Лейдольв ярл. – И она сама не захочет уезжать обратно!

Торвард с неохотой усмехнулся и отчасти расслабился. Если к нему приедет дочь Хеймира, это очень поднимет его честь в глазах всего Морского Пути. А она приедет, потому что Хеймир конунг не может бросить в плену младшего сына, который уже вполне может остаться и единственным. Вестей от Хельги ярла нет уже давно, и вполне может оказаться, что и самого его нет на свете.

А что до йомфру Вальборг… Торвард никогда ее не видел, но слышал, что она красива, умна и тверда духом. Как раз такие женщины ему нравились, и в душу против воли забиралась надежда, что, может быть… «А девушки – они такие странные создания, они способны полюбить даже медведя…»

– Ну что ж! – Торвард окинул взглядом своих людей. – Тебе, Ормкель Неспящий Глаз, в награду за доблесть, которую ты проявил в последней битве, я поручаю отправиться к Хеймиру конунгу и отвезти ему наши условия.

Радостно закричал Ормкель, дико завыл от досады Эйнар, а все остальные весело загомонили. Фьялленланд стоял на пороге новой славы.

Глава 8

Близилась Середина Лета, но Ингитора едва замечала, что самый веселый и светлый праздник года уже недалек. Мысли ее были совсем не веселы. В эти дни она часто выходила на Корабельный мыс и подолгу стояла там, глядя в море. Прямо в лицо ей дул плотный сильный ветер, несущий множество мелких холодных брызг, Ингитора зябла и обеими руками стягивала на груди длинный плащ из толстой зеленой шерсти, с отделанной золотом застежкой – одним из многочисленных подарков Эгвальда. Но упрямый ветер забирался и под плащ, он успел застудить золотые застежки и цепи на груди Ингиторы, так что от случайного прикосновения к ним пробирала дрожь.

Это ожидание выглядело достаточно глупым – если бы корабли Эгвальда показались возле пролива, то столбы дыма дали бы Эльвенэсу знать об этом. Но знака не было. Море перед глазами Ингиторы оставалось пустым. На нем показывались время от времени лодки рыбаков, торговые Кнёрры под парусами, короткие и широкие, с тремя-четырьмя человеческими фигурками среди тюков и мешков. Два раза с утра прошли боевые корабли, узкие и длинные, как щуки. Но это не были корабли Эгвальда, и для Ингиторы море оставалось пустым. И она уже задыхалась, задушенная этой пустотой.

Ветер летел ей навстречу, отдувал назад волосы, как будто хотел вовсе смести со скалистого выступа тонкую женскую фигурку в тяжелом зеленом плаще. От ветра полы плаща трепетали, под ними мелькало ярко-красное платье Ингиторы, и она приобретала сходство с диковинным цветком, который чье-то заклинание вдруг вырастило на этом буром каменистом берегу.

– Ты вызовешь тюленя, – сказала сзади Этелахан.

Ингитора обернулась: уладка стояла позади, и морской ветер задувал ей в лицо ее пышные кудри цвета неспелого желудя.

– Что ты здесь? – спросила Ингитора. Ей не хотелось ни с кем разговаривать.

– Меня послала за тобой кюна. А я хотела сказать: ты вызовешь себе тюленя. Если девушка много смотрит в море и ждет своего любимого, то из моря выйдет тюлень в его облике и… будет любовь, а потом ребенок. А еще был один бард, его звали Толкен. Однажды он имел состязание с другим бардом и проиграл. И тогда Толкен от стыда превратился в тюленя и уплыл.[31]

Этелахан засмеялась, надеясь ее развеселить рассказом о неудачливом барде, но Ингитора только вздохнула.

Возле Лисьего острова, лежащего прямо напротив Корабельного мыса, показался небольшой боевой корабль. Ингитора подождала, но корабль был только один. Опять не то. Повернувшись, Ингитора вслед за Этелахан побрела к усадьбе.

Заколоченная зимой дверь девичьей теперь стояла широко открытой прямо во двор, ее земляной пол устилала луговая трава с цветами, и вместо досадного дыма покой наполнял пряный, сладкий, кружащий голову запах подвядшей травы. Этелахан пропустила ее вперед, и Ингитора, входя, сразу услышала негромкий ровный голос, который за последний месяц стал почти неотъемлемой частью этого помещения:

– …Он схватил свой щит и спрыгнул с кормы прямо в воду. Он упал так, что щит оказался над его головой, – рассказывал торговец по имени Анвуд.

Ингиторе захотелось прямо в дверях повернуться и уйти прочь – ей отчаянно надоели бесчисленные подвиги Торварда конунга, о которых Анвуд не уставал рассказывать, а Вальборг, как ни странно, не уставала слушать. У Ингиторы же они вызывали только раздражение – она не могла спокойно слышать о том, как восхваляют ее врага, человека, которого она ненавидела всей душой. Видят светлые асы, Анвуд не мог бы больше любить конунга фьяллей, если бы даже сам воспитал его! Хорошенький торговец! Очень было похоже, что ему не раз приходилось бывать в сражениях вместе с Торвардом: многие его рассказы звучали слишком живо и подробно для пересказов по чужим словам.

– Улады думали, что он утонул, – продолжал сказитель. – А Торвард конунг проплыл под водой до берега, там было почти три перестрела, и вышел на берег. Там валялось много всякого оружия, и он поднял хороший длинный меч. Уже темнело, и улады не увидели его вовремя. Он внезапно бросился на них. Он был весь мокрый, и улады подумали, что на них напал великан с морского дна.

Ингитора тихо прошла к своей лежанке и села на приступку. Рассказы Анвуда были неистощимы. Образ Торварда конунга каждый день витал под кровлей девичьей, и даже во сне Ингиторе снилось, будто неутомимый Анвуд сидит возле нее и заунывным голосом тянет и тянет бесконечную сагу о Торварде конунге: Торвард конунг и сражается один против сотни, и плавает, видите ли, по три перестрела с щитом над головой, и мечет сразу по два копья, и прыгает в полном вооружении выше своего роста… И еще залез на скалу какую-то, когда кто-то из его людей забрался туда и не мог спуститься… Нет, это, кажется, уже был не он. Не рождалось героя, более проворного и неутомимого в битве, а также более упрямого и неуступчивого при дележе добычи! Ингитора уже видеть не могла золота уладской, эриннской и туальской работы: так и казалось, что на ее собственной груди приколоты застежки, прошедшие через руки Торварда Рваной Щеки!

А Вальборг, ее мать, девушки слушали, как зачарованные. Кюне Асте было все равно, про кого рассказывают – про Сигурда Убийцу Дракона, про Греттира Могучего, про Торварда конунга. Для нее все это были сказания, одинаково увлекательные и далекие от повседневной жизни. Но Вальборг, как думала Ингитора, с подозрением поглядывая на конунгову дочь, что-то уж очень увлекается. Никогда раньше ей не было свойственно такое любопытство, а тут ее как будто приворожили: сидит, чуть ли не разиня рот, как Фрида с хутора. Такое неистощимое внимание к врагу, с которым в эти самые дни насмерть бьется собственный брат, казалось Ингиторе предательством. Очень может быть, что уже сейчас один из них мертв, убитый рукой другого! Знать бы еще который!

– Уладам и в головы не могло прийти, что живой человек отважится напасть на их стоянку. Ведь их было там почти две сотни! Но они так напугались, что бросились бежать, а тем временем подошел корабль Снеколля Китовое Ребро и его дружина вступила в битву.

– А скажи мне… – начала Вальборг.

На ее чистом строгом лице промелькнуло колебание. Ингитора услышала непривычный призвук тщательно скрываемого смущения в ее голосе и подняла голову, стараясь разглядеть издалека через полутьму покоя лицо Вальборг.

– Что ты хочешь спросить, йомфру? – подбодрил ее Анвуд.

– Я хотела спросить вот о чем… – снова начала она. – А каков он собой, Торвард конунг? Ведь человек должен выглядеть необычно, чтобы его приняли за морского великана?

Ингитора заметила, как дрогнул и чуть запнулся голос Вальборг, когда она произносила имя конунга фьяллей, как поспешно она добавила последние слова, словно торопилась оправдать свой вопрос. Ингитора оставила свое место и пересела поближе к Вальборг, глядя на нее с выразительным любопытством, словно спрашивая: «Ты ли это, Вальборг дочь Хеймира?»

– Должно быть, он ростом превзошел даже Роллауга Красного Щита, в котором было четыре локтя и три четверти и которого не выдерживала лошадь! – с издевательским восхищением вставила Ингитора.

– Нет, в нем всего четыре локтя и одна четверть,[32] – с мнимым простодушием, якобы не замечая издевки, отозвался Анвуд. – А еще был случай: когда Торвард конунг захватил придайнитский город Лугоэнах – не очень-то большой – и потребовал выкуп серебром в свой собственный вес. И придайнитам пришлось насыпать четыреста девятнадцать марок, пока весы не уравновесились.

«Он грозен, велик – рек девам старик… Исполнен красы – затрещали весы… Под Торварда мощью весам нету мочи…» В голове замелькали рифмы и созвучия, перемигиваясь искрами, но Ингитора сдержалась и выбросила вон полуготовые строчки. Нет уж, теперь она будет умнее и не сложит своему врагу «песнь славы», хотя бы и двусмысленную. Анвуд что угодно умеет обратить на пользу своему конунгу! Как его вообще терпят здесь! Намекать, жаловаться Хеймиру конунгу Ингитора считала ниже своего достоинства, а взывать к кюне Асте было бесполезно: добрейшая женщина увлекалась этими рассказами и не понимала, как они здесь неуместны! Добиться, чтобы сестра и мать сочувствовали противнику больше, чем собственному брату и сыну – для этого надо быть колдуном! Не зря ей мерещится в этом старике сходство с поседевшим драконом, который все поглядывает то на нее, то на Вальборг, словно прикидывает, которую из них ему унести в когтях.

– Женщины любят его, а значит, находят красивым! – с тайной насмешкой ответил Анвуд на вопрос Вальборг и бросил на Ингитору многозначительный взгляд. – У него черные волосы, смуглая кожа, а карие глаза и густые черные брови он унаследовал от своей матери кюны Хёрдис. Когда он смеется, правая бровь поднимается выше левой, и это у него тоже от матери. На правой щеке у него длинный шрам, ты знаешь, откуда это. Но никто не говорит, что этот шрам его портит. Даже наоборот: говорят, кюна Хёрдис наложила такое заклятье, что каждая женщина, которая увидит этот шрам, не может не полюбить Торварда конунга.

– Ну, тогда ему проходу нет от женщин! – фыркнула Ингитора. – На нем должны виснуть все, кроме слепых!

– А ты не хотела бы повидать его, йомфру? – неожиданно Анвуд обратился к ней. – Ведь когда его голову привезут отдельно от тела, вид будет уже не тот!

– Но только тогда на его знаменитый шрам смотреть будет безопасно! А не расскажешь ли ты нам, как он сватался к правительнице острова Туаль, а она не захотела иметь с ним дела и разорила его дом, а он даже не успел догнать грабителей? – язвительно полюбопытствовала Ингитора.

– Зато чуть позже Торвард конунг стал первым, кто победил туалов в бою, хотя до того они считались непобедимыми… – начал Анвуд, но тут в дверь девичьей стукнул тяжелый кулак и заглянул один из хирдманов.

– Кюна! – позвал он, найдя глазами хозяйку. – Конунг зовет в гридницу. Пришли вести от фьяллей!

* * *

В гриднице толпилось много народу, но Ингитора сразу выхватила взглядом тех, кого хотела увидеть. Она только их и увидела. Между очагами стояло пять или шесть человек фьяллей – их нетрудно было узнать по волосам, заплетенным в две косы, по молоточкам из серебра или бронзы, привешенным к шейным гривнам.

Хеймир конунг уже сидел на своем высоком сиденье. Кюна Аста, сгорающая от тревожного любопытства, однако успевшая поменять простую головную повязку на нарядную, с тремя полосами золотого шитья, села на свое место чуть ниже конунга. Вальборг устроилась на краю скамьи, Анвуд встал позади нее. Пробираясь мимо его плеча, чтобы тоже занять хорошее место и все видеть, Ингитора мельком подумала, что Анвуд ведет себя, как воспитатель Вальборг. Он занял место, которое никак не подобает заезжему торговцу.

Теперь Ингитора могла хорошо разглядеть приехавших. Без труда она узнала, кто среди них главный. Крепкий краснолицый мужчина лет сорока пяти, с косым шрамом через лоб, немного стянувшим внешний угол глаза, держался так уверенно и властно, что сомневаться не приходилось. Вид у него был решительный, нагловатый и отчасти свирепый, а грудь украшала тяжелая серебряная гривна с двумя драконьими головами на концах, скалящими зубы навстречу друг другу, – знак больших ратных заслуг.

– Приветствую вас в Эльвенэсе! – сказал тем временем Хеймир конунг. – Как ваши имена? От кого вы прибыли ко мне и какие вести привезли?

– Привет наш и тебе, Хеймир конунг, сын Хильмира! – громко ответил предводитель фьяллей. – Мое имя – Ормкель сын Арне, люди знают меня под прозваньем Неспящий Глаз. Меня и моих людей прислал к тебе Торвард сын Торбранда, конунг фьяллей, и кюна Хёрдис, его мать. Мы привезли тебе вести о твоем сыне, Эгвальде ярле. Думается мне, что ты давно их ждешь!

По гриднице пробежал летучий возглас. Самоуверенный, торжествующий вид посланца яснее слов говорил о том, что вести эти будут невеселыми для слэттов.

– Что с моим сыном? – воскликнула кюна Аста и от волнения даже поднялась с места.

Она словно прозрела: до сих пор она, кажется, не представляла себе ясно той опасности, навстречу которой отправился Эгвальд. Жена богатого и могущественного конунга привыкла слышать вокруг себя разговоры о битвах и походах, но все они кончались благополучно и кюне Асте казалось, что так будет всегда, что так и должно быть. Теперь же, глядя в чужое, суровое и страшное лицо Ормкеля, она вдруг поняла, что может быть и иначе. Резкая тревога за сына, страх потери ударили ее тем сильнее, что были совершенной новостью!

– Что с моим сыном? – вслед за женой повторил Хеймир конунг, но гораздо спокойнее.

Он тоже не остался равнодушен к известиям фьяллей, но значительно лучше умел держать себя в руках.

– Твой сын жив и только ранен! – ответил Ормкель, глянув на кюну, чей испуганный и растерянный вид доставил ему немало удовольствия. Именно такими он мечтал увидеть лица всех слэттов!

Их слова прозвучали почти друг за другом. Как мало времени прошло, и как много мыслей и чувств пронеслось в душе Ингиторы!

Она перевела дух и только тут заметила, что в последние мгновенья не дышала – как ей показалось, очень долго. Если даже беспечная кюна Аста поняла опасность, то что же должна была почувствовать Ингитора, весь этот месяц не думавшая ни о чем другом! Стоявший перед ней человек принадлежал, без сомненья, к приближенным Торварда конунга. Первый человек от него, увиденный ею, казался частью самого Торварда; последние месяцы она так много думала о нем, что он словно бы все время находился рядом, но вот она впервые увидела что-то живое, не воображаемое, принадлежащее ему! Она вглядывалась в лицо Ормкеля, словно искала в нем черты самого Торварда, и ее поражало то простое сознание, что Торвард конунг, ее враг, существует на самом деле, что он не герой древнего и жуткого сказания, что он живет на свете сейчас и такой же живой, как она сама. В этом прихоть воображения: оно делает вымысел живым, но живому нередко придает облик вымысла. До сих пор она жила в саге, где был злодей, что-то вроде коварного конунга Атли, был герой – Эгвальд, была героиня – она сама. И вот только сейчас она действительно осознала, что все это – жизнь, а не сказание!

Однако Эгвальд жив! После первого потрясения Ингитора ощутила, что и это немало. Эгвальд жив, а все остальное поправимо. Все еще можно будет уладить! И она с новым нетерпением впилась глазами в лицо Ормкеля.

– Твой сын напал на Фьялленланд с шестью кораблями и полутысячей людей. Но и Торвард конунг собрал войско не хуже! Тор помог фьяллям, валькирии были на нашей стороне. Эгвальд ярл был разбит перед Трехрогим фьордом. Из его людей многие отправились прямо к Ран и Эгиру. Альв ярл из Альвадаля и Хладвир ярл из Камбенэса погибли. Остальные в плену у Торварда конунга, трое ярлов и четыре сотни хирдманов. Среди них и сам Эгвальд ярл.

Женщины ахнули, даже мужчины не сдержали возгласов. Фру Ауд, жена Альва из Альвадаля, с мертвенно-белым лицом села на скамью позади себя. Само то обстоятельство, что вести о походе пришли не от Эгвальда, а от фьяллей, не обещало ничего хорошего. Но разгром, плен! Чтобы Эгвальд, обладая такими большими силами, потерпел сокрушительное поражение! Это не укладывалось в головах.

– Я вижу, вы не очень-то склонны мне верить! – ответил Ормкель на общий изумленный возглас. – Я привез кое-что, что вас убедит.

С этими словами он принялся развязывать плотный кожаный мешок, с которым явился в гридницу. Не у одного промелькнула страшная мысль, что доказательством послужит чья-то голова. Но нет – предмет, лежавший в мешке, был слишком плоским и длинным.

Развязав кожаный ремешок, Ормкель сунул в мешок руку и извлек секиру – всем известную секиру, от обуха почти до самого лезвия покрытую узорной золотой насечкой. Ее имя было Великанша Битвы, и Хеймир конунг подарил ее сыну, когда того посвящали в воины.

– Я думаю, вы все хорошо ее знаете! – сказал Ормкель, показывая секиру сначала конунгу, а потом всем вокруг себя. – С этим оружием к нам явился Эгвальд ярл. Но после битвы она досталась Торварду конунгу. И он прислал ее тебе, Хеймир конунг. Те руки, которым ты ее доверил, оказались не очень-то удачливы.

Слэтты зароптали в ответ на эти весьма обидные слова, но Хеймир конунг сидел с непроницаемо-каменным лицом. Он не зря славился умом и понимал, что сейчас он не в том положении, чтобы обижаться.

– Он ранен? Что с ним? Да говори же! – волновалась кюна Аста, ломая руки в тревоге и тоске. – Он сильно ранен? За ним ухаживают? Где его устроили? Там хоть кто-нибудь о нем позаботится?

Она всегда любила Эгвальда, но сейчас, когда она возникла настоящая опасность его потерять, сын стал для кюны Асты дороже собственной жизни.

– Он ранен в плечо, но большой опасности нет, – небрежно ответил Ормкель. – Скоро опять будет руками махать, так что заглядишься! Торвард конунг требует выкупа за ваших людей. При его благородстве и великодушии он просит немного: по эйриру серебра за человека, по марке за ярла и две марки золота за самого Эгвальда ярла! И Торвард конунг хочет, чтобы ты, йомфру Вальборг, привезла ему этот выкуп!

Взгляд Ормкеля уперся вдруг прямо в Ингитору, и он смотрел на нее, произнося эти слова. Никто не указывал ему дочь Хеймира, он сам ее узнал. Только такой могла быть дочь конунга: высокой, стройной, гордой, с прекрасным белым лицом, с пылким блеском глаз! Красное платье, золотые ожерелья, рыжие волосы делали ее похожей на живой язык пламени; она сразу бросилась ему в глаза, и никаких других женщин он уже не замечал.

– Это я – йомфру Вальборг! – вдруг с возмущением вскрикнул звонкий голос где-то в стороне.

Со скамьи поднялась другая девушка: невысокая, светловолосая, тоже красивая, но совсем другая. За спиной ее стоял Оддбранд Наследство. Увидев его и встретив его значительный взгляд, Ормкель понял свою ошибку и почувствовал некое разочарование: все равно как если бы ему показали овцу и сказали, что это – олень.

– Это я – йомфру Вальборг! – с оскорбленным видом повторила светловолосая и бросила на рыжую в красном платье гневный взгляд, как будто та сама пыталась занять чужое почетное место. – И если нужно, чтобы я отвезла выкуп за моего брата, то я готова сделать это!

– Что ты, дочь моя! – кюна Аста чуть не заплакала от страха. – Ты, еще ты, когда Эгвальд… Чтобы девушка ехала за море к такому человеку! Нет, лучше уж я сама поеду!

– Нет, конунг, это должна сделать я! – Вальборг повернулась к Хеймиру конунгу и сжала руки, в глазах ее горела страстная мольба.

– А я бы сказала, что этот человек не так уж ошибся! – возразила Ингитора и тоже шагнула вперед. – Конечно, я не дочь конунга, но и я не чужая Эгвальду ярлу! И если уж так случилось, что он попал в беду, то и я имею право помочь ему!

Мысль о том, что Вальборг отправится исправлять ее, Ингиторы, промахи, казалась ей хуже смерти. Опасность, которой дочь конунга при этом подверглась бы, служила бы к ее чести и к унижению Ингиторы, и она сама была готова на любую опасность, только бы этого избежать!

– Ты приносишь ему одну неудачу! – гневно ответила ей Вальборг. – Если бы не ты, он вообще не пошел бы в этот поход! Ты подталкивала его своими стихами, но они оказались недостаточно сильны, чтобы обеспечить ему победу!

– Уж в этом если и есть виноватые, то это не я! Не я, а ты с самого первого дня пророчила ему поражение и позор! Это правда, и все это знают! Все здесь были свидетелями, даже кюна Аста! Все знали, что ты предрекала твоему брату поражение! И если ты теперь поедешь за ним, то он и вовсе никогда не вернется!

– Но поехать должна я! Ведь Торвард конунг пожелал, чтобы приехала я!

– Конунг, пусть едет она! – чуть не плача, умоляла мужа кюна Аста, и он не сомневался, что жена его имеет в виду Ингитору. – Я не вынесу, если моя девочка поедет к этому чудовищу! Ты же знаешь, что про него рассказывают! Говорят, он одну дочь уладского конунга прямо при всех чуть ли не… – Кюна сама себе зажала рот, не в силах вымолвить такие ужасные вещи. – Я тогда в море брошусь! Он обесчестил нашего сына, так неужели ты согласишься, чтобы он обесчестил еще и дочь! Конунг, ты не можешь этого допустить!

– Конунг, это я должна поехать! – почти одновременно с ней горячо твердила Ингитора. – В чем-то твоя дочь права, без меня не было бы этого похода, Эгвальд ярл хотел помочь мне, он готов был пожертвовать собой ради чести моего рода, и теперь я должна сделать все, чтобы спасти его!

Хеймир конунг переводил взгляд с одной женщины на другую. Скромный размер суммы в сочетании с требованием, что привезти ее должна сестра пленника, сразу навел его на мысль, что на самом деле Торвард конунг собирается взять другой выкуп. Но если честь сына, побежденного и попавшего в плен, новыми победами восстановить было можно, то честь дочери не восстановишь уже никак, даже смертью похитителя этой самой чести.

– В справедливости твоим словам отказать нельзя! – заметил он наконец, обращаясь к Ингиторе. – Как и самой тебе – в смелости и отваге. Ты действительно готова это сделать? Подумай как следует! Ведь Торвард конунг ненавидит тебя за твои стихи, а против моей дочери он ничего иметь не может. Для тебя это вдвойне опаснее, чем для нее. Ты понимаешь, что он имеет в виду?

– Сумасшедшая, ты погибнешь! – стонала за спиной у Ингиторы Стейннрид и дергала ее за рукав, словно умоляла опомниться. – Ты понимаешь, какой выкуп он с тебя возьмет!

– Если он это задумал, то с Вальборг он возьмет то же самое, – в состоянии лихорадочной отваги отвечала Ингитора, и выиграть этот спор ей казалось не менее важно, чем саму войну с Торвардом конунгом. – А она не виновата, что Эгвальд ярл там оказался. Он пошел в тот поход ради меня. И для него он тоже был опасен.

– Но ведь Торвард конунг хочет, чтобы приехала я! – не уступала Вальборг. От спора она непривычно разгорячилась, на щеках ее появился румянец, глаза заблестели. И она, кажется, единственная не понимала, о чем тут все думают.

– Скажи-ка, Ормкель ярл, Торвард конунг примет выкуп из рук Ингиторы дочери Скельвира? – спросил Хеймир конунг.

Ормкель подумал. Ему самому нравилась мысль, что зловредная дева-скальд приедет и окажется в руках Торварда конунга, которому испортила за зиму столько крови. Правда, он хотел видеть конунгову дочь… Но что-то подсказывало ему, что конунгу будет гораздо любопытнее взглянуть на деву-скальда. Даже если забыть про ее дурацкие стихи, она собой точь-в-точь такая, какие ему нравятся, – высокая, стройная, рыжая, ноги длинные, глаза горят! Не то что эта белобрысая овечка со взглядом ястреба!

В некоторой растерянности Ормкель взглянул на Оддбранда, стоявшего за спиной Вальборг. И тот быстро опустил веки, словно сказал «да».

– Я думаю, что Торвард конунг пример выкуп из рук этой девы! – объявил Ормкель. – Но он не хочет ждать, и она должна отплыть вместе со мной, на моем корабле. Обратно она вернется на корабле Эгвальда ярла, так что своя дружина ей не понадобится.

– Ты понимаешь, конечно, что мы полагаемся на благородство Торварда конунга! – сказал ему Хеймир. – Он и так уже причинил зло этой девушке, и ее нелюбовь к нему не должна его удивлять.

– Любой может быть уверен в благородстве Торвард конунга! – с надменностью ответил Ормкель, хотя Эльвенэс был не тем местом, где в благородство Торварда особенно верили.

Вальборг снова села на свое место и отвернулась. На лице ее выступила краска досады, а в душе бушевала обида и негодование на Ингитору, отнявшую у нее законное и почетное право. Она сама не отдавала себе отчета, что движет ею – желание помочь брату или желание увидеть Торварда конунга.

Ормкель еще раз поглядел на Оддбранда: у старого дракона был умиротворенный вид. Тот знал, что йомфру Вальборг уже не нужно заманивать в Аскефьорд.

* * *

Всего через два дня Ормкель на «Бергбуре» (одолженном для этого плавания у Аринлейва сына Сельви) уже отчалил от Корабельного мыса. На нем значительно прибавилось груза: рядом с оружейным ящиком появился внушительный сундук, окованный железом, запертый не менее внушительным замком. В этом сундуке хранилось немалое богатство: более четырехсот эйриров серебром, выданных из казны Хеймира конунга на выкуп людей, три марки за ярлов и две марки золота за Эгвальда. Притом эйриров потребовалось, как потом уточнил Ормкель, четыреста двадцать два! Почти та же цифра, которую – в марках – выплачивали придайниты из города Лугоэнах! Так кстати – или некстати – в день прибытия дурных вестей рассказанный случай мигом облетел весь Эльвенэс, и слэтты чувствовали себя почти так же униженными этой цифрой, как когда-то придайниты.

На сундуке сидела Ингитора дочь Скельвира, дева-скальд из Эльвенэса, как дракон Фафнир на своем злополучном кладе. Она надела свое любимое красное платье с золотыми застежками, а на груди ее поблескивала «морская цепь»: Хеймир конунг дал ей свое сокровище на случай каких-либо осложнений. От любопытных глаз цепь была прикрыта зеленым плащом, подарком Эгвальда ярла, и спереди на нем темнело несколько мокрых пятен. Пятна остались от слез Этелахан: уладка рыдала и не могла оторваться от Ингиторы, пока фру Гуллеборг буквально не оттащила ее.

– Ты не вернешься! Не вернешься! – выкрикивала Этелахан, временами прибавляя что-то на родном языке. – Я знаю, ты не вернешься!

– Счастье и впрямь меня покинуло, если от моих стихов Эгвальд ярл потерпел поражение! – отвечала ей Ингитора. – Если это так, то мне придется от стыда превратиться в тюленя и уплыть, как твой бард по имени Толкен! Ничего! Я оставила кюне Асте все мои обручья, и ожерелья, и прочее, что мне давали. Я ей сказала, что если я не вернусь, то пусть конунг возьмет назад все это, а тебя отвезет домой.

– Я хочу поехать с тобой!

– Твои стихи не виноваты! Наверняка там не обошлось без колдовства его мамаши, кюны Хёрдис! – говорила фру Хлодвейг, и многие женщины с ней соглашались. – Не может быть, чтобы Эгвальд ярл так легко проиграл битву, что у него половина погибла, а у Торварда ни одного раненого!

Находились и другие желающие плыть с Ингиторой, в основном жены, сестры и дочери плененных ярлов. Но Ингитора решительно отказалась и не взяла с собой никого, даже служанок. Ее томили самые дурные предчувствия, и она не хотела тащить с собой в Хель невинных людей. Хватит тех, кто уже погиб ради ее мести, так и не отомстив! Она оказалась совсем одна на этом корабле среди фьяллей, но ей было так спокойнее: если ей так или иначе суждено погибнуть, то больше никто не погибнет из-за нее.

Начиналось все мирно и благополучно: Ормкель Неспящий Глаз, который с первого взгляда так не понравился Ингиторе, обращался с ней с почтительным благодушием, отчасти снисходительным оттого, что теперь она у него в руках, прочие фьялли тоже держались учтиво и досаждали ей только своими откровенно любопытными взглядами. Но особой неприязни они не выказывали, и Ингитора не тревожилась об отношениях со спутниками. Она почти ни с кем не разговаривала, а только смотрела на проплывающие мимо берега, с тоской думая, какая длинная дорога ей предстоит. Какой-то месяц назад здесь же проплывал Эгвальд и видел все то же самое, но только совсем с другими чувствами…

За первый день пути «Бергбур» дошел до Островного пролива, отделявшего земли слэттов от земель раудов, и на второй к вечеру пересек его, плывя вдоль цепочки больших и малых островов. Острова покрывала густая зелень, с кораблей легко было разглядеть и луга с темными пятнами коров и овец, и пашни, и множество рыбацких лодок возле берегов, и немало торговых Кнёрров – тут в каждой усадьбе проводился свой собственный маленький торг. В прежние времена конунги слэттов и раудов немало повоевали за право собирать подати с этих богатых островов. Теперь здесь царил мир, потому что островную цепь поделили ровно пополам.

Еще засветло «Бергбур» приблизился к усадьбе Островной Пролив, где жили конунги Рауденланда. Сейчас раудами правила кюна Ульврун, и ее люди уже ждали на причале с приглашением переночевать у нее. Такой предусмотрительности не стоило удивляться: проживая на оживленном перекрестке морских путей, кюна Ульврун была хорошо осведомлена обо всем происходящем между Слэттенландом и Фьялленландом.

Кюна Ульврун, пятидесятисемилетняя, но еще бодрая и красивая женщина, ждала Ингитору в гриднице, занимая почетное хозяйское место, а напротив нее сидела ее дочь и наследница Инга-Ульвина с двумя детьми: девочкой восьми лет и пятилетним мальчиком. Обе они ласково приветствовали Ингитору, кюна Ульврун посадила ее рядом с собой и весь вечер с ней разговаривала. Она довольно много расспрашивала, но ее любопытство вовсе не казалось назойливым, и Ингитора, не слишком расположенная доверять кому попало, чувствовала доверие к этой умной, опытной и доброжелательной женщине.

– Ты знаешь, ведь все они мне не чужие! – говорила ей кюна, оправдывая свое любопытство. – Торвард конунг – мой племянник, его отец Торбранд конунг приходился мне двоюродным братом, потому что его мать кюна Мальвейг была родной сестрой моего отца, Бьяртмара конунга. С Хеймиром конунгом мы сейчас не в родстве – я говорю, сейчас, потому что в прошлом наши два рода, конечно, брали невест друг у друга, но с тех пор уже миновало семь поколений. Если бы у меня была вторая дочь, я сосватала бы ее за Хельги ярла или Эгвальда ярла. Ну, Хельги ярл без меня обошелся. Нашел себе валькирию! – Кюна Ульврун усмехнулась этому странному браку, которой пять лет спустя все еще вызывал у нее недоумение. – Да, представь себе, йомфру, пять лет назад они оба сидели у меня здесь – и Торвард ярл, и Хельги ярл, оба такие молодые, красивые, веселые… То есть веселым по-настоящему из них был только Торвард ярл. Вот уж я не ожидала, что сын моего невозмутимого и хладнокровного брата Торбранда уродится таким! Все мои служанки от него без ума, и каждый раз после того, как он побывает у меня в гостях, в девичьей прибавляется младенцев. Но я ничего не могу с этим поделать – перед Торвардом я бессильна, как мать перед сыном! – Кюна улыбнулась, немного насмешливо, немного ласково. – Я люблю его, как сына. Ты знаешь, у меня никогда не было сыновей, но каждая мать была бы рада такому сыну, как Торвард.

Ингитора слушала и изумлялась: вот уж она не ждала, что кто-то, а тем более такая разумная и доброжелательная женщина, как кюна Ульврун, будет так расхваливать Торварда конунга! С трудом верилось, что речь идет о том самом человеке, который…

– Да, да! – Кюна Ульврун кивнула, понимая ее изумление. – Я знаю, что у тебя-то нет причин его любить. Он убил твоего отца. Я, правда, уже слышала эту сагу, но, может быть, ты не откажешься мне ее повторить? Ты ведь знаешь все совсем с другой стороны.

Ингитора стала рассказывать о последнем походе своего отца: кюна Ульврун слушала, оперев подбородок о сцепленные белые пальцы, и взгляд ее острых серых глаз не отрывался от лица Ингиторы. Она умела слушать: не перебивая, не отвлекаясь, принимая каждое слово рассказчика в самое свое сердце. И Ингитора чувствовала растерянность: она проникалась все большим доверием к кюне Ульврун и не могла поверить, что эта женщина любит, как сына, того человека, который… Рядом с ней было как-то неловко питать к нему недобрые чувства.

– Так ты думаешь, что Торвард хотел отомстить твоему отцу за то, что он сопровождал Хельги ярла, когда Хельги ярл убил на поединке моего родича Торбранда? – спросила она, когда Ингитора окончила.

– Выходит, что так, – не вполне уверенно ответила та. – Других причин не видно… Или он, как берсерк, набросился на него просто так!

– Торвард не берсерк и никогда им не был! И месть – не причина! – решительно ответила кюна Ульврун. – Ерунда! Поверь мне, девочка: я знаю Торварда все двадцать восемь лет, что он живет на свете, и я всю жизнь знала его отца – мой родич Торбранд с детства воспитывался у нас и играл со мной, когда мне было пять лет, а ему пятнадцать. Я знаю Торварда. За все пять лет, что он правит фьяллями, я ни разу не слышала от него, что он-де держит обиду на слэттов и Хельги ярла и хочет ему отомстить. Ни разу! А если бы у него было что-то такое на сердце, то уж я-то знала бы, потому что он доверяет мне! Даже когда он сватался к этой Эрхине с Туаля, он и то советовался со мной! Он знает, что убийство на поединке не бесчестно и не требует мести. Он ни разу не сказал плохого слова о Хельги ярле. Правда, он с тех пор вообще ни разу о нем не говорил. Через Эйру они с ним теперь в родстве, какая же тут месть! Так как же он может таить вражду к Скельвиру хёвдингу, который ничего плохого ему не сделал? Ерунда! Этого не может быть. Здесь есть что-то еще. Что-то такое, чего мы не знаем. Ты уверена, что выспросила у ваших людей все, что там случилось?

– Да, конечно. Наши люди не могли ошибиться, они узнали его по шраму. Да и его собственные люди не отрицают этого! – Ингитора кивнула на Ормкеля, пившего пиво за мужским столом. – Спроси у них, они скажут, что это сделал он и он не отказывается!

– А ты не спрашивала, почему он это сделал?

– Спрашивала. Но они отвечают, что он скажет мне это сам!

– Ну, это и есть наилучший выход. Здесь обязательно что-то кроется. Мой тебе совет: когда увидишь Торварда конунга, выслушай его внимательно. Поговори с ним как следует. Поверь мне: он умный человек, он способен понимать людей, с ним можно разговаривать.

– Но мой отец от этого не воскреснет.

– К сожалению, не воскреснет. Но, согласись, жить без обязанности мстить кому-то гораздо легче, особенно когда ты – женщина, а твой противник – конунг и один из лучших воинов Морского Пути. В этом ты тоже можешь мне поверить! И бедный Эгвальд ярл уже на деле убедился, что это так и есть! Ах, бедный! – кюна Ульврун сочувственно покачала головой. – Он тоже ночевал у меня здесь, сидел на этом месте, пил из вон того золоченого кубка – такой веселый, полный огня! Он верил в победу и в награду, которая его ожидает! Намекал, что его ждет величайшее счастье… Наверное, ты обещала выйти за него замуж, когда он отомстит за твоего отца? И привезет голову Торварда как свадебный дар? А теперь… Теперь получается, что сама невеста едет с дарами, чтобы получить жениха обратно.

Ингитора опустила голову: ей стало стыдно за все, что она натворила.

– Ну, не грусти! – бодро посоветовала кюна Ульврун. – Он жив, и Торвард отпустит его за выкуп. Он благородный человек, и если уж обещал вам это, то не передумает. Я думаю, вы будете счастливы. Эгвальд ярл – неплохой человек, только слишком уж молод, во всех отношениях. Ничего, ты сумеешь держать его в руках и направлять куда надо. Я вижу, что ты умная девушка, только горе ослепило тебя и заставило видеть мир в черном свете. Ты будешь счастливой, когда перейдешь эту беду, я знаю.

Ингитора крепилась, но не могла сдержать слез. Почему-то в разговоре с этой женщиной сердце ее растаяло, темный лед горя и ненависти истекал мутной водой; горячее желание счастья, которое так долго было подавлено, оживилось от сочувствия кюны Ульврун, она уже жалела и себя, и Эгвальда… И почему-то кюне Ульврун, якобы так хорошо знающей Торварда конунга, мысль о той опасности, которая грозит возле него чьей-то девичьей чести, совершенно не приходит в голову. Она считает это неважным? Или невозможным? Советует выслушать его – будто уверена, что он прямо жаждет объясняться и оправдываться перед ней!

– Сейчас, слава асам, нет причин для настоящей войны, – добавила кюна. – Когда это недоразумение кончится, слэтты и фьялли опять будут жить в мире. Я желаю счастья вам всем: и тебе, и Эгвальду ярлу, и Торварду… Как там, про возвращение Хельги ярла ничего не слышно?

– А вы правда везете много золота? – с другой стороны к Ингиторе подобралась маленькая внучка кюны и таращила на гостью любопытные глаза. – А вы мне дадите посмотреть?

– Не приставай, Улли! – Кюна погладила внучку по затылку. – Йомфру плыла целый день, и ей хочется спать. Ей нужно отдохнуть, ведь ей предстоит еще длинная дорога.

Наутро кюна Ульврун с обоими внуками вышла проводить Ингитору и махала ей рукой с берега, пока корабль отходил. Ингитора до последнего не отрывала глаз от ее статной фигуры в яркой цветной одежде: ей было жаль расставаться с этой женщиной, впервые пробудившей в ее сердце чистую надежду, без примеси кровожадного торжества. Верилось, что все ее добрые пожелания сбудутся, что Эгвальд ярл вернется невредимым, что они будут счастливы… И сама себе Ингитора казалась уже не такой противной, раз ее понимает и ей сочувствует такая добрая и мудрая женщина. Впервые ей не доставляло удовольствия воображать свою месть свершившейся, а Торварда конунга – мертвым. Было бы лучше, если бы нашелся какой-то другой выход, чтобы и кюна Ульврун не огорчилась…

Ингитора вспоминала последнюю встречу с отцом на кургане, старясь укрепиться духом, но почему-то это огниво больше не высекало из души прежних горячих искр: она не могла вспомнить ни единого его слова, которое было бы прямым требованием мести. Она помнила все, что он сказал ей, все до последнего слова. Но отец просто желал ей счастья! «Благо мне счастливой видеть…» Она поняла его в том смысле, что она будет счастлива, когда отомстит. А может быть, он хотел сказать, что ее счастье и есть единственное, чего он хочет? «Кто полюбит Скади платья…» Отец вовсе не запретил ей любить, напротив. Может быть, он советовал ей искать любви? А она, так превратно поняв его, послала полюбившего ее Эгвальда на смерть! Эти сомнения наводили на нее недоумение и жуть, и она прогоняла их прочь. Сейчас у нее было дело, несомненно справедливое и верное, и на нем ей полагалось сосредоточить все свои силы и помыслы. Особенно если теперь она наконец-то поняла завет Скельвира правильно!

Еще три дня они плыли вдоль берегов Рауденланда. Потом пошли высокие скалы из белого песчаника, на одной из которых стояла усадьба Белый Зуб, принадлежавшая Халькелю хёльду, сыну Дага хёвдинга. Эти земли уже принадлежали Квиттингу.

Одно название Квиттинга будило в душе Ингиторы множество неприятных чувств, но миновать его было нельзя. И Ингитора заранее готовила себя к тому, что ей придется увидеть Острый мыс. А может быть, даже ночевать там… Мысли об этом навевали жуть, но в глубине души ее влекло туда. Хотелось увидеть то место, где находилась отцовская стоянка, и где произошла битва… Ормкель мог ей показать все точно. Наступит ночь, и синие огни появятся над островом Четырех Колдунов… Все будет так же, как было тогда, в ту ночь, когда ее судьба пересеклась с судьбой Торварда конунга, а она спала себе и не знала, что в эту ночь из ее жизни уходит один близкий ей человек и его место занимает другой… Ингиторе стало жутко, когда она впервые осознала: а ведь так и есть! Хочет она того или нет, но сейчас Торвард конунг казался ей самым близким человеком, потому что с прошлой осени не было никого другого, о ком она думала бы так много и так горячо, днем и ночью… Этот образ не оставлял ее никогда и заслонил даже тех, кто наяву стоял перед ней. Тот Торвард, который рисовался ее оскорбленной и раненой душе на поминальном пиру, которого почитал Анвуд, которого любила кюна Ульврун, боролись в ее мыслях и никак не сливались в одно. Который из них ближе к истине, она скоро узнает сама. Но будет уже поздно что-то изменить.

На первый ночлег на Квиттинге они остановились в Белом Зубе. Обитатели усадьбы оказались первыми квиттами, которых Ингитора увидела, и они показались ей совсем не плохими людьми. Наслушавшись рассказов о тридцатилетней квиттингской войне, разорившей когда-то населенный и богатый полуостров, она ожидала увидеть тут разруху, нищету, затравленных и напуганных людей. Ничуть не бывало! Халькель хёльд, веселый, красивый человек лет двадцати восьми, его жена и двое детей, их челядь и гости, вся усадьба, многочисленная скотина, убранство дома – все дышало спокойствием, благополучием и изобилием. Гостей приняли очень радушно, и Халькель хёльд с семьей полностью разделял все чувства Ингиторы – он состоял в родстве с Хеймиром конунгом.

– У моего отца, Дага хёвдинга, была сестра, ее звали Хельга, – обстоятельно рассказывал он Ингиторе. – Это была, говорят, замечательная женщина, красивая, приветливая, ее все любили. На ней женился первым браком Хеймир конунг, и Хельги ярл – ее сын. Значит, он мой двоюродный брат. А через него и Эгвальд ярл мне брат, и я чрезвычайно огорчен, что с ним случилась такая незадача! Ну, даже поговорка есть: ничего нет сильнее, чем злые чары! Кюна Хёрдис – колдунья, тут даже сомневаться не в чем. По справедливости, это они должны заплатить вам виру за колдовство, а не вы им! Ведь в Слэттенланде, я слышал, есть закон, что запрещает вредоносную ворожбу и даже приравнивает ее к убийству?

– Да, такой закон у нас есть. Но только вот фьялли, как ни странно, не хотят подчиняться нашему закону!

– Правда, у них могло бы быть оправдание. В конце концов, ведь это Эгвальд ярл напал на них первым. Да, я знаю, он хотел отомстить. Но все же… Это очень темная сага, и я даже не знаю, что здесь подумать…

Не только Халькель хёльд, но весь род Дага хёвдинга превыше всего ставил справедливость и потому не знал, что думать об этих событиях. Примерно такие же разговоры Ингитора вела три дня спустя и в усадьбе Поле Тинга, где жил сам Даг хёвдинг. Здесь ее принимали с тем же радушием, почти как свою: Эгвальд ярл и здесь, в доме у родичей, успел рассказать, что хочет отомстить за ее отца и взять ее в жены. Но его боевой задор тут не встречал понимания. Род из Тингваля отличался исключительным миролюбием, и Даг хёвдинг – рослый, очень сильный мужчина лет пятидесяти, отличный воин – только и перебирал в уме разные возможности уладить дело миром.

– Лучше всего было бы, если бы Торвард конунг женился на йомфру Вальборг! – говорил он. – Может быть, он это и имел в виду, когда приглашал ее приехать с выкупом. Тогда со всеми старыми и новыми недоразумениями было бы покончено: в роду Хеймира была бы женщина из рода Торварда, то есть Эйра дочь Асольва, а в роду Торварда – женщина из рода Хеймира, то есть Вальборг.

Но Ингитора чувствовала только возмущение, слушая эти, в общем-то, разумные и справедливые речи. Торвард конунг был ее собственным, кровным, личным врагом, и Вальборг не имела права на него посягать!

– Мы не понаслышке знаем, что такое эта война! – рассказывала Ингиторе жена Дага, фру Борглинда. – Война пришла в мой дом, когда мне исполнилось всего четырнадцать! Я знаю, о чем говорю! Мой отец погиб в Битве Конунгов, и с ним все мужчины нашего рода, четырнадцать человек! Моему брату Атли едва сравнялось тринадцать! Слава асам, Хагиру было только девять, поэтому он остался жив – и он остался старшим мужчиной в роду Лейрингов, старшим в девять лет! Мы остались, толпа женщин и детей без защиты, без поддержки, были вынуждены принимать в доме фьяллей! Я подносила кубок Асвальду Сутулому – ах, если бы ты знала, как мне хотелось выплеснуть этот кубок в его длинную, бледную, самодовольную рожу! Наверное, ты его там увидишь. У него, говорят, болит спина, и его так скрутило, что он уже лет пятнадцать не вылезает из дома. Так ему и надо!

– Мы непременно принесем жертвы, чтобы это дело кончилось миром и не вызвало новой войны! – говорил Даг хёвдинг. – У нас тут еще хорошо, на восточном побережье фьялли не бывали. А вот ты поплывешь через Юг и Запад – там есть места, где совсем не осталось людей. Одни призраки!

– Поплывешь через Острый мыс… – Фру Борглинда как-то всхлипнула, и ее румяное лицо дрогнуло. – Там стояла наша усадьба, Лейрингагорд, та самая… Она уж тридцать лет как сгорела. Хагир, мой брат, рассказывал, что однажды видел там призрак нашей бабки Йорунн… Она, бедная, сгорела тогда, когда Торбранд конунг жег Острый мыс… Не хотела выходить из дома, не хотела! Она была упрямая… Все Лейринги упрямые…

– Теперь там живет Хильда Отважная, – добавил их младший сын, Дагвард, пока Даг хёвдинг, обняв, успокаивал жену. – Сестра Бергвида Черной Шкуры. Построила себе усадьбу почти на том же месте, где был Лейрингагорд, и назвала ее Фридланд – Мирная Земля.

– Ну, она ведь тоже из Лейрингов и имеет право там жить, – пояснил Даг хёвдинг. – Ее мать, кюна Далла, приходилась моей жене двоюродной теткой.

Ингитора ничего не отвечала и ни о чем не спрашивала. У нее кружилась голова от всего узнанного, от запутанных родственных связей, сложных поворотов судеб тех людей, что один за другим проходили перед ней. В живых лицах перед ее глазами разворачивалась сага о Квиттингской войне. И конца у этой саги еще не было, он даже еще не показался вдали. Какая часть достанется ей, Ингиторе дочери Скельвира? Какими словами будут поминать ее будущие рассказчики?

Несколько дней они плыли на юг вдоль восточного побережья Квиттинга. Эта земля была густо населена, и отыскать место для ночлега не составляло труда. Но чем дальше на юг, тем пустыннее делались берега.

– От нас тут уже недалеко до Бергвида, не к ночи бы его поминать! – сказала ей хозяйка одной из усадеб, в которой они заночевали, фру Альверид. Она уже много лет вдовела и жила с дочерью, но управляла усадьбой и челядью так же уверенно, как кюна Ульврун – Рауденландом. – Когда-то он хорошо знал дорогу в наши места, у него тут неподалеку были дружки, он у них часто останавливался и жил, пока не проживет все награбленное и не соберется в новый поход. В последние пять лет, слава Тюру, его почти не видно. Теперь-то благодаря Вигмару хёвдингу он уже не может так легко разбойничать, как раньше. С тех пор как его принудили отказаться от всех притязаний на звание конунга, он плавает все больше на западе. Нам-то и вовсе нечего бояться – здесь уже земля Фридланда, мы платим дань йомфру Хильде, его сестре. Вот только не знаю, как вы поплывете… Что ни говори, а слэттов и фьяллей он терпеть не может. Ты, йомфру, достойная девушка, я принесу жертвы дисам, чтобы ты благополучно миновала эти места.

– Если он нам встретится, еще неизвестно, за чье здоровье надо будет приносить жертвы! – буркнул Ормкель. – Мы-то тоже его не любим, не только он нас.

Фру Альверид ничего ему не ответила, но когда он отошел от них, сказала Ингиторе:

– Мужчины любят бахвалиться, они все говорят, что Бергвиду не поздоровится, когда он встретится с ними. Но его не смогли одолеть даже такие люди, как Торвард ярл и Хельги ярл вместе, а потом он еще убил Рагневальда ярла, родича вашего конунга, а он уж был мужчина хоть куда, хоть и не первой молодости. Я его видела, он ночевал у нас перед той битвой. Тому уж больше пяти лет. Пусть твой хирдман хорохорится, но мой тебе совет: если только услышите про Бергвида, бегите и прячьтесь, как сумеете. Не попадайтесь ему.

Ингитора всей душой стремилась последовать этому совету. Мысли о Бергвиде Черной Шкуре мешали ей спать по ночам, как ни уставала она за целые дни плавания. Раньше ее занимали только свои дела, а теперь поневоле приходилось думать и о других опасностях, так некстати оказавшихся у нее на пути! О Бергвиде, слухами о котором полнился Морской Путь, она думала не столько со страхом, сколько с досадой: предстоящее ей дело и так не из легких, и еще одно препятствие в лице знаменитого морского конунга ей было совсем ни к чему!

После усадьбы фру Альверид побережье Квиттинга стало почти безлюдным. Низкий каменистый берег, покрытый еловым лесом, тянулся и тянулся за правым бортом, и только кое-где на нем виднелись пасущиеся козы или деревянные сушилки для рыбы, указывая на близкое жилье. Сами жилища, усадебки и домики под зелеными дерновыми крышами, иногда давали о себе знать только столбиками дыма, а без этого были неразличимы среди буйно разросшейся летней зелени. Несколько раз за первый день Ингитора видела разрушенные остатки старых усадеб, едва видные под зарослями.

– Сегодня нам нужно уплыть как можно дальше! – два дня спустя сказал Ингиторе Хьерт Вершина, кормчий «Бергбура». Это был пожилой, неглупый, добродушный человек, совершенно не склонный к обычному фьялльскому бахвальству, и с ним у Ингиторы установилось нечто вроде дружбы: они нередко беседовали, и он успел рассказать ей много забавного про бергбуров, в честь одного из которых кораблю дали название. – Теперь дни долгие, и пока светло, мы попробуем доплыть до речки Моркэльв и переночуем там. Тогда до Острого мыса останется меньше одного дня пути, и мы проплывем его засветло. Ночевать там ни к чему.

– Наоборот! – сказал один из гребцов, Эвар по прозвищу Полмарки. Небольшого роста, щуплый, но сильный, он был рыжеват, и его высокие скулы и быстрый выговор указывали на то, что он родился от пленницы-квиттинки. Как намекал Ингиторе Хьерт, таких полуквиттов в поколении Эвара родилось немало. – Острый мыс – самое безопасное место на всей этой дороге. Там живет йомфру Хильда. Если она примет нас в дом – а я не вижу, почему бы ей не принять йомфру Ингитору, – то мы будем в полной безопасности, даже если Бергвид приплывет и сядет с ней за стол. В ее доме он никого не трогает. С него взята такая клятва. Йомфру Хильда называет свой дом «мирной землей», и никто никому под ее кровом не причиняет вреда, будь то хоть убийца брата. Ведь Торвард конунг не раз останавливался у нее в гостях!

– Лучше бы Бергвиду садиться за стол с самой Хель! – буркнул Ормкель. – Вот кто его сестра!

– Я вижу, имя Черной Шкуры у всех фьяллей вызывает прилив доблести! – язвительно сказала Ингитора.

Ормкель ответил ей колючим взглядом.

– Ты еще не видела Черной Шкуры! – сказал он, с явным трудом удержавшись отчего-то более резкого. – Никто не скажет, что я боюсь его или кого-то другого! Но я должен привезти тебя моему конунгу, живой и здоровой! Ему, а не Бергвиду!

– Я хочу повидать Острый мыс, – сказала Ингитора. – И даже ночевать там. Если другой дороги все равно нет…

– Другая дорога есть, хотя она не намного безопаснее, – заметил Хьерт. – Можно плыть вдоль южного берега, в обход Квартинга. Я с самого начала, еще с Эльвенэса, предлагал. Это дальше, но там все же меньше вероятность наткнуться на…того человека, которого лучше называть поменьше.

– Ты боишься его, как тролля!

– Он и есть тролль, только еще хуже! – убежденно ответил Хьерт. – Ты знаешь, Ормкель, что я не трус. Но с нами девушка, которой не стоит попадать в руки Бергвиду, и куча серебра, которое тоже предназначено не ему! Если бы мы были одни, то отчего же не попытать удачи, но с йомфру Ингиторой надо нам быть осторожнее. Сам же Торвард конунг будет не рад, если она и все серебро попадет к Бергвиду.

– Попадет, попадет! Заладил, будто другой песни не знаешь! С чего ты взял, что мы попадем к нему в руки, если он нам встретится, а не наоборот?

– Я не вельва. Я будущего не знаю.

– Я хочу повидать Острый мыс! – настойчиво повторила Ингитора. Голос благоразумия в ней был слабее, чем желание своими глазами увидеть это место.

* * *

Но еще до того им предстояло миновать другое, не менее примечательно место. Вечером, засыпая в общем покое небольшой бедноватой усадебки, где они нашли приют, Ингитора слышала спор Хьерта с Ормкелем. На другой день им предстояло миновать Бетабергу – Пастбищную гору, и Хьерт стоял за то, чтобы не приставать к берегу, а Ормкель, наоборот, жаждал провести ночь у ее подножия. Ингитора втайне была на стороне Ормкеля. О Пастбищной горе она слышала, как и многие, но сомневалась, существует ли она на свете в самом деле или только рождается в головах удалых мореходов после третьей чаши пива.

– Здесь Ньёрд пасет своих быков? – спросила Ингитора у Эвара на другой день, когда они уже плыли на юг. – Это правда? Или это «лживая сага»?

– Вон там, видишь, темнеет мыс! – Эвар показал ей в сторону берега, но Ингитора не могла ничего толком разобрать издалека. – Это и есть Пастбищная гора. За ней и лежат луга Ньёрда. Когда темнеет, Ньёрд выгоняет своих быков сюда пастись. Потому они запретны для людей. Здесь и раньше, до войны, никто не смел пасти свою скотину.

– Там есть жилье?

– Жилого – нет. Подальше от берега кто-то жил, я знаю, там стоят какие-то развалины, но дом обрушен. Даже не знаю, как он назывался. Здесь прошел Торбранд конунг еще на третий год войны, перед Битвой Чудовищ. С тех пор тут никто не живет.

– А пристать нам все-таки придется! – с досадой заметил Хьерт. – Руль мне не нравится. Надо вытащить корабль на сушу и осмотреть его, пока не случилось ничего худого!

Ормкель был рад, что все-таки вышло по его, хотя и хмыкнул, услышав о неполадках с рулем.

– Ну, все-таки мы побываем на лугах Ньёрда! – с довольным видом приговаривал он. – Уж верно, ни у одного конунга нет такой скотины, как у него, а?

– Да, – Эвар серьезно кивнул. – Его стада неисчислимы, как морские волны. Быки его огромны, каждым можно накормить сотню человек. Но трогать их нельзя, ты и сам понимаешь.

– А я слышал, что у Бергвида на плечах шкура одного из Ньёрдовых быков, – сказал Хьерт. – Как же он ее раздобыл?

– Рассказывают, что Ньёрд позволили Бергвиду убить одного из этих быков. Но не рассказывают, какую жертву за это принес Бергвид, – ответил Эвар.

Корабль вытащили на песок. Опасения оказались не напрасны: руль треснул, и плыть дальше было нельзя. Часть людей тут же пошла в лес искать подходящее дерево. До темноты фьялли стучали топорами, вытесывая новый руль, а тем временем другие уже готовились к ночлегу. Набрав веток и травы, хирдманы устраивали себе лежанки под скалой, где их не доставал ветер. Хорошо, что уже приближалась середина лета и было тепло даже ночью.

Темнело, на берегу догорал костер, хирдманы ставили на ночь сети, чтобы утром поесть свежей рыбы. Эвар Полмарки трудился, устраивая постель для Ингиторы: почему-то он проникся преданностью к ней и всю дорогу старательно заботился о ее удобствах. Его восхищала смелость этой девушки, которая сначала мстила за своего отца, а теперь не боится сама плыть к человеку, которому мстила.

– Луга Ньёрда – вон там! – Эвар показал на близкий пригорок. – Вот с того бугра их видно. Прислушайся, йомфру, – быки уже вышли.

Ингитора прислушалась. Она слышала только шум волн, правда очень громкий и какой-то плотный, как будто волны качались у нее под самым ухом.

– Это они! – сказал Эвар, тоже прислушиваясь. – Их много-много, и у всех такие черные спины, без единого пятнышка, и луна блестит на рогах. За ночь они съедят всю траву до самой земли, а за день она вырастет снова.

– Я хочу на них посмотреть! – сказала Ингитора. – Не каждый день оказываешься вблизи таких чудес! Я никогда себе не прощу, если побываю так близко от Ньёрдовых стад и даже не попытаюсь взглянуть на них!

Она ждала, что Эвар станет отговаривать ее, но он только пожал плечами:

– Посмотреть на них можно. От этого большого вреда не бывает. Если не подходить к ним близко, они сами не тронут.

Услышав, куда собрались Ингитора и Эвар, еще многие захотели пойти с ними, в том числе и Ормкель. Среди хирдманов возник спор, кому оставаться охранять корабль, потому что пойти хотели почти все. Воинственное племя Тора, как оказалось, отличалось детской любовью ко всяческим диковинкам и непосредственной способностью удивляться, хотя в других отношениях их никак нельзя было назвать наивными.

Луна светила ярко и хорошо освещала дорогу. Эвар первым поднялся на невысокий холм, замыкавший прибрежную долину; глянув вслед за ним вниз, Ингитора ахнула, кое-кто из мужчин тоже не сдержал возгласа. Лежавшая перед ними огромная долина была полна могучих черных спин; вся земля, казалось, шевелилась, двигалась, шумно дышала. Огромные черные быки, каждый вдвое больше обычных, паслись на лунной траве, и луна блестела на их огромных крутых рогах. Сами они казались похожими на волны, а лунный свет придавал стадам призрачный, ненастоящий вид. Над долиной висело сопенье, хруст травы под тяжелыми копытами.

– Вот это да! Расскажу – не поверят! – восклицали хирдманы. – Во сне не приснится!

– А мяса-то! – протянул Ормкель, озадаченно почесывая в затылке. Ингитора бросила на него беглый насмешливый взгляд – надо же, нашлось на свете хоть что-то, способное удивить Неспящего Глаза. – Ну и туши! Да таким не сто человек накормить можно, а все двести!

– Особенно если они уже поели в другом месте! – насмешливо окончил Хьерт. – Но сто можно, похоже на то!

– Слышишь, парень! – окликнул Ормкель Эвара. – А такую скотину можно простым копьем завалить?

– Если у кого-то хватит смелости подойти к такому быку с копьем, то отчего же нет? – ответил полуквитт. – Но я бы не пошел, хоть дай мне за это две марки серебра. Он растопчет любого, как былинку.

– И сожрет! – добавил Сигмар Гребень. Стоило представить себя рядом с одним из этих быков, как по спине пробегала морозная дрожь. – Растопчет и не заметит.

– Еще поглядим, кто кого сожрет! – отозвался Ормкель. Его задевали всякие, даже шутливые сомнения в его доблести. – Я не говорю про девиц, которые лезут куда не надо, а мужчина с хорошим клинком справится и не с такой зверюгой!

– А потом по нем поставят славный поминальный камень! – насмешливо подхватила Ингитора, даже и не подумав обидеться. – Жаль только, что сам он не сумеет прочесть на нем похвалу себе:

Воин вышел в бой кровавый, Бой с быком – и пал со славой.

Ормкель тихо зарычал: этот насмешливый стих задел его гораздо сильнее, чем ее – намек на «девиц, лезущих куда не надо». А Ингитора усмехнулась: будет знать, как задираться!

– Пойдемте-ка спать! – сказал Эвар. – Утром морские великанши выйдут загонять их обратно в море, и лучше нам их тут не дожидаться.

Незадолго до рассвета кто-то осторожно тронул Ингитору за плечо. Она не привыкла ночевать на земле, поэтому спала чутко и сразу проснулась. Небо было темно-серым, указывая на то, что большая часть ночи уже позади. Над ней склонился Эвар.

– Что такое? – тревожно прошептала она.

Полуквитт приложил палец к губам.

– Пойдем со мной, йомфру, я покажу тебе кое-что занятное! – прошептал он в ответ. – Не буди никого. Я подумал, может быть, тебе будет любопытно.

Ингитора поднялась, оправила волосы, торопливо обулась.

– Идем! – Эвар поманил ее за собой туда же, куда они ходили вчера – на холм.

Ингитора пошла за ним. Море черных бычьих спин все так же волновалось внизу, подтверждая, что вчерашнее зрелище вовсе не было сном. Но теперь быки беспокоились, двигались быстрее, рыли землю копытами. Иногда один или другой поднимал голову, увенчанную тяжелыми круто изогнутыми рогами, и над долиной разливался тягучий, глухой и протяжный рев, похожий на голос бури. Ингитора дрожала от предутреннего холода и от тревожного возбуждения. Вчера, ночью, под золотым светом луны, зрелище морских стад казалось волшебным, это было любопытно и почти не страшно. Но сейчас, в трезвом сером свете наступающего рассвета, вид чудовищных быков наполнял жутью.

На вершине холма Эвар остановился и почтительно тронул Ингитору за край плаща.

– Нам лучше сесть на землю, – приглушенно сказал он. – А не то нас увидят. Я не знаю, что тогда будет, но боюсь, что ничего хорошего.

– Кто нас увидит? – дрожащим голосом прошептала она, послушно садясь на траву.

– Хорошо, что у тебя зеленый плащ, – шепнул он в ответ. – Они не очень-то хорошо видят на земле. Лучше не шевелиться – тогда они не отличат нас от камней и не заметят.

– Да кто?

– Т-с-с-с! – Эвар кивнул ей на море. – Вон они! Храните нас, боги Асгарда и могучий Тор!

Ингитора глянула и сама себе зажала рот, чтобы не закричать. В призрачном свете она увидела, как из морских глубин поднимаются две огромные фигуры. Сначала она видела головы с длинными, спутанными черными волосами, грубые лица с большими, слабо светящимися зелеными глазами. Каждая из голов была размером с быка. Вот показались плечи – великаны широким шагом приближались к берегу. Ингиторе захотелось лечь на землю и закрыть голову краем плаща, но она боялась шелохнуться.

– Не бойся, йомфру! – чуть слышно шепнул ей Эвар. – Они сюда не смотрят! Они считают быков. Это дочери Эгира. Они всегда выходят по две. Я не знаю их имен.

Ингитора застыла, как будто покрылась льдом. Великанши уже вышли на берег и широко махали сильными руками, загоняя черных быков в море. От их движений поднимался соленый ветер, полный густым запахом морских водорослей, из которых были сотканы их широкие свободные одежды. Великанши тяжело ступали по истоптанной земле, и Ингитора чувствовала, как земля слабо содрогается. Взрослый мужчина едва достал бы до колен каждой из них. С их густых волос текла вода, вся долина промокла, как после сильного дождя.

Черные быки Ньёрда один за другим бежали с берега в море и пропадали, их черные блестящие спины сливались с темной водой и исчезали в волнах. Дольше всего виднелись белые кончики рогов, но и они вдруг становились клочками морской пены. Последний бык замешкался, одна из великанш схватила его за рога и со смехом швырнула в воду. Следом за стадом великанши вступили в море. Заходя все глубже, они били руками по воде, загоняя в стойла свои неисчислимые стада. Вот их головы скрылись вдали от берега, и все пропало. Только буруны ходили там, и Ингиторе мерещились гривы черных волос, колеблемые волнами. На прибрежном песке глубоко отпечатались следы от сотен огромных копыт. Но волны прилива жадно лизали берег, и скоро все исчезнет. А трава, до земли съеденная в пустой долине, с первыми же лучами солнца оживет и потянется к свету.

Вернувшись на стоянку, Ингитора больше не легла, а сидела, завернувшись в плащ и зябко обхватив себя руками, возле костра, который заново разжег для нее верный Эвар. Она боялась оглянуться в сторону моря, не хотела даже думать о том, что вскоре им придется снова плыть, довериться стихии, где хозяйки – эти чудовищные великанши.

Наутро Хьерт и Ормкель снова стали обсуждать, что делать дальше. Новый руль был еще не готов, Хьерту требовалось время, а остальные задумали употребить его для охоты: всем хотелось свежего мяса. На полянах уже зрела земляника, но даже это не соблазнило Ингитору отойти от корабля: после того, что она видела перед рассветом, весь полуостров казался ей страшным, полным таинственных и враждебных сил. Стук топоров ободрял Ингитору, и она надеялась, что уже скоро «Бергбур» будет снова спущен на воду и они уплывут из этого места. Образы дочерей Эгира она гнала прочь – не стоит думать о них тому, кто собирается в будущем плавать по морю. Но провести еще одну ночь на этом берегу, вблизи шумящих и ревущих стад, совсем не хотелось, и она надеялась, что охотники вернутся побыстрее и корабль успеет отплыть еще сегодня.

После полудня «Бергбур» уже снова был готов в дорогу, но охотники еще не вернулись. Пришли они ближе к вечеру и принесли много мелкой дичи: зайцев, тетеревов, двух маленьких косуль. Оказалось, что видели огромного кабана, но только ранили его и потом едва спаслись от ярости зверя, а сам он так и ушел. Фроди Рысий Глаз, ругаясь, вытесывал новое древко для своего копья, сломанного в схватке со зверем. Полууспех только раздосадовал и раззадорил охотников, самым азартным из которых оказался Ормкель, и теперь их переполняли новые замыслы.

– Мы тут дохнем с голоду, а совсем скоро рядом будет пастись целое стадо из отличных жирных быков! – разорялся Ормкель, как всегда, заметно преувеличивая.

– Не говори так! – унимал его Эвар. – А то кто-нибудь примет твои слова всерьез.

– Ха! Так я и говорю всерьез! Ты меня не знаешь, парень! Я не из шутников!

– Тогда ты просто с ума сошел! – сказал Хьерт. – Забудь об этом!

– И не подумаю! Торвард конунг никогда не прошел бы мимо такого подвига!

– Но ты не Торвард конунг!

– У того подлеца Бергвида есть, говорят, плащ из шкуры Ньёрдова быка, и с этой шкурой он колдует, нагоняя туман и противный ветер на врагов! Я хочу, чтобы и у нашего конунга была такая шкура!

– Неужели твой конунг собирается колдовать? У него для этого есть мать, знатная колдунья! – воскликнула Ингитора.

– Я вызову на поединок всякого, кто скажет, будто мой конунг занимается мерзким бабьим колдовством! А ты смотри – вот будем в Аскефьорде, там ты и узнаешь, мужчина он или баба!

– Тогда зачем ему шкура?

Но доводы рассудка были бессильны перед доблестью фьяллей: Ормкель ничего не слушал, желая непременно совершить подвиг, который прославит его и его конунга, и большинство хирдманов его поддерживало.

– Да, славно было бы рассказать об этом! – поговаривали они. – Не каждый может похвастаться, что угощался мясом из стад самого бога морей!

– Должно быть, у этих быков вкусное мясо!

– Да оно воняет рыбой, вроде тюленьего. Они же у себя на дне едят водоросли.

– Я однажды ел белого медведя, так он страх как воняет рыбой.

– Йомфру, скажи им, что они полоумные! – в тревоге умолял Эвар Ингитору. – Сложи стих, чтобы у них от него прояснилось в голове! Они ведь сейчас уговорят друг друга убить быка! Что с нами тогда будет? Великанши погубят нас!

– Может быть, не погубят, если вернуть им голову и шкуру быка, – с колебанием ответила Ингитора.

Она охотно согласилась бы, что Ормкель полоумный, но мысль об охоте на быка раздразнила ее любопытство. Тут и правда будет о чем рассказать!

– Но он хочет отвезти шкуру Торварду конунгу! Ты же слышала!

– Давай сделаем так! – предложил наконец измученный спором Хьерт. – Охотьтесь на своего быка, но шкуру, голову и все кости нужно будет бросить в море, чтобы у великанш сошлось число голов.

Ормкель был озадачен: как же они докажут свою победу над быком, если шкуру и голову придется выбросить? Но в конце концов примирились на том, что победить быка и остаться без доказательств все же лучше, чем вовсе не одержать этой славной победы.

Вот на берегу стемнело, над морем поплыли серые густые облака, а в просветах между ними зазолотилось сияние луны. Море сегодня было беспокойнее, чем вчера, тяжелые валы с ревом бились о берег. И в гуле волн люди различали поблизости топот, дыхание сотен огромных быков.

– Идемте со мной все! – зазывал Ормкель. – Тащить такую тушу будет нелегко. А если кому страшно, пусть остается собирать хворост для костра! Скоро будем жарить мясо! Торфинн, чего ты сидишь, как на свадьбе! Фроди, бери твое новое копье и давай пошли!

– Вы не знаете! – все еще уговаривал Эвар. – Ведь перед рассветом две великанши выйдут из моря считать быков и загонять их в стойла! Они заметят, что одного не хватает! Что тогда будет с нами, подумайте!

– Великанши? – переспросил Ормкель. – Какие великанши?

– Дочери Эгира!

– С чего ты взял, что они выйдут считать быков?

– Я сам видел их! И йомфру видела, она может подтвердить.

– Нет подвига в том, чтобы забрать сокровище, которое никто не охраняет! – презрительно ответил Ормкель. – Если бы Сигурд так рассуждал, то Фафнир и сейчас давил бы брюхом свое золото!

– Кто предостерег, тот не виноват! – утешила Ингитора Эвара, когда толпа возбужденных опасностью и надеждой на добычу охотников направилась в сторону темной долины. – Ты же видел – его и скала не остановит! Вы, фьялли, все какие-то бешеные!

* * *

Ветер с моря далеко разносил по берегу запах дыма и жареного мяса, почти позабытые этими дикими местами. Маленькая рыжеволосая ведьма сидела на земле на опушке ельника, шагах в двадцати от береговой площадки, рядом с ней лежал, вытянувшись, огромный волк. В лесу царила совершенная тьма, от костра ее невозможно было увидеть, но она все видела прекрасно. Ее желтые глаза и зеленые волчьи поблескивали во мраке, как две пары заблудившихся светлячков.

Положив руку на мохнатый загривок верного товарища, Дагейда ласково перебирала серую шерсть и разговаривала то ли с волком, то ли сама с собой. Слишком редко ей случалось иметь других собеседников.

– Посмотри туда, Жадный! – бормотала она, не сводя глаз с костра и ясно различая каждого из сидящих там, каждую кость с бычьим мясом в руках у хирдманов. – Опять здесь люди! И как они веселы, довольны! Наелись до отвала! Такие сожрали бы и корову Аудумлу, и кабана Сэхримнира, попадись только! Уж как мы с тобой старались отвадить их отсюда! Даже самому Ньёрду это оказалось не под силу. Люди – такие жадные создания, им всегда всего мало! Они всегда пытаются схватить гораздо больше, чем могут съесть! Когда-нибудь это их погубит! Принюхайся!

Подняв голову и даже привстав на цыпочки, маленькая ведьма потянула носом воздух. Жадный чуть шире раскрыл пасть, словно улыбнулся. Он не нуждался в этом приглашении и уже давно все унюхал.

– Они жарят мясо! – сказала Дагейда. – Припомни, Жадный, мы с тобой когда-нибудь ели жареное мясо? Я – да, один раз… А ты, мой Жадный, хочешь жареного мяса? Мы можем напугать их, чтобы они разбежались и оставили нам свою добычу!

Дагейда тихо засмеялась, представив себе это, даже запрыгала на месте в предвкушении редкого веселья. Жадный ласково боднул ее, и маленькая ведьма мигом стала серьезной.

– Да, ты прав, Жадный! – сказала она. – Не нужно нам с тобой их паршивое мясо! Нам нужны их паршивые головы! Я навсегда отучу их плавать на Квиттинг! Это моя земля, и я никого сюда не пущу! Ты знаешь, что мы теперь сделаем?

Огромный волк это знал. Не дожидаясь приказания, он привстал, и маленькая ведьма взобралась к нему на спину.

– Ты сам знаешь, куда нам нужно попасть! – Усевшись, Дагейда ласково похлопала его по шее. – К Бергвиду Черной Шкуре! Ты не забыл дорогу?

Жадный никогда не забывал ни одной дороги. Убедившись, что хозяйка устроилась на его спине и готова в путь, он серой молнией кинулся вперед и бесшумно канул во мраке.

Глава 9

Всю ночь Ингитора не могла заснуть. Несмотря на дразнящий запах жареного мяса и восторги хирдманов, она так и не нашла в себе смелости съесть хоть кусочек, а довольные фьялли наелись до отвала. Все кости до самой маленькой они старательно собирали и укладывали в черную шкуру. Ормкель сам следил, чтобы никто не расщеплял костей.

– А то бык будет хромым, как козел Тора! – грозил он. – И уж тогда Ньёрд нас не простит! Эх, нет тут болтливого маймуна Эйнара, он бы теперь узнал, что такое настоящая доблесть!

Сверху на кучу костей положили бычью голову, но в ее сторону старались не смотреть. Белые круто изогнутые рога казались угрожающе направленными на людей. Покончив с едой, все улеглись спать. Уже скоро Ингитора слышала вокруг себя разноголосый храп, посапывание, глубокое дыхание. А где-то за холмом шумно дышали черные быки и рыли копытами землю. Стоило Ингиторе закрыть глаза, как над ней нависала огромная тень великанши, лицо обдавало соленым дыханием моря. Шум прибоя нарастал, словно волна катится на землю и вот-вот накроет береговую площадку со спящими. Ингитора вздрагивала и открывала глаза. Вокруг нее было много людей, но она чувствовала себя одинокой и беззащитной перед грозными силами этого полуострова, который у фьяллей носит название полуострова ведьм.

Утром фьялли доели остатки быка и приготовились сталкивать корабль в воду.

– Не болят ли у вас животы, доблестные воины? – насмешливо спросила Ингитора. – Надо же, какую гору мяса вы вчера слопали!

– Ничего, живы будем! – со смехом отвечали хирдманы. Утром, при ярком свете дня, ночные страхи растаяли, спокойное море обещало легкую дорогу. – Где же великанши, йомфру? Может, проспали? Ну и попадет же им за это от хозяина!

Ингитора старалась смеяться вместе со всеми. Но страх перед морем не прошел: чем глубже она заталкивала его, тем сильнее и крупнее он становился. Ее пробирала тихая внутренняя дрожь; теперь она поняла, что означает выражение «дрожат коленки». Но она скорее умерла бы, чем позволила бы кому-то, и особенно Ормкелю, догадаться о ее состоянии. А то еще он решит, что она боится его доблестного Торварда конунга!

Эвар тоже плохо спал этой ночью и теперь был бледнее обычного. Изредка он бросал многозначительны взгляды на Ингитору, словно напоминал ей о том, что только они вдвоем могли понять.

Когда корабль отошел от берега на глубину и повернулся носом к югу, Ормкель с двумя хирдманами поднял шкуру черного морского быка с костями и головой и с трудом перевалил ее через борт. Несколько мелких косточек выпало, но их подобрали все до одной и тоже побросали в воду.

– Возьми назад то, что потерял, Владыка Морей, и не говори, будто тебя обокрали! – крикнул Ормкель вслед шкуре. – Мы вернули все, что взяли! Не держи на нас обиды и дай легкой дороги!

И многие из хирдманов, проводив глазами мигом утонувшую шкуру, бросили в воду кто кольцо, кто пряжку. С богом морей очень хотелось разойтись по-хорошему.

Дул попутный ветер, и корабль, расправив цветной парус, быстро двигался на юг.

– При таком ветре мы будем у Острого мыса еще засветло! – прокричал Ингиторе Хьерт со своего места у руля. – Похоже, Ньёрд не сердит на нас!

Ингитора с улыбкой закивала, но на самом деле не испытывала особой радости. Ее слегка мутило, хотя раньше она переносила качку спокойно: видно, виной тому был постыдный страх, а этого она не хотела выдать. На воду она старалась не смотреть. Стоило чуть задержать взгляд на весело играющих волнах, как в белых облачках пены начинали мерещиться белые кончики рогов, а любая плеть водорослей казалась волосами великанши.

И действительно, они увидели Острый мыс еще при свете дня. Леса кончились, теперь за правым бортом тянулся низкий берег, покрытый где-то лугами, где-то пустошами. Часто стали попадаться мелкие домики рыбаков, деревянные сушилки для рыбы, где покачивались на ветру сотни выпотрошенных тушек, растянутые на скалах сети. Попадались и люди, бросавшие все дела, чтобы посмотреть на незнакомый корабль.

Сам Острый мыс походил на длинный и тонкий драконий язык, вытянутый в море.

– Вон там крыши усадьбы Фридланд! – объяснял Эвар, показывая Ингиторе туда или сюда. – За той скалой видно Престол Закона, на поле перед ней раньше собирался тинг.

– Там убили моего отца.

– Да, йомфру. А вон там еще подальше будет святилище Тюрсхейм. Мы потом поплывем мимо, его с моря хорошо видно. Оно было заброшено, но потом йомфру Хильда восстановила его, теперь там приносят жертвы по праздникам. Вон там старый причал для тяжелых кораблей, где железные кольца в скале. Корабельный сарай новый, его построила йомфру Хильда, и деревянный причал тоже теперь ее. А раньше там был причал Лейрингов. А вон там – остров Колдунов.

Ингитора скользила взглядом по местам, которые столько раз рисовала в воображении; поля тинга, ставшее полем последней битвы ее отца, с моря нельзя было увидеть, и она давала себе слово непременно побывать там еще сегодня, пока не стемнело. Услышав про остров Колдунов, она обернулась – и вздрогнула от неожиданности, когда в волнах вдруг мелькнула черная, мокрая и блестящая спина плывущего чудовища.

– Вон он, Тролленхольм! – говорили люди на корабле, держась каждый за свой амулет. – Ничего – днем у колдунов нет силы! Вот ночью…

– К ночи мы будем далеко! – громко сказал Ормкель. – И хватит вам дрожать, а не то со страху потеряете весла!

Выглянуло солнце, золотые блики так ярко играли на волнах, что было больно смотреть.

– Ой! – вскрикнул вдруг Бадверк Зубастый и разом побледнел. – Там лицо!

– Какое лицо? – рявкнул Ормкель. – Надо же, как ты захмелел от простой воды из ручья!

– Так ручей-то на Квиттинге! – попытался пошутить Колль Красный, но слова прозвучали всерьез.

– Нет, я видел лицо в воде! – Хирдман снова крепко взялся за скамью, словно боялся вывалиться за борт. – Такое огромное, с большими зелеными глазами. И черные волосы, как копна водорослей!

Ингитора примерзла к сундуку, на котором сидела. Во что бы то ни стало ей захотелось на берег, скорее на твердую землю, в лес, которого дочери Эгира боятся так же, как она сама боится моря!

– Эй, там, следите за парусом! – крикнул с носа Хьерт. – Не видите, куда нас несет! Там впереди камни, не хуже того Тролленхольма! Анлейв, Тормар, вы что здесь, в первый раз?

Хирдманы пытались подобрать парус, чтобы изменить направление, но ветер вдруг усилился и, подхватив корабль, как в ладонях, понес прямо на черные камни. Их блестящие головы торчали из воды, как будто любопытные гигантские черви высунулись со дна поглядеть, что там такое плывет.

– Да вы что там, заснули! – Хьерт встревожился по-настоящему. – Бьерн, живо парус убирайте, берите весла! Брюхо Фафнира! Правьте левее! Куда вы смотрите! Ормкель, ты гляди, что у тебя на носу делают! Вы там что, стихи сочиняете! Нас несет на камни! Пасть Фенрира!

Парус убрали, но, несмотря на усилия кормчего и гребцов, корабль стремительно мчался прямо к черным камням. Какая-то посторонняя сила несла «Бергбур» быстрее, чем он мог бы двигаться с помощью весел, и перед этой силой все человеческие усилия были жалкими и бесполезными.

И вдруг Ингитора завизжала так, как не кричала никогда в жизни.

В пляшущих зеленоватых волнах она увидела огромное лицо с грубыми чертами и глазами цвета морской воды. Пустой, как у рыбы, застывший взгляд смотрел на нее из волн, вода качала пряди черных волос, над морем полетел густой запах глубинных водорослей. Великанша высунула из воды руки, огромные, как бревна, и сильно плеснула в корабль, так что он закачался, как щепка. Корма приподнялась, потом нос зарылся в воду, волны перекатывались через борта. Не помня себя, люди кричали от ужаса. А впереди из глубины показалась голова и плечи еще одной великанши. Огромный рот растянулся в ухмылке, зеленоватая рука бросила новую волну, и корабль завертелся на месте. Люди падали друг на друга, хватались за что ни попадя, а великанши играли кораблем, как дети тряпичным мячиком, и гнали на камни. Кое-кто, сорвавшись, уже летел в воду и сразу пропадал в поднятых волнах. Над водой разносились раскаты смеха, похожего на рев бури, а меж тем светило солнце и только редкие белые облака проплывали по небу. Море кипело без бури и ветра, огромные зеленые руки гнали волны на корабль, и каждому хотелось умереть, чтобы хоть в смерти найти спасение от жуткого давящего ужаса. Зеленые бездны дышали прямо им в лицо.

Ингитора лежала на днище корабля, обеими руками вцепившись в свой привинченный к доскам сундук, и прятала голову. Она хотела одного: чтобы все скорее кончилось. И вдруг огромной силы удар потряс весь корабль, он качнулся и встал. Ингитору бросило вперед и вбок, она вцепилась в скамью, забилась, выбираясь из-под каких-то упавших на нее тел, подобрала ноги, сжалась в комок и приподнялась. Корабль замер, и эта неподвижность казалась странной после бешеной качки на волнах.

Сразу стало тихо, в уши рванулись крики хирдманов. «Бергбур» стоял накренившись вперед и на правый борт, упираясь резным штевнем в черные камни. В пробоину возле мачты быстро поднималась зеленоватая вода, сама мачта накренилась и угрожающе скрипела. Ингитора не могла больше кричать – горло пересохло, руки и ноги дрожали. На днище и на скамьях вповалку копошились люди, кто-то кричал за бортом, борясь с волнами.

При виде пробоины мужчины быстро пришли в себя. Великанши исчезли, словно бы наигравшись, надо было спасаться. Все закопошились, пытаясь быстрее подняться и взяться за дело. Ингитора тоже кое-как поднялась, придерживая полы зеленого плаща. Толстая шерсть насквозь промокла, плащ почернел и казался тяжелым, как железный. Подбирая руками мокрые волосы, чтобы не лезли в глаза, Ингитора огляделась.

И увидела, как из-за ближайшего мыса выходит огромный корабль – лангскип скамей на тридцать по каждому борту. На черном штевне возвышалась резная голова быка с огромными белыми рогами, не деревянными, а настоящими. Точно такие же она всего лишь ночь назад видела на головах у Ньёрдовых быков. У той головы, что лежала возле костра на куче костей и таращила на людей мертвые, налитые кровью глаза… Теперь она ожила и взамен съеденного дерзкими похитителями тела обросла новым, огромным и грозным. Черный корабль казался живым чудовищем из стад морского бога, и это чудовище двигалось прямо на беспомощный «Бергбур».

Увидев его, фьялли схватились за оружие. Черный корабль стремительно приближался; никто еще не успел толком опомниться, как его более высокий борт уже навис над «Бергбуром» и вооруженные люди с яростными воинственными криками стали прыгать вниз. Их было так много, что на каждого из фьяллей пришлось по два или три противника; все нападавшие просто не могли поместиться на «Бергбуре», но они очищали себе место, стремительно пронзая фьяллей клинками и сбрасывая тела за борт. На корабле кипела быстрая, лихорадочная, безнадежная битва, больше похожая на избиение; фьялли отчаянно защищались, не успев даже понять, люди напали на них или войско мертвых колдунов, поднявшихся со дна, и умирали, так этого и не узнав.

Ингитору кто-то отбросил к самой корме, и она стояла там, вцепившись в борт, ничего не понимая. Впереди было сплошное мельканье из человеческих тел, кровь резкими красными пятнами заливала доски и скамьи, в воздухе висел звон оружия и крики. Все это приближалось от носа к корме с чудовищной быстротой; защитники «Бергбура» падали один за другим. Вот уже кто-то бился вокруг нее, Ингитора присела, ей хотелось закрыть голову руками. Кто-то перелетел мимо нее через борт и исчез в воде; уже когда он был в полете, она мельком заметила знакомые башмаки Эвара. Следом за ним устремилось несколько копий.

Чье-то чужое лицо вдруг оказалось возле Ингиторы, но полубезумный взгляд был устремлен не на нее, а на золотую цепь на ее груди. Ингитора едва успела вскрикнуть, когда над ее головой взлетела секира. И вдруг другая секира встретила ту в полете, не остановилась и врубилась острым краем прямо в глаз, смотревший на ее украшения.

– Сюда! – крикнул чей-то смутно знакомый голос, чья-то рука отбросила Ингитору к другому борту. И снова все вокруг нее смешалось в битве.

Прямо перед ней оказалась знакомая спина и светловолосая, с отдельными белыми нитями седины, голова Ормкеля. Держа меч обеими руками, с кровавым пятном на плече, он ожесточенно бился с кем-то, кого Ингитора за ним не могла разглядеть. Она видела только руки и огромную секиру. Ормкель медленно отступал, и теперь между нападавшими и Ингиторой оставался он один. Леденящий ужас вдруг пронзил ее, словно копье. Глядя только на спину Ормкеля, она слышала вокруг себя почти тишину, прерываемую лишь стонами раненых и хриплым дыханием двух последних противников. Битва почти окончилась, от ее дружины остался один Ормкель. Вдруг он дернулся и упал на спину, головой к Ингиторе. Его широко раскрытый глаз смотрел прямо на нее. Второго глаза у него больше не было – вся правая часть черепа со лбом и глазом была снесена, кровь и мозг заливали доски.

Прижав руки ко рту, чтобы не кричать, Ингитора не могла отвести глаз от страшного зрелища, еще не веря, что это конец. Высокий человек с окровавленной секирой переступил через тело Ормкеля и шагнул к ней. Ингитора подняла на него глаза. Как во сне она увидела сильного мужчину лет тридцати шести, с упрямым выпуклым лбом, черными сросшимися бровями и угрюмым блеском темных глаз. На скулах бледного, обветренного лица горел яркий румянец, длинные черные волосы нечесаными прядями спадали на плечи, покрытые плащом из черной толстой шкуры, с крупной золотой застежкой на груди. И все лицо его было полно такой страшной, неумолимой и непримиримой жестокости, что Ингитора со всей ясностью поняла – перед ней Бергвид Черная Шкура.

* * *

Бергвид шагнул к Ингиторе, качая в руке секиру, окинул девушку оценивающим взглядом, словно прикидывая, как удобнее ее зарубить. Ингитора, с лихорадочной дрожью во всех членах, словно ловя что-то падающее, очень хрупкое, вскинула руку и быстро провела в воздухе прямую черту сверху вниз. Это был неосознанный порыв чистого отчаяния, но руна Льда помогла – Бергвид остановился и посмотрел на Ингитору с недоумением, словно какой-то привычный предмет вдруг повел себя очень странно.

А Ингитора смотрела на него как зачарованная. У Бергвида был странный взгляд: сосредоточенный и вместе с тем затуманенный, словно между ним и действительностью висит полупрозрачная завеса и он, глядя из-за нее, видит не то, что есть, а что-то свое, и имеет дело с тем своим. Мелькнула мысль, что он безумен, и в сочетании с его невероятной жестокостью, о которой Ингитора столько слышала и в которой сейчас убедилась сама, это делало его настоящим выходцем из Нижних Миров, оборотнем, злым духом! Она не знала, что говорить ему, как обращаться с ним, не знала, понимает ли он вообще человеческую речь. От этого чудовища ее отделяла сейчас лишь прозрачная стена из невидимого, неощутимого льда, сотворенная могучей руной Исс; где-то совсем рядом стоял страх смерти, и тут же было детское, почти радостное любопытство. Эта фигура с секирой в руке и с плащом из толстой бычьей шкуры на плечах словно бы вышла из саги – из древней и жуткой саги, где Сигмунд и его племянник Синфиотли превращались в волков и бегали по лесу, а Сигне добровольно бросилась в горящий дом и погибла не с любимым, а с ненавидимым мужем, потому что месть ее свершилась и ей оставалось только последовать за ним, как велит ее долг жены. Подобная же сага разворачивалась вокруг Ингиторы и готова была ее поглотить, погубить – но взгляд скальда и сейчас не изменил ей, как не может изменить то, что родилось с тобой и создало тебя. Она видела себя со стороны – одну, совсем одну на смертельно раненном корабле, лицом к лицу с морским конунгом Бергвидом – и ужасалась, и восхищалась, и не чувствовала досок под ногами. Она не верила, что это всерьез – можно назвать это храбростью, можно глупостью, но Ингитора не верила в смерть и оттого не боялась. Столько раз она переживала священный ужас гибели в своем воображении, что сейчас встретила его как знакомого, и близость смертного порога наполнила ее знакомым воодушевлением. Ужас и восторг слились в ней, зажгли огнем глаза, разрумянили щеки, и она излучала свет, как валькирия, одна над полем мертвых тел.

А она действительно оставалась одна. От дружины «Бергбура» не уцелело никого, корабль полностью «очистили» от людей, убитых или утонувших. Больше не было тех, чьи лица, освещенные пламенем костра на берегу, Ингитора еще так ясно помнила; они покинули ее в одночасье, и мощная волна смерти висела над кораблем, пронизывая ее множеством язвящих клинков.

Недоуменно хмурясь и покачивая в руке секиру, словно забыв, что с ней полагается делать, Бергвид разглядывал Ингитору сквозь свою невидимую завесу и словно бы пытался понять, кто эта девушка в красном платье, в зеленом плаще с золотой вышивкой, с богатой золотой цепью на груди. Таких ярких и красивых птиц ему нечасто приходилось видеть. И нечасто ему случалось встречать такой прямой, блестящий, твердый взгляд.

– Ты – дочь конунга слэттов? – отрывисто спросил Бергвид. Голос его звучал дико: так мог бы говорить зверь, знающий всего два-три слова.

– Я – Ингитора, дочь Скельвира хёвдинга из усадьбы Льюнгвэлир, – ответила она.

И собственный голос, чуть хрипловатый от сдавившей горло судороги, показался ей камнем, брошенным в ледяную тишину и обрушившим кучу звенящих осколков.

– А! – бледное лицо Бергвида несколько оживилось: он слышал это имя. – Дева-скальд из Эльвенэса! Так это ты сочиняла про меня стихи!

Внезапно он схватил Ингитору за руку и резко дернул. Она едва не вскрикнула от неожиданности и испуга: как с ним разговаривать, если он сам не знает, что несет! Какие стихи? Вот уж про кого ей не приходило в голову сочинять!

– Я слышал, пересказывали купцы! – продолжал Бергвид, не выпуская ее, и глаза его лихорадочно блестели, словно он вдруг куда-то заторопился. – Что-то про то, что я – охотник, и у меня копье, на которое я посажу конунга фьяллей! Расскажи! Ну!

Он опять дернул ее руку, и она возмутилась:

– Отпусти меня! Я не могу говорить стихами, когда меня так дергают, словно хотят руку вырвать с корнем! Да, такие стихи у меня есть. Но они большей частью про Торварда, конунга фьяллей.

– Вот, вот! – оживленно воскликнул Бергвид. – Расскажи про него! Про то, что я скоро убью его! Говори же, ну!

Ингитора отступила на шаг от Бергвида, уперлась спиной в борт и сказала свою «медвежью вису»:

Вышел в путь ловец неробкий — Вор ночной обложен сворой…

Произнося собственные строки, она плохо понимала, про кого же это: тому, кто стоял перед ней, слова «вор ночной», «что в ночи ловил невинных» и прочие подходили наилучшим образом. Она не могла отделаться от дикого впечатления, что произносит «злую песнь» самому Бергвиду, прямо ему в лицо, а он слушает, жмурясь и скаля зубы от удовольствия, словно ему поют «песнь славы»! Все в его мире было перевернуто, и то, что для других позор, для него – подвиг! Она так увлеклась этим впечатлением, что споткнулась на имени Торварда и едва не сказала: «Будь под стать медведю, Бергвид» – удержал ее только рисунок созвучий, которому требовался именно «Торвард».

Шкурой станешь с кислой мордой — Казнь твою судьба укажет…

Все-таки и для самого Бергвида здесь нашлось подходящее слово, и Ингитора уже с восторженным ужасом ждала, что сейчас он заревет от ярости, изрыгая огонь – но он ничего не заметил, весь поглощенный наслаждением от унижения врага!

– Ну, а еще! – жадно требовал он. – Еще про его отца, ворюгу, который украл у великана меч!

Ингитора начала снова:

Ведьмы сын кровавый К волку род возводит: Мало смел отец был — Меч в горах украден!

Стоило решиться на десятидневное плавание, чтобы узнать, про кого стоит слагать стихи! Вот кто поистине «в мрак и тьму окутан» или «рыщет, грозный, ищет крови»! Судьба – охотница смеяться над тем, кто считает себя чересчур умным. И теперь смеется Бергвид Черная Шкура, морской конунг, наводящий ужас на все племена одним своим именем, смеется, показывая крепкие зубы в истинно волчьем оскале.

– Нам с тобой по пути, – сказал Бергвид, когда она кончила, и снова стиснул руку Ингиторы. Ей вспомнился рассказ Анвуда о железном кольце, которым приковали к мачте Гранкеля. Ни разомкнуть это железное кольцо, ни вырваться не было никакой возможности. – Ты пойдешь со мной!

И раньше, чем Ингитора успела подумать или хотя бы ответить, он поднял ее на руки и понес прочь от кормы разбитого «Бергбура», от того места, где принял свой последний бой Ормкель Неспящий Глаз, до конца выполнявший свой долг защищать ее. Вот ее передали, подняли, поставили – она оказалась на борту черного корабля. Только звон сбиваемых замков раздавался позади нее – серебро и золото Хеймира конунга достанется совсем не тому, кому назначалось. Но это уже не занимало Ингитору: образы Эльвенэса и Аскефьорда испарились из ее мыслей, как мечты, для которых больше нет оснований.

* * *

На Лисьем мысу дымил костер, на песке лежала небольшая снека со свежими деревянными заплатками на боку – та самая, что одним туманным вечером села на камни перед устьем Аскефьорда, но была вовремя снята и починена. Ее четырнадцать гребцов сидели вокруг черного котла, держа наготове ложки, ветерок разносил дразнящий запах густой каши с салом. Сам хозяин, Болли Рыжий, невысокий упитанный человек с лохматой рыжей бородой и круглым, розовым, настырно-любопытным лицом, огромным ножом резал хлеб, пристроив его на краю бревна.

– Да где же Аудун? – Выдав пару ломтей, Болли завертел головой. – Что-то он там застрял, каша же остынет!

– Сказал, что пойдет место освободить, вот и делает дело как следует! – ухмыльнулся один из гребцов, Стейнар сын Транда. – Он же у нас парень основательный!

– Да за это время тут все кусты можно об… обойти! – тоже посмеиваясь, заметил Торстейн Болотник.

– Да вон он! – Хрут Длинный облизал ложку и показал ею куда-то вперед. – Вон, бежит, как будто за ним тролли гонятся!

– Понял, что сейчас опоздает! – хмыкнул Гудорм Точильщик и снова полез ложкой в котел.

Аудун, племянник Болли, такой же невысокий и плотный, даже толстоватый парень лет двадцати трех, с жидковатой бородкой, которую он отпускал «для пущей важности», но которая почему-то не хотела расти нигде, кроме самого края подбородка, несся к ним по камням, спотыкаясь и на бегу суматошно взмахивая руками, чтобы не упасть. Гребцы встретили его приближение смехом, думая, что он торопится к каше, но замолчали, увидев его лицо – побелевшее, с вытаращенными глазами.

– Там, там… – остановившись возле самого костра, Аудун махал перед собой руками, сглатывал и задыхался от бега.

Видно было, что он очень торопится что-то сказать, но не может выговорить ни слова. При виде такого явного испуга люди у котла опустили ложки, некоторые встали на ноги.

– За тобой что, тролли гонятся?

– Да не торопись, еще успеешь!

– Не гогочи, говори толком!

– Что там такое?

– Там Бер… Берг… Бергвид Чер… – выговорил наконец Аудун, и тут уже встали на ноги и те, кто еще сидел. Гудорм Точильщик замер с полупрожеванной кашей во рту, и его челюсти, до того двигавшиеся, так и застыли.

– Где? Близко? Идет сюда? – заговорили все разом, и на изменившихся лицах была написана готовность немедленно, не взяв ничего и не оглядываясь, со всех ног бежать в лес.

– Бли… На Остром… ну, где причал Фридланда! – наконец выговорил Аудун. – Там был корабль… Наш, «Бергбур» Арин… Ну, из Дымной Горы! И они всех!

Он сделал резкое движение рукой, словно мечом отсекая что-то.

– Всех! Всех людей! Там какая-то знатная йомфру… В зеленом платье… Вся в золоте… Ее унесли на «Быка»…

– Что он делает-то? – допытывался Болли, чье круглое лицо словно бы даже осунулось от испуга и круглые щеки обвисли. – Идет сюда? Да говори же быстрее, не мямли!

– Пока стоит! Пока чистят корабль, ну, сундуки ломают, все! – Аудун снова рассек воздух невидимым мечом. – Людей… всех почикали! До одного! Слышал, но чтобы видеть! Кровищи, как… Ну…

При воспоминании его опять замутило, он судорожно сглотнул и отвернулся, обеими руками сжимая собственное горло.

– Стой, Болли! – вдруг воскликнул Лованди Рассудительный. – Стой! Помнишь, говорили, что конунг послал каких-то людей в Слэттенланд за выкупом за Эгвальда ярла? Ну, который у него в сарае сидит? И что привезти его должна была Эгвальдова сестра? Так ведь «Бергбура» и послали! Помнишь, фру Сольвейг рассказывала, что Аринлейв одолжил свой корабль, потому что большие корабли конунгу самому были нужны? Вот, это верно, они и есть!

– И их разграбил Бергвид! – Тут и Болли наконец сообразил. – Ну и дела!

– Скорее, давай, хозяин, отплывать! – теребил его Хрут Длинный и другие гребцы. – А то он и нас! Он же всех фьяллей! Давай скорее! Жить-то хочется!

Не дожидаясь приказа, люди побежали сталкивать снеку в воду. Гудорм с озабоченным лицом тащил полупустой котел с кашей и остаток каравая под мышкой.

– Ну, ну, скорее! – Сообразив, и Болли стал подгонять людей, хотя они в этом особо не нуждались. – Скорее! Бергвид захватил… Ну, дела! – Несмотря на всю опасность, Болли Рыжий был даже рад, что стал одним из первых свидетелей подобных событий. – Да я утоплюсь, если конунг узнает об этом не от меня!

* * *

Ингитора настроилась на новое плавание, но «Черный Бык» лишь обогнул оконечность Острого мыса и подошел к деревянному, довольно новому причалу, где уже стояли в воде три корабля поменьше, с такими же головами быков на передних штевнях. Именно на этой площадке позади причала и устроился когда-то на ночлег Скельвир хёвдинг, но теперь некому было сказать об этом Ингиторе, да и не об этом она думала сейчас. «Черный Бык» встал у причала, сходни перебросили, Ингитора сошла на берег – и вот она на земле Острого мыса, того самого, на который так хотела попасть!

Возле пятен старых кострищ валялось старое полусгнившее бревно, и Ингитора села на него – ее вдруг охватила такая слабость, что едва держали ноги. Над этим самым кострищем полгода назад стоял Торвард, конунг фьяллей, и с усилием пытался сообразить, как могло после ночлега целого Бергвидова войска остаться так мало следов. И теперь Ингитора, видя перед собой настоящего Бергвида и его настоящее войско, тоже хмурилась, пытаясь понять, куда она попала и что с ней происходит. Глядя на суету Бергвидовых людей вокруг корабля, она понемногу приходила в себя. И с каждым мгновением на душе становилось все противнее и противнее. Перемена произошла слишком резко и внезапно, но надо было признать, что все это с ней действительно случилось. То самое, чего все советовали опасаться. Бергвид Черная Шкура оказался не страшной сагой, а еще более страшной явью. Что бы с ней теперь ни сделалось, хорошего в этом будет мало. И зачем ее только понесло в эти моря? Сидела бы себе дома, в Льюнгвэлире – даже Оттар сам уехал и брак с ним ей уже не грозил… Она побывала у конунга слэттов и чувствовала себя там превосходно – нет, ей понадобилось втравливать Эгвальда ярла, влюбленного в нее, красивого, доблестного, в войну с фьяллями. А потом и самой ввязываться. И вот она сидит на бревне, выброшенном морем, дожидаясь, пока Бергвид посмотрит добычу и сойдет к ней. Ввязавшись в распрю двух конунгов, она попала к третьему – и этот третий гораздо хуже тех двух! Ах, как обрадовалась бы невозмутимая йомфру Вальборг, если бы увидела ее сейчас! Она сказала бы, что дева-скальд получила по заслугам и упала в могилу, которую копала для другого. И сейчас Ингитора готова была признать ее правоту. Она почти завидовала Эгвальду ярлу, который жив и «только ранен»: он сидит в уютном корабельном сарае Аскегорда, зная, что самое худшее, что может его ждать – это участь пожизненного почетного пленника. Сына конунга не продадут на рабском рынке Ветрового мыса, даже если его и не выкупят, так просто не бывает! А ее могут и продать, и сделать служанкой, и взять в наложницы. Лучше бы она утонула!

Бергвид сошел с корабля и направился к ней. Ингитора всей кожей ощущала, как он приближается, и ей хотелось превратиться в ящерку, спрятаться под бревном, укрыться от этих темных, безумных глаз. Он вроде бы не проявлял никакой враждебности, но сам дух его был так тяжел и жесток, что рядом с ним не хватало воздуха. Вся его темная фигура в этом диком черном плаще источала ужас тех тысяч и тысяч смертей, причиной которых он послужил. Он отправил к Хель столько мертвецов, что они давно уже перетянули его дух на свою сторону, и теперь все они пришли сюда вместе с ним. От человека давно уже ничего не осталось, дракон Нидхёгг сожрал его без остатка и занял его место.

Бергвид сел на землю рядом с Ингиторой и упер блестящий темный взгляд ей в лицо.

– Значит, Торвард сын Торбранда – твой враг? – спросил Бергвид.

Он положил руку на колено Ингиторы, потом стал поглаживать край ее плаща. Ничего похотливого в этом не было, он как будто не верил своим глазам и хотел лишь убедиться, что разговаривает не с виденьем. Но Ингитора застыла от ужаса, словно ее трогал мертвец: ей хотелось выскочить из своей кожи, лишь бы не терпеть дальше его прикосновения.

– Да, это так! – ответила она, стараясь сдержать дрожь в голосе.

– А почему? Почему? – с настойчивым любопытством допрашивал Бергвид. – Что он сделал тебе?

Брови его задрожали, на лице появилось мучительное выражение, как будто он силился вспомнить ответ на необычайно важный для него вопрос.

– Он убил моего отца! – довольно твердо ответила Ингитора, потому что об этом ее спрашивали не в первый раз и этот привычный разговор помог ей овладеть собой. – У меня нет брата или другого родича, чтобы он отомстил, и тогда я взяла месть на себя. Я лишаю его сил моими стихами и навлекаю слабость и неудачу.

– Вот как! – воскликнул Бергвид и сжал ее колено так, что она едва не вскрикнула. – Расскажи, расскажи! Расскажи мне все! Как это было?

Ингитора принялась рассказывать о ночной битве на Остром мысу. Бергвид слушал так жадно, как будто ему рассказывали историю гибели его собственного отца. Лицо его менялось каждое мгновенье: на нем отражалось любопытство, ярость, боль, злоба, мстительность, какое-то горячее жестокое удовольствие. Но это не было откликом на ее повествование: слушая, он оставался в своем мире, за своей невидимой завесой, во власти своих собственных переживаний. Ингитора видела, что она и он говорят, но не разговаривают, и во всем теле уже ощущалось какое-то недомогание от его долгого присутствия, как если бы она нырнула слишком глубоко и чувствовала нехватку воздуха в груди.

А Бергвид скалил зубы, жмурился, раскачивался, бил кулаком по земле, так что неясно было, радость или страдание им владеют. Однажды он так стиснул руку Ингиторы, что она вскрикнула. А он открыл глаза и посмотрел на нее с удивлением, словно, слушая ее, он вовсе не помнил о ее присутствии. Ингитора чуть не плакала от отчаяния: ее жизнь во власти этого человека, которого совсем невозможно понять!

– Ты – сильная женщина! – воскликнул он. – Моя мать, кюна Далла, тоже была сильной женщиной! Никто не хотел позаботиться о ней! Она сама спасла меня от рук фьяллей! Они хотели сделать нас рабами! Она сама унесла меня, и спрятала за морем, и вырастила в сознании моего долга! Она смотрит на меня, она довольна мной! Все мои жертвы – ей!

Бергвид говорил быстро и горячо, так что Ингитора, не в силах этого выносить, попыталась отодвинуться. Содержание его речи она улавливала очень плохо и не понимала даже, при чем здесь его мать и где она. Вдруг он резко замолчал, его бледное лицо погасло и увяло, тяжелые темные веки опустились. Дух в нем был похож на пламя, в которое неравномерно подкидывают хворост – он то ярко пылал, то почти затухал. Привалившись к бревну, Бергвид уронил голову почти на колени Ингиторе и то ли заснул, то ли потерял сознание. Но ее руки он не выпускал, она не могла даже отодвинуться. Люди Бергвида толпились рядом, наблюдая за ними, но никто не хотел помочь ему или ей. Они просто ждали.

Со стороны моря вдруг стали долетать глухие удары железа по дереву. Бергвид мгновенно оказался на ногах – Ингитора даже не успела заметить, как он вскочил, его нечеловеческие силы взыграли снова.

– Идем! – Он рывком поднял Ингитору с бревна. – Идем, я покажу тебе, как я расправляюсь с моими врагами!

Он устремился к мысу, и Ингитора почти бежала за ним, не поспевая за быстрым широким шагом морского конунга. Много лет она слушала пугающие рассказы о Черной Шкуре, в мыслях помещая его где-то между злодеем конунгом Атли и тем мертвецом Гламом, который проклял Греттира Могучего страхом темноты. И вот он перед ней: это казалось дурным сном, но Ингитора не могла определить, когда же начался этот сон. Когда морские великанши играли «Бергбуром» и бросили его на камни? Когда она смотрела на пасущихся быков Ньёрда? Когда отплывала от Корабельного мыса, сопровождаемая плачем Этелахан и ее пророчеством: «Ты не вернешься»? Или еще раньше? Когда?

Бергвид притащил ее на мыс и остановился. Перед взором открывался широкий морской простор и те черные камни, похожие на любопытных морских чудовищ, высунувших головы из воды. «Бергбур» являл собой жалкое зрелище. Люди Бергвида сняли с него все, представлявшее хоть какую-то ценность, от паруса до резных заслонок на отверстия для весел. Теперь два человека, стоя на носу, с двух сторон рубили топорами передний штевень. Мертвых хирдманов просто сбрасывали в воду. В этих телах уже нелегко было узнать тех живых людей, с которыми она каждый вечер сидела у огня и каждое утро пускалась в плавание снова, но Ингитора знала, что это они, и слезы выступили у нее на глазах при виде их жалкого погребения. Не вернуть больше увлеченных и дерзких охотников на морского быка, нет больше Ормкеля, такого колючего, неприветливого, хвастливого и бесстрашного. Хьерт, Эвар, Фроди Рысий Глаз, Колль Красный, и даже все те, кого Ингитора не успела запомнить по имени, в воспоминаниях вызывали в ней горячее дружеское чувство, и было жаль их до боли!

А Бергвид остановился на берегу и скрестил руки на груди. Он смотрел на «Бергбура», и на лице его отражалось горделивое, отчасти лихорадочное торжество, словно этого зрелища он ждал всю жизнь. Он наслаждался видом разграбленного и разбитого корабля, а Ингитора смотрела на него и думала, как же он жалок при всей своей грозной силе: лицо его казалось изможденным, он выглядел много старше своих тридцати трех или тридцати четырех лет. Кожа плотно обтягивала его нос, лоб и скулы, на висках виднелись впадины, и щеки, поросшие черной бородой, тоже были впалыми. Его сжигал неумолимый внутренний огонь, приносящий гибель другим, но и ему самому не обещающий ничего хорошего. Раньше Ингитора считала его просто самым крупным и знаменитым из морских конунгов, которые водятся во всех семи морях, грабя корабли или плохо защищенные прибрежные жилища. Но здесь все иначе: не только и не столько добыча ему нужна. Им владела иная цель, и цель эта – месть. Ингитора и раньше слышала, что он мстит фьяллям и почему-то слэттам за разорение Квиттинга, но не думала, что это так серьезно. Удовольствие от вида гибнущего «Бергбура» значило для него больше, чем захваченная добыча.

– Посмотри! – Вдруг он обернулся к ней, обхватил ее за плечи и подтолкнул к краю обрыва. У Ингиторы мелькнула паническая мысль, что он хочет сбросить ее в воду, но Бергвид держал ее крепко. Он просто хотел получше показать ей корабль. – Посмотри! Так бывает со всяким кораблем, кто придет сюда! Со всяким «Вороном» и со всяким «Драконом» из тех стай, что погубили моего отца! Каждый из них лишается людей и головы! Этих голов у меня уже сотни! Я посвящаю их Тюру и Ньёрду! Я все их покажу тебе!

Ингитора поняла, зачем «Бергбуру» рубят штевень – видно, Бергвид хочет сохранить резную голову на память о победе. Уже сотни!

– А хочешь, я дам тебе корабль и дружину? – Бергвид порывисто повернул ее к себе, железными руками сжимая ее плечи. Как видно, ему нужно было держаться за собеседника, чтобы не потерять его в бешеном потоке своих мыслей, но соизмерять усилие и в голову не приходило. – У меня много людей! Я дам тебе корабль и дружину, и ты сама сможешь сразиться с Торвардом, сыном Тролля! Хочешь?

Ингитора жмурилась и отворачивала голову, чтобы не видеть перед своим лицом этих бешеных глаз, не ощущать на щеках этого дыхания. Все плыло, сознание мутилось – казалось, еще немного, и безумие этого человека захватит и ее.

– Дружину повел бы сын моего отца, если бы он у него был! – еле выговорила она, когда он перестал ее трясти. – А моя сила – это не сила оружия, она другая. И моя месть будет другой.

Говоря это, она уже сама себе не верила: мысль о мести для нее теперь неразрывно связывалась с образом Бергвида и потому казалась отвратительной.

– Теперь мы с тобой будем мстить ему вместе, – с мрачной решимостью сказал он. – Ты будешь складывать стихи, чтобы уничтожить его, и для меня, чтобы дать еще больше силы и удачи моей мести!

«И не подумаю!» – пылко воскликнула Ингитора, но только мысленно. Делать что-то совместно с Бергвидом было невозможно, даже если раньше она сама стремилась к тому же.

– А если нет, то я принесу и тебя в жертву моей матери, – глухо и убежденно добавил он.

Это была не угроза. Он видел не человека, а просто орудие мести, которое можно использовать так или иначе, но из живого или мертвого все-таки извлечь пользу для себя, еще в этом мире, или для своей матери, давно уже живущей в темных селениях Хель.

«Лучше так», – опять-таки мысленно согласилась Ингитора.

– Я вижу, ты взял хорошую добычу! – вдруг воскликнул поблизости женский голос. – Но это еще не все!

Обернувшись на голос, Ингитора вскрикнула и попятилась. В десятке шагов от них, на опушке леса, стоял под елью огромный лохматый волк, настоящее чудовище, по размерам немногим меньше лошади. На спине его сидела маленькая женщина с густой гривой тускло-рыжих волос. Глаза ее казались огромными и горели бледно-желтым огнем. И взгляд этих глаз наполнил Ингитору таким острым, холодным ужасом, которого она еще не испытывала. Из них смотрел чужой, нечеловеческий мир: так могли бы смотреть гранитные валуны или старые ели, если бы боги вдруг дали им глаза. В мелких чертах этого странного лица не отражалось души – их оживлял лишь дух влажной земли, согревало лишь то тепло, какое источает нагретый солнцем камень. Эти два существа, женщина и ее верховой волк, были гостями издалека – можно сказать, что с того света, с изнанки леса, где под кровом влажных палых листьев идет своя, тайная жизнь.

– Что ты застыл, Бергвид сын Стюрмира! – продолжала ведьма, ибо даже Ингитора, ничего о ней не знавшая, мгновенно поняла, что никем другим и не может быть эта страшная всадница. – Ты не ждал меня увидеть?

Тронув коленями волчьи бока, ведьма подъехала поближе. Ингиторе захотелось отодвинуться, но она не смела пошевелиться. У нее захватило дух, сам воздух возле моря наполнился кисловатой болотной сыростью. Сразу стало холодно.

– Дагейда! – сказал наконец Бергвид. Голос его звучал по-новому; бросив на него короткий взгляд, Ингитора поняла, что и он, морской конунг, которого боятся все двенадцать племен, сам боится этой маленькой рыжеволосой ведьмы. – Зачем ты пришла?

– Как всегда – чтобы помочь тебе, мой конунг! – ответила Дагейда. – Ты взял только один корабль. Но тут неподалеку есть еще! Там за Лисьим мысом стоял корабль, принадлежащий фьяллям! Но он уже отошел, пока ты тут наслаждался приятной беседой! А ведь ты мог бы очистить и его, как очистил этот! Ведь ты поклялся, что ни один корабль фьяллей и слэттов, разоривших землю твоего племени, не пройдет спокойно мимо Квиттинга. А клятвы нужно исполнять. И не выбрасывай все тела в море. Мой Жадный голоден.

Ведьма хлопнула волка по загривку, и вдруг серый хвост мелькнул меж елями – Всадница Мрака исчезла.

Бергвид вздохнул с облегчением и вытер лоб. Ингиторе тоже стало легче дышать после исчезновения ведьмы. Ее ощущения и предчувствия подтвердились: мир злобных духов держал Бергвида в оковах, давал ему силы для битв и пожирал его. Знает ли об этом он сам?

А он смотрел на Ингитору с мучительным раздумьем, как будто странная речь всадницы-ведьмы имела к ней какое-то отношение, которое он знал, но не мог вспомнить.

– Конунг, посмотри! – сказал чей-то голос позади них.

И он показался Ингиторе настолько невероятно знакомым, что она позабыла обо всем и поспешно повернулась. И ахнула, прижимая руки к щекам. Встань перед ней сам Эгир со знаменитым пивным котлом в руках,[33] и то она не испытала бы такого потрясения. Скорее она поверила бы, что научилась видеть духов, чем что перед ней стоит он сам – Асвард Зоркий. Это лицо, эта худощавая длинноногая фигура были крепко-накрепко связаны в ее памяти с домом, со всем привычным с детства укладом жизни усадьбы Льюнгвэлир и кругом лиц. И далеки от каменистых берегов Квиттинга, как небо от земли.

Но это был он, знакомый до белой ниточки старого шрама на скуле. А в руке его покачивалась серебряная гривна Ормкеля с двумя драконьими головами на концах.

Асвард бросил на Ингитору быстрый взгляд и снова обратился к Бергвиду:

– Посмотри, конунг. Это было у того человека, которого ты убил последним.

Бергвид взял гривну и прикинул на руке ее вес. А Ингитора тем временем во все глаза смотрела на Асварда, и ей хотелось вцепиться зубами в сустав собственного пальца, чтобы проснуться наконец! Это уже слишком!

Асвард значительно кивнул ей, словно хотел подтвердить, что он не дух и не сновиденье. Ингитора видела, что он сильно изменился: похудел, лицо его стало суше и строже. Как он мог сюда попасть?

Бергвид надел гривну себе на шею.

– Я посвя… щу… это… Ньёр… ду… – с промежутками, словно на середине каждого слова забывая его хвост, выговорил он, а потом закрыл глаза и застыл, сам похожий на деревянный идол бога, прокопченный дымом жертвенных костров и черный от старой засохшей крови. Обо всем, что случилось перед этим, он, похоже, уже забыл.

* * *

К тому времени как они вернулись к «Черному Быку», уже начало темнеть. Ингиторе казалось, что этот день длится уже не первый месяц, а меж тем она совершенно не заметила, как он миновал. Но едва лишь она осознала, как много времени прошло с утра и сколько всего случилось, как невероятная усталость навалилась на нее, как мешок на плечи, и захотелось на что-нибудь присесть.

На берегу горели костры, рыжее пламя бешено билось на морском ветру. Четыре корабля с бычьими головами на штевнях покачивались на волнах, по всему берегу расположились хирдманы, ожидающие своего вожака. В темноте их было трудно сосчитать, и Ингиторе казалось, что их тысячи, что весь берег занят этим разбойным воинством и ни у одного конунга не найдется сил, чтобы одолеть его.

Летний вечер был теплым, но Ингитору пробирала дрожь, и она плотнее стягивала на груди края зеленого плаща. При этом в ней вспыхнуло воспоминание об Эгвальде, о последнем вечере перед его отплытием: тогда он уже не пылал воодушевлением и не жаждал славы, и на лице его отражалось одно – болезненная тоска от разлуки с нею. С гораздо большим удовольствием, чем совершать подвиги во имя любимой, он остался бы с ней дома; он не был трусом, но ему не нужна была для счастья чужая кровь. И сейчас то тихое, такое обычное счастье казалось Ингиторе прекрасным и желанным. Она вспоминала его голос, взволнованный, прерывистый от теснящейся в груди любви, и сейчас его образ вызывал в ней такую щемящую покаянную нежность, какой она не чувствовала там, рядом с ним. Перед глазами вставало его лицо, так хорошо изученное за эти полгода, такое милое, живое, всегда готовое ответить радостной улыбкой на ее взгляд. Хотелось обнять его светловолосую голову, целовать его гладкий лоб и ясные глаза – почему она там, в Эльвенэсе, не видела, до чего он хорош! Какое безумие ею овладело, куда толкало? Тогда они были вместе, ничто не мешало их счастью, но она сама все разбила, разломала, как истинный берсерк! Она вытолкала его в этот поход, она отправилась следом – и вот он в плену, и она в плену, и никогда им больше не встретиться! А она еще воображала себя несчастливой, думала о мести!

Вот она перед ней, живая месть! Месть глядела из темных глаз Бергвида, и лик этой мести оказался страшен! И как далеко ушел теперь Эльвенэс, мирная земля слэттов! Вспоминалась девичья кюны Асты, и даже непримиримая йомфру Вальборг с ее смешным пристрастием к подвигам Торварда конунга казалась сейчас такой милой и хорошей! Как чудесно было бы сейчас сидеть в девичьей за рукодельем, болтать о пустяках с женщинами, которые не забивают себе головы сагами и живут настоящей жизнью! Пустяки, благословенные житейские пустяки! Как чудесно было бы сейчас оказаться там! Хотелось плакать, когда Ингитора думала, что всего десять дней назад сидела в том чудесном, мирном чертоге и сама, по доброй воле, покинула его! Если бы ее раскаяние могло поднять ее в воздух и перенести туда! «И питье свое она имела в крови его ран…» Да, вот ее и постигла участь Мис, бенгельт, женщины-кровопийцы из рассказов Этелахан, обезумевшей от жажды мести: она покинула людей и живет, как зверь среди зверей! Те безумцы, о которых рассказывала Этелахан, становились легче пуха и могли ходить по веткам деревьев; они могли даже летать, даже перелететь через море в другую страну! Но Ингитора чувствовала себя такой тяжелой и беспомощной, как никогда в жизни! Ее безумие приковало ее к земле тяжкими цепями и вот-вот утянет совсем под землю!

Возле «Быка» их уже ждал человек в хорошей одежде, с ухоженной рыжеватой бородой, но с серебряным обручем на шее и связкой ключей на поясе – то есть раб-управитель. Подобная фигура, уместная в богатой усадьбе знатного человека, но не у морского конунга рядом с погубленным кораблем, была так неожиданна, что Ингитора изумилась, словно ничего похожего никогда не видела. Казалось, такой дикий человек, как Бергвид, и жить должен в лесу под елкой или спать прямо на песке, возле корабля.

– Йомфру Хильда прислала меня проведать, не кончен ли бой и не готов ли Бергвид хёвдинг пройти в усадьбу! – почтительно проговорил он, из учтивости стараясь смотреть при этом на Бергвида, но его взгляд сам собой то и дело прыгал к Ингиторе.

Бергвид вяло кивнул: теперь вид у него был утомленный, почти сонный.

– Передай моей сестре йомфру Хильде, что я приду к ней утром, – пробормотал он. – Пусть добычу несут в усадьбу.

Он пошел куда-то вдоль по берегу, к темнеющему ельнику. Там на пригорке Ингитора смутно различала в сумерках какое-то большое, диковатого и древнего вида сооружение с огромными резными столбами. «Там дальше по берегу – святилище Тюра, Тюрсхейм, – когда-то говорил ей Эвар Полмарки. – Мы поплывем мимо, с моря его хорошо видно…» Когда-то? Сегодня или сто лет назад? Хотелось оглядеться, найти его, того, чей голос еще так свежо и ясно звучал у нее в ушах, – и такое жуткое, холодное чувство одиночества охватывало Ингитору, когда она вспоминала… Это было одиночество последнего живого среди мертвецов, и она крепче стягивала на груди плащ, пытаясь спрятаться от стылого дыхания близкой смерти.

Обладатель серебряного ошейника тем временем повернулся к Ингиторе и поклонился:

– Прошу йомфру пожаловать за мной. Я – Спелль Серебряный, управитель йомфру Хильды, хёвдинга Острого мыса, дочери Вебранда Серого Зуба, из усадьбы Фридланд.

Ингитора отметила несообразность его речи: слова «хёвдинга Острого мыса» надлежало поставить не до слов «дочери Вебранда Серого Зуба из усадьбы Фридланд», а после. Но может, она и ослышалась, поскольку голова у нее шла кругом, а руки и ноги уже были как набитые тряпьем. Спелль Серебряный еще раз поклонился, приглашая за собой, и она пошла за ним. Да, правда, она что-то слышала про усадьбу Фридланд, расположенную в этом жутком месте. На мысу виднелась всего одна усадьба, к которой от причала вела утоптанная каменистая дорога. Дружина «Черного Быка» повалила следом.

– Не ждал я увидеть здесь тебя, йомфру! – негромко сказал позади нее знакомый голос, и Ингитора, вспомнив, быстро обернулась.

– И я не ждала тебя увидеть здесь! – воскликнула она, обнаружив возле себя Асварда. – Никак не ждала! Даже не верю, что это действительно ты! Как это может быть? Как тебя сюда занесло? Как ты сюда попал? Что дома?

– Что дома? – повторил Асвард и пожал плечами, словно его это не касается. – Я там не был уже полгода, но думаю, что там все не так уж плохо. Оттар – хороший хозяин.

– Оттар? При чем он здесь? Он же уехал еще при мне!

– Ну, а без тебя он вернулся. Он вернулся еще даже без нас, пока мы с кораблем и со всеми были с тобой в Эльвенэсе. А потом, когда мы вернулись, он уже обнаружился в Льюнгвэлире. Хозяйка послала за ним, когда оставалась одна, потому что, дескать, некому ей помочь присмотреть за домом и хозяйством. А когда мы вернулись, он уже был ее лучшим другом и она уже не могла без него обходиться. Поговаривали даже, что кое-какое наследство Скельвира хёвдинга он получит: приданое если не за дочерью, так хоть за вдовой!

Ингитора слушала, дивясь и этим новостям, последняя из которых казалась уж вовсе дикой, и самому Асварду. Он сильно изменился: в его голосе вместо прежнего спокойного добродушия слышалась горькая насмешка, и в жестких складках возле рта Ингитора виделось что-то совсем новое.

– Но почему же ты здесь? – настойчиво повторила она. – Я ничего не понимаю! Мало того, что я сама здесь оказалась, так еще и ты тоже здесь!

Асвард усмехнулся и поднял на нее глаза. Несколько мгновений он рассматривал ее лицо, как будто тоже искал в ней то ли прежнюю йомфру Ингитору из усадьбы Льюнгвэлир, то ли новую, деву-скальда из Эльвенэса.

– И я хотел сказать то же самое! – сказал он чуть погодя. – Мало того что я сам здесь оказался, так еще и ты! А ведь все это два конца одной веревки. Я здесь, йомфру, как раз потому, что ты здесь.

– Но каким образом?

– Это из-за Оттара. И из-за того, что ты не захотела выйти за него и сбежала в Эльвенэс. Ты осрамила его на всю округу, что он, дескать, недостоин мстить за Скельвира хёвдинга.

– И разве я была не права? Тогда все меня поддерживали, и ты тоже! Ты был первым, кто меня поддержал!

– С этого-то все и началось. Потом, когда ты уже уехала, он выдумал, будто я был в сговоре с тобой. Ну, может, не сам придумал, а кто-то ему подсказал, а он поверил. Что ты обещала выйти за меня, если я помогу тебе избавиться от него, потому-то я и подбил всю усадьбу отговаривать тебя от этого брака… Ну, много всякой ерунды, и в придачу, что я был твоим любовником.

– Ну, это уж совсем наглость! – Ингитора даже остановилась и встала перед Асвардом, гневно заглядывая ему в лицо, словно он должен был ответить ей за Оттара. – И он не подавился своим языком?

– Я сказал, что ему именно это и следует сделать. Но он не хотел взять свои слова обратно. Должен же он был найти какую-то причину, почему ты только посмеялась над ним, таким доблестным, когда даже твоя мать… Ну, короче, тогда я потребовал поединка. Не думай, йомфру, что я с охотой подставлял свою единственную голову под его три меча, но у меня не оставалось выбора. Не так чтобы я жаждал умереть за твою честь – ты и без нас прекрасно обходилась, – но я не мог жить со славой обманщика и заговорщика.

– А он?

– А он отказался. Он заявил, что не считает меня достойным биться с ним. И сказал, что если я так хочу оправдаться, то мне нужно понести железо. Вот…

Асвард приподнял правую руку и показал Ингиторе ладонь: вся она была сплошной зажившей раной, следом сильного ожога. Ингитора ахнула и закрыла пальцами рот. Ей стало больно от мысли, что своим уходом из дома она отчасти подвела под такое страшное испытание тела и духа как раз того человека, который казался ей милее всех остальных.

– А заживало потом на диво хорошо, – продолжил Асвард чуть погодя, выпустив из рассказа середину, и Ингитора была ему благодарна за это. – Так хорошо, что даже глупому нашему Финну стало ясно – боги меня оправдали. А Оттару хотелось совсем другого. И фру Торбьерг смотрела на меня без особой любви. Короче, когда все зажило, мне пришлось уйти из Льюнгвэлира.

– Почему тебе! Это он должен был уйти! – возмущенно воскликнула Ингитора. – Ведь боги тебя оправдали! Если бы я была дома, он бы у меня… Они не имели права без меня распоряжаться, потому что Льюнгвэлир принадлежит мне! Да если бы он при мне посмел только намекнуть, я бы ему в глотку забила его гнусные выдумки!

– Не сомневаюсь! – Асвард усмехнулся, и Ингитору снова поразило несходство этой жесткой, непочтительной усмешки с тем прежним Асвардом, которого она знала. – Но тебя не было, и нам пришлось справляться самим. Перед богами свою правоту часто доказать легче, чем перед людьми. Боги принимают или отвергают, а люди сомневаются, колеблются, рассуждают… Мне было легче уйти. Если даже ты, йомфру, ушла мстить за отца, зачем было мне оставаться? Конечно, я не красивая девушка, и за один мой поцелуй никакой сын конунга не станет собирать войско, но зато я сам мужчина. Я сам могу взять оружие в руки и убить пару фьяллей за моего Гейра хотя бы… Я пришел к тому, кто поможет мне это сделать.

Ингитора не сразу ответила: ее сильно задел намек, что Эгвальда ярла она привлекла на свою сторону поцелуями, и особенно больно было услышать это от Асварда, который за всю жизнь – прежнюю жизнь! – никогда не позволял себе таких грубых намеков.

– Но ты говорил… – тихо начала Ингитора, стараясь вспомнить ту прежнюю, прошедшую жизнь. – Помнишь, тогда, над морем, перед поминальным пиром… Ты же говорил, что новой смертью прежней жизни не вернешь. И что Асгерд не утешится, если матери фьяллей заплачут с ней…

– Да, я так говорил, – бесстрастно подтвердил Асвард. И голос его походил на груду земли и камней, похоронившую умершие слова и мысли. – Человек волен говорить все, что вздумается. Судьба и боги все поставят на свои места, как все должно быть, а не как нам захочется. Ты не возражала мне тогда, но вскоре ушла, чтобы искать смерти в уплату за смерть. И вот мы с тобой оба встретились – здесь.

Помня, что означало это здесь, думать о конце их пути было так жутко, что у Ингиторы выступили слезы. Куда попали они оба, расставшись с мирной усадьбой Льюнгвэлир? Неужели для них не нашлось другого пути?

За разговором они незаметно дошли до места. Над ярко-зелеными дерновыми крышами поднимался дым, но двор скрывался за высоким бревенчатым частоколом на основе земляного вала. Над вершинами частокола виднелись головы и копья прохаживающихся дозорных – очевидно, с той стороны имелся особый помост. Ингитора еще такого не видела, но слышала про это устройство. У ворот, где столбы были покрыты резными узорами и раскрашены красным и черным, лежал большой черный камень, отчасти похожий на большого зверя. Ормкель не верил слухам, будто из этого камня по ночам выходит волк с железными зубами, а Хьерт говорил, что на Квиттинге все может быть… Мысль об участи ее погибших спутников снова наполнила Ингитору чувством холодной тоски и какого-то неудобства: и сама она еще недалеко отошла от края пропасти, а их – там – было так много, и они, привыкнув к ней, тянули ее за собой… Этот жуткий сон рвался на куски, но все никак не кончался.

Ворота были открыты, и на дворе, хотя еще не совсем стемнело, блестели огни множества факелов. Их свет позволял хорошо разглядеть женскую фигуру перед дверями дома – и при взгляде на нее Ингитора мгновенно вспомнила тканый ковер из девичьей кюны Асты: Один верхом на Слейпнире возвращается в Валхаллу, а Фригг встречает его с большим рогом в руках. Женщина, вернее, девушка с распущенными волосами, стояла у дверей, держа в руках блестящий рог, окованный узорными полосами золота, и блики его кололи глаза. Вся ее фигура, невысокая, но стройная и отягощенная пышными цветными одеждами, дышала таким уверенным и даже торжествующим величием, какие вполне пристали бы Матери Богов и священной супруге Отца Побед.

На Ингитору, входящую в ворота, девушка бросила удивленный взгляд. Спелль управитель обогнал Ингитору, подбежал к хозяйке и с поклоном доложил:

– Бергвид хёвдинг ушел в святилище. Он обещал прийти утром.

– Тогда отнеси. – Хозяйка передала ему рог, налитый пенистым пивом до краев, а потом снова схватила раба за рукав: – Нет, подожди! Ты же не сказал мне, кто это!

Теперь уже ее взгляд не отрывался от Ингиторы и горел любопытством, которое богине Фригг было бы совсем не к лицу.

– Эта девушка плыла на том корабле, который достался Бергвиду хёвдингу. Его люди знают, кто она. Ульв ярл, иди расскажи йомфру…

– Я и сама могу рассказать, кто я и откуда! – воскликнула Ингитора, опомнившись. Разговор с Асвардом разгневал ее и тем самым подбодрил: негодуя на Оттара и даже на мать, которая явно его поддерживала, она забыла свой страх, тем более что Бергвид не показывался и она находилась, в общем-то, среди обычных людей. – Я – Ингитора дочь Скельвира, из Слэттенланда, из усадьбы Льюнгвэлир. Я плыла из Эльвенэса в Аскефьорд, чтобы встретиться с Торвардом конунгом и передать ему выкуп за Эгвальда ярла. И не моя вина, что мой путь так неожиданно прервался!

– Вот как! – Молодая хозяйка подбежала к ней и остановилась рядом. Она была ниже ростом, чем Ингитора, и смотрела на нее снизу вверх, а ее живые глаза блестели непосредственным детским любопытством. – Я о тебе слышала! Вот уж не думала, что мне доведется принимать тебя в доме! Судьба справедлива: она сводит вместе выдающихся людей, так что неудивительно, что ты оказалась у меня! Идем! Я – Хильда дочь Вебранда, из рода Ночных Волков, хозяйка усадьбы Фридланд и хёвдинг Острого мыса, приглашаю тебя быть моей гостьей!

– А хёвдинг Острого мыса – это Бергвид? – не поняла Ингитора.

– Да нет же! – Хильда с торжеством рассмеялась: как видно, она привыкла к этой ошибке. – Хёвдинг Острого мыса – это я! Я!

– Никогда не слышала, чтобы хёвдингом была женщина! – воскликнула изумленная Ингитора.

– А я никогда не слышала, чтобы лучшим конунговым скальдом была женщина! Мы с тобой – два локтя от одного полотна! Идем же!

Вслед за хозяйкой Ингитора вошла в дом. В гриднице ждали столы, приготовленные для пира: на серебряных, медных и бронзовых блюдах лежали горы хлеба, мяса, рыбы, дичи, на концах стола виднелись внушительные бочонки со свежим пивом и возле каждого – служанка с ковшом в руках.

– Я приготовила пир для Бергвида хёвдинга, моего брата! – пояснила йомфру Хильда. – Но если его нет, мы начнем и без него! Если ему общество мертвых приятнее, чем наше, то пусть пеняет на себя!

Йомфру Хильда уселась на почетное хозяйское сиденье и посадила возле себя Ингитору. Дружина Бергвида разместилась за столами, где кроме них сидело еще человек двадцать, судя по виду, местные хёльды и бонды побогаче. Пир начался: за спиной Ингиторы появилась рабыня и прислуживала ей, точно так же как в Эльвенэсе. Перед ней оказался кусок пышущей жаром оленины, но после всего пережитого вид и запах жареного мяса вызвал у нее дурноту. Она не ела весь день, но чувствовала себя настолько разбитой, что на еду у нее не хватало сил. Попросив творога, она стала понемножку есть, чтобы не упасть в обморок и иметь силы отвечать на вопросы хозяйки.

Бергвид не показывался, и Ингитора вздохнула чуть свободнее, надеясь, что сегодня больше его не увидит. Ее мучила страстное желание, чтобы он никогда больше не появлялся и исчез, как страшный сон, но она понимала его несбыточность.

– Бергвид хёвдинг, брат мой, сейчас в святилище Тюрсхейм, – сама пустилась объяснять йомфру Хильда. – Здесь неподалеку святилище Тюра – Тюрсхейм. Наверное, ты слышала о нем? Говорят, это самое древнее святилище Однорукого на земле, – отчасти хвастливо прибавила она, как будто сама его построила. – Говорят, на этом месте стоял его дом в те времена, когда все двенадцать асов были конунгами в своих племенах. Потому так и называется – не святилище, а Дом Тюра. Бергвид хёвдинг, брат мой, всегда проводит там ночь после того, как разделается с каким-нибудь кораблем. Он ходит туда один и всю ночь говорит там с мертвыми.

– С какими мертвыми?

– Со своим отцом Стюрмиром конунгом. С кюной Даллой, нашей общей матерью. Он рассказывает им, каких врагов он одолел в их честь и ради их памяти, каких и сколько спутников послал им в мир Хель. Он знает такую ворожбу, чтобы все, кто погибнет от его руки, переходили в Хель и там становились слугами его родителей. Это Дагейда его научила. Там есть уже довольно знатные люди. Рагневальд Наковальня, например, родич вашего конунга Хеймира. Бергвид хёвдинг очень хотел бы присоединить к ним и самого Хеймира конунга. Или Торбранда конунга, но тот давно мертв. Ну, так расскажи мне, что у тебя с Торвардом?

– Так спрашивают о любовной связи! – Ингитора усмехнулась, как ни мало сил у нее еще оставалось на смех. – «Что у тебя с ним было?» Было то, что я его в глаза не видела, но он убил моего отца и мне пришлось взять на себя долг мести за него, потому что других родичей у нас нет.

– Ну, ну, расскажи!

Йомфру Хильда прямо-таки источала жадное любопытство и совсем не принимала в расчет, как измучена ее гостья. Ингитору спасало только то, что она после многочисленных повторений могла рассказывать свою сагу даже во сне. Все уже казалось ей сном: и этот дом, совсем новый, с новыми резными столбами, увешанный коврами, видимо, награбленными, с весело пирующими, пьющими и поющими людьми Бергвида и осмотрительными, с опаской на них поглядывающими соседями йомфру Хильды. Сном был весь прошедший день: сквозь мутную пелену усталости он казался длинным, как целый год, рваным, непонятным… Она так отупела, что даже гибель «Бергбура» уже не казалась ей чем-то ужасным. Корабли с дружиной, вытканные красными нитями на синем или коричневом поле ковров, покачивались перед ней, словно плыли по тканному морю. Как сквозь сон, она рассматривала йомфру Хильду, и та казалась состоящей из отдельных частей, но каждая часть прочно и резко отпечатывалась в памяти. Светло-карие глаза, блестящие настырным, нескромным любопытством, маленькие, белые, тонкие в запястьях ручки, со множеством золотых колец и с обгрызенными ногтями… Невысокая, очень худенькая, йомфру Хильда была миловидна и решительно ничем не напоминала своего брата Бергвида. Держалась она очень самоуверенно, покрикивала на Бергвидовых хирдманов, если они вели себя слишком шумно, и они слушались ее. Одетая в красную шелковую рубаху с золотой вышивкой, в лиловое платье, со множеством золота на груди, на руках, на лбу, она выглядела как героиня древней саги о золоте дракона, как Гудрун, еще не потерявшая обоих братьев. Но все в ней казалось каким-то сбитым, неуравновешенным: дорогая одежда сидела неловко, а волосы под золотым узорным обручем были плохо расчесаны и спутались прядями. Кости, с которых она обгрызала мясо, Хильда швыряла прямо в очаг, а руку вытирала о подол, хотя рядом стояла красивая бронзовая чаша для мытья рук и лежало полотенце.

– Да, как неудачно вышло! – сказала она, еще раз услышав, что попавшее к Бергвиду золото предназначалось для выкупа Эгвальда ярла. Когда она убедилась, что Ингитора не встречала Торварда конунга и вражда между ними началась и продолжается через моря, ее любопытство несколько поутихло и она согласилась потерпеть с остальным до утра. – Жаль, что Эгвальд ярл не пожелал у меня остановиться, когда проплывал – мы видели его корабли и я готова была оказать ему гостеприимство и почет, какого требует… Или он не знает, что мой дом – «мирная земля»? Жаль, я бы хотела его повидать. Эгвальд ярл, должно быть, хорош собой и доблестен? Да? И, наверное, он с тобой обручен? Ну, пожалуй, сегодня уже ничего нельзя сделать, а тебе пора спать. Иди, я велю дать тебе место на моей лежанке. Халльгерд, отведи йомфру в девичью! Уложи ее, и если ей что-то еще нужно, чтобы все было сделано! Служи ей, как мне самой!

Это было очень любезно с ее стороны, и Ингитора поднялась с места с большим облегчением. В девичьей служанка подала ей умыться, потом присела, чтобы развязать ей башмаки… И на этом Ингитора заснула. Как с нее снимали платье, укладывали и укрывали одеялом, она уже не ощущала.

* * *

Спала она плохо: часто просыпалась, пыталась сообразить, где находится и кто посапывает рядом с ней на лежанке, смутно вспоминала: море, «Бергбур», потом Бергвид, потом «Бык», потом йомфру Хильда, подпирающая подбородок маленькой белой ручкой со множеством тяжелых золотых перстней, из-за которых даже нельзя сомкнуть пальцы… И опять засыпала, так и не поняв, сон это или явь. Ее томило беспокойство, причин которого она не могла вспомнить; казалось, вот-вот должна случиться какая-то беда и надо быть начеку, при том что мучительно хочется спать. Было тоскливо и тягостно оттого, что вокруг темно и все спят, словно она осталась одна в умершем мире. Хотелось света, движения, ясности, и она не поверила бы себе, если бы вспомнила, что идет середина лета и ночи так коротки.

Когда она проснулась окончательно, девичья уже опустела, только рослая рабыня лет сорока, с плоским костистым лицом и сурово сжатыми губами, которая вчера ей прислуживала, сидела на приступке другой лежанки и подшивала серую рубаху. Ингитора некоторое время полежала, глядя на нее, и обыденность этого зрелища постепенно убедила ее, что и все остальное ей не приснилось: и море, и погибший «Бергбур», и Бергвид… Неужели только вчера, всего сутки назад, она проснулась на берегу среди хирдманов с «Бергбура», и еще дразнила их, не объелись ли они мясом, а Колль Красный отвечал, смеясь, что-де пояса у них крепкие и не такое еще выдержат, и похлопывал по животу своего друга Скъяльда… Все они мертвы… А она – во власти Бергвида, как в пещере дракона, откуда нет выхода…

Правда, Бергвида она за весь ближайший день так и не увидела. Как ей рассказала рабыня Халльгерд, пока подавала умываться, он всю ночь провел в святилище Тюрсхейм, а после этого он всегда по полдня отсыпается.

– Бергвид хёвдинг всегда, как подерется с кем, так без сил остается, хоть бери его голыми руками! – говорила Халльгерд. – Морские великанши и Ньёрд дают ему силу для битвы, а потом забирают обратно, вот он и остается без сил. Ложку до рта едва донесет, хоть корми его, как малого ребенка…

Очевидно, этой женщине грозный Бергвид Черная Шкура не внушал ни уважения, ни даже боязни.

В девичьей тоже, как и в ее юной хозяйке, замечалось некое смешение роскоши и беспорядка: на стенах висели красивые ковры, уже изрядно запачканные, на подставках возвышались резные ларцы, со вставками из узорной кости или драгоценных металлов, но почти у всех на резьбе виднелись следы взлома. Вода для умывания ждала в кувшине старинной уладской работы, с широкой бронзовой чашей (чье-то родовое сокровище, если не из кургана). Бока чаши украшала вереница бегущих оленей, и крышку кувшина венчала литая, позолоченная фигурка оленя с гордо поднятой рогатой головой. В этой фигурке было столько достоинства и в то же время дикого, чисто божественного обаяния, что даже на крышке умывального кувшина он смотрелся независимо и величественно, как сам Солнечный Олень, воплощение Рогатого Бога, на вершине Мировой Горы. В ней сразу узнавалась рука древнего уладского мастера, который творил для самого бога, стремился к невозможному совершенству, не боясь своей дерзости – и, устремляясь к богу, сам становился им. Он стал бессмертным в своей работе, а значит, богу угодна эта деятельная дерзость. Глаз отдыхал на золотой фигурке, и душа Ингиторы безотчетно отдыхала, словно она в этом гордом олене видела саму себя. И она ведь стремилась к своему совершенству, бежала, как та лань через чащу к Пылающей Двери ежегодных обновлений. Так в каждом человеке его истинное «я», однажды проснувшись, пускается бежать через Подземный Лес неведения, страхов, заблуждений и ошибок; оно бежит, задыхаясь, теряя силы и надежды, но в глубине души зная, что однажды ступивший в этот темный лес непременно выйдет к свету новой жизни. В настоящей тьме останется только тот, кто в Лес Испытаний никогда и не вступал…

После еды Ингитора сидела в гриднице с хозяйкой. Йомфру Хильда и сегодня нарядилась, как на пир: в голубую рубаху и в желтое платье, сшитое по-уладски, с короткими широкими рукавами, с узорной сеткой на плечах, сплетенной из тонких золотых нитей. Платье оказалось ей широко, бока ушивали неумелые руки, так что полосы тесьмы неправильно сходились. Рукава рубашки тоже были широки, и теперь Ингитора поняла, почему фигура Хильды выглядит роскошной и при этом несуразной – она была одета богато, но с чужого плеча. И чтобы понять происхождение этих вещей, не требовалось обладать мудростью Одина. Множество браслетов и перстней, слишком тяжелых для ее маленьких рук, явно мешали Хильде, поэтому, хотя какое-то шитье для приличия лежало рядом, она ничего не делала.

Гораздо больше она была расположена поболтать, чем напомнила Ингиторе кюну Асту. О кюне Асте и о йомфру Вальборг Хильда расспрашивала с большой живостью, и вообще ее очень занимали привычки и порядки знатных людей. Серебряные бубенчики на ремешках башмаков Ингиторы привели ее в восторг, и она тут же захотела такие же. Все ее поведение колебалось между попытками хранить гордое достоинство и жгучим любопытством, и Ингитора дивилась: она никогда еще не видела такой диковатой утонченности. Теперь, приглядевшись к ее светло-карим, как темный янтарь, глазам, Ингитора поняла, что Хильда не так уж юна, как казалась на первый взгляд, и ей не шестнадцать, а скорее двадцать лет и они ровесницы.

– Меня зовут Хильдой Отважной, потому что еще пять лет назад, когда у нас шла война между хёвдингами и моим братом Бергвидом – тогда он еще назывался Бергвидом конунгом, – я сама ездила от них к нему и уговорила его встретиться с хёвдингами в святилище Хестирнэс – это на озере Фрейра, где родовая усадьба конунгов, – охотно рассказывала йомфру Хильда. Она откровенно радовалась случаю поболтать с новым человеком, тем более с девушкой, такой знатной и прославленной! – Теперь мой брат владеет ею и называется хёвдингом Фрейреслага. А если бы я не склонила его к этой встрече, возможно, война продолжалась бы и поныне и на всем полуострове не осталось бы живого человека.

– Это замечательный подвиг, – несколько растерянно отвечала Ингитора, не зная, верить ли ей. – Тем более что ты, наверное, была тогда совсем юной…

– Мне едва исполнилось тогда пятнадцать лет! – явно гордясь собой, отвечала йомфру Хильда. – Но ведь настоящее благородство не имеет возраста!

Ингитора дивилась, слушая эту похвальбу, и не знала, что иной йомфру Хильда едва ли могла быть: склонность к хвастовству жила в крови у этой породы. Большим хвастуном был ее отец, Вебранд Серый Зуб, сын оборотня и тоже, кстати, морской конунг, а ее мать, Далла из рода Лейрингов, тоже придерживалась исключительно высокого мнения о своей особе и не хвасталась только по недостатку воображения. Лицом Хильда напоминала скорее мать, хотя не слишком сильно: волосы у нее были гораздо светлее, с желтоватым оттенком, лицо вытянутое, продолговатое, брови тонкие, нос прямой и острый. Сходство отмечалось только в красивых светло-карих глазах, в нежном румянце на белой коже и еще в самом выражении лица: немного капризном, притворно-наивном и притом самоуверенном. Но в отличие от Даллы Хильда была менее занята собой и более любопытна к людям, как к мужчинам, так и к женщинам.

Обе линии, материнская и отцовская, составляли гордость йомфру Хильды, но она предпочитала не вспоминать, что во время ее рождения ее мать жила в доме отца в качестве рабыни и сама она, Хильда Отважная, по закону получила свободу в возрасте пяти лет, когда погиб ее отец. По-настоящему ее звали Гейрхильда – старый змей Вебранд нарек ее так, позаимствовав имя женщины, которая лет за тридцать до того оскорбила его отказом выйти за него замуж, и он нашел-таки способ своеобразно отомстить ей, одним и тем же именем якобы приравняв ее к дочери рабыни. Это было вполне во вкусе его по-своему тонкого, ехидно-мстительного рассудка, но его дочь, прославившись после клятвы на озере Фрейра, предпочла сократить свое имя и приравнять его к имени валькирии Хильд. Ни отца, ни матери она почти не знала, поскольку еще совсем маленькой ее отдали на воспитание. Она осиротела в пятилетнем возрасте, а после того воспитывалась у самых разных людей, пока не сделалась «Хильдой хёвдингом», не обосновалась на совершенно разоренном и опустошенном Остром мысу и не принялась хозяйничать, как умела. Ущербность ее происхождения заставляла ее всячески подчеркивать знатность обоих своих родителей, но вот научиться мыслить и вести себя по-благородному ей было негде. Знатных мужчин она видела нередко, поскольку многие вожди и даже конунги Морского Пути останавливались у нее по пути мимо Острого мыса, но из знатных женщин она не виделась ни с кем, кроме своей сводной сестры Хлейны, и взять за образец ей было некого. Вот почему появление в ее доме Ингиторы, знатной и образованной девушки, дочери законоговорителя, жившей в усадьбе конунгов, взволновало и обрадовало ее. Хильда Отважная взахлеб говорила, расспрашивала, но редко дослушивала ответ до конца – рассказывать самой ей нравилось больше. Проживая на оживленном морском перекрестке, она много знала о чужих делах и обо всех событиях, происходящих даже в очень отдаленных от Острого мыса землях.

– Бергвид хёвдинг, мой брат, очень почитает меня, он верит, что во мне воплотился дух нашей общей матери! – рассказывала Хильда. Иногда, увлекшись, она принималась грызть ногти, но потом, опомнившись, поспешно вытирала пальцы о платье, изо всех сил желая держать себя «как подобает». – Ведь так может быть, да? Ведь духи предков вселяются в потомков, ты же знаешь?

– Конечно, так и есть, – с некоторым недоумением отвечала Ингитора, не зная, как лучше прояснить путаницу ее понятий. – Но ведь твоя мать умерла, когда тебе было уже пять лет, ты говорила? Значит, ее дух не мог вселиться в тебя, ведь не могли вы те пять лет иметь один дух на двоих! Обычно считают, что в младенца вселяется тот из предков, кто умер последним. Дед, дядя, прадед или даже отец, если он не дожил до рождения сына. Поэтому так много людей носят имена деда или прадеда. А еще… Я не совсем уверена, я слышала в Эльвенэсе от одной уладки, но она тогда еще плохо говорила по-нашему и у нее очень путано выходило. Короче, вроде бы улады и эринны верят, что в младенца вселяется душа не последнего умершего, а та душа, которая пожила какое-то время на луне и обдумала все, чему научилась в предыдущей жизни. После этого она готова снова вселиться в тело. И чтобы понять, чей дух в тебя вселился, и вспомнить свои прежние жизни, надо учиться этому у жрецов.

– И долго учиться? – серьезно спросила йомфру Хильда, сосредоточенно слушавшая, подперев маленький подбородок маленькой белой ручкой в перстнях.

– Лет двадцать, – так же серьезно ответила Ингитора, посмеиваясь в душе. Поучиться чему-нибудь йомфру Хильде было бы не вредно, но едва ли стоило начинать с перевоплощения душ.

– Двадцать лет я не могу. Я же не могу оставить мою округу и моего брата Бергвида. Лучше ему не говорить про то, что дух нашей матери не мог… Он все равно не поймет. У него голова занята только местью. Какая ему разница? Все равно же во мне живет кто-то из наших предков, мать или не мать, какая разница?

Ингитора легко с ней согласилась: она вовсе не горела желанием просвещать Бергвида. Ей очень хотелось вообще больше никогда его не видеть.

Вечером снова затеяли пир, и Бергвид все-таки явился. Увидев Ингитору, он словно бы удивился, но потом вспомнил, кто она такая. Сейчас он казался спокойным, гораздо спокойнее, чем вчера: похоже, только запах свежей смерти воодушевлял его и вливал в жилы лихорадочную, горячечную мощь. Сейчас его глаза были темны и равнодушны, от вчерашнего безумного огонька не оставалось даже искры, но, если он смотрел на Ингитору, она ощущала его взгляд, как какой-то темный луч, обжигающий ее лицо.

Теперь она заметила женщину, сидевшую с ними за женским столом. Кроме них с Хильдой, тут находилась только фру Аудвейг, бывшая воспитательница хозяйки, рослая и дородная женщина с озабоченным круглым лицом, и эта, четвертая: миловидная, с рыжеватыми бровями и ресницами и розовым тонким румянцем на щеках. Одета она была в тяжелый плотный шелк с золотой вышивкой, явно уладской работы, судя по узорам, а на шее ее сверкало золотое ожерелье из тех, что сама Ингитора везла для выкупа за Эгвальда ярла – как видно, подарок Бергвида. Несмотря на такой почетный дар и богатый наряд, рыженькая держалась в стороне и вела себя очень тихо. И было заметно, что она ждет ребенка. Встречая взгляд Ингиторы, та смущалась и опускала глаза.

– Кто это? – тихо спросила Ингитора у йомфру Хильды, и хозяйка слегка сморщила нос:

– Это Одда. Рабыня моего брата Бергвида. Она досталась ему в наследство от его жены Хильдвины и жила у него в усадьбе Конунгагорд. А теперь она беременна, и он всюду стал возить ее с собой. Боится оставить свое сокровище!

– Хотя как раз теперь бы и не стоило, – вставила озабоченная фру Аудвейг.

– Он вроде даже говорит, что она теперь его жена, но это, конечно, того… – Хильда слегка покрутила растопыренными пальцами возле уха, не решаясь вслух назвать решение «Бергвида хёвдинга, моего брата» просто дурью. – Ты же понимаешь, что рабыня не может быть женой сына конунга! Но приходится мне ее терпеть! Не могу же я пойти против воли Бергвида хёвдинга, когда он мой гость. Хотя и ему не помешало бы побольше считаться с моей честью и не сажать со мной за стол кого попало! Его постель – это одно дело, там он волен делать что хочет и с кем хочет, хоть со своей Дагейдой, хотя она, я думаю, вообще не женщина! А мой стол – совсем другое дело, и я хочу, чтобы он выглядел достойно!

– А какого она происхождения? – спросила Ингитора и тут же испугалась, что этот вопрос может быть понят как намек на происхождение самой Хильды. Кстати, йомфру Вальборг и кюна Аста никогда не стали бы обсуждать подобных вещей во всеуслышанье, но бедняжка Хильда слишком привыкла быть всегда в обществе мужчин и слушать мужские разговоры.

– А никакого! – Та не заметила намека. – Рабское отродье. Хильдвина привезла ее в приданое, она тогда была совсем девчонкой. А потом Хильдвина сбежала от Бергвида, а с собой взяла не всех, у нее лошадей не хватило, Одду и еще кое-кого оставила. Она теперь замужем на Вигмаром Лисицей, хёвдингом Ярнеринга.

Одда, понимая, что разговор идет о ней, опустила глаза еще ниже и даже отвернулась: видно, стыдилась того, что ее, рабыню, посадили за стол как свободную, рядом с такими знатными женщинами.

– О чем вы там говорите? – крикнул Бергвид, заметив, что они обе переводят взгляды с него на Одду.

– Я объясняю йомфру Ингиторе, что ты, мой брат, мог бы получше думать о моей чести и не сажать за мой стол рабыню! – не смущаясь, ответила Хильда. – Ты мой гость, и я уважаю твою волю, но ты мог бы взять в толк, что здесь сидят за столом две знатные девушки и нам не к лицу есть из одного блюда с рабыней!

– Здесь две мои рабыни, а не одна! – сердито ответил Бергвид, и Ингитора похолодела от унижения, поняв, что он имеет в виду ее. – И за всяким столом, за которым я сижу, все будет так… – Тут он потерял ход мысли, потому что уже немало выпил, а умением говорить длинно он и в трезвом виде не отличался. – Все будет, как я хочу! – Эти слова он повторял в своей жизни так часто, что они всегда были у него наготове.

– И не знаю даже, кого ты имеешь в виду! – с деланным недоумением ответила йомфру Хильда. – Разве что меня – да, я рабыня моего родственного долга перед тобой, и из-за него я вечно терплю всякие беспорядки и неудобства! Сколько раз я просила и умоляла тебя не вступать в бой ни с кем перед Острым мысом, перед моим домом! Здесь «мирная земля», священное место, и тот, кто проливает здесь кровь, оскорбляет Фрейра, именем которого мы клялись соблюдать мир между хёвдингами! Но разве ты слушаешь меня? Не далее как вчера ты снова погубил корабль с людьми. И опять трупы будет выносить прибоем чуть ли не к самому порогу дома, и толпы мертвецов будут ходить здесь ночами, пугая людей! Мало нам четырех колдунов, которые…

– Замолчи! – крикнул Бергвид. – Я не терплю попреков! Не терплю ни от кого, не терплю от женщин! Все женщины только и знают, что упрекать! Вы все не умнее селедки!

– Но это еще не повод, чтобы равнять дочь твоей матери с рабыней! – Хильда подбородком показала на Одду, которая готова была спрятаться под стол от стыда, что из-за такого ничтожества, как она, великий герой Бергвид ссорится со своей знатной сестрой.

– Одда – моя жена, поскольку у нее будет мой ребенок! – надменно заявил Бергвид. – Я назову его Стюрмиром, в честь моего отца, и этот мальчик станет наконец конунгом квиттов, как того требует его род! И не упрекай меня в том, что я убил… Не тебе упрекать меня в этом, дочь моей матери! Все это я делаю для ее чести! Для ее торжества! Я дал клятву вымостить головами моих врагов всю дорогу до престола Хель! Все они – спутники моей матери! Всех их она возьмет с собой! У нее будут достойные проводы, как у жены конунга! Она не получила погребения, достойного… достойного жены и матери конунга… Ее могилу поливает дождь… там выросла трава… там нет даже надгробного камня, и… и я приказал поставить поминальный камень по ней на берегу озера Фрейра! Я хочу, чтобы ты сложила хвалебную песнь о ней, и я прикажу выбить ее рунами на камне! – Он протянул руку к Ингиторе, словно она могла прямо сейчас вложить туда требуемую песнь.

А она содрогнулась: его прямой взгляд, его требовательное движение ударили ее словно копье – столько силы выплеснулось сейчас из его руки.

Длиннобородый Браги! Вот уж чего она не собиралась делать, так это складывать поминальных песен по матери Бергвида Черной Шкуры! Но, как говорится, краток век у гордыни!

– Я не помню моего отца! – восклицал он. – Его убили, когда мне был всего год от роду! Моя мать умерла в рабстве! Моя мать, моя мать, и другой мне не дадут даже боги! Она, дочь ярла, жила среди рабов целых десять лет! Она умерла за жерновом! Вот, смотри!

Бергвид вытащил из-под рубахи что-то блестящее, какой-то амулет, висящий на шее, и, соскочив со своего места, в несколько стремительных шагов приблизился к сидящим женщинам. Ингитора вздрогнула, Хильда осталась спокойна: она привыкла к вечернему буйству своего брата.

– Вот, это подарил ей хозяин! – кричал Бергвид, потрясая перед лицом Ингиторы кулаком, в котором сжимал зеленые стеклянные бусы: украшение для женщины не из самых богатых. – До самой смерти у нее было только это, у нее, рожденной носить золото! С ними она умерла! И я буду носить их до самой смерти!

Он тяжело дышал, все черты его лица пришли в какое-то дикое движение, словно вот-вот это обличье спадет и из-под личины человека покажется дракон. И для утоления мстительной жадности этого дракона Бергвид на деле вымостит человеческими головами дорогу в Хель. А дорога эта бесконечна…

Кто-то из хирдманов набросил ему на плечи плащ из черной шкуры Ньёрдова быка, и Бергвид дрожащими руками стянул его концы на груди, как будто ему было холодно. Его била крупная дрожь.

– Ты не устал? – вдруг спросила Хильда. – Ты утомлен, хёвдинг, брат мой. Тебе пора отдохнуть.

Бергвид вдруг упал на колени, склонился головой на руки и зашептал едва слышно, и голос его дрожал и прерывался:

– Да, да, я устал! Как я устал! Всю жизнь я нес это все один! Если бы только не она…

Ингитора с трудом сдержала желание отодвинуться и закрыть лицо руками, чтобы не видеть той груды обломков на полу, в которую превратился грозный морской конунг. Ей было противно и страшно: этот внезапный приступ жалости к самому себе у Бергвида Черной Шкуры казался ей грозящим какими-то чудовищными последствиями. Этот человек напоминал ей тяжелый камень, подвешенный на веревке и качающийся из стороны в сторону, от ярости к тоске, но и то, и другое у Бергвида было чудовищной силы. И чем сильнее толкнуть камень, с тем большей силой он вернется и ударит.

Бергвид вдруг сел прямо и повернулся к Ингиторе. Лицо его стало спокойным: охапка хвороста сгорела.

– Я подарю тебе голову Торварда конунга, – сказал он. – Это будет мой свадебный дар, когда ты будешь моей женой. Мне не пристало продолжать род через детей рабыни. Род Стюрмира конунга… должен быть… Ты – знатного и благородного рода, и ты будешь подходящей матерью для… Мой сын, новый Стюрмир конунг, не будет упрекать меня, что я сделал его сыном рабыни…

Похоже, он воображал, будто в его власти перенести неродившегося ребенка рабыни Одды в тело йомфру Ингиторы, раз уж женой его станет не та, а эта. Но говорить об этом было бесполезно: Бергвид жил в собственном мире, диком и страшном, искаженном, полном ненависти, горькой обиды, боли, одиночества. А чего там не имелось, так это ясного и здравого рассудка.

Голову Торварда конунга… в свадебный дар! Ей это уже обещали, и когда-то она радовалась такому обещанию! Но только сейчас, видя перед собой Бергвида, Ингитора вообразила этот «дар», и ей стало мерзко. Голова! Окровавленная, волосы перепутаны и слиплись, а лицо мертво и настолько страшно, что черты его нельзя разобрать. «Не хочу!» – решительно сказал голос внутри нее, и она едва удержалась, чтобы не произнести этого вслух. Ей казалось, что только здесь, на Квиттинге, возле Бергвида, она стала понимать, что такое месть. Раньше она думала только о чести своего рода, которую должна была очистить кровь убийцы, но теперь ей стало ясно, что кровь не может очистить ничего. Тот, кто желает смерти другому, самим этим желанием убивает себя. Призвавший смерть, открывший ей дорогу сам попадает в ее лапы. Тысячи смертей съели Бергвида, и хотя он еще ходит по земле, дух его давным-давно находится в темных селениях Хель, где пища зовется Голодом, а насытиться такой пищей, как известно, невозможно. Это сама Хель, ненасытная и вечно голодная, говорит его голосом, сама Хель жаждет новых и новых жертв.

Глава 10

После этого приятного обещания Ингитора сразу ушла в девичью. Она вспомнила намек Бергвида на то, что здесь две его рабыни, и ей не хотелось дать ему повод вспомнить об этом самому. Конечно, ее, Ингитору дочь Скельвира, невозможно равнять с рожденной в рабстве Оддой и даже с его матерью Даллой, которая была продана и тем самым действительно стала рабыней. Но от Бергвида следует ждать самого худшего, и продавали ее или нет – мало что изменит.

Рабыня Халльгерд помогла ей умыться и лечь. В девичьей еще было пусто, все служанки занимались делами в кухне и в гриднице. Горел только маленький светильник с тюленьим жиром, и Ингитора стала засыпать. Но сквозь наступающий сон ей вдруг померещилось какое-то движение рядом. Сильно вздрогнув, словно проваливаясь куда-то, она открыла глаза и увидела возле себя Одду. Та стояла перед лежанкой, внимательно глядя на нее, и Ингитора в первое мгновение подумала, что та пришла ее убить, как соперницу. Ингитора села, и Одда, увидев, что она проснулась, отшатнулась в испуге. Никакого оружия при ней не было, зато в двух шагах стояла Халльгерд и суровым шепотом приговаривала:

– А я тебе что говорю, дура ты! Уходи, не мешай йомфру! Ну, вот, разбудила! Прости ее, йомфру, она глупая, она хотела только посмотреть на тебя! Я уж ее гоню, гоню…

– Не надо! – Ингитора остановила Халльгерд. – Что ты хочешь? – спросила она у Одды.

Та помялась, теребя край цветного передника.

– Я только хотела… хотела сказать… Ты не знаешь, йомфру, какой несчастный человек Бергвид конунг! – вдруг воскликнула она, и Ингитора удивилась, что эта робкая женщина способна говорить так горячо. – Я хотела тебе сказать: нужно его пожалеть! Он же не виноват! Он хочет взять тебя в жены, но я же вижу, ты не любишь его, и я хочу, чтобы ты знала: его нужно пожалеть! Все правда: я – рабыня, и мой сын не может быть конунгом, это было бы только хуже для него, потому что все стали бы презирать и дразнить его. Ты – другое дело, ты знатного рода, ты можешь быть матерью конунга. Но только ты не… Ты должна знать…

Она запнулась, сильнее затеребила передник, и было похоже, что она сейчас заплачет.

– Сядь. – Ингитора показала ей на приступку своей лежанки.

– Садись, дура! – Халльгерд чуть ли не силой усадила Одду. – Что ты! Ну, вот, еще разревется сейчас! А ребенок! Ну, тихо! Говори, раз уж йомфру позволяет! Только не реви!

Одда шмыгнула носиком, но справилась с собой. Ингитора ждала, чем все это кончится: носящая конунгова внука, разряженная, как кюна, но сохранившая все привычки рабыни, Одда вызывала у нее самые противоречивые чувства, и жалость, и брезгливость, и внутреннее чувство униженности – ведь ее, Ингитору, хотели сделать преемницей этой рабыни!

– Бергвид конунг, он такой несчастный человек! – повторяла Одда, подергивая порозовевшим носиком и терзая свои мозолистые пальцы, сложенные на коленях. – Он же ни в чем не виноват! Ему был всего год, когда Стюрмира конунга убили, и только три годика, когда его мать попала в рабство! Что он мог сделать, такая крошечка! Он же не понимал ничего! Он вырос и стал совсем взрослым, и думал, что он раб, и что он сын Вебранда, того хозяина, где они жили, а ему дочь только одна йомфру Хильда. А потом его мать рассказала, когда он вырос, что он сын конунга! Там были одни люди, и его родич Хагир хёвдинг из Нагорья, и еще другие, они привезли его на Квиттинг, и помогли, чтобы его признали конунгом. У него даже было войско, и на тинге его признали, как полагается. Но всякий может его попрекать тем рабством, а разве он виноват!

– Но он давно уже не раб! – ответила Ингитора на эту бессвязную речь, которая усилила в ней все ее чувства: и жалость, и брезгливость к ним обоим, к Одде и Бергвиду.

– И теперь он хочет мстить! А они все говорят, что это не нужно, что от мести только постоянные войны, и разорения, и все такое! А что же ему делать! Фьялли убили его отца, и продали мать, а слэтты не спасли ее, оставили фьяллям! И сам он был в рабстве. Как же ему не мстить, ведь у него нет другого способа вернуть свою честь! А они говорят: не надо! И они все ненавидят его, и отняли у него звание конунга, и теперь он Бергвид хёвдинг, и ему так тяжело, что его поставили вровень со всякими, с Вигмаром Лисицей, который такого низкого рода, а сам хочет стать конунгом и стать выше Бергвида! И даже йомфру Хильда, хоть она такая добрая и терпит, что я… даже она зовет его только Бергвид хёвдинг, чтобы, дескать, он был не выше нее самой, а ей нравится, что она…

– Тихо, молчи! – Ингитора устала прислушиваться к этой путаной захлебывающейся речи и махнула рукой. – Я это все слышала от него самого, не надо мне этого повторять!

– Да, да, я про другое! – Одда испугалась, что ее прогонят и не дослушают. – А сейчас вроде бы все стало лучше! Вот, потому что я… – Она положила руку на свой живот. – Потому что раньше… У Бергвида конунга никогда не было детей. Еще когда его женой была фру Хильдвина, моя хозяйка, у нее тоже не было, и он говорил, что она виновата, а она говорила, что на него наложили заклятье, чтобы не мог иметь детей. Ни от кого. Она потом ушла от него, и теперь у нее есть мальчик от Вигмара Лисицы, значит, она и правда была не виновата. Потом он хотел жениться еще на девушке, я ее не знаю, я ее не видела, она у нас не была, это он ездил к ней куда-то к Раудберге, но потом она убежала от него и вышла за… за сына вашего конунга. И еще раньше, когда он только приехал из-за моря, у него еще была невеста, но она забеременела от… Здесь был виноват Хагир хёвдинг. Женщины так много обманывали Бергвида конунга, вот он и думал, что…

Одда наконец замолчала, задохнувшись от своей длинной и путаной речи: чистить котлы она явно умела лучше, чем говорить. А Ингитора подумала, что очень и очень понимает всех тех женщин, которые «обманывали» Бергвида Черную Шкуру и убегали от него к Хельги ярлу, к неведомым ей Хагиру хёвдингу, Вигмару Лисице, хоть к пещерному троллю.

– Его боятся, его ненавидят, а никто не хочет его пожалеть! – прошептала Одда, явно борясь со слезами. – Я прошу тебя, йомфру, если ты будешь его женой, пожалей его хоть немного!

– Ах, лучше тебя этого никто не сделает! – в досаде воскликнула Ингитора. – Глаза б мои его не видели!

– Иди, иди спать! – Халльгерд подняла Одду с приступки и толкнула в угол, к лежанке рабынь. – Тебе нельзя так много егозить! Лежи себе!

Ингитора снова легла и отвернулась от света. Все это произвело на нее очень странное впечатление. Воистину велика сила богини Фрейи, если даже к такому чудовищу, как Бергвид, кто-то почувствовал нежную любовь! Его боятся и ненавидят, и он все это заслужил, но никому не приходило в голову пожалеть человека, который вечно причиняет страшное горе другим. «Разве он виноват?» Он не виноват, что в трехлетнем возрасте попал в рабство. Но Ингитора не была очень жалостливой и видела разницу между Бергвидом и его же сестрой Хильдой. Хильда тоже родилась в рабстве. Но она не пытается мстить за дела Торбранда конунга мирным путешественникам, которых там и близко не стояло! Люди виноваты и перед Бергвидом, это верно. Но это не снимает с него той вины, которую он взваливает на себя своими собственными, добровольными и осознанными делами.

Добровольными? Осознанными? Разве это добрая воля – что он вынужден подчиняться злому духу, завладевшему его душой? Разве он осознает, что правит им дракон Нидхёгг? Есть ли виноватые в том, что он, рожденный конунгом, вырос рабом, а потом снова стал конунгом и теперь вынужден соединять в себе то и другое? Нет уж, если сам он не может решить, кем ему жить, рабом или конунгом, то в этом виноватых нет!

Когда Ингитора опять проснулась, в девичьей снова ощущалось движение и звучали тихие голоса. Халльгерд, Аудвейг и еще кто-то из женщин толпились возле лежанки Одды. Йомфру Хильда приподнялась на локте и тоже смотрела туда. Слышалось тихое постанывание. У Ингиторы мелькнула мысль, что Одда рожает, но это было маловероятно: до срока ведь оставалось еще месяца три, если не четыре.

– Да разбудите ее! – крикнула Хильда. – А то мара ее задушит!

– Я ей кладу нож под подушку! – сказала Халльгерд, разлохмаченная, в одной серой рубахе, сама похожая на ведьму. – Чтобы отгонять от ребенка мар и прочую дрянь. Ну, Одда! Проснись! Что ты мечешься? Фригг и Хлин с тобой! Проснись!

Одда сильно вздрогнула, вскрикнула и открыла глаза.

– Это я, Халльгерд! Я не мара! Что с тобой? Чего ты стонешь? Тебе плохо? Вот тут фру Аудвейг, она тебе поможет, она умеет лечить.

– Я… Я кричу? – растерянно удивилась Одда. – Разве… Нет…

– Тебе что-то снилось?

– Да. Мне снилось. – Одда вдруг села на лежанке и вцепилась в руку Халльгерд. Она дрожала, и женщины торопливо укутали ее одеялом. – Так страшно!

– Что страшно? Расскажи, тебе станет легче.

– Я опять увидела тот сон. Он уже был. Ко мне приходит по ночам злобный дух!

«Уж не Бергвида ли она имеет в виду?» – подумала Ингитора.

– Этого еще не хватало! – заговорили женщины.

– Значит, ножа под подушкой мало!

– Надо вырезать ей рунную палочку, чтобы отгонять духов.

– Надо спросить у Гуннрид из Лисьего Мыса, она знает много всяких заклятий!

– А на что он похож? – спросила любопытная Хильда. – Что он тебе делает? Душит?

– Он ничего мне не делает, – ответила Одда. – Просто приходит. Он похож на мальчика, у него светлые кудрявые волосы и голубые глаза. Но они так злобно горят, как стальные клинки. Он весь в крови, и в руке держит огромное копье, выше его ростом. У копья весь наконечник в крови, и по древку течет кровь. И у мальчика такая огромная рана в груди, прямо посередине. И вся грудь в крови, и подбородок… Я боюсь!

Лихорадочно и бессвязно выговорив все это, Одда разрыдалась, прижимаясь к Халльгерд.

– Это мое несчастье! – бормотала она сквозь слезы. – Это мой сын, которого я ношу! Он родится мертвым! Или я сама умру! Я умру, я знаю! Нам всем не будет счастья!

Ингитора думала, что всем, кто рядом с Бергвидом, на счастье нечего и надеяться. Добрая Аудвейг старалась успокоить Одду, говорила, что к смерти снится серый конь, а мальчик с копьем обещает ее сыну славное будущее, что он вырастет великим воином и прославит род. Постепенно Одда затихла, ее уложили, показав нож под подушкой и уверив, что вся нечисть боится ножа и больше злобный дух к ней не придет. А Ингитора до самого утра больше не спала: события вечера и ночи обострили ее тревогу, и теперь мерещилось, что всех их ждут у самого порога какие-то страшные беды. Бергвид Черная Шкура притягивал столько зла к тому месту, где находился, что все его близкие были просто обречены.

* * *

Еще три или четыре дня прошло так же, а потом Бергвид со своими людьми собрался уезжать, чтобы дома достойно отметить священный день Середины Лета. Как ни трудно было представить, что у этого чудовища точно так же есть дом, как у всякого человека, но дом у него имелся – усадьба Конунгагорд, родовая усадьба квиттингских конунгов, расположенная на озере Фрейра. Там он проводил время между походами ради «мести своим врагам», как он называл свои разбойничьи выходы в море, когда грабил любые корабли, кроме квиттингских, и то потому, что ему не хватало сил выдерживать постоянную войну с шестью другими хёвдингами.

– У Дага Кремневого очень много людей, целое войско, и он может выставить с Восточного побережья целую сотню кораблей! – рассказывала Хильда, которая в этих делах разбиралась очень хорошо. – Хагир тоже разбогател на своем железе, у него тоже большая дружина. Остальные послабее, но они все под рукой Вигмара Лисицы: Вильбранд из Хетберга – брат его последней жены, а Лейкнир из Кремневого Склона – муж его дочери. И Тьодольв из Можжевельника тоже с ним в родстве, я уж не помню как. И у них, я знаю, есть еще союз против нас, хотя это и не вполне честно. Все восемь хёвдингов поклялись именем Фрейра быть в мире между собой, но те шесть еще отдельно поклялись, я знаю, вместе выступить, если мой брат Бергвид выступит против кого-то из них.

Эта предосторожность казалась Ингиторе более чем оправданной. Может быть, неизвестный ей Вигмар Лисица, главарь этого «заговора», и был честолюбив, жаден и коварен, но хуже Бергвида он едва ли мог быть.

В день перед отъездом Бергвид хёвдинг явился в гридницу, где его сестра в это время сидела со своими служанками, болтая с Ингиторой. Помня свой обет, Ингитора тоже не могла заниматься рукодельем, и это казалось Хильде очень кстати. Судьба Ингиторы представлялось ей похожей на сагу, и она откровенно завидовала новой подруге, которая благодаря своей вражде с конунгом фьяллей так прославилась на весь Морской Путь. Правда, о самом Торварде конунге она говорила гораздо охотнее, чем о других участниках событий, и Ингитора очень быстро поняла, что Хильда так увлекается ее делами отнюдь не только из сочувствия. Да и в делах самого Торварда ее привлекали не только и не столько битвы…

– Торвард конунг – он такой красавец! – восклицала Хильда, и глаза ее блестели непонятным Ингиторе и даже неуместным воодушевлением. – И шрам на лице его не так уж и портит – если чуть-чуть привыкнуть, то ничего и не замечаешь!

– Он что… часто здесь бывает? – неохотно спросила Ингитора, больше из вежливости, чем из желания поддерживать этот разговор. Она чувствовала себя в долгу перед Хильдой за гостеприимство, но та, право же, могла бы понять, что неуместно расхваливать красоту человека, который причинил ее гостье столько зла.

– Ну, раз в год я его обычно вижу, а бывает, два или три! – Хильда самодовольно усмехнулась, и чем небрежнее она старалась об этом говорить, тем лучше было видно, как распирает ее гордость от знакомства со столь знаменитым человеком. – Он обычно останавливается у меня, если плывет дальше на юг, в Винденэс или еще куда-то. Видела в девичьей бронзовую чашку для умывания и кувшин к ней, с оленем на крышке? Это он подарил в прошлом году, из его добычи.

Ингитора вспомнила кувшин с золоченым уладским оленем, который сочла добычей Бергвида. И вдруг оказалось, что удовольствием любоваться кувшином она обязана Торварду конунгу. – Он такой высокий, сильный и стройный – ну, просто Фрейр! – увлеченно болтала Хильда. – У него мускулы вот здесь, на плече, толще моей ноги, представляешь! Я его однажды спросила, сколько он весит, а он ответил: «Не раздавлю!» – представляешь!

Хильда весело смеялась, а Ингитора онемела, не веря своим ушам и не понимая, как можно радоваться, получив такой откровенно непристойный ответ. Сама она могла бы расценить подобное только как оскорбление, но ей в голову не пришло бы задать мужчине такой вопрос! Она и так увидела за эти дни, что воспитание бедняжки Хильды оставляет желать много лучшего, но чтобы настолько!

А впрочем… И сама хороша. В ее «злых песнях» про того же Торварда девичьей скромности было не много, хотя это, конечно, совсем другое дело. Ингитору подмывало ответить, что Торвард конунг весит четыреста девятнадцать марок (такое сокровище только в марках и завешивать!), но она промолчала, не желая углубляться в этот предмет. А для Хильды, на ее беду, как раз он и являлся самым привлекательным.

– Представляешь, он до сих пор не женат! – с восторженным упоением продолжал та. – На уладских островах на него все подряд вешались, как им только не стыдно! Одна тамошняя дочь конунга его так домогалась, даже обещала навести на него порчу и на весь свет опозорить, если он ее не увезет с собой. А он тогда, говорят, на ней платье разорвал прямо при всех – у них там праздник был, что ли, я не знаю, – и сказал, что если кто-то в нем сомневается, то он готов хоть сейчас… А если ее страсть не настолько сильна, то пусть оставит его в покое… Ну, я точно не знаю, это Эйнар сын Асвальда рассказывал, а он и приврать может!

Ингитора даже заулыбалась в растерянности, до глубины души потрясенная такой нескромностью – не Торварда Рваной Щеки, а Хильды Отважной – отвага тоже должна иметь предел!

– А еще рассказывают… – продолжала та, как-то странно посмеиваясь с закрытым ртом, словно все же отчасти смущалась, но не могла сдержать желания поделиться, – ну, это один его парень из дружины рассказывал моей Труде, а она мне. Когда он только в первый раз ходил на своем корабле с золоченым штевнем и с флюгером из чистого золота, ну, из той уладской добычи, он у него и сейчас на мачте, – про это было везде много разговоров, и все хотели посмотреть! Когда они проходили Скуглифьорд, ну, где живет Хедемунд ярл, то сама фру Бехольда, ну, ты знаешь, она дочка Альгаута конунга, тоже пожелала посмотреть! И пожелала, чтобы сам Торвард конунг показал ей корабль! И говорят, они очень долго оставались вдвоем в шатре на корме, а потом когда вышли, фру Бехольда была очень румяна и вид у нее был очень довольный.

Ингитора отворачивалась, изнывая от неловкости и досады, ей хотелось плакать и смеяться. После того как она произносила свои стихи перед Бергвидом Черной Шкурой, ей, право же, только того и не хватало, чтобы вникать в любовные приключения Торварда конунга, да еще в пересказе через третьи руки, через болтовню хирдманов и служанок! Никогда бы не поверила, что ей придется так низко пасть! Что-то многоречивый Анвуд не упоминал ни о каких шатрах на корме, а жаль: может, это несколько охладило бы пыл йомфру Вальборг и отучило бы так восхищаться врагом своего брата Эгвальда!

– Говорят, осенью он ездил в Винденэс посмотреть на дочку Рамвальда конунга. Похоже, не очень-то она ему и понравилась! – продолжала Хильда, с небрежностью пожимая плечами. – Ну, оно и неудивительно! Не знаю, кто ему угодит! Его же любит валькирия! Правда, я точно знаю, их роду покровительствует валькирия, и она иногда бывает любовницей какого-нибудь конунга фьяллей, ну, если он ей нравится!

Ингитора молчала, но теперь ей стало понятно, почему при виде девушки, у которой есть дело к Торварду конунгу, Хильда выразила свой вопрос как «что у тебя с ним было?» – ожидая рассказа в определенном роде.

От дальнейшего оскорбления чувств Ингитору спасло появление Бергвида: Хильда мгновенно замолчала, приняла независимый вид и даже взяла в руки свое шитье. Бергвид, конечно, не стал бы приветствовать болтовню об одном из его злейших врагов.

Ингитора отвернулась: сам воздух в его присутствии словно бы превращался в смолу, дышать при нем было трудно, и ее мутило от отвращения.

– Я уезжаю! Я собираюсь достойно отпраздновать Середину Лета и принести достойные жертвы в святилище на Мысе Коней, – объявил Бергвид, тяжело опустившись на скамью.

Это намерение заслуживало самой горячей похвалы, и Ингитора одобрила бы его всей душой, если бы была уверена, что ей не придется при этом присутствовать.

– И ты поедешь со мной! – объявил он, глянув на нее своими бездонно-темными глазами. – Я принесу жертвы и в святилище объявлю тебя своей женой, чтобы потом никто не мог сказать, что… – Тут он, как часто с ним бывало, потерял нить рассуждения и задумался. – Чтобы в законности рождения моего сына… не было потом сомнений.

Ингитора промолчала.

– Йомфру Ингитора поедет с тобой, если такова будет ее воля! – надменно ответила брату Хильда. – Но если это так, я буду очень удивлена!

– Она – моя пленница! – Бергвид начал горячиться, его ноздри задрожали. – Она будет делать то, что я захочу!

– Ты напал на нее на моей земле! – Хильда тоже повысила голос. – Ты сколько раз обещал мне, что перед Острым мысом больше не будет ни одной битвы!

– Но это фьялли! Это корабль самого Торварда! Я дал клятву не пропускать моих врагов и не пропущу!

– Я не знаю, кому ты давал такую клятву, а вот не трогать людей на моей земле ты обещал мне! И ты нарушил твое обещание! Все, кто на моей земле – мои гости, а мой дом зовется Мирной Землей! Никто здесь не вправе принуждать или чинить обиды! Я же терплю твою Одду у меня за столом! Если уж с корабля остался в живых только один человек, уж об этом человеке я позабочусь!

– Она моя! Я заберу ее!

– Попробуй только тронуть хоть что-нибудь в моем доме! – гневно крикнула Хильда и вскочила. – Ты дал клятву быть в мире со всеми хёвдингами, а значит, и со мной! Попробуй только тронуть что-то в моем доме, и тем самым ты нарушишь клятву! Попробуй только меня тронуть, и наша мать лишит тебя своего благословения!

– Ты хочешь быть заодно с моими врагами! – закричал Бергвид и вскочил на ноги.

После этого в гриднице разыгралась длинная и шумная ссора, совершенно не приличная для людей такого происхождения, но естественная для отпрысков рода Лейрингов – правда, оба они этого не знали, так как не успели пожить среди своей материнской родни в ее родовом гнезде. Ингиторе очень хотелось убежать куда-нибудь от этого крика и множества взаимных обвинений, которыми сын и дочь кюны Даллы осыпали друг друга, не считаясь с присутствием дружины и челяди. Видно было, что эта ссора не является чем-то необычным, что подобные недоразумения тут случались и раньше, и оба противника хорошо знают, что им говорить. Йомфру Хильда являлась наилучшим соперником для своего неукротимого брата: она не боялась ни блеска его глаз, ни дико искаженного бледного лица, ни занесенных кулаков, ни крика, ни топота. Она знала, что он утомится раньше.

И правда: в конце концов Бергвид рухнул опять на скамью, уронив руки и свесив голову. Подвешенный камень опять качнулся от буйства к полному бессилию.

– Мы не будем нарушать мир между собой, как пристало детям одной матери! – со снисходительным торжеством сказала йомфру Хильда. – А йомфру Ингитора останется у меня в гостях, сколько ей будет угодно, и никто не вправе принуждать знатную девушку к чему-то в моем доме, который зовется Мирной Землей!

Но на этом Бергвид не успокоился. Ингитора сделала открытие, что иногда и он может рассуждать здраво, хотя ее это не обрадовало. Ему запало в мысли то соображение, что дети рабыни все же не годятся в наследники конунгов, и теперь, когда предполагаемое заклятье было преодолено, ему уже хотелось во что бы то ни стало раздобыть себе знатную жену. Но он понимал и то, что ни один хоть сколько-нибудь знатный человек в Морском Пути не захочет с ним породниться. Высокородные женщины, в отличие от мужчин, слишком редко плавают по морям, где он мог бы их заполучить. В этом отношении Ингитора стала бы для него ценнейшей и незаменимой находкой.

День за днем, отложив отъезд, он добивался от сестры согласия отдать ему его добычу, то гневался, то умолял и заклинал памятью матери. Йомфру Хильда страдала, видя брата в таком расстройстве, но держалась твердо. Она не могла не видеть, что при одном звуке Бергвидова голоса лицо Ингиторы искажается от отвращения, и не могла предлагать ей породниться, хотя тоже понимала, насколько лучше Бергвиду раздобыть себе в жены знатную женщину. Ведь теперь враги могут называть его «раб и муж рабыни»! Бергвид внушал ей заботу о чести рода, но свою собственную честь Хильда ценила еще выше и не поддавалась. Высоко почитая подвиги брата, она очень хотела и сама совершить подвиг и не собиралась упускать редкую возможность. Своим великолепным упрямством она была достойна рода Лейрингов!

– Род не оставил мне в наследство ни-че-го! – отчеканила она, когда Бергвид завел об этом речь. – Ни имени, ни костяной пуговицы, ни горсти земли! Все, что я имею, я добилась сама! Мой дом славится как мирная земля, и я не потерплю обид и принуждений! Этого требует моя честь, а значит, и честь рода! Того рода, из которого я происхожу, и того, которому положу начало!

Однажды Бергвид вызвал сестру из девичьей ранним утром, еще пока даже служанки спали. Видимо, за ночь ему пришла какая-то мысль. Разговор шел все о том же: Ингитора слышала из гридницы громкие голоса Бергвида и Хильды, потом вдруг наступила тишина. Это было странно. Ингитора соскочила с лежанки и подбежала к двери, не смущаясь присутствием служанок: речь шла о ее судьбе.

– Ты видишь, на какую жертву я готов пойти! – услышала она через дверную щель дрожащий голос Бергвида. Казалось, он плачет. – Я готов, готов на жертву! И ты не можешь мне отказать. Пусть! Я готов примириться с Вальгейром, пусть он живет в твоей усадьбе, я все стерплю! Я даже готов сесть с ним за один стол, но ее ты должна мне отдать!

Ответом ему была тишина. Через некоторое время дверь перед лицом Ингиторы скрипнула и отъехала назад и перед ней оказалась Хильда, погруженная в задумчивость, в какой Ингитора ее еще не видела.

Увидев перед собой Ингитору, Хильда не удивилась.

– Кто такой Вальгейр? – спросила Ингитора, поскольку не было смысла скрывать, что она подслушивала.

– Это мой возлюбленный! – несколько оживившись, ответила йомфру Хильда. Знатной женщине, имеющей одно имя с валькирией, возлюбленный необходим, как Сигурд Брюнхильде. – Он сын Вигмара Лисицы, законный сын, не то что эти парни, которыми у него полон дом! Законных сыновей у него только трое, и Вальгейр – средний. Мы любим друг друга уже пять лет, с тех событий на озере Фрейра. Но все наши родичи против, они не хотят, чтобы мы поженились. То есть Хлейна и Хагир не против, совсем наоборот, но Бергвид Хагира терпеть не может и от их поддержки нам только хуже. Бергвид уже лет пятнадцать не может простить ему кубок, его называют Дракон Памяти, который Хагир у него украл. То есть Хлейна говорит, что все было наоборот, что это Бергвид украл кубок у Хагира. Ну, не знаю, Хагир ведь ее муж, вот она его и выгораживает. Ну, в общем, Бергвид, мой брат, слышать не хочет об этом браке, и сам Вигмар хёвдинг тоже.

– Почему? – спросила Ингитора и села на лежанку. Все служанки давно уже проснулись и слушали их, но йомфру Хильда, как видно, от своей челяди ничего не скрывала.

– Потому что они, Вигмар и Бергвид, ни за что на свете не хотят родниться между собой. Каждый из них считает другого своим злейшим врагом и твердит, что не узнает покоя, пока не убьет его. Их сдерживает только наша клятва на озере Фрейра, иначе они каждый год ходили бы походами друг на друга и на всем Квиттинге давно не осталось бы живого человека! Они, то есть Бергвид и Вигмар, совсем по-разному думают, что нужно квиттам. И поэтому они не могут примириться, пока оба они живы. Бергвид, мой брат, даже думает, что Вигмар сам хочет стать конунгом. Но это невозможно, потому что в его роду нет никакой связи с конунгами, как же можно!

Хильда охотно рассказывала, не нуждаясь в вопросах, но Ингитора с трудом слушала и не вполне понимала ее. Все эти имена и события, для Хильды не менее достопамятные, чем сказания «Вельсунг-саги», для нее не значили ничего, и она могла думать только о себе.

– И, значит, он сказал, что позволит тебе выйти за Вальгейра, если ты…

– Если я позволю ему увезти тебя. Но только я не позволю. – Хильда еще подумала, потом твердо кивнула. – Не позволю. Мне не очень-то нужно его согласие: я живу не в его доме, а в своем, и я сама себе хозяйка. Когда я решу, что мне пришло время выходить замуж, я обойдусь безо всяких разрешений. А тебя я не могу ему отдать. Скажи, ты ведь любишь Эгвальда ярла?

– Да. – Ингитора кивнула, но едва ли она сейчас помнила лицо Эгвальда.

– Ну, вот! Значит, ты должна выйти за него. А Бергвиду надо поискать другую жену, если уж она ему так нужна.

Вечером в гриднице Бергвид ждал ответа на свою «жертву».

– Я хочу услышать твой ответ, сестра моя! – произнес он, держа в руке свой тяжелый кубок. Он уже был слегка пьян к началу ужина, а теперь пил все больше. – Ты подумала о том, что… что я сказал?

– Я подумала! – Хильда выпрямилась и гордо вздернула свой носик. – Ты поедешь один, Бергвид хёвдинг, брат мой. Йомфру Ингитора останется у меня.

– Но ты должна же понимать, йомфру, как важно конунгу найти знатную мать своим детям! – принялся убеждать ее один из тех, кого Бергвид звал своими ярлами, Ульв по прозвищу Дубина. Ничего нового он, конечно, придумать не мог и просто повторял то, что устал повторять его вождь. – А Ингитора дочь Ске…

– У Бергвида, моего брата, было достаточно знатных женщин! – воскликнула Хильда, теряя терпение. – У него была невеста, Гуннфрида дочь Гунвальда! У него была жена, Хильдвина из рода Хетбергов! У него была еще одна невеста, Эйра дочь Асольва! Он не сумел удержать ни одну из них! Еще одна не поможет, если ему не судьба!

– Это Хлейна научила тебя так говорить! – в ярости закричал Бергвид и выронил кубок, так что он покатился по полу и звонко ударился о камень очага. – И ее муж Хагир, этот мерзавец! Это они научили тебя! И теперь ты забыла память нашей матери, и я…

– У меня есть своя голова! – в такой же ярости закричала Хильда. Этот упрек окончательно вывел ее из себя. – А Хагир и Хлейна, если хочешь знать, говорили мне еще не то! Они говорили, что вполне в твоей власти было забрать нашу мать из Граннланда и не дать ей умереть в рабстве! Ты этого не сделал! И не смей упоминать ее! Ты сам ее предал!

– Это ложь! – Бергвид зарычал и завыл, как раненый зверь, и даже у Ингиторы возникло желание спрятаться, хоть под стол, чтобы этого не видеть. – Это он, Хагир! И этот подлец Гельд Подкидыш! И тот гад с Квартинга, тролль сын тролля, не хочу его вспоминать! Это они не взяли ее с собой!

– Они не были ее сыновьями! А ты был! И как только у тебя появились люди, дружина, корабль, ты должен был вернуться за ней!

– Как я мог вернуться, если там правил этот ублюдок Вебранд!

– Не смей так говорить о моем отце! – Хильда в ярости стукнула маленьким кулачком по столу. – Он был не хуже твоего, если хочешь знать! А ты – ты боялся его! Ты боялся показаться ему на глаза даже с кораблем и дружиной, потому что привык бояться его! Ты как был рабом…

Здесь йомфру Хильда все же опомнилась, резко замолчала, повернулась и выбежала из гридницы, пока с ее языка не сорвалось то, что говорить совсем не следует. Ингитора кинулась за ней.

– Мне так жаль! – говорила она, правда, не ощущая никакого желания пожертвовать собой ради примирения хозяйки с ее безумным братом. – Получается, что ты из-за меня так поссорилась с Бергвидом…

– Ерунда! – отрезала Хильда Отважная. Она была бледна и дрожала от возбуждения, но держалась твердо. – У меня есть и другая родня: Хагир и Хлейна. Хагир тоже со мной в родстве, он двоюродный племянник нашей матери. И я сказала правду, а если она ему не нравится, так пусть идет к троллям! Это правда, что он мог вызволить нашу мать, но оставил ее умирать в рабстве! Хагир говорил: тогда, если бы он взял ее, его лишили бы поддержки, потому что ее считали несчастливой женщиной. Но все равно… – Глаза Хильды вдруг налились слезами и она всхлипнула. – Он должен был ее забрать и освободить. И, может быть, тогда она не умерла бы, а жила бы с нами. И у меня тоже была бы мать!

Оскорбление оказалось слишком велико: Бергвид забыл об Ингиторе, он не пожелал ни мгновения оставаться под крышей сестры, которая оказалась не лучше, чем все те подлецы и предатели, которые всю жизнь его окружали. Тем же вечером, прямо из-за стола, он уехал, увозя Одду и прочих своих людей. Но Ингитора еще полночи не могла заснуть, не веря такому счастью: Бергвида больше нет под этой крышей, и можно надеяться, что она никогда его больше не увидит!

* * *

Несколько дней они отдыхали от пережитых волнений. Наступил и прошел день Середины Лета: йомфру Хильда торжественно принесла жертвы в святилище Тюрсхейм, потом они полночи гуляли, любуясь многочисленными кострами, разожженными вдоль всей прибрежной полосы, потом почти до утра у Хильды пировали все соседи. Хильда сама поднимала кубки в честь богов, упиваясь весельем и сознанием своей важности, а Ингитора не могла не грустить. Когда-то и ей было так же весело, нет, намного веселее, когда она встречала самый светлый день года у себя дома, в Льюнгвэлире, с отцом и матерью, с домочадцами и соседями, с гостями, которых к отцу всегда приезжало немало. Сколько проводилось всяких состязаний, забав… И какой большой круг выстраивался на вересковой поляне между воротами и морем, когда танцевали очистительные танцы с факелами и заклинающие танцы плодородия, когда отец ее, Скельвир хёвдинг, лучше всех молодых в мужском кругу прыгал через копье и вонзал его в землю… Вспоминать было тяжело, и Ингитора с трудом удерживалась от слез, чувствуя себя такой одинокой, всем чужой, потерянной, ненужной, словно камешек на большой дороге… Кто она здесь: пленница или гостья, которую держат из милости? И куда ей идти отсюда: в Аскефьорд, в Эльвенэс? И как?

Но вот праздники прошли, пришла пора думать, что делать дальше. Ингитора не могла и не хотела бесконечно оставаться в усадьбе Фридланд на Остром мысу, на перекрестке дорог, и деятельный склад Хильды тоже требовал новых подвигов.

– Наверное, тебе хочется вернуться назад в Эльвенэс? – спросила она дня через два после праздника. – Раз уж так получилось, что выкуп за Эгвальда ярла достался моему брату, то Хеймир конунг, наверное, теперь должен позаботиться и собрать новый.

– У меня осталась «морская цепь». – Ингитора положила руку на золотую цепь, которую по-прежнему носила, несмотря на досадную тяжесть. – В ней две марки золота, а Торвард конунг и просил за Эгвальда две марки. Правда, серебро за ярлов и прочих пропало, но ведь эта цепь стоит дороже, чем просто две марки золота! Если еще прибавить работу и ее волшебные свойства, может быть, он согласится принять ее как выкуп за Эгвальда и как залог за остальных. А потом можно прислать недостающее.

– Но не можешь же ты поехать во Фьялленланд одна! Я вот что придумала: я сама отвезу тебя в Нагорье к Хагиру и Хлейне, это не слишком далеко, всего-то три дня пути, а там уж Хагир доставит тебя по морю в Тингваль к Дагу хёвдингу. Ну, а Даг перевезет тебя через море опять в Эльвенэс: он родич Хеймира конунга, у него найдется и корабль, и люди. Как тебе это нравится?

– Очень разумно! – одобрила фру Аудвейг. – Йомфру очень хорошо рассуждает. Не пройдет и половины месяца, как йомфру Ингитора опять будет дома и в полной безопасности!

– А Эгвальд ярл по-прежнему будет в плену, среди лишений и унижения! – продолжила Ингитора. – Я не хочу возвращаться в Эльвенэс! Да, это очень разумно и правильно, но я не посмею показаться на глаза Хеймиру конунгу и кюне Асте после того, как я сначала толкнула их сына на войну с фьяллями, обрекла его на раны и плен, потом взялась было его освободить, но только потеряла даром столько сокровищ!

– Ну, ты не виновата! – утешила ее Хильда. – Хотела бы я посмотреть на того, кто справится с моим братом!

– Неважно! Эгвальд ярл пострадал из-за меня, и я должна его выручить как можно скорее! У меня есть «морская цепь», и я не могу возвращаться, пока хотя бы не попробую выкупить его за «морскую цепь».

– Ах, вот это совсем не разумно! – забеспокоилась фру Аудвейг, но Хильда ее не слушала.

Сурово и сосредоточенно глядя в угол, словно хёвдинг, обдумывающий близкое сражение, она в задумчивости поднесла ко рту палец и прикусила короткий ноготь, но опомнилась и поспешно опустила руку.

– У Хуги хёльда есть подходящий корабль! – сказала она. – На нем всего по восемь весел с каждой стороны, но тебе же не воевать! А доплыть до Фьялленланда он вполне способен. Я скажу Хуги, что освобождаю его от податей за этот год, если он отвезет тебя к Торварду.

– Ты отправишь меня к Торварду конунгу? – Ингитора так обрадовалась, словно Фьялленланд был тем волшебным местом, где ее невзгоды сразу кончатся.

– Да! – Хильда важно кивнула. – Так велит тебе твой долг любви, так отправляйся же и спаси своего возлюбленного!

Решившись отвоевать и себе место в «Саге об Ингиторе и Эгвальде», она ни перед чем не останавливалась.

– Я сама непременно поплыла бы с тобой! – продолжала она, и это нравилось ей еще больше, но свой долг йомфру Хильда помнила твердо. – Но мне нельзя покинуть Острый мыс. Вот, ездила на осенние пиры к Хлейне в Нагорье – Вальгейр тоже к ним приезжал! И что же? Во-первых, сюда без меня приплыл сам Торвард конунг, а дубина Спелль побоялся его впустить, и ему пришлось ночевать на берегу – и это рядом с прекрасным просторным домом, словно он бродяга, которого не пускают скупые хозяева! Вот уж в скупости меня никто не обвинит! И это после того, как я не раз принимала его под своим кровом! И мало того! Была как раз третья ночь полнолуния. Там на берегу ночевали еще какие-то люди, а из-за Каровой ворожбы Торвард конунг принял их вожака за Бергвида, моего брата, и напал на них.

Хильда слегка засмеялась над этим недоразумением, а Ингитора окаменела. Хильда не понимала, что говорит о ней, о ее отце! Мало ли народу пристает на ночь к Острому мысу, но не может быть, чтобы в третью ночь полнолуния перед осенними пирами тут были еще какие-то люди, кроме Скельвира хёвдинга. И не мог Торвард конунг напасть на множество разных людей! Только на него, на Скельвира!

– А как звали того человека? – с трудом одолевая дрожь, спросила Ингитора. – Что это были за люди?

– А что ты так… Ах! – Хильда вдруг сообразила. – Ты думаешь, это и был твой отец?

– Но его убили как раз в последнюю ночь полнолуния перед осенними пирами, и именно здесь! Наши люди рассказывали, что просили пристанища в усадьбе, но их не пустили, потому что хозяйки не было дома. Что это за Карова ворожба? Кто такой Кар?

– Кар – это один из четырех колдунов с острова. Он был большой злодей при жизни, как говорят, доброе колдовство ему вообще не удавалось, а удавалось только злое. Еще говорят, что моя мать когда-то дружила с ним, но это неправда, не могла она дружить с такой дрянью, просто он когда-то жил у нее в усадьбе, еще когда она жила в Нагорье – ну, до того, как попала в плен. И этот Кар выходит из моря в три ночи полнолуния и обходит мыс. И он делает так, что любой человек в каждом первом встречном видит своего злейшего врага. Вот и Торвард конунг увидел Бергвида, моего брата, хотя там был совсем другой человек.

– Это был мой отец!

– Сейчас мы все узнаем. Эй, Спелль! Поди сюда! – крикнула Хильда, и управитель со своим красивым серебряным ошейником быстро приблизился к ней. – Ну-ка вспомни, кто просил у нас в доме приюта в третью ночь полнолуния перед осенними пирами?

– Я и сам уже подумал, что это отец йомфру! – Спелль почтительно покосился на бледную Ингитору. – Но я… Да, эти люди просились на ночлег, и предлагали эйрир серебра за ночлег и еду для сорока двух человек. И они были слэтты…

– Как звали хоть кого-нибудь?

– Я не помню, йомфру! Если бы я знал, что это будет так важно… Все-таки уже полгода прошло…

– Может, того человека звали Бьерн? – неуверенно подала голос фру Аудвейг.

– Это его корабль был «Медведь»![34] – поправил ее управитель и с удовлетворением повернулся к хозяйке. – Да, корабль был «Медведь», я точно теперь помню.

Ингитора с усилием кивнула, едва сдерживая горькие слезы. Все верно: корабль Скельвира хёвдинга назывался «Медведь», и тогда, в последнем походе Скельвира, на нем шло сорок два человека. Каждый раз, когда отец приходил ей на память, ее неудержимо тянуло заплакать. И тем более горько ей было узнать, что всего этого могло бы и не случиться! Если бы отец ее проплывал Острый мыс тремя днями раньше или позже – не встретился бы ему колдун Кар да и сам Торвард конунг, не случилось бы той битвы и смерти… И она, Ингитора, сейчас сидела бы дома, с отцом, в покое и счастье… И не носило бы ее по морю, не жила бы она у чужих людей, и дела бы ей не было до конунга фьяллей, конунга слэттов, до гадкого Бергвида… Не в силах удержаться от слез, она вскочила и убежала в девичью.

Но приходилось принимать решение. Ночью Ингитора почти не спала, кое-как отделываясь от назойливого сочувствия Хильды, больше отдававшего любопытством.

– Да, выходит, Торвард конунг тут не так уж и виноват! – рассуждала Хильда. – Как я сразу не догадалась! И что ты теперь о нем думаешь? Что ты теперь хочешь – все-таки хочешь мстить?

Ингитора не отвечала. Вот так разрешилось недоумение, мучившее ее больше полугода: почему и зачем Торвард конунг напал на ее отца? Права была кюна Ульврун, считавшая, что месть за смерть Торбранда конунга никак не может быть причиной. И вот выяснилось, что конунг фьяллей и в мыслях не имел нападать на Скельвира хёвдинга из Льюнгвэлира. Что он собирался убить Бергвида Черную Шкуру, и это намерение Ингитора всей душой приветствовала. Но что ей теперь делать? Взять назад свои «песни позора»? Что вылетело, того не поймаешь. Да и имеет ли она право примириться с ним – ведь убийство все равно остается убийством.

Мучительная тоска, сознание своей вины и ошибки, по-новому острое ощущение своего одиночества и горечи задаром разбитой жизни не давали ей покоя, и Ингитора всю ночь вертелась на подушке, то плакала, то затихала, но совсем не спала и чувствовала себя почти такой же измученной, как осенью, когда тело Скельвира только привезли домой.

К утру она так ничего и не решила, кроме одного: она виновата в том, что Эгвальд оказался в плену, а значит, ее первая обязанность – выручить его. Ее решимость отправиться в Аскефьорд только окрепла – теперь ей было необходимо увидеть Торварда конунга и самой понять, что он за человек и что ей о нем следует думать. За это знание она сейчас не пожалела бы жизни, потому что жизнь без него все равно не имела цены.

– Только, йомфру, как бы он не придушил тебя за твои позорные стихи! – со своей обычной суровой откровенностью сказала ей рабыня Халльгерд. – Раз он, выходит, не виноват, а ты его зазря позорила. Твое дело, конечно, но я бы не ездила. Как есть придушит.

– А то как же! – охотно соглашалась Ингитора, не зря бывшая дочерью годи. – За напрасные «злые песни» сложивший их заслуживает кровной мести, как за убийство. Закон такой есть.

– Ну, так не езди! Зачем пропадать-то?

Ингитора только смеялась, утирая слезы. Теперь, когда она лишилась и отца, и даже того призрачного утешения, которое ей давала месть, мысль о том, что кто-нибудь ее придушит, вовсе не казалась страшной.

– Ну и пусть! – с диковатым весельем восклицала она. – По крайней мере, паду от руки величайшего воина Морского Пути! Он же такой красавец!

И она хохотала, потом рыдала, а невозмутимая Халльгерд, сидевшая на приступке лежанки с шитьем, только качала головой и откусывала нитку.

Убедившись, что Ингитора по-прежнему настроена плыть в Аскефьорд, йомфру Хильда послала за Хуги хёльдом. Он жил неподалеку и промышлял торговлей, для чего нередко плавал в Винденэс, а теперь как раз недавно вернулся с летнего торга. Он был известен под прозвищем Глиняные Пятки и прославился благодаря давнему пожару в его усадьбе, когда он не один раз сбегал в горящий дом и вынес немало всякого добра, даже не заметив, что босиком ступает по пылающим углям и головням. Как ни странно, его ноги ничуть не пострадали, и после пожара он, изумленный не меньше прочих, охотно давал всем желающим пощупать свои совершенно целые пятки. «Да у тебя, Хуги, пятки, должно быть, из глины!» – смеялись соседи, и после того за погорельцем укрепилось прозвище Глиняные Пятки, которым он очень гордился.

Теперь ему представилась возможность совершить новый подвиг, и он ни на миг не задумался. Как заметила Ингитора, те немногие, кто имел смелость жить на Остром мысу и в ближайших окрестностях, во всем подражали неустрашимой йомфру Хильде.

– А чего же не сходить в Аскефьорд, если мы дорогу знаем? – рисуясь и гордясь своей смелостью, приговаривал Хуги, довольно крепкий человек лет сорока, среднего роста, с рыжеватой, как у многих квиттов, бородкой и серыми глазами навыкате. – Если дорогу знаем, отчего же не сходить? Море тихое, дни теперь долгие – одно удовольствие! Одно удовольствие, если Ньёрд попутного ветра даст!

– Учти, я должна тебя предупредить: Бергвид хёвдинг, мой брат, не хотел бы, чтобы йомфру Ингитора попала в Аскефьорд! – сурово говорила ему Хильда и выглядела сейчас как повелительница, отдающая приказания полководцу. – Он хотел взять ее в жены, и ему совсем не понравилось, что пришлось уехать отсюда без нее! Я тебе доверяю, но смотри же: если бы он прознал про этот поход, то захотел бы помешать тебе!

– А он… того… – Нельзя сказать, чтобы Хуги обрадовался, но очень старался выкрутиться без ущерба для чести. – Бергвид хёвдинг, оно да… Так ведь он, говорят, к себе на озеро Фрейра поехал, откуда же ему и узнать? Откуда ему узнать, если он от моря вон как далеко? Если бы он на море был с дружиной, да еще на север бы поплыл – ну, тут другое дело, я не умею невидимым делаться, чтобы мимо него проскользнуть. А если он на озере Фрейра, так отчего же нам не проскользнуть, а он и знать ничего не будет? А кроме Бергвида хёвдинга, к слову сказать, тут и бояться-то некого. Какие прочие морские конунги тут были, говорят, раньше, он их всех поразогнал, спасибо ему на этом.

– Смотри же, я на тебя надеюсь! – сказала Хильда, словно пригрозила.

Встречи с «Бергвидом хёвдингом, моим братом» она явно опасалась больше, чем благополучного прибытия Игниторы к конунгу фьяллей.

А может быть, нет? Может быть, она сознавала опасность и радовалась за Ингитору, у которой есть такой дивный случай проявить отвагу? И даже если для нее эта поездка кончилась бы плохо, йомфру Хильда искренне позавидовала бы ее «вечной славе».

Но что толку гадать: придушит так придушит. Не задаром, как Скельвира, а за дело, все-таки утешенье… А может быть, не так уж неправа была кюна Ульврун, его тетка, знающая его с рождения и утверждавшая, что он – благородный человек?

Для Ингиторы тем временем собирали вещи, поскольку ее сундучок с «Бергбура» бесследно исчез вместе с «Фафнировым кладом» и она предполагала, что в ее красивых платьях из эриннской шерсти и белых рубашках из говорлинского льна будет ходить рабыня Одда у себя на озере Фрейра. Фру Аудвейг снабдила ее запасом рубашек, полотенец, чулок и прочего в таком роде, выбрала ей хорошее, но неброское синее платье и коричневый плащ. «Морскую цепь» придумали обшить тонким полотном и густо вышить цветными нитками и стеклянными бусинками: Халльгерд сидела над ней целых два дня, зато получилось такое украшение само по себе, нечто вроде ожерелья, и теперь никто из встречных не сумеет догадаться, что на корабле с восемью веслами по борту везут золотую цепь, стоимостью в тридцать раз превышающую корабль со всеми снастями и припасами, а то и с гребцами. Даже Хуги хёльд, хотя Хильда и говорила, что доверяет ему, о цепи ничего не знал: ему сказали только, что йомфру Ингитору нужно доставить к ее жениху Эгвальду ярлу, который, вернувшись домой, непременно вознаградит его и от себя. Рабыня Халльгерд отправлялась в дорогу тоже, как для услуг, так и для приличия, поскольку знатной девушке не пристало путешествовать с одними мужчинами. Ингитора понимала, что вся эта история доставляет Хильде огромное удовольствие, но была ей искренне благодарна за все самоотверженные заботы о ее благополучии и чести. Кто бы ожидал подобного от сестры самого Бергвида!

Настал день отъезда; йомфру Хильда самолично принесла жертвы в святилище Тюрсхейм, взяла с Ингиторы клятвенное обещание на обратном пути рассказать все в мельчайших подробностях, и «Коршун» под предводительством Хуги Глиняные Пятки отправился вдоль берега на север. При отплытии Ингитора бросила взгляд на памятные черные камни: от «Бергбура» не осталось и следа, облизанные волнами камни ждали новой жертвы.

Плыть предстояло долго, не меньше двенадцати-пятнадцати дней: сперва вдоль западного побережья Квиттинга, потом немного вдоль земель Рауденланда, потом, после Трехрогого фьорда, начинался Фьялленланд, и до Аскефьорда оставалось еще несколько дней.

Первые день-два Ингитора тревожилась, помня о Бергвиде, но потом, когда Хуги хёльд уверил ее, что дорога от побережья к озеру Фрейра осталась позади, успокоилась и теперь думала только о том, что ждет ее впереди. Предстоящий путь казался нестерпимо долгим, да он и правда был еще дольше того, который ей пришлось проделать от Эльвенэса до Острого мыса. В дороге Ингитора томилась и скучала, хотя Хуги честно старался скрасить ей путь, каждый день заново рассказывая про свой знаменитый пожар. Ингитора пообещала сложить о нем песню, и он совсем расцвел. Но гораздо чаще она, чтобы унять свою тоску, вспоминала песнь отцовского кургана:

Смелый – Фрейе крови карлов радость – Тюр сметет преграды…

Эти строчки подбадривали ее, и она повторяла их, как заклинание, способное смести все видимые и невидимые преграды на ее долгом и странном пути… «Благо мне счастливой видеть…» Если бы Ингитору сейчас спросили, какого счастья она желает, она не знала бы, что ответить. Чтобы не изводить саму себя, она старалась сосредоточиться на ближайшей цели: на спасении Эгвальда. Она жаждала скорее освободить его, но не знала, как взглянет ему в глаза и скажет, что ее желание мести оказалось несправедливым и она напрасно послала его в этот тяжкий поход.

И насколько она обязана теперь выполнять свое обещание выйти за него замуж? Если считать это искуплением зла, которое она ему причинила, то да, обязана. Но мысль об этом смущала Ингитору. Ее пылкое намерение полюбить его, когда он отомстит, исчезло вместе с самим условием, и теперь она не находила в душе никакой пищи для этого огня. А может, и он уже не любит ее, обнаружив, как дорого придется платить за эту любовь? Все было так тягостно и неясно, что Ингитора гнала мысли о будущем. Пусть все течет, как течет.

Видя, как она томится, Хуги хёльд и его маленькая дружина старались изо всех сил. На счастье, пора длинных дней и коротких ночей была в самом разгаре; то под парусом, то на веслах, «Коршун» от зари до зари продвигался вперед. Иной раз, если дул попутный ветер, продолжали плыть до тех пор, пока берега не пропадали в сумерках и не возникала опасность сесть на подводный камень. Тогда «Коршун» вытаскивали на берег, разбивали палатку для Ингиторы и Халльгерд, а мужчины устраивались спать прямо на берегу, на охапках веток, с мешками вместо подушек. Если поблизости оказывался чей-то дом, то просились на ночь туда. Хуги выдавал свое путешествие за предсвадебное: дескать, Ингитора его дочь, и он ее везет к нареченному жениху, который живет на границе с раудами. Рассказывая, он так увлекался, что сам, похоже, начинал в это верить.

В большую усадьбу под названием Можжевельник, где жил хёвдинг округи Эйнеркрет, заходить не стали – Ингитора боялась, что здесь, в жилище знатных и достаточно осведомленных людей, ее узнают, хотя кто бы мог вообразить, что выкуп за Эгвальда ярла повезут на маленьком Кнёрре? Миновав усадьбу еще при свете дня, ночевать устроились, как нередко бывало, на берегу. Стемнело, все сидели у костра и по очереди черпали из котла похлебку из свежей рыбы с пшеном.

– Отсюда до Рауденланда уже всего ничего! – делился за ужином Хуги хёльд, зная, как это обрадует Ингитору. – Завтра уже и раудов увидим. Я тамошнего ярла знаю, обходительный мужчина, в приюте никому не откажет и денег не берет: у меня, мол, не гостиный двор, чтобы с гостей деньги брать. А там еще два денька – и Трехрогий фьорд, а это уже Фьялленланд. Не знаю, кто там сейчас в ярлах сидит, я уж года три там не был, а раньше был один парень… Хороший парень, не заносчивый совсем, а знатный, пожалуй, не меньше, чем йомфру! Если йомфру и впрямь так торопится, то можно бы во всем ему открыться и попросить у него корабль. Он за честь посчитает довезти йомфру до Аскефьорда. То есть и сам я тоже за честь держу, но вижу ведь, как йомфру торопится, на большом-то корабле оно быстрее будет! Совесть-то у меня тоже есть!

– Придумаешь ты тоже, хёльд! – с сомнением проронила суровая Халльгерд. – Во всем открыться! Признаться, что здесь такая знатная девушка с таким со… – Ингитора толкнула ее, и рабыня прикусила язык, вспомнив, что про «морскую цепь» не надо знать даже их верным спутникам.

– Нет, это, насчет этого, ничего подобного! – не совсем внятно, но уверенно возразил Хуги. Похоже, что его даже задели сомнения в чести его фьялленландского приятеля. – У них, у фьяллей, оно так: что конунгу везут, то уж конунгово, а какой же болван у конунга отнимет? Если кому жить надоело, тогда оно да. Торвард конунг, говорят, хоть и веселый, а суровый мужчина: если уж что его, то его, своего никому не отдаст.

Но Ингитора уже устала выслушивать и сравнивать мнения о Торварде конунге людей, которые или знали его с рождения, или видели один раз издалека. Каков он, она скоро узнает сама. Одним ухом слушая Хуги, Ингитора смотрела на край поляны, на опушку леса, уже совсем черную, и старалась представить свою будущую встречу с Торвардом конунгом, до которой оставалось так немного, пыталась вообразить лицо с заметным шрамом на щеке, но черты лица оставались расплывчатыми, и она была готова к тому, что действительность обманет ее ожидания. Ей рисовалась смутная, темная фигура; раньше она считала его злобным чудовищем, но и теперь новая мысль, что он такой же человек, как все, по-новому ужасала ее, и само имя Торварда конунга вызывало в ней множество мучительных чувств. Это был какой-то черный призрак, рожденный ее горем, болью, сомнением и отчаянием неутоленной тоски…

Черный призрак с длинным копьем в руке выдвинулся из мрака опушки и бесшумно приблизился к костру. Ингитора несколько мгновений наблюдала за ним расширившимися от ужаса глазами, в полной уверенности, что ей мерещится, что сама ее мысль, плод ее воображения, выскользнула наружу и идет к ней по грани тьмы и огненного света… Воздух в груди замерз и стал глыбой льда, руки и ноги оцепенели, хотелось кричать, а эту глыбу льда никак не получалось вытолкнуть… Но тут рядом с ней громко завопила Халльгерд, отблеск костра осветил фигуру, и Ингитора ясно увидела лицо – лицо Бергвида Черной Шкуры.

Люди вокруг нее закричали, вскочили с мест; те, кто сидел спиной к опушке, не поняли сразу, в чем дело, но тоже вскочили, хватаясь за оружие, ожидая увидеть зверя или чужого человека. Но увидев то, вернее, того, кого уже узнала Ингитора, люди роняли копья и секиры.

Бергвид остановился в трех-четырех шагах от костра и застыл, опираясь на копье и не сводя с девушки тяжелого, но спокойного взгляда. Его совершенное спокойствие было непривычно, почти неправдоподобно, и Ингитора все еще не могла отделаться от ощущения, что перед ней призрак. Не сам Бергвид, а только его дух, который он колдовством отправил в погоню за ней, когда тело его лежит в глубоком, мертвенном сне в усадьбе на озере Фрейра…

Кто-то из людей Хуги хёльда, одержимый той же мыслью, хотел бежать, но со всех сторон из темноты выступил плотный строй с мечами и копьями наготове. Это были хирдманы Бергвида, и при виде этой блещущей оружием толпы, при виде бородатой рожи Ульва Дубины Ингитора поверила, что призраки здесь ни при чем. Только теперь она медленно встала на ноги, выпрямилась и посмотрела Бергвиду в лицо. Ее душа настолько устала, что даже сейчас ее основным чувством оставалось тоскливое равнодушие.

– Не призрак ли я вижу перед собой, Бергвид хёвдинг? – спросила она. – Если ты нежить, то ступай под землю, там тебе место!

– Я решил, что ты будешь моей женой, потому что только ты достойна стать матерью конунга квиттов, – произнес он в ответ, и его глухой голос прозвучал как из-под земли, словно подтверждая ее подозрения. – А я всегда добиваюсь того, чего хочу. Так мне суждено.

– Я не виноват, Бергвид конунг! – дрожа, но отчаянно пытаясь сохранить спокойствие, вымолвил Хуги Глиняные Пятки, и сам не заметил, как под влиянием обстоятельств назвал хёвдинга округи Фрейреслаг тем званием, которого тот уже пять лет был лишен. – Твоя сестра так захотела, йомфру Хильда, и послала меня, чтобы того, податей не платить…

Но Бергвид даже не замечал его, как не замечал никого, кроме Ингиторы. Между ними горел и постепенно затухал костер, в который никто сейчас не подкидывал топлива, и Ингитора спокойно выдерживала долгий взгляд морского конунга. Перед ней стояла ее безумная, безрадостная, переменчивая судьба, которая догнала ее, когда она уже вообразила себя ускользнувшей от опасности.

– Завтра мы вернемся на озеро Фрейра, – сказал он ей. – Я никогда не упускаю того, на что имею право.

Ингитора молчала. Ей было нечего ему сказать – и все-таки казалось, что это дурной навязчивый сон, который растает вместе с ночью, воплощенный призрак тоски, которая пройдет при дневном свете.

Прямо на том же месте хирдманы Бергвида стали устраиваться на ночлег. «Черный Бык» подвели ближе – он, оказывается, ждал за мыском, а они даже и не заметили, как он догнал их. Прав был опытный мореход Хуги хёльд: большой корабль под широким парусом плывет быстрее!

Повеселевшая дружина Бергвида принялась готовить ужин: над четырьмя кострами повисли котелки, кто-то чистил рыбу, кто-то тащил с «Быка» хлеб и бочонки с пивом. Ингитора наблюдала за этой вполне обычной суетой и потихоньку приходила к мысли, что это не морок. Случилось то самое, чего она так хотела избежать: что она попала-таки в руки Бергвида, и теперь тут нет йомфру Хильды, нет никого, кто мог бы ей помочь. Дней пять они теперь будут плыть обратно на юг вдоль берегов Квиттинга, потом лесом поедут в глубь полуострова, к озеру Фрейра… И там, в усадьбе бывших конунгов, она проведет всю оставшуюся жизнь. У нее будет муж, действительно способный подарить ей однажды мертвую голову Торварда конунга… Но именно сейчас, когда такая возможность стала самой настоящей, Ингитора начисто утратила способность этого желать. Мнимое равнодушие к своей судьбе стремительно таяло. Если ей суждено погибнуть, то лучше пусть ее задушат крепкие руки Торварда Рваной Щеки, но только не объятия Бергвида! На нее словно плеснули живой водой: Ингитора осознала, на краю какой пропасти стоит, и ей опять захотелось жить. Совсем не одно и то же – вернуться с Эгвальдом в Эльвенэс или ехать с Бергвидом на озеро Фрейра! Эгвальд ярл, которого она так мало любила, сейчас представлялся ей добрым, благородным и прекрасным, как светлый альв. Дурачина Оттар, которого она не любила вовсе, был обычным человеком, никому не желающим зла, и уже тем казался так хорош, что она с радостью согласилась бы стать его женой, если бы одно это желание могло прямо сейчас перенести ее с этой жуткой поляны у моря домой, в Льюнгвэлир… Что сказала бы мать, ожидавшая примерно этого, когда ее дочь, вопреки всем разумным советам и настояниям, покинула родной дом, чтоб заняться таким неженским делом, как месть… Она сама виновата. Вся ее жизнь со времени смерти отца представилась ей сплошным безумием; боги за что-то прогневались на нее и лишили разума, заставили совершить целую цепь бессмысленных и диких поступков, которые привели ее в конце концов к собственной гибели. Она сама погубила себя. Перед ней раскрывалась черная дорога под землю, через мост, охраняемый безобразной великаншей, в темные селения Хель. И сама Хель сидела перед ней – Хель в облике мужчины, чье лицо с одной стороны, освещаемое пламенем костра, было красным, а с другой, скрытой во тьме – черным. И никто, никто уже ей не поможет!

Кто-то из сидящих рядом хирдманов вскрикнул. Ингитора быстро подняла голову и тоже вскрикнула, вцепилась в Халльгерд, сидевшую рядом – это было уже слишком для ее изнемогающей души!

В темноте леса, неясной черной громадой шумевшего поодаль, на высоте человеческого роста сверкнули два пронзительно-зеленых огня, а над ними, чуть повыше, два других, желтых. Они приближались стремительными скачками.

Лицо Бергвида вздрогнуло и изменилось; у Ингиторы мелькнула мысль, что он тоже боится. Он, наводящий ужас на всех живых, боялся существа, которое было еще менее живым и более злобным, чем он сам.

Из темноты выскочила серая тень огромного волка, со спины его соскользнула серая косматая фигурка с копной рыжих волос. Глаза Дагейды слабо светились желтым и, казалось, освещали ее бледное лицо. И даже здесь, на морском берегу, повеяло дурманящей болотной сыростью.

– Почему ты не привел к Лисьему мысу тот корабль? – сразу спросила она у Бергвида, вступив в круг света от костра. Ингитора думала раньше, что ведьмы боятся огня, но, как видно, и в этом она ошибалась. – Я же послала тебя за ним, а ты все бросил и ушел в Тюрсхейм.

– Я не смог бы его догнать, – отрывисто ответил Бергвид. Голос его казался сдавленным, как будто ему было трудно говорить. – Он уже ушел слишком далеко.

– Не догнал! – Дагейда издевательски всплеснула руками. – Жадный, ты слышишь, что он говорит? Не догнал! Разве зря Ньёрд дал тебе одного из своих быков? Разве ты не знаешь, как склонить к себе его милость?

– У меня не было никого подходящего! – с недовольством отозвался Бергвид. Даже от ведьмы он с трудом переносил упреки.

– Никого! – подхватила Дагейда. – А она?

Ведьма махнула рукой в сторону Ингиторы. Та еще не понимала, что имеет в виду Дагейда, но весь облик Ночной Всадницы дышал такой жутью, что даже в Бергвиде Ингиторе в это мгновение мерещилось что-то теплое и человеческое.

– Она была с тобой! – продолжала Дагейда. – И она отлично подошла бы! Женщина – лучшая жертва хозяевам моря!

– Ее нельзя! – сурово ответил Бергвид. – Она нужна мне самому!

– Самому? – с издевкой удивилась Дагейда. – Фенрир Волк! Зачем, скажи во имя Видольва? Разве у тебя мало женщин? В усадьбе у тебя живет семь или восемь, разве нет? Зачем тебе еще одна?

– Она не просто женщина. Она – скальд. Она поможет мне. Ее отца убил Торвард конунг.

– Вот как?

Желтые глаза Дагейды обратились к Ингиторе. Ингитора не могла побороть дрожи: теперь она поняла, чего хотела от Бергвида Всадница Мрака, и казалось, что та может съесть одним взглядом своих желтых и жадных глаз. Холодной рукой Ингитора стиснула «волшебную косточку», висевшую на цепочке на груди, свой талисман с отцовского кургана, и старалась не смотреть в глаза ведьме.

Несколько мгновений ведьма молчала, рассматривая ее, потом подошла ближе и уселась прямо на землю рядом с Ингиторой. Каждое движение ведьмы дышало нервным звериным проворством, и всем существом Ингитора ощущала, что рядом с ней оказалось создание, не принадлежащее человеческому миру, родное по крови валунам и вереску, но не людям.

– Вот как? – повторила Дагейда. – Неужели так? Тебя обидел мой брат?

– Брат? – От изумления Ингитора не сдержала возгласа. Ей давно пора было перестать чему-либо здесь удивляться, но это уже слишком! – Кто?

У нее мелькнула мысль, что своим братом Дагейда называет Бергвида.

– Да! – Дагейда засмеялась, шаловливо, как молоденькая девушка, даже заблестели ее мелкие ровные зубки. – Торвард конунг, он мне брат. У нас общая мать. Хёрдис дочь Фрейвида из усадьбы Кремнистый Склон сначала была женой моего отца, Свальнира. А потом она ушла от него к Торбранду конунгу и унесла его меч, Дракон Битвы. Торбранд конунг убил моего отца, а ее взял в жены. А меня оставили здесь. А Торбранду она родила сына. Это и есть Торвард. У нас с тобой общая месть!

Дагейда глянула прямо в лицо Ингиторе, глаза ведьмы сверкнули золотом болотной воды. А Ингитора не могла осознать ее слова, смысл их не укладывался в голове. Общее! Что общего может быть у нее с этой Всадницей Мрака!

– По вине этого рода и ты, и я лишились отцов! – продолжала маленькая ведьма, и Ингитора видела в ее глазах ярость, гнев… и боль, чувство, которого увидеть не ждала. – Торбранд конунг погребен здесь, на Квиттинге, и Дракон Битвы погребен с ним. Торвард хочет получить его, чтобы биться с Бергвидом. Но он его не получит! Я стерегу его получше, чем даже Фафнир, этот чешуйчатый слизняк, стерег свое золото. И пока жива дочь Свальнира, человеческие руки не коснутся его меча! А я бессмертна! Бессмертна, как моя ненависть!

– Отдай его мне! – вмешался Бергвид, и по мрачному упрямству в его голосе было ясно, что он завел этот разговор уже не в первый раз. – Отдай мне Дракон Битвы, и я покончу с Торвардом! Пусть он соберет хоть всех фьяллей, способных держать оружие – я смету их всех! Всех, сколько есть!

Голос Бергвида окреп и налился горячей ненавистью, лицо исказилось яростной судорогой, волосы разметались – он стал страшен, как тогда, на «Бергбуре».

– Не дам! – спокойно и холодно сказала Дагейда, и яростный порыв Бергвида мгновенно утих. – Не дам! Если он попадет в руки человека, то сможет попасть и в руки Торварда. А я знаю, на что способен мой брат. Нет уж, пусть Драконом Битвы владеет мертвец!

Несколько мгновений Дагейда и Бергвид напряженно смотрели друг другу в глаза, а потом человек отвел взгляд. Ведьма усмехнулась:

– Сражайся, мой конунг. Твоя Волчица неплохо служит тебе, ты не заставляешь ее голодать! – Дагейда кивнула на секиру Бергвида, которую он всегда держал под рукой.

Произнося эти слова, ведьма поднялась на ноги. Волк ее мигом оказался рядом и припал к земле. Дагейда привычно вскочила ему на спину и вцепилась в густую шерсть на загривке. Волк легко поднялся на лапы, одним неслышным прыжком вылетел из круга света и растаял во тьме. Действительно ли они приходили сюда, Всадница Мрака и ее страшный скакун? Или это были лишь виденья, отраженные образы мстительной злобы?

Бергвид вздохнул с облегчением, когда ведьма исчезла. Его странная дружба с ней продолжалась уже семнадцать лет, но с каждым годом выносить ее присутствие ему становилось все тяжелее и тяжелее. Каменные горы наваливались на грудь и не давали дышать, а перед глазами разворачивалась бездонная черная бездна – и тянула к себе. Хёрдис Колдунья, кюна фьяллей и бывшая жена великана Свальнира, поняла бы его – в это самое состояние ее привели когда-то два года, прожитые в великаньей пещере. Но Хёрдис все же нашла в себе силы вырваться из мрака и вернуться к людям. Бергвиду этого было не суждено. Медленно, в течение многих лет, дочь великана подчиняла его себе, и каждая смерть, созданная его руками с ее помощью, приковывала его к ведьме все крепче и крепче.

Бергвид вдруг оглянулся и встретил взгляд Ингиторы. В ее глазах он видел отвращение, презрение и жалость к существу, которое безвозвратно гибнет, не сознавая этого, но и осознание уже не может его спасти, потому что поздно!

И Бергвид вдруг отшатнулся, как от огня, спрятал голову и прижал ладони к лицу. Ингитора даже не поняла, что с ним. И только потом, когда он несмело обернулся и посмотрел на нее сквозь пальцы, как испуганный бородатый ребенок, когда она увидела его черты, искаженные ужасом и безнадежностью, она поняла: теперь он сам боится ее. В ее лице он увидел отражение судьбы, той самой судьбы, которой поклонялся и которую единственную признавал сильнее себя.

* * *

Больше Бергвид не сказал Ингиторе ни слова и даже не посмотрел в ее сторону. Окончив ужин, его люди выставили дозоры и улеглись спать на берегу. Ингитора не ложилась. Для нее было совершенно очевидно, что надо отсюда уходить и что она уйдет, потому что оставаться здесь, с безумным Бергвидом и его названной сестрой-ведьмой, так же невозможно, как дышать под водой или передвигаться в толще камня. Ни тревоги, ни сомнений, ни страха она не знала: все в ней стало просто, сильно и ясно, как будто мутные волны схлынули и она увидела все таким, какое оно есть на самом деле.

Ингитора выбирала из кучи хвороста маленькие ровные палочки, обламывала их так, чтобы они были одинаковой длины, и одновременно с палочками подбирала строчки, составляя большую хвалебную песнь в честь руны Исс, той самой, которая уже однажды спасла ее и могла спасти еще раз.

Девять знаков режут Девы, Знак десятый – руна Льда, Корка волн, оковы рекам — В крепких чарах спит вода.[35]

Сначала в уме, потом вслух, потихоньку, Ингитора стала напевать эти строчки, раскладывая палочки вокруг и окружая костер частоколом усыпляющей руны Исс. Одновременно она наблюдала, как окружающие относятся к ее маленькой ворожбе. Никто ничего не замечал! Бергвид лежал с другой стороны от костра, завернувшись в свой черный плащ, и походил на длинную бесформенную груду чего-то неживого; только знакомые длинные пряди давно нечесаных волос давали понять, что это все-таки человек, притом один из самых знаменитых героев Морского Пути.

Змей печаль, земли кольчуга — Льдом зовем широкий мост; Поводырь слепому нужен — Отраженье вышних звезд.

Стих получался странный: он не принадлежал ни к одному из существующих размеров, но он был живым – он сам требовал конечной рифмы, он сам обламывал каждую четную строчку на слог раньше, как обламывается самый тонкий кончик ледяной пластинки, а Ингитора была достаточно способным и уже опытным скальдом, чтобы не насиловать свое творение и позволять ему расти, как ему самому хочется.

Шлем Страшило, крыша Змея, Рунный посох, власти знак, Кровля волн, блестящий ужас, Зимней ночи ясный мрак.

Ингитора делала то же, что однажды сделала ведьма Дагейда, желавшая не пустить в глубь Медного Леса дружину своего брата Торварда. Но Ингитора владела другой силой, отличной от мертвящей силы камней. Ей помогало чувство уравновешенности вселенной, силы которой откликаются на такое же уравновешенное, связанное, хироумно-намеренно сплетенное слово. Искусство скальда способно вращать мир не менее сильно, чем острота меча или блеск золота, и Ингитора, достаточно испытавшая силу своего оружия, твердо верила и в него, и в свою способность им пользоваться.

Злобный Змей, пленивший скальда, Вам подвластен, силы Льда, Заморозьте кровь злодея, Щит мне дайте от вреда.

Ингитора повторяла, и с каждым словом делалась все более бесстрашной: грудь пробирал живой холодок, словно она сама превратилась в Ледяной Посох, стала ожившей руной Исс, которую еще зовут «Шлем Ужаса» или «Кровля Волн», и все ее многообразные беловато-голубые значения мерцали и переливались в ее похолодевшей крови блеском зимних звезд. Она превратилась в мрак и серые тени, в замороженный поток – застывшее время, что не растет и не увядает, в отблеск луны на снежном поле, и в зеленые огонечки волчьих глаз; она могла пройти через любую преграду, как тень. Напевая уже почти в голос, Ингитора встала на ноги, огляделась: люди вокруг нее спали. Костры угасали, потому что дозорные не подкидывали в них топливо; Халльгерд спала, раскинувшись, точно так же, как в девичьей йомфру Хильды. Бергвид не шевелился и вовсе не напоминал живое существо. Ингитора положила возле него три ровных, нарочно для него выбранных и вымеренных палочки. Три руны Исс, втройне усиленные своим утроением, держали его за нерушимым частоколом.

Посох Льда беру я в руки, Твердой волей скован Змей: В сон закован черный, злобный, Бергвид Шкура, брат теней.

Ингитора вытащил из-под бока у Халльгерд свой мешок; та не пошевелилась. Обойдя Бергвида, Ингитора пошла прочь от костра. Темный ельник принял ее в свой хоровод, еловая лапа мягко погладила по голове. В другое время Ингитора побоялась бы одна войти в ночной лес, но сейчас он казался ей добрым другом, надежным пристанищем, защитившим от гораздо более страшной опасности. Положив руку на шершавый чешуйчатый ствол, чувствуя под ладонью липкие капли еловой смолы, Ингитора оглянулась. Костры угасали, и вся площадка казалась полна навек застывшими мертвыми телами.

Мир окован хладной властью, Я – свободна волей Льда, Спящий круг легко покину, Выльюсь, как из рук вода.

Для нее одной лед растаял и позволил выйти из круга, как вытекает вода, когда ее зимние оковы рушатся. Ее переполняло восхитительное чувство: и жуть, и восторг, и ощущение своей безграничной силы, словно она божество, внутри которого помещается вся Вселенная. Она всего лишь пересекла прибрежную площадку и вступила в темноту леса, но сейчас это был подвиг, доказавший, что она в совершенстве овладела прихотливым оружием скальда и отныне всевластна.

Пояснительный словарь

Альвхейм – один из девяти миров, составляющих вселенную, место обитания светлых альвов. Считается, что Альвхейм «есть место просветления, где властвует свет Разума. Это царство интеллекта и воображения» (Кеннет Медоуз. «Магия рун», далее: КМ).

Альвы – духи плодородия, по положению ниже богов. Делятся на две группы: темные (свартальвы, см.) и светлые (льесальвы, они же просто альвы). Светлые альвы обитают в Альвхейме (см.). Как говорит о них «Младшая Эдда»,[36] «светлые альвы обликом своим прекраснее солнца».

Асгард – небесная крепость, место обитания богов-асов (см.). Буквально означает «ограда асов». В нем находится множество прекрасных чертогов, в которых обитают боги. Асгард окружен высокой каменной стеной, построенной великаном, и ведет в него радужный мост Биврест, непреодолимый для врагов.

Аск и Эмбла – первые люди, сотворенные богами из ясеня и ольхи (или ивы). Три бога (Один, Локи и Хенир) нашли однажды на берегу два дерева и сделали из них людей. «Первый дал им жизнь и душу, второй – разум и движение, третий – облик, речь, слух и зрение. Дали они им одежду и имена: мужчину нарекли Ясенем, а женщину Ивой. И от них-то и пошел род людской…» (МЭ).

Асы – род богов, предмет основного культа Древней Скандинавии. В союзе с ними выступает другой божественный род – ваны (см.). Главой асов является Один, а прочие – в основном его дети и внуки.

Атли – древний герой, участник сюжетов о Сигурде. Был братом Брюнхильд и вторым мужем Гудрун, вдовы Сигурда. В распре из-за золотого клада дракона Фафнира Атли убил Гуннара и Хегни, братьев Гудрун. В порядке мести за них Гудрун убила двоих своих сыновей от Атли, кровь их подмешала в мед для пира, а сердца их изжарила и подала мужу. В ту же ночь Гудрун убила Атли.

Аудумла – первая в мире корова, возникшая из растаявшего инея. Из ее вымени текли четыре молочные реки, и она кормила великана Имира. Сама корова питалась тем, что лизала соленые камни, и за несколько дней вылизала из камня великана Бури.

Бальдр – второй сын Одина. «О нем можно сказать только доброе. Он лучше всех, и все его прославляют. Так он прекрасен лицом и так светел, что исходит от него сияние. Он самый мудрый из асов, самый красноречивый и благостный. Он живет в месте, что зовется Брейдаблик, на небесах. В этом месте не может быть никакого порока…» (МЭ). Убит слепым Хедом стрелой из побега омелы и остался у Хель, несмотря на попытки вызволить его. Видимо, в его образе отразились культовые жертвоприношения: Бальдр – «умирающий и воскресающий бог», известный всем мифологиям, символ ежегодно обновляющейся растительности. Бальдру было посвящено воскресенье.

Башмаки Хель – по предположениям, род погребальной обуви.

Берсерк – букв.: медвежья шкура, медвежья рубашка. Так называли могучего воина, способного во время битвы приходить в исступление (впадать в «боевое безумие»), когда сила его увеличивалась многократно и он не замечал боли. Про одного берсерка рассказывают, что он сражался со стрелой в спине. В исступленном состоянии берсерк отождествлял себя со зверем: волком или медведем. Толком не известно, было ли это явление результатом тренировок или видом психического расстройства. Есть также сведения, что берсерки приходили в это состояние с помощью специальных наркотических средств. Стать берсерком мог не каждый. Конунги считали нужным иметь в числе своей дружины берсерков, но обыкновенные люди предпочитали избегать общения с ними, поскольку, судя по сагам, «беспризорный» берсерк представлял большую опасность для окружающих, а справиться с ним было очень трудно.

Биль – одна из богинь, имя ее значит «время, мгновение».

Бонд – мелкий землевладелец, лично свободный.

Браги – один из асов. «Он славится своей мудростью, а пуще того, даром слова и красноречием. Особенно искусен он в поэзии». Есть мнение, что образ возник из реального исторического лица, скальда по имени Браги.

Брюнхильд дочь Будли – героиня сказаний о Сигурде. Она была валькирией, но за ослушание Один уколол ее «шипом сна» и погрузил в многолетний сон, после которого она должна была выйти замуж. Сигурд одолел огненную стену и ограду из щитов, за которыми она спала на вершине горы, рассек мечом ее кольчугу и разрушил чары сна. Они полюбили друг друга, но колдунья Гримхильд чарами заставила Сигурда забыть об этой любви и сосватать Брюнхильд для его побратима Гуннара, ради чего Сигурд «поменялся с Гуннаром обличьями». Сам Сигурд женился на Гудрун, сестре Гуннара. Брюнхильд не простила обмана и спустя годы заставила мужа погубить Сигурда. После этого она взошла на его погребальный костер и покончила с собой.

Валхалла – небесный чертог Одина, где собираются павшие воины. «Великое множество там народу, а будет и того больше, хоть и этого покажется мало, когда придет Волк. Но сколько бы ни было людей в Валгалле, всегда хватает им мяса вепря по имени Сэхримнир. Каждый день его варят, а к вечеру он снова цел» (МЭ). В Валхалле пятьсот сорок дверей, и из каждой в день битвы с Волком выйдут восемьсот воинов.

Валькирии – воинственные небесные девы, подчиненные Одину. «МЭ» называет их имена: Христ, Мист, Хильд, Труд, Регинлейв и т. д. «Один шлет их во все сражения, они избирают тех, кто должен пасть, и решают исход сражения. Гунн, Рота и младшая норна по имени Скульд всякий раз скачут на поле брани и выбирают, кому пасть в битве, и решают ее исход». Из сказаний известно, что валькирии могли быть дочерями земных конунгов и вступать в брак со смертными.

Разделения валькирий по родам (Девы Молний, Гроз, Сумерек и Рассвета) является плодом фантазии автора.

Ваны – второй божественный род после асов, боги-покровители плодородия. Сначала асы и ваны воевали, но потом помирились и обменялись заложниками. Представители ванов – Ньёрд и его дети Фрейр и Фрейя. Сторонники исторического происхождения мифов считают, что в образе ванов отражены древние славяне (венеды). Мое же скромное мнение в том, что боги плодородия не могут быть выведены ни из каких человеческих племен или выдающихся личностей, потому что идея их должна была сформироваться в сознании гораздо раньше.

Вар – одна из богинь Асгарда. Она «подслушивает людские клятвы и обеты, которыми обмениваются наедине мужчины и женщины».

Велунд – герой сказания, чудесный кузнец-полубог. Назван сыном конунга финнов, а еще властителем альвов, но неизвестно, на каком основании. О судьбе его рассказывает «Песнь о Велунде». Велунд и два его брата раздобыли себе в жены валькирий, но через семь лет жизни валькирии покинули их и братья отправились на поиски. Велунд выковал чудесное золотое кольцо, предназначенное для его жены Сванхвит. Конунг Нидуд завладел кольцом и захватил в плен самого Велунда, которого заставил работать на себя. Но Велун сумел отомстить: хитростью он заманил к себе и убил двух сыновей Нидуда, а дочь его Бодвильд, которой досталось кольцо Сванхвит, обесчестил. После этого Велунд улетел с острова, где его держали, «на крыльях», неизвестно каким образом. Видимо, в образе его отразился древний «культурный герой», отец наук и ремесел, своеобразный древнегерманский Прометей. По одним версиям, он летал с помощью волшебного кольца, а по другим, способность летать у него была врожденная.

Вельва – прорицательница из рода великанов. В первой песне «Старшей Эдды», названной «Прорицанием вельвы», рассказано о создании и будущем конце мира, о котором вельва поведала Одину.

Видар – один из асов, так называемый «молчаливый ас». «Видар силен почти как Тор, и на него уповают боги во всех несчастьях». Именно Видар во время будущего Затмения Богов разорвет пасть Волку, наступив ему ногой на нижнюю челюсть. «На той ноге у него башмак, веки вечные собирался он по куску. Он сделан из тех обрезков, что остаются от носка или от пятки, когда кроят себе башмаки. И потому тот, кто хочет помочь асам, должен бросать эти обрезки». Видар, один из немногих асов, переживет всеобщую гибель и будет жить в обновленном прекрасном мире.

Вира – выкуп за тяжкое преступление, в частности, за убийство. Заменяла собой кровную месть, поэтому добиться согласия родственников убитого принять виру для преступника считалось большой удачей. Но принимать виру считалось непочетным делом, и о тех, кто на это соглашался, говорили «он носит сына в кошельке». Размер виры зависел от происхождения убитого, раб «стоил» дешевле свободного.

Виса – строфа в поэзии скальдов, могла быть самостоятельной или частью длинного произведения. Строки висы связывались в целое аллитерирующими слогами (созвучиями) и внутренними рифмами (хендингами), которые были расположены в определенном порядке. Размеры существовали разные, самым распространенным был дротткветт. Виса дротткветтом состоит из восьми строк, разбитых на четыре двустишия. В каждой его строке по шесть слогов, из которых три несут метрическое ударение.

Властелин Битв, Всеотец, Властитель Богов – имена Одина. Их было у него так много, что перечислить все нет никакой возможности.

Воспитатель – наставник, который приставлялся к детям знатного человека, как мальчикам, так и девочкам. Мог быть выбран из собственных домочадцев. Если же ребенка отдавали воспитывать на сторону, то выбор определялся общественным положением: была даже пословица «Кто кому воспитывает ребенка, тот из двоих и младший». Один конунг ухитрился как бы между прочим посадить своего сына на колени к другому конунгу и тем самым формально закрепил свое главенство и право собирать с того дань.

Гаут – одно из имен Одина.

Гевьюн – богиня-дева, собирающая у себя умерших девушек. В то же время, по датским преданиям, Гевьюн – великанша, которая обратила своих сыновей в быков, запрягла в плуг и этим плугом оторвала от материка полуостров Ютландию. Поэтому Данию называют «землей Гевьюн».

Гесты – букв.: гости; члены дружины знатного человека, исполнители поручений. Занимали среднее положение между телохранителями-хирдманами и челядью.

Гибель Богов (иначе: Затмение Богов) – конец мира, при котором великаны и чудовища уничтожат большинство богов и людей. Уцелеют немногие, от которых пойдут новые роды, но обновленный мир будет прекрасным и счастливым. Хлеба в нем будут вырастать без посевов, и на землю вернется погибший когда-то Бальдр.

Глейпнир – волшебная цепь, которой скован Фенрир Волк. Раньше нее были изготовлены две другие цепи, Лединг и Дроми, но Волк так силен, что разорвал их. Тогда темные альвы изготовили Глейпнир. «Шесть сутей соединены были в них: шум кошачьих шагов, женская борода, корни гор, медвежьи жилы, рыбье дыхание и птичья слюна. И если ты прежде о таком и не слыхивал, ты можешь и сам, рассудив, убедиться, что нет тут обману: верно, примечал ты, что у жен бороды не бывает, что неслышно бегают кошки и нету корней у гор… Путы и гладки и мягки, как шелковая лента…» Этих пут Фенрир Волк не сумел разорвать и попал в неволю.

Годи – выборное должностное лицо, предводитель местного тинга, знаток и толкователь законов, своеобразный народный судья. Само слово «годи» происходит, видимо, от слова со значением «бог», то есть первоначально годи, видимо, был жрецом и заклинателем (служители богов у скандинавов не выделялись в особую прослойку, и все обряды проводил старший в данном кругу).

Греттир Могучий – историческое лицо (996—1031), исландец, и в то же время один из любимейших фольклорных героев. «Сага о Греттире» соединяет сведения о реальной человеческой судьбе со множеством фантастических мотивов: о привидениях, великанах, живых мертвецах, колдовстве. Жизнь Греттира воплощала идею известной пословицы: «Одно дело доблесть, другое – удача», то есть наглядно показывала определяющую роль судьбы, с которой не может бороться даже очень сильный человек.

Гривна – шейное украшение, обычно из драгоценных металлов. Могло служить признаком знатного происхождения или высокого положения человека.

Гридница – центральное помещение в доме знатного человека, своеобразный приемный зал, место пиров и собраний. Русское слово «гридница» происходит от скандинавского слова «грид», означавшего «дом для дружины».

Гудрун дочь Гьюки – жена Сигурда, сестра Гуннара и Хегни. Одна из самых несчастных женщин в древних сказаниях. При подстрекательстве Брюнхильд братья Гудрун убили ее мужа Сигурда, после чего она вышла замуж за Атли. В споре за золото Фафнира Атли погубил Гуннара и Хегни, и тогда Гудрун отомстила мужу, убив собственных сыновей от него. После этого она очутилась за морем и там вышла замуж в третий раз, но этот брак привел к трагической гибели ее дочери от Сигурда, Сванхильд. Гудрун побудила трех сыновей от ее последнего брака к мести за сестру, в результате чего все трое погибли. Таким образом, Гудрун трагически потеряла двух мужей и двух братьев, а из семерых ее детей шестеро безвременно погибли. Притом большинство этих несчастий она подготовила своими руками, повинуясь долгу мести.

Дверги – см. Свартальвы.

Девять искусств – умения, необходимые благородному человеку: сочинять стихи, играть в тавлеи, бегать на лыжах, плавать, грести, ковать оружие, играть на арфе, стрелять из лука, знать руны. В наборе могли быть некоторые варианты.

Девять миров – вселенная: Асгард (мир богов), Ванахейм (мир ванов), Альвхейм (мир светлых альвов), Мидгард (мир людей), Йотунхейм (ледяной мир великанов), Муспелльсхейм (мир огня и огненных великанов), Свартальвхейм (мир темных альвов), Нифльхейм (преисподняя), Хель (мир мертвых).

День Свиньи – 11 ноября, праздник убоя скота, который не было возможности прокормить зимой, сопровождался обильными пирами.

Дирхем – арабская серебряная монета, вес около 3 гр, несколько веков имела широчайшее хождение на Руси и в Скандинавии, которые тогда не чеканили своей монеты. По меновой стоимости примерно равнялась одной собольей шкурке.

Дисы – низшие женские божества, духи-покровители плодородия.

Дреки – букв.: дракон; большой боевой корабль. Часто этот тип называют драккаром, но здесь, возможно, множественное число «дрекар» было ошибочно принято за название самого типа.

Жаркий месяц – конец июля – август.

Законоговоритель – см.: Годи.

Игг – одно из имен Одина.

Иггдрасиль (Конь Игга) – иначе: Мировой Ясень.

Йомфру – обращение к девушке знатного происхождения.

Йорд – богиня земли, мать Тора.

Кеннинги – поэтические обозначения, род метафоры. Кеннинг мужчины строится из имени какого-либо бога или названия дерева мужского рода в сочетании с названием какого-либо предмета из области действия мужчины. Например: ясень копья, Бальдр битвы, клен корабля. Кеннинг женщины строится по тому же принципу: имя богини или дерева женского рода в сочетании с предметом из женской области деятельности: Фрейя пряжи, береза нарядов, ветвь покрывала. Кеннингами также могут обозначаться другие понятия: битва – «пляска валькирий», корабль – «волк моря», лес – «море оленей», море – «поле сельди» и т. д. Простые кеннинги – двусложные, но они могли состоять из трех, четырех и более слов, которые шли цепочкой, поясняя одно другим (Тор волка поля китов – мужчина, т. к. поле китов – море, волк моря – корабль, Тор корабля – воин). Составление и разгадывание кеннингов служило своеобразным «интеллектуальным развлечением».

Кинг – английская серебряная монета, около 1 г.

Кнёрр – торговый корабль, по виду короче и шире боевого. Имел большую грузоподъемность, но мало весел и двигался в основном под парусом.

Кон сын Ярла (иначе: Кон Юный) – персонаж «Песни о Риге», в которой рассказывается, как бог под именем Рига (это Хеймдалль или сам Один) обошел все человеческие дома и стал родоначальником всех сословий: рабов, бондов, ярлов. Самый младший и самый благородный его потомок – Кон юный, то есть «кон унг» – конунг.

Конунг – князь, племенной и военный вождь, власть которого могла быть наследственной.

Кюна – королева, жена конунга. Слово «кюна» введено автором и образовано из древнескандинавского слова со значением просто «женщина», так как подлинное слово «дроттинг» до крайности неудобно использовать в русском языке, а слово «королева» требует для пары слово «король», что вызовет у читающего ассоциации с совсем другими временными и национальными эпохами.

Лангскип – «длинный корабль»; обозначение боевого корабля.

Лживая сага – сага фантастического содержания, не претендующая, в отличие от саги вообще, на правдоподобие.

Локи – так называемый Коварный Ас, бог огня, воплощение лжи и коварства. Сказания изобилуют эпизодами, в которых Локи сначала навлекает на богов множество неприятностей, а потом своим хитроумием избавляет от них. Стал отцом трех чудовищ, будущих губителей мира: Фенрира Волка, Мирового Змея и Хель, повелительницы мертвых. В наказание за пакости прикован богами к скале, а богиня Скади в порядке мести за своего отца, погубленного Локи, повесила над ним ядовитую змею. Жена Локи Сигин стоит рядом и держит над ним чашу, в которую капает змеиный яд. Когда Сигин отходит выплеснуть чашу, капли яда капают на Локи и он корчится: от этого происходят землетрясения.

Локоть – имеется в виду мера длины 44 см.

Мани – брат Суль, юноша, что возит в колеснице луну.

Мара – ведьма, душащая спящих. Видимо, персонаж общий в скандинавском и в славянском фольклоре.

Марка – мера веса, обычно для драгоценных металлов, около 215 г.

Мировой Змей – чудовищный змей, сын Локи. Он лежит на дне моря и так велик, что обвивает всю землю и сам себя кусает за хвост. Тор однажды пытался сразиться с ним, но он же будет его противником и убийцей в последней битве при конце мира: «Тор умертвил Мирового Змея, но, отойдя на девять шагов, он падает наземь мертвым, отравленный ядом Змея» (МЭ).

Мировой Ясень (иначе Иггдрасиль) – исполинское дерево, на котором держится мир. «Три корня поддерживают дерево, и далеко расходятся эти корни. Один корень – у асов, другой – у инеистых великанов, там, где прежде была Мировая Бездна. Третий же тянется к Нифльхейму, и под этим корнем – поток Кипящий Котел, и снизу подгрызает этот корень дракон Нидхёгг. А под тем корнем, что протянулся к инеистым великанам, – источник Мимира, в котором сокрыты знание и мудрость… Под тем корнем ясеня, что на небе, течет источник, почитаемый за самый священный, имя ему Урд. Там место судилища богов» (МЭ).

Мист – одна из валькирий.

Морской конунг – предводитель морской дружины, не имеющий никаких земельных владений и прав на власть за пределами своего корабля. Промышляли морским разбоем и за доблесть считали то, что «никогда не спят под закопченной крышей».

Мьельнир – волшебный молот, оружие Тора, «лучшее из всех сокровищ». Изготовлен карлом по имени Брокк. Имеет свойство при метании всегда попадать в цель и тут же возвращаться в руки к хозяину. По желанию Тора молот делается таким маленьким, что его можно носить за пазухой. Недостатком его названа слишком короткая рукоять, но несмотря на это Мйольнир принес смерть множеству великанов. По происхождению слово «Мйольнир» родственно русскому слову «молния».

Нидхёгг – дракон, живущий в подземном мире и подгрызающий один из трех корней Мирового Ясеня. Нидхёгг гложет «тела охладелые» «изменников мертвых, убийц и предателей, тех также, что жен соблазняли чужих» (СЭ).

Норны – низшие женские божества, определяющие судьбы. Три «главные» норны живут у священного источника, их имена Урд, Верданди и Скульд. «Слово „урд“ означает „то, что произошло“ и подразумевает результат поступков, совершенных в прошлом. Имя второй норны, Верданди, означает „то, что есть“ и подразумевает управление процессами, происходящими в настоящем. Младшую норну звали Скульд, что означает „то, чему суждено быть“. Считалось, что она сплетает будущее из нитей прошлого и настоящего» (КМ). «Есть еще и другие норны, те, что приходят ко всякому младенцу, родившемуся на свет, и наделяют его судьбою. Некоторые из них ведут свой род от богов, другие – от альвов и третьи – от карлов… Добрые норны и славного рода наделяют доброю судьбою. Если же человеку выпали на долю несчастья, так судили злые норны» (МЭ). Норнам была посвящена суббота.

Ньёрд – бог из рода ванов, но живет в Асгарде, будучи отдан богам как заложник мира. «Он управляет движением ветра и усмиряет огонь и воды. Его нужно призывать в морских странствиях и промышляя зверя и рыбу. Столько у него богатств, что он может наделить землями и всяким добром любого, кто будет просить его об этом» (МЭ). Женат на великанше Скади, но детей Фрейра и Фрейю имеет не от нее, а по-видимому, от своей сестры богини Ньёрунн, которая в СЭ и МЭ не упоминается.

Один – «Один знатнее и старше всех асов, он вершит всем в мире, и как ни могущественны другие боги, все они ему служат, как дети отцу… Одина называют Всеотцом, ибо он отец всем богам. И еще зовут его Отцом Павших, ибо все, кто пал в бою, – его приемные сыновья» (МЭ). Одину человечество обязано знанием рун и умением слагать стихи. У него один глаз: вторым он пожертвовал ради права испить из источника мудрости, но единственным глазом он озирает весь мир, и ничто от него не укроется. Волки и вороны служат ему и являются его священными животными. Описывается Один как высокий одноглазый старик с седой бородой, в серой шляпе. В таком виде он любит бродить среди людей. Считался покровителем воинов и правителей. Днем Одина была среда.

Одноглазый – прозвище Одина.

Осенние жертвоприношения (пиры) – праздник начала зимы, отмечался в конце октября.

Палаты Павших – Валхалла.

Перестрел – древняя мера длины, около двухсот метров.

Песнь о Риге – см.: Хеймдалль.

Пожиратель Трупов – см.: Хресвельг.

Праздник Дис – праздник начала лета, отмечался в конце апреля.

Ран – морская великанша, что раскидывает сеть и ловит в нее всех утонувших.

Ратная стрела – специально изготовленная стрела, которую посылали по стране в знак начала войны и призыва к сбору ополчения.

Риг – «король» по-древнеирландски.

Ринд – великанша, мать одного из сыновей Одина.

Роздых – древняя мера расстояния по суше, путь, который можно пойти за один раз без отдыха, около 5 км.

Руны – священные знаки древнегерманской письменности, раздобытые Одином, который ради них сам себя принес в жертву и девять дней провисел на дереве. Каждая руна имеет буквенное значение и поэтому может быть использована для записей, а также магическое значение, что делает любой предмет с нанесенной руной амулетом, способным оказывать помощь в тех или иных делах. Для магии чаще использовались «старшие» руны, числом двадцать четыре, а для записей – «младшие», шестнадцать.

Рыба – массивная дубовая балка, которая поддерживала мачту.

Рыжебородый – прозвище Тора.

Свартальвы (иначе: карлы) – «темные» альвы. Они «завелись в почве и глубоко в земле, подобно червям в мертвом теле. Карлики зародились сначала в теле Имира, и они и вправду червями. Но по воле богов они обрели человеческий разум и приняли облик людей. Живут они, однако же, в земле и в камнях» (МЭ). В СЭ перечислены имена великого множества карлов. Они славятся как искуснейшие мастера, и большинство (если не все) сокровища богов: украшения, оружие, обладающее волшебными свойствами, даже верховые животные и золотые волосы богини Сив – изготовлено руками карлов.

Середина Зимы – один из важнейших годовых праздников, отмечался пирами и жертвоприношениями. Приходился примерно на начало января.

Середина Лета – один из важнейших годовых праздников, отмечался около дня летнего солнцестояния. Сохранился в скандинавских странах до сих пор и называется «Мидсоммарен», то есть «середина лета».

Сигмунд – см.: Сигурд.

Сигурд Убийца Дракона – величайший герой древнегерманского эпоса. «Сигурд был наиславнейшим из всех конунгов-воителей по своему роду, силе и мужеству». (МЭ). Сын Сигмунда из рода Вельсунгов и Гьердис, дочери конунга Эйлими. Воспитывался вдали от родины у конунга Хьяльпрека, который впоследствии дал ему дружину, чтобы отомстить за убийство отца. Также воспитателем Сигурда был кузнец-колдун Регин, злобный и коварный. Сигурд убил дракона Фафнира и завладел его несметными богатствами. Проскакав сквозь огонь, он разбудил валькирию Брюнхильд и обручился с ней, но колдунья Гримхильд чарами заставила его забыть об этом и сосватать Брюнхильд для Гуннара. Сигурд женился на Гудрун, но убит побратимами из-за подстрекательств оскорбленной его изменой Брюнхильд. Сюжеты о Сигурде имеют множество вариантов и противоречий. Считается, что прообразами героев послужили франкские или бургундские короли IV и V веков, но весьма вероятно, что страшная жестокость сюжетов, переполненных убийствами, отражает представления о ритуальных жертвоприношениях.

Сиротское право – форма поединков «божьего суда», когда одной из сторон выступала женщина: в этом случае ее противник-мужчина сражался, будучи по пояс закопан в землю. Не смею уверенно утверждать, что описанный обычай бытовал и у скандинавов, но культурные обмен существовал, и они вполне могли быть знакомы с этой славянской формой.

Скади – одна из богинь, по происхождению дочь великана, в Асгард попала благодаря браку с Ньёрдом. «И часто встает она на лыжи, берет лук и стреляет дичь. Ее называют богиней лыжницей».

Скальдов поэзия – по своей форме, содержанию и задачам сильно отличалась от того, что называется поэзией в наше время. Ее первостепенное назначение было магическим. Различались хвалебные песни (несколько жанров), которые восхвалением того или иного героя навлекали на него силу и удачу; оценивались очень дорого. Были, наоборот, хулительные песни, которые навлекали на человека беды и служили для обиженной стороны основанием для кровной мести; рассматривались как зловредная ворожба и в некоторых случаях расценивались как преступление, наряду с нанесением физических увечий. Средством выразить магическое воздействие служила форма скальдического стиха. Формальными средствами были в первую очередь аллитерация (созвучия) и хендинги, расположенные в определенном порядке и связывающие строчки в пары, а также кеннинги, хейти и переплетение строчек. Различалось несколько размеров, каждый со своим набором и рисунком упомянутых средств: дротткветт, хрюнхент, квидухатт, рунхент. Для современного восприятия поэзия скальдов трудна, но в древности считалось, что чем стих сложнее по форме и труднее для понимания, тем большим магическим воздействием он обладает. Форма скальдического стиха создавалась для древнескандинавского языка, в котором слова были в основном короткими, а ударение всегда падало на первый слог. Воспроизводить эти особенности в русском языке сложно, и приходится выбирать более просторные размеры или чем-то жертвовать.

Слейпнир – восьминогий жеребец, на котором ездит Один. Был рожден Локи, который в то время принял облик кобылы.

Смена – мера расстояния по морю, путь, пройденный без отдыха одной сменой гребцов, около 5 км.

Снека – корабль среднего размера, мог быть использован и в военных, и в торговых походах.

Суль – дева, которая правит конями, впряженными в колесницу солнца. Ей приходится торопиться, потому что за ней бежит волк по имени Обман. Брат (родич) Суль – ее брат Мани, который возит по небу луну.

Сэхримнир – волшебный кабан, мясом которого питаются воины в Валхалле и который каждый раз, будучи съеден, снова оживает наутро.

Тавлеи – древняя игра на доске вроде шашек.

Телохранители – лучшие воины, которые в битве стояли по бокам своего вождя и охраняли его.

Тинг – собрание свободных людей, как правило, ежегодный, но мог собираться и чаще. Был местом разбора судебных дел и принятия общественно важных решений. В особенных случаях созывался «домашний тинг», нечто вроде «общего собрания» – в усадьбе или даже на корабле.

Тор – ас, стоящий во главе всех. Он сильнее всех богов и людей и постоянно сражается с великанами, осаждающими Асгард. Тор ездит на колеснице, запряженной двумя козлами. Владеет тремя сокровищами: молотом Мйольниром, Поясом Силы и железными рукавицами. Совершил великое множество подвигов и является героем наибольшего числа сказаний. Днем Тора был четверг, вообще самый удачный день недели.

Торсхаммер – «молот Тора», одно из самых распространенных украшений-амулетов в виде маленького стилизованного молота.

Тролли – злобные сверхъестественные существа скандинавского фольклора. В источниках часто смешиваются с великанами, но позднее тролли заняли место «мелкой нечисти», обитателей гор и лесов.

Турсы – племя великанов.

Тюр (иначе: Однорукий Ас). – «Он самый отважный и смелый, от него зависит победа в бою. Его хорошо призывать храбрым мужам. Смелый, как Тюр, называют того, кто всех одолевает и не ведает страха. Он к тому же умен, так что мудрый, как Тюр, называют того, кто всех умней» (МЭ). Когда на Волка хотели надеть цепь Глейпнир, тот потребовал залога, что его освободят, если он не сумеет разорвать цепь. Тюр вложил в пасть Волка свою правую руку, цепь была надета, и Волк, не сумев освободиться, откусил руку Тюра. «И потому Тюр однорукий, и не зовут его миротворцем». Днем Тюра считался вторник, он был покровителем войн и побед.

Умбон – металлическая бляха в середине щита. Нужна была для того, чтобы клинок, пробивая сам щит, не поранил руку, его держащую.

Фафнир – дракон, вернее, брат Регина, принявший облик дракона, чтобы охранять свое золото. Сигурд выкопал яму на тропе дракона и убил его, когда тот проползал, снизу вспоров ему брюхо.

Фенрир (иначе: Фенрир Волк или просто Волк) – чудовище, сын Локи и великанши Ангрбоды, будущий губитель мира, которому суждено поглотить луну, солнце и даже самого Одина.

Фрейр – Бог, сын Ньёрда, а значит, ведет свой род из ванов, но живет в Асгарде. «Нет аса славнее Фрейра, ему подвластны дожди и солнечный свет, а значит, и плоды земные, и его хорошо молить об урожае и мире. От него зависит и достаток людей» (МЭ). Женат на прекрасной девушке из рода великанов, Герд. Но, по некоторым данным, состоял в близких отношениях и со своей сестрой Фрейей, в чем видно отражение древнейшего внутриродового брака.

Фрейя – богиня, дочь Ньёрда. Ее имя означает «госпожа». «Она всех благосклоннее к людским мольбам, и по ее имени знатных жен величают госпожами. Ей очень по душе любовные песни. И хорошо призывать ее помощь в любви». «А ездит она на двух кошках, впряженных в колесницу» (МЭ). Ей достается половина убитых на поле брани. Мужем Фрейи назван «человек по имени Од», но исследователи считают, что в этом образе отразился тот же Один. Как и положено богине плодородия, зимой она разлучена со своим супругом, страдает, ищет его и оплакивает слезами из красного золота. Днем Фрейи считался понедельник.

Фригг – старшая из богинь, жена Одина. «Ей ведомы людские судьбы, хоть она и не делает предсказаний» (МЭ). Днем Фригг считалась пятница, она покровительствовала домашнему очагу, любви и плодовитости.

Фюльгъя (иначе: дух-двойник) – сверхъестественное существо, которое является человеку незадолго до смерти. Обычно принимает облик женщины, но может предстать и в виде животного.

Хёвдинг – от слова «хёвид» – голова, то есть «главарь»; правитель области, избираемый тингом из местной знати, и вообще предводитель в широком смысле.

Хеймдалль – «Его называют белым асом. Он велик и священен. Он сын девяти дев, и все они сестры. Еще зовут его Круторогий и Златозубый. Он страж богов и обитает у края небес, чтобы охранять мост от горных великанов. Ему нужно меньше сна, чем птице. Как ночью, так и днем видит он на сотни поприщ. И слышит он, как растет трава на земле, и шерсть на овце, и все, что можно услышать. Есть у него рог, что зовется Гьяллархорн, и когда трубит он, слышно по всем мирам» (МЭ). Под именем Рига Хеймдалль когда-то обошел человеческие роды и дал начала сословиям: рабам, бондам, ярлам, конунгам.

Хейти – замена имен, поэтический прием метафорического обозначения.

Хель – дочь Локи и великанши Ангрбоды. «А великаншу Хель Один низверг в Нифльхейм и поставил ее владеть девятью мирами, дабы она давала приют у себя всем, кто к ней послан, а это люди, умершие от болезней или от старости. Там у нее большие селения, и на диво высоки ее ограды и крепки решетки… Она наполовину синяя, а наполовину – цвета мяса, и ее легко признать потому, что она сутулится и вид у нее свирепый» (МЭ).

Хельги сын Хьерварда – древний герой, возлюбленный валькирии. Вообще имя Хельги означает «посвященный (богам)»; его носили многие герои сюжетов со смертельным исходом, и это наводит на мысль, что прообразом данных сюжетов послужили обряды с человеческими жертвоприношениями. Спутницей героя почти всегда является женщина, часто валькирия, что опять-таки может быть воспоминанием о жрице, управлявшей этими обрядами.

Хельги Убийца Хундинга – герой скандинавского эпоса, славнейший и прекраснейший из всех до рождения Сигурда.

Хёльд – богатый землевладелец, способный выставить собственную дружину.

Хендинг – внутренняя рифма скальдического стихосложения, состоящая в совпадении ударных слогов, расположенных в определенном порядке. Например: с поля – вольно, век – светлый.

Хирдман – воин из высшего слоя дружины.

Хлин – богиня Асгарда. Она «приставлена охранять тех, кого Фригг хочет уберечь от опасности» (МЭ).

Хорнунг – сын свободного человека от рабыни. В древности, когда на все судебные решения очень сильно влияло общественное положение сторон, происхождение определяло права.

Хресвельг – орел-великан, сидит на краю небес и взмахами крыльев рождает бури.

Хугин и Мунин – вороны Одина. «Два ворона сидят у него на плечах и шепчут на ухо обо всем, что видят или слышат… Он шлет их на рассвете летать над всем миром, а к завтраку они возвращаются. Он них-то и узнает он все, что творится на свете» (МЭ).

Хюльдра – мелкая нечисть вроде лесовицы. Может прикидываться красивой девушкой, только с хвостом.

Черные руны (Сварт-руны) – «находящие применение в некромантии и близких к ней искусствах для установления связи с духами ушедших» (А. Платов). С ними связаны Руны Волшбы, способные, по «Старшей Эдде», наслать «безумье и муки, бред и тревогу, отчаянье, боль».

Штевень – приподнятая оконечность кормы или носа корабля. Передний штевень украшался резным изображением какого-либо животного, которое нередко давало кораблю название.

Щитовой брус – верхний брус корабельного борта, на который крепились во время плавания щиты.

Эгир – морской великан, отец девяти дочерей, которых зовут Вал, Волна, Всплеск, Бурун, Прибой, Рябь, Небесный Блеск, Кровавые Волосы, Голубка.

Эйрир – мера веса драгоценных металлов, одна восьмая часть марки, то есть около 27 г. Судя по тому, что профессиональный наемный воин получал в год эйрир серебра, в то время это были большие деньги.

Эрна дочь Херсира – персонаж «Песни о Риге», дочь Вождя (Херсира), сосватанная в жены для Ярла. Описывается как «дочь его умная, с белым лицом, с тонкими пальцами».

Ярл – правитель или военачальник, назначаемый конунгом, исполнитель важных поручений вроде сбора дани, то есть тот, кто распоряжается от лица более высокого властителя. В текстах автор называет ярлом знатного человека, который руководит отрядом конунговых войск, а не только собственной дружиной. Звание это сохраняется за человеком и после исполнения поручения. Также ярлом называется наследник конунга. В исторической традиции конунгами называли конунговых сыновей, если им было больше 12 лет и они номинально руководили войсками, но автор посчитал, что слишком много конунгов в одном месте ни к чему.

Ярл – персонаж «Песни о Риге», родоначальник высшего общественного слоя. Есть мнение, что слово «ярл» однокоренное с русским «орел» и первоначально служило прозвищем лучшего воина в дружине.

Указатель имен и названий[37]

Альвкара – валькирия, Дева Грозы, покровительница Вигмара Лисицы. Защитив его в битве вопреки приказу Одина, была погружена в долгий сон. (СЗ, ПА[38])

Альрик Сновидец – колдун с Квиттингского Запада, толкователь снов. На втором году войны, после Битвы Чудовищ, утоплен по приказу Хёрдис Колдуньи и стал одним из четырех призраков Острого мыса.

Асвальд Сутулый, сын Кольбейна Косматого, – фьялленландский ярл, сподвижник Торбранда конунга и частично Торварда конунга, отец Эйнара Дерзкого. (СК, КГ, ЯЯ)

Аскегорд (Ясеневый Двор) – усадьба фьялленландских конунгов в Аскефьорде. Главное здание выстроено вокруг живого ясеня.

Аскефьорд (Фьорд Ясеня) – центральная область Фьялленланда, место жительства конунгов и других знатнейших родов.

Асольв Непризнанный – единственный сын Фрейвида Огниво, рожденный от рабыни, сводный брат Хёрдис Колдуньи. После гибели отца унаследовал его дом и имущество, но получил прозвище Непризнанный, поскольку Фрейвид не успел его узаконить. Имел дочь Эйру, ставшую женой слэттенландского конунга Хельги, и сына Лейкнира. (СК, ПА)

Барскуги – одно из северных племен Морского Пути (Барланд). Имеет в основном лесистую территорию, живет скотоводством и меховой торговлей.

Бергвид Черная Шкура – квиттингский конунг, сын Стюрмира Метельного Великана и Даллы из рода Лейрингов. В годовалом возрасте лишился отца, трехлетним попал в плен вместе с матерью, продан в рабство и вырос за морем под чужим именем, не зная, кто он такой. В возрасте восемнадцати лет начал борьбу за власть над Квиттингом. Много лет вел жизнь «морского конунга» и мстил фьяллям, пользовался покровительством ведьмы Дагейды. Какое-то время был признанным конунгом некоторых квиттингских областей. Был убит на поединке Торвардом Рваной Щекой. Оставил дочь Даллу. (КГ, ВЗ, ПА, ЯЯ, ЛЧ)

Битва Конунгов – сражение первого года войны между квиттами и фьяллями, состоялось на западном побережье Квиттинга. Выиграна фьяллями. Название получила из-за того, что войсками руководили Торбранд конунг и Стюрмир конунг. Последний погиб сразу после этой битвы, попытавшись бежать от преследования в Медный Лес. (СК)

Битва Чудовищ – сражение третьего года войны между квиттами и фьяллями, состоялась на восточном побережье Квиттинга, выиграна фьяллями. Название получила из-за того, что обеими сторонами использовались чары, творящие чудовищ. (КГ)

Большой Тюлень – дух-покровитель западного побережья Квиттинга, имевший облик огромного тюленя. (СК)

Бьяртмар Миролюбивый, иначе Безбородый – конунг раудов, отец кюны Ульврун.

Вальдона – валькирия, Дева Сумерек, переносит павших в чертоги Одина. (ЩП)

Вандры – самое северное из племен Морского Пути, частично занимает побережье замерзающего на зиму Ледяного моря и соседствует с кочевыми полудикими племенами других языков. Сами вандры не имеют пригодной для обработки земли, живут скотоводством, рыбной ловлей, охотой и меновой торговлей. Имеют самую архаичную общественную структуру, не имеют верховной власти, каждый знатный человек по своей воле распоряжается территорией, на которую в силах распространить свое влияние. Много промышляют морским разбоем, поэтому среди других племен Морском Пути имеют репутацию дикарей и разбойников.

Вигмар Лисица, сын Хроара, – первый хёвдинг Медного Леса. Происходит из малознатного рода Квиттингского Севера, в начале Фьялленландской войны был вынужден покинуть родные места и обосновался на северной окраине Медного Леса, на Золотом озере, где приобрел большую силу и влияние. Пользовался покровительством Грюлы – лисицы-великана, духа Квиттингского Севера. Владел чудесным копьем Поющее Жало. Имел полтора десятка детей. Первая жена – Рагна-Гейда из рода Стролингов, вторая – Хильдвина из рода Хетбергов, бывшая жена Бергвида Черной Шкуры. (СЗ, КГ, ВЗ, ПА, ЛЧ)

Вильмунд сын Стюрмира – старший сын Стюрмира Метельного Великана, воспитанник Фрейвида Огниво, был обручен с его дочерью Ингвильдой. Во время отсутствия в стране отца, поддавшись влиянию своей мачехи Даллы, провозгласил себя конунгом квиттов, но через несколько месяцев попал в плен к Торбранду конунгу и был принесен в жертву Одину. (СК)

Винденэс (Ветровой мыс) – место жительства конунгов Квартинга, там же находится один из двух постоянно действующих торгов Морского Пути.

Волчий камень – святыня святилища Тюрсхейм на Остром мысу. Обладал способностью произносить пророчества. После гибели независимости Квиттинга выброшен Тюром в Медный Лес с предсказанием, что камень запоет, когда новый конунг квиттов возложит на него руку. (СК, КГ)

Восточный Ворон – дух-покровитель Квиттингского Востока. Мог принимать облик ворона или человека. (ЩП)

Гранны – одно из самых южных племен Морского Пути. Живут скотоводством и земледелием.

Гримкель Черная Борода, сын Бергтора Железного Дуба и Йорунн – хёвдинг Квиттингского Юга, из рода Лейрингов, брат кюны Даллы и дядя Бергвида Черной Шкуры. Некоторое время был конунгом квиттов. Погиб в одной из первых битв Бергвида в борьбе за власть. (СК, КГ, ВЗ)

Грюннинги – одно из восточных племен Морского Пути, живет скотоводством, земледелием и торговлей.

Даг Кремневый, сын Хельги Птичьего Носа, – хёвдинг Квиттингского Востока. Был женат на Борглинде из рода Лейрингов, имел детей Халькеля, Дагварда и Хельгу. (ЩП, ВЗ)

Дагейда – ведьма Медного Леса, дочь великана Свальнира от Хёрдис Колдуньи. Осталась последней из рода квиттингских великанов. (КГ, ВЗ, ПА, ЯЯ, ЛЧ)

Далла дочь Бергтора – вторая жена квиттингского конунга Стюрмира по прозвищу Метельный Великан. Отличалась тщеславной, себялюбивой натурой, хитростью, но недалеким умом. Овдовела в молодости, с трехлетним сыном Бергвидом была продана в рабство, где и умерла после того, как ее сын вырос и отправился бороться за отцовское наследство. (СК, ЩП, КГ, ВЗ)

Дракон Битвы – меч с головой дракона на рукояти, с алмазными глазами. Изготовлен свартальвами, принадлежал великану Свальниру, потом Торбранду конунгу, далее передавался по мужской линии в его роду. Обладал способностью приходиться по руке любому, кто его возьмет, приносить победу в любом сражении, но сам решал, когда ему покинуть очередного владельца. (СК, ЛЧ)

Дракон Памяти – серебряный кубок в виде дракона с алмазными глазами. Изготовлен свартальвами, принадлежал великану Свальниру, но довольно рано перешел от него в род квиттингских Лейрингов, а потом к ведьме Дагейде, дочери Свальнира. Открывал доступ к Источнику Мимира, то есть к божественному сознанию, но только для подготовленного человека. (ВЗ, ЯЯ)

Дракон Судьбы – золотое обручье в виде свернувшегося дракона с алмазными глазами. Изготовлен свартальвами, принадлежал великану Свальниру, потом его жене Хёрдис Колдунье, далее передавался по наследству ее потомкам. Обладал способностью приносить удачу владельцу, при условии, что был получен по добровольному соглашению. В противном случае приводил к гибели. (СК, ЛЧ)

Золотое озеро – озеро на северной границе Медного Леса. Называется так потому, что всем чужакам представляется, будто его дно выложено золотыми самородками. (СЗ)

Ингвильда дочь Фрейвида – ясновидящая. Сводная сестра Хёрдис Колдуньи, жена Хродмара Удачливого. (СК)

Ингирид дочь Бьяртмара – младшая дочь конунга раудов. Была первой женой Эрнольва Одноглазого, но вскоре погибла, не оставив потомства. (СЗ)

Кар Колдун – колдун, жил в доме Даллы перед тем как она попала в рабство. Сам себя лишил жизни ради мести врагам и стал один из призраков Острого мыса. (КГ, ВЗ, ЛЧ)

Кварги – одно из срединных племен Морского Пути, занимает полуостров Квартинг. Живет сельским хозяйством и торговлей, на их территории располагается Винденэс, один из двух постоянно действующих торгов.

Квитты – одно из срединных племен Морского Пути, занимает полуостров Квиттинг. Земля его имеет благоприятный климат для сельского хозяйства, а также располагает большими запасами хорошей железной руды.

Лейринги – один из знатнейших родов Квиттингского Юга, живший на Остром мысу. Имел многочисленные родственные связи с конунгами как Квиттинга, так и других земель. В течение нескольких веков владел кубком Дракон Судьбы.

Медный Лес – внутренняя область полуострова Квиттинг, сохранившая наибольшее количество нечеловеческих существ и колдовских сил. Обладает также большими запасами железной руды высокого качества, из-за чего всегда являлась объектом притязаний.

Модольв Золотая Пряжка – фьялленландский ярл, родственник Хродмара Удачливого. Погиб в битве в Пестрой долине. (СК, КГ)

Морской Путь – двенадцать близкородственных по языку и культуре племен. Называется так потому, что все племенные территории имеют выход к морю и от любого из них можно морем добраться до любого. Оно же – Сэвейг.

Оддбранд Наследство – колдун, происходит из дома Фрейвида Огниво, был помощником и советчиком Ингвильды дочери Фрейвида, а потом, вместе с ней попав во Фьялленланд, занял то же место при Хёрдис Колдунье. (СК, ЯЯ, ЛЧ)

Озеро Фрейра – место жительства квиттингских конунгов. На озере находилось главное святилище квиттов – Мыс Коней, в котором был убит Бергвид Черная Шкура.

Острый мыс – южная оконечность Квиттинга, место жительства южных хёвдингов, владение рода Лейрингов. На Остром мысу проводился общий тинг племени квиттов и было торговое место. В ходе войны разорен, потом попал под власть Хильды Отважной и понемногу возродился.

Поющее Жало – волшебное копье, когда-то принадлежало оборотню Старому Оленю. Имело свойство издавать поющий звук перед тем как нанести смертельный удар. Досталось Вигмару Лисице, после чего было заклято таким образом, что не может нанести вреда своему владельцу и само возвращается в руки после броска. (СЗ)

Престол Закона – скала на Остром мысу, с которой во время тинга произносились речи.

Рам Резчик – кузнец, резчик, чародей с восточного побережья Квиттинга. Участвовал в Битве Чудовищ, утоплен по приказу Хёрдис Колдуньи и стал одним из призраков Острого мыса. (КГ)

Рауды – одно из срединных племен Морского Пути. Живет в основном скотоводством и торговлей. Отличается тем, что в нем власть с некоторых пор передается по женской линии.

Регинлейв – валькирия, Дева Грозы, покровительница рода фьялленландских конунгов. Помогает в битве каждому из них, но только пока он не женат. Раз в девять поколений сама становится женой очередного конунга и рождает сына. Таким образом является не только покровительницей, но и кровной родственницей каждого конунга фьяллей в той или иной степени. (СК, СЗ, ЛЧ)

Свальнир – последний из рода квиттингских великанов, жил в Медном Лесу. Обладал способностью не бояться дневного света и принимать облик обычного человека. Владел тремя сокровищами свартальвов: мечом Дракон Битвы, обручьем Дракон судьбы и кубком Дракон Памяти. Взял в жены женщину по имени Хёрдис Колдунья, имел от нее дочь Дагейду. Был убит фьялленландским конунгом Торбрандом по наущению Хёрдис. (СК, КГ)

Сельви Рассудительный – сын Стуре-Одда, хирдман Торбранда Погубителя Обетов, потом его сына Торварда Рваной Щеки. Брат-близнец Слагви Хромого. (СК, КГ, ЯЯ, ЛЧ)

Сиггейр Голос Камня – колдун, прорицатель, жрец святилища Тюрсхейм. Был утоплен по приказу Хёрдис Колдуньи и стал один из призраков Острого мыса. (СК, КГ)

Слагви Хромой – сын Стуре-Одда, хирдман Торбранда Погубителя Обетов. Охромел в битве в Пестрой долине, после чего унаследовал отцовскую кузницу. Брат-близнец Сельви Рассудительного, отец Сэлы и Сольвейг Красотки. (СК, КГ, ЯЯ, ЛЧ)

Слэтты – одно из восточных племен Морского Пути. Имеет климат, благоприятный для сельского хозяйства, и положение, благоприятное для торговли, поэтому считается одним из самых богатых, могущественных и высокоразвитых племен.

Сольвейг Красотка (Сольвейг Младшая) – дочь Слагви Хромого, невестка Эрнольва Одноглазого. (ЯЯ)

Сольвейг Старшая – дочь Стуре-Одда, по прозвищу Светлый Альв Аскефьорда. Была взята морскими великаншами в качестве платы за помощь в войне, после чего стала духом-покровителем Аскефьорда. (СЗ, КГ, ЯЯ)

Старый Олень – колдун с Квиттингского Севера, оборотень, живой мертвец, пятьсот лет после смерти охранявший в могиле свои сокровища, в том числе копье Поющее Жало. Был окончательно уничтожен Вигмаром Лисицей, после чего стал легендой. (СЗ)

Сторвальд Скальд – эльденландец по происхождению, знаменитый скальд, жил при дворе разных конунгов Морского Пути. (СЗ, ЩП)

Стоячие Камни – святилище на священной горе Раудберге, в самом сердце Медного Леса. По преданию, построено великанами. Содержалось хозяевами ближайшей усадьбы Кремнистый Склон, то есть людьми рода Фрейвида Огниво. (СК, КГ, ПА)

Стролинги – знатный род Квиттингского Севера. Был изгнан из своих владений, когда Квиттингский Север оказался под властью раудов, частично истреблен, после обосновался в Медном Лесу и там снова приобрел силу и влияние. (СЗ)

Стуре-Одд – кузнец и чародей Аскефьорда, отец Сельви, Слагви и Сольвейг Старшей. (КГ)

Стюрмир Метельный Великан – квиттингский конунг. Отличался отвагой и упрямством, проиграл Битву Конунгов и вскоре был убит ведьмой Хёрдис, которая мстила ему за своего отца Фрейвида Огниво. От первой жены имел сына Вильмунда, от второй – Бергвида. (СК, СЗ, ЩП)

Тиммеры – одно из южных племен Морского Пути, живет сельским хозяйством и торговлей.

Торбранд Погубитель Обетов, сын Тородда, – конунг фьяллей. Начал войну с Квиттингом, был убит на поединке Хельги ярлом, сыном Хеймира конунга. Был женат вторым браком на Хёрдис Колдунье. Оставил от нее единственного сына и наследника – Торварда Рваную Щеку. (СК, СЗ, ЩП, КГ, ПА)

Торвард Рваная Щека – конунг Фьялленланда, сын Торбранда Погубителя Обетов и Хёрдис Колдуньи. Один из величайших воинов Морского Пути, особенно прославился завоеваниями уладских земель. Был женат на слэттенландке Ингиторе дочери Скельвира, оставил сыновей Торбранда и Торлейва. (ПА, ЯЯ, ЛЧ)

Тюлений Камень – скала на западном побережье Квиттинга, под которой жил Большой Тюлень.

Тюрсхейм – святилище на Остром мысу, посвященное Тюру. Славилось огромными столбами ворот, украшенными резьбой, и Волчьим камнем, который произносил пророчества, пока не был выброшен из святилища самим Тюром. (СК, КГ)

Улады (и эринны) – здесь так называются племена, похожие на древних кельтов классической эпохи начала нашей эры. Собственно говоря, между классической эпохой викингов (сэвейги) и классической эпохой кельтов (улады) в нашем мире лежит расстояние почти в тысячу лет, но здесь последние сохраняют традиционный образ жизни гораздо дольше. (ЯЯ, ЛЧ)

Ульврун дочь Бьяртмара – кюна раудов, дочь Бьяртмара Миролюбивого, двоюродная сестра Торбранда Погубителя Обетов и тетка Торварда Рваной Щеки. После гибели брата осталась единственной наследницей отца и была провозглашена правительницей. Не имела сыновей, передала власть дочери Инге-Ульвине, после чего в Рауденланде вошло в традицию передавать престол по женской линии.

Фрейвид Огниво – хёвдинг Квиттингского Запада времен начала войны с Фьялленландом. Был убит Стюрмиром конунгом, и их раздор считался одной из важнейших причин поражения квиттов. Имел детей Асольва, Хёрдис, Ингвильду. (СК)

Фьялли – одно из северных племен Морского Пути. Почти не имеет земледелия, живет скотоводством и рыбной ловлей. Традиционно воинственное племя, хранящее многие тайны боевых искусств.

Хеймир Наследник, сын Хильмира, – конунг слэттов. Был женат первым браком на квиттинке Хельге, имел от нее сына по имени Хельги, вторым браком – на Асте, от нее имел сына Эгвальда и дочь Вальборг. (ЩП, ПА, ЛЧ)

Хёрдис дочь Фрейвида – колдунья, жена фьялленландского конунга Торбранда сына Тородда, мать конунга Торварда Рваной Щеки. Родилась на Квиттинге, дочь Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада, от рабыни из племени круитне. Обладала врожденными способностями к колдовству и невыносимым характером. Спровоцировала войну между Квиттингом и Фьялленландом, длившуюся с перерывами около тридцати лет. Попала в плен к великану Свальниру и прожила с ним около двух лет, после чего стала женой Торбранда конунга, который убил великана и вместе с его женой получил меч Дракон Битвы. Кроме Торварда, имела дочь Дагейду, ведьму Медного Леса. (СК, КГ, ВЗ, ПА, ЯЯ, ЛЧ)

Хельга дочь Хельги – дочь Хельги Птичьего Носа, хёвдинга Квиттингского Востока. Обладала неразвитыми задатками ясновидения, пользовалась покровительством Восточного Ворона. Была первой женой Хеймира конунга и матерью его старшего сына и наследника Хельги. (ЩП, ПА)

Хельги Птичий Нос – хёвдинг Квиттингского Востока времен начала Фьялленланской войны. Отец Дага Кремневого и Хельги, жены Хеймира конунга. (ЩП)

Хильмир Купец – конунг слэттов, отец Хеймира конунга. (ЩП)

Хорды – одно из южных племен Морского Пути, живет сельским хозяйством.

Хродмар Удачливый, сын Кари ярла, – фьялленландский ярл. (СК, СЗ, КГ)

Эгиль Угрюмый – эльденландец по происхождению, знаменитый корабельный мастер. Все созданные им корабли обладали начатками души и разума, и у каждого на переднем штевне помещалась голова того или иного животного с рогами. (ЩП, КГ)

Эльвенэс (Речной мыс) – центральное поселение Слэттенланда, место проведения общеплеменного тинга, постоянно действующего торга и место жительства слэттенландских конунгов.

Эренгерда, дочь Кольбейна Косматого, – сестра Асвальда Сутулого, в молодости была первой красавицей Аскефьорда и какое-то время считалась невестой Торбранда конунга, но стала женой Хьерлейва Беспалого. (КГ)

Эринны – см.: Улады.

Эрнольв Одноглазый, сын Хравна, – родственник Торбранда конунга и Торварда конунга, ланд-хёвдинг Фьялленланда. Переболев «гнилой смертью», ослеп на левый глаз. (СЗ, КГ, ЯЯ, ЛЧ)

Примечания

1

Киль корабля делался из цельного бревна, поэтому размер корабля ограничивался размером дерева, которое можно было раздобыть.

(обратно)

2

Подробно об этом в романе «Корни гор».

(обратно)

3

См. роман «Ясень и яблоня».

(обратно)

4

Имеется в виду правая рука бога Тюра, которую тот вложил как залог в пасть Фенрира Волка и которая была откушена.

(обратно)

5

То есть щит.

(обратно)

6

Кеннинг мужчины-воина.

(обратно)

7

По обычаю, ночное убийство считалось позорным для напавшего.

(обратно)

8

Несколько измененные строки из «Старшей Эдды».

(обратно)

9

Покупательная способность серебра была высока, и на марку, то есть на 215 г, можно было купить нескольких коров, или одну рабыню, или прожить одному человеку целый год.

(обратно)

10

Сцена отчаяния Гудрун, сидевшей над телом убитого мужа Сигурда, описана в «Старшей Эдде»: Гудрун не могла даже плакать и сидела, сама как мертвая, и другие женщины напрасно пытались утешить ее примерами собственных несчастий.

(обратно)

11

Т. е. валькирию. Валькирии переносили души убитых в Палаты Павших, в Валхаллу.

(обратно)

12

Пир копий – кеннинг битвы.

(обратно)

13

Т. е. щиты: волк волн – корабль, луны корабля – щиты, которые укреплялись на бортах.

(обратно)

14

«Старшая Эдда».

(обратно)

15

Крашеная одежда считалась праздничной, в отличие от повседневной, которая оставалась естественных цветов шерсти и льна. Яркие красные красители были привозными с юга и стоили особенно дорого, поэтому красные одежды везде считались поистине царскими.

(обратно)

16

Лось волны, дракон влаги – кеннинги корабля; бурый – хейти, или «замена имени» медведя, то есть медведь весел – тоже кеннинг корабля. Платье мачты – парус.

(обратно)

17

Стих включает множество сложных кеннингов, которые нередко переходят на следующие строчки: поле сельди – море, лось полотен мачты – корабль, жар полей оленей весел – золото, и т. д.

(обратно)

18

Обычный кеннинг правителя.

(обратно)

19

Цитата из «Старшей Эдды», описывающая блаженство возрожденного мира после его гибели, когда «горе забудется, Бальдр возвратится». Пер. С. Свириденко.

(обратно)

20

Тренированные потомки норвежских викингов способны на это и сейчас, так что здесь никакой фантастики нет.

(обратно)

21

Бурная молодость кюны Хёрдис описана в романах «Стоячие Камни» и «Корни гор».

(обратно)

22

Если среди читателей попадется кельтолог, то я прошу прощения за транслитерацию, которая едва ли окажется правильной, поскольку сама я кельтологом не являюсь.

(обратно)

23

Обезьяна по-арабски.

(обратно)

24

Кьяра, Сигрун, Свава – валькирии, героини саг, любившие смертных героев и обычно умиравшие вместе с ними.

(обратно)

25

«Старшая Эдда».

(обратно)

26

«Старшая Эдда».

(обратно)

27

Имя Рингольд состоит из частей со значением «кольцо» + «золото».

(обратно)

28

То есть «поэтический мед», чудесный напиток, делающий поэтом.

(обратно)

29

То есть как разбойника.

(обратно)

30

Кстати, это правда. И Греттир Могучий отставал поначалу в развитии, и Илья Муромец первую половину жизни провел на печи. У этого явления весьма глубокие мифологические корни, исследовать которые тут не место.

(обратно)

31

Это не мое изобретение, это кельтский фольклор!

(обратно)

32

То есть 187 см. При среднем росте мужчин эпохи викингов в 172–175 см рост выдающийся, но реальный.

(обратно)

33

Одна из песен «Старшей Эдды» посвящена поездке Тюра к Эгиру, чтобы одолжить у него огромный котел и сварить пиво для пира в Асгарде.

(обратно)

34

Имя Бьерн означает «медведь».

(обратно)

35

Стих построен на оттенках и вариациях содержания руны Исс, то есть «лед». На самом деле льодахатт, или размер магических песен, был другим, но вообще все размеры древнескандинавской поэзии были выработаны под совершенно другой язык, имеющий иные правила и возможности, нежели современный русский.

(обратно)

36

«Младшая Эдда» в переводе О. А. Смирницкой, далее: МЭ.

(обратно)

37

В указатель включены не все персонажи, а только переходящие. Мифологические персонажи и понятия см. в «Пояснительном словаре».

(обратно)

38

Сокращение названий произведений цикла: СК – «Стоячие Камни», СЗ – «Спящее золото», ЩП – «Щит побережья», КГ – «Корни гор», ВЗ – «Ведьмина звезда», ПА – «Перстень альвов», ЯЯ – «Ясень и яблоня», ЛЧ – «Лань в чаще».

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие ко второму изданию
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Пояснительный словарь
  • Указатель имен и названий[37] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «Лань в чаще. Книга 1: Оружие Скальда», Елизавета Алексеевна Дворецкая

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства