«Последние дни. Павшие кони»

Последние дни. Павшие кони (fb2) - Последние дни. Павшие кони [сборник litres] (пер. Сергей Андреевич Карпов) 2686K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Брайан Эвенсон

Брайан Эвенсон Последние дни Павшие кони

Brian Evenson

LAST DAYS

A COLLAPSE OF HORSES

Серия «Мастера ужасов»

This edition published by arrangement with Frances Goldin Literary Agency, Inc. and Synopsis Literary Agency.

Дизайн обложки: Юлия Межова

В анонсе использовано предисловие из сборника Томаса Лиготти «Ноктуарий» © 2018 Tomas Ligotti

©Last Days – Copyright © Brian Evenson, 2008, 2009

«The Brotherhood of Mutilation» originally published in limited edition by Earthling Publications, 2003

A Collapse of Horses – Copyright © Brian Evenson, 2016

© Сергей Карпов, перевод, 2019

© К. А. Терина, иллюстрация, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Последние дни

Для Павла

Братство увечий

Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя… И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя…

Матфей 5:29–30

I

Почему они позвонили, он понял лишь позднее – слишком поздно, чтобы это знание могло ему чем-то помочь. А в самом начале двое мужчин сказали по телефону следующее: что видели его фотографию в газете, читали о его работе под прикрытием и так называемом героизме, о том, как он не дрогнул, ничего не выдал, когда на него напал человек с секачом – или «джентльмен с секачом», как они предпочитали его называть. Правда ли, интересовались они, что он не дрогнул? Что он просто наблюдал, как человек поднял секач и опустил и рука Кляйна вдруг стала отдельным, умирающим существом?

Он не стал отвечать. Просто сидел, прижимая телефонную трубку к голове здоровой рукой, и смотрел на культю. Блестящее, слегка скукоженное завершение плоти, шелушащегося и злобного вида.

– Кто это? – наконец спросил он.

Люди на другом конце провода рассмеялись.

– Это стучится в дверь удача, – сказал один из них – тот, что с глубоким голосом. – Вы хотите провести всю жизнь за бумажной работой, мистер Кляйн?

Второй – который пришепетывал – продолжал задавать вопросы. Правда ли, что после того, как Кляйн снял ремень второй рукой и затянул шину на культе, он встал, включил горелку на плите и сам прижег рану?

– Может быть, – сказал Кляйн.

– Что «может быть»? – спросил Басовитый.

– Мои данные получены из проверенного источника, – сказал Шепелявый. – Плита была электрическая или газовая? Наверное, с электрической получилось бы лучше. С другой стороны, нагревается она небыстро.

– Это была не плита, а плитка, – сказал Кляйн.

– Плитка? – переспросил Басовитый. – Господи, плитка?

– Значит, электрическая? – спросил Шепелявый.

– Больше ничего не было, – сказал Кляйн. – Только плитка.

– А затем, когда вы прижгли рану, то выстрелили джентльмену с секачом прямо в глаз, – сказал Шепелявый. – Причем левой рукой.

– Может быть, – сказал Кляйн. – Но в газетах этого не было. Кто вам сказал?

– Проверенный источник, – ответил Шепелявый. – Больше вам знать не стоит.

– Слушайте, – сказал Кляйн. – Что происходит?

– Удача, – ответил Басовитый. – Я ведь уже сказал.

– В аэропорту ждет билет на ваше имя.

– Почему? – спросил Кляйн.

– Почему? – переспросил Шепелявый. – Потому что мы вами восхищаемся, мистер Кляйн.

– И нам не помешает ваша помощь.

– Какая помощь?

– Нам нужны вы, мистер Кляйн. И никто другой, – ответил Басовитый.

– Вот как? – сказал Кляйн. – А с чего мне вам доверять? Кто вы вообще такие?

Шепелявый рассмеялся:

– Мистер Кляйн, полагаю, сейчас вы уже понимаете, что доверять нельзя никому. Но почему бы не рискнуть?

Ехать было незачем. Басовитый ошибался – перед Кляйном не стоял выбор между бумажной работой и их предложением, в чем бы оно ни заключалось. Он вполне мог прожить на назначенную пенсию. К тому же, сразу после того, как лишился руки, сам прижег рану и прострелил глаз так называемому джентльмену с секачом, он позволил себе вольность и в качестве компенсации за травму прихватил чемодан, где лежало несколько сотен тысяч долларов. Этот поступок он считал глубоко моральным в библейском духе, в духе Ветхого Завета: око за руку, с доплатой. А то, что за оком оказался еще и череп с мозгом, – чистая случайность.

Короче говоря, принимать приглашение было незачем. Лучше сидеть на месте, заказать протез по своей культе или хотя бы носить крюки, которые ему выдали, учиться ими пользоваться. Совершенствоваться в одноруком гольфе. Приобрести шкаф протезов на все случаи жизни. Накупить сигар. Перед ним открыта вся жизнь, говорил себе Кляйн. Пусть эта удача за дверью хоть обстучится.

Кроме того, ему становилось все труднее вставать по утрам. Не из-за настоящей депрессии, но подниматься было особенно тяжело, когда он вспоминал, что дальше первым делом придется чистить зубы левой рукой. И потому он все больше и больше времени тратил на то, что поглаживал культю или просто таращился на нее. Она, ее окончание – одновременно и его часть, и не его, – завораживали. Иногда Кляйн по-прежнему тянулся за чем-нибудь отсутствующей рукой. Часто просто не мог надеть крюк. А если он не мог заставить себя надеть крюк, то как в таком состоянии можно выйти из дома? А если из дома не выйти, то как добраться до аэропорта, не говоря уже о том, чтобы забрать билет или тем более сесть на самолет?

«Все пройдет, – говорил он культе. – Однажды мы выйдем из дома. Всё обязательно будет хорошо».

Через неделю они перезвонили.

– Вы пропустили, – сказал Шепелявый. – Вы пропустили рейс.

– Вам страшно? – спросил Басовитый. – Вы боитесь летать?

– Как ты можешь так говорить? – спросил Шепелявый у Басовитого. – Разве может такая мелочь напугать человека, который прижег собственную культю?

– Значит, он не успел на рейс, – ответил Басовитый. – Поздно выехал. Может, задержался на проверке.

– Да, – сказал Шепелявый. – Не иначе.

Оба замолчали. Кляйн не отнимал трубку от уха.

– Ну? – спросил Шепелявый.

– Что – ну? – спросил Кляйн.

– Что случилось? – спросил Шепелявый.

– Я не поехал.

– Он не поехал, – повторил Басовитый.

– Это мы знаем, – сказал Шепелявый. – Мы знаем, что вы не поехали, иначе уже были бы здесь. Если бы вы поехали, мы бы вам не звонили.

– Да, – сказал Кляйн.

В трубке снова замолчали. Кляйн слушал и смотрел на занавешенное окно.

– И? – спросил Басовитый.

– Что – и?

– Черт возьми, – сказал Шепелявый. – Нам что, повторять все сначала?

– Слушайте, – сказал Кляйн. – Я даже не знаю, кто вы такие.

– Мы уже сказали, кто мы такие, – сказал Шепелявый.

– Мы – удача, – сказал Басовитый. – И мы стучимся в дверь.

– Я сейчас повешу трубку, – сказал Кляйн.

– Он повесит трубку, – прокомментировал Басовитый устало и безысходно.

– Стойте! – воскликнул Шепелявый. – Нет!

– Ничего личного, – сказал Кляйн. – Просто вы не к тому обратились.

Стоило ему положить трубку, как телефон почти сразу снова зазвонил. Он отвернулся. Встал и обошел квартиру, из комнаты в комнату. Их было четыре, если считать ванную. В каждой он отчетливо слышал звонок. Тот не замолкал.

В конце концов Кляйн ответил:

– Что?

– Но мы обратились к правильному человеку! – с отчаянием воскликнул Шепелявый. – Мы такие же, как вы.

– Вас ждет билет… – начал Басовитый.

– Никаких билетов, – сказал Кляйн. – Никаких шансов. Вы обратились не по адресу.

– Вы думаете, мы связаны с человеком с топором? – спросил Шепелявый.

– Секачом, – поправил его Басовитый.

– Мы не связаны с ним, – сказал Шепелявый. – Мы такие же, как вы.

– Какие же? – спросил Кляйн.

– Приезжайте и увидите, – ответил Басовитый. – Почему бы не приехать?

– Если бы мы хотели вас убить, – сказал Шепелявый, – вы бы уже были мертвы.

«Как странно, – подумал Кляйн, – когда тебе угрожает шепелявый человек».

– Пожалуйста, мистер Кляйн, – сказал Басовитый.

– Мы не хотим вас убивать, – сказал Шепелявый. – Следовательно вы еще живы.

– Неужели вам ничуточки не интересно, мистер Кляйн? – спросил Басовитый.

– Нет, – сказал Кляйн. И повесил трубку.

Когда телефон зазвонил опять, он выдернул его из розетки. Скатал провод вокруг аппарата и убрал в шкаф.

Обошел дом. Понял, что ему придется выйти через день-другой купить еды. Зашел в спальню и достал из прикроватной тумбочки блокнот и ручку. Перешел на кухню, открыл дверцы всех шкафчиков, холодильника и морозилки и сел думать.

«Яйца», – подумал Кляйн.

«Яйца», – написал он, но из-за того, что держал ручку левой рукой, получилось «Айца».

«Моя левая рука не хочет яиц, – думал он. – Она хочет айца».

Кляйн продолжил составлять список, а левая рука слегка уродовала каждое слово. «И что думаешь?» – спросил он культю. А потом спросил себя, с кем говорит: с культей или с отсутствующей рукой. А разве это важно? Интересно, что стало с его рукой? Наверно, осталась на столе, где ее отрубили. Наверно, там и лежала, когда прибыла полиция, забрала ее на заморозку и занесла в вещдоки. Наверно, где-то так и валяется, в холодильнике.

«Значит, айца, – думал Кляйн. – И злеб. И, пожалуй, пару стаканов шолока».

Он таращился на блокнот, оторвался лишь тогда, когда услышал, как капает вода в разморозившемся холодильнике. Он не знал, сколько времени прошло.

Встал, закрыл холодильник и морозилку, а потом стоял и ждал, пока они снова загудят.

* * *

Прошла пара дней. Электробритва сломалась – издавала только низкое жужжание, когда ее включали. Кляйн перестал бриться. Еда почти закончилась. «Придется сходить в магазин», – подумал он, но вместо этого выпил прокисшее молоко.

Он лежал в кровати, придерживая на груди одной рукой стакан с белыми разводами. Можно встать. Можно встать с кровати и выйти из дома. «Нужно сходить в магазин, – подумал Кляйн, но решил: – Потом». Он всегда успеет сходить в магазин потом. За айцами и злебом. Неожиданно он понял, что стакан держала отсутствующая рука. Тот балансировал на груди, а рядом расположилась культя – тупоносое животное. Кляйн даже не знал, как стакан вообще сюда попал.

Через несколько часов Кляйн понял, что никуда не пойдет. Кольцо молока на дне стакана засохло белой пленкой и растрескалось. Может быть, прошло несколько дней. «Я упустил свой шанс», – понял Кляйн, а теперь остатки воли утекли, и уже поздно. Он закрыл глаза. Потом открыл, но снаружи было темно, так что он закрыл их опять.

Когда Кляйн открыл глаза в следующий раз, в комнату из-за штор сочился бледный свет. Рядом на стульях, принесенных из кухни, сидели двое. Несмотря на то что в комнате было тепло, они закутались в толстые куртки, перчатки и шарфы.

– Здравствуйте-здравствуйте, – сказал один басом.

– Мы стучали, – сказал второй. Верхней губы у него почти не было, на ее месте остался рваный шрам; казалось, губу отрезали садовыми ножницами. – Мы стучали и стучали, но никто не открывал. И мы вошли сами. Было заперто, но мы знали, что вы запирались не от нас.

Когда Кляйн ничего не ответил, человек с разорванной губой снова заговорил:

– Помните нас? Мы звонили, – он пришепётывал на слове «нас», но теперь Кляйн уже не мог называть его про себя просто Шепелявым.

– Звонили, – хрипло ответил Кляйн.

Мужчина с рваной губой приподнял брови и посмотрел на напарника:

– Притворяется, что не помнит.

– Всё вы помните, – сказал тот, что с басом. – Шанс стучится в дверь? И все такое?

– А, – ответил Кляйн. – Боюсь, помню.

– Взгляните на себя, – сказал Рваная Губа. – Вы что, хотите умереть в постели?

– Вы же не хотите умереть в постели, – сказал Басовитый.

– Мы пришли вас спасти, – сказал Рваная Губа.

– Я не хочу, чтобы меня спасали, – ответил Кляйн.

– Он не хочет, чтобы его спасали, – заметил Басовитый.

– Все он хочет, – возразил Рваная Губа. – Просто сам еще не знает.

– Но я…

– Мистер Кляйн, – сказал Рваная Губа, – мы предоставили вам все возможности проявить благоразумие. Почему вы не воспользовались билетами, которые мы забронировали?

– Не нужен мне ваш билет, – сказал Кляйн.

– Когда вы в последний раз ели? – спросил Басовитый.

Рваная Губа потыкал в лицо Кляйна пальцем в перчатке.

– Вы же сам себе худший враг, мистер Кляйн.

– Депрессия, – подытожил Басовитый. – Хандра, сплин. Вот мой диагноз.

– Слушайте, – сказал Кляйн, пытаясь приподняться в кровати. – Я вынужден просить вас уйти.

– Он сел, – сказал Рваная Губа.

– Почти. И кто сказал, что у него не осталось сил?

– Вот это боевой дух, – сказал Рваная Губа. – Вот это человек, который может отхватить себе руку и не дрогнуть.

– Идемте с нами, мистер Кляйн.

– Нет, – сказал Кляйн.

– Что нам сказать, чтобы вас убедить?

– Ничего, – ответил Кляйн.

– Ну что ж, – протянул Рваная Губа. – Возможно, есть другие средства, кроме слов.

Кляйн наблюдал, как он обхватил одну руку в перчатке другой. Повернул и нажал на нее – ладонь отошла. Кляйн почувствовал, как защекотало культю. Второй незнакомец сделал то же самое. Они задрали рукава и показали ему обнаженную кожу, которой кончались предплечья.

– Вот видите, – сказал Рваная Губа, – мы такие же, как вы.

– Идемте с нами, – повторил другой.

– Но, – сказал Кляйн, – я не…

– Он думает, что мы просим. – Рваная Губа наклонился над кроватью, рот у него был мертвенно-лилового цвета. – Мы не просим. Мы сообщаем.

II

Не успел он прийти в себя, как они уже прикрутили свои руки обратно, выдернули его из кровати и поволокли по черной лестнице.

– Стойте, – сказал он. – Мой протез.

– Протез?

– Для руки.

«Он вам не понадобится», – заявили они и потащили Кляйна дальше.

– Куда вы меня ведете? – спросил он.

– Он хочет знать, куда мы его ведем, Рамси, – сказал Басовитый.

– В машину, – буркнул Рваная Губа – вернее, Рамси. Они дошли до лестничной клетки, и Кляйн почувствовал, как его тело повело в сторону, а потом оно обрело равновесие. Рамси был сзади, его голова торчала слева из-под мышки Кляйна, а губы – рваная и целая – крепко сжались. – Скажи, что мы ведем его в машину, – сказал Рамси.

– Мы ведем вас в машину, – повторил Басовитый, Кляйн перевел взгляд и обнаружил его голову под мышкой справа.

– Но… – сказал он.

– Хватит вопросов, – отрезал Рамси. – Просто двигайте ногами. Если они у вас есть, почему бы ими не пользоваться.

Он опустил глаза, но не увидел лодыжек – только колени. Слышался шорох, но только когда они сошли с лестничной клетки, стали спускаться по следующему маршу и звук сменился на стук, он понял, что это волочатся его ноги. Кляйн попытался встать, но похитители так быстро двигались, что он чуть не запнулся и не повалился вместе с ними.

– Ничего-ничего, – сказал Рамси. – Мы почти пришли. – И в самом деле, понял Кляйн, они уже толкали дверь пожарного выхода и выходили на солнце. Там стояла машина – длинная, черная, с тонированными стеклами. Его засунули назад.

Рамси сел на место водителя, Басовитый – с другой стороны. С рулем было что-то не так, заметил Кляйн: к нему словно приделали чашкодержатель. Басовитый открыл бардачок, неуклюже нащупал искусственной рукой батончик и передал назад Кляйну.

– Поешьте, – сказал он. – Это поможет сосредоточиться.

Кляйн услышал, как защелкнулись замки. Взял шоколадку, начал снимать упаковку. Это движение чуть не лишило его последних сил. Мужчины впереди стягивали куртки и шляпы, сваливали их между сиденьями. Рамси отсоединил искусственную руку вместе с перчаткой и бросил в общую кучу. Басовитый поступил так же, заметив:

– Другое дело.

Кляйн откусил батончик. Шоколадный, с чем-то хрустящим. Пожевал. Рамси тем временем поднял целую руку ко второму человеку и попросил:

– Гус?

– Что? А, точно, – сказал Гус. – Прости.

И одной рукой открутил вторую ладонь Рамси. Кляйн смотрел, как та вращается и отваливается. Рамси потер культями друг о друга. Гус взял Рамси за ухо и оторвал его. Оно отошло, оставив зияющую дырку без шрамов.

– Ну вот. Другое дело, – Рамси взглянул на Кляйна в зеркало заднего вида, поднял оба обрубка и с улыбкой сказал: – Как вы. Даже еще больше.

Они поехали – город вокруг медленно растворялся, превращался в поля и деревья. Гус продолжал рыться в бардачке, передавать назад еду. Еще одна шоколадка, пачка с раскрошенными крендельками, консервная банка с сардинами. Кляйн попробовал всё по чуть-чуть, остатки складывал на сиденье рядом. Он понемногу приходил в себя. Снаружи высоко светило солнце; даже сквозь тонированное стекло казалось, что на улице жарко. Они свернули направо, поднялись по въезду и выехали на шоссе, быстро набирая скорость.

– Где мы? – спросил Кляйн.

– Погнали, – сказал Гус, не обращая на него внимания.

– Теперь полетим быстро, – сказал Рамси. – По крайней мере пока.

– Но, – сказал Кляйн, – куда, я же не…

– Мистер Кляйн, – сказал Гус. – Пожалуйста, откиньтесь на сиденье и наслаждайтесь поездкой.

– А что еще? – спросил Кляйн.

– Что еще? – переспросил Гус.

– Что значит – что еще? – спросил Рамси.

– Что еще снимается.

– Кроме рук и уха? – уточнил Рамси. – Несколько пальцев на ногах, но их и так нет. Три на одной ноге, два на другой.

– Что случилось? – спросил Кляйн.

– Что значит – что случилось, мистер Кляйн? Ничего не случилось.

– Мы не принимаем несчастные случаи, – сказал Гус. – Несчастные случаи и форс-мажоры ничего не значат, если только за ними не последуют осознанные действия. Хотите крендель?

– Конкретно ваше дело горячо обсуждали, – сказал Рамси. – Одни настаивали, что это несчастный случай.

– Но это не несчастный случай, – добавил Гус.

– Нет, – сказал Рамси. – Другие возражали, что это не несчастный случай, а осознанный поступок. Но последовал вопрос: «Поступок с чьей стороны?» Со стороны джентльмена с топором – разумеется, спору нет, но ведь ответственность лежит не только на нем, верно, мистер Кляйн? – с этими словами Рамси слегка повернулся, направив отсутствующее ухо к Кляйну. – Вам ведь всего лишь надо было сказать ему одну мелочь, мистер Кляйн, всего лишь соврать, и вы бы сохранили руку. Но вы ничего не сказали. Сознательный выбор, мистер Кляйн. Решение потерять руку перевесило желание сохранить ее.

Шоссе снаружи сузилось до двухполосной дороги, рассекающей иссушенный, редкий лес, обочина была занесена песком.

– А вы? – спросил Кляйн Гуса.

– Я? – переспросил Гус, покраснев. – Только рука. Я еще новичок.

– С чего-то надо начинать, – сказал Рамси. – Его прислали, так как власти предержащие решили, что вам будет проще с кем-то похожим на вас.

– Он не похож на меня.

– У вас одна ампутация – у него одна ампутация, – сказал Рамси. – У вас – рука, у него – рука. В этом смысле он похож. А если приглядеться – то, что ж…

– Я был под наркозом, – сказал Гус.

– А вы, мистер Кляйн, не были под наркозом. Вам не дали такого выбора.

– Наркоз осуждается, – добавил Гус, – но не запрещается.

– И более-менее ожидаем в случае первых ампутаций, – сказал Рамси. – Поэтому вы исключение, мистер Кляйн.

Кляйн взглянул на сиденье рядом, на открытую банку сардин, блестящее в масле филе.

– Я тоже исключение, – сказал Рамси. – Никогда не был под наркозом.

– Он пример для всех нас, – поддакнул Гус.

– Но то, как вы сами прижгли рану, мистер Кляйн, – продолжил Рамси, – вот это делает вас поистине исключительным.

– Я хочу немедленно выйти из машины, – тихо сказал Кляйн.

– Не говорите глупостей, мистер Кляйн, – ухмыльнулся Гус. – Мы же не пойми где.

– Людей, которые прижигали раны сами, я могу пересчитать по пальцам одной руки, – сказал Рамси.

– Если бы у него была рука, – сказал Гус.

– Если бы у меня была рука, – сказал Рамси.

Какое-то время они ехали молча. Кляйн сидел на заднем сиденье как можно тише. Солнце скользнуло к горизонту. Вскоре пропало. Банка с сардинами скользнула по обивке и накренилась, медленно вытекало масло. Он поправил ее, потом вытер пальцы насухо о коврик на полу. Трудно было не пялиться на отсутствующее ухо Рамси. Тогда Кляйн перевел взгляд на собственную культю, затем на культю Гуса, которую тот положил на спинку сиденья. Подумал, насколько сильно они отличались. У Гуса культя на конце была сморщена. У Кляйна тоже, но еще на ней виднелись шрамы из-за импровизированного прижигания; врач после произошедшего отрезал чуть повыше и сгладил, стесал. Деревья снаружи, и без того редкие, исчезли почти окончательно – отчасти из-за сгущающейся темноты, но и потому, что пейзаж менялся. Рамси ткнул культей в приборную панель и включил фары.

– Восемь, – Рамси еле заметно качнул головой назад.

– Восемь? – переспросил Кляйн. – Чего восемь?

– Ампутаций, – объяснил Рамси.

Кляйн упорно смотрел ему в затылок.

– Конечно, само по себе это ничего не значит, – продолжил Рамси. – Может быть восемь пальцев ног, и все под наркозом, и чтобы остались большие пальцы для равновесия. Такое за восемь считать трудно.

Рядом кивнул Гус. Он поднял культю, посмотрел через плечо:

– Это считается за одну. Но я мог бы оставить руку и отрезать пальцы – тогда было бы четыре. Пять, если вместе с большим.

Они подождали, что скажет Кляйн.

– Да, похоже, это нечестно, – предположил тот.

– Но от чего шок сильнее? – спросил Рамси. – Когда теряешь пальцы или когда теряешь руку?

Кляйн не знал, что от него хотят услышать, и сказал:

– Я хочу выйти из машины.

– Вот и получается, – ответил Рамси, – что есть восемь, а есть восемь. – Они подъехали к повороту. Кляйн наблюдал за тем, как Рамси кладет на руль вторую руку для равновесия, поворачивая его обрубком в чашкодержателе. – Лично я предпочитаю систему «большие/малые» ампутации, согласно которой у меня 2/3.

– Я предпочитаю считать по весу, – сказал Гус. – Взвесь отсеченную плоть – так я говорю.

– Но вот в чем вопрос, – сказал Рамси, – с кровью или без? И разве это не дает определенное преимущество тучным людям?

– Надо разрабатывать стандарты. Штрафы и гандикапы.

– Зачем я вам нужен? – спросил Кляйн.

– Прошу прощения? – осведомился Рамси.

– Он хочет знать, зачем он нам нужен, – объяснил Гус.

– Все просто, – ответил Рамси. – Совершено преступление.

– Почему я? – спросил Кляйн.

– У вас есть определенный опыт в расследованиях, – ответил Гус.

– Не в расследованиях, а в работе под прикрытием, – сказал Рамси.

– И вы не дрогнете, мистер Кляйн, – сказал Гус.

– Нет. Он не дрогнет.

– Но… – начал Кляйн.

– Вам всё объяснят, – сказал Рамси. – Вам скажут, что делать.

– Но полиция…

– Никакой полиции. Мы с трудом уговорили других привлечь вас.

– Если бы не рука, – пояснил Гус.

– Если бы не рука, – сказал Рамси, – вас бы здесь не было. Но нравится вам или нет – вы один из нас.

III

Он проснулся, когда машина остановилась перед железными воротами. За окном было совсем темно.

– Почти на месте, – сказал спереди Рамси.

Ворота приоткрылись, и вышел маленький человечек, побледневший и побелевший в ослепительном свете галогеновых фар. Он подошел к машине со стороны водителя. Кляйн видел, что у него нет глаза: закрытое веко казалось плоским и сдутым. На нем была форма. Рамси опустил окно, и человек заглянул внутрь:

– Мистер Рамси. И мистер Гус. А кто сзади?

– Это мистер Кляйн, – ответил Рамси. – Поднимите руку, мистер Кляйн.

Кляйн поднял руку.

– Нет, другую, – поправил Рамси.

Кляйн показал культю, охранник кивнул:

– Однушка?

– Да, – ответил Рамси. – Но с самоприжиганием.

Охранник присвистнул. Отодвинулся от окна и вернулся к воротам, которые раздвинул так, чтобы могла пройти машина, но не больше. Через заднее окно Кляйн наблюдал, как он запирает створки за ними.

– Добро пожаловать домой, мистер Кляйн, – сказал Рамси.

Кляйн ничего не ответил.

Они проехали мимо ряда строений, свернули на дорожку поменьше, где дома стояли дальше друг от друга, а потом на третью, еще меньше, – аллею между деревьев, которая упиралась в небольшое двухэтажное здание. Рамси остановил машину. Все трое вышли.

– Вы будете жить здесь, мистер Кляйн, – сказал Рамси. – Первый этаж, вторая дверь слева от входа. До рассвета остался еще часок-другой. Мы увидимся утром. А пока почему бы вам не постараться поспать?

Когда Кляйн зашел внутрь, то так и не понял, где включается свет в коридоре, потому побрел в темноте, касаясь рукой стены, нащупывая косяки. Пальцы задели первый. Он оторвал их от стены и поднес к лицу. От них пахло пылью. Он пошел дальше, пока не нашел второй косяк, пошарил в поисках ручки.

Внутри нашел выключатель. Комната была маленькая, без окон, с узкой одноместной кроватью под тонким жалким одеялом. В углу стоял металлический шкафчик. На полу лежал линолеум в синюю полоску. Свет шел от голой лампочки, висящей посреди потолка. Краска на стенах потрескалась.

«Добро пожаловать домой», – подумал Кляйн.

Он закрыл дверь. Замка не было. Открыл шкафчик. В нем лежали стопки календарей: на каждом месяце – женщина разной степени обнаженности, с яростной улыбкой. Кляйн не сразу заметил, что на первой фотографии у девушки нет большого пальца. С каждым месяцем ампутации становились всё заметнее и многочисленнее: у мартовской модели не хватало одной груди, у июльской – обеих грудей, ладони и предплечья. У декабрьской остался лишь торс со срезанными грудями, и на ней не было ничего, кроме тонкой белой ленты от плеча до противоположного бедра с надписью: «Мисс „Меньше значит Больше“».

Кляйн вернул календарь на место и закрыл шкафчик. Выключив свет, полежал в кровати, но перед глазами стояло искаженное восторгом лицо мисс «Меньше значит Больше». И лицо Рамси, с изувеченным ухом над спинкой кресла. Собственная культя зудела. Кляйн встал и включил свет, попытался уснуть так.

Ему приснилось, что он опять сидит за столом, перед ним стоит джентльмен с секачом, секач опускается. Но во сне Кляйн был не только тем, кому отрубают руку, но и тем, кто держит нож. Он смотрел за тем, как рубит сам себя, как отваливается ладонь, как пульсируют пальцы. Плоская поверхность запястья побледнела и вдруг раздулась, толчками брызнула кровь. Целой рукой он снял ремень и быстро затянул его на предплечье, кровотечение замедлилось и почти прекратилось. Он наблюдал за всем этим со стороны, сжимая секач в кулаке. Потом увидел, как, побледнев и придерживая ремень, подходит к плите и включает ее, ждет, когда спирали задымятся и начнут светиться. Он воткнул туда культю, и услышал шипение, и почувствовал запах горящей плоти, и когда поднял обрубок, тот дымился. На конфорке остались обрывки кожи и кровь, теперь они тлели.

Потом левой рукой, с помертвевшим от боли лицом, он выхватил пистолет и выстрелил себе в глаз. За этим было страшно наблюдать, это было страшно чувствовать. А как только все кончилось, сон начался заново и повторялся раз за разом, пока Кляйн не заставил себя проснуться.

В комнате находились Гус и Рамси: первый стоял у открытого шкафчика и пролистывал календарь, поглаживая пах культей, второй застыл у кровати и смотрел на Кляйна.

– Проснитесь и пойте, – сказал Рамси.

Кляйн сел на край, неуклюже натянул штаны обрубком и рукой. Рамси наблюдал за ним. И как только Кляйн закончил – сказал:

– Для вас есть новая одежда.

– Где? – спросил Кляйн.

– У Гуса. Гус? – повторил он погромче.

– Что? – спросил тот, резко отворачиваясь от календаря, с красным лицом – то ли от стыда, то ли от возбуждения, или от того и другого вместе.

– Одежда, Гус, – сказал Рамси.

– А, точно. – Гус, подобрав стопку одежды у ног, бросил ее Кляйну.

Кляйн снял все то, что надел на глазах у Рамси. Среди новой одежды оказались серые брюки, белая рубашка, красный пристежной галстук. Одной рукой с пуговицами управиться было непросто, особенно потому, что рубашку накрахмалили, но после первых трех дело пошло быстрее. Он хотел было оставить галстук на кровати, но Рамси его остановил:

– Наденьте.

– Зачем?

– Я ношу такой, Гус тоже, – сказал Рамси.

И в самом деле – Кляйн не обратил внимания на то, что у них были точно такие же костюмы, как у него: белые рубашки, серые брюки, красный пристежной галстук. Он поймал себя на мысли о том, как Рамси сумел самостоятельно надеть рубашку. Может, ему кто-то помог.

– Идемте, – сказал Гус, когда Кляйн закончил с галстуком, и подтолкнул его к выходу.

– Слушайте, – начал Рамси, когда они вышли из дверей и зашагали по дорожке. – Здесь особые порядки. Надеемся, вы их будете уважать.

– Ладно, – сказал Кляйн.

– И еще, – продолжил Рамси. – Расследование.

– Он ведет вас к Борхерту, – пояснил Гус.

– Я веду вас к Борхерту, – сказал Рамси. – Он расскажет о расследовании.

– Кто такой Борхерт?

– Важно, не кто такой Борхерт, – ответил Рамси, – а сколько у него. И у него двенадцать.

– Двенадцать?

– Вот именно, – Гус затарабанил как школьник. – Нога, палец ступни, палец ступни, палец ступни, палец ступни, палец ступни, левая рука, палец руки, палец руки, ухо, глаз, ухо.

– Двенадцать, – повторил Рамси. – Конечно, в число входит много пальцев, но если добавить две отсеченных конечности, то это впечатляет.

– Он второй по старшинству, – сказал Гус. – После Элайна.

– Ясно, – протянул Кляйн. – А что за расследование?

– Мы не знаем, – ответил Гус.

– Вам расскажет Борхерт, – сказал Рамси.

– Вы не знаете? – спросил Кляйн.

– Кое-что я знаю. А должен знать больше, – обиженно произнес Рамси. – Я восьмерка. Незачем от меня что-то скрывать. С Гусом-то все ясно.

– Я всего лишь однушка, – признал Гус.

– Он всего лишь однушка, – улыбнулся Рамси. – По крайней мере пока.

– Я тоже однушка, – заметил Кляйн.

– И в самом деле. – Гус обернулся к Рамси. – Он однушка, а все узна́ет.

– Он исключение, – объяснил тот. – Он исключение, которое подтверждает правило.

– Почему? – спросил Кляйн. Они подошли к уходящей от дороги тропинке, выложенной дробленой белой ракушкой. Рамси и Гус вступили на нее, Кляйн последовал за ними.

– Да, почему? – спросил Гус.

– А мне откуда знать? – воскликнул Рамси. – Я восьмерка. Со мной не всем делятся. Может, потому что он самоприжигатель.

– Так, – встрял Кляйн. – Я поговорю с вашим Борхертом, но на этом всё. Оставаться мне неинтересно.

– Борхерт умеет убеждать, – сказал Рамси.

– Не оскорбляйте Борхерта, – сказал Гус. – Будьте с ним вежливы, слушайте, что он говорит, не перебивайте.

– У него двенадцать, – напомнил Рамси. – Плюс нога ампутирована у бедра. Вот это приверженность, а?

– И он оставался в сознании в течение всей операции, – сказал Гус.

– Но под наркозом, – добавил Рамси.

– И все-таки, – настаивал Гус.

– А как насчет прижигания? – спросил Кляйн.

– Прижигания? – переспросил Гус. – Не знаю. Рамси, прижигал он тоже под наркозом?

– Не знаю. Наверно. В любом случае он не занимался самоприжиганием.

– Почти никто им не занимается, – сказал Гус.

– Вообще никто, кроме вас, – добавил Рамси.

Тропинка уходила в деревья, спускалась в низину. Кляйн увидел прикрепленную на древнем дубе камеру слежения. Потом дорожка резко вильнула и снова начала подниматься. Расширилась до обсаженной деревьями аллеи, в конце которой стояло здание из серого камня, напоминающее старинный особняк или интернат. Кляйн насчитал по шесть окон на каждом из трех этажей.

Они подошли к калитке, а Кляйн слушал хруст ракушек под ногами. Из-за колонны дома вышел охранник и встал с другой стороны калитки, наблюдая за ними единственным глазом.

– Что требуется? – спросил он, сложив руки на груди.

– Кончай, – сказал Рамси, – давай без церемониала. Мы к Борхерту.

– К Борхерту? Что требуется?

– Кончай, – повторил Рамси. – Это Кляйн.

– Кляйн, – сказал охранник, опуская руки и при этом демонстрируя ладони, на которых остались только большой, указательный и средний пальцы. Он достал ключ и вставил в замок. – Что же вы сразу не сказали? Пусть входит.

– У всех охранников нет глаза? – спросил Кляйн.

– Да, – довольно ответил Гус. – У всех.

– Они приносят обет, – объяснил Рамси, стуча в дверь. – Это подсекта. Что бы они себе ни отрезали, при посвящении они выкалывают глаз. С этого начинал и Борхерт. Его посвятили в охранники, но потом он ушел. Неизвестно, что сейчас связывает его с охраной, это тайна. Вот почему он второй по старшинству, а не первый.

– И глаз – это еще не все, – добавил Гус.

– Нет? – спросил Кляйн.

– Скажем так, охранник может спеть все высокие ноты, но ни одной низкой.

– Ну, – сказал Рамси, – об этом наверняка не знает никто, кроме самих охранников. А они такие вещи не обсуждают.

Дверь открыл другой охранник, который снова спросил: «Что требуется?» В этот раз Рамси щелкнул каблуками и оттарабанил ответ, показавшийся Кляйну заученным и ритуальным.

– Будучи верными во всем, мы пришли лицезреть того, кто еще более верен.

– Правильно, – сказал охранник. – И кто вы?

– Две однушки, – ответил Гус, – и восьмерка.

– Кто восьмерка?

– Я, – сказал Рамси.

– Ты можешь войти, – ответил охранник. – Остальные – нет.

– Но мы пришли с Кляйном, – сказал Рамси. – Мы ведем Кляйна к Борхерту.

– Кляйн? Мы ждали его. Он тоже может войти, а последнему придется ждать снаружи.

Кляйн почувствовал что-то на плече и увидел, что это культя Гуса.

– Было приятно познакомиться, мистер Кляйн, – сказал тот. – Не забывайте меня.

– Не забуду, – ответил Кляйн, сбитый с толку.

Охранник провел их через проем в голый белый холл. Прежде чем дверь закрылась, Кляйн обернулся и увидел, как Гус на улице выгибает шею, чтобы заглянуть внутрь.

У этого охранника, заметил Кляйн, была только одна рука, а все пальцы на ней – срезаны, не считая большого и нижней фаланги указательного.

Охранник повел их по белому холлу к двери в конце, постучал три раза.

– Вам повезло, – сказал Рамси.

– Повезло?

– Что вы здесь. Обычно однушек не пускают. Должно быть высокое соизволение.

– Что-то не чувствую себя везучим, – сказал Кляйн.

Охранник обернулся к нему и одарил тяжелым взглядом, потом отвернулся и стукнул еще три раза.

– Не говорите так, – прошептал Рамси. – Вы не представляете, как трудно было убедить их привезти вас.

Дверь открылась – высунулся очередной охранник. Рамси и Кляйн смотрели, как первый придвинулся и зашептал. Они тихо обменялись несколькими репликами, потом второй охранник кивнул и открыл дверь.

– Проходите, – сказал первый. – Следуйте вперед.

Рамси и Кляйн вошли в дверь, которую второй охранник тут же закрыл за ними. Он провел их по лестнице на третий этаж, по коридору мимо трех дверей, остановился постучать перед четвертой. Когда изнутри ответил приглушенный голос, он открыл и впустил Кляйна внутрь.

Помещение было просторным, но спартанским по обстановке: низкая кровать, низкий стол, маленький шкаф, офисное кресло. В последнем сидел человек в халате. У него не было руки и ноги, прорези халата обнажали гладкие поверхности, где даже не осталось культей. Вторая рука и нога были на месте, но на ладони отсутствовали все пальцы, кроме двух, а на ноге остался только большой. Срезаны были и оба уха, на их месте по бокам головы зияли лишь дырки и блестела кожа. Одно веко было открыто, из-под него пронзительно смотрел глаз, а второе было закрытым и плоским – глаз явно отсутствовал.

– А, – произнес хозяин комнаты. – Мистер Кляйн, полагаю. Мне казалось, вы отклонили наше приглашение несколько недель назад.

– Похоже, что нет.

– Он очень рад побывать здесь, – быстро сказал Рамси. – Для него большая честь, сэр, как и для меня, удостоиться аудиенции с…

– Вы не могли бы… – повысил голос Борхерт, – мистер Рамси, верно?

– Да, – ответил Рамси. – Я…

– Вы не могли бы, мистер Рамси, подождать снаружи? Нам с мистером Кляйном нужно поговорить наедине.

– О, – сказал Рамси с несчастным видом. – Да, конечно.

– Восьмерка, – произнес Борхерт, как только Рамси вышел. – Хотя по нему и не скажешь. Что это он хочет сказать тем, что не снял туфли? Где его манеры?

– А мне снять туфли?

– У вас ампутированы пальцы на ногах?

– Нет.

– Тогда какой смысл? – сказал Борхерт. – Но подойдите поближе и покажите-ка свою культю.

Кляйн подошел. Протянул отсутствующую ладонь; Борхерт ловко взял обрубок уцелевшими пальцами и поднес к своему лицу, зрачки у него расширились.

– Да, превосходно. Довольно профессионально. Но я думал, вы самоприжигатель?

– Да, – сказал Кляйн. – Просто потом хирурги всё исправили.

– Какая жалость, – еле заметно улыбнулся Борхерт. – И все же начало славное. – Он отпустил руку Кляйна и уселся в кресле поудобнее. – Можете садиться. К сожалению, у меня единственное кресло. Пожалуйста, не стесняйтесь воспользоваться полом.

Кляйн огляделся, наконец сел на пол, уперевшись культей и опуская все тело.

– Ну вот, – сказал Борхерт. – Намного лучше, верно? Полагаю, вам любопытно, зачем вас привезли.

– Расследование, – сказал Кляйн.

– Расследование, – повторил Борхерт. – Вот именно. Вы хотите узнать подробности.

– Нет.

– Нет?

– Мне интересно, когда я смогу уйти.

– Уйти от меня? – спросил Борхерт. – Я вас чем-то оскорбил?

– Уйти вообще отсюда.

– Но почему, мистер Кляйн? – поинтересовался, улыбаясь, Борхерт. – Это же рай.

Кляйн ничего не ответил.

Улыбка Борхерта медленно и довольно неестественно исчезла:

– Я был против обращения к вам. Говорю откровенно. Моей политикой всегда было «без посторонних» и «без наемников». Но некоторых весьма впечатлила эта байка о самоприжигании. Возможно, это и в самом деле не более чем байка, мистер Кляйн?

– Нет. Это правда.

– Но зачем, мистер Кляйн? Вы же без труда могли наложить шину и вызвать врача?

– Тогда бы я не смог убить того, кто отрубил мне руку.

– Так называемого джентльмена с секачом, – кивнул Борхерт. – Но неужели вы не могли убить его попозже?

– Нет, – сказал Кляйн. – Либо я, либо он – такой был момент. Я прижег руку, чтобы отвлечь его. Он не понимал, что я делаю, и это дало мне преимущество. Иначе он бы меня просто застрелил.

– И все же вы все перенесли, мистер Кляйн, несмотря на то что лишились собственной руки. А уцелевшая была достаточно тверда, чтобы попасть противнику точно в глаз. На миг вы были Богом, даже если этого не осознавали. Подозреваю, мистер Кляйн, вы прикоснулись к какой-то силе, сами того не заметив. Вошли в экстаз. И я начинаю подозревать, что у вас есть чему поучиться.

– Это вряд ли, – сказал Кляйн.

– Вы еще и скромны. Вы представляете, что сделали с нашим сообществом? Вы принесли перемены, мистер Кляйн. Теперь все только и говорят о самоприжигании. Учению грозит преображение. Раскол. Пока самоприжигателей не появилось, но это лишь вопрос времени, а потом гладкие срезы, – он показал на свои отсутствующие руку и ногу, – наверняка уступят место грубым рубцам, уродливым и рябым. Немного чересчур, не правда ли? Не могу сказать, что это отвечает моему вкусу, мистер Кляйн, но, возможно, мой вкус устарел.

– Возможно, – сказал Кляйн.

Борхерт пронзил его взглядом:

– Сомневаюсь. Во всяком случае, мистер Кляйн, несмотря на мои личные возражения против вашего приезда, раз уж вы здесь, я не могу позволить вам уйти. Ставки слишком высоки. Отпущу вас без расследования – и мы получим раскол.

– Я не останусь.

– Уйдете – и мне придется вас убить, – сказал Борхерт. – Во имя веры. Ничего личного.

Кляйн посмотрел на свою руку, потом на Борхерта.

– Не хотите хотя бы выслушать меня, мистер Кляйн? Прежде чем решать, стоит ли ради этого умирать?

– Ладно, – ответил Кляйн. – Почему бы и нет.

– Совершено преступление. Вам воспрещается обсуждать конкретные детали преступления с теми, у кого меньше десяти ампутаций. Я понятно излагаю?

– Да, – ответил Кляйн.

– И в любом случае, мистер Кляйн, я жду от вас конфиденциальности. Это довольно хрупкое сообщество. Единственный, кому известен весь масштаб преступления, – это я сам, а скоро о нем узнаете и вы.

Кляйн просто кивнул.

– Кратко говоря, произошло убийство, – сказал Борхерт.

– Убийство, – повторил Кляйн. – Убийство – не совсем моя специальность.

– Нет, – согласился Борхерт. – Но у нас есть только вы.

– Можно спросить, кого убили?

– Человека по имени Элайн. Он организовал это сообщество, это братство. Пророк, мистик. Обе руки отхвачены по плечо, нет ног, пенис отрублен, уши отсечены, глаза выколоты, язык частично вырезан, зубы вырваны, губы удалены, соски отсечены, ягодиц нет. Все, что можно было удалить, – удалено. Истинный провидец. Убит.

– И как он убит?

– Кто-то раскроил ему грудину и вырвал сердце.

– Вы представляете, кто…

– Нет, – сказал Борхерт. – И мы бы хотели вернуть сердце, если это возможно.

– Зачем оно вам?

Борхерт улыбнулся:

– Мистер Кляйн. Мы братство. Это религия. Его сердце для нас много значит.

Кляйн пожал плечами.

– Не ожидаю, что вы поймете, – сказал Борхерт. – Вы посторонний. Но, возможно, однажды и поймете. – Он неловко поерзал в кресле. – Кстати говоря, а что случилось с вашей ладонью?

– Я не знаю.

– Не знаете, – сказал Борхерт. – Подумать только. Ногу полковника Пьера Сувестра предали земле на полномасштабных государственных похоронах, когда он лишился ее в 1917-м. А ваша рука, получается, гниет где-то на помойке.

Кляйн встал и спросил:

– Когда можно увидеть тело?

Борхерт вздохнул:

– Я рассказал все, что вам нужно знать. Тело видеть необязательно.

– У вас больше нет тела?

– Нет, – ответил Борхерт, – дело не в этом.

– А в чем?

– Тело Элайна для нас священно. Даже без сердца.

– Есть свидетели?

– К человеку с более чем десятью ампутациями нельзя прийти без приглашения.

Кляйн оглядел комнату.

– Расследованию это не поможет.

– Уверен, вы справитесь, – сказал Борхерт.

– Можно хотя бы осмотреть комнату?

– Да, – произнес Борхерт медленно. – Пожалуй, это можно устроить.

– Значит, я должен расследовать убийство, не увидев тела и не допрашивая свидетелей или подозреваемых?

– Не преувеличивайте, мистер Кляйн. Просто не врывайтесь к людям без объявления. Поговорите со мной – и я займусь приготовлениями.

Отвернувшись, Кляйн направился к двери.

– А, и еще одно, мистер Кляйн, – сказал Борхерт.

– Что такое? – спросил Кляйн.

Борхерт поднял один из двух оставшихся пальцев:

– В знак доброй веры, чтобы продемонстрировать, что я не имею ничего против самоприжигания, что я человек открытых взглядов, я бы хотел, чтобы вы помогли мне отнять верхнюю фалангу.

– Вы хотите, чтобы я отрезал вам палец.

– Только одну фалангу, – подтвердил Борхерт. – Не более чем символический шаг – пакт, если угодно. Секач вы найдете в верхнем ящике, – сказал он, показывая на дальнюю стену комнаты головой: – Есть там и плита, мистер Кляйн, встроена в стойку, – я попрошу вас ее включить.

Кляйн посмотрел на него, посмотрел на стойку, пожал плечами.

– Почему бы и нет? – сказал он.

Выдвинув ящик, он достал секач. Положил его на доску, вкривь и вкось иссеченную десятками тонких шрамов. Вернулся к Борхерту, перетащил его кресло к дальней стороне комнаты, придвинул вплотную к стойке.

– Вы не представляете, какая это для вас честь, – сказал Борхерт. – Это жест истинного доверия. Кто угодно здесь убьет за такое. Как жаль, что я трачу его на вас.

– Поверю вам на слово.

Он взял Борхерта за запястье и положил руку на доску. Загнул указательный палец в ладонь, оставив на плахе только средний. Конфорка уже раскалилась и светилась красным, слегка дымила. Он уложил свою культю над пальцем Борхерта и зафиксировал его, слегка надавив, чтобы первая фаланга прижималась к дереву.

– Только одну фалангу? – спросил он. Борхерт улыбнулся.

– Пока что, – ответил он.

Кляйн поднял секач и опустил быстро и резко, как когда-то сделали с ним – с его рукой. Лезвие было острым; когда оно прошло через сустав, сопротивления почти не чувствовалось, разве что легкий хруст кости. Ноготь, мясо и кость остались по одну сторону лезвия, а весь палец – по другую. Борхерт, заметил Кляйн, спал с лица и с трудом произнес:

– Неплохо. А теперь, мистер Кляйн, если вы не против вернуть мне мою руку…

Опустив взгляд, Кляйн понял, что так давил культей на ладонь Борхерта, что тот не мог пошевелиться. Из кончика пальца слабо брызгала кровь. Кляйн поднял культю, и Борхерт отодвинул палец от лезвия, у секача собралась алая лужица. Он смотрел, как Борхерт взмахнул рукой и опустил палец на спираль плиты.

Плоть зашипела, кровь тоже зашипела, воздух тут же наполнился запахом, напомнившим Кляйну смрад собственной горящей плоти. «А теперь, – подумал он, – Борхерт возьмет пистолет и прострелит мне глаз». Когда тот убрал палец, Кляйн еще слышал легкое шипение.

А потом Борхерт обернулся к нему, его лицо было искажено от экстаза, а глаза широко распахнуты.

IV

Кляйну позволили вернуться в свою комнату и отдохнуть. Весь дом как будто принадлежал ему одному, несмотря на то что там было еще с полдесятка комнат. На обед Гус принес поднос с едой и, пока Кляйн ел, сидел с ним за маленьким столиком, аккуратно пытаясь вызнать, что говорил Борхерт. Кляйн не отвечал.

– Конечно, я понимаю, – сказал Гус. – Должен быть порядок. Разбалтывать нельзя.

– Где Рамси?

Гус пожал плечами:

– Рамси понадобился где-то еще. Мы же не сиамские близнецы.

Кляйн кивнул, врезаясь ножом в мясо – кажется, свинину, – поддерживая тарелку культей, чтобы не елозила. Он отложил нож, взял вилку, насадил на нее кусок мяса.

– Знаешь Элайна? – прожевав, спросил он.

– Элайна? Все знают Элайна. Может, не лично, но мы его знаем. Он пророк. Он великий.

– Гус, – сказал Кляйн. – Не пойми меня неправильно, но как ты во все это влез?

– Во что?

– Ну это, – Кляйн повел культей. – В это место, – он взял Гуса за обрубок. – Вот в это.

– Рамси, – сказал Гус. – Он меня этим заразил.

– Просто подошел и сказал: «А давай отрубим руку»?

– Об этом не полагается рассказывать, – сказал Гус. – Только не посторонним.

– Разве я посторонний, Гус?

– Ну. И да и нет.

– Я здесь, – сказал Кляйн. – В этом месте, такой же, как ты.

– Правда.

– Я разговаривал с Борхертом, – заметил Кляйн. – А ты разговаривал с Борхертом?

– Нет…

– Ну и?..

Гус положил голову на ладонь и повторил:

– Мне не полагается об этом рассказывать.

– Это тайна.

– Не тайна, а таинство. – Гус посмотрел прямо на Кляйна. – Когда вы услышите зов – сами поймете.

– Может, я уже услышал.

– Может, – сказал Гус. – Не мне судить.

Весь день Кляйн думал. Элайн мертв, культ в кризисе. Его вызвали для расследования – чтобы найти убийцу и тем помочь братству, позволить ему существовать дальше. Правильно ли это? И все же, по словам Борхерта, ему нельзя видеть тело, придется просить разрешения на допрос и всю дорогу находиться под плотным наблюдением. Его действительно вызвали что-то расследовать, или он был просто уступкой Борхерта кому-то еще?

К сумеркам пришел Рамси с накинутой на одну руку корзинкой, полной еды.

– Итак, – сказал он, поставив корзинку на стол. – Хороший был день?

– Нормальный, – ответил Кляйн. Открыл корзинку, разложил еду. Тарелки было две, так что он поделился с Рамси.

– Необычный человек этот Борхерт, да?

– Да, еще какой.

– Лучше не бывает, – продолжил Рамси. – И вдобавок двенадцать.

– Тринадцать, – поправил Кляйн. Приступил к еде. Рамси, заметил он, ни к чему не притронулся.

– Тринадцать? – переспросил Рамси с оторопелым видом. – Что это значит?

– Он попросил меня кое-что ему отрезать.

– Нога, палец ступни, палец ступни, палец ступни, палец ступни, палец ступни, левая рука, палец руки, палец руки, ухо, глаз, ухо. Что еще?

– Палец руки, – сказал Кляйн.

– Целиком?

– Только одна фаланга.

– Ну, это не считается за тринадцать, – сказал Рамси с облегчением.

– Ты не ешь, – заметил Кляйн.

– Нет, – ответил Рамси.

– Уже поел?

– У меня нет рук, – ответил Рамси. – Вам придется меня покормить, как закончите сами.

Кляйн кивнул, начал есть быстрее. Когда закончил, придвинул ближе вторую тарелку, окунул ложку, поднес к лицу Рамси. Тот подставил рот так, что рукоятка ложки аккуратно легла в разрыв губы. Кляйну было трудно не пялиться.

– У тебя есть фотография Элайна? – спросил он.

Рамси покачал головой:

– Никаких фотографий. Это пророк.

– Это еще не значит, что фотографий быть не может.

– Мы не католики, – ответил Рамси, жуя. – И не мормоны. К тому же нас интересует отсутствие, а не присутствие: то, что он отринул, а не то, что у него осталось.

Кляйн кивнул. Продолжал черпать еду ложкой, подносить ко рту Рамси. «Даже не присутствие отсутствия, – думал он, – а отсутствие как таковое. Надо тогда говорить не двенадцать, а минус двенадцать».

– Рамси, – сказал Кляйн, когда они доели. – А как ты во все это встрял?

– Встрял? – спросил Рамси. – Я же восьмерка, правильно? Много от меня не скроешь.

– Не в расследование, – уточнил Кляйн. – В культ.

Рамси уставился на него:

– Во-первых, это не культ. Во-вторых, я не могу ответить.

– Так же сказал и Гус.

Рамси улыбнулся:

– А зачем вам?

– Не знаю, – ответил Кляйн. – Наверно, интересно.

– Просто интересно?

– Не знаю, – повторил Кляйн. Провел краем своего обрубка по дереву столешницы. Ему так понравилось ощущение, что он повторил.

– О чем рассказывал Борхерт? – спросил Рамси.

– Славный парень этот Борхерт.

– Не надо про него шутить.

– А кто сказал, что я шучу? Он меня просил ничего никому не рассказывать.

– Я же восьмерка, разве нет? Мне можно. Не надо держать от меня тайн.

Кляйн покачал головой, улыбнулся:

– Это не тайна – это таинство.

– Не надо шутить. Нужно иметь терпимость к чужим религиозным верованиям. А кроме того, я и сам уже кое-что знаю.

– Да? – сказал Кляйн. – Может, сам расскажешь, что знаешь?

– Зуб за зуб. – Рамси провел тупой культей перед лицом. – Мои уста закрыты. Кроме того, я пришел по делу. Я должен препроводить вас к месту преступления.

Место преступления было в том же здании, где жил Борхерт. Рамси пытался последовать за Кляйном, но охранник запер дверь и оставил того на крыльце, повел одного Кляйна.

– Что вам об этом известно? – спросил Кляйн.

– О чем? – отозвался охранник.

– О преступлении.

– Каком преступлении?

– Убийстве.

– Каком убийстве?

Кляйн перестал расспрашивать. На третьем этаже они прошли первую и вторую двери, остановились у третьей. Охранник показал на нее:

– Я буду ждать здесь.

– Даже не хочется заглянуть? – спросил Кляйн. Охранник промолчал.

– Чья это комната? – опять спросил Кляйн. Охранник промолчал.

– Комната Элайна?

Охранник все еще молчал.

– Вам нельзя заходить?

– Я буду ждать, – ответил охранник. – Не сходя с этого места.

Кляйн вздохнул. Открыл дверь и зашел.

Комната выглядела так же, как у Борхерта: простая кровать, кресло, голый пол, больше почти ничего. На полу рядом с кроватью темнело неровное кровавое пятно, где-то в три раза больше головы Кляйна. Стена поблизости тоже была забрызгана кровью. На полу кто-то начертил фигуру мелом, хотя Кляйн не сразу понял, что она изображала.

– Господи боже, – сказал он.

Сперва рисунок показался ему просто кляксой, но спустя мгновение он понял, что видит силуэт безрукого и безногого торса. Он присел на колени и пригляделся к меловым контурам. Видимо, нарисовали их криво, потому что голова выходила за пределы лужи высохшей крови, которая вытекла из нее. Кляйн встал, отряхнул колени, подошел к ближайшей стене. Кровь покрыла ее веером, но без внятного узора, словно брызги шли от десяти разных ударов. На других стенах крови не было. Словно убийца вонзил нож в жертву, потом оттащил ее на несколько метров в сторону, ударил еще раз и так далее. Безрукий и безногий человек сам не смог бы далеко убежать, когда его режут, правильно?

Кляйн довольно долго таращился на стену, когда до него дошло, что есть еще одна странность. Чтобы увидеть брызги, ему не пришлось пригибаться. Он снова присел у мелового торса и приблизительно измерил его рукой. Тот оказался даже короче ее. Значит, и кровь на стене должна быть куда ниже.

Может, подумал Кляйн, Элайн был в кресле. Но на единственном кресле в комнате кровавых пятен не нашлось. Может, подумал он, тот, кто убил Элайна, взял его на руки, как бы танцуя и кружась, пока наносил удары. Кляйн сразу представил себе торс без конечностей – беспомощный, непослушный, сопротивляющийся.

Но и это объяснение не показалось ему подходящим. Конечно, его и в самом деле обучали внедряться; конечно, у него было куда меньше опыта по осмотру мест преступления, чем у бывших коллег. Возможно, убийца каждый раз бил снизу вверх, как на гольфе? Возможно, это объясняет странный рисунок и меньшее количество крови ближе к полу?

Но зачем? Зачем вообще так бить?

И каким было орудие убийства? Судя по положению брызг, это, возможно, был нож, какой-то клинок. Без фотографии тела трудно сказать наверняка. Сложно представить, чтобы убийца пользовался ножом как клюшкой для гольфа. Что-то здесь не так.

Кляйн изучил меловой контур и то, как кровь неубедительно вытекает из меловой головы. Нарисовано как-то не так. Он прикоснулся к поверхности засохшей лужи. Та уже походила на лак. Кое-где скользкая, кое-где потрескавшаяся, в центре – темнее и толще. Свет с потолка отсвечивал от нее мятым нимбом, по форме чем-то напоминающим сломанную челюсть.

«А что может рассказать кровь? – спросил себя Кляйн. – Ее местоположение говорит о многом. Неужели сама она ничего не может рассказать?»

Он достал ключи и поковырял кровь в центре пятна. Верхний слой в полсантиметра крошился кусочками, но под ним кровь просто расходилась. А у самого пола была почти влажная, как тесто.

«Сколько времени прошло?», – задумался Кляйн. Звонить ему начали несколько недель назад. По меньшей мере; может, и раньше – он достаточно давно отключился от мира, чтобы сбиться со счета. Значит, Элайн должен быть мертв минимум три недели, а то и больше месяца. Кровь не могла оставаться влажной так долго, не начать гнить и не пахнуть. И где мухи?

Он вышел в коридор. Охранник стоял так же навытяжку, как когда Кляйн зашел в комнату.

– В этой комнате никого не убивали, – сказал Кляйн.

– Я не знаю, о чем вы говорите, – ответил тот.

– Чья это комната?

Охранник только смотрел на него.

– Мне нужно видеть Борхерта, – сказал Кляйн. – Сейчас.

– Комната, мистер Кляйн? – переспросил Борхерт рассеянно. – О какой комнате вы говорите? – Он держал на весу между ними изуродованный палец и изучал его, смотря то на обрубок, то на Кляйна. – Замечательная работа, вы не находите, мистер Кляйн?

Кончик пальца был бледным и раздутым, темным посередине и с чем-то вроде красного воротника под порезом.

– У вас инфекция, – сказал Кляйн.

– Нонсенс, – возразил Борхерт. – Вы наблюдаете, как тело залечивает само себя.

– Так эта комната…

– Теперь я понимаю, чем может привлекать самоприжигание, мистер Кляйн. Уродливо, это правда, но вы действительно что-то нащупали. Меньше стерильности. Возвращение к натуральной религии, так сказать.

– Ничего я не нащупал, – сказал Кляйн – Я тут вообще ни при чем.

– О, еще как при чем, мистер Кляйн. Возможно, вы стали аватаром ненароком. Но тем не менее стали.

– Слушайте, – сказал Кляйн. – Мне надоело. Я уезжаю.

– Мне так жаль, мистер Кляйн, – ответил Борхерт. – Но мы это уже обсуждали. Если вы попытаетесь уехать – вас убьют. Так что там с вашей комнатой?

Кляйн покачал головой:

– В этой комнате никого не убивали.

– В какой?

– В комнате убийства.

– А, я понял, – помогая себе рукой, Борхерт, от которого осталась лишь половина, поднялся с кресла на единственную ногу и замер. Слегка накренился в сторону исчезнувших конечностей для поддержания равновесия. – Как вы можете быть так уверены, мистер Кляйн?

– Все неправильно. Разлет капель крови нестандартный, расположение тела относительно кровотечения неверно…

– Но, мистер Кляйн, «нестандартный» ведь не значит «сфальсифицированный». Возможно, это просто необычные обстоятельства.

– Возможно, – сказал Кляйн. – Но с кровью есть еще одна странность.

– С кровью?

– Она не высохла до конца.

– Но разве…

– Ее высушили искусственно. Феном, сушилкой, не знаю. Но внизу она еще сырая. Она не может принадлежать человеку, которого убили несколько недель назад.

Борхерт долго смотрел на него с задумчивым видом, а потом медленно запрыгал вокруг своей оси, чтобы вернуться в кресло.

– Ну? – сказал Кляйн.

– Ну значит, это реконструкция, – сказал Борхерт. – И что?

– И что? – спросил Кляйн. – Как я могу раскрыть преступление, глядя на его реконструкцию?

– Мистер Кляйн, в вас есть что-то от диванного философа, вы же понимаете, что всё на свете – реконструкция чего-либо еще? Реальность – отчаянное и скрытное существо.

– Меня просят раскрыть преступление или реконструкцию преступления?

– Преступление. Реконструкция, – Борхерт показал на себя целым и обрезанным пальцами, – c’est moi.

– Без настоящих улик я ни к чему не приду.

– Я в вас верю, мистер Кляйн.

– Хотя бы дайте мне поговорить с теми, кто что-то знает.

– Это каверзная просьба. Но, будучи оптимистом, я уверен, что-то можно устроить.

Качая головой, Кляйн подошел к двери. Там он повернулся и увидел, что Борхерт в кресле улыбается. И когда тот улыбнулся, Кляйн увидел, что у него удалены нижние зубы.

– Все идет неплохо, как думаете? – сказал Борхерт громко – возможно, из-за охранника. – Спасибо, дорогой друг, что зашли.

V

Несколько дней спустя показался Рамси с пленочным диктофоном, балансирующим на культях. Положил его на стол перед Кляйном.

– Это зачем? – спросил Кляйн.

– Это диктофон, – ответил Рамси. – Записывать речь. Его велел принести Борхерт.

– И что он от меня хочет?

– Это для допросов. Для расследования.

Кляйн кивнул. Подошел к холодильнику, налил стакан молока, медленно выпил его на глазах у Рамси, потом спросил:

– Тебе что-то еще нужно?

– Нет, – ответил Рамси. – Только это.

Кляйн кивнул:

– Ладно. А где Гус?

– Готовится к вечеринке.

– Вечеринке?

– Разве он не прислал вам приглашение?

– Нет.

Рамси нахмурился:

– Недосмотр. Он бы хотел, чтобы вы пришли. Я уверен, что он хочет. Придете?

Кляйн пожал плечами:

– Почему бы и нет?

– Значит, договорились, – сказал Рамси. – Зайду за вами в восемь.

Кляйн кивнул, равнодушно глядя на часы. До несчастного случая он носил их на правой руке, но оттуда они теперь все время грозили соскользнуть.

Рамси за столом прочистил горло.

– Ты еще тут? – спросил Кляйн.

– Мне подождать снаружи или вернуться попозже? – спросил Рамси.

– Из-за вечеринки?

– Вы не поняли, – объявил Рамси. – Я должен забрать пленку.

– Но я же еще не провел допросы.

– Для них пленка и нужна.

– Ну да, – сказал Кляйн. – Записывать допросы.

– Нет, – сказал Рамси. – Записывать вопросы.

– Записывать вопросы?

Рамси кивнул:

– Эти люди, они все десятки и выше. Вы – однушка. Вам нельзя видеть их лично.

– Но Борхерта я же видел.

– Борхерт – исключение. С ним видятся, когда надо увидеться с кем-то выше десяти. Если бы вы были тройкой или четверкой, кое-кто еще мог бы снизойти, но ради однушки – ни за что. Даже ради самоприжигателя.

– Иисусе, – сказал Кляйн. – Бред какой-то.

– Борхерт велел мне не слушать вопросы, – сказал Рамси. – Я только восьмерка. Всё мне знать необязательно. Я должен забрать пленку обратно к Борхерту, когда вы закончите записывать. Мне подождать в коридоре или предпочитаете, чтобы я зашел попозже?

Кляйн сидел, уставившись на диктофон. Бред, и он отлично это знал. Возможно, Рамси прав, и это вопрос этикета – однушкам нельзя мешаться с десятками, – но в таком случае зачем вообще его привозить? Чего тогда они сами не раскрывают свои убийства?

Он встал и выглянул в коридор. Рамси был там, ждал, прислонившись к стене. Кляйн захлопнул дверь.

А какие у него варианты? Первый: он откажется возвращать пленку. Борхерт вряд ли это потерпит. Кляйна как-нибудь накажут – это факт. И в итоге он только продлит свой срок здесь. Второй: он вернет пустую пленку. Та же проблема: он выиграет время, но время на что? Третий: он вернет серию вопросов. У этого варианта есть то преимущество, что события сдвинутся с мертвой точки, хотя бы в каком-то направлении.

Он вздохнул. Подошел к столу и нажал кнопку записи.

– Первый вопрос: назовите ваше имя и опишите ваши отношения с покойным.

Второй: где вы были в ночь убийства Элайна?

Третий: вы знаете кого-нибудь, кто по какой-либо причине мог желать Элайну смерти?

Четвертый: вы видели тело? Если да, опишите подробно, что вы видели.

Пятый: вы абсолютно уверены, что смерть Элайна не была самоубийством?

Шестой: это вы убили Элайна?

Бред, но хоть что-то для начала. Они ему ничего не скажут, он был почти уверен. Кляйн выключил диктофон.

Рамси показался ровно в восемь часов в смокинге – перекроенном, чтобы лучше демонстрировать ампутации, – без туфель, без носков. На руке у него был накинут пластиковый пакет из химчистки с другим смокингом, который он и передал Кляйну.

– Примерьте, – сказал он.

Кляйн примерил. Чуть широковат, но в целом впору, а правый рукав немного отрезан, чтобы обнажить культю.

Они прошли по засыпанной гравием площадке перед домом, последовали по дороге к воротам, свернули на тропинку где-то метров через сто. В ее конце был засыпанный гравием круг, с баром слева, где на вывеске светилась неоновая одноногая женщина. Справа – освещенный коттедж, куда они и направлялись.

У открытой двери стоял однорукий человек и улыбался. Кляйн слышал, как изнутри гремит музыка.

– Привет, Рамси, – сказал человек дружелюбно. – Это он?

– Он самый, Джон, – ответил Рамси. – Во плоти.

Оба над чем-то рассмеялись. Мужчина протянул свою здоровую руку – правую.

– Поздороваемся, – сказал он, и Кляйн попытался это сделать – леворуко и очень неуклюже.

– Самоприжигатель, а? – спросил Джон. – Ходят слухи. Народ в предвкушении.

– Не смущай его, Джон, – сказал Рамси. Подтолкнув Кляйна перед собой, он зашел внутрь и сам.

В помещении было несколько десятков человек в смокингах, все – ампутанты. С потолка беспорядочно свисали флажки, задевая за плечи, окунаясь в стаканы. Кляйн, следуя указаниям Рамси, подошел к бару, взял себе выпить и встал рядом с восьмеркой, время от времени поднося бокал к его губам. Насколько можно было разглядеть в тусклом свете, на вечеринку пришли в основном однушки и двушки, хотя встречались и четверки с пятерками, а один человек, на взгляд Кляйна, сходил за семерку или восьмерку – в комнате стоял полумрак, все постоянно двигались, так что трудно было подсчитать, сколько именно пальцев на ногах у них не хватает. И вдруг рядом появился Гус, потер плечо Кляйна обрубком.

– Как мило, что вы пришли, – он улыбнулся Кляйну. Одет он был иначе, чем остальные. Тоже в смокинг, но с завернутым в целлофан рукавом, а между средним и безымянным пальцем фломастером была нарисована линия, которая шла по ладони и кончалась на краю чуть выше запястья. – Рамси не знал, придете вы или нет, но я в вас не сомневался. – Гус повернулся к Рамси: – А вот Стреттер, сволочь, не пришел.

– Уверен, он собирался, – сказал тот. – Просто что-то случилось.

– Нет. Он и не собирался. Я к нему три раза приходил, но он у нас теперь пятерка, слишком хорош для меня.

– Уверен, здесь нет ничего личного, – ответил Рамси. – Просто какая-то ошибка.

Но Гус уже ушел, качая головой. Рамси направился за ним. Кляйн отпил из бокала, огляделся, потом начал медленно обходить комнату. Женщин не было, быстро понял он, только мужчины, все лет тридцати – сорока – ни молодежи, ни стариков.

Противоположная сторона комнаты была не твердой стеной, увидел он теперь, а перегородкой: несколько панелей – Кляйн присмотрелся внимательнее – ездили по металлическому желобу в полу. У двух центральных панелей были ручки и скрепляющий их замок.

– Хотите взглянуть? – раздался голос позади.

– Где все женщины? – спросил Кляйн, оборачиваясь. За спиной стоял Джон.

– Здесь их нет, – ответил он с улыбкой. – В баре еще найдется парочка, но на этом всё. В конце концов, у нас братство.

Кляйн кивнул, осмотрелся.

– Так что, интересно посмотреть одним глазком? – спросил Джон.

Кляйн пожал плечами.

– Не думаю, что кто-то будет возражать, – сказал Джон. – Они все равно это уже видели.

Он поставил свой бокал на пол, взялся за одну из ручек, повернул. Панель сдвинулась на дюйм. Он откатил ее настолько, чтобы Кляйн мог проскользнуть внутрь.

– Давайте, – сказал Джон, наклоняясь за выпивкой. – Я подожду здесь.

Кляйн проскользнул, стараясь не расплескать из бокала. На другой половине помещения было темно, голо и мрачно – не считая металлической тележки на роликах, накрытой белой тканью. Рядом стоял маленький квадратный столик, тоже накрытый тканью. Над ними нависала направленная лампа. Она служила единственным источником освещения в комнате и напоминала прожектор.

Кляйн почувствовал запах дыма, а потом увидел, как из темноты выходит мужчина и направляется к нему. На нем были врачебный халат и хирургическая маска, которую он стянул к шее, чтобы покурить. Когда незнакомец поднес сигарету к губам, Кляйн увидел – у него не хватает пальца.

– Уже пора? – спросил врач. А потом, увидев бокал в руке Кляйна, добавил: – Это для меня?

Кляйн передал ему напиток и ушел, не сказав ни слова.

– Ну, – сказал Джон. – Что думаете? Оборудовано по первому разряду, да?

– Где Рамси? – спросил Кляйн.

– Рамси? Не знаю. Может, там?

Кляйн двинулся по помещению, переходя от группки к группке, пока не нашел Рамси, тот беседовал с человеком в инвалидной коляске, у которого ноги были отняты ниже колена.

– Нужно поговорить, – сказал Кляйн.

– Ладно, – ответил Рамси, попросив прощения у безногого. – Что случилось?

– Господи, что это за вечеринка такая?

– Это праздник Гуса, – сказал Рамси. – Его трешка. А где ваша выпивка? Купить еще?

– Какого черта это значит?

– Разве не очевидно? – спросил Рамси. Он взглянул на Кляйна, широко раскрыв глаза, а потом покачал головой: – Я забываю, что вы плохо нас знаете. Это вечеринка в честь ампутации.

– В честь ампутации.

– Как первый выход в свет. Гус лишается двух пальцев. По этому случаю он собрал друзей. Перескакивает с однушки к трешке.

– Господи, – сказал Кляйн. – Я ухожу.

Кляйн двинулся к двери, но Рамси положил обрубок руки ему на грудь и прошипел:

– Нельзя уходить, ведь вы уже пришли. Вы очень расстроите Гуса.

– Но, – начал Кляйн. – Но я же в это все не верю. Я не могу остаться.

– Дело не в вере. Вы просто еще не услышали зова.

– Нет. Дело в вере.

– Мне все равно, во что вы верите, – сказал Рамси. – Останьтесь ради Гуса. Он вами восхищается. Что он такого сделал, чем заслужил, чтобы вы его бросили?

– А что он такого сделал, что заслужил ампутацию пальцев?

– Он смотрит на это иначе, – ответил Рамси. – У него был зов. Для него это испытание веры. Вам верить необязательно, но уважать-то вы его можете.

– Мне нужно идти, – сказал Кляйн, подавшись вперед.

– Нет. – Рамси все не опускал культю. – Прошу, ради Гуса. Имейте сострадание. Прошу.

Ко времени, когда началась ампутация, Кляйн уже опустошил несколько бокалов – более того, выпил столько, что перед глазами все расплывалось. Чтобы хоть как-то видеть, приходилось прикрывать один глаз культей.

Наконец Рамси уговорил его оставить выпивку и заманил через раскрытую перегородку в другую половину комнаты. Кляйн стоял на краю освещенного круга, слегка покачиваясь, Рамси – позади, поддерживая его культей под мышкой. Посредине находился доктор, уже натянувший маску. Он скинул ткань с металлической тележки, раскрыв ассортимент орудий, из которых половина казалась хирургическими инструментами, а половина – прямиком с кухни шеф-повара. «Господи», – подумал Кляйн.

В круг вошел Гус, с улыбкой, под тихие аплодисменты джентльменов в смокингах. Двух из них вызвали из круга в качестве свидетелей, каждый взял Гуса под локоток своими обрубками. Он наклонился над большим столом, положил на него руку ладонью вверх. Врач взял со стола шприц и ввел иголку в руку Кляйна. Его пальцы дернулись. Нет, в руку Гуса, понял Кляйн; это же не его рука, с чего он стал считать ее своей? Все четверо – врач, Гус, два свидетеля – стояли, как скульптурная группа, такие неподвижные, что Кляйну их вид был невыносим, и только врач шевелился время от времени, поглядывая на часы. Наконец он снял с металлической тележки палочку и потыкал ею в руку.

Гус наблюдал за ним, затем легко кивнул. Двое свидетелей приготовились. Врач включил термоприжигатель. Спустя миг Кляйн почувствовал, как окисляется воздух. Врач провел пальцами по инструментам, потом взял прижигатель одной рукой. Во вторую – что-то вроде стилизованного секача с выверенным балансом. Врач подошел к столу, примерился секачом по линии, которую Гус нарисовал на руке, а потом поднял тесак и лихо опустил.

Кляйн увидел, как затрепетали веки Гуса, потом он обмяк, и его тело подхватили свидетели, стоявшие позади. Люди вокруг начали тихо хлопать, а из раны брызнула кровь. Кляйн закрыл глаза, пошатнулся, но Рамси поймал его, удержал на ногах. Кляйн слышал жужжание прижигателя, а миг спустя почувствовал запах горящего мяса.

– Эй, – прошептал Рамси. – Вы в порядке?

Люди вокруг задвигались.

– Просто немного перебрал, – ответил Кляйн, открывая глаза. Гус стоял все там же, но уже с перебинтованной рукой.

– Не так уж и страшно, да? – спросил Рамси. – Вот Гус как огурчик. Ну, правда не страшно?

– Не знаю, – сказал Кляйн. – Я хочу домой.

– Вечер только начинается, – ответил Рамси. – Мы здесь надолго.

Остальная ночь стала для Кляйна одним размытым пятном. В какой-то момент он потерял свой пиджак; кто-то размазал ему кровь по лбу, это Кляйн обнаружил только на следующий день. Он услышал, как Рамси просил всех больше ему не наливать, а потом сразу оказался на улице, блевал на гравий, а Рамси, кажется, старался одновременно и поддержать его, и сбить с ног. Потом они плелись по двору – Кляйн прикрывал один глаз, чтобы видеть, – в бар, где он пил не виски, а сперва кофе, потом воду. И вообще это был не совсем бар, а скорее клуб. Они сидели в креслах с подлокотниками за маленьким кофейным столиком, лицом к сцене, и Кляйн осознал, что занавес раздвигается.

Сперва на сцене было пусто, только падал красноватый свет прожектора, а потом вышла женщина, закутанная от колен до шеи во множество боа.

– Смотрите внимательно, – сказал Рамси, шепелявя даже больше обычного. – Она просто нечто.

«Стриптиз», – подумал Кляйн. Он уже видел стриптиз, и не однажды, даже несколько раз – с тем, кто позже станет известен как джентльмен с секачом, с тем, кто уже был мертв. Стриптиз его не трогал. Под свист Рамси он наблюдал, как женщина теряет одно боа за другим. Сперва оно волочилось за ней, потом полностью падало на сцену, и стриптизерша сбивала его ногой в зал. И вот она закончила – стояла обнаженная, размытая в красном свете, не особо привлекательная.

Кляйн ждал, что занавес опустится, но он не опустился. Посмотрел на Рамси, но тот все еще не сводил глаз с девушки, и Кляйн повернулся к ней и смотрел, как она, легко стукнув по запястью, с хрустом отломала себе ладонь.

По залу прокатился приглушенный вздох, и Кляйн услышал, как между столиков разнеслось глухое перестукивание – бились друг о друга культи. Она перешла к другой стороне сцены, слегка пританцовывая, а потом ударила обрубком руки по второй ладони, и Кляйн увидел, как зашатались и отвалились три пальца. Толпа заревела. Он попытался встать, но Рамси положил ему руку на плечо и прокричал в ухо:

– Вы подождите, самое лучшее впереди!

И потом женщина продефилировала по сцене и подняла оставшиеся пальцы, чтобы оторвать себе ухо. Покрутила его и метнула в публику. Кляйн видел, как темной массой подскочили несколько мужчин, пытаясь как-то поймать протез редкими оставшимися руками. А потом стриптизерша встала к ним спиной, и, когда повернулась обратно, на животе, как фартук, висели искусственные груди, обнажив два плоских и блестящих участка кожи. Она раздвинула ноги и присела, и Кляйн уже решил, что ее ноги сейчас отделятся, что она развалится надвое. «Господи боже», – подумал он и попробовал встать, но почувствовал, как Рамси пытается удержать его на месте и как кровь приливает к голове. Он вскочил и врезался в столик, расплескав на ноги горячий кофе, поднял взгляд и увидел, что женщина на сцене вдавливает пальцы под щеку, но, к счастью, не успела она сорвать лицо, как он упал и, несмотря на старания Рамси, уже не поднялся.

VI

Было уже за полдень, когда он заставил себя встать, но голова еще кружилась. Он перешел в ванную и пил воду чашку за чашкой, потом включил душ и постоял под ним, пока вокруг рос пар.

Оделся и открыл дверь, обнаружив снаружи закрытый поднос с едой и кассету рядом. Поставив поднос на столик, он снял крышку. Блинчики, уже промокшие от сиропа, с угрюмо плавающими сбоку яйцами. Никаких приборов. Кляйн ел пальцами, пока не замутило, и тогда пошел в ванную, где его стошнило, снова вернулся и поел, чтобы в желудке задержалось хоть что-то.

Пленку вставил в диктофон, включил.

– Первый вопрос: назовите ваше имя и опишите ваши отношения с покойным, – услышал он собственный голос.

– Второй: где вы были в ночь убийства Элайна?

– Третий: вы знаете кого-нибудь, кто по какой-либо причине мог желать Элайну смерти?

– Четвертый: вы видели тело? Если да, опишите подробно, что вы видели.

– Пятый: вы абсолютно уверены, что смерть Элайна не была самоубийством?

– Шестой: это вы убили Элайна?

Далее последовала пустая пленка, тихие помехи минут пять или шесть, а потом – громкий щелчок, и заговорил мужской голос.

– Хелминг, – произнес он. – Мы были… знакомыми, – настала пауза, микрофон с щелчком отключился, но пленка продолжала крутиться.

– Я был у себя в комнате. Услышал шум, попросил Майкла вынести меня в коридор и…

Неожиданно наступило молчание – часть речи была стерта.

– Не знаю, зачем кому-то нужно [пробел], полагаю, вопрос недостаточной веры.

– Нет, я не видел [пробел]…

– Да.

– Нет. Я…

Запись резко оборвалась, наступила тишина, а потом появился новый голос, новый человек, говоривший в том же загадочном полустертом стиле, не открывая ничего дельного. Откуда эти пропуски? Речь третьего ничем не отличалась, и только тогда Кляйн понял: их слова были такими расплывчатыми, что люди на кассете могли отвечать вообще на любой вопрос. «В эту ночь я был у себя в комнате. Я услышал шум и вышел в коридор, и…» – это мог быть ответ на вопрос «Где вы были в ночь убийства Элайна?», но Кляйн мог представить еще множество вопросов, на которые последует такая же реакция. «Где вы были в ночь, когда разрисовали коридор? Где вы были в ночь, когда Маркер вернулся пьяным?» Ни один из трех голосов не упомянул слово «убийство», слово «Элайн» или слово «смерть». А если и упомянул, то эту часть записи стерли.

Он перемотал кассету, начал заново, выкрутив звук как можно громче, прислушиваясь к пустым отрезкам удаленной записи в надежде разобрать хотя бы намек на то, что там было раньше. Не услышал ничего, кроме полубормотания, которое, как он осознал, вообще не было человеческим голосом, а всего лишь усиленным звуком механизма самого диктофона. Он выключил кассету и сел, пытаясь понять, что делать дальше.

Когда в начале вечера прибыл Рамси и принес ужин, балансируя подносом на культях, Кляйн потребовал встречи с Борхертом.

– Я передам вашу просьбу, – ответил Рамси.

– Мне нужно встретиться с ним немедленно. Мне нужно встретиться с ним сейчас.

– Прямо сейчас вам нужно поесть, – сказал Рамси. – И постараться пережить похмелье. Вчера вы были в жутком состоянии.

– Мне нужно видеть Борхерта, – настаивал Кляйн. – Это срочно.

– Ладно. Пока ешьте. Я схожу и посмотрю, что можно придумать.

У двери он остановился и оглянулся с упреком на лице:

– Вы даже не спросили о Гусе.

– А что спросить?

– Как он после вчерашнего.

– И как он после вчерашнего?

– Хорошо – сказал Рамси. – Просто замечательно.

– Чудесно, – ответил Кляйн. – А теперь шевелись и найди мне Борхерта, черт возьми.

Как только Рамси ушел, Кляйн открыл поднос: вареная картошка, тонкий и завивающийся кусочек сероватого мяса, горка переваренной моркови. Ел он медленно, чередуя картошку с мясом и морковью, пока тарелка не опустела, затем снова проиграл кассету. Казалось очевидным, что на самом деле никому не интересно раскрытие преступления. «Тогда зачем вообще меня привозить?»

Когда Рамси вернулся, Кляйн выключил диктофон.

– Все готово, – сказал Рамси. – Борхерт с вами встретится.

– Хорошо, – Кляйн встал. – Пошли.

Рамси немного удивился:

– А, но не сегодня же, мистер Кляйн. Сегодня Борхерт не может.

– Но мне нужно встретиться с ним сегодня.

– Он примет вас через три дня, – ответил Рамси. – Это лучшее, что он может сделать.

Кляйн оттолкнул Рамси и выскочил за дверь, вон из дома. Он слышал, как Рамси его зовет, громко. Быстро зашагал по посыпанной гравием площадке перед домом, свернул на широкую дорогу, срезал в нужный момент по тропинке, чтобы нырнуть в тень деревьев. Интересно, следует ли за ним Рамси. Он перешел на бег.

Кляйн поднялся на холм, на тропу под деревьями, к нависающему дому, к калитке перед ним, где из-за колонны снова выскочил охранник и встал с другой стороны, чтобы смерить гостя одним глазом. Кляйн не помнил, тот ли это человек, что был раньше, или нет.

– Что требуется? – спросил охранник.

– Я пришел встретиться с Борхертом, – сказал Кляйн, подавшись вперед, пока чуть ли не уперся в калитку.

– Борхерт сегодня не принимает, – сказал охранник.

– Меня примет.

Охранник чуть повернул голову, зафиксировал единственный глаз на Кляйне:

– Нет. Не примет.

Кляйн ударил его через калитку. Он был готов к ощущению удара по виску, но из-за того, что бил культей, ощущение оказалось странным. Она заныла. Охранник молча рухнул на землю, а пока пытался подняться, Кляйн уже перелез через ограждение. Пнул одноглазого еще пару раз, пока не убедился, что тот не шевелится.

Когда Кляйн постучался в дверь дома, то увидел, что к калитке подходит Рамси. Привратник еще не поднялся, но уже стоял на четвереньках и медленно поднимался на ноги. Кляйн снова постучал, и охранник внутри приоткрыл дверь и спросил: «Что требуется?» – и Кляйн вместо ответа распахнул ногой дверь так, что ударил мужчину по лбу, и тот отшатнулся, обливаясь кровью. Кляйн толкнул его раскрытой ладонью в грудь, опрокинул на пол и проскочил мимо, побежал по коридору на лестницу.

Но не успел он добраться до третьего этажа, как получил тяжелый удар по затылку. Ступенька метнулась навстречу и врезала ему в лицо. Когда Кляйн поднялся, его уже окружили одноглазые люди, а в глаза текла собственная кровь. А потом его били так сильно и так часто, что он уже ничего не слышал – точнее, звук доходил волнами, – и казалось, он падал так низко, сколько на лестнице нет ступенек, а после уже с трудом помнил, что он вообще человек.

Когда взгляд Кляйна снова сфокусировался, над ним высился Борхерт. Кляйн осознал, что лежит на полу в комнате Борхерта, а из носа лентами струится кровь пополам с соплями. Он подтянулся и сел, провел рукой по лицу.

– Ну, мистер Кляйн, – сказал Борхерт, – похоже, я очень срочно был вам нужен.

Кляйн промолчал.

– Так в чем же дело?

Он попытался ответить, но, прежде чем заговорить, пришлось проглотить кровь.

– И это того стоило, мистер Кляйн? – спросил Борхерт. – А ведь какое было красивое лицо. Вы готовы обменять лицо на разговор лицом к лицу?

– Мне надо их видеть.

– Их? Мой дорогой Кляйн, но кого – их?

– Людей с кассеты.

– Мистер Кляйн, – сказал Борхерт. – Вы однушка. Разве можно надеяться, что человек с двузначным количеством…

– Мне надо их видеть, – повторил Кляйн.

– Но, мистер Кляйн…

– С кассетой что-то не так. С вопросами. Ничего не сходится.

Борхерт холодно на него посмотрел:

– Пусть кассета вас не тревожит, мистер Кляйн. Почему вы просто не примите ее такой, какая она есть?

– Потому что она не то, чем кажется.

Борхерт медленно кивнул:

– Очень хорошо, мистер Кляйн. И что вы предлагаете?

– Я должен их видеть, – сказал Кляйн. – И плевать на ваши правила.

– И вы желаете, чтобы я занялся всеми приготовлениями. Вы в этом вполне уверены?

– Да, – сказал Кляйн.

Борхерт вздохнул:

– Да будет так. Я займусь всеми приготовлениями, мистер Кляйн. Вы увидитесь с ними завтра.

– Я хочу видеть их сегодня.

– Не сегодня – завтра. Не испытывайте удачу.

Кляйн кивнул, встал. Избитое тело болело.

– Будете так добры стереть кровь с пола, прежде чем уйти, мистер Кляйн? – попросил Борхерт, вставая со стула и идеально удерживая равновесие на единственной ноге. – И, мистер Кляйн, теперь за вами замечены проявления агрессии. Советую быть осторожнее.

* * *

Поздним вечером пришел Гус с полупустой бутылкой скотча, которую он нес, придерживая сгибом локтя, – скотч, по его словам, был «подарком от Борхерта».

– Как любезно с его стороны, – безучастно произнес Кляйн.

– Почему он вообще вспоминает о вас после сегодняшней эскапады – за гранью моего понимания, – сказал Гус.

– Может, поэтому мне и досталось только полбутылки.

Гус кивнул:

– У вас есть стаканы?

– Нет.

– Видимо, Борхерт решил, что вы из тех, кто пренебрегает стаканами, – сказал Гус. Он неуклюже потеребил крышку перебинтованной рукой. – Вынужден попросить вас открыть.

– Как рука? – спросил Кляйн.

– Очень приятно, что вы интересуетесь. Иду на поправку, спасибо, – ответил он, поднимая замотанный обрубок. – Нужно держать ее на весу. И нельзя много пить. Алкоголь разжижает кровь, и все такое.

Кляйн открутил крышку бутылки и выпил. Хороший скотч – или как минимум неплохой. Он сделал еще глоток, прежде чем подвинуть бутылку Гусу, который умудрился поднести ее ко рту культями как палочками для еды. Он едва не опрокинул бутылку, когда ставил ее на стол.

– Почему вы передумали? – спросил он.

– Передумал? – переспросил Кляйн.

– Насчет ампутации.

– А кто сказал, что я передумал? – подняв бутылку, он отхлебнул еще.

– А зачем еще Борхерту присылать вам бутылку? Вы услышали зов?

– Я не понимаю, о чем вы.

Гус кивнул:

– Это только ваше личное дело – и ничье больше.

Кляйн потянулся к бутылке, увидел, как в нее ткнулась его культя и едва не уронила.

– Мое личное дело, и ничье больше, – повторил он вслух, но голос как будто звучал издалека.

– Вот именно. Я так и говорю.

Кляйн увидел, как из окончания руки, из культи, странным образом вырастает призрак ладони, бледный и прозрачный.

– Вот именно, – услышал он свой голос. Поиграл отсутствующими пальцами, увидел, как они двигаются. Руку отрезали, но ее призрак по-прежнему на месте. Может быть, это и имеется в виду под зовом? Может быть, Борхерт, лишенный большинства конечностей, видел призраки того, что ему не хватает: как вырастают пропавшие члены тела, невоплощенные, чистые.

Он поднял глаза. Там сидел Гус, напротив, с сонными, полузакрытыми глазами, его лицо почти целиком скрыла тень. Кляйн потянулся к бутылке, но не смог ее найти.

– О чем это я? – спросил он.

Веки Гуса затрепетали и распахнулись.

– Нужно довести вас до постели, – сказал он. – Пока я еще в состоянии.

– Это не скотч, – сказал Кляйн туда, где был Гус, но тот уже пропал. Он не сразу понял, что Гус рядом, нависает над его головой, пытается поднять из кресла. А потом, сам того не заметив, уже стоял рядом с ним, и они медленно поплыли по комнате.

– Нет, – ответил Гус медленно. – Это скотч. Но не только.

«Твою мать», – подумал Кляйн.

– Я думал, ты мой друг, – сказал он и почувствовал, как падает. А потом уже был на кровати, раскинулся во весь рост, пока Гус сидел рядом и смотрел сверху.

– Я ваш друг, – сказал Гус, – я же выпил с вами, правильно?

Кляйн попытался кивнуть, но ничего не получилось. Он видел кровавые пятна на бинтах, обматывающих ладонь Гуса.

– А кроме того, – сказал Гус, – дружба – это одно, а Бог – другое.

– Двигайтесь, – произнес Гус. Кляйн не знал, сколько времени прошло. – На кровати хватит места для двоих.

Щека Гуса на подушке, по соседству с его глазом, была последним, что он запомнил, пока несколько часов спустя не очнулся в одиночестве и не увидел свою перебинтованную ногу, с бинтами, уже пропитанными кровью. Даже тогда, только ощупав повязку целой рукой, он понял, что трех пальцев не хватает.

VII

– Вы сами этого хотели, – сказал Борхерт, когда Кляйн впихнул перевязанную ногу в ботинок и дохромал до его дома. Без пальцев идти было трудно – приходилось поддерживать равновесие – и очень больно. Когда он добрался до здания, ботинок уже хлюпал от крови. Охранник – возможно, тот же, что и вчера, – смерил его одним глазом и спросил: «Что требуется?» В ответ Кляйн только слегка поднял окровавленный ботинок. Охранник, больше не сказав ни слова, пропустил его, как и тот, что стоял за дверями. И вот он снова здесь – наверху, напротив Борхерта, в его комнате, слышит, что сам этого хотел.

– Следует хорошенько думать о том, что просишь, – сказал Борхерт.

– Я ничего не просил.

– Вы просили, – напомнил Борхерт, – хотели переговорить с некоторыми людьми лично. Я сказал, что займусь приготовлениями. Я ими занялся. Я отнял наименьшее количество пальцев. И даже так личная встреча покажется им вольным толкованием правил. Обычно четверок… впрочем, случаи были.

– Я хочу уйти, – сказал Кляйн.

– Ну конечно, – Борхерт развеселился. – Но, полагаю, это мы уже обсуждали. Это невозможно.

– Зачем вы это делаете?

– Что именно я делаю? – спросил Борхерт. – Я сделал вас четверкой. Это одолжение.

– Мне так не кажется.

– Возможно, однажды вы передумаете.

– Сомневаюсь.

Борхерт серьезно посмотрел на него:

– Я тоже сомневаюсь. Сами взгляните на свою отсутствующую руку.

– Когда мне можно уйти? – спросил Кляйн.

– Когда все закончится.

– И когда это?

Борхерт пожал плечами:

– Это уже зависит от вас. – Он поднял целую руку, показал покалеченным средним пальцем на Кляйна. – А теперь, если не ошибаюсь, вам предстоят допросы.

Его спустили на этаж ниже и провели по коридору в другую дверь, за которой был один из опрашиваемых – одиннадцатка, с отрубленными по колени ногами, со срезанными почти по костяшки пальцами, не считая одного большого. Он узнал третий голос с кассеты – Андрейсен. Перед общением с Кляйном Андрейсен потребовал продемонстрировать отсутствующие пальцы, заявив, что Кляйну незачем «держать свой свет под спудом».

Кляйн сел, взялся за ботинок и медленно стянул, и капли крови собрались в лужицу на полу. Он уронил ботинок и начал разворачивать промокшие бинты. Андрейсен проворно выскочил из кресла и, как обезьяна, прошел по комнате на костяшках и обрубках ног. Глаза его были светлыми и сияющими, и, когда Кляйн наконец снял перевязку с покалеченной ноги, Андрейсен едва ли не уткнулся в нее носом. Кляйн с трудом мог видеть свою ступню. Место, где были пальцы, прижгли, но теперь шрам растрескался и оттуда сочились кровь и гной.

– Я думал, вы прижигали сами, – сказал Андрейсен. – Отчасти я согласился потому, что хотел лично увидеть самоприжигание.

– Это сделал не я, – сказал Кляйн.

– Вам пока не стоит ходить. Болит?

– Конечно, болит.

Андрейсен кивнул. Заскакал обратно по полу, взобрался в кресло.

– Как я уже сказал Борхерту, – начал он, удобно устроившись, – я готов помочь. Я обеими руками за защиту закона и порядка.

– Рад за вас, – ответил Кляйн.

– Но, если честно, все, что я хотел сказать, я сказал на пленку.

Кляйн кивнул. Он протащил ногу по полу, глядя, как из нее текут тонкие ручейки крови.

– В пленке и дело, – сказал он. – Я пришел из-за нее.

– Да?

– С кассетой что-то случилось. Мне нужно понять что.

– Кассета не работает?

– Что-то в этом роде. Так что я просто задам все вопросы заново, ладно?

– А почему бы вам не поговорить с Борхертом? – спросил Андрейсен. – Почему не спросить его?

– Первый вопрос, – сказал Кляйн. – Назовите свое имя и опишите свои отношения с погибшим.

– Технически это не вопрос.

– Прошу отвечать, – сказал Кляйн.

– Уверен, вам уже известно мое имя. Я Андрейсен.

– Спасибо. Ваши отношения с погибшим?

– Погибшим? – переспросил Андрейсен. – Я думал, вы повторите изначальные вопросы.

– Это и есть изначальный вопрос.

– Вовсе нет.

– Нет? – переспросил Кляйн.

– Что вообще за погибший? Никто не погиб.

– Элайн.

– Что с Элайном?

– Он погиб.

– Элайн? – Андрейсен покачал головой и рассмеялся. – Вы меня разыгрываете.

– Элайн мертв.

– Это невозможно, – сказал Андрейсен.

– А зачем я тут, по-вашему?

– Я же видел его буквально вчера, – сказал Андрейсен. – Он показался мне очень даже живым.

– Вы лжете.

– Я вам клянусь, – ответил Андрейсен. – Своими отрезанными ногами.

Кляйн встал, захромал по комнате.

– Можете так не делать? – попросил Андрейсен. – Везде останется кровь.

– Какие вопросы вам задали? Я имею в виду вопросы на кассете.

– Мне? Об ограблении, конечно же.

– Каком ограблении?

Андрейсен прищурился:

– Что все это значит? Вы что, думаете, это совершил я? Это не я.

– Что совершили не вы?

– Ограбление.

– Какое ограбление?

– Боже, – сказал Андрейсен. – Что у вас за игры такие?

– Где комната Элайна? Дальше по коридору?

– Нет, – сказал Андрейсен. – Выше этажом. Последняя дверь. А что?

– А мне сказали, она в другом месте.

– Что происходит? – спросил Андрейсен. Он положил ладони на подлокотники, подтянулся и встал на подушке кресла на культях. – Я на это не соглашался. Борхерт ничего об этом не говорил. Я хочу, чтобы вы ушли.

– Ладно, – сказал Кляйн. – Ухожу.

Он вышел в коридор. Охранника не было. Он направился к лестнице, но вместо того, чтобы спуститься, поднялся и прошел в конец коридора. У последней двери стоял охранник. Он нервно наблюдал за приближением Кляйна.

– Это комната Элайна? – спросил Кляйн.

Охранник не пошевелился и не сказал ни слова.

– Вы не против, если я сам посмотрю? – спросил Кляйн и потянулся к ручке двери.

Охранник ударил его ребром ладони – быстро, по горлу. Он не мог вздохнуть. Отшатнулся, прижав руку к шее, все еще не в силах дышать, а потом принял сознательное решение повалиться вперед, бросившись на дверь. Она оказалась заперта. Охранник ударил снова, в висок, и Кляйн соскользнул по двери, и вот охранник уже оттащил его по коридору и массировал ему горло, чтобы помочь снова задышать.

* * *

– Что ж, – сказал Борхерт. – Мистер Кляйн. Всегда приятный сюрприз. Вам нужно быть осторожнее. Нужно иметь хоть какое-то уважение.

– Элайн жив, – сказал Кляйн, все еще потирая горло.

– Ну конечно же, нет, – ответил Борхерт. – Откуда вам пришло такое в голову?

– От Андрейсена.

– И зачем это он такое ляпнул? – спросил Борхерт.

– Он сказал, что я расследую ограбление.

– Нет-нет. Элайн мертв. Вы здесь из-за Элайна.

– Кто мертв?

– Просто вы всего лишь четверка, – сказал Борхерт. – Он не говорит вам правду только из-за этого.

– Вы лжете.

– Может, отнять еще палец, – сказал Борхерт. – Или сразу два. Тогда посмотрим, что вам скажет Андрейсен.

– Нет, – сказал Кляйн. – Больше никаких пальцев.

– Ну хорошо, – сказал Борхерт. – Возможно, кто-нибудь другой пойдет вам навстречу.

– Больше никаких допросов.

– Хорошо, – ответил Борхерт. – Вы здесь следователь. Делайте то, что считаете нужным.

Пользуясь единственной ногой, Борхерт медленно толкался в кресле по полу, пока не оказался у стойки. Он кое-как сумел медленно открыть шкафчик над головой и вытащить сперва один стакан, потом второй. А затем – еще бережней – бутылку скотча. Снял крышку ртом. Пододвинул стаканы к краю стойки и, зажав бутылку между рукой и боком, налил.

– Выпьете? – спросил он.

– Ни за что, – сказал Кляйн.

– Да бросьте. Это скотч, самый обычный. Ничего, кроме скотча.

– Нет, – сказал Кляйн.

– Как знаете. – Борхерт взял стакан в щепоть большим пальцем и половиной среднего, поднял к губам, отпил. – Итак, уже есть какой-нибудь прогресс?

– В чем?

– В поисках убийцы Элайна.

– Я предполагаю, что Элайн очень даже жив.

– Прошу вас, мистер Кляйн. Давайте больше не будем говорить глупостей.

– Покажите тело.

Борхерт покачал головой:

– Я не могу позволить вам увидеть тело. Иначе вам по меньшей мере придется расстаться с новыми пальцами.

– Это абсурд.

– Как скажете, мистер Кляйн, – сказал Борхерт, делая щедрый глоток. – Как скажете.

Позже тем же вечером Кляйн вышел из комнаты и побрел по коридору на усыпанный гравием двор перед домом. Стоял и смотрел на звезды, пока нога ныла от боли, и чувствовал, как у него поднялась температура. Он не понимал, во что вляпался, ни даже как в это вляпался. Но теперь, когда он уже здесь, вопросом куда важнее было – как отсюда выбраться.

Он прошел к большой дороге, повернул, похромал к главным воротам. Человек мертв, убит – или, возможно, очень даже жив. Борхерт с ним играет – а возможно, играют все. Ночь была прохладная, безоблачная. Где же это место находится? Он оглянулся, увидел дом, где ночевал, с единственным горящим окном – его. Почему во всем здании больше никого нет? Хоть кто-нибудь здесь жил со времени его прибытия? Где ночуют Гус и Рамси?

У главных ворот на краю поселения из тени выступил охранник и включил фонарь, посветив прямо в глаза Кляйну.

– Что требуется? – спросил тот.

– Это Кляйн, – ответил он, зажмурившись.

– Точно. Мы встречались в первую ночь. Однушка. Самоприжигатель. Правая рука, верно?

– Да, – сказал Кляйн. – Уже четверка.

– Четверка? – переспросил охранник. – Лихо. Что еще?

– Несколько пальцев, ничего особенного.

Охранник перевел луч фонаря, посветил на ногу Кляйна. Теперь Кляйн его видел – тусклый силуэт за сиянием.

– Мне нужно уйти, – сказал Кляйн. – Пожалуйста, откройте ворота.

– Простите. Я не могу.

– Моя работа здесь закончена.

– Боюсь, у меня приказ.

Кляйн сделал шаг вперед. Охранник направил луч фонаря прямо ему в глаза. Кляйн сделал еще шаг, услышал шорох и щелчок, и охранник быстро посветил на себя, чтобы показать на культе какой-то металлический протез со стволом.

– Я думал, протезы осуждаются, – сказал Кляйн.

– Пользоваться мы ими не любим, – согласился охранник. – Но когда приходится – пользуемся.

– А если я где-нибудь перелезу через забор.

– Милости прошу. Уверен, рано или поздно мы вас поймаем.

Кляйн кивнул, отвернулся, собираясь уходить.

– Очень приятно было встретиться, мистер Кляйн, – сказал охранник. – Если будут новые вопросы, не стесняйтесь спрашивать.

Гуса и Рамси он нашел в баре уже пьяными, особенно Рамси, который пил виски через соломинку. Гус все повторял, что ему нельзя налегать, что алкоголь разжижает кровь, а потом опрокидывал рюмку за рюмкой. Они повеселели, когда заприметили Кляйна, похлопали его по спине обрубками.

– Выпьете? – спросил Рамси.

Кляйн кивнул. Рамси подозвал бармена.

– Налей-ка моему другу, – сказал он.

– Самоприжигателю.

– Слухи быстро разносятся, – сказал Рамси.

– Скажи, – начал Гус заплетающимся языком, – когда будут женщины?

– В десять, – сказал бармен. – Я уже говорил. В десять.

– Выпьете? – спросил Кляйна Рамси.

– Мне уже наливают, – сказал Кляйн.

– Черт, – сказал Рамси. – Я сам хотел вам заказать.

– Ты и заказал, – ответил Кляйн.

– Чего? – переспросил Рамси. – Чего?

– Забудь, – ответил Кляйн.

– Чтоб вы знали, – сказал Рамси, – следующий – за мой счет.

Кляйн улыбнулся.

– Итак, – сказал Гус, ссутулившись над стаканом. – Как идет расследование?

– Не идет.

– Нет? – спросил Гус. – Ощнь плохо.

– Хотите послушать? – спросил Кляйн.

– Про что? – уточнил Рамси.

– Про расследование, – сказал Кляйн. Бармен поставил стакан на стойку. Кляйн подхватил его левой рукой и отпил.

– О нет, – сказал Рамси. – Гусу ничего говорить нельзя.

– Это еще почему? – спросил Гус. – Это еще почему?

– Гус – однушка, – ответил Рамси. – Не будем привлекать однушек.

– Я был однушкой, – возразил Кляйн. – И меня привлекли.

– Я не однушка. – Гус поднял руку. – Больше нет.

– И все равно, – сказал Рамси. – Ты мелкая сошка. Ты тот, кто ты есть, и мы тебя любим, но ты мелкая сошка.

– Да ничего, Рамси, – сказал Кляйн. – Можешь мне поверить.

– Просто, по-моему…

– Рамси, – сказал Кляйн. – Поверь мне и послушай.

Рамси открыл рот, снова закрыл.

– Элайн мертв, – сказал Кляйн.

– Элайн мертв? – переспросил Рамси, поднимая голос.

– Разве это возможно? – засуетился Гус. – Как это возможно?

– Или нет, – сказал Кляйн. – Может, и нет.

– Ну, – протянул Гус. – Так мертв или нет?

– Что ты там говоришь про Элайна? – спросил бармен.

– Ничего, – ответил Кляйн.

– О боже. – Рамси покачал головой. – Господи боже.

– Элайн или мертв, или нет, – объяснил Гус бармену.

– Потише, Гус, – сказал Кляйн.

– Ну так и что? – спросил бармен. – Мертв или нет? Разница-то большая, между прочим.

– Это, – Гус ткнул культей в воздух, – я и намерен узнать.

– В смысле, ты не уверен, что есть разница? – спросил Рамси.

– Рамси, – сказал Кляйн. – Посмотри на меня. Зачем я тут? Что я расследую?

– Что? – переспросил Рамси. – Контрабанду.

– Контрабанду?

Гус, обратил внимание Кляйн, начал прислушиваться.

– Кто-то вывозит наши фотографии.

– Какие еще фотографии?

– Сексуальные, – сказал Рамси. – С людьми без конечностей. Кто-то их ворует и продает, не отчисляя прибыль сообществу.

– И ты считаешь, – спросил Кляйн, – что я здесь поэтому?

Рамси кивнул.

– Нет, – ответил Кляйн. – Я здесь из-за Элайна.

– Который либо мертв, либо не мертв.

– Вот именно, – ответил Кляйн.

– Это большая разница, – сказал Гус. – Вот это мы и намерены узнать.

– Что? – спросил Рамси.

– Это, – ответил Гус.

– Что? – Рамси принялся озираться вокруг. – Что происходит?

– Вот именно, – сказал Кляйн. – Мне бы кто ответил.

VIII

«Есть две возможности», – думал он, когда его провожали на встречу с Борхертом следующим утром: с одного бока похмельный Рамси, с другого – похмельный Гус. Он шел по просьбе самого Борхерта. «Возможность первая: Элайн мертв. Возможность вторая: Элайн жив». Возможно, Рамси прав, возможно, он действительно что-то знал, и он – Кляйн – здесь из-за контрабанды или воровства. Но если это так, почему ему не сказали? Почему Борхерт заявил, что он расследует убийство? Ведь в самом деле, учитывая прежнюю специальность Кляйна, логично, чтобы его наняли расследовать действия контрабандистов.

Возможно, у самого Борхерта в деле корыстный интерес и есть причины помешать расследованию контрабанды.

Но если и так, зачем объявлять Элайна мертвым? Зачем говорить, что требуется расследовать убийство? Почему бы не предложить что-то не такое тяжкое?

И вот он в одиночестве – Гус и Рамси покинули его у калитки, – стоит перед Борхертом, одноруким, одноногим мужчиной, угрюмо поглядывавшим с кресла.

– Я думал, мы договорились, – говорил Борхерт.

– О чем договорились?

– Я просил не распространяться о деле с теми, кому знать необязательно. А вы начали распускать слухи.

– Слушайте. Я не знаю, что я здесь делаю. Что именно я расследую?

– Смерть Элайна.

– Я не верю, что он мертв.

– И в самом деле, – сказал Борхерт. – Это вы дали понять недвусмысленно.

– А что с контрабандой?

– Контрабанда, – сообщил Борхерт, – это история для прикрытия. Мы договорились сообщать о ней людям вроде Рамси.

– А Андрейсен?

– Мы о нем уже говорили. Я торжественно даю вам слово, что если вы просто согласитесь еще на одну-две ампутации, то Андрейсен запоет по-другому. Почему вы не поговорили с другими? Может, кто-то из них откроет правду.

– Вы лжете.

Борхерт вздохнул:

– Что ж, я надеялся, до этого не дойдет, но вы упрямый мерзавец и ведете дела по-своему. Вам самому пошло бы на пользу принять кое-что на веру, но «вы не веруете», как говорил Иисус, а неверующих не переубедить, пока они сами всё не потрогают. – Он повернул голову, показал подбородком на стойку: – Там лежит пистолет. В ящике. Не заряжен, но охраннику у двери Элайна это знать необязательно. Если хотите убедиться сами – прошу, убедитесь сами. Я бы не советовал, но и мешать вам не буду.

Кляйн достал оружие и вышел. Стоило ему открыть дверь в коридор, как он увидел охранника, который, если верить Андрейсену, стоял перед дверью Элайна. Эту ли дверь предлагал ему проверить Борхерт? Или же отправил Кляйна посетить комнату, куда его уже водили, с фальшивым местом преступления?

– Это комната Элайна? – спросил охранника Кляйн.

Охранник не ответил. Кляйн понял, что его одинокий глаз опущен вниз, прикован к руке Кляйна, и тогда вспомнил про пистолет. Он поднял руку и прицелился в голову охранника:

– Пожалуйста, откройте дверь.

Охранник покачал головой.

– Я тебя убью, – сказал Кляйн.

– Тогда убей.

Кляйн с силой ударил ему в лицо культей, а потом по челюсти рукояткой. Охранник сделал два неловких шага, вильнув к двери, и Кляйн снова приложил его рукояткой прямо за ухом. Мужчина рухнул как подкошенный.

Дверь была не заперта. Кляйн открыл ее и вошел, запер за собой.

Внутри было темно. Он ощупал стены вокруг двери в поисках выключателя, но нашел его, только когда глаза привыкли к обстановке, – низко, на уровне коленей.

Комната была такая же простая, как у Борхерта. В дальнем конце – стойка и маленькая кухня. Единственное кресло – с какой-то сеткой над ним. Кровать была метр в длину, прижавшаяся к полу и придвинутая к стене.

На подушке покоилась изуродованная голова, а остальное тело скрывало одеяло. Кляйн присел рядом. Глаза у человека на кровати были вынуты, веки срезаны. Уши отрублены, остались только два завитка скользкой розовой кожи. Нос тоже отсутствовал – осталась только темная зияющая дырка. Губы как будто по большей части сжевали – возможно, зубами, просвечивающими в отверстии.

Прямо перед ним кожа на лице дрогнула и голова слегка сдвинулась – отсутствующие глаза как будто вперились в его собственные. Кляйн оторвал взгляд, а потом, схватившись за одеяло, сдернул его с тела.

Под одеялом был только торс – без единой конечности, со срезанными сосками, отрубленным пенисом. Он сидел и смотрел, как поднимается и опадает грудь, как свистит воздух между зубов. Тело лежало как-то неправильно, заметил он, и тогда перевернул его на бок – достаточно, чтобы увидеть, что ягодицы тоже срезаны.

Рот что-то пытался сказать, но Кляйн не мог ничего понять – большая часть языка отсутствовала. Он отпустил тело. Отвернулся, медленно упал на пол. Сзади кто-то колотил в дверь. Он так и лежал, таращась в потолок и слушая лепет Элайна, пока они не пришли и не вытащили Кляйна из комнаты.

– Ну, теперь вы убедились? – Борхерт стоял, оперевшись на тросточку, впивавшуюся ему в ладонь. Кляйн теперь был в кресле – кресле Борхерта, – куда его усадили охранники после того, как проволокли из комнаты Элайна по лестнице, где он головой отсчитал каждую ступеньку.

– Что с вами? – спросил Борхерт. – У вас как будто жар.

– Элайн жив, – сказал Кляйн.

– Ну конечно, жив. Я должен извиниться за ложь, мистер Кляйн, но поверьте, у меня были для нее все основания.

– Почему?

– Почему, мистер Кляйн? – Борхерт повернулся к нему, подскакал поближе. – Вы хотите знать?

– Да.

Борхерт улыбнулся:

– Знание – самый ценный из товаров. Согласны на обмен? Я обменяю знание на конечность.

– Что?

– Вы слышали. Знание за конечность. Вы сами выбираете конечность. Или даже попросту ладонь или ступню. Этого хватит.

– Нет, – сказал Кляйн.

– Это ваша проблема, – сказал Борхерт. – Вы сами не хотите знать.

– Я хочу знать.

– Правда или плоть, – повторил Борхерт. – Что вам важнее?

Кляйн не ответил.

– Или, скажем, хотя бы палец, – продолжил Борхерт. – Один-единственный палец на ноге или руке. Что вам один палец? Вы и так живете без восьми. Что изменит еще один?

Кляйн встал, направился к двери. Он слышал, как за спиной посмеивается Борхерт:

– Предложение в силе, мистер Кляйн. Возвращайтесь в любое время.

Кляйн лежал в постели и думал. В полной темноте он все видел перед глазами изуродованное лицо Элайна, его голову на подушке, одеяло под самым подбородком. Наконец встал и включил свет.

Нога болела. Она по-прежнему истекала кровью и жидкостью на месте пальцев, а ступня как-то странно потемнела, распухла. Он закинул ее на подушку, повыше, и это как будто помогло.

Что такое истина, думал он. Насколько важно ее знать? И когда он ее узнает, что потом?

Он посмотрел на свою культю. Иногда он до сих пор чувствовал ладонь. А когда Борхерт опоил его, даже видел – полусуществующую, как привидение. Попытался заставить себя увидеть ее вновь, но не смог.

Может, попросить что-нибудь для ноги, что-нибудь противовоспалительное или даже посерьезней, пока та совсем не распухла и позволяла ходить. Он примет и останется в кровати, дождется, пока пальцы заживут.

«Зачем?» – все спрашивал себя Кляйн, снова увидев лицо Элайна несмотря на то, что свет еще горел. Зачем Борхерт ему врал? Что он выигрывал, притворяясь, что Элайн мертв, хотя тот на самом деле жив?

Он всё крутил эти вопросы в голове.

А когда наконец нашел ответ, осознал, что попал в очень большую беду.

IX

Охранник у калитки не хотел его пускать, но Кляйн заявил, что пришел на ампутацию, что Борхерт сам пригласил его вернуться. Одноглазый посовещался с коллегой за дверью, а потом встал рядом с Кляйном у калитки в темноте, пока второй отправился наверх совещаться с Борхертом.

– Уже очень поздно, – сказал охранник.

– Он меня примет, – заверил его Кляйн. – Он сам сказал прийти.

И в самом деле, когда второй охранник вернулся, его впустили.

Кляйн отправился с ним по лестнице к комнате Борхерта. Охранник постучал. Когда Борхерт ответил, охранник открыл дверь и впустил Кляйна одного.

– Итак, – сказал Борхерт. – Все-таки правда для вас важнее, мистер Кляйн.

Он сидел в своем кресле, неуклюже взяв оставшимися пальцами пистолет:

– Прошу, присаживайтесь, мистер Кляйн.

– Он не заряжен, – сказал Кляйн.

– Нет? – удивился Борхерт. – И почему вы так думаете?

– Пистолет, который вы мне дали, был не заряжен.

– Это так, – сказал Борхерт, – но не потому ли, что я дал его вам?

Кляйн не ответил.

– Не желаете рассказать, что узнали? – спросил Борхерт.

– Вы планируете убить Элайна.

– И?..

– И планируете выставить все так, будто его убил я.

– В этом отношении на вас можно было положиться, – сказал Борхерт. – Вы отменно сыграли свою роль. Зарегистрированная склонность к насилию. Явная одержимость Элайном, живым или мертвым. Ошибаетесь вы только в одном пустяке: я уже убил Элайна.

– Когда?

– Вскоре после того, как вы ушли. Для человека без конечностей он оказал самое активное сопротивление.

– Зачем?

– Ах, – сказал Борхерт. – Мистер Кляйн, сомневаюсь, что смогу вам это втолковать.

– А ты попробуй.

– «А ты попробуй», мистер Кляйн? Как нелитературно. Причина лежит в вере. Мы с Элайном расходились в некоторых деталях, вопросах веры. В интересах веры нужно было расправиться либо со мной, либо с ним, причем так, чтобы второй показался невиновным. Иначе бы возник раскол. Естественно, я, со своей стороны, предпочитал, чтобы расправились с ним, а не со мной.

– Вы были врагами.

– Вовсе нет. Мы восхищались друг другом. Это просто разумный политический ход, мистер Кляйн. Он должен был свершиться.

– Почему я?

– Почему вы, мистер Кляйн? Просто потому, что вы есть, и потому, что Господь ниспослал на вас свою милость, избрал отнять у вас руку. Вы, разумеется, будете вознаграждены в раю за ваш вклад. Но будете ли вознаграждены при жизни – совсем другой вопрос.

– Наверное, мне лучше уйти, – сказал Кляйн.

– Хороший вопрос, мистер Кляйн. Убить вас или позволить уйти? Хм-м-м? Как думаете, мистер Кляйн? Отпустить ли вас? Может, бросим монетку?

Кляйн не ответил.

– Без монетки? Не желаете выразить мнение?

– Я бы хотел уйти, – ответил Кляйн.

– Ну разумеется, – сказал Борхерт. – И вы уйдете. Да будет сегодня день милосердия, не правосудия. Возможно, если вам повезет, вы даже выберетесь за ворота, пройдете мимо охраны навстречу так называемой свободе внешнего мира.

Кляйн повернулся к двери.

– Но, с другой стороны, – услышал он из-за спины, – несомненно, милосердие до́лжно сочетать с правосудием, мистер Кляйн. Я прав? Возможно, вы все-таки оставите нам что-нибудь, чтобы мы о вас помнили.

Кляйн замер на месте. Потом, не оборачиваясь, медленно потянулся к ручке.

– На вашем месте я бы этого не делал, – сказал Борхерт. – Ненавижу стрелять в спину.

Кляйн остановился, повернулся к нему лицом:

– Чего вы хотите?

– Вы отлично знаете, чего я хочу, – ответил Борхерт, не сводя с него глаз. – Плоть за знание.

– Нет.

– Вы сказали охраннику, что пришли на ампутацию, – напомнил Борхерт. – На стойке лежит секач. Тот самый, которым вы расправились с моим пальцем. Ладонь увязла – всей руке пропасть. А иначе я вас застрелю. Честно, для меня никакой разницы, мистер Кляйн. Вы уже осуществили свое предназначение. Технически вы больше не нужны.

Кляйн медленно двинулся к противоположной стене комнаты. Борхерт наблюдал, как он идет, и толкался ногой в пол, поворачивая кресло.

Секач был на месте, вонзенный в разделочную доску.

– Вперед, мистер Кляйн. Берите за рукоятку и выдергивайте.

Он подчинился и спросил:

– Что мне не дает убить вас сейчас?

– А вы правда умеете метать ножи, мистер Кляйн? И где же такому учат? В каком-нибудь профессионально-техническом колледже? Вы сами-то представляете, что сможете в меня попасть, не говоря уже о том, чтобы от удара лезвие вошло в плоть? А если и так, полагаю, что смогу нажать на курок заблаговременно…

– Если оружие заряжено.

– Если оружие заряжено, – дружелюбно согласился Борхерт. – Выстрел привлечет внимание охранников и приведет к вашей смерти. Итак, мистер Кляйн, вы ставите на кон собственную жизнь ради возможности убить меня. Неужели вы действительно этого хотите? Нет? Тогда будьте хорошим мальчиком и отрежьте себе руку.

* * *

Кляйн включил конфорку на стойке, подождал, когда она нагреется. Секач казался достаточно острым, но Кляйн понимал, что пробить кость будет непросто. Если сразу попасть в сустав, возможно, это не будет иметь значения, хотя не стоит забывать, что он будет рубить левой; хватит ли ему сил, чтобы прорубить всю руку до конца за один удар?

Кляйн примерил нож к изгибу локтя, обнаружил, что лезвие охватывает почти всю длину руки. Бить придется точно.

В воображении детектива секач уже быстро опускался, впивался в кожу, мясо и кость. Кляйна захлестнет боль, он пошатнется, но, перед тем как упасть, нужно не забыть прижечь обрубок руки горелкой, чтобы не истечь кровью насмерть. А потом если он еще будет стоять на ногах, то сумеет проковылять из комнаты вниз по лестнице и в конце концов прочь из поселения, где – с трудом, в горячке, в мучениях – выберется обратно в одинокий и жуткий мир.

И это, осознал он, еще самый успешный исход. По всей вероятности, на самом деле будет куда хуже. Лезвие попадет неудачно, придется рубить второй раз. Он сомлеет и свалится раньше, чем прижжет рану, и на полу истечет кровью. У ворот его поймают охранники и убьют. Или того хуже – все пройдет удачно, рука сразу отвалится, но Борхерт скажет с улыбкой: «Очень хорошо, мистер Кляйн. Но зачем останавливаться на достигнутом? Что бы нам отрубить дальше?»

Он высоко поднял секач. Вся будущая жизнь ждала только его, Кляйна. Осталось лишь опустить нож, чтобы ее начать.

Последние дни

У тебя остался только один палец,

И он указывает на дверь.

Bech. Знает только Бог

Часть первая

Второй раз был куда хуже первого: он знал, что почувствует, к тому же локоть толще запястья. И все же он справился, левой рукой, несмотря на нацеленный ему в голову пистолет Борхерта. Сперва аккуратно наложил повязку на верхнюю часть руки, а потом ударил секачом, прорубив до конца с первой попытки, а потом приложил культю к конфорке. Та зашипела и задымилась, зрение начало подводить. Он тряхнул головой, сделал два шага к Борхерту, а потом рухнул.

Потом все стало сложнее. Он пришел в себя и обнаружил, что Борхерт присел рядом с ним, все еще не отводя пистолет и радостно ухмыляясь.

– И что бы, – сказал он с блеском в глазах, – нам отрубить дальше?

Кляйн изо всех сил ударил его по шее, и тот упал навзничь, хватая ртом воздух. Кляйн заполз на него, успев воткнуть большой палец за спусковой крючок. Навалился всем весом, медленно пробираясь по телу Борхерта, пока тот сжимал спусковой крючок, пытаясь оторвать противнику палец. Спустя миг Кляйн лбом раскроил Борхерту нос.

Еще через пару ударов Борхерт потерял сознание, и Кляйн сумел отвоевать у него пистолет. Потом забил в рот сектанта пояс от его собственного халата. Кляйн мягко похлопал Борхерта по щекам, сев ему на грудь, пока тот не открыл глаза.

«Я отлично себя чувствую, – все это время пытался убедить себя Кляйн, хотя казалось, находился где-то вдали от собственного тела. – Никогда не чувствовал себя лучше». Отрубленная рука даже не болела. Он отрешенно задумался, как скоро умрет от шока.

– Привет, Борхерт, – сказал он, когда у того сфокусировался взгляд, а потом стал душить противника одной рукой. Ухватиться было трудно, и еще труднее удержать. В какой-то момент голова закружилась, и Кляйн испугался, что отключится. Но потом ощущение прошло, а Борхерт к тому времени казался практически мертвым.

А потом все стало еще сложнее.

I

Свет, потом тьма, потом опять свет. Что-то давило в щеку. На него и мимо него неслись звуки – может быть, машины. Вкус железа на языке, а потом рот заполнила кровь, пришлось с трудом прокашляться, чтобы дышать. Но рот снова медленно наполнился кровью. Кляйн явно умирал от кровотечения. Он медленно дышал, потом кашлял алым, потом опять дышал, все медленнее и медленнее. Через какое-то время он перестал что-либо слышать, а вокруг сгустилась тьма. Он все равно старался дышать.

Когда же перестал, то открыл глаза. Кляйн лежал на больничной койке, от капельницы к его руке шли трубки. Он подумал, что надо встать, но когда попытался, ему в глаз словно по рукоять вонзили нож. И он бросил все попытки.

Так что Кляйн просто лежал – сперва глядел на ширму, скрывающую остальное помещение, потом на флуоресцентные лампы над головой. Когда закрыл глаза, свет остался, скопился под веками, резкий и четкий.

«Может, это настоящая больница, – думал он, все еще не открывая глаз. – Это может быть и хорошо, и плохо. Но не так плохо, если это не настоящая больница».

Он не сразу заметил, что теперь у него нет всей руки: конечность отсекли у плечевого сустава. Кляйн неуклюже распутал повязку, стягивая запятнанную марлю. Кто бы это ни сделал, работа была профессиональная – культя гладкая, лишь чуть нагноившаяся, отрезали всё мастерски, прижгли равномерно.

Когда он напряг плечо, пропавшая рука дрогнула, жидкость из обрубка стала сочиться чуть быстрее. Отсутствующая ладонь дрожала меньше – почти не чувствовалась. Хуже всего ныло предплечье, которое ему пришлось отрубить на глазах у Борхерта. Пропавшие без его ведома плоть и кость от локтя до плеча только слегка щекотало.

Кляйн снова попытался выбраться из койки, снова почувствовал саднящую боль в глазу. На следующей попытке он поднялся чуть выше, но тут боль стала такой ослепительной, что комната закружилась и померкла.

Когда он снова открыл глаза, рядом сидел человек в синем халате, уставившись на металлический планшет. Он слегка хмурился. Кляйн наблюдал за тем, как незнакомец переворачивает страницы, как накапливается и проливается из-под его очков свет, когда он двигал головой. К халату был приколот бейджик с именем: Моранд.

– А, – Моранд улыбнулся. – Решили выжить, а, мистер Кляйн?

Его улыбка медленно поблекла, когда Кляйн не ответил.

– Я не хотел вас обидеть, – сказал он.

– Я не обиделся, – выдавил из себя Кляйн. Его голос, такой слабый, не был похож сам на себя.

– Не стоило развязывать. – Моранд показал на плечо. Подошел, чтобы осмотреть его. – Но заживает хорошо.

Он вытащил ногу Кляйна из-под одеяла, снял носок, потом развязал бинты. Не хватало трех пальцев, заметил Кляйн, потом вспомнил, что с ними случилось.

– Вот здесь было совсем плохо, – прокомментировал Моранд. – Вам повезло, что вы в итоге не потеряли всю ногу.

Он что-то написал у себя в планшете и продолжил:

– У меня есть несколько вопросов. Во-первых, что вы чувствуете после того, что с вами случилось?

– А что именно случилось?

– Я о руке, – сказал Моранд. – Непросто потерять такую значимую часть тела. Как вы себя чувствуете по шкале от одного до десяти?

Кляйн взглянул на тыльную сторону планшета и уточнил:

– Десять – самое хорошее или самое плохое?

– Семь или восемь – это хорошо. А значит, десять будет где-то в духе «превосходно» или «никогда не чувствовал себя лучше», в зависимости от вашей эмоциональности.

– У меня и так не было ладони, – сказал Кляйн. – Так что я уже по большей части привык.

– Значит, скажем, вы четверка? Я правильно понимаю? Простите, что пришлось отнять всю руку целиком. – Моранд склонился к культе Кляйна. – Хотя результат отличный, если спросите меня. Пожалуйста, сядьте.

– Не могу, – сказал Кляйн.

– Почему?

– Когда я поднимаю голову, кажется, будто мне в глаз всадили нож.

– Понимаю. – Моранд снова улыбнулся. – Возможно, потому, что вам стреляли в голову.

– Стреляли в голову?

Улыбка Моранда опять поблекла.

– Вы не помните? – Он достал из кармана круглое зеркальце размером с глаз, присоединил к металлическому стилусу длиной с ручку и протянул. – Самое худшее вы и так уже видели.

Кляйн неуклюже принял зеркало:

– Это же стоматологическое зеркало? Для зубов?

– Технически да, – ответил врач.

– Я думал, врачи носят зеркала на лбу. Для света или чего там еще.

– Только не этот врач, – ответил Моранд.

Кляйн повернул стилус в пальцах, пока не увидел в зеркале часть лица, – отражение слегка дрожало. Его голова, увидел он, слегка сдвинув зеркало, была плотно замотана. Моранд начал медленно снимать повязку, добравшись до толстого компресса из марли, темного от кровотечения и выделений.

Когда Кляйн поднял руку, Моранд его остановил:

– Мы скоро сменим повязку. Тогда посмотрите.

– Где я? – спросил Кляйн.

– В больничной койке, – с удивлением ответил Моранд. – Я думал, уж это очевидно. Мне казалось, вы пришли в себя, насколько это возможно.

– В больнице?

– Естественно. Где еще быть больничной койке?

– И я могу свободно уйти?

– Мы едва ли в том состоянии, чтобы ходить, разве не так? – спросил Моранд и улыбнулся. – Под «мы» я имею в виду вас. Если честно, удивительно, что вы вообще живы. Технически говоря, какое-то время вы были мертвы. Вы знали? Конечно, «технически мертв» – ничто в сравнении с просто «мертв».

– Это угроза?

Врач снова удивился:

– Чем я вас обидел?

– Вы раздвинете ширму?

– Ширму? Зачем?

– Просто хочу сам посмотреть, что там с другой стороны.

– Но я ведь уже сказал, что это больница.

– Пожалуйста, – сказал Кляйн, – раздвиньте ширму.

Моранд посмотрел на него, потом пожал плечами и отвернулся. Пока Кляйн прятал стоматологическое зеркало под одеялом, врач отодвинул занавеску: три другие койки, дверь, ведущая в ярко освещенный коридор. «Просто больница, – подумал Кляйн и расслабился. – Волноваться не о чем».

Пришла медсестра и начала аккуратно снимать марлю с головы. Моранд рассеянно пошарил в нагрудном кармане, потом проверил в других, потом осмотрел прикроватный столик и одеяло.

– Что такое? – спросил Кляйн.

– Не могу найти свое зеркало, – ответил Моранд.

– Стоматологическое? Не видел, – заявил Кляйн.

Моранд снова порылся в карманах, пожал плечами и вышел. Скоро вернулся с зеркалом побольше – на жестком, но гибком тросе с прищепкой на конце. Он повесил его на стойку капельницы, потом установил ее рядом с койкой, поправляя зеркало так, чтобы Кляйн увидел себя.

Бинты уже сняли. Медсестра промокала рану влажным ватным тампоном, медленно снимая коросту. Рана была большая и рваная – по одной стороне головы вилась безумная сетка швов.

– Пулю мы извлекли – то, что не вышло само, – сказал врач. – По крайней мере бо́льшую часть.

Медсестра все работала, прислонившись к краю койки. Кляйн наблюдал за ней в зеркало, слушал ее дыхание.

– Главная ваша проблема, – сказал Моранд, – это мозг. И внутреннее кровоизлияние. На вашем месте я бы пока отказался от бега.

Медсестра издала высокий, рассыпчатый смешок.

– Боль в глазу – тревожный симптом. Надо подумать о шунте, если дело в мозговой ткани, – сказал Моранд. – А пока что будем просто за вами приглядывать, да?

Медсестра снова накрыла рану марлей, начала забинтовывать голову Кляйна.

– Просто будем за вами следить, – рассеянно добавил Моранд.

– Что? – вдруг занервничал Кляйн.

– Что? – переспросил врач. Вернулась его улыбка. – Волноваться не о чем, мистер Кляйн. Это ради вашего же блага.

II

Уходя, они задернули занавески вокруг койки, но он не слышал, чтобы хлопнула дверь. Лежал и таращился на лампы, прислушиваясь к эху шагов в коридоре, чередованию пронзительного голоса доктора и высокого смеха медсестры.

Через какое-то время начал звонить телефон. Аппарат стоял на прикроватном столике – со стороны отсутствующей руки. Чтобы взять трубку, Кляйну пришлось бы перекатиться на обрубок и потянуться. Он и представить не мог, что тогда почувствует.

И он не тянулся. Просто слушал. Телефон прозвонил шесть раз, потом замолчал. А потом прозвонил еще шесть раз и опять замолчал. А потом прозвонил еще шесть раз. Дальше он уже не звонил.

«Шесть-шесть-шесть, – подумал Кляйн. – Число Зверя». А после подумал: «Они прекрасно знают, где я».

От этого он впал в беспокойство. Снова заставил себя сесть – в этот раз медленнее и бережнее. Все еще казалось, будто в глаз втыкали нож, но теперь не так резко. Стоило Кляйну сесть, боль уменьшилась, стала тупой и ноющей.

Телефон все еще был не с той стороны, но теперь молчал. С другой стороны была ширма. Кляйн вытянул руку настолько, насколько смог, но так до нее и не достал. Когда стал елозить в ее направлении, боль в глазу сосредоточилась, а потом пошла дальше.

Он пытался добраться зеркальцем стоматолога, но рука все равно была коротка. Подтащил зеркало, прицепленное к капельнице, вытянул трос, насколько тот вытягивался, потом согнул стойку запястьем, пока зеркало не коснулось ширмы.

Он сдвинул шест, но зеркало прошло дальше, лишь слегка задев занавеску. Снова потянул зеркало на себя, поправил трос, потом вывернул стойку обратно, чтобы зеркало коснулось ширмы. Резко дернул.

От движения по остаткам плеча и глубоко в бездне глаза прошла волна боли. Кляйн закрыл глаза и прикусил щеки, зажмурился изо всех сил. Как будто помогло.

Когда он снова открыл глаза, то почувствовал во рту привкус крови. Занавеска отодвинулась сантиметров на десять, получилась небольшая щель у стены, прямо за его головой.

Он попытался опять и удвоил отверстие, потом еще, широко раскрыл занавеску, но все же так, чтобы казалось, будто ее просто небрежно задернули. Капельницей и зеркалом было трудно орудовать, не теряя сознания, но он все же установил их у края ширмы, прижав зеркало к стене. Правильно подняв стоматологическое зеркало, Кляйн мог заглянуть в большое и без помех увидеть дверной проем.

Прошло несколько часов, перед тем как в дверь кто-то вошел. Мужчина крупного телосложения, лысеющий, все конечности на месте. Вошел и остановился, затем шагнул к ширме.

Кляйн спрятал стоматологическое зеркало под простыней, наблюдая за носками ботинок под занавеской.

– Мистер Кляйн? – сказал вновь прибывший.

Кляйн не отвечал. Он смотрел из-под век, как человек медленно отодвинул занавеску, а потом встал рядом с койкой. Мгновение он был неподвижен и беззвучен, потом его шаги эхом раздались по палате. Когда они вернулись, незнакомец нес стул.

Сел рядом с койкой, скрестил руки.

Сразу за ним в двери промелькнуло что-то еще и исчезло. Спустя мгновение оно вернулось в ограниченное поле зрения Кляйна и стало человеком – полицейским в форме.

Офицер положил руку на плечо первого мужчины:

– Спит, Фрэнк?

– Скоро его разбужу, – сказал Фрэнк.

– Где мне занять пост, приятель?

Фрэнк пожал плечами:

– Не важно. Хочешь, оставайся здесь. Или за дверью.

Полицейский ушел и взял другой стул, принес в угол, сел. Тут же развалился на нем. Вскоре он уснул.

Через какое-то время Фрэнк протянул руку, слегка тряхнув Кляйна:

– Ты не спишь. Я же вижу.

– И не говорил, что сплю, – ответил Кляйн.

Фрэнк хмыкнул:

– Какие мы хитрые. Кляйн, значит?

– Так точно, – ответил Кляйн.

– Был копом?

Кляйн кивнул.

– Под прикрытием, – сказал Фрэнк. – Это не коп. Это тот, кто сам не знает, кто он. Ты знаешь, кто ты, Кляйн?

– Получше тебя.

– Не будь так уверен, – сказал Фрэнк. Достал из кармана сложенный клочок бумаги. Аккуратно развернул и сгладил сгибы.

– Тут написано, – начал он, – «отсутствует ладонь». Если спросишь меня – слабо сказано, а, Кляйн? Как ты лишился руки?

– Дал кое-кому ее отрезать, – ответил Кляйн.

– И зачем же такое может в голову прийти?

– Почитай в газетах.

– Может, тогда расскажешь, как потерял всю руку? А заодно и пальцы?

– Долгая история.

– У меня есть время, – сказал Фрэнк. Подождал. Когда Кляйн ничего не ответил, потянулся. – К югу отсюда живет целая куча калек.

– Вот как? – спросил Кляйн.

Фрэнк кивнул:

– Целое поселение. Святое христианское содружество ампутации или что-то в этом роде. Братство увечий. Там про тебя спрашивали.

Кляйн ничего не сказал.

– Знаешь, зачем спрашивали? – поинтересовался Фрэнк.

– Зачем?

– Они не потрудились объяснить. Просто им очень хочется с тобой связаться.

– Они меня уже нашли, – сказал Кляйн.

– Заходили проведать?

– Пока нет.

Фрэнк встал и медленно обошел койку:

– Хочешь, я выложу карты на стол?

– Я и не знал, что мы играем в карты, – сказал Кляйн.

– Ты, похоже, вообще мало что знаешь, – Фрэнк почесал макушку, отвернулся к занавеске. – Вот как я всё вижу: несколько недель назад ты появляешься на проселке, весь в бреду, без пяти минут мертвец. Какой-то добрый самаритянин замечает, как ты лежишь на обочине, и звонит в 911. Я приезжаю и вижу лужу крови и отрезанную по локоть руку – отрезанную недавно и неумело. Я уже думаю, что у меня на руках труп, но ты еще дышишь. Дыхание редкое: медленно загибаешься. По доброте душевной я привожу тебя в больницу. Пока следишь за историей?

Кляйн кивнул.

– Чуть раньше в тот же день я принял звонок о пожаре в какой-то глуши. Присылаю офицера – и он возвращается и сообщает, что там поселение культа. Одно из зданий загорелось. «Есть раненые или погибшие?» – спрашиваю. «Не знаю, – отвечает, – меня не пустили».

Фрэнк повернулся к Кляйну:

– Он еще зеленый. Плохо разбирается. Будь там я, посмотрел бы, как они попробуют меня не пустить. Но пока я добрался сам, пожар затушили, всё подчистили, ничего подозрительного. Остановили меня на воротах, говорят, что уже со всем разобрались. У каждого охранника только по одной руке, а на месте второй – какой-то оружейный протез. Это законно? Вряд ли, но что я знаю? А знаю я то, что войти могу, но тогда кому-то не поздоровится. А мне уже поздно выяснять то, что они хотят от меня скрыть. Ну я и ухожу.

Фрэнк сел назад:

– А потом всплываешь ты. Когда в одном танце попадаются два одноногих, это не совпадение. – Он склонился к Кляйну. – Что, уже есть что мне сказать?

– Еще нет, – ответил Кляйн.

– У меня есть время. Я не тороплюсь. Я дам тебе пару часов на раздумья. – Фрэнк показал на полицейского в форме. – Дэвис тебя посторожит, хоть врач и говорит, что далеко ты не уйдешь. Не стоит недооценивать человека, который может заставить себя отрубить собственную ладонь, чтобы выиграть время на размышления. – Он мрачно улыбнулся. – Может, что-то о тебе я все-таки знаю.

Он встал и потер рукой под затылком, словно хотел пригладить воротник.

– Итак, не желаешь поведать, что ты там делал?

– Где?

– Сам знаешь где, – сказал Фрэнк и скривил кислую рожу. – У меня и так не самая лучшая работа. Уж ты-то должен понимать.

Кляйн ничего не сказал. Глаз болел, будто в него всадили нож, но уже не так сильно – скорее нож для масла. Либо боль унималась, либо он к ней привыкал. Может, и то и другое. Он зажмурил глаз и подождал, пока боль пройдет.

– Как ты потерял руку? – спрашивал Фрэнк.

– Кто стрелял тебе в голову? – спрашивал Фрэнк.

– Почему тебя ищут калеки? – спрашивал Фрэнк.

– Не хочешь отвечать? – сказал Фрэнк. – Ладно. Схожу на ужин, встречусь с девушкой. Завтра вернусь пораньше. И гарантирую, когда я приду, ты ответишь.

Боль вдруг пропала. Он открыл глаз. Увидел, что Дэвис теперь проснулся, начеку.

– Ты член культа? – спросил Фрэнк на пути к двери. – Калека?

– Нет, – ответил Кляйн.

– Ну хотя бы что-то, – сказал Фрэнк и вышел.

* * *

Дэвис сидел на стуле, слегка ссутулившись, скрестив руки, вытянув и положив ногу на ногу, он не спускал глаз с Кляйна.

– Сколько ты уже на службе? – спросил наконец тот.

– Не твое собачье дело.

– Ты чего? – удивился Кляйн. – Я же просто побеседовать хочу.

– Думаешь, обдурил Фрэнка? – сказал Дэвис. – Но мне ты пыль в глаза не пустишь. И насчет Фрэнка ты тоже просчитался.

– Какую пыль? – спросил Кляйн. – Даже не понимаю, о чем ты говоришь.

– Всё, – сказал Дэвис. – Ты меня достал.

Он взял стул и вынес его в коридор. Приставил к косяку и сел. Теперь Кляйн видел только часть плеча и руку полицейского: они торчали в дверном проеме.

III

Он шел навстречу охраннику, у которого было оружие вместо ладони. Охранник поднял руку, слегка напряг предплечье – оружие странно задребезжало и выстрелило. Кляйн почувствовал, как его голову дернуло, обнаружил, что лежит на земле, а рот полон грязи и крови. Все было такое странное, словно дистанция между ним и предметами вокруг была вовсе не такой отчетливой, как ему казалось раньше, словно он сливался с миром. Он осознал, что у него в руке пистолет – хотя и не вместо ладони. Он лежал на пушке, она упиралась в ребра. Может он пошевелиться? Нет. Если прицелиться в охранника через собственную грудь и нажать спусковой крючок, сможет Кляйн убить охранника, прежде чем тот выстрелит опять?

Охранник приближался, шаги казались тяжелыми и медленными. Было в них что-то странное – какой-то звон, металл по металлу. И длились они как будто дольше, чем обычные. Он с чудовищным усилием перекатился на бок, чтобы достать из-под себя оружие, и почувствовал, словно в глаз вонзили нож. Но этого хватило: пистолет оказался на свободе, прямо перед ним, и он спустил курок.

– Что это? – спрашивала медсестра – новая, ее Кляйн еще не видел. Черты ее лица сглаживала темнота. – Похоже на стоматологическое зеркало.

Он только смотрел на нее, так и не убирая зеркало. Рядом с ней, на прикроватном столике, звонил телефон.

– Если вы к стоматологу, то обратились не по адресу, – сказала она, снимая трубку. – Алло?

Нож медленно вышел из глаза и вернулся в божьи ножны. Кляйн спрятал зеркало под простыню.

– Он здесь, – сказала она. – Можно узнать, кто его спрашивает?

Он смотрел, как сестра кивает, потом убирает трубку ото рта, закрывает ее ладонью:

– Ваша жена.

– У меня нет жены.

– Нет? – сказала она и задумалась. – Честно говоря, я думаю, это вообще не женщина, голос странный.

– Дайте трубку, – попросил Кляйн. – Кажется, я знаю, кто это.

Прислонять телефон не к той стороне лица не той рукой было неловко. «Но почему? – удивился он. – Я так долго живу без ладони, что уже должен бы привыкнуть». Но потеря всей руки как будто что-то изменила в голове, как-то его преобразила.

– Алло.

– Мистер Кляйн? – произнес голос. Глухой, хрипящий – какой-то очень ненормальный. Но в то же время чем-то знакомый.

– Он самый. Кто это?

– Вы знаете, кто это. Вы причинили много неприятностей, – сказал голос.

– Я ничего этого не хотел. И я не знаю, кто вы.

– Разве имеет значение, чего мы хотим? Жизнь устроена не так.

– Кто это? – спросила медсестра рядом. – Розыгрыш?

– Мистер Кляйн, – сказал голос.

– Что?

– Что происходит? – Кляйн услышал, как просыпается Дэвис. Подумал: «Ну и охранничек». Полицейский уже стоял – темный силуэт в свете открытой двери. Потом включил свет и заморгал с опухшим со сна лицом.

– Ничего, – ответил ему Кляйн.

– Мистер Кляйн, – произнес голос. – Мы идем за вами. – А потом трубка замолчала.

* * *

Он сказал сестре, что звонок был розыгрышем, волноваться не о чем – просто друг шутит. «Ну у вас и друзья», – заметила она. Они с Дэвисом еще какое-то время бесцельно околачивались в палате, и полицейский угрожал, что вызовет Фрэнка, если Кляйн не расскажет, что ему сказали по телефону. Сестра, несмотря на протесты Кляйна, сделала ему укол и ушла. Дэвис остался у койки, подозрительно наблюдая за ним, потом все-таки вернулся на свой пост у двери.

Кляйн лежал и думал о том, как его убьют. Чувствовал, как то, что ввела ему сестра, начинает действовать – под кожей словно зашуршали насекомые. «Явно не здесь, явно не в больнице», – думал Кляйн. Даже если они придут, там Дэвис, у дверей, он что-нибудь услышит.

Если не уснет.

«Значит, спать нельзя мне, ни за что нельзя», – думал он, но чувствовал, как вокруг сгущается темнота, как лицо становится бесчувственным, словно стекло.

IV

Позже он с трудом пришел в сознание из-за незнакомого звука – даже не был уверен, слышал его или тот ему только приснился. Тихое бульканье. В палате уже было темно, не считая тусклого огонька у туалета и прямоугольника света из коридора. Что же он услышал? Звук был не таким уж узнаваемым или знакомым; но, кажется, именно он его и разбудил.

Что-то изменилось. Коридор показался Кляйну каким-то другим. Он таращился на ящик света, в который превратился дверной проем. Обычный проем, но что-то с ним не так. «Чего я не вижу?» – спрашивал Кляйн себя. Все всматривался, но ничего особенного не высмотрел: дверь как дверь.

А потом понял, что же было не так: куда делись плечо и рука Дэвиса?

«Не о чем волноваться, – сказал себе Кляйн. – Просто пошел в туалет. Слегка подвинул стул. Вот и всё».

Но еще оставался звук. Что он слышал?

Кляйн все размышлял об этом, когда в дверь вошла медсестра, одергивая халат. Кляйн ее раньше не видел. Может быть, ночная. Но разве не прошлая сестра была ночной?

Прикрыв глаза, он смотрел, как она подходит. Ее тапочки оставляли следы, и тут Кляйн с ужасом понял, что это была кровь.

Все еще притворяясь спящим, он смотрел, как она приближается. Крепко вцепился в стоматологическое зеркальце, нащупывая конец стилуса. Тот был неострый, но слегка зауженный на кончике.

Когда сестра подошла, стало очевидно, что вместо одной руки у нее протез. По походке Кляйн догадался, что и с ногой у женщины проблемы: либо серьезная травма, либо нога тоже искусственная.

У койки медсестра замерла, смотря на пациента сверху вниз. Он наблюдал, как она достает из кармана халата подкожную иглу в сером пластиковом чехле. Неуклюже нацепила ее на шприц. Чуть повернула – и пластик сошел, обнажив иглу. Из другого кармана женщина извлекла небольшую ампулу. Положив на прикроватный столик, проткнула концом иглы крышечку и набрала пузырящуюся жидкость в шприц.

Перевернув, выдавила из него воздух.

«Сейчас, – подумал Кляйн, слегка напрягаясь, – она поднесет иглу, чтобы сделать мне инъекцию. И тогда я всажу стилус с зеркалом ей в глаз и убью на месте».

Только все получилось не так, как он рассчитывал. Вместо того чтобы подойти и вколоть в руку, она просто вколола шприц в мешок капельницы.

Женщина стояла над Кляйном и наблюдала за ним, все еще держась поодаль. В темноте он видел слабый блеск на ее лице – то ли от зубов, то ли от глаз.

Медленно, стараясь не сдвинуть простыни, он перевернул руку ладонью вниз. Почувствовал, как катетер натянулся между костями на тыльной стороне ладони, но, будучи приклеенным, не выдернулся. Кляйн двинул руку вперед, потом назад, пытаясь поймать тонкую трубку пальцами. Во рту пересохло. Трубка приклеена слишком далеко. Не за что ухватиться, не до чего дотянуться одной рукой. Он мог бы добраться до катетера, но тогда она увидит, что Кляйн не спит.

Он сдвинул стоматологическое зеркальце в кулаке и взял как ручку – зеркало у кончиков пальцев, стилус и зауженный конец легли на подушечку большого пальца. Изогнул запястье, но так и не мог поймать стилусом трубку капельницы.

Перекатив зеркальце между указательным и средним пальцами, попытался опять, пока зауженный наконечник не коснулся запястья. Прижав зеркальце к матрасу, Кляйн сдвинул руку вперед. Конец стилуса уперся в полоску клейкой ленты и скользнул по ней.

Кляйн попробовал опять, теперь медленнее. Язык во рту, казалось, распух и походил на рукоятку кнута. Стилус коснулся скотча, зацепился за край, но опять соскочил.

В третий раз Кляйн прочно загнал наконечник под ленту. Еле заметно подвигал им вперед-назад, пока не убедился, что лента отошла, и тогда, пользуясь костяшками в качестве опоры, медленно оторвал ленту.

От кожи она отклеилась с тихим звуком, но женщина ничего не заметила. Лента прилепилась к стилусу и отошла вместе с катетером, ужалив, когда тот выполз из вены. Кляйн пошарил в поисках трубки, поймал пальцами склизкий конец, а потом зажал его.

Она стояла рядом, переводя взгляд с капельницы на пациента и обратно. Через какое-то время посмотрела на часы. Кляйн почувствовал, что его рот снова принадлежит ему, ну или по крайней мере человеку, пусть там внутри и слегка покалывало.

Через какое-то время она взяла трубку и набрала номер. Выругалась, нажала на сброс, снова набрала.

Он слышал гудки, вырывающиеся в просвет между ее ухом и трубкой. Потом щелчок, низкое ворчанье на другом конце провода.

– Это я. Да, – она выдержала паузу. – Снаружи кое-кто был, – и потом добавила: – Мертвы.

– Нет, – сказала она, – человек у двери. И две медсестры.

– Иначе было никак.

– Ну, что сделано, то сделано. Пришлось решать на лету.

Кляйн смотрел, как женщина зажала трубку плечом и протянула к нему руку. Почувствовал, как ее пальцы мазнули по волосам, большой лег под веком, открыл глаз. Кляйн тут же закатил глаза наверх, не шевелился.

– Похоже на то. Трудно сказать наверняка в темноте. Ну конечно, проверю, – сказала она и отпустила веко.

Глаз вернулся к прежнему положению, опять наблюдая за убийцей сквозь ресницы. Та уже отвернулась и смотрела на капельницу.

– Куда? – спросила она. – Значит, просто выкатить как труп?

– Да, – ответила она. – Как скажете.

Женщина ткнула в капельницу пальцем, потом слегка отвела его. Он смотрел, как она стоит с вытянутым пальцем, и ждал, когда рука наконец опадет. Но она опять ткнула в мешок, теперь уже медленнее, и сказала:

– Минутку.

На другом конце провода послышалось тихое шуршание.

– Капельница, – объяснила она. – Почему-то все еще полная.

Кляйн тут же подумал отпустить конец трубки, чтобы жидкость сочилась на койку. Но вместо этого только вцепился в стоматологическое зеркальце.

– Наверное, трубка где-то загнулась, – продолжила женщина. – Подождите.

Повернулась к нему, положив трубку на прикроватный столик. Он еще слышал голос из телефона. «Осторожней», – говорил тот. В полумраке женщина начала проверять трубку от самой капельницы, прощупывая ее пальцами, пока не дошла до края койки. Одной рукой опустила перила. Откинула одеяло, склонила голову к Кляйну, когда он понял, что это его шанс, и изо всех сил вогнал конец стилуса прямо ей в лицо, и тут боль у него в глазу немедленно вспыхнула с такой яркостью, что он потерял сознание.

Кляйн пришел в себя от того, что задыхался. Женщина завалилась на него, лежала, зажав ему рот плечом. Трубка выскочила из руки, жидкость сочилась прямо на койку; та сбоку стала сырой. У лица, на подушке, тоже было влажно, но еще и тепло, и когда Кляйн повернул голову, чтобы вздохнуть, то увидел, что жидкость темная, а по запаху догадался, что это кровь.

У Кляйна начало дергать плечо. Он пошевелился, и плечо женщины сползло с лица, но на его месте тут же оказались ее шея и ухо. Он снова завозился, толкнул тело целой рукой. Голова трупа медленно наклонилась, ухо съехало по скуле Кляйна, череп прижался к его лицу сквозь волосы, которые влажно мазнули ему по губам. Потом голова запрокинулась, и в темноте Кляйн увидел отблеск на стилусе и само зеркальце, засевшее где-то посреди лица мертвой, а затем все тело соскользнуло с койки и повалилось на пол.

Он лежал и тяжело дышал. К губам приклеился волос, Кляйн пытался его сдуть, а потом смахнуть рукой. Он лежал спокойно, старался перевести дух, чувствовал липкую и гадкую сырость подушки.

«Расслабься, – говорил он себе. – Будь спокоен».

Но в темноте он так и слышал, как где-то внизу женщина слабо ворочается. До него доносился какой-то звук, вроде шепота или шуршания бумаги. Кляйн не мог не представлять, как ее пальцы там, во тьме, около кровати, движутся, а тело медленно меняет положение.

Скоро он решил, что лежать и воображать, как она оживает, намного хуже, чем то, что будет с его глазом, когда он встанет. Он медленно скинул ноги с койки и поднял тело, голова сразу загудела. Сперва он не понял, что встал на труп, а потом чуть не упал, соображая, как сойти с него, не поскользнувшись и не свалившись. Но потом чуть ли не инстинктивно выбрался из кровати, всё еще в сознании, опираясь рукой на матрас.

Все еще слыша шорохи, Кляйн выпрямился и поискал выключатель, чуть при этом не свалившись.

Лампы с секунду мерцали, а потом засияли болезненно-белым светом. Смотреть вниз было больно. Когда Кляйн все же опустил голову, то увидел ее – женщина лежала, скрючившись, лицом вниз, из-за стоматологического зеркальца голова зависла в нескольких дюймах над полом, лица было не разглядеть, полоса крови вдоль койки и пола отмечала путь, по которому она соскользнула. Она не двигалась.

Кляйн еще с секунду постоял, глядя на нее, прежде чем догадался, что шорох идет от столика, из снятой трубки телефона. Он взял ее, поднес к лицу.

Шорох стал шепотом, потом голосом, говорившим в ухо. «Млинко, – повторял он. – Скажи, что происходит, Млинко. Млинко, подойди к телефону».

Кляйн какое-то время слушал его, а потом сказал:

– Это не Млинко.

Шепот оборвался. На миг ему казалось, что трубку бросили.

Когда голос раздался вновь, то уже не говорил шепотом, но по-прежнему ровно и безучастно:

– Мистер Кляйн.

– Да.

– Вы не могли бы позвать Млинко?

– Кажется, Млинко умерла, – сказал Кляйн.

– Кажется или умерла?

– И то и другое.

– Вы причинили нам много неприятностей, – сказал голос.

– Я ничего этого не хотел, – не смог удержаться Кляйн.

– Да, – ответили в трубке. – В таком случае вы должны помнить, что я скажу дальше. Мы всё еще идем за вами.

V

Позже, когда Кляйн добрался до разгрузочной платформы, то не мог взять в толк, как у него это получилось. Ясно вспоминался только первый этап. Кляйн положил трубку и решил обыскать карманы Млинко, но не успел даже согнуть колени, как понял, что потом уже не встанет.

Он посмотрел, нет ли на столике чего-нибудь похожего на оружие, но там ничего не было. Оттолкнулся от койки и медленно побрел к двери. Боль в глазу никуда не делась – она скорее постоянно давила, чем разрывала, если не делать резких движений плечом.

Он шаркал вперед, чувствуя себя так, будто идет под водой. У двери схватился за косяк, а потом перебрался через лужу крови. Дэвис лежал на боку, лицом вверх, шея у него была вывернута, горло перерезано. У него отрубили и забрали два пальца. Кровь, просочившись сквозь носки Кляйна, казалась теплой.

Он поскользнулся и чуть не упал, потом едва не отключился и начал снова падать. Пришел в себя, уже схватившись за стойку сестринского поста, на другой стороне которой сидели две медсестры, обе с перерезанным горлом, но их руки не лежали на виду – было непонятно, ампутировали им недавно пальцы или нет. Убили медсестру, чуть раньше отвечавшую на звонок. Вторую Кляйн не узнал.

Он оттолкнулся и двинулся дальше по коридору, дыхание вырывалось толчками, плечо пульсировало. В глаз снова как будто вонзили нож, острый и длинный. Все стало происходить рывками. Вдруг он оказался куда дальше по коридору, чем думал, и увидел в его конце дверь, а потом, не открывая ее, очутился на другой стороне. Вокруг мелькали какие-то лица – застывшие и статичные, словно вырезанные профили, всё искажали какие-то странные гримасы, они быстро появлялись и исчезали. Еще один коридор, пологий пандус вниз, потом узкая лестница, по которой Кляйн не столько шел, сколько скатывался. Когда добрался до подножия, то лишь каким-то чудом все еще был на ногах. Очередной коридор, теперь едва освещенный, череда сломанных коек вдоль стены, за ней – ряд закрытых синих баков. Затем двойная распашная дверь. Когда события вновь стали последовательными, Кляйн стоял, привалившись к забору, и глядел на решетку канализации под ногами в каком-то гараже для разгрузки. «И что теперь?» – спросил он себя. Вокруг было пусто, никакого транспорта. Если пойти вдоль забора в одну сторону, его ждала новая лестница вниз. По ней он мог спуститься, а потом подняться по наклонной подъездной дороге, ведущей к больнице. Она казалась не очень крутой, но Кляйн сомневался, что справится с ней. В другом направлении забор кончался перед зеленым мусорным контейнером. Между ним и стеной виднелась щель. Наверное, в нее можно было протиснуться.

Кляйн все еще решал, что делать, когда понял, что на дороге показались две фигуры, которые быстро приближались к нему, с каждым шагом тени за их спиной сокращались.

Он отвернулся и поплелся к контейнеру. Теперь слышалось слабое эхо их шагов. «Меня заметили», – подумал он, но все равно двигался вперед – как будто все медленнее и медленнее. Вблизи он видел щель лучше, но по-прежнему не понимал, поместится в нее или нет.

И когда добрался, выяснил, что нет.

Он протиснулся, насколько мог, и затаился. Здесь было темнее, но не так темно, чтобы скрыть его полностью. Его наверняка заметили. «А может, – говорил он себе, – они меня не ищут».

Они поднялись по ступенькам гаража и направились прямо к нему.

– Вы Кляйн, – сказал один из них, брюнет. У него не было глаза и большинства пальцев на руке. Другую заменял огнестрельный протез. Ухо тоже отсутствовало. Второй, блондин, слегка отставал, ему вроде бы ампутировали только ладонь – правую. В левой он держал пистолет.

Кляйн кивнул. Казалось, внутри его черепа один сплошной синяк.

– Что вы сделали с Млинко? – спросил брюнет.

– В смысле, конкретно?

– В смысле, где она?

– Нигде, – ответил Кляйн. – Она мертва.

Человек поднял руку-пистолет, навел его на голову Кляйна:

– Полагаю, вы знаете, что мы пришли убить вас.

– Не сказать, чтобы вы меня удивили.

– Последние слова? – спросил блондин, тоже поднимая оружие.

– Не знаю, – ответил Кляйн.

– Не знаете? – брюнет удивился.

Блондин, неожиданно понял Кляйн, сделал шаг назад и теперь стоял за напарником. Он уже не целился в Кляйна: казалось, его пистолет медленно плывет в сторону. Еще миг – и дуло уже уставилось в затылок брюнета, скрывшись из виду.

– Да, – быстро сказал Кляйн. – Мне есть что сказать.

– И что же? – спросил брюнет.

Кляйн открыл рот, но промолчал, просто переводил взгляд с одного на другого и ждал, что будет дальше.

– Слишком поздно, – сказал брюнет. – Время умирать.

А потом блондин выстрелил ему в голову. Мужчина упал, хрипя и пуская пену, пока блондин не прижал ствол пистолета к его уху и не выстрелил еще раз.

Потом пнул тело и убрал пистолет.

– Не оливковую ветвь он принес, но меч. Меч разящий, – сказал он, с улыбкой подошел к Кляйну и протянул ему руку: – Мистер Кляйн! Как я рад наконец с вами познакомиться.

Часть вторая

Он слышал впереди шум машин, где-то вдали, – а может, только казалось, что это машины. Может, это всего лишь ветер. Было трудно сказать, что он слышал, а что только надеялся услышать. Он похромал навстречу звуку.

Короткий подъем, спуск, потом опять подъем. Что-то словно царапало изнанку черепа. Он вышел из кустов и спустился в низину, остановился в чахлой тополиной рощице, росшей вдоль пересохшего русла реки. За ней не было никакого укрытия, только редкая сухая трава и песок.

Он ненадолго прислонился к дереву. Подумал: «Да, почти наверняка машины». Попытался представить, как карабкается по склону и видит там асфальт, но не смог. Не успел понять, что происходит, как тело сдалось, и вот он уже сидел, чувствуя дрожь в культе. Не знал, сможет ли встать снова, не говоря уже о том, чтобы подняться к дороге.

Целой рукой он размотал культю. На обрубке виднелись мертвые круги от конфорки, гной сочился там, где он прижег слишком глубоко, а под самым локтем были два выступа на месте рассеченных костей. Он снова закрыл рану.

Кровь в ботинке стала липкой, на само́м ботинке она вместе с грязью запеклась в корку. По каплям, сбегающим по лицу на плечо, он чувствовал, что кровь течет из головы, но боялся к ней прикоснуться. Единственный раз, когда он ее коснулся, пальцы провалились глубже, чем он считал возможным.

Он сидел, прислонившись к дереву, пытался не ложиться. Руки как будто пытались свернуться в клубок и издохнуть, хотя одной даже не было.

Через какое-то время он сумел подвинуть руку так, чтобы с трудом оторвать от земли острый камень. Ткнул им в обрубок. Показалось, что в глаз вонзили нож, но зато он снова почувствовал себя почти живым. Раскрыв рот, пьяно встал на ноги, пока легкие набирали как будто что-то непохожее на воздух. Сделал шаг и увидел, что земля наплывает на него и снова откатывается, а потом каким-то образом снова зашагал, хотя зрения хватало только на то, чтобы отличать небо от земли. То, что по звуку походило на шум машин, теперь напоминало царапанье камня о камень, а боль медленно утихла до тупого, напряженного нытья, которое он чувствовал уже многие часы.

Постепенно он разобрал перед собой очертания склона. Направился к нему и начал медленно подниматься. Звук исказился, снова стал машинами. Он смотрел на землю перед собой и пытался наклоняться к ней так, чтобы стремиться вперед, но при этом не свалиться.

Где-то на полпути подумал, что упадет навзничь, так что повернулся боком. Ноги все норовили свернуть вниз по склону; оставалось только крабом заползать на горку. Тело казалось отдельным существом. Он мог только наблюдать за ним, торопить.

А потом пыль и пожухшая трава исчезли, их заменил пепельно-серый гравий, а сразу за ним – асфальт двухполосной дороги. Ни единой машины в обоих направлениях. Он сделал шаг по гравию, еще один, а потом упал.

I

Кляйн очнулся от собственного крика. Он был не на дороге, не в больничном гараже; он лежал в койке, но не в той, что раньше, и не в той, которую ожидал.

– Значит, очнулись, – сказал блондин, сидевший поблизости, у него не было правой руки.

Кляйн видел, что он в больничной койке, но далеко не в больнице. Скорее в какой-то старомодной гостиной: толстые парчовые шторы, большое пианино, паркет в елочку.

На стене напротив него висели две картины: они, несмотря на позолоченные рамы, заметно выбивались из ансамбля. Одна была простым портретом мужчины, только вместо лица у него зияла розовая конусообразная дыра. На второй, в серо-бурых тонах, был изображен мужчина в кожаной шапке, с ампутированной ниже бедра ногой. Одной руки у него практически не было, вторую то ли частично отрезали, то ли ее скрывала перевязка. Человек был то ли слеп, то ли закатил глаза. То ли пел, то ли кричал – Кляйн не понимал. Рядом в луже крови лежала женщина, наполовину скрытая полотняным мешком.

Кляйн вдруг осознал, что блондин пристально, чуть ли не с жадностью наблюдает за ним. Кляйн слегка повернул голову, чтобы ответить на взгляд. Незнакомец даже не моргнул.

– Какую предпочитаете? – спросил он с легкой улыбкой, показывая на картины.

– А какая разница? – спросил Кляйн.

Блондин сразу прекратил улыбаться:

– Ну конечно, разница есть.

– Это проверка?

– Какая еще проверка? Это просто вопрос вкуса.

– А если я скажу, что мне нравятся обе?

– А вам нравятся обе? Совершенно одинаково?

– Что я здесь делаю? – спросил Кляйн. – Что происходит?

– Где же мои манеры? – сказал блондин. Потянулся, словно хотел положить руку на единственную ладонь Кляйна, но лишь слегка толкнул его культей. – Вы с нами, – сказал он заговорщицки. – Поверьте, здесь вы в безопасности.

– Ты кто?

– Зовите меня Павлом.

– Ты хочешь меня убить, Павел?

– Какая странная мысль.

– Сколько я уже здесь?

Павел пожал плечами:

– Несколько дней.

– Где – здесь? – спросил Кляйн.

Павел улыбнулся:

– Об этом сейчас переживать незачем.

– Но… – начал Кляйн.

– Никаких «но». – Павел встал и перешел к двери. – Вы еще далеки от выздоровления. Лежите. Постарайтесь уснуть.

Но уснуть Кляйн не мог. Лежал в койке, таращился на две картины: слева – точную и стерильную, справа – в светотени, словно автор подражал безумному голландскому мастеру. Свет из-за окон слегка сдвинулся, прополз по стенам, потом исчез. Окна медленно потемнели, стали матовыми, комнату освещала единственная лампа сбоку, у кресла с подголовником, где раньше сидел Павел. Теперь картины было не разобрать – свет отражался от краски и переливался бериллами, скрывая изображение.

В полумраке Кляйн занервничал. Медленно сел. Голова ныла, но не так, как в больнице. Когда он двигал плечом, то все еще чувствовал давление в глазу, но не более. Ноги болели и работали нехотя, но через миг он все же сумел вытащить их из койки и встать.

Почти тут же, рядом, оказался блондин, слегка коснулся его локтя. Кляйн даже не понял, откуда тот взялся, – явно не из двери. Может быть, из-за штор?

– Вам надо отдохнуть, – сказал блондин успокаивающим голосом. – Незачем вскакивать.

Это не тот человек, что раньше, вдруг понял Кляйн, – не Павел, хотя и очень похожий. Этот был с тяжелым лицом, невысокий.

– Что вам нужно? – спросил Кляйн.

– Вы что-то хотели? – спросил мужчина. – Если скажете, что вы хотите, я сделаю всё в возможное, чтобы достать это для вас.

– Где Павел?

– Я Павел.

– Так звали другого человека, – сказал Кляйн. – Ты не Павел.

– Мы все – Павлы, – ответил мужчина. Легонько коснулся груди Кляйна, подтолкнул на койку. – Прошу, прошу, отдыхайте.

Кляйн позволил второму Павлу уложить себя в постель, поднял сперва одну ногу, потом вторую, пока не лег так же, как раньше, в полумраке, глядя на расплывчатые формы картин. Павел прошел за кровать и скрылся из вида.

Подъем с кровати, даже короткий, как будто совершенно измотал Кляйна. Возможно, Павел – второй Павел – был прав.

Наутро его разбудил третий блондин, тоже без правой руки. Он вошел в дверь, поднос опасно балансировал на его культе. Незнакомец поставил его на прикроватный столик, помог Кляйну сесть, потом переставил поднос на его колени. В маленьких серебряных мисочках лежали фрукты, вареное яйцо и толстые куски бекона. По уголкам подноса располагались треугольнички тостов, словно украшение, а еще стояли стакан молока и стакан апельсинового сока.

Кляйн взял яйцо. Откусил, взглянул на мучнистый желток вкрутую. Блондин одобрительно пробормотал.

– Что такое? – спросил Кляйн. Приглядевшись к мужчине, он понял, что волосы у того были светлыми не от природы. Их покрасили.

– Я так и знал, что вы сперва возьмете яйцо.

– Правда?

Мужчина кивнул и улыбнулся.

– У вас тут что, сплошные проверки? – сказал Кляйн.

Улыбка мужчины потухла:

– Я не хотел вас обидеть. Мне бы в голову не пришло вас проверять, дорогой друг Кляйн.

Кляйн буркнул, засунул остатки яйца в рот, прожевал и спросил:

– Как тебя зовут?

– Я Павел.

– Неправда.

– Мы все Павлы, – ответил мужчина.

Кляйн покачал головой:

– Вы не можете все быть Павлами.

– Почему? – спросил мужчина. – Это урок?

– Урок? – сказал Кляйн. – Это что еще значит?

– Мне это записать?

– Что записать?

– «Вы не можете все быть Павлами». И все, что сходит с ваших уст.

– Нет. – Кляйн чувствовал, как внутри него растет странный ужас. – Не надо ничего за мной записывать.

– Это тоже урок? – спросил Павел. – Ничего не записывать?

– Нет никаких уроков. Хватит это твердить.

Кляйн приступил к бекону. Пока он ел, Павел смотрел на него, сосредоточенно наморщив лоб, словно боялся что-то упустить.

– Я здесь пленник? – спросил Кляйн.

– Пленник? Но мы же вам помогаем.

– Я хочу уйти, – сказал Кляйн.

– Зачем? – осведомился Павел. – Мы в вас верим, друг Кляйн. Зачем вы хотите уйти? Вы еще не поправились.

– Тебя же не всегда звали Павлом, правильно? – спросил Кляйн.

Павел как будто удивился и неохотно признал:

– Нет.

– И как тебя звали раньше?

– Мне не полагается об этом говорить. Это мертвое имя. «Чтобы обрести себя, нужно потерять себя». Это урок.

– Да все нормально, – сказал Кляйн. – Мне сказать можно.

Павел посмотрел налево, потом направо, потом наклонился и прошептал на ухо Кляйна:

– Брайан.

– Брайан? – переспросил Кляйн. Павел поморщился.

– А почему Павел? – спросил Кляйн. – Почему вы все Павлы?

– Из-за апостола. И еще брата философа.

– Что происходит?

– Труд, – ответил Павел с какой-то странной интонацией, словно ребенок, который цитирует что-то наизусть. – Великий труд и чудо, каких никогда не было на сей земле.[1] – Он придвинулся ближе и прошептал: – У нас для вас есть святыня.

– Святыня?

– Ш-ш-ш, – сказал Павел. – Они не понимали ее ценности. Но наш агент понял.

Кляйн краем глаза заметил движение. Обернулся к двери и увидел второго мужчину – без руки, блондина. Тот хмурился.

– А, – сказал Кляйн. – А ты, наверное, Павел.

Павел рядом напрягся. Поднял поднос и заспешил на выход. Павел в дверях подвинулся, чтобы пропустить его, затем пошел следом, прикрыв за собой дверь.

Через несколько часов пришел другой Павел с обедом, а вскоре – новый Павел, который сменил повязку, сделал Кляйну массаж ног и помог дойти до туалета. Оба были неразговорчивы, оба отвечали на вопросы односложно и обтекаемо. Да, их всех зовут Павлами. Да, раньше у них были другие имена, мертвые имена, но оба твердо отказались их раскрывать. Нет, он не пленник, заявляли они, но оба так настойчиво просили не подниматься с кровати, что Кляйн чувствовал себя именно пленником. Каждому Павлу он задавал вопросы: «Что я здесь делаю?» и «Что вам от меня надо?», но они только улыбались. Заверяли, что ему всё объяснят в свое время. «Кто?» – спрашивал он и не удивлялся их ответу: «Павел».

Когда удалился последний Павел, Кляйн попытался разобраться в происходящем. Сможет он выбраться так, чтобы его не остановили? Плечо все еще подергивало, если двигать правой стороной тела. Голова тоже болела, но нож из глаза практически пропал, а если и возвращался, то вовсе не такой жестокий, словно тыкал в рану с уже прижженными краями, только чуть поддевал мясистый край мозга. Едва ли на пике сил, но и далеко не в упадке. Но хватит ли этой формы, чтобы уйти?

За день картины стали казаться привычными, уже не такими странными. Да, они были гротескными, но помнить об этом становилось все трудней и трудней. Кричащий или поющий человек казался все более и более второстепенным для композиции в целом, и Кляйн обнаружил, что больше думает о расположении охряного, черного и липко-белого цветов, о свете и тени, причем эти мысли даже успокаивали.

Вошел Павел – новый или знакомый, он уже не следил. Все стали казаться ему на одно лицо. Этот Павел нес поднос с ужином. Кляйн медленно поел. В мыслях произнес, что чувствует себя уже гораздо лучше.

– Павел, – начал он.

– Да?

– Что-то мне подсказывает, ты не объяснишь, что тут творится?

– Не мне это объяснять, – ответил Павел.

– Видимо, да, – согласился Кляйн. – Значит, остается только ждать Павла, да?

Павел просиял, кивнул:

– Скоро. Не стоит волноваться.

Когда Павел ушел, Кляйн откинулся на подушку и задумался. Он бы мог выбраться из кровати и, когда придет один из Павлов – главное, чтобы не очень крупный, – пожалуй, изобразить слабость, а потом застать его врасплох и победить. Ударить в горло со всей силы, ну или почти – только чтобы не убить. Трудно ли будет? Не слишком ли трудно? Он все думал, представляя, как мелькнет рука, как он почувствует ребром ладони горло Павла.

Но нет, вдруг понял Кляйн, ему теперь слишком интересно узнать, что происходит, чтобы просто уйти.

* * *

Этой ночью ему снился пожар: разрозненные клочки и фрагменты пламени, собранные, как он понял позже, из разных пережитых за жизнь моментов с дымом и огнем – как приятных, так и не очень. Но среди всех этих обрывков было одно ядро, оно ревело и пылало: он видел, как выходит из двери с рукой, отсутствующей по локоть, и как ему в голову стреляет охранник с рукой-пистолетом. «Это только сон», – говорил Кляйн себе и радовался, что не путает его с явью, хотя позже постепенно пришло гложущее ощущение, что это не просто сон – не всегда был сон.

Он прострелил охраннику голову, тот охнул и упал навзничь, выплевывая кровь с губ мелким туманом, который медленно затенил пол рядом с его лицом. Через какое-то время мужчина, кажется, умер. Кляйн обыскал его карманы, нашел сигареты, коробок спичек. Поджег одежду мертвеца, потом стоял и смотрел, убедившись, что от пламени займутся стены.

Двери рядом начали открываться и тут же захлопываться. Кричали люди. Он побрел по лестнице и застрелил охранника, поднимавшегося навстречу, – повезло. Через пару секунд споткнулся о его тело и, кувыркаясь, покатился до самого низа.

Когда он очнулся, то услышал игру на пианино – аккуратную меланхоличную мелодию. Исполнителя он видел со спины, но все же понял, что это блондин без руки. Не иначе как Павел. Он играл всего пятью пальцами, но мелодия от этого как будто не страдала.

Она стала неторопливой, заплелась вокруг себя, медленно умерла. Мужчина посидел у инструмента, зажав педаль, чтобы резонировали последние ноты. Половиной тела он все еще нависал над клавиатурой. Вторая рука – культя – безвольно висела сбоку, словно каждую часть тела контролировал свой мозг. Любопытный и пугающий эффект.

Наконец ноты совершенно затихли, и обе половины спины наконец расслабились, чтобы вновь слиться воедино. Человек развернулся навстречу Кляйну и сказал:

– Хиндемит. Пьесу заказал Витгенштейн – не философ, а его музыкально одаренный брат, Пауль, который лишился руки на войне. Он заказал более ста произведений на пианино для одной руки. Он был провидцем.

Не зная, что сказать, Кляйн ответил:

– Я полагаю, ты Павел.

– Разумеется, – ответил незнакомец, слегка улыбаясь. Встал и подошел к койке Кляйна.

– Но ты же не всегда был Павлом, – сказал Кляйн.

– Наверное, самое успешное произведение из тех, что заказал Витгенштейн, с философской точки зрения, – это еще одна работа Хиндемита, настоящее испытание даже для двурукого пианиста. И все же стресс, налагающийся на пальцы однорукого человека, придает мелодии резкость, которой с более расслабленным, более самоуверенным двуручным подходом буквально невозможно добиться. У Хиндемита было две руки, но писал он так, словно имел только одну. Вы играете, друг Кляйн?

– На чем?

– На пианино, разумеется, – ответил Павел.

– Нет.

– И никогда не учились? Может быть, брали уроки в детстве, но так и не увлеклись?

– Что-то в этом роде, – ответил Кляйн.

Павел вернулся к пианино и зажал ноту, позволил ей резонировать, потом выбрал ее тоническую противоположность.

– У меня, конечно же, перед вами преимущество, – сказал Павел. – Я слежу за вами уже довольно давно. Вы же, с другой стороны, не представляете, кто я.

– Ты Павел, – сказал Кляйн.

– А кто здесь не Павел? Даже вы могли бы стать Павлом, не будь для вас уготована иная роль.

– А кто сказал, что я хочу ее принять?

– Вы же не верите, друг Кляйн, что мы сами выбираем свой путь в жизни? Наша судьба подвластна только Господу. С самого начала у нас есть предопределение. Вы же верите в Бога?

Кляйн не ответил.

– Не важно, – сказал Павел. – Я пришел к выводу, что не имеет значения, верите ли в Бога вы, если Бог верит в вас. И мы тоже верим в вас, друг Кляйн. Сперва мы не были уверены, что вы – это Он, и потому наблюдали. Но теперь мы уверены. С того момента, как вы приняли решение отправиться в поселение с посланниками, ваша судьба неумолимо утвердилась.

– Кто это – мы?

– Мы, – сказал Павел, простирая руки. – Павлы.

– Павел, я – не Он, – сказал Кляйн. – О чем бы вы ни говорили, я – не Он.

– Но вы – Он, – возразил Павел.

Кляйн покачал головой.

– Вы убедили нас окончательно, когда, вместо того чтобы погибнуть от их руки, освободились, карая грешников мечом разрушения. Конечно, метафорически. Под мечом я имею в виду пистолет.

– Ересь какая-то, – сказал Кляйн.

– Да, – согласился Павел. – Вот именно – ересь. Вы казнили их беспощадно, как еретиков.

– Я хочу немедленно уйти отсюда, – сказал Кляйн. Он хотел отвернуться, но не знал куда.

Павел нахмурился:

– Вы можете уйти. Всегда могли. Мы не такие, как они. Никто вас не остановит. Но они будут вас искать. Люди Борхерта.

– Вот как? – сказал Кляйн.

– Они никогда не перестанут вас искать, – ответил Павел. – Либо вы, либо они. Око за око, друг Кляйн. Если уйдете, вам придется убить их всех.

До конца дня Кляйна оставили одного в комнате, хотя у него было ощущение, что если он поднимется с кровати и направится к двери, то откуда ни возьмись появится Павел, уже наготове, а то и не один. Он бы мог уйти, если бы захотел, верил Кляйн. Ему уже было лучше, учитывая все обстоятельства, и он справится, если понадобится. Но, несмотря на их заверения, что он волен уйти, Кляйн не верил, что его не остановят. А стоит ему выбраться – если за ним по пятам идут люди Борхерта, что тогда? Лучше оставаться здесь, восстанавливаться и выбрать нужный момент потом.

Главное, говорил он себе, не позволить любопытству взять верх над здравым смыслом, понять, когда, несмотря на страдания, придет время сбежать. Он снова взглянул на картину с одноногим крикуном, и теперь ему показалось, что человек хочет покинуть картину, но не может – не может заставить себя ухромать от истекающей кровью женщины в мешке у своих ног, наверняка мертвой. Возможно, потому-то он и кричал.

«Но я не такой, как он, – сказал себе Кляйн. – Если мне придется оставить что-то позади – я оставлю. Даже если это будет часть меня».

Ужин принес ему Павел-пианист, который казался здесь главным. Трапеза состояла из картофельного пюре в мундире и куриной ножки.

– Вы еще здесь, – сказал Павел.

Кляйн кивнул.

– Я рад, что вы решили остаться, – продолжил Павел. – До сих пор все шло замечательно, и я бы не хотел, чтобы события приняли прискорбный оборот.

– Я не он. Что бы вы там себе ни думали, я никакой не он.

– Откуда вы знаете, если даже не понимаете, о чем идет речь, друг Кляйн? Дайте себе шанс.

Кляйн просто покачал головой.

– Я хочу кое-что вам показать, – сказал Павел.

Он слегка повернулся к открытой двери, и вошел другой Павел, который нес перед собой лакированный ящик где-то в полметра длиной, довольно узкий. Он аккуратно подал его первому Павлу, тот принял ящик и столь же аккуратно поместил на колени Кляйна.

– Прошу, – сказал он Кляйну, – откройте.

– Что там?

– Откройте, – только повторил Павел.

У футляра была позолоченная защелка, закрытая, но незапертая. Кляйн провел ладонью по лакированному дереву: оно было гладким, на ощупь казалось таким же, как на вид.

Открыв защелку большим пальцем, он приподнял крышку. Футляр был выстелен красным бархатом, угол падения света придавал ему странный блеск. Внутри лежала кость. Вернее, две кости – руки или ноги, – скрепленные проволокой между собой. Он прикоснулся к ним, потом взглянул на Павла.

– Прошу, – сказал тот. – Возьмите, если хотите.

– Что это?

– Святыня.

Когда Кляйн достал кости, они стукнулись друг о друга. Он вдруг точно понял, что они человеческие. Обе разрезали, отчего их концы были открытыми, ноздреватыми и какого-то странного темного оттенка. Он положил кости на крышку и ткнул пальцем в торец одной; костный мозг слегка поддался, на удивление упругий.

– Свежие, – сказал Кляйн с легким удивлением.

– Ну разумеется, – воскликнул Павел. – Они ваши.

Кляйн отдернул руку как ужаленный.

– Один из наших лучших Павлов делает все, что в его силах, пытаясь раздобыть ваши пальцы. Мы бы хотели найти и ладонь, но ею мы занимаемся куда дольше, и пока поиски ни к чему не привели. Вы, случаем, не знаете, куда она делась? Может быть, ее сохранили как вещдок?

– Прошу, – сказал Кляйн, – прошу, заберите.

Павел замолчал и присмотрелся к нему.

– Переживать не из-за чего, друг Кляйн. Все кости откуда-то берутся. Просто конкретно эта взялась от вас. – Он аккуратно поднял кости, уложил в футляр, закрыл крышку. – Теперь она живет своей жизнью, друг Кляйн.

– Слава богу.

Павел наклонился, неловко подхватил футляр, поддерживая его на предплечьях, и понес перед собой.

– А кроме того, – сказал он, – не только у вас есть святыни. Они есть у всех нас. Могу показать вам свои, если хотите.

– Почему-то это меня не успокаивает, – сказал Кляйн.

– Хотите взглянуть? – повторил Павел.

– Ни в коем случае.

– Не переживайте. Вы привыкнете. Даже начнете понимать. Даже сами ничего не сможете поделать. – Павел направился к двери. – Значит, в другой раз, – добавил он и на этом вышел.

Кляйн закрыл глаза, но по-прежнему видел кость, ее мягкий конец-губку. Открыл глаза, уставился на пианино, на его лакированный блеск.

«Главное, – сказал он себе, – понять, когда пора уйти, и уйти». А потом подумал: «И ухожу я прямо сейчас».

II

Он лежал в кровати и притворялся спящим – ждал. Время от времени слышал шорох – к двери подходил один из Павлов, заглядывал сонными глазами и убредал прочь. Кляйн переждал шесть раз, а на седьмой встал сразу после того, как Павел ушел, и начал обыскивать комнату.

В верхнем ящике комода из красного дерева лежала аккуратная стопка маек и еще более аккуратная стопка трусов, а также халат. Кляйн неуклюже выбрался с пульсирующей культей из своей ночнушки, влез в майку. Трусы разложил на полу, потом встал в них и натянул одной рукой на бедра. Великоваты, но сойдет. Накинул халат.

Попробовал другие ящики комода, но все оказались пусты. Поискал в комнате штаны, но не нашел ничего, кроме набора чистящих средств и больничного, завернутого в старое полотенце судна, под раковиной. Последнее он взял и взвесил в руке. Держать было не очень удобно, пока Кляйн не сообразил, что может просунуть в него руку и сложить кулак, и тогда оно не упадет, если им размахивать.

Когда Павел подошел к двери в восьмой раз и увидел, что в кровати пусто, он шагнул вперед и получил уткой по лицу. Кляйну самому было больно, но Павлу досталось куда больнее. Он запнулся, начал заваливаться, но удержался, шаря по карманам культей. Кляйн ударил еще раз, на этот раз в висок, – мужчина упал и больше не шевелился.

Кляйн вытащил руку из судна и уронил его на пол, а потом начал стягивать с Павла штаны. Изо рта раненого текла кровь, вдруг заметил Кляйн и, когда приоткрыл челюсть Павла, обнаружил, что тот прокусил себе язык. Кляйн слегка отвернул голову, чтобы Павел не захлебнулся собственной кровью, потом выловил отделенный кончик языка изо рта и положил на ковер рядом с головой.

«Как слизняк», – подумал он, стаскивая штаны до конца. В карманах ничего не оказалось. Кляйн скинул верхнюю одежду и примерил штаны, но они не подошли, оказались узковаты, так что он снова вылез из них и надел халат.

Он представил, как входят другие Павлы и находят этого без сознания, с аккуратно лежащим рядом языком. А потом осознал, неожиданно почувствовав, каким тяжелым сразу стало все его тело: они увидят язык и сделают одно из двух. Либо все поотрезают себе языки, чтобы Павлы снова были одинаковыми, либо сделают из куска мяса святые мощи.

Кляйн взял обрубок, отнес в ванную и смыл в туалет.

Он прошел по темному коридору, сперва мимо одной открытой двери, потом другой, которые вели в комнаты, напоминавшие его собственную, насколько можно было разобрать в слабом свете. Коридор резко поворачивал направо, а там упирался в развилку, похожую на букву «Т». Кляйн выбрал правую дорогу, прошел мимо очередной двери в ширящуюся темноту. Когда стало ничего не видно, остановился и вернулся, выбрал левый поворот.

Добрался до очередной развилки, выбрал правое ответвление, где было больше света, и оказался на тяжелой винтовой лестнице с балюстрадой. Свет шел снизу. Кляйн наклонился над перилами и увидел где-то в пяти метрах под собой Павла.

Начал спускаться по лестнице, медленно, не сводя глаз с сектанта. Тот просто стоял в легкой куртке, скрестив руки, лицом к большой двери. Кляйн бесшумно сделал еще поворот по лестнице, потом свесился над перилами и тяжело ударил Павла по голове судном.

Тот шагнул, а потом осел, пока его затылок медленно темнел от крови. Тело мужчины обмякло, словно было без костей.

Кляйн спустился до конца и обшарил карманы Павла. В куртке нашелся пистолет, десятидолларовая купюра и ключ от машины на резинке.

Кляйн забрал все и двинулся к двери. Она оказалась заперта.

Он снова взглянул на ключ, даже попробовал вставить его в скважину, но нет – он сразу понял, что тот для машины, а не двери: не подошел. Когда Кляйн обернулся, пытаясь понять, что делать дальше, на нижней ступеньке сидел главный Павел и не сводил с него глаз.

– Что-то случилось? – спросил Павел.

Кляйн поднял пистолет, навел на него.

– Друг Кляйн, – сказал Павел. – Вы меня печалите.

– Где ключ от двери? – потребовал Кляйн.

– Здесь ни у кого нет ключа, друг Кляйн. – Павел развел руками, показывая культю и раскрытую ладонь. – Для всего этого нет нужды.

– Как же вы выходите без ключа?

– Я и не хочу выходить. Павлу хорошо там, где он есть. – Он показал культей на пистолет. – В этом нет нужды. Прошу, уберите.

Кляйн взглянул на оружие, потом пожал плечами, медленно опустил:

– Ладно.

– Ну вот, – сказал Павел. – Разве вам самому не лучше, что мы теперь можем поговорить, как цивилизованные взрослые люди?

– Я хочу уйти, – сказал Кляйн.

– Если вы действительно хотите уйти, стоило только попросить. – Павел встал и медленно приблизился к Кляйну, потом прошел мимо к двери. – Просите – и дано будет вам, стучите – и отворят вам. – Он постучал дважды, подождал, потом стукнул третий раз.

– Что требуется? – раздался приглушенный голос с другой стороны.

– Кляйн, будучи верным и преданным во всем, желает отвернуть лик от Господа и войти в одинокий и страшный мир.

– Подведите его к дверям, и да будет его желание исполнено, – произнес голос.

Павел поманил Кляйна к месту перед дверью. Стукнул еще раз, подождал, потом постучал еще дважды.

С другой стороны послышался шорох, и замок щелкнул. Дверь открылась, и Кляйн обнаружил, что смотрит в пустой вестибюль жилого здания, ярко освещенный. Вращающаяся дверь на противоположной стороне выходила на темную улицу. Рядом стоял Павел в форме швейцара.

– Вот видите, друг Кляйн? Мы люди своего слова. Вы свободны.

Кляйн кивнул, шагнул вперед, мимо швейцара.

– Вы забрали ключ Павла, друг Кляйн, и его оружие, – сказал сзади главный Павел. – Не было нужды его оглушать.

– Простите, – с опаской произнес Кляйн, протянув ключ.

– Нет-нет, – ответил главный Павел, отмахиваясь обрубком. – Можете оставить себе. Машина Павла припаркована снаружи, верно? – спросил он, взглянув на швейцара. Тот кивнул. – Вы совершаете ошибку. Вас убьют. Но все мы совершаем ошибки. У всех нас есть свобода воли, друг Кляйн. И я не посмею принуждать человека отправляться навстречу смерти пешком. Прошу, берите машину.

– Спасибо, – ответил Кляйн.

– Уверены, что не передумаете?

Кляйн покачал головой и вышел из двери.

– Какая жалость, друг Кляйн, – услышал он позади. – Я был уверен, что вы – это он.

Кляйн попробовал ключ у трех дверей, прежде чем открыл ржавый светло-зеленый «Форд-Пинто». Залез и только теперь почувствовал, как вымотался.

Выругался, когда понял, что машина с механикой. Завелся на нейтралке, потом переключил на первую передачу, медленно вращая баранку единственной рукой, пока колеса не вывернулись под острым углом. Он чувствовал давление в ноге на сцеплении – пальцы напоминали о своем отсутствии. Не совсем боль – хотя и боль тоже – отдавалась в безруком плече, когда он двигал целой рукой. Кляйн выжал сцепление, и машина дернулась вперед, чуть не зацепив бампер машины перед ним, но все же проскочив. Чтобы справиться со всеми премудростями управления, ему не хватало рук – буквально, так что пришлось попотеть, чтобы не врезаться в ряд машин на другой стороне улицы.

Ехал Кляйн медленно, отпуская руль, чтобы переключить передачу. Через несколько минут наловчился во время переключения придерживать руль коленом, и тогда стало попроще.

Города он не знал. Катался по округе, пока не нашел знак, указывающий на дорогу штата, свернул на нее. Проехал по одной, потом по другой, оттуда – на федеральную автостраду и двинулся на юг, в сторону дома.

Уже светлело, когда Кляйн понял, что бензин почти кончился. Свернул с автострады, подъехал к «Коноко» сразу у шоссе. Закрыто. Попробовал следующий съезд, нашел круглосуточную стоянку грузовиков, заехал. Накачал бензина на десять долларов, зашел расплатиться.

Продавец, старый и седой, странно посмотрел на его ночной халат и отсутствующую руку. Кляйн протянул десять долларов.

– Не спится? – спросил продавец, показывая на халат.

– Что-то в этом роде, – ответил Кляйн.

– Пару дней назад копы кое-кого искали. Ты подходишь под описание, более-менее. Не сказать, чтобы такое часто встречалось.

Дальнобойщик в проходе с шоколадками начал на них пялиться. На Кляйна навалилась усталость.

– Вряд ли в таком состоянии просто водить, – сказал продавец.

Кляйн пожал плечами.

– Говорят, этот мужик в розыске – убийца, – продолжил старик.

– Просто недопонимание.

– Не мое дело, но, как по мне, убийца не станет расплачиваться за бензин. – Продавец взял десятку из руки Кляйна, и тот увидел, что у него нет большого пальца. – А кроме того, они даже награду не назначили. Удачи тебе.

Кляйн направился к двери.

Какое-то время он пробирался по проселкам, на всякий случай, но где-то через полчаса понял, что если продолжит в том же духе, то никуда не доедет со своими остатками бензина. Солнце уже стало жарким, сухим и прожигало машину. Кляйн опустил окно, но стал волноваться, что так будет тратиться больше горючего, и закатал его назад, включил вентиляцию, начал медленно потеть.

Он добрался до съезда к своему городу, а потом до его окраин – последние несколько холмов машина глохла, но опять разгонялась на спуске. Почти в полумиле от квартиры «форд» сдох окончательно. Кляйн бросил его посреди улицы и отправился пешком. Людей было мало, но хватало – тех, кто поздно встал, или опоздал на работу, или пошел еще по каким делам. Он пытался не смотреть на них, пока хромал мимо в одном халате, хотя на него останавливались поглазеть многие. Он все шел, один раз задержавшись в каком-то подъезде, чтобы перевести дыхание.

Только когда он оказался у дверей своего дома, едва держась на ногах, то вспомнил, что у него нет ключа. Нажал на звонок квартиры домовладельца, потом уселся на ступеньки и стал ждать. Когда ответа не последовало, позвонил опять и держал кнопку, пока дверь не зажужжала и он не смог наконец ее толкнуть внутрь.

Домовладелец ждал сразу у второй двери, руки в боки, со встопорщенными усами, осоловелыми глазками, поджатыми губами. Когда он увидел Кляйна, его гнев как испарился, сменившись каким-то беспокойством, неуверенностью в себе.

– Это вы, – сказал он. – Вы вернулись.

– У меня нет ключа, – сказал Кляйн. Он так вымотался, что стоял с трудом.

– Что случилось? – спросил домовладелец.

– Меня похитили два человека, – сказал Кляйн. – Потом начались странности. Я и сам хотел вернуться пораньше. Вы переживаете насчет квартплаты?

Но домовладелец уже поднял перед собой руки, словно защищаясь от ударов.

– Нет, я о руке.

– А, – ответил Кляйн. – Я ее потерял.

Домовладелец открыл рот и опять закрыл. Вернулся в квартиру и вышел с универсальным ключом, потом помог Кляйну подняться по лестнице и, доведя до двери, открыл ее перед ним. Потом сказал:

– Я закажу для вас новый ключ, завтра или послезавтра. А пока придется входить через меня.

Кляйн кивнул и ввалился внутрь. Он отрешенно заметил, что все покрыто тонким слоем пыли. А потом рухнул на кровать и, несмотря на внезапную боль в плече, в глазу, практически сразу уснул.

III

Когда он проснулся, в комнате было темно. Сбитый с толку, Кляйн сперва поискал глазами больничную ширму, а потом гротескные картины, но ничего не нашел. Только голая белая стена, с тенью человека. Тень сдвинулась, Кляйн повернул голову и увидел перед собой Фрэнка с двумя полицейскими в форме за спиной.

– Что-то я только и делаю, что жду, пока ты проспишься, – сказал Фрэнк.

Кляйн просто моргнул.

– Если бы у меня была сигарета, я бы сейчас закурил и подождал, пока ты что-нибудь скажешь, – заметил Фрэнк. – Вот только я не курю.

– Нет? – спросил Кляйн.

– Нет. А кроме того, в этот раз я хочу закончить побыстрее.

– Тогда чего не разбудил?

– А мы пытались, – сказал Фрэнк. – Я тебя и тряс, и кричал, и хлестал, но ничего не помогло. Уговаривал этих ребят в синем проверить, не сработают ли на нашей спящей красавице их поцелуи. Но, хоть мы и торопились, пришлось сидеть и ждать.

– Как ты меня нашел?

– Если бы ты сам подумал хоть секунду, не пришлось бы спрашивать, – ответил Фрэнк. – Одно слово. Домовладелец.

Кляйн кивнул.

– Ну всё, посмеялись, и хватит, – сказал Фрэнк, и Кляйн увидел, как его выражение слегка меняется: лицо ожесточается, зрачки превращаются в точки, взгляд твердеет. – Давай послушаем.

– Что послушаем?

Его глаза стали еще суровее. Он достал незаточенный карандаш из кармана и рассеянно покрутил в пальцах. Встал, наклонился над кроватью, положив тяжелую руку на плечо Кляйна. Второй поднес карандаш к глазу Кляйна, потом передвинул к виску. Потом опустил и прижал кончик к повязке на пулевом ранении.

Сперва ощущение было легкое – странное и нервное напоминание о своем существовании, – но потом Фрэнк надавил сильнее, и зрение Кляйна сложилось само в себя и пропало. Он почувствовал, как в глаз снова воткнулся нож, до самого основания глазницы, начала расти боль. Он опустил веки и начал ждать, когда же потеряет сознание.

Так же внезапно, как началось, давление исчезло. Когда он снова открыл глаза, Фрэнк уже вернулся на стул, вертел карандаш в пальцах, наблюдая за ним.

– Давай послушаем, – сказал Фрэнк.

– Что послушаем? – спросил Кляйн.

Фрэнк снова встал, прижав Кляйна за плечо к кровати. Карандаш он зажал в зубах, а в руку взял перочинный ножик и начал разрезать бинты на плече Кляйна. Когда закончил, аккуратно сложил ножик и убрал в карман, потом взял карандаш и надавил кончиком на культю.

Сперва у Кляйна заболел глаз, а потом и плечо, и к тому же горло, так, что захотелось прокашляться. Затем Фрэнк налег очень сильно, и плечо обожгло болью, и кинжал господень пронзил весь череп и вышел из затылка, и Кляйн перестал думать и отрубился.

Когда он открыл глаза, Фрэнк сидел на стуле, безмятежный, крутил карандаш в пальцах. Позади с обеспокоенным видом переминались два копа. Конец карандаша уже был скользким от крови. Плечо дергало.

– Давай послушаем, – сказал Фрэнк.

– Мы так можем весь день, – сказал Кляйн.

– Необязательно. Все зависит от тебя.

Они уставились друг на друга.

– Ну ладно, – наконец сказал Кляйн. – Что ты хочешь знать?

Они начали с Дэвиса и его убийства: Кляйн рассказал правду, а Фрэнк потыкал в разные раны, пока не убедился, что это действительно правда и больше рассказывать нечего. Сперва Кляйн думал, что сможет соврать, если захочет, но, когда с карандаша начала капать кровь, решил, что вряд ли – наверно, не сможет, не сейчас и неубедительно.

– Мне больнее, чем тебе, – сказал Фрэнк и улыбнулся. Кляйн смотрел, как два полицейских за ним переглянулись. – Я миролюбивый человек. Я пытался по-хорошему, но ты сам не захотел.

– Уже хочу, – сказал Кляйн, не сводя глаз с карандаша.

– Это было тогда. Проехали. Знаешь, что изменилось? Например, умер Дэвис. Он был не ахти какой коп, но точно не заслужил смерти.

– Это не я его убил.

– Не ты, – согласился Фрэнк. – В этом мы по большей части разобрались. Технически его убил не ты. Но вот что я хочу знать: почему человек, у которого нет руки и сил пошевелиться, а тем более ходить, все еще жив, тогда как полицейский офицер с полным комплектом конечностей – мертв?

– Не знаю.

– Не знаешь, – протянул Фрэнк и подался вперед.

– Нет, – быстро сказал Кляйн. – Знаю. Он заснул.

– Он заснул?

– А я не спал.

– И тебе это кажется правильным, мистер Кляйн?

– Я уже даже не знаю, что такое «правильно», – сказал Кляйн. – Почему мы беседуем не в участке?

– Мне же надо поддерживать репутацию, – ответил Фрэнк. Один из офицеров позади начал заметно нервничать. – Не хочу, чтобы люди чего подумали.

Он прижал кончик карандаша к культе и слегка повернул. Кляйн поморщился.

– Чего тебе теперь нужно? – спросил он.

Фрэнк поднял взгляд и улыбнулся.

– А кто сказал, что мне что-то нужно? – и надавил сильнее.

И как раз когда нож снова вонзился в глаз, мир взорвался. Дверь распахнулась – и в проеме стоял человек с оружием вместо руки, и раздалась очередь, и голова одного полицейского быстро раскрылась, показывая, что внутри. Второй полицейский почти достал оружие и уже был в полуприседе, и тогда опять раздалась очередь – его дернуло, бок разорвало, он дважды выстрелил в пол, развернулся и упал.

Фрэнк нырнул сквозь закрытое окно и теперь барахтался на пожарной лестнице, порезав стеклом руки и лицо, высвобождал пистолет из кобуры. Калека сделал пару шагов к нему и снова поднял огнестрельный протез, и по лицу Фрэнка пробежало изумление. Он бросился в сторону, пули застучали по оконной раме, высекли искры из перил лестницы. Кляйн услышал, как Фрэнк то ли упал, то ли скатился по лестнице вниз, прочь.

Охранник посмотрел на Кляйна, который так и не двинулся, и улыбнулся.

– Мы нашли вас, мистер Кляйн. – Он направил огнестрельный протез на Кляйна и показал в сторону двери. – Вставайте. Нам пора.

Кляйн встал, поднял руку. Охранник держался на расстоянии, не сводя с него оружия, следовал позади и слегка сбоку, держась всегда на краю зрения Кляйна.

– Откройте дверь и сделайте два шага в коридор, – сказал сектант. – Медленно.

Кляйн подчинился, пока охранник держался позади. В коридоре было пусто, не считая людей, стоявших у своих дверей и смотревших на его квартиру.

– Что видите? – спросил охранник, подойдя ближе.

– Что происходит? – спросил мужчина из квартиры в трех дверях дальше по коридору.

– Там мои соседи, – ответил Кляйн.

– Полиции нет? – спросил охранник.

– Нет.

– Велите им вернуться к себе.

– Вернитесь к себе, – сказал Кляйн.

– Что происходит? – повторил сосед.

– Ничего не происходит, – ответил Кляйн.

– Кажется, я слышал выстрелы.

Охранник толкнул Кляйна вперед, отчего тот едва не упал. «Вернитесь к себе», – услышал он слова охранника и полуобернулся, чтобы увидеть, как тот навел руку-оружие на соседа. «Вот он, момент, – мелькнуло в голове у Кляйна. – Если бы мы были в фильме, я бы задрал руку охранника к потолку и переборол его». Но Кляйн стоял не тем боком; оружие оказалось со стороны отсутствующей руки.

Он услышал, как закрылась дверь, увидел, как пропал сосед.

– Ладно, – сказал охранник. – Вниз по лестнице.

Он двинулся к черному ходу, но сектант показал в противоположную сторону:

– Сюда, мистер Кляйн. Нам нечего стыдиться. Мы выйдем через парадную дверь.

Кляйн шел медленно, с каждым шагом ожидая, когда же настанет новый шанс. Слышал шаги охранника позади, аккуратные и размеренные, ни капли сомнения.

В спину уперся ствол.

– Поживее, – сказал охранник. – Давайте быстро.

Кляйн чуть ускорился, снова запнулся, восстановил равновесие, потом продолжил спуск по лестнице. В вестибюле находился еще один калека – человек без ушей, нескольких пальцев и большей части ладони. Он нервно мерил помещение шагами. При нем было оружие, но держал он его неловко – словно никогда раньше не видел и тем более им не пользовался.

– Поторопитесь! – крикнул он. – Поторопитесь!

– Где коп, Джон? – спросил охранник, выглядывая через стеклянную дверь на улицу.

– Какой коп? – спросил Джон, нервно озираясь.

– Не важно, – ответил охранник. – Выходим, Джон. После вас, мистер Кляйн.

Кляйн толкнул дверь, потом поднял руку над головой и вышел. Свет снаружи оказался ярче, чем он ожидал. Это на миг застало его врасплох.

– Прямо, – прошипел охранник. – Черная машина. Задняя дверь. Бегом.

Он увидел черную машину, припаркованную во втором ряду через улицу, и направился к ней, пока рядом ныл от страха Джон. Кляйн добрался до машины, раскрыл дверь и заскочил внутрь, Джон прыгнул сразу за ним, едва не повалившись на него, третьим последовал охранник. «Ходу, ходу!» – кричал водителю Джон, но тот не шевелился, и, когда охранник толкнул его, голова водителя запрокинулась, обнажив красный разрез на горле. Джон пронзительно закричал, а потом окно рядом с Кляйном треснуло и стало непрозрачным, и Джон умер, оставшись без лица. Охранник пытался вывернуть оружейный протез, но задел сиденье перед собой, а потом треснуло и стало непрозрачным заднее стекло, и его голова зрелищно лопнула, запятнав подголовник перед ним. Протез застрекотал, пули прошили потолок, а потом все прекратилось.

Дверь открылась, за ней стоял Фрэнк, все еще с суровым взглядом, прожигавшим Кляйна, – расцарапанный, окровавленный, с одышкой.

– Убить бы тебя на месте, – сказал он. – Избавил бы нас всех от проблем.

– Мне бы этого не хотелось, – сказал Кляйн.

– Давай, – устало ответил Фрэнк. – Вылезай.

Кляйн медленно перебрался через мертвого охранника, пытаясь к нему не прикасаться. Он еще не закончил, когда раздался выстрел и Фрэнк негромко вскрикнул. Кляйн проскользнул дальше и присел, укрывшись за дверцей машины. Фрэнк тоже был там, на одном колене, с безвольно повисшей рукой, словно она умерла. Вторая пыталась прицелиться, но не могла. Он попытался встать, но ему будто не хватало сил.

Прозвучал еще один выстрел, и Фрэнк упал. Кляйн остался на карачках, не зная, то ли бежать, то ли заползти обратно в машину. Где-то далеко слабо слышались сирены. Он подобрался и уже готов был сорваться, но так и остался на месте, ждал. «Что со мной не так?» – спросил он себя. Фрэнк лежал на тротуаре, кашлял кровью, еще живой.

Он сейчас перебежит улицу, говорил себе Кляйн, укроется в здании. Или, скорее, начнет бежать, а потом получит пулю, поправил он себя.

Кляйн уже приготовился, напрягся, но не смог заставить себя сдвинуться с места. Так что просто медленно встал и вышел из-за двери. Задержался, чтобы слегка повернуть голову Фрэнка и тот не захлебнулся собственной кровью, потом выпрямился, ожидая, когда они его убьют.

Но его не убили. Просто вышли из-за машины. Их было двое, и оба улыбались, хотя один и целился в него из пистолета. Кляйн узнал обоих: Гус и Рамси.

– Вот круг и замкнулся, мистер Кляйн, – сказал Рамси, направляясь к нему.

– Красиво закольцевалось, да? – воскликнул Гус.

– Мы знали это место, – объяснил Рамси, – ведь мы забирали вас отсюда в первый раз. Очевидно, почему выбрали именно нас.

– И вот мы снова на коне, – сказал Гус.

Они подошли, и Рамси потыкал ботинком Фрэнка.

– Бедный засранец, – протянул Гус.

– Он это заслужил, – ответил Рамси.

– Он просто делал свою работу, – возразил Гус. – Он совершил лишь одну ошибку: не подумал, что есть вторая машина. Всегда есть вторая машина. Если только ее нет. – Он показал пистолетом на Кляйна. – Хотя, по справедливости, на его месте должен быть наш друг Кляйн.

Рамси пожал плечами:

– Это же Кляйн. Мы его знаем и любим. Он для нас личность.

– Более-менее, – сказал Гус.

– Да. Более-менее. – Рамси снова пнул Фрэнка. – Что скажешь, Гус? Стоит его убить?

– Незачем перегибать палку, – ответил Гус.

– Нет, – сказал Рамси. – И впрямь незачем. А кроме того, нам уже пора.

– И в самом деле пора, – сказал Гус. Сирены, вдруг понял Кляйн, выли где-то совсем близко. – В машину, мистер Кляйн, – добавил Гус, махнув пистолетом. – Нам пора.

Он сел на переднее сиденье. Рамси вел, сунув руку в держатель на руле, пока Гус на заднем сиденье держал под прицелом то затылок, то спину Кляйна, чередуя.

Они проехали мимо полицейской машины с завывающей сиреной, направлявшейся в противоположную сторону. Рамси даже не удостоил ее взглядом, совсем не нервничал.

– Обратно в поселение? – спросил Кляйн.

– Обратно в поселение. – Рамси улыбнулся.

Они ехали через пригород, природа живая постепенно уступала место засохшим чахлым деревцам.

– Они планируют меня убить? – спросил Кляйн.

– Да, – ответил Рамси. – Мы.

– Что? – спросил Кляйн.

– Мы планируем вас убить, – сказал Рамси. – Медленно и мучительно. Мы же одни из них.

– Это семантика, – сказал Гус. – Нет смысла его поправлять.

– Мы же его знаем, Гус. – Рамси взглянул на друга в зеркало заднего вида. – Он хитер. Пытается отделить нас от остальных.

– Ну и что? – спросил Гус.

– Ну и надо быть повнимательнее. Надо быть настороже.

– Ничего такого особенного. Нас на этом не подловишь.

Они продолжали спорить, а потом Рамси прикрикнул, и тогда они, разозлившись, вовсе перестали друг с другом разговаривать. Солнце соскользнуло с неба и исчезло, машину и окружающий пейзаж словно окунули в оранжевое, все вокруг напоминало недопроявленную фотографию. Когда свет совсем угас, Рамси попросил Кляйна включить фары у руля. Тот мимолетно подумал рвануть руль и разбить машину, но не успел сдвинуться с места, как почувствовал у затылка дуло пистолета.

– Аккуратнее, – предупредил Гус.

Он медленно протянул руку и нажал кнопку, отодвинулся назад. Пистолет миг колебался у его уха, потом отодвинулся.

Они ехали дальше.

– Прости, – Гус обратился к Рамси. – Я не хотел ничем тебя задеть.

– Это ты меня прости, – ответил Рамси. – Нам незачем ссориться.

Кляйн закатил глаза. Они ехали дальше. По идее, он должен был узнать дорогу, но в темноте не получалось.

– Зачем нас просят его вернуть? – спросил Гус. – Его же просто убьют. Может, мы сами его убьем?

– Его не просто убьют, – возразил Рамси. – Его планируют распять. – Он склонился к Кляйну: – Простите, но вы все равно об этом узнаете.

– Ничего, – ответил Кляйн.

– Будь выбор за нами, – сказал Гус, – все могло бы быть иначе.

– Но выбор не за нами, – сказал Рамси.

– Я понимаю, – сказал Кляйн.

– Очень любезно с вашей стороны, – заметил Гус. – Вы всегда были предупредительны.

– Не перестарайся, Гус, – сказал Рамси.

– Простите, – сказал Гус.

– Ничего, главное – внимание, – успокоил Кляйн.

– Надеюсь, – сказал Рамси, – потому что, кроме внимания, рассчитывать вам не на что.

– Нет? – спросил Кляйн.

– Нет, – ответил Рамси.

– Ну что ж, – вздохнул Кляйн. – Я долго продержался.

Но думал он не об этом. Думал он вот о чем: «Когда разбить машину?»

Город окончательно поблек позади, их уже разделяло много миль. Дорога была темная и пустынная. «Когда? – думал Кляйн. – Когда?» Но каждый раз, когда уже был готов, он чувствовал присутствие пистолета за ухом.

– Вы кто? – спросил через пару десятков миль Рамси. – Все еще четверка?

Кляйн подумал:

– Да.

– Но ведь целая рука, – сказал Рамси. – Разве это не должно считаться за большее? Понимаете меня? Разве рука – это не больше, чем просто ладонь?

– Не знаю, – сказал Кляйн.

– Да, конечно. И уж точно ладонь – это больше, чем несколько каких-то пальцев?

– Рамси, – сказал Гус. – Ты же знаешь, как мы считаем.

– Я не ставлю доктрину под сомнение. Я все еще предан ей. Просто спрашиваю.

Какое-то время они ехали молча. Вскоре, даже не заметив, Кляйн задремал и рывком проснулся, когда они свернули на проселок.

– Почти на месте, – сказал Рамси, когда заметил, что Кляйн очнулся.

Они ехали по грунтовке, машина пересчитывала каждый ухаб и рытвину.

– Ничего личного, – сказал Рамси. – Нам с Гусом вы нравитесь.

– Да, – подтвердил Гус. – Нам нравитесь.

– Но приказ есть приказ, – объяснил Рамси.

Гус промолчал.

– Я бы предпочел не умирать, – сказал Кляйн.

– Да уж, – сказал Рамси отвлеченно. – Но все мы рано или поздно умираем.

Гус по-прежнему сидел сзади, по-прежнему начеку. «Время на исходе», – думал Кляйн. Придется рвануться, несмотря на пистолет, и резко крутануть руль, заодно попытаться надавить ногой на газ. Сколько еще у него времени?

– Почти на месте, – сказал Рамси. – Мистер Кляйн, меня переполняет сожаление.

– Тогда отпустите меня, – сказал Кляйн.

– Ах, если бы мы только могли. Но, увы, мы не можем.

– Говори за себя, Рамси, – сказал Гус.

– Прошу прощения? – переспросил Рамси. Его глаза метнулись к зеркалу заднего вида, он спал с лица. – Ты не посмеешь.

Кляйн полуобернулся и обнаружил, что теперь оружие нацелено не на него, а на Рамси.

– Мне бы не хотелось, – сказал Гус. – Тормози.

Рамси на миг снял ногу с педали, но тут же вернул ее обратно:

– Что все это значит, Гус?

Тот резко стукнул его по плечу рукояткой:

– Тормози, Рамси.

В этот раз Рамси подчинился, позволил машине замедлиться до остановки, а потом по приказу Гуса передал ему ключи.

– Не могу сказать, что меня не ранит твой поступок, Гус, – сказал Рамси. – После всего, что мы пережили вместе.

– Меня это ранит еще больше, Рамси. Теперь, полагаю, мы все можем выйти. Я первый, потом мистер Кляйн, потом наконец ты, дорогой Рамси.

Машина слегка покачнулась, когда Гус выбрался наружу, оставив дверь открытой.

– Теперь вы, Кляйн, – сказал он, и Кляйн открыл свою дверь и последовал за ним. – Встаньте перед машиной. На свету. Положите руку на капот и ждите.

Кляйн кивнул и сделал, как приказано, поглядывая на Рамси, который сидел молча, побледнев и поджав губы. Капот под ладонью оказался теплым.

– Теперь ты, Рамси, – сказал Гус. – Прямо рядом с другом Кляйном.

– Ты планируешь меня убить?

– Зачем мне тебя убивать? У меня нет ни малейшего желания тебя убивать. Но да, если ты сейчас же не выйдешь, я буду вынужден тебя убить.

– Ты меня все равно убьешь, – сказал Рамси.

Гус вздохнул:

– Рамси, неужели ты меня не знаешь?

– Оказывается, я совсем тебя не знаю.

Гус нетерпеливо мотнул пистолетом:

– Рамси. Прошу.

Тот вздохнул и выбрался наружу.

– Отвернись и подними руки, – сказал Гус и, когда Рамси подчинился, быстро шагнул вперед и ударил его рукояткой пистолета.

Рамси тут же свалился на землю. Гус ткнул его ногой, потом вернулся к машине:

– Вести придется вам. Залезайте.

Кляйн залез, и Гус устроился рядом, вдруг стало понятно, насколько он устал и изможден.

– Справитесь? – спросил он.

– Справлюсь, – ответил Кляйн. Повернул ключ, потом неуклюже сдвинул рычаг, медленно покатил вперед.

– Постарайтесь не задеть Рамси, – сказал Гус.

– Ладно, – сказал Кляйн и повернул руль сильнее.

Гус показал направление, и Кляйн неловко развернул машину, чуть не въехав в кювет. Выправил ее, позволил себе набрать скорость.

Около часа они ехали молча – Кляйн время от времени бросал взгляд на Гуса, который едва двигался.

– Что все это значит, Гус? – наконец спросил Кляйн.

– Прошу, – сказал Гус. – Зовите меня Павел.

IV

«Насколько еще более странной, – думал Кляйн, – может стать моя жизнь?» А потом задавил мысль в зачатке и постарался не обращать на нее внимания, боясь ответа.

Они остановились для заправки, и Кляйн даже подумывал сбежать, но Гус все время оставался рядом, пряча пистолет в кармане куртки, пока Кляйн заливал бензобак, а потом расплачивался внутри деньгами Гуса. Он все еще был в халате, но теперь грязном и окровавленном. Продавец, приняв оплату, с опаской на них поглядывал. Не успели они выйти за дверь, как он не смог удержаться и потянулся к телефону.

– Твою ж мать, – сказал Гус, закатив глаза, и, обернувшись на ходу, застрелил человека за прилавком.

– Мог хотя бы сделать это незаметно, – бормотал Гус по пути обратно. – Мог хотя бы подождать, пока мы сядем в машину.

– Ты его убил? – спросил Кляйн.

– Наверное.

– А если он всего лишь хотел позвонить девушке? – спросил Кляйн, когда они сели и стронулись с места.

Гус взглянул на него с отвращением:

– Вот зачем вы говорите мне об этом? Хотите, чтобы мне стало совестно?

– Прости, – ответил Кляйн с удивлением.

– Что сделано, то сделано.

– И что конкретно сделано, Гус? – спросил Кляйн.

– Павел, – ответил тот рассеянно. – Зовите меня Павел.

* * *

Какое-то время они ехали молча.

– Как ты связался с Павлами? – спросил наконец Кляйн.

– Как обычно связываются.

Кляйн промолчал.

– Я был однушкой, – сказал Гус. – Я отрезал правильную руку, вступил в братство. Потом со мной установили контакт. То, что говорил Павел, показалось мне правильным. Задело что-то в душе.

– Но ты же больше не однушка, – заметил Кляйн.

– Нет. Им был нужен кто-то внутри. Через какое-то время стало очевидно, что мне придется пойти на дополнительные ампутации, иначе я попаду под подозрение. – Он повернулся к Кляйну. – Я все еще Павел. Даже еще больше.

Гус велел съехать с шоссе в маленький городишко, подсказывая, где поворачивать.

– Конечно, я оказал им немало бесценных услуг, – сказал Гус.

– Вот как?

Гус ничего не сказал, они продолжали ехать. Через какое-то время округа показалась Кляйну смутно знакомой. Вскоре Гус попросил остановиться под фонарем, и они вышли, прошли полквартала до вестибюля убежища Павла. Швейцар поднял в приветствии изувеченную руку.

– Рад встрече, Павел, – сказал Гус.

– Рад встрече, Павел, – ответил Павел. – Здравствуй, друг Кляйн.

– Привет, – сказал Кляйн.

– Приехал для отчета, – сказал Гус.

– Конечно, – ответил Павел. Извинился, зашел за стойку, поднял телефонную трубку, что-то сказал. Спустя миг уже вернулся, отпер тяжелую дверь в конце вестибюля.

– Павел вас ожидает, – сказал он, распахивая дверь. – Заходите.

Главного Павла они встретили в комнате, очень похожей на ту, где выздоравливал Кляйн, только койку заменяла какая-то викторианская тахта, а по углам стояли дополнительные кресла с подголовниками – типичная комната, куда удалились бы после ужина джентльмены девятнадцатого века, чтобы выкурить по сигаре. Когда они вошли, Павел сидел за пианино, играл стилизованную версию песни, которую Кляйн узнал, но не вспомнил названия. Павел следил за ним, продолжая играть. Кляйн сел в одно из мягких кресел и прислушался. И вдруг понял, что это «Эй, красотка» Хэнка Уильямса, переработанная в духе немецкого кабаре.

Когда Павел закончил, Гус похлопал ладонью по бедру, аплодируя. «Как звучит хлопок одной ладонью?» – не мог не подумать Кляйн. Павел встал и чуть поклонился, потом подошел и довольно жеманно растянулся на тахте.

– Ах, – сказал он с улыбкой. – И снова мы здесь. Что за радость.

Гус кивнул и улыбнулся. Кляйн не пошевелился.

– Вы, друг Кляйн, надо сказать, ни много ни мало зачарованный, – продолжил Павел. – Похоже, вас нельзя убить. Хотя, к сожалению, того же нельзя сказать почти обо всех, кто с вами связывается.

– Похоже на то, – сказал Кляйн.

– Вижу, – сказал он, кивая на Гуса, – что, так сказать, блудный Павел вернулся домой. И все же подозреваю, мистер Кляйн, что, даже не приди он вам на помощь, вы бы сумели выпутаться сами.

Павел поднялся и подошел к Гусу, встал у него за креслом. Положил руку и культю ему на голову и закрыл глаза. Кляйн видел, что Гус тоже закрыл глаза.

– Отче наш, сущий во всем, – начал Павел звучно, и Кляйн с удивлением понял, что это что-то вроде благословения. – Мы молим тебя, благодарные и смиренные, снизойти к рабу твоему Павлу и устроить деревья и цветы, камни и поля, дома и тела, являющие выражение твое на земле нашей, чтобы укрыть его и холить его, и уберечь от всякого зла. – Глаза Павла сощурились, лоб наморщился. – Во имя твое он вступил в пасть невзгод; он отдал тебе не одну руку, но и добрую долю иной – более, чем ты требуешь от нас. Теперь прими его, о Господи, и сохрани его. Аминь.

Он поднял руку и культю и открыл глаза. Гус тоже открыл глаза и огляделся, словно слегка сбитый с толку, потом улыбнулся. Павел вернулся к тахте, встал перед Кляйном:

– А теперь, ваш черед, друг Кляйн.

– Ни за что, – ответил тот.

– Почему же нет, друг Кляйн? Чего вам бояться? Что вы в самом деле почувствуете присутствие Святого Духа?

– Все это не имеет ко мне никакого отношения, – сказал Кляйн.

– Но, может, все-таки имеет, друг Кляйн. – Павел пристально смотрел на него. – А если и нет, то что вы теряете? Вам всего лишь положат руки на голову, больше ничего не случится. Но что, если это все-таки имеет к вам отношение? Не хотелось бы узнать, что вы упускаете?

Кляйн блуждал взглядом по комнате, пытаясь смотреть куда угодно, лишь бы не на Павла. Он покачал головой.

– Как хотите, друг Кляйн. Никого нельзя принуждать к вере. – Павел сел на тахту. – Мы спасли вашу жизнь, друг Кляйн. По меньшей мере вы должны нас выслушать.

– Как и Павел, – сказал Павел, кивая на Гуса, – начинал я в братстве. Я был одним из основателей, одним из первой группы, включавшей среди прочих Борхерта и Элайна, – полагаю, с обоими вы имели честь встретиться. Начиналось все с праздных фантазий, интереса к некоторым раннехристианским группам гностиков, затем последовало увлечение определенными отрывками Писания, затем – мысль, что наша рука действительно соблазняет нас и должна быть отброшена. Но переход от этого вывода к физическому избавлению от руки, пожалуй, объяснить несколько труднее. То были бурные времена, друг Кляйн, и, окажись среди нас хоть на одного желающего меньше или даже изменись немного атмосфера, – все могло бы повернуться иначе.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – спросил Кляйн.

– Имейте терпение, друг Кляйн. Но все случилось так, как должно было случиться, и потребовалось только лишь отъятие первой руки – к своему вечному стыду, признаюсь, не моей, – чтобы осознать: мы обнаружили нечто божественное, вдохновенное и глубокое. – Павел встал и прошел по комнате, наконец замерев перед портретом мужчины без лица. – Не успели мы прийти в себя, как вокруг начали собираться другие – общество людей, готовых пойти до конца, чтобы продемонстрировать веру. Вы удивитесь, мистер Кляйн, но было их немало. На мгновение мы были счастливы – все равны, создаем новое евангелие, чтобы приблизиться к Господу через самопожертвование.

– Прямо рай, – сказал Кляйн. Гус бросил на него резкий взгляд.

Павел только отвернулся от картины, улыбнулся:

– Но любому раю приходит конец. Даже однорукому.

– И чем кончился ваш?

– Наш? А как обычно, – он махнул культей.

– Они зашли слишком далеко, – сказал Гус.

– Да, – сказал Павел. – Как и говорит Павел, они зашли слишком далеко. Если потеря одного члена приближает к Богу, рассуждали они, то новые потери приближают еще больше.

– Меньше значит больше, – сказал Гус.

– Меньше значит больше, – подтвердил Павел. Снова сел. – И всё из этого вытекающее.

– Рамси был с этим согласен, – сказал Гус.

– Иерархия, осуждение людей с малым количеством ампутаций, кабала, фарисейство. Они стали черствыми, жадными. Как жаль.

– Но ты не смирился, – сказал Кляйн.

– О, я смирялся, – ответил Павел. – Сперва. Несмотря на сомнения, я отсек свою ступню.

– Правда? – сказал Гус с удивлением.

– Как видишь, друг Кляйн, это малоизвестно. – Он обернулся к Гусу. – Равно как ты, Павел. Я сделал то, что должен был сделать. – Он вернулся к Кляйну. – Или вы, друг Кляйн. Я хранил ампутацию в тайне, в ботинке, как вы свои пальцы. Я этим не горжусь, мистер Кляйн.

– А потом? – спросил Кляйн.

– А потом остальные начали распускаться всё больше и больше. Я оставался двойкой, а их ампутации росли в числе, и они отмежевались от меня. Наконец я собрал тех, кого смог, и ушел.

– Удивлен, что они позволили вам уйти.

– «Позволили» – пожалуй, не то слово, – ответил Павел. Он достал рубашку из-за пояса, потом потянулся, чтобы ее задрать. На левом боку Кляйн увидел четыре круглых рубца – пулевые ранения. – Как и вас, друг Кляйн, меня не желали отпускать. Не обрати я уже на свою сторону других, издох бы в канаве. Но мои товарищи приняли меня и исцелили, и теперь мы здесь.

– И теперь мы здесь, – повторил Кляйн.

– Но вы, мистер Кляйн, выбрались в одиночку и оставили им память о себе.

– Пожар, – сказал Гус.

– Огнь небесный, – добавил Павел. – Хотя они, конечно, вряд ли рассматривали его в таких категориях.

– Нет, не рассматривали, – сказал Гус.

– Но мы знаем, кто вы, – сказал Павел.

– Не оливковую ветвь вы принесли, но меч, – произнес Гус.

– Вас нельзя убить, – продолжил Павел. – Вы вернувшийся Сын Господень.

– Да вы шутите, – ответил Кляйн.

– Вовсе нет, друг Кляйн, – ответил Павел. – Мы знаем, что вы есмь Он.

– А я почему не знаю? – спросил Кляйн.

– В глубине души вы знаете, – сказал Павел. – Просто не позволяете чешуе спасть от глаз.

– Вы здесь с миссией, – сказал Гус.

– Да, – подтвердил Павел.

– И что же, – спросил Кляйн с опаской, – это за миссия?

– Разрушение, – сказал Павел, повышая голос. – Гнев Господень. Низриньте лжепророков. Бог желает, чтобы вы их изничтожили. Убейте их всех.

Гус и Павел никак не отставали, увещевали, умоляли выслушать. Кляйн не сбавлял шаг, бежал, как только мог. Открывались двери, высовывались головы Павлов, смотрели ему вслед.

Он дошел до развилки, свернул налево, добрался до второй развилки, свернул направо, сбежал по винтовой лестнице, скользя ладонью по лакированным перилам.

Тут и была дверь наружу, а перед ней стоял Павел, которого он ранее оглушил.

– Я бы хотел уйти, – сказал Кляйн, задыхаясь.

– Уйти? – спросил швейцар Павел. – Но зачем же, друг Кляйн, вы этого хотите?

– Откройте дверь немедленно.

– Разве мы не были радушны? – спросил Павел. – Быть может, это потому, что вы не Павел? Мне жаль это слышать. – Подняв руку, он повернулся к двери, помедлил, обернулся назад.

– А мой ключ у вас?

– Твой ключ? – переспросил Кляйн. – Ты о чем?

– От машины, – сказал Павел. – Которую мы вам одолжили.

– Друг Кляйн, – окликнул голос сзади. – Вы же не думаете нас покинуть?

Он обернулся – и там, выше, на лестнице, глядя вниз, стоял главный Павел, вместе с Гусом, а позади сгрудились еще десятки Павлов.

– Пожалуй, подумывал, – сказал Кляйн.

– Но вы же должны отдавать себе отчет, мистер Кляйн, что случившееся лишь раз повторится вновь. Они будут подстерегать вас, они найдут вас и убьют.

– Ты сам только что сказал, что меня нельзя убить.

Павел сошел еще на один пролет, пока остальные следовали за ним:

– Только пока вы следуете воле Божьей, друг Кляйн. Но даже Бог может быть нетерпелив. Вам известна притча об Ионе, друг Кляйн? Сколько китов, по-вашему, Бог ниспошлет, чтобы проглотить вас? Когда у Бога закончатся киты?

Он спустился до подножия и встал перед Кляйном.

– Сколько вы еще будете в бегах, мистер Кляйн? Неужели такую жизнь вы хотите прожить? Прислушиваться к звуку шагов, с замиранием сердца замечать на улице отсутствующую конечность? Как животное?

Он приблизился, разведя руки:

– Мы лишь пытаемся помочь, друг.

– Не хочу я помощи, – сказал Кляйн. – И я вам не друг.

– Ну разумеется, нет.

– Я только хочу, чтобы меня оставили в покое.

– О чем же еще просить, как не об этом? – вопрошал Павел. – Мы и хотим оставить вас в покое, друг Кляйн, мы хотим, чтобы вы ходили, как вам вздумается. Это они пытаются вас убить. А мы хотим только помочь.

Кляйн промолчал.

– Если вы не желаете, – произнес главный Павел, – заставить я вас не могу. Но, если я не ошибаюсь, они отняли у вас несколько пальцев, не говоря уже о руке.

– Предплечье, – сказал Кляйн, – и я сам его отнял.

– Добровольно, мистер Кляйн? Или вас сподвигли?

– Сподвигли, – ответил Гус.

– Спасибо, Павел, – сказал главный Павел. – Пятерка за старания. Но я спрашивал нашего друга Кляйна. Как вы сможете жить нормальной жизнью, – добавил он, снова отворачиваясь от лестницы, – пока живы они?

– Мне не нужна месть, – ответил Кляйн.

– А это не возмездие, – сказал главный Павел. – Это гнев Божий.

Кляйн долгое мгновение буравил его взглядом, потом начал ходить – сперва в одну сторону, потом в другую, пока перед ним расступалась толпа Павлов. «Что за жизнь мне вообще осталась?» – спрашивал он себя. Его еще ждет полная денег сумка в депозитной ячейке – если он сможет найти ключ. Можно просто уйти, забрать деньги и исчезнуть.

Но они будут ждать, знал Кляйн, они остановят его еще до того, как он подберется к деньгам. Справится ли он? Сможет ли исчезнуть по-настоящему? А если да, правда ли будет вздрагивать каждый раз, как увидит ампутированную конечность?

– Но, разумеется, без возмездия не обойдется, – продолжил главный Павел, и остальные согласно зашумели. – Разве вы не хотите убить человека, который забрал вашу руку?

– Он уже мертв, – сказал Кляйн. – Я уже его убил.

– Борхерт? – спросил Гус и рассмеялся. – Он живее всех живых.

Кляйн замер, его отсутствующая рука сжалась в кулак:

– Ты лжешь.

– Уверяю, он не лжет, – ответил главный Павел. – Борхерт пережил ваш маленький пожар.

– Он умер до пожара, – возразил Кляйн.

Гус покачал головой:

– Если и так, он вернулся из мертвых.

– Это какая-то уловка, – воскликнул Кляйн. – Вы просто уговариваете меня их убить.

– Нет, – ответил главный Павел. – Не сойти мне с этого места.

Кляйн снова заметался. «Любопытство – ужасная штука, – думал он. – Как же заставить себя не хотеть знать?» Он двигался взад-вперед, придумывая лучший выход. Возможно ли просто уйти и раствориться, оставить всё за спиной навсегда?

Для него – и для всего этого – невозможно, понял он. По крайней мере пока.

– Если я соглашусь, – сказал Кляйн, – потом я не желаю вас всех больше видеть.

– Договорились, – сказал главный Павел.

– Даже меня, мистер Кляйн? – спросил Гус, просьба его явно уязвила.

– Даже тебя, Гус, – сказал Кляйн.

– Павел, – поправил Гус.

– Вот и я об этом, – раздраженно ответил Кляйн. – Ладно, за дело.

Часть третья

I

«По меньшей мере сколько человек мне придется убить? – думал Кляйн по дороге. – Одного Борхерта? Хватит ли этого, чтобы они от меня отстали?»

Нет, думал он. Во-первых, придется убрать охранников у ворот, потом трех-четырех – в доме. А что насчет других высокопоставленных ампутантов? Не примет ли один из них должность Борхерта, чтобы продолжить охоту на Кляйна? Будет ли Кляйн в безопасности, если убьет всех с двенадцатью ампутациями и выше? Десятью? Восемью? Может ли он рискнуть и остановиться, прежде чем умрут все?

Где-то через милю он съехал с дороги и встал между деревьями, чтобы машину не было видно с проезжей части, и остался там ненадолго, вцепившись в руль, сквозь лобовое стекло глядя на трепет и волнение листьев на ветру. «Я могу развернуться. Могу поехать в полицейский участок и сдаться», – сказал он себе, сам зная, что не сделает этого, что уже слишком поздно.

Он зарядил магазины во все четыре пистолета на сиденье рядом – непростая задача для одной руки, – потом взвел курки, насадил глушители на ствол каждого пистолета, неуклюже их прикрутил. Остаток патронов распределил по карманам куртки. Один пистолет отправил в наплечную кобуру, другой – в поясную. Третий будет держать в руке. Что делать с четвертым, он не знал, потому оставил его в машине.

«Ангел смерти… – думал он, – аки тать в ночи… не оливковую ветвь я принес, но меч…»

Кляйн вышел из машины и зашагал, держась края грунтовки, обязательно поближе к деревьям, чтобы быстро спрятаться. Ладонь вспотела; скоро пришлось положить пистолет и протереть руку о рубашку. Когда он снова поднял ствол, на него налипла грязь. «Не сказать, чтобы дело задалось», – подумал он.

Потрусил дальше. Как только увидел ворота, зашел в подлесок, пробираясь медленно и осторожно, пока не оказался у последнего кустарника перед открытой территорией.

Прямо перед воротами стояли два охранника, где-то в пятидесяти метрах от него.

«И что теперь?» – подумал Кляйн.

Он стоял и наблюдал за ними. Время от времени один прогуливался вдоль сетчатого забора и неспешно возвращался, никогда не отрываясь от напарника больше чем на двадцать – тридцать метров. Через какое-то время одного из охранников сменили. Кляйн посмотрел на часы. Потом подождал.

Второго охранника сменили два часа спустя.

«Два часа, – подумал Кляйн. – Зайти и выйти».

Он подождал, все продумывая. Можно застрелить одного охранника, когда тот пойдет вдоль забора, но успеет ли он добраться до второго и убить его, прежде чем тот поднимет тревогу? Подождать темноты и попробовать снять обоих сразу? Где установлена сигнализация? И когда они включают свет? Он попытался вспомнить, как все было во время его отбытия, но тогда он был не в себе, потерял слишком много крови; помнил только разрозненные картинки, не мог сложить их в единое целое. Тогда никакой разницы нет, думал он, – с тем же успехом можно напасть и сейчас.

Но остался и ждал.

«А кроме того, – напомнил он себе, – не важно, что я выберу. Меня нельзя убить».

Свет начал становиться насыщеннее, тени – удлиняться, солнце стало темно-оранжевым и опустилось.

«Если я потрачу только один магазин, – говорил Кляйн себе, – может быть, еще останусь после этого человеком».

Он положил оружие на колено, вытер ладонь насухо о второе. Снова взял пистолет. Подался вперед, но не смог заставить себя сдвинуться.

Самым простым было просто аккуратно сунуть ствол оружия в собственный рот и спустить курок. Как и говорил Фрэнк, это избавит всех от неприятностей. Но потом он вспомнил о Борхерте, как душил его одной рукой и пытался не отключиться. «Один магазин, – сказал он себе, – всего один магазин», – но сам при этом понимал, что ему плевать, сколько он потратит магазинов и что с ним будет.

Солнце коснулось горизонта и медленно зашло, опустились сумерки. Свет так и не включили, и один охранник только что сменил другого, а второй, скучая, бродил вдоль забора рядом с Кляйном и уже поворачивал назад. Кляйн на цыпочках выбрался из кустов, легко подбежал к нему и выстрелил в затылок – глушитель при выстреле глухо кашлянул. Охранник повалился как подкошенный, не издав ни звука. Кляйн продолжил бежать вдоль забора, и там, у ворот, второй охранник уже поднимал свой огнестрельный протез и смотрел на него. Кляйн выстрелил, и шальная пуля задела оружейную руку охранника, выбив искры. Кляйн выстрелил еще, и в этот раз пуля угодила человеку в грудь. Охранник упал, но успел выпустить в землю несколько пуль из протеза.

«Чтоб тебя», – подумал Кляйн.

Когда он подошел, сектант еще двигался, корчился на земле, его глаза стекленели в темноте, из груди била кровь, он безумно и часто дышал. Кляйн сломал ему шею каблуком, потом скатил с дороги, между будкой и забором. Затем встал перед будкой и подождал.

Пару минут спустя он услышал шаги, и на расстоянии показался человеческий силуэт с четкими контурами, но неразборчивым в темноте лицом. Кляйн, стоя спиной к будке, надеялся, что еще менее узнаваем, что пистолет издали сойдет за огнестрельный протез.

– Всё в порядке? – спросил силуэт.

– Всё в порядке, – ответил Кляйн.

– А что за выстрелы?

– Это не отсюда.

– Нет? А где твой напарник?

– Ушел вдоль забора, – ответил Кляйн. – Проверяет, нет ли каких проблем.

– Это не по протоколу.

– Я ему так и сказал.

Тот тихо выругался, затем вздохнул. Потом с новой интонацией в голосе вдруг спросил:

– А почему вы не включили свет?

Кляйн быстро выстрелил, целясь ему в голову. Человек растворился в темноте у земли, и Кляйн слышал, как он громко бьется и булькает. Кляйн бросился вперед, упал на него и ударил пистолетом по голове, потом бросил оружие и задушил охранника одной рукой – глаза жертвы были слабым отблеском в темноте, который медленно затухал.

Шея сектанта оказалась влажной и склизкой, и, чтобы нормально его душить, Кляйну пришлось закрыть дырку, простреленную в горле. Когда он оторвал руку, она вся стала скользкой и мокрой от крови, так что пришлось вытереть ладонь, как получилось, о штаны мертвеца, прежде чем найти пистолет в темноте и встать.

«Три мертвеца, – подумал он. – Но четыре патрона. Но все еще человек».

Он двинулся по дороге, держась ближе к обочине. Впереди были рассыпаны огни – сердце поселения.

«Осталось два патрона», – подумал он, а потом пожалел, что попросил браунинг.

Он прошел мимо ряда домов, во многих из которых горел свет, потом свернул на дорожку поменьше, где дома встречались реже, по-прежнему держась обочины. Вошел в третью аллею, небольшую, обсаженную деревьями, что заканчивалась перед маленьким двухэтажным домом, где недолго жил он.

Отсюда Кляйн отступил назад, поискал тропинку, уходящую от дороги; дробленые ракушки, казалось, сверхъестественно светились в темноте. Аккуратно последовал по ней, держась сбоку, чтобы не хрустеть при ходьбе.

Тропинка уходила в деревья, потом опускалась. Где-то здесь камера наблюдения, на дереве, вдруг вспомнил Кляйн, а потом спросил себя, сколько камер уже прошел, даже не заметив. «Сигнал от них транслируется в будку у ворот или куда-нибудь еще?» – подумал он. Надо было зайти в нее, хотя бы заглянуть, но теперь уже поздно.

Вот и она, угловатая неровность в тени, высоко на дереве. Он протиснулся через кусты и обошел камеру, медленно пробираясь обратно к тропинке, что оказалось непросто, так как она сворачивала. Кляйн проследовал по ней вверх по склону, где она превращалась в усаженную деревьями дорогу.

Там перед ним, за забором, стоял старый особняк, некоторые его окна были освещены и отбрасывали на газон нежное сияние. В воздухе еще стоял запах гари, заметил Кляйн. Чем ближе он подкрадывался, тем смрад становился сильнее. Местами лужайка была темнее – видимо, выгорела, по одной стене здания поднимались следы сажи. Заглядывая через калитку, Кляйн увидел у входа кучу древесины, пилу. «Я хотя бы произвел впечатление», – подумал он.

«Что теперь?» – спросил себя Кляйн и начал искать охранника. Тот стоял сразу за забором, возле ворот. «Что теперь?» – спросил он себя.

Кляйн встал и быстро подошел к воротам:

– Не стреляйте. Не стреляйте. Это я, Рамси.

– Рамси, – сказал охранник. – Что… – К этому времени Кляйн уже подобрался достаточно близко, чтобы прострелить ему голову.

Но охранник не упал. Казалось, его отключили. Он просто стоял, не двигаясь, с зияющей пустой глазницей, с разорванной и истекающей кровью половиной головы. Кляйн снова поднял оружие, но охранник даже не отреагировал. Кляйн медленно опустил пистолет, помог охраннику сперва присесть, потом лечь. Так его и оставил таращиться в небо.

«Один патрон. Все еще человек. По большей части», – подумал он и направился к двери.

Постучал, та приотворилась.

– Что требуется? – спросил охранник и увидел лицо Кляйна. Попытался закрыть дверь, но Кляйн уже вогнал в щель ствол пистолета и выстрелил сектанту в грудь. Охранника откинуло назад – он задыхался, пытался поднять оружейный протез, но Кляйн уже был внутри, кинулся на него, прижал протез вниз так, что, когда тот выстрелил, пуля попала в живот охранника, а звук заглушили два тела.

Кляйн замер и прислушался, закрывая рот сектанта ладонью, пока тот медленно умирал. Выстрелы, хоть и приглушенные, все же отозвались эхом в коридоре – по крайней мере, так показалось Кляйну, уж слишком близко к оружию он находился.

Он подождал, но ничего не случилось. «Как же это возможно, – думал он, – что никто ничего не слышал?» Медленно скатился с охранника и лег рядом, переводя дыхание. Кляйн уже весь пропитался кровью, был мокрым от шеи до коленей. Охранник рядом был еще кровавее, хотя лицо его стало бледным, как фарфор, невыразительным, как тарелка. Кляйн сел.

«Патроны кончились», – подумал он и бросил пистолет. Потянулся ко второму на поясе, потом помедлил, подобрал первый с пола. Достал магазин, перезарядил.

«Осталось шесть патронов, – сказал он себе. – Все еще человек».

«Я победил систему», – думал он, а потом решил: «Нет». Это просто знак, что он перестал быть человеком и назад дороги нет.

«Как же они тогда делали? – пытался вспомнить Кляйн, глядя в конец белого коридора. – Два раза? Три?»

Решил, что три. Постучал трижды, подождал. Попробовал еще раз и услышал движение на той стороне, миг спустя дверь раскрылась, высунулся охранник, с опухшим от сна глазом, и Кляйн его застрелил.

«Сколько это уже?» – отрешенно задумался он, а потом поразился, что не может сказать с ходу. Навалился на дверь, пока не отодвинул мертвеца так далеко, что смог протиснуться, переступить через него и подняться на лестницу. Медленно двинулся наверх и только теперь вроде бы почувствовал запах крови, которой был залит с ног до головы. Тот ему что-то напомнил, но он не мог вспомнить что. «А если Павлы правы?» – не мог не спросить себя Кляйн. А потом постарался выкинуть эту мысль из головы.

Он остановился на третьей, последней, площадке. Очень аккуратно приоткрыл дверь, ожидая увидеть по ту сторону десяток поджидающих его охранников, но не увидел никого. «Меня нельзя убить», – подумал Кляйн, а потом: «Я медленно схожу с ума».

«Нет, – он широко распахнул дверь, – быстро».

Кляйн прошел к двери в конце коридора, прижался к ней ухом. С другой стороны слышался звук – низкое и постоянное гудение, которое время от времени что-то заглушало.

Кляйн надавил на ручку локтем, обнаружил, что не заперто. Медленно опустил ручку до конца, открыл, тихо проскользнул внутрь.

С тех пор как он был здесь в последний раз, все изменилось. Стены всё еще ремонтировали, их покрывал гипсокартон, который еще не заклеили и не закрасили. Лак на полу, особенно возле двери, пошел обугленными волдырями. Простое ложе Борхерта заменила больничная койка, похожая на ту, которую когда-то занимал сам Кляйн. Гудение исходило от прибора возле койки, от него же шла трубка к дыхательной маске, накрывающей нос и рот Борхерта. Сам он лежал в койке, замотанный в марлю. Кожа, не скрытая бинтами, была красной, шелушащейся и скукоженной, волос не осталось, не считая рваного растрепанного клока на голове. Возле Борхерта в инвалидном кресле, спиной к Кляйну, сидела безногая медсестра в накрахмаленной белой форме, с очень прямой спиной, и заменяла повязки на ноге больного.

Кляйн медленно пошел вперед. Сиделка, все еще обрабатывая ногу, праздно болтала и не слышала его. Но Борхерт склонил голову.

– Кто там? – спросил он в маску, его дыхание затуманило пластмассу. Кляйн заметил, какой глухой у больного голос, не похож на обычный, словно с ним было что-то серьезно не так. Именно его он и слышал в трубке телефона в больнице.

– Никого, – ответила сиделка. – Только я.

Борхерт открыл глаза, и Кляйн увидел, что оба помутнели, стали тусклыми, как будто без зрачков. Слепой. Кляйн сделал еще шаг.

– Там кто-то есть, – сказал Борхерт. – Я чувствую.

Сиделка слегка повернулась и, поймав краем глаза Кляйна, застыла. Кляйн навел на нее пистолет.

– Вы правы, – сказала она.

– Кто это? – повторил Борхерт.

– Это он, – ответила сиделка.

Все ненадолго замерли, а потом сиделка отвернулась и закончила накладывать повязку. Кляйн быстро подошел к ней и сильно ударил рукояткой по голове. Она обмякла, завалилась на Борхерта. Тот поморщился. Кляйн оттащил ее обратно на коляску, откатил лицом к стене, где она оставалась на виду, и поставил тормоза.

– Значит, мы все-таки не смогли вас убить, мистер Кляйн, – произнес Борхерт. – Но должен заметить, не потому, что плохо старались. Похоже, вы зачарованы.

– Что у тебя с глазами? – спросил Кляйн. Борхерт улыбнулся, и движение мышц страшно исказило лицо.

– Всегда вы что-то хотите знать, мистер Кляйн. Казалось бы, вы уже должны усвоить урок. Вы пришли спросить меня только об этом?

– Не совсем, – ответил Кляйн.

– Не совсем, – повторил Борхерт. – Всегда вы что-то скрываете, мистер Кляйн. Возможно, личные комплексы? – И он улыбнулся шире, из трещин, появившихся на поврежденной коже у рта, потекла розоватая жидкость.

– Что вы сделали с девушкой? – спросил Борхерт. – Убили?

– Нет. Она без сознания.

– Ах, – сказал Борхерт. – Все еще притворяетесь человеком, да? – Кляйн наблюдал за тем, как его улыбка растягивается еще шире, потом медленно угасает. – Так о чем это мы? – спросил он.

– Глаза, – сказал Кляйн.

– Я думал, это мы уже обсудили, – заметил Борхерт. – С моими глазами, мистер Кляйн, случились вы. Вы же случились с моим лицом, моим телом, моим голосом. А теперь, полагаю, вы пришли докончить дело.

– Да.

– Вряд ли вас можно убедить отказаться от своих намерений?

– Вряд ли.

– А если я отзову охоту, мистер Кляйн? А если я торжественно поклянусь не преследовать вас, пожалую вам иммунитет, так сказать?

Кляйн помялся, но сказал:

– Нет. Я не могу тебе доверять.

– Я слышу в вашем голосе сомнение, мистер Кляйн. Почему бы не поддаться ему?

«Поддаться ли?» А потом Кляйн вспомнил каждого из тех, кого убил, – семерых, если только не восьмерых, если только не девятерых, – и как они все погибли. Что он им должен теперь, когда находится здесь? «Должен?» – подумал он. Нет, это он просто все еще притворяется человеком. Никому он ничего не должен. Но они отчасти составляли ту силу, что еще несла его вперед, и он уже не знал, как остановиться, не убив Борхерта.

– Ну, мистер Кляйн? – спросил Борхерт. – Что скажете?

Но тут Кляйн краем глаза заметил сиделку, которая только притворялась, что лежит без сознания, а сама медленно что-то поднимала с сиденья коляски, и, вздрогнув, он понял, что это пистолет. Когда она вдруг ожила и попыталась обернуться к нему, Кляйн дважды выстрелил ей в голову.

Борхерт в койке вздохнул:

– Вижу, вы нашли ее оружие. Попытаться стоило, – а потом добавил, все еще без эмоций: – Едва ли это поступок джентльмена – застрелить даму. Вы бы могли просто ее обезоружить, мистер Кляйн. Что с вами сталось?

«И в самом деле?» – спросил себя Кляйн.

– Итак, – сказал Борхерт, – чего мы ждем? Заканчивайте.

– Еще рано.

– Рано? – переспросил Борхерт.

– Сперва, – сказал Кляйн, – я хочу кое-что знать.

Борхерт снова улыбнулся, в этот раз так широко, что Кляйну на мгновение показалось, будто его лицо сейчас треснет.

– Ах, мистер Кляйн. Ничему-то мы не учимся, да?

* * *

– Ну что же, тогда сыграем в двадцать вопросов, мистер Кляйн?

– Что? – спросил Кляйн.

– Уже девятнадцать? А потом вы меня убьете?

– Сойдет.

– Вижу, вы азартный человек, мистер Кляйн. Но что я получу за сотрудничество? Может быть, жизнь?

– Нет, – сказал Кляйн.

– Не жизнь? Тогда что, мистер Кляйн? Какая у меня мотивация, так скажем?

– Мотивация?

– Восемнадцать, – сказал Борхерт. – Стоит быть осторожней. Всё просто: зачем мне отвечать на ваши вопросы? Мне все равно конец.

– Это правда.

– Возможно… – начал Борхерт. – Это немного, но, возможно, мне будет дозволено выбрать свою смерть?

Сиделка, обратил внимание Кляйн, похоже, еще была жива, ее рука дрожала на полу и посылала рябь по лужице крови. Он подошел к ней, ткнул ногой, перевернул лицом вверх. Она казалась мертвой, не считая глаза, который, не моргая, следил за каждым его движением.

– Ну, мистер Кляйн?

– Как насчет паралича?

– Прошу прощения? – сказал Борхерт. – Семнадцать.

Кляйн медленно повел рукой с пистолетом, наблюдал, как глаз женщины следит за ним. Есть ли в его движениях признаки разумной жизни? Или в самом глазу? Она еще человек? Человечнее самого Кляйна?

– Вам наскучило, мистер Кляйн?

– Нет. Я все еще здесь.

– Что вы там делаете?

– Ничего. – Кляйн наблюдал за глазом сиделки. – Как насчет паралича? Считается за ампутацию?

– Шестнадцать и пятнадцать, мистер Кляйн. Вы надеетесь на религиозное просвещение? Паралич – это тень и разновидность ампутации, следующая по угодности. Мы не принимаем паралитиков в свои ряды, но хорошо к ним относимся. Где-то же надо проводить черту, мистер Кляйн.

– Ясно. – Кляйн следил за глазом до тех пор, пока уже не мог этого выносить, и тогда ударил женщину по лбу пистолетом. Зрачок тут же закатился и пропал.

– Но мы еще не достигли соглашения, мистер Кляйн, а вы уже исчерпали четверть своих вопросов. Спрошу еще раз: будет ли мне позволено выбрать вид собственной смерти?

– В пределах разумного, – ответил Кляйн, поворачиваясь к койке.

– Что-то быстро достижимое, в этой комнате и без фокусов? Сойдемся на этом?

– Что именно?

– Четырнадцать, – сказал Борхерт. – И снова ваше любопытство, мистер Кляйн. Скажем, я отвечу вам в конце? Когда вы израсходуете все вопросы?

Кляйн на секунду задумался:

– Ладно.

– Хорошо, – ответил Борхерт, – просто замечательно. Что вы хотите знать?

– Расскажите о Павле.

– Это не вопрос, – сказал Борхерт. – Давайте перефразируем в «Не могли бы вы рассказать о Павле?». Тринадцать. – Он снова улыбнулся. – Ах, Павел. Я так и знал, что он стоит за всем этим. Павел находился в числе верных, мистер Кляйн. Теперь он в числе павших.

– Что он за человек?

– Двенадцать.

– Так не считается, – сказал Кляйн. – Это тот же самый вопрос.

– Это уточнение к первоначальному вопросу, следовательно, не тот же вопрос. Двенадцать. – Борхерт слегка потянулся. Пластинка розовой кожи под мышкой треснула, начала истекать желтоватым веществом. – Павел любит точность и порядок. Он хочет, чтобы все было одинаково. Он верует в душеспасительную силу искусства и культуры, а также – возможно, вследствие этого, – в душеспасительные жесты ритуала. Его увлекают ритуалы поклонения – мощи, церемонии.

– Ему стоит доверять?

Борхерт разразился смехом.

– Как же можно задавать такие вопросы? Тем более мне. Кто знает, кому вообще стоит доверять, мистер Кляйн? Одиннадцать.

– Когда я тебя убью, что они сделают?

– Они – Павлы или они – мы?

– И то и другое.

– Это два вопроса, мистер Кляйн. Десять, девять. Что мы сделаем – посовещаемся и изберем нового лидера. Они – возрадуются моей смерти. Уверен, у них есть на вас планы.

– Что за планы?

– Давайте пока придержим этот вопрос, – сказал Борхерт. – Давайте доберемся до него постепенно.

– Кто займет твое место?

– Восемь. Наш процесс очень прост, мистер Кляйн. Они предпочтут человека с самым большим количеством ампутаций. В случае равного числа ампутаций остается полагаться на харизму и Божий дар. Это может быть любой из двух людей, которых можно найти на этом этаже, в комнатах, расположенных в конце коридора.

– А после них?

– После них, мистер Кляйн? Один из трех человек на нашем этаже. Семь.

– А после них?

– Шесть. Не очень-то оригинальный вопрос, мистер Кляйн. Не умеете вы играть как следует. После – следующий этаж. А после – первый этаж. Потом речь пойдет о девятках вне дома, старшим из которых, пожалуй, будет ваш бывший знакомец мистер Рамси.

– Я думал, он восьмерка.

– Восьмеркой он, разумеется, был, – сказал Борхерт. – Но уже девятка. Пять.

– Это же был не вопрос, – сказал Кляйн. – Это была констатация факта.

– Вы вытягивали информацию. А значит, это вопрос. С тем же успехом вы бы могли сказать: «Разве он не восьмерка?»

– Где живет Рамси?

– Прошу прощения?

– Где живет Рамси?

Борхерт замолчал, помялся:

– Как жаль, что я не вижу вашего лица, мистер Кляйн. Хотелось бы знать, чего вы надеетесь добиться этим вопросом. Вряд ли вы мне сами расскажете?

– Его адрес.

– Возможно, стоит прекратить партию. Просто закруглиться и позволить вам убить меня так, как вам заблагорассудится.

– Как хочешь, – сказал Кляйн.

– Мне не нравится выдавать информацию, применение которой остается для меня туманным.

– Может, я просто хочу навестить старого друга.

– Сомнительно, мистер Кляйн. С другой стороны, какое мне дело, если я буду мертв?

– Вот это другой настрой.

– И всегда остается вопрос выбора собственной смерти.

– В пределах разумного, – сказал Кляйн.

– Да. Точность и порядок во всем. Я помню об условиях, – добавил Борхерт и ответил, как найти дом Рамси. – Еще три, сказал он, закончив.

Кляйн кивнул, хотя Борхерт, конечно, этого не видел. Пистолет в ладони стал потным. Он сунул его в карман куртки, потер ладонь о штаны. Та сразу стала липкой от крови.

– Сколько человек мне придется убить, чтобы вы оставили меня в покое? – спросил Кляйн.

– Сколько? – переспросил Борхерт и улыбнулся. – Неужели вы не понимаете, мистер Кляйн, что вам придется убить нас всех? Всех до единого.

– У вас осталось два вопроса, мистер Кляйн, – сказал Борхерт. – Что скажете, вы чего-то добились? Что будете делать со всем накопленным знанием? Чувствуете ли себя полноценнее?

Кляйн ничего не ответил.

– Ну что же, – продолжил Борхерт. – Ваш ход, мистер Кляйн.

– Какие у Павлов на меня планы?

– Ах да, – сказал Борхерт. – Возвращение того, что было опущено. Разве не очевидно, мистер Кляйн?

– Нет, – ответил он.

Борхерт поджал губы:

– А вы подумайте, мистер Кляйн. Возьмите Павла. Этот молодой человек любит, когда всё на своем месте, твердо верует в ритуал и некоторые традиции старой Церкви – к примеру, так называемые мощи так называемых святых. – Борхерт улыбнулся. – У нас тоже есть шпионы, мистер Кляйн. Мы знаем Павлов от и до. Задумайтесь, мистер Кляйн, что такому человеку нужно от вас?

– Не знаю.

– Не знаете, мистер Кляйн. Подумайте. Он считает вас их мессией. Но жизнь мессии всегда неприглядна. Как же простому человеку помочь мессии, дабы Он вошел в реальность мифа незамаранным?

– Не знаю.

– Сделать из Него мученика, разумеется. Распять Его.

Кляйн почувствовал, как конечности вдруг потяжелели, особенно отсутствующая. Борхерт несколько раз издал лающий звук, словно подавился насмерть, и его маска затуманилась изнутри. Кляйн не сразу понял, что он смеется.

– Ты врешь, – сказал Кляйн. – Это же ты хотел меня распять.

Борхерт перестал смеяться:

– Ну конечно, мы хотели вас распять. Но только как одного из воров. У Павлов иначе. Подумайте сами, мистер Кляйн.

Кляйн не шевелился, наблюдая, как подергивается лицо Борхерта.

– Почему? – наконец спросил он.

– Почему? – все тело Борхерта будто дрогнуло. – Потому что Павел верит в вас, мистер Кляйн. Павел думает, что вы – это Он. Вы пришли аки тать в ночи. Не оливковую ветвь вы принесли, но меч. Вы умастили свою тропу кровью и оставили по себе пламя. Ему представляется, что вас невозможно сразить средствами смертных. В его глазах вы Богочеловек, иными словами – Сын Господа.

– Но это не так.

– А что делают с Богочеловеком? – спросил Борхерт. – Конечно же, распинают. Ему делают одолжение и помогают выйти за пределы мира смертных, тем самым превращая Богочеловека в Бога. Разумеется, не стоит забывать о том соображении, что среди Павлов вы единственный могущественнее лидера. На этот момент, мистер Кляйн, вы полезнее для него мертвый, чем живой.

– Что мне делать?

– Увы, мистер Кляйн, ваши вопросы вышли. Это вам придется додумывать самому. Вернее, у вас остался еще один вопрос, ожидающий ответа: «Как мистер Борхерт предпочитает умереть?»

– Как мистер Борхерт предпочитает умереть? – спросил Кляйн.

– В конце комнаты возле плиты вы найдете секач. Уверен, вы уже знакомы с этой процедурой. Я хочу, чтобы вы совершили последнюю ампутацию. Я хочу, чтобы вы отделили от тела мою голову.

– Что-что?

– Вы обещали. Последняя просьба умирающего.

Кляйн ничего не сказал.

– Не то чтобы я в вас верю, – объяснил Борхерт. – Но не сказал бы, что не верю. Скажем просто, что я подстраховываюсь.

А потом снова раздался он – лающий смех.

«Нет никаких причин его слушать, – повторяла часть Кляйна, когда он шел за секачом. – Просто выстрели ему в голову и покончи с этим». Но другая часть твердила: «А почему нет? Какая разница?» Он пришел с намерением убить Борхерта – почему бы не убить его так?

А третья часть, которая устрашала его больше всего, говорила: «А если Павел прав? Если я Бог?»

«Отныне меня всегда будет трое», – думал он, или его третья часть, или четвертая, и он тряхнул головой.

Кляйн вернулся к постели, теперь с секачом, глядя на Борхерта.

– Готов? – спросил он.

– Прошу, – сказал Борхерт – и Кляйн почувствовал, как его рука поднимает секач, а потом резко опускает.

Как оказалось, с шеей все не так просто, как с локтем. Либо секач уже затупился, а может, Кляйн дрогнул во время удара или с самого начала плохо примерился. Либо просто дело в том, что шея Борхерта в поджатом состоянии была чуть шире диаметром, чем лезвие секача. Потребовался второй удар, когда рот Борхерта уже перекосило, а потом и третий, но, даже когда был перерублен позвоночник, еще оставался толстый и нетронутый шмат мяса, так что в конце концов пришлось зажать подбородок Борхерта культей и приподнять, чтобы мясо натянулось и его можно было перерезать. Веки Борхерта затрепетали, замерли. Повсюду была кровь.

Только когда Кляйн пошел к двери и хотел ее открыть, он заметил, что все еще держит в руке секач. Казалось, что все это уже было, потому Кляйн бросил секач. Пистолеты тоже достал, все три, и уронил на пол.

Он вышел в коридор, обнаружил, что там никого нет, потом передумал и вернулся. Поднял секач, сунул его за ремень. Голову Борхерта тоже забрал, взяв за клок волос. И только тогда покинул комнату.

II

Как узнать момент, когда перестаешь быть человеком? Когда решаешь понести голову за волосы, выставив перед собой, как фонарь, будто Диоген в поисках человека? Или когда реальность – гладкая поверхность, по которой раньше ты без труда скользил, – начинает волноваться, ошеломляет, а потом пропадает вовсе? Или когда начинаешь открывать двери, показывать каждому за дверями голову их духовного лидера, перед тем как убить секачом, заткнутым за пояс? Или когда все мертвецы начинают говорить с тобой, уныло и бессвязно бормоча? Или когда те же голоса вдруг пропадают и замолкают, оставив тебя совсем одного?

«Я на удивление спокоен, – заметил Кляйн, переходя из комнаты в комнату. – Я на удивление неплохо справляюсь, учитывая обстоятельства».

Или когда этажом ниже, открыв дверь и увидев человека без множества пальцев и конечностей – десяти или одиннадцати, – он показал голову Борхерта, но убил не сразу, а сперва некоторое время укладывал голову Борхерта на пол, чтобы она смотрела на этого человека, чтобы видела, что будет дальше? А дальше Кляйн выхватил секач из-за ремня и бросился вперед, задрав нож над головой, пока человек хрипло кричал и невразумительно умолял о пощаде.

* * *

Когда Кляйн открыл последнюю дверь на первом этаже особняка, когда уже зарубил несколько десятков инвалидов, он придумал способ притворяться человеком. Думал о деньгах в чемодане, что с ними делать, когда все в мире умрут. Думал о Павле, о Павлах, размышлял, вдруг Борхерт все-таки был прав. Решал, что делать дальше. Под всеми этими мыслями он чувствовал корчи конечностей, торсов и голов, пытающихся уползти от него, – здесь торчит окровавленная голова, там шок и брызги из открытой свежей раны, заполняющейся кровью, синевато-белый кулак вырванного сустава, превращение тел в сырое мясо, лужи крови и раздробленные высыхающие кости. «Сколько?» – спрашивал он себя – и обнаружил, что уже не может их сосчитать, не может даже вспомнить, как переходил из комнаты в комнату: он везде ставил голову Борхерта на пол, а потом поднимал секач, и все начало перемешиваться с теми случаями, когда он поднимал секач и рубил самого себя. А это, конечно, было самым страшным: каждый удар по руке, или ноге, или груди, или голове – по крайней мере, которые он еще помнил, – как будто впивался в его собственное тело.

– Уже почти все, – сказал Кляйн голове Борхерта, – почти все, – а потом отрешенно размышлял, когда та начнет ему отвечать.

Кляйн открыл входную дверь. Снаружи все еще было темно – ночь без облаков и луны, с яркими звездами. Охранник по-прежнему был на месте, его тело лежало у забора – он не шевелился, но всё еще дышал, всё еще смотрел в небо. Кляйн аккуратно его обошел.

По тропинке отправился обратно к остальному комплексу, двигаясь осторожно, пока не оказался среди домов побольше. Однажды, встретившись с охранником, был вынужден спрятаться между кустами и стеной дома, пока сектант не прошел мимо. Но затем Кляйн снова быстро нашел указанный Борхертом маршрут и скоро стоял на пороге двери Рамси.

Он подергал ручку и обнаружил, что дверь заперта. В верхней ее половине был витраж, и Кляйн выбил его головой Борхерта, смахнув стекло с рамы ее щекой. Сунул голову внутрь и услышал, как та мягко стукнулась об пол. Смог прислониться к косяку, чтобы задрать ногу и встать на ручку, а потом схватился за край разбитого окна и подтянулся, забрался рукой глубоко внутрь и отпер дверь. Спустя миг он уже был внутри.

Кляйн включил прикроватную лампу и встал у постели, наблюдая, как спит Рамси. Тот казался таким мирным, безмятежным, его лицо было бледным и неподвижным, словно вылепленным из воска. Даже жалко будить.

Кляйн поставил голову Борхерта на тумбочку, лицом от кровати. Вытащив секач из-за ремня, присел на край матраса.

– Рамси. Просыпайся.

Лицо Рамси сморщилось, превратилось из воска в плоть и обратно. Всё еще мутные глаза слегка встрепенулись, раскрылись, постепенно сосредоточиваясь на лице Кляйна. Сперва они просто уставились на него, потом в них начал расти тупой вязкий страх.

– Всё в порядке, Рамси, – сказал Кляйн. – Это я, Кляйн.

«Более-менее».

– Этого я и боюсь, – сказал Рамси, хриплый со сна.

– Нечего бояться.

– Что с вами случилось? – спросил Рамси. – Вы умерли?

Кляйн опустил на себя взгляд, увидел промокшую от крови грудь:

– Со мной ничего не случилось. Это я с ними случился.

– Что это значит? – спросил Рамси, повышая голос, и Кляйн показал на прикроватную тумбочку:

– Вот, например.

Рамси повернулся и увидел затылок Борхерта. Хотел заговорить, но только завопил. Кляйн поднял секач и покачал головой, и тогда Рамси замолчал. Перевел взгляд обратно на голову, громко сглотнул.

– Это Гус? – спросил он с таким видом, будто готов расплакаться.

– Конечно, нет, – сказал Кляйн. – Это Борхерт.

– Я вам не верю, – ответил Рамси.

Кляйн вздохнул. Отложил секач на кровать, потянулся и повернул голову лицом к Рамси:

– Теперь веришь?

Рамси только кивнул.

– Просто хотел, чтобы ты держал руку на пульсе событий, – сказал Кляйн. – Подытожим: я убил охранников у ворот. Потом вырезал всех в каменном доме, где живет Борхерт. Вернее, жил. А значит, ты следующий на очереди к власти?

– Я или Денардо, – сказал Рамси. – Вы планируете убить и нас?

– Я не хочу тебя убивать, – сказал Кляйн. – Денардо тоже девятка?

Рамси кивнул.

– Всего две девятки?

– Нет. Нас четверо. Но остальных не изберут.

– Почему?

– Все сложно. – Рамси начал понемногу успокаиваться. – Просто скажем, что одному не интересно, а второй заработал слишком много врагов.

– Мне убить Денардо?

– Что? – спросил Рамси.

– Ты уверен, что опередишь его?

– Почти уверен.

– Надо быть твердо уверенным.

Он следил, как Рамси думает, медленно перебирает мысли в голове.

– Могу оставить тебе голову Борхерта, если это поможет, – сказал Кляйн.

Рамси с перепуганным видом затряс собственной:

– Не поможет.

– Ладно, – ответил Кляйн. – Тогда Борхерт отправится со мной.

– Уверен, – наконец сказал Рамси.

– Хорошо. Отлично. Теперь слушай очень внимательно. Чтобы позволить тебе жить, мне нужно одно обещание.

– Какое?

– Я хочу, чтобы меня оставили в покое, – сказал Кляйн. – Я больше никого из вас не хочу видеть.

– Ну конечно, я скажу да, – ответил Рамси. – Но как вы мне поверите?

– Оглянись, Рамси. Сходи наружу и пересчитай мертвецов. А потом подумай, сколько их и что все они – не я. Единственное, чего они мне желали, – смерти, и я единственный, кто остался жив.

Рамси сглотнул, кивнул.

– Разве мир не лучше войны?

– И опять же, – ответил Рамси, слегка привставая в постели на культях, – что я могу сказать, как не да?

Кляйн еле заметно улыбнулся, чувствуя, как трескается засохшая кровь у уголков рта.

– Всегда есть Гус.

– А что Гус? – спросил Рамси.

– Нарушишь слово – и я убью Гуса. Буду присылать его тебе по кусочкам.

– А что мне Гус?

– Вы поссорились, но что такое какая-то религия для двух старых друзей? Кроме того, он вернется в семью.

– Это он вам сказал?

– Он еще не знает, – ответил Кляйн. – Но он вернется.

– Откуда вы знаете? Вы что, какой-то пророк?

– Сам начинаю задумываться. Так что решаешь? Мир или война?

Рамси долго буравил его взглядом.

– Мир, – наконец сказал он и протянул культю.

– Для меня сойдет, – сказал Кляйн и коснулся ее собственным обрубком. Убрал секач обратно за ремень и, подхватив голову за волосы, направился к двери.

III

Вдали был охранник, неспешно прогуливался, но Кляйн растворился в тенях и позволил ему жить. Медленно подошел к воротам, но те всё еще были такими же пустыми, как он их оставил, мертвые по-прежнему оставались мертвыми и удобно лежали на своих местах. Неужели с тех пор, как он зашел, не прошло двух часов, удивился Кляйн, а потом спросил себя, не ловушка ли это. Он шел, чувствуя, как волосы встают дыбом, и ожидал выстрелов сзади.

Но выстрелов не было. Кляйн медленно и осторожно миновал ворота без всяких помех, а потом отправился дальше по дороге, очень усталый. Патроны из карманов бросал в пыль на обочине – один за другим. Сперва прошел мимо места, где спрятал машину, но потом вернулся и нашел ее, закинул внутрь голову Борхерта, сел, завел мотор.

Он остановился у закрытой заправки с таксофоном в конце парковки. Пепельница машины оказалась забита мелочью, и он всю забрал с собой. Дождавшись оператора, назвал город, попросил соединить его с полицейским участком.

– Второй участок, – произнес голос.

– Я ищу Фрэнка, – сказал Кляйн.

– Какого Фрэнка? – уточнил голос.

– Детектива. Он просил меня позвонить. Насчет инвалидов.

– Ах, этого Фрэнка, – протянул офицер. – Фрэнка Меттерспара. Он еще в больнице. Может, расскажете мне?

– Могу только Фрэнку. Я перезвоню. – Кляйн повесил трубку.

Тут же снова набрал оператора, снова назвал город, попросил соединить с больницей.

– Какой больницей? – спросила она.

– Самой большой, – ответил он, а потом нетерпеливо ждал связи.

Когда ему ответили, Кляйн сказал, что он флорист, что он в другой больнице с охапкой цветов для некоего Фрэнка. Мэттерболла или что-то в этом роде, не может разобрать почерк на открытке. Он ошибся больницей?

– Да, – ответила дежурная. – Он у нас, в интенсивной терапии, пятый этаж. Но разве не рановато для цветов?

Ну да, признался он, и выглянул из телефонной будки, посмотрел на небо, застигнутое где-то между ночью и утром. Но у них сегодня много доставок, и обычно они просто оставляют их на стойке, это ничего?

Он повесил трубку и направился обратно к машине, когда телефон снова зазвонил. Он взглянул на него, потом подошел и ответил.

– Это вы только что обращались? – спросил голос. – Искали Фрэнка? Это с вами я разговаривал?

– Да, – сказал Кляйн, – со мной.

– Я только что говорил с Фрэнком. Он просил, чтобы вы передали мне все, что знаете.

– Только Фрэнку.

– Ну ладно, – спокойно ответил офицер. – Это тоже возможно. Давайте вы подождете, где стоите, а мы приедем и отвезем вас к нему?

«Как бы поступил информатор?» – спросил себя Кляйн.

– Фрэнк обещал мне деньги. Двести долларов.

– Ладно, – сказал офицер. – Мы выполним все обещания Фрэнка.

– Хорошо. Тогда, наверное, идет.

– Значит, оставайтесь на месте, и мы приедем за вами.

– Привезете деньги?

– Да, – ответил офицер.

– Ладно. Я буду здесь. Я жду.

Повесив трубку, Кляйн сел в машину и уехал как можно быстрее.

* * *

Он сумел открыть служебную дверь лезвием секача – щель между металлическими дверью и косяком оказалась достаточно широкой – и поднялся по черной лестнице. Зазвенела сигнализация, когда он открыл дверь, но тут же замолчала, когда закрыл. Кляйн заторопился наверх.

Дверь на пятый этаж была не заперта. Он медленно приотворил ее, положив голову Борхерта на пол, увидел безлюдный коридор, где не горела ни одна лампа. В дальнем конце виднелась сестринская стойка, медсестра спала, но сидя, – задремала на посту.

Подперев дверь ногой, Кляйн подобрал голову и пробрался внутрь.

Зашел в первую же палату на пути, нашел две койки, обе пустые. В следующей лежала престарелая дама, то ли спящая, то ли без сознания, со все еще включенной прикроватной лампой, змеящейся из горла трубкой, хлопьями крови в волосах. Он вышел. Сестра за стойкой уже проснулась, но смотрела в другую сторону.

Кляйн проскользнул по коридору в третью палату, увидел две задернутые ширмы. Открыл одну, там лежал мужчина с привязанными к койке руками, головой в бинтах, через которые просачивалась кровь – если, конечно, это была не просто падающая тень. Двигались только глаза человека – бешено вращались в орбитах, а потом вдруг резко сосредоточились на Кляйне. Пациент издал странный приглушенный звук и слегка сдвинул голову, и Кляйн увидел, что да, это не тень, а кровь. Он задернул занавеску.

За второй спал Фрэнк. Одна рука лежала поверх одеяла, второй не было – ампутировали между локтем и плечом, перетянули и забинтовали. Кляйн пододвинул к койке стул. Ногой задернул занавеску. Уложив голову Борхерта на колени, подождал, пока Фрэнк проснется.

Через какое-то время Кляйн понял: что-то не так. Фрэнк лежал слишком неподвижно. Казалось, что полицейский уже мертв, но нет, он дышал. Потом Кляйн понял, в чем дело.

Наклонился, ткнул в повязку Фрэнка пальцем:

– Я же вижу, что ты не спишь.

– И не говорил, что сплю, – ответил Фрэнк, приоткрыв глаза и сощурившись.

Кляйн улыбнулся. Они смотрели друг на друга.

– Зачем пришел? – спросил наконец Фрэнк. – Убить меня?

– Я хочу сдаться, – сказал Кляйн.

Фрэнк рассмеялся:

– Это же не полицейский участок. Зачем приходить сюда?

– Я думал, что задолжал тебе.

– И из-за чего конкретно ты хочешь сдаться?

– Из-за этого, – ответил Кляйн и поднял голову Борхерта.

– Боже мой, – сказал Фрэнк. – На хрена ты это притащил?

– Улики, – ответил Кляйн.

– Мне не очень хочется это видеть. Слушай, поставь на тумбочку, – предложил Фрэнк. – Или еще лучше – на пол.

Кляйн положил голову Борхерта на пол, у ножки кровати.

– И что это было? – спросил Фрэнк.

– Борхерт, – ответил Кляйн. – Лидер калек.

– Он торчит мне руку. Я рад, что он мертв.

– Не только он.

– Кто еще?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Имен не знаю, – сказал Кляйн. – Пара десятков человек. Более-менее. Их убил я.

– Калеки?

Кляйн кивнул.

– Сколько осталось?

– Не знаю.

– Господи, – сказал Фрэнк. – Вот тебе и ангел мщения. А теперь решил сдаться?

– Так точно, – ответил Кляйн.

– Почему?

– Чтобы опять быть человеком.

– Дружок, посмотри на себя. Ты с ног до головы в крови. Ты уже никогда не будешь человеком.

Кляйн отвернулся. Взглянул на голову, лежащую на полу. Когда он поднял глаза, Фрэнк так и смотрел на него.

– И что тогда? – сказал Кляйн.

– Что тогда? Хочешь сдаться – иди в полицейский участок и сдавайся. Не заваливайся сюда с мешком отрубленных голов, будто я что-то могу сделать. Чего ты ждал? Сочувствия? Понимания? Иди ты к черту.

– У меня только одна голова.

– Я видел две, – сказал Фрэнк, – у тебя на плечах и у тебя в руках. Уже на одну больше, чем полагается. Может, в твоем случае – и на две больше. Какого хрена ты вообще еще жив?

Кляйн пожал плечами.

– И всё? – спросил Фрэнк. – Приперся с головой и говоришь, что там найдется еще пара десятков, а когда я спрашиваю, как ты еще жив, можешь только плечами пожимать?

– Повезло, наверно.

– Повезло? Да ты как заговорённый.

– Не надо об этом, – сказал Кляйн.

– А что мне сказать?

Кляйн покачал головой.

– Ладно, – сказал Фрэнк. – У тебя был тяжелый день, массовые убийства ужасно утомляют. Не буду на тебя наседать. Но один вопрос.

– Какой?

– Почему ты еще здесь? Почему не свалишь и не оставишь меня в покое?

IV

В квартиру он добрался уже под утро. Позвонил домовладельцу, и тот открыл входную дверь от себя, но, завидев Кляйна в крови и с секачом, попытался закрыть дверь в свою квартиру. Кляйн его опередил. Сбил с ног, пока тот что-то лепетал. Попытался связать, не справился одной рукой, наконец вырубил плоской стороной ножа и запер в чулане.

Ключи к его квартире висели на крючке в кухне, прямо над раковиной. Он вырвал из стены провода обоих телефонов домовладельца, потом ушел, поднявшись к себе по лестнице.

Когда добрался до квартиры, обнаружил, что дверь открыта нараспашку, полицейская лента разорвана.

«Это когда-нибудь закончится?» – спросил себя Кляйн.

Медленно толкнул дверь и с секачом наготове вошел. Воздух был спертый и пыльный. Он видел в слабом свете из коридора пыль на полу, которая теперь поднималась медленными хмельными завихрениями. Увидел и множество отпечатков – уже неразличимых, и пятна на полу, а под ними – осколки стекла, блестящие, как тусклые глаза, и темные лужи высохшей крови. И рядом – другая тропинка следов, новая, без пыли, ведущая вперед.

Отпечатки вывели его из прихожей в квартиру. Там, в спальне, был Гус. Он сперва не заметил Кляйна, так и сидел, бессмысленно таращась на собственную изувеченную руку, проводя по гладкой плоти от третьего пальца до запястья, поглаживая, как зверька.

– Ты один? – наконец тихо спросил Кляйн.

Гус подскочил:

– Ой, это вы.

– Ты не ответил, – сказал Кляйн.

– Да. Один. Только я, Павел.

– Что ты тут делаешь?

– Я пришел вас увезти, – сказал Гус. – Павел хочет вас видеть. Хочет выслушать отчет.

– Какой Павел? – спросил Кляйн. – И что еще за отчет?

– Первый Павел, – ответил Гус. – Хочет знать, как все прошло.

Кляйн шагнул в комнату, положил секач на кровать. Гус бросил на него взгляд и тут же отвел, и на миг Кляйн подумал, что, может быть, наконец совершил ошибку. Но Гус не двинулся с места.

– Я приму душ, – сказал Кляйн и снял рубашку.

– А отчитаться не хотите?

– Нет, – сказал Кляйн.

– Нет?

– Я все расскажу тебе, а ты можешь передать Павлу.

Гус покачал головой.

– Павел настаивал, чтобы вы приехали лично.

– Нет, – ответил Кляйн. – Я не приеду.

– Почему?

– Потому что Павел хочет меня убить.

Гус рассмеялся:

– Зачем Павлу вас убивать?

– У нас был уговор, – сказал Кляйн. – Я свою часть сдержал. Его часть – что я больше никогда не увижу ни одного Павла.

– Даже меня? – спросил Гус.

– Даже тебя. Хоть ты и ненастоящий Павел.

– Не надо так говорить. – Гуса явно задели его слова. Он встал, вздохнул. – Павел предупреждал, что вы будете противиться. – Он достал из кармана пистолет и, неловко его взяв, направил на Кляйна. – Мне придется настаивать.

«Это когда-нибудь кончится?» – опять подумал Кляйн и спросил:

– Ты знаешь, что он хочет со мной сделать, Гус?

– Он хочет с вами поговорить.

– Он хочет меня убить. Он хочет меня распять.

Оружие в руке Гуса дрогнуло, но хватка тут же стала твердой. Кляйн подошел к нему ближе.

– Неправда, – сказал Гус.

– Правда. А ты хочешь мне смерти?

– Не особенно.

– Я не убил Рамси, – сказал Кляйн и увидел, как пистолет снова дрогнул, выровнялся.

– Нет? – спросил Гус.

– Нет, – ответил Кляйн.

– Наверное, это хорошо. Мне не нравится представлять его мертвым.

– Если мы с тобой уедем, то меня убьют.

– Нет, – сказал Гус. – Мы вас не тронем.

– Тогда зачем тебе пистолет? Зачем Павел настаивает, чтобы я отчитался лично? Какая разница?

Гус пожал плечами:

– Откуда мне знать?

Кляйн вздохнул.

– Ладно. Что еще остается? – спросил он риторически. Начал отворачиваться, но замер в полуобороте. – Еще одно. Пистолет тебе не поможет.

– Почему?

– А ты что, не слышал? Меня нельзя убить.

И в этот раз, когда ствол дрогнул, рука Кляйна уже лежала на нем и вырвала оружие из хватки Гуса.

Он сказал Гусу повернуться и поднять руки, а потом ударил в затылок рукояткой. Оставил лежать кучей на полу, пока сам вылезал из штанов. Протерев грудь и ноги сухим полотенцем как мог, нашел чистую рубашку и новые штаны, надел.

На кухне умылся. Вдруг навалилась усталость.

Под раковиной стояло ведро, Кляйн его забрал. В раковине была распыляющая насадка на конце вытягивающегося шланга, и он вырвал шланг, а потом отломал насадку, пока вода хлестала в раковину. Свернул шланг, бросил в ведро.

Гус в спальне уже приходил в себя, с мутным взглядом потирая голову.

– Не надо было так, – сказал он.

– Ничего личного. Потом спасибо скажешь, – ответил Кляйн и ударил Гуса еще раз, в этот раз по виску.

Обыскал его, забрал зажигалку. Ключи от машины и кошелек выкинул в окно, а потом ушел.

V

Он все сидел, прижавшись лбом к рулю, и думал: «Неужели нет другого выбора?» Пластмасса руля была скользкой и холодной.

«Конечно, выбор есть, – думал он. – Выбор есть всегда. Просто я на него не согласен».

Кляйн поднял голову. На сиденье рядом лежало разномастное собрание предметов: ведро, бухта шланга, зажигалка, секач, пистолет, человеческая голова.

Он поднял Борхерта за волосы и бросил в ведро, как и шланг. Зажигалку запихнул в карман. Пистолет убрал за ремень, вместе с секачом.

Вышел с ведром в руке, потом поставил его на тротуар, вынул голову и шланг.

Один конец вставил в бензобак машины, пососал с другого конца, чувствуя на языке грубую пластмассу отломанной насадки, пока бензин не полился в рот, а потом на тротуар и наконец в ведро. Кляйн наполнил его где-то на три четверти, потом выдернул шланг и закинул под машину.

Пронес ведро, в котором плескалось горючее, пару десятков метров по тротуару. Остановился рядом с вращающейся дверью и поставил его у стены здания.

«Еще не поздно остановиться», – думал Кляйн, когда возвращался за головой, но сам знал, что поздно – еще до того, как подобрал голову, еще до того, как пронес ее через вращающиеся двери в вестибюль.

Швейцар Павел сидел на месте – по крайней мере, какой-то из Павлов. Как же там было?

– Рад встрече, Павел, – сказал Кляйн.

– Рад встрече, Павел, – ответил тот. – То есть, друг Кляйн.

– Приехал для отчета.

– Конечно. Позволь спросить, что у тебя в руке?

– Это? – спросил Кляйн. – Голова Борхерта.

– А, понятно, – сказал Павел.

– Я ее пока положу. У меня снаружи еще кое-что.

Павел кивнул, двинулся к стойке и телефону. Кляйн заспешил на улицу, взял ведро за ручку, внес, расплескивая, внутрь.

Когда он вернулся, Павел уже отпирал тяжелую дверь. Кляйн подошел ближе, поставил ведро на пол и подождал.

– Ты знаешь, где его искать, – сказал Павел. – Он тебя ожидает, – и потянулся было к двери. Тогда Кляйн и убил его секачом.

На другой стороне двери был Павел, которого Кляйн поприветствовал и тоже убил. Зарубить этого Павла оказалось сложнее – тот заметил первого охранника, раскинувшегося на полу, перед тем как Кляйн занес секач, но конец все равно был один.

Кляйн втащил ведро с бензином, подталкивая перед собой ногой голову Борхерта.

Дальше оставалось только облить паркет и стены. Он плеснул немного в проходе, на лестнице и в коридоре наверху. Потом направился вниз и на ходу поджег.

Ко времени, когда Кляйн спустился, голова Борхерта уже стала огненным шаром, пол и стены лизало синее пламя, а ладонь Кляйна покрылась волдырями. Ботинки, ноги и рубашка горели. Он попытался себя затушить, но пламя не унималось, и Кляйн бросился к выходу и прокатился в крови швейцара. А потом, все еще дымясь, с трясущейся рукой, взял его ключи и стал ждать. Как только услышал крики, тут же закрыл дверь и запер ее.

Он стоял у двери, прислушиваясь то ли к крикам, то ли всего лишь к треску и реву пожара. Когда стало слишком жарко и задымилась сама дверь, Кляйн начал медленно идти назад, пока наконец не оказался в одиночестве на улице, наблюдая, как все здание занимается огнем. Прислушался к вою сирен – далекому, но звучащему всё ближе.

«Куда теперь? – спросил он себя, сперва шагая, потом ускоряясь, потом срываясь на бег. – Что дальше?»

Благодарности

Я обязан поблагодарить Пола Миллера за первую публикацию «Братства увечий» и Пола Ди Филиппо за предисловие к той книге. Также я хотел бы поблагодарить Пола Малишевски и Пола Тобина Андерсона за совет относительно игры на пианино одной рукой и наводку на Пауля Витгенштейна, однорукого пианиста (и брата Людвига Витгенштейна), а также Поля Лафаржа и Форреста Пола Гандера за поддержку в целом. А также мою девушку Павлу и двух моих дочерей – Павлу и Павлу.

И огромная благодарность трем почетным Павлам – моему издателю Виктории Блейк, агенту Мэтту Макгоуэну, французскому редактору Кларо – и великодушному и великолепному Питеру Страубу.

Об авторе

Брайан Эвенсон – автор девяти художественных книг, включая «Открытый занавес» (2006) – финалиста премии Международной гильдии ужаса и премии «Эдгар» и одной из десяти лучших книг года по версии Time Out New York. Сборник рассказов Эвенсона «Колеблющийся нож» (2004) стал лауреатом премии Международной гильдии Ужаса. Среди других его книг – «Язык Альтмана» (1994), вызвавшая скандал, который привел к тому, что автор оставил преподавательскую должность в мормонском Университете Бригэма Янга и в итоге разорвал отношения с Церковью мормонов. В 2008 году он опубликовал в издательстве DH Press роман «Чужие: нет выхода», связанный с франшизой «Чужие». Среди прочего, Эвенсон – автор критического исследования о творчестве Роберта Кувера и нескольких переводов книг с французского, а также он работает в соавторстве с создателем графических романов Заком Салли. Книги Эвенсона переводились на французский, испанский, итальянский и японский языки. Он руководит литературной программой Университета Брауна и живет в Провиденсе, штат Род-Айленд, с писательницей Джоанной Говард и собакой Руби. Больше о его творчестве вы можете узнать на .

О книге

«Последние дни» начали свою жизнь в 2002 году, когда Пол Миллер из издательства Earthling Publications предложил Брайану Эвенсону написать повесть для ограниченного тиража. В то время Эвенсон как раз прочитал «Кровавую жатву» и был увлечен энергетикой Дэшилла Хэммета. Он заново открыл для себя «Помутнение» Филипа К. Дика и полюбил манеру, с которой Дик внедрял нуар в научную фантастику. Потом наткнулся на «Пистолет с музыкой» Джонатана Летема, перечитал прекрасно написанную «Глотку» (The Throat) Питера Страуба и начал искать фотографии Джоэля-Питера Уиткина. Пока все это кипело в голове, он сел за работу, пережил пару фальстартов, но наконец нашел идею для «Братства увечий». Earthling опубликовали книгу, и ее очень быстро раскупили.

Сперва всем казалось, что на этом проект закончился. Но каким-то образом несколько копий повести из тиража в 315 экземпляров попали в нужные руки. Одна досталась Кларо, французскому редактору серии под названием Lot 49, который решил опубликовать перевод повести. Другая добралась до Дании и режиссера Карима Гальваги, и он написал сценарий. Еще одна дошла до Виктории Блейк, на тот момент редактора в DH Press – отделе прозы Dark Horse Comics.

Уже после первой публикации Эвенсон хотел продолжить историю, но знал, что пока стоит дать «Братству» отлежаться. Он дальше читал нуар – наибольшее впечатление на него произвело творчество Фредрика Брауна, Дэна Марлоу, Дэвида Гудиса и Ричарда Старка. Потом увидел картину Одда Нердрума «Певец одной истории». Когда двое знакомых упомянули вне зависимости друг от друга, что брат Людвига Витгенштейна Пауль был одноруким пианистом, все элементы «Последних дней» вдруг встали на свои места. К этому времени Виктория Блейк основала Underland Press и захотела опубликовать обе повести в виде единого романа. Первое издание было в мягкой обложке и вышло в феврале 2009 года.

Павшие кони

Для Кристен, с любовью

Рассказы в сборнике ранее публиковались в следующих журналах и альманахах:

The American Reader: «Павшие кони»

Black Clock: «Стоны»

Caketrain: «Черная кора»

Conjunctions: «Секта» и «Оцепенение»

Dark Discoveries: «Медвежье сердце™»

Granta: «Кровавая капель»

Green Mountains Review: «Отчет»

McSweeney’s: «Пыль»

Monkey / Monkey Business: «Карание»

Nightmare: «Секта»

Unsaid: «Эрозия» и «Три унижения»

И в следующих антологиях:

Джесс Буллингтон, ред., «Письма Лавкрафту»: «Дальше Рино»

Эллен Датлоу, ред., «Хоррор: Лучшее за год, том 7»: «Дальше Рино»

Эллен Датлоу, ред., «Ужасающая симметрия»: «Окно»

Ричард Гэвин, Патриция Крэм, Дэниэл Э. Шулке, ред., «Полумрак»: «Любой труп»

Пола Гуран, ред., «Лучшее за год, 2014: Темное фэнтези и хоррор»: «Павшие кони»

Саймон Странзас, ред., «Наследники Эйкмана»:: «Приморский город»

«Черная кора» не была бы написана без романа «Милостивый» Лэйрда Ханта. «Любой труп» не был бы возможен без «Жизни некромантов» (1834) Уильяма Годвина. «Питер Эмили» Джесси Болла – источник цитаты в «Стонах». «Окно» появилось, когда Майкл Стюарт поделился со мной подробностями попытки ограбления. Также я хотел бы выразить особую благодарность редакторам журналов и антологий, которые много лет поддерживали мое творчество и даже часто понимают его лучше меня самого: множество, множество благодарностей Брэдфорду Морроу, Стиву Эриксону, Бену Маркусу, Дэвиду Маклендону, Эллен Датлоу, Поле Гуран и Джону Джозефу Адамсу. Нужно отдать должное Джеффу Вандермееру и Питеру Страубу, без которых я был бы совсем другим писателем. А также Кларо и Мотоюки Сибате за их аккуратное обращение с моим творчеством во Франции и Японии и поиск опечаток в английском тексте. И наконец моя искренняя признательность Coffee House Press и Крису Фишбаху, без которых все это было бы невозможно.

Черная кора

Посвящается Лэйрду Ханту

Они ехали уже два дня кряду, забираясь все выше и выше в горы в поисках хижины, о которой говорил Сагг. Постоянно дул злой ветер. Все шло из рук вон плохо. Саггу попали в ногу, прямо в бедро, и кровь стекала под штаниной в сапог. Теперь, заметил Роули, сапог переполнился, и Сагг оставлял капли на тропе за ними. Его украденная товеро тоже стала скользкой от крови, и пятно приняло расплывчатую человеческую форму, словно нога Сагга, пока елозила по боку лошади, что-то рисовала.

– Надо остановиться, – сказал Роули. – Тебе надо отдохнуть.

Сагг долго не отвечал. Потом сказал голосом едва громче шепота:

– Она где-то здесь. Найдем в любой момент.

– Где? – спросил Роули. Они проехали целые мили впустую. Когда Сагг не ответил, он сказал: – Скоро стемнеет.

Но Сагг просто ехал дальше. Или по крайней мере не потянул за поводья. Может, конь просто шел сам по себе.

Они двигались по тропе, которая флиртовала с быстрым ручьем, то льнула к нему, то убегала в сторону. Сперва Сагг сомневался, тот ли это ручей. Теперь говорил, что уверен, но Роули казалось, что напарник не уверен. Он уже часами твердил, что хижина за следующим поворотом, за следующей излучиной, но никакой хижины не было.

– Скоро стемнеет, – повторил Роули. – Надо остановиться разбить лагерь.

И снова Сагг ответил далеко не сразу, но, когда заговорил, его голос окреп:

– Они еще на хвосте?

Роули покачал головой, сплюнул:

– Давно нет. Мы их стряхнули.

– Может, они и добиваются того, чтобы мы так думали, – сказал Сагг. – Может, хотят захватить нас врасплох.

Роули снова покачал головой:

– Да не. Здесь только мы.

Сагг слегка покачивался в седле. На миг Роули ослабил поводья, посмотрел на него и сказал:

– Сагг. Сагг, тебе надо остановиться.

Сагг ничего не ответил, ехал дальше.

– Сагг, – крикнул Роули ему вслед. – Я останавливаюсь. Я не шучу.

Но напарник не оглянулся. Просто ехал, так и покачиваясь, не сбиваясь с медленной прогулочной поступи, свернул за поворот и скрылся из глаз Роули.

Ругаясь под нос, Роули пришпорил коня и последовал за ним.

Он отстал не сильно, но, свернув, обнаружил, что Сагга и его лошади нигде нет. Роули осадил коня и пригляделся к следам товеро, но те просто резко обрывались. Он вернулся назад и поискал, где бы они могли сойти с тропы, но ничего не нашел. Выругался теперь громче.

– Сагг! – крикнул он, а когда ответа не последовало, достал пистолет и выстрелил в воздух. Переждал эхо, прислушался, но ничего не услышал. Принялся понукать украденного коня шпорами, пока тот не перешел на рысь. Добрался до следующего поворота, но Сагга не нашлось и там.

Он шел по тропе еще с полмили, искал хижину Сагга, но никаких признаков жилья так и не нашел. Пока поднимался выше, обнаружил, что листья тополей вдруг пожелтели. Тропа дернулась ближе к ручью, и журчание стало громче. Роули наблюдал за тем, как солнце соскальзывает за склон и исчезает, после чего внезапно похолодало, бумажная кора деревьев медленно серела в угасающем свете.

За рекой он заметил вход в пещеру, а может быть, заброшенную шахту. Нашел брод и с плеском перебрался. На другой стороне спешился, привязал поводья к дереву и влез, поскальзываясь, по голому сланцевому склону к входу.

Не шахта. Просто обычная пещера. Внутри было сухо, пол довольно ровный, пахло пылью. Роули не видел, как далеко вглубь она уходила. У одной из стен кто-то выложил круг из шершавых, измазанных пеплом камней. Кострище. Не хижина, но убежище. Сойдет.

Он стал собирать хворост. Вокруг хватало разбросанных мертвых и сухих ветвей, так что приличная охапка набралась всего через минуту-другую. Хотя солнце соскользнуло за пик, было еще светло. Прикинул, надолго ли, но понял, что без солнца ничего толком не понять. Может, еще на пять минут, может, на двадцать. Луны не было, но он не знал, что это значит – что она еще не показалась или что не покажется вообще. Роули вздохнул, сбросил ветки у коня, потом отвязал поводья и вернулся, решив опять поискать Сагга.

Сперва Роули пришпорил коня, потом расслабился, чтобы тот шел сам по себе. Конь поначалу скакал галопом, потом кентером, потом замедлился, пока Роули снова его не пришпорил, при этом погладив по загривку, чтобы тот не обижался. Пять минут приличной езды, а света уже почти как не бывало. Еще минута – и он не видел ни зги.

Он уже решил осадить коня и вернуться к пещере, когда заметил тусклый силуэт, лежащий поперек тропы. Подъехал и прищурился, наконец слез и наклонился. Только прикоснувшись, удостоверился, что это человек.

– Сагг? – спросил он. – Где твой конь?

– Ушел, – сказал Сагг. Он обмяк, почти не двигался, и пахло от него маслом и кровью.

– Ты в порядке?

Сагг только тихо хихикнул.

– Давай, – сказал Роули. – Тут пещера.

Когда Сагг ничего не ответил, Роули его поднял. Напарник не стоял, не держался на ногах, так что пришлось его опустить. У Роули получилось не сразу, но он все-таки закинул раненого на спину и поплелся под его весом. Еще усилие – и он перекинул Сагга через седло коня, который недвусмысленно дал понять, что не желает в этом участвовать. Но наконец все получилось. Взяв скакуна под уздцы, Роули направился к пещере.

В темноте он ее сперва пропустил, пришлось возвращаться. Луна так и не показалась вообще. В итоге пещеру он нашел только потому, что вспомнил, как возле нее журчал ручей, но пришлось остановиться и зажечь сухую ветку, чтобы найти, где пересечь реку, и даже тогда вход еще пришлось поискать.

Он оставил коня внизу пастись, бросил факел прогорать на сланце, а Сагга взвалил на плечо. Тот простонал разок, но в остальном почти не шевелился. Роули ковылял с ним вверх по сланцу, поскальзываясь и падая, а один раз даже уронив Сагга, но наконец перетащил его через хребет в пещеру. Потом вернулся за огнивом и скаткой, чтобы устроиться на ночь самому.

– Это хижина? – Сагг почти шептал.

– Нет, – сказал Роули. – Но все-таки убежище.

– Уже недалеко, – отрешенно сказал Сагг. – За следующим поворотом.

Роули не обратил на него внимания.

Сагга он усадил у стены, а сам сложил ветки, разжег огонь. Слабый – и на случай преследования, и потому что не хотел задымить пещеру, – но если сидеть поближе, то тепло ощущалось. Не хижина, но и не поле под открытым небом. И так сойдет.

В мерцающем свете Сагг казался бледным, почти мертвым. Роули позвал его по имени, потом повторил. Напарник как будто не слышал.

Роули обошел костер и потряс его.

– Здесь, – прошептал Сагг. – Еще здесь.

Роули аккуратно стянул с него сапог. Ждал, что тот начнет стонать или вздрогнет, но не дождался – Сагг ни заговорил, ни шелохнулся. Когда сапог наконец слез, из голенища хлынула кровь, забрызгав руки и обувь Роули. «Сколько же в нем осталось крови?» – удивился он.

Разрезал промокшую штанину Сагга ножом, потом аккуратно сдвинул перевязку. Кожа, когда он смыл кровь, казалась мертвенно-бледной, края раны – надутыми и распухшими. Он прочистил рану, как умел, потом снова затянул той же самой сырой тряпкой. Потом перешел на свою сторону костра и сел.

– Ты же еще живой? – спросил Роули. Когда Сагг не ответил, он вернулся вокруг костра и потыкал раненого сапогом в бок сапогом, повторяя вопрос.

– Чего? – спросил Сагг. Роули казалось, что напарник почти не двигал губами, когда говорил. А может, двигал. Может, так просто казалось из-за огня и тени.

Роули наклонился, сплюнул. В костер не попал, но слюна зашипела на одном из булыжников в круге.

– Еще живой? – спросил Роули в третий раз.

– Что это за вопрос такой?

– Ты останешься без ноги, – сказал Роули.

Сперва долгая тишина, потом странный пронзительный хрип, в котором Роули не сразу узнал смех Сагга.

Роули сидел на месте, глядя в огонь. Его мучал голод, но все же наконец слезть с коня было приятно.

– В хижине есть еда? – спросил он.

– Конечно, – сказал Сагг. – Угощайся.

Роули дальше смотрел на костер. Воздух втягивался в пещеру так, что огонь то разгорался, высоко вздымаясь, то почти угасал буквально за несколько секунд. Роули не мог оторвать взгляд от пламени.

Глубоко вздохнул:

– Завтра. Завтра ты останешься здесь. Я поищу хижину.

– Завтра я буду там, где я есть, – сказал Сагг.

– В каком смысле? – спросил сбитый с толку Роули, но Сагг не ответил. – Странно как-то. Где ты, если не там, где ты есть?

– Вот именно, – сказал Сагг.

Роули снова уставился в огонь, теперь еще пристальней. Когда он пришел в себя, то не знал, сколько времени прошло. Тряхнул головой, чтобы прочистить мысли.

– Нужно поспать, – сказал он. Повернулся и вытянулся на пещерном полу, устраиваясь поудобнее. Он почти улегся, когда – так тихо, что он даже не сразу понял, – Сагг позвал его по имени.

– Что такое, Сагг?

– Мне кое-что нужно из сапога. Достанешь?

– Из сапога, который на тебе, или каком?

– Каком.

– Кровавом, – сказал Роули ровно.

– Кровавом, – подтвердил Сагг.

– Ни черта, не притронусь я к окровавленному сапогу, – ответил Роули. Привстал на локтях. Сагг за огнем так и не пошевелился. – Это не здорово. Чего тебе там вообще понадобилось?

Когда ответа не последовало, Роули вздохнул. Подтянулся, нашарил сапог на каменном полу, потом перекатился и сел. Перевернул сапог, потряс, но оттуда ничего не выпало. Стукнул несколько раз каблуком о пол, снова перевернул. Опять ничего. Бросил назад. Тот шлепнулся на ногу Сагга.

– Что у тебя там, говоришь? – спросил Роули.

– Я не говорил, – сказал Сагг. – Талисман на удачу.

– Нет там ничего.

– Логично.

Они помолчали, глядя, как дрожит огонь. Роули подумал, что он как живое, дышащее существо. Стоило об этом подумать, как костер потускнел, грозя потухнуть.

– Давай-ка уляжемся и выспимся, – сказал Роули.

– Я в порядке, – раздался голос Сагга над свечением углей. – Ты укладывайся. Я и так в порядке.

– Смотри сам, – сказал Роули. Но почему-то остался сидеть, глядя в костер и на темный силуэт Сагга за ним.

Он не знал, сколько прошло времени. Может, много, а может, совсем чуть-чуть. Умирающий огонь его словно загипнотизировал, а может, Роули уснул. Но когда вдруг услышал голос Сагга, сам не понял, то ли спит, то ли напарник правда заговорил.

– Знаешь историю о черной коре?

Стало совсем темно. Роули даже силуэта напарника не мог разглядеть. Помахал пальцами перед лицом, но не увидел даже их.

– О чем черном? – спросил он.

– Коре, – сказал Сагг.

– Как на дереве?

– Ну да. Почему бы и нет?

– В смысле «почему бы и нет», – раздраженно спросил Роули, окончательно проснувшись. – Либо как на дереве, либо нет.

Сагг словно не услышал. Он уже рассказывал историю.

– Один человек нашел в кармане куртки кусок черной коры. Он сам не знал, как она туда попала. Просто лежала.

Он молчал так долго, что Роули спросил:

– И это вся история?

– Более-менее, – сказал Сагг. – Все главное в этих словах, в этом начале. Остальное – уже разъяснение.

– Что это за история такая?

– Разъяснить? – спросил Сагг.

Роули пожал плечами, потом понял, что Сагг ничего не увидит:

– Спи давай.

– Ты скоро уснешь, – ответил Сагг. – А пока слушай.

– Один человек нашел в кармане куртки кусок черной коры. Он сам не знал, как она туда попала. Просто лежала. Человек достал и уставился на нее. Он не знал, откуда она взялась, с какого дерева, если вообще с дерева.

– А у чего еще бывает кора? – спросил Роули, вдруг почувствовав себя очень странно.

– Этот человек тоже знал только о древесной коре, – сказал Сагг. – Как ты. И в уме перебрал все знакомые деревья, но не мог вспомнить дерева с настолько черной корой. Может, это должно было ему на что-то намекнуть. Но он просто долго-долго смотрел на кусок черной коры, а потом выкинул его. Когда он надел куртку в следующий раз, она опять была там.

– Что значит – опять была там? – спросил Роули, повышая голос.

– То и значит. Опять была там.

– Но он же ее выкинул.

– Да. Выкинул.

– Тогда как она вернулась в карман?

– Это не часть истории, – сказал Сагг. – Этот момент обычно опускают. Здесь я рассказываю про черную кору, и я знаю, что туда входит, а что нет. Молчи и слушай. Когда он надел куртку в следующий раз, она опять была там. Он достал кусок черной коры, выкинул, потом залез в карман – а она опять там, в том же кармане. Он достал ее и выкинул в огонь, а спустя миг она опять оказалась в кармане.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – спросил Роули.

– Где бы он ее ни выбрасывал, она возвращалась. Человек думал, что сходит с ума. Наконец достал черную кору из кармана, положил на стол и взял молоток. Но когда уже хотел ударить, она открыла глаз и посмотрела на него.

– Чего открыла? – перебил Роули.

– Глаз, – сказал Сагг.

– Глаз? Но у коры нет…

– Не перебивай, – произнес голос Сагга. – Открыла глаз. Да, так я и сказал. Глаз. И не пытайся разгадывать и не думай, что тут кроется какой-то другой смысл. Каждый раз, когда думаешь, что просчитал мир, – поверь, на самом деле ты просчитался, а мир уже готов на тебя наброситься и переломить хребет. Когда человек захотел ударить кору молотком, она открыла глаз и посмотрела на него. И все, просто посмотрела. Но долго, и не моргая. Человек тоже смотрел, и, как ни старался, не мог отвернуться. Потом черная кора закрыла глаз, и он смог отвернуться. Так что он взял ее как можно бережней, положил в карман и носил, пока не умер. А когда умер, он был ей уже не нужен.

Когда Роули проснулся, уже рассвело. Ресницы за ночь почему-то слиплись, и пришлось протереть глаза, чтобы они открылись как следует. Сагг пропал, хотя как это возможно, Роули не представлял – напарник с трудом шевелился, куда уж ему было ходить. Там, где он привалился прошлым вечером, на стене пещеры осталось пятно крови приблизительно человеческой формы. Как на коне Сагга. Трудно поверить, что в Сагге еще оставалось столько крови, учитывая, сколько он ее потерял. Столько крови, и в форме человека. «Кровавый ангел», – подумал Роули, потом тряхнул головой, чтобы выкинуть эти слова из мыслей.

Он встал, скатал одеяло, потом постоял у входа в пещеру, чтобы оглядеть берег снаружи как можно внимательнее. Он не видел ни следа погони. И ни следа Сагга.

Роули спустился к ручью, смыл кровь с лица и рук, напился. Конь стоял на месте, безмятежный, с подъеденной вокруг травой. Роули оседлал его и поехал.

Держался все той же тропы, не зная, что еще делать. Может, хижина какая попадется, не эта, так другая. Он проехал через рощи дрожащих тополей вперемежку с пальцами можжевельника. Горы впереди местами припорошил снег, а без него виднелся только голый гранит. Было очень холодно. И зачем здесь кому-то может понадобиться хижина?

Роули нашел чахлую яблоню-кислицу и пожевал пару дикушек, чтобы в животе было хоть что-то, кроме воды. От шкурки защипало губы. Хижины так и не было, и никаких ее признаков. Когда от дороги ответвилась тропинка, он последовал по ней до заколоченного входа в шахту.

К полудню закружилась голова. Он нашел, как ему показалось, конский щавель с осыпающимися коричневыми семенами. Съел целую пригоршню, надломил растение у корня и снял кожицу, чтобы добраться до мякоти, потом посидел в теньке, пока не оклемался, чтобы продолжить путь.

Через некоторое время желудок заныл, кожа стала липкой. Теперь он ехал медленней, сгорбившись. Пару раз останавливался и нагибался у обочины, его тошнило, но наружу так ничего и не вышло.

Роули попил и убедил себя, что ему хоть немного лучше, но все равно бывали времена, когда он не знал, что или кто он, когда приходил в себя на тропе, не понимая, как сюда попал.

В полдень тропа начала сужаться, и идти по ней стало сложнее. Скоро он потерял ее вовсе.

Уже почти смеркалось, когда Роули вернулся к пещере. Ему хотелось ехать дальше, пройти мимо, но он был измотан, как и конь. Нет, лучше остановиться на несколько часов в знакомом месте, пересидеть, передохнуть, а утром продолжить.

У пещеры, рядом с ручьем, он нашел лошадь Сагга. На ее боку по-прежнему был кровавый ангел, почти черный в зыбком свете. «Сагг?» – позвал Роули надтреснутым голосом, но никто не ответил. Вчера, когда Роули нашел Сагга, лошади рядом не было. Должно быть, прибрела сюда сама, наверное почувствовав запах коня Роули или самого Сагга. Лошадь еще ничего не значит.

И все же, несмотря на это, поднявшись по сланцевому берегу, он испытал облечение, когда пещера оказалась пуста.

Он лег на полу пещеры в темноте, весь дрожа. «Вставай, – повторял он себе, – разожги костер». Но сам остался лежать.

Снаружи ржали кони. Он думал, что они быстро успокоятся, но нет – что-то продолжало их тревожить. Роули сомкнул ладонь на револьвере. Если понадобится, говорил он себе, он выйдет на улицу и разберется.

Стемнело, потом еще сильнее. Стало так темно, что Роули уже не знал, где выход из пещеры. Вокруг была одна и та же тьма. Даже если бы он хотел собрать хворост, то уже не знал бы, куда идти.

Через некоторое время стало теплее, он начал задремывать. Костер не понадобится, говорил он себе. Нужно только поспать. Завтра он начнет заново, спустится с горы, найдет еду, найдет убежище, начнет всю жизнь заново.

Проснулся он в теплом свечении костра. Лежал, смотрел в него, наблюдая, как туда-сюда вьется пламя. Когда он поднял взгляд, увидел, что над ним стоит Сагг. Напарник слегка пошатывался, без одного сапога, его одежда запеклась от крови.

– Черт, ты еще откуда? – спросил Роули. Или подумал, что спросил. Так и не понял, двигались ли его губы. Он попытался сесть, но обнаружил, что не может подняться. Сагг сперва нависал над ним, а потом зашаркал на другую сторону костра, тяжело опустился на то же место, где был прошлой ночью, – место, отмеченное его же кровью.

Сагг сунул руку в огонь и пошебуршал. Взлетели искры, в воздухе на мгновение пахнуло горелыми волосами. Пламя как будто не заботило Сагга, и он медленно убрал руку из костра.

– Удобно? – спросил Сагг. – Еще живой?

Про себя Роули спрашивал: «Что происходит? Что со мной случилось?» Но губы не двигались.

– Хотя разницы нет, – сказал Сагг. Потом распахнул рот и улыбнулся. Это было ужасное зрелище. Роули стало очень страшно.

Очень долго напарник просто сидел и улыбался. Потом его лицо вдруг расслабилось.

– Рассказать историю?

«Нет», – подумал Роули.

– Рассказать тебе историю не о черной коре? Историю обо всем, о чем недоговорила черная кора?

«Нет, – подумал Роули. – Пожалуйста».

– Ну, значит, история такая, – сказал Сагг. – Последняя, на дорожку. Она будет хорошая, – он снова улыбнулся той же ужасной улыбкой. Потом его губы проговорили слово «Начнем».

Отчет

Посвящается Джесси Боллу

Прошла неделя с тех пор, как я составил отчет, и теперь в заключении я мысленно перебирал его слово за словом. Предложения, изначально казавшиеся мне гладкими и емкими, теперь выглядят неумело скомпонованными и бессвязными, готовыми развалиться в любой момент. Более того, так наверняка и случилось – иначе почему я все еще здесь? То, что я принимал за образец ясности, теперь как будто вертится и кружится, отказывается стоять на месте. Если бы от меня потребовали отчет сейчас, если бы сейчас внезапно открыли дверь и попросили зачитать его наизусть, остался бы отчет прежним? Нет, пусть даже остались бы прежними слова, сам отчет уже был бы иным, да и я не смог бы изложить его с той же убедительностью, как раньше. Собственно, я и пытался зачитать свой отчет, в этот раз – стенам камеры. Хотя я и могу повторить его, как мне кажется, до последней буквы, теперь слова как будто предают меня. Или я предаю их – ведь мой голос не может придать им былое звучание.

И все же ко мне никто не пришел – и не придет. Я вижу только проблеск руки, толкающей миску с едой через щель в основании двери, но и он тут же исчезает.

Когда меня только доставили сюда после отчета, я пытался их убедить. Я кричал, что совершена ошибка. Умолял и заклинал, потом звал на помощь. Очень быстро я услышал, как в ответ кричат другие пленники, велят замолчать, предупреждают, что ошибку совершаю я. И все же я продолжал кричать. Тогда я думал, как теперь полагаю, что хоть какое-то взаимодействие с властями, даже болезненное, после которого я останусь избитым или окровавленным, все же предпочтительней, чем вовсе никакого взаимодействия.

Возможно, так и было. Но не этого я дождался.

Когда раздался шум у двери, я приготовился. Но отомкнулась не дверь, а только щель в основании. Быстро сунулась и исчезла бледная рука, оставив только скомканный клочок бумаги. Я торопливо схватил его, разгладил и увидел следующие слова:

«Молчи, иначе мы поджарим его пятки».

«Что? – подумал я. – Это же абсурд». Они не угрожали мне лично, но опосредовано, через угрозу другому. Неужели я не достоин даже прямой угрозы? И кто такой «он»? Кем он был для меня? Почему меня должно заботить, поджарят его пятки или нет?

И я продолжал вопить, и замолчал, только когда начался переполох в камере слева от моей. Раздался лязг распахнувшейся двери, какой-то шорох и усиливающийся умоляющий голос, потом шипение и смрад, напоминающий запах жареного мяса. А потом кто-то кричал, кричал, кричал. Звуки затихли, и до меня донеслись быстро уходившие шаги, и как будто воцарилась тишина. И в самом деле все затихло, в том числе я, за исключением стонов человека в камере по соседству, которые длились несколько часов, пока он, видимо, не потерял сознание.

Это был первый день.

Я массирую ноги, в особенности стопы. С тех самых пор как мне кинули через щель мятую записку, я очень переживаю о своих ногах. Первая часть тела, о которой я вспоминаю поутру, и последняя, что засыпает по ночам. Я массирую стопы и спрашиваю себя, когда придет их черед поджариться.

Не могу не задаваться вопросом, знаком ли мне человек, подвергшийся пыткам. Ибо зачем угрожать мне мучениями незнакомца? И все же если я его знаю, почему они не потрудились уведомить меня о его личности? Разве не было бы эффективнее, если бы я знал, что пытают моего отца, или брата, или даже друга, чем просто думал о том, как по моей вине страдает какой-то аноним?

Это логично, но, оказывается, неверно. Для меня хуже неведение, кто этот человек, – неведение, знаю ли я его, неведение, насколько произвольно наказание, – чем уверенность, что он мне близок. Если он выбран наугад, пострадал безо всякой причины, тогда обречены мы все, и тем ужаснее это место.

С того первого дня я хранил молчание – практически. Были краткие моменты, когда я звал или шептал, но замолкал задолго до того, как через щель начинали приходить накарябанные записки или угрозы. Я пытался поговорить с человеком в соседней камере, но, кроме стонов в первый и второй день и проклятий на третий, с которыми он снова начал ходить на обожженных ногах, ничего не добился.

Тем не менее, несмотря на то что я никогда его не видел, живой образ соседа по тюрьме стоит перед моим мысленным взором. Может быть, он очень высок и худ, но в моих мыслях он низенький и нервный. Как я. На нем круглые бухгалтерские очки с толстыми линзами, – как у меня, – по крайней мере, были, пока их не разбили, не растоптали сапоги стражников, поджаривших его пятки. Без них весь мир – пятно.

Он не понимает, почему оказался здесь. Как и я, он не дождался объяснений; как и я, кричал в первый день прибытия; как и мне, ему угрожали пыткой соседа, пока он не замолчал. Потому-то, говорю я себе, он знал, что случится, когда начнет вопить кто-нибудь другой, и, возможно, подозревал, что рано или поздно сам падет жертвой наказания другого человека.

Но когда наказание пришло, смирился ли он с ним, счел ли искуплением за ту кару, что вызвал на чужую голову? Или он ненавидит человека, который отказался замолчать и тем самым обрек его на мучения? Ненавидит ли он тех, кто держит его в заключении? Да, разумеется, говорил я себе, он испытывает смесь всех этих чувств, но кто знает, в каком объеме и в какой степени? И кто знает, не испытывает ли он вдобавок к этим чувствам еще и ненависть к словам на клочке бумаги, что наверняка появился в камере по соседству, – предупреждению, которое проигнорировали и которое послужило причиной его страдания.

И всегда ли предупреждение было одно и то же? Всегда ли угрожали только поджарить пятки? Всегда ли ты знаешь, какое наказание подстерегает тебя из-за той пытки, на которую ты обрек другого человека?

Чтобы узнать все это, пришлось дождаться четвертого дня. Вернее, узнать неточно, но иначе невозможно, пока тебя держат в заключении. Можно представить человека в соседней камере; можно придать ему облик, заимствованный, возможно, с твоего собственного портрета или созданный на основе внешности кого-нибудь близкого – отца, брата, друга. Но между именем и телом всегда остается пропасть. Ты его никогда не увидишь, не узнаешь наверняка о корреляции – если она есть, – между своим воображением и его реальностью.

Можно представлять, что он, как и ты, не знает, за что оказался здесь. Но ты не единственный, кто играет в эту игру. Наверняка и он представляет тебя, и в его мыслях ты уже не тот, кем привык себя считать. Возможно, он думает, что, как и он, ты здесь по конкретным причинам – скажем, из-за поддержки оппозиции. Но ты не поддерживаешь оппозицию – это ты дал понять в своем отчете предельно ясно, или так тебе кажется, – вернее, я дал понять в своем отчете предельно ясно, или так мне кажется; я начинаю путать местоимения, – и мысль, что он думает о тебе, обо мне, меня тревожит. Ведь если это так, кто знает, в чем еще он ошибается?

И вот настоящая проблема подобного заключения: не то, что тебя держат внутри, а то, что мир держат снаружи. Ты знаешь, мир еще есть – постоянно слышишь столько звуков (шаги, бормотание, стоны), что не можешь не знать. Но не можешь и воссоздать его по оставшимся крохам. Ты знаешь, что вокруг есть люди, прямо за стенами камеры, но не представляешь, как они выглядят или даже за что они сюда попали, назовут ли тебя другом или уничтожат как врага. Ты знаешь, что есть охрана, но не можешь даже начать воссоздавать их облик на основе краткого проблеска руки – иногда бледной, иногда нет, – что видишь дважды в день через щель в основании двери. Рука наверняка принадлежит охраннику или нескольким охранникам, хотя даже такой вывод как будто подлежит сомнению: это может быть искусственная рука на конце палки, или даже настоящая рука, отрубленная у пленника и насаженная на палку, чтобы ею манипулировал какой-то жуткий кукловодный механизм. А вовсе не рука охранника.

Нет, последнее, в чем ты еще уверен, – это как стоял перед ними навытяжку и читал отчет, и обнаружил, что не в состоянии распознать реакцию на свои слова по их лицам. Рот еще произносил последние предложения отчета, но к этому времени сам ты едва ли обращал внимание на то, что говорил. На самом деле ты гадал, хороший это или плохой знак, что по ним ничего нельзя понять. А потом ты закончил отчет и стоял, ждал. Миг спустя кто-то сзади надел тебе на голову мешок, так туго затянул завязку на горле, что ты едва не задохнулся, а потом все-таки задохнулся и потерял сознание, только чтобы очнуться здесь, в этой камере. Последнее, что ты помнишь, – бесстрастные лица, выслушивающие твой отчет. Как в самую последнюю секунду, перед тем как голову объял мешок, они не выказали никакой реакции на то, что с тобой происходит.

Я снова говорю «ты» вместо «я» или «он». И это тоже часть проблемы.

Четвертый день отличается переполохом. По коридору как будто бы большой группой идут охранники, тащат кого-то за собой. Я лежу на животе и пытаюсь подсмотреть через щель, но нет, она закрыта, как всегда, кроме случаев, когда меня кормят.

Так или иначе, я слышу, как люди проходят мимо. Да, я уверен, они что-то тащат. Или, полагаю, кого-то. Открывают дверь справа от меня, и я слышу, как что-то или кого-то забрасывают внутрь. Затем дверь с лязгом закрывается и шаги удаляются.

Какое-то время ничего не происходит. Проходит несколько минут, потом, наверное, час. Потом я слышу стон и думаю: «Начинается».

– Эй? – раздается вскоре голос. – Эй?

Я не отвечаю. Никто не отвечает.

– Там кто-нибудь есть? – на этот раз громче. Все еще никто не отвечает.

– За что я здесь? – кричит голос. В этот раз истошно. «Ш-ш-ш», – слышу я кого-то еще, и голос жадно хватается за ответ.

– Эй, эй? – говорит он. – Вы можете мне помочь? Меня здесь быть не должно. Это ошибка, – и когда дальнейшего ответа нет, он повторяет это раз за разом, громче и громче, уже вопит.

Я слушаю столько, сколько могу, нервничаю больше и больше, пока наконец в панике и отчаянии не выпаливаю:

– Ради бога, замолчи!

Но, как и мой голос несколько дней назад, этот продолжает кричать. Очень быстро он становится слишком истеричным, чтобы прекратить. Я могу представить его хозяина – глаза закатываются, ощущение мешка на голове и чувство, что его душат, все еще яркое, – все еще в шоке из-за результата своего отчета (допуская, что он, как и я, давал отчет). Он не может поверить. Нет, произошла какая-то ошибка. Он всегда поддерживал режим, он подавал безупречные отчеты. Нет, произошла какая-то ошибка!

И между тем вот он я, слушаю, как он зовет, чувствую, как время истекает не только для него, но и для меня. Да, я переживаю все те чувства, которые приписывал пострадавшему за меня человеку, а вдобавок – некую обреченность. Я снимаю очки и аккуратно кладу их в дальнем углу камеры, надеясь, что охранники их не заметят, что они останутся целыми. А потом, не зная, что еще делать, сажусь на пол и жду того, что произойдет дальше.

В коридоре раздаются шаги, медленные и размеренные. Мгновение кричащий человек колеблется, думая, что пришла помощь. Раздается звук, с которым открывается и закрывается его щель, потом шаги удаляются.

На мгновение воцаряется тишина. Я представляю, как он разворачивает бумагу, видит послание и читает. «Молчи, или мы поджарим его пятки». Он не знает, что «его» – это мои, но если бы и знал, то ему было бы все равно.

И он опять начинает кричать. Это длится минуты две, может быть, три, пока в коридоре снова не слышатся шаги стражников, идущих мимо его камеры к моей. Я стискиваю зубы и жду.

Но они не останавливаются. Проходят дальше, к следующей камере, где содержится, если не ошибаюсь, человек, чьи ноги уже поджаривали из-за меня.

Дверь с грохотом открывается. Он уже орет – его крики страшно слышать. Запах обожженной плоти и новые крики. Потом, к счастью, он лишается чувств. А потом – очень медленно – размеренные шаги охранников, когда они уходят.

«Почему не я?» – думаю я. Они ошиблись? Просто забыли, чей черед?

Или хуже того, они всегда пытают одного и того же? Что же он такого сделал, что они решили снова и снова поджаривать его пятки?

Или хуже того, вероятно, никакой системы или логики нет. Вероятно, это может быть кто угодно и когда угодно, и нет средства узнать, когда придут к тебе, и сколько раз, и прекратится ли это.

«Пытайте меня», – думаю я, лежа на полу и уставившись в потолок. Если бы не было так темно, потолок казался бы мне пятном, потому что очки все еще в углу. Я знаю, что они там, но не могу себя заставить их подобрать. Что здесь может быть такого, что мне захочется видеть?

Я думаю о своем отчете. Он был прост. Мне поручили наблюдать за человеком. Я следил за его домом, записывал время его приходов и уходов в течение одного дня. Все это я исполнил, как и было поручено. Потом должен был отчитаться об увиденном.

Приход: человек вернулся домой на маленькой машине. Я не знаю модель машины, но знаю, что она синяя. И маленькая. Он вышел из машины, подошел к двери и отпер дверь ключом.

Уход: миг спустя человек снова оказался снаружи, в этот раз бежал с паническим выражением на лице, в промокшей от крови рубашке. Изначально я не мог распознать, принадлежит ли кровь ему или кому-то другому. Но когда, пытаясь открыть дверцу, он сперва упал на колени, а потом медленно пошатнулся и повалился наземь, я смог определить, что да, кровь принадлежала ему.

Это я включил в отчет. Как мне и велели, я оставался на позиции, пока не наступила ночь, потом вернулся и подал отчет. Аккуратно продумал, как все сформулировать, что сказать и что не говорить. Описал машину: синяя и маленькая. Описал рубашку человека, как она выглядела до и после крови. Я не назвал его имени, потому что не знал его. Мне показали только фотографию мужчины. Я не представлял, кто он или какое значение имел, если имел.

Я не описал двух мужчин, которые появились из дома где-то спустя пять минут после того, как упал первый, не описал, как один вышел на дорогу и свернул налево, а другой вышел на дорогу и свернул направо, при этом оба игнорировали не только друг друга, но и распростертого в луже крови человека. Не стал я упоминать и о том, как позже один из них вернулся, где-то спустя две минуты, и сел в машину умирающего – или уже умершего, – и либо что-то положил в бардачок, либо что-то забрал. Эти и другие факты были у меня наготове, если бы меня о них спросили. Но я чувствовал, что, не считая прямого вопроса, эти факты находятся вне полномочий моего отчета. Возможно, в этом я ошибался. Возможно, поэтому я здесь.

Я недолго сплю, но это беспокойный сон. Окончательно просыпаюсь, когда в помещении начинает меняться свет, когда темнота слегка бледнеет, что, как мы знаем, обозначает день. Под «мы» я, конечно, имею в виду «я». Я знаю. Я могу говорить только за себя – об этом нужно помнить. Разбудила меня обнадеживающая мысль: возможно, они никому не поджаривают пятки. Возможно, это все трюк, симуляция. Возможно, у них есть запись пыток человека, и они просто раз за разом ее включают.

Если я смогу в это поверить, возможно, не буду так переживать. Возможно, пятки перестанет покалывать.

Я слышу движение в камере слева и в камере справа. Если человек в камере справа – запись, то это очень длинная запись. Нет, там все-таки кто-то есть.

Я бы хотел сказать, что меня шокировало увиденное, шокировало, как передо мной умирал человек. Но нет, меня это не шокировало. Я уже сделал достаточное количество отчетов, чтобы не удивляться ничему, что происходит, когда я собираю данные. Нет, больше меня шокировали звуки, когда по соседству поджаривали пятки, и запах горящей плоти. Шокировало бы меня, если бы я это видел? Сомневаюсь.

Через пять дней еще слишком рано спрашивать себя, узнаю ли я когда-нибудь, зачем мне надели мешок на голову и посадили сюда. И все же я не могу не спрашивать. И слишком рано спрашивать себя, отпустят ли меня когда-нибудь, и все же я не могу не спрашивать и об этом.

Шестой день. Кажется. Я проснулся от странного звука, какого-то стука – сперва мне казалось, что я его придумал сам, сперва мне казалось, что щелкнуло где-то в моей голове. Но потом я затыкаю уши и больше ничего не слышу. Встаю на колени и ползу вдоль стен камеры, ищу звук, но на время все прекращается. Возможно, я все-таки его придумал. Но наконец стук возвращается, и я понимаю, откуда он исходит.

Кто-то чем-то бьет по железной двери своей камеры, но очень осторожно, сравнительно тихо, чтобы не привлекать внимание охранников. Слабый стук. Идет откуда-то слева – возможно, из камеры по соседству или через одну. Два быстрых удара, потом медленный, потом более сложная фраза. Стук с системой и странными синкопами – послание, но я не могу его расшифровать. Это не азбука Морзе или какой-нибудь другой известный мне шифр. Он мне незнаком. Я пытаюсь воспроизвести послание, записав его на земле. В результате понимаю, что это повторяющаяся последовательность – тридцать быстрых и медленных ударов, потом очень долгая пауза, потом повтор.

Так продолжается какое-то время, потом охранники отправляются на обход, их шаги гулко отдаются по коридору, и стук замолкает. Когда они уходят, он начинается вновь.

«Как его делают»? – думаю я. У нас нет ботинок – по крайней мере, их нет у меня. Ремень тоже отняли, и, не считая пригоршни соломы, в камере больше ничего нет.

А потом я вспоминаю про очки.

Я не сразу догадываюсь, как извлекать звук, а потом – как повторять его достаточно долго и в нужный момент, чтобы стучащий заметил его и прислушался. Но когда я повторяю последовательность, более-менее как он, сосед быстро стучит четыре раза, и мне это кажется аплодисментами. Что это? Что я сказал? Что за послание я повторяю? Не знаю. Но, повторив раз, я повторяю его снова, снова и снова. Я все еще думаю о своем отчете, все еще думаю, что мог или должен был сделать иначе, но благодаря стуку таких мыслей становится меньше.

Я повторяю и повторяю вновь, гадая, сколько смогу продолжать, пока не разобьется оправа очков, которая уже погнулась. Повторяю, пока в паузе между повторами не слышу – сперва робко, затем громче и с большей уверенностью – повтор послания справа. Я слушаю, проверяю, что послание верное, такое же, как услышал сам, а когда решаю, что все так и есть или, по крайней мере, очень похоже, быстро стучу четыре раза – аплодирую и подбадриваю. Потом послание удаляется от меня, отправляется по собственному маршруту куда-то, к кому-то, вдоль череды камер. Я – звено цепи, переправляю послание, которое не могу понять. Но, возможно, кто-то сможет.

Какое-то время я различаю стук, уходящий от меня по коридору, хотя он быстро становится собственным призраком, и я уже с трудом его разбираю. А потом он исчезает окончательно. Я все еще представляю, что он продолжается, могу себя убедить – ошибочно или нет, – что он существует, но больше ничего не слышу.

Я жду, когда вернется ответ. Я лежу на земле и думаю об отчете, о словах, которые, возможно, привели меня сюда, а возможно, и нет. Возможно, я допустил ошибку, когда не упомянул в отчете о том, что видел, как убили человека, – но, с другой стороны, я мог бы и упомянуть и все равно оказаться здесь. Кто знает? Возможно, все куда проще и не имеет ко мне никакого отношения. Возможно, так поступают после отчета с каждым двенадцатым. А возможно, объяснения нет вообще.

Я задумываюсь: если бы меня попросили подать отчет о стуке, как бы я его подал?

Возможно, такой отчет вообще не следует подавать – по крайней мере, пока я не догадаюсь, что должен значить стук.

Я пытаюсь дышать тише. Пытаюсь не дышать. Жду, когда вернется стук.

Я не сплю всю ночь, прислушиваясь к возвращению стука, движению стука в обратную сторону. Но он не приходит.

Наутро я снова возвращаюсь к посланию, нацарапанному на земле, – последовательности стуков, – и смотрю на него. Снова пытаюсь взломать шифр, подсчитывая частоту знаков в последовательности, которая может подсказать ту или иную букву. Скажем, гласную или одну из самых частых согласных. Получается одна ерунда. Я допускаю, что стук идет в парах, каждая пара обозначает что-то в совокупности, а не по раздельности, но все равно ни к чему не прихожу.

Я снова жду возвращения стука, будь то в оригинальной форме или какой-то новой последовательности, – возвращения оттуда, куда я его послал, к источнику. Он так и не возвращается.

Возможно, это начал даже не пленник, а охранник, стучавший снаружи по пустой камере. Что – приходит на миг в голову абсурдная мысль – что, если послание в стуке, которое я передал дальше, означает: «Молчи, или мы поджарим его пятки?» Нет, это, конечно, нелепость, но лишний раз напоминает о том, что я передаю то, о чем ничего не знаю. С тем же успехом это может значить: «Человек в такой-то камере предатель и должен быть убит». Возможно, там называется моя собственная камера.

И все же я знаю: если стук вернется, я не смогу заставить себя не передать его дальше. Здесь мне больше ничего не остается, кроме как затеряться в собственных мыслях, в собственных словах, в неудачном отчете. То, что говорит послание, не так важно, как то, что я его передаю и что есть человек до меня, который сообщает его, и человек после, который его получает. Это самое близкое к человеческому контакту со времени моего прибытия в камеру.

До сих пор без стука. Я спрашиваю себя, стоит ли начать его самому? Можно, но, вероятно, это все запутает. Если бы человеку в камере слева нужно было стучать вновь, разве бы он сам не постучал?

Возможно, в одной из камер сидит человек без возможности стучать. Возможно, послание застряло на нем и не может продвинуться дальше.

В конце концов я снова простукиваю последовательность без спроса, но человек по соседству ее не подхватывает. Я стучу снова – и опять меня игнорируют. И тогда я замолкаю. Сижу, жду и слушаю. Теперь кажется очень важным, чтобы послание вернулось. Но оно не возвращается. Я жду до конца дня, но ничего не возвращается. Наконец я засыпаю.

Новый день. Восьмой. Или восьмидесятый. Или восьмисотый. Кто знает? Я прислушиваюсь к стуку по двери, но ничего нет. Прислушиваюсь к товарищам по несчастью, но в камерах тишина. С тем же успехом я могу быть здесь совсем один.

И вдруг потом, спустя секунды – а может быть, минуты, – я их слышу: шаги в коридоре, как открывается дверь в нескольких камерах от моей, звук, с которым что-то – или кого-то – бросают внутрь.

Теперь я жду. Теперь наверняка моя очередь. Скоро он придет в сознание, застонет, начнет кричать. Скоро поджарят чьи-то пятки. Возможно, твои собственные. «Тихо, – говоришь ты себе. – Молчи и жди».

Карание

I

Они называли это Каранием, хотя, как придумали это название, Уиллем потом так и не мог вспомнить. Но не Каратель и не Кара – Карание. В этом он был уверен, и да, позже среди прочего Уилсон подтвердит, что название было именно такое – Карание, – что Уиллем ничего не перепутал.

Им было по восемь лет обоим. Родились они в один день, хотя почти во всем остальном были противоположностями. Он, Уиллем, – низкий, бледный и темноволосый, тогда как Уилсон – крупный, краснолицый и светловолосый. Они жили по разным сторонам Кэньон-роуд. Уиллем – в Эджвуде, районе типовой застройки, тогда как Уилсон – в двухстах метрах дальше, на склоне холма, в большом доме, который построил его отец-архитектор. Религия у них была одна и та же, но ходили они в разные церкви – Кэньон-роуд была пограничной линией между двумя поселениями. Они даже ходили в разные школы; опять же, дорога была пограничной линией. Их родители вращались в разных кругах. И все-таки они как-то подружились.

Как это случилось, Уиллем не знал и сам. Оглядываясь на прошлое спустя много лет, он уже просто не мог вспомнить. Возможно, всего лишь встретились на улице. Вот что стоило спросить Уилсона, пока не стало поздно.

Но они подружились, в этом сомнений нет, даже если дружба продлилась всего несколько месяцев, а то и меньше. Даже если дружба не пережила Карания.

Первые несколько месяцев, после того как Карание закончилось, Уиллем только о нем и думал. Не только думал, но и придумывал, планировал. Тогда он еще не понял, что Карание закончилось. Он ждал своей очереди. Несмотря на то что пережил, несмотря на всю боль, он все-таки хотел своей очереди. Потому и соглашаешься на Карание: если согласишься, в итоге приходит твоя очередь водить – очередь самому быть Каранием. Он ждал своей очереди.

И потому расстроился, когда мать Уилсона решила больше не подпускать к нему сына. Это не Уилсон пострадал, а Уиллем. А мать Уиллема была слишком сбита с толку и переживала из-за того, что с ним случилось, чтобы обвинять Уилсона. А от Уиллема так и не дождалась объяснений. Она не очень-то и старалась, а Уиллем не торопился пойти ей навстречу. Карание – это личное, частное, между ним с Уилсоном. Или так он думал. Но когда бы Уиллем не приходил, мать Уилсона заявляла, что того нет дома; Уиллем наконец понял, что тот рассказал своей матери о Карании, что она намеренно не дает им встретиться. Но, даже все понимая, он продолжал заходить, пока мать друга наконец не сказала – как обычно, перепутав его имя: «Уильям, пожалуйста, больше не приходи».

После этого он старался больше не приходить. Несколько месяцев сопротивлялся желанию, а когда наконец снова отправился к другу, обнаружил, что Уилсона и его родителей нет, а во дворе стоит знак «Продается». Его удивило, что отец Уилсона бросил дом, который строил специально для себя. Но все-таки бросил и забрал жену и сына. «Неужели из-за Карания?» – спрашивал себя Уиллем. И хотя голова думала: «Разве это возможно?», руку странно кололо при мысли, что да, поэтому.

Но потом, через несколько месяцев, он обо всем забыл. Нашел в собственной школе друзей, больше похожих на него. Попытался возобновить с парочкой Карание, но никто не понимал это так, как Уилсон. В конце концов, Уилсон и помог его придумать. Конечно, Карание – это просто детская игра «на слабо́», но не только; каждый подначивал второго все серьезнее, но опять же не только. Он не мог найти того, кто бы понимал Карание так же, как они с Уилсоном.

И тогда он оставил эти мысли. Забыл о Карании. Разыскал нишу, которая, по мнению окружающих, шла ему лучше всего, и втиснулся в нее. Рос. Остепенился. Ходил в церковь, а потом постепенно перестал, удалился. Женился, у него родился ребенок, потом ребенок уехал в колледж. Жена в конце концов тоже уехала, и он снова остался один, на той же самой работе, куда пошел после школы, с такими же умелыми руками, несмотря на покалеченный палец.

II

Здесь бы его история и закончилась. Он бы просто делал то, что делал, жил простой, одинокой, почти аскетичной жизнью до самой смерти. Но однажды вечером, вернувшись домой с работы, он сел на «Баркалаунджер», откинулся на сероватую подушку на изголовье и включил телевизор. Было около шести, середина местных новостей, и там брали интервью у кого-то знакомого. И все равно он смотрел на экран разве что со слабым любопытством, пока под конец внизу еще раз не показали имя и он, вздрогнув, не понял, что это Уилсон. Да, он все еще видел в нем того восьмилетнего мальчика, не до конца скрывшегося в теле, которому, как и Уиллему, теперь было пятьдесят лет. «Филантроп» – вот что было написано рядом с именем. «Что это вообще значит?» – спросил себя Уиллем. Слово он, конечно, знал, но что оно значило в случае Уилсона?

Он зашел в интернет и обнаружил, что Уилсон с семьей переехали недалеко. Жили всего в нескольких городах отсюда. Уилсон спустя годы начал какой-то технологический бизнес, тот взлетел и принес ему невообразимое богатство. На часть денег он учредил фонд «Уилсон Груп», направленный на образование. Один из проектов был в разработке здесь, в родном городе Уилсона, – новая школа: на замену не той, куда ходил он сам, потому что у нее до сих пор были хорошее финансирование и поддержка, а той, куда ходил Уиллем. Открытие планируется на следующий день, и Уилсон приедет лично.

Впервые за многие годы Уиллем вспомнил слово «Карание». Сперва сам не мог поверить, что они его так назвали, – какое бессмысленное слово, даже звучало неправильно. Но Кара и Каратель тоже звучали неправильно. Более того – еще хуже. Так что, возможно, они действительно назвали это Каранием.

«Он будет в городе, – подумал Уиллем рассеянно. – Может, спросить его?»

Он думал об этом весь ужин, который приготовил, открыв банку и подогрев ее содержимое в кастрюле. Он приучился есть прямо из кастрюли, подложив на стол подставку, чтобы не плавилась виниловая скатерть. Так можно было не беспокоиться о мытье посуды. «Нет, – думал он, – Карание, наверняка так игра и называлась». Но все же сомневался. Раз Уилсон приедет в город, почему бы не спросить его?

Но вспомнит ли Уилсон его самого? Прошло столько лет, и, хоть он сам помнит Уилсона, почему тот должен помнить старого друга?

Уиллем пережевывал медленно, тщательно. Он превратил ужин в игру: не смотреть на этикетки, когда открываешь банки, а потом угадывать, что он ест. Обычно не угадывал.

Но уж конечно Уилсон его вспомнит, думал он. Или как минимум Уилсон вспомнит, как отнял у него палец.

Уиллем не помнил первые испытания. Он думал – хотя не был уверен, – что начал Карание Уилсон, может, он и предложил название. Да, похоже на правду: Уилсон из богатого района, богатого дома – ему и решать. Уиллем бы ему уступил. Он забыл порядок испытаний или почему они шли как по накатанной, раз они с Уилсоном всегда были на них готовы. Парочку он помнил: Уилсон затушил спичку с обратной стороны колена Уиллема, Уилсон сказал Уиллему часто дышать, а потом быстро взял его шею в захват так крепко, что тот потерял сознание, Уилсон положил канцелярскую кнопку на стул и предложил сесть. Было что-то еще, это он помнил плохо, в основном ерунда – маленькие и простые хулиганства, – но кое-что и похуже. Если Уиллем теперь вспоминал все с трудом, это не значит, что ничего не было.

На последнем Карании они были дома у Уилсона, когда его родители уехали. Прохлаждались в подвале, вполглаза смотрели телевизор, листали огромный атлас, раскрытый на полу, когда Уиллем вдруг заметил, что Уилсон уставился на него.

– Что? – спросил Уиллем.

– Чья очередь?

– В чем? – спросил он, хотя понял, что друг имел в виду.

– Твоя очередь, да? – сказал Уилсон.

Он начал кивать, потом остановился. Правда его очередь? Нет, он мог поклясться, что очередь Уилсона. Но тот смотрел твердо и казался таким уверенным. Так что Уиллем кивнул.

– Хорошо, – сказал Уилсон. – Да. Пошли наверх.

Они поднялись по лестнице из подвала. Уиллем, пока его разум уже готовился к тому, что произойдет, несколько раз споткнулся. Они вышли с лестницы в коридор, ведущий на кухню. Потом, вместо того чтобы остаться на первом этаже, как раньше, Уилсон повел его за угол на металлическую винтовую лестницу, ведущую еще выше.

Уиллем последовал за ним, держась за центральный стержень и стараясь не смотреть за край. Прежде он никогда не поднимался на второй этаж. Лестница была открытая, ступеньки – металлическими прямоугольниками, соединенными только с центральной колонной. Он не понимал, как они держатся, почему не прогибаются под его весом. Наверху он уже полз на четвереньках, как собака, пытаясь распределить вес по большему количеству ступенек.

Он вывалился на ковер, но тот оказался грубым и колючим, почти как веревка. Уилсон уже стоял там, наблюдал за ним со странным выражением, которое Уиллем тогда не понял и о котором думал еще многие месяцы, так и не уловив его смысл. Потом Уилсон подошел и твердой рукой помог подняться.

Сказалось все сразу: что Уилсон стал командовать, что он полз по лестнице, как животное, и, наконец, что попал в ту часть дома, где не был раньше. По одной эти вещи казались мелочами, но вместе сложились в настроение, в котором он стал еще податливее к новому проявлению Карания. Возможно, Уилсон подстроил все с самого начала, каждым испытанием, что выдвигал в каждом проявлении Карания. Так или иначе, Уиллем даже не колебался, когда сунул первую фалангу мизинца не в отцовский резак для сигар, а – как ему сообщил Уилсон – в гильотину для пальцев.

Остальное как в тумане. То странное выражение на лице Уилсона. Удивительное отсутствие боли, скорее, ощущение тепла, за которым последовала мощная, словно гудящая дрожь, и наконец боль – такая, какой он никогда не испытывал. Кто-то кричал, и только потом Уиллем понял, что это он сам. Всюду кровь. Потом вдруг появилась мать Уилсона, с белым лицом, и прижала Уиллема к себе, и побежала к машине, повезла его в больницу.

III

На открытие он приехал рано. Еще никого не было, кроме пары строителей, обносивших территорию желтой лентой. Они странно на него поглядывали. Он чувствовал себя у всех на виду. Но остался и ждал, стараясь не нервничать, и наконец начали появляться люди, а он – смешиваться с толпой. Потом сразу хлынула лавина людей, стояла и болтала, скучившись, пока ставили телекамеры. Среди людей был Уилсон. «Если я буду так стоять, заметит он меня?» – спрашивал себя Уиллем. Но Уилсон как будто не замечал.

Церемония закончилась так же быстро, как началась, потом Уилсон и прочие чиновники зашагали к своим машинам. Уиллему пришлось почти бежать, чтобы их нагнать. Когда он взял Уилсона за пальто, тот слегка подскочил от удивления – это движение пробежало рябью по людям вокруг.

– Уилсон? – спросил Уиллем.

– Да? – сказал Уилсон с настороженным взглядом.

– Это я, Уиллем, – он протянул руку. – Помнишь меня?

Уилсон уже покачал головой, но Уиллем сунул свою руку ему в ладонь и нажал так, чтобы тот почувствовал отсутствующий палец. Он наблюдал, как недоумение в глазах Уилсона быстро сменяется узнаванием, как от его лица отливает кровь. А потом появилось то же выражение, которое Уиллем помнил по последнему сеансу Карания и до сих пор не знал, как его понимать.

– А, – сказал Уилсон, высвобождая руку. – Конечно.

– Знаю, ты занят. Но, может, у тебя найдется пара минут? Вспомнить былое?

– Ну, знаешь, у меня мало времени… не думаю…

– У меня к тебе вопрос, – Уиллем не обратил внимания на то, что пытался сказать Уилсон. – Как называлась игра, в которую мы играли?

И хотя он видел по лицу, что Уилсон понял, о чем речь, перед остальными он притворился, что не помнит.

Уиллем сунул руку в карман и достал клочок бумаги, где карандашом начеркал свой адрес. Сунул в руку Уилсона, улыбнулся:

– Уверен, у тебя не график, а кара господня. Но если будет время, заходи. Не в этот раз, так, может, в следующий.

А потом, изображая беспечность, ушел.

Несколько минут спустя он был у себя дома. Занялся делами – чтобы горел свет на крыльце, охлаждалась выпивка, на журнальном столике стояла миска с орехами и стопка бумажных салфеток под рукой. Он не знал, придет ли Уилсон, потому что хотел, потому что заинтригован, потому что помнил ощущения Карания, или же потому что ему стыдно, или потому что боялся, не расскажет ли Уиллем кому-то о том, как Уилсон отрезал ему палец. Но так или иначе он не сомневался, что Уилсон придет.

И тот действительно пришел. Очень поздно, и один. Какое-то время стоял у дверей, пока не поддался наконец на уговоры Уиллема и не вошел.

Сперва Уиллем не давил на него, просто болтал ни о чем, хотя быстро заметил, что у них мало общего, мало общих знакомых. Они жили в двухстах метрах друг от друга, но с тем же успехом могли жить в разных мирах. Так что они израсходовали все сплетни, какие могли, а потом замолчали.

На миг Уиллем позволил воцариться тишине, наблюдал, как Уилсон ерзает. Тот, понял Уиллем довольно быстро, сам не понимал до конца, зачем пришел. И если Уиллем будет неосторожен, он попытается уйти.

«Небольшой толчок, – подумал Уиллем. – Всего один».

– Помнишь нашу игру… – начал он.

– Карание, – сказал Уилсон. – Мы назвали ее Карание. Но это было очень давно. Мы были всего лишь детьми.

– Помнишь, что мы делали в этой игре? – спросил Уиллем. – В смысле, кроме моего пальца?

Секунду Уилсон не отвечал, а потом медленно, стараясь не смотреть на руку Уиллема, произнес:

– Я не уверен, что хочу об этом говорить.

– Да брось, – сказал Уиллем. – У нас больше ничего общего нет. Это было так давно. Что тут плохого?

Но плохое было, и очень много, как отлично знал сам Уиллем. И как скоро узнает Уилсон. Потому что, в отличие от Уилсона, Уиллем не собирался останавливаться на пальце. Нет, с пальца Уиллем только начнет.

Уилсон не пошел на Карание добровольно. Но в итоге согласился на него. Минуло немало времени, пока кто-то, кроме Уиллема, узнал, что с ним случилось.

Павшие кони

Я уверен, что в моей семье никто не выжил. Я уверен, что они сгорели, что их лица почернели и пошли волдырями, как мое. Только в их случае они не спаслись, а погибли. Ты не из них, это невозможно, иначе от тебя остался бы только труп. Почему ты притворяешься и чего надеешься этим добиться – вот что меня интересует.

Теперь твоя очередь выслушать меня, выслушать мои доказательства, хотя я знаю, что тебя не убедить. Представь: однажды ты идешь по сельской местности и видишь загон. В нем, в пыли, неподвижно лежат четыре коня. Все четыре покоятся на боку, вытянувшись, никто не стоит на ногах. Насколько ты видишь, они не дышат и не двигаются. По всей видимости, они мертвы. И все же на краю загона, метрах в двадцати от них, человек наполняет лохань водой. Кони живы, а видимость обманчива? Или человек еще не обернулся и не увидел, что они умерли? Или он слишком потрясен увиденным, не знает, что делать, а потому действует, будто ничего не произошло?

Если ты отвернешься и торопливо уйдешь, пока не случилось что-то определенное, кем для тебя будут кони? Они будут одновременно живыми и мертвыми, а значит, не вполне живыми и не вполне мертвыми.

А кем, в свою очередь, будешь с этим парадоксальным знанием ты?

Я не считаю себя особенным – исключительно заурядным. Я получил диплом в третьеразрядном университете городка, где вырос. По успеваемости был середнячком, в классе не выделялся, был в безопасности. Нашел сносную работу в том же городе. Встретил женщину, женился, завел с ней детей – трех или, возможно, четырех, по этому вопросу есть сомнения, – а потом мы постепенно и тихо разлюбили друг друга.

Потом была промышленная травма, так называемый несчастный случай. Я остался с проломленным черепом, сознание ненадолго помрачилось. Очнулся в незнакомом месте привязанным к койке. Мне казалось – в этом я тоже готов признаться – какое-то время казалось, – по крайней мере, несколько часов, а то и дней, – что я вовсе не в больнице, а в лечебнице для душевнобольных.

Но моя жена, преданная и неотлучная, постепенно представила мои обстоятельства в ином свете. Мои конечности, настаивала она, связаны просто потому, что я был в бреду. Теперь, когда я пришел в себя, их снимут. Не сейчас, но скоро. Беспокоиться не о чем. Надо только успокоиться. Скоро все вернется на круги своя.

В каком-то смысле, наверное, все вернулось. По крайней мере попытка была. После несчастного случая я получил от работодателя небольшую компенсацию, и меня отправили на пенсию. Такая была на тот момент ситуация: я, моя жена, дети в начале жаркого и душного лета втиснуты вместе в один дом, из которого некуда деться.

Я каждый день просыпался и понимал, что дом отличается от того, каким был вчера. Дверь не на своем месте, окно растянулось на несколько дюймов длиннее, чем когда я ложился спать прошлым вечером, и выключатель, не сомневался я, сдвинулся на полдюйма вправо. Всегда какая-то мелочь, почти ничего, только чтобы я обратил внимание.

Поначалу я пытался указывать на эти перемены жене. Сперва ее озадачивали мои слова, потом она стала уклончива в ответах. Какое-то время я даже верил, что виновата она: возможно, нашла какой-то мастерский способ быстро менять и обновлять дом. Но другая часть меня была уверена – практически уверена, – что это невозможно. А со временем в уклончивости жены стала ощущаться некая настороженность, даже страх. Так я убедился, что не она меняет дом, просто ее разум ежедневно адаптируется к переменчивому миру и считает его прежним. Она буквально не видела ту разницу, которую видел я.

Точно так же она не замечала, что иногда у нас было трое детей, а иногда – четверо. Нет, она видела только троих. Или, возможно, четырех. Если честно, я и сам не помню, скольких она видела. Но суть в том, что, пока мы там жили, иногда детей было трое, а иногда – четверо. Но это зависело от самих парадоксов дома. Я не знал, сколько у нас детей, пока не начинал обходить комнаты. Иногда комната в конце коридора была узкой и с одной кроватью, иногда за ночь разрасталась и туда вмещалось две. Я считал кровати каждое утро, иногда их было три, а иногда четыре. Отсюда я делал вывод, сколько у меня детей, и полагал, что так надежнее, чем считать их самих. Я никогда не знал, насколько я многодетный отец, пока не пересчитывал кровати.

Я не мог обсуждать это с женой. Когда я пытался предъявить ей доказательства, она думала, что я шучу. Однако вскоре решила, что все дело в проблемах с душевным здоровьем, и настаивала, чтобы я обратился за помощью; под ее давлением я так и сделал. Без толку. Единственное, в чем меня убедило лечение, – что кое-что нельзя говорить даже своей супруге: кое-что она просто не готова – и никогда не будет готова – услышать.

Дети тоже оказались к этому не готовы. Когда я несколько раз пытался исполнить отцовские обязанности и рассказать им отрезвляющую истину – что один из них иногда не существует, если только кто-то не существует дважды, – то не добился ничего. Или хуже чем ничего: получил непонимание, слезы, панику. А когда они уведомили об этом мою жену – новые угрозы лечения.

В чем же тогда была истина ситуации? Почему я единственный видел, что дом меняется? Как исполнить свой долг перед семьей и помочь им увидеть и понять? Как им помочь, если они не желали, чтобы им помогали?

Я рациональный человек, и не мог не предаваться сомнениям: вдруг то, что я испытывал, не имело никакой связи с реальностью. Возможно, что-то не так со мной. Возможно, пытался увериться я, меня изменил несчастный случай. Я пытался изо всех своих сил посмотреть на мир их глазами. Каждое утро пытался игнорировать скачки реальности, когда дом не был тем же самым домом, что вчера ночью, словно кто-то переместил нас во сне в похожее, но все же не вполне идентичное здание. Возможно, так и обстояло дело. Я пытался поверить, что у меня три, а не четыре ребенка. А когда не помогло – что у меня четыре, а не три ребенка. А когда не помогло и это – что нет никакой корреляции между детьми и кроватями, – пытался закрыть глаза на комнату в конце коридора: как она то расширялась, то сокращалась, словно легкое. Но не помогало ничего. Я не мог поверить.

Возможно, если бы мы переехали, все пошло бы иначе. Возможно, дом в том или ином смысле был живым. Или проклятым. Или просто неправильным. Но когда я поднял вопрос о переезде в разговоре с женой, она через силу засмеялась, словно залаяла, а потом перечислила все причины, почему это неудачная идея. Не было ни денег, ни перспектив на доход после моего несчастного случая и потери работы. Дом мы купили недавно, а значит, потерпим значительные убытки, если продадим его сейчас. Мы просто не могли позволить себе переезд. А кроме того, что не так с домом? Замечательный дом.

Как я мог спорить? С ее точки зрения, конечно, все было правильно и причин уезжать не находилось. Она не видела в доме ничего плохого – да и как? Дома не меняются сами по себе, говорила она возмущенно; достаточно просто прислушаться к здравому смыслу.

Но для меня как раз в этом и заключался корень проблемы. Дом по непонятным мне причинам не вел себя как дом.

Я целыми днями размышлял, рассуждал, что делать. Чтобы убраться подальше от дома, блуждал в одиночестве на природе. Уйдя достаточно далеко, я возвращался домой утомленным и сразу засыпал, а не просиживал полночи в карауле, пытаясь поймать момент, когда части дома меняются. Долгое время я думал, что этого достаточно. Что если я буду проводить в здании как можно меньше времени и только возвращаться в него усталым, то смогу заставить себя забыть, какой он зыбкий. Что наутро я буду невыспавшимся и не стану беспокоиться, где и в чем дом отличается.

Это могло тянуться долго – даже целую вечность или ее эквивалент. Но потом, во время своих прогулок, я кое на что наткнулся – или, возможно, был туда направлен. Речь о загоне. Я увидел коней в грязи, мертвых на вид. Они же не могли быть мертвы, правильно? Я пригляделся, дышат они или нет, и понял, что не вижу. Я не мог с уверенностью сказать, живы они или мертвы, и не могу по сей день. На дальней стороне загона я увидел человека, он стоял спиной к ним, и наполнял их корыто водой, и я спросил себя, видел ли он коней, и если нет, то, когда повернется, испугается ли так же, как я. Подойдет ли к ним и поймет, что они мертвы, или же при его приближении они вскочат на ноги? Или он уже видел, что они погибли, и его разум не выдержал?

Я подождал. Но тогда, в тот момент, мне вдруг стало страшнее знать наверняка, что кони умерли, чем не знать, мертвы они или живы. И потому я спешно ушел, не понимая, что, сбежав от секундного потенциального дискомфорта, я навсегда оставил их в своих мыслях не совсем мертвыми либо же в каком-то смысле почти живыми. Что уйти таким образом значило занять место человека у корыта – только без возможности обернуться и узнать правду.

В следующие дни меня преследовал их образ. Я крутил его в мыслях, изучал, всматривался в каждую грань, пытался найти, что упустил, есть ли какой-то намек, который подтолкнет к уверенности, что кони живы, или к уверенности, что они мертвы. Есть ли намек, что человек у корыта знал больше, чем я полагал. Без толку. Задача оставалась неразрешимой. «Если я вернусь, – не мог не спрашивать себя я, – изменится ли что-нибудь?» Будут ли кони по сей день лежать в грязи? Если да, начнут ли они разлагаться, что станет доказательством смерти животных? Или останутся точно такими, какими я их видел, а человек будет по-прежнему наполнять корыто? Какая страшная мысль.

Когда я увидел загон, то не знал, где он находится. На каждой прогулке, даже с каждым шагом от порога дома я рискнул наткнуться на него снова. Я стал ходить медленнее, останавливаться чаще, изучать все вокруг и сторониться любой местности, где хотя бы потенциально мог находиться загон. Но через некоторое время и этого стало недостаточно для чувства безопасности, и я обнаружил, что почти не могу покинуть дом.

Но из-за вечных перемен не мог я оставаться и в доме. Так я постепенно осознал, что передо мной стоит простой выбор: либо мне придется собраться с силами, вернуться и иметь дело с конями, либо придется иметь дело с домом.

Конь или дом, дом или конь, но что это за выбор на самом деле? Даже слова почти не отличаются, произносятся более-менее одинаково, только пара букв то тверже, то мягче. Нет, я понял, что в попытках избежать дома и найти коней я, фигурально выражаясь, просто снова находил дом. Очевидно – иначе быть не может, – лежащие кони встретились мне не случайно, должны были преподать урок, рассказать что-то об их почти тезке – доме.

Разрушительность этой сцены – сцены с павшими конями – меня угнетала. Она о чем-то мне говорила. Иногда я сомневался, что хочу это слышать.

Сперва я сопротивлялся этой идее. Нет, говорил себе, это слишком крайняя мера. На кону стоят жизни. Жизни жены и по меньшей мере трех детей. Риск слишком велик.

Но что мне оставалось? В разуме я все видел павших коней и чувствовал, как снова кипят мысли из-за их состояния. Живы они или мертвы? Я представлял, как стою у корыта – парализованный, не в силах обернуться, – и, казалось, теперь это мое постоянное состояние. В худшие моменты я даже считал, что это состояние не только мое, но и всего мира, что мы все на грани того, чтобы обернуться и обнаружить позади мертвецов. И от этого я возвращался мыслями к дому – который, как и кони, находился в некоем подвешенном состоянии. Я знал, что он меняется, что происходит нечто странное. Я был уверен хотя бы в этом, но не знал, как эти перемены происходят, или что они значат, и не мог никому их показать. Когда речь шла о доме, я пытался себя убедить, что видел то, чего не видели другие: весь мир был человеком, наполнявшим лошадиное корыто, не в силах увидеть распростершихся на земле коней.

Такая логика естественным образом уводила меня от мыслей о доме обратно к коням. Мне всего-то нужно было, говорил я себе, бросить камень. Нужно было наклониться, поскрести по земле, пока пальцы не наткнулись бы на камень, потом метнуть в какого-нибудь коня в ожидании либо мясистого стука по мертвой плоти, либо содрогания и раздраженного ржанья задетого живого скакуна. Незнание – состояние, в котором мы способны оставаться лишь на краткий миг. Нет, даже если то, с чем нужно столкнуться, ужасно – необъяснимо погибший табун или даже необъяснимо погибшая семья, – столкнуться с этим необходимо.

И так я оставил дом позади и отправился на поиски загона, собираясь с силами, чтобы быть готовым к находке. Я был готов, с камнем в руке. Я узнаю правду о конях и смирюсь с ней, какой бы она ни была.

По крайней мере я на это рассчитывал. Но сколько бы ни искал, сколько бы ни ходил, найти загон так и не смог. Я уходил за много миль, блуждал днями. Опробовал каждую дорогу, известную и неизвестную, но загона просто не было.

Неужели что-то не так со мной, задавался я вопросом. Существовал ли тот загон в принципе? Или его изобрел мой разум, чтобы справиться с загадкой дома?

Дом, конь – конь, дом: почти одно и то же слово. В моем случае, в сущности одно и то же. Я говорил себе, что мне, так сказать, все равно нужно бросить камень – только бросить так называемый камень не в коня, а в дом.

И все же я колебался, думал, планировал. Ночь за ночью представлял завитки дыма вокруг, за которыми растет пламя. В мыслях наблюдал, как терпеливо, спокойно жду, пока огонь не достигнет нужной высоты, а потом начинаю звать семью, будить, тороплю их покинуть дом. В мыслях мы привязывали простыни к окнам и ловко избегали опасности. Ее мы избегали всегда. Я столько раз воплощал в разуме наш побег, в одних и тех же деталях, что осознал – с моей стороны понадобится самое небольшое усилие, чтобы вытолкнуть его из мира воображения в мир реальности. Потом дом исчезнет и больше не сможет причинить мне вреда, а мы с семьей окажемся вне опасности.

Однако мне хватило неприятного общения с теми, кто после несчастного случая желал отправить меня на лечение, чтобы предпринять все меры и защититься. Пожар придется выставить несчастным случаем. По этой причине я взял в привычку курить.

Я планировал аккуратно. Курил несколько недель – достаточно долго, чтобы жена и дети свыклись с этой мыслью. Им это не нравилось, но они не пытались мне возражать. С самого несчастного случая они сторонились меня и редко противоречили хоть в чем-то.

Якобы уступая жене, я согласился не курить в спальне. Обещал дымить только на улице. Но поставил условие: если на улице похолодает, я буду курить внизу, у открытого окна.

На третью или, возможно, четвертую неделю после того, как я начал курить, пока жена и дети спали, похолодало, по крайней мере, настолько, чтобы я мог оправдаться, если бы мне предъявили претензии. Так что я приоткрыл окно у дивана и подготовил образы в голове. Говорил себе, что позволю руке опуститься, кончик сигареты прижмется к обивке дивана. А потом я позволю сперва дивану, а потом занавескам задымиться и загореться. Подожду до момента, когда в своих фантазиях я звал жену и детей, а потом разбужу их в реальности, и все случится так, как я представлял. Скоро мы с семьей будем в безопасности, а дом – уничтожен.

Добившись этого, возможно, я снова найду загон, причем кони будут стоять, очевидно, живые.

И все же обивка дивана не загорелась, а только тлела и воняла, и скоро я прижал сигарету так сильно, что та потухла. Я нашел и закурил другую; результат остался неизменным, и я отказался от мысли о диване и сигарете.

Взамен обратился к спичкам и подпалил занавески. Как оказалось, они горели намного лучше – занялись сразу, заодно охватив пламенем и мои волосы с одеждой.

Когда я наконец в панике затушил свое тело, полыхала вся комната. И все-таки я продолжал действовать по плану. Я попытался позвать жену и детей, но, когда набрал воздуха, легкие заполнились дымом, и, закашлявшись, я упал.

Я не знаю, как пережил пожар. Возможно, меня вытащила жена, а потом вернулась за детьми и сгинула уже тогда. Очнулся я уже здесь, не понимая, как оказался в больнице. Лицо и тело покрывали сильные ожоги, боль была мучительной. Я спрашивал о семье, но медсестра не ответила прямо, а только велела молчать и спать. Тогда я понял, что моя семья погибла, что все сгорели в пожаре, а медсестра не знала, как об этом сказать. Моим единственным утешением было то, что дом – источник всех наших проблем – спален дотла.

Какое-то время я оставался один, под действием лекарств. Не могу сказать, как долго. Возможно, дни, возможно, недели. Во всяком случае, достаточно долго, чтобы ожоги зажили и сошли, чтобы прижилась пересаженная кожа – без чего явно обойтись было нельзя, – чтобы снова отросли волосы. Врачи наверняка потрудились надо мной на славу, ведь, должен признать, для неподготовленного глаза я выглядел точно так же, как до пожара.

Так что, как видишь, я знаю истину, и изменить ее будет не просто. Тебе нет смысла приходить ко мне со своими историями, нет смысла притворяться, что дом стоит на месте и никогда не горел в пожаре. Нет смысла притворяться моей женой, заявлять, что пожара не было, что ты нашла меня на полу посреди гостиной, где я лежал, уставившись в потолок, невредимый на вид.

Нет, я смирился, что я – жертва трагедии и сотворил ее собственными руками. Я знаю, что моей семьи больше нет, и – хотя пока не понимаю, зачем убеждать меня, что ты моя жена, чего ты надеешься добиться, – рано или поздно я все пойму. Ты чем-нибудь себя выдашь, и игра будет окончена. В худшем случае ты намеренно пытаешься меня обмануть, чтобы чего-то от меня добиться. Но чего? В лучшем случае кто-то решил смягчить удар, решил, если я поверю, что моя семья не мертва – или даже мертва по большей части и не совсем жива, – то меня можно убедить не поддаваться отчаянию.

Поверь: добра ты мне желаешь или зла, я надеюсь, что ты преуспеешь. Я бы хотел поверить, правда. Я бы с удовольствием открыл глаза и вдруг увидел рядом свою семью, целую и невредимую. Я бы даже смирился с тем, что дом стоит на месте, а между нами остается незаконченное дело, и что где-то еще лежат кони в ожидании, когда станут либо живыми, либо мертвыми; что мы все в каком-то смысле остаемся тем человеком у корыта. Я понимаю, что приобрету сам, но вот что получишь ты – не понимаю.

Делай, что хочешь: подорви мою уверенность, обведи вокруг пальца, заставь поверить. Убеди, что за моей спиной нет мертвецов. Если сможешь, думаю, мы оба согласимся, что тогда возможно все.

Три унижения

1

Во время операции ему отделили от головы ухо, разрезав нервы, чтобы добраться до опухоли, которая запустила пальцы под подбородок и по одной стороне шеи. Потом ухо приладили назад, пришили на место. «Нервами пришлось пожертвовать», – сказал ему врач, когда он очнулся, сбитый с толку, чувствуя тошноту. Теперь-то что поделаешь?

«Пожертвовать нервами», оказывается, означало, что связи между ухом и телом по большей части не осталось. Что-то еще было – он что-то чувствовал из-за того, как мертвая кожа прижималась к черепу, когда он пытался спать на боку, – но толку от уха осталось мало. Он мог его нащупать, найти пальцами, но в самом реальном смысле ухо уже не было его частью.

Разрезанный нерв подрагивал, пульсировал. Временами пациент почти чувствовал где-то внутри черепа, что ухо снова на месте, но это уже было не ухо. Он чувствовал, как оно пытается связаться с нервом. А потом на миг связывалось, и казалось, будто оно распускается как веер, и тут вдруг сжималось как кулак. Это уже не его ухо – уже не ухо, а самостоятельное существо, отдельное животное, крепко пришитое к голове, но только не его часть, нет, уже нет.

2

Были предчувствия. Еще до операции его завели в комнату, где стояло большое медицинское кольцо, пластмассово-металлическое, и поместили внутрь – не целиком, а только голову и шею. Медбрат – хорват или серб, если только не албанец, – без обиняков сообщил, что ему введут «контраст», и есть шанс, хотя и минимальный, что это его убьет. «Пожалуйста, подпишите здесь».

Он подписал. Терпеливо ждал, пока медбрат пытался ввести внутривенную иглу в руку, промахнулся, попытался опять, промахнулся, потом позвал другого медбрата, а тот болезненно, хотя и успешно, воткнул иглу в другую руку. Он лежал, пока койка, на которой он находился, рывками входила в кольцо, а аппарат внутри кольца закрутился и зажужжал. Тут жужжание прекратилось. «И все?» – подумал он с облегчением.

Но это было не все. Оказалось, это только тестовый прогон.

Когда его опять глубоко задвинули в кольцо и ввели так называемый контраст, он почувствовал припадок напряженной, невыносимой паники. Она продлилась недолго, всего пару секунд, но когда ушла, ему показалось, что он уже был другим человеком. Или, если на то пошло, вообще не человеком.

3

Месяцы спустя, когда он уже смирился, когда паника практически забылась, а ухо, хотя и глухое, снова стало казаться его частью, случилось кое-что еще.

Он заметил это не сразу, но потом все разворачивалось очень быстро. Через считаные минуты он уже лежал на столе. На нем был бумажный халат с дыркой, позволяющей высунуться наружу пенису, а безжалостно привлекательная медсестра ввела целый шприц новокаина через отверстие мочеточника, после чего перетянула пенис на середине.

А потом с вежливой улыбкой оставила его одного.

На пять минут – может, десять, – в палате был только он, старался не смотреть на перетянутый и обескровленный пенис, который где-то онемел, а где-то его покалывало. Пять или десять минут, может, двадцать. Но сколько бы времени ни минуло, все равно казалось, что прошло больше.

Это продолжалось так долго, что он почувствовал облегчение, когда наконец пришел врач. Но ненадолго. Когда он увидел раздвигающийся аппарат, которым был вооружен врач, и узнал, что его планируется втиснуть в уретру и проталкивать, пока тот не войдет в мочевой пузырь, его переполнило что-то сродни панике.

– Будет немного больно, – сказал врач. Возле койки вдруг снова оказалась привлекательная медсестра. Она улыбнулась и взяла его за запястье. Только когда она взяла и второе, он понял, что она его не поддерживает, а удерживает.

– А может, и много, – признался врач, снимая прищепку с пениса и крепко за него хватаясь.

Врач, как оказалось, не врал. Больно было именно много, а может, даже больше. Когда все кончилось, главное, о чем не мог не спросить себя пациент, пока лежал и дрожал, – осталось ли от него хоть что-нибудь, что еще стоит спасать?

И что касается этого вопроса, он – или то, что теперь считается им, – до сих пор не знает ответа.

Секта

I

Ужасно было с самого начала. Он знал, что это катастрофа, знал с первого дня, может, даже с первого мгновения, что они, как бы она ни уверяла в обратном, не «предназначены друг для друга», что он должен убраться от нее так быстро, как только может, а то и еще быстрее. И все-таки он почему-то не мог. Он всегда был инертным человеком, но в этот раз повлияло что-то еще. Впрочем, что именно, он и сам не понимал.

Через несколько недель он твердо знал не только то, что им не предназначено быть вместе, но и что она ему даже не нравится, хотя к этому времени женщина уже переехала к нему. Последовавшие месяцы – да и все их отношения, если быть честным с собой до конца, – казались промывкой мозгов, если только можно промывать мозги, когда человек с болезненной ясностью понимает, что с ним делают. Он словно наблюдал, как кто-то другой переходил от унижения к унижению, но ничего не мог сделать. Вот только проблема заключалась в том, что этот кто-то был не кем-то другим – это был он сам.

Нет, им с самого начала не стоило быть вместе. Он знал это уже тогда, но ничего не смог остановить. Если бы она его не порезала, они бы наверняка до сих пор не разошлись. И даже когда порезала, этого едва хватило, чтобы вырвать его из отношений. Даже когда он лежал на полу, сжимал бок и ждал, когда же она вызовет скорую помощь, то уже начинал ее прощать, рассуждать, что в каком-то смысле, если подумать, в том, что она его порезала, виноват он сам. А она не хотела сделать ему больно по-настоящему – если бы хотела, взяла бы мясницкий нож. Но нет, она взяла обыкновенный маленький нож, даже не такой длинный, как для стейка – название этого ножа он даже не знал. Разве можно ее винить за то, что лезвие оказалось острее, чем она ожидала?

Конечно, она ничего такого ему не говорила – он все придумал сам, и даже сказал ей перед тем, как потерял сознание в первый раз. Нет, друзьям понадобились дни, если не недели, чтобы убедить его в одном: пусть она ничего такого не говорила, но зато сделала из него человека, который все скажет за нее сам. Она влезла ему в голову и перепрошила, изменила. Настолько, что когда он снова пришел в себя и обнаружил, что ее рядом нет, то не сказал себе «Она меня бросила в беде» или «Она сбежала, испугавшись, что ее арестуют за нападение». Нет, он подумал: «Наверное, она пошла за помощью». И отключился еще дважды, прежде чем заставил себя переползти через комнату, стащил телефон с журнального столика и набрал 911. И не потому – говорил он себе, даже пока набирал, – не потому, что думал, будто она этого не сделала, но только по одной причине: если позвонят и он, и она, то скорая помощь наверняка приедет быстрее.

Прошли недели, но в конце концов его убедили. Она так и не позвонила в 911. Она просто порезала его и сбежала – наверное, подумала, что убила. Даже тогда его бы не убедили, если бы он не осознал, что ей хватило присутствия духа собрать и забрать свои вещи. Просто побег он бы еще смог простить, но побег со всей одеждой и пожитками – дело другое.

Даже тогда он мог бы ее простить, если бы она позвонила, если бы ее голос снова активировал то, что он уже привык считать контрольным механизмом, вмонтированным ему в разум и не дававшим ему прийти в себя. Но друзья – настоящие друзья, которые его выходили, сидели с ним в больнице день за днем, когда рана в животе инфицировалась и он чуть не умер, – спрятали мобильник. Если она и звонила, они удалили все звонки, а когда он о ней спрашивал, говорили ему больше не страдать херней. Они проявили суровую любовь, но именно так помогли ему вылезти из ямы, в которую превратились отношения. А когда ему вернули телефон, то те несколько раз, когда она звонила, они сидели с ним и физически отнимали трубку, говорили ей, что он не хочет разговаривать, чтобы она больше не звонила, чтобы она больше никогда не звонила, что если она позвонит опять, то он выдвинет обвинения. И скоро, даже если их не было рядом, он уже просто мог не отвечать по собственной воле, мог просто удалять сообщения.

Через какое-то время она перестала звонить. Большое облечение. Время от времени, хотя интервалы становились все дольше, он задумывался, что с ней сталось. Но скоро – он даже не думал, что это произойдет так скоро, – он перестал думать о ней вообще.

II

Он вел машину, зазвонил телефон, но имени над номером не появилось. «Неизвестный». Код не местный, но, может быть, где-нибудь поблизости, может, Пенсильвания, если только он не перепутал его с Огайо. Наверно, реклама. И он не ответил. Телефон звонил, пока не включилась голосовая почта, но сообщение не оставили. Значит, реклама. Или опрос по выборам. Или какой-нибудь автоматический обзвон. Он бросил телефон на пассажирское сиденье и ехал дальше.

Через несколько минут телефон снова ожил, зажужжал на ткани сиденья. Он просто ехал дальше, поглядывая на экран, пока жужжание не прекратилось. Сообщения снова не оставили.

Когда тот же номер появился в третий раз, он хотел выключить телефон, но рука уже сама потянулась к нему, подняла к уху.

– Алло? – сказал он. – Кажется, вы ошиблись номером.

Но нет, она не ошиблась номером; отлично знала, кому звонит. Последний человек, которого он ожидал, – она. Но это была именно она.

Она объяснила, что звонит из магазина. Боже, как она по нему скучала. Она не может поверить, что наконец дозвонилась, как здорово слышать его голос! Ему не давали с ней поговорить? Он ей так нужен.

Кровь билась в ушах. Он не мог выдавить ни звука.

– Я вступила в секту. Взяла и вступила.

– Прошу прощения? – сказал он. Во рту пересохло, слова звучали странно.

– Конечно, сперва я не знала, что это секта, но теперь вижу. Меня выгнали на хрен, – она рассмеялась. – Кого вообще могут выгнать из секты? Видимо, меня. Я всегда…

– Вы, наверное, ошиблись номером, – попробовал он опять.

– Ошиблась номером? – сказала она, и в ее голосе прозвучала жесткость. – Я узнаю твой голос. Это я, Звезда.

– Звезда? – переспросил он, искренне сбитый с толку.

– А, прости. Я взяла такое имя. Придется тебе привыкнуть. Снова Тэмми я уже не буду. Всегда ненавидела это имя. А Тамара – еще хуже. Пусть меня выгоняют из своей сраной секты, но новое имя они не отнимут.

Она замолчала. Он ничего не отвечал, просто сглотнул комок в горле. Телефон по-прежнему прижимал к уху.

– Алло? – сказала она. – Алло? Ты же не повесил трубку?

Он повесил трубку.

Позже, когда уже случилось худшее, он говорил себе, что если бы не был в одиночестве и за рулем, то все кончилось бы лучше. Или пусть даже за рулем, но только не на скоростной магистрали, а там, где есть съезд или стоянка, где можно притормозить, и тогда все было бы в порядке. Если быть с собой честным, он сам не знал, правда это или нет, но от этих мыслей на душе становилось легче.

Она перезвонила меньше чем через тридцать секунд. Он не ответил. Потом она позвонила еще, и еще, и еще. «Нужно опустить окно и выкинуть телефон», – подумал он. Но телефон был новый, и контракт с оператором еще не кончился; он не мог себя заставить. В течение восьми минут она позвонила пятнадцать раз, и каждый раз, как жужжал телефон, он чувствовал, как внутри что-то слабеет.

Через минут пять он понял, что ответит, но все еще пытался сопротивляться, надеялся, что она сдастся и перестанет звонить. Если она сдастся, он еще может спастись.

Но нет, она была настойчива. Пока телефон звонил, он пытался спланировать, что ей скажет. Объяснит ей, что они больше не друзья, что он не хочет с ней разговаривать. Попросит иметь простую человеческую совесть и больше никогда не звонить. Напомнит, как она его порезала – не просто порезала, а порезала, сбежала и бросила умирать. Как у нее хватает наглости думать, что он еще с ней будет разговаривать? Что с ней не так?

И все же, когда он наконец ответил, то не смог собраться с силами и произнести заготовленную речь. Более того, сперва он вообще молчал.

А вот она сказала:

– Что случилось, у тебя телефон сдох? Мобильники такие ненадежные. У тебя какой оператор? Такой же, как когда мы были вместе? Я тебя уже тогда уговаривала сменить, помнишь? Сразу видно, так и не сменил.

– Тэмми… – начал он.

– Звезда. Кто такая Тэмми? Тэмми здесь нет. Звезда. Меня зовут Звезда.

– Дело в том…

– Я тебе говорила, что была в секте? – резко спросила она. – Они назывались Дети Света. Как думаешь, как я туда попала? Кто в этом виноват?

«Ты виноват, – уже говорил тоненький голосок в его голове – голосок, который, как он думал, давно выдавлен из реальности. – Это ты ее вынудил». По крайней мере голосок еще говорил «ты», сказал он себе. Когда станет говорить «я», вот тогда начнутся проблемы.

Она подождала, пока он ответит, а когда он промолчал, уже мягче произнесла:

– Мне нужно, чтобы меня кто-нибудь забрал.

– Забрал, – повторил он глухо.

– Мне нужно, чтобы ты приехал. Мне нужен ты.

– Нет, – сказал он, не обращая внимания на непослушный голосок, усиливающийся в голове. – Категорически нет.

– У меня больше никого нет. Только ты.

– У тебя нет меня.

– Слушай, – сказала она. – Мне это нравится не больше, чем тебе, но я просто не знаю, к кому еще обратиться. Если ты поможешь мне, я больше никогда тебя ни о чем не попрошу.

– Никогда? – спросил он, но понял по тому, как быстро она ответила «да», что Тэмми врет.

– Нет, – сказал он. – Прости. Я не могу.

– Спасибо, – ответила она, пропуская его слова мимо ушей. Очень быстро выпалила адрес – маленький магазинчик радом с границей Пенсильвании. – Я на тебя рассчитываю.

И не успел он ничего ответить, как она повесила трубку.

III

Он пытался перезвонить на таксофон, но никто не ответил. «Как обычно, – думал он, – в ее духе». Пытался не ехать, правда, но уже было поздно, сделанного не воротишь. Часть его – признаться, крошечная – думала, что, возможно, какая-то беда приключилась с таксофоном, и Тэмми честно думала, что он едет. Бред, знали все остальные части, но это сомнение, даже самое маленькое, он уже не мог легко обойти вниманием.

Он все думал о ней – в одиночестве, ждет в магазине, скоро ночь, некуда идти. Она ужасный человек, он это знал, – она его порезала и бросила, – но если он не поедет, разве сам не будет тогда отвратительным человеком?

Он не отвратительный человек, он это знал. И мог доказать. Он просто поедет и подвезет ее, высадит где-нибудь, и так выполнит свой долг. И больше, сказал он себе, никогда ее не увидит.

И на следующем съезде покинул магистраль и поехал в обратную сторону.

Дорога заняла четыре часа, и каждый казался тяжелее предыдущего. Чем дальше он заезжал, тем больше чувствовал, будто разум уже не принадлежит ему, будто его снова выгнали из собственного тела, будто она, Тэмми, – или, вернее, она, Звезда, – снова была за главную.

Всю поездку он перебирал в мыслях, что скажет ей и что, скорее всего, ответит она, как пойдет и повернется разговор и чем в итоге кончится. Но как бы ни перебирал и ни поворачивал слова, как бы щедро ни подбавлял удачи, как бы ни старался напомнить себе, кто она такая на самом деле и какой властью над ним обладала, он не мог представить развитие событий, при котором для него все будет хорошо. В лучшем случае – в самом лучшем – он увидит ее, и это его уничтожит. Даже если окажется, что она правда просит всего одну мелочь, что после этого она согласится уйти и отпустить его, потребуются недели, если не месяцы, чтобы оправиться.

А это только лучшая возможность. Легче поверить, что он восстановит с ней отношения, будет страдать месяцами, если не годами, пока она снова его не порежет – и в этот раз наверняка убьет.

Сперва он пытался об этом не думать, но что тут поделаешь? Он включил радио как можно громче, пытался даже несколько миль подпевать, чтобы заглушить мысли, но все песни были об исцелении былой любви. Вооружали не ту часть подсознания.

Остановившись заправиться на станции обслуживания под самым Буффало, он вышел и размял ноги. Сходил в туалет, потом посидел на фуд-корте. От нечего делать поискал «Детей Света» по телефону. Никаких сект, но был какой-то колхоз на окраине Пенсильвании. Похоже, нерелигиозные хиппи, с фермой и ремесленным магазином. Какая там секта. В лучшем случае анархисты-идеалисты. Не те люди, которые кого-то вышвыривают, если только им не приходится пойти на крайние меры. Но зная Тэмми – зная Звезду, – им явно пришлось.

Он снова попробовал набрать номер, с которого звонила она, но там никто не отвечал. Сел обратно в машину и поехал.

Когда он подъезжал к магазину, уже стемнело. Тот стоял на углу двухрядного шоссе штата и длинной дороги, которые в этих краях отделяли одну ферму от другой и встречались только где-то каждую милю. Кроме полей, смотреть было не на что. Стоянку магазина противно освещал единственныц прожектор, установленный на углу крыши.

Она сидела на бордюре сразу под таксофоном, обхватив колени, прислонившись спиной к стене здания, уставившись перед собой. Рядом с ней лежал рваный бумажный пакет, через его края переваливлась одежда. Когда он остановился, Тэмми поднесла руку к лицу, закрываясь от света. Он подумал, что она казалась безобидной. Обманчиво.

Глядя на нее, он вдруг вспомнил, как странно она провела руками по его коже, когда они впервые целовались, как ее пальцы шептали на самой его одежде, касались, но не касались, словно она заключала его в клетку чуть больше его тела.

Он припарковал машину и выключил фары. Подождал, но она не двигалась. «Может, умерла», – подумал он с надеждой.

Но она не умерла. Время от времени шевелилась. Может, спит? Но нет, он видел блеск глаз; они открыты.

«Она хочет, чтобы я вышел и подошел к ней», – подумал он. Внутри начал расти тупой гнев. Он просто переждет, сказал он себе; он ей не раб.

Но спустя миг не смог помешать собственной руке, и та открыла дверь. Наблюдал, как тело вылезает и направляется к ней.

Когда он назвал ее по имени, она не ответила. Дождалась, пока не почувствовала его ладонь на плече, а потом тут же вскочила и схватила его за руку.

– Я знала, что ты приедешь, – сказала она голосом, который он хотел бы назвать «голосом с придыханием». Он не понимал, правда ли у нее перехватило дыхание или это симуляция. – Я ждала – и ты приехал. Ты все-таки меня любишь.

«Я отвезу ее туда, куда попросит, – говорил он себе. – Я ее высажу. Я больше никогда ее не увижу». Но все было не так просто. Они еще не отправлялись, нет. Нет, сперва ей нужно вернуться в секту и забрать остальные вещи.

– Это не секта, – сказал он. – Я про них читал.

– Кому лучше знать, мне или тебе? – спросила она. Они вернутся в секту и заберут ее вещи. Это недалеко, заявила она, на машине не больше пары минут.

Но оказалось больше пары минут. Может быть, двадцать, а казалось, что и дольше. Она говорила, не умолкая, – о нем, о них, об их отношениях, как будто не подозревая, что они закончены. Сидела рядом, склонившись над приборной доской, поглаживала его руку. Он отдергивался, но она либо не замечала, либо не обращала внимания. Теперь, когда она в машине, все будет так, как хочется ей.

Он много лет не чувствовал себя так плохо – даже хуже, чем когда она его порезала. Она говорила, говорила. Он пытался пропускать слова мимо ушей. Они купят маленький домик, говорила она, если, конечно, у него уже нет домика, да? Домик, где они будут вместе, вдали от мира и в безопасности, жить в изгнании ото всех, только они вдвоем, никого, кроме них.

«О боже, нет», – думал он, хотя где-то в груди сердце скакнуло, как жеребец.

У них будет ребенок, продолжала она, они обязаны этому миру и заведут ребенка, но Боже, пожалуйста, сделай так, чтобы он был похож на нее, а не на него. Конечно, у него есть и хорошие черты, но они все-таки оба согласятся, что красавица здесь она. Она будет сидеть дома с ребенком и няней, а он будет зарабатывать и смотреть на ребенка по вечерам.

«Да, – начинал утверждать тоненький и все более назойливый голосок. – Неплохая мысль». Он тряхнул головой, пытаясь оставаться собой.

Только посмотрите на него, говорила она. Кто выбирал ему рубашку? Он ее что, украл у бомжа? Он что, не знает, ему нужен тот, кто будет о нем заботиться, приглядывать, чтобы он сам себя не выставлял на посмешище?

А потом, к счастью, они прибыли. Он вышел из машины и направился к главному, судя по виду, зданию так называемой секты, отмахиваясь от Звезды – нет, он сам заберет вещи, нет, ее выгнали, ей нельзя идти, он справится, это нетрудно.

Она еще что-то говорила ему вслед через открытую дверь водителя, когда он уже стучался в дверь. Пытался не слушать Тэмми. Дверь открылась, и показалась худая женщина с обветренным лицом.

– Да?

Он представился, неловко пожал ее руку:

– Я приехал забрать вещи Звезды.

– Звезды? – переспросила женщина. – Тэмми, что ли?

– Разве вы не дали ей новое имя?

– Мы? Она сама стала называть себя Звездой. Сперва мы подыгрывали. В смысле, почему бы и нет? – Женщина выгнула шею. – Это она в машине?

– Она.

Женщина кивнула:

– Пусть там и остается. Заходите. Я запру за вами дверь.

Его провели по центральному коридору и через какую-то столовую с пятью большими столами и восемью стопками стульев. Дальше снова начался коридор с дверями по обе стороны. Женщина довела его до конца здания и открыла дверь слева.

– Ну вот, – сказала она. На узкой койке стояли два мусорных мешка. Каждый казался наполовину полным, с перевязанными верхушками.

– Что в них? – спросил он.

Женщина пожала плечами:

– Ничего особенного. Пожитки. Так называемое движимое имущество. Жернов на шее. Ничего, что может кому-то срочно понадобится, особенно ей.

Озадаченный, он просто кивнул, потом пошел забрать мешки.

– Она бедовая. И все-таки мы бы ей все сами отправили, – сказала из-за спины женщина. – Мы бы и за автобус для нее заплатили. Необязательно было вам приезжать.

– Я не хотел.

Она пристально на него посмотрела:

– Тогда зачем приехали?

Зачем? Это как будто случилось так давно, в прошлом. Но нет, минуло всего несколько часов. А он уже снова на дне ямы, и выхода нет.

Он тяжело опустился на кровать. Не заметил, что сел, пока женщина не подошла и не спросила, хорошо ли он себя чувствует.

– Просто… – ответил он, – может, просто передохну чуть-чуть.

Женщина кивнула. Без интереса понаблюдала за ним, потом ушла.

IV

«Как долго мне можно здесь оставаться?» – думал он с мусорными мешками по бокам. Сколько времени уже прошло? Десять минут? Пятнадцать? Когда Звезде надоест, и она придет за ним?

Ее не остановят, если она придет за ним? В конце концов, она в изгнании, ей нельзя возвращаться. Входная дверь закрыта и заперта. Даже если бы она захотела, внутрь попасть не сможет. Может, попросить убежища у Детей Света? Упасть на колени и умолять их спасти его от него самого. Здесь он в безопасности.

Он глубоко вдохнул. Да, он останется здесь. Не сдвинется с места. Здесь он в безопасности. Ему незачем уходить, незачем видеть ее опять. Лишиться машины – это ерунда. Лишиться связи с внешним миром – ерунда: главное, он и дальше будет собой, главное, он больше никогда ее не увидит.

«Да, я останусь», – снова сказал он себе.

Сделал глубокий вдох, а потом, взяв два мешка, вышел навстречу собственной гибели.

Приморский город

1

В прошлые годы Ховелл даже не думал об отпуске за границей, но появление мисс Пикавер это изменило. Впрочем, ее появление изменило многое. Когда-то идеальным отдыхом, по мнению Ховелла, было просто сидеть у себя в спальне в старом свитере и штанах цвета хаки, медленно читать газету – даже смаковать – и ронять пепел с сигареты где придется, чтобы каждый день был похож на предыдущий, пока не будет пора на работу. Но потом в его жизнь и постель ворвалась мисс Пикавер, приручила его и постепенно приворожила, и теперь – да, ему дали понять, что такой отпуск никуда не годится.

– Но куда мне ехать? – взмолился он.

– Ты хотел сказать – нам, – ответила мисс Пикавер. – Куда нам ехать. Потому что уже нет никакого «ты».

Но Ховеллу никуда не хотелось. Человек простых привычек, он был далек от любопытства. Не любил новое. Даже то старое, что уже знал, часто был не против забыть. Он все еще жил в доме, где родился, доме, который унаследовал, когда умерла мать. С трудом понимал, как это мисс Пикавер неожиданно влезла в его жизнь и всего через несколько недель стала всем распоряжаться.

– В Европу, – решительно сказала она.

– Европу? – повторил он, словно не понимая.

– У тебя есть деньги. Ты никогда не был в Европе. Значит, в Европу, Джеймс.

Ховелл морщился, когда она называла его по имени – никто не называл его по имени, даже для себя он был просто Ховеллом, но он уже бросил ее поправлять. Мисс Пикавер тоже отзывалась на имя, но он подозревал, что всегда будет думать о ней как о мисс Пикавер.

И вот – Европа. Он с удивлением обнаружил, что уступил не сразу. Ему хватило рассудительности настоять, что если ему и придется ехать в Европу, то он не хочет мотаться повсюду, а останется на одном месте. А когда сказал, что если ей хочется, то, пожалуйста, пусть отправляется в какой-нибудь тур – шесть стран за четыре дня или еще что-нибудь такое, – главное, чтобы он сидел на месте, то она согласилась. Она проведет с Ховеллом несколько дней до и после поездки, поможет устроиться в начале и собраться в конце, но в середине он будет сам по себе. Что поделать, если Джеймс не хочет с ней ехать? Но ничего, она обязательно расскажет ему обо всем, что он пропустил.

Один только перелет его чуть не прикончил. Хотя мисс Пикавер умудрилась почти все проспать, Ховелл ни разу не сомкнул глаз. Когда они приземлились в Париже, мисс Пикавер деликатно потянулась и зевнула, обнажив, как всегда казалось Ховеллу, слишком много зубов, словно у нее во рту был лишний ряд, а потом неумолимо провела Ховелла через кошмар под названием французская таможня. Желает ли мсье что-нибудь задекларировать? Нет, мсье не желает. Мсье уверен? Не будет ли мсье так добр открыть сумки? Вид того, как офицеры тыкали в его аккуратно сложенное нижнее белье, пока мисс Пикавер прыскала в ладошку, стал последней каплей, и, когда Ховелл вышел из себя, только быстрая реакция и прочувствованные извинения мисс Пикавер спасли его от участи просидеть несколько часов в комнатушке для допросов. Когда, уже позже, на поезде, идущем в приморский город, название которого не знали, как произносить, даже сами французы, Ховелл попытался уснуть, мисс Пикавер запретила ему спать – учитывая, который сейчас час, спать нет смысла, пока не наступит ночь. Потому каждый раз, когда он начинал клевать носом, она его расталкивала.

В приморский город он прибыл сбитый с толку и полуслепой от усталости. Такси на станции не было, а мисс Пикавер не желала ждать, пока они научатся их вызывать, так что они пошли по дороге в город пешком: он тащил обе сумки на колесиках, а она вертела в руках карту, пытаясь понять, куда идти.

– Но ты же вроде уже была здесь? – пожаловался Ховелл.

– Была, – сказала мисс Пикавер. – С одним знакомым немецким джентльменом. Но это он знал округу. Я только следовала за ним.

– Немецким джентльменом? – спросил он. – Я буду жить в доме, где ты отдыхала с прошлым любовником?

– Я наверняка тебе о нем рассказывала. Это было за годы до нашей встречи. Ну, точнее за месяцы, – она нахмурилась, разглаживая карту на животе. – И не могу представить, что ты можешь сказать против места, где я уже жила и за которое могу поручиться, – добавила мисс Пикавер, теперь все выставив так, словно вообще нашла немецкого любовника только ради пользы Ховелла.

Вздохнув, он поплелся дальше.

Место оказалось огороженным комплексом – маленький треугольник из зданий с множеством квартир. На нескольких окнах были автоматические металлические жалюзи, которые можно опускать на ночь, чтобы запереться, как мясо в консервах. Внутренний двор между зданиями казался безлюдным – ни признака жизни за окнами и ни души на территории.

Мисс Пикавер нашла нужный корпус, ухитрилась добыть ключ у консьержа, хотя она не говорила по-французски, а он – по-английски. Они жили на третьем этаже, номер 306. В крошечный лифт невозможно было влезть с чемоданами, так что она поехала первой, а Ховелл посылал сумки по одной вслед за ней. Когда он наконец забрался в лифт сам, внутри тот оказался еще меньше, чем снаружи, – лакированный деревянный ящик с отъезжающей решеткой вместо дверцы. Казалось, будто едешь в гробу.

Пока лифт медленно взбирался наверх и поскрипывал, Ховелл почувствовал, как в душе зарождается паника. Когда он вышел на третьем, то уже превратился в нервную развалину.

– Не драматизируй, – сказала мисс Пикавер. – Это всего лишь лифт.

И правда, это всего лишь лифт, но Ховелл прожил пятьдесят лет жизни без всякой необходимости ездить в таких лифтах. Зачем теперь начинать?

Она уже отвернулась, искала их апартаменты. Вдаль тянулся длинный мрачный коридор с дверями вдоль каждой стороны – четными с одной, нечетными с другой. Они кончались на 305-м номере. 306-го не было.

– Ты уверена, что консьерж сказал 306? – спросил он.

Но она удостоила его таким взглядом, что он пожалел о своем вопросе. Да, естественно, она уверена – она всегда уверена. Хоть на бирке и не было номера, она все равно заявляла, что уверена.

– Его здесь просто нет, – сказал Ховелл.

Она опять упрямо прошла по коридору, изучая каждую дверь по очереди так пристально, что Ховелл не удивился бы, если бы 306-я вдруг просто появилась. Но, конечно, не появилась.

– Наверняка есть другой третий этаж, – сказала мисс Пикавер.

– Другой третий этаж, – повторил он тупо.

– Конечно. На который нельзя попасть с этого лифта. На который можно попасть с другого лифта.

Его отправили допросить консьержа, но в этот раз он наотрез отказался пользоваться лифтом и поплелся по узкой винтовой лестнице, кружившей вокруг шахты. Свет на лестнице оказался тусклый, идти приходилось на ощупь, но все равно лучше, чем лифт, хоть и ненамного.

Ховелл спустился вниз и обнаружил, что будка консьержа закрыта и никто не отвечает на звонок. Он прождал, сколько осмелился, потом поплелся назад доставить мисс Пикавер плохие новости. Она, знал он по опыту, плохие новости не любила. Но когда добрался до третьего этажа, то нашел только кучу их сумок; мисс Пикавер нигде не было.

Ховелл нервно прошел по коридору туда и обратно. Открыл лифт и заглянул. А потом тихо и почему-то робко позвал ее по имени. Ответа не было. Может, она устала ждать и спустилась в лифте найти его. Но, конечно, в этом случае он бы услышал, как тот работает, и увидел бы ее, когда проходил по площадкам первого и второго этажа на обратном пути. Или хотя бы увидел, как движется трос.

Он снова принялся стучаться в дверь консьержа. Никакого ответа. Высунулся из здания, но снаружи было так же безлюдно, как и раньше.

Когда он наконец вернулся назад, она стояла на месте, ждала, сложив руки на груди.

– Где ты был? – сказала она. – Я тебя звала.

– Я просто… – начал он, потом снял очки и потер глаза. Он не хотел ссориться. Но сомневался, что удержится. – Где была ты? – Ховелл старался не говорить обвиняющим тоном.

– Я, – сказала она, подбираясь, – искала наш номер, – а потом повела его наверх по тусклой лестнице, на полпути между третьим и четвертым этажом, где в закругленной стене лестничного колодца нашлась маленькая дверца с одной ступенькой.

Он подошел ближе, присмотрелся в тусклом свете. Чтобы прочесть цифры, пришлось прищуриться.

– Тут написано 309, – сказал Ховелл.

– Это ошибка, – ответила мисс Пикавер. – Наверняка. Ты же видел, что коридор кончается на 305-м, а других коридоров нет.

– Я думал, ты сказала, что должен быть другой лифт. Другой третий этаж.

– Не бухти, Джеймс. Это правильный номер.

Но между первым и вторым этажами номеров не было, как не было их между вторым и третьим. С чего ему быть здесь? Может, Ховелл просто устал, но это казалось странным.

– Тут написано 309, – настаивал он.

– Кто-то снял 6 и перевернул для смеха.

– И что тут смешного?

Мисс Пикавер не обратила внимания. Только протолкнулась мимо так, что он чуть не поскользнулся и не скатился по лестнице. Миг спустя дверь распахнулась.

– Ключ подходит, – сказала она. – Мы пришли туда, куда надо.

Но даже потом, когда он втащил один за другим чемоданы по лестнице в комнату, пока пригибался и протискивался, пока наблюдал, как мисс Пикавер раскрывает окна и проветривает апартаменты, он все еще сомневался, что они пришли туда, куда надо.

2

Из окна двор не казался оживленным, но хотя бы не таким пустынным, как раньше. Издали слышался плеск волн. Ховелл смотрел, как приходят и уходят люди.

Он проспал несколько часов, проснулся, не понимая, где находится, не представляя, сколько времени. Мисс Пикавер казалась посвежевшей и расслабившейся – представляя его полную противоположность. Она ходила за покупками: оливки в красноватой жиже, странные тюбики с мясом-пюре, сырные пасты, питьевые йогурты, пачки молока, консервы с картинкой квашеной капусты и маленьких сосисок, сушеные кубики, которые, видимо, можно было трансформировать в суп или хотя бы бульон. Он уставился на все это богатство, как оглушенный.

– Уже лучше? – спросила она бодро.

Ховелл слабо кивнул. Она успела уложить прическу, заметил он только сейчас, и покрасить губы помадой густого, неестественно темного оттенка.

– Мы куда-то идем? – спросил он.

Она разразилась смехом:

– Я уже ходила, дорогой. Тебе нет смысла куда-то идти, особенно сейчас. Уже почти ночь. Ты спал как мертвый.

«Спал как мертвый», – думал он теперь, сидя с пиалой остывшего чая и глядя в окно. У других апартаментов, на настоящем третьем этаже, были балконы, но у них – только окно. Он смотрел на спины мужчины и женщины на балконе ниже – мужчина обнимал женщину за талию, пока они смотрели через двор в промежуток между зданиями на море.

Он проследил за их взглядом. Свет, вынужден был признать он, оказался прекрасен, как и обещала мисс Пикавер, и если сидеть под правильным углом, то можно было увидеть полоску пляжа. Тот усеивали тела. В основном восточные европейцы или немцы, предположил Ховелл, судя по золотым цепям на шеях и тому, что женщины были блондинки и топлесс. Мужчины, заметил он теперь, в основном вообще лежали без одежды, загорали на солнце голые, кожистые, словно копченые.

– Это нудистский пляж? – спросил Ховелл.

Но мисс Пикавер, выщипывая брови перед зеркалом в ванной и тихо мыча про себя, как будто ничего не слышала. Он не смог заставить себя повторить вопрос. Ему не хотелось, чтобы она обвинила его в том, что он пялится на голых людей. Это казалось унизительным.

Когда он снова взглянул на балкон, мужчины и женщины уже не было. Ховелл придвинул стул. Во дворе туда-сюда ходила пара, склонив друг к другу головы. Та же самая? Он не знал. Мужчина был его возраста, женщина примерно возраста мисс Пикавер. Имелось, если задуматься, и физическое сходство с ним и мисс Пикавер, но пара гуляла в длинной тени здания и смотрела в другую сторону, так что, возможно, Ховелл отчасти все себе вообразил. Но когда по приторному запаху духов он понял, что мисс Пикавер ушла от зеркала и стоит у него за спиной, то все же показал ей на людей внизу.

– Похожи на нас, нет? – улыбнулся он.

Она наклонилась и прищурилась, потом медленно отодвинулась.

– Не вижу сходства. – Мисс Пикавер поцеловала его в макушку. Он представил, какое темное пятно осталось от помады. – Поможешь спустить мою сумку? – спросила она.

– Твою сумку?

– У меня через час поезд. Отправляюсь в свое маленькое путешествие.

– Уже едешь? – спросил он, начиная немного паниковать.

Она скрестила руки и уставилась на него, бросила отрывисто:

– Ты сам этого хотел. Хотел сидеть на одном месте. Об этом мы договорились.

Но об этом ли? Они только прибыли, а она уже уезжала. Он не знал этого места, едва ли представлял, как добраться до города, но, когда озвучил эти жалобы, она открыла холодильник и показала на его содержимое:

– В город тебе и не нужно. Все, что тебе нужно, прямо здесь, – она терпеливо отбивала его возражения, пока пятнадцать минут спустя на двор не въехала простая белая машина и не загудела.

– Это за мной, – сказала мисс Пикавер.

– Но это же не такси, – заметил Ховелл. – Это просто чья-то машина.

– Здесь такие такси.

– Но…

– Кто из нас был здесь раньше? – спросила она. – Ты или я?

Сбитый с толку, он стащил ее сумку по лестнице в лифт и отправил вниз.

– Тебе спускаться незачем. Водитель ее заберет, – сказала мисс Пикавер. – Можешь не утруждаться.

Ховелл засиделся у окна и не ушел даже с наступлением темноты. Снизу слышались шаги пары, нежный шепот их голосов. Хотя со временем тот становился все менее и менее ласковым, пока не оборвался чьим-то воплем. Он прислушивался, не зная, стоит ли спуститься и проведать их, но настала тишина. Через какое-то время Ховелл закрыл окно и отправился в кровать.

Но уснуть не мог. Его тело не представляло, который час, и он слишком долго спал днем, так что пришлось валяться в темноте, глядя в потолок. Наверное, надо было присоединиться к мисс Пикавер. Наверное, надо было проехать двенадцать стран за десять дней, или куда она там отправилась, расширить горизонты – но нет, это только нервы из-за того, что он остался один. Не нужны ему никакие двенадцать стран. Ему даже одна страна не нужна, но теперь, когда он тут, делать уже нечего.

Ховелл лежал в постели и мучился, ворочался и ерзал допоздна, до часу или двух ночи, потом встал и нашел книгу, пытался читать, но слова не задерживались в голове, и через пару страниц понял, что понятия не имеет, о чем идет речь. Тогда он выключил свет и вернулся к окну, облокотился о подоконник.

Уже вышла луна, бледная и чуть покусанная, но все-таки излучающая сероватый свет. Высунувшись наружу, Ховелл мог разглядеть внизу слева бледно-белое свечение, идущее с балкона ближайшего номера на настоящем третьем этаже. На нем виднелся темный силуэт, большой, хотя трудно было сказать, принадлежал он мужчине или женщине. Время от времени он шевелился или менял позу.

Внизу, на брусчатке двора, лежала какая-то темная клякса, великоватая, куда больше человека. Было непонятно, что это, и в любом случае оно не двигалось. Может, там вообще ничего не было, обман зрения. Но если не обман зрения, то что?

Ховелл стоял, уставившись вниз, переводя глаза с силуэта во дворе на силуэт на балконе, пока через какое-то время, ближе к утру, не начал засыпать и не пошел в кровать.

3

Когда он выбрался из постели, было уже за полдень. Ховелл налил себе что-то розовое из холодильника, обнаружил, что оно слегка скисло, но не смог определить, было так положено или нет. Убрал бутылку и нацедил ржавой воды из-под крана.

Не успел он опомниться, как уже вернулся к окну и смотрел вниз. То, что было во дворе прошлой ночью, не оставило и следа. Когда Ховелл высунулся, то увидел балкон внизу, но тот оказался голым: ни стаканов, ни туфель, ни одежды – ничто не указывало на то, кто там был.

Чем сегодня заняться? Можно поискать дорогу в город, побродить, убить пару часов. А можно остаться здесь, в апартаментах, почитать, расслабиться, посмотреть в окно.

Раздалось жужжание, незнакомое, но назойливое. Сперва он решил, что это дверь, но оно продолжалось, и он понял, что звук идет не от двери, а с кухни, от телефона на стене. «Зачем отвечать?» – спросил он себя. Это явно не его – никто не знал, что он здесь, по крайней мере, никто важный. Можно просто игнорировать.

Но игнорировать было трудно. Телефон все звонил и звонил. Через какое-то время Ховелл встал, пошел на кухню и встал там, глядя на него. С каждым звонком трубка слегка тряслась на подставке. Нет, не будет он отвечать. Но больше Ховелл и не мог ничего сделать – только не отвечать.

Телефон прозвонил еще раз тридцать, а потом затих. Ховелл глубоко вдохнул и медленно выдохнул, потом вернулся к окну. Стоило к нему подойти, как телефон снова задребезжал.

«Это может быть мисс Пикавер, – в этот раз сказал себе Ховелл – не столько потому что верил, сколько потому что мысль слушать звонки снова и снова казалась невозможной. – Может, это все-таки меня».

Но когда он взял трубку, связь была странная, забитая помехами.

– Алло? – сказал он. Когда ответа не последовало, добавил: – Мисс Пикавер?

Казавшийся очень далеким голос сказал что-то на другом языке – может, французском, может, нет. А может, это было просто искаженное эхо слов самого Ховелла. Он долго молчал, ждал, что еще скажет голос. Ничего не дождался и повесил трубку.

Позже днем набрался духу спуститься. Теперь консьерж оказался на месте, сидел в кабинке прямо рядом с дверью. Это был другой человек – по крайней мере, выглядел по-другому. Может, работа посменная, а может, это один и тот же человек, который в зависимости от одежды и настроения выглядел по-разному.

Ховелл попытался объяснить человеку, чего хотел. «Город», – повторял он снова и снова, потом название города, с обоими произношениями, что слышал раньше, но консьерж смотрел на него пустым взглядом. Потом произнес что-то в ответ на французском – судя по интонации, вопрос, – но Ховелл не понял ни слова.

Через какое-то время он сдался и пошел к входной двери. Но консьерж тут же встал между ним и дверью, активно жестикулировал и толкал назад.

– Что случилось? – спросил Ховелл. – Я просто хочу на улицу.

Но когда снова потянулся к двери, консьерж ударил его по руке.

При обычных обстоятельствах этого бы хватило, чтобы Ховелл развернулся и отправился назад по лестнице, но после всего, что произошло, он уже был сам не свой. Он взял консьержа за плечи и отодвинул с дороги, потом направился к выходу. В этот раз француз не пытался его остановить.

Ховелл пересек двор и обнаружил, что ворота, через которые они с мисс Пикавер вошли, закрыты, так что покружил по краям комплекса, пока не нашел место, где забор встречался со стеной дома, и не смог перелезть. На другой стороне все казалось незнакомым. Он тут же заблудился, а когда двинулся в направлении, как он думал, городского центра, обнаружил, что плутает по маленьким улочкам, которые постепенно становятся больше и безлюдней, а дома стоят все реже и реже. Ховелл слишком устал, чтобы запомнить, как мисс Пикавер вела их от станции. Нужно было запомнить. Он попытался найти дорогу назад к комплексу, но улицы в обратном направлении выглядели иначе, и он скоро сбился с пути. Всюду были улицы и дома, но никакого центра. А потом Ховелл вдруг вышел на пляж.

Он тут же почувствовал, что выделяется, одетый в те же штаны цвета хаки, старый свитер и поношенные ботинки с резиновыми подошвами, которые носил дома, ухаживая за садом. На нем было слишком много всего. Максимум, что носили люди на пляже, – тонкая полоска ткани на пахе, если так можно сказать, а у большинства и того не было. Многие ходили голыми, сидели кучками тут и там, и за несколько секунд, пока Ховелл наблюдал, никто не пошевелился, словно все впали от солнца в какой-то паралич.

– Позвольте? – сказал сзади голос с заметным гортанным акцентом. Может, русским.

Он обернулся и увидел высокого загорелого мужчину, совершенно лысого и совершенно голого, намазанного с ног до головы каким-то маслом. На его запястье блестели золотые часы. Глаза скрывались за очками с темными стеклами.

– Кажется, я заблудился, – сказал Ховелл. Он осознал, что разговор с человеком, на котором только часы и очки, обескураживает. Ему казалось, будто нарушается какой-то этикет, но он не знал, кто его нарушает, он или загорелый.

– Вы можете это говорить, – сказал тот, скрестив руки. – Это говорят они все.

– Но это правда, – возразил Ховелл.

– Если вы можете смотреть, мы тоже можем смотреть, – сказал мужчина и схватил Ховелла за свитер.

Ховелл отшатнулся, быстро шагнул назад. Секунду человек крепко держал его, а потом вдруг отпустил. Ховелл запнулся и чуть не упал на песок. Он поспешил прочь, пока позади громко звенел заливистый смех загорелого человека.

Уже темнело, когда Ховелл снова нашел комплекс, возникший перед ним ровно в тот момент, когда он уже оставил все надежды. Ворота все еще были закрыты, и, хоть он и звонил в звонок, консьерж к ним так и не подошел. Ховелл обошел комплекс, пока не нашел место, где выбрался днем, и залез обратно. Возвращаться оказалось труднее, чем выходить, и он порвал коленку на штанах.

Двор он пересекал в потемках. Сегодня там была та же пара – или очень похожая, – ходила рука об руку, склонив друг к другу головы, и он снова подумал о сходстве мужчины средних лет с собой, а молодой женщины – с мисс Пикавер. Его подмывало подойти к ним, и он даже пошел в их сторону. Но приблизившись, понял, что между ними что-то происходит, а то, что он принял за добродушную прогулку рука об руку, оказалось чем-то другим: мужчина так крепко держал женщину, что она не могла вырваться. Он тянул ее вперед, а голову она склонила потому, что иначе ей было неудобно. И все же женщина молчала. Наверняка если бы она была в беде, если бы нуждалась в помощи, – она бы закричала.

В нерешительности Ховелл подходил к ним, пока, неожиданно набрав скорость, они не метнулись в сторону. Он постоял миг, ничего не понимая и глядя им вслед, потом вошел внутрь. Консьерж был на месте, ждал, и тут же принялся качать перед ним пальцем, но из-за того ли, что постоялец перелез через забор, или из-за чего-то другого – Ховелл сказать не мог. Потому оттолкнул француза и поднялся по лестнице.

Когда он вернулся к своему окну и выглянул, пара уже исчезла. Зато появились двое мужчин, причем, как казалось в темноте, в форме. Может, полицейские, или люди, одетые как полицейские. Какая здесь вообще форма у полиции? Ховелл смотрел, как они прошагали в ногу через двор и вошли в его здание.

Следующий час он ждал, когда незнакомцы постучат в дверь. Ничего не происходило, но от одного знания, что стук раздастся в любую минуту, Ховелл нервничал и расстраивался. В мыслях он уже представлял, что скажет им про то, как перелезал забор, как случайно забрел на пляж. Поймал себя на том, что двигает руками, изображает свою невиновность жестами перед пустым местом. Он впервые попытался закрыть металлические жалюзи на окне, но, хоть механизм и гудел, те не опустились. Наконец он взял подушку и одеяло и заперся до утра в ванной. Незачем было покидать апартаменты – зачем он вообще куда-то пошел? Он пообещал себе, что больше не выйдет из номера до самого возвращения мисс Пикавер.

4

Разбудила его узкая полоска солнца, которая проникала под дверь ванной и светила прямо в глаз. Все затекло от твердого пола, от того, что пришлось закинуть ноги на биде. Нет, при свете дня паника казалась дурацкой. Он ничего плохого не сделал. С чего полиции приходить к нему? Он просто позволил разыграться воображению.

И все же апартаментов не покидал. Ходил из комнаты в комнату, читал, от нечего делать глядел в окно. Попробовал еще незнакомых банок, которые накупила мисс Пикавер, и, хотя поклонником не стал, кое-что оказалось все же чуть лучше, чем просто съедобно. Расслабиться – это хорошо, говорил Ховелл себе. Глазом не успеешь моргнуть, как он снова станет собой.

Сумерки застали его у окна, в поисках пары, но сегодня их нигде не было видно. Или, вернее, было видно только мужчину, мерившего шагами двор в одиночестве и в довольно возбужденном состоянии. Может, Ховелл выглянул слишком поздно, когда женщина уже ушла. А может, сегодня она была где-то еще. А может – но нет, какие тут еще есть разумные варианты? Нет смысла давать волю воображению.

Он почитает, а потом ляжет спать, говорил себе Ховелл. Незачем засиживаться допоздна. Не сегодня. Но вместо этого снова оказался у окна, выключив свет в апартаментах, чтобы видеть лучше. Сколько прошло времени, он не знал. Может, час, а может, больше. А потом он вдруг снова заметил силуэт на балконе, мужчину – теперь он был почти уверен, что это мужчина, – видимого в лунном свете на фоне бледного металла балкона. Еще один наблюдатель, который не может уснуть, как и Ховелл. Но на что смотреть ночью?

И тут облака разошлись, и он осознал, что оно снова там, на брусчатке двора: большой черный силуэт, какая-то куча или холмик. Только что его не было, и вдруг он здесь. Что это? Ховелл почувствовал, как на затылке встают дыбом волосы, а мысли мечутся от ужаса к ужасу, не предлагая ничего другого в качестве разгадки.

Но нет, думать так нелепо. Он снова дает воображению волю. Должно быть объяснение. Если он спустится, то узнает, что это.

Он не сдвинулся с места.

Заметил, что силуэт на балконе тоже не двигался. Наверное, смотрит на ту же черную кучу, прямо как я. «Если только, – неожиданно осознал Ховелл с испугом, – он не смотрит на меня».

Фигура словно прочитала его мысли и приняла их за сигнал к действию. Она забралась на поручень балкона, а потом, не успел Ховелл ничего сделать или даже вскрикнуть, прыгнула.

Ховелл слетел по лестнице с колотящимся сердцем и выскочил мимо закрытой будки консьержа во двор. Тела нигде не было, никакой человеческой фигуры, распластавшейся на брусчатке под балконом. Но разве падение не убило бы фигуру? Точнее, мужчину. Может, он куда-то уполз.

Ховелл углубился во двор и на миг подумал, что увидел его, но нет, то, что он увидел, оказалось слишком большим для человеческой фигуры – это была огромная темная куча.

Он чуть не отвернулся, чуть не ушел, но просто не смог. Теперь, так близко, он хотел знать.

Двинулся вперед, жалея, что у него нет фонарика. Когда приблизился, почувствовал, как от силуэта поднимается тепло, и подумал на миг, что это компостная куча или какие-то другие отбросы. Но потом подошел еще ближе и притронулся, и почувствовал мех, и понял, что это лошадь.

Мертвая – или так казалось. Туша была еще теплая, но быстро остывала. Она наверняка была черной или каурой, иначе бы он лучше разглядел ее сверху. Но даже так близко, даже на ощупь разобрать детали было сложно.

Невозможно. В темноте лежал настоящий исполин, самая большая лошадь, что он видел. Откуда она взялась? И что за кучу он видел прошлой ночью? Ведь не может здесь каждую ночь лежать одна и та же мертвая лошадь.

«Но что с человеком, который спрыгнул из окна?»

Он отдернул руку, как ужаленный, и выпрямился. Там, ближе к двери, между ним и дверью, стояла фигура – кажется, мужчина. Сперва Ховелл подумал, что это консьерж, но когда она двинулась к нему запинающейся, надломленной походкой, то он уже не был так уверен.

Ховелл промедлил секунду, желая понять, что происходит, найти логическое объяснение. Это его и погубило.

5

Когда мисс Пикавер вернулась, она успела посмотреть четыре страны за четыре дня, но так как для нее это были не новые страны – не страны, которые она не видела раньше, – то они не считались. А считалось, что видела она их в компании знакомого немецкого джентльмена, и он оплатил все счета. Этого она Ховеллу не скажет – он вряд ли поймет; не так, как следует понимать. Но зато расскажет про четыре страны и что увидела их всего за четыре дня. Или, если быть честной – а она не будет честной, – за два дня, поскольку первые два дня они с немцем не покидали его номер в городе. В конце концов, говорила она себе тогда, она мисс, а не миссис. Чем она занимается на досуге, только ее дело и ничье больше.

Консьерж приветствовал ее потоком слов на французском и жестами, которых она не поняла. Она только пожимала плечами и кивала, пока тот либо решил, что успешно донес мысль, либо сдался – кто их разберет, этих французов?

Наверху она встретила у дверей их апартаментов мужчину в чумазой спецовке, какого-то ремонтника, прибивавшего 6 в 306 в правильном положении, чтобы больше не было 9. Внутри Ховелл сидел у того же окна, у которого она его оставила, по-прежнему глядел на безлюдный дворик.

– Здравствуй, дорогой, – сказала она. – Хорошо отдохнул?

Он буркнул в ответ, повернулся к ней со слабой улыбкой и похлопал по руке. «Все тот же Джеймс», – подумала она. А потом он вдруг сделал то, что ее удивило.

Развернулся к ней лицом.

– Прогуляемся? – спросил таким уверенным голосом, что казалось, тот принадлежал не ему. – Рука об руку в сумерках? – а потом улыбнулся так, что уже совсем не походил на себя. – Давай. Будет весело. Бояться нечего.

Он встал, обхватил мисс Пикавер за талию и потащил к двери.

Пыль

I

Через несколько дней после их прибытия начали забиваться экраны. Они ожидали, что так произойдет – это не стало сюрпризом. Экраны учили прочищать Гримура, а теперь он наставлял одного из членов команды. Наставлял Орвара. Группа была минимальная – не больше, чем нужно, чтобы подготовиться к прилету полного контингента через три месяца, если площадка окажется продуктивной, – так что пока Орвару было нечем заняться.

Сперва он возражал. Прочистка экранов не входила в обязанности главы безопасности. Гримур только терпеливо буравил его бледными, спокойными глазками и бесстрастно ждал, пока протесты Орвара иссякнут. Когда те закончились, Гримур просто включил файл с контрактами, нашел контракт Орвара и добавил к нему пункт, назначающий главу безопасности на прочистку экранов. Потом повернул компьютер к Орвару для отпечатка большого пальца.

– А если я откажусь? – спросил Орвар.

– Не откажешься, – сказал Гримур.

Орвар ответил неуверенным взглядом:

– Ты и сам можешь их чистить. Ты уже умеешь.

Гримур покачал головой:

– У меня есть и другие дела. А у тебя нет. Пока.

Это не совсем правда, думал Орвар. Пусть их было всего семеро, не считая его и Гримура, но уже случилась драка, пьяная. Чуть не стоила человеку глаза. Орвар разнял мужчин, но гауптвахту пока не построили – она появится позже, с прибытием следующего судна. Пока что было только место, которое станет гауптвахтой: три неукрепленных стены без дверей, открытый трубопровод. Удержать кого-то внутри невозможно.

Так что пришлось импровизировать. Он приковал невредимого мужчину, Янсена, к буру в шахте и оставил его там завывать, пока не протрезвеет. Второго, Уилкинсона, скрутил нейлоновым шнуром, а потом заклеил ему порез над глазом лентой для ран. Когда закончил, привалил Уилкинсона к стене там, где однажды будет гауптвахта.

– По какому праву? – пожаловался мужчина нечленораздельно.

– По какому праву? – удивился Орвар. – Это моя работа.

Но Уилкинсон не слушал. Он уже отрубился.

Орвар еще посмотрел на монитор, а потом прижал палец к сканнеру, он сам и Гримур ничего другого и не ожидали. Гримур коротко кивнул, потом встал.

– Ну пошли.

Они пробрались через недостроенный комплекс, мимо кубрика рабочих, через кучи ящиков и штабели обшивки к системе, которая втягивала и очищала непригодную для дыхания атмосферу снаружи. Орвару казалось, что у воздуха на станции всегда было гадкое послевкусие, какое-то загрязнение. От него кружилась голова. Стоило Орвару пробежаться или перетрудиться, например, когда он разнимал драку, в висках начинало пульсировать.

Гримур объяснял, что некоторые частицы такие мелкие, что проходят через фильтры и экраны. Такая уж проблема с фильтрами, говорил он: они разрабатывались не для этой среды.

Он показал Орвару, как закрывать экраны и отключать фильтрацию, как снимать и чистить фильтры. Когда он достал первый, Орвар увидел, что бока трубы покрыты тонким слоем пыли. Она туманом поплыла в воздухе, когда Гримур аккуратно постучал фильтром о металлическую стену. Облако зависло на месте, неподвижное. Орвар его видел, но когда провел через него рукой, то ничего не почувствовал. Хотя на коже после этого остался слабый блеск.

– В идеале, – сказал Гримур, – это делается в герметичном помещении. Но мы его еще не построили.

Орвар кивнул:

– Только самое необходимое.

Гримур показал на другие фильтры:

– Их оставляю на тебя. Прочисти и задвинь на место, потом включи систему. Поднеси руку сюда, – сказал он, показывая на первое вентиляционное отверстие в трубах над головой. – Если почувствуешь воздух, то все идет как надо.

– А если не почувствую?

– Тогда доставай фильтры и чисти заново.

Работа оказалась нетрудная. Сказать по правде, в ней не было ничего особенного, а Орвару нашлось занятие. Он осознал, что простаивал. Прочистка фильтров помогла коротать время.

Драк больше не было. Когда он отпускал Янсена, тот казался робким и пристыженным. Тут же спросил, как себя чувствует Уилкинсон.

– Остался без глаза, – сперва сказал Орвар, но, когда увидел жалкое выражение Уилкинсона, решил больше так не шутить. – Ну или мог бы остаться. Чтобы теперь без драк.

А Уилкинсон, когда Орвар спросил, не против ли он, если Янсена освободят, только пожал плечами. Уилкинсон так напился, что даже не помнил драку. Удивился, когда очнулся связанным. Хотел знать, за что Янсен на него напал.

– Он мне всегда нравился, – сказал Уилкинсон. – Думал, я ему тоже нравлюсь.

– Ты ему нравишься, – заметил Орвар. – А откуда ты знаешь, что это не ты на него напал?

– А это я?

Орвар не знал, а потому ответил:

– Ты не остался без глаза. Наверно, даже шрама не будет, – а потом заставил пообещать, что впредь тот будет осторожней с выпивкой.

Итак, никаких драк, но все больше и больше пыли в фильтрах. Он выбивал их дважды в день; иногда, особенно утром, приходилось долго стучать ими об стену, прежде чем из вентиляции чувствовалось здоровое течение воздуха. Где-то через неделю поток даже из прочищенной вентиляции стал казаться слабее. Или ему это мерещилось?

Смена была одинокая – половина команды бурила шахту, а вторая анализировала и сортировала образцы в импровизированном помещении, которое однажды будет лабораторией. Пока что они обходились пластиковыми листами, приклеенными к трубам вентиляции на потолке приблизительно в форме квадрата, – хотя листы плохо сдерживали пыль, которая теперь была повсюду. Она лежала на всех, как слой пыльцы, и кожа от нее казалась серой. Каждый вечер Орвар расходовал немало водного пайка, чтобы смочить тряпку и протереть тело, но пыль как будто немедленно садилась обратно. Она не была шершавой или неприятной; он ее почти не чувствовал. Но всегда оставалась гложущая мысль, что она вокруг – на нем, на всем.

«Что-нибудь нашли?» – спрашивал он в течение дня каждого работника, иногда несколько раз. Они всегда качали головой. Площадка не стала продуктивной – по крайней мере, пока. У них, наверное, оставался еще месяц, чтобы повысить производительность, пока компания не решила, отрядить подкрепление или просто послать за ними судно.

Иногда Орвар приходил посмотреть на прогресс в шахте, где мужчины говорили друг с другом, перекрикивая шум от бура. Он стоял у входа, чувствуя рокот в ногах, потом отворачивался и уходил.

В другое время сидел в кабинете – единственном помещении в комплексе, которое можно было считать достроенным. Оно было обставлено скудно: компьютерная система, пульт связей и несколько панелей управления, регулирующих температуру в комплексе, наблюдающих за окружающей средой, а в отдельных случаях отключенных в ожидании приборов, за которыми будут наблюдать. Один металлический стол – складной, но все же прочный, – и несколько металлических складных стульев, приставленных к стене, не считая привычного стула Орвара. Кресло Гримура было другим – с обивкой и колесиками; он как-то умудрился втиснуть его на корабль, несмотря на ограниченные объемы. За Гримуром, у стены, лежала скатка. Он спал здесь один, а не в общей каюте.

Гримур всегда казался занятым, хотя Орвару трудно было понять чем. Он подозревал, что у начальника даже меньше дел, чем у него самого, но тот всегда сидел за компьютером, всегда печатал. Даже когда говорил, часто держал руки над клавиатурой.

Он спрашивал Орвара, как дела, потом кивал, что бы Орвар ни ответил. Спрашивал о людях и снова кивал.

– Больше без драк? – мог спросить он, подняв одну бровь. И Орвар рапортовал, что инцидентов нет, все как будто в порядке.

– А, – рассеянно отвечал Гримур. – А бурение?

– Еще ничего не нашли, – говорил Орвар.

Только тогда на лице Гримура могла мелькнуть тень. Орвар не знал, какое участие его начальник принимал в выборе площадки и что он потеряет, если площадка окажется неэффективной. Но видел, Гримур точно что-то потеряет.

Хотя бы скала, которую они бурили, была твердой и вулканического происхождения – с этим они угадали, даже если площадка оказалась непродуктивной. Из шахты пыль не распространялась. Но вместо этого просачивалась туда через систему фильтрации. Люди это заметили. Теперь она была везде, все толще с каждой секундой. Висела в воздухе тонкой дымкой, размывающей свет.

Обходя комплекс, проводя пальцем по стене, Орвар начал представлять, что находится под водой. Он как будто шел по дну океана и наткнулся на остатки города, затопленного и забытого, брошенного, чтобы его уже никогда не нашли.

«И все же, – думал он, – здесь живу я».

Люди сгрудились за разговором, но замолчали, когда он вошел в шахту. Присутствовали все, не только экстракторы, но и лаборанты.

– Все в порядке? – спросил он.

– Просто перекур, – сказал один из них, Льюис.

– Что-нибудь нашли? – спросил Орвар. Другой – кажется, Йегер, – постоянно отряхивал руки, снова и снова. Какой-то нервный тик.

– В каком смысле? – спросил Гордон.

Орвар уставился на него:

– В каком смысле? В том же, в каком я спрашивал вчера.

– Площадка непродуктивная, – сказал Гордон. – Если бы была продуктивная, мы бы это узнали еще вчера.

– Заткнись, Гордон, – сказал Дарем. – Не приставай к Орвару.

Орвар пожал плечами. Он пытался не обращать внимания на Йегера, на беспокойные и бесконечные движения его рук – тот все отряхивался, отряхивался.

– Может, они ошиблись, – сказал Орвар. – Мы знали, что это возможно. Потому они сперва и послали минимальную команду. Может, мы еще что-нибудь найдем.

Гордон покачал головой:

– Я уже работал на провалившемся проекте. Мы уже должны бы собираться.

– Может, Гримур думает, что шанс еще есть, – сказал Орвар.

Но Гордон, опытный экстрактор, не уступал:

– Нет. Что-то происходит.

– Не впадай в паранойю, – сказал Ли.

– Я не знаю, что конкретно, – сказал Гордон, – но что-то происходит.

– Гордон, – Орвар спокойно посмотрел ему в лицо. – Нет никакого тайного проекта. Я даю слово.

– Ты же веришь Орвару, да? – спросил Гордона Дарем. – Ты же видишь, он говорит правду.

Гордон нехотя кивнул:

– Может, Гримур ему пока не сказал.

– Нет, – ответил Орвар. – Я знаю Гримура. Он бы мне сказал. Хотите, чтобы я спросил?

– Он наверняка соврет, – пробормотал Гордон.

– Я его спрошу. Я пойму, если он врет.

– И расскажешь нам, – напомнил Янсен. Орвар положил руку на плечо Гордона. Тот вздрогнул.

– Я вам расскажу, – сказал Орвар. – Обещаю.

На обратном пути шахта казалась длиннее. Когда он снова оказался в стенах комплекса, то запыхался. Было трудно собраться с мыслями. «Что со мной?» – удивился он, но выкинул глупости из головы. Незачем поддаваться паранойи Гордона. И все же, что, если тот прав? Если есть тайный проект? Но Гримур бы ему сказал. Логично, что Орвар, как офицер безопасности, должен об этом знать. Правда же?

Но Гримур все равно не смог бы ничего скрыть, даже если бы промолчал. В этом Орвар был уверен – или почти уверен.

Он направился к кабинету, но потом передумал и свернул проверить фильтры.

Когда он поднес руки к вентиляционному отверстию, то почувствовал ручеек воздуха, но совсем слабый. Выключил систему, открыл экраны, достал фильтры. Не успел начать прочистку, как рядом оказался Уилкинсон.

– Что случилось? – спросил он. – Сломались?

– Обычная чистка. Я этим каждый день занимаюсь.

Уилкинсон прищурился:

– Но ты уже сегодня чистил один раз.

Орвар замялся. Потом медленно объяснил, что да, сегодня он уже чистил их, но чаще это приходится делать несколько раз, просто на всякий случай. А все это время думал: «Уилкинсон за мной следит. Зачем?» Уилкинсон делал то же самое, что и Йегер ранее: стряхивал что-то с рук снова и снова, хотя не так часто. «Что не так с Уилкинсоном?»

Орвар наблюдал, как торопливо бегают глаза Уилкинсона. «Может, ничего, – думал он. – Мы все будем нервничать, пока площадка не окажется продуктивной». Он попытался вспомнить, чем занимается Уилкинсон, и спросил:

– Ты в какой команде?

– Команде? – Уилкинсон удивился. Руки замерли у рукавов. Он прищурился. – У нас есть команды? Я думал, мы все вместе.

– Нет. Я имею в виду, где ты работаешь. Бурение или пробы?

Лицо мужчины захлестнуло облегчение, но оно быстро скрылось под морщинистым слоем подозрения.

– А тебе зачем?

Орвар развел руками:

– Это просто вопрос, Уилкинсон. Незачем так волноваться.

Уилкинсон ненадолго задумался, потом наконец сказал:

– Бурение?

– И у тебя перерыв? Так ты обычно проводишь перерыв?

– Мне пора возвращаться.

Уилкинсон тут же развернулся и ушел, бросая нервные взгляды через плечо.

Гримур сгорбился над компьютером. Когда Орвар вошел и сел, начальник даже глаз от экрана не отвел.

Орвар блуждал взглядом по комнате. Смотреть было не на что: едва видневшееся за углом стола мятое постельное белье Гримура, подсвеченный зелеными и желтыми огоньками пульт управления, крышка компьютера, за которой маячило осунувшееся лицо Гримура. Тот не брился. Его глаза налились кровью.

Наконец Гримур закрыл компьютер, откинулся на спинку кресла. Сложив пальцы домиком, он уставился на Орвара:

– Ну?

– Они все еще ничего не нашли.

– Тогда пусть копают дальше. Они же не прекратили?

Орвар покачал головой:

– Все еще копают.

Он замялся. Переворачивал вопрос в мыслях, пытаясь решить, как его лучше сформулировать. И формулировать ли вообще. Теперь, перед Гримуром, сомнения казались нелепыми. Нет никакого заговора, говорил он себе, просто Гримур уперто надеется что-то найти. Обычно самые простые объяснения – правильные.

Начальник показал на пульт управления:

– Видишь желтые огоньки?

– Да, – ответил Орвар. – И что?

– Качество воздуха. Тебе нужно прочистить фильтры.

– Только что чистил.

Гримур покачал головой:

– Со временем пыль накапливается, надо прочищать чаще.

– Я чищу их минимум два раза в день.

– А, ясно.

– Прочистить еще раз?

– Нет-нет, – ответил Гримур рассеянно. – Может, системы мониторинга еще не обновились, – но потом сказал: – Знаешь, с другой стороны, не повредит. Прочисти еще раз.

Он встал, потом обошел стол и сел на переднем краю. Орвар заметил, что начальник отряхивает руки. Не совсем как Уилкинсон или Йегер, но все же. «Я тоже так делаю?» – спросил себя Орвар. Взглянул на руки. На миг они показались ему чужими.

– Как думаешь, что она с нами делает? – спросил Орвар.

– Кто?

– Эта пыль. Если она так накапливается в вентиляционном канале, то что делает в наших телах?

Гримур уставился на него и нахмурился:

– С чего ты взял, что она что-то делает?

– Может, и не делает, – Орвар вдруг насторожился.

– В теле она распадается благодаря метаболизму. Она нам не вредит. Иначе компания нас бы сюда не послала.

– Ты точно об этом знаешь? – спросил Орвар.

Гримур не ответил. Он только перестал отряхивать руки и сел обратно.

– Прочисти фильтры. И убедись, что после этого из вентиляции идет воздух.

Но Орвар не поднялся:

– Некоторые люди волнуются.

Гримур пожал плечами:

– Всегда есть шанс, что площадка окажется непродуктивной. Они это знают. Им все равно платят.

Орвар покачал головой:

– Нет. Дело не в этом. Они думают, мы здесь по другой причине.

– Например?

– Они не знают, – признался Орвар. – Секретный проект.

Гримур хохотнул, развел руками:

– Здесь? Какой еще проект? Не говори глупостей.

Орвар следил за его лицом. Оно было спокойное, расслабленное, ничего не выдавало. Не было ни единой причины ему не верить – но и ни единой причины верить.

– Они думают, что есть заговор, – сказал Орвар. – Они думают, ты в нем участвуешь.

Гримур показал на компьютер, потом на пульт управления:

– У меня хватает дел и без их паранойи, – Потом придвинулся, а уголки его губ поползли вниз. – Кто здесь офицер безопасности?

– Я, – сказал Орвар.

– Тогда это твоя проблема.

Причин не доверять Гримуру не было. Нет, люди просто дергались, недовольные, что площадка оказалась непродуктивной. Они не понимали, почему начальник заставляет их работать дальше. Но Орвар понимал. По меньшей мере, им было чем заняться, они не завязывали новых драк. И все же он понимал кое-что еще: наступит момент, когда все перевернется – и паранойя из-за безрезультатного бурения наделает больше вреда, чем закрытие площадки.

«Столько пыли, – думал он, снова выбивая фильтры начисто. А может, не совсем начисто – теперь о чистоте не приходилось и мечтать. – Может, проблема в пыли». С самой высадки у него кружилась голова. Воздух был странный на вкус, и он чувствовал частицы на коже – как они забивают поры, горло, уплотняются. Возможно ли, что пыль забивает не только вентиляцию, но и его самого? Разве она не попадает в легкие? В кровь?

А что, если пыль – не просто пыль, а что-то совсем другое?

«Например?»

Он не знал. Что-нибудь органическое, что-нибудь живое.

Он тряхнул головой, с трудом усмехнулся. «И кто теперь параноик?» Он офицер безопасности. Он должен поддерживать стабильность. Как он ее будет поддерживать, если начнет думать о такой ерунде?

Он поднял руку и поднес к самой вентиляции. Воздух не шел вообще.

На миг сердце ушло в пятки: чистая слепая паника. Потом он сообразил, что просто забыл включить систему.

Когда проверил опять, почувствовал слабый ток воздуха. Ничего существенного, но он все же был, слабый воздух, проходил. Орвар задумался, какого цвета теперь огоньки в кабинете Гримура.

Задумался, насколько сильно ему стоит беспокоиться.

На полпути к шахте он понял, что за ним кто-то следует. Сперва подумал, что ему мерещится, что в пропитанном пылью воздухе слышится эхо его собственных шагов, но потом споткнулся и на миг услышал, как стук позади отделился от его собственного.

Орвар быстро оглянулся. Будь он где-нибудь еще, то не придал бы значения, но здесь сюрпризов быть не могло. Ничего живого на десятки тысяч миль, кроме него и остальных членов команды. Сзади был только коридор, с плохим освещением, заставленный ящиками, штабелями обшивки и разными припасами. Множество мест, чтобы спрятаться.

Он подумал было вернуться, поискать, но продолжал идти прямо. Расстегнул кобуру, опустил руку, держа ладонь наготове у рукоятки пистолета. «Наверняка ничего», – говорил он себе. Но все равно приходилось заставлять себя не торопиться.

Он свернул к кубрику и прижался к стене, выхватив пистолет. Задержал дыхание и подождал.

Сперва долго ничего не происходило, потом он услышал тихий хруст под чьими-то ботинками в коридоре. Как только они прошли мимо двери, он рискнул выглянуть. Гордон, в отдалении, как раз сворачивал в шахту.

«Наверняка ничего, – говорил себе Орвар. – Наверняка Гордон не шел за мной. А если шел, то просто хотел убедиться, что я на его стороне».

«А я на его стороне?» – спросил он себя.

Люди нервничали, роптали. И, как ему напомнил Гримур, разбираться с ними – его обязанность.

У входа в шахту он встретил Йегера. Тот испуганно подскочил. «От неожиданности или по какой-то другой причине?» – спросил себя Орвар.

– Все хорошо? – Орвар добавил в голос доброты, уверенности.

– Да, конечно, – сказал Йегер, пряча взгляд. Но замялся. Он снова тер руки, теперь быстрее.

– Я говорил с Гримуром, – сказал Орвар.

– Да? – спросил Йегер. – Ну и что?

– Что – что?

– Зачем мы здесь на самом деле?

Орвар покачал головой:

– Нет. Я был прав. Все как обычно.

– Ты слышал Гордона, – сказал Йегер. – Если бы площадка была продуктивной, мы бы это уже увидели. Что же тут обычного?

– Нет. Гордон был на совсем другой площадке и на совсем другой планете. Он не знает.

– Как скажешь.

– Так и скажу. Я не вру, Йегер.

– Я не Йегер, – сказал Йегер. – Я Ли.

Тут Орвар смутился:

– Ты Ли? Я мог поклясться, что ты Йегер.

– Ну что тут поделаешь, – сказал тот, кого Орвар не мог перестать считать Йегером. – Я Ли.

– Ладно, – сказал Орвар, и эрзац-Йегер вздрогнул и снова отряхнул руки.

Его правда зовут Ли? Орвар не мог поверить, что все это время ошибался. Но зачем тому врать?

– Что с тобой не так? – спросил Орвар, прежде чем войти в шахту. – Не можешь перестать?

– Что перестать? – удивился Йегер, или Ли. Орвар передразнил его, и тот сложил руки на груди:

– Пыль. Она повсюду.

II

Несколько дней спустя механизмы вентиляции начали дребезжать. Сперва почти незаметно. Если бы Орвар не стоял молча, поднеся руку к отверстию, чтобы почувствовать воздух, то ничего бы не заметил. Но каждый раз, когда он возвращался, дребезжание становилось все громче. Теперь он чистил фильтры четыре раза в день. Скоро у него не останется времени ни на что, кроме чистки фильтров.

Когда он известил об этом Гримура, дребезжание превратилось в лязг. Оба стояли у вентилятора и смотрели внутрь.

– Давно так? – спросил Гримур.

– Недавно, – уклончиво ответил Орвар. Да, теперь он понимал, надо было сказать Гримуру раньше. – Какие показатели?

– Желтые, постоянно, – сказал Гримур. – Ты старательно чистишь фильтры?

Орвар кивнул.

– Тогда у нас проблема, – сказал Гримур.

Они включили машину и открыли панель доступа. Встали на колени, уставились через узкое отверстие на двигатель, Гримур посветил карманным фонариком. Все было покрыто пылью, плотным слоем. Она липла к двигателю, как плесень.

– Сотри, как сумеешь, – сказал Гримур. – К нам прилетят меньше чем через месяц.

– Не больно это поможет, – сказал Орвар. Аккуратно взял у начальника фонарик и посветил в отверстия кожуха. Арматура внутри обросла пылью.

– Можно пропылесосить, – сказал Гримур.

– Чем это?

– У них есть что-то подобное в оборудовании для бурения, – ответил тот. – Кажется, я видел в описи. Если не пылесос, то какой-нибудь воздуходув.

И в самом деле, у них был пылесос, признал Ли через несколько минут. Маленький ручной прибор, который лежал на столе для проб.

– Только есть проблема, – добавил Ли.

– Проблема?

– Он сломался.

Вместе они его развинтили и обнаружили, что весь корпус забит порошкообразной, мелкой пылью. Мотор сгорел – короткое замыкание.

– Как же вы до этого довели? – спросил Орвар.

Ли пожал плечами:

– Много пыли. Она все ломает.

Когда Орвар вернулся, чтобы закрыть панель, там уже лежал на спине Гордон и заглядывал в машину.

– Ты что делаешь? – забеспокоился Орвар.

– Что случилось? – спросил Гордон.

– Ничего не случилось. Просто чищу. Подвинься, – Орвар встал на колени и протер механизмы тряпкой, как мог.

– Это ничем не поможет, – сказал Гордон.

Орвар не обратил на него внимания.

– Что случилось? – снова повторил Гордон, но Орвар решил не отвечать.

Закрыл крышку и встал, стряхивая пыль со штанин, рук. Открыл экраны, потряс фильтры, задвинул на место. Гордон только наблюдал.

– Не о чем волноваться, – снова заявил Орвар.

Но когда завел машину, та начала лязгать.

Орвар, не зная, что еще делать, пожал плечами и ушел. Гордон остался у машины, прислушиваясь.

Позже, когда она начала дымить, Гордон все еще был там. Когда Орвара вызвали и он смог открыть панель доступа, мотор уже сдох.

Лицо Гримура, когда Орвар наконец пришел к нему, осунулось больше обычного. Начальник уже знал: что-то случилось; весь пульт управления за ним мигал красным.

– Есть шанс починить? – спросил Гримур.

– Не знаю, – ответил Орвар. – У Янсена и Льюиса есть опыт работы механиками, но они пока ничего не добились.

Гримур вздохнул:

– Я послал сообщение. Или попытался. Связь в лучшем случае с перебоями.

– Что нам делать?

– Ждать, пока прибудет полная команда. Они либо починят вентиляционную систему, либо увезут нас отсюда.

– Мы не можем столько ждать. Воздуха не хватит. Мы задохнемся.

– Нет, – сказал Гримур. Достал мятую стопку бумаги и протянул Орвару. Тот взял, просмотрел. Измерения, расчет объема, страницы уравнений. В конце, на последней странице, было одно число в кружке – 24, – написанное неуклюже: 2 – одним быстрым росчерком, 4 обвели несколько раз.

– Это количество дней, – пояснил Гримур. – Столько мы продержимся без вентиляции, если только я правильно рассчитал объем конструкции и не ошибся с текущим содержанием кислорода, и при условии, что кислород распределяется равномерно, а его потребление у каждого не превышает четверти литра в минуту. Никаких упражнений, трудоемкой активности – и все будет в порядке.

– Когда за нами прибудут?

– Через двадцать один день девять часов пятьдесят две минуты. Все будет в порядке, – повторил Гримур. – Воздуха у нас в избытке.

– Ладно, – сказал Орвар.

– И все-таки нужно починить вентилятор, если сможем. На всякий случай.

– Мы попытаемся, – Орвар вернул стопку. – Почему на бумаге?

– Прошу прощения?

– Почему расчеты на бумаге? Почему не в компьютере?

– Я начал в компьютере. Но тот стал себя странно вести. А потом сдох. Слишком много пыли.

– Ладно, – сказал Орвар. – Будем сохранять оптимизм. Воздуха достаточно. Это хорошо. Что скажешь остальным?

– Ничего.

– Ничего?

– Нет смысла их беспокоить.

– Что-то сказать придется, – заметил Орвар.

– Почему?

– Даже если кислорода достаточно, им покажется, что он убывает. У них начнется гипоксия. Как и у нас. Головные боли, усталость, одышка, тошнота. Мысли станут путаться. Если будет совсем плохо, пойдут галлюцинации – мы будем падать в обморок, снова приходить в сознание. Если они не поймут, что происходит, будет еще хуже.

– Откуда ты столько знаешь? – спросил Гримур.

– Я это уже проходил, – Орвар не стал углубляться в подробности. – Тебе придется им сказать, Гримур, – повторил он.

Тот лишь покачал головой:

– Нет.

– Если не скажешь ты, скажу я. Они должны знать.

– Ладно, – ответил Гримур. – Скажи. Но я снимаю с себя всю ответственность.

Он вошел в шахту, велел отключить бур.

– Приказ сверху? – с готовностью спросил Гордон. – Мы уходим?

– Не совсем сверху. Но бур отключаем насовсем.

Вместе они перешли в испытательную зону. Тесты он тоже прекратил. Оперевшись о стол, рассказал, что происходит.

– Я так и знал, – сказал Йегер, или, может быть, Ли, отряхивая руки с уже заметной паникой. – Так и знал, что пыль нас добьет.

– Прах к праху, пыль к пыли, – кисло улыбнулся Уилкинсон.

– Заткнись, – сказал Льюис. Повернулся к Орвару. – Что нам нужно делать?

– Попытаемся починить вентиляционную систему. – ответил тот. – Может, чего-нибудь добьемся. Разберем бур и возьмем запчасти.

Льюис покачал головой:

– Не выйдет. Компания делает их вандалоустойчивыми. Понадобится серьезное оборудование, чтобы его вскрыть.

– Ну делайте, что можете.

– Когда воздух кончится?

– Не кончится, – сказал Орвар. – По расписанию, за нами прибудут задолго до этого. Кислорода будет мало, но для выживания хватит.

– По-другому ты и не скажешь, – заметил Гордон. – Гримур не хочет, чтобы мы знали, что все умрем.

– Нет, – сказал Орвар. – Я видел подсчеты. Все будет в порядке.

– Тогда зачем заморачиваться с перезапуском вентиляционной системы? – спросил Янсен. – Ты что-то недоговариваешь.

– Я говорю все, что знаю.

– Тогда зачем заморачиваться с вентиляционной системой?

– На всякий случай, – сказал Ли, или, может, Йегер. Они действительно были чем-то похожи, заметил Орвар. – На случай, если транспорт задержится. На случай, если мы израсходуем больше воздуха, чем рассчитано. Никакого заговора нет, Гордон. Орвар наш друг.

III

Он оставил их разговаривать между собой, дал время переварить новость. Только тогда, когда Орвар исполнил то, что считал своими обязанностями, у него выпал момент задуматься о происходящем.

Он лег на свою койку, уставившись на недоделанный потолок, хлипкие металлические панели с торчащей на стыках изоляцией, кишки электропроводки и обнаженной вентиляции. Учел ли Гримур, что потолок открыт и это может дать чуть больше кислорода? Если да, принял ли он в расчет, что большая часть этого пространства занята проводами и прочей инфраструктурой? Если на то пошло, как Гримур учел ящики и прочие предметы, разбросанные по коридору, которые занимали место кислорода? А что насчет тел людей, пространства, которое занимают они?

Орвар занервничал. Столько переменных. Что, если Гримур, несмотря на множество страниц уравнений, где-то ошибся? Даже маленький просчет не в том месте уравнения может значить, что им не хватит кислорода.

А что насчет шахты? О ней Гримур наверняка не вспомнил. Она уже довольно длинная – наверное, несколько сотен тысяч кубических футов воздуха. Если Гримур не принял их в расчет, то у команды намного больше кислорода, чем он думал. Возможно, достаточно, чтобы их спасли раньше, чем начнутся галлюцинации.

Нет, с другой стороны, не стоит спрашивать Гримура, вспомнил он про шахту или нет. Будет только хуже, если окажется, что да. Лучше не знать. Лучше надеяться.

Когда это случилось в прошлый раз, под конец Орвар обезумел настолько, что верил: назад дороги нет. Всего три человека в одиночестве на дрейфующем судне, в ожидании помощи, – стоило огромных усилий не открыть люк и не выпустить оставшийся воздух наружу. Не потому что он хотел покончить с собой или с остальными, но потому что так стал работать его мозг, так он сам себя изглодал, что бездна за люком стала казаться спасением. Как мозг отреагирует в этот раз? Переживет ли?

Те двое не выжили. Он не помнил их имен – точнее, помнил, но жалел об этом. Одному перерезали горло – хотя Орвар так и не понял, сам он это сделал или второй член экипажа. Орвар был уверен – или практически уверен, что никому горло не резал. Но когда его спасли, то отказались отвечать на расспросы о том, что произошло. Наверное, это понятно, учитывая его состояние. Но явно могли бы ответить позже, когда он уже пришел в себя.

Оставшемуся члену экипажа взбрело в голову, что у него больше шансов выжить, если воздухом в помещении он будет дышать в одиночку. Потому он с боем пробился в трюм и отключил замок. Но трюм был намного меньше всего корабль, а значит, большая часть кислорода досталась Орвару. Возможно, это его и спасло. Опять же, он был уверен – или почти уверен, что не вталкивал напарника в трюм и не отключал замок. Хотя и признавал, что вспомнить наверняка – трудно.

Вот что он помнил лучше всего: ладонь человека, прижатую к укрепленному стеклу дверной панели, когда тот бросил попытки выбраться. Ладонь там так и осталась, обычная на вид, а потом съежилась, совсем чуть-чуть. Сперва кончики пальцев, а потом, постепенно, вся рука начала синеть, но вскоре Орвара охватило безумство, и он уже ни на что не обращал внимания, тем более на это.

Он разговаривал с Гримуром, пыталсь помочь. «Безопасная доза синтетического морфина», – предлагал он. Гримур покачал головой.

– Нет, ты послушай, – сказал Орвар. – Мы их усыпим, чтобы они дышали реже. Кислорода будет тратиться меньше. Все уснут, кроме одного, который будет следить за остальными.

Гримур все качал головой и настаивал:

– Нам хватает кислорода для выживания.

– А если ты ошибся в расчетах?

– Не ошибся.

– А если…

– Это все равно бесполезные фантазии, – сказал начальник. – У нас нет морфина, ни синтетического, никакого.

Орвар настоял на том, чтобы лично проверить аптечку, – все-таки он офицер безопасности, у него есть право, – но да, Гримур оказался прав, там ничего не нашлось. Может, морфина в принципе никогда не было, может, кто-то его украл на этом проекте или прошлом. На самом деле не важно. По крайней мере теперь.

Были другие варианты, другие способы гарантировать выживание. Наверняка. Осталось только придумать, какие.

Янсен и Льюис по очереди работали над генератором-двигателем, по ходу дела прочищая его. Йегер, Гордон и Дарем большую часть времени проводили у бура, пытаясь разобрать кожух так, чтобы мотор остался невредимым и рабочим. Ни у кого ничего не получалось.

«Что я делаю? – думал Орвар. – Слоняюсь, спотыкаюсь».

«Где Уилкинсон и Ли?» – спросил он себя, и через миг нашел их за поворотом коридора, где они сидели по-турецки. Они перешептывались, по очереди отряхивая друг другу руки, лица, ладони.

– Орвар, Орвар! – зашипел Ли. – Иди сюда.

– Что такое? – спросил Орвар. Он подошел опасливо, держа руки наготове на всякий случай.

– Тебе можно доверять? – спросил Уилкинсон.

– Конечно.

– Нет, правда, – сказал Ли. – Тебе правда можно доверять?

Орвар пожал плечами:

– Не знаю. Можно?

Двоица переглянулась, и наконец Уилкинсон слабо кивнул.

– Да, можно, – сказал Ли. – Тут просто… – начал он раздраженно, а потом снова взмахнул рукой и прошептал: – Подойди поближе.

Орвар наклонился, поднес ухо к их бородатым лицам, потрескавшимся и трясущимся губам, спросил:

– Что такое?

– Просто… – сказал Ли. – Знаешь, воздух?

– Воздух?

– Воздух – не проблема.

– А в чем проблема?

– В пыли, – сказал Уилкинсон.

Ли похлопал Орвара по плечу:

– Да, в пыли.

– Она повсюду, – согласился Орвар. – Да, ты уже говорил.

– Но это только часть проблемы, – сказал Ли.

– Только начало проблемы, – добавил Уилкинсон.

– А в чем остальная проблема, спрашиваешь ты? – задал вопрос Ли.

– Я не… – начал Орвар.

– Остальная в том, – Ли впился ногтями в плечи Орвара, – что пыль едина.

– Едина, – повторил Орвар ровным голосом. Уилкинсон кивнул.

– Знаешь, как мы держим все наши клетки внутри тела, носим их, как мешки? Пыль – то, что бывает, если нет мешка. Это по-прежнему единый организм, но он везде.

Разговор оставил Орвара в странном замешательстве. Они страдали паранойей, нервничали, может, даже бредили. «Но что, – спрашивала крохотная частичка его разума, – если они правы?» А если в пыли действительно что-то было? И генератор отключился не из-за простой поломки? И компьютер Гримура? И система связи, как теперь признал Гримур? Медленное, невидимое, систематическое разрушение всего оборудования. Из-за чего? Из-за пыли. Если люди смогли инкорпорировать колонии бактерий во все части организма, прямо в клетки, кто скажет, что не может быть обратного – что некоему сознанию не нужно тело, чтобы держать себя воедино? Разве сам Орвар не верил во время кислородного голодания, что сознание находится не глубоко в теле, а скорее парит на поверхности кожи, как пот? Что будет, если смахнуть пот? Куда он денется?

Он покачал головой. Нет, он в это не верил. Просто хотел на что-нибудь отвлечься.

IV

Через три дня после отключения вентиляции Орвару приснился сон. Он был заперт в герметичной металлической сфере, окружен водой. Он остался один, ему было трудно дышать. Знал, что внутри установлена система изолированного дыхания, очиститель с натронной известью, но когда он его включил, внутрь начала просачиваться вода – он чувствовал, как нарастает давление на барабанные перепонки. Спешно все отключил. Проверил схему, проверил трубы, но не нашел никаких проблем. Но когда опять врубил фильтр, потекла вода, а не воздух.

Он выключил, но уже было поздно. Вокруг застонал металл. Одна сторона сферы прогнулась, а на верхнем краю иллюминатора образовалась капля воды, медленно побежала вниз. Резкая боль в голове; влага в ушах, что-то потекло по шее. Когда Орвар коснулся ее, то увидел кровь на пальцах. Очередной стук, очередная вмятина, потом еще одна, пока скомканная сфера не стала едва ли больше его тела, а давление в голове все росло.

Он проснулся и обнаружил, что в темноте рядом с ним присел Йегер и трясет его. Орвар оттолкнул мужчину, чувствуя, как колотится сердце.

– Господи, Йегер, – прошептал он, – перепугал меня до усрачки.

Йегер поднял палец к губам:

– Они мертвы. Тебе нужно идти.

– Кто мертв? – спросил Орвар.

– Пошли, – прошептал Йегер. А потом поплелся прочь.

Орвар торопливо натянул одежду. На другой койке кто-то сидел и следил за ним, но света из дверей не хватало, чтобы понять, кто.

Орвар потянулся к кобуре, но обнаружил, что она пуста, а пистолета нет. Выругался. Чей-то голос что-то спросил, но он не расслышал. Посмотрел под подушкой, потом упал на колени, заглянул под койку. Пистолет пропал без следа. Ничего уже не поделать. Орвар быстро направился к двери и вышел.

Йегер стоял на середине коридора, не доходя до угла, просто так. Заметив Орвара, он снова двинулся вперед, пробираясь между ящиков.

«Какого черта?» – гадал Орвар.

Он увидел, как Йегер свернул за угол, и последовал за ним. На полпути начал просыпаться, мысли прояснились.

«Йегера не назовешь самым стабильным из нас», – думал он. Зачем Орвар пошел за ним по коридору, пока все остальные спят? Куда этот безумец его ведет? Что наделал Йегер? Кто умер? Почему?

«Я в опасности?» – спросил себя Орвар.

«Гипоксия», – подумал он, а потом повторил как мантру: «Головная боль, усталость, одышка, тошнота, эйфория». Галлюцинации? А что насчет паранойи? И они тоже.

Он тряхнул головой, перевел все в шутку и продолжил путь. И все же заворачивал за угол осторожно – на всякий случай. Йегер уже был у следующего поворота, ждал. Суматошно помахал Орвару, потом исчез за углом.

«Направо, потом опять направо. Водит меня кругами», – подумал Орвар.

Поискал оружие. Взял с пола обрезок трубы, взвесил в руке. Сойдет.

Он свернул направо, ожидая увидеть Йегера у следующего поворота. Но тот мялся у входа в шахту. Увидев Орвара, просто кивнул и уставился в проем.

Когда Орвар подошел, Йегер протянул ему фонарь:

– Внизу.

– Кто?

Но Йегер только покачал головой.

Орвар помедлил, потом взял фонарь. Двинулся вниз. Когда обернулся, увидел, что Йегер так и стоит на месте, прислонившись к стене, – ждет и даже не дергается как обычно.

Он продолжил спускаться, светил прямо перед собой. Только скала, слегка обесцветившаяся от пыли, кое-где мерцающая из-за неровностей в камне или из-за того, как соскользнул бур. Когда глаза привыкли, он увидел впереди отблеск, который довольно быстро проступил изгиб бура. Не считая этого, просто шахта, больше ничего, ничего из ряда вон.

По крайней мере на первый взгляд. Углубившись, Орвар начал видеть на полу туннеля следы. Сперва их было трудно разглядеть. Но потом он вдруг понял, что это кровь.

Он пригнулся и провел пальцами там, где блестело сильнее всего. Еще влажная, но липкая. Уже начала подсыхать. Зайдя дальше в туннель, Орвар увидел целую лужу, изгибающуюся перед сверлом. Крови было все больше и больше – достаточно, чтобы не сомневаться: ее хозяин мертв.

Дальше Орвар пошел на цыпочках, высоко подняв трубу.

Наполовину обогнув бур, увидел чьи-то ноги. Одну в обуви, вторую босую. Они лежали под разными углами, словно не принадлежали одному телу. Он подошел ближе и разглядел колени, потом разорванную грудь. Присел рядом с трупом, оперевшись одной рукой о сверло. Чувствовал запахи крови, резины от шины бура и пыли. Вместе все три казались почему-то хуже, чем смрад от одной крови. Горло человека перерезали от уха до уха, глубоко и яростно, чуть не оторвав ему голову. Череп проломили сбоку, превратили в кашу, кусочки и осколки кости смешались с пылью. Орвар с трудом мог представить, что это тело принадлежало человеку, хотя он знал, что это так. Только не сразу узнал, кто перед ним. Уилкинсон.

Он почувствовал, как все плывет перед глазами. Встал и сделал несколько шагов назад. Закрыл веки. Открыл, только когда услышал позади тихие шаги. Обернулся и увидел Йегера – тусклый призрак.

– Это ты его убил? – спросил Орвар.

Йегер покачал головой. Его глаза в темноте казались остекленевшими, пустыми.

«Если он его убил, – думал Орвар, – зачем приводить меня к телу?» Он бы это сделал, только если очень умен или совершенно безумен.

Орвар откашлялся:

– Тут только одно тело. Но ты говорил – «они».

Йегер кивнул. Обернулся и стал возвращаться по шахте.

В этот раз Орвар не отставал. Йегеру не пришлось оборачиваться, дожидаться и манить дальше. Он довел его до конца шахты, а потом по коридору обратно к вентиляционной системе. Там остановился.

Сперва Орвар не увидел человека. Вернее, труп. Йегер неправильно остановился, слишком рано. Орвар стоял и ждал, когда тот сдвинется с места, но когда он не сдвинулся, сам подошел и увидел открытую панель доступа, мокрые от крови стенки.

Присел и заглянул. Тело неуклюже запихнули за кожух мотора так, что было ясно, что у него сломан позвоночник. Горло снова перерезано, в этот раз рвано и не так глубоко. Ноги казались целыми, несломанными, голова невредима. Оба глаза вырезали. Орвар был уверен, что это Ли – худое лицо стало еще более изможденным теперь, когда кровь стала вытекать наружу.

Орвар прикоснулся к щеке трупа. Та казалась восковой. Он не понял, о чем это говорит. Залез внутрь и взялся за руку, согнутую в локте. Она сопротивлялась, а стоило ее согнуть, застыла в новом положении. Это, знал он, должно было говорить о том, сколько времени человек мертв.

– Ты не скомпрометируешь улики? – спросил Йегер из-за спины. Было трудно не подскочить.

– Я пытаюсь понять, когда он умер, – ответил Орвар.

– А, – сказал Йегер. А потом, когда Орвар продолжил трогать руку Ли: – И сколько он уже мертв?

– Не знаю, – поневоле признал Орвар. Отпустил руку и засунул внутрь корпуса голову. Так близко к телу запах был мощным. Орвар посветил вокруг фонариком, пытаясь понять, стоит ли вытащить тело, чтобы осмотреть поближе.

– Убийца тот же? – спросил Йегер.

– Почему нет? Мне-то откуда знать?

– Ты главный по безопасности, – просто ответил Йегер. – Ты должен знать.

«Я должен знать, – подумал Орвар. – В этом случае мы влипли, потому что я ничего не знаю».

– Подожди здесь, – сказал он Йегеру. – Скоро буду.

Гримур откликнулся не сразу. Когда все же открыл дверь, был завернут в одеяло, стоял со взъерошенными волосами.

– Ты знаешь, который час? – спросил, раздраженный.

– Нет, – ответил Орвар. – А ты?

– Не совсем, – признался Гримур, – но уверен, что нам обоим полагается спать.

– У нас проблема.

– Кроме вентилятора?

Орвар кивнул:

– Два человека мертвы.

– Как? Самоубийство?

– Их кто-то убил.

Секунду Гримур просто смотрел на него. А потом начал медленно закрывать дверь.

– Погоди, – сказал Орвар, подставляя в проем ногу. – Ты что, не слышал, о чем я сказал?

– Я просил им не говорить. А ты послушал? Нет, не послушал.

– Я не виноват.

– Ты охранник. Ты и виноват.

– Что мне делать?

Гримур вздохнул:

– Проследи, чтобы больше никого не убили.

– Но как это поможет? – спросил Орвар, сбитый с толку.

– Что с тобой? – спросил Гримур. – У нас же кислорода еще на многие дни. Ты бы должен соображать нормально.

Но, может, это Гримур не соображал, подумал Орвар.

– Нужно раскрыть убийства, – сказал он. – Они оба были одержимы пылью.

– Пылью? Пыль-то тут при чем?

– Они думали, что пыль разумная.

Гримур покачал головой:

– Это бред. Как пыль может быть разумной?

– Я не говорю, что может, – ответил Орвар. – Я просто говорю, что они так думали.

Гримур вздохнул, потер лицо:

– Не надо ничего раскрывать. Сделаешь только хуже. Ты не полицейский. Ты просто почетный охранник.

Орвар вздохнул и убрал ногу от двери.

– Но есть и хорошая новость. Правильные у меня расчеты или нет, воздуха у нас теперь больше, – и Гримур захлопнул дверь.

…

«Да, – думал Орвар на обратном пути, – с этим не поспоришь». Два мертвеца означали больше воздуха. Теперь не о чем волноваться. Может быть, они все дойдут до стадии с головной болью, но их явно спасут раньше, чем начнутся галлюцинации. По крайней мере самые худшие галлюцинации.

Иногда казалось, будто он переживает то, что уже пережил. Как же должно везти человеку, чтобы дважды оказаться в ситуации, когда не хватает кислорода? Что с ним не так?

Он все еще бился над этим вопросом, когда дошел до входа в кубрик. Там его ждал Йегер, который сразу спросил:

– Ты знаешь, кто это сделал?

Орвар покачал головой:

– Я вроде бы сказал тебе ждать рядом с Ли.

– Тебе нужна помощь, чтобы разобраться.

– Мне не надо разбираться.

Руки Йегера вдруг перестали двигаться.

– Почему?

– За нами скоро прибудут, – ответил Орвар. – Когда они прилетят, с ними будет подготовленный для таких вещей человек. Настоящий следователь.

– Правда? По моему опыту, нет.

Орвар пожал плечами:

– Так говорит Гримур.

Йегер кивнул:

– А улики к тому времени не пропадут?

– Не знаю. Может быть.

– Здесь убийца. Прямо сейчас. Что насчет него?

– Я прослежу, чтобы убийств больше не было, – сказал Орвар. – Это моя работа.

Йегер открыл рот, потом закрыл. Наконец снова открыл:

– А ты не думаешь, что единственный способ остановить убийства – поймать убийцу?

Остальные сгрудились внутри, переговаривались. Когда Орвар вошел, все замолчали, а потом начали нерешительно задавать те же вопросы, что и Йегер. Кто это сделал? Зачем? Как он планирует ловить преступника? Орвар отвечал уклончиво. Теперь он понял: в ответе, что он даже не собирается расследовать убийства, преимуществ нет.

– Нам убрать тела? – спросил Янсен.

Орвар покачал головой:

– Только когда их осмотрят как полагается.

– Это когда? – спросил Янсен.

Орвар пожал плечами:

– Когда прибудет корабль.

– И что посоветуешь делать, чтобы нас не убили? – спросил Гордон.

– Держаться вместе. Всегда быть в группе. Это единственный способ остаться в живых.

V

И все же Орвар первым нарушил свой совет, решив патрулировать коридоры в одиночестве перед сном. Что он надеялся найти? Здесь были только Гримур, плюс пять человек, плюс он – он не найдет неожиданного постороннего, на которого можно свалить убийства. Нет, это один из них. Подозреваемые – все. Орвар знал только одно – это не он сам.

Подозревать следует даже Йегера, несмотря на то что он привлек внимание Орвара к убийствам. Показать тела он мог ради уловки.

Итак, без паранойи не обойтись, кончается кислород или нет. И, конечно, для остальных подозреваемым был он. Возможно, они решат, что поэтому он и не расследует убийства: так как сам их совершил.

Теперь оставшиеся недели будут трудными. Но делать нечего. Придется держаться, пока их не спасут.

Он дошел до шахты, остановился, потом двинулся по ней до конца, хотя знал, что там увидит. Было странно идти вдоль бура, ведь в мыслях Орвара тело появилось до того, как возникло на самом деле. Сперва он увидел брызги крови, уже высохшей, темнее, чем раньше. Тело лежало чуть дальше, чем ему запомнилось. Он посветил на него фонарем, окинул взглядом. Все оставалось так же. «Зачем я пришел? – спросил он себя. – Чего я хочу добиться?»

Он не знал. Какое-то время таращился на тело, пытаясь зафиксировать в памяти. Это считается за улику? Сохранит ли какие-нибудь данные? Пригодится ли тому, кто попытается по-настоящему раскрыть преступление?

Он не знал.

Орвар осмотрел и второе тело, втиснутое рядом с кожухом мотора вентиляции. Наверняка это было непросто, подумал он, потребовало немалой силы. Кому хватило бы сил? И снова – он не знал. Это мог быть любой из них. А может, нет. Вероятнее, команда из шахты – они привыкли к физическому труду. Те, кто тестировал пробы, – может, да, а может, нет.

Фонарь приходилось наводить под нужным углом, чтобы разглядеть все. И снова он попытался зафиксировать тело в памяти. Не знал, чем это поможет, но все-таки лучше делать хоть что-то.

Он ожидал встретить Йегера в коридоре, но не встретил. И в кубрике тоже. Орвар сделал второй обход, но так его и не нашел. Возможно, просто не мог догнать. А может, Йегер говорит с Гримуром или прячется специально. Орвар не знал, что делать, чтобы найти Йегера, и надо ли вообще что-то делать, а потому не стал делать ничего.

В кубрике люди разошлись по углам и улеглись на койки. Они либо спали, либо притворялись. Он убедился, что все на месте: Янсен, Льюис, Дарем, Гордон. Йегера так и не было.

Глаза Янсена были чуть приоткрыты; Орвар видел, как они светятся в темноте.

– Видел Йегера? – прошептал Орвар.

Янсен приподнялся на койке, покачал головой, прошептал:

– Он разве не с тобой?

Орвар покачал головой, вернулся к собственной койке. Постоял немного, поколебался, потом сел. Мысленно снова осмотрел трупы. Один из них чем-то его беспокоил, но не успел он понять, чем, как Янсен оказался рядом и спросил:

– Ты разве не должен его найти?

– Уже искал, – ответил Орвар.

– Это сделал Йегер?

– Что сделал?

– Убил их. Ли и Уилкинсона.

– Йегер? – удивился Орвар. – Нет, вряд ли.

– У него алиби?

– Алиби? Нет, я бы не сказал.

– Значит, его вычеркивать нельзя?

– Нет, – протянул Орвар. – Его вычеркивать нельзя. Если честно, никого вычеркивать нельзя.

– Даже меня?

– Даже тебя.

– Это не я.

– Иди спать, Янсен, – ответил Орвар.

– Если пойду, – сказал Янсен, – откуда мне знать, что я проснусь живым?

Воздух казался слишком спертым, у Орвара перехватывало горло. В темноте он слушал собственное дыхание и представлял, как легкие наполняются пылью. Может, Йегер правда был убийцей. А может, это кто-то еще из команды. А может, это сделала сама пыль. У него было смутное ощущение, что он задыхается. Он как будто не засыпал, а тонул.

VI

Орвар проснулся, ему показалось, будто он что-то слышал, но не понял, что. Голова ныла, ярко вспыхивала от боли. Кое-кто тоже ворочался. Койка Гордона пустовала.

Орвар сел и натянул ботинки.

– Что такое? – спросил один из темных силуэтов. Наверняка Янсен.

– Не знаю. Показалось, будто я что-то слышал.

– Подожди, – сказал Льюис с легкой паникой. – Мы пойдем с тобой.

Но он уже вышел в коридор. Грохот, громкий: вот что его разбудило. Если только ему все не приснилось.

В коридоре Орвар почувствовал слабый запах кордита. Значит, не приснилось. Он направился по коридору в одном направлении, потом понял, что запах становится слабее, и вернулся. Остальные уже сбились в дверях.

– Что такое? – снова спросил Янсен.

– Выстрел, – сказал он просто, потом пошел дальше.

«Гордон или Йегер», – думал он. Только два варианта. Все остальные были в кубрике. Либо Йегер застрелил Гордона, либо Гордон убил Йегера. Либо один из них расправился с Гримуром.

Орвар свернул и начал петлять через ящики. Разве они были расставлены так? Он уже прошел мимо, когда осознал, что заметил по пути, и вернулся. Там, вертикально между ящиками, стояло тело. Лицо прижималось к стене; Орвар не видел, кто это.

– Эй? – услышал он голос дальше по коридору. – Кто там?

Он спрятался за ящик с колотящимся сердцем и крикнул:

– Гордон, это ты?

– Орвар? – произнес голос. – Это ты?

Он услышал приближающиеся шаги. Напрягся, замер.

– Мне показалось, я слышал выстрел, – все говорил человек в коридоре. – Ты где? Это я. Гримур.

И да, он понял, что это Гримур – можно было сразу понять по голосу. Он вышел ему навстречу.

– Это ты стрелял? – спросил Гримур.

– Кто-то другой.

– Не ты? Пистолет только у тебя.

Орвар покачал головой:

– Мой пистолет пропал.

Гримур нахмурился:

– Ну ты и офицер безопасности. И у кого теперь пистолет?

– Не знаю, – признался Орвар. – Наверно, у Йегера. Если только это не Йегер, – он показал между ящиками туда, где находилось тело. – Если да, тогда он у Гордона.

Гримур подошел, прищурился:

– Блин, это труп?

Вместо ответа Орвар начал сдвигать ящики. На миг труп завис, прислонившись к стене, потом медленно развернулся и повалился на пол. Оружия в щели не было, несмотря на разбрызганную по стене кровь. Явно не самоубийство.

– Это Гордон, – сказал Гримур.

– Значит, мой пистолет у Йегера, – произнес Орвар.

– Какого хрена твой пистолет у Йегера?

– Он его как-то забрал. Без моего ведома.

– Зачем ты так отряхиваешь руки?

– Что? – переспросил Орвар. С удивлением посмотрел на собственные мелькающие ладони. – Это все гребаная пыль. Ко всему липнет. Как будто живая.

Гримур покачал головой:

– Это всего лишь пыль.

– Откуда ты знаешь? – спросил Орвар. Его голос становился громче. Он ничего не мог с собой поделать. – Откуда ты знаешь, что она ничего с нами не делает?

– Потому что это всего лишь пыль. Я возвращаюсь к себе. Сделай так, чтобы больше никто не умер.

Вернувшись к остальным, Орвар объяснил, что Гордон мертв, а Йегера нигде нет. Все указывало на то, что Йегер убил и Гордона, и остальных двоих.

– Значит, ты раскрыл преступление, – сказал Янсен. – Быстро. Йегер – наш убийца.

– Йегер бы этого не сделал, – возразил Льюис.

– Это Йегер, – сказал Орвар.

– Тогда где он? – спросил Льюис.

Орвар пожал плечами:

– Прячется.

– Где прячется? – спросил Льюис.

– Чего ты трешь руки? – заинтересовался Янсен. – Тебе холодно?

Только с огромным усилием воли Орвар смог остановиться:

– Не знаю, где. Я его ищу.

– Откуда нам знать, что это не ты их убил? – спросил Дарем.

– Зачем мне это делать? – удивился Орвар.

– А Йегеру зачем? – осведомился Льюис.

– Нет, – протянул Янсен. – Ты же слышал выстрел, Дарем. Орвар был здесь, когда убили Гордона.

– Он мог что-нибудь подстроить, – сказал Дарем. – Какую-нибудь ловушку, чтобы пистолет сработал автоматически. А раз он первый нашел тело, то мог и ловушку спрятать.

– Не будь параноиком, – посоветовал Янсен.

– У нас три трупа, – сказал Дарем. – Как тут не быть параноиком.

– Будьте осторожнее, – сказал Орвар. – Держитесь вместе. Это лучшее, что вы можете. Тогда останетесь в живых, – он пошел к двери.

– Куда собрался? – спросил Янсен.

– Искать Йегера.

Он осмотрел коридоры, шахту, а потом начал лазать в ящики, но пропавшего нигде не было. Йегера и след простыл. Как это возможно? Где-то же он должен быть. Наконец Орвар вернулся в кубрик. Все притворялись, что спят.

– Йегер не вернулся? – спросил он.

Никто не ответил. Решив, что это значит «нет», он снова ушел.

Оперся на стол для проб в исследовательской зоне, задумался. Где мог быть Йегер? Есть шанс, что он прячется незамеченным в одном из ящиков, который Орвар невнимательно осмотрел. А может, просто кружит по коридорам, намеренно избегая Орвара. Это сложно, но возможно.

А может, он в комнате Гримура.

Йегер мог проскочить внутрь, когда Гримур вышел после выстрела. Возможно, все еще сидит там, прячется.

Но нет, подумал Орвар, представляя комнату в голове, прятаться там негде. Если он там, то либо держит Гримура в заложниках, либо уже его убил.

Как лучше поступить? Орвар стоял у двери Гримура, колебался, а потом наконец тихо постучал. Ответа не последовало. Он прижался ухом к двери. Никаких признаков движения. Возможно, Йегер затаился. Или ушел. Орвар снова постучал, теперь громче. Так и не дождавшись ответа, медленно опустил ручку двери, открыл ее и проскользнул внутрь.

В комнате было темно. Он медленно поводил фонарем по стенам. Никого – по крайней мере, никто здесь не стоит. Сделал несколько шагов и направил свет вниз, и за столом увидел самодельную кровать Гримура. В ней лежал человек, накрытый одеялом, лицом к стене.

Орвар очень медленно подошел к нему, прикрывая свет, чтобы различать только слабые контуры. Приблизившись, опустился на колени и оставшийся путь прополз, пока не оказался вплотную к человеку – так он мог лично убедиться, что это не Йегер. Это наверняка Гримур.

Йегер уже его убил, подумал Орвар. Он не понимал, кто дышит, он или человек в постели. Задержал дыхание, но это не помогло.

Он протянул руку и аккуратно коснулся шеи лежащего. Теплая. Еще живой. Отстранил руку, но тело уже двигалось – пятно в полутьме. Что-то сильно ударило ему в лицо, он упал на бок, а фонарь покатился в сторону. Два тяжелых удара по ребрам, и он вдруг не мог дышать, а потом на него навалилось тело и сомкнуло руки на горле. Все стало еще темнее, потом мир замигал и совсем исчез.

Свет. Глаза медленно начали фокусироваться. Над ним склонился Гримур, пристально наблюдал за Орваром с выражением отвращения на лице.

– Очухался? – спросил он.

Орвар только простонал.

– Я же мог тебя убить. Ты чем думал? – Гримур помог Орвару сесть. Тот снова застонал, голова гудела. – Нельзя так делать. Я думал, ты пришел меня убить.

– Я думал, ты уже мертв.

– И так ты решил проверить? Ты чем думал? Ты представляешь, сколько кислорода мы потратили, пока дрались?

– Я искал Йегера.

– Йегера? С чего ему быть тут?

– Мы не можем его найти.

– Значит, не там ищете.

– Мы везде искали.

– Очевидно, нет, – Гримур помог Орвару подняться на ноги. – Поищи там, где он есть. Делай свою работу, твою мать.

«Делать свою работу, – думал Орвар, сбитый с толку, с туманом в голове. – Делать свою работу». Он вернулся в кубрик и лег. Остальные лежали на койках – темные неподвижные фигуры. Наверняка живые. Нет причин думать иначе. Пока он не знал точно, что они мертвы, можно считать их живыми.

Орвар уставился в полумрак, задумался. «Ты представляешь, сколько кислорода мы потратили, пока дрались?» – он снова услышал слова Гримура, снова увидел его смешанное выражение тревоги и отвращения. Подумал об убывающем кислороде, воздухе, густом от пыли, и по этим извилистым мысленным тропам добрался до другого случая, когда его заперли без воздуха. Что тогда произошло? Насколько он виновен? Он не убивал остальных; никому не резал горло, в этом Орвар был уверен или почти уверен. И тот, кто умер в трюме, сам виноват. Но Орвар не помог ему выбраться.

Он глубоко вдохнул и выдохнул. Вот и еще одной порции кислорода нет.

Он тряхнул головой. Нет, так думать нельзя. У них еще много дней до того, как воздух кончится. Все будет не как в прошлый раз: кислорода вполне достаточно, скоро прилетит компания и заберет его.

Но потом в мыслях снова всплыли слова Гримура. Почему он так сказал? Теперь, когда трое мертвы, опасности нет: у них есть лишний воздух.

Тогда почему Гримур волновался?

Еще Орвар все думал о вентиляторе и о теле, которое туда засунули. Не совсем думал. Просто видел в голове снова и снова. Каждый раз картинка была новая, словно мозг ее пересматривал.

Что все это значит, все эти мысли, бегающие по кругу? Как все это сходится? Он не знал. Таращился в темноту, пытаясь найти подоплеку. Но ничего не находил.

А потом вдруг все понял.

VII

Он встал и надел ботинки. Не старался скрыть, что делает, но и не шумел. Схватил фонарь. Если остальные что-то скажут, пусть говорят. Если не скажут, если будут дальше притворяться спящими, то пожалуйста.

Орвар прошел по коридору к вентилятору. Там встал на колени и уставился в кожух. Тело было на месте, как и раньше – или почти. Да, вот что он пытался понять: это труп, но не тот, который он видел в первый раз. Голова смотрела в другую сторону, но было нетрудно засунуть в кожух руку, схватить ее за волосы и с силой потащить. Со скрипом она повернулась, и на Орвара уставилось лицо Йегера.

Он дергал тело так и эдак, пока оно не вывалилось на пол. За ним лязгнул пистолет. В глубине кожуха лежало другое тело, без глаз. Убийца оказался умен: он спрятал труп Йегера там, где никто не подумает искать – замаскировал под другого мертвеца. Но все же допустил оплошность. Если бы достал тело Ли и засунул сперва Йегера, Орвар бы так ни о чем и не догадался. Он бы целыми днями думал, что Йегер на свободе, хотя на самом деле убийца – кто-то другой.

Орвар осмотрел новый труп. Его не застрелили. Одна сторона головы оказалась мягкой. Еще были следы – синяки от пальцев на шее. Человека задушили и наверняка запихнули в кожух намного раньше, чем убили Гордона. Кто-то убил Йегера, задвинул поглубже Ли, засунул второе тело, а потом пошел за Гордоном.

Орвар проверил магазин пистолета. Осталось пять патронов. Убрал в кобуру. «А теперь, – подумал он, – моя очередь идти за убийцей».

Скоро Орвар уже стучал в дверь Гримура. Который час? Рано? Поздно? Он уже не знал.

Услышал изнутри бормотание, но не отдельные слова. Попробовал ручку двери, но та была заперта. Постучал опять.

Кто-то медленно, терпеливо двигался внутри. Орвар попытался представить, как Гримур протирает глаза, встает, одевается, подходит.

– Кто там? – голос Гримура раздался прямо из-за двери.

– Орвар.

– Что надо?

– Войти.

На миг воцарилась тишина.

– Что на этот раз? – спросил наконец Гримур.

– Умер кое-кто еще.

Сперва ничего не произошло. Потом замок щелкнул и дверь приоткрылась.

– Кто? – спросил Гримур. В его глазах стояло любопытство, Орвар это видел, но когда сказал «Йегер», что-то изменилось.

– А, ясно, – Гримур поманил Орвара в комнату. – Плохо ты справляешься с работой, да?

– Наоборот. Я понял, кто их убил.

Гримур остановился. Обернулся. Его удивление, когда он увидел, что Орвар навел на него пистолет, казалось искренним.

– Это ты убийца? – сказал Гримур.

– Я? – переспросил Орвар. – Нет, конечно нет. Ты.

Гримур медленно покачал головой:

– Ты сошел с ума. Ты запутался.

– Не пытайся запутать меня. Это должен быть ты.

– Должен? Почему?

Орвар повел пистолетом:

– Давай я объясню. Мы все были в кубрике, когда убили Гордона. Кроме тебя.

– А что насчет Йегера? Йегер был в кубрике?

– Нет, – признал Орвар. – Не был. Но тогда его уже убили.

Гримур сглотнул:

– Ты уверен, что его убили к моменту, когда убили Гордона?

– Чего?

– Откуда ты знаешь, что убийц не двое? Может, Йегер убил Гордона, а кто-то другой убил Йегера?

– И кто же этот второй убийца?

Гримур пожал плечами:

– Кто знает? Кто угодно. Ты за всеми следил? Все время не спускал глаз?

– Ты пытаешься меня запутать, – Орвар облизал губы. Во рту пересохло.

– Нет – заявил Гримур. – Я пытаюсь вправить тебе мозги.

– Зачем им убивать Йегера?

– А мне зачем?

– Нет, – сказал Орвар. – Ты же сам все сказал. Я слышал.

– Что я сказал?

– «Ты представляешь, сколько кислорода мы потратили?»

– И что?

– Какая тебе разница?

– Какая мне разница?

– Раз остальные мертвы, у нас больше кислорода для выживания. Не важно, сколько мы потратили.

Кажется, Гримур снова искренне удивился:

– И это твои доказательства?

– Ты соврал, – настаивал Орвар. – Ты сказал нам, что кислорода больше, чем есть на самом деле, но сам знал, что некоторым придется умереть, чтобы остальные выжили. Ты знал, что сможешь убить их, а обвинят меня из-за того, что случилось на моей последней должности.

– А что случилось на твоей последней должности?

– Ты знаешь. Утечка кислорода. Погибли все, кроме меня.

Гримур покачал головой:

– В первый раз слышу.

Орвар соображал с трудом. О чем он раньше рассказывал Гримуру? Теперь не мог вспомнить точно.

– Сколько ты уже не спишь? – спросил Гримур.

– Это не важно.

– Важно, – твердо сказал Гримур. – Ты в панике. У тебя паранойя. С воздухом что-то не так. В нем пыль. Ты ей поддался.

«Правда?» – Орвар тряхнул головой. Она ныла.

– Орвар, – спокойно сказал Гримур. – Ты не понимаешь? Я целыми днями считал, сколько кислорода у нас есть и на сколько его хватит. Разве не логично, что первым делом после драки я подумал именно о нем, пусть я и знаю, что воздуха у нас достаточно?

Орвар посмотрел на него. Пистолет в руке трясся. Он был так уверен, когда нашел Йегера. Уверен ли теперь?

– Это все недопонимание, – сказал Гримур. – Мне совершенно ясно, почему ты подумал на меня, но теперь-то ты видишь, что ошибался?

Орвар не ответил. «Да, а что, если ты ошибаешься?» – думала какая-то крохотная часть разума. Когда он сидел в одиночестве и думал об этом, все сходилось, но теперь, после таких спокойных объяснений Гримура, Орвар уже не был так уверен.

Но если это не Гримур, то кто?

Нет, это явно Гримур. Явно.

– Орвар, – безмятежно сказал начальник. – Опусти пистолет.

– Нет.

Гримур медленно развел руками:

– Ты убьешь меня из-за оговорки?

– Это была не оговорка.

– Ты свихнулся? Это доказательство? Тебе этого правда достаточно?

– Больше у меня ничего нет, – сказал Орвар с отчаянием. А когда увидел, что Гримур, теперь уже уверенный в себе, будет говорить и дальше, будет говорить, пока не переубедит Орвара, спустил курок.

VIII

Он убрал пистолет в кобуру. Выстрел все еще звенел в ушах, а комната провоняла кордитом. «Может, стоило подождать, – думал Орвар. – Может, стоило его как-нибудь обездвижить, связать». Но если бы он это сделал, Гримур убедил бы остальных, что начальник безопасности сошел с ума, и не успел бы Орвар глазом моргнуть, как сам сидел бы связанный, а Гримур гулял на свободе.

Все его ботинки были в крови, блестели, а потом постепенно тускнели, когда к ним начала липнуть пыль. Кровь брызнула на стену, на полу набежала целая лужа. Чистить бессмысленно. Все не скроешь.

«И не важно, – сказал себе Орвар. – Я все сделал правильно. Я застрелил убийцу».

Кровь была и на рукаве. Придется сменить рубашку, пока остальные не увидели. Если не сменить, они посчитают убийцей его самого. «Но это не так, – говорил он себе. – Во всем виноват Гримур». Он был почти в этом уверен. Практически. Признаться, не так уверен, как перед тем, как начал говорить Гримур, но все-таки. Орвар осмотрел комнату и вышел, закрыв за собой дверь. «Теперь хотя бы все кончено», – сказал он себе.

«Но правда ли кончено?» – спрашивал его разум уже на полпути по коридору. А если он ошибался, принял допустимое за истинное? Что, если убил невиновного? Можно ли в принципе гарантировать, что убийца не на свободе?

«Нет, – сказал себе Орвар, подходя к кубрику, – нельзя». Что он вообще знал? Первое – вентиляторы сломаны. Второе – у них кончался воздух. Третье – кто-нибудь их рано или поздно спасет. Четвертое – он не убийца.

Все остальное – все остальное – догадки. Нужно оставаться настороже и начеку. Нужно помнить, что, возможно, еще ничего не кончено. Если нет, то убийца – один из оставшихся трех. Нужно присматривать за ними, держать пистолет под рукой.

В кубрике тускло горели лампы, из-за пыли у всех появились странные ореолы. Трое выживших были на месте. Дарем сидел на краю койки. Льюис – за столом, что-то писал. Янсен просто стоял, опустив руки и притворяясь, что ничего не делает.

«Подозрительно», – подумал Орвар.

– Где ты был? – спросил Дарем.

– Нигде, – ответил Орвар. Медленно направился к своей койке. Неужели уже время вставать? Почему ночь пролетела так быстро?

– Что у тебя на рукаве? – спросил Янсен.

«Кровь», – подумал Орвар. Но ответил:

– Ничего.

Расстегнул рубашку, медленно снял, накинул на столбик койки. «Это явно Гримур, – думал он. – Явно». Но с каждым секундой сомневался все больше.

Орвар двигался экономно, ровно, чтобы не выдать остальным, о чем думает. Снял оружейный пояс, уложил на койку. Стащил ботинки. «Не будь параноиком, – говорил он себе. – Ты мыслишь нерационально. Это недостача кислорода. Пыль, – он отодвинул оружейный пояс и сел. – Немного поспишь – и все прояснится».

Но уснуть ему не дали.

– Ты нашел свой пистолет, – сказал Льюис.

Судя по голосу, Льюис явно имел в виду что-то еще. И тут Орвара озарило: у него нет выбора. Через пару часов будет еще три трупа, а за этим – целые дни одинокого блуждания по комплексу, медленного безумия, пока голова забивается пылью, а кислород постепенно убывает. В итоге, если повезет, расчеты Гримура окажутся верны, и корабль прибудет задолго до того, как кончится воздух. А потом придется объяснять. «Это Гримур, не я. Это пыль, не я. Я не убийца, клянусь. Мне просто повезло выжить».

Он моргнул. Остальные трое наблюдали за ним, застыв в ожидании. Янсен стоял на цыпочках, напряженный. От него наверняка будет больше всего проблем, с ним нужно разобраться первым. Дарем уже встал. С ним может быть и легко, и трудно, так сразу не скажешь. Льюис, ничего не понимая, еще сидел на стуле. С ним проще всего.

«Это не я», – опять сказал себе Орвар. Небрежно потянулся, положил оружейный ремень на колени, произнес:

– Да, Льюис. Я нашел свой пистолет.

«Это все пыль», – репетировал он, заставлял себя поверить. А потом улыбнулся и достал оружие.

Медвежье Сердце™

I

Доннеры, Майкл и Лиза, впервые услышали про «Медвежье Сердце™», когда были в кабинете акушера, где-то на четвертом месяце беременности. Они ждали у стойки в очереди, за бразильянкой, у которой почти подошел срок, и, пока администратор искала какую-то Марли, видимо умевшую говорить на ломаном португальском, – Майкл начал просматривать брошюры и флаеры, разложенные сбоку от окна регистратуры. Приглашение присоединиться к исследованию о наборе веса при беременности, флаер спортзала для матерей. Сложенные втрое глянцевые буклеты про ВМС и другие контрацептивы, а также особые цветные ультразвуковые снимки высокого разрешения, где изображение ребенка в утробе обводится розовым или синим цветом – или, если хочешь, чтобы родственники не знали пол, желтым.

А потом «Медвежье Сердце™». Один-единственный флаер, мятый и сморщенный, с телефонными номерами на язычках внизу, которые можно отрывать. «Медвежье Сердце™» предлагало ультразвук с самой большой гарантией, как они заявляли. Они не только предоставят клиенту обычную ультразвуковую картинку, но и вдобавок за небольшую плату в пятьдесят долларов запишут в высоком качестве сердцебиение младенца. Запись поместят в устройство, которое зашьют в сердечко из шелка. Его, в свою очередь, поместят в грудь плюшевого мишки. Если правильно его сжать, аппарат включится и сердце будет биться тридцать минут.

«Идеальный подарок для новорожденного! – восклицала реклама внизу флаера. – Младенцам так уютно спать с мишкой, чье сердце бьется в унисон с их собственным! Подарите своему ребенку после родов уют, как до родов! Всего пятьдесят американских долларов!»

Майкл с ухмылкой показал флаер второй половинке Доннеров – Лизе – и посмотрел, как она читает.

– Странно, да?

– Не может быть, что это полезно для ребенка, – засомневалась Лиза. – Когда сердце одновременно бьется и внутри, и снаружи. Наверняка сбивает с толку.

– Милая. Сердце же на самом деле не снаружи ребенка. Это только запись.

– И все-таки. Ты бы хотел лежать в обнимку с записью собственного сердцебиения?

– Не знаю. Откуда мне знать? Я никогда не пробовал.

Они говорили об этом в приемной, когда их записали. Просто интересная для обсуждения странность. Говорили в процедурной, пока ждали врача, а потом врач пришла. Среди прочего она выдавила на живот Лизы гель и приложила к нему карманный ультразвук. Он соединялся с маленьким микрофоном в кармане ее халата. Она увеличила громкость, и они услышали быстрый ритмичный звук младенческого сердца.

– Некоторым кажется, что это похоже на табун лошадей, – сказала врач.

Было и другое – измерения, вопросы о диете, небольшое обсуждение, – потом визит закончился. Врач ушла, а Майкл помог Лизе одеться, сказав:

– Может, стоит записать табун лошадей и вставить в мишку.

– Очень смешно, – ответила Лиза.

Но на обратном пути, отдав администратору кредитку для доплаты врачу, Майкл оторвал одну из бумажек флаера «Медвежье Сердце™». «Просто для прикола, – объяснил он жене, когда та закатила глаза. – Чтобы было о чем рассказать друзьям. Чтобы просто сказать, что пробовали и такое».

Вот почему, когда случился выкидыш на шестом с половиной месяце, у них остался мишка с записью сердцебиения младенца. Они позвонили по номеру на бумажке и назначили встречу. Съездили в восемь часов вечера в центр радиологии, где у входа их встретил нервный техник в халате пепельного цвета, открыл и тут же запер за ними дверь. Подталкивая их, добрался до подвальной палаты с ультразвуком и провел быстрое сканирование. Положил перед ними папку с ламинированными фотографиями плюшевых мишек и сказал выбрать одного. Очевидно, им нельзя было здесь находиться.

– Но вы же записали не тридцать минут, – возразил Майкл.

– Что? – переспросил техник. – А, нет, нам нужно только пятнадцать секунд. А потом включается повтор.

Майкл не знал, стоит ли жаловаться. Решение приехать сюда было ошибкой; то, что начиналось как шутка, теперь казалось чем-то странным. Но они слишком далеко зашли, так далеко, что казалось, что надо добраться до конца. Лиза была на грани – это не ее идея, а Майкла; на подъезде она дала понять это недвусмысленно. А теперь, когда он попытался вовлечь ее в выбор мишки, она просто отмахнулась от папки. Майкл быстро пролистал страницы, но что он понимал в плюшевых мишках? У него даже своего не было в детстве. Они все казались ему более-менее одинаковыми. В конце концов он выбрал мишку с черными глазками и темно-бурым мехом, под которым было написано «короткий пушок». Отчасти он выбрал его из-за того, чтобы потом шутить, когда в колыбели будут лежать их малышок и короткий пушок.

Перед уходом техник взял у Майкла пятьдесят долларов, потом попросил его карточку страхования и записал номер.

– Будет завтра, – сказал он.

– Почему? – спросил Майкл. – Почему не сегодня?

Техник явно что-то скрывал:

– Так мы работаем. Любые внештатные снимки делаются на завтра.

А потом они стояли на недоасфальтированной стоянке и смотрели, как он запирает дверь.

Мишка, когда он пришел по почте, оказался вовсе не темно-бурым, а скорее бледно-бурым в полоску. Пушок тоже трудно было назвать коротким, потому что, по сути, его не было, только ткань. Говорить не о чем, мишка оказался дешевый. И выглядел потертым, как будто техник пошел и купил первого попавшегося в комиссионке.

– Это он? – спросила Лиза, поглаживая живот. В тот момент она была где-то на шестом месяце. – Отвратительно.

Но осталась и слушала, пока Майкл без конца тыкал в грудь мишки, пытаясь включить сердцебиение. Заработало не сразу, но, когда наконец началось, даже Лиза признала, что звук удивительно четкий, а потом спросила:

– Но даже так – зачем ребенку это слушать?

Майкл пожал плечами. Ответа не нашлось. Он еще поиграл с мишкой, включая и выключая сердце, а потом забросил в угол колыбельки, ждать ребенка.

В общем, Доннеры забыли об игрушке. Они готовились к появлению младенца. Читали в интернете, что им понадобится и чего ожидать. Заполнили дом детскими вещами, постепенно привыкали к мысли о будущем ребенке. Провели еще один ультразвук, на этот раз в кабинете акушера, и обнаружили, что у них девочка. Майкл удивился – он ожидал мальчика, все это время думал только в одном направлении. Но теперь начал привыкать к мысли о девочке, и постепенно это стало ему нравиться.

Все действительно шло гладко – «беременность как по учебнику», любила говорить акушерка, – а потом вдруг нет. Однажды Майкл Доннер пришел с работы и позвал Лизу Доннер, а ответа не было. Он решил, что она вышла погулять. Отправился на кухню и налил себе выпить. Снял галстук, повесил на спинку стула. Зашел в спальню и там увидел ее – на полу, без сознания, с бедрами в крови.

Он позвонил 911. Потом проверил, дышит ли она. Дышала. Шлепал по щекам, говорил с ней и растирал руки, пока она не очнулась, но даже тогда толком не пришла в себя и не понимала, где находится. А потом увидела кровь и впала в истерику, и он с трудом с ней справлялся, пока не прибыли санитары, не дали успокоительное и не увезли ее в больницу.

– Иногда, – говорила им через несколько часов педиатр, – беременность просто не закрепляется.

Они не виноваты, они ничего не могли сделать по-другому. Иногда тело самопроизвольно решает избавиться от развивающегося зародыша.

– Но мы же слышали сердце, – возражала Лиза. – Мы видели ее на мониторе. Она была жива.

Педиатр покачала головой. Кто знает, что с зародышем пошло не так? Что-то пошло не так и не дало ребенку родиться. Не нужно винить себя; просто нужно давать себе отчет, что такое бывает.

Но Лизе трудно было не винить себя. В конце концов, это ее тело носило ребенка, а значит, рассуждала она, ее тело и убило. Майкл пытался успокоить жену, обнимал, но быстро осознал, что она не хотела успокаиваться и не хотела объятий. Лиза хотела побыть наедине со своим горем.

Следующие дни она почти не вставала с постели, а Майкл заставлял ее есть. После потери ребенка им сказали, что девочка была достаточно развитой для свидетельства о рождении, так что они одновременно заполнили свидетельство о рождении и свидетельство о смерти, записав разницу в одну минуту, хотя даже Майклу казалось, что младенец сразу родился мертвым. Но так принято, объяснили им в больнице. Их спросили, хотят ли они устроить похороны, сказали, что это тоже разрешается, но Лиза бы не выдержала. Так что они кремировали тело и забрали прах домой. Майкл не знал, что с ним делать, и не мог добиться ответа от Лизы, потому на время поставил урну на пеленальный столик в детской.

Когда ребенок родился мертвым, Лиза его недолго подержала – одна медсестра сказала, что иногда так можно, чтобы попрощаться, – но Лизе это явно не пошло на пользу. А у Майкла в итоге начались кошмары. Трудно было об этом не думать: младенец, очевидно мертвый и не сформировавшийся, прижавшийся к коже его жены, пока она рыдала.

Детские вещи они оставили как есть. Сперва Майкл предложил их убрать, перенести в подвал, но когда начал собирать, жена издала странный плачущий крик, который напугал его больше всего остального, так что он вернул все как было.

Так они и жили: Лиза почти не в себе, Майкл все делает словно на цыпочках, чтобы ей не стало хуже, детские вещи для неродившегося ребенка аккуратно разложены в детской, оба Доннера ждут, надеются, что время лечит.

II

Через три месяца после смерти ребенка Майкл проснулся от шума. Он едва слышал его, поначалу даже сомневался, не мерещится ли. Он лежал в постели – жена свернулась калачиком рядом, то ли спала, то ли притворялась спящей – и слушал. Сперва чуть снова не задремал, но что-то в этом звуке было такое, чего он не мог объяснить и что не давало уснуть.

Зевая, он наконец встал и отправился на поиски. Открыл дверь спальни, вышел в гостиную, но тут слышалось хуже. Перешел на кухню и встал, задержав дыхание. Опять ничего. В его кабинете так же.

В конце концов Майкл вернулся в спальню и лег. И тут же опять услышал странный шум.

Сон тут же слетел полностью. Майкл пытался найти источник звука, и в этот раз ходил по комнате с места на место, прислушивался. Наконец понял, что шум доносится из тепловой заслонки на потолке, что он идет сверху, из детской.

Майкл поднялся наверх, открыл дверь детской, но вошел не сразу. И вот оно, похоже на белый шум, но мягче, со странной пульсацией. Майкл обследовал темную комнату, медленно приближаясь к цели, осознав только в самый последний момент, что звук исходит из колыбели.

На миг он испытал настоящую панику. В голове промелькнуло, что ребенок все-таки родился, но и он, и жена не верили, что он существует. Бросили его здесь одного умирать. А потом он пошарил и нашел плюшевого мишку.

Его сердечко билось, медленно и верно. Точнее, заимствованное сердце, раз это был звук сердца их мертвого ребенка. Он совершенно забыл об игрушке. Видимо, что-то случилось с механизмом, раз он заводится случайным образом, подумал Майкл.

Он держал мишку в руках несколько минут, пока так же внезапно, как и началось, сердцебиение не прекратилось. Правда ли прошло тридцать минут? Может, где-то в механизме сбой. Он аккуратно положил игрушку обратно в колыбель и пошел спать.

На следующий день Майкл даже не вспомнил о ночном происшествии. Как обычно, ушел на работу, провел день в офисе. Но когда вернулся домой на обед, обнаружил, что жена не спит. Она встала и пришла в себя, помылась, даже прибралась в доме. Что-то стало меняться. К лучшему.

Он сделал глубокий вдох. Несколько месяцев после смерти ребенка, пока он смотрел на то, как мучается жена, пока мучился сам, Майкл говорил себе, что они, Доннеры, переживут что угодно, но и сам не верил в это до конца. А теперь опять подумал, что все возможно.

Он поцеловал Лизу, они пообедали тем, что Майкл купил во вьетнамской кафешке, а потом он вернулся на работу в прекрасном расположении духа. Остаток дня прошел хорошо – один из лучших дней за долгое время. Майкл отлично себя чувствовал до того самого момента, когда вечером пришел домой и обнаружил, что жена сидит в гостиной и баюкает мишку, прислушиваясь к биению его сердца.

– Ш-ш-ш, – сказала она. – Малютка почти заснула, – и улыбнулась.

Майкл замер на пороге как вкопанный. Просто смотрел, пытался придумать, что сказать, что вообще тут можно сказать.

– Хочешь ее подержать? – спросила жена.

– Лиза, ты же понимаешь, что это просто игрушка, да?

Она опустила взгляд на мишку, лежащего на коленях:

– Да, – сказала она. – По большей части ты прав.

– По большей части? – уточнил он.

Лиза кивнула:

– Просто у мишки ее сердце.

– Только звук сердцебиения. Это запись.

– Конечно, – Лиза ответила не сразу. – Я знаю.

Майкл ожидал, что она продолжит разговор, но жена молчала, только мягко покачивалась, глядя на мишку.

– Лиза.

– Она зовет меня, – наконец произнесла она.

– Ох, милая, – сказал Майкл. Хотел было забрать игрушку, но Лиза вцепилась в нее и не отпускала.

В итоге после долгого разговора он убедил ее отдать игрушку по доброй воле. Да, сказала Лиза, она все осознает. Она не хотела его напугать. Конечно, она понимает – это не их дочь, это просто плюшевый мишка. Ничего более она и не предполагала.

– Что ты имела в виду, когда сказала, что он зовет тебя? – спросил Майкл.

– В смысле, она, – Лиза не смотрела ему в лаза.

– Что?

– Я сказала не «он». Я сказала «она».

Майкл махнул рукой:

– Какая разница?

На секунду она посмотрела на него в шоке, потом тот медленно сошел с ее лица, и Лиза отвернулась, сказав:

– Нет. Разницы нет.

А потом снова впала в прострацию, как раньше. Позволила отвести ее в кровать. «Может, лучше было оставить ей мишку», – не мог не думать Майкл. Но одновременно беспокоился о том, что было бы, если бы он оставил ей игрушку.

– Что ты имела в виду, когда сказала, что она зовет тебя? – спросил он опять, накрывая ее одеялом.

– Только это и имела в виду. Я услышала ее. Услышала что-то и пошла наверх посмотреть, что. Это билось ее сердце.

– Оно включилось само по себе?

Она кивнула:

– Я ничего не делала. Оно включилось само по себе.

Испытав нечто похожее, он чувствовал, что у него нет другого выбора, кроме как поверить. С проигрывателем внутри мишки что-то случилось, какой-то сбой. Придется его починить. Либо выбросить. Лучше второе, подумал он, просто выбросить.

Но прошло несколько дней, а он так и не избавился от мишки. Вернув его в детскую, просто о нем забыл. Лиза опять проводила почти все дни в постели, но уже начала вставать, и Майкл говорил себе, что она медленно идет на поправку.

Он бы совершенно забыл о мишке, если бы три дня спустя не проснулся в кровати от какого-то шума. В этот раз тот был громче. Спросонья, с гудящей головой, Майкл вышел из спальни и поднялся в детскую, но когда пришел, мишки нигде не было. И звук затих. Он несколько минут искал игрушку, а потом вернулся в спальню. И только тогда понял, что мишка лежит в кровати.

Он в ярости разбудил Лизу. Она казалась сонной, ничего не понимала. Майкл потряс перед ней мишкой:

– Как ты это объяснишь?

– Что? – спросила она.

Почему она просто не могла признать, что взяла игрушку и принесла в постель? Что с ней не так?

– Но я… – начала Лиза.

– Никаких «но», – сказал он. Он продолжал бранить ее, пока она сама в ярости не воскликнула:

– Но я его не приносила!

Тогда как он сюда попал? Вот что хотел знать Майкл. Мягкие игрушки не расхаживают сами по себе по дому. Это сделал кто-то из них, и Господь свидетель, это не он. А значит, она.

– Нет, – кричала Лиза, – Клянусь. Я его не приносила!

Он глубоко вздохнул. Ну ладно, сказал он, немного успокаившись, может, не приносила. Или не знала, что принесла. Он был готов принять такую возможность. Может, она это сделала во сне, не думая.

– Нет, – сказала она, тоже успокаиваясь. Она все это время не поднималась с кровати. Она уверена.

Майкл покачал головой. Других объяснений нет.

– А как насчет тебя? – сказала она. – Почему ты не мог принести его во сне?

Не подумав, он ответил: «Это же не я больной». Тут же пожалел об этом, но было поздно. Так началась ссора, которая кончилась тем, что мишка оказался в уличной мусорке, Лиза пришла в ярость, а Майклу пришлось спать наверху, в детской на ворохе одеял.

Первое, что он увидел, когда проснулся, – в колыбели у прутьев стоял мишка, будто наблюдая за ним. Майкл понял с глухой яростью, что жена встала, как только он уснул, достала медведя из мусора и вернула в колыбель. С самого начала его покупка была плохой идеей. Тогда это казалось шуткой – и осталось бы шуткой, если бы ребенок выжил. Но учитывая все, что произошло, это было только очень плохой идеей.

Майкл подумал спуститься и наорать на жену, но разве не этого она хотела? Нет, сказал он себе, он отреагирует, как взрослый человек: притворится, что даже не видел мишку. Просто отправит обратно в помойку, где ему и место, а потом, раз именно сегодня забирают мусор, задержится дома, чтобы проследить за ним. На этом с мишкой будет покончено. Больше не придется о нем думать. Их жизни вернутся в прежнюю колею, какую бы то ни было.

И он действительно так и сделал. Помылся, позавтракал. Отнес миску с хлопьями жене, но та еще спала – или, может, притворялась, что спала, не хотела с ним разговаривать. Он поцеловал ее в щеку, а потом поднялся наверх, забрал мишку с опять забившимся сердцем и бросил в помойку. Потом забрался в машину и, сидя за рулем, ждал, пока не увидел в зеркало заднего вида, как подъезжает мусоровоз, как механическая рука поднимает и опрокидывает бак. «Так-то, – подумал Майкл, заводя двигатель, – сказано – сделано».

На этом бы все и закончилось. В обычных обстоятельствах – да. Когда он вернулся этим вечером домой, то извинился перед женой, а она извинилась перед ним. Лиза поплакала, а Майклу хватило приличия, если это можно так назвать, не обвинять ее в том, что прошлой ночью она принесла мишку обратно в дом. А ей, в свою очередь, хватило приличий не говорить о том, что он опять отправил игрушку в мусор. Она обещала стараться сильнее, а он обещал быть терпеливее. Одним словом, они сделали все то, что делают члены семьи из страха или из любви, когда боятся, что зашли слишком далеко.

Но на этом ничего не закончилось. Три ночи спустя, или четыре, когда Майкл расслабился, когда уже начал думать, что они возвращаются к нормальной жизни, он опять проснулся посреди ночи, зная, что слышал какой-то шум.

«Нет, – подумал он спросонья. – Просто мерещится. Это сон».

Он попытался опять уснуть, правда попытался, но звук не давал ему покоя. Даже не звук. Скорее, призрак звука. Но он не унимался. И Майкл постепенно начал чувствовать, как его охватывает ужас.

Он встал с кровати. Прислушался, но звук шел не из их спальни. Майкл прошел в гостиную, хотя и знал, что источник шума не здесь. Обследовал весь дом, кроме того места, откуда, как он ожидал, и исходит звук, но в итоге отправился туда.

Открыл дверь в детскую. Да, все правильно, звук доносился отсюда, слабое биение сердца. Вот и мишка, в колыбели, как и последние несколько месяцев. Но как жена нашла его? Он что, зацепился за бак и не выпал? Не попал в мусоровоз, и она увидела его на улице? Должно же быть какое-то логическое объяснение, надеялся Майкл.

Он включил свет и уставился на игрушку через прутья. Теперь сердце остановилось – так же внезапно, как завелось. Мишка был грязным, покрыт слоем серой пыли, мелкой, как пепел. Придется его уничтожить, но перед этим, решил Майкл, жена должна все объяснить. Он оботрет мишку и покажет ей, заставит объясниться, а потом уничтожит на ее глазах.

Но когда он взял его в руки, то понял: что-то изменилось. Мишка казался другим, тяжелее, а когда он его сдвинул, из тельца как будто что-то посыпалось, словно он был набит песком. Майкл поднес игрушку ближе к лицу и принюхался, и тогда осознал, что нет, он покрыт не пепельным слоем пыли, а просто пеплом. А когда, скривившись, положил мишку на пеленальный столик, чтобы отряхнуть, его осенило, откуда взялся пепел. Крышка на урне была сдвинута, у основания лежала горстка праха, а когда Майкл заглянул внутрь, то увидел, что урна почти пуста.

Руки отяжелели. Теперь он видел, где разорвали и неуклюже распороли шов, чтобы наполнить мишку прахом его дочери. Все было намного хуже, чем он подозревал.

Пытаясь все обдумать, Майкл открыл урну и поднес под край пеленального столика, медленно сметая в нее прах. Потом поставил на столик и начал растягивать новенький шов на мишке.

И стоило ему это сделать, как сердце снова забилось. А потом каким-то образом, почему, он так и не понял и не смог толком описать полицейским, когда те допрашивали его по делу о смерти жены, мишка улыбнулся.

Майкл отдернул руку как укушенный. Уставился на игрушку. «Это тот самый момент, – подумал с надеждой, – когда я просыпаюсь».

Но он не проснулся. Он не спал. И когда снова протянул руку – в этот раз чтобы оторвать голову мишке, который набил себя прахом его ребенка и хранил звуковую копию ее сердца, – Майкл никак не мог знать, что это последняя секунда, когда он чувствовал, будто контролирует собственную жизнь, и что дальше все будет только хуже и хуже.

Эрозия

1

Когда пошел дождь, это был вовсе не дождь, а бледная обжигающая пыль или песок. Они смотрели, как она сдирает краску с машины, как лобовое стекло медленно превращается в матовое. Какое-то время он продолжал ехать, хотя не видел толком дороги и постоянно с нее съезжал. Но потом пыль стала просачиваться в вентиляцию, и машина заглохла.

– Что нам делать? – спросила она.

– Делать? – сказал он. – А что мы можем, кроме как ждать?

– Нужно убираться отсюда.

– Нет, – заявил он. – Нужно ждать.

И все-таки именно он – через час, а может, через два, когда воздуха в кабине стало не хватать, – открыл дверь и вышел.

* * *

К утру буря немного поутихла и, когда солнце встало высоко над головой, прекратилась окончательно. Она с трудом открыла дверь из-за песка, а потом увидела еще больше песка вокруг машины, целые сугробы. Нашла и останки тела в 100, может, 150 метрах, но оно было так ободрано, лишено кожи и одежды, что она сомневалась, он ли это. Наверняка он, сказала она себе. И оставила его лежать, где лежит.

* * *

Она окинула взглядом небо, но не смогла предсказать, вернется ли буря. И ландшафт был таким приплющенным и прибитым, что стало понятно: если буря вернется, прятаться будет негде. «Куда идти?» Возможно, туда, куда смотрит машина, если только во время ненастья они не сбились с курса. Но если не туда, то куда?

Она сдвинулась с места, шагая как можно быстрее по неизменному и плоскому ландшафту, который не менялся и ничего не открывал. И все-таки она шла дальше.

* * *

Когда поднялся ветер, она запаниковала. По-прежнему не было видно ни жилья, ни места, где можно спрятаться. Пыль или песок – если это вообще пыль или песок – начали подниматься у ее ног вялыми завихрениями, почти тут же опадая, но с каждым разом задерживаясь все дольше. Кожу закололо. Она перешла на бег. И когда стало ясно, что бега мало, когда песок стал разъедать лицо, руки и глаза, она упала на колени и закопалась как можно быстрее, разрывая песок, пытаясь прикрыть голову и грудь и при этом оставить место для дыхания. И хотя чувствовала, как песчинки сдирают со спины рубашку, а потом свежуют заживо, снимая слой кожи за слоем, она оставалась лежать в свернувшейся позе, концентрируясь на дыхании в маленьком кармане воздуха между руками и коленями, пока не потеряла сознание.

* * *

Так ее и нашли. Бессознательное тело подняли и несли по пустоши несколько часов, и она не очнулась. Они остановились, пытались ее покормить, но она не глотала еду. Между губ втиснули край бурдюка с водой, массировали ей шею, и наконец она начала глотать – по крайней мере, горло содрогалось. И поэтому – только поэтому – ее не бросили умирать.

II

Она очнулась спустя несколько дней, а, может, недель. Она находилась в четырех стенах, в какой-то комнате, и на миг подумала, что опять сидит в машине, хотя форма пространства была другая. Но женщина сказала себе: «Это машина», не надо верить глазам. И все-таки даже цвета были не те. Это не машина. Нет, явно комната.

* * *

Наконец она решила, что лежит на кровати. Комната была грязной, с низким потолком, ненамного больше самой кровати. Скорее камера, чем комната. Женщина встала, подошла к двери, чтобы подергать за ручку. Ну или встала бы, не будь она привязана к кровати.

* * *

Какое-то время она кричала. Никто не шел. Она кричала еще, потом просто просила, чтобы ее отпустили. Никто не шел. Потом лежала в кровати и испытывала ремни на прочность. Безуспешно пыталась из-под них выползти. Потом просто лежала и ничего не делала. Потом заснула.

* * *

Когда она очнулась, рядом уже стоял стул, втиснутый в узкое пространство между кроватью и стеной. На нем сидел мужчина и улыбался. Он чем-то напоминал мужчину, которого она потеряла, который вел машину и потом вышел. Но это был не он: брови другие. И может, что-то еще другое.

* * *

– Привет, – сказал мужчина – новый мужчина – вроде бы с дружелюбным голосом. Руки он ровно держал на коленях.

* * *

В голову ворвалось множество возможных ответов. Например, «Кто вы?». Например, «Где я?». Например, «Что я здесь делаю?». «Я пленница?». Или «Отпустите меня немедленно». Или…

Она такого не сказала.

* * *

– Привет, – сказала она.

* * *

Мужчина улыбнулся.

– Уверен, у тебя много вопросов, – сказал он. – Например, кто я? Где ты? Что ты здесь делаешь? Ты пленница? Я вынужден попросить тебя проявить терпение и пока подождать.

Она закрыла глаза. Этот мужчина – или любой мужчина, раз уж на то пошло, – не должен так прямо повторять то, что у нее в голове. «Это что, сон? – спросила она себя. – Я сплю?»

* * *

Когда она открыла глаза, мужчина был на месте. Он убрал ладони с коленей и теперь аккуратно положил их ей на руку. Секунду она не могла сообразить, на правую или левую. «Я что, умерла?» – спросила она себя.

– Ты в порядке? – спросил он, потом снова улыбнулся, прежде чем она смогла ответить. – Конечно да. Почему нет?

* * *

– Где, – наконец выдавила она, – где я?

Он легонько сжал ее правую или левую руку и сказал:

– Тихо. – А потом, после долгой паузы, добавил: – Ты здесь.

* * *

«Но где? – спросила она себя. – Где здесь?»

III

Со временем этот мужчина – или другой, но очень на него похожий, хотя все равно не похожий на того, что вел машину, – ослабил ремни. Ей позволили растереть запястья, чтобы циркулировала кровь. А потом ремни снова затянули.

* * *

В первый раз она сопротивлялась, и тогда пришел другой мужчина, почти неотличимый от первого и второго, прижал ее плечи к кровати, пока другой затягивал ремни. При этом он обнажил зубы. После этого она позволяла затягивать ремни без сопротивления.

* * *

А потом закончилось и это. Однажды один из мужчин ослабил ремни и не стал их затягивать. А потом ушел.

* * *

Какое-то время она лежала в кровати и растирала запястья, но вот к ним вернулись все ощущения, какие она могла выдержать, и она больше не видела смысла их растирать.

* * *

Она встала с кровати. Ноги ослабели и больше походили на палки, чем на ноги. Она не могла уйти далеко, но умудрилась дойти до двери, положить руку на ручку и повернуть.

* * *

Только та не повернулась. Заперто.

* * *

А потом однажды стало не заперто. Она повернула ручку, и дверь открылась, и она увидела, что та ведет в простой незамысловатый коридор.

* * *

В первый день она просто выглянула в коридор, а потом закрыла дверь и села на кровать, пока руки лежали на коленях без движения, как две мертвые птицы.

* * *

Пришел мужчина, как приходил каждый день, и принес еды, сел на стуле, втиснутом рядом с кроватью, пока она ела. Потом забрал миску, ложку и унес за дверь.

* * *

Когда он открыл и закрыл за собой дверь, она подождала, прислушиваясь к звону ключей, шороху язычка в пазе. Для нее это был трудный момент, и она чуть не вскрикнула. Но так ничего и не услышала, и – хотя опасалась, что у него только один ключ, потому он не звенит, что замок недавно смазан и потому бесшумный, как рыба в глубине, – когда она наконец смогла заставить себя встать и снова повернуть ручку, то обнаружила, что дверь по-прежнему не заперта, и ее переполнило облегчение.

* * *

Точнее сперва переполнило облегчение. Потом она начала думать, что если дверь оставили открытой, значит, хотели, чтобы она вышла, и это какая-то ловушка.

* * *

А может, говорила она себе, они ошиблись не один раз, а два, так что завтра дверь опять будет закрыта, и впредь закрыта навсегда.

* * *

«А может, – сказала она себе, – я вовсе не пленница».

* * *

Но тем не менее, зажатая между двумя вариантами, она несколько часов колебалась между тем, чтобы остаться в комнате, и тем, чтобы выйти. В конце концов лишь ненадолго вышла в коридор и огляделась – сперва посмотрела в одну сторону, потом в другую.

* * *

Свет был слабый. Коридор казался одинаковым в обоих направлениях и продолжался, сколько хватало глаз. Через несколько минут она вернулась и снова закрыла за собой дверь, потом села на кровать и стала ждать.

* * *

Чего она ждала, сама не знала, но в любом случае не дождалась ничего. А если чего-то и дождалась, то не поняла.

* * *

Они продолжали приходить, как и раньше, приносить еду, приносить воду, сидеть на стуле, втиснутом рядом с кроватью. Все казались на одно лицо, или почти, и она не знала, сколько человек за ней присматривает. Может, всего двое или трое, а может, и несколько десятков.

* * *

Они приходили и уходили, а потом она шла к двери, выходила в коридор и смотрела сперва в одну сторону, а потом в другую. Потом возвращалась в комнату, ложилась на кровать и не понимала, что с ней не так, почему она не может заставить себя уйти.

IV

А потом в какой-то из дней, если это был день, мужчины не пришли. Она ждала, что ей принесут еду, но ничего не принесли. «Возможно, – думала она про себя, – у меня что-то случилось с головой, и я перепутала время». И принялась ждать дальше. Ждала, пока ей принесут воду, и воду не принесли. Только когда горло пересохло, а язык приклеился к зубам, она признала, что нет, с головой ничего не случилось, что проблема снаружи, в них. Проблема в том, что ее бросили.

* * *

«Сколько раз в жизни меня бросали?» – задавалась она вопросом, и не могла не думать, что слово «брошена» написано не на одном или двух моментах ее существования, но жирно намалевано на всей жизни в целом.

* * *

Она снова подумала о мужчине в машине, как он вез ее много миль, и как, без объяснений, сперва запретив ей выходить, сам вышел из машины и бросил ее, и погиб.

* * *

Только что, если он пытался ее не бросить, а спасти? Что, если ушел из машины, чтобы ей хватило воздуха? Чтобы она выжила? Есть ли какая-то разница? Он ведь все равно ее бросил, правда же, хоть и для того, чтобы спасти?

* * *

И кто знает, не это ли случилось с новыми мужчинами? Если она пойдет по коридору, тоже найдет их с ободранными, голыми или переломанными телами, погибшими ради нее, хотя она не знала, почему? Она наконец поняла: ей страшно идти по коридору. Страшно из-за того, что она там увидит.

* * *

«Ну и мысли», – думала она. Но уже начинало казаться, будто те не принадлежали ей.

V

А потом в какой-то момент она то ли умерла, то ли как будто умерла, и потом уже была не в состоянии сказать, что именно с ней случилось, если случилось. Возможно, жизнь ее покинула, а потом вместо жизни медленно подкралось что-то другое. А возможно, она перешла с одного уровня жизни на другой, а потом еще дальше, и ее присутствие в мире меркло и меркло, но все же как-то сохранялось. Не важно, что именно с ней случилось. Важнее, что с ней в итоге стало.

* * *

После этого она не могла пошевелиться, только двигать глазами. В итоге женщина лежала в комнате – или думала, что лежит. Только время от времени у комнаты не было стен, словно она дышала, и то была комнатой, а то становилась, проще говоря, улицей. Постоянно шел дождь – или то, что женщине казалось дождем, хотя она боялась, что если приглядится, то обнаружит, что это бледная эрозия песка или пыли.

* * *

Но нет, когда она оказывалась снаружи, ее лицо омывал прохладный дождь. А когда возвращалась комната, не было ничего.

* * *

И скоро только это и осталось – то прохлада на лице, то ничего, туда-обратно, туда-обратно, все слабее с каждым разом, медленно исчезая, но не до конца, и женщина исчезала заодно с ними. «Что мне делать?» – спрашивала часть ее сознания. «Делать? – отвечала другая. – А что ты можешь, кроме как ждать?»

Оцепенение

Когда они ложились спать, она привыкла класть обе ладони на его руку. Что ей делать теперь, когда руки у него больше нет?

Раньше у них было все организовано прекрасно – точнее, пришлось так все организовать, когда она со всем разобралась. Начиналось с шин, сперва для одной руки, потом для обеих. Они помогали не просыпаться посреди ночи от режущей боли. И все же даже в шинах руки в конце концов начинали подергиваться, и этого хватало, чтобы ее разбудить. Более чем. Она принимала болеутоляющие, но они ничем не помогали, только нагоняли сонливость. «Знаешь, что тебе нужно? – сказала ей подруга. – Болеутоляющие получше». Врач, к которому она обратилась за рецептом, возразил, что все намного проще: надо просто держать ладони на весу. И тогда она пыталась сгибать руки в локте, а локтями упираться в кровать, чтобы спать, пока ладони болтаются в воздухе на черенках предплечий. Но они либо падали, как только она засыпала, либо она просыпалась с затекшими и онемевшими руками. Наваливала рядом подушки и укладывала руки на них, но высота оказалась недостаточная. Ничего не помогало, вообще. Но потом, однажды ночью, когда он отвернулся к ней спиной и спал, прижав руку к боку, она просто взяла и положила на него ладони, а он во сне не возражал. Проспала, как мертвая, до самого утра.

И так продолжалось много ночей подряд: она ворочалась, мучилась, пока он не перекатывался и не оставлял руку на боку, и тогда она могла прильнуть к нему и забросить ладони на эту руку. Потом уснуть. Ей это не просто нравилось – она больше не могла по-другому, и в те редкие случаи, когда его не было ночью в постели, вообще не спала. В такие ночи режущие боли становились хуже обычного.

«В горе и радости», – клялась она. Сама понимала, что клялась, но откуда же ей было знать, что в «горе» его станет меньше? Все случилось так просто: сегодня он целый и невредимый, а на другой день остался без трех четвертей руки. Когда впервые вернулся домой с культей в марле, она, конечно, поняла, что ее трогать нельзя, что ему будет больно. Отнеслась с уважением, держалась на расстоянии. Но рана зарубцевалась, ткань уплотнилась, а потом затвердела, и культя стала просто культей. К этому времени уже казалось, что она не спала целый год. Конечно, на самом деле не так долго, но так уже ей казалось, о чем она ему честно и сказала. Но он, такой неженка, все понял неправильно. «Трагедия, – заявил он, – не в том, можешь ты или не можешь уснуть. Вот, – сказал он, потрясая культей у нее перед носом, – настоящая трагедия. Культя побеждает режущую боль в ладонях».

Правда, что ли? Они играли в какую-то игру, где можно победить? Игру, в которой боль разрешается чувствовать только человеку с отсутствующей рукой – отсутствующей на три четверти рукой? Она так не думала. И в самом деле, со временем и с терпением, когда его боль сошла на нет и он научился не хватать отсутствующей рукой, скажем, стакан, от возмущения он перешел к утверждению – весьма разумному, как ему казалось, – «Но у меня же еще что-то осталось от руки. Пользуйся».

Но нет, все было уже не так. Теперь, когда он спал на боку, как всегда, а она придвигалась через простыню и закидывала на него ладони, то они обе действительно умещались на культе. Но одна ладонь постоянно соскальзывала и падала на его ребра. А если приподняться на кровати повыше, чтобы не соскальзывала одна ладонь, то тогда соскальзывала другая, съезжала по плечу на шею. И так, и так слишком низко. Да, правда, это означало, что подергивало только одну ладонь, а не две, но уснуть-то она все равно не могла. «Он что, не может просто надевать протез на ночь?» – на таких мыслях иногда она ловила себя в три или четыре утра. Но сама понимала, что просит слишком много. Врач сказал ему – сказал им, – что если он будет надевать протез на ночь, то не сможет его носить весь день без боли, напряжения и даже – в потенциале – собственных прострелов. Нет, несмотря на их отношения, она не могла просто попросить о таком – а даже если бы попросила, что-то ей подсказывало: он почти наверняка скажет «нет».

Так что месяцами она не смыкала глаз. Одну ладонь клала на мужа, а вторую держала в воздухе, на месте, где раньше была его рука. Держала, сколько могла, или водружала на мужа подушку, если он спал крепко и не спорил. Но все это было не то. В лучшем случае она добивалась какого-то раздражающего оцепенения. А его, убеждалась она все больше, было недостаточно.

Вот так поздно ночью, прислушиваясь, как рядом сопит муж, чувствуя начало щекотки в ладони, пока сон все не шел, она поймала себя на фантазиях о том, как хорошо спать с мужчиной, у которого не одна рука, а две.

Отсюда неумолимо последовало и остальное. Найти любовника было просто. Не потому, что она изголодалась по сексу, хотела снова обрести страсть или еще что-нибудь в этом роде, – нет, сказала она мне, снова натягивая простыню на грудь, она любила мужа страстно, хотела его и только его.

Нет, она все делала лишь ради того, что настает после. Ради момента, когда оба уже измождены, а любовник перекатывается на бок.

И когда он задремывал, она тайком натягивала свои шины, а потом осторожно помещала ладони на него. А потом, наконец-то, если все было в порядке, если он оставался на боку, не двигался и не возражал, что она на него наваливается, тогда она снова могла уснуть.

Дальше Рино

I

Бернт начал подозревать, что поездка какая-то странная, когда на окраинах Рино зашел в магазин, где один из шести проходов был целиком заставлен вяленым мясом. Наверху лежали знакомые копчености – бренды, рекламу которых он видел. В середине было что-то на вид местное, с одноцветной упаковкой, но все-таки вакуумной и с аккуратными этикетками. А вот в нижнем ряду лежали куски сушеного и копченого мяса в грязных целлофановых пакетах с завязками, без всяких этикеток. Он даже не знал, что это за мясо. Потыкал одну пачку носком кроссовки, а потом долго на нее смотрел. Когда заметил, что на него пялится продавец, тряхнул головой и отошел.

«Уже тогда надо было догадаться», – думал он часы спустя. Уже в этот момент надо было развернуться, проехать полмили до Рино и дальше не соваться. Но он говорил себе, что это всего лишь магазин. И даже не такой уж странный. Ну подумаешь, жители Рино любят вяленое мясо. Так что он тряхнул головой и поехал дальше.

Бернт впервые за десять лет покинул Калифорнию. Его отец умер, и ему об этом сообщили слишком поздно, чтобы успеть на похороны, но он все равно ехал в Юту, чтобы попасть на раздачу недвижимости, если от той еще хоть что-то осталось. Он был сам по себе. Его девушка хотела поехать, но в последний момент заболела. Чем, не знали оба, но она не могла стоять, сразу начинала кружиться голова. Чтобы поблевать, она буквально ползала в ванную. Такое состояние продлилось три-четыре часа, а потом так же неожиданно, как налетело, ушло. Но после этого она отказалась садиться в машину. А если болезнь вернется? Если ей так плохо, пока она лежит, рассуждала она, насколько же хуже будет в машине? Пришлось признать, что в этом есть логика.

– А тебе самому-то обязательно ехать? – спрашивала она. – Разве тебе не пришлют твою долю, где бы ты ни был?

Технически да, она была права, но Бернт не доверял своим дальним родственникам. Если не поехать, они сделают все, чтобы ему не досталось то, что он заслуживает по праву.

Она устало покачала головой и спросила:

– И что именно ты заслуживаешь? – Надо признать, это был хороший вопрос. – И разве отец не сказал тебе больше никогда не возвращаться?

Бернт кивнул. Так отец и сказал.

– Но у него нет права голоса, – заметил он. – Он теперь умер.

Так или иначе, она с ним не поехала. И может, думал он теперь, сидя за рулем, болезнь его девушки – за мили до Рино – стала первым звоночком, что поездка выдастся странной. Но откуда ему было знать? А теперь, забравшись так далеко от Рино, проделав такой путь, как он мог взять и просто развернуться?

В начале, чуть дальше Рино, он ехал и наблюдал, как шоссе 80 флиртует с рекой Траки: то подбирается, то снова отстраняется. Потом попал в россыпь домиков под названием Фернли, и река пропала из виду. На многие мили не было почти ничего, всего пара ранчо на засушливой земле. Бернт смотрел, как вдоль обочины позвякивает провисающая колючая проволока, а когда и она закончилась, отсчитывал время по металлическим знакам, торчащим каждую десятую часть мили. Через какое-то время исчезли и они, остались только выцветшие зеленые знаки, отсчитывающие мили, с цифрами, вытравленными белым. Думая о чем-то своем, Бернт наблюдал, как они приближаются, и наблюдал, как они удаляются.

Он думал об отце: когда тот был молод, то никогда не покидал дом без отутюженных стрелок на джинсах. Перед выходом всегда проверял, блестят ли туфли, даже если всего лишь собирался обходить свои акры, даже если знал, что туфли будут в грязи и песке, стоит сойти с крыльца. Такой уж он был. Бернт это ненавидел. Ненавидел его.

Он помнил, как отец стреножил задние ноги свиньи, протянул веревку через шкив над полом сеновала и наматал на колесо. Потом велел Бернту взяться за колесо и сказал: «Поднимай засранца и держи, и не смотри, что дергается. Я вскрою ему глотку, и тогда все – худшая работа позади. Тебе достается чепуха. Просто держи, пока из этого говнюка вся кровь не вытечет». Бернт только кивнул. Отец сказал «тяни», и Бернт начал крутить колесо. Свинья пошла наверх, визжа, вращаясь и брыкаясь. Отец стоял рядом, неподвижный, с ножом наготове и большим пальцем на самом краю лезвия, ждал. А потом одним взмахом рассек животному горло от уха до уха. Свинья еще боролась, кровь хлестала из раны и густела в песке. Бернт не понял, как та не попала отцу на туфли и штаны, но не попала.

И так было всегда, каждый раз, когда он кого-нибудь убивал. На нем – ни капли крови. Почти невероятно, думал Бернт, и в подростковом возрасте потратил не одну бессонную ночь, удивляясь, как это возможно, почему кровь сторонится отца. Все возможности, какие приходили в голову, казались такими оторванными от реальности, что он предпочитал считать это просто удачей.

Таким человеком был его отец. Какой он теперь, мертвый?

Бернт содрогнулся. Снова стал следить за милевыми знаками – точнее, попытался, но те исчезли. На миг он подумал, что где-то случайно съехал с шоссе. Но нет, это же невозможно, а кроме того, дорога, по которой ехал, сохраняла все внешние признаки шоссе. Потом на обочине промелькнул срезанный металлический столбик, и Бернт задумался, а что если когда-то тут торчал знак, – что если кто-то систематически их спиливает. Наверно, скучающие подростки, которым заняться нечем.

Бернт прикинул положение солнца в небе. Казалось, оно так же высоко, как и час назад, еще не начинало спускаться. Проверил датчик топлива: от половины до четверти бака. Поехал дальше, думая, хватит ли бензина до следующей заправки. Наверняка хватит. Разве она так уж далеко?

Он открыл бардачок, чтобы достать карту и посмотреть, но карты не было. Может, он ее уже доставал и она соскользнула под сиденье, но если так, то она завалилась куда-то глубоко и он не мог ее найти, по крайней мере, за рулем. Нет, сказал он себе, заправка скоро будет. Как иначе. Он не так уж далеко от Элко. От Рино до Элко меньше трехсот миль, а он заправлялся в Рино. А где-то между ними Виннемука. Он что, проехал город и не заметил?

Хватит ему бензина, он сам знал, что хватит. Не надо поддаваться играм разума.

Отец сказал ему, что если Бернт уйдет, то может не возвращаться.

«Ладно, – ответил Бернт. – Я и не планировал».

А потом ушел.

Или стоп, не совсем так. Прошло уже столько лет, легче думать, что этим все и кончилось, но все было не так просто. Он не сказал «Ладно». Он не сказал: «Я и не планировал». На самом деле он сказал: «А на хрена мне возвращаться?»

Отец улыбнулся:

– Я уж думал, ты не спросишь. Пошли, – и направился к двери, поманив Бернта за собой.

Наверное, час спустя – может, больше, может, меньше, трудно судить, когда едешь один, – Бернт позвонил подруге, хотел сказать, что она была права, не стоило ему ехать. Надеялся, она уговорит его повернуть, и бог с ним, с наследством.

Но она не взяла трубку. Или нет, не совсем так: звонок не прошел. Казалось, будто проходит – Бернт набрал номер, услышал несколько гудков, потом звонок прервался. У телефона не было приема.

«А что тут такого странного?» – удивилась какая-то часть его разума. Он посреди глуши – естественно, обслуживание будет паршивым. Придется ждать, пока он не подъедет к городу, и тогда пробовать опять.

Все это казалось нормальным, рациональным, правильным. И все же другая его часть переживала, понимая: что-то не так.

Радио тоже оживало и глохло, одна и та же станция то отлично слышалась, то почти тонула в помехах, то опять слышалась. «Не странно», – настаивал кто-то в разуме. Наверное, говорил он себе, сигнал здесь скачет. Он все твердил это, хотя на открытой равнине скачки происходили не реже, чем когда он объезжал гору или подъезжал к следующей.

Были моменты, когда не оставалось ничего, кроме помех. Когда он медленно поворачивал ручку, но ничего не находил. Когда нажимал на кнопку поиска и тюнер пробегал всю полоску от начала до конца, не зная, где примоститься, и начинал заново, и снова, и снова, и снова. Так продолжалось минут пять или даже десять, потом вдруг включалась частота, на которой, казалось, шли сплошные помехи, но так и не сменялась. Через какое-то время начинало мерещиться, что за помехами что-то есть, странный шепот, и он вот-вот усилится и постепенно превратиться в чьи-то голоса. Но он так ничем и не становился, просто помехи.

Бернт посмотрел на датчик топлива. От четверти до половины бака. Разве он это уже не видел? Постучал по датчику пальцем, сперва легонько, потом сильнее и сильнее, но показания не менялись.

Когда он приедет в Виннемуку, все равно заедет заправиться, на случай, если датчик сломался. Наверняка ему не понадобится бензин, чтобы доехать до Элко, но он все равно остановится. Он опять постучал по датчику. Он уже проехал Виннемуку? Казалось, что должен был, но он бы его заметил, разве не так?

Бернт смотрел, как отец проверяет стрелку на штанинах. Смотрел, как он останавливается на крыльце и сперва поднимает к ограждению одну ногу, потом вторую, быстро обмахивая их висящей там желто-оранжевой тряпицей, прежде чем сойти и направиться по тропинке к дороге.

Бернт пошел за ним.

– Все это мое, – говорил отец, обводя окрестности рукой. – Все, все это принадлежит мне.

Но, конечно, Бернт и так об этом знал. Отец нес эту хрень с самого детства Бернта. Это не новости. Когда отец обернулся, чтобы посмотреть на реакцию сына, и увидел его выражение, то скривил губы, усмехнувшись:

– Ты-то что об этом знаешь, умник хренов?

– Что? – удивленно спросил Бернт. – Я знаю, что земля принадлежит тебе. И так знал.

– Земля, – сказал отец и сплюнул. – Черт, да это ерунда. Мне принадлежит все, что сюда попадает: растение, зверь или человек, включая тебя. Если ты уйдешь, то только потому что я разрешил. А если я разрешу, то ты сюда не вернешься, если только я не скажу иначе.

Бернт даже не успел понять, как рука отца метнулась и зажала его запястье в крепкой, давящей хватке. Бернт попытался вырваться, но отец был сплошь жилы. Он кивнул один раз, губы его сжались в прямую тонкую линию, и отец сорвался по тропинке к штормовому убежищу, волоча Бернта за собой.

Нет, он уже точно должен был доехать до города. Что-то случилось. Солнце все еще стояло высоко в небе. Не должно оно там быть. Бессмыслица какая-то. И еще либо сломался датчик, либо у него почему-то не кончался бензин. Бернт снова попытался позвонить девушке, и в этот раз, хотя на телефоне не было ни одной полоски, звонок прошел. Он услышал два гудка, а потом она взяла трубку. Сказала: «Алло», – голосом до странного низким, почти неузнаваемым – наверное, из-за болезни, говорил он себе позже. Он сказал: «Дорогая, это я», – а потом связь оборвалась. Позвонив опять, пробиться он уже не смог.

Отец перевел сына через двор и тащил за руку так, что Бернт едва удерживал равновесие. Когда он споткнулся и чуть не упал, отец просто продолжил волочить его вперед, так что пришлось с трудом вскарабкаться на ноги. Казалось, отцу все равно, останется сын на ногах или нет.

Они обошли сарай, отправились туда, где было штормовое убежище – простая деревянная дверь прямо в земле и закрытая на навесной замок. Бернт всегда знал, что оно там есть, но внутри никогда не был. Отец отпустил руку и сунул ему ключ.

– Давай, – сказал он. – Давай загляни.

II

Когда Бернт уже начал паниковать, показался город. Названия он не заметил – наверное, табличку срубили вандалы, как и милевые знаки. Просто переехал горку, завернул – и вдруг увидел знак съезда и россыпь зданий внизу, с блестящими на солнце окнами. Пришлось притормозить и срочно свернуть с дороги, но даже так он задел шумовую полосу и едва не снес дорожные конусы перед бетонным отбойником. Но к этому времени уже был на скате и направлялся вниз, под мост и в город.

Остановился у первой же заправки. Припарковался у насосов, заглушил мотор и выбрался, только тогда заметив, что магазин заброшенный и пустой, насосы забрызганы грязью, а резиновые шланги старые и растрескавшиеся. Бернт сел обратно в машину и снова завелся, потом проехал по городу в поисках другой заправки. Но ее нигде не было.

Что он увидел в штормовом убежище? Он до сих пор не был уверен. Бернт отпер дверь и спустился по лестнице, пока отец стоял наверху, скрестив руки. Внутри пахло пылью и чем-то еще – чем-то, от чего во рту чувствовался металлический привкус, стоило только вдохнуть. От чего заболело горло.

Бернт сошел по шатким деревянным ступенькам на утрамбованный земляной пол. Можно было стоять во весь рост, но места хватало впритык. Даже с открытой дверью глаза привыкли не сразу, а когда привыкли, не увидели ничего особенного. Заляпанный местами пол, где-то темнее, чем в других местах, – если только это не природные свойства самой почвы. Но не похоже. В дальнем конце было несколько стоек, на которых что-то висело. Он замешкался и услышал, как отец сверху сказал: «Давай», – холодно и твердо. Нащупал дорогу вперед, но из-за того, что загораживал телом свет, только через фут-другой понял, что видит перед собой полосы сушеного мяса. Сотни, тонко нарезанные и иногда заплетенные, и ничто не говорило, какому животному принадлежало мясо. Хотя оно явно было большое, в этом Бернт не сомневался.

Во рту пересохло, и он поймал себя на том, что не может оторвать взгляд от стоек, глаза перебегали с одной полоски на другую и обратно. Он чуть не крикнул отцу, чтобы спросить, откуда они, но что-то его остановило. В мыслях увидел, как отец вместо ответа просто захлопнет дверь и оставит его в темноте. Ощущение было таким осязаемым, что на миг Бернт даже засомневался, не остался ли уже сейчас в темноте, не воображает ли то, что перед собой видит.

Он заставил себя очень медленно повернуться, словно ничего такого не произошло, и подняться по лестнице. Отец смотрел, как он выходит, но не двинулся с места, чтобы помочь, пока Бернт вылезал из убежища, только спросил:

– Видел?

Бернт помялся мгновение, не зная, что именно должен был увидеть: полоски мяса или что-нибудь еще, что-нибудь за подставками, еще глубже. Но почти сразу решил, что безопаснее просто согласиться.

– Видел, – сказал он.

Отец кивнул:

– Хорошо. Тогда ты понимаешь, почему должен остаться.

Бернт неопределенно махнул рукой, отец принял это за согласие. Хлопнул по плечу и ушел.

Бернт не мог сказать, почему отец решил, будто сын понял то, что увидел, то, как на него должно было повлиять убежище. Конечно, теперь Бернт никогда не узнает, а в конечном итоге – лучше и не знать. Он последовал за отцом домой и ушел в свою комнату. Оставалось просто дождаться темноты, а потом упаковать вещи, вылезти в окно и уйти навсегда. С тех пор он не возвращался.

Через какое-то время Бернт бросил искать заправочную станцию. На датчике по-прежнему было от четверти до половины; наверное, хватит до Элко.

Он остановился перед придорожным кафе на Главной улице и зашел. Внутри было тесно, все столики заняты. Он сел за стойкой. Даже тогда официантка подошла к нему не сразу. Когда наконец решила принять заказ, он спросил про заправку и подумал, что ее ответ под стать всей поездке: заправки не было. «Стояла одна, – сказала она, – но бензин здесь слишком дорого стоит. Никто ею не пользовался, раз рядом Элко». Нет, ближайшая – дальше по дороге в Элко.

– Это далеко? – спросил он.

Вопрос ее как будто чем-то озадачил:

– Недалеко.

Он спросил, что она посоветует, и она порекомендовала суп дня, который он и взял, даже не поинтересовавшись, что это за суп. Когда заказ принесли, тот оказался на удивление хорош – насыщенный оранжевый бульон с запахом шафрана и волокнами мяса. Наверное, свинина. Слюнки потекли от одного вида. Ему показалось, что это знак: поездка наконец становилась не такой странной или хотя бы странной в хорошем смысле, а не в плохом. Когда Бернт доел, то собрал пальцем остатки по краям тарелки, выскоблил ее до чистоты.

Так он там и сидел, не особенно торопясь в дорогу. Официантка в конце концов принесла ему кофе со сливками, хотя он даже не просил, и не успел он сказать, что не пьет кофе, как она уже ушла к другому клиенту. Сперва он не трогал чашку, потом, не зная, что делать, попробовал. Вкус оказался насыщенным и нежным, не похожим на знакомый ему по прошлому опыту, и не успел он заметить, как выпил всю чашку.

«Все в порядке, – говорил он и обнаружил, что более-менее себе верит. – Странная часть поездки кончилась. Отныне все будет в порядке».

Из Калифорнии он писал отцу дважды. В первый раз – где-то через год после того, как приехал. Хотелось, чтобы отец знал: с Бернтом все в порядке, он встал на ноги. Еще хотелось немного позлорадствовать. А может, ему все еще было интересно. «Что, по твоему плану, должен был сделать со мной этот поход в убежище? Что там могло меня удержать?»

Бернт ждал реакции месяц, может, два. Но отец так и не ответил. Бернт потом узнал, что отец получил послание: когда он умер, об этом написала тетя, добавив, что адрес Бернта они нашли благодаря письму, которое он присылал отцу.

Второе письмо, годы спустя, уже было взвешенным, спокойным. Им Бернт хотел примириться, насколько это вообще возможно. Конверт пришел обратно неоткрытым, с надписью «Вернуть отправителю», выведенной отцовским почерком аккуратными строчными буквами.

«Все будет в порядке», – все еще говорил он себе, когда слез со стула и направился в туалет. Помочился и смыл, потянулся. Пока мыл руки, заметил зеркало.

А вернее, зеркала. Их было два, одно поверх другого, маленькое привинчено на большое, так что большое казалось рамой.

Бернт посмотрел на себя, на свое осунувшееся лицо, но глаза соскальзывали через край, где кончалось одно зеркало и начиналось второе. Так и задумывалось? Какой-то особенный дизайн? Может, середина большого стекла разбилась или испачкалась, и чтобы это скрыть, повесили маленькое? Второе зеркало закрывало какую-то дырку?

Он взялся за его края. Оно было прикреплено по четырем углам винтами, они проходили через угол и тонкий деревянный брусок, а потом через зеркало сзади. В щель между зеркалами пролезали только кончики пальцев. Он потянул, но конструкция сидела крепко.

Когда он отпустил ее, подушечки пальцев почернели от пыли. Бернт снова помыл руки, теперь медленно. Лицо, когда он снова поднял взгляд, казалось все таким же осунувшимся. Он выключил краны, вытер руки и ушел.

Тут же вернулся. Достал маленький фонарик-брелок и посветил в щель между верхним зеркалом и нижним. Прижался в упор, но, как бы ни всматривался, как бы ни светил, зеркало сзади казалось целым и невредимым.

III

Сперва он соврал девушке – заявил, что съездил в Юту на ранчо, посидел на чтении завещания, но ничего не получил. Но потом, когда пришел ящик, рассказал правду. Ящик был старым, начинал рассыхаться и пах сыростью. Очень тяжелый. На боку аккуратным почерком отца было написано «Доля Бернта».

Он не притрагивался к ящику на столе полтора дня. Вечером второго Бернт вместе с девушкой сидели в кровати, читали, когда она спросила, собирается ли он вообще открывать ящик. Бернт положил книжку на грудь и начал рассказывать. Она не мешала, перебила только раз, а когда он договорил, свернулась рядом, мягко касаясь плеча одной рукой, и ничего не сказала. Это его удивило – Бернт думал, что она разозлится, раз он соврал. Но если она и разозлилась, то держала это при себе.

«Конечно, – говорил он ей, – на самом деле ничего не было, это все мое воображение. Самая обычная поездка. Я просто замечал то, на что при нормальных обстоятельствах не обратил бы внимания». Но пока Бернт рассказывал, двигался миля за милей от Рино до маленького городишки, названия которого так и не узнал, его снова начала охватывать паника. Он не верил, что это нормальная поездка. Верил, что поездка какая угодно, только не нормальная. И еще верил, что виноват в этом отец.

Самым трудным было объяснить, почему именно именно зеркала заставили его развернуться и поехать назад в Рино, остановиться, снять номер в отеле и напиться почти до беспамятства, пока алкоголь не кончился и он не протрезвел как раз вовремя, для того чтобы заметить, что уже прошло достаточно дней и можно сделать перед девушкой вид, будто он все-таки съездил в Юту. На самом деле с зеркалами не было ничего такого особенного, вынужден был признать он, – но отчего-то именно поэтому они и казались какими-то странными.

Тогда она его и перебила:

– Они походили на то, что ты видел в штормовом убежище?

Но что он видел в штормовом убежище? Бернт не знал до сих пор и никогда не узнает. Похоже на зеркала? Да нет, там была яма в земле с копчеными кусками сушеного мяса. Как двойное зеркало может быть похоже на яму в земле и куски мяса? Нет, единственное общее между ними – он не понимал до конца, о чем они ему говорят. Чувствовал, как что-то упускает.

Тогда он ушел из кафе, сел в машину и поехал. Сперва намеревался, несмотря на разброд в душе, продолжать путь дальше в Юту, завершить путешествие. Но стоило свернуть налево с парковки и поехать по Главной улице, как он почувствовал, будто растягивается между зеркалом и пунктом назначения. Что его частичка поймана в зеркале, и что связь между ней и им становится все тоньше и тоньше.

И вместо того чтобы выехать на шоссе, он заложил круг и вернулся в кафе. Достал монтировку из набора инструментов рядом с запаской, зашел в кафе и направился прямиком в туалет. Несколько раз аккуратно стукнул по верхнему зеркалу и отломал все четыре угла, потом снял его и положил лицом на пол. Большое зеркало оказалось целым и невредимым. Его Бернт просто разбил, хотел убедиться, что за ним ничего нет. Ничего не было. Только голая стена. Тогда он разбил и первое зеркало, а потом ушел так же быстро, как пришел, пока официантка глазела на него с открытым ртом, а здоровый повар выскочил из кафе и погнался за ним с проклятьями, как раз когда Бернт повернул ключ в машине и уехал.

И даже тогда он бы мог поехать дальше, мог бы направиться в Юту, рассказывал Бернт. Но поездка – вся, от начала до конца, не только когда он начал делать то, чего бы раньше ему даже в голову не пришло делать, – казалась предупреждением. Продолжать – это ошибка, чувствовал он. И развернулся.

И в самом деле, не успел он глазом моргнуть, как вернулся в Рино, почти на одних парах бензина. Нашел заправку, потом отель, потом засел там на несколько дней и запил, чтобы переждать. Ему было стыдно, что он не доехал до самой Юты, а еще, если честно, то, когда он вернулся в место, которое казалось ему целиком и полностью реальным, Бернт побоялся снова садиться в машину.

Но все-таки с больной от похмелья головой влез в нее и поехал. Миг спустя уже пересек границу штата. Пропетлял по горам, проехал мимо Траки, обогнул озеро Доннер, через перевал Эмигрант-гэп, потом медленно съехал с гор во все более и более населенные области, все ближе и ближе к дому. Когда он сворачивал на их улицу, ему уже начало казаться, что он раздул из мухи слона, что просто искал повод не ехать в Юту.

Чем больше он говорил, чем больше пытался одновременно и объяснить своей девушке, что чувствовал, и выкинуть эти мысли из головы, предать все прошлому, тем больше где-то в глубине души произошедшее уплотнялось и твердело, как болюс или опухоль – словно что-то одновременно единое и совсем отдельное. Он не понимал, хуже ему или лучше от того, что он все выложил.

Закончив, Бернт лежал и молчал. Девушка была рядом, и скоро ее дыхание замедлилось, и он понял, что она уснула. Более-менее остался один.

Бернт знал: осталось разобраться с посылкой. Знал, что не откроет ее. Ему не нужно то, что там внутри. Он планировал, как от нее избавиться. Просто выкинуть – это мало.

Осторожно, чтобы не разбудить девушку, Бернт встал. Натянул джинсы и нашел ключи от машины. Надел носки и рубашку, а у двери – ботинки.

Нет, нужно увезти ящик как можно дальше. Бернт отвезет его обратно в Юту, откуда тот и явился.

А может, и нет, подумал он через несколько часов, проделав долгий путь и ничего не узнавая за окном, совершенно не понимая, где оказался. Может, еще не в Юте, но точно где-то дальше Рино. Достаточно далеко, должно хватить.

Любой труп

I

Когда она проснулась, то увидела, что ночью в поле прошел дождь из сырого мяса. Смотрела, как поставщики медленно пробираются к ней, неуклюже двигаясь в своих панцирях, тыкая в рваные куски на земле. Свежие, достаточно большие и без личинок они подбирали. Потом они прокоптят мясо и сохранят, чтобы продавать на провизию. Гнилье забросают землей, поднимая при этом лица к небу, пока сдвигают грязь ногами.

Ее это не привлекало. Нет, совсем. Поставщики этого не понимали. Поставщики вообще мало что понимали, в итоге пришла к выводу она, и если бы не панцири, то они бы не смогли даже сойти за людей, так сильно давил на них воздух. Один из них, не отличавшийся от других, подошел, склонившись и поскребывая землю, и сказал клокочущим голосом:

– Запрос: личность желает поставку?

– Нет, – сказала она. – Что у вас, мясо? – он дернул конечностью, жест, который она привыкла считать за согласие. – Мне не нужно мясо. Мне нужно тело.

– Тело сделано из мяса, – сказал поставщик. – Так же мясо сделано из тела. Пусть сделка будет записана и бусины получены.

– Нет. Мне нужно целое тело.

– Целое тело, – сказал он. Если только не «цена удела». Не разберешь.

– Неповрежденное. Кто-то погибший в резне недавно, только что умерший, – продолжала она, пытаясь подражать их речи, чтобы они поняли. – Тот, чьи гибкие органы еще способны на речь, а не тот, у кого связки уже закоченели на солнце.

– Органы. – Да. Связки, да, – он что-то пролаял, и поставщики за его спиной принялись рыться в мешках.

– Неповрежденное тело, – настаивала она. – Ты кто? Который? Тот, с кем я разговаривала в прошлый раз? У тебя есть имя?

– Много вопросов, – сказал он и торопливо ретировался.

Остальные подошли, кланяясь, и предложили свои мешки, но она только отмахнулась. Сбитые с толку, они на миг сгрудились в кружок, потом поклонились и снова показали мешки, но она уже отвернулась и пошла в свою пещеру, куда, как она знала, они за ней не пойдут.

Есть другие поля, другие пещеры. Все говорило о том, что есть. Ее табулатуру можно перенести – наверняка можно нанять тех же поставщиков. Или резня изменится, и тела снова будут целыми, или почти целыми, надо только подождать. Может, пару дней или пару недель. Готова она ждать? Скоро провизия закончится, и тогда она будет вынуждена голодать или закупаться у поставщиков. Или уйти.

Она следила за поставщиками из темноты пещеры, сидя без дела на корточках у входа. Почему они не входят? Чего боятся?

Скоро она вышла из пещеры, все еще держась в ее тени, куда они не приближались. В этот раз у нее с собой была палка, и она била ею по скале, пока говорила. От каждого удара поставщики слегка подрагивали, но, от удовольствия или от боли, она не знала. Когда у нее будет труп, она спросит его. Вдруг он знает.

– Труп, – сказала она. – Принесите мне труп.

Они забормотали друг с другом, и один подошел. Тот же самый, что и раньше, или другой – она не поняла.

– Личность, прощение. Личности будет поставлено мясо.

– Не мясо. Я не куплю у вас мясо. Никогда. Но я куплю труп.

Ее ответ вызвал замешательство.

– Запрос: личность хорошо платит? – спросил посланник.

– Да. Очень хорошо.

– Личность получит труп, – сказал он, вздрогнув в подтверждение.

Она уже начала отворачиваться, когда поставщик продолжил:

– Запрос. Какой труп?

– Какой труп? Не важно, какой труп. Любой труп. Главное, чтобы недавний.

– Запрос: любой труп?

– Да.

– Недавний.

– Да, – ответила она.

– Запрос: личность хорошо платит? – спросил он. – Любой труп?

– Правильно, – сказала она.

Несколько часов они переговаривались на своем странном клокочущем наречии, настолько непохожем на ее язык, что она не могла разобрать даже слоги, не могла понять, общаются ли они с помощью отдельных слов или с помощью чего-то совершенно другого – каких-то трелей, которые нельзя систематизировать. Она наблюдала из тени пещеры. Потом они снова замолчали, и один направился к входу.

– Вопрос, – сказал он. – Любой труп?

– Ты тот же самый? Я уже отвечала на этот вопрос. Любой труп, главное, чтобы недавний.

Он обернулся и пробормотал что-то остальным. Когда они ответили, он обернулся к ней:

– Личность, прошу выйти из пещеры.

– Зачем? – сказала она. – Вы знаете, где найти труп?

– Да. Любой труп.

Она задумалась над этим оборотом, потом покачала головой и закинула крюк на плечо. Вышла на солнце.

– Ну, – сказала она. – Где он?

Они сгрудились вокруг, теснились, плотно зажимая. Они были неуклюжие, нескладные в своих панцирях, но, когда она поняла, что они делают, было уже поздно, их оказалось слишком много. Она отбила нескольких палкой и продвинулась на пару шагов, но их место уже заняли другие, и идти было некуда. Они хватали ее, тащили, пытались завалить. Она быстро упала на колени. Пыталась отвернуться к пещере. Схватилась за свой крюк, но ее руки теперь прижали к земле, и она не могла ударить. Закричала, и что-то заткнуло ей рот. Несколько мгновений спустя она была мертва.

Скоро все было как прежде – поставщики стояли на расстоянии с полотняными мешками, склонившись. Один из них, представитель или посланник, подошел и заговорил с телом женщины.

– Любой труп, – сказал он и протянул то, что в их панцире считалось рукой. – Личность платит хорошо.

Он так и стоял с протянутой лжерукой, терпеливо ожидая награды, пока позади с готовностью и вниманием замерли остальные.

II

Когда он очнулся, на поле просыпался душ из свежего мяса. Оно так и осталось лежать, поблескивая на солнце. «Где сегодня поставщики?» – удивился он. Обычно они уже были здесь, наготове, обходили поля и пытались торговать с ним. Иногда, признаться, он покупал, но только если мясо копченое. Одна копченая плоть похожа на любую другую, к такому выводу он пришел, и если надо питаться плотью, то какая разница, какой? Он даже, признаться, полюбил этот вкус.

Он раздул угли в конце пещеры и разогрел воду, бросив в нее старые сырые листья. Теперь они едва ли меняли цвет воды, даже если их выжимать. Нет, скоро ему придется уйти. Здесь ему мало что было нужно.

Некоторые порты табулатуры начала прихватывать ржавчина, и он протирал их песком, пока они не засияли. Он отполировал поверхность замшей, потом чуть порезал себе руку, под самым локтем, и уронил пару капель. Растер по поверхности, пока они не стали невидимы.

Подошел к входу в пещеру. Поставщики так и не пришли. На груды мяса стали слетаться мухи.

Он надел ботинки и двинулся по полю, глядя, куда наступает. Нет, только ошметки, почти ничего узнаваемого, ничего большого. Разве что палец, но практически без кожи и ногтя, да и то не целый. Даже из целого пальца он бы заставил табулатуру что-нибудь выжать. Он искал и тыкал, но нет, ничего.

У края поля он краем глаза заметил группу поставщиков. Они стояли на краю соседнего участка, за канавой, и их было много, столько он никогда не встречал в одном месте, не меньше нескольких десятков. Один подзывал его – по крайней мере, жестикулировал так, что казалось, будто подзывает. Он все еще не понимал до конца, как истолковывать их жесты.

– Личность, – заговорило существо, когда решило, что привлекло его внимание. – Личность, услышь и увидь!

Он подошел к краю поля, услышал испуганный вдох поставщиков, когда пересек его границу. Встал на своем краю оврага и посмотрел на них:

– Что такое?

– Запрос: личность купит? – спросил поставщик, пока орда позади бормотала какую-то приглушенную вариацию этого слова, словно эхо.

– А что у вас? Плоть?

– Плоть, – сказал поставщик. – Гибкие органы, способные на речь. Целая плоть.

– Целая плоть. Что это значит? Тело?

Поставщик вздрогнул и снова спросил:

– Запрос: личность купит? Запрос: личность платит хорошо?

– На этом поле нет жильца? – спросил он.

– Нет жильца поля, – подтвердил поставщик.

Он соскользнул в канаву и поднялся по соседней стороне на другой участок.

Тело было свежее – ничего свежее он не встречал. Тело было женское. Не похоже, что оно упало с неба; конечности целы, кости на вид не переломаны, губы синие, по рукам и торсу шли порезы и несколько глубоких ран. Он не знал, что их причинило.

– Где вы это нашли?

– Поле, – сказал поставщик. – Хорошая находка. Вопрос: ты платишь хорошо? Пусть сделка будет записана и бусины получены.

Он кивнул и спросил, сколько. Когда посланник ответил, залез в кошель и выловил пригоршню бусин, которые сложил горкой рядом с телом.

Поставщик отказался их взять. Он слишком поздно вспомнил, что торговаться они любят не меньше, чем сами бусины. И тогда убрал большую их часть и начал жадничать.

Было трудно не поддаваться нетерпению. Каждый миг промедления тело лишалось податливости. Кожа на костях уже сидела по-другому. Но он все спорил с посланником, пока наконец поставщики не получили аккуратную порцию бусин и не удовлетворились.

Он оставил их таращиться на горку бусин. Воткнул крюк под челюсть трупа, пока не увидел блеск кончика между зубов. Привязав к проушине трос, забросил на плечо. Потащил тело через разбросанную плоть и через ухабы, кочки, траву, камни и булыжники, в канаву и обратно, на свое поле и в пещеру.

Там он закинул мертвое тело на табулатуру и принялся за дело. Разбередил раны и ввел чистую жидкость в вены. Смыл грязь с тела, очистил кожу от сгустков крови. Наполнил легкие маленькими мехами, вставив их в трахеи, смотрел, как поднимается грудь.

Дважды стукнул по ней, бормоча под нос. Трубки табулатуры еле слышно зашипели. Он осторожно вскрыл грудную полость, разрезал наружный покров на органах и взял сердце, медленно его массируя. Перезарядил табулатуру, потом убрал руку и сбрызнул порез пеной.

Подождал. Наконец свернувшаяся кровь стала жидкой и теплой. Засочилась из ран, медленно бледнея, наконец остановилась. Волокна под ледяной грудью вернулись к действию, а нервы изобразили инстинкты к жизни. Глаза трупа распахнулись, как у куклы. Они независимо вращались в глазницах, очень медленно фокусируясь на нем. Тургор уже спадал, они медленно сдувались.

– Пробудись, – сказал он. – Восстань из мертвых.

Труп попытался заговорить, поперхнулся, выкашлял ком черной желчи. Из дырки под подбородком потекла кровь. Она сглотнула, снова попыталась говорить.

– Из мертвых? – произнес ее надломленный голос с каким-то удивлением, точно она не верила его словам.

– Где твои сокровища? Какие тайны сего места тебе ведомы? Открой их. – Мужчина дернул за крюк под челюстью.

– Кто ты? – спросил труп. – И кто ты мне?

– Отвечай. Я повелеваю тобой.

Но труп уже пытался встать, хватался за его руки и ноги.

– Слушай, – говорил труп. – Я ждала тебя. Я столько дней голодала и ждала, и вот ты здесь. Ты упал с неба. Ложись на мою табулатуру, и скоро у нас обоих будет то, что нам нужно, – но ее движения были вязкими и неповоротливыми, так что мужчина без труда ее стряхнул.

«Труп сошел с ума», – подумал он. А другая его половина думала: «Труп думает, что она – это я, и знает мои мысли».

– Тайны, – повторил мужчина. – Ты раскроешь их мне, и тогда я стану твоим голосом средь живых, поведаю живым о том, кем ты была при жизни.

Труп замер, помедлил. Рот медленно распахнулся, и она издала захлебывающийся звук, в котором мужчина не сразу узнал смех.

– А, очень хорошо, – сказала она между вдохами. – Хорошо они меня. Очень хорошо, ничего не скажешь.

Он надавил ей на висок резцом, проломив кость, и труп перестал смеяться.

– Говори! – снова скомандовал он.

Сперва она долго молчала. Когда он уже решил, что она опять стала просто трупом, женщина заговорила:

– Я поведаю тебе историю.

– Историю?

– Историю. О мужчине и женщине, и в этой истории он мог быть ею, а она могла быть им, и каждый мог быть каждым, и оба – марионетки пригоршни бусинок.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, с удивлением поднимая брови. – Я не понимаю эту историю. Твое единственное сокровище – бусины? Берегись, не пытайся меня обмануть.

– Я тебя не обманываю. Ты сам себя обманываешь.

– Говори толком. Никаких притч, никаких историй, никаких загадок, просто говори ясно от начала до конца.

Она слегка приподняла голову и зашевелила губами, и он, решив, что женщина что-то шепчет, наклонился ближе. Но тогда она плюнула прямо ему в лицо с силой и ненавистью, которых он не ожидал от мертвой. Он попятился, стирая слюну. Она снова попыталась встать и в этот раз села, дергано сползла с табулатуры. Сделала к нему шаг и вдруг остановилась, а потом, пошатываясь, заговорила.

– В один далекий город пришел… – начала она, а потом осеклась.

А потом упала как подкошенная. Несмотря на все свои усилия, он уже не смог ее возродить.

III

Он разжег костер и поджарил ее, пока из пещеры валил черный дым. Ее хватит на многие месяцы, думал он. Пока кожа треснула от жара, а плоть забулькала, он набрасывал для себя заметки о том, что говорила она, что говорил и делал он. Я добился прогресса, говорил он себе, пусть даже результатов оказалось немного, если они вообще были. В следующий раз все будет иначе.

Решив, что она готова, он выкатил сапогами ее тело из костра и оставил дымиться и тлеть на камнях рядом, пока выкипевший жир пятнал пол пещеры. Поставщики, видел он, собрались у входа в пещеру, воодушевленные и внимательные, но не желающие беспокоить.

– Личность: хорошая плоть, – окликнул один из них.

– Да, – сказал он. – Очень хорошая плоть.

Позже он ее разрежет и разделает. Что-то можно съесть немедленно, остальное следует аккуратно приберечь. Несомненно, некоторые отрезы придется готовить дольше, коптить. Это всего лишь мясо, говорил он себе, как любое другое. Хотя про себя понимал, что не поэтому хотел его отведать.

– Хороший труп, – сказал он снова, поворачиваясь ко входу. – Принесете такой же хороший?

– Запрос: такой же?

– Такой же целый, – сказал он. – Такой же неповрежденный.

Посланник поставщиков передернулся. Что это значило? Это тот же поставщик, с которым он говорил в полях, или они становились посланниками по очереди? Все они были на одно лицо.

– Запрос: любой? – спросил поставщик.

– Что? – переспросил он, не понимая.

– Запрос: любой труп?

– Любой труп? – переспросил мужчина. – Пожалуй, да, главное, целый. Главное, хороший.

– Любой труп.

– Да, любой.

Поставщик обернулся посовещаться с остальными. Они долго общались на своем странном языке. Жестикулировали, словно о чем-то спорили, или так ему показалось. Наконец посланник повернулся и произнес:

– Прошу выйти из пещеры.

– Зачем? – спросил он. – Вы знаете, где найти труп?

– Да. Любой труп.

– Такой же хороший? – сказал мужчина, показывая на приготовленное мясо рядом.

– Любой труп, – сказал поставщик и вздрогнул. Поднял панцирь так, что стали видны скрытые колючки на темном теле. – Личность, прошу выйти из пещеры.

Стоны

Сперва все ему говорили, что черная веранда проклята, и предлагали бросить рюкзак в любой другой комнате, разделить уже занятую кровать, а то и устроиться прямо на полу. Но когда он надавил, сказали, что ладно, нет, не совсем проклятая – по крайней мере, не всегда. Проклятье чувствуешь только в полете.

– В полете? – переспросил он, уже думая, что его английский не так уж хорош, как он думал.

– В трипе, – сказала женщина, которую звали Ханна, но сама она называла себя Маленький Бог. – Под кайфом.

Ах да, такой сленг он знал. Значит, полет – то же самое? Но в этом случае все будет в порядке, он не заметит проклятья, ведь он здесь для наблюдения за сообществом, чтобы побыть среди них на время, но не становиться их частью, и он трезвенник.

– Кто-кто? – прошептала Маленький Бог, пока из уголков ее губ сочился дым. Он что, ошибся словом? – Пофиг, чувак, все нормально.

И все было нормально, ведь теперь ему одному досталась целая комната. Или что-то вроде комнаты, потому что они так заколотили веранду деревяшками, что внутри все равно свистел ветер. Он купил в секонд-хэнде дальше по улице лампу и протянул удлинитель; на веранде лежала половина матраса, и если правильно положить рядом рюкзак, то можно спать с удобством. Рядом стояла стопка сломанных стульев, которые, как заявляла Лето или Бежевая Звезда – правда ли ее так зовут, могут ли вообще так звать человека, может ли человек звать себя так добровольно? – она собиралась ремонтировать, но к которым пока даже не подходила. Не считая этого, он был один.

Днем он ходил в коммуне и наблюдал. Сперва делал заметки, чем занимаются люди, но потом человек по имени Крутая Тема сказал, что нет, это не клево, наблюдение мешает ритму, и если что-то записывать, то оно меняется, записывать значит менять, и мужчина перестал делать заметки. Просто смотрел, а уже потом, на веранде, записывал, что помнил, что считал важным.

И Крутая Тема оказался прав. Раньше все выступали для него и его блокнота. Теперь, когда он не делал заметки, все стали просто игнорировать его; натыкались на него, суетились вокруг, передавали трубку, тянулись за него за стаканом или тарелкой. Его как будто вообще не было, он как будто стал призраком. И это было по-своему забавно, учитывая, что он жил в проклятой комнате. «В сообществе, но не часть сообщества», – думал он. Ему нравилось. Это как одновременно быть мертвым и живым или быть живым, но когда только ты знаешь об этом.

Он так привык к незаметности, что даже удивился, когда кто-то вдруг его заметил. Это была Маленький Бог, сидевшая по-турецки на полу. Она была под кайфом даже больше обычного; ее тусклые глаза мазнули по нему, а потом вернулись, с трудом сфокусировались, будто она увидела его в первый раз, будто его трудно разглядеть.

– Ты еще здесь? – спросила она. – Я думала, ты уехал.

Да, ответил он, еще здесь.

– Еще пишешь про нас?

Да, признался он, хотя в каком-то смысле уже не писал, перестал записывать в блокнот. Он все еще был здесь, но уже сам не знал, чем теперь занимался.

Маленький Бог кивнула. Повернулась и потянулась назад, взяла лист розовой бумаги, покрытый ровными рядами размытых, расплывшихся красных изображений. Оторвала от него квадратик и протянула ему, но даже посмотрев на рисунок вблизи, он не понял, что на нем изображено. Может быть, лицо. Может, человеческое, может, нет.

– Спасибо, нет, – сказал он и вернул квадратик назад.

Но Маленький Бог только покачала головой. А когда он протянул ей бумагу, лениво подняла руки. Одной взяла квадратик; другую поднесла к его губам, словно в замедленном движении, и коснулась их, раздвинула кончиками пальцев. Он позволил ей это сделать, потом позволил положить бумагу на язык. На вкус та оказалась горьковатой, но только слегка. Маленький Бог ненадолго оставила палец во рту.

– Держи, – сказала она, – не глотай. – А когда он кивнул, медленно убрала палец.

Может, марка была бракованная, так как он ничего не почувствовал.

– Ты подожди, – говорила Маленький Бог. – Скоро вставит.

Но не вставило. Сколько прошло времени? Казалось, много, целые часы, но стрелки на часах почти не сдвинулись. Когда она дала ему марку? Он не помнил. Но каждый раз, когда смотрел на часы, стрелки оставались на том же месте.

– Ты куда? – спросила Маленький Бог.

Что? Он не заметил, что куда-то идет, но да, похоже, стоял на ногах. Он так беспокоился из-за того, что будет, когда сработает наркотик, что даже не обратил на это внимания. Нервничал. Незачем нервничать, ведь наркотик не сработал, бракованная партия, или марку плохо покрасили, если так на них наносят кислоту – откуда ему знать, как на них наносят кислоту? Он же не эксперт, никогда на это не претендовал.

Из-за спины звал чей-то голос, и он не сразу понял, что это Маленький Бог. «Куда ты идешь?» – зовет она, вернее, звала – трудно понять, что происходит, а что уже произошло. И вдруг – его собственный голос, откуда-то оттуда, где, как он знал, его тела не было. Кто завладел его голосом? «К себе в комнату», – сказал голос позади, и да, это логично, потому что тело уже было там, уже на веранде, ждало, когда догонит голос.

Там, среди знакомых вещей, все снова стало хорошо, нормально. Да, это ему и нужно, побыть наедине с собой. Он все сам себе придумал, ничего не происходит, он в порядке. Он взял книгу, начал листать.

На миг буквы обрели пугающую резкость и ясность, а потом начали слегка пульсировать. «Когда я убивал, – прочитал он, – то складывал курган из камней – каирн – и запоминал, кто это был, что он умер здесь и как он умер. Мой разум – карта этих каирнов».

«Прошу прощения?» – подумал он. Что это за книга? Он попытался перевернуть ее и посмотреть на название, но как бы ни поворачивал, обложки не видел. А когда перелистнул страницу, та осталась прежней, с прежними словами, и откуда-то он знал, что это слова еще не написанной книги, что он читал не книгу или еще не книгу, а выловил что-то из паутины будущего, не запутавшись в ней, прямо как призрак.

И когда в голову пришло это слово – «призрак», – он вспомнил, что эта комната проклята. «Мой разум, – подумал он, – карта этих каирнов».

Каких каирнов? Комната вокруг замерцала. Он обнаружил, что не может шевельнуть руками – а потом неожиданно понял, что может, но надо двигаться очень осторожно, иначе они отвалятся. Он поднимал их так медленно, что они словно вообще не двигались. Вокруг стояли фигуры, и он двигал сквозь них руками так медленно, что не развеял; все это были силуэты его тела, на всех тех местах в комнате, где его тело побывало, – странный, мимолетный шорох в воздухе; перехлестнувшееся и смазанное время. Мелькали и другие тени, и, возможно, они как раз и были призраками, о которых говорили остальные. Но его больше пугали десятки версий самого себя – какие-то парализованные, какие-то двигались так быстро, что их едва можно было увидеть.

А еще звук – стон, который, знала часть его разума, он слышал всегда, стон, который, как он думал раньше, вызван ветром в стенных щелях, но теперь он уже не был так уверен. Когда поднес ухо к внешним стенам, стоны не стали громче, а даже наоборот. Свистел в щелях и ветер, но этот стон – стоны – они были не просто какими-то там стонами, говорил ему разум, а стонами. Отчасти он пришел в ужас от этого осознания, но другую часть сковало от страха, так как была не уверена, что конкретно сейчас осознала.

Он упал на половинку матраса. Вокруг пульсировала комната, водили хоровод его собственные двойники, а стоны усиливались. Он чувствовал, как они кружатся вокруг, как комната становится все темнее и темнее, пока комнаты как будто не осталось – только тьма и стоны.

Потом на краткий миг над ним появилась Маленький Бог, шлепала его по щекам, а где-то рядом Крутая Тема говорил: «Как думаешь, что еще в них было?», а неправдоподобная Бежевая Звезда – Бежевая Звезда? – массировала ему виски. Он слабо повернул голову набок, потом его стошнило, но ничего не вышло наружу, и тогда его стошнило всухую еще раз, и он потерял сознание.

Очнулся в больнице, его рюкзак был втиснут под прикроватный столик. Потом пришла медсестра, кивнула, улыбнулась и заговорила с ним так, будто они общались не в первый раз. Оказывается, он говорил с людьми, причем многие часы – по крайней мере, его голос; он – как сказал ему врач – умер только технически, а не по-настоящему. Важная разница, заявил врач, – особенно для него. Что именно он употреблял? Как попал в больницу? Сам ли дошел? Кто-то его привез?

Через несколько дней ему стало лучше. В конце концов ему разрешили уйти, хотя его никто не встречал. В рюкзаке нашлись все его вещи, кроме блокнота, и когда он вернулся в дом, чтобы его забрать, тот оказался заброшенным. Веранда осталась прежней – заколоченной, с теми же сломанными стульями, той же половиной матраса, – но блокнот исчез. Остальной дом казался оболочкой, опустошенной пожаром – причем, по всей видимости, очень давним, хотя он не понимал, как такое возможно.

Он забыл об этом на многие годы. В дальнейшем скитался, занимался то тем, то этим; в какой-то момент чуть не стал бездомным. Научился скрывать акцент, потом научился выгодно его использовать, даже преувеличивать. Опубликовал несколько статей, потом книгу, потом еще одну.

Потом вдруг стало ясно, что он знал о жизни достаточно, и кто-то решил, что его знания могут быть полезны. Его наняли, чтобы он носил пиджак и галстук, сидел в кабинете по восемь часов в день с пятью другими людьми, решал вопросы этического и политического характера, иногда практические, иногда абстрактные. Перед ними ставили проблему, и они обсуждали ее вслух до хрипоты. Говорили и спорили, а микрофон с зеленым огоньком посреди стола записывал дискуссию, и, предположительно, ее кто-то расшифровывал и распространял среди тех, кто заплатил за обсуждение проблемы. Странная профессия, и иногда он спрашивал себя, не попал ли в какой-то особенный ад.

А однажды посреди обсуждения, как лучше предупредить людей через тысячу лет – когда, возможно, даже не будет языка и речи, – что некая местность опасна, что земля, воздух и вода пронизаны смертельной, но невидимой отравой, его вдруг озарило. Он вспомнил поездку, призраков в комнате и стоны; все это, несмотря на прошедшие годы, стало таким ярким, таким живым, что на миг он поверил, что все еще на веранде, в полете. «Мой разум – карта этих каирнов», – подумал он. Стоны были ужасны, и он чувствовал, как зрение сужается в кольце темноты, и знал, что скоро отключится.

Пока его плеча не коснулась рука. «Все в порядке?» – спросила женщина рядом, поведенческий психолог, которая часто вела себя так, будто она главная, хотя никто не знал, так ли это. Женщина смотрела на него с выражением, которое, видимо, считала «расслабленным спокойствием», только оно было для этого слишком нарочитым. Перед глазами все так и плыло. «Она похожа на Маленького Бога», – мелькнула мысль, хотя он и знал, что ошибается; Маленький Бог и эта женщина даже отдаленно не походили друг на друга.

Вслух он не сказал другое. Вслух он сказал: «В порядке». Потом заговорил не с женщиной рядом и не с остальной группой, а с микрофоном с зеленым огоньком. «Записывать значит менять», – подумал он и очень живо представил черные базальтовые монументы, кренящиеся колонны, которые, судя по виду, могут обрушиться в любую минуту, электрические барьеры, работающие на молнии, и механизмы, способные функционировать тысячи и десятки тысяч лет, медленный выхлоп отравленных газов и запахов, а самое главное – камень, вырезанный и высеченный так, что стоит его коснуться малейшему ветерку, как он начинает стонать.

А потом он открыл рот и позволил стонам, прятавшимся все эти годы внутри, выйти наружу.

Окно

Он ни в коем случае не спал. Или спал, а потом его разбудил шум. Или спал и видел сон и не просыпался вообще. Все три возможности пришли в голову позже, когда он рассказывал о произошедшем другу и понял: нечем подтвердить то, что он пережил, – или думал, что пережил: никаких доказательств, ничего, кроме тупого и медленно уходящего чувства страха. Без доказательств он сам начал сомневаться в себе. Ведь явно же то, что, как он думал, случилось, на самом деле случиться не могло, правда? Разве не лучше считать, что он видел сон или сошел с ума, и всего этого на самом деле не было?

Он лежал в спальне, в дальнем конце своей квартиры, когда услышал шум. Он вряд ли успел уснуть, так как свет выключил недавно. Но даже если успел, был практически уверен, что тут же проснулся. А если нет, как объяснить тот факт, что позже он стоял там, в гостиной, и не мог даже моргнуть?

«Лунатизм?» – предположил друг, которому он пытался все объяснить.

Но нет, он не лунатик, никогда им не был; ни за ним, ни за его родственниками такого не замечали. Друг просто пересмотрел телевизор. Это был не сон. Пусть даже отчасти он надеялся, что ему все приснилось.

Он был в спальне, когда услышал шум. Кондиционер не работал, хоть вечер и выдался жарким – при такой жаре он обычно его включал, – ведь если бы работал даже в слабом режиме, то он бы ничего не услышал. Он помнил, что было жарко, но не помнил какого-нибудь дискомфорта – удивительно, надо признать, но так и было. Он должен рассказать все, как помнит, если хочет разобраться. Нужно доверять своим импульсам – если не доверять им, то на что вообще оставалось полагаться?

«Просто рассказывай», – это его друг. Друг не понимал, что для него все это единая история, что, не разобравшись в путанных впечатлениях, он не мог понять, чему из истории доверять, что он действительно пережил. Но да, ладно, он попробует рассказать так, как хочет услышать друг: просто. Он постарается.

Он был в спальне, когда услышал шум. Сперва думал, что это снаружи, птица стукнулась об окно гостиной – вот что первым делом пришло в голову, птица громко стукнулась об окно гостиной, раз, два, три. Но звук не утихал, да еще и изменился. Секунду он лежал в кровати, сонный, прислушиваясь, чуть заинтересовавшись, но все еще в полудреме, не воспринимая ничего по-настоящему. Через миг его мозг перешел от мысли о птице за окном к птице внутри, в доме. А потом разум сфокусировался, и он осознал, что нет, это не птица: в квартире кто-то есть.

С ним никогда не случалось ничего подобного. Он не знал, что делать. Даже когда все уже происходило, он не мог до конца в это поверить. Сел, вылез из кровати и направился к двери спальни, но там замешкался у самого порога, подождал. Не знал, как полагается себя вести, что следует делать. Вызвать полицию? Нет, телефон в гостиной, откуда доносится шум. Остаться в спальне, пока они не уйдут? Нет, в доме слишком много всего, чего он не мог позволить им украсть (кто бы ни были эти они). У него не было пистолета, никакого оружия, а кухня, где хранились ножи, – в другом конце квартиры.

В итоге он просто взял книгу с прикроватной тумбочки, самую большую и увесистую в стопке, и как можно быстрее и тише направился в гостиную.

Сперва из-за темноты, не считая слабого света, просачивающегося снаружи, он ничего не разглядел. Комнату исчертили светлые и темные тени – где-то было видно, где-то не было видно вовсе. Окно на противоположной стене было наполовину поднято. В комнате стоял запах, горький и резкий, который ему хотелось принять за запах улицы. Но нет, это был не только он.

Сперва комната казалась пустой. Он стоял в дверях и медлил, гадая, не послышалось ли ему. Но потом увидел какое-то движение. Одна из теней в дальнем углу поплыла, он заметил тусклый, расплывчатый силуэт: более-менее размером с человека, только на корточках, тот едва не падал головой вперед – эту позу наверняка трудно долго поддерживать. Но, может, просто тело сливалось с другими тенями. Оно двигалось медленно, как будто не замечая человека в дверях. Медленно ползло рядом со стеной. Задевало вещи, они шатались – видимо, этот звук он и услышал в спальне, – но как будто ничего не замечало и не меняло курса. Просто наталкивалось на предметы, стоящие на пути.

Он попытался заговорить, но в горле пересохло, раздался только какой-то нечленораздельный лающий звук. Почему-то вторгнувшееся в квартиру нечто как будто не услышало его. Продолжало двигаться вперед, по стенке комнаты, с той же скоростью, с которой двигалось раньше.

«Мне должно быть страшно», – подумал он, потом вдруг понял, что ему правда страшно – и это было так странно. Казалось, будто страх принадлежал другому человеку, «будто я был не в своем теле, наблюдал со стороны».

«Может, тебе все приснилось», – сказал его друг.

Нет, ответил он. Конечно, он и сам об этом думал, но нет, не похоже, чтобы это был сон, – пусть он так этого хотел. Но это еще не все, сказал он другу, это еще не самое худшее, помолчи и послушай, это только начало.

Он заговорил громче, но фигура этого не заметила, и он почувствовал непонятный отстраненный страх – словно тот сгустился вокруг, но не касался его, обособленный. Он, конечно, уже успел испугаться. Например, когда думал, что в доме кто-то есть, – испугался. Но это – это был не тот же страх. Новый был совершенно другого порядка.

Потом нечто прошло перед окном – не открытым окном, объяснял он другу, а закрытым, – и страх подкатил ближе. Потому что когда оно пересекло свет, он понял, что видит сквозь него. Формой и размером оно походило на человека, но было неясным, с какими-то размытыми очертаниями, словно существовало не совсем здесь, а где-то еще, в месте, которое как-то пересеклось с этим пространством. Очертания казались нечеткими, в их пределах все детали словно смещались, плыли, как будто он наблюдал за процессом материализации. Или, мелькнуло в голове, дематериализации. Но даже так, несмотря на туманный силуэт он видел, что оно, хоть и походило размером и формой на человека, но на самом деле человеком не было, и он пришел в ужас от того, что это может быть.

Оно как будто слегка светилось, сияло, хотя в темноте секунду назад ничего подобного он не заметил. И холодное мерцание шло изнутри фигуры, оттуда, где так называемая голова встречалась с так называемым телом. Сперва он удивился, пока оно не сдвинулось, и тогда сразу стало ясно, что свет исходил вовсе не от силуэта, а из-за него, что сквозь существо виднелся фонарь на улице. Стало ясно, что он видит сквозь существо.

Почти не соображая, что делает, он бросил в него книгу. Попал, но та пролетела насквозь, даже не замедлившись, и стукнула по задребезжавшему окну, после чего упала на пол. Существо резко замерло, словно наконец что-то услышало, и повернулось к окну, подергивая руками, но не обратило внимания на саму книгу. Оно не остановилось, двигалось быстрее, направишись в сторону другого окна, открытого.

Миг – и оно полезло в проем, а он все стоял, пораженный. Потом бросился вперед и успел, когда существо еще находилось наполовину снаружи и наполовину внутри, захлопнуть за ним окно. Но из-за спешки умудрился опустить раму прямо на призрачную фигуру.

Но, как и книга, рама просто прошла сквозь. Он не почувствовал никакого сопротивления, словно существа на самом деле не было. Вот окно открыто, а фигура растянулась на подоконнике. И вот окно закрылось, а фигура разделилась, рассеченная стеклом.

Учитывая, что книга прошла насквозь, он думал, что существо просто продолжит движение, медленно пройдет сквозь стекло и уйдет в ночь, где растворится среди других теней. Но оно сперва помедлило, а потом вдруг начало размахивать руками. Миг спустя распалось на две половины, по одной с каждой стороны стекла. Та, что снаружи, рухнула куда-то в кусты и пропала. Та, что внутри, соскользнула с подоконника, стекла на пол и застыла.

Когда он бросился включать свет, то обнаружил, что стена и пол, где находились останки существа, покрылись чем-то вроде слоя крови. Вот и все, что от него осталось.

Он вызвал полицию, сообщил о проникновении. Терпеливо ждал, когда они приедут, и все смотрел на кровавую стену и пол. Кровь, заметил он, как будто выцветала, да и сама лужа исчезала. Пока он ждал и смотрел, она исчезла совершенно, оставив только влажное пятно на полу. А потом и то исчезло.

Когда прибыла полиция, не было никаких доказательство того, что случилось. А случилось ли? Он начал сомневаться. Возможно, ему все приснилось?

А если нет, то что это могло быть?

Приснилось это ему или нет, но он, как позже признался другу, не спал всю ночь, и следующую, и следующую, ждал, что все повторится. Он боялся ложиться в постель, боялся выключить свет. Чувствовал, что из-за окна оно как-то узнало о нем, и теперь ощущал, что оно где-то там, вне поля зрения, пытается снова стать реальным, начинает проталкиваться в мир. Он причинил ему боль, и теперь оно отомстит. Лежал без сна, слушая, как стучит сердце в груди, ждал, когда оно явится. Пока что не явилось. Но оно явится, он это чувствовал, боялся, и в этот раз оно придет только за ним.

И это вторая причина, по которой он рассказал другу свою историю: он не только пытался понять, что с ним случилось, реальным оно было или нет, – еще он хотел, чтобы хоть один человек в мире знал, что произошло – по крайней мере, его версию того, что произошло, – чтобы хоть один человек в мире потом понял, куда он пропал. Скоро оно явится за ним, пусть он и не представляет, как. Скоро его кровь будет на полу и стене. Возможно, она поблекнет, а возможно, нет, но в любом случае это не важно, хотя бы для него, потому что к тому времени он уже умрет или исчезнет, а может, и то и другое сразу.

Щелчок

I

Ему дали блокнот, а адвокат одолжил механический карандаш из матовой стали с золотыми инкрустациями, которые, по его уверениям, были из настоящего золота. «Я вам это даю, – говорил адвокат, вручая карандаш, – чтобы вы понимали, насколько важен и серьезен вопрос, и чтобы вы постарались как можно лучше вспомнить все, что можете, и записали, что произошло на самом деле».

Адвокат придвинулся и посмотрел на него, не моргая, твердым взглядом. «Он моргает реже нормальных людей», – подумал он. Иногда ему казалось, что адвокат – вообще не человек, а только притворяется, причем плохо.

– Вопрос жизни и смерти, – сказал адвокат. – Вот как это важно.

Ладно, ответил он адвокату. Он постарается. Он вспомнит.

И теперь мужчина старается. «Все, что вы помните», – сказал адвокат. Если он чувствует, что должен что-то записать, но сам не знает, почему, то не надо думать, в чем дело, надо просто взять и записать. Разберутся потом. «Я ваш друг, – настаивал адвокат. – Я на вашей стороне». Остальные, говорил адвокат, будут на что-нибудь намекать, убеждать, что произошло то-то и то-то. Лучше позволить прийти настоящим воспоминаниям, чем выдумывать то, чего никогда не было.

– Я сам не знаю, почему я здесь, – признался мужчина.

– Хорошо. Как раз это мы и сможем понять, – сказал адвокат, постучав пальцем по блокноту. – Пишите. И не показывайте никому, кроме меня.

Врач сказал, что люди с травмой головы часто не помнят, что ее вызвало, не помнят дни до и после травмы. Но потом внутри что-то щелкает, и воспоминания налетают лавиной. Может, не все, может, далеко не все, но что-то. Было бы неплохо, если бы он вспомнил хоть что-то.

По оставшимся воспоминаниям о жизни ему было трудно поверить, что он сделал что-то плохое. Не иначе это какая-то случайность.

Он повторял это раз за разом любому, кто соглашался выслушать его. Они только кивали, будто хотели ему поверить, но не верили. Иногда его как будто даже опасались. Когда он сказал об этом адвокату, тот даже не потрудился кивнуть. Он не знает, о чем думает адвокат. «Не говорите мне. Просто запишите, – настаивал тот. – Все, что помните».

А если он правда сделал что-то плохое? Хочет ли он об этом знать?

Наверное, да. Даже если он совершил что-то очень плохое, скажем, убийство. Даже тогда, наверное, лучше знать, чем не знать. А сейчас мужчина даже не знает, кто он. Они называют его тем, кем считают, произносят имя, но он его почему-то не узнает. Как будто ему написали имя на лбу, и другие люди слово видят, а он – нет. Судя по всему, у него была нормальная жизнь, а потом вдруг черный провал. А после черного провала все уже кажется не тем, будто он ведет чью-то чужую жизнь. Как будто в него кто-то вселился. Или, может, он сам в кого-то вселился.

Еще врач предупреждал, что иногда не щелкает. Иногда невозможно узнать, что случилось на самом деле. Он пытался что-то почувствовать по этому поводу, волнение там или тревогу, но все еще находился под действием лекарств, так что с ощущениями было трудно. Чувствовать он начнет потом, когда уже будет поздно.

II

Когда он очнулся, то даже не знал, где находится. Глаза фокусировались с трудом. Подбородок болел, горло саднило. Он попытался несколько раз сглотнуть, но давился и только потом понял, что у него в горле трубка и сглотнуть по-настоящему не получится. Он вспомнил – если сейчас ничего не путает и не выдумывает на ходу, – что смотрел в круглый размытый свет, который медленно становился из ярко-белого бледно-оранжевым, как гаснущая нить накала.

Потом моргнул, и перед глазами все более-менее прояснилось. Вокруг возникло кольцо лиц, но нижних половинок лиц не было – он видел только глаза. Целый круг глаз, сосредоточенных, напряженных, уставившихся на него.

«Может, – подсказал кто-то потом, – это врачи, а лица скрывали хирургические маски?»

«Кто это предположил? – думает он теперь. – И почему они хотели, чтобы я в это поверил?» Так или иначе, в тот момент он не принял их за врачей. В тот момент он принял их за людей без нижних половинок лиц.

Они его напугали.

А потом эти полулицые люди начали издавать звуки. И напугало его еще больше.

Он потерял сознание.

* * *

Когда очнулся в следующий раз, стало немного лучше. Не было столько полулицых людей, столько глаз. Глаз вообще не было – по крайней мере, он их не видел. Он оказался один.

Он лежал в какой-то кровати, но не своей. Вокруг кровати на зафиксированном ролике висела занавеска, правда, ее кто-то сдвинул. Он видел все: белые стены, и металлический поднос, и блестящий пол. Как будто вокруг снова был настоящий мир. А не полумир с полулицыми людьми.

Он закрыл глаза. Возможно, спал. Когда открыл опять, увидел за изножьем кровати охранника у двери. Лицо у него казалось целым. Он сидел на стуле, сложив руки на груди. Дремал, прямой как картонка.

Мужчина попытался заговорить, но вместо слов раздались какие-то странные полузадушенные звуки. Трубка все еще в горле, понял он только тогда, а щеки непослушные, словно трубку эту приклеили к лицу клейкой лентой.

Теперь охранник проснулся, уставился на него и заговорил в наплечное радио.

Перед глазами все поплыло.

Последнее, что произошло, прежде чем у него не закатились глаза, – радио охранника затрещало, и нижняя половина его лица стала исчезать, а потом, к счастью, мужчина в кровати потерял сознание.

Возможно, между этими моментами – между тем, как он проснулся в первый раз, и тем, как проснулся во второй, и тем, как проснулся в третий раз, – ему что-то снилось.

Но если сны и были, теперь он их не помнит. Ни единого. Но уверен, что если бы помнил, то они бы оказались кошмарами.

Немного погодя до него кто-то легонько дотронулся. Потом, очень аккуратно, его начали трясти.

– Милый, – сказал женский голос. – Милый, проснись.

Это был голос его матери. На миг ему показалось, что он в постели у себя дома, спит, а она будит его в школу. Так она его всегда и будила. Сперва легонько касалась, а потом аккуратно трясла. Но почему она не звала его по имени? И как его, кстати, зовут?

– Милый, – сказала она снова, настойчивей, и он открыл глаза.

Только оказался не дома. А в больничной палате, а рядом была не мать. Даже не женщина. На самом деле вообще никого не было.

Он лежал, с обмотанной бинтами головой, почти безымянный, и боялся.

Если напрячь память, человек, кажется, припоминает, как рядом с койкой стоял начальник полиции и зачитывал обвинения. Убийство, да? Несколько эпизодов? Кажется, четыре? Он не уверен, когда именно это произошло, куда вставить этот список. Но он его помнит. По крайней мере практически уверен, что помнит. Если только не увидел все по телевизору.

«Если чувствуете, что надо записать, пишите».

– Убийство? – сказал человек, когда начальник полиции договорил. Его голос больше не был похож на его голос – все еще хриплый от трубки, которую запускали в горло. – Вы уверены, что это сделал я?

Начальник только угрюмо кивнул, поджав губы. Человек услышал, как его мать заплакала. Отец неуклюже положил ей руку на плечо, пытаясь утешить.

Конечно, последнее он уже выдумал, ведь его родители давно умерли. Но он почти уверен, что все остальное действительно было.

«Убийство?» – подумал он. Нет, тут что-то не сходится. И не сходится до сих пор. Но от чего еще отталкиваться?

Еще одно раннее воспоминание. Занавеску отодвинул какой-то мужчина, подошел к изголовью, пододвинул стул так близко, что сам чуть тоже не оказался в койке.

– А вы еще кто? – спросил человек в кровати.

– Следите за языком, – сказал гость. – Производите хорошее впечатление. Каждый пустяк на счету. Я ваш адвокат. Меня наняли ваши родители.

– Мои родители умерли, – сказал человек.

Адвокат не обратил внимания на его слова.

– Я буду вас представлять, – настаивал он.

– В чем дело? Так обычно бывает?

– Нет, – ответил адвокат. – Но вы – особый случай.

– А что это за убийство?

– Убийство? Может, вы мне расскажете о нем?

Но мужчина ничего не мог рассказать. Поэтому сейчас сидит с механическим карандашом и блокнотом и пытается писать, чтобы что-нибудь щелкнуло.

Охранник. Иногда он видит охранника, а иногда нет. Не знает, для чего тот нужен – чтобы защищать или чтобы не дать сбежать.

Когда охранник есть, он сидит на стуле за занавеской. Иногда читает, иногда говорит по наплечной рации, иногда чистит оружие. В основном просто сидит и ждет или спит. Иногда, если занавеска отодвинута, охранник поглядывает на человека.

– А что это за убийство? – спросил человек.

– Убийство? Может, вы мне расскажете о нем? – сказал адвокат.

Но человек ничего об этом не помнил. Вообще ничего. Только беспомощно посмотрел на адвоката.

– Ладно, – сказал тот немного погодя, так тихо, чтобы охранник не слышал. – Может, вы и правда…

Нет, минутку, когда происходил разговор, охранника не было. Разговор прошел перед тем, как появился охранник. Опять он все путает. Они с адвокатом были наедине. Адвокат наверняка говорил обычным голосом.

– Может, вы и правда не помните, – сказал адвокат обычным голосом. – Вас обвиняют в убийстве четырех человек. Как думаете, кем были жертвы?

Мужчина пришел в ужас и ничего не смог ответить.

– Как думаете, сколько им было лет? – спросил адвокат.

– Минутку. Четверо? Я?

Адвокат не ответил.

– Как думаете, сколько им было лет? – спросил он опять, словно читал по сценарию.

– Откуда мне знать? Обычного возраста?

– Что такое обычный возраст?

– Какие странные вопросы. Почему вы их задаете?

– Вы знаете, как, предположительно, их убили? – спросил адвокат. – Пистолет? Нож? Яд? Голыми руками?

– Я даже не знаю, что кого-то убил, – ответил человек.

Адвокат кивнул:

– Хорошо. Приберегите это для допроса.

– Вы мне не верите?

Адвокат снова посмотрел на него своими безучастными неморгающими глазами, словно и не сомневался, и не верил.

– Это не важно, – сказал он.

– Почему? – спросил человек, ничего не понимая.

Адвокат мрачно улыбнулся:

– А вы как думаете?

В этом-то и проблема, да? Он не имеет ни малейшего понятия.

– Хотя бы скажите, как я это сделал, – попросил человек.

– Пистолетом. Предположительно, вы застрелили четырех человек, а потом пытались покончить жизнь самоубийством, застрелившись, – адвокат показал на голову мужчины, на повязку. – Видимо, в последнем вы не преуспели. Как думаете, вы действительно старались?

Человек сделал глубокий вдох. Во рту пересохло. «Наконец-то мы к чему-то приходим», – подумал он и спросил:

– Кого я убил?

– Ножом, – сказал адвокат. – Предположительно, вы зарезали четырех человек, а потом пытались перерезать себе горло, – он показал на шею человека, которая, как он вдруг понял, тоже была перевязана.

– Погодите. Вы же говорили, это был пистолет.

Адвокат улыбнулся:

– Голыми руками. Вы забили четырех человек до смерти, а потом пытались покончить жизнь самоубийством, когда бились головой о цементную стену, – он снова показал на голову человека.

– Погодите. Я думал, вы хотите мне помочь. Почему вы меня путаете?

– Ядом, – сказал адвокат. – Предположительно, вы отравили четырех человек, одного за другим, а потом пытались покончить с собой, проглотив тот же яд, – он снова показал на шею человека. – Больно глотать, да?

– Хватит! – сказал человек, закрывая глаза. – Хватит!

Когда он снова открыл их, то уже был один.

III

Иногда адвокат правда помогает. Например, предупредил, что к человеку придет врач. Если человек пройдет обследование, его переведут. «Куда?»

– Вы уверены, что готовы к переводу? – спросил адвокат. Но человек верил, что где угодно лучше, чем здесь. – Только помните – не соглашайтесь с тем, что вам скажут, – продолжал адвокат. – Противодействуйте. Никаких «возможно». Никаких «мог бы». Придерживайтесь того, что помните, а если не помните, то так и говорите.

– Но я ничего не помню.

– Тем лучше, – сказал адвокат. Потом протянул руку за блокнотом.

Человек не хотел его отдавать. Даже когда он смог протянуть его адвокату, тому пришлось вырывать блокнот из рук.

Адвокат начал читать. Человек смотрел на него и думал, что адвокат читает быстрее, чем любой, кого он встречал, – а может, это морфин или какой-нибудь другой наркотик ускорил мир вокруг. Стоило адвокату начать, как он уже дошел до конца. Когда закрыл блокнот и поднял глаза, его лицо стало таким перекошенным и злым, что человек даже не мог думать о нем, как о лице.

– Нет! Нет! – воскликнул адвокат. – Никаких «он»! Называйте себя «я»!

– Да. Простите.

– Да что с вами такое?

– Я не знаю ваших правил, – сказал человек. Но что-то в голове мгновенно перевело фразу: «Он не знает ваших правил».

Адвокат хочет что-то сказать, как вдруг из коридора доносится шум. Адвокат качает головой. Отдает блокнот. Прижимает палец к губам и медленно пятится из палаты, оставляя человека одного.

Мне надо подумать о том, что произошло на самом деле. Мне надо вспомнить, а не выдумывать его прошлое. Мое прошлое. Мне…

Нет, «я» – как-то неправильно. Я так не могу. Он.

Ему надо попытаться вспомнить, а не выдумывать прошлое. Но это трудно, особенно когда он один.

Уже пора бы, думает он, проявиться голосам в голове, возникнуть лицам и полулицам. Уже пора бы посмотреть на себя, бледного и блеклого, как во сне, и либо увидеть, что он сделал, либо увидеть какую-то ложную версию того, что он сделал, предложенную тем дьяволом или богом, который обрек его на такие страдания.

Но ничего не приходит. Ничего.

– Кто знает? – говорил в коридоре врач. – Травмы головы непредсказуемы.

Человек не слышал того, к кому врач обращается.

– Я бы не рекомендовал, – продолжил врач, – Я бы мог вас остановить, но не стану.

Миг спустя вошел кто-то похожий на полицейского. Положил на тумбочку диктофон и включил его.

– Начнем допрос? – спросил он.

– Допрос? – повторил человек.

– Назовите ваше полное имя.

Человек попытался что-то сказать, но губы не шевелились.

– Для записи: у субъекта нет имени, – сказал полицейский.

Но нет, настаивал человек, дело не в том, что у него нет имени, просто ему трудно его вспомнить.

Офицер улыбнулся, не обращая внимания на реакцию человека в кровати, и спросил:

– Вы бы хотели записать чистосердечное признание?

– Признание в чем?

– Вас видели два свидетеля. Мужчина и женщина.

– Разве со мной не должен быть адвокат? – спросил человек.

– Ваш адвокат? Чем он вам поможет?

– Просто подумал…

– Вы же не думаете, что у обоих свидетелей – людей, заслуживающих доверия, – есть причина лгать?

– Я не знаю. Может, они ошиблись.

– Мы просто разговариваем, – сказал полицейский. – Неформальная беседа. Мы все здесь друзья. Да?

– Как скажете.

– Я так и говорю. Они видели, что произошло. Они спрятались под столом, но вы все равно их нашли. К счастью для них, вы нашли их после остальных.

– Я ничего из этого не помню. Это все не похоже на меня.

Полицейский слегка прищурился:

– Они утверждают, что вы заставили их вылезти. Вы посмотрели на свой пистолет и рассмеялись. «Осталась только одна пуля, – сказали вы. – Как же выбрать?» Ничего не напоминает?

– Нет. Значит, все-таки пистолет?

– «Эники-беники»… все еще ничего?

– Нет.

– В итоге вы выбрали мужчину. Прицелились в него, и он думал, что его песенка спета. Люди вашего поколения еще так говорят – «песенка спета»?

– Я не знаю.

– Каково это? Когда в вас целятся из пистолета? Можете себе представить?

Человек ничего не сказал.

– Оказывается, можете, – сказал полицейский. – Потому что в следующий момент вы навели пистолет себе на голову и спустили курок.

Он смотрел на человека в кровати, следил за выражением его лица. Тот старался выглядеть расслабленным и неподвижным, но в голове все шумело.

– Офицер, я бы хотел поговорить со своим адвокатом.

– Офицер? – сказал офицер и рассмеялся. – Вы за кого меня принимаете?

– За полицейского.

– За полицейского? – повторил незнакомец и снова рассмеялся. Он так смеялся, что его нижняя челюсть исчезла, оставив только верхнюю половину лица. – Ох, – сказал он глухо, – вы меня убиваете.

После чего человек потерял сознание.

IV

Врач посветил ему в глаза маленьким фонариком, спросил:

– Как вы себя чувствуете? Набираетесь сил?

– Мне мешают посторонние, – сказал человек. – Ко мне постоянно приходят.

– О? Посторонние? Кто, санитары? Я с ними поговорю.

– Все. Полиция. Мой адвокат. Все.

– Полиция? А зачем вам адвокат?

– Из-за того, что я якобы сделал, – сказал человек.

Он понял, что совершил ошибку, когда врач перестал светить фонариком в глаза, пристально на него посмотрел и спросил:

– А что вы якобы сделали?

Его голос, заметил человек, изменился. До этого он был неформальным, обыденным. Теперь – небрежным, но нарочито небрежным, словно врач пытался не спугнуть человека, пока подкрадывался ближе.

Сперва человек ничего не говорил. Потом сказал:

– Вы же врач, да?

Врач кивнул:

– Технически да.

«Технически»?

– А я в больнице, – сказал человек.

– Да, – врач еле заметно нахмурился. – Можно сказать и так.

– И я болен.

Врач улыбнулся:

– Думаю, нет никаких сомнений, что вы больны.

– Все еще ничего не помните? – спросил адвокат.

– Врач сказал мне набираться сил, – ответил человек. – Мне нельзя ни с кем говорить. Я даже не знаю, как вы сюда попали.

Адвокат отмахнулся от этих слов:

– Завтра мы со всем покончим. Применим все возможности.

– Пожалуйста, оставьте меня в покое. Пожалуйста, уходите.

– Вы продолжайте в том же духе. Сами увидите, к чему вас это приведет.

Голова начала болеть. Когда он поднял руку к повязке, пальцы оказались в крови. Нужно было вызвать врача, но сперва хотелось записать кое-что еще, путь даже пальцы дрожали, а на страницу капала кровь. Он боялся умереть, но больше боялся забыть.

Сразу перед кровотечением ему приснился сон. Ему снилось, что он все еще бодрствует, сгорбился в кровати. Он видел, как люди пытались выбраться из здания, бросали в окна стулья, потом прыгали сами, как трезвонила сигнализация. Все было не так. Как будто он смотрел плохой телесериал. Видел скачущие черно-белые картинки с бегающими людьми и сам был среди них. Во сне он паниковал.

Почему голова так сильно болит? Кто это с ним сделал? Неужели кто-то занял его место на несколько дней и потом удалился, а ему достались все обвинения? Он сошел с ума? Или сам мир стал расползаться по швам?

Он все еще сидел со своим особым заимствованным карандашом, щелкал, чтобы появился новый графит, хотел писать дальше, и вдруг весь мир словно стал растворяться. В голове загудело, а блокнот на коленях оказался слишком далеко, за мили от них, и его уже поедали нити тьмы. А потом вдруг все исчезло одним махом.

Он очнулся, наполовину вывалившись с кровати, блокнот валялся на полу. Охранник все еще сидел на стуле за дверью, спал. Не проснулся. Почему? Как он мог не проснуться? Человек не знал, сколько пролежал на полу. Достаточно, чтобы повязка на левой стороне головы промокла, а крови накапало на целую лужицу.

Он умудрился поднять блокнот. И карандаш, хотя от того, как он за ними потянулся, глаза на миг застила клякса тьмы. В руку перетекло онемение. Человек смог спрятать блокнот под простыню и заползти в койку, улегся почти горизонтально и запачкал головой подушку. Потом потянулся к кнопке вызова, но сперва пальцы нашли кнопку выпуска морфина.

И он ее нажал. Соображал плохо. Голову как будто обволокла вата. Он знал, что должен нажать кнопку вызова, что у него кровь, но так и не смог ее найти. А потом подумал – ладно, он просто закроет глаза на минутку, просто передохнет.

Последнее, чего ему хотелось, – это истечь кровью насмерть в этой койке. Последнее, чего ему хотелось, – чтобы кровь медленно скопилась у мозга, пока он не умрет.

Казалось, он тонет. А может, задыхается. Глаза все еще были закрыты, но он начал просыпаться, слабый, но все-таки живой. Открыл глаза и обнаружил, что ему что-то положили на лицо. Нет, прижали, душат. Он попытался крикнуть, но смог лишь глухо промычать, звук даже на человеческий не походил. Не мог вздохнуть. Кровь в ушах стучала все медленнее и медленнее. Он уже почти ничего не чувствовал, а кровь была в горле. Какое-то время он мог только дышать. А потом не мог и дышать.

Наверное, прошло немало часов, прежде чем он очнулся и увидел лицо врача.

– Что случилось? – спросил человек.

– Вы пытались умереть.

– Где полиция? Где адвокат?

Врач странно на него посмотрел:

– Полиция там, где и должна быть. И какого адвоката вы имеете в виду?

Но это же неправда. У него есть адвокат, адвокат приходил и посещал его.

– Нет, – объяснил врач, – к вам никто не приходил с самого вашего появления.

Но, но, но, сказал он, может, они приходили, а вы их не видели. Да, наверняка так и было, да.

Врач покачал головой:

– Нет, – сказал он. – У нас очень строгий регламент. Никто не может прийти или уйти без нашего ведома.

И снова человек понял, что должен помалкивать, что сказал слишком много.

– Следите за языком, – упрекнул его адвокат, который вдруг появился рядом с…

Погодите, может, эта реплика из того же разговора, а может, уже из другого. Все перепуталось со всем, а он так слаб, что не может восстановить в голове порядок. Откуда ему знать, где начинается одно и кончается другое?

Врач не обратил на адвоката никакого внимания. А значит, наверное, адвоката вообще нет. Но раз я рассказываю эту историю, то оставлю его. В смысле, он. Раз он рассказывает историю, то оставит его. Раз уж это адвокат, значит, пусть он там будет.

Врач не обратил на адвоката никакого внимания. Он уставился на человека.

– Где мои родители? – спросил тот.

Врач удивленно посмотрел на него, начал листать карту:

– Я думал, ваши родители умерли.

– Я ему так и говорил, – ответил человек, кивая на адвоката.

– Не слушайте его, – сказал адвокат, но человек не понял, к кому он обращается – к нему или врачу.

Врач в любом случае как будто его не слышал и спросил:

– Кому – ему?

– Ваши родители устали, – сказал адвокат. – Я обещал им, что пробуду с вами столько, сколько позволят в больнице. Они придут, когда им станет лучше.

– Как им станет лучше, если они умерли?

Но погодите, как это он так запутался? Это же был не адвокат, а медсестра, и она не рассказывала о родителях, а просила следить глазами за пальцем.

– Хорошо, – говорила она. – Хорошо. Хорошо.

Врач отошел в сторону, черкал на планшете – хотя бы врач еще здесь. Человек пригляделся к медсестре, хотел убедиться, что это не замаскированный адвокат, но если это и была маскировка, то такая хорошая, что он ничего не разглядел.

Губ коснулась жидкость, и показалось, будто у него загорелся язык. Потом он полуспал-полубодрствовал, смотрел на процессию людей, у которых словно обескровили тела. Знал, что видит батальон мертвых, длинную череду призраков. Они кивали на него отсутствующими подбородками. Манили и широко раскрывали объятья.

Врач стоял рядом, в блестящем белом халате. Еще медсестра – то ли та же, то ли другая.

– Как мы себя чувствуем? – спросил врач. – Давайте-ка посмотрим на голову.

«Какую голову?» – не мог не спросить себя человек, и все ждал, что врач достанет какую-нибудь голову, но врач только дотронулся до него. По нему прокатилась волна боли, и он понял, что голова, о которой идет речь, – его собственная.

Наконец врач перестал в нее тыкать:

– Могло быть и хуже.

Начал снимать с нее повязку. Та промокла от крови. Медсестра собирала бинты в эмалевое судно. Когда она их шлепала на дно, они влажно чавкали.

Врач рассматривал открытую рану, нахмурив лоб.

Потом они снова перевязали человеку голову, а врач начал писать в планшете.

– Что случилось? – наконец сумел спросить пациент.

– Хм-м-м? Проблемы, кровь скапливается. И мозг распухает. Пришлось прорезать отверстие и провести шунтирование, чтобы снять давление. Через несколько дней вы будете в порядке, – он улыбнулся. – Потом мы установим пластину.

– Пластину?

Врач кивнул:

– Конечно. Волноваться не о чем. Мы пересадим туда кожу. Никто про нее и не узнает, – он повернулся к медсестре. – Пусть пока набирается сил, – сказал он. Потом что-то ввел человеку.

«Но я же про нее узнаю, – думал он, отключаясь. – И врачи узнают, и медсестра. И все, кто прочитает этот блокнот. Как это – никто?»

V

Снова утро, в окно струился бледный свет, в воздухе кружились пылинки. По палате ходила медсестра и улыбалась. Она сменила утку, а потом с помощью санитара переместила мужчину с одной койки на другую, чистую. Было немного больно, немного раздражало, но не смертельно. Он расслабился только тогда, когда они поставили тормоза на новой койке и укатили старую.

Уже темнело, когда его разбудили голоса в коридоре. Сперва тихие, потом все громче. Скоро занавеска открылась, и вошел адвокат.

Вернулся охранник. Сейчас человек видел, как охранник стоит в коридоре. Неловко прислонившись к стене, неподвижный, как доска.

– Привет, – сказал адвокат. – Вам лучше?

– Не очень.

– Я ненадолго. Вы просмотрели бумаги?

– Бумаги?

– Да. – Адвокат, кажется, был слегка сбит с толку. – Я же говорил, что оставлю вам бумаги. Спросил, поняли вы меня или нет. Вы сказали, что поняли.

– Я ничего такого не помню. Никогда не видел никаких бумаг.

Адвокат молча смерил его взглядом, потом сказал.

– Ну, тогда говорить нам не о чем. Пока что. Они у вас под матрасом, – добавил он.

Человек полез под матрас, но адвокат покачал головой. Только когда он уйдет.

Когда охранник так и не сдвинулся с места, человек высунул руку из-под простыни. Запустил пальцы под матрас, пошарил в поисках так называемых бумаг.

Но там ничего не было.

Ладно, подумал он сперва. Адвокат заткнул папку слишком глубоко. Ничего страшного. Человек перекатился на самый край койки и засунул руку по локоть, и снова пошарил пальцами. Но по-прежнему ничего не нашел.

Ладно, подумал он. Раз адвокат во время последнего визита сидел с этой стороны, это не значит, что он не мог сидеть с другой стороны во время предпоследнего визита. Так что человек переполз на другую сторону койки и запустил вторую руку.

Все еще ничего.

Он полежал, глядя на потолок в косом свете вечера.

«Кто-то их забрал», – подумал он.

Но кто?

Полиция? Охранник? Врач? Санитар? Медсестра?

А может, адвокат ничего не оставлял. Может, забыл. Может, просто хотел ввести человека в заблуждение.

Все эти мысли кружились в черепе и начали медленно его поглощать. Пока он не вспомнил, что ему сменили койку. Его перенесли с одной на другую и выкатили первую. Папка с бумагами, должно быть, осталась под матрасом старой койки.

Он нажал кнопку вызова. Он попросит медсестру найти койку и принести ему бумаги. Ему нужны бумаги. Ему нужно знать, что он сделал.

Он нажал кнопку и подождал, но никто не пришел. Снова нажал. Все еще никого.

На месте ли охранник? Конечно, почему нет? Пусть будет на месте. Скажем, человек видел край его плеча за занавеской.

– Эй? – позвал человек охранника. – Вы не могли бы помочь?

Охранник не пошевелился. Остался ровно там, где был.

– Эй?

Когда охранник опять не ответил, человек очень осторожно передвинул ноги к краю кровати, а потом опустил их. Уперся руками, пока не сел. Это было слишком – мозг плескался, как мокрый песок. Пациент чувствовал, как в черепе стучит кровь, и представил, как начинают пропитываться повязки. Смог поставить ноги на пол, и по его телу прокатилась волна тошноты, убывая медленно-медленно.

А потом он вдруг встал и пошел с таким ощущением, что ноги где-то бесконечно далеко. Стоял он с трудом.

Обошел занавеску и там, на другой стороне, обнаружил не охранника. То, что он принимал за охранника, оказалось грубой фигурой из картона. Посреди пузыря головы было написано слово «Охранник», причем буквы складывались в черты искаженного лица.

В панике человек вывалился из палаты и обнаружил лишь плохо освещенный коридор, пыльный и до невозможности тихий. Работали только несколько ламп. Какие-то светились тускло-красным, а другие вообще потухли. К стене была прислонена стопка других фигур. Некоторые были захватанными, другие – вообще нетронутыми. На одной виднелась надпись «Медсестра». На другой – «Начальник полиции». На третьей – «Адвокат». «Санитар». «Первый репортер», а с другой стороны – «Второй репортер». Почти все, кого он встречал, и парочка тех, кого еще нет.

В самом конце стопки он нашел одну фигуру с надписью «Мать» и одну с надписью «Отец». Но у них головы были почти оторваны.

За ними нашлись еще четыре фигуры, каждая – с дырками размером в четвертак, прожженными в картонных головах.

Он поискал выход, но вокруг не было ничего, кроме коридора, который как будто продолжался бесконечно. Человек пошел вперед и не успел ничего сообразить, как опять оказался у стопки картонных фигур, не понимая, как туда вернулся. Теперь сверху лежал «Адвокат», хотя он его не передвигал. Это, подумал он, должно что-то значить. И где «Врач»?

Ошеломленный, он пытался вернуться в палату, но на стене коридора там, где была дверь, обнаружил только приклеенную картонку. Он толкнул ее, но это действительно была всего лишь картонка с надписью «Дверь». Кроме нее больше не было ничего.

– Эй? – услышал он чей-то голос, и когда обернулся, то увидел врача – вроде бы из плоти и крови, а не картона. Как тот сюда попал и почему он не заметил его раньше? Человек почувствовал, что врач трогает его за руку, но прикосновение казалось каким-то странным.

– Почему вы не в палате? – спросил врач. – Как вы вышли?

Человек попытался ответить, но слова не шли изо рта. Он пытался показать врачу жестами, что-то не так, но руки были плоскими, одеревеневшими и не двигались.

– Ну, пойдемте, – сказал врач. – Идемте со мной.

Когда он замешкался, врач протянул руки и без труда взял его под мышку. Понес к слову «Дверь» и как-то – человек не увидел, как именно, – открыл ее и вернул пациента в палату.

Поставил его на ноги. На миг человек заметил свое отражение в коричневом квадрате с этикеткой «Зеркало» и понял, что он сам – тоже грубая фигура из картона, с именем, нацарапанным на двухмерной груди, только слово было зачеркнуто и замарано, неразборчивое.

– Ну вот, – сказал врач. – Уже лучше?

Но он не мог сказать, лучше или нет, так как не понимал, что происходит. Не мог пошевелиться.

Он слушал, как врач болтал ни о чем, а потом посмотрел на часы и сказал: «Вам пора набираться сил».

Он позволил уложить себя горизонтально на кусок картона с надписью «Койка», потому что не мог придумать, как этому помешать. Врач вышел, и тогда мир вокруг человека оскудел еще больше.

Он лежал, надеясь, что у мира еще остались козыри в рукаве и что хотя бы парочка будет в его пользу.

Через какое-то время – час, день, месяц, может, дольше, – он снова смог пошевелиться. В руках держал блокнот. Кто-то протягивал ему ручку и просил писать.

Это весь его отчет. Он сделал, как вы попросили, и задокументировал все, что помнит. Держал записи при себе и не показывал никому, кроме вас.

А теперь мы бы хотели знать, как все это понимать.

Кровавая капель

1

Они наткнулись на город и пытались к нему подойти, но их прогнали камнями. Точнее, Карстена. Нильс остался у основания стены, умолял, и тогда в него прилетел камень, потом еще один. Когда Карстен крикнул ему уходить, Нильс отвернулся и тут, получив удар по голове, упал.

Из головы полилась кровь, и Карстену на краткий миг показалось, что он видел кость. Но, торопясь прочь, Карстен начал сомневаться. Правда ли он видел кровь и кость? Или убедил себя, что видел, хотел поверить, что Нильс мертв и он больше не несет за него ответственности? Раздосадованный, качая головой, Карстен развернулся и пошел назад.

Он остановился так, чтобы камни до него не долетали. Нильс кулем лежал у стены. Возможно, умер, возможно, всего лишь потерял сознание.

Карстен приложил руки ко рту и позвал друга по имени. Когда его услышали, люди на стенах швырнули пару камней. Ни один даже близко не долетел. Нильс не шевелился.

– Нильс! – позвал Карстен.

Может, тот без сознания, а может, просто умер. А может, ранен так, что не может двигаться – скажем, сломал шею, повредил позвоночник.

Но как бы то ни было, Карстен не мог его выручить.

– Нильс! – крикнул он. – Ты меня слышишь?

Ответа не последовало. Что Карстену оставалось? Пришлось бросить Нильса. У него не было выбора.

Он двинулся прочь, но не смог заставить себя уйти далеко. Нильс всегда стоял за него, спорила какая-то часть в голове Карстена, и сейчас надо за него постоять.

Были и другие голоса, которые говорили противоположное. Но в конце концов победил первый.

Он притворился, что уходит. Если Нильс ранен, но в сознании, Карстен надеялся, что он этого не увидит и не подумает, что друг уходит взаправду. Но если Нильс так подумает, поделать тут ничего нельзя.

Он вошел в лес и пробрался между деревьями, после чего вышел к городу в другом месте, ближе к углу стены.

«Они ни о чем не подозревают, – говорил он себе. – Думают, что я увидел, как в моего друга попали камнем, и потому сбежал. Но они не учитывают вот чего: откуда мне знать, что я видел?»

Возможно, да, Нильс мертв, но это не факт. Возможно, он мертв. Но «возможно, мертв» – не то же самое, что и «мертв», думал Карстен. Возможно, он не мертв, и его можно оттащить в безопасное место.

«Безопасное место? – задумался Карстен. – Что это вообще значит?» Они искали город, потому что в лесу было голодно и опасно, там бы они скоро умерли. Если их не принимают в городе, что тогда?

Он присел на опушке леса. Подождал, глядя, как солнце соскальзывает по небу.

«Буду ждать подходящего момента, – сказал он себе, – а потом оттащу Нильса в безопасное место».

«Безопасное место? И как понять, какой момент подходящий?»

Подходящий момент наступил, и он его прозевал. Или тот вообще не наступал. Как понять, какой момент подходящий? Солнце коснулось края стены, все вокруг распухло и покраснело, как кровь, а потом оно скользнуло за стену и пропало. Потом свет погас, а воздух стал неподвижен, и Карстен спросил себя: «Сейчас?» Но разве не лучше дождаться темноты?

Он все ворочался в кустах и моргал, и внезапно – а может, не так уж внезапно, – стало темно, безлунная ночь. Почти ничего не видно.

Он наощупь вышел из кустов, спотыкаясь на ухабистой земле. У него были спички, но слишком мало, а охрана наверняка все еще на стене и увидит огонь. Нет, ими пользоваться нельзя.

«Нильс уже умер, – рассуждал он. – Лучше просто его бросить. В этом нет смысла».

И двинулся вперед.

Когда он добрался до места, где должен был лежать Нильс, там никого не оказалось. Карстен пошарил вокруг, поводя руками над самой землей. Чувствовал, как трава щекочет ладони, но тела найти не мог. Он ходил взад и вперед, и через некоторое время забыл, с какой стороны лес, а с какой – стена. Земля и трава, и иногда камни, а больше ничего.

Так он и искал на корточках, вытянув перед собой руки, обшаривая все вокруг.

Через какое-то время встал и пошел к новому месту поиска. Почти тут же обо что-то споткнулся и упал. Охнул, тяжело повалившись на землю.

Услышал, как кто-то вскрикнул, увидел, как над ним замелькал свет. Под рукой оказалось что-то непохожее на почву или траву – может, грубая ткань. Он уперся руками, чтобы подняться. Новые крики. На него пролился свет. А потом он вскочил и побежал.

Что-то ударило в спину, больно. Он все бежал, спина гудела, получала все новые и новые удары. А потом что-то попало ему в основание черепа, и перед глазами расплылась до странного яркая тьма.

2

Когда он очнулся, вокруг уже было светло. Кости в руках ныли от холода. Остальное тело тоже промерзло.

Карстен слегка повернул голову, понял, что лежит ближе к стене, чем думал. На ней, насколько он видел, никого не было. Он повернулся в другую сторону, в черепе защуршало, когда он шаркнул по земле затылком.

Сел, огляделся. Только голая земля, трава и грязь под коркой наледи. Нильса нигде не было, но на месте, где он явно лежал, почва пропиталась кровью. Карстен прикоснулся к затылку и поморщился, рука оказалась в крови и грязи.

Миг спустя он встал и поплелся заплетающимся шагом в сторону леса. Ожидал криков «ату», а потом свиста новых камней со стены, но все, что слышал, – шаги по траве и свое рваное дыхание.

«Другой город, – говорил он себе, пробираясь через кусты в деревья. – Есть другие города. Другие места, кроме этого. Где-нибудь меня обязательно примут».

Сперва он знал, куда идет, или так ему казалось. Но когда вокруг сомкнулись деревья, потерял чувство ориентации. На небе светило солнце; он мог бы идти по нему, ориентируясь, как по компасу. Но большую часть времени едва его видел сквозь полог красных и желтых листьев. Те лежали и на земле плотным слоем. Ему было трудно понять, как их может быть так много на земле и в то же время так много на ветках. Как будто другой лес сбросил листья, а потом растаял, чтобы уступить место этому, с новыми листьями.

Карстен потряс головой, чтобы прочистить мысли. Те не прочистились. Он поднял руку, коснулся затылка и снова испачкал руку – на этот раз скорее кровью, чем землей.

«Что со мной не так»? – спросил он себя.

Что они сделали с телом Нильса? Утащили за стену? Он не видел никаких следов, но, может, его перенесли или доставили другим средством, которое не оставляло следов, а может, Карстен просто плохо их искал. А если они забрали Нильса, то почему оставили на месте Карстена?

Возможно, Нильс смог встать и убрел умирать где-нибудь в лесу. Но разве на земле было не слишком много крови?

Карстен все еще мерз, но кости в руках больше не гудели. Он изо всех сил старался двигаться на восток по проблескам солнца в деревьях, пока земля не пошла в гору и он не свернул с курса. Наверное, на север, – можно было допустить, что это север.

Он услышал журчание ключа или подумал, что слышал, и собственный язык вдруг показался ему толстым и сухим. Но когда попытался найти источник, то нигде его не видел, а звук не становился ближе.

Карстен пошел дальше. Поднял с земли пару шишек и раздавил между плоским камнем и своим ботинком, надеясь что-нибудь из них добыть, но там не нашлось ничего съедобного на вид. Возможно, он просто не знал, что искать, возможно, это были какие-то не такие шишки, а возможно, он просто слишком запутался, устал и уже ничего не понимал в этом мире.

Когда начало темнеть, он уже страдал от голода, а еще жажды, но прежде всего – от холода. Он остановился на небольшой полянке, пинками собрал сухие сосновые иголки и опавшие листья в кучу. Собрал хворост, составил в шалаш над кучей, потом нашел несколько веток побольше, которые сложил рядом.

Порылся в кармане, нащупал онемевшими пальцами три тонких спички. Осторожно достал одну и зажег, поднес в пригоршне к листьям и иголкам.

Следил за тем, как пламя переползает со спички на лист, превращая его в деликатную паучью арматуру, которая быстро осыпалась. Иголки в пламени топорщились, становясь пеплом. Карстен спокойно и равномерно дул на костер, глядя, как кувыркаются искры, как растет и трещит огонь, и теперь увидел россыпь красных тлей, бегущих чередой по одной из веток подальше от тепла. Не успел он определиться, насекомые это или искры, как ветка занялась огнем и они пропали.

Он подкармливал костер, пока тот не заревел, и тогда уселся рядом, глядя, как танцует пламя. В конце концов, обессиленный, заснул.

Очнулся он, крича. Огонь как-то вырвался из кучи и добрался до волос. Карстен колотил по звенящей голове руками, потом вскочил и затоптал ручейки пламени, пытавшиеся сбежать с полянки в лес.

Когда закончил, руки покрылись волдырями, от волос почти ничего не осталось, а подошвы ботинок растаяли так, что стали липкими, но зато Карстен предотвратил лесной пожар. Он снова расчистил землю вокруг костра ботинком. Какое-то время стоял, тяжело дыша, не зная, что еще сделать, но потом снова медленно сел – сперва на корточки, потом скрестив ноги, потом наконец улегся на еще теплую землю.

Долгое время просто таращился в огонь. Это как наблюдать за водой, думал он, только не за водой. Казалось, его гипнотизируют. Как же пламя так разошлось? Разве он не был осторожен, когда разводил костер?

«Надо встать и проверить, – думал он. – Обойти костер и убедиться, что я ничего не пропустил». Он не пошевелился. «Я встану», – подумал он снова. И миг спустя уснул.

* * *

Во сне он находился в другом времени, был другим человеком, хотя в то же время и собой, здесь. Он вместе с мужчиной, лицо которого не удавалось толком разглядеть, путешествовал на конях по горам на злом ветру. Второму прострелили бедро. Во сне Карстен рассеянно спросил себя, не он ли сам стрелял. Он спросил об этом человека, что всегда ехал чуть впереди, но тот не ответил. Просто следовал дальше по тропе, сгорбившись над лукой седла, а Карстен смотрел ему в спину, болтал без умолку и не знал, с человеком говорит или с самим собой. Штанина напарника пропиталась кровью, и Карстен видел, как та просачивается через ткань и стекает по боку коня, словно это коня тяжело ранили, а не человека.

– Эй, – сказал Карстен. Его голос был ему незнаком. – Эй. Тебе надо сделать перевязку. Не сделаешь – умрешь.

Но и на это напарник ничего не сказал. Просто ехал дальше, а из ноги по боку коня сочилось невозможное количество крови, и она рисовала на ребрах жеребца узор, отдаленно напоминающий человеческую фигуру – словно кого-то в балахоне или ангела. Но нет, Карстену мерещилось – это просто кровь, говорил он себе, просто медленное трение окровавленной ноги по лошадиному боку. Это ничего не значит.

И все же он не мог оторваться от этого зрелиша, от человека на коне, от плотного слоя крови на лошадином боку – та уже доходила до брюха и начала капать. Карстен теперь почти не видел тропинку. Все, на что он смотрел, – это медленное кап-кап-кап крови с коня на грязь тропики; на кровавую капель, по которой теперь шел его собственный конь, словно это и была настоящая дорога.

Даже когда сон кончился, капель не прекратилась. Когда Карстен открыл глаза, перед ним оказалась маленькая темная лужица, в которую кап-кап-капало откуда-то сверху.

Он оторвался от лужицы и медленно поднял взгляд. Едва видел над собой ветки дерева. Там что-то сидело, какое-то животное, и его зубы или глаза отражали свет костра.

На миг Карстен растерялся, не сразу понял, что сон кончился. Потянулся за пистолетом, но нет, пистолета у него не было, пистолет был во сне. И тогда он просто лежал неподвижно, потом задался вопросом, не мерещится ли ему. Может, никто там не сидит.

Но нет, лужица была прямо перед ним, и в нее все еще что-то капало. Карстен дотронулся до лужицы и поднес палец к самым глазам. Жидкость была темная, гуще воды, липкая. Он лизнул палец, почувствовал привкус металла.

Медленно сел. Мыском ботинка разворошил огонь, потом подкинул в него еще пару веток. Как только пламя снова разгорелось, он достал головню и быстро обернулся, подняв ее над головой.

На дереве что-то было. Но не зверь. А человек.

3

– Нильс? – спросил Карстен.

Тот не ответил. Он казался одновременно оглушенным и настороженным, держался совершенно неподвижно и таращился на Карстена, лежа на ветке. Его челюсть странно двигалась, словно вывихнутая, и с головы на землю капала кровь. При этом было не похоже, что ему больно.

– Что с тобой? – спросил Карстен, чувствуя, как вдруг потяжелели его конечности. – Это я, Карстен. Что ты делаешь на дереве?

– Привет, Карстен, – сказал Нильс. Он как-то странно произнес имя друга, словно не привык его говорить. – Я рад, что нашел тебя.

– У тебя кровь.

– Кровь? – переспросил Нильс, и нет, теперь Карстен видел, что кровотечение уже прекратилось.

– Что у тебя с челюстью? – спросил Карстен.

– С челюстью? – переспросил Нильс. Поднял к ней руку, потыкал, и Карстену показалось, что под кожей двигался выступ кости. Потом Нильс ловким движением с хрустом вправил челюсть на место. – О чем ты?

– Зачем ты туда залез?

– Хочешь, чтобы я спустился? Приглашаешь меня к костру? – и потом, когда Карстен ничего не ответил, попросил: – Карстен, пригласи меня к костру.

«Что-то не так, – подумал Карстен, – но я не знаю точно, что и насколько. Может, все». Он поднял факел повыше, ожидая, что Нильс отвернется или прикроет глаза, но тот не пошевелился, даже не моргнул. Карстен отшатнулся и чуть не свалился в костер.

– Что ты делаешь на дереве? – снова спросил он.

– Каком дереве?

Карстен очень осторожно обошел костер, чтобы огонь оказался между ним и Нильсом. Оттуда друга было почти не видно.

Он посмотрел на то, что осталось от кучки дров. Немного, но от костра отходить не хотелось. Может, хватит дотянуть до утра. Он сел, подтянув колени к груди, и так и сидел, глядя на Нильса. Головню вернул в костер, потом рассеянно провел рукой по земле, пока ладонь не сомкнулась на камне.

– Я присоединюсь к тебе у костра? – сказал Нильс через некоторое время.

– Ты просишь пригласить тебя? – спросил Карстен.

Сперва Нильс лежал неподвижно, потом кивнул.

Карстен задумался, аккуратно подобрал слова:

– Кто я такой, чтобы говорить, что ты можешь делать, а чего не можешь?

Нильс тихо зашипел, отчего у Карстена засосало под ложечкой. Только спустя миг он понял, что это смех.

– Ах, неплохо, Карстен, – сказал Нильс. – И в самом деле, кто?

Какое-то время оба молчали.

– Ты спустишься? – наконец спросил Карстен.

– Что у тебя в руке?

– В руке? Ничего, – соврал Карстен.

И снова этот шипящий звук, тут же оборвавшийся. Потом просто тишина, не считая потрескивания пламени. «Сколько же, – думал Карстен, – осталось до утра?»

Он не засыпал, в этом он был более-менее уверен. Может, сомкнул глаза на секунду, а может, просто мигнул. Когда веки снова открылись, Нильс уже спустился и сидел на другой стороне костра. В свете огня Карстен увидел, что он очень бледный, а рубашка на его груди затвердела от засохшей крови. Челюсть у него снова вывалилась, а одна сторона головы казалась вогнутой. Может, она всегда такой была, понадеялся Карстен.

Нильс улыбнулся, но сдержанно, скрывая зубы:

– Можешь ложиться спать. Я посторожу огонь. Прослежу, чтобы он не погас.

– Вот что ты делал на дереве? Следил за огнем, когда он перекинулся мне на волосы?

– Он не затухал. Это был хороший костер.

– Я не прочь посидеть, – сказал Карстен, чувствуя, как внутри начинает расти паника.

– Что такое? – спросил Нильс. – Ты мне не доверяешь?

Карстен не потрудился ответить. Притворился, что смотрит в огонь, при этом глядя на Нильса. Он вдруг осознал, что так крепко сжимает камень, что у него заболели пальцы.

– Обойти костер и согреть тебя? – спросил Нильс.

– Я в порядке, – ответил Карстен так спокойно, как только мог. – Не беспокойся.

– Разве это беспокойство, – сказал Нильс и начал подниматься. Карстен тоже встал. Нильс улыбнулся, сел обратно. Карстен тоже медленно сел.

– Тогда я расскажу тебе историю, – сказал Нильс. – Чтобы скоротать ночь.

– Незачем. Пожалуйста, не надо.

– Чего ты боишься? Это просто история. От истории вреда не будет.

«Правда ли?» – спросил себя Карстен. Но не успел он решить, как Нильс уже начал.

– Одного человека застрелили, – сказал он, – а может, ударили камнем и убили. Нет, застрелили, давай расскажем так, как во сне, а не в реальной жизни. Он пришел в город с другом, чтобы кое-что добыть, а вернее, украсть, только они не называли это воровством, потому что у них было высокое мнение о себе и своих правах. Горожане увидели, что они делают, и пресекли воровство, а потом застрелили одного во время побега.

Тот, кого застрелили и убили, не понял, что он умер.

– Что ты сказал? – перебил Карстен.

– Ты слышал, – ответил Нильс.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – спросил Карстен.

– Это просто история, – сказал Нильс. – Мы просто развлекаемся, да? Почему бы и не рассказать?

Тот, кого застрелили насмерть, не понял, что он умер. Как и второй, он побежал к коню, вскочил в седло и понесся галопом из города в горы. Горожане снарядили погоню, но оба – и мертвец, и живой – летели во весь дух. Скоро горожане сдались. А эти двое, не зная, преследуют ли их, продолжали путь.

Они шли по узкой тропе, мертвец – впереди, а живой – позади. Постепенно, когда никаких признаков погони не осталось, человек позади стал успокаиваться. Только тогда он заметил, что второго подстрелили в ногу…

– …куда? – переполошился Карстен.

– В ногу, – ответил Нильс.

– Кто тебе это рассказал? – спросил Карстен в отчаянии. – Откуда ты это знаешь?

Наверное, ты думаешь: «Человека нельзя убить, если попасть в ногу». Возможно, мертвец тоже так думал, и это объясняет, почему он не знал, что умер. Но он стоял лицом к пистолету, когда тот выстрелил, и пуля при попадании перебила артерию, и с каждым его шагом, с каждым шагом его коня он терял кровь. Скоро штанина промокла. Скоро и бок коня залила кровь, стекая по ребрам. Она приняла очень специфическую форму, и человеку позади, когда он наконец ее заметил, она что-то напомнила.

– Хватит, – сказал Карстен. – Пожалуйста.

– Нет, – сказал Нильс. – Не перебивай. Она ему что-то напомнила, – продолжил он, – но очень долго он не мог понять, что. Мыслями о фигуре он отвлекал себя от мыслей о том, сколько крови вытекло из напарника и что человек, потерявший столько крови, не практически мертв, а фактически.

Он ехал за раненным, размышляя о пятне на лошадином боку. А потом его осенило. Оно напоминало фигуру, которую он делал в детстве, когда ложился на землю после метели и двигал руками и ногами взад-вперед, расчищая снег. Снежный ангел, подумал он. А потом подумал: нет, кровавый ангел.

И когда он подумал об этом, то признал: напарник должен быть мертв. Но раз сам мертвец об этом не знал, тут и возникала проблема. Он смотрел, как кровь стекает по брюху коня и начинает капать, – сказал Нильс – и улыбнулся так, что обнажил зубы. – Она медленно накрапывала на тропинку, в грязь…

Но в этот момент Карстен бросился в ночь и бежал, пока не врезался лицом в дерево.

Когда он очнулся, то снова был у костра, который почти затух. Нильс был там же, на одной с ним стороне, присел рядом, но не трогал. Карстен хотел его оттолкнуть, но боялся. А кроме того, сомневался, что сможет двигаться.

– А вот и ты, – сказал Нильс.

Карстен попытался открыть рот, чтобы заговорить, но язык не слушался. Попытался повернуть голову, но та не поворачивалась. Нильс буравил его взглядом и слабо улыбался. А потом наклонился к Карстену, почти касаясь его губ, и втянул воздух.

Когда он выпрямился и Карстен снова увидел его лицо, Нильс выглядел по-другому, непохоже на себя.

Он снова наклонился, и в этот раз коснулся губ Карстена, высосал из него дыхание. Когда снова поднял голову, то изменился еще больше. Карстен как будто смотрел в зеркало.

«Нет», – сказал Карстен, но не издал ни звука.

– Закончить историю? – спросило нависшее над ним лицо новым голосом – голосом, которое оно украло. – В каком-то смысле это самое меньшее, что я могу.

Он сидел на корточках, нависая над Карстеном, ожидая ответа. Когда ответа не последовало, улыбнулся и кивнул. Потом, издав тот же мягкий шипящий звук, наклонился.

Питер Страуб Послесловие

Что ты делаешь, куда ты идешь, кто ты?

Первыми о творчестве Брайана Эвенсона мне рассказали студенты писательского отделения магистерской программы в Университете Колумбии. Несмотря на ту мелочь, что я не учился писательскому ремеслу и до того никогда не учил ему сам, раз в неделю в течение октября 2004 года я проводил то, что в Университете Колумбии называли «мастер-классом». На первом семинаре – сразу после того, как я узнал, что университетский книжный еще не получил заказанные мной книги для студентов, – я попросил пятнадцать собравшихся студентов назвать своих любимых писателей – и бум, передо мной открылся целый новый мир. Джордж Сондерс, Джим Шепард, Кен Калфус, Гари Луц, Брайан Эвенсон, двое-трое других… Из упомянутых писателей я был знаком лишь с творчеством Мэри Капонегро, Лидии Дэвис и Бена Маркуса – директора литературной программы Колумбии. За следующие дни я заказал немаленькую стопку книг этих авторов, а среди них и «Язык Альтмана» Эвенсона. Скоро книги прибыли, и я их прочел – или хотя бы начал, хотя бы попробовал. Многие из тех текстов, что верный «Амазон» доставил к моему порогу, действительно работали, воплощали авторский талант составить великолепные комбинации и узоры с помощью языка и таких старых орудий ремесла, как персонаж, ситуация, ритм и презентация. Другие показались мне в этом менее успешными, а некоторые и вовсе были написаны не для моей целевой аудитории. (Как нарративные повествования они грубо захлопнули передо мной дверь, но те же рассказы выглядели чрезвычайно интересными, даже прекрасными, если читать их как поэзию. Оказывается, я и не заметил, что в мире вовсю происходит радикальное переосмысление основных жанровых маркеров. За прошедшие четыре года среди текстов, представляющих этот процесс, я нашел те, которые пришлись мне по душе, и главным среди них назову прекрасный рассказ «Сны насекомых» Розалинды Палермо Стивенсон).

Но Эвенсон и его «Язык Альтмана» работали как будто на совершенно ином уровне. В этих рассказах встают на крыло и воспаряют к неведомым высотам черствость, бесчувствие, жесткость и безумие, выпущенные на свободу совершенно оригинальным, ни на что не похожим воображением. Ранние рассказы Эвенсона ошарашивают сухими описательными сообщениями о чудовищности. Тела усеивают землю. Снова и снова происходят убийства. Человек прогрызается из гроба на свободу. Человек по имени Хорст советует нашему безымянному повествователю съесть язык Альтмана, которого повествователь убил, вслед за чем тот убивает Хорста, восхищается делом своих рук и (кажется) превращается в ворона. Встреча бывших парикмахеров, когда-то работавших в концлагере. Заскакивают Альфред Жарри и Эрнст Юнгер и совершат то, что проще описать как «непостижимое». В прекрасном рассказе под названием «Два брата» умирающий религиозный фанатик пытается ампутировать собственную ногу, пораженную гангреной, но его убивает собственный сын и затем вырезает у отца глаза. Несмотря на все насилие, несколько приглушенное мастерской прозаичной подачей Эвенсона, в происходящем всегда ощущается что-то комическое. Не совсем ясно, в чем заключается комедия, если только не в вычурности гротеска. Ведь мало что еще там можно назвать вычурным.

Более того, в этих рассказах многое намеренно исключено – пейзаж, контекст, предыстория, история в целом. Сюжеты разворачиваются в опустошенном мире. В стандартной прозе есть невысказанная радость узнавания, когда читатель видит, как персонажи паркуют машины (название бренда и описание приборной доски прилагается), идут по дорожкам мимо анютиных глазок и нарциссов, открывают холодильник и достают пиво (название прилагается), потом проходят мимо кофейного столика и вельветового дивана, чтобы шлепнуться на кресло Barcalounger и включить пультом телевизор. В творчестве Эвенсона всего этого не бывает, разве что в холодильнике лежит отрубленная голова, а вельвет липкий от крови. Ландшафты, населенные Теронами, Аурелями и оторванными от жизни писателями, лишены деталей, словно пустая вселенная, где влюбленная мышь Игнац швыряет кирпичами в голову Крейзи Кэт[2]. С тем же успехом мы могли бы оказаться посреди пустыни. Отсутствуют и другие, более действенные радости традиционных нарративных методов, устанавливающих четкие правила и ожидания. Эвенсону неинтересно писать вещи, где есть страховочная сетка. Пусть мы не всегда знаем об этой читательской привычке, но, когда входим в произведение, начинаем искать глазами просцениум и раздвигающийся занавес. Если же эти привычные и умиротворяющие признаки полностью стерты, мы, читатели, сталкиваемся с тем, что можно назвать плодотворным волнением и беспокойством. Насилие, изображенное в столь тщательной изоляции, с таким отсутствием эмоционального аффекта – что оно нам говорит? И я не имею в виду «говорит» в каком-то расплывчатом философском смысле, я имею в виду, что оно «говорит» {читателю}? Появляется ощущение, что тексты чего-то требуют, но не уточняют, чего. И это ощущение само по себе начинает властно требовать одного: не торопиться с суждениями, оставаться открытым для всех мыслей, которые вызывает процесс чтения.

Прежде чем мы перейдем к «Последним дням», надо отметить еще один факт о ранней и поразительной прозе Эвенсона: это творчество писателя, только набирающего силу. Несмотря на вездесущее нигилистическое отчаяние, его тексты пронизывают атмосфера и ощущение молодости. Этот автор готов попробовать почти все, что приходит ему в голову, – главное, чтобы оно более-менее сходилось с выбранной им эстетикой. Ему нравится разойтись вовсю, и он уверен, что люди с удовольствием станут читать результаты его безумств. Эвенсона искушают эксперименты со сжатием и длительностью. В рассказах встречаются абзацы, по которым видно: как бы серьезно ни относился к ним автор, сколько бы ни ставил на кон даже на простейшем словесном уровне, он сам явно смеялся вслух от удовольствия, когда их писал.

В рассказах, опубликованных в течение шести-семи лет после «Языка Альтмана», как и в более зрелых и выверенных текстах, которые Эвенсон пишет со времен повести «Темные владения» 2002 года, он демонстрирует, подкрепляет и оправдывает веру в работу с крайностями, которая отличала его творчество с самого начала. Роман «Открытый занавес», опубликованный в 2006 году, отталкивается от психического расстройства персонажа, чтобы довести роман до поразительно смелой и безрассудной экстремальности повествования – единственный случай на моей памяти, когда роман останавливается на месте и ставит под сомнение собственные базовые компоненты. Это великолепно. Это поражает. Это захватывает дух. Стоило мне его прочесть, как я понял, что украду такой прием, и украл для романа, что сейчас разложен на моем верстаке/операционном столе, где с трудом бьется маленькое сердечко, пока кишки корчатся под редакторскими отвертками.

Подобную экстремальность излучает каждое слово «Последних дней», хотя ее не так просто заметить из-за странного серьезного тона. Это роман из двух повестей, сросшихся бедром. Где кончается одна, начинается другая – и вот мы уже в новом художественном теле, которое отлично помнит все, что происходило в теле только что оставленном. Повествовательная манера ловко перенимает те же жесты – то есть, от минимальных до отсутствующих, – и ту же цель – внедрить хард-бойлд детектив в пространство Эвенсона, где все позы, приемы и ожидания жанра опрокидываются, игнорируются и подвергаются насмешкам с самым бесстрастным лицом, которое только можно представить.

Детективный роман – с его традиционным интересом к восстановлению порядка и к поиску виновных, с известным и повсеместным изображением детективов-протагонистов в качестве проводников здравого смысла, личной чести и общественной этики, – кажется странным сосудом для воплощения экстремальных поступков и крайних психологических состояний. В «Долгом прощании» Рэймонда Чандлера – возможно, величайшем и глубочайшем романе о частном сыщике, – единственное крайнее психическое состояние, если не считать одиночества Филипа Марлоу и его растущего отвращения к миру, это последствия постоянных избиений и долгих периодов пребывания без сознания. Придется обратиться к единичным эксцентрикам вроде Гарри Стивена Килера и Джона Франклина Бардина, чтобы найти в детективной литературе хоть что-то сравнимое с непоколебимой странностью, мрачностью и извращенностью Брайана Эвенсона, когда он работает в полную силу, как в «Последних днях».

Роман начинается с того, что читателю прямо говорят: для нашего протагониста все кончено. Как оно цепляет, это первое же предложение: «Почему они позвонили, он понял лишь позднее, – слишком поздно, чтобы это знание могло ему чем-то помочь». «Лишь позднее… слишком поздно…» Этот повтор дает понять, с чем мы сталкиваемся в «Последних днях» – они начинаются в тот самый момент, когда вмешиваться уже бесполезно. В «Последних днях» апокалипсические обстоятельства, которые собираются вокруг нас, обратить нельзя: поздно искать Библию, уж простите, даже не тянитесь за гербицидом. Именно в эту ситуацию с первых же строк погружен детектив Эвенсона, «мистер Кляйн», – скорее не-герой, отсутствие героя, чем классический герой или антигерой.

Колеблющиеся детективы и частные сыщики, которые берутся за дело, несмотря на чувство, что ничем хорошим оно не кончится, в жанре встречаются часто, но Кляйн доводит это первоначальное сомнение до логического предела. Как и большинство безжалостно логических тупиков, предел этот оказывается дико иррациональным. Кляйн наотрез отказывается – и неоднократно – от работы, которую ему предлагают. Для отказа у него две причины. Во-первых, Кляйн находится в такой депрессии, что не может подняться с кровати. И для депрессии есть уважительный повод – ему отрубил левую руку враг, «джентльмен с секачом», который затем с ужасом увидел, как Кляйн прижег культю на плитке и прострелил ему глаз. Сколько герой привыкает к травматической потере, столько и развивается у него депрессия.

Во-вторых, Кляйн отказывается от работы, так как в принципе не нуждается в деньгах. По дороге из той комнаты, где ему отрубили руку, он прихватил пару сотен тысяч долларов. Кляйн не только не считает это воровством, но и даже называет «глубоко моральным в библейском духе, в духе Ветхого завета: око за руку, с доплатой». Чуждость прощению и пощаде, полное хладнокровие и незатейливость, приверженность кодексу заслуженного возмездия, – такая мораль Кляйна превосходит простое желание восстановить справедливость и ясность, которое движет большинством частных детективов в литературе. Персонажи вроде Марлоу и Лью Арчера ищут в бардаке своих клиентов какой-то исторический порядок, родовой и общественный – насколько мы видим, Кляйн не способен даже вообразить такой порядок, не то что его желать.

В его случае знакомое нам сомнение брать дело, которое кажется слишком сложным, слишком простым или слишком трудоемким для предложенного вознаграждения, оборачивается откровенным и непреклонным отказом. В конце концов звонившие, Рамси и Гус – покалеченные практически так же, как и Кляйн, – вынуждены вытащить его из постели, запихнуть в машину и отвезти к человеку, который их отправил, – Борхерту. При каждом удобном случае Кляйн сообщает своим похитителям, что хочет уйти, хочет вернуться домой. А они хотят, чтобы он расследовал убийство основателя их секты и единственного начальника Борхерта – Элайна. Кляйн сообщает Борхерту, что желает вернуться домой, но тот, убедив выслушать всего пару деталей, все равно вовлекает Кляйна в дело. И тот, несмотря на все протесты, вовлекается, вмешивается. Намного позже желание Кляйна вернуться домой заменяется неоднократно озвученным желанием никогда больше не видеть этих ненормальных людей, и Павел – главный в конкурентной банде ненормальных, Павлов, – сообщает, что у Кляйна есть лишь один выход: чтобы его оставили в покое, он должен убить всех до единого членов фракции Гуса-Рамси-Борхерта. Зайдя на территорию крови и безумия, Кляйн соглашается на массовое убийство. Во второй половине романа он занят лишь уничтожением людей: эта часть «Последних дней» переполнена предложениями, которые кончаются какой-нибудь вариацией фразы «а потом он убил его секачом». От руки Кляйна гибнут почти все сектанты из фракций Борхерта и Павлов; отрубленную голову Борхерта бросают в ведро и поджигают; те немногие, кто выжил после кровавого шествия Кляйна по их мирку, оказываются за запертой дверью горящего здания и зовут на помощь. Вот тут-то строгая приверженность логике и пробирает до костей.

В ходе книги сюжет, а часто и характер диалогов превращают это невероятное продвижение персонажа в подлинное умопомрачение. Предательства – обычное дело в криминальных романах, так что на полпути «Братства увечий» Кляйн становится жертвой невероятного сюжетообразующего вероломства, которое отзывается в серии мелких предательств, перерастающих в еще более мелкие, но не менее убийственные измены уже среди второстепенных и даже третьестепенных персонажей. Как очевидно из этой структуры, повторение событий как малых, так и больших, становится основанием книги. Иногда повторы отражают друг друга, иногда противопоставляются. Если в начале книги Кляйн с удивлением видит Рамси и Гуса у себя в квартире, в конце он обнаруживает, что в ней прячется Гус; акт самовредительства, который запускает события романа, повторяется на половине книги. Этот четкий ритм событий, рифмующихся друг с другом, часто теряется за круговертью возмутительности, невероятности и брутальности, что преследуют Кляйна, пока его таскают между враждующими лагерями сектантов, но, когда нам все же напоминают о его существовании, понимание того, что в тексте есть постоянные рифмы, производит формализующий эффект. Невозможно принимать убийства и расчленения за чистую монету, ведь они практически положены на музыку.

В «Последних днях» люди говорят коротко и отрывисто. Предпочитают отделываться одним простым предложением. Эта тенденция вызывает в памяти сразу два противоположных стиля: хард-бойлд и комедию, – и комичная интонация неизбежно подрывает всякую общность с Филипом Марлоу и Майком Хаммером. Вот отрывок из диалога пьяных Рамси и Гуса с барменом:

– Рамси, – сказал Кляйн. – Поверь мне и послушай.

Рамси открыл рот, снова закрыл.

– Элайн мертв, – сказал Кляйн.

– Элайн мертв? – переспросил Рамси, поднимая голос.

– Разве это возможно? – засуетился Гус. – Как это возможно?

– Или нет, – сказал Кляйн. – Может, и нет.

– Ну, – протянул Гус. – Так мертв или нет?

– Что ты там говоришь про Элайна? – спросил бармен.

– Ничего, – ответил Кляйн.

– О боже, – Рамси покачал головой. – Господи боже.

– Элайн или мертв, или нет, – объяснил Гус бармену.

– Потише, Гус, – сказал Кляйн.

– Ну так и что? – спросил бармен. – Мертв или нет? Разница-то большая, между прочим.

Этот минималистский пинг-понг напоминает мне Хемингуэя, но гораздо больше – Сэмюэла Беккета, Гарольда Пинтера и даже Джо Ортона с Дэвидом Мэметом. Еще он как будто намеренно отсылает к братьям Маркс и болтовне водевильных и бурлескных комиков 1930-х, представленных дожившими до 1950-х Бертом Ларом и Эдом Винном, а также комедийными командами вроде Эббота и Костелло. Мы недалеки от скетчей о «Первой стороне договора» и «Кто первый?».

И слушайте: клиффхэнгеры глав исполнены великолепно. Ты как будто наблюдаешь за тем, как фокусник выдергивает из-под тарелок скатерть, не потревожив приборы на восемь человек, расставленные для официального ужина.

Эта комедия – приглушенная, но присутствующая во всей полноте, – постоянно служит противовесом для тяжести реальной темы «Последних дней», затрагивающей фанатические верования и преданность, которую требуют от последователей многие институционализированные религии. «Калеки», затянувшие сопротивляющегося Кляйна в ряды своего братства, измеряют духовный прогресс числом ампутированных фаланг, пальцев, глаз, языков и конечностей. Потеряв (изначально) лишь руку, Кляйн считается низкой, стандартной однушкой, но вызывает уважение тем, что прижег себе культю. Поначалу кажется, что самоприжигание может стать среди калек новой модой. Добытый дорогой ценой мир грозят разрушить расколы, которых всеми силами стараются избегать. Верные склонны к доблестным актам самовредительства не меньше школьниц в депрессии, а каждое новое страдание – шаг навстречу божественному абсолюту. По словам первого Павла, предводителя Павлов, он и два других отца-основателя церкви вдохновились Евангелием от Марка, 9:43, где призывают отрезать соблазняющую руку, и тут же поняли, что все делают правильно. Но Павел считал, что требованиям священного мира удовлетворяет одно-единственное увечье, тогда как остальные, Борхерт и Элайн, избрали путь, который привел Братство к нынешней оценке верности. (Элайн – самый высокочтимый, а значит, святой и главный проповедник секты, – уже не более чем тело без конечностей и безглазый, безухий, безносый, безъязыкий череп). Все кровопролитие в книге проистекает из этого изначального доктринального раскола – самые выдающиеся люди в новой религии больше всего склонны к вероломству и убийству.

Детектив Эвенсона наблюдает и принимает участие в ребяческих суевериях, посредством которых новые верования и прочие братства отмежевываются от мира, внушают преданность и гарантируют безопасность своей пастве. В разной степени любые подобные организации, от «Черепа и Костей» до «Ложи Енотов»,[3] ритуализируют свою внешность и правила членства. У многих групп есть настоящая униформа, другие же довольствуются общими вкусами, которые на практике нередко оказываются той же самой униформой. Вы видели сайентологов на марше в их флоридском оплоте, членов «Нью-йоркского атлетического клуба» на марше к особняку на Сентрал-парк-саус или шрайнеров на гулянке в отеле для конференций? Они же одеваются не как все, а как группа единомышленников. Рамси и Гус заставляют Кляйна облачиться в серые брюки, белую рубашку и (блестящая деталь) красный пристежной галстук. Вот что они носят – униформу безликих белых американских работяг. Кляйн на миг обращает на нее внимание, а потом забывает о ней. Как и читатель. Суть униформы в том, что она мгновенно забывается.

Перед тем, как детектив знакомится с Борхертом, необходимо провести у ворот дома определенный ритуал. Долг охранника – спросить: «Что требуется?» – а долг просителя – ответить самовосхваляющей формулой: «Будучи верными во всем, мы пришли лицезреть того, кто еще более верен». Эта чепуха кажется почти что пародийной, но бледнеет по сравнению с формалистской ерундой, что творится в крепости Павлов, где индивидуальность подлинных имен стирается, а любой ответ человека, обладающего в секте высоким статусом, следует изучить, чтобы понять, вдруг это пророчество или притча с высшим смыслом – «урок».

– Как тебя зовут?

– Я Павел.

– Неправда.

– Мы все Павлы, – ответил мужчина.

Кляйн покачал головой:

– Вы не можете все быть Павлами.

– Почему? – спросил мужчина. – Это урок?

– Урок? – сказал Кляйн. – Это что еще значит?

– Мне это записать?

– Что записать?

– «Вы не можете все быть Павлами». И все, что сходит с ваших уст.

– Нет, – Кляйн чувствовал, как внутри него растет странный ужас. – Не надо ничего за мной записывать.

«Странный ужас» – не то слово: Павлы решили, что он мессия, и намерены удостоить его чести быть распятым. Вторая сторона конфликта столь же кошмарна, как и люди Борхерта, единственная разница в их планах на Кляйна – они желают распять его как Варавву, а не как Иисуса. Тем не менее, Кляйн словно отмечен высшими силами. Он едва ли не буквально сеет ад, куда бы ни отправился по своим смертоносным делам, и, вопреки ничтожно малым шансам на выживание, кажется, что его нельзя убить. Все глубже и глубже погружаясь в реку крови, при этом целиком осознавая, что он теряет – и уже потерял – свою душу, Кляйн либо действительно становится святым, новым мессией, который приносит не жизнь, но гибельные Последние дни и Конец света, либо сходит с ума, слетает с катушек, едет крышей. К счастью, здесь Эвенсон сохраняет в тексте двусмысленность.

Вместо того чтобы четко сказать, кем стал Кляйн, автор выбирает более интересный путь. Пропахший (как можно представить) дымом, залитый кровью Кляйн прислушивается к звуку приближающихся сирен и, не зная, что делать дальше, уходит. Потом ускоряется, потом срывается на полноценный бег, спрашивая себя: «Куда теперь?» и «Что дальше?» Наверное, до Кляйна лишь один герой из великого произведения американской литературы с такой же пронзительностью задавал себе подобные вопросы. Это был Гекльберри Финн.

В послесловии к переизданию «Языка Альтмана», которое вышло в издательстве университета Небраски в 2002 году, Эвенсон описывает, что с ним стряслось, когда Церковь Иисуса Христа Святых последних дней – организация, где он вырос преданным и верующим мормоном, – решила осудить его творчество, якобы поощряющее насилие и низменное по своей природе. (Причем ни то, ни другое, судя по всему, не было выражено явно. Церковь предпочла укрыться за сложносочиненной бюрократической канителью, намереваясь взять Эвенсона измором, и в итоге потребовала, чтобы он доказал свою веру тем, что бросит писать. Человека решила обокрасть его собственная религия). Трудно не увидеть в сектах «Последних дней» мрачные пародийные версии мормонства, но все же это очень узкий взгляд. Конечно, без мормонства не обошлось, но там найдется еще много всего другого.

В начале послесловия Эвенсон рассказывает о периоде, когда жил в Сиэтле, учился и писал. Он служил советником епархии и иногда временно выполнял обязанности епископа. На этой должности он подбирал в отведенных местах потерянных, бездомных, иногда совсем опустившихся людей и просто катал по городу, беседуя с ними и пытаясь понять, как им можно помочь. Как он говорил, для его миссии важно было слушать то, о чем они говорили. Как минимум однажды оказалось, что человек на соседнем сиденье представляет серьезную угрозу для общества.

Заключение к послесловию повышает градус ситуации:

«Ты ехал в машине с человеком, который держал тебя под прицелом пистолета, а теперь он вышел из машины, и ты свободен. Все вокруг сразу стало странным. Ты уже не в том же мире, где был до того, как дуло оставило синяк на виске. Ты подозреваешь, что и сам стал другим человеком.

И теперь, когда ты свободен (если это действительно ты), есть только один вопрос: в чем заключается смысл твоей оставшейся жизни?»

Что ты делаешь, куда ты идешь, кто ты? После некой крайности все в жизни видится заново. Предметы вокруг те же самые – если только в них не кроются семена того, что с тобой случилось, – но все карты перерисованы. Не успеешь оглянуться, как потеряешься. Кто ты? Теперь это загадка, и ее можно решать всю жизнь, а в итоге окажется, что ты всего лишь человек, который всю жизнь решал загадку о том, кто же он такой. Но и это… и это – немало.

Далее в «Мастерах ужасов»…

Томас Лиготти

Ноктуарий

Театр гротеска

В ТЕМНЕЙШИЙ ЧАС НОЧИ:

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПОНИМАНИИ СТРАННОЙ ПРОЗЫ

Перевод с английского: Григорий Шокин

Что считать странным, никому объяснять не надо. Узнаем мы об этом на самых ранних этапах жизни. Самый первый ночной кошмар, самый первый горячечный бред посвящают нас во всемирное, но при этом глубоко законспирированное общество, пожизненно напоминающее о себе при столкновениях со странными вещами всевозможных форм и личин. Для кого-то они – сугубо свои, личные. Есть и такие, что признаются всеми, вне зависимости от веры в них. Они всегда с нами, просто ждут особого момента, чтобы мы о них вспомнили, а моменты такие у каждого свои.

Вот что я хочу донести до вас: странные чувства – фундаментальный и неизбежный жизненный опыт. И, как всякий опыт такого рода, он в конечном итоге находит свою форму художественного выражения. Одна из этих форм – weird fiction, так называемая «странная проза». Составляющие данное литературное направление истории являются сублимацией наших столкновений с неизведанным. В них все «странное» выставлено напоказ, как в музее, и может быть наглядно изучено.

Давайте рассмотрим простую популярную зарисовку. Одинокий человек вдруг просыпается во тьме и тянется к своим очкам, лежащим на тумбочке. Кто-то из темноты услужливо вкладывает их прямо ему в руку.

По сути, перед нами – костяк огромного количества историй, что призваны бросать читателя в дрожь. Можете эту дрожь принять как должное и перейти к более насущным вещам, можете попытаться лишить картину ее силы, если она обрисована слишком ярко. Но есть и другой путь, по мнению некоторых – наиболее оптимальный. Можно разумно подойти к рассматриваемой ситуации, открыться ей, тем самым обеспечивая ей всю полноту воздействия.

Разумеется, преднамеренных усилий тут не требуется. Очень сложно выбросить эту сцену из головы, если прочитана она в подходящее время, при подходящих обстоятельствах. Потом уже разум читателя переполняется мраком той самой комнаты, где пробудился наш персонаж (на его месте, по сути, может оказаться любой из нас). Если угодно, сама голова читателя станет изнутри такой комнатой, и весь драматический накал будет заключен в месте, из которого нет и не будет выхода.

И пусть фабула обнажена до костей, история наша не страдает от нехватки сюжета. В ней присутствует и самое естественное начало, и совершенное действие – середина, ну и занавес, смыкающий мрак над мраком. Есть главный герой и есть антагонист, а их встреча, при всей краткости, прозрачна в своей роковой природе. Никакого эпилога не требуется, чтобы понять, что человек пробудился из-за чего-то, что поджидало его в пресловутой темной комнате – именно его, никого другого. Странность ситуации, если воспринять ее лицом к лицу, весьма эффектна.

Повторим. Одинокий человек вдруг просыпается во тьме и тянется к своим очкам, лежащим на тумбочке. Кто-то из темноты вкладывает их прямо ему в руку.

Следует напомнить о древнем тождестве между словами «weird» и «fate»[4] (достаточно вспомнить классический рассказ Кларка Эштона Смита «Судьба Авузла Вутоквана» (The Weird of Avoosl Wuthoqquan), в котором злой рок главного героя предсказан нищим и осуществлен голодным чудовищем). Эта связка синонимов настаивает на возрождении старой (если не старейшей из всех) философии, а именно – фатализма.

Осознать, пусть даже ошибочно, что все шаги героя вели к такому, условно говоря, предназначению, понять, что он столкнулся лицом к лицу с тем, что, похоже, ждало его все это время, – необходимая основа, опорный пункт странности. Конечно, фатализм давно уже вышел из моды как философская концепция жизни, уступив трон неопределенности и модели «открытого» бытия. Тем не менее, определенные испытания, выпавшие на долю человека, могут воскресить в нем древний, иррациональный взгляд на вещи. Невзгоды эти всегда поражают своей странностью, своим отступлением от обыденного хода жизни и зачастую вызывают единодушный протест: «Почему я?» (будьте уверены, это именно возглас возмущения, а не вопрос). Перед нами – крик человека, ошеломленного подозрением, что он на самом деле стал игрушкой судьбы, специфической, будто бы сделанной на заказ и определенно «странной» судьбы. Что место и время столкновения были ему словно назначены.

Без сомнения, подозрение такое иллюзорно. И иллюзию эту создает тот же самый материал, что облекает плотью скелет всех странностей. Я называю ее материей снов, видений и неслыханных встреч. Именно она, цепляясь за кости странного, принимает разнообразные формы и прикрывается многочисленными личинами. Для того чтобы иллюзия судьбы как можно прочнее укоренилась, она должна быть связана с чем-то необычным, чем-то, что не считается частью нашего экзистенциального плана, хотя в ретроспективе и не может быть рассмотрено никак иначе.

В конце концов, не задумываемся же мы о странном, когда вдруг видим на тротуаре крупную банкноту? Нет, мы наклоняемся за ней и без задней мысли кладем в карман. И даже если для нас это не какое-то повседневное явление, все равно оно не окрашено в роковые цвета, в палитру экстраординарности. Но предположим на мгновение, что есть у этой банкноты необычная способность притягивать богатство. Жизнь ее носителя вдруг кардинально меняется, и обыденный ход вещей ложится на непредвиденный доселе курс, грозящий совершенно новыми, неизведанными опять-таки опасностями. Тот, кому выпала удача заметить на тротуаре вышеупомянутый объект и претендовать на него, осознает в конце концов: его заманили в хитроумную ловушку, и его судьба уже решена. Сложно представить, что для него все могло быть иначе. Бывшие жизненные перспективы канули в туман, а что впереди, теперь неясно. Что он на самом деле знал о пути, по которому шла его жизнь, до того, как наткнулся на сей денежный знак? Очевидно, очень мало. И даже ныне – что он знает о таких вещах, с тех пор как они приняли мелодраматический оборот? Еще меньше, чем раньше, что становится все очевиднее, когда герой наш оказывается жертвой маньяка-нумизмата (возможно, чернокнижника), решившего заполучить свой артефакт обратно. Ведь тогда и только тогда наш искатель-хранитель обретет неудобное знание о неподдельно странном, неподдельно таинственном аспекте собственного бытия: о необычайном факте Вселенной и о своем пребывании в ней. Парадоксально, но эта милая небылица может наилучшим образом продемонстрировать общее затруднительное положение нашей расы.

Основной эффект «странной прозы» – ощущение того, что можно назвать «жуткой нереальностью»: жуть вселяет худой перст рока, указующий на гибель, а «нереальными» здесь выглядят причудливые одежды судьбы, что никогда не спадут и не обнажат истину. Двойное чувство жуткой нереальности достигает пика в загадке, которая составляет суть всякой стоящей «странной истории». Именно это качество определяет цену «странностей» в литературе.

По определению, странная история зиждется на тайне, что вовеки не будет разгадана – будучи верной странному опыту, переживаемому исключительно в воображении автора и служащему его единственным легитимным источником. Пусть от тайны, безусловно, и будет веять «кладбищенским духом», устрашает она как своей нереальной природой, своей дезориентирующей странностью, так и своими связями с великим миром смерти. Такая повествовательная схема удачно контрастирует с реалистичной «историей с неизвестными», в которой персонажу угрожает знакомая, часто сугубо физическая гибель. Независимо от того, какие узнаваемые свидетельства и явления представлены в конкретной странной истории – начиная с традиционных привидений и заканчивая наукообразными ужасами современности, – в ее основе всегда остается своего рода бездна, из коей является монстр. И в эту бездну мы не можем последовать, чтобы монстра изучить или понять. Тайна, что не желает утрачивать своего очарования, должна остаться тайной – нам не следует знать, что именно взяло очки с тумбочки и вложило их в руку проснувшегося. Тут – крайний случай и, пожалуй, наиболее «чистый» образец сюжета, кочующего из одной странной истории в другую.

Еще один, более выдающийся пример превосходной странности – «Нездешний цвет» Говарда Лавкрафта. В этом рассказе обыденный мир разрушает вторгающаяся из космоса сила неизвестного происхождения и природы, населяющая темный колодец и оттуда, из темных его глубин, словно безликий тиран управляющая всеми извивами сюжета. Когда же ближе к финалу истории, она покидает сцену, ни персонажи, ни читатель не узнают о пришельце чего-то такого, что не знали в начале. Хотя последнее утверждение не является верным на все сто процентов – безусловно, о «Цвете» мы узнаем следующее: контакт с этим чужаком, спустившимся со звезд, вовлекает в неизбывный странный кошмар, на который не выйдет закрыть глаза, о котором не получится забыть.

Есть и другие примеры, иллюстрирующие «странность» в литературе полно и ярко – «Песочный человек» Э. Т. А. Гофмана или «Порез» Рэмси Кэмпбелла, но суть уже очевидна: воистину странное, как в творчестве, так и в жизни, несет минимум плоти на своих костях – достаточно, чтобы вызвать некоторые вопросы и натолкнуть на жуткие ответы, но не так много, чтобы протянутые к нам костистые персты показались уже привычной рукой повседневности.

По общему признанию, экстраординарное начало как вершитель судьбы и глашатай неизбежности смерти – это довольно нарочитое и часто вульгарное средство изображения человеческого существования. Тем не менее, weird fiction стремится не столкнуть нас с рутинными сценариями, коим большинство следует на жизненном пути, но пробудить в нас некое изумление, переживаемое нами все реже: трепет пред необъяснимостью мира. Ради возвращения этого чувства в современную, беспредельно жуткую и без подобных надстроек жизнь, нужно пробудиться для странного так же, как человек пробуждается в вечном аду своей короткой истории, стряхивает притупленную во сне чувствительность и тянется к неизведанному в темноте. Теперь, даже без очков, он действительно может видеть.

И, быть может, прозреем и все мы – пусть даже в краткий миг погружения в манящее многоцветье странной прозы.

Примечания

1

Отсылка к священному писанию мормонов – «Учению и заветам». – Прим. пер.

(обратно)

2

Здесь и далее – прим. пер. Персонажи газетных комикс-стрипов 1920-х, отличавшихся наивистским сюрреализмом.

(обратно)

3

Тайное общество студентов Йельского университета, существующее с 1832 года, и «Общество друзей енотов» из сериала 1960-х «Honeymooners».

(обратно)

4

«Fate» в переводе с английского – это судьба, тогда как «weird» в форме существительного переводится в том числе и как «предопределение» или «предзнаменование»

(обратно)

Оглавление

Последние дни

  Братство увечий

  Последние дни

    Часть первая

    Часть вторая

    Часть третья

  Благодарности

  Об авторе

  О книге

Павшие кони

  Черная кора

  Отчет

  Карание

  Павшие кони

  Три унижения

  Секта

  Приморский город

  Пыль

  Медвежье Сердце™

  Эрозия

  Оцепенение

  Дальше Рино

  Любой труп

  Стоны

  Окно

  Щелчок

  Кровавая капель

Питер Страуб Послесловие

Далее в «Мастерах ужасов»… Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg