«Час кроткой воды»

Час кроткой воды (fb2) - Час кроткой воды 1855K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элеонора Генриховна Раткевич

Элеонора Раткевич Час кроткой воды

Пролог

Время перед сражением меняет свою природу. Оно не течет, оно притворяется замершим – но это обман. Генерал Най Сияющий Клинок знал все уловки времени. Перед сражением оно подобно талой воде: вроде бы ничего не меняется под весенним солнцем, но незаметно для взгляда сосулька подтаивает, и вот уже свисает с нее капля воды – холодная, сияющая. Она словно всегда тут была и всегда будет – но и это обман: капля набухает, тяжелеет, томительно медлит перед тем, как сорваться в последний полет и расплескать себя. Так тяжелеет, набухая, время перед боем.

Никогда и ни с чем генерал не спутал бы его сияющую тяжесть.

Но сегодня не от него зависит, когда эта тяжесть оборвется вниз. Сегодня не его бой.

Однако в неизбежности его генерал был неколебимо уверен. Неужели кто-то считает иначе?

Похоже, да. Иначе у половины придворных, самое малое, с лиц исчезло бы привычно благодушное выражение. Чего ждут эти люди? Что на престол вступил безгласный теленочек? Может, они на это еще и надеются? Ой, зря. Умилительные телятки обычно вырастают в тяжеловесных вспыльчивых быков, и престол этому весьма способствует. Не успеешь толком поумиляться – и… и откуда только что взялось! Однако урок не впрок – и чудом выжившие после разногласий с быком вновь и вновь сюсюкают с очередным теленочком.

Любопытно будет поглядеть на тех, кто попробует начать сюсюкать с новым королем. Он ведь не теленочек.

Хотя и не бык.

Он – Крылатый Дракон. Именно такое прозвание с полного согласия августейшего отца дал принцу его наставник.

Даже дети малые знают, что крыльев у драконов нет. Им и не нужны крылья – они летают силой своей магии. Но всегда найдется тот, кто хочет летать иначе – даже среди драконов. Чаще всего это пустое желание, оно оборачивается ничем. Однако чудеса все же иногда случаются – и дракона поднимают в поднебесье крепкие крылья. Блажь? Прихоть? Не всегда и не для всех. Потому что даже магия может не все на свете. И там, где ее сила вынуждена отступить, необычного дракона удержат в полете и принесут к цели крылья – потому что он умеет летать не так, как другие.

Прозвание свое принц получил в двенадцать лет. Теперь он король, и ему шестнадцать. Может, Дракон еще и не заматерел – все-таки годы покуда не те – но уж точно подрос, и крылья наверняка окрепли. И это создание принимают за теленочка?!

Что поделать, люди ненаблюдательны и склонны выдавать желаемое за действительное. Даже, как ни странно, при дворе. Совершенно определенно, не менее половины собравшихся придворных готовится сюсюкать. Кое у кого даже губы трубочкой вытянулись. А ведь, казалось бы, опытные царедворцы, зачастую преклонных лет…

Неужели они и в самом деле ждут, что традиционное знакомство со списком реформ пройдет… м-мм… традиционно? Тихо и ничем не примечательно? В исполнении Крылатого Дракона?

Ну-ну…

Нет, понять, откуда возникла настолько дурацкая идея, все-таки можно. Передавая власть сыну, когда тому исполнится дважды или трижды восемь лет, король обычно вручает ему пакет реформ, составленных им за время его царствования. Именно их и оглашает юный король в первые восемь дней после вступления на престол. Но только что завершившееся царствование было успешным. Победа в войне, новые успехи лечебной магии, сплошное благосостояние – откуда бы тут взяться надобности что-то менять?

Однако Най ничуть не обольщался насущной идиллией. И вдобавок слишком хорошо он знал Государева Наставника Тайэ, а значит – в определенной степени и его воспитанника. Он понимал их образ мыслей. И хотя ему неоткуда было знать, что именно собирается учинить вступивший на престол Крылатый Дракон, он был совершенно уверен, что реформы не просто будут, а очень серьезные – это, во-первых. А во-вторых – что готовил их Дракон пусть и под руководством наставника, но – сам.

Придворные переговаривались вполголоса, но генерал их не слышал. Он слышал лишь безмолвие, в котором сияла тяжкая капля времени – и не шушуканью вельмож под силу разрушить подобное прибежище…

За окном отзвучал бой храмовых часов, с последним их ударом дверь в малый тронный зал распахнулась, и безмолвие раскололось на куски.

Время битвы начало свой неизбежный полет – под растерянное «ып» придворных.

Генерал мысленно усмехнулся: юный король отлично знает, как ошарашить противника. Еще не начав сражение, он уже позиционно выиграл куда больше, чем может показаться со стороны. Чего и ждать от воспитанника Тайэ Сокола!

Его юное величество был облачен сообразно случаю. Черный парадный наряд, расшитый золотыми колосьями – символ плодородной земли и богатого урожая. Золотая заколка для волос в форме солнечного диска и жемчужные подвески на шпильках – как символ благодатного дождя. Синие сапожки – символ моря, несущего свои волны к ногам владыки.

Все было бы вполне обычно, вступи Крылатый Дракон в тронный зал один. Но у него был спутник – и какой!

Рядом с королем, бойко перебирая лапками и радостно притяфкивая, семенил крохотный рыжий собачонок.

Когда-то для мужчины показаться в обществе с подобной лающей муфточкой означало погубить свою репутацию навек. Такой песик подобает разве что женщине – но никак уж не мужчине!

Генерал всегда считал это мнение несусветной глупостью. Мужество зависит от размеров собаки? Да неужели? А вы точно уверены? Надо же, какой простой способ стать самым мужественным – заведи себе собаку побольше, и мигом сделаешься воином из воинов… что – все-таки нет? Ну вот, всегда так…

Более того, генерал всегда любил и уважал маленьких собачек – за их беззаветную храбрость. Легко быть храбрым, когда ты больше всех, а ты попробуй остаться храбрым, когда ты самый маленький – вот где истинная отвага и доблесть!

Генерал был слишком известен своим настоящим, непритворным бесстрашием, чтобы маленькие собачки могли повредить ему в общественном мнении. Великий воин имеет право на крохотную причуду – разве не так?

Во время последней войны причуда неожиданно обернулась прозорливостью. Именно такие песики лучше любых других собак чуяли яды, простые и магические, никогда не пропускали зараженный участок земли, колодец или живое существо, с виду еще здоровое, но на самом деле уже разносящее смертоносную болезнь. Сколько жизней спасли эти собачки – и не сосчитать. Теперь уже им дозволено было появляться в мужской компании – герои войны, как-никак.

Но чтобы в тронном зале, в первый день после коронации, рядом с королем… невероятно! Недопустимо!

Когда король ведет себя несообразно, сразу становится видно, что царедворцы делятся на две неравные группы. Одна предпочитает королевских безобразий не замечать. Другая же, обычно меньшая, накидывается на эти безобразия, как муравьи на сахар, надеясь изничтожить их и должным образом внушить его величеству должные понятия о должном поведении, хотя поучать королей – дело обычно небезопасное.

Не замечать безобразие на сей раз не получалось ни у кого, хоть тресни. Юный король, милостиво улыбаясь, шел вдоль выстроившихся в два ряда придворных, их спины одна за другой сгибались в поклоне, головы склонялись, и взгляды неизбежно – один за другим – утыкались в собачку.

Тактика «не замечай ничего» с треском провалилась. Оставалась еще одна – и генералу было очень интересно, кто первым не выдержит и сунется с поучениями.

Король прошел к небольшому возвышению, на котором стоял трон, сел, придвинул небольшой столик с письменным прибором и обвел собравшихся внимательным взглядом.

– Благодарю всех, кто находится в этом зале. Рад видеть вас.

Разумеется, не прийти на Совет или прислать кого-то вместо себя придворные не могли. Традиция определяла, кто именно, в каких чинах и с каким числом помощников от какого ведомства должен присутствовать здесь. И она же повелевала юному королю, тем не менее, благодарить собравшихся за то, что пришли.

– Садитесь же, прошу вас.

И снова традиционная формула.

Что ж – его новоиспеченное величество мил, обаятелен и произносит предписанные обычаем «благодарю» и «прошу», не кривя лица, не превозмогая собственную надменность… нет, определенно кто-то должен выскочить с поучениями, не сможет не выскочить! Ведь юный король так безукоризненно следует предписаниям обычаев… вот только не должно забывать, что традиция – страшное оружие в умелых руках.

А в том, что руки у этого венценосного проходимца умелые, генерал не сомневался ни на миг.

Как и в том, что песик здесь находится никак уж не случайно.

Придворные неспешно, с достоинством усаживались за столики. Все те же обычаи давным-давно определили, где должен обретаться столик военного ведомства, к примеру, где – казначейский, где и вовсе располагается Главный Цензор. Одним словом, торжество этикета и вообще всевозможное благолепие. Если сравнение приискивать – ну ни дать, ни взять залитый солнцем весенний луг: так прекрасна шелковая зелень его травы, прячущая разбросанные по земле железки-«ежи» и заранее выкопанные и прикрытые слоем дерна ямы.

Генерал всегда дивился – ну откуда берутся наивные создания, готовые даться в обман и поверить в вопиющую невинность луговой травы? Невинности в прифронтовой полосе, а уж тем более вблизи от поля битвы днем с огнем не сыщешь. И все же из войны в войну чья-нибудь кавалерия вылетает на полном скаку в пестрое разнотравье – и атака захлебывается, и победный клич сменяется криками боли и ужаса, истошным ржанием и визгом лошадей – только оттого, что у военачальника не хватило либо ума, либо терпения.

На сей раз ума и терпения не хватило у Министра Церемониала. Именно он – если продолжать сравнение – бросился в кавалерийский наскок по обманчиво мирному лугу. Остальные придворные не знали, как вести себя в присутствии рыжей псинки, и потому благополучно помалкивали. Но ведь в любом собрании найдется тот, кто считает себя умнее других.

– Подданные рады приветствовать ваше величество, – торжественно молвил министр, поднимаясь из-за столика и неспешно сгибаясь в поклоне.

Направление поклона было выбрано явно не случайно. Нет, бесспорно, кланялся Министр Церемониала королю – но таким образом, чтобы его руки оказались поблизости от не предусмотренной протоколом собачки. Вот сейчас он аккуратно поднимет ее и удалит с заседания королевского совета, вот сейчас…

Песик тоненько зарычал и подпрыгнул, тяпнув нахальную министерскую длань за палец.

Вскрикнуть господин министр не успел, а что-нибудь предпринять – тем более. Потому что король нагнулся, подхватил собачку и посадил себе на колени.

– Тише, Апельсинчик, тише, все хорошо… – негромко уговаривал король, гладя рыжую шерстку, – успокойся, никто тебя не заберет отсюда. Ты здесь по праву.

Апельсинчик еще раз тяфкнул – мол, то-то же! – и завозился, устраиваясь поудобнее на монарших коленях.

– П-п-пппрошу меня простить, п-пппо какому праву? – ошарашенно осведомился тяпнутый министр.

– По праву символа нового царствования, – невозмутимо ответствовал король, продолжая гладить все еще обиженного Апельсинчика.

Вообще-то царедворец не должен давать волю своим истинным чувствам, а уж выказывать их – тем более. Но неожиданность застала их врасплох, и на сановных лицах мысли их обладателей читались легче легкого. Кто сомневался в своем слухе, кто – в здравости своего ума, а кто – тоже в здравости ума, только не своего, а королевского. Подобного переполоха в чиновном курятнике Най не видывал сроду, да и вряд ли увидит впредь. Оставалось получше запомнить это бесценное мгновение – будет потом что вспоминать!

Сановники пребывали под властью растерянности, и это нарушало церемониал самым что ни на есть вопиющим образом. Поэтому укушенный вопреки придворной процедуре министр решил любой ценой восстановить благолепие и вновь ринулся очертя голову в кавалерийскую атаку все по той же пересеченной местности.

– Но, ваше величество, – со сдержанной укоризной произнес министр, – какому же девизу царствования может подобать столь неуместный символ?

А ведь у тебя были все шансы отступить, подумал генерал, глядя на него. Отступить, перегруппироваться, вывести из-под удара хоть какие-то силы… была у тебя возможность, была. Но ты ею пренебрег. И сейчас воспоследует катастрофа.

– Девизом нынешнего царствования будет «Исцеление истоков», – с безмятежной кротостью ответил король.

Тишина сделалась такая, что, казалось, прислушайся – и въяве услышишь, как пытаются затаить дыхание перепуганные насмерть мысли в чиновных головах.

Потому что сам по себе Апельсинчик – это всего лишь забавный песик. Но если речь идет об исцелении истоков, сразу делается не до шуток. Дело не в мелких неприятностях, нет. Беда – истинная, тяжкая, глубинная. Не цветы и листья поражены ею, не плоды, не ствол и даже не корни, нет – подземные воды, питающие их отравой. На поверхности все пока еще кажется благополучным – но там, в темноте, поджидает погибель. Генерал во время войны насмотрелся на потаенную смерть в отравленных или зачарованных колодцах, в невинных с виду предметах, несущих проклятие любому, кто их коснется, и маленькие собачки – такие, как Апельсинчик – отыскивали отраву и заклятия, помогая обезвредить ловушки и исцелить источники.

А теперь Крылатый Дракон объявляет «Исцеление истоков» девизом своего правления, и даже собачку привел…

Не диво, что у сановников с перепугу языки отнялись!

– Ва-ва-ваа-аше величество, – прыгающими от ужаса губами произнес Министр Церемониала, – в-ввыы хотите сказать, что предполагаете… заговор?

О нет. Генерал еще не знал, о чем собирается говорить король – но, судя по выражению его лица, никак уж не о заговоре.

– Нет, – все так же благодушно возразил юный монарх, – не хочу. Я не стал бы собирать вас, чтобы говорить о предметах несуществующих.

Общий сдавленный вздох облегчения: никого ни в чем не подозревают, никого не уведут отсюда под арест… и ведь никому не приходит в голову простая мысль: если не заговор – та сокрытая во тьме отрава, от которой предполагается исцелять истоки, то о чем король собирается сказать?

– Но ведь заговор – не единственная на свете тайная беда, – продолжил Крылатый Дракон. – Собственно, заговоры – дело службы безопасности трона, а вовсе не общего тронного собрания. Нет, проблемы намного серьезнее.

Апельсинчик примолвил свое глубокомысленное «тяф».

Генерал краем глаза углядел, как вздрогнули сановники от этого «тяф», но именно что краем глаза – он смотрел не на них. Ничего существенно нового и интересного он на их лицах не увидит. Как и на лице короля. Этот юный прохвост разыгрывает свою роль так, что опытному актеру остается разве что подавиться от зависти – и раньше времени не выдаст ничего даже случайным движением ресниц.

Генерал смотрел на Государева Наставника Тайэ.

Он долгие годы был дружен с Соколом – и лишь потому мог заметить затаенный азарт… да, он верно догадался! Король и его наставник не просто спелись, нет! Весь этот балаган – часть их общего плана.

Генерал отлично знал, что такое – посылать в бой других. Творить победу их руками. А сейчас Сокол посылает в бой своего венценосного воспитанника. В его первый бой.

Диспозиция обозначена, резервы подготовлены… вот сейчас, вот еще мгновение – и барабаны скомандуют: «В атаку!»

И неважно, что вместо барабанов у короля всего-навсего рыженький Апельсинчик.

Собачонок сказал свое «тяф!»

В атаку!

Атаковал король стремительно.

– На ваших столах лежат копии тех документов, которые были вам разосланы неделю назад для ознакомления, – произнес он. – Прошу вас раскрыть их.

Генерал тоже получил неделю назад уйму бумаг и прочитал их очень внимательно. Восьми дней для подобного чтения вполне довольно. Вот на то, чтобы составить их, ушло около четырех лет. Генерал помнил, как радовался Сокол, когда его воспитанник принялся за эту работу.

– Знаешь, я ему не рекомендовал, не подсказывал даже. – Сокол так сиял – хоть светильник от него зажигай. – Он сам понял, что новая перепись населения нужна, понимаешь, сам! Уже сейчас понял. А ему ведь всего двенадцать! Конечно, для него это пока только смутная догадка, по-настоящему он поймет уже потом, позже…

Сокол был прав – едва ли мальчик в полной мере осознавал, с чем столкнется, когда работа будет завершена. Скорее всего, он просто помнил, что говорил ему Сокол: правитель постоянно сражается за своих подданных. Но можно ли сражаться, не зная ни своих сил, ни неприятеля? Это верная дорога к поражению.

И мальчик затеял стратегическую разведку.

А может, он помнил детскую сказку о человеке, который отдал демону то, чего не знал у себя дома?

Как бы то ни было, король не собирался отдавать демону хоть самую незначительную мелочь.

– Как вы успели выяснить, перед вами результаты переписи населения. И она выявила глубинное неблагополучие. В сочетании с событиями последних лет двадцати ситуация просто ужасает.

– Разве, ваше величество? – изумленно спросил Главный Казначей. – В чем же вашему величеству угодно изволить видеть неблагополучие?

Генерал досадливо дернул уголком губ: старый дурень помнил еще позапрошлое царствование – и изъяснялся соответственно. Его подобострастие резало слух. Более того, нынешнему этикету оно противоречило. Но научить старика иному поведению было невозможно. Его и вообще было невозможно научить ничему, и не только сейчас, в преклонных годах, но и прежде. Глуп он был всегда, и должность свою занимал по единственной причине: казначей безукоризненной честности – птица редкая. Покойный дед Дракона назначил его после того, как двое предыдущих казначеев проворовались настолько крупно, что оставалось только изумляться их наглости. Спустя недолгое время стало ясно, что одной честности все же недостаточно – но уволить чиновника только за то, что он дурак, невозможно. Глупость – не преступление. Старый пень пустил корни и выкорчевыванию не поддавался. Работу давным-давно исполняли его помощники, сами уже поседевшие на службе.

– Дайте подумать, – улыбнулся король. – Ну, например, мы дважды победили в войнах, разгромив захватчиков. Во время этих войн, особенно второй, наши маги нашли новые способы борьбы с моровыми поветриями. Это сильно продвинуло вперед магию целительства, ее успехи просто поразительны. Народ наслаждается миром и благополучием. Вы и в самом деле не видите здесь поводов для беспокойства? Все вы?

Только теперь генерал понял, к чему клонит король. Понимание обожгло его, словно кипяток. Вот почему им были разосланы результаты переписи населения!

Генерал обвел взглядом присутствующих. Неужели никто из них не понял – сейчас, после слов короля?

Нет.

Никто.

Недоумевающие лица, растерянные взгляды…

А ведь они, в отличие от генерала, который служил по военному ведомству и потому сообразил лишь теперь, служили по гражданской части и должны были бы заметить признаки подступающей беды раньше. Заметить, сопоставить, сделать выводы…

Как бы не так.

Они и сейчас еще ничего не поняли.

Кроме Тайэ Сокола, конечно же. Он-то наверняка давно уже все предвидел. И ждал коронации Крылатого Дракона. Слишком уж глубокие понадобятся перемены. Обычным приказом тут не отделаешься. Подобное можно провести в жизнь только во время коронационных реформ.

Сокол знал – и молчал.

Никому, даже старому другу ни словом не обмолвился. Для генерала королевский демарш – такая же неожиданность, как и для всех остальных. О да, он догадывается, куда нацелено острие атаки – но всего лишь догадывается. Планом кампании давний друг с ним не поделился.

А это значит – дело обстоит очень серьезно. Куда серьезнее, чем кажется генералу. Ведь не из недоверия Сокол так ничего и не сказал ему. Это генерал знал твердо. Доверие между ними было давним и нерушимым. Но есть замыслы, которыми не делятся ни с кем кроме тех, кто в них участвует.

Потому что слово тоже имеет силу. И силу эту оно заимствует из замысла. Рассказать означает расплескать. Пусть немного, пусть лишь несколько капель прольется из чаши задуманного – но в решающее мгновение именно этих капель может и не хватить. Мало ли гениальных идей и дивных прозрений насмерть изошли на слова, так и не воплотившись в дело? Генералу и самому доводилось молчать, чтобы не лишить силы план рискованной военной операции – из тех, когда удача висит на тонком волоске, и одного слова довольно, чтобы его перерубить. Не потому, что кто-то выдаст тайну – а потому, что слово было сказано.

Неудивительно, что Сокол молчал.

И теперь молчит. Мальчик должен сражаться сам – иначе что он за король, если вместо него думает и говорит его воспитатель?

Он и сражается. Но ведь полководец имеет право на помощь союзных войск – разве нет?

– В глубинах мира таятся истоки войны, – медленно произнес генерал, цитируя первые строки классического трактата «Искусство стратега», – подобно тому, как в благополучии таятся истоки злосчастья.

– Благодарю вас, генерал, – наклонил голову король. – Что ж, настало время поговорить о злосчастье. По крайней мере, о том, которое мы избыли. Нашей стране больше не угрожают моровые поветрия – ни обычные, ни наведенные магией. Побеждены многие болезни, прежде неизлечимые. Резко понизилась смертность… да, а кто обычно умирает от заразных болезней раньше и чаще других, господин Главный Целитель?

– Те, кто наиболее уязвим, – ответил Целитель почти раздраженно. – Старики, дети, роженицы…

Раздражение его было генералу понятно: задать главе ведомства магических исцелений такой простой вопрос – с его точки зрения – означало унизить его. Все равно что спросить великого каллиграфа, знает ли он два первых письменных знака.

Вот только зря он считает вопрос простым…

– Верно, – кивнул король. – Старики, дети… думаю, вы помните, какой была детская смертность еще не так давно. Там, где раньше выживал от силы один ребенок, сейчас остаются в живых четверо.

– Но ведь это прекрасно! – воскликнул Главный Целитель.

– Это прекрасно, – согласился король. – А разве пахотных земель в нашей стране тоже прибавилось вчетверо?

Голос его звучал мягко, почти ласково – но рот был жестким, решительным.

– Что нам скажет Министр Землепользования?

– Н-нет… – с трудом выдавил министр. – Не прибавилось…

– И это еще только дети – совсем уже дряхлых стариков, которые тоже не могут работать, я пока не считаю. Но ведь и им нужно есть. Не их вина, что новые достижения целителей подарили им настолько долгую жизнь. Мир? Благополучие? Опомнитесь, господа министры. Мы стоим на пороге голода.

Подобного ошеломления на вельможных лицах генерал не видывал сроду. Даже то, что он имел удовольствие наблюдать несколько минут назад, не шло с этим ни в какое сравнение.

– Но, ваше величество, – произнес Главный Цензор, – даже ради приобретения пахотных земель мы не можем позволить себе войну…

– Не можем, – вновь согласился король. – Вы правы. Даже в случае победы… возможно, особенно в случае победы наша гибель станет не просто неотвратимой, но и приблизится.

– Но что плохого в возвращении спорных территорий?

Генерал не помнил в лицо идиота из министерства церемониала, который брякнул эту глупость. Нет, ну вот почему штатские всегда так не прочь повоевать – и тем более не прочь, чем более они штатские? В любом королевском совете первыми в барабаны войны бьют отнюдь не генералы…

– Цена возвращения, – отрезал король. – Это все равно, что, изнывая от жажды, в уплату за воду отдать воздух. Без воды человек способен протянуть день, может, пару – но без воздуха счет пойдет на мгновения. А наш воздух – люди.

Он поднялся во весь рост, держа песика на руках, и посмотрел на незадачливого говоруна долгим взглядом.

– Вы, кажется, забыли, что мы пережили две войны. – Голос короля вновь звучал мягко и доброжелательно, вот только обольщаться этой мягкостью не следовало. – Два нападения на две границы. Оба раза враг проник в глубь страны. Обычных войск недоставало. Оба раза пришлось собирать ополчение. Да – мы победили. Но во имя богов и духов, посмотрите же на структуру населения! Да – людские потери восполнены. Но – кем восполнены? После войны выжившие всегда рожают чаще и больше – но дети не станут взрослыми по мановению руки великого мага или даже божественным произволением! У нас полным-полно ртов, которые надо накормить, нам вскоре не хватит земель – но еще более, чем земель, нам недостает рук, способных их обрабатывать! Пока еще недостает. Отправить тех, кто у нас еще есть и кто едва успел подрасти в пекло новой войны ради приращения спорных территорий? Вы безумны, советник, если предлагаете подобное всерьез!

Крылатый Дракон вновь опустился на сидение трона.

– И речь не только о земледельцах. В любом роде занятий картина та же. Мы пока еще держимся. Любое устройство обладает определенным запасом прочности, и государственное устройство – не исключение. Но наше время на исходе. Если ничего не предпринять, катастрофа неминуема.

Апельсинчик завозился на руках у короля, протяжно зевнул во всю свою крохотную пастишку, показав розовый язычок, и уютно засопел. Король бережно опустил символ грядущего царствования на сидение трона рядом с собой. Хорошо символу – он может отдыхать. А вот собравшимся в тронном зале долго еще будет не до отдыха.

– Я изучил земельный кадастр за последние четыре года, – произнес Дракон.

И когда успел, шельмец? Это же уйма работы. Нет, что ни говори, хорошая штука – молодость. Можно почти не спать сутками – и сохранять здравость ума. Но даже дракон не должен загонять себя, пока не грохнется замертво, потому что крылья отвалились. Впрочем, совсем уж загнать себя Сокол ему не позволит.

– И рассмотрел предложения, поступившие в министерство землепользования за эти четыре года. Не все они хороши – по правде гворя, среди них много откровенно бредовых. Но те, что можно и нужно принять, я отделил от остальных и расположил в порядке срочности. Надеюсь, господин министр, я в последний раз выполняю работу, которую должны делать вы и ваше ведомство.

Судя по выражению лица министра, дракон не просто взмахнул хвостом, перепугав его насмерть – нет, он нанес удар, и удар этот пришелся чиновнику прямо в лоб.

– Д-да, ваше величество… – придушенно просипел он.

– Эти предложения позволят нам изыскать новые возможности и хотя бы отчасти решить проблему, – невозмутимо продолжал король. – Надеюсь, ваше ведомство сумеет найти дополнительные пути для выхода из опасного положения.

– Д-да, ваше величество… – повторил министр. Его, похоже заклинило – вряд ли он мог бы в этот миг произнести что-то иное. Даже предложи ему Дракон прямо сейчас отпилить самому себе голову ржавой пилой за вопиющее нерадение, министр точно так же ответил бы: «Д-да, ваше величество…» – не вникая в смысл того, что говорит.

– В ближайшее время мы с вашим ведомством будем очень заняты… как, впрочем, и с ведомствами морской и сухопутной внешней торговли. Нам придется очень многое переменить, если мы хотим полностью покрыть дефицит и избавиться от угрозы голода – и всего, что за ним последует.

Обманчивая мягкость исчезла из голоса короля полностью. Юный полководец уже привел свои войска к послушанию – и теперь отдавал приказы, выиграв первое сражение.

Но война не завершается единственной битвой. Генерал знал это – и не сомневался, что король не даст противникам передышку. Новый бой произойдет не когда-нибудь потом, во благовремении – он грянет прямо сейчас.

– Для начала нам следует расширить внешнюю торговлю лекарствами. И обычными, и магическими. Что нам по этому поводу может сказать глава целительского ведомства?

– Что мы не справимся, ваше величество, – хмуро ответил Главный Целитель.

Куда только и девалось пренебрежительное раздражение и досада! Их можно было еще допустить в разговоре со вчерашним принцем. Но королю – этому королю – следовало отвечать совсем иначе. Пусть даже и мрачно – но всерьез.

– В самом деле? – в голосе короля вновь появилась вкрадчивая мягкость. – И почему? Чего вам не хватает?

– Людей, – коротко ответил Главный Целитель. – Вы же сами только что говорили… нам в целом хватает врачей и медицинских алхимиков для собственных нужд – но внешнюю торговлю мы просто не можем себе позволить.

– Верно, – кивнул король. – Нехватка людей так или иначе ощущается во всех родах занятий. И как вы намерены справиться с ней в вашем ведомстве? Именно вы и именно в вашем?

Несколько мгновений Главный Целитель молчал, опустив голову.

– Я подумал, – медленно и осторожно начал он, – что мы могли бы допустить женщин до работы врачами и алхимиками, а не только лекарками… в конце концов, за последние лет двести такие случаи иногда бывали… можно было бы сделать их не отдельными исключениями, а обычной практикой…

– Это было бы вполне разумно, – кивнул король.

Генерал поклясться был готов, что в пакете реформ Крылатого Дракона уже лежит именно такая – новенькая, с пылу, с жару, извольте принять!

– Но дело в том, – старательно подбирая слова, произнес Целитель, – что подобное решение, искоренив одну проблему, порождает новые.

– Похвально, – промолвил король без тени насмешки в голосе.

Главный Целитель недоуменно воззрился на короля – да и не он один.

– Похвально, когда глава ведомства способен видеть дальше, чем на один ход вперед, и понимать, что могут возникнуть новые проблемы. Как по-вашему, в чем они заключаются?

– Нам не хватает не только людей, – все так же хмуро сообщил Главный Целитель. – Нам не хватает мест для них. Ни врачебных, ни алхимических. Никаких.

– Да вы что, смеетесь над его величеством? – взвился давешний советник. – Или голову морочить пытаетесь?

Всякий дурак после того, как выставил себя дураком, пытается выказать себя умником. Со вполне предсказуемым результатом.

– Ну что вы, советник, – мягко улыбнулся король. – Что вы, право же…

Советник испуганно осекся.

– Продолжайте, господин Главный Целитель. Мы все вас внимательно слушаем.

– Нам действительно не хватает людей. Таких, как Дани Лисий След, к примеру. Пусть даже не таких великих врачей, как он, известных по всей стране – да просто талантливых и опытных. Но если они и придут, мне некуда их назначить. Наши успехи нас же и подрубили под корень. Те, кто раньше умер бы от старости, живы и продолжают работать. Даже если они уже за преклонностью лет выжили из ума и не могут припомнить ни одного заклятия. Даже если у них трясутся руки, и они… – Главный Целитель вздохнул. – Не все, конечно, многие старые врачи еще вполне способны хорошо исцелять, но все же силы у них уже не те. Годы берут свое. Врачей зрелого и среднего возраста недостает – а между тем мне и для них негде изыскать места. Они работают помощниками. На половинном жалованье – потому что они не имеют права брать за исцеления столько, сколько полагается врачу. Любой из них мог бы уже не один, а восемь раз сдать экзамен на звание врача – вот только куда я потом их пристрою? Места заняты. Подрастает молодежь – этих и вовсе остается разве что в квартальные лекаря записывать. А у лекаря права опять-таки нет лечить с использованием врачебной магии. С алхимиками та же беда, может, даже хуже. Места все заняты, а работать некому. Если я пущу женщин в профессию, чтобы ликвидировать недобор врачей, мне просто некуда будет их пристроить. С теми бы, кто есть, разобраться…

– Ну почему же некуда, – приятно улыбаясь, возразил король, и Главный Целитель едва приметно поежился. – Критическое положение дозволяет прибегнуть к необычным мерам. Нам нужна внешняя торговля лекарствами. И если в вашем ведомстве создать отдельную управу, которая будет заниматься только ими, вы получите новые места. И сможете сделать помощников врачами и алхимиками. Тем самым дав надежду и молодежи. Да и женские руки тут не будут лишними. Я полностью согласен с необходимостью дать женщинам право быть не просто лекарками, а врачами и алхимиками.

Новая управа, значит…

Все-таки, твое величество, шельмец ты изрядный. Интересно, насколько велика в твоих затеях доля советов твоего наставника, и больше ли она, чем доля твоих собственных замыслов?

Если и больше, то ненамного. А скорее всего, она куда как меньше. Сокол мог воспитать кого угодно – но только не покорную марионетку, только не пустоголовое вместилище для собственных мыслей.

– Однако позвольте уточнить, – как-то совсем уже ласково поинтересовался король. – Подобное положение возникло ведь не сегодня и даже не вчера. Оно создавалось годами.

Главный Целитель опустил голову.

Верно. Годами. И ведь молчал глава ведомства, все эти годы молчал. А Крылатый Дракон, просиживая трон, просто-напросто зарывает талант в землю – ему бы пленных вражеских лазутчиков допрашивать! Лихо он господина Главного Целителя на сведения раскрутил, ничего не скажешь. Тот сам все выболтал, и принуждать не пришлось.

– И все это время вы молчали и ничего не предпринимали?

– А что тут можно было предпринять… – тихо промолвил Целитель.

Король обвел присутствующих медленным взглядом.

– Кто-нибудь из присутствующих, кроме охраны правопорядка и армии, может похвалиться тем, что в его ведомстве ситуация обстоит иначе?

Тяжелое молчание было ему ответом.

Все верно, мысленно хмыкнул генерал. Армия от засилья дряхлых стариков не страдает. На войне и вообще редко доживают до старости. А немногие ветераны, сумевшие дожить до седины, на вес нефрита! Их умения и опыт поистине бесценны. Именно они и обучают новобранцев. А нынешним новобранцам ох как нужно обучение. Король прав – мужчин молодых и зрелых лет недостает. Армия помолодела просто пугающе. До чего дошло – юнцы пятнадцати годов уже становятся в строй!

И в стражу таких же точно сопляков берут. И так будет еще какое-то время, пока сопляки не подрастут, пока не заполнится возрастная яма. Нет, определенно, у стражи и армии есть проблемы – но это совсем, совсем другие проблемы. Одно счастье, что на горизонте не маячит новая война – иначе следующее пополнение пришлось бы верстать из детей.

– Никто? – уточнил король. – Тогда я хотел бы спросить у главы ведомства фарфора – ваше ведомство справится, если придется производить больше изделий, чтобы направить их на внешнюю торговлю?

– Справится, – почти не задумываясь, ответил чиновник.

Ему казалось, что гроза прошла мимо.

Зря казалось.

– Я рад этому, – благосклонно кивнул ему король. – А вы нам не скажете, за счет каких ресурсов? Нет, даже так – за счет чего оно справляется прямо сейчас? У мастеров в сутках не восемь часов, а вчетверо больше, и при этом они не нуждаются в отдыхе?

Глава ведомства так побелел, словно королевский вопрос превратил его самого в фарфоровую куклу из тех, которыми так славится город Далэ. Но кукла может позволить себе молчание – а чиновнику следует отвечать.

– Расписывать фарфор могут и женщины, и даже дети, – произнес он неожиданно твердым голосом. – Кисть ведь не сильной руки требует, а точной. Ну, или если кто здоровьем слаб. Мужчины создают изделия, женщины расписывают, за счет этого пока и держимся. Жены, сестры, дочери мастеров. Я понимаю, почему ваше величество спрашивает меня о том, каким силами было достигнуто то, что мы имеем. Эти женщины… в ведомственные отчеты они не записаны. Я не могу их внести в списки. Не могу сделать их мастерицами. Даже учениками, а уж лончаками – тем более. Срок ученичества имеет предел по закону. Потом ученик должен стать лончаком, а через год – полноправным мастером. А места ведь заняты. Тут у меня, как у всех. То, что они наработали, записано на их мужей, братьев и отцов. Иначе они не смогут получать полную плату за свой труд. Несправедливо, да. Все вокруг знают, конечно, кто роспись делал, такого не утаишь. Не тогда, когда у всех одна и та же беда. Все знают, конечно. И все молчат. Ради справедливости куска хлеба лишиться никому неохота. Тем более, что по справедливости все равно не будет. Все знают. И я знаю. И покрываю людей. Потому что отнять у них хлеб у меня рука не поднимется. И я не позволю этого сделать. Никому.

Даже королю.

Эти непроизнесенные слова витали в воздухе – ясные и отчетливые.

Ай да фарфоровый болванчик!

– Говоря языком господина Главного Целителя, – медленно произнес Крылатый Дракон, – у вас не открытая рана, как в его, к примеру, ведомстве. Вы не позволили ей быть раной. У вас гнойник, загнанный глубоко внутрь. Полагаю, не только у вас.

– А что я мог еще сделать, ваше величество? – негромко, но непреклонно спросил глава ведомства. – Что могли мы все?

Ай да фарфоровый болванчик!

Не сдается, держится до последнего. И вину за подлог, по сути, берет на себя. Побольше бы таких, как он…

– Впервые за долгие века, – не отвечая впрямую, произнес король, – сбылась старинная мечта. Мы вкусили от плодов здоровья и долголетия. И они оказались горьки.

Его рука рассеянно гладила шелковистую шерстку спящего Апельсинчика. Но король не смотрел на песика. Не смотрел он и на собравшихся в тронном зале сановников. Он смотрел прямо перед собой.

– Те, кто раньше умирал, освобождая место для следующих поколений, остаются в живых. Деды и прадеды занимают места сыновей и внуков. Везде – даже на государственной службе. А ведь тот, кто не получает власть и возможность действовать, когда готов к этому, не справится с властью, получив ее с опозданием лет на двадцать. Время для них будет упущено непоправимо. И мы не можем и дальше поддерживать несправедливость, записывая на одних работу, сделанную другими. Это не нарушение закона, это разрушение страны.

– Но что же нам делать, ваше величество? – с прежним упорством спросил глава фарфорового ведомства. Сановник был все так же бледен – и все так же решительно настроен сражаться за своих людей.

– Вообще-то на этот вопрос вам должен бы ответить господин Министр Церемониала, – промолвил король. – Особенно если учесть, что полное название его ведомства – Министерство Традиций и Церемониала.

Тяпнутый за палец министр вздрогнул.

– Но, ваше величество… – залепетал он. – Когда-то в древние времена действительно существовала традиция убивать дряхлых стариков, неспособных более работать, но…

– Но о ней и речи быть не может, – нетерпеливо перебил его король. – Как вы могли подумать, что мне в голову пришла подобная гнусность?

– Но… но как же тогда следует поступать… ведь нет такой традиции, которая…

– Есть, – резко оборвал его бульканье король. – Благодаря этой традиции на этом троне сейчас сижу я, а не мой отец, хотя он далеко еще не стар.

– Отставка, – без тени сомнений произнес Главный Цензор.

– Отставка, – кивнул король. – Раньше у народа в ней не было нужды. Теперь – есть.

– Но, ваше величество! – запротестовал Главный Казначей. – Можно ли вот так, ни за что, выгонять людей с должности?

Смотри-ка – дурак-то он дурак, а ведь понял, кто первым вылетит с насиженного местечка быстрее собственного визга! С перепугу даже подобострастие свое растерял где-то!

– Ваше величество! – поддержал его Министр Церемониала. – Народ не поддержит такую реформу. Заставлять людей насильно покидать службу…

И этот понял, чем для него закончится подобное действо. Надо же, как быстро дураки умнеют, когда речь заходит об их личной выгоде!

– Заставлять? – приятно улыбнулся король. – Да еще насильно? Ни в коем случае. Новый рескрипт дарует народу королевскую привилегию. Право по примеру королевского рода передавать должность и главенство преемникам и потомкам.

Генерал едва не взвыл от восторга.

Ах ты, змееныш!

Дракон, говорите? Да еще крылатый? О нет! Змей. Хитрый змей. Еще совсем юный – но хитрости ему уже не занимать!

Королевская привилегия, это ж надо же!

Привилегия. Право. Дар.

Эта идея сработает.

Еще как сработает!

Если ей дадут осуществиться.

Все-таки коронный совет по первым реформам – не скопище бессловесных филинов, которые только и могут, что кричать: «Угу!» Реформы должны быть не только провозглашены королем, но и приняты советом.

А в этом совете слишком много тех, кому право на отставку словно кость в горле. Тех, кто на службе не только умрет, но и сгниет, и рассыплется в прах, и развеется по ветру веков – но места своего не уступит. Они будут сражаться яростно, что есть силы. И могут попробовать перетянуть на свою сторону тех, кто колеблется, кто еще не принял решения. И что хуже всего, у них может получиться…

Теперь понятно, почему юный король свой первый совет сразу взял за шкирку. Заставить их всех растеряться, поразить их, ошеломить… но чиновники живучи, как тараканы, и столь же увертливы, а первое ошеломление проходит быстрее, чем хотелось бы…

– Привилегия, которой до сих пор мог пользоваться только королевский род – великий дар, – прозвучал глубокий сильный баритон.

Государев Наставник Тайэ говорил с обычным для него уверенным спокойствием.

– Это возвышает достоинство каждого человека. Сделать королевское право всеобщим, распространить традицию на всех – безусловно, прекрасно.

Интересно, когда он со своим царственным воспитанником продумывал стратегию, кто из двоих должен был произнести эти слова – он или все-таки король? Отчего-то генералу казалось, что король. Но битва оказалась слишком серьезной – и теперь наставник перенимал у юного полководца инициативу, вводя в бой тяжелые резервы своего ума и опыта.

– Главное, чтобы люди не усомнились в том, что они это право получат. Поэтому мы должны доказать, что недаром были облечены властью. Мы должны поддержать рескрипт о праве на отставку личным примером. Я первым буду просить у его величества дозволения уйти в отставку и удалиться в провинцию, как только приказ будет обнародован. Вы ведь поддержите меня в этом, господин Главный Казначей?

Государеву Наставнику не говорят «нет». Особенно если государев наставник зовется Тайэ Сокол. Что ему королевский совет? Он и не такие горы сдвигал в своей жизни. А совет… совет всего лишь рыхлый холмик, и сровнять его с землей для Сокола нипочем.

Не диво, что старый дурень обреченно кивнул. Что ж – не противиться Тайэ Соколу у него ума все-таки хватило.

– Я так и знал, что вы сразу поймете величие этого начинания! – воскликнул Сокол. – Полагаю, в этом собрании найдется немало достойных сановников, которые поддержат наш поступок и своим примером.

Найдется, еще как найдется. На кого ты укажешь, давний друг, тот и найдется. И еще радоваться будет, что дешево отделался.

Ты ведь предвидел это с самого начала, верно?

А твой воспитанник – нет.

Для него это словно гром с ясного неба.

Вы обсудили все, что было можно. А о том, что нельзя обсудить, ты смолчал.

Чтобы не расплескать силу замысла.

Чтобы она полностью облекла твоего воспитанника. Чтобы он мог идти в свой первый бой с легким сердцем. Сразиться – и победить.

Он и победил.

С твоей помощью.

И хотя он и не показывает виду, терять тебя ему тяжело. Он улыбается так светло и ясно, словно ему в это самое мгновение под столом отпиливают ногу во имя блага государства. Ему больно. Очень больно.

Ты не предвидел этого, мальчик. Твой наставник не сказал тебе, какую цену придется заплатить.

Но он прав, назначив ее.

И не только потому, что твоя идея должна воплотиться в жизнь.

А еще и потому, что править ты должен сам.

Никто не мешает тебе переписываться с мудрым наставником, видеться с ним изредка, когда он будет посещать столицу, даже спрашивать иной раз совета. Но твое место не в его тени.

Ты не утратишь верного друга и не лишишься умного помощника. Просто отныне все будет по-другому.

Наверное, ты это уже понял. Наверное. И то, что тебя не бросают. И то, что расставание – не разлука. И многое, многое другое.

Наверное.

– Благодарю вас за понимание и поддержку, Наставник Тайэ, – ровным голосом произнес юный король. – И вас, господин Главный Казначей. Как только рескрипт о праве на отставку войдет в силу, я первыми подпишу ваши прошения об уходе.

Два года спустя…

Далэ

День первый

Солнце по летнему времени стояло еще высоко, но звон колокола с храмовой башни извещал, что день уже на утрате, и закатной страже пора сменить полуденную.

В ожидании смены полуденная стража нетерпеливо прохаживалась неподалеку. Не все же по улицам дозором ходить, ноги бить, всех работа дожидается. И так уже два трилистника, почитай, на ветер пущены. Оно конечно, за порядком следить – дело нужное, никто и не спорит. И разнарядка на квартал пришла в свою очередь, и жребий, кому обходом идти, кидали честно. А все-таки в самую рабочую пору все бросить и пустоделом по городу таскаться – убыток сплошной. Пусть и невеликий, а убыток. Разве только холостым парням заделье есть – перед девушками покрасоваться, плечи порасправлять, приосаниться, показать, какие они лихие да бравые. А если по-хорошему, так и им с этого красованья прибыток невелик. Пусть и говорят, что работа – не молоко, за день не прокиснет, да только придумали пословицу эту лежебоки и бездельники. Таким и в будни праздник, и в страду гулянка. Надергаются вина до полного изумления, покуда оно слезами из глаз не потечет, и давай безобразия учинять. А ты по их милости изволь в самую что ни на есть горячую пору от дела отрываться и за порядком приглядывать. Изводу на них нет. Выдумали же боги зачем-то и пьяниц, и буянов, и воров – а вместе с ними и сменщиков непутевых! Колокол уже отзвонил, трилистник Коня облетел, наступило время Волка, а закатным словно и невдомек.

Закатная же стража, возглавляемая обходящим по фамилии Лан, переминалась с ноги на ногу возле караулки.

– Куда стоим, кому ждем? – не выдержал Нин, крепкий парень, полагающий себя главным острословом квартала, а может, и всего Белого города.

Лан поморщился. Нина он терпеть не мог с детства. Уже тогда Нин был пакостником, дураком и пошляком, и с возрастом не переменился ничуть.

– Разве не видишь – не все еще в сборе, – нехотя отмолвил Лан. – Одного человека не хватает.

– А ведь и верно, – подхватил Гань, обладатель пудовых кулаков и незлобивого нрава.

– Обходящий, а кого нету-то?

– Кого ждем?

Стражник Лан заглянул в разнарядку.

– А должен сегодня быть… должен быть с нами… рисовальщик Бай, вот кто!

Вокруг засмеялись.

– Бай, ну надо же!

– Ага, всем бы комар-воин хорош, да копье коротковато!

Лан только вздохнул. Действительно, художник Бай был человеком болезненным, хилого сложения, и пользы от него в бою было не больше, чем от комара. Случись дозорным столкнуться с каким-нибудь беспутством, учинись драка – прихлопнут ведь бедолагу, не глядя.

– Куда кузнец с молотом, туда и кузнечик с молоточком, – пробасил Гань. – Слышь, обходящий, кто ж это такое удумал?

– Да никто не удумал, жребий на его дом выпал, – досадливо ответил Лан. – А больше, получается, и некому. Взрослых мужчин в доме – сам рисовальщик и отец его. Бай, конечно, и правда кузнечик кузнечиком, так ведь отец и вовсе ветхий.

– Ну, если с отцом сравнивать, то Бай из себя мужчина видный, кто бы спорил…

– Да кому какое дело, видный или невзрачный – главное, здесь он должен быть, а его где-то носит!

– А мы тут его дожидайся…

– Да вот же он идет!

– Где?

– Вон, смотрите, со стороны Расписной улицы. И ходко так поспешает!

Кто-то и впрямь приближался со стороны Расписной улицы. Солнце светило ему в спину, и разглядеть идущего было решительно невозможно. Виден был лишь темный силуэт, и только.

Толстяк Фан приладил над глазами ладонь козырьком и старательно вгляделся.

– Тю, – разочарованно протянул он. – И вовсе это даже и не он. Бай на голову пониже будет, и в плечах поуже, и статью пожиже. И не он это, и не к нам…

– Да нет, как раз к вам! – послышалось в ответ.

Голос был густой и низкий, но несомненно женский – а главное, отлично Лану знакомый.

Даже в детстве, когда невестка семьи Бай носила совсем другую фамилию, а заодно и прозвание Забияка, голос у нее был не по летам низким. Другую бы задразнили – мол, что гудишь, как шмель – но дразнить Забияку было небезопасно. Она была сильнее и выше всех окрестных мальчишек. Даже Лан, даром что прозывался Дылдой, был тогда на полголовы ее ниже. Он и сейчас был ниже ее на полголовы – и не сомневался, что рука у нее по-прежнему тяжелая, совсем как в те времена, когда восьмилетняя девчонка возила десятилетнего Дылду носом в пыли, приговаривая, что издеваться над малышами и пинать щеночка нехорошо. Дылда вырос, стал стражником и теперь сам мог запросто призвать к порядку любого, кто издевался над малышами и пинал щеночков – даже окажись этим любым вооруженный бандит – но с бывшей Забиякой связываться бы поостерегся. Себе дороже.

Совершенно непонятно, что нашел в этой рослой, могучей и отменно некрасивой женщине хрупкий красавец-художник. Но ведь что-то он в ней нашел, недоступное другим. Довольно было глянуть, как меняется его лицо при виде жены, чтобы и сомнений не возникало: художник любит ее беззаветно. Любви не скроешь, счастья не подделаешь. Правда, все же нашлись поначалу злые языки, посмевшие утверждать что все яснее ясного – не жену Бай взял в дом, а батрачку. Иначе с какой стати ему сдался жуткий мезальянс? Не пара художнику из хорошей семьи сирота, дочь вдовы-поденщицы, неотесанная, некрасивая и неимущая. Добро бы хоть приданое было толковое, семье Бай оно бы ну никак не помешало – так ведь нет же, ни гроша за ней художник не взял! Невелико было приданое, но и его не осталось – все как есть Забияка продала, чтобы похоронить мать.

Однако сплетникам пришлось примолкнуть, когда мать художника отвела невестку в храм и официально сменила ей прозвание. Была Забияка – стала Ласточка. Кого попало в честь духа-хранителя не нарекут. Семья Бай обожала ее – и свекровь, и свекор, и совсем еще юная золовка. Поди попробуй дурным словом Ласточку тронуть – не с ней одной, со всей семьей дело иметь придется. Проще уж отступиться и сделать вид, что никто никогда ничего такого и не говорил вовсе…

Поэтому даже насмешник и пошляк Нин не осмелился отпустить под видом шутки какую-нибудь очередную пакость, а всего лишь спросил оторопело:

– Это почему это к нам?

– По разнарядке, – ответила Ласточка Бай как нечто само собой разумеющееся. – На наш дом выпало.

– Так ведь это… а муж твой как же? – не понял толстяк Фан.

– А у мужа работа срочная, – так же спокойно произнесла Бай. – Ждать не может.

Это было понятно. Роспись фарфора – дело тонкое, и требует не только верного глаза и руки с понятием. Если роспись подглазурная, по своей воле ее не остановишь. Да что там остановишь – чуть промедлит рука, чуть задержится кисть, и после обжига краска окажется в этом месте ярче и гуще, чем нужно, а то и вовсе безобразное пятно объявится. Отложишь работу не ко времени – потом не вернешься, неверно краска ляжет. Нельзя срочную работу художнику отложить, чтобы по улицам обходом таскаться – все как есть загублено будет.

– Ну, это дело понятное, – пробасил Гань. – Если срочная работа, тогда никак.

– Сегодня я за него, – объявила Бай.

– Тю, – махнул пухлой рукой Фан. – Женщина…

Стражник Лан расхохотался.

– Это ты Забияку не знаешь и плюх от нее пацаном не огребал, – простонал он, давясь смехом. – Если где надо порядок навести, она трех таких, как ты, стоит, а может, и четырех.

Не только Фан, но и все остальные порядком растерялись. Но ведь они и в само деле не знали Забияку – кроме разве что Нина. Судя по его кислой физиономии, он отлично помнит, как собрал таких же, как он сам, чистеньких сытых подростков, чтобы избить ребят из Подхвостья, потому как слишком много о себе понимать стали – и как Храмовая Собака, Дылда и Забияка отлупили находников. Те бежали от их ватажки быстрее собственного визга, причем Нин был вынесен прочь как раз крепкими кулаками Забияки. И Лан был готов голову позакладывать, что она и теперь может повторить тогдашний подвиг. Ну и что же, что ее прозывают сейчас Ласточкой? Боец она крепкий. Ну и что же, что женщины дозором не ходят? Это ведь еще смотря какие женщины!

– Ну что, Ласточка, – все еще смеясь, спросил Лан, – если кто будет щеночков пинать, ты его приструнишь, верно?

– Верно, – отозвалась бывшая Забияка. – Да ты не бойся, Дылда, я тебя в обиду не дам.

И что на такое можно сказать? То-то и оно, что ничего. Да и недосуг лясы точить: и без того задержались, еще немного промедлишь, и быть невиданному непотребству – полуденная стража примется лупить закатную. И кто их к порядку призывать будет?

Пересменка совершилась быстро. Вскорости полуденная стража с чистой совестью разошлась по домам, и в обход отправилась закатная, вооружившись, как водится, самой разномастной боевой снастью – от дубинок до тупых коротких копий и даже почему-то невесть откуда взявшимся здоровенным пожарным багром. Багор, естественно, достался Ласточке. Меч полагался только стражнику Лану.

Несмотря на туманную ночь, поутру развиднелось. День выдался жаркий и безоблачный. Небо еще задолго до полудня налилось густой спелой синевой. К началу трилистника Волка жара и не думала спадать. Первым начал потеть и пыхтеть толстяк Фан. К исходу первого листа даже бывалый Лан то и дело утирал лоб, искоса поглядывая на Ласточку: вот кому палящее солнце было нипочем. Она шла прежним широким ровным шагом, успевая на ходу пересмеиваться и перешучиваться не только со всей закатной стражей, но и с прохожими, и с владельцами лавочек, попадавшимися на пути, и от ее шуток жара казалась не такой изнуряющей. Вот кому и в самом деле место в страже! Рисовальщик Бай за один лист спекся бы в пирожок, раз уж и покрепче его парни едва не сомлели – а Ласточка и сама держится, и других подбодряет. Нет, вот когда разнарядка опять выпадет по жребию на семью Бай, Лан и думать долго не будет, а сразу Ласточку в обход позовет!

И все же то один, то другой все чаще сбивался с ноги и отставал. К середине второго листа не только Фан еле плелся, а до сумерек, несущих долгожданную прохладу, было еще далеко: летний день длинный, это ночь коротка, не видать, как и миновала. Ясно было, что если не дать людям передышку, то еще до исхода смены закатная стража из обходящей город дозором превратится в обползающую. И Лан, подумав немного, изменил привычный порядок обхода и повел отряд не в глубину ближайшего квартала, а к реке.

Потом он не раз думал, как повернулось бы дело, окажись день не таким жарким…

Река дышала влажной прохладой, однако набережная в этот час была пустынна: время для прогулок и лодочных катаний еще не наступило.

– Отдыхаем, – скомандовал Лан.

Люди приглушенно загомонили, радуясь передышке. Лан к их разговору не прислушивался. Он тоже наслаждался мимолетной свежестью, тянувшей от воды, ни о чем не думая и не глядя по сторонам. Поэтому внезапный оклик застал его врасплох.

– Слышь, обходящий, – позвал его Гань, – а что это там такое?

Его огромная ручища указывала на темное пятно в речных волнах.

– Собака дохлая, что ли? – предположил Фан.

– Вот еще не было печали, – сплюнул Нин.

Нин был прав, пусть Лану и неприятно было признавать его правоту хоть в чем-то. Но ведь и в самом деле: какой-то умник собаку дохлую в реку выкинул, а у кого об этом голова болеть должна? Ясное дело, у стражи. Собаку следовало выловить, опознать и наложить на нерадивого владельца штраф – чтобы впредь неповадно было. Приятное занятие, нечего сказать.

Пятно между тем приближалось. Лан пригляделся и ахнул.

– Не собака это! Там человек!

Теперь уже все, даже близорукий Ао, ясно видели, что течение несет к ним человека. Именно течение – сам он не шевелился.

– Все едино мертвый, – выразил общее мнение Фан.

– Все едино вытащить надо, – возразил Лан.

– Так ведь штука нехитрая, – встрял Нин. – Сейчас его течением поближе принесет, багром его зачалить, и дело с концом. Эй, Ласточка, багор сюда давай!

Ласточка протянула багор – но не Нину, а стражнику. Лан и принять багор из ее рук толком не успел, а она уже подоткнула юбку повыше и шагнула с парапета в воду.

– Эй, Забияка… ты это что… куда ты? – оторопело воззвал Лан, отчего-то ощутив себя не стражником, а прежним Дылдой.

Но Ласточка не ответила. Она плыла мощными гребками, и течение оказалось не в силах с ней совладать.

– С ума сошла совсем… – сипло сообщил наступившей тишине Фан.

Лан, вновь из Дылды ставший стражником, уже отложил багор и перевязь с мечом и шагнул к воде – но Ласточка как раз оказалась возле парапета.

– Тащи, – сказала она, приподымая утопленника, и Лан подхватил тело и потянул его на берег.

Следом на парапет выбралась Ласточка, мокрая насквозь и оттого некрасивая до смешного. Но никто и не подумал смеяться.

– Дурная ты, Забияка, – укорил ее Лан. – А вот если бы ты утонула?

Женщина не ответила ничего. Она молча склонилась над утопленником.

– И чего там смотреть? – не выдержал Нин. – Мертвяк, он мертвяк и есть. Сама же видишь, синенький уже.

Ласточка не обратила на его слова никакого внимания. Она перекинула утопленника через колено и резко, энергично нажала на его спину.

– Да брось ты, – увещевал Нин. – Ясно же, что мертвый. Вон, видишь, у него и голова разбита. Небось ударился в воде обо что-то, потому и утоп.

Разбитую голову видел и Лан. И понимал, что так удариться головой самому невозможно. Этого человека ударили по голове. Так что утонул он не сам. Ему в этом помогли.

Дело выходило до крайности скверное. Не просто утопленник – убитый!

Додумать эту мысль до конца Лан не успел – потому что изо рта утопленника хлынула мутная розоватая вода и послышался короткий рваный кашель.

– Счастлив твой бог, Забияка! – выдохнул Лан, не веря своим глазам.

Но поверить пришлось. Выловленный из реки был еще жив – и Лан даже представить себе не хотел, что бы случилось, вздумай он тащить его багром, как мертвого.

– Клади его сюда! – Лан помог Ласточке осторожно положить тело на парапет. – Ничего, дружок… сейчас ты у нас дышать будешь… ты даже и знать не знаешь, как ты сейчас будешь дышать… со всем усердием будешь… руку ему под голову клади, а другую на лоб, да – вот так… а вы что стоите, как приколоченные?! А ну, живо – Нин за квартальным лекарем, Гань в следственную управу, бегом! И чтобы одна нога здесь, другая там!

Когда за его спиной раздался топот бегущих ног, Лан даже не обернулся. Он ритмично нажимал на грудину спасенного обеими руками, как бы сбрасывая в эти резкие нажатия весь вес своего сильного тела, то и дело прикладываясь ко рту бедолаги, чтобы вдохнуть в него воздух.

– Дыши… – время от времени бормотал Лан, сам не замечая того. – Дыши, кому сказано… убью!.. дыши, зараза!..

Колокол Храмовой башни отзванивал начало часа Волка.

– Да-ни!

И тебе привет, дружище. Как дела, как жизнь?

– Данн-ни, Данн-нни, Даанн-нни!

Да что ты? Быть не может!

– Даанн-ннии!

Спасибо на добром слове. И тебе того же.

Долгий отзвук последнего, пятого удара, плыл в воздухе, медленно растворяясь в жарких солнечных лучах.

Вот так и сходят с ума.

Когда начинают с храмовым колоколом разговоры разговаривать.

Но с кем еще может поговорить Дани Ночной Ветер?

Тому, кто заключен под домашний арест, видеться с людьми запрещено.

Стража, стоящая караулом возле дома, как бы не в счет, ведь именно эти люди трижды в день приносят арестованному еду. Но и с ними раговаривать нельзя. Иногда кажется, что никаких караульных нет и вовсе, а еда возникает потому, что трижды в день в дом являются бессловесные призраки.

Хотя нет… наверное, все-таки призрак – он сам. Потому он и не может поболтать с охраной. Они его просто-напросто не услышат. Им нельзя его слышать.

Вот и выходит, что одному только колоколу есть до него дело. Всеми остальными он забыт так прочно, как если бы его никогда не существовало. И пока следствие не завершится, Дани все равно что нет на этом свете. Его даже для сыщиков, по сути, нет. Имеются обстоятельства преступления, которое надо расследовать. Имеется означенный в бумагах подозреваемый по прозванию Дани Ночной Ветер. Он выведен черной тушью в следственных документах и заверен служебной печатью. И он – есть.

А того Дани, который сидит сейчас в запертом доме – нет.

Ночной Ветер не раз жалел, что сидит не под обычным арестом, а под домашним. Зря, наверное, жалел. Условия в тюрьме куда как похуже будут. И вдобавок тюремное заключение бесчестит должностное лицо непоправимо. Даже если обвинения потом будут сняты, со службой можно попрощаться навсегда. А домашний арест ущерба достоинству не наносит. И у него есть надежда когда-нибудь…

Впрочем, будем честны – а есть ли?

Зато в тюрьме можно перекинуться словом с другими заключенными. Можно даже огрести по шеям от ретивого стражника. Чем не доказательство того, что ты жив, что ты не привидение, по недосмотру судьбы задержавшееся на этом свете? Чем не благо?

Иногда Ночной Ветер готов был за это благо отдать надежду на возвращение к прежнему – ведь она была таким же призраком, как и он сам.

Но он не имел права поступиться ею – даже в мыслях.

А если бы и имел – все равно не стал бы. Искушение велико – но Дани Ночной Ветер никогда не сдавался.

Даже когда его фамилия и прозвание были совсем другими.

Когда ему было шесть лет, и родителям втемяшилось в голову переехать в Интон. В родных его краях сделалось беспокойно, на дорогах пошаливали грабители. Семье портного и дела не было до разбойников, взимающих дань с проезжих – ремесло, как-никак, оседлое, нужды нет по дорогам шататься. Но портной рассудил, что если сегодня грабят на перекрестках, то завтра воры придут в дом, и тогда прости-прощай, нажитый годами честного труда достаток. Он продал жилье, обратил в деньги имущество, усадил в повозку жену и сына и направился в Интон – чтобы, не доезжая до цели своего путешествия всего несколько дней, угодить в лапы таких же точно бандитов, от которых хотел найти защиту за прочными городскими стенами.

Как убивали его родителей, мальчик не видел. Его свалил удар дубиной по голове. Похоже, разбойники посчитали его мертвым, раз не добили. Очнулся он не скоро и сперва не мог пошевелиться. Он плакал от боли и страха и звал родителей. А потом понял, что звать некого.

И слезы покинули его.

Кто бы мог поверить, что шестилетний мальчик, давясь сухими рыданиями, сможет обломком бандитского клинка выкопать могилу – пусть и неглубокую, всего на полтора локтя в землю? Теперь, годы спустя, он и сам бы себе не верил, что сделал это – если бы не шрамы на руках. Полностью они так и не изгладились. Чудо, что он тогда не повредил себе ни одного сухожилия, ни одной связки, что обошлось без заражения, да что он просто не истек кровью. Но в тот страшный час ему не было дела до подобных опасений, он даже боли почти не чувствовал.

Он похоронил родителей, как сумел, равнодушно замотал израненные руки лоскутами, откромсанными все тем же обломком ножа от своей рубашки, и пошел в Интон.

Почему бы и нет? Ведь ему больше некуда было идти.

В город он не столько прошел, сколько пролез. Воротный сбор заплатить он не мог. Откуда у него деньги? Даже если бы разбойники чудом обронили в дорожную пыль монетку-другую, он бы не догадался поднять. Скорее всего, в тогдашнем помрачении чувств, которое одно и позволило ему сохранить рассудок, он бы не догадался даже, что это за предмет такой – монетка – и зачем он нужен. Невесть откуда взявшийся мальчишка без единого гроша – оборванный, грязный, руки окровавленными тряпками замотаны… да кому в городе нужен еще один малолетний побродяжка? Своих девать некуда. Жаль, конечно, пацана, да служба не велит. Дать ему хлеба да с десяток грошей, и пусть проваливает. Может, в какой-нибудь деревне найдет себе кров. А до тех пор не пропадет. Десятка грошей ему на неделю точно хватит, чтобы пропитаться.

И все же стражник, надзиравший за порядком, покуда его сотоварищ взимал сбор, не только всунул в его замотанную ладонь квадратную монету в десять грошей. Он долго смотрел на мальчишку, на его кровавые лохмотья, на запыленное упрямое лицо с темными глазами, которые так и не сумели пустить слезу – а потом медленно отвернулся, старательно делая вид, что совсем не замечает, как малолетний оборванец проскальзывает внутрь и смешивается с толпой.

Стражника мальчик запомнил. Уже потом, во время осады, когда он с другими мальчишками, шатаясь от голода, таскал защитникам города воду, чтобы кипятить ее, он встретил этого человека там, на стене. Однако так и не спросил: «Дяденька, а вы меня помните?»

Но до осады случилось многое.

Выжить на улице – легко ли для домашнего мальчика, любимого сына любящих родителей? Едва ли. А вот для мальчика, который похоронил этих родителей при помощи обломка ножа, голодным дошел за три дня до Интона и вошел в ворота… нет, и для него это дело нелегкое.

Но – не невозможное.

Просить подаяния он не умел, да и вид его мог напугать самого сердобольного прохожего. Разве что руки заматывать, чтобы от него не шарахались. И все же милостыня была скудной. Но он не сдавался. Он разучился сдаваться на дороге в Интон за три дня пути от города.

Счастье еще, что уличные попрошайки, обычно нетерпимые к появлению чужаков, не били его и не гнали. Жалели. Может, даже и побаивались. Потому что не должно быть у сопляка неполных семи лет ни изрезанных ладоней, ни такой безуминки во взгляде. “Да, паря, натерпелся ты”, – говаривали нищие, обучая его секретам своего ремесла. Оказывается, милостыню клянчить – это вам не просто так, это тоже ремесло. С тайными приемами и ухватками – ну, это уж как водится. И освоить их не так просто. Неумеху иногда от щедрот покармливали. И не только нищие, но и воры. У этих был простой расчет. Мальчишка тощий, верткий – для воровского ремесла самая настоящая находка. Ничего, что руками покуда владеет плохо. Со временем вылечится. Тогда его и обучить пора придет. А к делу уже и сейчас приспособить можно. Конечно, сам он воровать пока еще и не может, и не станет. Не только руками – душой не сумеет. Но вот стянуть с лотка яблоко, заблажить и пуститься наутек, чтобы устроить суматоху, в которой настоящим ворам так удобно срезать кошельки – для этого он вполне сгодится. Опять же, если мелкого и поймают, то бить не будут. Посовестятся. Ишь он какой доходяга…

По правде говоря, мальчик тогда не понимал, что его просят не шутку помочь сшутить, а соучаствовать в краже. Но его кормили – и в благодарность он помогал учинить переполох. Он даже гордился своей лихостью. Промышлял он на ночном рынке – днем он попрошайничал, да к тому же ночью в неверном свете фонарей его труднее узнать, чтобы после, столкнувшись с ним на улице, навешать ему плюх за давешнюю выходку. Он не попался ни разу. Именно тогда он и получил за быстроту и неуловимость прозвание Ночной Ветер.

А потом к стенам Интона подступила война.

Проказить на рынке Ночной Ветер перестал. Нехорошо. Гадко пакостить людям, с которыми вместе оказался в беде. Очень скоро воры отступились от него с просьбами еще раз, ну вот еще хоть раз подшутить над во-о-он тем лоточником. И подкармливать его тоже перестали. Самим еды не хватает – так и какой смысл тратить ее на неуступчивого щенка?

Нищие какое-то время еще делились с ним, но реже, намного реже. Ручеек милостыни неумолимо мелел с каждым днем осады. Подавали неохотно и скудно. И если раньше в плошке для подаяния куда чаще денег оказывался кусок хлеба или остатки от вчерашнего ужина, то теперь об ее дно раз-другой за день звенели монетки. Ничего, кроме монеток. А что от них проку, если за эти гроши морковного хвостика, и того не купишь?

Вместе с осадой в Интон пришел голод. И Ночной Ветер голодал вместе со всеми.

Нет – тяжелее всех.

На жителей города был расчислен хоть какой-то паек. Тем, кто может стоять на стенах – чуть больше. Остальным – чуть меньше. Самая малая толика еды. Ровно столько, чтобы не помереть с голоду, покуда к осажденным не подоспеет помощь.

Но у Ночного Ветра и того не было.

Он ведь не значился в списке горожан Интона.

И между ним и голодной смертью не было и черствой корки.

До того дня, когда из лап смерти его вытащил самый невероятный человек на свете.

Многие в ту страшную пору крали еду. Многие – но не вчерашний невольный воровской пособник Ночной Ветер. Украсть у другого голодного было немыслимо. К тому же протянуть руку за чужим куском означало сдаться. Даже помутившимся от голода рассудком он это помнил крепко. Но доля, предложенная ему, была не чужой…

Дани Лисий След не так давно поселился в Интоне, но был там человеком уже известным. Возможно, самым известным в городе. Его знали все – если не в лицо, то понаслышке. Врачей в Интоне немало – а Лисий След один. И дело не только в его несомненном таланте, не только в мощи его целительной силы. Дело в том, как именно он ее получил. От чего ради нее отказался.

Быть лекарем – ремесло хорошее. Однако лекарь магией исцеления не владеет. Быть врачом куда почетнее. Однако за врачебную магию приходится платить. И плата эта не всякому под силу.

Желающий стать врачом после обучения должен прийти в храм и отдать одному из восьми духов какую-то часть своего здоровья. Только тогда он получит силу – тем большую, чем более серьезной была жертва. Среди врачей нет полностью здоровых. Только руками и глазами не жертвуют никогда – они нужны для работы. А в остальном… вечный кашель, хромота, больная печень, горб… да мало ли на свете хворей, которыми можно страдать пожизненно. Однако жертва Дани была самой большой из возможных.

Он отдал Лисе свою мужскую силу. И получил взамен то, о чем просил. Редчайшую по величине магию исцеления – вплоть до возможности обнаруживать и излечивать врожденные уродства и болезни еще в утробе матери.

Большим сердцем и широкой душой надо обладать, чтобы решиться на подобный выбор.

Удивительно ли, что этот человек подобрал на улицах осажденного города умирающего от голода бродяжку?

В себя Ночной Ветер пришел, поперхнувшись теплым отваром – жиденьким, основательно разбавленным, но изголодавшемуся мальчишке он показался невероятно крепким и сытным.

– Тише-тише, не торопись, – приговаривал врач, поднося ложку к его губам. – Вот так, понемногу… ты уж прости, больше тебе пока нельзя, слишком ты долго не ел… еще вот три ложки, и все…

Еще три ложки? А Ночной Ветер сумеет их проглотить? С отвычки каждый глоток казался увесистым, как кирпич. Мальчик предполагал, что и перевариваться съеденное будет долго, как если бы он кирпичей наглотался. Так что сыт он будет еще не один день – разве нет?

Лисий След заверил его, что конечно же, нет – так что о возвращении на улицу нечего и думать. Маленький пациент остается в доме врача до полного исцеления. И – да, это не обсуждается.

Ночной Ветер остался. Переупрямить великого врача не удалось еще ни одному его подопечному.

Однако есть Ночной Ветер старался как можно меньше. Потому что, едва обвыкшись в доме, он понял, откуда Лисий След берет для него пищу.

Из своей доли.

Лисий След славился не только талантом и добротой, а еще и совестливостью и безупречной честностью. Город единодушно выдвинул его в число тех, кто отвечал за распределение пайков среди жителей. Кого, как не его можно назначить на такое место? Слишком уж велико искушение. Но Дани ему не поддался. Ни крошки чужой он не взял себе из городских запасов. И когда в его доме появился приемыш, на которого нет пайка, Лисий След и руки не протянул за лишним куском. С Ночным Ветром он делился своей едой. Всякий ли смог бы на его месте?

Лисий След смог.

И Ночной Ветер заставлял себя есть. Заставлял себя выжить – хотя в чем только душа держалась. Но он не мог подвести врача, который сохранял ему жизнь ценой своей собственной.

Не мог сдаться. Ради Лисьего Следа – не мог.

До начала осады довольно-таки толстенький, как оно нередко бывает среди евнухов, Лисий След отощал так, что страшно было вчуже и посмотреть. Еще и шутил: мол, врачам нельзя от своего прозвания отрекаться, а то попросил бы мне сменить прозвание на Тощий Кошелек – видишь, какие брылы висят пустые, ну точь-в-точь ведь, как складки на кошеле.

И Ночной Ветер ел. Не позволяя себе уронить ни крошки – чтобы ни одна самая малая часть жизни врача, отданная ему, не пропала даром. А потом, шатаясь, помогал Лисьему Следу собрать сумку с лекарствами и инструментами и шел его сопровождать. Врач штопал раны защитников городской стены, а Ночной Ветер таскал им воду. Он то и дело падал – а потом подбирал опустевшее ведро и снова шел за водой. Он не мог сдаться.

Весь город не стал сдаваться врагу – с какой же стати он станет?

А после осады Лисий След усыновил уличного попрошайку и дал ему свою фамилию.

С этого дня Дани Ночной Ветер знал только одно сердечное желание – отплатить приемному отцу за доброту. Отплатить… словно-то какое гадкое. Но что поделать, если другого слова людской язык не знает. Что могут понимать люди, если они придумали такое слово? Разве они поймут жаркую жажду, томящую его? Каким словом назвать стремление принести в жизнь отца тепло и свет, счастье и радость? В ответ на сердечную любовь дать повод гордиться собой?

Когда Ночной Ветер понял, что врачом, как отец, ему не бывать, для него без малого дневной свет померк.

– Пойми, – увещевал его Лисий След, – знания, конечно, дело хорошее. Но одни только знания сделают тебя, самое большее, лекарем. И ты уж меня прости, сынок – очень посредственным. Совсем без таланта в этом деле нельзя. А таланта к исцелению у тебя нет. Не твое это.

– А магия? – в который уже раз спрашивал его в отчаянии Ночной Ветер.

– А магия таланта не заменит. Вот и подумай сам. Врач, пусть и знающий, с силой – и без таланта. Это же ужас что такое.

Он обнял приемного сына.

– Не сокрушайся так, Ветерок. Быть врачом – не единственное достойное занятие на этом свете. Есть и другие пути.

И Ночной Ветер яростно поклялся себе, что он найдет для себя путь.

А для этого надо учиться. Много и усердно.

Возраст для начального обучения грамоте самый что ни на есть настоящий. И не так уж Ночной Ветер и отстал от своих более благополучных сверстников. Лисий След еще во время осады показывал ему первые письменные знаки, и память мальчик впитывала и усваивала их так же полно и без изъятия, как его тело впитывало и усваивало каждую крошку еды. Ночной Ветер быстро нагнал сотоварищей по школе. Но ему было мало всего лишь нагнать. Превзойти – и только так. Одноклассников?

Ерунда какая. Самого себя превзойти. Прыгнуть выше головы. Чтобы приемный отец мог им гордиться. Чтобы знал – Ночной Ветер не предал его хлеб. Пища для тела и пища для ума равно пошли впрок.

Вообще-то зубрилок не особенно любят. Обычно одноклассники пакостят им кто во что горазд. Но в Интоне все знали, чей приемыш рвется самого себя опередить. И – понимали его стремление. Да если бы и не понимали, ради Лисьего Следа терпели бы и не донимали. А его не терпели, им гордились. Первейший ученик, приемный сын самого уважаемого и любимого из жителей Интона, не посрамил отца.

Он не сдавался. И Интон одобрял его упорство.

В столице дела пошли хуже. Намного хуже.

В лучшей из столичных школ учились по большей части сыновья знатнейших вельмож – а как же иначе? Таких, как Ночной Ветер, там называли плевком среди жемчужной россыпи – и относились соответственно. Лисий След отговаривал приемного сына – но Ветер решил твердо и от своего решения отступать не собирался.

– Я сам выбрал эту школу, отец. И я знаю, что я выбрал. Такие знания, как там, мне не дадут нигде. И право после окончания сразу сдавать экзамены на должность среднего, а не низшего ранга – тоже. Из любой другой школы я пойду на низший экзамен. И служить начну младшим подавальщиком старшего подметальщика.

Это долгий путь. Слишком долгий. А я хочу, чтобы ты дожил. Чтобы ты мог гордиться мной.

Эти слова он ни разу не произнес вслух. Но Лисий След понимал… он отлично все понимал. И не хотел, чтобы негаданно обретенный сын каждодневным унижением платился за свою любовь. Он никогда не принял бы жертвы.

– Какая жертва, отец? Думаешь, хоть одно слово этих богатеньких деток может меня задеть? Да пусть обзывают, чем только в голову взбредет – мне до них и дела нет. Кто они мне, чтобы я их слушал – друзья, братья? А драться со мной они не полезут. Я бы им не советовал.

Лисий След в конце концов уступил. Он не хотел ломать волю сына, заставлять его и лишать его права выбора – а никаким иным образом что-то сделать он не мог. Трудности закаляют душу. И если Ночной Ветер выбрал их – это его право.

Что ж, трудностей у Ночного Ветра с первого же дня было хоть отбавляй.

Тощий и в свои двенадцать лет малорослый – вытянулся он позднее – он выглядел даже младше своего возраста: голод времен осады все еще сказывался. А его одноклассникам было четырнадцать, и холеные балованные сынки вельмож быстро сообразили, как травить его со всей изобретательностью, не поднимая руку на малолетнего шкета. Нет, они и правда не били его. По крайней мере, первыми. Драку всякий раз начинал он сам – и сражался беспощадно, не сдаваясь нипочем. В одиночку одолеть его не мог никто. Ему и в самом деле было наплевать, что эти недоумки говорили о нем – но вот когда они посмели говорить гадости о его приемном отце…

Разумеется, дома он никогда не говорил, почему подрался. И никогда не допустил бы, чтобы Лисий След пришел в школу выяснять, в чем дело. Он безмятежно врал, выдумывая какие-то мелкие поводы, и смеялся: “Ничего-ничего, отец, ты бы видел того парня!” Лисий След лечил синяки и кровоподтеки, и вера его в безобидность очередной причины школьных драк, несмотря на привычное доверие, таяла с каждым днем. Он был опасно близок к тому, чтобы вмешаться, и Ночному Ветру стало все труднее сочинять отговорки. Оставалось надеяться разве что на чудо. И чудо случилось.

Заводила травли перед всем классом и учителем земно поклонился ему и попросил прощения. Не за то, что травил его – а за гадости, сказанные о его отце.

Сын генерала был общепризнанным вожаком класса. Травля прекратилась, словно по волшебству.

Как ни странно, Дани потом даже сдружился со своим бывшим преследователем. Ведь теперь тот и сам был готов и словами, и кулаками объяснить любому, что Лисий След – человек высокого мужества.

– Даже не пойму, как у меня тогда язык повернулся все эти пакости говорить, – с горечью признавался он. – Совсем головой не думал. Просто видел – чужак ты. Другой. Совсем непонятный. Даже страшный немного, наверное. Тебе двенадцать, а ты знаешь больше любого из нас. А при этом не нашего поля ягода. Совсем не нашего. Даже прозвание у тебя самое что ни на есть уличное. Как у побродяжки, понимаешь?

– А я и был побродяжкой, – отвечал Ночной Ветер. – Это и в самом деле прозвание из уличных. Но я не сменю его ни за что. Оно принесло мне удачу. Оно принесло мне моего отца. А от него я никогда не откажусь, ни за что. И от прозвания – тоже.

Сменить прозвание на более шикарное означало для Ночного Ветра и предать, и сдаться.

Он не предал и не сдался.

По сравнению с мытарствами первых лет обучения среди вельможных отпрысков экзамены на должность оказались плевым делом. Против закаленного бойца, позабывшего сам смысл слова “сдаться”, даже у самого предубежденного экзаменатора не было шансов. Ночной Ветер был прав в своем выборе – и не зря выстоял травлю. Любая другая школа при сдаче экзамена в столичном округе не дала бы ему и половины шанса. И так из должностей среднего ранга он получил самую малозначительную – даром, что экзамен сдал вторым из первой восьмерки кандидатов. Но все же это был средний ранг, и они с сыном генерала славно повеселились, отмечая удачное начало. Вот и еще один урок, извлеченный из пребывания в лучшей школе столицы: богатство и знатность могут изрядно заморочить юным соплякам голову, но вовсе не обязательно они еще и застят совесть. И если кто-то возьмет на себя труд проветрить такому сопляку мозги, пока еще не поздно, сердце возьмет свое.

Дани часто виделся со своим школьным другом, пока его самого не перевели служить в Далэ. Провинция, да – но ведь не захолустье какое-то. Первый по значению из всех округов страны. Потому что Далэ не просто окружной центр, один из двенадцати общим счетом, нет. Именно в Далэ рождается на свет хрупкое чудо этого мира – фарфор. Будь то тяжелые вазы или тоненькие, как яичная скорлупа, чашечки, расписные фигурки или облицовочная плитка – да мало ли что еще, любой фарфор для любой надобности – производят его только в Далэ и нигде больше. Само собой, из всех городских и окружных управ фарфоровая – самая главная. И перевод в фарфоровую управу Далэ даже на равную должность – это перевод с повышением. А должность была посерезьнее столичной.

Если бы только не разлука с отцом! Они писали друг другу постоянно, но писем было мало, мало, мало! Переехать из столицы в Далэ Лисий След не мог, разве что отлучиться на время, Ночной Ветер мог покидать службу только в законные отпускные недели, и возможность навещать друг друга им двоим выпадала редко, так редко! Когда пару лет назад его школьный друг перевелся служить в Далэ, Ночной Ветер обрадовался вдвойне – ведь теперь рядом с ним будет человек, который видел отца, с которым можно поговорить о нем!

Но и разлука не заставила Дани сдаться. Он работал в полную силу, не позволяя себе ни малейших поблажек – хотя на него как на новичка наваливали самые нудные, а зачастую и почти бессмысленные дела и обязанности. Именно ему и поручили разобрать давно валявшиеся архивные бумаги, попорченные дождем, когда в здании протекла крыша во время урагана. Бумаги частью слиплись, частью проплесневели, текст почти везде поплыл. Приходилось не столько читать, сколько догадываться. Любой другой на месте Дани махнул бы рукой и списал все это барахло по актировке, как не поддающееся восстановлению. Но Дани не был любым другим. Он кропотливо отрабатывал каждый траченный плесенью обрывок, каждый полусмытый лист. И его усердие принесло свои плоды.

Среди старых, никому не нужных записей он обнаружил такое, что поначалу сам себе не поверил. Это была удача! Несомненная. Невероятная.

И недолгая.

Потому что она привела его под арест. Пусть и домашний – но ведь это дело времени.

В его пользу нет ни одного свидетельства, ни одной улики.

Ничего.

И вряд ли кто-то решит замять дело только потому, что в сообщниках у него числится большой вельможа.

Старый друг ничем не может ему помочь. Он уже сделал все, что возможно – дал показания, что давно знает Дани и уверен в его честности. Такое свидетельство – что соломинка. Обуха обвинения ей не переломить. Но большего ему не сделать.

Большего никому не сделать. Особенно Ночному Ветру.

Осажденный врагами Интон ушел в прошлое. Гулкие школьные классы ушли в прошлое. Ни отец, ни друг не властны более помочь ему. И сам он над своей судьбой более не властен.

Боец, у которого отобрали оружие и связали по рукам и по ногам.

Ночной Ветер связан – как никогда прежде.

Это сводило с ума.

Лишиться всякой надежды на борьбу. Всякой надежды на хоть какую-нибудь весточку с воли. Его друг дал показания в его пользу – не замарает ли его дружба с подследственным? А отец? Что подумает он, когда до столицы докатится весть о его аресте? И что скажут люди? Что Дани Лисий След воспитал преступника? Боги и духи – за что?

Снаружи донесся звон колокола – не главного, отбивающего часы, другого, с менее глубоким и низким звуком. Он отбивал листы внутри часа. Первый лист миновал. К окончанию второго распахнется дверь, и охранник внесет в дом ужин для арестованного.

К окончанию второго. Не первого! Не сейчас! Не теперь!

Но ведь не померещилось же ему!

И Ночной Ветер опрометью рванулся к входной двери.

И застыл, услышав самый родной на свете голос.

– Я могу войти?

– Вы можете войти, – ответил охранник. – Но я обязан предупредить вас о последствиях.

– Я помню их и полностью согласен.

– По правилам я обязан напомнить вам о них. Тот, кто входит в жилище содержащегося под домашним арестом, не имеет права покинуть его, пока арест не будет снят. Разделивший содержание под домашним арестом разделит и судьбу арестованного, будет он признан виновным или нет. Если вы хотите войти, вы должны подтвердить, что полностью понимаете последствия для вас и согласны на них.

– Понимаю и согласен. Я могу войти?

Только тут Ночной Ветер отмер.

– Нет! – вскричал он. – Нет!!!

Да пусть его самого хоть в чем обвиняют, пусть хоть на куски порвут – но только его одного!

– Ветерок, – мягко произнес Лисий След, переступив порог, – я ведь всегда уважал твой выбор, даже если и не был согласен. Не лишай и ты меня права сделать свой.

– Но как… почему… – беспомощно выдохнул Ночной Ветер.

– Я узнал про обвинение, – ответил Лисий След. – И приехал.

– Но ведь это… как ты мог так с собой поступить… а если обвинение не снимут?.. отец, зачем ты?..

– Хотел, чтобы ты знал, – очень просто ответил Лисий След, – что я тебе верю.

И Ночной Ветер рухнул, обняв колени человека, ставшего ему когда-то отцом… нет – больше, чем отцом.

Когда в сыскную управу ворвался перепуганный здоровяк с известием об утопленнике с проломленной головой, сыщик Шан изо всех сил старался отказаться от великой чести, которая ему и даром не нужна, и даже с приплатой. Наверняка напрасно – но ведь попытаться-то стоит. Вдруг хотя бы на этот раз получится? Может, если бы Най хоть словечко вставил, вдвоем бы им удалось – но нет, треклятый парень молчит, словно в рот воды набрал, даром что напарник! Можно подумать, ему все равно. Вот навяжут им обоим очередного лончака, живо вспомнит, сладки ли незрелые сливы!

Лончаков Шан откровенно не любил.

Хотя, если вдуматься – а кто их любит?

Ученик, подмастерье – дело нужное, кто бы спорил. Конечно, и ученики попадаются всякие. Бывают и ленивые, и вороватые, и тупые, и любители прикладываться к хмельному… одним словом, всякие. Но любой ученик знает главное: он пока еще ничему не обучен и ничего не умеет. На то он к наставнику и пришел, чтобы учиться, а не нос задирать. Ну, а опытный мастер и сам ремесло знает. Но лончак! Но вчерашний подмастерье, только-только прошедший выучку и оттого возомнивший, что он уже все знает и умеет! Этакая радостная розовощекая самоуверенность. На то лончаку и дан год работы под присмотром, чтобы понял – не скакун он еще покуда, а жеребенок-годовичок. Но пока не поймет, пока не обзаведется хоть каким-то опытом, хуже нет, чем эту нахальную брыкливую скотинку на корде гонять. Занятие это, конечно, почетное – кому попало под присмотр лончака не доверят – но уж лучше восемь духов неудачи в дом, чем один лончак под твою руку. Мороки меньше.

Лончаков Шан не любил, и они платили ему полной взаимностью. При первой же возможности, едва только от обязанности опекунов освобождался кто-то еще, лончаки слезно молили перевести их от Шана и Ная к другим напарникам. Начальник управы неизменно соглашался на их просьбы – а потом, спустя самое малое время, озадачивал Шана очередным свежеиспеченным лончаком. Возможно, потому, что вырвавшись из-под сурового присмотра Шана, у других опекунов эти юные умники ходили тихо, глядели смирно, а главное, учились охотно – паиньки, да и только! А ведь ни Шан, ни Най ничего плохого им никогда не делали. Но и потакать самоуверенной бестолочи нужным Шан не считал.

И вот вам, напарники, очередной лончак, извольте радоваться. Молодой да зеленый, ни дать, ни взять – крапива весенняя.

Новый лончак не понравился Шану даже больше обычного. Совсем еще сопляк. И кто его только в таких годах из ученичества выпустил? Тело, еще не успевшее толком избыть недавнюю подростковую угловатость, лихая челка, глаза с озорным прищуром. Даже прозвание у этого юнца несерьезное – Воробей. Тье Воробей. Ну, и куда это годится?

Впрочем не Шану прозваниями считаться. Тому, кто с детства был единодушно наречен Храмовой Собакой, лучше бы о таких вещах и не заговаривать.

Подумав ненароком о своем нескладном, как и он сам, прозвании, Шан досадливо засопел, сбился и поневоле замолк, собираясь с мыслями.

Тут-то в управу и вбежал с воплем: «Там! Убили! Утопили! По голове!» – заполошный крепыш.

Начальник управы просиял.

– Вот вам и работа, всем троим.

И Шан с отвращением понял, что отказаться от высокой чести опекать лончака ему и на сей раз не удалось.

Все, что он мог – принять задание, поклониться и вместе с напарником, прихватив с собой лончака, отправиться вслед за всклокоченным вестником убийства.

Впрочем, убиенный посредством утопления по голове оказался хоть и без сознания, но вполне живым. Как успел поведать по дороге потрясенный событиями вестник, жив он остался, главным образом, заботами Ласточки. Той, которая Забияка.

Бывшую Забияку Шан знал с детских лет и испытывал к ней изрядную симпатию. Между ними было много общего. Они оба родились в нищете. Их ветхие хижины стояли по соседству. Забияка была девчонкой, Храмовая Собака был старше годами, но это не имело значения. Их объединяло куда более важное – обостренное чувство справедливости. А еще – внешность. Оба они, хотя и на разный лад, были некрасивы. Шан со своим обликом кое-как свыкся – но ведь женщине такое тяжелее достается, верно? Вот почему он был рад до ошеломления, когда Забияку присватал рисовальщик Бай. Шан иногда захаживал к ним гости – часто наведываться у него за недосугом не получалось, работа съедала слишком много времени. Доводилось ему, впрочем, как раз во время работы встречать Забияку – отныне Ласточку – вместе с мужем на праздничных гуляниях. Выглядели они рядом забавно. Рослая Ласточка рядом с хрупким мужем смотрелась, как дуб рядом с тростинкой. Но опытный сыщик Шан не обманывался: его проницательные глаза видели, что в этой паре именно тростинка – опора для дуба, а не наоборот. Художник любил жену, и беззащитная нежность этой любви вливала в Ласточку силу на всевозможные свершения. Шан не знал, каким образом Ласточка очутилась на месте происшествия – но раз уж она там очутилась, кому же еще спасти погибающего, как не ей!

Однако не только Ласточка возвышалась над сотоварищами по закатной страже, словно пожарная каланча. Почти вровень с ее головой маячила еще одна. Ну надо же – Дылда! То есть стражник Лан, разумеется. Тоже приятель детских лет. А значит, ничего не поделаешь – опрос свидетелей Шану вести не придется. Правила на сей счет строги: личное знакомство со свидетелем недопустимо. А тут сразу двое знакомцев.

Шан сердито засопел.

– Так, лончак, – бросил он, не оборачиваясь. – Пока сыщик Най свидетелей опрашивает, пойдешь со мной к лекарю, будем труп осматривать… тьфу – то есть потерпевшего!

Не дождавшись ответа, Шан все же оглянулся. Лончака рядом с ним не оказалось. Шан начинал закипать: наглость, конечно, наглостью, но и она должна иметь пределы. Ну, вот куда запропастился этот бездельник?

Бездельник обнаружился в доме квартального лекаря. Именно он помогал лекарю внести носилки с пострадавшим в приемную комнату. Ну, молодец, мальчик. Ты тут вообще зачем? Ты кто – носильщик? Или все-таки подопечный по сыскному делу?

– Сюда его клади, сюда, – пыхтел толстенький седоватый лекарь. – Вот так, осторожнее… спасибо, дружок, можешь идти.

– Да зачем? – лучезарно улыбнулся Тье. – Давайте я вам лучше помогу. Две пары рук все-таки быстрее справятся. А меня учили.

Будущих сыщиков действительно учили основам лекарского ремесла. Вот только обычно наука шла им не впрок. По крайней мере, поначалу.

– В самом деле? – с сомнением протянул лекарь. – Ну, тогда поди сюда, посмотрим, чему тебя там учили.

В первое мгновение Шан озлился окончательно. Но – только в первое. А во второе оценил прелесть замысла.

Труп можно осматривать не спеша. И раны с него никуда не денутся. А вот когда речь идет об осмотре человека, который трупом покуда не стал, но может им стать, если помощь запоздает, все меняется. Первичный следственный осмотр бесценен. Первая лекарская помощь – тем более. Как часто потерпевший умирал, потому что сыщики осматривали его до лекаря! Сколько бесценных следов было уничтожено, потому что лекарь добирался до пострадавшего раньше сыщиков! Похоже, парнишка нашел идеальный выход из положения – провести следственный осмотр не до лекаря и не после, а совместно. Лекарь будет лечить, а сыщик – осматривать.

Неужели добрые духи послали Шану лончака, который действительно умеет думать?

За это можно простить все. И почти мальчишескую повадку, и дурацкую челку, и нахальные глаза, и самоуправство, а главное – статус лончака.

Шан шагнул поближе к лекарскому столу.

– Я тоже помогу. – Сказанное им звучало не как предложение, а как неотменимый факт. Лекарь пробурчал что-то неразборчиво, но смирился. Вот и хорошо, вот и ладно. Не может ведь сыщик Шан свалить первичный осмотр полностью на лончака. Думать Тье умеет, это уже ясно – а вот умеет ли он правильно осматривать потерпевшего, знает ли, на что надо обязательно обратить внимание?

Тье знал.

Шан не подсказывал ему, не поправлял. Он только приглядывал – на случай, если придется вмешаться – и проверял.

Тье помогал лекарю – без суеты и с понятием. Но и своим прямым делом заниматься не забывал. Шан наблюдал, как кончики пальцев Тье легкими, почти невесомыми касаниями ощупывают область вокруг раны. Как Тье осматривает рот, как обследует пальцы и ногти, проверяет, нет ли на теле других повреждений – и при этом остается на подхвате у лекаря, да так, что тот и не замечает, что творится. Парень, да тебе цены нет! Лончак ты там или кто – но ты первый, кого Шан не попытается спихнуть другим опекунам. Спихнуть? Это вы о ком? Никому не отдам, самому нужен!

– Ну вот, я закончил, – произнес лекарь, когда рана была зашита и забинтована. – Можете приступать.

– Да мы вообще-то уже, – признался Шан.

– Почти, – подхватил Тье. – Хотелось бы еще разок взглянуть.

– Взгляни, – одобрил Шан.

Тье вновь осмотрел бессознательное тело, внимательно ощупал мускулы, слегка помял пальцы, оглядел и потрогал стопы. Потом подошел к тазику, в который была поспешно брошена снятая с пострадавшего мокрая одежда, и принялся ее изучать.

– Довольно. – Шан прищелкнул пальцами. – Время вышло.

Тье пололжил темную от воды тряпку обратно в таз и выпрямился.

– Что в протоколе писать будешь? – спросил Шан.

Осмотр парнишка ведет вроде бы с понятием – но проверить, что именно он понял, никогда не мешает. К тому же способность вникнуть и способность изложить свои наблюдения – совсем не одно и то же.

– Пострадавший – мужчина, – послушно начал Тье тем тоном, которым полагается делать доклады начальству. – На момент осмотра находится без сознания. Предметов, способных так или иначе удостоверить его личность, при себе не имеет. В общем, – добавил он, сбиваясь с официального тона, – портрет рисовать придется…

– А ты умеешь? – прищурился Шан.

Вопрос далеко не праздный. Каждому сыщику полагалось уметь рисовать. Ну, может не как художнику, который этим ремеслом себе на хлеб зарабатывает – но так, чтобы неизвестную жертву преступления по рисунку можно было уверенно опознать, а место преступления выглядело разборчиво даже для того, кто не видел его в натуре. Но между «положено» и «на самом деле» расстояние иной раз побольше, чем от истока реки до ее устья. Больше, чем лекарскими умениями, будущие сыщики во время обучения пренебрегали именно кистью. Предыдущий лончак, помнится, даже жалобу на Шана подал, когда Храмовая Собака, окончательно озверев, запер его в морге Следственной управы и поклялся, что не выпустит, покуда тот не нарисует портрет, по которому жертву можно опознать если и не в лицо, то хотя бы просто как человека.

– Умею, – спокойно ответил Воробей.

– Это хорошо. Продолжай.

– Приблизительный рост – около десяти пядей.

Правильно, что приблизительный. Определять точный рост лежащего без сознания трудно даже и не на глазок. Кстати, глазомер у Воробья отличный.

– Предполагаемый возраст – около пятидесяти-пятидесяти пяти. Телосложение среднее, мышцы хорошо развиты, без дряблости. Возрастные изменения слабовыражены. Волосы с проседью. Кожа гладкая, ухоженная. Ногти чистые, аккуратно подстриженные. На пальцах под кожей прощупываются следы мозолей. Стопы гладкие, без характерных «натоптышей», мускулы ног сильные, но не переразвитые. На левой ноге выше колена – старый шрам характерной «вынутой» формы, рубцы искривленные, рваные, окраска белая. Других особых примет нет.

– Согласен, – кивнул Шан. – Излагай дальше.

– На момент обнаружения был одет в неформальный верхний наряд «ань» из плотного темно-коричневого шелка с вышивкой «зимние листья» и штаны из такого же шелка и светло-кремовую нижнюю шелковую рубашку. На левой руке – простое гладкое кольцо из бело-коричневой крапчатой яшмы без печатки. Головные шпильки отсутствуют. Волосы закреплены в прическу плетеным шнурком и короткой заколкой-пряжкой из такой же яшмы. Других украшений не имеется. Обувь отсутствует.

Умница, молча порадовался Шан. Мальчик и вправду умница. Никаких «обувь слетела при падении в воду», никаких предположений вместо фактов. Он отлично понимает, чем отличается протокол от домыслов. А ведь обычно лончаки так и рвутся напихать в протокол побольше скороспелых идей. Пока объяснишь им, как надо, пока заставишь переделать, и не по одному разу, семь потов прольешь и восемь духов-хранителей проклянешь. А вот Тье знает, как надо. Кто его, интересно, научил – да так, что он понял и запомнил? Шан ведь обычные ошибки вчерашних учеников знает наперечет – и до сих пор Тье ни одной из них не совершил.

– У тебя кто в семье из сыщиков? – наугад спросил Шан.

И попал в яблочко.

– Отец, – с гордостью ответил Тье.

Что ж, это многое объясняет.

– И с каких лет он тебя натаскивал? – поинтересовался Шан.

Тье засмеялся.

– Я читать учился по «Правилам осмотра места происшествия».

Ничего себе чтение для ребенка! Хотя если детям что в голову втемяшится – нипочем не управишься. Хоть ты прячь от них взрослую книжку, хоть не прячь – да хоть в сундук засунь и на дно морское опусти! – все едино найдут и прочитают.

Оно и к лучшему. Чем с бестолочью возиться, пусть уж будет такой вот Тье. Толковый парень – и, похоже, правильный. Не стал просить, чтобы его избавили от прохождения службы лончаком – а при таком отце мог бы. Неужели Шану в кои веки повезло с подопечным?

– Подходяще, – одобрил Шан. – Ладно, излагай дальше.

– По словам свидетеля, пострадавший на момент обнаружения находился в воде лицом вверх.

Не самое, между прочим, обычное положение тела. А Тье – молодец. Есть чем его отцу гордиться. Тот перепуганный силач, который прибежал за помощью в управу, говорил по обратной дороге, что несостоявшийся утопленник болтался в реке лицом вверх, и Шан эту странную деталь привычно отметил и запомнил. Оказывается, Тье ее тоже не пропустил.

– Согласно словам свидетеля, пострадавший стал жертвой истинного, оно же мокрое, утопления, выявленном при оказании первой помощи. При лекарском осмотре и лечении первичный диагноз подтверждается. На затылке пострадавшего имеется рана. Кровотечение обильное. Края раны рваные, разбухшие. Длина раны около пяти с половиной пальцев. Направлена сверху вниз и справа налево. В верхней части рана глубже, чем в нижней. Сухожильный шлем рассечен. Кости черепа, насколько можно судить при прощупывании, целы. Других повреждений на теле нет. Дыхание пострадавшего затрудненное, неровное. Требуется помощь врача.

Лекарь, сложив руки на животе, слушал с видом благостным и даже умильным, время от времени кивая. Ай да Воробей!

– Все верно, – изрек он. – Если там внутреннее кровоизлияние… в общем, без врача никак не обойтись. Мало ли, что череп цел…

– Понимаю, – кивнул Шан и вновь обратился к Тье. – Ну, если не для протокола – что ты сам думаешь?

Правила Воробей знает, это уже ясно. Но на одних правилах далеко не уедешь. К любому делу талант нужен.

– Думаю, это покушение на убийство, – твердо ответил Тье.

– Чутье подсказывает? – недобро сощурился Шан.

Если он что терпеть не мог, так это самоуверенные заявления лончаков насчет чутья. Да откуда у тебя чутью взяться, умник! Ты сперва поработай годик-другой, тогда оно и появится. Не бывать чутью прежде опыта.

И как же будет жаль, если сметливый Воробей тоже начнет ссылаться на чутье.

Тье помотал головой.

– Не чутье, – возразил он. – Положение тела в воде. И рана.

– Ну-ну, – неопределенно хмыкнул Шан. – Излагай.

– Он ведь лицом кверху плыл, так? – начал Тье. – Редкое дело, чтобы утопленник так плыл. Хоть сам топился, хоть случайно в воду упал. Больше всего похоже, что причина в одежде. Плотный шелк образовал что-то вроде воздушного пузыря, который не дал телу повернуться.

– Похоже на правду, – признал Шан. – Продолжай.

– Если сам топился, такого бы не случилось. И если в воду упал случайно, но в сознании, тоже. Даже если он плавать не умел – стал бы звать на помощь, биться, вот и сбил бы пузырь…

– Слабовато, – поморщился Шан. – Но допустим. К чему ты ведешь?

Он отлично понимал, к чему клонит Воробей. Но нужно, чтобы лончак сказал это сам.

– В воду он упал уже без сознания. Тогда и сформировался пузырь. Так он дальше и плыл лицом кверху. Не приходя в себя. Волны заплескивали в лицо, вода попала в дыхательные пути.

В общем, похоже на правду. Утонувший не может повернуться сам лицом вверх. А вот остаться в этом положении – может. И тогда единственный способ, которым вода способна попасть в легкие – тот, который и назвал Тье. Конечно, допущений тут многовато, но все они, в общем, вероятны.

– Чтобы положение тела в воде не изменилось, он должен был оставаться без сознания. Просто плыть по течению. Но если он при таком положении тела наткнулся головой на какой-то предмет в воде, рана должна быть на темени.

– Если она и вообще должна там быть, – поправил Воробья Шан. – Прическу не забудь.

– Точно, – подхватил Тье. – И нашли бы мы сейчас у него на голове следы удара на темени, а не рану на затылке. Да и направление раны… сверху вниз и справа налево. Так бывает, если сзади по голове садануть чем-нибудь. Не дубинкой, конечно, вид был бы другой. А если, скажем, камнем…

– А если без «если»? – фыркнул Шан.

Конечно, все эти милые выводы покуда висят в воздухе. Но парень умеет их делать, и неплохо.

– А без «если», – тряхнул челкой Тье, – ударили его не дубинкой, не палкой, а твердым предметом, зажатым в руке. Ударил правша, ростом несколько ниже потерпевшего, физически не очень сильный.

– Почему? – тут же перебил его Шан.

– Сухожильный шлем рассечен, но череп не пробит, – немедленно ответил Тье. – Будь убийца выше ростом и сильнее, он бы просто раскроил ему череп.

– Ну что ж, – раздумчиво произнес Шан, – если это и правда попытка убийства, то твои выкладки имеют смысл. Впрочем, там видно будет. Ну, а насчет личности пострадавшего соображения есть?

– Есть, – ответил Тье с суровой юношеской решимостью.

– Выкладывай, если есть.

– Думаю, он какой-нибудь ли. Скорее всего.

– Обоснуй, – потребовал Шан.

– Ну, вариант, что он ремесленник или слуга, сразу отпадает, – улыбнулся Тье. – Одет не бедно, руки ухоженные.

– Хорошо, – кивнул Шан. – А почему бы не торговец?

– Торговец бы за те же деньги оделся попышнее, – уверенно возразил Тье. – А этот… шелк, да – но коричневый. Оно конечно, вышивка «зимние листья» – красота, как она есть. Но это для того, кто понимает. Торговец другую бы вышивку заказал. Пионы, к примеру, или другое что в этом роде. А вот для ли среднего достатка такая вышивка в самый раз. И красиво, и нарядно, и со вкусом.

– Маловато будет, – покачал головой Шан. – Это все?

– Есть и еще. Торговец человек мирный. Знай себе посиживай в лавке и денежки считай. К нынешним своим годам он бы жирком оброс, телом одряб. И пальцы у него были бы без мозолей. А у нашего пострадавшего на пальцах мозоли – как раз такие, как от меча бывают. Старые – но не изглаженные. Получается, с военной службы ушел, но совсем фехтование не забросил. И шрам у него над коленом – я такие видел, это от стрелы. С зазубренным наконечником. Тащили, как умели, прямо с мясом выдернули, рана все-таки зажила, а выем остался. Наверное, тогда его вчистую и уволили.

– Складно излагашь, – признал Шан. – Дальше.

– Пешком ходит много и часто, но не до изнеможения, а в охотку.

– А это почему?

– Мускулы ног сильные, крепкие, а стопы не сбиты.

– И опять же похоже на правду.

– Думаю, он и на этот раз шел пешком. Бывший вояка, лицом к лицу его не просто бы одолеть. Напали сзади, по затылку саданули и в воду скинули. Крепкое тело, старая рана, еще со времен войны, руки, знакомые с мечом. Одежда богатая, но не роскошная, зато с большим вкусом. Привычка ходить пешком. По всему получается – какой-то ли.

Мальчик рассуждает неглупо. И похоже, он прав. А ведь это очень важно – поточнее определить, к каком кругу принадлежит пострадавший: проще будет разузнать, кто он такой.

– Верно, лончак, – признал Шан.

– Неверно, лончак, – послышалось от двери.

Покуда Шан и Тье занималсь потерпевшим, Най закончил опрос свидетелей – и теперь стоял, опершись о дверной косяк, с таким видом, словно все преступники и потерпевшие этого мира – его личная собственность, и он знает о них все, что только можно знать.

Вот же ведь послали духи напарничка!

Не иначе, как пошутить решили.

До королевской реформы, объединившей Верхний и Нижний сыск в единую следственную управу, Най служил, разумеется, в Верхнем сыске, причем в столице – и что ему там не сиделось? Нет же, явился, не ждан, не зван, будто ему здесь шелками выстелено!

Шан служил в Нижнем сыске, и из Далэ никогда не выезжал. Именно здесь он прошел весь путь от стражника до сыщика, от Караульной управы до Следственной. И никто ему ничего на фарфоровом блюде не подавал – сам всего добился.

Это Вьюну подавали – ведь он был из аристократов, и не ли какой-нибудь мелкий, и даже не ло, а лэ – большой вельможа. К его услугам было все – отменная еда, богатая одежда, теплый уютный дом, проворные слуги и наилучшие учителя.

Храмовая Собака был простолюдином, причем самого низшего ранга – ши. С детства жил он впроголодь, одевался в обноски, дрожал от холода зимой в ветхой хижине и надрывался на любой поденной работе, какую только удавалось найти, а уж какого лютого труда ему стоило выучиться грамоте, чтобы сдать экзамен в Следственную управу, только он один и знал.

А еще Най был красив, как бог. Нет – как три бога сразу. Ясные глаза под умопомрачительным разлетом тонких бровей, линия скул, четкая и выразительная, как взмах крыла, правильный нос, сильный улыбчивый рот и отличной лепки подбородок – да каждая из его черт могла бы преобразить любое заурядное лицо в красивое, и то, что природа так щедро отсыпала все это богатство одному-единственному человеку, было своего рода несправедливостью. Тело его не уступало лицу – стройное, ловкое, одно слово – Вьюн. В общем, не парень, а девичья погибель.

Шану внимание девушек не грозило. Он был некрасив, и прозвание свое – Храмовая Собака – получил недаром. Статуи таких собак восседали у дверей храма Зари – лобастые, большеголовые, разлапистые. Шан походил на них до смешного. Крупная голова его крепко сидела на коренастом теле без малейших признаков изящества. Чурбан неотесанный, да и только. Лицо было под стать телу – казалось, природа наспех вытесала массивные черты, приладила под густыми бровями небольшие глазки и предоставила их обладателю жить с такой внешностью, как доведется.

И все же Шан не завидовал Наю.

Он был бы рад ему позавидовать хоть раз – это было бы в порядке вещей. Но нет – Храмовая Собака Вьюну не завидовал.

Он его ненавидел.

А теперь несносный Вьюн нападал на лончака. На первого толкового лончака за все годы службы Шана. На его лончака – ведь Шан принял парнишку, как своего. Да, Шан почти никогда не разговаривал с напарником напрямую, разве что по делу и в очень крайнем случае. Но это и был тот самый крайний случай.

– С какой это стати? – огрызнулся он.

– Нет, сам ход рассуждения вполне верный, – сказал Най лончаку, напрочь игнорируя Шана. – А вот вывод неправильный. Но тут любой бы ошибся, не только новичок. Не расстраивайся. Просто ты не знаешь этого человека.

– А ты, само собой, знаешь, – буркнул Шан, адресуясь не столько к Наю, сколько просто так, в воздух.

– Знаю, – кивнул Най, обращаясь по-прежнему к Тье. – Еще по столице.

Ну, кто бы сомневался!

– Третьего дня я посылал ему поздравление с днем рождения. Мне с моей нынешней службой по знатным домам шастать не с руки, но ведь и не поздравить нельзя.

Тонкости этикета в исполнении Ная Храмовую Собаку интересовали мало. Другая деталь его зацепила. И умница Воробей ее тоже не упустил.

– Знатным? – прищурился Тье.

– Именно. Наш пострадавший – не ли. Он лэ.

– Из большой знати, получается… – раздумчиво произнес Тье.

Плохо дело. Большой вельможа – большие проблемы.

– Очень, – кивнул Вьюн. – Стороннему человеку с ходу не понять, потому что в привычках он прост, но выше знати в Далэ не найти. Это Государев Наставник Тайэ. И то, что он сейчас в отставке, ничего не меняет.

Как сказать – для троицы сыщиков отставка этого человека меняла все. Не будь ее, сидел бы он себе в столице и горя не знал. Так ведь нет же, прикатил в родные края, чтобы оказаться в реке с разбитой головой, а потом – на столе у квартального лекаря. Заварилась каша – а кому расхлебывать?

Влипли, сыщики. По самое темечко влипли.

От жилища лекаря до городской усадьбы Тайэ – не ближний свет, да к тому же двигаться приходилось в обход, минуя людные улицы. Вдобавок Най на всякий случай для сопровождения послал за стражниками в Караульную управу – и не обходящими по разверстке, а именно стражниками. Причем чтобы не из Закатной стражи – мигом ясно станет, что случилось что-то совсем уж скверное, раз людей нагнали, сняв их с обычного обхода – а из Полуденной, уже сменившейся. Прямо из дому сдернул. Но тут уж дело такое, что возмущаться не приходится. Тем более, что за срочность и важность службы сыщики посулили стражникам сверхурочные – так отчего бы и не сопроводить?

Сопровождающие стражники шли не рядом с носилками, а впереди и позади, группами по двое-трое, и вполне удачно делали вид, что они тут вовсе по своей частной надобности. На них даже одежда была обычная, не форменная – Шан настоял для пущей тайности. Одним словом, наставники Тье попались толковые, грех похаять. Сами же сыщики несли Наставника Тайэ на носилках со всем бережением, то и дело сменяясь. Шан, недавно подменивший Тье, мрачно помалкивал – в отличие от Ная.

– Попал ты, лончак, знатно – прямо из конюшни на большие скачки, – спокойным, даже скучным голосом говорил Най идущему возле носилок Воробью. – Хоть ты и годовичок, а бежать будешь, как настоящий скакун. И спрос с тебя будет настоящий, без поблажек. Со всех нас будет. Потому что дело это скверное. Очень. А размотать нам его надо быстро. Пока на наш хребет проверяющие из столицы не обвалились. Упустим хоть мелочь – тут не пух и перья, тут головы полетят. И наши головы – первыми. А кроме нас, никто за него не возьмется. Дураков нет.

– А разве дело могут кому-то передать? – спросил Тье.

– И да, и нет, – ответил Най. – Обычно по уставу кто первый на происшествие прибыл, тому его и работать. Если повода для отстранения нет.

– А разве сейчас повод есть? – удивился Тье.

– Формально – есть. Я ведь с Наставником Тайэ знаком, и с женой его, и из столичной прислуги он наверняка с собой кого-то взял. Я их опрашивать права не имею. Выпади другой случай, у нас бы это дело забрали. А за такое расследование никто доброй волей не возьмется – кому охота голыми руками каленое железо хватать!

– Но ведь начальник управы может приказать…

– Может, – кивнул Най. – Но не будет. Он у нас и сам сыскарь настоящий и к тому же человек умный…

Тье хмыкнул.

– А ты не хмыкай, лончак, бывает и с начальством, что боги ум отвесили не на фальшивых весах. Будь спокоен, он понимает, что нельзя отдавать приказ, если точно знаешь: выполнен он не будет. Любой сыщик, которому он попытается передать это дело, найдет, как получить отвод. И предлог для отвода найдет повесомее моего – не подкопаешься. И винить за это нельзя. Тяжелым ответом за промах отвечать придется. Слишком тяжелым. И не только тому, кто ошибся, а всей управе. Ведь не кого попало в реку скинули, а государева наставника, и король к нему сердечно привязан, отставка там или не отставка. Кто поручится, что это не заговор? Ошибется один сыщик – а отвечать всем.

– Ну… такое дело обычно поручают самым лучшим…

– А мы и есть лучшие, – невесело усмехнулся Най. – Кроме самого начальника. Но у него сейчас на руках другое следствие, и тоже мутное. Сам взял, ни на кого переваливать не стал. А после него первые – мы. Так что привыкай ходить в первых, лончак. Только смотри, не оступись, стараючись.

– Придется не оступиться, – кивнул Тье.

– Правильно понимаешь. Всем нам… придется. Даже если это был несчастный случай, хотя вот уж во что я не верю. Не такой Наставник Тайэ человек, чтобы ни с того, ни с сего рассадить голову и в реку свалиться. Зная его, в это нельзя поверить. А если это покушение – ну, у человека на такой должности и завистников хватает, и недоброжелателей, и просто врагов. Но все они в столице. И для большей их части вся вражда и зависть с его отставкой утратила значение.

– А если месть за прошлое? – предположил Тье.

– Тогда нити опять же тянутся из столицы. Далэ – город хоть и большой, но отследить в нем приезжего можно. Трудно – но можно. Даже если исполнитель здешний, нанимал его кто-то из столицы. Не сам, конечно – посылал доверенного человека. Неприметного кого-нибудь. Вряд ли ты представляешь себе, сколько народу перешерстить придется. Но это совсем не безнадежно. А вот если покушение со служебными делами никак не связано, значит, корни покушения – здесь. И искать надо начинать с ближнего круга. В первую очередь – с домочадцев. А у меня знакомством руки связаны, так что выбирать не приходится. Даму Тайэ и всех, кто приехал из столицы, опрашивать будет Шан. С сыном Наставника я незнаком – значит, его и здешних слуг и челядинцев опрашивать выпадает мне. А ты при нас на подхвате. Может, свежим взглядом что и углядишь.

Шан упрямо мотнул головой. Возразить на такое распределение обязаностей было нечего, Най был кругом прав, и Шан это наверняка понимал. Но и признать за Наем право распоряжаться он столь же явно не мог.

– Вот интересно, – процедил он, ни к кому особенно не обращаясь, – напарники же по уставу равны. Так с каких это пор и по какому праву один напарник командует другим – что ему делать и кого опрашивать?

– По праву универсальной отмычки для ворот с навесом, – отрезал Най.

Для ворот с навесом – то есть для знатных домов. Ну да, все верно – непохож Храмовая Собака на человека, перед которым они охотно распахнутся. А Вьюн как раз похож. Вот ведь послали духи наставников – хоть сваи ими заколачивай, и никоторый не уступит другому!

– Все, лончак, хватит прохлаждаться, – бросил Най. – Смени меня. Моя очередь передохнуть.

… Сколько существует на свете город Далэ, столько в нем обитает род Тайэ – с первого дня, с первого заложенного в фундамент камня. И никто из Тайэ никогда не бездельничал – служили всегда, только не по гражданской части, а по военной. Именно такой судьбы с детства желал себе будущий Государев Наставник, носивший в те времена прозвание Младший. Он и был младшим из восьми сыновей. Не балованным – не было в роду Тайэ обыкновения детей без пути баловать – но, безусловно, любимым. Братья учили его сражаться, отец – думать и властвовать. Он мог оставить родовые владения на младшего сына, отправляясь со всем остальным семейством в паломничество. Знал, что тот справится. Сын и справился – вот только сказать об этом было некому. Святыня, которую собралось посетить семейство Тайэ, находилась в приграничье. Никто не вернулся живым – родителей, братьев, да с женами и детьми – всех как есть война сожрала. Первый же удар пришелся на храм с паломниками.

Узнав об этом, Младший оставил все на управителя, удрал в приграничье, набавил себе два с лишним года, назвался первой попавшейся храмовой фамилией и вступил в ополчение. Был он для своих лет крепким и рослым – никто и не думал сомневаться, что юному ополченцу семнадцать миновало. Потом-то, ясное дело, обман вскрылся – однако уволить Младшего по малолетству не получилось. Попробуй уволь парня, если он из рядовых до офицера дошел, и не только за доблесть, а еще и за ясный быстрый ум!

Именно ум и оставил его в военной службе, когда любого другого списали бы по ранению вчистую.

Крови Младший тогда потерял много. Еще чуть выше и правее, и зубчатая стрела угодила бы точно в бедренную артерию. Но она и так натворила много бед. Наконечник насилу выдрали – с изрядным куском мышцы. Сухожилия искромсаны. Сама рана нехорошая – еле-еле удалось избыть нагноение. Будь при госпитале хороший врач, и то исход гадателен – а врачей было всего трое, они работали, не покладая рук, и пользовали тех, кто иначе отправился бы на тот свет. На долю Тайэ Младшего пришелся всего-навсего лекарь, хотя и умелый, так что ногу отнимать не довелось. Но и о том, чтобы встать в строй, не могло быть и речи. Даже о том, чтобы для начала просто встать.

Однако и для раненого офицера служба нашлась.

Армия откатывалась на северо-восток – вслед за отступающим противником, и Младший не мог за ней последовать. Однако недавно освобожденному городу и окрестностям нужен был комендант. А кто годится на эту должность лучше, чем офицер, известный своей храбростью и здравым суждением? А что молод еще до безобразия, так ведь все едино больше назначить некого. После долгих сражений каждый человек на счету.

Разумеется, командующего не мог не смутить возраст Младшего. Пятнадцать с половиной лет, в такие годы не комендантом сидеть, а в классной комнате зубрежкой заниматься. Но на войне возраст не по годам считается. К тому же командующему уже была известна настоящая фамилия Младшего. По всему выходило, что рискнуть стоит, тем более в безвыходном положении.

– Справишься? – для очистки совести спросил он Младшего.

– Должен, – так же коротко ответил тот.

С чем командующий и отбыл, оставив город на Младшего. И посулив в самом скором времени прислать помощь. В скором не получилось – армию связали затяжные бои, на дорогах пошаливали банды. Некого было присылать в помощь и неоткуда. Она появилась года два спустя, незадолго до конца войны, и пришла из столицы. До прибытия в город столичные чиновники, и военные, и гражданские, весьма изобретательно крыли всякими нехорошими словами командующего, который спихнул город на мальчишку. А на второй же день после прибытия повторили все эти слова, прибавив к ним много новых, но уже по совершенно иной причине.

Мальчишка навел в городе и прилегающей области железный порядок. Если где разбойники и мародеры и пошаливали, то не под его рукой. Дороги поражали своей безопасностью. Еще бы – ведь по дорогам доставляется продовольствие! А оно доставлялось. Если в других областях порушенное войной хозяйство еще не вышло из полумертвого состояния, то у юного Тайэ оно вернулось почти к довоенному уровню. Недаром отец его, Тайэ Владетель, учил сына науке управления! Поля не запустошены, ремесленники при деле, гарнизон хоть и набран из калек и юнцов, но тренируется на совесть и при случае может выдержать осаду. Да и запасы продовольствия в городе есть, и распределяются по справедливости. Стены городские зачинены, дома отстроены, никто не голодает, не бедствует. Когда бы не явная нехватка мужчин – молодых и средних лет – нипочем бы стороннему человеку не догадаться, что война покинула эти места всего два года тому назад.

Когда столичные чиновники пришли в себя от изумления, проверили положение дел со всей дотошностью и изумились еще раз, отпущенный им судьбой запас удивления был исчерпан. В любом случае, их не удивило, что город сменил своему коменданту прозвание. В храмовых книгах он отныне значился не Младшим, а Соколом. Кого попало в честь одного из духов-хранителей не назовут – но какое иное прозвище подобало Коменданту Тайэ? Сокол – птица полуденная, ему с высоты его полета видно все, что творится на земле, и потому знание дел людских, защита и справедливость в его ведении.

Само собой, даром подобное не дается. Тайэ Сокол недосыпал и недоедал, чтобы успеть все. Для него в сутках было не восемь часов-трилистников, а все шестнадцать, и вид у него был соответствующий – после госпиталя он и то смотрелся краше. А ведь кроме служебных обязаностей на него навалились еще и семейные.

Кто сказал, что в пятнадцать с небольшим жениться рано? Это он на послевоенном пепелище не побывал, если такое говорит. На горелых развалинах всякий в мужья сгодится – и старик, и мальчишка, и увечный, и слепой. А Тайэ Сокол чем не жених? Вельможа, лэ, единственный уцелевший в роду. Опять же герой – с этим не поспоришь. Хромой – так и невелика беда: не безногий, не безрукий, да и кто сейчас может похвалиться, что цел и невредим? И ведь не бродяга приблудный – полный по выслуге комендант! А что молоденький совсем, так оно и к лучшему: жить будет долго. За старика дочь отдавать – заставить вдовой жизнь вековать.

Тайэ Сокол любил свою хрупкую юную жену, чудом уцелевшую, когда город был захвачен, любил и сына, родившегося в первый же год брака. И ухитрялся каким-то неведомым образом выкраивать время и для них.

Еще пара лет подобной жизни довели бы его до чахотки, несмотря на крепкое сложение, и врачи бы не помогли, пожалуй. Но судьба распорядилась иначе.

Проверяющие приняли единогласное решение: коменданта следует заменить. И не потому, что плох, напротив – потому что редкостно хорош. Потому что совершил чудо – и теперь город и область можно спокойно передать в руки любому толковому чиновнику. От него уже не потребуется творить чудеса – только сохранить и приумножить. А вот нынешнему коменданту самое место в столице. Там сейчас на чудотворцев большой спрос.

И Тайэ Сокол под неутешные причитания горожан отбыл к новому месту службы – отныне и навсегда гражданской.

Поначалу в столице, мягко говоря, не поняли, на кой ляд из провинции прислали хромого мальчишку, будь он хоть тридцать раз лэ, пусть и из древнего славного рода. В семнадцать лет полагается не должность исправлять, а только-только сдавать первые служебные экзамены. Однако недоумение прекратилось быстро – и навсегда. Не прошло и полугода, как Тайэ Сокол занял место Первого Советника. И доказал, что достоин его.

Это была не единственная его должность. Когда у короля родился сын, именно Первый Советник Тайэ всегда находил время для детских вопросов малолетнего наследника. Он никогда не смеялся над ними и неизменно отвечал не только по существу, но и понятно. Назначение его на пост Наставника юного принца было настолько естественным, что никто другой на него и не претендовал – несмотря на связанное с положением Наставника влияние и почет. Именно Наставник Тайэ сделал нынешнего короля тем, кем он стал.

А теперь бывший Первый Советник, бывший Королевский Наставник Тайэ Сокол лежал на носилках с раной в голове, и трое сыщиков несли его домой…

Донесли они Наставника засветло, хоть трилистник Мыши уже и начался: летний день долог. Однако стражникам возвращаться по домам предстояло уже в сумерках: Най вовсе не собирался отпускать их у ворот усадьбы Тайэ.

– Вдоль стены обойдите, – распорядился он. – Приглядитесь, не шастает ли кто поблизости. Не пытается ли выспрашивать, высматривать. Если кто любопытный попадется, за решетку его. Завтра разберемся. Потом можете быть свободны. За сверхурочными зайдете в Сыскную управу завтра после смены; я подпишу.

Стражники, уже предвкушавшие отдых, отправились в обход, ворча вполголоса на некоторых ретивых сыщиков, которым все неймется, а Най взялся за колотушку и ударил в медную пластину на воротах.

Осанистый старик-привратник при виде господина на носилках самообладания не потерял, хотя и побледнел. А вот его молодой помощник ойкнул и как-то совсем по-бабьи схватился за щеки. Так, не отнимая рук от лица, он и умелся куда-то вглубь усадьбы. Не успел Тье и пяти вдохов сделать, как помощник вновь появился в воротах, но уже не один, а в сопровождении двух дюжих слуг. Они ловко и бережно взяли носилки у Шана и Тье и быстрым ровным шагом удалились в усадьбу. Помощник ушел следом.

Привратнику до смерти хотелось выспросить, что случилось; это желание отчетливо читалось на его лице. Однако службу старик понимал верно и знал, что ничего ему сейчас сыщики не скажут. Просто права такого не имеют. А раз так, то к чему дергать людей попусту.

– Ждите, – сказал он. – О вас доложат.

Сыщики остались ждать.

Времени на ожидание ушло порядочно – ну, или, по крайней мере, Тье так казалось. Он успел заскучать, наново перевязать пояс и расправить складки форменного одеяния с рисунком морских волн и нашивкой в виде узенького серпика-полумесяца на левом плече (до полной луны, красовавшейся на плечах Шана и Ная, ему было еще далеко), снова заскучать, пройтись вдоль ворот взад-вперед, остановиться, переминаясь с ноги на ногу и вновь заняться поясом. И лишь тогда ворота распахнулись.

– Пройдите, – прежним тоном произнес привратник. – Вас проводят.

Провожатым оказался давешний помощник. За минувшее время он успел совладать с собой, но все же то и дело оглядывался на тройку сыщиков. Тье недолюбливал такие беглые, но упорные взгляды. Однако сейчас ему не было до них никакого дела. Дорога к дому шла через сад – и Тье был совершенно не готов к подобному зрелищу.

А ведь он знал толк в садах. Но ничего подобного он не видывал сроду. Сад был не только огромным, но и очень старым. Ведь только по истечении сотни лет кора письменника начинает сминаться в складки и борозды, так похожие на иероглифы – а на здешних письменниках гладкого места не найдешь. Иные стволы талисманного дерева здесь можно обхватить разве что вдвоем, а то и втроем – неслыханное дело! И пестрокрыльник, редкий в местном климате, чувствовал себя превосходно. Пора его цветения уже миновала, да и ничего особенного из себя его мелкие зеленоватые цветочки не представляли – зато крылатки с семенами природа щедро разукрасила всеми цветами радуги. Тье мигом вспомнил, как он любил в детстве прыгать в ветреный день под густой кроной, осыпаемый веселыми ворохами крылаток.

И не только пестрокрыльник – многие цветы здесь напоминали Тье о детстве. Потому что это были простые цветы, каких на любом лугу полным-полно. Здесь они росли бок о бок с редкими и капризными растениями вроде королевских мотыльков, с которыми не всякий даже опытный садовник управится. Здесь их было столько, что глаза разбегались – Тье и половину не смог бы назвать. А рядом с их великолепием ничуть не меньше радовали взгляд совсем другие цветы. Не как бедные родственники, не как взятые в дом из милости приживалы – но как равно прелестные иной прелестью. Прятались в траве золотые колечки мышиной сережки. Синели вдоль каменной дорожки капельки лисьих слезок. Кошачьи колобки еще не расцвели, и их белые округлые бутоны забавно покачивались над резными листьями. Со всеми удобствами расположилась у подножия каменного мостика крепкая бодрая растопырка. Возле беседки парили в тени на невидимо тонких стеблях крохотные белые звездочки пристеночника. Редчайший декоративный лишайник «борода сановника» свешивался со старого валуна до земли, путаясь в зарослях самой что ни на есть обыкновенной полосатки. Ярко лоснились золотистые лепестки обманки, в родных краях Тье прозываемой драконьей денежкой. И вливая свой приглушенный аромат во все запахи сада, цвела белыми колокольчиками травка под названием «долгая память» – не слишком из себя видная, да и пахнет не так чтобы особо сильно, зато благоухание ее не теряется годами, даже если ее высушить.

Не одно, не два, а возможно, и не двадцать поколений садовников из века в век создавали и поддерживали эту гармонию, кому, как не Тье это понимать. Он и понимал – но думать о них не мог. Этот сад был больше, чем сумма их усилий – точно так же, как человек больше, чем сочетание рук, ног, торса и головы. Обаяние сада захватило Тье до глубины души, он забыл дневную усталость, забыл, почему он здесь, забыл, кто идет рядом и почему…

Шан наблюдал за ним с усмешкой.

– Что, лончак, – окликнул он Тье, – совсем голова кругом пошла? Это с непривычки запросто. Ты ведь раньше этой красоты не видел.

– А ты видел? – еще не вполне очнувшись, удивился Тье.

– Конечно, – спокойно ответил Шан. – И не один раз. Семья Тайэ по календарным и городским праздникам всегда открывает сад для общих гуляний. Ну, не весь, а внешнюю часть, вот эту, где мы сейчас. В семейную часть, понятное дело, посторонним ходу нет.

Тайэ.

Родовое имя разом отрезвило Тье. Потому что Наставник Тайэ не мог полюбоваться собственным садом. Его унесли в дом на носилках – и «долгая память» не могла своим тонким ароматом пробудить его память и сознание.

Приемную, куда помощник привратника привел троих сыщиков, Най оглядел довольно-таки бегло. Все такие приемные между собой схожи – и по планировке, и по меблировке. Как традиция велит, так они и обставлены. В столичном доме Ная была почти такая же. То же кресло для хозяина дома – узкое, жесткое, прямое, с высокой резной спинкой. Те же кресла для посетителей – полукруглые, упорно напоминавшие Наю сооружения из распиленных пополам бочонков. Тот же столик у окна справа от входа – только и разницы, что в доме Ная на столике красовалась изящная бронзовая курильница для благовоний, а здесь на нем стояла небольшая агатовая ваза. Те же одностворчатые ширмы-экраны вдоль стен – по две у каждой стены – с изображением духов-хранителей, разве что нарисованы они в местном стиле, сильнее тяготеющем к старой манере. Больше всего Наю понравилась Сова, выписанная с неподражаемым мастерством, и неожиданно обаятельная Мышь. Сосредоточенная, трогательно серьезная, она с кистью в лапке вела учет созревшим колосьям.

Нет, не приемная вызывала у Ная неподдельный интерес, а ее хозяин. Сын Государева Наставника, Наместник Тайэ по прозванию Первый Взлет. Так нередко именуют старшего сына, первенца, особенно от раннего брака – тем более, если отец прозван Соколом. А вот до взрослых лет такое прозвище доживает редко. Его сохраняют или дают вновь, если сын преуспел в новом для семьи ремесле или науке. Или – если сын оказался не только по рождению, но и по всем своим дарованиям и успехам первым. Лучше всех учился, лучше всех сдавал экзамены, лучше всех нес службу. Най знал, что для Наместника Тайэ в силе была как раз вторая причина, но самого Наместника он не знал. Когда тот еще жил в столице, Най был совсем мальчишкой, и отец не брал его с собой, отправляясь с визитами. Когда же Най дорос до того, чтобы сопровождать отца, и посетил дом Наставника Тайэ, Первый Взлет уже покинул столицу и отправился к месту своей первой службы. Най был коротко знаком с его старшим сыном, подолгу гостившим в доме деда. Но Первый Взлет мог бывать в столице в основном в перерывах между назначениями, и в дни его нечастых приездов Наставник Тайэ отменял все и всяческие посещения и просто-напросто никого не принимал. Най не пересекался с ним прежде – нигде и никак, он видел его впервые.

Наверное, его покойная мать была очень красива – утонченной, хрупкой красотой. Не от Наставника Тайэ, а от нее Первый Взлет унаследовал спокойную правильность черт и узкую кость. Эта узкая легкая кость, а еще более того изысканные манеры создавали впечатление, что он несколько выше отца ростом, особенно когда того, как сейчас, не было рядом. Но Най наметанным глазом видел, что на самом деле он пальца на три пониже. Его темно-синий наряд, покроем неуловимо напоминающий официальное одеяние, как нельзя более подходил случаю. Он был… Най поискал мысленно наиболее точное определение… да, вот именно – уместным. Подобающим.

Обычно такими словами – уместный, подобающий – одобряют людей заурядных, потому что о них, как правило, больше и сказать-то толком нечего. Но Первый Взлет не был зауряден – никоим образом. Безусловно, в нем не было отцовской мощи – но в нем все же была сила, иная, своя, непохожая на эту мощь. Если Наставник Тайэ по временам напоминал Наю тигра, то Первый Взлет был, пожалуй, гепардом. И – очень умным гепардом.

Сыщики отдали поклон хозяину дома. Он поздоровался в ответ и пригласил их присаживаться. Обмен подобающими приветствиями произошел. Теперь посетителям предстояло изложить цель визита. Разумеется, делать это полагалось не лончаку. Тье и помалкивал. Однако и Шан не открывал рта. Най знал, что Храмовая Собака ненавидит его – но напарник был разумен и не позволял неприязни брать над собой верх, если речь шла о работе. Этим молчанием Шан признавал, что Най с беседой с человеком своего круга справится лучше, и предоставлял ему право говорить за всех, не пытаясь узурпировать разговор.

– Разрешите выразить вам наши соболезнования в связи с несчастьем, постигшем вашего уважаемого отца, – произнес Най.

– Благодарю вас, – вежливо и доброжелательно откликнулся Наместник. – Вы получите ваше вознаграждение.

Сначала Най ровным счетом ничего не понял. Мгновением спустя решил, что ослышался. А когда уяснил, что все-таки нет, форменным образом осатанел.

Да его в жизни так не оскорбляли!

Попробовал бы кто-нибудь предложить вознаграждение служителю Верхнего Сыска! Предложить мзду равному по происхождению, словно не такому же лэ, а человеку услужающему, было немыслимо. Служащий Верхнего Сыска – не брадобрей, не портной, не подавальщик в трактире. Он – равный, находящийся на королевской службе. Никто и помыслить не мог бы так его унизить. Но сейчас Верхний и Нижний сыск слиты в единую сыскную управу, и в глазах Наместника Най уже не равный ему, он всего лишь один из сыщиков. Первый Взлет не хотел ничего плохого, он и не думал оскорблять или тем более подкупать своих посетителей. Напротив, он считал их людьми честными – а честный сыщик взяток не берет, живет на жалованье. Разве заслуженная награда не будет ему кстати?

Най никогда ранее с подобным не сталкивался. Что ж, все рано или поздно бывает впервые. А вот Шану такое приходилось слышать наверняка. И дать ответ сейчас – его право.

Най думал, что его сотоварищи примут слова Наместника легче, чем он сам. Но Тье был заметно растерян – у него даже рот приоткрылся от удивления. А Шан был откровенно взбешен, хоть и держался с виду спокойно. Най взгляда не мог отвести от его пальцев, с силой сжимающих подлокотники кресла.

– Служащие сыска, – произнес Шан удивительно ровным голосом, – не имеют права получать вознаграждение от лиц, так или иначе имеющих отношение к следствию. Ни в какой форме.

В голосе его не было и тени сожаления: мол, нельзя нам, а не то, так уж мы бы и рады. Нет – в голосе Храмовой Собаки звучало чувство собственного достоинства и вежливый, но решительный и несомненный укор высокому сановнику.

– Мы пришли не для того, чтобы получить вознаграждение, – твердо сказал Най. – Мы пришли для того, чтобы исполнить свой долг.

Из уст кого-то другого и при иных обстоятельствах это могло бы прозвучать напыщенно. Однако здесь и сейчас это звучало правильно. Наем владели точно те же чувства, что и Шаном, и оттого интонации их сходились настолько, что казалось, обе реплики произнес один и тот же человек, хоть и непонятно, который из двух.

Тье незаметно, как ему казалось, перевел дыхание.

Наместник внимательно посмотрел на троицу сыщиков.

– Прошу меня простить, – промолвил он, наклонив голову в знак извинения. – Я никоим образом не собирался оскорбить ваше понятие о долге.

Действительно, умен. Понял, что именно ляпнул. Понял, чем именно его слова оскорбительны. И главное – понял, что не извинение, а его отсутствие непоправимо унизит большого вельможу перед сыщиками из городской управы. Все-таки он вполне сын своего отца, тот бы тоже извинился… хотя Наставник Тайэ и вообще не сказал бы ничего подобного. Что поделать – недостатки вельможного воспитания, как оно есть. Для Наставника Тайэ, в пятнадцать лет хлебавшего с солдатней из одного котелка, любой человек был прежде всего человеком со своей честью и достоинством. А вот его сыну приходилось об этом напоминать.

– И если уж говорить о вознаграждении, – чуть сипло произнес Шан, принимая извинение, – то причитается оно по-любому не нам, а той женщине, которая вытащила господина Наставника из реки.

Най постарался не улыбнуться. Бай по прозванию Ласточка уже причиталась награда за спасение жизни – от управы. И немаленькая награда – если учесть, кого она спасла. Но Храмовая Собака не был бы Храмовой Собакой, упусти он случай прибавить к ее награде кругленькую сумму от рода Тайэ. А заодно – и возможность для Наместника сохранить лицо и все же выразить свою благодарность, сделав дар тому, кто его действительно заслуживает.

– Безусловно, – кивнул Первый Взлет. – Спасибо, что напомнили.

Обычное «спасибо», а не надменное «благодарю». Что ж, господин Наместник все же понял, с кем имеет дело, и исправился, что называется, на ходу.

В этот момент открылась боковая дверь, и слуги внесли еще один столик. Они поставили его перед посетителями, сноровисто накрыли на четверых и удалились. Хм… и что тут у нас?

Чай, разумеется. И отличный, даже по запаху слыхать. Най такого не пил со времен своего отъезда из столицы – ведь, что бы там ни думал о нем Шан, но жил Най, как и Храмовая Собака, исключительно на жалованье, ни разу не написав отцу с просьбой выслать денег. Привык урезывать себя в прихотях, да и вообще понимать, что это именно прихоти, он смог не сразу, так что поначалу иногда приходилось дня по три сидеть впроголодь, но чашечку чаю ценой в его четырехдневный заработок он позволял себе даже и тогда. И теперь полузабытый аромат заставлял его по старой памяти вновь чувствовать себя мальчишкой, который только-только начал раскручивать свое первое дело. В те дни он постоянно пил такой чай с теми закусками, что сейчас красовались на столе – легким хрустящим печеньем, орехами трех сортов, сладкой соломкой и фруктами. Для оголодавших за день усталых сыщиков – на один укус, но тут уж ничего не поделаешь…

– Итак, полагаю, пришло время вернуться к нашему разговору, – произнес Первый Взлет после того, как чай был разлит по чашкам, и сыщики пригубили благоухающий напиток.

Най чуть скосил глаза на Шана. То, что для него самого было когда-то повседневностью, для Храмовой Собаки всегда было немыслимой роскошью. Но напарник держался посреди этой роскоши с отменной воспитанностью и пил свой чай со спокойным удовольствием, не ударяясь в унизительные восторги, не пыжась и не манерничая. Неужели Вьюн боялся, что Шан способен уронить себя? Он не мог бы сейчас сказать себе, так ли это. Но совершенно точно мог сказать, что если у него и были опасения на сей счет, то совершенно пустые. Да и Тье демонстрировал недурные манеры. Хороший лончак, неглупый и вдобавок краснеть за него точно не придется.

– И в первую очередь мне хотелось бы услышать от вас, что и как произошло с моим отцом.

Мысленно Най отвесил себе изрядного тумака. Наместник и в самом деле никого не хотел оскорбить словами о награде. Он просто сделал неверные выводы – потому что не знал, что же именно случилось. А рассказать ему было некому – сыщики остались ждать за воротами. Най слишком часто прибывал на место преступления, когда не только свидетелям, их родне и приятелям, но и всем в округе, включая каждую сороку и кажду шавку подзаборную, известно и что случилось, и что об этом думает уважаемый такой-то и неуважаемая сякая-то – и он просто не сообразил с устатку, что на этот раз все иначе.

Злясь на себя, он приступил к рассказу: поскольку не Шан, а именно он опрашивал команду Закатной Стражи, то ему и следовало сообщить то, что он узнал от них.

– Как видите, – произнес Най, – мы и сами слишком мало знаем, что случилось. Поэтому было бы предельно важно расспросить самого Наставника о том, что произошло. Когда это будет возможно?

– К сожалению, не скоро, – вздохнул Наместник. – Даже целительная магия может не все. Врач говорит, что удар по голове вызвал сотрясение мозга и внутренее кровоизлияние, довольно обширное. Могут быть затронуты жизненно важные центры.

Най вспомнил неровное, трудное дыхание Наставника Тайэ даже после того, как лекарь оказал ему первую помощь, и кивнул.

– Кровоизлияние он убрал, но вот последствия… возможны нарушения работы сердца, дыхания, полная или частичная потеря памяти… одним словом, приводить его сейчас в сознание не рекомендуется. Положение остается опасным. Врач, по сути, зафиксировал его в нынешнем состоянии, и в ближайшие дни оно останется неизменным, но разумеется, долго так продолжаться не может. Нужен более сильный врач. Наш целитель возьмется выводить отца из этого состояния только если такого врача не удастся найти.

А где же его найдешь, мрачно подумал Най. Если врач, пользующий семейство Тайэ, недостаточно хорош – то где в Далэ найти такого, чтобы справился? Скверно, ох, как же скверно…

– А что вы сами думаете о том, что случилось? – спросил Най.

Он не очень хотел начинать расспросы при двоих свидетелях – с глазу на глаз результаты обычно бывают лучше. Но он должен был дать практический урок допроса лончаку. Потом он разберет для Тье весь разговор фразу за фразой, чтобы тот накрепко запомнил основные правила: при первичной беседе избегать наводящих формулировок, не задавать до поры слишком узко направленных вопросов, не перебивать, больше слушать, чем говорить, и не давить раньше времени. Где и когда можно начинать давить и провоцировать, Тье еще только предстоит усвоить, причем далеко не сразу: человек человеку рознь, раз на раз не приходится, и покуда нахватаешься опыта, покуда обретешь чутье, помогающее определить верный момент и верную тактику, вполовину язык о зубы сотрешь. Но начатки он может и должен постигать уже сейчас.

– Безусловно, покушение на убийство, – уверенно ответил Первый Взлет.

– Вы уверены, что именно убийство? – подхватил Шан.

– А чем еще это может быть? – возразил Наместник. – Несчастный случай? Но отец не мог просто так ни с того ни с сего свалиться в воду. Он много ходит пешком, несмотря на хромоту, фехтует, вообще не позволяет себе распускаться. Я не могу себе представить, чтобы он вдруг потерял сознание и упал в реку. Или что споткнулся… нет, не могу.

– Но есть ведь и другие возможности, – расплывчато предположил Най, по-прежнему избегая сколько-нибудь четких формулировок.

– Какие? Вы имеет в виду самоубийство? Простите, но это полная чушь. Такое можно надумать, только если совсем не знать моего отца.

Най Наставника Тайэ как раз знал – и потому был с его сыном полностью согласен. Но сейчас не это было важно. Вопрос ведь не только в том, что произошло на самом деле, а еще и в том, что его сын об этом говорит и думает.

– И даже если не учитывать, что он вообще не тот человек, чтобы накладывать на себя руки даже по очень серьезной причине, у него такой причины попросту не было.

– А его отставка? – поинтересовался Най, не давая Наместнику закончить разговор на этой точке.

– Ерунда, – махнул рукой Первый Взлет. – Дело это прошлое, двухлетней давности. Отправить его в отставку он предложил королю сам. И она совершенно не повлияла на отношение его величества к моему отцу. Король сохранил к нему прежнюю привязанность. Они состоят в переписке. Да, отец оставил прежнюю должность и покинул столицу – но это не значит, что с должностью он утратил и влияние.

Зато это значит, что версия о враге или завистнике из столицы обретает больший вес. А это плохо. Труднее будет разматывать. Впрочем, об этом потом. Вьюн еще расспросит Наместника о столичных интригах позднее – в дополнение к тому, что знает и сам. А сейчас надо попробовать дожать его по версии самоубийства. Безусловно, это чушь, и Наместник именно это и скажет снова – но вот как именно скажет…

Пустая информация? Ни в коей мере. Говоря об отце, его сын так или иначе говорит и о себе самом. Выказывая то или иное отношение к заведомо провальной версии, он невольно выказывает свой образ мышления, свой характер. И все это Наю пригодится, когда он будет разбираться с более вероятными версиями.

Пустой информации не бывает. Ну, или почти не бывает. По крайней мере, для сыщика.

– Значит, отставка господина Наставника не расстроила, и влияние свое он сохранил? – уточнил Шан.

А вот и еще одно правило допроса: подхватывай сказанное собеседником, повторяй за ним, уточняй.

– Безусловно, – ответил Наместник.

– Он не был подавлен?

– Не был даже расстроен. Повторяю, у него не было никаких причин кончать с собой.

– Бывает, что причины находят за человека, – негромко произнес Шан.

– Что вы имеете в виду? – нахмурился Наместник.

– Например, шантаж.

– Совершенно исключено! – возмутился Наместник. – В жизни отца нет и не было никаких постыдных секретов!

– Так ведь шантажируют не обязательно оглаской, – примиряюще промолвил Шан. – Бывает, что угрожают жизни и благополучию близких…

– Не родился еще тот шантажист, которому удалось бы провернуть такое с моим отцом, – фыркнул Первый Взлет. – Если бы подобный дурак и нашелся, отец бы его разделал, как жареного цыпленка. Притворился бы, что готов сдаться, и не сразу, а после долгой борьбы, спровоцировал бы его, заставил объявиться – и уничтожил бы. Отец столько лет пробыл при дворе, столько интриганов пережил… нет, если бы за него взялся шантажист, то бояться следовало бы только за шантажиста. А уж чтобы тот довел отца до самоубийства, не может быть и речи.

– Значит, вы полностью уверены, что это было покушение на убийство?

Шан работает правильно. Очередное правило допроса: возвращай одно и то же утверждение в разных формулировках. Есть шанс, что какая-нибудь из них вынудит проговориться. Или наведет собеседника на мысль, которая иначе просто не пришла бы ему в голову. Пробудит полууснувшее воспоминание. И даже если он вновь и вновь подтвердит свои первоначальные слова, важно ведь и то, как именно он их подтвердит. А еще – когда и как именно рассердится или начнет досадовать на липучего-приставучего следователя. Потому что талдычить по десять раз одно и то же никому, в общем-то, не нравится. Это еще не давление, даже не проба в колено – но, безусловно, уже тот прием, который может вызвать неудобство, даже некоторую тревогу. Когда и как его применять, с какой настойчивостью, каждый решает для себя. Шан и решил – по мнению Ная, правильно. А теперь пора снова перехватывать вожжи: техника повтора отработана полностью. Разумеется, если не переходить к прямому давлению – а для этого еще не только слишком рано, а и попросту причины нет.

– Полностью, – ответил Наместник.

Он сумел это сказать без тени раздражения или враждебности. Занятно. Что ж – вот и еще одна монетка в копилку с надписью «характер Наместника Тайэ».

– Тогда как, по вашему мнению, оно могло произойти? – поинтересовался Най.

– Да как угодно! – с горечью воскликнул Первый Взлет. – Отец терпеть не может паланкины, эскорты и телохранителей.

Еще в столице хоть как-то приходилось соблюдать этикет, но он и там старался отвертеться. А здесь, в Далэ, его и вовсе не уговорить. «Я у себя дома, должность меня больше не обязывает», – вот и весь сказ. Я с ним спорил, конечно, да с ним разве сладишь! А тут еще и гадание это…

– Какое гадание? – удивился Вьюн, не очень понимая, какое оно имеет отношение к попытке убийства.

– Ко дню рождения, – вздохнул Наместник. – И надо же было этому прохвосту нагадать отцу долгую жизнь и нерушимое здоровье! А раз жизнь будет долгой, к чему над своей безопасностью трястись? Не в мой колчан стрела – в отцовский! А вышло в итоге… да вот оно и вышло…

Он полуотвернулся на миг и махнул рукой, не в силах ни принять случившееся, ни изменить, ни даже смириться.

И тут, к изумлению Ная, подал голос полузабытый Тье, которому вообще-то полагалось сидеть и помалкивать.

– Ничего ж себе! – выпалил он. – Прямо как нарочно… а может, и правда нарочно? Может, убийца заплатил ему, чтобы Наставник совсем уж о своей безопасности не думал? А если даже и ошибся… хотел бы я посмотреть на такого гадальщика!

– Хотел бы – так посмотри, – сухо одернул его Шан.

Воробей опомнился, залился краской, пробормотал не слишком разборчивые извинения и снова смолк.

Най только улыбнулся краешком губ. Он разбирался в гадании поболее прочих, хоть и таланта к этому занятию не имел ни на ломаный грош. Оно и хорошо: интуиция интуицией, но настоящий талант гадателя для сыщика попросту опасен. Однако он отлично знал, почему версия о подкупленном убийцей гадальщике несостоятельна. Потом он объяснит лончаку, в чем тут дело – ну, а сейчас не ко времени разговор.

Однако в одном Воробей прав: полностью упускать гадание из виду, посчитав его чем-то незначительным, неразумно.

– А кто мог знать о гадании? – спросил Най.

– Многие, – пожал плечами Первый Взлет. – Это ведь обычай, так часто делают. Особенно после возвращения в родные края, отставки, вообще любых перемен в жизни – подарить человеку гадание ко дню рождения. Многие могли знать, а еще больше народу – предполагать, что так и будет сделано. Знать бы мне тогда, что так обернется…

– А кто мог знать о результате гадания?

– Да те же, кто и о самом гадании, – ответил Наместник. – Секрета из него не делали.

– А о том, как именно господин Наставник принял это гадание? – продолжил Най.

На сей раз Наместник задумался.

– Кто-то из посторонних – едва ли… а вот из домашних – практически все, – помолчав, произнес он.

Уже какой-то результат. Пока не сказано, что однозначный – но все-таки результат. И к тому же он дает Наю не просто предлог, а несомненнное право перейти к следующей стадии – необходимой, но никак уж не приятной.

– Полагаю, вы понимаете, что это означает, – сказал Най. – Мы должны опросить ваших домочадцев. Всех без исключения.

– Да, – кивнул Наместник. – Конечно.

Радости у него это известие, разумеется, не вызвало – но и протеста тоже. Наверняка Первый Взлет его ждал – и наверняка знал, что это необходимо.

– И начать, несмотря на позднее время, следует сейчас, – добавил Вьюн. – По горячим следам.

– Да, – снова кивнул Наместник. – Конечно. Понимаю.

Он действительно понимал, и это одновременно облегчало работу Ная и тяготило его душу.

– Если вы не возражаете, я бы предпочел продолжить нашу беседу. А Даму Тайэ будет расспрашивать Шан, – Най вежливым кивком указал на Храмовую Собаку.

– Это разумно, – произнес Наместник.

Наю было предельно ясно, что он имеет в виду. О знакомстве Вьюна с Наставником Тайэ и его женой Первый Взлет не знал, а Най ему не собирался раньше времени сообщать. Зато Наместник отлично знал, что такое репутация и доброе имя – и не мог не согласиться, что лощеный красавчик – не лучший собеседник для молодой очаровательной женщины, да еще в подобной ситуации. Богам, и тем не стоит в лужу садиться – грязь может и прилипнуть. Что уж говорить о людях! Нет, с какой стороны ни посмотри, а умный, цепкий и некрасивый Шан – идеальный выбор.

– А со слугами пока побеседует наш лончак.

Вот так – а чего ты хотел, мальчик? Раз уж ты настолько осмелел, что собственные версии выдаешь – поработай. Следственная рутина – отличное лекарство от фантазий, не подкрепленных фактами.

– Хорошо, – согласился Наместник. – Их проводят. А мы продолжим наш разговор.

Приближаясь в сопровождении старой служанки по прозванию Син Белая Кошка к опочивальне Наставника Тайэ, где сейчас и пребывала его жена, Шан мучительно размышлял, что же ему сказать, когда он постучится в дверь. Да и постучаться было немного страшновато: что-то всегда в душе противится, когда нужно нарушить тишину в покоях больного. Даже если знаешь наверняка, что больной тебя не услышит.

Менее всего Шан ожидал, что стучать в дверь не придется – она была распахнута настежь. А уж о тишине можно было смело забыть.

Старуха Син ахнула горестно и возмущенно и заторопилась. Ускорил шаги и Шан.

Картина, представшая его глазам в комнате Наставника Тайэ, была до зубной боли неправдоподобной.

– Мама, а что он… – мальчик лет восьми с настороженными черными глазами, взъерошенный, упрямый, явно не собирался сдаваться. Несмотря на малые годы, это был настоящий боец. Шан еще не знал, на что мальчик так негодует – но не сомневался, что в своем негодовании он не уступит ни пяди. – Я этого не надену!

– Вот видите! – патетически возгласил какой-то тип в парчовом наряде. – Ваш сын не хочет надевать накидку.

Он попробовал набросить означенный предмет на плечи мальчика, но тот гневно отстранился. Шан мысленно присвистнул, оценив демарш: накидка была траурной.

– Да как же вы посмели! – с гневной брезгливостью произнесла высокая молодая женщина в темно-вишневом платье, вышитом цветами. Так вот она, Дама Тайэ!

– Но этого требуют приличия! – напыщенно возвестил тип. – И не только от вашего сына, но и от вас!

– Вот как? – медленно и с силой произнесла высокая красавица. – Приличия? И какие же это приличия смеют требовать от меня надеть траур по живому мужу, как по мертвому? Какие приличия требуют от сына оплакивать отца заживо? Или они требуют, чтобы мой муж, открыв глаза, увидел меня в трауре? Утратившей надежду? Не дождетесь. Он увидит, что я ждала его пробуждения. Единственное, чего могут требовать приличия – чтобы вы немедленно покинули эту комнату. Подите вон!

Если мальчик был бойцом, то женщина стоила целого отряда. Сила ее гнева буквально вышвырнула типа в парчовом платье из комнаты. Он скукожился и прошмыгнул мимо Шана и служанки, не смея даже бормотнуть что-нибудь жалобное.

Женщина обняла мальчика.

– Все-все-все, – сказала она ласково. – Уже все. Он больше тебя не побеcпокоит. Ты спокойно можешь идти спать.

– Но, мама! – возмутился мальчик. – Я же не маленький! Я тоже хочу помогать!

– Верно, ты не маленький, – серьезно подтвердила женщина. – Поэтому ты сменишь меня утром. Ничего хорошего не будет, если мы оба просидим с отцом всю ночь, а потом оба свалимся. Ты сменишь меня утром – до прихода твоего брата.

– Да, – кивнул мальчик. – Я понял. Я постараюсь уснуть.

– Только сначала загляни на кухню и скажи, чтобы ужин принесли еще и для Син… и для господина сыщика, разумеется.

Мальчик устремил по-прежнему настороженный взгляд на Шана, словно бы спрашиваю безмолвно: «Кто ты? Хорош ли ты в своем деле? Найдешь ли того, кто поднял руку на отца? Могу ли я оставить тебя со своей матерью, не обидишь ли ты ее?»

– Меня зовут Шан, – произнес сыщик, повинуясь этому невысказанному вопросу. – Шан Храмовая Собака.

Он ненавидел необходимость представляться по прозвищу – но понимал, что сейчас это необходимо.

– А как тебя зовут?

– Тайэ Второе Крыло, – ответил мальчик, не сводя с него глаз. Странно, но прозвище гостя, похоже, не показалось ему ни смешным, ни нелепым: даже тени насмешки не увидел Шан в его взгляде.

– Так вот, Второе Крыло, я сыщик. Я здесь, чтобы узнать все, что может помочь нам поймать того, кто сделал это. – Шан обернулся в сторону постели, на которой лежал Государев Наставник. – Не тревожься. Все будет хорошо. Вот увидишь.

Мальчик помедлил и кивнул. Даже не лицо его – вся его фигура, осанка выражали явственное: «Смотри же – ты обещал!»

– Ужин скоро принесут, – произнес он. – Я пойду скажу, чтобы принесли.

Он пожелал спокойной ночи, попрощался и вышел, серьезный и собранный – ведь он шел не просто так, а по важному делу: распорядиться насчет ужина, а потом лечь спать и постараться уснуть, чтобы завтра сменить мать у постели отца.

– Спасибо вам, – негромко произнесла Дама Тайэ. – Теперь ему будет спокойнее.

Шан отлично понимал, о чем идет речь. После того, как какой-то мерзавец приставал к нему и его матери с траурной накидкой и высокопарными гнусностями, сыщик с его обещанием поневоле казался оплотом надежности.

– А что это был за неприличный идиот? – полюбопытствовал он.

Губы женщины изогнулись в брезгливой усмешке.

– Действительно, идиот. И неприличный. Хотя талдычит о приличиях, не переводя духу. Его зовут Су по прозванию Суслик.

Шан фыркнул от неожиданности. До сих пор ему казалось, что хуже его прозвища и быть не может, но этому Су-Суслику не повезло куда сильнее – потому что оно пристало адепту приличий как никакое иное. Шан успел разглядеть его черты, когда он прошмыгнул мимо – вроде бы и правильные, но удивительно ничтожные. Высокий, солидный, изящно одетый, он ничем не походил на суслика – и вместе с тем походил разительно. Невозможно было даже помыслить, что его могли наречь как-то иначе.

– Он дальний родственник мужа по женской линии. Очень дальний. Я о нем раньше и не слышала. Нашкодил в своей провинции, а потом бросился просить заступничества.

– У Государева Наставника? – не на шутку удивился Шан.

– Нет, ну что вы! – улыбнулась Дама Тайэ. – У Наместника. Раз он большой чиновник, то обязательно родственнику потрафит. Муж мой вышел в отставку, он даже не глава рода, так его и смысла нет просить, а вот Наместник – тот непременно порадеет.

– Так ведь это не его область, – окончательно растерялся Шан.

– А Суслику что с того? – вновь усмехнулась женщина. – Раз у него родня в больших чинах, какая ему разница, где – главное, что богатая и знатная. Это мы понимаем, что власть областного наместника заканчивается на границах области. А он уверен, что довольно Наместнику написать письмо, погрозить и мзду предложить, и мигом все грехи с него спишутся. Глядишь, еще и в чинах продвинется. И ведь уверен, сквернавец, железно уверен, что Тайэ станут его покрывать.

– Если бы только! – вздохнула старуха Син. – Он еще уверен, что он самый что ни на есть из себя роскошный подарок, и стоит ему только постараться, госпожа вот прямо вся ему в объятия и упадет. Изводу на него нет!

Это было настолько невообразимо нелепо и мерзко, что Шан сначала даже не понял, что именно сказала служанка. А когда понял, освирепел.

Какой-то напыщенный Суслик посмел… посмел… пусть даже в мыслях… да что он вообще о себе воображает! Кто он – и кто Дама Тайэ!

Не в знатности дело – этот Су семейству Тайэ вроде как родственник, пусть и по женской линии. И не во внешности – на лицо Су вполне благообразен, даром что суслик сусликом. И не в годах – ему лет сорок, Наставник куда постарше его будет. И не в том даже, что Дама Тайэ – мужняя жена; для всяких там сусликов это едва ли помеха. Да он уже мысленно Наставника Тайэ схоронил – ишь, как суетится!

Но как он посмел даже помыслить… как только в головенку свою забрал, грызун несчастный, покуситься на волшебную красоту Дамы Тайэ!

А Дама Тайэ была именно что волшебно хороша.

Красота ведь бывает разной. Бывает надменная красота. Злая. Такая, что унижает, пригибает к земле. И такая, что выпивает всю радость из души, заставляя терзаться болью о несбыточном. Да мало ли какая еще!

Дама Тайэ была так прекрасна, что рядом с ней Шан напрочь забыл, насколько сам он некрасив. Его злополучная внешность, его нищая юность, его низкое происхождение – все это было совершенно неважно рядом с ее сияющей красотой. Разве важно весенней листве, богат ты или беден? Разве солнечный свет, согревая тебя, спрашивает, красив ты или уродлив? Разве пение птиц хоть на один звук изменится оттого, что их слышит вельможа или простолюдин? Лицом к лицу с этой невероятной женщиной Шан чувствовал себя, словно лицом к лицу с рассветом или мелодией. Совсем недавно он говорил Тье, что никогда не видел внутреннего сада семейства Тайэ – а сейчас он любовался им. И возжелать Даму Тайэ казалось ему таким же кощунственным и нелепым, как захотеть украсть благоухание цветов этого сада. Если у кого и есть право на аромат цветов, так только у земли, в которую вросли их корни – а землей Дамы Тайэ был ее муж. Теперь, когда он был не просто голым и мокрым потерпевшим на столе квартального лекаря, а полулежал, опираясь на подушки, его лицо было спокойным и значительным. Древняя мощь угадывалась в нем, скрытая сила земли.

И чтобы какой-то суслик…

– Кошенька! – ахнула Дама Тайэ. – Да что ты такое говоришь! Быть того не может!

– Балда, – беззлобно провочала служанка. – Вот как в девушках была балда, такой и осталась. Под самым носом у себя простых ведь вещей не видишь. Не может, не может… еще как может. Это только ты и не замечала.

– А господин замечал? – заинтересовался Шан.

– Конечно же, – подтвердила Кошка. – Он ведь не вчера родился. Да все видели. Это госпожа только по доброте душевной… а так – попробуй не заметить! Он просто госпожу расстраивать не хотел, вот и не говорил ей. К чему ей про такие пакости знать, раз он все едино этого суслика выставить собирался. И он, и господин Наместник.

– А что ж не выставили? – Шан все еще не мог унять негодования.

– Так ведь день рождения, – вздохнула служанка. – Этот суслик ведь как рассчитал – явился за неделю до дня рождения господина. Кто бы его иначе и вообще в дом пустил, шелупонь этакую!

Шан тоже вздохнул. Нерушимый обычай – никому не может быть отказано в гостеприимстве, если гость, пусть и трижды нежеланный, явился в течение недели перед днем рождения. Только на четвертые сутки после празднования можно прогнать находника, незванным навязавшегося в дом.

– Господин бы его как раз завтра и выгнал. А теперь он лежит – а потом опять нельзя будет. Уже послезавтра будет нельзя – опять день рождения. У сына госпожи.

М-да… невеселый праздник ожидает Второе Крыло.

Что-то в этой мысли показалось Шану важным, но он никак не мог понять, что именно и почему. Картина и без того вырисовывалась крайне занятная.

– Зато я не лежу. – Дама Тайэ вновь была разгневана – и немудрено. – И если его Первый Взлет не вышвырнет из дома завтра же, я сама это сделаю.

– Не получится, – с сожалением возразил Шан. – Пока следствие не закончено, никуда ему уезжать нельзя.

– Верно, – кивнула Дама Тайэ. – Я не подумала.

– Значит, он так и будет тут околачиваться? – расстроилась Кошка. – На госпожу пялиться, младшего господина пугать…

– Ну, думаю, под домашним арестом ему это будет делать затруднительно, – усмехнулся Шан.

– А вот это правильно! – мстительно обрадовалась Кошка.

Тут послышался тихий стук, дверь отворилась и в комнату вошли трое слуг со столиками-подносами, по одному для каждого. Они ловко расставили столики, повернув их ручки из бокового положения вниз, тем самым превращая их в ножки.

Шана при виде этого зрелища взяла оторопь.

Не сказать, чтобы столики были какими-то невиданно дорогими, изукрашенными перламутром или позолотой. Обычное талисманное дерево гладкой полировки, пусть и редкостно красивое. И магическая черта по краю столика была ему не в новинку – чары, сохраняющие горячие блюда горячими, а холодные – холодными, не так уж и редки. Их можно встретить в любом мало-мальски приличном трактире. Но вот сами блюда – а точнее, их изобилие…

Два разных горячих супа, по чашке каждого. Исходящий паром свежесваренный рис. Узкие полоски мяса, от одного запаха которых рот наполнялся слюной. Соленые овощи. Умопомрачительно ароматные мясные ушки-пельмени и соус к ним. И целое блюдо чудесных крохотных пирожков. Не упоминая, разумеется, чай – как же без него?

Шан был ошеломлен. Он привык ограничивать себя в еде. Не из скупости – а потому что вырвался из нищеты, и отлично знал, что делается с теми, кто не только вырвался, но и дорвался. И не желал, чтобы это случилось с ним. Даже в ту пору, когда он только-только начал нормально зарабатывать, когда его состояние однозначно определялось словами «глаза больше желудка», он обуздывал себя. А сейчас, когда он это состояние избыл, перед ним оказалась такая прорва еды, что он растерялся.

– Да я ж все это не съем! – взмолился он. – Лопну!

– Зачем же лопаться, господин сыщик? – солидно возразил слуга. – После целого-то дня работы…

Шан было подивился, откуда у него такие сведения, потом вспомнил, кого именно Най отослал опрашивать слуг, и сделал, как и подобает одному из лучших сыщиков управы, совершенно верный вывод.

– Ну, Тье! – с восхищенным возмущением произнес он. – Ну, проглот! Чтобы лончак – и такой ушлый! Погоди, Воробей – ты у меня еще поклюешь по зернышку!

– А разве он неправ? – рассмеялась Дама Тайэ. – Это ведь не в один присест съесть. Вам еще работать и работать.

– Ну, если так посмотреть, – подумав, признал Шан, – наверное, он в чем-то прав. Но все равно я этого так не оставлю.

И потянулся за пирожком.

Ушлый там или не ушлый, проглот или не проглот, а занят Тье был тем же самым, что и Шан – ел пирожок. Четвертый по счету.

Напротив него за столом сидела, облокотясь, стряпуха и взирала с почти материнской жалостью: встрепанный, тощий – ну как есть Воробей. Совсем в этой сыскной управе порядка не знают – ну разве можно этакого недокормыша работой морить! То ли дело, к примеру, сыновья ее племянницы – молодец к молодцу, статные, крепкие.

О них и шла речь за кухонным столом.

– Славные парни, что и говорить, – разглагольствовала старшая судомойка по прозванию Мушка, маленькая, жилистая и крепкая, как стоялый уксус. – Особенно трое старших.

– А младший чем тебе нехорош? – возмутилась стряпуха.

– А тем, что друзей себе не тех выбирает, – отрезала Мушка.

Тье навострил уши. Однако выражение его лица осталось по-прежнему безмятежным. Сложно иметь другое выражение лица с пирожком во рту.

– Да чем тебе его друзья нехороши? – стряпуха, судя по всему, вознамерилась отстаивать племянника всерьез.

– Да ты, Яблоко, сама посуди! Твоя Ягодка не нам чета, в господских покоях служит. А младшенький ее с сыном мясника дружбу водит! Нет бы кого почище себе в приятели выбрал!

– А чем тебе сын мясника нехорош? – фыркнула Яблоко. – Мать его госпоже прислуживает – так и что теперь, выше притолоки нос драть? Может, им и меня теперь сторониться надо – я-то день-деньской на кухне, господских покоев и не вижу!

– Да нет, ну ты что, Ягодка тебе сестра ведь… – несколько растерялась Мушка.

– А сын мясника ее Стрижу друг! – победно припечатала стряпуха. – Уймись ты, Мушка, право слово! Чем такой друг нехорош? Честный, работящий, о сестрах заботится – любой бы девушке такого брата. Живут, как жемчужины в сережках красуются. Родителям помощник опять же. Добрый, веселый, надежный. Чем не друг? Такой дурному не научит.

– Ну, все-таки… – неопределенно высказалась Мушка, не желая сдаваться так уж сразу.

Тье не примолвил к их разговору ни слова. Он жевал пирожок. А дожевав, потянулся за пятым. Левой рукой. Потому что в правой у него была модная новинка – грифель. И этим грифелем он, не глядя, выкомаривал на листе бумаги всякую ерунду.

Вот только эта была совершенно особенная ерунда.

Ни стряпуха, ни судомойка не обращали на его каракули никакого внимания. Известное дело – стесняется молодой человек, не знает, куда руки девать, вот и калякает вензельки да завитушки. Раньше застенчивые юнцы все больше четки в руках вертели, чтобы от их беспокойства ничему вокруг урону не было. А то ведь ухватит вещицу какую-нибудь мимодумно да начнет крутить – беспременно сломает. А тут какой-то плотник из столицы возьми да и придумай грифель разметочный – поди, удобнее, чем угольком линию по угольнику наводить! Новомодную придумку тут же оценили художники. А когда ее освоили писцы, грифели пошли нарасхват. Оно конечно, записывать под диктовку грифелем, и лишь потом перебеливать документ кистью – двойная работа, зато не приходится то и дело отрывать руку от письма, чтобы напитать кисть тушью. Да и положа руку на сердце – всегда ли удается сразу написать под диктовку кистью набело, без помарок? Любой грамотный человек почитал должным иметь при себе грифель для срочных записей. А среди приличных молодых людей сделалось хорошим тоном не просто иметь грифель при себе, а и пускать его в ход при любой возможности – напоказ. Сразу ведь ясно – раз не просто четки перебирает, а загогулины всякие выводит, то не просто стеснительный юнец, каких кругом двенадцать на дюжину, а из хорошей семьи мальчик. Обеспеченный. Такому нужды нет работать день-деньской. Натруженные руки не бывают нервными. Им бы отдохнуть хоть немного, а не за грифель хвататься. Да и писец или служащий управы из рядовых за день столько кистью да тем же грифелем орудует, что даруйте боги его рукам покоя: мучительная штука – писчая судорога!

Конечно, если приглядеться, худощавый Тье походил на худосочного богато одетого бездельника не больше, чем спелый колос на прошлогоднюю соломину, так ведь это если приглядеться. А по мнению стряпухи и судомойки, таким, как Воробей, и вовсе спину гнуть и надрываться ни к чему – совсем ведь еще молоденький, а уж тощий какой, того и гляди, ветром унесет! Они подсовывали Тье пирожки с дружным умилением, не обращая никакого внимания на грифель в его правой руке. Успеет еще наработаться на своем веку – а покуда кому и возить грифелем по бумаге, как не юному лончаку? Пусть себе ест на здоровье и ерунду малюет! Тье и малевал.

Но это была совершенно особенная ерунда.

Опытный сыщик способен запоминать сразу многое. При всех своих познаниях опытным Тье не был. И долго еще не будет. Не сказать, что память у него, как дырявый мешок – но школить ее Воробью предстоит не год и не два. А до тех пор как быть? Нет, ну вот как быть, если не допрос ведешь, а простой с виду разговор? Если слушаешь непринужденную болтовню, на которую сам же людей и навел? Навести – полдела, а ты попробуй запомни все, что в этой безобидной болтовне промелькнуло нужное! И записывать нельзя! Никак нельзя. Что в частной беседе выболтают, никогда под протокол не скажут. Помстится человеку, что не разговор это, а допрос – и захлопнется он, как сундучок с секретом, и нипочем ты его не откроешь. Ну, может Шан или Най смогли бы – так на то они и мастера. А Тье покамест подмастерье.

И потому его правая рука быстро выводила на листе бумаги одному ему понятные стрелки и линии, а заодно и выполненные двумя-тремя штрихами наметки рисунков – ягоду, летящего стрижа и нечто, напоминающее силуэт поросенка.

Родня. Друзья. Знакомые.

Связи.

Те, кто мог так или иначе, намеренно или случайно узнать что-нибудь о распорядке дня и перемещениях Государева Наставника. Те, кто мог обмолвиться или сболтнуть.

– Да ты ешь, не стесняйся, – вздохнула стряпуха. – Совсем тебя твое начальство заморило. За метлу спрячешься, и видать не будет.

Нет лучше способа расположить к себе человека и разговорить его, чем принять его угощение и разделить с ним еду. Разве что совместная выпивка – так ведь Тье на работе, и пить ему ну никак нельзя.

– Да ведь не всухомятку же, – укорила подругу Мушка.

– Ой, и верно, – спохватилась та.

Тье покладисто согласился выпить с обеими женщинами чаю – глупо как-то одному чаи гонять, вы не находите? – и откусил по их общему настоянию от пирожка. Пятого по счету.

Слуг, которых следует опросить на предмет родни и знакомств, в усадьбе много. Так что Тье не строил иллюзий относительно количества пирожков и чаю, ожидающих его.

Ночь ему предстояла долгая.

Най, что примечательно, тоже ел пирожок. Правда, не пятый, а третий. Нехорошо у наместника за столом сразу на еду набрасываться. Политес обязывает.

В полном согласии с политесом Най не отнекивался, не жеманничал, но и не торопился, держал осанку и орудовал палочками для еды с непринужденным изяществом. Одним словом, ел, как и подобает благовоспитанному юноше из вельможной семьи в знатном доме. Будь у него время подумать, он бы, пожалуй, ссутулился, откинулся на спинку кресла или там почавкал разок-другой, чтобы не выказывать вельможное воспитание слишком рано: Первый Взлет – человек наверняка наблюдательный и умный, и кто его знает, какие он выводы сделает. А уж что такую диковину, как провинциальный сыщик с придворными ухватками, он мимо глаз не пропустит, и сомневаться не приходилось. Однако подумать об этом у Ная времени как раз и не было: он слишком внимательно слушал Наместника. А хорошие манеры из него мимодумно так и перли.

Впрочем, не сказано, что и у Наместника было время толком обдумать тонкую воспитанность удивительного сыщика. Он тоже был занят. Он припоминал всех местных жителей, кто так или иначе мог затаить враждебность к роду Тайэ.

– Ано Золотая Печать, – продолжал Первый Взлет. – Прижал я этого поганца крепко. Век будет помнить, как взятки вымогать.

Най кивнул в знак того, что запомнил.

– Не вижу, зачем. Во-первых, это ведь не отец его оштрафовал и с должности снял, а я.

– Но вас как наместника охраняют, – заметил Най, – а господин Наставник для покушения доступнее. Причинить вам горе подобным образом…

– А во-вторых, – невозмутимо продолжил Первый Взлет, – это душонка не только мелкая и жадная, а еще и трусливая. Куда ему убийцу нанимать, покушаться! Он сейчас сидит тихо и трясется, как студень на блюде. Рад-радешенек, что деньгами и должностью отделался. Нет, Ано – это совершеннейшая нелепость.

Най снова кивнул – на сей раз в знак того, что с наместником согласен. Как хорошему сыщику и полагается, он, конечно же, знал хоть понаслышке, кто из местных чиновников чем дышит и что собой представляет. Натуру Ано Первый Взлет описал с убийственной точностью.

– Дани Ночной Ветер, – произнес Наместник. – Старший помощник начальника Фарфоровой управы.

Най знал, что это имя непременно прозвучит, и ждал его.

Того, что это будет больно, он тоже ждал.

Ночной Ветер, лучший друг – с детских еще лет… и Вьюн ничем, ничем не мог ему помочь! Один из лучших сыщиков управы… но нельзя вести следствие по делу, если кто-то из подозреваемых или свидетелей тебе знаком. А уж тем более если это родня или друг! Дело досталось в производство начальнику сыскной управы. Наю нельзя было не только в нем участвовать – повидаться с подследственным, и того нельзя! Только одно Най и смог – дать показания под протокол, что знаком с Дани Ночным Ветром со школьных еще лет, и человека честнее во всю свою жизнь не видел. Слова весят не больше песчинки. Много ли Дани от них пользы? Но, может быть, именно эта песчинка перевесила, в конце концов, чашу предварительного постановления и позволила Дани угодить под домашний арест, а не тюремный?

Может быть.

По крайней мере, Най на это надеялся.

– И Сано Нефритовый Лист. Старший помощник Наместника, то есть мой. Оба под домашним арестом по делу о королевском фарфоре. И мастер Фай Хромой. Под частичным домашним арестом с правом работать. Тоже по делу о королевском фарфоре.

Най кивнул опять.

– Не вижу, как, не вижу, зачем, – хмыкнул Наместник. – Из-под домашнего ареста убивать или исполнителя нанимать не улизнешь.

– Кто-то из близких? – предположил Най.

Должен был предположить.

– Да нет, ерунда выходит. Сами посудите. Дани в наших местах человек новый, чиновник без году неделя. Ни преданных роду слуг, ни подчиненных, готовых ради него в огонь и в воду у него здесь нет.

Най приопустил ресницы. Слуги… в доме Дани и вообще лишних слуг не водилось. Конечно же, уезжая к месту службы, Ночной Ветер оставил всех с отцом: сам он парень еще молодой, неприхотливый – как уж нибудь да обойдется…

– Так что по своему почину убивать ради него никто не побежит. Сано… ну, своего Старшего Помощника я не первый день знаю…

Как и Най знает Дани.

– В высшей степени маловероятно. Кто-нибудь из домочадцев ради него мог бы – но зачем? Им не убивать, им прошения писать… да они и пишут. Всю управу уже завалили. Вешать на и без того подозреваемого в крупном деле еще и труп – да чего ради? Два следствия опаснее одного – больше шансов докопаться до истины хоть по которому-нибудь. Нет, им сейчас на убийство покушаться никак не с руки.

Что верно, то верно.

– А мастер Фай и тому уже счастлив, что работать может, покуда следствие идет. Что семья голодать не останется. У него и денег нет, и мотива, и у домашних его тоже. А главное, этим троим не только на отца, но и на меня покушаться никакого смысла нет. И сами они это знают, и домочадцы, и близкие. А кто сдуру сразу не понял, тому в первые же дни после ареста до ума довели. Ну, положим, убьют меня – и что дальше? Новый Наместник прибудет. А ну, как не захочет он миндальничать? Тогда им уж не домашний арест, тогда что похуже светит. Им не убивать меня или отца, им с рода Тайэ пылинки сдувать и за здравие молиться!

Господин Наместник действительно был умен. Сложись его жизнь иначе, из него мог бы выйти преотличный сыщик. Не хуже Шана.

– А больше никого нет, кто мог бы таить вражду или хотя бы недовольство. И среди них нет того, кто действительно мог бы покушаться на отца или меня. Сами видите, чушь получается.

– Вижу, – медленно произнес Най. – Рад, что и вы это понимаете. Значит, вы понимаете и то, о чем разговор должен пойти на самом деле.

Список возможных недовольных – так, для разогрева. В случае убийства или покушения на убийство первым счетом всегда следует проверять домочадцев. Родных, близких, челядь… и страшно даже подумать вчуже, как часто поиски в ближайшем кругу потерпевшего увенчиваются успехом.

Наместник не мог этого не знать.

И это знание заледенило его лицо, наполнило его взгляд тяжкой угрозой.

– И вы посмеете? – надменно и холодно молвил он.

Раньше, во время службы в Верхнем сыске до его слияния с Нижним, Най мог спокойно настаивать на ответах – и получал их. Он был равным среди равных – тогда. Сыном вельможи, следователем по делам высокорожденных. А здесь и сейчас он был всего лишь провинциальным сыщиком, мелкой сошкой. Большой ведьможа такого придавит, как докучное насекомое, и не заметит.

– Посмею, – бестрепетно ответил Най. – Это мой долг.

Наместник помедлил немного и вдруг усмехнулся кончиками губ. Гнетущая тяжесть исчезла из его взгляда.

И Най запоздало понял: он только что прошел проверку.

Отступи он сейчас, и Наместник бы его попросту вышвырнул. И говорить бы с ним не стал нипочем. С Шаном – да. Может быть, даже с Тье. Но не с ним.

– Хорошо, – сказал Наместник. – Тогда приступим.

Если Най только собирался приступить, то Шан уже маялся – и всерьез.

Совершенно необходимая – и до предела муторная часть любого расследования. Муторная и мутная.

Опрос сопричастных – будь то подозреваемые, свидетели или просто родня и знакомые.

Одни говорят правду. Другие только думают, что говорят правду. Третьи врут. Четвертые, опять-таки, только думают, что врут. Ремесло сыщика – слушать внимательно, вызывать на откровенность, каждую мелочь запоминать, вдумываться, сопоставлять… человеку стороннему и невдомек, сколько сведений можно вытянуть из безобидной вроде бы болтовни. Но только человек сторонний и мог бы назвать ее безобидной.

Нет, в самом деле. Кто-то машет языком, как лиса хвостом – а кто-то и слова в простоте не проронит, все в себе держит, словно бурдюк завязанный. Но если правильно потянуть за веревочку, узел распустится, и наружу хлынет такое… только успевай уши подставлять под этот поток помоев – и даже поморщиться не моги! Болото кругом, да еще и гнилое, и пахнет оно соответственно, а ты, сыщик, не отворачивайся. Ты в этом болоте палкой шуруй, да хорошенько. И жди, покуда всплывет из него… ну, вот что может из болота всплыть, то и всплывает. Редкий случай, чтобы на болотной мути лотос распустился – такая радость долго потом помнится. Обычно все больше пакость всякая попадается.

Наверное, к этому можно привыкнуть. Даже наверняка. Шан своими ушами как-то слышал разговор двух судебных врачей: «Только посмотри, какое тут прелестное прободение кишок! Ручаюсь, ты в жизни ничего подобного не видел!» Так-то оно так – но Шан, хоть и не стал вместе с врачами смотреть на вышеупомянутую прелесть, был железно уверен, что прободение совести выглядит куда хуже. А оно как раз по его части.

А чтобы найти жабу в болоте, мало его переворошить. Еще и искупаться придется. Со всякой гадюкой на ее языке пошипеть, с каждой лягушкой поквакать. В доверие войти. Чтобы и лягушка, и гадюка сами пожелали поведать тебе свои секреты.

Входить в доверие Шан умел. Ну и что же, что ему это не слишком-то и нравилось? Не любить не значит не уметь. У всякого сыщика, если он стоит того хлеба, который ест, уловок больше, чем репьев на пустыре – не один, так другой непременно зацепится. Потихонечку, незаметно…

Вот только сейчас все уловки, ухватки и хитрые приемчики были Шаном позабыты так крепко, словно он их и не знал никогда.

И не в том даже дело, что лезть к Даме Тайэ с этими хитростями – все равно что насильно макать лотос в ту самую болотную жижу, на которой он возрос. Лотос не замараешь. Не пристанет к нему грязь. Нет, дело в другом.

В том, что нельзя такую натуру вскрывать отмычкой, тайно, по-воровски. Нельзя добывать из нее сведения обманом. Ничего не получится. Кого другого хитрость отомкнет – но здесь и сейчас она оборвет ту тонкую нить понимания, что протянулась между сыщиком и знатной госпожой. Только попробуй подойти окольными путями – в петлю совьются, век не выберешься, а до цели не дойдешь.

Даму Тайэ можно только спрашивать напрямик.

А прямые вопросы звучали ох как неприятно…

– Да как у тебя язык-то повернулся, ищейка нюхливая! – негодовала старуха Син. – Ты на что же тут намекаешь? Это кем надо быть, чтобы такое удумать! Чтобы господин Наместник…

– Успокойся, Кошенька, – мягко произнесла Дама Тайэ. – Господин сыщик обязан задавать такие вопросы. Даже еще и не такие. Даже если ему не хочется. Даже если он так не думает. Все равно обязан. И как господин Наместник относился к отцу, и по душе ли ему младший брат, и не слишком ли ему по душе молодая мачеха…

Син воззрилась на сыщика в упор – и он ответил ей тем же. И не Шан первым отвел взгляд.

– А и поганая же у тебя работа, парень, – с неожиданным сочувствием произнесла она. – Врагу не пожелаешь.

– Не без того, – признал Шан. – Но все равно нужная.

– Нужная, – согласилась Дама Тайэ. – И я отвечу. Мой пасынок – человек глубоко порядочный. И если бы даже он был чем-то недоволен, покушаться на жизнь отца не стал бы ни в коем случае. Но у него нет никаких причин для недовольства.

– А так бывает? – усомнился Шан.

– Бывает, – улыбнулась Дама Тайэ. – Ведь сейчас не отец, а он – глава рода. Сокол одним из первых исполнил королевский указ. Может, и вообще первым. Он стоял у истоков этого указа и подал пример. Зачем бы Первый Взлет гадал, что он получит по завещанию, и старался убрать отца, чтобы обделить младшего брата, если никаких завещаний больше нет? Он распоряжается имуществом рода и владеет своей долей. Все уже расписано, выделено и назначено.

– А если ему недостаточно своей доли? – Шан не верил в это ни на миг, но спросить был обязан.

– Она уже выделена, – пожала плечами Дама Тайэ. – И он не желает большего. Но если бы такое случилось, устранять бы следовало моего сына, а не мужа.

– А господин Наместник никогда не был недоволен появлением младшего брата?

– Ну что вы! Первый Взлет – замечательный старший брат. В роду Тайэ всегда так было. Мне слуги из старых много рассказывали.

– Но у него свои сыновья есть, и оба старше, чем Второе Крыло…

– А им весело, что дядюшка младше племянников, – улыбнулась Дама Тайэ. – Им дай волю, они его еще и избалуют… если он им позволит, конечно.

М-да… Второе Крыло – мальчик не по годам серьезный и с понятием. Такого поди попробуй, избалуй.

– Поймите, Шан, это ведь не купеческая семья, где все сидят на сундуках с деньгами и думают, как эти сундуки между всеми распилить, чтобы никто обиженным не остался. Это даже не обычные знатные землевладельцы, которые сидят на своей земле. Тайэ всегда служили – раньше по военной части, сейчас по гражданской. Какое поместье, какое имущество? В родные края никого служить не назначают. То, что Первый Взлет служит в Далэ – случайность. Он родился и вырос в столице, и только поэтому срочное назначение в Далэ досталось ему, а не кому-то другому. В имении живут в перерывах между назначениями, дети и те, кто вышел в отставку – из поколения в поколение. В таком роду нечего делить – скорее уж радоваться надо, что пока ты на службе в каком-нибудь дальнем округе, дома хоть кто-то из семьи живет. Большая часть имущества вообще не дробится. И никто не останется обделенным.

Такой порядок для Шана был и в самом деле в новинку. Как никогда остро он ощущал, что оказался на чужой территории. До сих пор он еще не сталкивался с вельможами. Это было правом и обязанностью Верхнего сыска. Вот только нет теперь ни Верхнего, ни Нижнего, а есть одна сыскная управа. Так что раз уж ты сыщик – изволь соответствовать.

– Вы хотите сказать, что господин Наместник не проявил никакого недовольства, когда ваш отец взял вас в жены и обзавелся еще одним сыном? – на всякий случай уточнил Шан.

– Недовольство? – рассмеялась Дама Тайэ. – Ну, что вы! Это не было недовольством. Это было самым настоящим ужасом.

Шан поперхнулся.

– Н-нн-ннно п-п-почему? – еле выдавил он.

– Ну, а как же иначе? – Глаза Дамы Тайэ откровенно смеялись. – Ведь не в наложницы взял – в жены. Молоденькую наложницу – скандал, конечно, но всякое бывает. А жену – да еще простолюдинку, да из челяди…

Шан выпучил глаза.

– Господин сыщик и не знает, – посмеивалась Син.

– Конечно. Это же в столице было, – заметила Дама Тайэ и медленно улыбнулась. – Забавно… я ведь до сих пор помню, как сильно в доме Посредницы Кан пахло лимоном и вощанкой…

… В доме Посредницы Кан пахло лимоном и вощанкой. Кому что нравится – некоторые полируют пол и мебель чистой вощанкой, без дополнительных ароматов. Другие, наоборот, предпочитают густое смешение тяжелых благовоний – у человека непривычного в такой комнате мигом голова разболится. А кто-то выбирает один дополнительный запах – яблочный, к примеру, или цветочный какой-нибудь. Даже мода есть на ароматы. Посредница отдавала предпочтение лимонному – невзирая на все ухищрения моды.

Руки Лао по прозванию Светлячок тоже пахли лимоном и вощанкой. И немудрено – ведь это она вымыла весь дом и навощила все, что следует. Посредница Кан не держала слуг. К чему они ей, если в дом постоянно приходят такие, как Светлячок? Те, кто ищет места – а в хороший дом с улицы наняться невозможно. Конечно, рекомендации, выписанные слугам бывшими хозяевами, значение имеют – но кто даст для слуг рекомендацию самим хозяевам? Наймешься в незнакомый дом, а потом света белого не взвидишь. Попадется тебе скупердяй, так и наешься слюнок жареных – сам глава семейства ест вприглядку, а слугам и того не положено. А в иных домах тумаками угостишься, слезами запьешь. Конечно, подобные семейства среди слуг на слуху – но столица велика, не обо всех говорят вслух, кое о ком и шепотом, а о ком другом и разговоров нет. А хоть бы и были, не всякое слово услышать удается. Легко ли самому загодя узнать, повадлив ли хозяин на смазливых служанок и не станет ли хозяйка морить непосильной работой? А вот посредники знают все – работа у них такая. Ну, или почти все. И ошибаются очень редко.

Посредница Кан не ошибалась никогда. Она была лучшей в своем деле. Ни один из слуг не мог бы пожаловаться, что Кан устроила их к жестоким, скупым или несправедливым нанимателям. И никто никогда не сказал бы, что посредница обременила его слугой вороватым, неумелым или ленивым. Кан всегда совершенно точно знала, кто и для какой работы в каком доме годится. Потому что желающие наняться через посредство Кан сначала показывали свои умения в ее доме и саду. От проницательного взгляда посредницы не укрывалась ни одна слабость и ни одно достоинство. Ее мнение стоило дороже любых рекомендаций – потому что ее невозможно было провести. А уж для тех, кто ищет место впервые, она была настоящим спасением. К чему ей держать в доме слуг, если деревенские девчонки готовы к ней в очередь выстроиться – и у каждой есть пара крепких усердных рук? А если учесть, что работа в доме Кан входила в оплату ее посредничества – можно ли сыскать лучшие условия?

Светлячок считала, что нельзя. Что свое прозвание – Талисман – посредница носит недаром. Для таких, как она, посредница и вправду талисман.

– Хорошо, девочка, – изрекла Кан, придирчиво оглядев комнату. Вымытые и навощенные полы мягко сияли, как янтарь. – Очень хорошо. Руки у тебя на месте, ничего не скажешь.

Светлячок опустила ресницы. Посредница понимающе улыбнулась. Сколько она уже видела на своем веку девчонок, опускающих взгляд, чтобы не выдать отчаянной надежды? Да пожалуй, что и не упомнить…

– Думаю, на двенадцать с половиной монет в месяц ты можешь смело рассчитывать.

По столичным меркам это было хорошее жалование. Особенно для такой, как эта девочка – они там у себя в деревне таких денег и не видывали. Талисман была уверена, что Светлячок отвесит поклон и поблагодарит. Однако ей предстояло основательно удивиться.

– Этого не хватит, – тихо, но твердо сказала Светлячок.

Посредница приподняла брови.

– Ну, дружочек, как хочешь, а на большее тебе рассчитывать никак невозможно. Работница ты без укору, что да, то да – но ведь ты не одна такая. Что ни день, находятся служанки, которым хорошее место нужно – и любая готова из себя жилы тянуть, лишь бы устроиться.

– Я знаю, – так же тихо ответила Светлячок. – Но мне… очень надо.

Посредница вгляделась попристальней. М-да… тяжелый случай. Весь ее многолетний опыт подсказывал ей, что не жадность двигала устами девушки, а беда. И что тут делать прикажете?

– Понимаю, – кивнула посредница. – Но и ты пойми – здесь, в столице, на всякую работу своя цена. Больше ты разве что в веселом доме получишь.

Светлячок крепко-крепко зажмурилась.

Открыла глаза.

– Согласна, – с прежней тихой твердостью произнесла она.

– Погоди, девочка, – растерялась Кан, – я ведь только к слову сказала, не на самом же деле…

– А я – на самом, – ответила Светлячок. – Выхода у меня нет. Мне меньше, чем семнадцать монет в месяц – никак.

Кан нахмурилась.

– Постой, – осторожно начала она, – ты ведь понимаешь, что в веселом доме…

– А ты – понимаешь? – раздалось от дверей.

Вошедшая в комнату женщина была примерно одних лет с Посредницей – то есть хорошо за пятьдесят – и даже чем-то на нее слегка похожа. Вот только Посредница пребывала в растерянности, хоть и старалась это скрыть – а эта женщина пребывала в гневе и ничуть его не прятала.

– Она-то ни на щепоть не понимает – а ты? Куда ей в веселый дом? Не из той глины чашка замешана, не для этого варева слеплена! Сама ведь видишь – и не говори, что нет! Цыпленок цыпленком. Ее там с потрохами сожрут и косточек не выплюнут! Пару лет протянет от силы, да и того много! Богов побойся!

– Ну, не скажи, характер у девочки есть, – возразила Кан.

– Значит, за год сожрут, – уверенно заключила гостья. – Ты же не первый день в своем деле, и знаешь, кто на что годится. Не место ей там, Кан. Ты что, в самом деле хочешь ее туда отправить?

– Не хочу, – ответила Кан. – Совсем.

– И я не хочу, – вздохнула Светлячок. – А придется. Я там получу семнадцать монет?

– И двадцать получишь, – произнесла Кан. – Но ты туда не пойдешь. Кошка права. Такого я на душу не возьму.

– Пожалуйста, – тихо промолвила Светлячок.

И настолько безнадежная решимость звучала в ее голосе, что посредница отвела глаза.

– Да на что тебе? Младшей сестренке на приданое?

Светлячок помотала головой.

– Старшему брату на лечение… и учение.

Хозяйка и гостья переглянулись. И явно пришли к согласию. Вот только что это было за согласие, Светлячок не знала.

– Так, – помолчав, строго сказала Кан. – Садись, девочка. И рассказывай.

– Что у тебя стряслось? – спросила Кошка. И вроде бы тоже строго спросила – но Светлячок вдруг поняла, что этим двум женщинам она может рассказать все, и они ее поймут. Было в этой их строгости какое-то участие. Не слезливая жалость, которая поахает и через минуту забудет, а что-то надежное.

– Брата в грозу деревом упавшим придавило, – сказала девушка. – Родителей тоже задело, но не так чтобы сильно, их я легко вытащила. А вот брата – едва-едва.

Кан кивнула. Вытаскивать людей из-под упавшего дерева – не самое женское занятие. Но Посредница не сомневалась, что Светлячок смогла это сделать.

– Лекаря позвали, конечно. Родителям он помог, а вот брату – не слишком. Все ждали, что и ему полегчает, а ему хуже и хуже. Тогда уже и врача позвали, что поделать… поздно позвали.

На сей раз кивнула Кошка. Ну да, услуги врача хоть ненамного, а все-таки дороже лекарских. Разве редко бывает, что люди – кто по бедности, а кто и по скупости – обращались только к лекарю, хотя хворь была серьезной? И много ли может сделать врач, если позвали его, когда уже все сроки минули? Целительская магия может все-таки не все…

– Как он нас ругал… говорил, что если бы сразу позвали, так он бы все вылечил. Но мы ведь не думали даже, что так… никто у нас в семье сроду не болел всерьез, вот и в голову не пришло… а получилось, что упустили время. Еще бы немного, и брат бы вовсе не встал.

Кошка и Талисман вновь переглянулись. Даже и в богатом доме остаться на всю жизнь параличным – судьба, мягко говоря, незавидная. А в крестьянской семье?

– Все-таки на ноги его врач поставил. А только одно плечо выше другого так и осталось. И горб. И тяжелей ложки ничего поднимать нельзя. Хотя что за разница – так и так правая рука сохнет. И лучше она уже не будет. Поздно мы спохватились.

Обе женщины молчали. Они были уверены, что история на этом еще не закончена.

– Ему еще надо лечиться. Чтобы хуже не сделалось. Еще шесть раз. Врач сказал, что лечить он будет сейчас, а деньги можно со временем отдать, частями. Так ведь отдавать-то надо. А потом брату как жить, если все едино он в доме не работник? Родители ведь тоже не молодеют. А кисть – не мотыга, ею и одной рукой можно управиться. Не страшно, что левой – приловчится понемногу. Грамоте выучится, писцом пристроится куда – все заработок. Ну так ученье, оно тоже не задаром.

– Грамоте выучиться… – задумчиво произнесла Кошка. – Он у тебя хоть немного читать умеет? По-простому хотя бы?

Светлячок вздохнула.

– Нисколько, – ответила она. – Ни по-простому, ни по-настоящему. Недосуг было учиться. А теперь надо, и быстро.

Кан только головой покачала. Нет, в том, что брату этой девочки тоже силы духа не занимать, сомнений быть не может. Не оплакивать свое калечество, а перевернуть всю прежнюю жизнь и на ее руинах выстроить новую… он сумеет. У него хватит воли – как хватает у его сестры. Но, как говорится, из одной решимости дом не построишь, нужны и кирпичи. Мужества у парня наверняка достанет – а денег? Сколько денег возьмет учитель, чтобы натаскать деревенщину, в жизни своей не только не написавшего, но и не прочитавшего ни одного знака?

– Если врачу в рассрочку отдавать и за ученье платить, меньше семнадцати монет никак не выходит. И то если жить впроголодь.

– Если надорваться, – поправила Кошка. – Учиться, не разгибаясь, есть не досыта, да еще здоровье слабое… надорвется без пути, и только.

– Тогда у меня совсем другого выхода нет. Если двадцать монет дадут…

– Даже и не думай! – отрезала Кошка. – Сгинешь впустую. Талисман, ты что молчишь?

– Думаю, – ответила Кан. – Можно бы и на другой службе двадцать взять – если в руках есть мастерство какое…

Мастерство?

Светлячок поняла, что ее дело вовсе пропащее. Будь она не деревенской девчонкой, а уроженкой столицы, да хоть с какой-никакой выучкой, было бы о чем говорить. А она – никто. Каким ремеслом она может похвалиться? Что она такого умеет, чего не умеют десятки и сотни других? Да – сильная, да – работящая… а дальше-то что? Да таких сильных и работящих кругом – по девять на восьмерку! А уж в столице… в столице таких связками можно наваливать, как солому. А соломе в хоромах делать нечего. Соломина цветку не чета. А она уже на здешние цветы нагляделась. Куда ей до них! Вот хотя бы этих двух женщин взять. Сразу видно, что не простого полета птицы. Никогда Светлячок в своей деревне не видела, чтобы кто-то двигался так, как Кошка. Ведь за пятьдесят уже – а в том, как она ходит, как садится, нет ничего грузного, тяжелого. Светлячок хорошенькая, ей не раз говорили – но она и в подметки не годится этой женщине с ее неброской красотой привычно точных движений. Точных – и легких. Словно водомерка по воде скользит. Боги ведают, что у нее за мастерство – но простым мытьем полов и стиркой белья такой походки не наживешь, это точно. И Посредница Кан – ну, она другая совсем, и мастерство у нее не всякому с руки. И держится она, как королева с повадками доброй бабушки. С ходу и не скажешь, чего в ней больше – бабушки или королевы. Долгую надо жизнь прожить в своем ремесле, чтобы оно наложило настолько явственный отпечаток на человека. А Светлячок с ее деревенскими ухватками даже если и пообтешется со временем, никогда такой не будет. Ведь она никакому мастерству не обучена.

– Мастерство, говоришь? – почти хищно произнесла Кошка. – А ну-ка, девочка, вставай… вставай-вставай… поди сюда.

Светлячок послушно подошла.

Кошка и Талисман принялись разглядывать ее платье – так пристально, словно взглядами раздергивали его по нитке. Светлячок прикусила губу от неловкости. Конечно, никакого сравнения со столичными нарядами ее одежда не выдерживает, смешно было бы и думать иначе – но все же это ее лучшее платье!

Обе женщины переглянулись – и Кан медленно кивнула.

– Платье сама вышивала? – осведомилась Кошка.

– И шила сама, и вышивала сама, – удивленно ответила Светлячок: неужели в столице кто-то думает, что по деревням вышивальщиц нанимают? Кто бы деньги стал тратить на такое баловство! Сами вышивают, кто во что горазд.

– Поближе покажи, – изрекла Кошка и вновь впилась взглядом в расшитый полевыми цветами рукав.

– Я думаю так же, – произнесла Посредница. – Конечно, о столичных модах понятия никакого, но рука точная, глаз верный и вкус есть.

– Моды – дело наживное, – отрезала Кошка. – Этого добра она живо нахватается. Если захочет, конечно.

Светлячок затаила дыхание. Разве она может не захотеть?

– Слушай внимательно, девочка, – веско сказала Кошка. – Меня зовут Син Белая Кошка, и я старшая над служанками в доме Государева наставника Тайэ.

Светлячок еще не знала, кто из себя Государев Наставник, но ясно же, что большой человек. Неужели…

– Я имею право нанять тебя по своей воле. Пойдешь в дом ученицей швеи и вышивальщицы. Двадцать шесть монет в месяц. Выучишься – тридцать.

У Светлячка кровь от лица отхлынула и ноги враз ослабели, словно она внезапно очутилась на краю обрыва. Тридцать монет в месяц. Да она и мечтать не смела о таком богатстве!

Кошка смотрела на нее очень внимательно.

– А если челядинкой пойдешь, то сорок, – добавила она, помолчав. – Договор сроком на три года. И жалование за год дополнительно сразу на руки.

Не всякому стоит делать такое предложение – иной раз в ответ можно и схлопотать, причем отнюдь не пряников. Даже в отчаянном положении не любой согласится. Хотя и плата челядинцам идет больше, чем обычным слугам.

Когда-то челядью были только рабы. Но рабство отменили королевским указом лет уже полтораста с лишним. Теперь челядинцами были так называемые ятоу – зависимые. Нет, не рабы – но все же…

Зависимые не имели права владеть имуществом. Никаким. Даже их жалование до истечения срока договора лежало на сохранении у владельца либо передавалось родне ятоу.

Зависимые не имели права заключать сделки.

Зависимые не имели права расторгать договор, как обычные слуги.

Зависимые не имели права вступать в брак без дозволения хозяина.

А главное – зависимые не имели право на фамилию. Даже изгнанные из своего рода и не принятые в другой могли взять в храме временную фамилию. Но не ятоу. А значит, на время действия договора они были полностью лишены магической защиты. Ни духи рода, ни храмовые обереги не прикрывали их от беды.

Обычно на предложение продать себя в челядинцы люди отвечали отказом, не колеблясь.

Светлячок тоже не колебалась.

Нельзя владеть имуществом? А какое имущество ей нужно? Сыта, одета, крыша над головой есть – чего ей еще желать?

Нельзя заключать сделки? Так она и не собирается.

Нельзя самой расторгнуть договор? А зачем? Конечно, есть такие дома, что там три года за тридцать покажутся – но не стала бы Посредница Кан ее в подобный дом отпускать… и Кошка уж точно не такая!

Нельзя замуж? Ну и пускай. Нет у нее никого на примете. И не до женихов ей.

Нельзя носить фамилию? Защиту потерять? А кто защитил ее семью, когда то дерево свалилось? Кто защитил ее брата? Какие боги и духи? Где они были – спали, в кости играли, вино пили? Ну, вот пусть и дальше гуляют, где гуляли. А она и без них обойдется. Даже не так – она за них постарается. Раз уж они не уберегли брата от увечья – дальше она будет беречь его сама.

– Пойду, – сказала она и улыбнулась. – Спасибо вам.

И отдала два поклона – Посреднице Кан и Син Белой Кошке.

– Ну вот, – деланно вздохнула Син, – сходила, называется, к подруге чайку попить. И кто бы мне сказал, как это так повернулось…

– Сходила, называется, к подруге чайку попить, – посмеивалась старуха Син. – И кто бы мне сказал, как это так повернулось, что я вместо чаепития госпожу себе купила?

– За сорок серебряных монет в месяц, – поддержала ее Дама Тайэ.

– Ну, это ты продешевила, – вздохнула Син, картинно разведя руками. – Так ведь кто же знать мог…

Шан понял, что это их старая, излюбленная шутка – из тех, что не тускнеют со временем от повторения. И не потому, что они так уж непременно хороши – а потому, что согреты сердечным теплом.

А оно есть, никуда оно за десять лет не подевалось, не расточилось в пустоту. Ведь не осталась Белая Кошка старшей над служанками в столичном доме – с Дамой Тайэ в Далэ уехала. За девочкой своей присматривать. Или это госпожа взяла ее с собой, чтобы о ней заботиться? Скорее всего, и то, и другое.

Редкое дело, если подумать. Куда обычнее, если такая вот старшая служанка начала бы нос драть кверху выше потолка. А уж госпожа, вознесясь из челядинок на немыслимую высоту, постаралсь бы избавиться от той, кто помнит ее деревенской девчонкой, для которой двадцать шесть монет в месяц – шальная удача, а сорок – так и вовсе богатство. Но став госпожой, Дама Тайэ не сделалась неблагодарной.

– А Посреднице Кан вы что подарили? – сорвалось у него с языка даже прежде, чем он успел подумать.

Взгляд Дамы Тайэ ответил таким теплом, что Шан понял: угадал! Талисман не осталась без награды за свою помощь.

– Много разного… и платье, мною вышитое.

Шан на какой-то миг речи лишился. Если посреднице, пусть и столичной, пусть и лучшей в своем деле, не кто-нибудь, а жена Государева Наставника собственноручно платье вышивала – это… это ж… оййй… вот оййй – и все тут…

– Большой почет… – с трудом выговорил он, еле ворочая языком.

– Ну, не только почет, – напористо возразила Син, – еще и красота. Госпожа моя – лучшая вышивальщица столицы.

Шан припомнил вышивку «зимняя листва» на одежде Сокола Тайэ и подумал, что, может, Син и преувеличивает – но разве самую малость. Если и вовсе.

– Не сразу, конечно, вышила, – улыбнулась воспоминанию Дама Тайэ. – Но выучилась я быстро. Дело ведь нетрудное. Игла – не мотыга, вышивать – не камни ворочать…

А ведь приходилось. И мотыгой орудовать, и камни с поля таскать, и скотину обряжать, и… да мало ли что приходится делать, когда пашней живешь…

– Тоже труд, кто бы спорил, но с прежним сравнения никакого. Такая легкая жизнь – словно я на восьмое небо попала. И другие швеи и вышивальщицы такие хорошие – все показывали мне, подсказывали, помогали. Никто не обижал, деревенщиной не честил…

Шан в который уже раз попытался представить себе эту изысканную красавицу деревенской девчонкой с косичками «крендельком». Получалось… не очень-то и получалось, если честно. А вернее сказать, никак.

– Ну, еще бы тебя кто обижать попробовал! – возмущенно фыркнула Син.

Что верно, то верно. Когда над служанками такая старшая, обижать или задирать кого – себе дороже.

– Сначала я что попроще делала. Накидки для вестовых с родовым знаком хотя бы. Мерки все загодя известны, вышивка по образцу. Сама не замечала, как время летит. С полгода, наверное, прошло. А потом получаю я весточку от брата. И даже не простыми знаками, а уставными, настоящими. А я ведь и по-простому читать не умела. А уставное письмо и другие вышивальщицы прочесть не могли. Ясно, что брат хорошо в ученье продвинулся, раз уставным письмом пишет, но и только. А кого попросить мне послание прочитать, скоро и не придумаешь.

Шан затаил дыхание. Он еще не знал, не мог знать, о чем сейчас расскажет Дама Тайэ – но в то же самое время и знал. Угадывал? Предчувствовал?

– Вышивальщицы отдельно жили, в своем крыле. Значит, идти надо к господским покоям. Только не к спальным, а туда, где с бумагами работают. Там-то я грамотного человека быстро найду. Только искать надо не вертихвоста молодого, а кого постарше. Молодой, может, грамоте и не особо обучен, а – так, на побегушках быть приставлен. А если на возрасте человек, да одет солидно и неброско, так этот наверняка читать-писать умеет. Ну, и женат, если в годах, так что за мной ухлестывать не станет.

Вот теперь Шан вполне мог себе представить деревенскую девочку. Облик соткался сам собой из ее тогдашних наивных рассуждений.

– Вот я и стала приглядываться… – тихо сказала Дама Тайэ. – И выбрала…

Значит, вот как это произошло? Да?

– Я ведь раньше в господских покоях никогда не бывала, господина в глаза не видела. И знать не знала, что он пышности не любит. Ко двору одевается, как положено, со всеми прикрасами, а в остальное время – как попроще. Смотрю, платье шелковое, значит, положение в доме немаленькое – но сам наряд простой. Обыкновенный ань цвета корицы, без узоров даже. И возраст подходящий. Доверенный писец, наверное, а может, даже секретарь. Вот я и подошла к нему со своим письмом.

Положение презабавное, если вдуматься. Однако Шан не позволил себе и намека на улыбку.

– Он, конечно, сразу понял, что я и понятия не имею, с кем говорю. Но вида не показал. И письмо мне прочитал.

А вот Дама Тайэ улыбалась. И в улыбке ее было столько печальной нежности, что Шан поневоле опустил взгляд. Не ему предназначалась эта нежность, а минувшим дням – не ему и глазеть.

– Брат писал, что переехал вместе с родителями в Гоу.

Однако! Парень точно на мелочи не разменивался. Гоу, маленький городок в трех днях пешего пути от столицы, был на особой славе. Большую часть его населения составляли учителя – лучшие во всем королевстве – и ученики. Поговаривали в шутку, что в колодцах там плещется не вода, а разведенная тушь – зачерпни хоть ведро, да и пиши себе. Ну и, разумеется, бамбук в городских садах растет тоже не простой. Это из обычного бамбука делают ручки для кистей – а на тамошнем прямо-таки сразу кисти вырастают, отломил – и за учебу. Чернильный Город, Сад Кистей – вот как его называли. Учиться в Гоу не столько дороже, сколько намного труднее, чем в любом другом месте. Однако если уж ты одолел ученье там, результат будет наилучшим.

– Снял две маленькие комнатки – расточительность, кто бы спорил, но иначе он не смог бы заниматься по ночам, не потревожив родителей. А заниматься приходится много. Трудно все-таки учиться с чистого листа, да еще и писать левой рукой. Но он очень старается, и учитель его даже хвалит. Так что я могу быть спокойна – ни один медяк из моих денег не пропадет даром. Отлынивать от ученья – значит подвести родителей и предать сестру, он никогда себе такого не вздумал бы позволить.

Конечно, не вздумал бы. У такой сестры, как Светлячок, может быть только такой брат.

– О родителях писал, что здоровы. Обо мне спрашивал. Просил тому писцу, который мне его послание прочитает, сразу продиктовать ответ. И прощения просил, что пока не может приехать меня проведать, чтобы не отрывать время от учения.

Мягкий, почти незрячий взгляд. Здесь и сейчас Дама Тайэ вряд ли видит хоть что-то. И уж точно не видит она сыщика Шана. Вся она – там и тогда.

– Сокол мне письмо прочел. И сказал, что брат мой и правда учится усердно – почерк хоть и нестройный, но и не корявый, разборчивый, и на все письмо одна ошибка, и та небольшая.

Ого! Чтобы за полгода так продвинуться, надо иметь светлую голову и несгибаемую волю. Шан, как мало кто другой, знал истинную цену подобного успеха, знал, какой это адский труд. Он ведь тоже учился с чистого листа – ладно, не взрослым парнем, а почти подростком. Вот как пятнадцати лет в стражу пошел, так и начал. И его успехи были куда как скромнее. Да, через полгода и он мог написать почти без ошибок коротенькую весточку уставными знаками, особенно если использовать письмовник с образцами. Но для такого послания образца не найти.

– Он меня спросил, отчего брат так поздно начал учиться. Я ему и рассказала все, как есть.

Вот тогда все и сладилось, понял Шан. Именно тогда. Хорошеньких лиц Сокол на своем веку наверняка повидал немало. Но разве мог он равнять с ними такую сестру такого брата?

– Он сказал, что напишет мне ответное письмо, но хорошо бы мне и самой поучиться грамоте: все-таки письма от родных не для посторонних глаз.

И снова улыбка – ясная и беззащитная.

– Он для меня всякие стишки придумывал забавные, шутки разные про знаки. Чтобы запоминалось легче и с понятием. Сама я запоминала их, как узоры. Я ведь вышивальщица. А с этими стишками и прибаутками все вместе увязывалось. Это было так весело. Веселей, чем на гулянье. Мы тогда столько смеялись. Он меня стихи слагать учил.

Короткое молчание. Дама Тайэ – именно Дама Тайэ, а не Светлячок – на миг вернулась из прошлого. Хотя бы отчасти.

– Знаете, я потом много читала разных поэм и романов о любви. Небесная красавица и талантливый юноша. Обязательно из хороших семей. Даже если обедневших – все очень благовоспитанно. Разумеется, никакой житейской прозы. Обмен тайными посланиями непременно на шелковых платочках. Свидание украдкой – в роскошно разубранных покоях. Или в цветущем саду. Лунный свет, пение птиц. Все очень романтично. – Дама Тайэ улыбнулась. – Эти милые люди ничего не понимают в романтике. Знали бы они, как романтичны свидания челядинки-вышивальщицы и не первой молодости домашнего писца… или того, кого челядинка считает писцом.

Получается, Наставник Тайэ не сказал, кто он такой? Хотя… наверное, не мог. По крайней мере, поначалу точно не мог. И не только потому, что спугнул бы девушку. Пожалуй, он ничуть не меньше нее наслаждался этими свиданиями. Тем, что его любят – именно его, а не почти всевластного Государева Наставника.

– Я тогда как на крыльях летала. Мы с ним сговорились пожениться. А я ведь челядинка – дозволит ли господин? Он меня успокаивает – дозволит, как не дозволить. А потом Кошка мне принесла новую работу. Раскроить шелк по готовой мерке и вышить свадебным узором. У меня тогда все ладилось. Счастливый человек быстро работает. Я с этим нарядом легко управилась. Кошка мне и говорит: идем, мол, наверх, сама работу отдавать будешь. И ведет меня в господские покои. А мне страшно. Вхожу – и вижу его. Тогда я и поняла. А он говорит: «Там, откуда я родом, невеста сама вышивает жениху свадебное платье. Примета такая. Чтобы жизнь была счастливая. Ты ведь пойдешь за меня замуж?»

И снова из глубины глаз Дамы Тайэ смотрит Светлячок. Такая, как в те давние дни. Испуганная, удивленная, счастливая.

– Скандал, конечно, поначалу был ужасный. Одно дело – взять простолюдинку наложницей. И совсем другое – челядинку женой.

Можно себе представить. Как же тогда языками плескали! Но на Даму Тайэ и капли не упало – в этом Шан был уверен. Зная, что за человек Государев Наставник… да никто бы просто не посмел!

– Первый Взлет был в ужасе. – На губах Дамы Тайэ промелькнуло подобие улыбки – или это Храмовой Собаке показалось? Наверняка ведь показалось. – Он и сейчас, можно сказать, в ужасе… на свой лад.

Десять лет – и все в ужасе? Что-то долгонько выходит…

– На свой лад? – рискнул переспросить Шан.

– Первый Взлет – очень сложный человек, – улыбнулась Дама Тайэ. – С очень простыми убеждениями.

Прозвучало несколько… хм… туманно. Но что-то подсказывало Шану, что более внятного разъяснения он не дождется. Даже если переспросит еще раз.

Вот и не будем давить. Осторожнее надо, осторожнее…

– А ваш брат? – спросил он. – Хороший из него писец вышел?

Наверняка. С таким-то старанием…

– Писец из него не вышел, – спокойно сообщила Дама Тайэ.

– Н-нн-нно… как же так? – растерялся Шан.

– Из него вышел Третий Экзаменатор столичной палаты, – с тем же обманчивым спокойствием произнесла Дама Тайэ, и только в глубине ее глаз мерцала улыбка.

Ничего ж себе!

На всю страну экзаменационных палат – восемь и четыре, по числу областей. И отдельно – столичная, самая главная. В каждой палате – восемь экзаменаторов. Вот и посчитайте, много ли их всего. Чтобы стать одним из них, и то нужно блистательное образование. А чтобы попасть в столичную палату, да еще и третьим из восьми, этого мало – нужен не менее блистательный талант. А чтобы добиться такого годам к тридцати – навряд ли брат сильно старше Светлячка – мало и этого. Нужен невероятный, каторжный труд. Даже для тех, кого самолучшие учителя пестовали с малых лет, кому грамоту преподносили, как говорится, на нефритовом подносике и вкладывали в ротик золотой ложкой – только учись, детка! – труд почти непосильный. А уж для вчерашнего крестьянина годков этак под двадцать…

Как же должен был учиться этот парень!

Кто-то, а Храмовая Собака знал, что такое учиться сверх сил. Днем свою смену в страже отшагал, пару часов поспал – и за книги да за кисти. Ночами, бывало, так в сон клонит – хоть за волосы себя привязывай, чтобы мордой в тушечницу не рухнуть. На свечи денег недостает? Ну так зимой лунная ночь от снега светла, а летняя темнота коротка. Опять же можно летом светляков наловить – всяко лучше дешевых свеч, в которых к вощанке пес знает что подмешано. Шан отлично помнил первое переписанное им без ошибок стихотворение – как и другие выходцы из низов, рвущиеся к учебе, он твердил его наизусть, чтобы воля не слабела:

Трещит, чадит огонь свечи, И в нем дрожит строка — Мне книгу осветит в ночи Сиянье светлячка…

За первым четверостишием память услужливо вела второе, третье… но Шану не было до них дела. Потому что он понял.

– Скажите, – дрогнувшим голосом спросил он, – Лао Левша… который поэт…

– Верно, – ничуть не удивилась Дама Тайэ. – Это мой брат.

Лао Левша.

Третий Экзаменатор столичной палаты.

Не диво, что сестра им так гордится – есть чем, право. Но еще до того, как сделаться важным должностным лицом, крестьянский парень-калека стал поэтом. Его стихами зачитывались, их ждали, переписывали друг у друга, заучивали – и кто бы мог подумать, что любимые всеми строки сложил тот, кто грамотен с позавчера! Сестра заслуженно гордится таким братом – но и брат гордится сестрой. Только сейчас Шан понял без тени сомения давно знакомые ему стихи. Вовсе не светлячка поминал в них Левша, не насекомое, своим фонариком озарившего ночную тьму над письменным столом! Сестра, продавшая себя в челядинки, чтобы он мог учиться – вот кто осветил ему книгу! Вот это о ком… о чем…

Комок в горле мешал не то, что говорить – вздохнуть.

– Он сразу начал сочинять стихи, едва ли не раньше, чем полностью уставное письмо выучил. Когда он свой первый экзамен сдавать собирался, мне и слова не сказал – только когда уже сдал, пришел. И мы праздновали… так они с Соколом всю ночь до утра стихи сочиняли. – Улыбка Дамы Тайэ была полна бесконечной нежности. – И на заданную тему, и на заданные рифмы, и просто так – по-всякому, а потом мне читали по очереди, чтобы я не знала, где – чье, а угадывала…

Родное, памятное, потаенное – и безмерно дорогое. То, что предназначено только для самых-самых близких.

– Сейчас-то его стихи все знают. Они его, можно сказать, и сосватали. Не всем девушкам нужен стройный стан или крепкое тело. Некоторым ума и таланта довольно. Родители рады были без памяти. Они с ним живут, в невестке души не чают…

– Зачем вы мне все это рассказываете? – очень тихо спросил Шан.

Едва вопрос сорвался с его губ, едва отзвучал, как Шан и сам понял ответ. Собственно, мог бы и раньше сообразить. Когда случается несчастье, люди нередко ищут прибежище в прошлом – и им все равно, кто перед ними, с кем они говорят. Он не сразу догадался – потому что Даме Тайэ было не все равно, и в прошлом она не пряталась. О нет! Она его вызывала могучим усилием сердца. Радость и боль, нежность и печаль, улыбка и грусть, любовь и память – все это было лишь нитями, которые она свивала в единый канат воли, и этим канатом она тащила прошлое в день сегодняшний, тянула его из темной воды времени – точь-в-точь как рыбак тянет и вываживает огромную хитрую щуку. Дама Тайэ не уходила в минувшее счастье – она призывала его встать на страже настоящего непобедимым оберегом. Защитить мужа, заслонить от смерти, вернуть с грани. Говорить о прошлом – говорить, говорить! И не с кем попало. Тут не любой собеседник годится. Свидетель былого не годится – он сам был там и тогда, он видел все это, он знает, он тоже – часть этого прошлого. Недаром Кошка сидит молча – она и сама из тех счастливых дней. Нет, чтобы закрепить канат на причальной бухте, ею должен стать посторонний. Закрепить, захлестнуть, стянуть нерасторжимым узлом – и прошлому будет просто некуда деться!

Шан и есть этот посторонний.

– Даме Тайэ, может, и незачем рассказывать все это сыщику из управы, – негромко отозвалась она. – А деревенской девчонке по прозвищу Светлячок с кем и поделиться, как не с уличным мальчишкой.

– Что – так заметно? – стараясь не выказывать огорчения, спросил Шан.

И ведь сколько он себя школил, стараясь избавиться от прежней неотесанности, от дурных манер и уличных ухваток – а все, выходит, даром. Старайся, не старайся, а оно все едино себя объявит…

Дама Тайэ покачала головой.

– Вовсе нет. Просто где еще можно заполучить такое прозвание?

Это верно. Люди знатные заковыристее Суслика, пожалуй, не исхитрятся. До Храмовой Собаки им дальше, чем от Храма Зари до самой зари небесной. Это Дама Тайэ правильно подметила.

Только сейчас Шану пришло в голову, насколько она наблюдательна. И – умна. И если сейчас она перед ним просто-напросто разыгрывала любящую жену, понять этого он не сможет.

Не его уровень.

Но это не значит, что он должен закончить расспросы. К тому же усталый человек рано или поздно проговорится невольно… хотя Шану очень не хотелось бы, чтобы это случилось. Что-то в нем не только верило Светлячку, но и хотело верить.

А для сыщика это непозволительно.

Одним словом, работа продолжается…

Ночной привратник Ман получил прозвание Зеркало Небес наверняка за свою исключительную плешь. Как ни странно, она придавала ему вид довольно-таки моложавый. Лысая голова, гладко выбритое лицо – только и седины, что в густых бровях. Но это не беда, если глаза под ними смотрят цепко и молодо.

Впрочем, невзирая на внешнюю моложавость, делом привратник занимался самым что ни на есть стариковским – ругал современную молодежь. Правда, ругал он ее, надо признать, несколько своеобразно. Хотя понял это Тье не сразу.

– Остолопы, все до единого. Ну… ладно, почти все. Остолопы и разгильдяи, – веско и солидно говорил старикан. – Хотя вы вроде не из таковских.

Премного благодарен. Интересно, хорошо это или плохо?

– Еще чайку не хотите ли, господин сыщик? Да с пирожком?

Тье не хотел. Выпитый чай плескался у него где-то на уровне ушей, голову наклонить, и то страшно – а вдруг выльется? Что же до пирожков, то на первом съеденном за нынешнюю ночь пирожке Тье, похоже, уже сидел.

Но ради пользы следствия пойдешь и не на такие жертвы.

– Благодарствую, – произнес Тье и отхлебнул немного чая.

– Остолопы, – продолжал старик Ман, потягивая горячий напиток.

Если Тье не сбился в подсчетах, это была уже третья подряд кружка.

– И разгильдяи, – неумолимо повторил Ман. – Вот сами подумайте – сопляки сопляками, а туда же, берут и женятся, детей заводят – а что они смыслят? Еще ладно, если дите хотя бы присмотрено – а все равно толку никакого. Ложку в рот вовремя сунуть, шарфик теплый на шею в холодный день намотать – вот и вся забота. Это что, воспитание, я вас спрашиваю?

Похоже, с привратником Тье крупно нарвался. Его великолепная система дала сбой. Нет, не потому, что Ман отмалчивался. Вовсе даже наоборот. Он хотел, он прямо-таки жаждал поговорить. Вот только говорил он сплошь о вечных проблемах – вроде того же воспитания детей – и хоть как-то перехватить инициативу и направить беседу в нужное для Тье русло не представлялось возможным.

Нет, ну а что тут такого? Сидит старикан в своей сторожке один-одинешенек, словом перемолвиться не с кем. Поспать, и того нельзя. А и было бы можно – так ведь бессонница одолевает, потому и назначен он именно ночным привратником. И так ночь за ночью. Тишина и одиночество. Поневоле начнут раздумья одолевать. И ведь шут его знает, до чего этак додумаешься. А поделиться размышлениями не с кем. А тут такое счастье подвалило – пара свободных ушей! Есть с кем чаи гонять, есть кому душу излить… и пока не изольет, не видать Тье полезных сведений, как своего затылка.

Тье старательно удержал сокрушенный вздох и снова сделал глоток чаю. Совсем крохотный.

– Не знаю, – ответил он. – Я ведь покуда не женат, и детей у меня нет.

– Вот! – возликовал старик. – Я ведь сразу понял – вы не из таковских! Вот вы мне и скажите – вы когда надумали в сыщики податься?

Ну и кто тут кого допрашивает, интересно бы знать?

– Всегда хотел, – честно ответил Тье. – Сколько себя помню. Отец у меня тоже сыщик… точнее сказать, это я – тоже, а он большой мастер.

– Умный человек ваш отец, – степенно произнес старик. – Правильный.

– Оно конечно, спасибо на добром слове…

– А при чем тут доброе слово? Оно не доброе. Оно верное. Потому как ваш отец – не чета нынешним свиристелкам. Он своего сына воспитал правильно. Увидел, в чем ваша судьба. В чем ваш дар. Верно ведь я говорю?

– Конечно, – невольно улыбнулся Тье. – Плохой бы он был сыщик, если бы такого явного дела не заметил.

– Не сыщик, – непримиримо отрезал старик. – Не сыщик – отец бы он был плохой. Никудышный. А теперь ведь оно так и ведется. К чему у дитяти способности, к какому делу его тянет… скажете, они хоть об этом думают? Да они вообще не думают, вот что я вам скажу! Они и себя-то не знают, где им своих детей знать. Доживут до седых волос, а чем на самом деле дышат, чего хотят, и понятия в голове нету. Это еще сильно повезет, если за какое дело взялись, а оно им по душе и по силам. А если нет – так и тянут лямку. А толку много ли?

– Не сказал бы, – задумчиво ответил Тье.

Нет, что ни говори, а своя логика в речениях привратника есть. Занятный старикан. Стоит послушать. И не потому, что он скажет что-то полезное для следствия. Тье отказался от этой мысли два глотка чая тому назад. В конце концов, почему бы и не дать одинокому старику выговориться?

– Вот то-то же, – наставительно буркнул Ман. – Мало толку. Сами так живут, а потом и детей своих на тот же лад калечат. Одним и вообще без разницы – растет ребенок, так и пусть себе растет, что еще нужно. Трава придорожная, иначе и не назвать. Другой опять же головой не думает – вот я, к примеру, столяр, так и сыну моему быть столяром, и все тут. А что у парня под работу с деревом руки не заточены – так и какая разница, я вот тоже невеликий умелец, да и дерево это терпеть ненавижу, а ведь кормлюсь как-то. Значит, и чадо мое прокормится. Что, скажете, не бывает такого?

– Бывает, – признал Тье.

– Бывает, – кивнул Ман, ублаготворенный согласием собеседника. – Сплошь и рядом бывает. А то еще такой вот отец в амбиции вдарится – мол, я простой слесарь, а сынка в министры выведу. Вот хоть об стенку расшибусь, а выведу. А что у сынка способностей разве что двор мести, так это ничего.

– И такое бывает, – невольно улыбнулся Тье.

– Вот! – назидательно поднял палец старик. – Я же вот и говорю, вы не из таковских! И отец у вас правильный. Сам жизнь понимает, и вас с понятием воспитал.

К сердцу прихлынула непрошенная тоска. Тье не видел отца два года – а когда увидел, даже толком поговорить не удалось…

– Вы когда женитесь, с него пример берите, тогда и дети ваши тоже с понятием будут. А то что же это творится! Эти нынешние – разве ж они что понимают? Женятся совсем еще сопляками почем зря, а потом детей своих приструнить не могут. Одни сплошные безобразия. А почему, спрашивается? А все потому, что сами своего пути не знают, а дети – и подавно. А если без пути болтаться, ничего и не будет, кроме безобразий. Да вот хоть нашу стряпуху взять…

– Яблоко? – удивился Тье. – Так она вроде не такая…

– Да нет, не Яблоко, – отмахнулся старик. – Другую. Яблоко, и точно, не таковская, это вы верно говорите. Есть у вас понятие, есть. Нет, я про другую. Как там бишь ее… Шафран вроде? Да, Шафран.

Это имя Тье помнил. Яблоко его называла. Еще говорила, что с мальчишкой ее раньше сладу не было, а сейчас за ум взялся, так что Шафран на сына просто не нарадуется.

– Вот ведь дура дурой. Сынишку распустила так, что хоть на крышу полезай да голоси, авось кто из богов да услышит. А после спохватилась. Вбила себе в глупую голову, что ему в рисовальщики надо пойти, работа не пыльная, и деньгу они зашибают хорошую.

– Ну, это уж и вовсе ерунда!

– Вестимо, что ерунда. И работа не такая уж легкая, да и не бывает легких работ. И заработок не вровень – кому полный кошель насыплют, а кто из пустой чашки хлебает. А главное дело, руки у парня совсем не под это ремесло. Нет в них к этому мастерству понятия. Он если квадрат рисовать возьмется, то беспременно с тремя углами получится. Ну, или и вовсе круглый.

Тье фыркнул прямо в чашку.

– Отец его тоже хорош. Решил, что раз он конюх, так и сыну конюхом быть. А какой из него конюх, если ему и дохлую мышь не доверишь, не то, что лошадку! А что получилось? Не мальчишка, а головная боль ходячая. И ладно бы только по домашности проказил, так ведь нет. Как утро, так он в убег. Повадился по рынкам шляться. Да не просто так, а туда, где играют. На деньги играют.

М-да, а вот это уже и в самом деле серьезно.

– Двенадцати еще сопляку не исполнилось, а туда же. И не отвадишь. Мать его на все лады костерила, отец и бить пробовал – бесполезно. Они уж и так, и этак, а потом отступились. Может, еще и потому, что он выигрывал.

Старикан верно сказал – отец воспитывал Тье правильно. Во всяком случае, чутье сыщика он в сыне воспитал. И сейчас это чутье замерло, прислушиваясь – словно сквозь туман стариковской болтовни до него донеслось еле слышное пение дальней струны. Душа холодела от неясного пока еще предчувствия. Неужели это…

– А как ему двенадцать стукнуло, тут-то все и стало ясно. Отвели его погадать на судьбу, как положено. А гадальщик его как увидел, так аж весь прямо чуть криком не изошел. Уж как он орал! Небось, на весь квартал слыхать было. Что ж вы, говорит, такой талант чуть не загробили! Он ведь, говорит, по нашей части, по гадальной. И не просто Читающий, а как есть Видящий, а вы его по какому такому ремеслу пустить хотели?

Самому Тье традиционный визит к гадальщику в возрасте двенадцати лет запомнился отнюдь не гаданием, а разницу между Читающим и Видящим не знал и вовсе – но сейчас не это было важным.

– Он ведь потому и колобродил, что гадальщик. Потому как если человеку дар какой богами даден, так он наружу просится. Его к делу приложить надо. А где ему себе дело взять? Вот парень и таскался к игрокам. И чудо еще, что его там не убили и даже не измордовали ни разу. Наверное, пожалели по малолетству. А когда бы мать с отцом головой подумали да к сыну пригляделись, когда бы увидели, как он ловко угадывает, так и не пришлось бы им горевать, а мальчишке – мучиться. Истинно, боги и духи его хранили, раз до настоящей беды не дошло.

– А что с ним теперь? – спросил Тье, не сомневаясь в ответе.

– А что с ним может быть? – пожал плечами привратник. – Ладно с ним все. Лучше и не придумаешь. Глава клана самолично распорядился, это ж понимать надо. Взяли на половинное усыновление, так что у пацана теперь сразу два отца объявилось и две матери. Учится гаданию, хвалят его. И все безобразия – как отрезало. А уж чтобы играть – ни-ни.

Предчувствие не обмануло Тье. Гадальщики в этом деле так и роились. Если даже мальчишка стряпухи по прозванию Шафран, и тот в гадальщики подался…

Определенно, надо будет все-таки заглянуть к гадателям. Не затем, конечно, чтобы расспросить о стряпухином сыне. Невелика птица, чтобы о нем расспросы вести. Двенадцать лет, какой уж из него убийца или даже сообщник…

Но поговорить с гадателями надо непременно.

– Моя жена и сыновья вернулись из столицы только ко дню рождения моего отца. Не думаю, что имеет смысл их в чем бы то ни было подозревать. Они бы просто не успели ничего предпринять. Итак, – очень спокойно и, пожалуй, даже буднично произнес Наместник, – надо полагать, я ваш первый подозреваемый.

Интересно, что чувствует стенобитный таран, когда набирает разгон, чтобы проломить стену, а взамен со всей дури влетает в распахнутые ворота? Ну да, вот именно это он и чувствует.

А значит, тактику допроса надо менять, и немедленно.

Здесь не сработает проломная сила. И провокация… тем более – провокация. Не ты один, Вьюн, здесь столичная штучка. Первый Взлет тоже рожден в столице и воспитан при дворе. Он в эти игры играет едва ли не дольше, чем ты на свете живешь. И это очень еще большой вопрос, кто тут кого спровоцирует. И козыри в рукаве не припрячешь – игрок такого уровня видит тебя насквозь. С ним можно играть только открытыми картами. Хотя… нет, партия тут идет и вообще не в карты.

В шагающие камни.

Одно поле на двоих. Равные условия. И Наместник только что сделал первый ход. Не обинуясь тем, что по правилам игрок, начинающий партию, отдает второму пять очков выкупных за право открыть ее.

Най тоже получает свой выкуп. Первым ходом человек всегда открывается. Вот Наместник и приоткрылся. Обозначил позицию. И это Наю придется отвечать… стоп, а кто тут вообще кого допрашивает?

Ничего страшного, перехватить инициативу никогда не поздно. А возможность как можно раньше выявить стратегию противника – бесценна.

– Вот в этом я как раз и не уверен, – в тон Наместнику ответил Вьюн.

– В самом деле?

– Это покушение… ударить сзади по голове, спихнуть в реку… это… – Най, чуть замялся, подыскивая слова, – пошлятина ужасная. На уровне пьяной разборки в кабаке. Не могу себе представить, чтобы вы опустились до такого уровня. Нет, если бы вы действительно захотели устранить отца, то Государева Наставника хоронили бы со всеми почестями в полной уверенности, что он умер от естественных причин.

Наместник посмотрел на него с интересом.

– В самом деле? – повторил он.

– Да и потом – гонять по городу, лупить камнем или там кирпичом… когда? При вашей должности время расписано от и до. Выскользнуть из управы, чтобы совершить убийство, у вас просто нет возможности. Бьюсь об заклад, если я захотел бы проверить, не найдется и мгновения неучтенного. Зато найдется уйма людей, которые точно знают, где вы были и когда. Ваше алиби несокрушимо. И, что бывает редко, оно неподдельно.

– Ваша правда, – согласился Наместник. – Но ведь я мог просто нанять исполнителя.

– То же самое. Где вам взять время бегать по притонам и выискивать подходящего убийцу? Да и как провернуть это незамеченным и неузнанным?

– Ну, не самому же трудиться, – предположил Наместник… – Через третьи руки.

– А с порученцем что потом делать? Да и с убийцей, если на то пошло? Они ведь и за шантаж приняться могут. Или просто проболтаться. Надо и их уж тогда убить. Чтобы концы в воду. То есть опять убийцу через кого-то нанимать… а потом и этих прикончить… проще уж сразу весь город выморить, вы не находите?

– Звучит вполне убедительно, – признал Наместник. – Но раз вы так уверены в моей невиновности, я не совсем понимаю, для чего вам задавать мне вопросы?

Най развел руками и улыбнулся.

– Понимаете, если сыщик отказывается от расспросов, потому что… – тут Вьюн собрал рот куриной гузкой и произнес с нарочитой чопорностью, – «…это такие приличные люди, что вы, как можно, этого просто не может быть…» – он со вздохом вернул себе обычное выражение лица, – как бы вам сказать… считайте, что это и не сыщик вовсе. Даже если это и в самом деле приличные люди и они ни в чем не виновны. Все равно их надо расспросить. Они могут вспомнить что-то такое, чему не придали значения, какую-то мелочь. А она в итоге окажется решающей.

– Звучит вполне убедительно, – благодушно повторил Наместник. – Что ж, спрашивайте.

Най был готов поклясться, что благодушие Наместника в той же цене, что и его недавний гнев. Ворота открыты, дорогой таран – входи, располагайся, чувствуй себя, как дома… и ты валяешься посреди двора бревно бревном.

– Если бы я еще знал, о чем, – произнес Най. – Потому что мотива подходящего я не вижу, хоть кричи. Можно понять, если отец слишком зажился на свете, а сыну не терпится стать главой рода. Так не терпится, что отца впору подвинуть – хоть бы и в могилу. С такими случаями я сталкивался. Но вы уже глава рода. Наследство, власть, вообще любая корысть – это не ваш случай.

– Верно, – бесстрастно подтвердил Первый Взлет.

А ведь он знает, понял Най. Знает, что я сейчас скажу. Отсюда и бесстрастие. Он знает – и ждет.

– Конечно, есть и еще один мотив, – добавил Най. – Лежащий, так сказать, на поверхности. Очень соблазнительный мотив – во всех смыслах. Устранить отца, чтобы сделать молодую мачеху своей любовницей. Или даже наложницей. Полагаю, тех, кто выдвинул бы подобное обвинение, найдется предостаточно.

Сам Вьюн в подобную возможность не верил ни капли. И Даму Тайэ, и Государева Наставника он знал достаточно хорошо, чтобы ни на миг не принять во внимание эту бредовую версию.

Но и не назвать ее он не мог. Не имел права.

Наместник молчал.

– Я понимаю, как все это выглядит со стороны, – наконец произнес он. – Когда вторая жена отца годится сыну если и не в дочери, то в очень младшие сестры – это двусмысленная ситуация. И для сплетников она – просто лужа меда. И они ее разлижут своими языками до последней капли, даже и не сомневайтесь. Еще и просмакуют на досуге.

Он слега подался вперед.

– Но поймите и вы меня правильно, – негромко, но с силой промолвил Наместник. – Я даже не вижу смысла распространяться, что люблю свою жену и не желаю никаких любовниц или наложниц.

Верю.

– И тем более о том, что подобные сплетни выставляют моего отца то ли идиотом, то ли человеком, способным примириться с бесчестьем и с бесчестностью…

Най не примолвил ни слова – только поднял на Наместника вопросительный взгляд.

– А вы как думаете? Если мой отец не видит, что я захотел его жену, то он – слепой идиот. С его-то умом и опытом? – Первый Взлет пренебрежительно повел плечом. – А если видит и молчит – значит, смирился с моей бесчестностью… если у меня с мачехой еще и роман завязался, то с нашей общей бесчестностью. Вы можете сказать, что Тайэ Сокол то ли ослеп, то ли закрывает глаза?

Най отрицательно покачал головой.

– Вот и я не могу. Но я хочу, чтобы вы поняли меня правильно. Я никогда не принимал этот чудовищный мезальянс и никогда его не приму.

Вот так раз!

Наю показалось, что он ослышался. Или что Наместник оговорился.

Ничего подобного.

– Но я хочу, чтобы вы поняли, – с новой силой повторил Наместник. – Если на этом свете есть женщина, порядочная и честная до мозга костей, то это моя мачеха. Если есть на этом свете женщина, любящая своего мужа беззаветно, это моя мачеха. И я сделаю все, чтобы оградить их с отцом от подобных сплетен.

Ну, вы даете, господин наместник!

И как это умещается в вашей голове?

А очень просто.

Первый Взлет – сын своего отца. Во всем. Так что в уме ему не откажешь. Он сразу понял, что будут говорить досужие языки. И сразу выставил дистанцию. Обозначил границу – и очень жестко. Он выразил неприятие формальной стороны отцовского брака – и костьми ляжет, чтобы никто не разрушил его счастье.

– Я в этом даже и не сомневаюсь, – искренне сказал Най. – Тем более сейчас, когда господин Наставник не занят государственной службой, он не мог бы не заметить, что не все ладно. Хотя… – Вьюн обезоруживающе улыбнулся, – боюсь, я не совсем прав. Отставка отставкой, но если такой человек, как Тайэ Сокол действительно ушел на покой и коротает время в чтении классиков и беседах о природе добродетели – то я не сыщик, а первейший уголовник на весь Далэ!

– Не думаю, что вам предоставится такая возможность. – Наместника его слова откровенно позабавили – настолько, что недавнее напряжение схлынуло, словно и не бывало.

Чего, собственно, Най и добивался.

Пусть ты – крепость, а я всего лишь стенобитный таран, но кое-что и я умею.

– Любопытно, чем же Государев Наставник решил заняться в отставке? – почти небрежно произнес Най: слишком важным был вопрос, чтобы явно выказывать свой к нему интерес.

– А вы как думаете? – Наместник откинулся на спинку кресла.

– Ликвидирует последствия, – уверенно ответил Най.

Наместник вновь подался к нему.

– Почему вы так думаете? – требовательно спросил он.

– Потому что он всю жизнь этим занимается. Сначала ликвидировал последствия войны – как комендант. Потом последствия глупости чиновников – как Советник. Потом последствия слабой работы учителей – как Государев Наставник. Потом – последствия благоденствия, когда вместе с его величеством планировал реформы. Разве не так?

– Так. – В удивленном взгляде Наместника отчетливо читалось уважение. – И какие же последствия он ликвидирует сейчас?

– Не знаю, – пожал плечами Най. – Это вы мне скажите. Я – сыщик, мне гадать не положено. Только предполагать. Но мне бы хотелось знать наверняка – последствия чего господин Наставник ликвидирует сейчас?

– Королевских реформ, конечно, – безмятежно ответил Первый Взлет.

– И какие же именно? – опешил Най.

– А вы не догадываетесь? Ах да, простите, вам же не положено гадать. Что ж, извольте, я объясню.

Наместник снова примолк, подбирая слова. Най терпеливо ждал.

– Реформы многое дали нам. Десяткам тысяч людей они освободили места, которые давно надлежало отдать им по праву. Десятки тысяч тех, кто может служить и работать. А значит, есть и продвижение на их прежние места тех, кто незаслуженно прозябал, не находя себе применения. Это касается и службы, и главенства над родом. Долголетие не всегда благо. Если отец сходит в могилу, когда сыну уже за шестьдесят, сын уже не сможет достойно управлять родом. Им самим слишком долго управляли. Ему неоткуда взять это умение. Другое дело, если он становится главой рода в надлежащем возрасте, при еще живом отце, который может подать совет – но не может больше приказать. И не забудем женщин, которые получили право и возможность работать наравне с мужчинами за равную плату и под своим именем. Верно?

Най кивнул.

– А теперь посмотрите на ситуацию с другой стороны. Хорошо, если женщине ремесло позволяет сидеть дома. А если нет? Куда девать детей? Кто за ними присмотрит? А в полевую страду куда их девать? Нам больше не грозит голод – но если дети будут гибнуть от безнадзорности, не велика ли окажется цена? И не забудьте, сколько недовольных стариков породили эти реформы! Был главой рода, служил в управе, заправлял гильдией – и кто он теперь? Никто, и звать никак.

– Это не просто недовольство, – медленно произнес Най. – Это куда хуже. Еще вчера был человеком – а теперь никто. Никому не нужный. Никчемный. Такого сознания ни одно долголетие не выдержит. От такого и с ума сойти впору, и руки на себя наложить… да попросту угаснуть!

– Вы правильно поняли, – кивнул Наместник.

– Никогда не поверю, что Государев Наставник этого не предвидел!

– И опять вы правы. Предвидел. Именно этими последствиями он сейчас и занимается.

– Каким образом? – Най не притворялся, ему и в самом деле было интересно.

– Организуя дневные детские приюты и школы при них. – Наместник невольно улыбнулся растерянности Ная. – Одно дело, когда бабушки и дедушки просто приглядывают за внуками. Да и не у всех есть дедушки и бабушки. Невелик почет, знаете ли. А вот когда те же самые старики занимаются тем же самым не просто так, а практически на служебной основе, да при жалованье… есть за что снова себя уважать.

– Полагаю, еще пару-тройку лет обождать, и появится новая управа, – задумчиво произнес Най.

– Бесспорно, – открыто улыбнулся Наместник. – Тем более, что заразителен не только дурной пример. Государев Наставник хоть и в отставке, а все равно в фаворе. Ну, как с него не собезьянничать? Королю понравится. Я думаю, что отец ушел со своего поста не только для того, чтобы утянуть за собой самых заскорузлых дурней, а еще и затем, чтобы в провинции заняться без помех новым делом.

– Да на него просто молиться должны! – с горячностью воскликнул Най.

– А вот тут вы ошибаетесь, – возразил Наместник. – Нет, в сельской местности так оно и есть. И любой крестьянин будет работать на поле в полную силу, если может не тревожиться о детях. Если знает, что их и обиходят, и присмотрят, и грамоте научат. Начальная трехклассная школа для всех.

Ого! Вот это замысел!

– А в городе не все так гладко. Особенно когда речь идет о бывших служащих управы в средних чинах. Купцы – нет, они свою выгоду и под землей учуют. А вот старики из управы – это проблема.

– Пожалуй, понимаю, – произнес Най. – То был государевым человеком, судьбы вершил – а то вдруг за младенцами подгузники пересчитывать. Да как же можно такую большую лягушку с такого высокого холма, да в лужу скинуть!

– Примерно, – согласился Наместник.

Най призадумался. Сказанное открывало новые возможности для розыска. Те, о которых он раньше и знать не знал.

– А вы не могли бы назвать самых громких крикунов? – осторожно поинтересовался он. – Может, отец вам что-нибудь рассказывал?

– Рассказывал, – не стал отрицать Первый Взлет. – И я составлю для вас список. Но по большей части это именно лягушки – квакают громко, а укусить не могут. Сами они убивать не пойдут – куда им камень в руке удержать, когда из них и так песок сыплется. А нанять убийцу и страшно, и денег жалко. Да и станет ли бывший чиновник якшаться со всяким сбродом. Нет, эти люди слишком высоко о себе понимают. Разве что один… если уж расспрашивать, я бы вам посоветовал его не пропустить.

– Кто такой?

– Моу Дорогой Гость, – с подчеркнутым бесстрастием произнес Первый Взлет.

– Дорогой – в каком смысле? – уточнил Най.

– В том самом, – поморщился Наместник. – Который слишком дорого обходится – во всех отношениях. Сами понимаете, такое прозвание просто так не дадут. Только заслуженно.

Прозвания и вообще дают только заслуженно. Имена – дело другое, они даются один раз и на всю жизнь и хранятся внутри семьи в глубокой тайне. И не случайно вступающие в брак обмениваются шкатулками, где лежат свадебные карточки с их именами. Но даже и в семье предпочитают называть друг друга не по именам, а по прозваниям – мало ли кто может подслушать и учинить порчу. Не человек, так злой дух… нет уж, лучше обойтись прозванием. По нему никого не зацепишь и зла никому не учинишь. Тем более, что редко кто носит одно и то же прозвание от рождения и до смерти. Так что если твое детское прозвание тебе не по нутру, погоди немного, найдется тот, кто помыслит о тебе иначе и назовет по-иному. Тогда веди его в храм и меняй прозвание – если оно дано искренне, само собой. А если нет, оно к тебе не прилипнет. Хоть восемь раз в храмовую книгу его записывай, хоть восемью по восемь – ни одного знака не останется на странице. Не дается прозвание просто так. И сам ты себе его поменять не можешь. Прозвание – на устах людей, а не на твоих. Именно так Най сменил свое детское прозвание на нынешнее, веселое и куда как ему подходящее – попросил сослуживца, назвавшего его Вьюном едва ли не в сердцах, зайти с ним в храм. И пристало оно к сыщику – не отлепишь. А ведь бывает и по-другому. Бывает, что люди, не сговариваясь, начинают честить кого-то на один лад. И строка в храмовой книге меняется сама собой. Прежнее прозвание умирает. А жертва общественного мнения получает известие из храма, что отныне он никакой не Прекрасный Павлин, а вовсе даже Тухлая Репа. Ну, или наоборот – и такое случается.

Не хочешь ходить Тухлой Репой или там Крысом Помоечным? Все зависит от тебя. Живи, как человек, а не как помойная крыса – и злое прозвание со временем само стечет с тебя. Конечно, бывают такие прозвания, что их и сменить невозможно.

Вот Шан, к примеру, навсегда останется Храмовой Собакой – не из-за внешности, а потому, что это и есть его суть: охранять от зла. Зато Тье еще долго пробудет Воробьем – но уж точно не до старости.

А если ты, до седых волос дожив, прозываешься Дорогой Гость, и вдобавок в том самом смысле… нет, как хотите, а личность это совершенно особенная. Причем именно в том самом смысле.

– А где он раньше служил, не знаете? – спросил Най.

– Знаю, конечно, – снова поморщился Наместник, на сей раз с явной брезгливостью. – У меня в управе и служил.

Ненадолго же хватило твоего бесстрастия, Первый Взлет. Интересно, чем этот Гость тебе так насолить успел?

– И хорошо служил? – поинтересовался Най, зная ответ заранее. Но знание ответа не избавляет от необходимости задать вопрос.

– Ну, если учесть, что прозвание свое он принимал за чистую монету, – хмыкнул Наместник, – думаю, вы и сами понимаете. Невступный дурак хорошо служить не может.

– Зато он может хорошо хотеть повышения, – усмехнулся Най. – И очень хорошо всех этим своим хотением изводить.

– А говорите, вам гадать нельзя, раз вы сыщик, – напомнил ему Первый Взлет.

– Это не догадка, – возразил Най. – Это предположение. С большой долей вероятности.

– Так и есть. Он и на своей-то должности едва тянул, да и то за счет секретаря, куда его еще и повышать? Тут никакая выслуга лет не поможет. А крику – на стаю попугаев хватило бы. Угнетают, зажимают, подсиживают. Гады и мерзавцы. А главный мерзавец – лично господин Наместник. Потому что турнул Дорогого Гостя в отставку только потому, что он сказал вслух то, что всем известно.

А вот теперь в чувствах господина Наместника нипочем нельзя было ошибиться! Его голос звучал так спокойно и ровно, что Вьюн вчуже захолодел, представив себе всю меру его гнева.

– И что же такое всем известно? – стараясь говорить с тем же спокойствием, спросил Най.

– Что мой младший брат на самом деле мой сын, – с прежним подчеркнутым бесстрастием произнес Первый Взлет.

Ну ничего же себе! Похоже, дедушка крепко бороду с хвостом попутал. Это ж совсем из ума выжить надо, чтобы подобные пакости – да вслух, да при свидетелях…

Слишком много злобы – и ни капли ума, чтобы ее потаить. Нет, это не просто лягушка. Это даже не жаба, создание на самом-то деле безобидное. Это целая ящерица, причем ядовитая. Такая может и укусить.

Никак нельзя сбрасывать его со счетов заранее.

– Так что если уж я кого бы и стал убивать, – добавил Наместник, – так это Дорогого Гостя. Голыми руками и прямо по месту службы.

– Ну, раз он все-таки остался жив, надо будет мне к нему наведаться, – с нехорошей улыбкой сказал Най. – Беспременно надо. Вдруг этот разговорчивый долгожитель еще что-нибудь интересное скажет. Такое, что имеет отношение к делу. По существу.

– По существу этот субчик отродясь не говаривал, – возразил Наместник. – Но вы сыщик, может вам и удастся такого чуда добиться. И поставьте, если вам не трудно, чайник на жаровню.

Най не замедлил исполнить просьбу. В конце концов, упоминание подобной пакости хотелось смыть изо рта – а что годится для этого лучше, чем глоток-другой отличного чая?

День второй

Господин Су не обманул ожиданий Храмовой Собаки – как Шан и предполагал, по поводу слишком ранней побудки он так орал и топал, что дверь его комнаты (которую Шан мысленно поименовал для себя сусличьей норкой), и та тряслась. Более того, он требовал прогнать наглого сыщика прочь: что это с миром стряслось, уважаемые господа, ежели с утра пораньше уважаемого господина какая-то шелупонь будить станет? Гнать мерзавца-простолюдина взашей!

Шан, разумеется, и не думал прогоняться прочь, тем более взашей. Наоборот, он охотно согласился для пользы дела побыть наглым сыщиком и даже немного грубияном – трудно ему, что ли? Так вовсе нет. А позволить этому, вот именно этому подозреваемому выспаться, привести себя в порядок и обдумать заранее свое поведение на допросе – да ни за что. Не тот случай. Нет уж, этого господинчика допрашивать надо тепленьким – только-только из кроватки! Встрепанным спросонок, обозленным – а значит, вышедшим из себя. Есть шанс, что в таком состоянии он что-нибудь и сболтнет.

Су проорался, избранил слуг на все корки, велел подать ему чаю – только ему, разумеется! – приосанился и велел сыщику изложить, какое у него дело, да покороче.

Ну-ну…

Прозвание свое Су-Суслик оправдывал не просто полностью – на девять частей из восьми. Говорят, что суслики в минуту опасности встают на задние лапки и что-то тревожное и замысловатое высвистывают. Су мог сколько угодно напускать на себя вельможный вид, презрительно оттопыривать нижнюю губу, прихлебывая чай (одним богам и духам известно, как это у него получалось, а Шан и гадать не пробовал), мог смотреть на сыщика, как на ошибку природы, которая вот-вот осознает свою неуместность и растает в воздухе. А виделся людям со стороны все равно маленький зверек, замерший этаким пушистым столбиком и издающий забавный свист.

А свистел господин Су, как выяснилось позднее, такое – любо-дорого послушать.

Если сам ты – сыщик, разумеется.

– Итак, будьте любезны изложить, с какой целью вы приехали в Далэ? – спросил Шан безукоризненно официальным тоном.

Нижняя губа Суслика вновь оттопырилась.

– Я прибыл отпраздновать день рождения моего родственника Тайэ Сокола, – сообщил он.

– Значит, визит по случаю дня рождения? – с прежней официальностью, переходящей в занудство, уточнил Шан.

И пусть Суслик считает сыщика недоумком, неспособным с первого раза понять сказанное. Чем глупее ему будет казаться сыщик, тем больше вероятность, что Суслик покажет свою истинную мордочку… тьфу, то есть – лицо!

– Вы меня поймите, я сыщик, человек государев, мне нужно все выспросить до тонкостей…

Так грубо Шан еще никогда не ломал комедию. Но оттенки и полутона Суслика явно не пробирают. Губу оттопырил, а в остальном толку никакого. Приходится валять дурака совсем уже откровенно.

– Я ведь вас правильно понял?

– Да, – надменно согласился Суслик.

– А этот ваш приезд чем-то отличался от прошлых? – Шан отлично знал, что этот приезд был единственным, но ему нужно было выяснить, что об этом скажет Суслик, а главное, как.

– Прошлых не было, – с прежней надменностью возразил Суслик.

– Отчего же так? – прикинулся совсем уж балбесом Шан.

И Суслик заглотал приманку не то, что по самую удочку, а прямо-таки по локоть.

– Нужды не было.

Шан, по правде говоря, обомлел на миг. Такого бесстыдства он не ожидал.

Не то, чтобы он никогда с подобным не сталкивался. Не один год в сыщиках ходил, а прежде того – в стражниках. Да и мальчишке из Подхвостья неоткуда взять наивность. Но есть же разница между окончательно спившимся, потерявшим человеческий облик отребьем и приличным с виду господином, пусть даже и Сусликом! Есть… ну, или, по крайности, должна быть…

– А сейчас она есть? Это из-за ваших… неприятностей? – осторожно поинтересовался он, невольно выпадая из образа тупого, но исполнительного служаки.

– Это не просто неприятности, – раздул ноздри Суслик. – Это происки.

Далее Шан мог ознакомиться с исчерпывающей полнотой с тем, как суслики свистят. Во всяком случае, у него не было никаких оснований полагать, что именно этот конкретный суслик чем-то отличается по этой части от своих мохнатых маленьких собратьев. Гадкое мироздание, ополчившееся на знатную особу Су-суслика, гнусные законы, не дающие этой знатной особе пользоваться областной казной, как собственной, и полное непонимание утонченной души упомянутой особы – что это, если не происки?

Едва ли он полагал, что нашел родственную душу. Скорее уж господин Су разъяснял глупому сыщику основы миропорядка.

– То есть вы, по сути, приехали к вельможе в больших чинах за помощью в крупной уголовщине, – уточнил Шан, чтобы прервать этот поток красноречия.

– Разумеется, – ответил Суслик свысока.

Тон его был высокомерно-снисходительным. Так разговаривают с трехлетним дитятей, которое, вдохнув аромат розы, радостно сообщает: «Ой, как цветочек красиво напукал! А где цветочкина попа?» Что поделать, наивному дитятку надо объяснить, что цветочки не пукают, а благоухают, и попы у них нет. А наивному сыщику – что знатные господа не грабят казну, а берут им причитающееся, и вельможная родня обязана им в этом помогать.

Вот как хотите, а это даже мило на свой лад. Настолько мило, что Шану все больше и больше делалось не по себе.

– Значит, вы были уверены, что господин Государев Наставник…

– При чем тут он? – неподдельно удивился Суслик. – Он ведь вышел в отставку. Он уже не имеет значения.

Серьезно? Вообще-то такой человек, как Тайэ Сокол будет иметь значение, уйдя не только в отставку, а и вообще из жизни. Но об этом Шан не примолвил ни слова. И не только потому, что не стоит указывать Суслику – нет, чтобы не накликать. Все мы смертны – но пусть Сокол уйдет из жизни все-таки не сейчас!

– Разумеется, я приехал к господину Наместнику, – пояснил Суслик таким тоном, словно оказывал наместнику своим визитом невесть какую честь. Снизошел, одним словом.

– И господин Наместник оказал вам помощь? – поинтересовался наивный сыщик Шан. Ему очень хотелось заодно спросить ради пущей наивности, где цветочкина попа, но он все-таки удержался, хотя и с трудом.

Суслик этак небрежно махнул лапкой… то есть, простите, рукой.

– Это неважно, – сообщил он все с той же надменной снисходительностью. – Когда я женюсь на Даме Тайэ, ему придется мне помочь, хочет он этого или нет.

На какой-то миг Шан не просто потерял дар речи – он и вовсе забыл, как дышать.

– Но она вообще-то замужем, – осторожно напомнил он, когда кое-как сумел сделать вдох.

– Ничего, – благодушно отмахнулся Суслик, – это ненадолго.

Вот тебе и раз!

Эк же занесло бедолагу…

Не может быть, что он это всерьез говорит. Просто не может. Да еще сыщику… такое разве что во сне услышишь. И не в каком-нибудь обычном, а в похмельном или там лихорадочном. В реальной жизни человек все-таки не ляпнет такого. Постесняется.

Сон это. Морок.

– Но даже если это окажется и в самом деле так, – еще осторожнее поинтересовался Шан, – отчего вы так уверены, что она за вас пойдет?

О том, что существует срок траура, Храмовая Собака решил покуда не напоминать. Пусть сначала на заданный вопрос ответит, а уж потом…

Суслик воззрился на Шана в крайнем, почти исступленном изумлении.

– А за кого же еще?!

Шану сделалось дурно.

Сон? Морок? Как бы не так!

Самая что ни на есть действительность.

И столкнуться с нею здесь и сейчас – все равно что увидеть, как из куриного яйца вылупляется вместо цыпленка змееныш.

Потому что с подобной действительностью Шан сталкивался и раньше – но при совсем, совсем других обстоятельствах.

Он часто слыхивал поговорку «не от мира сего» – и крепко ее не любил. Пользовали ее все, кому не лень – и все неправильно. Подумаешь, живет человек на грошовое жалованье, а богатое наследство, доставшееся от убийцы, роздал родне его жертв – так уж сразу он и не от мира сего? Или и того проще – всю свою жизнь чудак поэму сочиняет про кошек. Кому он мешает? А шуму-то, шуму – словно лягушки в пруду развопились, и каждая норовит переквакать подружек. Уймитесь, право слово! Что вы в своем пруду понимаете в подобных вещах?

А вот Шан понимает.

Он твердо знает, кто на самом деле не от мира сего.

Преступники.

Не случайные бедняги, попавшие в скверную историю. Не те, кто украл с голоду. Не те, кто убил, защищаясь. Нет.

Настоящие воры, убийцы, насильники. Они точно не от мира сего – потому что внутри себя они живут в каком-то совсем другом мире.

Кто-то в своем мире обижен на всех и вся – потому что все сущее должно его осыпать золотом и восхищаться им, да не просто так, а со стонами, да вот почему-то не торопится носить его на руках.

Кто-то живет в мире, где его обижать нельзя, зато ему других – можно и даже нужно.

Кто-то в своем мире имеет право взять любую женщину – ведь они же, грязные распутницы, сами этого хотят, а вы не знали?

А для кого-то все на свете в одной цене – что миску разбить, что человека зарезать и его же кровью разрисовать, все едино.

Словом, каких только миров Шан не навидался за время службы!

Он твердо знал – чем гнуснее преступление, чем гаже душа совершившего его, тем дальше его мир от реального, тем больше он не от мира сего.

Но до сих пор с мирами, настолько далекими от настоящего, он встречался только в откровениях полусумасшедших убийц и насильников. Он не был готов услышать подобное от благообразного господинчика, пусть бы даже и Суслика.

Из куриного яйца вылупился змееныш – и застал Храмовую Собаку врасплох.

Но сыщик должен уметь быстро брать себя в руки.

– Действительно, за кого же еще, – пробормотал Шан и добавил уже вслух. – Скажите, а как вы узнали о случившемся?

– Слуга какой-то сказал.

– Кто, при каких обстоятельствах?

– Вот мне еще недоставало все их прозвания запоминать! – раздраженно ответил Суслик. – Слуга, и все тут. Он должен был донести от ворот мой сундучок с покупками, и задержался. Право, эти негодяи совсем распустились! Я его выбранил, а он мне и сказал, что не мог пройти к воротам, потому что сначала должны были пронести носилки с Государевым Наставником.

Хм… может, и не врешь. Но если так – до чего же быстро ты раздухарился. Не успел услышать о беде, а уже стал думать, как на ней поживиться. Решил, что тебе удобный случай сам плывет в руки? Зря решил!

– Понятно. А в каких лавках вы вчера делали покупки и когда?

– Да вам-то что за дело?

– Я человек государев… – завел Шан прежнюю песню.

– Не помню, – с неудовольствием ответил Суслик.

И тут терпение у Шана лопнуло.

– Вот вам еще недоставало названия лавок запоминать? – в тон произнес Шан. – Лавки, и все тут? Что ж… придется вам все-таки освежить вашу память. А чтобы вам не мешал никто…

Шан пододвинул к себе тушечницу и кисть, вынул бланк ордера с печатью управы и своей личной, вписал имя подозреваемого и меру пресечения – домашний арест – и продемонстрировал бумагу возмущенному Суслику.

– Посидите покуда под домашним арестом. У вас будет время вспомнить все ваши вчерашние передвижения. Много времени.

Начальник следственной управы Хао по прозванию Волчьи Брови был так поименован отнюдь не из-за внешности. Вовсе нет. Брови у него были самые что ни на есть обыкновенные. Даже, пожалуй, красивые – четкие, ровные. Но если ты сыщик, да притом не из простых, какая кому разница, как ты выглядишь? Другое людям важно, совсем другое. Каков ты в своем деле.

Хао в своем деле был хорош. Да что там – один из лучших. Не иначе, сам Волк ему помогает. Волк, он ведь любой след вытропит, любую дичь настигнет, хоть ты как от него бегай. Вот и говорили про таких мастеров, как Хао: «Ему Волк ворожит». А еще Волк справедлив. Это все знают. Ему и немудрено. Видел ли кто Волка или нет – болтают всякое. Может, и врут. Но вот что точно правда – брови у Волка мохнатые, кустистые, так на глаза и свисают. А как же иначе? Вот посмотрит Волк сквозь эти брови – и сразу же всю истину увидит, как она есть. И что было, и что будет, и душу людскую – до последнего донышка…

Иногда Хао до смерти хотелось повстречать Волка въяве и попросить у него давшие сыщику прозвище брови ненадолго. Хоть на пару деньков.

Например, сегодня.

В Далэ творилось нечто не просто страшное – странное. И оттого пугающее вдвойне.

Дело о королевском фарфоре Хао никому из подчиненных не отдал, себе забрал. И не только потому, что замешаны в него высокие чины – не самая большая шишка на ровном месте какой-то там старший помощник Наместника, хоть бы и знатного рода. И не таких ловили. А уж парень из Фарфоровой управы и вовсе невелика сошка. Кому иному показалось бы, что дело несложное и громкое, и продвинуться в карьере можно изрядно. Но Хао никогда чинов не искал, а уж насчет простоты дела и вовсе не обольщался. Ум, чутье, многолетний опыт – все кричало ему, что есть у этого дела какая-то неведомая покуда подоплека. На первый взгляд все было очевидно, как собачья свадьба. Но матерый сыщик Хао давно уже называл подобные дела «рогатая собака». Все налицо – вот вам, господа сыскари, рога, а вот собака. Все хорошо – вот только рогатых собак не бывает.

А что бывает?

Зацепок – никаких. Свидетелей нет, да и откуда им взяться. Но кто-то же все-таки знал, кто-то настрочил проклятую анонимку! А потом так хорошо спрятался, что его ни одна ищейка не унюхает. Нет, тут точно без волшебных бровей не обойтись. Обычно подобные дела разваливаются, едва их толкнешь в нужное место – так ты же попробуй его сперва найди! А найти не получалось. Следствие не двигалось вперед – скорее оно ползло, как змея по дощечке с рыбьим клеем, залипая, что ни миг, и воняя немилосердно. А время никого не ждет, будь ты хоть трижды сыщик и восемь раз начальник.

И, словно мало было одного дела коронного значения, на сыскную управу Далэ обрушилось второе.

Стражники, вызванные Наем не в очередь, уже успели доложиться во всех подробностях. И Хао уже знал, кого Закатный патруль выловил из реки. Рехнуться впору. Сначала поганая история с попыткой подмены королевского имущества, а вдогонку ей – покушение на Государева Наставника. Даже если смилуются боги и духи, и он останется жив – покушение-то было, никуда не денешься. И размотать его надо быстро и правильно. Пока не нагрянули из столицы служащие совсем другого ведомства. Пока не полетели головы. До сих пор Волчьи Брови как-то умудрялся отговориться, хоть и понимал, что ненадолго. С одним «горячим» делом на руках это еще было возможно. А вот два таких дела похоронят и его, и всю управу. Если, конечно, не раскрыть их в самом скором времени. Хорошо еще, что покушение досталось Шану и Наю. Они из здешних сыщиков – лучшие. Вьюн и Храмовая Собака выложатся, как никто другой, и найдут такое, что кому иному и не снилось. Да и лончак у них…

Волчьи Брови усмехнулся: легок на помине. Едва подумать о нем успел, а паршивец уже тут как тут – с улыбочкой, с уставным поклоном, со связкой бумаг… ну-ну…

– Как тебе новая служба, лончак? – начальственным тоном поинтересовался Хао. – Жалоб нет? Форма не жмет, устав не давит?

– Никак нет, – бойко отрапортовал Тье, поедая глазами начальство.

Ну, погоди ж ты мне!

– А наставники твои как? Придирками не замучили? – осведомился Хао. – А то на них вечно лончаки жалуются. Ты с ними как – сработался?

Тье улыбнулся.

– Да, отец, – ответил он.

Хао резко выдохнул и сграбастал негодного мальчишку в объятия.

– Мерзавец! – взвыл он, облапив сына. – Я с тобой поседею, честное слово! Явился сынок после учебы, ничего не скажешь! И ведь не скажешь – люди кругом… и что это еще за фамилия такая?

– А чем тебе не нравится? – спросил Тье, прищурясь. – Обыкновенная храмовая фамилия.

– Да тебе-то зачем? Ведь не безродный, из семьи тебя не выгоняли. Или тебе моя фамилия нехороша?

Тье дернул уголком губ. Глаза у него вмиг сделались презлющие.

– Хороша, – твердо ответил он. – Лучше всех. И я ее с отмычкой воровской равнять не желаю.

– Вот, значит, как… медленно произнес Волчьи Брови.

– И никак иначе, отец. Думаешь, ты просто так сыщик? Из тех, кого на восьмерку девять наберешь, а десятым сверху закроешь?

Хао покачал головой. Он был на хорошей славе, и знал это. И отрицать не собирался. Умереть от скромности – самый пошлый способ самоубийства, а пошляком Волчьи Брови не был отродясь.

– Вот именно! Тебя в нашем ремесле кто не знает? Да по твоим делам молодняк по всему королевству натаскивают! Таких, как я. Слишком фамилия известная. И сыну твоему загодя – почет и уважение. А за что, спрашивается?

– Не хочешь незаработанного? – усмехнулся отец.

– Не хочу, – отрезал Тье. – Это не учеба и это не работа. А еще – я твой сын. И я хочу, как ты.

Не очень внятно сказано? Для постороннего – не очень. А для Хао – яснее ясного. Ему ли не понять, о чем речь.

– Когда ты начинал, за тобой не стоял никакой папочка в высоких чинах и с громкой известностью. За тобой вообще никто не стоял. И за мной – не будет. Ты все сделал сам. И я буду – сам. А иначе – что я тебе за сын?

Хао еле слышно хмыкнул. Что, Волчьи Брови, воспитал сына на свою голову? Вот и не жалуйся.

– Может, у тебя и получится, – произнес он, делая вид, что всерьез задумался о такой возможности. – Особенно если ты хотя бы половину своей самоуверенности куда-нибудь денешь.

– И куда? – осведомился Воробей. – Она ведь может протухнуть, может заплесневеть. Такое добро без присмотра не оставляют, сам понимаешь.

– Ростовщику заложи, – очень серьезно посоветовал Хао. – Вот уж где ее без пригляду точно не оставят.

– Как можно! – возмутился Тье. – Ты только подумай, какие на нее проценты нарастут – это ж ума помраченье! Столько ее прирастет… нет уж, с такой огромной самоуверенностью не справлюсь даже я. Придется оставить все, как есть, ничего не поделаешь.

– Свиненок! – рассмеялся Хао.

Как же ему не хватало этих постоянных веселых подначек! Все два года разлуки он не ощущал этого, не позволял себе ощущать – взрослый сын не кошелек, за пазухой не удержишь – но сейчас, когда Воробей вернулся, словно какая-то часть мира, покинувшая его вместе с сыном, прокралась тихомолком на свое прежнее место и устроилась уютно, как если бы всегда здесь была.

– Ну почему сразу – свиненок? – запротестовал Тье. – Вполне себе взрослый свин. Любой подземный гриб найду, не сомневайся.

– Найдешь, найдешь, – посмеивался Волчьи Брови. – Уж если ты такую штуку провернул… а кстати, как ты с письмами устроился? Я ведь тебе на твою настоящую фамилию писал.

Тье пренебрежительно взмахнул рукой, едва не выронил свою связку и торопливо пристроил ее на стол.

– И ничего сложного, – ответил он. – Писал ты на адрес моего домохозяина, а с ним я договорился.

– И каким же образом? – полюбопытствовал Хао.

– Обыкновенным, – все еще рисуясь, сообщил Тье, а потом уже нормальным тоном добавил. – Ну, вообще-то мне повезло. Просто он тебя знает.

– Откуда? – нахмурился Хао. – Что-то я такого не припомню… Дун Расписное Кольцо…

– Правильно, – кивнул Тье. – А где можно расписное кольцо заполучить?

– Да где угодно… постой – татуировка, что ли?

Тье кивнул снова.

– Татуировка в виде цветного кольца… точно! Ушастик Дуду!

Хао расхохотался. Нет, ну надо же было сыну из всех жителей Сиана угодить на бывшего шулера и снять комнату именно у него! Ушастика Хао отлично помнил. Непревзойденный мошенник по части любых азартных игр. Дуду подвизался в лучших игорных заведениях Сиана, не снисходя до второсортных и тем более низкопробных. Это его едва не погубило. Его ведь недаром прозывали Ушастиком – слух у Дуду был отменный. Вот он и услышал однажды кое-что, для его оттопыренных ушей совсем не предназначенное. И решил от большого ума срубить легких деньжат, поторговав случайными сведениями. Случись такое в воровском притоне, ему бы и мысли подобной в голову не пришло: сунут в бок заточку, и поминай, как звали. Но в чистеньком заведении для чистенькой публики… в общем, бес Ушастика попутал. А с чистенькой публикой так шутить нельзя. В результате на Дуду повис труп, и основательно повис – все улики указывали на него. Не попадись это дело тогда Хао, и в лучшем случае отделался бы Ушастик бессрочной каторгой. Уж очень поганое было убийство. А то и казнили бы. Это Хао вытащил лопоухого шулера из передряги, отыскав настоящего убийцу. Вот тогда Дуду ему и сказал, что завяжет. «Хочешь, верь, начальник, хочешь, нет, а с меня хватит. Кончилась моя удача. А без удачи какой же из меня игрок? Так не в масть попал, что хоть вой. Только на одно моего везения и хватило – тебя оно мне послало напоследок. А дальше уже ничего не будет. Пора менять цвет».

– И чем он теперь промышляет? – отсмеявшись, спросил Хао.

– Вот не поверишь – зеленной торговлей вразнос!

– Процветает? – ухмыльнулся Волчьи Брови.

– А как же! С его талантами трудно ли? Да он хоть королеву уболтает репу купить – у нее ведь отродясь такой не бывало! Хотя овощи у него и правда хорошие.

– Дуду – это ты правильно выбрал, – одобрил Хао. – Этот тебя в жизни не выдал бы. Но неужели тебя так-таки никто и не расколол?

Тье смущенно опустил глаза.

– Знаешь, сейчас я думаю, что все-таки раскусил меня кое-кто. Был у нас один такой… Нан – может, помнишь его?

– Нан Сушеный Карась? – вновь развеселился Хао. – Ну еще бы я его не помнил! Второго такого зануду поискать – не найдешь!

Если хоть один человек на этом свете и носил свое прозвание заслуженно, так это Сушеный Карась. Занудный, дотошный, въедливый до изумления. Тем и брал. Его не любили сослуживцы – такого любить трудно – и от души ненавидели преступники, ибо следователем он был отменным. Он не упускал ни одной мелочи, собирая их одну к одной, словно мозаику, и в итоге она складывалась в неопровержимое доказательство.

– Да, если кто тебя и мог раскусить, так это он. А почему ты так решил? Он ведь не сказал тебе напрямик?

Тье помотал головой.

– Какое там напрямик! Ничего он мне такого не сказал, он из меня просто душу вынул и узлом завязал. Он у нас вел следственную практику. Придирался ко мне так, что хоть потолком полезай, да он и там найдет и разберет на косточки. Как он говаривал: «Сышик из тебя никакой, так, может, хоть учебное пособие получится толковое».

Хао тихонько фыркнул: фраза была очень даже в духе Карася.

– Когда я ему отчет сдавал, он меня целый трилистник без малого мурыжил. Думал, там прямо и помру. А он губами пожевал этак и спрашивает: «Что, ученик, боишься незаслуженных придирок?» Нет, отвечаю, незаслуженных поблажек. Он опять губами пожевал, на меня своими рыбьими глазами уставился и говорит: «У меня ты этого можешь не опасаться. Поблажек тебе не будет. Давай сюда отчет и иди». И вроде как помягчел потом немного. Ну, как помягчел… в сравнении с прежним, Карась, он и есть Карась. Тогда мне на ум не пришло, что он знает, кто я… но вот когда мне направление в Далэ выписали, у него такая физиономия была хитросочиненная, будто и правда карась с удочки приваду стянул, а крючок не зацепил. Тут-то я и призадумался…

– Ну точно, расколол он тебя! – хмыкнул Хао. – Только понял поначалу неверно. Решил, что ты другой фамилией назвался, чтобы тебя со мной не сравнивали и не придирались: мол, такого отца сын должен бы и получше уметь. Вот и свирепствовал. А потом выяснил, что был неправ, и перестал тебя к ногтю брать. Ты не думай, Карась – рыба справедливая. Хоть и сушеная, конечно. Теперь понятно, почему ты на своих старших не жалуешься. Карась своей чешуей так ободрать может, что после него крапива шелколистом покажется.

– Да с чего мне на них жаловаться? – непритворно удивился Тье. – Дело свое знают отлично, без пути не придираются, по-пустому не дергают. Я бы и сам лучших не нашел.

Теперь уже был удивлен Хао.

– Что они лучшие – правда твоя. И дело они знают. Но вот жалоб от лончаков на них больше, чем блох на бродячей собаке. И как раз на то, что задергать могут в два счета. «Лончак, верно», «лончак, неверно», «слушай, лончак, внимательно…» – и так без передышки, шагу не ступить без поучений.

– Какие поучения? – засмеялся Тье. – Это же не то совсем!

– А что тогда?

– Да они друг с другом почти не разговаривают, это же видно. А все-таки напарники, совсем словом не перемолвиться никак. Вот они и говорят всякое лончаку вместо напарника. Вроде и между собой ни слова, и нужное все сказано.

– Кошке говорю, чтобы собака знала? – припомнил Волчьи Брови старую пословицу.

– Вроде того, – кивнул Тье.

– Да, – вздохнул Хао. – Это может быть. Это очень даже может быть. Странно, что другие лончаки не заметили.

– А чего ты хочешь? – с картинным простодушием пожал плечами Воробей. – Ох уж эта нынешняя молодежь – никакого понятия!

Хао выдал сыну символический подзатыльник.

– Нос выше потолка не задирай, нынешний старичок, а то голова набекрень станет, умные мысли из нее как раз и просыплются.

– Нет, а если серьезно, – упорствовал Тье, – почему никто не заметил?

– Потому что они местные, а ты пришлый. Это для тебя новость, что Шан и Най друг на дружку отворотясь не насмотрятся. А здесь уже все привыкли. Вот никто и не подумал, наверное, что это они так друг с другом говорят, когда обойтись без этого никак нельзя. Все знают, что они между собой не то, что словом – взглядом лишним не обменяются.

– Тяжелый случай, – признал Тье. – И ведь напарники… что за крыса промеж них проскочила?

– Моя промашка, – тяжело промолвил Хао.

– Твоя? Ни за что не поверю! – горячо воскликнул Тье.

– Не хочешь, не верь, дело твое. От этого ничего не изменится. – Волчьи Брови опустил голову. – Такого я дурака свалял… моя это промашка, Воробей. Меня тогда только-только в Далэ перевели, я еще в дела входил, и вот день где-то на второй или третий, не помню уже точно, сваливается на мою голову этот самый Най. С пылу, с жару прямиком из столицы. Извольте взять и к месту пристроить. А пристроить мне его как раз особо и не к кому – не первый год напарники вместе работают. Один Шан где-то с месяц уже без напарника ходит. Я тогда еще маловато о нем знал, сам понимаешь – едва приехал, едва в должность вступил. А все равно понимал, что не лучшее это решение. Но ведь и готовые пары разбивать – тоже не выход. Люди сработались, притерлись – и вдруг ради какого-то залетного мальчишки их разъединять? В общем, поставил я все-таки Вьюна к Храмовой Собаке в пару. Подумал, что в конце концов сработаются. Да знай я тогда о Шане столько, сколько знаю сейчас, я бы лучше любую другую пару разбил.

– А чем это Шан такой особенный? – полюбопытствовал Тье.

– А тем, что Храмовая Собака, как ты любишь выражаться, не просто так сыщик. Этот парень себе дорогу наверх зубами в камне выгрызал. Понимаешь, есть в Далэ такое поганое местечко, называется Подхвостье…

– Дело знакомое, – кивнул Тье.

Конечно, знакомое. Пожалуй, в любом городе найдется подобное место. Гнусные трущобы, и название у них обычно не менее гнусное.

– Правильно соображаешь. Те, кто там живет – это совсем уж нищета распоследняя. Кто пытается работу найти, чтобы хоть как свести концы с концами, кто и приворовывает… в общем, сам понимаешь, что это за люди и что это за жизнь. Вот Шан как раз оттуда родом. Охвостье из Подхвостья. Немолодые и не особо здоровые родители – бедность любое здоровье сожрет и не поперхнется, и молодостью закусит. Так что, считай, единственный кормилец в семье. А работу найти – проще дракона за хвост поймать. Кому нужен мальчишка из Подхвостья? Еще сопрет что-нибудь. Прямая дорога – к банде какой-нибудь пристать. А в банду не хочется. Храмовая Собака уже тогда о себе по-другому понимал. Долго рассказывать… а если короче – сколько-то он так помыкался, а пятнадцати лет пошел в стражники.

– И взяли? – удивился Тье.

– Взяли, – кивнул Хао. – Был там один парень лет на десять его постарше – фамилию его с ходу не вспомню сейчас, а прозывался он Высокий Берег. Вот он давно и заприметил, как Шан с хулиганьем всяким дрался, аж пыль летела – тех, кто послабее, защищал. Ну, этот парень за него начальству словечко и замолвил. Мол, хороший мальчишка, правильный, жаль будет, если сгинет без толку. Возрастом не вышел, это верно, и росту не очень большого, зато кряжистый и сильный не по годам. Сомнение, конечно, было: не лучше ли его в учениках подержать? Все-таки стражник во время обхода главный, а с ним по разнарядке люди обычные – станут ли они такого сопляка слушаться? Но Храмовую Собаку слушались даже и тогда.

– Могу себе представить, – фыркнул Тье.

– Это точно. Его попробуй не послушаться. Но на жалованье стражника особо не разживешься. Даже если в свободное время подрабатывать. Даже если по две смены брать. Вот спустя какое-то время тот парень, что за него слово замолвил, ему и говорит – ты, мол, Собака, таким манером только надорваться можешь, а не родителям на спокойную жизнь заработать. Чтобы из Подхвостья одному вырваться, жалованья стражника хватило бы, а вот на троих его уже не достанет. Голова у тебя умная, город ты знаешь, и не только с казовой стороны, а и с изнанки – прямая дорога тебе в сыщики, тебе ж цены не будет. Шан было решил, что приятель над ним издевается – куда ему в сыщики, если он неграмотный? Тот настаивает – дескать, выучишься, куда ж ты денешься, ты ведь не дурак и работы не боишься. Шан ему в ответ – так ты вроде как тоже не дурак и не лентяй, а сам как ходил в стражниках, так и посейчас ходишь. Слово за слово… стали они учиться оба. И экзамен сдали тоже оба.

Тье присвистнул.

– Вот-вот. Старший-то парень хоть немного грамотный был, по-простому, но все-таки – а Шан с чистого листа начинал. Но упертый он был, как свая каменная – уж если вкопался, то не сдвинешь.

– А он и сейчас упертый.

– Верно. Такие не меняются. И сыщик из него вышел отменный, тут его друг не ошибся. Сам он, говорят, тоже был очень неплох.

– Говорят?

Впору гордиться мальчиком. Он сразу ухватил главное.

– Я его в живых не застал. Убили его где-то за месяц до моего приезда. Зарезали. Они тогда с Шаном ловили одного мерзавца. И поймали. Дорогой ценой. Шан ранен был – но тварь эту все равно скрутил. А вот напарника его всей управой хоронили. Наверное, можно было иначе. Наверное, можно было просто проследить, а уж потом кликнуть стражу. Но парни боялись, что он улизнет. Опять же – он один, их двое, сами бывшие стражники. Решили, что справятся. А вышло вон как…

– Кажется, понимаю, – медленно произнес Тье. – Давний друг, тот, кто не дал пропасть, еще со стражи вместе – сколько лет?

– Десять, – глухо ответил Хао.

– Десять лет вместе. И вот его больше нет. Так горько, так несправедливо. Своей бы жизнью выкупил – да никто выкуп не примет. Еще недавно жил, дышал. Рана зажила, а эта пустота не заживет никогда. И вдруг, откуда ни возьмись – вот тебе, Храмовая Собака, новый напарник.

– И не просто напарник, – все так же глухо отозвался Хао. – А жучка столичная. Да еще из Верхнего сыска. Да на нем вот такенными знаками написано, что он в жизни своей не голодал! Что дерюги не носил и босиком не ходил! Не урабатывался до обморока, чтобы родителям на домик накопить в приличном месте! А что он тоже сыщик милостью богов, на нем как раз не написано.

– Понятно, что Шан его принял в дреколье, – вздохнул Тье.

– Не то слово! Ну, потом он немного назад все-таки сдал. Не то, чтобы принял, и что привык, тоже не скажешь. Просто понял, что Вьюн в нашем деле человек не случайный. Мастер он отменный, как и Шан, хотя и совсем в другом роде. А Шан – натура справедливая. Но тут уже Най от него как отгородился, так ближе и не подпустил, и его тоже можно понять. Вот так оно с тех пор и тянется.

– Разберемся, – пообещал Тье.

Хао скептически хмыкнул.

– Что – прямо сейчас?

– Нет, – помотал головой Тье, не принимая шутки. – Прямо сейчас мне надо с другим делом разобраться.

– Это с каким?

– Даже не знаю, как сказать… ерунда, наверное. Даже наверняка ерунда. Най так и говорит. А он и в самом деле мастер, так что, скорее всего, он прав. Но вот царапает меня одна мелочь… глупо, да?

– Нет, – серьезно ответил Хао. – Если царапает, надо разобраться. Это правильно. Даже если это и правда окажется ерунда, пустое – по крайней мере, ты сможешь об этом забыть. А может, это что-то существенное. Шанс, конечно, невелик, Вьюн в нашем деле толк знает, и раз уж он сказал, что беспокоиться не о чем, скорее всего, так и есть. Но сходить проверить надо. Иначе эта твоя мелочь от тебя не отвяжется. От кого бы другого – да, а от тебя – нет. Тебя ведь Нан учил.

– И выучил, – усмехнулся Тье. – Карась, он такой – и зернышка макового непроверенным не оставит.

– Вот и проверяй свое зернышко.

– Слушаюсь! – молодцевато вытянулся Тье.

Хао только вздохнул: ну что тут поделаешь! Вот ведь и вырос уже сын – девятнадцать лет, не шутка! – и умница, и сыщик из него выйдет, похоже, отличный. Но какой же он еще, в сущности, мальчишка! Известное дело – Воробей, как ни крути, птица несерьезная.

– А ты мне поручение не дашь? – спросил Тье, выпадая из образа бравого служаки.

Хао прищурился.

– Какое еще поручение?

– Ну, там отнести тебе что-то на дом или еще как… а то ведь лончаку к начальнику управы в гости шастать не положено. А я ужасно соскучился. Тебя-то я хоть на работе видеть буду, а маму…

– Обойдешься, – хищно ухмыльнулся Волчьи Брови. – Раньше думать было надо, когда конспирацию разводить взялся. Поручение ему! Нет уж. У Нана свои экзамены, а у меня – свои. Сюда смотри. – Он указал на стену, где висел подробно выполненный план города. – Вот здесь – видишь? – Старописьменная улица. Здесь, – рукоятка кисти обвела на плане кружок, – наш дом. А напротив и чуть наискосок – чайная. Держит ее бывший архивариус на покое. Иногда он сдает жилье… ты ведь еще нигде не обосновался?

Тье помотал головой.

– Не успел. Как прибыл, пожитки свои в управе кинул и сразу на дело отправился.

– Вот и ладно, – с прежним хищным удовольствием произнес Хао. – Снимешь у него комнатку во флигеле. На это твоего жалованья точно хватит. И если ты в течение двух дней не сумеешь найти веской причины заявиться в гости к соседям напротив, то есть к нам, имей в виду, сыщик, я тебя просто уважать перестану.

– Даже и не надейся, – просиял в ответ такой же хищной улыбкой Тье.

Тье не составило труда обнаружить Старописьменную улицу, а на ней – искомую чайную. Владелец ее оказался милейшим старичком без единого темного волоса в сияющей седине. Время, подобно горячему минеральному источнику, выбелило его, истребив малейший намек на цвет. Странно, но он не казался от этого выцветшим, белесым. Весь его вид вызывал ощущение чистоты, промытости. Может быть, оттого, что чистым и промытым был его взгляд. Бывший архивариус сразу понравился Тье – как и его прозвание, хотя Воробей едва удержался от неуместной улыбки при знакомстве: прозывался старичок, ни много, ни мало – Веселый Заяц.

Заяц оказался не только веселым, но и словоохотливым. За то недолгое время, которое потребовалось Тье, чтобы пристроить в снятой им комнатке немногочисленные пожитки, он успел узнать, что старичок обожает шелковицу («И вы тоже, мальчик мой?.. я ведь могу вас так называть? Для меня теперь любой моложе сорока – мальчик… ну вот и отлично! У меня в саду целых три шелковицы, и вы можете угощаться, сколько угодно, как только она поспеет, вот прямо на днях… поймите, я старый человек, мне столько просто не съесть… нет-нет, что вы, какая дополнительная плата!»), кошек («Моя Дымка сразу поняла, что вы – хороший человек!»), сладкое («Имейте в виду, в моей чайной подаются самые лучшие в городе абрикосовые пирожки! А вот медовые коврижки лучше всего покупать утром на рынке возле восточных ворот, там такая лавочка с синим навесом – запомнили?»), классическую литературу («И напрасно вы пренебрегаете философией, мальчик мой… ах, не пренебрегаете? Очень, очень мудро!»), живопись («Что значит – совсем не разбираетесь? Ну вот, ну вот… что поделать, нынешняя молодежь не чета прежней, уж простите меня великодушно…») и игру в шагающие камни («Ах, вы тоже играете? И даже побеждали в соревнованиях? Но это же чудесно, мальчик мой! А то у меня есть только один достойный противник – сосед напротив, он в сыскной управе служит, начальник управы, знаете ли, так вот он играет хорошо, но мы уже изучили друг друга, а новый игрок…»). Тье мысленно улыбнулся – лучшего предлога и не придумаешь! Сыграть с Веселым Зайцем партию-другую, доказав свое мастерство, предложить позвать соседа в гости, чтобы сыграть и с ним… в общем, добиться приглашения на глазах у домохозяина и даже при его прямом участии будет проще простого. Так что Тье с легкой душой распрощался с бывшим архивариусом, прихватил свою связку записей, к которой Веселый Заяц выдал ему футляр, невзирая на все протесты («А если дождь пойдет? Такая небрежность недопустима, мальчик мой, совершенно недопустима!»), погладил Дымку и отправился в Гадальный квартал.

Там дело пошло куда как занозистее. Сначала Тье долго и вежливо объяснял, что ему нужно не просто гадание, а беседа с самим главой клана гадальщиков. Можно было бы, конечно, сказать, что он здесь по служебной надобности, но Тье не знал, насколько гадальщики замешаны (или не замешаны) в историю с покушением на Государева Наставника – собственно, он затем и пришел, чтобы это выяснить – и не хотел рисковать. Поэтому добиться приема у главы клана ради гадания исключительной важности и секретности оказалось тяжко и муторно. А когда Тье наконец-то преодолел все препоны, он понял, что трудности его только начинаются.

Глава клана гадальщиков Кин Глубокий Родник был, как и архивариус, очень стар, очень худ и полностью сед. На том сходство и заканчивалось. Время, смывшее с тела Веселого Зайца излишек не только цвета, но и плоти, главного гадателя города Далэ, напротив, высушило, а то и иссушило. И, подобно тому, как чернослив темнее сочной сливы, кожа этого властного человека, несмотря на старческую бледность, выглядела потемневшей. Даже седина его, и та казалась темной. Прозвание совершенно не подходило ему. Какой там родник, если даже голос его звучит сухо, словно щелканье деревянных костяшек на счетах!

– Немыслимо! – произнес Глубокий Родник. – Невероятно! Вы что же думаете, лончак – если вы носите форму, это само по себе дает вам право под ложным предлогом врываться в мой дом, чтобы предъявить мне абсолютно возмутительные инсинуации?

Нельзя винить Тье за то, что на какой-то миг он оторопел. В конце концов, он впервые в жизни видел человека, способного употребить слово «инсинуации» в устной речи.

– Или вы полагаете, что такое право вам дает ваше вопиющее невежество?

Невзирая на гневные слова, голос Кина оставался все таким же сухим, а лицо – бесстрастным, как яшмовая пряжка на его поясе.

– Невежество, – перехватил инициативу Тье, – это именно та почва, на которой и расцветают инсинуации. И выполоть их – в ваших интересах. К тому же я ведь не настаиваю на злом умысле. Могла произойти и ошибка, в конце концов…

– А это тем более исключено, – отрезал гадальщик.

– Но если не злой умысел и не ошибка, – удивился Тье, – что тогда остается?

Глубокий Родник взирал на Воробья с прежним сухим бесстрастием. Но Тье готов был поклясться, что злобный сухофрукт смотрит на него, как поэт на макаку, которую срочно необходимо обучить всем тонкостям стихосложения.

– Законы природы, – отрезал Глубокий Родник с таким видом, словно это объясняло все.

Тье не стал переспрашивать, какие именно законы. Он был совершенно уверен, что вредный старикан упрется, и в лучшем случае его придется умасливать целый трилистник, а в худшем он и вообще ничего не скажет. Взамен Воробей устремил на него взгляд, полный нерушимого сосредоточенного внимания, всем своим видом давая понять, что намерен просидеть тут хоть целую вечность, лишь бы глупому лончаку раскрыли сокровенные тайны бытия.

– Гадание, как и магия, – сдался, наконец, гадальщик, – подчиняется законам естества.

– А разве магия нужна не затем, чтобы их преодолевать? – осторожно поинтересовался Тье, поскольку Глубокий Родник вновь замолк.

– Ни в коей мере, – как-то особенно сухо ответил гадальщик. – Именно они и кладут пределы и гаданию, и магии.

– Например?

– Например, – произнес с бесстрастной язвительностью гадальщик, – если вы наденете талисман для зачатия на престарелого евнуха – да хоть с ног до головы обвешаете его такими талисманами! – он все равно не забеременеет.

Тье невольно фыркнул, оценив неопровержимость примера.

– Положим, молодой мужчина тоже не забеременеет… хотя я неправ – благодаря талисману может понести женщина, с которой он переспит. Действительно, ситуация однозначна именно в случае с евнухом.

Формулировка была и в самом деле идеально точна. Интересно, подобная точность присуща всем гадальщикам – или только Глубокому роднику? Это в нем профессиональное или же личное?

– Я рад, что вы обладаете умственными способностями. – Если гадальщик и был рад, это никак не проявлялось. – Тогда вы должны понять, что и гадание имеет свои пределы.

– Наверное, мне будет проще понять, если вы опять приведете пример.

– Предположим, вам нагадали развод. Или вдовство. Самый простой и очевидный способ избежать такой развязки – не жениться вообще. В этом случае гадание не сработает – как не сработает талисман для евнуха.

– А почему вы решили, что я не женат? – улыбнулся Тье.

– Не забывайте, лончак – вы разговариваете с гадальщиком. Не испытывайте моего терпения.

Хм… а оно у Глубокого Родника вообще имеется?

– Вы правы, я не женат. И кажется, я понял, к чему вы клоните. На судьбу можно повлиять – верно?

– Опять-таки, в известных пределах, – педантично уточнил гадальщик. – Но, если говорить очень упрощенно, дело обстоит именно так.

– И опять-таки, эти пределы гаданию кладут законы естества, – благожелательно поддакнул Тье. – Но почему вы так уверенно настаиваете на их действии, исключая иные возможности?

У него уже язык во рту стоял поперек от попыток изъясняться в том же стиле, что и Глубокий Родник. Но ничего не поделаешь: если и не лучший, то уж точно один из лучших способов разговорить даже очень упрямого собеседника – «зеркалить» его речь и манеры, подстраиваясь под них. Так что терпи, лончак. Сам пришел, сам теперь и выдрючивайся.

– Да потому, что ни один гадатель никогда и ни за какие деньги не даст ложного предсказания! Вы просто ничего не понимаете в сущности будущего!

– И снова вы правы, – смиренно согласился Тье.

– Будущее, лончак, отличается от прошлого тем, что еще не случилось. Это в прошлом ничего уже нельзя изменить. А в будущем – можно. Особенно если вы его знаете – или думаете, что знаете.

– Как в случае с моей предполагаемой женитьбой, – понимающе кивнул Тье. – Кстати, мне и в самом деле суждено развестись или овдоветь?

– Не говорите глупостей, лончак. Я не знаю, женитесь ли вы, но знаков развода, вдовства или бездетности на вашем лице нет. Остальное зависит от вас. Но если бы вы решили на основании приведенного мной вымышленного примера не жениться, это было бы уже выбором будущего. Действием. И здесь мы вступаем в очень непростую область.

Теперь гадальщика уже не надо было поощрять и упрашивать. Кто не разговорится, сев на любимого конька? А уж перед искушением поучить уму-разуму невежественного юнца властному старику нипочем не устоять!

– Существуют алхимические эликсиры, которые стоят очень дорого, поскольку их производство связано с определенными трудностями. Их необходимо создавать в полной темноте. Их ингредиенты разлагаются под действием света.

Ого! Сначала – магия, потом – алхимия… широкие, однако, познания у гадальщиков. Или – у именно этого гадальщика?

– Будущее, лончак, нередко подобно таким эликсирам. Оно еще не сбылось, оно во тьме. И если вы обратились к гаданию, чтобы осветить его, вы можете получить не совсем то зелье, каким оно было бы создано во тьме. Или совсем не то. А иногда, напротив, именно свет гадания и закрепляет предсказанный итог. Например, как в случае падения Золотой Империи. Надеюсь, вам не надо пояснять, что я имею в виду?

Последний Золотой Император получил предсказание: один из его подвассальных князей получит в свои руки его власть. Император совершенно обезумел, стараясь тем или иным способом изничтожить того, кому суждено его свергнуть. У бедолаги просто не осталось иного выбора, кроме как и в самом деле свергнуть Императора и положить начало новой династии.

– Не надо, благодарю, – ответил Тье. – Истории меня в школе учили. Помнится, я еще тогда думал, что если бы не предсказание, князь мог бы получить власть и без всей этой резни. Он мог бы стать зятем императора – у того ведь были только дочери, я ничего не путаю?

– Не путаете. И ваша мысль об ответственности гадальщика за случившееся верна.

– Но ведь он не заставлял Императора развязывать кровавое преследование. Это было выбором Императора, а не гадателя.

– Но будущего касались они оба. И это прикосновение закрепило будущее, причем в самом его кровопролитном виде. Будущее не так неизменно, как предполагают наши посетители.

– Это я уже усвоил, – кивнул Тье. – Я пока не понимаю другого: почему вы привели в пример Золотого Императора? Ведь в его случае предсказанное сбылось.

– Как вы думаете, какова была дальнейшая судьба гадателя? – вопросом на вопрос ответил Кин.

Тье чуть нахмурил лоб, припоминая, но так ничего и не вспомнил.

– Не знаю, – честно признал он. – Мне кажется, в исторических хрониках об этом ничего не было.

Взгляд Глубокого Ручья был холодным и острым, как ледяная крошка.

– Вам не кажется. Летописцев интересуют властители и вельможи – что им до тех, кто просто соприкоснулся с их судьбой?

Тье на миг почувствовал себя странно виноватым – словно бы он нес ответственность за невнимание летописей к обычным людям, которые появлялись из ниоткуда, мелькнув в жизни царей и царедворцев, и исчезали в никуда.

– Но наши профессиональные записи содержат и такую информацию.

Инсинуации, ингредиенты, информация… Глубокий Родник всегда так разговаривает или это представление устроено лично для наглого лончака, чтобы не забывал, что он – макака бессмысленная? Скорее, все-таки первое. Когда человек говорит о сердечно близком, ему не до того, чтобы ставить на место зарвавшегося собеседника.

– Гадатель Нан Открытая Ладонь стал одной из первых жертв развязанной Императором бойни. Случайный выстрел, шальная стрела.

Умственные способности у Тье действительно были – так что сделать вывод он сумел.

– Вы хотите сказать, что гадание…

– … соединило судьбы Императора и гадателя. Совершенно верно, лончак. Будущее, которого они касались оба, связало их вместе. И гадатель жизнью заплатил за выбор Императора, сделанный в результате предсказания.

– Но не он выбирал…

– Он подтолкнул к выбору. И ответил за это.

– И вы уверены, что это не совпадение?

– Если и так, то не единственное. Таких десятки. Например, вам что-то говорит такое прозвание, как Хин Железный Перстень?

Тье поморщился.

– Гениальный полководец. Но при этом человек, судя по хроникам, скверный.

– Правильно. Сколько ему было лет, когда его убили?

– М-ммм… тридцать шесть, кажется.

– Не кажется, – вновь отрезал Глубокий Родник. – Тридцать шесть. Он был убит на третьи сутки после своего дня рождения. После того, как за месяц до гибели он зарезал семью своего побратима, которая прятала его от врагов. Боялся, что они потом наведут на его след погоню.

– Я помню хронику, – кивнул Тье. – Там про это было написано.

Мерзкое, гнусное, трусливое предательство. Не оправдываемое ничем. Черная неблагодарность.

– Зато там не было написано, – сухо и холодно возразил Кин, – что прожить он должен был семьдесят два года. Что вас так удивляет, лончак? Он сам укоротил себе жизнь своим предательством. И был убит заслуженно. Если человек решил, что раз ему суждена долгая жизнь, то он может вытворять что угодно, сделать уже ничего нельзя.

– А гадатель?… – сипло спросил Тье, уже предчувствуя ответ: просто так Кин не стал бы потчевать его историческими преданиями.

– Вы правильно поняли, – бесстрастно произнес Кин. – Гадатель Линди Потаенная Тропа был очень талантлив. А также силен и здоров. Он умер от разрыва сердца в возрасте тридцати шести лет и трех дней.

– Это… безжалостно, – еле вымолвил потрясенный Тье.

– Законы природы и вообще безжалостны. Камень падает вниз, а не вверх – даже если он этим убьет кого-то. Связь между гадателем и гадающим – точно такой же закон природы. Ответственность гадателя за свое предсказание – тоже закон природы. И если гадание причинило вред заказчику, гадатель расплатится. Если оно причинило вред другим людям руками заказчика, гадатель тоже расплатится. Мы все знаем об этом.

– И это… всегда – так? – неуклюже спросил Тье.

– Нет, – помолчав, ответил Кин. – Не всегда. Если человек смог улучшить предсказанное, исправить судьбу, а не испортить, гадатель не пострадает. Скорее наоборот, с ним тоже может случиться что-то хорошее.

– А как можно исправить предсказанное? – все еще хрипловато спросил Тье. – Вы не могли бы привести пример?

– Мог бы. Исправленное предсказание встречается намного реже испорченного, но мне однажды встретился такой случай. Обычно мы храним тайну гадания до трех поколений, но эта история стала известной без моего участия, так что я могу ее свободно рассказать. Это было мое гадание.

Он снова замолчал, и Тье не торопил его.

– Я тогда был еще молод. А он – еще моложе. Лет двадцати. Звали его Кан Утренний Луч. Он был из семьи торговцев тканями. Гадал он не на свадьбу или день рождения, как обычно. Просто хотел узнать свое будущее. Но будущего у него не было. Никакого. Ему оставалось жить до исхода месяца. Обычно мы стараемся не говорить о такой скорой смерти. Находим… обтекаемые формулировки. Полагаю, вы понимаете, почему. Но ему очень важно было знать точно. По личным причинам. Они не стали известны широкой публике, в отличие от остальных деталей, и я не могу вам их назвать. Но можете мне поверить, они были. Очень весомые. Сейчас я сумел бы обойти опасную правду, не солгав. Но я был молод, причины были очень серьезными, а Кан настаивал. И я сдался. Я рассказал ему все, кроме того, какой именно смертью он умрет.

Снова молчание.

– И что же… Кан?

– А Кан решил, что вечной жизни ему никто не обещал, но гибель бывает разная. Можно умереть от болезни – и заразить еще кого-то. Можно погибнуть на пожаре – и утянуть с собой других. Люди не виноваты в том что одному из них не судьба долго жить. Он принял решение уйти куда-нибудь в безлюдное место и умереть одному. Только одному. Не обрекая никого своей смертью погибнуть вместе с ним.

Тье сглотнуть, и то не смог. Утренний Луч был его ровесником. И он отлично мог представить себе, каково это – в двадцать лет вдруг узнать, что двадцать один тебе никогда не исполнится. Что не когда-нибудь, а через месяц весь мир будет существовать по-прежнему, и только тебя в нем не будет. Что всем людям можно жить – а тебе нельзя.

Узнать – и не озлобиться, не пасть духом, а уйти на свою последнюю битву, как воин, чтобы защитить их.

– Несправедливо… – мучительно выдохнул Тье. – Несправедливо. Так не должно быть.

– Кан шел вдоль реки, – бесстрастно продолжал гадальщик, – сторонясь обжитых мест, и под конец месяца добрался до Ланлина. Миновать город с ходу ему не удалось. Начался сильный дождь с градом, и Кан решил укрыться от непогоды под старым мостом. Тогда старый мост еще стоял. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как с противоположного берега в реку съехал огромный глинистый пласт. А вместе с ним в воду обрушилась женщина, несущая ребенка.

Как он может так спокойно рассказывать об этом?

– Река разлилась очень сильно, волны были огромными, на лодке было не выйти, ветер и волны перевернули бы ее в единый миг. А прыгнуть в реку казалось невозможным. Несколько человек в ужасе металось по берегу. Кан прыгнул.

Он знал, что месяц на исходе. Знал, что может погибнуть. И – прыгнул.

– Несправедливо, – почти с ненавистью произнес Тье.

Показалось ему – или острая линия рта гадателя действительно смягчилась?

– Он не утонул, – негромко сообщил гадатель. – И женщину с ребенком спас. Они наглотались воды, но были еще живы. Кое-как он дотащил их под старый мост, чтобы хоть немного укрыть от града и ветра, и принялся приводить их в чувство. Кто-то из присутствующих побежал в город за ближайшим лекарем. Как раз к его появлению спасенные пришли в себя. Как выяснилось впоследствии, это были жена и дочь лекаря.

Несправедливо, молча твердил про себя Тье. Несправедливо. Такой парень не должен умирать.

– Когда женщина увидела мужа, она рванулась к нему, не выпуская из рук ребенка, и побежала навстречу, но поскользнулась на размокшей глине. Кан выбежал следом, поднял ее и помог идти. И в этот момент в Старый мост ударила молния. То место, где он сидел, завалило бревнами. Если бы он сразу пошел туда, не пытаясь спасти тонущих, он был бы мертв. Это и была его смерть. Именно таким я его и видел – раздавленным горящими бревнами.

– Он не думал о себе, – все еще неверным голосом произнес Тье. – Он опять думал не о себе.

– И это его спасло. Он отменил предсказание. Своей добротой. Мужеством. Презрением к смерти.

– Ну, смерть можно понять, – попытался пошутить Тье – потому что проклятый комок в горле никуда не делся. – Кому нравится, когда его презирают? Вот смерть и решила убраться куда подальше.

А вот теперь Тье не сомневался – жесткий рот гадальщика действительно смягчила улыбка. Очень недолгая, почти незаметная – но настоящая.

– Вы правы, – произнес гадальщик без своеобычной сухости. – Это не самое плохое средство. Оно нередко помогает.

– А что было потом? – спросил Воробей, мучительно надеясь, что потом было только хорошее. И его надежда не была обманута.

– Поскольку Кан не умер в конце месяца, он вернулся. Я рассказал ему, какую именно смерть я видел для него – а он о том, как избежал ее. Эта история наделала много шума – ланлинский лекарь не стал держать язык за зубами. Поэтому я и могу сейчас вам ее рассказать.

– Это хорошая история, – благодарно выдохнул Тье.

– Да. К сожалению, обычно бывает наоборот. И тогда гадальщик платит за все. За выбор того, с кем вместе касался будущего. За любую его ошибку. За любую свою – тем более. А уж за ложь… вы ведь понимаете, что ложное предсказание заведомо влечет за собой ложный выбор?

Тье кивнул.

– Тогда вы должны понимать и другое – какая страшная плата будет взята с гадателя за ложь. Намеренное искажение… как я уже говорил, смерть может быть разной. Такой смерти не захочет никто. Ни за какие деньги. Ни за какие блага.

Ну, положим, бывает еще шантаж, подумал Тье. Ради жизни своих близких человек иной раз такую жуткую смерть принять готов, что вчуже страшно делается. Но говорить об этом вслух не стал.

– Так что о намеренной лжи не может идти и речи.

– А об ошибке?

– Чистое Зеркало исключительно талантлив, – прежним сухим тоном отрезал гадальщик. – Он еще ни разу не ошибался. И у меня нет оснований считать, что этот случай был исключением.

– И все же мне нужно с ним поговорить, – настаивал Тье.

– Это абсолютно невозможно. – Теперь голос Кина был не просто сухим, а жестким.

– Поверьте, я не собираюсь причинять ему неприятности…

– Не имеет значения, что вы собираетесь и чего не собираетесь причинять, – непреклонно отмолвил Кин. – Это не просто недопустимо. Это именно невозможно. Чистое Зеркало был в последнее время нездоров, но он продолжал работать, так что пару дней назад я еще мог бы подумать о том, желательна ли ваша встреча. Однако вчера вечером его состояние резко ухудшилось. Он в беспамятстве, практически при смерти.

Неудивительно, мрачно подумал Тье. Ведь если все, о чем поведал Глубокий Родник, правда – а причин сомневаться в его правдивости у Воробья нет – предсказавший Государеву Наставнику еще много лет жизни сейчас расплачивается за гадание своей собственной.

– Я не дам позволения тревожить его. А если бы и дал, вы бы ничего от него не узнали. Надеюсь, этого вам достаточно?

– Нет, – твердо сказал Тье.

Брови гадателя гневно сдвинулись.

– Я не такая скотина, чтобы тревожить тяжело больного. – Все-таки Тье удалось в последний момент удержаться и не сказать «умирающего». – И я от всего сердца желаю ему выздоровления. Но в дополнение к тому, о чем вы мне рассказали, я прошу дать мне список его гаданий за последние… ну, скажем, месяца два. А лучше три.

– Вы, кажется, забыли, лончак, что нас обязывает тайна гадания? – надменно промолвил Кин.

Тье выдержал его гнев бестрепетно.

– А нас обязывает тайна следствия. И я готов принести любую клятву в том, что дальше следствия эти сведения не пойдут, а после его окончания будут вам возвращены. Я готов платить за нее – так, как платите вы. Ведь она привяжет меня к Чистому Зеркалу, верно?

Глубокий Родник устремил на него долгий нечитаемый взгляд.

– Верно, – произнес он наконец. – Вы поняли правильно. Я дам вам выдержку из его рабочих записей.

Най никогда не сомневался, что великие философы древности были большими затейниками. Какие только темы для обсуждения не приходили в их высокоученые головы! Всякая житейская мелочь размером не более мушиной ножки, и та подвергалась пристальному рассмотрению и изучению. Какие именно цветы подобает носить незамужней девице, не нарушая приличий, обязательно ли мокрая собака должна пахнуть псиной, позволительно ли актеру давать показания в суде, какая мясная пища полезнее в сравнении с другими видами мяса… надо сказать, что по этому последнему вопросу им, как ни странно, удалось прийти к общему мнению. Сошлись на том, что наиболее полезно мясо той части тела, которая при жизни животного работала более других.

Философы древности были неправы. Любой уважающий себя людоед сказал бы им, что из языка Моу Дорогого Гостя полезного кушанья не получится нипочем – слишком уж он ядовитый.

А когда ядовитый язык прилагается к совершенно пустой голове, результат получается просто ошеломляющий.

Одно счастье, что перед визитом в дом Моу Най успел вздремнуть примерно трилистник и перекусить, иначе нипочем бы не выдержал. Дорогой Гость, ветхого вида старикашка с воинственно выпяченной вперед козлиной бородкой, не понравился ему с первого же взгляда. Най, однако, помнил, что после разговора с Наместником предубежден, и старался сохранять беспристрастие. Его усилий хватило ровно до третьей фразы Гостя.

– Ну, наконец-то справедливость восторжествует! – возгласил Дорогой Гость, пронзая воздух своей бородкой.

– Какая именно справедливость? – сдержанно поинтересовался Най.

– В отношении меня, разумеется, – с нескрываемо мстительным ликованием заявил Дорогой Гость. – Преступное применение ко мне закона должно быть наказано!

Нет, Наю и раньше доводилось встречать на своем жизненном пути дураков. Да и вообще преступник, вопреки расхожему мнению, существо не так, чтобы очень умное – скорей уж хитрое. Но на такие залежи самоуверенной глупости Вьюн напоролся впервые.

А он-то боялся, что гнусного старичка будет нелегко разговорить! Никогда еще Най так крупно не ошибался. Дорогого Гостя не разговорить, его заткнуть было невозможно. Он болтал и болтал без продыху, и его было положительно не унять. И картина из его речений вырисовывалась поистине дивная. Обычному человеку такого ни за какие деньги не покажут, будь он хоть восемь раз богач-разбогач. А Най как сыщик может ее созерцать беспрепятственно, да еще и за жалованье. Ну, чем не повод для радости?

Правда, Най предпочел бы все-таки посозерцать что-нибудь менее отвратительное – да кто ж его спрашивать будет? Назвался сыщиком – так и работай.

Тьфу…

Картина мира, в котором обитал Дорогой Гость, была весьма диковинной – и при этом никаких превратных толкований не позволяла. Разумеется, сердцем и разумом этого несуществующего мира был сам старикан Моу. Его совершенство не подлежало сомнению. А разве для совершенства законы писаны? Ни в коем разе! Законы, они для обычных людей. Но он-то не чета всяким прочим! Он ведь не кто-нибудь, а Дорогой Гость! А к нему применили закон, как ко всякой там мелкой сошке – это же преступление! Мало ли что закон велит – так не ему же! А его со службы в отставку турнули. И главой рода не его, а сына старшего назначили – да разве ж этот сопляк в свои тридцать с лишним лет может что-то соображать? Совсем законы ополоумели, вот что! Дорогой Гость уж и не чаял, что боги и духи к нему прислушаются – ан нет, настал и на его улице праздник! Не кто попало – господин сыщик к нему пожаловал! И не просто так ведь пожаловал. Сыщики просто так не приходят, это все знают. Преступления расследовать они приходят, вот зачем. Так пусть и расследует, а Дорогой Гость ему от всей души поможет. Все как есть выложит, как с ним преступно обошлись, заявив, что пришла его пора принимать королевский дар. Вот еще, принимать! А не дорого ли отдарок встанет? Чтобы он, такой умный, такой тонко чувствующий – и вдруг в отставку?!

Най даже не сразу понял, что именно заставляет так боевито дрыгаться козлиную бородку – а поняв, оторопел. И винить его в этом невозможно. Дорогой Гость был железно убежден, что господин сыщик явился, дабы восстановить его на службе, и не просто так, а с повышением. Ну, вновь сделать главой рода, это уж и вообще само собой. Он ведь достоин. Кто же, как не он?

А дабы господин сыщик ни на мгновение в том не усомнился, надо получше осведомить его со всеми подробностями. Ошеломить своими достижениями. И Дорогой Гость ошеломлял – старательно и с огоньком.

– Я ли о благе рода не заботился? – возглашал он с пафосом, которого хватило бы на четыре храмовых проповеди разом. – Да вот хотя бы дочку взять, Ветку Рябины – разве я о ней не порадел? Мужа ей нашел хорошего, он даже и приданого не потребовал, еще и мне приплатил. В годах уже, не свистуна сопливого. А что вспыльчивый – ну, так и терпеть-то всего ничего было. И трех лет не минуло, как спился до смерти. И осталась она при большом состоянии. По суду все, что надо, родне доказала, так и она, и сын ее при деньгах. Благодарить должна! В ножки кланяться! А эта поганка что удумала? Все имущество распродала и в Ланлин подалась! Еще и в Ланлине замуж вышла. И нашла же на свою голову мерзавца! Представляете, господин сыщик, он ей с отцом видеться не позволяет! Я приезжал, так он меня и на порог не пустил. А благодарность где? Я ради ее блага очей не смыкал, такой ей хороший брак устроил – а где благодарность? Нет на свете справедливости, господин сыщик, вот помяните мое слово!

Поминать слово Дорогого Гостя Най не желал – ну вот нисколечки. Он и так едва сдерживал тошноту. Потому что с собственного языка Гостя на нормальный человеческий его повествование переводилось однозначно.

Давать приданое за дочерью Моу не хотел. И потому силком спихнул бедняжку замуж за буйного норовом запойного пьяницу в годах. Судя по тому, что зятек тестю еще и приплатил, жениться ему не удавалось долго – кто ж за такое сокровище свою дочку отдаст? Да пусть бы и не дочку, а скажем, падчерицу хотя бы? Никто, тут и думать не о чем. В замужестве несчастная Ветка Рябины промучилась три года, после чего муженек наконец-то допился до края.

И, не успела она вздохнуть спокойно, начались новые мытарства.

Если ей пришлось что-то доказывать родне по суду, значить это может только одно. Закон никаких разночтений не допускает: имущество мужа наследуют жена и ребенок. Мужние родственнички могут разве что облизнуться. И только в одном случае они могут попробовать отхапать чужой кусок. Если ребенок родился после смерти отца и не был признан им и принят им в род, его можно объявить незаконным, а вдову – виновной в измене. Мол, знать не знаем, с каким любовником она свое чадо нагуляла, а наш усопший родич тут не при чем. Он уже не то, что детей, он уже и поклона сделать не мог, только головой кивал, это ж всем известно. А если ребенок незаконный, то и он, и жена-изменница не получат ничего. Даже обычную вдовью долю, которую закон выделяет бездетной жене. Посмертный ребенок для жадной родни мужа – слишком большой соблазн. Ведь не всякая женщина пойдет с тяжбой в суд. В прежние времена безвинно оклеветанные и ограбленные вдовы возвращались в отчий род – слезы глотать и позор нести. Даже сильный и богатый род чаще всего не начинал тяжбы – доброму имени ущерб несомненный, а исход судебного разбирательства гадательный. Доказать-то ничего не докажешь, вот и тягайся – чья сила сильнее окажется. Это в последнее время положение переменилось. Врачи, такие, как Лисий След, способные лечить даже врожденные уродства в утробе матери, научились своей магией определять отцовство. Вероятно, Ветка Рябины была одной из первых, кто догадался обратиться в суд и потребовать проверки. Ей некуда было отступать.

Судиться – невелика радость. Но Ветке Рябины хотя бы удалось отстоять себя и сына. А потом… не странно, что при таком отце она распродала все и уехала с ребенком в Ланлин. Странно, что не куда подальше – все-таки Ланлин расположен относительно близко. Пешком примерно за месяц дойти можно, а верхом или в повозке и того быстрее. С другой стороны, Ланлин по сравнению с Далэ – сущее захолустье. Авось-таки папочка богоданный не сразу додумается искать ее там. Главное, что второго мужа она там вроде бы сыскала хорошего. По крайности, тиранить жену он тестю не позволил. На порог не пустил. И так бедняжка намучилась – хватит! И без Дорогих Гостей обойдется.

А Дорогой Гость все говорил, говорил и говорил, все сетовал на неблагодарность и выхвалял свои заслуги как главы рода – и Най не понимал, как от этого рода еще хоть что-то смогло уцелеть.

– Полагаю, вы и по службе отличились не меньше? – поинтересовался Вьюн, когда старикан пошел по второму кругу.

– Разумеется! – просиял Моу, вновь воинственно дрыгнув бородкой. – Вы бы только знали, господин сыщик…

Ошеломлять господина сыщика своими достижениями, на сей раз уже служебными, Дорогой Гость принялся с новыми силами. И откуда они у него только берутся? Нет, точно, ни один людоед не позарился бы на его язык…

– И что теперь в управе творится? – патетически возопил Дорогой Гость. – Это же просто уму непостижимо! Делопроизводство страждет!

Страждет, да. Не страдает, а прямо-таки страждет. Прелесть какая.

– А господин Наместник меня в отставку отправил. И за что, спрашивается? За то, что я сказал то, что всем известно!

– А что же такое всем известно? – будто бы невзначай спросил Най.

Дорогой Гость смешался.

– Ну… неважно… это же все знают… не стоит об этом говорить…

А что, забавный получается расклад. Похоже, ядовитый дедушка за свои художества все-таки получил по безмозглой голове. Ему явно разъяснили, что за клевету можно и под суд угодить. И уж тут закон его не помилует. Закон, он и вообще вредина – никаких послаблений даже самым Дорогим Гостям не сделает.

– Главное, что в отставку отправил. Сначала все повышения не давал, а потом и вообще… да эти Тайэ все такие! Им бы только над человеком поглумиться!

Так-так… а вот это уже и в самом деле становится интересным…

– А что, Тайэ Сокол над вами тоже поглумился? – осторожно спросил Най.

– И еще как! Сам ведь никто уже – не Наставник, не глава рода, а туда же! Да как он вообще посмел с таким ко мне прийти! Я ведь в управе служил, я – человек государственный! А он мне что предлагает? За какой-то там начальной школой надзирать? Еще бы полы в ней мыть предложил! Поношение какое! Я сразу всем знакомым рассказал, сразу! Пусть знают, как эти Тайэ с достойными людьми обходятся!

– И что знакомые сказали? – осведомился Най.

Любопытство его отнюдь не было праздным. Если Дорогой Гость нашел себе сочувствующих, это могло его и подстегнуть…

– Да какие они мне теперь знакомые! – Бороденка вновь ожесточенно выпятилась. – Да я их и знать больше не хочу! Предатели они, вот они кто. Потихоньку, понемногу, а все к Соколу перебежали. Все до единого. Теперь уже, как бывало, в приличной компании и не посидишь. Отреклись. Не зовут меня больше, а я к ним и не прихожу. О чем мне с ними разговаривать? О том, как сопливые мальчишки учатся знаки выводить, даром тушь да кисти переводят? Премного благодарен!

Разумеется. Люди при деле, и дело это новое и полезное. Были отставники – а теперь их жизнь обрела новый смысл. Им есть о чем поговорить и что обсудить. Но о чем им говорить с тобой? Нет, здесь Дорогому Гостю ни сочувствия, ни тем более помощи не дождаться.

– И что мне остается? Дома сидеть, а я ж теперь себе не хозяин. Сынок мой теперь всем распоряжается. Отца родного в черном теле держит!

По мнению Ная, отличный шелковый ань бывшего главы рода, аромат интонских благовоний, умастивших бесценную бородку, и дорогой чай, который мученик закона попивал, не удосужившись предложить его сыщику, свидетельствовали скорее об обратном.

– И всё Тайэ! – возопил Дорогой Гость.

– Который из? – лаконично осведомился Най, уже порядком замученный его излияниями.

– Оба! Что Наместник, что Сокол! Оба на один образец! Это по их произволу я всего лишился! Все отняли, дочиста обобрали! Ни службы, ни власти над родом – так еще и приятелей моих Сокол под свое крыло сманил! И где на них на всех укорот взять? Уж порадейте, господин сыщик! Найдите справедливость!

Что ж, беседу можно и заканчивать. Злобы в этом старикане столько, что восемью восемь духов мщения оделить хватит, еще и на добавку останется. А вот с возможностями похуже. Сам он с палкой или камнем в руке за Государевым Наставником сигать не станет, об этом и думать нечего. Ему бы от постели до стола дойти при его-то ветхости. Да и не поднимет он ничего тяжелее чайной чашки. Сам он убивать не пойдет. То есть хотеть бы хотел, прямо птицей бы полетел, да только боги крылышек не дают. И помощников ему взять неоткуда. Один-одинешенек сидит. Остается единственная возможность.

Очень сомнительная.

Но проверить все-таки нужно.

– Чтобы найти справедливость, мне нужно бы сначала поговорить с вашим сыном.

Тут Най ничуть не погрешил против истины. А что справедливость он понимает совсем иначе, нежели обладатель благоуханной бородки – так он в своем праве.

– А это – хоть сейчас! – возликовал Дорогой Гость. – Он как раз дома. У него по службе выходной, так вот пусть он вам и ответит на ваши вопросы прямо сейчас. За всё пусть ответит!

Сын, который, по мнению Дорогого Гостя должен был отвечать за некое трудноопределимое “всё”, на отца не походил нимало. Он не был ни тощим, ни узкокостным – напротив, он был массивным, как деревянный брус, и мускулистым, словно портовый грузчик. Однако венчала это крепко сбитое тело уверенно посаженная голова с умным спокойным лицом. Ни малейших признаков бороды, как у отца – гладко выбритый подбородок. Ни малейших признаков кричащей роскоши в одежде – его повседневный ань был пошит не из шелка, а из добротного темно-синего полотна с рисунком заснеженного зимнего леса вдоль подола. Никаких колец, кроме перстня с личной печатью. Для главы рода, едва не разрушенного Дорогим Гостем, облик самый что ни на есть подходящий. Равно как и его прозвание – Ручейник.

Скажете, непохож? Ошибаетесь. Похож, и еще как. Только не внешне.

Ручейники строят себе дом – кто же этого не знает? И пусть какие-нибудь другие насекомые разрывают свой кокон, чтобы выйти из него – домик ручейника останется невредимым и после того, как его покинут. Строится домик из всего, что окажется поблизости, и многие любители держат в стеклянных сосудах не диковинных рыбок, а ручейников, подбрасывая им цветной гравий или крохотные причудливые раковинки. А один из столичных ювелиров придумал подкладывать ручейникам золотые чешуйки, нефритовую крошку, жемчуг и мелкие драгоценные камни, чтобы потом мастерить из их драгоценных домиков единственные в своем роде украшения. Когда Най еще только собирался уехать в Далэ, мода на эти украшения бушевала, как ураган.

Вот только Моу Ручейнику никто золота и жемчугов не подкладывал. Ему предстояло строить дом из того, что под руку попадется. Песок? Значит, песок. Щебенка? Значит, щебенка. Глина? Что ж, и глина сгодится. Но дом будет построен. И он не разрушится даже тогда, когда его создатель покинет и дом, и саму жизнь.

А еще Моу Ручейник не походил на отца манерами. Он сразу же пригласил гостя отведать чаю с подобающими закусками. Еще не хватало, чтобы глава рода обходился с сыщиком из управы, как зарвавшийся проходимец!

– Отец ошибся, – произнес он, когда Най вслед за ним пригубил чай. – У меня сегодня не выходной день, а семейный.

По мнению Ная, Гость не ошибся, а намеренно соврал, да и Ручейник едва ли думал иначе – но не всякое соображение следует высказывать вслух. Нельзя перепутать выходной день и семейный, который выделяется на службе главам рода или клана для устройства дел семьи. Хотя… для Дорогого Гостя при его-то отношении к своим прежним обязанностям, особой разницы нет…

– Сожалею, что вынужден был помешать вам в такое время, – учтиво ответил Най. – Но мне нужно задать вам несколько вопросов.

– Надеюсь, что смогу помочь вам, – не менее вежливо отозвался Ручейник.

За его вежливостью Най угадывал огромное терпение, и понимал, что оно вырабатывалось годами. Похоже, такого человека должны весьма ценить по службе…

– Скажите, а где вы служите? – спросил Най.

Если Ручейник и удивился его вопросу, то вида не подал.

– В судебной управе, – ответил он.

– Полагаю, успешно?

– Поначалу было трудно, – сдержанно ответил Ручейник. – Но в последние годы мое положение сильно улучшилось.

Насчет трудностей в самом начале службы Вьюн мог бы и сам догадаться. Дурная слава быстро бежит. Нелегко быть сыном Дорогого Гостя. Скоро ли начальство и сослуживцы поняли, что Ручейник действительно непохож на отца?

– Думаю, то, что вы стали главой рода, в некоторой степени вам помогло и по службе?

– Можно сказать и так, – согласился Ручейник.

– А когда именно это произошло?

– Почти сразу же после обнародования указа. Дней через десять, по-моему.

– А что случилось раньше – служебная отставка вашего отца или его уход с поста главы рода?

– Отставка, – без колебаний ответил Ручейник.

– Вы уверены?

– Безусловно. Я точно помню. На четвертый день после отставки он уступил мне главенство.

– Если не секрет, – попросил Вьюн, – поделитесь, пожалуйста, как вам удалось его уговорить?

Младший Моу усмехнулся краешком губ.

– Это не я его уговаривал вообще-то, а он меня.

– В самом деле? Я думал, после отставки он должен бы вцепиться в главенство обеими руками. Только оно ведь ему и осталось…

– Глава рода, – очень спокойно произнес Ручейник, – отвечает за выплату долгов, сделанных любым из родичей. А за свои – тем более. Отцу очень не хотелось садиться в тюрьму за непокрытые долговые обязательства.

– И насколько серьезной была угроза? – уточнил Най.

– Более чем серьезной. Отец наделал долгов. После отставки он уже не мог пустить свое жалованье в счет хотя бы частичной уплаты, так что кредиторы отказались ждать. Он взял деньги из родовых сбережений… и их тоже растратил. Новые долги впридачу к старым. Он буквально умолял меня принять главенство.

Надо же, как все оказалось просто! А Най-то голову себе ломал, пытаясь понять, как удалось отстранить старого поганца от управления родом!

– Ну, раз уж вы за его долги не сидите в тюрьме, вам как-то удалось справиться с этой проблемой? – улыбнулся Най.

– Да, – кивнул Ручейник, – хотя и с трудом. Я собрал всех кредиторов, мы установили порядок выплаты. Кому, когда и какая часть моего жалованья отходит, чем я обеспечиваю покрытие долга… пусть и не сразу, но я заплатил.

– Но каким образом ваш отец ухитрился пустить такие деньги на ветер? Я еще понимаю, когда юнец принимается кутить без удержу – но в его-то годы…

– Мой отец – игрок, – коротко ответил Ручейник. – Запойный.

– Прошу меня простить, – не смог сдержать удивление Най, – но ваш батюшка не кажется мне похожим на человека, способного играть не то, что в шагающие камни, но даже в листики…

Листики были самой простой карточной игрой. Проще и выдумать невозможно. Однако Най крепко сомневался, что даже на нее у Дорогого Гостя достало бы ума.

– Ну, что вы… – грустно улыбнулся Ручейник. – Какие шагающие камни, какие карты! Отец к ним и не притрагивается. Он всегда говорил, что это игры, недостойные мужчины. Они требуют приложения ума – а значит, тем самым ослабляют мужское начало.

– Его это до сих пор волнует? – поразился Най.

– Ну, мечтать ведь никому не запрещено.

– Понятно. Но во что же он тогда играет?

– Не во что, а на что. На исход боев. Петушиных, крысиных, хорьковых. Ставки на исход боев, понимаете?

А вот это уже серьезно…

Всевозможные бои и травли существовали в Далэ, как и повсюду в городах, полулегально, балансируя на грани закона. Ничего общего с деревенскими обрядами плодородия, из которых и пришли петушиные бои. В деревнях это – остатки обряда, где смерть бойцовой птицы случайна, а в городе – кровавое зрелище, где петухам привязывают заточенные шпоры, чтобы разрывать ими противников. И вокруг таких боев всегда непременно толпится всевозможная уголовная и полууголовная шелупонь, «расписные» и «подкрашенные»… вот где Дорогой Гость мог найти себе сообщника для убийства!

– А когда он в последний раз ходил делать ставки? – словно бы между делом поинтересовался Най.

– Два года назад, – жестко ответил Ручейник. – Перед отказом от главенства. Неужели вы думаете, что я как глава рода позволил бы этому продолжаться?

– Вам удалось воспрепятствовать запойному игроку? – не поверил Най.

– Не одному мне. На том собрании кредиторов я попросил их помощи. Они все подписали свидетельство о том, что мой отец выписывает фиктивные долговые обязательства. Так что я смог объявить отца неправоспособным в отношении любых сделок. В том числе и относительно долгов.

Так вот в каком смысле сын держит Дорогого Гостя в черном теле! Нет, он не отказал отцу в бытовой роскоши, хотя покупки делает сам. Но он перекрыл Гостю золотоносный ручей несокрушимой плотиной. И возвел ее точно и умело. Впрочем, было бы удивительно – служить в судебной управе и совсем не набраться ума по части законов.

– А потом я расклеил объявление о том, что род не будет оплачивать его долги, поскольку он не имеет права их делать, по всем соответствующим заведениям города. Он было пытался туда сунуться поначалу, но никто у него ставок не принимал. Еще и смеялись. Может, кто и скажет, что я поступил с ним слишком круто, но я должен был его остановить. Хотя бы сейчас. Довольно он жизней чужих заел.

Ручейник говорил словно бы через силу – и все равно не мог не говорить. Он ведь не словоохотлив, к лишней откровенности не склонен – но долголетнее горе само выталкивало из его уст мучительные подробности.

Наю как сыщику доводилось и прежде видеть подобное. Молчит человек – не год, не два, бывает, что и не десять – все в себе держит, лишним словом не обмолвится, виду не подаст. Возвел высокую плотину – и не выпускает за нее ни единой капли своей боли. А потом вдруг мелочь какая-то приключается – неважно, какая именно. Птичка на ветке зачирикала. Прохожий чихнул, да не один раз, а дважды. Дождинка на нос упала. И этого оказывается довольно. Рушится крепкая плотина, и темные воды выхлестывают наружу.

– Первым браком отец огромное приданое взял. Его первая жена не могла иметь детей, потому за ней и дали такие деньги. Все прахом пошло. Врач, и тот ее задаром лечил, когда она заболела… да где там! Во второй раз женился не скоро… а все-таки женился, позабылось как-то, что он первую жену без ломаного гроша оставил и, по сути, в могилу свел. От горя померла, уж поверьте. Матушке немного легче пришлось, у нее были мы. И мы старались ее поддерживать. Ее так замужество Ветки Рябины подкосило… не могу себя простить!

– А лет вам тогда сколько было? – мягко спросил Най.

– Пятнадцать. Но это ничего не значит. Я должен был понять. Как же отец нас всех оплел! А потом уже поздно было. Матушка тогда сильно сдала. Когда сестра овдовела и в Ланлин уехала, тогда только ей тоже полегчало. А потом мой черед наступил… но теперь я уж понимал, что если мне отец кого сватает, то дело только в деньгах. Тут уже я в его плутни не поверил. Сам разузнавать стал. Невеста как раз по его запросу. Очень красивая. Очень богатая. Еще бы не богатая – за один только год трижды замужем побывала, и всякий раз ей бешеные отступные платили, только бы на развод согласилась. Больше на ее красоту охотников не нашлось. Вот чье приданое пустить по ветру! А там пусть хоть помирает. Можно и со мной впридачу. Мне бы отец никакого развода не позволил. А ей бы не замуж, а под замок. Ее, скажем, котенок царапнет, так она из него живого потроха вырвет. Хуже одержимой. Такую в дом взять – и смертоубийством бы кончилось.

– И как же вы спаслись?

Наю было неловко выспрашивать этого измученного человека о его горе – но он обязан был убедиться наверняка.

– Женился. На первой встречной. Нет, правда. Я мог бы уйти из рода – но ведь матушку и младшеньких не оставишь. Еще две сестры и трое братьев. Кто их заслонит собой? Я – защита худая, а все-таки… оставалось только жениться раньше, чем отец меня просватает. – Ручейник неожиданно улыбнулся. – Как сейчас помню – иду я по улице, размышляю, как же мне быть, и вдруг как натолкнусь на кого-то! Смотрю – девушка, из деревенских, милая собой. С коробом репы. Уронила всю репу, конечно. Я подбирать бросился, прощения просить – мол, задумался, перед собой не глядел. Она меня так в смех и спрашивает, над чем задумался. На ком жениться, говорю – а вот выходи за меня замуж!

Най от неожиданности и сам едва не рассмеялся.

– Дурак я был. Ну, разве же так с людьми можно?! Все-таки набрался я от отца всякого…

По мнению Вьюна, Ручейник себя судил слишком строго. Когда отчаяние доводит тебя до края, и не такое ляпнуть можно.

– А она?

– Помолчала, на меня посмотрела. Выйду, говорит. В первой же лавке я свадебные шкатулки купил, самые простые, лишь бы были. Она меня к родителям своим отвела – хорошо, что деревня была поблизости, долго идти не пришлось. Они и рады – молодец, дочка, за чиновника замуж идешь, в земле ковыряться не придется, хорошая у тебя жизнь будет, сытая, гладкая… а я не знаю, под какую половицу провалиться со стыда, что ее в такое положение поставил. Так или иначе, а домой я тем вечером вернулся женатым человеком. Вот моя супруга, Теплый День, прошу любить и жаловать. Матушка обрадовалась, конечно. Она про ту невесту хваленую, оказывается, тоже знала. Отец кричать принялся – что из рода меня выгонит, на улицу без гроша, да сам меня разведет… а жена моя только на него посмотрела и говорит тихонько: «Попробуй, батюшка». Тут он и замолчал. Он ведь трус, если честно.

Отчего Дорогой Гость замолк, словно его по губам ударили, Най отлично понимал. В деревне таких, как он, оглоблей окорачивают. И в тихом голосе невестки он отчетливо услышал: “Я поганцев навроде тебя коромыслом от колодца до деревенской площади вдесятером гоняла”. Вот и притих. Дело понятное.

– А потом он козни строить не пытался?

Ручейник вздохнул.

– Знаете, комедии такие есть. Как злодей или просто дурак, имеющий власть, строит людям козни, и на какие хитрости они пускаются, чтобы жить счастливо. Публике очень нравится. Так вот, если про нашу семью такую комедию написать и на театре представить, зрители бы животики надорвали, все до единого. Ну, а нам было не до смеха.

Ну еще бы. Смотреть комедию или жить в ней – совсем не одно и то же.

– Слуги сразу сторону моей жены взяли, как и мою еще раньше. Кому что удавалось прознать про отцовские планы, сразу нам рассказывали. Когда он вторую сестру замуж выдавать вздумал…

– Опять, само собой, без приданого… – предположил Най.

– Само собой. Так я ее просто за руку взял и в храм отвел. Просто так, без оснований, из рода не выйдешь. Но тут и объяснять долго не пришлось. Я только и сказал: «Ветка Рябины – наша сестра. Теперь отец хочет выдать замуж вот эту ее младшую сестру». Жрец сам предложил ее из рода вывести. Спрятали мы ее у моей знакомой вдовы, там она за соседского сына замуж вышла, хорошо живут. В другой раз отец уже караулил, чтобы я снова такой фокус не провернул. Так я его уговорил отпустить ее к Ветке Рябины в Ланлин погостить. Он сразу это в мыслях себе на пользу обернул – авось-таки младшенькая сестру разжалобит, упросит вернуться. Вот и отпустил. А оттуда ему ее было не достать. Там она в род Ветки и вошла, как младшая сестра.

– И замуж там же вышла? – полюбопытствовал Най. Это уже и правда было излишним – но ему так хотелось услышать, что и эта несчастная девочка с помощью брата нашла хорошую судьбу.

– Даже лучше, – с гордостью улыбнулся Ручейник. – Понимаете, зять мой – алхимик при оружейной управе Ланлина. Был там несчастный случай, так что с тех пор он не может иметь детей. Для него женщина с ребенком – не помеха, а подарок. Он с Ветки Рябины и с малыша пылинки был сдувать готов, на руках носить! Только захоти, любимая – все для тебя сделаю. А любимая захотела узнать, что это за штука такая – оружейная алхимия. Ну, как жене отказать, если ей мужнее дело интересно? А оказалось, у нее талант открылся. И у младшенькой – тоже. Раньше они, понятно, делом этим занимались втайне… ну, как втайне – все знают, но все молчат. А после рескрипта королевского поступили в управу на должность. Их только к самым опасным работам не допускают, чтобы без детей не остались. А так – таланту их полная воля, управа нахвалиться не может. Вот начальник оружейной управы нашу младшую и высватал. Моих примерно лет, умница, собой хорош, ее любит без памяти… и отца к ней на перестрел не подпустит. Я и не надеялся, что так все удачно устроится. Мне бы только спасти ее было тогда… считайте, повезло нам.

Най молча кивнул.

– Братьев оградить от отцовских брачных происков было проще, но… устал я. Пытаешься сладить хоть что-то тайком да исподтишка, а дом все едино рушится, деньги утекают… матушка хоть на дочек порадоваться под конец успела. Еще немного, и я просто не знаю, как бы мы с женой выдержали. То есть выдержали бы, конечно. Больше ведь некому. Но для нас королевский дар был и в самом деле великим подарком. Он нас освободил. Дал возможность прекратить этот ужас. И пусть кто что хочет, то и говорит, и отец первый. Но рушить дом и разорять род я ему больше не дам.

Это Наю было предельно ясно. Как и то, ради чего он и вообще пустился в расспросы.

Дорогой Гость нигде не мог бы найти себе сообщника. Нигде, кроме собственного дома. Наю важно было понять, может ли таким сообщником стать его сын. Результат был однозначен: никогда и ни по какой причине Ручейник не стал бы ни помогать отцу, ни покрывать его. Даже если бы речь шла не о покушении на убийство, а о краже пакетика с чаем у зазевавшегося лавочника. Да и из слуг никто не стал бы.

Получается, Дорогого Гостя, несмотря на всю снедающую его злобу, из подозреваемых следует исключить. Ну, или, по крайности, оставить про запас. Хотя вероятность ничтожно мала.

– Удачи вам, господин Моу, – искренне сказал Най. – И будьте уверены, вы мне действительно помогли.

Шалман, куда собрался наведаться Храмовая Собака, именовался «Уважаемые господа», но окрестное население в сердцах величало его не иначе, как «Приют засранцев». Сыщики его обходили обычно десятой дорогой. Войти туда они рисковали не иначе как в компании отряда стражи во время облавы. Да и стражники предпочитали в шалман лишний раз не заглядывать – слишком опасно, а главное, бесполезно. И только Шан мог заходить туда невозбранно, уходить целым и невредимым и получать то, за чем пришел – нужные сведения.

Разумеется, любой сыщик должен обзавестись осведомителями из числа уголовной братии – иначе это слепой, глухой и безрукий сыщик. А в худщем случае это сыщик мертвый, и уже не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле слова. У Шана тоже были свои тайные осведомители, как же без них. Но право входа в шалман не было тайной. Оно было явным предметом зависти сослуживцев. Никто из них не мог себе позволить заявиться в пресловутый “Приют”. Ибо господа там гуляли и впрямь уважаемые. Там собирались налетчики, мошенники, игроки, воры, грабители и прочий уголовный люд – обладатели татуировок, именующие себя «расписными». Бывала там во множестве и всяческая шелупонь – хулиганье, босяки, всевозможная шпана, почитавшая за честь, если настоящий «расписной» даст кому из них хотя бы тумака, не говоря уже о поручении – словом, все те, кого «расписные» презрительно честили не иначе, как «подкрашенными». Этих за самовольно набитую татуировку могли и прирезать без лишних разговоров, так что им оставалось лишь наводить себе временные рисунки хной – куда более затейливые, чем настоящая «роспись». Публика эта была щедра на показной разгул и, как следствие, вынужденно прижимиста на все остальное, а наведенные рисунки стоили недешево. Чтобы щеголять ими подольше, мыться поневоле приходилось пореже, так что даже нищие, бывало, демонстративно зажимали нос, дабы уязвить «подкрашенных», лишний раз напоминая, что они здесь никакие не господа и уж тем более не уважаемые, и состоят они при «расписных» на положении блох при собаке. «Подкрашенные» огрызались, честя нищих «крысами», но те скорее гордились подобным именованием, да и огрызаться-то доводилось разве что вполголоса: среди нищих было много наводчиков – заденешь наводчика, а огребешь от вора. Не то, чтобы между «расписными» и «крысами» водилась какая-то особая любовь, но взаимную пользу понимали и те, и другие, и особо наглому «подкрашенному» попытка проучить «крыс» обошлась бы очень дорого.

Шан, разумеется, все эти нюансы местной иерархии знал отлично, да и как не знать – ведь и сам он, как и завсегдатаи шалмана, был родом из Подхвостья. И те, кого называют и до самой смерти будут называть охвостьем из Подхвостья, делали для него исключение. Ему единственному из всех сыщиков дозволялось посещать «Приют».

Как ни странно, среди этих людей он пользовался неизменным уважением. Трудно сказать, что было тому причиной. Отчасти, конечно же, его безупречная честность и неоспоримое бесстрашие. Храмовая Собака никого не боялся и ни от кого не брал на лапу. Это знали все. Мздоимцы и трусы полезны, но и только. Уважать их не за что. А Шан был служителем закона не только по названию, но и по сути. А возможно, дело еще и в том, что Шан был честным и бесстрашным всегда, а не только после того, как обзавелся форменной одеждой с рисунком волн и луной на плече. Он, Дылда и Забияка всегда держались рядом и давали отпор любой шпане что вместе, что поодиночке. Никто не мог заставить их угрозами или силой угодничать перед хулиганьем или присоединиться к местной шпане, а то и к банде. О них говаривали, что эти трое все равно что лопаты – такие же прямые, как черен лопаты, и такие же небезопасные, если угодить лопатой по той глупой голове, что надумала с ними связываться. Никто не смел трогать слабых, если рядом были эти трое – не только ровесники, но и ребята постарше побаивались затронуть их чувство справедливости, чтобы не нарваться на их кулаки. Шан всегда был таким – и сохранил себя полностью. Покинув Подхвостье, он не изменился. Соблазны новой, более сытой жизни точно так же не смогли ничего поделать с его характером, как не смогли и тяготы жизни прежней. Став стражником, а потом и сыщиком, Храмовая Собака остался собой. А еще… еще он понимал этих людей, когда жил среди них – и не утратил своего понимания и по сей день. В его понимании не было и тени снисходительности. Оно не побуждало его прощать непростительное или хотя бы попускать, закрывая глаза, то, чему только еще предстояло стать непростительным. Он на самом деле понимал. И потому даже вырвавшись из Подхвостья, даже оказавшись на противоположной стороне, он оставался для них в известной мере своим. Он был сыскарь, следак – но он был свой следак. Он был враг – но свой враг. Они воруют – он ловит. Отчего бы и нет? Дело житейское. Этим, из управы, не понять. Они никогда не жили в Подхвостье. А Храмовая Собака жил. И потому только он из всех сыщиков мог приходить иногда в “Приют” и задавать вопросы. Не всегда и не всякие, само собой. Но уж если Шан пришел, значит, так надо.

Сегодняшний свой визит Шан подгадал к началу часа Волка. Обычно к этому времени все, с кем имеет смысл разговаривать, уже на месте. Можно бы и позже, но еще до начала трилистника Мыши пьяный разгул сделает бессмысленными любые попытки что-то узнать. Да и к тому же некогда ему засиживаться допоздна – сегодня новый лончак проставляется, а значит, к середине, на крайний случай к последней трети часа Волка ему следует присоединиться к Тье и Наю.

В «Приюте» было, по обыкновению, чадно и жарко – даже, пожалуй, жарче обычного по летней поре, так что Шан, войдя, едва не задохнулся. Он давно не захаживал сюда и почти забыл здешнюю духоту, пропитанную множеством запахов, далеко не самых приятных. Их словно пригнетал к полу тяжелый густой аромат тушеных мясных обрезков: рыбу “уважаемые господа” не особенно жаловали. Рыба – для простецов, пытающихся даже в Подхвостье жить честным трудом, для тех, кто удит ее сам или покупает по дешевке рыбную мелочь. А тем, кто удит на рынке кошельки, снисходить до рыбы – дурной тон. Настоящим «расписным» подобает огненная от пряностей мясная похлебка и тушенка. Ну, а о “подкрашенных” и говорить нечего – эти скорее удавятся, чем позволят себе отведать что-то, не одобряемое «расписными». И пусть в котле варится всего-то навсего мясная крошка и жилистые обрезки, пусть мясо в нем зачастую сомнительного качества – оно не рыба, и этим все сказано.

Шан стоял в дверях, вдыхая полузабытый запах тушенки-«горлодерки», и не сразу заметил, как из-за дальнего стола, где сидели нищие, выскочил незнакомый ему тощий парень с искусно нарисованной на щеке язвой.

– Сыскарь! – заблажил парень. – Клятый сыскарь! Дави его!

Он рванулся к Шану и сразу же пошел в подкат, чтобы сбить сыщика с ног. Шан левой рукой вздернул его за шиворот вверх. Парень разразился руганью и попытался ткнуть Шана в глаза растопыренными пальцами. Шан свободной правой рукой ухватил его за пальцы и резко завел их назад. Парень взвыл и начал вырываться, но Шан держал крепко.

– Это что еще за полоротый? – строго спросил Шан, не выпуская противника.

Из-за стола тяжело поднялся старшина нищих, долговязый лысый тип с плоскими, словно приклеенными к голове ушами. Звали его Крысиный Король, и это было ему и прозвищем, и кличкой.

– Новенький, – пробасил он. – Третьего дня только из Ланлина. К нам вот прибился. Ты прости его, Собака, он тебя не знает.

Новенький тихонько поскуливал, но Шан и не думал его отпускать.

– Так объясни ему, чтобы знал впредь.

– Непременно, Собака, какие дела – объясню, ты сердце-то не неси на нас. Полоротый он и есть.

Только тут Шан отпустил новичка, которому, похоже, отныне предстояло зваться с его нелегкой руки Полоротым.

– Новенький, говоришь, – задумчиво произнес Шан. – Один такой или еще есть?

Новичок шустро отступил назад и, еле слышно повывая, баюкал пострадавшую конечность. Встревать вновь и отстаивать свою правоту он уже не осмеливался. И на том уже спасибо, что странный сыскарь вроде и думать о нем забыл. Так ведь если понадобится, вспомнит… ой, нет, лучше бы не вспоминал. Так что соваться ему лишний раз на глаза не резон.

– Обижаешь, Собака, – прогудел Крысиный Король, – у меня все-таки приличное общество, а не проходной двор – заходи, кто хочешь, устраивайся, где вздумал. Ты же знаешь, у меня так не водится. Раз в полгода если новенький кто, и того много.

– Ладно, допустим, – не стал спорить Шан.

Он понимал, что Крысиный Король не станет его обманывать по такой мелочи. Да и вообще не станет. Вот разве если Шан придет сюда не в форме и напьется с Королем – да и тогда навряд ли…

– Это кто ж тут Собаку обижает? – воскликнула пьяная до изумления девица, кое-как привставая из-за стола. – Эй, красавчик, наплюнь на него! Лучше выпей со мной!

– Это ж сколько ты выпила, если я тебе красавчиком кажусь? – весело удивился Шан.

– А тебе-то что? – сразу начала закипать девица.

– Много выпила, – констатировал Шан.

– А тебе-то что? – с пьяной злостью повторила девица.

– А то, Цветочек, что щедрый у тебя кавалер, – подмигнул ей Шан. – Поит вдосталь. Да и кормит досыта, верно? И одевает – вон у тебя какое платье красивое. Так и на кой тебе сдался простой сыщик? Такого кавалера ценить надо. Ты его на сыскаря не меняй, толку никакого. Ты ж меня знаешь, Цветочек – я взяток не беру, на жалованье живу. Мне тебя поить не на что.

Грянул хохот. Цветочек хотела еще что-то сказать, раздумала, махнула рукой и не столько села, сколько свалилась на прежнее место.

– Какие гости! – послышалось от соседнего стола. – Присядешь, Собака? Или побрезгуешь?

– Когда это я брезговал, Чистюля?

Местный воровской глава был по меркам Подхвостья личностью примечательной. Кличку свою он получил недаром: и одежда его, и он сам неизменно выглядели так опрятно, словно он только что вышел из купальни и переоделся в свежее. Даже ногти у него были отполированы. Как он ухитрялся поддерживать при таком житье подобную чистоту, всегда оставалось для Шана загадкой – равно как и его настоящий возраст. Сколько Шан себя помнил, Чистюля выглядел лет на сорок-сорок пять. Он и сейчас выглядел на эти годы – а ведь Шан впервые увидел его лет двадцать тому назад, а то и больше. Тогда ли он выглядел старше своих лет или теперь моложе – шут его разберет, а Шан и не пытался.

– Так присаживайся, – повторил приглашение Чистюля.

– Недосуг, – развел руками Шан. – Я ведь по делу пришел.

– Будто ты когда без дела приходишь, – фыркнул налетчик по кличке Кукиш. Самыми заметными в его наружности были вечно немытые волосы, скрученные в добропорядочный кукиш, подхваченный немыслимо пестрым платком, что и послужило причиной его незатейливой клички, да засаленная парчовая безрукавка на голое тело при холщовых штанах. Надевал он ее не иначе, как предварительно спустив в карты все, вплоть до верхнего платья.

– По такому делу – в первый раз. Никогда еще в Далэ ничего похожего не случалось. И касается это всех. Если что, стража спрашивать не станет, заметет всех.

– Ну-ну… – протянул Чистюля. – Тогда говори, с чем пришел. Нечего нас страшными сказками пугать.

– Да какие тут сказки, тут самая что ни на есть быль. Утопца вчера из реки вытащили. Слыхал про такое?

– Нет покуда, – нахмурился Чистюля.

– Слыхал, – важно кивнул Крысиный Король.

– А что за беда, если и притопили кого? – желчно поинтересовался Кукиш. – На то и река.

– А кто этот утопец, не слышали? – обернулся Шан к Королю.

– Не особенно, – пожал плечами тот. – Вроде большая шишка, и только. Хотя это и так ясно. Из-за мелочи ты бы не заявился.

– Стареешь, – укорил его Шан. – Такую новость мимо уха упустил. Важная шишка, точно. Государев Наставник Тайэ. Смекаешь?

– Да ты в уме, Собака – так шутить? – отпрянул в ужасе Крысиный Король.

– А кто тебе сказал, что я шучу? – жестко спросил Шан. – Думаешь, я тебя просто так про новичков спрашивал? Местный вряд ли на такое дело пойдет, а вот чужак может. У тебя кто из новых есть, Чистюля?

– Ни единой души, – замотал головой вор. – Все свои.

– У нас был один, – неожиданно сознался потрясенный новостью Кукиш, – ну так он уже недели полторы как «отдыхает» – нож под ребра, все дела…

– Точно «отдыхает»?

– Точно, Собака. Сам его хоронил, сам и молитву в храме заказывал. Я своих людей мертвыми не бросаю, – хмуро произнес Кукиш. – Не падаль какая. Даже если наволочь пришлая, все едино похоронить надо.

– Тогда мне твой пришлый без надобности – нападение вчера было… хотя нет – все же разузнай, может, кто с ним из знакомых был. К тебе прибиваться не стал, подождать надумал, а сам в смертоубийство это по дури и ввязался.

– Сделаем, – посулил Кукиш. – В лучшем виде.

– Все узнаем, Собака. – Крысиный Король смотрел на сыщика серьезно и сосредоточенно. – Нешто мы своей выгоды не понимаем? Не узнаем мы – станут узнавать у нас. И тут уж разбираться не будут, правда твоя. Всех загребут. Иди потом доказывай, что знать ничего не знал. Так что лучше уж мы сами.

Говорил он, да и остальные главари, чисто, без бандитского «звона». Здесь его не слишком жаловали. Бандитский «звон» – для бандитского форсу. Другой пользы от него почти что и нет. Тайность свою с его помощью соблюсти? Да не смешите! Попробуй, “отзвони” хоть пару слов при простецах – мигом за решеткой окажешься. Ясно ведь, что ничего хорошего для этих самых простецов ты не замышляешь, раз балакать вздумал на секретном наречии. А они и рады стараться стражу кликнуть… нет уж, перебьются. «Звонят» пусть «подкрашенные», этих ведь хлебом не корми, а дай покрасоваться мнимой своей уголовной лихостью. Для них этот говор, для них – а не для «уважаемых господ». У настоящих «расписных» для тайности другой язык есть.

Ну, кому какое дело, если человек по столу пальцами барабанит? Или по коленке? Или там одежду на себе то и дело оправляет? Рукав комкает? Если в волнении сплетает и расплетает пальцы? Бывает. Стороннему человеку и не понять, что это и есть настоящий разговор. Тайный. Только для своих. Для тех, кто знает.

Храмовая Собака, кровь от крови, плоть от плоти и кость от кости Подхвостья, знал пальцевый язык «расписных» отлично. И понимал, насколько въелась в них привычка пользоваться им даже там, где особой секретности вроде и нет. Он смотрел в оба – и не упустил ни движения пальцев Короля, ни того, как им ответили пальцы Чистюли и Кукиша.

Может, все-таки врет?

Нет. Слишком страшное дело.

Собака зря брехать не станет..

Нам конец. Простецы на такое дело не пойдут, только если кого нанять. А если власти решат, что наняли дурака здесь, нас всех живьем закопают.

Это если мы не найдем, кто убить подрядился.

– Сделаем, Собака, – веско посулил Чистюля. – Вряд ли это кто из местных, таких дураков тут все-таки нет – на своем же подворье так гадить… но на всякий случай и здешних тряхану, а пришлых тем более. Под землей сыщу. И если есть что узнать, узнаю. Веришь?

Верю, ответил Шан молча – опустив на сложенные вместе указательный и средний пальцы правой руки большой палец левой.

Бай Тонкая Ива не раз думала при виде подруги, что мать ее, давшая любимой дочке прозвание Янтарная Бусина, не ошиблась ничуть. Прозвание это подходило женщине, как цветку аромат. И не во внешности дело. Невысокая худая узколицая Мин меньше всего походила на бусину. И все же было нечто округлое в уверенных движениях ее небольших ловких рук, в ее походке, в том, как она садилась и вставала, даже в звуках ее голоса. Она и по хозяйству управлялась, словно бусина на тарелке перекатывается – легко, ловко, быстро и весело. И во всякое мгновение из нее исходил теплый свет, словно из глубин драгоценного янтаря.

Вот только сегодня свет пригас. Треснула тарелка, и бусина застряла в трещине.

Видеть подругу такой было страшно.

– Поговори ты с ней, богами и духами прошу, – не поднимая глаз, тихо произнесла Мин.

– Может, тебе только кажется?

– Да какое там кажется! Знала бы, что так будет, на пороге бы костьми легла, а в дом ее не впустила! И ведь все тишком, все молчком! Уж я ли не стараюсь, только что руки под нее не подкладываю – и что? Молчит.

– Даже и спасибо не скажет? – удивилась Тонкая Ива.

– Да нет, на словах-то скажет, а только все равно – молчит. Понимаешь?

Бай Тонкая Ива понимала.

– От меня только что не шарахается. Глазки в пол, сама в уголок. И молчит! Нет бы мужу на свекровь нажаловалась, это хоть понять можно. Так ведь молчит. Я сына своего знаю, он бы у меня спросил, что между нами такое происходит. А он и не спрашивает. Вот ты мне сама скажи – это как? Посуду не бьет, не скандалит, мне слова поперек не скажет… да и вообще слова не скажет. Вот за что мне такое наказание?

Другую бы Тонкая Ива спросила, с какой стати она на пустом месте выкрутасы разводит. Приладилась свекровь в сыре кости искать. Чем ей невестка плоха? Тихая, послушная, не скандальная. Радоваться надо, а не со слезницами к подруге бежать. Но в том-то и дело, что Янтарная Бусина – не другая. Мало ли женщин, готовых невестку поедом есть только за то, что существует? За то, что не мать теперь для сына главная. Не единственная. Есть еще и жена. А потесниться ой как неохота. Потесниться, уступить… пришла чужая девчонка на готовенькое. Да что она понимает? Да разве она может понимать? Пришла, отняла, отобрала. Так и пусть теперь не плачется. Ох, недаром о теще веселые байки рассказывают, а о свекрови слезные песни поют. Вот только Янтарная Бусина не из таких. Нет в ней злости и на щепоть, нет и не было никогда. И женитьба сына ей была в радость. И к невестке его не ревновала. А чтобы по людям ходить плакаться… да ей бы и в голову не пришло!

Но ведь пришло же.

А значит, дело и вправду плохо.

– Молчит и молчит, я от нее с ума сойду, вот помяни мое слово.

Тонкая Ива не успела ответить. Отворилась дверь, и в комнату вошла Ласточка с огромным подносом. Разговор поневоле прервался.

– Я тут на скорую руку… – смущенно произнесла Ласточка, выставляя на стол угощение.

Она и в самом деле принялась стряпать недавно – когда узнала, что к свекрови пришла гостья. Но на то, что Ласточка наготовила на скорую руку, у большинства женщин ушло бы не меньше часа. На тарелочках-трилистниках лежали и разные печенья – трех сортов на каждой, и по три вида маленьких пирожков, не говоря уже о трех разновидностях орешков и о фруктах. И вот когда она успела все напечь, начистить, нарезать и красиво выложить? Когда успела заполнить маленькую жаровню ароматными угольками, чтобы не пить уже остывший чай, а налить в пузатый заварочник свежего кипятку?

Дурацкий вопрос. Ласточка всегда все успевала.

– Дочка, – ласково окликнула ее Тонкая Ива, – ты бы посидела с нами.

– Я мигом, – улыбнулась Ласточка. – На кухне все закончу и вернусь.

– Счастливая ты, – горько, но без зависти вздохнула Янтарная Бусина, когда за Ласточкой закрылась дверь. – Она ведь к тебе и правда как к матери родной. Вот как ты с ней так поладила?

– Это еще кто с кем поладил… – задумчиво улыбнулась Тонкая Ива.

… Янтарная Бусина права – она и в самом деле счастливая. И ведь страшно подумать, что она могла сама отказаться от своего счастья. Не заметить его, не понять, не узнать в лицо. Да и кто бы узнал – в рослой некрасивой девке из Подхвостья?

Тонкая Ива едва чувств не лишилась, когда сын ей поведал, на ком хочет жениться. Такую ли невестку впускать в приличный дом? Хоть семья Бай и обнищала до последней крайности, это все же слишком. Оно конечно, не им нос задирать, но все-таки ведь неровня. Хуже, чем неровня. Ладно бы еще, что бесприданница – хотя в тогдашней горькой бедности семье нужен был лишний грош, а не лишний рот. В конце концов, сами не богатеи – так и пойдет ли девица с хорошим приданым в мужнюю семью нужду мыкать? Но девица из Подхвостья! Ни манер, ни воспитания. Зато набралась там у себя… да ясно же, чего набралась! Хваткая, дубленая, во всех щелоках вываренная… ужас, да и только. И хоть бы собой красавица, так ведь нет же! Ну вот что ее сын в ней нашел? Это же не девица, а каланча пожарная! Тонкая Ива ниже ее почти на голову. И добро бы только рост, так ведь и все остальное росту под стать. Ей на плечи вола взвали – унесет. Еще и прозвание у нее в лад ко всему остальному. Забияка.

Сложись жизнь иначе, Тонкая Ива и думать бы не стала о такой невестке. Но…

Сын ее носил прозвание Кузнечик. А могли бы наречь и Соломинкой. Потому что он сгорал в грозном пламени чахотки, словно соломинка в очаге. Сколько ему еще жизни отмерено? Месяц-другой? Полгода? Даже если год – все едино смерть уже дышит в затылок. Даже лучшие врачи с самой сильной магией могут не все. Они могут справиться с недугом – но не с его причиной. Голод и непосильная работа редко ходят вдвоем. Обычно они приводят с собой третью подружку – болезнь. И если уж эти трое спелись, одним только лечением ее нипочем не прогонишь. Тонкая Ива понимала, что сын умирает. И не хотела отнять у него то, что могло скрасить его последние дни. Раз уж он видит радость в том, чтобы назвать своей женой неотесанную девицу из Подхвостья – значит, так тому и быть. Мать не станет отбирать у него эту радость. Пусть хотя бы он будет счастлив, даже если и недолго. Дочери и такого счастья не видать. Шелковинка уже не поднимается с постели. До замужества она точно не доживет. Так пускай хотя бы сын…

Ради Кузнечика она бы приняла невесткой даже чудище лесное.

Первая и последняя любовь. Первое и последнее счастье.

Каким бы оно ни было.

Хотя бы и страхолюдной подзаборницей.

Случись это два года назад, ну пусть хоть год, она бы еще попыталась что-то придумать. Но не сейчас. Нечем ей больше придумывать. Всю как есть жизнь выпила. Болезни, голод, изматывающий труд и вечная тревога за совсем уже ослабевшего мужа и, по сути, умирающих детей отняли у нее все силы до последней капли. Для того, чтобы морочить себе голову, их уже не хватало. Понимание, горькое и сухое до хруста – вот и все, что ей оставалось. Не такого счастья ты хотела для сына? Будь благодарна уже за то, что оно – счастье.

Свадьбу сыграли бедную, едва ли не нищую. Даже гостей почти не было. Да и кого им звать? Со стороны жениха – только семья да Янтарная Бусина, верная подруга Тонкой Ивы, единственная, кто не забыл ее в нужде, не отрекся. Именно Бусина и напекла сластей, положенных по свадебному обряду. А со стороны невесты и семьи не было. Круглая сирота, еще в раннем детстве потерявшая отца, а с полгода назад схоронившая мать. Не было у нее родни. Зато были друзья детства. Кому сказать, что невесту к жениху ведут не мать с отцом, не родичи, не подруги, а двое здоровенных парней – сраму не оберешься. Уже потом Ива сообразила, что вкуснейшую жареную рыбу к свадебному столу притащил кто-то из этих двух мордоворотов. Да и шкатулку для имени Забияке явно сколотил один из них. Если только не она сама, конечно. С этой невесты станется. Для нее топор не тяжелее иглы.

Кузнечик и Забияка обменялись шкатулками, отведали, как велит обычай, сушеной икры карпа – на многочадие… какое еще многочадие, какие вообще дети, когда ее сын и так чуть жив, в чем только душа держится? Тонкой Иве казалось, что она видит тягостный бессмысленный сон.

Проснулась она на следующее утро от аромата горячего чая и свежих лепешек.

День прошел, как в тумане. Ива бродила по дому, словно привидение, подступаясь то к одной, то к другой домашней работе лишь затем, чтобы обнаружить, что все уже сделано. Она почти не понимала этого. Отупев от многих лет непрерывного непосильного труда, Тонкая Ива едва замечала, что какое-то дело уже слажено – вот и хорошо, значит, можно опуститься на ветхий стул и хоть немного перевести дух перед тем, как приняться за что-то еще… и снова увидеть, что все готово. Впервые за долгое, слишком долгое время она ела не то, что настряпала сама, и надевала не то, что выстирала и зашила, и у нее не было сил удивиться этому.

Туман обволакивал ее еще несколько дней. Раздернулся он, когда она сидела, глядя перед собой, и равнодушно изумлялась тому, что она сидит, а не крутится по хозяйству. Где-то на кухне гремели чугунки и сковородки. Она уже и не помнила, когда слышала этот звук со стороны, издали, и едва узнавала его, настолько он сейчас был непривычным. А потом кухонный шум затих, и перед ней на столе очутился ужин. Когда она в последний раз ела рис с овощами? Невероятная роскошь. Разве сегодня праздник? Она не помнила. Наверное, да. Горячий пар над чашкой с рисом. От него пробуждается такое странное чувство… и она даже помнит, как оно называется. Аппетит. Тяжелая работа и недоедание отшибают ощущение голода. Она так давно не хотела есть. Еда – это то, что позволяет не упасть замертво, и только. И ее всегда так мало, что тело отказывается признаваться, что проголодалось. Оно и вообще не признается, что чувствует хоть что-то. Но сейчас она чувствует. Она голодная.

А когда она доела ужин до последней рисинки и ошеломленно уставилась на опустевшую чашку, ей на плечи легли тяжелые жесткие ладони невестки. Легли, сжали, огладили, снова сжали. Эти сильные руки растирали, разминали, выдавливая прочь усталость, они раз за разом проходились по натруженным мышцам, словно вода по груде камней – нежно и непреклонно.

Это было больно!

Невыносимо больно.

Потому что усталость и в самом деле покидала ее тело.

Если из года в год день за днем несешь непосильный груз, уже не чувствуешь его тяжести. Некогда чувствовать – и нечем. И лишь когда сбросишь его, когда расправишь спину, забывшую, что такое быть прямой – тогда и только тогда мускулы зайдутся в безмолвном крике боли.

Чтобы понять, что ты невыносимо устал, нужно отдохнуть. И когда появятся силы ощущать, ты поймешь.

Боги и духи, как же она устала!

День за днем, час за часом эта усталость все сильнее пригнетала ее к земле – постепенно, исподволь – а она и не замечала. Она и вообще уже ничего не замечала. И почти ничего не помнила. Любовь свою, нежность… она знала, что должно называться этими словами, все еще знала – но и только. Она знала, что любит мужа и детей – но уже не помнила этого. Сил не было помнить – не то что чувствовать.

Забыла.

Отвыкла.

А теперь память возвращалась – и с непривычки это было больно.

Невыносимо, потрясающе, восхитительно больно!

Словно душу забили в колодки, оставили на долгие годы – и вдруг отпустили, и теперь она корчится, вцепляясь в землю до черной пены под ногтями, и ползет, не помня, как ходить.

И крепкие теплые руки бережно поднимают ее с земли.

– Доченька… – растерянно прошептала Тонкая Ива, стиснув эти руки своими.

Когда она уткнулась в плечо невестки, слез еще не было. Они пришли не сразу. Но все-таки Тонкой Иве удалось заплакать. Плакала она долго. А потом, обессилев от слез, так и уснула, обнимая рослую некрасивую женщину. Жену своего сына.

Наутро она повела невестку в храм и сменила ей прозвище.

Ведь если не вчерашней Забияке подобает прозываться Ласточкой – то кому еще?

Непохожа?

Ну, если смотреть только глазами, тогда конечно.

Но кто же вам виноват, если сердце у вас слепое?

Теперь Тонкая Ива понимала, что увидел ее сын в девице из Подхвостья. Как и любой настоящий художник, он смотрел не только глазами.

И кто-то еще смеет говорить, что Тонкая Ива взяла в дом не невестку, а батрачку! Конечно, не невестку она взяла – а дочь.

И уж точно ни одна батрачка ни за какую плату не осилила бы и половины того, с чем управлялась Ласточка. Даже и пробовать бы не стала.

Ласточка вставала первой и ложилась последней. Казалось, у нее в сутках не восемь часов, а, самое малое, втрое больше. Она успевала решительно все – и еще брала у соседей стирку для приработка. А на вырученные деньги каждое утро моталась к рыбакам за свежим уловом, особенно за угрями. Больным ведь полезно…

Сколько лет семья Бай и знать не знала, что такое отдохнуть и поесть досыта? Сколько лет целительная магия уходила сквозь их измученные тела, словно вода сквозь песок?

Досуг и сытная еда вели за собой здоровье. Здоровье вернуло силу. Сила позволила вновь приняться за ремесло – и окрепший Кузнечик вновь взял в руки кисть. А ремесло принесло достаток. Особенно когда к Кузнечику присоединился его отец. Да и Тонкая Ива могла брать заказы. Не такие сложные, как сын и муж – но все же подспорье. Шелковинка не отставала от матери. Конечно, она еще училась – но уже было видно, что со временем она не уступит брату. Куда только подевалась заморенная бледная девочка, такая исхудалая, что под ее весом почти не пригибались подушки! Эта невесомая тень ушла в прошлое. Нынешняя Шелковинка бегала, смеялась, наперегонки с матерью расписывала чашки и миски и вместе с братом учила грамоте золовку. Если сначала она, как и мать, приняла Забияку настороженно, то теперь она жену брата просто обожала.

Призрак былой нужды уходил в небытие все дальше и дальше.

И неизбежно настал тот день, когда муж попросил Иву выйти с ним в сад, чтобы поговорить с глазу на глаз. Да, теперь у них уже был сад – хоть и маленький, но красивый и ухоженный.

– Что случилось, Аир? – произнесла она с замирающим сердцем. Ведь все было так хорошо – неужели сейчас, когда жизнь после всех мытарств наладилась, грядет новая беда?

– Ко мне заходил посредник по продаже жилья, – ответил муж. – Нам предлагают выкупить наш прежний дом. За ту же цену.

Тонкая Ива молчала долго.

– А сам ты хочешь? – наконец спросила она.

– Пожалуй, все-таки нет, – подумав, ответил муж. – Даже странно. Это мой дом, в который я тебя привел, я надеялся жить в нем с тобой долгие годы, мне было горько продавать его… а сейчас почему-то неохота возвращаться. Хотя здесь нам тесновато. И денег бы хватило. А вот не тянет назад. Но я думал, может ты захочешь…

– Нет, – с силой ответила Тонкая Ива. – Никогда.

– Ивушка, но почему?

– Это был большой и богатый дом – но он принес нам болезнь и нужду. Наш нынешний дом маленький и тесный – но он принес нам здоровье и достаток. Он принес нам Ласточку. И я нипочем не дам прежнему дому ее сожрать.

– В каком смысле? – растерялся Аир.

– В любом. Сам посчитай – выкупить дом денег и правда хватит. А прислугу нанять? Дом большой, этому не чета. Или ты хочешь, чтобы Ласточка с ним одна управлялась? Да сколько можно на одного человека взваливать! Нет, милый. Никогда не позволю, чтобы она сработалась, как я.

– Но она сильная. Не такая, как ты.

– Она и работает не так, как я. Чтобы тянуть то, что она тянет, таких, как я, пятеро нужно. Нет. Раз уж нам удалось отложить денег, так только ее заботами. Вот и потратим их с пользой. Прислугу наймем Ласточке в помощь. Тем более, что тут и правда тесновато, в этом ты прав. Придется пристройку делать. Ласточке одной и сейчас работы многовато, а будет и вовсе через край.

К разговору о прежнем доме они более не возвращались.

Но Тонкая Ива иногда вспоминала его, любуясь двумя аккуратными пристройками и садом – за минувшие годы и этот дом замечательно похорошел. Двое приходящих слуг, муж и жена, помогали Ласточке справляться с домашними хлопотами. Поначалу она отказывалась, но свекровь твердо стояла на своем: трое детей впридачу к прочей работе – так и надорваться недолго. А надорваться Ласточке никто не позволит, и все тут. Слишком хорошо Бай Тонкая Ива помнила, как надорвалась сама. Врагу такого не пожелаешь – тем более Ласточке, любимой невестке, любимой золовке, любимой жене и любимой матери. Ива и не чаяла увидеть внуков. А у нее их трое – два мальчика и девочка. Красотой все трое пошли в отца, крепостью здоровья и силой – в мать. Впрочем, Ива бы очень удивилась, скажи ей кто сейчас, что ее невестка отменно дурна собой. Что – она сама когда-то так думала? И даже говорила? Да не может быть! Неужели она когда-то могла измыслить такую глупость?

Как она поладила с невесткой?

Это кто еще с кем поладил…

… – Счастливая ты… – со вздохом повторила Янтарная Бусина. – У меня вот не получилось. Уж и не знаю, где я оплошала.

– Все так скверно?

– Хуже некуда. Ивушка, она не просто так молчит, она затевает что-то. И я ведь понимаю, что. Деньги она тайком откладывает.

А вот это и в самом деле очень плохо…

– Голову заложить готова, уйти она собирается. Потому и копит. А я бы для нее об стенку расшиблась, вот ей-слово. Поговори ты с ней, прошу тебя. Может, что и получится поправить…

– Не получится, – покачала головой Тонкая Ива. – У меня – не получится. Как ты себе это мыслишь? Я ведь твоя подруга – разве станет она меня слушать? А вот Ласточку послушает. Они ведь дружны. Я Ласточку попрошу… в гости на днях пригласим, предлог какой-нибудь придумаем…

Глядя на умоляюще стиснутые руки подруги, Тонкая Ива не знала, что придумывать предлог для разговора не придется, и состоится он куда раньше, чем ей думалось.

Почтенное заведение, куда направлялся Шан, было одним из старейших в Далэ – а если учесть его предысторию, то возможно, и самым старым. Пару сотен лет назад на его месте обретался трактир совсем иного пошиба. Названия его Шан в точности не помнил – то ли «Длинная масть», то ли «Долгая масть». В общем, какая-то масть. Да хоть бы и долговязая – велика ли разница, если и так понятно: игорный притон. И, судя по смутным слухам двухсотлетней давности, не только игорный. Такая была приличная, можно сказать, добропорядочная улица – и вот поди ж ты! Хотя ничего удивительного. Это всякая шелупонь тихарится по убогим шалманам и грязным вертепам где-нибудь в Подхвостье – а рыба покрупнее и заводь себе ищет поспокойнее. Однако блистательная криминальная карьера «Масти» закончилась внезапно и бесславно, когда почти по соседству с нею тогдашний наместник выделил здание под следственно-сыскную управу. Власти еще не оценили по достоинству новомодную столичную придумку, привычно довольствуясь обычной стражей. А вот завсегдатаи «Масти» мигом поняли, что вольготные деньки миновали, и пора уносить ноги подобру-поздорову. Публика, еще вчера дневавшая, а то и ночевавшая в «Масти», едва ли не в одночасье рассосалась по другим заведениям схожего толка – пусть не таким удобным, не таким шикарным, зато подальше от ищеек. Тех, кто по глупости или бесшабашности остался верен «Масти», не хватало, чтобы наполнить деньгами кошелек ее владельца. А когда большую их часть сыщики прихватил и за шиворот, стало ясно, что «Масть» пора продавать, пока вежливые умники с нашитой на форменную одежду луной не докопались до подлинного масштаба того, что творилось в таком благопристойном с виду трактире. Однако продать «Масть» оказалось не просто нелегко, а практически невозможно. Мошенники, игорные воротилы, скупщики краденого и прочие их собратья шарахались от управы, как белки от куницы, а обычные горожане попросту не желали связываться с заведением, заслуженно обладавшим дурной славой: купить-то можно, да кто туда ходить станет? Дело известное – можно змеиные яйца купить, да вот курицу из них вовек не высидишь. Это ж не прибыль, а чистое разорение будет. Хозяин «Масти» уговаривал, сулил золотые горы и яшмовые луга, бледнел, скрипел зубами и подсчитывал убытки – а табличка «Продается», сменившая вывеску, упорно не желала покидать свое излюбленное место над дверью трактира. Кто не знает, может подумать, что теперь он так и называется. За полтора года «Масть» подешевела вдвое, потом цену пришлось скинуть еще раз, но и тогда никто не соблазнился. Однако боги и духи все же прислушались к мольбам незадачливого пройдохи и послали ему покупателя. Похоже, решили, что шутка получится недурная – мало того, что они сыщицкую управу рядом с «Мастью» подсудобили, так ведь купил бывший притон у поиздержавшегося уголовника не кто иной, как сыщик. Точнее, бывший сыщик.

Юн Полный Котелок служил следователем еще в столице, и в Далэ приехал, чтобы поднатаскать новоиспеченных сыщиков. Был он уже немолод и собирался сказаться больным, чтобы уйти на покой – об отставке по возрасту ведь в ту пору и слыхом не слыхивали – но за эту работу ему причиталась крупная доплата к положенной по выслуге лет сумме, и он охотно согласился потрудиться еще пару лет в провинции. Тут-то ему «Масть» и подвернулась. Бывший сыщик грохнул на нее все свои сбережения – и не прогадал. А новое заведение, открывшееся на месте бывшего притона, поименовал просто и безыскусно – «Луна и грош». «Луна» – потому что предназначалось оно в первую очередь для недавних сослуживцев, а «грош» – потому что кормили в нем хотя и сытно, однако незатейливо и недорого. Юн сразу сделал ставку не на цены, а на оборот. Никаких разносолов, никаких диковинных яств – простая еда, необходимая и доступная для тех, кто живет на жалованье. Нет, можно было заказать и что-нибудь этакое по случаю дня рождения или, наоборот, проводов в отставку, повара у Юна были отличные – но договариваться об исключении следовало дня за три, самое малое.

Прозвание свое Юн носил недаром – котелок у него варил неплохо, причем во всех смыслах. Заведение ждал успех. Разумеется, посещали его не только сыщики. Кому неохота сытно поесть за приемлемую цену? Да еще и знать, что не обманут, не обсчитают, тухлятину не подсунут? И вдобавок в «Луне» всегда спокойно. Выпивку там подают, конечно – а вот надраться и устроить пьяный дебош не получится, всегда найдется кому выставить буяна, а заодно и препроводить в дом по соседству, где с него спросят за противоправные действа. Да и вообще – устраивать драки прямо на глазах у сыщиков… увольте, дураков нет. По крайней мере, таких дураков. Хорошее заведение, тихое. И кормят в нем хорошо. Быстро ли поесть, душевно ли посидеть за чарочкой, обильно закусывая ее содержимое – «Луна» годилась и для того, и для другого.

За пару сотен лет измениться может многое – но в «Луне» все осталось совсем как в давние времена. По-прежнему кормили в ней сытно, просто и дешево. По-прежнему на вывеске красовался развеселый мышонок в поварском наряде. Под присмотром большой и очень бдительной луны он сжимал в правой лапке длинную деревянную ложку и помешивал ею в котелке, из которого так и валил пар, а в левой лапке мышонка блестел большой квадратный грош. По-прежнему здесь не знали отбоя от посетителей. По-прежнему владело заведением семейство Юн. По-прежнему очередной его владелец сначала служил в сыскной управе, а уж потом выходил в отставку и принимал хозяйство, а с ним и традиционное прозвище Полный Котелок. И, разумеется, по-прежнему в нем столовались сыщики. «Луна и грош» была их излюбленным местом. Сюда они забегали, чтобы перекусить на скорую руку перед тем, как мчаться на очередное расследование, здесь справляли дни рождения, играли свадьбы, праздновали повышение и провожали отставников. И, конечно же, здесь лончаки проставлялись в первый день своей службы.

Шан и Най подошли к «Луне» хоть и не сговариваясь, хоть и с разных концов улицы, но одновременно. Что поделать – можно два года в упор друг друга не видеть, можно два года друг с другом почти не разговаривать. Но если при этом два года быть напарниками, даром такое не проходит.

– Господин Най, господин Шан, милости просим! – приветствовал их нынешний Юн, тощий и юркий, как мышонок с вывески. Говорят, это у них семейное – все Юны всегда были невысокими и худыми. – А ваш лончак вас уже дожидается.

Действительно, в нише в самом конце зала обнаружился Тье. Шан заприметил лончака сразу же. А вот Тье не мог заметить никого по очень простой причине: он спал, уронив голову на ворох бумаг. На столе перед ним красовалась тушечница и большая чашка.

– Он что, напился? – с непритворным удивлением спросил Най.

– В моем заведении? – возмутился Полный Котелок.

Трудно сказать, какое именно предположение возмутило его сильнее – то ли что в «Луне» могут споить, да еще лончака, то ли что кто-то, тем более сыщик, мог отдать предпочтение какому-нибудь постороннему кабаку и уже оттуда притащиться пьяным, то ли что посетителя могли и вообще впустить вусмерть пьяным.

– Как есть трезвый. Он тут уже, почитай, целый трилистник сидит. Как пришел, спросил чашку сливового отвара и тушечницу, и вот с тех самых пор ничего больше не заказывал. А недавно и вовсе уснул.

Шан мысленно улыбнулся. Что ж, дело житейское. Молодой еще. Бывает. Не терпится парню себя показать. Спасибо и на том. Это определенно лучше, чем бездельник и неуч, уверенный, что за него должны не только все разжевывать и в рот ему вкладывать, а еще и глотать за него, да так, чтобы ему в желудок само попало.

Шан слегка встряхнул Тье за плечо.

– Просыпайся, лончак, – негромко произнес он. – Следствие прибыло.

Тье проснулся сразу же, легко и полностью, как просыпаются только очень счастливые мальчишки. Собственно, мальчишка он и есть. И даже улыбка его растерянная сейчас совсем как у подростка.

– Простите, – виновато произнес Тье. – Это я просто не спал еще сегодня. Не успел. Только на постой определился, жилье снял, и все, а больше и не успел ничего, только – вот… – он кивнул, указывая на кучу бумаг, послуживших ему изголовьем.

– Так торопишься удивить мир своими разысканиями? – беззлобно, даже, пожалуй, по-доброму подначил его Най.

Тье энергично замотал головой.

– Никак нельзя. – Глаза его, еще пару мгновений назад все-таки сонные, уже сделались веселыми и хитрющими. – Тайна следствия. Миру удивляться не положено. Только вам.

– А, ну если только нам, тогда все в порядке, – с видом умудренного жизнью наставника протянул Шан. – Вот сейчас поужинаем и будем удивляться. Юн, дружище, нам на стол щебеталку за мой счет, я свою в управе оставил.

– Мигом сделаем, – ничуть не удивился заказу Полный Котелок.

Удобный все-таки амулет эта самая щебеталка! Ни подслушать, о чем разговор ведется, ни по губам его прочитать. Посторонний услышит только бессмысленный набор звуков, навроде птичьего чириканья, и увидит разве что беспорядочные движения губ. Сыщики часто носили щебеталку с собой – мало ли где понадобится по делу переговорить, чтобы никто ничего не услышал даже случайно. Однако Тье амулет получить еще наверняка не успел, а ни Най, ни Шан свои щебеталки, выданные им в управе, не использовали и даже не держали при себе. Не о чем им было говорить друг с другом. Хорошо еще, что в «Луне» всегда был запас этих полезных амулетов. В конце концов, сюда не только сыщики ходят – мало ли кто услышит то, что для его ушей не предназначено. А забыть или потерять казенный амулет всякий может. Опасности в этом нет никакой – щебеталки зачарованы на профессию и место службы. Шан не мог бы воспользоваться, к примеру, армейской щебеталкой или даже сыщицкой, но чужой. И даже если нашелся бы идиот, который вздумает украсть или подобрать потерянную щебеталку, пока она еще не использована, толку ему с амулета не будет ровным счетом никакого. Юн свои щебеталки для бывших сослуживцев получает в управе, но даже он не может ими пользоваться. А после того, как трое сыщиков дотронутся до принесенной им щебеталки, воспользоваться ею не сможет больше никто. И это хорошо. Страшно даже подумать, во что превратилось бы и без того нелегкое ремесло сыщика, если бы щебеталку мог применять кто угодно. Особенно преступники…

От мыслей об ужасной судьбе сыска в мире общедоступных щебеталок Шана отвлек умопомрачительно вкусный запах. Хм… похоже, ему сегодня изрядно повезло. Проставляться Тье будет мясными «ушками», а они в «Луне» просто замечательные. Пожалуй, даже те, что он ел вчера в доме Тайэ, уступают творениям Полного Котелка.

Еще самый первый Юн завел в «Луне» порядок, которому следовали все его потомки: в заведении всегда есть дежурное блюдо, которое готовится в избытке – каждый день другое. Его берут те, кто хочет получить свою еду сразу. Те, кому некогда ждать. Остальные блюда, конечно, тоже подадут без особых проволочек – но подождать их все-таки придется. Дежурное блюдо всегда стоит немного дешевле. Именно поэтому традиция предписывала в случаях, подобных нынешнему, подавать на стол именно его, и не брать плату сразу, а записывать на счет лончака: если парень только начинает службу, откуда у него деньги? Да и начальное жалование не так велико, чтобы шиковать, заказывая что попало. Нечего лончаку деньги мотать, да и его наставникам не след наглеть. Так что Шан вполне мог узреть перед собой чашку супа или жареную рыбу – а ее, по мнению Храмовой Собаки, никто не готовил так вкусно, как его мать. Однако сегодня день выпал удачный: «ушки»-пельмени Юн стряпал неизменно сам по какому-то хитрому рецепту.

Перед сыщиками воздвиглась огромная миска с «ушками», поставленная на поднос с темной магической каймой, чтобы еда не остывала. Никому не доверив столь важного дела – не каждый ведь день новые лончаки проставляются, понимать надо! – Юн расставил перед сыщиками тарелочки, на которые по ходу трапезы следовало возлагать очередной пельмень, подставку с палочками и не три даже, как обычно, а пять разновидностей соусов и подливок. И, разумеется, щебеталку – точь-в-точь такую же, как у Шана: плоскую округлую бляшку, покрытую черным лаком с изображением луны над волной.

Оглядев стол с довольным видом, Юн слегка прищурился и извлек неведомо откуда – Шан бы не поручился, что не прямо из воздуха – еще один подносик, совсем крохотный. На нем стояли три чарочки – маленькие, на один глоток. Знаменитая настойка «Четыре дня» – четырежды по восемь трав – была ревностно оберегаемым секретом семейства Юн и подавалась только по особым случаям. Вот теперь все и в самом деле было как полагается. И даже бумаги Тье не портили общую благостную картину. Наоборот, они ее приятно дополняли. В самом деле, кой толк пить за лончака, который не умеет и не хочет работать? А вот за Воробья выпить будет приятно.

– Ну – за твою службу, лончак, – поднял чарку Шан.

– За твою удачу, – эхом отзвался Най.

Предписанные обычаем слова были сказаны, и Шан коснулся губами чарки. Ароматная горечь прокатилась по языку, ласковым огнем согрела горло и мгновенно отозвалась в голове живой ясностью. Три глотка затуманили бы ее, а после чарки обычного размера Шан рисковал бы закончить вечер не за столом, а под ним. Все-таки Юн свое дело знает – ни одной лишней капли!

После настойки полагалось отдать должное «ушкам». Прголодавшийся Шан ел с изрядным аппетитом, Най не отставал от него, а вот Тье для парнишки, пробегавшего весь день, ел до странного неспешно и немного.

– Ну что, будем удивляться? – предложил Шан, когда первый голод был утолен.

Воробей кивнул. Най отодвинул свою тарелочку.

Шан взял в руки щебеталку, нажал на луну, обвел большим пальцем край амулета и протянул его Наю. Вьюн, в свою очередь, провел пальцем вдоль края щебеталки. Когда и Тье управился со щебеталкой, и она вернулась к Шану, он нажал на луну еще раз, и изображение тускло засветилось.

– Ну что, к делу?

– С кого начнем? – бесстрастно поинтересовался Най, глядя ни в коем случае не на Шана, а куда-то в стенку за спиной Воробья.

Резонный вопрос.

– Я думаю, с господина Наместника, – с невиннейшей мордахой предложил Тье. – По старшинству. Он ведь из наших подследственных самый главный, разве нет?

Шан чуть не поперхнулся пельменем.

Определенно, мальчишка далеко пойдет. Он умница и хитрец. Умница – потому что заметил маневры, с помощью которых Шан и Най избегали прямого разговора, и не просто заметил, а сделал выводы. Может даже и порасспросил кого, почему это напарники собачатся. Он, самое малое, понимает происходящее – а возможно, и знает причину. А хитрец – потому что не стал выбирать между Наем и Шаном, поставив одного из них в неудобное положение перед другим. Выбирают-то обычно по старшинству, по значимости. Начальник управы, когда к нему приходили с докладом Храмовая Собака и Вьюн, определял очередность по жребию. Тье с неловкой ситуацией управился иначе – по рангу подследственного. Не подставить и не обидеть ни одного из недругов – умение редкое, не всякому дано. Ох, не прост их новый лончак…

– Принято, – поспешно произнес он, кое-как проглотив недожеванный пельмень.

– Принято, – эхом отозвался Най. – Итак, Наместник Тайэ по прозванию Первый Взлет. Является фактическим и номинальным главой семейства буквально с первого же дня королевской реформы. Наставник Тайэ передал ему главенство еще до обнародования указа, чтобы подать пример, одновременно с выходом в отставку. То есть два с лишним года тому назад. Таким образом, желание убрать с дороги отца, чтобы заполучить власть над родом, исключено.

– Подтверждается, – кивнул Шан.

– Подтверждается, – согласился Тье. – Судя по тому, что говорят слуги, в этой семье и вообще дорожат родственными привязанностями. Было бы странно, окажись господин Наместник исключением.

– Верно, – одобрительно кивнул Най. – Отношения в семье очень сердечные. Единственная сложность – молодая мачеха, в прошлом – челядинка. Нет никаких оснований подозревать любовную склонность, которая сподвигла бы Наместника устранить отца.

– Подтверждается. Если Дама Тайэ не любит своего мужа, то снег не холодный, а огонь не горячий.

– Подтверждается. Тем более, что все слуги уверены, что Первый Взлет любит свою жену и счастлив в браке.

Хм… неплохо. Очень даже неплохо. Обычно за лончаками вечно приходится доделывать работу, проводя повторный допрос. За этим – не придется.

– Остается вероятность того, что Первый Взлет был возмущен настолько неравным браком. Однако ждать десять дет и потом попытаться убить не мачеху, а отца – нелепость. К тому же Наместник не согласен принять как должное именно сам брак, но отнюдь не Даму Тайэ. Как это совмещается в его голове, не знаю. Но полагаю, он скорее пользуется своим возмущением.

– Притворяется? – жадно, не в очередь спросил Тье.

– Не притворяется. Пользуется. Можно ведь пользоваться и подлинными чувствами. А господин Наместник – умный человек, и отлично понимает, что в лавку ювелира в наряде с длинным рукавом не ходят. Лучше не вызывать подозрений, чем потом пытаться от них отмыться. Ему дорога репутация, и не только своя.

Первый Взлет – очень сложный человек, припомнилось Шану. С очень простыми убеждениями.

– Подтверждается.

– Полагаю, можно уверенно исключить возможность шантажа, которым Наместника могли бы заставить прибегнуть к покушению. Права его детей, нынешних и возможных будущих, закреплены окончательно при передаче рода в его руки. По результатам первичного расследования мотивов ровным счетом никаких.

– Подтверждается, – в один голос согласились Шан и Тье.

– То же самое можно сказать о Даме Тайэ, – произнес Шан. – Даже если не верить, что она действительно любит мужа – а я верю. Просто никаких мотивов. Другое дело, что есть один тип, который положил на нее глаз – вежливее не скажешь. Один такой Сусу… тьфу ты!.. в общем, фамилия его Су, а прозывается он Суслик. Дальний родственник Тайэ по женской линии. Такой дальний, что до того родства за четыре недели верхом не доскачешь. Мутный дядечка. И глупый до невероятия.

– Подтверждается, – фыркнул Тье снова не в свой черед. – Слуги о нем такое рассказывают!

– Могу себе представить, – усмехнулся Най. – Подтверждается.

– Взяток набрал, как бродячая собака – блох. Проворовался по-крупному. А когда стало ясно, что с рук ему это не сойдет, побежал к знатной родне, чтобы словечко за него замолвили, а то и откупились. Не к Наставнику приехал, к Наместнику. Сокол ему никто, он в отставке, он бывший – так и взять с него нечего. А Первый Взлет – большая шишка, должен ведь порадеть родственничку. А тут – Дама Тайэ… ну, он и разлетелся. И опять же, уверен непрошибаемо, что любая женщина от одного его вида должна млеть и глазки закатывать.

– Подтверждается, – сухо произнес Най.

– Подтверждается.

– Этот мог бы попытаться устранить Наставника Тайэ. Мотив есть. Вот насчет возможностей хуже. Он с утра прошелся по лавкам со всякими роскошными товарами, но ко времени самого покушения был в доме и никуда не выходил. Впрочем, он мог нанять исполнителя заранее. В любом случае, он остается в сильном подозрении, так что я ему выписал домашний арест. Даже если он к нашему делу и непричастен, нечего ему от следствия бегать. Его по месту бывшей службы ждут не дождутся. Если покушение организовал не он, сдадим с рук на руки, и вся недолга. Ну, а если это наш человек, сами возьмем. Хотя… не знаю. Для удачного покушения он слишком все-таки глуп.

– Если он так долго мог запускать лапу в казенные деньги и не попадаться, возможно, не так и глуп.

Даже возражая Шану непосредственно, Най смотрел не на него, а все на ту же стенку за спиной Тье. Как, впрочем, и сам Шан.

– А вот это уже не наша печаль, – хмыкнул Храмовая Собака, – и даже не нашего округа. Бьюсь об заклад, не один Суслик там замешан. Просто хапал не по чину, вот и погорел по собственной жадности, а за собой и других потянул.

– Подтверждается, – развеселился Тье.

– Что – слуги говорили? – усмехнулся Най.

Тье кивнул.

– Значит, скорее всего, так и есть, – не стал спорить Най. – Что ж, подтверждается. Ладно, двинемся дальше. Сколько можно сусликов мусолить!

Шан тихо хрюкнул. Кажется, Тье последовал его примеру, но еще тише, так что Шан не стал бы ручаться, прислышалось ему или нет.

– Тем более, что у меня сегодня добыча куда противнее Суслика.

– Что, и такое бывает? – удивился Тье.

– Представь себе. Прозывается Моу Дорогой Гость. Бывший служащий Главной управы, бывший глава рода. Всех Тайэ ненавидит люто, но Сокола – на особицу. Там вообще-то целый список старых крикунов, но кто уехал, кто унялся, кто наскучил жалобами на Государева Наставника и нашел себе другую мишень для обвинений. А этот – нет, так на злобу и исходит. Но к покушению едва ли причастен. Сообщника ему взять неоткуда, а сам он по своей ветхости разве что кошку зашибет, да и то дохлую.

– Слышал я о нем, – произнес в пространство Шан. – Еще когда подпольными крысиными боями занимался. Большой руки подлец. И дурак при этом редкий. Подтверждается.

Сравнение добытых сведений шло быстро и неожиданно легко. Куда легче, нежели во время доклада начальнику Хао. Все-таки начальство есть начальство – и не хочешь, а держишься напряженно. Тье начальством не был, он был лончаком, и притом толковым, и Шан то и дело подлавливал себя на желании повыпендриваться. Судя по интонациям Ная, Вьюн тоже был не прочь произвести впечатление на новичка. Слегка пофорсить перед умным лончаком – дело святое. Они и форсили, незримо адресуя свои реплики Воробью – и не только потому, что не друг же к дружке им обращаться. Получалось непривычно связно – будто они втроем играли в мяч, каждый за себя, но именно Тье не давал мячу упасть на землю, возвращая его в круг.

… подтверждается…

Разногласие возникло лишь единожды.

– Уволенных внезапно слуг, которые могли бы затаить зло на несправедливость, тоже нет.

– Не подтверждается, – возразил Шан. – Около месяца назад был уволен учитель Второго Крыла. А работал он хорошо.

Тье замотал головой.

– Не подтверждается, – сказал он, обращаясь уже к Шану. – То есть уволен он был, да, и работал он хорошо, это тоже правда. Но дело там совсем в другом. Учитель этот самый, Ао Начертатель, занимался с мальчиком еще до отставки Государева Наставника. Хотя Сокол и до отставки занимался с сыном, просто времени на полноценные уроки не совсем хватало. А когда он ушел с должности, никакой учитель в доме был уже не нужен. Лучше Сокола все равно наставника не найти. Так что если по уму, Ао этого еще в столице надо было уволить. Но он парень не из богатых, работа ему была нужна, а уволенному ее найти нелегко – даже если уволили не по его вине. Ну, и мальчик к нему очень привязался. Так что Наставник Тайэ взял его с собой в Далэ. Он помогал Наставнику, сколько мог, но толку от этого было немного – Ао лучше всего обучал совсем еще маленьких детей, а Второе Крыло подрос. А в столицу возвращаться накладно, и опять же пока работу найдешь, совсем поиздержишься. Поэтому Наставник Тайэ его оставил при доме помощником секретаря, а месяц назад нашел ему хорошее место – внуку его давнего друга как раз четыре года исполнилось, самое время начинать учиться. Наставник Начертателю рекомендации дал, все как полагается. Так что уволить его уволили, а вот несправедливости никакой не было, и обиды тоже нет, совсем даже наоборот. В общем, и тут никакого тайного врага не найти, хоть наизнанку вывернись.

– Подтверждается, – подытожил Най. – Конечно, у людей на такой высокой должности без врагов не обходится, но после отставки это все потеряло смысл. А если кто и есть особо злопамятный, то остался в столице. Два года назад. А здесь и сейчас ни среди знакомых, ни в семье никого мы не найдем. Особенно в семье. Не такой это дом. Редкий случай на самом-то деле.

– Правда? – неожиданно наивно спросил Тье.

– Самая что ни на есть, – вздохнул Шан. – По жизни, может, и нет, а по нашей работе – да. Ты сам подумай, каких ног на свете больше, здоровых или переломанных? А когда надумаешь, врача спроси, каких он на своем веку больше повидал. Вот так же и мы. Сколько преступлений берет начало в семье – ты просто не поверишь, пока сам не насмотришься. Иной раз снаружи вроде все прилично выглядит, а присмотришься – и такая гнусь, такое гнилье наружу попрет… в помойную яму с головой залезть, и то приятнее, уж поверь ты мне.

– Подтверждается, – сухо подтвердил Най, глядя на Тье. – Еще успеешь наглядеться. Такие семьи, как у Наставника Тайэ – редкость. И врага в ней искать бессмысленно.

Най прав. Проверить было необходимо – и проверка дала на выходе полный ноль. Но если не врага искать, а…

– А завистника? – предположил Шан. – Если это не месть, не выгода, а просто зависть? Если у самого в доме не житье, а гнойная мерзость, поневоле обзавидуешься, на чужое счастье глядя.

– А что, очень даже может быть! – Тье, умница, перехватил воображаемый мяч и отбил его в угол Ная, чтобы тот мог соглашаться или не соглашаться не с Шаном, а уже с ним.

– Немного навороченно, – задумчиво произнес Най. – Но не исключено. А у тебя что в запасе, лончак? Ведь не терпится же удивить.

– А у меня – вот. – Тье указал на стопки бумаг. – Сюда не смотрите, это мои заметки по ходу опроса. Не умею я пока столько сразу запоминать. А вот эти – нужные, здесь у меня расшифровка заметок. Едва к вашему приходу закончить успел.

– И даже вздремнуть ухитрился, – улыбнулся Шан. – Так все-таки что у тебя в этих записях?

– Опрос слуг. Родственники, друзья, знакомые, любимые занятия, обычный досуг. Все, что мне в голову пришло. Ведь как-то убийца к Наставнику Тайэ подобрался – а Сокол, как-никак, бывший воин, его просто так не возьмешь. Значит, мог поджидать. Знать, где караулить. Где-то получить информацию – где Наставник пройдет, когда… нарочно никто бы из слуг не сказал, а если между делом, мимодумно… мелочь какую-нибудь… даже не зная, что это может быть важно. Кому-то из родственников или друзей, а тот еще кому-то брякнул. Как-то так. Я на всякий случай постарался выяснить этих самых знакомых. Потом можно проверить, через кого сведения просочились. Не думаю, что я так уж всех установил, но для начала годится, наверное.

– Для начала? – Шан оценил объем стопки с расшифровкой и уважительно присвистнул. – Нич-ч-чего ж себе! Вот это, я понимаю, работа! А ну, давай признавайся, как тебе удалось столько всего повытрясти?

– Я объелся. – чопорно и скорбно возвестил Тье.

Шан и Най фыркнули.

– И опился чаю, – тем же тоном добавил Тье.

Шан и Най расхохотались.

– Вам смешно, – с выражением мирового страдания на лице укорил их Тье, – а я чуть не лопнул. С каждым чаю попей, от каждого хоть пирожок в угощение прими… да мне для таких расследований второй желудок нужен! Думал, я после этих опросов неделю есть не смогу! Да если бы здешние «ушки» не были такой вкуснятиной, ни одной бы проглотить не смог, традиция там или не традиция!

Вероятно, «ушки» оказались для Воробья вкуснятиной просто сверхъестественной, потому что свою долю «ушек» он продолжал убирать в рот хоть и медленно, зато неуклонно.

– Страдалец ты наш, – умилился Шан. – И сегодня страдал, и завтра придется.

– Почему?!

– А потому, дружок, – нравоучительно сообщил Шан, – что завтра уже мы будем проставляться. За такую работу – полагается. Так что готовься. Быть тебе и завтра…

– … объевшимся. – подхватил Тье.

– Именно.

– Отлично сработано, – произнес Най, бегло просматривая бумаги. – Действительно отлично. А здесь у тебя что?

– А это я к гадальщикам ходил, – признался Тье.

– И охота тебе была лысину брить, – пожал плечами Най. – Ну, вот зачем тебе это было надо?

– Чтобы за спиной сомнений не оставлять, – твердо ответил Воробей.

– Да я уж вижу, что ты парень дотошный, – усмехнулся Вьюн. – И как сомнения – развеялись? Убедился, что злого умысла со стороны гадальщика тут быть не может?

– Убедился, – вздохнул Тье. – Правда, самого его я так и не повидал.

– Ну, это неудивительно.

– Но список его гаданий за последнее время все-таки выпросил.

Най снова пожал плечами, взял в руки список и глянул на него мимолетно – да так и застыл. Вся краска сбежала с его лица, всякое выражение покинуло его, словно Вьюн увидел призрака.

– Да что там такое? – удивился Шан.

Най без единого слова положил список на стол. Шан взял лист бумаги, вчитался в него – и только присвистнул.

– Нет, ну вот это я понимаю, совпадения! Да так просто не бывает!

– Почему? – жадно спросил Тье.

– Да потому, что к плохому гадателю Наставник Тайэ не стал бы обращаться. А Чистое Зеркало в своем деле очень хорош. Но хороший гадатель не мог бы ошибиться столько раз подряд. Злого умысла тут быть не может, но и на совпадение не спишешь. Не получится. Да ты сам посмотри… впрочем, ты здесь человек новый, верно, иначе ты бы уже углядел. Но вот хотя бы семья Мин. Я их немного знаю, они не очень далеко от меня живут. Гадали на брак единственного сына. И нагадано было полное счастье, доверие, любовь… да вся округа знает, что там дело к разводу идет! Какое уж тут счастье. Или вот – Дани Ночной Ветер. Служит в Фарфоровой управе. Недавно получил неожиданное повышение. Должность старшего помощника. Гадал на дальнейшую службу. Нагадано – беспорочный успех, скорое продвижение и вообще всяческая удача. Хороша удача! Парень под домашним арестом сидит, и обвинения – хуже не придумаешь. Кража королевского достояния, дача взятки, преступный сговор. Для полной удачи разве что поджога с убийством не хватает.

И тут Най, наконец, отмер. Куда только подевался недавний отсутствующий взгляд!

– Да бред это все! – яростно воскликнул он. – Бред и клевета! Я знаю Дани. Я его почти пятнадцать лет знаю. Он никогда бы этого не сделал.

– Ну, тебе виднее, – осторожно начал было Тье, – но люди меняются иногда. Да и точно ли мы знаем человека до самого донышка? Думаешь, что честный, а на самом деле…

– А на самом деле, – резко оборвал его Най, – есть то, что я знаю о Дани твердо. Ночной Ветер и правда честный, до мозга костей честный, но не это главное. Я знаю, что он никогда, никогда не сделал бы ничего такого, что может хотя бы случайно повредить его отцу. Или хотя бы расстроить. Даже если бы тот не узнал, все равно. Ничего такого, что отец осудил бы.

– Почему?

– Потому, – так же резко ответил Най, – что Дани Лисий След ему не отец.

Хм… занятное прозвание. Говорящее. Прозываться следом кого-то из богов или духов имеет право только врач. И не какой попало, а один из лучших. Тот, кто не просто имеет подлинный талант, а еще и отдал на храмовом алтаре взамен на магический дар исцеления побольше, чем устойчивость к простуде или отменный слух. А если учесть, что Лисе молятся о красоте, грации и плодовитости, вывод напрашивается сам собой. Не красотой заплатил за свой дар Дани Лисий След, а…

– Погоди – получается, его отец – евнух? – сообразил и Тье.

– Именно. А Ночной Ветер его приемыш. Лисий След его подобрал во время осады Интона. Избитого, больного, умирающего от голода. Наткнулся на уличного побродяжку и взял к себе. Вылечил, откормил… последним делился. Врача Дани все в городе знали, все уважали. Когда осада началась, его и еще трех человек приставили к раздаче продуктов. Знали, что он никого не обделит. Он и не обделил. Зернышка лишнего под ноготь не загреб из чужой пайки – всякий ли перед таким искушением устоит? И когда Ночного Ветра подобрал, порядка раздачи не нарушил. Ночной Ветер – побирушка малолетний, ни в каких списках не значился, так его как бы и нет вовсе, и пайков на него никто не выписывал.

Бродяжка. Побирушка. Никто. Тот, кого нет.

Такой же, как я.

Это понимание огрело Шана, словно дубина.

– Лисий След ему свой паек отдавал. Долго. Когда помощь пришла и осаду сняли, говорят, на врача смотреть вчуже было страшно – тощий, кожа да кости, в чем душа только держится. Но выжил все-таки. Оба выжили. И мальчишку Дани усыновил. Ночной Ветер к нему всей душой прикипел. А для Лисьего Следа это был нечаянный подарок. Сын, которого у него не может быть. Пусть не по крови сын – по судьбе. Он в приемыше души не чаял. Выходил, воспитал, выучил всему, что нужно, чтобы в лучшей школе учиться…

Най примолк.

И это молчание горьким эхом отозвалось в мыслях Шана. Дурное предчувствие заворочалось в душе, завертелось, как глупый щенок, ловящий собственный хвост, и никак не хотело угомониться и устроиться на покой.

– В лучшей школе, – с нажимом повторил Най. – В той, где учился я. И такие, как я. Богатые, знатные, холеные, балованные. И тут нате вам – какой-то бывший бродяжка, приемыш кастрата. Шпендрик шпендриком. Это он потом подрос, выровнялся – а тогда совсем мелкий был. После долгого голода рос плохо. Ну, и младше нас на пару лет, этого тоже со счетов не сбросишь. Замухрышка тощий. Никто и звать никак.

Най опустил голову.

– Боги и духи, как же мы его травили! Как изощрялись! Все – и я первый. Каких только гадостей ему не говорили! «Эй, ты – тебя твой папаша каким местом зачал? Ты у нас пальцем деланный? А, нет, знаем – тебя ветром надуло, ночным!» И это еще не самая мерзкая гадость, можете мне поверить.

Можем, Вьюн. Еще как можем. Даже и не сомневайся!

А Шан еще думал, что ему учиться было трудно! Даже иногда жалел себя. Было бы за что! Нет, ясное дело, учиться грамоте в пятнадцать, когда нормальные дети начинают в четыре, и правда нелегко – попробуй догони, пройди за пару лет те десять, на которые тебя обогнали! Но его хотя бы не травили богатенькие соученики. Не издевались. Не осыпали насмешками, которые он знал так хорошо с самого детства.

Эй, ты, шелупонь – а ну вали в свое Похвостье! И там воняй! Нечего к людям лезть! А будешь тут шнырять, живо мордой в мусорную кучу макнем, еще краше станешь!

Даже удивительно, откуда у таких чистеньких сытых деток столько грязи на языке. И где только набрались? Шан в свое время наслушался подобных воплей досыта. Хотя всерьез его задевать, пожалуй, все-таки опасались. Несмотря на полуголодное житье, Шан был хоть и невысоким, но крепким, и вполне мог отоварить увесистой плюхой особо горластых крикунов. Конечно, в одиночку против стаи не выстоять – но Шан обычно и не показывался на улицах в одиночку. Трое их было – он сам, Дылда и Забияка, и держались они всегда вместе. Дылда уже в ту пору был хорошим бойцом, вот его в стражу взяли потом без вопросов. А Забияка могла с легкостью уложить в пыль их обоих. Ей под кулак милым чистеньким деткам лучше было не попадаться – мало того, что фингал под глазом или свороченный на сторону нос обеспечен, так еще и поди потом рассказывай, что тебя побила девчонка. Засмеют ведь. На такое даже родителям не пожалуешься. Они тогда неплохо отбивались. Но их было трое.

А Ночной Ветер был один. И он не был ни крепким, ни жилистым. И даже рассказать никому не мог. Это Шан, вернувшись домой, мог, размазывая по лицу кровавые сопли, заявить с небрежной гордостью: “Ха! Вы бы видели тех чистоплюев! Мы их так отделали – в другой раз остерегутся!” А Ночной Ветер наверняка дома не говорил ни слова – чтобы не огорчить приемного отца. Человека, отдавшего ему последний кусок хлеба. Он нес свою ношу сам. В одиночку.

До сих пор Шан наивно думал, что ненавидит Ная. Глупости. Ненавидел он его сейчас. Тяжкой мутной ненавистью бессилия – потому что нет на свете силы, способной перенести Шана двенадцатилетним оборвышем в прошлое, в эту распроклятую школу, чтобы надавать тамошним поганцам пенделей. Так надавать, чтобы языки отнялись.

– Малолетние подонки, вот мы кто были, – жестко сказал Най. – Сытые наглые подонки. А больше всего нас бесило, что ему на нас было, по большому счету, наплевать. Мол, на всякий хрюк свиной внимание обращать – много чести. Он нас просто презирал, и было за что. Но вот если кому в голову приходило не его, а отца его задеть – тогда он в драку лез мигом. И не смотрел, что он один, а нас много. И что от учителей за драку влетает именно ему. Мы ведь все такие чистые, гладкие, сплошь дети знатных родителей – разве можно на нас подумать плохое? А если и можно – укорот дать страшно. Кому охота связываться? А ему было все равно. Он никого не боялся. Даром, что щуплый и мелкий. Никого. И дрался с такой яростью, что всем нам перепадало, как следует. Как-то раз перед самыми каникулами мне и перепало. Домой пришел с опухшей мордой поперек себя шире. Понятное дело, отец этого не мог так оставить. И решил разузнать, кто это меня так разукрасил и с какой стати.

Понятное дело, не мог так оставить…

Разумеется, не мог. Что уж тут непонятного. Разузнать – и проучить безродного наглеца…

– Тогда он мне ничего не сказал. А на каникулах напомнил, что я у него собаку просил. Очень мне собаку хотелось ланийской породы. Они самые лучшие. Вот он и сказал, что ему для меня щенка обещали. И что пойдем мы за ним вдвоем. Две недели лесной дорогой в одну сторону, две в другую. Я и обрадовался. Он меня и раньше с собой в лесные походы брал, но чтобы так надолго – никогда еще. А тут – на месяц, считай, да еще за собакой! Собирался я в дорогу, как следует – все нужное и ничего лишнего. Только мне это не помогло. На четвертый день отец на переправе через брод оба наших мешка с припасами утопил.

– Нарочно? – мигом догадался ушлый Тье.

– Разумеется. Только я тогда этого не понял. Возвращаться смысла уже не было, да и за собакой могли не успеть. Не придем в срок – отдадут щенка другому. А лес весенний, еды не добудешь… то есть если по уму, как ты говоришь, добыть можно. Чтобы военный, да пропитаться в лесу не смог, пусть даже и весной! Но я-то этого не знал. Четырнадцать неполных лет, что ж ты хочешь. Дурной еще. Так что шли мы впроголодь. Пара-другая сухарей у меня осталась, а больше ничего. Отец и не к такому привычный, а меня, когда дошли, чуть ветром не шатало. Я ж до того в жизни не голодал. А после голодовки много есть нельзя. Так, самую малость. Но собаку отец купил. Почти на последние деньги. Остальные-то в сумках были. Только и хватило, что на щенка да на дорожный припас еды для него. Такой, чтобы в пути не испортился. Знаешь, колбаски такие делают для младенцев. Очень нежные. Малышу столько за один раз не съесть, так что колбаски эти зачаровывают от порчи. Жутко дорогие. Я и не удивлялся, что денег больше ни на что не хватило. Ну и придется еще две недели идти на пустой желудок – зато собака! Я об этом щенке два года мечтал. Пусть уж ему колбаски достанутся. Перетерплю. Вот только терпеть оказалось труднее, чем я думал. Собака моя – мне о ней и заботится. Это справедливо. А только щенок совсем еще маленький, ему эти колбаски не откусить и не прожевать. А и откусит – желудочек у него еще не готов. В общем, что уж тут… я эти колбаски откусывал, нажевывал и его этой жевкой кормил. Восемь раз на дню.

– Сурово, – потрясенно вымолвил Тье.

– Зато доходчиво, – отрезал Най. – И только попробуй скажи, что я этого не заслужил.

Не скажет. И я не скажу…

– За две недели ничего сытнее воды не проглотил. Все было по-честному. Чуть живой дошел. А когда мы добрались, отец со мной поговорил. О том, легко ли последнюю еду тому, кто слабее, отдавать – даже если понимаешь, что он иначе помрет. Особенно если неизвестно, подоспеет ли помощь – я-то знал, сколько мне еще идти голодным, но осажденные не могли знать, доживут ли до подмоги. О том, сколько мужества для этого нужно. И о том, хорошо ли оскорблять человека с таким мужеством, да еще перед тем, кого он спас.

– Серьезный у тебя отец… – кое-как выговорил Тье.

– А потом каникулы кончились. И перед первым учебным днем я с ребятами поговорил. – Най усмехнулся. – Долго и опять-таки доходчиво. А на первом же уроке вышел перед классом и поклонился Дани. Земно. Три раза. Как полагается за не-прощаемую вину. И сказал, что вел себя, как последняя дрянь. Что отец – это тот, кто дал жизнь, а то, что Лисий След сделал во время осады, оно самое и есть, и даже больше. Что он свою жизнь отдавал ради Ночного Ветра – и кто он, если не отец? Что мужество не в яйцах, а в душе, а душа у него такая стойкая, что любой воин может только обзавидоваться. И что знатность знатностью, но ни ум, ни совесть сами собой на ней не заводятся, а заслуги отца – еще не заслуги сына. А я их опозорил, потому что говорил глупые и подлые гадости, и лучше язык себе вырву, чем еще хоть раз скажу. И другим не позволю. Какое у учителя лицо было – оххх… ты просто не поверишь, этого себе даже представить невозможно. – Най снова усмехнулся – на сей раз грустно. – Хотя его ведь тоже можно понять. Когда за спиной семья, и ее нужно кормить, поневоле научишься бояться. Вот он и боялся задеть нашу компанию – а тут такой афронт.

Шан мучительно выдохнул и с трудом разжал кулаки. Оказывается, они были у него стиснуты чуть не до крови от впившихся в ладони ногтей – и когда, спрашивается, успел?

– А Дани… – Тье сглотнул. – Дани – что?..

– Простил, – не поднимая головы, произнес Най. – Не знаю, как. Правда, не знаю. Но он всегда был сильным.

Шан молчал. А что тут можно сказать?

– Сдружился потом со мной даже.

– Он с тобой? – уточнил дотошный Тье. – Не ты с ним?

– Сначала он со мной. Я с людьми не очень легко первым схожусь. Да и стыдно перед ним было. Учителя от такой дружбы косоротились, все кудахтали, что меня этот безродный плохому научит. А отец все смеялся и говорил, что Дани нам боги и духи послали, чтобы мы людьми остались и совсем уж не обмерзавились.

Редкий человек, однако, этот старший Най. Чтобы отец не сынка своего защищал холеного да балованного, а справедливость и чужого парнишку – такого и в сказках не расскажут. Особенно если сказка про вельмож богатых да знатных. Хотя Вьюн вот говорит, что он из военных, а с военными случается…

Вельможа. И военный.

Шан едва не застонал, так резко все наконец-то сошлось вместе. Эй, Шан – ты про себя думал, что ты сыщик? Да еще из лучших в управе? Бревно ты с ушами, а не сыщик! Да нет, безухое ты бревно. Как же можно было раньше-то не подумать… не сопоставить… не вспомнить, что вельможный род Най не из самых обширных, а в столице проживает только один лэ Най, который годится по возрасту в отцы Вьюну!

А вот и можно. Если не хочешь думать. Не хочешь видеть. Не хочешь слышать. Если ненависть глаза застила и уши заложила. Если только о ней и думаешь…

– Вьюн, – очень тихо и почти умоляюще спросил Шан, привычно отводя глаза, – генерал Най… тот самый, который снимал осаду с Интона… он ведь…

– Мой отец, – кивнул Най, тоже все еще не глядя на Храмовую Собаку. Ему тоже было неловко говорить с Шаном напрямую. Но такой уж сегодня выдался вечер…

– С ума своротить, – выдал вконец обалдевший Шан. – А с чего ж тебя тогда в наши края понесло? Чем тебе как сыну своего отца в столице не служба?

Най ничего не ответил. Только надменно поднял голову и посмотрел на Шана в упор. И под его долгим тяжелым взглядом Храмовая Собака медленно заливался краской.

– Прости, – неуклюже выговорил он. – Глупость спорол. Как сын своего отца ты как раз и не мог…

Он и сам не понимал, что просит прощения не только за ляпнутую сглупа гадость, но и за все минувшие два года противостояния. Не понимал до того мига, когда слово “прости” слетело с его уст. Но когда спустя мучительную вечность из целых трех мгновений Най улыбнулся в ответ краешками губ и наклонил голову, Шан почувствовал, что полностью понят – и прощен тоже полностью.

– Не мог я больше в столице служить, – глуховато произнес Най.

Едва ли он хотел сейчас и дальше что-то рассказывать – но стена, возводимая два года, рухнула, и вновь возрождать ее он не желал.

– Пока еще Верхний сыск был сам по себе, а Нижний – сам по себе, все было в порядке. И гоняли меня там, как нашим лончакам непутевым и в страшных снах не снилось.

– С чего вдруг? – неуклюже спросил Шан: он тоже все еще не знал, как ему говорить с напарником после двух лет враждебности, но понимал, что именно поэтому не может, не должен молчать.

– Так они же все меня старше, – пожал плечами Най. – Я туда в четырнадцать лет угодил.

– Во сколько?! – дружно ахнули Шан и Тье.

– В четырнадцать. И как раз из-за Дани. У нас в школе пропажи начались. Вещи ценные, украшения, деньги. На кого учителя подумали, и так ясно. Остальным-то красть незачем. А я уже тогда не верил. Знал, что Ночной Ветер скорее с голоду помрет, чем до чужого хоть пальцем дотронется. И сам, и из-за отца. И я попросил учителей повременить немного. Сыск ведь тоже первым делом на Дани подумает. Просьбы моей всего на пару дней хватило, но мне этого времени достало с лихвой. Когда сыщики явились, воришку я уже нашел. Доказательно нашел, не отпереться. Поганое вышло дело. Он нарочно это все украл, чтобы Дани подставить. Сам ко мне в друзья набивался, а я вот его такого знатного-родовитого не оценил и с Дани подружился. Ну, он и устроил эту гадость, чтобы Дани выгнали. А сыщики мне и говорят, что раз я эти кражи за два дня размотал, самое мне место в сыске. А я стою и глазами хлопаю. Думаю, как отцу сказать – расстроится ведь. Он же меня по военной части хотел…

– Расстроился? – хмыкнул Шан. Что-то ему подсказывало, что едва ли исход оказался настолько банальным. Не такой человек генерал Най Сияющий Клинок.

– Я – да, – фыркнул Вьюн. – Из-за него. А он мои набормоты дурные выслушал и говорит – мол, хорош бы я был генерал, если бы вздумал из секиры стрелять, а луком рубить. И раз уж ты, сын, не секирой, а луком уродился, то и стреляй. Главное, чтобы не промахивался. А неволить тебя к тому, что тебе не сродно, от того, к чему у тебя дар, не стану.

– Так ты и оказался в Верхнем сыске?

Что-то Шану в улыбке Тье почудилось странное. Или… не почудилось?

– Так и оказался. И до реформы все было в порядке. А вот когда оба сыска слили в один, тут-то я воем и взвыл. Опытные сыскари, старше меня вдвое, а то и втрое – и передо мной спину гнут, на цыпочках ходят! Да с какой стати! И не переломить этого никак. Что гнется, то не ломается. Слишком они хорошо помнили, кто я такой. Не просто из Верхнего сыска цаца, а еще и лэ, сын генерала Ная. Я уж и не знал, на какую стенку лезть. Думал, перетерплю… ан нет, все только хуже становится. Вот как-то раз сижу я в управе после дела. Брали мы одного убийцу. Стражники давно по домам разошлись, а я все сижу и нож его в руках верчу, все в мыслях свою печаль служебную перебираю. И заходит тут лончак один из Нижнего. Уж не знаю, с чего ему помстилось, сроду бы я руки на себя накладывать не стал, Но, видно, очень уж у меня лицо было… перевернутое. Парень этот, Хон, долго думать не стал. Как гаркнет: «Это что ты здесь за безобразия развел!» – как подскочит к столу – и ввалил мне кулаком в челюсть.

– А ты? – с трудом удержал ухмылку Шан.

– А я в долгу, понятно, не остался. – Най ухмылку прятать не стал, и она широко разъехалась по его лицу. – Подрались мы тогда знатно. Весь кабинет разнесли. Сидим потом оба, чуть дышим. И так мне хорошо. Раз еще есть человек, который способен заехать мне в челюсть, значит, не все так уж безнадежно. Ну, ты, говорю, силен. А он мне – от такого слышу, чем с тобой драться, лучше сразу мордой об стенку побиться, тот же результат, тебя даже на захват не возьмешь, ты как вьюн, выскальзываешь. Тут я и понял, что делать. Сначала Хона в храм со мной сходить попросил, чтобы прозвание на Вьюна сменить.

– А как тебя раньше прозывали? – с любопытством спросил Шан.

– Не скажу, – мстительно отрубил Най.

Тье тихонько хрюкнул от смеха.

– В любом разе Вьюном быть мне нравится больше. А как прозвище поменял, так назавтра же подал прошение о переводе. Куда угодно. Когда меня в Далэ определили, я так обрадовался!

Шан опустил глаза. Да уж, радости напарник его усилиями хлебнул немерено.

– Я знал, что Дани здесь служит. Таких друзей, как он, весь свет обойди – не найдешь. А теперь он в беде, и я ему ничем не могу помочь. Ничем.

– Ты – нет, – медленно произнес Тье. – А я – да.

– Каким это образом? – прищурился Най.

Взгляд у него был нехороший. Настороженный, почти злой. И Шан его понимал. Такими вещами не шутят.

Но Тье и не шутил.

– А таким, – сказал Воробей, – что как ни крути, а дело Дани Ночного Ветра с нашим через гадальщиков все-таки связано.

– Допустим, – уступил Най. – А ты тут при чем?

– А я тут очень даже при чем. Могу я хоть раз использовать личное положение в служебных целях?

– Это как? – растерялся Шан.

– А так, – ответил Воробей, – что Тье – не родовая фамилия, а храмовая. И таскать мне ее еще полтора года. А если по-настоящему, то фамилия моя Хао. Ты не смотри, что я на отца не похож. Я не в него, я в мамину родню удался.

То, что Вьюн – сын самого генерала Ная, кое-как в мыслях у Шана все же уместилось. Но то, что Воробей оказался сыном начальника Хао, окончательно перевернуло его мир с ног на голову.

– Но зачем? – едва не взвыл Шан.

– А затем, что я тоже сын своего отца! – вызверился Тье.

Вызвериваться у него получалось не очень убедительно. Смешной, угловатый, взъерошенный – как есть Воробей. Но Тье старался.

– Тоже незаслуженного не хочешь? – улыбнулся Най.

– Верно, – кивнул Тье, успокаиваясь понемногу. – Не хочу.

– Это можно понять.

– Можно, а как же. Чего тут не понять. Я никто пока, и звать никак, а мне за отца сладкие плюшки ни за что? Я его сын, и я хочу, как он. А у него за спиной папочки в высоких чинах не было. У него и вообще никого не было. И у меня не будет. Сам заслужу.

– В каком это смысле – никого? – удивился Шан.

– В прямом, – отрезал Тье. – Ладно… раз уж у нас сегодня вечер признаний… вам что-то говорит такое прозвание – Гун Шелковый Кошель?

Шан покачал головой.

– Крупный торговец шелком, – с ходу припомнил Най. – В столице, пожалуй, самый крупный. Богат несметно. А что?

– А то, – зло усмехнулся Тье, – что не был бы он от своего богатства несметного таким зажравшимся самодуром, был бы сейчас моим дедом. А так – извините.

– Теперь я уже совсем ничего не понимаю, – вздохнул Шан.

Где уж ему загадки Воробья разгадывать – и так голова кругом идет.

– Да я же сказал, что все объясню. – Тье задумчиво посмотрел на стол и цапнул еще один пельмень – очевидно, для подкрепления сил перед объяснением. – Вы ведь знаете, что такое лесные деревни?

– Еще бы! – возмутился Шан. – Да ты найди в Далэ такого, кто не знал бы!

– Тогда вы поймете…

… Най прожил в Далэ два года, Шан родился здесь – еще бы им не понять! Городов и поселений на свете, что травинок на лугу, ремесел и того больше – что росинок на траве. Но только Далэ носит гордое прозвание Мать Фарфора, и это ремесло – не чета прочим. Именно здесь поселковый гончар Алун впервые додумался добавить в бестолковую белую глину размолотый в пыль камень, который потом назовут фарфоровым. Именно здесь из огня вперые вышло невиданное доселе чудо – не стекло и не керамика, а что-то совсем другое. Шли годы, небольшой поселок вырос в крупный город, раздался в плечах предместьями и заслуженно красовался стройной статью своих улиц; прирастали и секреты мастерства. Фарфор, покрытый глазурью – и простой бисквит, тяжелые вазы – и маленькие фигурки, тончайшие, как яичная скорлупа, чашки – и облицовочная плитка, изголовья – и музыкальные инструменты… Мать Фарфора могла гордиться своим сыном. Его звонкая слава пронеслась по всему королевству и шагнула далеко за его пределы. Не изменилось лишь одно: Далэ оставался особенным городом. Его водяные мельницы мололи не зерно, а белую глину и дробленый фарфоровый камень, его корабли и торговые караваны увозили в иные края изделия здешних мастеров. Как и долгие века тому назад, Мать пестовала своего прекрасного сына, а он зарабатывал ей на пропитание. День за днем, год за годом умные руки осторожно укладывали новорожденные вазы и чаши в их огненную колыбель.

Тот, кто берет в руки тонкую фарфоровую чашечку, чтобы налить в нее ароматный чай, едва ли представляет себе, сколько труда, сноровки, мастерства, ума, таланта и удачи должно было сойтись воедино, чтобы создать ее. Но еще меньше, пожалуй, сторонний человек способен представить себе, сколько нужно топлива, чтобы прокормить печь для обжига. А если ему сказать – не поверит.

А ведь в Далэ не одна печь. Их много, и трудятся они без устали. И потому не случайно Лесная управа Далэ, и только она одна, приравнивается к Фарфоровой, а окружающие город леса по праву считаются вторым после залежей белой глины и фарфорового камня его богатством. Нет леса – нет и топлива, нет топлива – нет огня, нет огня – и печи умрут, а с ними умрет фарфор, так и не родившись окончательно.

Говорят, есть места, где простолюдинам запрещено собирать в лесу хворост, есть и такие, где за сбор хвороста взимают плату. Да что там говорить – дураков на свете много, и всяк дичает на свой образец. В Далэ Лесная управа дураков на службе не держала – больно накладно выходит. В здешних краях хворост собирал, кто угодно, и никто не драл со сборщиков платы за право унести из леса валежник и сухостой, а тем, кто чаще других приносил на городской рынок связки хвороста, снижали налоги: в лесу не должно быть пищи для древесной гнили и легкой добычи для вредных насекомых! Воспаление легких начинается с простуды, а гибель леса – с его захламления. Не всякий сад в вельможной усадьбе выглядит таким ухоженным, как лес в окрестностях Далэ.

Разумеется, никаких самовольных порубок – за этим следили строго. Порубкой ведала Лесная управа. Сначала на очередной участок леса приходили браковщики. Они определяли, какие деревья вошли в свою наилучшую пору, что можно рубить – и на какие нужды. Потом отмеченные ими деревья валили лесорубы – аккуратно, чтобы падающий ствол даже случайно не задел те, которым еще предстояло расти. Затем за поваленное дерево принимались подростки и дети – обрубить ветви и сучья и убрать все до последнего прутика, до последнего листочка: все так или иначе пойдет в дело, а древесного мусора остаться не должно! Готовые бревна подвергались повторной браковке, связывались в плоты и сплавлялись по реке. В Далэ целое предместье только этим ремеслом и жило; оно так и называлось – Предместье Плотогонов. А почему бы и не назваться так – промысел нужный, уважаемый, ответственный: за упущенные бревна сурово спросят, зато и платят за пригнанные в Далэ плоты куда как хорошо. А уже когда плоты вновь разберут на бревна и просушат их, происходит третья браковка, последняя и окончательная. Лес мачтовый – и строевой, мебельный – и топливный, все будет оценено верно и пущено по назначению.

Однако не рубить лишнего и верно использовать древесину недостаточно. Лес тем и отличается от угольного пласта, что уголь заново не отрастает. Ни дня не остается вырубка без присмотра. Едва успевает отзвучать и затихнуть в последний раз стук топора, как на нее приходят те, кто будет ею ведать, пока над нею не раскинут широкие кроны новые деревья.

Корчевать пни, и если да, то все ли – или подождать, пока спящие почки не проснутся, выметнув новые побеги? Ускорить их рост магически? Или все же нет? Конечно, строевой или мачтовый лес годится только натуральный, а не подрощенный, и мебель из натурального леса служит больше и стоит дороже, но зато на топливо подрощенный лес годится отлично. Да вот беда – если вырастить за год двадцатилетнее дерево, оно и землю выест в этот год, как за двадцать лет, и восстановить ее – дело нелегкое. Жители лесных деревень занимались им испокон веку. Сколько существует Далэ, столько они и заботятся о здешних лесах. Кочевать пни или проращивать, восстанавливать землю, определять, готова ли она к новому магическому приросту или должна отдохнуть, высаживать новые деревья… да, именно высаживать! Сколько семян прорастет естественным образом? Одно из сотни? Из тысячи? Это природа может себе позволить подобную расточительность. Но там, где люди берут у нее взаймы, они должны отдать долг с лихвой. Некогда ждать, куда ветер занесет семена, некогда гадать, многие ли из них прорастут! Некогда! Лесовики собирали семена и проращивали их, высаживая древесный хлыст длиной не меньше, чем в полтора локтя. Саженцы принимались хорошо – но ведь сколько труда это требует!

В лесных деревнях уже трехлетние дети знают, что такое выстукивать шишки, чтобы добыть из них семена.

Трудятся лесовики, не покладая рук – но не пашут и не сеют, скот не разводят, разве что птицу держат или свиней да огород вскапывают для своей надобности. Слишком много сил и времени отнимает пашня. Тем, кто неотлучно соблюдает лес, некогда растить хлеб. Думаете, не ездят по деревням зерно и мясо продавать? Это смотря в какие. В лесные – ездят. Зерно и мясо им доставляют в промен на их единственное в своем роде мастерство, которым только и живы фарфоровые печи Далэ. И хотя по всем переписям населения лесные люди значатся как жители деревни, но они на особом счету – не просто обычные крестьяне, си, а мастера-сэ, и не они купцам, а купец им должен при встрече кланяться, даже и первого ранга, мэ.

Именно этого не мог и не хотел понимать Гун Шелковый Кошель…

– Он тогда вез шелк из столицы в Далэ, – хмуро рассказывал Тье. – И сына с собой взял – чтобы, значит, к делу поскорее приставить. Думал в Далэ постоянную лавку открыть, и не просто доверенному человеку, а сыну ее в руки отдать. Так-то он из дома ни ногой, но ради такого случая насмелился. То ли простудился в дороге, то ли укачало его на реке, то ли еще что, но заболел он. Дальше плыть без отдыха ну никак нельзя. Пришлось пристать к берегу возле первой же деревни. А какие там деревни, кроме лесных?

Шан молча кивнул – вестимо, никаких.

– Золотом швыряется без счета, нос дерет, все для себя невесть чего за свои деньги требует, не поймешь, то ли ему молока птичьего, то ли бычьего подавай.

Най тихонько фыркнул. Ну да, для него, вельможи невесть в каком колене, такое поведение было непозволительно. Пусть ты и привык к самой что ни на есть утонченной роскоши – это твоя печаль и только твоя. И требовать с простого люда золотого блюда – не смей! Еще и отец-генерал наверняка его уму-разуму научил. Иначе как бы столичный лэ ухитрился выживать на жалованье провинциального сыщика? А что Вьюн у знатной родни никогда ни монетки не попросил, Шан знал точно. Такие вещи отчего-то мигом становятся известными.

– Отца уже тогда прозывали Волчьи Брови, – помолчав, произнес Тье. – Шелковый Кошель из-за этого прозвища вовсю разорялся – послушать, так дурно станет. Мол, сыну богатимейшего купца непригоже. А поделать ничего нельзя, прозвание по заслугам дано, не сменить. Отец уже тогда в людях разбирался, хоть и молодой. Всякого видел, как он есть. И мать мою тоже увидел, как есть.

Он смущенно улыбнулся.

– Может, Пролеска и не первая на свете красавица была, не мне судить, слишком я на нее похож…

Хм… ну, если Воробей и вправду удался в мать и ее родню, то, может, и не первая – но в привлекательности девочке из лесной деревни явно не откажешь.

– Не знаю, но дело не в этом. Отец ее увидел, как она есть. Не только личико хорошенькое или что там еще, а – увидел. По-настоящему. И в первую очередь руки. Она саженцы разбирала. Отец рассказывал потом. Вот как ее руки за работой увидел, так для него на всем белом свете ничего лучше и прекраснее не стало. Ей и отвлекаться некогда, и смешно – столичный мальчик стоит столбом, слова не примолвит, и только на руки ее смотрит. А вечером он с ней на деревенской площади плясал. Тогда между ними все и сладилось. В первый же день.

Тье вздохнул.

– А дальше такое было, что и сказать стыдно. Шелк – товар дорогой, без охраны не повезешь. Охраннички эти тоже много о себе понимают – ну как же, у первейшего столичного шелкового купца служат! По деревне ходят, как свинья по огороду – какую грядку пятачком не подрыть, так хоть истоптать, что не сожрать, то испортить. Задевают всех, хамят, женщин лапают. Отец мой им тут же дал укорот. А они в отместку Шелковому Кошелю донесли, что сынок его с деревенской девчонкой шашни крутит. Ну, тот и вовсе с ума от злости спрыгнул. Обережным своим велел, мол, хватайте лесную ведьму да за косы волочите, пусть знает, как сына такого человека привораживать. Отец, по счастью, как раз с ней и был. Отбил ее у них. Шелковый Кошель в крик – как же так, да почему, да как его родное детище смеет с деревенщиной водиться, когда ей и челядинкой быть много чести.

– А отец твой что? – спросил Шан, предугадывая ответ.

– А он сказал, что невесту свою никому обижать не позволит, будь хоть кто. Шелкового Кошеля мало удар не хватил. Стоит, пыхтит, жирами своими трясет, губами шлепает, глаза выпучил – того и гляди, выпрыгнут, а сказать ничего не может, язык отнялся. А как снова говорить смог, заорал, что раз Волчьи Брови против его воли пошел, то он ему и не сын больше. И из рода вон. Пусть поживет под храмовой фамилией, как бродяга последний, и посмотрит, как это его невеста за безрода пойдет – это пока он богатенький, так любая наладится, пока он сын купеческий. Думал, припугнет, пристрожит, так сын со всех ног обратно кинется, о Пролеске и думать забудет, а она сама от него откажется. Не на тех напал!

Еще бы, подумал Шан. Начальника Хао он знал хорошо – и был уверен, что с ним такие фокусы не проходят. И когда молодой был, тоже не проходили. Наверняка.

– Отец тогда сказал, что так тому и быть. А мать – что купеческий сын ей и правда не по чину. А вот за ровню она своей охотой пойдет, так что без рода он не останется. Трилистника не прошло, как их повенчали. Всей деревней на свадьбе плясали. И взяли отца в род жены. Хао – это их фамилия. Гун от такой радости живо манатки собрал, хоть и был еще нездоров, и усвистал мигом, аж вода под веслами кипела. А отец остался в деревне. Конечно, к лесному делу у него понятия настоящего не было, хоть он и старался, этому с самого детства учат. А потом опять с проезжими оказия вышла. Крупная кража – и непонятно, кого винить.

Тье поднял голову. В глазах его так и плясали чертенята.

– Мой отец в сыск попал совсем как ты, – сказал он Наю. – Раскрыл кражу до приезда сыщиков. Вора нашел, краденое добро нашел. Один из охранников украл.

Значит, ничего Шану не причудилось в давешней улыбке Воробья!

– Он было поначалу отказываться стал, когда его в сыск позвали, а бабушка ему и говорит – пень ты, что ли, зятек дорогой, корнями в землю врос, а толку чуть? Это же каким дурнем надо быть, чтобы от дела себе сродного отказываться! – Тье смущенно усмехнулся. – Бабушка у меня языкатая – ого! Отец ей объясняет, что Пролеску в город от родного леса ведь не увезешь, зачахнет, а бабушка ему свое. Ты, мол, что же думаешь, моя дочь в городе себе заделья не найдет? Мало ли там садов? Да любой садовник в ножки поклонится за помощь, еще и упрашивать станет. Мы из леса редко уезжаем, так в других местах наше мастерство нарасхват. На том и поладили. Так что за отца некому было словечко замолвить. Должность свою он честно выслужил, сам, и ранг ли тоже сам.

– Понятно тогда, – улыбнулся Шан. – У него в родне никаких начальников управы не заблудилось, так и ты хочешь, как он – все сам.

– Хочу, – строптиво отмолвил Воробей. – А что – нельзя?

– Можно, – очень серьезно произнес Шан.

– Нужно, – коротко и веско сказал Най.

– Так что говори, что ты там надумал… сам.

– Ну, кое-что надумал, – ответил повеселевший Тье, не жеманничая и не заставляя себя упрашивать. – Вы ведь в нашей управе лучшие сыщики, верно?

Шан и Най кивнули. А зачем глупо скромничать, если и правда – лучшие?

– А дело Дани Ночного Ветра, я так понимаю, не просто мутное, а еще и рискованное. И при нормальном порядке вещей оно бы попало именно к вам. Но раз Най с ним знаком, то и нельзя. Получается, что ведет это дело мой отец. Больше некому. Ни по должности, ни по мастерству.

– Верно соображаешь, – кивнул Шан.

– А дела эти – Дани и Наставника Тайэ – между собой связаны. Через гадальщиков.

– Натянуто, – поморщился Най. – Очень. Но – предположим.

– Уверен, – азартно возразил Тье. – Я ведь вот еще о чем сказать не успел. У одного из слуг в доме Тайэ сын в гадальщики пошел. Недавно совсем, полугода не минуло. Талант прорезался. Двенадцать лет парню. Я было совсем уже думал о гадальщиках забыть, раз уж ты сказал, что ерунда это. А тут решил – не много ли их в этом деле? Ну, и навестил клан. А тут оказывается, что не только Наставнику Чистое Зеркало предсказал неверно. Что ошибка эта – не единственная. Если одно с другим сложить – убедительно получается?

– Не совсем, – медленно произнес Най. – Но… предположим.

А глаза его засияли такой жаркой надеждой, что Шан понял – Вьюн тоже уверен. И возражает лишь для того, чтобы увериться еще сильнее.

– Предположим, – покладисто согласился Тье. – Смотри, что получается. Дела наши связаны. Значит, и расследовать их надо вместе.

– Не лишено смысла, – хмыкнул Шан. – И что это нам дает?

– Пока – ничего. Потому что Най с Дани знакомы. Вообще-то при таком раскладе у вас это дело могли бы и забрать – да только передать некому. Но так или иначе, а Наю к делу Дани допуска нет. У тебя есть, но вести его ты не можешь, у тебя и так покушение на Наставника на руках. Да и расторгать напарников ради такого случая никто не станет. А вот я – другое дело. Я лончак, меня можно к кому угодно приписать, если следствие того требует. Вы будете и дальше с покушением разбираться, отец – с Дани, а я получаюсь вроде как и при вас, и при нем. И тогда на дело Дани можно посмотреть уже под другим углом. Учитывая гадание. Вдруг что-нибудь и нароем?

– Далеко пойдешь, стратег, – усмехнулся Най. – Ладно, твоя взяла. Напишем тебе с Шаном предписание. Да вот хоть прямо сейчас – у тебя еще бумага осталась?

Тье вместо ответа пододвинул к Наю стопочку еще не использованных листов. Вьюн чуть помедлил, припоминая надлежащую формулировку, а потом обмакнул кисть в тушечницу и принялся быстрым изящным почерком набрасывать текст предписания. Шан сглотнул. Вот как ни старайся, как ни прячь воспитание, а оно, как тесто из квашни, все едино наружу вылезет. Никогда Шану так не написать. Его почерк был всего лишь правильным и разборчивым. Ничего общего с летящим изяществом знаков, вышедших из-под руки Ная.

Вьюн закончил писать, снял крышечку с личной печати, которую носил пристегнутой к браслету, и поставил оттиск.

– Теперь ты, – сказал он, передавая лист с предписанием Шану.

Храмовая Собака личную печать носил как перстень, так что управился еще быстрее.

– Вот и отлично, – просиял Тье. – Думаю, завтра к вечеру мне уже будет, что вам рассказать. Раньше не получится. Мне все-таки поспать надо. Со вчерашнего утра на ногах, только здесь и вздремнул немного.

– Так и выспись – кто тебя гонит? – удивился Шан. – Это вчера редкий случай был, а вообще добрых людей на ночь глядя на допрос выдергивать обычно не принято.

– А завтра здесь в это же время и встретимся, – добавил Най.

– Не здесь, – уставясь взглядом в столешницу, выдавил Шан.

– Почему? – поднял брови Най. – Мы же договорились, что завтра проставляемся.

– Сегодня “ушки” были, – неуклюже выговорил Шан, не поднимая взгляда. – Значит, завтра рыба будет жареная. Я хоть и уважаю Юна, и готовит он отменно – а все-таки лучше моей матери никто в Далэ рыбу не жарит. Ручаюсь.

Сердце у него так и бухало – не в груди даже, а где-то под челюстью. Шану казалось, что мир вертится волчком – словно сам он кубарем катится с высокой горы. И сейчас только от Ная зависело, рухнет ли он в пропасть или приземлится на мягкий, поросший травой пологий склон.

А Най молчал.

Полно, да понял ли он, что Шан предлагает?

Най понял.

– Проставляться положено обоим, – сказал он ровным голосом. – С тебя, как я понимаю, рыба. Если я обнаглею и принесу сластей к чаю, ты их об мою голову не расплюхаешь?

Шан чуть не фыркнул. Простецкое словцо “расплюхаешь” в устах Ная звучало так странно… и так правильно.

– Нет, я их тебе скормлю, – мстительно буркнул он.

– А, ну тогда не страшно, – ухмыльнулся Най. – На такой прием я согласен.

Никуда Шан не падал. Края пропасти сомкнулись, и она исчезла, словно ее и не было. Никогда не было.

– А в той чайной, где я комнату во флигеле снял, – встрял неугомонный Тье, – вроде бы лучшие в городе абрикосовые пирожки.

– Это на Старописьменной? – уточнил Най. – «Лепестки абрикоса»?

– Она самая, – подтвердил Тье.

– Там не «вроде бы», – авторитетно заявил Шан. – Там точно лучшие.

– Тогда я завтра принесу, – радостно вызвался Тье.

– Не ты, а я, – хладнокровно поправил его Най.

– Почему? – не понял Тье. – А я…

– А ты – цыц, – хмыкнул Шан. – Нишкни. Ты лончак, тебе не положено. Ты сегодня проставился. А завтра уж наша очередь.

– Именно, – подтвердил Най. – Так что завтра я за тобой зайду, куплю пирожки и пойдем. Ты где живешь? – обернулся он к Шану. – Я забыл.

Разумеется, Вьюн узнал о напарнике все, что нужно, Шан в этом даже и не сомневался. В том числе и адрес. Вот только применять это знание ему было незачем. Потому и забылось.

– На углу Расписной и Аптечной, – хрипло промолвил он.

Сказать свой адрес Вьюну отчего-то было самой естественной вещью на свете.

– Только вы приходите не раньше конца часа Волка, – добавил он. – Мне завтра побегать придется хорошенько. Раньше могу и не успеть.

– Да мне вообще-то тоже, – ответил Най. – Хочу попробовать выяснить вчерашний день Наставника. Куда ходил, когда, зачем, кто мог об этом знать.

– А я хочу мосты проверить, – сказал Шан. – Думаю, его с моста скинули. Если бы с берега, течением его бы к тому месту не принесло. С моста – или с лодки. Так что надо будет еще и лодочников опросить. Ну, а лончак наш будет начальника Хао насчет гадальщиков уговаривать.

– Принято! – азартно блестя глазами, сказал Тье.

– Принято, – присоединился Най.

Шан вновь нажал на луну в середине щебеталки, и сияющий диск погас.

– Хозяин, – окликнул он пробегающего мимо Юна. – Получи с меня за щебеталку.

– Только за пользование или себе заберешь? – деловито осведомился Полный Котелок.

– Да себе-то зачем? У меня своя есть. А эту сам будешь отдавать на обновление.

У него есть своя щебеталка. И он завтра утром вынет ее из сундучка, где она лежала последние два года.

Как впоследствии выяснилось, дома на время появления Тье заключалось самое настоящее пари. Отец был уверен, что предлог для визита новоприбывшего лончака – дело серьезное и нелегкое, так что ожидал Воробья послезавтра. Мама полагала, что Волчьи Брови недооценивает ушлость родной кровиночки и уверяла, что горячо любимое детище появится уже завтра. Пари предложили разбить дедушке Хао. Дедушка разбил, хмыкнул и посоветовал повременить с ужином.

И оказался прав. Тье угодил в крепкие семейные объятия еще до начала часа Мыши.

– Ну, ты и пройдоха! – смеялся отец. – И как только ты ухитрился Шана с Наем раскрутить на служебное предписание? Да еще обоих! Ох, чую, ты от Дуду плохому научился!

– Обязательно научился! – радостно заверил его Тье. – Каждый сыщик должен научиться плохому. Иначе как он его распознавать будет?

– И хорошо научился? – деловито спросил отец.

– Лучше всех!

– Точно?

– Ха, ты еще не видел, как я в карты мухлюю! – гордо заявил Тье.

– Хуже меня, – отрезал отец. – Даже и не сомневайся.

– Это еще почему? – возмутился Тье.

– У меня опыта больше, – невозмутимо заявил отец.

– Зато у меня руки гибче, – настаивал Тье.

– Проверим?

– Обязательно. Но не сейчас, – покачал головой Тье. – Позже как-нибудь. Понимаешь, предписание настоящее. Это не предлог. Предлог я другой выдумал. А это – на самом деле.

– Понятно, – сразу посерьезнел Волчьи Брови. – Тогда после ужина и расскажешь.

– Ой, а ужинать обязательно? – взмолился Тье. – Я только-только из «Луны и гроша». Так у меня уже, по-моему, уши не свои, а эти… которые пельмени. Мясные, в общем.

– А свои у тебя что, травяные? – фыркнул дедушка.

Мама критически обозрела упомянутую часть тела любимой деточки.

– Пока незаметно, – вынесла она вердикт. – Но не будем терять надежды.

Тье преувеличенно-обреченно застонал.

Боги и духи, какое же это счастье – вернуться домой!

– Ладно, – сдался он, – чаю я выпью. Но за это, – мстительно добавил Воробей, – вы мне все-все расскажете!

– Только мы? – прищурилась мама.

– Я вам писал! – вознегодовал Тье. – Много! И в подробностях! А вы мне – без! Ты мне ничего про свои деревья не писала. Значит, что-то получается?

Мама была суеверной. Рассказать о сложной работе – сколько угодно. Но вот доверить подробности неоконченной еще работы письму значило отнять у себя удачу. И чем ближе к завершению, тем меньше Пролеска даже упоминала в письмах о том, что и как она делает. Примета такая.

– Уже получилось. – гордое сияние в маминых глазах не оставляло никакого сомнения. – За чаем и расскажу.

– Вот! – обвиняюще воскликнул Тье. – Я же знал, что вы мне не про все писали! А еще и дедушка какую-то хитрую штуку придумал…

– А хитрую штуку я тебе еще до ужина покажу, вот прямо сейчас.

Дедушка ушел в прихожую и сразу же вернулся, держа в руках… хм, действительно – штуку. Предмет представлял собой палку, и с ее верхушки зачем-то спускался волан из толстого промасленного шелка.

– И зачем это? – удивился Тье.

– Не догадался? А еще сыщик…

Дедушка засунул руку под волан, и тот мгновенно взметнулся в стороны, поднятый узкими спицами. Взору ошеломленного Воробья предстал… зонтик. Ну точно – зонтик! Только не обычный – бумажный, на постоянной распорке, а матерчатый, складной.

– С ума сойти! – оценил новинку Тье. – Удобно как! Любой может с собой носить.

– И он не только от солнца. Он и от дождя годится. Теперь такие в Далэ все мастера делают. Даже и переучиваться не так чтобы сильно пришлось.

Вот это Тье понимал отлично. Дедушка нередко придумывал всякие хитрые вещи. Но вот в обиход их почти никогда не пускал, оставляя для себя – как затейливую игрушку. Маленький Тье вечно допытвался у деда – почему он не хочет своим придумкам известности. Дед только качал головой и неизменно вздыхал: «Воробей, ты пойми, придумать какое-нибудь хитрое приспособление несложно. А вот если оно уйму народу без куска хлеба оставит – разве это будет хорошо? Придумывать надо так, чтобы людям жизнь не ломать. Чтобы они работу не теряли. Чтобы сразу можно было переучиться на это самое новое. Ты не огорчайся, тому, что я напридумывал, еще свое время не настало. Вот ведь и ты сейчас не можешь взрослый лук натянуть. А с годами – сумеешь. Всякому устройству – свой час. Чтобы оно на пользу было, а не чужую жизнь заедало. Голодать-то любому тяжко. Даже ради самого мудреного устройства».

Тяжко ли голодать, дедушка Хао понятие имел не понаслышке.

Тье не помнил, какую фамилию носил когда-то человек, ставший ему дедом – настоящим дедом, не чета Шелковому Кошелю! – и как его тогда прозывали. Наверное, в глубине души малыш Тье отталкивал от себя это знание. Это его дедушка – и все тут! Так было всегда – потому что это правильно. Потому что иначе быть просто не может. А та, прежняя фамилия… ну, догадал кто-то из богов или духов его родиться не в той семье. Пошутил. Бывает.

Но кем он был раньше в той, прежней его жизни, Тье знал – и не забывал никогда.

Старший из восьмерых детей был урожденным ли. Семья была не то, чтобы особенно богатой, но достаточно состоятельной по меркам ее круга. Пятнадцатилетний подросток никогда не ведал лишений. Его ожидали экзамены на должность и государственная служба – такая же, как у его отца и деда – а со временем вступление в брак… жизнь в спокойствии и уважении.

Все рухнуло в одночасье.

Отец юноши оказался замешан в казнокрадстве. Не так была велика его вина – в основном он был на подхвате у крупно проворовавшегося начальника – но и своей выгоды все же не упустил. Слабый человек, не посмевший возразить начальству и подбиравший крохи с его стола – не более того. И лишь поэтому он отделался всего-навсего конфискацией имущества, ссылкой и пожизненным запретом на службу, а его дети – десятилетним запретом. Об экзаменах можно было забыть. Недавние друзья испарились быстрее, чем капля воды с раскаленной сковородки.

Мальчишке, не успевшему еще отметить двойную восьмерку, предстояло найти способ кормить семью. Не имея ни возможности поступить на службу, ни ремесла в руках. Да и каким ремеслом можно прокормить десятерых?

Учительским, конечно. Пусть и впроголодь – а все-таки можно. Тех, кто в состоянии научить кое-как карябать знаки простого письма, немало – но действительно знающие учителя всегда в цене. Бывший ли получил блистательное образование, намереваясь сразу сдавать экзамены высшего ранга. Теперь, когда этот путь на ближайшие десять лет был для него закрыт, оставалось готовить к вступлению на него других.

Время шло. Подрастали братишки и сестренки. Умер отец. А недавний беспечный подросток взрослел, зарабатывая семье на прожитие. Для этого надо было стараться не на страх, а на совесть – и он старался. Всю душу, все свое большое сердце он вкладывал в воспитанников.

И когда десятилетний срок истек, он понял, что не хочет оставлять эту работу ради чиновной должности.

Экзамен сдали сразу двое из его братьев. Потом еще двое. Они разъехались по местам своей новой службы, увозя мать, сестренок и самого младшенького из братьев. Он смог. Он сделал это. Поставил семью на ноги. И мог больше не думать о служебной карьере. Он – учитель. И иной жизни ему не надо.

Обычно его брали в дом ли или ло, и брали в наставники к сыновьям-подросткам. Но Шелковый Кошель, как водится среди толстосумов, не мог не выпендриться. Его сыну было всего шесть лет, когда он нанял мальчику известного и дорогостоящего учителя – вот вам всем! У моего сына все будет самое лучшее! Не только подштанники шелковые, а еще и учитель знаменитый. Конечно, у такого наставника и гонору должно быть порядочно, ну, так это не страшно. Гонор подсобьем. Упетается, тоже шелковый будет. Как подштанники.

Однако сделать из учителя своего сына подштанники Шелковый Кошель не сумел.

Возможно, если бы он как следует пригляделся… но он не приглядывался. Он был занят ценами на шелк, спросом и поставщиками. А сын? Наследник, а как же. Воспитание? Помилуйте, на то к нему учитель и приставлен. А если что не так, в бараний рог согнем за небрежение. Узлом завяжем.

Насколько все было не так, Шелковый Кошель понял только в лесной деревне. Но было поздно.

Все, что ему оставалось – вернувшись домой, выставить мерзавца-учителя вон мало что не пинками. И, разумеется, ославить негодяя по всей столице.

Увернуться от кулаков разъяренного купчины было несложно. Увернуться от напрочь измаранной им репутации оказалось невозможно. И все же наставник не считал свою расплату непомерной. Его воспитанник вырос человеком. И натуру свою не потаил, не по углам хоронил, испуганно выглядывая и тут же прячась – нет, он выпрямился во весь рост и расправил плечи. Он дал отпор отцу и защитил честь любимой. Ради такого остаться на склоне лет вновь без куска хлеба – не жалко.

Привыкать вновь к полуголодной жизни было нелегко, но старый учитель не роптал. Даже когда она оказалась вдобавок еще и полубродячей. В столице ему больше не было места. Да и в других городах репутация рано или поздно настигала его. А хоть бы и не настигла разок, а мимо прошла – кто возьмет в хороший дом учителя без рекомендации? Теперь он учил простейшей грамоте за кусок хлеба, перебиваясь то в небогатых предместьях, то в деревенских школах.

В одной из них его и отыскал его бывший воспитанник. Первое свое дело новоиспеченный сыщик Хао Волчьи Брови выбрал себе сам: найти учителя.

Нужде пришел конец – и теперь уже навсегда. Волчьи Брови никогда бы себе не простил дальнейших странствий своего наставника в поисках пропитания. Он и так не мог себе простить даже того, что случилось. «Прав был Шелковый Кошель – я плохой сын. Все эти годы ты был мне отцом, ты – не он, а я тебя отыскал только теперь». Разве мог учитель отказать бывшему воспитаннику в просьбе, исходящей из самого сердца – усыновить его? И что за беда, что фамилии разные? Душевной шедрости рода Хао можно только позавидовать. Разве могла семья Хао не впустить названного отца своего названного сына? Отныне учитель носил новую фамилию – Хао, и прозвание тоже новое. Зимний Костер – так нарек его Волчьи Брови. Зимней ночью огонь видно издалека, и он не позволит сбиться в пути даже в метель. Зимней ночью огонь – это жизнь, он спасет и отогреет. Он не позволил воспитаннику сбиться с пути и отогрел его душу – какое же иное прозвание ему и носить?

Сколько Воробей себя помнил, дедушка Хао был зимним костром его семьи. И не только семьи – обучать детей дедушка не бросил. Тье был уверен, что до последнего дыхания дедушка будет продолжать учить.

И придумывать всякие хитромудрые вещи.

Потому что он – дедушка Хао.

А Шелковый Кошель пусть хоть повесится. На шелковой веревке!

Ведь если бы не дедушка Хао, все было бы иначе. Отец бы вырос совсем другим человеком. И не было бы на свете известного сыщика Хао Волчьи Брови. И женой его не была бы девушка из лесной деревни. И самого Воробья бы не было. Был бы кто-то другой. И наверное, очень противный. И этот неслучившийся кто-то не возвращался бы после двух лет учебы на сыщика, не проставлялся бы в «Луне и гроше», не получал бы служебное предписание, не обнимал бы родных после долгой разлуки, не разглядывал бы дивное диво – складной зонтик, какой теперь делают в Далэ все мастера, не ждал бы с нетерпением, когда же мама расскажет, что ей такое удалось по части ее любимых деревьев…

До чего хорошо, что этого бедолаги нет и не может быть на свете! Как бы он жил, лишенный всего этого? Даже и подумать страшно. Да и к чему о нем думать? Его нет и не будет. А Воробей есть – вот он, Воробей, за столом сидит. И он не упустит ни одного глотка чаю, ни одной улыбки деда, ни одной шутки отца, ни одного слова матери.

Потому что здесь и сейчас он с потрясающей силой чувствует, что он – есть…

– Мама, ну так нечестно! – не выдержал Тье. – Похвастайся уже наконец!

Пролеска только улыбнулась, поддразнивая сына своим молчанием, но когда он умоляюще взглянул на нее, сдалась.

– Я арану вырастила, – сообщила она.

От неожиданности Тье поперхнулся чаем.

– Нич-ч-чего себе… – сипло выдавил он, стараясь отдышаться. – Как тебе удалось?

Вырастить дерево с варварским северным именем арана в здешних краях не удавалось не только садовникам, но и лесным людям – хотя пытались многие. Да и как было не попытаться? Если арана и не была самым красивым деревом на свете, то уж одним из красивейших – точно. Длинная, более чем в полпяди, мягкая хвоя, нежно-зеленая с невероятным жемчужным отливом. Шелковистая, с таким же отливом, зеленовато-серая кора без единой трещинки. Удивительная соразмерность и стройность. Сияющие, словно драгоценный янтарь, шишки с темно-рыжими орешками внутри – таким вкусными и такими чудесными на вид. Ими можно любоваться бесконечно, словно драгоценными камнями. А можно лечить ими столько тяжелых болезней, что северяне продают арановые орешки на вес нефрита один к одному. Это несправедливо – отказывать людям в исцелении только потому, что лекарство слишком дорого, и корона постоянно доплачивает северным королевствам, взимая со своих лекарей, врачей и торговцев зельями лишь часть стоимости. Но даже и так целебное снадобье стоит непомерно.

Потому что выхода нет.

Потому что упрямая северная красавица отказывается расти в чужих ей землях.

Тощие северные подзолы похожи на каштановые, коричневые и черноземные почвы на тяжелых и лессовых суглинках юга не больше, чем орех на мандарин. Все попытки выращивать на них арану неизменно терпели поражение. Не помогало ничего. Ни привозная северная земля, ни усилия магов. Арана погибала, не прожив и года. Корни гнили, шелковистая кора трескалась и слезала лохмотьями. Только отчаянием можно объяснить идею привить арану на какое-нибудь из местных деревьем. Привой не принимался. Красота и целительная сила араны оставалась в руках северных соседей.

И вот теперь, впервые за несколько веков бесплодных стараний… но как маме удалось?!

– Понимаешь, – начала объяснять Пролеска, – до сих пор старались как-то справиться магией, землю привозную накладывали… но если столько лет старались впустую, и ничего не получилось, значит, таким способом и не получится. Надо придумать другой. Дерево нельзя заставить. Но его можно уговорить. Предложить ему что-нибудь.

– И что ты ему предложила?

– Сотоварища, конечно. Не под арану надо землю готовить, а под грибы. Устраиваешь грибную делянку, высеиваешь байрачники, одновременно сажаешь арану и ждешь.

Это имело смысл. Грибы и деревья растут в большой дружбе. Уж столько-то у Тье лесного знания хватало, чтобы понять. В родной деревне его матери любой ребенок лет пяти-шести уже знает, как выращивать грибы, чтобы лес был здоровее и изобильнее. Именно этим и занимался его отец вместе с малышней, раз уж настоящему лесному мастерству учиться уже поздно. Да и сам Тье с малых лет под маминым присмотром устраивал грибные грядки. Четыре части дерновой земли, три – прелых листьев, две – перегнившего в труху дерева и одна – глины. Он перелопачивал эту смесь, пока лопата не выворачивалась из неловких еще детских рук. А потом – еще раз. И еще. Сам готовил смесь, сам выкладывал ее на приготовленный слой конского навоза. А потом клал в садовую лейку раскрошенные шляпки старых грибов и ждал несколько дней. Его руки до сих пор помнят сопротивление лопаты и тяжесть лейки, из которой он поливал грибную делянку водой со спорами. Он и посейчас не забыл этого умения. Ушастику Дуду в благодарность за шулерские секреты он устроил целых три грибные грядки, и зеленщик не мог нарадоваться на выручку за крапчатки, белоголовики и лесные кулаки. Однако то грибы не слишком прихотливые, готовы расти хоть у огородника на соломенной шляпе. Но чтобы байрачники?

Их ведь не зря лесные жители прозывают еще и домоседами. Байрачники – грибы капризные, на свой лад в упрямстве не уступят аране. Хорошо и охотно они произрастают только в байрачных лесах, оттого и такое имя носят. А в любых других покуда их вырастишь, намаешься. Эти грибы с тонким привкусом ореха – не только деликатес, но и редкость. И в любом случае они не растут на севере!

– Но ведь байрачники не растут на севере! – ахнул Тье.

– Правильно, – подтвердила Пролеска. – В естественной природе они с араной не встречаются. Зато как встретились, тут же у них и случилась любовь с первого взгляда. Байрачники на радостях вообще с ума посходили. Лезут и лезут из земли, будто их гонит кто. Прямо земли под грибами не видно. А арана блаженствует. Все сеянцы взошли, все крепенькие, здоровые. Я не утерпела, к бабушке твоей съездила, чтобы она магов наших лесных уговорила посмотреть.

– И как – уговорила? – спросил Тье, не сомневаясь в ответе.

– Так ведь им и самим интересно! Мигом подхватились. Они мне восемь саженцев ускорили на пробу. Такая красота сказочная! Деревья сильные, здоровые, семена дают исправно, и все всхожие. И точно такие же целебные. А уж если магический подрост не хуже природного дерева, то все получилось правильно. Скоро по всему королевству будут арану выращивать.

Неудивительно, что мама ни словечка не написала о своих опытах. Сглазить такое…

– С ума сойти, – потрясенно выдохнул Воробей. – Мама, ты… да у меня просто слов нет!

Сказочная красота – и сказочное лекарство. Для всех.

Сколько поколений лесовиков и садовников – и все впустую… и вдруг – деревенская девчонка Хао Пролеска, покинувшая родные края, чтобы остаться рядом с мужем…

Воробей еще не знал, не мог знать, что пятнадцать лет спустя король пожалует всему роду Хао ранг лэ – за арану, растущую по всей стране усилиями Пролески. Что Зимний Костер доживет до этого дня. Что и Шелковый Кошель доживет – и будет надсадно выть, захлебываясь душевным гноем: ведь не выгони он сына, теперь он тоже мог бы вкушать почет и значиться вельможей… но все его золото не купит ему и вершка земли в тени славы Хао Пролески, жены его бывшего сына, которую он когда-то велел волочить за косы…

Ничего этого Воробей, понятное дело, не знал – ведь гадальщика, чтобы открыть ему будущее, рядом с ним не случилось. Но что совершила его мать, он понимал. И ком в горле никак не хотел проглатываться.

– Знаешь, – сипло выдавил он, – если я во всю свою жизнь хоть десятую долю сделаю того, что ты, значит, можно сказать, что прожил ее не зря.

– Так тебя для этого вроде бы два года учили, – заметил отец.

– Вроде бы да, – все так же сипло ответил Тье.

– Ну, вот и расскажи, чему тебя там учили и как.

– Я ведь вам писал! – напомнил Тье. – Подробно!

– Да в жизни не поверю, что ты так уж обо всем взял и написал!

– Почему это? – Тье потихоньку начал приходить в себя.

– А то я тебя не знаю! Ты же половину своих выходок в памяти не удержишь, столько их. Как сядешь писать, так у тебя уже новые в голове, о старых ли помнить – разве нет?

– Пожалуй, – подумав, согласился Воробей.

– Да и в управе Сиана и кроме твоих проделок наверняка много интересного случалось. Вот хотя бы Проверяющий Бун.

– А что – Проверяющий Бун? – со всей невинностью, на какую он был способен, поинтересовался Тье.

– Бун? – нахмурился дедушка. – Погоди – это Баклажан, что ли?

– Он самый, – ухмыльнулся Волчьи Брови.

– Бун Баклажан… что-то припоминаю… – неуверенно произнесла мама. – Это еще в Ланлине было?

– Верно. И на мое счастье, недолго. Вот же ведь родится на свет такое… и у людей ложку с супом отбирает, и себе не в рот, а в ухо сует. Бестолочь, причем злая бестолочь. Дурак и склочник. Но с гонором. Его на службе держать, что утюг в пироге. Тяжко, неуместно… и не избавиться никак: укусишь – зубы обломаешь. Потому как он не только с гонором, но и со связями. Сидел б где-нибудь на придворной должности да королевские утиральники пересчитывал, все бы вреда меньше. Так нет, понесло его по следственной части. Умником себя возомнил. Великим сыщиком.

– Помню-помню, – хмыкнул Зимний Костер. – Это ведь он циркуляр сочинил, чтобы осведомителей из числа уголовников допрашивали под протокол и непременно в управе?

– Он самый, – кивнул отец. – И поступили с ним, как всегда. Повысили. От таких паршивцев иначе и не избавишься – только и остается, что перевести с повышением. И надеяться, что рано или поздно он нарвется. А Баклажан долго не нарывался. Очень долго. Пока не добрался до Сиана. В котором учился на сыщика наш любимый сын. А тут уже просматривается некая связь.

– И какая между мной и этим твоим овощем может быть связь? – все с той же беспечностью спросил Тье.

– Да я-то сдуру думал, что никакой. Пока не спросил – и глаза твои невинные не увидел. Я ж тебя, как облупленного, знаю. Напраслину на бедного котеночка возводят, вовсе он и не пил молочка, это крынка сама выпила. Вот если у тебя добропорядочная мордочка бедного котенка, значит, твоих это рук дело, можно и не сомневаться. Так что давай признавайся.

– Это попытка взять подследственного на дешевую разводку, – фыркнул Тье.

– А скажешь, это не твоя работа?

– Ну, моя, – не стал дальше упорствовать Воробей.

– Молодец, – ухмыльнулся Волчьи Брови. – Но учти, над образом воплощенной невинности тебе еще работать и работать.

– Учту, – вполне серьезно пообещал Тье. – А то что я за сыщик, если даже начальство не могу обдурить.

– Начальство – можешь. Меня – нет. Вот когда еще и меня сумеешь вокруг пальца обвести, тогда считай, что научился. А начальство… как-то же ты с Баклажаном управился.

– Было бы кого дурить! – засмеялся Тье. – Нет, честно, он же сам так и напрашивался. Явился к нам – морда лоснится, сам весь от важности аж синий, одно слово – Баклажан. Во все лезет, всех учить норовит, и такую чушь несет, что уши вянут. Одну лекцию он нам закатил – да я такого бреда во всю свою жизнь не слышал! Ясное дело, так дальше продолжаться не может, что-то надо делать. Ну, мы с одним моим приятелем посоветовались – и придумали.

– И что именно?

– Сперли его служебную печать! – горделиво признался Тье.

– Как – служебную? Она же магически защищена!

– А я хорошо плохому учился, – осведомил отца Воробей. – Очень хорошо. И не только у Дуду. К нему приятель захаживал, тоже из бывших «расписных», только вор, и тоже в завязке. Ну так завяжешь поневоле, когда обе руки сломаны. Переломы срослись, конечно, а все-таки руки уже не те. Он говорил, что убегал от стражи, да споткнулся неудачно и упал, но я думаю, врет. Скорее всего, если он и споткнулся, то на том же, что и Ушастик. Не на тот кошель позарился. Вот ему руки и подправили. Пришлось заняться мелочной торговлей вразнос. Так он если хорошо расторгуется, непременно зайдет к Ушастику посидеть за чарочкой. А где чарочка, там и кувшинчик. Уговорят они на двоих кувшинчик, и пойдут у них воспоминания. Такого споют, что ни в каком театре не услышишь. Знай успевай плохому учиться. Вот он как-то раз и рассказал, как заговоренное стянуть. А я его расспросил подробнее и запомнил. Вот и пригодилось.

– Балда ты, – с неудовольствием припечатал отец. – А если бы он тебе не все рассказал? Или ты не так бы запомнил?

– Но ведь получилось же, – возразил Воробей. – Понимаешь, этого больше нельзя было терпеть.

– Полагаю, что нельзя, – вздохнул отец. – И что вы с печатью сделали, оболтусы?

– Спрятали, конечно, – гордо сообщил Тье. – А ему записку подсунули. Мол, если он хочет всех тут учить сыскному делу, пусть сперва печать свою сыщет. А если нет, так все живо узнают, что у важного-распреважного Баклажана можно печать из-под носа спереть, он и не почешется, и что других учит, а сам найти украденное не может.

– Точно, оболтусы. Авантюристы несчастные.

– Так ведь сработало! То он весь из себя такой начальник был, что смотреть глазам больно, а то раз – и сдулся. Тихий такой, озабоченный, ни к кому не лезет – красота, да и только. Печать ведь служебная, он за нее головой отвечает. Меньше, чем вылетом со службы, уж точно не отделается. Но мы все-таки до такой крайности доводить не стали. Написали ему еще записку – что если он уволится из сыска и никогда больше не вернется, то печать получит назад. А нет – печать все-таки отдадим ему, но тогда все узнают, как он ее прошляпил.

– Шантаж, – суховато произнес отец.

– Не шантаж, – чопорно поправил его Тье, – а единственный выход.

Он отлично видел, что сухость отца – напускная, и на самом деле Волчьи Брови посмеивается.

– И как – отдали вы печать?

– Ну… в общем, да, – потупился Тье.

– В общем? – переспросил отец.

– Ну… отдали, но не сразу. Мы когда пришли за печатью, в тайничке ее не было. А вместо нее – записка: мол, если не хотите получить выговор и вылететь вон еще будучи учениками, найдите печать, а то ее без вас вернут.

Отец от души расхохотался.

– Так вам и надо, юные уголовники!

– Да я ж не спорю… – уныло промолвил Тье.

– Так вы печать хоть нашли?

– Конечно. Иначе бы нас и правда вышибли.

– И за дело. Так кто же ваш тайничок обнес?

– Начальник управы, – сокрушенно вздохнул Тье. – И Сушеный Карась.

Отец снова расхохотался.

– Так вам и надо, юные уголовники. Научились плохому и решили, что вам все можно? Нетушки. Начальство все равно умеет лучше. У него опыта больше. А вы пока еще головастики, вам квакать еще не положено.

– Ква, – с вызовом сообщил Тье. – И между прочим, мы все-таки начальство вычислили. И печать вернули.

– Не сомневаюсь, – фыркнул отец. – И печать вернули, и Баклажана устранили, и сами повеселились, и начальство развлекли. И про это приключение ты нам точно не писал.

– Ну, а как про такое напишешь? – взмолился Воробей.

Дедушка Хао посмеивался, мама откровенно смеялась.

– Ужасно, – деланно вздыхала она. – Двое недорослей с преступными наклонностями. Куда только катится мир?

– Конечно, ужасно, – с достоинством согласился Тье. – Если с одним-разъединственным дураком другими средствами не управиться, это и правда ужасно. Зато мы традицию основали.

– Это еще какую? – осведомился дедушка Хао.

– Криминальную! – гордо произнес Тье. – Теперь раз в год в учебном отделении управы Сиана устраивается криминальная неделя. Для проверки следственных способностей и навыков.

– Боюсь себе даже представить, – хмыкнул отец.

– И ничего такого, – настаивал Тье. – Неделя как неделя. Студенты и наставники друг друга обносят, в карты шельмуют, в кости, разводят по-всякому, а потом расследуют. Кто сумел наставника одолеть, получает внеочередной зачет.

– Боюсь себе даже представить, – окончательно развеселился отец.

– И ничего такого! – упорствовал Тье. – Еще скажи, что ты когда учеником был, таких выходок не учинял.

– Конечно, скажу, – хладнокровно ответил отец. – Потому что я еще и не такие выходки учинял. И не только студентом, а еще и лончаком.

– Расскажи! – так и загорелся Тье.

– Ни за что, – мстительно отпарировал отец. – Не хочу тебе свежие идеи подкидывать. У тебя и своих больше, чем надо бы.

Тье фыркнул прямо в чашку и, разумеется, обрызгался чаем.

Одним словом, семейный вечер был прекрасен. Отец, мама, дедушка и сам Тье рассказывали, расспрашивали, смеялись. Было уже далеко за полночь, когда мама взяла с Воробья клятвенное обещание позавтракать дома, раз уж он не ужинал, дедушка пожелал всем спокойной ночи, и отец увел Тье в свой кабинет.

– Ну, а теперь рассказывай, – потребовал он у Воробья.

И Воробей рассказал. Почти все.

Он коротко и вместе с тем подробно изложил все, что узнал сам в доме Тайэ, что выяснили Шан и Най – в конце концов, Сушеный Карась столько раз доводил его до безъязычия, заставляя заново делать все новые и новые устные отчеты, то и дело прерывая его коротким «длинно», «неясно», «сумбурно» или «упущены важные детали», что сейчас Тье мог бы выдать правильный устный доклад даже пребывая в обмороке и не приходя в сознание. И лишь когда дело дошло до рассказа Ная, он замялся.

– Понимаешь, Най рассказал, откуда он знает Дани и вообще… но это очень личное. Можно этого не говорить?

– Най? – поразился отец. – Личное? При Шане?!

– Ну да… – отозвался Воробей.

– Хм… а стол вас за уши не покусал? Или, может, “ушки” на блюде плясали и любовные арии пели?

– Как-то не заметил, – в тон отцу ответил Воробей.

– Надо же. Твоих рук дело?

– Да нет, – помотал головой Тье. – Они сами.

– Что-то при прежних лончаках никакого «они сами» не наблюдалось, – скептически заметил Волчьи Брови.

– А что делать, если прежние лончаки от них сигали, как лягушки от цапель? Они же просто так друг с другом не разговаривали, только через лончаков. А чтобы поговорить, надо… ну, поговорить.

– Выходит, и верно твоих рук дело. А в результате они… хм… сами. С тобой не соскучишься, это точно. Я этим двоим даже немного сочувствую.

– А может, завидуешь? – не удержался от подколки Тье.

– И завидую тоже. Ладно, докладывай дальше.

И Воробей докладывал дальше, вдыхая такой привычный, такой родной запах книг, смешанный с еле уловимым ароматом сандала и кедра – именно эти благовония мама всегда добавляла в воду, которой отец разводил тушь. Нужно очень много написать, чтобы тень аромата осенила собой покрытые знаками страницы и осталась в кабинете насовсем. В этом новом для Тье кабинете все выглядело, как и раньше, и пахло, как всегда, как в детстве. И Тье хотелось закрыть глаза и молча вдохнуть свои детские годы. Но он смотрел на полупрозрачные капли, стекающие по стройному боку свечи, и продолжал доклад.

– Хочешь сказать, что Най тебя убедил?

– Да, – ответил Тье. – Я ему верю. Нет, не в том смысле верю, что он не врет. Я верю его суждению. И если он говорит, что Дани Ночной Ветер никогда бы такого не сделал, так он и есть.

– Даже не зная толком, в чем он подозревается?

– Даже не зная.

– Следователь не должен быть предубежден.

– Помню. А еще он не должен полностью полагаться на чужие мнения и считать их свидетельством.

– Это хорошо, что помнишь. Дани Ночной Ветер подозревается в сговоре с целью кражи королевского имущества.

– И где он ухитрился найти здесь это имущество, чтобы его украсть? Где Далэ, а где столица?

– А вот представь себе, ухитрился, причем именно найти. Оно считалось утраченным.

– Звучит интригующе, – прищурился Тье. – И каким образом он его нашел?

– Добросовестно исполняя служебные обязанности. – Волчьи Брови помолчал немного. – Ты же знаешь, на новичков и вообще на молодых служащих вечно навешивают самые нудные и неприятные работы. Полтора года назад во время бури на Фарфоровую управу обрушилось дерево, повредило крышу. В архив управы натекла вода, часть бумаг оказалась испорченной. Ну, и остальные вперемешку – их, когда выносили впопыхах, не очень-то и смотрели, что из какого раздела. Одним словом, полный хаос. Вот Дани Ночному Ветру этот хаос и подсунули. Другой бы на его месте просто отделил испорченные бумаги от остальных, списал их по актировке, а уцелевшие рассортировал по датам, и думать забыл. Но Дани оказался человеком действительно добросовестным. Он все это разбирал всерьез, да еще и пытался по мере возможности восстановить в копиях поврежденные бумаги. Ну, не все удалось даже прочитать. Но кое-что он востановить все-таки сумел. И в этих бумагах он нашел кое-какие упоминания о королевском сервизе. Был он заказан незадолго до Восьмилетней войны.

– Ничего себе! – ахнул Тье. – Это же… погоди… триста восемьдесят с лишним лет тому назад!

– Триста восемьдесят два года, – уточнил Волчьи Брови. – Рад, что ты все-таки помнишь исторические хроники. А куда враг тогда дошел, тоже помнишь?

– До Интона, – не колеблясь, ответил Тье.

– Правильно. А значит, дорога в столицу была полностью под контролем врага. Так что отправить по ней сервиз было невозможно. По крайней мере, в те годы. Дани стал искать сведения об отправке в послевоенные годы.

– И не нашел, – понял Тье.

– И не нашел, – подтвердил Волчьи Брови. – О заказе есть записи, а об отправке – нет. Он предположил, что королевский сервиз был спрятан до лучших времен. Так оно и оказалось.

– И что – он так и остался спрятанным? – не поверил Тье.

– Так и остался. Дани удалось выяснить, кто его прятал. И даже проследить уже в главном городском архиве, что с ними сталось. Они все погибли на войне. А сервиз остался. И после войны никто о нем толком не вспоминал. Решили, что сервиз был так или иначе утрачен, а там дело и вовсе забылось. За столько лет забыть немудрено. Но Дани – человек упрямый. Я представить даже не могу, сколько бумаг он перевернул, выискивая любые упоминания. Ему бы по нашей части пойти, а не по чиновной. Но это неважно. Главное то, что кое-какие указания он все-таки отыскал. И принялся искать уже захоронку с сервизом. И нашел.

– Через столько лет…

– Через столько лет, – кивнул отец. – Сам понимаешь, все так и ахнули. А тут как раз начальнику управы пришла пора в отставку уходить по возрасту. На его место назначили его старшего помощника. Получается, должны быть повышения. Обычным порядком нашли бы самых достойных служащих и повысили бы на одну ступень. А тут такая находка. И ведь не даром счастье в руки свалилось, а честно заслужено, и не как попало, а каторжной работой и светлым умом. Так что повышение было только одно. Дани Ночной Ветер был повышен до старшего помощника.

– Разом через столько ступеней… – задумчиво произнес Тье.

– Верно мыслишь. А королевский сервиз – это вам не кошкин хвост, это серьезно. И заниматься им должна не мелкая сошка, а кто поважнее. По всему получается, что как раз старшему помощнику им и ведать, больше некому. Тем более, что это ведь он его и нашел.

– Пока все логично.

– Вполне. А вот дальше начинаются неожиданности. Сервиз, надо сказать, красоты редкостной. Такого нежного персикового цвета, что глаз не отвести. Сейчас таких не делают, секрет утерян. Таких вещей мало осталось, и все они наперечет. А тут – аж целый сервиз, да еще и почти в полной сохранности, и это спустя столько лет. У одной чашки только краешек отбит. Наверное, когда прятали, уронили. Но осколок тут же, рядом обретается. Дани вызвал в управу лучшего мастера, Фая Хромого. Посоветоваться, можно ли что-то с отбитым краем сделать. Приклеить осколок понезаметнее или там взять на золотой припой, так тоже нередко делали – вот только не нарушится ли таким образом общий стиль? Или все же отправить сервиз, как есть? А Хромой ему в ноги упал и взмолился отправку задержать, а ему отдать на время осколок и чашку.

– Зачем? – не понял Тье.

– Хороший мастер по сколу может определить многое. А если осторожно сцарапать немного глазури и алхимикам отдать…

– Он надеялся разгадать старый секрет?

– В самую точку.

– Пока не вижу никакого криминала, – пожал плечами Тье.

– Сейчас увидишь. Дани подумал-подумал, да и разрешил ему взять чашку и осколок. И доклад об этом написал, все честь по чести. А потом в следственную управу поступил анонимный донос.

– И что же в нем было написано?

– А то, что на самом деле Дани сговорился с мастером изготовить подделку и отправить королю именно ее, а настоящий сервиз продать тайком антикварам. Сам понимаешь, деньги просто бешеные.

– Зато риск смертельный, – покачал головой Тье.

– Ну, Воробей, не мне тебя учить. А то ты не видел, как люди головой рискуют за такие деньги, что с выручкой за сервиз и рядом не лежали. Думаешь, не найдется антиквара, который взялся бы перепродать? Или коллекционера, который бы мать родную ростовщику заложил за такую ценность? Показать ее никому, ясное дело, нельзя – но тайно владеть, знать, что эта редкость – твоя и только твоя…

– Ясно, – кивнул Воробей.

– Одним словом, Дани сговорился с мастером Фаем изготовить подделку. А чтобы уж точно удалось подменить сервиз, сговорился еще и со старшим помощником Наместника, Сано Нефритовым Листом. И даже взятку ему дал, чтобы тот закрыл глаза на его махинации и помог задержать сервиз в Далэ.

– И много дал? – заинтересовался Тье.

Волчьи Брови скривился.

– Нефритовый браслет.

– Что-то жидковата взятка для такого риска, – хмыкнул Тье.

– Само собой. Но браслет – это вроде как задаток, сейчас ведь у Дани денег нет. Пока подделку изготовят, пока покупателя найдут – а до тех пор платить ему нечем. Вот он браслет и отдал. В знак заключения уговора. Для вида браслет продал ювелиру, а Сано купил. Деньги за браслет Дани ему потом тайно вернул. Таким образом, все вроде как на виду, и браслет приобретен законно, никто и не удивится, откуда он у Сано взялся.

– Красивый хоть браслет?

– Красивый, – кивнул Волчьи Брови. – Разумеется, всех троих взяли под домашний арест.

– Не в тюрьму? – уточнил Тье.

– Ни в коем случае. Кляуза – еще не доказательство. Конечно, обвинение очень тяжелое. Ну, а если оно не подтвердится, что тогда? И учти – такие мастера, как Фай, тоже ведь на дороге не валяются. И Най за Дани, считай, поручился. К следствию его, само собой, подпускать нельзя, да и свидетель из него никакой, у него есть только мнение. Но это мнение не просто близкого друга, а сыщика, причем талантливого сыщика, а его не глядя тоже ведь со счетов не сбросишь. И это мнение определило выбор. А если одному из подозреваемых в сговоре назначается домашний арест, то и других в тюрьму не отправишь.

– Резонно.

– Куда уж резонее. Определили мы их под домашний арест, начали расследование. И с тех самых пор топчемся на месте. Ничего у нас нет. Ни в пользу вины, ни в пользу невиновности.

– Так-таки и ничего? – усомнился Тье.

– Да вот, представь себе – ничего. Ни единой зацепки. Даже доносчика вычислить не смогли. А ведь казалось бы, не самая сложная задача. Если донос верный, то сделал его кто-то из ближайшего окружения. Сторонний человек о сговоре узнать никак не мог. О таких вещах на городской площади не орут, тут тихомолком сделку заключают. Это ж надо совсем рядом находиться, и еще чтобы случай помог. А даже если сговора не было, и кляуза ложная – все равно не чужой человек ее писал. О находке сервиза знал весь город. А вот что отправка задерживается, знало не так много человек – только те, кто должен был бы за нее отвечать, когда она состоится. А уж почему она задерживается, не знал почти никто. Круг узкий, найти в нем нужного человека нетрудно. А вот ведь не нашли. Всех ближних перешерстили. И даже не очень ближних. А на выходе – пусто. Никто не подходит. Словно донос этот проклятый из воздуха взялся. Сам себя написал.

– А если с другой стороны зайти? – азартно предположил Тье. – Завистники? Враги?

– Ну, ты уж отца совсем за новичка не считай, – укоризненно произнес Волчьи Брови. – Всех их отработали, само собой. Работка адова. Фая Хромого, в общем, любили, у него и врагов – раз-два, и обчелся. Да и с завистниками негусто. Как-то не особо калеке позавидуешь. У Сано с тем и другим вполне обычно, как и вообще у вельможи чиновника в высоком ранге. Но не таких, чтобы на него кляузу клепать. Да и не знал из них никто ничего такого, чтобы этот донос написать, и знать не мог. А вот на Дани пол-управы ядовитой слюной капает.

– Само собой, – кивнул Тье. – Через столько ступеней даже не прыгнуть – перелететь… тут попробуй не обзавидоваться.

– Верно. И про задержку сервиза в Далэ там могли знать. И даже про мастера Фая. Пока их всех отработали, чуть не поседели. И – ничего. Ни среди врагов, ни среди близких. Ни у одного из троих. Антикваров отработали – и их самих, и их близких, и порученцев. Пусто. Ни один не получал через третьи руки туманного предложения купить невероятную редкость. Как есть тупик. И тут вдруг гадальщик твой. Как будто в этом деле и без того все недостаточно запутано.

– Ты тоже думаешь, как Най – что это ерунда? – напрямик спросил Воробей.

– Тоже, – ответил отец. – И сам знаешь, почему, тебе ведь все объяснили. Но это все же зацепка. Пусть бредовая, пусть исчезающе малая. Но пренебрегать ею я не вправе.

– Спасибо, – искренне выдохнул Тье.

– Сочтемся, – хмыкнул отец. – Делом отблагодаришь. У тебя ведь какие-то соображения уже есть?

– Есть. Но я хотел бы сначала проверить, а потом уже говорить.

– Как мама? – улыбнулся отец.

– Как мама.

– Будь по-твоему. И что ты собираешься делать?

– Хочу пройти старым следом. Самым явным.

– Это каким?

– Хочу поговорить с ювелиром, через которого был продан браслет.

– Так его уже допрашивали. Зачем тебе это?

– Я предубежден – помнишь?

– Забудешь тут. Хорошо, завтра с утра схожу с тобой к ювелиру. Посмотрю тебя в работе. А теперь иди спать. А то говоришь осмысленно, а глаза у тебя вот-вот склеются.

– Ох, а ведь хозяин мой наверняка будет беспокоиться, куда его жилец в первую же ночь запропал… – сообразил Тье.

– Не будет, – усмехнулся Волчьи Брови.

– Почему это?

– А потому, усмехнулся отец, – что Заяц не только Веселый, а еще и умный. Он ко мне уже сегодня заходил. И спрашивал, кем приходится госпоже Пролеске его новый жилец, милый такой молодой человек – братом младшим или племянником? Уж очень похож.

– И ты сказал, – рассмеялся Тье.

– Пришлось.

– Только не говори, что ты этого не просчитал заранее.

– Не скажу. Зато скажу другое. Учти – никогда не считай других людей глупее себя. Это и вообще скверно, а для сыщика еще и опасно.

– Учту, – очень серьезно пообещал Тье.

День третий

Ювелирная лавка выглядела почти так же, как и десятки других ей подобных. Красивый и добротный двухэтажный дом, внизу торговый зал и мастерская, наверху жилая часть. Сад, по здешнему обыкновению, позади дома – чтобы ничто не загораживало вывеску. Отличало лавку от множества других единственно полное отсутствие всяческих завитушек и финтифлюшек. Благородная простота. Даже вывеска выполнена строгими старописьменными знаками. Ничего лишнего. Этому мастеру нет нужды изощряться, чтобы привлечь покупателей. Все в Далэ знают, что лучших ювелиров в городе следует искать в лавке «Яшмовое поле». И отец, и дед, и прадед нынешнего ее владельца – все они тоже были лучшими, и яшма по заслугам украшала собой их прозвания.

Нынешний мастер прозывался Хон Яшмовый Тополь. По мнению Хао, он едва ли походил на стройный высокий тополь – скорее уж на пень, причем пень талисманного дерева: такой же приземистый, крепкий и узловатый. С первого взгляда его можно было принять за кого угодно, только не за ювелира.

– Добро пожаловать, Начальник Хао, – поклонился Хон. – И… не имею чести быть знакомым?.. – Тье, – ответно поклонился тот. – Тье Воробей.

Ювелир внимательно окинул юношу взглядом. М-да… если его цепкий глаз художника не уловил фамильного сходства, пусть даже и неочевидного для других, Хао готов залезть на Сигнальную башню задом наперед на четвереньках. Впрочем, пусть его: ювелир не из любителей делиться чужими секретами и уж тем более обсуждать их.

– Рад знакомству. Итак – какой товар вы желали бы приобрести?

– Необычный, – ответил Хао. – Из тех, знаете ли, что на прилавок не выставляют.

– Понимаю, – чуть помолчав, отозвался ювелир. – Да. Понимаю. Что ж, прошу проследовать за мной.

Похоже, и в самом деле понял. Бесспорно, умен. Дураки в его ремесле не процветают. Одной понятливости пальцев мало – нужна еще и гибкость ума. А что Хон не дурак, Волчьи Брови заметил еще когда ювелир давал показания в управе. Однако в полной мере он оценил мастера только сейчас. Нет, и в управе Хон не боялся и не заискивал, держался с достоинством. Но у себя дома он выглядел более осанисто, более… значительно, наверное.

Вслед за ювелиром они пересекли торговый зал, где на прилавках красовались перстни, браслеты, шпильки для волос и прочие украшения. При других обстоятельствах Хао не отказался бы полюбоваться, но сейчас об этом не могло идти и речи. Они пришли совсем за другим. И ювелир не останавливался, не приглашал взглянуть на свой товар, а уверенно вел их мимо прилавков в мастерскую. Однако и там он не задержался.

– Прошу сюда, – произнес он, распахивая дверь в самом дальнем конце мастерской. – Это мой кабинет.

Хао не рассчитывал когда-нибудь побывать в подобном месте, так что разглядывал обстановку с нескрываемым любопытством. Старинная мебель – добротная, а главное, очень удобная. Сразу видно, что хозяин кабинета в нем работает, а не просто уединяется, чтобы сбежать от домашних забот. Столов два – один с инструментами, на другом расположилась кипа изрисованных бумаг. Много рисунков – и простые наброски будущих изделий, и детально проработанные эскизы. Шкафчик с невероятным количеством маленьких ящичков. Еще один шкаф, книжный – с отделениями для свитков и полками для книг, причем явно не для красоты, да и кому в собственном-то кабинете пыль в глаза пускать? Несколько редкостно красивых необработанных камней – то ли мастер еще не придумал, что с ними делать, то ли и вовсе решил оставить их в природном естестве, не вмешиваясь в прихотливую гармонию цвета. Затейливо окованный сундучок с надежным замком. Изящная оконная решетка – вероятнее всего, не заказанная умельцу со стороны, а созданная руками кого-то из предков Хона. А у окна – совершенно неожиданно – жаровня и набор чайной утвари.

– Я всегда сам завариваю себе чай, – улыбнулся ювелир, перехватив взгляд Хао. – Это успокаивает. Присаживайтесь, прошу.

Быстрыми и ловкими движениями без малейшего признака суеты он разжег жаровню и поставил на нее чайник.

– Итак, – произнес он, когда Хао и Тье устроились в небольших полукруглых креслах для посетителей, – что вы хотели узнать?

Хао рассмеялся.

– Вас не проведешь, мастер, – развел руками он. – Вы правы. Редкий товар, за которым мы пришли к вам – это сведения.

– Вы могли вызвать меня в управу, как в прошлый раз. Я не из тех, кто стал бы отговариваться срочными делами, вы же знаете.

Хао кивнул.

– Конечно, мастер. Но если я бы вызвал вас в управу, люди бы поняли, что вас о чем-то спрашивали. А для нас жизненно важно, чтобы о нашем разговоре не сведал никто. Поэтому для всех, кто станет разузнавать – да, начальник следственной управы приходил купить что-нибудь редкое, необычное. Но ему ничего так и не глянулось, вот он и решил сделать заказ… и я его сделаю, не вводить же вас в убыток.

Ювелир сцепил пальцы и посмотрел на них.

– Любопытно, – признал он. – Что ж, спрашивайте.

– Э, нет, – усмехнулся Хао, – я буду вести запись. А спрашивать будет вот он. – И Хао кивком указал на Тье.

Если ювелир и удивился такому необычному распределению ролей, то виду не подал. Впрочем, он и вообще не из тех, на ком написано, что он думает. Закрыт, как шкатулка с секретом – и попробуй же отыщи, где этот секрет упрятан и как она отпирается! Не самая легкая задача Воробью досталась. Что ж – вот и посмотрим, как он с ней справится. Шкатулки ведь открывать можно по-разному. Главное, чтобы кочергой со всей дури лупить по ней не вздумал. Хотя это зряшное опасение. Все-таки Тье чему-то учили. Не станет он напролом переть.

– Уважаемый мастер, – чуть подался вперед Тье.

Уже неплохо. Все верно, Хон простолюдин. Но – верхнего разряда, шэ: он ведь мастер. И к тому же он старше Воробья, и намного. Бесспорно, Тье по общественному положению выше. И если бы он решил это показать, даже самый строгий ревнитель приличий не нашел бы в его поведении ничего зазорного. Но говорить-то мальчику предстоит не с ревнителем приличий, а с умным наблюдательным ювелиром, и толика вежливости ему никак уж не помешает.

– Вы уже давали показания в управе по поводу браслета, который вам продал Дани Ночной Ветер, верно?

– Верно.

– А какой он был из себя? Как он выглядел?

– Кто – Дани? – уточнил ювелир.

– Да нет, браслет.

Ювелир примкнул веки, чтобы лучше сосредоточиться на воспоминании.

– Шириной приблизительно в два пальца. Одинаково хорош и для женской, и для мужской руки. «Облачный» нефрит с вкраплениями, в основном зеленых тонов, но не только. Наилучший камень для фигурной резьбы.

– А что на нем была за резьба?

– Листья, – охотно ответил ювелир. – Травы, цветы, мхи. Ручеек сбегает с каменного уступа. Ящерка маленькая в траве прячется. Живая красота, если кто понимает. Хотя такая красота даже самому беспонятному дураку видна.

Хао прикусил украдкой губу, чтобы не усмехнуться. Шкатулка, говорите? С секретом? Ну надо же. И открывается не всякому? Ну, так Тье и не всякий. Кочергой напролом? Ну уж нет! Мальчик вскрыл шкатулку одним невесомым касанием.

Кто, интересно, обучал его тактике ведения допроса? Наверняка ведь Сушеный Карась. Ай да рыба! Надо будет послать ему письмо благодарственное и подарок какой-нибудь. Может, сливового вина? Вроде бы Карасю оно нравилось. Хотя нет – лучше хорошую кисть для письма. Уместнее.

– Во всей прелести камень явлен, словно таким и на свет народился. И резьба такая, что дыхание перехватывает. Ручная, заметьте себе, работа, без капли магии.

– Вы уверены? – Тье был удивлен, и немудрено. Нефрит – самый, пожалуй, трудный в обработке камень, и мало кто из мастеров обходится без помощи хоть самой крохотной капельки магии. Тем, кто печати режет, можно сказать, и вообще боги велели магию использовать: загодя печать не заказывают, так что срок исполнения обычно – неделя, самое большее – дней десять. Вручную нипочем не успеть. Но и прочие резчики нет-нет, да и обновят у мага заклятие на своих инструментах.

– Уверен? Молодой человек, – укоризненно произнес ювелир, – я в своем ремесле больше лет, чем вы на свете живете, самое малое, вдвое. Верно вам говорю – без магии резано. Работа исключительная. Сейчас так не делают. Такие вещи делал один мастер в столице, я его манеру знаю. Ни с кем другим не спутаешь. Он уже лет тридцать, как умер. А этот браслет – примерно мой ровесник.

Ювелиру было пятьдесят два года, это Хао помнил.

– Странно… – задумчиво произнес Тье.

– А что в этом странного? – спросил ювелир.

– Что он вам браслет продал, а не антиквару. Вещь ведь не нынешняя. Больше бы получил.

– Меньше, – поправил его ювелир.

– Как же так? – растерялся Тье.

– Видите ли, молодой человек, – улыбнулся ювелир, – у каждого изделия есть возраст наименьшей цены. Ну… чтобы было понятнее – вот вам начинающий мастер. Его еще никто не знает. Продать свои работы ему трудно, и уйдут они не за настоящую цену, а дешевле.

– Это ясно, – кивнул Тье.

– Вот видите. А дальше мастер продолжает трудиться. Нарабатывает известность, укрепляет репутацию. Теперь ему дают настоящую цену. А если он войдет в моду, цена плывет и поверх заслуженной. Иногда сильно поверх.

– И такое бывает.

– Так ведь мода не вечна. Может долго продержаться, может в одночасье поменяться. Но так или иначе, всему приходит конец. Еще вчера эти изделия буквально из рук рвали, а сегодня они уже выглядят старомодными. Мало что кажется таким некрасивым и смешным, как мода вчерашняя. И цена снова идет вниз. Надолго. Пока мода не станет хотя бы позавчерашней. Тогда цена может приподняться. Но – ненамного. Вещь хоть красивая, но все же старомодная. Вот когда она из старомодной станет старой, а потом и старинной, настанет черед антикваров. И не раньше, молодой человек, ни днем не раньше. Вот тогда цена может взлететь до заоблачных небес.

– Вы хотите сказать… – медленно начал Тье.

– … что для антиквара этот браслет сейчас переживает возраст наименьшей цены. Всего каких-то полсотни лет. Для древности – мало. Какая там древность! Браслет даже не старинный еще. В лучшем случае – старый. Подумайте сами. Если антиквар принял на продажу вещь, которой всего-то пятьдесят лет – а почему он вообще ее взял? С деньгами у него, наверное, плоховато, раз не нашел чего поприличнее. А не ожидает ли его скорое разорение? А в таком случае – не подделками ли он торгует? Настоящие-то древности стоят дорого. На грани разорения скупать их для продажи не по карману. Поймите, это вопрос репутации. Если антиквар и купил бы этот браслет, то очень неохотно. И цену бы дал сильно заниженную.

– А вы?

– А я – ювелир. Это антиквару и его покупателям важны древность и ее подлинность. Красота, конечно, тоже, но она для них не главное. А для меня и моих покупателей как раз красота важнее. Так что я и заплачу за браслет больше, чем антиквар, и все равно в прибыли останусь.

– Даже если вещь старомодная?

– Даже если. Просто изделие по вчерашней моде я придержу. А позавчерашняя – дело другое. Она выглядит таинственно. Романтично. А этот браслет был очень красив. Антиквару с ним делать нечего, а вот для ювелира это находка.

Вода в чайнике закипела. Ювелир снял его с жаровни, заварил чай и накрыл чашки крышечками. Возможно – да нет, наверняка! – в своем искусстве он и не чурался веяний моды, но в быту явно тяготел к старине, и чай предпочитал заваривать и пить на давний манер, не пользуясь такой новинкой, как заварочник.

– Я раньше этого не знал, – произнес Тье. – И вряд ли обычный человек разбирается в таких тонкостях. Интересно, откуда это было известно Дани.

– А ему и не было, – сообщил ювелир. – Сначала он отнес браслет к антиквару. Ну, а тот как человек честный объяснил ему, что купить браслет он может, но это ему невыгодно, так что настоящей стоимости он не даст. И посоветовал продать браслет не в антикварную лавку, а в ювелирную, если уж он хочет получить за браслет свою цену. Тогда господин Дани и пришел ко мне.

Хм… вот и выплыло что-то новенькое. В управе мастер Хон об этом не говорил. Хотя его и не спрашивали. Чтобы задать правильный вопрос, нужно знать, о чем спросить. А всегда ли возможно знать заранее? Как говаривал незабвенный Ушастик Дуду, мухлюй, не мухлюй, чтобы в расклад попасть, а только боги ведают масть. Интересно, попал ли сейчас Тье в расклад – или вытащил обманку, пустышку?

Главное, что он вытащил хоть что-то. Новое, неучтенное, незамеченное.

– Даже странно, что он решил продать такую красивую вещь.

– И опять же ничего странного, – возразил ювелир. – Ему очень нужны были деньги. Он получил повышение в должности. Совершенно неожиданно. А традиционный прием по этому случаю для работников управы в хорошую сумму влетит, даже если все устраивать очень скромно. Тем более, что Фарфоровая Управа не из маленьких, народу там служит много, всех поить-кормить накладно.

Не все обычаи равно хороши. Это лончак традиционно выставляет самое простое угощение, и притом только своим наставникам, а они отвечают ему тем же после первого же его успеха. А вот серьезное повышение в чине не обходится без столь же серьезного приема. Обычно для него деньги загодя копят – но Дани Ночной Ветер получил свое повышение внезапно…

– И все-таки продавать семейную драгоценность было, наверное, нелегко…

– Не семейную, – поправил ювелир. – Этот браслет господин Ночной Ветер выиграл на королевском состязании лучников три года назад.

Тье вопросительно приподнял брови.

– Молодой человек, – усмехнулся ювелир, – я никогда не покупаю изделия сомнительного или неизвестного происхождения. Никогда. Ни для продажи, ни для себя. Конечно же, я расспросил, откуда у служащего Фарфоровой Управы, который не может себе позволить банкет по случаю повышения, такая редкая, красивая и дорогая вещь.

– Могу себе представить, как ее досадно было продавать, – понимающе вздохнул Тье, сдвигая крышечку со своей чашки и принимаясь за чай.

– Правда ваша, – согласился ювелир, тоже отпив глоток. – А уж как мне было обидно с такой красотой расставаться. Честно говоря, я подумал было оставить браслет себе. Но я – старый человек, и к тому же шэ. Никто в моей семье не мог бы носить этот браслет. Некуда нам его носить. Не по чину нам королевский выигрыш. Он лежал бы в ларце – а зачем? Чтобы один-единственный старик и его семейство время от времени открывали ларец полюбоваться? А когда я умру, часто ли станут на него смотреть? Не дело это, вот что я вам скажу. Красоту должны видеть. Любоваться, восхищаться ею, радоваться. Не для того этот браслет вырезан, чтобы в шкатулке чахнуть. Так что я повздыхал, посожалел и выставил браслет на прилавок.

А вот это уже точно не пустышка! Ай да Воробей! Трудно сказать, как он поведет допрос в управе под протокол, но с беседой под чашку чая управляется отлично. И что самое забавное, по ключевым точкам он вопросов вообще не задает. Он поддакивает, поддерживает разговор, кидает реплики, как камни по кустам – и вспугивает дичь вполне удачно. Вопросы настораживают, заставляют собраться, а то и закрыться. А вот такая непринужденная беседа может преподнести много неожиданностей. Волчьи Брови долго шлифовал эту тактику, доводя ее до совершенства – а Воробей, похоже, ухватил ее на чистом наитии. Видно, что опыта еще нет, и время от времени он все же сбивается на расспросы – но в целом действует верно.

– А вы не думали придержать браслет на время? Все-таки вещь не в самом модном стиле, могло так быть, что купили бы не скоро…

– Не могло, – отрезал ювелир. – Я был уверен, что уйдет она, как говорится, влет. Так оно и вышло. Все, кто в лавке был, столпились вокруг, ахали, приценивались. Трилистника не миновало, как браслет купили.

Хао отпил глоток чая, почти не ощущая вкуса. Допрос подходил к решающей точке. К моменту покупки.

– Столпились и ахали? – улыбнулся Тье. – Значит, народу было немало.

– Немало, – подтвердил ювелир. – Покупателей у меня всегда хватает, лавка не пустует.

– Дело давнее, конечно, – произнес Тье, – я понимаю, сейчас припомнить трудно. Но все-таки, может, хоть приблизительно – кто там был? Хоть пару человек? Может, все же попытаетесь?

И зачем это Тье? На что ему сдались свидетели покупки браслета? Сано Нефритовый Лист не отрицал ведь факт покупки. Да и как он мог бы отрицать, если браслет у него?

– И пытаться не буду, – хмыкнул ювелир. – Зачем припоминать, если все записано?

– В каком смысле? – не понял Тье.

– В прямом, молодой человек. Работа такая. Вокруг золота, вокруг камней. Тут никакое береженье лишним не будет. Мои ученики всегда ведут записи – кто приходил в лавку, когда, что купил, к чему приценивался, делал ли заказ или взял что из готового, с покупкой ушел или пустой.

– Предусмотрительно, – признал Тье. – А можно взглянуть на эти записи?

Непонятно. Что все-таки Воробей хочет прояснить с помощью этих записей? Хотя… может, он надеется вычислить автора доноса? Нет, ерунда. Правда ли написана в доносе или же кто-то личные счеты сводит, он должен был знать не только о продаже и покупке браслета, но и о фарфоре, причем довольно-таки подробно. А значит, кто-то из домочадцев или близких друзей. Хао шерстил все ближнее окружение Сано и Дани, проверял всех, кто мог иметь дело с мастером Фаем. Пока – безрезультатно. Следствие топталось на месте. Но – покупатели из лавки? Хао первым делом затребовал у ювелира список тех, кто присутствовал при покупке – так, на всякий случай. Ни один из них не имел и не мог иметь ничего общего ни с кем из троих подследственных. Совершенно случайные люди, объединенные местом и временем, и ничего более. Чудит малыш.

– Почему бы и нет? – ювелир поднялся из-за стола и подошел к сундучку. Открыв замок, он вынул из сундучка увесистую даже на вид аккуратно подшитую тетрадь. Это и есть пресловутые записи? А неплохо идут дела у мастера Хона, раз покупателей на такую тетрадищу достало. Не дурак ювелир, ох не дурак. И вдобавок – сама вежливость. Ни словом ведь не упомянул, что уже носил копию выписки из этой тетради в управу. Ладно, раз так, то и Хао не будет ничего говорить Воробью – по крайней мере, сейчас. Вообще-то оно и правильно. Если лончак сам додумался до следственного действия, нечего его дергать то и дело и тыкать носом в то, что и без него умников хватает, и все уже выполнено. Таким манером он никогда не научится.

– Вот нужный день. – Ювелир отлистал несколько страниц и указал на искомую запись.

– Спасибо, мастер, – снова улыбнулся Тье. – Давайте посмотрим…

Вгляд его медленно скользил по строчкам. Показалось Хао, что он на какой-то миг задержался на одной из них – или все-таки нет?

– А вот это уже под протокол, – произнес Воробей.

Для человека стороннего голос его звучал вполне естественно. Однако Волчьи Брови был отцом, а не человеком со стороны, и для него скрытое напряжение в голосе сына было так же внятно, как если бы Воробей принялся орать во всю глотку.

Значит, не показалось. Значит, что-то Тье все-таки заметил.

– Ну, тогда давай сюда записи, – сказал Хао снисходительным тоном добродушного начальника, который дает подчиненному проявить себя и даже согласен побыть на подхвате, покуда тот будет распускать перышки – разумеется, ровно до тех пор, пока длится представление.

Пришлось произвести некоторую перестановку. Чайные чашки перекочевали со стола на поднос у окна, тетрадь заняла их место, письменный прибор примостился возле нее. Ювелир придвинул свой стул поближе к Хао, а Воробей устроился стоя у него за плечом.

Покуда мастер Хон усаживался, Волчьи Брови не мог не кинуть беглый взгляд на тетрадную страницу. И…

Не может быть.

Нет, ну бред же!

Или… не бред?

– Я бы хотел расспросить вас о покупателях, – начал Тье, уже полностью овладев собой. Теперь даже Хао не уловил бы напряжения – ну, разве что если очень внимательно прислушиваться, да и то навряд ли. – Когда записи у вас под рукой, думаю, вам будет легче припомнить, кто как себя вел и что делал.

– Давайте попробуем, – невольно улыбнулся и ювелир. – Кто вас интересует?

– Ну, хотя бы вот он. – Воробей указал на одну из строчек.

Правильно, малыш. Никогда не спрашивай сразу о том, кто тебе действительно нужен. Вскользь, между делом, в числе прочих. Ты все правильно делаешь.

Хао чувствовал, как им исподволь овладевает тот же азарт, который уже захватил Тье.

– Хм… нить розового жемчуга… помню, конечно. Славный такой мальчик.

– Судя по записи, он довольно долго пробыл. Разве выбрать жемчужную нить так трудно?

– Да нет. Выбрал-то он сразу. Просто это не одна нить, а комплект. И не дешевый. Отличный морской жемчуг безупречной формы. Беда в том, что полный комплект ему не по карману, а что-то другое, подешевле, ему не глянулось. Он и так присматривался, и этак – ну ни к чему душа не лежит. Ничего не скажешь, вкус у мальчика хороший. Для подарка сестре на день двойной восьмерки – самый подходящий выбор. Как раз для молодой девушки. Я предложил ему рассрочку, но он не согласился. У них в семье так не принято. Только за наличные. Сказал, что ему скоро должны заплатить за срочный заказ, и если он постарается, то успеет закончить работу до дня рождения сестры. На том мы и поладили. Я продал ему одну нить, чтобы уж сомнений не было, что набор отойдет ему, а остальное он обещал забрать, как только ему заплатят. Позавчера как раз и выкупил. Хотите взглянуть на запись?

– Нет, мастер, спасибо, этого не нужно. А вот этот господин почему так задержался, не знаете?

– Бирюзовые серьги в золоте. Знаю. Это постоянный покупатель, хотя и редкий. Приходит два раза в год, покупает подарки ко дню рождения жены и дочери. Никогда не приводит их с собой, выбирает сам. Покупает вещь дорогую и… как бы это сказать… солидную, пожалуй. Но перед тем непременно осмотрит весь товар, все переглядит, разве что под прилавок не залезет – а вдруг там что завалялось. И в первую очередь – то, на что у него точно денег не хватит. Пыль мне в глаза пускает – дескать, я всю твою лавку несчастную куплю, ежели захочу, а покуда подай мне вот ту вещичку. Как будто я первый день в своем деле и не знаю, кто сколько заплатить может.

– А вот этот?

– Парадная пряжка на пояс из белого нефрита.

Хао затаил дыхание. Именно этот человек и интересовал Тье.

– Вкус хороший, не спорю. И не бедняк, ко мне безденежные покупатели все-таки не заходят. Но, по моему, из тех, у кого глаза больше кошелька. Дешевые вещи даже не смотрел, сразу к дорогим приценивался. Браслетом тем восхищался, разглядывал, но купить и не пытался. Все-таки не по его рту пирожок.

Приценивался к дорогим вещам. Только к дорогим. Отличный повод покрутиться возле браслета – в числе прочих дорогих изделий. И отличный повод задержаться подольше. Что-нибудь подешевле купил – и уходи. А если покупка тяжела для кошелька, поневоле призадумаешься, вот время и пройдет…

Неужели все-таки не бред?

– Понятно. А вот этот человек?

Ювелир скривился.

– Еще один постоянный покупатель. Глаза б мои его не видели. Нет, поймите меня правильно. Приходит он часто и покупает помногу. Жена, две наложницы, уйма хорошеньких служанок – а разве у такого богатого человека служанки могут ходить иначе, как золотом обвешанные? Дурак и пошляк. Честное слово, вот просто жаль ему продавать. Все равно что дочь за старого толстосума отдавать. Сгинет без пути. А что поделать, не прогонишь ведь. Как придет, так давай в украшениях, словно в мусоре рыться. Подавай ему что пороскошнее, и все тут. Не красота ему нужна – роскошь. К браслету он тоже приценивался. Прямо слюной изошел. Одно счастье, что господин Сано пришел и браслет этот купил. С кем другим этот дурак бы схлестнулся, стал бы цену перебивать. Но купцу, пусть он хоть с золотых тарелок яшмовыми палочками драгоценные камни ест, вельможе, да еще старшему помощнику Наместника, дорогу перебегать не с руки. Мало ли чем такое дело обернется. Сегодня ты у него покупку из-под носа увел, а завтра он уж придумает, какую тебе прижимку сделать. Три раза покупку проклянешь, восемь раз наплачешься. Купцы – люди осторожные, опасливые.

Вот так. Ну что, Волчьи Брови – получил плюху?

Еще как получил. А главное, за дело.

Да, ты все делал правильно, сыщик. Но от этого не легче. Искал зацепку, искал доносчика, аж обыскался. Все окружение подследственных перетряс. И список покупателей был тобой давно изучен. И – благополучно забыт. Ведь это все – случайные люди. Так?

Во-первых, похоже, что не так. Или не совсем так. А во-вторых, подробнее надо было расспрашивать мастера Хона об обстоятельствах продажи и покупки браслета! Как себя вел Дани, как себя вел Сано – все-то ты о них повыспросил. К чему тебе кучка посторонних?

Оказывается, они тебе и были нужны.

Это ведь даже не камешек в чашу весов Дани и Сано, а здоровенный булыжник. Купчина-толстосум приценивался к браслету, прельстившись даже не красотой его, а ценой. И приди господин старший помощник Наместника хоть самую малость попозже, не видать бы ему браслета, как своего затылка. Много ли при таком раскладе остается от предположения о сговоре между ним и Дани?

Нет, нельзя, конечно, сказать, что этот новый факт разносит все обвинение в пыль. Но это серьезная брешь в прежде несокрушимой стене.

– И как он отнесся к тому, что браслет ему не достанется? Спокойно? Или расстроился?

– Да не то слово! Чтобы утешиться, столько добра накупил, что хоть носильщика нанимай – вот, видите, здесь все записано? Не знаю, как и донес.

– Думаю, все-таки не надорвался, – усмехнулся Тье. – А вот этот?

– Янтарные четки и набор золотых шпилек? – хмыкнул ювелир. – Знатный юноша, красивый, неглупый. И очень себя любит. Тоже постоянный покупатель. Совсем удержу не знает. Ему бы сорокой родиться. Думаю, со временем у него это пройдет. Он просто балованный. Пару раз жизнь оплеуху отвесит, мальчик в себя и придет. Да, кстати, ему браслет тоже по душе пришелся. И вот он в нем точно красоту видел, а не только цену.

– И все-таки не купил?

– Он уже четки и шпильки купил, а тех денег, которые у него при себе остались, на браслет не хватало. Пока он думал, то ли расписку мне дать, то ли слугу домой за деньгами послать, господин Сано браслет и приобрел.

Даже не один желающий – двое!

Будь честен с собой, Хао – когда ты вернулся бы к списку покупателей? А ты бы вернулся к нему. Рано или поздно.

Наверняка – поздно.

– Пожалуй, этого пока хватит, – произнес Тье. – Я вижу, что эти записи у вас хранятся вполне надежно. И все-таки, мастер, не обижайтесь, но я прошу вас хранить их еще надежнее. Как зеницу ока. И разговора нашего, разумеется, не было. Господин начальник управы приходил делать заказ.

– А заказывать вы что будете? – поинтересовался ювелир. – Что-то дорогое?

– Нет, – спокойно ответил Хао, откладывая в сторону кисть для письма, – зачем же? Мне подарок для сына нужен по случаю поступления на службу. Ему шиковать не по чину и не по возрасту. Так что сделайте мне, мастер, что-нибудь неброское с соколиным глазом. Перстень там или подвеску. Для парня лет двадцати примерно.

Тье каким-то чудом умудрился не покраснеть.

– Талисман хороший, – сдержанно улыбнулся ювелир. – Чтобы все видел и ничего не упускал. Сделаем.

Все-то он понимает, хитрец. И кому подарок, и зачем.

Но даже и он не знает, кто из покупателей привлек к себе внимание Воробья.

Кин Шелковый Пояс, купивший пряжку из белого нефрита.

Гадальщик.

Распрощавшись с ювелиром, отец молчал долго. И лишь когда они с Тье ступили на Ивовый мост, он вынул щебеталку, задействовал ее и произнес одно-единственное слово:

– Умница.

– Правда? – уныло поинтересовался Тье. – Это хорошо. А то я себе кажусь совсем не умницей, а вовсе даже болваном. Редкостным.

Азарт поиска миновал; непонимание осталось.

– Отчего так? Ты ведь нашел своего гадальщика.

– Нашел, – кивнул Тье. – И понятия не имею, куда его приспособить. Он из любого расклада выпадает. Нет, даже не так… это как если бы в карточном раскладе вдруг обнаружилось, к примеру, любовное письмо. Зачем оно там?

– А ты как думаешь?

– Не знаю. Я был уверен, что найду гадальщика. И я его нашел. Но я думал, что когда найду его, пойму, в чем тут дело. А я не понимаю.

– По-моему, ты слишком торопишься.

– Может быть. Даже наверняка. Но ты сам подумай. Я был убежден в невероятном. И вдруг оно сбылось. А яснее не стало. Я нашел то, что искал. Теперь бы еще понять, что я такое нашел. Не совпадение, нет. Но… вот представь, что идем мы с тобой по деревенской улице. А на ней следы свиных копыт и потоптанные перья.

– Какие еще перья? – заинтересовался отец.

– Без разницы. Пусть будут павлиньи.

– Пусть, – согласился Волчьи Брови.

– И тут я говорю: “Здесь прошла свинья в перьях”. Ты мне не веришь. А мы заворачиваем за угол – а там и в самом деле свинья в перьях. Павлиньих. Но ведь их не бывает, таких свиней. И я смотрю на это пернатое парнокопытное дурак-дураком. И не знаю, что мне теперь делать.

– Ну, для начала, – задумчиво произнес отец, – ты как сыщик должен выяснить, свинья ли это. Обследовать ее всесторонне. Проверить, сами ли из нее перья растут или их кто-то туда понавтыкал. И разобраться, кто именно и зачем.

– Ну, если так, – подхватил повеселевший Тье, – первым делом я как сыщик должен обследовать ее копыта. И разобраться, от этой ли свиньи следы. Мало ли, вдруг она тут ни при чем, а нас поджидает совсем другая… м-мм… свинья.

– Логично, – кивнул отец. – Вот это уже речь настоящего сыщика. Я вижу, ты неплохо проникся загадкой пернатых свиней.

Тье тихонько хрюкнул от смеха, невольно выдав тем самым, что проникся не просто неплохо, а прямо-таки основательно.

– Ну, так о чем тебе говорят обнаруженные следы?

Вопрос уже не относился к свиньям. Даже снабженным павлиньими перьями.

– Что врет донос, – незамедлительно ответил Тье. – Не было никакого сговора. Передача браслета могла сорваться трижды. Сам ювелир подумывал его себе оставить. И еще двое желающих. Приди Сано в лавку хоть самую малость попозже, и не видать бы ему этого браслета, как своего затылка.

– А если ювелир солгал?

Отец всегда пробовал предположения Воробья на прочность. Тье привык к этому с детства. И сейчас ему было что ответить.

– А зачем ему врать? Тем более, что его слова легко проверить. Ладно, предположим, он не хотел оставить себе браслет. Предположим, об этом он зачем-то сказал неправду. Но другие-то желающие – не выдумка. Их имена записаны в книге. И их всегда можно расспросить. Не сговорились же они все, право слово!

– Я тоже думаю, что нет. Но – учти на будущее – исключать такую возможность как заведомо несбыточную, нельзя. Следует считать ее маловероятной и оставлять про запас.

– Учту, – кивнул Тье. – Но разве что про запас. А если рассматривать все-таки вероятные возможности, то версия насчет сговора трещит и рушится. В пыль.

– Ну, пока еще не в пыль, – осадил сына Волчьи Брови. – Но ты прав, вариант сговора между Дани и Сано теперь представляется крайне сомнительным. Потому я тебе и сказал, что ты умница. Я эти подробности благополучно прошляпил. Можешь гордиться.

– Обязательно, – пообещал Тье и очень старательно задрал нос.

– Возникает версия о ложном доносе. Для суда она пока еще недостаточно доказательна. А вот для изменения меры задержания с домашнего ареста на невыезд из города – вполне. И ты даже не представляешь, насколько это вовремя.

– В каком смысле – вовремя? – удивился Тье.

Волчьи Брови ответил не сразу.

– Позавчера, – медленно произнес он, – к Дани приехал его отец.

– Но ведь Дани Ночной Ветер под домашним арестом, – возразил Тье – и лишь тут до него дошло. – Погоди… Дани Лисий След? Тот самый?

– Тот самый, – подтвердил Волчьи Брови. – И приехал он не похлопотать за сына, а именно что быть с ним.

– То есть… разделить с ним домашний арест? Похоже, Най был прав. Если он настолько верит сыну…

– Настолько. Вот и прикинь, какой у нас веселый расклад получается: потерпевший лежит при смерти, и не какой попало потерпевший, а один из первых сановников королевства, пусть и в отставке – а лучший врач этого самого королевства под домашним арестом сидит, и достать его оттуда нет никакой возможности.

– Но если донос ложный… – понял Тье.

– То мы в своем праве. Так что план действий у нас сейчас будет такой…

С этими словами отец вынул из привесного кошеля две деревянные бирки и вручил их Тье.

– Это пропуска. Хорошо, что я всегда держу при себе всякую служебную всячину на крайний случай. А он у нас сейчас очень даже крайний. Раз мы меняем режим задержания для Ночного Ветра, то ведь и для Сано полагается его поменять. И для мастера Фая. А сразу же после них ты сгоняешь в дом Тайэ. Скажешь наместнику, чтобы срочно позвал того врача, который накладывал фиксирующее заклятие. Конечно, Лисий След вне сравнения, но зачем затруднять ему работу? Кто чары ставил, тот пусть их и снимает, а уж потом Лисий След на ходу их подхватит.

– Если я правильно понял, заклинание ставил их домашний целитель…

– Тем лучше, значит, бегать за ним не придется. Скажи наместнику, чтобы целитель этот был наготове. Объясни, для чего. А я привезу к нему Дани… тайком, разумеется. Я ведь, как и ты, тоже покуда не знаю, кого мы ищем – но ему совершенно незачем знать, что донос подвергнут сомнению.

– Согласен, – кивнул Тье. – Не то еще спугнем невзначай…

– А вот чтобы не спугнуть, ты навестишь Сано и Фая. Сдашь пропуска страже, тебя впустят к арестованным. И тебе предстоит не только порадовать их отменой домашнего ареста. Твоя задача – объяснить им, что для вида они должны оставаться в прежнем положении. Сидеть тихо, как мыши под веником, и носа из дома не казать. И чтобы когда Лисий След и я придем в дом Тайэ, ты там был и нас дожидался. Ная и Шана искать по городу недосуг, а кто-то из принявших дело о покушении должен там быть, когда Сокол придет в сознание. Справишься?

– Обязан справиться, – ответил Тье.

– А тогда, лончак – бе-гом!

Действительность колыхалась вокруг Ная зыбким маревом, и не жара была тому виной. За всю ночь Вьюн так и не сомкнул глаз, и теперь отсутствие сна мстило за себя. Менее опытный сыщик постарался бы отогнать дремотный дурман, собраться, сосредоточиться – но Най и не думал совершать подобную глупость. Силы, которые ты тратишь на то, чтобы сосредоточиться, только на это без изъятия и уходят. На дело их уже не остается. Най отлично помнил одного из школьных учителей, буквально помешанного на дисциплине. Сиди навытяжку, не вертись, не моргай, да и вообще дыши через раз. И да упасут тебя боги и духи уронить кисть для письма или кашлянуть! Тишина в классе стояла мертвая. Ни одного лишнего звука, ни одного лишнего слова в классе. И в мозгах школьников – тоже. Из истории законодательства Третьей династии никто не усвоил ни единого имени или даты. Все силы уходили на то, чтобы сидеть неподвижно и слушать внимательно и с прилежанием. Чтобы слышать, их уже недоставало. Чтобы понимать и запоминать – тем более. Учителя пришлось заменить. А Най на всю жизнь запомнил, как не надо поступать с собой – если, конечно, не хочешь завалить работу так, чтобы потом всю жизнь было стыдно.

Внимание – все равно что котенок. Верткое и прыткое. Попробуй ловить его – намаешься. И скорее всего, не поймаешь. А хоть бы и поймал – что ты с ним делать станешь, измотав себя и его вконец? Не надо ловить котенка. Он сам подойдет к плошке с молоком.

И если кто-то думает, что внимание чем-то отличается от котенка – зря думает. Оно тоже вернется само. Оно всегда возвращается. Было бы молоко…

Не вздергивать себя надо, не сосредотачиваться насильно – наоборот. Отпустить себя. Пройдет не так уж и много времени, и марево рассеется само по себе. На смену ему придет кристальная ясность. Режущая, тяжелая – но безупречная. А до той поры и зыбкое мерцание сгодится. Отпусти себя, дай себе плыть по течению вместе с потоком. Пусть мир течет сквозь тебя. Тогда и только тогда ты не разумом даже – все своим существом ощутишь любую частицу, которая хоть немного отличается от других. И не упустишь ее.

Старуха с зонтиком от солнца? Точно нет, она на этой улице случайная прохожая. Лавочник? Мальчик, заходящий в лавку? М-мм, разве что как запасной вариант. Людской поток нес мимо Ная волну за волной – которая же ему нужна? Лавочник? Носильщик? Два бугая, увлеченно спорящих во всеуслышание, стоит ли идти в заведение госпожи Мио за шелком в подарок ко дню рождения матери самим или лучше все-таки спросить совета у сестры? Кто? Которая волна не просто прокатится мимо, а отзовется тихим плеском?

Вот она, нужная волна.

Лоточник с жареной рыбой, лепешками и пампушками. Сам жарит-парит, сам тут же и продает. У таких людей место давно прикормленное, постоянное, он за него торговый налог платит. Сменить место означает потерять постоянных покупателей. Так что если он стоит здесь сегодня, он наверняка был здесь и раньше. Опять же, это не лавка, кругом народу полно, только успевай поворачиваться – зазеваешься, и кто-нибудь непременно стянет с лотка пампушку или ухватит, обжигаясь, только-только поджаренную рыбешку! Тут надо по сторонам поглядывать, а заодно примечать…

– Эй, налетай! Рыба в речке молчит, на сковородке говорит – сами послушайте, как моя рыба себя хвалит! И ведь не врет! Вы только отведайте! А запах, запах-то какой! Прямо райские ароматы!

Рыба на сковородке шипела и скворчала вовсю, и пахла пусть и не райскими благовониями, но совсем неплохо. Может, прикупить парочку рыбешек? До вечера еще далеко…

– Спасибо, господин сыщик! – рассиялся лоточник, когда Най вручил ему полтора гроша и отмахнулся от сдачи. Но Вьюну было не до его благодарностей.

– Скажи, ты третьего дня тоже здесь торговал?

– Завсегда здесь торгую, господин сыщик, а что? Место хорошее, бойкое, выручка хорошая. Так что я всяко налог плачу вовремя, не сомневайтесь. Все в полной исправе.

– Да нет, не в том дело. Ты вот этого человека третьего дня не видел?

Най предъявил лоточнику дощечку с наклеенным на нее портретом Наставника Тайэ. Нарисовал его еще вчера – и когда только успел? – вездесущий Воробей. Най мог бы и сам, но лончак должен учиться – вот пусть и учится. Пусть покажет, на что способен. Похоже, рисовать его учили хорошо: сходство было несомненным. Для опознания такой портрет вполне годился.

Лоточник пристально вгляделся в рисунок.

– Может, рыбу у тебя купил или пампушки?

– Нет… покупать ничего не покупал… а вот проходить проходил, да. Помню. В темном таком платье.

– А почему ты его запомнил? Была какая-то причина?

– Так вышивка на платье красивая – страсть! Я еще пожалел, что жены моей тут нет. Вот она бы не в два, в четыре бы глаза нагляделась! Она у меня сама вышивальщица, да. Но так не умеет…

Темное платье с вышивкой. Этой приметы Най рыбнику не называл.

Опознание надежное.

– Отлично. А откуда и куда он шел, не помнишь?

Лоточник примкнул глаза, вспоминая.

– Так вот оттуда он и шел, господин сыщик. Прямо оттуда. И аккурат на моем углу и свернул – вот туда.

– А кто за ним следом свернул, не помнишь?

Не стоит спрашивать, свернул ли, да и вообще шел ли за почтенным господином в темном платье кто-нибудь. Свидетель, похоже, надежный, но неопределенность – то ли был кто-то еще, то ли нет – вполне может сшутить с ним дурную шутку. И тогда желание помочь или просто оказаться нужным и знающим еше хоть недолго заставит лоточника не столько вспоминать, сколько придумывать. И искренне верить в свою придумку. Недаром ведь говорится среди сыщиков: «Врет, как очевидец». А вот такая форма вопроса, как ни странно, напрочь отсекает попытки воображения рыскать по неверной тропе. Казалось бы, вопрос наводящий, почти подсказывающий ответ – а вот поди же…

– Так ведь никто, – растерянно почесал затылок лоточник. – Вот как есть никого не было. В такое время туда редко кто сворачивает. Переулок не торговый, среди дня туда сторонним людям ходить нечего. Вот оттуда весь день дети то и дело ко мне за пампушками бегают и за рыбой. Место хорошее, похаять нечем. Всех покупателей оттуда наперечет знаю – кто, когда приходит, что возьмет. Уже загодя жарить начинаю, чтобы, значит, не ждал человек, а сразу ему чтобы горяченькое, только-только со сковородки. Нет, если бы кто еще свернул, я бы приметил, верно вам говорю…

Похоже на правду. Значит, не шел никто за Наставником Тайэ.

По крайней мере, здесь – не шел.

– Спасибо, приятель, – бросил Най уже на ходу, угрызая кусок горячей рыбы, предусмотрительно завернутой в лепешку. Хм, и впрямь неплохо.

За угол, значит, свернул. Вон туда.

Что ж, значит, Вьюну тоже самая дорога именно за угол. Туда, где он снова даст потоку поглотить себя – до следующей волны. Пока ее еле слышный плеск не заглушит эхо ночных мыслей, не оставлявших его до самого утра.

Собственно, они не покинули его и сейчас.

Попробуй, отделайся от воспоминаний, если ты, к примеру… ну, хотя бы взял да и съел слона. Зеленого. За один присест. Не каждый ведь день человеку доводится слопать зеленого слона, да еще разом. Поневоле призадумаешься – что это на меня нашло? Да – а слон, слон-то откуда взялся? И вообще – зеленых слонов не бывает.

Безусловно, никаких слонов, тем более зеленых, Най вчера не ел. Но то, что произошло с ним в «Луне и гроше» было ничуть не менее странным, чем внезапное слоноедство.

Может быть, даже и более.

Потому что пословица «носит душу нараспашку, словно драную рубашку» была не про него придумана. Совсем не про него. Вельможи и потомки вельмож и вообще не грешат навязчивой откровенностью. При дворе это не просто не принято – это опасно. Выболтаешь свои тайны сегодня – поплатишься за глупость завтра же.

Ладно, Вьюн все-таки сын скорее военного, чем вельможи. Но и он избыл детское желание поверять свои секреты кому бы то ни было вне семьи намного раньше своих сверстников. Сын генерала запомнил накрепко: сведения – это оружие. И вкладывать оружие против себя в чужие руки – верх слабоумия. Най всегда был общителен, улыбчив – и закрыт наглухо.

Только в семье он полностью был самим собой и не таил своих мыслей и чувств. Всегда, сколько он себя помнил, его отделяла от других людей незримая, но непродолимая граница.

Най не соврал вчера напарнику и лончаку. Он и в самом деле трудно сходился с людьми.

Сказать кому из его одноклассников и учителей – то-то бы смеху было! Золотой мальчик Первой Столичной Школы, всеобщий любимец, общепризнанный вожак и заводила – это он, что ли, плохо сходится с людьми? Да что вы такое говорите?

Чистую правду.

Ведь у вожаков нет друзей.

У них есть стая.

Стая, подопечные, ведомые – как хотите, так и называйте. Но не друзья.

Дани был первым, кто сумел стать Наю другом.

Может, потому, что Ночной Ветер плевать хотел с Надвратной Башни на всю и всяческую иерархию. Кто тут лэ, кто тут вожак – да кому тут есть дело до подобных глупостей? Уж точно не Дани. Пытаться верховодить им – это надо напрочь последнего ума лишиться. Да Най и не хотел. Зачем ему еще один подвластный в стае?

А вот друг…

Отец часто уверял, что Ночного Ветра его сыну боги и духи послали, не иначе. И не только для того, чтобы не обмерзавился, а еще и чтобы с ума не свернул и душу свою в себе не удавил. Потому что вельможное воспитание – это хорошо, но нет такого блага, которое нельзя обратить во зло. Даже золотым слитком убить можно, если как следует врезать им по голове – что уж говорить о воспитании! Нельзя прожить жизнь, не доверяя никому, без единого друга. А если и попытаешься – слишком дорого придется поплатиться. Скорее всего, ты даже и не узнаешь, чем именно заплатил, как слепой от рождения не знает, что такое красный цвет. Но зрячий знает.

Дружба с Дани сделала Ная зрячим. Более того – зорким.

И обретенное им зрение не позволяло притвориться, что он ничего не видит.

Он видел и понимал.

Тье, зараза ушлая, станет со временем отличным сыскарем. Одним из лучших. Подозреваемые будут у него колоться даже не как раковый пацирь, а как жучиный – с одного касания. Он ведь вчера ничего такого особенного не говорил и не делал. Слово здесь, фраза там – и Най распахнулся прилюдно до самого донышка. А он ведь не какой-то мелкий воришка, впервые в жизни угодивший на допрос в сыскную управу, он и сам сыщик не из последних, и ухватки знает.

И много ему помогло его знание?

Как-то раз, когда он гостил у Дани, Лисий След рассказал обоим мальчишкам старую врачебную байку. Жил да был великий военачальник. Храбрец отчаянный – ну, и малость самодур, не без того. Ничего он на свете не боялся, кроме лечения. Ни врачей с их магией, ни лекарей с их снадобьями в жизни к себе не подпустил, любую хворь на ногах перемогал. До тех пор, пока не застрял у него в бедре наконечник стрелы. Глубоко застрял, не вытащить – древко обломилось. А раненый уперся: резать не дам, магичить не дам. Врачи в ужасе: попробуй его полечи силком, он же и так дурной, а от боли и вовсе не в себе, голову мечом отмахнет и как звали, не вспомнит. И вот покуда они так кудахтали, старый опытный лекарь отрастил на большом пальце ноготь подлиннее, засунул под него остро наточенный кусочек лезвия и пристал к больному – мол, я только осмотреть рану, вот право же, только осмотреть, вы же сами видите, у меня ни ланцета, ни ножа, в руках ничего нету, я только осмотреть… в общем, проще согласиться, чем слушать, как он надоедает. А лекарь сделал вид, что прощупывает вздувшееся нагноение, и одним легким касанием ногтя прорезал его у корня. Наконечник со всей прочей пакостью так и выхлестнуло наружу. Военачальник исцелился и хитромудрого лекаря наградил со всей щедростью. А врачам наперед урок: не все магией взять можно, иной раз опыт и ум посильнее будут.

Опыта у Тье покуда маловато, но ума лончаку не занимать. Ведь именно это он вчера и сделал. Прорезал нагноение.

А значит, оно было.

И закрыть глаза, силком заставить себя этого не видеть – не получится.

Было.

Во второй раз в жизни.

В первый лезвие было в руках отца. А сейчас целительное касание совершил мальчишка. В сыске без году неделя.

Откуда он знал, о чем и как спрашивать?

Но он спросил.

И Най сейчас отчетливо понимал, перед кем и в чем именно виноват.

Нет, не перед Дани. Та, давняя вина никогда не будет им ни забыта, ни избыта. Но она сделала его другим человеком – и этот человек ужасался своей тогдашней бездумной жестокости. Никогда он больше не пренебрегал людьми, никогда…

И именно поэтому позволил своим отношениям с напарником зайти в полный тупик.

Ведь было возможно иное развитие событий, было…

Храмовую Собаку Вьюн уважал. Сразу, с первого взгляда. И враждебность его воспринял и понял правильно. Его друг погиб, это так непоправимо, так несправедливо – а ему даже отгоревать не дали толком. Взамен его наградили напарничком, да каким! Чужак, назначенец, лэ столичный – а Шан ведь сыскарь настоящий, до последней косточки, до кончиков волос. Ему ли, поглощенному горем, возиться с гладким сытым бездельником, который вздумал забавы ради в сыщика поиграть?

Най понимал и боль его, и предубеждение – и в душу не лез. Он позволил себе быть прежним Наем – улыбчивым и закрытым наглухо. Впрочем, нет – не просто закрытым. Есть такая тактика допроса – “серебряное зеркало” называется. Идеальная поверхность, отражающая собеседника во весь рост. Техникой этой Вьюн владел отлично, даже лучше, чем родственной ей подстройкой к объекту допроса или провокацией. “Зеркальщиком” он был первоклассным.

И с первого же дня работы в Далэ Най стал идеальным “зеркалом”.

Не для того, чтобы что-то разузнать о сослуживцах такое, о чем они бы ему иначе не сказали, нет. Он ведь их не допрашивал, в самом-то деле. Просто зеркало – наилучшая защита от проникновения. Оно не пускает за свою гладкую отполированную поверхность. Никого и никогда. Все, что ты можешь увидеть в нем – это самого себя. Если захочешь посмотреть, конечно.

Шан не хотел.

Возможно, именно поэтому все же сумел кое-что увидеть.

Нежеланный напарник для Храмовой Собаки явно относился к категории «отворотясь не насмотришься». Долго… почти год, наверное. Да, так и было… почти год прошел, пока Шан признал, что Най в сыске человек не случайный. Он ничего такого не говорил, нет… но немного иное выражение лица, чуть другие интонации… да если бы Най не приметил и не понял, его бы гнать из сыска поганой метлой!

Все он приметил.

И не сделал ничего.

Позволил Шану и дальше вариться в кипятке своей ненависти.

А ведь в то мгновение, когда отношение Храмовой Собаки к Наю отчасти поменялось, у них был шанс.

Дружба между ними едва ли могла случиться. Слишком многое их разделяло. Во всяком случае, тогда. Но хотя бы нормальными напарниками они могли бы стать. И Шан бы примирился если и не со своей утратой, то по крайней мере, с самим собой.

Если бы Най хоть на малую росинку, хоть на блошиную слезинку показал Шану настоящего себя.

Но он не сделал этого. Вновь решил, что не вправе навязываться. Что не вправе ставить напарника в неудобное положение. Шан ведь отлично помнил, кто тут лэ – и Най посчитал, что любой шаг навстречу с его стороны Храмовая Собака воспримет как издевку. Ну да, столичный вельможа к простолюдину в компанию набивается. Слышали, как же. А еще на елках ежики растут и песенки поют.

Но в том-то и дело, что для Храмовой Собаки Вьюн тогда не был вельможей.

Он был таким же сыщиком, как и он сам.

Это сыщику Шан протянул руку.

И пальцы его наткнулись на холод полированного серебра.

Момент был упущен.

Это Най уже потом, задним числом сообразил.

Когда Шан и вовсе перестал с ним разговаривать.

Поначалу они словом-другим все-таки перекидывались. Не-случившееся отняло у них и эту малость.

Най и в самом деле плохо и трудно сходился с людьми близко. Это верховодить ему удавалось хорошо, а подпускать к себе кого-то он не умел. Это Дани когда-то все решил за него, став ему другом. От Шана подобного ждать не приходилось. Най должен был…

Но он совершил ошибку и оставил Шана на произвол его ненависти.

А вчера зеленый мальчишка вскрыл этот нарыв одним касанием. Сразу у двоих.

Вот только Най точно знает, в чем его вина – а Шан о себе только думает, что знает. Наверняка ведь он винит в противостоянии себя одного.

И Най обязан сказать ему, что Шан не виноват.

Хотя бы это.

А в чем виноват Най, он со временем и сам поймет.

А если нет – Най ему расскажет. Обязательно.

Теперь, когда стена между ними рухнула. Когда зеркало разбито – навсегда.

Воробей может гордиться собой по праву. Никто другой не сумел разобраться с двумя нагромоздившими гору ошибок напарниками. А он сумел.

И эта мысль внушала Наю надежду на счастливый исход расследования. На то, что им всем вместе удастся не только поймать мерзавца, чуть не убившего Наставника Тайэ, но и доказать невиновность Дани Ночного Ветра. Ну, или хотя бы Воробью удастся.

А когда расследование закончится, Най подпишет ему рапорт о досрочном переводе из лончаков в полноправные сыщики. Грех такого пройдоху в лончаках держать. И Шан тоже подпишет…

Интересно, кого бы Тье стал опрашивать в первую очередь – подметальщика улиц, вовсю махающего своей метлой, или играющих у крыльца детей? Дети здешние, однозначно, они могли играть тут и третьего дня, и если они тут были, могли и углядеть незнакомца, свернувшего через тихий нехожалый переулок… подметальщик тоже мог что-то увидеть… да, но время уже обеденное, вот-вот распахнутся окошки, и матери покличут своих отпрысков к столу… а вот подметальщик никуда не денется…

– Доброго дня, мальчики. Во что играете, если не секрет?.. В «сыщиков и разбойников»? А со мной не поиграете?.. Вот и неправда, настоящие сыщики тоже играют, только это тайна… вы ведь умеете хранить тайны?…

Кто-нибудь деликатного воспитания сказал бы, что солнце припекает. Но Храмовая Собака вырос в Подхвостье и привык называть вещи своими именами. Припекало оно с утра, а сейчас – жарило вовсю. Шан маялся. Хорошо лодочнику – голову и даже плечи его прикрывает отличнейшая соломенная шляпа. Судя по тому, как сильно ее солома выгорела на солнце, шляпа в своем деле была умелая и опытная… тьфу, ну вот что за чушь лезет в голову! А все потому, что напекло эту голову изрядно. Ни «шляпа лодочника», ни тем более головной платок, в особенности светлый, уставом сыскной службы не дозволены к ношению с формой. А то, что дозволено, спасает разве что от начальственной нахлобучки за нарушение уставных предписаний по поводу головных уборов. Но не от солнца. Никак уж не от солнца.

– Третьего дня этот человек лодку не нанимал? – спросил Шан, вынимая из привесного кошеля бумагу с портретом Наставника Тайэ, для пущей сохранности наклеенную на дощечку. Когда бы не деревяшка, бумага бы истрепалась в лоскуты – столько раз Шан вынимал ее сегодня, чтобы задать один и тот же вопрос.

И получить все тот же ответ: «Нет, господин сыщик, не нанимал».

Эту стадию расследования начальник Хао именовал «открывание коробочек».

Нет, разумеется, сыщику нужен ум. Дураков в сыске не держат. Но есть в любом расследовании такое, что ни рассуждением, ни догадкой не осилить – только надежностью. Вот как если бы привели тебя на огромный склад, весь заставленный коробами, коробками и коробочками и велели: «А найди-ка ты, любезный, все коробки, где есть чашка с розовым цветочком». Коробки закрыты. Надписаны не все, да и надписи могут врать. Размера чашки ты не знаешь – может, она и вовсе с наперсток, так что даже самые маленькие коробочки заведомо исключить нельзя. Вот и давай старайся, сыщик, открывай коробки, одну за другой, да не вздумай пропустить какую-нибудь. А потом еще окажется, чего доброго, что чашки с розовым цветочком нет ни в которой – есть только две с голубым, одна с зеленым и еще одна без цветочков вообще. А остальное добро в коробках – дрянь несусветная, и к тому же добрая половина вообще пусты. И в самой большой – кошка. Это хорошо, что ты кошку нашел, покуда она живая еще, ее хозяйка в полном восторге, но теперь надо бы найти хулиганье, которое учинило над бедным животным злобную пакость… да, а что там все-таки с кружкой и розовым цветочком? Забыл? Ай-яй-яй!

Сегодня Шан весь день «открывал коробочки». И покуда чашки с розовым цветочком в них не обнаруживалось. Что поделать – следствие не игра в кости, здесь пустышка – тоже результат. Только надо совсем уж точно убедиться, что у тебя именно пустышка. Что ни в одной коробке нет ничего.

Лодочник взял у Шана дощечку, прищурился и вытянул руку, отодвигая портрет от себя подальше.

– Нет, господин сыщик, не нанимал, – ответил он степенно.

Ну что ж, вполне ожидаемо…

– Он тогда мимо проходил, а к лодкам не спускался.

А вот этого Шан не ожидал – ну никак.

– Во что он был одет? – с ленцой, словно бы о чем-о неважном, поинтересовался Шан.

На самом деле вопрос был очень даже важен. Свидетель – не протокол, может и ошибаться… ладно, забудем, что может и злонамеренно врать. Но и самый что ни на есть честный человек может чего-то не заметить – а значит, и не запомнить. Или запомнить неверно. Или от сильного желания помочь может придумать то, чего не было, да не просто придумать, а всей душой поверить, что так оно все и произошло.

Видел ли седоусый лодочник Государева Наставника на самом деле? Или же память его шутки со стариком шутит?

Сейчас это выяснится…

Лодочник примкнул веки, вспомниая.

– В темном платье он был, – медленно произнес старик, сначала разгладив для порядка усы. – Что-то простое – то ли ань, то ли лу… темное, да. И с вышивкой. Шляпы не было… да. Точно не было.

Ай да старикан! Все верно, видел он Тайэ. И даже вышивку углядел… и тоже ничего удивительного. Судя по тому, как он вытягивал руку с портретом, старик дальнозоркий.

Нет… удивительно другое.

– А почему вы так хорошо его запомнили? Он чем-то привлек ваше внимание?

Лодочник ответил не сразу. Шан невольно подобрался внутренне, стараясь никак этого не показывать.

– Да неловко и говорить, господин сышик…

Вот те раз! В каком же это смысле?

– В каком же это смысле? – требовательно спросил Шан.

– Да в таком, что кто – он, и кто – я… а получается, хвастаюсь я, что с таким человеком знаком был. Нехорошо.

Хм… что же это получается? Лодочник знает Наставника Тайэ? Или, если уж по всем правилам формулировать, Наставник знает его?

– И где же это вы познакомились? – нейтральным тоном спросил Шан.

Лодочник махнул рукой.

– Познакомились! Ну, вы и скажете, господин сыщик! Воевал я с господином Младшим в одном десятке, когда он еще совсем сопляком был. Ну, и я тоже, да. Оба мы тогда охромели. Его в ногу ранило, а я свою сломал. Ну, и оставили меня тоже, когда армия уходила. У меня перелом полностью зажил, а он долго хромал. Потом все-таки себя переупрямил, чисто стал ходить, без хромоты. Но вот походка сделалась… не знаю, как даже и сказать… в общем, кто видел, не забудет и не спутает. Вот я и увидел… да. В лицо бы не признал, лет сколько минуло – а походка все та же. Рад был командира увидеть – хоть бы и вот так, мельком.

– Мельком, значит… – задумчиво промолвил Шан. – Мимо, говорите, проходил… а в какую сторону?

– Вон туда, – показал лодочник.

Что ж… чашки с розовым цветочком, то бишь нанятой Наставником лодки, покуда не обнаружилось. И, как подозревал Шан, и не обнаружится. Зато хоть кто-то Наставника видел.

– Спасибо за помощь, – Шан слегка поклонился, качнув лодку, и принялся выбираться из нее.

Солнечный блеск на речных волнах заставлял отворачиваться, смотреть в сторону, зажмуривать глаза. И потому Шан, выбравшись на берег, не заметил, с которой стороны подошел к нему оборванец.

– Привет тебе от Короля, – сквозь зубы процедил нищий.

– И только? – усомнился Храмовая Собака.

– Велел передать, что со всем уважением, – нехотя добавил посланец. И тут Шан его узнал. Давешний полоротый!

– И ему от меня того же, – покладисто кивнул Шан. – А по делу что сказать велел?

– Что весь город с ног на голову поставил и за уши тряханул. Божится, что нет ничего. И что Чистюля с Кукишем тоже зарок дают – не «расписные» это. Не «расписные» и не наши.

– Передай всем троим мою благодарность, – ответил Шан и зашагал прочь.

Дом Ночного Ветра производил со стороны гнетущее впечатление. Небольшой, аккуратный, окруженный маленьким тщательно ухоженным садом, он должен был выглядеть уютным. А выглядел он как хорошо надраенный и ладно пригнанный гроб. И неважно, что покойник внутри живой. Это он для себя живой. А для закона – все едино что покойник.

Закон обвел этот дом незримой чертой, отделив его обитателя от мира живых.

И все же не по этой единственной причине дом походил на гробницу. Даже не зная, что на владельца его наложен домашний арест, любой сколько-нибудь наблюдательный человек увидит это сходство, не сможет не увидеть. Потому что это в гробу покойникам полагается лежать смирно, в виде привидений не шляться и шума не производить, чтобы сторожей кладбищенских не пугать – а дом построен для того, чтобы в нем жили. Чтобы смеялись, ссорились, любили супругов, воспитывали детей, праздновали дни рождения и играли свадьбы, чтобы в нем плясали и плакали, ухаживали за больным и звали к нему квартального лекаря или врача, покупали новую супницу и орали с порога на растяпу-мастерового, уронившего плохо завязанный мешок с известкой прямо у самых дверей – а убирать все это безобразие кто будет, спрашивается? Жилой дом говорит и поет, кричит и шепчет, плачет и смеется – и дышит человеческим дыханием во всякий час. А здесь оно такое тихое, его почти и не слышно, его не замечаешь – и только когда зеркальце, приложенное к мертвым губам, уже не затуманивается, понимаешь, что оно прекратилось.

Этот дом не дышал.

Одному человеку не по силам наполнить дыханием дом, рассчитанный на многих обитателей. Особенно если сам он все равно что мертв. Слуги покинули жилище бывшего хозяина, и дом умер. В нем даже огня не разводили, чтобы приготовить еду. Как велит закон, ее доставляли арестованному трижды в день. Очаг мертв. В кухне ничего не делают. Впрочем – а где в этом доме и вообще делают хоть что-то… и кстати, что именно?

Хм… Хао легко мог представить себе, как Ночной Ветер скитается по дому с метлой или тряпкой в руках, поддерживая и без того безупречный порядок. Скорее уж избавиться от подобного видения было трудновато. Но и только.

Крепко же Лисий След любит приемного сына, если по доброй воле вошел в эту гробницу, чтобы в ней и остаться! Вошел, не зная, выйдет ли, будет ли оправдан Ночной Ветер – или же приемному отцу предстоит разделить судьбу осужденного.

Точно так же, как во время осады он отдавал приемышу последний кусок хлеба, не зная, придет ли помощь вовремя.

Она пришла.

Ради него и Ночного Ветра Хао надеялся, что она и сейчас не слишком запоздала.

Ведь дом все еще не дышит – хотя теперь в нем уже не один, а двое изъятых из мира живых.

Лишь одно не давало Хао в полной мере ощутить себя стоящим в преддверии потустороннего мира – лысый стражник с леечкой.

Двое его сослуживцев, сидя на скамейке у дверей, бойко и увлеченно резались в карты, чтобы хоть как-то убить время. Увидев начальство, пусть и не из своей управы, а в форме сыщика, оба они мигом вскочили и молодцевато вытянулись. Третий виновато вздохнул и поставил лейку наземь.

– Как служба идет? – усмехнулся Волчьи Брови, обращаясь именно к нему.

– Да сами видите… – стражник снова вздохнул. – Жара ведь. Земля как камень. А цветы красивые. Жалко – сил нет.

Надо бы не среди дня, конечно, полить, а с утречка… так ведь то смена не моя. А цветы ведь не виноваты. А я что, я ничего…

– Это верно, – хмыкнул Волчьи Брови, полностью соглашаясь с немудреной логикой стражника. – И цветы не виноваты, и ты ничего… в смысле, все ты правильно сделал.

Дом еще не дышал – но сад жил. Потому что охранник пожалел его.

– Хозяин дома тебе потом спасибо скажет.

– Тоже думаете, что не виноватый он?

Хао мысленно отметил про себя невольное «тоже». Нет, не все в городе верят в виновность Ночного Ветра. Даже в городской страже, оказывается, верят не все. Вот лысый любитель цветов не верит. А к таким, как он, лучше прислушаться, чтобы потом конфуза не было: стражник явно бывалый и опытный. Даром, что в руках у него не служебная алебарда, а всего-навсего лейка.

– Мое дело – не думать на пустом месте, а доказательства искать. А думать уже потом. И вот по доказательствам как раз… – Хао вытащил пропускную бирку. – Надо мне с ним поговорить. Да, и вот еще что. Домашний арест для Дани отменяется.

Волчьи Брови намеренно не присовокупил к фамилии еще и имя – ведь Ночной Ветер в доме не один.

– Предписание я заполню уже в доме и вам отдам, когда уходить буду. Но дело это секретное.

Оба картежника стояли навытяжку, и на их лицах читалась нерушимая готовность хранить в тайне любые секреты любое, сколь угодно долгое время.

– В каком смысле – секретное? – переспросил лысый.

– А в таком, что до поры никто об этом знать не должен. Ваша смена знает, и довольно. Другая смена свои предписания получит после. Для вида вы так и будете нести караул возле дома. Никого не пропускать, еду носить… словом, чтобы все, как обычно. Никак нельзя, чтобы кто-то пронюхал. И не только со стороны. Даже в управе никто знать не должен. Понятно?

Все три охранника слаженно кивнули.

– Вот и хорошо. – Волчьи Брови вручил пропускную бирку одному из картежников и направился к двери.

– Господин начальник, – растерянно окликнул его лысый стражник, – а цветы как же?

Хао обернулся.

– Я же сказал – как обычно, – ухмыльнулся он.

И вошел в дом, когда любитель цветов, левой рукой почесывая в замешательстве затылок, правой взялся за лейку.

После уличной жары душноватый полумрак показался Хао почти прохладным. Никто не открывал окон, даже чтобы проветрить – не полагается арестованному! – никто и занавеси не поднимал, чтобы впустить дневной свет – незачем. Так стоят занавешенными гостевые покои в больших богатых домах, покуда их не откроют для заезжего родственника или приятеля – а до тех пор они дремлют в ожидании, утратив чувство времени.

Скверно, когда дом напоминает нежилые покои. Когда собственного хозяина ждет он, словно гостя, чтобы выбраться из безвременья. Полно, так ли милосерден домашний арест, как принято считать? Мысли об этом посещали Хао всегда, когда ему доводилось наведываться в жилище арестованного. В последний раз это случилось больше четырех лет тому назад, и он полагал, что с тех пор избыл их. Оказалось – нет. Да и как не думать об этом, слыша глуховатую гулкость собственных шагов и зная, что жилых комнат здесь одна, много – две? Хотя с приездом Лисьего Следа их должно прибавиться… так в которой же искать хозяина дома?

Дани Ночной Ветер обнаружился в библиотеке. Он играл с приемным отцом в шагающие камни. Здесь было светло: окно занавешивал только легкий полупрозрачный шелк – чтобы яркие солнечные лучи не попортили редкие книги – и дневной свет, проходя сквозь него, становился мягким, почти жемчужно нежным. Он мерцал в седине Лисьего Следа, невесомо скользил по черной, как смоль, голове Ночного Ветра и лениво разливался по игральной доске, уставленной черными и белыми “камнями”.

Опытный игрок, Волчьи Брови мгновенно оценил позицию: игра шла уже давно, перевеса не было ни у одного из двоих, и сейчас все зависело от того, чья теперь очередь ходить и сумеет ли игрок сделать решающий ход, способный переломить упрямое равновесие сил.

Очередь была за Ночным Ветром, замершим над доской с черным “камнем” в пальцах, но он медлил, и не раздумья ради – по лицу его Хао отлично видел, что тот уже решил для себя, по которой “дороге” двинуть свою атаку. Нет, Ночной Ветер если и думал сейчас, то о совсем другой игре. О той, ради которой, по его мнению, и заявился сюда сам господин начальник сыскной управы. Переиграть подследственного. Вынудить его сказать что-то такое, что окончательно его погубит. Сдаться.

Вот только Ночной Ветер не из тех, кто сдается.

Он аккуратно поставил черный «камень» на выбранный им перекресток «дорог» – и только тогда ответил на приветствие Хао.

– И вам доброго дня, – произнес Ночной Ветер ровным голосом.

Он даже сумел вежливо улыбнуться. Но вставать из-за доски, чтобы отдать ответный поклон, не стал и только нагнул голову.

Лисьему Следу Хао поклонился на особицу – и получил в ответ куда более подлинную улыбку.

Оно и немудрено: не с чего подследственному сиять при виде сыщика. Тем более начальника сыскной управы. Ну, разве только если арестованный и впрямь виновен и вдобавок беспросветный дурак. Такому и в голову не придет, что как раз его радостная физиономия и выдает его со всеми потрохами.

Но Дани Ночной Ветер – кто угодно, только не дурак.

И его приемный отец – тоже.

– Доброго дня, господин начальник управы, – степенно произнес врач. – Что привело вас сегодня в дом моего сына?

Хао не мог не восхититься формулировкой. В сочетании с интонацией и улыбкой она разом делала его из грозного представителя власти зашедшим в дом гостем, а Ночного Ветра – хозяином, которого этот самый гость по неведомой пока еще причине надумал проведать.

– Новые сведения по его делу, – ответил Волчьи Брови.

– О том, что и как я украл? – с горечью бросил Ночной Ветер.

Он был все-таки еще молод и вдобавок слишком натерпелся, чтобы сохранить выдержку в это мгновение.

– Скорее о том, как и что ты не украл, – усмехнулся Хао.

Ночной Ветер резко поднял голову. В глазах его недоверие мешалось с лихорадочной мольбой. Скажи, что ты не шутишь, ну скажи же, что не смеешься надо мной, что я не ослышался, скажи…

– Но это же чудесно! – воскликнул Лисий След.

– Если это правда, – ломким голосом произнес Ночной Ветер.

Но это была правда, и он уже начинал понимать, что так оно и есть. Это правда – иначе начальник управы обратился бы к нему на “вы”, как к подследственному. А Хао сказал ему «ты» – как любому другому служащему любой другой управы в равном или почти равном ранге.

Он уже понимал, только еще не мог принять это понимание, свыкнуться с ним.

Жизнь его еще миг тому назад казалась ему игральной доской, на которой судьба безнадежно проигрывала неведомым силам его доброе имя, его будущность, его надежды. Один-единственный «камень» шагнул и лег на отведенное ему перекрестье – и вся позиция на доске переменилась невозвратно. Так меняет лик мира землетрясение. Одно-единственное содрогание – и ничего уже не будет, как прежде.

Мир Ночного Ветра содрогнулся в первый раз, когда на стол начальника сыскной управы лег анонимный донос.

И сейчас Хао вновь если и не слышал, то явственно ощущал подземный гул. Глубинную готовность мира сбросить с себя напраслину.

– Это правда, – подтвердил Волчьи Брови. – И всем нам очень повезло, что это правда. Не только тебе и твоему отцу.

Он поискал взглядом свободное пространство на столе, но его явно недоставало для того, чтобы расположиться для работы.

– Доску подвинь, сделай одолжение, – произнес Хао. – И письменный прибор поставь. Мне надо оформить на вас обоих новое предписание. А заодно расскажу вам обоим, что происходит. О чем могу, конечно.

Вконец ошеломленный Ветер не подвинул даже игральную доску, а снял ее со стола и замер, держа ее в обеих руках и не очень соображая, что с ней дальше делать. Лисий След встал, мягким движением взял доску у сына из рук и пристроил ее на подставку для чайника, благо на ней нашлось местечко.

– Да… конечно… – пришел в себя Ветер.

Он поставил на стол принадлежности для письма.

– Так вот, – промолвил Хао, усаживаясь за стол, – какие именно сведения открылись в вашем деле, я вам сказать не могу. Просто не имею права. Потому что формально ты все еще считаешься оставленным в подозрении.

– Но не в сильном подозрении? – уточнил Ночной Ветер.

– Нет, конечно, – ответил Хао. – Иначе меня бы здесь не было. Оставленный в сильном подозрении сидит под арестом, редко когда – под домашним арестом, как ты. А просто оставленный в подозрении не имеет права покидать место жительства. Ты не можешь выехать из города. Даже выйти из него под присмотром стражи цветочков на лугу насобирать. А отец твой в передвижениях свободен полностью. Может и уехать, если захочет.

– Не захочет, – вновь улыбнулся врач.

– Ну, я как-то и не сомневался, – улыбнулся в ответ Хао, быстро набрасывая на листе бумаги строки предписания. – Но свобода выхода сейчас как нельзя более кстати.

– Так я могу выйти отсюда? – сияние глаз Ночного Ветра было почти нестерпимым.

Нет. Нестерпимой была надобность его погасить.

– Нет, – ответил Волчьи Брови. – Пока – нет. Иначе ты так и останешься в подозрении. А доносчик – на свободе.

– Понимаю, – медленно произнес Ночной Ветер. – Если он узнает, что мне послабление вышло, поймет, что прежней веры доносу нет. Может и затаиться.

Ладонь врача опустилась на руку приемного сына.

– А может, он тогда и новых пакостей наделает, – глуховато прибавил Ветер. – Как бы еще и хуже не стало…

– Может, и наделал бы, – согласился Хао. – Может, это бы его и выдало. Я от такой идеи отказываться не стану. Хотя спровоцировать неведомо кого не слишком просто. Нужно все-таки пусть приблизительно, а знать, в которой стороне искать. А пока мы не знаем, пусть покуда и он побудет в неведении. Так что отца твоего я из дома выведу тайно. В плаще одного из караульных. Кто по росту подойдет.

– Почему вы хотите, чтобы я покинул своего сына?

Врач посмотрел на сыщика в упор – и сыщик не опустил глаз.

– Потому что нам очень нужна ваша помощь, – ответил Хао. – Точнее, не нам, а пациенту. Я не знаю, что бы мы делали, если бы не эти новые сведения по делу. Знать, что рядом, ну вот совсем рядом есть врач, который может исцелить Государева Наставника – и не иметь права выпустить врача из-под ареста…

Наверное, Хао все-таки решился бы нарушить постановление об аресте. Потому что закон для людей, а не люди для закона. И понес бы за это ответственность перед законом. Со спокойной совестью. Потому что был бы прав перед людьми.

Но говорить об этом он не собирался.

По крайней мере, сейчас.

– Тайэ Сокол? – удивился Лисий След. – А что с ним? Да еще такое серьезное, чтобы меня звать? Иногда его старая рана беспокоила, да – ну, так это дело давнее, уже много лет не случалось, а так он, можно сказать, толком и не болел никогда. И чтобы семейный врач Тайэ вдруг сделался нехорош? Я его помню, человек он очень знающий…

– Знающий, – подтвердил Хао. – Но здесь его знаний не довольно. На Государева Наставника было совершено покушение. Его ударили по голове и столкнули в реку. Фамильный врач его удержал в нынешнем состоянии, но мозг, сами понимаете, материя сложная…

– Понимаю, – отрывисто произнес Лисий След. – Давно?

– Третьего дня, – ответил Хао. – Я в дом Тайэ лончака отправил, пусть скажет, чтобы их врач был наготове и ждал вас. Все-таки снимать заклятие удержания лучше бы тому, кто его накладывал, а уж потом…

– Правильно, – перебил его Лисий След, не дослушав. – Вы все верно сделали, господин начальник управы. А теперь нам надо торопиться. Погодите самую малость, я только сумку свою возьму.

Лисий След преобразился мгновенно и разительно. Движения его остались мягкими, но теперь в них сквозила потаенная мощь. Сила целителя. Та, ради которой он отдал Лисе возможность порождать новую жизнь – и Лиса вернула ему дарованное способностью жизнь спасать.

Лисий След двигался поразительно быстро – и при этом совершенно не суетливо. Так движется любой многоопытный в своем деле мастер – и неважно, художник он, пирожник, боец или врач.

И когда он коснулся рукой плеча приемного сына, это касание было целительным. Просто оно излечивало раны не тела, а души.

– Подожди меня, Ветерок, – произнес он. – Сам видишь, мне надо идти. Вернусь, как смогу.

– Как обычно. – Ночной Ветер улыбнулся ему на удивление ясно и светло, и Хао понял, что ему не в тягость будет вновь остаться одному в доме, где он провел столько времени, лишенный надежды, ославленный вором, опозоренный.

Он больше не был арестованным. Он был сыном, ожидающим отца-врача с очередного срочного вызова.

– Ужинать один не буду, – сказал он. – Тебя дождусь.

– Как обычно, – хмыкнул врач.

Он вышел из библиотеки, на ходу затягивая ремень наплечной сумки.

Хао торопливо попрощался с Ночным Ветром и тоже вышел.

Лисьего Следа он нагнал уже в прихожей, возле входной двери. А ходко поспешают врачи, когда их ожидает больной, ничего не скажешь!

Хао поклонился и открыл перед ним дверь, пропуская его вперед.

И дом счастливо и успокоенно вздохнул им вслед.

Наверное, нет на свете народа, который не сложил бы присказку о том, что генералы не должны бегать: в мирное время это вызывает смех, а в военное – панику. Среди сыщиков бытовала шутка о том, что они ничем не хуже генералов – им тоже непозволительно бегать. Сыщик может бежать только в одном случае – если он преследует убегающего преступника. В любом другом случае вид несущегося опрометью сыщика может вызвать если и не панику, то сплетни и слухи уж точно. Нет, в самом деле – а куда это он так мчится? А что стряслось? Наверняка убили кого-то важного, раз его так разобрало… да точно, уйму народу поубивали, верно вам говорю… зарезали, вот как есть зарезали, и кишки на заборе поразвесили… и вовсе не на заборе, что ты несешь, и не кишки совсем, а головы в окнах выставили, страсть, что деется… ага, в окнах, и у каждой головы во рту по змее ядовитой засунуто, и уши отрезаны… да не у змей, у голов, у змей-то откуда уши, дуролом… ах, это я дуролом, да – а ты… ты… а твоя жена… и пошла музыка греметь – только успевай приплясывать! Так накуролесят, что с десяток патрулей не разгребет. Зато потом в сыскную управу придет из управы охраны порядка служебная бумага с множеством очень интересных выражений.

Нельзя сыщикам бегать. Даже если на плече их форменной одежды красуется не полная луна, а полумесяц лончака.

Поэтому, хотя начальник сыскной управы Хао – именно он, а не отец – и скомандовал Воробью: «Бе-гом!» – передвигался Тье все-таки шагом. А значит, ему вдвойне следовало поторапливаться.

По счастью, ему не надо было заходить в управу, чтобы выяснить, где проживают подозреваемые Сано Нефритовый Лист и Фай Хромой – адреса их написаны на бирках, выданных для предъявления охране. Беда в том, что города Тье покуда не знал совершенно. Между тем расспрашивать людей, как пройти на такую-то улицу, не следовало. Во-первых, незачем привлекать внимание к тому, что сыщику на этой улице что-то вдруг понадобилось – мало ли кто и кому об этом случайно обмолвится? А случайностей допускать нельзя. И во-вторых, нехорошо, если сыщик не имеет понятия, где искать то или иное место – да что он и вообще в таком случае способен найти? Собственный затылок разве только – да и то если засвербит. Нет уж, ни к чему звание и управу позорить. На Тье ведь не написано, что он третьего дня приехал, а объяснять это всякому встречному-поперечному тем более не с руки. Однако Волчьи Брови, отправляя сына с поручением, не сомневался, что Воробей найдет, как решить эту задачу, не потратив лишнего времени.

Чтобы выяснить, где искать дома арестованных, Тье потребовалось сделать всего около сотни шагов. Именно на таком расстоянии от Ивового Моста обреталась гостиница, которую он заприметил по дороге. А в любой гостинице, на любом, даже самом плохоньком постоялом дворе всегда есть карта города. Изучив ее, Тье слегка приуныл: поспеть ему надо было в разные концы города, так что времени выходило в обрез. А бегать, как ни крути, нельзя.

До мастера Фая Воробей добирался таким широким шагом, что полы его форменного одеяния так и разлетались на ходу. Он едва успел отдышаться перед тем, как предъявить бирку охране. Однако к арестованному он вошел, уже полностью совладав со своим дыханием.

Он опасался, что мастера придется уговаривать и дальше делать вид, что арест по-прежнему имеет силу. Однако все прошло на удивление гладко. Фай Хромой избрал местом пребывания свою мастерскую и во все время заточения продолжал работать. Обвинение там или не обвинение, да мало ли какая еще блажь начальству в голову зайдет, а семью кормить надо. Когда Тье вошел, он трудился над очередным изделием и даже поначалу головы не поднял от работы. Весть о том, что он больше не арестант, но сидеть все равно должен, мастер Фай воспринял с философским спокойствием человека, который относится к властям как к стихийному бедствию: с его прихотями не спорят, их попросту пережидают. Он флегматично согласился ждать и помалкивать, и Тье покинул его со спокойной душой.

От жилища этого работяги до хором вельможи – не ближний свет. Тье подумал, быстро пересчитал деньги в кошельке и остановил первого попавшегося бегуна с двухколесной тележкой. Дешевый транспорт, доступный даже простолюдинам. Не повозка наемная, тем более не паланкин. Для начинающего сыщика – в самый раз. Никогда Тье не пользовался ничем подобным – не в его годы так утруждать людей – но все когда-нибудь случается в первый раз. А сейчас у него другого выхода нет. В отличие от него, этот крепкий парень имеет полное право бежать. Только так Тье может поспеть к сроку.

Сано Нефритовый Лист тоже принял новость спокойно. По крайней мере, внешне – а что уж там творилось у него внутри, боги и духи, и те прознать не сумеют. Вельможа, одно слово. Лэ. Он и весть принял, как лэ – знающий, что такое долг. И если долг велит Сано и впредь еще какое-то время переносить незаслуженный позор, чтобы следствие могло настигнуть преступника – что ж, лэ Сано свой долг исполнит.

К усадьбе Тайэ Воробей добрался взмокшим и взъерошенным – но это была сущая малость по сравнению с тем, что прибыл он вовремя.

Вид его совершенно не смутил ни слуг, ни привратника. Хороший ведь мальчик, уважительный. И выслушает всякого с полной учтивостью, и чайку попить вместе не побрезгует, даром что человек государственный – при управе служит, это вам не таракан плюнул. А что встрепанный, как уличный кот, так ну дело-то ясное – он один, а наставников у него двое, вот и гоняют бедного лончака. У-уу, лиходеи!

А вот Наместник сразу приметил и прилипшие к потному лбу пряди, выскочившие из прически, и слегка сбившийся на сторону пояс – и сделал свои выводы. Обыкновенно лончаки не заглядывают в вельможный дом, совсем уж не дав себе труда привести себя в порядок. По крайности, передвинуть пояс так, чтобы пряжка располагалась по центру, он был бы должен… разве что стряслось нечто совсем уж из ряда вон…

– Что-то случилось? – быстро спросил Наместник, едва только успев склонить голову в ответ на поклон Тье.

– Случилось, – кивнул Тье. – Хорошее. Зовите своего семейного врача, он понадобится. В городе Дани Лисий След, вы же слышали о нем, верно? Он скоро будет здесь с господином начальником управы.

Ненадежная все-таки штука – протокол. Разве подошьешь к нему свет надежды, просиявший из глаз Наместника Тайэ? «Свидетель выглядит испуганным». «Подозреваемый производит угрюмое впечатление» – да, и такую фразу Тье однажды читал в следственных бумагах. И даже: «Муж свидетельницы все время улыбается, как идиот». Вот и все, что можно сказать в протоколе о выражении лица. Действительное чувство отображается на лице или же перед сыщиком комедию ломают – об этом сыщик не напишет ни слова. Потому что это его личное мнение. Домыслы. А в протоколе домыслам не место. Факты и только факты.

Мало ли в чем Тье убежден? Он ни в каком отчете не напишет, сколько искренности было в надежде Наместника. Просто не положено.

– А почему с начальником управы? – поинтересовался Первый Взлет.

– Потому что это – тайна, – брякнул Воробей, запоздало сообразив, что едва ли не с этого и следовало начинать.

– Хм… надеюсь, я получу на этот предмет необходимое разъяснение?..

– Да я сейчас! – пылко воскликнул Тье.

– … От господина начальника управы, – невозмутимо заключил Наместник. – Насколько я понял, он скоро будет здесь.

Я могу и подождать немного. А тебя сейчас проводит кто-нибудь из слуг – умыться, причесаться и привести себя в порядок. Иначе Начальник Хао влепит тебе за неполное служебное соответствие на предмет формы одежды.

Тье покраснел, как спелая вишня – казалось, надави, и сок брызнет. Надо же было так оскандалиться! Вот Шан бы никогда… а Най – тем более. Все-таки опыт – великая вещь. А ему еще учиться и учиться.

В любом случае, к приходу отца и знаменитого врача Воробей был в полном порядке. Даже самый придирчивый взгляд не отметил бы в его внешности никаких упущений. Лицо после недавнего умывания свежее, как полевая маргаритка, волосы заново расчесаны и туго стянуты в прическу, все складочки расправлены, и поясная пряжка гордо красуется на положенном месте.

При взгляде на сына Хао чуть приметно фыркнул, но не примолвил ни слова.

А Тье так и впился глазами в человека, отдававшего половину своего скудного осадного пайка уличному мальчишке. И не отводил их, пока врач раскланивался с Наместником, пока тот вел их в покои отца… Воробей даже споткнулся дважды, потому что не смотрел ни по сторонам, ни под ноги – только на Дани по прозванию Лисий След.

Невысокий, толстенький, улыбчивый. Врачебная сумка через плечо. Одежда повседневная: вызова он заранее ждать не мог, а переодеваться не стал. Не к чему зря тратить время.

– До осмотра ничего обещать не могу, – говорил между тем Лисий След, поспешая за Наместником. – Сначала я должен увидеть его, сами понимаете.

– Любого врача, который вздумал бы мне что-то обещать до осмотра, я бы выгнал взашей. Не тревожьтесь. Я знаю, что вы сделаете все, что возможно.

В уме Наместнику, что ни говори, не откажешь. И в жесткой воле – тоже. Но лучше уж такая вот решительная жесткость, чем доверчивая дряблость, готовая привечать любого шарлатана, лишь бы он сказал что-нибудь утешительное.

Ни один слуга не сопровождал их и не ждал у покоев больного, даже по дороге к этим покоям никто не попался навстречу. Все верно: Наместнику сказали, что приход лучшего врача королевства – тайна. И хотя он еще не знал, почему надо сохранять происходящее в секрете, он позаботился о том, чтобы секрет не выплыл наружу.

Наместник сам распахнул дверь перед врачом.

В комнате больного вошедших встретила приятная свежесть. Источником ее был насыпанный в большую чашу тающий лед, над которым мерно взмахивала широким веером потрясающей красоты женщина, навевая прохладу. Домашний врач семейства Тайэ сидел на краю постели и держал Сокола за руку, проверяя пульс. Но внимание Тье было поглощено отнюдь не им.

Так вот она какая, Дама Тайэ!

Шан правду сказал, невероятно красивая… да нет, просто – невероятная. Во всем – от глаз и улыбки до выбора одежды. Он многое говорит о человеке – и начинающий сыщик не мог его не отметить. На Даме Тайэ было темно-вишневое платье с вышивкой «благовещие облака» – наверняка сделанной собственноручно. Платье строгое и в то же время ничуть не чопорное, не официозное. Пожалуй, скорее оно было неуловимо праздничным. В таком платье не горюют, о нет. Такое платье надевает любящая жена, когда долгожданный гонец привозит весть, что муж наконец-то возвращается живой и невредимый, что он уже вон за теми холмами.

Дама Тайэ не сомневалась, что ее муж вернется к ней живым и невредимым от порога смерти. Нет, даже не так – она запрещала себе сомневаться, чтобы не приманить беду. Это было видно в любой черте ее облика.

Но даже больше, чем ее утонченная красота и яростная вера, Тье поразила удивительная соразмерность каждого ее движения. Рукава ее платья были подвязаны, чтобы не мешали ухаживать за больным, и ее обнаженные до локтей руки были видны во всей их непреклонной силе. Именно эти слова пришли Тье на ум – и никакие иные. Ведь в комнате царит прохлада. Значит, жена Государева Наставника не только что взялась за веер, она этим занята уже давно. А держится так, словно ей это нипочем. Вот разве только веер переложила из правой руки в левую, раскланявшись с вновь прибывшими.

– Прошу, коллега, – посторонился домашний врач, пропуская собрата по мастерству к постели больного.

Лисий След, в свою очередь, прикоснулся к запястью Сокола, отсчитывая пульс.

– Мне нужно знать, в каком состоянии он был, когда его нашли.

– Тье, – окликнул юношу Волчьи Брови.

Тот откашлялся.

– Я был в приемной квартального лекаря, когда туда принесли Наставника Тайэ. И принимал участие в первичном осмотре, – сказал он. – И потом составлял отчет. Согласно словам свидетеля, пострадавший стал жертвой истинного, оно же мокрое, утопления, выявленном при оказании первой помощи. При лекарском осмотре и лечении первичный диагноз подтвердился. На затылке пострадавшего имеется рана. Кровотечение обильное. Края раны рваные, разбухшие. Длина раны около пяти с половиной пальцев. Направлена сверху вниз и справа налево. В верхней части рана глубже, чем в нижней. Сухожильный шлем рассечен. Кости черепа, насколько можно судить при прощупывании, целы. Других повреждений на теле нет. Дыхание пострадавшего затрудненное, неровное. По словам лекаря, возможно сотрясение мозга и внутреннее кровоизлияние. Лекарь обработал, зашил и забинтовал рану и направил пострадавшего на дальнейшее лечение к врачу.

Он цитировал собственноручно составленный протокол по памяти дословно. Спасибо Сушеному Карасю, натаскал ученика. Он всегда твердил, что у сыщика должна быть отличная память – и на слова, и на детали. Тье с содроганием думал обо всех тех упражнениях для развития памяти, которым въедливый Карась подвергал своих подопечных до звездочек в глазах.

Вот и пригодилась его выучка…

– Очень хорошо, – кивнул Лисий След. – Спасибо вам, молодой человек. Вы очень хорошо все описали. С этим я уже могу начинать работать.

Тье тоже мог начинать работать.

Попросив извинения, он пристроился в уголке, чтобы не мешать никому, вытащил листы бумаги и грифель и изготовился делать записи для черновика протокола.

– А какие лечебные действия были совершены далее?

– Лекарь не ошибся в первичном диагнозе. Удар по голове действительно вызвал сотрясение мозга и внутренее кровоизлияние, довольно обширное – вот в этой области. – Сухощавая рука семейного врача коротким взмахом указала на постадавшую часть головы. – Кровоизлияние я убрал. Однако мне пришлось этим и ограничиться. Заклятие по удалению крови плохо согласуется с теми, которые нужны для того, чтобы больной пришел в сознание. Мне оставалось только зафиксировать его состояние.

Воробью было предельно ясно, что объяснение предназначалось вовсе не коллеге: как уж нибудь Лисий След и сам знает, что с чем и как сочетается. Нет, слова семейного врача дома Тайэ сказаны были для всех остальных… хотя нет, даже не так. Для протокола.

И грифель в руке Тье быстро шуршал, выписывая на бумаге знак за знаком.

– Понятно, – кивнул Лисий След с тем рассеянным видом, который выражает наивысшую степень сосредоточнности. – А теперь я осмотрю больного.

Он не прибавил «с вашего позволения». В этом человеке не было и тени подобострастия.

Дама Тайэ, не переставая мерно взмахивать веером, обошла чашу с другой стороны, чтобы не загораживать врачу свет.

– Благодарю вас, – таким же рассеянно-сосредоточенным тоном произнес Лисий След и склонился над больным, а потом и вовсе опустился на колени возле постели.

– Сейчас посмотрим, – совсем уже отсутствующим тоном произнес он, и Тье сморгнул: ему явственно показалось, что руки врача превратились в воду, лишь по волшебству принявшую образ человеческой плоти. Руки ведь не могут быть такими гибкими, они не могут словно бы втекать в тело больного… или все-таки могут?

Семейный врач слегка повернул Сокола с правого бока почти на живот, давая Лисьему Следу лучший доступ к ране на затылке. Хм… пожалуй, все-таки могут… хотя руки Дани струятся заметнее.

– Остаточный след приложения силы, – произнес Лисий След. – Вот здесь. Да. «Поцелуй пиявки». Прекрасный выбор. Наилучший способ убрать внутреннее кровоизлияние.

Надо думать, и впрямь наилучший. Название заклятия говорит само за себя. Пиявка вытягивает кровь. И это уж точно сказано для протокола.

– Вы записываете, молодой человек? – поинтересовался врач, не отрываясь от осмотра.

Тье обалдело кивнул, не сообразив, что Дани на него и не взглянул, и лишь потом запоздало ответил: «Да».

– Отлично. Так… заклятие удержания – “Нефритовый шар”… самое сильное из всех заклятий фиксации.

И снова красноречивое название. Нефрит – наиболее прочный материал, шар – форма, наименее уязвимая для повреждений. От шара ничего не отломаешь, не оторвешь, на то он и шар…

– Я понимаю, в чем состоит проблема. Если снять фиксацию, «Пиявка» снова заработает в полную силу. Это необходимый дренаж. Если ее убрать, кровотечение возобновится. Сначала нужно залечить все внутренние повреждения. И только потом можно снимать «Пиявку» и приводить больного в сознание.

– Да, – сипло ответил семейный врач. – Это так. И я не могу залечить повреждения, не снимая «Пиявки». Силы не достанет. Я и заклятия нужные только по названию знаю. Они превышают мой предел магии. А если снять «Пиявку» и уже тогда лечить, она высосет не только кровь, а еще и изрядный кусок памяти. Больной может потерять несколько недель памяти… может, даже месяцев…

Вот так раз! Теперь понятно, почему врач семейства Тайэ – мастер все-таки не из последних! – не рискнул.

Грифель уже не шуршал по бумаге, а почти свистел.

– Вдвоем мы с этой проблемой справимся, – уверенно произнес Лисий След.

Тье был уверен, что он бы справился и сам, разве что усилий потратил больше. От семейного врача требовалось только снять заклятие фиксации… как его там?.. «Нефритовый шар». Но Дани не хотел полностью отстранять коллегу от лечения и в одиночку пожинать плоды победы.

Най прав. Этот человек достоин всемерного уважения.

– Я думаю, мы сделаем так. Я ставлю «Золотой желоб», ты убираешь «Шар».

Надо понимать, «Нефритовый шар» покатится по «Золотому желобу». Что ж, вполне логично.

– Потом ты держишь обезболивающую рамку, я снимаю швы. Ты продолжаешь удерживать «Пиявку», я совершаю «Проникновение». Там по ходу дела будет видно, какие еще заклятия понадобятся. Постарайся не смешивать свою силу с моей, пока я не скажу.

– А разве ее вообще следует смешивать?

А вот это уже не для протокола. Семейный врач непритворно растерян. Он никогда раньше так не делал… да и только ли он?

– Следует. Сам увидишь.

Дани вынул из своей сумки футляр, раскрыл его – и Тье в очередной раз обалдел. Любой лекарь носит свой инструмент к врачу – заговорить его от любой заразы, от любого загрязнения. Такой инструмент можно потом хоть в навозную кучу уронить – ничего к нему не пристанет. Но для Лисьего Следа чар очищения показалось мало. Его изогнутые ножницы парили в воздухе, не соприкасаясь со стенками футляра.

– Начинаем, – произнес Лисий След, сдвинув руки с затылка Наставника Тайэ ниже к шее. Семейный врач коснулся коничками пальцев области раны и тихо, еле слышно зашептал. А вот шепота Дани Воробей не слышал – только видел, как быстро и четко шевелятся его губы.

Сокол прерывисто вздохнул и застонал. Лицо его побледнело.

Лишь властным усилием воли Первый Взлет сумел удержать себя на месте. Что поделать – у него ведь не было веера в руках, как у Дамы Тайэ.

Семейный врач выпрямился и сложил над головой Наставника большие и указательные пальцы в некое подобие квадратной рамки. Шепот его стал не таким напряженным. Похоже, обезболивать все-таки легче, чем сталкивать и катить целый нефритовый шар – пусть даже и по золотому желобу.

Ножницы щелкнули несколько раз, вскрывая швы – а потом наложенные лекарем шелковые нити словно вытекли со своего места в ловкие пальцы Дани. Губы Лисьего Следа задвигались быстрее, кончики пальцев вновь легли на рану… и Тье обомлел.

Плоть врастала в плоть, проникая вглубь, изменяя, исцеляя, сращивая. Воздух словно прогибался от невероятной силы, текущей в тело больного из рук врача. А лицо его…

Теперь только Тье окончательно понял слова старика художника, учившего будущих сыщиков рисованию.

В вопросах обучения Сушеный Карась полумер не терпел. И нанял лучшего портретиста во всем Сиане. Тье рисование поначалу не давалось, и он ходил к художнику домой на дополнительные уроки. Как-то раз он застал мастера во время сеанса: тот писал портрет старого ветерана, героя войны. Лицо, буквально изрытое шрамами, левого глаза нет, рот навсегда искривлен из-за рассекшего щеку сабельного удара… когда старый воин ушел, Тье сдуру растерянно спросил, не тяжело ли ему рисовать такое лицо.

– Красивых людей рисовать легко и приятно, – усмехнулся в ответ седой мастер. – Когда-нибудь ты поймешь.

Пресловутое «когда-нибудь» наступило.

На первый взгляд во внешности старшего Дани не было ничего особенного. Да и на второй – тоже. Немолодой, невысокий, полноватый, волосы с проседью. Евнух как евнух. На улице мимо пройдешь и не заметишь толком. Но здесь и сейчас, исцеляя больного, Лисий След был прекрасен. Он не уступал красотой даже Даме Тайэ.

Как же прав был художник из Сиана! И как же жаль, что Тье не обладает и малой толикой его таланта! Он бы написал портрет Дани за работой – прекрасное лицо великого врача… а еще – Шана, и тоже во время работы. Может, тогда Храмовая Собака прекратил бы дурью маяться. А то ведь на нем прямо-таки огненными знаками написано: “Я ужасно некрасивый, и меня девушки не любят”. Посмотрел бы он на себя, когда он сыщик, а не только Храмовая Собака… дурак, как есть дурак, от такой глупости даже Лисьему Следу, наверное, исцелить не под силу…

А ведь Лисьему Следу под силу невероятное.

Пальцы его погружались все глубже, плоть врастала все сильнее, губы двигались все быстрее. Почудилось ли Тье мерцание, легким облачком слетающее с этих губ? Обычный человек не может видеть заклятия. Но когда в них вложена такая мощь…

Лицо Дани бледнело очень постепенно – сразу и не заметишь. Слишком много отдано силы. Но взгляд оставался острым, сосредоточенным. А потом взмахом ресниц Лисий След указал второму врачу, что надо делать, и, повинуясь этому взгляду, тот разомкнул рамку и опустил свои руки на его запястья. Дани кивнул, продолжая шептать – уже медленнее. И его пальцы – понемногу, ровно, без рывков – начали вытекать из раны наружу.

Когда они полностью покинули тело больного, Дани сомкнул их. Его ладони парили в воздухе над раной. Движения губ становились неторопливыми, почти вкрадчивыми, словно бы врач уговаривал рану сделать что-то. Нет, не что-то, а именно то, что она и должна сделать – зажить. В полном обалдении Тье смотрел, не в силах отвести глаза, как рана затягивается, образуя багровый рубец, как он делается розовым, белеет, истончается, изглаживается полностью, как на выбритом участке начинают появляться волосы – и вот уже ничего, абсолютно ничего не напоминает о том, что череп был рассечен до сухожильного шлема, а лекарь накладывал на него швы.

– С ума сойти, – шевельнул губами Тье.

Он не шептал, движение его губ было беззвучным. И все же Лисий След услышал. Слишком обстрены были все чувства врача, только что завершившего исцеление, чтобы не услышать.

– Не стоит, молодой человек, – произнес Дани. – Право же, не стоит. Вы уж лучше пишите.

Он поднялся с колен, в два шага приблизился к Тье и принялся диктовать.

– Пишите. Кроме предварительно упомянутых заклятий, были использованы также «Кошачья колыбель», «Грибница», «Шелковый платок», «Горный ручей», «Двойной путь» и «Утренний луг».

Тье послушно записывал, уже почти не пытаясь определить суть заклятий по их названию. Ну, предположим, «Грибница» – это для сращивания сосудов, сплетенных, как ее нити. Но что делают «Шелковым платком»? И при чем тут «Горный ручей» и тем более «Утренний луг»? Врач ни по какому лугу не бегал, это уж точно. Или имеется в виду что-то иное? А «колыбель для кошки» – кто тут кошка?

Нечего и гадать.

Дани тем временем обернулся к Даме Тайэ.

– Возьмите вашего мужа за руку, – сказал он. – Это наилучший способ разбудить его.

Дама Тайэ отложила веер, подошла к постели, села на ее край и взяла руку Сокола в свои. Лисий След встряхнул пальцами, сбрасывая с них на больного последние капли заклятий, словно воду.

И Сокол открыл глаза.

Прозвание пристало этому человеку как нельзя лучше. Дальнозоркий взгляд мудрой и сильной птицы окинул всю комнату разом: двое врачей, двое сыщиков, старший сын, жена… именно к ней и были обращены первые слова Наставника.

– Не бойся, Светлячок, – чуть хрипло сказал он. – Все хорошо. Со мной все хорошо.

– Все хорошо с тобой будет, – произнес Наместник с подчеркнутым спокойствием, – когда ты начнешь брать с собой сопровождение.

– А если не начну – тогда что? – поинтересовался Наставник Тайэ.

– Тогда госпожа моя вторая матушка очень расстроится, – тем же тоном ответил Наместник.

– Уел, – вздохнул Сокол. – Я подумаю, кому следует сопровождать меня. Ничего не поделаешь, раз уж ты оказался прав. Двое врачей, и не только Сухой Кедр, но и Лисий След – рад вас видеть в наших краях, Дани, хоть и по таким поводам. Двое сыщиков – лично начальник управы и лончак для ведения протокола. И сын настаивает, чтобы я впредь брал с собой сопровождение и не расстраивал жену. Значит, я не просто болен. Что произошло? На меня напали?

Во имя всех богов и духов – Сокол едва покинул смертный порог, только что пришел в сознание, а уже делает выводы! И… постойте-ка… не «по такому поводу», а «по таким поводам»… он не сомневается, что в Дани привело в Далэ не только его лечение. Два повода. Исцеление Государева Наставника – и беда, приключившаяся с Ночным Ветром.

У кого-то еще есть сомнения, почему Тайэ был прозван Соколом?

Возможно. Но не у Тье.

– Этот лончак здесь не только для ведения протокола, – произнес Хао. – Он участник следственной группы. И должен задать несколько вопросов.

Когда Сокол перевел на него свой проницательный взгляд, смятенный Тье все же нашел в себе силы собраться с духом и не мямлить, хотя это и оказалось нелегко: с личностью настолько мощной он имел дело впервые.

– Скажите, что последнее вы помните?

Не подсказывать. Не формировать ложное воспоминание из обрывков.

– Золотой остров, – помедлив, произнес Сокол. – Я заказал личную печать для младшего сына ко дню его рождения. Заодно отдал свою – почистить. Заплатил заранее, как обычно.

Так вот почему при Наставнике Тайэ не было ни личной печати, ни денег, когда его выловили из реки!

– Помню, как уходил… как вступил на Ивовый Мост. А дальше – ничего…

А вот теперь уже можно позволить себе и наводящие вопросы.

– Шагов за спиной не помните? Или, может, вам кто-то шел навстречу?

– Не помню, – ответил Сокол. – Только как начинаю идти по мосту. Там что-то произошло?

– Трудно сказать, – с сожалением ответил Тье. – Но вероятнее всего, именно там вас ударили сзади по голове и столкнули в реку.

– Невероятно… – сипло выдохнул Сухой Кедр. – Невозможно… я никогда… правда, никогда прежде… – он обернулся к Дани. – Как ты это сделал? Выпало всего несколько мгновений…

– Не я, – мягко поправил его Дани. – Мы сделали.

От волнения Сухой Кедр рвано закашлялся, и Тье понял, почему он прозывается именно так и какой частью здоровья он заплатил за целительную магию.

К сожалению, это как раз те мгновения, которые могли бы нам помочь найти преступника, подумал Тье. Но вслух не сказал. Оба врача и так совершили невозможное.

– Поскольку злоумышленника вы не помните, – произнес Волчьи Брови, – полагаю, Даме Тайэ следует и впредь оставаться в ваших покоях. Исцеление вашего супруга, госпожа, должно оставаться тайной. В интересах следствия. Сомневаюсь, что вы сумеете убедительно лгать.

– Не сумеет, – подтвердил Наместник. – Госпожа Светлячок – самое чистосердечное создание на свете. Притворство не по ее части. Самое большее, сдержанность. Но полностью сдержать свою радость… нет.

Конечно, нет. Разве сможет Дама Тайэ погасить свет счастья, струящийся в ее взгляде?

– Убедительно врать – это по моей части, – благовоспитанно промолвил Первый Взлет, и Тье был уверен, что легкая усмешка в уголке рта Наместника ему не причудилась.

– Разумеется, – кивнул Хао.

– Должность такая, – пожал плечами Наместник. – Если я верно понял, господина Дани здесь нет и никогда не было.

– Разумеется, – повторил Хао.

– А теперь – для протокола… – встрял окончательно осмелевший Тье.

– Разумеется, – хмыкнул Хао. – Записывай…

Домой Шан не столько пришел, сколько ввалился – в совершеннейшем изнеможении. У него еще достало времени привести себя в порядок. Умылся он с привычной быстротой, зато над тем, как именно следует одеться, раздумывал долго. Может, следует выбрать обычное платье, так сказать, партикулярное? Ведь не в управе он будет беседовать с сослуживцами, даже не в «Луне и гроше» у Юна, где на десять посетителей семеро – сыщики, а у себя дома. Однако рассудил он все-таки в пользу одежды форменной: разговор за столом, хоть и домашним, пойдет служебный, да и лончаку они с Наем проставляются не частным образом, а опять-таки по служебному обычаю. Так что, намаявшись выбором вдоволь, Шан сменил пропылившуюся и пропотевшую за день форму на чистую. К сожалению, лишь тогда он сообразил, что попросту тянул время, отнимая его у совсем иных размышлений. Догадайся он раньше, так тянул бы дольше, чтобы не подпустить их к себе вовсе. А сейчас, когда чисто умытый и заново причесанный Шан натянул на себя свежее форменное платье, затянул на нем все завязки и расправил все складки, отогнать эти другие, непрошенные мысли стало нечем.

От них некуда было деваться. Они подступали со всех сторон. В восьмой, в шестнадцатый раз Шан спрашивал себя – не совершил ли он ошибку?

И не находил ответа.

Два года он возводил стену между собой и новым напарником. И вчера она рухнула. Но песок после ее обрушения еще скрипел на зубах, пыль еще носилась в воздухе, выедала глаза, застила взор. Много ли увидишь в ее темном облаке – даже и лицом к лицу?

Почему он не обождал, покуда пыль осядет? Почему позвал Ная в самую что ни на есть муть?

Ведь сейчас так легко ошибиться. Так легко принять безобидную шутку за резкость, даже за оскорбление. Ему бы повода не давать – а он сам подставился.

Он пригласил Вьюна к себе домой.

Сына вельможи позвал в гости парень из Подхвостья, сын бывшего циркового борца и деревенской девчонки.

Родителей своих Шан любил мучительно и обреченно. Он не видел для них и тени надежды. Убогая хижина в Подхвостье – это последний предел. Это самое что ни на есть дно глубокой ямы, отуда не выбираются. Шан недаром готов был сызмала не то, что голыми руками копать – зубами был готов выгрызать ступеньки наверх, лишь бы родители прожили еще хоть немного. Нищета убивала их – медленно и неотвратимо. А ведь когда-то ничто не предвещало такой судьбы…

Что и вообще можно знать о судьбе?

Когда деревенскую девчонку притиснула к стене развеселая компания пьянющих подонков, она и не надеялась на спасение. Но спасение пришло. Через деревню проезжал цирк, завтра поутру он собирался давать представление, а сейчас циркачи прогуливались, разминая ноги после долгого сидения в повозках. Что такое для борца сынки здешних богатеев и их прихлебатели? Да он мушиный выводок прихлопнул бы с той же легкостью и разницы не заметил! Какими они были гадкими и смешными, когда валялись в пыли и умоляли господина Медведя не убивать их до смерти! А Медведь обнимал за плечи худенькую девушку, почти еще девочку по прозванию Облако, и понимал, что судьба настигла его, и другой женщины для него отныне нет и не может быть. И плевать, что родня ее косоротится – да в гробу он такую родню видал! Статочное ли дело – девчонку в черном теле держать, работой морить и кормить впроголодь! Да пусть спасибо скажут, что он их не тронул, благодетелей. И что всего приданого у невесты – ясные глаза да красивое прозвище, тоже плевать! Разве он жене на тряпки, побрякушки и прочую там красивую жизнь не заработает? Борцы хорошую деньгу зашибают, а он ведь один из лучших. Медведем прозывают не просто так. Они с женой будут ночевать в самых дорогих комнатах самых дорогих постоялых дворов и гостиниц. У нее будут самые отменные платья, самая вкусная еда. Она забудет своих родственников-уродствеников, как страшный сон. Уж Медведь об этом позаботится. А потом они осядут в каком-нибудь хорошем городе и славно в нем заживут.

Осесть пришлось куда раньше, чем Медведь мог рассчитывать.

Он честно выиграл тот бой. Противник его был новичком, пусть и сильным, но глупым и неопытным. Он не был сильнее Медведя и тем более не владел всякими хитрыми ухватками, которым борец выучивается только с опытом. А еще он был самолюбивым, как многие новички, и не мог перенести даже мысль о поражении. И когда Медведь в конце боя поклонился поверженному сопернику, как полагается, и уже повернулся к нему спиной, уходя, разъяренный юнец бросился на него снова.

И сломанная спина отняла у Медведя единственное ремесло, которым он владел.

Лечение затянулось надолго.

Медведь всегда жил широко и денег не копил. Счастье еще, что Облако с ее страхом привычного голода кое-что все-таки откладывала. Отложенного ею едва-едва достало на то, чтобы сохранить мужу сначала жизнь, а потом возможность хоть как-то подняться на ноги. Да еще и врач, жалея ее, брал не полную цену.

И все же лечение съело накопленное до последней монетки, а взять денег снова было неоткуда. Врач ходил к Медведю почти год – и к его исходу путь, начатый в самом дорогом номере лучшей гостиницы Далэ, завершился в Подхвостье.

Это был жуткий год. Человеку сильному и здоровому, всерьез и не болевшему никогда, беспомощность дается тяжко. Вот только вчера он был борцом, был человеком, мужчиной – а сегодня он никто, бесполезный кусок мяса на убогой постели, обуза, камень на шее жены. А ведь обещал ей, клялся… чего теперь стоят все его клятвы! У тебя будет все самое лучшее, радость моя чудесная, все-все, и у нашего ребенка тоже… ты ведь так говорил, да? А теперь ты только потому руки на себя наложить не можешь, что они тебя не очень и слушаются – так что ты обещал своему будущему сыну? Страшно было смотреть на округлившийся живот жены. Куда страшнее, чем терпеть боль, не давая ей прорваться наружу хотя бы стоном, чтобы не огорчить Облако еще сильнее. Боль была всего лишь невыносимой.

А Облако была рада сыну. Потому что любила мужа без памяти – и ждала этого ребенка, как драгоценный дар этой любви. А еще – потому что знала: сын не позволит Медведю пасть духом окончательно.

Храмовая Собака довольно рано понял, что оказался в своем роде заложником: само его рождение было залогом того, что измученный болью отец не покончит с собой, чтобы освободить жену от бремени. Сына без отца Медведь не оставил бы никогда.

Он и не оставил.

Но то, что в конце концов кое-как поднялось с постели, уже не могло зарабатывать никак и ничем, разве что милостыню просить. Но кто подаст хоть полгроша этакой груде мышц? Смешно даже и думать. Облако надрывалась на поденной работе за троих, но еды все равно хватало в обрез, а то и доводилось голодать. Одежда перешивалась и латалась до тех пор, пока от нее не оставалось ничего, кроме заплат – а потом латалась еще и еще. Хижину продувало всеми ветрами, а зимой Шан иной раз не мог поутру разлепить ресницы, склеенные инеем. Больной отец и надорванная работой мать угасали – и он брался за любой честный труд, лишь бы хоть немного облегчить их ношу. Связываться с бандой он не хотел, за что бывал бит неоднократно, однако на своем стоял крепко. Рано или поздно ведь поймают – и кто тогда заменит его, кто заработает матери и отцу на кусок хлеба?

И все же сомнения не раз одолевали его, когда он видел, как щеголяют бандитским шиком, соря деньгами, его вчерашние приятели.

Но он сделал верный выбор.

Сначала служба в страже, потом – в сыскной управе… он все-таки прогрыз ход наверх, он добился своего. Хороший дом, спокойная обеспеченная жизнь, небольшой, но верный достаток, право гордиться сыном… годы мучений завершились для его родителей бесповоротно. Даже если он погибнет на службе от ножа какого-нибудь убийцы, отцу и матери будут выплачивать за него пенсию в размере его жалования.

Что может сын вельможи понимать во все этом?

Чем покажется ему, рожденному в хоромах, этот дом, доставшийся Шану почти чудом – за которое он выплачивал столько лет?

Кем покажутся ему бывший борец и его жена?

Что он скажет об увиденном, какое слово слетит с его уст?

Шан знал, что никому не даст своих родителей в обиду. Ни за что не позволит бездумным словом оскорбить свой дом, такой дорогой для них. Никому. Никогда.

И если Най – даже без намерения причинить боль – скажет хотя бы мимолетно что-нибудь этакое… если он только скажет… если хоть нечаянно промолвится – Шан не смолчит в ответ.

И все, достигнутое вчера, окажется уничтоженным.

Не поспешил ли он, пригласив в гости Ная и Тье?

Может быть, надо было для верности выждать. Может, не сейчас, покуда недавняя рана так еще мучительно свежа, не сейчас, а когда-нибудь потом, когда они уже привыкли бы друг к другу… когда всякое слово Ная уже не отзывалось бы в нем привычным отторжением…

Шану было страшно.

Однако опасался от напрасно.

Раздался, наконец, долго и со страхом ожидаемый стук в дверь, и на пороге воникли Вьюн и Воробей – веселые и чуть запыхавшиеся. Оба они несли в руках по плетеному коробу.

– Держи! – произнес Най, едва покончив с приветствиями, и протянул короб Шану. – Эти с начинкой из первых абрикосов, вот только-только поспели, а у Тье – из старого урожая. Я решил взять и тех, и других.

Он был сейчас таким легким, веселым, своим, что опасения Шана отпрянули прочь.

– Знаешь, отец прав, – посмеивался Тье. – Заяц, он не только веселый, он еще и умный. Абрикосы ведь не очень-то и лежкие, так он придумал сохранять их до нового урожая в меду. Вкусно до помрачения. И он еще какую-то хитрую вкуснятину потом из этого меда варит, непременно надо будет отведать.

Шан так и застрял посреди комнаты, прижимая к себе короб с пирожками и не очень понимая, где бы ему взять еще одну пару рук, чтобы забрать у Тье второй.

– А давай мы их прямо сейчас разъедим, – предложил Тье. – Пока еще теплые. Жалко будет, если остынут.

– Не остынут, – заверила его Облако. – Мы их укутаем. Можете, конечно, и сейчас – если хотите закусывать абрикосовые пирожки рыбой.

– Не хотим, – засмеялся Най.

Облако обернулась к Храмовой Собаке.

– Это и есть твой напарник, сынок?

Не «новый напарник». Просто – «напарник». И это правильно. Какой он, к шуту, новый – два-то года спустя?

Мать спросила правильно.

– Это и есть, – улыбнулся Най.

И его улыбка тоже была правильной.

В дом к парню из Подхвостья пришел не сын вельможи, а напарник.

И Шан наконец-то смог разжать руки и опустить короб на подставку возле стола, на котором уже дымилась, исходя ароматом, жареная рыба – и когда только мать успела ее туда поставить?

Рыбе отдавали должное от души. Тье уписывал ее с каким-то растерянным восторгом. Вьюн от Воробья не отставал. На лице его было написано искреннее и даже немного простодушное удовольствие.

– А знаешь, Шан, ты был прав, – признал он. – Лучше, чем госпожа Облако, рыбу в Далэ не жарит никто. Я, по крайней мере, лучшей не пробовал. А я здесь уже два года живу, всякой стряпни отведывал – но не такой. Пожалуй, даже и в столице я лучшей рыбы не едал, хотя вот уж где ее готовить умеют, а вот поди же…

Обычно похвала от малознакомого человека вызывает смущение. Бывает, что и подозрение – а зачем он пытается подольститься, с какой такой целью? Но Облако лишь улыбнулась в ответ – тепло и мягко, словно стряпню ее нахваливал не чужой, впервые увиденный ею человек, а давний друг или даже родич, вернувшийся после долгой разлуки. Так улыбаются племяннику или сыну подруги детства. И это не тревожило Шана, а отчего-то неожиданно успокаивало.

– Нравится? – только и спросила она, и Шан почти въяве услышал не сказанное ею свойское «сынок».

– Очень, – кивнул Най. – Мне и вообще у вас нравится. Так уютно, просторно…

А вот этому поверить Шан уже не мог ну никак. Чтобы сыну вельможи его жилище показалось просторным? Да не может такого быть!

Значит, врет.

Все-таки врет.

И неважно, зачем. Даже если для того, чтобы пощадить чувства напарника и его семьи. Главное, что врет.

От этого на душе сделалось муторно. Недавняя радость исчезла, словно и не было ее.

– Смеешься? – буркнул Шан, стараясь не выказывать раздражения.

– Нет, – удивленно возразил Най. – С какой бы стати?

– Хочешь сказать, что у меня тут прямо хоромы? – Шан понимал, что сам загоняет себя в тупик, но поделать с собой ничего не мог. Мысль о том, что Най зачем-то врет, и притом еще и упорствует, была слишком отвратительной, чтобы он мог с нею смириться.

– Да после моего «пенала» в «Тушечнице» у тебя и вообще дворец, если хочешь знать, – хмыкнул Най.

– После чего?! – ахнула мать.

Отец, привычно немногословный, и тут не примолвил ничего, только головой покачал.

Было чему дивиться. «Тушечница» была гостиницей совершенно особого рода. Злые языки недаром поговаривали, что разместиться с удобствами в ее крохотных комнатушках может разве только кисть для письма. Оттого и прозвали их «пеналами». Однако толпы кандидатов, регулярно съезжавшихся на областные экзамены, «пеналы» вполне устраивали. Дешевый ночлег, и вдобавок от экзаменационной палаты недалеко. Конечно, кандидаты побогаче старались снять себе жилье попросторнее – но не они составляли основную массу соискателей. Во время экзаменов в «Тушечнице» не было ни одного свободного «пенала». Тесноту можно перетерпеть, зато по кошельку не бьет. Однако в промежутках между экзаменами «Тушечница» стояла полупустой. Останавливались в ней совсем уж малоденежные постояльцы, для которых выбор был невелик: или крохотная комнатенка и самая простая еда в гостинице, расположенной все-таки в приличном районе, или сомнительные постоялые дворы, чья дешевизна уже была признаком их небезопасности. Съезжали из «Тушечницы» при первой же возможности, едва покончив с делами. Те, что приезжали полюбоваться красотами города и приятно провести время, располагали средствами приискать себе пристанище получше. А уж поселиться в «пенале» на целых два года… неслыханно!

– Так ты в «Тушечнице» живешь? – ошеломленно произнес Шан, не в силах поверить в такую небылицу.

– Живу, – подтвердил Най, – и столуюсь. Ну, не полностью, завтрак только. Чисто, тихо, завтрак включен в оплату. Вот обед или ужин – за свой счет, но обычно я туда только на ночь глядя возвращаюсь, так что это редко случается. Тесно, конечно. «Пенал» есть «пенал». Кровать – такая, что иная лавка шире будет. Столик откидной при стенке, так что работать можно. Место для сундучка с пожитками, ниша в стене для книг – это же все-таки для приезжающих на экзамены заведение. Ну, и для одежды ниша. Плечи расправить еще можно, а вот руки в стороны развести – уже не очень.

– И тебя устраивает?! – изумился Тье.

– Вполне. А почему нет? Я ведь молодой, холостой, мне хватает. Другое жилье мой кошелек растрясло бы посущественней. А я ведь столичная цаца, я роскошь люблю. На жалованье не пошикуешь, сами понимаете. Так что хочешь излишеств – изволь в чем другом сократиться.

Най смеялся. А вот Шану было не до смеха. Теперь, когда он понял, что Вьюн не врал, Храмовой Собаке сделалось неловко за недавние подозрения. И к тому же его сознанием завладела неожиданная мысль: а что именно Най называет роскошью? Той роскошью, которую он может позволить себе на жалованье?

Дорогие наряды? Точно – нет. Ная в выходные дни видели в городе одетым чисто, опрятно, изящно – но уж никак не дорого. Изысканная еда? Едва ли. А вот хороший чай – наверняка. Вьюн из тех, кто скорее станет пить пустой кипяток, чем хлебать дешевую бурду. Чай, да… возможно, изредка приличное вино. Никаких кутежей и попоек – но хотя бы в обрядовой чарке на новый год должно быть что-то такое, отчего желудок не запросится наружу. Да, и удобная обувь, конечно же. Когда весь день проводишь на ногах, за нее не жаль и переплатить. А что еще? Книги? Нет, их в «пенале» много не поместится, нет и смысла покупать – разве что какую-нибудь редкость… хотя редкости сыщику все же не по карману. А вот посещение городской библиотеки – вполне. Особенно когда времени не хватает читать прямо на месте – а его у сыщика вечно не хватает – и приходится брать книги на дом, а для этого надо вносить залог. А еще… а еще, пожалуй, театр. Вряд ли уроженец столицы может обойтись без театра. Удовольствие не из дешевых, если сидеть на номерных местах, но можно ведь смотреть спектакль и с галереи. Шан, что греха таить, и сам пламенно любил театр, но бывал в нем только по тем праздникам, когда всем служащим управы полагалось его посещать, да еще один раз по службе: он в тот раз отыскивал убийцу, который повадился всаживать людям нож под ребра во время представления. Жертвы поначалу казались случайными, но Шан сумел найти связь между ними. Излишне говорить, что смотрел он тогда отнюдь не на сцену. Хорошо бы хоть когда-нибудь сходить в театр по своей воле, выбрав постановку по своему вкусу, но за годы службы у него это не получилось ни разу: выплаты за дом съедали слишком много, не оставляя возможности для излишеств. Но теперь, когда дом выплачен полностью, может, он вправе позволить себе такую роскошь и сходить в театр с родителями?

Роскошь. Бесспорно.

Для него, Шана по прозванию Храмовая Собака.

Когда-то Най называл роскошью совсем, совсем другое.

А теперь он называет роскошью то, что когда-то не было для него даже повседневностью – скорее уж он почел бы подобную жизнь лишением.

Эту жизнь он выбрал сам.

И у Шана язык не поворачивался назвать его выбор игрой или причудой. А ведь раньше сделал бы это непременно. Раньше его не мог бы не взбесить богатый папенькин сынок, никогда не ведавший настоящей нужды, но зачем-то вздумавший строить из себя простолюдина и жить на жалованье сыщика областной управы, хотя мог бы купаться в деньгах. Вот только Най никого и ничего из себя не строил, и ни игрой, ни причудой его выбор не был.

– Так что можешь не сомневаться, как по мне, дом у тебя отличный.

– Это все его заслуга, – с гордостью произнес отец, кивнув на Храмовую Собаку.

– Это мое везение, – буркнул Шан.

– Заслуга, и не спорь! – возмутилась мать. – Это все ты, сам ведь знаешь.

– Мама!

– А что – «мама»? Разве я не правду говорю? Разве тогда какой другой сыщик правду нашел?

Шану сделалось неуютно. Да, в управе все сослуживцы знали его историю – при них же она и случилась. Все – но не Най. Дело-то давнее, а Най в Далэ всего каких-то два года, и вряд ли кто ему рассказывал о том, что и так общеизвестно. А теперь он может неверно понять мамины слова. Решить, что Шан принял взятку за исполнение служебного долга. Слишком уж двусмысленно прозвучало сказанное.

Это уже потом Шану пришло в голову, что Най ведь не дурак, и нипочем не истолкует услышанное в подобном смысле. Родители не стали бы гордиться сыном-взяточником. И уж тем более не стали бы похваляться взяткой перед другим сыщиком. И не понять этого Вьюн не может.

Потом.

А в тот момент Шан мог думать лишь о том, чтобы не дать Наю заподозрить его, а потом молча стыдиться возникших подозрений, как только что стыдился сам Шан.

– История давняя, – неловко начал объяснять он. – Я тогда только-только из лончаков вышел. Самое первое мое дело, и волок я его на своем горбу сам. Так получилось. Напарник мой заболел сильно.

Впервые за минувшие два года воспоминание о друге не ранило…

– Если по уму, меня бы временно к кому другому приставить или мне кого в помощь дать. Но тогда немеряно народу слегло. Лихорадка по городу ходила. Поветрие. Врачи и лекаря с ног сбились. Управу, считай, уполовинило – кто в силах, тот кое-как перемогается, а остальные – в лежку. А следствие ждать не станет, когда сыщики прокашляются и на службу выползут. Кто на месте, тот и работает. Без напарника остался – значит, сам дело тянуть будешь, некого к тебе приставить, и напарника ждать некогда. Так и вышло, что размотал я свое первое настоящее дело в одиночку. Там столько было намешано – до сих пор удивляюсь, что разобрался. Два убийства, мошенничество, подлог, поджог… и вроде как все ниточки к одному человеку ведут. А я усомнился. Слишком уж все одно к одному, и слишком уж всего много. И стал разматывать дальше.

– И размотал, – без тени сомнения произнес Най.

– А как же иначе? – азартно воскликнул Тье.

– Размотал, – кивнул Шан. – Подставили человека крупно. Тюрьмой бы не отделался. А человек заметный. Один из самых крупных в нашей области торговец лекарствами. Первого разбору купец, не разносчик уличный. Шуму было много. Он уж и не знает, как нашу управу отблагодарить, зелья всякие нанес для поправки здоровья после лихорадки… а ему все на меня указывают. Мол, мы тут ни при чем, это все Собака, ему и кланяйся. Так если бы он поклонами ограничился!

– И чем он тебя отблагодарить хотел? – хмыкнул Най.

– Да чем захочу! Деньги любые, хоть половину его состояния бери, драгоценности там… да я уж и не упомню сейчас. Остальные сыщики смеются, а мне хоть потолком полезай, так ведь и оттуда стащит и другой потолок в подарок предлагать станет, и непременно золоченый! Чтобы такому сыщику, как я, на него лезть бы не стыдно было. Я ему толкую, что это моя работа, и мзду я не беру, а он – в амбиции! Как же так, один из первейших купцов в городе, а отблагодарить ему не позволяют, да как же его купеческая честь, да как теперь и вообще жить… аж жилы на шее вздулись, сам чуть не плачет – смотреть страшно. Тут уж никому стало не до смеха, стали его успокаивать. Мол, и правда нельзя, да и Храмовая Собака, он весь из себя такой, ему и не нужно ничего, у него только одна мечта – родителям жилье добротное справить, вот он и старается.

– А что купец? – полюбопытствовал Тье.

– Обрадовался купец. Будет тебе дом, кричит. Тут уж мне совсем не до шуток сделалось. Я ему объясняю этак осторожно, что принять такого подарка не могу. А он свое – мол, кто тут о подарке говорит? Я тебе его продам, раз уж ты такая фифа нежная. Вот как есть продам. В рассрочку и за свою цену, без наброса. Такое твоя совесть служебная примет? Не задаром ведь – за деньги! Или и дальше меня обижать станешь?

– Но ты же не стал, – улыбнулся Най.

– Не стал. Это ведь не подарок, не взятка. Обычным порядком мне бы еще не один год колотиться, даже если с рассрочкой. Сам понимаешь, какие бы проценты набежали. За такой дом, как этот, разве под конец жизни только расплатиться. Так что мне сказочно повезло. Дважды повезло. Потому что если не в подарок, а купить, то согласиться можно. И к тому же это не дом жилой раньше был, а склад. Для самых дорогих лекарств. Для тех, которые не меркой отмеряют, а на кончике ножа. Им ведь особые условия подавай. Чтобы и тепло, и не душно, и не сыро. Купец себе другой склад построил, а из этого все зелья вывез и мне его и продал.

– А почему все-таки склад, а не дом? – недоуменно спросил Тье.

– Стыдно сыщику цен не знать, лончак, – хмыкнул Най. – Затверди, спрошу.

– Будет сделано, – покладисто кивнул Тье. – А все-таки?

– При прочих равных, – объяснил Шан, – помещение для самого даже лучшего склада, такого, как этот, стоит вдвое с лихвой дешевле, чем дом такой же поместимости. И это еще, считай, дорогая цена, потому что склад из лучших, не сараюшка какая-нибудь.

– И правда повезло, – согласился Тье.

– Еще бы. Склад, да в рассрочку, да без процентов, и не развалюха, а добротное строение – тут плясать да здравицы петь впору. Конечно, перестроить тут многое пришлось, чтобы по-настоящему жить было можно, ну так ведь руки свои, некупленные.

Сколько Шан спал тогда? Сначала – работа, иной раз и сутки напролет – а дома не отдых ждет, не сон, а инструмент плотницкий… иногда ему казалось, что вернулись годы учебы, когда он спал урывками, иной раз даже на ходу, просыпался на очередном перекрестке и засыпал вновь, благополучно перейдя дорогу или свернув за угол. И вновь рука его спросонок тянулась по старой памяти за книгой – и замирала недоуменно, нащупав вместо нее рубанок.

– Доски и все такое прочее, само собой, не бесплатные – но сами подумайте, кто же сыщику из управы посмеет гнилье подсовывать или полишку цену накрутить? За такое и ответить можно. Так что тяжело было, да – но не сказать, чтобы неподъемно…

Най не на Шана глядел, нет – его взгляд скользил по стенкам, возведенным Шаном, по крепкой мебели, по обережной резьбе на потолочных балках. Все гладко отесано, ладно пригнано – есть чем полюбоваться… сколько же сил, времени, сколько души было вложено в каждую досочку! Сколько боевой ярости, не позволяющей сдаться ни усталости, ни болезни, ни такому простому и человеческому желанию отдохнуть – ведь он сражался за достойное жилье для своих родителей! Нет, не на Шана глядел Най – на эти стены, этот стол, эти балки, и взгляд его Шана не коснулся ни разу. Но Храмовая Собака знал, что Най смотрит на него. В глаза ему смотрит.

– В любом разе дело, считайте, прошлое, – неуклюже примолвил Шан, чтобы хоть так избыть смущение. – Третьего дня я последний взнос выплатил. Теперь всяко полегче будет.

Теперь он точно купит матери новое платье, а отцу – крепкую куртку взамен старой. И они втроем сходят в театр. Обязательно. И чай он будет теперь покупать в лавке «Черный дракон», как сегодня для Ная и Тье, а не тот горлодер, которым приходилось довольствоваться все эти годы. Он будет покупать его на каждый день, а не ради гостей. И пить.

Эта мысль с непривычки не вмещалась в рассудке.

– Выплатил? – обрадовался за Храмовую Собаку Тье. – Так это же отлично! А когда новоселье?

– Какое еще новоселье? – обалдел Шан.

– Обыкновенное, – хладнокровно заявил Тье. – Какие новоселья бывают. Нет, ну я понимаю, вы тут который уже год живете, но ведь выплатил ты все подчистую только сейчас. И теперь этот дом совсем-совсем уже твой. Значит, новоселье нужно устроить.

Он состроил хитрющую умильную мордочку.

– Это я на жареную рыбу напрашиваюсь, если кто вдруг не понял.

Ах ты, паршивец!

Не понял, как же.

Куда уж понятнее.

На самом деле не на рыбу, не ты и не напрашиваешься. Собрался лончак мастера надурить, да еще кого – сыщика! Не новоселье тебе нужно и тем более не рыба – а то странное, зыбкое пока еще единство, связавшее Шана после двух лет неприятия с Наем. Нельзя же не пригласить на такой праздник напарника и лончака!

Для того Тье все и затеял.

И ведь не отмолвишь…

Далеко пойдешь, Воробей.

Хорошо еще, что ты подался в сыщики, а не в воры. Нелегко было бы тебя, паршивца хитрого, ловить. Хотя и наставником твоим быть – дело не из легких. Слишком ты ловок на плутни.

– Ладно, уговорил, – засмеялся Шан. – Будет вам всем новоселье. Вот с делом покончим, и будет.

– А это правильно, – неожиданно поддержал ушлого лончака отец. – Сам помысли – сколько лет твое жалованье до гроша за дом уходило, и прибавки, и наградные, и тут вдруг – всё. Как есть – всё. Разве же можно не отметить?

– Все жалованье? – ахнул Тье. – Да как же вы жили?

– Трудно, – ответил отец. – Поначалу едва перемогались. Ладно еще, что у меня к тому времени уже работа была. Высокий Берег помог. Замолвил словечко друзьям, вот меня и взяли в рыбацкую артель – ночным сторожем на склад. Невелики деньги, но выжить можно. А если совсем уж прижмет, так в артели люди хорошие, всегда к деньгам еще и рыбину-другую за так добавят, у них с этим просто. А потом и Облако работу нашла.

– Можно, я угадаю? – странно мягким голосом с еле уловимой хрипотцой спросил Най. – Вот эту? Верно?

Он повернулся в сторону полки, на которой сидели три нарядные куклы с изящно расписанными фарфоровыми личиками.

– Верно, – улыбнулась мать.

– Дайте еще угадаю, – улыбнулся ей в ответ Най. – Головки лепить вы не можете, и расписывать тоже, это промысел семейный, ему с малолетства учатся и в чужие руки не отдают… вы для них платья шьете! Так?

– Так, – кивнула мать. – Верно, что свет не без добрых людей. На один заработок ночного сторожа втроем не очень и проживешь, даже с рыбой. Так у сына в детстве подружка была, Забияка, сейчас ее Ласточкой прозывают – за художника по фарфору замуж вышла. А ее свекрови подруга, Янтарная Бусина, как раз этих самых кукол и расписывает. Вот они мне это ремесло и приспособили. Кукла – не человек, одежка маленькая, шьется быстро. Хорошо берут, а если под праздник, так заказы от храмов приходят – спину разогнуть не успеешь. Мне четыре окрестных храма заказы дают. Хотели бы и другие, так ведь день, он из восьми часов, шестнадцать в него никак не втиснешь.

– Этих других очень даже можно понять, – задумчиво произнес Най. – Красивые куклы – и наряды у них красивые. Так бы все и смотрел. Это ведь тоже к празднику?

– Последние из заказа. Сегодня только дошила, завтра отдаю.

– Красивые, – убежденно повторил Най. – Это ведь здешние наряды, да? Такие, как в Далэ в старые времена носили?

Все верно – для храма куклам платья шьются не на нынешний манер, пусть даже самые что ни на есть роскошные, а на старинный лад. Традиция такая.

– А можно мне такие заказать? – спросил Най. – Чтобы в здешних платьях?

– Да тебе зачем? – настороженно удивился Шан.

Кто бы возражал – каждое кукольное платьице для его семьи – подспорье. Но Най и сам живет на жалованье, да ведь где живет – в «пенале»! Конечно, напарник напарнику может оказать помощь, не раня его достоинство – не денег предложить, а заказ… но с какой радости Вьюну тратиться ради Шана, покупая напрочь ему ненужных кукол? Да и где он их в своем «пенале» держать-то станет?

Най обратил к Шану усмешливый взгляд.

– В столице кукла, одетая не по-тамошнему – редкость, почти диковинка. Привозят их нечасто. И не таких красивых, и платья у них похуже. А у меня две сестры младшие. Брат женат, двое детей уже, старшенькой дочке в радость будет. Да и матери, я думаю, понравится. Кукла с места службы сына – чем плохой подарок?

– А сестрам сколько лет? – заинтересовалась мать.

Най отвечал что-то – Шан его почти и не слышал. Он смотрел, во все глаза смотрел, как Най обстоятельно отвечает его матери, как ясная улыбка все сильнее освещает ее лицо… потом он вспомнит все то, чего сейчас и не слушает, но привычно запоминает, как и подобает сыщику. Но сейчас ему не было дела до родни напарника, до его слов. Важной была улыбка, порожденная его словами… да и только ли словами? Такая легкая, теплая, исполненная радости… ну, вот как Най это делает?! Он не подлещивался к его матери и тем более не заигрывал с ней – и тени чего-то подобного нельзя было бы приметить! – он вел обычный, обыденный разговор… вот он сидит, полуобернувшись к Облаку, разговаривает, прикусывает полагающуюся к рыбе лепешку – а Шану видится иное. Вьюн, веселый золотой вьюн пляшет в серебряной воде, плещется, щедро рассыпая звонкие радужные брызги, и каждая из них сияет счастьем и радостью касается сердца.

Как ты это делаешь? Как?!

Шан не видел прежде Ная таким. Не видел, не знал…

Он и вообще его не знал.

Своего напарника.

И виноват в этом был только он сам и никто другой.

Шан поднялся, чтобы унести на кухню посуду из-под рыбы и поставить чайник на огонь. Была бы жаровенка и прочее, что нужно для правильной обрядности, можно бы и за столом напиток заваривать, сегодня он хороший чай купил. Но ни жаровенки, ни заварочника хорошего у них в доме нет. Не обзаводиться же ими ради той трухи, которую они пили все эти годы. Нехорошо, конечно… ну, да Вьюн наверняка поймет, в чем дело…

Конечно, поймет, отозвался из дальних глубин памяти Высокий Берег – и Шану сделалось страшно.

Он уже не понимал, перед кем виноват – перед прежним напарником или перед новым. Просто горло вдруг сдавило, и кухня показалась слишком жаркой и темной.

– Брось обо всякой ерунде думать, – раздался рядом голос Ная.

Шан обернулся к нему, потрясенный.

– Что… так заметно? – с трудом спросил он.

– Мне – да, – усмехнулся Най… или Шану причудилась в полусумраке кухни его усмешка. – Когда напарники аж два года практически не разговаривают друг с другом, они поневоле приучаются понимать друг друга без слов. Как видишь, во всем есть своя хорошая сторона.

Это не было ни обвинением, ни прощением – как алый кленовый лист, утренняя песня зяблика, ракушка на речном берегу или мирный посвист и бульканье чайника, как и все на свете. Это было и обвинением, и прощением – как могут ими быть алый кленовый лист, утренняя песня зяблика, ракушка на речном берегу или мирный посвист и бульканье чайника, как и все на свете. Это было невозможным, немыслимым – как алый кленовый лист, утренняя песня зяблика, ракушка на речном берегу или мирный посвист и бульканье чайника, как и все на свете…

И Шан неловко попытался усмехнутся в ответ.

– И о какой же ерунде я думаю? – произнес он хрипловато.

– О том, что ты виноват, – без колебаний ответил Най. – Но это ерунда. Чай у тебя где?… а, вижу… поверь мне, ерунда полная.

Его ловкие руки управлялись с чайником, чашками и чаем куда точнее, чем могло бы получиться у Шана.

– Понимаешь, – продолжал Най, наливая кипяток в очередную чашку, – ты отчего-то вбил себе в голову, что я должен заменить твоего погибшего друга, а ты должен это принять. Еще бы тебе не злиться!

– А это не так? – тихо спросил Шан, вдыхая самый первый, самый начальный аромат чая, еще не раскрывшийся полностью.

– Нет, конечно. Никто никого не может заменить. Никогда. Та часть твоей души, что принадлежит твоему другу, для меня неприкосновенна. Потому что я – не Высокий Берег. И никогда им не буду.

Горький аромат чая, отрезвляющая печаль… и неожиданное мужество, ясность души…

– Часть нашей жизни неизбежно уходит вместе с умершим… но другая часть прирастает теми, кого мы встречаем, и в этом нет измены старым друзьям, нет вины перед ними. Но когда теряешь кого-то, об этом трудно помнить…

– А тебе откуда знать? – спросил Шан и тут же прикусил губу: вопрос прозвучал обидно, а Собака вовсе этого не хотел. Но недавнее смятение исказило голос, заставив его прозвучать совсем не в согласии с мыслями и чувствами.

Но Вьюн не обиделся.

Он и в самом деле понимал без слов. Они ему совершенно не мешали.

– Мой отец начинал военную службу десятником на северо-восточном порубежье. Потом – полусотником. Как полагаешь, сколько из друзей его юности сейчас еще живы?

Шан опустил голову.

– Кажется, готово, – произнес Най, медленно вдохнув запах чая. – Бери поднос, я вон тот возьму.

Так они оба и вернулись к столу – с подносами в руках, следуя за нежной горечью чайного аромата, вплывающего с комнату.

Тье встретил их с возмущенной мордочкой.

– Где вы были так долго? – воскликнул он. – Тут вас пирожки совсем заждались. Аж слезами обливаются от обиды.

– Так-таки прямо и слезами? – усмехнулся Шан.

– Горькими! – убежденно отозвался Тье.

– Тогда надо их поскорее съесть, – очень серьезно ответил Най. – А то еще горчить начнут, чего доброго…

Выходка Воробья была простой и немудрящей, почти детской. Такой, как надо.

Потому что после нее понимание, настигшее напарников, утратило свою режущую остроту. Оно обволокло их, как пар, понимающийся над чаем, и сделалось домашним, уютным, несущим уже не боль, а утешение.

– Не горчат, – заявил Тье с полным ртом, утягивая с блюда второй пирожок.

– Значит, мы успели вовремя, – заключил Шан. – Не давись всухомятку, лончак, пей чай.

Тье содрогнулся, явно вспомнив недавнее свое следственное чаепитие в усадьбе Тайэ, но преодолел себя и мужественно взялся за чашку. Най сдавленно фыркнул, Шан не сумел: рот у него был уже занят пирожком. И правда – вкуснотища просто необыкновенная. Шан даже прижмурился от удовольствия. Когда ему в последний раз доводилось есть что-то подобное? Так сразу даже и не вспомнить. Ничего, теперь он сможет и сам покупать такие чудесные излишества…

– Можно мне немного с собой прихватить? – неловко спросил Медведь. – Мне на работу пора, а так бы пирожков хотелось…

И снова Шан на миг задержал дыхание: пирожки покупал Най, и ответить должен он. Нет, Шан и думать не хотел, что Най скажет: «Нет». Он надеялся, что Най скажет: «Да». Или: «Конечно».

А Най вместо ответа встал, нахально утянул у Воробья два бланка для протоколов, свернул из них кулек и сноровисто принялся наполнять его пирожками обоих видов.

– Сейчас, – сказал Вьюн, привернул края кулька и протянул его Медведю. – Вот, держите.

Не разрешение, нет. Просто кулек с пирожками. Так, как сам Шан протянул бы еду отцу.

– Спокойной работы, – напутствовал Медведя Тье.

– До завтра, отец, – выдохнул Шан.

Проводив мужа, Облако не вернулась к столу, а ушла к себе. Шан отправился следом за ней с тарелкой пирожков и чашкой чая на подносе.

– А теперь скажи: «Они хорошие мальчики, ты с ними водись, сынок», – улыбнулся Шан, ставя поднос на прикроватный столик, сделанный им когда-то к очередной годовщине свадьбы родителей.

– Так ведь ты и сам знаешь, что хорошие, – улыбнулась мать в ответ.

Когда Шан вернулся, Тье и Най чинно сидели, не притрагиваясь к чаю и пирожкам. Ждали его.

– Ну, и что у нас на сладкое по следственной части? – поинтересовался Вьюн, наконец-то цапнув пирожок.

Шан вытащил из рукава «щебеталку», задействовал ее и положил на стол. Он ничуть не опасался, что мать станет подслушивать их – или, тем более, расскажет кому-то услышанное. Но правила есть правила.

– У меня – ничего, – вздохнул он, усаживаясь за стол. – Пустышка. Ну – почти. Опросил лодочников, рыбаков, речных торговцев…

– Кого-кого? – не понял Тье.

– Быстро же я забыл, что ты не местный, – хмыкнул Шан. – Торгуют у нас на реке. Прямо с лодок свой товар продают. Одни – рыбакам, другие – тем, кто на прогулку выплыл. Эти все больше напитки предлагают, закуски, безделушки всякие. Раз уж кавалер свою девушку повез кататься, то наверняка раскошелится. Неохота выглядеть сквалыгой, понимаешь?

– А если жену? – не отставал Тье.

– Тогда – тем более, – убежденно ответил Шан. – А еще есть такие, которые с плавучими веселыми домами торгуют. На реке пошлины не действуют, пока к суше не причалишь, так что прибыли у них солидные. В общем, народу хватает. И опрашивал я их, пока язык узлом не завернулся. Пусто. Никто Наставника Тайэ не возил, никто ему лодку напрокат не сдавал. Два человека его видели на берегу, когда он мимо шел. Один – лодочник, во время войны служил в его десятке, помнит его походку, опознание надежное. Насчет второго не уверен. Опознал нетвердо, но вроде бы помнит, что какой-то господин в темном платье шел по направлению к Ивовому Мосту. Если учесть время и скорость течения – похоже на правду. Вероятнее всего, его столкнули как раз оттуда.

– Подтверждается, – кивнул Най. – У меня тоже язык узлом. Но опознаний побльше. Я проследил путь Наставника Тайэ в день покушения. Он ходил на Золотой Остров. Заказывал печать для сына и отдавал чистить свою. Ивовый Мост действительно подходящее место…

– Подтверждается, – с торжеством провозгласил Тье. – Ивовый Мост – последнее, что Наставник Тайэ запомнил в тот день.

Шан и Най уставились на него в полном ошеломлении.

– Так Сокол очнулся? – спросил Най, хотя ответ и был очевиден.

Тье кивнул. Он был похож сейчас на охотничьего пса, замершего в стойке – вот сейчас как подаст голос, как полетят утки!

Боги и духи, как ему удалось сдерживать себя весь вечер!

– Славно, – пробормотал Шан.

– Неужели Сухой Кедр все-таки решился? – недоумевал Най.

Тье помотал головой.

– Не он, – сообщил Воробей. – Лисий След.

Пожалуй, вытряхни он из рукава на стол живого короля с троном впридачу, эффект был бы меньше.

– Лисий След… – выдохнул Вьюн. – Здесь, в Далэ? Но… откуда?

Тье хотел было ответить, но Шан вклинился раньше.

– Рассказывай, – потребовал он. – По порядку.

– Ну, нет, – запротестовал Тье. – Если по порядку, то пока я до дела дойду, Най изведется и меня прибьет. Чтобы не тянул мышиный хвост отсюда до городской стены.

– Ничего, я потерплю, – ответил Най и неожиданно усмехнулся. – Хвастайся скорей. Это мы с Шаном сегодня налегке, а у тебя новостей, похоже, полный мешок. Давай выкладывай, покуда не просыпалось.

Похвастаться Воробью и впрямь хотелось, иначе он бы навряд ли покраснел. Но ведь и было чем! Верно говорят – сыщику мало умения и таланта, нужна еще и удача, без нее просто никуда. Сегодня удача была явно на стороне Тье. И ее благоволение не было случайным капризом. Воробей честно заслужил ее подмогу. Это ведь ему пришла в голову мысль о гадальщиках, поначалу казавшаяся совершенно дурацкой. Это он сумел взглянуть на застопорившееся расследование по-новому. И не отступиться от своей идеи, а проверить ее. И не единожды проверить. Он не сдался после провала в клане гадальщиков и закинул сеть повторно – на Золотом Острове. И она принесла богатый улов. Гадальщик в лавке ювелира был и продажу браслета видел. В несокрушимой еще вчера стене обвинения против Ночного Ветра появилась весьма основательная брешь. И благодаря ей Лисий След смог выйти из дома сына и исцелить Наставника Тайэ. А уж как Най счастлив, и говорить незачем – глазам больно смотреть, как он пытается скрыть свою радость, чтобы не расплескать ее пустыми возгласами или улыбками.

– Спасибо, – очень серьезно произнес Най, когда Тье окончил свой рассказ. – Я твой должник. Так и знай.

– Ну-у-ууу… что бы мне с тебя такое стребовать… я ведь так скоро и не придумаю, – неловко отшутился Тье, чтобы спрятать смущение.

– Ты – и вдруг не придумаешь? – хмыкнул Шан. – Не верю. Ладно, время терпит. Ты лучше придумай, к чему тут гадальщик твой затесался.

– Понятия не имею, – признался Тье. – Уверен, что к доносу он руку приложил. Но зачем? Какая ему выгода?

– Личная месть? – предположил Най.

– Кому, за что? Лэ Сано его и в глаза не видел…

– Почему? – тут же придрался Шан, хотя был с Воробьем полностью согласен. Но пусть лончак ответит. Пусть выскажет, что им руководит – всего лишь догадка или все-таки логика.

– Будь они хоть мимолетно знакомы, гадальщик был обязан хотя бы поклон ему отдать. Вельможа, как-никак. Старший помощник наместника. Сано бы его запомнил. А если тот не поклонился, запомнил бы тем более – с какой вдруг стати простой гадальщик этак косоротится и даже раскланяться не желает? Нет, Сано его и знать не знает.

– Верно. Если это и месть Нефритовому Листу, то никак не личная. Может, он как-то по службе этот типа задел… или кого-то из его близких… какую-то прижимку сделал… в общем, эту версию еще надо будет разработать. Поговорищь с ним, Вьюн?

– Завтра же, – ответил Най. – Хотя чует мое сердце, это очередная пустышка. Но расспросить все равно надо. Не стоит ничего оставлять за спиной непроверенным.

– Постой, а тебе можно? – спохватился Шан.

– Можно, – успокоил его Вьюн. – Это к Ночному Ветру я касательства иметь не должен. А Сано расспросить я право имею. Тем более что проходить эти расспросы будут не только по делу о королевском фарфоре.

– Твоя правда. К слову о Ночном Ветре – а если мстили ему?

– Тоже ерунда получается, – ответил Тье. – Дани ходил гадать только один раз, и к другому гадальщику, не к нему, мы это знаем. Когда и как он мог пересечься с ним так основательно, чтобы гадальщик заимел на него зуб? Отец у Ночного Ветра спросит, но думаю, тут тоже пусто.

– Все равно надо проверить. Хорошо, а Фай Хромой?

– А это уж совсем никуда. Завалить двух тигров, чтобы прихлопнуть комара у тигра на башке? Ну сам подумай. Кто – Дани и Сано, а кто – Фай? Не много ли риска – обвинить двоих в высоких чинах, чтобы разделаться с ним? И к тому же Фай в последний раз гадать ходил в двенадцать лет, как обряд велит. Я спрашивал. В двенадцать лет, и с тех пор – ни разу. Незачем ему. Он настоящий мастер. Одержимый. У него только фарфор на уме. А секретов ремесла ему ни один гадальщик не откроет. Может, жена его или кто-то из близких, соседи… но даже и тогда Фай тут все равно не при делах.

– Близких – проверим, – решил Шан. – Надо хоть какую-то связь найти. Потому что ты прав, каким-то боком гадальщики тут засветились – но ведь мотива никакого.

– И с Наставником Тайэ тоже пока все глухо, – напомнил Най. – Ивовый Мост, надо же… это какой наглости надо набраться! Там ведь по оба конца моста по патрулю.

– Наверное, момент такой вышел, – предположил Тье. – Наставник говорит, что ни за ним, ни ему навстречу не шел никто. Значит, он был на мосту один. Убийца появился, пока он был на мосту, так? И рядом никого. Риск, ясное дело, огромный – патрули рядом, могут услышать… а вот увидеть – нет. Там ведь вокруг сплошные ивы, мост не очень хорошо просматривается.

– Затем и патрули выставлены, – заметил Шан.

Без патрулей возле Ивового Моста и впрямь не обойтись. Он был особенным. Второго такого не найти не только в Далэ, но, пожалуй, и во всей стране.

Когда-то Золотой Остров не был островом. Длинная полоска суши, местами заросшей плакучими ивами, вела к нему от берега. Все изменилось в одночасье, когда наводнение смыло песчаный язык, оставив торчать посреди реки цепочку каменных банок. Даже ивы на них уцелели. Именно на этих банках, как на «быках», и был настелен мост. Ивы никто не рубил, и они разрослись, сделав обычный, в общем-то, мост едва ли не самым красивым в городе. А поскольку вел он не куда-нибудь, а к средоточию ювелиров, по обе стороны моста была выставлена стража. И до сих пор даже самые отпетые уголовники не дерзали преступить закон на Ивовом Мосту. Что ж – все когда-нибудь случается впервые.

– Надо будет рапорт подать, чтобы впредь не только по краям торчали, а еще и по мосту ходили, – заметил Най. – Утром и сделаю.

– В управе оставь, я зайду, тоже подпишу, – кивнул Шан. – А потом пойду к мастеру Фаю, то есть не к нему, конечно, а семью его расспрашивать. Самого гадальщика покуда не трогаем. Тье, учти, это и тебя касается.

– И не собирался даже, – наморщил нос Воробей. – Я с отцом к Ночному Ветру пойду. Протокол писать, пока рука не отвалится.

Най чуть приметно вздохнул.

– А я, соответственно, Сано расспрашивать… значит, с завтрашним днем определились. Что ж, сыщики – пожалуй, пора нам с Воробьем по домам. Надо все-таки выспаться.

– Погодите немного. – Шан отключил щебеталку и встал. – Сейчас только со стола приберу и с вами заодно выйду. Забияка тут недалеко живет… то есть Бай Ласточка, ей награду выписали от управы, надо бы бирку наградную занести.

– Вместе приберем, – ответил Най. – Тье, держи поднос.

По летнему времени темнеет поздно. Сумерки долго стоят легкие, прозрачные, неспешно наливаясь темнотой, как плоды – сладким соком. Ночь вызревает незаметно, постепенно.

Настоящие потемки еще не то, что не наступили – не приблизились даже. Однако по всей улице один за другим уже загорались фонари. Ласточка выглянула в окно скорее по привычке не оставлять ничего в хозяйстве без присмотра, чем ожидая всерьез каких-то неполадок. А неполадки были. В фонаре над дверью дома светильник теплился еле-еле, а в том, что над воротами, не горел и вовсе. Ох уж эти новинки!

Ну, не такие и новинки, если подумать. Вот уже полтора года, как в Далэ при каждом доме указом Наместника заведены фонари с магическим светильником. Горят они не так, чтобы очень уж ярко, так что без дорожного переносного фонаря путник если и обойдется, то с трудом. А все-таки лучше, чем ничего. Ласточка отлично помнила совсем еще недавнюю непроглядную темень на ночных улицах… нет, с фонарями стало куда лучше. Если бы еще светильники в них работали как следует! Так ведь нет же. Редкий из них отрабатывает свой срок полностью. И ломаются они бесперечь, и заклятие светильное держат плохо. Нет, со временем маги их доведут до ума. Обязательно. И будут фонари гореть ярко и весело весь отпущенный им срок. А там, глядишь, и для домашних надобностей светильники когда-нибудь придумают. Но это когда еще будет. А до тех пор и с фонарями возни не оберешься. Вечно гаснут в самый неожиданный момент. Ласточка ведь не случайно всякий раз покупает не одну пару светильников, а две. Про запас. Оно конечно, штраф в городскую управу за неисправные фонари невелик – так ведь не в деньгах же дело! Просто обидно платить за собственное разгильдяйство. Обидно – и стыдно. Не будь у нее запасных светильников – ее это промашка, а позориться всей семье… да с какой стати?

Нет уж.

Пусть всего позора – с комариный укус. Пусть. А только если люди за свою жизнь и без того настрадались, им и такая малость лишней будет. Вот Ласточка и держит в доме запасные светильники, хотя и нынешним срок еще не вышел. Но ведь погасли же!

Ласточка взяла шкатулочку со светильниками и вышла из дома. Открывать шкатулку надо сразу перед тем, как устанавливать светильник в фонарь, иначе гореть он будет слабо. Однако откинуть с нее крышку Ласточка не успела.

Сначала ей подумалось, будто щенок приблудный у ворот скулит. Но это был не щенок.

Это была Росинка, невестка Янтарной Бусины – но боги и духи, в каком же виде! Свернулась в комочек, съежилась, к забору жмется. И сама не бледная даже, а белая, белая страшной мутной белизной. Замурзанная вся – свалявшиеся от слез ресницы, и те в какой-то непонятной грязи. Словно куклу фарфоровую на пыльной дороге потеряли. И глаза, как у куклы – большие, пустые, невидящие. И вот этот вот – не плач, нет, и не вой, а жуткий тонкий звук, так похожий на скулеж, однотонный, непрерывный, бессильный.

– Росинка! – ахнула Ласточка, поднимая подругу с земли. – Да что с тобой?

Искусанные губы разлепились.

– Я из дому ушла…

– Из ума ты ушла! Вот же дурища. А ну-ка, давай сюда…

Росинка вздрогнула и, кажется, даже попыталась отстраниться. Ну-ну. Из Ласточкиной хватки в бытность ее Забиякой не всякий матерый бандит мог вывернуться. Конечно, подруга не бандит, и ее не заламывать надо, а обнимать – так ведь все равно не вырвется.

А из дома уже выбежала навстречу им встревоженная Шелковинка.

– Ласточка, что стряслось?

– Вот, держи. – Ласточка сунула ей в руки шкатулку. – Фонари не в порядке, надо новые светильники поставить.

– Хорошо, – кивнула ошеломленная девушка, не сводя глаз с Росинки.

Ласточка нагнулась к золовке.

– А как поставишь, бегом к Минам, – шепнула она ей на ухо. – Янтарной Бусине скажи, что Росинка у нас, и я за ней присмотрю. Они же там наверняка уже с ума сходят, куда она подевалась.

– Сделаю, – вновь кивнула Шелковинка и направилась к фонарю над воротами, будто бы так и надо, и ничего необыкновенного не происходит.

Хорошая девочка. Понятливая и сердечная. Всем бы такую золовку.

– Идем-идем, – негромко говорила Ласточка, уводя подругу в дом. – Сейчас умоешься, я тебя чаем напою…

Обычная успокоительная чушь. Но тут, собственно, не так и важно, что говорить – хоть бы и детские колыбельные, какие на ум придут, а то и вовсе считалки. Разницы никакой. Тебя ведь все едино не слушают. Да, наверное, и не слышат. А вот если собьешься с речи, наступившее молчание услышат. И потому главное – продолжать говорить. Не давать снова уйти в свою беду, нырнуть в нее с головой. Покуда звучит рядом чей-то голос, боль может хоть криком кричать – молчание ей не откликнется. Говорить, что угодно, любую ерунду – пока тебя не начнут слышать. А вот тогда можно и расспрашивать, и утешать, и советовать. Только тогда. Не раньше.

Раньше. Страшное это слово, если подумать…

Вот где ты была раньше, Ласточка? Молчишь? Что – совсем нечего сказать? А еще подруга называется. Где были твои глаза, отчего не заметили, что с девчонкой неладно? И давно ведь неладно, если вспомнить. Нет, вида она не подавала, что правда, то правда. Хорошее воспитание не позволяло. Ох уж это хорошее воспитание. Польза от него есть, кто бы спорил – но бывает, что и вреда не меньше. Нет чтобы подружке пожаловаться, на груди поплакаться – глядишь, и разобрались бы вдвоем. Так ведь нет же – все тишком, все молчком, правду Янтарная Бусина говорит. А все-таки можно было догадаться. Если молодая жена то и дело бегает к подруге, сидит у нее допоздна, словно от пустой поры, и домой не торопится, тут не надо быть мудрецом, чтобы догадаться – не все у нее дома в порядке. И ведь, положа руку на сердце, не скажешь, что совсем уж никакой догадки не было – да, Ласточка? Хоть себе признайся – была. И что ты сделала? Смолчала, дурища. Пошла у глупой девчонки на поводу – и тоже смолчала. Решила, что не стоит в душу лезть. Что сама Росинка в своих трудностях разберется, раз уж поделиться ими не желает. Разберется, как же. Ты ее, часом, с собой не путаешь? Ты бы точно разобралась. Так то – ты, деваха из Подхвостья, а то – домашняя девочка. Тихая, образованная, воспитанная. Она ж совсем еще жизни не видела – ну, как и в чем она может разобраться? А ты деликатничать вздумала. От большого ума, не иначе. И ведь могла же вчера еще помчаться к Росинке – вот как выслушала Бусину, так и подхватилась бы… нет, решила предлог сочинить. Нехорошо, мол, в чужую жизнь лезть без спроса. Вот и досочинялась. Нет уж, деликатность пусть проявляют воспитанные – а ты не умеешь, так и не берись. Делать надо то, что умеешь. Хотя бы сейчас. Авось еще не поздно.

Покуда в голове проносились вихрем эти невеселые мысли, Ласточка делала то, что умеет. Сначала умыла покрытое грязными разводами и потеками слез личико Росинки холодной водой из рукомойника. Потом быстро натаскала из сада нагретой горячим летним солнцем воды – по жаркому времени такая прохладная ванна вполне сойдет. Замочила перепачканную одежду подруги.

Притащила чистую на смену. Вскипятила воду на чай. Вытащила Росинку из ванны, растерла мягким полотенцем, отжала волосы куском шелка – чтобы блестели – не переставая приговаривать утешительную ерунду ни на мгновение. А потом повела начисто отмытую подругу на кухню. Не в гостиную же ее тащить всей семье на погляд. А что жарко в кухне, так это беда поправимая – всего-то и дела, что дверь входную открыть…

Росинка не сказала и слова против. Она и вообще ничего не сказала. Она сидела с чашкой чая в руках и, похоже, не вполне понимала, что это за предмет.

– Пей, – односложно велела Ласточка.

Росинка послушно отпила глоток. Потом, уже по своей воле, еще один. Ну, хвала богам…

Ласточка подошла к ней и чуть приобняла. Так и хотелось погладить измученную девчонку по голове – ну ведь котенок, как есть котенок напуганный. Особенно в этом платье. Конечно, Ласточка могла дать ей домашнее платье Шелковинки, золовка бы слова против не сказала. Она и вправду девочка добрая. Но Ласточке слишком хорошо помнилось, как Шелковинка приболела пару лет назад. Она тогда выпросила Ласточкино платье – и не вылезала из него. «Понимаешь, – говорила она тогда, – оно большое. Я в нем опять как маленькая. Как будто опять в мамину кофту кутаюсь и знаю, что все будет хорошо. Словно кто-то родной и сильный обнимает». Ласточка запомнила эти слова. И сейчас облачила Росинку в свое сменное домашнее платье.

Росинка в нем попросту утонула. И, похоже, это и в самом деле успокаивало ее. Пусть немного, а успокаивало.

– Все будет хорошо… – очень тихо повторила в который уже раз Ласточка.

Очень тихо. Но Росинка услышала.

– Ничего уже не будет хорошо… – почти прошептала она в ответ.

– Почему?

Росинка только помотала головой.

– Нет, ну правда – почему? Разве муж тебя не любит?

– Любит, – всхлипнула Росинка.

– А ты его?

– Люблю…

– Так отчего же не будет хорошо?

– Бесполезно все. Любим, не любим… бесполезно! – с отчаянием выдохнула Росинка. – Она нам все равно счасться не даст!

– Да кто – она?

– Матушка… – кое-как вымолвила Росинка и снова заплакала.

Вот так раз!

От удивления Ласточка едва не бросилась защищать Янтарную Бусину. Вовремя опомнилась. Нет, ну надо же до такого додуматься! Да Бусина себя готова на блины раскатать и невестке скормить, лишь бы в семье все было ладно!

Кстати, о блинах… а ведь самое бы им время. Плакать и блины есть несподручно. Чем-то одним придется пренебречь. И едва ли блинами.

– Да с чего ты взяла? – спросила Ласточка, начиная отмерять муку.

Росинка скорбно молчала, стараясь подавить всхлипы.

– Она что – ругает тебя, придирается?

– Хуже…

– Ну ведь не бьет же? – вот уж во что, а в такое Ласточка бы нипочем не поверила.

Росинка опять помотала головой.

– Чужая я ей. Совсем чужая.

– Это она тебе говорит?

– Она не говорит, она делает. Ох… ты бы видела, что у нас творится! Выжить она меня ладит. Ни к чему притронуться не дает. Ни до какого дела не допускает.

– Что – совсем? – усомнилась Ласточка.

– Совсем! За что ни возмусь – все из рук вынет. “Сядь, посиди, отдохни,” – вот и весь сказ. Воды принести? Натаскано уже. Еды приготовить? Так состряпано. На рынок за покупками сходить? Куплено, сиди, отдыхай. Сама, все сама. Ни до чего меня в доме не допускает. Одежду всю сама шьет, сама чинит, стирает. Метлу от меня чуть ли не прячет. Головки кукольные расписывать не дает. Дотемна сидеть будет, спину гнуть, а меня к кисти не допустит. Как правила домом, так и правит. А я кто получаюсь? Наволочь приблудная, нахлебница? А ведь я к ней всем сердцем…

– А поговорить с ней не пробовала? – поинтересовалась Ласточка, замешивая тесто.

Росинка шмыгнула носом.

– С ней поговоришь… да и не умею я…

Так.

Вот уж воистину – все беды от хорошего воспитания. Ну, еще и от дури, само собой. Но главное все-таки – от воспитания. Две хорошие, добрые женщины, и друг к другу всей душой тянутся – и что бы им вместе не ужиться? Что бы им не поладить? Ан нет. Другие бы на их месте уже десять раз переговорили, пусть и со скандалом. Подумаешь, пара-другая битых тарелок. Так ведь разобрались бы. А эти знай терпят до последнего. Все стараются сделать, как лучше. Достарались, ничего не скажешь.

– И давно это у вас так? – спросила Ласточка, споро нарезая сладкий лук.

– Да с первого дня…

– А сегодня совсем невтерпеж стало?

Может, и лишний вопрос. Но ведь что-то же сподвигло Росинку именно сегодня пуститься в бега?

Росинка отпила еще глоток совсем остывшего чаю и кивнула.

– Сегодня нашему дому очередь жертвенные пироги печь. Я так радовалась! Совсем еще затемно встала, чуть ли не ночью. И только муку просеивать стала, она тут как тут. Сито у меня из рук вынула. Иди, мол, отдыхай. А я стою и слова сказать не могу. Вот не могу, и все тут. Постояла так, развернулась и ушла. Где была, куда ходила… не помню. Понимаешь, совсем не помню. Где была, как сюда пришла…

– Так ты весь день, получается, не ела ничего? – осведомилась Ласточка, отставляя тесто в сторону.

– Ну… да. Наверное, – растерянно произнесла Росинка.

– Значит, сейчас и поедим. Тесто только отлежится немного. Настряпаем блинов и поужинаем.

Хорошая хозяйка должна готовить еду для гостей сама. Стыд и срам для хорошей хозяйки не то, что допустить гостью к сковородке – даже подумать о столь непозволительном деянии.

Для хорошей.

А для умной – непозволительно добить подругу неосторожным словом. Сказать: «Я тебя накормлю», – той, что и так живет на всем готовом и готова уже волком выть от такой жизни.

– Настряпаем… – глухо произнесла Росинка, обеими руками сжимая чашку. – Да я скоро забуду, с какой стороны блинную скалку в руки берут. Ласточка, ну вот ты мне скажи – за что она со мной так? Хоть я наизнанку вывернись, а ничем угодить ей не могу! Все не так, все неправильно, все из рук выхватывает. А пироги эти сегодня… чужая я в этом доме. Не только хозяйство вести – жертву принести от всей семьи, и то не вправе. Кто я в этом доме, вот скажи?

Никто. Если с самой Ласточкой посравнить – никто. Не невестка, не сноха, не мужняя жена.

Вот только говорить этого нельзя.

– Никто, – бесцветным голосом сказала Росинка. – Нет меня. Понимаешь – нету. А лучше бы и не было…

От двери послышался сдавленный стон.

Янтарная Бусина зажимала рот обеими руками. Глаза ее блестели от слез.

Вот поэтому Ласточка и потащила подругу не в гостиную, а на кухню. Не только – но и поэтому тоже. Попробуй, подберись к гостиной незаметно! А в кухне летом дверь на улицу открыта. Ласточка сильно надеялась, что Шелковинка догадается не только успокоить Бусину, но и с собой привести. Правильно надеялась.

Некрасиво?

Непорядочно?

Как скажете. А только иначе эти две умницы так бы и вытанцовывали кругом до скончания жизни, друг с другом словом не перемолвившись.

– Росинка, доченька, что ты такое говоришь? – простонала Янтарная Бусина, бессильно уронив руки.

– А разве не так? – тихо и неожиданно жестко спросила Росинка. – Ничего мне нельзя, и пироги жертвенные тоже нельзя…

– А ничего, что их два трилистника подряд надо стряпать, не отходя? Шесть листов в кухонном чаду, в жаре. – Слезы набухали на глазах свекрови, уставленных на невестку. – Да как я могу допустить? Куда тебе гробиться у печки! Успеешь намучиться. Совсем ведь еще девочка…

– И что? – спросила Росинка – вроде бы с прежней жесткостью, но к ней отчетливо примешивалась растерянность.

– Как – что? Да разве ты мне не дочь? Как же мне тебя не поберечь? – слезы так и катились по лицу Янтарной Бусины. Некрасивые, тяжелые, настоящие слезы.

Глаза у Росинки сделались в пол-лица.

– А родную дочь вы бы так же берегли? – негромко спросила Ласточка.

Вопрос не лишний. Ни одна мать не стала бы растить дочь белоручкой – слишком тяжко ей придется потом.

Понимание огрело Янтарную Бусину, словно пощечина.

– Н-н-нет… – запинаясь выговорила она, – но…

Ласточка не дала ей объяснить, в чем, собственно, заключается это самое «но».

– И разве для дочери не позор, если мать одна надрывается, а она сложа руки сидит? Ну, и ты тоже дурища, – обернулась она к подруге. – Тебя берегут и лелеют, а ты вздумала – гонят…

Кто тут еще дурища, уточнения не требовало.

– Какое там – гонят, – жалобно ужаснулась Бусина. – Да я уж не знала, как под тебя еще руки подкладывать, только бы ты из дому не ушла! Как увидела, что ты деньги тайком откладываешь, света не взвидела!

– Так я же не для того! – возмутилась Росинка. – Я на всякий случай! Если заболеет кто, или там ремонт в доме понадобится, или еще что по хозяйству… я ведь только это и могла для семьи сделать…

– Боги и духи! – рот Янтарной Бусины кривился не то смехом, не то болью, а может, и тем, и другим. – Я-то все голову ломаю – сколько тебе ни дай, на себя ты ничего не тратишь… значит, не по душе я тебе…

Она порывисто обняла невестку и прижала к себе, вновь застонав мучительно и жалко.

– Девочка моя… ну прости меня… прости глупую… я же от всей души…

Росинка согласно всхлипнула и обняла ее в ответ.

И тут от дверей послышался голос:

– Знаешь, Шан, мне кажется, мы немного не вовремя.

Это сказал тот парень, который третьего дня расспрашивал Ласточку о том, как она вытащила из воды давешнего утопленника. Рядом в дверном проеме и впрямь маячил Шан, а подле него – какой-то совсем уже молоденький парнишка.

Шан даже малость назад отступил, когда Ласточка шагнула к нему, уперев руки в бока.

– И не стыдно тебе такое подслушивать, Собака? – грозно вопросила она. – Ну, вот кто ты после этого?

– Собака, кто ж еще, – криво ухмыльнулся Шан. – И между прочим, это случайно так вышло. Мы сюда вообще-то по делу пришли.

– Правда? И по какому такому делу? – продолжала допрос Ласточка, надвигаясь на него.

Право, жаль, что женщинам нельзя служить сыщиками! Ей бы следственные допросы вести – злоумышленники кололись бы, как каленые орехи. Просто с перепугу.

– Бирку тебе принести. – Шан извлек деревянную бирку с выжженными на ней знаками уставной скорописи и вручил Ласточке. – Сходишь с ней завтра в городскую управу. Тебе ведь награда полагается.

– В каком смысле – награда? – не поняла Ласточка.

– В прямом. Ты ведь человека спасла. Или забыла? И не простого человека, между прочим. Так что тебе награда полагается от управы. За спасение жизни. Именная грамота и десять золотых.

– Сколько?! – ахнула Ласточка. – Это ж сумасшедшие деньги!

– Десять золотых, – повторил Шан. – Все, как тебе причитается.

На самом деле причиталось Ласточке куда больше. Десять золотых по закону выплачивала управа. Но Тайэ – не та семья, которая экономит на благодарности. Однако об этом Шан покуда говорить не стал. Уже и сумма в десять золотых повергла Ласточку едва ли не в столбняк. Пусть уж сначала хоть с нею свыкнется. А насчет остального ей завтра в управе скажут.

– С ума спрыгнуть можно, – искренне заявила Ласточка. – Только за то, что в речку сиганула… просто в рассудке не укладывается.

– А ты подумай, на что тратить будешь, сразу и уложится, – посоветовал ей Шан.

– Да такое и не придумаешь, как сразу и потратить. Разве только часть малую… мужу вот новый праздничный наряд справлю, прежний уже нехорош. А он и не замечает, будто так и надо.

Кто бы говорил, мысленно фыркнул Шан. Сама такая.

– Я уж и то собиралась. Думала, как бы денег выкроить – а получается, и выкраивать не надо. И кисти новые прикупить. Матушке шаль новую, сейчас такие шали продают – и легкие, и теплые. Красоты невиданной. Только стоят они… – Ласточка ошеломленно покачала головой, вновь сообразив, что сейчас цена шали ей нипочем. – Батюшке цветов новых для сада, он приценивался уже…

– А разве летом высаживают? – усомнился для вида Шан.

– Есть и такие. А сестренке шелку на платья, разного… серьги красивые, нить жемчужную для прически, шпилек надо… совсем ведь заневестилась девочка, надо приодеть получше… да и приданое потихоньку собирать.

– А детям? – подзуживал Шан.

– Тоже наряды новые, – охотно отозвалась Ласточка. – Игрушек разных. Старшему уже кисти нужны, у отца таскает, только отворотись… и ведь красиво получается. Знаешь, Собака, в жизни бы не подумала, что в такие годы уже можно так рисовать!

– А себе? – продолжал подначивать Шан.

– Да у меня все есть…

Вот в этом вся Ласточка. И что ты с ней будешь делать! Всегда такая была.

– Зануда, – задушевно сообщил ей Шан. – Ты хоть бусы себе купи, что ли. А то я сам тебе куплю… – он примолк на мгновение и добавил веско, – алебарду.

– А давай! – загорелась Ласточка. – Будет с чем в обход по следующей разнарядке идти. А то багор у них ну прямо игрушечный. Никакого толку.

– Тьфу на тебя! – Шан махнул рукой и рассмеялся. – Вот и говори с тобой…

– А что со мной говорить, – хмыкнула Ласточка. – Мне вообще-то недосуг. Тесто на блины поспело. Будете?

– Вообще-то мы ужинали, – признался Шан. – Но от твоих блинов грех отказываться.

– От пары блинов еще никто не лопнул, – усмехнулась Ласточка. – Заходи. Твои-то сослуживцы уже внутри, как я погляжу.

Тье и Най уже и правда были внутри – и когда только успели? – причем Вьюн так лихо завладел вниманием обеих женщин, что Шан только диву давался. И если бы просто вниманием! Нет, этот паршивец уже вовсю работал. Не знай Шан, в чем тут подвох, нипочем бы не заметил, до того у Ная все гладко получалось. Байки он рассказывал.

И не простые байки, не какие попало.

Истории сыпались из него, как зерно из веялки. И все сплошь об одном. О том, как самые благие намерения едва не приводили к самым что ни на есть тяжелым последствиям. Да так легко, непринужденно, весело даже… снова Вьюн во всей своей красе! Плеск, радуги, серебряные брызги… нет, ну вот как у него это выходит так лихо и складно, так легко и весело? Ведь вот только что две женщины, перепуганные до слез едва не случившимся распадом семьи, жались друг к другу, терзаясь виной – каждая на свой лад. А стоило ушлой рыбешке начать свои фокусы, и этих двоих просто не узнать! Расправились, как цветы после дождя, приободрились, улыбаются даже. Ну да, все верно – одно дело винить себя в чудовищном непонимании, и совсем другое – уяснить, что оно вовсе даже не редкость. Дело обычное, житейское. Случиться может с каждым. А значит, они не монстры какие-то, не уроды душевные. Они просто люди. И неплохие люди. Что поделать, мысли не прочитаешь, а видимость бывает и обманчива. Вот сколько похожих историй молодой сыщик рассказывает! И как рассказывает – заслушаться можно! Даже Ласточка потихоньку посмеивается, орудуя скалкой. Тье, и тот губы кусает, чтобы удержать смех. И помалкивает, не вмешивается. Понимает, что к чему. И Росинка с Янтарной Бусиной улыбаются… да нет, уже смеются! Уже и разговорились…

– И подумать только, что из-за какого-то случайного слова такая беда могла получиться! – покачала головой Янтарная Бусина.

Ай да Вьюн! Ну, и кто тут рыба, а кто рыболов? Ведь подсек уже, и тащит наружу… была в его байках скрытая наживка, была! Все они повестовали не просто о недоразумениях на пустом месте – а о том, как чья-то бездумная обмолвка навела человека на неверную мысль, отчего вся история и приключилась.

– Страшно даже себе представить – один дурацкий момент, и все чуть не порушилось, – поддержала Росинка свекровь.

– А потом, небось, этот парень и не вспомнит даже, с чего все началось и когда он пошел по неверной дорожке, – подвела итог только что рассказанной байке Бусина.

Есть!

Получилось!

Шан чуть не ахнул от восторга – нет, ну вот ведь надо же так уметь! Най ее вываживал спокойно, аккуратно, точно. Не с его уст – с ее слетело слово «вспомнить». Теперь главное – не спугнуть…

– А разве это так уж трудно? – умело удивился Най. – Человек и сам не знает, сколько всего помнит. Вот хотя бы вы – когда вам пришло в голову все хозяйство на себя взять?

Молодец Вьюн! Не «почему» или что-нибудь в этом роде, а именно «когда»! «Почему» могло бы вынудить Бусину опять начать винить себя, и только. А вот «когда» – правильное слово…

– На свадьбе, – подумав, ответила Янтарная Бусина. – А ведь и правда – помню. Точно, на свадьбе. Сижу, на сына с невесткой любуюсь, а сама думаю – совсем ведь еще девочка, и такая хрупкая, тоненькая…

– Так уж и сама? – хмыкнула Ласточка, выкладывая на тарелку очередной блин.

Слоеные блины пахли так изумительно, что Шан сглотнул набежавшую слюну.

– А почему нет? – растерялась Бусина.

– А потому, что женщина о женщине, мать о дочери не так подумает. Совсем еще девочка? Помогу, поддержу, научу, понемногу, потихоньку… это не женщине, это мужчине такое в голову взбредет – раз еще совсем молоденькая, нежная, то и пусть сидит на подушках, сложа ручки, а я ею любоваться буду.

К аккуратной стопке блинов прибавился еще один.

– Вот хоть голову заложить могу, это кто-то из мужчин рядом такое брякнул, а оно в мысли и запало, – заключила Ласточка. – Разве нет?

– А знаешь, кажется, ты права, – ошеломленно произнесла Янтарная Бусина. – Я до сих пор как-то и не думала… а ведь так и было.

Ай да Ласточка!

Может, и в самом деле докладную подать – пусть, мол, женщин в сыщики принимают? В конце концов, среди магов-экспертов женщины случаются – так почему бы и не среди сыщиков? Эк она одним махом упростила Наю работу!

– Правда? – подался вперед Вьюн. – Вот бы интересно узнать, кто ж этот умник…

– Да вертелся там один хмырь, – в свойственной ей манере сообщила Ласточка. – Думаю, он и есть.

Она отложила часть блинов на отдельное блюдо и принялась сноровисто собирать поднос.

– Верно, был такой… но я его не знаю? – беспомощно произнесла Янтарная Бусина. – Чей-то родственник или приятель… свадьбу ведь гуляли, как полагается, всем кварталом, с друзьями, с родней – и сам приходи, и с собой приводи… примета такая. На счастье полагается.

На счастье, как же. Много эта примета помогла двум несчастным женщинам? Сами измучились, друг друга измучили, семью чуть не развалили. Когда бы не Ласточка, все бы разводом закончилось. А вот у Ласточки, к слову сказать, и гостей-то на свадьбе почти что и не было. Бусина да сам Храмовая Собака с Дылдой. Чем больше гостей, тем больше счастья? Это вы кому другому расскажите.

– А выглядел он как? – Теперь Най мог расспрашивать в открытую – это уже не имело значения.

Янтарная Бусина отчего-то замешкалась. Но тут уже Тье не сплоховал. Он протянул ей свой разметочный грифель и лист бумаги.

Все правильно – другая бы старательно морщила лоб, прикрывала глаза, пытаясь представить себе случайного собеседника, лишь для того. чтобы потом промямлить: «Да обыкновенный он был…» И как рисовать его прикажешь для опознания, всего из себя такого обыкновенного? Но Янтарная Бусина расписывает личики фарфоровых кукол. Рисовальщица она. И ей куда легче изобразить чье-то лицо, чем описать его словами. Да и в памяти его восстановить тоже легче. Это слова она не враз припомнила, не сообразила с ходу, что чужие они – а лицо вспомнит.

Ласточка собрала поднос и унесла его в комнаты. Судя по радостным воплям детей и смутно доносящимся голосам взрослых, блины пришлись в самую пору. Хотя одного голоса в общем хоре явно не хватает… а, так вот оно в чем дело!

Шан мысленно улыбнулся, но виду подавать не стал, хотя приглядевшись, заметил, где именно прячется Шелковинка.

Когда Ласточка вернулась на кухню, рисунок был уже почти готов. Под умелой рукой Янтарной Бусины на листе бумаги возникало лицо – не сказать, чтобы идеально красивое, но умное и своеобразное лицо мужчины лет сорока.

– Родинка выше, – вдруг добавила Росинка. – Не в середине щеки, а на скуле. И переносица глубже.

– Так ты его знаешь? – удивилась Бусина.

Росинка помотала головой.

– Нет. Но он рядом со мной тоже вертелся.

– Он с вами тоже говорил? – обернулся к ней Най.

– Не со мной. С кем-то, кто поблизости сидел. Не помню уже.

– А про что говорил?

– А что столько денег на свадьбу просаживать неразумно, – медленно произнесла Росинка. – Новая семья – новые расходы, и немалые, а тут еще и свадьба. Редко когда удается свадьбу сыграть и в долги не залезть. А случись потом что – и хоть по миру иди, в кошельке ведь шаром покати…

– И ты стала откладывать деньги… – прошептала свекровь.

Росинка кивнула.

– Вот так раз… – вырвалось у Тье.

Действительно, вот так раз. Двух неглупых женщин вокруг пальца обвели, а они ни сном, ни духом. И вот это уже точно не случайность.

– Это уже точно не случайность, – враз осипшим от внезапной удачи голосом произнес Най. – Это уже доказательно. Один и тот же человек был рядом с вами обеими, и разговоры вел такие, что не прислушаться нельзя. И разговорами этими вас обеих навел на определенные мысли. А эти мысли чуть не довели до беды.

– Но зачем ему это? – не могла поверить Янтарная Бусина.

– А вот это уже наша забота – выяснить, зачем, – хмуро бросил Шан.

– Нам бы для начала выяснить, кто он такой, – вздохнул Тье.

– Выясним, – решительно сказал Най.

Ласточка между тем убрала со стола все лишнее, выставила на середину вторую стопку блинов и принялась разливать по чашкам чай.

– Я попробую поспрошать, – предложила она. – Вам могут и не сказать. С какой такой стати сыщикам из управы свадебных гостей перебирать? Да и интерес свой показывать тоже не след, спугнуть можно. А женщинам посплетничать самое милое дело.

– А получится? – для порядка спросил Тье.

– Получится, – успокоил его Шан. – Это ты еще просто нашу Ласточку не знаешь. У нее все получится.

Най не примолвил ни слова. То ли потому, что тоже не сомневался в Ласточке, то ли блин попался какой-то ну особенно вкусный.

Возвращались сыщики совсем уже затемно, причем вместе: все-таки вывешенных над воротам фонарей по ночному времени ну никак не довольно, а фонарей переносных в доме Ласточки нашлось только два. Один, разумеется, достался Янтарной Бусине и Росинке, и провожать их Ласточка вызвалась лично, так что за них можно было не тревожиться. Если и найдется такой безмозглый хулиган, который вздумает обидеть бывшую Забияку или ее спутниц, то наверняка очень об этом пожалеет.

Второй же фонарь получил Шан – один на троих. Так что сначала следовало довести до Старописьменной улицы Тье – она располагалась дальше всего – а потом Ная в его «Тушечницу». Шану предстояло добираться домой последним, но он не возражал. После кухонной жары ночной воздух казался особенно свежим и прохладным, так отчего бы и не прогуляться в охотку?

– Ты сразу понял, что им обеим головы заморочили? – спросил Тье.

– Нет, – ответил Най. – И уж тем более не подозревал, что это окажется один и тот же человек. Это же какая наглость нужна! Я тогда только про Янтарную Бусину думал. Ласточка права, не женское это решение – мужское. Она и вообще умница. Я ведь просто пробовал наудачу. Без нее не сказать, что получилось бы.

– Да куда бы оно делось, – хмыкнул Шан. – Разве что дольше бы провозился, и только. Ласточка – молодец, кто бы спорил, только не я. Но ты и сам любую женщину разговоришь.

– Хотел бы я знать, как это у тебя получается, – встрял Тье. – Ты ведь не заигрываешь с ними…

– Вот еще не хватало! – возмутился Най.

– И я о том же. Не заигрываешь, не подлаживаешься, не льстишь… в общем, ничего такого не делаешь, чтобы на доверие вызвать. А они тебе доверяют. И при этом еще и сами тебе глазки не строят. Вот что ты такое делаешь?

Най ухмыльнулся.

– Ни-че-го, – с удовольствием произнес он.

– В каком смысле? – не понял Тье.

– В прямом. И я очень старательно этому учился.

– Не делать ничего?

– Именно.

– Темнишь, – разочарованно протянул Тье. – Это же особое искусство нужно. Тебе глазки не строят, очаровать не пытаются. А главное, ты с ними тоже не заигрываешь, а они на тебя не обижаются. Ладно бы еще Шан или я, но ты…

Мысль о том, что Тье может равнять с собой его, Храмовую Собаку, оказалась для Шана нова. Он так привык к своей неудачной внешности, что уже почти и не огорчался из-за нее. Ну, не дано ему девушкам нравиться – так и что теперь, об стенку расшибиться? Обидно, ясное дело – но ведь не конец света. И на чужие насмешки Шан приловчился не обращать внимания. А Тье словно и не видит, как ему с наружностью не повезло. Для него они оба в одной цене.

– А я этого нахлебался – сполна и давно, – равнодушно ответил Най. – Думаешь, смазливая внешность – такое уж преимущество?

– А разве нет? – удивился Шан.

– Нет, – отрезал Най и, помолчав, добавил, – ты даже не представляешь, насколько – нет. Да мне от силы тринадцать сровнялось, когда на меня вешаться начали. И даже не сверстницы, а девицы постарше. Лет так пятнадцати, шестнадцати. «Ах, какой красавчик, ну просто куколка!» Еще и потрогать норовят. Дурь в голове играет. Пришлось срочно придумывать, что делать, пока насмерть не засюсюскали. Сначала хамить попробовал – не помогло. Только хуже сделалось. Вообще проходу не стало.

М-да, если так посмотреть, то Шану на свой лад повезло. Его никто не обзывал кукленочком.

– И что ты сделал? – полюбопытствовал он.

– Ничего, – вновь усмехнулся Най. – Хотя сообразил не сразу. Зато когда понял… оно того стоило. И в работе пригодилось. Понимаешь, я ничего не делаю, чтобы завоевать доверие женщины. Или даже внимание. Я просто разговариваю с ней. Как с вами, например.

– То есть… ты говоришь с женщиной, как с мужчиной? – сообразил Тье.

– Именно. Это чувствуется, знаешь ли. И напрочь отбивает желание строить мне глазки. Или ждать заигрываний от меня. Я говорю с женщинами, как говорил бы со всяким другим. И не только с женщинами. Я любого собеседника стараюсь понять и любого считаю равным. А женщинам это редко достается. Поэтому, наверное, они мне доверяют. Женщину в них любой увидит, а вот человека…

– Правда твоя, – подумав, согласился Тье.

– К слову сказать, у Шана это получается не хуже.

– У меня? – оторопел Шан.

– А у кого же еще? – хмыкнул Най. – Ты ведь тоже не заигрываешь. И поэтому тоже держишься с женщинами запросто. Скажешь, тебе они не доверяются?

Шан вспомил давешний разговор с Дамой Тайэ – и не смог соврать.

– Доверяются, – глухо признал он.

Най не ошибся. Это было правдой.

Правдой, которую он столько лет ухитрялся не замечать.

Причина разная – но результат один. В этом они с Наем похожи.

Но разве он может быть хоть в чем-то похож на вельможного красавца Ная?

Шан уже ничего не понимал.

– Вот видишь. А доверие, оно дорогого стоит. Знаешь, обычно мужчина при виде женщины старается хоть что-то этакое сделать, вести себя как-то по-особенному. Тем более, если женщина красивая. А я не делаю ничего. И мне верят. Во мне видят брата, сына, внука, кого угодно – только не предмет для воздыханий.

– Тогда меня не удивляет, что ты до сих пор не женат, – неуклюже попытался отшутиться Шан. – Раз уж девушки в тебе не видят предмет для воздыханий. Хотелось бы знать, какая девушка тебе в таком разе сгодится?

– Такая, как я, – уверенно ответил Най. – Которая сначала увидит во мне человека, а уже потом – все остальное. Но такую долго искать нужно.

Най не знал, что ошибается: долго искать не придется. Не пройдет и полутора лет, как он женится – и именно на такой девушке. Нет, он не знал – и не мог знать. А вот у Шана кое-какая догадка имелась. В конце концов, когда хорошенькая девушка прячется от красивого парня вместо того, чтобы повертеться перед ним, это неспроста. А уж когда она вместо того, чтобы смотреть на него во все глаза, слушает его, не отрываясь, это тем более неспроста.

Но ведь догадка еще не доказательство, верно? Ее ни одно следствие не примет.

Вот потому Шан и не стал сообщать о ней Вьюну. В конце концов, он не кто-нибудь, а сыщик, профессионал, и отлично знает, что преждевременно предъявлять догадку, не подкрепленную ничем определенным – несолидно.

– Жаль, что Ласточка уже замужем и мужа любит без памяти, – внезапно добавил Най. – А то бы я за ней попробовал поухаживать.

Шан от неожиданности едва не икнул. Почти против воли он попытался представить себе бывшую Забияку, деваху из Подхвостья, рядом с утонченным сыном генерала. Картина получалось, мягко говоря, странноватая.

– А твой отец что сказал бы на такое? – осторожно осведомился он. – Все-таки вельможа, лэ – знатный, богатый, в больших чинах…

– Именно, – безмятежно отозвался Най. – Отец всегда говорит, что его знатности и богатства довольно, чтобы он не был принужден детьми торговать. А чины он получил не за высокородность и не через выгодный брак, а исключительно своими заслугами, чего и нам желает. Так что он бы любой мой выбор принял. Но мне с Ласточкой ничего не светит. А жаль. Она ведь такая, как я, как ты. Вот она как раз во мне видит именно человека.

– Она во всех видит в первую очередь человека, – задумчиво ответил Шан.

– Именно. Она умница. И помогла нам крепко. Подарить бы ей что-нибудь хорошее в благодарность…

– Только алебарду не дари, – засмеялся Шан. – Я ей уже обещал.

– Я в доле! – подхватил Най. – Нет, кроме шуток – она-то нам, считай, подарок преподнесла…

– Теперь остается его развернуть и выяснить, что же там внутри, – заметил Тье. – Есть какие-нибудь соображения?

– А внутри там нечто очень непростое, – ответил Най. – Человек средних лет, неглупый, опытный. А главное – большой искусник по части убеждения. Он ведь даже с обеими женщинами сам и не разговаривал. Но так говорил, что они поневоле прислушались. И выводы сделали такие, как он хотел.

– Случайность исключаешь? – мигом посерьезнев, спросил Шан.

– Как и ты. Нет, ну напыщенный дурак, который по поводу и без повода ко всем лезет и всех учит жить – дело нередкое, но такого как раз слушать не станут. Их никогда толком не слушают, только вид делают. А этого обе женщины слушали, хоть он и не с ними говорил. Нет – не случайность и не совпадение. Он сказал, что хотел, и своего добился, хотя на кой ему это надо – ума не приложу.

– Нууу, на кой… – пожал плечами Шан. – А то ты не видел типов, которых хлебом не корми, а дай чужую радость порушить.

– Видел, – не стал спорить Най, – и больше, чем хотелось бы. Но вряд ли тут все так просто. А главное, нам это не поможет понять, кто он такой и откуда взялся. Умение ведь не из дюжинных. Дипломат? Царедворец? Эти – да, умеют. Но ты себе представляешь дипломата или придворного на свадьбе в фарфоровом квартале?

– Не очень, – ухмыльнулся Шан.

– Вот и я тоже – не очень.

– Может, учитель? Или актер? – предположил Тье. – Эти знают, как заставить себя слушать.

– А вот это уже ближе…

– Не думаю, – возразил Шан. – Не исключено, конечно. Но актеры все-таки на виду, да и учитель слишком многим в лицо знаком. Кто-нибудь его бы да узнал… рискованно…

– Не скажи. Рискованно, да – но этому умнику наглости хоть отбавляй.

– Согласен, – кивнул Шан. – То есть характер понемногу вроде как вырисовывается…

– Вырисовывается, говоришь? – произнес Тье. – Вот кстати, к слову – дайте мне этот рисунок, я его скопирую.

– Ты смотри, поосторожнее, – посоветовал Шан. – Он ведь не только наглый, но и умный, так что портрет его кому попало не покажешь. Узнает, что мы его ищем, так схоронится, что век не найдем. А хоть бы нашли, заранее придумает, чем отговориться. Так что сначала восемь раз подумай.

– Это уж само собой, – успокоил его Тье. – Просто есть у меня одно соображение.

– Разумеется, совершенно невероятное? – хмыкнул Най.

– Это уж само собой! – повторил довольный Тье.

– И разумеется, – подхватил Шан, – прежде времени ты с нами им не поделишься, пока не проверишь?

– Это уж само собой!

День четвертый

Когда Най, как и собирался, наведался поутру к лэ Сано, впустили его не сразу. Разрешение, подписанное начальником Хао, открывало любые двери – но Вьюна все же порядком помурыжили у входа.

– Неправильно будет, господин сыщик, – твердил караульный. – Несолидно. Погодите еще малость. А то нехорошо…

Что именно «нехорошо», Най понять никак не мог. Но стражник явно настроен не пропускать его – и не пропустит. Сначала надо чего-то дождаться, и только потом… но чего именно? Настаивать бессмысленно. Второй караульный тоже поддакивает – нельзя, мол. А третий… стоп, а где третий? Ведь должно быть трое. Куда он делся? Ну только что был тут…

Третий, невысокий пузан, появился в воротах, запыхавшись, и что-то нес в руках. Короб какой-то. Не дав себе отдышаться, он прорысил в дом и вскоре вышел оттуда – по-прежнему с коробом, вот только нес его толстяк не с прежним бережением. Да и вес, пожалуй, иной…

– А вот теперь ступайте, господин сыщик, – пробасил первый караульный, покуда его сотоварищ пыхтел и отдувался. – Теперь ладно будет.

Лишь войдя в дом и увидев Сано, Вьюн понял, отчего стражники не хотели его пропускать. Нефритовый Лист в полнейшем изумлении уставился на чайный прибор. Поднос, обведенный магической чертой, на нем кувшин с водой, жаровенка для кипячения, чайник, заварочник и две чашки.

Две.

Для Сано – и для его посетителя.

Вынес из дома толстяк, надо думать, посуду, оставшуюся от завтрака. Да, по времени как раз получается именно так. А принес все для чая на двоих. Раз уж в дом явился кто-то, и не простой кто-то, а сыщик при всех полномочиях и с разрешением из управы, нехорошо будет, если Нефритовый Лист будет пить свой чай в одиночку. Вот же ведь… знатоки этикета… со служебными алебардами…

– Добрый день, – вежливо поклонился Най. – Меня зовут Най Вьюн.

– Най? – чуть сощурился Сано, вглядываясь в нежданного гостя. – Сын генерала Ная? Я знавал его в молодости…

– Да, – коротко ответил Вьюн, подумав с досадой, что поклон следовало выбрать другой – не столько вежливый, сколько официальный. Но кто ж мог знать, что здесь, в Далэ, он напорется на давнего отцовского знакомца…

– Ты на него похож – тогдашнего, – удовлетворенно заметил Сано. – Давно в Далэ?

– Два года, – все так же коротко произнес Най.

– Целых два года? А ведь я тебя ни разу не видел…

– Я служу по другому ведомству. Вы и не могли меня встретить.

– А почему ты говоришь мне «вы»? – непритворно удивился Сано. – Разве мы с тобой не равны по рождению?

– По рождению – равны, – ответил Вьюн. – А вот по должности – мягко говоря, не очень. А я пришел сюда по должности. Не как лэ Най, а как сыщик Най.

– Вот как? Ну что ж, присаживайся, сыщик.

Най сел за стол. Похоже, ему будет нелегко направлять беседу в нужное русло. Сано понял и принял, что разговор пойдет исключительно служебный, и показал это, назвав Вьюна сыщиком – но сам продолжал обращаться к нему на «ты», причем не то, которое адресуют нижестоящим, а то, которое употребляют, говоря с равными. Даже отсидев под позорным домашним арестом по ложному обвинению, Сано не утратил вельможной властности. Он сам выбирает, как ему себя вести.

А как себя вести Наю?

Что ж… там будет видно.

– А разве тебе можно приходить ко мне по службе? Ты ведь друг Дани, я помню, мне говорили. Это ведь ты давал свидетельство в его пользу?

– Я, – не стал отнекиваться Най. – И мне, как и раньше, нельзя допрашивать Дани. Даже видеть его до окончания следствия. Но вы – не он. И побеседовать мне с вами нужно по совсем другому делу. Хотя они и могут оказаться связанными между собой.

Сано молчал и выжидательно глядел на него.

– Не тревожьтесь, – добавил Най. – Все законно. У меня есть разрешение от начальника управы.

Оба разрешения – на визит к Сано и на допрос – дожидались его в управе спозаранку, когда Вьюн заскочил туда оформить рапорт по поводу Ивового Моста. Не иначе, Тье загодя подсуетился и попросил отца оставить их для Ная, так что тому и не пришлось искать начальника Хао.

А еще в управе его ожидала копия вчерашнего портрета, выполненная рукой Тье. И когда успел? Этот несносный мальчишка вообще спит – хотя бы в виде исключения?

– Разрешение, говоришь… – медленно произнес Нефритовый Лист. – Ну что же… тогда беседуй.

Он перелил воду в чайник и поставил его на жаровенку.

– Скажите, вы знаете этого человека? – Най вынул из рукава портрет и предъявил его Сано.

– Нет, – ответил Нефритовый Лист. – Не припомню такого. Кто это?

Ничего иного Най и не ожидал. Во взгляде Сано не промелькнула и тень узнавания. Вельможа не притворялся. Для него нарисованный незнакомец был именно незнакомцем.

– Пока неизвестно, – честно признался Най. – Но очень надеюсь, что скоро выясним.

Он не стал лгать и темнить. Такой человек, как лэ Сано, наверняка почует неискренность – и ответит тем же.

– Тогда у меня есть еще один вопрос. Вы часто ходите гадать?

– Нет, – ответил Нефритовый Лист, явно сбитый с толку. – Не люблю судьбу дергать за язык по мелочам. Она ведь и рассердиться может.

– А когда вы ходили гадать в последний раз?

– Года три назад, перед свадьбой сына. Как по обряду полагается.

– К Читаюшему или к Видящему?

– К Видящему, конечно. К главе клана.

Значит, сыну Нефритового Листа гадал не Чистое Зеркало.

И что это нам дает?

А пес его знает, что это нам дает…

А вот время гадания… три года назад… трудно поверить, что кто-то из гадальщиков схлестнулся с ним тогда, а потом таил обиду аж целых три года и только теперь начал действовать.

Значит, остается только одна возможность.

– Скажите, а за эти три года через управу не проходило никаких дел, связанных с кланом гадальщиков?

– Нет, – ответил Сано, не задумываясь.

– Точно никаких? – настаивал Най. – Ни имущественных тяжб, ни земельных дрязг, ни разводов? Совсем ничего.

– Совсем, – твердо ответил Сано. – Уверяю тебя, я бы помнил. Клан свои внутренние дела решает сам. А насчет внешнего мира – сам подумай, они же с судьбой на короткой ноге, кто с ними связываться станет? Это страшная редкость – чтобы клан обратился в управу. Обычно гадальщики просто сдают свои документы за истекший год в городской архив. А к нам приходят только затем, чтобы мы зарегистрировали их нового главу, но ведь этого не было. Во все остальное время мы с ними имеем дело только через главу их клана. Можешь не сомневаться, если бы к нам пришел кто-то другой от гадальщиков, я бы такое диво дивное запомнил.

Что и требовалось доказать.

Сано Нефритовый Лист не пересекался с гадальщиком по прозванию Кин Шелковый Пояс. Никогда и нигде.

Личная месть исключается.

И человека с портрета он тоже не знает.

Пар над чайником зашептал свою уютную песенку под томное бульканье кипятка.

– Ну что ж, – вздохнул Вьюн. – Тогда давайте пить чай…

Ночной Ветер, как и Лисий След, впечатление производил с первого же взгляда изрядное, хотя и не походил внешне на своего великого приемного отца совершенно. Тело хотя и худощавое – то ли все-таки сказалось голодное детство, то ли от природы сложение такое – но высокое и сильное. Лицо тоже худощавое и неожиданно выразительное – несмотря на правильные черты. Из общего их ряда выбивались разве что чуть островатые скулы да умные живые глаза под прямыми бровями. Приметное лицо. Легче легкого снимать с него портрет для следственной надобности – и мука мученическая составлять портрет словесный. Нос прямой, рот обычный, подбородок… и так далее. Такое описание хоть к кому приложи, для шестерых из восьми неверным не будет. Оно никак не передаст своеобразие этого облика. А еще – странного сходства между обоими Дани – такими разными… и все же такими сродными. Не по крови, само собой – но странным и неуловимым, однако несомненным сродством.

– Господин Лисий След уже видел моего подчиненного, – произнес Хао. – Но теперь позвольте представить его вам обоим, как должно. Это Тье Воробей, и именно он сумел обнаружить факты, отчасти поколебавшие обвинение.

Тье слегка покраснел и поклонился с некоторой неловкостью – он не ожидал, что отец представит его именно так.

Но еще более он не ожидал того, как поступят оба Дани. Сказать «спасибо» – да, это было бы естественно. Ну, голову наклонить в знак благодарности. Однако Ночной Ветер, старший помощник начальника Фарфоровой Управы, отдал лончаку глубокий поясной поклон. И… и Лисий След тоже. Оба.

У Тье аж виски разломило от растерянности. Государственные люди в немалых чинах и великие врачи ему отродясь не кланялись. Он просто не знал, как ему ответить на такое… и как всегда, когда он чего-то не знал, его потянуло на выходки.

– А передать господину Ночному Ветру привет от его друга Ная можно? – осведомился он, невинно хлопнув ресницами.

Выражение лица младшего Дани было в это мгновение незабываемо бесценным. Даже в глубокой старости Тье будет с удовольствием вспоминать просиявшую в его глазах радость.

– До полного снятия обвинений – нельзя, – сухо произнес Начальник Хао. – Это нарушение.

– Так ведь я ничего и не передавал, – еще более невинным тоном – хотя куда уж более! – возразил Тье.

– Ох, Воробей, смотри, допрыгаешься когда-нибудь! – невольно рассмеялся отец.

– Не допрыгается, – уверенно сказал Лисий След. – Такие воробьи, как он, не только хорошо прыгают, но и неплохо летают.

– И если я верно понимаю, он здесь именно для этого, – добавил Ночной Ветер. – Вы ведь хотели что-то узнать, верно?

Это было не официальное «вы», а уважительное. И сказаннное не по ошибке, а с искренним намерением. Вот уж в этом Тье ни на волос не сомневался.

И ответил тем же.

– Вы правы. Мне нужно спросить у вас, знаете ли вы этого человека.

Он вынул из футляра для бумаг вчерашний портрет и положил его перед младшим Дани.

– Хотя я и не думаю, что вы знакомы.

Ночной Ветер медленно разглядывал рисунок.

– Хороший портрет, – промолвил он наконец.

Разумеется, хороший. Это для Шана и Ная Тье сделал копии – а с собой нахально прихватил оригинал.

– И лицо… занятное, – добавил Ночной Ветер, не сводя глаз с листа бумаги.

– Так вы его знаете? – удивился Тье.

Ночной Ветер покачал головой.

– Нет, я с ним не знаком, – ответил он. – Однако сдается мне, что где-то я этого человека видел. Едва ли разговаривал с ним, тогда бы я помнил точно. А все-таки что-то мне его лицо напоминает… смутно, очень смутно. Где-то я с ним сталкивался… один раз, много – два, не больше.

– Может, он приходил в управу? – жадно спросил Тье.

– Определенно нет. Как служащий управы я вам ничего о нем сказать не могу.

– А как Ночной Ветер? – спросил Тье, сам запоздало обалдевая от собственной наглости. Ведь если младший Дани поймет его вопрос правильно…

Младший Дани понял его вопрос совершенно правильно.

– Как бывший уличный мальчишка? – уточнил он с улыбкой.

Тье с самым что ни на есть несчастным видом кивнул.

– Вы правы, – задумчиво произнес Ночной Ветер, – у уличных мальчишек кое в чем память покрепче будет… и нацелена она на другое.

Он взял в руки лист с портретом.

– Попробую вспомнить… или хотя бы вычислить, где я мог с таким человеком пересечься.

Не «с ним»? С «таким человеком»?

Тье затаил дыхание.

– Умен… точнее, неглуп… но куда меньше, чем ему кажется. И ум этот… своекорыстный, вот самое подходящее слово. Не беден, определенно. Очень даже не беден. Видно, что живет в достатке. Но лицо не выхоленное. Не лэ и даже не ло…

Уж это точно. Откуда бы вельможе взяться на свадьбе в фарфоровом квартале?

– Ли – возможно… а впрочем, нет, и не ли. Но хотел бы наверняка. Сам-то он считает, что достоин ранга ли… или что ранг ли достоин его, вот так будет вернее. Он о себе так понимает.

Лисий След подошел к приемному сыну и тоже взглянул на портрет.

– Согласен, – произнес он.

Ну, раз уж уличный мальчишка и великий врач согласны в своем мнении…

– У нас на улице к такому ни один воришка не полез бы кошелек срезать, – неожиданно добавил Ночной Ветер. – Разве что самый неопытный. И то бы дружки удержали.

– Почему? – полюбопытствовал Тье.

– К такому только полезь – без руки останешься.

– Правда твоя, – поддержал сына старший Дани. – Этот человек себя любит сердечно. Себя, свое положение, свои деньги – хотя и считает, что у него всего этого не довольно. Ему сколько ни дай, все мало будет. И за всем, что он полагает своим, следит пристально – куда там королевским телохранителям! Они ему по части пригляда и в подметки не годятся. А тут вдруг у него хотят что-то отнять – свое отнять… ох, и не позавидуешь бедолаге, который у него хоть малостью решит позаимствоваться!

– Неприятный, словом, человек, – подытожил Тье, обернувшись к Ночному Ветру. – Остается вспомнить, где вы могли сталкиваться с этим несимпатичным типом.

– Подобрать к характеру обстоятельства, – хмыкнул Ночной Ветер.

– Если угодно, да, – кивнул Тье.

– Что-то не очень получается пока…

– Библиотека? – предположил Тье.

Ночной Ветер вновь покачал головой.

– Улица? – настаивал Тье. – Рынок? Хотя… нет, не улица – случайный прохожий, не более того…

– И не рынок, – отмел предположение Дани. – Мне по чину не положено, а ему – по характеру. Вряд ли он сам за покупками ходит. Постойте… за покупками… нет – не рынок! Лавка! Вот где я его видел.

– Какая лавка? – Тье захолодел от предчувствия удачи.

– Лавка ювелира. На Золотом Острове. Когда я ходил браслет продавать… был он там.

Вот оно!

– А он там был до того, как вы пришли, или появился уже во время продажи? – уточнил Тье. – Не припоминаете?

Ночной Ветер примкнул веки, сосредотачиваясь.

– Кажется, второе, – медленно произнес он. – По-моему, он вошел после меня. Во всяком случае, когда я заходил в лавку, вроде бы его там еще не было. Во всяком случае, не помню, чтобы он там уже был. А вот когда я выходил, едва с ним не столкнулся. Потому, наверное, в памяти хоть как-то задержалось. Да, точно он… он еще так от меня отскочил, словно я железный, а он фарфоровый.

Конечно, отскочил. Чтобы даже ненароком не соприкоснуться. Гадальщику не стоит дотрагиваться до того, кому хочет навредить. Судьба может и за такую малость связать его жизненную линию с намеченной жертвой. А уж если жертва и впрямь налетит и столкнется, да еще и извинения приносить станет… опасно, ох как опасно.

Вот ты и попался, Кин Шелковый Пояс!

Сошлось лицо с прозванием.

Теперь мы знаем не только твой род занятий, но и кто ты таков.

Хотя пока еще не знаем, за каким таким фаршированным баклажаном тебе все эти пакости понадобились.

В чем твоя выгода.

Погоди, дай срок – узнаем и это.

Конечно, надо будет сгонять к ювелиру – предъявить ему портрет на опознание. Но Тье был абсолютно уверен, что прозвание и лицо принадлежат одному и тому же человеку. Ювелир опознает его. И никому не проболтается. А еще надо будет…

– Вы нам очень помогли, – искренне сказал Тье. – А еще мне нужен список ваших здешних слуг. И желательно с местами проживания. Это возможно? У вас есть их адреса?

– Конечно, – спокойно ответил Ночной Ветер. – Слуг для работников управы нанимают не из кого попало. Все люди проверенные. Это ведь не я себе сам слуг нанимаю, это мне по должности положено. Кого назначили, те и будут. Все при управе числятся. Имена, адреса, семьи… погодите, я сейчас принесу вам список.

Он вышел, провожаемый взглядом Воробья, полным надежды. Надеялся Тье на то, что список окажется не очень уж велик. Ведь ему предстояло не только заглянуть к ювелиру, но и обойти всех этих проверенных людей до единого, и каждому задать вопрос – когда и к кому он ходил гадать.

Как и многие стражники, Лан по прозванию Дылда был человеком устоявшихся привычек и твердых обыкновений. Как хотите, а изо дня в день в одно и то же время обходить дозором одни и те же кварталы – этак взбеситься можно. А чтобы все-таки не спрыгнуть с ума, характер для такой работы нужен особый. Или он у тебя есть, или образуется потихоньку, или тебе лучше приискать себе другое занятие.

Стражник Лан службу свою любил и не собирался ее менять ни на какую другую.

Он привык к размеренной жизни и научился находить в ней удовольствие. Может быть, оттого, что его детство в Подхвостье было слишком буйным и никакой размеренности не сулило? Распорядок дня у Лана был постоянно одним и тем же, и ему это нравилось.

Спать он ложился после окончания обхода крепко за полночь, и потому вставал по обычным меркам довольно поздно. Столовался неизменно в двух заведениях. Завтракал он в «Земляничной поляне» – там подавали вкуснющие коржики с ягодным взваром, а Дылда обожал сладкое. Не будь он патрульным стражником, а хотя бы охранником, непременно бы обзавелся при таких пристрастиях изрядным брюшком – но ежедневный обход сжигал все лишнее, и Лан оставался Дылдой, не превращаясь в Пузана. Обедал он в «Жареном петухе», там же покупал еду на вынос, чтобы перекусить на скорую руку после дежурства. Прогулки в каком-нибудь из городских парков, каждодневное посещение тренировочного зала при управе – а вот нечего распускаться, мало ли что обычно обход совершается без серьезных происшествий, случиться может всякое! – да, и обязательно надо наведаться к доске объявлений. Вдруг новый циркуляр повесили – начальство это любит. Или если разыскивают кого – преступника или без вести пропавшего, все едино на доске будут его приметы, а если повезет, то и портрет. А там и в патруль выходить пора…

Сегодняшний день был похож на вчерашний, как две горошины из одного стручка, и это дарило покой и было подспорьем в работе: чем привычнее то, что тебя окружает, тем острее видишь непривычное, непохожее, нарушающее порядок вещей. Ту самую мирную жизнь, которую стражник Лан и должен защищать.

Однако нынче повседневная обыденность дала трещину, причем прямо во время завтрака.

Не успел еще Дылда управиться с ежеутренним коржиком, как в «Земляничную поляну» вошла Забияка… то есть Ласточка, конечно.

В этом не было ничего странного. Все, кто хоть немного знал Дылду, знал, где и когда его можно найти: дневной распорядок Лана был твердым, как металл храмового колокола, и надежным, как отбиваемое им время. Странным было выражение лица Ласточки – растерянное, почти напуганное, ресницы слиплись от недавних слез… боги и духи, да что с ней случилось?!

Лан вскочил из-за стола и опрометью бросился к ней, на ходу заглотив оставшуюся половину коржика.

– Что стряслось? – кое-как выдавил он, давясь коржиком.

– Проводи меня, Дылда, – зыбким каким-то, почти не своим голосом попросила Ласточка.

Проводить? Забияку?! Да она сама кого хочешь проводит – и Лан не позавидует придурку, который вздумает напасть на нее!

– Куда? – обалдело спросил Лан.

– Домой, – тем же зыбким голосом ответила Ласточка. – Боюсь я.

Забияка? Боится?! И когда это мир перевернуться успел?

– Мне тут награду выписали. Получать ходила. Во всю мою жизнь столько денег разом в руках не держала.

А вот это можно понять. Награда богатая. С непривычки на кого хочешь страху нагонит.

– Это дело такое… хорошее, – авторитетно заявил Лан. – Ты присядь, успокойся, взвару ягодного хлебни. А после я тебя и провожу. Это верно, десять золотых – деньги огромные…

– Да если бы только десять! – простонала Ласточка, опускаясь на стул.

… За наградой своей она решила сходить с утра пораньше: днем и без того работы через край, знай успевай поворачиваться. Одна только незадача – Ласточка не очень понимала, куда ей следует идти: следственная управа и управа охраны порядка располагались дверь в дверь, и Забияка не знала, в которую из них ей нужно постучаться. С одной стороны, наградную бирку ей принес вчера Храмовая Собака, значит, вроде как ей надо обратиться по сыскному ведомству. С другой стороны, Государева Наставника она вытащила из реки, обходя город вместе с патрулем, а это по части охраны порядка – разве нет?

Недоумение ее разрешил молоденький лончак с полумесяцем сыщика на плече, поспешающий на службу.

– У вас что-то случилось, госпожа? Вам чем-то помочь?

Ласточка протянула доброжелательному юнцу бирку.

– Вот… мне прийти сказали… мне туда или туда?

– Уважаемая госпожа Бай! – лончак так рассиялся, словно не Забияку увидел, а ясное солнышко после недели проливных дождей. – Слышал, конечно. Нет, вам не туда, а вот сюда надо.

Он указал на узенькую дверь с надписью «Служебный вход», скромно приютившуюся на стыке двух зданий.

– Там наше общее начальство сидит, надзор, а вам надо выше, на второй этаж. Давайте я вас провожу, а то заплутаете.

Растерянная и оглушенная свалившимися на ее голову событиями, Ласточка послушно двинулась следом за неожиданным помощником.

– На первом этаже – служба надзора, – объяснял юнец, подымаясь по лестнице, – это если кто из наших или из стражи проступок сделает, они это расследуют. А нам на второй этаж… нет, не направо – там отдел согласования. Вы же понимаете, если стража заприметила какое происшествие, сведения должны поступить в сыск. А если сыщики преступника ищут, надо стражу осведомить. Вот там этим и занимаются. А вам надо налево.

Лончак был совсем еще юным и вдобавок новичком, совсем зеленым, не успевшим толком обмять складки форменной одежды – и оттого рисовался вовсю. Он был горд своей службой – ведь не кто-нибудь, а начинающий сыщик, человек государственный! – а заодно своей сиюминутной важностью. Ведь именно он может сейчас оказать помощь госпоже Бай, которая спасла Государева Наставника, он и никто другой. И потому он болтал без умолку, вываливая на обалдевшую Ласточку ворох сведений.

– Налево у нас денежный отдел. Там и счетовод, и казначей, они как раз выдачей наград и занимаются. Вам вот сюда.

Ласточка поблагодарила симпатичного лончака и не без душевного трепета открыла указанную им дверь.

За дверью оказалось не двое, как предполагала Ласточка со слов лончака, а трое. Симпатичный толстячок с оттопыренными ушами, молодой красавец с холодными глазами и учтивой улыбкой и невысокий человек с узким треугольным лицом и редкими клочковатыми бровями. Совсем неприметный человек – когда бы не острый взгляд неожиданно проницательных глаз и властная деловитость, являющая себя в каждом его движении.

И Ласточка, робко поздоровавшийсь и отдав поклон, протянула свою наградную бирку именно ему.

Обладатель забавных бровей взглянул на Ласточку с явным интересом.

– Госпожа Бай, – произнес он, поклонившись в ответ. – Рад вас видеть. Позвольте представить вам: это господин Пин Стройный Тополь, наш счетовод.

Что ж, Тополь был и в самом деле стройным. А холодные глаза… помилуйте, а какой еще может быть взгляд у счетовода?

– Господин Эно Яблочный Медведь – казначей.

Как и обычный медведь, Эно казался мирным и едва ли не уютным – но наверняка был не менее опасным. Любой медведь опасен – даже если он почему-то яблочный.

– Что до меня, мое прозвание Тан Тайная Тропа, и я – помощник Наместника по особым поручениям.

Ласточка растерялась окончательно. Счетовод – это понятно, казначей – тем более, но что здесь делает этот… особый порученец?

В одном сомнений быть не могло: прозвание подходило помощнику Наместника как нельзя лучше.

– Мне было поручено заняться вашим вознаграждением.

Счетовод черкнул что-то в своих записях, и казначей выложил на стол стопку из десяти солнечно сияющих прямоугольников, один за другим.

Десять золотых.

– Печать свою вот здесь поставьте, пожалуйста.

Счетовод протянул ей лист бумаги, и Ласточка деревянной от напряжения рукой прижала кольцо с печатью сначала к пропитанной тушью подушечке, а потом и к бумаге.

– И здесь. – Помощник Наместника вынул из рукава еще одну бумагу и положил ее перед Ласточкой. – Вы же не думали, что семейство Тайэ окажется неблагодарным?

Ласточка не думала. Она и вообще не могла ни о чем думать. Особенно после того, как особый порученец назвал сумму.

– Но… так не может быть! – воскликнула она, когда дар речи к ней вернулся.

Помощник Наместника приподнял свои кустистые брови.

– Так несправедливо! Я ведь не одна лэ Тайэ спасала! Дылда тоже… то есть стражник Лан! Если бы он Государева Наставника не откачал, много ли пользы, что я его из реки вытащила! Надо поровну! Так нельзя!

– Нельзя, госпожа Бай, давать частное вознаграждение государственному служащему. Стражник Лан находился при исполнении. Это был его долг. Он получит прибавку к жалованию и премию, но одарить его семейство Тайэ не вправе. Другое дело – вы. Как человек частный, вы можете принять дар. И что важно, – внезапно улыбнулся особый порученец, – вы имеете полное право разделить этот дар с кем угодно. В том числе и с вашим другом детства.

Он поставил на стол два туго набитых мешочка, тяжелых даже с виду. Ласточка смотрела на них почти умоляюще.

– Как видите, господин Наместник предполагал, что вы поступите именно так. И вот честное слово – я рад, что его ожидания оправдались.

Оказывается, у счетовода на самом деле чудесная улыбка – когда он улыбается искренне. И глаза его могут быть живыми и теплыми. И у казначея тоже.

– По правилам я должен был бы открыть и пересчитать все при вас и свидетелях. Но вы же видите, какие тут печати.

Ласточка видела. На каждом из мешочков, кроме должностной печати Наместника, стояла еще одна – храмовая. Благословение от храма Удачи.

– Их может снять тот, кому эти деньги предназначены, и никто другой. Только тогда удача перейдет именно к нему.

Не просто деньги.

Не плата – благопожелание.

– Это еще не все. Деньги – это всего лишь дар. Благодарность – это нечто иное. Позвольте вручить вам то, чем господин Наместник хотел бы выразить свою благодарность.

Две бирки были исписаны уставным письмом, а не простыми знаками, а Ласточка все еще плоховато разбирала его. Да, и муж, и золовка, и свекровь учили ее, но она слишком поздно начала осваивать настоящую грамоту. И все же она отважно принялась сама разбираться в надписях на бирках.

Она читала медленно, вслух, сначала не очень вдумываясь в смысл написанного. Потом прочитала еще раз – чтобы увериться, что ей ничего не привиделось. Потом подняла голову и тихо, почти беззвучно ахнула.

Особый порученец Тан Тайная Тропа кивнул, подтверждая, что она все поняла верно.

И тогда Ласточка заплакала…

… У нее и сейчас, когда она пересказывала утренние события Дылде, в глазах виднелись слезы.

– Думала, там на месте и упаду. Сначала – награда от управы, потом дар этот… ты пойми, Дылда, я таких денег не просто в руках не держала сроду, я даже во сне их не видела…

– Я тоже, – обалдело признался Лан.

– Вот и держи. – Ласточка вынула из рукава тяжелый мешочек и вложила его в рукав Лана. – Твоя половина. Так будет справедливо.

Дылда не пытался спорить. Там, где речь шла о справедливости, Забияка всегда стояла насмерть. И если она решила, что так будет правильно, ее не переспоришь.

– И вот это… – она вынула две густо исписанные бирки с печатью Наместника и протянула одну Дылде.

– Что это?

– Пропуск, – сглотнув, ответила Ласточка. – Один мне, другой тебе. Разрешение посетить внутренний сад дома Тайэ в любое время. С семьей или с друзьями.

Лан окаменел.

– В голове не укладывается… – кое-как вымолвил он наконец.

Ласточка кивнула.

– Кузнечик твой с ума сойдет на радостях. Он ведь художник. Такое увидеть… да вся семья – это ведь почет небывалый!

– А ты с собой кого возьмешь?

– Так ведь я – человек одинокий, – озадаченно почесал затылок Дылда. – А знаешь – я Храмовую Собаку возьму! Мы трое вместе росли – пусть и он тоже увидит!

– А почему только Собаку? Надо бы и напарника его с лончаком…

– Напарника? – удивился Лан. – Да они же с Собакой друг друга на дух не переносят!

– Уже переносят. Вчера ко мне заходили все трое, видела я их. Верно тебе говорю – Шан с напарником помирился.

Лан только головой покрутил, не в силах постичь прихотливые изгибы судьбы, которая ссорит и мирит по своему изволению.

– Вот как они следствие свое закончат, как раз и пойти самое время.

– Ну-уу, это когда еще будет… – вздохнул Лан.

– За Шаном не задержится. Он ведь умелец. И остальные двое тоже, поверь мне. А чтобы поскорее управились, мы с тобой им немного поможем.

Най был прав: женщины Шану доверяли. Вопрос в том, доверял ли им Шан. Особенно когда их так много.

Кумушки вились вокруг Храмовой Собаки, словно пчелы вокруг липового цвета. Нет, поначалу они встретили его настороженно. И с какой такой стати власти держат под замком совершенно честного человека, мастера Фая, ведь всем известно, что он честный, и нечего тут сыщику вынюхивать, не крал мастер ничего, значит, и не мог никому рассказать о краже, и не пойти ли сыщику заняться делом, а не к почтенным женщинам с глупыми вопросами приставать. К подобному приему Шан был готов. Честный человек мастер Фай, говорите? Так и хорошо. Вот и расскажите о нем побольше, чтобы его честность на явь вышла и всем была видна. И о соседях тоже – вдруг кто из них на мастера наговорил по злобе. Или из зависти, к примеру – всякое случается, уважаемые, вам ли не знать?

Уяснив, что сыщик прибыл не затем, чтобы выслужиться на костях мастера Фая, кумушки повеселели и принялись трещать кто во что горазд. Вдобавок они тут же углядели в Храмовой Собаке некоторую неведомую ему доселе приятность.

– Что – неужели до сих пор так и не женат? – удивлялась одна, изрядно похожая на капусту: тощая кочерыжка, на которую наверчена уйма одежек. Похоже, эта особа считала, что женщина должна быть в теле, и восполняла его недостаток избытком платья. И это в такую жару!

– Что поделать, раз я девушкам не нравлюсь, – отсмеивался Шан.

Он понимал, что беседу надо поддерживать любой ценой, пусть даже самую пустопорожнюю. Никогда не знаешь, что всплывет из ее глубин – такое, о чем сам никогда и не спросишь, ведь ты и понятия не имеешь, что именно об этом-то и надо было спросить.

– Ну-уу, девушки! – пренебрежительно воскликнула другая, толстушка средних лет. – Что они вообще понимают! Им красавчика подавай, да, и чтобы беспременно глазки с поволокой, губки бантиком и сам весь чтобы из себя… вертихвостки, да и только. А вот мы – понимаем!

Шан предпочел бы понимание со стороны вертихвосток, а не их тетушек и бабушек, но его мнения сейчас никто не спрашивал.

– Нет, ну правда же! Парень молодой, крепкий, весь такой видный, при жалованье, при должности, собой целый сыщик – и холостой ходит! И куда только девчонки смотрят? Ты не сумлевайся, если что, ты только скажи, мы тебя враз оженим! Еще спасибо скажешь.

– Обязательно скажу, – с легким сердцем соврал Шан, которому вовсе не улыбалось жениться по воле здешних кумушек – даже по следственно-сыскной надобности.

– Вот! Мы сразу поняли, что ты – человек уважительный…

Уважительность Храмовой Собаки стала отличным поводом обсудить неуважительность нынешней молодежи вообще и соседской в частности. После чего Шану оставалось только задать пару-другую незначительных вопросов, и беседа покатилась в направлении соседей, их достоинств и недостатков, а также привычек, пристрастий и друзей. В особенности – друзей.

– А мне бы страшно было с такой семьей знакомство водить, – уверяла толстушка. – Ведь как ни крути, а порча в семье была.

– Чепуха какая, – бросила еще одна женщина, сухопарая, мосластая и крепкая, как мореное дерево. Сколько ей лет, Шан не мог бы определить даже приблизительно. Может, тридцать пять, а может, и на двадцать побольше.

– Нет, не порча! – азартно возразила “капуста”. – Бес там был. Или оборотень.

– Чепуха какая, – повторила сухопарая.

– В самом деле бес? – заинтересовался Шан.

Что-то история про беса ему смутно напоминала…

– Точно говорю! Такое у них в семье творилось, такое творилось! Мне матушка Пон сама рассказывала! – затараторила “капуста”, счастливая донельзя, что может поделиться не просто сплетней, а сведениями из первых рук. – Представляете, с ужина посуда повымыта, по местам расставлена, а утром все-все чашки-миски перебиты! И не просто вдребезги, а одна в одну перебитые составлены, как с вечера стояли. Или вот откроют сундук с платьем, а там все погнило и плесенью трачено.

Шан мысленно усмехнулся. Матушка Пон, значит. Ну-ну…

– В кадушке с квашеной редькой мышь дохлая невесть откуда взялась. И не в ней одной, а во всех припасах. А невестка то животом мается, то жар у нее, то голова болит.

– И что это, как не порча? – торжествующе возгласила толстушка.

– Так ведь молодой Пон и сам подумал, что сглазили жену. Испортили. Откуда вдруг такая болезнь неведомая? Он ее и к врачу водил, и в храм – а ему в один голос: нет там никакой неведомой болезни, и порчи тоже нет. Никто ее не сглазил. А что тогда остается? Если не порча, то бес в доме завелся. Или оборотень. А почему нет? Они ведь бесстыжие. И не просто пакость устроить, нет. Им ведь слаще нет, как до молодки какой добраться, они до разврата ой как охочи. Им бы не только напакостить, а еще и наблудить…

– Чепуха какая, – с отвращением промолвила сухопарая. – Разврат, скажешь тоже. Молодая Пон жена честная. И ни с кем она не блудила. Пон в ней никогда не сомневался. А чтобы толков не было, к гадальщику сходил.

– К Читающему или к Видящему? – Вот теперь Шан заинтересовался уже всерьез.

– К Видящему. И прямо так его обо всем и спросил. А тот прямо так ему и отвечает – мол, не крушись на пустом месте, жена твоя честная, всем бы такую, и бесов или там оборотней в твоем доме нет. Иди себе поздорову и ни о чем не тревожься. Скоро вся эта бесовщина сама собой прекратится. И правда, дня четыре прошло, и все наладилось. И вот вам мое слово: уж не знаю, что там было такое, но никакие это не бесы, а молодая Пон – женщина честная.

– Я тоже так думаю, – улыбнулся Шан.

У него были на то основания. О бесовщине в семействе Пон он знал получше прочих. Вдовушка-свекровушка, сударыня не только не первой, но даже и не второй молодости, закрутила шашни с соседским лоботрясом, маменькиным сынком тридцати примерно лет от роду. За все эти годы парень ни разу не работал, однако сладко ел и мягко спал, ухитряясь находить себе сторонние источники дохода. С той же вдовы Пон он столько денег надоил, что и вчуже вспоминать тошно. Время от времени он стращал ее своим уходом, и вдова была готова одарить его чем угодно, лишь бы удержать при себе. Деньги, оставленные мужем лично ей, быстро пришли к концу, и злополучная свекровь не чаяла, как и извернуться, чтобы и руку в семейные деньги запустить, и чтобы вышло вроде как и незаметно. Сын – что, сын – простота, и к тому же работает рассыльным при лесной управе, день-деньской на службе. А вот невестка… она, змеища, все время дома, при детях, при хозяйстве. От ее пригляду недохватку в кошельке так просто не скроешь. Да и вообще – женщина женщину всегда разгадает.

Поймет невестка, что у свекрови дружок сердечный завелся, беспременно поймет… сраму-то, сраму не оберешься! А если не просто поймет, а отбить решит? Она ведь моложе, красивее…

И ополоумевшая от страсти вдова решила выжить невестку из дома. Ни в битой посуде, ни в сгноенной одежде, ни в дохлых мышах не было и тени сверхъестественного. Да и в болезнях невестки – тоже. Трудно ли подлить невестке в чай нужную травку? Свекровь хотела выставить жену сына порченой – авось сын избавится от этакого сокровища. А когда не удалось, принялась трезвонить по соседям, что в доме бесы завелись – не иначе, на невестку позарились. Трудно сказать, что еще ей взбрело бы в голову, чтобы сохранить при себе молодого любовника, не надумай он, что денег, полученных от вдовы, ему мало. Он решил попробовать себя на ниве мошенничества. По мелочам это с ним бывало и раньше, и до поры сходило с рук, так что красавец обнаглел и определенно зарвался. Шан его как раз и ловил. И поймал, разумеется. А там, петелька за петелькой, ниточка за ниточкой, размотались все его делишки. Вскрылась и история с мнимой бесовщиной в доме Пон. Деньги вдове вернули хотя бы отчасти, крепко штрафанув в пользу невестки, сыну вменили впредь присматривать за матерью как следует, чтобы более не чудила – тем для семейства Пон дело и кончилось. Безобразия вдовы остались тайной следствия. И то сказать – как такое обнародовать? Это ведь не только свекровь, это всю семью ославить. Дочки подрастут – кто их замуж возьмет? Болтовня о бесах в конце концов забудется, хоть и не сразу – а от такого бесчестья не отмоешься…

– Хорошо еще, что молодой Пон догадался в храм сходить, а потом к гадальщику, – рассудительно сказал Шан. – Сразу все домыслы своротить на корню.

– Так отчего и не сходить, – откликнулась “капуста”, огорченная тем, что ее версия о бедствиях в доме Пон не встретила одобрения.

– Ну, не знаю, – не без умысла ввернул Шан, – я вот гадать не хожу. Как меня в двенадцать лет на гадание мать сводила, так с тех пор ни разу и не был.

– Ну и зря! – воскликнула толстушка. – Вот мастер Фай, он тоже гадать не ходит – а почему? Узнать, что тебя ожидает – ну вот чем плохо?

– Верно, – поддержала ее “капуста”. – Я вот часто гадать хожу. Было бы денег побольше, так и чаще бы ходила, и не к Читающему – к Видящему. Но оно и так хорошо. Приходишь, усаживаешься, гадальщик к тебе со всем почтением – и выслушает, и ответит, и все как есть разъяснит.

И тут Шан понял.

Трудно было бы не понять.

Отцы, сыновья, мужья, братья – все они покидают дом с рассветом. Кто ходит на службу, кто сидит дотемна в своей мастерской, кто таскает бревна, кто обчищает карманы… неважно, при законном они деле состоят или нет, главное, что при деле. И при должном разговоре. С покупателем словом ли перекинуться, помощника ли отлаять за нерадивость, перед другими ли ворами удачей похвалиться, с собратьями по ремеслу новые заказы обсудить, налоги ругнуть – уж их все ругают… и только к вечернему времени вернуться домой. К своим женщинам. И начать честить их болтушками и балаболками. А как же еще? Ведь приходишь домой – и начинается! Без умолку трещат, просто без умолку! И добро бы о чем толковом, так ведь нет же! Там и слушать-то нечего…

Да, у Шана в семье все по-иному. И у Забияки. И… все верно, не у всех так. Но у многих. Слишком у многих. Жены, матери, сестры, дочери – да просто сожительницы, в конце концов… что они видят, час за часом крутясь среди котлов и сковородок, корыт с замоченным бельем, метелок и скребков для пола? Час за часом, день за днем – на хозяйстве, при детях… горизонт смыкается до размеров кухни, и пригоревший ужин разрастается до размеров горной вершины, погрызенный мышью мешочек с крупой – настоящее событие, а то и катастрофа… вот только мужчины отчего-то так не считают. Им неинтересно слушать, как правильно залатать прохудившиеся штаны или чем лучше вывести блох у кошки, пока она не нанесла их в дом.

И ведь спроси у этих мужчин, самое малое, семеро из десяти скажут, что любят жену. Что души не чают в дочке. Что всего себя положат ради матери или сестры. И что занятнее всего – обычно это правда. Что поделать, уж такая у них любовь – она не желает слушать.

Но ведь кто-то должен выслушать этих женщин!

Молодой Пон хотя бы жену вниманием не обделил. А как насчет его матери? Матушка Пон ведь не глупее прочих… хотя и не умнее, конечно. Однако на крючок попалась сразу. Можно сказать, заглотила его с охотой. Всего-то и понадобилось молодому мерзавцу, что выслушать пару раз вдовую соседку – и дело сладилось.

Да к чему далеко ходить за примером, если сам он тут в полной красе! В форменном платье с рисунком морских волн и с луной на плече! Сыщик из управы по прозванию Храмовая Собака. Весь из себя такой уважительный. Что ему ни скажи, все как есть выслушает.

Работа у него такая.

Гадальщик из Читающих, надо думать, тоже весь из себя уважительный. И тоже выслушает. Работа у него такая.

Все они ходят гадать, понял Шан. Все до единой. И толстушка, и “капуста”, и даже та сухопарая, что не поверила в бесов. И вот эта, с широким лицом и блеклыми бровями – тоже. И еще вон та… все они.

– Ну, раз вы все так говорите, может, мне и правда стоило бы попробовать, – улыбнулся Шан.

– А как же! – зашумели кумушки, вновь приятно удивленные его уважительностью.

Ведь вот и молодой еще, и не просто прыщ какой, а на государственной службе человек – и не спорит. Наоборот, прислушивается к доброму слову…

– А к какому мне Читающему лучше пойти? – словно бы между делом осведомился Шан. – Не присоветуете?

Первоначально он собирался показать им копию с портрета, сделанного Янтарной Бусиной, но почти сразу же передумал:

опознают его кумушки или нет, но разболтают о портрете наверняка. Взамен он терпеливо ждал, когда же ему удастся направить их пересуды на гадальщиков. И дождался.

Женщины давали ему советы наперебой, расхваливая разных гадальщиков. Но четыре из девяти назвали одно и то же имя. И это имя было Шану знакомо. Тье нашел его в списке покупателей ювелира.

Кин Шелковый Пояс.

Продолжать расспросы, чтобы узнать, которая из четырех женщин рассказала ему о королевском фарфоре, пока еще рано. Да и смысла особого не имеет. О том, что мастер Фай получил от Дани Ночного Ветра дозволение заняться секретом старинного фарфора, знали все они. Расспрашивать четверых женщин о гадальщике Шан будет потом. Когда потребуются строгие доказательства.

Конечно же, прозвания всегда даются не просто так. По естеству человека и его норову, по внешности и привычкам – но всегда заслуженно. Однако не все они оказываются равно подходящими. Что-то сидит на человеке, как влитое, а что-то морщит, как дурно, хоть и по размеру, пошитая одежда. Нет, воля ваша, а Тье нипочем бы не назвал сидящего перед ним субъекта Хмурый Вечер – а только и исключительно Соленый Лимон. Сами посудите: хмурый вечер – это затянутый грозовыми тучами горизонт, тяжелое темное небо над самой головой, мокрая стынь в воздухе… неприятная пора – но и красивая на свой лад, а то и величественная, пожалуй. Ничего красивого и тем более величественного в тощем типе с брюзгливо поджатыми губами не было. Прямо-таки не человек, а горсть какой-то кислятины.

Тье понимал, что несправедлив. Но может он, в конце концов, озвереть хоть разок? Столько зануд подряд он еще в своей жизни не видывал сроду. А ведь каждого надо выслушать, ну каждого! И не только выслушать, а еще и на дому для этого посетить. А они словно сговорились – нет, чтобы поближе друг к дружке поселиться и занудствовать скопом, так их по всему городу разметало! Бегай, лончак, пока ноги по самые уши не оттопчешь! Знал бы, что проверенные вдоль и поперек слуги – такая невыносимая публика, начал бы с них, а ювелира оставил напоследок, чтобы душой развеяться. Так ведь нет же – начал свой обход он как раз с ювелира. Тот, само собой, охотно подтвердил – да, на портрете изображен тот самый покупатель, что долго приценивался к дорогим изделиям, а потом купил пряжку. То есть Кин Шелковый Пояс. Лицо сошлось с прозванием, причем вполне доказательно – и окрыленный успехом Тье отправился наносить визиты бывшим слугам Дани Ночного Ветра. Крылышки примахались уже ко второму свидетелю. Хмурый Вечер был по счету шестым. И до сих пор Воробью не удалось найти утечку сведений из дома Дани. У него уже в голове звенело от этих правильных благовоспитанных речений, от людей таких разных по внешности и в то же время таких мучительно одинаковых, что хотелось сорвать с них лица и посмотреть, что там, под ними – вдруг и не люди вовсе? Вдруг их и нету, примерещились с устатку? А ты их опрашивай, кивай им вежливо, показания их записывай, благодари – а за что, если толку как есть никакого? Разумеется, ни один из них не ходил гадать. Разумеется, каждый из них имел свое мнение о случившемся с господином Дани. Разумеется, все они при полном несовпадении были до зубной боли схожи между собой.

Попробуй тут не озвереть, когда уже в шестой раз слушаешь мнение еще одного человека, не ходившего гадать!

Хмурый Вечер бухтел, бухтел и еще раз бухтел. Назвать его манеру говорить как-то иначе язык не поворачивался.

– А вот если бы спросили меня, я бы сразу сказал, что надо ждать беды…

– Почему? – поинтересовался изнемогающий Тье.

– Да потому что не по обычаю, – охотно ответствовал Вечер. Тон его при этом оставался по-прежнему кислым. – Так оно всегда бывает, когда поперек обычая идут. Но молодые всегда все знают лучше, им и слова не скажи.

– И какой же обычай был нарушен? – безнадежно спросил Тье.

– А такой, что заслуга – еще не выслуга! Ну, где это видано – соплячье за какую-то там заслугу и вдруг повышать через столько ступеней! Нет, ты сперва выслужи, ты каждую ступень языком повылижи дочиста, а уж потом и на должность пожалуй! А то что же это такое?

А вот это уже что-то новенькое. Или все-таки нет? Слуга – не воин и не чиновник, ему так отличиться, чтобы от подножия горы разом на ее вершину запрыгнуть, не светит. Для него выслуга – это единственный путь. А также бог местности, дух-покровитель и благовещее волшебство в одном лице. Не могут слуги, жизнь свою проводящие при чиновниках из управы, одобрять выскочку, махнувшего из младших должностей сразу на место помощника начальника. Заслужил, говорите? Ну и что же такого. Все равно пусть сидит и не чирикает. Слуги, они знают, как надо. Остальные, правда, на сей счет помалкивали – но ведь чувствовалось в них скрытое неодобрение, чувствовалось. А Хмурый Вечер в доме Дани был над слугами старшим – кому же и высказаться, как не ему?

– Надо, чтобы все, как у людей, – высказывался кисляй. – Служишь себе потихонечку, понемножечку, осторожненько, а там глядь, и твое время пришло на повышение идти. И деньги на угощение уже за минувшие годы накоплены – а не то, что спохватился, а пирование для сослуживцев устроить-то и не на что! Не уши ведь с головы своей умной отрезать, да ко столу и подать! Вестимо, что браслет продавать пришлось, а тут и беда грянула. А все потому, что выслугу побоку, одна заслуга в чести. Нравам одна сплошная порча, вот что я вам скажу.

Ты уж точно скажешь. Причем с удовольствием. Таких, как ты, хлебом не корми, а дай повысказываться вдосталь. Так и будут нравоучениями сыпать круглые сутки без перерыва на еду и сон…

Стоп.

Нравоучения.

Их ведь самому себе никто не рассказывает. Нравоучать полагается кого-то иного. Обычно младшего – по годам или должности. А что Хмурый Вечер по этой части большой любитель, а то и профессионал, сомнению не подлежит.

– Кому вы рассказали о продаже браслета? – жестко спросил Тье.

Глазки у кисляя так и забегали.

– То есть… как это – кому?… в каком то есть смысле?..

– В прямом, – еще более жестко произнес Тье. – Кому вы рассказали о продаже браслета?

Он смотрел на старшего над слугами в упор, твердо и повелительно. И кисляй сдался.

– Я… ну, то есть, сыну… то есть ну никому… а сыну – чтобы знал…

– Знал – что?

– Как бывает, когда… ну… когда о себе возомнит кто если…

Интересное определение для человека, который заработал свое повышение честным трудом и светлым умом и получил должность в соответствии с королевским указом.

– А так – никому…

– Сыну лет сколько? – прервал Тье испуганные излияния.

– Двадцать четыре…

– Женат?

– Нет…

– Зовите сына сюда. Сейчас же.

Говорит пословица, что уксус – сын вина. Однако на сей раз Воробей убедился, что и вино может оказаться сыном уксуса. Все, что в отце отзывалось противной кислотой, в сыне обернулось веселой терпкостью. Прозвание у парня было – Добрый Кот, и вот ему оно пристало, как нельзя лучше. Он был по-кошачьи ловок и ухватист – и совершенно по-кошачьи обаятелен.

– Отец рассказывал вам о том, что господин Дани Ночной Ветер был вынужден продать свой нефритовый браслет?

– Было дело, – не стал отпираться Кот.

– И часто он вам рассказывает о своих господах?

– Случается, – пожал плечами Кот. – Он ведь не со зла, господин сыщик. Просто чтобы поучение мне было.

– А в истории с браслетом какое было поучение?

– Что нельзя на высокую должность поверх голов прыгать.

– Даже если заслуженно?

– Даже.

– Даже если в этих головах пусто, как в выдутом яйце?

– А тогда – тем более, – улыбнулся Кот. – Дуракам, им ведь и без того жить не сладко. Их и пожалеть надо.

М-да… похоже, Кот отлично знает цену своему отцу, изводящему его нравоучениями. Знает – и жалеет его. Любит, несмотря на дурость – вот и жалеет. Правильно парня прозвали. Этот Кот и в самом деле добрый. И вдобавок умный.

– Скажите, а к кому вы ходите гадать?

– Ни к кому, – удивленно ответил Кот. – По службе повышений покуда не предвидится, жениться тоже не собираюсь, детей нет, так и зачем? Мне оно как-то и ни к чему.

Не врет.

– А служите вы где? – на всякий случай спросил Тье.

– Младшим помощником координатора при экзаменационной палате. Место хорошее, и жалованье нечем похаять. Но для повышения мне еще учиться и учиться надо. Там на должность экзамены строгие, не чета прочим.

– Молодой ты еще – повышения искать… – завел было прежнюю песню кисляй, но под насмешливым взглядом Тье смешался и замолк.

М-да… где фарфоровая управа, а где – экзаменационная палата? Никаких пересечений. Никакого совпадения или конфликта интересов. И жены нет, которой он мог бы рассказать, что ему отец наговорил, а уже она – разболтать все подружкам. И гадать парень не ходит…

– А когда отец вам о браслете господина Дани рассказывал, – подумав, спросил Тье, – кто еще при этом был?

Теперь уже задумался Добрый Кот.

– Бабушка была, по-моему, – наконец сказал он. – Да, точно. Матушка на кухне с ужином обряжалась, это я помню. Значит, не она была, а бабушка.

– Вы можете пригласить ее сюда?

Тье был уверен, что после пяти раз на шестой он все-таки учуял верный след. Особенно после того, как услышал бабушкино прозвание. Кто же, как не она? Недаром ведь прозывают ее Распахнутая Дверь.

Старушка оказалась веселой и хлопотливой, точно белка. А еще – ужасно милой и славной. У такой и в самом деле дверь в душу день-деньской нараспашку – заходи, кто хочет, будет гостю и помощь, и совет, и отдых у очага, и чай с заедками. Но даже у благовещего талисмана, и то есть оборотная сторона. Нашлась она и здесь. Разве удержится тайна за открытой дверью? Не сама сбежит, так люди найдут.

Вот она, утечка. Невольная, не ведающая ни о чем. Разве это грех какой – пересказать кому-то слова сына? Он ведь, небось, знает, что можно говорить, а что – нет.

– Скажите, а гадать вы ходите к Видящему или к Читающему? – спросил Тье.

– К Читающему, сынок, – охотно ответила старушка. – В мои годы таких уж сильных перемен в судьбе, чтобы к Видящему идти, ждать поздновато. А к Читающему сходить – в самый раз.

– Вы ходите к одному и тому же Читающему или к разным?

– Да зачем же к разным? Лучше ведь к тому, кто меня уже знает, правда же?

– Правда, – улыбнулся ей Тье. – Я так понимаю, он в своем деле мастер? Не то бы вы к нему и не ходили.

– Мастер и есть, – кивнула бабушка. – Кин Шелковый Пояс прозывается. Может, слыхали?

Есть!

Точное попадание!

– Вроде слыхал, – ответил Тье. – Спасибо вам большое.

– Да за что же спасибо-то? Добро бы я вас хоть чаем напоила, что ли… а может, и правда выпьете чайку-то, господин сыщик? Не отказывайтесь, прошу вас, не обижайте старую женщину.

– Да разве я бы посмел вас обидеть? – вновь улыбнулся Тье. – Действительно, с удовольствием выпью с вами чаю.

Когда бабушка вышла на кухню, Тье повернулся к Хмурому Вечеру – и теперь на его лице не было и следа улыбки.

– Вы понимаете, что совершили служебное нарушение? – жестко спросил он.

Кисляй с несчастным видом кивнул.

– На сей раз работу вы не потеряете, – произнес Тье. – Только должность старшего над слугами. Но еще одно такое нравоучение – и вы вылетите со службы в отставку быстрей, чем успеете отдать прощальный поклон.

– Но почему? – попытался было возразить Хмурый Вечер.

– Потому что до беды господина Дани довело не повышение, а ваш длинный язык, – отрезал Тье. – И рапорт об этом будет подан в управу. Надеюсь, это умерит вашу страсть к нравоучениям.

Хорошо бы. Авось хоть домашние его вздохнут спокойно. Сколько можно, в самом-то деле, пользоваться их добротой и снисхождением! Должен быть и на дураков укорот…

Хорошо, что сменой дня и ночи не жребий ведает, а боги и духи. С него бы сталось суток пять не отпускать солнце с небосвода или на пару недель забыть о луне, оставив ночи на произвол темноты. Жребий – не раздатчик храмовой милостыни, очередности не соблюдает, а действует исключительно собственным произволением. Захочет – и два, и три, и десять раз плюхнется на одну и ту же плешь, не захочет – стороной обойдет и во всю жизнь в гости не заглянет. С этим произволением Лан был преотлично знаком – в конце концов, кто, как не набор светлых и темных камешков, определял, с кем Дылда отправится в патрулирование.

На сей раз жребий пошутил отменно, назначив в патруль почти всех тех, с кем Лан вылавливал из реки наставника Тайэ – кроме Ласточки, разумеется. А жаль – вот уж Забияка при обходе пришлась бы к месту. Но нет – семью Бай разнарядка сегодня миновала. Зато Нин, к вящей досаде Дылды, присутствовал во всей красе. И, разумеется, жаждал поговорить. Конечно же, о выписанной Ласточке награде – ну, кто бы и сомневался!

– Надо же, – разглагольствовал Нин, – всего-то и делов – в речку сиганула. А надо же, десять золотых… экие деньжищи!

Изводу на тебя нет, мрачно подумал Лан. Когда ты уже от зависти загнешься…

– Тоже мне… – бухтел между тем уязвленный Нин. – Да знать бы заранее, что такие деньги, я бы и сам в реку сиганул.

– Знать бы заранее, – пробасил Фан, – ты бы не только в реку сиганул.

Святая правда. За деньгами Нин бы не то, что в реку – в нужник бы нырнул. Жаден он был до невозможности, причем на какой-то особенно противный лад. Жадность, она ведь тоже разная бывает. Случается и наивная, почти детская – ну, вроде как слопал ребенок все приготовленные к празднику сласти в одиночку, а теперь пузом мается. Но к Нину это не относилось. Его жадность была сосредоточенной и тяжелой. Деньги он любил мрачно и угрюмо. А деньги его в ответ не любили. И право же, их можно понять.

И ведь не бедняк, не голодал никогда, в лохмотьях отродясь не хаживал, чтобы этак над каждым ломаным грошом на кислый пот исходить! Просто вырос таким. И откуда только что взялось? С детства поганцем был, им и остался. Нет, дети часто бывают изрядно пакостными созданиями, но по большей части не со зла, а по недомыслию. Обычно это с возрастом проходит. Как заведется в головенке хоть подобие ума, так и отпадают детские гадости, как короста с болячки. Почти все избывают глупые пакости, перерастают их и почти не вспоминают – а если доведется, то со стыдом. Но Нин ничего не перерос и ничего не стыдился.

– А ты, что ли, не нырнул бы? – мгновенно взвился Нин. – Скажешь, нет? Экое богатство дуром привалило!

– Не считай деньги в чужом кошеле, своих не будет, – осадил его Лан. – Примета такая.

– А ты бы не хотел? – не унимался Нин. – Тебе разве ничего не надо? Вот на что бы ты такую награду потратил, а?

Лан знал, на что он хочет потратить часть своего нежданного богатства. Он успел это обдумать еще по дороге в управу, когда шел зарегистрировать дар. Так полагается – чтобы потом не было пересудов о взятках и прочем тому подобном. Он ведь при должности состоит, ему иначе нельзя. Да, по дороге он обдумал все хорошенько… а потом у него едва все мысли из головы не вылетели, когда он увидел, как улыбается Пин Стройный Тополь.

– Уже? – радостно удивился он. – Ай да госпожа Бай! Уже половину отдала, ни часа лишнего не придержала, не то, чтобы себе оставить…

– Себе?! – возмутился Лан. – Забияка?! Да вы ее просто не знаете!

– Теперь – знаю, – ответил счетовод. – Вас обоих. И рад этому.

Счетовод улыбался редко и еще того реже был чему-то рад. Когда имеешь дело с деньгами, всякого насмотришься. И алчности, и зависти, и подлогов всяких… он, как мало кто другой, знал цену щедрости, честности и дружбе. Цену, невыразимую деньгами. Он понимал то, чего Нин не поймет, проживи он хоть восьмикратно дольше, чем отмерено человеку.

И потому нельзя сейчас говорить о том, что Ласточка получила куда больше, чем десять золотых, и уж тем более – что дар от семьи Тайэ она поделила поровну и отдала половину Дылде. Рано или поздно все равно дело выплывет на поверхность – но к тому времени страсти хоть как-то улягутся. А сейчас Нин и так уже пришел на край рассудка – как же так, столько денег, и все не ему! А узнай он, что Ласточка получила дар еще и поверх обычной награды, и притом поделилась им, совсем из рассудка выйдет: мыслимое ли дело – золото в другие руки отдавать! Это уже не зависть будет, а что-то похуже… темнее, страшнее… Лан не очень понимал, как это назвать, но опасался этой тьмы даже и не названной. Скажи он сейчас про дар Наместника, тем более разделенный – и с Нина станется, самое малое, Ласточкин дом поджечь. Или еще что-то жуткое вытворить.

Нет, о даре говорить нельзя.

А о том, на что бы он потратил деньги – отчего же и нет?

– Ну, отчего не надо, – хмыкнул Дылда. – Всем что-то надо. Я бы вот комнату снял хорошую. Не все же в казарме для стражи кантоваться. Или даже домик. У меня ведь самые годы жениться – а жену в казарму не приведешь. То есть для семейных, конечно, тоже своя казарма имеется, а все-таки как-то оно не то…

– А что, у тебя и на примете кто-то есть? – заинтересовался Ани, тощий и неистребимо веселый юнец, без памяти влюбленный в соседскую дочку. Сватовство уже было слажено, и Ани не чаял, как дожить до осени, когда он со своей быстроглазой хохотушкой обменяется, наконец, шактулками с именем.

– Тебе первому скажу, – отшутился Дылда.

– Нет, а ты правда жениться задумал? – не отставал неугомонный Ани.

– Только после тебя, – засмеялся Лан.

– За мной дело не станет, – заверил его Ани.

– А что, – солидно произнес Гань, – жениться – это правильно. Ты только скажи, а уж мы тебе такую свадьбу закатим!

– Не хуже, чем семья Мин, – поддержал его Фан.

Лан аж щеку изнутри прикусил от изумления. Надо же, как иногда везет! Он-то ума приложить не мог, как бы этак понезаметнее своротить разговор на свадьбу в семье Мин – именно об этом его попросила Забияка, чтобы помочь Шану – а беседа в нужную сторону свернула сама собой!

А раз сама собой, то грех не воспользоваться.

– Меня там не было, – осторожно начал Лан, – я тогда как раз в патруле ходил. Хотел отпускной день взять, да заменить меня некем было, вот и не получилось. А говорят, с размахом свадьбу устроили, и гостей назвали всяких, и своих, и со стороны…

– Уж это точно! – расплылся в улыбке Гань. – Я, к примеру, с собой лекаря нашего квартального взял, он моего тестя от лихорадки вылечил, никакого врача звать не понадобилось. А вот Бун учителя из храмовой школы позвал, который его старшенького грамоте учит.

– Это Сай, что ли?

– Да нет, другой, ты его не знаешь. Новенький. Но учит отменно.

– Да, а вот Кай – он знаешь, кого позвал?

Не прошло половины листа, как Лану вывалили если и не все имена приглашенных со стороны гостей, то, по крайности, очень многие. Оставалось решить, как донести их по назначению, и побыстрее. Ведь закатная стража заканчивает свой обход только в полночь – а до полуночи многое может случиться. Да и где искать Храмовую Собаку, если он в управе не сидит, а бегает по своим следственно-розыскным надобностям?

Значит, искать надо того, кто не бегает.

Лан заприметил на перекрестке мимохожего шкета – судя по виду, явно из Подхвостья – и окликнул его. Шкет подошел неохотно: и ослушаться стражника нельзя, себе дороже, и торопиться не с руки – мало ли что у стражника на уме? Вдруг плюху дать хочет или с улицы согнать?

Но на уме у Лана было совсем иное.

– Эй, парень, ты Забияку… тьфу, то есть госпожу Бай Ласточку знаешь?

– Да кто ж ее не знает, – степенно произнес шкет. – Из своих она. Это тебе кто-то все наврал, служивый. Я ей ничего не сделал. Из наших никто ее за кошелек не дернет, ничем не обидит. У своих воровать – лапа отсохнет.

– А я разве сказал, что ты ей что-то сделал? – хмыкнул Лан. – Я тебе к ней поручение дать хочу. Где живет, знаешь?

Шкет взволнованно кивнул. Заранее помысленное им несправедливое обвинение отменялось, да к тому же стражник хочет ему еще и поручить что-то… есть чему радоваться.

– Тогда сбегай к ней, скажи, что мне надо с ней словом перемолвиться. Через пол-листа мы с обходом доберемся до Вишневого сквера, пусть она там и ждет со стороны Плиточной улицы. И вот – держи.

Лан вручил шкету монетку в два гроша: для такого, как он, совсем недурной заработок.

Шкет в восторге подпрыгнул, дрыгнув в воздухе пятками – внезапное внимание стражника обернулось неожиданно приятной стороной – и умчался прочь, крепко сжимая в кулаке монетку.

– Плакали твои два гроша, Дылда, – ядовито сообщил Нин. – Нашел кому деньги давать – попрошайке подзаборному.

Лану сделалось противно.

– Знаешь, Гусак, – медленно произнес он, намеренно называя Нина столь ненавистным ему прозванием, – почему мы в детстве всегда били морду тебе и таким, как ты, а вы нам троим – ни разу? Потому что ты никогда не понимал нас и таких, как мы.

Как выяснилось всего полтора квартала спустя, непонимание Гусака распространялось не только на сверстников из Подхвостья.

Перекресток обретался аккурат на границе двух участков. Из троих выпивох, восседающих на углу Плиточной и Мельничной улиц на перевернутых ящиках, один проживал на «земле» обходящего Дуна, а двое других являли собой личную головную боль Дылды. Обходящий, он ведь не только дозор несет на своей «земле», он и вообще ответ держит за ее обитателей. Кто, как не он, должен знать, к кому приехала вроде как погостить подозрительная родня, у кого дружок в карты мухлюет, чей сын совсем от рук отбился и в какой лавке приказчик зачастил в веселый дом. Знать – и не допускать безобразий. Уж сколько раз Дылда захаживал и к Толстому Скворцу, и к Зеленому Кочану, пытаясь их усовестить! Сколько раз они клялись, что с выпивкой покончено, ну вот совсем, больше ни-ни! А толку с их посулов, если заводила в их троице вовсе даже Кривой Кобель – а он проживает на «земле» Дуна? Сколько раз Лан просил стражника Дуна взять этого лоботряса за шкварник и потрясти хорошенько! И ведь Дун обещал. Вот только проворства ему недоставало. Молодой еще, неопытный. Так ни разу и не поймал бузотера с поличным.

Зато Лан, похоже, сподобился. Конечно, пьянство среди бела дня в неположенном месте – не драка или, к примеру, буйство в трактире. Но что-то все же лучше, чем совсем ничего. Теперь у Дылды есть основания прихватить всю троицу разом – и тут уж Кривой нипочем не отвертится! Даже если Скворец и Кочан станут выгораживать дружка, их семьи все как есть скажут. Натерпелись они от его подстрекательств.

И Лан широким шагом направился к подвыпившей троице.

А вот Нин рванул к ним бегом.

Подогретая завистью злоба так и кипела в нем – и эта злоба искала выхода. Ее надо было сорвать хоть на ком-нибудь! На ком-то безобидном. Лан для этого ну никак не годился – с детских еще лет Нин слишком хорошо помнил, что кулаки у Дылды не отличаются ни мягкостью, ни медлительностью. Опять же, попробуй, накати в морду стражнику при исполнении – дорого расплата встанет. А тут какие-то пьянчужки – чем не мешки для битья?

Лан и ахнуть не успел, а Нин уже набежал на троих выпивох, уже замахнулся дубинкой… Дылда метнулся к ним стрелой – но его вмешательство не потребовалось. Скворец был хоть и толстым, а проворным, и умел не только чирикать. Он не дал огреть себя дубинкой. Когда Лан оказался рядом, дубинка валялась на земле, а Нин успел получить с двух сторон по роже так слаженно, словно Скворец и Кочан заранее сговорились, а заодно еще и пинка под зад от Кривого. Хорошего такого пинка – Нин отлетел на добрых полтора своих роста и только тогда бухнулся все на ту же многострадальную задницу.

Собственно, тем дело и кончилось. Присутствие Дылды угасило драку в самом зародыше.

– Ну что, господа хорошие – пьянствуем? – благожелательно поинтересовался Дылда.

– Да, обходящий Лан, – уныло согласился Скворец.

– Выходит, общественный порядок нарушаем?

– Да, обходящий Лан… – сопутствующему вздоху могла бы позавидовать любая томная красавица, истерзанная любовными страданиями.

– Я ведь вас уже предупреждал? – все так же благожелательно вопросил Дылда.

– Да, обходящий Лан…

– И не единожды?

– Да, обходящий Лан…

– Ничего страшного, – ласково заверил понурившихся выпивох Дылда, – это поправимо. На сей раз я вам помогу по старой памяти. Сейчас в городских садах расчистка идет. Ну, и дорожки заново мостят. Две восьмидневки общественных работ в городских садах пойдут вам на пользу. Трезвый образ жизни, свежий воздух опять же. Всё поняли?

– Да, обходящий Лан… – единым вздохом отозвались Скворец и Кочан. Кривой угрюмо помалкивал.

– Завтра утром подойдете в управу городского благоустройства. И не надейтесь, что я забуду.

– А как же наша работа? – возмутился Кривой.

– Действительно, – усмехнулся Лан, выразительно глядя на уже ополовиненный винный кувшин. – Вот и мне интересно – а как же ваша работа?

Кривой сплюнул, признавая поражение, и смолчал.

Зато подал голос Нин.

– А что они на меня напали, когда я в патруле был, им за такое ничего не будет? – проохал он, пытаясь кое-как подняться с земли.

Получалось, надо сказать, плоховато. Все-таки пинок ему достался основательный. Да и морду замесили изрядно – она быстро вспухала, как тесто в квашне. Глаза вовсю начали заплывать, превращаясь в щелочки. Но в этих щелочках уже не было и следа недавнего мутного безумия. Зависти и злобы в Гусаке всегда было хоть отбавляй – но даже и они не могли сравниться с его трусостью. Надо же, как просто вышло его окоротить – всего-то и дела, что ввалить пару раз по физиономии и под зад. Этого оказалось довольно, чтобы выбить из него злобную дурь – и напомнить, что за исполнение иных желаний можно огрести куда как тяжкие последствия.

Конечно, Лан все равно будет присматривать за Нином. На всякий случай. Но сейчас опасность миновала.

Хотя зрелище, что ни говори, противное…

– Это тебе ничего не будет за превышение. Пока. Если будешь наперед вести себя смирно. Еще один такой фортель, и тебе припомнят сразу оба. Да, и дубинку подбери, – сдержанно произнес Лан. – Казенная все-таки…

Деньги, если они не заработанные, а найденные или дареные – материя ненадежная. Легко пришли, легко и уйдут. И скажи еще спасибо, если за компанию часть трудовых не сманят. Нет, чтобы такие деньги в доме удержались, их надо «привязать». Одну монету, причем непременно серебряную, положить на домашнюю божницу – для богов и духов. И не тратить ее никогда. Сколько совесть велит, отсыпать в квартальную копилку, из которой беднякам выдается вспоможение. Часть денег непременно потратить в тот же день на подарки. Можно и на себя тоже, на это запрета нет – но меньше, чем на подарки. Часть – на угощение для друзей и соседей. А остальное отложить и не трогать как можно дольше. Только тогда нежданные деньги приживутся в доме.

Ласточка времени даром не теряла. Первым делом отнесла один золотой в меняльную лавку – и, надо сказать, порядком ошалела от веса кошеля, оттянувшего ей руки после обмена. Да и есть отчего ошалеть: золото – это все-таки что-то не столько из действительного мира, сколько из области сказок и фантазий. В золото поверить трудно – даже если оно твое. А вот серебро… особенно если к нему привык так недавно, а большую часть жизни прожил на медь… серебро заявляет о себе властно, и его тяжесть реальна и неоспорима. Забияка только теперь окончательно поверила в свалившееся на нее внезапное богатство – хотя настоящих его размеров так пока и не осознала. Они просто-напросто не помещались в рассудке. Но это было богатство, а не обычный достаток – и в квартальную копилку Забияка еще по дороге домой отсыпала щедрой рукой.

Положив монету на божницу, она отправилась на рынок – за провизией для большого угощения. Шелковинка той порой тоже решила не терять времени даром – и к возвращению Ласточки соседки и подруги были уже в сборе. Что значит – зачем? А по лавкам невестка одна пройтись собралась? А кто же ей совет подаст? Кто одобрит выбранную ею покупку? Кто донести купленное поможет?

Ничего не поделаешь – в поход за подарками Ласточка направилась в большой компании. Иногда с золовкой лучше не спорить.

Первым делом, разумеется, следовало посетить лавку, торгующую кистями. И тут компания оказалась как нельзя более кстати. Да, конечно, за годы замужества бывшая Забияка научилась разбираться в кистях. Но все-таки Шелковинка в них понимает лучше. И Янтарная Бусина. И Росинка. И другие. Жены, матери, дочери, сестры живописцев, сами выросшие с кистью в руке – кому, как не им выбрать самое лучшее, самое правильное? Вот эти – мужу для работы, эти – сыну для учения, а вот эти – золовке и родителям, каждому на свою руку, каждому – для своей надобности.

В лавке, где продавались шали – те самые, невероятно легкие и теплые одновременно – Ласточка выбирала сама. Для свекрови и для золовки. Одна другой красивее. Шелковинка, глянув на шали, чуть не запрыгала на радостях – и попросила еще одну, в чудесных темно-зеленых тонах. Ласточка не была уверена, что такой цвет будет свекрови совсем уж к лицу, слишком оттенок теплый – но ее золовка, ее любимая сестричка попросила, и она купила, не торгуясь, хотя и не очень поняла, зачем.

Понимание настигло ее в шелковой, а затем и в тканевой лавке.

Нет, поначалу-то все шло по заранее обдуманному плану. Ласточка выбирала отрезы для свекрови, потом – для Шелковинки. Торговец прикладывал одну материю за другой, накидывал их девушке на плечи, ахал, нахваливал, женщины весело гомонили, то соглашаясь, то возмущаясь попыткой всучить что-то совершенно неподходящее, Ласточка всем сердцем радовалась, представляя себе, какие прелестные платья она нашьет своим семейным… да, и еще вот этот шелк, и этот тоже – надо ведь и мужу платье обновить, а то дай ему волю, не ел бы и не пил, в обтрепках ходил, была бы кисть в руках… и свекр такой же, обоих словно из одной глины формовали. А еще и детей пора приодеть. И уж конечно, приходящим слугам подарок сделать – разве можно о них забыть?

И тут вся эта шелково-пошивочная идиллия разом выскочила у Ласточки из ума. Потому что Шелковинка быстро пошепталась о чем-то с торговцем, тот понятливо кивнул, и в следующий миг на плечи Ласточки легло темно-зеленое сияние с вытканным узором из трав и папоротников.

– Это… куда? – растерянно спросила Забияка.

– Это на платье, – решительно заявила Шелковинка. – С ума сойти, как тебе к лицу!

– Да к моему лицу разве что рогожа, – запротестовала Ласточка.

– А как же, – подхватила Шелковинка, – рогожа. Ты еще скажи – та самая, в которую покойников заворачивают во время морового поветрия. Выдумала из себя главную уродину всего мироздания, да сама и поверила. Нет уж, так дело не пойдет. Теперь я за тебя возьмусь. И только попробуй сопротивляться!

– Но послушай… – тут же попробовала сопротивляться Забияка.

– И слушать не стану! – возмутилась Шелковинка. – Сколько ты еще будешь над собой измываться? Я на твои штуки насмотрелась уже, все эти годы терпела – больше ни мгновения терпеть не намерена! Да скажите же вы все – ведь правда, ей к лицу?

Подружки и соседки дружным слаженным хором заверили, что да – подходит, ну просто чудо, как подходит.

Теперь только Ласточка с запозданием поняла, зачем Шелковинка собрала их не к угощению, а к походу по лавкам. А заодно – кому предназначалась третья шаль.

– Не себя, так хоть меня порадуй. И мужа.

Против того, чтобы порадовать сестричку и тем более мужа Ласточка возразить не могла.

– И еще вон тот отрез дайте, пожалуйста, – хладнокровно добавила Шелковинка. – Цвета шмелиного меда.

Купили и этот отрез.

В тканевой лавке оргия повторилась. Не шелком единым одежда жива, надо ведь и на повседневное платье что-нибудь прикупить. И разумеется, Ласточке отвертеться от обновок никто не позволит.

– Одно счастье, что на Золотой Остров я сегодня не собиралась, – вздохнула побежденная Ласточка.

– А когда собираешься? – прищурилась Шелковинка. – Вот только попробуй меня с собой не взять! Сама пойду, сама тебе всякого и куплю. К этому шелку новые серьги так и просятся.

Ласточка обреченно согласилась. Лучше уж и правда взять золовку с собой, чем дать ей волю. В глазах Шелковинки сверкал сумасшедший хищный огонь – она твердо вознамерилась приодеть невестку, и со своего пути не соступит ни на шаг, хоть ты что с ней делай.

Шелковую и тканевую лавки веселая компания покинула, нагруженная покупками до невероятия, так что у торговца цветами и саженцами возникла заминка: свободных рук не оказалось ни у кого. Впрочем, торговец заверил, что он бы все едино не дозволил нести эти хрупкие творения людям неопытным, так что короб с покупками доставит разносчик. С тем Ласточка и отбыла домой в сопровождении подруг и соседок – устраивать угощение.

Шелковинка и тут оказалась права – стряпать вместе не только быстрее, но и веселее. Листа не миновало, а семья и приглашенные гостьи уже усаживались за стол.

– Ну, ты и расстаралась, – ахнула старуха Ано, оглядев угощение. – Сколько же всего… прямо как на свадьбу наготовлено!

Ласточка, Шелковинка, Росинка и Янтарная Бусина обменялись взглядами, в которых читалась одна и та же мысль – внятная только им четверым: раз уж в разговоре помянули свадьбу – этим надо воспользоваться. Второй раз такой случай может и не представиться.

– По-моему, у тебя свадьба была все-таки богаче, – обернулась Ласточка к Росинке.

– Ты уверена? – переспросила та.

И завертелось…

Ласточка, хотя на свадьбе и была, но гостя с ядовитым языком, который чуть не порушил семью Мин, если и помнила, то очень смутно. Так ведь не одна она на этой свадьбе гуляла! Все, кто сидит сейчас за столом, были там. Неужели совсем-совсем никто не помнит чужака? Неужели совсем никто не знает, откуда он взялся?

Оказалось, что помнят. А двое еще и знают.

– Большая свадьба была, перед людьми не зазорно. И со стороны гости были, все честь по чести. Лекарь квартальный, да… и учитель…

– А Кай позвал с собой алхимика из управы, помнишь?

– Это такой степенный, лет сорока? Он еще возле Янтарной Бусины сидел…

Ласточка затаила дыхание.

– Нет, алхимик молодой совсем. Смешной такой, лопоухий и шея тощая. А рядом с Бусиной гадальщик вроде сидел…

– Точно, гадальщик. Кин Шелковый Пояс. Его моя тетка троюродная привела.

– Так она же не в нашем квартале живет…

– Ну так и что? Она не в нашем, зато родня, вот и пришла. И гостя привела.

Так вот ты кто, гость с отравой на языке!

Теперь Храмовая Собака тебя запросто найдет.

И узнает, зачем ты повадился крысиный яд в чужой суп подкладывать.

Шкету, который принес Забияке весточку, где и когда ее будет ждать Дылда, чтобы сообщить ей нечто важное, досталась уйма вкуснятины. От монетки он с достоинством отказался – уплачено уже. Обычаи оборванцев из Подхвостья Забияка знала – сама оттуда родом – и настаивать не стала, одарив пацана взамен еще теплым пирогом. А самой Ласточке от Лана досталось полное подтверждение ее новостей. Мужчины тоже вспомнили имена гостей – в том числе и гадальщика. Можно было с легкой душой вернуться к застолью, извинившись за свое недолгое отсутствие – а потом, когда гостьи разойдутся, пойти на поиски Шана. Чем раньше он узнает нужное имя, тем лучше.

Нынешним вечером встретиться для обмена сведениями сыщики договорились у Тье. По трактирам и прочим тому подобным заведениям – даже таким, как «Луна и грош» – лучше лишний раз не таскаться, у Шана все трое собирались вчера, к Наю в «пенал» им при самом большом желании не втиснуться, так что с благодарностью воспользоваться гостеприимством Веселого Зайца – разумный выбор. Ну, и пирожки с абрикосами, конечно – как же без них?

Пирожки были – действительно, как же без них. Столько, что не компании оголодавших за день сыщиков, а всей управе невпоед.

И не только пирожки.

Еще и начальство, с удовольствием их поедающее.

Хао Волчьи Брови сидел за столиком в тени шелковицы вместе с Тье и наслаждался ароматным лакомством – у Шана аж слюна набежала, до того одуряюще пахли изделия Зайца. Тье, чей желудок по молодости лет и малому опыту не был еще приспособлен к подобным оперативным нагрузкам, на пирожки даже и не глядел. Перед ним лежал вытянутый из стопки лист бумаги, и он сразу тушью, без наброска, изображал Вьюна и Зайца за игрой в шагающие камни. Судя по позиции на доске, эти двое сражались по правилам «восьмерной восьмерки» – когда партия ведется не до полного исчерпания свободных полей или камней и не до сдачи одного из игроков, а на заданное число ходов: шестьдесят четыре плюс восемь добавочных. Кто больше полей и вражеских камней успел захватить, тот и выиграл.

За игрой и ее отображением на бумаге приглядывала с ветки шелковицы кошка дымчатой масти, красивая просто до невозможности. Она не была ни длинношерстной, ни даже и вообще породистой – обычная серая мурлыка – но сколько же в ней было грации и обаяния! В каждом ее движении – и когда она потягивалась, и когда поворачивала голову от игроков к рисунку и обратно, и когда ловила лапкой дрожащий на легком ветерке лист – видна была умная уверенность и подкупающее спокойствие.

Завидев вновь прибывшего, кошка спрыгнула наземь, с достоинством медленно приблизилась к Шану, внимательно осмотрела его, подумала, потом потерлась мордочкой о его ногу и выразительно подставила голову: гладь! Ты ведь хороший, я же вижу – ну, вот и гладь!

Шан засмеялся, нагнулся и погладил кошку. Та довольно мурлыкнула, окончательно признавая его своим, потянулась – и буквально взлетела обратно на дерево, заняв прежнее место на ветке.

– Присаживайся, – кивнул Шану Хао. – Сейчас партия закончится, и приступим. А покуда – угощайся.

Он сам налил Храмовой Собаке чаю и пододвинул блюдо с пирожками.

– Спасибо, – произнес Шан, бросив на начальство вопросительный взгляд.

Волчьи Брови истолковал этот взгляд совершенно правильно.

– Сегодня совещаемся вместе, – ответил он на безмолвный вопрос. – Раз уж наши дела, по всей вероятности, связаны.

По всей вероятности.

И не более того?

Что ж… Хао – волк битый, опытный. Бросаться на что попало только потому, что оно зашевелилось в кустах, и не подумает. Пусть сначала дичь окажет себя во всей красе.

Игра тем временем завершилась, и сыщик с бывшим архивариусом быстро произвели подсчет. Заяц поднялся из-за стола.

– Моя партия, – объявил Най. – Воробей, теперь твой черед.

– В следующий раз, сам понимаешь, – сказал Тье, откладывая законченный рисунок.

– Должен будешь, – кивнул Най, тоже поднимаясь из-за стола с доской.

Веселый Заяц, нимало не огорченный проигрышем, подошел к Тье и через его плечо взглянул на его рисунок.

– Ну вот, молодой человек, – с упреком произнес он, – а говорили – в живописи не разбираетесь…

– Это – не живопись, – хмуро ответил Тье. – Это – хорошо наработанная техника. И не более того.

– Молодой человек, – мягко возразил Веселый Заяц, – если вы это понимаете, то в живописи вы все-таки разбираетесь. Уж поверьте старому ценителю. У меня верный глаз. И я вижу, что со временем у вас получится то, что можно будет назвать этим словом.

– Вы думаете? – мгновенно просиял Тье.

– Я знаю, – улыбнулся Заяц.

Он был прав. Спустя всего лет шесть Зайцу предстояло ахнуть, увидев выполненный рукой Воробья портрет жены с трехмесячной дочкой. И откуда только ему было знать, что в Тье после женитьбы откроется еще и такой талант? Почему будущее ответило Зайцу? Остается разве только предположить, что мудрые старики – тоже немного гадальщики. Самую малость.

Най между тем сноровисто собирал игральные «камни» в коробочки.

– Как же хорошо, что вы у меня остановились, – вновь обратился Заяц к Тье. – И сослуживца своего привели. А вы играете в «камни», молодой человек? – спросил он у Храмовой Собаки.

– Не так, чтобы очень… – смущенно ответил Шан.

И то сказать – когда и у кого ему было учиться? В прошлом он игрывал немного – когда еще был жив Высокий Берег – но с тех пор за доску не садился ни разу. Да и в ту пору досуга для игры у него было совсем немного. Если подумать, досуга у него и вообще было немного.

Может быть, теперь станет полегче?

– Не беда, – жизнерадостно махнул рукой Заяц, – научим. А то ведь я здесь совсем зачах. Можно даже сказать, закис и навык потерял. Хватку, да. Какая тут хватка, когда играешь все время с одним и тем же партнером. Другой ровни мне тут нет. Посетители мои за мной садиться за доску не хотят уже, да и нехорошо обыгрывать подряд тех, кто заведомо слабее. А с господином Начальником Хао мы уже приигрались. Друг друга до донышка изучили. Жаль, что с госпожой Пролеской и Зимним Костром не очень и сыграешь…

– Слабо играют? – поинтересовался Шан.

– Наоборот, – вздохнул Заяц.

– По прежнему месту службы отца мама была Первым Игроком области, – с деланным хладнокровием сообщил Тье, исподтишка любуясь ошарашенной физиономией Шана. – Скоро в Далэ областные состязания, она обязательно пойдет. Дедушка, наверное, тоже. Нам с отцом с ними не тягаться. Дарование, сами понимаете. Если я с мамой хоть одну партию из восьми выиграю, мне есть чем гордиться. Так что это не игра взаправду получается, а обучение.

– Мне уже выше головы не прыгнуть, – признал Волчьи Брови. – А Воробей еще молодой. У него еще есть шанс чему-то научиться.

– А можно мне… тоже? – не очень веря в удачу, но очень на нее надеясь, попросил Най.

– Почему же нет? – ответил Хао. – Вот как следствие закончим, дело закроем – играй с обоими хоть неделю.

Вежливый намек был более чем понятен.

Игра и пирожки – это хорошо, господа сыщики, но пора и за работу приниматься.

– Прошу вас извинить меня, – со старомодной церемонностью произнес Заяц прежде, чем кто-нибудь успел сказать хоть слово, – но я вынужден на время вас покинуть. Надеюсь, мое отсутствие не причинит вам неудобств.

Он раскланялся и вернулся к столику, на котором прежде стояла игральная доска.

– Учитесь, молодежь, – хмыкнул Хао. – Молодец Заяц.

Он вынул из рукава щебеталку.

– Ну что, кто первый будет докладывать? – спросил он, когда щебеталка начала действовать.

– Наверное, я, – предложил Най. – У меня по основному делу, пожалуй, меньше всех.

– Почему ты так думаешь? – прищурился Хао.

– Ну, не просто же так Шан сегодня последним пришел, – ответил Най. – Наверняка что-то по дороге успел узнать, вот и задержался.

Шан утвердительно наклонил голову.

– Верно, – сказал он. – Меня по дороге Ласточка перехватила. И кое-что рассказала. Да и Тье, похоже, не пустой пришел. Так что начинать и впрямь тебе.

– Сегодня я предъявил лэ Сано для опознания портрет, нарисованный госпожой Янтарной Бусиной, – сообщил Най. – И человека с портрета он не опознал. Нигде он его не видел.

– Не подтверждается, – с наслаждением произнес Тье.

– То есть? – подался вперед Вьюн.

– Да видел его лэ Сано, видел. Только не запомнил. А вот Ночной Ветер запомнил. И опознал. Как человека, который был в лавке ювелира при продаже браслета. Видел его Дани мельком, конечно – а все-таки запомнил. Разница положения, что ж ты хочешь – привычки от нее тоже разные. Большому вельможе нужды нет всякого встречного-поперечного запоминать. А бывшего уличного мальчишку смотреть по сторонам не отучишь – мало ли откуда плюха прилетит. Так что и глаз у него вернее, и память более цепкая.

– Не забудь еще об одном, – добавил Хао. – Невозможно быть сразу в двух местах, чтобы следить за двоими. Вероятнее всего, он вываживал именно Дани. На глаза, конечно, старался не показываться. Но следил со всем вниманием. А это ощущается. Пусть хоть немного, хоть самую малость. Но если ты мазнешь случайным взглядом по толпе, почти наверняка он зацепится именно за того, кто за тобой следит.

Тье наклонил голову, принимая поправку.

– Так или иначе, Дани его опознал. Я тут же подхватился – и бегом к ювелиру. Мастер опознание подтвердил. И не просто подтвердил, а по фамилии и прозванию вспомнил. Они у него в книгах записаны. Кин Шелковый Пояс, гадальщик.

– Подтверждается, – веско произнес Шан. – Во-первых, гадальщик Кин Шелковый Пояс был на свадьбе. И сидел рядом с Янтарной Бусиной. Это совершенно точно.

– Ласточка разузнала? – уверенно предположил Най.

– Ласточка, – кивнул Шан. – И Дылда. То есть стражник Лан.

– Это ведь он был тогда в обходе, когда Наставника Тайэ из реки вытащили? – уточнил Волчьи Брови.

– Он самый. Им у людей поспрашивать о той свадьбе проще простого. И никто ничего не заподозрит. Не подумают, что это интерес следствия. Значит, не будет и слухов, что сыщики почему-то свадебными гостями интересуются.

– Согласен, – коротко сказал Хао. – Но ведь это еще не все?

– Нет, – ответил Шан. – Это мне и вообще от друзей детства вроде как подарок получился. Они работали, не я. А я сегодня кумушек досужих выслушивал.

– Дельно, – одобрил Хао. – Кумушками в нашем ремесле пренебрегать нельзя. И много они тебе наговорили?

– В подоле не унести, – хмыкнул Шан. – А заодно и гадальщика хорошего присоветовали. Уважительного. Кин Шелковый Пояс прозывается. Так что знакомым и соседкам мастера Фая он гадал. И о королевском фарфоре знал получше прочих. И что именно мастер Фай им занимается с согласия старшего помощника фарфоровой управы – тоже.

– Положим, насчет разрешения он еще и из другого источника прознал, – вставил Тье. – Я после ювелира еще и по слугам Дани пробежался – едва успел, но всех обошел. У одного жена гадать ходила, у другого дядюшка престарелый. Из тех, кто на каждый чих не к лекарю даже, а к врачу бежит – а вдруг он помирает? Ну, и гадать бегает через два дня на третий – мало ли какую пакость ему судьба замыслила? Он ведь давеча в доме полгроша потерял, полдня проискал, да сегодня невестка чай подала слишком крепкий, да тут еще воробей на заборе чирикал что-то явно непотребное – беспременно это не к добру! Как же тут не сходить погадать! А ходил он к гадальщику по прозванию Кин Шелковый Пояс. И жена того, другого слуги – тоже. Так что разболтали они все, что могли. И что знали, и чего не знали. Даром что слуги проверенные, управой назначенные, никогда и не подумаешь, что языком трепать перед домашними станут. И не только о фарфоре, а еще и о браслете. Пятерых слуг я впустую опросил, а вот на шестом мне удача и начала улыбаться. Старший над слугами. Трепло нравоучительное. Этот кисляй рассказал о браслете сыну в присутствии своей матери. А уже эта бабушка – гадальщику. Ну, и потом мне еще двоих растрясти удалось – с женой и с дядюшкой. Думаю, кто-нибудь еще из слуг проболтался, просто мне их расколоть не удалось. Но и троих нам вполне хватает для следствия.

– Получается, проведал этот умник сразу с двух сторон, – раздумчиво произнес Най.

– Правда твоя, – согласился Шан. – Ему оставалось хоть малую зацепку найти – и можно бить наверняка. Не одного только Дани – сразу троих под следствие подвел.

– И сам при этом в стороне, – процедил Най.

– Как есть умелец, – произнес Шан. – Мне даже интересно стало – а где он еще с такими умениями отметился? Наверняка ведь не удержался. Время у меня еще оставалось, так что решил я попробовать пройти дальше по списку Воробья – может, он еще кому оттуда напакостил?

Он замолк – потому что Най начал смеяться.

– И что в этом смешного? – резко спросил Храмовая Собака.

– А то, – радостно встрял Тье, – что правду пословица говорит – на одной повозке в две стороны не разъедешься. Напарники есть напарники. Пусть хоть сколько угодно грызутся, пусть друг с другом даже не разговаривают, пусть ходят врозь – а думают все равно вместе.

– Так ты что – тоже надумал дальше по списку турнуть? – сообразил Шан.

– Тоже, – просмеявшись, ответил Най. – Чудо еще, что мы при этом разных людей из списка выбрали. Могли ведь и нос к носу столкнуться.

– Напарники, – медленно, смакуя каждый звук этого слова, промолвил Тье.

Шан отвесил ему символический подзатыльник – так, для порядка. Тье гордо задрал нос.

– Понимаешь, лэ Сано по портрету никого не опознал, – чуть смущенно пояснил Най, – так я решил слуг его до поры не расспрашивать…

– Верно решил, – заметил Хао. – Лэ Сано попался на крючок случайно. Просто потому, что купил браслет. Не за ним ваш гадальщик следил, а за Дани. Был бы другой покупатель – другим был бы и донос. Нет, побеседовать с ними, конечно, еще придется. После. Когда все выяснится. Просто для того, чтобы хвостов не оставлять. А сейчас ты бы потерял уйму времени и вытащил в итоге пустышку.

– Вот и мне подумалось, что это будет пустой допрос. А список проверить все-таки надо. Так отчего бы не теперь?

– Проверил? – подался к нему Шан. – И как? Накопал что-нибудь?

– Ты даже себе не представляешь, – грустно усмехнулся Най.

После памятной ему на всю жизнь истории с Дани Най дал слово искоренить в себе не только вельможную, а и вообще всякую спесь. Никогда не смотреть на людей свысока, не насмешничать, не ставить в вину недостаток манер. Сегодня решимость его впервые за долгое время подверглась настолько серьезному испытанию. Как ни старался он, а все же не мог отделаться от мысли, что прозвание для жены плотника он бы выбрал только одно – Певчая Корова. Просто потому, что на певчую пташку она габаритами не вышла. Впрочем, порхать и щебетать это ей не мешало – ну вот ничуть.

– Это было так волнительно! – разливалась щебетом эта могучая особа. – Мы и представить себе не могли, что отпрыску наших чресл суждена грядущая слава.

По всей видимости, эта дикая речь представлялась плотничихе высоким штилем – с ее точки зрения, только так и подобало говорить о будущем величии.

Отпрыск чресл мрачно сопел над своей чашкой риса. Крепко сбитый, коренастый, кряжистый, он выглядел старше своих двенадцати лет, несмотря на невысокий рост. Впечатление усиливала складка, пролегшая между сдвинутых бровей – хм, а норов у мальчика упрямый, да и вообще нелегкий. И взгляд его темных глаз куда как далек от приятности.

На высокопарные речения матери мальчик не обратил никакого внимания. Похоже, уже привык.

– Да что же вы совсем не изволите есть? – всполошилась жена плотника, которую на самом деле прозывали Медведихой – и Най очень старался запомнить это и называть ее даже в мыслях именно так, не сбиваясь на свою обидную придумку. – Вы угощайтесь…

Явившись к плотнику, Най угодил как раз к обеду – и отвертеться от трапезы у него не было никакой возможности. Хотя, по правде говоря, он не особо и пытался. За едой характер людей раскрывается вовсю – надо только уметь смотреть.

А тут сыщику было на что посмотреть…

Сам плотник по прозванию Сверчок, кроткого вида дядечка со страшенными вислыми усами, едва достающий своей супруге до плеча, тихо глазел на чашку с супом, стараясь понять, можно ли пить его прямо из чашки или же следует вычерпывать ароматную жидкость ложкой. Если учесть, что ложка была чайной, вопрос представлялся не самым легким. Притронуться к суповой чашке тоже оказалось делом не из дюжинных: простой, хотя и вкусный обед подан был на дорогущем фарфоре наилучшего качества. Боги и духи – да сколько же эти люди за него отвалили? Не иначе, всю свою копилку распотрошили и ухнули на это роскошество. Причем сделали они это совсем недавно – потому что они его боятся. Не умеют, не знают, как с ним обходится, это сразу видно. Только будущая знаменитость ест нормально – а его брат и сестра даже потянуться к еде не смеют. Всякий раз их останавливает взгляд матери – а вдруг сломают, разобьют дорогую посуду? Или хуже того – осрамятся перед гостем, взявшись не за ту чашку или миску?

Скверное это дело, когда люди собственной посуды боятся.

– Вы не думайте, что мы темные и ничегошеньки не понимаем, – не столько ела, сколько щебетала Медведиха. – Мы очень даже понимаем. Наш люлечка большим человеком будет, не нам чета.

Все-таки долго поддерживать высокий штиль не получалось даже у нее. К счастью. Най обладал изрядной выдержкой – вельможное воспитание обязывает – но даже и у нее все-таки есть свой предел.

Люлечка мрачно жевал квашеную редьку и в разговор не вмешивался.

– Там ведь манеры многое значат – правда ведь, господин сыщик?

Най поневоле согласился.

– Вот пусть и учится уже сейчас, правда?

Хм… выходит, все это фарфоровое великолепие – во имя грядущих успехов сына? Поня-а-а-аатно…

– Мы ему и учителя наняли самолучшего. Чтобы и грамоте учил, и манерам, и вообще всему. И за ценой не постояли. Чтобы все нашему мальчику самое лучшее.

Это верно. Даже еда на его тарелке была самой лучшей – не считая тарелки гостя, конечно.

Умиленно полюбовавшись застольными умениями сына, Медведиха обратила свой взгляд на гостя – и потому не заметила, как стоящее перед дитятей блюдо с пирожками мгновенно опустело. Сам же отпрыск, как ни в чем не бывало, невозмутимо жевал редьку.

Так, а вот это уже интересно…

– Самое лучшее, значит… а кто вам это посоветовал? – как бы между прочим полюбопытствовал Най.

– Да никто! – слишком быстро для правды отмолвила Медведиха. – Разве же материнское сердце само не догадается?

Плотник помалкивал. Он только что украдкой высуслил суп прямо из чашки и теперь блаженствовал.

– Сама я до всего дошла, – заключила Медведиха.

Неправда, с уверенностью понял Най. Вовсе даже не сама. Надоумил ее кто-то. И слова про отпрыска чресл – не ее. Ей такие выкрутасы и взять неоткуда. Был у нее советчик. Точно был. Баловать сына нещадно, отдавать ему все лучшее, обделяя всю семью и в особенности других детей – век бы ей самой до такого не дойти. Но она верит, что додумалась до этой пакости своим умом. И стоять на том будет крепко. Не потому даже, что упряма – а она упряма – просто она действительно верит, что решение принадлежало ей. Точнее, хочет верить. Да, говорил ей какой-то человек что-то такое – но с каждым днем он уходит из ее памяти все дальше, истирается, выцветает… сейчас она хотя бы помнит, что он был, и торопится сказать, что – нет, она ведь сама, все сама… а еще пару месяцев спустя она его искренне не вспомнит. И давить на нее уже сейчас бесполезно. Разве что если в обход попробовать…

Хотя кто сказал, что вопросы можно задавать только плотничихе? Сверчок вряд ли что-то скажет толковое. Скорее всего, он и не видел языкатого доброхота. Домом жена заправляет, а сам он день-деньской работает. А вот дети…

Наблюдательность, проницательность, да просто ум, наконец… взрослые обычно отказывают детям в этих качествах. Но Най был не из тех, кто совершает подобную ошибку.

И потому, когда тягостное застолье закончилось, он выждал немного, и едва только Медведихе понадобилось отлучиться по домашним делам, отправился на поиски детей.

Обнаружились они в небольшом сарайчике за домом. Най опасался, что застанет спор или даже ссору – обстановка за столом это предполагала: когда одного из детей предпочитают настолько явно, остальным это обычно приходится не по вкусу. Но, к его удивлению, в сарайчике царили мир и доброе согласие.

– Сейчас, Вишенка, погоди, – уговаривал сестренку старший из братьев, высокий ясноглазый подросток лет четырнадцати.

Девочка кивнула.

Второй брат между тем производил какие-то манипуляции с полами своего наряда – в результате которых на свет явилась коробка. Еще одну отцепить от одежды оказалось намного трудней – какие-то крючки застряли и не желали отпустить добычу.

– Налетайте, – кивнул мальчик на первую коробку, продолжая возиться с застежками.

В первой коробке обнаружились таинственно исчезнувшие со стола пирожки.

– Красота! – промычал старший с набитым ртом.

Девочка согласно наклонила голову и взяла второй пирожок.

Лишь когда пирожки были полностью разъедены и оценены по достоинству, мальчик управился со второй коробкой и открыл ее.

Най вытаращил глаза: в коробке лежали абрикосы и ранняя шелковица. Ну, силен отпрыск чресл! И когда только он успел смести фрукты со стола? Даже Най не заметил.

Братья честно поделили абрикосы на троих. И все равно будущий великий человек – сейчас Най подумал о нем так без всякой насмешки – взял из своей доли самый крупный и спелый абрикос и протянул сестре.

– Держи, Вишенка.

Вишенка, худенькая девочка лет восьми, взяла абрикос не сразу, и есть его не стала. Она глядела на него печальными глазами.

– Что же ты? – удивился старший брат. – Ешь, они вкусные, правда.

Девочка подняла на братьев грустный взгляд.

– А мама нас больше совсем-совсем не любит? – тихо спросила она.

Вьюн прикусил губу и мысленно проклял неведомого советчика самыми страшными проклятиями, какие только пришли ему на ум.

Старший брат почти беззвучно ахнул. Ему нечего было ответить сестре. Возможно, в глубине души он и сам иногда так думал.

Зато второй брат сразу нашел нужные слова.

– Любит, конечно, – произнес он и обнял сестру за плечи. – Я точно знаю.

Сказано было тем окончательным тоном, после которого невозможны никакие возражения.

– А что она такая… ты в голову не бери. Это… ну… наваждение. Бывает. Это пройдет.

– Хорошо сказано, – одобрил Най, шагнув в сарайчик.

– Что вам здесь надо? – с вызовом спросил мальчик, исподлобья глядя на Вьюна без малейших признаков испуга.

Брата и сестру он был готов защищать от кого угодно. Даже от сыщика.

– Ну, для начала – познакомиться, – сказал Най. – Мое прозвание Вьюн. Най Вьюн. А ты, как я понимаю, Вишенка? – обратился он к девочке.

– Кому Вишенка, а кому и Сладкая Вишня, – отрезал мальчик, крепче прижимая к себе сестру.

– Прошу прощения, – произнес Най, никогда не считавший зазорным извиниться – даже и перед ребенком. – А тебя как прозывают?

– Корень Самшита, – неохотно ответил мальчик.

А что же – и похож. Крепкий, упорный…

– А брат мой старший прозывается Шелковая Лапа.

– Странное какое прозвание, – невольно вырвалось у Ная.

– И ничего не странное, – возразил Корень. – Самое обыкновенное. Маленький был – Медвежонком кликали. А постарше стал, так от медвежонка одна только лапа и осталась. А что шелковая – так он уже плотник отменный. Не хуже отца, а будет, наверное, и получше. Любую доску так изгладит – шелком заблестит.

Най кивнул, принимая объяснение. А сам подумал мимолетно, что у парня с этаким прозванием отбоя от девчонок не будет, когда он в возраст войдет. И собой недурен, и мастер хороший – да еще и Шелковая Лапа.

Все с вами ясно, ребята. Спрашивай, не спрашивай – и так видно, кто из вас троих остальными верховодит. И не потому, что Корню предсказана слава и почет. На них вам троим наплевать.

– Мы познакомились, – с прежней хмурой прямотой заявил Корень Самшита. – Что вы еще хотели узнать?

– Я хотел задать вам неприятный вопрос. Отчего ваша матушка так странно себя ведет?

– Да задурила она, – с жесткой горечью ответил Корень.

Най аж поперхнулся от неожиданности.

– И ничего смешного! – вскинулся Корень, которому при-слышался смешок.

– А что, похоже, что я смеюсь? – вздохнул Най. – Тут не смеяться, тут за голову хвататься надо. Уж если дети не понимают, любит их мама или нет…

– Вы не думайте, – неожиданно вступился старший. – Она на самом деле хорошая. Только… ну… и правда задурила, по-другому и не скажешь. Это все предсказание. Сами посудите – если кто из сыновей наверх пойдет, в люди выбьется, это и всей семье во благо. Не придется спину гнуть, надрываться. Поневоле станешь ему все самое лучшее пихать. Мы понимаем. Честно. Просто иногда тяжело бывает… но ведь она не со зла.

Най внимательно посмотрел на Шелковую Лапу.

Что ж – я уже увидел, кто из вас самый главный и справедливый. А теперь я вижу, кто из вас самый добрый.

Хорошие ребята. Правильные.

И похоже, наш неведомый пакостник с ними крупно промахнулся.

Затею его Най уже понял. Раз Корню напророчили славу – сделать из него ничтожество. Избалованное, зазнавшееся. Требующее всего себе – ведь он будущая знаменитость! Цацкайтесь с ним! На руках носите!

И когда он повзрослеет, ничего из него не получится.

Не только знаменитости, но даже и человека путного.

Вот только не тот у Корня характер, чтобы он позволил себя избаловать. И брат с сестрой тоже не той породы, чтобы явно заискивать и тайно завидовать.

Горя в семью этот мерзавец принес предостаточно. А вот цели своей не достиг.

– Да хоть какое там предсказание! – огрызнулся Корень. – Все едино так нельзя.

Ты прав, Най. Можешь себя поздравить.

– И не в одном предсказании дело. Поначалу матушка еще держалась. Хотя голова кругом и пошла. А вот когда ей этот хмырь всякой сырости в уши надул, тут все и пошло кувырком.

– Какой хмырь? – осторожно поинтересовался Най, опасаясь спугнуть удачу.

– Да я откуда знаю? – пожал плечами Корень. – Вроде знакомый чей-то. Понятия не имею. Свалился нам на голову, как яблоко с елки. А уж плел-то, плел всякого! И какое счастье нам всем привалило, и не упустить бы его, и позаботиться заблаговременно, и про отпрыска чресл…

Точно. Значит, и эта догадка была верной.

– Как он хоть выглядел, этот хмырь? – спросил Най.

– Обыкновенно. Осанистый такой, одет солидно. Лет сорока, может, сорока пяти.

М-да, это вам не Янтарная Бусина.

А кстати…

– Похож? – спросил Най, вынув из рукава листок с портретом.

Дети склонили над ним головы. Вишенка даже ахнула, увидев изображение.

– Он самый, гад, и есть! – воскликнул Корень.

– Точно, что гад, – согласился Най, сворачивая портрет и убирая его обратно в рукав.

– А откуда он у вас? – деловито поинтересовался Корень.

– Ищем мы его по одному делу, – не вдаваясь в подробности, пояснил Най.

– Как найдете, навешайте ему от меня, – кровожадно попросил Корень.

– Постараюсь, – без тени улыбки обещал Най.

– Ведь и правда гад. Матушке совсем голову задурил. Наш сыночка большим человеком будет, нашей люлечке – все самое лучшее…

– В основном – люлей, – с невинным видом предположил Най.

Корень осекся, губы его дрогнули – и он неожиданно для себя самого расхохотался в голос. Брат с сестрой вторили ему – и только Най удержал серьезное выражение лица, хотя и с трудом.

– Если бы, – возразил Корень, отсмеявшись. – Это раньше я мог подзатыльник огрести за какую-нибудь дурную шалость.

Понятие шалости, тем более дурной, с Корнем Самшита не увязывалось никак, но Най решил не спорить. Откуда ему знать, что было прежде. До того, как материнская придурь заставила мальчишку страшно и необратимо повзрослеть.

– Теперь меня никто и пальцем не тронет, хоть я что учини. Теперь меня только на руках носить. На семейный алтарь сажать – и чтобы свечи беспременно ароматические. Раньше я в школу ходил, а теперь – ни-ни. Будущему большому человеку не полагается. Учителя мне наняли. Из тех, кто деток знатных особ на дому обучает. Чтобы не только грамота и прочее книжное знание, а еще и манеры всякие и вообще… – Корень зло сощурился. – Нет, учит он хорошо, тут дурного слова не скажешь. Но ведь он же деньги и так дерет просто немыслимые! А с нас еще и втрое против обычной цены запросил. За то, что снизошел ко всякому там быдлу.

– И матушка согласилась?

– Согласилась, еще и обрадовалась. А на какие такие заработки? Брат вот тоже в школу ходил – теперь не ходит. Хоть и невелика плата, а тоже деньги. Это бедняков в школе за медные деньги со скидкой учат. А на такую придурь никто нам ни гроша не скинет – или плати за проучение, или никак. И сестренка тоже больше не учится. Грамоте я ее сам теперь учу, а вот музыке… наставница ее говорила, что способная – так вот нет же! – Скулы мальчишки зло затвердели. – Никаких уроков музыки! Матушка даже лютню ее продала… ох, и слез было!

– А это что тогда? – удивленно спросил Най, глядя на длинный верстак, на котором лежало нечто, укрытое куском полотна – и это самое нечто по своим обводам подозрительно напоминало лютню.

– А это я на помойке нашел, – сообщил Корень. – Повезло. Случайно увидел. Выбросил кто-то, а я подобрал. Посмотреть, и то жуть берет. Нижняя дека вся в куски. Ну вот просто в куски. Пол-листа ползал, и то не все собрал. А которые уцелели… – он безнадежно махнул рукой. – Больше половины заменять пришлось. Два месяца провозился.

Два месяца? Два?! Какая же страшная ярость гнала тебя, что ты за такой малый срок управился? Не имея ничего, даже знаний… ничего, кроме слез сестры…

– Деревяшку выстругать и приладить – не штука. А вот правильную подобрать, чтобы как родная была, чтобы звучала… и восемь раз подумаешь, выберешь, поставишь, а – не то. И начинай сначала. Нет, ну вот что нужно с лютней делать, чтобы до такого довести – ну, кроме как об стенку лупить? В горячей ванне купать, а потом на мороз выставлять? Всю зиму у огня продержать? Совсем ведь инструмент убитый. Верхняя дека вся растресканная, заменять пришлось.

– А где замену взял? – спросил Най, предугадывая ответ.

– Да где мне ее взять? Сделал. Тоже покрутиться пришлось. Мне бы для нее талисманное дерево или кедр хотя бы – да где их взять? Дорогие они. Отец из своих запасов не даст. Повезло мне. Брат и раньше отцу помогал уже, а теперь, как в школу не ходит, так вместе с ним работает. Тут один купец дом в наследство получил, ну, и решил перестроить. Там плотников целая артель – ну, и Лапа с ними. Видит – половицы снимают старые, спалить их ладят – а дерево еще в полной силе. Ну, и выпросил у старшого в счет заработка. Сколько смог, притащил. Хорошие половицы, еловые. На верхнюю деку эту ель и взял.

Лютни с еловой декой Наю попадались, и звучали они хорошо. Но – половицы?!

– А посмотреть можно? – попросил он.

– Смотрите, – помолчав, разрешил Корень и снял полотно с лютни.

Най на какой-то момент просто языка лишился. Благородные обводы поражали своей соразмерностью. Тот, кто мог убить этот инструмент, заслуживал наихудшей кары. И какой-то мальчишка, не мастер даже, простой сын плотника, вернул лютню с того света.

Немыслимо.

Нижняя часть короба была подобрана из кусочков разных пород. Они складывались в изящный рисунок – словно бы всегда были именно здесь по замыслу, впервые эту лютню породившему. Верхняя дека, лишенная каких бы то ни было украшений, сияла беспорочной красотой исполнения.

Затаив дыхание, Най кончиками пальцев погладил деку, а потом осторожно пристукнул по ней. Раз, и другой.

И лютня отозвалась.

Боги и духи, Корень – как тебе это удалось?!

Каким небывалым талантом их дыхание окутало твои руки! И ты не растратил их дар впустую.

– А почему без струн? – хрипло спросил Най, не в силах отвести взгляд от явленного ему чуда.

– Потому что денег покуда нету, – вздохнул Корень. – Тут ведь абы какую дешевку не поставишь.

– Правда твоя, – отсутствующим тоном произнес Най. – Абы какая сюда не пойдет…

Он с сожалением оторвался от созерцания лютни, вытащил кошелек, вывернул на верстак его содержимое и отодвинул в сторону от остальных монет две серебряные.

– Так, Лапа, – сказал он, решительно вкладывая серебро в ладонь обалдевшего подростка. – Бегом беги в ближайшую хорошую лавку, которая по музыкальному делу. Спросишь шесть парных струн для средней лютни из семейства «Чистый нефрит».

– Так ведь разве струны столько могут стоить? – ошалело спросил Шелковая Лапа.

– Столько они и стоят, можешь мне поверить. И чтобы не жмотился. Бери на все. И пусть даже не думают тебя надурить. Скажи, для столичного лэ покупаешь.

– Врать нехорошо, – мягко укорила его доселе молчавшая Вишенка.

Ай да тихоня!

А вот теперь я вижу, кто из вас самый честный.

– Я не вру, – улыбнулся в ответ Най. – Я и правда из столицы. И отец у меня генерал. Честно.

– Он не врет, – разлепил каменные от напряжения губы Корень.

– Спасибо, – не без удивления поблагодарил его за нежданное доверие Вьюн.

– Правда? – усомнилась девочка.

– Ты же видела, как он за столом управлялся. Точно – высокородный. Мне так никогда не суметь, хоть меня всю жизнь благовоспитанным манерам учи.

– Ну, это тебе только кажется, – возразил Най. – Обвыкнешься, сам и не заметишь, как. Дружок, а ты чего ждешь? Дуй живо в лавку – одна лапа здесь, другая там!

Шелковая Лапа подхватился и опрометью вымелся вон из сарайчика.

Время до его возвращения Най провел наиприятнейшим образом. Корень рассказывал ему, как он заново выглаживал поведенный гриф, как перебивал лады и вырезал колки – такая мелочь, а ведь и тут все выполнить надо в точности. А потом мальчишка принялся хвастаться. Не своим мастерством, нет. Свое мастерство – оно в руках, а руки к тебе с рождения приделаны, так и чем тут хвалиться? Это все равно, что веснушки на собственном носу в золотую монету за штуку ставить. А вот брат и сестра…

Сначала Наю показали, какие замечательные игрушки режет Вишенка. Несмотря на малолетство, пальцы у дочери плотника оказались сильными и точными, а вкус – безупречным. Игрушки были очаровательны. В особенности Ная заворожил лисенок с хитрющей улыбкой – точь-в-точь как у Тье.

– Можно, я его у тебя куплю? – попросил Най. – Он на лончака моего похож. Подарю ему на счастье.

– Так возьмите, – помотала головой девочка.

– Так – не возьму, – ответил Най. – Это ведь ты училась резать, верно? За первоучебную работу не заплатить – удачу отнять.

Он положил рядом с лисенком монету в тройной грош.

– Хорошая цена, – согласно кивнул Корень. – Честная.

– Ты монету эту не трать, – посоветовал Най. – Это тебе на удачу.

Вишенка кивнула и взяла монету.

Вдоволь нарассказывав Наю о каждой игрушке, Корень предъявил для обозрения изукрашенную резьбой доску.

– А это уже братняя работа, – пояснил мальчик. – Он для дома того купца, откуда половицы, галтель режет.

– А галтель – это что такое? – поинтересовался Най.

– Галтель – это потолочный плинтус, – солидно пояснил Корень. – Как же так, вы вот сыщик, а таких вещей не знаете?

– Теперь буду знать, – очень серьезно пообещал Най.

Казалось бы – ну зачем ему знать, как называется эта непонятная доска и зачем она? Но Вьюн был счастлив этим знанием. Мальчишескую пору своей жизни он провел среди людей, которые пользовались вещами – а став сыщиком, очутился в мире людей, которые вещи создают. И не пожалел об этом ни на мгновение. Мастерство завораживало его. Упоительно видеть, как плоть мироздания пересотворяется в умелых руках, делаясь из бревна – доской, а затем и столом, из белой глины – фарфором, из неприметной травки – лекарством… да проживи он хоть восемь тысяч лет, все равно их не хватит досыта налюбоваться на подобное чудо!

Да взять хоть галтель этот, чем бы он там ни был. По мнению Ная, те, кто дал брату Корня прозвание, изрядно погрешили против истины. Сам бы он назвал Лапу не Шелковой, а Волшебной. И не посчитал бы, что преувеличивает.

Шелковая Лапа, легок на помине, влетел в сарайчик, словно пущенный из самострела шарик.

– Вот, – выдохнул он, не в силах выговорить после быстрого бега что-то еще.

И на верстак лег сверток со струнами.

Най осторожно надорвал его, вынул струны и придирчиво оглядел их.

– Те самые? – замирающим голосом спросила девочка.

– Те самые, – подтвердил Най. – Вот только ты уж меня прости, Вишенка, но ставить струны буду я. И первый звук пробовать – тоже я.

– Правильно, – сказал Корень. – Не обижайся, Вишенка. Он умеет лучше. Вы ведь сделаете, как надо?

Най не ответил. Он уже ставил струны, и ему большого труда стоило обуздать собственное нетерпение – до ответов ли тут? Да, он уже два года не дотрагивался до лютни – но вбитое с детства умение никуда не делось, надо только постараться, и все получится.

Пальцы вспоминали былую сноровку легко и охотно. Все будет, как надо. Конечно, струны не сразу усядутся, даже самые лучшие. Пока они с лютней привыкнут друг к другу, пока прииграются, могут и сфальшивить. Но перестроить их девочка потом и сама сумеет. А для первой пробы натянуто правильно.

– Готово? – тревожно осведомился Корень.

Готово, да. Можно пробовать звучание. И все же Най медлил, охваченный неожиданным трепетом.

– Ну, что же вы… – прошептала девочка.

Дальше медлить было нельзя – и Най коснулся струн.

Звук поплыл, заполняя собой сарайчик – яркий, чистый, певучий, глубокий.

– С ума сойти, – сорвалось с дрожащих губ Корня.

– Не надо, – сипло возразил Най. – Не затем ты чудо сотворил, чтобы потом с ума сходить.

Его пальцы касались струн привычно и уверенно. Но было что-то и кроме этой уверенности… что-то такое, что никогда не было привычным… что-то, совершившееся впервые… то, чего Най не забудет никогда.

Закончив мелодию, он без единого слова протянул лютню девочке. Та взяла ее – тоже безмолвно.

И тут дверь распахнулась настежь, и на пороге возникли плотник с женой.

– Это откуда? – спросила женщина. – Где взяли, обормоты? Она же дорогая, наверное…

Горестно замерший Шелковая Лапа. Корень, мгновенно заслонивший собой сестру – и пусть только кто попробует подойти, родители там или не родители! И глаза девочки, набухающие тяжелыми слезами…

– Эту лютню изладил ваш сын, – жестко и повелительно произнес Най. – И даже не вздумайте ее продавать.

– Это еще почему? – грозно вопросила жена плотника, напрочь вылетая из дурацкого образа певчей коровы и становясь собой – Медведихой. Той, что будет насмерть биться, защищая свою берлогу и медвежат от постороннего вторжения.

Вот только Най вторгся не затем, чтобы нападать, а чтобы защищать – и берлогу, и медвежат. В том числе и от самой медведихи, если она неправа.

– Потому что когда Государев Наставник придет заказывать лютню для своего младшего сына, – со злорадным весельем заявил Най, – он всенепременно захочет сначала эту послушать. Чтобы знать, на что мастер способен.

– Государев… Наставник?!

Женщина так и замерла с открытым ртом. Она явно была близка к обмороку.

Плотник хотел было что-то сказать, подумал, закусил свой вислый ус и не примолвил ни слова.

– А я разве справлюсь? – взволнованным звенящим шепотом спросил Корень.

Най наклонился к самому его уху.

– Школа для брата и тебя, – почти мурлыкнул он вполголоса. – Учительница музыки для сестры. Много-много отличного дерева для всех вас – и талисманного, и кедра, и какого захочешь. Никаких учителей всяких там манер. И матушка в своем рассудке – как только в себя придет и поймет, по какой ты части пойдешь. Так как?

– Справлюсь, – решительно обещал мальчик.

На свой лад Медведиха оказалась права. Кто знает, долго ли еще шел бы ее сын к своему призванию, не отбери она у дочери лютню? А сейчас слезы сестры пролились на руки брата мастерством. Гадальщик не прилгнул ни словом насчет будущей известности Корня Самшита. Ему еще и двойной восьмерки не сровнялось, когда она шагнула далеко за пределы Далэ. А когда инструмент его работы впервые покинул страну, со всем бережением уложенный в сундук иноземного посла, Корню только-только испонилось двадцать. Ему была суждена долгая жизнь, полная доброй славы.

Най еще не мог об этом знать – да и откуда, он ведь сыщик, а не гадальщик. Но он точно знал, что первую лютню Корня Самшита его руки запомнят навсегда…

… – Вот так, – произнес Вьюн, закончив свое повествование. – Теперь можно считать точно доказанным, что именно гадальщик Кин Шелковый Пояс побывал в семье мальчика, которому Чистое Зеркало нагадал будущую славу. И что наговорил его матери уйму… скажем так – рекомендаций по воспитанию. И она им последовала. Цели своей он не достиг, но напакостить все же сумел. – Най помолчал и добавил неожиданно, – Жалко их всех – просто сил нет. Особенно девочку. Хлебнула она… горячего. Ну, и мать тоже жаль – когда она поняла, что натворила… так бы и вывернул этого мерзавца наизнанку! А дети хорошие. И руки у всех троих просто золотые. Даже у Вишенки – в ее-то годы…

– Кстати! – Разумеется, Тье не мог не воспользоваться поводом заставить Ная позабыть о печали. – А как же мой лисенок?

Най усмехнулся и вынул игрушку из рукава.

– Держи.

Сработан лисенок был отменно. Он мог махать хвостом и шевелить ушками. Пастишка у него тоже была подвижной. Возможно, именно это и делало его мордочку такой лукавой и неотразимо хитрой.

– Точно, весь в тебя! – хищно умилился Хао.

Тье в ответ скорчил рожицу, становясь окончательно похожим на лисенка.

Най поневоле рассмеялся.

– Ну, а у тебя что? – спросил он у Шана.

Тот только вздохнул.

– А у меня такое, что с души воротит.

– Даже так?

– Даже так. Понимаешь, эта твоя Медведиха… она ведь на самом деле тетка не злая. И даже не так чтобы очень дура.

– Пожалуй, – согласился Най. – На свой лад котелок у нее все-таки варит.

– Так и есть. Но если набросать в этот котелок всякой дряни, то и варево получится с гнуснинкой.

– Вот этот мерзавец ей и набросал, – подхватил Тье.

– Точно. Но заметь, она это не со зла делала. Да, замучила семью тарелками. Да, обделяла остальных детей. Лютню дочери продала. Но зла настоящего в этом не было. Только дурь. Все-таки чего в человеке нет, того и не появится. Хоть ты как в него пихай. Нет, там, где я был, все куда хуже…

– Насколько? – поинтересовался Най.

Шан поднял на него хмурый взгляд.

– Ты себе даже не представляешь…

… Если Медведиха, даже и в ипостаси певчей коровы оставалась созданием, по большому счету безвредным и в чем-то даже симпатичным – Шан таких женщин видел не раз, понимал их и даже отчасти сочувствовал, хоть они и могли разнести все вокруг себя просто по доброте душевной, – то зрелище, с которым ему довелось столкнуться, оказалось куда как более безотрадным.

Даром что жена купца наверняка была намного красивее жены плотника.

Безусловно красивее.

Тонкая талия, высокая грудь, пышные волосы, перевитые жемчужными нитями, узкие брови, чувственный рот – хороша, ничего не скажешь. Холеная, ухоженная – и одета к лицу. Вот разве что лицо это чуть более смугловато, чем требует нынешняя мода – но такую мелочь легко исправить белилами или светлой пудрой.

Однако на красавице по прозванию Бирюзовый Браслет не было ни пудры, ни белил. Это, во-первых. А во-вторых, зла она была, как целый рой шершней – и при этом вдобавок чем-то крепко встревожена, хоть и старалась свою тревогу скрыть. Однако ей это не удавалось. Жену купца выдавало все. Например, припухлые веки – наверняка от слез… так вот почему она не накрашена! И наверняка, узнав о визите сыщика из управы, спешно вымыла лицо холодной водой. Но так можно скрыть следы недавних и недолгих слез – а долгий плач так не замаскируешь. Умыться она успела, а наложить косметику – нет, это дело не быстрое. Обычный случайный гость мог бы и не заметить, но Шан все-таки сыщик. Заплаканные глаза, напряженный рот… а еще – основательный синяк на скуле ее ключницы. Или, как ее предпочитали называть в этом семействе, домоправительницы.

Домоправительницу эту по прозванию Куница Шан бы на месте хозяйки дома бить поостерегся – даже в самом что ни на есть раздрае. А удар был нанесен именно хозяйской ручкой. Никто из слуг бы просто не осмелился. На редкость властная особа – и невысокий рост ей в том не помеха. Жилистое гибкое тело, уверенная посадка небольшой головы… как есть куница! Такая любую белку загрызет и даже не отряхнется. У этой сорокалетней мегеры слуги наверняка по струночке ходят и лишний раз вздохнуть боятся. Нет, скулу ей разукрасил точно кто-то из хозяев. Сам купец – или его жена?

Шан бы поставил на жену.

– Вы не ко времени, – произнесла Бирюзовый Браслет со старательно отмеренной надменностью – ровно столько, сколько и полагалось, по ее мнению, какой-то там шавке из управы – и опустилась в кресло, не забыв изящно привернуть подол.

Нос, значит, задираем. Манеры показываем. Ну-ну.

С точки зрения жены купца, высокомерие и демонстрация изысканных манер должны были придавать ей вельможный вид. Вот только Храмовая Собака успел повидать настоящих вельмож.

Ну совершенно не похоже.

Наместник Тайэ. Дама Тайэ. Най, в конце-то концов.

Ладно, положим, Най – случай не совсем обычный. Сыщику из областной управы людьми помыкать не с руки. Когда былая ненависть схлынула, Шан не мог не признать, что Вьюн – парень как парень, даром что лэ, и притом из столичных. Хороший человек генерал Най Сияющий Клинок. И вдобавок умный. Знал, как сына воспитать.

Ладно, опять же не будем забывать, что Дама Тайэ вышла из самого простецкого простонародья, и держать себя научилась уже в замужестве.

Но Наместник – лэ высокого рода, сын самого Государева Наставника – тут уж ничем не отговоришься.

Они такие разные, это трое.

И – так схожи меж собой.

Все они способны поставить зарвавшегося человека на место, не унижая его и не задирая нос. Им оно и вовсе ни к чему. А что до манер… Шан нипочем не смог бы даже вообразить, как Най чавкает за едой или Дама Тайэ плюхается в кресло. Тем более – Наместник… смешно даже и подумать! Но все они не выставляли напоказ наличие хорошего воспитания – как не выставляли напоказ наличие… ну, хотя бы ушей. Да, у них есть уши. И что с того? Разве это повод чваниться? Для этих троих безупречные манеры были просто частью их – как руки или все те же уши. Воспитание, безукоризненное до полной незаметности. Хорошие манеры не должны бросаться в глаза – иначе какие же они после этого хорошие манеры?

А в исполнении купчихи, решившей выказать свое превосходство над шавкой из управы, претензия на вельможность смотрелась до изумления жалко. Примерно, как новехонькое с иголочки, роскошное, дорогое, но непривычное и даже необмятое платье.

Нередко так выглядят люди, которые пробивают себе дорогу из самых низов и еще не освоились со своим новым положением. Тут Шан и слова бы дурного не примолвил. Сам такой. Но купчиха никуда не пробивалась. Всю свою жизнь она сытно ела, сладко пила и мягко спала. И манерами своими щеголяла только ради того, чтобы унизить других людей.

И именно поэтому она была смешна донельзя.

– Весьма сожалею, – не остался в долгу Шан. – Но я должен поговорить с вашим мужем.

– Муж сейчас в отъезде, – холодно и надменно произнесла Бирюзовый Браслет. – По торговым делам. Так что вы можете быть свободны и удалиться.

Занятно. Нет, и в самом деле – занятно. С чего бы это купчиха командовать им вздумала? Возомнила себя начальником сыскной управы?

Ну, это она зря…

Шан, само собой, и не подумал удалиться. Наоборот, он сел в кресло и неторопливо устроился в нем поудобнее.

– В таком случае мне нужен ваш пасынок. Весенний Лист.

И вот тут жену купца прорвало.

Верхняя губа поехала выше, обнажая ровные зубки, рот так и распялился, пальцы скрючились… эк она в подлокотники-то вцепилась – и втроем не оторвешь!

– Знать не знаю, где это пащенок! – прошипела Бирюзовый Браслет. – А знала бы, шкуру бы спустила!

Так-так. Ну, и где наши изящные манеры?

– Он сына моего со двора свел – и с концами!

А вот это уже серьезно.

– Давно? – мигом подобравшись, спросил Шан.

Бирюзовый Браслет не ответила. Она жадно глотала воду, поданную ей Куницей.

Не худший предлог, чтобы смолчать – или хотя бы выиграть время. Но Шан не собирался отступаться.

Он продолжал смотреть на озлобленную женщину – и его взгляд требовал ответа.

– Да уж дней десять как, – неохотно произнесла домоправительница.

Ничего себе!

И дураку ясно, что Весенний Лист для мачехи – бельмо на глазу, и любит она его, как рвотную настойку. Помри мальчишка – она и слезинки не прольет даже для приличия. Хорошо еще, если не спляшет на радостях. Но родной сын – дело иное. Он ей дорог. И это наверняка о нем она плакала перед приходом сыщика.

Любящей матери не в кресло бы вцепиться, а в сыщика. И умолять его найти родную кровиночку. А она не просто не умоляла, она и сболтнула-то случайно. Сорвалось с языка.

И это как минимум странно.

А может быть, что и страшно.

Десять дней.

– Почему в управу не заявили о похищении? – жестко спросил Шан.

Бирюзовый Браслет обратила к нему лицо, залитое мгновенными слезами.

Молча.

– Почему в управу не заявили? – повторил Шан.

– Так ведь в управе серьезными вещами занимаются, – всхлипнула окончательно утратившая лоск женщина. – А дети, они ведь такие… могут и из дома сбежать… кто в управе станет пропавшего ребенка искать…

Врет, понял Шан.

Ох, как же врет.

И притом глупо и неумело.

Сына она любит до истерики. И если бы пасынок просто похитил малыша и исчез, она первым бы делом в управу помчалась и всех там затрясла до полусмерти. А она молчит.

Нет, найти сына она хочет, это как раз не вопрос.

Но – сама.

Да что такое творится в этом доме?!

Вывод вроде бы напрашивался сам собой. При муже Бирюзовый Браслет еще как-то сдерживалась и пасынка шпыняла исподтишка – но не более того. А в его отсутствие распоясалась. Да так, что сбежал Весенний Лист из дому, куда глаза глядят. Вот мачеха и не хочет, чтобы его нашел кто-то посторонний. Слишком уж нехорошие вещи могут выплыть на белый свет, если парнишка откроет рот.

Но все это логическое благолепие разбивается об один-единственный вопрос – а малыш ему зачем?

Для чего он прихватил с собой младшего брата?

Ударился в бега пасынок? Ну, и скатертью ему дорога, и вообще – пропади он пропадом. Так что уйти он сможет далеко. Но – один. А вот если он похитил младшего брата, картина меняется. Родного сына Бирюзовый Браслет будет искать. Пусть и без помощи следственной управы – о чем, кстати, Весенний Лист знать не может – но искать будет. Возможно, что и найдет. С маленьким ребенком на руках в дальние дали не удерешь. Малыш существенно замедлит продвижение.

Но тогда – зачем?

Убить из мести мачехе за все свои мучения?

А какой смысл, если она об этом даже и не узнает?

Продать кому-нибудь?

Хм… не исключено.

В любом случае, от малыша ему придется так или иначе избавиться.

А значит, он в большой опасности.

И найти его надо как можно скорее.

Кто станет искать – так сказала купчиха?

– Я стану, – отрезал Шан.

Он достал лист бумаги и грифель – спасибо Тье, надоумил! – и подтянулся с креслом ближе к столу.

– Будем вашего сына портрет рисовать, – сказал он. – Для опознания. Чтобы искать легче. Какое у него лицо – овальное, круглое, треугольное?

– Круглое, – ответила Куница.

– Такое? – Шан изобразил предположительные очертания.

– Нет, – подумав, сказала Куница. – Скулы у него… – она прочертила в воздухе косую линию.

Ясно. Значит, между округлым и пятиугольным.

Шан наметил скулы.

– Похоже?

– Да…

Судя по взгляду, которым одарила домоправительницу хозяйка, Кунице предстояло в скором времени щеголять еще одним синяком.

Странно.

Но Шану было не до странностей. О них он подумает потом. А сейчас он должен найти пропавшего ребенка. И ради этого он вытрясет из обеих женщин все. И что они помнят, и чего не помнят. Вот уж это он умеет.

Спустя примерно пол-листа рисунок был готов. Мальчик лет шести. Симпатичное лицо. Живое, даже, пожалуй, дерзкое. Неудивительно, что его прозвали Огоньком.

И Шан его найдет.

Весь Далэ перевернет, а отыщет.

И только тогда возьмется за его матушку…

– Хорошо, – подытожил Шан, ненадолго откладывая грифель и разминая уставшие пальцы. – А теперь такой же портрет составим на вашего пасынка.

– Это еще зачем? – мгновенно напряглась женщина.

Ответный взгляд Шана прочитывался однозначно: “Ты точно дура – или притворяешься? И если второе – то зачем?”

Бирюзовый Браслет опустила глаза.

– Итак – какое у него лицо?

– Овальное… – с ненавистью процедила она.

Худо-бедно портрет Весеннего Листа со слов обеих женщин был составлен. Хорошее лицо. Спокойное и неглупое. А главное – злобы в нем нет. В жизни бы Храмовая Собака не подумал, что этот мальчик мог похитить из дома шестилетнего братишку.

Не иначе, внешность обманчива.

Забрав оба портрета, Шан заверил, что найдет Огонька беспременно, раскланялся и наконец-то покинул дом.

Пора было приниматься за поиски.

Нет – не обоих мальчиков.

А тех, кто их и из-под земли откопает.

Может, кто-то думал, что Храмовая Собака будет носиться по городу, как ошпаренный кот, и пихать портреты под нос каждому встречному-поперечному – мол, не видали вы где этих детишек? Помилуйте, да у Шана ног столько нету! А те, что есть, он по самые уши оттопчет, а дела не сделает. Город велик, людей в нем прорва, всех не опросишь, по всем домам не набегаешься. Другие ноги Шану нужны. Много ног. А пуще того – много глаз. Внимательных, цепких…

Незачем Шану от дурной головы по улицам петлять.

Нет – его дорога лежит к «Уважаемым господам».

Время для визита в шалман, правда, раннее. Но Крысиный Король там бывает не только по вечерам. А именно он сейчас Шану и нужен. Только бы на месте застать удалось!

Крысиный Король был на месте. Казалось, жаркая духота шалмана ему нипочем. Даже лысина его не блестела от пота.

– Что-то ты зачастил, Собака, – с неудовольствием заметил он, отрываясь от огромной миски с тушенкой-«горлодеркой».

– Сам знаю, – покладисто согласился Шан. – А только выбора у меня нет. Ребенок пропал.

– Да ты в уме, Собака? – возмутился Король. – Ты с чем ко мне пришел? Сперва тебе убивца вынь да положь – нашел, где искать! Всех переполошил, деловых людей напугал. А теперь еще и младенца на меня повесить хочешь? Да ты хоть сам себе на спину наплюй – а мои люди тут ни при чем! Никто из наших детей не крадет!

– Не кипятись, Король, – перебил его Шан, опустив на сложенные вместе указательный и средний пальцы правой руки большой палец левой в знаке «верю». – Твои на такое не пойдут. Само собой, с младенцем подаяние просить доходнее – ну, так и стража об этом знает. И если у кого младенец пропадет, твоих первым делом за жабры возьмут и потрошить станут. Опять же места у твоих давно поделены – кто где сидит и у кого просит, на чужое место и не сунься. Так они все примелькались. Появись у кого из них младенец, мигом приметят. И донесут, само собой. Нет, я на твоих и не думал. Да и пропавший ребенок не младенец. Ему лет шесть будет.

– А тогда что тебе надо? – брюзгливо осведомился Крысиный Король, вновь принимаясь за тушенку.

– Расспросить, само собой. Быть того не может, чтобы никто из твоих так уж ничего и не видел. А мне сейчас любая зацепка сгодится.

– Это можно, – помолчав, ответил Король спустя пять ложек тушенки.

Шан не возражал против подобной медлительности. Он понимал, что тушенка нужна Крысиному Королю, чтобы соблюсти фасон. Не шушера какая все-таки, а целый Король. Негоже ему по первому щелчку пальцев захожего сыскаря прыгать.

– Откуда мальчишка пропал?

– Из дома. Старший брат увел.

Король только поморщился – дескать, сыщик, а такой бестолковый.

– Что за дом, на какой улице стоит?

– Улица Кленовая. Дом от перекрестка с Малым Трактом третий налево.

– Знаю этот дом, – хмыкнул Король. – Для нашей братии, считай, сплошной убыток. Нет, сам купец не жадный, может и неплохо подать… если заметит. А замечает он редко. Прозывают его знаешь, как? Высокий Лось. Такой он и есть. Листья с кустов объедает, а под ноги не глядит. Даже присловье у него есть: «Я крупными делами ворочаю, а в мелочи не вхожу». А мы для него меньше мелочи. От него прибыток невелик. А женушка его – та еще сквалыга, у нее в реке воды не допросишься. Ну, и слуги тоже куска лепешки, и того не кинут. Ее боятся. Очень уж взгальная. А вот из дома напротив жильцы, те подают вполне даже прилично.

Он жестом подозвал одного из крутящихся поблизости оборванцев и отдал ему распоряжение.

– Скоро приведет, – сообщил Король Шану. – Всех, кого надо. Погоди немного.

– Как скажешь, – согласился Шан.

– Насухую ждать будешь или все-таки выпьешь?

– Насухую, – ответил Шан. – Сам понимаешь, я на службе. А вот от тушенки не откажусь.

К тому моменту, когда оборванец привел компанию нищих – а произошло это куда скорее, чем Шан мог надеяться – он уже успел расправиться с миской “горлодерки”. Король взирал на него удовлетворенно: пусть сыщик, по своему обыкновению, и пренебрег выпивкой, но тушенку съел за милую душу. Не побрезговал, значит – ни здешней едой, ни его, Короля, компанией. Уважил. Все-таки Собака – правильный сыскарь. Обиход понимает.

– Зачем звал, Собака? – на правах старшей поинтересовалась седая побирушка в немыслимом отрепье. Такую увидишь, и рука сама к завязкам кошелька потянется. Большого мастерства попрошайка. За день столько собирает, что и троим умельцам помоложе за ней не угнаться.

– Я ищу пропавшего ребенка, – ответил Шан. – Вот этого.

Портреты Огонька и Весеннего Листа он уже держал наготове.

И первым лег на стол портрет малыша.

– Эй, а я ведь этого шнырька видел! – тут же отозвался тощий парень с бельмом на левом глазу и полностью отсутствующей бровью. – Точно, видел!

– Давно? – выдохнул Шан.

Одноглазый озадаченно почесал в затылке.

– Да дней десять вроде будет…

Верно. Десять дней тому назад.

Все сходится.

– И я видела, – заявила старуха. – С ним еще парнишка постарше был.

– Этот? – На стол рядом с первым портретом лег второй.

– Он самый, – подтвердила старуха. – За руку мелкого вел.

– Не тащил?

– Нет, просто вел.

Просто вел. Значит, малыш ушел с братом своей волей.

Так и должно быть. Если бы его силком волокли, Огонек бы верещал, как резаный. Нет, он шел по своей охоте. Чем-то брат его сманил, что-то насулил… знать бы, что…

– Куда они пошли?

– А вверх по Кленовой. В сторону Теплого переулка и дальше.

Не очень понятно. В той стороне поблизости нет ни лавок, торгующих сластями, ни садов, где можно побегать и поиграть… чем старший брат мог соблазнить младшего податься именно туда?

Разберемся. Вот найдем – и разберемся.

– Спасибо за труды. – Шан щедро оделил мелочью всю компанию нищих – ведь он сорвал их с места и лишил части дневной выручки. Кривому и старухе он уплатил втрое – за сведения.

– Благодарствуем, Собака, – степенно произнесла старая нищенка. – Удачи тебе.

А Крысиный Король уже отдавал приказ привести ему других попрошаек – тех, кто сидит за Теплым переулком.

Оборванец на посылках сбился с ног. Пот с него катился градом. Но его усилия не пропали даром. Не миновало и трилистника, как Шан точно знал, на какой улице и в каком доме Весенний Лист скрывается сам и прячет младшего братишку.

– Держи, – сказал Шан, протягивая бедолажному обрванцу на побегушках горсть мелочи. – Заслужил.

– Не порть мне людей, Собака, – недовольно заявил Король. – Нечего им от сторонних людей плату принимать. Одно дело – ты моим людям за простой возмещение дал. Это правильно. А эти деньги назад прибери. Ты бы еще мне заплатить вздумал!

– Это не плата, – возразил Шан. – Это благодарность.

– Ладно, – великодушно согласился Крысиный Король. – Это можно. Бери, парень. Дозволяю.

Оборванец робко потянулся к монеткам.

– Бери-бери. Собака хоть и сыскарь, а обиход знает и человек правильный. Уважительный.

И тут его уважительным честят, подумал Шан. Да что они все, сговорились, что ли?

Впрочем, времени на подобные мысли у него толком не было. Только на то, чтобы вручить монетки посыльному, раскланяться с Королем со всей пресловутой уважительностью, поблагодарить его – и как можно быстрее отправиться в Кроличий тупик.

Именно там, по словам нищих, и обретались оба мальчика.

Несмотря на непрезентабельное название, Кроличий тупик оказался никак уж не темной норой. Он был милым и до невозможности уютным. Крохотный, всего на шесть домов – четыре по одну сторону и два побольше по другую – он утопал в зелени. Огромные, обхвата в полтора, талисманные деревья отбрасывали густую тень. Старая раскидистая яблоня – то ли ничейная, то ли наоборот, общая – простирала свои ветви в самой глубине тупичка, и в ее темной полнокровной листве уже робко светились нежной прозеленью совсем еще крохотные ранние яблочки – осенью просто обору не будет. Привольно и с достоинством располагались высокие липы, окруженные ореолом чудесного аромата. Несмотря на одуряющую жару, Кроличий тупик дышал прохладой и свежестью, и с запахом липового цвета в ней сливалось благоухание позднего жасмина. Вместо мостовой под ногами стелилась веселая трава – такую и кавалерийский отряд не вытопчет.

Шану тупичок пришелся по сердцу с первого взгляда. И как же противно было думать, что именно здесь, в этом очаровательном месте нашло себе приют преступление. Именно здесь Весенний Лист прячет похищенного братишку.

Шан подошел к названному нищими дому, поднялся на скрипучее крыльцо и уверенно постучал в дверь.

– Весенний Лист! – позвал он.

За дверью воцарилась испуганная тишина.

– Следственная управа! Открой!

Ни звука, ни даже шороха.

– Весенний Лист, открой. Я знаю, что ты здесь.

Молчание.

– Весенний Лист – или ты сейчас же выйдешь ко мне, или я позову стражу, и мы просто выломаем дверь. Ты этого хочешь?

Шан имел полное право так поступить. Все сыщики, и он в том числе, всегда имели при себе так называемый “белый ордер” – пустой бланк, в который требовалось просто вписать необходимое. Не бегать же за ордером всякий раз, когда удается схватить преступника с поличным!

За дверью брякнуло.

– Я жду!

Дверь, наконец, отворилась, и на пороге возникли, держась за руки оба мальчика. Выражение их непохожих лиц было до смешного одинаковым.

Злая решительность.

– Это она вас послала? – с нескрываемой ненавистью спросил старший.

Уточнять, кто такая «она» нужды не было.

– Посылать меня куда бы то ни было имеет право только начальник следственно-сыскной управы, – спокойно ответил Шан. – При всем моем уважении, – тут он покривил душой – никакого уважения и в помине не было, – госпожа Бирюзовый Браслет на него даже не похожа.

– Без разницы, – строптиво мотнул головой Весенний Лист. – Мы никуда не пойдем.

– А придется, – произнес Шан. – Похищение ребенка – серьезное преступление. И возраст тебя не спасет. За такое ответ приходится держать не с шестнадцати лет, а уже с двенадцати. Это тюрьмой пахнет.

Старший мальчик побледнел. Он хотел было что-то ответить – но тут в разговор внезапно вмешался младший.

– Это не он меня похитил, а я его, – с вызовом сообщил он. – Меня за это тоже в тюрьму посадят?

Та-а-аак…

Похоже, в своих догадках о том, что стряслось в доме купца, Шан крупно промахнулся.

– А тут неважно, кто кого похитил, – возразил сыщик. – Главное, что вернуться домой все равно придется, хотите вы этого или нет. Вы оба – несовершеннолетние. И госпожа Бирюзовый Браслет как мать Огонька и жена отца Весеннего Листа по закону имеет над вами власть.

– Не имеет, – хмуро отмолвил Огонек. – Мы из рода ушли.

Ничего себе…

Глаза у Шана сделались даже не круглые, а прямо-таки квадратные.

– Так, – с трудом выдавил он. – А вот с этого места, мальчики, пожалуйста, поподробнее.

Уяснив, что сыщик из управы не собирается никого хватать и волочить насильно, мальчики нехотя сменили гнев на милость, хоть и продолжали держаться настороженно. Однако они все-таки согласились сесть с сыщиком на крылечко и рассказать ему все, как есть.

И Шан, слушая их, лишь с большим трудом сумел удержаться от самой что ни на есть черной ругани – потому что история вышла на диво гнусная.

Пасынка Бирюзовый Браслет невзлюбила сразу же, хоть и таилась до поры. Да, придиралась попусту, шпыняла ни за что – но ведь ничего криминального в этом не было, верно? Дело житейское. А что мальчишке уже, как говорится, и небо не мило, и земля не хороша… что поделать, многие так живут. Одна беда – отец часто оказывался в разъездах, и в его отсутствие мачеха делала жизнь пасынка окончательно невыносимой.

Когда родился Огонек, положение предсказуемо ухудшилось. В ход пошли уже не придирки, а тычки и пощечины. Мальчика то и дело запирали в кладовке без еды – на день, а то и на два. Спасало только одно – Огонек накрепко привязался к старшему брату. Ему еще и года не сровнялось, а он поднимал истошный рев и лягался всякий раз, когда мама принималась куражиться над Весенним Листом. И та ради обожаемого сыночка оставляла пасынка в покое – хотя бы ненадолго.

Когда же пасынку исполнилось двенадцать лет, и гадальщик предсказал ему грядущую славу, мачеху едва не перекосило. Предсказание терзало ее, словно кость в горле. Нет, ну что за несправедливость! С какой это стати слава суждена не ее обожаемому сыночку, а вот этому пащенку! Даже присутствие мужа и сына едва удерживало ее. Как же хотелось сорваться и выплеснуть, наконец, свою ненависть!

Ей даже отвлечь себя было почти нечем. Делами занимался муж, домом – Куница, сыном, пусть и любимым – нянька… ну не самой же ей с пеленками, а потом и всем прочим возиться, такой женщине не подобает! Пусть нянька приглядывает. И учитель. Как в лучших домах.

Вот только себя-то куда девать? Чем заполнить пустое время?

На рынок сходить? Да вы что! Она ведь жена купца, а не какая-то там! Приглядеть себе на Золотом острове новые побрякушки? И снова не угадали, уважаемые. Дарить жене украшения – забота мужа. Вот пусть он и крутится. И по шелковым лавкам ей тоже шляться ни к чему. Сами ей все на дом принесут. И пусть еще спасибо за честь скажут.

И все же заделье для нее нашлось.

Им стал театр.

Бирюзовый Браслет, дай ей волю, не пропускала бы ни одного представления. Во-первых, красочное зрелище отлично помогает убить время. А во-вторых, посещать театр – это же так изысканно!

Обычно она ходила на представления одна – сопровождающая ее приличия ради служанка не в счет. Но муж так обрадовался предсказанию, что решил его отпраздновать. И как она ни скрипела зубами втайне, а в театр пришлось отправиться всей семьей.

Там-то к ним и подсел нежданный собеседник…

– Этот? – перебил рассказ Шан.

Оба мальчика кивнули, едва взглянув на портрет.

– Он, в точности.

Шан медленно выдохнул.

– И что он говорил? – спросил сыщик, изо всех сил стараясь сохранять если и не спокойствие, то хотя бы его видимость.

– Да всякое… отец ведь на радостях так и светился. Всякому встречному-поперечному готов был похвалиться. Ну, тот как услышал, так и давай нести околесицу.

– А все-таки – какую околесицу? Вспомнить можешь?

– Могу, – вздохнул Весенний Лист. – Только противно очень.

– А ты все же вспомни.

– Ну… что стать большим человеком – это так хорошо, – неохотно произнес мальчик. – Живешь себе, как душе угодно, и никто тебе не указ. И никто тебе ни в чем прижимку уже не сделает. А тем, кто делал раньше, можно так хвост прищемить, что воем взвоют. За все отплатить и еще с лихвой насыпать.

Шан так и закаменел лицом.

Ничего не скажешь, удар был нацелен метко. Со знанием дела. Есть чего испугаться. Мучила пасынка? Ужо тебе отольется. Вот только войдет он в возраст, вот только плюхнется на его ненавистную голову предсказанная слава – тут-то он тебе все и припомнит. До последней малости.

Другая на месте мачехи с перепугу притихла бы. Может, даже попыталась примириться с пасынком. Так то – другая. Бирюзовый Браслет со страху просто обезумела.

И – началось…

Не успел купец отбыть в очередную поездку по торговым делам, а мачеха буквально сорвалась с цепи. Теперь уже на пощечины и зуботычины счет даже не шел. Теперь мачеха не расставалась с бамбуковой тростью в серебряных накладках, которую заказала себе когда-то для пущей изысканности. Вот трость и пригодилась. И даже крики и мольбы родного сына уже не могли ее остановить.

Кое-как ценой подбитого глаза или расквашенных губ это удавалось Кунице. Она попросту обхватывала осатанелую женщину поперек и держала, покуда та не уймется. И вовсе не потому, чтобы она вдруг возлюбила несчастного пасынка – о нет! Госпоже своей Куница служила, еще когда та сама была ребенком, в дом купца пришла вместе с ней и предана была ей безраздельно. Весеннего Листа она ненавидела едва ли не больше, чем Бирюзовый Браслет. Сжить пасынка со свету – милое дело, так ему и надо. Вот только действовать надо с умом. Ведь ежели до смертоубийства дойдет, госпоже прямая дорога в тюрьму, а то и вовсе… нет, даже и подумать страшно. А если и не дойдет – вот вернется купец, вот понарасскажут ему, как его жена пасынка избивала смертным боем – в лучшем случае госпожа отделается разводом. И куда ей потом деваться? Назад, к родителям? Да они ее ни за что не примут обратно – с таким позором. А ведь это ее госпожа, ее девочка. Пусть и дура, пусть и злая дура – все равно ее девочка.

И Куница старалась удерживать госпожу – ради ее же блага.

Но в тот страшный день удержать ее не мог никто и ничто.

Пасынка она избивала до помутнения в рассудке, а потом оттащила за шиворот в кладовку – откуда только и силы взялись? – и заперла. Только к вечеру мальчик более или менее пришел в себя.

А когда стемнело, в замке тяжело провернулся ключ, и детские руки с натугой отворили дверь.

Ключ Огонек стащил у Куницы – при полном ее попустительстве. Конечно, она понимала, что он собирается выпустить брата. Оно и к лучшему. И госпоже за его смерть отвечать не придется, и дома пащенок после таких побоев едва ли останется, а это и вовсе хорошо. Хочет убраться из дому – пусть убирается. Пропадет? Туда ему и дорога. И никто не будет в ответе.

Вот чего домоправительница никак не могла знать – так это того, что у Огонька имелось на сей счет свое мнение.

– Идти можешь? – спросил он старшего брата.

– Не знаю… – Весенний Лист пытался не застонать, чтобы не напугать Огонька еще сильнее. – Наверное…

– Тогда пошли. Нельзя здесь оставаться. Прибьет она тебя.

С этим Весенний Лист спорить не мог.

Опираясь на плечо младшего брата, он кое-как заковылял прочь. И лишь когда они вдвоем уже порядочно отошли от дома, он сообразил, что Огонек идет вместе с ним.

– Спасибо, Огонек. Иди домой, – выговорил он, задыхаясь.

– Не пойду, – упрямо ответил младший. – Еще выдумал! Ну куда я тебя оставлю? Ты ведь без пригляда пропадешь.

Хотел Весенний Лист возразить ему или нет, но сил на это у него точно не было.

Он просто бездумно плелся, сам не зная, куда, еле-еле переставляя ноги.

Зато младший брат отлично знал, куда они идут. Даже улитка доползет до цели, если знает, зачем – а разве же они оба хуже улитки?

Как раз к рассвету братья добрались до ближайшего врача.

Огонек перед побегом предусмотрительно опустошил свою детскую копилку. Невелики деньги, конечно, кто бы спорил. Но врач, который откажется вылечить до полусмерти избитого ребенка, да еще и на глазах его младшего брата, только потому, что у них денег недостаточно – это… как хотите, а это и не врач вовсе.

Плата была принята без возражений. Врач исцелил все – и сломанную ключицу, и трещину в бедре, и внутренее кровотечение. Не вмешайся Огонек, Весенний Лист прожил бы недолго. Еще несколько часов, и из кладовки извлекли бы мертвое тело.

Мальчики не боялись, что врач их выдаст. Как у сыщиков есть тайна следствия, а у предсказателей – тайна гадания, у врачей и лекарей есть тайна пациента. Кого лечил, от чего лечил, когда… ни врач, ни лекарь не расскажут по своей воле нипочем. Ну, разве только если сыщик из управы с ордером придет… так ты ж попробуй еще узнай, к кому с расспросами приставать!

Нет, с этой стороны мальчики опасности не ждали. Опасность таилась в другом.

В той самой власти семьи над детьми, которую помянул Шан.

И потому Огонек предложил направиться в храм. Он все продумал заранее, пока старший брат валялся обеспамятевший в кладовой. Единственный недочет в его плане – он едва не завернул в ближайший храм. Но тут уж у старшего соображения достало. Весенний Лист предложил поискать храм, как можно более захудалый. Где-нибудь на окраине. Больше надежды, что их не опознают и не вернут домой. А заодно – что жрец их просьбу исполнит.

Жрец выслушал их очень внимательно. Долго и придирчиво выспрашивал у них самомалейшие подробности, причем поодиночке. И убедился – братья не врут.

Статочное ли дело – чтобы малолетние дети отказывались от рода?

А что, вернуть их домой лучше? И пусть старшего убивают, а младший остается при матери-убийце?

И старый жрец провел отречение по полному обряду.

Теперь никакой закон не был властен вернуть их обратно…

– А какая у вас теперь храмовая фамилия? – спросил Шан, снова перебивая страшего из братьев.

– Уже не храмовая, – с торжеством ответил Огонек. – Вы не думайте, все законно.

– Это как? – Шан только головой покачал.

Побег братьям удался полностью. Оставалось последнее – найти такое убежище, где Бирюзовый Браслет их днем с огнем не сыщет. Ей ведь никакой закон не писан. А куда спрятаться? К знакомым людям идти – так можно и попасться. А к незнакомым – и вовсе сгинуть.

– Может, к твоей няньке пойдем? – предложил Весенний Лист. – Она хорошая, не выдаст.

– Она-то не выдаст, да мать первым делом к ней сунется, – не согласился Огонек. – Весь дом вверх дном перевернет, а нас найдет. Нет, я лучше знаю, куда. Она нас точно укроет.

– Да кто – она?

Если купец не входил в мелочи, то его жена не считала слуг за людей. Тем более – бывших слуг. Да кто ей эта дрянная девчонка… как там ее?… не то Сорока, не то Канарейка… в общем, невелика она птица, чтобы жена купца помнила о ее существовании.

А вот мальчики Иволгу отлично помнили.

Удивительно милая и ласковая девушка сердечно привязалась к обоим братьям, и измученного пасынка жалела от души. За то и была уволена: нечего проклятому пащенку потакать! Да еще и на мордочку смазливая… неровен час, польстится хозяин на молоденькую служанку, возьмет в наложницы – и что тогда делать?

Разумеется, найти девушку по прозванию Иволга в большом городе – все равно, что иголку в стоге сена. По счастью, искать ее у братьев не было нужды. Они знали, где живет ее старая мать. Иволга не раз им рассказывала об уютном Кроличьем тупике. Им даже посчастливилось застать Иволгу дома.

Девушка впустила изнемогающих от усталости братьев, мигом накормила и уложила спать, не слушая никаких отговорок. А когда она вечером вернулась из дома, куда устроилась приходящей прислугой, они рассказали ей все. И даже предупредили, что укрывать их не слишком безопасно: вдруг Бирюзовый Браслет все же догадается и придет…

– Пусть приходит, – жестко отмолвила Иволга.

И при взгляде на ее лицо становилось предельно ясно, что если бывшая ее госпожа заявится в Кроличий тупик, она крепко об этом пожалеет. Если успеет, конечно.

А спустя еще три дня мальчики отправились в храм уже не вдвоем, а вместе с Иволгой. И там она с соблюдением полного обряда приняла их в свой род.

Теперь дороги назад больше не было. Храмовая фамилия не окончательно закрывает путь к возвращению в прежний род. Насильно тебя никто не притянет, но сам ты вернуться можешь, было бы желание. А вот вступив в новый, назад уже никогда не вернешься. Теперь никакие уговоры, никакое принуждение не может заставить мальчиков вновь принять отвергнутую ими фамилию и отдать себя под власть оставленной ими семьи.

– Хорошая девушка, – произнес Шан, когда долгий рассказ подошел к концу.

– Храбрая, – кивнул Огонек.

– И умная, – добавил Весенний Лист. – Это она сообразила насчет вступления в род. Мы сами не догадались.

– Ну, так мы еще и не все законы знаем, – с неожиданно взрослой серьезностью заметил Огонек.

– Хорошая девушка, – повторил Шан. – Хотелось бы мне и с ней повидаться, да сегодня недосуг. Простите, ребята. В другой раз загляну. И не бойтесь ничего. Никто вас не тронет. Все законно.

Продолжение истории Шан отчасти узнал, заглянув в Кроличий переулок, как и обещал, некоторое время спустя. И не очень удивился, обнаружив там купца. Вот только прозывался тот теперь иначе – Склоненная Голова. Для того, кого жизнь научила приглядываться к мелочам, самое что ни на есть подходящее прозвание.

Вернувшись и узнав, что стряслось во время его отсутствия, купец тут же развелся с женой. Даже в тюрьму для этого пришел. Шан ведь дела так не оставил, и по его докладу ее арестовали без промедления. За убийство ее бы казнили – а за причинение тяжкого вреда с умыслом на убийство ей причитался долгий срок заключения. Больше ей не придется гадать, чем заполнить день, изнывая от безделья. Шитье парусов с утра до вечера уж точно не даст ей заскучать.

Домоправительнице повезло куда больше. Поскольку хозяйку свою она удерживала – неважно, из каких побуждений – и побегу мальчишек, можно сказать, способствовала, перед законом она была чиста. Уволить Куницу купец, конечно, уволил, но из дома выставил не с пустыми руками. Еще и денег дал на дорогу – только скройся с глаз подальше, во имя всех богов и духов, не доводи до греха.

Сам же купец, подумав, отказался не только от жены, а и от родового имени. И плевать на давние торговые связи, на известную на полстраны купеческую фамилию! Убытки? И пес с ними, с убытками! Он посватался к Иволге, и она в конце концов приняла его предложение и ввела его в свой род, дав ему свою фамилию. Только так и никак иначе он снова мог стать отцом своих детей.

И только много лет спустя Шану предстояло узнать, как именно исполнилось предсказание. Весенний Лист и впрямь обрел славу – как один из лучших поэтов своего поколения. Его стихам предстояла долгая всенародная любовь. Как и его младшему брату. Огонек стал судьей – проницательным, мудрым и справедливым. Его уважали все до единого, пока он был жив – но и после его смерти сказители еще не один век передавали из уст в уста легенды и байки о великом судье.

Но сейчас Шан не мог этого знать. Этому только еще предстояло сбыться.

Однако он отлично знал, что думает о мерзавце, чьи речи едва не стоили человеческой жизни…

– Вот так, – хмуро заключил он. – Мальчики хорошие, да. Огонек и вообще чудо какое-то. И счастье еще, что все так обошлось. Но когда гадальщика этого арестовывать будем, наизнанку выверну и скажу, что так и было. Отродясь такой погани не видывал. Уж не знаю, зачем ему пакостить понадобилось, но ведь он дурищу эту злобную прямо на убийство толкал. И главное, чистенько так, ни словечка напрямик. За ухо не возьмешь, к делу не пришьешь.

– А надо! – кровожадно отозвался Тье.

– Ну что же, господа сыщики, – изрек, помолчав, Хао. – Должен вас похвалить. В самый что ни на есть короткий срок вы успели проделать большую, сложную, тонкую – и никому не нужную работу.

– Это почему еще не нужную? – вскинулся Тье.

– Потому что она ни на шаг нас не приблизила к разгадке покушения на Наставника Тайэ, – отрезал Хао.

– Но гадальщик…

– Молол языком, – безжалостно закончил за сына фразу Волчьи Брови. – А нападавший ударил Сокола по голове и спихнул в реку. Языком такого не провернешь, тебе не кажется?

Тье упрямо нагнул голову.

– И все-таки гадальщик имеет к этому отношение.

Хао вздохнул.

– Хорошо. Тогда изволь сказать – какое? Что нам удалось установить?

Шан, как человек опытный в обращении с начальством, отметил для себя это самое «мы». Расстроенный Тье, разумеется – нет.

– Что некий гадальщик по прозванию Кин Шелковый Пояс – существо пакостливое до невозможности. Что он втирался в доверие к посторонним людям и своей болтовней портил им жизнь. Так?

Тье угрюмо кивнул.

– И что из этого можно посчитать поводом для ареста? Да если бы за все гнусные благоглупости и поганый язык сажать, то сидели бы все. А кто чудом не сидел бы, разносил по камерам еду арестованным и проклинал бы все на свете за такую участь. Каждая кумушка, которую хлебом не корми, а дай сунуть нос в чужие дела. Каждый старый дурень, который знает, как лучше. Любая мамаша, которая отлично знает, как воспитывать чужих детей, хотя при этом растит бандитами собственных. Да кто угодно. Нет в законе такой статьи. Это все ненаказуемо. А по части злого умысла – еще и недоказуемо.

– Ну да, а донос ложный он писал исключительно из добрых намерений, и душа его испускала благовонные ароматы, – ядовито возразил Тье.

– Разумеется, из добрых! – невозмутимо ответствовал Хао. – Только из добрых – а как же иначе? Из каких еще намерений доносы-то пишутся? Ну, вот был наш герой в лавке ювелира – и видит такое дело: один старший помощник браслет продал, а другой взял и купил. А почему бы это? А нет ли между ними сговора – должностные лица ведь как-никак? А если сговор – то по какому поводу? Ой, а вот слухи ходят, будто фарфор королевский нашли – а в столицу так и не отправили. А почему не отправили? А вдруг тут-то и замысел преступный кроется? Ну точно, покражу замыслили! Подмену! Караул! Измена! Срочно надо властям донести! Верный подданный, он ведь просто обязан! Это его долг! Ах, не было никакого сговора? Что – и покражи не было? Точно не было? Ну-ууу… ну, извините, ошибочка вышла. Перестарался. Но все равно бдительность лишней не бывает. Так что скажите мне за бдительность спасибо – а как же иначе? А что ошибся – так это от усердия. Со всяким может случиться.

– Бред! – взвыл Тье.

– Еще какой! – согласился Волчьи Брови. – Но таким – или примерно таким – образом он и будет защищаться. И учти – стоять он на этом будет крепко, и ты его не то, что конной упряжкой – парой драконов с этого не своротишь. Штрафанут его, конечно, за ложный донос – но на том дело в суде и закроют. Мы даже злой умысел не можем доказать.

– Но я уверен… – начал было хоть и разбитый наголову, но не желающий признать поражение Воробей.

– Сынок, – вздохнул Хао, – ты напрасно думаешь, что я ни во что не ставлю твое чутье. Ставлю, и очень высоко. Особенно когда мой опыт с ним согласен. А он согласен – полностью. Но чутье и опыт к делу не подошьешь и на стол судье не положишь. Нам нечего этому поганцу предъявить всерьез. Преступление века – гадальщик рехнулся, вообразил, что умнее всех на свете и полез учить ни в чем не повинных людей уму-разуму. А что от его поучений – сплошные беды… так ведь от дурака чего и ждать! А что все пострадавшие от его языка – из одного списка… так это случайность, и никак иначе. Мы не можем доказать преступный умысел.

– Тем более, что мы пока так и не знаем, зачем ему все эти пакости понадобились, – добавил молчавший до сих пор Най.

– Мы ведь даже не знаем, что он собой представляет, – с сожалением заметил Шан. – И узнать будет непросто. К гадальщикам расспрашивать о нем не пойдешь – живо сведает и затаится. Спугнем.

– Расспросить о нем – мысль как раз дельная, – сказал Хао. – Но ты прав, к гадальщикам нам лучше не ходить.

Шан мысленно улыбнулся случайной двусмысленности.

– А к кому? – жадно спросил Тье.

Вся его обида мигом улетучилась.

На этот раз Шан все-таки улыбнулся. Забавно было узнавать в Воробье самого себя в бытность лончаком – неопытного, азартного, не видящего иной раз очевидных вещей. Тье ведь так и не приметил, что Волчьи Брови сказал «мы», а не «вы», тем самым объединяя себя с троицей сыщиков. А значит, и выразив свое с ними согласие.

Талантливый ты парень, Воробей, и сыщик из тебя получится отменный. Но кое-чему тебе пока еще учиться и учиться.

– А к тому, кто может о нем что-то знать, – ответил Хао. – Гадальщики в управу по своим внутриклановым делам не обращаются, это верно. А вот в архив они свои документы сдают. Иначе они могут оказаться незаконными. Все должно быть завизировано, подшито – и чтобы обязательно с печатью и номером. И подписью архивариуса. Ну что – будем спрашивать знающего человека?

Тье завороженно кивнул.

Хао выключил щебеталку и обернулся к гостеприимному хозяину.

– Заяц, дружище, – окликнул он, – у нас тут вопрос появился.

Веселый Заяц, который утянул кисть и тушь у Воробья и теперь с увлечением рисовал четверку сыщиков за служебным разговором, поднял голову от своего занятия.

– Какой? – поинтересовался он.

– Что представляет собой Кин Шелковый Пояс?

Заяц негромко рассмеялся.

– Гадальщик-то? О, это сейчас главный страдалец среди всей гадальной братии. Жертва гнусных происков главы клана и ужасных козней его величества.

– Жертва чего?!

– Козней кого?!

Заяц довольно посмеивался, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Королевских реформ, разумеется.

Обалдеть…

– То есть его величество затеял реформы исключительно с целью досадить гадальщику по прозванию Шелковый Пояс?!

– Ну, мы люди простые, нам не понять, – продолжал наслаждаться Заяц. – А тут, можно, сказать, вся жизнь псу под хвост. Вот ведь незадача какая – не бывать ему главой клана, да и только. При старых порядках дождался бы он своим чередом, покуда Глубокий Родник помрет, а там и пригреб клан под себя. У него и возраст подходящий, и опыт, и кровное родство. Он ведь не из принятых в клан, он не в первом уже поколении гадальщик. Другие – кто родством не вышел, кто годами… он был железно уверен, что иначе и быть не может. А тут королевские реформы грянули. И Глубокий Родник решил не дожидаться, пока помрет, а передать главенство прижизненно. И назвал будущего преемника.

– И был им, разумеется, отнюдь не Шелковый Пояс, – педантично уточнил Най.

– Разумеется, – кивнул Заяц. – А вовсе даже Чистое Зеркало. Визгу было – хоть на дрова его руби, так их на год хватит. Да как же так, да за что же его такого всего из себя изобидели… ну, Глубокий Родник – не тот человек, на которого можно хвост поднимать. Прищемит и думать забудет. Он этому красавцу мигом объяснил, что и старый осел – всего лишь осел, и львом ему не стать, хоть он до упада верещи. И вообще – главой клана должен быть Видящий, а он всего-навсего Читающий.

– А разница в чем? – не утерпел Тье.

– А ты не знаешь? – удивился Най. – Хотя да, помню, ты в этих делах не разбираешься. Не понимаю, как ты в двенадцать лет гадать ходил, если таких простых вещей не знаешь.

– Да мне того гадания было… – махнул рукой Тье.

– Так получилось, – хмыкнул Хао. – Мой сын не может не порисоваться. Или, если быть совершенно точным, не выпендриться.

Сказано было явно с гордостью.

– И что он решил расследовать? – понимающе спросил Шан.

Тье поперхнулся.

– Верно мыслишь, сыщик, – ухмыльнулся Хао. – Вот что значит – опыт. Расследовать, да… мы ведь до назначенного нам Видящего даже дойти не успели. Наткнулись по дороге на тамошних мальчишек. Они скинулись на сласти к празднику для всей компании, а кто-то все лакомства увел, и на кого думать – непонятно. И ведь не погадаешь даже. Не то, чтобы нельзя, а просто верного ответа не будет. Им друг на друга гадать бессмысленно, даже подмастерьям, даже ученикам. А мальчики уже перессорились, вот-вот до кулаков дойдет. Так пока я думал, Воробей в эту свару и встрял.

– А там и думать было нечего! – тряхнул головой Тье. – Все было очевидно.

Очевидно, говоришь? Ну-ну…

– Вот точно так же головой своей шебутной тряхнул и говорит: «Сласти взял вот этот, но вы его не вините, он не своей волей, его старшие мальчишки заставили». Тут-то все и открылось…

– Было бы чему открываться, – упорствовал Воробей. – У нас один такой в школе был, над ним старшие мальчики куражились и заставляли всякие гадости делать, пока мы этих уродов всем классом не отлупили. Точно такие же у него глаза были. Как у щенка, которого на главной площади стеклом накормили и теперь еще и бьют. Излаялся весь, уже и визжать сил нет, а все равно никто словно не видит.

Най побледнел – резко, разом.

Эх, Вьюн… не такова твоя вина перед Дани. И он тебе ее давно простил. А вот ты не простишь ее себе никогда…

– Брось обо всякой ерунде думать, – очень тихо шепнул Шан, не замечая даже, что повторяет недавние слова Ная в точности.

– Что… так заметно? – таким же шепотом откликнулся Вьюн, тоже повторяя чужие слова, и тоже мимодумно.

– Мне – да. Ты думаешь, что ты такой же, как эти подонки, а это ерунда. С тебя и того довольно, что ты сделал – а чужого на себя не бери.

Най растерянно кивнул.

Начальник Хао, разумеется, заметил этот короткий разговор шепотом, но расспрашивать сыщиков не стал, да и вообще виду не подал. Он просто продолжил свой рассказ с того места, на котором остановился.

– Как видите, и виноватого, и причину его вины Воробей сразу узнал. А вот чего он не знал – что вся эта свара состоялась точнехонько под окнами того самого Видящего, к которому мы и шли. Заходим, а он давай хохотать. Мол, нечего тут гадать, и так все ясно. Сын ваш сам свою судьбу определил. Лишнего гадать – только ее сердить. С тем мы и ушли.

– А с виноватым что дальше было? – спросил Най.

– Да какой он там виноватый, – дернул плечом Тье. – Все с ним в порядке было, не сомневайся. Устроили этим поганцам, которые над ним измывались, хорошую нахлобучку. Завистники малолетние. Они старше, а у него дар сильнее. Ну, как им стерпеть? Надо его заставить украсть – авось ославят вором и выгонят вон еще до посвящения.

– Вовремя подсуетились, – со злостью произнес Най. – После посвящения они ему ничего бы сделать не могли. Даже морду набить. Такой бы откат получили, что света не взвидели.

– Откат… – медленно выговорил Тье. – Не ударить… даже не подставить обычным порядком… боги и духи – какой же я идиот!!!

– Не наглей, сынок, – строго произнес Хао. – Нечего присваивать себе все почести в нелегком деле бытия идиотом. Самый большой идиот здесь, похоже, все-таки я.

– Да и я хорош, – усмехнулся Най. – С тебя какой и спрос, ты в гадальных делах не разбираешься, но я-то знал…

– Зато ты не знал, что Шелковый Пояс метил на место главы клана, – возразил Шан. – А теперь мы знаем.

– Вот она, его выгода! – благоговейно выдохнул Тье.

– Она самая, – мрачно произнес Шан. – Преемник уже назван. И убрать его обычным путем не получится. Даже не потому, что умника нашего сразу заподозрят – а потому, что прилетит ему в ответ такое, что и вообразить невместно. А хочется. Ох, как хочется. Остается только способ найти…

В волнении сыщики напрочь позабыли заново задействовать щебеталку. Не до нее им было.

– И способ найден, – подхватил Най. – Гадальщик связан судьбой с теми, кому он гадал. А значит, надо испортить нагаданное. Соперник сам помрет. И никто не поймет ничего. Дело, конечно, не самое легкое…

– Ну, ломать – не строить, – возразил Шан. – Тем более с его опытом. Нагадана мальчишке грядущая слава? Избаловать его до полного паскудства. Ему ведь неоткуда знать, что характер у пацана такой, что его портить и баловать – гранитную набережную языком слизать проще. Но в любом разе это дело на годы. А значит – мало одно гадание испортить, другие надо искать. Чтобы срок покороче вышел.

– Тут ему свадьба очень кстати подвернулась, – кивнул Най. – Интересно, его по своей воле пригласили – или он просто уболтал эту тетку?

– Да какая разница, – отмахнулся Шан. – Главное, что тут ему все удалось. Но – все равно мало. А вот и еще один мальчишка, которому слава напророчена. И ведь как удобно – мачеха при нем имеется. Если ее правильно накрутить, пришибет пасынка поленом, и вся недолга. Когда бы не сводный брат, тем и делу конец… нет, но чтобы в шесть лет – и такой кремень! И за старшего брата горы свернет.

– И этого тоже мало, – кивнул Тье. – А тут история с фарфором… голову готов закладывать, он за Дани следил, как не всякая ищейка сумеет. Нос об мостовую стер – а выследил-таки, вынюхал, к чему может прицепить донос!

– И прицепил, – с ледяным гневом промолвил Вьюн.

– И вот после доноса результат выходит уже заметнее. Врачи с ног сбиваются – а соперник болеет. А все едино – мало получается. Как ни крути, а время поджимает. Глубокий Родник, конечно, тот еще сухофрукт, крепкий, тараканами не траченый – но кто сказал, что он бессмертен? Помрет раньше преемника – и останется наш красавец при своем интересе. А значит, надо ускорить… и тут уж языком не оттреплешься. Тут действовать надо. Вот только – как?

– И Наставник Тайэ как раз получает в подарок гадание, – веско произнес Хао. – Страшно наверняка просто до одури. Но ведь и цель уже так близка. Всего-то и трудов – убить одного человека. Зато как он помрет, так соперник и сгорит в лихорадке. Один-единственный покойник – да что может значить его жизнь?

– До сих пор он чужие жизни коверкал, – сказал Тье. – А эту решил отнять. Для него особой разницы нет – сломать орудие или уничтожить.

– Все сходится, – кивнул Хао. – Остается единственный вопрос: на чем нам эту мразь прихватить?

День пятый

Проведать мальчишку из дома Тайэ, взятого в гадальщики, предложил Тье. И оказался прав – сына стряпухи Шафран на побывку домой отпускали. Более того – он навещал родителей именно сегодня, сейчас, когда сыщики решили его отыскать. Больше всех этой нечаянной удаче удивился сам Тье. Най и Шан восприняли ее, скорее, как должное.

– Ты везучий, я сразу заметил, – посмеивался Храмовая Собака. – Это хорошо. Сыщику нужна удача. Одного таланта и умения мало. И упорством тоже не все возьмешь. Без удачи в нашем деле никуда.

– Ты еще всех нас за пояс заткнешь, – заметил Вьюн самым что ни на есть обычным своим тоном. Если не знать его манеру именно таким тоном подшучивать, нипочем не догадаешься.

– Ну, если вы мне оттуда, из-за пояса, будете умные советы подавать, то я попробую, – с готовностью откликнулся Тье в той же манере.

– А я что говорю! – восхитился Най. – Ладно, шутки в сторону. Нам еще мальчишку раскрутить надо. Какие будут идеи?

– Да какие тут могут быть идеи, – махнул рукой Шан. – Это со взрослыми можно что-то заранее просчитывать, а пацан – ну, он пацан и есть.

– Одним словом, попробуем по обстоятельствам, – заключил Тье. – Поглядим сперва, что этот мальчишка собой представляет.

Мальчишка представлял собой вполне отрадное зрелище. По нему и не скажешь, сколько хлопот и огорчений он доставил семье. Бывший бедокур и бузотер, бывший Пань Терновник, а ныне Кин Приемыш, старался держаться чинно и солидно, по-взрослому. Поскольку взрослым он не был, получалось у него довольно забавно – однако получалось.

– Нам нужно поговорить с тобой, – первым обратился к нему Тье.

Начало нейтральное, спокойное. Никаких преждевременных уточнений.

– Я понимаю, – кивнул Приемыш. – Спрашивайте.

– А почему ты решил, что мы хотим тебя о чем-то спросить?

– Н-у-у-ууу, вряд ли я такая важная персона, чтобы на меня, такого красивого, аж целых три сыщика просто так полюбоваться пришли, – пренебрежительно пояснил мальчишка, мигом теряя всю свою чинность.

Так, ясно. Мальчик неглуп, наблюдателен и нахален. От игрока иного и ждать нечего. Поднахватался, нельзя не сказать.

– Ты прав, – признал Тье. – Мы действительно хотим кое о чем тебя спросить.

Ну да, хотим. Еще бы знать, как к этим расспросам приступить. Как добыть из тебя истину, чтобы ты не замкнулся, не начал изворачиваться и врать – не обязательно даже чтобы что-то скрыть, а просто интереса ради. Может, ты и не такая уж важная персона – но какой мальчишка не почувствует себя значительным, если по его душу явились аж целых три сыщика? Взрослого расколоть не всегда просто, а уж мальчишку-то, да еще возомнившего о себе… одно неосторожное слово, одно-единственное, может порушить все… так как же заставить тебя раскрыться, Кин Приемыш?

– А можно, я тоже вас кое о чем спрошу? – подался вперед мальчик.

Ну да, наглости тебе точно не занимать. Но сейчас это даже хорошо. Кто спрашивает – нападает, кто отвечает – обороняется… а нам не надо, чтобы ты оборонялся. Нападай, дружок. Открывайся!

– А почему у сыщиков форма такая?

Этого вопроса Тье не ожидал настолько, что даже малость опешил.

– Какая?

– Ну-уу, такая… с рисунком морской волны и с луной? Сыщики ведь не только по ночам работают, правда? И моря у нас тут нет, река только…

– Это в Далэ моря нет, – вступил в разговор Шан. – А в столице есть. Там и была создана служба сыска.

– Но ведь вы же не моряки, – упорствовал мальчик, – не рыбаки, тогда – почему?

– Правильно, мы не моряки, – согласился Тье. – Но свой смысл эта форма имеет. Понимаешь, у моря есть прилив и отлив – полая вода и кроткая вода. Здесь, у реки, это не слишком заметно, а на морском берегу это не просто слова. Полая вода высоко стоит и покрывает часть берега. А потом приходит час кроткой воды, и море отступает. И на берегу остается всякая всячина. Ракушки, морские звезды, водоросли, обломки всякие… понимаешь?

– Понимаю, конечно, – кивнул Приемыш. – Не маленький. А только при чем тут вы? И луна?

Хм… не просто неглуп, а еще и подлинно любознателен. А еще – самолюбив. Что ж, возьмем на заметку…

– А при том, что вода во власти луны. Это она управляет приливом и отливом. И когда обнажается берег, это потому, что так распорядилась луна. И тут уж только знай поторапливайся, чтобы успеть собрать на берегу то, что оставила полая вода. Не успеешь – и берег снова скроется. Но ведь истина тоже скрыта. И мы должны ее найти. А она, считай, под водой. И мы должны заставить ее отступить.

– Как луна, – кивнул Приемыш.

– Как луна, – серьезно подтвердил Тье. – Мы должны приблизить час кроткой воды. И собрать на берегу все, что поможет установить истину. А если промедлим, полая вода снова скроет найденное. Поэтому на нашей форме – рисунок морских волн, а знак отличия – луна. Чтобы мы никогда не забывали об этом.

– Здорово! – одобрил Приемыш. – Мне нравится!

– Нам тоже, – улыбнулся Тье. – А тебе твое будущее ремесло нравится?

– А то! – произнес мальчик веско и с некоторым даже чувством собственного превосходства.

– Наверное, интересно учиться?

Мальчик нахмурился и отвел взгляд.

– Об этом рассказывать вне клана не разрешается, – ответил он с едва заметным сожалением, но от этого не менее решительно.

М-да… а ведь этого следовало ожидать. И как теперь прикажете его раскручивать? «Не разрешается» – и весь сказ…

– И ты совсем-совсем ничего об учебе дома не рассказываешь? – сделал все же попытку Тье.

– Совсем, – отрезал мальчик.

– Но тогда тебе тем более не следовало рассказывать о домашних делах в клане, – жестко произнес Шан.

Тье отлично понимал, что именно Шан сказал – и почему. Но даже и его несколько ошарашил этот неожиданный ход. Что уж говорить о Приемыше!

У мальчика просто округлились глаза.

– Откуда вы знаете? Вы тоже гадальщик?

– Ну уж нет, – возразил Най. – Ни за что. Нам нельзя гадать.

– Но почему?

– А потому, что наш дар и твой несовместимы. Предавшись одному дару, неизбежно утратишь другой. Гадатель имеет дело с тем, что еще когда-нибудь случится. Сыщик – только с тем, что уже случилось. Гадатель работает с тем, что еще может быть так или иначе изменено. Сыщик – только с тем, что уже навсегда неизменно. У гадателя образуется некая связь с судьбой клиента. У сыщика… пожалуй, тоже, но ее природа иная. Эти два занятия нельзя смешивать. Как огонь и воду. Не будет ни того, ни другого. Понимаешь?

– Понимаю, – снова кивнул мальчик.

– А почему тебе не следовало болтать о доме в клане, понимаешь?

– Но это не запрещено! – вскинул голову Приемыш.

– Так все же – почему не следовало? – настаивал Най.

Мальчик, потупясь, молчал.

– Для начала – потому что гадатель должен хранить чужие тайны, а не разбалтывать их, – заметил Шан.

– Но ведь Читающие все время работают с чужими тайнами! – возразил Приемыш.

– Работают, – подчеркнул Шан. – А не просто так в них лезут. И узнают их, а не разбалтывают.

Приемыш опустил голову.

– И к тому же ты не Читающий, а Видящий, – напомнил Тье. – Вот уж кому лишнего болтать не пристало.

– А еще, – беспощадно произнес Най, – хвастаться нехорошо.

Приемыш прикусил было губу.

– А откуда вы… – он осекся, вспомнив, какой ответ уже получил на подобный вопрос.

– Мы – сыщики, – твердо и спокойно ответил Най. – А ты – Приемыш. Конечно, ты хвастался.

Мальчик покраснел густо-густо, как спелая вишня.

– Нет, ну а чего они…

– Ты – единственный приемыш в клане? – жестко спросил Най.

– Нет, но…

– Конечно, нет. И конечно – «но». Только ты все еще носишь прозвание Приемыш, верно? Тебя дразнят.

Мальчик с убитым видом кивнул.

– Это так обидно, верно? Был единственным сыном у родителей, а стал одним из многих. И отнюдь не первым. Когда-нибудь, когда твой дар окрепнет… но сейчас ты просто один из многих. А дети не добрее взрослых. Скорее, наоборот. Ты ведь хотел выглядеть для твоих новых соучеников кем-то важным? Значительным? Верно?

– Верно… – кое-как выдавил из себя Приемыш.

– И ты хвастался. Рассказывал всем, из какого ты дома. Что твои мать и отец – не просто стряпуха и конюх, а из очень важного дома. Из дома самого наместника. Да еще и отец у него – не кто-нибудь, а бывший государев наставник. И сам ты, получается, не абы кто, а очень даже большая шишка на ровном месте. Так?

Приемыш снова кивнул. Вся напускная важность слетела с него мигом. Сейчас это был просто-напросто очень несчастный и изрядно напуганный подросток.

– Думаю, другие дети тебя не очень-то и слушали, – задумчиво произнес Най. – Так что болтал ты по преимуществу взрослым. Я ведь не ошибся?

– Нет…

Приемыш мог бы и промолчать – и так было ясно, что Най не ошибся. И почему не ошибся – тоже. Во всяком случае, для Тье это было абсолютно ясно.

– Вы не понимаете! – взмолился мальчик. – Совсем не понимаете…

– Да нет, как раз я – понимаю, – спокойно возразил Най. – Я ведь тоже когда-то был дураком.

Это самое «тоже», соединяющее грозного сыщика и растерянного подростка, заставило Приемыша замолчать и воззриться на Вьюна в немом изумлении.

– И мне тогда было не двенадцать, как тебе, – невозмутимо продолжал Най, – а все четырнадцать. Так что у тебя есть отличная возможность взяться за ум раньше, чем это сделал я.

– Вас тоже… дразнили? – В голове у Приемыша явно не укладывалось, что блистательного сыщика кто-то когда-то мог дразнить.

– Нет, – усмехнулся Най. – Это я дразнил. И очень гадко. А потом попросил прощения.

– И… что тогда было? – замирающим голосом спросил Приемыш.

– Меня простили. Хотя я этого и не заслужил. Так что я понимаю, что движет теми, кто дразнит. И, пожалуй, смогу дать тебе пару советов, как тебе с ними быть. Я не могу вмешиваться в дела клана и потому не могу поговорить с ними. Не могу объяснить им, что так нельзя. Но тебе кое-что посоветовать могу.

– Правда? – просиял мальчик. – Пожалуйста!

Он сорвался с места и отвесил Наю торопливый поклон.

– Пожалуйста!

Дальнейший разговор представлял интерес только для них двоих. Но все было ясно и так. Шан расколол мальчика, а Най его дожал. Они узнали главное. Именно Приемыш был источником сведений о доме Тайэ. И уже не так важно, расспрашивал ли его кто-то больше других, слушал ли внимательнее – не сказано, что Приемыш и вообще это вспомнит. Да, мальчик он неглупый и приметливый – так ведь чего стоит весь его ум и наблюдательность против опытного гадальщика! Разве трудно так заморочить голову подростку, чтобы он и не понял, что его точно и незаметно выжали досуха? Наверняка именно он, бахвалясь мнимой своей близостью с семейством Тайэ, упомянул о грядущем дне рождения Государева Наставника. О том, что для Тайэ Сокола закажут гадание. Ясно же, что оно будет заказано лучшему из гадателей. У преступника было время подготовиться на тот случай, если гадание окажется благоприятным. Вызнать, что Соколу нравится, чего он не любит, к чему привык, где бывает, как проводит день. А еще – о том, что у него с сыном дни рождения почти следуют друг за другом, и сыну исполняется восемь лет. Оставалось только дождаться, когда Наставник пойдет заказывать для сына печать. Даже и следить не пришлось – только подкараулить…

Хотя он наверняка следил. Со сменой караула на Ивовом мосту могло и не повезти. Наверняка у него были и другие планы – где, как и когда напасть, оставаясь незамеченным. Но осуществился именно этот.

Так ли оно было в действительности, мы не узнаем, пока его не возьмем. А мы его возьмем.

Только надо все-таки поточнее выспросить у Приемыша, о чем именно он болтал.

Впрочем, теперь это уже дело Ная. Мальчишка ему теперь буквально в рот смотрит. И на любой его вопрос ответит. Охотно ответит.

А потом можно будет и в клан наведаться…

– Думаешь, поведется?

– Наверняка.

– Сомнительно. Он ведь человек неглупый… на свой лад, конечно.

– А у него выбора нет. Ну вот ты посуди. Корень Самшита и сам не дал себя избаловать – но Най его направил к его призванию. Больше никаких колебаний, никаких сомнений. Ничто не стоит между ним и предсказанной известностью. Огонек и Весенний Лист сумели удрать, вышли из рода, были приняты в другой – а Шан завершил дело. По его докладу мачеху арестовали. Это окончательно избавило мальчика от опасности для его жизни. Теперь ей до него никак не дотянуться. Янтарная Бусина и Росинка без нас обошлись, это правда, тут Ласточка им помогла разобраться. Так что нагаданому семейному счастью больше ничего не мешает…

– Верно. А тут еще ты снял обвинения с Ночного Ветра. А Лисий След исцелил Государева Наставника. Все испорченные предсказания исправлены, так?

– Именно. Да у этого мерзавца земля под ногами горит! Чистое Зеркало, почитай, едва не с того света вернулся. Не сегодня-завтра Глубокий Родник поставит его главой клана – и что тогда? Опять все начинать с самого начала? Так ведь чужие предсказания портить – дело не быстрое. Пока еще Чистое Зеркало почувствует недомогание, пока сляжет… и кто сказал, что он не успеет назвать теперь уже своего преемника?

– И ведь назовет.

– И уж точно им будет не Шелковый Пояс. Чистое Зеркало молодой еще, для него опыт старших много значит. И коль скоро Глубокий Родник нашему умнику отказал, то и Чистое Зеркало его не выберет.

– Особенно если старикан будет еще жив.

– Вот-вот. Не обоих же ему убирать, испортив их гадания. Надорвется, бедолага, с натуги.

– И он это отлично понимает. Да ему сейчас хоть в омут головой! Все, ради чего старался, пошло прахом. И тут вдруг – такой шанс! Неужели не поведется?

– Да куда он денется…

– А вы что скажете, начальник Хао?

– Что вы все трое – поганцы, каких свет не видывал.

– Почему?!

– Потому что я с вами пойти не могу.

– А мы можем, да?

– Так вы разрешаете, начальник Хао?

– Да куда я денусь…

Наведаться в клан сыщикам предстояло втроем. Хао из этой части запланированной операции был исключен. Слишком хорошо его знали в лицо. Сними он форменное платье – ничего не переменится. Далэ – большой город – но можно поручиться, что каждый третий, а то и каждый второй, завидев Волчьи Брови, радостно раскланяется с ним: «А доброго вам здоровьичка, господин начальник! Утро-то какое нынче выдалось – прямо-таки полное благолепие! А отчего вы не в форме сегодня?»

Нет, никак нельзя Хао присоединиться к троице подчиненных. Они-то как раз должны пойти в цивильном. Уже и то плохо, что Тье три дня назад побывал у главы клана, одетый, как сыщик. Невелика, конечно, цаца какой-то там лончак, чтобы к нему приглядывались. А все-таки гадальщики – народ наблюдательный и памятливый. Не ровен час, кто-нибудь вспомнит и опознает в нем настырного мальчишку, который прямо-таки рвался на прием к Глубокому Роднику! Весь план пойдет насмарку.

А без Тье никак не обойтись. Это он говорил тогда с главой клана. Это ему Глубокий Родник рассказывал о законах природы. Пусть и небольшая, но связь между ними все-таки возникла. Тье ему уже не посторонний человек.

А посторонний нипочем не добьется от старика того, что так нужно для поимки преступника.

Оставалось решить, как же сделать Тье неузнаваемым.

Сам Воробей предлагал на сей счет разные идеи – одну диковиннее другой.

– Если мне всю голову забинтовать и лицо, никто и не узнает. Еще и кровью уляпать для достоверности.

– Умница, – ласково произнес Най. – Подумать только – тебе башку проломили, а ты не в постельке лежишь, не врача к себе зовешь, а сам тащишься, и опять же не к врачу, а к гадателю. И непременно чтобы к главе клана, никак не меньше.

Тье сконфузился – но слегка и очень ненадолго.

– Можно еще бороду мне приклеить, – просиял он. – И усы.

Най окинул выразительным взглядом его совершенно гладкие щеки и подбородок.

– Да тебе что бороду прилепи, что рог на лбу, – безжалостно высказался Шан. – Все равно никто не поверит. Скачи, не скачи, а за единорога не сойдешь. И за бородатого – тоже. Ты бы еще себе лицо тотемными знаками расписать вздумал, как у степного шамана. Вдруг да кто решит, что ты и правда шаман, а не болван.

– Расписать! – азартно ухватился за мимолетное слово Тье. – Точно! Грим! Сходить к актерам, пусть разрисуют… и камешки в сандалию подложить, чтобы походка поменялась!

Этот изыск предполагаемой конспирации Най даже коментировать не стал. Шан только вздохнул: когда-то в бытность свою лончаком он тоже нес подобную ахинею.

– А как же тогда? – приуныл Тье.

Вместо ответа Най выложил перед ним коробку.

– А вот так. Учись, лончак, пока я жив.

В коробке обнаружилась форма рассыльного из фарфоровой управы.

– Запомни: люди обычно смотрят в первую очередь на форму, а уже потом – на лицо. Но если ты просто переоденешься в цивильное, твое лицо все-таки могут заметить и вспомнить, тут ты прав. А вот если ты сменишь одну форму на другую – нет.

Вопрос был решен. В клан гадателей Тье заявился, одетый рассыльным. Шан и Най, облаченные таким же образом, следовали за ним, неся с большим бережением ящик с клеймом управы и изображением фарфоровой вазы. Трое в форме всяко лучше, чем один – никому и в голову не придет высматривать, не похож ли один из троих рассыльных на давешнего лончака.

К главе клана их пропустили без помех.

Глубокий Родник, разумеется, опознал Тье с первого взгляда.

– Возмутительно! – произнес гадатель. – Вы уже во второй раз врываетесь ко мне под ложным предлогом, а теперь еще и в чужом обличии, да вдобавок не один, а с какими-то посторонними людьми. В чем вы теперь собираетесь меня обвинить?

– Вас – ни в чем, – невозмутимо ответил Тье. – И выбора у меня не было. Эти люди – тоже сыщики. Позвольте представить – Шан Храмовая Собака и Най Вьюн. И мы пришли не просто так, а по следственной надобности.

– Невероятно. – Глубокий Родник устремил на всех троих сыщиков взгляд… хотя нет – взор, исполненный поистине царственного неодобрения. – Вы ведь уже отказались от прежних инсинуаций – и, тем не менее, вы снова здесь. Что может быть нужно следствию в моем клане?

– Нам нужно, чтобы Чистое Зеркало принял Храмовую Собаку для гадания, – ответил Тье. – И немедленно.

Глубокий Родник потемнел лицом от гнева.

– Чистое Зеркало… – начал было он.

– Чувствует себя совсем неплохо, – перебил его Тье. – Он уже пришел в себя. А позавчера ему стало не просто лучше, а значительно лучше. Можно считать, что он практически здоров.

Наконец-то ему удалось пронять главу клана! Да как – до самых печенок! Несносный сухофрукт аж рот раскрыл от изумления.

– Как вы узнали? – требовательно спросил он.

Тье вспомнил, какой сентенцией попотчевал его при первой встрече Глубокий Родник – и не смог отказать себе в маленьком удовольствии.

– Не забывайте, господин гадатель – вы разговариваете с сыщиком.

Непроизнесенное «не испытывайте моего терпения» повисло в воздухе.

И Глубокий Родник отлично услышал эти так и не сказанные вслух слова.

– Вы порядком изменились за минувшие три дня, – произнес он наконец.

– Вы правы, я обнаглел, – благодушно согласился Тье. – И куда только деваются все мои приличные манеры, когда речь идет о спасении человеческой жизни?

– Чьей? – подался вперед гадатель.

– Тайна следствия, – развел руками Тье. – Но вы не беспокойтесь. Как только следствие закончится, вы первым все узнаете.

– Хорошо, – помолчав, сдался Глубокий Родник. – Я распоряжусь, чтобы господина сыщика отвели в Чистому Зеркалу прямо сейчас.

– Это еще не все, – остановил его Тье.

Глубокий Родник приподнял левую бровь.

– Да, я обнаглел. Но это и в самом деле еще не все. Во-первых, в ваших книгах Храмовая Собака должен значиться не как сыщик, а как рассыльный из фарфоровой управы. А во-вторых, даже если Чистое Зеркало напророчит Шану скорую смерть от пожара во время потопа, записано должно быть не то, что предвидел он, а то, что скажем мы. Безоблачное счастье, удача, процветание и повышение по службе завтра утром.

Похоже, Тье снова удалось ошеломить главу клана. Во всяком случае, голос он вновь обрел не сразу.

– Невозможно, – отрезал гадатель.

– Необходимо, – поправил его Тье. – Если вы не хотите, чтобы господин Шан пострадал… а вы ведь не хотите, правда?

Конечно, не хочешь, отчетливо читалось в его взгляде, устремленном на гадальщика. Ведь тогда пострадает и Чистое Зеркало. Ты сам мне говорил, я помню. Судьбы тех, кто прикоснулся к будущему вместе, связаны между собой. Я не забыл.

Глубокий Родник не был бы главой клана, не умей он понимать намеки.

И все же сдаваться он не желал. Он даже попытался отыграть уже отданную им позицию.

– Вы правы, Чистое Зеркало чувствует себя значительно лучше. Но ведь он только третьего дня пришел в себя. Как я могу заставить его работать?

– По просьбе большого чина из фарфоровой управы, – незамедлительно ответил Тье. – Просто так ради какого-то рассыльного стараться, да еще сразу после тяжелой болезни – много чести. А вот если этого рассыльного важный начальник заприметил и хочет к нему получше приглядеться, если не просто так гадание заказывает для него, а с дальним прицелом, тут и потрудиться можно.

Эту легенду трое сыщиков под руководством начальника Хао разработали заранее, и она убивала сразу двух зайцев одной стрелой. Во-первых, при таком раскладе обращение к Чистому Зеркалу, только-только избывшему тяжкий недуг, не будет выглядеть подозрительно. А во-вторых, таинственный высокий чин, радеющий за своего будущего выдвиженца, наверняка привлечет внимание Шелкового Пояса. Заставит потерять голову. Не размышлять, а действовать.

– Поймите, это не наша блажь, – взмолился Тье. – И мы бы не стали тревожить Чистое Зеркало и рисковать нашим человеком, если бы не крайняя надобность…

Гадальщик молчал долго.

– Будь по-вашему, – нехотя произнес он.

Когда Шана увели на гадание к Чистому Зеркалу, Глубокий Родник пристально посмотрел на обоих сыщиков таким обвиняющим взглядом, что Тье стоило большого труда не смутиться – обнаглел он там или нет.

– Разумеется, теперь вы должны сказать этому молодому человеку нечто вроде: «Хорошая работа», – сухо заметил он, обращаясь к Вьюну.

Старшего по должности из них двоих старик выцелил сразу и безошибочно, хотя переговоры вел Тье, а Най не примолвил ни слова.

Впрочем, он ведь уже видел Воробья в форме лончака – а за помощника на побегушках у начинающего Най ну никак уж не мог сойти.

– Разумеется, – подтвердил Най. – Хорошая работа, лончак. Только не задавайся. Тебе еще учиться и учиться.

– А можно, я начну учиться прямо сейчас? – невинно спросил Тье.

Несмотря на видимость спокойствия, Най несколько насторожился.

– И чему, например?

– Ну, я ведь так и не знаю, чем Читающий отличается от Видящего. Ты так и не дорассказал. А нам пока все равно надо подождать – так почему бы не сейчас?

– Потому что я знаю только то, что могут знать люди, не входящие в клан, – ответил Най. – И поэтому я не уверен, что мое знание окажется полным и точным. Я могу только предполагать. Это во-первых. А во-вторых, я тем более не уверен, что профессионалу понравится, если дилетант в его присутствии будет строить предположения.

– Вы правы, – признал гадатель, и в его голосе промелькнуло что-то, изрядно похожее на уважение.

Или Воробью только почудилось?

– А вы расскажете? – обернулся он к гадателю, состроив умильную физиономию.

Глубокий Родник аж воздухом поперхнулся.

– Тайна следствия, – развел руками Тье с самой обаятельной улыбкой, на какую только был способен. – Никто от нас ничего не узнает. Честное слово.

Гадатель несколько мгновений смотрел на него в упор – а потом, к полнейшему изумленю Тье, медленно и широко ухмыльнулся.

– А вы и в самом деле далеко пойдете, молодой человек, – произнес он.

– Вы это говорите, как гадатель? – жадно спросил Тье.

– Нет, – отрезал глава клана. – Как старик, повидавший на своем веку очень много нахалов.

Он замолчал.

Но Тье не сводил с него настойчивого взгляда.

– Будь по-вашему, – хмыкнул Глубокий Родник. – Против тайны следствия я устоять не могу.

Все-таки Тье в своих выводах оказался прав! Научить макаку сочинять стихи – слишком большое искушение для поэта. Глава клана просто не мог отказать себе в этом удовольствии. И пусть Тье никогда и никак не сможет использовать это знание – но Глубокий Родник слишком привык быть наставником. И потому он не в силах не ответить на вопрос искренне любознательного ученика. Даже если это и не его ученик.

– Для начала – что именно вы знаете о различии между Видящим и Читающим? – придирчиво и строго спросил гадатель.

– Что Видящий так называется оттого, что видит будущее, а Читающий – потому что читает ведущие к нему следы, – ответил Най. – Но я не знаю, насколько это верно.

– Это полностью верно. Всего лишь недостаточно.

– А еще – что Читающий работает с чужими тайнами, – очень вовремя вспомнил Тье слова Приемыша.

– И это тоже верно – и тоже недостаточно.

Глубокий Родник помолчал, явно выбирая слова.

– Читающий действительно не видит будущего. Но он может предсказать его с большой точностью. Можно сказать, что он высчитывает варианты и выбирает из них самый вероятный.

– Самый сильный след, – предложил формулировку Най.

– Можно сказать и так. Чтобы вам было понятнее… в двенадцать лет у Видящего гадает каждый…

Ну, положим, не совсем, у Тье иначе вышло – но не будем придираться.

– Поэтому вы должны помнить, как это происходит. Видящему всегда нужно что-то от вас. Несколько слов, написанных вашей рукой. Прядь волос. Да хоть ваше отражение в зеркале! Ему это необходимо, чтобы прикоснуться к вашему будущему. Так вот – Читающему тоже кое-что от вас нужно. Сведения.

– Чужие тайны… – произнес Тье.

– Именно. И чем больше он будет о вас знать, тем точнее будет предсказание. И не говорите, молодой человек, что этак любой сможет напророчить. Не любой. Одного только здравого смысла тут никак не довольно. Из одного положения ведет множество дорог. Куда больше, чем доступно здравому смыслу и даже житейскому опыту. И верный выбор далеко не всегда очевиден. Иной раз кажется, что при таких условиях к будущему ведет широкая дорога. Она прямо-таки бросается в глаза. А на самом деле жизнь пойдет к будущему по неприметной окольной тропинке. Вы меня понимаете, молодой человек?

– Думаю, да, – ответил Тье. – Тогда получается, что чем больше Читающий знает о человеке, тем вернее он отыщет эту тропинку.

– Правильно.

– Поэтому ему и нужны чужие тайны. Вот только как он их узнает? Выспрашивает, да? И ему вот прямо-таки и рассказывают?

– Выспрашивает – это совсем не то слово, – поморщился гадатель. – Хотя и выспрашивает тоже… но не так, как вы. Вряд ли у вас в управе хоть кто-нибудь умеет так разговорить человека на допросе. Впрочем, вам подобное умение едва ли может пригодиться. У вас условия другие. Виновный во время допроса обычно хочет что-то скрыть, не так ли?

– Так, – согласился Най.

– А к нам приходят не затем, чтобы скрывать, а затем, чтобы узнать. Зато на вашей стороне – вся мощь закона и ваше право задавать вопросы, а на нашей – только добрая воля посетителя. И будьте уверены, вызвать его на откровенность – тонкое искусство.

– А как это все-таки делается? – с прежней жадной настойчивостью спросил Тье.

Глубокий Родник чуть приметно улыбнулся.

Может быть, он и хотел сказать что-то вроде: «Ты ведь нипочем не уймешься, да?» Но утолить жажду знаний ему явно хотелось больше.

Наставник – всегда наставник.

– Если Читающий видит человека впервые и ничего о нем не знает, он обычно начинает с пары-тройки общих фраз – из тех, что могут относиться к любому. Например: “Вам в жизни приходилось много страдать.” Да кому не приходилось? Или, если уж на то пошло – кто совсем уж никогда не считал небольшое неудобство болью? Какая жизнь, такое и страдание, знаете ли.

Тье и Най, не сговариваясь, кивнули.

– Вы поняли. Это можно сказать о любом. Но посетитель будет уверен, что говорят о нем. И при небольшой участливости гадателя с охотой расскажет о своих страданиях, а заодно и вообще о своей жизни. Это один из самых топорных приемов, но он работает. А если Читающий что-то заранее знает о человеке, дело значительно упрощается.

– Кажется, я сообразил, – раздумчиво промолвил Тье. – Посетителю кажется, что Читающий говорит ему о нем – а на самом деле он все рассказывает о себе сам, причем он этого совершенно не замечает.

– Вы действительно поняли, – кивнул глава клана. На лице его отображалось глубокое удовлетворение учителя, которому удалось вложить в голову тупого ученика нужные сведения – и для того, чтобы прочитать это, совершенно не нужно было заделаться гадальщиком.

– Наверное, нужно уметь быстро делать догадки, – предположил Тье. – И внимательно смотреть, какое действие они оказывают – жесты, лицо… ну, этому и нас учат… и сразу же отбрасывать неверные так, чтобы они тут же забылись…

– Знаете, – изрек гадатель, – в нашем ремесле вы человек совершенно бесполезный.

– Почему? – расстроился Тье: он-то был уверен, что сообразил правильно.

– Потому что наше и ваше ремесло несовместимы, – невозмутимо напомнил гадатель. – А вы в своем действительно хороши.

Так это была похвала?!

– Вы сделали верные выводы. Примерно так и работает Читающий. Вызвать человека на откровенность, узнать о нем как можно больше – и просчитать его будущее. Однако всегда лучше хоть что-то знать заранее. Поэтому Читающему необходима отличная память. Никто не может, говоря о себе, рассказать только о себе – и совсем ничего о других. Родные, супруги, соседи, друзья, знакомые, начальство… крохи сведений, малые крупицы – но и они укладываются в копилку. Рано или поздно все они пойдут в ход. Так или иначе, но они со временем начинают дополнять друг друга. Это начинающий гадатель ничего не знает о посетителе – а опытному Читающему, у которого за плечами годы работы, обычно известно очень многое. И чем больше срок работы, тем легче ему незаметно выспросить нужные сведения. Он всегда знает, что кому говорить – и как.

Шелковый Пояс уж точно знает, с тяжелой злостью подумал Тье.

– Я ответил на ваш вопрос? – прищурился гадатель.

– Да, – благодарно произнес Тье. – Спасибо!

– Тогда ответьте и вы на мой. Что в коробке?

Най засмеялся. Он открыл коробку и вынул из нее маленькую фарфоровую вазу – старинную, необыкновенно изящную.

– Мы и так пришли к вам под ложным предлогом, – с улыбкой пояснил он. – Нехорошо было бы обманывать еще и тут и принести пустую коробку. Я решил, что могу расстаться с этой вещицей.

Может, а как же. Одна из очень немногих вещей, которые Най прихватил с собой, уезжая из столицы, на память о доме. Ох, Вьюн…

Интересно, догадается ли Глубокий Родник о том, какую жертву Най принес во имя следствия? Или так далеко его проницательность не простирается?

Хм… судя по изумленному взгляду, брошенному им на Ная, все-таки простирается…

– Прошу вас, глава. – Най вложил вазу в руки ошеломленного гадателя. – Примите это… ну, хотя бы как наше извинение.

– Благодарю… – растерянно выговорил Глубокий Родник.

– Так – по моим расчетам мне уже пора, – сообщил Най. – Я должен выйти немного раньше, чем Шану закончат гадать. Тье, ты выходишь сразу после него.

– Будет сделано, – отозвался Тье.

Уже в дверях Най обернулся.

– И, ради всего святого, хотя бы постарайся избавить нашего гостеприимного хозяина от продолжения допроса. Мы все-таки не в управе.

Шан между тем ожидал своего гадания – и было ему, по правде говоря, страшно. Предлог, чтобы попасть в клан, был ложным – но само гадание будет настоящим.

Храмовая Собака отлично помнил, как мама привела его к Видящему, когда ему исполнилось двенадцать. Суровый старик потребовал прядь его волос, и Шан никогда не забудет мгновенный холодок ножниц, слегка коснувшийся уха. Впрочем, это подростку гадатель казался стариком – сейчас-то Шан понимал, что Видящему на самом деле было лет сорок, от силы сорок пять. Мальчик смотрел на него молча, страшась незнакомого ему пока что будущего.

– О чем вы хотели меня спросить? – произнес гадатель.

Шан молчал, не в силах вымолвить ни слова. Гадатель терпеливо ждал.

– Будет ли моему сыну хоть в чем-то удача? – робко сказала мама.

– А зачем она ему? – возразил Видящий. – Он и так своим трудом все возьмет. Добьется всего, чего захочет. Рядом с ним всегда будут надежные друзья. Они поддержат его и помогут. Какая еще ему нужна удача?

Мама тогда сильно приуныла – ведь ее ребенку судьба не отмерила удачи. Собака успокаивал ее – дескать, он и без везения обойдется. Он даже был рад этому – потому что ненавидел дармовщину.

А потом предсказание забылось. Не до того было Шану, чтобы помнить. Нужно было искать приработка, хорошо служить стражником, сдавать экзамен на сыщика, ловить преступников, выплачивать за дом… недосуг ему ворошить в памяти давние слова.

А сейчас он вспомнил все – даже запах своих срезанных волос, сгорающих на специальной жаровне после гадания.

Вспомнил – потому что все сбылось в точности.

А значит, сказанное ему сегодня тоже сбудется в точности.

И потому Храмовая Собака не мог не испытывать тревоги – совсем такой же, как и в прошлый раз. Хотя на давешнего Видящего Чистое Зеркало не походил ничуть.

Наверняка прозвание свое он получил за мастерство и талант – который, как зеркало, отражает будущее. Но Шану думалось иначе. Выражение блестящих, словно зеркало, черных глаз гадателя поражало редкостной душевной чистотой.

Чистотой – но отнюдь не наивностью.

О какой наивности речь, если человек изо дня в день соприкасается с людскими судьбами! Сколько обличий будущего он уже успел повидать в свои совсем еще юные годы?

А Чистое Зеркало был юным. Даже моложе Воробья. А выглядит старше. Тье рядом с ним показался бы мальчишкой. Умным и проницательным не по годам – но как ни крути, а вся его повадка мальчишеская. Ему еще только предстояло повзрослеть. А юный гадатель оставил порог зрелости далеко позади.

Напротив Шана сидел тихий юноша с тонкими чертами лица, осунувшийся после тяжелой болезни – а Шан каменел, потому что понимал: это обманка. Это всего-навсего тело.

– Вам, наверное, понадобятся мои волосы? – наконец нарушил молчание Храмовая Собака и сам потянулся за ножницами, лежащими возле жаровни.

– Нет, – покачал головой Чистое Зеркало. – Здесь и сейчас для вас – нет.

Он пододвинул к Шану тушечницу и кисть.

На стол лег лист бумаги.

– Да… так будет правильно. Напишите мне пару строк. Любых. Что угодно. Что вам первым в голову придет.

Легко сказать – что придет в голову! А если ничего? Шан был напряжен, словно на экзамене, когда волнение смывает из памяти все знания, и пустота в голове может поспорить с пустотой белого листа бумаги. Шан тогда едва справился. Ему еще и крупно не повезло. Экзаменуемый должен показать не только грамотность и знания, а еще и какой-нибудь литературный навык – во всякий раз другой. А какой именно, до начала испытаний неизвестно – чтобы нельзя было смухлевать, приготовив ответ заранее. И надо же случиться, чтобы в год, когда Храмовая Собака сдавал экзамен, кандидатам выпало сочинить парные строки!

Поэзию Шан любил и в стихах разбирался. Но сочинять самому… такого таланта боги и духи ему не отсыпали. Он не просто не умел слагать стихи – под это дарование в его душе и разуме не было места, и даже полочку под него прибить было некуда. Все остальные задания Шан одолел за половину отпущенного срока – а над стихосложением маялся почти до удара гонга, возвещающего окончание экзамена. Кое-как он все же умудрился написать две параллельные строки:

Белый свет с небес летит, Черный мрак в земле лежит.

Формальные требования были выполнены. Строки действительно параллельны: каждое слово второй строки противоположно по смыслу соответствующему слову первой. И рифма есть. И размер соблюден. Но вот назвать это поэзией… Шан даже и не пытался. Каких поэтических взлетов можно ожидать от человека, который и грамотен-то с позавчера? Шан не питал иллюзий по поводу своего творения. Он всего лишь мрачно надеялся, что экзаменатор поставит ему проходную оценку «удовлетворительно» – иначе Храмовой Собаке придется прийти на пересдачу через год, и одни лишь боги и духи ведают, что от него потребуют сочинить год спустя.

Экзаменатор выписал под его двустишием «хорошо» четкими изящными знаками, так непохожими на тяжелые черты, оставленные кистью Шана. Сразу видно, что управляться с нею Собака еще толком не приноровился. Написанное им до смешного напоминало булыжную мостовую, где все камни разного размера притиснуты друг к другу, образуя дорожное полотно. С тех пор Шану приходилось писать много и часто, и теперь его почерк напоминал уже мостовую, составленную из одинаковых ровно отесанных камней, уложенных в строгом порядке.

И этим почерком, тяжко выработанным в писании бесконечных отчетов и протоколов, Шан отчего-то вывел сейчас, дивясь себе: «Белый свет с небес летит, черный мрак в земле лежит».

Чистое Зеркало взял бумагу, всмотрелся в двустишие и даже провел пальцем по знакам, едва только тушь просохла.

– О чем вы хотели меня спросить? – неуловимо изменившимся голосом произнес он.

Это же надо было так опростоволоситься! Все продумали, все предусмотрели – а о чем Шан будет задавать вопросы, и мысли не возникло!

Гадатель ждал. Молчание затягивалось.

– Когда я женюсь? – внезапно брякнул Шан.

– Когда встретите зарю в полдень, – ответил гадатель.

А значит – никогда.

«Ищи зарю в полдень» говорят о чем-то невозможном, несбыточном.

Вот так, Шан. А чего ты хотел? Нет, признайся – чего ты хотел с твоей-то рожей? Что найдется дурочка, которая на нее польстится? Не бывать тому. Ты и сам всегда это знал.

А сейчас Видящий подтвердил твое знание – и оно саднит, словно давний и вновь натруженный шрам.

Чистое Зеркало положил лист с двустишием на жаровню. Шан молча смотрел, как бумага постепенно занимается огнем, скручивается, рассыпается пеплом.

Написанные им слова сгорели. Сказанные гадателем – вступили в свои права.

Внезапно Чистое Зеркало чуть подался к нему.

– Я должен сказать вам кое-что еще, – примолвил он с улыбкой. – То дело, ради которого вы в действительности пришли ко мне, завершится благополучно.

Покидая квартал, занятый кланом гадателей, Шан вполне правдоподобно споткнулся сразу же за воротами. Разумеется, мнимый рассыльный был просто обязан по такому случаю разразиться цветистой тирадой, в которой поминалась бы мостовая, ее незадачливые предки и оголтелая жара, из-за которой приличный человек не разбирает, куда идет и что у него оказывается под ногами. Впрочем, ругань была хотя и красочной, но не злобной – как и подобает ошарашенному балбесу, которому на голову только что пролился дождь из грядущих денег, служебных наград, хорошеньких девиц и пирожков с абрикосами, и даже такая досадная штука, как ушибленное колено, не в силах испортить ему настроение.

Зато ругань была громкой. И действие свое возымела.

Не успела она отзвучать, как от дерева шагах в двадцати от ворот отлепилась фигура, облаченная в слегка поношенный ань в узкую серо-черно-синюю полоску, и двинулась вдоль по улице, не оглядываясь. Самое что ни на есть подходящее платье для обедневшего ли – когда денег нет уже настолько, что приходится выбирать, носить ему заплатанное старье из отцовских сундуков или же одеться в нечто дешевое, подобающее скорее простолюдину. Подобные ткани представляли собой отличный компромисс: пусть не шелк, но ведь и не ряднина! И Вьюн в этом наряде – ну просто точь-в-точь сынок промотавшегося родителя. А всего-то и надо было, что вывернуть наизнанку двустороннюю форму. Ни одна живая душа не опознает в этом праздношатающемся мелком аристократике одного из трех рассыльных, побывавших у главы клана. Да что там, Шан и сам едва узнал Ная – настолько иной стала его походка и манера держаться.

Храмовая Собака следовал за Наем, не вправе оглянуться. Он не мог проверить, что творится у него позади. Только надеяться.

Он шел сквозь густую слепящую предвечернюю жару, отсчитывая время по шагам. Шаг. Еще шаг. Мгновение. Еще мгновение.

Неужели они втроем все-таки ошиблись?

Неужели ничего не получится?

Шаг. И еще шаг…

И тут до Шана донеслась долгожданная задорная мелодия.

Где-то у него за спиной Тье высвистывал замысловатые фиоритуры, и заслышав их, Шан от облегчения едва не сбился с ноги.

Шелковый Пояс повелся!

И сейчас он следует за Шаном – а Тье идет за ним.

С этого момента Шану больше не было нужды усиливаться, чтобы изобразить на лице выражение довольства. Бесшабашное счастье читалось в каждой его черте. Все его тело было исполнено тем особым состоянием, которое люди ученые мудрено именуют вдохновением, а мастеровые и крестьяне – попросту радостью. Без нее невозможно ни одно мастерство на свете: вроде и на совесть сработана вещь, а поглядеть все равно не на что. Даже вопленица не пойдет причитать на похоронах без радости – чужие выйдут речи и слезы, заемные, фальшивые. А сыщик без радости – кандидат на служебное взыскание, а то и в покойники.

Это она помогает разглядеть незримое для глаз и услышать слова, которым еще лишь предстоит прозвучать. Это она помогает предвидеть и упреждать, зная без тени сомнений, чего хочет преступник сейчас – и что взбредет ему в голову потом. Это она движет помыслы сыщика в единственно верную сторону.

И это она сплела Ная, Шана и Тье из трех отдельных сущностей в цельную нить, на которой где-то болтался гадальщик Кин, нанизанный на нее, словно бусина. Связать концы нити вместе – и куда с нее бусина денется?

Лишь бы только не порвать эту нить неосторожным движением…

Именно Шану следовало быть наиболее осторожным. Ведь именно он был основой нити. Тье был узелком, не дающим бусине соскочить, а Най – иглой, ведущей нить за собой сквозь ткань города. Он и вел – туда, где они втроем заранее наметили сцену для задуманного ими действа.

Надо ведь дать преступнику возможность в приятной обстановке приглядеться к намеченной жертве получше. Вот пусть и приглядывается. Пусть уверится крепко, что болван рассыльный ничего не подозревает, и его можно взять тепленьким. Пусть уяснит, что перед ним легкая добыча.

Путь сыщиков лежал в трактир.

Не в «Луну и грош», разумеется. Туда, где столуются сыщики из управы, Шану сейчас ход заказан. И не в «Жареного петуха» – Лан сейчас на обходе, да и не стал был он лезть к другу, завидев того в форме посыльного, он все-таки в страже не со вчерашнего дня, и службу понимает. Но Шану случалось там бывать за компанию с Дылдой. Нет, риск нарваться на знакомого в «Петухе» все-таки слишком велик. Да и не подходит это заведение для намеченной цели. Так же, как и «Крепкий орешек», мимо которого Шан только что прошел: в «Орешке» собирались по большей части воины, борцы и прочий люд подобных занятий. С тем же успехом гадальщика можно было сразу тащить к «Уважаемым господам». По крайней мере, тамошняя публика повеселилась бы от души.

Нет, сыщики после долгих споров выбрали совсем другое заведение. Его назвал Начальник Хао, и лучшего места для выгула преступника перед поимкой было попросту не выбрать.

Трактир назывался «Невод». В качестве посетителей рыба туда заплывала сплошь крупная – во всяком случае, по местным меркам. Та, что подавалась посетителям, была хоть и помельче, зато с изысками. Здешние знатоки и ценители смаковали ее, не спеша. Они неторопливо и с достоинством отдавали должное и прихотливой еде, и отличной выпивке, и красоте молоденьких танцовщиц, умевших так соблазнительно шевелить серебристым шлейфом искусно закрепленного шелкового рыбьего хвоста.

В «Неводе» гуляли по большей части купцы средней руки с крепким достатком. Те, кто не пойдет швырять деньги на ветер в компании скоробогачей в «Золотую рыбку» – в пику которой, собственно, и был поименован «Невод». Мотать состояние впустую – одна только слава, что роскоши ради? Дураков нет. Кому нужна порция икры жемчужной рыбы размером в плевок? Нет уж, вы нам извольте подать радужную форель, да побольше. И раковый суп. И непременно чтобы речные мидии со специями. И знаменитое на весь Далэ рагу из восьми видов рыбы – главный секрет и законная гордость здешнего повара. А плевочек икры ценой в половину золотого оставим любителям пускать пыль в глаза.

Зато для настоящего рассыльного поздний обед в «Неводе», плавно переходящий в ужин, стал бы непосильным для кошелька бременем. Заявиться сюда с девушкой, дабы произвести на нее впечатление… да, пожалуй. И потом месяц питаться пустой просяной кашей. Но если рассыльному только что насулили золотые горы в серебряных снегах – как же тут не кутнуть на радостях? А что жалованье невелико – так станет больше! Вот прямо завтра и станет – гадатель верно сказал!

И Шан следом за Наем вошел в «Невод». Ошалевший от нагаданного ему счастья рассыльный хорохорился, напускал на себя важность и требовал место вон за тем столом с таким видом, будто он, по меньшей мере, молочный брат короля.

– Гуляю!!! – громогласно заявил он еще с порога. – Эй, кто хочет выпить со мной за мою удачу?

Он еще не успел занять место за столом, а колокольчик серебристо тенькнул, и дверь широко отворилась, пропуская внутрь нового посетителя.

Гадальщик Кин Шелковый Пояс попался в «Невод».

Сам заплыл, своей волей. Никто за жабры не хватал и силком не тянул.

Заманили? Помилуйте – рыбу приманить можно только вкусной наживкой. На пустой крючок никто не ловится. А наживка на крючке и впрямь сладкая – труп ошалевшего на радостях рассыльного. Труп, который потянет за собой на тот свет ненавистного юнца, посмевшего уродиться таким талантливым. Но разве эту наживку Шелковому Поясу кто-то в рот пихал? Угрозами заставлял проглотить?

Нет.

Стать убийцей – его собственный выбор.

Ты сам решил убивать. Сам последовал за новой жертвой.

А раз так – не обессудь.

Как говорит пословица – лови свои уши, покуда за сказителем не сбежали!

Веселье только начинается.

Знаменуя начало веселья, колокольчик снова тенькнул, и в широко распахнутых дверях обозначился Тье.

Если Най форму вывернул наизнанку, превратив ее в обычный ань, то Тье от своей попросту избавился – и сейчас щеголял в одной рубашке, кое-как заправленной в штаны. Вид, конечно, на самой грани приличий… но в такую лютую жару, в общем, простительный.

– Хозяин! – возгласил он, стремительно рассекая пространство «Невода». – Мне кувшин вина и половину рыбного пирога с собой!

– Прошу прощения, но здесь с собой не продают, – со сдержанным неодобрением отозвался хозяин. – Здесь вам не уличный лоток. Здесь вам приличное заведение.

– Ну, тогда не с собой, – покладисто согласился Тье.

Среди купеческой публики юнец в одной рубашке без верхнего платья смотрелся чужеродно, как стальной шарик из самострела, с излета плюхнувшийся в вазу с шариками стеклянными. Вроде покуда все целы, но – непорядок же!

– Может быть, вы хотите пойти кушать в какое-нибудь другое заведение? – попытался воззвать к нему хозяин.

– Кушать я бы мог пойти в другое заведение, – белозубо ухмыльнулся Тье. – Но я хочу жрать.

Он приобнял онемевшего от такой наглости хозяина за плечи и повлек его вглубь трапезной залы.

– Почти сутки в кости играл, – доверительно сообщил Воробей бедолаге. – Вот даже ань свой продул, прикинь!

– Так при вас и денег нет? – от таких известий хозяин мигом обрел утраченный было дар речи. – И как вы за обед платить собираетесь?

– А вот и есть! – плутовски подмигнул ему Тье. – Это мне по первости не везло, а потом я хорошую деньгу поднял.

Он подкинул в руке невесть откуда взявшийся парчовый кошелек с приятными округлостями.

– Вот – видал?

Тье продолжал двигаться, увлекая хозяина за собой – и подпихивая гадальщика хозяйским объемистым пузом поближе к Шану.

– А что же вы тогда в рубашке быть изволите? – при виде кошелька душа хозяина вновь воссоединилась с утраченной было им любезностью.

– Так не успел, – радостно объяснил Тье. – Тот придурок, который мой ань выиграл, уже ушел. Ну, не придурок, а?

Шан наслаждался представлением вовсю. Что ни говори, а в великом искусстве валяния дурака Воробей был птицей высокого полета.

– Сам от своей удачи ушел, – вещал между тем Тье. – Мог бы тоже куш сорвать, так ведь нет – одним только платьем моим и разжился. Как есть придурок!

Он дал хозяину дружеского тычка, и тот поневоле так пихнул гадальщика, что Шелковый Пояс вынужденно приземлился на сидение возле Шана.

– Ну и пусть им подавится! Если шелк жевать, точно ведь подавишься, верно? А я вот рагу жрать буду!

– Так вы ведь пирог хотели? – взмолился окончательно замороченный хозяин.

– И пирог! – жизнерадостно объявил Тье. – Но сначала – рагу!

– Сей момент! – откликнулся хозяин. – А вы чего изволите?

Кин Шелковый Пояс после недолгого размышления заказал мидии. Ничего не поделаешь – уж если ты потащился за намеченной жертвой в трактир, придется пообедать.

– А вам? – обратился хозяин к Шану.

– А я даже и не знаю… – растерянно потупился тот. – Ну вот… рагу это которое… это вкусно?

– У нас невкусно не бывает, – с чувством оскорбленного достоинства заявил хозяин.

– Тогда давайте рагу… хотя нет… или… нет, все-таки рагу…

Шану почти не приходилось играть. Совпадение с намеченной им ролью было очень велико. Рассыльный заказывал дорогущую и незнакомую ему еду в непривычной и даже чуждой обстановке. Но ведь и Шан – тоже. Да, как сыщику ему доводилось иметь дело с разными людьми, в том числе и с купцами – так ведь поодиночке! А здесь он напоролся на целый их косяк. Купцы так и перли сплошняком, куда ни глянь – и Храмовой Собаке среди них было неуютно.

Когда-то один знакомый актер, подвыпив, объяснял Шану: не надо никого играть, надо верить. Вот если поверишь, что ты и есть тот самый великий герой с мускулами вместо мозгов, все у тебя получится. И меч поднимешь, и злодея им ахнешь так, что публика визгом визжать станет от восторга. А не поверишь – пыжься сколько угодно, а зрители тебя всякой дрянью закидают. И будут правы.

Шану было легче легкого поверить сейчас, что он и есть тот самый рассыльный. Он просто дал себе волю. Позволил быть собой. Ну… с небольшими поправками, конечно.

Все они трое просто отпустили себя. С поправкой на выбранный ими наряд.

Най ведь и в самом деле аристократ. И вдобавок безденежный. На жалованье не пошикуешь. Не ходил бы в форме – как раз такое платье и носил… а может, это и есть его собственная цивильная одежда?

– Что заказывать будете? – спросил у него хозяин.

– Стрелку копченую, – ответил Най. – Чистить не надо. Я сам.

Хозяин недовольно поджал губы. Что ж, его можно понять. Стрелка – рыбешка очень вкусная и очень мелкая. И чистить ее можно очень, очень долго. Вдобавок нечищенная стрелка стоит, как легко догадаться, настолько дешевле чищеной, что и сравнивать смешно. Посетитель просидит над своей порцией долго, а прибыли с него, почитай, всего ничего. Только место занимает.

Именно это и требовалось Наю. Занимать место, покуда представление не закончится. Разумеется, сделав заказ, подобающий его роли. Чтобы разом и вкусно, и недорого.

Тье тоже отпустил себя. Он дал волю своему азарту, своей жажде подурачиться, повыдрючиваться. Он и выдрючивался, да как! Боги и духи – где и когда он успел обзавестись темными кругами вокруг глаз, столь естественными для игрока, почти сутки не отходившего от стола? Даже веки чуть набрякли… но – как?

В любом случае, Воробей вошел в роль полностью. Он играл ее с таким размахом, так ярко и убедительно, что Шану закралась в голову неожиданная мысль: а что, если его безумные идеи по части перевоплощения перед походом в клан гадальщиков были чистой воды притворством? Может быть, он нарочно прикидывался, чтобы разыграть напарников?

Нет. Не «может быть».

Наверняка.

Вот ведь… птичка!

И даже разозлиться на него за эту выходку толком не получается…

– Эй, рассыльный! – Тье правой рукой размахивал куском пирога, а левой чуть не двинул Шана кувшином прямо в нос. – Выпей за мою удачу!

Шан едва не поперхнулся.

– Это ты чего? – надулся от обиды рассыльный. – Думаешь, я сам за свои деньги выпить не могу? Да как же! Да я тебя завтра в выпивке искупаю, если хочешь знать!

– Будто бы? – усомнился Тье, прикладываясь к кувшину и закусывая пирогом.

– Вот тебе и будто! – с торжеством возгласил рассыльный и пристукнул своим кувшином об стол. – Да мне тут, если хочешь знать, такую удачу нагадали, такую…

– В самом деле, уважаемый? – с деланной небрежностью осведомился сидящий рядом Шелковый Пояс.

Есть! Клюнула рыбка! Заглотила наживку – аж по самую печенку!

Нет, теперь мы пока еще не будем добычу подсекать. Мы будем добычу вываживать. Спокойно и аккуратно.

– Да точно говорю! – оскорбился рассыльный. – Что, не верите?

И понеслась лодка в дали дальние…

Отчего и не понестись – по течению да с полным парусом попутного ветра?

Уже и Тье, заявив: «Не хочешь – как знаешь, сам выпью, мне же больше достанется!» – удалился за другой столик, уже и Най расправился со своей порцией и заказал еще половину, а рассыльный все распинался о своей грядущей удаче, и в особенности о завтрашнем повышении. Рагу в пылу разговора было им забыто совершенно, и он то и дело отхлебывал вино прямо из кувшина, не закусывая. Не в чарку же ему наливать, в самом деле. Из чарки пришлось бы пить по-настоящему, а убывает вино в кувшине или нет, со стороны незаметно. Шан старательно булькал и фыркал, прилежно хмелея с каждым новым глотком, а Кин выслушивал его разглагольствования, ахал и поддакивал.

На этот раз первым покинул помещение не Най, а Тье, успевший за это время довести вконец деморализованных им купцов до полного безъязычия.

– Эх, жаль, глаза больше желудка, – весело посетовал он, глядя на едва ополовиненный им пирог. – Хозяин, ты мне все-таки заверни с собой…

Хозяин, вопреки собственным словам, все-таки завернул для несносного посетителя остаток пирога. Оно, конечно, не по правилам – но сейчас главное не правила соблюсти, а как можно скорее избавиться от разудалого стихийного бедствия!

Тье шутовски раскланялся с хозяином и вышел за дверь. Най продолжал невозмутиво чистить и поедать стрелку.

План приближался к завершающей стадии.

– П’жалуй, м-м-ммне п’ра, – промычал Шан, приподымаясь с сиденья и вновь тяжело плюхаясь на него. – Ид-ти… мне идтти п’ра, г’вв… рю!

Он оперся обеими руками о столешницу, своротив кувшин, и кое-как воздвиг себя в вертикальное положение.

– Да куда ты такой пойдешь? – возразил Кин. – Постой, я помогу тебе… вот так…

Он обхватил подгулявшего рассыльного за плечи и повлек его к выходу.

Ну не убийца, а просто загляденье! Сам ведет сыщика к месту своей поимки. Умилиться, да и только.

Распахивая перед собой дверь, Шан успел услышать, как Най подзывает хозяина, чтобы расплатиться.

Представление продолжается!

Улица встретила Шана душными сумерками. Они сгустились совсем еще недавно, и раскаленная мостовая медленно и неохотно отдавала накопленный за день жар. Прохлада еще даже не угадывалась, и только тяжелая от усталости листва распростерлась в ожидании ночной росы.

Шан с усилием потер лоб.

– Д… душно… – старательно выговорил он, еле ворочая языком. – Неп’рядок. Окна открыть надо… п’нимаешь? Окна. Пр… ик… пр’ветрить…

Чтобы проветрить улицу, Шан с неожиданной силой вывалился из объятий гадальщика и принялся отворять окна «Невода». Снаружи, само собой.

– Ты что творишь! – возопил Шелковый Пояс, оттаскивая рассыльного от трактира.

Но подгулявший рассыльный уже не помнил, что именно он творил и творил ли и вообще. Так что ответа гадатель не получил.

– Баиньки х’чу, – сообщил ему Шан и в доказательство попытался улечься прямо на мостовую под дверью «Невода».

– Нет-нет-нет, – бормотал Кин, оглядываясь по сторонам. – Это ты зря, это ты брось… место здесь неподходящее…

Конечно, неподходящее. Люди ходят, а они ведь не без глаз – и как тут убить пьянчужку из управы?

А никак. Ты же сказал – место здесь неподходящее. А в подходящее ты отведешь меня сам.

Вот и веди. Пора уже. Най расплатился за свою рыбешку и вот-вот выйдет из трактира.

Шан с помощью гадателя кое-как с грехом пополам вновь воздвигся вертикально. Однако ноги его разъезжались вовсю.

– В постельку… – промычал он, всей своей тяжестью повиснув на Шелковом Поясе.

– Да где ж твоя… постелька… – пропыхтел гадатель.

– Там! – с пьяной уверенностью сообщил рассыльный, покрутив в воздухе пальцем, после чего уткнул его в некую одному ему ведомую точку.

Гадатель снова огляделся – насколько ему позволяло облапившее его тело. Шан продолжал висеть на нем мертвым грузом. Он не собирался облегчать гадателю задачу – еще чего!

– Ну… пошли, если там… – предложил полупридавленный гадальщик.

Шан кивнул, икнул и сделал попытку упасть в направлении, ведущем к предполагаемой постельке.

– Пошли-пошли… – Шелковый Пояс вновь перехватил его, придушенно крякнул и поплелся, волоча рассыльного, хотя тот едва не на каждом шагу вырывался, спотыкался и наваливался на гадальщика, словно мешок с мукой на суслика.

Веди-веди, любезный. Тебе надо, ты и веди.

Ты уже знаешь, куда мы идем?

Конечно, знаешь.

А вот что тебя там ждет… на этот счет у нас с тобой прямо противоположные мнения. Но свое я покуда придержу при себе.

Местом уловления гадателя на крючок Начальник Хао выбрал «Невод» не только потому, что он подходил по своей обстановке. Главным было другое.

Неподалеку от «Невода» перестраивался особняк.

Костлявый остов дома в строительных лесах. Камни и битый кирпич. Доски всевозможные. И темень – магические светильники горят только по краям строительной площадки.

Для разнесчастного убийцы, над которым так гнусно поглумилась судьба, вынуждая его действовать быстро – ну прямо-таки королевский подарок.

И ведь жертва сама выбрала нужное направление! Ничего и придумывать не придется. Завести нахрюкавшегося до полного отсутствия мозгов рассыльного на стройку – он ведь и не заметит ничего. А уж там…

Возле площадки Шан внезапно завел во весь голос неприличную песню о преимуществах любовницы перед женой. Проорав два куплета, он запутался в третьем, дважды повторил его первую строчку, перепутал жену с любовницей, икнул, смолк и остановился.

– Эй, ты чего? – обеспокоился гадальщик: жертва отчего-то перестала двигаться, а тащить ее на себе будет ой как нелегко. Особенно если рассыльный упрется и взбрыкнет.

– П’стелька! – пьяно возликовал Шан, помахивая рукой в сторону большого камня возле края площадки.

– Точно, – согласился гадатель, не без труда высвободив руку, чтобы утереть пот со лба. – Пойдем-пойдем…

– Куда? – озадачился рассыльный.

– В постельку… давай, иди… вот так… сейчас я тебя уложу баиньки…

Даже и не надейся, умник.

Усадить себя на камень Шан позволил. А вот ложиться и не думал.

– А колыбельную? – с тоской возопил он. – Ты… ик… это… ты спой, слышишь?

– Сейчас спою…

Судя по тому, что голос гадателя у него за спиной звучал слегка сдавленно, Шелковый Пояс как раз нагибался. Все правильно – ему ведь нужно подобрать подходящее орудие убийства. Камень какой-нибудь или кирпичину…

– Пой! – рявкнул Шан, готовясь перекатиться и уйти из-под удара.

Но этого не потребовалось.

У него за спиной раздался вскрик, тяжелый звук падения какого-то предмета, вопль и проклятия.

Шан встал и обернулся.

Най крепко держал гадателя за обе руки. Рядом валялся камень, которым Шелковый Пояс собирался размозжить рассыльному голову. Камень этот он от неожиданности уронил себе на ногу и теперь подвывал от боли. Увидев, что жертва не просто живехонька – это уж само собой! – а еще и дееспособна, Шелковый Пояс трепыхнулся.

– На помощь! – заорал он.

– Не советую, – абсолютно трезвым голосом произнес Шан – уже не рассыльный из фарфоровой управы, а сыщик из следственной.

– Я тоже, – поддержал его Тье.

В слабом мерцании светильников было видно, что Воробей снова надел форму. Только на сей раз – настоящую.

Гадатель еще раз рванулся – отчаянно, бешено, боднул Ная в челюсть и на какую-то долю мгновения даже сумел выдернуть левую руку из его хватки. Однако помощь Шана или Тье Вьюну не понадобилась. Свободной рукой он отвесил Кину отменную плюху. Тот пошатнулся – и был сей же момент скручен заново.

– Да как вы смеете! – заверещал гадатель.

– Я обещал, – коротко произнес Най.

Все верно – Корень Самшита просил навалять мерзавцу еще и от него. А Вьюн не из тех, кто забывает обещанное. Тем более детям. Уж такой он человек. И пусть хоть кто попробует сказать, что Кин сейчас на эту плюху не напросился. Даже он сам не посмеет.

И тут из тени выступил на свет Начальник Хао – тоже в форме и при всех регалиях.

– Гадальщик Кин Шелковый Пояс, – отчетливо произнес он. – Вы арестованы за покушение на убийство сыщика по прозванию Шан Храмовая Собака, попытку убийства Государева Наставника Тайэ, ложный донос на государственных служащих по прозванию Дани Ночной Ветер и Сано Нефритовый Лист, а также мастера Фая Хромого, и умысел на убийство вашего сородича, прозываемого Чистое Зеркало, с сопутствующими таковому умыслу преступными действиями.

Обычно в следственной управе не вываливают арестованному на голову все, что удалось против него накопать. Лучше пусть пребывает в растерянности, мучительно пытаясь понять, случайно его загребли, есть ли против него доказательства и что именно знают ушлые сыщики. Незачем давать преступнику возможность выстроить оборону.

Но здесь и сейчас действовать следовало по-иному.

Упусти Хао этот миг – и им уже никогда не удастся связать все преступления Шелкового Пояса воедино. Доказать, что и Дани, и Тайэ, и все остальные – не просто жертвы, а орудия убийства, призванные умертвить Чистое Зеркало. Нет – здесь и сейчас, когда Кин Шелковый Пояс пойман с поличным, его необходимо ошеломить всеведением следствия. Потрясти его до глубины его завистливой душонки. Так, чтобы от ужаса «поплыл» вовсю.

– Вы не понимаете! – оскорбленным фальцетом завопил гадатель. – Ничего вы все не понимаете!

И слушая, как Шелковый Пояс сбивчиво вываливает в спешке жалобы на свою горестную судьбу, которая прямо-таки вынудила его, такого распрезамечательного, восстановить справедливость – ну да, обманывая и убивая, так ведь он же не виноват! – Шан подумал, что Волчьи Брови был прав, настояв на таком необычном способе допроса.

– Разве я годами не вышел? – Не только взгляд, даже голос у гадальщика был мутным. – Или опытом? Разве я не достоин?

Так ведь нет же! Выбрал преемничка, маразматик старый! Все равно, что в лицо мне плюнул! Мальчишку, сопляка! Талант, изволите ли видеть! Смешно и думать! Разве этот молокосос управится с кланом? Давно ли под стол пешком ходил – а теперь ему за этим столом на главном месте сидеть? Что он вообще умеет, кроме как нос свой длинный в будущее совать, пока ему этот нос на шею не намотали? А туда же, мной командовать станет… и Глубокий Родник, чтоб ему до самой смерти булькать – вот затем и назначаю сейчас, пока я жив и обучить его могу… нет, ну вы видали такое – его обучать, а меня побоку! Меня! С ума все посходили… куда ни плюнь, кругом одни недоноски малолетние… Чистое Зеркало, тоже мне сокровище – ахнуть об стенку, и вся недолга… мало того, что сам щенок, он еще и таким же щенкам славу сулит, почет – ну вот как посмел, гаденыш, как только посмел…

Недоноски малолетние?

Да.

Определенно.

Вот что окончательно решило дело.

Чистое Зеркало – ненавистный соперник. Такой юный – и такой талантливый. Он украл у тебя вожделенный пост, который ты полагал своим по праву – ты ведь так о нем думал, да, Шелковый Пояс? Ему – пироги, а тебе корки… и мало того, он не единственный щенок при пирогах, есть еще и другие! Молочные зубки не успели избыть – а их уже ждут почет и даже слава… Корень Самшита и Весенний Лист – кто они для тебя? Такие же, как и Чистое Зеркало, только еще младше, еще талантливее… или… или – не только? Его собратья? Нет – еще страшнее. Ненавистная мерзость под названием «талант», воплощенная уже не в одном человеке, а в трех сразу – но для тебя все равно что в одном. Это не их – Чистое Зеркало ты сокрушал, ломая их жизни и судьбы… и лишь когда откат от изувеченного гадания уложил Видящего в постель, ты понял. Понял, что надо делать – и как.

Еще до того, как Шелковый Пояс, исходя ненавистью, рассказал, как поначалу пытался отнять будущее у обоих мальчишек, а потом уже додумался убить Чистое Зеркало, уничтожая предсказанное им, Шан с непреложной уверенностью знал каждое его слово. После слов о малолетних недоносках – просто не мог не знать.

И теперь Храмовая Собака едва мог удержать подкатившую к горлу дурноту.

– Под протокол, – заявил Тье, пристраиваясь на камне и торопливо записывая своим неизменным грифелем отвратительные признания гадателя.

– Стража где? – вполголоса спросил Воробья Шан.

– А за тем кустом, – мотнул головой Тье. – Четверо.

– Пойду попридержу их, покуда этот признается. А то увидит стражу, собьется, и никак его потом будет уже не разговорить.

Долгожданная прохлада наконец-то опустилась на Далэ. Ночь влажно заблестела звездами. А гадальщик все продолжал и продолжал свою исповедь…

Наболтал он на весьма пухлое уголовное дело – судья потом знай только морщился, читая его и перечитывая вдоль и поперек. Да, за годы службы судья навидался всякого – а все-таки преступники, они тоже разными бывают. Кто по злобе закон нарушил, кто из жадности, кто просто запутался… иного, бывает, и пожалеешь вчуже. Бывают преступники и алчные, и жуткие, и непутевые… Кин Шелковый Пояс оказался попросту противным. И хорошо еще, что его затея все-таки не увенчалась успехом. Что все остались живы. Что предсказанное вернулось в колею, ведущую в правильное будущее.

Только это и сохранило жизнь Шелковому Поясу. За убийство он был бы приговорен к смертной казни. За покушения вкупе с доносом – к пожизненному сроку. И как уж он его проведет – за шитьем парусов, дроблением камней или еще чем – не так и важно.

Потому что судьба и будущее присоединили свое воздаяние к приговору человеческого суда.

Откат завистника все-таки настиг – хотя и не совсем обычный.

Как правило, откат отнимает жизнь или разум. Будущее не щадит гадателей, изломавших чужие судьбы. Даже Чистое Зеркало едва не поплатился жизнью – а ведь он был виновен всего лишь в неосторожности, позволившей Шелковому Поясу учинить гнусности над ни в чем не повинными людьми. Шелковый Пояс убивал соперника не своими руками и покушался на судьбы и жизни не своих посетителей – но расплата настигла и его.

Во-первых, он утратил свою способность верно оценивать чужие слабые стороны, водить за нос, соблазнять, уговаривать… да он сейчас и кошку не смог бы уговорить съесть вкусную рыбу!

А во-вторых, его покинул не только наработанный годами опыта дар Читающего, но и удача. Есть ведь такие бедолаги, что прицелятся молотком по гвоздю, а тяпнут беспременно по пальцу. Или споткнутся на единственной на всю улицу выбоине в мостовой. Или возьмут, к примеру, миску с горячим супом, а она у них в руках сама собой и лопнет. Обычно для таких людей делают храмовые талисманы, чтобы приманить и удержать удачу. Но талисмана, способного помочь Шелковому Поясу, не существовало и существовать не могло. Любой из них рассыпался от малейшего его прикосновения – и неудивительно. Он сам, своими руками, отогнал от себя свою удачу, попытавшись убить чужую.

Гадатель служит судьбе. А судьба тоже знает, что такое служебное преступление. И не склонна его прощать.

Эпилог

Шан затянул пояс и бережно расправил каждую складку на своей еще необмятой форме с луной, окруженной серебряными лучами – знаком новой должности.

Уже не просто сыщик, а старший сыщик. Теперь он может возглавлять сыскную группу и даже замещать начальника управы во время его отсутствия. По сравнению с этим служебным великолепием меркнет даже то, что он невообразимо поднялся в ранге. Охвостье из Подхвостья получило ранг ли. Ошалеть можно.

А все-таки серебряные лучи вокруг его луны Храмовой Собаке дороже.

Повышения и награды получили все, так или иначе связанные с делом гадальщика – не один только Шан. И самый, пожалуй, необычный дар достался Ласточке.

За спасенную жизнь своего наставника король не жалел ничего. Он был готов осыпать наградами их всех… но что можно дать женщине, у которой все есть?

Не в должности же ее повысить, в самом деле – по причине отсутствия должности. Деньгами оделить? Так семья Тайэ уже это сделала – со свойственным ей тактом. Когда к деньгам прилагается приглашение во внутренний сад – это уже не плата, а подарок. Что же тогда остается? Земельное владение? Да к чему оно Бай Ласточке? Лишние хлопоты, и только. Она хоть и двужильная, но причитается ей все-таки награда, а не новые труды. Почет и слава? Табличка с ее фамилией и прозванием в храме? Может, даже арка в ее честь? Вот уж нет. Подобные сооружения все-таки лучше возводить в честь покойников. Или людей настолько знатных и прославленных, что им это уже не повредит. А для простого человека это чистейшая отрава. Лишить женщину убежища частной жизни, выставить ее на погляд, сделать предметом сплетен и пересудов, столкнуть в болото чужой зависти… нет, ну вот вы представьте себе, что собрались принять ванну, разделись – и вдруг оказывается, что вы не у себя дома, а на главной площади с голым задом. Вам точно понравится?

Его величество не стал наказывать Ласточку деньгами, землей или славой. Королевский дар был совершенно иного рода.

Король своим рескриптом пожаловал Бай Ласточке право один раз обратиться к нему с любой просьбой – и просьба будет исполнена. Однако это было только половиной дара. Вторая половина заключалась в том, что и рескрипт, и сопровождающее его письмо король написал собственноручно, не прибегая к услугам секретаря или писца.

Личное письмо короля. Великая честь – а не равнодушная слава. Слова, сказанные человеком человеку. Даже если один из них король, а другая – деваха из Подхвостья. Слова, что согреют ей душу в любые холода.

Это был прекрасный дар.

Но и остальных никак уж не обидели.

Служебное повышение получили все – и первым, разумеется, Дылда, ставший из простого стражника старшим. Луны на плечах Шана и Ная засияли серебряными лучами. Тье был досрочно переведен из лончаков в сыщики, пройдя за пять дней работы год службы. К тому же королевский указ дозволял ему в виде исключения служить под началом отца под своей настоящей фамилией, так что теперь он вообще-то уже не Тье, а снова Хао. На свой лад это было подарком и для начальника управы – ибо переводиться повышения ради в столицу Волчьи Брови отказался наотрез. Взамен король добавил лучи и к его серебряной луне, дав ему право в случае надобности возглавить сыск не только в Далэ, но и во всей области.

Ну, а наградные и прибавки к жалованью – это уж само собой.

А если добавить повышения в ранге, совсем солидно получается. Начальник Хао и Воробей получили ранг ло, Дылда и Храмовая Собака – ли. Сложнее всего оказалось с Наем – куда его повышать, если он и так урожденный лэ? Но его величество справился и с этим затруднением. Лэ – это ведь не просто ранг. К нему прилагаются земли. А к землям – живущие на них люди. И, разумеется, власть над ними в рамках закона – и ответственность за их благополучие. Однако всякий лэ властен только на своей земле и над своими людьми. А король выдал Вьюну своего рода открытый лист – в духе рескрипта, написанного им для Ласточки – дающий Наю право и власть один раз вмешаться в любой непорядок, восстановить справедливость и тем самым совершить доброе дело в любом месте страны, как если бы то были его земли.

Король имел все основания доверять этим людям. Ласточка никогда не попросит ни о чем дурном – да и просить станет, скорее всего, не для себя. А на чувство справедливости Ная Вьюна можно положиться смело.

Это знали все сыщики. И потому никто не шептался по углам – мол-де награда плывет поверх заслуженного, а если разобраться… о нет, сыскная управа отлично знала, кто и что заслужил, а заодно и кто кому и чем обязан. Начальник Хао, Тье, Шан и Най, по сути, спасли всех. Ведь останься покушение нераскрытым, и на орехи досталось бы всем: полная управа сыщиков, а негодяя так и не нашли! А тут еще и история с фарфором и ложным доносом – страшно подумать, что невиновный мог быть осужден по оговору на основании косвенных улик, а его названный отец разделил бы его судьбу. Теперь же невиновность младшего Дани воссияла незапятнанной белизной, а старший в качестве награды ухитрился получить от короля строительство новой лечебницы на каких-то там совершенно волшебных водах. Ну, а сыскная управа в полном составе добросовестно и с прилежанием надралась до нефритовых попугаев в «Луне и гроше», отмечая счастливое окончание следствия и повышение к нему причастных.

У Шана после этой попойки еще дня три голова трещала. Одно счастье, что сегодня выходной, и пользоваться ею по назначению не требуется. Можно просто пройтись по улицам, заглянуть в какой-нибудь из городских садов, вечером наведаться в театр – говорят, там новая пьеса идет, от зрителей отбою нет…

Разумеется, в выходной день носить форму вообще-то не обязательно. Однако Шан за годы безденежья привык ходить в служебном платье везде и всегда: тратиться на обычную повседневную одежду он себе позволить не мог. А потому он и сегодня вышел из дома в форме: во-первых, давняя привычка, а во-вторых… будем уж совсем честными – он был не в силах расстаться со своей новой луной и ее лучами.

А что, если как раз луна и подсказала ему, что может пригодиться сегодня? Ведь останься она вместе с формой в сундуке, все могло закончиться совсем иначе…

Хотя Шан в то мгновение о форме как раз и не вспомнил. Таких подонков он бил еще в лохмотьях – и сейчас не собирался изменять своему обыкновению. Едва он завидел четверых разнаряженных юнцов, притиснувших к стене молоденькую девушку, с пьяным гоготом хватающих ее за грудь, как он, не раздумывая, ринулся к ним.

Первый же его удар отправил самого наглого из мерзавцев в полет аж на добрые восемь шагов.

А второго удара и не понадобилось.

– Совсем охамели, крысота? – рявкнул Шан. – А ну, вон отсюда!

Если по уму, их бы страже сдать – но близится полдень, идет пересменка. Рассветная Стража уступает черед Полуденной. Никого сейчас Шан толком не дозовется. Оставалось только одно – пугнуть сквернавцев крепко, чтобы вперед неповадно было.

Пугнуть ему удалось.

Окажись на его месте обычный человек в цивильной одежде, и четверка поганцев набросилась бы в ответ. Но он был не обычным человеком, а старшим сыщиком при всех знаках различия. Дашь ему по морде – так тебе же потом стражники втрое наваляют. А избить его до бесчувствия и удрать… ой, нет. Он же сыщик. Он же всех потом найдет. И мало никому не покажется. Нападение на сыщика в форме… да за такое им всем руки-ноги оборвут, местами поменяют и скажут, что так и было!

Четверым поганцам оставалось только одно – пуститься наутек во все лопатки, покуда сыщик добрый и ограничился единственной свороченной челюстью. Именно так они и поступили.

И уже мгновением спустя Шан успокаивал перепуганную девушку.

– Вы не бойтесь, – увещевал он, – они вам ничего уже не сделают.

– Спасибо, – нетвердым еще от недавнего страха голосом промолвила девушка и улыбнулась.

Какой она была? Хорошенькой? Или даже красивой? Наверное. Главное, она была невероятно, просто ужасно милой. Она смотрела так, что от ее взгляда вокруг делалось светло.

Шан… Шан, опомнись! Куда ты мостишься, Собака ты Храмовая? Не с твоей бы рожей на таких девушек заглядываться!

А что делать, если от ее дрожащей улыбки внутри жаркой волной вскипает нежность?

– Как же это вы оказались на улице совсем одна? – неуклюже спросил Шан, мучительно стыдясь своей неловкости. Ну, не умеет он разговаривать с девушками! Что бы там Вьюн с Воробьем себе не напридумывали – не умеет. – Вы бы хоть служанку позвали вас сопровождать.

В том, что у девушки – судя по виду, ли из небогатых – все-таки должна быть служанка, он не сомневался.

– Обычно так оно и бывает. – Девушка подняла свой удивительный взгляд, и Шан задохнулся. – Но сегодня она заболела. Не матушке же к аптекарю идти и не отцу, правда? Врач ей кое-что выписал, чтобы укрепить лечение. Я решила сходить сама, тут недалеко…

Точно, ли. И действительно не из богатых – в доме только одна служанка. Но эта семья вызывает к ней не лекаря, а врача, и юная госпожа идет для нее за лекарством.

Шан сглотнул.

– А давайте, я вас провожу, – неожиданно для себя, предложил он. – Раз уж тут недалеко. Мало ли, вдруг еще какие негодяи пристанут. Время приполуденное, стражи не дозовешься…

– Спасибо, – просияла девушка. – Только скажите тогда, как вы прозываетесь. А то говорить все время «господин сыщик» как-то все-таки неудобно…

Шан похолодел.

Он давно свыкся со своим насмешливым прозванием, он даже бравировал им, но сейчас…

– Меня зовут Шан Храмовая Собака, – тяжело выговорил он непослушными губами, моля в душе только об одном: хоть бы девушка не засмеялась!

Девушка засмеялась.

Ну и что с того? Шан это переживет. Все можно пережить. Даже если солнце стало черным…

– Простите, – покаянно произнесла девушка. – Я не хотела… просто забавно вышло… храмовые собаки ведь охраняют Храм Зари, верно? Защищают ее от созданий мрака?

– Верно, – угрюмо кивнул Шан.

– Вот и получается, что забавно вышло… понимаете, я прозываюсь Ин Ясная Заря…

Чтооо-о-оо-о-оо?!

– Значит, вы меня теперь будете защищать, правда?

– Когда я женюсь?

– Когда встретите зарю в полдень…

Да чтоб тебе восемь раз икнулось, гадальщик клятый? Неужто не мог сказать по-человечески?

Хотя…

Нет. Не мог.

Знай Шан заранее, что должно случиться, он бы все равно спас девушку от подонков, но в этом бы не было подлинности. Когда в дело вмешивается свой интерес, своя выгода – пиши пропало. Шан бы не смог посмотреть в эти чудесные глаза с чистой совестью. И нагаданное счастье прошло бы мимо него. Иные предсказания сами себе могут помешать сбыться. А скверное это дело – мешать будущему воплотить себя.

Удачи тебе в твоем искусстве, Чистое Зеркало!

И – довольно о тебе. До гадальщика ли Шану, когда ему улыбается Ясная Заря, и с вышины на них густым колокольным звоном проливается полдень!

Глоссарий

Байрачные леса. Байрак (он же буерак – знакомое слово, не правда ли?) – это сухой неглубоко врезанный овраг или балка, зарастающий растительностью, в основном широколиственными лесами. Они-то и называются байрачными. Основные породы, образующие подобные леса – дуб, клён, вяз, ясень, липа. В процессе превращения оврага в балку с его краев на дно смывается типичный чернозем степей. Его мощность может достигать двух метров и более. К тому же внутри байрака образуется свой микроклимат, так что байрачные леса могут не вполне соответствовать той климатической полосе, в которой и располагаются.

Бисквит. Так называется керамическое изделие, подвергшееся только первичному (бисквитному) обжигу. Температура обжига бисквита обычно 800 – 1000 °C – не очень много, если учесть, что даже мягкий фарфор требует для своего обжига 1300–1350 градусов, а твердому необходимы еще более высокие температуры: 1400–1500. Первая стадия нагрева при бисквитном обжиге идет достаточно медленно, чтобы испаряющаяся вода не деформировала предмет. Получается прочное, тяжёлое изделие. В дальнейшем оно может подвергаться обработке с помощью разнообразных шликеров и глазурей и повторного, часто неоднократного обжига, но может оставаться и неглазурованным. Бисквитная керамика пориста и легко впитывает воду, поэтому бисквит не используется при изготовлении посуды. В более узком смысле бисквитом называют не фаянс или другую керамику, а только неглазурованный фарфор, который был обожжён один или два раза. Поверхность такого фарфора очень белая, матовая и слегка шероховатая. Своим видом она напоминает высококачественный мрамор. Фарфоровый бисквит используется для изготовления фигурок, украшений, скульптур и других предметов, не нуждающихся в глазури для защиты поверхности – например, так называемых «бисквитных кукол». Именно таких кукол и расписывают, например, Янтарная Бусина и Тонкая Ива.

Боги и духи. Боги и духи различаются не по силе или статусу, а по сферам ответственности. Боги посредством своих храмов «привязаны» к месту, к определенной территории. Родовые божества «привязаны» к роду, причем по большей части опять-таки к месту его основного проживания. А вот духи, хотя и у них есть храмы, «привязаны» не к месту, а к времени. У любого из духов есть час, когда он наиболее силен. Именно в это время к нему следует обращать молитвы и возжигать благовония. Обычно молятся основным восьми духам-покровителям – Сове, Лисе, Быку, Ласточке, Соколу, Коню, Волку и Мыши. Волку молятся об избавлении от несчастий и преследования – Волк их догонит и загрызет. Мыши молятся о всем, что требует кропотливости и осторожности, а также о накоплении и сбережении. Сова ночью надзирает над тайным и незримым, ей молятся об избавлении от сглаза и проклятий, одержаний и болезней, а также об успехе в делах, требующих тайны. Лисе молятся об успехе в хитром деле, о любви и красоте, о плодородии. Быка молят о силе и об успехе в тяжелом труде. Ласточке молятся о доме и всем, что с ним связано, о домашнем очаге и семье. Сокол надзирает за всем сверху и все видит, в его ведении справедливость, ему молятся об избавлении от наветов, удачи в правом деле. Коня просят об успешном завершении дела, о победе и об удаче в путешествии.

Девушки и юноши просят у Лисы даровать им удачу в любви и красоту. Невесты и жены, особенно молодые, обращаются к Лисе и Ласточке. Гадальщики, маги молятся Сове. Воины молятся Коню, но пехота дополнительно молится Быку. Гонцы, разумеется, просят покровительства и помощи у Коня. Ученые, чиновники и студенты молятся Мыши. Торговцы – Мыши и Лисе. Дипломаты молятся Сове и Лисе. Врачи в своих молитвах обращаются за помощью к тому из духов, которому они отдали часть своего здоровья, получив взамен силу для исцеления. Поэты, художники и музыканты молятся Лисе и Сове. Судьи обращаются к Соколу. Сыщики – к Соколу, Сове и Волку, нередко – также и к Мыши. Те, кто создает фарфор, молятся Мыши и Лисе, а также Быку – это ремесло требует куда больше физических сил, чем это представляется людям со стороны. Крестьяне молятся Быку и Мыши. Воры – Лисе, Мыши и Коню. Куртизанки молятся Лисе и Мыши. Повара-трактирщики молятся Быку, Мыши и Ласточке. Коню и Волку – все путешественники.

Бытовой счет. Система счисления в этом мире такая же, как и в нашем – десятеричная. Но, поскольку восемь и в меньшей степени три – магические числа, в быту очень часто счет ведется на тройки и восьмерки – подобно тому, как в нашем с вами мире нередко считали на тройки, семерки и дюжины.

Верхний и Нижний сыск. До недавнего времени следственно-сыскная управа разделялась на Верхний и Нижний сыск. Верхний вел следствие по делам, связанным с аристократией и купцами верхнего ранга, Нижний – все остальные. Если Верхний и Нижний суд были унифицированы около двухсот лет назад и преобразованы в единую судебную управу, то разделение сыска на Верхний и Нижний было упразднено всего около двух лет назад.

Возрастные рубежи. В связи с довольно высокой детской смертностью в старину ребенок до восьми лет не считался принадлежащим к роду, а именовался его гостем. В восемь лет – первый возрастной рубеж – ребенок причислялся к роду и получал личную печать (см.) Второй рубеж наступал в двенадцать лет – возрасте полутора восьмерок. С двенадцати лет начинается дееспособность и частичная правоспособность, в том числе уголовная ответственность за некоторые виды преступлений. Третий и последний рубеж – шестнадцать лет, возраст двойной восьмерки. С шестнадцати лет человек считается совершеннолетним и полностью правоспособным.

Вощанка. По давней традиции воск принято использовать для косметических, медицинских, художественных и храмовых нужд. Для освещения, полировки дерева и других бытовых надобностей используется вощанка – растительный стеарин, производимый одноименным растением.

Ворота с навесом. Статусная принадлежность дома аристократа двух высших рангов – лэ и ло. Богатый купец может хоть из золота ворота отлить и нефритовыми пластинами выложить – но навес ему не полагается.

Вы и ты. Существует масса градаций личных местоимений, в том числе обращений «вы» и «ты». Есть «ты», употребляемое при обращении к человеку более низкого сословия или ранга, но им пользуются редко. Это скорее признак дурного воспитания, нежели высокого положения. Зато весьма в ходу различные виды «ты», указывающие на равенство происхождения или служебного положения, и их принято считать куда более вежливыми, чем нейтральное или официальное «вы». Уважительное «вы» употребляется в основном при обращении к начальству. В остальном же внутри одной профессии принято обращение на «ты». Врачи, маги и алхимики тоже обращаются друг к другу на «ты», однако все остальные, кроме членов семьи, обращаются к ним только на высокопочтительное «вы», невзирая на собственное сословие и ранг. К гадателям принято обращаться на простое уважительное «вы». Разумеется, весьма употребительны дружеское и родственное «ты».

Выход из рода. Вышеизложенные события могут навести на мысль, что выход из рода – дело обычное. Между тем не может быть ничего более далекого от действительности. Выход и выведение из рода – мера исключительная и не всегда осуществимая. Младший по возрасту не может изгнать из рода старшего родственника, каким бы он ни был: даже став главой рода, Ручейник смог всего лишь объявить отца – запойного игрока – частично неправоспособным. Но и старший по возрасту не всегда может изгнать младшего. Ни один храм не согласится засвидетельствовать изгнание из рода просто по воле изгоняющего, без какой-либо провинности. Просто отцовского гнева за непослушание обычно недостаточно: если бы Волчьи Брови хотел, он мог обратиться к жрецу деревенского храма, и тот признал бы изгнание из рода недействительным. Нельзя изгнать из рода незамужнюю девушку, если только из-за пребывания в семье ее благополучию не угрожает серьезная опасность. Для ее вывода из рода необходима не только воля кого-то из старших родственников, но и ее твердо выраженное согласие – именно таким образом Ручейник вывел из рода младшую сестру. Нельзя выводить из рода несовершеннолетних детей. Исключение – несомненная опасность для их жизни и здоровья либо нравственности от старших родственников. Только по этой причине жрец согласился провести полный обряд выведения из рода для Весеннего Листа и Огонька. Насильно вернуть в род покинувшего его или изгнанного невозможно. Однако сам он может вернуться, если не вступил в другой род. До тех пор, пока вышедший или выведенный из рода носит храмовую фамилию, возвращение возможно. После принятия новой фамилии нового рода – нет.

Вышивка. Статусных элементов в вышивке на удивление немного. Например, вышивать колосья золотом можно только для одежды короля. Платье, расшитое бабочками – однозначно принадлежность куртизанок. Вышитые фениксы подобают королю – и врачу, который вылечил не менее восьмисот человек. Вышивать на одежде изображения духов-хранителей (см.) не дозволено вообще, а их символы можно изображать на одежде священнослужителей – например, изображение колосьев (не золотых) вышивают для облачения жреца Мыши, а любые рыжие цветы, такие, как ноготки, приличествуют одеждам жреца Лисы. Существуют стандартные разновидности вышивок, обозначающих род службы и должность – как луна для сыщиков. Большинство орнаментов доступны для всех, и их выбирают, руководствуясь личными вкусами и магическим значением того или иного элемента. Например, пионы – исключительно благожелательный узор, дарующий процветание и удачу в делах, поэтому их можно увидеть как на одежде торговца, так и на платье молодой жены. Это очень распространенная вышивка. Призывает счастье и вышивка в виде благовещих облаков. Узор «зимние листья» считается охраняющим от бед, но встречается нечасто, поскольку требует от вышивальщицы большого мастерства и безупречного чувства цвета. По темно-коричневому, реже – черному фону вышиваются всеми оттенками коричневого, тускло-рыжего с небольшой примесью тускло-зеленого и темно-красного листья различных деревьев и трава. Края листьев и прожилки неравномерно отмечены белым – словно бы тронутые инеем и чуть присыпанные первым снегом. Эта вышивка может выглядеть очень красивой и нарядной – а может оказаться тусклой и безобразной, и берутся за ее исполнение только первоклассные мастерицы.

Имена и прозвания. Имена подразделяются на родовые и личные. Родовое имя – аналог нашей фамилии. Личное имя в быту заменяется прозвищем – считается, что знать личное имя могут только члены семьи, поскольку оно делает человека уязвимым в магическом смысле. Проклятие, наложенное с применением личного имени, снять намного труднее, чем обычное. Поэтому при заключении брака жених и невеста обмениваются свадебными шкатулками, в которые кладут записи их личных имен, что и знаменует вступление в семью. Зато родовое имя, напротив, защищает человека всей силой родовых божеств. Поэтому в быту людей очень часто называют по родовому имени. Вышедшие и изгнанные из рода лишаются этой защиты, поэтому им приходится брать в любом из храмов так называемую храмовую фамилию. Она тоже дает защиту, обеспеченную силой того божества, которому посвящен храм, однако любой бог отвечает за всю свою многочисленную паству и не может уделить слишком пристальное внимание защите одного конкретного человека, так что она будет действовать слабее, чем родовая. Любой фамилии в прежние времена были лишены рабы. Сейчас, когда рабство запрещено, временно лишены фамилий челядинцы. По окончании срока службы они возвращают себе прежнюю фамилию. Надо заметить, что храмовую фамилию иногда берут и не выходя из рода, руководствуясь различными соображениями. Тье, он же Хао Воробей, взял храмовую фамилию, не покидая рода. Прозвания, в отличие от наших, не являются чем-то неформальным – они совершенно официальны и записываются в храмовую книгу. Если прозвище изменилось, поменяется и запись. Детские прозвания даются либо «от естества», то есть вида и свойств характера ребенка, либо благопожелательные. Обычно в течение жизни они меняются, нередко и не один раз. Именовать человека можно разными способами. Самые частые – только по родовому имени или только по прозванию. Можно именовать по сочетанию должности, ремесла или статуса и фамилии, причем фамилия занимает второе место: Дама Тайэ, Стражник Лан и т. п. Прозвание же ставится после фамилии: Шан Храмовая Собака, Най Вьюн и т. п. А вот кличка ставится перед фамилией, причем чаще всего видоизмененной: Ушастик Дуду.

Лесные деревни. Их обитатели – высококлассные специалисты по лесному хозяйству. Носят редкий среди крестьянства ранг «шэ».

Листики. Карточная игра. Ближайший земной аналог – «пьяница».

Личная печать. Используется вместо подписи. Ее узор обязательно содержит знаки родового имени (см. Имена и прозвания), к которым добавляется индивидуальный декоративный орнамент. Чаще всего печать вставляется в перстень, подобие кулона или брелок. Изготовляется из драгоценных (нефрит, яшма) или поделочных камней.

Лончак. Этим словом именуется жеребенок-годовичок, в более широком смысле – вообще любое животное в возрасте одного года. Если же речь идет о людях, то наиболее близким по смыслу понятием окажется наше слово «стажер». Лончак – бывший ученик или подмастерье, окончивший обучение и работающий в течение первого года под наблюдением и руководством двоих наставников. Этот срок может быть сокращен, если лончак показывает блестящие результаты – или, наоборот, продлен, если он, как говорится, звезд с неба не хватает. Однако такой лончак-второгодник едва ли может впоследствии рассчитывать на служебное повышение.

Медицина. Медицинское обслуживание делится на врачебное, лекарское и акушерское. Лекарь и акушер (или акушерка) не имеют целительной магии и действуют без ее применения. К каждым восьми кварталам приписан свой квартальный лекарь и акушер – впрочем, обе эти функции может выполнять и один человек. Лечение платное, однако может осуществляться и в рассрочку. Если пациент не может оплатить лечение, жители квартала совместно погашают его стоимость. Однако в более сложных случаях, когда первичной лекарской помощи недостаточно, пациента лечит врач, обладающий магией исцеления. Он получает ее, принеся в жертву одному из восьми духов-хранителей какую-либо часть собственного здоровья, и сила его магии будет зависеть напрямую от величины жертвы.

Меры времени. Сутки, примерно равные нашим, делятся на восемь часов. Каждый час, в свою очередь, делится на три листа (отсюда и второе название часа – «трилистник»). В старину эти три листа имели разные наименования – женский, мужской и детский – и разную длину. Женский лист равнялся трети часа, мужской – половине, а детский – одной шестой. Сейчас эти названия практически не употребляются, и листы равны по своей продолжительности – треть часа. Каждый час, или трилистник, носит свое название в зависимости от того из духов-покровителей, которому он посвящен. С полуночи начинается час совы. Далее следуют час лисы, быка, ласточки, сокола, коня, волка и мыши.

Меры длины. Как и в большинстве культур, они основаны на самом человеке. Разумеется, в разных регионах рост человека и соответствующие ему показатели могут сильно различаться, что когда-то вызывало вполне понятные затруднения. Поэтому эти единицы измерения около 300 лет назад были стандартизованы в ходе одной из королевских реформ. За основу было решено принять показатели взрослого мужчины в возрасте трех восьмерок (то есть 24 лет) приблизительно среднего роста. Поскольку молодой король в виде исключения вступил на престол именно в этом возрасте, с него и сняли мерки, принятые впоследствии в качестве общего стандарта. Наибольшая мера длины является аналогом нашей мили, но насчитывает при этом не тысячу шагов, как миля, а восемьсот, и равна 1154 метра. Шаг как мера длины включает в себя последовательное движение обеих ног и составляет 1, 44 метра. Локоть отмеряется от кончика среднего пальца до сгиба локтевого сустава и считается равным 44,6 сантиметра. Стопа равна примерно 31 сантиметру. Ладонь как мера длины соответствует ширине ладони и равна примерно 8 сантиметрам. Палец измеряется по отпечатку в самом широком месте и соответствует приблизительно сантиметру. А пядь – расстояние между кончиками максимально расставленных большого и указательного пальца – равна 17, 8 сантиметра. Таким образом, рост Наставника Тайэ – 1 метр 78 сантиметров.

Мокрое утопление. Вероятно, многих читателей это словосочетание удивило. Казалось бы – а разве можно утонуть как-то иначе? Оказывается, можно. Мокрое, оно же истинное, утопление – не только не единственная разновидность, но даже и не самая распространенная. Гораздо чаще встречается так называемое сухое утопление. При нем голосовая щель спазмируется, и вода в легкие не попадает. На долю сухого утопления приходится около 35 % всех случаев. Если же утопление произошло из-за рефлекторной остановки сердца по причине резкого спазма сосудов, оно так и называется рефлекторным, а также синкопальным. Потерпевший обычно сразу же идет ко дну. Доля синкопального утопления невелика – всего около 10 %. Примерно 20 % приходится на утопления смешанного характера, сочетающие в себе признаки сухого и мокрого. И только те же 20 % в общем списке занимают утопления мокрые – когда вода попадает в легкие и дыхательные пути.

Письменность. Подразделяется на уставное, или основное, письмо и слоговое, или простое. Уставное письмо содержит более 8000 иероглифов-идеограмм сложного начертания наподобие китайских или японских, а также трижды восемь диакритических знаков, уточняющих смысл и способ чтения основного знака. Простое письмо имеет, не считая дополнительных, один главный диакритический знак – маленький кружок, расположенный сверху и справа от основного и указывающий, что принимать во внимание при чтении следует только первый слог слова, обозначенного иероглифом. Например, если знак уставного письма гласит «корова», то при наличии кружка его следует читать как «ко». В слоговое письмо входит 260 идеограмм уставного и дополнительные диакритические знаки, уточняющие чтение некоторых гласных, так что мы с вами едва ли решились бы назвать его простым.

Сословия и ранги. Если не вдаваться в мелкие подробности, основных сословий всего четыре – аристократия, купечество, создающие и призванные. К создающим относятся крестьяне и ремесленники – они создают различные предметы и возделывают поля. К этому же сословию относятся лекари, лишенные магического дара. Призванные – это духовенство, маги, алхимики, врачи, гадатели, актеры, музыканты и т. п., то есть обладатели призвания и таланта, который выводит их из прежнего сословия. Это своего рода сословие вне сословий. В нем есть свои профессиональные разделения, но нет рангов. Остальные сословия делятся на три ранга. Например, для аристократии это лэ, ло и ли. Лэ – вельможа, представитель большой знати. Ло – дворянин средней руки. Ли – мелкая, часто безземельная аристократия. Этот ранг нередко присваивается недавнему простолюдину в награду за серьезные заслуги на государственной службе. Более высоким рангом награждают крайне редко – только за какие-либо выдающиеся свершения. Купеческий ранг мэ подразумевает владельца торгового дома, мо – обычный купец среднего достатка, ми – бродячий торговец, разносчик. Шэ – не просто ремесленник, а мастер высшей категории. Среди крестьян ранг шэ встречается крайне редко, это высококлассные специалисты по селекции сельскохозяйственных культур и пород. К этому же рангу относятся обитатели «лесных деревень». Шо – обычный ремесленник или крестьянин. Ши – низший ранг, так обычно называют люмпенов, не обладающих профессией, а на селе – батраков и поденщиков.

Стража. Подчинена управе охраны правопорядка, она же караульная. Подразделяется по времени патрулирования на Рассветную (час Совы и Лисы), Полуденную (Быка и Ласточки), Закатную (Сокола и Коня) и Полуночную (Волка и Мыши). По функциям подразделяется на Обходящую, или регулярную, и Особую, или чрезвычайную. Патруль регулярной стражи состоит из одного, иногда двух стражников-участковых и нескольких жителей участка, определяемых по жребию. В обязанности Обходящего стражника входит не только патрулирование. Он должен знать свою «землю», как участковый, и принимать соответствующие меры. Особая стража не включает в свой патруль гражданское население и комплектуется только из стражников. В их обязанности входит охрана важных объектов, сопровождение важных грузов или персон, особо опасные аресты и т. п.

Сыск и следствие. Если в нашем мире эти функции обычно разделены, и сыском занимается полиция, а следствием – прокуратура, то здесь они слиты вместе. Так сложилось еще в то время, когда следственно-сыскная управа появилась впервые, взяв на себя часть функций судебной управы, а часть – охраны правопорядка, то есть караульной.

Фарфоровый камень. Минерал, содержащий кварц и полевой шпат. Именно его добавление в каолин и преображает итоговое изделие в фарфор – материал, не являющийся ни керамикой, ни стеклом, а занимающий своего рода промежуточное положение.

Храмовая собака. Даже боги и духи-хранители могут оказаться в опасности: им угрожают демоны, злые духи и разнообразная нечисть. Поэтому у них имеются свои стражи-защитники. Изображения этих стражей (обычно это статуи, реже – барельефы) располагаются у ворот храма, по четыре с каждой стороны. Зарю охраняют собаки. Они изображаются в четырех основных положениях: две собаки (по одной справа и слева от ворот) лежат, две – сидят, две – стоят и две готовятся к прыжку. Поскольку Заря прогоняет ночные наваждения, к этим изваяниям приносят детей, страдающих во сне от кошмаров, чтобы они погладили собаку или даже посидели на ней верхом. Круглые или овальные подвески с изображением храмовой собаки – распространенный оберег, особенно опять-таки для детей. Несмотря на свою грозную сущность, выглядят храмовые собаки добродушно и даже немного забавно. На широких лапах покоится мощное, хотя и не слишком длинное тело, увенчанное неожиданно массивной головой с густой шерстью, напоминающей львиную гриву. Пожалуй, эти статуи по своим пропорциям и вообще похожи скорее на львенка, чем на взрослую собаку. Однако Шан напрасно так стесняется своего прозвания. Конечно, оттенок насмешки над его внешностью присутствует – но уважения к нему как к защитнику все-таки куда больше.

Челядь (иначе – ятоу). В отличие от нашего мира, где челядь была собственностью своего владельца, ятоу не являются рабами. Однако они не являются и свободными. Ятоу – разновидность личной зависимости. Продать себя в челядинцы человек может только сам, только добровольно и только на срок – пожизненную и принудительную продажу себя в ятоу запрещает закон. На время своего контракта ятоу лишаются фамилий, а с ними и защиты родовых божеств, переходя под частичную защиту родовых божеств своего господина. Челядинцы, сохраняя дееспособность, обладают лишь частичной правоспособностью. В тех же случаях, когда по самому роду их службы требуется полная правоспособность (например, для управляющего имуществом необходима возможность совершать сделки), она делегируется от господина. Исторически появление ятоу связано с отменой рабства. Не все бывшие рабы могли найти себе место в свободной жизни. К тому же некоторые виды особо доверенной службы ранее традиционно поручались рабам, полностью зависящим от господина, в отличие от лично свободных вольнонаемных слуг.

Шагающие камни. Игра. Ближайший земной аналог – облавные шашки, они же го. Правила очень схожи, вплоть до выплаты пяти очков гандикапа от того, кто начинает игру, тому, кто делает свой ход вторым. Разница в том, что в го выкуп равен дробному числу очков (по современным японским правилам – 6, 5 коми, по китайским – 7, 5), чтобы избежать ничьей.

Экзамены. Бесспорно, крестьянин или ремесленник может прожить всю жизнь, не умея читать и писать. Однако если речь идет о государственной службе, положение резко меняется. Должностей, не требующих грамоты, очень немного. Простой стражник может быть неграмотным – однако уже старший стражник должен владеть хотя бы слоговым письмом, а начиная с командира восьмерки и далее ему полагается знать уставное письмо. Тем более это является правилом для других видов службы. Например, сыщик даже в начале своей службы обязан владеть уставным письмом. Поэтому для вступления в сколько-нибудь значимую должность требуется сначала сдать государственные экзамены. Они разделяются на общие и профессиональные. Общие экзамены включают в себя диктант, сочинение на установленную тему, проверку знания классической литературы и демонстрацию какого-либо литературного навыка. Тема сочинения в общем экзамене не зависит от избранной профессии. Сложность экзамена зависит от желаемой должности – будущий начальник управы сдает более сложный экзамен, чем его будущий секретарь. Профессиональный экзамен включает в себя сочинение на тему, соответствующую специфике службы, проверку знания специальной литературы, а также проверку необходимых навыков и умений. Например, в профессиональный экзамен для сыщиков входит рисование и лекарское дело. Сложность экзамена также соответствует предполагаемой будущей должности. Повышение на одну ступень не требует повторного экзамена, но уже следующее повышение может быть получено только после новой переэкзаменовки. При повышении более чем на одну ступень экзамен обязателен. Это касается не только обычных, но и наградных повышений. Единственное исключение – если на последнем экзамене кандидат показал блестящие результаты, соответствующие более высокому уровню знаний.

Оглавление

Пролог

Далэ

  День первый

  День второй

  День третий

  День четвертый

  День пятый

Эпилог

Глоссарий Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg