«Ясень и яблоня. Книга 2: Чёрный камень Эрхины»

Елизавета Дворецкая Черный камень Эрхины

Краткое изложение предшествующих событий

Любезный читатель, начавший эту книгу сразу со 2-го тома! Я не буду утомлять тебя всеми подробностями сложных обстоятельств и неоднозначных отношений. Это краткое предисловие имеет целью лишь сориентировать, кто из главных героев чего хочет от жизни. Итак…

Торвард, конунг фьяллей, вступив на престол, посватался к фрии Эрхине, верховной жрице и правительнице священного острова Туаль. Но Эрхина не только отвергла его, но и сочла себя оскорбленной этим предложением, которое низводило ее до уровня обычной смертной женщины. В то время как Торвард объезжал свои земли, она послала воинов на Аскефьорд, где находилась его усадьба. Из Аскефьорда туалы привезли Сэлу, дочь кузнеца, которую по ошибке приняли за принцессу, сестру Торварда.

Вернувшись домой, Торвард встал перед необходимостью отплатить Эрхине за вероломный набег. Но туалы считаются непобедимыми при свете дня, и почему-то никто еще не нападал на остров ночью. Чтобы найти слабое место туалов и вернуть домой Сэлу, Торвард сам отправился на Туаль. Его мать, колдунья Хёрдис, навела чары, придавшие Торварду внешний облик другого человека, бродяги по имени Коль. Под видом Коля он был привезен на Туаль и подарен Эрхине в качестве раба.

Здесь Торвард узнал от Сэлы тайну непобедимости Туаля: при свете дня его воины сильнее всех, а ночью из волн поднимается некогда затонувшая половина острова и священный город Аблах-Брег оказывается очень далеко от побережья, благодаря чему становится недоступен для нападения с моря.

Однажды Сэла встретила на берегу Сольвейг – свою дальнюю родственницу, которая много лет назад утонула и с тех пор стала духом-покровителем Аскефьорда. Сольвейг пообещала провести Сэлу над морскими волнами и помочь ей бежать. Но Сэла хочет не просто уйти с острова, но и похитить амулет Эрхины – черный камень, источник ее силы. Чтобы все это стало возможным, осталось только дождаться Праздника Цветов – дня священной свадьбы Богини…[1]

Глава 1

Предстоящие до Праздника Цветов сорок пять дней казались бесконечно долгими, и Сэла едва верила, что они когда-нибудь пройдут. День за днем она искала возможность сказать Торварду хотя бы два слова, но он не попадался ей. Зато от Ниамора ей теперь не было спасенья: после Праздника Птиц ему взбрело в голову, что она его завлекает, а бегать от влюбленных женщин ведь не к лицу доблестному герою.

– Как ты ни спеши, а от меня ты не скроешься! – иной раз слышала Сэла, проходя по двору, и, обернувшись, видела за плечом грозную фигуру военного вождя, которого и не заметила раньше, но который был почему-то уверен, что она убегает именно от него.

– Какое красивое платье ты надела! – одобрил он в другой раз, когда Эрхина подарила ей какую-то обновку. – Мне нравится! Будь спокойна!

– А, значит, ты уже соскучилась по мне! – радовался он, стоило ей пройти мимо. – Ну и бойкая же девчонка, никуда от нее не скроешься! – И расплывался в широкой, чрезвычайно довольной ухмылке.

Сэла раз или два пыталась дать ему понять, что он заблуждается, но Ниамор видел в этом только лукавую игру, призванную сильнее воспламенить его чувства. А они воспламенялись только от мысли, что у кого-то есть такое намерение: готовность пойти навстречу женской любви на острове Туаль считалась одной из первейших добродетелей мужчины, а Ниамор, разумеется, во всем был здешним образцом! В конце концов Сэла так от него устала, что старалась не выходить одна.

А погода установилась уже совсем летняя, и фрия Эрхина со всеми приближенными много времени проводила на воздухе. До Праздника Цветов оставалось не так уж много, и для фрии пришло время выбора. Доблестные воины упражнялись с удвоенным пылом, надеясь заслужить благосклонность земной богини и стать ее священным супругом.

Целые дни Сэла просиживала вместе со всеми на зеленом валу, уныло наблюдала за доблестнейшими героями острова Туаль и надеялась хоть мельком увидеть Торварда по пути через двор обратно. Ее страстной сосредоточенности могла бы позавидовать всякая влюбленная. Но гораздо чаще она дожидалась Ниамора, который не мог допустить, чтобы прекрасная и высокородная дочь конунга скучала, и принимался развлекать ее рассказами о своих подвигах. Ах, если бы он знал, как жаждет она поговорить не с ним, а с рабом из кузницы, как хочется ей видеть не эти зеленые валы с бронзовыми, сияющими на солнце воротами, а бурые скалы и простые каменные изгороди Аскефьорда, не этот огромный дом с красными стенами, а дерновую крышу усадьбы Дымная Гора, где весной прямо на зеленых скатах расцветают подснежники, и маленькую березку, выросшую на западном углу, трепещущую на ветерке, словно от боязни упасть с высоты… Но корни держат ее надежно, и Сэла, как та березка, стремилась вернуться к той земле, в которой остались ее собственные корни.

В один из солнечных теплых дней Сэла и Дер Грейне сидели на валу вдвоем. Сегодня Сэле неожиданно повезло: по дороге сюда она приметила пару-тройку рабов, развалившихся на травке, – должно быть, в работе случился какой-то перерыв и их отпустили отдохнуть. Двое из рабов были туалы, а между ними мелькнула темноволосая голова Торварда, подмигнувшего ей издалека. И вдвойне ей повезло, что сегодня сама фрия осталась в Доме Четырех Копий, занятая какими-то делами, и две девушки оказались предоставлены сами себе. Взбудораженная и обрадованная этой двойной удачей, Сэла едва слышала, что говорит ей Дер Грейне, а все мысли ее находились чуть поодаль, у оконечности вала, где устроились те трое. Рабы тоже на свой лад развлекались: двое нападали на третьего, а он отбивался вроде бы лениво и небрежно, но оставался на ногах, а двое противников по очереди или оба сразу летели на травку… Третьим, естественно, был Торвард.

«Вот это и есть истинное мастерство!» – с гордостью, словно речь шла о ней самой, мысленно отметила Сэла. Когда приложенные усилия совершенно незаметны и кажется, что всякий с легкостью мог бы сделать то же самое. Исподтишка поглядывая на него, Сэла дивилась: это был и не Торвард, и не Коль, а что-то третье, сплавленное из них двоих – лицо и тело Коля с выражением и повадкой Торварда. Туалы ничего не замечали, но для нее, знавшей Торварда с самого детства, его истинный дух все яснее проступал под чужими чертами. Конечно, он был совсем не таким, какого она знала в Аскефьорде: грубая, некрашеная рабская одежда, короткие волосы, к которым он не привык и все время отводил их со лба, борода на щеках, скрывающая шрам, очень его изменили, но все же это был он. И теперь, когда первое изумление прошло, Торвард с новым лицом вызывал в ней прежние чувства, даже больше: ее восхищение и преданность заметно выросли, когда он показал себя равным древнему Сигурду. При одной мысли о нем у Сэлы билось сердце, и теперь ей казалось, что всегда, всю жизнь она любила его и восхищалась им так же сильно. Лицо и глаза Коля, оживленные духом и взглядом Торварда, теперь казались ей гораздо прекраснее, чем когда ими владел прежний хозяин. Все туальские герои с их рыжими кудрями и золотыми ожерельями на румяных шеях бледнели в ее глазах рядом с некрасивым черноволосым рабом в бедной закопченной одежде.

Через некоторое время Торвард с другим рабом тоже вскарабкался по узкой, круто поднимавшейся тропинке на вал и уселся в почтительном отдалении. Сэла ёрзала на месте, выдумывая способ отделаться от Дер Грейне, как вдруг солнечный свет заслонила темная туча и перед ней вырос Ниамор.

Доблестный герой был наряжен в блестящий нагрудник и держал меч с рукоятью в виде бронзовой головы барана с круто загнутыми рогами. Он только что поупражнялся, еще раз убедился в своей непобедимости и находился в прекрасном настроении. А Сэла чуть не застонала от досады: сейчас он был еще более некстати, чем обычно. Просто мучение разговаривать с этим чучелом, когда Торвард так близко! Да во Фьялленланде он одним движением брови спровадил бы этого борова в Нифльхель, где ему самое место!

– А вот и я, моя шелковая птичка! – воскликнул Ниамор, искренне радуясь, что может доставить девушке удовольствие видеть себя, несравненного. – Долго ждала меня? Ты видела, как я завалил этого слизняка Олльсига? Против меня никто не устоит! Люби меня, и тебе все женщины будут завидовать! Когда все красавицы Аблах-Брега усядутся на валу и будут спорить, чей возлюбленный более силен и доблестен, ты одержишь победу, потому что я всегда одержу победу над любым другим воином! Будь их хоть сотня сразу! Хоть тысяча сразу! Вот когда я вышел сражаться один против рига Гаэсмара Ойбеля, а с ним было три сотни воинов, там, на широкой равнине возле гор Голлевина…

Ниамор не договорил, переводя дух. Его красное лицо блестело от пота, взмокшая рубаха прилипла к плечам. Сэла не ответила и отвернулась, надеясь, что он пройдет мимо, но Ниамор грузно плюхнулся возле нее на траву и с размаху обнял ее за плечи. Сэла возмущенно взвизгнула и попыталась вырваться, но он ее не отпустил.

– Ну, хочешь ты быть выше всех женщин Аблах-Брега? – весело продолжал он, пытаясь повернуть ее к себе и прижать к груди, в то время как Сэла отчаянно пыталась вывернуться из-под его толстой горячей руки. – Я же вижу, что хочешь!

– Да пусти ты! – огрызнулась Сэла и попыталась отпихнуть его локтем, но это было все равно что отпихивать каменную скалу, она только ушиблась о бронзовый нагрудник. – С ума, что ли, совсем спятил!

Ничего, что подобало бы сказать дочери конунга, в голову не приходило, а Ниамор только смеялся, и впору было звать на помощь. Но только кто же станет вмешиваться в дела военного вождя? Помочь ей могла только Эрхина, если той вздумается показаться на валу.

– Ну, поцелуй меня, моя кошечка! – Ниамор сегодня был в особенно игривом настроении и не желал замечать, что кошечка шипит от злости и готова кусаться. – Будь поласковее с Медведем Широкого Леса, и я подарю тебе такие кольца и ожерелья, каких нет ни у кого! Я раздобыл их у эриннов, их носили жены рига Конна Златооружного!

Второй рукой приподняв Сэлу, как ребенка, он посадил ее к себе на колени и попытался поцеловать, но она подставила ему затылок, продолжая трепыхаться и приходя во все большую ярость от своей беспомощности. Сэла была довольно-таки сильной девушкой для своего роста, но с Медведем Широкого Леса не всякий мужчина мог бы справиться.

– Пусти меня, кабан проклятый! – воскликнула она, но смех и дальнейшие излияния Ниамора заглушали ее голос. – Пусти, чучело бронзовое! Пусть тролли тебя целуют! Поди ты к Хель!

– Так не годится, моя красавица! – убеждал он ее. – Ты мне подмигиваешь, улыбаешься, играешь глазками, а как доходит до дела, так шипишь и брыкаешься! Я никогда не отказываюсь от своего слова! И хочу, чтобы со мной тоже поступали честно!

– Да хюльдры тебе подмигивали! – кричала Сэла, в отчаянной надежде хоть сейчас убедить его, что он сильно заблуждался на ее счет. – Глаза б мои тебя не видели, брюхо ты кабанье!

Но Ниамор, похоже, принял все это за проявление задора и игривости. Хохоча, он повалил ее на траву спиной вниз и склонился над ней; Сэла кричала во все горло и отбивалась, но чувствовала только, как горячая, тяжелая, местами бронзовая туша прижимает ее к земле; она пыталась отвернуться и подставить ухо, но его дыхание обжигало ей лицо и жесткая борода царапала щеку.

Потом вдруг кто-то ахнул, кто-то вскрикнул, Ниамор дернулся, захрипел и навалился на нее всей тяжестью; Сэла задохнулась и зажмурилась, чувствуя, что сейчас ее просто раздавят, но тут тело рывком свалилось с нее, и она поспешно села на траве.

И увидела перед собой Торварда-Коля: он стоял на коленях, а к нему как-то странно привалился Ниамор. У Торварда лицо было сосредоточенное, а у Ниамора изумленное, с открытым ртом, будто ему не хватает воздуха. Торвард отстранился и встал на ноги, а Ниамор повалился лицом в примятую траву и остался так лежать. Голова его, с длинными, влажными от пота рыжевато-белокурыми прядями волос, была как-то странно подвернута. Так не бывает… Сэла вскочила, бессознательно-лихорадочно отряхиваясь, глотая воздух и пытаясь сообразить, что тут произошло. Почему Ниамор вдруг так присмирел… что даже не шевелится?

– Он убил его… – шепнула Дер Грейне, и хотя ее шепот почти пропал в шуме ветерка, всем сразу стало ясно, в чем дело.

Сэла не поверила: как это – убил? Так быстро и так тихо не убивают. Она не слышала ни шума борьбы, ни тем более звона оружия – да и не было у Торварда никакого оружия, даже палки… Хотя, как говорят в Аскефьорде, такого палкой не убьешь…

Но все действительно было серьезнее, чем ей казалось. Ниамор не шевелился, а для этого, после столь непочтительного вмешательства в его дела, должна быть очень весомая причина. Самое меньшее смерть.

Несколько туалов, собравшихся на шум, разом бросились к Торварду, но он как-то так развернулся, что мужчины безотчетно застыли в трех шагах: по одной готовности к действию они привычно уловили, что пара-тройка шей здесь будет свернута голыми руками, и стать обладателем одной из этих шей никто не хотел. А бросаться с оружием на безоружного у них, слава асам, не принято.

Рядом закричала какая-то женщина, кто-то еще из воинов кинулся к Ниамору. Все они теперь прекратили упражнения и торопливо взбирались на вал. Бран, в рубашке, мокрой от пота и прилипшей к спине, опустился на колени рядом с отцом и осторожно ощупал его шею.

– Что с ним? – шепнула Сэла.

Ее сердитая досада разом сменилась растерянностью, как будто они, шаля, случайно разбили какую-то дорогую вещь. Еще ничего не понимая, она переместилась к Торварду, неосознанно стремясь быть к нему поближе.

Бран еще раз склонился над Ниамором, прижал пальцы к его шее, потом повернулся к ним.

На его лице отражалось изумление, недоумение, недоверие, пока еще заглушавшие все прочие чувства. Казалось, чужеземный раб нарушил прочно устоявшиеся правила какой-то игры, а прямодушные туалы не могли поверить в подобное кощунство. Но ведь это не игра.

– Э-это он? – еле выговорил Бран.

– Он не виноват! – поспешно вставила Сэла, и голос ее звучал хрипло от недавнего крика и волнения. – Это я… Это меня…

Туалы смыкались вокруг плотным кольцом, гудели изумленные и растерянные голоса. Бран вскочил и подался было к Торварду; Сэла вскрикнула, а Торвард мгновенно отодвинул ее, подобрался и приготовился встретить нападение. И Бран застыл на месте: воин в нем бессознательно оценил другого воина, и по нескольким быстрым движениям он понял, что этого раба будет не так-то легко взять, хоть он и безоружен.

– Этот раб принадлежит фрие! – воскликнула Дер Грейне, которая опомнилась раньше других. – Никто не смеет его тронуть! Ведите его в Дом Четырех Копий! Ты, Бран сын Ниамора, не опозоришь себя попыткой отомстить рабу, прежде чем поговоришь с его хозяйкой!

Ее уверенный, властный голос привел туалов в чувство: по закону за совершенное рабом убийство отвечает хозяин раба. И уж он сам решает, будет ли выплачена вира или раб будет выдан для казни. Трудно было увидеть просто раба в том, кто мгновенно лишил жизни самого военного вождя, но закон один на всех, а туалы привыкли к повиновению.

Вспомнив, что он сейчас сам за себя не отвечает, Торвард пошел с вала ко входу в Дом Четырех Копий, и плотно сомкнутое кольцо туалов двигалось с ним. Сэла и Дер Грейне шли рядом, и с каждым мгновением до Сэлы все яснее доходило, что случилось.

– Что теперь будет? Что у вас в таких случаях делают? – беспокойно допрашивала она Дер Грейне, но та не отвечала, да Сэла и не хотела ответа.

Все случившееся казалось ей нелепым и ужасным. Будь проклят Ниамор! Мало того, что он замучил ее своими дурацкими домогательствами, так теперь еще из-за него и Торвард… Который в их глазах – просто раб… За убийство отвечает хозяин раба, но и здесь все зависит от отношения сторон. Рада ли будет Эрхина, что Ниамора больше нет? Ведь в ее власти просто выдать раба семье убитого, чтобы его принесли в жертву на могиле или повесили…

Десятки людей видели, как Ниамор приставал к ней, но это едва ли поможет! Раб остается рабом, а военный вождь – военным вождем, и раб все равно не мог вмешаться, даже если бы тот домогался его родной сестры. Множество туалов, все свободные люди, воины, видели то же самое, но никто не вступился за девушку, не желая связываться с Ниамором. Едва ли Ниамор действительно намеревался обесчестить благородную деву прямо на священных валах Аблах-Брега, среди дня, на глазах у множества народа! Скорее всего, он просто с ней заигрывал. Уж как умел! Вмешайся тогда, скажем, Криодайм Яростный или Дойд сын Дойда – все кончилось бы шумной рукопашной с криком и катанием по траве, но без членовредительства. Ниамор еще сам бы посмеялся. Но все свободные благородные свидетели предпочли глазеть со стороны. Торвард ни в каком обличье не смог бы оставить девушку из Аскефьорда без помощи, а Ниамор никогда не спустил бы рабу такого наглого вмешательства в его дела. Вот и выходит, что Торварду ничего не оставалось, кроме как убить его, чтобы обезопасить себя. Сэла ломала руки, мысленно призывая на помощь всех богов, но не зная, услышат ли здесь, на Туале, боги Морского Пути.

Эрхина, услышав о случившемся, едва могла поверить.

– Этот раб убил Ниамора! Ниамора, военного вождя! Медведя Широкого Леса! – кричали ей со всех сторон.

– Твой раб, фрия, убил моего отца! – негодовал Бран. Он тоже немного опомнился, осознал произошедшее и теперь от ярости был красен, как шиповник. Сэла и не знала, что у него может быть такое злое лицо. – Мой отец, Ниамор сын Брана, доблестнейший из героев Туаля, пал от руки вероломного раба… Как ты ответишь на это, фрия? Я требую, чтобы ты заплатила виру три кумала золота, как за беззаконное и беспричинное убийство, и выдала мне этого негодяя!

– Он не виноват! – твердила Сэла, стоя рядом с Браном и пытаясь его перекричать. – Ниамор сам виноват! Это из-за меня! Он напал на меня! Я звала на помощь, и никто из всех этих медных лбов не помог мне! Только раб! Он спас меня от бесчестья!

Бран, со сверкающими глазами, задыхался от возмущения и даже не хотел смотреть в сторону Торварда, который стоял чуть позади. Никто к нему не прикасался, словно его укрывал невидимый щит, но в двух шагах воины стояли плотной стеной. Сэла мельком подумала, что Бран, как видно, еще помнит свою ревность к этому самому рабу, и ненавидела его за это пылкое возмущение, которое, строго говоря, было вполне законно.

А Торвард стоял прямо, спокойно, без признаков страха или смущения. В нем даже заметно было некое пренебрежение ко всем этим славным воинам, лучшего из которых он убил голыми руками. Он стоял, чуть расставив ноги и сложив руки на груди, и в этой спокойной, даже чуть небрежной позе ясно отражалась готовность хоть сейчас повторить – с первым, кто кинется.

– Замолчите! Все! – приказала Эрхина.

Еще ничего не понимая, она взволновалась до глубины души: ее щеки зарумянились, глаза заблестели. Смерть Ниамора была для нее настолько приятной неожиданностью, что она не смела верить, но в то же время в душе ее росло и поднималось мстительное торжество. Ниамор уже давно раздражал Эрхину домогательствами сперва ее самой, потом Дер Грейне, теперь еще Сэлы! Погибший от руки жалкого раба, он получил по заслугам, и Эрхина ликовала, что уничтожение и посрамление давнего врага так дешево ей обошлось.

– Но как это вышло? – с лихорадочным любопытством допрашивала она. Ей хотелось бежать на вал, чтобы своими глазами увидеть мертвое тело. – Рассказывай все по порядку, Бран сын Ниамора. Не беспокойся. Мое решение будет справедливо.

– Я услышал крик, что мой отец убит, – начал Бран, но Эрхина взмахом руки остановила его:

– Так ты пришел слишком поздно! Пусть расскажет кто-нибудь, кто видел с самого начала.

Таких нашлось только двое: Сэла и Дер Грейне.

– Мы сидели на валу и смотрели на упражнения наших доблестных воинов, – заговорила Дер Грейне. Ее отец, Тальмарх, подошел ближе и встал рядом с дочерью, как будто ей могла понадобиться его помощь. – Мы были только вдвоем, я и Сэла, дочь Торбранда конунга из Фьялленланда. К нам подошел Ниамор сын Брана и стал домогаться любви Сэлы. Как подобает девице, обладающей драгоценным даром чистоты, Сэла, дочь Торбранда конунга, не пожелала ответить на его домогательства. Тогда Ниамор сын Брана хотел силой добиться любви, но никто из мужей, бывших вокруг и упражнявшихся в силе и ловкости, не пожелал употребить свой дар подвигов для защиты благородной девы. Если бы ты была там, фрия, ты, несомненно, прекратила бы это бесчинство. Но тебя там не было, и тогда твой раб пришел ей на помощь. Он обхватил голову Ниамора, а тот дернулся, и его шейные позвонки сломались. От этого Ниамор сын Брана умер. Призываю Богиню в свидетели того, что слова мои правдивы.

Дер Грейне говорила хорошо: ясно, спокойно, сурово. Исчезли обычная сдержанность и замкнутость, в каждом ее слове было видно гордое достоинство и уверенность. Она как будто выпрямилась и выросла, за плечами ее встали, как призрачные крылья, тени Харабаны Старого и его дочери Меддви.

Слушая ее, Сэла постепенно успокаивалась: дикие порывы уступили место разумному и упорядоченному разбирательству. То, как Дер Грейне построила свою речь, как подчеркивала высокое происхождение и чистоту жертвы домогательств, а также бездействие воинов, несомненно должно было послужить в пользу виновного.

– Значит, вы, доблестные воины, украшение скамей, спокойно смотрели на то, как мужчина хочет обесчестить благородную деву, обладающую даром красоты, даром чистоты, даром рукоделия, даром сладкой речи, даром мудрости, и никто из вас не нашел в себе смелости вступиться за нее? – насмешливо и ядовито произнесла Эрхина, окидывая взглядом ряды воинов, выстроившихся вдоль северной стены. Все выглядели суровыми и мрачными, и не нашлось ни одного, кто не опустил бы перед ней глаз: налицо был позор. – Сдается мне, что даром вы тратите время в воинских упражнениях и благородных играх, напрасно слушаете сказания о героях древности, если так мало способны подражать им! Если понадобился жалкий раб, чтобы уберечь деву от бесчестья! Уж не рабы ли охраняют покой и честь племени богини Ванабрид?

Поражение Ниамора сейчас значило больше, чем необходимость обуздывать соперницу, и Эрхина приняла мысли, поданные ей Дер Грейне, даже не замечая, что это мысли чужие. Опершись на резные подлокотники, она подалась вперед; лицо ее дышало гневом и негодованием, и каждый из воинов чувствовал, что своим бездействием оскорбил священные валы Аблах-Брега.

– Раб не смел поднимать руку на военного вождя, на героя, прославленного подвигами! – подал голос Бран. Он смотрел набычившись, впервые в жизни переживая сладкий ужас бунта. Родовая честь перевесила привычное преклонение перед словом фрии. – Это бесчестье для всего острова Туаль, что военного вождя предательски, со спины убил какой-то чужеземный проходимец… Раб, коварно, вероломно…

– Да, это бесчестье, это было бы огромное бесчестье для острова Туаль, если бы его военного вождя, первейшего из героев, убил бы простой раб! – горячо подхватила фрия Эрхина. – Каковы же прочие наши мужчины и воины, если первый из них дает себя убить простому рабу! Позволяет свернуть себе шею, как новорожденный ягненок! Не раз мы слышали, как Ниамор сын Брана в этом самом покое требовал чести делить вепря, перечислял свои подвиги и искусства, твердил, что ни один враг не подкрадется к нему незамеченным! И вот – не в диких лесах, не в каменных скалах, где живут чудовища с одним глазом, не во мраке яростной ночи, а среди ясного дня, на зеленых валах Аблах-Брега к нему открыто подходит враг, а он даже не замечает его!

– Но он не ждал нападения!

– А почему он его не ждал? Настоящий воин всегда, в любое мгновение, при каждом ударе сердца готов отразить нападение, ждет он его или не ждет! В чужой стране или в своей постели! О чем же он думал?

Сэла могла бы сказать, на чем тогда было сосредоточено то, что сам Ниамор в очередном приступе бахвальства мог бы назвать своими мыслями. Но такой ответ не годился для Срединного Покоя и для ушей фрии.

– Нет, не раб виноват в том, что Ниамор лишился жизни! – продолжала Эрхина. – Воля Богини направляла руки раба! Ниамор сын Брана разгневал Богиню своей непочтительностью и получил справедливое наказание. Ради чести всего острова мы не можем допустить иного. И раз уж наш военный вождь был так неугоден Богине, нам остается предать его забвению и выбрать нового.

Воины за спиной Торварда отступили. Он остался стоять, где был. Сэла тоже не трогалась с места, не веря, что все может кончиться так хорошо, и выжидала какого-то подвоха.

Эрхина сделала Торварду знак подойти, и у Сэлы замерло сердце. Чары кюны Хёрдис сильны, но и верховная жрица Богини не то что все прочие люди. А если она сумеет взглянуть сквозь наведенный облик? Раньше она не замечала поддельного слэтта, но теперь сами обстоятельства, будь они неладны, заставляют ее вглядываться в него со всем вниманием. Неужели она не узнает того, кого так пылко обнимала когда-то? А вдруг ей сердце подскажет!

Но, похоже, сердце фрии Эрхины не значилось среди ее советчиков. Торвард приблизился к трону на несколько шагов и остановился. Мельком он заметил на груди Эрхины черный камень, о котором говорила Сэла, но тут же поднял взгляд к ее лицу. Он тоже думал: неужели она его не узнает? Он-то узнавал ее – ту, которой так восхищался, о которой так мечтал… Сердце его дрогнуло: впервые после того далекого дня в саду Богини он видел ее так близко, они вновь стояли друг против друга. Даже помня о нанесенной Аскефьорду обиде, он был поглощен и захвачен ее красотой.

– Как твое имя? – спросила Эрхина.

И Торвард не сразу смог ответить на этот простой вопрос: казалось странным услышать его от той, которая его знала.

– Коль, – коротко ответил он наконец и подивился, что она верит этой грубой лжи.

– Где твое место?

– В кузнице.

– Откуда ты? Я слышу по твоей речи, что ты из сэвейгов.

– Я из Слэттенланда.

– Ты был пленен в военном походе?

– Нет. Меня подарили тебе… госпожа. Я попал в плен на Квиттинге, и оттуда меня прислали сюда.

– Ты был воином?

– Да.

Эрхина смотрела ему в лицо, словно забыв, о чем хотела еще спросить. Выбор Богини был никак не случаен: среди рабов нечасто встретишь такую прямую, крепкую фигуру, у которой вечный страх не ссутулил плечи и не вдавил грудь, такую гордую посадку головы… Такой прямой, открытый, значительный взгляд… Такие ясные, умные карие глаза… Взгляд этих глаз проник в самое сердце: они словно бы намекали на что-то, известное только им двоим… Она мельком вспомнила высокого белобородого старика, который подарил ей этого раба от имени кого‑то из мелких квиттингских вождей… Необычный подарок! И как кстати! Если бы она знала, что подаренный раб окажет ей такую услугу, то отплатила бы за него еще щедрее.

– Отвечай! – Опомнившись, Эрхина придала взгляду величавую надменность. – Ты с намерением убил Ниамора?

– Видно, в обычаях Морского Пути и Туаля очень большая разница! – с намеком ответил Торвард. – Тут все что-то говорили про благородную деву… – Он бросил мимолетный взгляд на Сэлу. – А мне сдавалось, что она – рабыня, твоя рабыня, госпожа. Разве нет?

– Да, – ответила Эрхина, вспомнив, что Сэла не только дочь конунга фьяллей, но и пленница, взятая в рабство.

– Ну, а значит, своей чести у нее нет, – продолжал Торвард. – Честь – только у тебя, госпожа, у ее хозяйки. Это на твою честь, госпожа, он покушался у всех на глазах. И ты сама за себя постояла – моими руками. Что же еще мне, твоим рукам, было делать, когда тебя обижали? А за оскорбление Невесты Ванов[2] я могу убить кого угодно. Только он сам себя убил. Сам сломал себе шею.

И все с изумлением глядели на раба из кузницы, который так спокойно говорил о своем праве лишить жизни военного вождя, ничуть не сомневаясь в своей способности сделать это, словно сила всех богов снизошла в него и должна была снизойти, раз уж в ней есть нужда. Воины слушали его сосредоточенно; на некоторых лицах отразилось понимание, на других – сомнение. Простой прием, которым раб с копотью на руках убил прославленного вождя, все они знали. Из такого захвата можно выйти живым, но только расслабившись и сдавшись. А сдаться Ниамор никак не мог. Он, с его упрямым и неукротимым нравом, сделал то единственное, что от него следовало ждать, – попытался освободиться и действительно сам сместил себе шейные позвонки, да еще таким мощным усилием, что его убийце почти ничего не оставалось делать. Знал ли раб, что Ниамор непременно сделает это самое усилие?

А Эрхина слушала с жадным вниманием, как никогда в жизни не слушала никого, кроме своих наставниц-жриц. В ней боролись недоумение, изумление и даже где-то восхищение. Он все говорил верно, этот некрасивый, черноволосый раб с темными глазами. У рабыни нет прав, у раба нет ответственности; домогательствами к ее рабыне Ниамор оскорбил ее же, фрии, честь, а ее раб дал отпор от ее же имени, потому что своего у него просто нет. В лицах этих двоих она сама и подверглась нападению, и отомстила за себя.

Но только ничего рабского в лице Коля не находилось – ни малейшего признака лени, трусости, вероломства, по которым проницательные люди с одного взгляда отличают рабов от свободных, в какую бы богатую одежду они ни вырядились. Перед Эрхиной стоял человек свободный, и свобода сказывалась в каждом его движении, в звуке голоса, в блеске глаз. От него исходило такое горячее, напористое ощущение силы, что подобное ей встречалось только в одном-единственном человеке…

– А ведь ты совсем не боишься! – промолвила она, словно хотела, чтобы ей разъяснили эту странность.

– А чего мне бояться? – Коль слегка пожал плечами. – Знаешь, госпожа, у нас рассказывают один случай, как отец провожал сына в поход. «Вот вскоре тебе, сын, предстоит идти в битву! – говорил старик. – Как ты станешь вести себя, если тебе предскажут, что в этой битве ты погибнешь?» – «Не жалея себя, я буду рубить мечом обеими руками, чтобы оставить по себе достойную память!» – ответил сын. «А если тебе предскажут, что ты останешься жив?» – «Тогда я, не боясь за себя, буду рубить врага обеими руками, чтобы стяжать славу!» – «Вот видишь! – сказал тогда старик. – Ведь в любой битве с тобой может случиться только одно из двух: либо ты погибнешь, либо останешься жив. Об этом знает судьба, а приговора норн не переменишь, так что не заботься о судьбе, заботься о славе!» Так и я: больше одного раза не умирает никто, а этого одного раза никто не минует, так что я готов встретить свою судьбу. Главное – знать, что не опозоришь своей памяти.

Торвард говорил свободно, уверенно, словно вокруг одни друзья. Глядя на Эрхину, за спиной ее он вдруг увидел еще одну женскую фигуру – знакомую ему, гордую и статную, возвышавшуюся кудрявой черноволосой головой выше столбов трона. Ярко-синие глаза валькирии Регинлейв смотрели прямо на него, а в руках она держала обитый золотом щит, сиявший, как солнце. Никто, кроме Торварда, ее не видел, но он видел и знал: родовой дух-покровитель не покинул его и поддерживает, срок его еще не пришел. Его, потомка конунгов и через них самого Одина-Всеотца, могучий хранитель рода убережет в тех жизненных битвах, где настоящему рабу пришлось бы плохо! А значит… не заботься о судьбе, заботься о славе.

Эрхина смотрела на него во все глаза и невольно искала в нем те признаки, по которым узнают спустившихся на землю богов. Для раба он говорил уж слишком мудро, справедливо, смело, красноречиво! Как она не замечала его раньше? Некрасивый, черноволосый, темноглазый, он был полон той внутренней силы, которая важнее и привлекательнее красоты. Он был молод, строен, силен, и во всем его облике светилось уверенное, властное, почти подавляющее обаяние, чему не мешала даже отталкивающая чужеземная внешность. И чем дольше она смотрела, тем сильнее ощущала это обаяние. Он как Вёлунд на острове, плененный владыка… Почти как… Но сейчас в ее мыслях уже не всплыло привычное воспоминание о Торварде конунге – новый образ поразил ее и захватил воображение.

– Нет, ты не прав, Бран сын Ниамора… – проговорила Эрхина, но глядела при этом не на Брана, а на того, кто стоял прямо перед ней. – Не вероломно и по-рабски… А как достойный и свободный человек он смог и заступиться за честь… и ответить за свой поступок. А значит, по справедливости он должен быть свободен. Тебе, Бран сын Ниамора, я заплачу треть виры, как полагается за того, кто сам виноват в случившемся. Покушаться на честь фрии… твой отец мог бы совершить подвиг и получше! А чтобы не позорить памяти нашего военного вождя тем, что он принял смерть от руки раба… – Эрхина помедлила: ей нравилось, что по одному звуку ее голоса люди двигаются и замирают, задерживают дыхание или облегченно вздыхают, – то я именем Богини даю свободу этому рабу! Отныне он будет жить в моем доме как свободный и получать плату за свою работу!

Торвард слегка переменился в лице. Все-таки звание раба, хоть и «поддельного», не могло его не угнетать. Отныне он свободен в глазах всех этих людей. И свободным его сделала Эрхина, та самая, ради которой он согласился влезть в шкуру раба…

Движением руки Эрхина отпустила его.

Сэла наконец перевела дух и села на ступеньку, провожая глазами спокойно уходящего Торварда.

Бран стоял на прежнем месте, словно не мог решить, что же делать: долг призывал его к немедленной мести, тем более что переход убийцы в разряд свободных людей развязал ему, мстителю, руки, но он не мог ослушаться фрии, которая пообещала убийце полную безопасность. Иногда и от привычки к повиновению бывает польза.

В растерянности Бран повернул голову, взгляд его упал на Сэлу. Она хотела подбодрить его, но он вдруг покраснел, лицо его приняло какое-то дикое, замкнутое, отчаянное, почти свирепое выражение. И внезапно она сообразила. Да он же теперь возненавидит ее – ведь из-за нее все случилось!

– Мы устроим Ниамору сыну Брана достойное погребение, – сказала Эрхина. – Такое, какое не опозорит его высокого рода и его неисчислимых подвигов. Я внесу часть расходов, чтобы ты, Бран сын Ниамора, знал, как высоко я ценила доблесть твоего отца. И я даже готова… Если уж твоему отцу так нравилась эта девушка и ради нее ему пришлось расстаться с жизнью, будет только справедливо, если его последней спутницей станет она. Хочешь, я подарю ее твоему отцу?

– Моему отцу? – едва сумел выговорить ошарашенный Бран.

Сэла оцепенела: в глаза ей вдруг глянула ее собственная смерть. Она не болела, однако должна умереть, в ближайшие же дни, не позже погребения Ниамора. В растерянности она оглянулась на дверь, куда ушел Торвард: выходит, он убил и ее заодно с Ниамором, погубил, намереваясь спасти… И неужели Эрхина, такая добрая к ней, может так спокойно…

Может. Сэла оглянулась на фрию, но та показывала на нее своей прекрасной рукой, даже смотрела на нее, и ее прекрасное лицо оставалось таким же спокойным, благосклонным, точно она предлагала гостю угощение. Единое кольцо жизни и смерти, ну да! Вот только движет ею обыкновенная человеческая ревность! К рабыне! К собственной рабыне! А ведь даже длинноносая йомфру Уннфрид не унизилась до мести той рабыне, которая «отбила» у нее Торварда! Но здесь дело другое. Не стоит жить рядом с фрией девушке, к которой были неравнодушны и отец, и сын!

Бран молчал, сильно покраснев от напряжения. Сэла смотрела на него в упор, и на лице ее отражался скорее гнев, чем какое-либо иное, более уместное сейчас чувство. «Ну, посмотрим, как ты меня любишь!» – словно говорила она. На уме у нее была роща, где Бран предлагал ей побег и женитьбу. Чего стоили те слова? Неужели он готов всю вину свалить на нее? Диармайд недоделанный!

Не будучи слабодушной, она и на самом деле сейчас не столько боялась за себя, сколько возмущалась подобным бессердечием.

– Если ты, фрия… хочешь оказать честь… нашему роду… – с трудом, точно его душили, выговорил Бран.

Он задыхался и переводил взгляд с Эрхины на Сэлу, притом на Сэлу ему было словно бы стыдно смотреть. В нем кипели самые противоречивые и мучительные чувства: ему предлагали наказать рабыню, причину всего случившегося, а заодно отчасти восстановить честь отца. Но эта рабыня смотрела на него как на последнего негодяя и предателя и даже в смертельной опасности не давала забыть, что она – дочь конунга и воительница. Ни единого проблеска страха не было на этом белом личике – только презрение к ним, распоряжавшимся ее жизнью и смертью.

– Ведь это было бы справедливо, не так ли? – заметила Эрхина, улыбнувшись ему.

И взгляд ее, устремленный на Брана, был таким же пристальным и испытующим, как у Сэлы. Она тоже ждала его выбора, наслаждалась его колебанием, упивалась своей властью над этими двумя. Мысли о Торварде конунге отступили, и сейчас его сестра ничем не выделялась среди других рабынь.

– Если ты… почему бы тебе не подарить эту рабыню мне? – выговорил Бран так тихо, что они обе едва сумели расслышать эти слова.

– Нет, я хочу подарить ее твоему отцу, – спокойно и непринужденно ответила Эрхина. От ревности к мертвому она великодушно отказывалась.

– Благодарю тебя, фрия! – задыхаясь, выговорил Бран. – Но мой отец был прославлен подвигами и богатой добычей… у него есть другие рабыни, чтобы сопровождать его на Остров Блаженных!

Две такие потери сразу он бы не вынес. Он винил Сэлу и ненавидел ее, он ревновал и жаждал ее, и именно сейчас его чувство к ней кипело на высшей точке, но он сам не мог бы ответить, любовь это чувство или ненависть. Перед ним была дева Иного Мира, своим приходом непоправимо меняющая жизнь смертного.

Все на свете не такое, какое есть, а такое, каким кажется.

Эрхина откинулась на спинку трона, улыбнулась, ничего не сказав, но едва ли она была так довольна, как изображала. Сэла глянула на Брана уже поспокойнее, словно бы примирительно: ну, ладно, ты не так опозорился, как мог бы! Но Бран сейчас не смотрел на нее и не знал, что его простила та, чью жизнь он отказался отнять.

Через три дня Ниамору справили пышное погребение и возвели курган с каменным покоем внутри на краю Поля Героев. Сэла предпочла бы не участвовать в погребальных торжествах, но Эрхина не видела причин изменять обычный состав своей свиты. И Сэле пришлось наблюдать, как в курган Ниамора уводят другую – ее ровесницу, по-видимому уладку, – и сколько угодно воображать себя на ее месте. Обильно текла кровь жертвенных быков, пиво лилось в кубки и чаши, плакальщицы в разорванных одеждах бродили, спотыкаясь, вокруг кургана, время от времени совершая длинные дикие прыжки, точно и сами старались преодолеть грань мира живых и мира мертвых. Бресайнех, старшая из жриц, состоявшая с Ниамором в дальнем родстве, исполняла над раскрытым курганом песнь под названием «коронах», то есть погребальный плач.

– Взор мой исполнен слёз! – так начала она, в развевающемся белом одеянии стоя над курганом, где внутри уже лежал Ниамор в шелковых одеждах и в золоченом воинском уборе, в окружении даров. – Велика эта тяжесть, что нашла меня и в жилах моих не оставила бодрости. В разверстой пасти земли Ниамор сын Брана, кто не скупился на золото, кто был певучей песней в устах бардов Туаля и Эриу! О Ниамор сын Брана, герой деятельной отваги, чести и справедливости, щедрости без изъяна! В могильный курган положили мужа, что привык пировать и наделять дарами! Много мужчин скорбит, и много женщин бьет свои руки в день твоих похорон! Скорбь моя, смерть ограбила нас!

И целый хор тягучих воплей отвечал ей. Наблюдая выразительное отчаяние туалов, Сэла испытывала смущение и стыд, как будто сама и была той «смертью», что «ограбила» остров Туаль. Нарядившись для похорон в лучшие одежды, туалы пылко и вдохновенно скорбели, и многие, особенно женщины в годах, рыдали и царапали себе щеки. Как видно, в прошлом Ниамор и впрямь был первым героем и первым красавцем, истинным украшением Дома Четырех Копий. И пышная погребальная песнь здесь не просто жертва, без которой душа погибшего не найдет дороги на Остров Блаженных, но нечто большее. С его именем было связано так много в чьей-то давно ушедшей молодости! Глядя на это, Сэла вдруг с ужасом подумала, что через тридцать лет и она вот так же будет плакать над курганом состарившегося Торварда, прощаясь со славой своей молодости, со своим восторгом и обожанием, с сильным биением сердца и быстрым током крови в жилах, и самые простые вещи издалека будут казаться божественными подвигами…

Старики ворчат, что во времена их молодости все было лучше. А на самом деле, как сказал ей однажды Стуре-Одд, в прежние времена все было не лучше, просто сами старики были молодыми и оттого-то им было хорошо!

– Плачут женщины Аблах-Брега, горестна причина их плача! – полуприкрыв глаза, провозглашала над могилой Бресайнех. Сэла вглядывалась в ее высохшее, с резкими морщинами лицо и ясно осознавала, что и сама когда-то состарится и морщины на ее лице точно так же будут нерушимыми печатями, укрывающими от новых молодых тайны ее памяти и сердца. – Ибо их горестные вздохи вызваны Ниамором острых оружий, сыном Брана! Крепче, чем ворота, был его щит; длинна, как меч, была его рука; широк, как доска корабля, был его клинок; выше, чем дерево, было его копье; слаще, чем струнный лад, был его голос! Красив был вождь, которого чтили люди; красивы щеки, что соперничали с цветами шиповника в алости, красивы уста, что не прекословили зову дружбы и не уклонялись целовать красавиц!

Эти похвалы павшему уже Сэлу заставили «соперничать с цветами шиповника в алости». «Ну, это вы уже хватили! – мрачно думала она, никак не в силах совместить эти восхваления красоте с образом краснолицего, пышущего жаром Ниамора с потными руками, который ей запомнился. – Не уклонялся целовать красавиц! Как говорится, на том и погорел!»

К этому времени в ее душе не оставалось уже никакого враждебного чувства к Ниамору и глупая его смерть казалась слишком жестоким наказанием за самовлюбленность и бахвальство, кои еще не самые тяжкие преступления на свете. «В конце концов, он был не виноват, что он такой дурак!» – угрюмо думала Сэла, устав следить за витиеватыми переходами длиннющей погребальной песни. Эти пышные прославления не вязались с нелепым смыслом произошедшего, а нелепость – со страшным итогом. Мужчинам свойственно воображать о себе невесть что, это всем известно. Еще прошлым летом за ней взялся ухаживать Торир из Торирова Ельника (имя Торир у них было наследственным) – довольно красивый, кудрявый, но неумный, не в меру болтливый и ненадежный парень. Он почти не закрывал рта, но его болтовня состояла в основном из повествований вроде: «Вот поплыли однажды мы с ребятами охотиться на тюленей…» Сэла с ним скучала, тем более что в любом из его повествований неизменно присутствовал бочонок пива, а главным приключением было «мы так нахрюкались…». Какое-то время она терпела то, что он считал ухаживанием, только по неопытности и по неумению вежливо отделаться. Потом он полез обниматься и никак не желал поверить, что Сэла сопротивляется не от застенчивости, а потому что ей решительно не нравится, когда ей пытаются обслюнявить все лицо! В конце концов он отстал от нее и занялся Глиммой из Рыжего Обрыва, дочкой Аслака бонда. У той был нос как еловая шишка, зато она была падка на мужчин и не очень прислушивалась, что они там себе болтают. Или, в другой раз, у Эрнольва ярла зимовал брат его жены из Северной трети, а у него в дружине состоял молодой хирдман, Ульв Чернобровый. Поскольку Сэла часто бывала в Пологом Холме, Ульв, большой охотник до девушек, быстро ее приметил и принялся обхаживать, но он-то не терял времени на разговоры. Он и не скрывал, чего от нее хочет, и был убежден, что и она хочет того же. Наткнувшись на сопротивление, он заговорил, что и жениться согласен, но Сэла только фыркнула. Может быть, иные дурочки и готовы на все ради самого слова «замуж», но она-то хорошо понимала: если я не хочу иметь с ним дело даже один раз, то глупо с его стороны рассчитывать, что я захочу иметь то же самое всю жизнь. Даже, допустим, если я так глупа, чтобы ему поверить… А еще утверждают, что это женщины не умеют связно мыслить! Короче, очень быстро Ульв убедился, что Сэла не дурочка, а поскольку и сам был парнем неглупым, сразу оставил ее в покое. И никто не умер, все остались живы и здоровы. А теперь обычное, довольно-таки пошлое дело вдруг привело к погребению и песням над «славным курганом».

– После того как умер достойный, мы сожалеем, что остаемся в живых…[3]

И с тем остров Туаль похоронил своего прежнего военного вождя. Кто станет новым, пока не было ясно. На свежем кургане начался поминальный пир: пели сказания о доблестной гибели героев прошлого, нынешние герои состязались в воинском искусстве, фрия Эрхина щедрой рукой раздавала награды.

Туалы упивались своей скорбью, но Сэла еще много дней чувствовала себя неуютно. Особенно помня о том, что сама чуть было не оказалась под тем же курганом.

Застывшее лицо Брана тоже ей не нравилось. Он старался на нее не глядеть, но иной раз его взгляд будто бы против воли на нее падал, и тогда в нем, как искра под пеплом, вспыхивал странный, мучительный огонь. Похоже, он всерьез решил, что всю оставшуюся жизнь обязан ее ненавидеть, и первый от этого мучился. И это, как еще одно нелепое следствие нелепых домогательств Ниамора, причиняло Сэле большую досаду. Теперь, когда признания в любви бесповоротно закончились, ей стало казаться, что все было не так уж плохо. В конце концов, Бран не из последних парней на Туале. И уж конечно, не в пример лучше родителя! Внезапно освободившись от черной тучи Ниаморовой славы, всю жизнь его заслонявшей, Бран вдруг как-то ожесточился и решительно полез вверх, с гораздо большим упорством добиваясь лучшего места за столом.

Но фрия Эрхина, похоже, теперь уже думала не о Бране.

– А ты раньше знала этого, как его, Коля? Ну, того бывшего раба? – как-то спросила она Сэлу. – Не может быть, чтобы он кинулся выручать незнакомую женщину.

– Я видела его два раза, – ответила Сэла. Поскольку обе их здешние беседы проходили на глазах у множества народа, скрывать их было бессмысленно и даже неосторожно.

– Когда же ты успела? – Эрхина спрашивала небрежно, но настойчиво, и видно было, что виновник происшествия вызвал в ней нешуточное любопытство.

– Один раз у меня сломалась застежка, я отдала ее в мастерскую чинить, и он принес мне ее обратно. А второй раз на Празднике Птиц. Он сам ко мне подошел.

– И о чем же вы говорили?

– О тебе, фрия, – честно ответила Сэла, но дальше пришлось задействовать воображение. – Спрашивал, кто я такая, как попала к тебе, близко ли я к тебе нахожусь, что делаю при тебе… Говорил, что я очень счастливая, что вижу фрию каждый день и сижу возле ее ног…

– Ну, наверное, он видел меня мельком и тоже влюбился! – Эрхина рассмеялась. Любовь раба казалась ей смешна, но вовсе не неприятна. – Он этого не говорил?

– Это было бы с его стороны непростительной дерзостью! – не без язвительности ответила Сэла.

– А он тебе не говорил, какого он рода?

– Нет.

– Не может быть, чтобы он родился рабом. Маормор Тальмарх говорил, что он, видимо, умеет драться как настоящий воин. Говорил, что свернуть шею не кому-нибудь, а Ниамору, мог только человек, обладающий настоящей силой и выучкой. Ниамор ведь не цыпленок! А кузнецы говорят, что он часто боролся с другими рабами для забавы и всегда всех одолевал, но никого ни разу не покалечил. Для этого тоже нужно большое умение.

«А ты, однако, потрудилась, чтобы все это выведать!» – отметила про себя Сэла, а вслух пылко воскликнула:

– Какого бы рода он ни был! Я не желаю его видеть, никогда!

– Вот как? – Эрхина оживилась и даже как будто обрадовалась. – Почему же?

– Потому что… потому что… – словно спохватившись, Сэла тянула с ответом и жалела, что не умеет краснеть по необходимости. – Потому что теперь… Потому что из-за него Бран сын Ниамора будет всю жизнь считать меня своим врагом!

– Ах, Бран! – Лицо Эрхины немного изменилось. – Нельзя сказать, чтобы он тебя возненавидел. Я ведь предлагала ему… Словом, он же не захотел…

О чудо! Фрия Эрхина впервые в жизни смутилась, поглядев в глаза несостоявшейся жертве. Глядя на нее в упор, Сэла ждала, как фрия закончит, но та – второе чудо – отвела глаза под взглядом собственной рабыни.

– Возможно, он не посчитал меня достойной! – окончила вместо нее Сэла, и нечаянно ответ ее прозвучал скорее издевательски, чем печально.

– Возможно! – Эрхина наконец справилась и приняла насмешливый вид. – Но теперь, конечно, едва ли ему еще придет в голову…

«Воображать себя влюбленным в рабыню», – слышалось в ее умолчании. Как видно, Эрхина замечала за ней и Браном больше, чем говорила.

Сама Сэла, таким образом, получила дозволение остаться в живых, но за Торварда она не была спокойна. А вдруг найдется какой-нибудь мститель за Ниамора и тайком сведет счеты с убийцей где-нибудь на заднем дворе? Каждый раз, когда в Доме Четырех Копий раздавались громкие голоса, она холодела, ожидая известия, что «тот убийца лежит с перерезанным горлом». Однако каждый раз, когда о нем заходила речь, она принимала враждебный вид. Это и помогло: дней через пять Эрхина распорядилась перевести бывшего раба из кузницы в дом. Теперь в его обязанности входило носить дрова на очаги, поддерживать огонь и выгребать старую золу, и из-за близости к фрии такая работа считалась гораздо более почетной. Бран, вынужденный теперь каждый день его видеть, мрачнел еще сильнее, а Эрхине доставляло удовольствие смотреть, как он мучается, разрываясь между любовью к ней и памятью об отце, которого здесь так легко забыли. Ни единым словом она пока Торварда не удостаивала, но ее мнимо рассеянный взгляд нередко следил за ним, когда он появлялся у очага.

Так прошло больше чем полмесяца. Однажды утром, когда Сэла сидела на ступеньке трона и лениво ковыряла иголкой какую-то вышивку (ее учили искусству вышивать, которым славились женщины Туаля, Эриу и Зеленых островов, но Сэла, равнодушная к рукоделию, оказалась неспособной ученицей), как вдруг из спального покоя вышла Эрхина в сопровождении нескольких женщин и мимоходом поманила ее:

– Пойдем посидим на валу! В такой отличный день глупо томиться в душном доме!

Сэла послушно встала, сложила вышивку и пошла за фрией. На валу расстелили пышные цветные ковры, фрия Эрхина уселась, вокруг нее разместились женщины. Певец с арфой на коленях устроился чуть поодаль и запел сладкую песню о Стране Женщин, где довелось однажды побывать древнему герою по имени Бран:

Радость для взоров, обитель славы — Равнина, где сонм героев предается играм. Ладья равняется в беге с колесницей На южной равнине, на Серебристой Поляне. Стоит остров на ногах из белой бронзы, Блистающих до конца времен. Милая страна, во веки веков Усыпанная множеством цветов. Сияет прелесть всех красок На равнине нежных голосов. Познана радость среди музыки На южной, туманной Серебристой Поляне…[4]

Яркие ковры на зеленой траве, усыпанной цветами, прекрасные, нарядные женщины, блистающие драгоценными украшениями, а среди них сама фрия Эрхина, в голубом наряде, под цвет светлого весеннего неба, с золотыми ожерельями и браслетами, с длинными жемчужными нитями в пышных золотисто-рыжеватых волосах, чуть розоватых, словно на них упал отблеск зари, прекрасная музыка и голос певца – все это было точь-в-точь как в песне. Воины оставили свои упражнения и стояли кучками с оружием в опущенных руках, не сводя глаз с повелительницы, солнца этого мира.

Я – Богиня, души бесконечный восторг, Я есть радость земли, и любовь – мой закон… —

вспоминалось Сэле. Сегодняшний день не был священным праздником, но благодаря музыке прекрасный Иной Мир встретился с земным и грань между ними стала так тонка и незаметна, что казались возможными любые чудеса.

Эрхина сияла, наслаждаясь всеобщим восхищением, и от этого весь облик ее излучал настоящий свет. Даже челядинцы, у кого выдалась передышка в работе, в почтительном восхищении смотрели на нее от подножия вала.

О многовидная морская Эмайн, И близкая и далекая, С тысячами женщин в пестрых одеждах, Окаймленная светлым морем! Из вечно тихого, влажного воздуха Капли серебра падают на землю. Белая скала у морской гряды Получает свой дар от солнца. Слушать музыку ночью, Гулять в Стране Многоцветной, В стране цветистой, – о, венец красоты! — Где мерцает белое облако!

Во Фьялленланде не складывали песен о том, чего никто не видел. О цветущих лугах и пышных деревьях, о лошадях с красной и голубой шкурой, о серебряной пене морской, о светлом море и розовом тумане – о таких вещах не пели фьялли, которые в каждой песне главным достоинством считали правду. Но что такое правда? Правда лишь о том, что любой может увидеть и потрогать руками, – далеко не полная правда о жизни. Жизнь гораздо шире и глубже, и верить только в то, что можно пощупать, – значит обкрадывать самого себя. Считать свой образ жизни единственным настоящим – значит быть духовным слепцом, вот и все. У каждого есть свой Темный Лес и свой Остров Блаженных. И только чурбан неотесанный будет требовать, чтобы «настоящая» песня снова и снова рассказывала ему про него же самого, ненаглядного!

Сидя на траве, обняв колени и слушая, Сэла как наяву видела перед собой страну Эмайн, иначе называемую Страной Вечного Лета, в которую каждая душа отправляется после смерти тела, чтобы осмыслить приобретенный опыт и набраться сил перед новым рождением. Понятно, почему туалы не боятся смерти. Их богами им обещано посмертное существование: прекрасный, вечно теплый и солнечный, покрытый цветами, овеянный сладкими песнями остров. И туалы – счастливейший народ, потому что их существование не разделено на две половины, не разорвано черной пропастью смерти, не отравлено ужасом. Есть ли более счастливое племя, чем избавленное от страха?

На глаза Сэле попался Торвард, пролезший в первые ряды; встретив ее взгляд, он слегка подмигнул, и она быстро отвернулась, пока никто не заметил.

Пусть усердно гребет Бран — Недалеко до Страны Женщин. Эмайн многоцветной, гостеприимной Ты достигнешь до заката солнца.

Бард еще не добрался до возвращения Брана и его спутников домой, как вдруг в сладкозвучное пение ворвался резкий крик боевого рога. Вздрогнув, все на валу и вокруг завертели головами, кто-то от неожиданности вскрикнул. А из-за нижнего вала волной посыпали какие-то люди, кричащие и размахивающие оружием. Солнце светило по-прежнему ярко, и доспехи на них так остро сверкали красноватой медью, что было больно смотреть.

Первыми опомнились воины и, подняв оружие, с криком бросились навстречу нападавшим. Женщины не успели и сообразить, что происходит, как нижняя площадка и склоны валов у них под ногами оказались заняты сплошным кипением схватки.

Вытаращенными глазами Сэла смотрела вниз: на нападавших сверкали нагрудники из красноватой меди, такие же шлемы, а лицо каждого закрывала кожаная маска с медными накладками, изображавшая морду медведя, с прорезями для глаз.

– Эринны, эринны! – суматошно кричали вокруг. – Спасайтесь, это эринны!

Сэла была уже наслышана о том, что между туалами и жителями большого острова Эриу кипит вечная вражда: хотя туалы считались непобедимыми при свете дня, чародеи эриннов умели накладывать заклятия, которые делали и эриннов тоже непобедимыми, правда, на короткий срок, и потому схватки между двумя племенами выдавались весьма кровавыми. Недаром Ниамор больше всего любил хвастать своими победами над эриннами.

– Риг Ойбелльлид! Вон он, вон он! – кричали вокруг, и Сэла видела в самой середине схватки рослого мужчину в таком же, как у всех, нагруднике и в маске, но только шлем у него был выше, чем у прочих, и украшен парой позолоченных оленьих рогов.

Все это казалось дурным сном: враги в Аблах-Бреге, в самом его сердце, среди бела дня! Не с неба же они упали! Их внезапное появление казалось невероятным, но Сэла помнила о том «колдовском облаке», под прикрытием которого Ниамор со своим войском пробрался незамеченным в самое сердце Фьялленланда.

В первые мгновения растерявшись, она опомнилась и бросилась к Эрхине.

– Спасайте фрию! Скорее в дом! – вопили вокруг женские и мужские голоса. – Женщин в дом! Прикройте их!

Женщины бежали с вала во двор Дома Четырех Копий, но фрия Эрхина никуда не бежала, а только поднялась и стояла на ковре, увлеченно наблюдая за схваткой. На лице ее горело воодушевление без малейших признаков страха, точно она, как сама Богиня, была неуязвима и недостижима для смертных.

– Вперед, воины острова Туаль! – громко кричала она. – Вперед, племя Невесты Ванов! Богиня Бат даст нам победу! Смелее!

С горящими глазами, с полыхающим на щеках румянцем, она казалась прекрасной как никогда, и широкие голубые рукава на поднятых руках, как крылья, сливали ее фигуру с небом. Сэла знала, что ей нужно бежать, но не могла сдвинуться с места, зачарованная этим зрелищем.

Мужчины тем временем стремились вперед, на врага. Эриннов насчитывалось не так уж и много, около полусотни, но и туалов поблизости оказалось не больше. Бран бился с королем Ойбелльлидом, и Сэла, несмотря на испуг и смятение, не могла оторвать от них глаз. На яркой зеленой траве уже здесь и там лежали тела убитых и раненых, на блестящих доспехах застывала ярко-красная кровь, и этот тревожный цвет резал глаза. Над площадкой висели крики, стоны, звучали боевые рога, и у Сэлы уже раскалывалась голова, но она не трогалась с места, видя, что Эрхина по-прежнему стоит все там же и громким голосом воодушевляет своих бойцов.

Вдруг кто-то сильно дернул Сэлу за руку: обернувшись, она увидела Торварда.

– Беги, что стоишь! – крикнул он, но она едва слышала его за шумом битвы.

– Светлый Луг! – проревел кто-то совсем рядом, и возле них как из-под земли выросло трое или четверо эриннов с оружием наготове.

Вот тут Сэла осознала, что все это может плохо кончиться. Вскрикнув, она обернулась к Эрхине и хотела бежать к ней, но споткнулась о какую-то толстую палку и чуть не упала. Чьи-то сильные, горячие, потные руки вцепились в ее плечи; она закричала во весь голос и попыталась вывернуться, но тут державший ее содрогнулся, раздался гулкий удар, и Сэлу отпустили. Она увидела, как Фуиль дерется с двумя эриннами; на ее глазах эринн ударил его мечом по шее, хлынула кровь, и туал рухнул на траву. Но тут же Торвард подхватил его меч и бросился на эриннов. Собственная быстрота и подвижность защищала его и давала преимущества перед противниками, обремененными доспехами и щитами.

Торвард бился один с тремя, и Сэла с замершим сердцем, сжав руки перед грудью, следила за его ловкими и сильными движениями. Работа в кузнице и потасовки с рабами позволили его силе не застаиваться, а теперь, когда ему в руки попал меч, он смог показать, на что способен. Он успевал заметить каждое их движение, а трое нападавших только мешали друг другу. Их клинки то и дело сталкивались между собой или скользили по доспехам, потому что Торвард чудом исчезал из-под удара. Он был похож на дух – неуязвимый, но успевающий достать всех троих одновременно. Сэла впервые видела подобное, и изумление, смешанное с восторгом, заставило ее вновь забыть об опасности.

Вот один из эриннов упал с залитым кровью лицом, второй был оглушен ударом по переносице и тоже рухнул в траву, а третий покатился вниз по склону вала, сбивая с ног тех, кто внизу.

Перед Торвардом выросли еще трое, и он с тем же яростным воодушевлением бросился на них, но они вдруг расступились и подняли щиты над головами в знак мира.

Торвард застыл: тут было что-то нечисто. И вдруг оказалось, что схватка на площадке и на склонах валов прекратилась, что туалы и эринны стоят плечом к плечу и почему-то смеются. Смеются и раненые на траве, и… убитые, залитые кровью, приподнимаются на локтях, садятся и тоже хохочут, хохочут…

У Сэлы зашевелились волосы надо лбом, голова мягко ехала по кругу, смех звоном отдавался в ушах: это уже было ни на что не похоже. Голову, что ли, ей напекло на этом весеннем солнце? Или ее незаметно убили и она уже попала в Страну Вечного Лета, «где избыли дряхлость и смерть»?

Сквозь раздавшиеся ряды прошел риг Ойбелльлид, на ходу снимая шлем и маску. И Сэла увидела хорошо знакомое лицо Тальмарха, отца Дер Грейне.

С дрожью в коленках, ощущая внутри гулкую пустоту, она обернулась к Эрхине. А та уже шла по траве туда, где стоял Торвард с опущенным мечом и куда поднимался Тальмарх со своими «эриннами». Эрхина тоже смеялась, и вид у нее был такой довольный, как будто она нашла клад.

– Ну, теперь-то ты можешь больше не притворяться! – весело сказала она Торварду. – Ты сам себя выдал, и больше незачем осквернять уста благородного воина ложью.

Торвард изменился в лице, и Сэлу пронзила холодная молния: их обман раскрыт! Эрхина знает… давно знает, что рядом с ней все это время находился Торвард конунг!

Ноги ослабели, в животе гудела холодная пропасть, но Сэла справилась со слабостью и сделала пару неуверенных шагов поближе.

– В миг опасности перед тобой открылись два пути: бежать или принять бой, – с торжеством продолжала Эрхина, встав перед Торвардом. – Ты выбрал путь битвы, путь благородного человека. Подле тебя лежали на выбор две вещи: меч, оружие воина, и палка, оружие раба. Ты выбрал меч и доказал, что умеешь с ним обращаться, как положено воину. Ты не осквернил благородную сталь. Верно, Фуиль сын Ллата, он не опозорил твоего меча?

– Ты верно говоришь, фрия! – сказал подошедший вслед за ней Фуиль, тот самый, что якобы погиб и тем предоставил Торварду свое «осиротевшее» оружие. – Я готов подарить ему этот меч, раз уж он доказал, что умеет с ним обращаться! Правда, он сейчас малость туповат, но это дело поправимое!

– Я хочу услышать, кто ты по рождению и что привело тебя на наш остров! – заявила Эрхина. – Мы готовы выслушать твою повесть.

От облегчения Сэла чуть не села на землю. Их тайна осталась при них. Эрхина не знает, что это – Торвард конунг. Она по-прежнему видит облик Коля. Но, не будучи совсем дурой, она заподозрила, что настоящую правду о себе этот человек скрывает, и подстроила это нападение, чтобы посмотреть, как Коль себя поведет. Ну, и выведала, что перед ней – человек благородного происхождения. Если это все, то пока ничего страшного… Все ли?

Уже принесли и постелили ковер, и женщины вернулись, пересмеиваясь и споря, чей возлюбленный показал себя лучшим в этой поддельной схватке. Воины вытаскивали из-под доспехов и бросали пузыри, наполненные куриной кровью с морской водой, чтобы не сворачивалась. Пучками травы они стирали с лиц и доспехов красную жидкость и рассаживались на гребне и склонах вала. Все были веселы, как после отличной игры, и теперь собирались отдохнуть и занимательным рассказом вознаградить себя за проявленную доблесть. Из Дома Четырех Копий уже тащили большие бочонки пива и множество ковшей и чаш, чтобы благородные воины могли освежиться после схватки.

– Только не рассказывай нам, что ты попал в плен на Квиттинге и был продан в рабство! – говорила фрия Эрхина Торварду, который, хотя и подошел к указанному месту возле ее ног, не садился и молчал. Он еще не остыл и дышал от возбуждения битвы чаще обычного и тоже, видимо, пытался угадать, что из его тайн раскрыто, а что еще нет. – С такой выучкой тебя нелегко было взять в плен, и, уж верно, ты сто раз нашел бы случай вернуть себе свободу. Ты умеешь одерживать победы и с оружием, и без оружия, а значит, сделаться пленником и рабом ты мог только по доброй воле. Расскажи же нам, какая неодолимая страсть сковала тебя цепями ложного рабства?

Торвард молчал: всю жизнь он пользовался завидным правом говорить только правду. Колев шрам на лбу мог бы объяснить, как он стал рабом, но Эрхина теперь знала, что оставаться рабом он мог только по какой-то особой причине. Какой? Его побратим Роллауг Зашитый Рот справился бы с такой задачей шутя, но Торвард не отличался быстрым и буйным воображением.

И тут Сэлу осенило. Помня, что он дважды готов был отдать жизнь за ее спасение, она теперь стремилась защитить его – так, как ей по силам. Слова Эрхины о неодолимой страсти навели ее на нужную мысль.

– Ему трудно произнести слова признания, и все поймут, почему это вышло, если узнают то, что знаю я! – храбро сказала она и даже поднялась с краешка ковра, на который перед этим в растерянности опустилась. – Я сделаю это за него, потому что не годится так долго томить благородных людей. Знайте же, что по рождению Коль не уступает знатностью никому здесь и что рожден он свободным человеком, исполненным благородства и доблести.

– Не уступает никому здесь? – с живостью подхватила Эрхина. Себя она, конечно, не считала. – И тебе? Он – из рода конунгов?

– Да! – с решимостью отчаяния заявила Сэла. – Он – побочный сын конунга слэттов!

По валу пролетел общий вскрик, но удовольствия в нем было больше, чем изумления. Туалы и ждали чего-то в этом роде. Сам Торвард глянул на нее широко открытыми глазами, но гром не грянул, небеса не разверзлись, и Сэла уверенно продолжала:

– Поскольку он приходится конунгу слэттов побочным сыном, а у того есть двое законных сыновей, Коль знал, что едва ли ему выпадет в будущем случай приехать на остров Туаль с должным почетом, чтобы встретиться с прекрасной невестой-богиней. И тогда он, движимый неодолимым желанием увидеть тебя, фрия, явился сюда под видом раба, подаренного тебе, чтобы неотлучно находиться в твоем доме и служить тебе. И если его замысел покажется тебе слишком дерзок, то ты все же простишь его, потому что невозможно смертному противиться духу Богини, который есть любовь и восторг.

Сэла говорила гладко и вдохновенно, словно на двух лошадиных косточках во весь дух неслась по гладкому свежему льду. Правда, и рухнуть в воду она тоже могла каждое мгновение, но тут ей сыграло на руку равнодушие туалов ко всему, что происходило за пределами земель Богини. Здесь хорошо знали родословные конунгов Морского Пути, поскольку каждый новый конунг перечислял своих предков, но в промежутке между сменами конунгов пребывали в неведении об их семьях и детях. Хеймир, конунг слэттов, правил в Эльвенэсе уже более двадцати лет, и все эти двадцать лет о нем здесь ничего не знали. Он мог иметь десять сыновей или ни одного – разоблачить ложь Сэлы было некому. Из осторожности она все же сделала Коля побочным сыном Хеймира, а о побочных зачастую и в родном их племени не знают, но эта предосторожность оказалась даже лишней. На лицах слушателей было написано неподдельное удовольствие: их наилучшие ожидания оправдались, и они как будто слушали знакомую песнь о любви и доблести.

– Ну, что ж, я рада приветствовать в Аблах-Бреге того, кто повинуется воле Богини! – Эрхина рассмеялась, и лицо ее сияло как солнце. – И чем больше превратностей перенес ты по пути к цели, тем обильнее будет твоя награда! Отныне тебя будет здесь окружать должный почет, при условии, что ты будешь служить мне… один год и один день![5]

– Один год, фрия, – негромко, но непреклонно поправил Торвард, намекая, что понял смысл ее условия. Даже под чужим обликом он не мог давать неисполнимых обещаний. – У меня ведь есть и своя земля.

– Но все же хотелось бы знать… – произнес Бран. Он один не выглядел довольным и вид имел замкнуто-враждебный. Соглашаясь участвовать в поддельной битве, он в душе надеялся, что исход «разоблачения» будет совсем иным. Даже рабом Коль уже принес ему немало бед, а его превращение в сына слэттенландского конунга только ухудшило дело. – Не так-то легко поверить в такие чудеса! К счастью, у нас есть отличный способ выяснить правду. Камень Фаль, на котором утвержден Трон Четырех Копий, издает крик, если к нему прикоснется смертный не из рода Харабаны Старого. Хотелось бы мне услышать, как камень… промолчит, когда к нему прикоснется рука… этого человека!

По толпе пробежал гул удивления и одобрения, Эрхина глянула с новым любопытством на Брана и на Торварда, потом кивнула. Столь неприкрытая и пылкая ревность была для нее приятной приправой к блюду нежданной любви.

У Сэлы упало сердце, но на лице Торварда отразилось некое удовлетворение, и она, тоже сообразив, открыто усмехнулась. А пусть их проверяют на здоровье!

– Думаю, нет причин отказываться от этого испытания! – с торжеством воскликнула она. – Пусть Камень Фаль подтвердит мои слова! Мы все здесь с удовольствием услышим… молчание камня!

– Конечно! – спокойно сказал и сам Торвард. Голос его звучал немного хрипло, но к нему в полной мере вернулась обычная уверенность. – Пусть люди убедятся, у меня нет причин возражать!

Вся толпа повалила в Дом Четырех Копий и набилась в Срединный Покой. Сэла стояла в сторонке: ей пришло в голову, что ведь и ее саму могли в свое время подвергнуть этому испытанию, которое неминуемо разоблачило бы ее невольную ложь. А теперь бояться нечего. В главном она сказала правду: тот, кто стоит сейчас перед фрией Эрхиной, действительно является прямым потомком Харабаны Старого. И это уже проверялось тем же самым способом, всего полгода назад.

И все же у нее замирало сердце, когда она смотрела, как Торвард подходит к трону и кладет загорелую руку – руку бродяги Коля – на черный гладкий бок священного камня. Народ затаил дыхание, и, кажется, сам испытуемый при этом волновался меньше всех. Он подозрительно мало волновался, Сэле хотелось посоветовать ему изобразить побольше благоговения… Но Торвард сын Торбранда был мало способен к этому чувству. «Это у меня от мамочки!» – как сказал бы он сам.

Среди общей тишины люди смотрели, как его рука лежит на черном боку камня, и камень молчал. Что, съели, как сказал бы Аскефьорд. Потом все закричали, загомонили, сияющая Эрхина подошла к Торварду ближе, говорила что-то, чего Сэла не могла за шумом разобрать, он что-то отвечал, глядя на нее сверху вниз спокойно и с достоинством, как равный. Во всей его фигуре, в каждом движении отражалась такая независимость, что даже прекрасная фрия рядом с ним как-то терялась и уже не казалась такой божественно-возвышенной. К счастью, она не видела его и себя со стороны. Торвард все еще был одет в бедную рабскую одежду, но все в Срединном Покое невольно осознавали: рядом с фрией стоит мужчина, равный ей. Способный стать хозяином в доме, куда его привели рабом.

В честь новоявленного «сына конунга слэттов» устроили пир, и все веселились до самой ночи, но после пира, уже раздеваясь перед сном, Эрхина вдруг наклонилась к Сэле, убиравшей ее красные башмаки в резную шкатулку, крепко схватила ее за руку и строго потребовала:

– Признавайся! Ты знала Коля раньше, пока не явилась сюда к нам?

– Знала, – быстро созналась Сэла. Если бы она отрицала прежнее знакомство, то ее осведомленность в его тайных помыслах и побуждениях выглядела бы неправдоподобно. – В Морском Пути люди разных племен много путешествуют и много знают друг о друге. Семьи всех конунгов часто встречаются на разных торжествах, а сыновья конунгов даже проводят зиму друг у друга или вместе ходят в походы летом. Он зимовал у нас.

– Он не был обручен с тобой?

– Нет, клянусь Богиней! – чистосердечно воскликнула Сэла. Она, дочь и внучка кузнецов, никак не могла быть обручена со своим же конунгом!

– Но все же он кинулся защищать тебя от того старого медведя.

– Ему это велели честь и долг благородного человека! – отчеканила Сэла. – Он сделал бы то же для любой другой девушки, за которую было некому заступиться!

– И ты можешь поклясться, что между вами никогда не водилось… ничего такого? – пронзительно глядя на нее, понизив голос, словно пытаясь заглянуть ей в душу, спросила Эрхина. – Поклянись именем Богини!

Сэла отвела глаза. «Клятв не давай заведомо ложных!» – предостерегал Отец Ратей. Ей вспоминался борт «Ушастого», потом прошлогодний день Середины Лета и тот памятный Праздник Дис, когда Аринлейв довольно невежливо вытащил ее из этих смуглых мозолистых рук, весьма откровенные ласки которых не оставляли сомнений в намерениях… Самое «такое», тут и говорить нечего.

– Ну… – приняв вид глупой девочки, которую допрашивает строгая мать, пробормотала Сэла. – Может быть… Несколько раз… Сущие пустяки… Но это было на весенних праздниках. И до того, как он узнал о тебе! – заверила она, отважно подняв глаза на фрию.

И это была правда. Даже в тот день на «Ушастом», не говоря уж о более ранних временах, Торвард не знал и не думал о фрие Эрхине с острова Туаль, как не думают о луне, на которую не собираются.

Похоже, в это Эрхина поверила. И осталась довольна, что перехватила чью-то любовь. Ее пристальный взгляд погас, она даже улыбнулась: дескать, я тебя прощаю. Но и отпущенная спать, Сэла долго еще не могла успокоиться. Ее терзали тревога и недоумение. Фрия Эрхина, лицо Богини на земле, такая умная, обученная тайным знаниям, близкая к мудрейшей из богинь, – и как же легко ее обмануть! Неужели ее самовлюбленность заслонила от нее все на свете! Но ее пристальное внимание к Торварду – чего теперь не миновать – для них смертельно опасно! У нее есть свои способы узнать правду о них, когда они и подозревать ни о чем не будут. А до Праздника Цветов еще так далеко!

Сэла старалась даже не смотреть на Эрхину, не касаться взглядом маленького черного камня на ее груди, «глаза богини Бат», не спящего в ночи. Дотерпеть до срока, не подавая вида, было так же трудно и тревожно, как идти по едва застывшему льду. Но приходится. Сэла знала, что справится. И Стуре-Одд не будет стыдиться своей внучки!

Глава 2

«Разоблачение» Торварда в очередной раз наделало много шуму, но мало что изменило. Теперь, конечно, он уже не носил дрова и не выгребал золу из очагов, а сидел за столом воинов и по утрам упражнялся с ними на зеленой площадке, одетый в роскошные цветные одежды, подаренные фрией. Но Сэла, хоть и видела его каждый день, могла лишь изредка обмениваться с ним пустыми словами. Эрхина зорко следила, чтобы они не проводили времени вместе: сидя дома, фрия держала Сэлу при себе, а во время ее ежедневных отлучек в храм Богини от Сэлы не отходила одна из девиц, Даголин. Мудрая, но опрометчивая от ревности Эрхина видела опасность там, где ее вовсе не было, при этом не подозревая о той, что была на самом деле. Она и думать забыла о Торварде конунге, о его оскорбленной любви, о разграблении и поругании его дома, о пленении той, что считалась здесь его сестрой. Никакой мести со стороны фьяллей она не ждала и не опасалась и, похоже, вообще забыла, что такое племя существует на свете. Опасалась она лишь того, что в сердце Коля, которое она считала своим, проникнет маленькая фьялленландка с золотистыми мягкими волосами, и всякий раз отсылала ее прочь, когда Торвард появлялся в Срединном Покое.

Сэла поначалу волновалась, не зная, как он будет чувствовать себя среди благородных туалов, но оказалось – напрасно. Торвард и здесь расчистил себе место, как умел только он, обладающий, во-первых, прекрасно развитым и закаленным телом, а во-вторых, несокрушимым убеждением, что достоин всего самого лучшего. «Это у меня от мамочки», – ответил бы он, если бы его спросили об источнике последнего. На другой же вечер на пиру, когда воины делили право резать кабана, похваляясь своими подвигами, он молчал: придумывать подвиги за «Коля сына Хеймира» означало лгать, а рассказывать о своих собственных означало выдать себя.

– Я был в войске рига Мойдима, когда он приплыл на остров Инис Тан, преследуя свою жену, бан-риг Месс, которая изменила ему и убежала с ригом Суиримом Кровавым! – кричал Криодайм Яростный. – Я отбил у него неверную жену Мойдима и взял с него дань для примирения: сто плодовитых кобыл, сто коней, лучших из тех, что когда-либо направлялись уздой, сто золотых блюд и кубков, сияющих на солнце, а прочего скота столько, что хватило бы наполнить долину у моря!

– А я самого рига Мойдима взял в плен двумя годами позже, надел ему веревку на шею и пригнал к берегу весь его скот, в том числе и ту твою дань! – перебивал его Туигим Яростный. – Мой подвиг побольше твоего!

– А я бился с маормором Уайне-И-Наром! – наступал Деальгар Упрямый. – Семь раз по двадцать его лучших воинов пало от рук моих и моей дружины!

– И все-таки он остался жив, и только я сразил его самого, когда он сразил у нас четырежды двадцать мужей! – осаживал его Аэр-Суиль. – Я буду делить!

Торвард спокойно слушал это все и только иногда усмехался про себя. В землях Морского Пути обычай «сравнения мужей», как это называлось, тоже был известен, но бытовал в основном среди самых молодых, тех, кто еще чувствует потребность кому-то что-то доказывать.

– Я совершил наилучший подвиг! – перекрикивал всех Кадарн Копьеметатель, который теперь, без Ниамора, пользовался любым случаем покричать. – Восемь дней я бился без перерыва с могучим ригом Эбронагом Минд-Ниагом и добыл его голову! Вот, у меня здесь один его зуб в доказательство! – И он хлопал себя по поясу, где среди золоченых бляшек действительно был пришит чей-то зуб. – Если никто не совершал более значительного подвига, значит, право делить отныне принадлежит мне!

Доблестные герои молчали.

– Твое право было бы неоспоримо, доблестный Кадарн сын Эхне, но я не слышала голоса еще одного отважного мужа! – заметила Эрхина. Изящно опираясь на подлокотник и свесив белую руку, сверкающую золотыми браслетами, она с милой улыбкой смотрела на Торварда. – Может быть, сыну конунга слэттов тоже есть что сказать?

Все посмотрели на Торварда. Он пожал плечами и неспешно поднялся с места.

– Выходи. – Он кивнул Кадарну на свободное пространство перед очагом. – Ничьих зубов я не прихватил, но, если они нужны, сейчас я пару свеженьких добуду…

Гости опешили: «сравнение мужей» на пирах проводилось словесно и никак иначе. Фрия рассмеялась: ей этот ответ показался вполне достойным. Кадарн, удивленный, тоже не стал отказываться и вышел из-за стола.

Не давая ему времени опомниться, Торвард мгновенно напал; они схватились, народ в изумлении столпился вокруг, так что даже места им осталось очень мало, и сама фрия стояла на ступеньках трона, чтобы хоть что-то увидеть.

Сэла взобралась на скамью; она-то лучше всех знала, в чем тут дело. Кадарн видел не то, что было: он видел фигуру ниже ростом, не такую мощную, как на самом деле, а Торвард видел все как есть. Каждое неверное движение Кадарна Сэла встречала тихим восторженным визгом, который тонул в гуле толпы. А у Торварда имелся богатый опыт схваток с бондами, рыбаками и охотниками, которые мало думают о правилах и хотят одного – победить. Через небольшое время Кадарн уже лежал на спине между очагами, а Торвард встал и слегка оправил одежду, как будто ничего особенного не случилось. Он даже не запыхался.

– Ну? – невозмутимо спросил он, остановившись над остывающим кабаном и окинув небрежным взглядом толпу доблестных воинов. – Еще кто-нибудь?

Ответа не последовало. Торвард все еще был в глазах воинов скорее гостем из сказания, чем одним из них.

– Садитесь за столы, доблестные воины! – весело сказала Эрхина и опустилась на трон. – Кажется, я знаю, кто теперь будет делить кабана!

В награду она послала победителю кубок, в увлечении не успев помешать, когда из рук кравчего его выхватила Сэла. Подойдя с ним к Торварду, Сэла не удержалась и шепнула:

– А ты наглец, сын конунга слэттов! Ты что, забыл, что они при свете дня непобедимы?

Взяв кубок, Торвард застыл, глядя на нее, потом недоуменно усмехнулся:

– Тролль их подери! И правда забыл!

Он засмеялся над своей забывчивостью, принесшей такие удачные плоды. От него на близко стоявшую Сэлу веяло жаром, она охотно поцеловала бы его, если бы это не было «покушением» на священное достояние фрии. В глазах Торварда мелькнуло понимание, удовольствие… но тут же Сэла затылком ощутила острый взгляд Эрхины и поспешно отошла. И тут же была отослана в спальню, где у нее снова появилось время подумать: действительно ли туалы непобедимы для тех, кто об этом не знает? Или хотя бы не помнит? Или здесь повлияло то, что уже вечер, то есть силы туалов и всех прочих примерно уравниваются? Ночью-то их и ребенок одолеет… Или потомки Харабаны Старого неподвластны общему закону?

С тех пор дележом кабана занимался Торвард, а все остальные перечисляли свои подвиги только в порядке привычного развлечения. Эрхина относилась к мнимому слэтту благосклонно, часто посылала ему кубки, но только теперь не через Сэлу, и изредка обращалась к нему с приветливыми словами. Он отвечал так же немногословно, и Сэла, тайком наблюдавшая за этим, не знала, что подумать. Такая сдержанность Торварду была совсем не свойственна, и Сэла не понимала, о чем это говорит: о его равнодушии к Эрхине или наоборот.

Иной раз фрия приглашала его с собой, прогуливаясь по валам, на крутом склоне охотно опиралась на предложенную руку… Вся ее свита держалась в отдалении, и фрия никого не звала. Того единственного, кто находился при ней, вполне хватало. Она говорила много и оживленно, но о чем – никто не знал. Торвард выглядел спокойным, держался почтительно-бесстрастно, но никаких пылких излияний от него и не требовалось. Фрия знала, что своим вниманием доставляет ему несказанное блаженство, а какие-либо поползновения на большее с его стороны были бы дерзостью! И он, похоже, прекрасно это понимал. Такой ум и учтивость вполне возмещали его некрасивость, и вскоре фрия уже совсем не замечала его черных волос.

О самой Сэле Эрхина почти забыла и едва разговаривала с ней. Она больше не думала о Торварде конунге: ее мыслями завладел другой. Ее трогали и восхищали смелость и пылкость мужчины, который из-за любви к ней из сына конунга добровольно превратился в раба и переносил все лишения рабской жизни ради удовольствия раз в месяц мельком видеть ее. Для такого переворота требовалась отвага не меньшая, чем для всех подвигов Ниамора! Коль полюбил ее больше собственной жизни, больше собственной чести, и Эрхина невольно чувствовала признательность за такую жертвенную любовь. Но и сейчас, когда его жертва благосклонно принята, он молчит, не навязывается ей с признаниями, не наседает, требуя награды, не выпячивает свои подвиги… Он полностью признает ее право выбирать, и оттого Эрхина чувствовала все более сильное желание употребить свое почетное право в его пользу. Этот человек умеет ценить ее. А к тому же он молод, строен, украшен шрамами и ко всему прочему оказался более искусным воином, чем бывший военный вождь. Она хотела выбрать его. Сознание того, что он в ее власти, приятно грело ее самолюбие и заживляло тайную рану, которую нанес тот, другой… Другой, которого она уже забыла… или почти забыла… или твердо решила больше не вспоминать!

– Похоже, что твоему спасителю уготована редкая честь! – как-то заметила Сэле Даголин, когда однажды девушки вот так же сидели на опушке рощи, не нужные своей госпоже. – Ведь скоро – Праздник Цветов. И военного вождя у нас все нет. Но и не видно, чтобы фрия была к кому-то благосклонна. Так что, может быть…

– О чем ты?

– К Празднику Цветов должен быть избран Рогатый Бог. Господин Тьмы.

– Зачем?

– Господин Тьмы – это священный супруг Богини, – пояснила ей Дер Грейне. – А Богиня спускается в тело фрии. Избранный должен участвовать в обряде призывания луны. Обычно у нас это дело достается военному вождю, как самому доблестному из мужчин. А теперь у нас военного вождя нет. Но фрия имеет право выбирать, потому что через нее выбирает Богиня. И кого она выберет, тот будет ее мужем на весь предстоящий год. Старая фрия Эрхина выбирала Ниамора лет пятнадцать подряд.

– Только Коль не наш и в нем не возродился никто из наших древних героев! – вставила Даголин.

– В нем мог возродиться сам Харабана Старый, Всеотец! – возразила Сэла. – И не ты ли мне рассказывала, что в родах древних конунгов священный брак между братом-воином и сестрой-жрицей был частью служения Богу и Богине?

– Да, в древности так бывало, – подтвердила Дер Грейне. – Но в последние века не было таких случаев, чтобы мог быть избран потомок Харабаны. Ведь все его сыновья ушли с острова добывать себе земли, здесь осталась только его дочь Меддви, от которой и идет наш род. Но раз уж потомок Харабаны здесь есть, то я не знаю, кого можно ему предпочесть.

– В конце концов, он убил Ниамора, – сказала еще одна жрица, Торхильд. – А кто более достоин занять место военного вождя, как не тот, кто сумел одолеть предыдущего? В древние века выбирали именно так: устраивали состязание, и победитель становился вождем. И даже раб мог принять в нем участие, если боги благословляли его силой и удачей. Все происходящее сейчас уже происходило ранее. Что наверху, то и внизу.

«Уж это верно!» – подумала Сэла, вспомнив Сигурда, который добивался любви Брюнхильд в обличье Гуннара… Все, что случилось в древности, может случиться и теперь. Потому что основные законы бытия за века не меняются. Мужчины и женщины остаются те же самые, а значит, настоящие саги не стареют.

Теперь фрия Эрхина много времени проводила в храме на вершине Аблах-Брега. Она брала с собой и Дер Грейне, и Даголин, и всех прочих. Однажды, за пару дней до праздника, и Сэла, чтобы не сидеть одной, увязалась за ними, но осталась у ворот чудесного сада, скрывавшего самое святилище, – туда ей как непосвященной входить не дозволялось. День выдался теплым совсем по-летнему, и сквозь бронзовую решетку сада виднелись яблони, окутанные облаками бело-розового цветения. Узорная решетка сияла на солнце, так что было больно смотреть, на зеленой траве лежали причудливые тени, перемежаемые пятнами солнечного света, было тихо, безветренно, воздух наполняли сладкие запахи весны. Из глубины сада доносилось пение жриц. Никого не было видно, и оттого казалось, что поют сами яблони, счастливые и юные в своем весеннем уборе.

Сэла сбросила плащ на траву и села на него, с удовольствием оглядываясь вокруг и вдыхая теплый свежий воздух. Аблах-Брег не зря считался священным местом, обиталищем Богини: из самой земли здесь поднималось теплое чувство умиротворения, везде ощущались теплые токи, пронизавшие землю, воздух, тело самой Сэлы. Ни одна ветка, ни одна травинка не шевелилась здесь сама по себе, а каждое малейшее движение было частью единого слаженного танца. Хотелось встать, поднять руки и плавно двигаться в лад с движением трав и деревьев, ощущать свое родство с ними и подчиняться этому родству. Шепот ветвей был полон смысла, и этот смысл был так прост, что для его выражения не требовались слова, и притом так важен, что важнее этого еще ничего не было сказано от самого сотворения вселенной. Богиня присутствовала здесь и ласково улыбалась из ветвей цветущей яблони, радостно приветствуя Сэлу, как и каждого, чьи помыслы чисты. «Я, Богиня – души бесконечный восторг, я есть радость земли, и любовь – мой закон…» – вспомнилось Сэле, и она вдохнула полной грудью, чувствуя, что вдыхает сам дух проснувшейся и расцветшей земли, земли-невесты, готовой к встрече со священным супругом.

Я – цветущая радость зеленой весны, Белизною луны я сияю средь звезд, Шепчет голос мой в тайне текучей волны, И живу я в мечтах человечьих сердец…

Слова Богини оставались живы и свежи в ее памяти, и каждая строка была как зеленая ветка, обрызганная росой. Это значит, что Богиня приняла ее в круг своих детей. Ибо путь к Богине есть любовь и восторг перед ее вечной красотой. Чтобы войти в нее, надо впустить ее в себя.

Вдруг на нее упала тень. Быстро подняв голову, Сэла увидела Торварда и вздрогнула от неожиданности. В ней вспыхнула радость – только его ей и не хватало до полного счастья, – но тут же Сэла в испуге огляделась: не видит ли кто? Все старания фрии не допустить их встречи приучили ее смотреть на такую встречу как на нечто недозволенное.

Торвард кивнул и сел на траву возле нее. Волосы у него уже начали отрастать, он их зачесывал назад и перевязывал куском тесьмы через лоб, чтобы не падали на глаза. Вид у него стал непривычный: усталый, равнодушный и отрешенный. Его как будто заколдовали!

– Это ты или твоя тень, о Господин Тьмы? – тихонько спросила Сэла.

– Пока еще я, – ответил он и посмотрел на нее. – Но это, похоже, ненадолго.

– Что с тобой?

Он помолчал, сорвал травинку, пожевал, потом опять бросил и вздохнул:

– Надоели мне эти туалы! Только и разговоров, что о подвигах. Может, это они передо мной так выделываются, а между собой как люди, но… Надоели, сил нет. Как свои подвиги кончатся, так за чужие принимаются. Ты знаешь, когда Ки Хилаинн жил? Шестьсот лет назад! А они все его подвигами упиваются, как будто с тех пор больше ничего не случилось! Нет, я домой хочу!

– И я хочу! – Сэла вздохнула. – Богиня Фригг! Я чуть не забыла, я же тебе так и не рассказала! Слушай меня!

Она придвинулась к нему вплотную, схватила за руку и зашептала:

– Я видела Сольвейг! Ну, Сольвейг, сестру моего отца! На рассвете после Праздника Птиц, помнишь? Она стояла в воде, и я говорила с ней! Она пообещала, что проведет меня по воде через море и через Землю Тьмы. Я должна в ночь Праздника Цветов взять черный камень, и тогда она уведет меня! Я только не знаю, как я оставлю тебя!

– Вот это да! – Торвард свистнул и повернулся к ней. – Сольвейг! Ну, да, она нам поможет, она ведь меня с Зеленых островов домой прислала! И по пути сюда помогала вести корабль. Ты не боишься?

– Не боюсь. Я боюсь только за тебя.

– Ну, это зря. Обижаешь! – Торвард усмехнулся. – Я как-нибудь за себя постою. Тем более теперь у меня руки развязаны. Вот только… А что с ней будет, если она останется без амулета?

– Что будет?

Сэла слегка пожала плечами: она не задумывалась о том, как скажется на Эрхине потеря «глаза богини Бат». Это ее уже не занимало. Но, глядя в глаза Торварду, она поняла, что с ним дело обстоит иначе. И не только потому, что она, Сэла, уйдет с острова вместе с амулетом, а он останется. Потому что для него Эрхина – не только враг, которому надо отомстить. Для него она – самая замечательная женщина, которую он встретил в жизни, женщина, которую он полюбил и для которой не смог полностью закрыть свое сердце. Ее будущее было ему небезразлично. И он даже не отказался от мысли, что будущее у них может быть общее.

– В чем его действие? – спросил Торвард. – Что он ей дает?

– Он… – Сэла старалась получше вспомнить свой давний разговор с Дер Грейне. – Он помогает ей одолеть земные страсти, забыть человеческое и приблизиться к божественному. А если она его потеряет, то ей грозит стать несправедливой. И тогда остров погибнет, потому что несправедливый правитель – гибель любой страны.

– Но она и раньше была не очень-то справедливой. Когда напала на нас, когда хотела принести тебя в жертву.

– Дер Грейне говорила, что «глаз богини Бат» не справился.

Торвард помолчал. Теперь, когда он часто виделся с Эрхиной и она дружески обращалась с ним, ему с трудом удавалось поддерживать в своей душе ту жажду мести, которая вторично привела его на остров. Он снова готов был восхищаться Эрхиной и желал ее любви. И она обещала ему свою любовь, обещала каждым значительным взглядом, звуком голоса. В таких вещах Торвард не ошибался. Он помнил, что в сердце этой светлой девы живет самовлюбленная гордость, мстительность и коварство, но они казались ему болезнью, проклятием, которое можно снять. Если она наконец изменится, он простит ей все прежнее.

– Может быть… – неуверенно начал он, глядя в глубину священного сада сквозь блестящую решетку, будто надеялся высмотреть там подсказку. – Если этот камень глушит в ней человеческое… может быть, оттого-то все и вышло? Может быть, это он заставляет ее считать себя богиней, которую никто не смеет любить как женщину? Может, если камня не будет, она вспомнит, что богиня богиней, а сама она – женщина, как все?

Сэла не ответила. Рассуждения Торварда ее не убеждали, но она видела, что имеет дело с любовью, а здесь доводы бесполезны.

– Она как та красотка, которую превратили в чудовище, пока ее кто-нибудь не полюбит, – добавил Торвард чуть погодя. – А наутро она будет человеком. Может, у меня получится в конце концов?

– Скорее всего, да, – обронила Сэла. Она не так чтобы ревновала, но ее вовсе не радовала возможность после всего случившегося увидеть-таки женой Торварда и хозяйкой Аскегорда «расколдованную» Эрхину. Тем более, как Сэла подозревала, расколдоваться она могла только в его слепых от любви глазах! – У тебя будет отличный случай попытаться. Целая ночь. Это правда, что она тебя Рогатым Богом выбрала?

– Кем? – Торвард не понял. – Каким еще богом? Какие рога! Вот уж чего мне не надо!

– Рогатый Бог, Господин Тьмы – священный супруг Богини. Она сама выбирает его. Я ее спросила однажды, почему она тебя от… Ну, почему не захотела. И она мне в том смысле объяснила, что Богиня выбирает себе мужа. А тот, кто сам посмел ее выбрать, тот ее оскорбил. И вот теперь она выберет тебя. И ты своего добьешься. Только будь осторожнее!

– Своего! – Торвард хмыкнул, ничуть не обрадовавшись. – Это уже не я своего добьюсь, а она своего добьется! А я… Ну, посмотрим. Как ты собираешься его взять? Раньше нельзя, а в ночь праздника она тебя близко не подпустит.

Сэла промолчала. Да, это верно – в ночь священного праздника фрия спать не будет.

– Но раз уж ты говоришь, что она меня в Рогатые Боги выберет… – продолжал Торвард. – Я сам его как-нибудь раздобуду. Священного супруга-то она подпустит к себе!

– Подпустит, но снять с нее амулет, чтобы она не заметила…

– Молчи, дитя мое, это уже мое дело! Со мной ей будет не до того, чтобы следить за амулетами! Где это все будет происходить?

– Я так поняла, что в кургане. Видел большой пустой курган там, на поляне? Он у них вроде храма Господина Тьмы. Это происходит там.

– Ну, ближе к рассвету… Не знаю, какой у них порядок, но ты будь поблизости. Я тебе его вынесу.

– А как же ты? Она же хватится. Я уйду, а ты останешься. И тебя же первого заподозрят. Как ты будешь выкручиваться?

– Придумаю что-нибудь. Я не маленький, справлюсь.

Сэла вздохнула и крепче сжала его руку. Она верила, что Торвард справится, но все же мысль о том, чтобы уйти, оставив его здесь, мучила ее. Пусть за все эти месяцы они говорили всего несколько раз – теперь Торвард казался ей ближе брата. Весь ее мир сосредоточился на нем.

А Торвард сейчас думал о том, что она ему сообщила. Новость о «Рогатом Боге» перекликалась с намеками самой Эрхины и жриц, уже дававших ему понять, что его ждет нечто весьма почетное. Так вот к чему ведут ее многозначительные, пристальные и огненные взгляды, от которых у него замирает сердце и по коже пробегает горячий озноб. Но… и тут обманула! Торвард едва не выругался, несмотря на близость священного сада. Он думал, наивный, что Эрхина отвечает на его любовь, – а она просто назначила его исполнителем обряда!

А может, она по-другому и не умеет? Может, она и любить умеет только как Богиня – в обряде? Но и это, надо сказать, неплохо, и не зря за этот «обряд» веками соперничают самые доблестные воины острова Туаль. И он правильно делал, что выжидал: для успеха следует дождаться, пока она сама, так сказать, «возьмет его за уши» и потребует любви. Здесь так принято.

Она выберет его «священным супругом»… Какая же это будет злая насмешка: она отвергла его, когда он пришел к ней конунгом, и принимает, когда он явился рабом! А может быть, ей такой мужчина и нужен – раб. А значит, только раб и будет для нее мужчиной… Но этот внезапно найденный путь к ее благосклонности не обрадовал Торварда. Ведь он не раб, а значит, она выберет, по сути, не его.

Но, может быть… В конце концов, она еще так молода – ей всего двадцать два года, она еще не знает ни жизни, ни себя. Она слишком испорчена всеобщим преклонением и сознанием своей необычайной, возвышенной, божественной судьбы. Она совершает очень большую ошибку, подстерегающую, увы, всякого, кто ищет мудрости: она слишком довольна тем, что уже имеет, и этот тяжкий груз мешает ей идти дальше. Так мешает, что она уже давно идет назад, не замечая этого. Но, может быть, если она соизволит полюбить его хотя бы в чужом облике, ее сердце проснется и научит ее всему тому, что сейчас заслоняют от глаз честолюбие и гордость?

А если не проснется… Тогда в ход пойдет черный камень. Эрхина сама поставила его в такие условия, что в этой битве ему некуда отступать.

В день Праздника Цветов все в Аблах-Бреге и вокруг поднялись еще затемно, и к рассвету вся широкая луговина перед священным холмом кипела от множества народа. Туалы нарядились в зеленые рубахи, платья, плащи, головы их украшали венки из травы и весенних цветов, перевитые белыми лентами. Люди были веселы и возбуждены, как на свадьбе в собственном роду. Сегодня отмечалось величайшее событие каждого года – священный брак Земли и Неба, Великой Богини и ее супруга, Рогатого Бога Солнца и Повелителя Тьмы. Тех, кто выглядит противоположностями, но слияние которых продолжает жизнь во вселенной. Сюда собрались туалы со всего острова, чтобы увидеть свою Богиню в день ее священной свадьбы, и недавние события вокруг нее разогрели всеобщее любопытство и возбуждение горячее обычного. Весь Туаль до самых отдаленных от Аблах-Брега побережий уже полнился слухами о чужеземце, который убил военного вождя, и всем не терпелось узнать, кого же она выберет: этого чужеземца или все же кого-то из туальских воинов?

Эрхина, одетая в белое, украшенная золотом, с черным поясом Богини, появилась в воротах нижнего вала с первыми лучами солнца. Ворота, с особым старанием начищенные к празднику, сияли, как золотые, и казалось, что сама Богиня выходит навстречу людям из Иного Мира, дверь которого приоткрывается лишь восемь раз в году. Сейчас, в Праздник Цветов, дверь между мирами открывалась на рассвете.

Народ радостными криками приветствовал свою Богиню, и она отвечала словами Напутствия. Его здесь привыкли слышать из года в год в дни священных праздников, каждый знал его на память, но каждый раз оно заново вызывало в сердцах восторг слияния с Богиней:

Собирайтесь ко мне, вы, о дети Земли, Все, кто тайны постиг и кто жаждет постичь; Научу я тому, что неведомо вам, Научу вас я песням во имя Луны. Я, Богиня – души бесконечный восторг, Я есть радость земли, и любовь – мой закон. Пусть же чистыми будут все мысли твои, И с пути не сверни, устремляясь к мечте. Я есть тайная дверь в Вечной Юности Мир, Я – священный сосуд, полный жизни вином. Я – Котел Черридвен, где бессмертье кипит, Человечьим сердцам я блаженство дарю.

После того как Богиня скрылась, народ отправился в лес за большой елью. Ель срубили, очистили от ветвей, оставив только вершину, и торжественно понесли опять на площадку перед воротами. По пути хором пели:

Благословенно будь это дерево, Несущее в себе нашего Повелителя, Которое скоро войдет В нашу Мать-Землю!

В самой середине площадки красовалась яма, которую перед каждым праздником заново расчищали. Жрица Торхильд вылила в яму соленую воду, а народ вокруг снова пел:

Земля-Мать, пусть этот дар Подготовит тебя к принятию Супруга твоего, нашего повелителя!

Принесенную ель обвили красными и белыми лентами, в знак встречи здесь смерти и возрождения, женщины привязали на нее множество букетиков фиалок. Многие подходили к дереву и, чем-нибудь острым порезав или уколов себе руку, брызгали кровью на ствол, принося жертву дереву и помогая таким образом плодородию земли. Жрица, окунув палочку в сосуд с маслом, наносила на ствол крестообразные знаки солнца.

Весь день после того вокруг священного дерева торжественно кружились обрядовые танцы и по долине разносилось пение:

Три чуда есть: рождение, жизнь и смерть, Приход зимы сменяет сладость лета, И восемь раз в году мы свой сплетаем круг, Из года в год идем за кругом таинств. Друг друга обгоняют свет и тьма, Сменяет солнце ночь, сама сменяясь светом. Так нам достались в дар от наших предков Сказания о Боге и Богине. Король Теней Рогатый по ночам Верхом на диком ветре в небе мчится, А днем же он – Зеленый человек, Что по лесным полянам в чаще бродит. Она же может быть девицей юной, Плывущей в полночь в лодке под Луной, Но срок придет – и сделается вновь Старухой древней, шепчущей заклятья. Так будем петь в честь Бога и Богини, И танцевать в кругу, в объятье тесном, А час придет – и на спине Оленя Помчимся мы в Чертоги Возрожденья.

Эрхина, ее приближенные-жрицы, Торвард – никого из них Сэла с самого рассвета не видела. Они были на вершине холма, в храме, где творили свою часть праздника, скрытую от глаз непосвященных. Но Сэла провела счастливейший день: среди народа никто не знал, кто она такая, и она веселилась вместе со всеми, кружилась вокруг священного дерева и пела, сливаясь с толпой в одно целое и чувствуя, как ее дух, согласно с общим духом народа, стремится к духу Богини. В Аскефьорде, где все было слишком знакомо, люди отвлекали все ее внимание на себя, а здесь она чувствовала себя наедине с самой Фрейей. Земля была невестой, трепещущей в ожидании своего священного супруга, и встреча их даст начало мирозданию, обновит и пополнит жизненные силы всего живого.

Потихоньку опускались голубовато-серые сумерки, воздух между небом и землей как будто делался плотнее. Шумные игры и танцы прекратились. Охапки хвороста, украшенные пучками лесных и полевых цветов и белыми лентами, сложили в тринадцать больших куч, образовав круг внутри череды белых камней. Позади него темнела громада Гробницы Бога. Это был большой курган, пустой внутри и служащий своеобразным храмом, нижним противовесом Дома Золотой Яблони на вершине холма. В сумерках он приобрел какой-то особенно зловещий и многозначительный вид, и от взгляда на эту черную гору бросало в дрожь.

Из ворот Аблах-Брега показалась Дер Грейне, державшая в руках большой золоченый светильник, в котором пылал священный огонь из храма. Одетая в белое, с венком из яблоневых ветвей на голове, она казалась прекрасной, как лунный луч, и такой ненастоящей, что все ахнули, хотя наблюдали нечто подобное каждый год. Это была истинная дева Иного Мира, и даже Сэла не узнавала сейчас свою подругу.

Под общее пение Дер Грейне зажгла священные костры, по кругу переходя от одного к другому, и снова исчезла. Сэла, усталая и взбудораженная, всей кожей ощущала, как растет общее возбуждение вокруг нее: все ждали самого важного на этом праздновании.

Из глубин гробницы вдруг раздались удары бубнов, и Сэлу пронизала жуть: это звучало как призыв Иного Мира, как знак открываемой двери.

Толпа вокруг нее содрогнулась и попятилась от круга священных костров в безопасную мягкую тьму.

Ворота Аблах-Брега снова распахнулись, и из них показалась череда белых фигур. В сумерках, при свете костров, под звуки загробных бубнов, они казались посланцами Иного Мира, выходящими из той самой Пылающей Двери, что открывается восемь раз в году. И каждый, кто это видел, переживал заново рождение мира, творимого обрядом на его глазах, в глубинах его собственной души. Это были женщины, числом тринадцать, как тринадцать лунных месяцев в году, из числа самых знатных и мудрых жриц острова Туаль, духовных дочерей Меддви. Все они были одеты в тонкие белые одежды, каждая несла светильник, словно все тринадцать лун года вышли вместе в эту священную ночь. Сэла видела и различала лица – Бресайнех, Торхильд, Фрейунн, Дер Грейне, Рифедды, Даголин, Дуброн и других, – но сейчас никого не могла узнать.

Впереди шла Эрхина. На голове ее был золотой убор с полумесяцем надо лбом, а в руках она держала большую круглую чашу, золотую, с рядом крупных жемчужин по краю. По толпе пролетел вздох благоговения, и Сэла затрепетала. Жемчужную Чашу выносили из храма лишь один раз в году. Дер Грейне рассказывала ей о Чаше Богини: сила Фрейи, чья мудрость равна мудрости Одина, делала Жемчужную Чашу подобием Источника Мимира и позволяла Богине взглянуть изнутри на мир и сплетение его сил. Поэтому Чаша способна делать предсказания: она владеет прошлым, из которого тянутся ростки будущего.

Сначала Эрхина, а за ней другие вступили в северо-восточную часть круга и пошли, двигаясь вслед за солнцем, пока каждая не заняла свое место между двух костров. В ярком свете пламени белое сияние их одежд померкло, но бубны стучали быстрее, и живое биение пламени наполняло все происходящее каким-то торжественным напряжением. Все смотревшие в круг дрожали, и биение бубнов отдавалось у каждого где-то внутри, словно это стук собственного сердца.

Эрхина встала в самую середину и опустила чашу на землю возле своих ног. Подняв руки, она стала призывать духов в каждую из четвертей круга: духов воздуха – в восточную часть, духов огня – в южную, духов воды – в западную, духов земли – в северную. Жрицы повторяли за ней заклинание, и даже со стороны все отчетливее ощущалось, как накапливается сила внутри круга.

Вслед за тем Эрхина призвала Звездный Народ – особых существ, не нуждающихся в теле и пришедших со звезд, хранящих круг и помогающих волшбе. В каждой из сторон круга появилось по столбу призрачного голубоватого света; они чуть заметно колебались, словно под дуновением невидимых ветров, но от них исходило ощущение силы, мудрости, покоя и защиты.

Чудесный круг был создан – теперь он стал крепостью с незримыми стенами, островком между мирами, не принадлежащим ни земле, ни иным мирам, но той священной точкой, где они встречаются. В воздухе висели чуть заметные, голубоватые очертания шара, словно бы до половины зарытого в землю и заключившего в себя площадку Круга и гробницу. Приглядевшись, этот шар можно было отчетливо различить, но стоило сосредоточить внимание на белых фигурах на площадке – и преграда для глаз исчезала, каждая жемчужина на стенках Чаши делалась отлично видна. Ничего подобного Сэла не видела у себя дома, и теперь, в присутствии таких сил, она ощущала остров Туаль серединой земли. Серединой, от которой зависело, будут ли расти трава и зреть плоды во всех уголках обитаемого мира. Все нехорошие чувства, которые Сэла питала к Эрхине, сейчас исчезли: ведь в этой женщине действительно жила Богиня, дарующая жизнь вселенной. И то зло, которое Эрхина порой причиняла, казалось пустяком по сравнению с тем благом, которое она заключала в себе.

– Призовем Рогатого Бога! – хором воскликнули двенадцать жриц, и толпа вокруг площадки ответила невнятным гулом.

Возбуждение, благоговение, восторг и ужас толпы придавали сил тем, кто стоял в кругу, а они направляли эту силу, и тем самым посвященные и непосвященные делались словно бы головой и телом единого существа. Существа, способного говорить с божеством.

– О Солнечный Олень, Рогатый Бог! – протяжно провозгласила Эрхина, и все двенадцать жриц подхватили призыв за ней.

О Солнечный Олень, Рогатый Бог! Тебя зовем волшебной этой ночью! Дорогою Луны пусть твой проляжет путь И приведет в священную гробницу. Сюда, где в круг священный встали мы, Где воздух лунным светом околдован, Скачи, наш Бог, скачи, Владыка Тьмы, Спеши на встречу радостную, Воин! Тебя мы древней песнею зовем, Из чащи леса, из страны туманов. Пусть загорится взор зеленых глаз, И пусть Копье сверкнет в могучей длани. Луна спустилась с неба в час волшбы, Сосуд бессмертья жаждет обновленья, Ты здесь, наш Бог, войди в твою обитель, Где Чаша Смерти станет Чашей Жизни!

Песня Призывания еще не окончилась, когда возле северо-восточного входа в круг появилась высокая черная фигура. Заметив ее, Сэла задрожала так, что едва могла стоять. Она знала, кто это, и она видела перед собой Повелителя Тьмы. Тождество того и другого внушало ей неодолимый ужас, так что даже захотелось убежать. Но некуда было убежать из этой ночи, где Торвард, их Торвард, стал Повелителем Тьмы для Эрхины. Она завладела им и сделала тем, кого хотела видеть. Сейчас это был не Торвард, а существо из мира Эрхины, которое внушало Сэле то страх, то восторженное благоговение, оставаясь чуждым. И Сэла трепетала от ужаса, боясь, что настоящий Торвард никогда не вернется из той страны, куда ушел его дух, пока телом завладел Повелитель Тьмы.

Нет, он справится. Ведь и он – потомок Харабаны Старого. Сорок поколений его предков умели призывать в себя богов и расставаться с ними без вреда для своей человеческой сущности. А еще он – сын Хёрдис. И это тоже не так уж мало…

Под заключительную строфу заклинания Повелитель Тьмы вошел в круг и приблизился к Эрхине. В руке он держал короткое копье с золотым наконечником. На него упал отсвет огня, но Сэла не могла рассмотреть его лицо, оно ускользало, как все принадлежащее Иному Миру.

– Призовем Богиню! Призовем Луну опуститься к нам! – снова вскричали жрицы.

Эрхина опустилась на землю в середине круга, и жрицы поставили Жемчужную Чашу на ее живот. Из-под черного плаща Повелитель Тьмы вынул блестящий сосуд и бережно перелил из него в чашу что-то темное. Сэла в первый миг с ужасом подумала, что это кровь, но потом сообразила, что это, должно быть, вино. Дер Грейне рассказывала ей, что для обрядов тут используют красное вино, и в него добавляют лишь несколько капель «лунной крови», чтобы освятить его.

Жрицы запели новое заклинание, призывающее дух Богини в земное тело:

Помоги мне воздвигнуть священный алтарь, Что Богине служил с самых давних времен; Точка в тайном кругу – середина всего, Женским телом зовется тот древний алтарь. О Владычица Ночи, о пламень средь звезд! Твое имя мы в тайне безмолвно храним; Твое имя – Ничто, и постигнуть нельзя Все твои чудеса, что творишь ты для нас. Проведи же мой разум дорогой волшбы, Отвори Врата Дня, Врата Ночи открой, Там, где Чаша священная примет Копье, Где проляжет путь таинства – в точке в кругу. О Богиня, ты Дева, Старуха и Мать, Ты – зерно под землей, ты побег и цветок, Всем тебя заклинаем, что в мире живет: В это тело войди, оживи свой алтарь!

Заклинание было допето, и Повелитель Тьмы, обеими руками держа копье, медленно погрузил его острие в чашу. Все вокруг затаили дыхание, Сэла вообще перестала дышать, и сердце ее замерло.

Соединение двух стихий свершилось, и из чаши раздался голос. Это был, казалось, самый нежный, наполненный любовью голос, который ей приходилось слышать; в нем была девичья звонкость и простота, женская ласка и забота, мудрость старухи; это был голос Луны, призрачный и прозрачный, и такой прекрасный, что душа замирала и на глаза наворачивались слезы. И голос Богини произнес:

Благословенно семя, брошенное в землю, Благословен луч Солнца, проникший во чрево Тьмы. Тьма – мать Луны, и родится Дитя, Светлое ликом, ясная искра звезды. То, что выбрал ты для себя, обернется потерей, Ничего нельзя получить, не отдав чего-то взамен. Но в потере скрывается милость судьбы, Родится Луна из мрака, и все обновляется в смерти.

Голос отзвучал и затих, но какие-то смутные отблески его еще долго, как казалось, звенели где-то рядом, словно нежный звон серебряных струн, постепенно отдаляясь, замирал вдали. Народ перевел дыхание и загудел: благословение слышали все, но никто не знал, как его истолковать. В нем слышалось какое-то предостережение, оставившее в душах отраду и тревогу.

Повелитель Тьмы снял чашу с живота Эрхины, помог ей подняться и, взяв за руку, повел вдоль по кругу. Жрицы со своими светильниками, как двенадцать прекрасных лун, двигались за ними, теперь уже в обратном направлении, против солнца, размыкая священный круг и снова разводя мир земли и Иной Мир каждый в свою сторону. Через те же невидимые ворота в северо-восточной части Повелитель Тьмы вывел Богиню из круга, вслед за ними вышли двенадцать жриц. Бресайнех несла чашу, а Дер Грейне и Рифедда, опуская в освященное вино пучки трав, кропили толпу, чтобы до каждого донести благословение Богини.

Бог и Богиня поднялись на Гробницу и скрылись в темном провале входа. Жрицы со светильниками и чашей снова образовали круг, а у самого подножия холма встала госпожа Фрейунн, мать Дер Грейне, с арфой в руках. Толпа придвинулась ближе. Священный путь Богини продолжался во тьме под землей, скрытый от глаз, и о нем повествовало древнее сказание о Сошествии Богини. Фрейунн начала петь, сопровождая слова таинственным перезвоном струн.

По реке поколений Богиня плыла, И пристал ее челн возле тайных ворот. «Заплати за проход, – Страж Богине сказал, — Ведь нельзя получать, не давая взамен». Семь ворот миновала Богиня в пути И везде отдавала уборы свои: Ведь ничто из того, в чем богатство земли, В Королевство Теней взять с собой не дано. Власти жезл и венец, ожерелье, кольцо Отдала она Стражам, и пояс сняла. И оставила обувь, забыв прежний путь, У седьмых же ворот она платье сняла.

Это сказание Сэла слышала впервые, и каждое его слово отпечатывалось в ее сознании, проникало в кровь. Она была полна ощущением, что это говорится о ней самой – она и Богиня были одно. Дыхание Богини разливалось над землей в эту священную ночь, наполняя всех женщин. И собственный ее путь по земле теперь казался Сэле путем Богини. Как Богиня лишилась власти и свершений, положения и всех привычных представлений о себе, а под конец даже и телесной оболочки своего духа, так и Сэла потеряла все, что считала своим: родину, положение в надежном замкнутом кругу, привычные представления о мире и его устройстве. Даже тот остров Туаль, с которым Сэла успела познакомиться, растаял в сиянии Иного Мира, и Сэла смотрела сквозь него, пытаясь понять вселенную.

И предстала Богиня пред Богом Теней; Как стрела, поразила его красота. Преклонил он колени, венец свой сложил, И свой меч опустил он у ног Госпожи. «Благодатны те ноги, что путь весь прошли! — Так сказал он Богине и встал перед ней. — Умоляю тебя, оставайся со мной! Ты прекрасна, ты тронула сердце мое». Отвечала Богиня Правителю Тьмы: «Нет, не внемлет мой слух твоей пылкой мольбе. Все, что дорого мне, обращаешь ты в прах, Всем, чем я утешаюсь, ввергаешь ты в тлен». «У всего есть свой возраст, – он ей возразил, — Время смертными правит и клонит к концу. И кому вышел срок – тем даю я покой. Я дарую им мир после бедствий земных. Провожаю я умерших к духам Луны, Там пребудут, а после вернутся назад. Ты прекрасна, прошу я, останься со мной!» Но Богиня сказала: «Нет, мне ты не мил!» «Если ты отвергаешь объятья мои, То преклонишь ты спину под смерти бичом!» — «Если жребий таков мой, все вынесу я». И склонилась Богиня под жгучий удар.

Сэла слушала, и сердце ее трепетало, словно ее саму уговаривает навек остаться здесь этот чудный, звучный, мудрый и ласковый голос. Хотелось поддаться его неземному обаянию, но какой-то тайный страж в душе предупреждал: нет, не к тому вела ее Богиня. Богиня не отказала Повелителю Тьмы в своей любви, когда поняла, что и смерть есть неотделимая часть Круга Возрождений, в знак чего Повелитель подарил ей золотое ожерелье-кольцо. Но, следуя Кругу, путь ее снова повернулся вверх, к возрождению и свету.

«Вот узнала я боль, боль любви, Господин!» И поднял Госпожу Повелитель Теней. «Так достигнешь ты знанья и радость найдешь! Поцелуем моим посвящаю тебя!» Заключили союз они в Мире Теней, Обменялись дарами во благо любви: Он ей дал ожерелье, таинственный круг, Древним таинствам Чаши учила она. Есть три чуда: рождение, смерть и любовь, Но любовь – всего выше, всем правит она. Умерев, ты вернешься, родишься опять, Вместе с теми, с кем жил и которых любил. Возвратившись, ты должен их вновь отыскать И опять полюбить, как и прежде любил. Обновиться в рожденье поможет лишь смерть, Но лишь через любовь ты вернешься к своим.

Сказание обещало Сэле именно то, к чему она стремилась, – возвращение в свой мир. Это неизбежно, потому что всякий путь на земле приводит к возвращению к себе. Вот только чтобы к себе вернуться, сперва нужно от себя уйти. На этом пути поджидает неизбежная смерть, но тот, кто не проходил через нее и не возрождался, на самом деле никогда и не жил.

Фрейунн опустила арфу, но Сэла продолжала смотреть: в глубине ночи перед ней сияла Пылающая Дверь, ведущая домой.

Сказание было окончено, двенадцать жриц со светильниками под затихающие звуки свирелей ушли в ворота Аблах-Брега. Народ оживился, все заговорили, в костры полетели новые охапки хвороста: священные костры Праздника Цветов должны гореть всю ночь.

Пламя взметнулось высоко, и тьма отхлынула. Сэла отошла к опушке рощи и прислонилась к стволу, чтобы перевести дух. Она словно бы выплыла из темной воды забвения и снова вспомнила, кто она и что. Ее переполняли восторг и беспокойство, словно она сомневалась, сумеет ли выдержать тяжесть обретенных сокровищ.

В нескольких шагах у дерева тоже кто-то стоял. Сэла сперва не обратила внимания, но пламя ближайшего костра вдруг взвилось, на опушку упал широкий огненный отсвет, и она узнала Брана. В зеленой, вышитой золотом праздничной рубахе, в плаще с большой золотой застежкой на плече, с помятым венком из травы и цветов на шее, он стоял, не сводя глаз с Гробницы Бога. Сэлу он не видел. На лице его застыло странное выражение: сосредоточенное, напряженное и отчаянное. У Сэлы упало сердце. Да, ему одному было невесело в эту ночь. Год назад в Гробницу Бога ночью Праздника Цветов вошел его отец. А теперь там черноволосый чужак, бывший раб, убивший его отца и этим самым, по сути, отнявший у самого Брана надежду попасть в священную гробницу.

– Солнечный Олень – бог всех мужчин, – сказала Сэла, и Бран, вздрогнув от неожиданности, обернулся. – Он – во всех вас, и неважно, в чье тело он вошел, чтобы дать новую жизнь земле. Можешь считать, что и ты тоже – там. Сейчас не время вспоминать старые обиды.

В первый миг, увидев ее, Бран переменился в лице, но, пока она говорила, овладел собой и теперь смотрел на нее так, будто не мог решить, вправе ли он отвечать ей.

– Забудь о том, что прошло, – продолжала Сэла. – Твой отец совершил достаточно подвигов. Он был великим вождем, он был Рогатым Богом празднеств, был мужем старой фрии Эрхины. Он всего достиг, ему было больше не к чему стремиться. Жизнь его стала бы пустой и скучной, когда ее наполняла бы одна похвальба прошлыми подвигами. А чтобы идти вперед, прошлое надо сбросить. И вот теперь перед ним все миры открыты заново. Теперь Богиня позволит ему начать все сначала. Это прекрасно. И тем, кто его любил, здесь не о чем жалеть.

Бран медленно повернулся к ней, опираясь плечом о ствол старой березы, словно нуждался в поддержке.

– Тебе легко оправдывать его смерть! – угрюмо сказал он, но неприкрытая обида на его лице выглядела уже лучше прежней ледяной замкнутости. – Он ведь погиб из-за тебя!

– С каждым случается только то, что ему суждено. И ничего больше! А если уткнуться носом в свои обиды, как свинья в корыто, то мира так и не увидишь. У меня тоже есть что вам припомнить. Но я на тебя не держу зла ни за что. Ни за то, что ты меня привез сюда, ни за то, что подарил… ей.

– Можно подумать, я что-то на этом выиграл! – Бран криво усмехнулся, но тут же заговорил быстро и горячо: – Я сам больше всех наказан за это! Если бы я не подарил тебя ей, ты жила бы далеко отсюда, и не было бы этого убийства, и фрия не освободила бы слэтта, и он никогда не попал бы туда! – Бран кивнул на темную громаду Гробницы, вокруг которой горели костры и звучали песни.

– Вот видишь! Ты своими руками привез себе несчастье, когда думал, что обрел благо. Так, может, и то, что ты сейчас считаешь несчастьем, обернется со временем чем-то хорошим? Все случилось так, как должно было случиться. И пока воля богов неясна, не стоит травить себе сердце и пенять на судьбу.

Слушая, Бран подошел к ней вплотную. Его взгляд изменился: теперь это снова стали глаза того человека, который говорил ей о любви, обещал увезти из плена и взять в жены. И сейчас Сэле не хотелось над ним смеяться. Его любовь была так же чиста и истинна, как прохлада весенней ночи вокруг. Корни ее были слишком глубоки, чтобы ее могла подорвать случайность.

Сэла положила руки ему на грудь. Ее слова он воспринял как пророчество, как обещание того блага, к которому он тайно стремился даже тогда, когда не верил в его возможность. Она была в его глазах чудесной возлюбленной из Иного Мира, которая рано или поздно приходит за всяким смертным, у кого есть душа. Она была дочерью заморского конунга из высокой каменной крепости, их окружали опасности, а впереди ждало одно из двух – счастье или смерть. Все сказания кончаются или тем, или другим. Но даже если их ждет гибель, как Дейрдре и Найси,[6] нельзя было жалеть о чем-то при виде этого белого лица, этих блестящих глаз, в которых сияли все сокровища Иного Мира.

«Есть три чуда: рожденье, жизнь и смерть…» – доносилась с поляны перед Гробницей обрядовая песня Праздника Цветов. Вокруг них полной грудью дышала священная ночь Возрождения: дрожали и колебались отблески пламени, изредка выхватывая из тьмы лицо Брана с напряженными, страдающими и молящими глазами. От венка на его груди веяло сладковатым запахом умирающих цветов, прохладный воздух весенней ночи освежал и бодрил, и Сэла вдруг снова почувствовала себя Богиней, которую Круг Возрождений ведет в объятия бывшего врага. Они были из разных миров, оба невольно причиняли друг другу зло, но из-за этого еще драгоценнее казалось благо, которое они могли друг другу подарить. Все пропало, осталась только ночь брака Богини, ночь примирения противоположностей, призыв всему живому сливаться в любви.

Бран обнял ее и стал жадно целовать ее шею, щеку, глаза; Сэла так сильно ощущала стук его сердца, словно оно билось не в груди, а во всем теле, в каждой частичке. От него исходил мощный поток каких-то заклинающих сил, жажда и мольба, словно для него ее любовь была решением жизни и смерти. Бран тоже ощущал в себе свое божество; эта бурлящая сила разорвет его, если не найдет выхода. И Сэла вдруг ощутила неодолимо мощное влечение к силе этого божества: Богиня поглотила ее, растворив в себе и сама растворившись в ней.

Стихия любви, два года назад, на этом же празднике расцвета, пробужденная в ней Торвардом ярлом, снова проснулась, но теперь как нечто знакомое, утвержденное, имеющее право. Они не могли больше выбирать: Богиня повернула Кольцо Возрождений стороной любви, и перед силой Кольца отступило все земное.

Незадолго до рассвета Сэла одна оказалась в чаще леса, в стороне от полян, где еще горели костры и слышались поющие голоса. Она убежала, оставив Брана где-то позади: ей требовалось побыть одной. Правда, думать не хотелось и мысли давались с трудом. Она лежала на разостланном плаще, поверх пышной свежей травы, и несколько желтых цветков касались ее лица. Сэла была в полудреме и только прислушивалась к себе. Ей казалось, что все частички ее тела пришли в движение и каждая из них двинулась своей дорогой, и она, Сэла, рассеялась, растворилась в пространстве, слилась с ночью, небом и землей и никогда уже не станет такой, как прежде. Сама себе она казалась неоглядно-огромной, как небо, и все звезды помещались внутри нее; она была везде и нигде, она была та самая заполненная пустота, которая и есть Вселенная. Эти странные ощущения пугали своей силой, но они же давали огромное блаженство, означая, что Богиня с ней, что она не потеряла даром эту священную ночь, а взяла от нее все, что могла взять, и отдала ей все, что должна была отдать. Кровь Богини еще текла в ее жилах, согревая, оживляя и наполняя смыслом каждую частичку.

Рядом на траве лежал венок из полуувядших березовых ветвей, а в шею жестко упирался край чего-то твердого. Сэла повернулась, думая, что это ветка, и нащупала толстую узорную цепочку. Ах, да! Это было ожерелье, где к золотой цепи тесно, вплотную одна к другой, прикреплялись вытянутые золотые капельки, ожерелье Брана, но Сэла не помнила, как оно к ней попало. Она вообще не помнила, что и как произошло. Ей и не надо было этого помнить, потому что это происходило не с ней и воспоминания принадлежали не ей. Она была Богиней, и с ней был ее Бог, ее Солнечный Олень.

Ощупывая ожерелье, Сэла понемногу приходила в себя. В ушах раздавались потусторонние звуки бубна и флейты, неразборчивое пение жриц, и белые женские фигуры, стройные и прекрасные, со светильниками в руках, бросавшими серебряные отсветы на белые лунные тела, начинали двигаться в обрядовом танце. Все качалось, плыло, и она не могла найти себя, затерянную в неизмеримых пространствах миров.

Ища хоть какой-нибудь опоры, ища себя прежнюю, Сэла попыталась вспоминать свой дом и его сказания. Что теперь там, в Драконьей роще Аскефьорда? Вчера вечером там пели о сватовстве Фрейра к Герд, и Драконья роща была земным отражением той рощи Барри, где Герд ждала своего жениха. В ночь Праздника Дис земная и небесная рощи сливаются, и каждая девушка становится красавицей Герд. Вот поэтому она, Сэла, и не противилась, когда ее Фрейр явился к ней в обличье Торварда ярла. Вот только Аринлейв, глупый, ничего не понял… а теперь он, слава асам, далеко…

И образ Аринлейва наконец-то вызвал Сэлу из ее зыбкого полусна-полубреда. Рассвет был совсем близок.

Кто-то огромный, как олень, неслышно наблюдавший за ней из темных кустов, пока она лежала, вдруг ожил в пяти шагах от нее и опрометью бросился прочь, не дав себя разглядеть.

Под удаляющийся треск веток Сэла поднялась, села на траве. Аринлейв… Аскефьорд… И туда она должна вернуться… сейчас, на рассвете, после Ночи Цветов! Сольвейг! «Глаз богини Бат»!

«Жди меня возле кургана…» Сэла вскочила на ноги, кое-как оправила помятую праздничную одежду и бегом пустилась через лес обратно к кургану.

Кое-где в лесу еще гулял народ, двигались празднично-яркие, но утомленные фигуры. На поляне перед курганом никого не было. Сэла бросила взгляд на вершину кургана: как дать ему знать, что она здесь? Услышит ли он ее? Должен услышать! И она запела:

Ветер, полни белый парус, Подгоняй коня морского! Пусть он мчит по бурным волнам, Обгоняя быстрых чаек!

Она пела, и простые слова рыбацкой песни Аскефьорда звучали как заклинание, снимающее чары Иного Мира.

Солнце, ты суши рыбешку, Чтоб провялилась как надо, А когда зима настанет, Я добро не позабуду…

В отверстии кургана мелькнуло что-то живое, и Сэла замолчала. По ступенькам внутренней лестницы поднялся человек, который уже не был Повелителем Тьмы, но Сэла затруднилась бы сказать, кто это. Сквозь внешность Коля так ясно проступал облик Торварда – усталый, несобранный, точно эта ночь выпила все силы его души и тела, – и она испугалась, что морок растаял и теперь любой увидит, кто это на самом деле. Черные волосы рассыпались, и он отводил их от лица рукой Коля, но движением Торварда, хмурясь, как будто он не очень понимает, где он находится и что делает.

– Держи! – Раньше, чем Сэла успела что-то сказать, он разжал руку, и она увидела черный камешек на оборванной цепочке. Сняв камень, Торвард подал его Сэле.

– А как же… – шепотом начала она.

– А вот так! – Он бросил разорванную цепочку на утоптанную землю перед курганом. – Вспоминай потом, когда это могло случиться и куда делся камень.

– А если она вспомнит, что он был, когда она входила в курган?

– Не вспомнит. – Торвард устало потер правую щеку, где под бородой прятался знаменитый шрам, не пожелавший покинуть хозяина. – Давай, бегом! Светает, видишь!

– А может, ты со мной?! – Сэла с мольбой схватила его за руку. – Может, она сумеет провести нас двоих…

– Нет, – Торвард перебил ее и отнял руку. – Я не пойду.

– Но почему?

– Потому что… Я выбрал ее, теперь она выбрала меня – нам судьба быть вместе, может, теперь она это поймет. И без камня все будет иначе. Она станет собой. Все теперь изменится.

– Но не к лучшему! Не к лучшему оттого, что она станет собой! Ты ее не знаешь!

– Да. Ну, теперь узнаю.

– Что она с тобой сделает!

– Посмотрим! У меня-то нет амулета, охраняющего мою силу! Я сам себе амулет! И посмотрим, кто теперь кого будет иметь!

Сэла отступила: в этих словах тоже был Торвард, унаследовавший от мамочки несокрушимое упрямство. Его слишком глубоко задело все это, и он должен был непременно узнать, превратилось ли в красавицу чудовище, с которым он провел ночь. И он даже соглашался ждать этого превращения дольше одной ночи – все-таки жизнь не сказание. Без «глаза богини Бат» Эрхина осталась наедине с собой, и теперь ее подлинная сущность должна будет обнаружиться. А Торвард, так тесно связанный с ней – отвергшей конунга и выбравшей раба, – хотел быть рядом, когда это произойдет.

– Иди! – Он подтолкнул Сэлу. – Быстрее. Не успеешь.

Она отступила, потом повернулась и бросилась бежать, как лань, торопясь обогнать лучи встающего солнца.

На краю опушки ей встретился Бран: при виде нее он вспыхнул и переменился в лице, бросился наперерез, точно хотел ее поймать, но Сэла увернулась и понеслась дальше, как от смертельной опасности. Он был как последний призрак Иного Мира, пытавшийся ее задержать, но она знала свой путь!

Вокруг становилось все светлее, и она летела по траве, судорожно сжимая в кулаке маленький черный камешек. Как далеко до моря! А пути назад теперь нет! Она должна успеть вовремя, чтобы все эти труды и жертвы не оказались напрасны. Разбитое сердце Торварда, гибель Гунн, раны отца и деда, ее собственное пленение… Она должна успеть! Быстрее, быстрее! Сердце бешено билось, грудь разрывалась, а ноги работали будто сами по себе и не обращали внимания на протесты всего остального.

Запыхавшись, Сэла выбежала к цепочке валунов, за которой днем расстилалось море. Сейчас там был лес. Не останавливаясь и даже не оглянувшись назад, на «настоящую» землю, Сэла пробралась между валунами и спрыгнула на песок. Она отчетливо слышала, как песок поскрипывает под ее ногами, а потом опять началась мягкая трава.

Чувствуя, что бежать теперь необязательно, Сэла быстрым шагом шла по тропинке через лес. Вокруг быстро светлело. Ночь кончалась, хотя солнце еще не было видно. Впереди показался широкий луг, вдали окаймленный новым лесом. Трава под ногами была мягкой и густой, но невысокой и идти не мешала; в траве пестрело множество цветов, и жалко было мять этот живой ковер. Кое-где попадались деревья – широкие, раскидистые яблони, похожие на дом, с корой и ветвями серебряного цвета. Листья на них были мелкие, чуть зеленоватые, с серебристым отливом, зато белые махровые цветы сияли ярко, как звезды. На ветвях яблонь сидели разноцветные птицы и тихо, протяжно перекликались звонкими и нежными голосами. Хотелось остановиться и послушать, но Сэла упорно боролась с искушением. Все вокруг призывало расслабиться, отбросить тревоги, впитывать в себя блаженство прекрасного мира, никуда не спеша и ни о чем не беспокоясь, но Сэла шла и шла вперед, сжав зубы, как будто вокруг смыкались ужасы и опасности. Ей вспоминалось сказание про королеву Рианнон и ее волшебных птиц: при звуках их пения живые засыпают, а мертвые начинают говорить. Сэла, будучи пока что живой, боялась заснуть на этом прекрасном лугу. «Здесь, на этой прекрасной равнине…» Ведь с первым лучом солнца эта земля обернется водой! Она идет над водой и почти что по воде, вся эта красота – обман, призрак…

«Постарайся уйти до рассвета как можно дальше, это важно!» Сэла шла и шла, лишь мельком оглядывая прекрасные деревья, по сверкающим разноцветным камням перепрыгивала через ручьи. Солнце еще не вставало, но каждая травинка и каждый камешек здесь испускали свой собственный свет – неяркий, мягкий и чарующий.

Все ручьи впадали в большую реку, от которой Сэла старалась не удаляться, – это была Дана, которая днем растворялась в море, а ночью снова обретала русла и берега. Струи ручьев несли крупные, сияющие перламутром жемчужины, но Сэле даже в голову не приходило попытаться поймать их: здесь, как во сне, тает все, что пытаешься взять в руки. Увидеть то, что принадлежит Иному Миру, могут многие. Но лишь один человек из тысяч может взять и унести что-то отсюда.

Ей встречались кони, мирные, свободные, то с голубой, то с красной шкурой, и все они с таким живым осмысленным любопытством смотрели на нее своими голубыми, зелеными, фиолетовыми глазами, словно ожидали только случая, чтобы заговорить с ней. Но Сэла кивала им и продолжала идти. У нее не было времени для разговоров.

Черный камень, зажатый в руке, по мере пути становился все тяжелее. Нити, протянутые между ним и Аблах-Брегом, натягивались все туже, но не рвались, а затрудняли ее движение вперед. Ведь она уже ушла с острова Туаль, она уже не принадлежала ему, и остров, лишенный своего истинного сердца, умирал где-то позади. Его страдание катилось вслед Сэле, и ощущение этого тяжкого глухого мучения так не шло к той чарующей красоте, которая ее окружала! Сэла с беспокойством ощущала увеличивающуюся тяжесть камня, и это тоже заставляло ее прибавлять шаг. Уйти как можно дальше было ее главной мыслью, главным стремлением. Мельком оглядывая сияющие серебром рощи, диковинные, огромные цветы под ногами, коней и птиц, она запрещала себя увлекаться. Известно, чем кончается неумеренное любование красотами иного мира.

Вдруг по траве побежали золотые полосы. Сэла в испуге оглянулась: над лугами вставало солнце. Его край выглядывал из-за рощи, и в свете его лучей роща сверкала так, что смотреть было невозможно. Сэла зажмурилась, но продолжала идти, снова ускоряя шаг. Она шла вслепую, чувствуя, как трава, по которой она ступает, делается все мягче и мягче, как постепенно она начинает покачиваться, приподниматься и проминаться под ногами.

Приоткрыв глаза, Сэла увидела то же самое, что видела ночью после Праздника Птиц: широкое пространство было залито золотистым солнечным светом, и по мере того как он таял, видения трав и деревьев бледнели, а из-под них проступало море. Зеленый цвет сменялся серо-голубым, сам переход был так красив, что Сэла залюбовалась, не переставая идти. Но вот зеленый цвет утонул и растаял.

Равнины не было. Реки тоже не было. Перед ней расстилалось море. Сэла не решалась оглянуться, понимая, что ушла далеко от берега и что это хорошо. Она старалась не думать о том, как ей удается идти по волнам. Каждый раз, когда она наступала, вода уплотнялась и держала ее, только слегка прогибалась. Но, уже отрывая ногу от поверхности, Сэла слышала хлюпанье жидкости и ощущала, как брызги летят на ее ноги и подол.

Перед ней вдруг встала Сольвейг – такая же невысокая, легкая, светловолосая, точно иномирное отражение ее самой. Сэле стало легче – и только теперь она ощутила, какой тяжестью лежало на ней изумление и подавляемый страх.

– Идем! Идем! – звала ее Сольвейг, маня за собой. – Теперь уже недолго.

Она протянула руку; Сэла не могла коснуться ее руки, но чувствовала, что эта рука поддерживает ее, и бежала по воде вслед за Сольвейг, которая прокладывала ей тропинку, неверную, упругую тропинку над волнами.

И вдруг впереди показался корабль. Раньше Сэла просто не догадывалась поглядеть туда и заметила его, только когда он был уже близко. Снека, не слишком большая, чем-то знакомая, шла на веслах прямо к ней. На переднем штевне Сэла мельком заметила раскрашенную конскую морду, и грива коня была искусно вырезана в виде струй, как бы стекающих в морские волны.

Поняв, что этот-то корабль и спасет ее по-настоящему, Сэла заторопилась. Хотя, казалось бы, она и так бежала изо всех сил, забыв обо всем на свете, кроме двух вещей – переставлять ноги и сжимать в кулаке «глаз богини Бат».

С корабля ее заметили: над морем разносились изумленные крики, закачались поднятые над водой весла. Сэла подходила ближе и уже могла различить людей, головы которых виднелись над разноцветными щитами вдоль борта. Сольвейг исчезла, теперь от корабля и от щитов на его борту Сэлу отделяло не больше десятка шагов. Но эти шаги ей нужно было пройти самой!

– Иди сюда, сюда! Сэла, ко мне, сюда! – настойчиво звал с корабля смутно знакомый голос, но Сэла не узнавала его. Она знала одно: там – люди ее мира и она должна быть с ними.

Она приблизилась, и вдруг качающийся борт корабля со щитами, ощерившийся поднятыми веслами, стал казаться ей непреодолимой преградой. На миг лишь она остановилась – и сразу ощутила, что погружается! Только движение было ее спасеньем, а теперь стоило ей остановиться, как призрачная плотность волны изменила и она пошла ко дну.

Слабо вскрикнул голос невидимой Сольвейг, а вокруг Сэлы уже сомкнулись прохладные волны. Она умела плавать, но эта бешеная гонка через всю ночь слишком обессилила ее. Она забарахталась, как щенок, а рука с зажатым камнем тянула ее вниз, под воду. Ее тянул на дно сам ужас того, что под ногами – морская глубина, а позади – волшебный остров Туаль, который не хочет ее отпускать…

Очнулась она уже на чем-то твердом. Все вокруг покачивалось. Что-то огромное и темное склонилось над ней, заслоняя свет, глаза мучила резь, но все же Сэла видела ясное голубое небо. Во рту, в носу, в ушах было противное ощущение морской воды, но чувствовать такое способен только живой человек. Значит, она не на «этой прекрасной равнине», где обитает Темная Невеста, утянувшая к себе злополучного Ллада Прекрасного… Что, съела, Госпожа Ночь?

– Сэла! Ты меня узнаешь? – снова позвал ее голос.

Да, она его узнала. Кто-то сзади помог ей приподняться, и Сэла увидела перед собой лицо Аринлейва. Совершенно мокрый, с потемневшими от воды волосами и каплей на носу, он держал ее за плечи, чтобы она снова не упала, и напряженно, тревожно, умоляюще всматривался в ее лицо.

– Ты живая? – с дрожью в голосе спросил он.

– Да… – одним дыханием, без голоса, ответила Сэла. – Да! – хрипло повторила она, торопясь убедить в этом живых людей.

Со всех сторон их окружали люди, и всех их она знала, хотя не могла сейчас вспомнить ни одного имени. И этот, кудрявый, с торчащими, как у зайца, передними зубами, и тот, кругленький, как медвежонок, и этот, с большой залысиной… Десятки хорошо знакомых глаз смотрели на нее, в изумлении ожидая, что она им скажет. Вокруг нее был Аскефьорд. Он пришел к ней, потому что она приложила все силы, чтобы дойти до него…

Сэла подняла слабые руки, облепленные мокрыми рукавами, и вцепилась в мокрую рубаху на груди Аринлейва. Вернее, только левой, потому что ее правая рука была судорожно сжата в кулак. Сэла с усилием разжала пальцы и увидела в ладони небольшой черный камешек в золотой оправе с колечком для привешивания. Она совсем не помнила, что это и зачем, но сознавала одно: она уже дома и плен ее кончился. Остался позади остров Туаль со всеми его чудесами, с его песнями в честь чужих богов, с его воинами – отдельно и певцами – отдельно, кончился розовый ларец с башмаками фрии Эрхины, кончился… Перед ней был Аскефьорд – дерновая крыша дома, такая низкая с северо-западного угла, что на нее часто забирались пасущиеся козы, и деревянная резьба опорных столбов, по которой дед учил ее сагам, и дедова кузница, и сам он, огромный, с сильными натруженными руками и ремешком на лбу…

Все это было рядом, счастье близости к дому разрывало сердце, и Сэла зарыдала, прижавшись лицом к мокрому плечу Аринлейва, в первый раз за весь этот полный превратностей год. Она побывала пленницей, дочерью конунга и повелительницей бергбуров, она побывала Богиней в подземелье Рогатого Бога и вышла оттуда на свет, вернулась домой, чтобы снова стать собой. Но только уже другой собой, потому что никого Остров Посвящений не отпускает прежним. И только тот, кто вовремя даст умереть себе-старому, и может называться истинно живым.

Глава 3

Из внутреннего пространства кургана вверх вела земляная лестница; у выходного отверстия она смыкалась с другой, которая спускалась по склону во внешний мир. Ту и другую разделял порожек, отлитый из белой бронзы.[7] Просыпаясь, Эрхина сразу заметила, что свет входного отверстия чем-то заслонен и кто-то сидит на том самом порожке. Это был он, вчерашний Рогатый Бог. Эрхина усмехнулась: он сидит на пороге Иного Мира, словно в двери какой-нибудь рыбачьей избушки, любуясь восходом. Ее избранник остался слишком прост, несмотря на все усилия жриц чему-то его обучить, втолковать, какая великая и значительная честь на него возложена.

Правда, нельзя сказать, чтобы он плохо справился со своей частью обряда. Эрхина закрыла глаза и опять увидела темную высокую фигуру, озаренную отблесками факелов. Повелитель Тьмы пришел и ушел назад в свою зеленоватую лесную мглу, где ему суждено пребывать все ночи, кроме единственной в году. С ней остался лишь тот, кто удостоился чести одолжить божеству свое тело, не больше. Стоит ли с него много спрашивать? Кто он такой, в конце концов? Побочный сын одного из многочисленных конунгов Морского Пути, воспитанный мужем своей матери, каким-то мелким землевладельцем, и предназначенный, если бы не любовь к ней, Эрхине, для самого заурядного прозябания. Нет, в эту священную ночь рядом с ней должен был быть другой человек…

Не открывая глаз, Эрхина вспоминала прошедший вечер и еще одно чудо, которое открылось только ей одной. И слава Богине, что только ей. Все время обряда в лице Коля ей мерещились черты Торварда конунга. А значит, она не сумела изгнать его из памяти, как надеялась. В переливах света и тьмы зрению так легко обмануться – даже в фигуре Коля она видела фигуру Торварда, более высокую и мощную, и с его лица на нее смотрели глаза фьялленландского конунга. Напрасно она уверяла себя, что забыла его. В сердце ее Рогатым Богом сделался Торвард конунг, и он вернулся в эту священную ночь, когда открываются ворота истины. А в темном кургане наваждение завладело ею без остатка. Ее обнимал Торвард конунг, и она уже не напоминала себе, что это обман, – она предалась этому обману, который казался милее действительности. Страстная, яростная, какая-то отчаянная пылкость ее избранника была так уместна для воплощения Рогатого Бога – и так напоминала Торварда, в котором Бог Плодородия, похоже, жил всегда. Это снова был Торвард, единственный достойный стоять рядом с ней, но не прежний, дерзкий и самоуверенный, а смиренный и покорный ее выбору Торвард. Мечта и действительность слились в один неразрывный поток наслаждения, и никогда она не ощущала себя Богиней в такой полноте, как сейчас.

Приподнявшись, она хотела его окликнуть, чтобы сошел с порога и не загораживал ей свет, но промолчала и замерла: что-то было не так. Что-то сильно изменилось в ней самой, настолько сильно, будто ночью в темноте ей подсунули чье-то чужое тело вместо собственного. Эрхина в недоумении посмотрела на себя – все было как обычно. Только черного камня в золотой оправе она не увидела на своей груди.

Проведя рукой по шее, она попыталась нащупать цепочку, но цепочки не было.

Эрхина села на лежанке и обхватила ладонями горло – цепочки, несомненно, не было! Внутри прошла тревожная, холодная судорога, сердце оборвалось и покатилось в пропасть. Она не могла так сразу поверить в исчезновение амулета, – это было слишком невероятно, невозможно! – но одна мысль об этом наполнила ее бесконечным ужасом.

Быстро обернувшись, Эрхина порылась среди смятых подушек, откинула одеяло, даже сдернула простыню. Камня на тонкой золотой цепочке нигде не обнаружилось. Мигом соскочив с роскошного, отделанного бронзой ложа, она упала на колени и стала шарить по медвежьей шкуре на полу, но в кургане не хватало света.

– Эй, дайте огня! – нетерпеливо вскрикнула она.

Голос ее дрожал. Всю ее взрослую жизнь «глаз богини Бат» был с ней. Его присутствие утверждало ее как полноправную наследницу Меддви, фрию, Богиню. Без него само тело стало каким-то легким, невесомым, неустойчивым, словно любое дуновение ветра могло его опрокинуть… пустым… призрачным… Как будто из нее тайком вынули кости, вынули сердце! Но внутри этого призрачного сосуда кипело дикое варево: недоумение, возмущение, страх – дикий, отчаянный страх, тот самый, что превращает человека в грызущего зверя.

Услышав ее голос, Коль обернулся, сделал несколько шагов по ступенькам вниз. Теперь это снова был Коль, просто Коль, но Эрхина уже и не помнила, как ей мерещился на его месте Торвард.

– Проснулась, госпожа моя? – окликнул он ее. – Где ты там ползаешь, что с тобой?

– Огня! Скорее! Не подходи сюда! – взвизгнула Эрхина, которой казалось, что он может растоптать в темноте ее сокровище. – Огня зажги, слышишь!

Ей хотелось броситься на него и удавить голыми руками за то, что никак не понимает, что случилось и что он должен делать, но она не могла даже на миг перестать шарить по полу. Коль хлопнул себя по боку, где обычно висело огниво и плотный кожаный мешочек с трутом и кремнем, но во вчерашнем обряде они ему не требовались и потому остались в Доме Четырех Копий. Обернувшись ко входу из кургана, он хотел крикнуть, потом сообразил, что снаружи никого нет, и поднялся по ступенькам.

Далеко на опушке рощи виднелись цветные фигуры: несколько любопытных, утомленных ночным празднеством и зевающих, ожидали появления фрии и ее священного супруга. Старались они не зря: слэттенландец замахал рукой, подзывая их поближе, и велел зачем-то принести горящих факелов. Не понимая, что это за добавления к обряду, туалы живо побежали к ближайшим домишкам, где можно было достать огня, а Коль вернулся в курган.

– Что случилось, госпожа моя? Ты что-то потеряла? Или так полагается? Я тоже должен здесь поползать? – спрашивал он, стоя на середине лестницы.

– Огня, я сказала! Ты что, глухой? – огрызнулась Эрхина, продолжая возить своими белыми руками по полу перед лежанкой и раздражаясь с каждым мгновением все больше.

– Сейчас принесут. Но я вообще-то и так вижу. Что нужно искать?

– Не подходи! Раздавишь! – Она вскочила и предостерегающе вытянула руки, но не тронулась с места, боясь наступить на амулет. – Мой камень! «Глаз богини Бат»! Он где-то здесь!

– Такой, на цепочке? – вспомнил Коль. Наконец-то и до него дошло. – Ты его уронила?

– Он должен быть где-то здесь! – в негодовании твердила Эрхина, словно камень нарочно от нее спрятался, но она не позволит себя провести. – Ты послал за огнем?

Но и с огнем, когда его принесли и через того же Коля передали в курган, найти камень не удалось. Эрхина чуть не подожгла лежанку, тыча факелом во все щели, но амулета нигде не было.

– Может, ты уронила его раньше, еще там, снаружи? – предположил Коль, держа факел над полом, пока сама Эрхина ползала и шарила ладонями по земле, снова пытаясь найти камень там, где уже искала. – Ты помнишь, он был на тебе, когда ты сюда вошла?

– Он был, был! Он всегда со мной! – гневно отвечала она.

Но на самом деле она не помнила, был ли камень, когда она вошла в курган, она лишь знала, что камню полагалось быть. Он бы еще спросил, была ли при ней ее голова!

– Давай снаружи поищем! – уговаривал ее Коль. – Ты вчера сколько по холмам кружила – где угодно могла обронить! Созовем людей, пусть ползают! Что же ты сама-то лазишь – неприлично даже!

– Ты ничего не понимаешь! – с отчаянным негодованием закричала на него Эрхина, встав с колен. – Не понимаешь! Никто не должен знать, что он про… что я его по… Это… амулет всего Туаля!

– Да ну! – Коль присвистнул, кажется, наконец осознавая значение пропажи. – Но как же ты будешь одна его искать?

Эрхина, не слушая, помчалась по ступенькам вверх. Дневной свет резанул по глазам, так что она остановилась у порога из белой бронзы и зажмурилась; Коль обнял ее сзади, чтобы поддержать, но она со всей силой толкнула его локтем под ребра и рванулась наружу. Коль охнул – то ли обиженно, то ли насмешливо.

Внимательно оглядывая ступеньки, Эрхина спустилась к подножию кургана, где уже толпились люди, привлеченные непонятной суетой. Никого не видя и не замечая, какими глазами туалы смотрят на свою госпожу – непричесанную, необутую, в кое-как натянутом платье, с испачканными землей коленями, – она нетерпеливо-повелительным взмахом руки прогнала всех с площадки и стала вглядываться в примятую траву. Словно белая птица, она сосредоточенно кружила по площадке, все дальше и дальше от склона, и вдруг с криком бросилась к земле – среди притоптанных травинок блеснула золотая цепочка. С чувством восторженного облегчения Эрхина мигом схватила ее… но цепочка была порвана и пуста. Не теряя надежды, она снова упала на колени и принялась шарить в траве на том месте, где подняла цепочку.

– Нашла? – спросил рядом Коль. – А, цепочка! Порвалась, что ли?

– Да будь проклята эта цепочка! – Эрхина в досаде швырнула цепочку в лицо Колю, и он ловко поймал ее на лету. – Ищите все! – закричала она, вскочив и обернувшись к людям, в изумлении наблюдавшим за ними. – Кто найдет мой камень, тому десять коров и десять рабынь!

Из ворот Аблах-Брега уже катился пестрый, прерывистый поток человеческих фигурок. И если все прочие еще могли недоумевать, то жрицы и приближенные фрии сразу заметили, что на шее ее почему-то не висит черный камень в золотой оправе, а цепочку от него почему-то держит в руке Коль.

– Всем искать! Всем! – Розовая от гневного румянца, с дико блестящими глазами, фрия топала ногами по траве. – Он где-то здесь!

Она словно приказывала беглецу все-таки оказаться поблизости, но уже не слишком верила, что он послушается. К счастью, на население острова Туаль ее власть распространялась вполне, и все, не исключая старших жриц, принялись искать. Причем эти последние искали с наибольшим усердием: они лучше других знали, как важно найти «глаз богини Бат». Пока их фрия – Эрхина, ее амулет служил чем-то вроде столба, подпирающего небо над Туалем.

Между делом обнаружилась еще одна пропажа: Сэлу никто не видел со вчерашнего вечера. Ее замечали вместе с Браном, но теперь Бран был среди толпы, усердно шарившей в траве и среди камешков на дороге вверх по холмам. Собственно, он и начал спрашивать о фьялленландке у девушек фрии, на что Рифедда ему ответила, подмигивая, что ему это лучше знать.

– Ее не было в Доме Четырех Копий, – сказала Даголин, пытаясь по его лицу угадать, что между ними произошло. – Когда ты ее видел в последний раз? Где ты ее оставил?

– Я ее видел еще перед рассветом. Она бежала через рощу… Как от смерти! – Бран сам удивлялся, куда и зачем его возлюбленная могла так бежать.

– Чем же ты ее так напугал? – поддразнила его Рифедда.

– А у нее ничего не было с собой? – насторожилась хитрая Даголин.

Внезапно Бран остановился и опустил руки. Ему вспомнилась фигура Сэлы, метнувшаяся от него за кусты, точно лань.

– У нее был сжат кулак… прижат к груди… – Он показал как. – Но я не…

– Может быть, Сэла унесла его! – сообразила Даголин. – Слышите, Бран видел, как она бежала перед рассветом и несла что-то в кулаке!

– Ищите же ее! – в бешеном гневе закричала Эрхина. – Ищите ее все, сейчас же! Чтобы она сейчас же была передо мной, сей же час! Все ищите! Все! Всем искать! Она унесла его! Унесла! Унесла! Ищите ее по всему острову, ищите! Всем искать, всем до единого! Обшарить весь остров, под землей и под водой!

Народ бросился в разные стороны: многие даже не поняли, что или кого надо искать, и только по дороге узнали, что требуется Сэла, дочь фьялленландского конунга, взятая в плен в зимнем походе.

Эрхина осталась перед курганом, тяжело дыша и пытаясь взять себя в руки. У необъяснимой пропажи появилось хоть какое-то объяснение. Теперь у нее раскрылись глаза на опасность, которой она напрасно пренебрегала. Она ли не знала, что Сэла – дочь конунга, воительница, сражавшаяся с бергбурами! Она ли не знала, как сильно Сэла привязана к своему брату, Торварду конунгу, – легко было догадаться, что такая девушка захочет отомстить и за оскорбление брата, и за собственный плен и найдет способ это сделать! Она усыпила их бдительность мнимой покорностью. Она таилась, вынашивая замысел. И вот! Уйти с острова нельзя, но даже если Сэла просто бросит камень в море… или в Дану… Никакие заклинания не поднимут его со дна! И даже если саму Сэлу, поймав, отправят следом с другим камнем на шее, побольше, то и этим делу не поможешь!

Вот ведь мерзавка! Эрхина в бессильной ярости укусила собственный палец, отчаянно гневаясь на фьялленландку, которая не пожелала смириться с судьбой рабыни и посмела пойти против ее, Эрхины, воли! Кто скажет, что ей тут плохо жилось или что с ней плохо обращались!

Несколько старших жриц – Бресайнех, Торхильд, Фрейунн, не пожелавших никуда бежать, негромко обсуждали происшествие.

– Вообще это странно: она столько времени спала в одном покое с фрией и не трогала камня, а теперь вдруг взяла его! – говорила Бресайнех. – Именно в ту единственную ночь, которую фрия проводит не в Доме Четырех Копий! Надо сказать, что это не случайно!

– Но все равно же она не уйдет с острова! Скоро ее найдут!

– Ее-то найдут, конечно, а камень? А если он уже в море? Владыки Земли Тьмы едва ли согласятся его отдать!

– А я думаю… – Торхильд слегка оглянулась на Коля, который поодаль возился с блестящей цепочкой, пытаясь соединить разорванные звенья. – Ведь рядом с фрией был еще один человек… И если бы ему сейчас не дали в руки эту цепочку, то мы могли бы узнать, не прикасался ли он к ней раньше…

– Конечно! – Старая Бресайнех слегка хмыкнула. – Уж конечно, он прикасался! И к цепочке, и к самому камню! Он запросто мог бы объяснить, каким образом это было, вот только слушать нам было бы неприлично! А вот если бы у нас было доказательство, что камень исчез из кургана, то было бы ясно, чьих это рук дело! Не посмела же Сэла зайти в Гробницу Бога!

– Она знает, что это невозможно ни для кого, кроме фрии и ее избранника, – вставила Фрейунн, которая слышала, как Дер Грейне рассказывала пленнице об этом обряде.

– Но цепочку же нашли на траве, здесь? Если она разорвалась еще до того, как фрия ушла в курган, то камень мог взять кто угодно. И даже только кто-то другой, поскольку Коль был с фрией в кургане.

– Она, наверное, подобрала камень, когда он лежал тут.

– А почему она не взяла цепочку?

– Цепочку заметно. Она одна такая на всем острове, и ее многие знают. Или она просто уронила цепочку и не нашла в траве. Ведь было еще темно.

– Скоро мы у нее спросим.

Но спросить у самой Сэлы оказалось не так легко. Фрию наконец уговорили уйти в Дом Четырех Копий и привести себя в порядок: ее вид слишком смущал и тревожил народ. Всю округу оповестили о том, кого надо искать. Тем, кто никогда не видел Сэлы, были в подробностях расписаны ее внешность и одежда. Искали в южном и восточном направлениях, потому что на севере и западе шумело море. Сэле была известна эта особенность священного острова, и никто не предполагал, что она пойдет в Землю Тьмы.

Уже к полудню лихорадочные поиски кипели по всей округе. Жрицы и воины, торговцы и ремесленники, пастухи и землепашцы, охотники и рыбаки, старики и дети бросили дела и обшаривали рощи и леса, луга и морское побережье, искали за камнями и в больших дуплах. Все это напоминало странную игру, в которую непонятно почему играет весь остров. Искали молодую девушку чуть ниже среднего роста, миловидную, с длинными светлыми волосами и голубовато-серыми глазами, в зеленом платье и с амулетом в золотой оправе. К Аблах-Брегу тащили десятки молодых девушек в платьях самого разного цвета, каждая из которых со слезами уверяла, что она – вовсе не Сэла из Фьялленланда! Но уверения не помогали: каждый нашедший подходящую по описанию девушку, которую лично он не знал, считал своим долгом доставить ее к Аблах-Брегу. Хуже всех пришлось одной рабыне-уладке: она знать не знала о переполохе, поскольку с самого рассвета искала козу и обшаривала все маленькие ущелья над морем. Там ее заметили и вообразили, что она не ищет, а прячется; вдобавок рабыня, увидев бегущих к ней взбудораженных людей, испугалась и сама бросилась бежать. Когда ее наконец поймали, ее явный страх и нездешний выговор только укрепили подозрения; в поисках «амулета в золотой оправе» на ней так изорвали одежду, что для доставки в Аблах-Брег ее пришлось завернуть в чей-то плащ.

Площадка перед курганом напоминала рабский рынок: здесь толпились уже десятки плачущих, растерянных, обиженных девушек, иные со связанными руками, охраняемые бдительными поимщиками. Приближенные Эрхины осматривали всех приведенных и приказывали отпустить, но девушки не уходили, потому что с утра были случаи, что одних и тех же притаскивали сюда дважды. Бресайнех уводила их за курган и усаживала там в кружок на траве, чтобы они переждали, пока суета не уляжется.

Здесь же, около кургана, прохаживался Бран сын Ниамора, бледный и нахмуренный. Его состояние напоминало ужас и был плохо понятно ему самому. Он то терзался, что так неосторожно выдал причастность Сэлы ко всему этому, то казнился, что терзается, раз уж эта девушка оказалась способна на такое. Его переполняло горестное недоумение, и он все еще надеялся в душе, что найдется какое-то другое объяснение двойной пропажи. Но если нет… Судьба жестоко обошлась с ним! Сначала по вине Сэлы он понес тяжелую потерю, а потом, когда прошедшее наконец было заглажено и Сэла подала ему твердую надежду на любовь и счастье… Не на этой ли самой траве был расстелен его плащ? Да на самом ли деле случилось это все, не померещилась ли ему встреча под березами? Ведь тотчас же она ушла, не жалея о разлуке, не оглянувшись!

Снова и снова он вспоминал, как она шарахнулась от него на бегу – как от внезапно выросшей преграды, как от врага! Она не любила его! Это был обман! Это была часть ее мести за набег на Аскефьорд! Но хотя Бран и понимал, какой урон нанесен острову, боль разбитого сердца заслоняла от него все остальное. Сэла предала его любовь, и это заслоняло для него даже то, что она предала фрию Эрхину. Он хотел проклинать ее – и не верил, что она сделала то, за что ее проклинают. Перед глазами его снова вставала ее легкая фигурка, пролетевшая мимо него в предрассветных сумерках: она проскользнула, как женщина из рода сидов, и растворилась в пространствах иных миров, куда никому нет хода вслед за ней. Он не ждал, что ее где-то найдут.

Дер Грейне тоже понимала, что на Земле Света Сэлу не найти. Она знала фьялленландскую пленницу лучше всех и не ждала от нее такого безрассудства, как попытка скрыться с амулетом фрии на густо заселенной дневной половине острова, которую она совсем не знает. Сэла была смелой, но вовсе не безумной. Искать надо в другом направлении.

Взволнованная, с сильно бьющимся сердцем, Дер Грейне одна углубилась в березовую рощу возле устья Даны. Здесь они гуляли в Праздник Птиц, здесь говорили о Торварде конунге и об амулете Эрхины. Вот вереница курганов вдоль моря – они все видели, но не так-то легко заставить их говорить. Дер Грейне прошла всю тропинку, пока та не уперлась в гряду валунов. Но девушка пошла дальше и между валунами нашла то, что искала.

Следы маленьких женских ног на влажном песке были хорошо видны. Цепочка уводила прямо в воду, и волны начисто слизали последние отпечатки, до которых сумели дотянуться. Она ушла туда, под воду. Ни лодки, ни корабля здесь не могло быть, потому что ночью здесь была земля. Может быть, Сэла ждала тут, у валунов, до рассвета, а потом… Нет, никакой корабль не смог бы за время от рассвета до полудня приблизиться к берегу на то расстояние, которое ночью занимала всплывшая земля. Это невозможно! А значит, она ушла через Землю Тьмы, по тем зеленым лугам, что с первым лучом рассвета обращаются в видение и тают. Каждый из туалов мечтал пройти по этим лугам, но редко кто на это отваживался. Земля Тьмы не любит отпускать гостей, и тот, кто решался ступить на нее, не находил дорогу обратно.

Сэла это сделала – чужая им всем, не посвященная в их тайны. Одна ли она решилась на этот безумный поступок… или кто-то ей помог? И где она сейчас – на дне? В чертогах женщины-ночи, дневной жены Ллада Прекрасного?

Вернувшись к Аблах-Брегу, Дер Грейне положила конец лихорадке и бесплодным суетливым поискам. Все светловолосые миловидные девушки получили возможность спокойно вернуться домой, зато весь Аблах-Брег пестрой толпой побежал через рощу на берег. Все хотели своими глазами увидеть следы, уходящие под воду.

– Она ушла через Землю Тьмы! – сказала Дер Грейне, показывая следы. – Или она теперь у Госпожи Ночи, или… Или она знает способ уйти по воде!

Эрхина вбежала в воду и остановилась только тогда, когда волны стали толкать ее под колени. В отчаянной ярости она жаждала руками раздвинуть море и увидеть, есть ли Сэла там, на дне. Но стихия была сильнее, чем даже повелительница Аблах-Брега: громады волн протекали сквозь ее руки и снова сливались в неодолимую, бескрайнюю цельность. Она побрела назад, споткнулась, и волны стянули с ее ноги один из красных вышитых башмачков – словно издеваясь, что теперь, дескать, без Сэлы некому завязать башмаки фрии как следует.

– Она утонула! Она пошла ко дну с… с моим… – Эрхина не могла выговорить название своей потери.

– Она именно ушла! – сказала у нее за спиной Дер Грейне. – Но вот на дно ли? Или совсем в другое место?

Эрхина обернулась к ней, прижимая стиснутые кулаки к тому месту на груди, где привыкла чувствовать камень. Без амулета она не имела средства избавиться от смятения, гнева, досады и страха, а все эти чувства мучили ее как раз из-за его пропажи! Из этого круга не находилось выхода, а он сжимался все теснее и душил ее. Без черного камня Эрхина чувствовала себя как воин, у которого в разгар жаркой битвы вдруг украли бы щит и меч. Не выбили и не разбили, а именно украли.

– Или ты знаешь? – обратилась к ней Дер Грейне. – У тебя же есть связь с ним, с амулетом! Ты должна знать, где он!

– Как ты смеешь меня допрашивать! – гневно вскрикнула Эрхина, которая за мутной, жгучей волной своей обиды и ярости не чувствовала не только амулета, но и земли под ногами. Любые слова только раздражали ее, но не доходили до сознания. – Кто ты такая, девчонка! Я – фрия острова Туаль, все здесь принадлежит мне и повинуется мне! Никто не смеет меня упрекать! Я достану ее со дня моря, я достану мой камень! И ты не надейся что-то выиграть на этом! Я не уступлю!

Они стояли друг против друга перед грядой валунов, у их ног шумело море, а притихшая толпа растеклась по опушке рощи и по берегу, наблюдая за ними. Не в силах стоять или сидеть спокойно, Эрхина почти не дала служанкам привести себя в порядок и теперь выглядела диковато: волосы ее растрепались, золотые цепочки перепутались, пояс завязан кое-как, мокрый подол платья прилип к ногам, на которых был только один башмачок. Вся она выглядела потерянной, утратившей стержень своей внутренней силы, и оттого казалось, что вот-вот вся ее фигура рассыплется.

– Тяжкий сон я видела этой ночью! – сказала Дер Грейне. – Снилось мне, что цветущая яблоня преклонила ветки, когда птица слетела с ее ветвей и унесла самый яркий драгоценный цветок. Снилось мне, что соколы с бронзовыми перьями опустили головы. Беду обещает мой сон, если не вернется то, что было унесено. Я помню пророчество Богини, данное в Ночь Цветов:

То, что выбрал ты для себя, обернется потерей, Ничего нельзя получить, не отдав чего-то взамен.

Богиня говорила о ней. Ты выбрала ее для себя, ты приблизила ее к себе, и вот приобретение обернулось для тебя потерей.

– Это ты научила ее! – выкрикнула Эрхина, перебивая сестру. – Ты открыла ей тайну «глаза богини Бат»! Я давно наблюдала за вами: ты день за днем водила ее за собой, ты учила ее всему, что ей не нужно знать! От тебя она узнала, как пройти через Землю Тьмы!

– Да разве я сама это знаю!

– А теперь ты рада, ты думаешь, что я уступлю тебе Трон Четырех Копий!

– Ты оскорбляешь Богиню этой низкой клеветой! – дрожащим голосом ответила Дер Грейне. Она побледнела, во всем ее стройном гибком теле ощущался тревожный трепет. Несмотря на выдержку и мудрость, ей было всего семнадцать лет, и она с трудом сохраняла самообладание перед лицом таких тяжких обвинений. – Ты думаешь, что и во мне пылает такая же неутолимая жажда власти, как в тебе самой, и ты думаешь, что я могла ради власти пойти на такую низость, такое вероломство… Разве я не рождена на Туале? Как я могу желать такого зла его священным равнинам?

– Этого не будет! – с красными пятнами на щеках отвечала Эрхина, глядя на сестру с гневной ненавистью. – Ничего у тебя не выйдет! Я верну мой камень! Я вызову духов моря и потребую у них мой камень назад! А ты… ты… Не радуйся, что теперь ты стала сильнее меня!

С этими словами Эрхина вдруг быстрым и сильным движением сорвала «слезу Луны», висевшую в середине золотого ожерелья Дер Грейне. Та ахнула от неожиданности и онемела, пораженная такой грубой враждебностью, а Эрхина бросилась назад к Аблах-Брегу почти бегом, крепко зажав в кулаке свою добычу, которая, увы, никак не могла заменить ей потерянное.

Единственный красный башмачок, не завязанный, мешал ей и заставлял спотыкаться. Остановившись, она сорвала его с ноги и бросила. Народ кинулся было за башмачком – даже старый ремешок, который носил кто-то из знатных и мудрых людей, обладает способностью приносить силу и удачу, – но, добежав, люди остановились, и никто не смел поднять мокрый и извалянный в песке башмачок. Быстрым шагом уходящая фрия Эрхина, чье красное платье еще виднелось у зеленого подножия Холма Яблонь, сейчас не могла наделить силой и удачей. Напротив, чуткие туалы улавливали волны гнева, обиды и боли бессилия, исходящие от нее.

Эрхина жаждала немедленно приняться за дело, и действительно следовало торопиться. Прошла уже первая ночь полнолуния, вторую приходилось пропустить, оставалась только одна. На другое утро Бресайнех и Торхильд принесли на вершину кургана, в котором была погребена Эрхина Старшая, девять бронзовых светильников, отлитых в виде «головы Брана», и расставили их по кругу.

Вечернего пира в Доме Четырех Копий не было, гостей не созывали, но с приближением темноты двери не заперли, ворота всех семи валов оставались открыты, и от беспокойства никто не мог спать.

Незадолго до полуночи фрия Эрхина покинула дом и направилась вниз по Холму Яблонь. Бресайнех и Торхильд сопровождали ее. Все три оделись в черное, Бресайнех несла бронзовый котелок, Торхильд – кувшин с маслом. В руках у самой фрии был мешочек.

Спустившись к морю, две жрицы оставили свою ношу у подножия кургана, и Эрхина нетерпеливым движением руки отослала их прочь. Они ушли в рощу и сели там на опушке.

Эрхина одна перенесла все принесенное на вершину кургана, вошла в круг из «голов Брана», налила масло в светильники и зажгла их. Девять бронзовых лиц огненными глазами смотрели по всем сторонам света, создавая сплошное кольцо волшебной защиты. В бронзовом котелке она тоже разожгла огонь и бросила на угли священные травы: полынь, дурман и можжевельник. До полуночи Эрхина сидела в середине круга, подбрасывая новые травы. Вдыхая пахучий дым и ожидая, когда дух, привлеченный благовонием, готов будет явиться к ней, она тихо пела Заклинание Кургана:

Темный дом, темная одинокая могила, Спокоен сон Под твоими сводами под ветками тиса, Здесь нет и следа забот, Здесь только глубокое забытье охватывает человека… Здесь нет ничего, не слышно криков живых существ, Разве что эти слабые дуновения ветра, Которые колышут листья, Что-то говорят таинственному кургану, Где захоронены многие… Темный дом, твое время не знает Спешки и страстей наших дней. Это каменное сердце Никогда не трепетало от любви, никогда не пылало ненавистью. Не остается ничего, И лишь мертвый в этой сырой могиле Видит сны о чем-то таком, Чего он никогда не расскажет…[8]

Вот наступила полночь, Богиня-Луна подала знак. Эрхина горстью бросила на угли остаток трав и заговорила:

– Здесь, на могиле Эрхины, дочери Гуннвейг, дочери Ойбельринд, дочери Лабары, дочери Спейрборг… – она перечисляла семь поколений своих предков и предшественниц. – Я зову тебя прийти ко мне, фрия Эрхина, Лик Богини, Дочь Луны!

Глядя в дым, она произнесла призывание девять раз, потом закрыла глаза и стала ждать. Вот что-то толкнуло ее, пришедший дух коснулся души. Эрхина подняла веки: перед ней в дыму священных трав стоял, слегка колеблясь, туманный образ. Возле нее снова была та, что воспитала ее – та же самая и притом другая, измененная иномирным бытием. Теперь Эрхина Старшая полностью освободилась от всех человеческих слабостей и страстей, приобрела тот покой, который напрасно пыталась подарить своей внучке.

– Зачем ты звала меня, Эрхина? – шепнул призрак.

– Я должна узнать то, что ты знаешь. Отвечай мне: твой подарок, мой амулет, «глаз богини Бат», – он на морском дне?

– Нет, – чуть качнувшись, выдохнул призрак.

Эрхина вскрикнула: этот ответ, на который она не смела надеяться, потряс ее и вызвал всплеск новых сил. Нет, значит не все потеряно, пропажу можно вернуть! Мысли, побуждения, надежды, желания, стремления вскипели в ней бурным потоком, и она с трудом сообразила, как задать второй вопрос.

– Где он? – жадно выкрикнула она. Если бы призрак можно было за что-то ухватить, она схватила бы его и тряхнула безо всякой почтительности.

– На корабле, плывущем к земле сэвейгов, – так же безразлично ответил призрак.

– Его можно догнать? – задыхаясь, вскрикнула Эрхина и с трудом подавила желание вскочить и немедленно бежать куда-то.

– Тот, кто усердно гребет, обгоняет ветер и волны, – раздался тихий ответ.

– Он вернется ко мне?

Призрак молчал.

– Он вернется? – громче закричала Эрхина и вскочила на ноги.

Призрак молчал и только колебался, постепенно становясь меньше по мере того, как ослабевал дым тлеющих трав. И Эрхина вспомнила, что можно задать только три вопроса. Она прекрасно знала об этом и приготовила три отличных, разумных вопроса, но забыла их, как последняя дурочка, и все испортила своей поспешностью!

Но делать было нечего. Эрхина перевернула котелок и загасила священные травы. Дым быстро развеяло свежим ветром с моря, призрак исчез.

Наблюдая за Эрхиной в эти дни, Торвард недоумевал – потеря амулета подействовала на нее гораздо сильнее, чем он ожидал. Воображая себя в схожем положении, он все пытался выбрать предмет, исчезновение которого его самого сделало бы таким же несчастным, и не находил. Меч? «Стальной Ветер», оставшийся дома, прекрасный клинок с наваренным стальным лезвием, где с одной стороны выбито рунами «Стуре-Одд», а с другой – «Торвард», то есть кто и для кого ковал, с красивой золоченой рукоятью, где вырезаны две руны Тюр, призывающие победу в бою, – был ему дорог, но отнюдь не незаменим: силу оружию во многом придает держащая его рука. Торсхаммер, кремневый молоточек Торгъёрда, – но он сам снял его с шеи и передал кюне Хёрдис, когда расставался с Аскегордом. «Ушастый»? Хороший корабль, но тоже не единственное в мире средство передвижения по воде. Выходит, опасно иметь сильные вещи – привыкаешь слишком на них полагаться. Раздумывая, Торвард пожимал плечами: у него не было такого сокровища, с утратой которого он утратил бы самого себя. А у Эрхины было.

Поначалу он пытался ее утешать. Как ни странно (он даже сам удивлялся), при разговоре о пропавшем «глазе богини Бат» он не испытывал ни смущения, ни угрызений совести. Торвард не имел глупой привычки сожалеть задним числом о делах, на которые однажды сознательно решился, а в истории с черным камнем он заранее знал, на что идет. Кроме того, он хорошо вжился в шкуру слэттенландца Коля. Проводив глазами стремительно убегающую с добычей Сэлу, он приказал себе забыть о том, как сам держал камень в руках, – и забыл. И с тем постиг ранее ему неизвестное искусство лжеца: поверь сам себе, и убедить остальных не составит труда.

– Амулет – вещь хорошая и ценная, но не сердце, не голову же у тебя украли! – убеждал он Эрхину вечером того дня, когда пропажа обнаружилась. – Моя мать меня учила: амулетом можно сделать любую вещь, если вложить в нее силу. Хоть кость обглоданную! Ведь твоя бабка сделала этот амулет из простого камня, так почему ты не можешь взять другой простой камень и сделать амулет из него? Он ведь даже не давать силу должен, а только поглощать. А того, что поглощать, у тебя выше крыши хватит!

– Учили тебя! – с негодующим презрением отвечала Эрхина. Она позволила довести это самонадеянное и дерзкое рассуждение до конца только потому, что почти не слушала. – Твоя мать! Что она понимает! Ведь настоящий амулет нельзя сделать для себя, можно только для другого, неужели у вас таких простых вещей не знают!

– Ну, попроси другого. Что здесь, людей мало?

– В моей бабке была великая сила – никто не сможет того, что могла она!

– В Дер Грейне ее кровь, и она кое-чему научилась…

– Не говори мне про эту мерзавку! – Эрхина так взвизгнула и лицо ее так некрасиво исказилось, что Торвард чуть не отскочил. – Она всегда метила на мое место! Она думает, что теперь ей все дороги открыты! Но она не дождется! Я не уступлю ей моего места! Оно принадлежит мне по праву, только мне!

– Да неужели? – Торвард никогда не замечал в Дер Грейне особенного честолюбия.

– А ты и не видел? Ты слеп, как новорожденный котенок, и ничего не понимаешь в этом! И не суйся не в свое дело!

– Я хотел тебе помочь, – сдержанно заметил Торвард. Он видел, что она не в себе, да и в поддержании «внутренней тишины» за эти месяцы добился некоторых успехов, но все же совсем невозмутимо принимать такое обращение не мог.

Двое суток Эрхина почти не спала, не ела, не знала покоя: не в силах сидеть на месте, как будто неподвижность причиняла ей боль, она бродила по Дому Четырех Копий, по зеленым валам, по лугам над морем между курганами, томилась, подходила к самой полосе прибоя и стояла, не замечая, что волны треплют ее подол. Она словно бы хотела пойти по воде вслед за беглянкой – и не смела. Но вот дух кургана открыл ей правду, и ее томление стало неистовым нетерпением. Как хотелось бы ей призвать бури и ураганы на корабль, увозящий обманщицу, утопить ее, немедленно утолить свою ярость! Но Эрхина не могла этого сделать, пока в руках у беглянки находилось ее сокровище. Ее приводила в ужас мысль о случайной буре, о встрече с «морским конунгом» – гибель Сэлы сейчас будет означать и гибель «глаза богини Бат». Нет, приходилось желать кораблю и его грузу всяческого благополучия – до встречи с туальскими мстителями.

– Вы должны догнать ее и вернуть мой амулет! – говорила она воинам в Срединном Покое на другое утро. – Даже если все духи и боги морей помогали ей, вы должны ее догнать! «Она на корабле, плывущем к земле сэвейгов», – повторила Эрхина слова призрака. – Так разве у нас нет кораблей, чтобы догнать ее?

– Корабли у нас есть! – пылко заверил ее Кадарн Копьеметатель. Как и все воины, он был смущен и встревожен непривычным волнением фрии, но бодрился и верил, что скоро все станет как прежде.

– Скорее всего, она направилась к себе домой, во Фьялленланд! – прибавил Бран. – А значит, догонять ее должен тот, кто уже был там и знает дорогу!

– Уж не ты ли? – Кадарн с небрежным превосходством покосился на него. – Ты еще молод возглавлять такие походы!

– Я однажды взял ее в плен и возьму снова! – краснея от негодования и на глазах наливаясь упрямством, ответил Бран. – И я никому не позволю встать у меня поперек дороги.

– Что-то ты молчал, когда мы сравнивали свои подвиги! Тебе было нечего возразить мне, и только теперь, когда заблестела впереди награда, ты вон как распетушился! Но и я так просто не сходил с дороги, пусть бы на меня мчалась боевая колесница!

– Теперь не до колесниц! Или ты так могуч, что можешь ездить на колеснице по морю, как сам Ллир?

– Мой корабль не уступит колеснице самого Ллира!

– А вот это ты хватил! – вдруг вставил Торвард, еще прежде, чем Бран успел придумать ответ. Все повернулись к нему. – Все ваши коракли против кораблей Морского Пути никуда не годятся, – уверенно продолжал он. – Не знаю, что за корабль увозит нашу беглянку, но догнать его на ваших «коровьих шкурах» будет не так-то просто. Разве что самого Ллира запрячь.

– Но у нас есть те три корабля, которые мы привели из Фьялленланда! – вставил Фуиль, пока остальные обиженно насупились. – Наши коракли рядом с ними просто лоханки, это он правильно говорит.

– Нужно взять те фьялльские корабли. Иначе ее не догнать. А они, я их видел, могут вместить не больше ста человек каждый. Всего триста. Их я отберу сам.

– Ты? – раздалось сразу множество голосов.

– А кто же? – Торвард огляделся, как будто не понимал, чему тут удивляться. – Хоть один из вас умеет ставить парус, править рулем большого корабля? Я из Морского Пути, то есть умею управляться с тамошними кораблями гораздо лучше вас всех, доблестные воины. А еще я, как-никак, священный супруг фрии, а значит, ваш военный вождь. Если кто подзабыл об этом… от огорчения, то я готов подтвердить свое звание хоть сейчас. – Он положил ладонь на рукоять меча, чтобы никто не сомневался, как именно он предлагает его подтвердить. – А еще… Я что-то такое слышал, будто в том амулете заключена сила фрии, а значит, сила всего острова Туаль. Я не ошибся? Так куда же вы полезете, если у вас украдена ваша сила? А я-то – не туал. Моя сила осталась при мне. Я и поведу вас.

Теперь это было лучшее, что он мог сделать. Его надежды на то, что без камня в Эрхине проснутся естественные человеческие чувства, рухнули очень быстро. В эти дни она едва замечала его, не слышала его слов, не понимала его попыток ее утешить или убедить, что она может жить дальше и без «глаза богини Бат». Без амулета она не могла любить даже и той снисходительной хозяйской любовью, которую подарила ему на Праздник Цветов. Оставаться возле нее было бессмысленно, в этом не было ни пользы для нее, ни удовольствия для него.

Но его решение уехать с Туаля вовсе не означало бегство или отказ от дальнейшей борьбы. Торвард действительно собирался вернуть Эрхине «глаз богини Бат», потому что безо всяких призраков знал, где его искать. Он вернется к ней снова, уже в своем собственном обличье. И с таким свадебным подарком, который она никак не сможет отвергнуть. А значит, и свадьба станет неизбежной.

– Не нужно этого делать! – Пока все обдумывали его слова, вперед пробралась Дер Грейне. Вид у нее был встревоженный, она отчаянно волновалась, но все же считала нужным высказать то, что держала на уме. – Не нужно снаряжать войско на фьяллей, не нужно! Фрия, подумай! – взывала она, хотя фрия сейчас меньше всего была способна рассуждать здраво. – Один раз вы уже ходили на Фьялленланд войной! И вот чем это кончилось! Ведь кража камня – это их месть нам за тот набег! Богиня наказала нас за напрасно пролитую кровь, за то, что мы забыли ее первый закон – закон любви и единения со всем живущим…

– Замолчи! – гневно крикнула Эрхина и поднялась на своем сиденье. – Ты только рада, что я ограблена! Ты тогда радовалась, что мне было нанесено такое оскорбление! Ты была бы счастлива, если бы меня склонили принять то сватовство – тогда ты заняла бы мое место! Ты и теперь думаешь занять мой трон! Я вижу, вижу все, что у тебя на уме! Ты хочешь, чтобы мой амулет никогда не вернулся, чтобы я умерла, чтобы погиб весь остров Туаль, а ты могла бы им править!

– Откуда у тебя такие черные мысли?! Это недостойно тебя! – отвечала Дер Грейне. Она побледнела, голос ее дрожал, выдавая, как тяжело она оскорблена. – Я хочу для острова Туаль не гибели, а спасения! Мы сошли с пути Богини, сошли с пути любви, и она наказала нас! Мы должны вернуться на путь Богини! Мы должны помириться с фьяллями! Не нужно войска! Позволь мне отправиться к ним вместо воинов, и я добьюсь примирения! Я узнаю, чего они хотят. Я сумею склонить их к миру!

– Мне нужен не мир! Мне нужен «глаз богини Бат»! И напрасно ты надеешься, что после такого подвига все склонятся перед тобой! Тебе, должно быть, так понравился Торвард конунг, что ты готова на все, лишь бы еще раз его увидеть!

– Я думаю не о себе. А что касается Торварда конунга… – Дер Грейне быстро вдохнула, словно набираясь сил. – Я знаю, мне суждено стать его женой. И я предвижу, как все сложится. Я склоню фьяллей к миру и предложу себя взамен того… чего хотел Торвард конунг, когда присылал к нам своих людей. Я стану его женой и в свадебный дар получу «глаз богини Бат». И он вернется к тебе!

– Никогда! – с яростным гневом ответила Эрхина, словно протестовала против возвращения своего драгоценного амулета. – Никогда тебе не бывать его женой, глупая девчонка! Я знала, знала: всю жизнь ты жаждала владеть тем, что принадлежит мне!

– Торвард конунг не принадлежит тебе!

– Это ты научила ее! – перебивая ее, закричала Эрхина и от возбуждения чуть не прыгнула вниз со ступенек. – Это ты научила ее украсть амулет, ты научила ее уйти через Землю Тьмы! Чтобы добиться моей гибели и занять мое место!

– Ну, фрия, что-нибудь одно, а не то Тюр, бог справедливого правосудия, кинет в нас сверху чем-нибудь тяжелым! – заметил Торвард. – Или она выходит замуж за конунга фьяллей, или захватывает твою власть! Сделать и то и другое ей никак не удастся!

«Помнится, это противоречие погубило тебя саму!» – мысленно добавил он и подмигнул Дер Грейне. Эрхина не могла этого видеть, но эта поддержка лишила ее остатков самообладания.

– Взять ее! – крикнула Эрхина и указала на соперницу, точно хотела проткнуть ее насквозь. – Запереть! Ты не можешь видеть будущее без твоего амулета, а он у меня, и не надейся, что я его отдам! Ты будешь сидеть взаперти все время, пока мой амулет не вернется! А потом можешь убираться хоть к фьяллям, хоть в Землю Тьмы!

Тальмарх и несколько его воинов шагнули вперед, готовясь защитить Дер Грейне, остальные дрогнули и остались на месте. Впервые приказ фрии не оказался выполнен немедленно, но впервые фрия посягала на достоинство и свободу своей ближайшей родственницы и наследницы! Впервые ее видели во власти неудержимого гнева, исключавшего саму мысль о выдержке и справедливости, и у воинов опускались руки, точно небосвод прямо на глазах пошел черными трещинами. Людям казалось, что их повелительница во власти злого колдовства, и один только Торвард понимал, что она просто стала собой. Туалы были в ужасе: если колдовство захватило фрию, их опору и защиту, какой мудрец снимет с нее чары?

– Если видеть меня для тебя так мучительно, я уйду из Дома Четырех Копий, но не допущу, чтобы память Меддви была оскорблена враждой между ее дочерями! – гордо ответила Дер Грейне. Под холодом злобных обвинений и огнем яростных взглядов она становилась тверже, как закаляемый клинок. – Богиня покажет, кто из нас прав. Без амулета я не вижу будущего, но само оно никуда не делось. А вот ты, фрия, похоже, лишилась самого своего будущего!

Следующие несколько дней Торвард провел возле кораблей. «Единорог» Халльмунда из Пологого Холма, «Медведь» из Бьёрндалена и «Рассекающий» Рунольва Скалы казались ему живыми существами, родными, знакомыми до последней доски. Теперь, после долго заточения, вид у них был унылый, понурый. По пути сюда, управляемые неумелыми и неопытными руками, они сильно пострадали от скал и камней, дойдя до места только благодаря особому расположению Богини к воинам острова Туаль. Им требовалось еще немало забот, прежде чем они смогут выйти в море. Но нетерпение Торварда не уступало нетерпению Эрхины, и возле трех кораблей день и ночь кипела работа. Даже в полной темноте, при свете костров, туалы усердно чинили, конопатили, смолили, вбивали заклепки и скобы. Торвард даже ночевать не ходил в Дом Четырех Копий, а спал здесь же, на траве, завернувшись в плащ. Приоткрывая глаза, он видел освещенный пламенем костра корабельный бок, и ему было хорошо, словно он уже дома.

Из воинов острова он отобрал около трехсот человек, стараясь выбирать лучших. Все эти люди станут в будущем его противниками, и к его выгоде было уже сейчас разделить их. Многие жаждали отправиться с ним, но немало было и таких, кто предпочел воздержаться. Иные потомки знатных, прославленных туальских родов не хотели идти в поход под началом чужака, пусть он и сын конунга. Но и это Торварда устраивало: неосторожно вести с собой на собственный дом весь цвет туальского воинства, не зная, готовы ли там их встретить.

Бран сын Ниамора эти дни прожил в мучительных колебаниях. Слово «Фьялленланд» звенело в его ушах, как волшебная песнь серебряной ветви с белыми хрустальными цветами, что дева из Иного Мира подарила Брану сыну Фебала. Туда, во Фьялленланд, ушла Сэла, его неуловимая возлюбленная. Всего один раз, в Ночь Цветов, на переломной точке года, когда только и возможны встречи миров, она подарила ему свою любовь – подарила, чтобы тут же отнять, исчезнуть! Стена Тумана закрылась за ней, и Бран тосковал, бродил, не находя себе места, и таинственная песнь серебряной ветви звучала в его ушах.

И вот у него есть случай самому отправиться туда! Туда, где он ее однажды встретил и где непременно встретит вновь! И узнает, любила ли она его, пожертвовав любовью ради долга, или коварно обманывала, чтобы усыпить подозрение.

Но для этой встречи он должен признать главенство чужака, своего кровного врага, убийцы отца! Мечта о любви и гордость рода боролись в нем, и Бран то краснел, то бледнел, когда Коль сын Хеймира в Покое Воинов испытывал и отбирал людей. Сам Коль не звал его с собой, тоже не желая идти в поход вместе со своим кровным врагом.

В день отплытия фрия Эрхина принесла жертвы морским богам и благословила новый поход.

Вор захватил сокровище, Я вырезаю руны, Пусть Фрейя освятит ворожбу: Пусть Торвард конунг Падет во прах; Фрейя, Невеста Ванов, Пусть защитит Туаль; Один и Фрейр, И силы асов Пусть уничтожат Наших врагов, Дадут Туалю Победу во всем! —

пела фрия, простирая над морем руки, на которых сохла красная кровь жертвенного барашка. Торвард стоял внизу под скалой среди туалов, с которыми ему предстояло плыть, слушал заклинание и думал: если на него одновременно призывается благословение и проклятье, что из них сильнее подействует? Только не хватало, чтобы сейчас разверзлись облака, чтобы Невеста Ванов спустилась с неба верхом на золотом вепре и сказала, как он тогда: «Нет, фрия, что-нибудь одно!» Торвард сдерживал неуместную ухмылку и старался придать своему лицу такой же суровый вид, как у всех вокруг. Скорее всего, ни благословение, ни проклятье, взаимно подавив друг друга, не подействуют. И ему останется полагаться на собственные силы, как он привык. Хорошо все же, что у него нет амулета, лишившись которого он остался бы без сил.

– А тебя, Бран сын Ниамора, я прошу хранить покой фрии, пока я не вернусь! – на прощание сказал Торвард.

Ничего не зная о любви Брана к Сэле, он принимал его мучительные, написанные на лице колебания за ревность и неутоленную жажду мести. Но, будучи человеком не вредным, Торвард радовался случаю вознаградить Ниаморова сына за обиду, оставив ему то, с чем сам был вынужден временно расстаться.

– Я… – начал Бран и запнулся, не зная, благодарить ли за эту честь, полученную из рук человека, у которого ему не полагалось принимать ничего.

Корабли отплыли, и при первых же дуновениях морского ветра, наполнявшего парус, Торвард ощутил такое облегчение, словно лопнули путы, которыми он был связан на Туале. Еще несколько дней предстояло плыть вдоль берегов острова, но все же теперь под ним расстилалась не земля, где он сам себя объявил рабом, а море – свободное, огромное, широкое море, то же самое, что омывало берега Морского Пути и плескалось среди крутых, бурых скал Аскефьорда. Еще немного – и он снова станет самим собой.

Глава 4

Завидев наконец впереди берега Хэдмарланда, Сэла ощутила себя уже почти что дома. Первые четверо суток они плыли по Дане через Землю Тьмы, которая днем опускалась на дно, а ночью поднималась и море под кораблем становилось рекой. Оказавшись наконец в настоящем открытом море, «Конь Ран» сразу повернул на юго-восток, чтобы выйти к землям Морского Пути, больше не приближаясь к берегам Туаля. Не хватало пресной воды, запас которой негде было пополнить, беглецы страшились бурь в открытом море и колдовства оставленного за спиной, ограбленного и оскорбленного острова. И вот наконец все это позади, а впереди серые, поросшие вереском скалы Хэдмарланда!

– Ну, теперь если не наткнемся на какого-нибудь «морского конунга» из вандров, то все будет в порядке! – утешал спутников Оддбранд. – Да их особо и не осталось, Роллауг конунг не такой человек, чтобы терпеть на своей земле других конунгов, хотя бы и морских! Если такой ветер продержится еще несколько дней, то мы доберемся до северной трети, а там уж Хродгар ярл нас в обиду не даст.

– А если они опять прикроются «колдовским облаком»? – спрашивал Аринлейв.

– А откуда они его возьмут, если вся колдовская сила Туаля висит у меня на поясе? – отвечал Оддбранд, у которого в маленьком мешочке хранился надежно завязанный «глаз богини Бат».

– Чтобы вся – этого не может быть! – возражала Сэла. – У них немало сведущих в колдовстве и кроме фрии Эрхины. Хотя она, конечно, была самой сильной.

На следующий день Оддбранд заподозрил, что Сэла права: северный ветер, такой выгодный для них, сменился западным. А это означало, что теперь он попутный не для беглецов, а для преследователей, которые, возможно, пустились за ними через море от Туаля. Из-за ветра они прошли за день меньше, чем предполагали, и ночевать им пришлось под открытым небом, устроившись в распадке, чтобы их костра не заметили ни с моря, ни с берега. Все-таки здесь была чужая земля, а Оддбранд Наследство не искал лишних приключений.

Сэла отлично спала на свежем воздухе и даже во сне ощущала блаженство оттого, что она среди своих. Любое место на земле казалось ей домом, когда рядом находился Аринлейв и еще Оддбранд. За дни плавания она узнала много занятного: и о поездке Аринлейва через Черные горы (правда, о чем-то любопытном он явно умалчивал), и о замысле насчет квиттингских рабов, и о том, как плохо туальский набег сказался на чести Торварда конунга в глазах Морского Пути. Тем большую радость ей внушала удача собственного дерзкого предприятия – теперь все они будут отомщены! Для полного счастья ей не хватало только Торварда. Он остался среди туалов совсем один, и Сэла беспокоилась о нем.

Дозорный, Хрут, разбудил их совсем рано, когда только-только начало светать.

– Там корабль! – встревоженно объяснял он, показывая копьем куда-то на юг. – Большой такой корабль, скамей на пятнадцать-шестнадцать. Змея на носу, дреки, значит. Похоже, местный, хэдмарландский. Идет к нам, я с горы видел.

При этих словах у Сэлы отлегло от сердца: она боялась только кораблей со стороны открытого моря, то есть Туаля. Но Оддбранд и мужчины вокруг оставались такими же настороженными: а хэдмары еще лет десять назад славились разбоями на морях почти так же, как их северные соседи-вандры, и для их отражения фьялленландские конунги нарочно держали ярла с большой дружиной на северных рубежах. Только в последние лет семь, когда конунгом Хэдмарланда стал Роллауг Зашитый Рот, союзник Торварда, набеги хэдмаров на Фьялленланд почти прекратились. Но никакой конунг сразу не отучит людей делать то, что делали тридцать поколений их предков, и не стоило особенно полагаться на дружбу между конунгами, когда ни одного из них здесь нет.

Квитты, бывшие рабы, поспешно приводили в порядок одежду и разбирали свое вооружение. На помятых со сна лицах отражалось беспокойство и неудовольствие. Второй подряд тревожный поход – оплата их свободы – проходил совсем не так страшно, как ожидалось, и крайне обидно было вступать в бой с какими-то хэдмарами, в каких-то трех-четырех переходах от Фьялленланда, когда самое опасное уже позади!

– Ничего, если что, я докажу, что я – свободный человек! – с показной храбростью рассуждал Харья кормчий, с длинным копьем в одной руке и раскрашенным щитом в другой. – Лучше мне умереть свободным, умереть в бою и попасть в Валхаллу, чем тихо подохнуть в свинарнике! Не дрожи, ребята, если кому не повезет, так ужинать будем у Одина! Я вам верно говорю!

Аринлейв тоже вооружился копьем, в придачу к мечу дедовой работы, висевшему на поясе, надел шлем и попытался затолкать под край подшлемника свои русые кудри, придававшие ему, как он сам думал, слишком легкомысленный вид.

– Отойди в сторонку, только недалеко! – велел он Сэле, которая единственная не только сохраняла спокойный вид, но и в самом деле ничего не боялась. – И не показывайся, пока не станет ясно, как сложится. А не то попадешь в рабство еще раз, и неизвестно, как ты тогда выберешься. Мой плащ возьми, и мешок, и еще вот тебе кошель… Мало ли что! А там сама смотри, не маленькая!

Этим исчерпывались его наставления на случай, если дружина будет разбита и Сэла останется одна на чужом берегу. Но она только кивнула, сгребла в охапку все предложенное и отошла к первым стволам ельника. Она сама дивилась иногда своей бесчувственности, но боги просто позабыли научить ее бояться. Мысль о смерти внушала ей не ужас, а только легкое любопытство. Ведь и она выросла на той старой саге: каждый день наш – битва, в которой ты либо погибнешь, либо останешься жив, третьего не дано. Но достойно вести себя следует и в том и в другом случае.

Вооружившись, квитты расположились возле «Коня», готовые защищать его, если те неизвестные хэдмары плывут мимо не случайно. Вдоль береговой площадки тянулась неровная гряда валунов, и квитты устроились за ними как за стеной, вполне пригодной для обороны. За камнями виднелись только верхушки шлемов и настороженные глаза в отверстиях полумасок.

Уже рассвело, и на воде, отражавшей чистое небо и серый склон горы над фьордом, показались очертания чужого корабля. Ненужная при безветрии мачта была опущена, облегчая подвижность в ожидаемом бою, блестели мокрые лопасти весел – дреки со змеиной головой на переднем штевне направлялся прямо сюда.

С корабля донесся звук боевого рога – и Оддбранд взмахом руки велел Харье кормчему ответить тем же: пусть знают, что здесь мужчины, готовые защищаться.

– Кто там притаился на моей земле, как волк в засаде! – закричал с дреки решительный голос. – Если вы думаете поживиться здесь чем-нибудь, то это напрасно! Я, Рёгнир сын Рёгнира из усадьбы Рёгниров Брод, сумею постоять за свою землю! Кто ваш вожак? Откуда вы и зачем здесь? Отвечайте и давайте сразимся, чтобы знать, кто кому уступит дорогу!

При этом имени Сэла вдруг вскрикнула, Аринлейв охнул. Квитты, напряженно державшие оружие, оглянулись на них.

– Это же Рёгнир! – Бросив на землю все свое «наследство», Сэла подскочила к Оддбранду и вцепилась в его копье, приготовленное для броска в предводителя хэдмаров. – Рёгнир, тот самый, что тогда жил у нас в Дымной Горе в плену! Которого потом отпустили за выкуп! Я его помню! Из Рёгнирова Брода, все сходится! Ари, ты его узнаешь? Это он, точно он!

– И как ты думаешь, он согласится пропустить нас? – невозмутимо спросил Оддбранд.

– Да он же нас в гости приглашал! Клялся в дружбе!

– Иди поговори с ним.

– Нет, я пойду! – запротестовал Аринлейв, но Оддбранд повел своим копьем, отстраняя его:

– Нет, раз уж вы знакомы, то пойдет девушка. В тебя он сразу бросит копье, а ее выслушает.

Сэла, только того и ждавшая, выскочила из-за камней на открытую береговую площадку. Должно быть, хэдмары онемели, вдруг увидев вместо вооруженных воинов некоего светлого альва – молодую девушку, стройную, миловидную, окутанную волнами светло-золотистых волос, в зеленом нарядном платье, с золотым ожерельем на груди. Без всякого страха она подошла почти к самой воде, взобралась на камень и приветливо махнула рукой человеку в полном доспехе, которого видела на носу корабля.

– Ты ли это, Рёгнир сын Рёгнира? – крикнула она. – Четыре года прошло с тех пор, как мы виделись с тобой последний раз, но я рада убедиться, что ты здоров и полон боевого духа! Но ты ошибаешься, если думаешь найти в нас врагов! Я – Сэла дочь Слагви, сына Стуре-Одда из Аскефьорда, из усадьбы Дымная Гора! Помнишь ли ты меня?

Человек в шлеме, из-под которого виднелась рыжеватая борода, не ответил, но оглянулся на гребцов, словно спрашивая, не мерещится ли ему эта светлая дева.

– Все ли благополучно в твоем доме? – невозмутимо, словно в гостях, продолжала Сэла. Любопытные расспросы четырехлетней давности теперь сослужили ей службу. – Здорова ли фру Гудборг, твоя жена? И твоя мать, фру Ауд? А ваши дети? Должно быть, сын твой Ходлейв уже получил меч, ведь ему должно было сравняться четырнадцать лет? Он не с тобой? А младший твой сын Халар, я полагаю, ни в чем ему не уступит?

– Сдается мне, что ты впрямь из дома Стуре‑Одда, – озадаченно вымолвил Рёгнир, опуская щит. – Говоришь, Сэла? В доме твоего деда немало было девиц, когда я там гостил… но, помнится, Сэла была проворнее и сметливее всех. Раз ты знаешь всю мою семью, то ты и впрямь Сэла. А иначе я решил бы, что к нам спустился светлый альв. Или что тут у меня на берегу заночевала дочь уладского рига, что сбежала из дома с возлюбленным. И за которой вот-вот погонится разгневанный отец с войском. Но чей это корабль? И что это за молодцы в шлемах и с копьями выглядывают из-за каждого камня, да так густо, будто их тролли туда насажали?

– Это я, Аринлейв сын Сёльви! – Аринлейв, которому больше невмоготу было сидеть молча, перепрыгнул через валун, отбросил щит и копье и быстро сдернул с головы шлем. – Ты мог не узнать мою сестру, Рёгнир, но уж меня-то ты должен узнать, у нашего деда ведь только один внук! Да, это мы, я и моя сестра Сэла. И нам, честно скажем, очень нужен друг в этих местах. Не станешь ли ты таким другом для нас?

Дреки причалил к берегу, хэдмары высыпали на песок. Оддбранд вышел вперед с кое-кем из квиттов, и Рёгнир почтительно его приветствовал. Белобородый крепкий старик так походил на Одина, что от одного его взгляда робость пробирала даже неробкого человека, каким, несомненно, и являлся Рёгнир Рыжебородый из Рёгнирова Брода. Рыжебородым его прозвали потому, что при русых волосах борода у него была рыжеватая и оттого казалась позаимствованной у кого-то другого.

– Хоть нельзя сказать, что я по доброй воле гостил у вас целых два года, но будь я проклят, если обижу людей, которые обходились со мной благородно и сами нуждаются в моей помощи! – говорил он, сойдя на берег. – Но куда вы плывете и почему скрываетесь, как разбойники, ищущие добычи?

– Сестра моя была в плену на острове Туаль, но мы с Оддбрандом освободили ее и везем домой! – отвечал ему Аринлейв. – Так что ты не очень-то ошибся насчет разгневанного отца: разгневанная погоня за нами и правда может быть, особенно если западный ветер продержится еще несколько дней. И вот тогда на твоей земле действительно появятся люди совсем не в дружественном настроении.

– И их может быть до трех сотен! – добавил Оддбранд.

Но эти новости не смутили, а почти обрадовали Рёгнира.

– Ну, тогда выходит, этим летом я не зря остался дома! – отозвался он, помахивая снятым шлемом. – Приплывут, ну, тогда повеселимся! Говорят, что днем они непобедимы, зато ночью взять их проще простого!

– Я не стал бы очень полагаться на все это! – предостерег его Оддбранд. – Теперь все может заметно измениться. Едва ли в лучшую сторону для туалов, но, видишь ли, раньше мы знали, чего ждать от них днем, а чего ночью, а теперь они стали непредсказуемы.

– Ну уж нашего конунга им не обмануть! – с гордостью ответил Рёгнир. – Он сам непредсказуем и хитер, как Локи! Да и мы тут не робкого десятка, так что мимо наших земель им не пройти так легко, как они думают! Одного я не пойму: как им удалось добраться до Аскефьорда и взять в плен йомфру Сэлу, если у нас о них никто много лет не слышал? Не по воздуху же они перелетели мимо Хэдмарланда!

– Это длинная и увлекательная сага… – намекнул Оддбранд, и тут сам Рёгнир заторопился:

– Да, да, я неученый болван, что держу гостей на берегу, после того как сам чуть не набросился на них, как Хард Бешеный Лосось! Ха-ха, слышали про такого? Да, я вам еще тогда рассказывал! Ну, сталкивайте ваш корабль, я приглашаю вас несколько деньков отдохнуть у меня в гостях! Заодно расскажете, как там дела у вас в Дымной Горе, как родичи. Надо же, ты все про моих запомнила! – Рёгнир с уважением посмотрел на Сэлу, а потом вдруг ухмыльнулся. – Только вот, девушка, одну ты ошибочку допустила.

– Какую же? – Сэла почти обиделась: она имела хорошую память и не сомневалась, что не перепутала имена сыновей или женщин Рёгнировой семьи.

– А такую! Халар-то мой – не младший сын!

– Не младший? А какой же?

– А такой, что средний! – Рёгнир с удовольствием захохотал. – Младший-то теперь у нас Гуннар! Мы его родили на другой год, как я домой от вас воротился!

Когда «Конь» уже выгребал вслед за «Змеем» из заливчика, где ночевали, Сэла подумала: наверное, уж фру Гудборг сразу ее узнает. И может быть, у нее найдется подходящее простое платье. Незачем, в самом-то деле, расхаживать тут, как красавица Грайне после бегства с отважным Диармайдом.

Всю зиму и весну, все то время, как Торвард конунг почти в одиночку искал победы над своим врагом, Бергвид сын Стюрмира собирал на него войско. Вместе с дружиной, сестрой и кое-кем из приближенных он разъезжал по округам и усадьбам, собирал маленькие местные тинги, приносил жертвы в маленьких местных святилищах, напоминал о старых обидах и о смерти ненавистного Торбранда конунга, призывал квиттов в поход. Пламенные речи произносил в основном Марберг сын Донберга, к которому за это время уже пристало прозвище Красноречивый. Сам Бергвид в основном показывал свой кубок, Дракон Памяти, а говорить начинал только вечером на пиру у очередного хозяина. Речи его были угрюмы и бессвязны, но в глазах простолюдинов мрачная решимость потомка квиттингских конунгов выглядела значительно и внушала уважение. Набеги фьяллей остались в прошлом, и уже выросло новое поколение бойцов, жаждущих добычи и славы, но не имеющих плачевного опыта поражений и не знающих, что такое на самом деле война.

– А так всегда и бывает! – говорил Вильбранд Межевой Камень, хёвдинг округи Хетберг. – Именно поэтому мирные договоры конунгов обновляются каждые тридцать лет. Взять хотя бы слэттов и бьярров, или фьяллей и Южный берег, или раудов и кваргов. Во-первых, за тридцать лет умирает прежний конунг и новому требуется новый договор. А во-вторых, за тридцать лет вырастает поколение, жаждущее славы, и идет в набег, чтобы не отстать от отцов и дедов. А за набегом обычно следует договор. Заключается прекрасный выгодный брак между враждующими сторонами, чтобы через поколение внуки могли яростно передраться за наследство общего деда! Как говорится, у всякой палки два конца.

Вильбранд хёвдинг сам мог служить подтверждением многих этих истин. Сначала он был союзником Бергвида и даже отдал ему в жены свою сестру Хильдвину. Потом начались ссоры, да и фру Хильдвина через шесть лет развелась с мужем и ушла не к кому-нибудь, а к Вигмару Лисице с Золотого озера, в союзе с которым Вильбранд хёвдинг в прошлом году воевал против Бергвида. Но вот времена опять изменились, Бергвид сын Стюрмира примирился с другими хёвдингами, и Вильбранд из Хетберга одним из первых согласился идти в союзе с ним на фьяллей. Войско он мог дать не очень большое, но его благородное происхождение, ум, учтивая приветливость и здравый смысл очень помогали Бергвиду привлекать новых сторонников.

Тьодольв из рода Дрекингов, хёвдинг округи Эйнеркрет, согласился быстро и охотно, и таким образом весь западный берег Квиттинга присоединился к Бергвиду. Острый мыс в счет не шел, потому что почти все его боеспособное население составляло свиту Хильды Отважной.

Она же, Хильда, от имени Бергвида съездила в округу Нагорье к Хагиру Синеглазому, их родичу и наследнику славного рода Лейрингов. Сам Бергвид не смел показаться ему на глаза, и не без оснований.

– Тролли с ним, с Бергвидом и с кубком, я прощу ему моего серебряного дракона, если он наконец-то взялся за дело и будет воевать с фьяллями, а не с квиттами! – говорил Хагир. – Если он сам признается, что украл его у меня, то я пойду с ним в поход…

– Если бы он признался! – насмешливо поправила его жена, фру Хлейна. – Но только он никогда не признается, скорее лопнет, так что ты можешь, мой доблестный герой, спокойно оставаться дома!

– Ну и пусть идет к троллям! Ладно, я соберу тинг, пусть люди идут к нему, если им захочется, я никого не стану удерживать. А что об этом думает Даг Кремневый?

Только из двух квиттингских областей – Железного Кольца и Раудберги – войско Бергвида не получило ни одного человека. Вигмар Лисица был так решительно настроен против него, что не желал иметь с ним никакого дела, а его зять, Лейкнир хёвдинг из Раудберги, ни в чем не шел против воли Вигмара. Это было обидно, поскольку округа Железного Кольца могла считаться наиболее населенной и богатой после Восточного побережья, но просить о чем-то Вигмара Лисицу Бергвид не согласился бы ни за какие сокровища.

Однако еще за месяц до начала лета у него собралось около двух тысяч человек. Почти у всех усадеб западного побережья стояли боевые корабли, ожидая только знака. Больше ждать было некого, промедление могло только открыть фьяллям их намерения. Иные опасались, что две тысячи – маловато для войны с Фьялленландом, но Бергвид полагался на внезапность нападения, отвагу квиттов и правоту затеянного дела. А более расчетливые из его сподвижников надеялись на то, что как раз в это время Торвард конунг, никогда не проводивший лето дома, сам уйдет в поход и уведет из Фьялленланда немало воинов, притом лучших.

В первые дни лета[9] в святилище Хестирнэс снова приносили жертвы. Народу собралось еще больше, чем в день памятного тинга: теперь здесь были многие из тех, кого Бергвид успел за это время собрать. Западные, восточные, южные квитты в ярких разноцветных плащах, с блестящими шлемами на головах, с круглыми окрашенными щитами в руках заняли все пространство берега возле мыса Коней и склоны двух ближайших холмов. Оглядывая это блещущее оружием море с площадки святилища, Бергвид чувствовал, что грудь его раздувается от гордости и счастья, как парус на ветру. За всю его беспокойную жизнь у него в руках еще ни разу не собиралось такой могучей силы. Хотя трое вождей похода – он сам, Вильдбранд хёвдинг и Тьодольв хёвдинг – считались равноправными, все знали, что именно Бергвид, наследник квиттингских конунгов, был его вдохновителем и его душой. Поход в чужую землю служил ему только средством завоевать свою собственную.

В круге из белых камней перед ним лежали девять белых баранов, предназначенных для жертвы. Наученный Вильбрандом хёвдингом, Бергвид теперь умел и подготовить жертвы, и заклать, и раздать их, как подобает человеку знатного происхождения.

Славьтесь вы, асы! И асиньи, славьтесь! Рукам нашим мощь И удачу пошлите! Одина силу Я призываю! Мощь великанов Зову я на помощь! —

заклинал он, стоя над жертвами со священным каменным молотом в руке.

И вся огромная толпа единым голосом подхватывала за ним строки заклинающей мольбы к богам. Бергвид, упоенный своей возросшей силой, а главное, признанием, которого тщетно добивался все эти десять лет, почти не различал людей перед собой. Сквозь туман ему слышалось, что его голосу вторят деревья Медного Леса, облака в небе, ветер с гор, волны озера, камни и корни всего полуострова, наконец-то признавшего его своим вождем.

– О-оди-ин! – протяжно провозглашал Бергвид; голос его катился по долине над головами толпы, отражался от дальних гор, и в самом звуке этого голоса уже был отклик божества.

Стоячие камни, ограждавшие со стороны суши площадку святилища, вдруг содрогнулись. Громко ахнула толпа, пламя в жертвенном круге пригнулось и взвилось снова, а два валуна, служившие воротными столбами святилища, качнулись навстречу друг другу и соприкоснулись вершинами. Раздался грохот, между серыми гранитными валунами вспыхнула бледно-желтая молния с синей горячей каймой.

Земля дрогнула под ногами, даже Бергвид сделал шаг назад. А между валунами показалась фигура женщины в серой волчьей накидке, с густой копной рыжих волос, с ярко горящими желтыми глазами на бледном лице.

Она шагнула вперед, и Бергвид снова попятился: он почти забыл о ней в эти месяцы, когда у него появилось столько новых союзников. Внезапное появление ведьмы испугало – она была как тот забытый дух, через двенадцать лет пришедший требовать расплаты за услуги.

– Куда же ты, Бергвид конунг! – Дагейда шаловливо засмеялась, показывая белые острые зубки, и легко, как тень, как волна по песку, потянулась за ним. – Ведь ты звал меня, вот я и пришла! Пришла, чтобы опять помочь тебе!

Она смеялась над его испугом, а тот вовсе не казался неоправданным: с каждым шагом дочь великана росла и теперь уже стала ростом с самого Бергвида. Такой он никогда ее не видел, и ее преображение внушало ужас. Она выросла, душа Медного Леса, набралась новых сил, холодная и жадная душа корней и камней. Как знать, чего она потребует теперь и сможет ли кто-нибудь с ней справиться! Она была весела, полна лихорадочного нечеловеческого оживления, ее рыжие волосы колебались, как струи ручья. А Бергвид не мог оторвать глаз от ее груди, где висела, свившись в кольцо, как дикое ожерелье, живая серая змея с резким черным зигзагом на спине; она непрерывно извивалась, приковывая к себе взгляд и наполняя душу холодным ужасом.

– Боги благосклонны к твоему замыслу! – продолжала ведьма, подняв к серому небу руки с тонкими бледными пальцами. – В Аскефьорде тебя ждет быстрая и легкая победа! Торварда конунга нет в Аскефьорде, нет во Фьялленланде, он далеко от дома и не успеет даже узнать вовремя о том, что к нему пришли враги! Ты легко овладеешь его домом, его богатствами! Ты возьмешь в плен его мать, как он взял твою! Но запомни: ты отдашь мне обручье Дракон Судьбы, что она носит на руке!

– Но торговцы говорили, что он дома! – несколько овладев собой, возразил Бергвид. Новость произвела на него совсем не то действие, какого Дагейда ждала. – Говорили, что этим летом он не идет в поход, не собирается покидать Аскефьорд! Его видели там надежные люди!

Принесенное известие отрезвило его, охладило тот жутковатый восторг, в котором он начал это жертвоприношение. И вместо радости в нем поднялось разочарование, негодование, даже гнев. Нет дома! Да это насмешка – ты приходишь на поединок, как следует снарядившись и принеся жертвы, а твоего врага «нет дома»! Уж не хотят ли тут опять сделать из него, Бергвида сына Стюрмира, дурака! Выставить на посмешище! Превратить в нелепое недоразумение славнейший подвиг его жизни, который сделает его тем, кем он рожден стать, – конунгом квиттов!

– Это не он! – смеясь, воскликнула Дагейда. – Не он! Он давно уже покинул Аскефьорд! А на его месте сидит бродяга, безродный проходимец, на которого мать Торварда надела его облик, как чужой плащ!

– Не может быть! – в досаде крикнул Бергвид, и в этом «не может быть» звучало «я не хочу».

По берегу пролетел беспокойный гул. Отсутствие грозного Торварда конунга могло бы обрадовать, но смущало то, что его мать оказалась такой сильной колдуньей. И для чего ей это понадобилось?

– Еще бы не может! – насмешливо отозвалась ведьма. – Мне ли не отличить настоящего Торварда от поддельного – ведь он мой брат! Верь мне, Бергвид конунг, настоящий Торвард – далеко, на острове Туаль! А поддельный конунг фьяллей не сможет противиться тебе! Облик Торварда поможет ему так же мало, как старый сапог истинного конунга! Ты разобьешь его, как щенка, одним ударом!

– Мало мне чести в том, чтобы разбивать щенков! Будь он проклят! – Бергвид вдруг швырнул наземь священный молот и гневно затряс сжатыми кулаками. – Он обманул меня! Он сбежал! Он думает, что сможет отсидеться на каком-то там острове! Но нет! Я дождусь его!

– Как – дождешься? – Лицо Дагейды изменилось, в чертах вспыхнул гнев. Гадюка на ее груди подняла голову, повернулась в сторону Бергвида и зашипела. – Уж не хочешь ли ты сказать, что…

– Я не стану воевать с поддельным Торвардом! – перебил ее Бергвид, с ненавистью косясь на гадюку и на ее крошечные, как маковые зернышки, злобные черные глазки. – Не стану воевать с безродным бродягой, переряженным в конунга! Это унизит меня! Я никому не позволю говорить, что я способен побеждать только бродяг! Я должен одолеть Торварда сына Торбранда, и я его одолею! Его самого!

– Ты должен идти сейчас! – Гневный голос Дагейды тоже звучал как змеиный шип, а ее желтые глаза теперь изливали холодный, но пронзительный и режущий огонь. От нее потянуло тревожным запахом лесного болота, но Бергвид больше не пятился. – Ты должен достать мне Дракон Судьбы, и мне все равно, у какого конунга ты его возьмешь! Я приказываю тебе! Ты сделаешь это, потому что должен во всем повиноваться мне!

– Если тебе нужно твое обручье, то пойди и возьми его! А мне нужен мой враг! Мне нужна… моя честь… слава моего рода… – От сильного волнения Бергвид начал задыхаться и терять нить мысли, но не отступал ни на шаг, а на его побледневшем лице отражалась твердая решимость. Его гордость всегда страдала от необходимости повиноваться ведьме, а теперь, перед лицом войска, он чувствовал жгучую жажду сбросить эту власть. – Человек моего происхождения должен выбирать себе достойных противников! Я не позволю, чтобы про меня говорили, что я… Что я побоялся выйти на бой с настоящим сыном Торбранда и выбрал время, когда его нет дома! Что я дрался с каким-то… ра… рабом! – Ему было трудно произнести слово, которое всю жизнь жгло его раскаленным бичом, и он выталкивал его из себя по кускам. Даже не заметив, что ведьма, собственно, не говорила, будто на месте Торварда сидит именно раб.

– Он сам оставил свой дом на попечение чужого!

– Но я не унижусь до схватки со всякой швалью! Я – конунг, и достойным противником для меня может быть только конунг! Я дождусь его!

– Дождись его у него в доме!

– Я должен встретиться с ним в открытом бою! Так велит моя честь!

Вместо ответа Дагейда вдруг фыркнула, ее гадюка метнулась прямо ему в лицо. Отшатнувшись, Бергвид закрыл лицо руками, а когда убрал их, Дагейды уже не было на площадке святилища.

Новость перемешала все замыслы, и несколько дней после этого на берегах озера Фрейра, представлявших собой почти сплошной военный стан, стоял непрерывный шум. Всю ночь горели костры, всю ночь люди ходили от огня к огню, от землянки к землянке и говорили, говорили. Многие из пришедших, хотя и были напуганы явлением ведьмы, соглашались с ее словами: проще и вернее напасть на Аскефьорд сейчас, когда его главного защитника нет. Но вожди, в том числе Тьодольв из Эйнеркрета и Вильбранд из Хетберга, были смущены: нападение на конунга фьяллей со спины, исподтишка, не сулило им чести.

– Может быть, было бы и неплохо дождаться Торварда конунга в его собственном доме, но, весьма возможно, у нас на это не хватит сил! – рассуждал Вильбранд хёвдинг. – Для внезапного удара хватит и того, что у нас есть, но для того, чтобы подчинить Аскефьорд и удерживать его какое-то время, нужно войско побольше. Иначе Торвард конунг узнает о нас, а сам будет вне досягаемости!

– И наверняка тогда он вернется домой не один! – добавлял Сигвид Ворона, довольный случаем поучать и давать советы. – Ведь с ним в родстве кюна раудов. И ловушка, которую мы подстроим для него, станет ловушкой для нас!

– Если мы задержимся на севере, рауды могут ударить нам в спину!

– И прирезать себе еще кусок нашей земли! – гудели квитты, хорошо помнившие, что бывший Квиттингский Север теперь под властью кюны раудов.

– Нет, здесь конунг прав! – говорил Вильбранд хёвдинг, незаметно одалживая Бергвиду то звание, на которое тот, собственно говоря, еще не имел права. – Нам нужен один, но решительный, точный и успешный удар. А когда вашего противника нет на месте, нанести такой удар невозможно. Мы награбим что-то в Аскефьорде и по дороге туда, но сам Торвард конунг останется цел и непременно отомстит нам. И вместо возрождения славы мы получим новую тяжелую войну.

– Если вступать в схватку с Торвардом конунгом, то наверняка! – поддерживал его Сигвид. – А давать ему знать, что мы против него затеяли поход, пока сам он нам недоступен, – да это просто самоубийство!

– А еще неплохо помнить, что Торвард конунг – не единственный мужчина во Фьялленланде! – ворчала воспитательница йомфру Хильды, фру Аудвейг, с самого начала не одобрявшая сей воинственный замысел. – Они же все там берсерки!

Войско волновалось и бурлило серыми волнами недоумения, разочарования, обиды, как озеро Фрейра в грозу. Совсем уже готовый поход откладывался на неопределенное время, съестные припасы расходовались попусту, люди беспокоились о своих домах, оставленных без мужского присмотра, о хозяйстве, брошенном в самое горячее весеннее время. Среди вождей бродили смутные замыслы о том, что к фьяллям надо послать надежных людей, разузнать, где на самом деле Торвард конунг и насколько Аскефьорд без него защищен.

Бергвид же, казалось, ни о чем не беспокоился. Каждый вечер в Конунгагорде устраивались пиры, на пирах выпивалось много пива, пелось много старинных песен, и особенно часто – полюбившаяся ему песнь об отважном Вадараде и жутком драконе по имени Угг. Казалось, что в запасе у него, как у героя сказания, целая вечность, вся отданная немеркнущей славе. Йомфру Хильда заскучала и даже опять было собралась на Острый мыс, обустраивать дом и хозяйство. Огромное войско дрожало, как грозовая туча, растратившая всю силу, и вот-вот должно было рассыпаться стайкой мелких облачков, чтобы растечься по домам. Все уже ждали, что замысел будет отложен на другой год.

Но в один из тех дней, когда многие уже собирались восвояси, на озеро Фрейра приехал некий человек, никому здесь не знакомый. С собой он привел дружину из сорока воинов и привез Бергвиду богатые подарки: серебряные чаши, красное вино и двух выученных ловчих соколов. Назвался он Гудрёдом Рыжим, ярлом Эйрёда конунга из Тиммерланда. И прибыл он затем, чтобы от имени своего повелителя пригласить Бергвида сына Стюрмира вместе с его людьми в Тиммерланд, к самому Эйрёду конунгу.

Все были изумлены: с конунгом тиммеров, живших так далеко на юго-востоке, конунги квиттов не поддерживали никаких связей, ни родственных, ни дружеских, и никто не мог предположить, чего тому вдруг понадобилось от них.

– Эйрёд конунг прослышал о том, что ты, Бергвид сын Стюрмира, задумал возродить наконец славу твоих предков и мощь твоего народа, так долго прозябающего под гнетом фьяллей, – говорил в гриднице Конунгагорда Гудрёд Рыжий, красноречивый и ловкий человек, хорошо умевший в беседе обходить острые углы, которыми Бергвид был окружен так тесно. – Эйрёд конунг, все его ярлы и дружина, а также его дочь, прекрасная и разумная йомфру Хильдеборг, приглашают тебя быть их гостем, чтобы заключить с тобой союз уважения и дружбы.

– Йомфру Хильдеборг! – воскликнула Хильда, и глаза ее загорелись, точно ее осенила догадка. – У него, ты говоришь, есть дочь? Прекрасная и разумная! Сколько ей лет?

– Йомфру Хильдеборг исполнилось двадцать лет, – ответил посланец, слегка улыбаясь такому непосредственному любопытству.

– И уж наверное, у нее нет жениха! – Хильда все больше убеждалась в правильности своей догадки.

– Конунг пока не нашел человека, достойного стать мужем йомфру Хильдеборг. Ведь судьба так сложилась, что у Эйрёда конунга нет ни сына, ни другого наследника-мужчины. Его единственный сын, Халльфрид ярл, погиб, когда ему было всего пятнадцать лет. У Эйрёда конунга были тогда три дочери. Старшая, йомфру Гуннора, обучалась чародейству у мудрых и искусных волшебников Вандрланда. Немногие могли превзойти ее в искусстве вардлока и других чар, но вот уже почти шесть лет, как и ее нет среди живых. Теперь у Эйрёда конунга осталось две дочери: йомфру Хильдеборг и младшая, йомфру Рагнхильд, которая пока живет у воспитателя. Наследником Эйрёда конунга станет муж одной из них, тот, кто окажется более достойным. Но пока говорить об этом рано, поскольку ни одна из дочерей Эйрёда конунга еще не обручена.

Приманка была выложена настолько явно, что ее заметил бы и слепой. Квитты переглядывались. Те, кто попроще, ухмылялись, что, дескать, мы-то вашу загадку разгадали. Но Вильбранд хёвдинг бросил многозначительный взгляд Сигвиду Вороне, и тот понимающе опустил углы рта. Приманку видели и они, но не видели главного: какая в этом корысть конунгу тиммеров? Что за добычу он хочет поймать? Бергвид Черная Шкура – не самый блистательный жених Морского Пути, и, кроме неприятностей, от него пока никто ничего не видел. Неужели Эйрёд конунг так плохо осведомлен о здешних делах, что этого не знает? Он завлекает непризнанного конунга квиттов своей дочерью и своим наследством – но что он захочет взамен?

А сам тот, кого это касалось, не тратил время ни на торжество, ни на сомнения. Его, потомка квиттингских конунгов, зовет в гости конунг, равный ему происхождением, зовет со всей пышностью, какой только можно желать, – этого ему было достаточно. И едва Гудрёд Рыжий окончил речь, как Бергвид величаво кивнул ему со своего высокого хозяйского места:

– Я приеду к Эйрёду конунгу. И привезу с собой столько людей, сколько мне прилично иметь при моем происхождении.

Хильда едва удержалась, чтобы не запрыгать от радости: что она войдет в число этих людей, можно было не сомневаться. Остальные тоже заулыбались: посмотреть новые места и попировать у заморского конунга хотелось всем. А Вильбранд хёвдинг и Сигвид Ворона снова обменялись взглядом, означавшим: ну, что ж, поедем и на месте выясним, что и как.

Вот и вышло, что неделю спустя после начала лета Бергвид Черная Шкура со всем своим двором, с сестрой, дружиной и многими из тех, кто собирался с ним на север, отправился вдоль побережья Квиттинга в противоположном направлении – на юг.

Приблудившись к Хэдмарланду, Торвард вспомнил о вандрах: началось лето, и в этой части Морского Пути нередко можно было встретить их вождей, промышляющих грабежом кораблей и плохо защищенных усадеб (это называлось «искать подвигов, славы и добычи»). Но когда из-за мыса действительно показался сперва один корабль, а за ним еще три, Торвард не понял, удача это или одна из самых больших неудач в его жизни.

Первый корабль он узнал с первого взгляда. Все корабли Роллауга по прозвищу Зашитый Рот, хэдмарландского конунга в последние семь лет, так или иначе были посвящены Локи, его покровителю, и напоминали о тех или иных воплощениях Коварного Аса. Среди них имелась «Кобыла», имелся «Златоперый Сокол», был «Лосось», опутанный искусно вырезанной на бортах сетью. Самый новый его корабль назывался «Брокк», и на переднем его штевне красовалась голова свартальва, на лбу которого сидела муха. Эту голову, как Торварду было известно, сделал четвертый по счету мастер – трем первым оказалось не под силу угодить Роллаугу, но зато четвертый так искусно передал страдание, гнев и гордость на лице подземного кузнеца, которому злокозненный завистник мешает работать, что любой встреченный в море враг чувствовал дрожь во всем теле и не мог толком сражаться. Как видно, с наступлением лета хэдмарландский конунг отправился в дозор вдоль своих берегов, преграждая путь разбойникам-вандрам.

Самого Роллауга Торвард увидел почти сразу – тот бросился ему в глаза издалека, еще пока нельзя было разглядеть лица. Не зря его считали отчасти колдуном: он обладал способностью теряться в толпе, когда хотел, и выделяться из толпы, когда хотел. При виде этой высокой, худощавой и притом широкоплечей фигуры, этого посеребренного шлема и светло-русых волос длиной почти до пояса, густыми, как водопад, прядями рассыпанных по плечам, Торвард ощутил нечто похожее на восторг. Роллауг Зашитый Рот внушал ему восхищение со времен их первого знакомства почти восемь лет назад. У них имелось много общего, и при этом они были очень разными. Сильный и притом изящный, с небрежными и очень точными движениями, Роллауг был красив (когда хотел) какой-то странной, причудливой красотой, и чем дольше человек вглядывался в его беспокойное, изменчивое лицо, тем меньше понимал, чего же в нем такого обаятельного. Он стоял на носу своего «Брокка», опираясь на копье с посеребренным лезвием и голубым древком (все эти восемь лет он предпочитал такие копья). Облик его был прекрасен и грозен – как сама смерть, которая несет то ли ужас, то ли блаженство, но ты этого не знаешь заранее, а когда узнаешь, тогда уж будет поздно.

С «Брокка» зазвучал боевой рог, и Торвард привычным движением руки, не оборачиваясь, подал знак ответить тем же. Ответ последовал без промедления. Туалы шли напролом на любого противника, а Торвард, волей-неволей оказавшись их вождем, не мог их удерживать. Хотя у него, собственно говоря, не было причин сражаться с Роллаугом Хэдмарландским. Совсем наоборот. После того как Хельги ярл стал убийцей Торбранда конунга и тем самым умер для его сына, Роллауг Зашитый Рот остался единственным в Морском Пути вождем, которого связывали с Торвардом клятвы дружбы и взаимной помощи. Но ведь сейчас он не был Торвардом сыном Торбранда. Он был Колем, посланцем фрии Эрхины. Он мог вступить в переговоры с хозяином земель, мимо которых проплывает, но, если его не пропустят, должен будет пробиваться силой.

Кто-то тронул его сзади; обернувшись, он увидел одного из воинов, Иггмунда сына Конда, – тот держал перед ним шлем, щит и копье. Торвард кивнул и сбросил плащ: он привык, что ему подают вооружение перед боем, но то, что среди туалов нашлись добровольные оруженосцы, уже о многом говорило. Но об этом ему сейчас думать было некогда. Он словно раздваивался: перед ним показался враг, и от этого в крови загорался лихорадочно-веселый огонь – и перед ним был Роллауг! Две его половины, Коль и Торвард, на которые ему пришлось разделиться в последние месяцы, вступили в невидимую, но отчаянную борьбу между собой.

Если Роллауг откажется их пропустить – а скорее всего, так оно и случится, – Торвард будет вынужден принять бой. От имени Коля и Эрхины. Ради этих трех сотен туалов, которые все же признали его, пришельца, своим вождем. Там, на Туале, где распоряжалась Эрхина и только Эрхина, его роль военного вождя заключалась в том, что он делил ежевечернего кабана – обязанность почетная, но не более, а к внешним знакам почета Торвард был вполне равнодушен. Но с отплытием, на море, в его руки перешла настоящая власть. К ней он был приучен с детства и прекрасно разбирался в том, что и как нужно делать на корабле с дружиной. Ему казалось унизительным, что власть над этими тремя кораблями он получил из рук Эрхины, то есть женщины. Хмурясь, переглядываясь, косясь на него и тайком усмехаясь, туалы повиновались ему, потому что его устами им приказывала как бы сама фрия Эрхина. Им это казалось естественным и правильным, но Торвард втайне бесился от этого сознания и прикладывал все силы, чтобы завоевать свое собственное право на власть над этими людьми. Для этого он избрал самое простое, привычное ему и верное средство. Помня, что впереди у них, по замыслу, битва с конунгом фьяллей за украденный «глаз богини Бат», он каждый день заставлял людей упражняться – и с оружием, и без, на каждой стоянке и даже на плывущем корабле. Что вовсе не было излишним, учитывая, что предстоящее сражение с фьяллями вполне могло оказаться морским. Восемь лет назад, при первой встрече, они с Роллаугом дрались на двух веслах, перекинутых между бортами кораблей…

– Нам не очень-то нужны эти пляски! – надменно заявил ему в первый же день Фомбуль сын Снотра. – Сыны Туаля непобедимы при свете дня!

– Это я уже слышал, а память у меня хорошая! – спокойно ответил тогда ему Торвард. – Выходи!

И острием меча показал на свободное пространство. Еще не стемнело, но Фомбуль был убедительно разбит на глазах у дружины, и больше его голоса в таких случаях не раздавалось. С потерей амулета фрии исчез дар чудесной силы туалов. Они встревожились: привыкшие к своей непобедимости, потомки солнца оказались теперь в гораздо более тяжелом положении, чем те, кто подобного дара никогда не имел. Но у потери оказалась и хорошая сторона: заставив их упражняться после захода солнца, Торвард доказал им, что темнота теперь отнимает у них сил не больше, чем у севэйгов. Это открытие туалов весьма порадовало. А Торвард первые ночи спал вполглаза, хорошо помня, что он – один на три сотни людей, которые пока что ему не друзья.

Однако если не любить, но уважать себя как воина он мог их заставить. Кроме того, он был сэвейгом и знал Морской Путь гораздо лучше всех своих спутников. Он знал малейшие особенности их трех кораблей (происходящих из Аскефьорда), и его умение обращаться с ними казалось туалам чем-то вроде ясновидения, одной из тех чудесных способностей, которые так естественны для сыновей конунгов. За него говорил выбор фрии – и туалы волей-неволей видели вокруг его головы отблеск сияния Солнечного Оленя. Туалы вступали в чужой и неведомый им мир, притом без защиты «колдовского облака», как раньше, и потомок Харабаны Могущественного Отца, выросший здесь, был для них прямо-таки необходимым советчиком и проводником. Тем советчиком, без которого, как известно из сказаний, нечего надеяться на успех в Ином Мире.

И если Торвард возвращался домой, то для туалов Иной Мир только начинался.

Надев шлем, Торвард взял щит и копье и встал с ними на виду – чтобы его, предводителя, можно было различить с приближающихся хэдмарских кораблей.

– Кто вы такие и куда плывете мимо моей земли? – послышался с «Брокка» спокойный голос, произносивший слова без заметного напряжения, но так ясно, что их было прекрасно слышно, несмотря на ветер и шум волны. – Я – Роллауг Зашитый Рот, конунг Хэдмарланда. И если кто-то здесь еще не знаком со мной, то сейчас познакомится.

– Мы плывем с острова Туаль и не держим зла ни на кого в Хэдмарланде! – ответил ему на это Торвард. – Дайте нам дорогу, и разойдемся мирно.

– Где же вы намереваетесь искать подвигов? – спросил Роллауг. – Давно ли на священном острове Туаль завелись «морские конунги», которым не сидится дома?

В голосе его слышалась насмешка: он уже знал, куда и зачем плывут эти три корабля фьялленландской постройки. «Змей» Рёгнира из Рёгнирова Брода шел третьим в цепочке Роллауговых кораблей, и сам Рёгнир крепко сжимал копье, стоя на носу. Предупрежденный Сэлой и Аринлейвом о том, что туалы будут их преследовать, он собирался принять бой сам, но, когда поблизости появился Роллауг конунг с тремя кораблями, Рёгнир посчитал уместным предупредить и его.

– Наш путь лежит во Фьялленланд, – крикнул Торвард. – И по пути до Аскефьорда мы не тронем никого, могу тебе в этом поклясться. Твоей земле не будет причинено вреда.

– Зачем вам в Аскефьорд? – допытывался Роллауг. – Может быть, неучтиво с моей стороны расспрашивать гостя, который мне вовсе и не гость, но что поделать: меня воспитывал не отец и даже не дядя, а всего-навсего сводный племянник, так что с меня взять? Но оружие держать я умею, и никто еще не проплывал мимо меня, не удовлетворив моего любопытства.

– Нас послала фрия Эрхина, и тебе этого должно быть достаточно! – задиристо ответил Торвард, в душе улыбаясь своим словам и вместе с тем чувствуя, как близко к броску копье в руке Роллауга. – Скажи-ка, если ты действительно хозяин этой земли, не видел ли ты здесь корабля, на котором плыла девушка родом из Аскефьорда?

Сердце его замерло при этом вопросе: ведь он ничего толком не знал о Сэле, кроме того что поведал Эрхине дух ее бабки и что она сочла нужным объявить всем.

– Видел, несомненно! – охотно подтвердил Роллауг. – Один из моих людей, Рёгнир из Рёгнирова Брода, говорил с такой девушкой всего несколько дней назад.

– С кем она была? Где она сейчас? – с жадным нетерпением спросил Торвард, и чувства его при этом были совсем не те, что предполагали слушавшие их туалы.

– Отправилась дальше к берегам Фьялленланда и, думаю, уже изрядно к ним приблизилась! – с той же вызывающей готовностью ответил Роллауг. – Ее везет, как я слышал, ее родич, человек из дружины Торварда конунга. Так что она в полной безопасности.

Он не знал, что ничего приятнее для собеседника и нарочно не смог бы сказать.

– Эта девушка везет с собой нечто, что ей не принадлежит и принадлежать не может! – продолжал Торвард, с усилием возвращаясь в шкуру Коля. – Эта вещь принадлежит фрие Эрхине. И раз уж она, как ты говоришь, отправилась во Фьялленланд, то и наш путь лежит туда же! Всякий хозяин имеет право вернуть украденное!

– Да! – с насмешливой вежливостью согласился Роллауг. – Но, знаешь ли, кроме права нужна еще и сила.

– Фрия острова Туаль освятила и твою власть, Роллауг сын Хединвальда, и этого достаточно, чтобы ты не стоял у нее на дороге!

– Так со мной говорит фрия Эрхина! – Роллауг рассмеялся. – А я-то было подумал, что имею дело с мужчинами! Для женщины ты куда как лихо держишь копье, прекрасная госпожа!

Туалы позади негодующе зароптали, оскорбленные этой издевательской речью, на что, собственно, она и была рассчитана. Даже Торвард слегка побледнел, но постарался держать себя в руках.

– Я говорю от имени фрии Эрхины! – уже не так непринужденно ответил он. – И в этот поход нас благословила она! – Он взмахнул Красным Копьем Юга, и телохранители Роллауга при этом его движении мгновенно сдвинули щиты, заслоняя своего повелителя. – Ей нанесено оскорбление, и никто не вправе мешать ей требовать ответа от ее врагов!

– Если я правильно понял, то враг ее – Торвард конунг?

– Ты правильно понял. И хорошо сделаешь, если пропустишь нас, не наживая неприятностей.

– Я даже знать не хочу, в чем вражда прекрасной и мудрой фрии Эрхины с конунгом фьяллей, – уже спокойно сказал Роллауг. – Но, видишь ли, Торвард конунг – мой побратим. И если кто-то имеет что-то против него, то смело может обращаться ко мне. Незачем вам ездить так далеко за своей смертью. А мимо меня вы с таким делом не пройдете. Клянусь Коварным Асом!

Два передних корабля уже так сблизились, что кричать не приходилось. Торвард видел перед собой это продолговатое скуластое лицо, которое после двухлетней разлуки казалось новым и удивительным. Прямо на него смотрели знакомые темно-голубые глаза, близко посаженные под густыми черными бровями, острые, как льдинки, и блестящие, как звезды. Торвард едва понимал, что говорит: он был так рад этой встрече, что охотно перескочил бы на «Брокка» и обнял бы Роллауга; но узкие голубые глаза смотрели на него с холодной враждебностью, а сам он все еще звался Колем, который отнюдь не был побратимом конунга хэдмаров. Все эти месяцы Торварду удавалось быть другим, почти веря, что он и есть другой. Но перед Роллаугом оказалось так же трудно быть Колем, как перед Сэлой. Почти невозможно. Тем меньше Торварду хотелось с ним сражаться и тем больше – поскорее остаться с ним наедине. А к этому был только один путь.

– Ты не пропустишь нас? – с самым воинственным видом уточнил он.

– Ты удивительно догадлив.

– Тогда мы пройдем сами!

– Пройдите! – Роллауг даже изогнулся, словно пропускал гостей впереди себя в дом, хотя за спиной у него была носовая часть корабля.

– Мы очистим себе дорогу. А если ты, Роллауг конунг, так предан конунгу фьяллей, то я вызываю тебя на поединок!

Туалы за его спиной опять загудели, и на этот раз их недовольство было направлено на него самого.

– Почему ты хочешь взять все на себя! – с видом ограбленных возмущались они. – Мы тоже имеем право биться!

– Поберегите свой пыл для фьяллей! – быстро обернувшись, огрызнулся Торвард. – Вы забыли, что наш враг – не здесь? Я должен довести вас до Аскефьорда целыми! Всех! Здесь мы «глаз богини Бат» не найдем!

– Конечно, в юности каких только безумств я не совершал, но теперь я конунг и должен заботиться о своей чести! – ответил тем временем Роллауг. – Достаточно ли хорош твой род, чтобы я мог с тобой биться? Кто ты?

– Я – прямой потомок Харабаны Старого, по прозвищу Могущественный Отец! – ответил Торвард. Даже в чужом обличье он должен был дать достойный ответ на этот вопрос. – И, клянусь Владыкой Ратей, ни одного человека в Морском Пути не опозорит поединок со мной! Если он не трус, конечно!

Последнее он добавил, чтобы поддразнить немного своего изящно-заносчивого соперника, но тот и бровью не повел.

– Тогда веди корабль к берегу. Здесь неподалеку есть подходящее место. – Роллауг показал острием копья в сторону мыса, из-за которого вышел.

«Брокк» первым пристал к каменистому берегу, за ним последовал «Единорог». Остальные пять пока остались в воде, прошли чуть дальше и остановились напротив мыса, окружив его со всех сторон, так что свидетелей поединка было сколько угодно. Объявили условия: если предводитель туалов одерживает победу, то Роллауг конунг беспрепятственно пропускает их мимо своих земель. Если же он проиграет, то туалы могут так же беспрепятственно повернуть назад. Или биться с превосходящим численно противником, что означало заведомый проигрыш, поскольку туалы не имели никакого опыта морских боев.

На сам мыс, хорошо видный с моря и с берега, поднялись только Торвард и Роллауг.

– Позови твоего оруженосца, я не возражаю, чтобы щит был заменен дважды, – великодушно предложил Роллауг, снимая шлем и передавая его собственному оруженосцу.

Торвард мимоходом узнал румяное юношеское лицо: это был Торстейн, младший двоюродной брат Роллауговой жены, – и по привычке подмигнул ему, но встретил в ответ изумленный взгляд парня и мысленно выругался. Да уж, с Колем из Слэттенланда Торстейн никогда не встречался.

– Лучше мы положим запасные щиты на землю, и пусть оруженосцы стоят подальше, – сказал Торвард Роллаугу. – Нам не надо других свидетелей, кроме Одина! Здесь, конечно, не два весла, но тоже место неплохое!

Роллауг бросил на него значительный взгляд. Ему мгновенно вспомнились те два весла восьмилетней давности. Обладая быстрым умом и тончайшим чутьем, он сразу понял, что это сказано неспроста. Но даже Роллауг еще не мог угадать, что скрыто за этим намеком!

Торвард отдал шлем Иггмунду и знаком послал его к остальной дружине, которая ждала возле корабля.

– Именем Харабаны Старого, нашего общего предка, – громко, чтобы слышали дружины, провозгласил Роллауг. – Я, Роллауг сын Хединвальда, конунг Хэдмарланда, призываю Одина на это место, где встречаются земля и вода, и пусть он рассудит нас!

С самого начала поединка дружинам всех семи кораблей стало очевидно, что каждый из вождей повстречал достойного соперника. Обмениваясь осторожными выпадами, оба старались выяснить возможности друг друга. Теперь они были совсем рядом: Торвард мог рассмотреть даже маленькие белые шрамики, которые окружали рот Роллауга и которых почти не скрывала небольшая светлая бородка. Эти следы остались от проколов, через которые Роллаугу действительно когда-то зашили рот. И Торвард любил его за эти шрамы, чем-то родственные его собственной рваной щеке, – такие разные, они в самом деле были назваными братьями по беспокойной судьбе.

Оставаясь внешне невозмутимым, Роллауг чувствовал все большее недоумение. Он сразу понял, что противник не собирается ни убивать его, ни даже ранить, что совсем не сочеталось с заносчивыми и вызывающими речами, а еще заметил разницу между фигурой туальского вождя и силой его ударов. Роллауг Зашитый Рот был почти единственным в Морском Пути человеком, который ухитрялся совмещать противоестественное для мужчины занятие колдовством с выучкой прекрасного бойца.

И вдруг Роллауг начал говорить. Поначалу Торвард за звоном клинков не расслышал его, и первое, что дошло до его сознания, был не смысл слов, а выражение голоса: спокойное, почти деловитое, без следа той надменной насмешливости, с которой Роллауг говорил с ним перед поединком.

– Сдается мне, что ты вовсе не туал, – сказал Роллауг, ни на миг не прекращая двигаться.

– Я не туал, – подтвердил Торвард. – И даже Колем, сыном конунга слэттов, я был не всегда.

– У старого Хеймира нет такого сына. И если я хоть что-то в этом понимаю, – а иначе я не дожил бы до этой примечательной встречи! – драться тебя учили в Морском Пути. И не южнее Фьялленланда!

– Ты отлично разбираешься в этом! – весело одобрил Торвард, чувствуя, что его соперник-собеседник на правильном пути. – Меня учили держать меч в дружине Торбранда конунга. И я могу только гордиться, если по мне это видно!

– Тогда ты гораздо ближе к Торварду конунгу, чем к фрие Эрхине! Что же сделало тебя его врагом?

– Все, что я делаю, послужит к его чести. И к исполнению его желаний. Хотя эти люди, возможно, думают иначе.

– Есть ли у тебя знак, чтобы я верил твоим словам?

– Есть. Но не из тех, что можно увидеть. Или потрогать. Помнишь ли ты нож с оленьей рукояткой? Моховой пласт с брусникой? И красную росу на серой земле зеленого леса?

Роллауг впился в него глазами: все это означало одну, вполне определенную вещь. Обряд побратимства, который он сам, за свою богатую событиями жизнь, проходил только один раз.

– Кто мог это знать, кроме того, кому – Торвард – конунг – очень – доверяет! – в промежутках между выпадами проговорил Торвард.

– Если с тех пор все не изменилось! – быстро ответил Роллауг, имея в виду доверие, а лицо его выражало сомнение и беспокойство: происходящее пока не вмещалось в его понимание. Его зрение было в решительном несогласии с чутьем и памятью!

– Никогда я не был лучшим другом ему, чем сейчас.

Подтверждать это клятвой не требовалось: глупо было бы лгать с мечом в руке, на площадке поединка, куда призван Один.

– И он будет рад, если я доберусь до Аскефьорда живым и здоровым, – добавил Торвард.

– Ты. А те туалы? – Роллауг мимоходом кивнул на корабли перед мысом.

– Он попробует с ними договориться. В Аскефьорде.

– Я слышал о его делах с Эрхиной. Передай ему… я кое-что придумал на этот счет.

Торвард улыбнулся. «Передай ему» недвусмысленно означало намерение пропустить их к Аскефьорду, а в этом «я кое-что придумал» был сам Роллауг, не изменившийся за эти восемь лет.

– Я рад услышать, что ты по-прежнему друг ему! – искренно ответил Торвард, и в его глазах, в его улыбке промелькнуло что-то такое, что, словно молния, ударило Роллауга в самое сердце.

Уже отчасти догадываясь о смысле происходящего, ни на миг не прекращая ловких выпадов, он добавил, выжидательно глядя на противника:

– Да. Я друг ему. И если он хочет мстить за своего отца, то я в его распоряжении.

– Он не хочет мстить, – разом помрачнев при этом воспоминании, ответил Торвард и уже с трудом удержался, чтобы не сказать «я не хочу мстить». – Ведь это был поединок.

– Есть такой способ, при котором никто не обвинит его. Я кое-что придумал.

И у Торварда опять полегчало на сердце: Роллауг и в этом готов был «кое-что придумать» для него, не задавая вопроса, прав ли его побратим.

– Он не хочет мстить, – повторил Торвард. – Хельги ярл – не тот человек, кто заслужил месть.

– Уж не побратался ли с ним Торвард конунг? – ядовито и тревожно спросил Роллауг, настойчиво вглядываясь в лицо Торварда, как единственного человека, который мог на это ответить. – Я не ревную, но дом подожгу!

Торвард расхохотался, услышав уже знакомую шутку, и люди на кораблях дивились, глядя на этот странный, такой искусный и бескровный поединок, больше похожий на обрядовый танец.

– Нет! У Торварда конунга может быть только один побратим, такой же сумасшедший, как он сам! – весело ответил он, уже не боясь, что их кто-то услышит, и глядя прямо в глаза Роллаугу.

В самом деле, кто, как не они двое, так подходили друг другу в названые братья: Торвард, внук рабыни и сын ведьмы, – и Роллауг, убийца собственного сводного племянника, который двадцать пять лет выдавал себя за его дядю, укравший и отбивший невесту у собственного двоюродного внука?

Роллауг отступил на шаг, опустил меч и поднял левую руку со щитом над головой. Торвард, ждавший этого, тоже остановился. По лицу Роллауга разливался ясный внутренний свет: он искрился радостью, и его голубые глаза, глядя в темные, почти черные глаза Коля, видели и узнавали в них глаза Торварда сына Торбранда. Того, кто пришел ему на помощь как раз тогда, когда он отчаянно в этом нуждался, и своей открытостью, дружелюбием и отвагой вызвал любовь в его прохладном, насмешливом и отнюдь не щедром сердце.

– Я узнал тебя… Сигурд, – тихо произнес Роллауг, этим именем намекая, что он действительно все понял. Повидав в жизни немало разнородной ворожбы, он не стал изумляться, восклицать «Не может быть!» и прочее в таком роде, а просто принял то, о чем ему говорили сердце, память, зрение. Внешность Торварда стала чужой, но остались прежними выражение глаз, речь, привычки и способности ведения боя. А Роллауг умел верить сам себе. – Так неужели все это правда? Про Туаль? Что фрия разграбила твой Аскефьорд, увезла твою сестру в рабство – откуда у тебя вдруг взялась сестра? А ты даже не догнал…

– Вот потому-то я и здесь. Я ее догнал и еще догоню, только не сразу. Как не сразу положено мстить.

– А не боишься, что твои берега теперь сбегутся пощипать все, кроме совсем уж ленивых? Даже бьярры верхом на бревнах? Лучше бы тебе сидеть дома и защищаться!

– Странный совет! Особенно от тебя! Я предпочитаю защищаться, нападая. Я докажу, как опрометчиво было с ее стороны нападать на Аскефьорд, особенно пока меня там не было. И других охотников не будет.

– А как себя ведет Квиттинг?

– Тихо было… когда я уезжал, – ответил Торвард, впервые за много месяцев вообще вспомнивший, что на свете есть такой полуостров.

– С тех пор стало громче. Я расспрашивал людей и даже своих посылал поглядеть. Рассказывают, что Бергвид Черная Шкура всю зиму собирал на тебя войско и собрал от двух до трех тысяч. И исчез. Даже я все думаю, куда этот козел безрогий подевался, а тебе об этом подумать было бы еще уместнее. Говорят, его корабли видели на юге, за Туманным проливом. Не знаю, что он задумал. Но когда он вынырнет из тумана, обещаю, что буду с тобой. Это тебе сейчас нужнее, чем… вся эта «Песнь о сватовстве к Эрхине».

– Матушка наворожила, что я его убью, – сказал Торвард.

Думать о Бергвиде он сейчас совсем не хотел, но не мог не вспомнить кюну Ульврун и ее схожие предостережения. Она тоже, как и Роллауг, была очень умным человеком и вторым из двух его искренних друзей.

– А что он успеет наделать до того?

– Тролли б его побрали, стервеца недоношенного, как он мне сейчас некстати! – с вдруг прорвавшимся раздражением выругался Торвард.

– Настоящие враги всегда так и делают! – вполне хладнокровно отозвался Роллауг. – Они имеют глупую привычку появляться некстати. Что мне делать с твоими меднолобыми друзьями?

– Задержи нас на три-четыре дня и пошли сегодня же предупредить Аскефьорд, что плывет Коль с тремя сотнями туалов.

– Могу послать еще три сотни. Три сейчас и еще пять через пару недель.

– Пригодится. Но не сейчас. С тремя сотнями Аскефьорд и сам справится.

– Хотел бы я поглядеть, чем все это кончится…

– Поглядишь еще. Ну, пошли. Ребята скучают.

И они стали вместе спускаться с мыса опять на берег, где их в недоумении ждали дружины.

Глава 5

Хоть Роллауг конунг и был отчасти колдуном, летать по воздуху он не умел и потому весть о приближении туалов послал в Аскефьорд обычным способом. Один из его кораблей, та самая «Кобыла», памятная Торварду, в тот же день ушла на юг, унося двойное количество гребцов, и двигалась не только днем, но и ночью. Через несколько дней она догнала «Коня» под предводительством Оддбранда, и дальше деревянная парочка помчалась вместе. Сэла ликовала, узнав, что Торвард благополучно выбрался с Туаля и с каждым днем приближается к дому, Оддбранд радоваться не спешил: ведь Торвард еще оставался среди туалов и вел их войной на собственный дом. Он был все ближе к дому, но это приближение означало не безопасность, а битву, в которой он, увы, будет вынужден сражаться на стороне туалов против своих. А это ужасно при любом исходе!

Сэла не помнила себя от волнения, днем и ночью не знала покоя и мучилась, вынужденная в тесноте корабля сидеть неподвижно. Впереди ее ждал дом, но она смотрела назад, точно надеялась увидеть догоняющего их Торварда. Жажда увидеть его даже перевешивала страх перед тремя сотнями его спутников. Дом не казался ей настоящим домом, пока в Аскефьорде не было Торварда. Эти месяцы на острове Туаль так привязали ее к нему, что ни родина, ни свобода, ни безопасность без него не имели цены. Гораздо больше ее заботило, когда же наконец он окажется дома и в безопасности, а до тех пор для нее невозможны покой и довольство.

Она сама не заметила, когда это случилось, когда ее преданность конунгу, общее чувство их семьи, перешла в привязанность, которую отец и брат никак не могли с ней разделить. На Туале в Торварде для нее сосредоточились все помыслы о доме, свободе и счастье; и сейчас, когда она ушла оттуда, все это по-прежнему было связано с ним. Мимолетное влечение к Брану, жертве Богине в священную ночь, почти испарилось из ее памяти, а все мысли и чувства наполнял образ Торварда. И даже с Аринлейвом, который ничего не знал о подмене, ей не хотелось делиться. Это чувство принадлежало ей одной.

В Аскефьорде, таким образом, узнали все их новости сразу: что безумный замысел удался и амулет фрии Эрхины теперь в руках фьяллей, а «Коль», так хорошо справившийся со своей задачей, будет здесь три дня спустя.

И с ним три сотни туалов, жаждущих мести.

В гридницу Аскегорда созвали на совет всех ярлов и конунгову дружину. Сам «Торвард конунг» как бы тоже сидел на своем почетном месте, но, как всегда в последние месяцы, проявлял удручающую безучастность к вести о том, что на Аскефьорд опять идут враги. Те самые, которым он должен мстить!

– Теперь они уже не так непобедимы днем, как раньше, и с ними можно сражаться! – воодушевленно говорил Аринлейв, после всех своих подвигов получивший право держать речь перед дружиной. – Три сотни – да у нас в одном Аскефьорде можно набрать три сотни бойцов, даже из Лебяжьего звать не понадобится! Мы перебьем их! А не задеть Коля будет не так уж трудно!

– Едва ли ему… и тебе, Торвард конунг, понравится, если все туалы будут перебиты! – заметил Оддбранд, многозначительно глядя на того, кто занимал в гриднице Аскегорда почетное место конунга. Потом он перевел взгляд на Эрнольва ярла и продолжил: – Насколько можно понять с его слов, он хочет… советует не углублять вражду с фрией Эрхиной. А легче с ней помириться будет, если ее люди останутся живы.

– И наши заодно! – добавила Сэла, тоже – неслыханное дело! – сидевшая здесь, на ступеньках у ног кюны Хёрдис.

Кюна Хёрдис, конечно, присутствовала на совете, как всегда при муже и потом при повзрослевшем сыне. Сэла была единственной, кроме нее, женщиной в гриднице, но кюна смотрела на девушку с удовольствием и, в порядке исключения, без ревности: ее грела мысль, что все предсказания так удачно осуществились! Вмешательства Сольвейг, без которой едва ли что-нибудь вышло бы, она предусмотреть не сумела, но общий замысел был ее заслугой, и этого ей хватало.

Все эти дни она жадно расспрашивала Сэлу обо всем произошедшем на Туале. «Новость» о том, что Сэла якобы дочь Торбранда конунга от Хильдирид Хохотушки, заставила кюну звонко смеяться: да разве бы она двадцать лет назад допустила, чтобы ее муж взял вторую жену или просто завел бы шашни с другой женщиной! Видно, что эти туалы совсем не знают Хёрдис Колдунью! Как ребенок, она за три дня четыре раза потребовала рассказать ей о смерти Ниамора, о том, как Торвард был избран Повелителем Тьмы. Глаза ее горели, руки от волнения теребили край передника. Она гордилась делами Торварда больше, чем собственными, – Торвард был лучшей частью самой Хёрдис, и она была счастлива, что эта ее лучшая часть так сильна! И с тем большим нетерпением она ждала его домой. Ах, видит ли с небес покойный Торбранд конунг, какого сына она ему родила! Видит ли ее гордый отец, Фрейвид Огниво, дедом какого героя его сделала дочь рабыни! Ее сын, взрослый, сильный мужчина, теперь вызывал в ее душе такую восхищенную нежность, которой не мог вызвать маленький ребенок. Не отличаясь мягким и щедрым сердцем, Хёрдис уважала только силу и любила только себя и свое. И сила Торварда, замешанная на ее собственной крови, внушала Хёрдис такой восторг, что в нетерпеливом ожидании встречи она едва спала по ночам.

– Да, и я полагаю, что он… ты, Торвард конунг, хотел бы, чтобы мы обошлись с туалами по возможности мирно, – продолжал Оддбранд. Ему приходилось решать трудную задачу: говорить от имени настоящего отсутствующего Торварда так, чтобы внушить его мысли присутствующему здесь Торварду поддельному и чтобы никто не заметил этой несообразности. – Ты согласен со мной?

– Да. – Сидящий на высоком престоле конунга наклонил голову с двумя опрятно заплетенными черными косами.

У настоящего Торварда косы к вечеру изрядно успевали растрепаться, а эти косы кюна Хёрдис растрепывала собственноручно – для пущего сходства. Только сегодня она не удосужилась этого сделать – ее сын, ее родной, настоящий, горячо любимый, такой похожий на нее сын возвращался, он уже почти здесь, почти на пороге!

Больше он ничего не сказал, но никто в гриднице не удивился, что даже по такому важному поводу конунг предоставляет право говорить другому. Так продолжалось все последние три месяца. Для того, кто оскорблен и ждет случая отомстить, Торвард конунг вел себя образцово: все это время он был неразговорчив, сдержан в обращении, не смеялся, почти не покидал дома. Говорили, что после оскорбления, нанесенного туальской правительницей, он так и не оправился и не обрел прежней живости. Наоборот, после отплытия Оддбранда с квиттами и Колем он стал еще более странным. Он отрастил бороду, которая сразу сделала его старше. Его девушки скучали и напрасно пытались возродить в конунге былые чувства – а Коль отлично помнил могучий смуглый кулак, по этому самому поводу при расставании предупредительно поднесенный к его носу. Скучали хирдманы, притом беспокоились, что их конунг в ожидании мести совсем разучится обращаться с оружием – он больше не упражнялся с ними каждое утро. Да и как он мог бы это делать – разница в силе и выучке стала бы очевидна в первые же мгновения. Бродяга Коль, с опытом своей беспокойной жизни, был по-своему неплохим бойцом, но не мог равняться с Торвардом, которого с трехлетнего возраста растили воином, упорядоченно и целенаправленно упражняя тело и дух. Простолюдины и ярлы качали головами и тайком вздыхали, что их конунга сглазили: раньше он мог болтать и смеяться с любым рыбаком, сидя на сером бревнышке у порога землянки, а теперь едва открывает рот, бросая два-три слова с высоты своего престола. Коль тоже по-своему был разговорчив, но на совсем иной лад.

Что ни говори, эти три месяца, среди безделья и в полной безопасности, дались ему труднее, чем Торварду на Туале. Ведь Торвард изображал Коля среди людей, которые совсем его не знали. А Колю досталось изображать Торварда среди тех, кто знал его с рождения. Чары дали ему рост, сложение и черты лица Торварда, но кто бы дал ему выражение глаз, дрожание правой брови от смеха, все те мелкие привычки и словечки, которые создают человека не меньше, чем телесный облик? В первые дни в облике Торварда его подстерегало множество недоумений, которые невозможно было предусмотреть: он не знал даже того, например, сам ли Торвард снимает башмаки или только протягивает ногу рабу? Ему приходилось носить рубахи Торварда, которые были ему широки в плечах, его золотые браслеты, которые с непривычки мешали двигать руками. Обливаться холодным потом при словах «а помнишь, конунг…», потому что он не помнил ничего, что должен был знать и помнить Торвард. И в награду за все получать насмешливо-презрительные взгляды кюны, которую только забавляли мучения бродяги, что тщится изобразить ее сына! А он не мог даже выругаться, чтобы отвести душу, потому что любой хирдман сразу заметил бы разницу в подборе выражений…

И не нашлось в Аскефьорде человека, который ждал бы возвращения настоящего Торварда с большим нетерпением, чем он. Коль ведь тоже, в конце концов, предпочитал быть самим собой.

– Мы соберем войско, конунг, и будем ждать их за устьем фьорда, – сказал Эрнольв ярл, который в эти три месяца принимал все важные решения вне дома, как кюна – в доме. – Пусть они сами скажут, с чем пришли и чего хотят. Перебить их мы всегда успеем, раз они на нашей земле, но на этот раз безо всяких там колдовских облаков.

– Ты прав, Эрнольв ярл, – спокойно согласился «Торвард конунг». С Эрнольвом ярлом он должен был всегда соглашаться – это ему приказал сам Торвард и настойчиво внушала кюна.

Сэла вздохнула. Она изнывала от жажды скорее увидеть Торварда снова дома и снова в его истинном обличье. Как красив он был в ее воспоминаниях – и так тускло, нелепо, невыразительно выглядело это же самое лицо, напяленное на Коля! Если бы на этом престоле сидел настоящий Торвард, с каким наслаждением она прижалась бы к его коленям, как кошка, и мурлыкала бы от счастья только потому, что он здесь!

Когда корабли туалов приблизились, семь фьялльских кораблей уже ждали их перед устьем Аскефьорда. Тем, кто смотрел с высоких прибрежных скал, открылось поразительное зрелище: против «Ушастого» самого Торварда конунга и «Медного Дракона» Асвальда ярла стояли «Рассекающий» Рунольва Скалы, «Единорог» Халльмунда ярла, «Медведь» братьев Хродмарингов – свои, родные, всему Аскефьорду известные корабли, и сами их законные хозяева смотрели на них со стороны, как на плененных родичей, силой вовлеченных во вражеское войско. А Торвард – настоящий – с «Единорога» смотрел на нос «Ушастого», где стоял в окружении его собственных телохранителей «он сам». Чувств своих он сейчас не понимал: здесь были и беспокойный смех, и негодование, какое испытал бы всякий, увидев безродного чужака в своем доме, среди своих домочадцев и даже в своей одежде!

Корабли быстро сближались, Торвард уже различал множество лиц на «Ушастом» или на «Полосатом Змее» Альвора Светлобрового – он знал всех этих людей, и сердце его переворачивалось при виде их суровых, собранных, полных решимости лиц. Он гордился ими, собравшимися защищать Аскефьорд – для него и от него! Зная, что с конунгом что-то не так, Лебяжий фьорд тоже снарядил два корабля, и Торвард был от всей души благодарен их вождям – тем, которые сжимали копья, готовые метнуть их в него, туальского посланца. Все они помнили зимний набег и радовались возможности на этот раз встретить врага открыто, на равных, как подобает мужчинам.

Как ему хотелось поскорее вернуться туда, на свой корабль, к своей дружине, к своему собственному истинному облику! До этого оставался один шаг, но самый последний и самый трудный шаг. На ближайшие часы Торварду предстояло забыть о своих чувствах и сосредоточиться на деле, на труднейшей, почти неразрешимой задаче. Не допустить кровопролития, ни в коем случае. Руками своей туальской дружины убить или хотя бы ранить хоть кого-то из фьяллей в его глазах было хуже любого позора и преступления. Но и туалы, с которыми он прожил последние месяцы, в каком-то смысле стали для него своими. Сейчас ему предстояло быть Колем и Торвардом одновременно, но так, чтобы никто об этом не догадался.

И пока Аскефьорд сделал все, чтобы облегчить ему задачу. Не зря он полагался на твердость и благоразумие Эрнольва ярла. Тот приготовил войско, способное оборонять Аскефьорд и отбить у туалов охоту хвататься за оружие, но удержал и удальцов вроде братьев Хродмарингов, которым не терпелось в бой. На носу «Белого Змея» Торвард видел фигуру самого Эрнольва ярла – рослого и могучего, как великан, с собственными телохранителями и стягом за спиной, седовласого, но грозного в кольчуге и шлеме, точно конунг из жутких и прекрасных древних сказаний. Эрнольв ярл единственный, кроме них с Колем, знал, кто где. На его помощь можно было рассчитывать. Но начать Торвард должен сам.

С «Ушастого» раздался звук боевого рога, и у Торвард уши заложило от этого знакомого голоса – ведь это его собственный рог, изготовленный одиннадцать лет назад, когда он впервые отправился в самостоятельный поход. От этой близости – и недоступности! – всего родного и настоящего, от чего он был оторван эти три долгих месяца, его била дрожь, по груди и спине под рубахой текли струйки пота. Торвард не помнил, когда ему прежде случалось так волноваться!

– Кто вы такие и зачем пришли сюда на боевых кораблях? – раздался с «Ушастого» чей-то голос. Его собственный голос, но с совсем другим выражением.

Торвард мысленно выругался, точно видел, как чужак неумело обращается с дорогой его сердцу вещью: ну, не дурацкий ли вопрос? Даже если бы они не были предупреждены, то нельзя было бы не узнать эти три корабля! Сам он сказал бы нечто совсем другое…

И он ответил именно то, что «Торвард конунг» должен был сказать.

– Плохая же у вас память, если вы успели позабыть свои собственные корабли! – задиристо крикнул он, и при этом по рядам аскефьордской дружины, густо насаженной на все семь кораблей, пробежал нестройный гул и движение. – Когда-то они были вашими! Но мы отбили их у вас, вот вам и стыдно взглянуть им в глаза! Ты, что ли, Торвард, конунг фьяллей? – Этот вопрос невольно прозвучал с таким презрением, что даже туалы удивились дерзости своего вожака. Они не понимали его истинного смысла. – Ну, скажи, что ты не знаешь нас и не понимаешь, зачем мы сюда пришли!

– Таких наглецов трудно не узнать! – откликнулся тот конунг, что стоял на носу «Ушастого». На это у Коля хватило находчивости. – Похоже, вас вырастили на грядках острова Туаль. Говорят, днем вы считаете себя непобедимыми и потому смеете дерзить кому попало. Как бы вам об этом не пожалеть!

– Пожалеет тот, кому не повезет! А у вас уже дрожат коленки, потому что вы трусы и воры! Вы украли у фрии Эрхины ее амулет, и мы здесь, чтобы потребовать его назад! Ну, посмейте только сказать, что его у вас нет!

– Не станем отрицать то, что верно! – ответил на это Эрнольв ярл. – Скажи-ка, раз уж ты называешь себя вождем туалов: вы хотите вернуть амулет?

– А ты не понял, старик? – Торварду было трудно так нахально обращаться к Эрнольву ярлу, родичу и одному из своих наставников, но шкура Коля обязывала. Ведь Коль, «сын конунга слэттов», якобы никогда не бывал в Аскефьорде и никого тут не знал.

– Может быть, мы и не откажемся вернуть амулет, если вы проявите благоразумие! – отозвался Эрнольв ярл. Он ничуть не обиделся, поскольку знал, кто с ним говорит и чего ему это стоит.

– Какого благоразумия вы от нас хотите? – заносчиво, словно заранее все отвергая, крикнул с «Рассекающего» Фомбуль сын Снотра.

– Не стоит лезть в драку там, где можно договориться. Вы видите, что Аскефьорд готов защитить себя, и я предлагаю это не из трусости. Сойдем на берег и обсудим условия. Я, Эрнольв сын Хравна, по прозвищу Одноглазый, от имени Торварда конунга обещаю вам мир и безопасность на земле Аскефьорда, пока наши переговоры не закончатся!

– Мы не станем вести никаких переговоров с ворами! – закричал с «Медведя» Фуиль сын Ллата, воинственно потрясая копьем. – Отдавайте нам амулет фрии или будем биться!

И все туалы разом издали боевой клич, одобряя эту доблестную речь.

В другой раз Эрнольв ярл ответил бы броском копья, но сейчас ему приходилось смиряться: ведь перед ним, как солнце в тучах, был истинный Торвард конунг в чужом обличье. И сначала требовалось вывести его из толпы туалов, живого и невредимого. «Доставь его на землю! – внушала ему утром кюна Хёрдис. – Чтобы он хоть одной ногой ступил на песок Аскефьорда, а об остальном я позабочусь!»

– Да вы, видно, хотите битву вместо возвращения амулета! – закричал с «Медного Дракона» Эйнар сын Асвальда. – Проломленных голов можем вам дать сколько угодно! Только фрие вашей придется приехать за ними самой! С большущей корзиной!

На фьялленландских кораблях засмеялись, туалы гневно загудели, и щиты фьяллей изготовились встретить копья и стрелы.

– На каких условиях вы хотите его вернуть? – крикнул Торвард с «Единорога», пытаясь остановить разгорающуюся перебранку. – Помолчите, вы, потомки Ки Хиллаина! – злобно бросил он назад, на свою ревущую от избытка боевого пыла дружину. – Вам не понять: если они покорятся без битвы, в этом нашей фрии будет гораздо больше чести!

– Ты боишься битвы! – не утерпел Кондла Решительный, и Торвард едва удержался, чтобы не взять его за шиворот и не выбросить за борт.

– Их больше, и это их земля! – яростно ответил он. – Я хочу привезти фрии ее амулет, а не утонуть здесь в ее честь! Ясно? Молчать, а то за борт!

– Мы изложим вам наши условия в более подходящем месте! – кричал тем временем Эрнольв ярл. – В нашем святилище мы обещаем вам мир, безопасность и уважение! Следуйте за мной!

– А если вам не понравятся наши условия, то снять с вас шкуру мы всегда успеем! – добавил тот Торвард конунг, что находился на «Ушастом». Надо же ему было хоть как-то проявить себя.

– Я принимаю ваше приглашение! – крикнул Торвард с «Единорога». Туалы за его спиной роптали, но звание военного вождя, полученное из священных рук фрии, позволяло ему принимать решения, не советуясь с ними. – А подраться – это от нас не уйдет! – бросил он за спину. – Давай к берегу! Трейт, поворачивай!

Вслед за конунговыми кораблями три туальских вошли во фьорд. «Единорог» пристал у площадки под соснами, и у Торварда сердце стучало так громко, что казалось, его было слышно снаружи. Ноги Торварда снова стояли на земле Аскефьорда, и его переполняло счастье при виде этих сосен, этих скал, этой линии далеких гор на другом берегу. Он словно родился заново. После долгой и тревожной разлуки все это казалось ему так щемяще-прекрасно, что на глаза набегали непривычные слезы, и в то же время томила тревога, словно этот родной, дивный мир у него могут отнять, вырвать из рук. Ему хотелось погладить кору каждой сосны из тех, что знал с младенчества; каждый серый камень, обточенный волнами, казался драгоценностью, а избушка рыбака Вандиля на скале справа, покрытая зеленым дерном и оттого больше похожая на холмик с низкой дверью, была в его глазах милее роскошного Дома Четырех Копий. Смятение, счастье и тревога кипели в нем, и он с трудом хранил воинственно-уверенный вид.

Как сквозь туман, он смотрел на идущего к нему Эрнольва ярла, и ему хотелось обнять старого великана; он помнил, что делать этого нельзя, но не помнил почему. Его окружали туалы, блестевшие своими бронзовыми шлемами и нагрудниками, с грозно нахмуренными румяными лицами; они что-то говорили, но он их не слышал, не в силах оторвать глаз от своих собственных хирдманов – стоявших вокруг человека с его собственным обликом. «Торвард конунг» смотрел на него с легкой насмешкой, отчасти понимая его чувства, и Торварду хотелось дать ему по шее за эту насмешку над тем, что было ему так дорого. Со страшной силой его тянуло к своим – к Халльмунду, к Гудбранду Ветке, к Ормкелю Неспящему Глазу с его свирепой красной рожей, к насмешнику Эйнару, к близнецам Сёльви и Слагви, которые пришли сюда оба и которых он, несмотря на полное сходство их лиц, прекрасно различал. Вид Аринлейва и Оддбранда вызвал в нем всплеск радостного облегчения: они здесь, они добрались благополучно! О том, что «корабль, плывущий на юг» вели именно они, он знал от хэдмаров. Ему очень хотелось увидеть Сэлу, но ее не было среди женщин, толпившихся из осторожности поодаль.

Он слышал голоса, говорившие что-то не ему, а Колю с Туаля, которого здесь видели якобы в первый раз, и не понимал смысла. Ему показывали дорогу к Драконьей роще, а он не понимал зачем – ведь он найдет ее с закрытыми глазами. Его не узнавали люди, но узнавала земля, и каменистая тропа тайком приветствовала его при каждом шаге. Он был для нее таким же сыном, как эти старые сосны, уходящие корнями в глубину.

А на поляне перед древним, наполовину вросшим в землю поминальным камнем его ждала мать. И при виде лица кюны Хёрдис Торвард враз опомнился. Мать смотрела на него многозначительно, чуть насмешливо, с неприкрытым ликованием в блестящих карих глазах. И он понял, что наконец-то пришел. Его странный путь преображения окончен.

Рядом с ней стояла Сэла, одетая в красивое новое платье из дорогущей голубой парчи, с золотыми застежками и цепями на груди. Хитроумная кюна все предусмотрела: раз уж туалы считают свою бывшую пленницу сестрой Торварда конунга, то ее место среди его родичей. Ей приятно было похвастаться Сэлой перед туалами, как отнятой игрушкой: вот она, ваша бывшая добыча, снова у нас! Что, съели? Ради такого случая кюна не пожалела драгоценной ткани из своих запасов, и теперь Сэла, нарядная и уверенная, выглядела настоящей дочерью конунга. Ей уже было не привыкать к этой должности, и она ликовала при мысли, что вот-вот увидит Торварда. Настоящего Торварда!

Эрнольв ярл с поддельным конунгом, с кюной и ярлами встал с одной стороны от Поминального Дракона, Торвард с Фуилем и Форбулем – с другой.

– Этот камень поставлен в память о Торгъёрде Принесенном Морем, сыне Харабаны Альфёдра! – заговорил Эрнольв ярл. – Харабану Могущественного Отца чтут и на острове Туаль, так пусть он будет свидетелем нашей встречи. Расскажите же нам, чего вы хотите. Кто ты, имеющий право говорить от имени всех?

– Я – Коль сын Хеймира, военный вождь острова Туаль! – Торвард сделал шаг вперед, отчаянно стыдясь этой лжи перед Поминальным Драконом. – От имени фрии Эрхины, правительницы острова Туаль и лица Богини на земле, я требую, чтобы вы вернули нам амулет, похищенный у нее!

– Откуда вам известно, что амулет похищен, да еще нами? – осведомился Эрнольв ярл.

Кюна Хёрдис делала ему знаки глазами: продолжай! Ей требовалось время. Вот они начали говорить: ее настоящий сын и Эрнольв ярл. Вот они пересказывают всю сагу прошедшей зимы: как туалы напали на Аскефьорд, как похитили, по их дурацкому убеждению, сестру Торварда конунга, как она, в свою очередь, в Ночь Цветов похитила амулет фрии и убежала… Каким образом она исчезла с острова, не имея корабля, туалы сами не знали, и тут уже Стуре-Одд просветил их, заново пересказав сагу о Сольвейг Старшей.

А кюна Хёрдис тем временем делала свое дело. Наученная ею Сэла потихоньку подталкивала локтем Коля, и он понемногу выдвигался ближе к предводителю туалов. Торвард тоже вышел вперед, и вот они уже стоят друг против друга.

А кюна Хёрдис вертит в руках кожаный ремешок, на котором завязаны пять узлов. Вертит, будто бы прислушиваясь к разговору вождей, и словно невзначай развязывает один узелок за другим, расплетая собственное хитроумное заклятие, связанное одной весенней ночью, когда ее сын-конунг и бродяга Коль стояли друг против друга, как сейчас, в полосе прибоя в самую полночь, и ветер ворожбы овевал их тела. Теперь, на глазах множества людей и среди бела дня, подменить их будет сложнее, но выбирать не приходится. Она должна успеть, и кюна Хёрдис не сомневалась, что успеет.

Руна Райд первой тронулась в дорогу, подтолкнула колесо к порядку и обретению законных прав каждого из двоих – на свой облик и свое место в мире. Руна Кано – вторая – зажгла волшебный факел, священный огонь обретения формы. Всякую вещь требуется растворить, размягчить, прежде чем ковать, это вам и Стуре-Одд подтвердит, он кузнец… И вот уже облик того и другого слегка задрожал и заколебался, как отражение на воде под ветерком, – это развязан второй узелок, державший форму, но никто не замечает, потому что все теперь смотрят только на Эрнольва ярла. Третья – руна Эваз, руна Коня, а сейчас тот молот, который кует размягченную сущность и направляет в ней преображающую силу. Тот же конь везет руну Гебо – обмен: поток силы движется из одной сущности в другую, преображается там и возвращается в исходную… И черты ее родного, единственного, так горячо любимого сына проступают в облике бывшего Коля, того, кто стоял слева от Поминального Дракона…

Руна Инг – быстрым движением Хёрдис развязала последний узелок. Знак всемогущего Фрейра, любимцем которого Торвард, без сомнения, был, довершил чудо своей троякой силой: отъятие – превращение – возвращение. Каждый из них лишился своего облика и своей судьбы, побыл другим и кое-чему научился, но вот круг завершен!

Справа от Поминального Дракона, перед фьялленландскими ярлами стоял Коль, а перед строем туалов – Торвард. Торвард, с короткими волосами, едва достающими до плеч, в туальской одежде, с черной бородкой на щеках, в которой с этого мгновения не было нужды. И он сам еще не знал об этом. Теперь выдать происшедшее могли бы только их одежда и оружие, но все вокруг так напряженно следили за разговором вождей, что этого не замечали. Ну, и кюна Хёрдис помогла. Ведь ей не стоило труда сотворить мимоходом еще одно маленькое заклинание, еще один небольшой отвод глаз… Сущий пустяк по сравнению с тем, что она только что завершила!

Торвард действительно не замечал, что с ним происходит. Предупрежденный Коль знал заранее, что с того мгновения, когда кюна развяжет последний узелок и бросит ремешок под ноги, отвечать от имени туалов уже должен будет он.

– Фрия Эрхина вызвала дух своей бабки на ее кургане! – сурово говорил Торвард Эрнольву ярлу. – И дух старой фрии открыл, что амулет унесен этой девушкой, сестрой вашего конунга, и что она – на корабле, плывущем к земле сэвейгов. Фрия требует, чтобы украденный у нее амулет был ей возвращен, иначе она проклянет вашу землю и ваше племя.

– Видно, мало ей было того, что она зимой пыталась разорить Аскефьорд! – насмешливо сказала кюна Хёрдис. – Но у нас есть острые мечи, которые снимут проклятье. Я верно говорю, конунг, сын мой?

Произнося эти слова, она смотрела на Торварда, и он встретил ее взгляд. Кюна Хёрдис делала ему выразительные знаки глазами и бровями. Он посмотрел на собеседника – и увидел перед собой лицо Коля. То самое, которое ему в последние месяцы нередко приходилось видеть в лоханке для умывания.

И Торвард застыл, пытаясь сообразить, кто же теперь он сам. Перед ним стоял Коль – с черной бородкой, в его, Торварда, собственной красной рубахе, с его собственным мечом у пояса, тем самым, где на клинке выбиты рунами имена его и Стуре-Одда… Но видно же, что это Коль, только одетый в чужую одежду! А значит…

– Но, может быть, конунг, ты согласишься вернуть ее амулет за какой-нибудь выкуп? – лукаво улыбаясь, произнесла Сэла, и она тоже обращалась к Торварду. – Надо сказать, что фрия Эрхина хорошо обращалась со мной… кроме того случая, когда Коль убил их старого военного вождя и она предложила меня в посмертные спутницы. Но я готова забыть обиду и помочь ей помириться с тобой. Что ты на это скажешь?

Она смотрела на него с неприкрытым ликованием, и, хотя между ними было три шага, Торвард увидел свое отражение в ее блестящих серо-голубых глазах. И понял, что Торвард конунг – снова он сам. Подняв правую руку, он посмотрел на ладонь – и увидел на ней длинный шрам годовой давности, привезенный с Зеленых островов. Это снова была его собственная рука.

В восторженном порыве он шагнул к Сэле, обнял ее, оторвал от земли и несколько раз поцеловал под изумленными взглядами людей, не понимавших, отчего конунг вдруг воспылал любовью к собственной сестре. Может, благодарит за совет насчет выкупа? Но зато никто не заметил, как были преодолены те три шага, отделявшие конунга фьяллей от его истинного места.

Коль отступил к туалам, пока никто на него не смотрел. Ему опять пришлось труднее всех. Если Торвард вернулся к людям, которых знал до последней морщинки, то ему приходилось теперь изображать вожака туалов, которых он вообще никогда не видел и даже не знал по именам. Но, на его счастье, дальнейшую беседу целиком взял на себя Торвард конунг – враз повеселевший, сияющий таким счастливым светом, что его заметили сразу все. С него точно спало заклятье – и разница была так очевидна, что прежний, вялый и неразговорчивый Торвард всем показался дурным сном.

– Ну, если фрия Эрхина хорошо обращалась с моей сестрой, то я не отплачу ей черной неблагодарностью! – весело отвечал он, обнимая Сэлу за плечи. – Я верну ей амулет за достойный выкуп. Который не уронит моей чести!

Его переполняло блаженство, саму кровь превратившее в мёд и вино: он снова стал собой и только теперь осознал, как тяготил и унижал его чужой облик. Он был как воин, наконец-то сжавший рукоять утраченного оружия, и чувствовал, что теперь ему всё по плечу. Его смешило и забавляло, что он стал другим в глазах этих людей и никто ничего не заметил. Но он стал не прежним собой, а обновленным собой – как Один, упавший с Иггдрасиля с зажатыми в руке рунами, драгоценнейшими ключами к тайнам вселенной. Он сразу будто бы вырос: кровь всего Аскефьорда горячим потоком вливалась в его жилы и наполняла огромной, пьянящей силой. Грудь, казалось, стала шире, плечи развернулись, голова поднялась, взор и слух заострились, ноги прочнее стояли на земле. В нем поднималась сила тысяч; он опять был собой, и он был огромен, как горы Фьялленланда.

– Какой выкуп ты хочешь получить? – осведомился Коль, стараясь подражать тому вызывающему тону, в котором военный вождь туалов начал эту беседу.

– Я хочу получить то, что принадлежит мне по праву! – с вызовом ответил конунг фьяллей и тоже шагнул к нему, положив руки на пояс. На его груди поблескивала тонкая золотая цепочка, на которую сейчас никто не обращал внимания. – Я хочу получить то, за чем я уже присылал к ней однажды! Я хочу получить ее в жены!

– Она отвергла тебя! – с негодованием крикнул Фомбуль под гневный ропот туальской дружины.

– Да, она отвергла и оскорбила меня коварным нападением, ударом в спину, бесчестьем, пленом и страданиями моей сестры! – жестко ответил Торвард, наслаждаясь возможностью наконец-то говорить то, что думает. – Но она убедится, что я прошу, предлагаю или требую чего-то не затем, чтобы получать отказы! Посмотрим, так ли надменна и смела она будет теперь!

– Ты хочешь воевать с женщиной, но забываешь, что на острове Туаль есть мужчины! Посмотрим, так ли смел ты будешь с нами!

– А у тебя есть причины сомневаться? Не вправе ты так говорить, ведь со мной вы еще не дрались! – Торвард действительно в это мгновение не помнил о своих многочисленных поединках с туальскими героями, которых, впрочем, мог не стыдиться. – Ведь вы не сражались со мной тогда, зимой! Вы пришли сюда, зная, что меня тут нет! Вы пришли воевать с моей матерью, с моей сестрой, с моей челядью и рабами! Там-то вы показали себя отважными воинами! Но теперь я дома, я со своей дружиной, и больше никто из чужаков в Аскефьорде не будет гордиться своей удалью!

– Я вызываю тебя на поединок! – крикнул Фомбуль, торопясь, пока чужак-вождь опять не перехватил у него этой чести. – Мы сразимся с тобой, а после сразятся дружины, и пусть священный амулет фрии достанется победителю!

– Он останется у победителя! – холодно и надменно ответил Торвард. – А в подарок фрии я пошлю ваши головы! И посмотрим, не послужат ли они ей амулетом благоразумия!

Поскольку в морском бою туалы были не искусны, местом встречи назначили каменистую пустошь в двух «сменах» на север от Аскефьорда. Ради безопасности до назначенного часа обменялись заложниками: с туалами отправился Эрнольв ярл с двумя хирдманами, а в Аскефьорде остался… Коль с оруженосцем Иггмундом и Дойд сын Дойда.

Для Коля все сложилось удачнее некуда: вынужденный притворяться военным вождем острова Туаль, он на самом деле вовсе не горел желанием участвовать в битве и доблестно пасть жертвой чужих игр. «Я ведь не конунг!» – скромно замечал он по этому поводу. И Торвард вовсе не настаивал на его участии: подставлять Коля под клинки теперь было не нужно и означало бы с его стороны черную неблагодарность. Хотя кюна Хёрдис и намекала, что это было бы весьма благоразумно…

Три туальских корабля отправились в назначенное место, чтобы завтра в полдень ожидать там врагов. А Торвард конунг в тот же вечер устроил пир, и на этом пиру Аскефьорд смог убедиться, что его продолжительное и странное уныние как рукой сняло. Он снова стал прежним, таким, к какому все привыкли.

Для него это был пир в честь возвращения домой: с каким наслаждением он сбрил бороду и снова влез в свои собственные башмаки и рубахи, надел свои браслеты, которые Коль этим утром предусмотрительно оставил в ларце. Ему хотелось обнимать всех подряд, вплоть до резных столбов в гриднице, но это выглядело бы странно: ведь в глазах домочадцев он ниоткуда не приехал, поскольку никуда не уезжал. Сохранение тайны обмена было очень важной частью его дальнейших замыслов, и Торвард молчал, но со счастливым блеском своих глаз он ничего не мог поделать.

На каждого хирдмана и даже каждого раба он смотрел с веселым удовольствием, для каждого находил слово или приветливый толчок, и недоверчивые, ликующие улыбки тянулись за ним по усадьбе, как след за кораблем, расходясь все шире. «Да конунг-то наш выздоравливает вроде!» – говорили друг другу хирдманы и служанки, боясь сглазить такое счастье. И чего такое ему сказали эти меднолобые? Три дня назад, когда Оддбранд Наследство привез из плена Сэлу с каким-то еще неведомым сокровищем, он не очень-то и радовался. А теперь вот как! Веселый, словно одержал необычайную победу, по-старому разговорчивый, смеется, целует всех встречных девушек, как будто туалы привезли ему какое-то долгожданное счастливое известие. Так он мог бы вести себя, если бы в середине зимы вместо войска сюда прибыло почетное посольство от фрии с согласием на брак.

И чем дальше шел пир, тем больше возрастало радостное удивление. Конунг словно проснулся: уверенно и бодро он провозглашал положенные обычаем кубки – кубок Одину, кубок Фрейру, поминальный кубок в честь павших и кубок Браги в честь предков, и его смуглая рука без усилий поднимала тяжелый Кубок Кита, который в последние три месяца кюна почему-то ему не подавала… Его глаза блестели, открытым взглядом окидывая лица людей за столами, и теперь-то никому не казалось, что он их не узнает. Он ничего не помнил из происшествий Аскефьорда за эти три месяца и первый смеялся над своей «дырявой» памятью. Но зато он разом «вспомнил» все, что с ним произошло за двадцать пять лет жизни, вспомнил имена людей, которых еще вчера не замечал. И все привычки к нему вернулись вместе с памятью. Вот он уже поймал Лэтту, молодую служанку, ходившую между столами с кувшином пива, и посадил к себе на колени; так ему случалось делать в прежние годы, но не в последние месяцы. И Лэтта расцвела, счастливая, что ее первую конунг «вспомнил», очнувшись наконец от болезни, которая больше походила на сглаз! Вот он вскочил, схватился врукопашную с Фреймаром Хродмарингом, показывая какой-то новый прием – уладского происхождения, и где только он взял его, сидя безвылазно дома?

Вот он вернулся на свое место, и тут у него на коленях каким-то образом очутилась ликующая Сэла, в восхищении поглаживая его по щеке и целуя шрам, снова показавшийся из-под сбритой бороды. Туалы-заложники переглядывались: вот как сильно, оказывается, Торвард конунг любит свою сестру! Даже пьет с ней из одного кубка! Аринлейв делал ей страшные глаза и двигал бровями, требуя слезть и не позориться, но Сэла, мельком заметив это, показала ему язык: оторвать ее от Торварда сейчас не удалось бы никакими силами. Звание «сестры конунга» пришлось особенно кстати, поскольку давало право целовать его на глазах у туалов.

На этом пиру не нашлось бы никого счастливее Сэлы. Ее любовь к Торварду во многом основывалась на преданности вождю, унаследованной от отца и деда, но это была любовь существа гордого, внутренне независимого, того, кто сам выбирает себе господина. Ее любовь была сродни восторженной преданности мальчика взрослому воину, но у Сэлы с этим преклонением сливалось чисто женское влечение, и она имела средство выразить свой восторг тем способом, который дружине был недоступен. И ничего она не хотела взамен, потому что само это безоглядное восхищение придавало жизни необычайную полноту и яркость, чего не дали бы никакие сокровища. Она не ревновала к Эрхине и даже сейчас сделала бы все возможное, чтобы помочь ему жениться на туальской красавице, раз уж он этого хотел. Ее любовь была выше собственнического чувства, и она радостно положила бы к его ногам саму жизнь свою, счастливая уже тем, что он есть на свете.

Только сейчас, когда Торвард снова сидел на своем почетном месте, – вернее, на верхней ступеньке престола, чтобы быть поближе к дружине, – для нее кончилась «зима», то есть плен, чужбина, тоска. Они были как два бойца, одержавшие общую победу за морем и принесшие ее в общий дом. Тонкую золотую цепочку у него на шее она хорошо помнила – сам «глаз богини Бат» забрала к себе кюна Хёрдис, но цепочку Торвард оставил как знак их с Сэлой общей победы.

– Помнишь? – Он подмигнул ей и приподнял цепочку. – Та самая! Она потом ее бросила, а я поднял. Подарил бы тебе, но она мне нужна. В доказательство. А тебе я золотое ожерелье подарю.

И – Аскефьорд понял, в чем было дело. Переводя взгляд с конунга на Коля, явившегося к ним предводителем туалов и в свою очередь переменившегося, люди один за другим понимали правду, точно невидимый дух летал над столами и шептал на ухо то одному, то другому. И каждый, услышав шепот этого духа, испуганно оглядывался и зажимал себе рот, словно боясь проговориться. На Торварда конунга устремлялись десятки изумленных, недоверчивых, восторженных глаз; жуть брала от одной мысли, что он сумел сотворить такое чудо – обменяться обличьем с другим человеком, съездить в этом обличье на землю своего смертельного врага и добиться там успеха! Трудно было поверить в ожившее сказание, но как еще объяснить эти внезапные перемены?

Пир шумел до темной ночи, фьялли веселились, но никто не говорил вслух о том чуде, что случилось у них на глазах, каждый осознавал эту восхитительную тайну как откровение, ниспосланное лично ему одному. Но каждый хирдман теперь выжидал своей очереди подойти и дружески толкнуть конунга в плечо: эта смелость сегодня прощалась, потому что выражала любовь и поддержку. «Мы рады, что ты опять с нами!» – говорили эти тычки, и Торвард, смеясь, толкал парней в ответ.

Вспомнив наконец о завтрашней битве, он ушел в маленький покойчик, где раньше ночевали его родители, но и теперь никто не говорил вслух о его чудесном преображении. Домочадцы переглядывались: обычно он спал в дружинном доме, кроме тех случаев, когда бывал не один… Кто с ним остался на этот раз, в суматохе не углядели, хотя слухи ходили разные…

Видел девушку, скрывшуюся в покойчике чуть раньше конунга, только Иггмунд, оруженосец Коля. Как же все-таки Торвард конунг любит свою сестру! Древний король Конхобар, помнится, тоже был так привязан к своей сестре Дехтире, которая правила его колесницей, что даже спал вместе с ней. И когда она внезапно оказалась беременной, самого Конхобара и посчитали виновником. А родился после этого не кто-нибудь, а сам Ки Хиллаин…

Неизвестно, спал ли Торвард конунг в эту ночь хоть сколько-нибудь, но первые проблески света застали его в дружинном доме, где он срывал одеяла с лежанок и легкими дружескими пинками поднимал любителей поспать. За месяцы своей жизни на острове Туаль он не только смотрел на местных девушек, но весьма внимательно изучал местные приемы боя, и самым главным из своих наблюдений теперь хотел поделиться хотя бы со своей ближней дружиной. За оставшееся до полудня время успеть можно было немного, но лучше немного, чем ничего. «Ну, сон мне вещий был!» – отвечал он на изумленные взгляды, вопрошавшие: «Откуда ты все это знаешь?»

На пустошь, которая впоследствии стала именоваться Туальской, Торвард привел всех ярлов Аскефьорда со всеми их дружинами, не отказав и бондам, у кого имелось достойное вооружение, в праве принять участие. Полное войско Аскефьорда составило около полутысячи бойцов. Но собственное численное превосходство Торварда сейчас не смущало: он должен был выиграть любой ценой, чтобы не возвращать Эрхине с таким трудом добытый камень.

Когда корабли Торварда подошли к скалам возле пустоши, противники уже их ждали. Гордые туалы не имели ни кольчуг, ни даже кожаных наручей. Все триста воинов выглядели так, будто собрались не на битву, а на пир: в ярких цветных рубахах, у многих шелковых, с золотой вышивкой, с золотыми ожерельями и цепями на груди. Шлемы с вепрем на верхушке и продолговатые щиты сверкали начищенной бронзой, и весь этот блестящий строй нарядных великанов производил грозное и даже где-то неземное впечатление.

– Хорошая добыча будет! – одобрительно хмыкнул Халльмунд, и Торвард благодарно толкнул его в плечо: действительно, глядя на эту роскошь как на свою будущую добычу, даже бонды будут меньше робеть.

Не в одну душу при виде блестящих шелками и позолотой «воинов Иного Мира» закралось язвящее воспоминание, какими беспомощными были перед ними лучшие воины фьяллей всего-то полгода назад. Но кое в чем та память оказалась и полезна.

– Ну, я им припомню мою Звездолобую! – бормотал Хьяльти бонд из Рябинника, вспоминая забитую тогда захватчиками любимую корову. – Я из них самих кишки выпущу и на рога намотаю!

Фомбуль сын Снотра уже ждал перед строем туальской дружины. Он был полуобнажен, дабы, по обычаю, устрашить противника количеством боевых шрамов и свирепым изображением красного дракона, наколотым на груди. Из оружия при нем имелся только меч, а щит или шлем туальские единоборцы считали совсем не нужными.

Поприветствовав друг друга, стороны разменяли заложников обратно. Но только Коль сын Хеймира на пустошь не прибыл. Как он еще в Аскегорде объяснил Иггмунду и Дойду, за ним прислал его отец-конунг и потребовал вернуться в Слэттенланд. Коль вовсе не расположен был геройски погибнуть в совершенно чужой битве, и его не слишком задевало то, что туалы сочтут его трусом. Так оно и произошло, но нельзя сказать, чтобы его «измена» очень их поразила. Чужаку они не доверяли с самого начала и ничуть не огорчились, что теперь их предводителем станет более подходящий человек.

– Поскольку мы делим сейчас одну-единственную вещь, я предлагаю, чтобы спор был решен только нашим с тобой поединком! – предложил Торвард, выйдя навстречу Фомбулю. В отличие от туала, он снарядился как следует: надел и стегач, и кольчугу, и шлем с полумаской. Ему было безразлично, что туалы о нем подумают, но рисковать он не собирался. – Не вижу смысла в том, чтобы и наши дружины проливали кровь.

– Воины острова Туаль не из тех, кто возвращается домой с поражением! – надменно ответил Фомбуль. – Если мне суждено погибнуть, то смерть моя принесет вечную славу мне самому и послужит искупительной жертвой за нашу победу над вами, толпой воров и трусов!

– И слава Одину! – весело ответил Торвард. – Наш обычай другой: победа останется за тем войском, чей вождь победит! Очень удачно получается. Я убью тебя, доблестный герой, и это принесет славу нам обоим!

У него имелось еще одно преимущество, о котором Фомбуль не подозревал. Торвард отлично знал его силу, возможности и привычки ведения боя, знал даже про перебитую когда-то ключицу, из-за чего туал не слишком уверенно владел левой рукой, а Фомбуль не знал, что он это знает.

Их поединок уложился в несколько быстрых выпадов: Торвард мгновенно вызвал его на тот самый прием, в котором Фомбуль ошибался, и тут же воспользовался ошибкой. Уже падая с рассеченной грудью, Фомбуль попытался достать его мечом, но Торвард увернулся: ему не нужна была сейчас рана, даже столь почетная!

А туалы, ободренные искупительной жертвой богам, тут же издали боевой клич и кинулись на противника. Торвард мгновенно оказался в гуще битвы.

При их силе, выучке и высоте боевого духа туалы были отличными бойцами, но они чуть ли не впервые оказались вынуждены сражаться с противником на равных в общем строю. Пренебрегая защитой, стремясь не столько к победе, сколько к славной смерти, они отчаянно бились, нанося множество сильных и ловких ударов, но под напором численно превосходящих фьяллей их разноцветный блестящий строй быстро распался на множество отдельных бойцов. Каждый из туалов отбивался от нескольких противников; пылая яростью битвы, они бросались на врага, но вскоре бывали смяты.

Торвард заранее строго наказал своим людям не добивать раненых и оставлять жизнь каждому, кто согласится сдаться. Но сдаваться никто из туалов не пожелал. Бонды, обозленные зимним набегом, скорее обрадовались их непреклонности, и вскоре все туалы оказались перебиты. Даже раненых почти не осталось: многие продолжали сражаться и с тяжелыми ранами, исходя кровью и выбрасывая весь запас жизненных сил без остатка. Иные ухитрялись вырвать копье или секиру из собственной груди, чтобы послать оружие обратно прежде, чем упасть!

Вересковая каменистая пустошь была залита кровью и усеяна телами в разноцветных, нарядных, окровавленных одеждах. Фьялли тоже понесли потери: около сотни убитых и раненых. Но победа, долгожданная победа над «непобедимыми» туалами, согревала все сердца и наполняла ликованием. Собрали добычу: оружие туалов, их золотые украшения теперь стали наградой победителям. Торвард, к счастью, обошелся без серьезных ран и, смеясь, по привычке зализывал неглубокие порезы на руке.

– Конунг, а если у тебя окажется рана на спине, что ты тогда будешь делать? – веселился Эйнар. – Туда ведь языком не достанешь!

– Ох, дал бы я тебе! – Халльмунд поднял руку, будто приготовив для оплеухи, словно перед ним стоял глупый мальчик, а не единственный наследник славнейшего из родов Аскефьорда. – А ну сплюнь, а то накаркаешь!

– Пойду поищу, кому бы плюнуть в наглую рожу, – заявил Эйнар и отошел, разглядывая поверженных противников.

Всю добычу приносили к конунгу, оружие складывали кучей, золото – в брошенный на землю щит. По принятому во Фьялленланде обычаю, вождю принадлежала десятая часть и право делить остальное, сообразно заслугам каждого. «Единорог», «Медный Дракон» и «Рассекающий» теперь снова оказались в руках фьяллей; Халльмунд, забравшись на самый штевень, под дружный смех обнимал деревянную голову единорога.

Убитых и раненых фьяллей переносили на корабли, тела туалов складывали на дальнем конце пустоши. Похоронить их следовало уже сегодня, чтобы не оставлять на ночь так много чужих мертвецов. Жители ближайших хуторов, кого эта опасность в первую очередь касалась, уже стучали в лесу топорами, волокушами перетаскивали на пустошь дрова и смолу для погребального костра.

Торвард недолго постоял над мертвым туальским строем, вглядываясь в знакомые, искаженные смертью, залитые кровью, но по-своему гордые лица. Эти люди тоже были для него не чужими. И он сам привел их сюда. Но они знали, на что идут. Они сами выбрали свою участь, и кто он такой, чтобы мешать им попасть на Острова Блаженных? Но нет здесь плачущей женщины, которая восславила бы их подвиги. «Взор мой исполнен слез…» А найдут ли их души дорогу к Островам Блаженных без погребального плача? Надо будет приказать Гранкелю сложить о них песнь – они ее заслужили.

– А ты хорошо обошелся с ними, конунг! – сказал Торварду Фреймар, с некоторой завистью поглядывая на груду золотых ожерелий и браслетов, из которых Торварду достанется каждое десятое. – Они так жаждали славной смерти в неравном бою – и ты дал им то, чего они хотели! Думаешь, они заслужили эту награду?

– Они показали себя храбрецами! – заметил справедливый Эрнольв ярл. – И мы не вправе отказать им в заслуженной славе!

– Да разве мне жалко? – Торвард пожал плечами. – Валхалла – не гостиный двор, у Одина длинные столы! И им хватит места, и нам тоже! Но я все-таки рад, что мы с вами, ребята, попадем туда попозже, чем они!

– Они свою славу уже взяли, а мы что теперь будем делать?

– А у нас еще впереди Туаль. Я получил «глаз богини Бат», но нужен-то мне не он, а фрия Эрхина!

Дней через пятнадцать из устья Аскефьорда вышла длинная вереница кораблей. Торвард конунг снова отправлялся на остров Туаль – во второй раз, как думали люди, и в третий, как знал он сам. Его сопровождало больше двух десятков кораблей с дружинами. «Единорог» снова нес на спине Халльмунда с его людьми, два других «пленника» тоже вернулись к прежним хозяевам. Все ярлы и многие из хирдманов щеголяли новыми золотыми цепями, полученными из добычи: пусть их будущие туальские противники узнают знакомые сокровища и поймут, какая участь ждет их самих! Блеск туальского золота воодушевлял и рождал зависть, которая так часто оборачивается ратной доблестью, и ни один мудрец не мог бы быть более красноречив, призывая фьяллей к походу. И все, кто заранее готовился идти в летний поход, теперь охотно по пути на север присоединились к конунгу, который победой на Туальской пустоши доказал, что удача снова на его стороне.

Сам Торвард, на радостях раздав дружине чуть не половину собственной доли, подарил Фомбулево ожерелье Сэле, а сам остался с тонкой золотой цепочкой на шее. Почти не видная под ремешком его собственного амулета-торсхаммера, она весила в его глазах больше, чем вся остальная добыча: это была цепочка «глаза богини Бат», залог его победы не над войском туалов, а над сердцем Эрхины. И этим сердцем он намеревался теперь завладеть окончательно.

А чуть раньше из Аскефьорда вышел небольшой торговый корабль, плывший в противоположном направлении – на юг. С ним землю фьяллей покидал человек, решивший в дальнейшем держаться подальше от «подвигов и славы».

– Хватит с меня приключений и конунгов! – так объяснил Коль, прощаясь с семейством Стуре-Одда. Все эти дни к нему приставали с расспросами о Туале, на котором он никогда не был, и он устал уклоняться от ответов. – Я ему раздобыл амулет, пусть он теперь сам разбирается с этой Эрхиной, раз уж она так ему нужна! Мне ее ничуть не хочется видеть! Ни там, ни здесь!

В его словах слышалась горькая насмешка: будучи по-своему человеком гордым, Коль с досадой принимал то, что ему приписали чужие подвиги. Снисходительно сочувствуя его прошлым трудностям, Торвард конунг распорядился выдать ему хорошую одежду, новые башмаки, оружие и некоторое количество серебра, что наверняка пригодится в дальней дороге. И Коль все это взял, издевательски кланяясь Лофту-управителю, который перед этим три месяца низко кланялся ему. Уж это он заработал, когда мучился, не зная, сам ли должен снимать башмаки.

И вот Торвард конунг опять плыл на север. Он снова стал самим собой, его окружали знакомые люди и предметы, и родной обновленный мир доставлял ему такое острое наслаждение, что каждый день казался праздником. Он улыбался в ответ на каждый взгляд, и, хотя никто не говорил вслух о том, что с ним было, все понимали его состояние. Его радовало сознание своей силы: далекая еще Эрхина теперь находилась в его руках. Даже если она не пожелает смириться ради своего амулета, теперь за ним сила, чтобы настоять на своем.

Но «глаза богини Бат» у него с собой не было.

– Не следует тебе везти его туда в этот раз, конунг, сын мой! – сказала ему кюна Хёрдис, и по блеску ее глаз Торвард видел, что раздобыть камень, который она забрала в руки, он сможет только с боем. – Как только он окажется на Туале, хотя бы и в твоих руках, вся ее сила вернется к Эрхине. Прежде чем возвращать его, тебе следует связать ее клятвами… ну, это ты сам решишь, будешь ли ты требовать от нее любви или только покорности. Но камню лучше пока побыть у меня. Это – сильная вещь, а с такими вещами надо уметь обращаться.

Торвард хорошо знал свою мать и теперь подозревал, что она говорит не вполне, скажем так, правду. Когда у нее намечались свои выгоды, полагаться на ее слова особенно не стоило. Но возражать он не стал: все-таки она была колдуньей, а он ничего не понимал в этих делах. И после той услуги, которую она недавно ему оказала и тем помогла добыть этот самый камень, ему не хотелось с ней спорить.

Мысли Торварда по пути больше занимала сама Эрхина. Теперь, когда вся сила в их долгом споре оказалась на его стороне, он стал относиться к повелительнице туалов гораздо снисходительнее, чем в те дни, когда только узнал о ее набеге. Все больше ему вспоминалась ее красота, их недолгое блаженство в Гробнице Бога и еще раньше, в Доме Золотой Яблони. Она может быть женщиной не хуже других и лучше очень многих, если перестанет воображать себя Богиней. Подняться наверх трудно, но еще труднее не уронить за собой лестницу… «Не она – Богиня, а Богиня – она, когда ей, Богине, этого хочется!» – вспоминал он слова Сэлы, которая хорошо разобралась в делах острова Туаль и многое ему растолковала. Если бы не злосчастное убеждение Эрхины, что она – Богиня, которая может лишь снисходить изредка к простому смертному, из нее вышла бы прекрасная жена и они могли бы быть очень счастливы. Она благороднейшего происхождения, умна, прекрасна, горда, тверда духом, обучена всему, что должна знать покровительница целого племени, – не всякая дочь конунга сравнится с ней, а Торвард хотел иметь для себя все самое лучшее.

Оставшись без камня, она убедилась, что всего лишь простая смертная. Поначалу это не пошло ей на пользу, но теперь, получив камень назад, она успокоится и усвоит урок. Если она признает равенство их происхождения и его превосходство как мужчины, то и он будет относиться к ней со всем почтением, любовью и заботой, которых она заслуживает.

Обо всем этом у Торварда было время подумать и по пути, и в гостях у Роллауга конунга, где он остановился на три дня. Роллауг с семьей и дружиной с удовольствием еще раз выслушал всю сагу о сватовстве из первых рук, но самое главное – обмен обличьями – Торвард не обсуждал и сейчас. Это должны были знать только он и Эрхина. И Роллауг, угадав его желание, держал свои догадки при себе и даже наедине не задавал вопросов.

Но весь замысел целиком он отнюдь не одобрял. За семь лет власти над страной Роллауг поднабрался кое-какой серьезности и теперь видел в этом походе гораздо больше опасностей, чем выгод.

– Ты делаешь глупость! – старательно убеждал он Торварда. – Я готов тебе помочь, но ты делаешь глупость. Приятно иногда одолевать врагов, но тащить их потом в свой дом и тем более в свою постель – очень глупо. Ты что, забыл сагу о Гудрун и Атли? Хочешь однажды поужинать мясом собственных детей, а потом проснуться с перерезанным горлом… в Валхалле?

– Да, а еще неплохо вспомнить вашего покровителя Тора! – говорила жена Роллауга, кюна Хладгуд, одна из тех женщин – и красивых, и умных, которые вообще так редко встречаются. – Помнится, свой украденный молот Тор получил «в свадебный дар», когда притворялся невестой великана. А великан тут же получил этим молотом по голове. Ты не боишься, Торвард конунг, что, когда фрия Эрхина получит свой амулет и свою силу назад, она первым делом сделает с тобой что-нибудь нехорошее?

– Но я ведь буду ее мужем. А она уж непременно разгневает Богиню, если попытается извести собственного мужа!

– Тебе станет от этого легче? Она упряма, как я поняла по твоим словам. Возможно, она скорее предпочтет погибнуть с тобой, как Сигне с Сиггейром,[10] но по собственной воле, чем принудительно жить с тобой!

– Это ее самолюбие не может со мной жить! – понизив голос, доверительно сказал Торвард кюне Хладгуд. – А все остальное очень даже может. И хочет. Я проверял.

– А если самолюбие для нее важнее всего остального?

Торвард пожал плечами. Все это верно, но не в его власти было что-то изменить.

– Ну, да! – Роллауг сам за него ответил. – «Часто бывает мудрец безрассудным…» Но ты упрям, как тролль, и не мне тебя переделывать. Но я бы на твоем месте не стал разрываться между двумя врагами. У моей жены осталась еще одна незамужняя сестра. Гроа, двадцать лет, красивая, знатная и неглупая. Хотя, конечно, до фру Хладгуд ей далеко, но что делать, она одна такая на свете. Плюнь на эту валькирию с горы и женись на Гроа. Будем родичами.

– Мы с тобой и так братья. – Торвард повернул к нему руку внутренней стороной, где ниже локтя виднелся шрам от пореза семилетней давности. – А на фрию Эрхину я не могу плюнуть. Иначе всякий мелкий тролль в Морском Пути будет плевать в меня.

– Через море не страшно.

– Да, но я-то не собираюсь остаток жизни сидеть дома. Мне двадцать пять лет, и еще хотя бы столько же я намерен прожить. С незаплеванным лицом.

Гроа, та родственница кюны Хладгуд, о которой Роллауг упоминал, тоже жила сейчас в их усадьбе. Торвард часто видел эту высокую, как ее сестра, тонкую, изящно сложенную девушку, с узкими плечами и маленькой головкой, украшенной длинной волной очень светлых, почти белесых волос с легчайшим серебристым отливом. Личико у нее было милое, говорила она мало, но редкие ее слова позволяли надеяться, что она отнюдь не глупа. Чинно помалкивая, она, однако, тайком бросала на Торварда весьма любопытные взгляды и не смущалась, если он их ловил. Все понимали, что замыслы своего родича-конунга она целиком одобряет. Но Торвард, как ни соблазнительно было бы такое родство, не шел навстречу соблазну. Его ждала Эрхина, рядом с которой йомфру Гроа выглядела как курочка возле орлицы.

Пока фьялленландские корабли шли вдоль берегов острова Туаль, прибрежное население разбегалось в страхе, уверенное, что это какие-то чужаки идут захватить и разграбить их, оставшихся без привычной защиты. В устье Даны их уже ждала целая стая кораклей, полных вооруженными воинами. Доказывая, что не все мужчины острова Туаль ушли за славной смертью во Фьялленланд, маленькие коракли отважно напали на большие боевые корабли, не устрашившись ни драконьих пастей, ни разноцветного ряда щитов. Но все их нападения были отбиты с более высоких бортов копьями и стрелами, многие коракли перевернулись, остальным пришлось отступить.

Задержав два из них, Торвард конунг предложил им передать фрие Эрхине, с чем он прибыл. Выбор ей предлагался простой: или она принимает конунга фьяллей со всем почетом для мирных переговоров, либо выставляет войско, с которым он готов сразиться на море или на суше. А уж исход битвы решит, кому отныне будет принадлежать остров и все, что на нем. Конечно, выражения его речи посланцы смягчат ради почтения к своей госпоже, но смысл оставался ясен. Уже зная Эрхину, Торвард понимал, что «принять с почетом» своего врага для нее само по себе будет унижением, а само согласие на переговоры будет означать ее проигрыш.

Пристав затем к берегу в устье реки, фьялли вытащили корабли и разбили стан. Зная, где начинается «ночная земля», Торвард указал безопасное место и велел устроить из вытащенных кораблей нечто вроде крепостных стен, окружив ими площадку.

Первый день, ночь и утро прошли в ожидании. Сменялись дозоры, свободные от стражи отдыхали или упражнялись, не смущаясь тем, что туалы наблюдали за ними со всех окрестных холмов.

На вершине Холма Яблонь это время проходило бурно. Как в священные праздники переломных точек года, день и ночь стерли свои границы. Неожиданное появление врага так потрясло фрию Эрхину, что она не ложилась всю ночь. До утра в Доме Четырех Копий горели огни и продолжался неумолчный спор многих голосов. Уже само то, что вместо Коля с его дружиной к берегам острова явился Торвард конунг, означало самый печальный исход поездки за «глазом богини Бат». Перед троном фрии лежали «подарки» от конунга – щиты и шлемы Коля, Фомбуля и Фуиля. Эрхина смотрела на эти осиротевшие шлемы с таким же чувством, как если бы перед ней выложили отрубленные головы воинов.

Она видела шлем, который сама подарила Колю, но почти не помнила своего священного супруга. Всеми мыслями ее опять завладел тот, кого она считала навек забытым. На этом самом месте, перед Троном Четырех Копий, она впервые увидела его – о, если бы знать, какие тяжкие страдания принесет в ее жизнь эта встреча! Разве это ей обещал тот восхищенно-теплый взгляд его карих глаз, который даже сейчас, в воспоминаниях, вызывал какую-то мучительную, томительную, унизительную и сладостную дрожь, за которую Эрхина себя ненавидела, но которой не могла подавить! Здесь же она услышала о его сватовстве, пережила разочарование, обиду на это дерзкое, невозможное желание! Как язвили ее тайные сомнения, влечения, несбыточные мечты, сожаления… Как решительно она отвергла их, как торжествовала победу над ним и над собой! Отсюда, с этого трона, она указала на Фьялленланд Красным Копьем Юга. Он был побежден, его сестра была привезена сюда, и она, Эрхина, говорила с ней о Торварде как о том, с кем покончено раз и навсегда. И она действительно так думала! Полнейшая и беспрекословная власть над Туалем внушила ей убеждение, что действительность подчиняется ее сознанию: если она о ком-то не думает, то его все равно что не существует. Ведь еще никто из тех, о ком ей угодно было не думать, не смел сам напомнить Богине о себе. Торвард оказался не так послушен, и для Эрхины стало ужасным, неожиданным, оскорбительным открытием то, что не весь обитаемый мир так ей подвластен, как священный остров.

Она изгнала его из мыслей и с тем как бы из числа живых, но он опять здесь! Он явился снова, как мертвец из-под земли, как гром из тучи, явился, чтобы разбить в осколки ее мнимую победу, чтобы потребовать возмещения за свои обиды! Но даже валы Аблах-Брега не были выше и крепче, чем ее гордость и упорство – ничто не заставит ее сдаться! Гнев и негодование терзали Эрхину, как дракон, но больше не было «глаза богини Бат», готового впитать их и освободить ее. Они томили болью каждую частичку ее тела, и она измучилась за эти месяцы.

Но, не склоняясь под тяжестью боли, Эрхина не могла избавиться от еще одного дракона – от страха. При мысли о Торварде она дрожала: ей казалось, что он уже где-то близко, совсем близко, что вот-вот его руки схватят ее, если она немедленно не сделает хоть что-нибудь! Тот, кого она воображала за морями, бессильным и униженным, вдруг оказался у подножия Холма Яблонь, во главе войска, способного захватить весь остров! Она не знала раньше силы этого человека, даже не думала об этом, убежденная, что все силы на свете склонятся перед величием Богини. Но он обрушился на нее, как лавина, и где тот щит, что отразит беду?

– Кто сразит Торварда в битве, или мы оставим ему это торжество над нами без отмщения? – гневно и горестно восклицала она, простирая руки к шлемам, в которых видела отрубленные головы.

– Дай мне схватиться с Торвардом в битве! – наперебой кричали Туигим Боевой Ясень, Криодайм Яростный, Финнлит Упрямый и другие, кто еще оставался с ней. – Испытай мою доблесть! Я, я добуду голову Торварда и брошу ее к твоим ногам!

Многих, очень многих теперь не хватало в рядах туальских воинов: одни погибли в зимнем походе на Аскефьорд, другие сложили головы там же сейчас, притом лучшие! Но напрасно жрицы убеждали ее, что новая битва с фьяллями сейчас будет означать новое поражение. Эрхина была готова, хоть это и противоречило всем обычаям, самолично выйти в поле с оружием и погибнуть, но только не унижаться перед тем, кого она сама так хотела унизить! Если уж Торвард вопреки ее воле оказался жив, то она сама не хотела жить!

– Коль сын Хеймира, наш военный вождь, поручил мне охранять твою честь и покой, фрия! – горячо говорил ей Бран сын Ниамора, теперь – когда того не было в живых – почти благодарный своему бывшему врагу. – Пусть теперь мы не так неуязвимы при свете дня, как прежде, но мы по-прежнему мужчины и воины! Мы будем с ними в равном положении! Позволь мне, фрия, вызвать его на поединок, и я верну все, что было нами утрачено!

– Иди! – яростно воскликнула Эрхина, готовая бросить в пасть чудовища все свое достояние. – Иди и принеси мне его голову! И тогда, клянусь именем Богини, я назову тебя военным вождем острова Туаль и ты займешь место твоего отца!

Бран вспыхнул: его давняя, несбыточная мечта вдруг оказалась рядом – теперь, когда он вовсе об этом не думал. Вдруг вспомнилась Сэла, но он постарался прогнать ее образ – той, что пришла, как женщина из Иного Мира, обольстила его, отравила сердце тоской и исчезла, ушла по волнам, снова скрылась в своем таинственном мире за морями. Благодаря ее усилиям враги пришли грозить Туалю! И он не желал больше поддаваться ее чарам. Его награда ждет в Доме Четырех Копий.

По рядам мужчин пробежал завистливый и изумленный ропот. А у Эрхины было чувство, будто она приносит в жертву самое дорогое, словно сама победа зависит от весомости ее жертвы. Теперь она отдала бы себя не только сыну когда-то ненавистного Ниамора, но и самому Ниамору. Горластый краснорожий любимец Эрхины Старшей казался сущим ягненком по сравнению с черным заморским драконом. Когда-то ее согревал огонь страсти в глазах Торварда конунга – но ее сожжет огонь ненависти и мести, горящий в них теперь! Она смеялась над мозолями его рук, когда эти руки ласкали ее, – но будет не до смеха, когда они возьмут ее за горло. Еще не видя его, Эрхина угадывала, какую страшную и непримиримую силу пробудила и подняла против себя, и в малодушном приступе страха чуть ли не жалела о том, что натворила. Но разве могла она поступить как-то иначе?

На третий день из ворот Аблах-Брега раздался звук боевых рогов и на прибрежную равнину выступило войско. Фьялли, быстро собравшись и вооружившись, встретили их. Торвард в боевом доспехе ждал впереди войск, зная, что перед битвой ему предстоят еще долгие и утомительные в своей пышности переговоры. В нем понемногу закипала досадливая злость, ему хотелось драться, хотелось выплеснуть наконец свое негодование, избавиться от унижения, которое он терпел вот уже полгода. Битва на Туальской пустоши давно забылась – его настоящий враг и настоящая победа только здесь. Не подавая вида, он измучился этим ожиданием, он жаждал получить в руки противника, головой которого он выбьет эти сияющие бронзой ворота. И увидит наконец ее, Эрхину, которая все еще пряталась от него на своей огненной горе за стеной щитов. Он ненавидел весь остров Туаль, ненавидел за его причудливую роскошь, за его священную надменность, за презрение к смерти, которым земля Богини отвечала на все его попытки отомстить.

Шедших впереди он узнал издалека: это были лучшие воины, которые на пирах сидели ближе всех к жареному кабану и первыми получали свои куски, запивали мясо заморским вином из золотых кубков. Те, кто на каждом пиру наперебой перечислял свои подвиги, красивыми словами делая их еще необычайнее. Те, кто вырос с сознанием неуязвимости и деяния древних героев считал своими. Те, кого он, будучи Колем, не взял с собой, потому что они не желали сражаться под началом чужака. И он их понимал.

Впереди шел Бран сын Ниамора, одетый в нарядную желтую рубаху, с тремя золотыми ожерельями на груди, такой торжественно-замкнутый, точно собирался взойти на костер и пронзить себя мечом. В общем, примерно так оно и было.

Торвард по привычке положил руки на пояс, всем видом выражая готовность к чему угодно. Все четверо телохранителей и оруженосец Регне стояли у него за спиной, и стяг с изображением черного дракона развевался на высоком древке.

– Приветствую тебя, Торвард сын Торбранда! – надменно сказал Бран, приблизившись. – Ты, точно волк, явился на священную землю Богини, чтобы найти здесь свою гибель. Никто еще не приходил на остров Туаль с враждебными намерениями, не пытался оскорбить пролитием крови священный Холм Яблонь! Почему же это делаешь ты?

– Странный вопрос! – Торвард хмыкнул. – У доблестных туалов удивительная память: они так хорошо помнят дела Ки Хиллаина и воинов Финна, которые жили шесть веков назад, но забыли события прошлой зимы, в которых участвовали сами! Разве не ты, Бран сын Ниамора, не далее как прошлой зимой являлся во Фьялленланд с оружием? Разве не ты взял в плен мою сестру и увез ее, чтобы сделать рабыней фрии? Может быть, никто не поднимал оружия на Богиню, но когда же было, чтобы Богиня подняла оружие на тех, кто обращался к ней со словами любви?

– Ты оскорбил ее!

– Какое же оскорбление фрия увидела в моей любви? В том, что я назвал ее превосходящей всех женщин на земле?

– Ты хотел слишком много!

– Не меньше, чем заслуживает мой род и моя слава!

– Но фрия не желает соглашаться на твои наглые требования! И здесь есть кому за нее заступиться!

– И кто же желает заступиться за фрию? – с издевательским, отчасти вкрадчивым любопытством осведомился Торвард, как будто в следующий миг собирался откусить собеседнику голову. – Уж не ты ли?

– Я, – ответил Бран, напряженно и гордо глядя на него. – Я вызываю тебя на поединок, Торвард сын Торбранда, и пусть… пусть победителю принадлежит… – Он не смел сказать «фрия». – То, о чем идет спор!

– Ты? – Торвард приподнял брови и продолжал с каким-то змеиным наслаждением: – Ты? Правда? Ты, Бран сын Ниамора? Сын того самого Ниамора, которого убили голыми руками, свернули ему шею, как цыпленку, в то время как он боролся не с врагом, а с девчонкой! Который умер, стоя на своем бешеном…

На чем именно стоял Ниамор в миг смерти, так и осталось недоговоренным. Мгновенно покраснев до мучительного напряжения, Бран выхватил меч, а Торвард, казалось, даже обрадовался, что у него наконец есть возможность дать волю своему гневу.

Но гнев этот, долго зревший, был подобен священному безумию берсерка, которое не нуждается в оружии. Мгновенно отбив мечом клинок Брана вверх, Торвард свободной рукой перехватил его руку, сильным ударом запястьем о собственное колено выбил меч, вывернул руку, толчком бросил противника на колени – и голова Брана оказалась в том же захвате, из которого не вышел живым отец его Ниамор.

Все случилось так быстро, что люди вокруг успели только ахнуть. Еще не все сообразили, что переговоры перешли не в поединок даже, а в драку, как все уже было кончено. Но никто не вмешивался: поединок есть поединок. Даже если один из соперников отказывается от него таким своеобразным способом.

А Торвард сзади наклонился к застывшему Брану и, хрипло от подавленной ненависти, с какой-то ядовитой ласковостью в голосе, словно обещая убить не больно, проговорил ему в самое ухо:

– Примерно вот так это было. Но тебе я не буду ломать шею. Во-первых, ты не убил мою сестру при его погребении, хотя мог бы, а я не такая неблагодарная скотина, как… А во-вторых, сестра-то моя, похоже, беременна. И ты мне нужен живым. Взять его!

Он кивнул хирдманам, и те быстро увели ошеломленного Брана за свои ряды. Бран не сопротивлялся: его потряс этот молниеносный поединок, в котором он оказался побежден, еще толком не начав, но в руках конунга фьяллей ощущалась ярость, которая была сильнее его силы и выучки.

Но еще больше его поразило услышанное. Неожиданные, хотя и вполне закономерные последствия Ночи Цветов, само упоминание о Сэле, какие-то смутные намерения насчет его и ее – внезапно открывшееся совсем иное будущее, чем то, о котором думал он сам…

Уточнить, от кого же беременна его «сестра», Торвард не мог бы при всем желании, потому что этого не знала даже сама Сэла. Мог быть и тот, и другой, но за священной ночью брака Богини имелись серьезные преимущества… Короче, Бран ему понадобился, и Торвард не хотел видеть его в рядах своих противников-туалов. Чтобы не убить ненароком.

– Теперь наше время! – закричал вдруг Туигим Боевой Ясень, потрясая копьем. – Вперед, дети Богини!

И с боевым кличем туалы кинулись на врага. Торвард на лету перехватил копье, пущенное Туигимом, и обеими руками ударил в грудь его бывшего хозяина, как раз подбежавшего на длину древка; вслед за тем Торвард выпустил копье, подхватил меч, ждавший на траве, и телохранители заняли места по бокам.

Перед подножием холма закипела битва: туалы в яростном порыве давили, надеясь сбросить пришельцев в море, но и фьялли не собирались поддаваться. Вера в удачу своего конунга придавала им сил.

Воодушевленные близостью победы, они стали наступать и теснить туалов к воротам нижнего вала. Дети Богини готовы были погибнуть так же доблестно, как погибли их товарищи на Туальской пустоши Фьялленланда, но необходимость защищать ворота заставляла их отступать. Привычка к неуязвимости и выросшее из нее презрение к кольчугам и защитным приемам теперь служили им дурную службу: каждый из них, как ураган, рвался вперед через неприятельский строй, стремясь лишь поразить врага и не думая о себе, но в противники им достались люди, которые умели и нападать, и защищаться. Острова Блаженных ждали доблестно павших, и к ним стремились с радостью, а не со страхом; но и фьялли были выращены на той маленькой саге, которую Торвард когда-то рассказывал фрие Эрхине. «В каждой битве с тобой может случиться лишь одно из двух – либо ты погибнешь, либо останешься жив, и своей судьбы не изменить. Не заботься о судьбе, заботься о славе…»

Фьялли рвались к воротам, и вскоре битва уже перекинулась на самое подножие первого вала. Торвард впереди войска сумел-таки прорваться за ворота, но их вытеснили назад и ворота закрыли. Часть туалов осталась снаружи и была перебита уже под узорными бронзовыми досками.

– А будете выделываться, я ваш черный камень в море брошу! – пригрозил напоследок разгоряченный и кипящий боевой яростью Торвард, прибавляя множество слов, которые фрие Эрхине ни в коем случае передавать не станут…

Глава 6

После этого фьялли перенесли свой стан еще ближе к Холму Яблонь. Аблах-Брег оказался в осаде: ворота его стояли закрытыми круглые сутки, дороги, ведущие к вершине от моря и из глубины острова, опустели. Дружины фьяллей рыскали по ближайшим окрестностям, добывая съестные припасы. Теперь Торвард конунг уже не томился нетерпением и мог ждать сколько угодно, пока не кончатся припасы в самом Аблах-Бреге. Он выплеснул самую жгучую ярость, он показал туалам свою силу. Сам сияющий город на холме теперь был точно ларец, полный сокровищ и готовый упасть в его руки. Прочная уверенность в своей силе давала терпение выжидать хоть трижды по девять дней. Это она, его валькирия на горе, пусть томится и мучается, не зная, какое наказание придется ей понести за содеянное и чем она выкупит свою потерю.

А что потеря тяжела, было очевидно. Этим летом зеленые холмы Аблах-Брега казались уже не так зелены, как прежде. Торговых кораблей у причалов устья Даны почти не виднелось, а те, что имелись, поспешно ушли при виде фьялленландского войска. Молока и мяса не хватало, рыбаки каждое утро возвращались из моря с таким жалким уловом, что фьялли только посвистывали и уже не смеялись над их «плавучими коровами». Поля, засеянные ячменем и льном, выглядели жалко – всходы почти не росли, словно богиня Фрейя отвернулась от них.

А под валами Аблах-Брега виднелось множество свежевырытых землянок. До прихода фьяллей в них жили беженцы из разных концов острова, куда повадились с набегами улады, эринны и далриады. Часть их них фьялли захватили в плен, отобрав молодых парней и женщин, остальные бежали. Без «глаза богини Бат» мир и благополучие острова Туаль рухнули, и бедствия только набирали силу.

На третий день снова запели рога, ворота снова открылись, но вместо воинов из них показались женщины-жрицы. Впереди на этот раз шла не кто иная, как Дер Грейне. Узнав издалека эту стройную фигурку, благодаря длинным светлым волосам похожую на гибкий лунный луч, Торвард отметил, что она, как видно, сумела преодолеть немилость старшей сестры. А может быть, Эрхина нарочно выбрала именно ее для поручения, которое казалось ей унизительным и опасным. Так или иначе, на Дер Грейне красовалось лучшее платье для важных обрядов – из красного шелка, на котором золотом и цветными нитями были вышиты цветущие деревья. В руке она держала золотое яблоко, как знак мира и грядущего блаженства. Золотые узорные застежки сияли на ее груди, а сама юная упругая грудь выразительно прорисовывалась под тонкой белой рубашкой, опять же как намек на грядущее блаженство героя на прекрасном Острове Женщин. И надо сказать, Дер Грейне точь-в-точь напоминала тех неземных красавиц, которых встретит там достойно павший. Фьялли, особенно впервые попавшие на Туаль, смотрели на нее с изумлением и восторгом.

– Тебе, Торвард сын Торбранда, конунг фьяллей, предлагаю я дружбу Аблах-Брега! – заговорила она, встав перед Торвардом. – Если примешь ты нашу дружбу, то получишь сотню коней, лучших из тех, что когда-либо ходили под седлом, с уздечками, украшенными золотом и бирюзой. Ты получишь сто поясов, и болезнь не сможет поразить тех, кто носит их, и будут они неуязвимы для клинков. Ты получишь сто золоченых блюд, сверкающих, как солнце, и сто серебряных кубков, чье сияние подобно луне. Ты получишь сто локтей льна белее снега и сто плащей из шерсти тоньше дуновения ветерка – каждый плащ был соткан и сшит из руна только одной овцы. Ты получишь сто ястребов, ловящих в воздухе дичь, сто плодовитых кобыл, а коров и овец столько, сколько вместит эта долина. Прими же эти дары и заключи с нами мир. Укроти ярость своего сердца, вложи в ножны меч и не подвергай разорению дома и пашни острова Туаль.

– О благородная дева со сладким голосом, белозубая дева с голубым взором, чья пышная грудь белее снега и мягче лебединого пуха! – с выразительной учтивостью ответил Торвард, за время этой славной речи почти не отрывавший глаз от упомянутой груди. За месяцы жизни среди туалов он поднабрался подходящих к случаю слов, и, хотя Эйнар Дерзкий у него за спиной издал сдавленный смешок, ему вовремя наступили на ногу. – Прекрасна твоя сладостная речь, и я не отвергну руки твоей, несущей дружбу. За раны и смерть моих людей, за скот и сокровища Аскефьорда, за пленение и бесчестье моей сестры я приму все то, что ты мне предлагаешь. Никому на острове Туаль я и мои люди не причинят вреда, если слова фрии Эрхины о дружбе идут от сердца. Но кроме кобыл и ястребов она ничего не хотела мне предложить?

– Если ты, Торвард конунг, хочешь дружбы и мира с нами, то принеси и ты нам ответный дар. Возьми это золотое яблоко, яблоко из Сада Богини, и верни то, что в твоей руке, – амулет Аблах-Брега.

– Я готов его вернуть! – Торвард кивнул, не протягивая, однако, руки к золотому яблоку, которое Дер Грейне была готова ему подать. – Но не кубки и не пояса будут за него выкупом.

– Что же ты хочешь получить?

– Об этом я расскажу самой фрие Эрхине. Я требую, чтобы она приняла меня с почетом в Доме Четырех Копий, и тогда я скажу ей, на каких условиях она получит назад свой амулет. Все эти дары – выкуп за разорение Аскефьорда. Но есть у меня и другая обида, которая тоже требует выкупа.

– Фрия Эрхина готова принять вас в палатах Дома Четырех Копий! Она лишь требует, чтобы вы прошли положенные очищения перед тем, как явиться в дом Богини, и оставили у подножия зеленых валов все ваше оружие.

– А чем будет обеспечена наша безопасность?

– Я, сестра фрии, останусь вашей заложницей до тех пор, пока наши дела не будут завершены. Миром, как хочется верить.

– Тебе или фрии хочется в это верить?

– Сестра моя оскорблена, – сдержанно ответила Дер Грейне, которой достоинство не позволяло высказывать перед чужаками несогласие с Эрхиной.

– А я разве не был оскорблен, когда она ударила меня в спину? Разорила мой дом, зная, что меня там нет и я не могу постоять за свою землю? Увезла в плен мою сестру, обратила ее в рабыню и заставляла снимать с себя башмаки? Было бы только справедливо, если бы теперь я взял в плен ее сестру! – с угрожающим намеком добавил Торвард.

– Я в твоей воле, конунг! – спокойно и гордо ответила Дер Грейне, которой знание будущего придавало душевных сил. – Несправедливость унижает сотворившего ее, а не жертву. И в твоей власти решать, что ты посчитаешь справедливым.

Торвард смотрел ей в лицо и снова жалел, что Дер Грейне не была фрией острова Туаль с самого начала. А ведь Эрхина и впрямь рассчитывала, что он заставит ее ненавистную соперницу снимать с него башмаки.

Послав его ответ в Аблах-Брег, Дер Грейне получила оттуда целое приданое: шатер с постелью и утварью, припасы и служанок, так что устройство такой знатной девы фьяллям никакого беспокойства не доставило. Стан снова передвинули к морскому берегу, ворота открылись. Постепенно стали подвозить обещанные дары, пригонять скот, и в долине возле устья Даны целый день вкусно пахло жареным и вареным мясом. Передавая Торварду золоченые блюда, серебряные кубки и прочее, туалы вздыхали и с упреком намекали: никто еще не брал выкуп с самой Богини! А фьялли только смеялись, довольные, что получили в качестве выкупа те самые дары, которые предыдущие конунги при своих посвящениях оставляли в Аблах-Бреге.

Девять дней миновали, очистительные обряды завершились, и Торвард конунг с ярлами и ближней дружиной отправился в Дом Четырех Копий. Все были нарядно одеты и походили скорее на гостей, чем на завоевателей. Впервые бывшие здесь смотрели по сторонам с любопытством, а уже знакомые с чудесами Аблах-Брега поглядывали на валы, на бронзовые ворота, на внутренние постройки и на жителей, лепившихся толпами у каждых ворот и на улицах, с чувством снисходительного превосходства.

Фрия Эрхина, как и прежде, ждала нежеланных гостей в Срединном Покое. Все эти девять дней она изнемогала, разрывалась между ощущением, что ее драгоценный амулет где-то рядом, и полной невозможностью его получить! Необходимость вернуть амулет и была тем единственным доводом, которым старшие жрицы склонили ее принять конунга фьяллей. Угроза Торварда бросить камень в море дошла до вершины холма, а если он это сделает, никакие победы над ним уже не помогут! Тогда и на месте фрии должна будет оказаться другая, не запятнавшая себя поражением и бесчестьем!

Тончайшие намеки на это мучили Эрхину и заставляли против воли склониться, но душа ее кипела и она с трудом сохраняла внешнее спокойствие. В этом свидании она не видела смысла: ведь невозможно, чтобы она согласилась хоть на какое-нибудь требование наглого вора! Что бы ему ни вздумалось попросить, хоть изношенный башмак!

А что он потребует гораздо больше, она знала заранее. Своим сватовством Торвард сын Торбранда доказал, что он не из тех, кто довольствуется малым. Он хочет получить все. И ей нечего ему ответить! Трон Четырех Копий ощутимо шатается под ней, правительницей, утратившей силу и с тем право на власть. Если сейчас она не вернет «глаз богини Бат», то на ее троне окажется Дер Грейне. Она должна получить свой амулет назад – но нет такой силы, которая заставила бы ее примириться с тем, у кого он!

Ее томило чувство, будто она стоит, упершись лбом в глухую стену, сквозь которую обязана так или иначе пройти. И стена эта плыла сквозь время, дни проходили, Эрхина истомилась, не в силах спать и есть, но не видела ни малейшего просвета. Сознание своей зависимости и беспомощности рождали в ней гнев и ненависть такого накала, что, казалось, один взгляд ее сожжет врага. Могла ли она предположить, что все так обернется, в тот осенний день, когда впервые ждала его здесь? Пошли ей Богиня дар предвидения – ни за какие дары она не дала бы этому человеку благословения на власть!

А Дер Грейне, дрянь такая, наверняка же знала, но не сказала!

И вот он опять перед ней… Она сидит на своем высоком троне, а он стоит перед ней внизу, но почему-то смотрит на нее так, словно он гораздо выше… Почему, несмотря на весь ее гнев, почему ее пробирает такая неудержимая дрожь под его взглядом? Это совсем не тот человек, который стоял на этом месте полгода назад! Кажется, что не полгода, а десять лет прошли для него с тех пор – так разительно он изменился. Эрхина видела эту перемену, не подозревая, что и сама переменилась. То же смуглое лицо со шрамом на щеке, но взгляд совсем другой. Нет в нем прежней живости, открытого дружелюбия и жадного любопытства к жизни, готовности принять все, что она даст. Эти глаза стали старше на годы. Он уже не юный бог, выходящий на свои первые подвиги: он уже убил своего одноглазого Стража Моста и с этим стал старше. И на нее, Эрхину, которая указала ему дорогу к мосту посвящений, он смотрит не с гневом, не с обидой, не с враждебностью. Этого она ждала и готова была на его гнев ответить своим гневом, на вызов – вызовом. Но он смотрит иначе – с внимательным ожиданием и даже с тайным сочувствием. Душевная напряженность сделала Эрхину проницательнее, но это сочувствие оскорбило ее сильнее, чем самые наглые насмешки. Он не изображал торжество – он действительно чувствовал себя сильнее. Теперь не те времена, когда она повелевала его судьбой, держала в руках благословение богов. Она благословила его… и тем дала силу одолеть даже ее! И сейчас, глядя на него, Эрхина понимала: не в ее власти, даже и знай она все наперед, было лишить его благословения. Этот человек был благословлен богами изначально, а значит, все земные решения так или иначе обернутся к его пользе. Она выбрала противника не по себе… но признать это было для нее невозможно, с этой невозможностью она родилась.

Да, однажды она держала в руках его счастье – и бросила под ноги. И Богиня наказала ее за оскорбление любви. Теперь Эрхина понимала это, но свернуть со своего пути уже не могла. Погибнуть на нем ей казалось легче и достойнее, чем подчиниться. Но тайный гнет наполнял ее чувством беспомощности, беззащитности, и она не находила слов – ни для гнева, ни для вызова, ни даже для учтиво-холодного приветствия, затверженного с детства. Она не сводила с гостя застывшего взгляда и пыталась устрашить ледяным презрительным молчанием, не зная, что он отчетливо видит ужас в ее голубых, обведенных темной тенью глазах.

Но это молчание больше тяготило и унижало ее саму, и у нее первой не хватило сил его выносить.

– Очень смело ты стоишь передо мной… Торвард, конунг фьяллей! – вымолвила она наконец, и голос ее звучал глухо, натянуто и принужденно. – Не всякий вор может стоять так гордо перед тем, кого он обокрал!

– Я этому научился у тебя, госпожа моя! – ответил Торвард, так же негромко, точно они были здесь вдвоем и не стояла вокруг трона плотная толпа, затаившая дыхание и ловящая каждый их вздох. Он говорил уверенно и спокойно, и даже бровь его не дрогнула при страшном слове «вор». – Ведь не всякий разбойник, ворвавшийся в дом в отсутствие хозяина-мужчины, убивавший и грабивший беззащитных домочадцев, сможет потом смотреть на хозяина с гордым презрением. Ты бросила копье войны мне в спину. Так кто кому теперь стыдится взглянуть в лицо? Ты бросила и растоптала мою любовь и доверие – лучшее, что я мог тебе дать. А я мужчина, я конунг и потомок Харабаны Старого, так же как и ты. Ради чести предков и потомков я не мог снести этого оскорбления. Сам Тор, помнится, переоделся в женское платье, чтобы хитростью вернуть Мйольнир, похищенный во время его сна.

– Тор вернул то, что принадлежало ему! – Эрхина возвысила голос, но он по-прежнему звучал глухо, как у больной.

– Ты лишила меня чести, а это гораздо больше, чем увезенная скотина и утварь. К тебе вернулось лишь то, что ты сама посеяла. Как учил сам Один,

смехом на смех пристойно ответить и обманом – на ложь.[11]

Но теперь препятствий к миру между нами нет, – продолжал он, словно не видя, как меняется ее лицо при его словах. – Я готов забыть все, что нас разделило, и начать с начала, с того дня, когда ты впервые услышала о моем сватовстве. Только теперь я скажу это сам. При свидетельстве всех этих свободных и достойных людей, фьяллей и туалов, я предлагаю тебе быть моей женой и клянусь, что моя жена никогда не будет знать недостатка ни в богатстве, ни в чести и уважении. И в свадебный дар ты получишь то, чего лишилась. Таким путем честь нас обоих будет восстановлена. Я хочу получить ответ сейчас и до середины зимы или середины лета больше откладывать не стану.

– Я, верно, ошиблась, когда не взяла на себя труд объяснить… – Эрхина говорила с трудом, словно ее душили, и едва удерживалась от попытки оторвать от горла невидимые пальцы. Душу ее терзали эти упоминания о позорящем прошлом. – Или твой посланец не передал тебе… Я не могу быть ничьей женой! – выразительно и четко, будто надеясь, что с десятого повторения до него наконец дойдет, произнесла она. – Я – фрия священного острова Туаль, я – лицо Богини на земле. Моим мужем может быть только священный супруг Богини, Повелитель Тьмы, Рогатый Бог.

– Который входит в тело достойнейшего из воинов! – подхватил Торвард.

Он пожинал плоды бесконечных разговоров о порядках острова Туаль, которые все те десять дней, проведенных дома, они вели с Сэлой. Сэла научила его отражать любой довод, и сейчас он, отлично умевший учиться, отбивал выпады Эрхины так же уверенно, как мечом и щитом удары меча.

– Да! – подтвердила Эрхина, не понимая, что невольно помогает ему. – Того, кто достоин звания военного вождя.

– Но ведь военного вождя ты выбираешь сама! Почему бы тебе не выбрать меня? – Торвард слегка пожал плечами, словно затруднение было ничтожнейшим и он не понимал, зачем столько шума. – Если тебе нужны доказательства моей доблести – изволь, я готов биться с любым из твоих людей, любым оружием или вовсе без оружия. И никто не посмеет сказать, будто я требую того, чего не достоин!

– Никогда не бывало такого, чтобы военным вождем острова Туаль становился чужеземец!

– А как же Коль – сын конунга слэттов? – Торвард усмехнулся, и смысла его усмешки Эрхина пока не могла понять. – Ты, я и он равны происхождением. Ты ведешь свой род от Харабаны Старого и жены его Хальмвейг Жрицы. И я тоже. Ни один человек на острове Туаль не ближе к тебе происхождением, чем я. И никто не годится быть священным супругом верховной жрицы больше, чем ее брат, происходящий от единого с ней корня.

Эрхина смотрела ему в лицо и видела там насмешку над ее неуклюжими попытками вырваться из сети. И все вокруг молчали, признавая силу его доводов. Да и что толку в доводах, что они могут изменить, если он держит ее на крючке и знает об этом? Оскудела трава на зеленых холмах острова Туаль, коровы дают втрое меньше молока, и посуда стоит без употребления, и рыба не идет в сети, и ячмень не всходит, и ссоры и раздоры раздирают детей богини Ванабрид. Так будет, пока не вернется «глаз богини Бат» и с ним благодать верховной жрицы. Без амулета она – просто женщина, и как просто женщиной он хочет ею владеть. В обмен он вернет амулет, но что это будет за унижение: принадлежать ему как простая женщина, снова будучи лицом Богини?

И Эрхина сказала то единственное, что ей еще оставалось и что было настоящей правдой:

– Фрия острова Туаль выбирает военного вождя и своего священного супруга. Никогда еще не бывало, чтобы выбор ей навязали силой. И не будет. Если ты, Торвард сын Торбранда, попробуешь взять меня силой – ты получишь мертвое тело. И пусть гнев Богини падет на тебя и твой род!

Но даже эти страшные слова не смутили его, и эти блестящие карие глаза смотрели на нее так же уверенно и торжествующе.

– Вот теперь я слышу то, что хотел услышать! – понизив голос и заставляя ее вслушиваться, ответил он. – Фрия выбирает сама. Мне есть что сказать тебе на это. Но я уверен, что мой ответ ты предпочла бы услышать наедине.

– Нет, – коротко сказала Эрхина.

Слово «наедине» напомнило ей их давнюю встречу наедине – там, в Доме Золотой Яблони. Там, где она не сумела удержать свои чувства и тем заложила основу будущего бесчестья! Ни за что на свете она не захотела бы это повторить!

– Да! – внушительно ответил он. – Это к твоей же выгоде, клянусь Тором. Ты будешь моей женой, и твоя честь заботит меня не меньше моей собственной. Пусть нас оставят вдвоем.

– Нет. – Эрхина больше не могла этого выдержать. – Приходи завтра в полдень… Я буду на валу… Там нас никто не услышит. Или тебе надо, чтобы нас и не видели?

Она попыталась усмехнуться, намекнуть, в каких побуждениях его подозревает.

А он вдруг шагнул вперед, поставил ногу на ступеньку трона и оказался вплотную к ней. По толпе туалов пролетел вздох ужаса при виде такого святотатства – никогда со времен Харабаны Старого никто, кроме фрии, не касался ногой этих ступеней на священном камне Фаль! Эрхина от неожиданности вздрогнула и хотела встать, но он накрыл ладонями ее руки, вцепившиеся в подлокотники, склонился лицом к самому ее лицу и тихо сказал:

– Нет, госпожа моя, это надо тебе! Я-то не стеснительный!

И прежде, чем она сумела опомниться и придумать хоть какой-то ответ, Торвард отступил, сошел с униженно молчавшего камня, коротко попрощался и пошел прочь.

Эрхина задыхалась, точно в груди ее торчал нож; как ей хотелось вырвать этот невидимый нож и хоть ценой своей жизни метнуть его в широкую спину под красным плащом – в спину того, кто был ее несчастьем и унижением, но своей силой внушал невольное благоговение, точно бог. Этой отсрочкой до завтра она не облегчила, а только углубила свои муки. Для него эти сутки будут полны сознанием своего торжества, а для нее – отравлены мучительным неведением того, что ей предстоит услышать. Казалось бы, она знает все самое худшее. Но как, как он, отвергнутый, может обосновать свое право на ее выбор?

Последние из дружины фьяллей вышли, узорные бронзовые двери покоя закрылись. И фрия Эрхина, не в силах больше сдержаться, вцепилась зубами в сжатый кулак и застонала – застонала, как от невыносимой боли, которую не облегчают даже слезы.

А Торвард и впрямь вернулся в стан веселый, хотя знавшие его видели, что веселость эта лихорадочная. Он был оживлен, много говорил, хотя и не об Эрхине, сразу перед кострами начал раздеваться на ходу, чтобы окунуться после жаркого дня, проведенного в торжественных одеяниях, с размаху поцеловал Дер Грейне, вышедшую его встречать. Она снесла это с кротким достоинством, а он по всем правилам извинился за несдержанность. Но Дер Грейне едва ли его услышала и сама, когда он уже отворачивался, вдруг ахнула и схватила его за локоть – что было ей совсем не свойственно.

В глаза ей бросилась тонкая золотая цепочка, висевшая у него на шее и видная в распахнутом вороте рубахи. Эта цепочка ей напоминала… да нет, она одна такая, изделие уже умершего мастера и подарок умершей бабки… но та цепочка никак не может быть у него… но это же она! Слишком часто и близко Дер Грейне видела эту самую цепочку на груди своей блистательной сестры, чтобы ошибиться. Девушка не знала, что подумать. А Торвард, перехватив ее изумленный взгляд, подмигнул ей, чем окончательно сбил с толку.

– Но… ты же… не повесил его к себе на шею? – замирая от ужаса, еле вымолвила она.

– Нет, конечно! – Торвард отлично понял, что она имела в виду. – Я не такой дурак, каким иногда выгляжу. Скажу тебе больше! – Он положил руку ей на плечо и склонился к уху, и Дер Грейне была так потрясена всем этим, что даже не возражала против подобной вольности. – Ну, чтобы не вызывать в твоей умной головке глупых мыслей. У меня вообще нет его при себе. Так что обольщать меня будет в этом смысле бесполезно.

Торвард ушел к реке, а Дер Грейне все стояла перед своим узорным шатром, еще при бабке Эрхине поднесенным кем-то из посвящаемых конунгов, и в голове ее звучали последние слова, расслаиваясь на все новые пласты смысла: «Нет при себе… обольщать…» Уж не этим ли путем Эрхина утратила амулет! Не во время обрядов и заклинаний на площадке перед Гробницей Бога, а после… Когда осталась наедине с человеком, который так или иначе ее обольстил, иначе не проник бы в ту гробницу… Неужели она, фрия острова Туаль, попалась на такую старую и глупую уловку? Как торговец, напившийся в гостином дворе и после ночи со служанкой недосчитавшийся колец на пальцах? И не сама Сэла подобрала «глаз богини Бат» в траве – как она сумела бы найти черный камень ночью! – а кто-то ей дал его прямо в руки! Коль, сын конунга слэттов… но зачем? Почему? Что его-то толкнуло на это? А потом еще передал цепочку Торварду – зачем? Чем избранник фрии был так обязан отвергнутому ею?

Отношения между этими тремя – Сэлой, Торвардом и Колем – выглядели непонятными и запутанными, в голове кружилась сплошная метель недоумений и обрывочных догадок. Или Торвард обещал Колю руку своей сестры и даже… даже сам… прислал… его сюда… ради этого? Ведь Коль появился здесь после Сэлы… Но зачем ему Сэла, когда он владел самой Эрхиной? Однако он защитил Сэлу от Ниамора… и отлично объяснил свой поступок с точки зрения раба, которым как раз не был!

Одна невероятная догадка за другой вспыхивали в мыслях Дер Грейне, и в то же время она понимала бесполезность всего этого. Она явно не знает чего-то очень важного. Может быть, главного. А до тех пор гадать бессмысленно. Дер Грейне гнала прочь досужие домыслы, но готова была позавидовать своей сестре Эрхине, которая завтра в полдень узнает правду.

Но, если подумать, в остальных отношениях ее участь зависти не вызывает. Эрхина испытает все унижение побежденной, но женой победителя так и не станет. Это суждено другой, и Дер Грейне это знала.

В полдень, приблизившись к верхнему валу Аблах-Брега, Торвард сразу увидел Эрхину. В окружении нескольких жриц она сидела на пестром ковре, одетая в лучшее алое платье, и вид у нее был небрежно-высокомерный. Оставив дружину и ярлов внизу, Торвард поднялся к ней, причем даже не смотрел под ноги, как будто уже множество раз проходил по этой крутой тропинке. Вот он и поднимается к своей валькирии на огненную гору, теперь уже окончательно… И вид у нее примерно такой, будто она пару веков проспала, укутанная в тяжелую плотную кольчугу. Но кольчуга эта невидима, и обычным мечом, даже очень хорошим, ее не разрубишь. Она под кожей. Фрия сидит на вышитых подушках, исполненная привычной, усвоенной с детства величавости, и белые руки ее в золотых узорных браслетах сложены так же гордо и покойно… Руки сохраняют такое небрежно-властное положение, будто держат весь мир, но бледное лицо отражает мучительное внутреннее напряжение, тревогу, тоску. А она не замечает этого, на глазах разделяясь на двух разных женщин: внешнюю и внутреннюю. Первая – его враг, вторая – добыча, которая окажется в руках, когда он разделается с врагом.

– Привет тебе, фрия, и вам, мудрые женщины! – спокойно и вполне учтиво приветствовал их Торвард. Фрейунн, Даголин, Рифедда, Торхильд и Бресайнех, в разноцветных шелковых одеждах, точно живые цветы или прекрасные женщины с Острова Блаженных, встали и так же учтиво ответили ему. – Рад вас видеть, но говорить предпочитаю с одной фрией. Так что не пойти ли вам пока прогуляться внизу?

– Не тебе распоряжаться служительницами Богини, Торвард конунг, – холодно произнесла Эрхина, едва разомкнув губы и окидывая его снисходительно-небрежным взглядом. Глаза ее, как и руки, умели сохранять «лицо», точно не имели связи с разбитой душой.

– Если ты захочешь, чтобы они узнали то, что я сейчас тебе расскажу, ты всегда можешь их позвать, – так же миролюбиво отозвался Торвард. Он ждал тяжелого разговора и очень старался владеть собой как можно лучше. – Посидите немного поодаль, фру. Наша беседа должна быть сокровенна, как встреча Рогатого Бога и Великой Богини в том пустом кургане.

Даголин одарила его насмешливо-презрительным взглядом, точно говоря: «Что ты можешь об этом знать?» Но Торвард сделал приглашающее движение в сторону, и Бресайнех первой шагнула прочь. Упоминание о священной гробнице сделало свое дело, и она ушла по распоряжению чужеземца, чтобы не оскорбить свою Богиню нескромным любопытством.

Проводив женщин взглядом, Торвард сбросил расшитый золотом нарядный плащ – солнце припекало, и было довольно жарко – и сел напротив Эрхины. Меч его, лежа на зеленой траве, блестел золочеными узорными накладками ножен, точно золотой змей, и Эрхина рассматривала его так внимательно, как будто для встречи с ним и явилась. На Торварда она не хотела смотреть: у нее не хватало духа взглянуть ему в лицо, не зная, что он ей приготовил.

– Лучше бы ты где-нибудь в рощице назначила! – непринужденно сказал он и посмотрел на небо. – В тенечке. Или боишься?

На этот мальчишеский прием Эрхина поддалась и посмотрела на него. Ее прекрасные голубые глаза явственно выражали: «Это я-то тебя боюсь?», но Торвард отлично знал, что этот взгляд – не более чем личина растерянной и страдающей от безысходности души. Его внешнее дружелюбие томило и мучило ее ожиданием неизвестно чего, и слишком уж это спокойствие отдавало уверенностью в уже одержанной победе. Если бы он держался враждебно, она бы знала, что борьба продолжается. Но борьба окончена.

А Торвард рассматривал ее бледное лицо с темными кругами возле глаз, заметно изменившееся с той памятной ночи в кургане. Она похудела, на щеках погас прежний румянец, и все равно она казалась ему очень красивой. В его глазах она была зачарована – как Богиня, скованная зимним холодом и бессильная. Но сейчас он вдруг усомнился: а сумеет ли он стать тем добрым Бальдром, чей горячий поцелуй пробудит в земле весну? Чудовище в сказании всей душой жаждало опять стать красавицей и искало мужчину, который снимет чары. А эта красавица хочет остаться чудовищем, убежденная, что это ее честь и долг.

– Ну, давай начнем, где вчера остановились, – сказал он. – Ты говорила, что Богиня сама выбирает себе супруга?

Эрхина не ответила.

– Ну, значит, ты меня и выбрала, – продолжал Торвард, слегка теребя цепочку у себя на шее.

Эрхина молча посмотрела на него, ожидая, пока он пояснит это странное заявление. И вдруг заметила цепочку.

– Ты выбрала того, кого называли Колем, сыном конунга слэттов, хотя он такой же ему сын, как вон тот красноносый! – Торвард кивнул на толпу туалов, стоявших в отдалении внизу у вала. – Ты назвала его своим священным супругом, и он был с тобой в Гробнице Бога в ночь Праздника Цветов. А утром ты не нашла своего амулета. И, я знаю, ходили слухи, что он к этому руку приложил.

Вот тут Эрхина перевела на него взгляд: все предыдущее она знала, но теперь, похоже, начинались обещанные новости. Ей очень хотелось знать, был ли Коль причастен к исчезновению «глаза богини Бат». Ошиблась она, приблизив к себе этого человека, или все же нет?

– Что ты с ним сделал? – холодно спросила она. – Он не вернулся… Говорят, что он отправился к отцу в Слэттенланд… Пусть все эти кабаны верят, что он отправился, они только счастливы избавиться от чужака… Но я знаю, он не мог… – Имелось в виду: «не мог меня бросить». – Ты убил его.

– Нет. – Торвард мотнул головой, глядя ей прямо в глаза. – Еще проще. Или сложнее, не знаю. Его, Коля, вообще тут не было, и ты его никогда не видела. И он тебя не видел. Это был я.

Эрхина смотрела на него, ничего не говоря, но всем своим видом выражая тягостное недоумение. Он пытается убедить ее в том, что она не помнит событий месячной давности? Что она может спутать дела осени и весны?

– Помнишь песни о Сигурде? – продолжал Торвард. – Как он поднялся на огненную гору к Брюнхильд, чтобы сосватать ее для Гуннара? И для этого поменялся с ним обличьем? Как не помнить, это все дети знают. И я сделал то же. Вернее, это сделала моя мать. Она поменяла обличье мне и Колю из Слэттенланда. И я в его обличье вернулся сюда. Что я здесь делал, ты знаешь. И ты выбрала меня своим Рогатым Богом. Вот твоя цепочка. – Торвард наконец снял цепочку с шеи и протянул ее Эрхине. – Помнишь, как ты ее в меня швырнула? Когда нашла ее в траве и увидела, что камня на ней нет?

Она взяла цепочку, как во сне. Изделие уже умершего мастера и подарок умершей бабки, она была одна такая на свете, и Эрхина, с самого детства ее носившая, не могла ее не узнать.

– Если не веришь, можешь спросить у меня… что-нибудь такое, что знали только ты и я. Только ты и тот, кто был с тобой в кургане. Так что ты сама выбрала меня! – значительно и раздельно, как она вчера, повторил Торвард. – Я не набивался. Я тебе ни слова об этом не говорил. Ты сама так пожелала. Условие соблюдено. И если один раз я выбрал тебя, а в другой раз ты выбрала меня, значит, это судьба.

Эрхина оторвалась от цепочки и посмотрела ему в лицо. Торвард не ждал, что она легко поверит ему, но она поверила. У нее имелось на этот счет свое доказательство. Она отчетливо помнила свое впечатление или видение, не отпускавшее ее в ту священную ночь – и во время обрядов, и после… Она же видела, видела лицо и весь облик Торварда конунга, но принимала это за морок, за наваждение, за укор собственной памяти, вернувшей ее туда, куда ей на самом деле хотелось вернуться. А морок здесь был ни при чем. Священная ночь брака Богини раскрыла ей глаза, прогнала наведенный обман и дала увидеть вещи такими, какие они есть. Но она не поверила себе.

А тот, кто видит, но не верит себе, губит себя еще вернее, чем слепец.

Эрхина сидела, вцепившись в конец своего расшитого пояса, точно в последнюю опору над пропастью. Она не подозревала его во лжи, как ни соблазнительна была такая возможность. Глупо цепляться за пустую надежду! Все, что она помнила о тех недавних днях, подтверждало его слова. Тот, кого называли Колем… убил военного вождя голыми руками, с силой и выучкой совсем не рабской… объяснил свой поступок с достоинством и умом благородного человека… Сэла была его сестрой, и он не мог смотреть, как ее бесчестят… И потом… Она вспоминала его глаза в тот день и заново убеждалась: этот был тот самый взгляд, что она видела сейчас.

И постепенно, по мере того как все это укладывалось в ее сознании, ее медленно пронзал горячий, болезненно-острый меч жгучего стыда. Она была слепа, как курица… как земляной червяк… она, фрия острова Туаль! Она, бывшая умнее, мудрее, проницательнее… священнее и выше всех смертных! Она обманулась, она дала себя соблазнить… одурачить, как говорят в таких случаях в Морском Пути, и правильно говорят! Что с того, что он не подмигивал ей и не пытался обнять! Он понял, чем ее можно привлечь, и спокойно ждал, пока она его выберет, доказав ей якобы свою беспримерную любовь… Он раскусил ее, он понял ее желание и поймал ее на приманку мнимой покорности.

– Сама Богиня послала меня к тебе, и этому тоже есть доказательства! – негромко продолжал Торвард. – Вспомни, как я пришел к тебе. Я пришел не рабом и не свободным, пришел в первый раз и уже бывав здесь прежде. Я был тем, кого ты знала, и тем, кого видела впервые. Я пришел к тебе по самой грани миров, как всегда приходит к человеку, мужчине или женщине, его половина из Иного Мира.

Эрхина молчала: это была правда. Он выполнил те волшебные и неисполнимые условия, исполнение которых означает, что человеческая воля преодолела судьбу. Он был как неземной возлюбленный из древнего сказания, который являлся за своей любовью на спине козла – не верхом и не пешком, придя в одежде из рыбачьей сети – ни одетым, ни обнаженным, и требовал согласия, стоя на пороге дома одной ногой – не внутри и не снаружи. Который оказывался сразу посреди пиршественного покоя, хотя ворота крепости заперты и у каждой двери стоит по десять воинов… Ее, дочь Иного Мира, Торвард разбил ее же оружием и на ее же земле. Он, не владеющий и половиной ее неземной мудрости, но умеющий желать так сильно, упрямо и яростно, как мало кто из живущих.

Это у него было от матери. А волшебная сила в душе пробуждается только волей – только умением хотеть не в воображении, а по-настоящему. Тогда пробудится Змея, что спит, свернувшись кольцом, у основания спинного хребта, и кровь вселенной потечет в человеческие жилы…

– Но об этом никто не знает, только я и моя мать, – чуть погодя добавил Торвард. – Еще Сэла, потому что она меня узнала, а еще сам Коль, но он действительно отправился очень далеко и будет молчать. Моя мать наложила на него заклятье: он не сможет шевельнуть языком, если вздумает кому-нибудь рассказать об этом, хоть камню на дороге. Но у меня-то с языком все в порядке. Если ты согласишься, что наша судьба быть вместе, то я никому не расскажу, как ты обозналась. А если нет – об этом узнают все. И все будут знать, что судьба на моей стороне, а ты противишься ей с глупостью и упрямством, которые никак не к лицу фрии священного острова Туаль.

Торвард замолчал, давая ей возможность уразуметь все это. Он припугнул ее сразу двумя вещами: гневом обманутой судьбы и насмешкой, если не хуже, человеческой толпы. Той толпы, к восторженному преклонению которой она привыкла с детства. Это преклонение было воздухом, которым она дышала. «Об этом узнают все…» Если хоть кто-нибудь узнает… Узнает, что она, фрия, так слепа, недогадлива… Дер Грейне… Имея рядом такую соперницу, показать себя такой глупой, непригодной… недостойной называться дочерью Меддви, которая обладала целительским и пророческим даром… Какое пророчество, если она не способна увидеть то, что перед глазами! Ей придется уступить Трон Четырех Копий Дер Грейне. А самой… искать приюта в храмах Богини на Эриу. Потому что оставаться на Туале после такого унижения невозможно. Ей просто не будет здесь места. И лучше всего – утонуть в море по пути туда!

В море… Там, за морем, на западе – Острова Блаженных. Там та земля, где обитают Бог и Богиня. Богиня, с которой она хотела сравняться – она имела на это право! Но ее обманули и вместо Рогатого Бога подсунули…

Даже мысленно Эрхина не могла сказать, кого же ей подсунули. В Торварде не было недостатков, кроме одного – он был сильнее ее.

– Ведь и Богиня, помнится, подчинилась, когда попала за темные врата по реке поколений! – негромко сказал Торвард, заметив по ее лицу, что теперь она уже может его услышать. – И не возражала, даже когда Повелитель Тьмы вздумал ее выпороть, раз уж она не желает его любить. А я ведь не пытаюсь тебя ремнем вытянуть!

Он усмехнулся и притом зажмурился: никогда в жизни у него не возникало желания поднять руку на женщину, но сейчас образ собственного ремня – широкого, толстого, усаженного бляшками и утяжеленного огнивом, точилом и всякими прочими привесками – на спине этой прекрасной и надменной девы доставил ему мимолетное, запретное и острое наслаждение. Тролль его знает, может, ей это и на пользу бы пошло!

– А потом, помнится, они помирились, обменялись подарками и любили друг друга уже по взаимному согласию, – добавил Торвард, с усилием прогоняя манящее видение. – Потому что мужская и женская сущности во вселенной дополняют друг друга, и только Один и Фрейя заключают каждый в себе и то, и другое. А всем прочим богам и смертным требуется пара.

– Ты пытаешься перенести в земной мир то, что живет только в Ином Мире. – Эрхина наконец посмотрела на него. – А существа Иного Мира обращаются в прах, едва коснувшись этой земли!

– А ты пыталась метнуть в Иной Мир копье из здешнего железа! – доходчиво напомнил Торвард. – Богиня – любовь и благость, а ты навязала ей свою заносчивость и от ее имени проливала кровь. Ну, что? Позвать твоих женщин? – Он кивнул на стайку жриц в разноцветных платьях, которые тревожно поглядывали на них издалека. Разговор затягивался, и это было не в пользу фрии. – Чтобы и они узнали, как все было?

Он приподнял руку, чтобы подозвать женщин, но Эрхина в невольном порыве вцепилась в его запястье. И тут же отдернула руку, точно схватила горящую головню, но выдохнула хрипло от жгучего унижения и страха:

– Нет!

Торвард посмотрел на нее. Это уже был шаг к победе, первый, но самый важный.

– Но Богиня бывает женой Бога раз в год! – шептала она, точно лишилась голоса. – Разве тебе этого хватит?

– Для восстановления моей чести хватило бы и одного раза в год. Но я пока могу тут и задержаться.

– Возьми в жены Дер Грейне. – Эрхина уже готова была уговаривать его и торговаться в последней попытке выторговать себе свободу. – Она равна мне родом и всем прочим, она даже моложе! Она предсказывает, что будет твоей женой! Она, а не я!

– Я сватался к тебе, и оскорбила меня тоже ты.

– Но это невозможно, нелепо! Как ты не понимаешь! – Эрхина опять начала злиться, и горячая неприязнь сменила прежнее холодно-деланное безразличие. – Ты не понимаешь, что я такое! Ты хочешь, чтобы я так унизила свой род и свое предназначение, чтобы я склонилась перед чужаком из-за моря, чтобы я…

– У меня нет другого выхода. Послушай, солнце мое! – Торвард подвинулся к ней и взял за плечи, но Эрхина даже не смела протестовать под его напряженным горящим взглядом. На нее смотрел грозный Повелитель Теней, и она была во власти его темного царства. – Тролль с ним со всем, я тебе скажу как есть, а ты попробуй хоть раз понять кого-то другого! Попробуй наконец понять, что ты натворила, и кончим переливать из одной бочки в другую! У меня нет другого выхода, кроме как жениться на тебе, ты приперла меня к стенке, и радуйся, если можешь! Загрузила по самые борта! Ты меня опозорила, когда прислала твоих кабанов ко мне в Аскефьорд, а я вернулся к обглоданным костям и даже гнаться за ними не мог из-за вашей бывшей непобедимости, тролли б ее драли! Ты увезла мою сестру и заставила снимать с тебя башмаки. Сэла мне не сестра, но весь Морской Путь уже знает про якобы сестру, и я теперь не стану объяснять всякому мелкому троллю, что она дочь моего кузнеца, и все! Ты растерзала мою честь в клочки, и это в первый же год, когда я начал править! Да моя мать плюнет мне в лицо, если я все это оставлю без последствий. Любой хрен моржовый, вон, вандры каждый год вдоль моих берегов плавают, как дерьмо собачье, мне в глаза насмеется, скажет: где тебе с мужчинами драться, если с девкой не справился…

– Я тебе не девка! – Поток слов, какие она едва ли слышала в своей жизни (и даже как бы не знала), и голос, каким они произносились, отрезвил Эрхину не хуже пощечины, и она передернула плечами, стараясь освободиться. – Я – фрия острова Туаль!

– Так и я не бродяга немытый! Я – конунг фьяллей, прямой потомок Харабаны Старого! Или ты все думаешь, что твое родство с ним попрямее моего?

– Ты… – Эрхина прищурилась, словно хотела уколоть заострившимся взглядом. – Ты – сын бывшей рабыни! Ведьмы из пещеры великана!

– Да! – прямо и жестко согласился Торвард. Он очень не любил напоминаний об этом, но что было, то было. – И тем хуже для тебя. Я-то уже привык.

Он чувствовал, что вот-вот сорвется, и от злости на собственную вынужденную жестокость держался еще грубее, чем мог бы. Напоминая ей, он и сам заново переживал все разочарования и унижения последней зимы, которыми был обязан ей. Он стал старше за эти полгода, но ему было мучительно жаль того, прежнего Торварда, которого больше нет и не будет. Он говорил с ней как с равной себе, говорил как с мужчиной, без скидки на женскую слабость, которой она не пожелала выказать, и это означало, что он, при всей жестокости его речей, все еще уважает ее.

– И чтобы мне не плевали в глаза, я теперь должен получить с тебя все то, что потерял, – окончил он. – Дер Грейне – это хорошо, я ее заберу и выдам за кого-нибудь из своих. Я возьму с вас выкуп за все убытки и убитых Аскефьорда. И я возьму тебя в жены, здесь или во Фьялленланде, все равно. И верну тебе твой камень, раз уж ты без него жить не можешь. И никто не узнает, что я и Коль – одно и то же. Выбери меня еще раз, по добровольному согласию, и к тебе все вернется. А иначе – камень остается у меня, а Дер Грейне, скорее всего, сядет на Трон Четырех Копий. Что тебе больше нравится, сама решай. И уж тогда, когда она станет фрией, она станет заодно и моей женой, такой выход меня тоже устроит. Она, говоришь, так предсказала? Мне думается, что она будет не прочь…

Эрхина отвернулась, пряча злой блеск глаз. Ей предстоит или жить – хозяйкой Трона Четырех Копий, в прежнем блеске силы и почета, хотя и с тайным сознанием своей униженности. Или умереть опозоренной, уступив свое место… и даже своего мужа Дер Грейне. Она-то не прочь, какие тут сомнения! Дер Грейне воспользуется прекрасными плодами ее мучений! Перейдет море, не замочив ног! Будет смеяться над ней, наслаждаясь своим высоким положением и любовью этого… чудовища, который что-что, а это умеет! Все в Эрхине ломалось и переворачивалось от горечи и решимости не допустить такого падения… Любой ценой… Никто не узнает… Все останется позади, все будет как прежде… Надо только сказать «да»…

Но вот это «да» было черной пропастью, через которую Эрхина не могла перешагнуть. Она даже не думала сейчас о том, нравится ей Торвард или нет, – она должна была подчиниться, отказаться от своей воли и гордости ради чужой воли и гордости. А вот здесь даже она сама не могла себя заставить.

Торвард смотрел на нее почти с тем же отчаянием. Говорить с ней, объяснять ей что-то было все равно что биться головой о скалу. Голова уже разбита в кровь, а скала стоит по-прежнему. Эрхина страдала, слушая его, но ничего не понимала. Если бы только она могла понять! Тогда она перестала бы быть его врагом. И тогда они бы что-нибудь придумали. Но она не желала даже в прошлом признавать себя неправой. Она просто не умела этого.

Торвард ждал ее решения, чувствуя отчасти отвращение к собственной жестокости, но он сказал ей правду: ему тоже некуда отступать. Может быть, какие-то другие люди сумели бы придумать какой-то другой выход, но он, с его горячим честолюбием, гордостью и упрямством, и его мать-ведьма ничего другого придумать не могли. В конце концов, ему было неполных двадцать шесть лет и до уравновешенной мудрости Харабаны Старого ему оставалось как пешком до Эльвенэса. По морскому дну. Он знал, что в жизни случаются поражения. Быть может, на свое счастье, он в этом убедился еще в первом своем походе одиннадцать лет назад. На память ему остался шрам на щеке – память о поражении и о том, как его преодолеть. Он не знал, как смиряться с поражениями. Каждый воин время от времени падает, но настоящий воин встает – чуть умнее, чуть сильнее, чем был раньше. Отказ Эрхины и разорение Аскефьорда для Торварда стало падением – и сейчас ему нужно было любой ценой подняться. Честь конунга фьяллей принадлежала не ему одному, за ним стоял Фьялленланд, стояла длинная череда предков и потомков, и он не мог пожертвовать честь, их общее достояние, даже самой красивой женщине Морского Пути.

А умнее и сильнее он станет позже, много позже. Он не знал, что в эти дни только вступает в темный лес своих испытаний, продираться через который ему предстоит целых три года.

Они сидели на траве и в упор смотрели друг на друга, как две скалы, как кремень и железо, от столкновения которых грохотали молнии, но никто не желал поддаваться. Туалы, толпившиеся поодаль, с беспокойством наблюдали издалека за их долгой беседой, но Эрхина не ждала помощи. Помочь ей никто не мог. Она и Торвард – в одном мире, а прочие – в другом. Они, как Бог и Богиня в подземной стране теней, знают то, чего не знает никто из смертных.

Торвард встал на ноги, подобрал свой плащ и приглашающе махнул рукой женщинам. Жрицы приблизились, переводя взгляды с его решительного и замкнутого лица на подавленно-отчаянное лицо фрии. Она так и осталась сидеть на траве, когда он встал.

– Не очень-то видно, чтобы ты, Торвард конунг, хотел с нами мира! – хрупким от волнения, но полным достоинства голоса произнесла Фрейунн.

– Это вы должны хотеть мира со мной! – немедленно последовал независимо-жесткий ответ. – Завтра в полдень я жду вашего решения. Или фрия соглашается на то, что я ей предложил, или я приду и возьму ее сам. Ее и все на этом острове, что мне приглянется. Пусть помнит, что у моей сестры тоже есть башмаки. А если у нее имеются защитники – пусть защищают.

Выразительно поглядев на Кадарна и Деальгара, стоявших первыми в толпе мужчин, он на прощание кивнул женщинам и пошел вниз по тропинке, туда, где ждали его фьялли, и те поспешно сомкнулись возле него, словно закрывая от взглядов.

– Ничего себе, уделал! – отчасти с тревогой, отчасти с одобрением бормотал Ормкель Неспящий Глаз, еще более красный от волнения, но довольный, что победа осталась за конунгом. Слов беседы Торварда с Эрхиной никто не слышал, но выражение лиц обоих участников говорило само за себя.

– Прямо тебе Атли и Гудрун! – Халльмунд только теперь наконец решился вытереть взмокший лоб. – Я все так и ждал: ну, сейчас кинутся всей толпой!

– Да как же они кинутся, если тогда им амулета уж точно не видать? – Сёльви тоже был бледен, но сохранял свою обычную рассудительность. – Не дураки же, понимать должны.

– А если дураки? Тогда что?

– Ужас тихий, один мешок! – подражая купцу при проверке товара, пробормотал Эйнар Дерзкий. Но даже он выглядел каким-то осунувшимся: при всем его бессовестном остроумии даже он не находил в происходящем ничего забавного.

Торвард молчал. Перед своими он не должен был объясняться и оправдываться, а горькой тяжести его души разговоры облегчить не могли. Как это получается, что тот же самый человек для одних – светлый бог, покровитель и защитник, а для других – воплощение мирового зла? Торвард мучительно ненавидел себя за свою вынужденную жестокость, ненавидел Эрхину, которая заставляла его так поступать, жалел, что вообще встретил ее в жизни. Все те пятнадцать ночей, проведенных дома, ласковые пальцы перебирали его не отросшие после мнимого рабства волосы, теплый голос шептал, что он лучше всех на свете, и он верил, потому что Сэла действительно так думала. Но не она нанесла ему рану, и только ее любовь излечить его не могла. Ради сохранения своей чести и чести рода в глазах Морского Пути он вынужден был делать то, что делает. Даже будучи противным самому себе.

Шли последние дни прекрасного «травяного месяца», месяца Богини, но вечер казался пасмурным, словно над Аблах-Брегом нависла туча. К Дер Грейне в ее расшитый шатер приехала сверху мать, и после ее ухода лунная дева послала служанку передать, что просит встречи с конунгом.

Торвард пришел к ней сам. Теперь он был спокоен, только выглядел очень утомленным, точно не спал двое суток. Если бы ему сказали, что Эрхина предпочтет новую битву и он в этой битве будет убит, он не слишком бы огорчился.

– Приветствую тебя, конунг! – Дер Грейне величаво указала ему на низкую скамеечку, покрытую ковром.

Торвард сел, сцепил руки между колен и устремил на нее угрюмый выжидающий взгляд. Он даже ничего ей не ответил, после утреннего испытывая гнетущее отвращение ко всякого рода разговорам. Больше всего ему сейчас хотелось очутиться возле Сэлы, и чтобы никто больше не видел, как ему тяжело и гадко; очутиться в объятиях ее юных, но таких надежных рук, уткнуться лицом в ее маленькую, упругую и теплую грудь и услышать от нее, что он вовсе не то кровожадное чудовище, которым выглядит. Или что она любит его, хоть он и чудовище. Но Сэла далеко, а он вместо этого вынужден добиваться женщины, которая заведомо его не полюбит…

– Моя мать рассказала мне, о чем ты говорил с фрией! – начала Дер Грейне, усевшись напротив. – Брюнхильд погибла из-за Сигурда, Сигне погибла из-за Сиггейра, а ты, Торвард конунг, хочешь, чтобы сестра моя Эрхина погибла из-за тебя? Неужели именно такой путь ты избрал, чтобы сравняться с героями древности? Ты хочешь ее смерти?

– Я этого не хочу, – почти без выражения ответил Торвард. Он лучше нее знал все, что можно было тут сказать, но это ничего не меняло.

– Но ты делаешь ради этого все! – Дер Грейне сжала руки на коленях, не в силах сдержать волнение. – Моя сестра не из тех, кто подчиняется насилию. Она охотнее умрет, чем согласится на твои условия. А ведь она – фрия, она занимает трон самой Меддви, которую Харабана Оллатир благословил, возложив на нее почетное и священное право передавать его благословение на власть всем его потомкам…

Ну, да, да. «Внимайте словам моим, боги и смертные, великие дети Хеймдалля и малые! Ты, Один, желаешь, чтоб речь повела я…»[12] И так далее, все, что он уже не раз слышал. Говорится мудро, гладко, красиво и совершенно бесполезно. Дер Грейне казалось, что она пытается усмирить дракона из-за моря, готового сожрать Аблах-Брег со всеми обитателями, и что кроме нее это уже сделать некому. А Торвард смотрел на нее, почти не слушая, и думал, что, в общем-то, оно бы было неплохо сейчас… Хоть она и не Сэла, но для разрядки очень даже подойдет… Хорошо, что так далеко проницательность Дер Грейне не простиралась и прочесть этого в его усталых, темных, без блеска глазах она не могла.

– Не заводи пустых разговоров, – сказал Торвард, уловив, что Дер Грейне замолчала и вроде бы ждет ответа. – Ты сама помнишь: я сватался к ней добром, а воевать первой придумала она. У нас говорят: кто брагу заварил, тому ее и пить.

– Ты хочешь, чтобы она стала твоей женой? – прямо спросила Дер Грейне, отказавшись от «пустых разговоров».

Торвард утомленно, даже как-то обреченно кивнул: кажется, на этот счет он высказался еще зимой и со всей определенностью.

– Этому не бывать! – мягко, но решительно заверила Дер Грейне, и вид у нее был такой, будто она собирается нырнуть в прорубь, чтобы кому-то что-то доказать. – Поверь мне, конунг, я не спорю с твоим желанием, но… Богиня наградила меня пророческим даром… ведь и я происхожу по прямой линии от Меддви и Харабаны… И еще весной мне был Богиней послан сон. Твоей женой должна стать я.

Видно было, что это признание далось ей нелегко, но на Торварда оно никакого впечатления не произвело, поскольку не было новостью.

– И что же это был за сон? – лениво спросил он, вспоминая, чем грозил Эрхине: Дер Грейне становится фрией и его женой заодно, раз уж сама Эрхина не хочет. – Насчет вашего трона там ничего не было?

– Нет, это было в доме, которого я никогда еще не видела. Мне снилось, будто я сижу в пиршественном покое, а Сэла, твоя сестра, кладет мне на колени молот, которым, я знаю, во Фьялленланде освящают заключение брака. И она говорит мне: «Приветствую тебя в моем доме и в моем роду, сестра моя! Пусть охранит твой брак мощь Тора и благословит его рука богини Вар!»

– Так, выходит, тебе снилось, что ты будешь сестрой Сэлы? – спросил Торвард, чуть помедлив и вникнув в рассказанное.

– Да. Женой ее брата.

– Ну, поздравляю. У тебя и впрямь, похоже, есть дар предвидения. Я как раз и думал, что надо им в Дымную Гору раздобыть невесту познатнее, раз уж…

«Раз уж я взял к себе в постель их девушку и весь Аскефьорд об этом знает!» – хотел он сказать, имея в виду семейство из Дымной Горы, которое так верно служило его отцу и ему. Но на подобную откровенность при этой лунной деве Торвард все же не решился, потому что она вполне заслуживала уважительного обращения.

– Я возьму в жены Эрхину, а тебя возьмет брат Сэлы, – сказал он вместо этого. – Вот все и устроилось. Я, собственно, фрие про это говорил, но твоей матери тогда не было рядом и она не слышала.

– Но… – Дер Грейне не нашла более содержательного ответа.

Уж не наказала ли Богиня его безумием: он говорит о самом себе как о двух разных людях! Или он собирается взять в жены их обеих?

– Сэла мне не сестра, – пояснил Торвард, даже с облегчением избавляясь еще от одной тайны, которая все так запутывала. – Она – внучка нашего лучшего в Аскефьорде кузнеца, но и только.

– Но как же…

– Да разве она вам говорила, что она дочь конунга? Вы сами это придумали, так зачем же она стала бы вас разочаровывать? Она ведь девушка добрая! – Торвард слегка усмехнулся. – А брат у нее есть, Аринлейв, он здесь с дружиной, ты наверняка его уже видела. Красивый парень, и храбрый, так что он вполне достоин хорошей жены. А я в долгу перед их родом. Сэла сделала для меня больше, чем могла бы сделать родная сестра. И теперь их род будет занимать положение получше, чем было раньше.

– Так она даже… совсем не родстве с тобой?

– Ну, если ты такая дотошная… – Торвард слегка вздохнул и выдал полный отчет: – Мой троюродный племянник по отцовской линии женат на их с Сэлой двоюродной сестре. Конечно, это родство, хотя и не кровное.

Дер Грейне молчала. Внук кузнеца… вместо Торварда конунга… ей, сестре фрии… Но она сама предсказала себе такую судьбу, Богиня послала ей сон. А к чему приводит сопротивление воле Богини, она убедилась на примере Эрхины.

Торвард встал, подошел к выходу, потом обернулся:

– Ну что, позвать его? Хочешь на жениха посмотреть?

Дер Грейне не отвечала, сидя неподвижно и всем видом являя недоуменное смятение. Торвард вернулся, приобнял ее за плечи и дружески прижал ее голову к своему боку. И кому это понадобилось, чтобы все вокруг были обижены и несчастны?

– Не грусти, йомфру. Ты благородная девица, и я рад, что ты будешь жить в Аскефьорде.

«Возможно, в одном доме с Браном!» – подумал он, сам усмехаясь широте своих захватнических замыслов. Сэле и Аринлейву он приготовил по подарку. А вот с чем будет он сам?

Ночью он не спал, так же как после первой встречи с Эрхиной полгода назад. Шли последние сутки: судьба фрии Эрхины приблизилась к перелому вплотную, завтра ей предстоит согнуться… или умереть.

В полдень Торвард стоял перед своим шатром, глядя на спускающееся с Холма Яблонь пестрое шествие. Позади него стояли четверо телохранителей, знаменосец и охраняющий знамя, вокруг по порядку располагались дружины всех кораблей, каждый с собственным ярлом и собственным стягом этого последнего. И все, как один, напряженно вглядывались в толпу туалов, пытаясь издалека понять, кто там. Пророческого дара не требовалось, чтобы предсказать: если выбрана война – объявить ему об этом придут мужчины-воины. Если мир…

Толпа приблизилась, стали слышны торжественные звуки медных рогов с головами бронзовых зверей на раструбах. Впереди величаво вышагивали три женщины с золотыми ожерельями на груди и браслетами на руках, одетые в яркие шелковые одеяния: Бресайнех – в темно-синее, Фрейунн – в зеленое, Рифедда – в розовато-лиловое, как цветущий вереск. Как три норны – старуха Урд, средних лет Верданди и юная Скульд. И вместо священных копий войны в руках у них цветочные венки.

И всем стало ясно, что фрия Эрхина предпочла остаться в живых.

Глава 7

Тиммерланд лежал в восточной части Морского Пути, далеко от Квиттинга, но о квиттингских делах Эйрёд конунг был прекрасно осведомлен. Он знал и о клятве на озере Фрейра, вследствие чего с подчеркнутой вежливостью именовал своего гостя Бергвидом хёвдингом, но в его устах даже для бывшего конунга это звучало не оскорбительно, а совсем наоборот: он словно бы давал понять, что звание хёвдинга тоже весьма почетно и приятно. Принимая Бергвида в своей усадьбе под названием Хаукдаль, Эйрёд обращался с гостем учтиво и дружелюбно. Каждый день устраивались пышные пиры, для чего тиммерландский конунг созвал в гости несколько сотен самых знатных людей своей страны.

Знали здесь и о смерти Торбранда конунга, даже о ссоре его наследника с фрией Эрхиной с острова Туаль.

– Не скажешь, что ему сильно повезло! – говорил Эйрёд конунг, еще крепкий, но совершенно седой мужчина лет пятидесяти с небольшим. Отчего он поседел, любопытная Хильда довольно быстро выведала у его дочери, йомфру Хильдеборг: это случилось после смерти ее старшей сестры, йомфру Гунноры, которую Эйрёд конунг любил больше всех. – Ведь всякий конунг Морского Пути должен получать благословение богов на острове Туаль. И мой отец был там в свое время, и я был там шестнадцать лет назад, и мой преемник, кого бы ни послали боги мне на смену, тоже получит на острове Туаль благословение и право на власть над Тиммерландом. Но все мы были благоразумнее, а может быть, и удачливее, и сумели съездить на священный остров без урона для своей чести.

– А если он ссорится с фрией, не потеряет ли он благословение богов? – спрашивала йомфру Хильдеборг. Это была высокая, немного даже сутулая девушка, с длинным, не слишком красивым лицом (Бергвид ожидал большего от дочери конунга), но умная, приветливая и сдержанная. В ее достоинстве не ощущалось ни капли высокомерия, и все ее обращение заставляло собеседника чувствовать уважение и к ней, и к себе.

– Трудно ответить, ведь никто никогда, насколько люди могут вспомнить, не ссорился с фрией! – посмеиваясь, отвечал ей отец. – Даже грабить их берега никто почти не пытался, потому что туалы непобедимы. Но ведь фрия может как благословить, так и проклясть. И я думаю, это уже случилось! Она прокляла Торварда сына Торбранда!

– Как ты можешь это знать? – жадно спросил Бергвид. – Кто тебе сказал?

– Я знаю это по тому, что ты, Бергвид хёвдинг, здесь, у меня в гостях. Если мы с тобой объединим наши усилия, то Торварду конунгу не устоять против нас. Удача покинет его, возможно, вместе с жизнью. Вот и сбудется проклятие, которое я предвижу по его будущим последствиям.

Это туманное пророчество было слишком сложно для Бергвидова рассудка, не привычного к отвлеченным рассуждениям, но он услышал самое главное, то, что и хотел услышать: Торвард конунг погибнет. О том, что Торвард уехал на Туаль, оставив вместо себя какого-то бродягу, он сам же рассказал конунгу тиммеров. Эйрёд конунг многозначительно покачивал головой: он не мог вслух осудить желание Бергвида сразиться не с подделкой, а с самим своим врагом, но считал, что упущен отличный случай завладеть Аскефьордом.

– Для тебя сейчас было бы лучше всего занять его усадьбу и дожидаться его там! – ненавязчиво советовал он. – Отними у него дом, чтобы ему было некуда вернуться. А если у тебя не хватало для этого сил, то теперь мы с тобой вместе, объединив наши дружины, будем вполне в силах занять и удерживать половину Фьялленланда.

Зачем Эйрёду конунгу понадобилось посылать дружины в такую даль, поначалу оставалось загадкой, но уже через несколько дней торжествующая Хильда, отозвав брата в сторону, поведала ему правду. Все утро, пока Эйрёд конунг и Бергвид ездили на охоту, они разговаривали с йомфру Хильдеборг. Дочь конунга шила, а Хильда только расспрашивала и слушала, изредка тыкая иглой в платочек, который к концу утра стал выглядеть гораздо хуже, чем до того. Оказалось, что все дело было в конунге хэдмаров, которого зовут Роллауг Зашитый Рот.

– Он – побратим Торварда конунга, кто бы мог подумать! – шепотом восклицала Хильда. – А ведь говорят, что он хитер, коварен, злопамятен и мстителен! И он побратим Торварда уже почти восемь лет! Так вот, старшая сестра Хильдеборг, ее звали Гуннора, я тебе рассказывала, оказывается, не просто так умерла. Ее погубил Роллауг! Она воспитывалась где-то у вандров, и он болтался там где-то рядом, потому что боролся за власть со своим дядей и вынужден был постоянно переезжать. Гуннора была его невестой, а может, и любовницей, Хильдеборг не хочет про это говорить, я уж и так, и так выпытывала… Ну, в общем, Роллауг потом посватался к другой девчонке, причем, ты представляешь, та девчонка была невестой его родича, сына тогдашнего конунга. А он сам на ней женился. А Гуннора, бедная, когда узнала про его измену, то утопилась. Или даже он сам ее утопил, я как-то не поняла. И Эйрёд конунг не может Роллаугу этого простить. Но он сам не может с ним воевать, во-первых, Роллауг и Торвард вместе его одолеют, ведь Торвард будет помогать побратиму, он же обязан! А еще он не может объявить про Гуннору, они же не были с ним обручены, как полагается, она сама его выбрала, и она будет обесчещена, если узнают. Ну, вот, а теперь он хочет мстить вместе с нами. Раз Роллауг и Торвард все равно будут вместе, то лучше и вам с Эйрёдом конунгом тоже объединиться. Вместе вы их разобьете, тем более теперь, когда Торвард проклят. И Эйрёд конунг отомстит, и ты отомстишь.

Бергвид слушал, хмурясь, эту путаную сагу: кое о чем йомфру Хильдеборг не хотела говорить прямо, и кое-что менее скромная Хильда просто домыслила, но общий ход событий ему был ясен. И он не видел никакого урона для своего достоинства в том, что его приглашают к союзу для осуществления общей мести.

– Так, значит, Торвард конунг – побратим хэдмарландского конунга Роллауга? – спросил он у самого Эйрёда за ужином.

– Да! – Тот кивнул. – Поэтому, ты понимаешь, любой, кто повздорит с одним из них, поневоле должен будет иметь дело и с другим. А их земли граничат, и любой из них быстро узнает, если побратиму понадобится помощь. Поэтому к схватке с ними надо как следует подготовиться. Именно поэтому я медлил столько лет, хотя давно уже сердце мое не знает радости… – Голос его чуть дрогнул, но Эйрёд конунг одолел себя и продолжал даже более твердо и решительно: – Давно уже я стремлюсь отомстить конунгу хэдмаров за смерть моей дочери, йомфру Гунноры, погубленной его коварством. Требовалось выждать, чтобы выбрать подходящий случай. И вот такой случай настал, и в тебе, Бергвид хёвдинг, я вижу посланца богов! Роллауг Зашитый Рот обязан будет помочь Торварду Рваной Щеке, а тот будет обречен на поражение своей ссорой с фрией Эрхиной и ее проклятьем! И оба они потерпят поражение. А я хочу быть на стороне победителя, то есть на твоей стороне, Бергвид сын Стюрмира!

– И ты непременно там будешь! – Бергвид в горячем воодушевлении высоко поднял свой кубок. – Боги пошлют нам победу!

С этого времени совместный поход считался решенным, и Эйрёд конунг разослал по стране «ратную стрелу». Пока войско собиралось, оба вождя проводили время в пирах, охотах и разных состязаниях, к которым постепенно присоединялось все больше народу из тех, кто готовился пойти с ними в поход. Хильда, не теряя времени, что ни день умильно улыбалась хозяину дома, с пылким любопытством расспрашивала его о временах его молодости и о прежних подвигах. В конце концов она выведала даже то, о чем Эйрёду конунгу совсем не хотелось говорить: о том, что его единственный сын Халльфрид ярл погиб вовсе не в битве с врагом, а здесь, в усадьбе, перед дверями оружейной, во время учебного поединка с сыном своего воспитателя. За поединком их наблюдал и сам воспитатель, и хирдманы, бывшие тогда во дворе. Злой умысел усмотреть было невозможно, Халльфрид ярл сам совершил ошибку в защите, стоившую ему смертельной раны. Так что даже славой осиротевший отец не мог утешиться.

– Но, конунг, ты же еще не стар, и у тебя могут быть еще сыновья! – игриво утешала его Хильда.

– Возможно, но у моей жены их быть уже не могло к тому времени, – сдержанно отвечал Эйрёд конунг.

– Но отчего же ты не взял другую? Помоложе?

– Как я мог ее отослать, ту, что родила мне четверых детей и вместе со мной пережила утрату двух старших? Или у меня нет сердца?

– Но теперь ведь она умерла?

– Только год назад.

– Но теперь-то ничто тебе не мешает! Разве мало в Морском Пути достойных невест? – И Хильда выразительно оправляла на себе платье, откровенно намекая, что самая лучшая из этих невест уже сидит перед ним!

Мысль эта настолько ею завладела, что она прямо-таки вынудила брата заговорить об этом с Эйрёдом конунгом. Земля тиммеров, казавшаяся ей загадочной и богатой, эта большая усадьба, старинная, насквозь пропитанная дыханием ушедших поколений, с богатой резьбой опорных столбов и даже закопченных потолочных балок, с огромным стадом золотисто-рыжих местных коров, с обширными пшеничными полями, раскинувшимися во все стороны чуть поодаль от моря, – все это захватывало ее и манило, как ожившая сага. Богатства, мира и довольства она в своей жизни видела очень мало, а теперь они, казалось, сами плыли в руки! Возраст и седина жениха ее ничуть не смущали: будучи дочерью своей матери, Хильда видела в том, чтобы стать молодой женой старого конунга, одни сплошные преимущества. И коровы, и лошади, и хирдманы у него все как на подбор…

– Мы с тобой пойдем вместе мстить нашим врагам, – говорил Бергвид Эйрёду конунгу на другой день, когда они вместе поехали осматривать стада. – И раз уж враги наши – побратимы, то и нам с тобой хорошо бы заключить крепкий кровный союз. Отчего бы тебе не жениться на моей сестре? Ты видел, какая она красивая девушка.

– Она красива, но она слишком молода для такого старика, как я! – Эйрёд конунг покачал головой. На самом деле его смущало происхождение Хильды – она ведь была внебрачной дочерью рабыни, пусть эта рабыня и приходилась прежде женой конунгу квиттов. – Но мы все же можем заключить с тобой кровный союз, Бергвид конунг, и более подходящий. Как тебе нравится моя дочь йомфру Хильдеборг? Я мог бы отдать ее тебе в жены. И тогда, если все наши замыслы боги благословят успехом, ты и она будете править на Квиттинге. Если же со вторым зятем мне не так повезет, то и Тиммерланд после моей смерти останется тебе. Подумай: если у тебя будет двое сыновей, то ты сможешь не делить власть и не посылать младшего сына на корабле с дружиной на поиски золота и славы, а каждому из сыновей завещать по целой стране. И у тебя двое сыновей будут конунгами.

Против этого Бергвид не мог возразить. Нельзя сказать, чтобы ему очень нравилась йомфру Хильдеборг, однако ее ум, ее прекрасное воспитание и достоинство, которое ничуть не задевало достоинства других, внушало ему уважение. Он забыл – или считал, что забыл, – измену своей жены Хильдвины и измену своей бывшей невесты Эйры, случившиеся меньше года назад. Теперь ему предлагали в жены не каких-то там хёвдинговых дочерей, а настоящую дочь конунга, разумную и гордую, как сама Гудрун… и почти такую же красивую.

– Ах, как хорошо все сложится! – смеялась вечером Хильда, когда он ей об этом рассказал. – Твоя сестра – Хильда. Твоя первая жена была Хильдвина. А вторая жена будет Хильдеборг. Ты прямо как нарочно подбирал!

– Судьба моя – битва, и жена моя – «битва»![13] – с суровой торжественностью ответил Бергвид. – Так судили мне боги.

Неизвестно, насколько Бергвид нравился как жених самой йомфру Хильдеборг, он ее об этом не спрашивал. Ему даже в голову не приходило поинтересоваться этим: девушка должна принимать отцовскую волю, а если она настоящая дочь конунга, то и в мыслях не станет противиться тому, что почетно и разумно!

Йомфру Хильдеборг и не противилась. Хотя едва ли этот замысел очень ее вдохновлял. Как девушка умная и наблюдательная, она не могла не замечать, что Бергвид легко и быстро напивается каждый вечер. Что наибольшее удовольствие ему доставляет разговор о старых обидах его родителей. Что во время ежедневных упражнений его хирдманы не смеют одолевать его: не то чтобы не могут, а именно не смеют, удерживают оружие, не позволяя клинку коснуться конунга. Торвард Рваная Щека такой почтительности проявлять не станет.

А еще она, похоже, знала, что свою жизнь от трех до восемнадцати лет Бергвид сын Стюрмира провел в рабстве.

– Ты должна знать, что мой брат Бергвид не выносит упоминаний о рабстве! – утром в девичьей просвещала ее Хильда. Она уже воображала пышную свадьбу, на которой она сама, нарядная и прекрасная, как валькирия, положит молот на колени невесте и получит в ответ упоительно роскошные подарки! – Он же не виноват, что его захватили, когда ему было всего три года, а он потом даже и не знал, кто он такой, наша мать сказала ему, только когда ему было уже восемнадцать. Вот за это он хочет отомстить фьяллям больше всего, только говорить об этом не любит, ты уж лучше его не спрашивай!

– Но когда скрываешь что-то от самого себя, эта боль точит и разрушает душу изнутри. – Йомфру Хильдеборг покачала головой. – И этот скрытый яд отравляет все твои новые начинания, делает неудачным каждый новый день. Чтобы одолеть врага, нужно сначала открыть глаза и его увидеть. А если ты даже не смеешь на него взглянуть, то он убьет тебя, несомненно. А страх и стыд – такие же враги. Нужно увидеть их, признать их существование – а потом изгнать. Ведь изгнать можно только то, что существует на самом деле. А он не желает их признавать, и оттого они владеют им. Печально, что Бергвиду хёвдингу пришлось в юности пережить такое унижение. Но если он до сих пор себя стыдится, значит, он не освободился по-настоящему.

– Может быть! – Хильда пожала плечами, не слишком огорчаясь. – Я вот ничуть не стыжусь, что родилась от матери-рабыни! Зато она была из рода Лейрингов, знатнейшего на Квиттинге, и род Ночного Волка, из которого происходил мой отец, Вебранд Серый Зуб, тоже в Граннланде не из последних! А Бергвид стыдится, и тут я ничего не могу поделать. Я ему говорила, что это глупо, но он только злится!

– Говорить бесполезно. – Йомфру Хильдеборг продолжала прясть, раздумывая, точно норна над нитью новорожденного. – Он сам должен понять… Должен уметь по-другому взглянуть на все это. Увидеть врага в лицо… и понять, как этого врага сделать своим другом.

– Ну, друзей он никогда не умел заводить! – Хильда махнула рукой, не очень-то вникая. – Он для этого слишком гордый. Вот я в моем будущем доме буду приветливо и с почетом принимать всех, откуда бы они ни были! Но ты лучше не говори ему про все это, а то он опять взбесится! Если ему только напомнить… Ну, тогда вообще все может развалиться.

Не слишком обнадеживающий совет невесте перед обручением. Йомфру Хильдеборг последовала ему: она ничего не говорила Бергвиду прямо, но в этот вечер, вместо полюбившейся гостю «Песни о Вадараде», предложила сказителю исполнить «Песнь о побеге омелы».

– Доброго Бальдра стали тревожить зловещие сны, предвещавшие опасность для его жизни, и он поведал об этом асам, – начал тот рассказывать.

Хоть все и знали сагу о гибели Бальдра, но слушали с тем же благоговением, с каким наблюдают приход осени, а за ним весны. О том, как богиня Фригг взяла со всего живого и неживого клятву не причинять вреда Доброму Бальдру, кроме веточки омелы, которая была еще слишком мала, чтобы что-то понять. Как Локи раздобыл эту веточку, едва лишь она подросла, сделал из нее стрелу и всунул в руки слепому Хёду, чтобы тот метнул ее в Бальдра: ведь тот теперь неуязвим. Так пал Добрый Бальдр, пронзенный насквозь, но Хель согласилась отпустить его назад, если все живое и неживое будет оплакивать его. Но и тут помешал Локи, приняв облик великанши и отказавшись плакать. И те слова, которые Один шепнул мертвому своему сыну, лежащему на погребальном костре, навеки останутся тайной…

– Не могу понять: зачем Локи-то все это понадобилось? – Дослушав, Хильда пожала плечами. – Чем ему-то навредил Добрый Бальдр? Разве ему не нравится, чтобы весна была?

– Все еще сложнее или проще, если знать, кто же на самом деле Локи, – ответила ей йомфру Хильдеборг, не отрываясь от шитья. Не только Гуннору, но и среднюю дочь Эйрёд конунг посылал учиться к могучим колдунам.

– Кто же? – На личике Хильды, как и многих гостей, было написано изумление. – Кто же он на самом деле, кроме как Локи? Куда уж хуже-то?

– Локи и Один – одно и то же, только разные стороны божества, как тьма и свет, – пояснила йомфру Хильдеборг и почему-то глянула на Бергвида. – Ведь если бы не было тьмы, откуда мы знали бы свет? Как могли бы любить его и радоваться ему, если бы нам не с чем было его сравнить? Не будь в мире тьмы, мы не видели бы света, а не будь света, не знали бы тьмы.

– Но зачем тогда Локи вредил Одину? Если они – одно?

– А вредил ли?

– Но как же! Погубил его любимого сына!

– Но разве ты не помнишь «Прорицание»? «Горе забудется, Бальдр возвратится…» После кончины старого мира и возрождения нового юный Бальдр станет старшим на престолах богов. Воины Асгарда погибнут в битве с чудовищами, а Бальдр в подземельях у Хель останется невредим. И выйдет, как солнце из туч, когда младшие боги одолеют чудовищ.

– Видно, это-то Один и сказал ему на костре! – сообразил Вильбранд хёвдинг, с уважением глядя на умную дочь конунга. – Чтобы он не слишком горевал, что пришлось ему умереть молодым!

– Может быть, и так! – Йомфру Хильдеборг улыбнулась. – Ты знаешь, хёвдинг, осенью зерно бросают в холодную землю, и оно тоже вправе жаловаться, что его хоронят, когда оно могло бы оставаться на свету. Но придет зима, и земля укроет зерно от морозов. А когда настанет весна, оно прорастет и выйдет к свету – обновленным и умноженным в тысячи раз. Так и Бальдр: он погребен, как зерно в землю, чтобы там пережить зиму и выйти на свет в новой славе, когда опасность минует. И это сделал Один – или Локи, то есть злобная его сторона, все равно помогающая целому делать нужное дело. В этом и заключена сила Одина: он объединяет противоположности и дает им жизнь как частям третьего, высшего целого. И может быть, – при этих словах она вдруг прямо посмотрела на Бергвида, и он отчего-то вздрогнул, поймав ее взгляд, – если человеку в юности пришлось пережить тяжелые испытания и даже считать себя как бы заживо погребенным, в этом было не зло, а неведомое ему благо. Останься беспомощный ребенок на виду – и зима неизбежно погубила бы его. Но во тьме и безвестности он пережил зиму, как зерно переживает в земле. И вот настала весна. Можно ли роптать на судьбу тому, кого она уберегла от погибели?

Бергвид смотрел прямо на нее: впервые посторонний человек заговорил с ним о его рабстве, а что речь о нем, он сразу понял, потому что в любом разговоре выискивал намеки на свой позор. Но… в том, что она сказала, ни позора, ни насмешки, ни упрека не было. Наоборот, она… сравнила его с самим Бальдром!

– И все станет еще более ясно, если знать еще одно! – продолжала йомфру Хильдеборг. – Ведь не только Один и Локи – одно. Один и Бальдр – тоже одно. Как свет и тьма есть части целого, так молодость и старость, жизнь и смерть есть части целого, неделимые части, способные поворачиваться к нашим слабым глазам то одной стороной, то другой. А раз все трое одно, то дивно ли, если Один сам убил себя, чтобы в безопасном укрытии пережить гибель, а потом выйти на свет и обновленным занять свой победный чертог?

Все молчали, потрясенные тайной древних сказаний, которая оказалась так проста и так значительна.

– Один сам был убийцей, убитым и орудием убийства, Один сам был спасителем и спасенным! – среди общей благоговейной тишины продолжала йомфру Хильдеборг, не отрывая глаз от Бергвида. – В том проявляется священная сила Одина, бесконечно познающего тайны вселенной и бесконечно познаваемого нами. И если ты повторяешь путь Одина, то разве ты не благословен?

Перед отъездом на Туаль Торвард конунг созвал тинг Аскефьорда и возложил на своего родича Эрнольва ярла звание ланд-хёвдинга, то есть «вождя страны», в отсутствие конунга замещающего его во всех делах. По вечерам в усадьбе Пологий Холм теперь устраивались пиры, а Ясеневый Двор погрузился в тишину. Кюна Хёрдис, оставшись одна, завела обыкновение в сумерках выставлять всех из гридницы и сидеть там за полночь перед священным ясенем, то глядя в огонь и бормоча себе под нос, то водя пальцами по вырезанным на коре рунам и прислушиваясь к чему-то. Домочадцы переглядывались, многозначительно двигали бровями, но обсуждать поведение кюны никто не смел. Да и так было ясно, что мысли ее вертятся вокруг ворожбы, а в это дело соваться нечего.

Но был один человек, который и хотел, и мог проникнуть в новую тайну кюны. На этот раз Оддбранд Наследство сам явился в Аскегорд под вечер, когда его не ждали, и сам, недолго постояв за дверью, вошел в гридницу.

Услышав скрип петель, кюна сердито обернулась, даже не веря, что кто-то из домочадцев действительно оказался способен на такую наглость. Увидев же Оддбранда, его высокую фигуру и седую длинноволосую голову, она переменилась в лице, точно испугалась, и быстро спрятала в кулаке что-то маленькое. А потом поднялась со скамьи у очага, где сидела, и невозмутимо заняла свое почетное резное кресло.

– Это ты, Оддбранд! – с жеманно-равнодушным видом сказала кюна, будто ей скучно, но и от прихода гостя она никакого развлечения не ждет. – Что это ты пожаловал? Только не пытайся мне внушить, что пришел на меня полюбоваться. Похоже, весь Аскефьорд уже верит, что ты меня обольстил, и даже мой собственный сын поверил! Но меня-то ты не сможешь обмануть, старый дракон!

– Оставляю тебе эту невинную игривость, госпожа моя, у тебя это лучше получается! – добродушно заверил Оддбранд и сел рядом. Он единственный никогда не ждал, пока она предложит сесть, зная, что «догадается» кюна очень не скоро. А стоять перед бывшей рабыней, родившейся в том доме, где его собственный отец был воспитателем хозяйского сына, Оддбранд не собирался. – Я пришел с одним делом. Всего-то навсего узнать: зачем тебе черный камень?

Кюна, не ждавшая, что этот вопрос будет ей задан так быстро и так прямо, чуть заметно вздрогнула и крепче сжала кулак. На щеках ее появилась легкая краска, точно у молоденькой девушки, при которой упомянули героя ее первой застенчивой любви.

– Я знаю, что ты не отдала его Торварду конунгу, когда он уплывал, а оставила себе, – продолжал Оддбранд. – Не рассказывай, будто хочешь заказать себе перстень с «глазом богини Бат» и украшать им твои и без того прекрасные руки. Ты задумала что-то другое. И я хочу знать что.

– С чего ты это взял? – надменно и замкнуто отозвалась Хёрдис. Она понимала, что этой натянутостью себя выдает, но ничего не могла поделать: в Оддбранде была сила, способная смутить и подавить даже ее.

– Так я же знаю тебя, хозяйка, все те сорок девять лет, что ты живешь на свете! – последовал прямой ответ, даже более подробный, чем ей был хотелось. Кюна оскорбленно двинула бровью, хотя в том, что она родилась целых сорок девять лет назад, обвинить Оддбранда было невозможно. – Я уверен, ты что-то задумала. А все твои замыслы отличаются, знаешь ли, редкостной занятностью. И любопытство не дает мне спать по ночам. Не думай, что я непременно пожелаю помешать тебе. Но я должен знать, чего ты хочешь.

– Я не хотела, чтобы камень попал на Туаль раньше, чем мой сын свяжет эту красотку клятвами не причинять ему вреда. Я взяла с него обещание это сделать.

– Это мудро с твоей стороны! – Оддбранд кивнул. – Но я-то ведь не твой сын Торвард конунг и тем более не фрия Эрхина. И от меня вовсе незачем так судорожно прятать амулет в кулак. Ты не только этого боишься. Ты хочешь чего-то еще.

– А какое тебе-то до этого дело? – наконец возмутилась кюна. – Ты кто такой, старый дракон, чтобы допрашивать меня? Мой сын добыл этот камень и оставил его мне на хранение, и ты даже не ланд-хёвдинг, чтобы распоряжаться тут чем-то в его отсутствие! – язвительно добавила она. К Эрнольву ярлу она отчасти ревновала, как ревновала ко всякой чужой власти, славе и уважению.

– Я – не ланд-хёвдинг, но я понимаю в делах Иных Миров не хуже твоего, хозяйка. А кое-что и получше. Я не хуже тебя понимаю суть «глаза богини Бат». Она состоит в том, чтобы поглощать дурные чувства владельца, низкие страсти, гнев, злобу, несдержанность, ревность, зависть. Все то, что приковывает дух к земле и мешает ему подниматься. Не думаю, чтобы тебе понадобился подобный амулет! – Оддбранд слегка усмехнулся. Ко многим из этих неприятных чувств кюна Хёрдис иногда обнаруживала склонность.

– Я не сошла с ума! – резко ответила она, испугавшись, что он и впрямь посчитает ее такой глупой. – Я знаю, что чужой амулет, заклятый для другой женщины, мне не принес бы ничего хорошего! Даже если бы у меня было столько низменных страстей, что я не могла бы с ними справиться без посторонней помощи!

– Да, хозяйка, этого у тебя не отнимешь! – слегка вздохнув, протянул Оддбранд, и этот вздох был вызван искренним на сей раз уважением. – Сколько всего в тебе намешано, никому мало не покажется, но со своими драконами ты всегда сражалась сама. И побеждала в большинстве случаев.

Кюна Хёрдис немного расслабилась и горделиво подняла нос. Эта похвала была справедлива.

– А вот фрие Эрхине повезло гораздо меньше, – продолжал Оддбранд, внимательно глядя на Хёрдис и словно бы призывая ее понять. – Ей вручили «глаз богини Бат», надо думать, еще при первых детских посвящениях, лет в семь. Или, скорее, в двенадцать, когда всем уже было ясно, что она такое. Ее бабка, умная женщина, понимала, что с таким нравом фрией быть нельзя. И хотела ее исправить. Но не подумала, что будет, если она когда-нибудь лишится амулета. Ты расхлебывала свою ревность и зависть сама: они привели тебя в пещеру великана, но там ты сожгла их и выбралась на волю человеком. А за фрию Эрхину всю черную работу делал черный камень. Она просто передавала ему то, с чем не могла справиться. Она как знатный хёвдинг, умеющий сражаться только тогда, когда его прикрывают по двое телохранителей с каждой руки. А твой сын-конунг может драться хоть в строю, хоть в одиночку, мечом, веслом или голыми руками. Поэтому он, скорее всего, проживет еще долго. А Эрхина без камня беспомощна перед собой. Это ее и губит.

Во время этой речи лицо кюны Хёрдис все время менялось: на нем было то напряженное внимание, то заносчивая обида (как Бергвид не любил напоминаний о рабстве, так кюна Хёрдис не любила вспоминать пещеру великана), а под конец – тревога.

– Но и камню без нее плохо! – вдруг шепнула кюна. – «Глаз богини Бат» привык питаться ее страстями, а теперь его оставили одного! Он голодает! Я чувствую это, ты понимаешь! – Она потрясла рукой с зажатым камнем, точно Оддбранд мог о нем забыть. – Он шевелится! Он просит есть! В нем живет… кто-то… Или что-то.

Кюна оглянулась, будто жуткий «кто-то» мог неприметно подкрасться, встать у нее за спиной и подслушивать.

– Ты права, госпожа моя! – отозвался Оддбранд. – Я ведь это знаю. Потому я и пришел. Ведь ты, с твоей неукротимой отвагой, можешь выпустить этого «кого-то» на волю. А что потом будет и останется ли от Аскефьорда хоть пара целых камней – знает только Один.

– Но послушай, ведь в нем заключена огромная сила! – Кюна Хёрдис дрожала от дикой смеси страха и возбуждения и не могла подавить восторженной жути, которая и заставляла ее просиживать так много времени перед священным ясенем. – Огромная сила! Куда там великанам! Ведь «глаз богини Бат» – это не просто название! В нем – сила богини Бат! Богини битвы, богини смерти, что носится над полем боя и собирает умерших! Говорят, это еще один лик Фрейи, и ведь говорят, что Фрейя забирает к себе половину всех погибших, а только вторая половина идет к Одину в Валхаллу. Ну, уж мой-то доблестно павший муженек наверняка у Одина, Фрейе он едва ли приглянется!

– Ты про которого из двух говоришь? – мимоходом поддел Оддбранд, слушая ее с суровым вниманием.

Но Хёрдис даже не заметила намека на великана Свальнира.

– Я-то, скажу тебе, раньше думала, что Фрейя отбирает из погибших тех, кто покрасивее, и пирует там с ними у себя в палатах, ну, ты понимаешь! – Кюна хихикнула и бросила опасливый взгляд наверх, будто богиня через кровлю могла услышать, как о ней тут сплетничают. – Но Сэла говорит, на Туале считают, что Фрейя, Фригг, Бат – это все разные воплощения одного и того же божества. Что Богиня одна, но она бывает то девой, то матерью, то старухой, то чародейкой, то жизнью, то смертью… Если смерть и жизнь – одно, две стороны одного и того же, как ночь и день только две стороны суток, то и богиня для жизни и смерти должна быть одна! Ведь без смерти невозможно новое рождение, вот она и водит людей то вверх, то вниз по этому кругу!

К чести кюны Хёрдис надо отметить, что она, хоть и знала немало, никогда не отказывалась узнать побольше.

– Это, хозяйка, знают не только на Туале! – подтвердил Оддбранд и миролюбиво добавил, заметив, что кюна готова обидеться: – Просто у тебя раньше не было случая об этом услышать! А девочка, я вижу, съездила на остров не зря! И тоже прошла свои посвящения, хоть и не так торжественно, как твой сын-конунг!

Кюна Хёрдис слегка фыркнула, вспомнив дверь спального чулана, которую ее сын-конунг пятнадцать ночей подряд закрывал за собой и Сэлой. Да уж, кое-чему она там научилась! Но, опять же к чести кюны Хёрдис, происходящее под чужими одеялами ее не занимало. Слава асам, ее сын давно уже взрослый!

– Ну, в случае чего я дам ей приданое! – отозвалась кюна с таким видом, что, дескать, плавали, знаем. – Но ты вот о чем подумай, старый дракон! В этом камне годами накапливались силы. Годами эта туальская красотка через камень говорила с богиней Бат, с Бездной, со смертью, с невидимой луной новолуния! Камень напоен этими силами! Ты только подумай, что будет, если их из него вызвать! Богиня Бат будет в наших руках! Ты представляешь, что это может нам дать! Если я научусь вызывать ее из камня, когда это нам понадобится, если я научусь выводить богиню на поле битвы и отдавать ей врагов… – Хёрдис задыхалась, почти не в силах говорить от жуткого возбуждения и предвкушения этих грозных возможностей. – Весь Морской Путь будет у наших ног! Мой сын завоюет любые страны, и ему даже меч вынимать не придется! Богиня сама придет и возьмет всех, кто нам будет мешать! Что там Туаль! Что там Квиттинг! Мы завоюем даже Слэттенланд! Даже этот… Миклаборг за южными морями, где дом тамошнего конунга выстроен из чистого золота!

– Вот этого я и боялся, хозяйка! – Оддбранд прервал ее наконец. – Вызвать богиню из камня будет, я согласен, не так уж и трудно. Не трудно для тебя, конечно, ведь ты хорошо знакома с сутью и силой камней. Особенно теперь, когда она, как ты говоришь, голодает. То, что старый Улле, рыбак, около Висячей Скалы жил, наконец упал пьяный прямо в камни прибоя и захлебнулся – это ее работа! Она нашла себе самую слабую жертву и съела! А у Эгмунда из Лошадиной Горки свалилась с откоса кузница, и с чего откос вдруг поехал, никто понять не мог. Да вместе с кузнецом и еще одним парнем. Парень выскочил, а кузнецу наковальней раздробило ногу. Это тоже она! Вызвать ее легко, она и сама рвется на свободу. Но вот загнать ее назад будет потруднее! Об этом тебе надо думать, хозяйка, долгими спокойными вечерами! И я об этом думаю уже которую беспокойную ночь.

– И что ты надумал?

– Что не лучше ли тебе будет отдать камень мне? Я стар и свободен от глупых соблазнов. А запечатать ее внутри я могу. На это мой Ключ тоже годится! – Оддбранд приподнял свой меч, рукоять которого была украшена простым кольцом, подобным кольцам на черенках ключей.

– Не надо спешить с такими важными решениями! – холодно и насмешливо отозвалась кюна. – Ты стар и глух, если ничего не слышишь и не соображаешь. Ты знаешь, что третьего дня с юга приплыли купцы? Три снеки, пристали у Эрнольва Одноглазого. Приезжали ко мне с товарами, так рассказали заодно. Бергвид Черная Шкура с самого начала лета пирует у Эйрёда конунга в Тиммерланде, а тот его принимает как будущего зятя. И провалиться мне отсюда прямо на колени к Хель, если они не собираются в поход против нас! Мой сын-конунг слишком давно отсутствует. Почти всю осень и зиму его нет дома. Об этом не могли не узнать. А Бергвид – наш первый враг, еще похуже Эрхины. Наверняка он решил, что теперь, когда мой муж убит, у него есть наилучший случай нам за все отомстить. На это у него ума хватит, а вот моего сына он еще не знает, ну, тем хуже для него! Но пока моего сына нет, нам придется позаботиться о себе самим! А когда он вернется, я не знаю. Эту Эрхину же палкой не убьешь, она упряма, как каменная гора, она будет ломаться и ломаться, а мой сын будет ее ломать и ломать! Им этого занятия хватит на все лето, если не на всю зиму! А мы тем временем должны справляться сами! И если к нам сюда вдруг явится Бергвид, я не знаю, кто нам поможет, если не богиня Бат! Понял теперь, зачем мне все это?

– А ты не надумала послать кого-нибудь на Туаль, предупредить конунга?

– Что я не собираюсь возвращать камень, который он пообещал той красотке? – холодно уточнила Хёрдис.

– Ты хочешь, чтобы твой сын нарушил слово?

– Он не будет виноват, если слово нарушу я! А мне уже ничего не страшно! Все равно же он на ней не женится, так что и свадебного дара не понадобится. – Хёрдис отмахнулась, словно не из-за чего было поднимать шум. – Может же он наконец сделать малюсенький подарок своей старой матери, которая посвятила ему всю свою жизнь!

– …А в Аскефьорде в это время жил один человек, Коль сын Хеймира. Он приходился побочным сыном конунгу слэттов, но с детства жил со своей матерью и ее мужем. Случилось так, что, когда ему было пятнадцать лет, он во время игры убил одного подростка, и ему пришлось скрываться. С тех пор он провел в странствиях почти двенадцать лет. И вот, когда Торвард конунг стал искать отважного человека, который мог бы отправиться на остров Туаль и спасти его сестру из плена, Коль пришел к нему и сказал: «Думается мне, конунг, я мог бы справиться с этим делом». А конунг ему ответил: «Да, мне думается, ты не из тех, кто в опасности теряется!»

Сидя в гриднице конунговой усадьбы Хаукдаль, Коль уже в третий раз повествовал обо всех событиях зимы и весны и так наловчился, что рассказ его лился ровно, гладко, точно сага, знакомая с детства. Хозяева торгового корабля, на котором он плыл, не сразу решились зайти в усадьбу, где пирует Бергвид Черная Шкура. Имя его внушало такие опасения, что их не сразу прогнала даже мысль о том, что он теперь как-никак гость Эйрёда конунга, а конунг тиммеров защитит прочих гостей от обид. Коль хотел заходить сюда меньше всех, но по причинам, в которых не мог сознаться.

В усадьбе их сразу стали расспрашивать, что слышно из Фьялленланда, и кто-то из торговцев проболтался, что Коль несколько лет прожил в самом Аскефьорде. И ему пришлось рассказывать. Свое участие в деле он благоразумно скрыл, и по его словам выходило, что главным героем тех событий был совсем другой Коль, сын конунга слэттов Хеймира, а не он, Коль, сын бонда Бьёрмунда Бронзолитейщика. А дальше все оказалось скорее приятно, чем страшно: хоть он не скальд и изъяснялся не стихами, Эйрёд конунг не только сам внимательно слушал «Сагу о сватовстве к Эрхине», как это все стали называть, но и дарил по перстню или обручью за каждое повторение. А новые люди прибывали к войску каждый день, так что желающие послушать находились всегда.

Чтобы угодить слушателям (неукоснительная любовь к истине не отравляла его покой), Коль выбирал для своего повествования самые красивые повороты. Сэла в его рассказе действительно была дочерью Торбранда конунга, жила в уединенной крепости в Черных горах и сражалась с бергбурами, а потом в жарком сражении самолично убила дважды по двенадцать туалов, прежде чем ее удалось пленить. Вызволять ее из плена отправился «Коль, сын конунга слэттов», а Торвард конунг ждал их дома.

– Но ведь говорят, что Хёрдис Колдунья поменяла обличьями своего сына и того Коля! – воскликнула йомфру Хильда, впервые услышав об этом.

Все закивали и с любопытством уставились на рассказчика, а Коль примерз к скамье и молчал. Они знают то, что кюна Хёрдис так старалась скрыть! Впрочем, теперь в разглашении тайны нет ничего опасного, но… Но разгласить ее он все равно не мог! Язык ему не повиновался: заработало наложенное заклятие. Коль не мог сказать ни единого слова об этом предмете, точно враз онемел.

– Но, скорее всего, это только слухи! – пришел ему на помощь сам Эйрёд конунг. – Мы слышали, будто Хёрдис Колдунья обменяла их обличьями, но поверить в это трудновато!

– Ты прав, конунг! – Коль с облегчением кивнул. – Конечно, как такое может быть правдой! В то время Торвард конунг выглядел невеселым, и понятно, ведь он был обесчещен и ждал мести, но все, кто его видел, могут подтвердить, что это был Торвард конунг!

– Ну, вот, а мы, получается, напрасно упустили хороший случай для мести! – снова воскликнула йомфру Хильда и с обидой посмотрела на брата. – Я всегда не доверяла той рыжей ведьме из Медного Леса, а ты ее слушаешь, точно вещую вёльву!

Бергвид сидел мрачный, крепко стиснув в руке серебряный кубок в виде дракона. На этот кубок Коль уже не раз поглядывал: в нем ощущалось явное сходство с тем золотым обручьем, которое он видел на запястье кюны Хёрдис. Уж не тот ли это Дракон Памяти, который она, как говорят, днем и ночью жаждет заполучить?

– Йомфру права! – заметил Сигвид Ворона. – Если слухи про этот обмен обличьями нас обманули, если Торвард конунг был обесчещен и удача его покинула, то лучшего случая на него напасть мы не дождемся до самого Затмения Богов!

– Я отомщу ему! – прорычал Бергвид, не желавший признавать, что ошибся.

– Теперь у нас есть гораздо лучший случай, потому что теперь нас больше и силы наши значительно возросли! – помог ему Эйрёд конунг. – Нет смысла жалеть о прошлом. Мы и в будущем постараемся не уронить своей чести. Так что же, сестра Торварда конунга была освобождена?

– Дагейда не могла меня обмануть! – возразил Бергвид. – Она сказала мне правду! Торвард конунг был не Торвард конунг, кому же знать, как не ей! Он ведь ее брат! Хоть глупцы и не знали, но его тогда не было дома! А вместо него там сидел какой-то бродяга!

– Она же ведьма и дочь великана, как можно ей верить? – закричала Хильда. – Она очень даже могла тебя обмануть!

– Она помогает мне! – рявкнул Бергвид. Его оскорбляло предположение, что ведьма-покровительница могла обойтись с ним так непочтительно. – Она ведь предупредила нас, что Торбранд конунг убит и пришло время нашей мести!

– Очень ей нужна наша месть! Можно прямо подумать, она у себя в Медном Лесу ночами не спит, все ждет, пока мы отомстим нашим врагам! Ей нужно только то золотое обручье, про которое она говорила, вот она и толкает тебя всеми силами скорее во Фьялленланд! А до всего остального ей дела нет, она же ведьма, и кровь у нее синяя!

– Но она дала мне кубок! – Бергвид тряхнул рукой с серебряным драконом, так что пиво выплеснулось ему на башмаки. – Она дала мне Дракон Памяти! Чтобы я победил!

– Если бы еще ты… Если бы еще хоть кто-нибудь у нас умел пользоваться этим кубком, как полагается! – В голове Хильды крепко засели малопонятные, но впечатляющие слова о том, что Дракон Памяти может служить для гораздо большего, чем питье пива. – Если бы кто-нибудь умел через него получать предсказания, вот тогда да! Тогда я понимаю!

– А у этого кубка есть такое свойство? – взволнованно спросила йомфру Хильдеборг. – Он помогает делать предсказания? Я сразу почувствовала, что в нем есть сила!

– Его ведь называют Дракон Памяти? – уточнил Эйрёд конунг. – Должно быть, это неспроста!

– Это… Ну… – Хильда отчасти смутилась, потому что не могла точно воспроизвести речи Дагварда и его сестры Хельги. – Ну, это Дракон Памяти, он вроде как глаз Одина. Ну, тот, который в колодце… В Источнике Мимира. Он открывает прошлое, и будущее тоже. Тому, кто умеет смотреть.

По лицу йомфру Хильдеборг было видно, что она поняла это сбивчивое изложение и подхватила мысль далекого Дагварда, точно услышала все от него самого. Держать совет с головой Мимира для Одина означает сосредоточить свое сознание в облаке общей памяти человечества, что и есть Источник Мимира. И как Один, хранящий свой левый глаз в Источнике Мимира, смотрит на все девять миров снизу, так и человек, заглянув в Дракон Памяти, сможет взглянуть на действительность изнутри и увидеть прошлое, из которого тянутся ростки настоящего и будущего. Но чтобы волшебный «глаз Одина» стал доступен смертному, этот смертный должен уметь вызвать в себе силу трех богов: Одина, Хёнира и Мимира, то есть слить воедино волю, ум и память. Одним глазом нужно уметь смотреть внутрь, в глубину судьбы, а вторым – наружу, в мир слов и дел.

– И что же, ты умеешь в него смотреть, Бергвид хёвдинг? – слегка дрожащим от волнения голосом спросила йомфру Хильдеборг.

– Я не женщина и не колдунья! – с грубоватым презрением отозвался Бергвид. – Я не умею колдовать, и занятие это недостойно мужчины! Пусть Торвард сын Торбранда колдует на пару со своей мамашей-драконшей…

Йомфру Хильдеборг мельком отметила: вот отчего, как видно, их гостю так нравится песнь о Вадараде, который победил не только дракона, но и его мать. Да, если бы Дракон Памяти попался в руки кюне Хёрдис, уж она-то знала бы, как им пользоваться.

– Но, может быть, и здесь найдутся люди, достаточно сведущие… – нерешительно начала йомфру Хильдеборг. Она понимала, что Бергвида трудно будет уговорить хоть на миг выпустить Дракон Памяти из рук, а уговаривать его у нее не было охоты.

– Да, ведь моя дочь обучалась у мудрейших колдунов и чародеев Тиммерланда! – охотно поддержал ее Эйрёд конунг, гордившийся мудростью своей наследницы. – Вся страна знает, что она делает точные и верные предсказания как для всего Тиммерланда, так и для людей, для своих близких или для тех, кого видит впервые. Две зимы назад к ней приехал за предсказанием один из князей вилькасов, так она и ему предрекла будущее, причем говорила на языке вилькасов гораздо лучше, чем обычно! Ей дана богами большая мудрость! И ты умно поступил бы, Бергвид хёвдинг, если бы дал ей твой кубок, чтобы она через него заглянула в Источник Мимира.

– Да, Бергвид хёвдинг, брат мой, дай ей кубок! – взмолилась Хильда, которую вмиг разобрало любопытство. – Дай, ничего ему не сделается! А йомфру Хильдеборг такая умная, она столько всего знает, она предскажет нам, что с нами будет! Предскажет, победим ли мы фьяллей!

– Я и так знаю, что мы их победим! – оскорбленно ответил Бергвид. Выполнять эту просьбу ему не хотелось: он презирал мудрость женской ворожбы, но и ревновал к ней, как к любому чужому умению, и не желал дать очередной невесте случай показать, что она превосходит его хоть в чем-то.

– Но она расскажет, как и когда мы их победим! – не отставала Хильда. – Соглашайся, Бергвид хёвдинг, брат мой, нельзя же, чтобы такое сокровище пропадало даром!

– Пусть все увидят, каким сокровищем владеет Бергвид сын Стюрмира! – поддакнул хитрый Вильбранд хёвдинг. – Из такой вещи просто пить пиво, правда, как-то… Все равно что мостить топкую дорогу восточными коврами!

На другой день все войско с утра собралось возле святилища, где стояли над морем идолы двенадцати асов: прошел слух, что йомфру Хильдеборг будет делать предсказание о походе. Зная ее искусство, тиммеры собирались с большим воодушевлением. Даже Бергвид, хотя и дергал презрительно ртом (при его небольшой образованности он разделял мнение невежд, будто сейд, искусство прорицания, относится к чему-то непристойному), но не возражал – ему было приятно похвастаться своим сокровищем, ради которого все эти люди бросили дела и развлечения!

Перед полукругом асов с утра воздвигли деревянный помост из девяти ступеней – так называемое сиденье вёльвы, с которого делались предсказания. Йомфру Хильдеборг появилась одетая в голубой плащ с драгоценной вышивкой по краям, с ожерельями на шее, с капюшоном на волосах, который был сверху покрыт шкуркой черного ягненка, а изнутри подбит мехом белой кошки. В руках она держала позолоченный жезл с драгоценными камнями. Поглядев на нее, Бергвид хмыкнул: пышность ее наряда произвела на него впечатление, и теперь он был даже рад, что согласился на все это. Такая мудрая жена достойна конунга квиттов!

Йомфру Хильдеборг поднялась на возвышение и уселась там на подушке, набитой куриным пером. Перед ней поставили Дракон Памяти. С одной стороны от возвышения встали полукругом пятнадцать девушек, а с другой – пятнадцать юношей, из тех, кто всегда помогал в праздничные дни при конунговом храме. Все они были обучены искусству вардлока, то есть заклинательного пения, и Бергвид, у себя дома ничего такого не видевший, смотрел с любопытством, хотя все это действо навевало на него скрытую жуть. Ему самому не везло с предсказателями: они или мялись, жались и «блеяли», не желая ничего ему говорить, или обманывали, и Бергвид научился их презирать. Но сейчас ему предстояло нечто невиданное и серьезное.

Толпа затихла. Сам Эйрёд конунг со священным молотом в руках, с которым он по праздникам приносил жертвы, обошел помост, с каждой стороны света делая знак Тора и призывая благословение на это место. Йомфру Хильдеборг уселась со своим жезлом в руках и закрыла глаза. Девушки возле нее запели.

– Один! – провозглашали юноши после каждой строфы.

Вскоре уже вся толпа стала дышать в лад с размеренно выпеваемым заклинанием, а при священном имени Бога Рун души в едином порыве устремлялись вверх. Йомфру Хильдеборг сидела с закрытыми глазами.

Вот она подняла ресницы, но взгляд ее казался пустым. Она смотрела в кубок, где поблескивало золотом дно под слоем чистой воды из трех источников.

– Я вижу! – негромко произнесла она. Голос ее звучал ровно, без напряжения, но так сильно и ясно, что его услышали и в самых дальних рядах толпы. – Я вижу битву! Вижу лики богов, взирающих на священное место! На перекрестке трех стихий это место: земли, воды и воздуха, и много веков согреваются его камни кровью праздничных жертв! Вижу я схватку двоих. Первый – ты, Бергвид сын Стюрмира, но немало метелей прошумело над твоей головой и немало морщин вырезали на твоем лице твердые резцы времени. Вижу твоего соперника: он молод, силен, и в руке его – Черный Дракон. Не знаю, кто он, но Тюр, бог воинов и судей, благосклонен к нему и движет его рукой.

– Но я одержу победу? – нетерпеливо воскликнул Бергвид, которому это предсказание показалось не слишком обнадеживающим и даже дерзким.

– Три сокровища двергов остались в наследство от Свальнира! – спокойно ответила йомфру Хильдеборг, которую сейчас он не мог смутить. – Тот, кто подчинит себе силу дракона, тот одержит три победы. Над собой, над врагом, над судьбой.

– Но я, я?

– Подчини себе силу дракона.

И вдруг над кромкой серебряного кубка полыхнуло пламя. Народ с криком отшатнулся от помоста, только юноши и девушки не прервали тихого пения: они привыкли, что знамения во время вопрошания богов могут быть грозными и пугающими.

Но того, что случилось сейчас, они никогда еще не видели.

Йомфру Хильдеборг тоже отшатнулась от Дракона Памяти, но осталась на месте. Из серебряной глубины на нее глянуло еще одно лицо, вдруг заслонив видение жестокого поединка двоих мужчин, – женское лицо, совершенно незнакомое и жуткое: с мелкими чертами, бледное, как луна, с огромными желтыми глазами, горящими, как болотные огоньки. Густые рыжие волосы вились и развевались, как пламя, а рот, широкий и хищный, открылся и выдохнул прямо ей в лицо:

– Не время вам забавляться! Торвард конунг, брат мой, снова покинул Фьялленланд! Он уплыл на Туаль и увел с собой дружину на двадцати кораблях! Аскефьорд беззащитен, и не будет для вас другого случая осуществить свою месть! Если Бергвид сын Стюрмира немедленно не отправится в путь, то все надежды его погибнут и битва будет проиграна, не начавшись! Торвард конунг вернется, привезет с собой войско туалов, которые непобедимы при свете дня, и сотрет в порошок любых соперников!

– Войско одержит победу, если выступит немедленно? – спросила йомфру Хильдеборг у этой странной норны, которая, видимо, была одной из покровительниц Бергвида сын Стюрмира.

– Пусть он не забудет принести мне Дракон Судьбы, обручье, которое носит мать Торварда конунга! И пусть заберет у нее черный камень, амулет с острова Туаль, «глаз богини Бат»! В этом камне – огромная сила, но только мне она будет подвластна! И тогда я обращу на пользу Бергвиду хёвдингу всю силу богини Бат! Я обрушу богиню-битву на всех его врагов, и он будет непобедим!

Пламя опало, все стихло. Йомфру Хильдеборг открыла глаза. Неуверенно ступая, она спустилась с помоста, и девушки торопливо подхватили ее под руки. Она шла, едва переставляя ноги, полностью лишившись сил, и сама не помнила ни единого слова из собственных предсказаний.

На третий день после этого корабли Эйрёда конунга и Бергвида отходили от Ястребиного мыса. Их насчитывалось шестнадцать, и еще столько же должно было присоединиться к ним на Квиттинге.

– Я отомщу моим врагам! – воодушевленно восклицал Бергвид на прощальном пиру, потрясая возвращенным ему кубком. – Я отомщу! Я овладел силой дракона! Мой враг слаб и беспомощен передо мной! Я отниму его дом, как он отнял дом у меня! Я продам в рабство его мать, как он продал мою! Я убью его и принесу в жертву моему отцу, которого погубила его мать! Он заставил меня расти в безвестности, но теперь его род заглохнет, а все его побочные дети, сколько их есть, будут моими рабами! Я захвачу его сестру, и она будет рабыней моей жены! Я на пути Одина, и боги пошлют мне удачу!

Йомфру Хильдеборг сидела молчаливая и почти безучастная. Ее не слишком ободрило то, что она увидела в глубине Дракона Памяти. Она не знала Торварда сына Торбранда в лицо, но Коль подтвердил ей, по ее описанию, что он и будет противником Бергвида в той битве «в священном месте, на перекрестке трех стихий». И чем же кончится этот поединок? Бергвид считал победу своей, поскольку он якобы овладел силой дракона. Но «овладел» он только сосудом для питья, а все прочие способности Дракона Памяти для него оставались закрыты. Йомфру Хильдеборг молчала, не пытаясь истолковывать ему увиденное. Он понял то, что она пыталась внушить ему раньше: что его прежнее рабство было сродни смерти Бальдра, который в подземельях Хель пережидает грядущее Затмение Богов. Но вышел ли он на свет? Чему он научился там, в подземелье? Он смотрит не вперед, а назад, упивается своим несчастьем, которого раньше стыдился. И теперь он продолжает смотреть во тьму, а значит, он безнадежен.

Глава 8

…Рассказывают, как один древний конунг получил известие, что море наступает и пожирает землю. Вот чудак, прилива, что ли, никогда не видел? Тогда послал он своих воинов, храбро бросились они навстречу волнам жадного моря и стали разить их острыми мечами. Долго сражались они, и вот побежденное море стало отступать… Ну да, отлив начался.

Торварду казалось смешным это маленькое уладское сказание из тех, которыми их развлекал вечерами Хавган, пленный бард рига Танруада Гвен-Адерина. Но смеяться мешала мысль, что и сам он, Торвард, ничем не лучше того древнего вояки, который бросился с мечом на морские волны. Эрхина была волной, ускользающей от его силы, и скалой, о которую разбивалось его упорство. Она уступила – но только для того, чтобы он проклял свою победу. Он добивался благородной женщины, а получил сломанную игрушку, которая в его руках утратила всякую цену.

Она приняла тайные условия и объявила Торварда своим мужем, а также военным вождем острова Туаль. Прежнего военного вождя, Коля сына Хеймира, как сказали народу, отец призвал в Слэттенланд. Туалы молчали, но не верили в это ни на волос. Благодаря прошлогодней «Песни о поединке на Золотом озере» все здесь знали, что старший сын Хеймира убил Торбранда конунга. И никто не сомневался, что Торвард убил Коля, тем отомстив сразу и убийце своего отца, и счастливому сопернику. В глазах туалов это ничуть его не порочило, но Торвард изнемогал под грудой домыслов и лжи, которая ничуть не стала меньше.

Своего он добился – его честь в глазах обитателей Морского Пути была восстановлена. Но если сам он честно забыл, как и обещал, все прежние обиды и готов был полюбить Эрхину как жену, то она видела в нем нечто вроде того дракона по имени Угг, что приходил за добычей прямо в покои конунга Хативульва. Лишившись и «глаза богини Бат», и своей независимости, она сделалась странной, непостоянной. Исчезла та прежняя Эрхина, что взирала на все с приятным чувством превосходства, но исчезла и та, что кипела гневом и жаждала мести. В иные дни на губах ее висела презрительная улыбка, словно она издалека смотрит в этот жалкий мир, не придавая ему никакого значения. В другие дни она становилась вдруг гордой и решительной, точно сражается, и в напускном оживлении хваталась за такие дела, которым прежде не уделяла внимания. С Бресайнех или Торхильд она не желала разговаривать, зато вдруг приблизила к себе одну из младших жриц, скромную и незаметную девушку по имени Саилле, и весь день, гуляя с ней по зеленым валам, жаловалась на все свои несчастья. Саилле была настолько ничтожна по сравнению с ней, что эти жалобы не унижали Эрхину – это было все равно что изливать душу собаке или кошке. И Саилле, как собака, только вздыхала в ответ, понимая, что попытки вслух сочувствовать повелительнице выглядели бы слишком дерзкими. Но полностью заменить черный камень, который раньше поглощал все печали Эрхины, у нее не получалось.

Когда Торвард подходил к ней, Эрхина окидывала супруга чуть насмешливым, чуть презрительным, отчасти выжидающим взглядом, точно спрашивая, кто он и что ему нужно. На все его попытки с ней разговаривать она отвечала односложно. У фрии имелись свои дела, у военного вождя – свои. «Можно подумать, она влюблена в другого и ненавидит меня за то, что я – не он!» – иной раз думал Торвард. Эрхина действительно была влюблена – в себя саму, прежнюю, ту фрию Эрхину, которая не подчинялась никому, и ненавидела Торварда за то, что он своим появлением в ее жизни уничтожил ту Эрхину. Сначала нежеланной любовью, теперь насильственным браком…

Правда, ночью, в темноте, когда никто ее не видел и даже сама она себя не видела, Торварду не приходилось жаловаться на ее безразличие. Она вовсе не отказывалась от его любви и не изображала жертву насилия: это было единственное утешение, которое сейчас ей предлагала жизнь, и она брала его именно у жизни. А сам Торвард при этом оставался как бы орудием, и это ему совсем не нравилось.

– Ты меня обманула! – однажды не выдержал он. – Ты согласилась стать моей женой!

– Я ею стала! – небрежно ответила Эрхина и пожала плечами, дескать, что тебе еще нужно?

– Нет! – с напором возразил Торвард. – Не стала. Ты только притворяешься. Ты меня терпишь, а сама знать меня не хочешь.

– Ты знал о том, что я тебя не люблю и этого брака не желаю! – Эрхина посмотрела на него своими холодными и по-прежнему прекрасными голубыми глазами. – Для тебя это не новость. Ты сам виноват! Ты знал, что берешь меня силой! И ты получил то, что брал!

– Но ты согласилась! Согласилась стать моей женой, а значит, должна… – Он запнулся, не зная, как это выразить. – Ну, хоть попытаться меня полюбить. Или хотя бы ко мне привыкнуть. А это тебе не так уж трудно, я это знаю, и ты можешь морочить голову всему Туалю, но не мне. А ты не становишься, даже не пытаешься быть моей женой. Ты продолжаешь быть сама по себе и даже не хочешь ничего менять.

– А я и не хочу ничего менять. – Теперь Эрхина смотрела в сторону, опустив веки и не желая подарить ему даже взгляда.

– Тогда не надо было соглашаться. У тебя, в конце концов, был выбор. А согласилась – выполняй.

– Ты по-прежнему хочешь мной управлять! – Эрхина покосилась на него с насмешкой, но он просто кожей чувствовал исходящий от нее поток ненависти. – Разве ты еще не понял, что этого не получится?

– Я обещал забыть прошлое. Я – забыл! Я хоть в чем-то тебя упрекаю? А ты только и думаешь о прошлом. Так у нас не будет никакого будущего!

– Какое у нас может быть будущее, если ты не выполняешь твоих обещаний! Ты обещал вернуть мне мой амулет!

– Верну! Когда ты согласишься на деле, а не для вида!

– Что тебе еще нужно? – наконец закричала Эрхина, не выдержав. – Ты все получил, все – мою жизнь, мою честь, мою свободу! Тебе нужна моя кровь, тролль фьялленландский? Скажи! Ты хочешь, чтобы я сама пронзила себя мечом? Тебе это нужно?

Разговаривать дальше не имело смысла, и этим кончались все попытки. День ото дня для Торварда становился очевиднее обман: она обещала быть его женой, а стала только пленницей. Разницу он понимал прекрасно: силой можно взять в жены, но нельзя заставить полюбить. Он не понимал только, почему она не хочет сделать это добровольно, ведь любовь и взаимное согласие очень украсили бы не только его, но и ее собственную жизнь. Но для согласия один из них должен был подчиниться воле другого, а этого не могли ни он, ни она. Уязвленная гордость Эрхины, как и предсказывала умная кюна Хладгуд, перевешивала все прочие чувства. Он и она находились рядом, но не вместе, и это отравило Торварду все плоды этой трудной победы. Ему казалось, что он все время пытается если не прирасти к ней, то хотя бы приклеиться, но от первого же движения опять отваливается. Они были как две сухие доски, которые сколько ни прикладывай друг к другу, все равно останутся каждая сама по себе.

В этом положении он даже обрадовался известию, что на побережье высаживаются дружины какого-то уладского рига. Как видно, и до уладов дошли слухи обо всех здешних событиях, и те полетели, как коршуны на добычу, терзать беззащитный Туаль. К присутствию здесь Торварда, конунга фьяллей, риг Танруад с острова Кольд Телах не был готов. За три дня Торвард в двух сражениях разбил уладов, убил перед строем самого Танруада, а уцелевших отправил обратно, взяв с них слово к осени приготовить ему дань.

Осиротевшего Танруадова барда он оставил себе: к счастью, Хавган знал язык сэвейгов и по вечерам охотно рассказывал фьяллям предания Зеленых островов, хотя и не так складно, как это звучит по-уладски.

Лучше уйти, чем оставаться, Когда не встречаешь к себе любви![14]

В этой песне о любви Ки Хиллаина к женщине из Иного Мира Торвард невольно видел сходство со своей судьбой. Похоже, напрасно он надеялся, что волей и силой можно преодолеть эту грань. Он разбил туманную стену, ворвался в Иной Мир и взял то, что ему было нужно, – но в руках его тень, ускользающий призрак… Еще Ки Хиллаин доказал, что любовь с женщиной Иного Мира не может быть прочной, если ты не уйдешь к ней и не подчинишься ей полностью, забыв все свое и самого себя. Этого он не мог и не хотел. А значит, им не судьба быть вместе.

Славная победа над Танруадом порадовала фьяллей и ободрила туалов, которые давно уже жили в страхе перед набегами. Единственной, кого она не затронула, была фрия Эрхина.

– Твоя удача вернулась к тебе, фрия! – радостно убеждала ее Даголин, получив первые известия о победе. – Твоя сила снова охраняет остров Туаль!

– Моя сила где-то под замком у Торварда конунга! – небрежно, со скрытой злостью ответила Эрхина. – Теперь вас охраняет его удача. И если она изменит, то я не буду виновата!

Прошел месяц, и теперь уже не осталось сомнений, что фрия «в ожидании». Священная Ночь Цветов, ночь брака Богини, не осталась без последствий. Торвард не в первый раз оказался в положении будущего отца, но теперь чувствовал неуверенность, а может ли поставить это себе в заслугу. Нет, никакой измены он не подозревал, но Эрхина так твердо верила, что отец будущего ребенка – Повелитель Тьмы, что Торвард не смел предъявлять права на него. Да уж, тут правда на ее стороне: как муж к ней тогда явился Рогатый Бог, а он, Торвард только одолжил тому свое тело. Не он был Рогатым Богом, а Рогатый Бог однажды был им. Грани земного и неземного миров соприкоснулись в одну из восьми священных ночей года и разошлись опять, и удерживать ускользающее иномирье – все равно что ловить руками волну. Все равно что пытаться жить в том мире, что отражается в воде под ногами.

Но не это ли он пытается делать с того самого дня, когда пожелал взять в жены валькирию с огненной горы? Ту, что стала его женой не в этом мире, а в высшем? Он, земной человек с головы до ног, пытался поймать руками даже не луну – а отражение луны. Не глупо ли?

И к чему это может привести?

– Если родится девочка, ты сможешь увезти Эрхину с Туаля, – сказала ему Дер Грейне. – Тогда девочка будет новой фрией, а Эрхина станет свободной. Свободной женщиной, как все. Если захочет, конечно.

– Но девочка будет к чему-то способна лет через пятнадцать!

– Нет, прямо сразу. Все нужное будут делать жрицы, Бресайнех, Торхильд, моя мать, Рифедда. Фрия просто должна быть. Должна быть на острове, понимаешь, фрия истинного происхождения.

– А если мальчик?

– То придется ждать девочку. У Эрхины Старшей вовсе не было дочерей, и наследницей она обзавелась только тогда, когда ее старший сын женился и у него появилась дочь.

– У меня до сих пор только мальчики рождались! – Торвард вздохнул, впервые не радуясь своей проверенной способности производить на свет будущих воинов. – Девчонки ни одной. То есть не знаю, может, их топили сразу, думали, что мне девчонок не надо, но мне до сих только мальчишек приносили.

– Или если дочь родится у меня. Она тоже сможет быть наследницей, ведь мы с Эрхиной равны. Гораздо лучше, когда у фрии рождается дочь от Повелителя Тьмы, чтобы стать ее наследницей, но не всегда Богиня распоряжается так.

Дер Грейне честно хотела ему помочь, насколько это было в ее власти. Она-то, в отличие от сестры, без ропота приняла выпавший жребий. Ее обручили с Аринлейвом, и теперь она каждый день приглашала его к себе. Изумленный и подавленный такой честью, Аринлейв не знал, о чем ему говорить с такой прекрасной и сведущей девой, но она брала беседу на себя и подолгу рассказывала ему всякие предания – стараясь, чтобы встречи с нею были для жениха «занятными и поучительными».

До появления ребенка оставалось больше полугода, и Торвард уже начинал маяться, не зная, как он эти полгода проживет. На Туале ему уже было скучно, в голову лезли мысли о доме, беспокойство об оставленном Фьялленланде. Его уже не забавляли причудливые сказания о приключениях юного Ки Хиллаина, и не раз он ловил себя на мысли, что гораздо охотнее, чем сладкоголосого Хавгана, он послушал бы пьяницу и сквернослова Улле, бранящего погоду, жену, плохой улов и бессовестного соседа Альрика Кривого, который вчера взял у него сеть, а вернул с вот такенной дырищей, хоть тысяча троллей пролезет!

И вся дружина разделяла его настроение.

– Ну, допустим, родится девочка! – не раз затевал с ним беседу Халльмунд. – Ну, допустим. Ты ее заберешь? Госпожу? В Аскефьорд? Да? А до тех пор что же, домой не поедем?

– Отстань ты, борода! – огрызался Торвард. – И без тебя тошно!

Увезти ее в Аскефьорд! Это было невозможно, и не только потому, что Эрхина не могла оставить остров. Торвард все сильнее подозревал, что и сам этого не хочет. Здесь, на Туале, она могла вытворять что угодно, но дома, во Фьялленланде, он не мог ей позволить вести себя как пленнице. Его жена должна любить и уважать его, быть ближе, вернее и преданнее кого бы то ни было. Воевать с собственной женой на глазах у домочадцев и дружины он считал бы позором. В Аскефьорде его все любили, и он стыдился привезти туда женщину, которая не желает на него смотреть.

Стараясь уйти от этих безрадостных мыслей, Торвард вспоминал, что он теперь здешний военный вождь, да и привычки брали свое. Не считая ежедневных упражнений дружины, он объезжал берега, проверял порядок оповещения, корабли и оружие местных жителей – делал то же, что и у себя дома. По много дней не бывая в Аблах-Бреге, он почти забывал об Эрхине, зато чуть ли не впервые в жизни стал скучать по матери. Кюна Хёрдис никогда не была нежнейшей матерью, но теперь Торвард убедился, что она истинно его любит. Он думал о ней с новым чувством какой-то дружелюбной нежности и теплого уважения, хотел быть рядом с ней.

И еще одно приходило ему на ум: невольно сравнивая судьбы Хёрдис и Эрхины, Торвард видел много общего. Брак его родителей тоже заключался без любви, ради взаимной необходимости, но оба союзника честно выполняли обязательства, уважали нужды друг друга и почти тридцать лет прожили в согласии. Торбранд конунг был слишком горд, чтобы попрекать свою жену, часть самого себя, происхождением или прошлым, а бывшая ведьма Медного Леса всю жизнь была преданна человеку, который вывел ее из пещеры великана, окружил почетом и довольством. И сыном, плодом своего союза, оба они гордились в равной мере.

Однажды, проезжая с дружиной по пустынному берегу, Торвард остановился на ночь в какой-то хижине, а утром обнаружил у себя под боком хозяйскую дочку. Н-да, что было, то было. «Ничего себе!» – только и подумал он. Нечто подобное с ним случалось множество раз, в самых разных местах. Но дело-то в том, что вчера вечером он напрочь забыл про свою прекрасную супругу, ждущую в Аблах-Бреге! Это означало, во-первых, что его безумная, во всех отношениях, любовь окончательно прошла. И самое время задать вопрос: ради чего, собственно, ему и дальше оставаться на Туале?

Выбравшись наружу, Торвард присел на скалу и стал глядеть на море. Дружина, ночевавшая на берегу, уже просыпалась, фьялли разводил костры, рыбак-хозяин тащил от лодки корзину с утренним уловом.

– Ну, вижу, ты пришел в себя, Торвард конунг! – раздался рядом с ним насмешливый, звонкий, звучный женский голос, и Торвард вздрогнул от неожиданности.

Этот голос он не мог не узнать, но его-то он никак не ожидал сейчас услышать.

Он обернулся. На выступе скалы, дальше от тропы, над самым морем стояла женщина – высокая, стройная, в черной кольчуге поверх белейших, как облака, одеяний, с густыми волнами кудрявых черных волос, и ярко-синие глаза сияли с прекрасного лица, как звезды.

– Регинлейв! – Торвард вскочил и бессознательно провел рукой по волосам. Это было единственное существо, перед которым конунг фьяллей вставал, как простой хирдман перед конунгом.

– Вижу, не ждал! – Валькирия рассмеялась. – Ты думал, что если уж ты нашел жену, то я больше не приду к тебе? Напрасно! Вижу, ты забыл про нее, – Регинлейв кивнула на рыбачий домик, – так отчего же мне не порадовать тебя приятной новостью?

– Какой еще новостью? – Почему-то радостных новостей Торвард от нее не ждал.

Регинлейв не ответила, внимательно осматривая его, точно искала перемены после долгой разлуки. С самого своего появления на свет наследник Торбранда и будущий конунг фьяллей рос у нее на глазах. Она, дух-покровитель рода, с сияющих высот Валхаллы наблюдала за ним со вниманием и надеждой, радовалась всем его успехам, оберегала его в битвах, когда-то даже любила его. И если бы эту любовь он ценил как должно, ему уже никогда не пришлось бы искать какую-либо земную жену. Но увы, для небесной любви он не годился, и Регинлейв убедилась в этом гораздо раньше Эрхины.

– Ах, Торвард конунг! – вдруг вздохнула Регинлейв, и на ее бодром, сияющем, как утренние облака, лице отразилось искреннее сожаление. – Если бы ты был чуть менее самоуверен и побольше слушал меня! Я ведь знаю все, что с тобой было и будет. Ты знатен родом, ты красив, отважен, доблестен, ты прославлен подвигами и прославишься еще больше. Каждая земная женщина мечтает о таком, как ты, но тебе не суждено легкой любви. Ты ищешь битву, потому что такова твоя природа. Сила бурлит в тебе и ищет выхода, и потому даже в любви ты невольно ищешь битву. Порядок и благополучие тебе скучны и пресны – ведь ты сын твоей матери! Как и у нее, цена твоей любви – позор и преступление. Ты – Сигурд, и ты найдешь равную себе, но твоя Брюнхильд будет проклинать тебя, желать тебе смерти, собирать на тебя войско. Ты сам вложишь нож в ее руку, сам приставишь острие к своей груди! Ты захочешь смерти из-за твоей любви! И я не знаю, не знаю, перейдешь ли ты эту бездну, найдешь ли ты в себе сил заплатить такую цену!

Торвард молчал. Эта маленькая скальная площадка над обрывом тоже была «огненной горой», где он услышал свою судьбу из уст валькирии. И то, что она говорила, звучало грозно, подавляюще. Проклятие, позор, преступление… Но… рядом с этими страшными словами стояло слово «любовь» – звонкое слово, далекое и светлое, как луч за облаками. Тебе не суждено легкой любви… Но это же гораздо лучше, чем если бы ему не было суждено никакой любви вовсе! Ты найдешь равную себе… Ты захочешь смерти из-за твоей любви… Значит, его нынешнее уныние над могилой страсти – еще не конец и пламя на вершине горы вновь загорится… Где-то на свете есть рука, в которую он сам вложит нож и приставит его к своей груди! Он будет любить эту руку, он уже ее любил, и это было счастьем!

Ему не нужна была красота невесты, не нужны были ее мудрость и власть – все то, чем Эрхина, как он раньше думал, привлекала его. Ему нужна была любовь, которая мерещилась в сияющих чертах богини-невесты. Но, утратив амулет, Эрхина утратила себя, а разве можно любить, не будучи собой? Сейчас она – его рабыня, а в любви рабынь он никогда не находил особого вкуса, какими бы знатными они ни были.

Регинлейв смотрела ему в лицо, ожидая, как он все это примет.

– Я отдам ей камень! – вслух сказал он. – Мне не нужна любовь рабыни. Даже если она погубит меня – лучше пусть меня, как Сигурда, погубит свободная и гордая женщина, чем…

Глаза Регинлейв вдруг погасли. Он решил совсем не то, что она хотела.

– До этих пор тебе еще надо дожить! – Она усмехнулась, и эта усмешка с неприятной внезапностью вдруг напомнила Торварду Эрхину. – А это будет не так-то просто. Бергвид Черная Шкура и его новый друг Эйрёд, конунг тиммеров, на полных парусах плывут к Аскефьорду, и я не думаю, что на уме у них поднесение тебе подарков и обеты вечной дружбы. И не знаю, успеешь ли ты туда раньше них. А если успеешь, то найдется ли у тебя хотя бы один корабль на каждые их два корабля.

Торвард переменился в лице. Он не сразу сумел повернуть свои мысли от любви к такому приземленному предмету, как оборона фьялленландских берегов. И в то же время ничего неожиданного она ему не сказала. Это его наказание за то, что занесся мечтами за облака и забыл про свои обязанности! Его не раз предупреждали насчет Бергвида! И вот он все же появился! Выскочил, как злобный дух из-под земли!

Никакая опасность для самого себя не наполнила бы Торварда таким ужасом, как мысль о беззащитном Аскефьорде, к которому приближается это мстительное чудовище. Ему страстно хотелось протянуть руки через море, подхватить весь Фьялленланд и спрятать за пазуху.

И при этом он ощущал и странное облегчение – ведь теперь он точно знал, что ему делать и где он нужен. Он мог больше не колебаться, не сомневаться, а мчаться домой – туда, где он действительно на месте!

– Хей! – Торвард обернулся к дружине и призывно махнул рукой. – Бросай всю эту дрянь, собираться! Возвращаемся домой! Иначе Бергвид Черная Шкура будет в Аскефьорде раньше нас!

Хирдманы бросали утренние дела и бежали к нему. Прыгая с уступа на уступ, Торвард спускался к площадке ночлега и уже не помнил ни о Регинлейв, ни об Эрхине. И тем более о том смутном сомнении, которое было у него мелькнуло: а вдруг это будет вовсе не Эрхина – та возлюбленная, в руку которой он сам вложит нож?

Теперь, когда все расчеты и знамения давали полную уверенность в успехе, Бергвид Черная Шкура рвался в бой и жаждал обрушиться на Фьялленланд грозою и громом. Но возле него были умные люди, которые сделали из рассказов Коля свои выводы. Умный Эйрёд конунг без труда нашел взаимопонимание с Вильбрандом из Хетберга и с Сигвидом Вороной.

– Нам нужно не разорять берега и не грабить прибрежные хижины! – втолковывали они втроем упрямому мстителю. – Все равно там много не возьмешь, только соленую селедку да старые шкуры. Наша главная цель – Аскефьорд. И даже точнее – золотое обручье кюны Хёрдис и тот волшебный камень, который у нее хранится. Ну, и все те сокровища, которые старый конунг и молодой награбили за морями и которые мы теперь, конечно, разделим по справедливости. А если фьялли будут знать о нас заранее, кюна убежит в Черные горы со всеми сокровищами. И мы ничего не получим!

– У нее же там целая крепость высотой в сто локтей!

– И целое войско бергбуров, которые повинуются одному ее слову!

– Нужно любой ценой не дать им убежать в горы со всем имуществом и скотом!

– А значит, они не должны знать о нашем приближении!

Их было трое против одного, и даже его собственная сестра их поддерживала, так что в конце концов Бергвиду пришлось смириться. Не очень-то ему хотелось осуществлять свою справедливую, полжизни вынашиваемую месть тайком, как ночной вор, но его убедили, что это для его же пользы. На север мимо Рауденланда корабли шли порознь, и предводители их называли себя другими именами, изобретая для любопытных раудов всякие ложные цели похода: торговать с уладами или вандрами, искать славы на Эриу, мстить кровным врагам с Козьих островов. Молодой Халльдор Змей, родич Эйрёда конунга, и вовсе выдумал: еду, мол, свататься к йомфру Гроа, родственнице Роллауга конунга!

Все эти цели вполне оправдывали наличие больших боевых кораблей с дружиной. Но у границ Фьялленланда осторожность пришлось усилить: вдоль берегов, рассказывая на стоянках те же «лживые саги», плыли только самые маленькие из кораблей. Большие, в том числе все корабли Бергвида и сам Эйрёд конунг, трое суток провели в открытом море, не приставая и вообще не показываясь в виду берегов. Бергвид принес жертвы Ньёрду, и владыка морей не тревожил их бурями в эти дни.

Перед Аскефьордом все корабли собрались вместе и к берегу приблизились после заката. Многие, особенно тиммеры, возмущались тем, что их вынуждают нападать ночью и тем навлекать на себя позор, но Эйрёд конунг успокаивал их: ведь их врагом сейчас выступают не простые люди, а колдуны и бергбуры. За прошедшие годы молва превратила кюну Хёрдис в настоящую великаншу, и тиммеры, да и квитты тоже, ожидали увидеть на ее месте чудовище в два человеческих роста, с головой как бочка и пастью как котел.

Миновала полночь, тьма постепенно стала рассеиваться. Переждав самое глухое время, когда в темноте нельзя отличить сушу от воды, корабли один за другим, как вереница голодных драконов, обогнули Дозорный мыс и стали входить во фьорд. Словно черные тени, они бесшумно, на веслах, шли по тихой воде, где изредка поблескивали лунные блики.

У причалов Бергелюнга и Висячей Скалы оставалось по несколько кораблей: Эйрёд конунг настоял, что начинать битву все должны одновременно, по данному знаку. Бергвид на своем «Черном Быке», в сопровождении пяти или шести квиттингских кораблей, шел к Конунгову причалу.

До рассвета оставалось совсем недолго, когда наконец впереди появилась широкая песчаная площадка, обрамленная поодаль высокими старыми соснами. И квиттам, и самому Бергвиду казалось, что под покровом ночи они миновали грань Иного Мира и заплыли в сагу. Сколько лет Аскефьорд означал для них гнездо драконов, источник зла, черную пропасть, откуда приходят грозы и где пожирается все то лучшее, чего Квиттинг лишался все эти тридцать лет.

В их воображении это был не то Асгард, не то Нифльхель, но на деле это легендарное место оказалось не похоже ни на то, ни на другое. Обычные постройки, то усадьбы за земляными стенами, то рыбацкие хижины с соломенной или дерновой крышей, полоски огородов с рядками для прополки, маленькие полевые наделы, сараи и лодки у воды, рыбные сушилки с сотнями желтоватых тушек на ветру, каменистые выпасы – все как везде!

«Черный Бык» коснулся днищем песка, и Бергвид наконец-то взмахнул рукой. До главной цели всей его жизни оставался только один шаг. У него кружилась голова от предвкушения близкого торжества и притом от ощущения конца жизни: вот-вот он отомстит, и тогда жить дальше будет незачем и невозможно!

Он спрыгнул с борта, но сам не верил, что ноги его стоят на песке Аскефьорда, что сапоги его омывает та самая вода, в которую фьялли все эти тридцать лет сталкивали боевые корабли, чтобы идти разорять его родину. В руках его были щит и копье, но он не ощущал их тяжести. Со всех кораблей вокруг, впереди и позади, на всей протяженности фьорда звучали вразнобой боевые рога, и рев сотни драконов гулко отдавался в каменных стенах над водой. Даже один корабль, с пением рога проходя по фьорду, давал знать о себе сразу всем; что же вышло теперь, когда заревела в ночной тишине сразу сотня рогов! Сама богиня Бат издала свой ужасающий вопль над Аскефьордом, песнь смерти многих и многих.

Вооруженные квитты и тиммеры прыгали в воду со всех кораблей, выбирались на берег и бежали к домам, а навстречу им выскакивали полуодетые или даже вовсе не одетые фьялли, наспех подхватив то оружие, что попалось под руку. Все ждали увидеть перед собой туалов, и внезапное появление совсем другого врага, нежданного, непредсказанного, но такого многочисленного и яростного, поначалу многих заставило растеряться. Сопротивление хижин и мелких хуторов было подавлено почти мгновенно: тех из хозяев, кто не погиб сразу, разоружали и запирали в сараях и хлевах вместе с женщинами и детьми.

С большими усадьбами у захватчиков получалось не так гладко. И Бергелюнг, и Висячая Скала, и сам Аскегорд, хоть и оторванные от самого сладкого предутреннего сна, показали себя пристанищами истинных воинов. Несмотря на то что многие ушли с Торвардом конунгом на Туаль, в каждой из больших усадеб оставалось еще по сотне мужчин, способных держать оружие.

Братья Хродмаринги вывели почти две сотни, спешно собрав, в придачу к собственной дружине, всех жителей окрестных домов и усадеб за Аскегордом, куда нападавшие еще не добрались. Когда три или четыре тиммерских корабля приблизились к причалу Бьёрндалена, с прибрежных скал на них внезапно обрушился целый дождь факелов и тонких глиняных горшков, набитых просмоленной берестой и соломой. Часть из них угодила в воду или отскочила от щитов, но многие разбились на кораблях и мгновенно загорелись. Еще не подойдя к берегу, тиммеры были вынуждены тушить пожар на кораблях, чтобы не угодить в глубокую воду в полном вооружении.

Но и высадиться на берег было нелегко: пока они с криками и лихорадочной суетой пытались сбить или залить огонь, черпая за бортом ведрами и даже шлемами, в них, освещенных этим самым пламенем, с береговых скал летели сотни стрел и копий. Едва тиммеры успевали погасить один огонь, как рядом в дыму с грохотом разбивался новый пылающий горшок и все начиналось сначала. Кашляя, задыхаясь, ничего не видя в дыму, тиммеры суетились, сталкивались, мешали друг другу, роняли и теряли оружие; корабли качались на волнах перед самым причалом, и тиммеры, занятые огнем, не могли даже как следует отвечать на выстрелы.

Сам Эйрёд конунг взял на себя вершину фьорда, показав этим, как велика его жажда мести. Бергвид в своей заносчивости решил, что «старик» хочет оттянуть свое вступление в битву, но на деле для этого решения требовались храбрость и готовность взять на себя самое трудное, достойные истинного героя. Ведь в вершине фьорда жил не кто-нибудь, а Эрнольв ярл, Эрнольв Одноглазый, ближайший родич Торварда конунга, наиболее опытный и прославленный боец Аскефьорда.

И у него оставалось время, чтобы поднять свою дружину и приготовиться к обороне. Еще до того как впереди показалась Дымная гора, дружины Эйрёда конунга увидели впереди три или четыре корабля. И на носу первого из них, с выкрашенной в белый цвет драконьей головой, стоял настоящий великан. Его седые длинные волосы свешивались из-под железного шлема и лежали на широких плечах, обтянутых кольчугой, в руках был большой красный щит и тяжелое длинное копье. А тех, кто успевал разглядеть его изуродованное багровыми шрамами лицо и опущенное веко над левым глазом, пробирала дрожь: полное сходство с Одином навевало жуть, и встать против него казалось верной смертью.

– Что за разбойник напал ночью на эту мирную землю! – голосом, при котором не нужен был боевой рог, кричал он. – Я, Эрнольв сын Хравна, ланд-хёвдинг Аскефьорда, защищаю ее днем и ночью, и ты зря рассчитывал, что тебя тут некому встретить!

– Я, Эйрёд сын Халльфрида, конунг Тиммерланда, пришел сюда с моей дружиной! – ответил ему Эйрёд конунг. – А зачем – ты узнаешь об этом, если останешься жив!

И он метнул копье в Эрнольва, посвящая Одину вражеское войско. Железные крючья, брошенные навстречу друг другу с того и другого корабля, с громким лязгом столкнулись, частично сцепились между собой, частично полетели со своими веревками на дно, но большие корабли, быстро шедшие навстречу, почти вслед за этим ударились бортами; над водой прозвучал громкий треск дерева, боевые кличи, звон железа, когда первые удары мечей и секир обрушились на подставленные щиты.

Бергвид Черная Шкура, в своем знаменитом плаще из шкуры черного морского быка, яростно сражался на площадке Конунгова причала. Ему удалось захватить прибрежную полосу, и, несмотря на все усилия фьяллей, все больше и больше квиттов перебиралось здесь с кораблей на берег. Поскольку ланд-хёвдинг жил в своей усадьбе, старшим над дружиной Аскегорда оставался Рагнар, бывший воспитатель Торварда. Теперь ему было уже под шестьдесят, но он отчаянно бился, показывая, что опыт и отвага многого стоят даже тогда, когда сила рук уже не та. Видя за его спиной малый стяг Аскегорда – изображение черного дракона в память о мече Торбранда конунга, – Бергвид рвался туда и наконец схватился с ним. Вдвое моложе, полный неукротимой ярости и торжества почти осуществившейся мести, Бергвид стал теснить Рагнара и в конце концов поразил его.

Старик упал, но фьялли в пылу битвы даже не сразу заметили, что остались без вождя. Квитты теснили их, понемногу захватывая площадку, и наспех вооруженные люди, подбегавшие на шум со всех сторон и из глубины фьорда, изменить ход сражения уже не могли.

Часть квиттов еще сражалась на площадке причала и вокруг нее, а часть под предводительством Ульва Дубины уже спешила по каменистой тропе к Аскегорду. Воображению их рисовалась пещера дракона, полная сокровищ: казалось, все то золото и серебро, что Торбранд конунг, Торвард конунг и все их предки за семь веков награбили на морях и островах, так и должно лежать там грудами, нетронутое.

На этот раз кюне Хёрдис не пришлось, с таким ущербом для своего достоинства, спешно собирать пожитки и бежать из собственной усадьбы. Некому было заставить ее сделать это, да и времени для сборов и бегства не оставалось. Усадьба была полна шума, беготни, суеты, женского крика: возле оружейной еще раздавали секиры и копья рабам и челяди, потому что все хирдманы уже давно находились там, перед строем врага. Женщины держали в охапках детей, не зная, то ли собирать пожитки, то ли ждать, то ли просто бежать без оглядки, пока не совсем рассвело и есть надежда добраться до леса. Еще не ясно было даже, кто напал на них, и все в усадьбе по-прежнему считали, что это туалы. Но как могли напасть на них туалы, у которых сейчас находится сам Торвард конунг; где же он в таком случае, как допустил это и что с ним? Жив ли он вообще? Поэтому известие, что напал на них Бергвид Черная Шкура, в первый миг принесло облегчение, хотя, конечно, ничего хорошего в этом не было! Не имелось у Аскефьорда врага страшнее, чем Бергвид сын Стюрмира, потомственный кровный враг их конунгов, и не нашлось времени более неподходящего, чтобы отражать его нападение.

Расшвыривая рабов, неумело сжимавших топоры, и визжащих женщин, люди Ульва Дубины ворвались в хозяйский дом и стали выламывать все двери подряд, даже те, что не были заперты. Ими владела лихорадка поиска: где же все это золото, где? За какой из этих дверей мерцают груды сокровищ? После грохота замков время от времени раздавались торжествующие крики, но сундук серебра или несколько позолоченных чаш и кубков казались только началом, за которым должно последовать еще сто раз по столько – да где же оно все?

– Где его мать? Где это чудовище? Ищите ее, ищите! – орал Ульв Дубина с кровью на подбородке и дико всклокоченной бородой. – Но если кто присвоит ее золотой браслет, конунг тому голову оторвет! Найти старую ведьму и ко мне! Ничего на ней не трогать! Ни золота, ни амулетов!

Поскольку кюна Хёрдис уже почти тридцать лет не показывалась на Квиттинге, ни один человек из нападавших не знал ее в лицо. Ульв стоял посреди двора и орал, к нему тащили всех пожилых женщин, но он с негодованием отмахивался:

– На кой тролль мне эти старые рабыни! Мать конунга ищите, болваны!

Женщины с детьми бежали из усадьбы прочь, и пока их никто не задерживал: квиттам было не до них, они искали сокровища. Всю усадьбу уже перевернули вверх дном, в девичьей в поисках старой кюны опрокинули лежанки и побросали на пол одеяла и покрывала. Гагачий пух летал по переходам, трещал на огне факелов, которые спешно зажгли и рассовали во все железные кольца на стенах. Все сундуки и лари в доме лежали опрокинутые, везде на полу валялись более или менее ценные пожитки. Матери конунга нигде не было.

– Даже в отхожем месте искал, ну нету ее тут! – убеждали Ульва разозленные и взбудораженные хирдманы. – Сбежала, старая карга!

– Я вам покажу – сбежала! Искать, искать, конунг нам головы поотрывает! – вопил Ульв, понимая, что его-то голова будет первой.

– Да есть у нас хоть кто-нибудь, кто ее знает? Как ее отличить? Они вон все в какое-то тряпье одеты!

– Да разве можно кюну не узнать, болваны вы!

– Ну, иди сам узнавай, раз такой умный!

Раньше никому и в голову не приходило, что кюну, мать конунга, можно не узнать. Даже поднятая среди ночи, она должна выделяться среди челяди красотой, величавостью осанки и гордым достоинством перед лицом опасности. Но никого похожего в Аскегорде не имелось, а были только обычные старухи – с грубыми руками скотниц и морщинистыми лицами, одинаково напуганные, вопящие и причитающие, нелепые, с криво напяленными головными покрывалами, из-под которых торчали во все стороны жидкие полуседые или седые космы. Многие из квиттов уже бросили тормошить старух и пустились искать себе добычу помоложе и покрасивее, и только Ульв все бегал по усадьбе, пытаясь найти кюну Хёрдис то в бочке из-под вчерашнего пива, то на полках в кладовке.

Никто не замечал сгорбленной дряхлой старухи, одетой в какие-то линялые обноски, которая выбралась из усадьбы почти сразу, как только в нее ворвались квитты и пока еще никто не мешал ей выйти. В то время как нападавшие крушили двери и замки, старуха, опираясь на клюку, переваливаясь, боязливо моргая морщинистыми голыми веками и воровато оглядываясь, проковыляла за ворота и пустилась вдоль редкого сосняка к берегу фьорда. Мимо нее часто пробегали мужчины: растрепанные, тяжело дышащие, с окровавленным оружием, а то и раненые, фьялли и квитты, одни туда, другие сюда, но на старуху никто не обращал внимания. А многие и вовсе ее не замечали: прижимаясь к стволу, она, в своей темной одежде, морщинистая, как сосновая кора, делалась невидима.

Вот она уже стоит над самой водой, и ей видно пространство фьорда: шесть или семь чужих кораблей у причала, еще несколько поодаль в воде – одни пустые, на других люди. На площадке еще продолжалась схватка, но остатки фьяллей сопротивлялись из последних сил. Их упорство уже ничего не могло изменить, оно давало им возможность лишь погибнуть с честью, как погиб Рагнар.

Недолго понаблюдав за всем этим, старуха вынула руку из-под передника. На руке ее, коричневой и морщинистой, блеснул золотой браслет дивной работы – в виде дракона, свернувшегося кольцом. Старинное сокровище плотно сидело на худеньком запястье хилой старухи, точно для него-то и было сделано. А в кулаке, когда старуха разжала пальцы с изуродованными широкими суставами, лежал небольшой черный камень. Самый обычный на вид: золотую оправу кюна Хёрдис приказала с него снять, потому что она и без оправы не могла спутать «глаз богини Бат» с другим, а всем прочим отличать его было ни к чему.

– Ну, посмотрим, есть ли здесь и впрямь немного силы! – бормотала старуха себе под нос, быстро и ловко, при ее-то скрюченных пальцах, обматывая камень тонким ремешком с несколькими узелками. – Посмотрим, родит ли это черное яичко хоть какого-нибудь птенчика, а девять месяцев мы ему быстренько устроим…

…И вдруг громовой удар пролетел над Аскефьордом, разом перекрыв грохот железа и неистовые человеческие голоса. На причальных площадках, на берегу и в усадьбах, у дверей домов и дворовых построек, даже на корабле посреди фьорда, где сражались дружины Эрнольва ярла и Эйрёда конунга, люди в едином невольном порыве втягивали головы в плечи и поворачивались, опуская руки с клинками и щитами. Люди смотрели вверх, ожидая увидеть темные тучи незаметно подкравшейся грозы, но видели предутреннюю голубизну и легкие белые облака. А гром раскатывался все дальше, не умолкая, и постепенно в этом грохоте ухо стало различать голос – хохочущий, больше похожий на завывание бури, чем на голос человеческого существа.

Внезапно все разом закричали: все одновременно, кто где был, на протяжении длинного фьорда увидели одно и то же. Женщина исполинского роста встала над фьордом, упираясь ногами в тот и другой берег, и голова великанши оказалась выше самых высоких елей. Ее развевающиеся черные одежды, рваные и растрепанные, застилали свет, накрывали сумрачной тенью всю округу. Голова размером с дом, копна черных спутанных волос, похожих на грозовую тучу, огромная пасть, широко раскрытая и хохочущая, – все это было так ужасно, что люди падали, точно сама земля дрожала у них под ногами. Дикий хохот великанши разносился над фьордом, отражался от каменистых склонов ближайших гор и возвращался обратно, усиленный, удвоенный и утроенный, и уже мерещилось, что впереди и сзади, справа и слева стоят и хохочут такие же великанши. Сами горы ожили, чтобы пожрать людей!

Великанша взмахнула руками, и все увидели, что в каждой руке у нее болтается маленькая, как котенок, человеческая фигурка. Не все еще сумели разглядеть и понять, что это, как великанша сунула фигурку себе в рот, потом вторую, что-то плюнула, наверное, щит или шлем, и стала жевать. По ее подбородку потекла красная кровь, закапала на грудь, как сок из переспелых ягод. Нагибаясь, великанша хватала с кораблей и берегов все новые фигурки и то совала их в рот, то рвала на части и разбрасывала с хохотом, как исполинский злой ребенок, которому надоели его игрушки. Вот она подняла на вытянутых руках корабль, и длинный боевой дреки в ее руках казался меньше корзинки для ягод. Великанша подбросила его, и весла, щиты, копья посыпались с него, как щепки или сосновые иголки. Хохоча, великанша переломила корабль пополам и разбросала обломки по обоим берегам фьорда.

Треск сломанного корабля наконец пробудил людей от дикого ужаса, заморозившего кровь в жилах. Фьялли, квитты, тиммеры разом опомнились и бросились врассыпную. Никто уже не думал ни о битве, ни о враге, ни о нападении, ни о защите, всеми владело одно: ужас перед жуткой фигурой богини Бат и желание уйти от нее как можно дальше. Те, кто был на кораблях, дружно гребли прочь от нее – одни к вершине фьорда, другие к открытому морю за устьем. Бывшие на берегу бросали иссеченные щиты и бежали прочь, не разбирая дороги. Почти мгновенно берега опустели, только брошенные корабли качались на утренней волне. Над причалом Бьёрндалена поднимался густой дым.

Тьма рассеялась, и великанша исчезла.

«Белый Змей» Эрнольва ярла подошел к причалу, усталые после битвы с тиммерами и придавленные жутким видением хирдманы прыгали в воду и брели к берегу. Навстречу им бежали люди: челядь Пологого Холма, женщины, домочадцы ближайших дворов, искавшие спасения в усадьбе ланд-хёвдинга.

Между женщинами мелькала и Сэла: убедившись, что бежать поздно, она влезла в ту же лодку, что повезла мужчин Дымной Горы через фьорд в дружину Эрнольва ярла, и теперь ждала исхода битвы среди его домочадцев. Скользя взглядом по головам, она искала своих – отца, Кетиля, Гудбранда. Сердце ее тревожно билось: ведь отец ее хром и не очень-то ловок в битве! Мысли ее метались между страхом за близких и ужасом от пережитого: фигуру чудовищной женщины видели и здесь, но Сэла, единственная из всех, сразу поняла, что это такое. Кюна Хёрдис выпустила-таки на свободу богиню Бат! Богиню-Ворона, Богиню-Битву, в жутком, искаженном, кровожадном лице которой так трудно узнать добрую и благостную богиню Фрейю и с которой она, однако, составляет такое же неделимое единство, как зима и лето, свет и тьма, жизнь и смерть. Богиня повернулась к Аскефьорду своей темной стороной, и у Сэлы шевелились от ужаса волосы надо лбом: подумать только, это чудовище она сама принесла сюда, в своей собственной руке! Отчего она не разжала руку, когда этот камень тянул ее на дно?

– Сэла! – Кто-то вдруг схватил ее за плечо.

Обернувшись, она увидела Оддбранда. «Старый дракон», как звала его кюна Хёрдис, в кольчуге и в шлеме, тяжело дышал, и ноги его были мокрыми: он тоже сражался на «Белом Змее». На бедре его виднелась торопливо наложенная повязка, а на ней проступило яркое кровавое пятно и разливалось все шире. Опираясь на копье, старик удерживался на ногах из последних сил, и Сэлу поразило то открытие, что железный и несгибаемый, как сам Один, Оддбранд такой же человек, как все, в придачу – старый, раненый и обессиленный.

– Она выпустила, выпустила! – закричала Сэла, едва завидев человека, который ее поймет.

– Ты видела, видела? – тяжело дыша, одновременно с этим выговорил Оддбранд. – Видела это?

– Она выпустила…

– Нет, слава Одину, еще нет! Это еще была не она, это был только морок! Она выпустила только образ того, что там внутри, еще не саму богиню! Но ты видела, что это за образ! Плохо нам всем будет, если она выпустит саму богиню! А она это сможет! Сможет, она это сделает, если ее только тронут! Если ей будет грозить опасность… Великий Ас, она это сделает!

Оддбранд был в непривычной растерянности и говорил необычайно много, тревожно и даже бессвязно, но Сэла отлично его понимала.

– Если ее кто-нибудь тронет, она ее выпустит! Она не станет думать, что будет потом! Она всегда этим отличалась, всю жизнь! Она гордится своей силой, она упивается своими способностями, она делает, потому что может делать, но она никогда не думает, что из этого выйдет, никогда! Даже тогда…

Оддбранд махнул рукой, и Сэла поняла, что он вспомнил давние годы, когда кюна Хёрдис была всего лишь Хёрдис Колдуньей, девчонкой, дочерью рабыни, которую никто во всей усадьбе не любил, кроме большого серого пса, да и не за что было ее любить. Которая, может быть, именно поэтому стала настоящей колдуньей и кюной. Ее судьбой правила руна Науд – руна, создающая силу из нужды, а нужд и потребностей, топлива силы, у Хёрдис всегда было много!

– Иди! – Все еще опираясь на плечо Сэлы, Оддбранд попытался подтолкнуть ее вперед. – Беги! Беги, как лань, девочка, если хочешь спасти Аскефьорд!

– Но что я должна сделать?

– Забрать у нее камень. Ты сможешь, он знает твои руки, он к тебе пойдет. Как хочешь: уговори ее, обмани, отними, укради! Забери у нее.

– Принести тебе?

– А я что буду с ним делать? Я с ним не справлюсь. Но и к Бергвиду и тиммерам он не должен попасть. Бергвид отдаст его Дагейде. А Дагейда – это… Ну, лучше вам и не знать, что это такое! Тогда мы все увидим тут богиню Бат, самую настоящую! И не морок будет якобы откусывать головы людям и ломать корабли, а все это будет происходить на самом деле! Беги!

Оддбранд убрал руку с ее плеча, и Сэла побежала.

Усадьба Пологий Холм была вся в суете, Эрнольв ярл, не вытерев лица после битвы и едва дав перевязать себе раненую кисть, деятельно готовился принять бой в вершине фьорда. Во все стороны спешно рассылались гонцы, над горой поднялся дымовой столб, предупреждая об опасности и призывая браться за оружие. Что делается в Аскегорде, никто не знал, но Эрнольв ярл намеревался, как только у него снова соберется хотя бы три сотни здоровых вооруженных людей, непременно отправиться туда – хоть днем, хоть ночью.

В этой суете Сэла раздобыла себе на конюшне лошадь, но единственная из всех поехала не в глубь побережья, а по берегу фьорда к устью. В суматохе некому было за ней следить, некому было остановить ее.

Уже совсем рассвело. Объехав вершину и очутившись на южном берегу Аскефьорда, Сэла ехала по знакомой широкой тропе к устью. При свете дня сделалось очевидно, что внезапное ночное нападение никому не приснилось, что не стая троллей под покровом ночи набросилась на Аскефьорд, что все это действительно так – Бергвид Черная Шкура явился-таки отомстить фьяллям за все победы Торбранда конунга.

Во внутренней половине фьорда врагов не было, только мертвые тела лежали кое-где на камнях, выброшенные волнами после боя на воде. Никто еще не убирал их, перепуганные бонды и рыбаки или убежали, похватав самое необходимое, в ближайший лес на горе, или ушли под защиту Эрнольва ярла, или затаились в своих хижинах под дерновыми крышами, похожими на холмики.

Два или три раза Сэла останавливалась, слезала с лошади, выволакивала из воды стонущего раненого, бежала к ближайшей хижине, стучала, кричала, чуть ли не силой тащила к берегу какую-нибудь бабку или сама, если дом оказывался брошенным, перевязывала то полотенцем, то старой рубахой, какую удавалось найти. А потом снова скакала вдоль берега на запад. Ни слабости, ни страху сейчас не находилось места в ее душе. Она была наделена от рождения того рода смелостью, которая задает только два вопроса – что надо сделать и как это лучше устроить? Вопрос «Чем это может мне грозить?» ей даже в голову не приходил. А если бы и пришел, то она прогнала бы его как совершенно лишний.

Образ Торварда конунга открыто в ее мыслях сейчас не присутствовал, но жил где-то в глубине и тайно воодушевлял. Аскефьорд был его домом, он должен был защищать его, но его здесь нет, и потому Сэла считала своим прямым долгом сделать все то, что сделал бы он, если бы был здесь. Так же она действовала на Туале, считая его своей волей, а себя – его глазами и руками. И в этом тоже проявлялась ее своеобразная, но преданная и деятельная любовь.

Неподалеку от Аскегорда Сэла спешилась, привязала лошадь к дереву и дальше пошла прямо через лес, не показываясь на открытом пространстве. Она, рожденная и выросшая здесь, знала каждое дерево, каждый камень и каждую пещерку в скалах. По лесу уже бродили квитты, выискивая добычу. Но не им было состязаться с Сэлой дочерью Слагви, с детства игравшей в прятки именно в этих местах. Притаившись, завернувшись в свой коричневый плащ и натянув капюшон пониже на лицо, она без трепета пережидала, когда трое или четверо мужчин проходили совсем близко, и еще старалась расслышать получше, о чем они говорят.

Мать конунга пропала! Ее ищут, не могут найти, Бергвид хёвдинг гневается! И сердце Сэлы билось от возбужденной радости тогда, когда у всякого другого – не только у женщины! – билось бы от страха. Кюну Хёрдис не нашли! Как она сбежала – знает только Один, но у колдуньи, право же, для этого есть много способов!

Мимоходом Сэле вдруг вспомнилась давняя зимняя ночь, когда они бежали из Аскефьорда, предупрежденные Сольвейг Старшей о приближении туалов. Мать, Хильдирид Хохотушка, помнится, сказала тогда, сидя в санях и пересчитывая узлы и детей: «А я думала, что если кто-то и выгонит нас из дома ночью, то это будут квитты!» Не требовались способности к ясновидению, чтобы сделать такое очевидное предсказание. Почти в каждой битве за последние тридцать лет фьялли брали верх над квиттами. Почти тридцать лет воины фьяллей искали и находили на Квиттинге добычу и славу, а овдовевшие женщины квиттов пугали непослушных детей, что «придет Торбранд Тролль и увезет тебя в рабство». В каждом доме, не исключая и Дымной Горы, имелась та или иная квиттингская добыча. И нет ничего удивительного в том, что на Квиттинге выросло поколение мстителей и выдвинуло вожака, чтобы нанести долгожданный ответный удар!

Сэла была далека от того, чтобы жаловаться на судьбу или почитать себя обиженной. Она-то знала, что только в сказках для глупых детей бывают злые колдуны, жаждущие власти или чьих-то страданий, и насквозь хорошие благородные герои. В жизни все примерно одинаковы, и люди, и народы. Все по очереди бывают и хищником, и жертвой – уж кому как повезет. Аскефьорд пострадал от Бергвида, но ведь и старый Торбранд конунг был таким же злодеем для Квиттинга, а ее любимый Торвард конунг – для Зеленых островов и Туаля. В жизни все неоднозначно, каждый хорош и плох с той или иной точки зрения. Иногда осознание жизни требует умственных усилий, для многих слишком больших – отсюда любители детских «лживых саг» про злого колдуна. Легко в своем воображении поделить мир на черное и белое и требовать, чтобы из него раз и навсегда было изгнано все то, что лично тебе не нравится. Но, вот беда, в мире-то нет ничего лишнего. И отнимать право на существование у какой-то из его частей – значит самому стать «губителем света», против которого вначале ополчались…

Сэла обошла Аскегорд, села под камнем на рыжую прошлогоднюю хвою, закрыла глаза и стала прислушиваться. Она не знала, куда пойти, где искать кюну Хёрдис – выследить ту у нее было немногим больше надежды, чем у квиттов.

И вдруг хрустнул сучок: между деревьями мелькнула темная фигура. Сэла вгляделась: через мелкие елочки пробиралась старуха, сгорбленная, похожая на ворону. Этой старухи Сэла не знала, что было весьма удивительно. В Аскефьорде она знала всех. А в такой день, как сегодня, свои бегут подальше, а не чужие приходят сюда!

– Девочка! – Якобы слепая старуха вдруг ее увидела и всплеснула сморщенными лапками от радости. – Ты здесь! Тебя-то мне и нужно! Скажи, ты знаешь, Оддбранд, этот старый дракон, жив или уже отправился к Одину?

– Он жив и прислал меня искать тебя! – Сэла вылезла из-под камня и подошла к старухе. Даже и без этих слов она почти узнала кюну Хёрдис. Узнав однажды Торварда под наведенным чужим обликом, она словно бы приобрела особую зоркость, способность противостоять отводу глаз. – Ведь это с тобой?

– Со мной, как же не со мной! Разве я его выпущу из рук? Где Оддбранд? Отведи меня к нему. И мы еще повоюем! Ты видела, видела, что я сделала? – приставала она, дергая Сэлу за рукав.

Даже и в облике дряхлой старухи Хёрдис, как девочка, жаждала, чтобы ее похвалили. И это вдруг так напомнило Сэле о Торварде, родном сыне этой причудливой женщины, что сердце защемило. Она почти любила Хёрдис за то, что она его мать и похожа на него в чем-то, и при этом ей было смешно и досадно, что в подобных обстоятельствах ведьма, вдова великана, жена и мать конунгов, держащая в руках такую огромную силу, по-детски жаждет, чтобы ее «погладили по головке».

– Идем, я отведу тебя к нему! – сказала Сэла. – У меня там есть лошадь, я ее привязала за двором Хринга Бочки.

Они пошли по лесу, но шагов через сорок обе вдруг остановились и разом предостерегающе вцепились друг в друга: за деревьями раздались голоса. Несколько мужских голосов с квиттингским выговором приближались к ним со стороны Хрингова хутора. Сэла быстро огляделась: берег здесь делал изгиб, за спиной у них был обрыв и волны. Справа раскинулся густой лес, но именно оттуда подходили квитты. Слева на десяток шагов тянулась прозрачная поросль молодых сосенок – и за ней опушка.

– Туда! – Кюна Хёрдис потянула Сэлу назад, откуда они пришли, и обе женщины, помогая друг другу, стали пробираться между соснами, лихорадочно выискивая, где бы спрятаться.

На деле кюна Хёрдис была не так немощна, как выглядела, но все-таки ей шел пятидесятый год и она была далеко не так стройна и легка, как тридцать лет назад, когда ей в последний раз приходилось убегать от вооруженных мужчин. Сэла шла первой, влезала на камни, потом за руку тянула Хёрдис – она ни за что не бросила бы ее, как не бросила бы свою собственную мать, потому что это была мать конунга и мать Торварда. Они перелезали через поваленные деревья, пробирались через кусты, стараясь шуметь поменьше и не выдать себя. Сэла выискивала дорогу полегче, а кое-где силой затаскивала на крутой склон весьма увесистую женщину. Иной раз, несмотря на спешку, приходилось присесть, скрючившись под скалой, и перевести дух.

– Стой! – вдруг сообразила кюна Хёрдис, сидя на земле и держа Сэлу за руку. Она тяжело дышала, но даже усталость не загасила в ней любопытства. – Что ты меня волочешь, как мешок, – тебе вредно так напрягаться. Ведь ты, говорят, беременна!

– Кто это говорит? – огрызнулась Сэла. Новостью она поделилась только со своими домашними да еще с Торвардом и надеялась, что предметом пересудов в Аскефьорде она еще не стала.

– Птицы об этом поют! – Кюна из последних сил усмехнулась. – Это мой внук?

Сэла в изумлении посмотрела на нее. Это было нечто новое в земле фьяллей – до сих пор ни один из побочных детей Торварда не удостоился чести быть внуком кюны Хёрдис.

– Не знаю! – честно ответила она. – Может, да, а может, и нет. Может быть, он внук того, кого Торвард там убил! Туальского военного вождя Ниамора!

Хёрдис усмехнулась: ей и такой оборот нравился.

– Стало быть, у него два отца, земной и небесный! – заметила кюна, и трудно было понять, смеется она или говорит серьезно. – По всем приметам, должен родиться великий герой!

Любопытно, кого кем считать, мысленно отметила Сэла. Если небесный отец – Рогатый Бог, супруг всех земных женщин в Ночь Цветов, то земной – Торвард. Но для нее все было иначе: Торвард, почти равный богам в ее глазах, мог быть только небесным отцом, вдохновляющим духом, который придает смертному почти неземные силы и способности. А Бран, так и быть, пусть считается отцом земным – создающим только тело.

– Ну, пойдем! – сказала она вслух.

«Ну, пойдем, мать!» – чуть не добавила она, но понимала, что по отношению к кюне Хёрдис это все-таки будет вольность. Поднявшись, они пошли дальше, но вдруг кто-то свистнул в десяти шагах от них, раздалось восклицание – их заметили.

Вцепившись друг в друга, они сперва замерли, потом дернулись, не зная, куда теперь бежать.

– Эй, красотки, стойте! – крикнул мужской голос. – Погодите-ка! Эй, ребята, Глюм, Арне! Скорее ко мне, я кое-что нашел!

– Держи! – раздалось над ухом Сэлы тихое шипение, и она ощутила, как в руку ей всовывают что-то маленькое, твердое, округлое, как лесной орех. – На тебя-то никто не подумает, что ты – это мать Торварда конунга! Я уже слишком запыхалась. Мне надо отдохнуть и сосредоточиться, а он мешает. Он слишком тяжелый и злой, он меня тянет к земле. А ты молодая и легконогая, ты справишься. Беги.

Кюна Хёрдис оттолкнула Сэлу, и Сэла прыгнула в сторону – прямо в объятия рослого светлобородого квитта, который немедленно схватил ее обеими руками и прижал к груди.

– Надо же! – восхищенно воскликнул он и засмеялся. – Такая красотка и сама кидается на шею! Умница, девочка, я не обижу! Ну, не видела ты здесь мать вашего конунга?

Из-за деревьев показались еще трое.

– Старуха! – Двое сразу шагнули к Хёрдис, и она оскорбленно скривилась, обиженная этим непочтительным обращением. – Ты не видела мать конунга?

– А ты не мать ли конунга? – Пленивший Сэлу бородач, крепко держа девушку за руку, вгляделся в лицо Хёрдис. – Тролль ее знает, может, напялила что похуже! Ребята, берите их! Пошли!

Он потянул за собой Сэлу, разглядывая ее на ходу.

– Хорошую рыбку поймал, Тюрвиг! – завистливо посмеивались его товарищи, ведшие Хёрдис. – Такую не часто найдешь! И смотри, как одета, наверное, знатная! Скажи-ка, девушка, твой отец какой-нибудь богатый бонд? Или даже знатный хёвдинг?

Получив множество подарков от благодарного Торварда, Сэла теперь выглядела так, что принять ее за знатную деву было нетрудно. Квитты завистливо разглядывали ее платье из тонкой синей шерсти, пояс с золотой тесьмой, золотые кольца, узорные застежки и цепочку между ними.

– Не горюйте, ребята, может, и у вас добыча не хуже! – утешал товарищей довольный Тюрвиг. – Если эта ведьма и впрямь мать конунга, то Бергвид хёвдинг вам отсыплет серебра на трех таких девчонок! Он же обещал!

Пока они рассуждали, Сэла, сделав вид, что ей надо поправить ремешок, сунула черный камешек в башмак, под верхний край, туда, откуда он не мог выпасть и где не слишком мешал при ходьбе. Все шестеро уже были на берегу, впереди виднелись стены Аскегорда и даже ясень над крышей. Не верилось, что этот дом, гнездо фьялленландских конунгов, собственный дом кюны Хёрдис в последние тридцать лет, теперь стал вражеским станом, тем самым местом, куда им обеим лучше не попадать!

Но их вели не туда, а в Лужайку, дом Торвида хёльда. Сам хозяин уплыл на Туаль с конунгом, а в доме теперь распоряжались квитты.

– Стой, погоди! – Один из квиттов, которого называли Арне, невысокий, деловитый человек лет сорока с небольшой бородкой и умным лицом, вдруг остановился и обернулся к Тюрвигу. – Эта девушка… – Он еще раз окинул Сэлу внимательным взглядом. – Йомфру, ты, случайно, не Сэла, дочь Торбранда конунга?

Сэла не собиралась отвечать на этот вопрос, но в лице ее от неожиданности что-то дрогнуло. Водворившись снова в Дымную Гору, она забыла о том, что была когда-то «дочерью Торбранда конунга». Ах, как пожалела сейчас кюна Хёрдис, что наложила на Коля заклятие молчания только насчет их с Торвардом обмена, а не насчет всей этой саги вообще!

– Это ты! – Умный Арне заметил невольную дрожь ее лица. – Ты – сестра Торварда конунга! Где его мать? Ты знаешь?

– Да это она! – Третий их товарищ настойчиво показывал на кюну Хёрдис. – Она, смотри, старая ведьма как есть! Старая троллиха, смотреть страшно! Наверное, парочка змей в рукаве!

– В рукаве! – повторил Арне, которого осенила новая мысль. – У нее должно быть золотое обручье в виде дракона! Бергвид хёвдинг обещал за него два его веса в золоте тому, кто его принесет! Посмотри, Тюрвиг…

С этими словами он шагнул к Хёрдис. Та вздрогнула и отшатнулась: изменив облик сама, она ничего не могла сделать с Драконом Судьбы, который не желал ничем притворяться и сиял под ее рваным засаленным рукавом, как солнце в тучах.

– Там! – Арне потянул руку к ее правому запястью.

Сэла вздрогнула, точно хотела броситься на помощь, но что она могла сделать?

А кюна Хёрдис отшатнулась, с неожиданной силой вывернулась из рук хватавшего ее Арне, вскрикнула, хрипло засмеялась… Арне вцепился в ее коричневый линялый плащ, и плащ остался у него в руках; Сэла вскрикнула, а старуха вдруг исчезла.

Порыв сильного ветра промчался над берегом, толкнул людей, а над Арне, стоявшим с плащом в руках и с разинутым ртом, вдруг взмыла черная ворона. Люди закричали, а ворона с хриплым карканьем, похожим на смех, взлетела над головами. Как во сне, с изумительной яркостью все увидели: на ее тоненькой черной лапке, плотно обхватив ее, сверкал золотой браслет в виде крошечного дракона, меньше кольца на тонкий девичий палец. Дракон Судьбы приходился впору всегда и всем, у кого окажется, даже вороне.

С криками и руганью квитты кинулись за вороной: Глюм нелепо прыгал, пытаясь ее поймать, Тюрвиг схватился за лук, который держал за спиной натянутым, наложил стрелу, но тут Сэла бросилась на него и повисла на руках. Арне метнул в ворону копье; Тюрвиг с бранью отдирал от себя Сэлу, четвертый квитт лихорадочно искал подходящий камень… Но ворона была уже далеко и скрылась где-то на склоне горы за фьордом.

Сэла сидела на земле, сжимая голову руками. Она была потрясена больше всех – она не знала, что кюна Хёрдис такое умеет! Это не искусство, называемое «хамфар», при котором колдун переселяет свой дух в тело животного или птицы, пока собственное его тело лежит в глубоком сне. Это умеют многие, среди колдунов, конечно. Но чтобы действительно изменить само тело! Нет, напрасно кто-нибудь скажет, будто знает кюну Хёрдис! Эта женщина еще будет удивлять и удивлять! Такая, видно, ее судьба.

Сэла не очень заметила, как ее поставили на ноги. Арне что-то настойчиво спрашивал у нее, даже прикасался к игольнику, висевшему у нее на цепочке под застежкой платья.

– Где у вас черный камень? Он был у нее? Или у тебя? – допрашивал Арне.

Сэла молчала. Она могла бы отрицать, что вороной от них улетела именно кюна Хёрдис, но ей никто не поверит. Она может говорить, что ничего не знает про черный камень, но опять же ей не поверят. Арне слазил в ее поясную сумочку, где носят огниво и прочие такие мелочи, потом отцепил ее игольник, открыл маленькую бронзовую крышечку, потряс его над ладонью… Пусть считает ее иголки. Едва ли они решатся более тщательно обыскивать дочь конунга… тролль знает, на что они решатся!

Квитты спорили, а Сэла вдруг бросилась бежать. От неожиданности ее не успели удержать, и она помчалась вдоль берега сама не зная куда, думая об одном – быстрее. Черный камень не должен попасть в руки Бергвида. Ни за что на свете. Она неслась, как лань от собак, неслась быстрее, чем в ту прекрасную и далекую ночь, когда уносила этот камень в первый раз. Судьба связала ее с «глазом богини Бат», и от судьбы не уйдешь. Но Сэла бежала так, точно хотела убежать от судьбы, невидимые крылья несли ее так быстро, что четверо крепких мужчин скоро остались позади.

Кто-то выскочил ей навстречу; что-то кричали те отставшие, и кто-то еще пустился за ней, кто-то мчался от Хрингова дома наперерез. Сэла отлично знала эти места, знала каждый камень на дороге, но у нее было чувство, что она несется через Иной Мир, где все чужое и где не найти защиты. Землю рядом вспахало копье, сзади брошенное ей в ноги, зазвенело о камни. Не попали. Чья-то рослая фигура выскочила спереди совсем близко, Сэла отскочила и вдруг увидела, что стоит над морем.

Она обернулась. Человек двенадцать квиттов мчались за ней, кто-то изготовился метнуть еще одно копье, один тащил веревку, другой – зачем-то большую тряпку, которую держал, будто раскинутую сеть. Арне что-то кричал и предостерегающе махал руками: боялся, как бы в азарте не повредили сестру конунга – или то, что у нее должно быть!

Сэла поспешно нагнулась, лихорадочно дернула ремешок на башмаке, но только затянула узел. Тяжело дыша, она зарычала, застонала от досады – держи она камень в руке, его можно было бы бросить в воду, и все! Она готова была вцепиться в узел зубами, но так не согнешься, чтобы достать до собственного башмака! Хоть бы нож, хоть бы что-нибудь острое – но ножа у нее не было. Мгновения шли и быстро, и медленно: медленно поддавался узел, вернее, совсем не поддавался, а те шумно топающие и сопящие квитты приближались так быстро! Они надвигались, как туча, а камень все еще оставался там, в башмаке, и Сэла ощупывала его сквозь тонкую выделанную кожу с узором из бронзовой проволоки. Тоже Торвард подарил! Лучше бы нож подарил!

До беглянки оставалось несколько шагов, Арне уже раскинул руки и предостерегающе кричал, чтобы не навалились кучей и не смяли драгоценную добычу. А девушка вдруг вскочила, глянула на них взглядом загнанной и разъяренной волчицы, с каким-то мстительным торжеством – и бросилась в воду с обрыва.

Квитты едва-едва успели остановиться над краем. Вытягивая шеи, они смотрели вниз, ожидая увидеть там девушку, но от нее не было и следа, только буруны кипели вокруг нескольких больших камней, торчавших из глубокой воды под скалой.

Глава 9

Корабли шли длинным неравномерным строем, по несколько в ряд. Их было так много, что даже окинуть их взглядом сразу все не удавалось: на штевнях были и фьялльские рогатые драконы, разномастные и разнопородные, и хэдмарские змеи с гладкими головами, в честь Мировой Змеи, и волки в память ее брата Фенрира. Первыми шли «Ушастый» самого Торварда и «Брокк», с головой свартальва и мухой на его лбу, корабль Роллауга конунга. Щиты длинными разноцветными рядами были развешаны по бортам, солнце играло в умбонах.

На «Ушастом» среди фьяллей плыл и Бран сын Ниамора. Уезжая с острова Туаль, Торвард взял его с собой, чтобы поручить ему вернуть Эрхине ее амулет. Сам он не знал, когда сможет возвратиться, а затягивать исполнение своего обещания не хотел. Его честь в глазах Морского Пути была восстановлена, он получил то, что ему требовалось, и теперь мог отдать Эрхине то, что требовалось ей.

По пути Торвард всего на один день задержался у Роллауга конунга, но тот предусмотрительно собрал дружины и сразу же присоединился к нему. Теперь на юг плыло целое войско на сотне кораблей, причем Роллауг взял с собой не только жену, кюну Хладгуд со всей ее свитой, но и йомфру Гроа. Видя, что Торвард отнюдь не горит любовью к фрие Эрхине и не жаждет скорее к ней вернуться, Роллауг воскресил свой прежний замысел и надеялся, что за время похода Торвард попривыкнет к этой мысли. И саму йомфру Гроа, как истинную дочь и внучку воинов, ничуть не смущало то, что ради достойного замужества ей приходится идти в военный поход.

Сам Торвард об этом пока не думал. Йомфру Гроа нравилась ему не больше и не меньше, чем всякая молодая хорошенькая девушка. На пирах она держалась с гордым холодным достоинством, которое в сочетании с белой кожей и очень светлыми, почти белыми волосами придавало ей сходство с юной Зимней Ведьмой, зато в обычной обстановке она оказывалась веселой, даже шаловливой, смешливой и любопытной. При ее происхождении и воспитании из нее вышла бы великолепная жена для любого конунга, но Торвард сейчас, после всего пережитого, никак не мог видеть в будущей жене только украшение своих пиров. И напрасно предусмотрительная кюна Хладгуд следила за тем, чтобы конунг фьяллей не оставался с ее сестрой наедине: тревога за Аскефьорд и мысли об оставленной Эрхине отбили у него охоту к новым любовным приключениям.

Было уже за полдень, гребцы в очередной раз сменились, Торвард сам сидел за веслом, а Асбьёрн Поединщик, его телохранитель и напарник, отдыхал на краю скамьи. Сзади вдруг послышалось хриплое карканье, Асбьёрн обернулся, а потом изумленно толкнул локтем Торварда:

– Э, конунг, посмотри!

Он перехватил весло, и Торвард обернулся. На штевне, прямо на крылообразном ухе дракона, сидела крупная ворона – не ворон, вещая птица Одина, а именно ворона. А на лапе у нее…

Торвард поднялся на ноги и шагнул к штевню: ему хотелось протереть глаза. На лапе птицы сияло под лучами полуденного солнца золотое кольцо, выкованное в виде дракона – точь-в-точь Дракон Судьбы, который Торвард с детства привык видеть на руке у матери и ни с чем не смог бы спутать.

Ворона соскочила со штевня, села на днище и… обернулась клубом плотного серого дыма! Изумленно вскрикнули люди, привлеченные появлением птицы, а из дыма вдруг показалась… кюна Хёрдис, сидевшая на досках с отчасти утомленным, отчасти горделивым видом. По лицу ее скользнула странная, чуждая, серая тень, делавшая ее похожей на призрак, – последняя тень иного мира, и вот это опять была кюна Хёрдис, такая, какой ее все знали – и какую никак не ждали обнаружить на корабле посреди моря!

И сам Торвард, и все, кто это видел, застыли и едва смели вздохнуть. Весла пришли в расстройство, корабль замедлил ход. С «Рассекающего», шедшего следом, закричали. А кюна Хёрдис обвела лица укоряющим взором и утомленно вздохнула:

– Ну, вы так и будете глазеть на усталую старую женщину, болваны вы неотесанные? Хотя бы мой собственный родной сын поможет подняться своей бедной матери?

Торвард бросился к ней и схватил за руки: он жаждал не столько помочь ей, сколько убедиться, что это не видение. Нет, это в самом деле была она, кюна Хёрдис, живая и настоящая. И на правой ее руке сияло золотом обручье Дракон Судьбы, снова ставшее привычного размера.

– Госпожа моя! – воскликнул Торвард, все еще держа ее за руки, и ничего больше он не мог придумать. Он тоже никогда не видел, чтобы его мать превращалась в птицу или животное, и понятия не имел, что она это умеет.

– Да, конунг, сын мой, это я! – Кюна кивнула с отчасти небрежным, отчасти самодовольным видом. – Скажу тебе, в мои годы превращаться в птицу и лететь без отдыха день и ночь не так-то легко. Потруднее, чем отводить глаза, скажем, менять облик себе и другим… Это ведь только видимость, а вот чтобы превратиться в птицу, надо основательно себя переделать – это потруднее! Я уже не так молода, чтобы вертеть хвостом!

– Но что случилось? – Торвард наконец опомнился. – Неужели ты так жаждала меня встретить, матушка, что взяла на себя такой труд? Или… или в Аскефьорде уже враги?

Тот же тревожный вопрос был написан на всех лицах, обращенных к ней, и кюна Хёрдис опечаленно кивнула:

– Ты прав, конунг, сын мой! В твоем доме со вчерашнего утра распоряжается Бергвид Черная Шкура, этот подлый раб и сын рабыни! Он напал на нас ночью, как последний подлец. Мужчины Аскефьорда показали себя истинными воинами, не исключая и сыновей моей сестры Ингвильды. Но Рагнар, твой воспитатель, пал в бою и теперь уже у Одина.

– Весь Аскефьорд захвачен?

Не дожидаясь ответа, Торвард гневно ударил кулаком по борту и выругался, несмотря на присутствие матери, – он не мог вынести такого бесчестья второй раз за один год! Стоит ему покинуть Аскефьорд, как кто-нибудь является его грабить! Почему никто не хочет это сделать, когда он дома?

– Нет, насколько я понимаю, дальше Аскегорда к вершине они не прошли. Хоть там был и конунг тиммеров с большим войском, Эрнольв Одноглазый встретил их на воде и не пустил дальше.

– Он жив?

– Насколько я знаю, да. Вот кое-кто другой…

Кюна прикусила язык, не зная, стоит ли об этом говорить сейчас. Она очень любила привлекать к себе всеобщее внимание, но сейчас даже ее слегка покалывало нечто похожее на угрызения совести: ей было немного стыдно наслаждаться за счет чужого горя. И если бы чужого – а то ведь родного сына!

Торвард поднял на нее тяжелый вопросительный взгляд.

– Говори, госпожа моя, – негромко, но твердо попросил он. – Лучше мне знать заранее, кого я больше не увижу. Кто-то кроме Рагнара? Гранкель? Сыновья Хродмара?

– Об этих ничего не могу сказать. Но мы с тобой потеряли одного – или даже сказать, двоих!

– Не томи.

– Это женщина. Боюсь, именно сейчас именно эту женщину ты стал бы жалеть больше всех прочих… кроме меня, конечно.

Торвард в молчаливом ужасе взял ее за плечи. Ему пришла в голову одна-единственная мысль – о Сэле. Та, которая сейчас была особенно близка ему, та, которая была одна – и одновременно двое…

– Да, конунг, сын мой, это она! – Кюна грустно кивнула, и на этот раз ее грусть была почти искренней. Она не умела горевать, но сейчас от души жалела о той боли, которую предстоит пережить ее сыну. – Сэла из Дымной Горы. Она погибла как истинный воин.

Торвард смотрел на нее, не в силах задать ни единого вопроса.

– И она… она утопила «глаз богини Бат»! – добавила кюна Хёрдис. – Из-за него-то все и вышло. Он был у нее, и она бросилась с ним в воду, чтобы он не попал в руки Бергвиду.

Торвард отвернулся, оперся о борт и стал смотреть в волны. От острой резкой боли в груди ему было трудно дышать. Где-то за спиной его стояли рядом Аринлейв и Сёльви, сейчас скорее изумленные и недоверчивые, чем опечаленные, и по напряженной спине конунга они видели, что ему так же трудно принять гибель Сэлы, как и им.

Чуть больше полугода прошло с тех пор, как он возвращался с Зеленых островов, еще ничего не зная о больших переменах в своей судьбе. Тогда она встретила его в море, светловолосая душа Аскефьорда, и как рад он был ее увидеть! Она была как первый солнечный луч, первый привет родного дома после разлуки, и Аскефьорд не мог выбрать для этого никого приятнее! Она принесла к его ногам отвагу воина, преданность сестры и страсть возлюбленной, не желая иной награды, кроме свободы дарить ему все это. Она сохранила свою свободу до конца – она сама выбрала час своей смерти, как величайшие из героев древности. Как она сумела сделать все это, стать героиней сказания, оставаясь просто Сэлой из Дымной Горы?

Боль поворачивалась в его груди, как клинок, и теснила дыхание. Сэла сражалась за него и с ним от начала до конца – и вот она погибла, а он в это время был далеко и ничем не помог ей, той, которая столько раз помогала ему… Ценой своей жизни она спасла от вражеских рук черный камень, которым он и его мать не сумели распорядиться лучше… Зачем он послушал кюну Хёрдис и не взял его с собой на Туаль!

– Не может быть! – сказала позади Дер Грейне.

Она подошла от своего шатра на корме, и ее меньше всех удивило внезапное появление на корабле незнакомой женщины – от матери Торварда конунга она ждала чего-то подобного.

– Не может быть! – убежденно повторила лунная дева, придерживаясь за канат. – Ведь я видела во сне, конунг, что Сэла во время свадьбы положит мне молот на колени и будет приветствовать меня в доме! А этого еще не было! Значит, она жива и мы еще увидим ее!

– Сомневаюсь! – Кюна Хёрдис холодным взглядом окинула девицу, которая смеет опровергать ее слова. – Она упала на глубоком месте и даже не задержалась на поверхности. Она сразу ушла на дно, а там глубины… э… возле двора Хринга Бочки, на мысу, где мелкие елочки, какая там глубина?

– Под самым берегом – локтей девять-десять, – безотчетно ответил Торвард, даже во сне помнивший наизусть все глубины Аскефьорда.

– Ну вот! – Кюна Хёрдис, казалось, была удовлетворена этим ответом. – Так что внуку моему, как ни жаль, придется появиться на свет в палатах Эгира и Ран!

Все молчали, а Торвард, так же молча, отвернулся от воды, сел на скамью и яростно ухватился за весло. Что бы там ни было – его путь лежал в Аскефьорд.

Пока Торвард конунг оставался в Аблах-Бреге, фрия Эрхина томилась, тяготилась его присутствием и жаждала так или иначе от него избавиться. Она почти обрадовалась вестям о нападении на побережье эриннов или уладов, которые заставили его покинуть Холм Яблонь, и даже где-то в глубине души понадеялась на его героическую гибель. Пусть получить амулет после этого будет гораздо труднее – но он исчезнет, тот, кто впервые за семь веков посмел навязать свою волю фрие острова Туаль.

А он внезапно уехал сам, и этот отъезд, опять-таки предпринятый по его, а не ее желанию, возмутил Эрхину. Что бы он там ни рассказывал про какого-то беглого раба, который вздумал угрожать Фьялленланду, фрия не считала эту причину уважительной.

– Ведь ты взял на себя звание военного вождя острова Туаль, а безопасность священного острова Богини гораздо важнее, чем какой-то там Аскефьорд! – убеждала она его, когда впервые услышала об этом. – Ведь ты же оставил там вместо себя какого-то одноглазого родича, и этого вполне достаточно!

– Как это – достаточно? – Торвард смотрел на нее в изумлении. – Ничего себе! Ты вон на собственную сестру не захотела оставить остров, когда отказалась ехать со мной, а она могла бы быть фрией ничуть не хуже тебя. А как же я могу бросить Фьялленланд, у него ведь нет другого конунга!

– Но это же совсем другое дело! – Для Эрхины Фьялленланд был всего лишь словом, а Туаль – вершиной мира. – Ты добился звания моего мужа и военного вождя острова Туаль! Ты сам этого хотел, я не тащила тебя сюда силой! И я не ждала, когда соглашалась на это, что ты будешь прыгать туда-сюда через море, как блоха!

– Блохи не прыгают через море! – Торвард усмехнулся. – Я и не прыгал бы, если бы ты согласилась просто поехать со мной туда. Как все жены едут со своими мужьями и не оглядываются назад!

– Мне там нечего делать, мой дом здесь! Я объясняла тебе это тысячу раз, пора бы уже понять! Но тебе нравится меня мучить!

– Да ничего такого мне не нравится! Ну, оставайся. Я ведь тебя не тащу с собой.

– Но ты стал военным вождем острова Туаль! Это значит, что ты должен остаться здесь навсегда! Даже если Богиня дарует нам мир и безопасность, твое место здесь, в Покое Силы! А если опять нагрянут эринны?

– Значит, им придется столкнуться с доблестью туалов! Я ваших с собой не зову, Покой Силы и без меня не опустеет.

– Но как туалы будут сражаться без военного вождя?

– У вас достаточно храбрых мужей, достойных этой должности. И я не возражаю, если один из них пока займет мое место.

Перед такой наглостью фрия Эрхина просто онемела. Век за веком военный вождь острова Туаль менялся только по одной причине: по причине смерти. Иной раз его убивал враг, иной раз – другой искатель почетного звания, но никогда еще ни один человек не оставлял его по доброй воле. Просто потому, что у него якобы нашлись дела в другом месте!

– Ты не умеешь ценить даже то, что сам завоевал! – в сердцах воскликнула она. – Ты готов бросить под ноги драгоценное ожерелье!

– Может быть! – Торвард подавил вздох. Совесть его не была вполне спокойна, и в словах Эрхины на сей раз содержалось больше правды, чем ему бы хотелось. – Раньше я слишком стремился к тому, что того не стоило, – видно, мне суждено метаться между крайностями.

Эрхина промолчала: в ненужной ныне драгоценности, которой он раньше добивался, она увидела себя. Но он обещал сразу, как только вернется в Аскефьорд, послать сюда «глаз богини Бат», и потому ей приходилось сдерживать свои чувства. Пока еще она была в его руках. Но стоит только ей получить свое сокровище назад! Тогда он узнает, какой силе бросил вызов!

Собрался он быстро, за несколько дней, но перед отъездом, похоже, еще успел закрутить какие-то шашни с Рифеддой. Эрхина ни в чем не могла их уличить, но в последние пару дней Торвард как-то подозрительно переглядывался с этой хитрой дрянью. О Богиня! Уж не с ним ли она так веселилась где-то в дальнем конце рощи на недавнем Празднике Высокого Солнца, после чего пришла взлохмаченная и слишком румяная, с зелеными пятнами от травы на подоле! Тогда Эрхине не пришло в голову, что ее собственный супруг может гулять с другими у нее под носом, но теперь, когда подозрение возникло, ей хотелось своими руками удавить их обоих. Она хотела иной раз, но не смела спросить его прямо: ведь у него хватит наглости сказать «да»! А у нее не хватит самообладания перенести такое унижение! Никогда еще фрия острова Туаль не делила своего супруга с любовницами, и лучше уж ей не знать, если ей, единственной, выпало такое! Хорошо хоть, что Дер Грейне со всем приданым он забирает с собой, и Эрхина надеялась, что ненавистная соперница никогда больше не ступит на землю острова Туаль.

Но вот он уехал, а никакого облегчения Эрхина не испытала. Напротив, сейчас она чувствовала себя обокраденной и обманутой, так же, как в первые дни после исчезновения «глаза богини Бат». Немалого труда ей стоило согласиться на этот брак – но, соглашаясь, она никак не рассчитывала, что он продлится всего-то полтора месяца и ее жертва окажется почти напрасной! Он опять обманул ее! До каких же пор он намеревается ее терзать? Когда Богиня положит этому конец?

Не находя себе места от беспокойства и досады, Эрхина целыми днями бродила по валам, никого к себе не подпуская. Рифедда вызывала в ней такое отвращение, что она отворачивалась от девушки, как от дохлой крысы, и запретила ей являться в Сад Богини. Если кто-то к ней обращался, она отвечала криком, не в силах себя сдержать. Торвард не шел у нее из ума, и в ней крепло беспокойное предчувствие новых унижений. А что, если он в этом году уже не вернется и весь остров увидит, как мало он ценит ее любовь?

А что будет, когда «глаз богини Бат» снова окажется у нее? Она обретет прежнюю силу, но будет ли он ее уважать, как раньше? Сможет ли она снова стать Богиней, взирающей на него, смертного, с высоты священного камня Фаль? Как он будет с ней держаться, когда утратит власть над ней? Эрхина с наслаждением воображала, как прогонит его от себя и наконец будет вновь свободной, но вспоминала, что так не годится. Раз уж она – якобы добровольно – признала его своим мужем, то прогнать его без причины будет нельзя. Рифедда? Было у них что-нибудь или нет? Если было, то это причина отвергнуть его! Да, но признать измену мужа! Признать, что его, обладающего Богиней, привлекают простые женщины! На священный остров Туаль он привез порядки своего затхлого Фьялленланда, где его собственный отец имел несколько жен! Так было у него с ней что-нибудь или нет? О Богиня, если бы знать!

Не только Рифедда, но и все другие женщины стали ей противны. Сама мысль, что ей могут предпочесть другую, была острее ножа. Это она имеет право принимать или отвергать, но никто не смеет отвергнуть ее! Он просто дикарь, тот, кто не понял, каким сокровищем завладел. Но как же низко пала она, попав во власть этого дикаря!

Наступила ночь, Дом Четырех Копий давно спал, и только фрия Эрхина еще сидела на своем троне. Одна в большом пустом зале, вознесенная над спящим миром высокой спиной священного камня Фаль, который терпит только истинных потомков Харабаны Оллатира, она чувствовала себя спокойнее: все здесь напоминало ей о ее высоком достоинстве, ревность и обида казались унизительными, пустыми, мелкими.

Но и сейчас Эрхина не могла полностью отделаться от них, на уме у нее был только Торвард. Где он? Чем занят? На корабле или уже спит где-нибудь на земле у костра? Один, надеюсь? Думает ли о ней, если еще не спит? Понимает ли, какую обиду нанес ей всеми своими притязаниями и этим глупым отъездом? Может быть, хотя бы вдали от нее он наконец поймет, в чем его долг перед ней?

Вот так же она сидела здесь в ту полночь, когда Госпожа Ночь делала предсказания, которые они так плохо поняли и которые так полно сбылись… Сбылись для всех: Ниамора убил не раб и не свободный, тот, кто приехал на Туаль впервые, но бывал здесь раньше, – Торвард конунг под видом раба по имени Коль. А она, Эрхина, понесла потерю через то, что сама для себя выбрала, – потеряла амулет через Сэлу дочь Торбранда, пленницу, которую сама выбрала себе в подарок…

Внезапно ей померещилось, что она в покое не одна. Эрхина обернулась, полная гнева на дерзкого, который посмел нарушить ее уединение. И застыла: две фигуры виднелись на скамье у северной стены. На скамье для гостей с Земли Тьмы. С той половины острова, что поднимается только по ночам… Уже полночь… Остров снова круглый… И кто-то пришел к ней – оттуда…

Одна из фигур куталась в темный плащ, и черные волосы овевали тенью ее бледное лицо. Вторая была одета в светлые, мягко мерцающие в полутьме одежды, и ее золотые кудри вились водопадом солнечных лучей, заблудившихся в глубине ночи…

– Приветствую тебя, Эрхина дочь Эрха! – донесся до ее слуха бесплотный голос, похожий на шелест тихих волн во тьме. На нее смотрели темные глаза богини – два глаза, но Эрхина еще не поняла, что это означает.

– Приветствую тебя! – подхватил второй, звонкий, как песнь серебряной ветви с белыми хрустальными цветами.

Как к Лладу Прекрасному, к ней пришли две половины богини: светлая и темная. Во сне это все происходит, наяву?

– У меня плохие новости для тебя, Эрхина дочь Эрха! – заговорила Госпожа Ночь, и Эрхина плотнее вцепилась в подлокотники кресла. – Я принесла их тебе, и это будет мой ответ на тот дар, который ты невольно сделала мне.

– Дар! – вскрикнула изумленная Эрхина. – Какой?

Богиня посмотрела на нее и медленно мигнула. И Эрхине отчетливо вспомнилась ночь Возрождения Солнца – когда богиня Бат смотрела на нее одним глазом, потому что второй ее глаз тогда служил амулетом самой Эрхины. «…А если ты не справишься, я заберу мой глаз назад…» Так, значит… она не справилась?

– Твой амулет, называемый «глазом богини Бат», отныне принадлежит мне, – Богиня тут же подтвердила ее догадку. – Он на дне моря, в моих владениях, и человеческие руки никогда больше не коснутся его.

– Но почему, почему! – в отчаянном гневе воскликнула Эрхина, готовая требовать ответа даже с богини. – Разве я не справилась? С чем я не справилась? Ведь я всегда и всеми силами оберегала свою честь, а это и твоя честь!

Госпожа Ночь, не отвечая, смотрела на нее темными и бездонными, как сама предначальная бездна, глазами. «Ищи себя в Богине и Богиню в себе…» Она искала в себе Фрейю, могучую и многоликую… а нашла… только темную ее сторону, только Бат?

– Но пусть отчаяние не терзает тебя! – поспешно, как добрая норна, стремящаяся исправить пророчества злой, заговорила Госпожа Свет. – В каждой потере есть приобретение, имей лишь терпение понять, в чем оно. Ты лишилась амулета, и теперь тебе предстоит не выбрасывать силу своей души в бездну, а переплавлять зло души во благо, из слабости добывать силу. Никто другой не сделает тебя совершеннее, чем ты сама, и амулет скорее вредил тебе. Работой внутри своей души ты достигнешь мудрости и равновесия, и те испытания, что ждут впереди, и будут ценой твоей мудрости.

– И тот, кого ты ждешь, покинул тебя навсегда, – продолжала неумолимая Госпожа Ночь. – Любовь к тебе ушла из его сердца, и отныне он будет искать радости в любви других женщин.

– Борьба ваша была предначертана судьбой: как Орел на вершине и Змей под корнями, как тьма и свет, вы вели борьбу со второй половиной собственного «я», и в этом ваше благо, потому что без борьбы нет движения вперед. Вы сражались, как Бог и Богиня, потому что такова ваша природа, и оба вы станете сильнее и мудрее в этой борьбе.

– Ты причинила зло ему, а он тебе! – не сдавалась Госпожа Ночь, и слова ее легче доходили до сознания Эрхины. – И теперь не будет вам покоя, пока оба вы живете на свете, пока один из вас не уничтожен мстящей волей другого!

– Ясно теперь, что нет среди вас победителя, нет и побежденного! Сама судьба послала вам испытание этой встречей. Благодаря ей каждый из вас ощутил в себе божество. Так пусть же Река Поколений вынесет к свету вас обоих!

– Радость из гнева теперь единственная доступна тебе!

– Но почему же он так легко отделался? – Даже сейчас Эрхина не могла выбросить из мыслей свою обиду. – Он ничего не потерял! Разве он совершеннее меня?

– Его дух более цельный, – пояснила Госпожа Свет. – Он открыто говорит то, что думает, и делает то, что хочет, поэтому вся его сила остается при нем. А тебе приходилось скрывать истинные желания в угоду внешнему достоинству, и это обедняло тебя. Но не завидуй ему. И он заплатит свою цену, не ниже твоей. Он – твой Повелитель Тьмы. Он уничтожил тебя и тем возродил для новой жизни, в которой твоим амулетом отныне будет твое сердце.

Эрхина вскочила и протянула руки к призрачной фигуре, словно умоляя замолчать. Она и так услышала больше, чем могла вынести. До ее сознания едва доходил смысл спора двух богинь, таких разных и притом единых, как свет и тьма. Она понимала только то, что относилось к ней, но меньше всего была способна увидеть благо для себя в том, что совершил Торвард. Погибли все ее надежды! Он разлюбил ее, и у нее нет никакой власти над ним! Она брошена, опозорена в глазах людей и богов. Ее амулет погиб, и напрасны все ее жертвы! И в этом виноват он, разбивший ее жизнь!

Радость из гнева! Последняя радость валькирии Брюнхильд, радость погубить того, кем ей не суждено владеть. Гордость ее легче смирится со смертью, чем с поражением, но не вся сила у нее отнята с потерей «глаза богини Бат». Ярость, ненависть, жажда мести, которые ничто уже не могло поглотить, нашли другой выход и обратились в гром на голову обидчика! Эрхину переполняли разом тоска и наслаждение, как в те ночи в его объятиях, блаженство свободы, которую дает окончательное поражение. Больше ей нечего было бояться, и она дала волю своей душе – как в миг смерти.

– Он заплатит, тот, кто погубил мою честь и разбил мою жизнь! Слушай меня, Владычица Тьмы, повелительница Муир Мэр, Бурное Море! Именем Оллатира и Меддви, давшей мне власть, я проклинаю его, Торварда сына Торбранда, конунга фьяллей! Проклинаю! Слушай меня, священный камень Фаль! – Эрхина вскочила с ногами на свой трон, и камень на это прямое обращение ответил тихим протяжным гулом, которого Дом Четырех Копий не слышал много веков. – Силой богини Фрейи – я отдаю его во власть богини Бат! Он, принесший мне бесчестье, – пусть он забудет, что такое честь! Пусть отныне поражения будут его уделом! Он, силой вынудивший меня к любви и бросивший мою любовь под ноги, – пусть отныне лишь ненависть и презрение вызывает он в женщинах! Пусть каждый миг наслаждения грозит ему ударом ножа! Он, отнявший всю мою радость, – пусть не испытает он в жизни радости! Он, отнявший и погубивший мою силу, – пусть лишится силы навек! Он, презревший мою волю и мои желания, – пусть ни одно его сильнейшее желание не будет исполнено! Я, Эрхина дочь Эрха, фрия острова Туаль, проклинаю его именем Богини! Ты, Муир Мэр, Бурное Море, возьми мое проклятье, пока не кончилась ночь, и вплети его в нити норн! Влей его в Чашу Богини, и пусть настигнет его судьба!

– Я принимаю твое проклятье, Эрхина дочь Эрха! – прошелестела тьма, обе фигуры уже не были видны. – Именем священного камня Фаль – я принимаю его. Все в мире едино – горечь и радость смотаны норнами в один клубок, и имя ему – испытание, мимо которого нет пути к мудрости и к себе.

Обе богини исчезли. Обессиленная Эрхина сошла с сиденья трона и упала на ступеньках, опустив голову на руки. Ее била крупная дрожь, в голове звенело, мысли путались, душу наполняли страх и отчаяние, смешанные со смутной надеждой. Она упала так низко, что ниже некуда. Обманутая, разбитая, проклинающая, отравленная горькой радостью гнева, она сама из богини Фрейи стала богиней Бат.

Но она упала не одна. Он, Повелитель Тьмы в ее судьбе, вечный возлюбленный, являвшийся под разными обличьями, приведший ее в Подземелье Мёртвых, он, тот, чье имя отныне для нее запретно, разделит с ней тяжесть испытания. Им не суждено больше увидеться, но их борьба не окончена. Сцепившись, они оба рухнули в бездну, и теперь каждому из них предстоит одержать свою собственную победу – от самого дна найти дорогу вверх, дорогу к возрождению. И только в будущем станет ясно, кто из них на самом деле сильнее.

Во вторую ночь после появления квиттов и тиммеров в Аскефьорде мало кто спал, и уж совсем никто – спокойно. За прошедшие сутки Аскефьорд превратился в два враждебных стана: внешняя половина, от устья до Аскегорда, была в руках Бергвида и Эйрёда конунга, а внутренняя, от Конунгова причала до вершины, – в руках Эрнольва Одноглазого. Но дальше люди не уходили, и в Черные горы, как прошедшей зимой, убежало лишь несколько семей. Наоборот, из глубины страны на помощь ланд-хёвдингу постоянно подходило подкрепление. К вечеру того же дня Эрнольв ярл располагал уже почти полутысячей воинов, как хирдманов, так и простых бондов с их работниками, вооруженными секирами и копьями, и все были равно готовы отстаивать священный ясень Аскегорда.

Где кюна Хёрдис, никто не знал. Но, по правде сказать, о ней не очень-то беспокоились: нежной любви к ней никто не питал, да и не из тех эта женщина, кто пропадает.

Битком набившись во все дома и строения, как пришельцы, так и местные спали по очереди, каждый миг ожидая нового нападения противной стороны. Ночь проходила, тьма начинала рассеиваться, и еще до первых лучей зари перед устьем фьорда раздались звуки боевых рогов. Фьялли узнавали рог Торварда конунга и вскакивали в ликовании, хватались за оружие, уже видя перед собой победоносную битву. Теперь, когда он возвращался, численное превосходство Бергвида и Эйрёда конунга не казалось страшным.

Квитты и тиммеры наспех вооружались и выбегали из захваченных домов, торопливо сталкивали корабли. Те, кто стоял ближе к устью фьорда, поспешно отходили к середине, к основным силам, потому что множество кораблей, в предрассветной тьме выходящих из моря, казалось несчетным.

Фьялльские «Драконы» и хэдмарские «Змеи» или «Волки» шли и шли сплошным строем, грозно скаля зубы, и длинные ряды вёсел в дружном замахе казались крыльями. Снова звучали, отражаясь от скал Аскефьорда, голоса сотни боевых рогов, но теперь не фьяллям, а врагам их они внушали ужас.

Было еще почти темно, когда началось сражение у причала Бергелюнга. Корабль самого Альвора ярла подошел к собственному причалу и быстро смял сопротивление квиттов, пытавшихся помешать ему высадиться. Альвор ярл с двумя сыновьями и дружиной бросился отбивать у врага собственный дом, а Торвард с прочими пошел дальше – к Конунгову причалу. Сразу за «Ушастым» шел «Единорог» Халльмунда, за ним – «Брокк» Роллауга Зашитого Рта и «Лосось», где распоряжался брат его жены Ивар ярл.

Торвард стоял на носу в окружении телохранителей, со стягом на длинном древке за спиной. Его черные волосы были заплетены в две косы, лицо скрывала полумаска шлема, но любой узнал бы его с первого взгляда: из-под кольчуги виднелась красная шелковая рубаха, ярким пятном выделявшаяся в дружинном строю, на запястьях сверкали два золотых браслета, а на груди блестела золотая цепь из последней туальской добычи. На широком поясе сидели золотые накладки, а в руках конунг сжимал копье на красном древке – копье для первого броска, отдающего врага Одину.

Еще на полпути им встретилось около десятка кораблей: здесь были и тиммеры во главе с Эйрёдом конунгом, и сам Бергвид на «Черном Быке».

– Где ты, ублюдок, раб и сын рабыни, тролль недоделанный! – с носа «Ушастого» кричал Торвард, прибавляя к положенному обычаем вызову множество совсем не учтивых выражений: ярость кипела в нем и требовала выхода. – Ты, трус, боялся взглянуть мне в лицо, как мужчина мужчине, ты, блудливая баба, колдун из свинарника! Ты пришел, когда меня не было, пришел воевать с женщинами и рабами!

– Я пришел отомстить тебе за все злодеяния твоего подлого отца! – орал в ответ со своего корабля Бергвид, потрясая длинным черным копьем. – Я разорил твой дом! И я убью тебя, как вы убили моего отца, Стюрмира конунга! А ты славно сражался с женщиной на острове Туаль – посмотрим, на что ты способен, когда перед тобой мужчина!

– Это ты – мужчина? – свирепо ответил Торвард, еще более разозленный упоминанием об Эрхине, вражда с которой и впрямь не украшала его в собственных глазах. – Ты – колдун, ты баба, хоть и с бородой! Умеешь только задом поворачиваться![15] Вспомни, как ты сбежал от меня тогда, в прошлом году, на море, на Квиттингском Востоке! Ты заморочил нас, напустил туману, а сам сбежал, ты сражался «боевыми оковами»! Ты воюешь чарами, как злобная старая ведьма!

– Ты – сын ведьмы! Моя мать – законная жена конунга из славнейшего рода, а твоя – бывшая рабыня! Ты – внук рабыни, сын ведьмы! И отец твой – не Торбранд конунг, а тот великан, у которого жила твоя мать-ведьма!

На это Торвард уже не стал отвечать, а метнул в Бергвида копье. Телохранители отбили его щитами, а самому Торварду оруженосец тут же из-за спины подал новое. Корабли достаточно сблизились, так что не только Торвард мог добросить копье: полетели стрелы, над блестящими железными шлемами взметнулись круглые разноцветные щиты.

– Узнаешь ли ты меня, Роллауг Зашитый Рот, зовущий себя конунгом хэдмаров! – кричал пообок со своего корабля Эйрёд конунг, обращаясь к своему кровному врагу. – Узнаешь ли ты меня? Я – Эйрёд, конунг Тиммерланда, отец той девушки, которую ты погубил! Много лет прошло, но жажда мести не остыла в моем сердце! И напрасно ты надеялся, что я слишком стар и слаб, чтобы взыскать с тебя мой долг! Ты пришел сюда постоять за твоего побратима, но позаботься-ка лучше о себе! Я вызываю тебя на бой, и пусть только один из нас потом расскажет о нем!

– Да лучше было бы и второй твоей дочери утонуть, чем стать невестой вон того бычехвостого! – весело отвечал Роллауг, широко растягивая в издевательской усмешке свой обрамленный шрамами рот. – Ты, бедняга, совсем лишился рассудка, если выбрал себе такого союзника! И на кого же ты покидаешь двух твоих младших дочерей? Ведь внуков тебе от них не дождаться! Они осиротеют, бедняжки, уже сегодня к полудню!

Корабли сблизились, железные крючья с обеих сторон разом впились в борта, но с разгона «Ушастый» и «Черный Бык» встали борт к борту так, что носы того и другого оказались на противоположных концах. С мечом и щитом Торвард кинулся на «Быка», через который ему теперь предстояло прорубиться, чтобы добраться до Бергвида.

Вокруг них на воде с тем же криком, лязгом и треском сшибались и сцеплялись попарно корабли: квитты и фьялли, хэдмары Роллауга и тиммеры Эйрёда конунга – все нашли себе противника.

Несколько кораблей приблизилось к причалу, и на площадке под соснами тоже завязалась схватка.

Из глубины фьорда все ближе звучали боевые рога: люди Эрнольва Одноглазого по воде и по берегу шли под стяг своего конунга.

Кюна Хёрдис и теперь выкинула нечто, на что была способна она одна: когда женщины с кораблей Роллауга конунга ночью перед битвой сошли на берег в Лебяжьем фьорде, она не пожелала покинуть своего сына. И Торвард не стал ее особенно уговаривать: в конце концов, она взрослая женщина, умеющая, кроме всего прочего, улетать от опасности на вороньих крыльях. Вот и теперь кюна Хёрдис с удобством сидела под мачтой «Ушастого», наблюдая за сражением, которое кипело, рубило, рвало, звенело, ревело, кричало и стонало на расстоянии протянутой руки. Но мало того, что оно ее не задевало, – ее просто никто не видел. Зато она, из-под невидимого щита колдовской ограды, отлично видела все. С огромным удовольствием она наблюдала, как ее сын прорубается сквозь квиттингский строй, а за ним из четырех телохранителей успевает один только Асбьёрн Поединщик. Торвард был похож на железный ураган, и само его приближение отбрасывало квиттов даже раньше, чем их успевал коснуться его клинок.

И вдруг копье, брошенное с другого корабля чьей-то сильной и меткой рукой, пролетело над «Ушастым» и ударило Торварда сзади. Прикрыть его никто не успел: острие пробило колечки кольчуги, пробило стегач и вонзилось в спину возле лопатки.

Торвард в первый миг словно бы не заметил и сделал еще несколько шагов, но потом вдруг упал, как будто что-то невидимое схватило его за ноги. Над ним раздался резкий нечеловеческий крик, как вопль предостерегающей судьбы на переломе.

Кюна Хёрдис в ужасе вскочила, как любая мать на ее месте. И только она одна увидела другую женскую фигуру, вставшую над упавшим Торвардом и закрывшую его огромным щитом: валькирию Регинлейв.

Не помня себя, кюна Хёрдис по скамьям, по сломанным щитам, по раненым и по трупам стала пробираться к «Черному Быку». По рядам фьяллей пронесся тревожный крик, квитты радостно завопили, увидев, что вражеский вождь упал, и надеясь, что он убит. Асбьёрн и оруженосец Регне попытались поднять Торварда, но он был без сознания, опустошенный нечеловеческим напряжением всех сил.

Под прикрытием хирдманов они вдвоем перенесли конунга назад на «Ушастого», где уже ждала кюна Хёрдис. Квитты с ликующими воплями рвались вперед, дружина «Ушастого» сдерживала их.

Кюна встала на колени возле сына; Асбьёрн и Регне перевернули его и второпях зажали рану. Кольчугу и стегач следовало бы снять, но это и здоровому нелегко сделать, а раненый при этом потеряет слишком много крови. Оттолкнув их, Хёрдис приблизила ладони к ране и зашептала, пытаясь заговорить кровь, чтобы можно было освободить Торварда от доспеха и перевязать как следует.

– Это еще не самое страшное, кюна! – сказал над ней звенящий женский голос, похожий на звук сильного удара клинка о клинок.

Подняв голову, Хёрдис увидела Регинлейв. Та стояла, опираясь на свой щит и отгораживая троих мужчин и кюну от кипения битвы. Лицо и грудь валькирии были забрызганы кровью, глаза горели огнем дикого возбуждения, густые кольца черных волос шевелились, как змеи.

– Эта рана – еще не самое страшное! – продолжала валькирия. – Немало таких ран он еще перенес бы, если бы не был ранен сам его дух! Ранен проклятьем, а против злых чар мой щит бессилен!

– Дух! Что ты там такое болтаешь! – возмущенно взвизгнула Хёрдис, в горячке не поняв ничего из этой речи. – Что ты тут стоишь и болтаешь, как ленивая рабыня! Куда ты смотрела, раззява, тебе ведь положено закрывать его в бою! Лучше помоги!

– Послушай, что я тебе скажу! Это ты тратишь время на болтовню, а время уходит! – Регинлейв, тоже гневаясь, взмахом копья указала на восток, где всходило над горами красное солнце. – Слушай же! Эта рана – только следствие! А причина – проклятье! Фрия Эрхина с острова Туаль прокляла его! Она прокляла его этой ночью! И жить ему осталось совсем недолго, если ты, его мать, что-нибудь не сделаешь!

– Проклятье! – Кюна Хёрдис опустила руки. Этого она, как и многие, втайне ждала и втайне боялась. – Но как я могу его снять, если даже не знаю, в чем оно!

– Снять его нельзя! Его можно только перехватить и перенаправить! Ты – его мать, у него нет женщины ближе тебя, и если не зря тебя столько лет звали колдуньей, ты что-нибудь сделаешь! Только сейчас, пока не кончилась ночь, пока Госпожа Тьмы не ушла в море, унося его с собой! Слушай! Оно еще звучит между морем и небом, еще отражается на влажных воздушных тропах – догони его, если сумеешь!

Регинлейв ударила мечом о щит: раздался гулкий звон, раскатившийся над всеми кораблями, но мало кто во фьорде услышал его в гуще битвы. Зато Хёрдис услышала нечто иное: из щита зазвучали слова, произносимые где-то очень далеко незнакомым, искаженным, изломанным в пространстве женским голосом:

– Именем Оллатира и Меддви, давшей мне власть, я проклинаю его, Торварда сын Торбранда, конунга фьяллей…

У кюны Хёрдис имелось много недостатков, но в нерешительности или несообразительности ее никто не упрекнул бы. Мгновенно выхватив из ножен на поясе Регне нож, она порезала себе правое запястье и повернула руку так, что кровь потекла на браслет и обильно залила золотого дракона.

– Силой Дракона Судьбы, силой руны Даг я заклинаю: да повернется назад зло, выпущенное на волю! – твердо и уверенно заговорила Хёрдис, и сами силы вселенной не могли противиться власти в ее голосе. Эта женщина умела хотеть. – Все едино во вселенной, и все едино в Одине! Пусть сольется ненависть с любовью, а жизнь – со смертью! Пусть течет вода в обе стороны: и вперед, и назад, сливаясь в руне Даг!

– Поражения будут его уделом… – говорил голос из щита.

– И через поражения сила руны Даг приведет его к победам! – быстро добавила кюна Хёрдис. Она не могла отменить произнесенное проклятье, но могла изменить его, присоединив к каждой из его частей неотделимую от нее противоположность.

– Пусть отныне ненависть и презрение будет вызывать он в женщинах…

– И через ненависть придет он к любви!

– Пусть не испытает он в жизни радости…

– Но смехом он будет встречать свои горести!

– Пусть лишится он силы навек…

– Силы сдерживать свою силу ему будет порой не хватать!

– Пусть сильнейшие его желания не будут исполнены…

– И сильнее всего он будет желать своей смерти!

Кюна выкрикнула это, всю силу своей души вложив в этот крик, и последнее мгновение ночи, как змея, ускользнуло, мелькнув черным чешуйчатым хвостом. Голос из щита умолк: над Черными горами взошло солнце. Госпожа Ночь ушла в море, унося с собой проклятье-благословение, дар двух норн, злой и доброй, которые к каждому из людей приходят парой.

Две силы, почти равные, столкнулись в высших мирах, норовя вытеснить и подавить одна другую; невидимый поток силы хлынул вниз и разлился над Аскефьордом. Море, разрываемое изнутри двумя мощными разнонаправленными потоками, вскипело и забурлило, морские воды хлынули во фьорд – точно великанши, дочери Эгира, верхом на волнах спешили принять участие в битве. Могучие валы подкидывали корабли, вырывали крючья, разрывали сцепленных соперников и разносили их по разным сторонам фьорда, чтобы бросить на скалы или на камни.

Фьорд кипел: образовалась жуткая свалка из нескольких десятков кораблей, которые мотало между скалами, безжалостно ударяя друг о друга. Многие из бившихся дружин остались на чужих кораблях, но некогда было беспокоиться об этом. Оружие выпадало из рук, и воины, уже не думая о сражении, судорожно цеплялись за борт или скамью, чтобы не вылететь в воду. Целый дождь выпущенных щитов, копий, мечей и секир, шлемов с лопнувшими ремнями, весел и даже сорванных мачт летел в воду; летели человеческие фигуры, и многие сразу тонули, утянутые тяжестью кольчуг и оружия.

Регинлейв подхватила свой щит и взвилась в воздух с мечом в руке; резкий свист и вопль раздались над фьордом, вплетаясь в дикий рев волн, треск разбиваемых кораблей и человеческие крики.

Разом девять женских фигур пронеслись над морской и береговой битвой: все девять Грозовых Дев с золотыми щитами летели исполнить волю Одина, внявшего жертвам. Регинлейв ударила мечом по «Черному Быку», и корабль перевернулся: полетели по пляшущим волнам деревянные обломки и щиты, а стремительный поток потащил корабль на скалы.

Сам Бергвид, мокрый, обезоруженный, держался за свой плывущий щит, в другой руке сжимая мешок, где хранилось его главное сокровище – Дракон Памяти. Он что-то кричал, лихорадочно пытаясь плыть к берегу, но не в силах справиться с волнами.

И вдруг возле него разлилась мгновенная вспышка ослепительного серебряного света. Посреди жуткой мешанины из бьющихся волн, ломаного дерева и исступленно копошащихся человеческих тел воспарила над водой исполинская фигура белого дракона – белого и серебристого, как иней, с широкими сияющими крыльями, с глазами, как две звезды, с золотым пламенем в открытой пасти. Сперва полупрозрачный, как видение, Белый Дракон взлетел над сотнями потрясенных людей, на глазах обретая плотность и убедительность. Дагейда, к которой из последних сил взывал утопающий Бергвид, услышала его. В такой дали она ничего не могла сделать, но она пробудила силу Дракона Памяти и снова выпустила наружу ожившее чудовище, которым серебряный кубок когда-то был.

– Дагейда! – в дикой ярости закричала на «Ушастом» кюна Хёрдис, единственная из всех понявшая, что произошло и откуда взялось чудовище, вдруг взмывшее над головами. – Дрянь, мерзавка! Великанье отродье! Чтоб тебя тролли взяли! Чтоб мне удавить тебя той ночью, когда сдох твой гад папаша!

Кюна чуть не плакала от досадливой ярости: не много нашлось бы у нее соперников в мире, но самым сильным из них была ее собственная дочь, рожденная от великана Свальнира! Отвергнутое и забытое прошлое догнало Хёрдис и занесло когтистую лапу над головой ее сына, грозило погубить ее единственное признаваемое и любимое дитя.

Если бы не прожила она те два года в пещере великана, не появилась бы на свет Дагейда, ведьма, злобное и жадное сердце квиттингских гор. Но те два года принесли Хёрдис Колдунье не только тяготы, но и дары, без которых она не стала бы истинной колдуньей. И она умела пробуждать зачарованного дракона, что однажды уже принесло фьяллям победу в тяжелой битве.

Сорвав с руки окровавленный браслет, она взмахнула им и с силой бросила прямо в воду, выкрикнула что-то… и новая вспышка, на этот раз огненная, разлилась над фьордом. Второй дракон, как золотисто-пламенное облако, взмыл в небо вслед за первым, расправляя полыхающие крылья. В бой вступил Дракон Судьбы, ее неотделимое достояние, по доброй воле, что было непременным условием власти над ним, переданное Хёрдис обоими ее мужьями – великаном Свальниром и конунгом Торбрандом.

…И где-то далеко, в глуши нехоженых долин за Золотым озером, в кургане Торбранда конунга, на коленях у мертвого беспокойно зашевелился спящий меч по имени Дракон Битвы. Черный дракон, старший из трех братьев, не мог сбросить оковы, но сон его был нарушен потоком той неистовой силы, что вознесла в небо обоих его кровных родичей…

Две ослепительные вспышки, две живые молнии, белая и золотая, носились в рассветном небе над Аскефьордом, то ли сражаясь, то ли играя друг с другом, исполняя какой-то неистовый танец силы, вроде тех обрядовых воинских плясок, где так тесно слиты красота и ужас, искусство и угроза гибели. Люди внизу уже не помнили о сражении: те, кто еще не лишился сознания от ужаса, могли думать только об одном – найти ямку в земле или щелочку в камнях, чтобы укрыться от меча валькирии и от огня двух драконов, льющегося с неба. Корабли, еще оставшиеся на плаву, несло прочь от места битвы, одни к вершине фьорда, другие к устью и в открытое море.

Белый дракон вдруг ринулся вниз, накрыв серебряными крыльями весь фьорд от одного берега до другого. А когда он взмыл снова к небу, в когтях у него болталась маленькая черная человеческая фигурка. Мало кто это заметил, поскольку ни разум, ни глаза не выдерживали ослепительного ужаса.

А белый дракон уже стремительно удалялся на юг, и вот уже серебряная звездочка пропала, в последний раз мелькнув среди облаков. Дракон Памяти возвращался домой, в руки своей истинной хозяйки, заодно унося от опасности того единственного человека, которому дочь великана обещала помощь и защиту. Только это она сейчас и могла сделать.

Золотой дракон сделал еще три круга над фьордом, провожая улетевшего брата, с которым был разлучен в течение веков и с которым ему еще очень не скоро предстояло увидеться снова. Затем он устремился вниз, по мере снижения быстро уменьшаясь в размерах. Тем немногим, кто осмеливался на него смотреть, показалось, что он просто исчез, не долетев до воды. А на палубу корабля у ног кюны Хёрдис упало золотое обручье в виде дракона – упало прямо в лужу подсыхающей крови Торварда конунга, точно дракон жаждал глотнуть этого пьянящего питья, пока не оказался вновь в крепких руках той, что имела над ним нерушимую власть.

Кюна Хёрдис подобрала обручье, обтерла о свое нарядное дорогое платье и надела на запястье. Руки ее дрожали – и она ведь была живым человеком, но в душе ее ужас мешался с гордостью. Вот и эту битву выиграла она – она, умеющая не сдаваться.

– Ну, что вы все, заснули? – крикнула она, окидывая взглядом десятки мужчин, в самых нелепых позах лежащих на палубе, скамьях, бортах корабля. – Ждете, пока и нас выбросит на камни, а ваш конунг умрет от потери крови? А ну живо у меня взялись за весла! К Аскегорду! Думаю, больше никто не помешает мне вернуться в мой собственный дом!

Н-да, как сказал бы Торвард конунг, если бы был в сознании. И в самом деле, Хёрдис Колдунья не из тех, кто позволяет кому-то себе мешать.

Когда к полудню оставшиеся в живых пришли в себя и стали способны оценить обстановку, выяснилось, что победу Девы Гроз принесли все-таки побратимам. Корабли квиттов почти все разбились о скалы, большая часть их дружин утонула, а оставшиеся были обезоружены и подавлены до полной неспособности сопротивляться. Несколько квиттингских кораблей вынесло через устье фьорда в море, и больше они не давали о себе знать. Эйрёд конунг с большей частью своей дружины оказался заперт во внутренней части фьорда – между вершиной, где стояли несколько приберегаемых на крайний случай кораблей Эрнольва ярла, и Конунговым причалом, которым снова владели фьялли.

Кюна Хёрдис немедленно водворилась в опустевшем Аскегорде, который не пришлось даже отбивать. Торварда перенесли в дружинный покой и уложили; рану его перевязали со всем возможным искусством, кюна Хёрдис сидела над ним, гордая и величавая, уверенная, что самую страшную угрозу она от него отвела и теперь его выздоровление – дело времени.

Роллауг Зашитый Рот остался почти невредим, не считая легкой раны под локтем, и вдвоем с Эрнольвом ярлом деятельно занялся наведением порядка. Эрнольв ярл отправился на переговоры с Эйрёдом конунгом. Тому не слишком хотелось признавать поражение, но положение его, зажатого на воде чужого фьорда, между вражескими кораблями, даже без возможности выбраться на сушу, было безнадежно. Эрнольв ярл, по природе человек миролюбивый и великодушный, предложил ему перемирие и безопасность до тех пор, пока Торвард конунг придет в себя и сумеет принять достойное решение.

Фьялли вновь завладели своими домами: вместе с подкреплением из глубины побережья они собирали вдоль берега, на причалах, на камнях перевернутые и поломанные корабли, вытаскивали трупы, ловили растерянных квиттов и тиммеров. Пленных рассаживали по пустым корабельным сараям.

Самой знатной добычей был, пожалуй, «Черный Бык»: подцепив крючьями с лодок, его доставили на Конунгов причал, выволокли на песок и там торжественно «отрубили ему голову», срубив бычью голову со штевня.

– Братья Хродмаринги оба ранены, брат мой Сигвальд ранен, а Хродлейв, сын Альвора, погиб! – с грустью докладывал Халльмунд кюне Хёрдис. – Всего не меньше сотни мы потеряли, это только те, про кого я знаю…

Ночь наступила, но почти никто не спал, несмотря на усталость. Всю ночь по обоим берегам фьорда горели костры, в которых сгорали обломки кораблей, люди ходили из дома в дом, искали друзей, родичей и соседей, где-то радовались победе, где-то рыдали над погибшими.

Стало светать. На площадке причала у Пологого Холма тоже догорал костер: дозорные дружины Эрнольва ярла стерегли стоявшие неподалеку корабли тиммеров. Но никто почему-то не заметил, откуда взялись над самой водой две небольшие женские фигуры. Внезапно обнаружив их всего-то шагах в десяти, хирдманы с Аринлейвом во главе не могли понять, как эти две девушки попали в воду, что они там делают между камней…

Две такие похожие, как сестры-погодки, совсем молодые, невысокие ростом светловолосые девушки всем казались очень знакомыми, но никто, даже сам Аринлейв, не мог, в каком-то странном полузабытье, сообразить, кто же они. Одна из них была, казалось, без сознания и бессильно висела на руках у другой, которая тащила ее из воды на берег, выбиваясь из сил, путаясь в мокром платье, а светлые волосы бесчувственной девушки волочились по песку и цеплялись за камни.

Кто-то дрогнул; кто-то хотел помочь, но странное оцепенение, похожее на пресловутые «боевые оковы», не давало сдвинуться с места.

Наконец девушка справилась и вынесла подругу на песок. Там она опустила ее и встала рядом на колени. Нагнувшись, она то ли дышала ей в лицо, то ли что-то шептала, потом поднялась… оглянулась на замерших мужчин и сделала легкий знак рукой: ну, что же вы?

И вот тут все ее узнали. Даже более молодые, из тех, кто никогда не видел Сольвейг Старшей, тотчас же догадались, что это она. Только она могла быть так проста и так прекрасна, только у нее белое лицо дышало такой добротой и заботой, оставаясь при этом отстраненным, призрачным, неживым…

Она улыбнулась, потом шагнула в волны и исчезла. Она ушла назад, в ту стихию, которая вот уже двадцать семь лет была ее домом, но не вытеснила из памяти прежнего дома, земного.

…Сэла открыла глаза и увидела над собой… небо. Она точно знала, что умерла, потому что бросилась в воду с обрыва на глубину в десять локтей, а черный камень с неудержимой силой тянул ее вниз. Она украла его у истинной хозяйки, много лет питавшей его своей силой, и он отомстил ей.

Она умерла, она попала в другой мир, где воздух был густ и плотен, как вода, где царил вечный мрак и золото в палатах Эгира служило вместо светильников. В доме с неоглядно широкими стенами шел пир, и она ходила между длинными столами, где сидели какие-то огромные люди… или великаны. Она тосковала, потому что помнила другой мир, она просила отпустить ее, и Сольвейг, ее сестра и подруга, просила вместе с ней. Ей говорили, что она умерла и не может вернуться, а она отвечала, что это ничего не значит, потому что ведь каждый человек умирает и рождается вновь – множество раз. И если уж она принесла им, владыкам моря, «глаз богини Бат» – порождение тьмы, то отчего же им не разрешить ей возродиться прямо сейчас – и в том же самом теле? А то же самое тело ей очень нужно – ведь их, живых, в этом теле, собственно, двое, и она ни за что не хотела бросить этого, второго…

И наконец их отпустили: Сольвейг взяла ее за руку и повела по тропам подводных течений вверх – к небу… или к поверхности воды.

Она лежала на площадке Пологого Холма, на которую тысячи раз в своей прежней жизни выпрыгивала из маленькой лодочки или с борта большого боевого корабля. Мокрая одежда и мокрые волосы опутали ее тяжелыми холодными оковами, но воздух, легкий воздух земли свободно входил в грудь, а небо наверху было еще более глубоким и беспредельным, чем пучины Эгира. Она опять очнулась дома, в Аскефьорде. И опять над ней склонился брат Аринлейв, который почему-то плакал, глупо размазывая слезы по носу – в первый раз за последние пятнадцать лет…

Когда Торвард впервые пришел в себя, ничего особенного увидеть ему не удалось, потому что он лежал лицом вниз. Надо же, тролли б их побрали, угораздило получить рану на спине – доказывай потом, что это они зашли сзади, а не он повернулся к ним в бою спиной… Голова шевелилась, хотя и болела. С кем он дрался, вспоминалось с трудом, туалы, улады и квитты перемешались и катались одним глупым суматошным клубком.

Когда его наконец подняли и перевернули, возле лежанки он увидел лица кюны Хёрдис и Сэлы. Как две норны, старая и молодая, они сидели и смотрели на него. Появлению Сэлы он не удивился, хотя теперь и помнил, что мать сообщила ему о ее якобы смерти. Поверить в ее чудесное, неважно каким образом свершившееся спасение удалось быстрее и легче, чем в ее гибель.

– Приветствую тебя, Торвард конунг, сын мой, ты родился заново! – сообщила ему кюна Хёрдис с самым торжественным видом.

– Кхм! – только и ответил конунг фьяллей, пытаясь прочистить горло и вспомнить хоть какие-нибудь слова.

Сэла поднесла к его рту деревянную чашку с водой и помогла глотнуть; Торвард поднял левую руку – правая не двигалась – и вцепился в чашку, прижав и ее пальцы. Он жадно глотал воду, проливая на грудь, потом оторвался, перевел дыхание и вопросительно посмотрела на Сэлу. Она не была бы его норной, если бы не понимала, что ему нужно.

– Аскефьорд наш, – сказала она. – Ты дома. Бергвида тролли унесли, Эйрёд конунг заперт между Медвежьей Долиной и Пологим Холмом. Роллауг жив, Халльмунд тоже. Про кого тебе еще сказать?

– Лучше ему узнать про себя самого! – вмешалась кюна Хёрдис. – Ты чудом выжил, Торвард конунг, сын мой! Собирайся с силами, они тебе теперь понадобятся. Эрхина прокляла тебя. Я, твоя мать, едва-едва успела переломить ее проклятье. Я дала тебе возможность сопротивляться ему, но все дальнейшее зависит от тебя самого. Отныне любовь твоя будет отравлена ненавистью, радость горечью, а победа досадой, и только от тебя зависит, сумеешь ли ты первое добыть из второго!

– И ничего теперь не выйдет из моего замысла женить тебя на Гроа! – вздохнул Роллауг, не такой веселый, как обычно. – Ведь теперь тебе можно любить только тех женщин, которые тебя ненавидят, а мне совсем не нужно, чтобы тебя ненавидела сестра моей жены! Ну, тут ей нашелся еще один жених. Это кюна Хладгуд придумала: раз уж мы поймали в силок старого Эйрёда конунга, может, нам заодно его женить? Не так уж он еще и стар, на самом-то деле. Я дам ему другую девушку взамен той, что мы с тобой утопили, и впредь он будет осторожнее размахивать своим мечом. А может, и сыном успеет обзавестись напоследок. Не Бергвиду же, в самом деле, Тиммерланд оставлять!

Но все это едва ли доходило до сознания Торварда. Эйрёд конунг и йомфру Гроа, даже Эрхина сейчас казались чем-то далеким и невнятным. Он все еще держал руку Сэлы вместе с чашкой и смотрел ей в лицо. Из всего, что он видел, слышал и вспоминал, это лицо было важнее всего. Она единственная сказала что-то важное. Аскефьорд наш… Или – наш Аскефьорд… Эти слова и были тем якорем, который удержал его на берегу. Ты дома… Да, теперь он дома. Дома ли? В нем сломалось что-то важное. Его судьба была обломана чьей-то сильной рукой, и его надолго отбросило от берега.

– А что с камнем? – хрипло выговорил он, и только Сэла разобрала, что он спросил.

– Он на дне, – ответила она. – Он слишком тяжелый для земли. Он принадлежит тьме и ушел во тьму.

Торвард помолчал, потом отвел глаза. Постепенно до него доходило все значение случившегося, и выражалось это значение только самыми нехорошими словами.

Сэла сжала его жесткую от мозолей руку. Она прекрасно его понимала: «глаз богини Бат» погиб и никогда не вернется к Эрхине. И он, Торвард, обещавший вернуть ей камень-амулет, словом и честью обязанный его вернуть, выходит, нарушил слово и обманул ее. И тут уже ничего нельзя исправить.

– Ничего, Торвард конунг! – тихо сказала Сэла. – Нам все-таки повезло больше. У нас-то нет амулета, в котором можно украсть разом всю силу Фьялленланда. Каждый из нас такой амулет. И ты, и я…

За спиной Сэлы появилась еще одна фигура: полупрозрачная, видимая одному Торварду. Регинлейв, без меча и щита, бессильно опустив руки, смотрела на него из темноты. И прямо в его сознании раздавался ее голос, теперь не похожий на звон клинков, а тихий и едва внятный, как шепот прибоя.

– Не в Саду Богини, когда призрак метал в тебя копья, было твое испытание, Торвард конунг. Оно только теперь начинается. Только теперь нанесен тебе удар, который тебе предстоит выдержать и тем доказать свою силу. Еще не раз ты умрешь и родишься, прежде чем станешь собой. Только сам ты поймешь, проклятьем или благословением богов было все, что ты пережил и еще переживешь. Умение извлекать силу из слабости делает любое проклятие благословением. И я хочу, чтобы ты нашел его в себе…

Сэла тихо поднялась и вышла. В гриднице ее ждал Бран, вместе со всеми переживший ее гибель и возвращение. Пока она сидела возле своего бесчувственного «брата», он не смел ей мешать, но изнывал от желания выяснить, любит ли она его хоть немножко – та, что теперь казалась девой Иного Мира не только туалам.

Она сама еще не знала, что ответит Брану. Если он, узнав, что она всего-навсего дочь кузнеца, все же не отступится от нее, тогда и она поищет в своем сердце немножко места для него. У Торварда теперь свой путь, и на этом новом пути ее любовь и преданность уже не могут ему помочь.

Еще до конца лета в доме Стуре-Одда справили разом две свадьбы: его внук Аринлейв взял в жены госпожу Дер Грейне, а внучка Сэла стала женой Брана сына Ниамора. Правда, Торвард конунг на пиру не присутствовал: оправившись от раны, он сразу увел дружину в поход на Эриу, и в Аскефьорде его не видели еще довольно долго.

А в начале зимы в Дымную Гору однажды пришла молодая, но очень рослая и сильная женщина с маленьким ребенком на руках и с черной коровой из породы бергбурских «каменных» коров позади на привязи. Волосы гостьи были черными, кожа – темной и грубой, и изъяснялась она с большим трудом. Звалась она Кюрли, что значит «коровка». Как она рассказала, прошлой зимой во время своих странствий в Черных горах Аринлейв несколько дней прожил в ее пещере, и она-то и дала ему того черного быка, на котором он так быстро доехал до Рауденланда. Но теперь у нее родился ребенок, и она не может зимовать с ним одна в горах. Стуре-Одд только развел руками, выслушав этот рассказ, и женщину по имени Кюрли приняли в дом. Ее сына назвали Бергом; он вырос могучим воином и прославился подвигами в дружине Торварда конунга.

У Сэлы родился сын, которого назвали Литил-Одд. Он вырос очень умелым мастером, и Стуре-Одд оставил ему свою кузницу возле Дымной Горы. Госпожа Дер Грейне родила девочку, и ее назвали Сольвейг.

А Торвард конунг в следующий раз показался дома только через год, когда почувствовал, что ему под силу переломить проклятье и он не принесет беды тем, кто окажется рядом с ним. Много раз к его груди устремлялись клинки, зажатые в самых разных руках, но прошло около трех лет, прежде чем он впервые услышал о той, в руку которой он сам вложил свой собственный нож и которая наконец-то сняла с него проклятье Эрхины.

Пояснительный словарь

Сокращения:

МЭ – Младшая Эдда

СЭ – Старшая Эдда

КМ – Кеннет Медоуз, «Магия рун»

Альвы – духи плодородия, по положению ниже богов. Делятся на две группы: темные (свартальвы, см.) и светлые (льесальвы, они же просто альвы). Светлые альвы обитают в Альвхейме (см.). Как говорит о них «Младшая Эдда», «светлые альвы обликом своим прекраснее солнца».

Асгард – небесная крепость, место обитания богов-асов (см.). Буквально означает «ограда асов». В нем находится множество прекрасных чертогов, в которых обитают боги. Асгард окружен высокой каменной стеной, построенной великаном, и ведет в него радужный мост Биврест, непреодолимый для врагов.

Аск и Эмбла – первые люди, сотворенные богами из ясеня и ольхи (или ивы). Три бога (Один, Локи и Хенир) нашли однажды на берегу два дерева и сделали из них людей. «Первый дал им жизнь и душу, второй – разум и движение, третий – облик, речь, слух и зрение. Дали они им одежду и имена: мужчину нарекли Ясенем, а женщину Ивой. И от них-то и пошел род людской…» (МЭ).

Асы – род богов, предмет основного культа древней Скандинавии. В союзе с ними выступает другой божественный род – ваны (см.). Главой асов является Один, а прочие в основном его дети и внуки.

Атли – древний герой, участник сюжетов о Сигурде. Был братом Брюнхильд и вторым мужем Гудрун, вдовы Сигурда. В распре из-за золотого клада дракона Фафнира Атли убил Гуннара и Хегни, братьев Гудрун. В порядке мести за них Гудрун убила двоих своих сыновей от Атли, кровь их подмешала в мед для пира, а сердца их изжарила и подала мужу. В ту же ночь Гудрун убила Атли.

Бальдр – второй сын Одина. «О нем можно сказать только доброе. Он лучше всех, и все его прославляют. Так он прекрасен лицом и так светел, что исходит от него сияние. Он самый мудрый из асов, самый красноречивый и благостный. Он живет в месте, что зовется Брейдаблик, на небесах. В этом месте не может быть никакого порока…» (МЭ). Был убит слепым Хедом стрелой из побега омелы и остался у Хель, несмотря на попытки вызволить его. Видимо, в его образе отразились культовые жертвоприношения: Бальдр – «умирающий и воскресающий бог», известный всем мифологиям, символ ежегодно обновляющейся растительности. Бальдру было посвящено воскресенье.

Бан-риг – королева по-древнекельтски.

Берсерк – буквально «медвежья шкура» или «медвежья рубашка». Так называли могучего воина, способного во время битвы приходить в исступление (впадать в «боевое безумие»), когда сила его увеличивалась многократно и он не замечал боли. Про одного берсерка рассказывают, что он сражался со стрелой в спине. В исступленном состоянии берсерк отождествлял себя со зверем: волком или медведем. Толком не известно, было ли это явление результатом тренировок или видом психического расстройства. Есть также сведения, что берсерки приходили в это состояние с помощью специальных наркотических средств. Стать берсерком мог не каждый. Конунги считали нужным иметь в числе своей дружины берсерков, но обыкновенные люди предпочитали избегать общения с ними, поскольку, судя по сагам, «беспризорный» берсерк представлял большую опасность для окружающих, а справиться с ним было очень трудно.

«Боевые оковы» – приступ бессилия, который ворожбой наводился на врага во время битвы.

Бонд – мелкий землевладелец, лично свободный.

Бран – герой кельтской мифологии, древний король, который завещал похоронить его голову на родине, чтобы она охраняла землю от бед. Голове Брана приписываются широкие охранительные возможности, и тыквы с вырезанными лицами, со свечой внутри, которые используются на осенних праздниках мертвых, символизируют голову Брана.

Брисингов ожерелье – сокровище, изготовленное для Фрейи карликами, которых звали Брисинги. Это ожерелье, которое также можно носить как пояс.

Брюнхильд дочь Будли – героиня сказаний о Сигурде. Она была валькирией, но за ослушание Один уколол ее «шипом сна» и погрузил в многолетний сон, после которого она должна была выйти замуж. Сигурд одолел огненную стену и ограду из щитов, за которыми она спала на вершине горы, рассек мечом ее кольчугу и разрушил чары сна. Они полюбили друг друга, но колдунья Гримхильд чарами заставила Сигурда забыть об этой любви и сосватать Брюнхильд для его побратима Гуннара, ради чего Сигурд «поменялся с Гуннаром обличьями». Сам Сигурд женился на Гудрун, сестре Гуннара. Брюнхильд не простила обмана и спустя годы заставила мужа погубить Сигурда. После этого она взошла на его погребальный костер и покончила с собой. Есть мнение, что встреча Сигурда с Брюнхильд отражает мифологическое представление о встрече человека с высшей, «женской» стороной его натуры, которая дарит ему божественную мудрость.

Валхалла – небесный чертог Одина, где собираются павшие воины. «Великое множество там народу, а будет и того больше, хоть и этого покажется мало, когда придет Волк. Но сколько бы ни было людей в Валгалле, всегда хватает им мяса вепря по имени Сэхримнир. Каждый день его варят, а к вечеру он снова цел» (МЭ). В Валхалле пятьсот сорок дверей, и из каждой в день битвы с Волком выйдут восемьсот воинов.

Валькирии – воинственные небесные девы, подчиненные Одину. МЭ называет их имена: Христ, Мист, Хильд, Труд, Регинлейв и т. д. «Один шлет их во все сражения, они избирают тех, кто должен пасть, и решают исход сражения. Гунн, Рота и младшая норна по имени Скульд всякий раз скачут на поле брани и выбирают, кому пасть в битве, и решают ее исход». Согласно сказаниям, валькирии могли быть дочерьми земных конунгов и вступать в брак со смертными. Разделения валькирий по родам (Девы Молний, Гроз, Сумерек и Рассвета) является плодом фантазии автора.

Ваны – второй божественный род после асов, боги-покровители плодородия. Сначала асы и ваны воевали, но потом помирились и обменялись заложниками. Представители ванов – Ньёрд и его дети Фрейр и Фрейя. Сторонники исторического происхождения мифов считают, что в образе ванов отражены древние славяне (венеды). Мое же скромное мнение в том, что образы богов плодородия не могут быть выведены ни из каких человеческих племен или выдающихся личностей, потому что идея их должна была сформироваться в сознании гораздо раньше.

Вар – одна из богинь Асгарда. Она «подслушивает людские клятвы и обеты, которыми обмениваются наедине мужчины и женщины».

Вардлок – искусство заклинать духов с помощью пения.

Вафтруднир – персонаж СЭ, великан, который состязался с Одином в мудрости путем поочередного задавания друг другу вопросов об устройстве вселенной.

Вёлунд – герой сказания, чудесный кузнец-полубог. Назван сыном конунга финнов, а еще властителем альвов, но неизвестно, на каком основании. О судьбе его рассказывает «Песнь о Вёлунде». Вёлунд и два его брата раздобыли себе в жены валькирий, но через семь лет жизни валькирии покинули их и братья отправились на поиски. Вёлунд выковал чудесное золотое кольцо, предназначенное для его жены Сванхвит. Но конунг Нидуд завладел кольцом и захватил в плен самого Вёлунда, которого заставил работать на себя. Но Вёлунд сумел отомстить: хитростью он заманил к себе и убил двух сыновей Нидуда, а дочь его Бодвильд, которой досталось кольцо Сванхвит, обесчестил. После этого Вёлунд улетел с острова, где его держали «на крыльях», неизвестно каким образом. Видимо, в образе его отразился древний «культурный герой», отец наук и ремесел, своеобразный древнегерманский Прометей. Но есть и другие мнения о его мифологической природе.

Вёльва – прорицательница из рода великанов. В первой песни СЭ, названной «Прорицанием вёльвы», рассказано о создании и будущем конце мира, о котором вёльва поведала Одину.

Вира – выкуп за тяжкое преступление, в частности за убийство. Заменяла собой кровную месть, поэтому добиться согласия родственников убитого принять виру для преступника считалось большой удачей. Но принимать виру считалось непочетным делом, и о тех, кто на это соглашался, говорили: «Он носит сына в кошельке».

Воспитатель – наставник, который приставлялся к детям знатного человека, как мальчикам, так и девочкам. Мог быть выбран из собственных домочадцев. Если же ребенка отдавали воспитывать на сторону, то выбор определялся общественным положением: была даже пословица «Кто кому воспитывает ребенка, тот из двоих и младший». Один конунг ухитрился как бы между прочим посадить своего сына на колени к другому конунгу, и тем самым он формально закрепил свое главенство и право собирать с того дань.

Гесты – букв. «гости» – члены дружины знатного человека, исполнители поручений. Занимали среднее положение между телохранителями-хирдманами и челядью.

Гибель Богов (Затмение Богов) – конец мира, при котором великаны и чудовища уничтожат большинство богов и людей. Уцелеют немногие, от которых пойдут новые роды, но обновленный мир будет прекрасным и счастливым. Хлеба в нем будут вырастать без посевов, и на землю вернется погибший когда-то Бальдр.

Глейпнир – волшебная цепь, которой скован Фенрир Волк. Раньше нее были изготовлены две другие цепи, Лединг и Дроми, но Волк был так силен, что разорвал их. Тогда темные альвы изготовили Глейпнир. «Шесть сутей соединены были в них: шум кошачьих шагов, женская борода, корни гор, медвежьи жилы, рыбье дыхание и птичья слюна. И если ты прежде о таком и не слыхивал, ты можешь и сам, рассудив, убедиться, что нет тут обману: верно, примечал ты, что у жен бороды не бывает, что неслышно бегают кошки и нету корней у гор… Путы были гладки и мягки, как шелковая лента…» Этих пут Фенрир Волк не сумел разорвать и попал в неволю.

Гривна – шейное украшение, обычно из драгоценных металлов. Могло служить признаком знатного происхождения или высокого положения человека.

Гридница – центральное помещение в доме знатного человека, своеобразный приемный зал, место пиров и собраний. Русское слово «гридница» происходит от скандинавского слова «грид», означавшего «дом для дружины».

Гудрун дочь Гьюки – жена Сигурда, сестра Гуннара и Хегни. Одна из самых несчастных женщин в древних сказаниях. При подстрекательстве Брюнхильд братья Гудрун убили ее мужа Сигурда, после чего она вышла замуж за Атли. В споре за золото Фафнира Атли погубил Гуннара и Хегни, и тогда Гудрун отомстила мужу, убив собственных сыновей от него. После этого она очутилась за морем и там вышла замуж в третий раз, но этот брак привел к трагической гибели ее дочери от Сигурда, Сванхильд. Гудрун побудила трех сыновей от ее последнего брака к мести за сестру, в результате чего все трое погибли. Таким образом, Гудрун трагически потеряла двух мужей и двух братьев, а из семерых ее детей шестеро безвременно погибли. Притом большинство этих несчастий она подготовила своими руками, повинуясь долгу мести.

Гунгнир – копье Одина.

Гьёрдис – дочь конунга Эйлими, жена героя Сигмунда и мать Сигурда. Гьёрдис рано овдовела, и сын ее Сигурд воспитывался за морем, под покровительством конунга Хьяльпрека, который впоследствии дал ему дружину, чтобы он отомстил убийцам своего отца.

Гьюки – отец древних героев Гуннара, Хегни и Гудрун.

Дверги – см. свартальвы.

День Мертвых – праздник древних кельтов, приходился на ночь 31 октября. То же, что Самхейн.

Дисы – низшие женские божества, духи – покровители плодородия.

Дреки – букв. «дракон» – большой боевой корабль с изображением змеи или дракона на переднем штевне. В литературе этот тип часто называют драккаром, но здесь, возможно, множественное число «дрекар» было ошибочно принято за название самого типа.

Ётуны – разновидность великанов древнескандинавской мифологии.

Иггдрасиль – см. Мировой Ясень.

Имир – древний прародитель племени великанов, из тела которого создана земля, а из крови – море и все воды. Горы созданы из его костей, валуны и камни – из его зубов и осколков костей. Из черепа Имира сделан небосвод, из мозга – тучи и облака, из волос – лес.

Йоль – праздник зимнего солнцеворота. В современной Скандинавии этим словом обозначают Рождество.

Йомфру – обращение к девушке знатного происхождения.

Карлы – см. свартальвы.

Ки Хиллаин – другое звучание имени Кухулина, величайшего героя кельтской мифологии.

Кнёрр – тип торгового корабля. Обладал большей грузоподъемностью, чем боевые, и требовал меньше команды, так как передвигался в основном при помощи паруса.

Конунг – князь, племенной и военный вождь, власть которого могла быть наследственной.

Кумал – мера веса и одновременно денежная единица древних кельтов.

Кюна – королева, жена конунга. Слово «кюна» введено автором и образовано из древнескандинавского слова со значением просто «женщина», так как подлинное слово «дроттнинг» до крайности неудобно использовать в русском языке, а слово «королева» требует для пары слово «король», что вызовет у читающего ассоциации с совсем другими эпохами и культурами.

Лангскип – «длинный корабль», название в основном боевых кораблей, имевших узкую и вытянутую форму.

«Лживая сага» – сага фантастического содержания, не претендующая, в отличие от саги вообще, на правдоподобие.

Ллир – бог морей у древних кельтов.

Локи – так называемый Коварный Ас, бог огня, воплощение лжи и коварства. Сказания изобилуют эпизодами, в которых Локи сначала навлекает на богов множество неприятностей, а потом своим хитроумием избавляет от них. Стал отцом трех чудовищ, будущих губителей мира: Фенрира Волка, Мирового Змея и Хель, повелительницы мертвых. В наказание за пакости был прикован богами к скале, а богиня Скади в порядке мести за своего отца, погубленного Локи, повесила над ним ядовитую змею. Жена Локи Сигюн стоит рядом и держит над ним чашу, в которую капает змеиный яд. Когда Сигюн отходит выплеснуть чашу, капли яда капают на Локи и он корчится: от этого происходят землетрясения.

Локоть – имеется в виду мера длины, равная 44 см.

Луг – бог света, один из верховных божеств кельтской мифологии.

Маормор – вождь у древних кельтов, здесь используется как аналогия понятий хёвдинг или ярл.

Мара – ведьма, душащая спящих. Видимо, персонаж общий в скандинавском и в славянском фольклоре.

Марка – мера веса, обычно для драгоценных металлов, около 215 г.

Мимир – древний великан, хранитель источника, в котором сокрыты знания и мудрость.

Мировой Змей – чудовищный змей, сын Локи. Он лежит на дне моря и так велик, что обвивает всю землю и сам себя кусает за хвост. Тор однажды пытался сразиться с ним, но он же будет его противником и убийцей в последней битве при конце мира: «Тор умертвил Мирового Змея, но, отойдя на девять шагов, он падает наземь мертвым, отравленный ядом Змея» (МЭ).

Мировой Ясень – иначе Иггдрасиль – исполинское дерево, на котором держится мир. «Три корня поддерживают дерево, и далеко расходятся эти корни. Один корень – у асов, другой – у инеистых великанов, там, где прежде была Мировая Бездна. Третий же тянется к Нифльхейму, и под этим корнем – поток Кипящий Котел, и снизу подгрызает этот корень дракон Нидхегг. А под тем корнем, что протянулся к инеистым великанам, – источник Мимира, в котором сокрыты знание и мудрость… Под тем корнем ясеня, что на небе, течет источник, почитаемый за самый священный, имя ему Урд. Там место судилища богов» (МЭ).

Мйольнир – волшебный молот, оружие Тора, «лучшее из всех сокровищ». Изготовлен карлом по имени Брокк. Имеет свойство при метании всегда попадать в цель и тут же возвращаться в руки к хозяину. По желанию Тора молот делается таким маленьким, что его можно носить за пазухой. Недостатком его названа слишком короткая рукоять, но, несмотря на это, Мйольнир принес смерть множеству великанов. По происхождению слово «Мйольнир» родственно русскому слову «молния».

Морские великанши – см. Эгир.

Морской конунг – предводитель морской дружины, не имеющий никаких земельных владений и прав на власть за пределами своего корабля. Морские конунги могли наниматься на службу или просто разбойничать.

Нифльхейм – подземный мир мрака.

Нифльхель – девятый мир, принимающий мертвых «дурных людей».

Норны – низшие женские божества, определяющие судьбы. Три «главные» норны живут у священного источника, их имена Урд, Верданди и Скульд. «Слово „урд“ означает „то, что произошло“ и подразумевает результат поступков, совершенных в прошлом. Имя второй норны, Верданди, означает „то, что есть“ и подразумевает управление процессами, происходящими в настоящем. Младшую норну зовут Скульд, что означает „то, чему суждено быть“. Считалось, что она сплетает будущее из нитей прошлого и настоящего» (КМ). «Есть еще и другие норны, те, что приходят ко всякому младенцу, родившемуся на свет, и наделяют его судьбою. Некоторые из них ведут свой род от богов, другие – от альвов и третьи – от карлов… Добрые норны и славного рода наделяют доброю судьбою. Если же человеку выпали на долю несчастья – так судили злые норны» (МЭ). Норнам была посвящена суббота.

Ночь Поминания – другое название Самхейна.

Ньёрд – бог из рода ванов, но живет в Асгарде, будучи отдан богам как заложник мира. «Он управляет движением ветра и усмиряет огонь и воды. Его нужно призывать в морских странствиях и промышляя зверя и рыбу. Столько у него богатств, что он может наделить землями и всяким добром любого, кто будет просить его об этом» (МЭ). Женат на великанше Скади, но детей Фрейра и Фрейю имеет не от нее, а, по-видимому, от своей сестры, богини Ньерунн, которая в СЭ и МЭ не упоминается.

Один – «Один знатнее и старше всех асов, он вершит всем в мире, и как ни могущественны другие боги, все они ему служат, как дети отцу… Одина называют Всеотцом, ибо он отец всем богам. И еще зовут его Отцом Павших, ибо все, кто пал в бою, – его приемные сыновья» (МЭ). Одину человечество обязано знанием рун и умением слагать стихи. У него один глаз: вторым он пожертвовал ради права испить из источника мудрости, но единственным глазом он озирает весь мир, и ничто от него не укроется. Волки и вороны служат ему и являются его священными животными. Описывается Один как высокий одноглазый старик с седой бородой, в серой шляпе. В таком виде он любит бродить среди людей. Считался покровителем воинов и правителей. Днем Одина была среда.

Осенние пиры – праздник начала зимы, отмечался в конце октября.

Праздник Дис – праздник начала лета, отмечался в конце апреля.

Праздник Цветов – ночь под 1 мая, праздник начала лета у многих северных народов. Иначе называется Бельтан, а современные скандинавы отмечают его как День святой Вальборг, каковая, в свою очередь, в Германии известна под именем Вальпургии. Типичный пример того, как самые светлые и прекрасные понятия язычества в христианстве превратились в нечто черное и грязное.

Ран – морская великанша, что раскидывает сеть и ловит в нее всех утонувших.

Ратная стрела – специально изготовленная стрела, которую посылали по стране в знак начала войны и призыва к сбору ополчения.

Руны – священные знаки древнегерманской письменности, раздобытые Одином, который ради них сам себя принес в жертву и девять дней провисел на дереве. Каждая руна имеет буквенное значение и поэтому может быть использована для записей, а также магическое значение, что делает любой предмет с нанесенной руной амулетом, способным оказывать помощь в тех или иных делах.

Самхейн – см. День Мертвых.

Свартальвхейм – Мир темных альвов, см. свартальвы.

Свартальвы – иначе карлы – «темные» альвы. Они «завелись в почве и глубоко в земле, подобно червям в мертвом теле. Карлики зародились сначала в теле Имира, были они и вправду червями. Но по воле богов они обрели человеческий разум и приняли облик людей. Живут они, однако же, в земле и в камнях» (МЭ). В СЭ перечислены имена великого множества карлов. Они славятся как искуснейшие мастера, и большинство (если не все) сокровищ богов – украшения, оружие, обладающее волшебными свойствами, даже верховые животные и золотые волосы богини Сив – изготовлено руками карлов.

Секира – боевой топор на рукояти в человеческий рост. Само лезвие по размерам значительно меньше, чем обычно рисуют, но, говорят, великолепно пробивало головы.

Середина Зимы – один из важнейших годовых праздников, отмечался пирами и жертвоприношениями. Приходился примерно на начало января.

Середина Лета – один из важнейших годовых праздников, отмечался около дня летнего солнцестояния. Сохранился в скандинавских странах до сих пор и называется «Мидсоммарен», то есть «середина лета».

Сигурд Убийца Дракона – величайший герой древнегерманского эпоса. «Сигурд был наиславнейшим из всех конунгов-воителей по своему роду, силе и мужеству» (МЭ). Сын Сигмунда из рода Вёльсунгов и Гьёрдис, дочери конунга Эйлими. Воспитывался вдали от родины у конунга Хьяльпрека, который впоследствии дал ему дружину, чтобы отомстить за убийство отца. Также воспитателем Сигурда был кузнец‑колдун Регин, злобный и коварный. Сигурд убил дракона Фафнира и завладел его несметными богатствами. Проскакав сквозь огонь, он разбудил валькирию Брюнхильд и обручился с ней, но колдунья Гримхильд чарами заставила его забыть об этом и сосватать Брюнхильд для Гуннара. Сигурд женился на Гудрун, но был убит побратимами из-за подстрекательств оскорбленной его изменой Брюнхильд. Сюжеты о Сигурде имеют множество вариантов и противоречий. Считается, что прообразами героев послужили франкские или бургундские короли IV и V веков, но весьма вероятно, что страшная жестокость сюжетов, переполненных убийствами, отражает представления о ритуальных жертвоприношениях.

Сиды – волшебный народ кельтской мифологии, населявший Ирландию до прихода людей. Иногда то же, что эльфы.

Смена – мера расстояния на море, то есть смена гребцов, примерно 5 км.

Снека – корабль среднего размера, мог быть использован и в военных, и в торговых походах.

Старкад – древний, наиболее архаичный по своему облику герой, ведущий свой род от великанов. У него были огромные клыки и шесть или восемь рук, пока Тор не отрубил ему лишние. Старкада воспитывал сам Один и одарил его огромной силой. Всю жизнь Старкада сопровождало множество чудес и неприятностей.

Суль – дева, которая правит конями, впряженными в колесницу солнца. Ей приходится торопиться, потому что за ней бежит волк по имени Обман.

Тавлеи – древняя игра на доске вроде шашек.

Телохранители – лучшие воины, которые, по существовавшему порядку, охраняли вождя в бою.

Тинг – собрание свободных людей, как правило, ежегодное, но мог собираться и чаще. Был местом разбора судебных дел и принятия общественно важных решений. В особенных случаях созывался «домашний тинг», нечто вроде «общего собрания» – в усадьбе или даже на корабле.

Тор – ас, стоящий во главе всех. Он сильнее всех богов и людей и постоянно сражается с великанами, осаждающими Асгард. Тор ездит на колеснице, запряженной двумя козлами. Владеет тремя сокровищами: молотом Мйольниром, Поясом Силы и железными рукавицами. Совершил великое множество подвигов и является героем наибольшего числа сказаний. Днем Тора был четверг, вообще самый удачный день недели.

Торсхаммер – амулет в виде маленького молоточка, изготавливался из различных материалов и обладал защищающей силой Тора.

«Травяной месяц» – май.

Тролли – злобные сверхъестественные существа скандинавского фольклора. В источниках часто смешиваются с великанами, но позднее тролли заняли место «мелкой нечисти», обитателей гор и лесов.

Турсы – племя великанов.

Тюр – иначе Однорукий Ас. «Он самый отважный и смелый, от него зависит победа в бою. Его хорошо призывать храбрым мужам. Смелый, как Тюр, называют того, кто всех одолевает и не ведает страха. Он к тому же умен, так что мудрый, как Тюр, называют того, кто всех умней» (МЭ). Когда на Волка хотели надеть цепь Глейпнир, тот потребовал залога, что его освободят, если он не сумеет разорвать цепь. Тюр вложил в пасть Волка свою правую руку, цепь была надета, и Волк, не сумев освободиться, откусил руку Тюра. «И потому Тюр однорукий, и не зовут его миротворцем». Днем Тюра считался вторник, он был покровителем войн и побед.

Умбон – металлическая бляха в середине щита.

Фенрир – иначе Фенрир Волк, или просто Волк – чудовище, сын Локи и великанши Ангрбоды, будущий губитель мира, которому суждено поглотить луну, солнце и даже самого Одина.

Фердиад – великий воин, герой кельтской мифологии.

Фрейр – Бог, сын Ньёрда, а значит, ведет свой род от ванов, но живет в Асгарде. «Нет аса славнее Фрейра, ему подвластны дожди и солнечный свет, а значит, и плоды земные, и его хорошо молить об урожае и мире. От него зависит и достаток людей» (МЭ). Женат на прекрасной девушке из рода великанов, Герд. Но, по некоторым данным, состоял в близких отношениях и со своей сестрой Фрейей, в чем видно отражение древнейшего внутриродового брака.

Фрейя – богиня, дочь Ньёрда. Ее имя означает «госпожа». «Она всех благосклоннее к людским мольбам, и по ее имени знатных жен величают госпожами. Ей очень по душе любовные песни. И хорошо призывать ее помощь в любви»… А ездит она на двух кошках, впряженных в колесницу» (МЭ). Ей достается половина убитых на поле брани. Мужем Фрейи назван «человек по имени Од», но исследователи считают, что в этом образе отразился тот же Один. Как и положено богине плодородия, зимой она разлучена со своим супругом, страдает, ищет его и оплакивает слезами из красного золота. Днем Фрейи считался понедельник.

Фригг – старшая из богинь, жена Одина. «Ей ведомы людские судьбы, хоть она и не делает предсказаний» (МЭ). Днем Фригг считалась пятница, она покровительствовала домашнему очагу, любви и плодовитости.

Хёвдинг – от слова «хёвид» – голова, то есть «главарь»; правитель области, избираемый тингом из местной знати.

Хель – дочь Локи и великанши Ангрбоды. «А великаншу Хель Один низверг в Нифльхейм и поставил ее владеть девятью мирами, дабы она давала приют у себя всем, кто к ней послан, а это люди, умершие от болезней или от старости. Там у нее большие селения, и на диво высоки ее ограды и крепки решетки… Она наполовину синяя, а наполовину – цвета мяса, и ее легко признать потому, что она сутулится и вид у нее свирепый» (МЭ).

Хёльд – богатый землевладелец, способный выставить собственную дружину.

Хирдман – воин из высшего слоя дружины, телохранитель знатного вождя.

Хюльдра – мелкая нечисть вроде лесовицы. Может прикидываться красивой девушкой, только с хвостом.

Черридвен(иногда Керридвен) – великая чародейка кельтской мифологии, сварившая в своем котле волшебный напиток, который, как это часто случается, попал не по назначению.

Штевень – приподнятая оконечность кормы или носа корабля. Передний штевень украшался резным изображением какого-либо животного, которое и давало кораблю название.

Эгир – морской великан, отец девяти дочерей, которых зовут Вал, Волна, Всплеск, Бурун, Прибой, Рябь, Небесный Блеск, Кровавые Волосы, Голубка.

Ярл – правитель или военачальник, назначаемый конунгом, исполнитель важных поручений вроде сбора дани, то есть тот, кто распоряжается от лица более высокого властителя. В текстах автор называет ярлом знатного человека, который руководит отрядом конунговых войск, а не только собственной дружиной. Звание это сохраняется за человеком и после исполнения поручения. Также ярлом называется наследник конунга. В исторической традиции конунгами называли конунговых сыновей, если им было больше 12 лет и они номинально руководили войсками, но автор посчитал, что слишком много конунгов в одном месте ни к чему.

Религиозно-философские источники:

Рэйвен Гримасси. «Викка. Древние корни колдовских учений».

Дуглас Монро. «21 урок Мерлина», «Утерянные книги Мерлина».

Алвин и Бринли Рис. «Наследие кельтов».

Антон Платов. «Магические искусства Древней Европы».

Эдред Торссон. «Руническое учение».

(Помещаю данный список, дабы любезный читатель не ломал голову над вопросом, откуда взяты все эти идеи насчет богов, богинь, посмертного бытия и прочего. Источники и исследования чисто исторического, этнографического и литературного плана опускаю, так как это вещи вполне обычные и известные.)

Указатель имен и названий[16]

Альвкара – валькирия, Дева Грозы, покровительница Вигмара Лисицы. Защитив его в битве вопреки приказу Одина, была погружена в долгий сон (СЗ, ПА[17]).

Альрик Сновидец – колдун с Квиттингского Запада, толкователь снов. На втором году войны, после Битвы Чудовищ, был утоплен по приказу Хёрдис Колдуньи и стал одним из четырех призраков Острого мыса.

Асвальд Сутулый, сын Кольбейна Косматого – фьялленландский ярл, сподвижник Торбранда конунга и частично Торварда конунга, отец Эйнара Дерзкого (СК, КГ, ЯЯ).

Аскегорд(Ясеневый Двор) – усадьба фьялленландских конунгов в Аскефьорде. Главное здание выстроено вокруг живого ясеня.

Аскефьорд(Фьорд Ясеня) – центральная область Фьялленланда, место жительства конунгов и других знатнейших родов.

Асольв Непризнанный – единственный сын Фрейвида Огниво, рожденный от рабыни, сводный брат Хёрдис Колдуньи. После гибели отца унаследовал его дом и имущество, но получил прозвище Непризнанный, поскольку Фрейвид не успел его узаконить. Имел дочь Эйру, ставшую женой слэттенландского конунга Хельги, и сына Лейкнира (СК, ПА).

Барскуги – одно из северных племен Морского Пути (Барланд). Занимает в основном лесистую территорию, живет скотоводством и меховой торговлей.

Бергвид Черная Шкура – квиттингский конунг, сын Стюрмира Метельного Великана и Даллы из рода Лейрингов. В годовалом возрасте лишился отца, трехлетним попал в плен вместе с матерью, был продан в рабство и вырос за морем под чужим именем, не зная, кто он такой. В возрасте восемнадцати лет начал борьбу за власть над Квиттингом. Много лет вел жизнь «морского конунга» и мстил фьяллям, пользовался покровительством ведьмы Дагейды. Какое-то время был признанным конунгом некоторых квиттингских областей. Был убит на поединке Торвардом Рваной Щекой. Оставил дочь Даллу (КГ, ВЗ, ПА, ЯЯ, ЛЧ).

Битва Конунгов – сражение первого года войны между квиттами и фьяллями, состоялась на западном побережье Квиттинга. Выиграна фьяллями. Название получила из-за того, что войсками руководили Торбранд конунг и Стюрмир конунг. Последний погиб сразу после этой битвы, попытавшись бежать от преследования в Медный Лес (СК).

Битва Чудовищ – сражение третьего года войны между квиттами и фьяллями, состоялось на восточном побережье Квиттинга, выиграно фьяллями. Название получило из-за того, что обеими сторонами использовались чары, творящие чудовищ (КГ).

Большой Тюлень – дух-покровитель западного побережья Квиттинга, имевший облик огромного тюленя (СК).

Бьяртмар Миролюбивый (Безбородый) – конунг раудов, отец кюны Ульврун.

Вальдона – валькирия, Дева Сумерек, переносит павших в чертоги Одина (ЩП).

Вандры – самое северное из племен Морского Пути, частично занимает побережье замерзающего на зиму Ледяного моря и соседствует с кочевыми полудикими племенами других языков. Сами вандры не имеют пригодной для обработки земли, живут скотоводством, рыбной ловлей, охотой и меновой торговлей. Имеют самую архаичную общественную структуру, не имеют верховной власти, каждый знатный человек по своей воле распоряжается территорией, на которую в силах распространить свое влияние. Много промышляют морским разбоем, поэтому среди других племен Морском Пути имеют репутацию дикарей и разбойников.

Вигмар Лисица, сын Хроара – первый хёвдинг Медного Леса. Происходит из малознатного рода Квиттингского Севера, в начале Фьялленландской войны был вынужден покинуть родные места и обосновался на северной окраине Медного Леса, на Золотом озере, где приобрел большую силу и влияние. Пользовался покровительством Грюлы – лисицы‑великана, духа Квиттингского Севера. Владел чудесным копьем Поющее Жало. Имел полтора десятка детей. Первая жена – Рагна-Гейда из рода Стролингов, вторая – Хильдвина из рода Хетбергов, бывшая жена Бергвида Черной Шкуры (СЗ, КГ, ВЗ, ПА, ЛЧ).

Вильмунд сын Стюрмира – старший сын Стюрмира Метельного Великана, воспитанник Фрейвида Огниво, был обручен с его дочерью Ингвильдой. Во время отсутствия в стране отца, поддавшись влиянию своей мачехи Даллы, провозгласил себя конунгом квиттов, но через несколько месяцев попал в плен к Торбранду конунгу и был принесен в жертву Одину (СК).

Винденэс(Ветровой мыс) – место жительства конунгов Квартинга, там же находится один из двух постоянно действующих торгов Морского Пути.

Волчий камень – святыня святилища Тюрсхейм на Остром мысе. Обладал способностью произносить пророчества. После потери Квиттингом независимости был выброшен Тюром в Медный Лес с предсказанием, что камень запоет, когда новый конунг квиттов возложит на него руку (СК, КГ).

Восточный Ворон – дух-покровитель Квиттингского Востока. Мог принимать облик ворона или человека (ЩП).

Гранны – одно из самых южных племен Морского Пути. Живут скотоводством и земледелием.

Гримкель Черная Борода, сын Бергтора Железного Дуба и Йорунн – хёвдинг Квиттингского Юга, из рода Лейрингов, брат кюны Даллы и дядя Бергвида Черной Шкуры. Некоторое время был конунгом квиттов. Погиб в одной из первых битв Бергвида в борьбе за власть (СК, КГ, ВЗ).

Грюннинги – одно из восточных племен Морского Пути, живет скотоводством, земледелием и торговлей.

Даг Кремневый, сын Хельги Птичьего Носа – хёвдинг Квиттингского Востока. Был женат на Борглинде из рода Лейрингов, имел детей Халькеля, Дагварда и Хельгу (ЩП, ВЗ).

Дагейда – ведьма Медного Леса, дочь великана Свальнира от Хёрдис Колдуньи. Осталась последней из рода квиттингских великанов (КГ, ВЗ, ПА, ЯЯ, ЛЧ).

Далла дочь Бергтора – вторая жена квиттингского конунга Стюрмира по прозвищу Метельный Великан. Отличалась тщеславной, себялюбивой натурой, хитростью, но недалеким умом. Овдовела в молодости, с трехлетним сыном Бергвидом была продана в рабство, где и умерла после того, как ее сын вырос и отправился бороться за отцовское наследство (СК, ЩП, КГ, ВЗ).

Дракон Битвы – меч с головой дракона на рукояти, с алмазными глазами. Изготовлен свартальвами, принадлежал великану Свальниру, потом Торбранду конунгу, далее передавался по мужской линии в его роду. Обладал способностью приходиться по руке любому, кто его возьмет, приносить победу в любом сражении, но сам решал, когда ему покинуть очередного владельца (СК, ЛЧ).

Дракон Памяти – серебряный кубок в виде дракона с алмазными глазами. Изготовлен свартальвами, принадлежал великану Свальниру, но довольно рано перешел от него в род квиттингских Лейрингов, а потом к ведьме Дагейде, дочери Свальнира. Открывал доступ к Источнику Мимира, то есть к божественному сознанию, но только для подготовленного человека (ВЗ, ЯЯ).

Дракон Судьбы – золотое обручье в виде свернувшегося дракона с алмазными глазами. Изготовлен свартальвами, принадлежал великану Свальниру, потом его жене Хёрдис Колдунье, далее передавался по наследству ее потомками. Обладал способностью приносить удачу владельцу при условии, что был получен по добровольному соглашению. В противном случае приводил к гибели (СК, ЛЧ).

Золотое озеро – озеро на северной границе Медного Леса. Называется так потому, что всем чужакам представляется, будто его дно выложено золотыми самородками (СЗ).

Ингирид дочь Бьяртмара – младшая дочь конунга раудов. Была первой женой Эрнольва Одноглазого, но вскоре погибла, не оставив потомства (СЗ).

Ингвильда дочь Фрейвида – ясновидящая. Сводная сестра Хёрдис Колдуньи, жена Хродмара Удачливого (СК).

Кар Колдун – колдун, жил в доме Даллы, перед тем как она попала в рабство. Сам себя лишил жизни ради мести врагам и стал одним из призраков Острого мыса (КГ, ВЗ, ЛЧ).

Кварги – одно из срединных племен Морского Пути, занимает полуостров Квартинг. Живет сельским хозяйством и торговлей, на их территории располагается Винденэс, один из двух постоянно действующих торгов.

Квитты – одно из срединных племен Морского Пути, занимает полуостров Квиттинг, который имеет благоприятный климат для сельского хозяйства, а также располагает большими запасами хорошей железной руды.

Лейринги – один из знатнейших родов Квиттингского Юга, живший на Остром мысе. Имел многочисленные родственные связи с конунгами как Квиттинга, так и других земель. В течение нескольких веков владел кубком Дракон Памяти.

Морской Путь – двенадцать близкородственных по языку и культуре племен. Называется так потому, что все племенные территории имеют выход к морю и от любого из них можно морем добраться до любого. Оно же – Сэвейг.

Медный Лес – внутренняя область полуострова Квиттинг, сохранившая наибольшее количество нечеловеческих существ и колдовских сил. Обладает также большими запасами железной руды высокого качества, из-за чего всегда являлась объектом притязаний.

Модольв Золотая Пряжка – фьялленландский ярл, родственник Хродмара Удачливого. Погиб в битве в Пестрой долине (СК, КГ).

Оддбранд Наследство – колдун, происходит из дома Фрейвида Огниво, был помощником и советчиком Ингвильды дочери Фрейвида, а потом, вместе с ней попав во Фьялленланд, занял то же место при Хёрдис Колдунье (СК, ЯЯ, ЛЧ).

Озеро Фрейра – место жительства квиттингских конунгов. На озере находилось главное святилище квиттов – Мыс Коней, в котором был убит Бергвид Черная Шкура.

Острый мыс – южная оконечность Квиттинга, место жительства южных хёвдингов, владение рода Лейрингов. На Остром мысе проводился общий тинг племени квиттов и было торговое место. В ходе войны был разорен, потом попал под власть Хильды Отважной и понемногу возродился.

Поющее Жало – волшебное копье, когда-то принадлежало оборотню Старому Оленю. Имело свойство издавать поющий звук, перед тем как нанести смертельный удар. Досталось Вигмару Лисице, после чего было заклято таким образом, что не может нанести вреда своему владельцу и само возвращается в руки после броска (СЗ).

Престол Закона – скала на Остром мысе, с которой во время тинга произносились речи.

Рам Резчик – кузнец, резчик, чародей с восточного побережья Квиттинга. Участвовал в Битве Чудовищ, был утоплен по приказу Хёрдис Колдуньи и стал одним из призраков Острого мыса (КГ).

Рауды – одно из срединных племен Морского Пути. Живет в основном скотоводством и торговлей. Отличается тем, что в нем власть с некоторых пор передается по женской линии.

Регинлейв – валькирия, Дева Грозы, покровительница рода фьялленландских конунгов. Помогает в битве каждому из них, но только пока он не женат. Раз в девять поколений сама становится женой очередного конунга и рождает сына. Таким образом является не только покровительницей, но и кровной родственницей каждого конунга фьяллей в той или иной степени (СК, СЗ, ЛЧ).

Свальнир – последний из рода квиттингских великанов, жил в Медном Лесу. Обладал способностью не бояться дневного света и принимать облик обычного человека. Владел тремя сокровищами свартальвов: мечом Дракон Битвы, обручьем Дракон Судьбы и кубком Дракон Памяти. Взял в жены женщину по имени Хёрдис Колдунья, имел от нее дочь Дагейду. Был убит фьялленландским конунгом Торбрандом по наущению Хёрдис (СК, КГ).

Сёльви Рассудительный – сын Стуре-Одда, хирдман Торбранда Погубителя Обетов, потом его сына Торварда Рваной Щеки. Брат-близнец Слагви Хромого (СК, КГ, ЯЯ, ЛЧ).

Сиггейр Голос Камня – колдун, прорицатель, жрец святилища Тюрсхейм. Был утоплен по приказу Хёрдис Колдуньи и стал один из призраков Острого мыса (СК, КГ).

Слагви Хромой – сын Стуре-Одда, хирдман Торбранда Погубителя Обетов. Охромел в битве в Пестрой долине, после чего унаследовал отцовскую кузницу. Брат-близнец Сёльви Рассудительного, отец Сэлы и Сольвейг Красотки (СК, КГ, ЯЯ, ЛЧ).

Слэтты – одно из восточных племен Морского Пути. Имеет климат, благоприятный для сельского хозяйства, и положение, благоприятное для торговли, поэтому считается одним из самых богатых, могущественных и высокоразвитых племен.

Сольвейг Красотка(Сольвейг Младшая) – дочь Слагви Хромого, невестка Эрнольва Одноглазого (ЯЯ).

Сольвейг Старшая – дочь Стуре-Одда, по прозвищу Светлый Альв Аскефьорда. Была взята морскими великаншами в качестве платы за помощь в войне, после чего стала духом-покровителем Аскефьорда (СЗ, КГ, ЯЯ).

Старый Олень – колдун с Квиттингского Севера, оборотень, живой мертвец, пятьсот лет после смерти охранявший в могиле свои сокровища, в том числе копье Поющее Жало. Был окончательно уничтожен Вигмаром Лисицей, после чего стал легендой (СЗ).

Сторвальд Скальд – эльденландец по происхождению, знаменитый скальд, жил при дворе разных конунгов Морского Пути (СЗ, ЩП).

Стоячие Камни – святилище на священной горе Раудберге, в самом сердце Медного Леса. По преданию, построено великанами. Содержалось хозяевами ближайшей усадьбы Кремнистый Склон, то есть людьми рода Фрейвида Огниво (СК, КГ, ПА)

Стролинги – знатный род Квиттингского Севера. Был изгнан из своих владений, когда Квиттингский Север оказался под властью раудов, частично был истреблен, после обосновался в Медном Лесу и там снова приобрел силу и влияние (СЗ).

Стуре-Одд – кузнец и чародей Аскефьорда, отец Сёльви, Слагви и Сольвейг Старшей (КГ).

Стюрмир Метельный Великан – квиттингский конунг. Отличался отвагой и упрямством, проиграл Битву Конунгов и вскоре был убит Хёрдис Колдуньей, которая мстила ему за своего отца Фрейвида Огниво. От первой жены имел сына Вильмунда, от второй – Бергвида (СК, СЗ, ЩП).

Тиммеры – одно из южных племен Морского Пути, живет сельским хозяйством и торговлей.

Торбранд Погубитель Обетов,сын Тородда – конунг фьяллей. Начал войну с Квиттингом, был убит на поединке Хельги ярлом, сыном Хеймира конунга. Был женат вторым браком на Хёрдис Колдунье. Оставил единственного сына и наследника – Торварда Рваную Щеку (СК, СЗ, ЩП, КГ, ПА).

Торвард Рваная Щека – конунг Фьялленланда, сын Торбранда Погубителя Обетов и Хёрдис Колдуньи. Один из величайших воинов Морского Пути, особенно прославился завоеваниями уладских земель. Был женат на слэттенландке Ингиторе дочери Скельвира, оставил сыновей Торбранда и Торлейва (ПА, ЯЯ, ЛЧ).

Тюлений Камень – скала на западном побережье Квиттинга, под которой жил Большой Тюлень.

Тюрсхейм – святилище на Остром мысе, посвященное Тюру. Славилось огромными столбами ворот, украшенными резьбой, и Волчьим камнем, который произносил пророчества, пока не был выброшен из святилища самим Тюром (СК, КГ).

Ульврун дочь Бьяртмара – кюна раудов, дочь Бьяртмара Миролюбивого, двоюродная сестра Торбранда Погубителя Обетов и тетка Торварда Рваной Щеки. После гибели брата осталась единственной наследницей отца и была провозглашена правительницей. Не имела сыновей, передала власть дочери Инге-Ульвине, после чего в Рауденланде вошло в традицию передавать престол по женской линии.

Фрейвид Огниво – хёвдинг Квиттингского Запада времен начала войны с Фьялленландом. Был убит Стюрмиром конунгом, и их раздор считался одной из важнейших причин поражения квиттов. Имел детей Асольва, Хёрдис, Ингвильду (СК).

Фьялли – одно из северных племен Морского Пути. Почти не занимается земледелием, живет скотоводством и рыбной ловлей. Традиционно воинственное племя, хранящее многие тайны боевых искусств.

Хеймир Наследник, сын Хильмира – конунг слэттов. Был женат первым браком на квиттинке Хельге, родившей сына по имени Хельги, вторым браком – на Асте, которая родила ему сына Эгвальда и дочь Вальборг (ЩП, ПА, ЛЧ).

Хёрдис дочь Фрейвида – колдунья, жена фьялленландского конунга Торбранда сына Тородда, мать конунга Торварда Рваной Щеки. Родилась на Квиттинге, дочь Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада, от рабыни из племени круитне. Обладала врожденными способностями к колдовству и невыносимым характером. Спровоцировала войну между Квиттингом и Фьялленландом, длившуюся с перерывами около тридцати лет. Попала в плен к великану Свальниру и прожила с ним около двух лет, после чего стала женой Торбранда конунга, который убил великана и вместе с его женой получил меч Дракон Битвы. Кроме Торварда, имела дочь Дагейду, ведьму Медного Леса (СК, КГ, ВЗ, ПА, ЯЯ, ЛЧ).

Хельга дочь Хельги – дочь Хельги Птичьего Носа, хёвдинга Квиттингского Востока. Обладала неразвитыми задатками ясновидения, пользовалась покровительством Восточного Ворона. Была первой женой Хеймира конунга и матерью его старшего сына и наследника Хельги (ЩП, ПА).

Хельги Птичий Нос – хёвдинг Квиттингского Востока времен начала Фьялленландской войны. Отец Дага Кремневого и Хельги, жены Хеймира конунга (ЩП).

Хильмир Купец – конунг слэттов, отец Хеймира конунга (ЩП).

Хорды – одно из южных племен Морского Пути, живет сельским хозяйством.

Хродмар Удачливый,сын Кари ярла – фьялленландский ярл (СК, СЗ, КГ).

Эгиль Угрюмый – эльденландец по происхождению, знаменитый корабельный мастер. Все созданные им корабли обладали начатками души и разума, и у каждого на переднем штевне помещалась голова того или иного животного с рогами (ЩП, КГ).

Эрнольв Одноглазый, сын Хравна – родственник Торбранда конунга и Торварда конунга, ланд-хёвдинг Фьялленланда. Переболев «гнилой смертью», ослеп на левый глаз (СЗ, КГ, ЯЯ, ЛЧ).

Эльвенэс(Речной мыс) – центральное поселение Слэттенланда, место проведения общеплеменного тинга, постоянно действующего торга и место жительства слэттенландских конунгов.

Эренгерда, дочь Кольбейна Косматого – сестра Асвальда Сутулого, в молодости была первой красавицей Аскефьорда и какое-то время считалась невестой Торбранда конунга, но стала женой Хьёрлейва Беспалого (КГ).

Примечания

1

В конце книги имеется Пояснительный словарь и Указатель имен и названий (персонажи, события и т. д.).

(обратно)

2

Невеста Ванов – одно из прозвищ богини Фрейи.

(обратно)

3

Выражения погребального плача похищены из «Шотландской старины», перевод С. Шебалова.

(обратно)

4

Здесь и ниже фрагменты из «Плавания Брана, сына Фебала», перевод А. А. Смирнова.

(обратно)

5

Один год и один день в кельтской мифологии символизируют вечность, поэтому расторгнуть соглашение, заключенное на такой срок, невозможно.

(обратно)

6

Персонажи одного из самых известных сказаний древних кельтов о трагической любви.

(обратно)

7

Белая бронза, сплав меди с серебром, часто упоминаемый в кельтских сказаниях металл, служащий как бы прокладкой между Иным Миром и здешним, одновременно соединяя их и разделяя, обеспечивая контакт, но не смешение миров. Посланцы Иного мира часто приходят в обуви из белой бронзы.

(обратно)

8

Позаимствовано у Дугласа Монро.

(обратно)

9

Конец апреля.

(обратно)

10

Герои сказания.

(обратно)

11

«Старшая Эдда».

(обратно)

12

Начальные строки «Прорицания провидицы» из «Старшей Эдды», пер. С. Свириденко.

(обратно)

13

Имя Хильд означает «битва».

(обратно)

14

Кошмарное по тем временам оскорбление с сексуальным подтекстом.

(обратно)

15

Кошмарное по тем временам оскорбление с сексуальным подтекстом.

(обратно)

16

В указатель включены не все персонажи, а только переходящие. Мифологические персонажи и понятия см. в «Пояснительном словаре».

(обратно)

17

Сокращение названий: СК – «Стоячие Камни», СЗ – «Спящее золото», ЩП – «Щит побережья», КГ – «Корни гор», ВЗ – «Ведьмина звезда», ПА – «Перстень альвов», ЯЯ – «Ясень и яблоня», ЛЧ – «Лань в чаще».

(обратно)

Оглавление

Краткое изложение предшествующих событий

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Пояснительный словарь

Указатель имен и названий[16] . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте