«Паноптикум»

Паноптикум (fb2) - Паноптикум [The Museum of Extraordinary Things-ru/litres] (пер. Лев Николаевич Высоцкий) 1323K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элис Хоффман

Элис Хоффман Паноптикум

Я слышал, о чем говорили говоруны,

их толки о начале и о конце.

Я же не говорю ни о начале, ни о конце.

Уолт Уитмен. «Песня о себе»

Alice Hoffman

The Museum of Extraordinary Things

Copyright © 2014 by Alice Hoffman

© Высоцкий Л., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Один Мир в стеклянном шаре

КАЗАЛОСЬ БЫ, уже невозможно найти в мире что-нибудь новое – какие-нибудь сверхъестественные явления или невиданных существ, при создании которых природа отступила под натиском непостижимых фантастических сил. Но я смею заверить, что такие вещи существуют: под водой обитают животные величиной со слона, имеющие сто ног, а с небес сыпятся раскаленные камни, прожигающие дыру в атмосфере и падающие на землю. Встречаются очень странные мужчины, которым приходится прятать лицо, чтобы спокойно пройти по улице, и женщины с такими своеобразными чертами, что они предпочитают жить в комнатах без зеркал. Когда я была маленькой, отец старался изолировать меня от подобных аномалий, хотя жила я прямо над Музеем редкостей и чудес, которым он владел. Наш дом на Кони-Айленде был четко поделен на две половины: в одной жили мы, в другой располагался музей. Таким образом, отец никогда не расставался с тем, что он любил больше всего на свете. Дом был построен в 1862 году, когда Кони-Айленд соединили с Бруклином первой железной дорогой на конской тяге. Отец расширил его, пристроив большой зал, где демонстрировались нанятые им «живые чудеса», которые выглядели или вели себя крайне необычно, так что люди охотно платили деньги, чтобы на них посмотреть.

Отец был и ученым, и фокусником, но заявлял, что истинную природу человека раскрывает лишь художественная литература. Когда я была еще совсем маленькой, он давал мне читать стихи Уитмена и пьесы Шекспира. Эти великие произведения просветили меня, и я поняла, что всё, созданное Богом, – само по себе чудо. Роза – верх красоты, но экспонаты, выставленные в музее отца, не уступали ей. Каждый из них был со вкусом помещен в стеклянную банку с раствором формальдегида. Все экспонаты были уникальны: вполне сформировавшийся младенец без глаз, держащиеся за руки зародыши обезьянок-близнецов, крошечный белый как снег аллигатор с огромной пастью. Я часто сидела на ступеньках лестницы, напрягая зрение, чтобы разглядеть в темноте эти диковины. Я верила, что каждое из этих уникальных существ несет на себе печать Бога и является настоящим чудом, гимном нашему Творцу. Если мне надо было пройти через музейный зал в небольшую комнату, обшитую деревянными панелями, где находилась библиотека отца и где он читал мне вслух книги, он завязывал мне глаза, чтобы меня не шокировали полки со всякими редкостями, ради которых публика валом валила в музей, особенно летом, когда все пляжи и роскошные парки были переполнены людьми с Манхэттена, приезжавшими в экипажах и на паромах, на трамваях и пароходах. Но ткань, которой отец меня обматывал, была муслиновой, и, открыв глаза пошире, я видела сквозь нее все необыкновенные вещи, которые отец собирал в течение многих лет: руку с восемью пальцами, человеческий череп с рожками, останки длинноногой ярко-красной птицы, которая называлась розовой цаплей, обломки скал со сверкающими желтыми прожилками, которые мерцали в темноте, как будто в заточении внутри камня находились какие-то звезды. А еще там была челюсть древнего слона, которого звали мастодонтом, ботинки некоего гиганта, найденные в горах Швейцарии, и многое другое, вызывавшее у меня жгучий интерес. При виде этих диковинных экспонатов у меня мурашки бегали по коже от страха, но вместе с тем я чувствовала, что я дома, хотя и понимала, что жизнь в музее – это что-то особенное. Иногда мне снилось, что банки с экспонатами разбились и весь пол музея залит жуткой зеленой смесью воды, соляного раствора и формальдегида. Очнувшись от этого кошмара, я обнаруживала, что подол моей ночной рубашки весь мокрый, и задавалась вопросом, так ли уж далек реальный мир от мира снов. Моя мать умерла от инфлюэнцы, когда я была еще младенцем, и я совсем не помнила ее, однако всякий раз, пробуждаясь от сна, где меня преследовали страшные чудовища, дрожа от страха и плача, я страстно желала, чтобы у меня была любящая мать. Мне всегда хотелось, чтобы отец убаюкивал меня какими-нибудь песенками и ценил меня не меньше, чем свои экспонаты, которые он нередко приобретал за очень большие деньги. Но у него никогда не было на это времени, и в конце концов я поняла, что для него главное – его работа, дело его жизни. Я была послушной дочерью – по крайней мере до определенного возраста. Мне не разрешали играть с другими детьми, которым показались бы странными мой дом и мой образ жизни, на улицы Бруклина меня без сопровождения тоже не выпускали, так как там были мужчины, только и ждавшие удобного момента, чтобы напасть на невинную девочку вроде меня. Когда-то давно Кони-Айленд, который индейцы называли Нарриоч, представлял собой пустынную местность, где зимой пасли коров с быками и лошадей. Голландцы переименовали его в Конин Эйландт, Кроличий остров, и считали, что от его песчаных берегов нет никакого проку. Теперь же некоторые говорят, что Кони-Айленд – нечестивое место, почти как Содом, и что люди здесь не думают ни о чем, кроме удовольствий. В некоторых районах – таких, как Брайтон-Бич или Манхэттен-Бич, где миллионеры устраивали свои поместья, ходили местные поезда с кондукторами, которым платили за то, чтобы они не пускали в вагоны всякий сброд. Поезда для простых людей отходили от станции у Бруклинского моста, и требовалось чуть больше получаса, чтобы доcтичь районов на океанском побережье. В 1908 году под Ист-Ривер провели линию метро, и масса жителей получила возможность вырваться летом из удушающей манхэттенской жары. Кони-Айленд был островом контрастов. С одной его стороны находились неблагополучные районы, где людей попеременно развлекали и обворовывали в домах с плохой репутацией и салунах, с другой – были построены металлические павильоны и пирсы. В год, когда я родилась, великий Джон Филип Суза[1] со своим оркестром устроил здесь концерт прямо под звездами. Кони-Айленд был для всех прежде всего Островом Мечты: таких аттракционов, как здесь, не было больше нигде, они, казалось, существовали вопреки закону гравитации, имелись здесь и заведения для азартных игр, а залитые электрическим светом концертные и танцевальные залы сияли так, будто там был пожар. Это здесь некогда стоял отель, построенный в форме слона, – он горделиво возвышался на 162 фута над землей, пока не сгорел дотла. Это здесь были созданы первые «американские горки», вслед за которыми подобные сооружения, все более сложные и все больше захватывающие дух, стали возводиться и в других местах.

Самыми большими парками были Стиплчейз и Луна-Парк. В последнем гвоздем программы был знаменитый конь по кличке Кинг, нырявший в бассейн со специальной вышки. На Сёрф-авеню строился целый город развлечений с подходящим названием Дримленд[2]. Его башни были видны даже из нашего сада. Да и вдоль всей улицы вплоть до Оушен Парквей стояли сотни аттракционов, так что у людей глаза разбегались, и я не представляю, как им удавалось что-то из этого выбрать. Мне казалось, что самое красивое – это карусели с фигурами волшебных животных, усыпанными драгоценностями. Многие из них были изготовлены еврейскими мастерами с Украины. В нижней части Дримленд-Парка была установлена трехъярусная карусель под названием Эльдорадо, настоящее чудо, представлявшее самых разных зверей. Больше всех мне нравились свирепые тигры со светящимися изнутри зелеными глазами, а еще, конечно, лошади с развевающимися гривами. Они были совсем как живые, и я воображала, что мне разрешили сесть на одну из них, и я скачу далеко-далеко, чтобы никогда не вернуться…

Повсюду было электрическое освещение. Электричество змеилось по всему Бруклину, превращая ночь в день. О его мощи можно было судить, когда казнили электрическим током бедного слона по кличке Топси, который набросился на жестокого укротителя, издевавшегося над ним. Эдисон собирался доказать, что его вид электричества безопасен, в то время как его соперник Вестингауз[3] изобрел то, что представляет опасность для человечества. Если изобретение Вестингауза способно убить такое толстокожее животное, что же оно может сделать с человеком?! Как раз в тот день мы с нашей экономкой Морин возвращались с рынка и проходили мимо места казни. Несмотря на январский мороз, собралась огромная возбужденная толпа зевак, жаждущих развлечения.

– Пошли, пошли, – сказала Морин, не сбавляя шага, и потянула меня за руку. На ней были вязаное пальто и зеленая фетровая шляпа, самый драгоценный предмет ее гардероба, приобретенный в знаменитом шляпном магазине на Двадцать третьей улице Манхэттена. Жажда крови, охватившая толпу, вызывала у нее отвращение, которое она и не думала скрывать. – Шагу нельзя ступить, чтобы не столкнуться с людской жестокостью.

Мне казалось, что Морин не совсем права, потому что некоторые люди относились к несчастному слону с сочувствием. На одной из скамеек сидела рядом со своей матерью девочка, которая смотрела на Топси и плакала. Она явно осуждала происходящее и казалась маленьким скорбящим ангелом, демонстрирующим свое неодобрение. Я же никогда не смела показывать свои истинные чувства, тем более неудовольствие. Мне хотелось сесть рядом с этой девочкой, взять ее за руку и поговорить с ней по-дружески, но меня тянули прочь от жестокого зрелища. У меня, по правде говоря, никогда не было друзей моего возраста, хотя я мечтала с кем-нибудь подружиться.

Тем не менее я обожала Бруклин с его волшебством. Он был моей школой: несмотря на то, что закон об обязательном среднем образовании был принят еще в 1894 году, никто не следил за его соблюдением, и пренебречь посещением школы было нетрудно.

Мой отец, в частности, написал в местный школьный совет, что я не могу посещать школу по состоянию здоровья, и там приняли это заявление, не требуя никакого подтверждения. Так что я училась в замечательной классной комнате – Кони-Айленде. Это была волшебная страна, созданная из папье-маше, стали и электричества, сияние которого было видно за много миль. Какая-нибудь другая девочка, подвергаясь ограничениям, с какими я мирилась, связала бы лестницу из лоскутьев простыни или из собственных волос и убежала бы через окно, чтобы окунуться в кипящую вокруг жизнь со всеми ее развлечениями. Но всякий раз, когда у меня возникали столь дерзкие мысли, я стискивала зубы и говорила себе, что я неблагодарная дочь. Я была убеждена, что мама, будь она жива, расстроилась бы, если бы я не послушалась отца.

Отец нанимал на летний сезон пару десятков человек, обладавших уникальными качествами или талантами, и они выступали в выставочном зале музея по нескольку раз в день. Мне запрещалось разговаривать с ними, хотя я очень хотела послушать истории из их жизни и узнать, что привело их в Бруклин. Но отец говорил, что для этого я еще слишком мала. Детей младше десяти лет в музей не пускали, так как они слишком впечатлительны. Меня отец тоже причислил к группе чересчур ранимых. Если кому-то из артистов случалось пройти мимо меня, я была обязана опустить глаза, сосчитать до пятидесяти и сделать вид, что этого человека не существует. Состав труппы с годами менялся, некоторые раз за разом возвращались с наступлением нового сезона, другие бесследно исчезали. Мне так и не довелось познакомиться поближе ни с сиамскими близнецами, чьи бледные лица с заметно выступающими венами были абсолютно одинаковы, ни с человеком с остроконечной головой, который дремал в перерывах между выступлениями, ни с женщиной с такими длинными волосами, что она могла на них наступить. Все они покинули нас прежде, чем я научилась говорить. Так что мои воспоминания складывались из того, что видели мои глаза. Мне все эти люди никогда не казались страшными и уродливыми, они были уникальными, восхитительными и ужасно храбрыми, так как не боялись раскрыть свои самые интимные тайны.

Став постарше, я, вопреки запрету отца, смотрела по утрам из окна, как эти люди приходят в музей, освещенные летним солнцем. Многие из них, несмотря на теплую погоду, надевали плащи и накидки, чтобы на улице на них не таращили глаза или, чего доброго, не избили бы. Отец называл их «чудесами», но для всех остальных они были уродами. Бедняги прятались от чужих глаз, боясь, что их побьют камнями или сдадут в полицию, что дети при виде их будут плакать и орать от ужаса. У большинства окружающих они вызывали отвращение, и поскольку не было закона, который защищал бы их, с ними часто обращались жестоко. Я надеялась, что они обретут покой хотя бы на нашей террасе, в тени грушевого дерева. Отец приехал в эту страну из Франции. Он называл себя профессором Сарди, но это было вымышленное имя. Когда я спрашивала, как его звали на самом деле, он отвечал, что это никого не касается. У каждого из нас есть свои секреты, часто повторял он, кивая на мои руки в перчатках. Я считала отца мудрым и выдающимся человеком, подобно тому, как Бруклин был для меня чуть ли не раем, где творятся чудеса. Профессор придерживался принципов, которые многим показались бы, скорее всего, странными, – это была его личная философия здорового образа жизни и обеспеченного существования. Он отказался от трюкачества ради науки и говорил, что в ней гораздо больше чудес, чем в карточных фокусах и ловкости рук. Именно поэтому он стал коллекционировать все редкое и необычное и составил строгий распорядок всей нашей жизни, предусмотрев все до мельчайшей детали. Обязательным компонентом нашего ежедневного рациона была рыба, потому что отец верил, что мы перенимаем свойства того, что едим, и хотел, чтобы я стала похожа на рыбу. Мы купались в ледяной воде, полезной для кожи и внутренних органов. Отец сконструировал для меня дыхательную трубку, дабы я могла по часу и больше мокнуть в ванне, не высовываясь из воды. Мне было достаточно уютно в водной стихии – как в материнской утробе, вскоре я уже не чувствовала холода и все больше привыкала к температуре воды, при которой другие промерзли бы до костей.

Летом мы с отцом каждый вечер плавали в море, борясь с волнами, до самого ноября, когда приливы становились чересчур холодными. Несколько раз мы доплывали до залива Дед Хорс, находящегося почти в пяти милях от нас, – дистанция приличная даже для самого опытного пловца. А зимой мы продолжали совершенствовать свои дыхательные способности, регулярно бегая по берегу моря.

«Чтобы иметь необычайно хорошее здоровье, нужны необычайные усилия», – наставлял меня отец. Раз из-за холода мы не можем плавать, бег сохранит наше здоровье и укрепит нас, считал он. И вот мы трусили вечерами по пляжу, вспотев и не обращая внимания на людей в пальто и шляпах, которые смеялись над нами и кричали нам вслед одну и ту же незамысловатую шутку:

– От кого вы бежите?

– От вас, – бурчал в ответ отец и говорил мне: – Не слушай этих дураков.

Иногда шел снег, но мы все равно бегали – нарушать режим было нельзя. Однако в снежные вечера я отставала от отца, так как мне хотелось полюбоваться окружающей красотой. Я трогала рукой воду, испещренную снежинками. Замерзшие берега с их приливами и отливами были белыми, как слоновая кость, и сверкали, словно были усыпаны бриллиантами. Я чувствовала себя, как в сказке. Мое дыхание превращалось в клочья тумана и подымалось к молочно-белому небу. Снег падал мне на ресницы, весь Бруклин становился белым и напоминал мир внутри стеклянного шара, в котором падают блестки, если его потрясти. Каждая из пойманных мною снежинок была чудом, непохожим на другие. Мои длинные черные волосы были заплетены в косы, я была серьезной и спокойной девочкой. У меня было определенное место в мире, и я радовалась, что живу в Бруклине, в городе, который так любил сам Уитмен. Я выглядела старше своих лет, язык у меня был хорошо подвешен. Из-за моего серьезного вида лишь немногие догадывались, что мне еще нет и десяти. Отец предпочитал, чтобы я носила все черное, даже летом. Он говорил, что во французской деревне, где он вырос, все девочки были так одеты. Наверное, и моя давно умершая мать была так же одета в юности, когда отец влюбился в нее. Возможно, когда я надевала черное платье, то напоминала отцу о ней. Однако я совсем не была похожа на мать. Мне говорили, что она была женщиной редкой красоты с бледно-медовыми волосами и спокойным характером. Я же была невзрачной брюнеткой. Отец держал в гостиной уродливый кактус эхиноцереус, и, глядя на него, я думала, что похожа на это растение с серыми перекрученными стеблями. Отец утверждал, что один раз в год на эхиноцереусе распускается великолепный цветок, но я, как назло, при этом всегда спала, так что не вполне ему верила.

Несмотря на свою застенчивость, я была любопытна, хотя мне не раз говорили, что любопытство может довести девушку до погибели. Я задавалась вопросом, не было ли это единственной чертой, унаследованной мною от матери. Наша экономка Морин Хиггинс, которая фактически вырастила меня, часто наставительно говорила, что мысли мои должны быть простыми, нельзя позволять им разбредаться, да и задавать слишком много вопросов тоже не подобает. Однако вид у Морин при этом был мечтательный, и я подозревала, что она и сама-то не во всем следует собственным наставлениям. Когда я подросла, и Морин уже разрешала мне бегать по разным поручениям и за покупками, я бродила по Бруклину, доходя даже до Брайтон-Бич, который был в миле от нашего дома. Я любила сидеть около пристани и слушать рыбаков, несмотря на их грубый язык, потому что они рассказывали о путешествиях по всему свету, а сама я ни разу не была даже на Манхэттене, хотя ничего не стоило перейти туда по Бруклинскому мосту или новому сверкающему Уильямсбургскому.

При всей своей любознательности я всегда подчинялась правилам, которые устанавливал Профессор. Он настаивал, чтобы летом я носила белые хлопчатобумажные перчатки, а с наступлением холодов надевала кремовые лайковые. Я терпеливо повиновалась, хотя летом из-за перчаток чесались руки, а зимой появлялось раздражение на коже. Мои руки от рождения были немного деформированы, и отец, очевидно, не хотел, чтобы на меня смотрели так же презрительно, как и на «живые чудеса», которые у него работали.

Наша экономка, ирландка лет тридцати от силы, была единственным звеном, связывающим меня с внешним миром. В юности влюбленный в нее парень в припадке ревности плеснул ей в лицо серной кислотой. Следы, оставленные кислотой на ее лице, меня не отталкивали. Морин заботилась обо мне, когда я была еще младенцем. Она была моим единственным другом, и я обожала ее, хотя и знала, что отец считает ее необразованной и недостойной участвовать в беседах на серьезные темы. Он требовал, чтобы она носила подобающую служанке форму – серое платье с белым передником. Отец оплачивал проживание Морин в меблированных комнатах около доков. Она говорила, что это захудалый и неприятный район, неподходящее место для таких девочек, как я. Вымыв посуду после ужина, она быстро накидывала пальто и выскальзывала на улицу. Я не знала, куда она уходит, а следить за ней не смела. Вопреки мнению моего отца Морин была сообразительной и способной, а со мной она обычно обращалась как с равной. Мне нравилось закусывать вместе с ней на террасе с задней стороны дома, где она готовила нам бутерброды с салатом. Несмотря на ее шрамы, мне она казалась красивой. Не считая отца, только Морин знала о моем уродстве. Она готовила смесь алоэ и мяты и втирала ее в мои руки с таким видом, словно занималась обычным домашним делом. Я была благодарна ей за эту доброту.

– Этой штукой можно излечить почти все, – говорила она уверенным тоном, – кроме моего лица.

Но, к сожалению, ее бальзам мне тоже не помогал. Тем не менее я привыкла к его запаху и втирала его каждый вечер. Морин курила сигареты на заднем дворе, хотя отец категорически запретил ей это делать, говоря, что курение – привычка уличных женщин. К тому же он смертельно боялся пожара. Одна-единственная искра могла поджечь весь музей, и тогда мы потеряли бы все. Во время грозы он забирался с ведрами воды на крышу и внимательно следил за направлением молний, прорезавших небо. Экспонаты его коллекции были незаменимы. В зимние месяцы музей не работал, отец накрывал стеклянные витрины с экспонатами белыми простынями, словно укладывая мумифицированные существа в постель на зимнюю спячку. Обращался он с ними при этом с удивительной нежностью.

– Если хочешь, я проведу тебя тайком в музей, – как-то уже не в первый раз предложила мне Морин, хотя ей было известно, что дети до десяти лет в музей не допускаются.

– Я, пожалуй, подожду, – ответила я на это предложение нарушить отцовские правила. Бунтарский дух развился во мне значительно позже. Мне было уже девять лет и девять месяцев, и недолго оставалось ждать того момента, когда я стану достаточно взрослой, чтобы войти в музей. Я носила черные платья и кожаные ботинки на пуговицах. На ногах были черные шерстяные чулки, из-за которых чесалась кожа, но я не жаловалась. Если бы меня попросили назвать мою самую характерную черту, я сказала бы, не задумываясь: «хорошее поведение». Но, разумеется, в столь раннем возрасте люди редко понимают свою истинную природу.

– Пассивные люди ждут, а активные действуют, – отозвалась Морин. Лицо ее было в пятнах, как будто солнечные блики чередовались на нем с затененными участками. В определенные часы – в полдень, например, когда солнце врывалось в дом, – казалось, что она светится, как будто ее внутренняя красота проступала сквозь обезображенное лицо. Она посмотрела на меня с участием. – Боишься, что папочка накажет, если ты его ослушаешься?

Разумеется, я боялась. Я не раз видела, в какую ярость приходил отец, если кто-то из его персонала опаздывал или нарушал установленные им правила – прилюдно курил сигару, например, или завязывал романтические отношения с кем-нибудь из публики. У нас работал англичанин, называвший себя Королем уток, потому что вместо нормальных рук у него были выросты наподобие крыльев. Отец побил его тростью и уволил, подозревая, что тот потягивает виски из фляжки в рабочие часы. Это было несправедливо, если учесть, как сам отец любил ром. Так что я могла не объяснять причины своей нерешительности нашей служанке.

– Я тебя не виню, – вздохнула Морин, и я почувствовала исходящий от нее запах мяты и розмарина, ее любимых приправ. – Он, возможно, заставил бы тебя в наказание бегать по пляжу взад и вперед без остановки целую ночь, пока ты не выдохлась бы и не захромала. И даже после этого не простил бы тебя. Он человек серьезный, а у серьезных людей и правила серьезные. Их нарушение не остается без последствий.

– А тот твой парень тоже был серьезный? – осмелилась спросить я. Морин предпочитала не разговаривать на эту тему.

– Да, черт побери, – ответила она.

Мне страшно нравилось, как она произносила слово «черт». Это выходило у нее совершенно естественно, как у мужчин, которые разгружали на пристанях селедку или голубую рыбу.

– А как его звали?

– Сучий потрох, – ответила Морин спокойно.

Она всегда говорила что-нибудь смешное.

– Сукин сын, – продолжала Морин. Я опять расхохоталась, и это подзадорило ее. – Ведьминское отродье. – Она к тому же обворожительно ухмылялась. – Чертово отродье.

Тут мы обе перестали смеяться. Я поняла ее. Он был плохой человек. Я видела таких на Сёрф-авеню и около пристаней. Воры и мошенники. Все девочки с ранних лет знали, что надо держаться от них подальше. На Кони-Айленде их было полно, и все знали, что они часто платят полицейским, чтобы те смотрели на их черные дела сквозь пальцы. За пятерку на улицах Бруклина можно было приобрести что угодно, а бывали случаи, когда девочек моего возраста продавали и покупали и за меньшую сумму. Некоторые из этих преступников имели дружелюбный вид, другие же были сущими демонами. Морин говорила, что, конечно, нельзя судить о книге по обложке, но если кто-нибудь когда-нибудь пригласит меня пойти с ним в переулок, я должна бежать оттуда со всех ног, какие бы сокровища мне ни предлагали. В случае необходимости можно лягнуть такого типа по колену или в интимное место, и это, скорее всего, охладит его пыл.

– Знаешь, что такое любовь? – спросила меня Морин в тот день. Она редко отрывалась от работы, чтобы поговорить о жизненно важных вещах. Но на этот раз она была более откровенной – возможно, более похожей на ту Морин, какой была до того, как ее изувечили.

Я сидела, болтая ногами, и пожала плечами. Я не была уверена, что достаточно взрослая для того, чтобы разговаривать на такие темы. Морин нежно провела рукой по моим длинным волосам. Она явно сбросила свою обычную маску суровости.

– Это то, чего меньше всего ожидаешь.

КОГДА МНЕ ИСПОЛНИЛОСЬ десять, отец призвал меня к себе. Я родилась в марте, а этот месяц всегда был непредсказуем. Иногда в мой день рождения сыпал снег, иногда все уже было окутано зеленой дымкой весны. Не помню, какая была погода на этот раз, в марте 1903-го. Я пришла в возбуждение, попав в центр внимания отца, что случалось редко ввиду его крайней занятости. Порой он работал в подвале всю ночь и ложился спать лишь на рассвете. Раз он решил переключиться на меня, значит, придавал этому особое значение. Когда я робко приблизилась к нему, он объявил, что со временем все секреты должны быть раскрыты и все чудеса разоблачены. Из моего первого посещения музея он сделал целое событие. Прежде всего мы вышли на дорожку, ведущую к дому, чтобы войти через парадную дверь, как все посетители. Отец надел парадный костюм – черный фрак с фалдами и цилиндр, привезенный еще из Франции. У него были светлые волосы и голубые глаза, от проницательного взгляда которых ничто не могло укрыться, говорил он с акцентом. У входа в музей он повесил электрические светильники в виде шаров. Яркий свет привлекал бражников, и я с трудом сдерживалась, чтобы поймать какого-нибудь из них руками. На мне были черное платье и нитка жемчуга, оставленная мне в наследство матерью. Я очень дорожила этими бусами, но тут отец сказал, чтобы я сняла их, и велел также снять перчатки, что очень меня удивило. Смотреть на свои руки мне не хотелось.

Была уже полночь, и ничто не нарушало тишину и спокойствие, поскольку увеселительный сезон еще не наступил. Летом здесь бродили толпы, шум и сутолока не прекращались всю ночь. Но орды искателей развлечений появлялись лишь в конце мая и неистовствовали до самого Марди-Гра[4] в сентябре. На этом ежегодном бурном празднестве люди теряли уже всякий контроль над собой, и приходилось вызывать спецподразделения полиции, которые дубинками приводили разошедшихся гуляк в чувство. Строительство в Дримленд-Парке шло полным ходом. Его владельцы сооружали все новые и новые аттракционы и выставочные залы, стремясь перещеголять все развлекательные центры в мире и даже Луна-Парк. Богачи, жившие на острове, считали все остальные парки аттракционов вульгарными, угождающими дурным вкусам публики, и Дримленд, в отличие от них, должен был стать не менее великолепным, чем соответствующие парки Европы, каждое сооружение в нем должно было сиять белизной, словно обитель ангелов. Дримленд находился к западу от нас на той же Сёрф-авеню, и отец боялся, что парк будет отбивать у нас хлеб. По ночам мы слышали рев львов и тигров, будущих участников увеселительных мероприятий, их приучали вести себя как домашние кошки и собаки, а не как дикие звери. В это спокойное время года над парком собирались по вечерам тучи крикливых чаек и крачек. Стальные каркасы возводившихся «американских горок» отливали в сумерках серебром. Мне представлялось, что они дрожат, предвидя, какие испытания их ждут.

Отец раздвинул портьеры из темно-фиолетовой камчатной ткани, закрывавшие вход в Музей редкостей и чудес. Он сказал, что в этот вечер я единственный гость, поклонился и жестом предложил мне войти. Впервые я открыто перешагнула порог музея. Хотя мне и раньше приходилось видеть украдкой ряды стеклянных витрин, разглядеть содержимое большинства из них не удавалось, и я, к примеру, так и не знала, в какой из витрин находится зеленая гадюка, а в какой – ядовитая древесная лягушка. В эту ночь витрины сверкали. В воздухе стоял сладковатый запах камфоры. Я так долго ждала этого момента, но теперь от волнения ничего не могла толком разобрать.

У отца работал человек, присматривавший за животными. Я видела, как он приезжал в двухколесном экипаже и привозил корзины с кормом для этих загадочных обитателей музея. И теперь вокруг меня копошился целый сонм самых невероятных существ: комодский варан, вращавший своей алой шеей; огромная черепаха, монстр из морских глубин; красногорлые колибри, которые могли вылетать из клеток на небольшое расстояние, будучи привязаны к клетке бечевкой. А позади этого умопомрачительного сборища я увидела свой подарок-сюрприз, украшенный голубыми шелковыми лентами и гирляндами бумажных звезд. Он находился на почетном месте и представлял собой большой аквариум с водой. Дно аквариума было усыпано раковинами со всего света, от Индийского океана до Южно-Китайского моря. Не было необходимости спрашивать отца, что будет выставлено в аквариуме, потому что к нему была прикреплена изготовленная мастером табличка из каштанового дерева, украшенная нанесенными кистью золотыми листьями. На табличке было написано:

ДЕВУШКА-РУСАЛКА

А ниже было вырезано всего одно слово – мое имя, Коралия. Дальнейших указаний не потребовалось. Я поняла, что вся моя жизнь была всего лишь подготовкой к этому моменту. Не дожидаясь распоряжений, я скинула туфли.

Плавать я умела.

Март 1911

ЕСЛИ БЫ КОРАЛИЯ САРДИ жила в другое время и в другом месте, она могла бы стать чемпионкой по плаванию, знаменитой спортсменкой, переплывшей Ла-Манш или обогнувшей весь Манхэттен. Она была бы увенчана венками призера соревнований, ее окружали бы поклонники, вымаливающие автограф. Вместо этого с наступлением сумерек она плавала в Гудзоне, стараясь держаться незаметно. Если бы она была рыбой, то наверняка угрем, темным проблеском, мелькающим в еще более темной воде, одиноким странником, держащим курс на север и не имеющим возможности остановиться и отдохнуть, пока не достигнет пункта назначения.

В этот промозглый вечер она вышла из воды, когда уже не могла больше плавать. Ее трясло от напряжения. Титул чемпиона был незадолго до этого присвоен парнишке из нью-йоркского спортивного клуба, которого прозвали Человеком-рыбой, между тем Коралия легко могла бы превзойти его достижение. Выбравшись на пустынный берег реки, она стояла по щиколотку в иле под калейдоскопом небесных звезд. Улыбаясь посиневшими губами, она выжала воду из волос. Она пробыла в холодной воде девяносто минут, что было ее личным рекордом. Сырой пронизывающий ветер усилился. Немного нашлось бы пловцов, которые продержались бы так долго в холодном стремительном потоке. Однако никто не зафиксировал рекорд Коралии и не восхищался им. Она была одета по-мужски в облегающие брюки и белую рубашку, заправленную за пояс. Перед тем как одеться, Коралия намазалась смесью медвежьего жира с дигиталисом, которая стимулировала кровообращение и согревала. И все же, несмотря на элексир и на умение выносить непривычные для человека условия, она дрожала от холода.

Прокладывая дорогу сквозь заросли камыша, Коралия вдруг осознала, что весенний морской прилив отнес ее гораздо дальше к северу, чем она рассчитывала, и она оказалась в пустынной части Верхнего Манхэттена, где голландцы некогда возделывали обширные участки болотистой земли. Чуть восточнее по берегам пролива Гарлем еще сохранились деревушки, где жили негры и ирландские иммигранты. Их дома, расположенные в песчаных бухтах, прятались за громадными трехсотлетними березами и тюльпанными деревьями.

В отличие от большинства других рек, в Гудзоне два противоположно направленных течения: Атлантический океан отгоняет воду к северу, образуя ручьи и протоки, и лишь объединившись с Гарлемом, она наконец достигает гавани. После зимы с обильными снегопадами и шквалами течение в Гудзоне было гораздо быстрее обычного. Поэтому расчеты Профессора, ожидавшего Коралию почти в трех милях южнее, оказались неверными. Он нанял извозчика с коляской и запасся шерстяным одеялом для Коралии и фляжкой виски, что, как он считал, должно было уберечь ее от воспаления легких.

Коралия выступала перед зрителями уже восемь лет, и интерес публики к ней стал угасать. Людей привлекало прежде всего что-нибудь новенькое, а не то, к чему они давно привыкли. В спортивном комплексе «Медисон-Сквер-Гарден» начинал представления цирк Барнума и Бейли. Собственно говоря, Барнум[5] устраивал здесь выступления еще в то время, когда на этом месте был Большой Римский ипподром, открытый всем ветрам и дождям. Зрители зачарованно наблюдали за гарцующими лошадьми, акробатами и дрессированными тюленями, а также гонками на грохочущих римских колесницах, поднимавших тучи пыли.

Барнум начал свою карьеру с того, что открыл в Нижнем Манхэттене музей, где выставлял разнообразные чучела и окаменелости вместе с сомнительными экспонатами вроде Русалки с Фиджи – туловища обезьяны с прикрепленным к нему рыбьим хвостом. Именно шарлатана Барнума профессор Сарди, считавший себя человеком истинной науки, и стремился превзойти в первую очередь. Но Барнум был звездой национального масштаба, и дела Профессора шли все хуже. Ребенком Коралия была одним из коронных номеров на Кони-Айленде, но она давно уже вышла из детского возраста. Хвост ее был изготовлен из тонких гибких полос бамбука, обтянутых шелком, который для повышения водостойкости был пропитан парафином и сульфатом меди. В боковой стенке аквариума была вмонтирована невидимая для публики дыхательная трубка. Поворачиваясь в воде, чтобы продемонстрировать свой голубой хвост, Коралия имела возможность вдохнуть воздух через трубку. Но отец боялся, что публика разгадает их секрет, и просил ее прикладываться к трубке как можно реже. Коралия с детства привыкла подолгу находиться под водой во время тренировок в ванне, и дыхательный объем ее легких намного превышал возможности обыкновенных женщин. Иногда ей казалось, что воздух ей почти и не нужен. По вечерам она залезала в ванну с теплой мыльной водой, оказывавшей целебное действие на ее замерзшее тело и бледные руки, которые она опускала каждое утро в банку с голубой краской.

У Коралии был врожденный дефект – сращение пальцев, и краска индиго делала эти тонкие перепонки заметнее. Поэтому, выходя из дома, она надевала перчатки. Хотя действовать руками этот дефект не мешал, из-за него она считала себя уродом. Ей часто хотелось обрезать лишнюю кожу ножницами. Однажды она взяла-таки острый нож для удаления сердцевины из яблок и надрезала кожу. Кровь полилась на ее колени такими крупными ярко-алыми каплями, что она испугалась и отбросила нож.

Хотя толпы любопытных схлынули, несколько верных поклонников Девушки-русалки осталось. Они собирались вокруг аквариума, и в их возбужденных взглядах читался недвусмысленный сексуальный интерес. У нее не было близости ни с одним из мужчин, хотя некоторые предлагали Профессору немыслимые суммы в обмен на ее невинность. Один зашел так далеко, что даже готов был жениться. Профессор отвергал все эти предложения с плохо скрытым негодованием. Коралия была уверена, что эти мужчины и не взглянули бы на нее, если бы она предстала перед ними всего лишь как бледная некрасивая дочь своего отца, одетая в черное и покупающая рыбу или репу со шпинатом на рыночных лотках Нептун-авеню. Самые горячие из ее поклонников искали удовлетворения своего необузданного и порочного желания обладать аномальным порождением природы. Они были бы шокированы, узнав, что на самом деле она обыкновенная девушка, которая больше всего любит читать какой-нибудь роман из библиотеки отца или обсуждать с Морин на заднем крыльце планы весенних посадок в огороде. Коралия не принадлежала к числу таинственных роковых женщин, она была всего лишь девушкой, которую заставили плавать перед зрителями в полуголом виде. В январе, когда Кони-Айленд был усыпан снегом, а темные волны Атлантики удерживали даже самых опытных рыбаков от выхода в море, Коралия, зайдя как-то в музей, обнаружила, что ее аквариума в центре зала больше нет. Поставив его на катки, служитель перевез его в угол и накрыл брезентом. Коралия всегда думала, что будет счастлива, когда ее освободят от этой тягостной обязанности, но тут вдруг почувствовала, что стала никем – перестала быть даже фиктивной русалкой. А кто же она тогда? Тихая, неприметная девушка, которую большинство мужчин даже не замечает. Она поняла, что сроднилась со своей вымышленной личностью. В качестве русалки она была уникальным существом, вызывающим всеобщее любопытство, а сама по себе она не представляет никакой ценности.

Отец, однако, смотрел в будущее и легко расставался со старым. Как только люди, служившие экспонатами музея, переставали привлекать публику с ее деньгами, он увольнял их, невзирая на их мольбы и слезы. Многие из «живых чудес», к которым Коралия привыкла с детства, бесследно исчезали из ее жизни, едва их популярность падала. Женщина, облепленная пчелами, отказалась сменить их на ос, поскольку их укусы могли оказаться смертельными. После разговора с Профессором на повышенных тонах она была вынуждена уйти. Он даже не дал ей взять с собой принадлежащий ей пчелиный рой, и его оставили в деревянном ящике в саду. Коралия пыталась выпустить их на волю, но они не желали покидать ящик, который был их домом, с наступлением холодов они ослабели и вскоре погибли.

Были и другие артисты, навсегда покидавшие музей. Публике быстро наскучил мальчик-козел, у которого вместо нормальных ступней были копыта, как и женщина-птица, носившая одежду из перьев и умевшая имитировать пение любой птицы – от трелей иволги до резких криков сороки. Лилипутка Мари де Монтегю надевала детские платьица и то пила из детского рожка (но не молоко, а слабый цейлонский чай «Ред роуз» с добавкой джина), то курила сигару. Интерес к ней тоже быстро угас, так как находились уникумы меньше нее. В конце концов она устроилась во второразрядный театрик на Нептун-авеню, где хриплоголосые зрители награждали ее унизительными прозвищами и швыряли ей монетки, чтобы она показала им свой миниатюрный зад или грудь, и она делала это, если в зале не было дам.

Если бы Коралия, подобно другим артистам, была нанята Профессором, он и ее бы давно прогнал. Порой она задумывалась, не пойти ли ей работать служанкой в какой-нибудь дом или продавщицей в один из ближайших магазинов, но отец обнимал ее и говорил, что ни за что ее не отпустит.

– Если у нас чего-то нет, мы создадим это, – уверял он.

У него уже созрел хитроумный план создания нового существа. Это будет крокодил или змея, или диковинный гибрид из обоих, изготовленный с выдумкой, и барнумская Русалка с Фиджи даже близко с ним не сравнится. В подвале их дома находилась мастерская, куда Коралии запрещено было заходить даже после того, как ей исполнилось десять. На дверях висели два замка, железный и медный, ключи от них Профессор носил на той же цепочке, что и карманные часы.

– Наш экспонат будет соответствовать самым безудержным фантазиям людей, – делился с Коралией своими соображениями Профессор. – Ибо если они уверуют во что-то, то выложат деньги, чтобы это увидеть.

Отец брал Коралию с собой на поиски подходящего материала. Ему удавалось заключать более выгодные сделки, когда он представал в качестве семейного человека. До начала сезона оставалось всего несколько недель, и за это время он должен был найти что-нибудь диковинное, что пробудило бы интерес не только у зрителей, но и у прессы. Сначала они попытали счастья в заливе Ред Хук, но там не оказалось ни кальмаров, ни китов размером с Левиафана, ни белых морских львов или медуз достаточной величины. Тогда они отправились на мясные рынки на западной окраине Манхэттена, где булыжная мостовая была залита кровью, стекавшей из многочисленных боен. Здесь среди отходов могли найтись черепа и кости, которые можно было пришить к шкуре живого существа. Пока Профессор бродил по рынку, возница сторожил экипаж, так как группа парней подозрительного вида проявляла интерес к упряжке и к Коралии, бросая ей грубые реплики. Выходя на улицу, Коралия часто брала с собой нож и сейчас с удовлетворением ощупывала в кармане его ручку. Именно этим ножом она пыталась срезать лишнюю кожу между своих пальцев.

Улица была пустынна, и парни подошли ближе. Сердце Коралии екнуло, но возница разогнал их несколькими метко пущенными камнями. Это был крепко сбитый молчаливый человек, отсидевший в свое время срок в тюрьме Синг-Синг[6]. За какие преступления его туда упрятали, он не объяснял. Устранив угрозу, он подошел к Коралии и поинтересовался, как она себя чувствует. Она ответила, что хочет подышать свежим воздухом, и выпрыгнула из экипажа к вознице, хотя знала, что ее отец бы этого не одобрил. Вскоре подошвы ее туфель покраснели от крови, текущей между камнями мостовой.

– Ни за что не стал бы есть живое существо, – заметил возница, удивив Коралию, ибо до сих пор он ни разу не заговаривал с ней на посторонние темы. – У них души не меньше, чем у нас, и даже больше, по правде говоря. – В этот момент ласточка уселась на ближайший облетевший платан и деловито запела. – Видите? – указал на нее возница большим пальцем. – Тут вам и сердце, и душа.

Профессор вернулся с пустыми руками, и они продолжили путь, направившись в морг больницы Бельвью, унылое и малоприятное место, которое возница назвал «домом останков». Чтобы попасть в морг, Сарди обычно говорил, повергая Коралию в смятение, что они разыскивают внезапно исчезнувшую, горячо любимую мать девушки. Если им все же отказывали, Коралия начинала истерически рыдать, пока охранники не оттаивали и не пускали их посмотреть неопознанные трупы. Однако на этот раз, поднявшись по каменным ступеням морга, Коралия почувствовала, что не сможет рыдать. Она стала опасаться, что Бог накажет их за их уловки, если ему действительно известны все человеческие дела. Не исключено, что глубоко под землей действительно есть ад, где им придется гореть из-за всей их лжи.

Профессор понял, что происходит с Коралией, и отвел ее в сторону.

– Если ты не можешь заплакать, я покажу тебе, что надо сделать, чтобы это получилось, – сказал он и, схватив ее руку, крепко ее сжал. – Не хотелось бы, однако, чтобы у меня был когда-либо повод делать это самому.

Коралия поняла, что от нее требуется, и сильно ущипнула себя за руку, вызвав слезы на глазах.

Их впустили, и они осмотрели удручающее содержимое морга, хотя запах в помещении стоял невыносимый. Профессор дал Коралии свой носовой платок, чтобы она закрыла им рот и нос. На мраморных столах лежало несколько женских тел. Одно из них было так густо покрыто синеватыми кровоподтеками, что Коралия поспешно отвернулась. В другом отделении были дети, безымянные и никем не востребованные. Их бледные застывшие тела посинели от холода и, казалось, таяли, подобно льду, а лица их при этом имели печальное выражение.

– Все это не то, что надо, – пробурчал профессор.

К концу их экскурсии Коралия была на волосок от обморока и чувствовала, что если ей еще раз понадобится плакать в этот день, то вряд ли для этого нужно будет щипать себя за руку.

Следующим на очереди был Френчтаун, где женщин и детей давали напрокат для удовлетворения сексуальных фантазий клиентов. Иногда по вечерам в эти дома допускались лишь клиенты в вечерних костюмах, женщины, специально обученные разговаривать с мужчинами из высшего общества, носили элегантные открытые платья. В некоторых комнатах стояли обтянутые бархатом диваны, постели были покрыты пуховыми одеялами с шелковыми пододеяльниками, другие были грязными, плохо освещенными вместилищами безрадостных плотских утех. Иногда хозяева этих заведений набирали в штат людей с физическими недостатками, что и было нужно Профессору. Они посетили два подобных заведения. Коралия ждала отца в экипаже. В первом предлагали мальчиков, одетых в женские платья, с нарумяненными щеками и подкрашенными губами, во втором содержались девочки в фасонных нарядах, которые были им велики и лишь подчеркивали их юный возраст. Ни в одном из этих домов Профессор не нашел ничего интересного для себя и быстро оттуда ушел. Когда он выходил из второго, за ним увязался мужчина плотного сложения с девочкой не старше шести лет. Мужчина тащил малышку на веревочной лямке, потому что у нее не было ни рук, ни ног.

– Эй, послушайте! Вот то, что вам надо! – кричал мужчина. – Делайте с ней, что хотите. Продам по сходной цене.

Девочка начала плакать, но, получив затрещину от своего хозяина, сразу смолкла. Она, по-видимому, была так подавлена ударом, что даже плакать не могла. Профессор отрицательно помотал головой и пошел прочь. Мужчина, однако, не отставал:

– Вы же сказали, что ищете уродов. Вот он перед вами, лучше не найдете!

Коралия с отцом поспешили в свою коляску, спасаясь от назойливости раскипятившегося мужчины.

– Пошел! – скомандовал Профессор вознице.

– Что же будет с ней? – спросила Коралия, оглядываясь на девочку, которую волокли навстречу ее ужасной судьбе. Общество по предотвращению жестокого обращения с детьми добивалось вынесения постановлений, запрещающих посылать детей просить милостыню, привлекать их к исполнению акробатических номеров и участию в непристойных и унижающих человеческое достоинство выступлениях, особенно с демонстрацией каких-либо физических недостатков. Но, по правде говоря, за исполнением этих постановлений следили плохо. Дети фактически не имели никаких прав.

– Это не наша забота, – безапелляционно бросил Профессор. – Нас интересует наука.

– Но, может быть, все-таки следовало бы взять ее с собой, – протестовала Коралия. – Я могла бы ухаживать за ней. Мне это было бы нетрудно. – Слезы, которые до этого не хотели появляться у нее на глазах, теперь полились без помех, но Коралия сразу вытерла их.

– Если ты будешь пытаться исправить все зло на свете, то выбьешься из сил через час. Это дело Господа.

– Но разве мы не должны помогать Господу в его делах? – спросила Коралия.

– Что мы должны – так это найти существо, которое привлекало бы публику и тем самым обеспечивало бы нас пищей, топливом и обувью для тебя.

Коралия опять оглянулась, но улица была пуста. Мужчина и его подопечная растворились в темноте. Казалось, Господь никогда не заглядывал в эту часть города, где человеческие существа продавались и покупались, точно овцы на рынке.

– Подобная жестокость должна преследоваться законом, – заявила девушка.

– Этот мужчина ее отец, – ответил Профессор, повернувшись к Коралии, чтобы она осознала все значение его слов. – И никто в мире не может обвинить его в том, что он превышает свои права.

Профессор приступил к выполнению плана, который должен был принести им успех. В начале 1911 года по городу поползли слухи, источником которых была фантазия профессора Сарди. В реке Гудзон завелось чудовище, которое можно было заметить с берега вечером или при первых лучах утреннего солнца, когда вода спокойна и отливает серебром. Первыми эту весть принесли два мальчика, ловившие рыбу для своих семей. Полиция допросила мальчиков, и они утверждали, что какое-то странное существо стащило их улов прямо с лесок. Они клялись и божились, что это была не акула, которые в изобилии водились в Нью-Йоркской гавани, достигая подчас четырнадцати футов в длину. Да, они видели мельком чешую на хребте существа, но в целом оно выглядело совсем не так, как акула, было темным и странным, чем-то похожим на человека, с быстрыми движениями. В городе началась паника. Полицейские на шлюпках патрулировали берега, начиная от пристаней в деловом центре и до самого Бронкса. Несколько раз люди, переправлявшиеся на пароме, который ходил между Двадцать третьей улицей и Нью-Джерси, прыгали в холодную воду, словно могли ходить по ней аки по суху, – они, по их словам, слышали, как их зовет женский голос, и думали, что кто-то тонет.

Монстром, пугающим людей, таинственным существом, которое они хотели спасти или поймать, была Коралия. Перед ней была поставлена задача показаться на миг на поверхности воды и создать впечатление, что это какой-то злокозненный речной дьявол, вырвавшийся на свободу из ночных кошмаров и бесчинствующий в водных артериях Нью-Йорка. В газетах было напечатано уже семнадцать снимков этого чудовища. Все они были сделаны, когда Коралия удалялась к северу, плывя в холодной стальной воде среди угрей, как раз в это время поднимавшихся со дна после зимней спячки, и полосатых окуней, идущих на нерест вверх по течению. Она держалась уверенно в самой неспокойной воде. По утрам она сидела на солнышке на террасе своего дома и читала в газетах «Сан» и «Таймс» о себе – огромном чудище с акульими зубами и зеленой чешуей, которое на самом деле было всего лишь девушкой весом сто двадцать фунтов, носившей простые черные платья и кожаные ботинки на застежках и никогда не снимавшей перчаток.

Коралия знала, что отцу позарез необходимо что-нибудь, способное конкурировать с Дримлендом, Луна-Парком и прочими славными увеселительными центрами Кони-Айленда. Два года назад знаменитый Зигмунд Фрейд приезжал в Бруклин с целью изучить менталитет американцев. Среди нескольких вещей, которые произвели на него самое сильное впечатление, были грандиозные парки развлечений. Ключом ко всей бруклинской жизни служило воображение, и оно было именно тем товаром, которым торговал Сарди. Он обладал необходимым для этого талантом и неустанно благодарил за него своего создателя. Он утверждал, что его музей не имеет ничего общего ни с паноптикумами вроде известного Десятицентового музея Хьюберта на Четырнадцатой улице Манхэттена, много лет демонстрировавшего публике всякие аномалии, пока в 1910 году на его дверях не появилась табличка «Закрыто», ни с десятками кошмарных развлекательных заведеньиц, сгрудившихся в нижней части Сёрф-авеню и девальвировавших истинные ценности своими скелетами и инвалидами, сросшимися близнецами и личностями, отдающими себя на съедение блохам, ни, тем более, с залами для борцов или с варьете, из которых худшие, выжимавшие все соки из своих артистов, переместились к северу – в район, именуемый Кишкой. Музей редкостей и чудес, говорил Профессор, это подлинный музей, научное учреждение, где загадки природы соседствуют с уникальными личностями. Но экспозиция должна обновляться, и когда нового не найти, его следует изобрести. Если и существовал человек, способный это сделать, так это был Профессор. В свое время он был знаменитым магом во Франции и показывал такие удивительные вещи, что люди не могли поверить собственным глазам. Уже тогда он понял, что не только глаза могут обмануть человека, но и его разум.

Коралия подчинилась требованиям отца, как поступала всю жизнь, хотя сердце ее не лежало к этому трюку, который они проделывали перед всем Нью-Йорком. Никому не удавалось толком ее рассмотреть, и газеты называли ее Загадкой Гудзона. В этот вечер два человека в лодке заметили ее, но ей удалось ускользнуть от них, прежде чем они догадались, что это женщина. Как Профессор и рассчитывал, они увидели только то, что им подсказывало воображение, а воображение в эти темные времена рисовало людям темные картины. Это был период крупных кровопролитных столкновений на улицах, когда капиталисты, политики и полицейские вступали в открытую борьбу с трудящимися. Устраивались санкционированные дебаты, но для ареста рабочего было достаточно одного участия в них. Разрыв между жизнью иммигрантов, загнанных в переполненные жилища Нижнего Ист-Сайда, и богачей, обитавших в особняках из коричневого песчаника вокруг Мэдисон-Парка, был миной замедленного действия, начиненной зарядом ненависти.

Но наряду с обычными новостями о социальных проблемах – забастовках бруклинских докеров и манхэттенских портных, дошедших почти до бунта, – на следующий день после заплыва Коралии в «Сан» и «Таймс» обязательно появлялось сообщение о нем, ибо Загадка Гудзона продолжала волновать публику. В магазинах и на перекрестках говорили о таинственном глубоководном существе. В это утро должно было появиться уже восемнадцатое сообщение такого рода – знаменательная цифра, ибо за два дня до этого Коралия отпраздновала свое восемнадцатилетие. Морин испекла яблочный пирог с имбирем и сахарной глазурью, в нем горели восемнадцать свечей, которые рассыпали искры, когда Коралия их задувала.

Оставив позади реку, Коралия побрела сквозь заросли распускающегося водяного батата и папоротников, свернувшихся наподобие украшения на носу корабля и росших в этом болотистом лесу в изобилии. Провести на свободе хотя бы пару-другую часов было для нее редкой удачей, а возможность побыть беззаботной тенью, окунуться в лесную прохладу – сущим подарком. Здесь никто ею не командовал. Она чувствовала себя речной нимфой, выбравшейся на неизвестный ей, но гостеприимный берег. Мир вокруг сиял, словно открылась некая дверь, за которой все было окутано живой дымкой. Ей представлялось, что ее ждет новая, неизведанная жизнь, и она может начать ее прямо сейчас, забыв о том, что надо возвращаться домой. В кронах лжеакаций сгущались тени. С приближением ночи вся местность погрузилась в синий туман. Коралия сняла маску, скрывавшую ее человеческие черты и изготовленную тем же мастером, который делал таблички для музейных экспонатов. Она смотрела на неизвестный ей противоположный берег реки, не зная, что утесы, белеющие в полутьме, называются Палисады. Она находилась недалеко от пустошей северной оконечности острова, но не имела представления, где север и где юг, как и о том, что Бронкс преображается и в нем проложен новый проспект Гранд-конкурс по образцу Елисейских Полей. Монстры не носят с собой карт местности, и если им случается заблудиться, остается только полагаться на людское милосердие. Коралия вглядывалась в окружавшую ее чащу. На отдельных участках Манхэттена, некогда принадлежавших первым голландским поселенцам, еще сохранились заросли пекана, каштанов и черно-зеленых вязов. Неожиданно Коралия заметила столбик дыма, поднимавшегося во тьму. Она поспешила к нему, как к маяку, надеясь унять дрожь, закутавшись в плед и выпив чашечку горячего кофе.

Ее промокшая одежда облепляла тело и тянула книзу, тем не менее Коралия шла легкой походкой пловца. Она быстро поднялась по скользкому берегу. В нее вцепился колючий куст ежевики, но она высвободилась из его объятий. В лесу стояла тревожная тишина. Ночи были еще слишком холодные, и не слышалось ни стрекота сверчков, ни кваканья лягушек, ни птичьего пения.

Растущий повсюду водяной батат распространял резкий запах сырой зелени. Внезапно залаяла собака, ее лай эхом разнесся по лесу. Коралия испугалась. Зачем ее понесло к неизвестному огоньку? Что она скажет, если ее спросят, почему она вздумала купаться ночью в столь неподходящую погоду? И кто может поручиться, что в этих лесах не прячутся преступники или бродяги, которым ничего не стоит наброситься на нее?

Коралия пригнулась и стала всматриваться в темноту. Сквозь ветви лжеакации она увидела костер, а рядом с ним молодого человека, который готовил себе ужин на огне. Она спряталась за листьями липы, имевшими форму сердечка, пытаясь определить, на кого она наткнулась. Ей вспомнился Уитмен: «Незнакомец, коль ты, проходя, повстречаешь меня, / И со мной говорить пожелаешь, / Почему бы тебе не начать разговора со мной? / Почему бы и мне не начать разговора с тобою?»[7] Но она не торопилась начинать разговор с незнакомцем и молча наблюдала за ним. Это был брюнет с красивыми чертами лица, поджарый и высокий – не меньше шести футов. Лицо его загорело после целого дня, проведенного на реке, он насвистывал, потроша пойманную рыбу. Что-то в нем пробудило в Коралии незнакомое ей чувство, повлекло к нему, как магнитом. Пульс ее так участился, что она встревожилась. Рядом с молодым человеком находился пес бойцовой породы. Пес учуял Коралию и залился лаем не на шутку.

– Успокойся, Митс! – прикрикнул на него хозяин.

Питбуль посмотрел на хозяина задумчиво, но был, очевидно, слишком возбужден, чтобы повиноваться. Он кинулся в лес к Коралии. Молодой человек попытался его остановить, но пес не обратил внимания на окрик. Коралия бросилась бежать со всех ног. Она с трудом переводила дыхание, сердце колотилось о грудную клетку, в груди защемило. Отец держал ее в изоляции от людей – за исключением тех часов, когда она выступала в качестве экспоната. Он полагал, что ценность «живых чудес» пропадет, если они будут общаться с посторонними, которые не в состоянии понять их и, скорее всего, используют их в своих целях, в результате чего они лишатся своих чудесных свойств.

– А если уж вы лишитесь их, то навсегда, – предупреждал он.

Коралия слышала, как питбуль продирается сквозь подлесок, и вот он уже вплотную приблизился к ней. Она обернулась, боясь, что пес набросится на нее сзади, и собралась с силами, чтобы отразить нападение. Кровь бурлила в ее вымокшем и замерзшем теле. Уши и хвост питбуля были коротко обрезаны, тело было плотным и мускулистым. Коралия ожидала, что он кинется на нее с пастью в пене, но он вместо этого приветственно вилял задом и смотрел на нее глупым и дружелюбным взглядом. Это был вовсе не злобный зверь, а друг человека.

– Кыш! – прошептала Коралия. – Уходи!

– Митс! – донесся голос молодого человека из-за деревьев. – Чтоб тебе! Ко мне!

Пес фыркал и вилял хвостом, обнюхивая свою добычу и не обращая внимания на ее попытки его прогнать. Она напрасно отмахивалась и шипела на него.

– Митс, идиот несчастный! – кричал молодой человек.

Пес разрывался между желанием насладиться своей великолепной находкой и преданностью хозяину. Наконец он развернулся и исчез в лесу. Теперь Коралия могла спокойно разглядеть молодого человека сквозь трепещущую листву. У него было худое угловатое лицо, живое и открытое. В данный момент выражение его было обеспокоенным. При виде питбуля широкий рот растянулся в улыбке.

– Прибежал! – сказал молодой человек и наклонился к псу, чтобы его погладить. Тот в ответ подпрыгнул и лизнул хозяина в лицо. – Так и потеряться можно.

Коралия почувствовала, будто ее зацепило каким-то острым крючком, как рыбу, и она не может от него освободиться. Казалось, что-то привязывает ее к этому незнакомцу, к каждому его движению. Не думая о последствиях и о собаке, она подкралась поближе к костру. Молодой человек поджаривал на дымящемся костре двух полосатых окуней – одного для себя, другого для пса, которого он покормил прежде, чем сам приступил к ужину. Выругав пса за плохое поведение, он погладил его по широкой голове и поставил перед ним миску со свежей водой.

– Дурачок, – сказал он. – Ты что, хочешь попасть на обед к медведю?

Большой фотоаппарат лежал на свернутом пальто, подальше от мокрых папоротников и сырой земли. Итак, он был не только рыбаком, но и фотографом. Что он увидел бы, если бы навел на Коралию свой объектив? Серые глаза, длинные блестящие волосы, ниспадающие вдоль спины, чешую водяного чудища, нарисованную у нее на коже. Он решил бы, что она врунья, обманщица и мошенница. И больше не увидел бы в ней ничего, потому что люди, как говорил Профессор, видят лишь то, что ожидают увидеть. Коралии хотелось стать обыкновенной заблудившейся женщиной, с которой он мог бы разделить свой ужин, но она не была обыкновенной женщиной. Она была дочерью своего отца, «живым чудом», музейной редкостью, которую нормальный человек понять не может.

Продираясь сквозь кусты и защищая лицо от колючек, она вернулась на берег. За спиной она услышала шаги. На миг ее охватило волнение, чуть ли не желание, чтобы ее обнаружили. Но, обернувшись, она увидела, что это вовсе не молодой человек, и сердце у нее ушло в пятки, ибо она различила темный силуэт большого серого зверя. Волк, мелькнуло в голове. В сказках, которые она читала маленькой девочкой, зло всегда наказывалось, люди получали то, что они заслуживали. Ей стало стыдно, что она принесла столько зла в мир, за все свое трюкачество и маскарад. Она подчинялась требованиям отца, не задавая вопросов и не раскаиваясь. Возможно, быть съеденной диким зверем – это справедливая кара за ее преступления. Закрыв глаза, она старалась унять свое сердце. Если ей суждено умереть, значит, так тому и быть. От нее останутся только мерцающие во тьме кости, разбросанные под кустами ежевики, ласточки соберут пряди ее волос для строительства своих гнезд.

Волк постоял в лощине, разглядывая Коралию, но, по-видимому, не нашел в ней ничего интересного и исчез в лесу.

Когда она добралась наконец до условленного места встречи с отцом, деревья тонули в пелене тумана. Коралия промерзла до костей, однако внутри нее бурлили эмоции, генерируя особый вид тепловой энергии. Она поняла, что означают те чувства, которые охватили ее, когда она в промокшей одежде пряталась за деревом и с бьющимся сердцем наблюдала за молодым человеком. Морин говорила, что любовь – это то, чего человек меньше всего ожидает. Она настигает его без предварительной договоренности, незапланированная и никем не подстроенная. Именно это произошло с Коралией в эту темную ночь.

Увидев отца, прохаживающегося около экипажа, Коралия почувствовала возмущение. Профессор ни разу не поднял на нее руку, но его недовольство обижало ее, а сейчас он был явно раздражен, что она заставила его ждать до самого рассвета. На небе еще мерцали последние звезды, а в кустах уже просыпались скворцы. Коралия часто спрашивала себя, действительно ли отец ее любит, или его вполне устроило бы, если бы на ее месте была какая-нибудь другая девушка.

– Вот и ты! – воскликнул Профессор при ее появлении. Он накинул на плечи Коралии одеяло. – Я уж думал, ты утонула.

Он торопливо подтолкнул ее к коляске. Возница, которому часто переплачивали за молчание, вероятно, потребует на этот раз двойную плату, ведь до Бруклина они доберутся, когда утро будет уже в полном разгаре. На Уильямсбургском мосту им встретится масса мужчин и женщин, спешащих в этот синий мартовский день на работу и не подозревающих, что мимо них проезжает чудище из Гудзона, которое плачет, глядя на них из окна экипажа, и так хочет быть среди них и стать наконец хозяйкой своей судьбы.

Два Человек, который не мог спать

Я ПОМНЮ свою прежнюю жизнь, в которой я любил отца и знал, что от меня требуется. Мне дали имя Иезекиль в честь великого пророка нашего народа – имя, означающее «Бог дает силу». Вполне возможно, когда-то оно мне вполне подходило, но, как говорится, Бог дал – Бог взял. Передо мной лежал прямой путь веры и послушания, но, не посоветовавшись ни с кем и даже не обмолвившись никому о своем плане – если можно его так назвать, – я свернул с этого пути и изменил свою жизнь, так и не став тем, кем я мог стать, а, по мнению отца, безусловно, и должен был стать. Временами решение, которое я принял, кажется мне похожим на сон – как будто я уснул одним человеком, а проснулся совсем другим, циничным, незнакомым мне самому и непонятным, преобразившись за одну ночь, словно по волшебству. Некоторые верят, что злые духи могут вдохнуть жизнь в глину и солому и наделить эти объекты неживой природы душой прóклятого человека, так что эти големы бродят среди нас, совращая и доводя до погибели. А если натура человека противится всякой ответственности, то, наверное, можно сказать, что такой человек состоит из огня и воды, и возникает вопрос: тушит ли вода огонь, или же они вместе поджигают самые глубины души? Всю жизнь я гадал, из чего я состою, – есть ли во мне бьющееся сердце или же только солома, и не сгораю ли я напрасно из-за того, чего во мне нет?

Отец привез меня в эту страну с Украины, где представителей нашего народа убивали, поливая снег кровью, только за то, что у нас была другая вера. По всей украинской земле шли погромы, которые на нашем языке означают опустошение, бурю, уничтожающую все на своем пути.

Когда появлялись конники, они не оставляли позади себя ничего – ни вздоха, ни жизни, ни надежды. Моя мать погибла в том далеком краю. Она была одна в нашем деревянном домишке, когда эти дикари прискакали, чтобы сжечь деревню дотла. Не осталось даже тела, которое можно было бы похоронить. Мы с отцом избегали говорить о нашей потере и не произносили имени матери. В пути мы держались в стороне от других, не доверяя никому. Я не помню ни моря, ни корабля, перевозившего нас, помню только горькую воду с ржавчиной, которую мы пили, и хлеб, взятый с собой с Украины, последний остаток прошлой жизни, рассыпающийся у нас в руках. Но русский лес я помню хорошо. Это воспоминание осталось со мной на всю жизнь.

Сначала мы снимали помещение вместе с двадцатью другими мужчинами и мальчиками в многоквартирном доме на Ладлоу-стрит. Туалет находился во дворе. Отопления не было, кроме печки, которую мы топили углем или дровами, если их удавалось найти на улице. В доме было темно, дождь просачивался сквозь дырявую крышу. Некоторые держали во дворе гусей, как привыкли делать на родине. Гуси нередко удирали и бродили по улицам. Повсюду ползали вши и не давали спокойно спать. Перебираясь с одного матраса на другой, они доводили людей до исступления, и никак нельзя было избавиться от этой напасти.

Вскоре отец подружился с другими людьми из нашей деревни, также бежавшими сюда от погромов, которые устраивали дикие русские конники. На родине мы называли наши деревни штетлами, каждая из которых представляла собой обособленный мир, где все мужчины были братьями, а женщины – сестрами. Наши братья сочувствовали нам и помогли найти более приличное жилье на той же Ладлоу-стрит. Это было наше спасение – мы ютились в одной комнатушке, но она была нашим собственным домом. Отец спал на кровати, а я на полу, на отцовском стеганом одеяле, сшитом матерью. Это была единственная более или менее ценная вещь, имевшаяся у нас.

Каждое утро мы читали нараспев одни и те же молитвы, погрузившись в транс и раскачиваясь взад и вперед. Мы носили черные лапсердаки и черные шляпы, поскольку были ортодоксальными евреями, как наши деды и прадеды. На Украине я стал бы раввином, в Нью-Йорке же я ходил вместе с отцом на работу, следуя ему в этом, как и во всем остальном. В нашей деревне его звали Иосифом, здесь он стал Джозефом Коэном, он брался за любую работу с таким же рвением, с каким прежде, будучи талмудистом, изучал заповеди Божьи. Если бы у него были жена и дочери, они бы работали, а отец, как и многие другие ортодоксальные евреи, проводил бы всякий день по двенадцать часов за изучением Торы и молитвами, но это было исключено. На фабрике я сидел на полу, наблюдая за тем, как его ловкие пальцы превращают свертки материи в платья и костюмы. Глядя на него, я научился портняжному мастерству. Я с гордостью подавал отцу иголки и катушки с нитками. Другие мужчины говорили, что хотели бы иметь такого же умелого и трудолюбивого сына, которого ждет большое будущее. Я начал зарабатывать с восьми лет, у меня открылся талант шить хорошую одежду из простой ткани. Так складывалась моя жизнь. И все же, несмотря на тяжелые условия, я не жаловался на судьбу. В кармане я всегда носил молитвенник.

Нам повезло, что у нас была работа. Масса поденных рабочих толпились в ожидании работы в Сьюард-Парке на углу Эстер-стрит и Эссекс-стрит. Проходя мимо них, мы сочувственно качали головами. Они напоминали нам свиней, привезенных на рынок. Но однажды на фабрику, где я работал вместе с отцом и его товарищами, неожиданно приехали хозяева и уволили всех до одного без всякого предупреждения. Это был день, когда моя жизнь разом переменилась, когда я потерял свою душу – или нашел ее, – как посмотреть. Мы были портными и не имели никаких прав, мы зарабатывали достаточно, чтобы не умереть с голоду, но хозяева лишили нас этой возможности. Они набрали вместо нас новых рабочих, только что прибывших из России и Италии, которым можно было меньше платить, – бедняги были готовы работать по восемнадцать часов в день за сущие гроши и смирились с тем, что их будут запирать в цеху, чтобы они не выходили попить воды, перекусить или передохнуть несколько минут. Евреи, отчаянно нуждавшиеся в лишнем центе, соглашались выходить на работу даже по субботам, тогда как мы, ортодоксы, не имели права работать в этот священный день. В нас больше не нуждались, и никакие возражения не принимались. В дверях стояли молодчики бандитского вида, готовые избить всякого, кто начнет жаловаться. Некоторые из уволенных в этот день, придя домой, плакали, другие сразу же пошли искать новую работу, отец же направился на реку.

Я был высок ростом, любознателен и обладал спокойным характером, все время проводил на фабрике или в синагоге. Но в тот день, когда нас уволили, я пошел вслед за отцом к докам в Челси и стал там другим человеком. Что-то внутри меня ожесточилось – а может быть, и освободилось, будто птица вырвалась из клетки. Я потащился за отцом, хотя он велел мне немедленно возвращаться на Ладлоу-стрит. У пристаней собралась целая толпа мужчин в черных сюртуках, многие из них явно были ортодоксальными евреями, друзьями отца, но против них была выставлена целая банда громил, вооруженных кастетами. Громилы умели обращаться с этим оружием, и им не терпелось пустить его в ход. Я старался держаться поближе к отцу. Он заметил меня и крикнул, чтобы я шел домой. Я спрятался за какими-то бочками, надеясь, что он подумает, что я его послушался. И тут случилось это. Отец вдруг взмыл в воздух, словно какая-то странная неуклюжая птица, и полетел с пирса вниз. Раздался громкий шлепок, когда тело ударилось о воду, – этот звук стоит у меня в ушах до сих пор.

Неподалеку портовые рабочие разгружали с судна огромные стальные балки, каждую из них тащила целая дюжина докеров. Услышав шлепок, все они побежали на выручку. Тяжелый сюртук отца распластался вокруг него по поверхности воды, будто черная водяная лилия. Я испугался, что больше никогда его не увижу и останусь один на белом свете, и в панике кинулся к ограждению пирса. Начал было перелезать через перила, чтобы прыгнуть в воду и спасти отца. Плавать я не умел, но в воду я не прыгнул по другой причине. Мне вдруг показалось – и уже не в первый раз, – что отец хочет свести счеты с жизнью. Он часто бродил по лесам, и однажды я обнаружил его там с его веревочным поясом в руках, свернутым петлей. Он внимательно смотрел на ветви дерева, где сидело множество черных птиц. Я схватил его за руку и сказал, что в нескольких ярдах от нас должна быть тропинка – и действительно, я нашел ее там.

Мы столько пережили вместе, и у меня не укладывалось в голове, как он мог бросить меня одного на свете, в этой юдоли печали. Очевидно, он хотел воссоединиться с моей матерью. Очевидно, ему было труднее отказаться от этого, чем от забот обо мне. Тут-то дверца клетки и распахнулась, птица вылетела на волю. В этот момент чувство ответственности перед отцом у меня исчезло. Я решил, что буду заботиться только о себе, что я ничего не должен ни отцу, ни кому бы то ни было еще.

Докеры вытащили отца из воды и закутали его в шерстяные одеяла, но я ушел. Вечером, вернувшись домой, он держался так, будто ничего не произошло. Я тоже делал вид, что ничего не изменилось. Но изменилось все.

Я стал избегать соседей, я больше не считал себя ортодоксальным евреем и, выходя из дома, оставлял свою шляпу под кроватью. Меня тянуло на реку, я увлекся рыбной ловлей. С каждым разом я уходил все дальше от гавани, где синие крабы объедали наживку с крючка, а у рыбы был привкус нефти. Процесс ужения успокаивал меня и давал время поразмышлять. Наблюдая за другими рыболовами, я понял, где следует копать червей, и научился выслеживать алозу в темной воде. В поисках пустынных мест я уходил на самые дальние окраины города.

В те дни я жил словно во сне. Я стал кем-то другим – но кем? Посторонним наблюдателем на молитвенном собрании, сыном-притворщиком, в молчании сидевшим за нашим скудным обедом, мальчиком, не сумевшим спасти отца. Он наконец нашел новую работу и шил теперь женские блузки, а я, как и прежде, работал при нем. Условия работы здесь были даже хуже, чем на первой фабрике. Нам не разрешалось говорить, не разрешалось открывать окна – почти все они были забиты досками. Не было пожарных лестниц, где можно было бы посидеть на свежем западном ветерке. Летом мы изнемогали от жары, зимой надевали перчатки, отрезая у них пальцы, чтобы иметь возможность шить. За стенами возились крысы, я часто прислушивался к ним и, по правде говоря, завидовал их свободному существованию. Мне хотелось бы быть одной из них, бегать по улицам, прячась от людей, и делать все, что мне заблагорассудится.

В цеху было еще несколько мальчиков. С одним из них, Исааком Розенфельдом, я подружился. Мы гладили готовые блузки газовыми утюгами. Пламя в них так бушевало, что надо было действовать осторожно, чтобы не обжечься и не спалить разбросанные вокруг кружева и кисею. Мы с Исааком делились друг с другом едой, которой нам удавалось поживиться, – яблоками или изюмом, – мы крали их с уличных лотков. Разговаривали мы мало, но работали обычно бок о бок. Когда надзиратель проходил мимо нас, Исаак делал непристойный жест у него за спиной, и мы смеялись. Нас объединяло презрение к сытым богачам.

Мне в то время было одиннадцать. Я достаточно наглотался горечи в жизни, часть ее застряла у меня в горле, переродившись в злость. Эта злость не оставляла меня ни на минуту, она была со мной днем и ночью. Иногда я видел, как дети владельца фабрики – мальчик моего возраста и девочка помладше – приезжают к отцу в экипаже. Во мне закипала ненависть, которую было трудно сдерживать. Пальцы моего отца кровоточили, по вечерам он окунал их в стакан горячей воды, чтобы распарить мозоли. Однажды меня послали в кладовую за нитками. Проходя по коридору, я услышал смех хозяйских детей, игравших в кабинете их отца.

Я подкрался к приоткрытой двери. Они сидели за большим и красивым дубовым письменным столом и играли в карты на настоящие деньги, на центы. На девочке было платье в оборках, а поверх него кроличий жакет, мальчик говорил:

– Это нечестно, Джульет, ты жульничаешь. Надо играть по правилам.

Наверное, у меня заурчало в животе, или же я резко выдохнул, и они почувствовали мое нечистое дыхание с примесью ненависти. Подняв головы, они увидели в дверях мальчика в старых отцовских брюках, злобно глядящего на них. Они явно испугались, мальчик сразу протянул мне свои карманные часы. Меня не надо было уговаривать. Раз вы считаете меня грабителем, пусть будет по-вашему. Я схватил часы и сунул их в карман. Хорошо еще, что я уже не носил там свой молитвенник.

Ограбленному тоже было одиннадцать. Он почему-то сообщил мне, сколько ему лет, и я посмотрел на него, как на придурка. Какая мне разница, сколько ему лет? Может, он думал, что я обойдусь с ним поласковее? Девочка начала плакать. Лицо ее сморщилось, и она показалась мне совсем некрасивой. Я хотел бы отнять у нее меховой жакет и отдать его кому-то, кто в нем нуждался, но у меня не хватило смелости. Она могла закричать, надзиратели услышали бы, и тогда мне было не миновать тюрьмы Томбс.

– Заткнись! – прикрикнул я на нее, и она, странное дело, тут же подчинилась и зажала рот рукой. Ее испуганные глаза были темно-голубыми и напомнили мне небо в лесу. Я почувствовал жалость к ней и хотел даже вернуть часы, но тут до меня донеслось жужжание швейных машин в мастерской, и ненависть вспыхнула с новой силой.

– Ты хочешь похитить нас? – спросил хозяйский сын деловым тоном, как будто его предупредили о возможной встрече с человеком вроде меня, и он ее ожидал.

– Нужен ты мне! Да я не взял бы тебя, даже если бы тебя поднесли на серебряном блюде, – отозвался я. Ни за что не хотел бы быть боссом, виновным в жестоком обращении с рабочими. – Но если ты кому-нибудь об этом расскажешь, я тебя убью. Понял? – Меня захлестнула ядовитая волна самых низменных чувств. Хватило нескольких секунд, чтобы я превратился в злобное существо. Не думал, что я способен на такое. – Я найду тебя, где бы ты ни был. Даже если меня засадят в Томбс на пятьдесят лет, я выйду оттуда и перережу тебе горло. Понял?

– Понял. – Голос у него был удивительно низкий, будто он был взрослым, притворявшимся мальчиком, у которого ничего не стоит отобрать дорогую вещь.

С тех пор я носил его часы в кармане пиджака. И сейчас, спустя почти пятнадцать лет, они со мной. Это самая дорогая вещь, какая у меня когда-либо была. На задней крышке есть надпись: «Моему дорогому сыну».

В тот день я вернулся домой поздно. Отец сидел за столом и ел суп. Когда в нашей убогой кладовой не оставалось ничего, кроме картошки и лука, весь наш обед состоял из супа. Отец дрожал и кутался в одеяло. Когда я положил перед ним часы, он посмотрел на меня, как на незнакомого. Да я и был таким.

Я начал вести ночную жизнь. Возможно, отец и догадывался об этом, но мне ничего не говорил. По всей вероятности, он понимал, что наши пути расходятся. Я выскальзывал из нашей комнаты и, спустившись на пять лестничных маршей, выходил на темную улицу. Меня манила река, словно я был рыбой, я пробирался в самые опасные прибрежные районы. Я больше не молился вместе с отцом. Он был образованным человеком и работал бы учителем, если бы остался жить в нашей деревне. Он и здесь продолжал изучать Талмуд. Я чувствовал, что с каждым днем он все больше разочаровывается во мне. Часто я видел его по вечерам возле синагоги, куда он приходил, чтобы читать вместе с другими вечерние молитвы. Их восхищала огромная величественная синагога на Элдридж-стрит. Из-за необычного для синагоги круглого окна в виде розы она напоминала собор. Но молиться они предпочитали в небольшом доме из красного кирпича у Уильямсбургского моста, где собирались люди из наших мест на Украине. Его называли Портновской синагогой. Я никогда не заходил в этот дом, хотя поначалу предполагалось, что я буду учиться у помощника раввина. Стоя на углу, я снимал ермолку и прятал ее в карман. Отец отворачивался, когда замечал меня там.

Я начал втайне заниматься делами, благодаря которым зарабатывал достаточно, чтобы сделать нашу жизнь более сносной. Мне было мало одного супа. Поэтому я начал работать на Авраама Хочмана, прозванного Ясновидящим с Ривингтон-стрит[8]. Он писал такие брошюры, как «Прорицатель» и «Искусство предсказания», продававшиеся по десять центов за штуку, и жил недалеко от нас в большой квартире с водопроводом и туалетом. Говорили, что он ничего не боится, банда Салливена нанимала его несколько раз, чтобы он подсказал им, какая лошадь придет первой на скачках. Заправлял бандой Большой Тим, важная шишка в Таммани, коррумпированном крыле Демократической партии. Но основным занятием Хочмана было чтение мыслей, толкование снов и, главное, поиск пропавших людей. Наверное, сама судьба привела меня к Хочману. Я часто видел его тучную, но неизменно элегантную фигуру в окружении преданных поклонников, преимущественно женщин, обожавших его и нуждавшихся в его помощи. Они даже падали перед ним на колени, умоляя проявить свою прозорливость. Хочману принадлежал Зал любви, одна из многих капелл на Шериф-стрит, где совершались бракосочетания. Он составлял там кетубы, еврейские брачные акты, которые были красиво иллюстрированы – зачастую художниками-евреями из Италии, – и руководил брачными церемониями, хотя не был ни судьей, ни раввином. Его считали чародеем, но я подозревал – еще до того, как познакомился с ним, – что он просто мошенник. Известность он приобрел прежде всего тем, что разыскивал пропавших – мужей или любовников, уехавших на заработки в Нью-Йорк и оставивших своих жен и любовниц в Польше и России. Они обещали посылать женщинам заработанные деньги, но вместо этого бесследно растворялись в новой жизни, натянув котелки по самые уши и оставив женщин с носом. Этих пройдох было так много, что еврейская газета «Дейли форвард» стала регулярно печатать портреты разыскивавшихся. Чтобы оплатить услуги Ясновидящего, покинутые женщины продавали обручальные кольца в ювелирной лавке Фасса на Клинтон-стрит, почти на углу Ривингтон-стрит. Когда они шли продавать последние остатки своего развалившегося брака, им, словно в насмешку, приходилось миновать магазин Голдштейна, знаменитый своими свадебными нарядами и изготовлявшимися на заказ шелковыми шляпами. Попав в Нью-Йорк, эти женщины уже не могли вернуться на родину – даже американским евреям с паспортами не разрешалось въезжать в Россию – правда, женщины не очень-то и стремились к этому. Они только хотели получить то, что им обещали их любимые, обманувшие их.

Хочман утверждал, что ангелы указывают ему местонахождение пропавших отцов, мужей и любовников, на самом же деле он нанимал десятки мальчишек, юных сыщиков, которые выслеживали беглецов, бросивших свои семьи. Он учил мальчишек искать их среди низших слоев общества, расспрашивать владельцев баров, борделей и ночлежек, рыскать на улицах и проникать в многоквартирные жилые дома, околачиваться у винного магазина на Деланси-стрит, торговавшего виски под названием «Вишняк», излюбленным напитком украинских иммигрантов. Он объяснял, какие вопросы следует задавать, если у нас была фотография человека, мы показывали ее повсюду, пусть даже это был старый выцветший дагерротип с размытым изображением. Всех, кто соглашался выслушать нас, мы спрашивали, не знаком ли им этот человек. Мы говорили, что опознать его и навести на его след может быть выгодным делом: он якобы победил в каком-то конкурсе, выиграл приз или талон на бесплатное питание, и тем, кто поможет его найти, тоже может что-нибудь перепасть. «Возможно, он вырос в той же деревне, что и вы? – спрашивали мы. – Вам не жалко его семью? А может, вы тоже от кого-нибудь прячетесь?» Хочман посылал нас в места, где собирались беглецы, чтобы найти себе место в этой жизни под новым именем или чтобы залить свои печали. Если ищейки успешно справлялись со своим заданием и обнаруживали скрывавшегося, Хочман объявлял, что разыскал его благодаря своему провидческому дару.

Я, похоже, не произвел особого впечатления на Ясновидящего, когда встретил его однажды на улице и попросил работы. Он был в синем саржевом костюме и цилиндре и выглядел, как всегда, шикарно, несмотря на полноту. При нем был его тощий, вечно раздраженный секретарь Соломон, чьей обязанностью было отгонять назойливых поклонников провидца. Я приблизился к Хочману, не обращая внимания на секретаря, и пошел с ним рядом, как будто это было в порядке вещей. Он холодно воззрился на меня, но при этом улыбнулся. Ему нравилась решительность в людях. Хочман сказал, что сам он человек верующий, но никогда еще не нанимал ортодоксальных евреев и боится, что мой отец будет недоволен, если я стану работать на него. Он посоветовал мне вернуться к моей учебе и оставить грешный мир тем, кто привык в нем вращаться.

– Отец ничего не решает в моей жизни, – ответил я Хочману. В газетах его называли доктором или профессором, но я был уверен, что никакой ученой степени у него нет. Вынув сигару, он предложил ее мне, но я отказался. Не хватало только, чтобы я начал кашлять и задыхаться перед ним.

– Почему же? – спросил он. – Отец есть отец, ортодокс он или нет.

– Вы все знаете, вот и объясните мне почему.

Этот дерзкий, но уверенный ответ все решил. Хочман ухмыльнулся и взял меня на работу, предположив, что мальчику с длинными волосами и в черной одежде ортодоксальных евреев будет легче найти подход к людям и вызвать их на откровенность. И оказался прав. Мужчины поверяли мне свои тайны, рассказывая, как убежали от придиравшихся к ним жен или влюбились в христианку, и утверждали свое право на свободу. Я был хорошим слушателем и никак не комментировал услышанное. Я так преуспел в этом деле, что вскоре Хочман стал платить мне вдвое больше, чем я зарабатывал на фабрике. К большому огорчению отца, я перестал там работать. Утром я спал, а ночи проводил на улицах. Хочман был известной фигурой, и даже «Таймс» обращался к нему за помощью, когда пропадали дети или полиция не могла решить ту или иную криминальную загадку. Некоторые из наших соседей считали, что я вырос, благодаря своей новой работе, в глазах других я вконец запятнал свою репутацию. Все зависело от того, кем был человек и каких убеждений придерживался.

Этой зимой я нашел пропавшего семилетнего мальчика из ортодоксальной еврейской семьи, о котором писали во всех газетах. Полагали, что его похитили, – возможно, кто-то из тех заведений на Третьей авеню, где секс стоил гроши. Я опросил нескольких друзей мальчика с его улицы, и все они говорили, что он был непоседой, часто убегал по ночам из дома по пожарной лестнице и бродил по берегу Ист-Ривер, мечтая отправиться в морское плавание. Я стал искать на улочках возле реки. То и дело я наталкивался на безработных и бездомных, у которых была одна цель – выжить. Эти бедняки обитали на окраинах города, с трудом добывая себе пропитание. Я понимал, что лучше держаться от них подальше, – они могли проломить человеку голову только ради того, чтобы стащить его ботинки. Благодаря высокому росту, я казался старше своих лет и начинал без удержу сквернословить, когда ко мне приближались, так что никто ко мне не приставал. К тому же я завел обычай носить в кармане нож для защиты и пару раз показал его типам, проявлявшим ко мне слишком большой интерес.

Я нашел пропавшего мальчика под Бруклинским мостом – архитектурным достижением, считавшимся одним из чудес света. Он лежал в трубе, по которой вода стекает с набережной в реку. Очевидно, удрав из дома, он забрел слишком далеко, устал и забрался в трубу, где и уснул. А в это время ударил мороз, и он замерз до смерти. Мне было знакомо желание убежать из дома, и, наверное, поэтому судьба мальчишки взволновала меня. Я потряс его за плечо, но он не реагировал. Я вытащил его из трубы и долго сидел рядом с ним. По правде говоря, какого бы крутого парня я из себя ни строил, с трупами я еще не сталкивался. В нашей деревне убили много людей, но они превратились в пепел, развеянный ветром. Я не мог заставить себя посмотреть парню в лицо, боясь, что тогда его образ будет преследовать меня повсюду. Неподалеку я нашел одеяло и, отвернувшись, накрыл им мальчишку. Я был еще так наивен, что думал, будто мертвые чувствуют холод. Чтобы ему было удобнее лежать, я свернул свое пальто и положил ему под голову. Когда я собрался уходить, опять пошел снег, и я радовался тому, что мать мальчишки, которую приведут сюда полицейские, не почувствует ауру смерти, окружающую это мрачное место, а увидит нечто, напоминающее о небесах, – белоснежный береговой склон и своего сына, мирно спящего с моим пальто под головой.

Хочман организовал королевские похороны. Мать мальчика цеплялась за руку Ясновидящего, как будто он был ее спасителем. Все газеты напечатали фотографии на первых страницах. Было ясно, что бизнес Хочмана благодаря этому расцветет еще пышнее, соответственно, возрастет и моя зарплата. В свои двенадцать лет я уже зарабатывал достаточно, чтобы купить себе новое пальто. Отцу я тоже купил пальто, но он ни разу не надел его, оно осталось лежать в коробке у него под кроватью. С тех пор я тратил деньги только на себя.

Вскоре Хочман стал поручать мне самые сложные дела. Я интуитивно чувствовал, куда может пойти отбившийся от дома человек, потому что в некотором смысле и сам был таким. И все-таки я не мог смириться с тем моральным разложением, с каким столкнулся. Я осуждал мужчин, бросивших своих близких, которым они клялись в вечной любви, хотя и себя считал не лучше. Себя я тоже судил строго. Потому-то и знал, как их найти, и стал лучшим сыщиком Хочмана. Я понимал, что значит предать человека.

Закоулки и развалюхи Нижнего Ист-Сайда были, на мой взгляд, тем местом, где хорошему человеку трудно одолеть дьявола. Это было дно общества, о котором честные люди вроде моего отца ничего не знали. Этот мир мог затянуть человека в самый неожиданный момент. Он пытался затянуть и меня. Я делал вещи, за которые мне было стыдно, – в основном на задах пивных, где женщины чуть ли не отдавались прямо на улице. Тем не менее я совершенствовался в сыскном деле – моя бессонница и недоверие к людям помогали мне в этом. Я был бесценным помощником для Хочмана, и он даже говорил, что хотел бы, чтобы у него был такой способный сын. Друзья моего отца и раньше высказывали желание иметь меня в качестве своего сына.

Мне, однако, хотелось этого меньше всего.

Но то, что я видел на улицах, не доставляло мне радости. А отец… Хотя благодаря мне условия нашей жизни улучшились – он не мог бы покупать такие продукты на свою зарплату, – в его взгляде я чувствовал презрение. Поэтому я по-прежнему предпочитал оставаться в одиночестве.

Однажды я забрел на холмы Верхнего Манхэттена, гораздо севернее, чем когда-либо прежде. Город остался позади, за высотами Морнингсайд-Хайтс. Между жилыми кварталами стали попадаться зеленые участки, а затем начались леса, где со всех сторон слышался нестройный птичий хор. Отдельные фермы виднелись на утесах из твердого белого мрамора, до меня доносился звон коровьих колокольчиков, словно я попал на пастбище. Наконец я оказался у широкого водного пространства, где Гудзон сливается с Гарлемом. Голландцы назвали это место Спайтен Дайвил, Дьявольский водоворот. Здесь попадались устрицы величиной с человеческую ладонь, над болотами планировали цапли. Они вили гнезда из веток и сучьев на высоких лжеакациях и платанах. На мостках стояли рыбаки, выуживая полосатых окуней, голубую рыбу, лещей и камбалу, а также хитрых угрей, которых очень трудно поймать. В местах наилучшего клева кружились лодки. Я представил, что было бы, если бы я остался здесь навсегда, жил бы в лесу, питался устрицами и кроликами. Нам запрещалось есть подобную пищу, потому что она была некошерной.

Стоял ноябрь, трава местами покрылась инеем. Мне вскоре должно было исполниться тринадцать, но я знал, что на бар-мицву[9] не буду стоять в синагоге вместе с другими мужчинами и произносить слова молитвы, хотя в те годы, когда я еще был послушным сыном, меня научили древнееврейскому языку, и я знал его очень хорошо. Темные воды реки текли среди бурой листвы, но полная луна освещала все не хуже солнца. Дома как такового у меня не было – весь Нью-Йорк служил мне домом, близких не было тоже, потому что я их покинул. Но в эту ночь, похоже, сбылась мечта, теплившаяся во мне с тех пор, как я потерял веру, – я открыл для себя мир, где не было никого из тех, кого я знал в прежней жизни, людей в черных шляпах, преданных делу, которое больше не было моим, хотя когда-то я тоже хотел вступить на этот путь. Если бы я оставался послушным сыном, то, возможно, спал бы ночью спокойно вместо того, чтобы шататься по улицам и пивным, сталкиваясь с неприятностями и бедами потерявшихся людей, попадая в руки женщин, готовых на все за несколько центов, и не бродил бы по лесам, где в высокой траве расхаживают цапли.

На высоком берегу я заметил какой-то огонек и направился к нему. Возможно, это Бог призывает меня, как он призывал Моисея в пустыне, подумал я. Возможно, он хочет вразумить меня и наказать за мое грехопадение. Я выслеживал людей и крался за ними, как тень. Я фиксировал все их проступки и прегрешения. Я ничем не жертвовал и ничем не дорожил, и в итоге стал одним из тех странных существ, о которых я слышал, големом – соломенным чучелом, пустым внутри. Пробираясь через подлесок, я вспугивал фазанов, которые вспархивали у меня из-под ног. Трудно было представить, что шумные улицы Нижнего Манхэттена находятся всего в нескольких часах ходьбы от этого сохранившегося куска дикой природы. Тюльпанные деревья достигали двухсот футов в высоту. Говорили, что в этих местах водятся даже медведи, которые приходят сюда со склонов Палисадов по льду вместе с лисами, ондатрами, оленями и дикими индейками, когда Гудзон зимой замерзает. Я вспомнил украинские леса, где на деревьях куковали кукушки, а в темноте среди ветвей летали совы. Несколько раз, когда я был еще совсем маленьким, мы с отцом ночевали в лесу. Именно тогда, прислушиваясь к голосам леса, я утратил способность спать спокойно.

Я задумался над причинами моей бессонницы. Может быть, такова была воля Божья? Если бы я мог нормально спать, я не стоял бы в этот вечер на опушке рощи искривленных лжеакаций. Холодный пар моего дыхания поднимался в морозном воздухе. Перед собой я увидел человека в белой рубашке и черных брюках. Голова его была покрыта куском мешковины, создававшей некое темное пространство. Рядом с ним стоял деревянный сундук, наполненный фотографическими принадлежностями – воронками, банками с растворами и реактивами. Там же было ведро с водой для промывки и несколько стеклянных пластинок для печатания изображений. Незнакомец смотрел в окуляр большой камеры, установленной на треноге в траве. Он фотографировал деревья в лунном свете и не замечал меня. В это время послышался шум птичьей драки. Человек вынырнул из-под мешковины и, увидев меня, пришел в гнев. У него была длинная борода и длинные седые волосы, завязанные сзади кожаным ремешком. Он замахал руками, отгоняя меня.

– Уходи! – крикнул он. – Оставь меня в покое.

Но было поздно. Я увидел свет. Все вокруг осветилось. Я хотел посмотреть в окуляр его камеры. Я хотел этого так сильно, что в груди было больно. Там был новый, неизвестный мне мир, мир красоты, благодаря которому я мог забыть все, чего я успел навидаться за то короткое время, что я провел на земле.

ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ я ушел из дома. С собой я взял очень немногое – новое пальто, пару ботинок, которые я купил, и часы, некогда принадлежавшие сыну фабриканта. С ними я не расстался бы ни за что, потому что они напоминали мне, почему я решил идти своим путем. Я сунул пачку ассигнаций под молитвенник отца. Воспользуется он ими или нет – его дело. Я поднял с пола пуховое стеганое одеяло и сложил его, зная, что никогда больше не буду спать на нем. Оно было сшито мамиными руками. Но я прогнал мысли о ней. Жить, цепляясь за остатки сгоревшего прошлого, невозможно. В своих снах я часто оставлял прошлое позади, дверь захлопывалась за мной, и я не мог ее отпереть. И вот я собирался сделать то же самое в реальной жизни. На фабрике юноши моего возраста начинали участвовать в рабочем движении, пытаясь изменить мир, но и их мир я не мог принять, он казался мне тюрьмой. Хочман обходился со мной по справедливости и возлагал на меня большие надежды, но я не предупредил его о том, что ухожу. Не видел в этом необходимости. Если он действительно был таким мастером по розыску пропавших, за какого себя выдавал, ему ничего не стоило определить мое местонахождение.

Имя фотографа было отпечатано на деревянном сундуке с фотопринадлежностями. Его звали Мозес Леви. Он был одним из наших, приехавших с Украины, и в этом относительно узком мире мне было нетрудно его найти. В конце концов, это была моя специальность. Адрес студии Леви отыскался в книгах Соломона, секретаря Хочмана. К услугам фотографа прибегали, когда праздновали свадьбы. Мне вспомнилось, что я вроде бы видел его изящную фигуру, склонившуюся над камерой в Зале любви. В России Леви считался большим художником, здесь же ему приходилось зарабатывать на жизнь, запечатлевая брачные церемонии.

Я направился к реке, в Челси, ибо именно там жил и работал выдающийся мастер – в мезонине над конюшней, который он переоборудовал под мастерскую. Я поднялся по лестнице и постучал в дверь мастерской, но не услышал никакого ответа. Но я так легко не сдавался – иначе не нашел бы ни одного пропавшего. Я постучал сильнее. Я был решителен, и меня нелегко было смутить и сбить с пути. Возможно, мои манеры можно было назвать несносными. Я умел встряхнуть людей и заставить их разговориться, хотя единственное, чего они хотели, – отделаться от меня. Я продолжал стучать в дверь. Спустя некоторое время она чуть приоткрылась, и сквозь щель на меня уставился сердитый глаз старика. Возможно, он узнал меня, а может, просто принял за одного из слишком назойливых посетителей.

– Убирайся! – проворчал он. – Я тебя не приглашал. Тебе тут нечего делать.

Но я так не считал, ибо он указал мне путь. Он открыл мне новый светлый мир, на который не падала тень Ладлоу-стрит и всех тех мест, где я промышлял. После той встречи на реке мне удавалось иногда заснуть на несколько часов, что у меня плохо получалось прежде. Теперь мне снилось, что я фотографирую, и я впервые в жизни ложился, предвкушая сон.

Во сне я создавал свой собственный мир, абсолютно новый. Для начала я стал ночевать за небольшую плату в конюшне, расположившись на сене рядом с лошадьми.

– Смотри, чтобы я не пожалел об этом! – предупредил меня хозяин конюшни, тревожившийся за своих лошадей. В Нью-Йорке в то время было больше конокрадов, чем на всем Диком Западе. Я клятвенно обещал ему, что он не пожалеет, и он, на мое счастье, поверил мне. Уже давно наступила зима, стояли сильные морозы. У меня появился частый сухой кашель. Мне исполнилось тринадцать лет, вид у меня был взъерошенный и, возможно, даже пугающий. Ростом я вымахал в шесть футов два дюйма и был такой худой, что на запястье можно было все кости пересчитать. Хотя я голодал и еще больше исхудал, я весь состоял из мускулов и сухожилий. Темные волосы ниспадали мне на плечи, как принято у ортодоксов, но в первую же ночь на конюшне я остриг их портновскими ножницами так коротко, что череп просвечивал. Таким образом я отметил начало новой жизни. Теперь я был непохож на наших мужчин, чьи длинные волосы и бороды должны демонстрировать их веру и покорность Богу. Пил я из поилки для лошадей, а когда голод совсем одолевал меня, я отправлялся на пристань у Двадцать третьей улицы, ловил там пропитавшуюся нефтью рыбу и поджаривал ее на костре прямо позади конюшни. По ночам я громко кашлял и, наверное, мешал спать фотографу. Булыжные мостовые были запорошены снегом, лошади стонали во сне, и я стонал вместе с ними, несчастный и почти отчаявшийся.

Но однажды утром ко мне спустился сам Мозес Леви. Этот великий человек принес мне чашку чая, хлеба и сыра. Не успев даже поблагодарить его, я попросился к нему в ученики.

– Может быть, твоему отцу будет тебя не хватать? – предположил Леви после того, как я рассказал ему, как мы жили на Украине – кстати, недалеко от его родной деревни, – как мы стирали пальцы до крови на фабрике и как я ушел из дома, не попрощавшись. Тот период своей жизни, когда я работал на Хочмана, я опустил, так как чувствовал себя в то время не столько сыщиком, сколько предателем и доносчиком.

– С какой стати? – ответил я. – У нас нет ничего общего, он живет своей жизнью, а я своей. – Я приводил те же доводы, какие высказывал Хочману, когда впервые порвал с прежней жизнью и начал новую. – Я сам отвечаю за себя, – заверил я Леви, с жадностью поглощая принесенную им еду. Хотя я так и не прочитал молитву на бар-мицву, которая знаменует переход ко взрослой жизни, я считал себя мужчиной, а не мальчиком. Я работал как мужчина и жил как мужчина, отец меня не опекал. То, чем я занимался, уходя по ночам из дома, привело бы его в ужас. Работая на Хочмана, я делал то, что хотел. Тогда мне казалось, что именно это мне и надо – бездумное грешное существование. После того как отец спрыгнул с пристани, как будто в его жизни не было ничего стоящего, я решил жить в свое удовольствие. Но ни бунт против всех прежних правил, ни женщины, задиравшие передо мной юбки, ни деньги, заработанные у Хочмана, не доставляли мне подлинной радости. Впервые я ощутил ее, встретив в роще лжеакаций Леви с его фотоаппаратом. Когда я увидел деревья в лунном свете, мне открылась красота мира.

Март 1911

ВОЗДУХ был бледен и сер, как дым. Наступил март, время хорошего клева на Гудзоне. Косяки алозы мелькали под серебристой пеленой тумана, стлавшегося над рекой в ранние утренние часы. Река хорошо просматривалась из купольного окна мастерской Эдди Коэна. По его мнению, это было одним из чудес света. Лучи солнца, проникая в воду, формировали в глубине слои разного цвета – от фиолетового до оловянного и бронзового, а с наступлением весны – и до небесно-голубого. Это жилище в захудалом районе складов и конюшен неподалеку от доков досталось Эдди по наследству. Мезонин, в котором он обитал, в прошлой своей жизни был сеновалом, снизу доносился не слишком приятный сильный запах – там извозчик держал команду старых коняг.

Наставник Эдди завещал ему все свое имущество. Все, чем владел фотограф Мозес Леви, включая кастрюли и одеяла, фотокамеры и средства печати, перешло к его ученику. Эдди был высок, часто неловок, но привлекателен, хотя последнего сам не сознавал. Он был слишком горяч и вспыльчив, чтобы участвовать в рассудительных беседах, которые вело большинство цивилизованных людей. Женщин тянуло к нему, но их красоту он, как правило, замечал лишь в том случае, если луч света вдруг освещал их черты. Тогда он кидался к ним с фотоаппаратом. Все, что ему было нужно, – запечатлеть их образ, хотя женщины, вероятно, надеялись на большее. С некоторыми из них он сближался, но не испытывал по отношению к ним ничего, кроме плотского влечения. Любви, по его убеждению, в мире не существует.

Его дом находился на западной окраине города, на песчаной кромке уже за Десятой авеню. К востоку улицы становились все более фешенебельными, достигая пика великолепия на Пятой авеню. Вся земля в этом районе принадлежала некогда Клименту Муру[10], автору стихотворения «Ночь перед Рождеством», знатоку древнееврейского и древнегреческого языков. Он назвал свое поместье именем лондонского района Челси, известного роскошными домами в георгианском стиле. В 1811 году был осуществлен грандиозный проект, навсегда определивший облик города, и сеть прямых манхэттенских улиц сменила прежние дорожки, вьющиеся вдоль засыпанных ныне ручьев. Девятая авеню поделила владения Мура на две половины. Ученый был в смятении от атаки градостроительного прогресса на землю, которую он так любил, и передал значительную ее часть, в том числе шестьдесят фруктовых садов, в дар Объединенной богословской семинарии и церкви Святого Петра. Мур надеялся, что таким образом удастся сохранить сады, и Челси не будет целиком вымощен камнем и забетонирован, однако после его смерти участки с садами были распроданы, и большинство деревьев тут же срубили. Только церковный двор остался без изменений, и там еще можно было найти остатки фруктового сада. Проживавшие по соседству женщины часто стояли у стены церковного сада, подставляя юбки вместо корзин в надежде, что туда упадет какое-нибудь яблоко. Яблони рассыпали свои семена, и отдельные побеги появлялись во дворах, у магазинов и складов. Летом они распускали розовые цветы, демонстрируя людям, что фрукт, соблазнивший Адама и Еву, может выжить в строящемся Манхэттене и плодоносить в городских условиях.

Эдди решил запечатлеть все эти яблони до одной. Некоторые из них были всего лишь жалкими прутиками, другие солидными деревьями с толстыми стволами и переплетенными ветками. Он пользовался методом «сухих» пластинок, при котором желатиновая эмульсия с добавкой бромистого серебра наносилась на стеклянную пластину, и получалось объемное изображение, которое сияло, словно в глубине его находился источник света. Каждое дерево имело свой характер и было одним из солдат, противостоящих нашествию камня и кирпича. На ветвях одного нашла приют ворона, которую Эдди заметил на фотопластинке только после проявления. На другом снимке он с удивлением увидел, как порыв ветра стряхивает на землю целый ворох белых лепестков, устроив снегопад в августе, – при съемке он также не обратил на него внимания. Эдди понял, что зачастую то, что воспринимает человек, не совпадает с тем, что реально существует в природе. Человеческий глаз не способен видеть вещи в истинном свете, ему мешает человеческая натура: восприятие искажается сожалениями, предубеждениями, верой, и в результате человек не сразу осознает то, что наблюдает в окружающем мире. Лишь глаз фотокамеры точно фиксирует действительность. Именно поэтому фотография была для Эдди не просто профессией, а призванием.

Фотограф Альфред Стиглиц[11] организовал в Нью-Йорке конференцию с целью изменить отношение к фотографии. Он утверждал, что это не какая-то бессмысленная помесь науки с магией, а вид искусства, создание изображений, на которых форма, красота и суть жизни предстают даже более чудесными, чем реальное чудо цветка, рыбы, женщины или дерева. Стиглиц открыл на Пятой авеню Галерею 291, где наряду с картинами и рисунками художников-авангардистов выставлялись фотографии. В тот знаменательный день, когда фотография была оценена по заслугам, Эдди находился среди слушателей Стиглица. Его привел на лекцию Мозес Леви, хотя Эдди был всего лишь его учеником. Речь Стиглица произвела на него неизгладимое впечатление и заставила еще больше уверовать в свое искусство. Услышанное всколыхнуло самые глубины его духа, как в ту ночь, когда он увидел освещенные луной деревья в лесах Верхнего Манхэттена. Именно там он впервые полностью ощутил биение жизни.

Однако каждому приходится зарабатывать на хлеб с сыром и пиво. Никто не свободен от свойственных человеку желаний и потребностей. Эдди был слишком нетерпелив, чтобы фотографировать на свадьбах, как Мозес Леви. Он не выносил клиентов, отдававших распоряжения фотографу и требовавших, чтобы их снимали в определенных позах, – в особенности, если их фотографировал такой художник, как Леви. Последнему не раз приходилось выгонять своего ученика со свадьбы, когда тот затевал перепалку с отцом жениха или невесты.

– Как вы смеете указывать ему, что делать? – кричал Эдди, в то время как двое-трое крепких гостей выпроваживали его на улицу. – Это один из величайших фотографов нашего времени!

Леви приходилось извиняться за своего помощника и заканчивать работу без него.

– Ну как ты не можешь понять? – сказал он однажды своему своенравному ученику, когда они возвращались после работы в Челси. – Ты должен видеть то, что не видят другие. Наше искусство теней не делит мир на белое и черное, в нем тысяча разных оттенков. А свадьба – радостное событие, что стыдного в том, чтобы запечатлеть ее для потомков?

Когда Леви умирал от последствий перенесенной в детстве пневмонии, ослабившей его легкие, Эдди плакал у его постели. Ему уже исполнилось двадцать, но он с трудом справлялся со своими эмоциями и безжалостно критиковал себя за свои недостатки. Он хотел бы стать более достойным человеком и более умелым фотографом и боялся, что его работа компрометирует и его учителя, и его самого. Он мечтал увидеть в мире теней бесконечное множество переходных оттенков от черного к белому, которые были видны Леви и Стиглицу, но его глаза их не различали.

В течение пяти лет, прошедших со смерти Леви, самостоятельная работа Эдди заключалась в основном в регистрации фактов из жизни преступного мира и несчастных случаев. Его привлекала уличная жизнь – наверное, потому, что он хорошо изучил ее мальчиком. Вскоре он свел знакомство с издателями большинства нью-йоркских газет, хотя сознавал, что его учитель не одобрил бы столь банального занятия, не способного продемонстрировать ничего, кроме деградации человека. Однажды Эдди предложил Леви поработать на газеты, но тот наотрез отказался.

– Мы что, будем зарабатывать на людских несчастьях? – возмутился он. – Портрет – это другое дело. Лучше участвовать в знаменательных событиях в жизни наших клиентов, и тогда мы не изменим своему призванию, не станем предателями своего искусства. А газетам подавай насилие, грех, преступление и наказание. Одним словом, они нацелены на ад. Ты тоже туда стремишься?

Тем не менее эта работа устраивала Эдди. Становясь очевидцем трагедии, он держался отстраненно и профессионально. Возможно, уроки Хочмана выработали у него иммунитет к чужому несчастью. В конце концов он вырос в мире греха, привык видеть темные стороны жизни и зло, на которое способны люди. Ад был ему знаком со всеми его закоулками. Беглые мужья и предающиеся пороку любовники, проститутки, готовые продать чужие секреты за глоток спиртного, – все они подготовили его к жестоким картинам, которые он наблюдал на своей новой работе. Смерть не вызывала у Эдди трепета, труп был для него не мертвым человеком, а мешком костей. А кровь на фотографиях была черной. Он завел знакомства во многих полицейских участках города, и за небольшую мзду ему сливали информацию о преступлениях и трагических происшествиях. В результате ему удавалось фотографировать воров в момент ареста и мошенников-виртуозов в наручниках, отчаянно отрицающих свою вину.

Он, не задумываясь, опускался на колени рядом с трупом, чтобы добиться наилучшего ракурса. Один из его портретов, сделанный для полицейского досье, был незабываем. Объектом был мужчина, разделавший всю свою семью мясницким ножом. На его лице не было ни раскаяния, ни проблеска каких-либо иных эмоций. Он тупо глядел в объектив бледными глазами с тяжелыми веками. Даже Эдди поежился от этого сверхъестественного спокойствия. Это было зло в чистом виде. «Сан» напечатала снимок на первой странице как образец внешнего вида хладнокровного убийцы.

В последнее время Эдди стал думать, что, возможно, искусство Мозеса Леви достигло таких высот не только благодаря его техническому мастерству, но и по той причине, что он, в отличие от Эдди, испытывал добрые чувства по отношению к тому, что фотографировал. Каждое дерево на его снимках обладало душой, в каждом поле билось сердце. Эдди же не трогала судьба ни преступников, ни их жертв. Он не высказывал своего мнения, но был непримирим. Он считал, что некоторые живут в аду, который сами для себя создают, и именно с ними ему приходится иметь дело.

В редакциях газет он был известен как Эд Коэн, там не знали, что его настоящее имя Иезекиль. Он сам так представлялся, стремясь оставить прошлое как можно дальше. До него дошли слухи, что его отец уже давно прочитал заупокойную молитву по нему и рвал на себе одежду, читая кадиш. Казалось, это было не случайно, потому что его сын был назван по имени пророка, из чьей книги о его странствиях и видениях взяты первые слова, с которыми верующие обращаются к Богу по утрам: «Да возвеличится и освятится великое имя Его! – в мире, сотворенном по воле Его».[12]

По правде говоря, того мальчика, который не мог уснуть в лесу и вывел отца за руку из леса, давно уже не существовало. Возможно, это было и к лучшему. Эдди стремился скинуть с себя бремя своей истинной личности. Он стал двадцатипятилетним мужчиной, не имеющим ни семьи, ни прошлого, не чувствующим привязанности к кому бы то ни было, кроме Нью-Йорка. Мальчик, выросший без матери, обычно ожесточается, но все же часто стремится найти кого-то, кому он мог бы отдать свою любовь. Для Эдди таким объектом стал город, который он видел прекрасным и страдающим, но готовым принять его, когда все остальные отвернутся.

От прошлого у него осталась одна особенность: он не мог спать подолгу, если не напивался до беспамятства. Ночь по-прежнему призывала его. Что-то ждало его в темноте, какая-то неотделимая часть его личности. Но теперь он не посещал пивные, где был завсегдатаем во время работы на Хочмана, а отправлялся в Верхний Манхэттен всякий раз, когда чувствовал внутри себя тьму. В этой скалистой местности за пределами города еще ощущался дух дикой природы, который царил некогда на всем острове. Оказавшись возле тихих бухточек и ручьев, пересекающих в разных направлениях болотистую местность, он испытывал душевный подъем, какой бывает у верующих, и ему казалось, что пережитых в детстве несчастий никогда не было, что к нему возвращается чистота духа, когда-то присущая ему, а потом утраченная.

В этих вылазках на природу Эдди был не одинок, у него был попутчик – лучше не придумаешь. Дело в том, что он стал владельцем собаки, хотя вовсе не собирался ее заводить. Рядом с ним трусил питбуль, пес с широкой грудью, беззаветно преданный хозяину, как и полагается его породе. Однажды, примерно год назад, Эдди заметил в реке перевязанный веревкой узел, проплывавший мимо пирса у Двадцать третьей улицы. В тряпье что-то шевелилось. Подцепив узел на крючок своей удочки, Эдди подтащил его к берегу. Внутри он обнаружил насквозь промокшего щенка с подрезанными ушами. Очевидно, из него хотели сделать бойцовую собаку и натаскать на крыс, енотов и других собак – подобные сражения происходили в подвалах по всему Манхэттену, – но щенок, по всей вероятности, оказался слишком добродушным для этих кровожадных забав. Тело щенка было пестрым, а кончики лап белыми, и Эдди назвал его Митсом[13]. Добро вызывает ответное добро, и спасенный щенок привязался к своему спасителю. Если Эдди уходил, оставив Митса дома, его приходилось запирать в одном из стойл конюшни, иначе он выпрыгнул бы в окно и последовал за хозяином в самую гущу автомобилей, повозок и экипажей, которые на Десятой авеню носились туда и сюда с такой скоростью, что улицу прозвали авеню Смерти. Несколько раз Митсу удавалось перепрыгнуть через стенку стойла, и Эдди в ужасе вытаскивал его за ошейник чуть ли не из-под колес. Кожаный ошейник был сделан сапожником на заказ, на нем было выжжено имя пса. Эдди говорил себе, что он всего лишь снисходит до того, чтобы возиться со щенком, который поначалу был еще слишком мал и даже спал в постели вместе с хозяином (что делал и позже в его отсутствие).

По субботам Эдди рыбачил, хотя, согласно традициям своего народа, должен был в этот день только молиться. Покинуть цивилизованный мир не составляло труда, достаточно было подняться по берегу реки. Центральный парк, некогда представлявший собой заболоченную местность, годную разве что для выпаса овец и свиней, позже был заселен сквоттерами, а тридцать лет назад сквоттерский поселок вместе с Сенека-Вилидж, где жили негры и ирландцы, был снесен и превращен в эксклюзивное место отдыха владельцев роскошных особняков Ист-Сайда. Богачи предпочитали окультуренную природу с подстриженными лужайками и водопадами, которые включались и выключались с помощью крана. Союз граждан города Нью-Йорка неоднократно направлял жалобы дирекции парка с просьбой прекратить народные гулянья и спортивные игры с мячом в парке, поскольку массы иммигрантов могли вытоптать всю зелень. А вот в верхней части Вест-Сайда, за Риверсайд-Парком, тянущемся вдоль Гудзона на протяжении нескольких кварталов, природа еще сохраняла дикий вид, хотя никто не рискнул бы предсказать, сколько времени это могло продлиться.

В воздухе чувствовалась свежесть ранней весны, порхали траурницы и белые капустницы. Кое-где по болотной грязи тянулись следы котов-рыболовов и лисиц. Как раз недалеко отсюда ему недавно показалось, что кто-то за ним наблюдает. Его пес был страстным охотником на мышей и кротов, но в тот вечер ему, похоже, попалась дичь покрупнее. Шерсть на спине Митса встала дыбом, и он пулей кинулся в погоню. Возможно, в подлесок забрел дикий олень или отшельник Якоб Ван дер Бек – старый голландец, живший в грубо сколоченной хижине. Вот уж кто относился к своим ближним с глубочайшим недоверием! Бек был уверен, что строительный манхэттенский бум вот-вот поглотит его кусок мира, и, по слухам, держал у своего крыльца на привязи волка, чтобы никто не смел к нему сунуться. Со времен первых голландских поселенцев его род владел большим участком земли и был кровно связан с семействами некоторых основателей Соединенных Штатов – в частности, с Дикманами[14]. Как и первые обосновавшиеся здесь голландцы, он называл Гудзон Северной рекой.

Однажды Эдди уговорил старика попозировать ему за бутылку виски. Бек был сварливой и необщительной моделью. Присев на замшелое бревно, он уставился на Эдди совсем как его волк и исчез в лесу, как только съемка была закончена.

В тот вечер, когда Митс неудержимо рванул в лес за какой-то добычей, Эдди в конце концов нашел его на одной из прогалин. Бека не было видно, оленьих следов тоже, но кто-то там явно побывал. По лужайке тянулась сырая полоса, словно река проложила дорожку среди триллиума и лапчатки. Хотя Эдди никого не обнаружил, у него было ощущуние, что за ним наблюдали.

В последнюю субботу марта Эдди устроился с удочкой на берегу реки. Свою мастерскую он оставил еще затемно, а ловить рыбу начал с первыми проблесками зари. Небо над Гудзоном постепенно затягивало розоватой дымкой. Эдди принес с собой в старом жестяном ведре червей и накрошенный хлеб. Он не любил рыбачить на Гарлеме, где и без него рыболовов было пруд пруди, – на Гудзоне, хоть и усеянном лодками любителей устриц, все-таки было не так многолюдно. Недавно построили несколько мостов через обе реки, и было ясно, что в скором времени от дикой природы здесь ничего не останется, как это случилось с Челси, превратившемся в сплошную мостовую.

Сквозь молодую листву лжеакаций Эдди разглядел на берегу чуть ниже по течению Бека с удочкой. Тот, оглянувшись, кивнул ему. Эдди кивнул в ответ, думая, как бы сохранить дистанцию. Голландец отпугивал всех новоявленных пришельцев винтовкой, и поговаривали, что он поклялся убить всякого, кто станет охотиться на такие быстро исчезающие виды животных, как койоты, лисы и огромные беспокойные дикие индейки. За территорией, прилегающей к Вашингтон-Хайтс, начинались холмы Хадсон-Хайтс, самые высокие на Манхэттене, поднимающиеся на 265 футов над уровнем моря. Хотя подземка уже достигла этих мест, там еще сохранилась старинная деревушка Инвуд и попадались отдельные фермерские постройки, включая и дом, некогда принадлежавший Одабону[15]. Эдди разделял недовольство Бека непрекращающейся застройкой Манхэттена. Повсюду вырастали многоквартирные дома. Строители начали засыпать овраги, спускавшиеся к Спайтен Дайвилу, одному из рукавов Гарлема, а в них вили себе гнезда сапсаны. Бригады рабочих подвозили камень и цемент на берега Гудзона, чтобы укрепить их на случай подъема воды. В небольших заводях ютились плавучие домики, чьи обитатели стирали белье и мыли посуду щелочным мылом, оставляя жирную желтую пленку вдоль всего берега.

Эдди обвязал шею Митса веревкой, чтобы питбуль не кинулся к голландцу и не помешал ему. Рыбака на реке лучше оставить в покое, особенно если он, подобно Беку, избегает общества. Поднялся ветер, и вода покрылась рябью. Эдди переместился на впадающий в реку ручеек с прозрачной водой и, присев на корточки, поднял воротник. Вскоре ему повезло, на удочку попалась форель, которая долго героически сражалась, пока не выбилась из сил. Она оказалась таким великолепным экземпляром, что Эдди не мог обречь ее на смерть от удушья среди травы и, зачерпнув ведром воды, кинул рыбу туда. Плененная форель стала яростно биться о стенки ведра, но в конце концов затихла на дне живым серебристым сгустком.

Эдди установил камеру на деревянной треноге. Он не был уверен, что сохранил способность сделать настоящий снимок после поденщины, которой он занимался для газет. Если он действительно неспособен на это, то винить было некого, кроме самого себя. Он вспомнил клятву, которую давали члены еврейского профсоюза перед тем, как объявлять забастовку: «Да отсохнет у меня рука, которую я поднимаю за наше общее дело, если я его предам!» Возможно, он предал свое искусство и того мастера, каким, по мнению Мозеса Леви, он мог стать. Фотография рыбы могла получиться удачной, и Эдди волновался, хватит ли у него мастерства это сделать. Если он не передаст все оттенки светотени, на снимке выйдет лишь ведро с мутной водой. Если же он не проникнется участием к объекту, это будет лишь пойманная рыба в ведре и больше ничего.

Отшельник завернул свой улов в газету и стал пробираться по берегу к ручью. Эдди выругался про себя – он хотел побыть в одиночестве. Но Бек топал прямо к нему, приминая папоротник своими тяжелыми зашнурованными ботинками. Эдди пожалел, что дал тогда голландцу бутылку виски, – это положило начало их знакомству и предполагало задушевные разговоры, которых он совсем не желал.

Бек наблюдал за тем, как Эдди фотографирует рыбу. Когда он закончил, голландец с озабоченным видом заглянул в ведро. Борода у него была длинная и косматая, он предусмотрительно надел теплое пальто. В городе было достаточно тепло и без него, но здесь, у реки, слабые солнечные лучи не разгоняли холод, поднимавшийся от воды.

– Тебе следует отпустить эту подругу – и для ее блага, и для твоего собственного.

– Это почему же? – спросил Эдди, не поднимая глаз и упаковывая фотоаппарат. Ему приходилось иметь дело с душевнобольными. Лучше держаться от них подальше, не встречаться с ними взглядом и по возможности не выслушивать историю их несчастной жизни.

– Ты ее сфотографировал, – произнес Бек торжественно. – Теперь ты отвечаешь за ее душу. Отпусти ее в реку, или она заведет тебя куда не надо.

Эдди с трудом удержался от смеха. Он не такой дурак, чтобы поверить, что душа объекта переходит на снимок и что рыба обладает такой же ценной душой, как и человек.

– Фотоаппарат никак не связан с душой. Иначе я был бы в ответе и за вашу тоже – я же вас фотографировал.

– А может, потому я и разрешаю тебе шататься тут беспрестанно, – задумчиво ответил Бек. – Когда-то тут было столько рыбы, что можно было перейти реку по их спинам, не замочив ног. А потом появились лодки и сети, и теперь приходится довольствоваться жалкими остатками. Потому я и прогоняю людей. Я имею полное право тебя пристрелить, но теперь, хочешь не хочешь, мы в этом деле вместе.

– Еще чего! – вырвалось у Эдди. С его точки зрения, единственное, в чем они были вместе, – это болотистый лес. Однако он тут же прикусил язык и не стал развивать эту мысль, заметив под полой у голландца винтовку. Когда он занимался съемкой на месте преступления, то обращал внимание только на бесформенное тело и на черную кровь, которые надо было отразить на фотографии. Он был беспристрастным наблюдателем и не задумывался над тем, что испытывал человек перед смертью, пересыхало у него в горле или нет, были ли руки влажными и падал ли он на колени, умоляя о пощаде. Теперь его собственные руки похолодели от страха, а в горле пересохло, однако он все же выдавил из себя:

– Но я, конечно, рад, что я тут не посторонний.

Не успел Бек ответить, как Митс рванулся, освободившись от веревочного поводка, бросился к отшельнику и стал радостно тереться о его ноги.

– Это что еще за фрукт? – спросил тот, удивленный столь дружелюбным поведением пса.

– Сначала предполагалось, что он будет бойцовой собакой, затем его бросили на корм рыбам, – ответил Эдди, перекинув удочку через плечо. Если вдруг подозрительно-агрессивная сторона натуры Бека возьмет вверх, от него можно будет защититься хотя бы удочкой. – А теперь это моя собака.

– Он больше похож на кролика. Мой пес проглотил бы его одним махом.

– Ну, в таком случае хорошо, что его тут нет.

– Да, для тебя хорошо. Он ведь волк.

Чтобы ублаготворить старика, Эдди предложил ему форель.

– Возьмите ее в подарок от меня.

Бек показал мокрый газетный сверток с пойманной рыбой. Его улов был явно богаче, чем у его молодого соотечественника.

– У меня есть своя. И виски тоже свой. – Он показал Эдди побитую фляжку, заткнутую за пояс. При этом обнажилась блеснувшая металлом винтовка.

Эдди вдруг пришло в голову, что, умри он сейчас на этом речном берегу, некому было бы скорбеть об этом, кроме его пса. Из людей же никто не знал, жив он или нет, и никого это не заботило. Наверное, это означало, что он ведет никчемную жизнь, тем не менее прощаться с ней ему не хотелось. Об этом говорило его тревожно бьющееся сердце, едва не ставшее беззащитной мишенью безумного стрелка, об этом говорили зеленеющие вокруг деревья и журчание воды в реке, – всё живое чудо природы, расстаться с которым было невозможно. Он ответил старику, глядя прямо на него:.

– Благодарю вас, сэр, что разрешили воспользоваться вашей рекой, а сейчас мы с этой рыбешкой отправляемся домой.

Бек шагнул к нему, задумчиво прищурившись. От него шел запах спиртного и рыбы. По задубевшему лицу старика нельзя было угадать, о чем думает. Момент был довольно напряженный, но затем Бек ухмыльнулся.

– Прежде чем уйти, отгадай загадку. Что за рыба ходит на двух ногах?

Эдди с облегчением ухмыльнулся в ответ. Загадки его не смущали. Работа на Хочмана сделала его сообразительным. Он знал, что людям обычно нравится слышать их собственные мысли, высказанные другими.

– Та, что заведет меня куда не надо?

Голландец расхохотался и ткнул Эдди пальцем в бок.

– Точно! – Придя в хорошое настроение, он наклонился и потрепал Митса. – Пока, кролик!

Пес распустил слюни, благодарный за оказанное ему внимание, затем устремился к Эдди, который свистнул ему. Когда Эдди обернулся, отшельник уже исчез. Спускаясь с пригорка, Эдди почувствовал, что его прошиб пот. Он пошел вдоль бурлящего Гудзона, вода в котором поднялась из-за тающих выше по течению снегов, и радовался, что жив и может свободно разгуливать в этот весенний день.

До Челси было неблизко, и, придя домой, Эдди подумал, что, наверное, лучше было бы оставить рыбу умирать на берегу. Он устал после долгого пути, но есть совсем не хотелось. Покормив Митса тем, что нашлось, он поставил ведро с рыбой на стол и бросился прямо в пальто и ботинках на узкую кровать. Он не спал больше суток и теперь провалился в сон, как человек кидается в воду, чтобы утопиться. Ему приснилось, что пойманная им рыба превратилась в женщину с длинными черными волосами, ниспадавшими вдоль спины. Она забралась к Эдди в постель, и он почувствовал ее холодные голые ноги.

ДА, ЭТО БЫЛ прекрасный весенний день, но без четверти пять небо вдруг потемнело и приобрело маслянистый оттенок, воздух потяжелел, давление быстро падало, как перед грозой. Какой-то момент все было тихо и ясно, а затем совершенно неожиданно тишину взорвал жуткий шум. Эдди проснулся весь в поту, цепляясь за остатки сна. Сердце его стучало, как барабан.

Из центральной части города доносились звон пожарных колоколов и рев толпы. Эдди вскочил с постели и, придвинув стул к слуховому окну в потолке, выглянул наружу. Туча черного дыма стлалась над крышами, в ней вспыхивали гроздья искр. И вдруг на востоке взвился целый столб пламени. Некоторые представляли себе конец света именно так, в виде стены огня, поглощающей и грешников, и праведников.

Порадовавшись, что он не снимал пальто и ботинок, Эдди схватил свою камеру, запер пса и кинулся через две ступеньки вниз по лестнице. Он был в страхе, от которого не мог избавиться, сердце колотилось, как до этого во сне. Выскочив из дома, он помчался на восток по Двадцать третьей улице. Река за его спиной почернела от сажи. Кварталах в пятнадцати впереди бушевало неудержимое пламя.

Несмотря на многочисленные протесты рабочих последних лет, на фабриках с ними обращались не лучше, чем в то время, когда Эдди обучался портняжному делу, работая рядом с отцом. Осенью 1909 года забастовка переросла в Бунт двадцати тысяч, и в большом зале колледжа Купер-Юнион, где некогда выступал Авраам Линкольн, рабочие поклялись в верности своему делу: добиться нормальных условий работы для всех мужчин и женщин, трудящихся в Нью-Йорке. Количество забастовок за последние двенадцать месяцев вдвое превысило их число в год Великого бунта. Но почти всем было ясно, что рабочие по-прежнему бесправны. Вышедших на улицы с протестом избивали и арестовывали. На ночных заседаниях суда на Джефферсон-Маркет мужчин сразу же приговаривали к тюремному заключению, а женщин отправляли в мрачный исправительно-трудовой лагерь на острове Блэквелла. Эдвард Крокер, начальник Манхэттенской пожарной охраны, предупреждал, что из-за совершенно неудовлетворительных условий труда на фабриках южной части города несчастье может произойти в любую минуту. Рабочие понимали, что, если ничего не изменится, их ждет самое худшее. И вот этот страшный день настал.

Огромная толпа собралась у здания Эш-Билдинг неподалеку от площади Вашингтон-Сквер. Около десяти тысяч человек устремились сюда, и полиция с трудом сдерживала их, чтобы люди не пострадали от искр и языков пламени. Поскольку была суббота, все магазины и универмаги в округе работали – и «Маршалл Филдс» на Пятнадцатой улице, и «Лорд энд Тейлор» на Девятнадцатой, и все заведения на Пятой авеню, начиная с корсетных и галантерейных лавок и кончая издательством «Чарльз Скрибнерз санз» с его офисами на Двенадцатой и Двадцать третьей улицах, – все было открыто до самого Мэдисон-Парка, где цепочка кэбов всегда стояла наготове, чтобы доставить покупателей с покупками в разные концы города. К востоку от Вашингтон-Сквер находились фабрики и многоквартирные дома, к западу начиналась сеть прямых манхэттенских улиц. Здесь был фешенебельный район с особняками из коричневого песчаника и самыми шикарными магазинами.

Многие из покупателей, бродивших по улицам, кинулись к зданию, на верхних этажах которого располагалась швейная фабрика «Трайэнгл». В конце рабочего дня трудившиеся там женщины и молодые девушки оказались в ловушке, огонь отрезал им путь вниз. Пожарные лестницы достигали только шестого этажа, где работали девочки, которым было всего по двенадцать лет. Оператор, работавший на коммутаторе, предупредил белошвей на восьмом и десятом этажах о начавшемся пожаре, но к тому времени, когда Эдди прибыл к зданию, весь девятый этаж был охвачен пламенем.

Многолюдные улицы были полны дыма, жар стоял, как в котле. Ветер разносил шерсть и куски горящей ткани, сыпавшиеся на толпу, точно огненный дождь с небес. Фотографов к зданию не подпускали. Однако Эдди заметил репортера «Таймс» Мэтта Харриса, который обычно находил общий язык с полицейскими, и поспешил к нему. Харрис прикрыл рот носовым платком, защищаясь от копоти и гари, но это не мешало ему говорить.

– Ага, хочешь пройти со мной? – обронил он сухо, увидев подошедшего к нему Эдди.

– Да, если ты не против.

– Я не дьявол, чтобы наслаждаться этим в одиночку, – пробормотал Харрис.

Полицейские пропустили Харриса сквозь кордон, Эдди без помех проскользнул вслед за ним. Он поблагодарил журналиста, пообещав ему когда-нибудь вернуть долг, но тот лишь пожал плечами.

– Не торопись благодарить. Когда увидишь, что там творится, то не скажешь мне спасибо.

Как и большинство фоторепортеров, Эдди обладал способностью оставаться незаметным. Он пристраивался где-нибудь на заднем плане, так что люди не обращали на него внимания и держались свободно. Эдди установил камеру со стороны здания, выходящего на площадь Вашингтона, так как там не было такого столпотворения, и сразу стал снимать двух лифтеров, разговаривающих с полицейскими. Лифтеры уже спасли около полутора сотен девушек, но так наглотались дыма, что больше не могли подниматься по горящему зданию.

– Что же будет с теми, кого мы оставили там, наверху? – воскликнул один.

Затем Эдди повернул камеру в сторону здания. Попавшие в ловушку девушки столпились испуганными группами на подоконниках, восходящий поток горячего воздуха возносил к небесам их жалобные крики.

С главной лестницы не было выхода на крышу, имелась лишь непрочная пожарная лестница, которая от жары расплавилась. Двадцать пять женщин, пытавшихся спастись с ее помощью, упали на землю и разбились насмерть. Оставшиеся наверху лишились возможности выбраться из здания, и им оставалось только дышать наружным воздухом на подоконниках.

Прибыли пожарные кареты на конной тяге со свернутыми брандспойтами новой конструкции, пожарные стали разворачивать их вдоль Грин-стрит. Но для запертых на девятом этаже помощь пришла слишком поздно, за спиной у них уже бушевала лавина огня. Девушки, сидевшие на подоконниках, стали прыгать вниз. Некоторые прыгали обнявшись, чтобы встретить смерть не в одиночестве, другие летели, закрыв глаза. У многих волосы и одежда были объяты пламенем.

В первый момент летящие вниз девушки казались птицами – кардиналами с ярким оперением, белыми голубками, пикирующими дроздами в черных одеяниях с бархатными воротниками. Но при ударе о бетон иллюзия сразу сменялась страшной истиной. Девушки погибали одна за другой на глазах беспомощно наблюдавших за этим людей. Полицейский неподалеку от Эдди, простонав, отвернулся и схватился за голову – он был не в силах помочь и не мог смириться с этим. Пытались натянуть спасательные сетки, но падающие тела их пробивали. Некоторые падали камнем сквозь вмонтированные в тротуар окошки прямо в подвальное помещение.

Пожарные 20-й команды старались облить водой все здание, так что расположенные вдоль улицы сточные канавы превратились в бурные реки. Повсюду валялись обгоревшие обломки, тут и там неожиданно вспыхивали языки пламени, жалившие людей, как осы. Работницы с восьмого и десятого этажей, которым удалось спастись, сбились кучками, ошеломленные происходящим. Чтобы лучше видеть, Эдди заслонил глаза рукой от волн жаркого воздуха. Он не мог дать волю чувствам и сосредоточился на своей камере, беспристрастном наблюдателе, чей глаз не затуманивают страх и жалость. Но и камера не могла представить ему ничего, кроме той же кошмарной картины. В окуляре она отражалась еще более четко и безжалостно.

Девушки и попадавшиеся среди них юноши по-прежнему вылезали на подоконники и, закрыв глаза, бросались вниз. Казалось, этот поток молодых прекрасных тел никогда не кончится. От перекрученной пожарной лестницы с грохотом, напоминавшим пушечные залпы, отрывались куски сернистого металла. Им вторило журчание воды, ударявшей из брандспойтов о стену здания и водопадом стекавшей на улицу. Вскоре Эдди стоял уже по щиколотку в воде.

Вдруг он заметил, что владельцы фабрики отъезжают на автомобилях, а за ними следует карета, запряженная двумя прекрасными черными лошадьми. Фабрикантам и их ближайшим помощникам удалось выбраться на крышу, а оттуда перебраться в здание соседней фабрики. Эдди повернул камеру в их сторону и успел запечатлеть момент, когда один из них высунулся из кареты, чтобы бросить взгляд на горящее здание, но какой-то черноволосый человек помоложе втянул его обратно и задернул занавеску. Лицо молодого человека показалось Эдди знакомым, но это было невозможно, он не знал никого из людей этого круга. Его знакомые не носили бобровых шуб и не стали бы задергивать бархатные занавески, в то время как девушки прыгали с девятого этажа, и не было сеток, которые могли бы спасти их, не было карет, чтобы их увезти.

Мостовая была усеяна мертвыми телами. Даже пожарные и полицейские, сталкивающиеся со смертью ежедневно, не могли сдержать слез. Эдди продолжал делать свою работу, но ему казалось, что он присутствует при конце света. Если бы земля под ними разверзлась и все они провалились бы прямиком в ад, это было бы не страшнее того, что происходило у него на глазах. Хотя огонь несколько утих, жар от Эш-Билдинг разносился на два квартала. Все больше и больше людей прибывало, чтобы поглазеть на самую ужасную в истории города производственную катастрофу, но, наблюдая ее, они не могли произнести ни слова. Эдди делал снимок за снимком, его ожесточенное сердце говорило ему, что он не должен пропустить ничего. В те часы на Вашингтон-Плейс, когда Эдди стоял в воде, смешанной с пеплом, он утратил способность относиться к работе отстраненно. Его начали преследовать воспоминания обо всех предыдущих случаях, когда в нем не было сочувствия к чужим несчастьям. И одновременно он стал видеть все не в черно-белом свете, а со всеми переходными оттенками. Это производило жуткое впечатление. Красная жидкость на бетонной площадке стала настоящей кровью, белые осколки на булыжной мостовой – костями. Тела девушек и юношей были окружены серебристым ореолом, который служит знаком траура по погибшим. Многие из них так деформировались при ударе о землю, что полицейские, которым было поручено разобрать и разложить тела для последующего опознания, были в шоке, им становилось худо, и даже самые закаленные из них с трудом находили силы для этой работы.

И вдруг, словно налетевший ветер, молчание толпы прорезали рыдания: уцелевшие находили среди трупов своих подруг и сестер, и находки разрывали им сердце. Когда же прибыли родственники погибших, многих из них пришлось удерживать от отчаянных шагов. Эдди бродил среди погибших, и ему казалось, что он и сам сходит с ума. Голова у него шла кругом, копоть ела глаза. Он фотографировал все без разбора, положившись на то, что камера сама выберет нужный объект, пока к нему не подошел человек, посланный хозяевами фабрики – теми, кто не пожелал установить противопожарную систему и, по слухам, устраивал поджоги ради получения страховки.

– Ну, хватит, – произнес посланец компании ровным тоном. Он был в пальто, несмотря на жару и удушливую атмосферу. В руках у него была большая деревянная дубинка, которую ему явно не терпелось пустить в ход. – Поснимал, и ладно.

Эдди вскинул треногу на плечо.

– О'кей. Уже ухожу.

Внутренне он кипел и пробормотал себе под нос несколько сочных ругательств, однако противиться не стал. Он с удовольствием выяснил бы отношения с этим фабрикантским прихвостнем, но момент был слишком неподходящий для подобных инцидентов. Эдди прошелся по Вашингтон-Плейс до ресторана «Уэверли» и, как только посланник администрации ушел, вернулся и продолжил съемку, несмотря на предупреждение. Стало темнеть, налетел сырой и холодный ветер, но кожа у Эдди горела, его трясло, как в лихорадке, пот стекал по спине и груди. Он невольно задавал себе вопрос, не испытывал ли Мозес Леви такой же жар во время съемки, не сжигала ли его работа, в которую он вкладывал душу. И, может быть, отшельник на берегу реки был прав, может быть, фотография действительно запечатлевает душу человека, а фотограф несет ответственность за тех, кого снимает, будь то птица в клетке, рыба в ведре или девушка на подоконнике.

Эдди тщательно протер линзы, удаляя копоть. Стараясь оставаться незамеченным, он снимал людей, в отчаянии пытавшихся найти сестру или дочь, снимал девушек в осыпанных пеплом и украшенных черными узорами платьях, которые плакали, обнявшись, в сточной канаве. Затем, решив больше не тревожить их в их горе, стал фотографировать всякую мелочь, разбросанную по земле или плавающую в канавах, – ленты для волос, кошельки, любовные письма, гребни. И каждый предмет, казалось, тоже обладал душой и бьющимся сердцем и хранил память о невинных удовольствиях и об искренней любви. К утру вокруг сгоревшего здания было найдено шестнадцать обручальных колец.

С наступлением темноты полицейские стали разгонять толпу, чтобы оцепить улицу и доставить гробы. Их потребовалось столько, что всех, собранных на Манхэттене, не хватило. Плотники принялись на скорую руку добавочные изготавливать, выламывая двери и доски из пола. Эдди продолжал работать, установив камеру в дверном проеме. Кожа у него горела, он непрерывно кашлял. Пожарные между тем стали собирать в здании обгоревшие останки людей, не сумевших выбраться из огненной ловушки. Они заворачивали тела в промасленную ткань, а когда ткань кончилась, – просто в мешковину, хотя она быстро промокала и рвалась, когда трупы опускали на землю на толстых веревках. Последним снимком, который сделал Эдди, был один из этих висящих в воздухе жутких свертков, из которого торчали белые ноги погибшей девушки.

Ночью Эдди пошел на крытую пристань на Восточной Двадцать шестой улице. Там, на берегу Ист-Ривер, был устроен временный морг, потому что городской морг не мог вместить 147 трупов. Вода в реке была черна как нефть, темноту ночи освещали лишь фонари полицейских, дежуривших на пристани. Среди них Эдди заметил знакомого из Десятого полицейского участка. За пять долларов тот пропустил Эдди за ограждение, но велел поторапливаться, поскольку скоро должны были прибыть люди, разыскивающие своих близких. За ночь через морг прошли один за другим сто тысяч человек, и не все они были родственниками погибших. Нашлось немало любопытных, которые не могли пропустить такое зрелище. Полицейские работали день и ночь, разгоняя темноту фонарями, чтобы люди могли опознать родных. Некоторые тела настолько обуглились, что сделать это было невозможно, другие же на удивление хорошо сохранились, и Эдди казалось, что они вот-вот встанут из гроба. Мозес Леви рассказывал ему, что в России умерших детей фотографируют сразу после смерти в их лучшей одежде, усадив в обитое бархатом кресло, чтобы запечатлеть их образ прежде, чем душа покинет тело. Возможно, это было правдой, и душа действительно находилась где-то возле тела умершего – по крайней мере, после смерти учителя Эдди нашел в ящике его стола несколько амбротипий, отретушированных самим мастером. Эта техника с применением азотной кислоты и сулемы была настолько сложна и трудоемка, что ею почти совсем перестали пользоваться. Некоторые фотографы считали ее дешевым заменителем более качественной дагерротипии, однако под руками Мозеса Леви эти отпечатки приобретали волшебные свойства. Головы и одежда умерших были в серебристых каплях, как будто их коснулась некая божественная рука. Глядя на безмятежные лица двух мальчиков на одной из фотографий, Эдди догадался, что это сыновья Мозеса, о которых он никогда не говорил, но сумел навсегда сохранить их образы. Так что, похоже, фотография все-таки запечатлевала душу человека.

ПОСЛЕ пожара на фабрике «Трайэнгл» какая-то темная пелена, казалось, накрыла Манхэттен. Скорбь с течением времени не уменьшалась, наоборот, усиливалась. Возрастало и возмущение по поводу гибели людей. Митинги в Купер-Юнион собирали тысячи участников, как это было в 1909 и 1910 годах, когда протестующие рабочие предупреждали городскую администрацию, что условия, существующие на швейных фабриках, приведут к трагедии. И теперь предсказание сбылось, городу пришлось пожинать кровавые плоды.

Еще больше людей толпилось на улицах. Их отчаяние переросло в неукротимый гнев, когда они узнали, что двери швейного цеха были заперты и работницы не могли из него выйти. Среди обломков на девятом этаже была обнаружена дверная ручка с запором, но она не могла служить уликой в суде, потому что от двери осталось лишь несколько обгорелых планок. Тем не менее было ясно, что погибшие оказались запертыми в своей камере смерти как какие-нибудь овцы в загоне, брошенные на произвол судьбы. Эдди расположился в одном из темных подъездов, откуда было удобно наблюдать за волнующейся толпой. Склонив голову, он слушал гневные речи, которые были созвучны тому, что ощущал он сам. Ведь, по правде говоря, гнев в его душе никогда не утихал.

Заснул он в эту ночь только под утро и видел во сне реку и отца, плывущего по ней в черном лапсердаке. Затем ему приснилось, что ему опять тринадцать лет и он спит на конюшне рядом с лошадьми, как это было, когда он просился в ученики к Мозесу Леви. Внезапно в дверь конюшни постучали. Во сне он проснулся и, открыв дверь, увидел на булыжной мостовой отца. У Коэна-старшего был в руках чемодан, который он обычно держал под кроватью. Как-то раз в детстве Эдди открыл этот чемодан, хотя и понимал, что тем самым не оправдывает доверия отца. Внутри он увидел чистую смену белья для отца и для самого Эдди, а также молитвенник и фотографию матери.

Он подошел к отцу, снова став во сне послушным сыном.

– Мы куда-нибудь едем? – спросил он.

– Пока нет, – ответил отец, – но мы должны быть готовы к этому, если понадобится.

Придя домой после пожара, Эдди развесил на стене фотографии погибших и рассматривал их, запоминая лица. Среди них была девушка с веснушками, чье лицо после смерти стало белым как мел. На другой красовалась шляпка с белыми шелковыми маргаритками. Было странно, что шляпка осталась у нее на голове после падения с девятого этажа. Изучив фотографию с помощью лупы, он нашел причину: заколка в форме пчелы. Были там также две сестренки не старше шестнадцати лет с красивыми бровями дугой и копной каштановых локонов. Лежа ночью без сна, он мысленно видел их лица и слушал, как в ведре плавает рыба.

Форель немного подросла и, крутясь в тесной посудине, ударялась о ее стенки. Эдди успел привязаться к ней и понимал, что не сможет ее съесть. Вместо этого он кормил рыбу хлебными крошками и червями, откапывая их на конюшне, – она стала его питомцем, о котором надо было заботиться. Каждый вечер он снимал новую жилицу своей камерой. После массы человеческих трупов было приятно фотографировать живое существо. Тем не менее он желал всей душой, чтобы той субботы, когда он поймал рыбу, никогда не было и он не ходил бы на Вашингтон-Плейс смотреть, как девушки падают с девятого этажа.

Как-то ночью раздался стук в дверь конюшни. Благодаря джину Эдди спал глубоким сном, погрузившись в темный густой туман, как это бывает с людьми, страдающими бессонницей. Он подумал, что ему опять снится отец с чемоданом. Но стук не прекращался, и Эдди в конце концов понял, что кто-то действительно просится войти. Он решил, что это пришли к человеку, который арендовал конюшню уже несколько лет и занимался извозом, а в свободное время разводил птиц и держал их в больших клетках в помещении для хранения упряжи. Поэтому Эдди лишь натянул на голову одеяло и продолжал спать. Однако в дверь по-прежнему колотили, и сквозь сон он услышал, как кто-то выкрикивает его имя. Имя было неправильное, но Эдди недостаточно хорошо соображал, чтобы осознать это, к тому же именно оно было его настоящим именем – по крайней мере, в самых тяжких снах его всегда звали Иезекилем.

Он выбрался из постели, натянул брюки и скатился по лестнице. Когда он открыл дверь, ему показалось, что перед ним отец. Если бы это был сон, в котором Джозеф Коэн действительно явился бы к нему, чтобы предложить вернуться домой, Эдди, возможно, и согласился бы. В эту ночь он был готов отказаться от своей новой жизни, где морги были забиты телами девушек. Но это был не отец, а какой-то другой ортодоксальный еврей в черном сюртуке и черной шляпе. Его сутулая фигура вызвала у Эдди приступ тоски по отцу, потому что незнакомец, без сомнения, тоже был портным, годами просидевшим за швейной машинкой.

– Если вы хотите экипаж, то вам нужен не я, – пробормотал Эдди чуть заплетающимся языком. – Тот человек придет только в шесть.

– Мне не нужен экипаж, – сказал незнакомец. – Я ищу свою дочь.

Час был столь ранний, что все лошади еще спали стоя, их дыхание поднималось облачками пара в холодном предрассветном воздухе.

– С этим вы тоже промахнулись. – Эдди общался только с теми женщинами, которых встречал в барах, и никогда не приводил их домой. – Так что до свидания, ничем не могу помочь.

Мужчина прищурился с суровым выражением. Его бледные глаза за стеклами очков слезились и были затуманены катарактой.

– Вы фотограф?

– Да.

– Тогда вы-то мне и нужны.

Незваный гость без приглашения устремился вверх по лестнице, и Эдди оставалось только последовать за ним и постараться убедить его, что он ошибается.

– У меня здесь нет никаких женщин. Можете сами удостовериться. Ищите, если хотите.

Незнакомец, похоже, так и собирался поступить. Войдя в мансарду, он стал озирать царивший там беспорядок. Перед сном Эдди работал не покладая рук, и выщербленный деревянный стол был завален отпечатанными снимками, в том числе сверкающими изображениями форели. Она получилась даже лучше, чем он ожидал, и это позволяло ему питать слабую надежду, что когда-нибудь он станет достаточно хорошим фотографом, чтобы иметь право назвать себя учеником Мозеса Леви.

Незнакомец наткнулся на ведро, в котором уныло кружила форель.

– Ты торгуешь рыбой?

Единственным объяснением того, почему Эдди держит рыбу, мог бы быть довод, что она живая и имеет такое же право на жизнь, как и любое другое существо. Чувствуя себя довольно глупо, он ответил:

– Она у меня в гостях.

– Она у тебя в гостях, а меня ты не хочешь пустить на порог?

– Потому что вы ошиблись адресом. Послушайте, здесь правда нет никого из ваших родных или знакомых. – Но тут Эдди пришло в голову, что незнакомцу, возможно, нужен совсем другой фотограф. – А если вы друг Мозеса Леви, то вы опоздали. Он умер пять лет тому назад.

Гость снял очки в проволочной оправе и протер стекла носовым платком.

– Я друг твоего отца. У него я и узнал твой адрес.

Эдди в растерянности отступил назад.

– Это невозможно. Отец не знает, где я живу.

– Он дал мне твой адрес. Значит, кое-что знает. – Гость окинул взглядом фотографии погибших девушек, развешанные на стене. – Да, я вижу, что пришел куда надо. Ты был там. – Он прошелся по комнате, громко стуча тяжелыми ботинками по дощатому полу. В одном из каблуков была деревянная вставка, так как эта нога была короче другой. – Ты должен найти мою дочь.

Гостя звали Сэмюэл Вайс, он был портным и отцом двух дочерей, Эллы и Ханны. Обе работали на швейной фабрике «Трайэнгл». Элла благополучно вернулась домой, а Ханна пропала. Вайс побывал и в больнице Святого Винсента, учрежденной Сестрами милосердия в 1849 году, и в больнице Бельвью, и в морге на пристани, но не нашел своей белокурой дочери-красавицы ни среди раненых, ни среди мертвых. Никто, даже близкие друзья Ханны, не видел ее после субботы. Вайс внимательно рассмотрел фотографии у Эдди на стене, но и на них его дочери не оказалось. В конце концов он без сил опустился на стул. Глаза его покраснели, по лицу текли слезы. Слуховое окно пропускало в комнату бледно-молочный свет. Всхлипывания Вайса чередовались со звуками, доносившимися с конюшни, где проснувшиеся лошади ожидали конюха с утренней порцией овса.

– Ханна работала на девятом этаже. Ты, наверное, понимаешь, что это значит. Никто из них не выжил. Так говорят. Но как можно верить этой кучке лжецов? Я, например, не верю ни одному их слову.

– Мистер Вайс, я искренне сожалею, но действительно погибли все, кто там работал.

– Мне не нужны твои сожаления. Мне нужна твоя помощь. Найди ее! Твой отец сказал, что ты способен это сделать.

Это говорил отец, которого он не видел и с которым не разговаривал двенадцать лет – почти столько же, сколько они прожили вместе. Он не мог знать, на что Эдди способен, а на что нет. Эдди часто мучил вопрос, узнали бы они с отцом друг друга, если бы встретились на улице, или прошли бы мимо, не подозревая, что разминулись с самым близким человеком, с которым спали как-то в лесу под одним черным лапсердаком, сломленные горем.

– Как это может быть, чтобы от человека ничего не осталось? – продолжал Вайс. – Разве так уж много девушек с волосами, белыми как снег? Разве многие приходят вовремя домой каждый вечер, никогда не опаздывая? – Он говорил хриплым голосом, так как надышался угольной пыли, рыская в завалах на Грин-стрит. – Они не нашли ни клочка ее одежды, ни кошелька, ни украшений – ничего! У нее был золотой медальон, принадлежавший ее матери. В последний день рождения Ханны я подарил ей этот медальон. Она была так благодарна, что заплакала и поклялась никогда его не снимать. Золото не горит, это я знаю точно. Оно плавится, но не пропадает. И никто из ее друзей не видел ее в то утро. Что это значит? Я спрашивал всех, кто выжил, даже ее ближайшую подругу Розу, которая лежит в больнице Святого Винсента с обгоревшими ногами. – Глаза его гневно блеснули. – Человек не может исчезнуть бесследно!

Эдди достал из шкафа виски и стаканы. До пожара он просто выпроводил бы гостя, но теперь он проникся к нему сочувствием. Поставив стакан перед Вайсом, он спросил:

– А вы не обращались в полицию?

– В полицию? – Вайс неприязненно нахмурился. – Нет. – Он залпом опорожнил стакан и пододвинул его к Эдди, требуя еще. – Мне нужен тот, кому я доверяю. Поэтому я пришел к тебе.

– Ко мне? Но почему вы доверяете мне?

Вайс помотал головой, раздраженный тем, что Эдди его не понимает.

– Да потому, что ты один из нас, Иезекиль.

– Но я не один из вас! Посмотрите на меня.

На нем была голубая рубашка и черные брюки. Не было ни талеса на плечах, который накидывают, обращаясь к Богу, ни каких-либо других признаков его ортодоксального воспитания. Волосы Эдди были коротко подстрижены, ермолку он давно уже не носил. Он был босиком, и на одной из лодыжек можно было видеть вытатуированный трезубец, который смущал даже его самого. Напившись как-то вечером, он зашел в пользующийся дурной славой салон Сэмюэла О’Рейли, который обзавелся новой электрической машинкой для татуировки, изобретенной Эдисоном. Уже на следующее утро, проснувшись с головной болью, Эдди пожалел о содеянном. Татуировки были категорически запрещены иудеям, и тот, кто нарушал запрет, не мог быть похоронен на религиозном кладбище. Однако сожаления Эдди были вызваны не столько религиозными соображениями, сколько тем, что татуировка была выполнена очень грубо.

Вайс с сожалением посмотрел на молодого человека.

– Ты полагаешь, твой отец послал бы меня к недостойному человеку? Ты думаешь, он не знает собственного сына? Ты тот, кто умеет разыскивать людей.

– Ой, мистер Вайс, бросьте. – Эдди прикончил свою порцию виски и налил еще одну. Ему захотелось напиться.

– Он сказал, что ты работал на Хочмана.

– Он знает об этом?

– Отец знает своего сына.

– Нет, – помотал головой Эдди. «Непременно нужно напиться», – подумалось ему.

– Он сказал, что это ты нашел того мальчика под мостом, а вовсе не этот лжепровидец. Жулик присвоил заслугу себе, но нашел-то парня ты. Твой отец сказал, что ты всегда обладал этим даром и даже маленьким мальчиком однажды вывел его из леса. Он сказал, что умер бы без тебя или до сих пор бродил бы там.

Эдди был ошеломлен. Он никогда не думал о себе как о человеке, способном вывести кого-то из дремучего леса. И уж точно он не говорил отцу, каким образом зарабатывает деньги. Он знал, что отец не одобрил бы Хочмана с его штучками. Но, оказывается, Коэн-старший знал, чем занимается его сын по ночам. Может, он не спал и наблюдал за тем, как Эдди выскальзывает из дома? Или даже поднимался со своего тонкого матраса, набрасывал пальто поверх пижамы, и следовал за Эдди до самого Зала любви, где стоял в каком-нибудь темном углу на Шериф-стрит, оплакивая своего сына? Не исключено, что и чемодан был при нем.

– Нельзя же доверяться людям, которых совсем не знаешь, – увещевал Эдди своего гостя. – Так можно запросто попасть в беду.

– Я знаю твоего отца, и мне этого достаточно. – Вайс прищурился. – Может, тебе нужны деньги? У меня есть. – Он полез в карман сюртука, но Эдди остановил его.

– Нет, дело не в деньгах. – Эдди откинулся на стуле и потер виски. Голова у него гудела. – Даже если я сделаю то, о чем вы просите, неизвестно, понравятся ли вам результаты моих поисков.

Вайс помотал головой, не соглашаясь.

– Если ты узнаешь правду, значит, найдешь то, что мне надо.

– А что, если Ханна погибла? Вы это тоже хотите узнать?

– В этом случае покажи мне ее медальон. Тогда я поверю, что она мертва, и прочту кадиш, чтобы ее душа успокоилась.

Вайс достал из жилетного кармана фотографию. Это был снимок очень плохого качества, сделанный за десять центов автоматом в одной из фотогалерей, которыми изобиловали Кони-Айленд и Четырнадцатая улица. Хотя изображение уже выцвело и побледнело, оно не оставляло сомнений, что девушка очень красива. У нее были длинные белокурые волосы и тонкие черты лица.

– Твой отец сказал, что ты ее найдешь, – повторил Вайс дрогнувшим голосом. – Было бы жаль, если бы оказалось, что он меня обманул.

Утром Эдди проснулся на полу. После ухода Вайса он прикончил бутылку виски и залил его солидной порцией джина, соорудив тем самым убийственный коктейль, а потом, очевидно, уснул рядом с собакой. В результате теперь у него болели ноги и спина. Кроме того в комнате было сыро, и его мучил кашель. Если он не побережется, то может подхватить пневмонию, как Мозес Леви.

Эдди достал из-под пола жестянку, в которой хранил свои сбережения. Он собирался купить на эти деньги новый фотоаппарат, в котором использовалась гибкая пленка. Эта недавно разработанная техника значительно ускоряла и упрощала процесс проявления, но покупку можно было отложить. Привычка прятать заработанные деньги выработалась у него еще в детстве, а укромное место он хитроумно выбрал прямо под столом, за которым они с отцом по вечерам ужинали. Здесь, в своей мансарде, он выбрал такое же место. Вытащив ассигнации, Эдди вложил их в конверт. Он уже схватил пальто, собираясь выйти, но тут заметил серебристый блик в ведре рядом с умывальником, мелькнувший, как звездочка, упавшая туда сквозь слуховое окно. Это была форель, неподвижно лежавшая на дне. Эдди почувствовал жалость к ней. Надо было бы выпустить ее в реку, ибо рыба рождена для того, чтобы плавать, а не лежать в ведре. Не ждать же, пока она тут сгниет, и не выбрасывать же ее в мусорный бак в переулке. Эдди завернул форель в старую газету, свистнул Митса и отправился в путь.

Извозчик уже пришел, чтобы задать лошадям овса и сена. Это был приземистый субъект с широким некрасивым лицом, изуродованным шрамами. На нескольких зубах у него красовались золотые коронки, он часто говорил, что покончил с темным прошлым, но в подробности не вдавался.

Иногда он представлялся людям как Джо, иногда как Джонни. Когда-то он работал в барах «шерифом», то есть вышибалой, следил за порядком и пользовался возможностью помахать кулаками. Затем он поднялся на самую вершину криминального мира и какое-то время работал на Таммани-Холл и политиков, заправлявших жизнью города[16]. Длительное тюремное заключение выветрило из него воинственный дух, и он осел в конюшне, зарабатывая извозом. Он любил животных и птиц, особенно голубей, которых держал в помещении для хранения упряжи. Они садились к нему на плечи, когда он возился по хозяйству. А начинал свою карьеру Джо/Джонни в магазине, специализировавшемся на товарах для животных. Он часто говорил Эдди, что там ему и надо было остаться. Лошади охотно шли к нему, потому что он обращался с ними ласково, называя каждую по имени – Салли, Спот, Девчушка, Джексон. Жил он за углом, в ночлежке на Двадцать второй улице, а когда какая-нибудь лошадь болела, он переносил свою койку в конюшню. Его часто можно было видеть курящим опиум на улице, но в конюшне он никогда этим не занимался, дабы не повредить животным и не поджечь искрой сено. Эдди не обращал внимания на запах опиума. Бывают соседи и похуже. А опиумные притоны Нижнего Ист-Сайда посещали тысячи людей. Большинство их безуспешно искало работу, а, найдя, не удерживалось на ней надолго.

– Ты сегодня рано, – заметил сосед, бросив печенье Митсу. – Или ты вообще не спишь? – Он часто слышал, как Эдди ходит по комнате ночью, и видел, как он приходит домой или уходит из дома в те часы, когда нормальные люди спокойно спят в своих постелях.

– Спал на полу, как собака, – усмехнулся Эдди, потягиваясь.

– Тогда ты должен был видеть захватывающие сны. Собакам всегда что-нибудь снится. Так ведь? – спросил он Митса, который протянул ему лапу, прежде чем последовать за хозяином на улицу.

Эдди очень любил бродить ранним утром, когда город еще только просыпается. Энергия разливалась по бетонным и булыжным мостовым, как туман разливается по лесу. По правде говоря, в эту ночь он спал глубоким сном, и ему ничего не приснилось – никаких темноволосых женщин, иногда приходивших к нему во сне. Если извозчик прав и его пес всегда видит сны, то Эдди ему завидовал. А Митс между тем бодро семенил рядом, явно наслаждаясь жизнью и не думая ни о прошлом, ни о будущем. Этой его способности не испытывать тяжких сомнений и ясно видеть перед собой конкретную цель Эдди тоже завидовал. Митс был другом своего хозяина и в этом видел свою собачью суть. Возможно, к концу жизни всякого существа – как человека, так и животного – становится ясно, что всю жизнь оно шло к одной и той же цели. У Эдди тоже с детства была одна цель – идти на свет и находить потерянное.

Цель его сегодняшнего путешествия находилась кварталах в двадцати по направлению к центру. Он присел на крыльцо здания напротив того дома, где жил с отцом, подогнув длинные ноги и прислонившись спиной к железным перилам. С низкого неба моросил мелкий дождь. Мокрые канавы распространяли вонь. Из дома напротив вышел мальчик. Эдди помахал ему, и, на его удачу, тот подошел. Это был робкий еврейский мальчик лет шести-семи. Он остановился на некотором расстоянии от Эдди. Было ясно, что подошел он из-за собаки. Он не сводил глаз с Митса, который жизнерадостно махал ему в ответ хвостом.

– Ты знаешь Джозефа Коэна? – спросил Эдди.

– Не-а, – ответил мальчик, не поднимая глаз. Несомненно, ему запретили разговаривать с незнакомыми людьми. Чтобы войти к нему в доверие, Эдди перешел на идиш.

– Мистер Коэн, портной. Знаешь его?

Мальчик поднял голову, удивленный тем, что этот высокий грубоватый человек говорит на его родном языке. И хотя он был не совсем такой, как его близкие, с ним, по-видимому, можно было иметь дело. Но привлекал его, без сомнения, пес, а не его хозяин. Он осторожно протянул к Митсу руку, тот обнюхал ее. Мокрый нос собаки отпугнул мальчика, он отдернул руку, но его интерес к Митсу только возрос.

– Не бойся, – сказал Эдди, видя, что мальчик любит собак. – Погладь его, он не укусит.

Но мальчик не решался это сделать. Возможно, мама велела ему держаться подальше не только от незнакомых людей, но и от собак.

– Давай, давай, – сказал Эдди. – Он добрый пес.

Любопытство пересилило, и мальчик приблизился к питбулю.

– Один человек сказал, что он кролик. Может быть, он и сам так думает. Что он большой кролик с белыми лапами.

Погладив питбуля по лобастой голове, мальчик просиял.

– У него шерсть как шелковая. – Митс лизнул мальчика в лицо, и тот со смехом вытер щеку. – Большой кролик.

Эдди вернулся к интересующему его вопросу.

– Ты знаешь человека, который живет на пятом этаже? Портного? Он не любит шума и ни с кем не разговаривает. У него динная черная борода.

На этот раз мальчик кивнул и поправил Эдди:

– Борода седая.

От этой поправки у Эдди сдавило горло. Он вытащил монету в десять центов.

– Это тебе, – сказал он мальчику, несказанно его удивив. Затем он протянул мальчику конверт. – Отнеси ему этот конверт, и десять пенсов твои. – В конверте были деньги – не так уж много, но на них можно было, по крайней мере, купить картошки и репы, новые ботинки, шарф и даже новый сюртук, потому что тот, который Эдди купил для отца много лет назад, наверняка уже износился. – Но не открывай конверт. Понятно?

Мальчик взял конверт и десятипенсовик. Но прежде чем он ушел, Эдди схватил его за руку.

– Мой пес понимает, кому можно доверять, а кому нельзя. Поэтому я и даю тебе это задание. Тебе он доверяет.

Мальчик кивнул и посмотрел на Митса, а затем погладил его еще раз на прощание.

– Хороший пес, – сказал он и побежал через улицу.

Их квартира находилась с передней стороны здания, окно выходило на улицу. Эдди частенько сидел там, наблюдая, как сгущаются сумерки, и ожидая часа, когда можно будет улизнуть из дома. Возможно, отец всякий раз замечал, как он слегка приоткрывает входную дверь, чтобы протиснуться на улицу, подумал Эдди.

Через несколько минут Эдди увидел, как штора на окне сдвинулась. Он поднял руку и помахал ею, пока штора не вернулась на прежнее место. Он не имел понятия, оставит ли отец конверт себе, сожжет его в одной из двух имеющихся у него супниц или опустит его в синагоге в ящик для пожертвований в пользу бедных. Возможно, он даже не узнал своего сына.

Места, где прошло его детство, подействовали на Эдди возбуждающе, кожу покалывало. Он хотел зайти в аптеку на Гранд-стрит, владелец которой, как говорили, пылал такой страстью к своему детищу, что никогда не выходил на улицу, проведя в добровольном заточении больше двадцати лет. Однако аптека, как это часто бывало, оказалась закрытой, и Эдди не смог добыть нужное ему лекарство. Он пошел дальше, глубоко задумавшись, и не заметил, как знакомые улицы остались позади, а он очутился у реки. Вода плескалась о деревянные сваи пристани.

Форель все еще маялась в упаковке из мокрой газетной бумаги. Он развернул газету. Серебристая чешуя была влажной и холодной. Стихией рыбы была вода, и туда ее следовало отпустить. Тем временем дождь разошелся не на шутку, это был холодный весенний ливень, образовавший голубую дымку над зеркальной поверхностью воды. Эдди с трудом различал берег Нью-Джерси и паромы, пересекающие реку. Наклонившись над водой, он выпустил форель из рук, боясь, что она просто утонет. Пелена дождя мешала ему видеть ясно, но ему показалось, что в воде мелькнула серебристая спина рыбы, отправившейся в свободное плавание на глубину.

Эдди, задумавшись, сидел на корточках у воды. Он не верил в вечную загробную жизнь, в могущество молитв предков или какие бы то ни было чудеса. Возможно, этот промельк был не форелью, а просто игрой света, но в свет-то он как раз верил. На миг на него накатило желание прыгнуть в воду вслед за рыбой и проверить, жива она или нет. Может быть, если он последует за ней, то найдет наконец то, что он потерял, покинув отцовский дом и закрыв за собой навсегда дверь ради темных улиц Нью-Йорка.

Три Мечты и мечтатели

С ТОГО МОМЕНТА, как я начала работать экспонатом в музее, отец стал говорить, что я новое чудо света. Однако изучая свое лицо в маленьком зеркальце, я не находила в нем ничего чудесного. Серые глаза, черные брови, высокие скулы и бледная кожа – самая обыкновенная внешность, которая никого не заставит обернуться. Я считала себя заурядным серым созданием, не то что выступавшие у отца артисты. Вот их-то Бог создал неповторимыми, они-то и были настоящим чудом. Некоторые могли глотать огонь, предварительно смазав горло густым сиропом, произведенным в Вест-Индии, у других были такие гибкие конечности, что они могли без труда перевернуться вниз головой и стоять на руках хоть несколько часов подряд. Среди них была девушка немногим старше меня по имени Малия, чьи руки напоминали крылья бабочки. Мать Малии приходила с ней в музей каждое утро и гримировала необыкновенно красивое лицо дочери с помощью румян и сурьмы, делая ее похожей на бабочку-данаиду. Я пыталась подружиться с Малией, но она говорила только по-португальски, да и отец был против того, чтобы я общалась с людьми, которые у него работают. Он дал мне том Шекспира и сказал, что мне будет полезнее подружиться с его произведениями.

Из всех «живых чудес» наибольший интерес у меня вызывал Человек-волк. Он был покрыт такой густой шерстью, что, став на четвереньки, казался животным, одетым в отутюженные брюки, шерстяное пальто и изготовленные на заказ ботинки. Он тщательно расчесывал шерсть на лице, чтобы были видны глаза. Они были глубоко посаженными, блестящими и темно-карими, настолько человеческими, что, глядя в них, невозможно было принять его за кого бы то ни было кроме человека. Звали его Реймонд Моррис, он вырос в Ричмонде в штате Виргиния в очень приличной семье. Родные держали его взаперти на чердаке, оберегая как его самого, так и репутацию семьи. Там он жил с самого рождения.

Однажды мистер Моррис признался мне, что бóльшую часть жизни провел в уверенности, что так все и живут – за запертыми дверями. За ним ухаживали сначала няня, потом слуга, приносивший ему все, чего он пожелает. Его очень хорошо одевали, кормили его любимыми блюдами. Из Атланты был выписан повар, готовивший по его заказу. Когда он подрос, самой большой радостью в его жизни стало чтение. В его личной библиотеке книг было больше, чем в библиотеках иных колледжей. Чтение романов чрезвычайно обогатило его жизнь, многие из них он не раз перечитывал. Хотя он никогда не попадал под дождь, из книг он знал, что это такое, он имел представление о бескрайних морях, золотистых прериях и наслаждениях любви. Он думал, что имеет все, что надо в жизни, сказал он мне, пока не прочитал «Джейн Эйр». Эта книга все изменила. Он понял, что человек, изолированный от других, может сойти с ума, и почти влюбился в миссис Рочестер, хотя другие читатели считали ее главной злодейкой романа. В тот вечер, когда он дочитал книгу до конца, он выбрался через окно на крышу. Впервые в жизни он почувствовал капли дождя у себя на лице.

Мистер Моррис отправился в Нью-Йорк, потому что прочитал всего Уитмена и боготворил его, как и я. Благодаря книгам он проникся убеждением, что лишь в таком городе, как Нью-Йорк, полном жизни и энергии, люди примут его в свой круг, несмотря на его отличие от других. Он будет ходить по набережным и проспектам, где бурлит деловая жизнь, будет общаться с судостроителями и рабочими. Вместо этого на второй день его пребывания в городе он был арестован как инициатор беспорядков на улице. Именно в тюремной камере мой отец и нашел мистера Морриса, в волосах его запеклась кровь. Его избили почти до бесчувствия на Бродвее под улюлюканье толпы, убежденной, что это какой-то монстр. Полицейские были такого же мнения и держали его не только в наручниках, но и на цепи.

В тот день, когда отец отправился в камеру предварительного заключения Десятого полицейского участка, находившуюся на Двенадцатой улице Манхэттена и известную под названием «клетка», я сопровождала его и сидела на заднем сиденье повозки. Мне было уже около двенадцати лет – почти женщина! – и отец стал брать меня с собой в деловые поездки. Морин говорила, что мое присутствие повышает уровень доверия при переговорах. Отец наверняка даже не подозревал, что она знает такие слова. Я думаю, Морин скрывала, насколько она развита, потому что служанка не имела права общаться с ученым человеком на равных. Она вообще не имела никаких прав.

У отца были информаторы в полицейских участках и больницах, которые за небольшую мзду давали ему знать, если им попадалось что-нибудь необычное. Реймонда Морриса привели к нашему экипажу в шрамах, он был в полной растерянности. Я опустила глаза, чтобы не пялиться на него – это было бы некрасиво, особенно если учесть мои собственные отклонения от нормы. Но мистер Моррис был настолько уникален, что я все-таки бросала на него взгляды украдкой. Я думаю, он согласился сесть к нам в повозку, потому что у него не было другого выхода. Профессор скрутил сигарету и, предложив ее Моррису, стал обсуждать с ним условия договора. На ненормальности в нашем городе можно неплохо заработать, сказал он. Реймонд Моррис засмеялся нормальным человеческим смехом. Я сидела позади них и была даже молчаливее обычного. Признаюсь, в первый момент, когда я увидела Морриса, меня охватил ужас. К моему удивлению, в ответ на замечание отца он низким звучным голосом продекламировал:

Теперь-то я вижу, что я не ошибся,

Когда лениво шагал по траве,

Когда одиноко лежал на кровати,

Когда бродил по прибрежью под бледнеющими звездами утра.[17]

– Бросьте эти ребусы, говорите ясным человеческим языком, – оборвал его отец.

Но я знала эти строки Уитмена и могла представить себе, в чем сам Реймонд Моррис не ошибался еще до того, как попал в наш город и познал на собственной шкуре, что такое жестокость. Возможно, именно в тот день я начала расходиться с отцом и сближаться с «живыми чудесами», работавшими у него.

– Так вы согласны на эту работу или нет? – спросил отец холодно. – Я не хочу тратить время впустую.

– Откровенно говоря, сэр, мне ничего другого не остается.

Больше мы до самого Бруклина не разговаривали, хотя я могла бы задать Моррису целую кучу вопросов. Мы высадили его у пансиона на Шериданз-Уок, где жили многие из наших артистов. Этот проулок тянулся от Сёрф-авеню до самого океана, несколько лет спустя он оказался под сенью гигантских «американских гор». Профессор оплатил жилье на месяц вперед.

– Я полагаюсь на вас, – сказал он Моррису, подразумевая, что, поступив к нему на службу, тот явится в музей на следующий день, как и во все последующие. – Надеюсь, вы меня не подведете, – добавил отец.

Действительно было маловероятно, что Моррис сбежит. Он понимал, что на улицах его не ждет ничего, кроме нападения агрессивной толпы. Когда мы отъехали, отец весело засвистел.

– Вот это надежное помещение капитала, – обронил он.

Обернувшись, я увидела на ступеньках пансиона фигуру Реймонда Морриса, чужака в Бруклине и во всем нашем мире. И подумала, что, может быть, было бы и вправду хорошо, если бы он убежал и нашел какое-нибудь пустынное место в лесу или на болотах, где он мог бы быть человеком.

НА СЛЕДУЮЩЕЙ НЕДЕЛЕ начался новый сезон. Из своего окна я видела, как во дворе собираются наши редкости и Морин разливает им чай и кофе. Там были и те, кто возвращался год от года и составлял костяк нашей коллекции, и временные артисты, выступавшие не больше одного сезона. У нас было несколько пар сиамских близнецов, был человек-аллигатор с кожей в шишках, которые он красил в зеленый цвет. Имелись карлики и гиганты, тучные женщины и такие худые, что, казалось, их бледные тела просвечивают насквозь. Мне все они были интересны, у каждого из них была своя история, свои родители и жизненные планы.

На одном из мужчин был шерстяной плащ с капюшоном. Когда ему подавали чай, капюшон откинулся с его головы, и я поразилась, увидев, что это не человек, а волк. Затем я сообразила, что это новая отцовская находка. Мистер Моррис поднял голову и посмотрел на меня. Я отшатнулась от окна, боясь, что он завоет и оскалит зубы. Он же вместо этого поклонился и произнес низким мелодичным голосом:

– Привет, крошка.

Я была очень смущена тем, что он заметил, что я глазею на него, и задернула муслиновую занавеску. Однако и сквозь нее мне было видно, что он помахал мне рукой. После этого мое представление о волках изменилось.

Я уже привыкла ко всем этим людям, приходившим к нам, и воспринимала их почти как членов семьи. Однако, следуя наставлениям отца, почти не общалась с ними. Тем не менее с каждым днем во мне росла уверенность, что мне суждено быть среди них.

Отец назвал мистера Морриса Человеком-волком. Эта идея пришла ему в голову во сне, а то, что отцу приснилось или взбрело в голову, не обсуждалось. Он заказал художнику афишу и велел добавить к портрету Морриса клыки и длинный хвост. Это новое «живое чудо» стало необыкновенно популярным, люди выстраивались в длинные очереди на Сёрф-авеню, чтобы увидеть Человека-волка. Женщины при виде него визжали, некоторых приходилось приводить в чувство уксусом и нюхательной солью. Он был, без сомнения, гвоздем программы, однако это не сделало его чересчур тщеславным. Морин шептала мне, что на людей действует не его свирепость – хотя отец требовал, чтобы Моррис сотрясал прутья клетки, в которой его выставляли, и не разговаривал, а рычал. Она была уверена, что люди пугались, когда заглядывали ему в глаза и видели, что это нормальный человек.

Мистер Моррис любил сладкий чай с молоком и всегда просил добавки, когда я пекла пирог с грушами, собранными в нашем саду. К тому времени вошел в моду чай, расфасованный в пакетиках, и мистер Моррис всегда смеялся над тем, что они по форме напоминают шляпу. С ним было интересно разговаривать, но особенно интересно было слушать, как он рассуждает об Уитмене. По его мнению, Уитмен был величайшим американским поэтом, Шекспиром нашего времени, говорившим от лица всего человечества, и уж во всяком случае, от лица жителей Бруклина. Мистера Морриса беспокоило, что я провожу столько времени в воде – по восемь часов ежедневно. Он считал, что девочке моего возраста это вредно. Кожа у меня из-за этого действительно стала белой, как пергамент. Я так привыкла к холоду, что в июне, с наступлением летней жары, у меня на руках и ногах появлялась сыпь. Кожа очень чесалась, но я все равно ходила всюду в перчатках, как полагается благовоспитанной французской школьнице, ибо отец был очень щепетилен в вопросах одежды. Да я и сама не хотела снимать перчаток, поскольку ужасно стеснялась своих рук. Они, на мой взгляд, вовсе не делали меня «живым чудом», а были скорее ошибкой природы. Чтобы выглядеть, как чудо, мне приходилось нацеплять искусственный хвост и краситься в синий цвет. Вся моя исключительность была надувательством.

Реймонд Моррис говорил, что если бы он был так же свободен, как, по всей вероятности, буду я, когда стану совершеннолетней, то есть когда мне исполнится восемнадцать, то он объездил бы весь мир и посмотрел все его чудеса. Побывал бы в Париже, Египте и Сиаме. Он пересказывал мне то, что читал об этих местах, и я завороженно слушала его рассказы – о французских художниках Сезанне, Писсаро и других, чьи картины хранились в Лувре, об удивительных гробницах в Долине царей и о тутовых шелкопрядах, которые поедают листья белой шелковицы и прядут такую тонкую нить, что ее не видно невооруженным глазом.

Морин присоединялась к нам во дворе и тоже была зачарована рассказами мистера Морриса и его низким ровным голосом. Он был гораздо начитаннее всех, кого мы когда-либо встречали. Он знал наизусть не только стихи великих поэтов, но и целые страницы «Джейн Эйр» – книги, которая, по его словам, принесла ему освобождение. Решающую роль сыграл эпизод, когда первая миссис Рочестер предпочла сжечь дом, нежели оставаться пленницей своей болезни. Он также очень любил Эдгара По, уроженца родного города мистера Морриса, и был убежден, что По умер не столько от алкоголя, сколько от жизненных невзгод и непонимания. За ланчем он часто читал нам вслух его рассказы. От рассказов о несчастьях и трагедиях нас бросало в дрожь, но мы просили, чтобы он читал еще. Хотя Морин говорила, что ничто в жизни ее так не пугало, как эти истории, я заметила, что она при этом придвигается ближе к мистеру Моррису. Было ясно, что она не считает его монстром. Мистер Моррис пробыл с нами три года, и все это время музей процветал как никогда. В отличие от других «живых чудес», которые в межсезонье уезжали на карнавалы во Флориду и другие южные штаты, мистер Моррис оставался в Бруклине. Сюда его привела литература, и он не хотел покидать мир Уитмена. Он подружился с книготорговцем из издательского магазина «Скрибнерз», жившем в отеле «Брайтон-Бич». Этот добряк приносил мистеру Моррису любые книги, какие тот попросит, включая такие современные вещи, как «Зов предков» Джека Лондона, который не мог не навести на мысль об отношениях между волками и людьми, или роман Эптона Синклера «Джунгли», считавшийся радикальным, так как в нем обличались невыносимые условия на предприятиях пищевой промышленности.

Когда мистер Моррис покинул нас, это не было неожиданностью, хотя со стороны могло так показаться. Просто как-то раз в разгар сезона он не пришел. Мой отец уже некоторое время следил за ним с неодобрением и неприязнью. Они редко разговаривали. Профессор часто замечал то, что ускользало от внимания других, и обладал способностью выявлять слабые стороны человека, чтобы использовать их к своей выгоде. Поэтому его раздражал работник, который, будь он рожден без физических недостатков, был бы ему ровней, а то и превзошел бы его. Я слышала однажды, как он говорил мистеру Моррису:

– Надеюсь, вы помните, что это я вас спас. Бог знает, где бы вы сейчас были, если бы не я. Вы никому не нужны. Люди убегали бы от вас, старались бы упечь за решетку, кидали бы в вас камнями. Не забывайте, что вы ошибка природы и только этим отличаетесь от других.

Слышать такое было унизительно. Я хорошо это понимала, потому что отец не раз говорил мне, что другой на его месте после смерти матери отдал бы меня в сиротский приют, тем более с моим физическим недостатком. Он же остался верен мне и ожидал такой же верности с моей стороны. Этот моральный долг перед ним лишал меня какого бы то ни было выбора в жизни, передо мной был только один путь, намеченный отцом.

Реймонд Моррис склонил голову, когда ему напомнили о тюремном заключении, и тут же поблагодарил отца за помощь, но в его глазах промелькнуло и презрение. Он держался с большим достоинством, и именно это, несомненно, привлекло в нем Морин. Они часто сидели рядом, о чем-то беседуя. Однажды она проговорилась, что навещала его в межсезонье и раз или два носила ему лук-порей и пирог с луком, одно из ее коронных блюд.

Когда я спросила, как часто она ходит к мистеру Моррису, Морин ответила, что воспитанные девушки не задают другим вопросов об их личной жизни. Однажды, когда они не знали, что я рядом, мистер Моррис взял Морин за руку. Я была не единственной, кто заметил, что они сблизились. Как-то хозяин пансиона, где жил мистер Моррис, обнаружил Морин у него в комнате и потребовал денег у отца: раз в комнате обитают двое, то и платить надо за двоих.

Если Морин и полюбила Человека-волка, то мне она в этом не признавалась. Я знала только, что отец уволил Реймонда Морриса, хотя тот пользовался наибольшей популярностью у публики и музей при нем процветал как никогда. Меня удивило, в какую ярость пришел отец. Он потребовал, чтобы мистер Моррис покинул пансион. Куда тот переселился, я не знаю, но, прежде чем исчезнуть, он оставил Морин подарок на память, положив его на кухонном столе: потрепанный экземпляр «Джейн Эйр», завернутый в плотную коричневую бумагу и перевязанный бечевкой. На бумаге его изящным почерком было написано ее имя: Морин.

После этого я слышала, какой выговор отец учинил Морин в гостиной. Он назвал ее шлюхой, которая готова подстилаться под любую бродячую собаку. Он имел в виду Человека-волка, которого называл собакой Сатаны. Мне показалось, что раздался звук пощечины, но я не уверена. Я зажала уши руками, но мне все равно было слышно, как плачет Морин. После этого она не заговаривала о мистере Моррисе, и хотя глаза ее часто сверкали и были красными, она не осмеливалась перечить отцу. Он давал ей работу, а найти ее в другом месте было очень трудно. Если бы она ушла, ей пришлось бы заниматься утомительной низкооплачиваемой работой на фабрике, да и туда ее могли не взять из-за ожогов на лице.

После этого никто Человека-волка не упоминал, а вместо него появился новый экспонат, молодой человек по имени Хорас. Его старший брат привозил его к нам по утрам из Саннисайда в Куинсе, а вечером увозил. У Хораса была только половина челюсти, он не мог говорить и ничего не слышал, но его научили рычать наподобие Человека-волка. Отец назвал его Мальчиком из джунглей и опять пригласил художника нарисовать рекламный плакат. Хорас во всем ему подчинялся и не жаловался. Читать он, насколько мне известно, не умел.

ОДНАЖДЫ УТРОМ вскоре после изгнания мистера Морриса мы с Морин, сидя на террасе с задней стороны дома, чистили картошку к тушеному мясу, и мне вспомнился рассказ Эдгара По «Сердце-обличитель», который читал нам мистер Моррис. В рассказе говорится об убийце, который не мог избавиться от чувства вины. Мне в то время было тринадцать лет, и меня занимал вопрос, почему некоторые испытывают это чувство, а другие мучают своих ближних, нисколько не раскаиваясь. Герой рассказа По уверен, что слышит, как сердце его жертвы бьется у него под полом, но на самом деле это пульсирует его вина. Мне подумалось, что, может быть, поступки людей никогда не проходят им даром, и высказала Морин свое соображение: если Человек-волк прославится в каком-нибудь другом месте, то, может быть, мой отец пожалеет, что прогнал его, и наймет его снова, и все опять будет хорошо.

– Вряд ли, – отозвалась Морин холодно. – Твой отец никогда ни о чем не жалеет.

– Но когда-нибудь он должен же поступать, как все хорошие люди. Иначе он не полюбил бы мою маму и не женился на ней.

Морин посмотрела на меня с жалостью. Она, понятно, считала меня наивной и, наверное, была права. Меня воспитывали в стороне от широкого мира, и отрывочные сведения о нем, которые у меня были, не складывались в целостную картину.

– Любовь – самое странное, что есть на свете, – поучительно произнесла Морин. Голос ее был добрым, но в нем звучало и предупреждение. Иногда она носила с собой «Джейн Эйр» мистера Морриса – книга была карманного размера. Не знаю уж, то ли она так любила сам роман, то ли ей были дороги воспоминания о человеке, подарившем его.

– Ты любила мистера Морриса? – спросила я. Это было дерзко с моей стороны – прежде всего потому, что отец запретил мне упоминать это имя. Но я задала этот вопрос, так как искренне желала Морин счастья, и она, очевидно, поняла это по моему лицу и не рассердилась.

– Он читал мне, когда я приходила к нему, и я с удовольствеим его слушала. Могу еще сказать, что в темноте он вел себя, как любой другой мужчина, – нет, лучше, гораздо лучше, чем кто-либо из мужчин, бывавших у нас здесь.

ОДНАЖДЫ вечером я читала в библиотеке отца, что делала обычно, когда его не было дома, и я могла взять любую книгу с полки. Мне захотелось спать, и я пошла в свою спальню, но по дороге заглянула на кухню, чтобы проверить, заперта ли задняя дверь. Проходя мимо лестницы в подвальное помещение, я заметила внизу свет. Оказалось, что дверь в рабочую комнату отца раскрыта. Меня обуяло любопытство, и я, ни о чем не думая, спустилась в подвал. Профессор всегда запирал эту дверь на двойной засов, но на этот раз, видимо, забыл это сделать. Он никогда не говорил мне, куда он идет и когда вернется, но часто задерживался до полуночи и дольше. Мне пришла в голову мысль, что это, может быть, не просто забывчивость отца, но знак свыше, указание, что я должна зайти в комнату.

Отец занимался здесь своими анатомическими экспериментами с телами людей, имевших физические дефекты, которых он находил в моргах, больницах и притонах возле доков. В это время его ни в коем случае нельзя было беспокоить, даже если он пропускал обед. Иногда нанятый им возница оттаскивал вниз какой-нибудь тюк, после чего они с отцом препирались приглушенными голосами из-за цены. Порой их голоса поднимались до крика, и я не знала, за кого из них бояться больше – за отца или возницу.

Я распахнула дверь комнаты пошире, вглядываясь в полумрак внутри. Там мерцали банки с экспонатами, в неподвижном воздухе висела пыль. Из коридора мне были видны также стоящие на полках контейнеры с солями и формальдегидом. Был там среди прочего и череп леопарда, который отец снабдил третьим рядом зубов, чтобы придать ему необычный и устрашающий вид. В банке с хлорной известью хранились ногти, выращенные предварительно до длины в десять футов, рядом стоял ящик с птицами, пойманными в Новой Гвинее. Отец усиливал яркость их оперения с помощью красной или оранжевой краски. На белом мраморном столике был разложен набор ножей и хирургических инструментов. Отец не просто отыскивал необычные творения природы, но помогал ей создавать их, становясь мастером по изготовлению чудес.

Хотя в целом меня можно было назвать примерной девочкой, я с трудом сдерживала врожденное любопытство, как ни старалась. Возможно, мечтания Человека-волка о кругосветных путешествиях пробудили таившуюся во мне бунтарскую душу. Что-то явно подстегивало во мне непокорность, и с каждым днем она усиливалась. Я решительно проскользнула в мастерскую и закрыла за собой дверь – как будто нырнула в морские волны. Всего один шаг – и я уже внутри. В помещении стоял запах смолы и ладана, и оно казалось очень тесным из-за того, что единственное окно было забито досками, и свет снаружи не проникал, не считая отдельных особо настойчивых лучей бледного лунного света, пробивавшихся сквозь щели. Уже много лет в комнате не убирали – Морин было запрещено появляться здесь со шваброй или тряпкой. Повсюду валялись бумаги, письма и разные рисунки и схемы. Я подошла к письменному столу. На книге для записей были разложены, наподобие кусочков головоломки, кости скелета младенца. Он был таким крошечным, что позвоночник в собранном виде поместился бы на моей ладони. Я редко замерзала, но в этой комнате я почувствовала холод.

Однажды я спросила Реймонда Морриса, почему, по его мнению, Бог создал его таким необычным. Он рассмеялся и ответил, что вряд ли Бог участвует во всех ошибках, совершаемых людьми. Когда он, мистер Моррис, глядит на себя в зеркало, то думает, что за его создание несет ответственность исключительно дьявол, а Бога, возможно, вообще не существует. Я была потрясена и не могла согласиться с ним. Я полагала, что именно Бог наделил мистера Морриса умом и добротой. Я была уверена, что без Бога ничто не совершается на земле – просто «пути Господни неисповедимы». Но я не сказала ему этого, потому что была еще маленькой и считала, что не имею права высказывать свое мнение.

Не знаю, что побудило меня открыть верхний ящик письменного стола – то ли Божий промысел, то ли присущее мне любопытство. Там были документы, контракты, листки с колонками цифр, а также фотографии сексуального характера, которые я не посмела рассматривать. Бросив на них беглый взгляд, я отложила их в сторону. Больше всего меня заинтересовал блокнот в кожаном переплете, изготовленный в Марокко и служивший рабочим дневником отца. Я вытащила его из ящика, хотя сердце мое при этом колотилось.

Это был сугубо личный документ, кое-где отец даже пользовался шифром, заменяя буквы цифрами или рисунками. Однако кое-что я смогла прочитать. Почерк у отца был изящным и цветистым, буквы – большими и красивыми. На первых страницах дневника он вспоминал то время, когда еще молодым человеком был одним из известнейших фокусников во Франции. Мне попались также газетные вырезки со статьями о нем и его фотографиями. Я и не подозревала, что он был так знаменит.

Отец подробно описал свои фокусы с картами и хитрости освещения, зачастую сопровождая записи подробными рисунками. Я прочла и о его самом знаменитом фокусе, настолько поразительном, что зрители уподобляли его чудесам святых. На сцену вывозили платформу на деревянных колесах, на которой был установлен пароходный кофр, а в нем лежала женщина. Голова женщины и ее ноги высовывались наружу с торцов кофра. На глазах у изумленной публики отец брал саблю и разрубал кофр вместе с женщиной пополам. Люди в шоке сползали на край стульев, не в силах ни произнести хоть слово, ни оторвать глаз от этого зрелища.

Женщина, писал отец, вопила при этом очень правдоподобно, а когда ящик открывали, она выпрыгивала из него – точнее, выпрыгивала ее верхняя половина, которая, однако, очень проворно передвигалась по сцене на одних руках. Зрители смотрели на это, разинув рты. Они не знали, что женщина, ассистентка отца, была одним из «живых чудес» и родилась без ног. Сабля была тупой и не могла бы ничего разрубить, если бы кофр не был подпилен заранее. Ноги же были вылеплены скульптором и выкрашены в естественный цвет. К ним был прикреплен специальный корсет, и когда женщину снова клали в кофр, корсет присоединялся к ней, так что она могла ходить по сцене якобы на ногах.

Но затем эта полуженщина обвинила отца во всех смертных грехах, и ему пришлось покинуть Францию. В пожелтевшей газетной вырезке, вложенной в дневник, приводились высказанные ею в суде жалобы, что он совратил ее и жестоко с ней обращался. Он обещал жениться на ней, но вместо этого бил ее и заставлял выступать в его номере. Перечислялась масса отвратительных вещей, которые отец проделывал с ней. Я не стала все это читать, так как подумала, что это было бы неприлично с моей стороны, однако заметила, что отец, по словам женщины, обращался с ней как с какой-нибудь проституткой. Отец все это отрицал. Он говорил, что он профессор, занимается наукой и обращается со своими ассистентами уважительно. Тем не менее в дневнике он нарисовал прямо-таки чудовищные карикатуры на нее. Скорпионы и лягушки выпрыгивали из ее рта и интимных мест, изображенных во всех деталях.

Все это произошло за десять лет до моего рождения. Хотя мой французский был далек от совершенства, я поняла из заметки, что суд вынес постановление арестовать отца по обвинению в мошенничестве и дурном обращении. Была назначена дата судебного разбирательства, ассистентка должна была дать обличающие отца показания. Дело получило широкий резонанс, и ожидалось, что соберется толпа тысяч в десять, если не больше. Но отец был достойным представителем профессии фокусника и исчез, не дожидаясь ареста и суда. Как сообщалось в газете, все, что обнаружила полиция, – это ключи от его квартиры, плащ и туфли.

Отец был своеобразным человеком во всех отношениях и упоминал в дневнике такие детали, которые другой бы и не заметил, – не только час, когда он сел на поезд до портового города Марселя, откуда он собирался отплыть в Америку, но и то, чем он закусывал в поезде: острый сыр, оливки, белое вино. Записал он и название судна, на котором отправился в Нью-Йорк в один из солнечных майских дней: «Аллеманда»[18]. Я читала и о койках в каютах, и о нехватке свежих овощей, и о высоте океанских волн. Он всегда говорил мне, что влюбился в маму еще в детстве, что ее звали Мария Луиза и что они покинули Францию вместе. Однако в дневнике он ее ни разу не упоминал, зато писал о том, что ему пришлось спать, накрывшись пальто вместо одеяла. Тем не менее плавание произвело на него большое впечатление. Звезды светили над океаном необыкновенно ярко и чуть ли не гипнотизировали его, в волнах он видел таких фантастических существ, что чувствовал, будто его жизнь начинается заново. Эти морские впечатления, а также, возможно, нелады с законом побудили его дать зарок распроститься с магией и посвятить себя науке.

Он всегда говорил, что мама плакала, увидев силуэт Манхэттена. Она влюбилась в этот город с первого взгляда, подобно тому, как отец влюбился в нее, когда она была еще школьницей в черном платье, белых перчатках и черных туфлях без каблуков, а ее светлые волосы были заплетены в косу, ниспадавшую вдоль спины. Он часто жаловался мне на недовольство его служащих, видящих в нем только сурового, несговорчивого хозяина с тяжелым характером и чрезмерным самомнением. Но что бы они ни думали, добавлял отец, он был человеком, преданным своему делу, которому можно доверять, а это, как я со временем пойму, такое же чудо, как звезды на небе.

Внезапно я услышала наверху шаги – это была, несомненно, походка отца, вошедшего в кухню вымыть руки перед обедом. Морин приготовила тушеную треску, а на десерт яблоки с имбирем и сливками и оставила все это для него на столе. Мне пришло в голову, что после обеда отец, возможно, захочет описать его в дневнике, который я держала в руках. Мне ничего не оставалось, как закрыть дневник и положить его в ящик, оставив точно в таком же положении, в каком он был. Затем я вышла, закрыв дверь на оба замка, и тихо, как мышь, пробралась наверх незамеченной – как мышь, которая знает, где находится мышеловка с кусочком сыра. Ни тогда, ни позже я не призналась отцу, что заходила в его мастерскую, и никогда не заговаривала с ним о дневнике.

Но мне открылась часть правды о моих родителях.

Когда отец приехал в этот город, он был один.

Март 1911

В ПОСЛЕДНИЕ ДНИ МАРТА ветреная погода сменилась мягкой, но, несмотря на весну, настроение у Профессора было даже более скверное, чем раньше. Пепел и копоть носились в воздухе над Ист-Ривер, осаждались в бруклинских садах и огородах, дотлевая среди лука и зеленого горошка ярко-желтыми огоньками. Внимание жителей было приковано к пожару на фабрике «Трайэнгл», самой крупной катастрофе на производстве за всю историю Нью-Йорка. Все сочувствовали пострадавшим, мир, в котором они жили, стал казаться крайне ненадежным местом. Население было ошеломлено тем, какие опасности таятся в повседневной жизни. Газеты постоянно сообщали о брожении умов в среде рабочих. По всему городу проходили демонстрации протеста людей, потерявших своих близких. Хотя день удлинялся, создавалось впечатление, что город погружен во тьму, и даже с восходом солнца небо сохраняло холодный мрачный оттенок.

Бруклинский Музей редкостей и чудес был закрыт и погружен в атмосферу уныния, планы Профессора рушились. Он никак не мог подыскать существо, которое можно было бы выдать за Загадку Гудзона. Скоро публика забудет об этом таинственном явлении на реке, а над теми, кто клялся, что видел в воде монстра, будут смеяться. Читателей «Сан», «Таймс» и «Трибьюн» интересовали политические новости, а не сверхъестественные существа. Между рабочими и владельцами предприятий велась подспудная война. Губернатор Дикс, хотя и был, подобно лидерам Таммани, членом Демократической партии, призвал провести расследование их деятельности, нацеленной на обогащение за счет трудящихся.

Все, что могли сделать начальник полицейского департамента Уолдо и начальник пожарной охраны Крокер, – поддерживать непрочный мир, способный взорваться в любой момент. Ни о чем, кроме пожара, люди не могли говорить. Единственным монстром, занимавшим их умы, был сам город, раздираемый враждой. Разгневанные рабочие собирались на митинги, на улицах вспыхивали кровавые стычки. Мостовые около центра катастрофы чистили и мыли с мылом, но смыть красные пятна до конца не удавалось, а в щелях между камнями то и дело попадались осколки костей.

Началось расследование катастрофы, но хозяева фабрики, которые бежали, бросив погибающих на произвол судьбы, не были арестованы. Занавес, отделяющий тех, кто мог спастись по крышам, от тех, кто такой возможности не имел, был отдернут, раскрыв маскировавшееся до этого неравноправие. Люди были возмущены тем, что жизнью одних дорожили, в то время других совершенно не принимали в расчет. Около здания «Метрополитен-Опера» на Тридцать четвертой улице состоялся многотысячный митинг рабочих швейной промышленности. Женщины одна за другой выступали с трибуны, требуя улучшения условий существования половины горожан, работавшей на другую половину, которая была защищена от бурь и потрясений и безучастно взирала из своих окон на бедствия тех, кто их одевал.

Возможно, разумнее было бы отказаться от замысла сотворить монстра, но Профессор был упрям и полагал, что в трудные времена людям, как никогда, необходимо отвлечься от злоключений повседневной жизни. Иначе почему реконструкция парка Дримленд идет такими темпами, хотя затраты на нее уже составили почти миллион долларов? Здания, ранее белоснежные, перекрашивались в кричащие цвета, строился убийственный аттракцион под названием «Врата ада», где посетителям предоставлялась уникальная возможность пронестись в лодке сквозь темный туннель по бурному потоку с порогами и водоворотами, вымокнуть до нитки и едва не умереть от страха. Величайший дрессировщик всех времен и народов, однорукий капитан Джек Бонавита, готовил представление со своими львами, а полковник Джозеф Феррари[19], другой гениальный укротитель, собрал труппу из леопардов, пум, медведей и гиен.

Любимец всего Кони-Айленда, слон по кличке Крошка Хип, который так привязался к своему дрессировщику, что спал в одном помещении с ним, должен был возглавлять парад, совершаемый каждое утро вокруг всего парка. Коралия, разинув рот, смотрела сквозь забор на сооружающийся на пирсе Дримленда грандиозный танцзал с видом на море, который будет освещаться тысячей розовых и зеленых лампочек. Она представляла себе, как танцует в объятиях того молодого человека из леса, и он шепчет ей: «Весь мир наш, стоит только захотеть».

В газетах было опубликовано сообщение, что аттракционы Дримленда опираются на научные достижения, ибо ничего не может быть чудеснее, чем будущее, построенное человеком по законам науки. В 1904 году было создано поселение Лилипутия, где три сотни людей крошечного роста жили в обособленном мирке со своим собственным парламентом и своей пожарной командой, а публика имела возможность наблюдать их жизнь. Появились представители различных народов, поражавшие нью-йоркцев своей экзотичностью, – алжирские всадники, воины из Сомали, женщины банту, носившие тяжелые медные кольца на шее и в губе и таким образом удлинявшие их. Устраивались представления с участием необычных личностей – по мнению Профессора, просто уродцев: девушки-медведицы Урсы, альбиноса Роб Роя, человека-саламандры Шрифа, который ловил мух, выбрасывая длинный язык. Существовало в Дримленде и отделение для крошечных новорожденных детей, собиравшихся со всего штата, за ними присматривали медсестры в белоснежных халатах. Каждый младенец помещался в изобретенный недавно специальный бокс, так называемый инкубатор, которыми еще не успели обзавестись даже родильные дома.

Этот научный уклон раздражал Профессора, считавшего науку своей прерогативой. Сам он был не в состоянии устраивать столь грандиозные представления. К тому же ходили слухи, что в Дримленде, в двух шагах от профессорского музея, будет демонстрироваться Человек-волк – аттракцион, созданный не кем иным, как Сарди. Бывший отверженный, которого избивали и держали в тюремной камере, теперь будет выступать под именем Профессора Морриса. В смокинге и в очках он будет курить трубку и читать Шекспира и великого американского поэта Уитмена своим необыкновенным голосом, настолько же ангельским, насколько зверской была его внешность.

– Как ты думаешь, неужели он действительно будет работать на врагов отца? – спросила как-то Коралия у Морин, когда они пололи сорняки в огороде. Ей хотелось бы, чтобы мистер Моррис путешествовал и повидал все чудеса на свете – и Париж, и Каир, и водопад Виктория.

Каждую весну Коралия и Морин убирали грязь и наводили порядок в саду и огороде, надев передники и сапоги. Кони-Айленд служил некогда пастбищем для скота, весной его затапливало, и потому здесь был построен прочный железный пирс и сооружались приподнятые над землей дощатые тротуары. В этом году женщины сгребали уголь и золу, и их глаза невольно наполнялись слезами, ибо это было не что иное, как останки погибших, принесенные водами Ист-Ривер. К июню сад зарастет травой и цветами, появятся всякие огородные растения – розмарин, щавель, петрушка, горчица, которая якобы разгоняет мрак, и корень марены, который используют для приготовления краски. Вырастет также чеснок, в очищенном виде кажущийся обожженным, и помидоры с темно-красными сердцевинами, это будет следствием разложения органических остатков, принесенных с пожарища.

Но Коралия и Морин не обсуждали эту трагедию. Они избегали неприятных тем и потому редко вспоминали мистера Морриса. Другим служащим музея тоже, по-видимому, было рекомендовано не рассуждать о его судьбе, потому что всякий раз, когда Коралия пыталась заговорить с ними о Моррисе, они отмалчивались и отводили глаза. С тех пор как профессор Сарди его прогнал, прошло уже несколько лет. Услышав имя мистера Морриса, Морин на миг замерла, а затем снова принялась выдергивать сорняки и колючки.

– Откуда я знаю, что он делает и что собирается делать? – пробурчала она. – Я работаю служанкой, а не телепатом.

Однако смущенная улыбка искривила ее губы, обычно плотно сжатые. Коралия всегда подозревала, что Морин знает гораздо больше, чем решается говорить.

– Ну хорошо, не хочешь выдавать свои секреты – не надо.

У Коралии тоже был свой секрет – ночные заплывы по Гудзону, которые Морин не одобрила бы ни при каких обстоятельствах. А что касается Реймонда Морриса, Коралия сожалела о том, что он их покинул, и принимала его судьбу близко к сердцу. На глаза ее навернулись слезы, и она отвернулась от Морин, прокладывая бороздки для посадки горошка. Солнце в тот день светило ярко, разгоняя наконец мглу, нависшую над Бруклином после пожара на «Трайэнгл».

Морин подошла к ней, и Коралия притворилась, что щурится от солнечного света.

– От тебя у меня нет секретов, – сказала Морин, обняв девушку за талию. – Но поверь мне, для нас обеих будет лучше, если мы будем держать свои мысли при себе.

ПРОФЕССОР САРДИ с каждым днем все отчаяннее пытался найти новое чудо, которое затмило бы развлечения, готовившиеся в парке Дримленд. Коралия должна была совершить последний и решающий заплыв. Она никогда не боялась воды, но на этот раз ее охватила тревога. Вот уже несколько ночей подряд ей снился сон, что она находится в воде очень долго и у нее вырастают жабры и плавники. Это был очень болезненный процесс, а когда она пыталась выбраться на берег, то не могла ходить по траве и снова соскальзывала в воду, задыхаясь и не понимая, каким существом она стала.

– Имеет ли смысл вызывать всеобщий ажиотаж по поводу того, что еще не существует? – решилась она спросить у отца, пока они ожидали экипаж. Она потрогала кожу на шее. Сон представлялся ей настолько реальным, что ей казалось, будто у нее действительно образовались жабры и она превращается в то существо, каким притворялась.

Профессор высмеял ее опасения, сказав, что настоящий артист может представить зрителям обыкновенную каймановую черепаху и убедить их, что это неведомое морское чудище, если опишет историю ее поимки в ярких красках и с интригующими деталями. Чем более кровавой будет история, тем лучше, сказал он, вручив Коралии тот самый ножик, которым она когда-то резала свои руки.

– Этот нож заменит тебе когти. Воспользуйся им, если какой-нибудь рыбак опустит руку в воду. Пусть воды реки окрасятся кровью – тогда загадка Гудзона вновь появится на первых страницах газет, несмотря на все политические баталии.

Уже наступала ночь, когда возница перевез их через Бруклинский мост. Но город сиял, особенно Бродвей, где электрические фонари разом вспыхнули бриллиантовой цепочкой в сгущавшихся сумерках. Недавно прошел дождь, в небе над Нью-Джерси виднелась лишь узкая розовая полоска. Они ехали в северо-западном направлении, и Коралии вспомнился молодой человек, встретившийся ей в лесу. При этом воспоминании в ней опять вспыхнуло необъяснимое желание. Как раз в этот день она обратилась к Морин с вопросом, как можно избавиться от влечения к этому человеку.

– Ты спала с ним? – с тревогой спросила Морин.

– Разумеется, нет! Просто я слышу, как он обращается ко мне, когда никого нет рядом. – Коралия не призналась, что сердце ее в эти моменты готово выпрыгнуть из груди.

– Чтобы забыть мужчину, произнеси его имя задом наперед три раза. Если это не поможет, напиши его имя на бумаге, сожги ее и закопай в саду.

– Неужели это что-нибудь даст? – засмеялась Коралия.

– Мы всегда сжигаем то, что нам вредит, – наставляла ее Морин. – Сожги этого типа, тогда его власть над тобой, может быть, ослабнет.

– А у Реймонда Морриса была власть над тобой?

– Это было нечто совсем иное, – ответила Морин необычным для нее абсолютно спокойным тоном. – Ты еще молода, Кора. Если ты увидишь этого парня еще раз, зажмурь глаза. Не знаю, что еще тебе посоветовать.

– А потом?

– Помолись, чтобы он исчез. Свои чувства ты изменить не можешь, такого колдовства не существует. Главное, не теряй головы. Рассмотри его как следует, пойми, что он собой представляет.

Проезжая в экипаже по темным улицам, Коралия попыталась применить рекомендованную Морин процедуру на практике. Она закрыла глаза и стала думать об их саде – о фасоли, которую она посадит, о том, будет ли достаточно солнца, когда начнут созревать помидоры. Но это не помогало. Стоило открыть глаза, как опять из головы не шел тот человек из леса. Он был вроде лихорадки: Коралия чувствовала его всем своим существом. Она находилась в каком-то полубессознательном состоянии, как бывало в детстве, когда она заболевала, и Морин опасалась, что она подхватила испанку.

– Так что ты скажешь полицейским, если они тебя задержат? – спросил Профессор, когда они приблизились к намеченному пункту. Коралии пришлось взять себя в руки и собраться с мыслями. Они репетировали ее ответ несколько раз. Профессор не верил в случайности и везение, он верил лишь в умение быть полностью подготовленным. Он считал это умение большим достоинством.

– Я решила переплыть Гудзон, чтобы проверить, насколько хорошо я плаваю, – механичеки отчеканила Коралия заученный текст. Она чувствовала себя, как марионетка на ниточках, вот только сердце ее при этом билось слишком сильно, а мысли уносились слишком далеко. Если это и есть то, что называют любовью, значит, она абсолютно неуправляема и выбивает человека из колеи.

Профессор удовлетворенно кивнул.

Он выбрал полнолуние как наилучшее условие, обеспечивающее успех его плану, хотя вода была высокая. В это время года мутный весенний поток несет корни, ветви и стволы упавших деревьев, а также всевозможные продукты человеческого труда, которые зимой вмерзают в лед выше по течению, а с таянием льда вырываются на свободу. Пока профессор доставал маску монстра, Коралия вышла на поросший травой берег и сняла пальто и туфли. Холод набросился на нее, нанося булавочные уколы. Она потянулась, как делала всегда перед длительным заплывом, и выполнила несколько упражнений дыхательной гимнастики. Возница, отпустивший лошадь щипать траву, стоял в нескольких шагах от Коралии. Кинув взгляд в его сторону, она увидела, что он пристально смотрит в лес. Проследив за его взглядом, она заметила на ближайших деревьях целую стаю черных дроздов, не менее сотни птиц. Она подумала, не является ли это предзнаменованием, и если да, то каким – добрым или дурным?

– Сколько их! – произнесла она завороженно, забыв, что ей запрещено болтать с наемным работником. – Интересно, они разговаривают друг с другом по-настоящему, как мужчины и женщины, или просто каждая кричит свое?

Наемный работник застегнул куртку, словно это делало их беседу более легализованной.

– Мужчины и женщины редко разговаривают друг с другом по-настоящему, хотя чешут языком то и дело.

Профессор не видел их и не мог слышать, так что Коралия продолжила:

– Люди могли бы говорить свободно, если бы не боялись чужого мнения.

– Тогда позвольте и мне высказаться свободно, – отозвался возница. Его лицо и шея были покрыты шрамами от ран, заштопанных хирургом кое-как, что явно не делало чести его профессии. – Мне кажется, вам сегодня не стоит плавать.

Коралия не чувствовала никакого смущения, разговаривая с этим человеком, хотя Морин сообщила ей, что некогда он возглавлял одну из самых жестоких банд Нижнего Манхэттена, не пасовавшую перед такими итальянскими гигантами, как Коза Ностра и Черная рука. Они настолько прочно укоренились там, что Принс-стрит называли улицей Черной руки. В молодости возница причинил немало горя другим и себе, затем отсидел приличный срок в тюрьме и после этого угомонился.

– Дрозды чувствуют опасность, – продолжал бывший бандит. – Вы никогда не увидите их в грозу. Они улетают подальше задолго до того, как на землю упадет первая капля. – Он высвистел трель, и одна из птиц подлетела к ним и уселась на ветку ближайшего платана.

– Они понимают вас! – восхитилась Коралия.

Возница признался, что почти всю жизнь держал у себя дома птиц – в основном длиннохвостых и южноамериканских попугаев, а также своих любимых голубей.

– Птица никогда не соврет, а человек редко скажет вам правду. Я знаю это по собственному опыту, и никто меня не переубедит. Скажу вам честно, как птичка. Река слишком беспокойна, мисс. Течение бурное и опасное. В таких условиях даже опытный моряк может утонуть. Я ни за что не отправил бы свою дочь в такой заплыв, если бы мне посчастливилось иметь дочь.

Профессор приближался к ним, и Коралия с возницей отошли друг от друга подальше, однако недостаточно быстро. Сарди заметил, что они разговаривали, и, бросив сердитый взгляд на возницу, отозвал Коралию в сторону.

– Разве я не запретил тебе разговаривать с ним? Он преступник, Кора. Я даю ему шанс исправиться, но с ним надо быть начеку. Он убил больше людей, чем ты встретишь за всю свою жизнь.

Коралия взглянула на возницу, который, держа лошадь под уздцы, нашептывал ей что-то на ухо, и почувствовала, что к мнению этого человека стоит прислушаться.

– Папа, течение сегодня очень бурное. Может быть, перенесем заплыв на другой раз?

– Это он тебе внушил? Вот болван! Он же не имеет понятия, что ты собой представляешь, как ты натренирована. Я нисколько не сомневаюсь, что все пройдет хорошо. Это твое прощание с Гудзоном. После него, клянусь тебе, я найду существо, подходящее для легенды, которую ты создаешь. – Профессор расцеловал ее в обе щеки. – Ты что, трусиха, и я зря потратил на тебя столько времени?

Видя, что у нее нет выбора, Коралия побрела в воду. Когда вода дошла ей до пояса, она нырнула, наслаждаясь тишиной реки, нарушавшейся лишь плеском воды вокруг. Ее подхватило быстрое южное течение, и она с удовольствием отдалась ему, двигаясь почти без усилий. Вскоре она заметила рыбачью лодку. Луна зашла за тучи, и она незаметно подобралась к лодке. Двое рыбаков, сидевших в ней, говорили о своих женах и о том, что хорошо бы принести домой рыбы побольше. Коралия подумала, что, наверное, хорошо иметь мужа, который говорит о тебе с такой нежностью.

Она совсем забыла, что она дикое существо и должна окрасить воду кровью. Она плыла словно во сне, погрузившись в размышления. От воды клочьями поднимался туман. Появился косяк крупных осетров, которые, как известно, умеют кусаться, однако они спокойно плыли рядом с Коралией, не обращая на нее внимания. Возможно, они приняли ее за какой-то особый вид рыбы. Затем, вопреки предупреждениям Морин, Коралия представила себе молодого человека из леса. Она могла бы плыть так очень долго, если бы не наткнулась на какое-то препятствие, сразу вернувшее ее к реальности.

Препятствие не могло быть бревном, потому что было хотя и большим, величиной почти с Коралию, но гибким, луна окрашивала его в бледно-голубой цвет. Она подумала, что это, может быть, осетр. Они с осетром попали в самую гущу водорослей. Коралия уже миновала Палисады, знакомые ей по предыдущему заплыву, и находилась в опасном месте, где северное течение встречается с южным, и Гарлем бурлит водоворотами. К тому же длинные водоросли, поднимавшиеся с глубины в несколько сотен футов, цеплялись за нее, и она наглоталась воды. Рыба по соседству с ней, по-видимому, устала бороться с водорослями и была недвижна. Коралия ухватилась за нее, стараясь оттолкнуться и отплыть от центра водоворота. Но под рукой она, против ожидания, ощутила не холодную скользкую чешую, а промокшую шерстяную ткань. Она с ужасом поняла, что держится за пальто молодой женщины. Тело ее плыло лицом вниз, руки и ноги запутались в водорослях, длинные светлые волосы распластались по поверхности воды.

Коралия в ужасе выхватила нож из кармана и стала яростно кромсать переплетенные водоросли. Сначала она выпуталась из их объятий сама, а затем освободила и другую девушку, но тут почувствовала, что они обе уходят под воду. В какой-то момент лишь длинные волосы девушки оставались на поверхности. Бесчувственное тело тянуло Коралию за собой в глубь водоворота. Она стала яростно грести против течения, не отпуская тело девушки, и в конце концов ей удалось доплыть до прибрежных зарослей. С трудом переводя хриплое дыхание, она последним усилием продралась вместе со своим грузом сквозь высокую траву и заросли молочая – весьма полезного растения, чьи корни использовались индейцами ленапе для лечения лихорадки, – но сейчас оно лишь расцарапало Коралии руки. Выбравшись на берег, она без сил рухнула рядом с недвижным телом. Ее трясло, легкие саднило от перенапряжения, и вместе с тем она никогда не чувствовала себя такой живой и свободной. Над ними простиралась бесконечная глубина неба, усеянного яркими звездами.

– Мы спасены, – сказала Коралия.

Лежащая рядом женщина ничего не ответила. Возможно, она ударилась обо что-то головой или захлебнулась. Коралия осознала всю величину выпавшей на нее ответственности за чужую жизнь.

– Ау! – крикнула она в сторону леса. – Эй, кто-нибудь!

Она надеялась, вдруг тот молодой человек окажется поблизости и услышит ее, но до нее донеслось лишь эхо ее собственного голоса, да в кустах терновника захлопали крыльями птицы, разбуженные ее криком. Птицы вспорхнули из кустов, как облако дыма, и исчезли в сине-черном небе.

Девушка, которую она вытащила из воды, была одного возраста с Коралией или чуть моложе. Вглядываясь в темноте в ее лицо, Коралия поняла, что она очень красива, а на груди ее с испугом заметила расползающееся кровавое пятно. Но тут же поняла, что это не рана на теле девушки, а ее собственная кровь. Очевидно, она порезала запястье об острый камень или свой нож, когда выбиралась на берег.

Коралия встала на колени рядом с девушкой. Все, что она слышала, было ее собственное прерывистое дыхание. Внутри у нее все трепетало, ее раздирали чувства, которые она не могла унять. Она приложила ухо к пальто. Когда-то оно было небесно-голубым, но в промокшем виде приобрело чернильный цвет. Коралия не представляла, как должно звучать чужое сердце, в ушах у нее раздавался лишь оглушительный стук собственного. Она знала только, что у живого человека кожа не должна быть синей, а руки и ноги должны сгибаться. Голова девушки свесилась набок, как у тряпичной куклы. Коралия попыталась взять ее за руку, но пальцы были крепко сжаты в кулак. Приложив свой палец ко рту девушки, она убедилась, что та не дышит. Посиневшие губы были плотно сжаты.

Коралия рывком вскочила на ноги. Она физически ощущала смерть девушки, в горле у нее застрял комок. Она пошла берегом реки, потом побежала. В лесной чаще мелькали круглые фонарики – желтые птички, порхавшие во мраке. Коралия миновала какого-то рыбака в лодке – он заметил ее и окликнул, но она, не останавливаясь, продолжала продираться сквозь кусты ежевики. Она чувствовала себя отрезанной от живого окружающего мира и ни с кем не могла общаться. Однако ее сердце, колотившееся о ребра, говорило ей, что она еще жива.

Наконец она увидела в темноте экипаж. Рана на ее руке была глубока и продолжала кровоточить, окрашивая ее белую блузку в красный цвет. Отец, очевидно, принял ее за какого-то монстра и при виде ее попятился. Коралия стояла, дрожа и качаясь как пьяная, лицо ее было смертельно-бледным, не считая пятен зеленой краски, нанесенной перед заплывом.

Возница подошел к ней с одеялом.

– Да, это не лучшая ночь на реке, мисс. Я вас предупреждал.

Приблизился и отец. Он не мог думать ни о чем, кроме своего плана.

– Тебя не выследили?

Коралия лишь покачала головой. Она пыталась ответить, но вместо слов горло ее издавало только какое-то кваканье, словно она оставила голос в реке или же заразилась молчанием от девушки в голубом пальто, и оно пропитало все ее существо. Лицо ее было искажено гримасой от холода.

Профессор решил, что Коралия молчит из упрямства, и взял ее за руку, желая выяснить, что ее расстроило.

– Коралия, это не шутки. Не зли меня, скажи откровенно.

Коралия вспыхнула.

– Я наткнулась на утопленницу в реке, – произнесла она неестественно ровным тоном. – Я оставила ее в лесу.

Она ожидала, что отец в очередной раз выбранит ее, потому что судьбы других людей – живых или мертвых – не должны были их волновать, и утопленница значила, по-видимому, не больше, чем маленькая девочка, которую им предлагали по сходной цене. Однако лицо Профессора оживилось, сообщение его заинтересовало. Он потребовал, чтобы Коралия проводила их к тому месту, где она оставила тело. Они сели в коляску, и возница повез их по дороге. Коралия все еще дрожала.

– Дорога скоро кончается, – предупредила она. – И зачем ввязываться в эту историю? Пусть ее полиция обнаружит.

Однажды на похоронах одного из их «живых чудес», умершего от старости человека с бородавками как у лягушки-быка, Морин сообщила ей примету: если посмотришь на мертвеца дважды, он никогда не отвяжется от тебя. Вспомнив об этом, она посоветовала отцу повернуть домой.

– Повернем, когда я сочту нужным, – отозвался он. – Доверься мне.

Когда дорога кончилась, возница привязал лошадь к стволу каштана, и они продолжили путь пешком. Хотя время от времени в темноте раздавались крики птиц, в целом стояла такая тишина, что треск сучка, попавшего под ногу, разносился по лесу как ружейный выстрел. От воды стала подниматься густая пелена тумана, окрашивая дальний берег в серебристый цвет. Воздух был теплее, чем твердый промерзший грунт. Стволы деревьев мерцали, словно отлитые из олова, папоротники были черны как уголь. Коралия заблудилась и повела их в неправильном направлении. Пришлось возвращаться. Профессор ворчал, что они без толку кружат по лесу, а Коралия подумала, что, может быть, было бы лучше, если бы они не нашли девушку. Может быть, она ошиблась, и девушка не умерла, а просто лишилась сил, и отцу не на что будет смотреть. Почему бы не предположить, что девушка отлежалась в траве после ухода Коралии и пришла в себя. Она причесалась, привела в порядок одежду и направилась босиком через лес домой, где ее с огромным облегчением и радостью встретили родители. «Вы не поверите, какой сон я видела, – могла бы сказать им она. – Мне приснилось, что я утонула, а полудевушка-полурыба нашла меня и вытащила на берег, чтобы я могла ходить по земле, как другие девушки, и жить с вами дальше».

Коралия не узнавала дороги, и они шли наугад. Если они найдут в траве большую голубую рыбу и окажется, что ей лишь привиделась девушка, это будет страшное унижение, думала Коралия. Но тут возница крикнул:

– Вон что-то лежит в ложбине!

Профессор поспешил вслед за возницей, а Коралия неохотно поплелась вслед за ними. Ее пугала не только мысль о том, что они найдут, но и причина, почему отец настоял на поисках. Возможно, наступил момент, когда пора уже было оказать сопротивление. Если бы у нее только хватило сил вырваться на свободу и взять свою судьбу в собственные руки! Среди листвы ей чудились Египет, Париж и прочие чудеса мира, ожидающие ее.

– Вот она! – воскликнул возница, указывая на какую-то синюю кучу среди темных папоротников и кустов ежевики.

Коралия почувствовала, будто ее что-то пронзило. Она верила в примету, о которой говорила Морин. Теперь она всегда будет привязана к этой утопленнице. Она хотела отвернуться, но не могла, она уже увидела то, что лежало перед ними.

Профессор снял черное пальто и накинул его на тело.

– Отнеси ее в коляску, – велел он вознице. – Наше сокровище.

– Нет уж, увольте! – ощетинился возница. – Я слишком много времени провел в тюрьме и возвращаться туда не имею желания.

– Ты сделаешь это или сядешь по несравненно более тяжкому обвинению! – сказал Профессор. Увидев угрюмое выражение возницы, он решил применить другую тактику: – Я заплачу вдвое больше обычного. Это облегчит тебе задачу.

Коралия вдруг заметила, что голова утопленницы покоится на подушке, устроенной из травы, а руки сложены крест-накрест на груди. Сама она не оставляла девушку в таком благостном положении, словно в ожидании перехода в мир иной. Она оглянулась на лес, думая увидеть того, кто это сделал, но вокруг были только лжеакации и заросли камыша, возвышавшегося почти на десять футов. Возница поднял тело на плечо. При этом руки девушки разжались, и на землю упали два каких-то черных камешка. Коралия подняла их и увидела, что это не камешки, а пуговицы из черного стекла, холодные, как речная вода.

Они пошли обратно той же дорогой, но теперь солнечные лучи уже проглядывали сквозь листву и все больше просыпающихся птиц заводили свою песнь. Шли молча, пока не добрались до экипажа. Профессор обнял Коралию с необычной для него нежностью.

– Ты нашла Загадку Гудзона! – объявил он.

Коралия побледнела.

– Но как это возможно, отец? Это же обыкновенная женщина.

– Пока. Но после того как я над ней поработаю, она станет необыкновенной.

Коралия подумала о детском скелетике, который она однажды видела на его рабочем столе и разложенных рядом хирургических инструментах, а также об уродцах в стеклянных банках, созданных не Творцом, а человеческими руками.

– Мы должны сами изготовить то, что нам требуется, у нас нет другого выхода, – сказал Профессор, заметив ее обеспокоенное выражение. – В реке Гудзон водилась русалка, взбудоражившая весь Нью-Йорк, а затем она погибла от холода, и наш долг сохранить ее в целости для потомков.

Возница положил тело девушки под скамейку коляски. На полу образовалась лужа, вокруг распространился навязчивый сырой запах мокрой зелени. Отец сел рядом с Коралией, но она отвернулась от него и смотрела в окно. Лошадь неторопливо повезла их лесной дорогой.

– Теперь у нас есть наше чудо, – удовлетворенно произнес Профессор.

Коралию захлестнуло возмущение, ее охватила сильнейшая неприязнь, почти ненависть к тому, чем занимается ее отец. Она больше не могла воспринимать его слова как божественное откровение. Что бы он ни совершил в прошлом и что бы ни собирался сделать в будущем, все секреты будут раскрыты, все «чудеса» разоблачены. Коралия была в этом уверена.

Четыре Человек, который не чувствовал боли

Я СОБИРАЛСЯ продать часы, которые украл еще мальчишкой, и устроить похороны Мозеса Леви. Но часы, словно догадавшись о моем намерении, в тот самый день сломались. Я завел их, однако они отказывались идти. Пришлось их оставить и продать фотоаппарат, с которым я обучался мастерству, «Америкэн оптикал». От Мозеса мне досталось еще несколько фотоаппаратов, в том числе его старая крупноформатная деревянная камера-гармошка, воспроизводившая изображения на стеклянных пластинах 18 х 24, а также «Лейка» с дорогим объективом Петцваля, которая не разваливалась только потому, что была обмотана клейкой лентой. Я пользовался всеми этими фотоаппаратами как своими собственными. Любимым инструментом Мозеса была старая полуизносившаяся камера таких огромных размеров, что с ней трудно было ходить по городу. Можно подумать, что я продал самый лучший аппарат, но это не так. Мой учитель говорил, что фотоаппаратура обладает собственным зрением, и настаивал, что его камера видит всё в истинном свете и может заменить его, если он начнет слепнуть. Я надеялся, что она окажет эту услугу и мне, потому что я был слеп во многих отношениях.

Так, я был слеп в отношении плохого здоровья Леви и его возраста. Он говорил мне о приступах пневмонии и вызванной ею слабости, но продолжал работать с таким увлечением, что я забыл о его болезни и не обращал внимания на его затрудненное дыхание. Мы с ним часто ходили в Галерею 291, где Стиглиц демонстрировал фотографии и картины, которые завораживали зрителя и, казалось, воссоздавали какую-то иную далекую вселенную, настолько они были уникальны. Я был тогда лишь несмышленым учеником и, притулившись где-нибудь в уголке, слушал настоящих фотографов. Однажды Мозес подошел к Стиглицу и представился. Стиглиц, конечно, знал имя Мозеса Леви – правда, ходили слухи, что он умер, так как он давно уже не появлялся ни в мире искусства, ни в кругу своих соотечественников. Не исключено, что Леви предпочитал, чтобы так и думали, нежели прознали бы, что он зарабатывает на жизнь, фотографируя женихов и невест на свадьбах в Нижнем Ист-Сайде. Его самые ценные работы были уничтожены украинскими властями, которые считали, что художники-евреи по натуре непокорны, а потому опасны и являются в лучшем случае неблагонадежными людьми, а в худшем – дьявольским отродьем. Леви не мог не только говорить, но даже думать о пропавших трудах всей его жизни.

– Вот один из первых фотографов, – обратился Стиглиц к собравшимся, – один из отцов-основателей нашей профессии!

Но почти никто не обратил внимания на его слова. Лаврами гениев увенчивали более молодых художников вроде самого Стиглица, который быстро оставил Леви и переключился на своих поклонников. А работы Леви были сожжены и забыты, и он не вызывал интереса, хотя многие из изобретенных им методов были заимствованы этими молодыми гениями. Он был мастером амбротипии – техники, при которой фотограф может влиять на качество отпечатков, так что каждый из них не менее индивидуален, чем полотно живописца. Он первым использовал нитрат серебра и цианистый калий для подсветки изображения, что проложило дорогу тем, кто хотел сделать фотографию подлинным искусством. Он умел вирировать таким образом, что его фотографии приобретали золотистый оттенок. Молодые люди, собравшиеся для того, чтобы поговорить о самих себе, не догадывались, что именно Леви изобрел многие технические приемы, которыми они теперь ежедневно пользуются, – да это их и не интересовало. Я полагал, что так будет всегда, люди будут забывать о прошлом, как о давнем сне.

В студии Леви на стене висели две уцелевшие фотографии, сделанные им в лесах Украины. Деревья-гиганты с мощными стволами и ветвями, печально повисшими под гнетом жизненных невзгод, и певчие птицы, тонированные сепией. Этот лес очень напоминал мне место, где мы с отцом нашли пристанище, когда нашу деревню уничтожили. Я вывел его за руку из леса сквозь высокие травы и скопления диких астр, чтобы он не потерял себя и не отказывался от жизни, – он перестал ее ценить после того, как не стало моей матери. Мы скорбели молча, чтобы не проклинать мир, в котором обитали. Я видел сов на лжеакациях и думал, не являются ли они призраками умерших, потому что в наших краях было столько убитых, что их призракам уже не хватало места. Я и вправду наполовину верил, что из-за этого они превращаются в птиц.

Мозес Леви оставил мне фотопластинки с нитратом серебра, изображение на которых блестело. Я повесил их на стену в студии, изготовив для них рамки из необработанной сосны, – на лучшее у меня не было средств. Но эти фотографии во время скитаний Мозеса по миру содержались в недостаточно хороших условиях и потому с каждым днем все больше выцветали. Чтобы уберечь их от разрушительного действия солнечных лучей, я закрыл их белой тканью – наподобие того, как верующие закрывают зеркала в доме после смерти одного из членов семьи. Раньше я думал, что это делают для того, чтобы люди не любовались собой в такое время, но теперь мне казалось, что они не хотят видеть отчаяние в своих глазах. Иногда с наступлением вечера я снимал ткань и рассматривал дар, оставленный мне Мозесом. Деревья на фотографиях в сумерках окрашивались либо в желтоватый цвет, либо в красноватый, который окутывает Манхэттен после захода солнца. Стоя перед изображениями, отражающими все величие видения моего учителя, я вспоминал тот день, когда начал жизнь заново. Мне казалось, что теперь у меня появилась цель в жизни – улавливать красоту мира и, подобно учителю, увековечивать момент красоты.

Между тем я был слеп ко многому в окружающем мире, я был упрям и самонадеян, как многие молодые люди. А может ли слепец оценить красоту? Я не замечал ни молочную пелену, заволакивавшую глаза моего учителя, ни то, с каким трудом он поднимался по лестнице в последние месяцы жизни на земле. Для меня он был неуязвимым идолом, наделенным сверхчеловеческим талантом и сверхчеловеческой добродетелью. Поначалу я, как и все ученики, только таскал его оборудование, но вскоре он стал доверять мне и проявление негативов. Он говорил, что делает это, чтобы я постепенно освоил эту технику, но, по-видимому, ему было уже тяжело заниматься этим подолгу. Случалось, что у него даже не было сил подняться с постели, и мне приходилось делать свадебные снимки одному. Вряд ли присутствующие на свадьбе были довольны моим кислым видом, но я приучился держать рот на замке и заказ выполнял. Я не требовал, чтобы они говорили «чи-из» или обнимались, а фотографировал их такими, какими они были, – счастливыми или напуганными, я снимал невест, слишком молодых для замужества, и тех, что годились в бабушки, снимал женихов, трясущихся от страха, и тех, кто с победным видом въезжал в зал бракосочетаний на плечах своих братьев и друзей. Иногда невеста или мать жениха с негодованием отвергали сделанные мною фотографии, и я их не винил. Я показывал им то, что видел, а это не всегда радует глаз.

Я осознал, что Мозес умирает, только тогда, когда он уже не мог ни подняться с постели, ни говорить. Я ночевал в кладовке, а в то утро обнаружил его мертвым в постели, которая затем стала моей. Когда его дух покинул тело, все в мезонине переменилось, словно какой-то смерч высосал из помещения свет. Я сидел у его тела и плакал – не только из-за потери этого большого человека, но и из-за того, что меня опять окутала тьма.

На похоронах на кладбище Гора Сион в районе Маспет в Куинсе, кроме меня, не было никого. Я пригласил раввина, зарабатывавшего чтением заупокойных молитв на разных кладбищах. Это был старик, бежавший из России, у которого был всего один костюм на все случаи жизни. В складках костюма притаилась печаль, хотя для самого раввина смерть давно уже стала обыденным явлением. Казалось, что жизнь для него подобна развернутому рулону материи, а его задача – свернуть его и запихать в ящик комода. Он произнес молитву над открытой могилой, получил деньги и заторопился на следующие похороны. Пока могильщики стояли, сложив руки на груди, я кинул на гроб первую лопату земли согласно обычаю нашего народа. Таким образом мы оказываем умершему последнюю услугу. Я не мог совсем отойти от своей прежней жизни, как ни старался. Несколько раз я фотографировал митинги и забастовки по заданию газет, с которыми когда-то сотрудничал. Я делал это вопреки собственному желанию и старался уклониться от этой работы. Иногда мне удавалось получить другое задание, но иногда приходилось быть свидетелем событий, которых я избегал. Хотя я был теперь совсем не похож на того мальчика, что обитал когда-то в этих местах, кое-кто из призраков прошлого узнавал меня. Однажды мне поручили снимать массовый митинг рабочих швейной промышленности на Вашингтон-Сквер. На этой площади в прошлом устраивали публичные казни и хоронили повешенных здесь же, так что это было подходящее место для встречи с призраками. Стоило мне повернуть на Грейт Джоунз-стрит, как я почувствовал, что не могу идти дальше. В груди у меня похолодело. Мне показалось, что среди бастующих, которые держали транспаранты, написанные на идиш и на итальянском, находится мой отец. Я нырнул в дверь ближайшего дома, словно воришка, и стал разглядывать толпу из этого укрытия. Присмотревшись, я увидел, что это совсем другой человек, гораздо моложе, чем мне показалось сначала, и ему примерно столько лет, сколько было отцу, когда я начал работать на Хочмана. Меня охватило странное чувство, смесь облегчения и разочарования, потому что, откровенно говоря, мне хотелось убедиться, что отец жив и с ним все хорошо. Раздираемый этими противоречивыми чувствами, я понял, что отстранился от отца в детстве не только потому, что думал, будто он хотел, прыгнув с пирса, покончить с собой и бросить меня на произвол судьбы, но и потому, что с того момента стал чувствовать свою ответственность за него. А я был тогда слишком мал или, возможно, слишком глуп и упрям, чтобы взять на себя такую ответственность. Я не хотел взваливать ее на себя и заплатил за это тем, что понял, каким человеком я стал.

Я подошел к толпе и установил штатив. Окинув взглядом собравшихся, я заметил нескольких молодых людей, с гневом смотревших на меня и кричавших имя, которым я никогда не пользовался. Я схватил камеру и поспешил выбраться из толпы. Эти парни, знавшие меня по моей прежней жизни, видели меня таким, каким я был в действительности: предателем Иезекилем Коэном, который не пожелал прыгнуть в воду, чтобы спасти своего отца.

Вскоре после этого «Трибьюн» послала меня снимать митинг в Купер-Юнион на Третьей авеню. Я был молод, мне только что исполнилось двадцать один, и я полагал, что вполне могу выразить в газете свое мнение по поводу политических событий. Я не хотел идти на митинг, оправдываясь тем, что предпочитаю уголовную хронику, и это была правда. Я даже сказал, что у меня жар и я, наверное, заболел, но это уже не было правдой. Однако в редакции не нашлось других свободных фотографов, и мне пришлось скрепя сердце идти, хотя всё внутри противилось этому. Я предчувствовал, что ничего хорошего меня там не ждет, так и оказалось. На митинге присутствовало несколько руководителей Рабочего союза[20] – организации, выступавшей за социальную справедливость, заботившейся об улучшении положения рабочих и помогавшей им материально, особенно в трудное время. Среди них был товарищ моего детства Исаак Розенфельд. Он, к сожалению, тоже заметил меня, как только я установил свою камеру.

– А вот и наш антисемит! – воскликнул он, указывая на меня. – Говорят, тебя теперь зовут Эд – некоторые люди, по крайней мере.

– Я делаю здесь свою работу, – сказал я.

– То есть наблюдаешь за нами со стороны и, возможно, осуждаешь нас? Похоже, ты в этом поднаторел. Тебе нет дела до того, что происходит с другими, даже если это представители твоего народа. Что подумал бы твой отец?

– Я не знаю, что думают другие люди. Это дело Бога, а не мое.

Розенфельд демонстративно плюнул на пол. Я остался безучастным, хотя он, очевидно, добивался какой-то реакции. Он был порядочным человеком и хотел, чтобы я ударил его первым, но я не стал ему подыгрывать. Я просто сфотографировал собравшихся евреев и итальянцев, которые работали на фабриках и требовали у хозяев улучшения своего положения – хотя бы соблюдения элементарных человеческих прав. На второй фабрике, где моему отцу удалось найти работу, трудился также отец Розенфельда, и мы с Исааком даже дружили, – тогда я был еще способен на такое. Я опять же не стал реагировать, когда он заслонил мой объектив ладонью.

– Ну, по крайней мере, теперь ты знаешь, что думает один человек, – сказал он.

Да, это было понятно. Он меня презирал.

Я сделал снимок его руки и храню его до сих пор. Линии на его ладони – это карта неизвестной мне страны. В кармане у меня были также разбитые часы, которые я продолжал держать там после смерти Мозеса. Вскоре после моей встречи с Розенфельдом я проходил мимо часовой мастерской на Хьюстон-стрит. Объявление на дверях гласило, что мастер может починить любые часы, а если не сможет, то готов бесплатно предоставить заказчику новые золотые часы. Это было наверняка очковтирательство, но терять мне было нечего, так как я вряд ли мог заплатить за починку, и я решил зайти и узнать, сможет ли он что-нибудь сделать с моими часами. Мастер был пожилым человеком, когда я вошел, он работал. Табличка гласила, что его зовут Гарольд Келли. Ему, вероятно, было ясно, что перед ним парень, с которым лучше не связываться. Я не заботился о своем внешнем виде, носил потертый синий пиджак, мешковатые брюки, ботинки и черную шляпу с полями. Волосы мои были острижены так коротко, будто я только что вышел из тюрьмы. С какой стороны ни посмотри, я, наверное, выглядел долговязым черноволосым оборванцем, настроенным весьма агрессивно. Мне приходилось фотографировать столько преступников, что я, возможно, перенял что-то из их манер. Келли, по-видимому, решил, что на такого клиента не стоит обращать внимания. Он и не обращал, пока я не выложил часы на прилавок. Взглянув на них, он тут же прекратил работу и уставился на меня поверх очков.

– Твои?

– Наследство, – ответил я. Думаю, я и себя убедил в этом и рассматривал часы не как украденную вещь, а как заслуженный трофей. Скептическое выражение часовщика говорило о том, что, по его мнению, эта вещь слишком хороша для такого типа, как я. Он взял часы, перевернул их и прочел надпись на задней крышке: «Моему дорогому сыну».

– Ну да, от отца, – сказал я, со стыдом понимая, что давно уже не являюсь ни для кого «дорогим». Я вспомнил Исаака, плюнувшего на пол, чтобы показать, что он думает обо мне. На следующий день после того, как я присвоил часы, я сидел рядом с ним под длинным столом, где мы пришивали карманы к женским блузкам. Мы были всего лишь мальчишками, но знали о жизни уже многое. Когда я разжал кулак, в котором были часы, глаза Исаака стали очень большими.

– Хозяйского сына, – прошептал я лаконично, но этого ему было достаточно.

– Молодец, – прошептал Исаак в ответ. – Так ему и надо.

Часовщик снял очки и, вставив в глаз лупу, стал изучать часы.

– Сделано в Лондоне. – Он показал мне клеймо, которого я раньше не замечал, голову леопарда. – Это эмблема города, где вещь изготовлена. – Под клеймом была выгравирована корона с числом 22. – Чистое золото высшего качества. Ты говоришь, отец подарил их тебе? Он, должно быть, очень богатый человек.

– Не надо быть богатым, чтобы ценить красоту.

Я начал опасаться, что этот мастер Келли вызовет полицию и обставит дело так, что часы останутся у него. Я же за все эти годы привык к ним, как люди свыкаются со своими недостатками и тяготами.

Часовщик открыл заднюю крышку и, взяв крошечный пинцет, стал копаться в механизме. Вскоре он обнаружил шестеренку, которая не вращалась, вытащил ее, почистил и вставил обратно. Часы мгновенно начали тикать. От неожиданности я даже сделал шаг назад. Келли кивнул, считая это вполне естественным.

– Они живые, – сказал Келли, – как люди. Каждый экземпляр уникален и требует индивидуального подхода. У этих часов, к примеру, есть собственный опознавательный знак. – Он легонько постучал пальцем по задней стенке, и в ней открылась маленькая круглая крышка, под которой был упрятан голубой камень. – Сапфир, – пояснил Келли. – Да, твой отец в самом деле знает толк в красивых вещах. И, разумеется, тут же навечно выгравировано твое имя, – добавил он насмешливо.

Под камнем имелась надпись: «Гарри Блоку на одиннадцатилетие».

– Замечательные часы, Гарри, – ухмыльнулся часовщик. Он, конечно, догадался, что это не мое имя. Я к тому же слегка вздрогнул, когда он произнес его. – Если захочешь когда-нибудь продать эти или какие-нибудь другие часы, которые отец подарит тебе, не забудь про меня. Приноси их мне, я заплачу по справедливости.

Я отдал ему за ремонт все деньги, какие у меня при себе были, и сунул часы в карман. Идя по Хьюстон-стрит, я вспомнил, что Гарри Блок сообщил мне свой возраст – ему было столько же, сколько и мне. Можно подумать, что это имело какое-то значение и как-то уравнивало нас. Он носил эти часы очень недолго до того, как я избавил его от них, а у меня они находились уже много лет, так что это, возможно, делало их моими.

Как бы то ни было, я стал искать первого владельца часов. Я делал это чисто автоматически. В свое время я так наловчился искать людей, что поиски потерянного стали, можно сказать, моей второй натурой. Я не мог оставить это занятие, даже когда следовало бы. Для начала я стал копаться в прошлом Гарри Блока – так нас учил Хочман. Он заявлял представителям прессы, что узнаёт с помощью магических чисел и трав, о чем человек мечтает и что его ждет, но мне признавался, что человек всегда раскрывается в своем поведении и в речи. Его поступки в прошлом служат указанием на его будущее и позволяют тому, кто хоть чуточку соображает, предугадать, чего можно ожидать от него в дальнейшем.

Я выяснил, какими фабриками владела семья Блока, и составил список, который всегда носил с собой. Я побывал около каждой, включая то здание, в котором когда-то работали мой отец и отец Исаака Розенфельда. Несколько лет Блок отсутствовал. Как я узнал позже, учился в Гарвардском колледже, а затем на юридическом факультете Кембриджского университета. Когда он оставил штат Массачусетс и вернулся под отчий кров, я все еще вел наблюдение. Иногда я стоял на Шестьдесят второй улице напротив их дома и всматривался в сумерках в их высокие арочные окна. Это был особняк из коричневого известняка, построенный братьями Хантами[21] и украшенный красивыми карнизами и искусной резьбой. Разумеется, он не мог тягаться с принадлежащей миссис Вандербильт уродиной из красного кирпича и известняка, которая была возведена в 1882 году напротив отеля «Плаза» в подражание одному из замков в долине Луары и занимала целый квартал. Тем не менее особняк Блока был достаточно импозантен, и, околачиваясь около него, я чувствовал себя злоумышленником. Во мне назревало желание учинить что-нибудь эдакое… Мне приходилось фотографировать некоторых главарей мафии в тюрьме Томбс после вынесения им смертного приговора в тот момент, когда они собирались перейти по мостику, который соединяет двор суда и тюремный двор и называется Мостом вздохов. Меня всегда занимал вопрос, чувствовали ли они с самого начала, что им предначертано стать грабителями и убийцами и погибнуть таким образом. Что касается меня, то я и понятия не имел, на что способен. Предопределена ли судьба человека, или же он может строить жизнь по собственной воле? Возможно, Хочман был прав, когда сказал мне как-то, что человек проживает много жизней. Совершая те или иные поступки, мы ежедневно сами выбираем свой путь. Но я не мог так сказать о себе, когда приходил на Шестьдесят вторую улицу. Меня влекла туда какая-то сила, над которой я был не властен.

Занимая позицию напротив особняка Блока, я нервничал и был непредсказуем, подобно арестантам, которых фотографировал. Чаще всего они стояли, потупив голову, и не желали смотреть прямо в объектив. Сделать хороший снимок уголовника непросто. Наверняка так же было бы и со мной, если бы кто-нибудь стал фотографировать меня, но пока что такой необходимости не было. Я не хотел находиться у кого-либо в подчинении и быть обязанным предавать гласности все, что подмечал объектив. Прячась в тени около дома Блока, я превращался в собственную тень. Наблюдая за обитателями особняка, я постепенно знакомился с ними. Я узнал имена конюха и судомоек. Одну из служанок звали Агнес, другую Сара. Несколько слуг занимались уборкой территории вокруг особняка. Один из них по прозвищу Сучок был вроде бы за старшего и время от времени посматривал на меня. Я при этом уходил, делая вид, что просто гуляю по улице, но вскоре возвращался. В стремлении изучить жизнь семьи я не слишком осторожничал. Я уже знал, когда приходят и уходят две нарядные дамы, бабушка и мать Блока, а также симпатичная молодая женщина с серьезным выражением лица, которая часто приводила домой подруг. Все они носили большие экстравагантные шляпы с перьями и шелковые накидки. Это была та девочка в кроличьем жакете, которую я когда-то напугал. Но я, видимо, вел наблюдение не тогда, когда было надо, и никак не мог застать ее брата. Однако в конце концов я увидел, как к дверям дома приближается Гарри Блок, мальчик, отдавший мне некогда свои часы, не оказав никакого сопротивления, а теперь джентльмен со средствами, обремененный делами. Он вышел из кареты в пальто с меховым воротником и шелковом котелке, поблагодарил кучера, которого, как я знал, звали Маркус, похлопав его поощрительно по спине, и взбежал на крыльцо. Блок был красив, обладал хорошими манерами и, подобно многим богачам, общался с людьми непринужденно. Я был накален внутри добела. Кровь у меня кипела, как будто мой отец прыгнул в реку всего несколько часов назад. Хочман был прав, мы носим прошлое с собой, оно привязано к будущему, и мы сами решаем, держать его при себе или отпустить. Судьба – и то, что дается нам свыше, и то, что мы сами делаем с собой.

Я стал следить за Блоком и вскоре изучил его обычный распорядок. Однажды я незаметно запрыгнул на задок его экипажа и проехал так по Бродвею, находясь всего в нескольких дюймах от Блока. Сердце мое стучало. Деревянные колеса экипажа попадали в выбоины на мостовой, но я крепко держался за медный поручень. Когда карета замедлила ход, я спрыгнул и быстро пошел прочь, так как боялся, что не удержусь и наброшусь на него. Блок присматривал за работой фабрик, принадлежащих его отцу, и был кроме того поверенным других фабрикантов. Он входил в совет нескольких благотворительных организаций и был известен как человек, умеющий мобилизовать капитал.

Как-то вечером, когда в особняке Блока шел прием по случаю строительства нового здания публичной библиотеки между Сороковой и Сорок первой улицами, я в очередной раз расположился напротив его дома. Здание библиотеки в стиле Боз-ар возводили на месте прежнего водоема площадью четыре акра, который был окружен стеной в египетском стиле высотой двадцать пять футов и брал воду из резервуара Кротон. Теперь в округе Уэстчестер был устроен новый резервуар, а огромная великолепная библиотека должна была стать одним из чудес Нью-Йорка и способствовать просвещению горожан. Прием был организован для сбора средств на строительство и проходил вне рамок обычной светской жизни, поскольку семейство Астор, предоставившее основную часть средств, вряд ли пригласило бы остальных спонсоров в свою гостиную. Они все-таки были евреями, хоть и богатыми.

Я проник в дом, сообщив пожилому швейцару Баркеру, что меня прислала «Трибьюн» фотографировать мероприятие. У меня была с собой камера и пропуск для прессы, и хотя они, в общем-то, ничего не значили, это произвело на швейцара впечатление. Шагая по шикарному синему с красным плюшевому китайскому ковру, я чувствовал себя воришкой. Полы в холле были из полированного черного и белого мрамора. Меня встретил еще один слуга – очевидно, нанятый на этот вечер, потому что раньше я его не видел, – и проводил мимо телефонной комнаты, облицованной золотистыми дубовыми панелями, в большой зал, который был залит мягким светом колоссальной люстры от Тиффани. Деревянная обшивка стен блестела, карнизы были украшены резными ангелами. В зале собралось все семейство, включая Блока-старшего, у которого когда-то работал мой отец. Глава семьи не покидал кресла – очевидно, из-за какой-то болезни. Я принялся устанавливать штатив. Я оказался не единственным, кто собирался снимать происходящее. Семья пригласила известного в обществе фотографа Джека Хейли, который имел доступ в дома манхэттенской элиты и держался так, словно принадлежал к ней. Мое присутствие его не обрадовало, и он без обиняков заявил мне, что хочет продать фотографии газетам, и предупредил меня, чтобы я не вздумал сделать то же самое.

– Да пошел ты! – отрезал я. – Занимайся своим делом, перецелуй их всех в задницу, если тебе нравится, а я сам буду решать, что мне делать, а что нет.

Мою реплику услышала стоявшая поблизости сестра Гарри, высокая изящная девушка с серьезными манерами. Она, нахмурившись, поглядела на меня, затем повернулась к брату и что-то прошептала ему. Он снисходительно похлопал ее по руке, успокаивая. Джулиет нельзя было назвать хорошенькой или красивой, но она была привлекательна. Когда ее не окружали ее глупые подружки, лицо ее принимало задумчивое выражение, в глазах светилась мысль. Она держалась особняком и отказывалась от шампанского, которое ей предлагали. Мне казалось, что она предпочла бы покинуть праздничную толпу и посидеть в одиночестве в каком-нибудь парке на скамейке под вязом и понаблюдать за тем, как темнота просачивается меж ветвей. Правда, на ней было навешено столько бриллиантов, что ее бы тут же ограбили.

Я сделал два «официальных» снимка, а затем еще один в тот момент, когда члены семьи перестали позировать и начали разбредаться в разные стороны. Джулиет, казалось, хотела поскорее убраться подальше. Единственным, кто смотрел на этой фотографии прямо в объектив, был Гарри Блок. Разглядывая эту фотографию теперь, я думаю, что он понимал, что фотография выявит всю его сущность. Как-то у меня даже мелькнула мысль, что я, возможно, украл не только его часы, но и душу.

Я быстро собрал свою аппаратуру и стал выбираться из толпы. Во мне кипела ненависть ко всем присутствующим, и, наверное, меня можно было назвать головорезом, если головорез – тот, кто приходит в гости без приглашения со злобными намерениями в сердце, а осуществляются они или нет – неважно. Странно, что такой неблагодарный сын, как я, так хотел отомстить людям этого круга за то, что они сделали с моим отцом. Я не мог забыть его пальцы, кровоточившие из-за работы на этих людей, и то, что они отняли у него его гордость.

В холле меня остановил Гарри Блок. Помещение имело форму слезинки, стены, окрашенные в переливчатый синий цвет, блестели. Мы стояли на огромном восточном ковре, сотканном за гроши рабочими, которые теряли на этой работе зрение из-за того, что им приходилось делать крошечные стежки на очень плотной ткани. Это было красивое изделие. Я его ненавидел.

– Эй, минуточку!

На плече у меня был штатив, который мог послужить неплохим оружием. Мозес Леви пришел бы в ужас, если бы видел, каким образом я хочу использовать оборудование, предназначенное для увековечивания красоты.

– Вы меня слышите? – крикнул Блок.

Я обернулся и посмотрел прямо в глаза моему врагу.

– Я не знаю вашего имени, – сказал он. – Мне сообщили только, что вы из газеты.

– Зато я знаю ваше имя, – произнес я ровным угрожающим тоном, с трудом узнавая собственный голос. – Гарри.

Он привык к тому, чтобы его называли мистер Блок, особенно прислуга, к которой он, несомненно, относил и меня. Он прищурился, изучая мое лицо и пытаясь вспомнить, кто я такой. Было видно, что он ничего не вспомнил. Я был для него незнакомцем.

Я вытащил из кармана часы и со щелчком открыл крышку.

– Мне пора двигать, – сказал я ему.

Если он не узнал меня, то часы-то узнал, это точно. Он смотрел на меня все так же недоуменно, но не попытался остановить, когда я покидал его дом. Я шел по темным улицам, меня душил гнев. Но кварталов через двадцать он испарился, оставив внутри лишь пустоту. Я вспомнил, как посуровело лицо отца в тот момент, когда я выложил перед ним на стол украденные часы. Он тогда так же не узнавал меня, как Гарри Блок теперь. С того момента я стал незнакомцем для своего отца и для себя самого. Я жалел о том, что взял эти проклятые часы, и хотел бы их вернуть. Но, нравится это кому-то или нет, часы теперь принадлежали мне и ежедневно напоминали мне, кем я стал.

Апрель 1911

ОДНИ ПОХОРОНЫ следовали за другими – и на кладбище Барона Хирша, и на Горе Сион, и на Эвергринз. Дожди размывали могилы, над которыми произносились молитвы. И мэр Нью-Йорка Гейнор, и губернатор Дикс отказались взять на себя ответственность за пожар и даже не посетили сгоревшую фабрику, а уж после этого ни у кого из администрации не было желания вступиться за людей, которые так жестоко пострадали. Красный Крест и Еврейское похоронное бюро помогали приобрести участок для захоронения и нанять катафалк тем семьям, которые не имели средств, чтобы похоронить девушек на утопающих в грязи кладбищах Стейтен-Айленда, Бруклина и Куинса. Сами девушки зарабатывали каких-то шесть-семь долларов за шестидесятичасовую рабочую неделю и не были в состоянии обеспечить собственные похороны. Городом по-прежнему управляли коррумпированные политики, несмотря на все усилия Франклина Делано Рузвельта, который в качестве члена легислатуры штата Нью-Йорк старался направить Демократическую партию на путь истинный.

Волны скорби прокатывались над морем черных зонтов. Эдди с камерой на плече, надвинув картуз на глаза, отыскивал себе место где-нибудь в стороне – за каменной оградой или под темно-пунцовым буком с толстыми ветвями, стараясь не привлекать к себе внимания и прикрывая камеру от дождя куском мягкой ткани. В воздухе пахло сиренью и влажной землей, сизое небо было обложено тучами, казалось, что они касаются земли.

Дождавшись конца очередной заупокойной молитвы, Эдди показывал сделанную автоматом фотографию всем, пришедшим на похороны. Большинство людей, к которым он обращался, глядели на него с подозрением и, погруженные в собственное горе, не сразу понимали, что ему от них надо. Он говорил с ними на английском и идиш, а также на ломаном русском, который смутно помнил с детства. «Простите, пожалуйста, за беспокойство, но эту девушку до сих пор не нашли после пожара. Может быть, вы знали ее? Вы не видели ее во время пожара? Или накануне? Или, может быть, совсем недавно?» Одна молодая женщина, горюющая о своей потере, с жаром бросила ему: «Ну, нашел, кому и когда задавать свои вопросы!» – и в гневе отошла. В другой раз родственники погибшей, заметив Эдди с его камерой, прогнали его, яростно защищая свое право спокойно похоронить близкого человека. Они стали бросать в него камни и назвали вампиром. Возможно, они были правы, но фотографии обезумевших от горя людей были лучшими из всех, какие он когда-либо делал. Он повесил их у себя в мезонине на свою стену плача, все пространство которой было теперь занято черно-белым отражением пострадавших душ, портретами неистовствующих и безмолвствующих, скорбящих бок о бок с теми, о ком они скорбели.

Пятого апреля в Нью-Йорке состоялись массовые похороны неопознанных жертв пожара. С утра моросило, затем обрушился ливень, но более трехсот тысяч человек под черными зонтами в течение шести часов шли похоронной процессией через город, чтобы проститься с погибшими. Дома владельцев фабрики были окружены стражей, потому что многие в толпе говорили о возмездии. Выжившие после пожара тихо переговаривались, вспоминая тех, с кем вместе работали, – девушек, которые прыгали с девятого этажа, держась за руки, влюбленных, которые торопились обменяться последним поцелуем прежде, чем их поглотит огонь, в то время как хозяева фабрики и их помощники тайком пробирались по плавящемуся гудрону на крышу соседнего здания. Погибших хоронили в черных гробах, покрытых белым саваном, к каждому была прикреплена серебряная табличка, извещающая, что здесь похоронена неопознанная жертва.

Международный союз рабочих производства женской одежды, начавший в 1900 году бороться за сокращение семидесятичасовой рабочей недели и за улучшение невыносимых условий труда, проводил многочасовые собрания в здании Купер-Юнион и выступал с обращениями к президенту Тафту[22] и губернатору Джону Диксу, вступившему в должность в январе этого года, отстаивая права рабочих. Похоронные процессии 5 апреля были не просто проводами, они несли с собой волны ярости и возмущения. Мощные тяжеловозы, накрытые черными сетками, были запряжены в катафалки, усыпанные цветами.

За ними следовали тысячи людей – мужчин в котелках, женщин в черных шерстяных и бархатных платьях. Среди них были и члены Союза дамских портных, или союза Локал 25, который давно и безуспешно боролся за установление автоматической противопожарной системы в цехах фабрики «Трайэнгл». Провожавшие несли черные знамена, гирлянды роз и транспаранты с лозунгом «Хватит несчастий!». В воздухе все еще висела серая пелена и стоял запах дыма. Казалось, что стоит не апрель, а в хмурый ноябрь.

Пробираясь сквозь толпу, Эдди разыскивал молодую женщину с волосами белыми как снег. Но снег тает и исчезает, если его пытаются удержать. В конце концов Эдди занял позицию в дверях зоомагазина, откуда можно было видеть проходящих мимо людей. Толпа держалась внешне спокойно, но это спокойствие было хуже неистовства, это был пульсирующий поток горя. Вскоре из магазина вышел его хозяин с метлой и стал возмущаться, что Эдди околачивается у дверей, так как боялся возможных волнений, от которых могли пострадать его витрины из зеркального стекла.

Эдди покинул свой наблюдательный пост, тем более что он, как ему показалось, увидел дочь Вайса. И хотя это было то, ради чего он сюда пришел, у него от неожиданности закружилась голова. Взвалив на плечо штатив, он отправился за девушкой, лавируя в толпе. У него перехватило дыхание, как у человека, собирающегося прыгнуть с моста в воду. На ней было пальто желтовато-коричневого цвета, синяя юбка и высокие ботинки на пуговицах. Девушка шла так быстро, что напоминала призрак, которого, как известно, можно заметить лишь краем глаза. На Четырнадцатой улице она затерялась было в толпе, но вскоре Эдди опять обнаружил ее. Маяком служили ее волосы. Если бы ей вздумалось накинуть на голову шарф или платок, он наверняка потерял бы ее. Эдди ускорил шаг.

На углу девушка остановилась, и Эдди убедился, что она не призрак, а состоит из плоти и крови. Он приготовил камеру. В тот момент, когда Эдди нажал на спуск, она подняла голову и посмотрела прямо в объектив. Разглядывая фотографию впоследствии, он увидел, что ее глаза темные, янтарного цвета, в то время как у Ханны на фотографии они были ясными, бледно-голубыми. Но в тот момент он видел только, что девушка приближается к нему. Он не знал, чего от нее ожидать, но никак не думал, что она накинется на него с кулаками. Хотя Эдди был значительно выше нее, девушка с такой яростью молотила по его груди, что он отпрянул.

– Вы полагаете, что это нормально – являться сюда, как шакал, и фотографировать нас в нашем горе?

– Но бить меня необязательно, – сказал он. Хорошо еще, что она не разбила камеру.

– У нас все-таки есть кое-какие права, – заметила девушка холодно.

Она направилась было прочь, но Эдди схватил ее за руку.

– Вы мисс Вайс?

Несколько молодых женщин на углу с беспокойством наблюдали за ними, но Эдди это не волновало. Вряд ли они подзовут кого-либо из расставленных на улицах полицейских. Они не любили вмешивать полицию в свои дела.

Эдди показал ей фотографию.

– Это вы?

Девушка вспыхнула.

– Откуда это у вас? Вы украли ее у моего отца? Вы вор?

– Ваш отец сам дал мне ее. Он думал, что вы пропали, и попросил меня найти вас. Но вы, похоже, не хотите, чтобы отец знал, где вы находитесь.

– Отец прекрасно знает, где я нахожусь. Это моя сестра, – ответила девушка, указав на фотографию.

Они стояли среди обтекавшей их толпы, ведя этот неожиданный разговор на интимные темы.

– Вы двойняшки?

– Между нами разница в год. Но вам-то какое дело до этого?

– Я хочу поговорить с вами о ней.

– Откуда я знаю, что вы не страховой агент или полицейский? Если вы двинетесь за мной, я ударю вас снова и позову на помощь. – С этими словами сестра Ханны развернулась и исчезла в толпе.

Эдди, конечно, мог бы опять последовать за ней, но он слишком хорошо знал, что силой информацию не добудешь. Полученные таким образом данные были бы ненадежными, состоящими из полуправд и предположений. Ясновидящий из Нижнего Ист-Сайда всегда внушал работавшим на него сыщикам, что для того, чтобы разыскать человека, необходимо изучить всю его жизнь, заглянуть в его прошлое. Что представляла собой девушка, которая 25 марта отправилась из дома в голубом пальто и с золотым медальоном на шее? Надо пройти по стопам ангелов, сопровождающих человека на его жизненном пути, и отметить все отклонения от этого пути, не вынося суждения, ибо это не наше дело.

ЭДДИ решил посетить места, где прошли его юные годы. Вокруг была все та же унылая завеса дождя. Он уже несколько недель искал Ханну Вайс, но знал о ней не многим больше, чем в тот день, когда к нему явился ее отец. Казалось, она исчезла бесследно, провалилась сквозь мостовую в самые глубины земли. Эдди невольно спрашивал себя, не утратил ли он свое умение разыскивать людей. Возможно, этот дар достался ему чересчур легко, и он не оценил его по достоинству?

Он направился на Шериф-стрит. Сырая погода вызывала дрожь, так что он сунул руки в карманы и поднял воротник пиджака. Он едва не потерял дорогу, пробираясь сквозь толпы на рынках, вдыхая запахи овощей и мяса, доносившиеся из лавок, и сталкиваясь с мужчинами в широких черных шляпах, кидавших на него презрительные взгляды. Сточные канавы этого старого района были полны нечистот. Во многих домах до сих пор не было туалетов, которые устраивались в грязных пустых дворах и опустошались прямо на улицу. Дома сгрудились так тесно, что свет с трудом пробивался между ними даже в более ясную погоду. Наконец улицы стали более знакомыми, и Эдди выбирал правильный путь чисто интуитивно. Зал любви не изменился. Те же массивные дубовые двери, резные перила, кафельный мозаичный пол на лестничных площадках. Он вошел, стряхивая воду с пиджака. В холодном неотапливаемом коридоре собрались несколько женщин, с надеждой ожидавших, что их примет знаменитость, чья популярность росла год от года. В России его считали ангелом, которого Бог послал заботиться о покинутых и преданных. Некоторые женщины держали наготове носовые платки, чтобы утирать слезы. Одна напевала грудному ребенку колыбельную, пытаясь успокоить его, но младенец продолжал плакать и кричать. В воздухе стоял запах мокрой шерсти и безысходности.

Двое мальчишек десяти-одиннадцати лет развлекались в углу игрой в кости, перебрасываясь шутками. Вид у них был вызывающий, кепки надвинуты на глаза. Это были нанятые Хочманом юные сыщики, каким был в свое время и Эдди. Они проводили слишком много времени в барах и борделях и наверняка были искушены в искусстве подслушивания и подсматривания в замочные скважины. Грамотным мальчикам Хочман велел записывать все, что они узнают, и отдавать записи ему. Большинство мальчишек вовлекались в пьянство и разврат, о которых, по замыслу, должны были только доносить. Тлетворная среда затягивала их, как зыбучий песок.

Эдди направился прямо к мальчишкам. «Если хочешь чего-то добиться, не тяни кота за хвост».

– Хозяин у себя?

Эдди чувствовал себя в знакомом мире, который когда-то оставил. Он потерял веру в пивных и борделях, найдя вместо этого опору в бесчувственности и отстраненности. Это помогало выжить.

Мальчишки смерили его наглым взглядом и придвинулись ближе друг к другу. У них были нечистые кроличьи лица. Возможно, они умирали от голода, когда Хочман предложил им работу.

– Ты о чем? – спросил более дерзкий, который, очевидно, верховодил в паре.

– Брось, я знаю эти игры. Раз вы тут находитесь, значит, работаете на Хочмана. Так он у себя?

– Хрена моржового ты знаешь, – ответил тот же мальчишка, прищурившись, чтобы выглядеть крутым парнем. Он был старше, чем Эдди сперва показалось, – лет четырнадцати, почти мужчина, просто его обноски были ему малы и делали его младше на несколько лет. Хочман всегда советовал своим сыщикам выглядеть помладше. Никто не обращает внимания на малолеток, и люди скорее выдадут свои секреты в их присутствии, полагая, что те не поймут, что к чему.

Дверь в кабинет Хочмана распахнулась, прежде чем разговор Эдди с мальчишками принял более резкую форму. Хотя у Хочмана была приемная на Ривингтон-стрит, именно здесь, в своих личных апартаментах он проводил брачные церемонии и утешал женщин, покинутых мужьями или любовниками. При появлении Хочмана в коридоре воцарилась тишина. Он был одет, как всегда, щегольски – бархатный жилет, твидовый пиджак. Женщины тянулись к нему, и он, стараясь поддержать их интерес к себе, даже с возрастом следил за своей внешностью.

Нахальные мальчишки угомонились, стараясь вести себя прилично в присутствии хозяина. Женщины окружили Ясновидящего, возбужденно тараторя и хватая его за руки, но он их отстранил.

– Леди, добрые дела требуют времени. Придет время, и я внимательно выслушаю каждую из вас.

От взгляда Хочмана ничто не ускользало. Он сразу заметил промокшего под дождем молодого человека и узнал в нем своего ученика.

– Иезекиль! – воскликнул он приветливо, жестом приглашая его подойти. – Я знал, что ты не пропадешь, хотя все уже списали тебя со счетов.

Эдди поморщился. Это было вполне в духе Хочмана – уязвить человека под прикрытием внешнего радушия. Ясновидящий шлепнул Эдди по спине с демонстративной сердечностью.

– Я тебя знаю, малыш. Пришел что-то разузнать. Не будем тратить времени даром. Меня люди ждут.

Эдди прошел за Хочманом в его кабинет. Он был обставлен роскошно: большие кожаные кресла, огромный письменный стол красного дерева с резьбой. На полу лежал дорогой восточный ковер в ярких оранжевых и синих разводах. Стены были оклеены синими шелковыми обоями, произведенными в Китае и купленными на Малбери-стрит. Синий цвет считался символом доверия, преданности и мудрости, и Хочман хотел, чтобы эти качества ассоциировались у его клиентов с ним самим.

Эдди знал, что Ясновидящий избегает рукопожатий, боясь подцепить какую-нибудь болезнь, что было вполне разумно с его стороны: многие из его клиентов-иммигрантов обитали в многоквартирных домах, где процветали корь и туберкулез. Поэтому Эдди уселся прямо в одно из темно-бордовых кресел, обитых телячьей кожей с помощью медных гвоздей.

На стоявшем отдельно длинном дубовом столе лежали пачки искусно изготовленных еврейских брачных актов, которые были украшены индивидуальным узором из золотых листьев и написанными акварелью библейскими сценами. После заключения брака Хочман ставил на акте свою изящную подпись, поскольку имел право проводить бракосочетания, хотя не был ни раввином, ни государственным чиновником. Он не устанавливал никакой платы за эту церемонию, однако намекал новобрачным, что чем больше будет их пожертвование Залу любви, тем более счастливым будет их брак.

Хочман опустился в кресло за письменным столом и предложил Эдди сигару.

– Ты больше не фотографируешь на свадьбах? Я слышал, ты устраивал там сцены, и тебя перестали приглашать.

– Это не мой профиль. Поэтому я бросил это дело.

– Ты еще много чего бросил, говорят.

Эдди пожал плечами. Его отступничество не было секретом в этом старом районе. По дороге на Шериф-стрит ему встретился старик в широкополой черной шляпе – возможно, из той же синагоги, что и его отец, – который при виде Эдди плюнул на землю. В ортодоксальных еврейских кругах сын, не оказывающий должного уважения отцу и своему народу, был недостоин даже презрения.

– Жаль старого Леви, – сказал Хочман, пододвигая к Эдди серебряную зажигалку. – Он был хороший фотограф. И хороший человек.

Раскурив сигару, Эдди закашлялся точно так же позорно, как несколько лет назад, когда впервые удостоился подобной чести от своего работодателя. Тогда ему удалось провести очень удачную операцию по розыску одного из сбежавших женихов, и Хочман пригласил его в свой кабинет, чем можно было впоследствии хвастать перед другими мальчишками. Эдди в тот раз был удивлен оборотом, который принял их разговор. Хочман спросил, что он думает о любви после того, как проработал у него некоторое время. «Чушь все это», – ответил Эдди. «А ты разве не видишь, какая это мощная сила, как она управляет жизнью людей?» – спросил Ясновидящий. «Да нет, я вижу только мучения, и больше ничего». – «В таком случае, сынок, – обронил Хочман, – ты, возможно, не так умен, как я думал».

Когда Эдди закашлялся, Хочман усмехнулся.

– Так и не научился курить сигары.

Хочман всегда стремился взять верх над другими, подчеркивая их слабости и недостатки. При этом они становились более покладистыми в делах.

– Увы, нет, – ответил Эдди, пристраивая сигару в красивой бронзовой пепельнице – по-видимому, подарке одной из благодарных клиенток.

– Тиффани, – заметил Хочман с гордостью.

Эдди пожал плечами.

– Для меня это такая же пепельница, как любая другая.

Хочман откинулся в кресле. Раньше Эдди не замечал, что кресло его босса вдвое больше того, что стояло напротив. Очевидно, таким образом Хочман хотел подчеркнуть свое превосходство.

– Ты тогда сбежал, даже не поставив меня в известность. Я от тебя такого не ожидал.

– Наверняка вы легко нашли мне замену. Мы же были все одинаковы для вас, разве не так? Что тот сыщик, что этот.

– Я дал тебе возможность продвинуться в жизни. Работая на меня, ты лучше питался, лучше одевался, вообще жил лучше. Ты не можешь этого отрицать. И, что не менее важно, ты получал ценные уроки, познавал жизнь, как и все мои мальчики.

– Я узнал только, что люди избегают ответственности, предают друг друга и ни во что друг друга не ставят. Вы этот урок хотели нам преподать?

– Вовсе нет. – Хотя Хочман постарел, он по-прежнему выглядел внушительно со своей крупной львиной головой и гривой седых волос. Говорили, что он пудрит их каждое утро. – Возможно, тебе наплевать, но «Таймс», «Геральд» и «Трибьюн» все еще обращаются ко мне, когда им надо решить какую-нибудь трудную загадку. И до сих пор пишут о том, как успешно я действовал в том случае с мальчиком под Бруклинским мостом, которого они не могли найти.

Тут уж Эдди был задет за живое.

– Это я нашел мальчика.

– Ты нашел его, Иезекиль, но загадку ты не разрешил. Ты знаешь, что он был убит?

Кровь бросилась Эдди в лицо. Ему не хотелось вспоминать тот вечер, но что он видел, то видел.

– Он замерз, – сказал он, наклонившись вперед вместе со стулом. – Все, знавшие его, говорили, что у него была привычка бродить по ночам. Он умер от холода.

– А ты не подумал, чего ради он стал бы залезать в эту трубу в такой мороз? Он что, был совсем безмозглым? Надо проникнуться симпатией к человеку, чтобы понять ситуацию. Ты должен был влезть в его шкуру. Мать Луиса – так звали этого мальчика, если ты помнишь, – взяла жильца, русского, который пил и буйствовал. Он бил мальчика, а тот был слишком напуган, чтобы пожаловаться матери. Им нужны были деньги, и Луис, я уверен, считал, что без того, что они получают от жильца, они умрут от голода. Этот русский, я думаю, расписал мальчишке в красках, что он сделает с его матерью, если он расскажет ей правду. В тот вечер он дошел в своем буйстве до крайности. Он завернул тело Луиса в одеяло, отнес к реке и оставил под мостом. Мать сказала, что это одеяло из их дома. Она предположила, что мальчик сам взял одеяло с собой, но мне это представляется крайне маловероятным. Мальчишка, который любит бродить по ночам, не таскает с собой одеяло. Он хочет быть свободным, одеяло ему только мешает. Ты, наверное, не заметил кровоподтеки у него на шее. Они-то и раскрыли мне истину.

Эдди был растерян. Он не знал всего этого. Ночь была темная и холодная, а он был молод и слишком уверен в себе.

– Ты ходил вместе со мной к его матери, – продолжал Хочман. – Уж это ты, полагаю, помнишь?

Действительно, Хочман оказал ему честь, взяв его с собой, однако все, что Эдди запомнил, – это безутешную мать, с рыданиями упавшую в кресло. Он помнил, как переминался с ноги на ногу, чувствуя себя неловко перед лицом такого горя и сокрушаясь о том, что ему оказали эту честь.

– Там было еще кое-что, наводившее на размышления. Пятна на полу – наверняка кровь. Мать сказала, что ее жилец исчез. Когда я открыл дверь в коридор, где стояла его койка, я буквально почувствовал исходящее оттуда зло. Что бы ни говорили, но зло – реальная вещь. Оно живет, дышит.

Эдди стало стыдно, что он упустил все эти факты.

– Не было смысла разубеждать мать в том, что мальчик умер своей смертью, так что я сунул деньги судмедэксперту, чтобы он держал рот на замке.

– И позволили человеку, убившему его, избежать наказания? Разве это справедливо?

– Восстанавливать справедливость – это дело Бога, а не мое. Тем не менее я выследил этого типа. Он попал в Томбс и был убит в драке на следующий год. А с матерью я до сих пор встречаюсь время от времени. Она благодарна мне.

– Вы должны были сообщить полиции.

– Вот почему я не пытался тебя вернуть, когда ты сбежал, Иезекиль. Ты был очень способным, но способности – это не все. – Хочман наклонился к Эдди и понизил голос, словно собирался раскрыть ему тайну. – Знаешь, каков твой самый большой недостаток?

Эдди сердито поерзал. Он мог составить целый список недостатков Хочмана, который заполнил бы несколько страниц. Но ему было любопытно.

– Просветите, пожалуйста.

– Ты судишь то, чего не понимаешь. – Хочман вытащил фляжку с гравировкой, сделал глоток и предложил фляжку Эдди, но тот отмахнулся. – Хочешь совет? Я дам его бесплатно, ради нашей старой дружбы.

– Вот уж не думал, что вы даете что-нибудь бесплатно.

– Ну, значит, это будет в первый раз. Итак, запомни: не так важно найти потерянное, как понять, что ты нашел. – Хочман отодвинул в сторону золотой письменный прибор, с помощью которого ставил свою четкую подпись на брачных актах. – Давай посмотрим, что ты разыскиваешь теперь. Положи руки на стол.

Эдди посмотрел на него с недоверием. Он знал, что часто предсказания Хочмана были просто трюком, в лучшем случае догадкой.

– Ты считаешь меня шарлатаном, Иезекиль, и тем не менее ты пришел ко мне. Это показывает, что человек думает не всегда то же самое, что он чувствует. Поскольку ты не веришь в мой дар, нет оснований предполагать, что ты побоишься меня выслушать.

Эдди положил руки на стол ладонями кверху. Он чувствовал себя обязанным выполнить просьбу Хочмана.

– Да ради бога.

Хочман взял деревянную указку и провел ею по линии жизни справа налево.

– Похоже, у тебя будет время, чтобы исправить свои ошибки. Ты доживешь до старости.

– Я должен сказать вам спасибо за это предсказание? – отозвался Эдди с иронией.

– Разве жизнь требует благодарности? Если да, то благодари своих родителей, а не меня.

Эдди заметил, что глаза Ясновидящего, некогда горевшие огнем, теперь подернуты белой пленкой.

– Вот это необычно, – продолжал тот. – В середине ладони проходит линия, словно это отражение какой-то реки, текущей в тебе. Но линия перечеркнута крестом – это препятствие. Значит, ты не так уж сильно изменился, как тебе представляется. Ты ищешь то же самое, что искал, когда я впервые тебя увидел. – Хочман посмотрел ему прямо в глаза. Несмотря на слабеющее зрение, взгляд его гипнотизировал. – Единственный способ понять реку – прыгнуть в нее.

Эдди убрал руку.

– Я пришел не для того, чтобы вы предсказывали мне судьбу. – Он достал фотографию Ханны Вайс. – Я разыскиваю эту девушку. Она работала на фабрике «Трайэнгл». В то утро, когда был пожар, она вышла из дома, и больше ее не видели.

– Я польщен, что ты пришел ко мне за советом. Но я уже дал тебе совет много лет назад. Загляни в ее прошлое, как можно дальше. Поговори со всеми, кто ее знал. Если и после этого ты ее не найдешь, то она, скорее всего, разыщет тебя сама. Но ты и сам знаешь, что надо делать. При всех своих слабостях ты все-таки был лучшим из моих помощников. Так что спроси сам себя: действительно ли ты пришел ко мне, чтобы найти эту девушку, или ты ищешь что-то совсем иное?

– Мне лично от вас ничего не нужно, – решительно произнес Эдди.

Хочман отодвнул кресло от стола и, поднявшись, отвесил Эдди поклон. Так он всегда давал знать клиентам, что прием окончен. Однако Эдди, очевидно, не был для Ясновидящего рядовым клиентом, потому что он неожиданно взял его за руку и пожал ее. Эдди был удивлен. Он вспомнил, как, придя к матери пропавшего мальчика и открыв дверь в закуток, где спал ее жилец, Хочман отослал его: «Принеси мне стакан воды. Только проследи, чтобы стакан был чистым. Вымой его как следует». Но Эдди не сразу побежал за стаканом, а задержался за дверью и услышал, как Хочман читает заупокойную молитву. В тот момент он понял, что босс хочет защитить его от существующего в мире зла.

Приближалась Пасха, и Эдди к этому времени твердо решил оставить свое прошлое в покое, однако всякий раз, когда он выводил Митса на прогулку, его против воли тянуло в центр города. Он направился по адресу, данному ему Вайсом. Это была вытянутая вдоль фасада квартира на шестом этаже многоквартирного дома на Томпсон-стрит. Поднимаясь по крутым и стертым ступеням, он слышал сквозь тонкие стены с полдюжины разговоров на идише, русском и английском, иногда на всех трех языках сразу. Все это живо напомнило Эдди комнату, в которой он жил с отцом, неистребимый запах вареной капусты и тушенки, темные коридоры, сырые стены. Ему всегда хотелось бежать из этого дома.

Он постучал в дверь, где жил Вайс, ожидая, что ему откроет старик, но на пороге появилась Элла. Их первая встреча была неудачной, и сейчас, увидев Эдди, она сразу нахмурилась. Но прежде чем она успела дать Эдди от ворот поворот, вперед с радостным лаем выскочил Митс.

– О! – воскликнула Элла в приятном удивлении. – Какой неожиданный гость!

Эдди усмехнулся. Уже не в первый раз его пес помогал ему наладить отношения с людьми. Он был более общителен и вызывал симпатию. На его хозяина Элла смотрела совсем с другим выражением.

– Не уверена, что обязана разговаривать с человеком, который пытался приставать ко мне на улице.

– Я сделал это, потому что ваш отец просил меня ему помочь. Если не верите, спросите его сами.

– Я сообщила ему, что какой-то молодой человек расспрашивал меня о Ханне. Он попросил описать вас, и когда я сказала «высокий, с вызывающими манерами», он сразу подтвердил, что это вы.

Эдди поежился, и лицо Эллы на миг смягчилось, но она по-прежнему держалась настороженно.

– Отец сказал, что у вас есть особый дар, благодаря которому вы найдете мою сестру. И вот теперь он сидит и ожидает вестей от вас. Он в вас верит. Так удалось вам, мистер детектив, найти ее со своими особыми способностями?

– Я не детектив, а фотограф. Он приходил ко мне, чтобы посмотреть снимки, которые я сделал в день пожара. Я не говорил ему, что у меня есть какие-то способности, которые позволят мне найти вашу сестру.

На щеках Эллы выступили красные пятна.

– Какой тогда от вас толк? Почему вы его обнадежили? Вы хотите сказать, что не можете закрыть глаза и увидеть ее в загробном мире?

– А вы думаете, что она там?

Элла отвернулась, у нее вырвалось рыдание.

Эдди потянул ее в коридор. Наконец-то ему удалось пробить брешь в ее броне.

– Сестра – очень близкий человек. Может быть, она делилась с вами тем, что держала в секрете от отца? Говорила о каком-нибудь приятеле или о проблеме?

– У Ханны не было секретов. Она была абсолютно открытой и необыкновенно доброй. По-моему, она ни разу в жизни не соврала. Вы просто не представляете, какой замечательной она была. Если бы ее что-то беспокоило, я бы об этом знала. Мы знали друг о друге все. – Элла вдруг прикрыла рот рукой, потрясенная собственными словами. – Я говорю о ней в прошедшем времени, словно она умерла!

– Давайте обратимся к фактам, – предложил Эдди. – Вы работали вместе?

– Надзирателю казалось, что мы слишком много разговариваем, когда работаем бок о бок, и он развел нас по разным этажам. Ханна заставила меня пойти на верхний этаж, потому что там помещение было теплее. Вот такая она была всегда. О себе не думала. Когда начался пожар, я хотела найти ее, но лестница была вся в дыму. Дверь на девятый этаж была заперта. Ее невозможно было взломать – несколько мужчин пытались это сделать, но у них ничего не получилось. Толпа увлекла меня за собой, но я должна была находиться рядом с ней.

– Скажите спасибо, что не были. Вам повезло – вы работали на десятом этаже.

– Это было не везение! Это Ханна спасла мне жизнь, когда послала меня в помещение, где должна была работать сама. Когда надзиратель сказал, что только одна из нас должна остаться на девятом, он смотрел на меня. – Элла нервно ущипнула себя за руку. Эдди заметил следы нескольких щипков у нее на руках. – Это я должна была сгореть при пожаре. Поэтому я и вижу все это с другой стороны.

Эдди нахмурился, не понимая.

– Я должна была умереть, поэтому я вижу ее привидение.

– Так не бывает, – возразил Эдди.

Несмотря на свое отчаяние, Элла рассмеялась.

– А вы знаете, как это бывает? Бог обсуждал это с вами?

– Давайте поговорим о вашей сестре и оставим Бога в покое. Вы ее видели в то утро?

Элла ответила, что они, как обычно, вместе дошли до Грин-стрит.

– И она была такой же, как всегда? Ничто ее не беспокоило?

– Да, такой же, как всегда.

– Значит, вы вместе вошли в здание и поднялись по лестнице?

Элла помрачнела.

– Она велела мне подниматься одной и сказала, что догонит. Иногда по утрам она бегала на Вашингтон-Сквер, чтобы купить там яблоко с лотка, и тайком проносила его на работу. Нам запрещали есть на рабочем месте, но она говорила, что ее желудок будет недоволен.

– И она купила яблоко?

– Не знаю. Я вошла в здание и больше ее не видела, только ее привидение.

Эдди с жалостью посмотрел на девушку.

– Вы, наверное, считаете меня сумасшедшей. Но я знаю, что она умерла. Мне снится вода, а не огонь. Она пытается сообщить мне что-то. – Элла с вызовом посмотрела на него. – Или вы думаете, что я ненормальная?

Эдди знал, что людям часто снится то, во что они хотят верить. Его отец искал во сне жену и вел с ней такие интимные разговоры, что Эдди отворачивался к стене, чтобы не слышать.

– Я думаю только, что вы тревожитесь за сестру, как и она наверняка тревожилась бы за вас.

– Но вы же понимаете, что вы можете найти. Она умерла. Только, пожалуйста, не говорите это отцу. Пусть он пока ее ждет.

Направляясь к Купер-Сквер в сгущающихся сумерках, Эдди понял, что за ним следят. Его предупредил об этом Митс, который вел себя беспокойно и оглядывался с тревожным выражением на морде, обычно благодушной. Эдди задержался на секунду у дверей одного из домов, делая вид, что смотрит на часы, а сам в это время искоса бросил взгляд назад. И действительно, неподалеку остановился крупный человек в плотном черном пальто, рассматривавший Эдди из-под полей котелка. Эдди сунул часы в карман и пошел дальше. Дородный незнакомец вперевалку двинулся за ним. Хочман не случайно предпочитал набирать быстроногих мальчишек, которые в любой момент могли затеряться в толпе. Эдди на миг оглянулся и поймал взгляд своего преследователя. На него смотрело что-то темное, таящее злобу. Такой взгляд часто был у преступников, когда он их фотографировал.

Свистнув Митсу, чтобы он держался поближе, Эдди резко ускорил шаг. Незнакомец тоже двинулся за ним более быстрой и целеустремленной походкой. В руках у него была грубо сделанная дубинка, совсем не нравившаяся Эдди. Волосы у него на шее зашевелились, у Митца на спине шерсть тоже топорщилась.

Эдди свернул на Седьмую улицу, надеясь оторваться от преследователя, но темная улица была пустынна и представляла собой идеальное место для нападения. Недолго думая, Эдди нырнул в дверь первого попавшегося бара – пивной Максорли, которая открылась лет шестьдесят назад. Это был ирландский бар, куда ходили в основном рабочие, а женщины не допускались. Митс проследовал за Эдди, мягко ступая по опилкам, насыпанным на полу для поглощения разлитого пива. Питбули были частыми посетителями подобных заведений, так как эта порода обычно участвовала в «крысиных боях», которые устраивались в подвальных помещениях баров и игорных домов. Они почти всегда выходили победителями в собачьих схватках и дрались с такой яростью, что, схватив зубами противника, не желали его выпускать, и иногда приходилось разжимать им пасть металлическим прутом, чтобы освободить другую собаку, если она была еще жива. Когда Эдди подошел к стойке, находившиеся возле нее посетители, увидев Митса, посторонились. Он заказал темного пива, не выпуская из виду входную дверь. Однако бармен продолжал протирать стаканы полотенцем, не обращая внимания на заказ.

– В чем дело? – спросил Эдди.

– С собаками не обслуживаем.

За столами в задней комнате несколько человек играли в карты, около них на полу развалились две полосатые кошки.

– Он не тронет кошек, – сказал Эдди. – Он безобидный пес.

Митс, словно в подтверждение слов хозяина, свернулся калачиком у его ног, уткнувшись носом в опилки.

– Но я не знаю, можно ли сказать то же самое о вас, – огрызнулся бармен. – Может, вы ищете приключений.

Бармен был плотно сложен и мускулист, что было полезно, когда попадались неуравновешенные посетители. По его тусклому взгляду трудно было определить, что он думает. Он указал Эдди на объявление, которое гласило: «ВЕДИ СЕБЯ ПРИЛИЧНО ИЛИ УБИРАЙСЯ». Эдди догадался, что его неприглядный костюм и хмурый вид наводят бармена на мысль о преступных замыслах.

– Все, что я хочу, – это глоток спиртного, – сказал Эдди. – Приключения мне ни к чему. Мой пес тоже их не любит.

– Вы хотите сказать, что я должен обслужить и его тоже? – сухо поинтересовался бармен.

Но Эдди ему не ответил, его внимание было отвлечено: человек в черном пальто вошел в бар и устроился у окна. Эдди выложил на стойку десятицентовик и, соскользнув с табурета, тихонько свистнул сквозь зубы. Митс вскочил и последовал за ним. Однако, подходя к дверям, Эдди почувствовал, что незнакомец у него за спиной, даже его большая тень падала на Эдди. Как только они вышли на улицу, преследователь попытался его схватить.

Эдди оттолкнул громилу.

– Что тебе надо? Отвали!

Тот ничего не ответил и лишь криво ухмыльнулся. Момент был неприятный, грозивший стать еще неприятнее. Напряжение росло. Пес встал перед Эдди, как будто его обучали защищать хозяина. Незнакомец занес над ним свою дубинку, и Эдди поспешно оттащил Митса в сторону.

– Если будешь меня преследовать, я спущу на тебя собаку, понял?

Ответом ему была лишь все та же угрожающая ухмылка. Незнакомец не делал попыток приблизиться к Эдди, и тот, воспользовавшись этим, пошел прочь, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Чувствовал он это не напрасно: не успел он пройти нескольких шагов, как догнавший его преследователь нанес ему сильный удар дубинкой по голове. Эдди без чувств рухнул в придорожную канаву. Придя в себя, он назвал себя дураком, что был так неосторожен. Одна из первых заповедей Хочмана гласила: не спускай глаз с человека, которого опасаешься. Эдди чувствовал, как грабитель шарит по его карманам, вытаскивая то немногое, что у него было, и что-то ворчит при этом.

Сознание вернулось к Эдди, но еще не полностью. Он слышал исступленный лай Митса и сжал зубы, боясь, что грабитель ударит его опять, прежде чем он поднимется. Однако удара не последовало. Послышались крики. Эдди с трудом встал на ноги. Он чувствовал, как горячая кровь стекает по его волосам и капает на воротник. Перед глазами у него все расплывалось, но, прищурившись, он разглядел двух дерущихся мужчин. Бармен из пивной Максорли почувствовал, что назревает что-то нехорошее, и вышел вслед за ними. Он схватился с напавшим на Эдди грабителем, а Митс помогал ему, вцепившись в ногу громилы. Тот пытался отогнать пса дубинкой, но Митс не отступал.

Подбежав к ним, Эдди попытался оттащить Митса.

– Хватит! – сказал он.

Но у Митса проснулись бойцовские инстинкты его породы, и он не желал отпускать добычу. В конце концов Эдди удалось разжать челюсти пса. Незнакомец вскочил на ноги. Одна из его брючин была разорвана, из раны текла кровь. Схватив свою боевую дубинку, он, прихрамывая, кинулся в сторону Второй авеню, где растворился в толпе. Эдди и бармен смотрели ему вслед.

– Вы сказали, что не ищете приключений, – заметил бармен. – Зато, похоже, они ищут вас.

В ходе борьбы грабитель уронил на землю то, что отнял у Эдди. Эдди поднял часы и собрал мелочь. Стекло часов треснуло, но они продолжали тикать.

– Ну, ясно, за чем он охотился, – сказал бармен, увидев часы. – Вот что бывает, когда таскаешь с собой дорогую вещь.

Этой ночью Эдди спал в кресле, не раздеваясь. В голове у него стучало. Ему приснилась прекрасная обнаженная и мокрая женщина, идущая по Двадцать третьей улице. В этом не было ничего удивительного, но в данном случае к обычному желанию примешивалось что-то еще. Вся улица была залита водой, словно река затопила Десятую авеню. Эдди хотел было броситься за женщиной, которую желал так сильно, но кто-то появился сзади и остановил его. «Не гонись за тем, что тебе не принадлежит», – произнес голос.

Митс положил голову хозяину на колено. Эдди погладил его по голове и обнаружил примерно такую же шишку, какая выросла у него самого.

– Тебе тоже досталось, – сказал он псу.

Еще только начинало светать, и в комнате было почти темно. Электричество к дому не было подведено – городские власти считали, что строение этого не заслуживает. Эдди зажег свечу и, достав часы, стал их рассматривать. Придется опять идти к часовщику и вставлять новое стекло. Он вспомнил, какое разъяренное лицо было у Гарри Блока, когда он увидел свои часы у Эдди в руках. И тут у него в мозгу промелькнуло, как светлячок, еще одно воспоминание. Он видел напавшего на него грабителя раньше. Быстро просмотрев фотографии в своей коллекции избранных снимков, он нашел то, что искал. Перед ним был вчерашний тип в черном пальто, преданный слуга, стоявший за спиной Гарри Блока за какую-то минуту до того, как Эдди продемонстрировал своему врагу украденные у него часы. Тип отвернулся от камеры, подобно всем преступникам, которые не хотят лишний раз «светиться». Значит, это был не обычный грабитель, а человек Блока, и это Блок послал его в Нижний Ист-Сайд за часами.

Эдди охватило негодование. Как смеет Блок давать своим людям такие задания? Он что, считает себя выше закона? Эдди уже всерьез собирался отправиться в полицейский участок Челси и сообщить о происшествии, но тут вспомнил реакцию часовщика. Тот сразу догадался, что часы не его. В гневе Эдди забыл истинное положение вещей. Ведь это он был вором, и его часы были крадеными.

Наверное, каждый преступник рассматривает себя как героя своей истории, а каждый неблагодарный сын считает, что отец плохо обращался с ним, подумал Эдди. В жизни нет ничего определенного, решил он. Даже сделанные Мозесом Леви снимки деревьев в лесу померкли в его воображении. И в этот ранний сумеречный час Эдди уже не понимал, кто он такой – герой или ничтожный воришка, несчастный ребенок или сын, нанесший отцу такую обиду, что прощения ему нет.

Пять Прирожденная обманщица

Я НАЧАЛА бунтовать против отца, когда мне исполнилось пятнадцать. Поначалу это были незначительные нарушения правил, тайные проступки, незаметные для других. Но всякий раз при этом я чувствовала себя преступницей. Фактически ничего в нашей жизни не изменилось, кроме моего мироощущения, но со временем я стала думать, что это, может быть, как раз и есть главное. Я думаю, мое превращение в бунтаря началось в тот вечер, когда я зашла в мастерскую отца и прочла несколько страниц его дневника. Мне часто хотелось заглянуть в дневник еще раз, но я боялась. Даже не знаю, чего я страшилась – то ли быть пойманной на месте преступления, то ли того, что я могла прочесть в дневнике. Несколько раз я набиралась смелости и спускалась к дверям подвального помещения, но они всегда были заперты. Я прикладывала ухо к толстой деревянной двери, но не слышала ничего, кроме громкой пульсации у себя на шее.

По пути на рыбный рынок я проходила мимо слесарной мастерской и однажды завернула туда. Я сказала мастеру, что потеряла ключи от погреба, где хранятся банки с вареньем и прочими законсервированными продуктами. Я была уверена, что он тут же разоблачит мой обман, – щеки у меня пылали, я мекала и заикалась. Я ждала, что мастер вызовет полицию и меня арестуют прямо в мастерской, но он говорил со мной как с любым другим посетителем. Я сказала, что у меня нет денег, чтобы пригласить его домой поменять замок, а он ответил, что это и не требуется, так как у него есть отмычка, которая может открыть любой замок. Я заплатила ему за отмычку, но оказалось, что приобрела я совершенно бесполезный кусок металла. Придя домой, я вставила отмычку в подвальный замок, она изогнулась и застряла в замке. Я перепугалась, что не смогу ее вытащить и отец обо всем узнает. Но в конце концов, дернув за отмычку изо всей силы, я вытащила ее и побежала в глубину двора, где засунула ее в кучу мусора, который мы сжигали каждую неделю. Несмотря на эту неудачу, я по-прежнему хотела узнать о прошлом отца. Любопытство не давало мне покоя, как камешек в туфле. Когда отца не было дома, я рылась в книгах его библиотеки, словно они могли раскрыть мне его секреты. Я читала медицинские статьи и книги по естественной истории. Залезла в его шкафчик с виски и аперитивами и пригубила какую-то зеленую жидкость, имевшую привкус мяты, растущей в нашем саду. Я пробовала копать землю рядом с кухонной дверью, где росли сорняки и возница таскал экспонаты, приобретенные отцом. Я надеялась найти там кости или, может быть, обломки золотых изделий, но все, что я раскопала, – это муравейник. Но однажды вечером я нашла ключи. Отец ушел из дома без пиджака, и я решила обшарить на всякий случай карманы. В одном из них была мелочь и конфета в обертке, в другом ключи.

Ключи были маленькие, один железный, другой медный. Они жгли мне руку. Я в нерешительности стояла на лестнице, ведущей в подвал. Признаюсь, мне было страшно. Я не была готова заходить в своем бунте против отца так далеко. Но, возможно, меня останавливало и другое соображение. Возможно, я догадывалась, что после того как я открою дверь и узнаю правду, мне придется уйти из дома. А куда мне уйти, я даже и не представляла. В какой-нибудь другой музей или театр, если меня туда возьмут? Я понимала, почему Морин так держится за свою работу. Выбор у нас был небольшой.

Я вернула ключи на место.

И презирала себя за это.

Но и оставаться прежней послушной девочкой уже не могла. Особенно часто дух неповиновения овладевал мной, когда меня демонстрировали в моем аквариуме. Иногда я строила рожи посетителям, если они слишком приближались и прижимали носы к стеклу. Однажды я оскалила зубы, как собака, и две молодые женщины упали в обморок, так что пришлось приводить их в чувство нюхательными солями. Но почти никто не замечал этих мелких эскапад, даже Морин, потому что вне аквариума я держалась с подобающим смирением. Я мыла посуду и помогала развешивать белье после стирки. Сотню раз в день я расчесывала волосы и неутомимо скребла руки смесью мыла со щелоком, чтобы устранить синюю краску, которой они были окрашены в аквариуме. По вечерам я не отступала от распорядка, установленного для меня отцом. Читала классиков, которых он мне рекомендовал, рано ложилась спать. Но с каждым годом мной все больше овладевало мое природное любопытство. Оно не давало мне покоя, даже когда я изо всех сил старалась вести себя примерно. Открывая окно спальни, я ощущала запах соли, рыбы и человеческого желания. Я знала, что мне надо: найти свое место в жизни, не идти путем, предначерченным мне отцом, а самой выбрать его. Меня интересовало, какие прически делают другие девушки моего возраста, – мои-то волосы были заплетены в косички, как у маленькой девочки, – как они учились танцевать, как покупали шелковые платья в магазинах, заводили друзей. Я с завистью смотрела на девушек, которых встречала на улице. Мне казалось, что они вполне освоились в окружающем мире, в то время как мне были доступны лишь его отдельные кусочки. Я, возможно, была в Бруклине единственной, кто знал, что сердце колибри бьется с такой частотой, что ты слышишь непрерывное гудение, когда она садится на твой палец, чтобы выпить подслащенной воды из пипетки. Я знала, что панцирь черепахи надо смазывать зимой оливковым маслом, чтобы он не растрескался, что когда она засыпает, то втягивает внутрь конечности и голову и, убаюкивая себя, покачивается взад и вперед, как дитя в колыбели. Но я хотела знать то, что не имело никакого отношения к миру природы – и вместе с тем было ее неотделимой частью.

Я хотела узнать любовь.

Летом я начала тайком убегать в Дримленд, хотя отец неоднократно предупреждал, что владельцы этого парка развлечений – наши враги. Он говорил, что мы – два враждующих государства. Наша вражда не может разрешиться миром, рано или поздно нам предстоит сразиться. Я не хотела сражаться, я хотела наслаждаться роскошными летними ночами. Но я знала, что Кони-Айленд может быть опасен, он определенно менял свое лицо. На Брайтон-Бич, недалеко от района, называвшегося Кишка, был ипподром, еще два находились в Шипсхеде и Грейвсенде. Кони-Айленд, с его ярмарочной площадью на Брайтон-Бич и Бруклинским клубом жокеев, был колыбелью спорта, но ипподромы придавали ему криминальный оттенок, и публика там попадалась буйная. Эти жокеи и игроки с криминальным уклоном вливались в толпу людей, приходивших в Дримленд и Луна-Парк отдохнуть в сказочном мире из стали и папье-маше. Покончив с домашними делами и пожелав отцу спокойной ночи, я выбиралась на крышу через окно. С Атлантики грядой наплывали облака и пелена розоватого тумана, я сидела в темноте и наблюдала за ночной жизнью на Сёрф-авеню. Но скоро мне надоела роль зрительницы. Отец всегда говорил, что мое сердце и легкие больше, чем у большинства людей, и поэтому я могла очень долго находиться под водой без воздуха. Возможно, мои желания тоже превышали норму. Если мне чего-то хотелось, это желание неотступно преследовало меня. По ночам я ворочалась и металась без сна и часто плохо высыпалась. Я жаждала другой жизни. Когда я убегала ночью из дома, то всегда складывала на постели под одеялом одежду в форме человеческого тела, чтобы отец ничего не заподозрил, если ему вздумается проверить, как я сплю. Правда, он никогда этого не делал. После ужина он возился в своей мастерской, а затем отправлялся в турне по бруклинским барам, – только на Сёрф-авеню их было больше десятка. Его мысли не были заняты исключительно мной.

– Мужчины есть мужчины, – говорила Морин, если я удивлялась, куда это отец ходит по вечерам. – Оно и к лучшему. Когда мужчины нет дома, женщина чувствует себя свободнее.

И правда, когда отец уходил, я могла читать все, что пожелаю, с удобством устроившись в его любимом мягком кресле, набитом конским волосом. Эхиноцереус возвышался на дубовой тумбочке поблизости, но он меня не интересовал. Я не верила, что он когда-нибудь зацветет и как по волшебству преобразится у меня на глазах. Мне он представлялся злобным существом, которое скорее будет глотать мух и пауков, нежели распускать прекрасные цветы. Я погружалась в леденящие душу истории Эдгара По, хотя отец называл его извращенцем и пьяницей.

Я даже отваживалась заглядывать в тома восточных трактатов, где половой акт изображался таким образом, что я безуспешно силилась его понять. Я ела тосты с маслом и рисовый пудинг, нарушая рыбную диету, на которой настаивал отец, и наконец-то попробовала красного вина. Распустив волосы, я рассматривала себя в зеркале, чтобы понять, какой женщиной я стану. Я видела девушку с бледным лицом и длинными волосами, обладающую спокойным характером и внешне невозмутимую, но с волнением думающую о будущем. Глаза выдавали сжигавший меня огонь желания. Вскоре я так расхрабрилась, что уже не вылезала в окно, а спокойно выходила через дверь. Стоило мне оказаться на улице, как я чувствовала себя другим человеком. Если бы кто-нибудь спросил, как меня зовут, я назвалась бы Джейн, именем героини романа, о котором Реймонд Моррис всегда говорил с благоговением, потому что он освободил его из чердачного плена. Имя было достаточно обыкновенным и вместе с тем, как мне представлялось, говорило о величии и независимости. Мне запомнились слова героини: «Я не ангел и не буду им, пока не умру». Это показывало, что я не единственная, кто не вполне соответствует предъявляемым к нему требованиям, и что ангелы обитают на том свете, а не на этом.

Сторож, дежуривший у ворот парка, так привык ко мне, что пропускал в парк бесплатно. Он был добр и всегда желал мне от души повеселиться и уцелеть. Но однажды он попросил в качестве пропуска его поцеловать.

– Смелее, Джейн, – побуждал меня он (перед ним я тоже фигурировала под этим именем). – Должен же я что-то получить за работу сверх нормы.

И в самом деле ему платили не за то, чтобы он опекал забредших в парк девушек, а за то, чтобы он следил за порядком и не позволял гуляющим слишком распоясываться. Ночью, когда ворота запирали, он охранял восточную арену парка, где содержались животные, следил за тиграми и леопардами, лошадьми и шетландскими пони, которые катали детей. Особое же внимание он уделял львиному прайду во главе со знаменитым львом по имени Черный Принц, который был смирен и послушен, как собака, в присутствии укротителя и превращался в исчадие ада, если кто-нибудь другой приближался к его клетке.

Просьба сторожа привела меня в смятение, на глазах у меня выступили слезы. Сторож замахал руками, чтобы я проходила просто так. Пройдя, я задумалась и вернулась к нему. Возможно, какая-то часть меня не могла не выполнить того, что мне велели или о чем просили, а может быть, мне захотелось проверить, на что я способна. Я встала на цыпочки и клюнула сторожа в щеку. В этот момент я поняла, какую силу может приобрести юная девушка над мужчиной, хотя еще не понимала, что эта способность бывает проклятием. После этого сторож всегда пропускал меня в парк и иногда давал несколько монет на аттракционы. И все это за один поцелуй.

Это происходило еще до закрытия Дримленда на реконструкцию осенью 1910 года. Но и перед тем, как там соорудили новые аттракционы и перекрасили изящные белоснежные здания, парк был изумителен. Помню, как я впервые прошла сквозь массивные ворота и остолбенела при виде гигантской библейской скульптуры, изображавшей крылатого ангела и называвшейся «Сотворение мира». Я не могла оторвать от нее глаз. Как будто богиня спустилась с неба прямо в Бруклин. И хотя восхищаться экспонатами нашего врага было предательством, я не могла не признать, что никогда не видела ничего красивее.

Была там и башня с тысячами электрических лампочек, благодаря им весь парк был освещен так ярко, что я боялась, как бы отец, вернувшись домой, не заметил, как я здесь расхаживаю. Я стала покрывать голову черной шалью, чтобы в случае чего спрятаться в темном углу, но косы я распускала, и волосы свободно спадали вдоль спины.

Наш маленький и старомодный музей был непритязательным развлечением по сравнению с грандиозными экспозициями, от которых замирало сердце. Просыпаясь по утрам, я чувствовала запах формальдегида и нафталина и, пока музей был закрыт, принималась за надоевшую домашнюю работу, помогая Морин гладить и готовить завтрак. Еще я кормила птиц и поливала забытый всеми эхиноцереус.

Лежать в аквариуме мне опротивело. Часто я дремала, свернувшись клубком на дне, пока отец не стучал пальцем по стеклу. Я должна была поворачиваться так и эдак, принимать интригующие позы и улыбаться сквозь волны, которые поднимала хвостом. Скалить зубы и строить рожи строго запрещалось. Чтобы кожа не высыхала и не трескалась, по совету Морин, я каждое утро смазывала ее оливковым маслом, словно была еще одной черепахой, содержавшейся в этой цитадели науки. Каждую ночь мне снилось, что я брожу по окрестным улицам и захожу на рыбный рынок. Я покупаю треску и моллюсков, и вдруг люди начинают надо мной смеяться. Опустив глаза, я вижу, что у меня нет ног. По-видимому, на меня произвел сильное впечатление тот знаменитый номер отца, с которым он выступал до переезда в Америку, и образ распиленной женщины преследовал меня. Действительно, если бы у меня не было ног, я была бы гораздо больше похожа на рыбу. И тогда уж точно не могла бы высвободиться из сетей, опутывавших мою жизнь, вылезти ночью через окно, сбежать из дома и увидеть все чудеса света.

Летними вечерами на улицах Кони-Айленда была такая толкучка, что меня, обыкновенную девушку с волосами, как тушь, в черном платье и перчатках, никто не замечал. Я ходила в Луна-Парк и на аттракционы поменьше, но моим любимым парком был Дримленд – может быть, потому, что его сияющую огнями башню было видно из окна моей спальни. Он снился мне еще до того, как я там побывала. Я посетила все его аттракционы, и мне все было мало. Единственное, что я обходила стороной, – это представления, устраивавшиеся у самого входа в парк, потому что они слишком напоминали музей моего отца. Только он говорил, что наши люди с физическими аномалиями представляют научный интерес, а здесь их откровенно называли ошибкой природы. Одним из коронных номеров в Дримленде была Королева Жирляндии, которая весила 685 фунтов при росте пять футов три дюйма. Я встречала ее на рыбном рынке на Нептун-авеню, куда она тоже ходила за покупками. Ее настоящее имя было Джозефина, однажды она дала мне рецепт филе голубой рыбы, приготовленной с картофелем и розмарином. Она была родом из Миннесоты, а сейчас жила с двумя сестрами на Брайтон-Бич, в весьма респектабельном районе. Она сказала, что мой отец предлагал ей выступать в его музее, но в Дримленде ей платили гораздо больше, а главное, относились с уважением.

– У нас вам тоже было бы неплохо, – уверяла я ее.

Королева рассмеялась и погладила меня по голове, словно я была ребенком. Она носила огромные фетровые шляпы с множеством страусовых перьев. Лиф ее необъятных шелковых платьев был украшен искусственными бриллиантами и жемчугами.

– Девочка моя, ты знаешь, что говорят о музее твоего отца? Дешевка. – Наверное, она могла бы сказать и больше, но лишь вздохнула, очевидно, не желая огорчать молодую впечатлительную девушку. – Но он твой отец, и ты вправе иметь свое мнение.

На представлениях Дримленда она пела – в основном знаменитые арии из итальянских опер. Она утверждала, что некоторые мужчины влюбляются в нее в тот миг, когда впервые слышат ее голос. Встречаясь с ней в парке, я дружески махала ей, но слушать ее мне не хотелось. Я ограничивалась тем, что рассматривала людей в толпе, которые были, на мой взгляд, гораздо более интересными и непредсказуемыми, чем наши «живые чудеса». Эти уникумы, поедавшие у нас на террасе пирожки и оладьи с яблоками, казались мне не более таинственными, чем мошки, кружившие над капустой в огороде. Мужчины, глотавшие огонь и изгибавшие свои гуттаперчевые руки и ноги во всех направлениях, в перерывах между выступлениями играли в карты под грушевым деревом, как простые рабочие. Женщины, сплошь заросшие волосами или худые, как скелеты, переодевались у нас на кухне, демонстрируя свое поношенное нижнее белье, и просили меня приготовить им чай с молоком.

В Дримленде я больше всего любила стоять где-нибудь в углу громадного танцевального зала, сооруженного над железным пирсом, и наблюдать за танцующими влюбленными. Они были очень красивы, каждая пара была неповторима. Танцевали в основном под прекрасные романтические арии Энрико Карузо и под популярную тогда песню в исполнении Фрэнка Стэнли «Я хочу то, что я хочу, когда я хочу это»[23]. Океан блестел, освещенный звездами, которые в таком количестве усыпали небо над головой, что никто никогда не смог бы их сосчитать. Посетители вопили в металлических вагончиках, носившихся по «американским горкам», или целовались по углам. Многие вели себя в парке так, словно этой ночью должен был наступить конец света, и мечтали только о том, чтобы их потрясли до глубины души и напугали до полусмерти, женщины отдавались первым встречным.

Тем же летом, когда я бегала в Дримленд, я решила прочитать «Джейн Эйр», чтобы понять, почему мистер Моррис воспылал такой любовью к этому роману. Морин разрешила мне читать книгу только в ее присутствии, так как она буквально тряслась над ней и завернула в плотную бумагу. Оно и к лучшему: отец не одобрял женщин-писательниц и уж точно не одобрил бы мисс Бронте. Должна признаться, роман произвел на меня неоднозначное впечатление. Я понимала, что должна сочувствовать героине, сироте Джейн, которая была примерно того же возраста, что и я, и не имела друзей. Я даже взяла ее имя, когда отправлялась гулять по ночам. Но больше всего меня интересовала и вызывала у меня сочувствие запертая на чердаке сумасшедшая женщина. Теперь мне было ясно, что именно ее история так подействовала на мистера Морриса, что, закончив читать книгу, он тут же убежал из дома. Если я когда-нибудь полюблю человека, подумала я, то хорошо бы такого, который, как и я, хотел бы, чтобы роман закончился иначе, и первая миссис Рочестер сбежала из плена.

– Твое сердце разбито? – спросила я Морин, возвращая ей книгу. Человек-волк исчез из нашего дома уже больше двух лет назад. После этого Морин пребывала в меланхолии. У нее на глазах часто выступали слезы, но она утверждала, что так на нее действует запах зеленого лука, который заполонил не только наш двор, но и весь Бруклин. Я и не подозревала, что недавно мистер Моррис тайно вернулся в Бруклин и живет в нескольких милях от нас.

– Ты полагаешь, у меня есть сердце, которое может разбиться? – спросила она совершенно серьезно.

– Да, полагаю, – ответила я твердо. – Не может быть, чтобы ты не беспокоилась за мистера Морриса.

Морин села рядом со мной. Я никогда не могла понять, почему люди на улице глупо ухмыляются при виде нее или смотрят на нее с отвращением. Птицы разноцветны и все равно считаются красивыми, почему с Морин должно быть по-другому? Шрамы и пятна на лице были ее неотъемлемой частью, которая значила не больше и не меньше, чем ее рыжие волосы и карие глаза. Иногда мне казалось, что ожоги на ее лице и шее появились из-за того, что ее закидали горстями солнечного света, и теперь ее душа излучает этот чудесный свет.

– Мистер Моррис способен позаботиться о себе, – сказала Морин с уверенностью. Мне тем не менее было его жалко.

– Жаль, что он не взял меня с собой, – сказала я.

Морин взяла мою руку в свои. Теперь, задним числом, я думаю, ей было неприятно, что она не говорит мне всей правды, но она всю жизнь оберегала меня и не хотела посвящать меня в тайны, которые отец мог у меня выведать. Я была без перчаток и импульсивно хотела вырвать руку и спрятать, но Морин крепко держала ее.

– Наверное, я сделала для тебя не все, что могла, – произнесла она печально.

Я стала убеждать ее, что это не так. Она была единственной, кто заботился обо мне практически с самого моего рождения. Это Морин учила меня ходить. Это она сидела у моей постели, когда я в детстве болела, она прикладывала холодный компресс к моему лбу и поила меня с ложечки настоем ромашки, если я была слишком слаба, чтобы пить из чашки. Она побуждала меня учиться читать, в то время как отец говорил, что из-за своего дефекта я не смогу писать. Морин тоже не умела писать, но впоследствии я научила ее читать достаточно хорошо, чтобы понимать письма и кулинарные рецепты. Она говорила, что это великое умение. Я рассказывала ей обо всем, обо всех моих страхах и ночных кошмарах. По крайней мере, раньше. В последнее время я стала держать некоторые свои мысли при себе и признавалась не во всех поступках. Но меня мучила совесть из-за того, что я утаиваю что-то от Морин, – она всегда была так добра ко мне. И вот на этот раз я набралась храбрости и рассказала ей о своих похождениях в Дримленде. Я сказала, что гуляю там в толпе и наблюдаю за танцующими, что называю себя Джейн и что, проходя мимо статуи «Сотворение мира», чувствую себя совсем другим человеком.

Я ожидала, что она рассмеется, ибо она была бунтарем по натуре и терпеть не могла всякие правила и ограничения. Часто, когда мы были одни, она ворчала и жаловалась на отца, высмеивая его строгие манеры и чрезмерную внимательность к деталям, особенно в отношении одежды. Он и вправду был денди и любил кашемир и шелка. Морин безупречно подражала ему, имитируя его произношение и отрывистую манеру говорить. Она так правдоподобно изображала холодный стеклянный взгляд, каким он смотрел, когда гневался, что казалось, будто она действительно испытывает те же чувства. Я думала, она и сейчас изобразит что-то подобное – например, как он отвешивает официальный поклон, приветствуя посетителей. Но вместо этого Морин рассердилась. Она заявила категорическим тоном, что я не должна больше ни разу удирать в Дримленд.

– Ты не представляешь, на какую неприятность ты можешь нарваться. Один лишний шаг – и ты пропала. Обещай мне, что не будешь бродить по ночам.

Меня поразила тревога, с какой она говорила. Вдали слышался голос отца, отдававшего последние распоряжения перед закрытием музея на ночь. Зрителей было мало, как обычно бывало к концу дня в последнее время, так что вечерние представления были отменены. Признаком осени были для нас не пожелтевшие листья на деревьях, а поредевшие толпы на улицах, исчезавшие до следующего сезона.

– Ну хорошо, не буду, – покорилась я.

Однако это Морин не убедило.

– Я сама буду следить за тобой, – сказала она и, взяв меня за подбородок, пристально поглядела мне в глаза. – У тебя уже были месячные?

Я ответила, что были.

– Я так и думала. А мне ты ничего не сказала. – Она была явно расстроена, что я не сообщила ей об этом. – Итак, ты стала женщиной и должна вести себя соответственно. – Перейдя на столь интимные темы, она понизила голос. – Если ты когда-нибудь решишь уйти из этого дома против воли Профессора, знай, что обратного пути у тебя не будет. Мы не такие люди, как все остальные, Кора. Они никогда не поймут нас.

Вечером я сидела в одиночестве у окна своей комнаты, обдумывая слова Морин. На Сёрф-авеню я увидела Малию, Девушку-бабочку с ее матерью. Мать бережно обнимала ее рукой. Они прошли ферротипическую студию на углу, где можно было сфотографироваться на фоне картонного морского пейзажа. Свой оранжевый костюм Малия оставила в музее, грим – сурьму для подведения глаз и румяна, воспроизводящие рисунок крыла бабочки-данаиды, – смыла под краном на заднем дворе, так что лицо ее стало округлым и миловидным. На ней была клетчатая накидка, скрывавшая, что у нее от рождения нет рук. С моего наблюдательного пункта она выглядела абсолютно нормальной девушкой. Они с матерью растворились в толпе, и я с завистью вздохнула.

Однажды вечером дверь моей спальни распахнулась. На пороге стоял отец. Он был в баре и источал запах рома, напоминавший мне о формальдегиде. Запах был мне неприятен, я и в дальнейшем никогда не могла пить ром, даже по праздникам в виде подслащенного пунша. Я читала в постели при свете свечи и, услышав шаги отца на лестнице, быстро спрятала книгу под одеяло. Но отца не так-то легко было обмануть. Он тут же углядел книгу и вытащил ее. К счастью, это были трагедии Шекспира – великая литература, которую он одобрял, – а не Эдгар По или Шарлотта Бронте. Но это вовсе не значило, что отец был удовлетворен. Он сказал, что, подходя к дому, увидел свет в моей комнате и побежал ко мне. Он торопливо загасил свечу пальцами и строго-настрого запретил мне впредь зажигать ее в постели. Я думала, что весь этот ажиотаж вызван заботой о моей безопасности, но он нещадно выругал меня за то, что я рискую сжечь по неосторожности его музей. Он назвал меня беспечной эгоисткой, которая может уничтожить дело всей его жизни. Я должна прилагать усилия и честно выполнять свою долю работы, иначе музей не выживет под натиском новых модернизированных аттракционов. Отчитывая меня, он крепко держал в руках мои запястья. Мне невольно вспомнился его самый знаменитый фокус. Мысленно я поблагодарила Морин за то, что она велела мне оставаться дома. Мне очень повезло, что отец не обнаружил в постели вместо меня сверток одежды. И без того наутро у меня были синяки на запястьях.

Я больше не ходила в Дримленд. К тому же сезон закончился, исчезли толпы, наводнявшие отели и парки, и только местные жители остались влачить существование в отрыве от остального мира в течение всей безотрадной осени и зимы. По ночам мне снилось, что я гуляю по Сёрф-авеню. Я заходила в ворота волшебного парка, который, по словам отца, грозил нас разорить, и передо мной сразу открывался весь мир, освещенный тысячью огней. Во сне я снимала черную шаль и перчатки. Я стояла в центре танцзала и слушала музыку. Никто не говорил мне, что я все делаю неправильно. Затем я просыпалась в своей темной комнате. Я пыталась внушить себе, что только глупые девочки плачут. Иногда я потихоньку спускалась на первый этаж, надеясь застать эхиноцереус в тот момент, когда он зацветет. Мне казалось, что тогда я поверю в чудеса и обрету что-то вроде веры. Я сидела в темноте в туго набитом кресле, но ничего чудесного не происходило. Передо мной были только колючки.

К этому времени я уже сомневалась в правдивости историй, которые рассказывал отец.

МУЗЕЙ собирал все меньше и меньше средств. Прошедшее лето было худшим за всю его историю. В иные дни у нас было всего восемь-десять посетителей, а в другие вообще ни одного. Отец еще не придумал, как создать монстра, который взбудоражит весь Нью-Йорк, но работал над этим. Осень выдалась холодная и темная. Листья долго цеплялись за деревья, но в ноябре засыпали все улицы. Как-то вечером, когда Морин, закончив работу по дому, ушла, все в моей жизни кардинально изменилось. Наверное, в тот вечер я потеряла всякую веру. Я не могла больше считать себя невинной девушкой. Профессор сказал, что я должна искупаться – не в своей ванне на втором этаже, а в музейном аквариуме.

Нам пришлось закрыться на две недели раньше обычного, так как нечем было платить «живым чудесам». Они вернулись к своим обычным межсезонным занятиям. Кто-то отправился с цирком во Флориду, другие уехали к своим семьям в округ Куинс или Нью-Джерси, третьи остались на Кони-Айленде, готовясь как-нибудь пережить зиму. По окончании сезона окна музея закрывались ставнями, и мы проходили за бархатный занавес, отделявший музей от жилых помещений, только для того, чтобы покормить животных и птиц. У нас был в то время козленок с двумя головами, который рекламировался на афишах как Любимчик дьявола. Мы держали его на улице, привязывая к грушевому дереву, но когда стало слишком холодно и его копытца заледенели, мы перевели его на кухню, где привязывали к умывальнику, а на ночь отправляли в погреб. Однако он прожил так всего несколько недель, и наш возница похоронил его во дворе.

Распоряжение отца было настолько странным, что я, против обыкновения, набралась храбрости и спросила, почему он этого требует. Он ничего не ответил и велел поторапливаться. Я, как всегда, подчинилась – правда, не без колебаний. Когда музей закрывался для публики, в нем воцарялась жутковатая атмосфера. Я прошла за занавес в холодный выставочный зал. Мой аквариум был открыт, вода в полутьме казалась темной. Когда отец пришел проверить, как у меня обстоят дела, я все еще растерянно стояла около аквариума, дрожа от холода в своей муслиновой сорочке. Был слышен топот черепахи, ползавшей в своем загоне, болтовня попугаев, воркование голубей и мягкий шелест крыльев тропических птиц. Некоторые птицы погибали зимой от холода, и клетки с наиболее чувствительными к нему мы переносили в гостиную и ставили около камина, где у них была надежда выжить. Морин всегда ворчала, что пол завален перьями и из-за них трудно подметать, но тайком от всех подкармливала птиц орехами и семечками, которые покупала на рынке на свои деньги.

Отец приказал мне побыстрее раздеваться полностью и залезать в аквариум. Я заметила, что он добавил в воду несколько наперстков туши, чтобы она выглядела более свежей, и вновь установил дыхательную трубку, которая уже была убрана на зиму в мягкую упаковку.

– Ты сознаешь, что у нас театр? – спросил отец. – То, что кажется зрителям реальностью, для нас всего лишь спектакль – точно такой же, какой актеры показывают на сцене. Не забывай этого сегодня.

Он вышел, я разделась и нырнула в воду. Я предчувствовала, что готовящиеся события изменят мой взгляд на мир и мою жизнь, но мне придется сделать вид, будто ничего особенного не произошло. И еще у меня мелькнуло подозрение, что из-за ухудшившегося финансового положения отец, возможно, хочет избавиться от меня и утопить. Но оказалось, что это не так.

Отец вернулся вместе с тремя джентльменами, хотя, строго говоря, вряд ли их можно было так назвать. Они были в котелках и черных сюртуках, у одного имелась тросточка. Я опустилась на дно бассейна и прикрыла руками свою наготу. Чувствовала я себя скверно, мне казалось, что я сейчас умру. Я забыла вовремя вдохнуть воздух из трубки и чуть не потеряла сознание, но отец постучал по стеклу и показал мне жестом, что я должна плавать и позировать. Я старалась убедить себя, что все это сон, а мужчины около аквариума – плод моего воображения. Они оживились, когда я стала двигаться в воде, и очень быстро потеряли всякий стыд. В помещении раздавалось эхо их довольных голосов, один из них сделал непристойный жест в мою сторону. Отец поставил у аквариума кресла, чтобы им было удобнее наслаждаться зрелищем, при этом они пили и сидели так близко к стеклу, что мне казалось, я чувствую жар их вожделения. До сих пор я не подозревала, что человек способен плакать под водой, но оказалось, что это возможно. И все равно это был сон. Мужчины около бассейна были для меня нереальны.

Когда они ушли, отец снова постучал по стеклу, давая понять, что он тоже уходит. Я осталась одна и могла вылезти из аквариума и одеться. Но после пережитого унижения я просто не знала, как жить дальше. Я подумала, что, может быть, лучше оставить этот мир со всеми его грядущими печалями. Но оказалось, что утонуть не так-то просто. Мой дух требовал продолжения жизни, организм требовал воздуха. Задыхаясь, я всплыла на поверхность, вылезла из бассейна и натянула сорочку на мокрое тело. Мне было так одиноко, что я пошла к черепашьему загону, перешагнула через невысокую ограду и села на песок рядом со своей старой подругой. Я была такой же пленницей, как и это животное. Мне подумалось, что холодными бруклинскими ночами черепаха, возможно, тоже плачет и мечтает о другом мире, проклиная свое долголетие.

После того, что случилось в тот вечер, я не пыталась больше взять ключи от мастерской отца. Я боялась узнать еще что-нибудь о его прошлом и о его планах. Я жила, словно затаив дыхание. Было ясно, что я стою на краю пропасти и рано или поздно придется сделать прыжок. Я не рассказала Морин о мужчинах, которых приводил отец, и уж тем более о том, как отвратительно они себя вели и что предлагали отцу деньги за меня. Вода хорошо передает звуки, и мне были слышны обрывки тех мерзостей, которые они говорили. Я слышала, что они собираются сделать со мной, взять меня, если понадобится, силой и уложить меня на кушетку, недавно купленную отцом, чтобы с удобством наблюдать за происходящим.

Но ничто из того, что они делали и говорили, не волновало меня, их похвальба и гнусные слова были пустым сотрясением воздуха, ибо они для меня не существовали. Находясь в воде, я словно видела сон. Сон был голубой, я была в нем одна. Я делала в эти вечера то, что велел отец. Он составил подробные письменные указания, как я должна держаться, – касаться своего тела так, чтобы возбуждать мужчин, вести себя непристойно. Я все это выполняла.

Вскоре после этого у него родился новый план, связанный с Гудзоном. Когда я плавала в реке, я действительно была в одиночестве, была свободна. Я буквально влюбилась в Гудзон. Поскольку это происходило ночью, то я не должна была больше устраивать этих гнусных представлений, так что он стал моим избавителем. Я мечтала о встречах с ним, как вскоре после этого стала мечтать о молодом человеке, увиденном однажды в лесу. Он тоже представлялся мне кем-то вроде спасителя, перед которым я могла раскрыть душу. Это были первые вспышки любви, и, благодаря им я, вопреки своему нынешнему положению, вновь обрела веру в мир.

Но все изменилось после моего последнего заплыва. Река, всегда дававшая мне утешение, на этот раз принесла несчастье – утонувшую девушку. По пути домой я опять вспомнила «Джейн Эйр», запертую на чердаке сумасшедшую, которая сгорела там, не в состоянии выбраться. Если ждать слишком долго, можно остаться пленницей навсегда, и даже если ты в конце концов отважишься на прыжок, будет уже поздно. Когда мы вернулись домой с трупом молодой девушки, мне велели идти прямо в свою комнату. Я повиновалась. Поднявшись к себе, я посмотрела через окно на задний двор. Я дрожала во влажной одежде, мокрые волосы висели вдоль спины. Но внутри у меня все горело. И это была не лихорадка, а медленно тлеющая ненависть. Я видела, как отец с возницей несут труп в подвальное помещение. Утром на полу все еще будут лужи сырой речной воды, и мне придется их вытирать. Но это меня не беспокоило. В эту ночь я поняла, что меня ждет, каков мой удел.

Мое предназначение было в том, чтобы не покоряться ему.

.

Апрель 1911

ХОТЯ В БРУКЛИНСКИХ САДАХ расцвела сирень и они покрылись дымкой зелени, в музее по-прежнему царило затишье. На платанах стали распускаться листья, но самым верным признаком весны была жидкая грязь в щелях между досками тротуаров. Даже на Кишке не наблюдалось обычного буйства, так как все ипподромы на острове были закрыты, а азартные игры запрещены с целью искоренить порок и преступность. Тем не менее на Оушен Парквей все еще устраивались противозаконные гонки, обычно при свете фонарей.

Флотилии рыбачьих лодок заполнили бухты Грейвсенд и Шипсхед, и вскоре деревянные причалы были завалены окунями и моллюсками, а также мидиями из Кони-Айлендской протоки. Воздух поголубел, что свидетельствовало о приближении теплой погоды, а Музей редкостей и чудес был по-прежнему закрыт. Цапля, покружившись над музеем, решила свить гнездо на печной трубе. Когда налетавшие с моря порывы холодного ветра хлопали незакрепленными ставнями, громоздкая птица испуганно взмывала в воздух. В другие годы в это время уже нанимали плотников, чтобы те раскрыли и закрепили ставни, которые заколачивались на зиму, чтобы защитить экспонаты от света. Они также исправляли бы повреждения и устанавливали рекламные щиты, приглашавшие в музей. Но этой весной у Профессора не было времени заниматься подобными вещами. Он запирался в своей мастерской с самого утра и редко выходил оттуда, отказавшись от регулярного приема пищи и по несколько дней не меняя одежды, хотя она пропитывалась запахом химикатов. Когда вонь становилась невыносимой, Морин подавала ему чистую накрахмаленную рубашку, которую он с ворчанием надевал. Он был рассеян, его горящий взгляд был устремлен куда-то далеко за пределы дома.

– Он что-то затеял, – с беспокойством говорила Морин. О планах хозяина она ничего не знала, но лихорадочный блеск его глаз, признак одержимости, был ей знаком. Было ясно, что у него созрел очередной богомерзкий замысел. – Чего доброго, у нас появится медведь за обеденным столом или какой-нибудь циклоп, развалившийся в кресле. Надеюсь только, что это будет не змея в кухонной раковине.

Морин пошла развешивать белье, а Коралия встала на четвереньки и приложила ухо к широким сосновым доскам пола, пытаясь услышать, что происходит в подвале, но никаких внятных звуков снизу не доносилось. Ей не давала покоя мысль об утонувшей девушке. Она знала, что отцу не терпится представить миру нового монстра – это, по его словам, был единственный способ поправить дела.

– Думаешь, я заставил бы тебя плавать перед этими болванами, если бы нам позарез не нужны были деньги? – говорил он, как будто это было естественным объяснением того, что он заставлял ее делать. – Нам нужен настоящий успех!

Коралия предпочла бы питаться крохами и жить, как мышь в подполе, нежели подвергаться подобным испытаниям.

– Неужели нет какого-нибудь другого способа добиться его? – спрашивала она.

– Есть, но еще хуже, – отвечал он лаконично и загадочно.

Жили они теперь бедно, на обед был только суп с хлебом. Морин жаловалась, что денег, которые ей дают на хозяйство, едва хватает на крупу. Коралия хотела бы поделиться с Морин своими соображениями по поводу отцовских планов, но эти грязные вечерние выступления словно околдовали ее и лишили дара речи. По утрам она уничтожала следы своего унижения, выбрасывая пустые бутылки и остатки сигар в мусорную кучу. Раз в неделю мусор сжигали. Морин уговаривала Коралию при этом зайти в дом, так как двор был полон дыма и искры от костра грозили поджечь грушевое дерево. Но Коралия сидела на ступенях террасы и наблюдала за тем, как все это сгорает.

КОРАЛИЮ все больше занимал вопрос, не скрывает ли экономка столько же тайн, сколько она сама. Дом, полный секретов, так же ненадежен, как карточный домик, и может в любой момент развалиться. Чем больше знаешь, тем больше хочешь узнать. Мысли о личной жизни служанки не давали Коралии покоя. Морин никогда не говорила, откуда она родом, есть ли у нее родные. Однажды Коралия убедилась, что у ее подозрений есть основания. В воскресенье, выходной день Морин, она случайно увидела ее на противоположной стороне Нептун-авеню. Утренний весенний туман еще не рассеялся, воздух был бодрящим. Мир был окутан дымкой, и в этой дымке Морин с ее длинными каштановыми волосами, заколотыми черепаховыми гребнями, выглядела красавицей. Туман скрывал дефекты ее лица, и оно казалось идеальным, каким, вероятно, было до того, как ревнивый жених ее обезобразил. У нее не было фотографий, снятых в юности, – она утверждала, что фотографии – баловство для богатых.

– Но поверь, – тут же добавляла она с усмешкой, – многие теряли из-за меня голову.

В это тихое воскресное утро Коралия проследовала за служанкой до того дома, где жили многие из их артистов, приезжавших на один сезон, и поднялась вслед за ней на третий этаж. Морин обернулась, словно услышав позади шаги, и Коралия кинулась обратно на лестницу. Когда она робко выглянула в коридор, Морин нигде не было видно. Коралия пошла по коридору, прижимая ухо к дверям и прислушиваясь к голосам. Наконец ей показалось, что она слышит голос Морин. Но в это время открылась соседняя дверь, из нее выглянула пожилая женщина. Коралии ничего не оставалось, как пройти мимо этой женщины в сторону лестницы. Хотя коридор был плохо освещен, Коралия заметила, что кожа женщины покрыта татуировками. По-видимому, она выступала где-то на сцене или на карнавале. «Живые чудеса» смотрели сверху вниз на тех, чьи отличия от других были искусственными, и женщина, возможно, это чувствовала. По крайней мере, выражение у нее было замкнутое и угрюмое. На ней была толстая шерстяная накидка с капюшоном, натянутым на голову. Вблизи Коралия разглядела на ее лице рисунок из цветов и виноградных лоз, ее прищуренные глаза были подведены синей и красной тушью.

– Что тебе здесь надо? – потребовала татуированная женщина.

– Я ищу мистера Морриса, – ответила Коралия.

– А ты кто? Его баба, шлюха?

– Нет, разумеется! – возмущенно воскликнула девушка. Успокоившись, она продолжила: – Но я думаю, что женщина к нему приходит. А его узнать очень легко – он весь покрыт волосами.

– Даже такое животное находит себе женщину. А со мной никто не хочет иметь дело. Это несправедливо. Ты боишься поднять на меня глаза, но ты можешь зайти ко мне. Я покажу тебе все, если у тебя хватит духа смотреть на это. Я вся покрыта этими картинками, даже самые интимные места, которые были когда-то очень даже ничего. – Старуха сделала приглашающий жест. – Заходи, дорогая. Рыбак рыбака видит издалека.

Отшатнувшись от этого гнусного предложения, Коралия с колотящимся сердцем сбежала по лестнице. Слова старухи звенели у нее в ушах. Она не могла избавиться от ощущения, что та читала чужие мысли и интуитивно догадалась, что происходило с Коралией в те мерзкие вечера в музее. Ничего не видя вокруг, девушка прибежала домой и, оказавшись в безопасности в своей комнате, закрыла дверь на засов и подошла к зеркалу. Перед ней стояла самая обыкновенная девушка. Никаких цветов и виноградных лоз, никаких опознавательных знаков ее истинной сущности. И только тут она заметила, что, поспешив за Морин, она забыла надеть перчатки. Женщина увидела ее уродство, перепонки между пальцами, показывающие, кто она такая.

Коралия бросилась на кровать и вскоре заснула. В этот смутный день ей приснилось, что она заблудилась в лесу, опять встретила там того молодого человека и, следуя за ним, дошла до отвесного утеса. Она видела реку внизу и слышала пение птиц, сидящих на ветвях платана. Молодой человек, казалось, узнал Коралию и подошел к ней. Она надеялась, что он ее обнимет, но вместо этого он предложил ей прыгнуть в реку. «Больше ничего не остается», – сказал он. Но лишь сумасшедший стал бы прыгать с такой высоты. Коралия разрывалась между желанием завоевать доверие молодого человека и страхом. «Это гораздо легче, чем ты думаешь», – сказал он. Коралия шагнула вперед и стала падать. Она не дышала, пока не оказалась в воде. И здесь, в водной стихии, она стала тем, кем была на самом деле, – монстром с чешуей, переливающейся всеми цветами радуги, диким и бесстрашным чудом природы.

Не находя себе места, Коралия вышла прогуляться, несмотря на плохую погоду, и остановилась около Дримленда посмотреть на идущие там работы. Сотни рабочих трудились в парке, занимаясь возведением и покраской сооружений, которые должны были предстать перед публикой в последний уик-энд мая. Она надеялась увидеть мистера Морриса среди множества артистов, пришедших наниматься на предстоящий сезон пораньше, чтобы начать работу уже в апреле – мае, но его не было видно. Тем не менее, парк манил ее. Ей очень нравилась Лилипутия, где все было миниатюрным, так что можно было опереться локтями о крышу дома и посмотреть сквозь печную трубу, чем занимаются в доме на потеху публике. Коралия подумала, что эти маленькие человечки, наверное, чувствуют себя в этом замкнутом и защищенном мирке в безопасности, но по вечерам с облегчением задергивают шторы, зажигают свечи, усаживаются за стол и живут, как все остальные.

Насмотревшись на маленькую деревню, она стала разглядывать сквозь прутья решетки гигантское здание аттракциона, называвшегося Врата ада. Заглянуть внутрь было невозможно, но и без того Коралия была порядком напугана окружавшими здание фигурами бородатых дьяволов с колдовскими жезлами. Ей больше нравилось наблюдать за животными в клетках. Знаменитый дрессировщик Бонавита[24], которого Коралия узнала по афишам, расклеенным по всему Кони-Айленду, заметил ее и пригласил зайти через служебный вход.

Бонавита был известен всей Европе и в Бруклине стал звездой номер один. Это был красивый человек, производивший приятное впечатление, даже несмотря на то, что был без руки, которую откусил разъярившийся лев Балтимор. Животные круглый год жили на участке рядом с парком. Участок был обнесен высоким забором, утыканным гвоздями и осколками стекла, чтобы соседские мальчишки в поисках приключений не вздумали перелезть через забор и оказаться в клетке с тиграми или один на один с Черным Принцем, львом с черной гривой, любимцем Бонавиты.

Люди, работавшие с животными, жили в симпатичных благоустроенных квартирах над ареной, где животные выступали. Бонавита пригласил Коралию к себе выпить чаю. Его жена и дочь ушли на Манхэттен в гости к друзьям, сказал он. Коралия колебалась, думая, не угадал ли он по ее лицу то же самое, что увидела в ней покрытая татуировками старуха. Может быть, он считает ее легкодоступной женщиной и ожидает, в отличие от сторожа, не только поцелуя? Но Бонавита, похоже, был настоящим джентльменом, хотя настолько привлекательным, что кинозвезды писали ему записки с признаниями в любви. Он подал Коралии чай высшего сорта, «Орандж пикоу», и спросил, что она предпочитает: лимон или молоко. Казалось, отсутствие руки нисколько не мешает ему и не тревожит, и уже одно это подкупало Коралию. Она убедилась также, что у него есть черта поистине великого дрессировщика – доброта. Бонавита сказал, что животных нельзя ничему научить жестокими методами. Укротители, которые бьют зверей, могут добиться вынужденного послушания, но когда-нибудь их питомец нападет на них и изуродует. Животные, поведал ей Бонавита, могут, подобно человеку, испытывать глубокую привязанность, а некоторые умеют плакать. Он привел в пример Крошку Хипа, слона, который был талисманом парка и возглавлял ежегодный парад в день открытия. Дрессировщиком Хипа, и притом, по мнению Бонавиты, дрессировщиком гениальным, был капитан Андре. Слон был так предан ему, что трубил всю ночь, если ему не позволяли спать в одном помещении с ним.

Истории о дрессировщиках, которые заботились о своих подопечных, успокоили Коралию. Если уж к зверям здесь относились по-человечески, то, может быть, и с ней обойдутся по-доброму. Для Бонавиты его животные были скорее ценными сотрудниками и товарищами, нежели собственностью, используемой для представлений. Он решил показать Коралии Черного Принца, который был его главной радостью и гордостью. Бонавита вырастил его с младенческого возраста. Принц спал на мягкой подстилке. Когда дрессировщик назвал его имя, лев лениво поднял голову и зевнул. Не успела Коралия и глазом моргнуть, как Бонавита отпер клетку и оказался внутри. Увидев дрессировщика, лев поднялся и издал рев, от которого у Коралии мурашки забегали по коже. Затем зверь подпрыгнул чуть не до потолка, а его черная грива при этом развевалась вокруг его жуткой морды. Приземлившись на задние лапы, лев уперся передними о плечи Бонавиты. Да уж, подумала Коралия, калекой дрессировщика никак не назовешь. Он был самым смелым человеком, какого она когда-либо встречала.

Она в ужасе ждала, что лев сейчас набросится на него, и думала, как она поступит при этом – кинется в клетку спасать Бонавиту или, парализованная страхом, будет смотреть, как лев поедает его. Но зверь, похоже, просто обнимал дрессировщика, да еще и потерся о него головой.

– Вот и молодец, – сказал Бонавита и, освободившись из объятий, потрепал льва по загривку, что Принцу очень понравилось. До Коралии донеслось мурлыканье, напоминающее раскаты грома.

– Заходи, – предложил Бонавита зрительнице.

Сердце Коралии ухнуло куда-то очень глубоко. Но тут она вспомнила свой сон, в котором сначала боялась спрыгнуть с утеса, а потом, вместо того чтобы разбиться насмерть о землю, оказалась в своей родной водной стихии.

Она вошла в клетку.

– Не бойся и не кричи, – тихо предупредил Бонавита. – Не обращай на него внимания.

Коралия не шевелилась и затаила дыхание. Лев изучающе посмотрел на нее и медленно приблизился.

– Я так и знал. В тебе есть внутренняя храбрость, – сказал Бонавита, очень довольный тем, что правильно оценил ее характер.

От льва пахло соломой и дикими просторами. Он потерся головой о Коралию, и у нее возникло ощущение, будто в ней самой раскрылись дикие просторы. Ей казалось, что вся ее жизнь до этого момента была лишь сном, и только теперь она наконец открыла глаза.

Бонавита окликнул Принца и хлопнул в ладоши, и тот рысцой направился на свою подстилку. Коралия вышла из клетки, чтобы дрессировщик мог принести льву завтрак – наполовину замороженную коровью тушу. Зверь накинулся на тушу и принялся жадно и умело ее грызть. Коралия заметила, что к ее юбке пристали золотистые и черные шерстинки. Сердце у нее все еще стучало, но она была вне себя от радости, что так близко пообщалась со страшным хищником, тем более таким знаменитым, как Принц.

Коралия спросила Бонавиту, как это он не боится льва, особенно после того как другой лев уже нападал на него.

– О, я боюсь, – ответил дрессировщик. – Он запросто может разделаться со мной, если захочет. Я знаю это, и он знает. Но со львом, который напал на меня, плохо обращались до того, как он попал ко мне, а Принца я растил с самого его рождения. Между нами существует особая связь, построенная на доверии, и она сильнее его природы – да и моей, наверное, тоже.

Коралия спросила, не опасается ли жена Бонавиты за его жизнь, бывая на представлениях, где он выступает в окружении десятка тигров и леопардов.

– Жена и дочь понимают, что с этим ничего не поделаешь. Я по собственному опыту знаю, что у человека может быть только одна большая любовь, и я свою выбрал уже давно. Но я стараюсь быть хорошим мужем и хорошим отцом.

Коралия была уверена, что настоящая любовь абсолютно не похожа на то, что происходило с ней в жизни, на непристойности в выставочном зале, на тени на стенах, на скрип пола в загоне спокойной и терпеливой черепахи, на мужчин, покушавшихся на нее из-за стекла, которых она воспринимала как какие-то фикции, а не людей из плоти и крови.

Дрессировщик считал ее храброй, но в повседневной жизни Коралия по-прежнему вела себя как подопытный кролик. Гнев ее обращался против нее самой, и раны она наносила самой себе. Она в ярости втыкала булавки в собственное тело, подобно Человеку-игольнику, работавшему у них уже несколько лет. Но тот пил настой из крапивы, ежевики и лотоса, который препятствовал кровотечению, а у Коралии, в отличие от него, раны кровоточили и болели. По вечерам она подсовывала отцу большие кружки рома, чтобы он дремал, и в доме царили мир и покой. Иногда ей приходило в голову, что ей ничего не стоит подмешать в ром мышьяка, который хранился в сарае и использовался против крыс. Потрясенная этими кровожадными помыслами, она убегала из дома.

Хотя наступила весна, по вечерам было сыро и холодно, темнота опускалась на город серо-пестрыми пластами, напоминавшими рыбью чешую. Коралия пошла на берег моря, туда, где училась плавать. Вода неудержимо притягивала ее, она чувствовала ее у себя в крови, жгучую, как соль. Здесь, в царстве песка и морской воды, ей всегда открывался весь мир. Если отец хотел сделать из нее послушную дочь, думала она, ему не следовало подпускать ее к океану. Океан придавал ей силу, удивлявшую ее. Возможно, она все-таки тоже «живое чудо», а не бесхребетное существо. Когда Коралия недавно поглядела на себя в зеркало, ей показалось, что она видит ряд полосок у основания шеи. Разумеется, это были не жабры, как в ее снах, а просто голубые пульсирующие вены, но мысль о жабрах все же не оставляла ее.

Сгущающаяся тьма постепенно расцвечивалась звездами. Пляж, по которому летом невозможно было пройти, не наступив на ногу загорающего, теперь был пуст. Только охотники на моллюсков, работавшие при свете фонарей, переговаривались у куч найденных раковин. Было время отлива, в воздухе висел запах водорослей. В темноте Коралия разделась до нижнего белья и сняла ботинки. Ей нравилось ощущать, как движимый волнами сырой песок тянет ее в мир, с которым она могла бы слиться. Вода прибывала и вскоре дошла Коралии до пояса. Поверхность воды была покрыта фосфоресцирующей пленкой крошечных существ, невидимых глазу и незаметных при свете дня. Человек же, наоборот, в темноте оставался самим собой, но был невидим. Пропитавшись водой, Коралия погрузилась в размышления. Она стояла рядом со львом. Может быть, она и вправду храбрее, чем кажется? Она оделась и пошла домой. Подойдя к дому, она тихонько юркнула в дверь, оставила испачканные в песке ботинки в прихожей и повесила плащ на крючок. Вода научила ее двигаться легко, и она бесшумно проплыла по коридору. Профессор закончил свои дела в мастерской и, утомившись, поднялся в библиотеку, где раскинулся в кресле и уснул. Коралия понаблюдала за ним с порога комнаты. Он спал глубоким сном и казался вполне довольным собой и миром, который считал принадлежащим ему одному. Подойдя к спящему, Коралия осторожно вытащила ключи из его кармана. Она часто сидела рядом с черепахой и научилась задерживать дыхание и сердцебиение, приближая их к ритму морского существа. То же самое она проделала и сейчас.

На кухне сверкала белая эмалированная плита. В кастрюле был нетронутый ужин, оставленный Морин. Коралия босиком спустилась в подвал. Земляной пол здесь лишь время от времени подметали, по углам возились мыши. Пахло землей и корнями с примесью острого запаха химикатов. Коралия вставила два ключа в два замка и одновременно повернула. Раздались два негромких щелчка. Она дала глазам привыкнуть к темноте и перешагнула порог. Запах формальдегида усилился, вытеснив все остальные. На полках вдоль рядов пожелтевших книг стояли банки с зубами. Рядом был стеллаж с инструментами – молотками, шилами и пилами – от крошечных, которые могли бы поместиться на ладони ребенка, до огромных, использовавшихся при валке леса. Вечер сам по себе был сырой, а в подвале, где воздух был пропитан испарениями скипидара и смолы, сырость была особенно ощутимой. На столе стояли также бутылки с вязким, похожим на деготь веществом, из которого Профессор скатывал шарики и заполнял ими трубку, издававшую при курении едкую вонь.

Почти весь стол был занят деревянным ящиком. Коралия приблизилась к нему, считая про себя секунды, как будто это занятие могло прогнать страх. Она сдвинула крышку ящика и увидела, что он заполнен кусками окиси углерода, похожей на снег и медленно испарявшейся. Коралия разогнала испарения и разглядела в глубине отблеск светлых волос, намек на человеческую плоть. Это была утонувшая девушка, ее кровь была заменена формальдегидом, а ее мир превратился в лед. Она нашла вечный покой в этом ящике, который гораздо полезнее был бы в порту, где в него погрузили бы пеламиду или макрель для доставки на рынок. Коралия закрыла ящик и, отвернувшись от этого гроба, стояла, дрожа, с ощущением, что это ее обработали химикатами, выпустив из нее всю кровь. Затем она без колебаний отправилась искать дневник отца, подгоняемая желанием узнать его планы. В комнате было темно, и она долго шарила в ящике письменного стола, прежде чем нащупала гладкую сафьяновую обложку. Ей хотелось прочитать весь дневник, но сейчас на это не было времени. Быстро пролистав страницы, она нашла последнюю запись. Она была сделана в этот же день любимыми чернилами отца сине-фиолетового цвета, цвета воды.

Профессор часто писал по-французски. Некоторые из этих фраз Коралия перевела. «Je vais crŭer ce que je n’ai pas. De chair et le sang. De coeur de l’imagination».[25] Но и без письменных объяснений его намерения можно было понять по эскизам, тушь на которых была местами размазана. Он собирался подарить городу Нью-Йорку вариант того фокуса с половиной женщины, который прославил его в свое время во Франции. Но этот подарок, при всей красоте женщины, был монструозным гибридом женщины и рыбы, Загадкой Гудзона. Он, несомненно, должен был затмить славу Русалки с Фиджи, демонстрировавшейся Барнумом.

Коралия вспомнила предупреждение Морин: если посмотришь на покойника дважды, он не отвяжется от тебя. И действительно, между ней и утопленницей, казалось, протянулась невидимая нить, хотя Коралия дышала, а та затихла навсегда. Уже собравшись уходить, Коралия заметила на рабочем столике принадлежавшие девушке вещи – гребень, заколки для волос, золотой медальон, – небрежно сваленные в кучу рядом с хирургическими инструментами и костями. Она взяла их с собой, надеясь, что отец не заметит исчезновения столь мелких предметов, не представляющих для него никакой ценности.

Выйдя из помещения, она быстро заперла оба замка. У нее было ощущение, что по ее жилам течет холодная кровь, глаза щипало от слез. Но ведь монстры не должны ничего чувствовать – ни печали, ни сожаления. Ей нельзя дрожать, рыдать и плакать – это выдаст ее, сделает ее мишенью. Надо скользить во тьме незаметной тенью, что она и сделала, выбравшись через кухню и террасу во двор. Листья, недавно распустившиеся на деревьях, казались черными в темноте. С моря донеслось гудение сирены, предупреждающей о тумане, который часто опускался весенними ночами и в эту ночь тоже окутал все вокруг. Из-за тумана в двух футах почти ничего не было видно, но Коралия почувствовала едкий запах и разглядела красные искры в углу двора. Клубы дыма поднимались от мусорной кучи, хотя это был не тот день, когда они сжигали мусор. Пока Коралия ходила к морю, Профессор поспешно избавлялся от улик, однако сделал это недостаточно тщательно. Коралия узнала голубое пальто. Обжигая руки, она схватила подпаленное пальто, побежала с ним к колодцу и стала качать насос. Струя воды загасила тлеющую ткань, которая при этом издала шипение, похожее на человеческий вздох.

Коралия отнесла пальто в свою спальню, сложив, сунула под матрас и легла. Она лежала с открытыми глазами, сердце ее стучало. Она была именно тем, чем притворялась, когда по ночам плавала в Гудзоне, – монстром и дочерью монстра. Если бы тот молодой человек из леса увидел ее сейчас, плачущей в своей постели в одиночестве и смятении, он подумал бы, что у нее есть сердце. Но сердца недостаточно, теперь она это знала. У монстра должен быть план действий.

Утром Коралия поспешила к слесарю. Она так нервничала, ожидая, пока он закончит работу, что, казалось, вот-вот потеряет сознание. Но ей повезло. Когда она вернулась домой, пиджак отца висел на крючке. Она смогла положить ключи на место прежде, чем он их хватился. Теперь у нее были свои ключи от дверей и от собственной судьбы.

Шесть Человек, любивший птиц

ПРОШЛО СТОЛЬКО ЛЕТ, но я до сих пор помню, как в России я спал в лесу на траве рядом с отцом. Иногда, проснувшись, я удивляюсь, видя, где нахожусь, – проникающий в окно нью-йоркский свет, пес на полу, звон цилиндрических колоколов часовни Доброго пастыря за стенами Объединенной богословской семинарии. Я очень долго верил, что на Украине остался не только наш дом, но и мама. Выгоревшая земля на месте нашей деревни зазеленеет снова, и частица ее плоти будет в каждой выросшей травинке. Когда мы уехали оттуда, мы оставили позади наше прошлое – так я, по крайней мере, думал тогда. Мою мать звали Анной, и я все еще не мог произнести это имя вслух.

Я плакал, когда мы бежали из нашего дома, потому что я был еще мал, а в лесу было темно и страшно. Там было полно птиц, и я воображал, что они подхватят меня и унесут. Ночные птицы – хищники, и мы были легкой добычей. Мужчина и мальчик в черных сюртуках, прохудившихся ботинках и изношенных нестираных рубашках, оба растерянные и не имеющие представления, что их ждет впереди. Я держал отца за руку и вел его через лес, потому что лучше видел дорогу и шагал увереннее. Когда стало темно, он велел мне закрыть глаза и спать, ибо во сне я увижу другой мир, который я скоро найду и в реальной жизни, далеко от знакомых нам лесов и полей, на которых вновь расцветет жизнь мамы. Отец был реалистом, теперь я это понимаю, но и фаталистом тоже. Он считал, что все в руках Божьих и надо принимать то, что выпадает на твою долю, а не сопротивляться и не лезть на рожон. Все это проявлялось в нем, когда я работал вместе с ним на фабрике. Он был работягой и никогда не жаловался, что я ставил ему в вину. Чем более робким он мне казался, тем больше я бунтовал. Я не хотел быть хоть в чем-то похожим на него и злился, когда находил у себя его черты. Он вырос под властью казаков, безумных всадников, которые сожгли нашу деревню, убили всех жителей и превратили нас в дым. Он привык держаться тише воды ниже травы, как мышь, пробегающая по столу и подбирающая крохи, которые ей достанутся. Условия, в которых жили и работали фабричные рабочие Нью-Йорка, были такими тяжелыми, что даже я, маленький мальчик, понимал, что так не должно быть. Мы не должны были так страдать ради того, чтобы наши хозяева жили в особняках, ездили в каретах из полированного орехового дерева и покупали первые производившиеся автомобили, о которых, как и о своих лошадях, они нежно заботились, в то время как дети на их фабриках работали по двенадцать часов в день и ложились спать голодными.

Возможно, когда отец закрывал глаза, ему грезился новый порядок, при котором его пальцы не кровоточат от непрерывного шитья, а глаза снова стали здоровыми. Он ходил на рабочие собрания, но держался в стороне, чтобы не нарываться на неприятности. Мышь, и больше ничего. Меня же вдохновляла идея, что рабочие могут бастовать и взять свою судьбу в собственные руки.

– Поживем – увидим, – осмотрительно говорил отец. И действительно после забастовки хозяева немедленно наняли новых работников вместо нас, привезли их на телегах, как скот. Мы пытались не дать им отнять у нас работу, по праву принадлежащую нам, но полицейские из Десятого участка избили нас дубинками. Помню, у отца была ссадина на лице, но он ни словом об этом не обмолвился. Уже дома я заметил, что он отплевывается кровью. У него был выбит зуб, и он засунул за щеку чайный пакетик, чтобы дубильная кислота остановила кровотечение.

На следующей фабрике, где нам дали работу, весь цех был уволен при первом же проявлении недовольства. Хозяева решили предупредить более серьезные выступления и набрали новых рабочих. Именно тогда отец не выдержал и пошел в порт при всем своем долготерпении и добропорядочности, за которые я его презирал, хотя был плоть от плоти его, и он не раз спасал мою жизнь, находя хлеб и кров, когда мы странствовали по континентам. Он был мышью, боящейся леса, но именно благодаря ему мы добрались до Франции, до Гавра, где он кидал лопатой уголь на заводе, пока не заработал достаточно, чтобы доехать на пароходе до Нью-Йорка. Это была наша единственная общая мечта.

В Нью-Йорке он пускал незнакомых людей пожить у нас, любой украинский иммигрант всегда мог переночевать под нашей крышей. В синагоге он неизменно давал беднякам деньги, хотя, казалось бы, кто мог быть беднее нас? Он был порядочным человеком, но кому нужна порядочность в мире, где люди, согнанные, как рабы, в тесные помещения, заболевают туберкулезом и работают чуть ли не до смерти? Я смотрел на многострадальных иммигрантов с презрением, как на овец, не смеющих поднять глаз на своего босса, не говоря уже о том, чтобы подать голос.

В ту ночь, когда наша деревня горела, а мы с отцом лежали в траве, и наши желудки урчали от голода, и совы кружили над нами, мне было всего пять или шесть лет. Но именно тогда я стал считать отца трусом. Мы лежали бок о бок, трус и сын труса. Как мы могли оставить в деревне маму? Пускай она превратилась в пепел, в траву или воздух, для меня она по-прежнему была в нашей деревне. А мы бросили ее и начали новую жизнь. Я был уверен, что, если бы я полюбил женщину (а это даже тогда казалось мне невозможным), я ни за что не бросил бы ее.

В мистере Вайсе, когда он пришел ко мне, я почувствовал родственный мне дух неповиновения. Может быть, именно поэтому я согласился ему помочь. Вайс не мог позволить своей дочери исчезнуть, он был не согласен считать ее пропавшей, пеплом, развеянным по улицам города. Я отстранился от других, как и мой отец, но мне хотелось думать, что это из-за моего независимого характера, а не какого-то осторожничания. Возможно, я был крысой, но уж никак не мышью.

Мне следовало бы, как обычно, оставаться в стороне от чужого несчастья, но я согласился быть втянутым в это дело. Вайс был пожилым человеком в черном костюме ортодоксального еврея, но вряд ли можно было назвать его робким. Он ходил к высокопоставленным людям, выстаивал в коридорах Таммани-Холла, где его оскорбляли и откуда гнали. Он изложил суть дела журналистам в редакции еврейской газеты «Форвард» на Восточном Бродвее, а также в англоязычной «Сан», но они не пожелали заниматься исчезновением его дочери. И лишь когда все другие способы оказались бесполезны, он обратился ко мне, как к человеку, умеющему находить потерянное. Он полагал, что Бог наделил меня такими способностями.

Я согласился выполнить его просьбу потому, что он был не похож на моего отца. Возможно, у меня действительно была способность находить людей, как говорил Хочман, потому что я понимал, что происходит у них в голове. Я представлял себя на их месте и благодаря этому догадывался, что они думают, даже если их жизнь в корне отличалась от моей. Я становился преступником, фальшивомонетчиком, совратителем. Перевоплотившись в них, я разрабатывал схемы, придумывал, как достичь желанной цели, на какие предосудительные развлечения потратить деньги и где спрятаться. Таким образом воображение позволяло мне, мальчишке, отыскивать людей, которые думали, что скрылись от преследования. Но теперь, в поисках Ханны Вайс, эта моя способность не работала, и я очень быстро зашел в тупик. Я никак не мог поставить себя на ее место. Ее сестра водила меня по местам, которые они вместе посещали, – в шляпный магазин мисс Вебер на Двадцать второй улице, в синагогу, где они молились, в парк Мэдисон-Сквер, где они кормили голубей по воскресеньям, – но и это не помогло. Ханна, судя по всему, была милой хорошенькой девушкой, трудолюбивой и надежной. А на моей прежней работе такие положительные личности мне не встречались, их скромные желания были мне неведомы.

Я разговаривал с несколькими девушками, знавшими Ханну и уцелевшими при пожаре, надеясь, что они помогут мне найти к ней ключ, полученные от них сведения я записывал в маленькую записную книжку. Вспоминая пожар, начавшийся в цеху, они невольно понижали голос. Одна из девушек сказала, что он налетел на них, как рой каких-то красных пчел, пробивавшихся сквозь стены. Многие думали, что Ханна тоже спаслась, но оказалось, что они принимали за нее Эллу – сестры были так похожи, что непросто было отличить их друг от друга, особенно в таком дыму.

Ханна представала передо мной самой обычной девушкой без каких-либо секретов или недостатков. Однако вряд ли есть хоть один человек, не имеющий никаких секретов, и одной из последних мне попалась девушка, знавшая о Ханне больше других. Она попросила меня не писать в книжке ее имя полностью, а только первую букву, Р, так как боялась бесцеремонной назойливости журналистов и не хотела, чтобы ее имя трепали в прессе. И так уже после трагедии репортеры перетряхнули весь их многоквартирный дом, она же больше недели была в истерике и не могла ни говорить толком, ни понять других. Хотя родители не подпускали к ней журналистов, те продолжали толпиться под окнами, выкрикивая ее имя. Р. просто не знала, как жить после того, как видела двух своих младших сестер, примостившихся, как голуби, на карнизе девятого этажа. В самом начале она отослала их вниз, а сама побежала за своим новым шерстяным пальто клюквенного цвета. К этому времени все затянуло дымом, лифт не работал. Она обернула пальто вокруг горящего троса в шахте лифта и по нему спустилась.

А когда выбежала на улицу, увидела сестер наверху. Наверное, они тоже увидели ее, потому что одна из них кинула Р. свое кольцо. К сожалению, серебряное кольцо стукнулось о тротуар с такой силой, что сплющилось и вонзилось в бетон. Р. винила себя, что не смогла его поймать, но кольцо, скорее всего, прожгло бы ее руку или переломало бы пальцы.

Родители Р. разрешили мне побеседовать с единственной оставшейся у них дочерью только потому, что их попросил об этом мистер Вайс. Они знали о его несчастье. Когда я пообещал, что не разглашу имени девушки и не буду слишком расстраивать ее, меня наконец пустили в дом. Со времени пожара прошло две недели, а по опыту работы у Хочмана я знал, что через двадцать четыре часа после исчезновения человека шансы найти его уменьшаются вдвое, а через неделю они еще меньше, так что у меня не оставалось почти никакой надежды. Хочман говорил, что за две недели человек может кардинально преобразить свою жизнь – дойти пешком до Огайо или Айовы, сменить имя и манеру речи, полностью раствориться в новой жизни. Следы в лесу за это время стираются, ветер уносит оставленные на кустах нитки одежды, человеческая плоть исчезает в траве.

Я сидел в чужой гостиной на Восточной Тринадцатой улице. Комната была тесной, в ней стояли покрытые белыми простынями раскладушки на роликах, на которых спали сестры Р. Как принято в дни скорби по умершему, зеркало тоже было занавешено простыней. Руки и ноги девятнадцатилетней Р. были обожжены. Кожа покраснела и припухла, ее смазывали гелем алоэ и рыбьим жиром. От природы Р. была привлекательной девушкой, но сейчас привлекательность словно исчезла – не из-за ожогов, а из-за воспоминаний о том, что она видела. Она сказала, что по утрам ей не хочется вставать и иногда она спит по восемнадцать часов в сутки и больше, стараясь проводить время в забытьи.

– Скажите, чем я заслужила это? – спросила она своим молодым и жалобным голосом.

Как можно дать вразумительный ответ на такой вопрос? Кто я такой, чтобы оценивать ее жизнь? Однако, чтобы поддержать разговор, я ответил, что она это ничем не заслужила и что если Бог существует, в чем лично я сомневаюсь, то он был в этом случае очень не прав.

Она хрипло рассмеялась и сказала:

– Бог не имеет к этому отношения. Это человеческая жадность виновата.

Мать Р., сидя в коридоре, следила, чтобы я не замучил Р. вопросами о 25 марта. Я перечислил то, что мне сообщили о Ханне Вайс предыдущие интервьюируемые. Р. слушала, опустив глаза, затем подняла их и сказала:

– Они не всё о ней знают. Я была ее самой близкой подругой.

Тут я обратился к матери с вопросом, не принесет ли она нам чая. Она относилась ко мне с подозрением с самого начала и потребовала, чтобы я оставил камеру в передней. Теперь она посмотрела на Р. с сомнением, но та ее успокоила:

– Не бойся за меня. Нам действительно не помешает чай, а то у нас горло пересохнет.

Когда ее мать отошла, я спросил Р., что она имела в виду.

– Ханна ходила на рабочие митинги втайне от отца. Мистер Вайс был строг с дочерьми и боялся за ее безопасность. Он ни за что не позволил бы ей участвовать в митингах, так как был риск попасть в тюрьму. Я видела ее однажды с несколькими забастовщиками около другой фабрики, на Грейт Джоунз-стрит. Она догнала меня и взяла слово, что я никому об этом не скажу. Я пообещала, после чего она обняла меня в знак благодарности и сказала, что не забудет этого.

– Ну ладно, отец не одобрял этой ее деятельности. Но в этом нет ничего особенного, – заметил я.

– Она была не одна, а с парнем. Она и на митинги стала ходить из-за него. Я думаю, она его любила.

– Как вы об этом узнали? – заинтересовался я.

Это насмешило Р. Она явно сочла меня кретином.

– По ее лицу.

Это было все, что Р. могла мне рассказать, она не знала ни имени, ни адреса этого парня. Но и этого было достаточно, чтобы я понял, что сложившийся у меня образ Ханны был неточным, так как был создан под влиянием отцовской любви. Возможно, я не смог составить правильное впечатление о ней, потому что был введен в заблуждение. Она была более независимой, чем я думал, могла пойти на риск. Выйдя от Р., я долго бродил по улицам, и ноги сами привели меня к дому, где жила семья Вайс. Я поднялся и постучал в дверь. Я приходил сюда почти каждый день, хотя мне нечего было докладывать. Это стало уже своего рода ритуалом, который мне не хотелось нарушать, даже если я заходил всего на несколько минут, и мне было стыдно, что я так мало выяснил. Но Вайс никогда меня не упрекал. Он не терял надежды.

– Ну что, нашел что-нибудь? – спросил он, впустив меня. – Золотую цепочку? Ее туфли? Кого-нибудь, кто ее видел?

Я ответил, что ничего не нашел. Я не мог сказать ему, что его дочь любила парня, которого он никогда не видел и о котором ничего не знал, и что у нее был бунтарский характер.

– Ты найдешь ее, – сказал он, уверенный в себе, уверенный во мне. Или, возможно, отчаянно пытающийся верить.

Я остался у них на обед и из уважения к хозяину прочитал вместе с ним вечерние молитвы. Я все еще помнил их. Сестра Ханны подала ячменный суп, голубцы и жареного цыпленка, а также хлеб и сливочное масло. На десерт был приготовлен яблочный штрудель, посыпанный сахарной пудрой. С моей точки зрения, это было настоящее пиршество. Я вспомнил, как занималась приготовлением пищи и прочими хозяйственными делами моя мама, как она напевала при этом. В еду она всегда добавляла для вкуса разные травы. Я сказал Элле, что в благодарность за обед помогу ей убрать со стола и вымыть посуду. На самом деле мне хотелось поговорить с ней по секрету от ее отца.

– Ваша сестра была влюблена? – спросил я.

Элла бросила на меня настороженный взгляд.

– Какое это имеет значение?

– Может быть, никакого, а может быть, очень большое.

– Во всяком случае, мне она ничего не говорила об этом.

– Она же говорила вам обо всем, – напомнил я ей ее же слова.

– Ну, это был просто знакомый парень. Ничего серьезного. Она недавно с ним познакомилась. Это все, что она мне сообщила. Знаю только, что его зовут Сэмюэл. Она сказала, что как-нибудь познакомит нас, но этого не произошло.

Тарелки были выщербленные, вода холодноватая. Я не упрекнул Эллу за то, что она ничего не сказала мне об этом Сэмюэле и нарисовала неточный портрет своей сестры, из-за чего я потратил много времени впустую. Мне приходилось начинать все сначала, исходя из другого представления о ее сестре. Я уже хотел закончить разговор, как вдруг Элла схватила меня за руку.

– Мне опять приснилась Ханна. Она была одета в синее и кружилась в воде. Когда я проснулась, я услышала ее голос. Она сказала, что пыталась вернуться ко мне, но у нее ничего не получилось. Теперь это невозможно.

Она крепко держала меня за руку, и я, вспомнив уроки Хочмана, постарался успокоить ее, сказав, что люди при тяжелой утрате часто переживают подобное. Надеюсь, мои слова звучали не так напыщенно, как это всегда получалось у Хочмана.

– Видеть такие сны – это нормально.

Я не сказал Элле, что иногда слышу голос своей матери, хотя прошло уже много лет после ее гибели, так что я с трудом вспоминаю ее лицо и не могу заставить себя произнести ее имя. Не сказал и того, что отец тоже часто мне снится. Он был жив, но для меня потерян. В моих снах он молча стоял по колено в траве.

– Нормально? То, что я вижу ее, как наяву?

– Ну да, если любишь человека. – Я сам плохо понимал, о чем говорю, просто повторял слова Хочмана. Но мою следующую сентенцию мне продиктовал мой собственный опыт. – Человеку представляется то, чего он желает.

– Но у меня вся подушка была мокрая – это она ее намочила.

Я покачал головой.

– Это вы сами. Вы плакали.

На обратном пути я проходил мимо дома отца и остановился напротив. Ночь была темная и необычно теплая. Я подумал, как это может быть, что после того как мы когда-то давно спали рядом в лесу, теперь мы стали абсолютно чужими друг другу. Если мы встретимся на улице, узнает ли он меня без черного сюртука и черной шляпы, с коротко остриженными волосами? Я вспомнил, как прежде удивлялся тому, что люди, только что жившие рядом с тобой, вдруг исчезают неизвестно куда. Как могла моя мама, которая всегда была полна жизни, превратиться в горстку пепла? Наверняка она существует где-то. Я и разыскивать-то людей стал потому, что хотел найти ответ на эти вопросы. Может быть, это все-таки был мой дар. А Ханну Вайс я не знал и, если ее сестра права, никогда не узнаю. Но это не имело значения.

Я просто не мог прекратить ее поиски.

Май 1911

ТРОПИНКИ вдоль реки заросли болотной капустой, душистым горошком и мятликом. Бригады рабочих, в основном низкооплачиваемых ирландских иммигрантов, которые прибыли на рассвете, чтобы укреплять берега реки огромными валунами, не мешали жаворонкам, порхавшим с дерева на дерево. Облака отражались в воде и были похожи на ряд камней, по которым можно перейти реку до самого Нью-Джерси. Эдди ходил ловить рыбу каждую субботу, всегда на одно и то же место. Ему очень хотелось всретиться с форелью, которую он выпустил на волю. Говорят, что людей тянет на место преступления, что собаки находят дом, даже если их увозят за сотни миль от него. Так почему бы и рыбе не вернуться на знакомое место?

Шагая среди зарослей папоротника, Эдди давил ногами траву, которая издавала при этом запах корицы. Часы в кармане его жилета отбивали ритм, словно второе сердце. Он захватил с собой бутылку виски на случай, если встретит Бека, и тот будет возмущаться вторжением на территорию, которую считает своей. Найдя спокойное место, Эдди присел на корточки. Хотя летний сезон еще только начинался, уже вовсю стрекотали сверчки и жужжали комары, кружившие над мелководьем. Эдди взял с собой удочку, но не забрасывал ее, а просто сидел, глядя на воду и высматривая, не блеснет ли серебристая спина. Так прошел час, другой, но ничто, кроме воды, не блестело. По-видимому, форель была умнее человека и не хотела возвращаться на место, связанное с неприятностями.

Он подошел к самому краю воды и стал фотографировать реку, надеясь хоть частично передать ее красоту. Воздух был мягким, каким он часто бывает в этот ласковый весенний месяц, и Эдди всей грудью вдыхал его аромат. Во время работы он испытывал душевный подъем, у него было чувство, что он погружается во что-то вне его самого с его приземленными желаниями и потребностями. Облака плавали, точно кусочки льда в стакане с вином. В объективе камеры вся река светилась и мерцала, мир казался совершенным. Постепенно свет начал меркнуть. Река потемнела, в лесу сгустились тени. В кустах послышался шорох – скорее всего, стая перепелок или енот. Митс, который примерно вел себя весь день, встрепенулся, в нем проснулся охотничий инстинкт. Не пытаясь выяснить, кто там скрывается – может быть, кто-то большой и опасный, – он ринулся в кусты и исчез. Эдди кинулся за ним, окликая пса и подзывая его свистом.

С наступлением темноты будет практически невозможно найти собаку, а в этой местности, по слухам, водились койоты, поджидающие добычу в зарослях. Лай Митса эхом разносился по лесу. Эдди в погоне за псом пересек несколько ручейков, но его задержало вязкое болото, поросшее рогозом. Это место начали осваивать голубые цапли, которые построили десятки огромных гнезд на ветвях высоких полусгнивших платанов, окружавших болото. Наконец Эдди выбрался на твердую землю. Последние бледно-желтые лучи солнца пробивались сквозь листву. Митс разошелся не на шутку, его лай перешел в рычание. В последний раз, когда он сбежал от Эдди, тот нашел его на лесной прогалине и, схватив пса за ошейник, испытал тревожное ощущение, что рядом кто-то есть. Ему даже показалось, что в лесу мелькнула стройная женская фигура в белой рубашке, с массой черных волос. Но в следующий момент видение исчезло, лишь качались ветки деревьев.

На этот раз Эдди оказался в ложбине, где среди зарослей дикой моркови и красного клевера увидел хижину, крытую толем. Около хижины исходил злобным лаем Митс. Пес вывел хозяина к убежищу отшельника. На крыльце находился зверь, похожий на волка. Он порывался наброситься на питбуля, но его удерживала цепь, привязанная к столбу. Митс подскочил ближе, пользуясь возможностью безнаказанно дразнить зверя. Эдди подбежал, чтобы схватить своего пса, и устрашающий любимец отшельника рванулся, чтобы схватить их обоих, но не мог спуститься с крыльца. Эдди заметил, что глаза у него желтые, и подумал, что Бек, вероятно, не выдумывал. У собак не бывает таких глаз.

Шум стоял такой, что он мог бы поднять и мертвого, но Бек, по-видимому, спокойно спал все это время, и только окрик Эдди разбудил его. Он появился в дверях в нижнем белье, в сердитом настроении и с винтовкой. Его растрепанные волосы сзади были стянуты в пучок, он, прищурившись в сгущавшихся сумерках, пытался разобраться в происходящем. По-видимому, он не узнал Эдди и нацелил винтовку прямо на него.

Эдди поспешно вскинул руки вверх, чтобы показать, что он безоружен и у него с собой только камера с принадлежностями.

– Это я, – крикнул он, – фотограф.

Камера, по-видимому, прорвала завесу сонного тумана и алкогольных паров в голове отшельника. Он кивнул.

– Ну да, я знаю, что ты слишком часто шляешься тут вместе с кроликом, который притворяется собакой.

– А это, как я понимаю, ваша собака, – кивнул Эдди в сторону рычащего зверя на крыльце.

– Это волк, – сердито фыркнул Бек. Он дал волку легкий подзатыльник, и тот успокоился, но продолжал показывать зубы Митсу, улегшемуся в папоротниках.

Становилось темно, и Эдди пора было отправляться домой. Он и так уже задержался здесь дольше, чем рассчитывал, путь был неблизкий и потребует не меньше трех часов. Но обижать отшельника тоже не хотелось. Особенно если учесть, что у него была винтовка, а лес он знал лучше белок, снующих в кустах ежевики.

– Одно дело браконьерствовать и ловить мою рыбу, и совсем другое являться сюда без приглашения. Это мой дом, черт побери, а не чей-нибудь еще, – мрачно изрек голландец.

– Это пес решил нанести вам визит, – объяснил Эдди. – Он удрал от меня.

– Общительный малый, – заметил Бек. Он сошел с крыльца и, пристроив винтовку на плече, кивком пригласил Эдди к костру. – Ты сегодня застрял тут допоздна и теперь, пожалуй, потонешь, если попытаешься выбраться отсюда самостоятельно.

Очаг был устроен в нескольких футах от хижины и обложен со всех сторон камнями, чтобы искры не подожгли крышу из толя.

– Ты когда-нибудь слышал о рыбе, которая выходит из Гудзона на берег погулять? – спросил Бек, принимая от Эдди залог мира, бутылку виски.

– Не думал, что вы верите в сказки.

Бек лишь усмехнулся.

– Насколько мне известно, в нашем мире рыбы не ходят по суше, – заметил Эдди.

– Ходят, если у них есть ноги.

Над очагом была положена металлическая решетка для приготовления рыбы и дичи. Угли были горячие, и Бек быстро развел огонь, сунув в очаг несколько сучьев. Он был прав насчет того, что в темноте Эдди трудно было бы добраться до реки – между нею и хижиной отшельника лежало несколько заболоченных участков, покрытых водой. Кое-где вода доходила до пояса, а в ней вполне могли водиться кусачие черепахи. Если Эдди хотел, чтобы Бек помог ему выбраться отсюда, надо было ублажать старика.

– Должен признаться, я никогда не слышал о рыбах с ногами, – сказал он.

– А ты думал, что слышал обо всем на свете? Я однажды видел, как лиса в один миг превратилась из рыжей в белую. Только что была как огонь, раз – и ее словно снегом покрыло. Ты о таком слышал? – спросил он, покосившись на Эдди. – Думаю, нет.

Бек достал помятый чайник, налил в него дождевой воды из бочки, насыпал молотых кофейных зерен и вскоре предложил Эдди чашку напитка, на вид напоминающего жидкую грязь.

– Я думаю, у нас на уме одно и то же, – сказал он. – Рыба с ногами.

– Рыбную ловлю придется отложить до другого раза, – отозвался Эдди.

Бек прищурил один глаз.

– Ты и впрямь держишь меня за идиота. Ты слишком туп, чтобы заниматься ночной ловлей. Потонешь.

Они сидели рядом на бревне. К стене дома был прислонен челнок, умело выдолбленный Беком из березы и тополя. Эдди не подозревал, что отшельник способен изготовить такую искусную вещь. Люди, живущие на холме, говорили, что как-то зимой, когда Гудзон, против обыкновения, замерз целиком, Бек шел со своим челноком по льду реки, пока не нашел полынью. Хороший рыбак найдет место, где можно поймать рыбу, невзирая на погоду.

– Я не считаю вас идиотом, – ответил Эдди. – Совсем наоборот.

– А вот скажи: ты веришь в русалок?

Эдди медлил с ответом. Он искоса бросил взгляд на старика, наливавшего виски в свой кофе.

– А вы?

– Ну вот. Это доказывает, что ты все-таки считаешь меня идиотом. Это была не русалка. Такой штуки не существует. Жила-была некогда женщина из плоти и крови.

Пульс у Эдди сразу участился. Когда он работал у Хочмана, путь к успеху в розысках всегда начинался таким образом, с одной фразы.

– А теперь она мертвая?

Бек прикончил кофе с виски.

– Мертвые остаются с нами, даже когда мы ходим. Уж это мне известно.

– Значит, в реке была мертвая женщина?

– Вот именно! – Бек хлопнул Эдди по спине, довольный, что тот его понял.

Эдди достал фотографию из кармана.

– Та рыба на двух ногах не была похожа на вот эту?

Бек рассмотрел фотографию при свете костра и вернул ее Эдди.

– Ничего общего. А вот мертвая была похожа.

Сердце Эдди забилось еще чаще.

– Так их было две?

Бек встал, чтобы загасить костер. Мир сразу погрузился во тьму.

– Ты хочешь получить информацию, а я хочу кое-что в обмен на нее, – бросил он, направляясь к крыльцу и оставив гостя размышлять о своем предложении.

Эдди задумался над тем, что могло бы понадобиться старику от него, а тот тем временем натянул брюки и высокие рыбацкие сапоги, облепленные грязью. Взяв палку, он вернулся к дымящему кострищу.

– Пора двигать, если хочешь сегодня попасть домой.

– Что за обмен вы предлагаете? – Эдди надеялся, что голландец заломит не слишком высокую цену. Он отдал свои сбережения отцу, и деньги могли теперь появиться у него только после того, как он продаст что-нибудь из имущества.

Бек кивнул в сторону своего хищного любимца, который распростерся на крыльце, положив голову на лапы, и внимательно следил за каждым движением обоих.

– Позаботься о нем, если со мной что-нибудь случится. Выпусти его на свободу.

– Это где же, интересно, вы будете, когда я возьмусь это делать, рискуя, что он разорвет меня на куски?

– Я буду на том свете. В противном случае ты мне будешь не нужен. Я хочу спокойно лежать в могиле, не ворочаясь из-за того, что волк погибает от голода в моей хижине.

– У него есть какое-нибудь имя? – Эдди посмотрел на зверя, тот, в свою очередь, смотрел на него.

– Полагаешь, имя что-нибудь значит? Ты остаешься тем, кто ты есть, как бы тебя ни звали. Назови его Безымянный. Или Президент. Один черт. Скажи мне только, что ты надумал. Согласен ты на такой обмен или нет? Решай.

Приобретать волка Эдди хотелось меньше всего, но он был уверен, что у отшельника впереди долгая жизнь. Он кивнул, и они скрепили сделку рукопожатем.

– А халупу эту сожги дотла, – сказал Бек. – Когда я помру, она никому не будет нужна.

Эдди согласился выполнить и эту просьбу. Он хотел расспросить Бека о русалке подробнее, но тот сделал знак, что им пора идти. Эдди привязал к ошейнику Митса леску, чтобы неугомонный пес не убегал. Отшельник потопал в своих черных сапогах по папоротникам и ягодным кустам в сторону реки. Вокруг них порхали воробьи, устраивавшиеся в кустах на ночь. Некоторое время они шли молча, но, выйдя на гребень холма, Бек остановился. Всходила луна, освещая белесым светом широкую долину реки.

– Знаешь, как я понял, что она не русалка? У нее были голые ноги. А меня всегда учили, что у русалок ног не бывает. Вон там я их увидел, – Бек указал на одну из ложбин.

Им надо было пересечь болото, от которого поднимался сырой запах жидкой грязи. С каждым шагом они по колено увязали в ней.

– Может, хочешь вернуться? – спросил Бек, которого развеселил недовольный вид Эдди, который отмахивался от комаров. – Да, живности тут хватает. Я однажды нашел кости слоненка, а знающий человек сказал, что это мохнатый мамонт. Я и сам тут, возможно, в скором времени окажусь.

Эдди махнул рукой в знак того, что хочет идти дальше. Он взял Митса на руки и перенес его через самое глубокое место. Летом глинистая почва высохнет и затвердеет, но весной эта вязкая грязь могла легко засосать человека или собаку, точно зыбучий песок.

– Иди не останавливаясь, дружище, – бросил Бек через плечо. – Остановишься – и попадешь к мамонтам. Я тут видел в конце марта одного типа, который увяз по самое не хочу и уже звал на помощь маму, пока не выбрался с помощью толстой палки.

Эдди брел по грязи, окруженный тучей комаров. На противоположной стороне болота проходила индейская тропа, по которой ездили почтальоны до того, как почту стали доставлять поезда. Но и сейчас в грязи осталась глубокая колея от проехавшего недавно конного экипажа.

– Я спустился с холма, когда увидел, как русалка вытаскивает из воды ту, другую женщину.

Эдди было не по себе в этой ложбине, и не ему одному. Митс стал жалобно подвывать, и Эдди погладил его, успокаивая.

– Она убежала, так что не могла быть русалкой. Я видел ее ноги. Но плавает она, как не может ни одно человеческое существо. Я видел ее и раньше. Когда она убежала, я спустился в ложбину, чтобы присмотреть за утонувшей девушкой. Если бы меня не было, еноты набросились бы на нее и разодрали. Но вскоре я услышал, как подъехал какой-то экипаж. Один из них сказал, что утопленница для них – настоящее сокровище. Тот еще тип. Труп может быть сокровищем разве что для вурдалаков. Второй предложил оставить девушку здесь с миром, но первый отверг эту идею. Сказал, что у него на нее другие планы. И тогда возница погрузил ее в коляску. Надо было пристрелить их обоих еще до того, как они это сделали. – Отшельник испытующе посмотрел на Эдди. – Противно слушать про такое? – Он достал из кармана бутылку виски и предложил молодому человеку.

Эдди сделал глоток горьковатой жидкости.

– Думаете, они убили ее?

– Она была мертва до того, как они здесь появились. Я проверял – сердце не работало, дыхания не было. Но кто-то ее убил, это точно. – Старик вытащил из кармана синюю нитку. – Этой ниткой ей зашили рот. Ее нельзя было оставить в таком виде, так что я притворился, что вытаскиваю леску из рыбьей пасти – иначе это было бы слишком уж тяжкое дело. – Он протянул нитку Эдди, но тот отшатнулся. – Ну, так я и знал, что нитка тебя напугает, – проворчал Бек.

– Ниток я не боюсь, – мрачно отозвался Эдди, проглотив это легкое оскорбление. – Я был когда-то портным.

– Я был когда-то ребенком, но давно уже не являюсь им.

Эдди протянул руку, и Бек положил нитку ему на ладонь.

– Они приехали, чтобы увезти тело, – ровным тоном продолжил отшельник. – Их главный очень радовался этой находке. Но твоя русалка – нет. Она плакала.

– Почему это вдруг моя русалка?

– Ты почти наткнулся на нее однажды. Она наблюдала за тобой и твоим кроликом, и я тоже. – Он погладил Митса, который тут же радостно запыхтел, высунув язык. – Я следил с холма, чтобы ты не сжег мой лес. А она пряталась за деревьями. Она хороший пловец, и у нее хороший глаз. Но ты же не видишь того, что у тебя под носом, потому я и вывожу тебя сейчас.

Эдди окатила жаркая волна. Он, наверное, все-таки видел девушку, потому она и снится ему теперь.

– Кто она такая?

Бек пожал плечами.

– Девушка, которая строит из себя рыбу. Может, это твоя форель приманила ее. Я же предупреждал, что эта рыба заведет тебя куда не надо.

– А мужчины вам были, конечно, незнакомы? – Это была скорее мысль вслух, нежели вопрос, потому что Эдди никак не ожидал утвердительного ответа.

– Ты имеешь в виду того, что чуть не утонул в болоте?

– Да нет, тех, которые увезли тело.

– Одного из них я точно знаю.

Вот так это и бывает. Один случайный вопрос может отворить дверь, через которую проникает луч света, ведущий к истине.

– Видел его портрет в газете много лет назад. Он был преступником.

Вокруг было темно, но сквозь деревья проблескивало серебро воды.

– Не помните, как его зовут?

– Читать я не умею. Я просто заворачивал рыбу в эту газету. Но лицо его я запомнил. Это он был с твоей русалкой и засунул утопленницу под сиденье. А потом отошел на два шага от коляски и стал кормить дроздов прямо с ладони. Никогда прежде такого не видел.

Тут уж Эдди словно холодной водой окатило. Эта сцена была хорошо ему знакома. Первое, что он слышал по утрам, было сопение лошадей в стойлах внизу и мурлыканье возницы, воспроизводящего голубиное воркование. «Птицы умнее, чем ты думаешь. Они не забывают того, кто ласково обошелся с ними». Эдди часто наблюдал, как возница кормит птиц с руки в переулке, а они сидят, словно загипнотизированные, и ждут своей очереди.

– Ну вот, я рассказал тебе все, – сказал отшельник, когда они дошли до берега реки, границы его территории и его мира. – И все, что у меня есть, будет твоим, когда меня не станет. Не забудь про моего волка.

Город был тих и спокоен, а мысли Эдди метались в голове. По пути домой он нашел поросший травой участок и прилег отдохнуть вместе с псом. Рот зашивают, когда не хотят, чтобы человек выдал какой-нибудь секрет или в виде наказания за то, что он говорил много лишнего. В нитке не было ничего особенного – она была не шелковой и не мохеровой, просто нитью для швейных машин. У Эдди слипались глаза, и он уснул. Ему приснился отец за швейной машинкой. Нить, которой он шил, была стеклянной. Игла протыкала руки отца, текла кровь, но он продолжал работать как ни в чем не бывало. «Это случается, – сказал отец. – Никому этого не избежать».

Когда Эдди проснулся, уже светало. Он размял ноги, которые сводило от лежания на траве, свистнул Митса, и они двинулись в сторону Челси, время от времени переходя на бег рысцой. Эдди запыхался и вспотел. Пес был только рад пробежаться вместе с хозяином, но Эдди в конце концов согнулся от резкой боли в боку. Последние остатки ночи клубились меж деревянных пирсов темными бесформенными клоками. Над выходом из гавани первые лучи солнца пробивались золотыми и красными проблесками, ночная тьма переходила в трепещущую девственную синеву. Лошади в стойлах еще только просыпались и нетерпеливо топтались в ожидании завтрака. Возница накладывал им сено вилами. На балках конюшни пристроилась стайка его необыкновенных голубей. Набрав зерна, он напевал птицам, а они с привычной доверчивостью клевали зерно с его широких мозолистых ладоней. Возница повернулся на звук открывшейся двери, с досадой думая, кто бы это мог явиться в столь неурочный час, но, увидев Эдди с собакой, расплылся в ухмылке. Они уже несколько лет жили как добрые соседи.

– Я смотрю, вы с псом рано встали сегодня, раньше птиц.

– Намного раньше, – мрачно ответил Эдди. Он вспомнил дроздов и серебристую реку и подумал, что, по сути, очень плохо знает своего соседа.

Извозчик кончил кормить голубей и, наклонившись, почесал Митса под подбородком.

– Ты хороший мальчик, не трогаешь моих птичек, да? – Питбуль, устав после долгой ходьбы, бухнулся на пол у его ног. – Я чувствую, вам обоим надо несколько часов поспать.

– Поспать – это не то, что мне сейчас надо, – ответил Эдди, захлопнув за собой дверь. Стук заставил голубей взлететь на балки. – Мне нужен ты.

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО они пересекали Ист-Ривер по Уильямсбургскому мосту. Длинная вереница облаков двигалась в противоположном направлении, к Манхэттену, навстречу приступившему к работе городу. Эдди сидел на высоких козлах рядом с помрачневшим возницей. Он внимательно следил за своим попутчиком и имел на то причины. Сначала возница отрицал, что знает что-либо о пропавшей девушке. Но когда Эдди назвал ему точное местонахождение ложбины, в которой лежало тело, он был так ошеломлен, что выдал себя.

– Ты не можешь этого знать! – выпалил он. – Никто не знает, где я был и что делал, кроме моей лошади, а она не сказала бы тебе этого, даже если бы могла говорить. – Возница, похоже, был нетрезв. Голова у него явно работала плохо. Он болтал, не отдавая себе отчета, и глядел на Эдди так, будто тот обладает некой демонической силой. – Я сказал ему, что не желаю впутываться в это дело. Я предупреждал, что это не принесет добра, но он не хотел меня слушать. Он платил за работу, так что мне оставалось делать?

Возница клялся и божился, что он не нарушал закона, так как девушка была мертва, когда они за ней приехали. Он всего лишь помог перевезти тело в Бруклин, его наняли с его коляской, и он был вынужден подчиниться.

– Согласно закону, это преступление, – возразил Эдди. – Ты попадешь в Томбс, если это станет известно. А может, и в Синг-Синг.

– Закон слеп, ты знаешь это не хуже меня. Давай решим это дело между собой, по-человечески. Я ведь мог бы тебя убить, и никто больше не приставал бы ко мне с этим делом.

– Уж прямо так и убить? – рассмеялся Эдди.

– Ты, наверно, подумал бы, прежде чем угрожать мне, если бы знал, что я уже отсидел срок в Синг-Синге.

Шрамы, татуировки и золотые коронки возницы и раньше наводили Эдди на мысль о его не вполне добропорядочном прошлом, но срок в Синг-Синге говорил о серьезном нарушении закона.

– Ты ничего не знаешь обо мне и не делай вид, будто тебе что-то известно. – Возница покачал головой, ибо человеку, не сидевшему в Синг-Синге, трудно понять, насколько тяжко пребывание в этой печально известной тюрьме. – Это чистый садизм – запирать людей в камере с видом на Гудзон, держать их в клетке, как зверей, перед лицом такой красоты. Многие пытались бежать. Некоторые утонули в реке, другие жалели, что не утонули, когда их вылавливали, как рыбу, а затем избивали плетьми и цепями. Ты не представляешь, что это за место и на что готовы люди, чтобы прожить еще один день. И я такой же. Я в ответе за то, что делал, потому что тот, каким я был, живет во мне. Я человек не слабый, но жить с таким грузом тяжело.

Эдди выслушал историю возницы. Этот коренастый человек со спокойным характером когда-то возглавлял одну из самых отчаянных банд в районе Пяти углов в Нижнем Ист-Сайде. Члены банды, «сутенеры с Аллен-стрит», как их прозвали, налетали на бешеной скорости на жертву, взгромоздившись на руль велосипеда, чтобы удобнее было уложить человека ударом дубинки, а затем спрыгивали вниз и обчищали его карманы. Сначала он был вышибалой в Нью-Ирвинг-Холле, затем в салуне на Брум-стрит и постепенно поднялся до главаря банды. Публичные дома и опиумные притоны, которые его банда держала в своих руках, находились под наблюдением чиновников Таммани-Холла, но, хотя они должны были заботиться об общественном благе, их нетрудно было подкупить, и тогда они с готовностью закрывали глаза на нарушения закона. В те дни этот скромный возница частенько заглядывал в Десятый полицейский участок с подношением в виде виски и сигар и беспрепятственно проходил в кабинет начальника. Он считал себя неуязвимым и какое-то время жил спокойно, но потом попал в Синг-Синг и растерял за время отсидки все свои связи.

Когда его освободили досрочно за примерное поведение, ему оставались только мелкие правонарушения вроде работы на Профессора из Бруклина. Ему исполнилось тридцать четыре года, на улицах, где он когда-то был хозяином положения, теперь заправляли более молодые и жесткие люди. А он заправлял конюшней, чистил стойла и занимался извозом.

– Значит, свое положение ты утратил и промышляешь теперь «хапками»?

– Меня подвело мое пристрастие, – признался извозчик.

Эдди вспомнил, что несколько раз замечал его по вечерам скорчившимся в темном углу за конюшней с трубкой в руках. Случалось ему видеть также, как тот внезапно засыпает прямо в лошадином стойле, отключившись от окружающего полностью или частично, глаза его были мутными из-за воздействия опиумного мака. В Нижнем Манхэттене было немало опиумных притонов в подвальных помещениях борделей и пивных. Во время работы на Хочмана Эдди приходилось посещать эти заведения. То, что он был еще мальчишкой, никого не волновало в мире, где важно было лишь нажиться за счет неукротимых желаний клиента. Достаточно было заплатить десять центов вышибале у входа, и можно было беспрепятственно рыскать по всем углам муравейника. В этих темных и грязных норах человек докуривался до полного одурения и обычно валялся недвижной кучей с трубкой в руках, затягиваясь даже в забытьи. Никто не пытался пробудить его, пока у него были деньги, и хорошо, если он в конце концов выходил из забытья живой и невредимый.

– Профессор готовит опиум по собственному рецепту в своей мастерской, – сообщил возница Эдди. – Он берет сырье, похожее на янтарную стружку, и смешивает его со своими химикалиями. Он в этом деле мастак, этого у него не отнимешь. Обещал мне, что у меня всегда будет опий, пока я держу рот на замке.

– Но сейчас ты замок снял, – заметил Эдди.

– Ну да, ну да. Я уже по горло сыт понуканиями этого так называемого ученого и не желаю больше таскать туда-сюда трупы по его указке. Деньги он мне платит, но преданность мою не купил. Если ты не будешь привлекать меня к ответственности, я все тебе расскажу.

– Ты сделаешь даже больше, ты отвезешь меня туда.

Эдди достал фотографию Ханны. Кинув на нее взгляд, возница отвернулся со страдальческим выражением. Даже у такого человека, как он, была душа, и с каждым годом она все больше давала о себе знать.

– Да, это она, – бросил возница. – Господи, прости меня, грешного.

И тут Эдди ошеломленно услышал из уст возницы первые фразы кадиша, утренней молитвы иудеев. «Йитгадаль вэйиткадаш шмэй раба» («Да возвысится и освятится великое имя Его»). «Бэальма ди вра хиръутэй» («В мире, сотворенном по воле Его»). «Вэямлих мальхутэй бэхайехон увэйомэйхон» («И да установит Он царскую власть Свою при жизни вашей в дни ваши»). «Увэйхаббей дэхоль бэйт йисраэль» («И при жизни всего Дома Израиля»).

Молитва настолько укоренилась в сознании Эдди, что он стал машинально повторять ее вслед за возницей, хотя тот казался скорее не иудеем, а язычником или преступником без вероисповедания, как бы он ни взывал к Богу.

– Вот видишь, – сказал возница своему растерявшемуся попутчику, окончив молитву, – я тоже принадлежу к вашей братии.

– Я отказался от веры, – сразу же отозвался Эдди, – так что мы с тобой ни с какого боку не братья.

– Вот как? Но ты же поступил, как и я, скрыл свое происхождение. Не такая уж большая между нами и разница. Мне легче было заниматься своими делами, не чувствуя груза еврейских традиций. И тебе, я думаю, тоже. Я становился тем, кем было удобнее в данный момент. Я сменил имя по необходимости, а разве это преступление? Я был Биллом и Джеком и носил еще с полдюжины имен – Джо Марвин, Джо Моррис, Уильям Мюррей, – можно составить целый список, в котором не будет ничего особенно приятного. Но к кому мне обратиться, раз у меня нет ни близких, ни друзей? К Адонаи, нашему Богу.

– Не думай, что я отпущу тебя из-за этого на все четыре стороны. Вези меня к ней.

Возница печально помотал головой.

– Я думаю, ты об этом пожалеешь. Говорю тебе как твой друг и бывший брат по вере.

– Я тоже так думаю, – согласился Эдди. – Но жалеть об этом я буду уже в Бруклине.

На сиденье лежала потрепанная красная подушка, призванная смягчить удары, которым подвергалась задняя часть пассажира, когда колеса экипажа попадали в выбоины на дороге. Эдди обратил внимание, что возница не подгонял коня кнутом, однако тот трусил куда надо, словно знал дорогу.

– Животных ты любишь, – признал Эдди.

– Это я и без тебя знаю. В молодости у меня был зоомагазин на Брум-стрит. Я был помешан на птицах. Да и сейчас тоже. Естественные создания, без всякой придури, согласись. Дикие пташки.

Погода стояла теплая, над ними раскинулась небесная лазурь. На равнине, где еще сохранились отдельные фермы, возница остановил коня. Вдаль почти на целую милю тянулись ряды цветной капусты и свеклы. Дорога была пыльная, вокруг никого. Волосы на шее Эдди сразу зашевелились – он заподозрил, что возница затевает что-то недоброе. Не исключено, что его попутчик попытается отделаться от него в этом пустынном месте, а может быть, поблизости скрывается кто-то из его старых приятелей с дубинкой или пистолетом. Но тут Эдди увидел, что возница остановился у колодца. Он спрыгнул на землю, вытащил ведро из-под заднего сиденья и, наполнив его, дал коню напиться. Эдди тоже спрыгнул, чтобы размять свои длинные ноги.

– Так как же мне к тебе обращаться? – спросил он, чувствуя себя умиротворенно в этой сельской местности. Даже воздух здесь был живительным, бодрящим. – Ты, кажется, сказал, что тебя звали Джо?

– Пусть будет Джо. Я отзываюсь на любую кличку.

Эдди по привычке взял с собой камеру, и ему захотелось увековечить представшую перед ним картину: возница, которого звали Джо за неимением лучшего имени, стоял, держа в руке ведро, из которого мерин пил воду. Другую руку возница ласково положил коню на шею.

– Все мои прочие портреты остались в полицейском участке, – сказал возница, обнажив золотые коронки в улыбке. – Не забудь запечатлеть мои прекрасные зубы.

– Не задавайся, пожалуйста. Меня интересует конь.

– Ну, я же говорил, что мы похожи, – обрадовался возница. Напоив коня, он взобрался на свое место и взял в руки вожжи. – Мы оба предпочитаем животных людям.

– Если ты хочешь сказать, что мне приятнее смотреть на лошадиный круп, чем на тебя, то спорить не буду, – отозвался Эдди, усаживаясь рядом с возницей.

Оба рассмеялись. Их взаимная настороженность благодаря прекрасному утру утихла. Крачки описывали в воздухе круги, пчелы целыми роями оглушительно жужжали в высокой траве.

– А ты уж думал, что я собираюсь прикончить тебя тут, признайся, – заметил возница, очень довольный собой.

– Да, это приходило мне в голову. Но потом я вспомнил, что ты говорил о Боге, и расслабился, – ответил Эдди, слегка усмехнувшись своей откровенности. – Когда предстанешь перед ним, придется отвечать за свои дела.

– Я и сейчас перед ним, – отвечал возница с пафосом. – Мне теперь так кажется, что я нахожусь перед ним все время, всякую минуту.

К югу лежала болотистая местность, расцвеченная золотыми и зелеными полосами, над ней нависла легкая дымка. Они проехали по деревянному мосту, возведенному над топким местом и ручейком, известным как Кони-Айлендская протока. Первые мосты через протоку строились из дерева, а дороги из ракушечника, количество которого со временем росло, так как морские птицы сбрасывали моллюсков на мосты и дороги, чтобы разбить скорлупу. В ветвях высоких деревьев вили гнезда мигрирующие скопы. В лицо Эдди ударило яркое солнце, вызвав слезы на глазах. Соленый ветерок обжигал лица и бодрил. Солнечный свет, пробиваясь сквозь облака, был здесь не таким ярким, как на Манхэттене. Именно такое приглушенное освещение обожал Мозес Леви: хотя дальние планы при этом расплывались, все мельчайшие детали в толпе покупателей на улицах Кони-Айленда вырисовывались очень четко. Весь Бруклин, казалось, был пронизан сияющим светом. Трамвайные рельсы на Нептун-авеню, карусели с деревянными львами и конями – все сверкало яркими красками. Бросались в глаза алые, синие и желтые полосы ярмарочных тентов.

Возница остановился на Сёрф-авеню. Реконструкция Дримленда достигла заключительной стадии. Навезли песка и свалили его огромными кучами прямо на улице. Как только задувал бриз, песок взмывал в воздух маленькими смерчами.

– Дальше не поеду – не хочу, чтобы он видел, что это я тебя привез. – Неподалеку виднелась щипцовая крыша Музея редкостей и чудес. – С удовольствием прикончил бы его – возможность у меня была, не сомневайся, – но через него я получаю то, без чего не могу обойтись, – прости меня, Боже, – так что это меня останавливает.

Эдди спрыгнул с козел с камерой в руках.

– Тогда подожди меня здесь. Мне надо будет доехать обратно.

– Еще чего! Я сделал то, что обещал, разве не так? Я что, твой лакей, чтобы выполнять все, что ты ни пожелаешь?

– Я думал, ты мой брат, – с иронией заметил Эдди.

– Наполовину.

– Оставайся здесь и молись, чтобы я вообще вернулся.

Возница пропустил этот приказ мимо ушей, развернул коляску и, свистнув, послал коня рысью.

– Молись за свою жизнь сам, – крикнул он через плечо. – Счастливо добраться домой!

ПОСЛЕ шума и суеты вокруг Дримленда было облегчением свернуть на выложенную плиткой дорожку, ведущую к музею, и окунуться в тишину. Здесь к тому же было прохладнее, чем на шумной авеню. Здание было похоже скорее на жилой дом, чем на музей. До открытия всех парков и аттракционов оставалось всего несколько дней, а музей выглядел на удивление запущенным. Парадный вход был заперт. Деревянные щиты, обещавшие показать захватывающие чудеса, еще не были повешены и кучей валялись на траве, они отсырели, краска на них выцвела. Зато пышно разрослись два больших сиреневых куста, вокруг которых роились пчелы. Послышались чьи-то голоса. Он пошел на них, огибая выставочный зал, и очутился на краю большого двора. Перед ним возвышалось грушевое дерево с недавно распустившейся листвой. Эдди стал вглядываться сквозь нее в то, что происходило на террасе. Кто-нибудь другой на его месте, возможно, остолбенел бы при виде такого сборища, но Эдди оно восхитило. На миг он даже забыл, зачем явился сюда, и просто глазел на собравшихся здесь удивительных существ.

Музей открывался в этом году рано, чтобы опередить Дримленд и Луна-парк и привлечь воскресных посетителей, которые в ином случае могли бы не обратить внимания на столь скромное заведение. С витрин были сняты закрывавшие их полотняные чехлы, стекло и скелеты были протерты, птичьи клетки и аквариумы вычищены. В это утро «живые чудеса» собрались, чтобы поприветствовать друг друга после долгой зимы. Они расписывались в журнале, где были перечислены номера, с которыми они должны были начать свои выступления в конце недели. Тот, кто не умел писать, ставил крестик. Каждый год выбывал кто-нибудь из старых артистов, так было и на этот раз. Так, все сокрушались по поводу исчезновения Джанни, пожилого римлянина, глотавшего огонь и ходившего босиком по раскаленным углям. В конце прошлого сезона он заболел и кашлял кровью с крошками угля. Вернувшиеся же обнимались, радуясь, что оказались не единственными, кто пережил зиму. Некоторые перебивались случайными заработками, другие ездили с цирками или выставками на юг, третьи просто ждали прихода весны. Так проводила время и Девушка-бабочка Малия, живя в пансионе, где ее мать занималась починкой одежды, чтобы удовлетворить их скромные потребности. Встреча со старыми друзьями была для них настоящим праздником, особенно радостным потому, что Профессор накануне загулял допоздна и еще не поднимался. Их, конечно, все-таки ждала встреча с ним и обсуждение контрактов, но пока что можно было с легким сердцем наслаждаться моментом, не чувствуя на себе его пронзительный взгляд, оценивающий все, что они говорят и делают.

Они пили чай и поглощали испеченные Морин пончики с яблоками, в этот торжественный день даже более восхитительные, чем обычно, а также пирожные, которые были приготовлены из сладкого теста, заваренного в баке на огромной плите, топившейся углем, и посыпаны белым и коричневым сахаром.

Эдди смотрел на все это в радостном изумлении. В компании был и шпагоглотатель Джереми, перед каждым выступлением смачивавший горло густым сиропом из Вест-Индии и пивший исключительно горячий чай. Молодые братья Дюрант из Бронкса ели с одной тарелки. Девушка-бабочка завтракала с помощью ног с таким же успехом, с каким другие едят руками, а Мальчик из джунглей, которого все называли Хорас, не мог говорить, но очень доходчиво объяснял, что хочет пить чай с тремя кусочками сахара. В этом сезоне был и новичок, Уильям Ривз, похожий на эльфа и водивший на цепочке аллигатора размером с охотничью собаку. Во время представления он снимал с головы картуз, приоткрывал пасть аллигатора и засовывал туда голову. В остальное время пасть была крепко обвязана, дабы животное не спутало чей-нибудь палец с одним из кусочков цыпленка, которыми его кормили.

Эдди пристроил свою камеру, чтобы сфотографировать этот необыкновенный завтрак. Да и весь сад казался волшебным. Солнечный свет окрашивал стол лимонно-желтыми и золотыми полосами, в воздухе стоял запах мяты, сырой земли и ароматного черносмородинового чая. Малия, запрокинув голову, хохотала над анекдотами, которые братья Дюрант рассказывали вместе, но ключевую фразу всегда произносил старший. Новичок Уильям Ривз с веселым видом наблюдал за девушкой, любуясь ее красотой, а шпагоглотатель пил свой дымящийся чай, прислонив шпагу с медным эфесом к костлявому колену. Камера Эдди работала почти бесшумно, однако и тихого щелчка было достаточно, чтобы группа на террасе замерла. Возможно, их органы чувств были более восприимчивы, чем у обычных людей. Они разом испуганно повернулись к Эдди, словно ожидали увидеть притаившуюся на ветке змею, и были удивлены, когда заметили под грушей заурядного долговязого молодого человека с коротко остриженными волосами и темными глазами, небрежно одетого в синий пиджак, легкие шерстяные брюки и ботинки со шнурками.

Эдди с виноватым видом приблизился к ним, понимая, что нарушил дружеское застолье.

– Надеюсь, вы простите меня за вторжение. Я проходил мимо и увидел вас всех. Это такая замечательная сцена, что я не мог ее пропустить. Я фотограф. – В доказательство своих добрых намерений он продемонстрировал им камеру. «Живые чудеса» не отшатнулись от него, а казались заинтригованными. – Я делаю фотопортреты, – продолжил Эдди и подошел ближе, ободренный их реакцией. – Был бы очень рад сфотографировать и вас.

– Прямо сейчас? – с оттенком подозрения в голосе спросил Уильям Ривз. – И за сколько же?

– Да бесплатно, – успокоил его Эдди.

– Тогда договорились.

Ривз согласился позировать первым и разбил лед недоверия. Все столпились, с интересом наблюдая за тем, как этот худощавый жилистый человек берет на колени аллигатора и гладит его серо-зеленую кожу.

– Я давно хотел иметь портрет Артура, – заявил он. – Я должен принять серьезный вид?

– Какой хотите, – разрешил Эдди.

– Это хорошо, – расплылся в улыбке Ривз. – Я веселый человек по натуре, а кто серьезный, так это Артур.

Помогая Морин на кухне с пирожными, Коралия услышала оживленный разговор, а затем взрыв смеха, за которым последовали аплодисменты. Тут уж она просто вынуждена была подойти к дверям и выглянуть во двор. Она не могла поверить глазам. Малия взобралась на перила террасы, изображая красивую бабочку, собирающуюся взлететь. Но главное – там был ОН, молодой человек из леса, словно каким-то волшебством перенесенный прямо к ним во двор. У него были красивые руки с длинными пальцами, как у музыканта. Его пиджак мешал ему, и, скинув его, он продолжал работать в белой рубашке и подтяжках. Лицо его приняло задумчивое выражение, он был так поглощен работой, что, казалось, даже не дышал.

Коралия зачарованно смотрела сквозь сетку на дверях, как он настраивает объектив.

– Оставайтесь в такой позе, – сказал фотограф Малии. – Это как раз то, что надо.

Пончики шипели в кастрюле на плите, требуя, чтобы их вытащили из кипящего масла, но Коралия забыла о своих кухонных обязанностях. Это была судьба, она в этом не сомневалась.

Фотограф поблагодарил Малию, вытащил из камеры пластину и вставил новую для следующего снимка. Готовились позировать братья Дюрант – они переплелись друг с другом, образовав настолько идеальный шар, что казалось, будто позвоночника у них совсем не существует.

Запах подгорелого теста привлек на кухню Морин. Она ахнула, увидев выкипевшее масло и почерневшие пончики.

– Сколько добра пропало! – воскликнула она, поспешно снимая кастрюлю с огня. Тут она заметила Коралию в дверях и нахмурилась. – Очень интересно, что весь этот сыр-бор означает?

Подойдя к дверям и увидев фотографа и двух братьев, радостно позирующих ему, Морин нахмурилась еще больше.

– Что это, черт побери, он вытворяет? Вот ему достанется, если Профессор его застукает! Да и нам всем не поздоровится.

И прежде чем Коралия успела ее остановить, Морин выскочила во двор.

– Прекратите это немедленно! – крикнула она Эдди. – Это частная территория, и частные лица проживают тут частной жизнью!

Эдди поднял голову и увидел перед собой красивую рыжеволосую женщину. Даже на расстоянии было видно, как обезображена ее красота. Ее гнев и властный тон смутили его.

– Мисс, – произнес он виноватым голосом, – простите, что я не спросил вашего разрешения.

Коралия за спиной Морин почувствовала, как крючок влечения к молодому человеку опять впивается ей в сердце. Жилка у нее на шее бешено пульсировала. Эдди же, хоть и заслонил рукой глаза от солнца, видел только неясный силуэт в дверях кухни.

– Я тут не выдаю разрешений, – отрезала Морин. – Так что уж лучше удирайте отсюда подобру-поздорову, пока хозяин не обнаружил, что вы вторглись на его территорию. А то он вам покажет, где раки зимуют.

– Это всего лишь фотограф, – пытался объяснить Уильям Ривз. – Он не сделал ничего плохого.

– Пусть он хоть король Бруклинский, это не имеет значения! – язвительно бросила Морин Ривзу и вновь обратилась к Эдди: – Сэр, я прошу вас удалиться. Если у вас есть хоть одно полушарие в мозгу, послушайтесь моего совета.

Прижав руку к сердцу, Эдди умоляюще произнес:

– Не прогоняйте меня, пока я не сфотографирую вас!

Морин негодующе фыркнула, однако молодой человек явно произвел на нее благоприятное впечатление. В мешковатых брюках, с длинными руками и ногами, он был похож на огородное чучело с красивым загорелым лицом.

– Этого еще не хватало! – отрубила она.

– Позволь ему это сделать, – проговорила Коралия. – Тебя никогда еще не фотографировали. Вреда от этого не будет.

Морин удивленно взглянула на свою воспитанницу и, увидев, с каким напряженным выражением она смотрит на молодого человека, сразу поняла: это тот, о ком Коралия говорила и которого она не может забыть.

– Если это тот самый, – произнесла Морин задумчиво, – то не такой уж он красавчик, скажу я тебе. Слишком костляв.

– Ну давай! – Коралия слегка подтолкнула экономку. – Иди.

– С ума сошла? А что, если твой отец увидит?

– Ну и пусть, – ответила Коралия. Дружелюбие, с каким Эдди обращался к своим моделям, поднимало ее дух. Это был нормальный человек, который не отшатывался от того, что отклонялось от нормы, – напротив, оно скорее притягивало его, и это было не низменное любопытство, а изумление перед чудом. – Я ему доверяю, – добавила она.

– Неужели? – буркнула Морин. – Сказать тебе, что я думаю по поводу доверия к абсолютно незнакомому человеку? Мой вид ничего тебе не говорит?

– Он ведь хочет всего лишь тебя сфотографировать.

– Можно узнать, какому человеку в здравом уме может понадобиться моя фотография?

Коралия взяла руку Морин в свои ладони.

– Пожалуйста, сделай это ради меня.

Фотограф жестом пригласил Морин пройти в огород. На небе не было ни облачка, тени были густыми, черные полосы испещряли траву. Устанавливая пластину в камеру, Эдди думал о яблонях в Челси и огромных вязах на Верхнем Манхэттене, о русских лесах и пожелтевших соленых болотах, по которым он бродил этим утром. В окуляре фотоаппарата ему открывалась красота мира, но он никогда не думал, что человек может быть так же прекрасен, как болото, дерево или луг. Морин стояла между грядками салата и гороха, глядя прямо на него, ничего не пряча. Даже передник не сняла. Ее лицо было прекрасным, изуродованным и абсолютно естественным. Закончив съемку, Эдди подошел к ней и опустился на одно колено.

– Благодарю вас, – сказал он.

Он знал, что это его лучший снимок, и ни один из тех, что он делал в прошлом или сделает в будущем, не сравнится с ним. Он жалел, что нельзя будет показать Мозесу Леви фотографию, когда он ее проявит. Может быть, он все-таки был не совсем уж безнадежным учеником.

– Не валяйте дурака, – проворчала Морин. От ее одежды исходил запах подсолнечного масла. – Надеюсь, я не увижу эту фотографию. Я даже в зеркало не смотрюсь.

Эдди поднялся с колен, смущенный взрывом собственных эмоций. С того дня, когда произошел пожар и он фотографировал трупы сначала на улице, а потом в самодельных гробах, он стал слишком возбудимым. Его глаза горели, как у истинно верующего, ибо, хоть он и заявлял о своем отречении, в нем жила пугливая и неуверенная искра веры. Он отряхнул землю с колен. Выпрямившись, он увидел Коралию на ступеньках террасы. Возможно, то, что произошло с ним в этот момент, объяснялось его повышенной эмоциональностью, возможно, тем, как она смотрела на него, но он влюбился с первого взгляда. Он не отдавал себе отчета в том, что с ним происходит, у него лишь было ощущение, что он тонет, хотя он прочно стоял обеими ногами в огороде. Длинные черные волосы Коралии были перехвачены лентой. На ней было простое черное платье и старомодные хлопчатобумажные перчатки, какие большинство девушек в такую теплую пору отбрасывают за ненадобностью. Чем дольше он смотрел на нее, тем красивее она становилась. Эдди чувствовал боль, совершенно неожиданную, но резкую и несомненную, в нем вспыхнуло желание, которое легко могло поглотить его целиком.

– Все ясно, – кивнула Морин, заметив его реакцию. – Теперь вы знаете, где хранится наше сокровище. Если вы ее обидите, будете иметь дело со мной. – Для вящей убедительности она пихнула Эдди локтем.

Коралия подошла к нему с сияющими глазами. Они представились друг другу и, не думая ни о чем, кроме того, чтобы уединиться, отошли в глубину двора. Кора грушевого дерева издавала острый приятный запах. Усики зеленого горошка в изобилии торчали над планками изгороди.

– Я видела вас с собакой однажды у реки, – сразу призналась Коралия, подавив робость. – Но никогда не думала, что мы встретимся здесь, в Бруклине.

Они остановились неподалеку от мусорной кучи, где освещение было более сумрачным, а под ногами скрипела зола.

– А мне пригрезилось, что я видел вас, – ответил Эдди, – а может быть, я действительно вас видел.

Глаза Коралии сверкали, шея от волнения покраснела. Она ждала, что он скажет: «Нас ждет весь мир, бежим со мной!» – но он вместо этого сказал:

– Я пришел сюда из-за утонувшей девушки.

Она очнулась. Так вот, значит, какова его цель. Совсем другая девушка.

– Вы можете говорить со мной совершенно открыто, – продолжал Эдди. – Если честно, я знаю, что она здесь.

– Откуда? – Коралию занимал вопрос, кем была для него погибшая. – Вы что, ясновидящий или телепат?

– Да нет, не совсем. – Хотя он всегда гордился тем, что умеет угадывать мысли и желания людей, эта девушка была ему не по зубам. Он понизил голос. – Похоже, у нас есть общий знакомый, возница. Тот, который предпочитает общество птиц человеческому.

Когда Эдди заговорил с такой откровенностью, Коралия вновь почувствовала, что ее тянет к нему. Но она помнила, о чем ее предупреждала Морин.

– Вы ищете свою жену?

– Отец этой девушки попросил меня ее найти. Он хочет во что бы то ни стало получить ее, в каком бы она ни была состоянии. Как я понимаю, тело было привезено сюда с какой-то низменной целью?

Коралия опустила глаза.

– Вы даже представить себе не можете, насколько низменной.

– Может быть, и могу. Мне приходилось работать с преступниками – для газет. Думаю, я бы понял.

Ей очень хотелось рассказать ему все, но она боялась, понимая, к чему может привести такая откровенность. Она чувствовала, что ступает по незнакомой территории, хотя находилась на посыпанном золой дворе, в котором провела всю свою жизнь.

На террасе Уильям Ривз, откинувшись в кресле, зачитывал вслух длинный список продуктов, потребляемых аллигатором по утрам: два цыпленка, три пучка салата, крупная рыбина, кости и прочее. И это только на завтрак, объяснил он. Он намеревался объявить профессору Сарди, что, если тот хочет, чтобы Ривз выступал у него в предстоящем сезоне, то он должен повысить его зарплату. Хотя Ривз занес свое имя в список выступающих, контракт он еще не подписывал. Эта идея всколыхнула аудиторию, и началась оживленная дискуссия на тему повышения зарплаты, о чем раньше никто даже не осмеливался заикаться. Эдди и Коралия не вслушивались в дебаты на террасе, их не интересовало, как протекает завтрак, они не замечали времени.

– Опасно вмешиваться в дела, которые не понимаешь, – урезонивала Эдди Коралия. – Вы не сталкивались и с половиной того, что творится в мире.

– Возможно, вы одно из необыкновенных явлений, которые я не понимаю. Говорят, вы что-то вроде русалки.

– Вот как? – От одного этого слова Коралия содрогнулась, подумав об унизительных вечерних проявлениях неудержимой похоти. – Тот, кто говорил вам это, ничего не знает обо мне.

– Я не хотел вас обидеть, – сказал Эдди, почувствовав ее настроение. – Там, в лесу живет отшельник, который следил за нами обоими. Он сказал, что вы удивительно хорошо плаваете и что вы старались спасти Ханну. Так звали утонувшую девушку. Ханна Вайс.

Коралия поняла, кто сложил руки девушки на груди и пристроил ей под голову травяную подушку.

– Вы можете показать мне ее? – спросил Эдди.

– Там заперто, и отец дома, так что не могу, – ответила Коралия. – Да если бы и могла – какой смысл? Она ведь мертва. Может быть, лучше просто забыть о ней?

– Разве можно забыть утрату? – возразил Эдди, нахмурившись. – Если это так легко, то научите меня, как это сделать. Моя мать умерла, когда я был еще ребенком, а я до сих пор не могу ее забыть. – Его слова явно тронули Коралию, и, видя это, он продолжил: – Как я могу пойти к старику на Манхэттене и предложить ему забыть свою дочь? Не хоронить ее по-человечески, не читать по ней заупокойную молитву? – Их глаза встретились, и Эдди отважился произнести свои самые заветные мысли: – И как я смогу забыть вас, когда уйду отсюда сегодня?

– Вы должны забыть, – настаивала Коралия. Они зашли уже слишком далеко на словах, а за словами, как всегда предупреждала ее Морин, следуют дела. – Совсем забыть.

– «Должен» относится к вещам, которые не хочешь делать, но приходится. Это не для меня.

– Да, похоже на то, – улыбнулась она.

– Готов спорить, и не для вас.

Заслонив глаза от солнца, Коралия заглянула в его глаза. Они были темно-карие, с золотыми и черными крапинками.

– Я могу принести вам ее вещи. – Коралия старалась говорить спокойно. – Может быть, это вам поможет?

Морин вышла на террасу и делала Коралии отчаянные знаки, что та должна немедленно расстаться с молодым человеком. Коралия была так захвачена разговором, что не заметила, как «живые чудеса» один за другим ушли в дом подписывать контракты. На террасе остался только Ривз со своим аллигатором.

– Еще как поможет.

Эдди стоял спиной к Морин и не отрывал глаз – да вряд ли и желал их отрывать – от Коралии.

– Подождите меня здесь. Я постараюсь вернуться как можно быстрее.

Коралия кинулась на террасу, и Морин с огромным облегчением погнала ее в дом.

– Слава создателю, ты наконец очнулась, – упрекнула девушку Морин. – Ты что, не видела, что я машу тебе, чтобы ты избавилась от него?

– Постарайся, чтобы отец его не заметил, – попросила Коралия.

– Ох, не доведет это до добра! – причитала служанка.

Но Коралию невозможно было остановить. Сквозь занавешанную дверь она видела Эдди, ожидавшего ее во дворе и что-то насвистывавшего, как в лесу. Она не хотела подводить его или разочаровывать. Она вспомнила строчку из Уитмена, который был ее основным учебником жизни: «Почему бы тебе не начать разговора со мной? / Почему бы и мне не начать разговора с тобою?»

Отмахнувшись от увещеваний Морин, она быстро взбежала по лестнице в свою комнату. Ее отец в это время кричал Ривзу, чтобы тот заходил в дом подписать контракт. Коралия вытащила из-под матраса спрятанное там голубое пальто и бросилась к комоду, где под стопкой белья она хранила вещи девушки, взятые из отцовского стола в мастерской: шпильки, маленький черепаховый гребень, золотой медальон на цепочке и черные пуговицы, которые выпали из кулака Ханны. Она завязала все эти мелочи в носовой платок, молясь, чтобы ее нервы не сдали прежде, чем она сделает все, что нужно, и тут услышала, как внизу ее отец кричит на Уильяма Ривза. Коралия испугалась, что, разъярившись, Профессор накинется на первого, попавшегося под руку человека. Подойдя к окну, она стала делать Эдди знаки, чтобы он уходил. Тот смотрел на нее непонимающе. «Уходи, – продолжала сигналить Коралия, – убегай». Он улыбнулся и отрицательно покачал головой. Было ясно, что удирать он не собирается – не такой это человек. Ясно было и то, что он ее не забудет, хотя было бы гораздо лучше, если бы забыл. Тем временем Ривз кричал Профессору в ответ, что он отказывается от предварительных договоренностей и что Профессор сгинет в аду, раз платит своим служащим такие гроши. Сунув аллигатора под мышку, Ривз покинул дом, громко хлопнув дверью. Просьба Ривза о повышении зарплаты и его дерзость так взбесили Профессора, что он кинулся вслед за обидчиком и столкнулся лицом к лицу с фотографом, околачивающимся у него во дворе.

Семь Дом волка

ЕСЛИ БЫ ЧЕЛОВЕК-ВОЛК не исчез из моей жизни, я бы непременно расспросила его как следует о «Джейн Эйр», книге, которая была ему так дорога. Я могу, наверное, сказать, что изучала в то время любовь и при этом никак не могла постичь жестокой любви Рочестера. Я понимала, почему его добрая натура проявилась только после того, как он ослеп и стал инвалидом, – как животные сразу раскрывают свою природу, потому что не умеют притворяться, так и он был вынужден в конце концов стать самим собой. Я удивлялась, почему он при этом не понял, как жестоко он обошелся с первой миссис Рочестер. Если бы он до конца осознал, какое зло он ей причинил, он заперся бы в башне и вымаливал бы у Бога прощения, вместо того чтобы жениться на Джейн.

А Джейн, по-моему, была дурочкой – но какая молодая женщина не бывает дурочкой в известной ситуации? Способность любви ослеплять человека очень интриговала меня. Как может женщина не видеть того, что торчит у нее под носом? Неужели страсть способна так влиять на зрение человека, что ложное становится для него истинным, а истина начисто исчезает?

Интересно, думала я, скольких женщин покорил мой отец? И, может быть, он скрывает от меня свои нынешние сердечные дела? Домой он возвращался поздно вечером. Поднимаясь по лестнице, он часто стонал, иногда от его одежды исходил запах женских духов, смешивавшийся со своеобразным запахом черного, похожего на смолу табака, который он курил. Если бы он ослеп, как Рочестер, то, возможно, все, что в нем было лучшего, вышло бы наружу, и наше будущее было бы иным. А может, в некоторых людях укоренилось зло, некая низменная черта, которая не может исчезнуть под действием внешних обстоятельств или переродиться в нечто абсолютно новое под влиянием любви.

Мне исполнилось восемнадцать, я все чаще думала о том, что притягивает людей друг к другу, и о том, какой была моя мать. Я представляла ее себе наивной девушкой, которая была не в силах устоять перед отцом. Но вполне возможно, что она была, наоборот, необузданной, и требовалось ее укротить. Интересно было также, знала ли она о прошлом отца и о его фокусе с половиной женщины, которая обвинила его в плохом обращении. Может быть, мама, как Джейн, простила ему его грехи и, подобно многим женщинам, думала, что сделает его новым человеком?

Я так и не осмелилась еще раз заглянуть в подвальное помещение, хотя часто носила ключи от него в кармане. Зато я осматривала дом в поисках каких-нибудь вещей, которые позволили бы мне лучше понять моих родителей. Они были для меня самой большой загадкой. Я очень хотела бы оказаться в прошлом и посмотреть на них хотя бы один миг – не просто для того, чтобы определить, что представляли собой люди, породившие меня, но и чтобы увидеть, какой я могла бы стать. Спальня Профессора была на том же этаже, что и моя, но находилась в конце коридора, отделенного дверью от остальной части дома. Он ревниво оберегал свою личную жизнь, но был вынужден все время крутиться в толпе на Кони-Айленде. Окна моей спальни выходили в сад, а из его окон открывался вид на башни Дримленда. Яркое электрическое освещение, должно быть, раздражало его. На ночь он плотно задергивал тяжелые шторы и надевал специальную маску, закрывающую глаза. Дверь в его комнату всегда была закрыта – он был замкнутым и педантичным человеком. Но в комнате должна была соблюдаться идеальная чистота; он терпеть не мог пыли, потому что она, по его словам, засоряет легкие. Однажды я предложила Морин убрать его комнату вместо нее. Она гладила белье, что было довольно неприятным делом, так как тяжелый утюг испускал пар, от которого ее лицо краснело и припухало. Поэтому она, не заподозрив худого, согласно кивнула.

Хотя я была в собственном доме и получила разрешение, поднимаясь по лестнице, я чувствовала себя взломщиком. Мои намерения не были абсолютно чисты, но подстегивали меня. Я распахнула дверь его комнаты, которая была по крайней мере вдвое больше моей. Прежде всего я осмотрела туалетный столик, где он держал сигары, трубки, настойки и графин с ромом. Там были также банки с похожим на смолу маслянистым веществом, которое он часто курил вместо табака. Повсюду были разбросаны книжки с таблицами и пачки счетов. Страсть отца к накоплению редкостей обходилась ему недешево, уникальные экспонаты и «живые чудеса» требовали много денег. Хотя в бухгалтерии я не разбиралась, я все же поняла, что расходы и долги музея превышают доходы. На бумагах было много пометок, сделанных синим и красным карандашами, и все указывало на то, что отец был прав, когда говорил, что я должна сама обеспечивать свое содержание.

Я раздвинула шторы. Вид из окна мне показался очень привлекательным – много неба и силуэты белой и серебряной башен Дримленда. Был также виден краешек моря, рыбачьи лодки и паромы. Я привела в порядок постель и протерла пыль. Сметая метелкой из перьев пыль с оконной рамы, я заметила блестящую серебряную саблю, на ней были вытеснены изображения звезд и луны. Именно этой саблей отец разрубал во Франции женщину пополам – я видела ее эскиз в его дневнике. Сняв саблю со стены, я почувствовала ее тяжесть, это было огромное искусно украшенное холодное оружие. Лезвие было еще острым, но заметила я это лишь после того, как нечаянно порезала ладонь.

Я вскрикнула от боли, и, на мое несчастье, как раз в этот момент в комнату влетела Морин, желавшая выяснить, что я тут делаю так долго. Она сразу же пожалела о данном мне разрешении пойти сюда. С ужасом увидев, что из раны струей хлещет кровь, она отняла у меня саблю. К сожалению, я порезала не перепонки между пальцами, а середину ладони.

– Это же не игрушка! – кипятилась Морин. – И чему только я тебя учила? – Она повесила саблю на место, задернула шторы и вытолкала меня из комнаты. В коридоре она взяла меня за плечи и, встряхнув, прошипела: – Не думала, что ты такая дура!

Ее слова и злость, с какой она говорила, были очень обидны. Но, увидев слезы в ее глазах, я поняла, что она боится за меня. Морин, безусловно, не осталась бы в стороне, если бы знала, как отец обращается со мной и каким образом заставляет меня зарабатывать. Мне хотелось извиниться перед ней и открыть ей всю правду, объяснить, во что превратилась моя жизнь, и сказать, как мне хочется убежать отсюда подобно Человеку-волку. В мечтах я вылезала из окна под дождь, чтобы добраться до Манхэттена – пусть даже пешком. Там я могла бы затеряться в толпе и отыскать того единственного человека, который увидит во мне нечто большее, нежели любопытный экспонат, и найдет путь к моему сердцу.

Но, как я ни желала открыться перед Морин, я промолчала. Я не могла доставить ей боль и лишние огорчения – их ей и без того хватало. За несколько дней до этого я случайно увидела ее умывающейся после рабочего дня. Она мылась около умывальника, расстегнув блузку, поливая себя из кувшина и стирая грязь мочалкой из махровой ткани. Только тут я поняла, что до сих пор никогда не видела ее обнаженной – в доме было принято ходить в приличном виде. Я увидела ожоги не только на ее лице, но и на теле: по-видимому, кислота, которой ее облили, прожгла одежду.

В тот день, когда Морин выругала меня рядом с комнатой отца, я не рассказала ей о своих бедах. Я просто пообещала, что больше никогда не притронусь к сабле, и поцеловала ей руку. Она, по-видимому, поверила мне и простила, так как повела в кухню и велела почистить кастрюли, пока она приготовит тосты и яичницу с грибами, собранными ею в нашем саду, – мое любимое блюдо.

ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ, бегая на рынок в конце дня, я замечала на улице Человека-волка, ожидавшего Морин. Я не разговаривала с ним с того дня, когда он исчез из нашего дома. Он обычно прятался в тени одного из больших кипарисов, росших у входа в похоронное бюро. Его расчет был верным: люди пробегали мимо, не желая рассматривать, что приготовлено для них и их близких в этом мрачном заведении. Для лучшей маскировки он надевал плащ с капюшоном, но мне тем не менее даже издали было видно, как вспыхивают его глаза, когда Морин выходит из нашего дома и направляется к нему. Всякий раз при этом я узнавала что-то новое о любви.

Однажды я возвращалась с рынка со свежей рыбой, которую я выбрала, так как мне понравились ее ярко-розовое мясо и серебристая чешуя, и завернула в страницу «Таймс». Типографская краска с промокшей газеты испачкала мои белые перчатки, но я знала, что Морин отмоет ее отбеливателем, прежде чем отец обнаружит непорядок. Думая об этом, я едва не столкнулась с мистером Моррисом. Он стоял совершенно неподвижно, как цапля, караулящая рыбу в тени, и, наверное, не окликнул бы меня, если бы я его не заметила.

Он похудел за эти годы и, должна признаться, его вид на миг выбил меня из колеи. Если раньше я спокойно воспринимала его внешность, то теперь я отвыкла видеть его так близко. Он был так похож на волка, что я, кажется, даже отшатнулась. Но, взглянув в его глаза, пришла в себя. Он поздоровался со мной так же ласково, как в день нашего знакомства. С тех пор многое изменилось. Я была уже не маленькой девочкой, а он больше не верил, что Нью-Йорк встретит его с распростертыми объятиями.

– Я была рада, узнав, что вас приняли на работу в Дримленд, иначе могла бы никогда больше не встретить человека, полностью исчезнувшего из моей жизни, – сказала я. – Я беспокоилась о вас, и, оказывается, напрасно.

– Мы решили, что будет лучше, если вы не будете знать об этом.

Он говорил несколько смущенно – то ли потому, что я повзрослела, то ли заметил мою первую реакцию.

– Я ничего не сказала бы отцу, – ответила я с обидой на то, что они держали его присутствие в Бруклине в секрете от меня. Узнав, что они с Морин встречаются, я ни словом не обмолвилась об этом.

– Ваш отец обладает способностью узнавать даже то, о чем ему не говорят. Мы не говорили вам ничего прежде всего для того, чтобы защитить вас.

– А теперь он знает, что вы здесь и будете работать на нашего соперника.

Он пожал плечами.

– Человек должен где-то работать.

Мистер Моррис держал в руках букет весенних цветов – белых тюльпанов и красных анемонов. Я решила, что они для Морин, и была удивлена, когда он сказал, что цветы предназначены для Малии, Девушки-бабочки. В этот момент из нашего дома вышла Морин и быстрым шагом пошла в нашу сторону, и хотя я была сердита, я не успела ничего больше спросить или сказать. На Морин было ее лучшее платье из зеленого муслина с черной шелковой отделкой и серая фетровая шляпа с бледно-голубыми перьями, которую я никогда до этого не видела.

Увидев меня рядом с мистером Моррисом, она помрачнела.

– Я вижу, твой друг вернулся, – сказала я ей. – Я, правда, знаю об этом уже некоторое время. – Я не призналась, что часто слежу за ней, когда она выходит, но, думаю, она знала об этом, так как она укоризненно покачала головой, словно я не оправдала ее ожиданий.

– Он уезжал на два года в Виргинию, откуда писал мне письма, но я, естественно, их не получала, поскольку они немедленно сжигались вместе с мусором. Твой отец придирчиво следил за этим. Затем мистер Моррис почувствовал, что не может жить вдали от Бруклина, вернулся, и наша дружба возобновилась. Я не хотела говорить тебе о его возвращении – мне казалось, что так будет лучше.

– Ты решила так за меня? – отозвалась я с горечью. – И когда пошли слухи, что он будет выступать в Дримленде, ты тоже не сказала мне ничего. Даже хуже, ты лгала мне.

– Всегда ли правда полезна? – спросила Морин задумчиво. Видимо, она и сама не знала ответа на этот вопрос. Но тут она заметила, что я иду с рынка, и замешкалась, разговаривая с мистером Моррисом. – Мисс, вам надо срочно идти домой и положить рыбу на лед, а то она испортится, и я не смогу завтра приготовить ее на ужин. Или вы предпочитаете, чтобы я отравила вас протухшей рыбой?

– Да, у нее уже появился неприятный душок. В отличие от цветов для Малии, – добавила я, многозначительно кивнув на букет в руках Человека-волка.

Я хотела не уязвить Морин, а предупредить ее, потому что у меня закралось подозрение, что Реймонд Моррис что-то скрывает от нее. Тот, несколько запинаясь, пробормотал что-то насчет свежести цветов и украсил свою фразу строчкой из Уитмена: «Вьюнок за моим окном больше радует меня, чем метафизика книг».[26] Возможно, Уитмен так и считал, но что касается мистера Морриса, он-то, несомненно, ценил книги больше всего на свете. И если он притворялся, что это не так, то мог обманывать нас и в других отношениях. Не находился ли он в тайной связи с Малией? Морин, однако, не разделяла моих подозрений. Она постучала костяшками пальцев по моей голове, как делала, когда я маленькой девочкой ее не слушалась.

– Думаешь, я не знаю, для кого эти цветы? Зачем ты пытаешься смутить мистера Морриса? – Тут она объяснила мне, хотя мистер Моррис пытался ее остановить, что они идут на свадьбу, и не чью-то, а Малии. – Ну что, мисс ищейка, добились своего? Вот вам правда и ничего кроме.

– А почему меня не пригласили? – Я с самого начала, еще когда мы были маленькими девочками, хотела подружиться с Малией, но она всегда была застенчивой и немного сторонилась других. Тем не менее я удивилась, что она не пригласила меня на такое важное событие в ее жизни.

– Ну как ты не понимаешь? Нельзя было допустить, чтобы об этом узнал твой отец. Жених – обыкновенный парень без физических дефектов, а Профессор не верит, что такие браки могут быть удачными. Он обязательно расстроил бы бракосочетание. Если бы ты узнала об этом, то все могло бы рухнуть.

– Рухнуть? Ты хочешь сказать, что я выдала бы этот секрет отцу? – Я была страшно обижена на Морин. Неужели мы были чужими друг другу после всех этих лет? Неужели она не знала, как я отношусь к отцу и ко всем нашим артистам? Бросив Морин гневный взгляд, я резко отвернулась от нее. Теперь у нее был обиженный вид.

– Мы не говорили вам, заботясь о вашем благополучии, – вмешался мистер Моррис. – Если вы не знаете о чем-то, вам же спокойнее.

– Вот как? – отозвалась я, стараясь не заплакать. – А когда вы не знали мира, никогда не разговаривали с женщиной, не гуляли по улицам и не попадали под дождь – вам было спокойнее?

– Ну пойми нас, пожалуйста! – пыталась образумить меня Морин.

Но я не желала этого понимать. Мне было обидно, что они относятся ко мне как к ребенку, которому нельзя доверять. Морин хотела обнять меня, но я отстранилась и, не попрощавшись с ними, угрюмо смотрела, как они уходят. Я не могла смириться с тем, что меня рассматривают исключительно как дочь моего отца. Я хотела было убежать домой, но любопытство всегда было моей слабостью, и оно победило. Я оставила купленную рыбу на поживу бездомным котам и пошла вслед за ними по Нептун-авеню и Оушен Парквей. Путь был неблизкий. Они направлялись в церковь Ангела-хранителя, внушительное сооружение в готическом стиле. Я никогда прежде не была в католических соборах, и мне очень понравились ряды сосновых скамеек и резные детали интерьера. Церковь вмещала более трех сотен прихожан, сегодня же собралось человек пятнадцать. Половину из них я знала. Братья Дюрант в элегантных черных костюмах провели Малию по проходу вместо ее отца, которого она никогда не видела. В помещении стоял волнующий запах ладана, горели десятки свечей. Я подумала, что, если бы ангел действительно спустился когда-нибудь на землю, то, несомненно, выбрал бы это место.

Я спряталась за колонну, откуда можно было незаметно наблюдать за церемонией. Все взгляды были обращены на Малию и ее суженого, которые стояли у алтаря, застыв, как две чудесные статуи, пока священник произносил молитву на латыни. Слова звучали для меня как музыка, и хотя я их не понимала, но догадывалась, что он благословляет новобрачных. Малия – по крайней мере, издали – ничуть не была похожа на Девушку-бабочку, удивительное создание, сидевшее на качелях в Музее редкостей и чудес в своем сверкающем оранжевом с черным костюме с шелковыми крыльями, которые, за неимением рук, были прикреплены к ее телу проволокой. Теперь на ней было белое платье из тафты и поразительная фата из португальских кружев, спускавшаяся ей на спину. Жених, молодой человек среднего роста и обыкновенной внешности, стоял рядом с Малией, не в силах оторвать от нее взгляда, полного любви. Внешне он был заурядным во всех отношениях – невысоким, не особенно красивым. Из уловленных мной обрывков разговоров я узнала, что он водитель такси, и познакомились они с Малией в то время, когда он возил ее с матерью на прогулку на Брайтон-Бич.

Многие из присутствующих плакали, в том числе Морин. Она просто рыдала, изумив меня таким взрывом эмоций. В заключение венчания гости поздравили новобрачных и отравились домой к жениху отпраздновать событие. Я к тому времени была уже на пути домой, но не в силах сразу возвращаться к отцу решила пойти на берег моря. Сев на скамью, я дышала соленым воздухом. Мои руки в перчатках были сложены на коленях, обтянутых хлопчатобумажной тканью, но ощущение было такое, будто она соткана из стеклянных нитей. Я знала, что меня мучает: прорастающие внутри побеги ревности. Я хотела всего лишь быть обыкновенной девушкой, и чтобы молодой человек, которого я встретила в лесу, меня полюбил. Но это казалось мне менее достижимым, чем нырнуть в воды бухты Грейвсенд и, переплыв Атлантику, очутиться на родине отца, во Франции.

Когда Малия вышла на работу на следующее утро, я лишь поздоровалась с ней кивком, не поздравив ее и не спросив, почему у нее такой сияющий вид. Я не стала говорить, что стояла в церкви за колонной и была свидетелем ее счастья; она тоже занялась своим делом, как будто ничего не изменилось. Поскольку у Малии не было пальца, на котором она могла бы носить обручальное кольцо, жених подарил ей вместо него простенький золотой кулон. Об этом украшении она тоже не заикнулась, словно всегда носила его. Надев свой костюм, Малия оживленно беседовала с матерью, их речь, как всегда, была мелодична и напоминала птичий щебет. Возможно, она чувствовала, что я разглядываю ее, но, я думаю, она слишком привыкла к людскому любопытству, чтобы обращать на него внимание, – точно так же, как я привыкла все время хотеть чего-то, что не могу иметь.

Однако все изменилось – по крайней мере, так говорили. Морин однажды сказала мне, что, по ее мнению, она никогда не будет счастлива. Она считала, что не заслуживает счастья, и не раз думала о том, чтобы свести счеты с жизнью, которая доставляет ей мало радости. Может быть, в соответствии с неким высшим планом, какому-либо другому, более достойному человеку будет предоставлено место на земле. Но всякий раз, когда она задумывалась о прощании с жизнью, какие-нибудь иные соображения выходили на первый план. Кто будет готовить мне завтрак? Кто приютил бы Человека-волка, когда он впервые появился у нас, побитый, отвергнутый обществом? Вот так приходит любовь, говорила Морин, и когда это случается, необходимо уяснить, что она собой представляет и, может быть, еще важнее понять, чем она может стать.

Май 1911

ПОЛИЦЕЙСКИЕ протопали через сад и огород, не обращая внимания на побеги фасоли, грядки салата и огромные зеленые кабачки и сбивая их на ходу прямо с их плодоножками. Люди со средствами могли нанять отряд полиции для достижения собственных целей, Профессор же регулярно платил полиции дань, дабы иметь возможность управлять музеем по своему усмотрению без вмешательства властей. Подобная практика была широко распространена, и к ней прибегали не только добропорядочные бизнесмены, но и мошенники с ворами, вынашивавшие противозаконные замыслы. Владельцы некоторых театров и концертных залов устраивали закрытые представления со стриптизом для привлечения зрителей, которых опаивали сильнодействующим зельем и обворовывали. В игорных домах все было подстроено так, чтобы клиент никоим образом не выиграл. Все эти заведения платили полиции мзду и пользовались ее покровительством.

Увидев в своем саду фотографа, Профессор тут же послал одного из братьев Дюрант за полицейскими. Те не замедлили явиться с дубинками наготове, так как это было одним из условий сделки. Профессор и Эдди в это время вели ожесточенные дебаты.

– Если вам нечего скрывать, почему вы собираетесь выгнать меня из своего сада? – спрашивал Эдди.

– Я не собираюсь выгонять вас, – холодно отвечал Профессор, и это было правдой, потому что вместо него с этим быстро управились сотрудники полицейского участка. Эдди кричал, что у него есть права гражданина, но ему дали понять, что ни в этом саду, ни во всем округе Кингз у него таких прав нет.

Никто не обратил внимания и на его протесты в связи с тем, что его лишили собственности – камеры и штатива, оставшихся в саду. Если бы у него были с собой наличные в достаточном количестве, то, выйдя на Сёрф-авеню, он, возможно, изменил бы ход дела в свою пользу, но поскольку у него их не было, полицейские продолжали выполнять задание, за которое им заплатили, состоявшее в том, чтобы изгнать пришельца с территории и отбить у него охоту туда возвращаться.

Коралия в смятении наблюдала за всем этим из своего окна. Она порывалась броситься в сад с отцовской саблей и разогнать полицейских. Но стоило Профессору поднять голову и, заслонившись рукой от солнца, посмотреть на ее окно, как Коралия мигом спряталась за занавеску в страхе, что он ее заметил. Она стыдилась собственной трусости и тем не менее дрожала в слезах и боялась тронуться с места. Куда же подевалась храбрость, которой она обладает, как утверждал дрессировщик Бонавита? В гневе на себя она сорвала с рук перчатки и в наказание за свою трусость схватила иголку и стала тыкать ею в перепонки между пальцами, пока не залила все руки кровью.

Чуть позже она отыскала камеру Эдди в кустах гортензии, куда она была заброшена вместе со стеклянными пластинами с портретами «живых чудес». Одна из пластин треснула, остальные же были целы, хотя и намокли от росы. Коралия спрятала вещи Эдди под террасой, затем поднялась к себе, сдернула с окна одну из штор и завернула в нее фотографическое оборудование для сохранности. При этом она тихо плакала, словно втайне хоронила кого-то. Вечером Морин пригласила ее на террасу, где они могли поговорить в относительном уединении. Профессор был у себя в кабинете. Он все еще не остыл и гасил вспышки раздражения большими порциями рома. Сразу после утреннего инцидента он учинил Коралии допрос.

Встречала ли она когда-либо раньше молодого наглеца, который посмел фотографировать его «живые чудеса»? Она отвечала, что они не были прежде знакомы, и это было, в принципе, правдой, поскольку никто не представлял их друг другу в лесу.

– Они переправили его через мост, – поведала ей Морин, пославшая братьев Дюрант вдогонку за полицейскими проследить за развитием событий. – Обошлись с ним неласково, как ты догадываешься. Он не был победителем в их схватке. Ему дали понять, что, если он еще раз появится в Бруклине, то окажется в тюрьме на Реймонд-стрит, а туда вряд ли кто-нибудь желает попасть. Давай поставим на этом точку, Кора, иначе будет худо всем без исключения.

Но точка на этом поставлена не была, совсем наоборот. Музей открылся на следующий день. Посетителей было гораздо меньше, чем ожидалось, несколько человек, купивших было билеты, отказались от этого намерения, заявив, что сорок центов – непомерная цена. Тем не менее начало сезону было положено, и все надеялись на бóльшие доходы летом, когда в музей могли забрести люди из переполненного Дримленда, который собирался открыться во всем великолепии в последние выходные мая.

Профессор сделал Коралии особое предупреждение о недопустимости встреч с незнакомцами и велел докладывать ему, если она заметит, что кто-то околачивается около музея. Их разговор происходил в гостиной возле жуткого эхиноцереуса, протянувшего свои голые, как палки, коричневые побеги и издававшего одурманивающий горький запах. Коралия отвечала, что выполнит все его указания, но при этом ей хотелось спросить, что ей делать с незнакомцами, приходящими на закрытые вечерние представления. Выглядела она при этом не вполне здоровой, лицо ее раскраснелось. Профессор, пощупав ее лоб, пришел к выводу, что у нее жар. Правда, жар, сжигавший ее, был вызван не болезнью, а ненавистью к нему. Тем не менее заключение отца о ее болезни подсказало Коралии дальнейший план действий. На следующий день для доказательства плохого самочувствия она вызвала рвоту, засунув пальцы поглубже в горло. Вдобавок приняла бледный вид с помощью пудры и подкрасила глаза углем, чтобы они выглядели воспаленными и запавшими.

– Но не думай, что это будет регулярно, – предупредил ее Профессор, согласившись отменить вечернее представление. – Нам нужны деньги, как никогда.

Коралия поцеловала ему руку, словно собака, подчиняющаяся требованиям хозяина. Но собаки, даже самые выдрессированные, могут и укусить. В своей комнате Коралия достала принадлежавшие утопленнице мелочи, которые взяла со стола отца. Она доставала их каждый вечер, размышляя, как бы вернуть их близким утонувшей девушки. В этот вечер она уже твердо знала, что ее притворная болезнь – первый шаг к побегу.

На следующее утро она заявила, что слишком плохо себя чувствует, чтобы заниматься работой по дому, и осталась в постели. Поскольку было воскресенье, Профессор собирался посетить один из ипподромов на Лонг-Айленде, где он часто пытался удвоить свой капитал – или, по крайней мере, не потерять его весь. У Морин же это был выходной день, и она, по всей вероятности, намеревалась провести его с мистером Моррисом. Коралия быстро оделась и, выглянув из окна, увидела, что возница вернулся. Это было большой удачей, потому что план побега строился в расчете на него. Погода стояла теплая, и возница, сняв рубашку, спрыгнул с козел, чтобы привязать поводья к изгороди. Коралия убедилась в истинности того, что шептала ей как-то Морин: на теле возницы было много старых шрамов и рисунков, вытатуированных красной и синей тушью. На спине красовалось изображение летящей птицы, раскинувшей крылья от одного плеча до другого.

Возница не знал, что за ним наблюдают, а в одиночестве люди часто раскрывают свое истинное «я». Весело насвистывая, он стал вытаскивать из повозки рыбу, что было не так-то просто, потому что рыба была гигантской. Несомненно, рыбак, выловивший эту громадину, получил за нее где-нибудь приз и неплохо заработал, продав ее на рынке. Это необычное зрелище привлекло стайку птиц, устроившихся в кустарнике. Услыхав их щебет, возница на минуту оторвался от работы и протянул птицам конский корм на ладони.

– Угощайтесь, лапочки, – произнес он.

Как-то он объяснил Коралии, что это обыкновенные скворцы и в тени они кажутся черными, а когда кружат в воздухе, то в их перьях проблескивают фиолетовые, синие и зеленые пятнышки. За два десятилетия до этого сотня таких скворцов была ввезена из Европы и выпущена в Центральном парке. Поначалу всех привлекали их красиво переливающиеся перья, но постепенно их популяция росла, и когда тысячи скворцов заполонили сначала весь штат, а затем и страну, люди стали рассматривать их как напасть, был даже брошен клич включать в меню всех ресторанов пирог со скворцами. Возница, однако, считал, что скворцы ничуть не хуже ласточек и дроздов, люди просто не понимают их и недооценивают.

Когда Коралия открыла окно и окликнула возницу, он, обернувшись, издал удивленное восклицание и в смущении поспешно надел рубашку.

– Мисс, так ведь и напугать недолго. А если бы у меня было оружие? Даже думать не хочу, что могло бы случиться.

Коралия схватила сумку из воловьей кожи, которую приготовила заранее, открыла окно пошире и без лишних слов вылезла на крышу, как уже делала неоднократно, когда хотела понаблюдать за толпами в Дримленде или за тем, как садится солнце. Затем твердым шагом прошла к низкой крыше террасы.

– Мисс, идите обратно! – нервно крикнул возница. Он не испытывал в этот день желания работать, так как Профессор у него уже в печенках сидел.

Не слушая его, Коралия подошла к краю крыши, схватилась за ветку грушевого дерева и соскользнула по ней вниз. Дерево затряслось, скворцы испуганно взлетели.

– Вы не хотели слушать меня в ту ночь, когда я говорил, что погода неподходящая для плавания, – причитал возница. – Может, хоть сейчас послушаете меня и останетесь там, где вам полагается быть?

Вместо этого Коралия подошла к валявшейся на траве громадной рыбине.

– Для чего вы ее привезли?

Вырванная из своей родной стихии, рыба выглядела устрашающе. А между тем когда-то она была исключительно красива. Ее чешуя ослепительно сверкала серебром в лучах солнечного света, пробивавшихся сквозь листву.

– А бог ее знает. Это просто мертвая рыба, которая воняет, как всякая другая. – Возница вытащил носовой платок и вытер вспотевший лоб.

– Я думаю, это не просто мертвая рыба. – Коралия видела инструменты, которыми орудовал Профессор, и монстров, которых он изготавливал из разнородных частей. Ее пробрал озноб. – Похоже, отец хочет соорудить морское чудище, которое будет наполовину женщиной и наполовину рыбой.

Она подождала в саду, пока возница тащил рыбу в сырую яму около запертых дверей погреба и обкладывал ее мешками со льдом, чтобы она не грелась. Все это было заранее обговорено с Профессором, который уже разослал телеграммы в газеты, обещая разрешить Загадку Гудзона. Если он не представит в конце мая настоящую русалку, писал Профессор, то будет бесплатно пускать посетителей в свой музей в течение всего июня. Он, конечно, не собирался выполнять свое обещание, поскольку это бы его разорило.

– Вы должны заниматься своими обычными делами, – наставлял возница Коралию, увидев, что она его ждет. Но видел он также и знакомое ему упрямое выражение на ее лице. Она явно намеревалась поступить по-своему.

– А вы должны отвезти меня туда, куда я скажу. К нашему общему знакомому.

– К Профессору, что ли? – Возница пытался обратить все в шутку.

– Вы знаете, о ком я говорю. Он сказал мне, что это вы привезли его сюда. Если отец узнает, что фотограф попал в наш дом благодаря вам, вряд ли это ему понравится.

Дав вознице пищу для размышлений, Коралия вытащила из-под террасы камеру Эдди и пластины и отнесла их к экипажу.

– Хорошо, я отвезу это ему, – хитрил возница.

– Нет. – Коралия открыла дверцу и уселась на место для пассажиров, с нарочитым спокойствием сложив руки на груди. – Я сама отвезу.

Возница взволновался не на шутку.

– Будьте же разумны. Мы с вашим отцом договорились, что я доставлю рыбу. А насчет вас договоренности не было. Ваше поведение вас погубит. Если бы у меня была дочь, то я бы меньше всего хотел, чтобы она познала мерзкую изнанку жизни.

– Если бы у вас была дочь, вы бы наверняка хотели, чтобы она познала мир, как он есть, и могла жить с открытыми глазами.

Возница задумался над ее словами. Ему случалось делать в жизни страшные вещи, о которых он теперь глубоко сожалел. А по лицу Коралии было видно, что она полностью ему доверяет. Он этого не заслуживал, но, скорее всего, именно поэтому он отвязал коня и взобрался на козлы рядом с пассажиркой.

– Если бы я дорожил своей жизнью, ни за что бы не стал этого делать. Вам повезло, что я махнул на себя рукой.

Когда экипаж тронулся с места, сердце Коралии сильно забилось. Ее план больше не был умозрительным построением, он стал живым явлением из плоти и крови. Она сразу стала хозяйкой своей жизни, а не прячущейся за шторами или подслушивающей у замочной скважины трусихой. Мир был новым и свежим, она вдыхала воздух, пахший зеленью. Солнце светило прямо ей в лицо, так что невозможно было смотреть, не моргая. Все вокруг вырисовывалось очень четко и ясно: уличная суета, трамвай, катящийся в сторону Кони-Айленд-авеню, тень возницы, свистом побуждающего старого мерина ускорить шаг, покидая округ Кингз, и не знающего, что опасность уже позади.

ЭДДИ ДРЕМАЛ, скорчившись в ветхом кресле в углу, и не пошевелился, когда раздался стук в дверь. Он практически даже не слышал стука и не ответил на него. Он был пьян. Пес, которого в этот день еще не выводили гулять и не кормили, лежал у ног хозяина и ответил за него, грустно тявкнув. Коралия терпеливо ждала на полутемной лестнице, утешаясь доносившимся снизу воркованием голубей. День был необычно теплым для этого времени года, и ей было жарко в черном шерстяном платье и толстом пальто, из-за перчаток чесались руки. Она мучилась от жары и тревожилась, но терпела. Не получив из-за двери ответа, она постучала еще раз. Она говорила себе, что будущее сплетено из подобных моментов, и если отступить, то вся ткань расползется. Поэтому она постучала опять, на этот раз громче. Наконец она получила ответ, но не слишком обнадеживающий. Эдди крикнул, чтобы пришедший убирался к черту и оставил его в покое.

Дверь оказалась незаперта, что вряд ли было разумно в этом припортовом районе Манхэттена, где преступность цвела пышным цветом, но Эдди, видимо, считал, что ничего хуже того, что уже было, с ним не случится. Коралия заметила несколько подозрительных фигур, околачивающихся на Десятой авеню, но назад у нее пути не было, так как возница категорически заявил, что отвезет ее обратно в Бруклин только с наступлением темноты, когда Профессор не заметит знакомого экипажа. Поэтому ей ничего не оставалось, как добиваться своей цели. Она приоткрыла дверь и заглянула в комнату. Хотя день был в разгаре, в помещении было темно – шторы на окнах задернуты, лампы не зажжены. Единственным источником света было слуховое окно под потолком, но просачивавшиеся через него лучи гасились штукатуркой, армированной конским волосом. При виде Коралии Митс поднялся и засеменил к ней. Она узнала пса, который когда-то гонялся за ней в лесу, а теперь повизгивал, радуясь посетителю.

Эдди поднял голову и в первый момент решил, что она ему грезится или он продолжает спать. Перед ним была девушка его снов. Он недоуменно и обрадованно подался вперед, думая, не выпитый ли накануне джин породил это видение. Несмотря на сумбур в голове, до него дошло, что она принесла его камеру, которую он уже оплакивал как потерянную навсегда. Радостная ухмылка осветила его угрюмое лицо.

Коралия же увидела результаты переговоров Эдди с полицией. Лицо его представляло собой сплошной синяк и, что было еще хуже, к руке была прикручена бинтом деревянная шина. Заметив ее взгляд, Эдди с отвращением посмотрел на свою руку.

– Они сломали ее дубинкой.

В углу стояли пустые бутылки из-под джина, которым Эдди накануне заливал разочарование от неудавшегося предприятия и боль в руке. Коралия обвиняла себя в его несчастьях: она ничего не сделала, чтобы его защитить. Подойдя к нему, она упала к нему на колени, обняв руками за шею и уткнувшись лицом в его мятую рубашку с пятнами крови. Она почувствовала охвативший его жар и проснувшееся в нем желание. Он имел достаточный опыт общения с женщинами, но, уверенный в ее невинности, не мог дать волю своему желанию и поступить так, как ему хотелось. Он не знал, сколько полезных сведений на эту тему она почерпнула из книг отцовской библиотеки, снабженных иллюстрациями, которые она имитировала в своем аквариуме во время вечерних представлений. Но это было чисто механическое воспроизведение, лишенное для нее какого бы то ни было смысла. Она знала, какими движениями и позами можно возбудить похоть зрителей, но сама оставалась при этом такой же холодной, как вода, в которой плавала. С Эдди же она не хотела отстраняться и растворяться в окружающей среде. Она сняла пальто и стянула перчатки, надеясь, что в полутьме он не разглядит толком ее руки. Он считал ее нормальной женщиной, не зная, что она монстр и дочь монстра, и пусть она станет нормальной хоть на один день.

Эдди пробормотал, что недостоин ее: у него запятнанное прошлое, а в будущем ему не светит ничего хорошего. Коралия ответила, что прошлое не имеет значения, а что их ждет в будущем – неизвестно. Они сидели, крепко обнявшись и забыв о времени. Если бы Эдди, разбив свои часы, мог остановить ход времени, он бы это сделал. Он расспрашивал Коралию о ее жизни. Она предпочла умолчать о деталях личной жизни и вместо этого рассказала ему о знакомом ей мире чудес: об удивительном артисте, который пил джин на завтрак и спал с двумя женами, о Королеве пчел, чей покинутый улей тосковал по ней, о человеке, не боявшемся львов, несмотря на то что один из них откусил ему руку. Многого из того, что она видела и делала, Коралия стыдилась, особенно своих выступлений перед пьяными зрителями. Но, несмотря на близкое знакомство с пороком, она ни разу ни с кем не целовалась и теперь не могла остановиться. Она вся горела, и было странно, что Эдди, при всей своей опытности, ведет себя очень робко. Она побуждала его к действиям, расстегнула блузку. Он прильнул к ней, простонав от наслаждения, и в безумном порыве целовал ее все более страстно, но в конце концов заставил себя отстраниться. Он желал ее так долго – даже тогда, когда не знал, что она существует в реальности, – но теперь не мог позволить себе воспользоваться ситуацией.

– Ты не понимаешь, – уговаривала его Коралия, – я совсем не ангел. Иногда я даже сомневаюсь, человек ли я.

Эдди действительно не понимал, что она имеет в виду, и только смеялся. Тогда она попросила его зажечь свет. Она решила, что он должен знать, кто она такая на самом деле, хотя это решение вызвало слезы у нее на глазах. Она показала ему свои руки, дефект которых, по ее мнению, делал ее изгоем. Но он же делал ее той неповторимой женщиной, которую Эдди никак не хотел отпускать, хотя уже темнело, и возница кричал снизу, что им пора ехать. Она оставила ему голубое пальто Ханны, аккуратно сложив его на стуле, и ее вещи в носовом платке. Он внимательно рассмотрел их все – две черные пуговицы, гребень, шпильки, золотой медальон на цепочке и два ключа.

Восемь Синяя нитка

Я ВСЕГДА БЫЛ прилежным учеником. Даже в своем бунте я искал совета у других. Но не у раввинов, а у своего работодателя Хочмана, который, судя по всему, лучше знал жизнь и человеческую натуру. Он выдвинул идею, что каждый, вспоминая свое прошлое, может его преобразовать. При этом человек, предавший кого-то из близких, перестает испытывать угрызения совести. Тот, кто перенес тяжелую утрату, получает возможность жить дальше. Он может забыть определенные моменты и сфокусировать внимание на других, черпая таким образом силу в своем прошлом, каким бы тяжелым оно ни было.

Отец был лишен этой способности. Он был опутан любовью к моей матери, как рыба сетью. Не мог преобразовать во что-либо более приемлемое огонь и пепел, и ту холодную ночь, когда мы бежали из деревни. Прошлое не отпускало его и никогда не отпустит, оно обволакивало его, как саван, как вечная печаль и невосполнимая утрата.

Он любил мою мать, и без нее ни настоящего, ни будущего для него не существовало. Я наблюдал за его мучениями, но издали. Я стоял на другом берегу реки и смотрел на него холодным и трезвым взглядом. Я видел, что могут сделать подобные чувства с человеком, как они подчиняют себе всю его жизнь и губят его. Его горе было для меня уроком.

Для меня любви не существовало.

У меня были встречи с женщинами. Но это было лишь удовлетворение плотского желания. Я испытывал влечение к ним, ложась с ними в постель, но утром они становились уже прошлым, даже если еще находились рядом со мной.

Я забывал женщину прежде, чем расставался с ней.

Теперь же я не мог думать ни о чем, кроме Коралии, и удивлялся, чем была занята моя голова до этого. Мне снилась форель, пойманная однажды и отпущенная мной. Я спрашивал ее, как мне добиться любви Коралии, но и во сне она оставалась рыбой, а я человеком, и даже если она знала ответ, то держала его в секрете от меня.

В тот день, когда Коралия пришла ко мне, я попросил у нее разрешения сделать ее фотопортрет, но она отказалась. «Надо, чтобы ты хотел меня такой, какая я в жизни, а не такой, какую ты поймал своим объективом». Мне же казалось, что это меня поймали. Поэтому я и видел форель во сне, воображая, что у нее есть рецепт от болезни, поразившей мое сердце.

Я в свое время не понимал, почему отец всегда носит фотографию матери с собой, а дома ставит на столе, чтобы обедать каждый день вместе с ней. Теперь я его понял. Она была для отца всем, но он ее потерял. Это была любовь, которая захватила всю его жизнь и превратила ее в муку.

То, что я чувствовал, нельзя было назвать просто желанием, это было бы грубо и неточно. Я мечтал о Коралии. Поэтому я спрятался от мира в свою скорлупу. Любовь овладела мной без остатка. Я испытывал очень странную ревность ко всему, что было рядом с ней, – к улицам, солнечному свету, шторам и даже к ее одежде. Май уже заканчивался, а я и не заметил его. Дни, недели ничего не значили для меня. Я жил в ловушке собственных растерзанных чувств, в темной пещере, откуда не было видно деревьев, покрывавшихся зеленой листвой.

Взяв с собой пса, я ходил милю за милей. Надеялся, что таким образом удастся развеять колдовские чары, завладевшие мной. Ходьба всегда была для меня тонизирующим средством, она приводила в порядок мои дух и разум. Но сейчас мне становилось только хуже, чары еще больше околдовывали меня. Я заблудился в собственных мечтах и желаниях. И тут я вспомнил то, что увидел Хочман на моей ладони. Внутри меня текла река. Она была такой же частью меня, как и все остальное в моей жизни, и я плыл по ней. Я чувствовал, что схожу с ума в плену своей страсти, и подумал, что справиться с поразившим меня недугом я смогу только с помощью другого человека, пережившего подобное, – отшельника. Говорили, что именно несчастная любовь прогнала его в лес, прочь от людей.

Не надо было ломать голову, чтобы найти его. Он ловил рыбу в одном из своих любимых мест.

– Ты что, пришел проверить, не умер ли я еще? – спросил он, протянув мне фляжку с виски, которая всегда была при нем. Я сделал глоток. – Ты выглядишь так, словно собрался на тот свет раньше меня. Что у тебя с рукой?

– Сломали.

Врач, который вправил мне кости и наложил шину, предупредил, что рука, конечно, будет действовать, но, вполне возможно, останется искривленной и не такой сильной, как другая. Мне повезло, что полицейские не знали, что я левша, и изуродовали мне правую руку. И теперь я управился с леской одной левой, что произвело впечатление на отшельника. Я надеялся, что даже с одной дееспособной рукой смогу заниматься фотографией. Но все же не решался проверить, что у меня получится, боясь, что вместе с рукой пострадали и мои скромные способности.

– Сломали? Кто? Почему? – При всей своей показной враждебности к людям он не понимал бессердечия и жестокости других. – Просто для развлечения? Или ты предал кого-то? Помешал каким-то лиходеям?

– Сломали за то, что я влюбился. В русалку.

– Это нельзя ставить тебе в вину, – рассудительно произнес голландец.

– А вы любили кого-нибудь? – решился я спросить его.

Отшельник взглянул на меня угрюмо.

– Это, конечно, не мое дело, – поспешил добавить я.

– Думаешь, мне хочется болтать о своих злоключениях? Я сбежал сюда от городской жизни. Не мог вынести того, как люди относятся друг к другу, как они портят все, к чему ни прикоснутся. А теперь, похоже, город достает меня и здесь. Скоро они проложат бетонные мостовые вот под этими самыми деревьями.

Жена Бека Аннета тоже происходила из голландской семьи. У нее развилась болезнь легких, когда ей не было еще и двадцати, и она умерла на их супружеской кровати, которую отец Бека изготовил для них в качестве свадебного подарка из ствола исполинского тюльпанного дерева, посаженного, согласно легенде, в тот день, когда Генри Хадсон[27] впервые встретил индейцев племени ленапе в 1609 году. Название «Манхэттен» произошло от их слова, означающего «большой остров», каким Манхэттен был тогда, да остается и сейчас. Ленапе были искусными стрелками из лука и охотниками, они верили, что по Млечному Пути, который они называли Звездной Дорогой, души умерших отправляются в загробный мир куда-то на небеса.

Бек стал отшельником вскоре после смерти жены, бросив свою маленькую ферму на произвол судьбы. Его овец и коз разобрали соседи, а из цыплят выросли одичавшие куры, чьих потомков Беку случалось встречать и в лесу. Его жена заботилась о цыплятах и пускала их в дом во время непогоды, а их потомкам приходилось выживать в дикой местности после того, как ее, молодую и здоровую, сразила неожиданная болезнь, которая за каких-то две недели свела ее в могилу.

– Я и не знал, что вы были женаты, – сказал я. – Сочувствую вам.

– А что ты знаешь? – пробормотал Бек.

– Похоже, очень мало. Буду рад, если вы вразумите меня.

Голландец расхохотался.

– Ты обратился не по адресу.

– Скажите, а вы сожалеете об этом?

– О ее болезни? Ты что, идиот? Конечно, сожалею. Стояли холода, а наш дом плохо отапливался. Выразить невозможно, как я об этом сожалею. Если бы я был богат, то она, может, и не заболела.

Я помотал головой и объяснил, что я имел в виду, жалеет ли он о том, что женился, и о своей любви, доставившей ему такую боль. Он уставился на меня.

– Ты спрашиваешь, лучше ли мне было бы, если бы я не встретил свою жену, не женился и не потерял ее? Я тебе вот что скажу: один день с ней был лучше, чем вся жизнь без нее.

Меня поразило, с каким чувством он это произнес. Я не ожидал такого от этого грубоватого человека. Мы помолчали, думая каждый о своем. Неожиданно стайка птиц – по-моему, перепелок – выпорхнула из-за кустов, и мы оба испуганно повернулись, словно ожидая увидеть привидение. Я повторил уже высказывавшееся мной мнение, что духи обитают с нами рядом.

– Ничего против них не имею. Буду счастлив, если они примутся ходить за мной по пятам, – сказал Бек, наблюдая за птицами, улепетывающими в папоротники.

Когда я собрался уходить, он поздравил меня.

– С чем это? – удивился я.

– С тем, что ты способен на человеческие чувства.

Я пошел домой берегом реки. У меня было странное чувство, что, став друзьями, мы с отшельником тут же распрощались навсегда. Может быть, поэтому он и поделился со мной сокровенными подробностями своей жизни, чтобы хоть кто-то о них знал. На земле я заметил следы, и по моей спине пробежал холодок. Возможно, птиц спугнул не бестелесный призрак, а какой-то вполне осязаемый вурдалак из плоти и крови. Митс тут же взял след и провел меня по нему до Старой Почтовой дороги. Что касается птиц, то они оказались не куропатками, а одичавшими курами, прятавшимися в подлеске. На дороге я заметил свежие следы лошади. Было похоже, что здесь только что побывали. Вряд ли это было совпадением. Я подумал, что, может быть, кто-то следил за мной. Это было странно – и, главное, по какой причине?

На следующий день я не мог избавиться от непонятного чувства, охватившего меня после прощания с Беком. Я подумал, не осталось ли во мне что-то от способности читать чужие мысли и угадывать будущее, которой я обладал в детстве. Возможно, это чувство появилось у меня не напрасно, и Беку угрожает опасность. Я не мог так это оставить и немедленно отправился в лес, даже не взяв с собой Митса. У меня возникло чувство, доходившее чуть ли не до паники, что я до сих пор превратно понимал смысл жизни и окружающий мир. Я был уверен, что выбросил на ветер значительную часть своей жизни. Только сейчас до меня дошел смысл того, что сказал отшельник: о любви невозможно сожалеть. Мне хотелось поблагодарить его за откровенность, с какой он говорил.

Я решил, что не буду больше сопротивляться любви, я отдамся ей, и пусть она несет меня, как река.

Бека не было ни на одном из его излюбленных рыболовных мест. Я покричал ему, но не получил ответа и пошел к его хижине. В костровище были холодные обугленные сучья. В воздухе пахло серой. На земле валялась оловянная тарелка, над поляной висела тишина, нарушаемая лишь воркованием голубей. Я понял, что был прав: мы действительно простились с ним навсегда. Я знал, что люди раскрывают всю правду в двух случаях: когда стремятся поделиться знанием, которое им не под силу нести в одиночку, и когда хотят, чтобы оно не было утрачено. Я навсегда запомню, какой доброй была его жена, бравшая цыплят домой в непогоду, и какие глубокие чувства он испытывал, словно все еще был молодым влюбленным.

Я нашел его среди папоротников. Он лежал лицом вниз и был забрызган грязью. На нем было только его длинное исподнее, ноги были босы. Я никогда не видел его без обуви. Очевидно, кто-то застал его врасплох, когда он спал. Земля вокруг была в крови – череп Бека раскроили лопатой или дубиной. Я перевернул его. Он окоченел – значит, был мертв уже довольно долгое время. Возможно, его убили вскоре после того, как я ушел. Когда я накануне обнаружил следы, мне показалось, что они ведут через поля в сторону, но, похоже, я ошибся: они вели к жилищу отшельника. Наверное, всадник ждал, пока я уйду, чтобы нагрянуть под покровом ночи.

Я наклонился, чтобы рассмотреть его глаза. Они уже подернулись влагой и побледнели. И тут я заметил, что рот его зашит синей ниткой. Что мог знать или видеть Бек, чтобы заслужить такую участь? Кто-то явно не хотел, чтобы он раскрыл какую-то тайну.

Я обрезал нитку ножом, который нашел среди его кастрюль и горшков, уговаривая себя, что просто срезаю леску с удочки. Но при этом не смог удержать слез. И в этот момент решил, что навсегда брошу рыбалку. Жадность людей и спортивный азарт – ничтожное и недостойное развлечение по сравнению с жизнью, которой полна река. Я больше не буду чинить вред ее обитателям.

Я похоронил Бека на пригорке, где почва была не такой болотистой и откуда открывался широкий вид на реку. Подходящего инструмента, кроме старой лопаты со сломанной ручкой, я не нашел, и к тому же копал одной рукой, так что дело было не из легких. Но это меня не останавливало. Когда я закончил работу, то был весь в грязи, а одежда насквозь промокла от пота. Сломанную руку сводило судорогой, левое плечо болело. Я был уверен, что он не хотел бы лежать в гробу, и похоронил его прямо в земле. Таков обычай нашего народа: похороны умершего – это наш последний долг перед ним, последнее подношение. Я произнес молитву, которую помнил с детства, и порвал свою рубашку, потому что не знал, как иначе полагается выразить скорбь. Я чувствовал, что простился не только с человеком, но и с чем-то бóльшим. Казалось, я похоронил часть города вместе с ним, причем наиболее дорогую для меня.

Бек велел мне уничтожить его хижину, когда его не станет. Он говорил, что скоро старый Манхэттен исчезнет, и, похоже, был прав. Деревни на возвышенностях Верхнего Манхэттена уже сливались друг с другом, город разрастался к северу. Скоро последние леса здесь исчезнут, уступив место особнякам и небоскребам, автострадам и тротуарам. И никто не будет знать, что когда-то здесь находили пристанище олени, и койоты бродили по ночам, и волки добирались сюда по льду в зимние месяцы, когда реку сковывал мороз.

Верный пес-волк сходил с ума на цепи. Очевидно, он видел, как убивают хозяина, и не мог ему помочь. Я боялся, что он набросится на меня, но, когда я спустил его с цепи, он кинулся в лес, на свободу – как и хотел старик.

Затем, следуя наказу Бека, я сжег дотла его хижину. Моя сломанная рука болела все сильнее, как и мое сердце, но я упрямо продолжал работу. У меня была в запасе целая бочка дождевой воды на случай, если бы огонь начал распространяться в стороны. Хрупкое строение горело исправно. Я видел достаточно пожаров в своей жизни и надеялся, что это последний. В заключение я полил водой угли, чтобы они не разгорелись.

Начинало темнеть, но я не боялся этого леса. У меня было чувство, будто я получил его в наследство на тот срок, который ему остался. И тут я увидел, что сквозь дым на меня смотрит волк отшельника. Если кто-нибудь и мог понять, кем я был и как я жил, так это он. Мы оба не могли вернуться к той жизни, которая была нам уготована. Бек хотел отпустить волка на свободу, но не было пространства, где он мог бы свободно жить. Хозяина у него тоже теперь не было, и он стоял в растерянности между двумя мирами. Я окликнул его, и он подошел ко мне. Я пообещал, что позабочусь о нем. Мы пошли в город вместе, немного опасаясь друг друга, но тем не менее рядом.

Когда мы дошли до оживленных улиц, я нашел валявшуюся на обочине веревку и обвязал ее вокруг шеи волка, чтобы он не бросился наутек от экипажей и автомобилей. Однако он был удивительно спокоен. Лошади в конюшне запаниковали при виде его, но он не обратил на них внимания, как и на Митса. Он сразу забрался под стол, устроив себе там нечто вроде норы. Не знаю, было ли у него какое-нибудь имя. Я дал ему имя Норд и, думаю, что Бек одобрил бы его, потому что голландцы назвали Гудзон Северной рекой, когда впервые поселились здесь и стали преобразовывать дикую природу согласно своим предпочтениям, называя по-своему все, что видели вокруг.

Май 1911

ОНИ РЕШИЛИ похитить тело во время дневного представления, так как в толпе легче пройти незаметно. Внимание Профессора будет отвлечено посетителями, и никто не будет ожидать кражи средь бела дня – если это можно назвать кражей.

– Опытные кладбищенские воры лучше бы с этим справились, – посетовал возница, ибо даже он, при всем своем криминальном прошлом, чувствовал себя не в своей тарелке.

– Ну так станем кладбищенскими ворами, – угрюмо отозвался Эдди.

– А как, позволь спросить, мы попадем в подвал?

Эдди показал вознице ключи, которые дала ему Коралия, и тот ухмыльнулся.

– Вижу, я недооценивал тебя, братишка. Не буду уж спрашивать, откуда они у тебя.

Они договорились, что в этот день – но никогда больше – будут действовать сообща, а потом забудут об этом и никогда не станут об этом говорить.

– Зачем зашивать рот убитому? – спросил Эдди, когда они ехали на место преступления.

– Это знак, предупреждение. «Не задавай лишних вопросов».

– Так поступили с Ханной, утонувшей девушкой.

– У нее не было никакой нитки, я же видел.

– Ее вытащил один добрый человек. Его тоже убили – возможно, как раз за это.

– Наверное, он все-таки знал что-то, что ему знать не полагалось. Или убийца думал, что он знает.

Эдди вспомнил рассказ отшельника о том, как он наблюдал за человеком, застрявшим в болоте. Может быть, это и был тот, кто бросил Ханну в воду?

– Если даже и так, меня это не остановит, – заявил Эдди.

– Не сомневаюсь. Ты же упрямый, – усмехнулся возница.

– Это у нашего народа в крови. Если бы мы не были упрямы, нас всех давно бы уже уничтожили.

Упрямство Эдди проявлялось, в частности, в том, что он не желал примиряться с вердиктом врача, согласно которому его правая рука могла навсегда остаться неполноценной.

В настоящее время, однако, травма давала о себе знать, и Эдди спрятал камеру в шкаф. Ее отсутствие он ощущал даже острее, чем невозможность действовать сломанной рукой.

Он не ожидал, что возница окажется таким общительным и здравомыслящим.

– Ты, похоже, в себе уверен, – заметил Эдди. – Мы знакомы достаточно давно, и я думаю, пора уже мне узнать твое настоящее имя.

Возница бросил на него хитрый взгляд.

– Зови меня Истмен, это вполне настоящее имя. Не хуже, чем Эдди, во всяком случае. Имя не имеет значения. Бог знает, как призвать нас к себе, когда решит, что уже пора, и это главное.

Остальную часть пути они в основном молчали и думали каждый о своем. Эдди боялся оставлять Митса наедине с волком и запер его в лошадином стойле, теперь у него в ушах стоял жалобный скулеж, которым пес его провожал. Но на улицах Бруклина мысли обоих неизбежно обратились к тюрьме на Реймонд-стрит. Это было старое викторианское здание с башней, сырое и невыносимо холодное. Там, по слухам, сидели самые отъявленные преступники, а крысы были самыми крупными и злобными во всем Нью-Йорке.

– Я уже отсидел свой срок, – размышлял возница, – и лучше покончу с собой, чем опять пойду за решетку. Пять лет жизни псу под хвост. Сидишь там, смотришь на реку, и тебе кажется, что ты никогда уже не выйдешь на волю. Когда мы покончим с сегодняшним делом, я, наверное, запишусь в армию. Для такого человека, как я, там самое место.

– А как же ты обойдешься без трубки? – спросил Эдди, постаравшись обозначить пристрастие собеседника к опиуму как можно эвфемистичнее.

– Не хочу больше быть рабом вредных привычек. Переключусь на джин.

Оба рассмеялись.

– А ты что собираешься делать? – спросил Истмен.

– Как только выполню то, что обещал, вернусь к Коралии – если она примет меня. – Он заметил недоверчивое выражение возницы. – Думаешь, не примет?

– Я думаю, решать будет не она.

– Должна она, и будет она, – отрезал Эдди.

– Перед этим тебе придется как-то избавиться от него, – заметил возница. – Я его хорошо знаю: он своего не отдаст.

Все утро Коралия не отходила от окна. Она успела вернуться с Манхэттена до того, как пришел отец, но человек, нарушающий установленные Профессором правила, рано или поздно обречен понести наказание.

– Ты что-то нервничаешь сегодня, – заметила Морин. Они жарили пончики, чтобы подать их к чаю «живым чудесам», и Коралия так энергично шлепнула тесто на сковороду, что масло брызнуло во все стороны и едва не обожгло их.

– Весенняя лихорадка, – объяснила Коралия.

Морин искоса бросила на нее взгляд.

– И это все?

Коралия постаралась отвлечь внимание служанки от состояния ее нервной системы с помощью комплимента.

– Я плохой повар, не то что ты. Как ты ни старалась меня научить, все без толку.

К счастью, дел было много, и Морин некогда было докапываться до истины. К тому же вскоре ей надо было становиться у входа в музей в качестве билетерши. За Коралией никто не следил, и в назначенный час она смогла беспрепятственно выйти во двор. Эдди был уже там и прятался за кустом гортензии. Морин добавляла в почву уксус, чтобы усилить синеву, и цветы сливались с голубым небом. Как только Коралия увидела его, она испытала то же чувство, какое охватывало ее перед прыжком в речную воду: внутри нее что-то раскрывалось и наполнялось трепещущим ощущением земли и воздуха. Она подошла к Эдди и встала рядом с ним на газоне. Ему казалось, что она пахнет солью и какими-то очень вкусными леденцами. Коралия же сразу воспринимала его целиком – форму его рук и головы, широкие плечи, темные глаза с золотистыми искорками, которые смотрели на нее так, словно она не была монстром от природы и не жила как монстр.

Возница оставил свою коляску на улице в стороне от дома и присоединился к ним в саду. Чтобы выполнить то, что они задумали, нужны были двое мужчин с сильными руками и крепкими желудками. Коралию охватил страх, когда она представила себе, что может произойти, если отец их увидит, но она взяла себя в руки. Они прошли на кухню так, как человек погружается в сон: сначала медленно, потом одним махом. Эдди вслед за возницей спустился по крутым ступеням в подвал. Они не знали, сколько у них времени в запасе и скоро ли Морин вернется из билетерской будки, так что дорога была каждая минута. Коралия закрыла дверь между лестницей и кухней, чтобы у того, кто заглянет на кухню, не возникло никаких подозрений. Эдди быстро отпер оба замка, и они зашли внутрь.

– Лучше не глазей по сторонам, братишка, – проговорил возница, – а то еще решишь, что попал в ад до времени.

Они прошли прямо к деревянному ящику и сняли его со стола. Рядом лежала огромная рыбина, ее рыбья кровь стекала в ведро. Лед подтаял, и вода вытекала из самодельного гроба. Эдди старался не смотреть на выстроившиеся на полке черепа самых разных размеров и на человеческого зародыша с уродливыми конечностями и выростами на лице, плававшего в банке с бледно-желтым формальдегидом.

– Делай свое дело и не обращай на все это внимания, – советовал возница.

Они вдвоем вынесли гроб из подвала и поднялись по лестнице, причем возница шел впереди, так что на Эдди легла основная тяжесть. На кухне Эдди заметил чашки и тарелки, швабры и тряпки в углу, скатерти и салфетки, сладости, приготовленные к чаю. Но среди этих мелочей повседневной жизни его мысли обратились к более мрачным предметам – крови, несчастью и людям, со спокойной совестью зашивающим человеческую плоть грубыми нитками. Не успел он привести мысли в порядок, как они были уже в саду, и от яркого света у него заслезились глаза. Синие гортензии заполонили сад, и казалось, что небо опустилось на землю. Коралия наградила его мимолетным поцелуем и прошептала, что отдала ему свое сердце. Как она собиралась жить без сердца, было неизвестно, но она улыбалась. Он вспомнил, как увидел ее впервые на том же самом месте, и ему показалось тогда, что он знает ее уже тысячу лет. И сейчас у него было точно такое же ощущение. В отдалении слышались голоса посетителей, выстроившихся в очередь у входа в музей, и пронзительные крики хищных чаек, круживших над ними. В саду слышался запах соломы, доносившийся из львиных клеток в расположенном по соседству Дримленде, и кисловато-соленый запах моря, всегда ощущавшийся при отливе. Они, не мешкая, вынесли ящик на улицу и погрузили в повозку. Согласно плану, Коралия должна была свалить вину на Истмена, который по завершении операции собирался бесследно исчезнуть. Она потерянно глядела им вслед, и Эдди подумал, что зря они оставляют ее здесь, но в это время возница крикнул, чтобы он не тратил времени даром. Эдди забрался на козлы, Истмен пустил коня галопом. Обернувшись, Эдди видел фигуру девушки из реки, которая затем появилась у него дома, как нежданная мечта, которую невозможно отпустить.

Они гнали во весь опор, чтобы поскорее покинуть Кони-Айленд, и на мосту конь был уже в мыле. Проехав болото, они остановились и заодно решили проверить состояние груза. Жара стояла изматывающая, оба они взмокли, сняли шляпы и закатали рукава.

– Давай я посмотрю, – предложил Истмен, когда они собирались снять крышку с гроба. – Я навидался всякого, и еще одна страшилка мне не навредит.

Эдди был благодарен ему за предложение, но сказал, что это его долг. В конце концов они сняли крышку вдвоем и с содроганием увидели бледное безжизненное тело девушки. Молитву они тоже прочитали вместе, словно и в самом деле были братьями, а затем продолжили путь. Эдди давно уже убедился, что большинство людей противоречивы по натуре и судить их трудно. Он предпочитал оставить это на Божье усмотрение. Он знал только одно: если бы ему случилось сражаться на поле боя, он хотел бы, чтобы возница был рядом. Мозес Леви говорил, что люди видят то, что хотят видеть, и цель фотографии – показать неопровержимую правду о мире, а также его красоту.

Около похоронного бюро на Эссекс-стрит они соскочили с козел, и, пока сыновья владельца заносили гроб в помещение, на прощание пожали друг другу руки. Извозчик продал этим утром всех лошадей в другую конюшню и, открыв окна, смотрел, как его крылатые питомцы разлетаются во все стороны. Все, что у него осталось – это одежда, которая была на нем, повозка и старый гнедой конь Джексон, отвергнутый всеми покупателями.

Прежде чем послать коня рысью в сторону Гранд-стрит и оставить позади жизнь, которую он вел в последние годы, извозчик обратился к Эдди со словами:

– На самом деле моя фамилия не Истмен, а Остерман, а имя Эдвард. Так что у нас с тобой есть еще одна общая вещь.

– Откровенно говоря, эта вещь у нас не общая, – признался Эдди. – Я урожденный Иезекиль Коэн.

КОГДА все, кому была дорога Ханна Вайс, собрались на кладбище Гора Сион в Куинсе, листва на деревьях уже распустилась, а кусты сирени были усыпаны цветами. Было нанято два черных экипажа, один из которых вез гроб, а в другом ехал Сэмюэл Вайс с дочерью. Стояла прекрасная солнечная погода, но, может быть, пасмурная была бы более кстати. Если бы лил проливной дождь, рыдания Вайса, упавшего на колени перед могилой, которые вызвали слезы у всех присутствующих, может быть, звучали бы не так громко. На кладбище собралось человек пятьдесят – было много девушек, работавших вместе с Ханной и Эллой, а также несколько человек из Еврейского похоронного бюро, оплатившего расходы на похороны, включая экипажи и лошадей, украшенных пурпурными лентами и черными сетками. Рабочий союз прислал своего представителя, который от имени организации выразил соболезнование близким покойной и передал конверт с денежным вспомоществованием. Эдди, стоявший позади толпы со своей потрепанной шляпой в руках, узнал представителя: это был Исаак Розенфельд. Он постарался остаться незамеченным, но это ему не удалось. Исаак, обогнув собравшихся, пристроился рядом с ним. Слушая заупокойную молитву раввина, оба смотрели прямо перед собой.

– Говорят, это ты ее нашел, – сказал Розенфельд.

Эдди пожал плечами.

– Да, но слишком поздно.

– Поздно или не поздно, но родным надо было проводить ее в последний путь.

Эдди хотелось забыть тот момент, когда он передал Вайсу золотой медальон на пороге его дома.

– Напрасно вы поручили мне это дело, – сказал он.

– Нет, это было правильно, – возразил Вайс, рассматривая медальон, лежавший на его ладони. – Ты выполнил то, чего от тебя ожидали. А теперь ты должен найти того, кто это сделал.

– Я такими делами не занимаюсь. Я же не сыщик.

Но обращаться в полицию не было смысла, особенно в Бруклине. Если бы Эдди открыто выступил против отца Коралии, то, скорее всего, очутился бы за решеткой. В любом случае, самое большее, в чем власти обвинили бы Профессора, – это укрывательство трупа, и он отделался бы незначительным штрафом. Сотрудники Десятого полицейского участка Челси не были склонны помогать людям вроде Ханны, участвующим в деятельности рабочих союзов. Исчез человек – значит, так тому и быть. Тело обнаружено, больше расследовать нечего, дело закрыто. Но Эдди не считал, что дело закрыто. Оставалось предупреждение в виде синей нитки, Бек в заляпанном грязью нижнем белье, примятые папоротники вокруг его тела.

– Ты лучше, чем сыщик, – сказал Вайс. – Твой отец сказал, что ты выяснишь, что произошло с Ханной, и я не найду покоя на земле, пока ты это не сделаешь. – Он сурово посмотрел Эдди в глаза, как мужчина мужчине. – Да и ты не найдешь.

Эдди всегда страдал от бессонницы и совсем не спал после того, как они увезли Ханну из этого мерзкого подвала. Он боялся увидеть во сне, как он расправляется с убийцей, хладнокровно зашивающим рот своей жертвы. Он постарался взять себя в руки, собираясь на похороны, но не побрился, одежда его была в беспорядке. Здоровая левая рука слегка дрожала.

– Ты плохо выглядишь, – заметил Розенфельд, удивив Эдди этим проявлением участия. – Сломал руку?

– Мне помогли ее сломать.

Розенфельд вручил ему карточку с адресом штаб-квартиры Рабочего союза.

– Если разузнаешь что-нибудь, свяжись со мной. Или если тебе что-нибудь понадобится.

– Ты ошибся адресом. Я же ничтожная личность, достойная лишь презрения.

– Не совсем так. Я все-таки знаю тебя достаточно давно.

Эдди достал из кармана часы, которые, несмотря на треснувшее стекло, по-прежнему показывали точное время.

– Вижу, они все еще у тебя, – усмехнулся Исаак.

Эдди смутился, потому что Исаак-то знал, каким путем часы попали к нему. Похоронная церемония заканчивалась, и прежде чем пойти проститься с родными покойной, Розенфельд хлопнул Эдди по спине.

– Я не ошибся адресом, братишка.

Эдди смотрел, как расходятся люди, присутствовавшие на похоронах. У могилы остались лишь несколько девушек, работавших в Эш-билдинге, а также молодой человек в потрепанном пиджаке и с черной повязкой на рукаве.

Эдди решил воспользоваться возможностью и заглянуть на могилу Мозеса Леви, которую ни разу не посещал после смерти учителя. Вокруг могильного камня все заросло молочаем, и Эдди выполол его. Надо было сделать хоть такую мелочь для человека, который дал ему так много. Он с благодарностью вспомнил вечер, когда впервые встретил Леви. Ему не хотелось даже думать, кем он мог бы стать, если бы не эта встреча.

Выйдя с кладбища, Эдди направился к станции железнодорожной линии Е1 на Второй авеню, чтобы пересечь Ист-Ривер по мосту Куинсборо, построенному два года назад и связавшему Куинс с Манхэттеном. В прошлом он ездил в Куинс и рыбачил в бухте Джамайка, где водилась самая разная рыба, ходили огромными косяками бараньи головы и черные дромы, теперь практически исчезнувшие. Эдди надеялся, что прогулка поможет ему прочистить мозги, но у него, наоборот, возникло странное, жутковатое ощущение, им овладело также чувство одиночества – возможно, навеянное посещением могилы Леви.

Он свернул на пустынную улицу, где солнце, казалось, насквозь прожигало его черную шляпу и пиджак. Помня уроки Хочмана, по пути он внимательно следил за окружающими. «Слушай, и узнаешь то, что тебе, возможно, понадобится». Услышав позади какой-то шорох, Эдди остановился якобы для того, чтобы поправить шину на руке, и бросил взгляд через плечо. Молодой человек, носивший на похоронах черную повязку, юркнул в дверь ближайшей конюшни. Эдди подумал, не этого ли человека видел Бек с палкой на болоте и не наткнулся ли он на убийцу. Он вернулся к конюшне и обошел ее с задней стороны. Подобрав валявшуюся на земле толстую ветку каштана, он подкрался к молодому человеку сзади и прижал его к обшитой гонтом стене, приставив ветку к горлу. На вид ему было чуть больше двадцати, к рукопашным схваткам он явно не привык, так что Эдди без труда справился с ним.

– Отпусти! – прохрипел молодой человек. – Я не замышлял ничего плохого.

– Зачем ты тогда крадешься за мной?

– Из-за Ханны. Я, кажется, знаю, как это произошло.

Эдди убрал ветку. Молодой человек согнулся и закашлялся, схватившись рукой за горло.

– Откуда ты знаешь? – спросил Эдди, когда молодой человек отдышался.

– Мы любили друг друга и хотели пожениться. Но она боялась сказать об этом отцу, и мы держали это в тайне.

Это был тот парень, о котором говорила Р. Его звали Аарон Сэмюэлс, он был портным, но теперь оставил работу.

– Я не могу жить по-прежнему, зная все это. И я ведь к тому же помогал ей осуществить ее план. Мы думали, что сможем добиться того, что не получалось у профсоюзов. Она должна была встретиться в то утро с одним человеком, представителем владельцев фабрики. У нее было доказательство, что рабочих запирают в цехах: я снял – Господи, прости меня – ручку с одной из запертых дверей – той, что выходила на пожарную лестницу, и она взяла ее с собой. Если бы они отказались изменить этот порядок, она постаралась бы попасть к Альфреду Смиту, члену городского совета от Нижнего Ист-Сайда.

Сэмюэлс был в отчаянии. Он обвинял себя в глупости и непредусмотрительности.

– Надо было пойти на встречу мне, но она считала, что ей легче будет вывести администрацию на чистую воду, так как они подумают, что молодая девушка не представляет серьезной угрозы.

– Ты не знаешь, кто это сделал?

– Да если б я знал, неужели бы я его не нашел?

Они вместе пошли на железнодорожную станцию, погрузившись в размышления. По сторонам фабрики чередовались с пустырями, на которых уже вовсю стрекотали сверчки.

– Ее сестра сказала, что она пошла куда-то купить еды перед работой, – вспомнил Эдди.

– Она пошла на встречу. Просто не хотела, чтобы Элла об этом знала.

– Значит, это было где-то поблизости.

– В переулке за Грин-стрит.

– Почему же ты раньше не сказал об этом? – нахмурился Эдди.

– Я думал, это не имеет значения, – ответил Аарон Сэмюэлс – в переулке или где-то еще.

– Что-нибудь еще можешь сообщить?

– Ханна сказала, чтобы я не беспокоился. Она всегда носила с собой моток синих ниток на счастье.

Вернув Вайсу золотой медальон Ханны, Эдди попросил у него разрешения оставить на время другие принадлежавшие ей мелочи у себя. Хочман учил, что вещи, которые человек носит с собой, говорят о нем больше, чем его приверженность какой-либо религии или философии. Придя домой с похорон, Эдди разложил на столе вещи Ханны. Синее пальто, шпильки, гребень и две черные пуговицы. На первый взгляд, в них не было ничего особенного. Но что-то должно было в них быть, просто он этого не видел. Он взял свою камеру, и хотя фотографировать с забинтованной рукой было трудно, он справился с этим, привязав камеру веревкой прямо к шине. В объективе все вещи по-прежнему выглядели обыкновенно. Он проявил фотографии, расставил их на столе, прислонив к стене, и стал разглядывать. Голубое пальто с круглым воротником и четырьмя позолоченными пуговицами было в удивительно хорошем состоянии. Стиль его был полудетским и говорил о том, что от него многого ждали. Гребень и шпильки напомнили Эдди слова Эллы, что ее сестра расчесывала волосы по сто раз каждый вечер. Две черные пуговицы, снятые крупным планом, казались чужеродным элементом. Они были слишком крупными и подходили скорее мужчине, а не молодой девушке. На каждой была вытиснута звезда с дырками на концах, в которых виднелись обрывки черных ниток. И тут Эдди понял, что Ханна оторвала их от пальто человека, напавшего на нее.

Он почувствовал знакомое возбуждение, какое охватывало его, когда, работая у Хочмана, он нападал на след исчезнувшего мужа или любовника. Он достал увеличительное стекло и стал рассматривать снимки, сделанные в день пожара. В комнате темнело, и Эдди зажег фонарь и несколько свечей. Среди фотографий ему попался снимок кареты, запряженной двумя прекрасными гнедыми лошадьми. Он поднес к снимку свечу, хотя воск капал на него, и увидел то, чего не замечал раньше. Он сделал слишком много фотографий в тот день, к тому же глаза у него щипало от копоти. Теперь же он узнал в человеке, выглядывавшем из-за бархатной шторки, Гарри Блока. Он был поверенным нескольких владельцев швейных фабрик в районе Вашингтон-Сквер, и было неудивительно, что он оказался в этом месте в день пожара. Вглядевшись в снимок внимательнее, Эдди увидел в глубине кареты еще одного человека с толстой дубинкой, которой можно было нанести серьезное увечье, если бы кому-либо из волнующейся толпы вздумалось напасть на тех, кто спасался бегством.

Человек с дубинкой был тем самым, кто прогонял Эдди с пожарища в тот день. Он же пытался ограбить его около пивной Максорли и не исключено, что с помощью той же дубинки выбирался из болота после того, как избавился от тела девушки. И, возможно, подозревал, что старый отшельник знает о его преступлении.

Эдди достал часы из кармана и положил их на стол, задумчиво поглаживая пальцем трещины на стекле. Он вспомнил выражение лица Блока, когда он увидел у Эдди часы, некогда принадлежавшие ему.

Эдди еще раз просмотрел фотографии, сделанные в день открытия библиотеки. Холодок пробежал по его спине, когда он бросил взгляд на последнюю. Перед ним было изображение все того же человека, пытавшегося ограбить его, сидевшего в карете в день пожара и прятавшегося в темном углу гостиной блоковского особняка, где люстра от Тиффани бросала золотистый свет на изысканный декор стен. Присмотревшиь, Эдди заметил то, что ускользнуло от его внимания раньше. На пальто человека не хватало двух черных пуговиц.

Ему надо было бы снова поехать в Бруклин, чтобы заняться личными делами, встретиться с Коралией. Вместо этого он занял знакомую позицию на Шестьдесят второй улице. Им двигала какая-то внешняя сила, необходимость довести дело до конца. Эдди плохо знал самого себя и не отдавал себе отчета в своих желаниях. Он не брал ни перед кем никаких обязательств, но чувствовал свою ответственность. Без камеры он был как без рук, однако он пришел сюда с совершенно определенной целью. Если он будет ждать достаточно долго, работавший на Блока тип, фигурировавший на его фотографиях, непременно появится. В это утро на улицах было много народа, и Эдди не обратил внимания на то, что к нему подошла молодая женщина, выгуливавшая на поводках двух больших черных пуделей. Заметил он ее благодаря собакам, которые подбежали к нему со снисходительной фамильярностью. Более крупный пес ткнулся в него носом.

– Двигай дальше, псина, – сказал Эдди, потрепав собаку по загривку. Он усмехнулся, подумав, как отреагировал бы волк Бека на этих откормленных городских пижонов.

– Похоже, он вас знает, – произнес спокойный женский голос.

Обернувшись, Эдди увидел хозяйку собак. Это была девушка в темно-синем наполовину шерстяном и наполовину шелковом платье и большой модной фетровой шляпе с синими перьями разных оттенков, от цвета морской волны до темного. На бледном лице с тонкими чертами выделялись темно-синие глаза.

– Я тоже вас знаю, – продолжила девушка. – Вы были на открытии библиотеки.

До Эдди дошло, что перед ним сестра Гарри Блока. Она его узнала, что было совсем некстати.

– Вы меня с кем-то путаете, мисс, – ответил он вежливо, не спуская глаз с крыльца дома, чтобы не пропустить блоковского приспешника.

– Нет, – уверенно возразила сестра Блока. – Вы там были.

– Ну, был, – признался Эдди. – Но всего лишь как нанятый фотограф.

– Ну да, только никто вас не нанимал, я проверяла. А теперь, – она кивнула на его забинтованную руку, – вряд ли кто-нибудь захочет нанять. Нас до сих пор так и не представили друг другу. Я Джулиет Блок, а вы человек, который носит часы моего брата.

Эдди внимательно посмотрел на нее и понял, что перед ним девушка умная. Она ответила ему критическим взглядом, в котором, однако, была и заинтересованность.

– Вас разве не учили, что заговаривать на улице с незнакомыми мужчинами неприлично? – спросил он.

Мисс Блок рассмеялась.

– Меня учили самым разным вещам, касающимся того, что женщинам прилично делать и что неприлично, а также внушали, как должен быть устроен мир. Но в отличие от других членов моей семьи я считаю, что все люди имеют право говорить, в том числе женщины и рабочие.

Пудели не отходили от Эдди, заинтересованно обнюхивая его. Джулиет Блок оттащила их за поводки.

– Вы, похоже, очаровали их. А я не знаю, как к вам относиться. – Она без всякого смущения или насмешки заговорила о том, как они впервые встретились детьми. – Я ужасно боялась тогда, в конторе, что вы отнимете мой жакет. Отец только что купил его мне.

Эдди улыбнулся. С этой откровенной особой не имело смысла притворяться.

– Была у меня такая мысль. Но мне не хотелось, чтобы вы плакали.

– Я все равно плакала, когда вы ушли. Плакала оттого, что денег, которые были заплачены за жакет, большинству моих сверстников хватило бы, чтобы прожить целый месяц. Меня это расстраивало еще до того, как вы появились. Я взяла ножницы и изрезала жакет на мелкие кусочки. Это было трудно, но я справилась.

Тут уж Эдди не знал, что сказать. Они смотрели друг на друга, удивляясь тому, каким стал другой. Джулиет Блок сообщила, чем она занимается. Оказалось, что она активная феминистка и участвовала в демонстрациях за предоставление права голоса женщинам и соблюдение прав рабочих. Ее семье, сказала Джулиет, вовсе не нравились ее «нелепые выходки», а после того как она участвовала в демонстрациях около Метрополитен-опера и муниципалитета и провела несколько дней в исправительной тюрьме на острове Блэквелл, отец в наказание лишил ее ежегодного пособия в двадцать тысяч долларов. Брат был объявлен единственным наследником, так как отец и его поверенные считали мисс Блок безответственной девицей. Гарри настоял, чтобы, выходя из дома, она брала с собой собак для защиты. Он сам выбрал их и отдал в обучение опытному кинологу. Возможно, собаки понимали, что Джулиет предпочла бы оставить их дома. Она и правда рассматривала их как навязанную братом обузу, своего рода слуг, приставленных, чтобы следить за ней.

– Поэтому они предпочитают вас, сэр, – заключила она. – Не сказала бы, что я разделяю их чувства. Не могли бы вы объяснить мне, с какой целью вы здесь находитесь?

– Не уверен, что вам это понравится, мисс. – Эдди симпатизировал ей еще в тот день, когда отобрал у ее брата часы. Неожиданно оказалось, что он и теперь относится к ней с сочувствием.

– Женщины не должны знать слишком много? Вы это хотите сказать? Это может плохо повлиять на их мозги или, не дай бог, детородные органы? Когда-то вы говорили со мной, как с равной, и даже бросили «заткнись», так, пожалуйста, окажите мне эту любезность и сейчас. И зовите меня Джулиет.

Эдди был обезоружен ее прямотой. И все-таки он колебался. Он пришел добиться справедливости, но справедливое решение не всегда доставляет радость. Он достал из внутреннего кармана снимок, сделанный на открытии библиотеки.

– Видите этого человека за спиной вашего брата? Что вы можете о нем сказать?

– О Фрэнке Герберте? Он служит у брата.

– Ваша семья имеет какое-нибудь отношение к компании «Трайэнгл»?

– Гарри – адвокат. Возможно, он работал на них. По-моему, работал. – Она внимательно посмотрела на Эдди. – И, похоже, работа была сомнительного характера?

– Боюсь, что она была связана с убийством.

Тут Джулиет предложила пойти в парк за углом, где они могли спокойно поговорить наедине. Собаки были вне себя от радости, что их не тащат домой. Эдди и Джулиет направились по дорожке к пруду. В ветвях деревьев порхало множество скворцов и ласточек.

– Добро пожаловать в зооуголок для избранных, – с горечью произнесла Джулиет.

Они нашли уединенную скамейку за кустами. К удивлению Эдди, Джулиет достала французские сигареты и закурила.

– Что вы так смотрите на меня? – засмеялась она. – Вы чересчур щепетильны. Значит, так. Я помогаю вам разоблачить Герберта, а вы за это забываете о моем брате. Честно говоря, он, возможно, не имеет представления о методах, с помощью которых орудует его приспешник. Он говорит, сделай то-то и то-то, и это делается.

– Могу сообщить, что убили молодую женщину, если это повлияет на ваше мнение о том, какую ответственность несет ваш брат в этом деле. Она работала на девятом этаже фабрики, но погибла не от пожара. Она не пришла на работу в тот день, потому что была убита. Ей зашили рот синей ниткой и бросили тело в реку.

Джулиет долго смотрела на него в упор.

– Хотите – верьте, хотите – нет, но это значит для меня очень много. Но он мой брат, и мое условие остается в силе. Я выдаю вам Герберта, а вы не будете преследовать Гарри.

ДЖУЛИЕТ БЛОК должна была сообщить Фрэнку Герберту, что ее брат велел ему встретиться с ним в переулке за Грин-стрит и принести с собой папку с документами. Остальное было делом Эдди. Встреча была назначена на поздний час, когда рабочие ближайших фабрик разойдутся по домам. Приближаясь в сумерках к переулку, Герберт заметил, что туда свернула стройная женская фигура. Он заскрипел зубами в раздражении от того, что кто-то посторонний оказался в том самом месте, где он должен был передать боссу важные документы. Злился он и потому, что терпеть не мог получать распоряжения от женщин, тем более унизительно было выслушивать их от мисс Блок, которая, по его мнению, слишком много на себя брала и воображала, что она ровня мужчине. У него была с собой дубинка, которой он намеревался пригрозить незнакомке, а то и пустить ее в ход. Но прежде чем он успел осуществить это намерение, стало происходить нечто странное. Девица в переулке показалась ему знакомой – светлые волосы, заплетенные в косы, голубое девчачье пальто. Это плохое освещение играет с ним шутку, подумал Герберт, но в нерешительности остановился. А что, если это вообще не человек? Однако он высмеял свои страхи и двинулся к девице.

– Убирайся отсюда, – кинул он с угрозой. – Тут не место для дам.

Она посмотрела ему в лицо прямым взглядом.

– Река тоже не место.

Она протянула к нему раскрытые ладони. На них лежали две пуговицы, оторванные ею от его пальто во время их схватки.

– Ты это брось, – произнес Герберт растерянно. Он убедился, что это та самая девушка, от которой ему велели избавиться. Каким-то образом ей удалось вылезти из реки и найти его. И вытащить к тому же синюю нитку, чтобы иметь возможность с ним говорить.

– Это твои пуговицы, – сказала она. – Я оторвала их, когда ты убивал меня.

Он приблизился к ней, держа дубинку наготове.

– Если ты призрак, то второй раз не умрешь, хотя в первый раз сделала это быстро.

И тут из-за ее спины появился волк – тот самый, который был привязан на крыльце, когда он прикончил старого отшельника, совавшего свой нос куда не надо и подглядывавшего с холма, как он бросал тело девицы в воду. Очевидно, волк тоже умер, и теперь явился его призрак, однако он слишком натурально рвался разделаться с человеком, узнав в нем убийцу своего хозяина.

– Убери его! – крикнул Герберт. – Он же меня разорвет!

– За то, что ты убил старика?

– Да я благодеяние ему оказал, избавив его от никчемной жизни, которую он вел! Убирайтесь оба! Сгинь, сатана! Тут живые люди занимаются реальными делами, а таким, как вы, тут делать нечего.

Герберт не слышал, как к нему приблизились члены Рабочего союза. Окружив убийцу, они накинулись на него. Вот они-то действительно были живыми, даже слишком. Они повалили его, избили, связали веревкой и надели наручники. Исаак Розенфельд заработал синяк под глазом, которым очень гордился. Шесть человек были свидетелями того, как Герберт признался в убийстве. Большинство их Эдди знал еще мальчишками на фабрике. Эдди сфотографировал всю группу с Гербертом в центре на память. Они смогут показать фотографии своим матерям и подружкам. Эдди обещал Джулиет, что оставит ее брата в покое, но это не значило, что другие не возьмутся за это дело и не постараются доказать его связь с убийством Ханны.

Розенфельд взял пуговицы в качестве улики против Герберта. Эллу, которая так храбро сыграла роль призрака своей сестры, спросили, пойдет ли она вместе со всеми в Десятый полицейский участок, чтобы дать показания. В противном случае Эдди был готов проводить ее домой.

– Я должна пойти с ними, – сказала она Эдди. – Отец поймет. И будет лучше, если он узнает новость от вас. Он вам доверяет.

Вайс ждал Эдди, сидя на бетонном крыльце своего дома в зимнем пальто, несмотря на скорое лето. Эдди сел на ступеньки рядом с ним, волк улегся у их ног. Когда Эдди сообщил, что убийца пойман, Вайс кивнул без всякого удивления.

– Я знал, что ты его найдешь.

– А у меня такое чувство, будто я потерпел неудачу, – сказал Эдди. Ханна была мертва, Гарри Блок по-прежнему пребывал в своем особняке на Шестьдесят второй улице.

– Такое чувство бывает у всякого хорошего человека.

Эдди покачал головой.

– Это не про меня. Я никогда не буду «хорошим».

– Твой отец сказал мне, что ты хороший человек. Поэтому я и пришел к тебе. – Вайса невозможно было переубедить. – И знаешь, почему я ему поверил?

Эдди пожал плечами.

– Наверное, потому, что вы молитесь вместе с ним каждое утро. Кому же верить, если не тому, вместе с кем молишься.

– Молюсь я только с Богом, один на один, – возразил Вайс.

– Тогда, может быть, вы доверяете отцу, потому что вы выросли в одном городе и работали вместе?

– Это все верно, но не имеет ничего общего с моим доверием к твоему отцу. В городе, где мы выросли, один парень перерезал своему брату горло, а другой обокрал родную бабушку, чтобы уехать в Париж. Детство, проведенное в одном и том же городе, ничего не значит. А работа… Со многими из тех, с кем я работал, я бы даже не заговорил, встреть я их на улице. Мулы работают вместе, люди работают вместе. Это тоже не имеет значения. Я верю твоему отцу, потому что он хороший человек и, как всякий хороший человек, он потерпел неудачу. Но знаешь, что я тебе скажу? Он знает, что значит быть человеком.

– И что же это значит? Терпеть неудачи?

Старик расхохотался в бороду, которая побелела за каких-то два месяца, и хлопнул Эдди по спине.

– Это значит уметь прощать, – сказал Вайс. – Как он простил тебя.

Девять Девушка, которая умела летать

ОТЕЦ запер меня в моей комнате. Обнаружив, что ящик-гроб украли, он заявил, что еще никто никогда его так не разочаровывал и не предавал. Он накинулся на меня с обвинениями во дворе, но я свалила вину на возницу, как мы и договаривались. Возможно, я не убедила отца, потому что он, судя по всему, догадывался, что я вышла из-под его контроля. Возможно, он заметил, с какой тоской я смотрела на Эдди, уезжавшего с возницей. Он обманом выудил у меня признание, что я ездила на Манхэттен без его разрешения, – сказал, что якобы следил за мной. Он был лжецом, но умел выпытать правду у других. Когда я, заикаясь, сказала, что ездила туда, так как считала себя обязанной вернуть камеру, оставленную фотографом, отец заорал, что я неисправимая лгунья. У меня на глазах он мгновенно изменился, лицо его исказилось от ярости. Такова моя благодарность за то, что он вырастил меня и заботился обо мне? – спросил он. Я клялась, что ничего страшного не произошло, но он лишь мотал головой. С какой стати он должен верить мне после этого? Откуда он знает, не погубила ли я себя, отдавшись этому ничтожному типу с Манхэттена?

Весь следующий день он не разговаривал со мной, но вечером велел мне выкупаться в холодной воде и вымыться мылом со щелоком. Я выполнила это распоряжение и надела халат, который он повесил в ванной. Он ждал меня в коридоре и повел на первый этаж. Эхиноцереус в гостиной выглядел при вечернем освещении как привидение и к тому же позеленел. Мне он всегда представлялся каким-то пучком палок, но теперь он ожил и, могу поклясться, чуть повернулся ко мне, словно предупреждая о чем-то. Я прожила рядом с ним всю жизнь и ни разу не видела, чтобы он цвел, я считала его совершенно никчемным растением, но все же ухаживала за ним и даже привязалась к нему. Возможно, растения тоже могут испытывать благодарность, помнят и доброту, и причиненное им зло.

Отец провел меня через свою библиотеку в музей. Я вспомнила, как маленькой девочкой стремилась попасть сюда и узнать все тайны, которые тут скрываются. Но мне приходилось сидеть на лестнице и издали вглядываться в темноту, окутывавшую экспонаты. Я думала, что отец может творить чудеса, но я ошибалась. Он мог только владеть ими.

Отец жестом приказал мне идти дальше одной.

– Посмотрим, лгунья ты или все-таки моя дочь, – произнес он холодным тоном и, закрыв дверь выставочного зала, запер ее.

В зале меня ждал какой-то человек. При виде его я побледнела. Все это было очень странно.

– Не беспокойтесь, – сказал он, вставая с кресла. – Я доктор. – Он говорил так деловито, что я поневоле почувствовала беспокойство. – А докторов допускают ко всем секретам, скрытым от прочих мужчин.

Он двинулся ко мне с той же деловитостью. Я надеялась, что до него не доносится запах моего страха. Говорят, что страх отнимает у человека силы, а мне никак не хотелось лишаться сил в его присутствии.

– Ваш отец попросил меня оценить ваше физическое состояние.

– Я чувствую себя прекрасно, и доктор мне не нужен, – ответила я. На шее у меня запульсировала жилка – точно так же, как в клетке со львом.

– Боюсь, что нужен. Ваш отец обеспокоен тем, что вы вели себя с неким мужчиной неподобающим образом.

Мне стало жарко, несмотря на холод в помещении.

– Ничего неподобающего я не делала. – Я поняла, что имел в виду отец, сказав, что я себя погубила. Он думал, что я отдалась Эдди, и это действительно было так, но не в физическом смысле.

– Необходимо провести осмотр. Если вы были в постели с мужчиной, ваш отец должен об этом знать.

Доктор подошел ближе и хотел снять с меня халат. Я сделала шаг назад, но он схватил меня за руку и сказал без лишних экивоков, что отец по закону имеет право проверить, не лишилась ли я невинности, а он, доктор, будет только рад ему в этом помочь. И добавил, что видел как-то вечером мое представление в аквариуме и тогда же познакомился с моим отцом. Он получил от представления очень большое удовольствие, а теперь, когда нас не разделяет стекло, он имеет возможность проверить, из какого материала я сделана. Тут я стала сомневаться, что он медик, а не специалист в совсем другой области.

И раз уж мой отец обратился к нему, продолжал «доктор», он надеется провести очень важное исследование на таком уникальном материале. Он хочет выяснить, женщина я или рыба, или, может быть, и то, и другое. Он руководствуется чисто научными интересами. В сексуальном плане его занимает вопрос, окажусь ли я скользкой и холодной, как рыба, или горячей, как падшая женщина. Он вытащил блокнот в черном кожаном переплете и авторучку, чтобы записать всю информацию. Необходимо исследовать меня всю вплоть до мельчайших деталей, включая кости, так как у рыб кости, как и у птиц, обычно полые, и потому они не тонут в воде, подобно тому, как птицы легко поднимаются в воздух. Слова его вонзались в меня, точно осколки стекла. Никогда еще я не чувствовала себя так отвратительно. Затем он сказал, что после осмотра может устранить перепонки между моими пальцами, если я захочу. Он достал скальпель и положил его на стол рядом с блокнотом и авторучкой. Операция пустяковая, а после нее никто и подозревать не будет, какой я была, кроме некоторых счастливчиков вроде него, которые знают мои интимные подробности. Я спрятала руки за спину, испугавшись, что он начнет операцию без моего разрешения прямо сейчас. Это его позабавило.

– Я-то, разумеется, предпочитаю, чтобы вы оставались такой, как есть. Но если вы захотите стать нормальной, я всегда к вашим услугам в качестве хирурга.

Я хотела выбежать через дверь в сад и отскочила от доктора, но при этом опрокинула стол с разложенными на нем докторскими принадлежностями. Он схватил меня и стал связывать мои запястья рыболовной леской. Я сопротивлялась, но он был явно опытен в таких делах, и я никак не могла высвободить руки. Я осыпала его бранью – он не обращал на это внимания. Он повалил меня на пол, и не успела я и глазом моргнуть, как его рука была уже между моих ног. Я пыталась вырваться и добраться до дверей, однако он держал меня крепко.

Черепаха в своем загоне скребла песок, и мне было неприятно, что это древнее существо стало свидетелем моего унижения. Возможно, такова была участь монстров, которую я, по словам отца, сама на себя навлекла.

– Я тут именно для этого, – проговорил доктор, запуская пальцы в мое самое интимное место. Мужчина, которого я хотела, отклонил мое предложение отдаться ему, потому что считал меня невинной, и теперь я осознала, что до сегодняшнего дня действительно была такой.

Я продолжала сопротивляться, но это только раззадоривало моего инквизитора. Леска так глубоко врезалась в мою кожу, что выступила кровь, закапавшая на пол.

– Красная, – удовлетворенно констатировал доктор. – Я думал, что, может быть, она у вас прозрачная, как у подледной рыбы, или голубая, как у мечехвоста.

Достав пробирку, он быстро набрал в нее немного крови, чтобы изучить ее, сравнить с кровью пеламиды, осетра и, возможно, своей жены, и посмотреть, на какую из них она похожа. Я поняла, как можно воспринимать кого-то абсолютно лишенным всего человеческого и желать его смерти. Я увидела упавший на пол скальпель и потянулась за ним, но доктор его оттолкнул.

– Чтобы изучить рыбу, мы ее разрезаем, – сказал он. – Если вас это не устраивает, ведите себя как женщина. – Он крепко обхватил меня за талию и вел себя так, словно я принадлежала ему. Пощупав у меня внутри, он самодовольно произнес: – А теперь я могу лишить вас невинности и сказать вашему отцу, что так и было. Откуда ему знать, как это произошло на самом деле?

Доктор сорвал с себя красивый полотняный пиджак и отбросил в сторону, затем стал расстегивать брюки из твида. Я чувствовала его мужское естество. Но не обратилась дождем или росой, как делала во время ночных представлений. Не притворялась актрисой на сцене и не уходила в воображении от действительности, предоставив доктору делать с моим телом все, что ему вздумается. Мне удалось дотянуться связанными руками до скальпеля. Если он считает меня всего лишь женщиной или рыбой, это его дело. Я же не была ни той, ни другой. Я была дочерью монстра. Я так быстро разрезала леску на запястьях, что порезала и руку, но это меня уже не волновало. Я вонзила скальпель в его предплечье – и, признаюсь, не без удовольствия. Это произвело немедленный эффект. Он взвыл и отпрянул от меня, словно я была горящим поленом.

– Ах ты, сука! – вскричал он, вскакивая на ноги. Рубашка его была в крови. – Твой отец накажет тебя за это. Я скажу ему, какой дьявол сидит в его дочери.

Я схватила лопатку, которой мы чистили черепаший загон, и, прежде чем доктор успел уйти и сообщить Профессору свои измышления обо мне, ударила его со всей силы по спине. Он упал и закрыл голову руками. Как я и думала, он был трусом. Он свернулся, как мечехвост, – это у него была голубая кровь. Я невольно представила себе, как наношу точно рассчитанный удар лопаткой по его позвоночнику и раздробляю его, как разлетаются во все стороны осколки костей. Но затем я подумала о тех, кто ждал его дома, – жена, дочери, верная собака и вышколенная служанка, а также о его пациентах, которым требовалась помощь, и не стала наносить жестокий удар, но лопатку из рук не выпускала.

Я пододвинула к нему блокнот и авторучку.

– Пишите свое заключение. Сообщите отцу, что я не потеряла невинности.

Он написал все, что я требовала, не смея поднять на меня глаз. Затем вырвал листок с заключением из блокнота и отдал мне.

Я открыла дверь для посетителей, ведущую на улицу. Он потянулся за пиджаком, но я наступила на него ногой. Я хотела, чтобы все видели его окровавленную рубашку.

– Так пойдете, – бросила я.

Когда он ушел, я заперла дверь и сложила пиджак, который собиралась потом выбросить в мусорную кучу. У меня было ощущение, что я испачкана руками и вожделением доктора, я испытывала потребность немедленно очиститься. Подойдя к своему аквариуму, я залезла в воду и сразу почувствовала облегчение. Вода словно стирала все, что он со мной делал. Мои запястья все еще кровоточили, и струйка крови извивалась в воде. Чтобы выбросить этот вечер из головы, я представила себе Гудзон, сумеречные леса. Я была дождем, льющимся на улицы и сады Бруклина, на булыжную мостовую в переулках за рыбным рынком. Целую тысячу ночей я не буду вспоминать о том, что произошло, не буду думать о дураке докторе, полагавшем, что можно овладеть человеческим существом всего лишь ради его необычности, – так многих привлекает кожа акулы, как говорят, самая красивая в мире.

Я вылезла из аквариума, надела халат и легла на пол рядом с черепашьим загоном. Не знаю, что делала черепаха – спала, мечтала или вспоминала что-то. Солнечный свет проникал под задернутые шторы, образуя разнообразные фигуры на полу: кролика, шляпу, птицу в полете. Этот инцидент не заставит меня забыть, что я знаю, какова любовь. За окном пели ласточки, кружась в молочно-белом свете. На каждой ветке грушевого дерева в нашем дворе разворачивался новый зеленый листок. Пришла настоящая весна, время года, которое до сих пор было моим любимым. Но теперь я хотела, чтобы наступила зима и все покрылось снегом, даже если мои руки будут мерзнуть без перчаток. Я решила, что никогда больше их не надену – ни для тепла, ни для того, чтобы спрятать руки, – пускай все видят, кто я такая.

Май 1911

ДЕНЬ БЫЛ в разгаре, когда Морин постучала в дверь. Воздух к этому времени прогрелся, и в спальне Коралии было душно. Не получив ответа, служанка приоткрыла дверь и заглянула в комнату.

– Даже если ты заболела, все равно когда-то приходится просыпаться, – произнесла она и вошла в комнату, уверенная, что у нее есть средство против любого недомогания, какое может поразить ее воспитанницу. Коралии хотелось, чтобы Морин хоть раз оставила ее в покое. Она была не в том состоянии, чтобы общаться с людьми и разговаривать с ними – и тем более с Морин, у которой был просто талант угадывать ее настроение. Замкнувшись в себе, Коралия спряталась под одеялом, а служанка между тем поставила поднос с чаем и печеньем на прикроватный столик. Коралия заползла еще глубже под одеяло, когда Морин начала было раздвигать шторы.

– Не надо, – жалобно попросила она. Морин бросила на нее тревожный взгляд, и Коралия добавила: – У меня глаза от света болят.

Она не хотела, чтобы Морин увидела у нее на запястьях два алых кольца, которые постепенно бледнели, но были еще заметны.

– А кроме глаз ничего не болит? – Морин знала свою воспитанницу слишком хорошо и сразу поняла, что глаза – не единственная проблема. Присев на край кровати, она немного спустила одеяло и перед ней предстали шрамы. Она испуганно втянула в себя воздух, затем взяла руку Коралии и провела пальцем по следу, оставленному леской.

– Что произошло? – спросила она в смятении. – Готова поспорить, без мужчины тут не обошлось. Не может быть, чтобы это был фотограф, – я предупредила его, что сотру его в порошок, если он тебя обидит.

– Нет, это не он.

Морин вскочила со свирепым выражением лица, словно собиралась бежать и немедленно наказать преступника.

– Тогда кто? Где этот изверг?

– Надеюсь, далеко отсюда.

Морин понизила голос.

– Он добился того, чего хотел?

Коралия отрицательно покачала головой.

Служанка принесла из кухни настойку из корня морены и чертополоха, чтобы сделать Коралии припарку. Она утверждала, что припарка залечит шрамы. Чертополох был распространенным средством, хотя бродячие собаки погибали, если пытались жевать его на полях.

– Надо сообщить твоему отцу, – сказала Морин, обработав раны Коралии припаркой.

– Нет, ни за что не говори с ним, слышишь?

Коралия произнесла это так категорично и угрюмо, что Морин заподозрила причину и с посеревшим лицом спросила:

– Он что, тоже принимал в этом участие?

– Это был доктор, которого он пригласил, чтобы проверить, не потеряла ли я невинность. Джентльмен решил, что должен помочь мне это сделать. – Коралия была так переполнена чувствами, что уже ничего не могла утаить от Морин, и испытала облегчение, рассказав ей также и о ночных представлениях, которые раньше держала в секрете от служанки. – Предполагалось, что это один из обычных номеров нашей программы. Однако в некотором отношении это имело даже более тяжелые последствия для меня, чем поползновения этого жуткого доктора.

Морин плакала.

– Я всегда думала, что этот дом – неподходящее место для тебя, но гнала от себя эту мысль. Ты заслуживаешь лучшего! – с горячностью воскликнула она. – И ты его получишь! – На ее лице, залитом слезами, отразилась решимость. – Ты будешь жить нормальной жизнью, и тогда поймешь, что любовь не имеет ничего общего с тем, что ты видела под крышей отцовского дома.

Коралия невольно вспомнила татуированную женщину, которая приняла ее за проститутку.

– Вряд ли какой-нибудь мужчина, знающий меня, захочет меня после всего, что я делала.

– Ничего подобного, Кора! Посмотри на меня. Можно ли было подумать, что более или менее приличный человек захочет когда-нибудь иметь со мной дело? Что он приедет из Виргинии и будет ждать меня у дверей моего дома, несмотря на то, что я безнадежно изуродована? Но для мистера Морриса важна не моя внешность. Мужчины есть мужчины, и у них свои слабости, как и у нас, но лучшие из них умеют разглядеть нашу сущность. – Морин взяла Коралию за подбородок и посмотрела ей в глаза. – Если бы у нас не было душевных травм и грехов, мы были бы ангелами, а ангелы не могут любить так, как любят мужчины и женщины.

– А как насчет монстров? – спросила Коралия, тоже вся залитая слезами к этому моменту. – Они тоже могут любить?

Морин нежно погладила темные волосы своей воспитанницы.

– Конечно, могут, – проговорила она. – Потому что мы знаем, что они уже любят.

МУЗЕЙ РЕДКОСТЕЙ И ЧУДЕС так и не открылся в этом сезоне. Немногочисленные посетители, постучавшиеся в дверь и не получившие ответа, были удивлены, но не слишком расстроены, поскольку развлечений вокруг хватало. Обещание профессора Сарди открыть бесплатный доступ в музей в случае, если он не представит публике Загадку Гудзона, не могло быть выполнено – у него не хватало средств платить артистам или по счетам. Обнаружив, что ящик с его мифическим чудом исчез из мастерской, Профессор запил. Он поверил, что это дело рук возницы, который бесследно исчез, и до поздней ночи можно было слышать проклятия, раздававшиеся по адресу этого неисправимого преступника.

Приближались последние выходные мая, и улицы Кони-Айленда уже заполнили толпы людей, стремившихся отдохнуть от города и отвлечься от тягот своего шаткого существования. Вот-вот должен был открыться во всем своем обновленном великолепии Дримленд и начаться сезон, когда все пляжи будут усеяны прибывшими с Манхэттена телами, все купальни, включая бани Ленца и Тонтона, будут переполнены. По эспланаде Айрон Пир прогуливалось все больше людей, наблюдавших за подготовкой аттракционов, покраской коней на карусели Джонсона и проверочными запусками пустых вагончиков на гигантских «американских горках», чей грохот был слышен по всей округе.

Официальных объявлений о закрытии музея не делалось, просто его двери были заперты. Профессор проиграл в состязании со своими коллегами, многие из которых его не уважали и не верили, что увидят Загадку Гудзона. Он был известным мошенником, игравшим на наивности неопытных зрителей, которых можно было убедить в реальности русалок и девушек-бабочек, тогда как на самом деле они были просто людьми с физическими дефектами и их лишь сильно гримировали и одевали таким образом, чтобы они казались порождением ночных кошмаров или мечты. Что было реально, так это падение доходов и невозможность поправить дела с помощью Загадки Гудзона. Черепаху теперь кормили травой вместо салата и свежих овощей, птицы в клетках клевали объедки с хозяйского стола.

Когда в день предполагавшегося открытия «живые чудеса» прибыли в музей, их встретила страшная вонь огромной прогнившей рыбины, которую сжигали во дворе вместе с мусором. Кусочки чешуи поднимались в воздух и кружились в майском небе, как какие-то серебряные осы. Морин разговаривала с артистами сквозь занавеску на дверях, не осмеливаясь открыто сказать им, что в них больше не нуждаются. Она старалась говорить суровым тоном, потому что слова сочувствия в сложившихся обстоятельствах были бы неуместны. Малия, выступавшая у них с семи лет, плакала в объятиях своей матери, все остальные сгрудились толпой, не в силах поверить, что внезапно остались без средств к сущестованию.

Во всех развлекательных заведениях Кони-Айленда штаты к началу сезона уже были набраны, и даже в самых непрезентабельных было практически невозможно найти работу.

– Можно ли поступать с нами таким образом после стольких лет работы? – спросил один из братьев Дюрант.

– Нельзя, – отвечала Морин. – Но он так поступает.

– Да чтоб ему сгореть в аду! – воскликнула мать Малии, несказанно всех удивив, так как до сих пор считалось, что она говорит только на родном португальском языке. – Ничего другого он не заслуживает!

Коралия хотела попросить у всех прощения, но Морин остановила ее.

– Это твой отец так решил. Может быть, на будущий год он опять наймет их всех. Жизнь непредсказуема.

– Он и тебя выкинет так же, когда ты будешь больше не нужна ему?

– Уже выкинул, – произнесла Морин почти шепотом. – Уволил меня.

– Что же ты тогда здесь делаешь? – с недоумением спросила Коралия.

– Жду, когда ты упакуешь свои вещи. – Морин настаивала, что Коралии никоим образом нельзя оставаться в этом доме, и ей надо бежать как можно быстрее, взяв с собой только самое необходимое.

Сознавая справедливость слов экономки, Коралия бросилась наверх и стала укладывать в свою сумку из воловьей кожи самые дорогие для нее вещи – одежду, книги и нитку жемчуга, оставленную ей матерью. Со всем этим она поспешила обратно, но в гостиной ей стало жаль всех, кого она бросает. Ей хотелось взять с собой эхиноцереус с его внезапно зазеленевшими палками, освободить черепаху, чей панцирь она зимой натирала маслом, выпустить колибри из их клеток. Возможно, из-за этой задержки отец обнаружил Морин на кухне. Он давно уже велел ей убираться на все четыре стороны, а она не подчинилась. Его возмущение подогревалось солидной порцией рома. Коралия услышала гневный крик отца и рассудительный голос Морин, пытавшейся его умиротворить. Профессор не хотел слушать никаких доводов и стал избивать Морин. В кухне поднялся страшный шум.

– Мне следовало знать, что у меня на кухне окопалась воровка! – кричал Сарди. – Сколько раз можно повторять одно и то же? Тупица! Я думал, ты знаешь свое место!

– Не орите на меня! Я у вас уже не работаю.

Коралия подбежала к дверям кухни и заглянула внутрь. Морин, зажатая в углу за плитой, держала большую сковородку, обороняясь ею, как щитом, от ударов Профессора. Тот выхватил у нее сковородку и собирался использовать ее как оружие против Морин, которой оставалось только прикрывать голову руками. Коралия кинулась к отцу и схватила его за руку. Профессор, повернувшись к Коралии, хотел ударить ее, но тут увидел, что это его дочь.

– Не бейте ее! – сказала Коралия. – Я сама решила уехать. Морин тут ни при чем.

– Ах, так вы сговорились, что ты убежишь из дома? А в какие еще заговоры против меня ты вступала? И как я могу верить тебе хоть в чем-нибудь после этого? Заключение о твоем физическом состоянии тоже было обманом?

– Ты должна идти, – уговаривала Коралия служанку, умоляюще глядя на нее, так как боялась, что Профессор нанесет Морин какое-нибудь увечье.

Лицо Морин так побледнело, что старые ожоги выделялись на ее коже, как разбросанные по ней красные лепестки. На голове ее зияла свежая рана, на щеке и подбородке образовались синяки, по форме напоминающие бабочек. Тем не менее она не желала уходить, пока Профессор не схватил ее и не вытолкал за дверь. С торжествующим видом он запер за ней дверь. Морин стала стучать в оконное стекло и требовать, чтобы Профессор выпустил Коралию. Взгляды двух женщин встретились, и в них была любовь, которая выдержит любые испытания. Тем временем Профессор повел Коралию в подвал.

– У меня не было намерения бежать, – оправдывалась она. – Я оговорилась.

– Так говорят все лжецы, – отозвался Профессор. – Я больше ни на йоту тебе не верю.

– Я вам тоже, – холодно ответила Коралия.

– Посиди тут в одиночестве, это пойдет тебе на пользу, – сказал Сарди и, втолкнув Коралию в подвал, запер дверь. В помещении было темно, но Коралия нашла свечи, фонарь и коробок спичек. В кувшине оказалась вода, и хотя она попахивала ржавчиной, Коралия умылась ею и даже немного выпила. И с удовлетворением подумала, что Морин благополучно ушла к себе и что она сама помогла ей в этом.

В эту ночь Коралия спала на полу. Так как окно было заколочено досками, в помещении было очень темно. До нее доносился гул толпы на эспланаде. Возбуждение в связи с предстоящим открытием Дримленда с каждым днем нарастало. Утром слабый свет стал просачиваться сквозь щели между досками. Коралия обнаружила немного засохших фруктов и съедобных семян, а также эмалированный горшок, который можно было использовать как ночной. Затем она отыскала орудия, которые могли оказаться ей полезны, – совок, молоток и шило. И наконец открыла тот ящик стола, где ее отец хранил свой дневник. Она с мстительным чувством схватила дневник и, сев на земляной пол, принялась читать.

Вскоре ей попалось место, где Профессор перечислял все свои покупки и указывал, где и за какую сумму он их приобрел. Он писал то по-английски, то по-французски и старательно зашифровывал записи, меняя буквы алфавита или употребляя цифры вместо букв, чтобы никто не мог их прочитать. Фокусники не делятся своими секретами, а Сарди был особенно недоверчив – очевидно, потому, что судил о людях по себе.

Он следил за публиковавшимися некрологами. Если умерший был исследователем или ученым, Сарди пробирался в его дом во время похорон, взломав дверь, рылся в его вещах и похищал все, что могло ему пригодиться. Он собирал материал и в операционных городских больниц, где его знали как коллекционера, в молодые годы он ездил за находками в Мексику и Бразилию. Именно там в одном из городишек он встретил мать Малии, просившую милостыню. Жители городка считали, что ее дочь проклята богами.

Братьев Дюрант он нашел в одном из детских домов Нью-Джерси, где они развлекали воспитательниц своими акробатическими трюками, за что получали более приличную пищу. Профессор заплатил двадцать долларов за обоих, и выступать у него братья начали с двенадцати лет. Законов, запрещающих использовать детей в театральных представлениях, в Нью-Йорке не было, и предприимчивые антрепренеры этим пользовались.

Черепаху привезли в тот год, когда родилась Коралия. Глубокий старик, моряк с Канарских островов, владел черепахой уже восемьдесят лет, и, значит, животному было около ста. Загон для черепахи находился как раз над подвальным помещением, и во время чтения было слышно, как она там возится, а на Коралию сыпался песок сквозь щели между досками пола. Подумав о столетнем заточении, Коралия прослезилась, затем продолжила чтение.

«Меч», «Шляпа», «Мышь», «Змея», «Два одинаковых предмета», «Три лица», «Половина женщины», «Костер на ладони», «Карты», «Тузы», «Тройки», «Шарфы», «Голуби».

Описание всех этих фокусов было зашифровано, и Коралия не смогла полностью прочитать записи. Но этим секреты не исчерпывались. Она наткнулась на стоявшую особняком любопытную запись: «Дитя в колыбели». Под ней синей тушью была нарисована рыба. Перелистав несколько страниц, Коралия нашла изображение такой же рыбы на полях. Но в этот момент она услышала наверху шум – какой-то мужчина стучал в дверь и кого-то звал. Она узнала голос Эдди. Ему ответил голос отца, они начали что-то кричать друг другу, раздался звон падающих кастрюль и сковородок. Коралия разобрала слова отца, кричавшего, что Эдди никогда ее не найдет. Она сбежала, говорил отец, и оставила ему, фотографу, записку. Она пишет, что он должен знать правду: она не хочет иметь с ним ничего общего.

Коралия стучала в запертую дверь и кричала, пока не охрипла. Но Эдди уже ушел, хлопнув дверью, и ее мечты об их совместном будущем рассыпались в прах. Эдди, оскорбленный и разочарованный, уже наверняка слился с толпой на улице. Откуда ему было знать, что Коралия, которая читала запоем, не умела писать. Отец говорил, что ее руки слишком неуклюжи для этого. Вот всякие хозяйственные дела это как раз для нее.

Когда стало темнеть, Коралия зажгла фонарь, хотя масла в нем было мало, и его надо было беречь. Найдя одеяло, она завернулась в него. Ночь была холодная, и такой же холод она ощущала внутри. Бумага в дневнике отца была дорогой, но слишком тонкой и рвалась по краям. Коралия начала читать с того места, где находилось изображение рыбы. Запись была сделана восемнадцать лет назад в марте. Синее безоблачное небо в конце зимы, писал Сарди. Листья на кустах сирени уже начали распускаться, а улицы Бруклина между тем еще запорошены снегом. Он жил в Нью-Йорке уже два года и до поздней ночи занимался английским. Он хотел избавиться от акцента, чтобы американцы принимали его за своего. Он топил углем единственную в доме печку и питался рыбой с хлебом, запивая их вином. Дом в Бруклине он купил на деньги, вырученные от продажи смеси, сходной с опиумом, но содержащей в первую очередь не дорогостоящий опиумный мак, а кислотные соединения. Он украл рецепт у другого французского фокусника, который так накачался изобретенным им зельем, что не замечал, как Сарди роется в его бумагах.

Зимой Профессор путешествовал и разыскивал материал – как экспонаты неорганического происхождения, так и животных или людей. Он считал, что спасает людей от бедного и ужасного существования, – правда, они не всегда умели это ценить. Среди его звезд первого сезона были сросшиеся близнецы Хелен и Хелена, молодые привлекательные женщины. Чтобы оплатить их содержание, они работали у Профессора служанками и обязаны были спать вместе с ним. Но довольно скоро они сбежали, оставив дом без присмотра, а его самого без уникального развлечения. Но он был полон решимости найти им замену. Ему было в то время чуть больше сорока, он повидал мир и хотел обосноваться в Бруклине. Выступать с фокусами он больше не хотел. В Нью-Йорке он всерьез занялся научными изысканиями. Но даже человек науки подвластен воле случая, и в марте того же года произошло неожиданное. «В четверг, – писал Профессор, – вернувшись из Нью-Джерси, где я приобрел найденную в болоте челюсть мастодонта, я заметил что-то, шевелящееся под лестницей на террасу. Я решил, что это скунс, которых в Бруклине множество. Несколько дней назад я видел скунса-альбиноса и хотел его поймать, потому что я освоил искусство таксидермии и хотел применить свое умение на практике. Оставив кости мастодонта на траве, я заглянул под крыльцо. Конечно же, эту находку подсунула мне та же судьба, которая изгнала меня из Франции и привела в Нью-Йорк.

Существо под крыльцом хныкало и издавало запах кислого молока. Это был вовсе не скунс, а несчастный младенец. Кто-то завернул его в чистое шерстяное одеяло и заботливо пристроил в удобном месте. Я оставил его там, решив, что скоро за ним придут, а сам занялся мастодонтом, промыв кости у колодца. Младенец между тем вопил и вопил, пока не замолк, выбившись из сил. Я ждал, когда же за ним придет его негодная мать, но уже стемнело, а младенец был на прежнем месте. Я отнес его в дом и рассмотрел на кухонном столе. Это была обыкновенная девочка, не представлявшая для меня никакого интереса. Однако, полностью развернув ее пеленки, я к своей радости увидел, что у нее есть изъян: при абсолютно нормальном теле на руках ее имелись перепонки, словно она была помесью человека и рыбы. Чтобы проверить, может ли она существовать в водной среде, я опустил ее голову в ведро с водой. Девочка билась и вырывалась, а когда я вытащил ее из ведра, стала отфыркиваться и орать пуще прежнего. Значит, в худшем случае я мог избавиться от нее, просто утопив.

Но мне удалось пристроить младенца, отдав его выступавшей у меня необыкновенно тучной женщине по прозвищу Милочка, которая жила с вполне нормальным мужем на Брайтон-Бич. Однако через два дня она принесла девочку обратно, объяснив, что та все время жалобно плачет, и муж сказал: «либо я, либо она». Тогда-то я и понял, что природные аномалии не могут ужиться с обыкновенными людьми, те всегда будут считать их низшими существами. Я уволил Милочку прежде, чем начался новый сезон, и разработал свод правил для своих служащих. Первое правило – никаких браков. Второе – никаких детей. С короткими связями мне пришлось смириться как с исключенем, сделанным для недобросовестных служащих.

Я сидел на террасе, погрузившись в размышления. Младенец лежал в колыбели, в которой раньше одна из моих артисток держала мартышку, выдавая ее за своего ребенка, но мартышка сбежала в леса Куинса, оставив свою хозяйку без средств к существованию. Я не мог решить, что делать с навязанной мне обузой – то ли продать это, то ли отправить в какой-нибудь приют, но сомневался, что там захотят принять ребенка с физическим дефектом. Существовала больница, где я брал иногда такие экземпляры для своего музея. Они держали их под замком. Можно было подкинуть младенца им. Между тем девочка начала кашлять – мартовский воздух был холодным. Во дворе росло старое грушевое дерево, под которым я закапывал трупы животных и прочие негодные вещи. Там же могло найти вечное успокоение и это хрупкое плачущее существо. Дерево давало сладкие плоды, а выкопать яму под ним не представляло труда.

Я поднял голову и заметил красивую рыжеволосую женщину, глядевшую на меня с улицы. При виде ее кровь в моих жилах побежала быстрее.

– Ваш ребенок плачет, – сказала она. – Бедняжка.

– Может быть, вы сумеете успокоить ее? – предположил я. – У меня нет никакого опыта с детьми.

Красотка подошла, осмотрелась и, взяв девочку на руки, стала ее успокаивать.

– Только будьте осторожны, – предупредил я ее. – Это монстр.

– Такая симпатичная крошка? – рассмеялась женщина. – Не говорите глупостей.

Я указал на руки ребенка.

– Видите перепонки? Кто ее знает, может, это тюлень, а не человек.

Рыжеволосая покачала головой. Она явно была уверена в себе.

– Это знак от Бога, показывающий, что она необыкновенный ребенок.

Если бы я верил в Бога, то, наверное, решил бы, что это он прислал мне эту женщину. Ребенок с радостью принялся сосать ее грудь, а я получил полное удовольствие, наблюдая за этой сценой.

– У меня был ребенок, но умер, – объяснила женщина.

– А что, если вам взять на себя заботу об этом ребенке? – спросил я. – А заодно и обо мне?

Она посмотрела на меня прямым взглядом, понимая, что я намекаю на постель.

– Только я не потерплю никаких глупостей от прислуги, – добавил я.

– Не беспокойтесь, глупостей не будет.

– Надеюсь, – сказал я. – Иначе вы горько об этом пожалеете».

Итак, приехавшей из Франции матери, которая была красива и грациозна, носила черное, не снимала перчаток и оставила дочери в наследство нитку жемчуга, никогда не существовало. Коралия была всего лишь подкидышем. Если бы не Морин, ее, возможно, отдали бы в больничный музей или утопили в ведре и закопали под грушевым деревом. Говорят, что некоторых вещей лучше не знать. Но от того, кто говорит это, не утаивали его происхождение. Читая дневник, Коралия погружалась все глубже в прошлое, и все, что с ней происходило, из черно-белого превратилось в цветное. Серое стало красным, синим и по-весеннему зеленым. То, что она знала и чем была, обратилось в пепел. И из этого пепла возникла истина, проникавшая сквозь земляной пол вместе с корнями грушевого дерева. В 1893 году некий мужчина строгих правил взял ребенка и рыжеволосую женщину и объявил их своей собственностью.

Десять Правила любви

Я СТОЛКНУЛСЯ с Ясновидящим из Нижнего Ист-Сайда точно так же случайно, как встретил его еще мальчишкой. Когда я повернул за угол, он стоял на Ладлоу-стрит, как будто и не сходил с того места, где я впервые увидел его много лет назад. Может быть, он действительно предвидел будущее и знал, где меня найти, или же в этом виноват Нью-Йорк – огромный улей, набитый абсолютными незнакомцами, в котором ты вдруг словно попадал в родную деревню, и тебе то и дело встречались люди, знакомые с юных лет. Хочман был одет очень элегантно в соответствии с погодой – белый полотняный жилет, соломенная шляпа, белые брюки и кремовые кожаные ботинки.

Он сообщил мне, что направляется на ланч, который устраивает в его честь Рабочий союз. Недавно он помог им найти мальчишку с Украины, который самостоятельно добрался до Нью-Йорка и попал в лапы ловкого и неразборчивого в средствах бизнесмена, продававшего молодых иммигрантов на фермы Нью-Джерси, где они трудились на полях, как рабы, не получая ничего, кроме крыши над головой.

– Вы принадлежите к союзу? – спросил я с удивлением.

– Я принадлежу моему народу, – ответил он, – с кем бы я в данный момент ни находился. Если Рабочий союз хочет поблагодарить меня за добрые дела и назвать меня героем, с какой стати мне этому препятствовать? Возможно, когда-нибудь они будут чествовать и тебя. Во всяком случае, известность ты уже приобрел. Я слышал о девушке, которую ты нашел.

– Я, вообще-то, розысками сейчас не занимаюсь.

Хочман внимательно посмотрел на меня.

– Да, – согласился он. – Ты всегда искал только одно.

Тут мне захотелось испытать его провидческий дар, в который я никогда особенно не верил, и я спросил:

– И что же?

Я думал, он скажет, любовь. Недавно я встретил девушку своей мечты и не мог думать ни о чем, кроме Коралии. К несчастью, чувство не было взаимным, она скрылась от меня. Возможно, я мог бы ее найти. Но зачем, если она этого не хочет?

Вместо ответа Хочман поманил меня за собой, и я, к собственному удивлению, сразу подчинился. Мне хотелось услышать его ответ. Мы пошли на Эссекс-стрит, в бар неподалеку от похоронного бюро, посещаемый людьми нашей веры. Мы сели за один из дальних столиков, где были в относительном уединении. Заказав выпивку, Хочман ответил на мой вопрос:

– Ты всегда хотел выяснить правду о своем отце, а я случайно знаю ее. Но прошло много лет, и, возможно, тебе это уже не нужно. Правда пугает людей, потому что она непостоянна. Она меняется каждый день. Если ты предпочтешь остаться в неведении, я тебя пойму.

Нам принесли спиртное, я опустошил свой стакан одним глотком. Возможно, это придало мне смелости, и я бросил:

– Валяйте. Сообщите мне эту великую тайну.

– Ты все эти годы презирал отца, думая, что он по своей слабости пытался свести счеты с жизнью. Ты считал его трусом. Так?

Я только пожал плечами, но ответ был ясен.

– В тот день на пристани собрались люди, уволенные с фабрики, чтобы обсудить, какие меры им предпринять. С ними должен был встретиться представитель Рабочего союза.

Я рассмеялся, считая, что Хочман сочиняет. Откуда он мог все это знать? Его же там не было.

– Вы узрели все это благодаря своему провидческому дару?

– Тот человек, который организовал сегодняшнюю встречу со мной, как раз и был тогда тем представителем. Когда в нашем разговоре всплыло твое имя в связи с Ханной Вайс, он рассказал мне, как все произошло. Владельцы фабрики послали вслед за твоим отцом и его друзьями нескольких мордоворотов. Отец велел тебе идти домой, а сам собирался дать этим приспешникам хозяев отпор, но тут увидел тебя, не подчинившегося его рапоряжению. Он направился к тебе, боясь за твою безопасность, но вслед за ним бросился один из этих молодчиков и столкнул его в воду. Ты же в этот момент как раз отвернулся и не видел этого.

Я всегда был убежден, что отец слабый человек, из-за того что он непрерывно скорбел о моей матери, плакал в русском лесу. Я не мог вынести, когда он плачет, и каждый вечер затыкал уши. Я думал, что он сам прыгнул в воду, поскольку был слаб и беспомощен. Мне и в голову не приходило, что он хотел спасти меня.

– Можешь считать, что у меня нет дара предвидения, – продолжал Хочман, – но когда ты подошел ко мне много лет назад на том углу, где мы сегодня встретились, я знал, что мы увидимся снова и что целая река будет протекать через твою жизнь. Я знал, что скажу тебе правду о твоем отце, хотя не знал, в чем она заключается, пока несколько дней назад в разговоре не упомянули твое имя.

Я заказал по второй. Презрение к отцу исчезло, и злость, накопившаяся во мне, обратилась против меня самого. Перепуганный мальчишка в лесу, боявшийся сов, которые якобы могут его унести, и призраков, якобы водившихся в траве. Это я был трусом, плакавшим в лесу. Это я не мог избавиться от скорби по матери.

Я не мог вынести самого себя и сменил имя, чтобы стать новеньким и чистеньким. Я обвинял отца в собственных слабостях и недостатках.

– Теперь, когда ты знаешь, что такое любовь, ты, может быть, поймешь, почему отец рисковал всем ради тебя, – сказал Хочман и засмеялся, увидев, что я в изумлении воззрился на него. – Чтобы догадаться, что ты влюбился, не надо обладать особыми способностями. Уж распознавать страсть я за все эти годы научился.

– К сожалению, она не любит меня. – В кармане у меня лежало ее письмо, которое я перечитывал снова и снова, растравляя нанесенную мне рану. – Она прогнала меня.

– Не убегай слишком далеко, она может изменить свое решение, – сказал Ясновидящий. Он провозгласил тост за меня и пожелал мне удачи. – Любовь такая штука, найти которую непросто. Испытать такое большое чувство – это достижение, Эдди, – и неважно, взаимно оно или нет. Некоторые никогда этого не испытывают. Но меня не удивляет, что ты нашел любовь. Она всегда была в тебе, просто ты об этом не знал. Как ты думаешь, почему я взял тебя на работу? Я видел твою сущность.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ я пошел искать отца. Я должен был покаяться перед ним. Если честно, то я должен был ему гораздо больше. Я взял с собой Митса и Норда, поскольку им нужно было прогуляться. Они вели себя тихо, чувствуя мое настроение. Но, поднявшись по ступеням отцовского дома, я не мог заставить себя постучать в дверь. Я стоял в коридоре, где бывал тысячу раз, но теперь я был другим человеком. Коридор казался мне короче и уже, чем раньше. Из-за дверей других квартир доносился запах жареного лука и цыпленка, освещение было слабым и окрашивало тени в синий цвет. Я представил себе, как отец по другую сторону двери читает молитвы, перед ним раскрытый молитвенник и фотография матери, прислоненная к пустой супнице. Я искал то, чего мне не хватало, в Мозесе Леви, в отшельнике, в Хочмане, в Вайсе, а оно было здесь, в конце коридора.

Но я не мог постучать в дверь, я просто не представлял себе, как попросить у него прощения. Я был неспособен произнести ни слова. Что, если слова могут сжечь тебя, разорвать на куски? Я стоял, прислонясь к стене, неровно покрашенной дешевой зеленой краской. Митс и Норд нетерпеливо махали хвостами. Интересно, подумал я, зачем я взял их с собой? Для защиты? Просто для компании? А может быть, по какой-то другой причине? В тот день, когда я спас Митса, мне встретилась на пристани старая женщина, которая сказала, что довольно легко оценить человека по тому, как он обращается со своими собаками. Возможно, я хотел, чтобы отец увидел, что я не совсем уж пропащий неблагодарный человек, который может уйти, не оглянувшись, осудить своего отца и не попытаться спасти его, когда он тонет. Я все-таки не был набит соломой, я состоял из костей и прочей плоти, у меня было сердце.

В конце концов я поступил так, как умел. У меня были с собой все деньги, имевшиеся на тот момент. Я положил их в конверт и сунул под дверь. Мне показалось, что за дверью мелькнула тень и что я почувствовал его присутствие рядом. Склонив голову, я прочитал вечернюю молитву. Я был благодарен своим учителям, хотя и считал теперь себя довольно слабым учеником, медленно усваивающим уроки. И я понял, что дал мне мистер Вайс в благодарность за то, что я нашел его дочь. Подобно ангелам, которые, как утверждают, сопровождают человека на его жизненном пути, он подарил мне знание истины: как бы я себя ни называл, я оставался сыном своего отца.

Затем я направился к особняку на Шестьдесят второй улице. В этот день весь Нью-Йорк лихорадило: президент Тафт председательствовал на церемонии открытия нового здания Нью-Йоркской публичной библиотеки на Пятой авеню. Оно обошлось более чем в девять миллионов долларов, библиотека содержала более миллиона томов. Главную лестницу охраняли два огромных льва, вылепленных Эдвардом Кларком Поттером[28]. Львов прозвали Лео Астор и Лео Леннокс в честь основателей библиотеки Джона Джейкоба Астора и Джеймса Леннокса[29]. Толпы свидетелей мне были ни к чему, и я до вечера просидел в баре, согреваясь джином. Когда стемнело, я отправился к дому Блока. Я опять оказался на этом месте, как тень собственного прошлого. В окне спальни Джулиет света не было. Мне хотелось поблагодарить ее за помощь. Кроме того, она была очень умной девушкой, и я надеялся, что она поможет мне понять, почему единственная женщина, которая мне нужна, сбежала от меня. Джулиет боролась за права женщин. Я тоже считал, что каждая женщина имеет право сама выбирать свой путь, но не сознавал, насколько женщины лишены свободы. Наверное, я еще очень многого не понимал.

К подъезду подъехала карета. Я знал, что кучера зовут Маркус. Я подошел к карете ленивой походкой и погладил коня.

– Не трогай, – сказал Маркус. – Он стоит больше тебя.

Этот чудо-конь андалусской породы, привезенный из Испании, был одной из лучших упряжных лошадей в Нью-Йорке. И еще он был таким нервным, сказал Маркус, что по воскресеньям его приходилось гонять галопом по аллее для верховой езды в Центральном парке, чтобы он выпустил пар и впоследствии не пугался и не стремился унестись куда-нибудь вместе с каретой.

– А мисс Блок дома? – спросил я.

Маркус сначала вообще ничего не ответил, но я не отставал, и, чтобы отделаться от меня, он сказал:

– Нам запрещено говорить о ней.

– И кто же отдал такое распоряжение?

– Мы должны вести себя так, будто она не член семьи, – ответил он, пожав плечами.

Это было очень любопытное признание, но вытянуть еще что-нибудь из кучера мне не удалось. Я решил подождать, пока выйдут горничные, надеясь, что с ними мне повезет больше. Побывав около этого дома не раз, я знал, что они выходят на прогулку каждый вечер, и, разумеется, сразу их узнал. Сара и Агнес появились вместе с пуделями Джулиет. Увидев меня, собаки стали рваться ко мне, прыгать и радостно визжать, словно встретили старого друга.

– Никогда не видела, чтобы Джаспер вел себя так дружелюбно, – сказала Агнес про более крупного пуделя. – Он вообще-то страшный задавака.

– Я друг мисс Блок, – сказал я, и это было не так уж далеко от истины. – Я пришел повидаться с ней, но ее, похоже, нет дома?

– Нам нужно выгуливать собак, – бросила Сара вместо ответа и направилась в сторону парка, потянув Агнес за собой.

Я последовал за ними. Упрямства с возрастом у меня не убавилось, и сдаваться я не собирался.

– А позже она будет дома? – спросил я у Агнес, которая казалась более разговорчивой.

Она печально покачала головой.

– Ее хотели отправить в больницу в Массачусетс. Я случайно подслушала разговор с доктором и сообщила ей об этом. Она всегда относилась ко мне по-доброму, и мне не нравилось, что заговор у нее за спиной устраивают. Я видела смирительную рубашку, которую собирались на нее надеть, если она заупрямится, – ужасная вещь из кожи и холста. Я не могла оставить это так.

– Пошли быстрее, – понукала ее Сара, встревоженная таким поворотом в разговоре. – Болтать таким образом неприлично и может создать неправильное впечатление о тебе.

Но Агнес была твердо намерена довести рассказ о своей хозяйке до конца.

– Это все из-за ее участия в политике и демонстрациях. Ее ведь еще раз арестовали. Когда я сказала ей, что с ней собираются сделать, она ответила, что запереть ее им не удастся, и убежала из дома. Боже, храни ее.

– Ну, хватит, – оборвала Агнес ее подруга. – Посторонним до этого нет дела, и нас накажут, если узнают, что ты рассказала о ней. Не говори больше ничего!

– Да замолчи ты сама! – ответила Агнес. – Им на нас ровным счетом наплевать, а мисс Джулиет хорошо к нам относилась.

Сара побелела, как полотно, и была явно напугана. Она все время оглядывалась, боясь, что кто-нибудь из семейства Блок их увидит.

– Я в этом не участвую, – заявила она и, развернувшись, ушла из парка.

– Не беспокойтесь, Сара никому не скажет, – проговорила Агнес. – Просто она ужасная трусиха.

Мы сели на скамью. Вечер был теплый, в парке было много народа. Местные жители отличались от толпы в центре города. Здесь люди разных классов были отделены друг от друга. Однако, вопреки стремлению создателей этого зеленого оазиса сохранить его «в чистоте», времена менялись. Молодые люди приезжали сюда из центра, чтобы жаркими ночами играть на лужайках в стикбол.

Собаки вели себя очень спокойно, были явно рады видеть меня и разлеглись у моих ног, словно я их хозяин.

– Может, возьмете их? – спросила Агнес. – Они никому не нужны, а мисс Блок, да простит она мне эти слова, их просто ненавидела.

Пудели глядели на меня умоляюще. Со своей короткой стрижкой они выглядели нелепо. Меньше всего мне хотелось брать себе этих глупых животных.

– Их зовут Джаспер и Антуанетта, – продолжала Агнес. – Жалко их. Никто в доме не обращает на них внимания, а со временем, подозреваю, жить им будет все хуже и хуже. Если у вас есть сердце, вы должны взять их.

Чтобы успокоить ее, я сказал, что подумаю над ее предложением и, может быть, возьму собак, когда моя собственная жизнь устроится. Я сам не верил в это, но мне нужно было ублаготворить Агнес, потому что я хотел, чтобы она помогла мне встретиться с Гарри. Я спросил ее, не впустит ли она меня в дом, и она, к моему удивлению, с готовностью согласилась.

– Я согласна, ради мисс Джулиет, раз вы ее друг. Мы с ней тоже были друзьями.

Агнес была молодой жизнерадостной ирландкой, ей не нравилось, как относятся к прислуге в доме. Но все искупалось отношением мисс Блок, которая обращалась со служанкой как с младшей сестрой.

Мы вместе вернулись к дому и обошли его сзади. Двор был вымощен булыжником, у дверей стоял большой металлический ящик, где молочник оставлял сыр и сливки по утрам. Агнес отперла дверь и впустила меня в дом, сказав, что будет гулять с собаками на углу Шестьдесят третьей улицы и ждать меня там. Она не хотела, чтобы знали, что это она меня привела. Я прошел через пустую кухню, которая была раз в десять больше нашей с отцом комнаты, затем по коридорам, выложенным темным мрамором с розовыми и золотыми прожилками. По пути мне попалась небольшая женская гостиная в розовых и зеленых тонах.

В конце концов я добрался до холла, имевшего форму слезы, и остановился под люстрой от Тиффани, успокаивая нервы. Агнес сообщила мне, что мистер Блок-старший болен и редко встает с постели, миссис Блок ушла в гости, а мистер Гарри Блок, скорее всего, в кабинете, где он обычно сидит в тоске и печали после того, как сбежала его сестра. Там я его и нашел. Он играл в шахматы с воображаемым партнером. Войдя в кабинет, я закрыл за собой раздвижную ореховую дверь. Блок поднял на меня глаза, и в них промелькнул страх. Возможно, он решил, что я опять хочу его ограбить, как много лет назад.

– Фрэнк Герберт играл с вами в шахматы? – спросил я. – В ближайшие двадцать лет он не сможет составить вам компанию.

Мой враг узнал меня и кивнул, как старому приятелю.

– У Герберта не хватает мозгов, чтобы играть в такие сложные игры. Вот Джулиет была хорошей партнершей.

Я сел в одно из зеленых бархатных кресел.

– И тем не менее вы хотели отправить ее в лечебницу для душевнобольных из-за ее политических взглядов.

Блок ошарашенно посмотрел на меня, не понимая, откуда я мог об этом узнать.

– Я никогда не причинил бы вреда сестре, если вы на это намекаете. Она подвергала себя опасности, выбирая неудачных друзей и занимаясь предосудительной деятельностью. Рано или поздно это кончилось бы для нее тюрьмой. Я хотел уберечь ее от этого.

– И она убежала от вашей заботы. Надеюсь, теперь она может жить свободно.

– Какое вам дело до проблем нашей семьи?

Если бы я даже хотел, я не смог бы ему объяснить, насколько жизнь рабочих зависит от семьи, предоставившей им работу. Наше повседневное существование почти во всем было обусловлено людьми, не знавшими даже наших имен. Я взял со стола одну из шахматных фигур. Это оказался ферзь.

– Я так и не научился играть в шахматы, – сказал я. – У меня никогда не было времени на игры. Я работал с тех пор, как мог что-то делать руками.

– Зато воровать вы научились неплохо.

– А вы, похоже, научились убивать.

Блок покраснел от гнева.

– Я не имею никакого отношения к убийству. Я не приказывал Герберту убить эту девушку и никогда не стал бы этого делать. Я велел ему всего лишь припугнуть ее. Но он не знает меры и взял на себя слишком много.

– Не знаю, слишком ли много возьмут на себя члены Рабочего союза, но думаю, что они будут следить за вами очень внимательно. Если вы занимаетесь сомнительными сделками и прикрываете действия, представляющие опасность для рабочих, они, скорее всего, узнают об этом. Я думаю, теперь вам придется очень много времени проводить в суде. Но это не страшно, вы же адвокат.

Я достал из жилетного кармана часы. Я не сознавал до сих пор, как они тяжелы. Время, которое они показывали, не говорило о том, кем я был в прошлом, и никак не было связано с моим будущим. Я положил часы на стол.

– Вы полагаете, что, вернув мне мою собственную вещь, станете честным человеком? – спросил Блок.

– Я полагаю, что стану человеком. Не уверен, что вы можете сказать о себе то же самое.

Перед тем как оставить моего старого врага, я кинул последний взгляд на часы, которые носил столько лет. По сути, я никогда не считал их своими. Не знаю, был ли я честен, но от их груза я освободился. Выйдя из особняка, я встретил Агнес на углу. Мы поговорили о Джулиет, которая в этот момент была на пути в Калифорнию, и пошли с собаками в парк. Блок запирал пуделей в кухне. Он купил их для Джулиет и теперь не хотел их видеть. На этот раз я спустил их с поводков. Разбитое или нет, но сердце у меня, оказывается, было.

Май 1911

В КОНЮШНЕ было пусто, не считая нескольких голубей возницы, которые нашли здесь убежище на ночь, проникнув сквозь щели в дощатых стенах. Эдди теперь часто проводил время в этом мрачноватом месте вместе с Митсом и Нордом. Он вдыхал запах сена и вспоминал, как еще мальчишкой спал здесь рядом с лошадьми. Когда Эдди впервые привел волка домой, Митс приблизился к нему с чрезмерной фамильярностью, что волку не понравилось, но потом они поладили, заключив мир поневоле и игнорируя друг друга. Рука у Эдди все еще была забинтована, но болела уже меньше. Очевидно, кости срастались, чего нельзя было сказать о сердце. Проблема с этим органом заключалась в том, что он вызывает болезненные приступы желания и сожаления, напоминая человеку, что ничто человеческое ему не чуждо.

К Эдди вернулась его прежняя бессонница, и он даже старался как можно дольше не спать, подбадривая себя кофе и джином. Когда он все-таки смыкал глаза, дремля в кресле или прижавшись головой к стене конюшни, ему снилась Коралия. Она то плавала в реке, то лежала в его постели, но была недоступна, и эти сны приводили его в лихорадочное и подавленное состояние. Его преследовали строки из ее письма: «Я не люблю тебя и не могу притворяться. Меня выдают за француза, друга семьи, и я уезжаю к нему во Францию. Пожалуйста, не пытайся меня разыскивать и постарайся меня забыть».

Эдди старался последовать ее совету, но оказалось, что это невозможно. Он стал целенаправленно пить – не ради удовольствия, а чтобы забыться. Ему не хватало общества возницы, и он начал понимать, что заставляет человека пристраститься к опиуму. Ему заменителем опиума служил джин, потому что только он позволял ему погрузиться в глубокий сон без снов. Он гнал от себя мысль, что скоро станет бездомным. Через несколько дней в это помещение должен был въехать новый жилец, торговец скобяными изделиями, который арендовал здание целиком. В переулке он собирался установить плавильную печь, а мезонин ему был нужен для складирования готовых изделий. К первому июня Эдди был обязан выехать. Найти новое жилье представлялось ему невыполнимой задачей. Трудность усугублялась, во-первых, тем, что ему нужно было светлое помещение, желательно под крышей, а во-вторых, наличием двух собак, одна из которых своими размерами и характером ничем не отличалась от волка. В алкогольном чаду у Эдди мелькала мысль, не поселиться ли во владениях Бека, построив там хижину. Он будет жить там, как и старый отшельник, в одиночестве, с разбитым сердцем, избегая человеческого общества. Но зато рядом будет река. Однако, протрезвев, Эдди понимал, что это невозможно, ибо предсказания старика неминуемо сбудутся, бетон и кирпич скоро вытеснят леса и луга. Там не будет места ни для диких птиц и зверей, ни для людей, желающих вырваться из тенет городской жизни.

Вскоре Эдди снял повязку с шиной с руки. Он и без врача видел, что она вполне зажила. Он размышлял, куда ему все-таки податься – может быть, в Куинс или даже на одну из картофельных ферм на Лонг-Айленде, когда пес-волк вдруг зарычал, шерсть у него на загривке встала дыбом. Митс тоже повернул голову в сторону задней двери, выходившей в переулок. Эдди взял в стойле вилы и, приказав слишком дружелюбному питбулю оставаться на месте, взял с собой волка и вышел в переулок. Здесь стояла вонь, доносившаяся со свалок и отхожих мест. Накрапывал дождь. Эдди никого не видел в темноте, однако Норд рычал все более злобно и внезапно рванулся вперед.

– Отзовите его, пожалуйста, умоляю вас! – раздался низкий и звучный мужской голос.

Эдди схватил волка за ошейник. Ночь была темная и звездная, но в узком переулке была видна лишь небольшая полоска неба. С приближением лета в промежутках между зданиями накапливался нагретый воздух, и было жарко, как у плиты. То ли из-за жары, то ли в предчувствии возможной стычки Эдди вдруг вспотел. Глаза его привыкли к темноте, и он различил смутно вырисовывавшуюся фигуру человека. Голова его была опущена, он рассматривал дыру, проделанную в его вязаном плаще зубами волка.

– Я пришел, чтобы вам помочь, – произнес незнакомец, не поднимая головы, – и не хочу вас пугать.

Эдди расхохотался. Не говоря уже о таком грозном оружии, как вилы, с ним был свирепый зверь отшельника.

– Интересно, как бы это у вас получилось? – спросил он.

Незнакомец сделал шаг вперед, и Норд опять рванулся к нему. Однако Эдди крепко держал волка за ошейник, ошеломленно глядя на стоящего перед ним человека. Тот был весь покрыт длинной шерстью, так что черты его лица трудно было различить. Вид у него был дикий и устрашающий, а между тем под шерстяным плащом на нем был хорошо сшитый костюм.

– Я человек, хотя в это трудно поверить, – сказал незнакомец, явно привыкший к недоверчивости, а то и враждебности окружающих.

Эдди глядел на него с откровенным любопытством, жалея, что с ним нет его камеры, и он не может запечатлеть эту необыкновенную встречу. Как бы он ни был пьян, он оставался фотографом.

– Мир очень разнообразен и удивителен, но многие этого не понимают, – ответил он. – Люди не такие, какими кажутся.

– Согласен. А этот зверь тоже не собака, какой кажется, – сказал незнакомец, с опаской глядя на Норда. – Собаки обычно относятся ко мне лучше, чем к другим людям. – Он был прав. Собаки часто обладают прямо-таки сверхъестественным чутьем, позволяющим сразу оценить человека, в то время как дикие звери лишены способности различать такие тонкости, потому что человек занимает незначительное место в их жизни. Между тем Норд вроде бы признал незнакомца за своего и, утвердив свое первенство в отношениях, стал относиться к нему более благосклонно. Тот вздохнул с облегчением.

– Нам может понадобиться волк там, куда мы отправимся, – заявил он.

– Сэр, час слишком поздний, чтобы отправляться куда-либо, – рассмеялся Эдди.

Незнакомец, однако, думал иначе. На Десятой авеню их ждет нанятый им экипаж, сообщил он и представился как Реймонд Моррис, житель Бруклина и преданный друг Коралии Сарди.

Услышав это имя, Эдди сразу протрезвел.

– Мне лучше не впутываться в дела, связанные с мисс Сарди, – сказал он. – Она написала мне письмо, в котором недвусмысленно заявляет, что не хочет меня видеть.

– Это ошибка. Коралия не могла написать вам письмо. Она не умеет писать.

Эдди воззрился на него в недоумении, потому что Коралия говорила ему о своей любви к книгам.

– Говорите, что хотите, но я получил от нее письмо, – возразил он. Письмо до сих пор лежало в ящике стола рядом с его кроватью, хотя он раз сто собирался его сжечь.

– Вы получили то, что сфабриковал Професссор. Музей закрыт, все служащие распущены. Он держит Коралию взаперти, чтобы она не убежала. Надо, чтобы вы поехали со мной, так как мне лучше не появляться в этом доме. И было бы неплохо, если бы нас сопровождал волк.

Моррис набросил капюшон и жестом пригласил Эдди следовать за собой. Эдди пошел за ним, как одержимый какой-то идеей человек идет к своей цели, не требуя объяснений. Норд, со своей стороны, не имел ничего против того, чтобы идти за незнакомцем, хотя держался настороженно.

Кучер двухколесного экипажа, ожидавшего их, оказался довольно нервным субъектом. Он носил картуз и униформу, потому что работал у некоего богача, а в свободные часы подрабатывал на стороне, подвозя людей. Он познакомился с Моррисом довольно давно и привык к его внешности, но к появлению Норда, перепугавшего лошадь, отнесся с неудовольствием.

– Насчет волков договора не было, Рей, – бросил он.

Моррис дал ему десять долларов сверх основной платы, что было непомерной суммой, если учесть, что проехать через весь Нью-Йорк на трамвае можно было за десять центов. Однако приходилось учитывать и то, что путь до Кони-Айленда неблизкий, поездка засекречена, а в числе пассажиров был волк. Второпях Эдди оставил дверь конюшни открытой, и Митс, который не мог вынести, чтобы его оставили дома в одиночестве, выскочил на улицу и кинулся к экипажу. Налетев прямо на кучера, он стал задабривать его, лизнув его руку и радостно виляя обрубком хвоста. Возможно, именно благодаря ему вопрос о поездке был окончательно улажен. Кучер сказал, что в юности у него был похожий пес и что более смелого и подходящего попутчика им не найти.

На место они прибыли уже поздно, во втором часу ночи. Небо над Кингзом напоминало опрокинутую чашу со звездами. Улицы Кони-Айленда были пустынны, но Дримленд был залит огнями, слышался стук молотков и грохот механизмов. Сотни рабочих лихорадочно устраняли недоделки, чтобы к утру парк был готов открыть ворота тысячам посетителей, которые прибудут на пароходах, паромах и поездах. Всего через несколько часов первые гости должны были увидеть преобразившийся парк с новыми аттракционами, реконструкция которого обошлась в целое состояние. Владельцы старались сделать все, что только возможно, чтобы Дримленд превзошел все прочие центры развлечений не только на Кони-Айленде, но и во всем мире.

Парк был освещен тысячами электрических ламп, свет был таким ярким, что Эдди пришлось прищурить глаза, чтобы что-то увидеть, когда они проезжали главные ворота. За ними высились гигантские Врата ада со злобными сорокафутовыми демонами, охранявшими вход в туннель с рельсами. Для удобства рабочих были включены все имевшиеся в наличии лампы, и в результате напряжение превысило допустимые нормы. Как раз в тот момент, когда они проезжали мимо, произошло короткое замыкание, и парк погрузился в темноту. Возница свистнул лошади, чтобы она ускорила шаг, боясь, что животное испугается рева львов и тигров, заметавшихся в клетках, когда свет внезапно померк.

Бригада рабочих, замазывавших щели в туннеле горячей смолой, тоже неожиданно оказалась в кромешной тьме, а сверху посыпались осколки лопнувших электрических ламп. В панике рабочие кинулись прочь, и кто-то опрокинул ведро с раскаленной смолой, которая разлилась, словно черная лава, полыхая алыми языками огня.

– Кажется, нам повезло, – заметил Моррис. – Темнота нам на руку.

Если всего минуту назад Сёрф-авеню напоминала полную жизни театральную сцену, то теперь ее словно отрезало от зрителей упавшим занавесом. Было похоже, что судьба действительно благоприятствует задуманному им похищению. Коляска остановилась на углу, и кучеру выдали еще одну огромную сумму, чтобы он вместе с Митсом дождался их возвращения.

Двое мужчин направились к музею, волк не отставал от них ни на шаг. Эдди, старавшийся стряхнуть с себя последние остатки опьянения, чувствовал себя как во сне. Действительно, обычно люди лишь во сне освобождают своих любимых из плена, подкрадываются в темноте к дому, набитому сокровищами, путешествуют с волками и наблюдают по ночам всякие чудеса. С противоположной стороны улицы доносился едкий запах смолы с примесью серы, потому что в туннеле Адских врат вспыхнул огонь. Рабочие выскочили из туннеля, преследуемые дымом и потоком воздуха, рассыпавшим во все стороны искры. В темноте они сверкали, как падающие на землю звезды.

Эдди и Реймонд Моррис пробрались в сад и спрятались за грушевым деревом. У Морриса оказался ключ от кухонных дверей.

– Мне дала его хорошая знакомая. Мы договорились встретиться с ней здесь, но ее, наверное, задержала вся эта суматоха на улице. – Он с тревогой огляделся, затем обратился к Эдди: – Ну, раз ее нет, придется действовать без нее.

– Ваша хорошая знакомая не сказала, где мы можем найти Коралию? – Эдди догадался, что Моррис, по всей вероятности, имеет в виду рыжеволосую женщину, которую он фотографировал в огороде. Когда Моррис говорил о ней, у него даже голос менялся и теплел.

– В подвале. Вы наверняка помните это помещение.

Эдди кивнул.

– Да, помню даже лучше, чем хотелось бы. – Этот подвал и ящик с холодным телом Ханны Вайс до сих пор мерещились ему в ночных кошмарах.

У Эдди были с собой два маленьких ключа, которые он носил как талисман. Трудно было сказать, почему он приписывал им волшебные свойства. Возможно, сказывались особые способности, которыми, как утверждал Хочман, обладал Эдди. В голове у него слегка звенело, и мелькнула мысль, что не иначе как судьба занесла его этой ночью в этот дом. Было без двух минут два, когда к звону в голове примешался вой сирены с улицы. В Дримленде подняли пожарную тревогу. Искры разлетались из пролитой смолы с удивительной скоростью. Сначала загорелись брезент и полотно, затем скульптуры из папье-маше и подвесная дорога, и наконец гигантский язык пламени перекинулся на деревянные конструкции и крышу. Пожарное депо на Западной Восьмой улице и станция на Пятнадцатой, рядом с Сёрф-авеню, уже выслали конные пожарные кареты и новые машины с длинными лестницами. Была вызвана полиция, и мужчины в полицейской форме толпой бежали к месту происшествия, не успев даже толком застегнуть мундиры и завязать шнурки на ботинках.

Стоя на террасе, Эдди и Моррис почувствовали, как земля содрогнулась, когда начали рушиться сооружения Дримленда. По Сёрф-авеню разнесся гул – это был голос огня. Эдди прикрыл глаза, чтобы не видеть зарево в небе, и вдруг оказалось, что он бежит по дороге к лесу, а за спиной горит его деревня со всем, что в ней осталось, затем он уже был на Грин-стрит и смотрел, как с неба падают молодые девушки, охваченные пламенем, затем стоял перед исчезающей в огне хижиной отшельника, а горящие обрывки и обломки летали вокруг него, точно огненные мухи. Ему был знаком этот победный клич огня-разрушителя. Нельзя было терять ни секунды, потому что пламя распространялось с невообразимой скоростью и грозило поглотить само время.

Моррис торопливо отпер заднюю дверь дома. Им повезло – их встретила тишина, Сарди не было видно. Оставив Норда сторожить вход, они поспешили в подвал. На скрипучей лестнице они оказались в темноте, но Эдди нашел фонарь. Ему опять вспомнился момент, когда он стоял в саду и смотрел на Коралию, которая тоже смотрела на него. Он подумал, что, наверное, это река принесла его сюда и что он, может быть, снова стал таким, каким был, до того, как отказался от своего имени и своей судьбы.

Рабочих и артистов, проживавших на территории парка, эвакуировали на Нептун-авеню, что вряд ли было достаточно далеко. У лилипутов была собственная пожарная команда с пожарными машинами и шлангами миниатюрного размера. Отправив женщин и детей подальше от парка, мужчины в первую очередь принялись гасить огонь, подступавший к боксам с шестью недоношенными детьми. Медсестры завернули младенцев в мокрые одеяла и под прикрытием водяных струй из брандспойтов вынесли их с территории парка.

По всей округе разносился вой более восьмидесяти животных, чьи клетки находились в непосредственной близости от Врат ада. Феррари, Бонавита и другие дрессировщики, выпустив зверей из клеток и загнав их всех на арену для выступлений, старались сохранить хоть какой-то порядок, но это было практически невозможно. Смертельные враги оказались вместе – медведи с антилопами, леопарды и гиены с шетландскими пони, на которых приходилось надевать наглазники, чтобы они не впали в панику. И только слон Крошка Хип категорически отказывался покидать свой загон, как ни тянули его за цепь и ни стегали хлыстом, так как его обожаемый дрессировщик капитан Андре был в это время у кого-то в гостях на Манхэттене. Огонь начал распространяться вдоль Сёрф-авеню, и только тут жители окружающих домов и собравшиеся зеваки осознали величину грозящей им опасности. Жар становился невыносимым, черное небо озарялось вспышками пламени, повсюду метались гротескные тени. Нанятый Моррисом возница предпочел убраться восвояси, как только увидел надвигающийся на него ад. Он боялся, что отряды полицейских и пожарных с их машинами скоро перекроют все выходы с территории и что его лошадь и повозку могут использовать для вывоза пострадавших. Спасая собственную шкуру и извинившись за это перед питбулем, он спустил его с коляски на землю, надеясь, что свойственная этой породе отвага и способность к выживанию не подведут и на этот раз.

Пес ринулся сквозь беснующуюся толпу во двор музея и, движимый отчаянным желанием найти хозяина, сумел распахнуть дверь. В кухне он вскочил на стол, сбросив на пол кастрюльки и сковородки, затем, услышав в подвале голос Эдди, кинулся туда, повизгивая и задыхаясь, и наконец, увидев Эдди, в спешке отпиравшего замки, более или менее успокоился. Жара, распространявшаяся от центра пожара, проникла даже в подвал, вызывая головокружение и дурноту. Трудно было дышать, трудно соображать. Во сне надо двигаться вперед, сказал себе Эдди, иначе мир, в котором ты находишься в этом сне, исчезнет вместе с тобой.

Со стен сползала растаявшая краска, дверная ручка раскалилась. Медный замок никак не хотел отпираться. Наконец, Эдди со стоном открыл его и взялся за второй, железный.

– У нас есть время, чтобы выпустить ее, – проговорил Моррис сквозь клубы дыма, заполнявшие коридор.

На пальцах у Эдди вздулись пузыри. Митс сжался в комок рядом с хозяином. Неожиданно в кухне над ними раздались шаги. Пес навострил обрубки ушей и зарычал.

Моррис обеспокоенно поднял голову, думая, что это Сарди обнаружил их. Эдди застыл на секунду, оба внутренне приготовились к столкновению. Однако ходивший наверху не стал спускаться в подвал. Вместо этого открылась дверь во двор, и шаги стали удаляться. Эдди напомнил себе, что он не во сне, и надо действовать быстро. Наконец, второй замок был снят, и он распахнул дверь. Их встретили жара, пыль, духота и темнота, а также Коралия, чьи волосы пахли серой. Она слышала рев диких животных и крики людей. Намочив кусок ткани, она гасила ею искры, залетавшие в щели между досками, которыми было заколочено окно. Но когда сквозь щели каменного фундамента стал проникать дым, она решила, что жизнь ее подходит к концу. Встав на колени на грязном полу, она попрощалась с миром и со всем, что ей было дорого: с весенним Бруклином, черепахой в ее песчаном загоне, грушевым деревом во дворе, Морин с ее помощью и советом, а также с человеком, который сейчас стоял перед ней.

Он обнял Коралию и что-то говорил ей, но сирены пожарных машин выли так громко, что она едва его слышала. Ей показалось, что он сказал: «Весь мир теперь наш», – и она поверила ему, хотя сейчас весь мир вокруг них рушился. Вспыхнула башня Дримленда, столб пламени был виден за пятнадцать миль. Горящие обломки разносились ветром и поджигали другие сооружения. Начальник пожарной охраны Кенлон объявил двойную девятикратную тревогу – эта отчаянная мера подняла на ноги все тридцать три пожарные команды округа Кингз. Со стороны бухты Грейвсенд подошли пожарные суда и буксиры, качавшие морскую воду и пытавшиеся остановить огонь, чтобы он не распространился по всему Кони-Айленду. Стали собираться громадные толпы любопытных, но полиция останавливала их в миле от центра пожара, те же, кого пропускали, поистине входили во врата ада – не искусственного, с вагончиками, совершавшими виток за витком, а самого настоящего, огненного.

То, что она выжила, казалось Коралии каким-то подарком судьбы, а может быть, чудом, на этот раз настоящим. Она, в свою очередь, должна была спасти тех, кто зависел от нее. Поблагодарив Морриса за его доброту и заботу, она попросила его как можно скорее найти Морин, а сама направилась в выставочный зал. Эдди с не отстававшим от него Митсом пошел за ней, уговаривая ее скорее уходить из дома. Но она стала отпирать клетку за клеткой, выпуская на волю колибри и австралийских попугаев, не забыв и несчастную черную птицу, которую Профессор выдавал за ворона Эдгара По, тогда как на самом деле это был выпавший из гнезда птенец черного дрозда. Коралия открыла окно, в комнату повалил дым, но птицы тем не менее вылетели из дома. Затем она открыла стеклянные витрины с бабочками-данаидами, пятнистыми жуками и синими стрекозами, которые вырвались на свободу все разом, образовав настоящий калейдоскоп красок. В неволе осталась одна черепаха. Коралия присела возле нее и заплакала. Некоторые считали черепаху страшилищем, но для Коралии она была старым другом, терпеливым и никого не осуждающим.

Эдди озабоченно склонился над ней.

– Ее мы не сможем спасти.

– Я не могу бросить ее здесь.

Увидев, что Коралия не хочет оставить в беде даже это бессловесное существо, Эдди почувствовал прилив обостренной любви к ней. О такой любви он даже не мечтал, не ожидал ее и не рассчитывал ее испытать. Она была самой настоящей ловушкой, и даже если ты пытался убежать от нее, она догоняла тебя в траве и ложилась рядом, отвергала здравый смысл и подчиняла себе волю. И хотя огонь приближался, Эдди не мог пренебречь желанием Коралии. Пнув несколько раз сильно и метко деревянную стенку, огораживавшую загон, он повалил ее, затем сорвал с дверей одну из бархатных портьер, и они подсунули портьеру под черепаху. Эдди выволок животное сначала в кухню, затем на террасу и вниз по ступеням во двор. Коралия при этом придерживала черепаху, чтобы та не опрокинулась. Панцирь черепахи с грохотом ударялся о каждую ступеньку, и Коралия испугалась, как бы им не угробить животное, которое они хотели спасти. Наконец последняя ступенька была преодолена, и черепаха оказалась на свободе. За последние сто лет она начисто отвыкла от нее и не могла понять, что происходит. На всякий случай она втянула голову и конечности под панцирь. Между тем уже горела изгородь, листва на деревьях чернела, вокруг плескались волны дыма. Вернулся Моррис, который пробежал по всей улице в поисках Морин, но не нашел ее. Он был вне себя от беспокойства.

– Морин уже давным-давно должна была быть здесь. Она никогда не опаздывает и не пренебрегает своими обязанностями, особенно если это касается Коры.

И тут они увидели Морин на крыше. Это было такое же сверхъестественное видение, как и все, что происходило в эту ночь. Дело было в том, что Морин, не терпевшая опозданий, пришла на место встречи слишком рано, и Профессор обнаружил ее в саду еще до того, как прибыли Моррис и Эдди. Схватив бывшую служанку, он втащил ее в дом и стал допрашивать. Он хотел знать, не она ли стащила ключи от подвального помещения и не помогала ли она вознице в его краже. Между тем огонь стал подступать к дому, и он заставил Морин помогать ему поливать крышу водой. Профессор делал это всякий раз, когда во время летних гроз сверкала молния. Как тогда, так и теперь он беспокоился прежде всего о сохранности своих сокровищ. Он поливал крышу из шланга, протянутого от старого колодца, и покрикивал на Морин, которая должна была наполнять ведра водой и выплескивать ее на вспыхивавшее пламя.

– Он не успокоится, пока она не сгорит заживо! – воскликнул Моррис. Он в исступлении бросился в дом и взбежал по лестнице. Затем выбрался на крышу через окно, как сделал это в тот далекий день, когда убежал из дома, только тогда с неба лила вода, а теперь огненный дождь. Увидев его, Морин пошла прямо к нему, забыв, что она боится высоты, огня и Профессора. Через то же окно они спустились на лестничную площадку, и Морин, задержавшись на минуту, решительно задвинула шпингалет оконной рамы.

В кухне Морин и Коралия обнялись.

– Я не хочу оставлять тебя, – сказала Морин своей воспитаннице. Однако Моррис твердил, что надо уходить немедленно. Платье Морин насквозь промокло и было покрыто копотью. – Но, увы, не всегда можно делать то, что хочется, – добавила она, обняв Коралию еще раз на прощание.

Коралия смотрела вслед своим друзьям. Они прошли через сад на улицу, где среди окружающего хаоса выглядели совершенно обыкновенной парой. Время подошло к трем часам, когда на территории Дримленда неожиданно поднялась стрельба. Башня, горевшая уже полчаса, обрушилась и повисла на кабелях, протянутых над ареной со зверями. Обезумевшие животные стали кидаться друг на друга и перепрыгивать через загородку, и охранникам ничего не оставалось, как стрелять по ним. Ветер доносил до Коралии и Эдди визг и вой, но все перекрывала душераздирающая предсмертная песнь Крошки Хипа. Его хозяин, примчавшийся в Дримленд, наблюдал, как его верный слон сгорает заживо. Дримленд прекратил свое существование в качестве парка развлечений, а Бруклин больше не был жилым районом, он стал пустыней, где дикие звери бегали на свободе.

Ветер переменился и стал задувать с моря, разгоняя пламя по улицам. Зеваки, толпившиеся на Сёрф-авеню, в панике бросились бежать, давя друг друга, и тут из ворот Дримленда выскочило объятое пламенем существо. Это был Черный Принц, любимый лев Бонавиты. Он промчался сквозь толпу и бросился через улицу к аттракциону под названием «Каменистая дорога в Дублин»[30], где публика, проехав в вагончиках железной дороги мимо серии устрашающих сцен, возносилась на искусственную скалу. Толпа отпрянула в ужасе, возраставшем из-за того, что полицейские открыли стрельбу по льву, не обращая внимания на людей. Лев взбирался по рельсовой дороге, пока не достиг вершины, и застыл там, как горящий факел. Распоряжение застрелить его отдал Бонавита, который нянчил Принца, когда тот был еще детенышем, и был предан ему больше, чем жене. Понадобилось двадцать четыре пули, чтобы добить зверя, и даже после этого полицейские размозжили ему голову топором, чтобы он вдруг как-нибудь не ожил. Люди, отпихивая друг друга, набросились на мертвого льва, чтобы заполучить его хвост, гриву и зубы в качестве сувениров этой незабываемой ночи.

Искры, попавшие на крышу Музея редкостей и чудес, подожгли ее, и пламя уже невозможно было затушить. Это было единственное загоревшееся здание на северной стороне Сёрф-авеню. У Сарди не было выбора, приходилось прекратить попытки спасти дом. Он отбросил шланг, который соскользнул с крыши и упал во двор, вода брызнула из него фонтаном вверх, поливая грушевое дерево. Сарди направился к окну, но оно было заперто. Он стал трясти раму, пытаясь открыть ее, и тут заметил на крыше волка. Профессору приходилось видеть подобных зверей и раньше, но лишь в мастерской таксидермиста. В его коллекции имелся десяток волчьих зубов, приобретенных в Канаде по сходной цене и вставленных им в пасти различных экспонатов для придания им устрашающего вида. Он справлялся с самыми разными дикими зверями, но не тогда, когда они были живы и находились в равных с ним условиях. Он побежал от волка, но в воздух взлететь не мог и потому упал с крыши. К сожалению, защитной сетки вокруг дома не было, и внизу никто не стоял с натянутым брезентом, чтобы остановить его падение.

Полицейские к этому времени стали стрелять по всем животным подряд – медведям с медвежатами, обезумевшим лошадям, тиграм и ученым птицам, знающим по нескольку иностранных языков, а также по желтоглазому домашнему волку, забравшемуся на крышу горящего музея. Волк упал с крыши во двор вслед за хозяином дома, но, в отличие от него, умер, еще не достигнув земли.

Асфальт на улицах таял, загорелся трамвай, испуская клубы черного маслянистого дыма. Полицейские ходили по ближайшим домам, предупреждая жителей, что надо уходить. Люди метались туда-сюда, забирались в подземные убежища, прыгали в лодки, чтобы найти спасение в море. Металлический пирс Дримленд-Парка начал плавиться. Вода в Атлантике почернела от копоти, волны выбрасывали на берег водоросли с золой и углями, издававшие запах соли и адского огня. Трава, на которой стоял Эдди, загорелась. Ему невольно вспомнилась мать, которая оставалась такой же неотделимой частью его самого, как и его отца. Он поцеловал Коралию, полагая, что они на этом расстанутся, но она сказала: «Ты же знаешь, весь мир теперь наш», – хотя огонь охватил уже всю крышу дома. Эдди подумал, что Коралия предложит бежать на берег моря, но это было невозможно: их отделяла от берега сплошная стена огня. К утру от дома и того, что было по соседству с ним, почти ничего не осталось. Дримленд был уничтожен целиком. Карусель Джонсона, купальня Тонтона, бани Балмера – практически все строения вдоль нового Айрон-Пирса превратились в пепел.

Коралия, однако, не собиралась бежать и вместо этого потянула Эдди в дом. Она, безусловно, понимала, что все ценное, что еще оставалось в доме, сгорит в течение ближайших минут, и тем не менее настаивала на своем. Они прошли через кухню в гостиную, питбуль неотвязно следовал за хозяином. В гостиной возвышался эхиноцереус, увенчанный двумя огромными белыми цветками. Ночь катастрофы была ночью его торжества, но цветы уже поникли, жизнь испарялась из них прямо на глазах, лепестки сворачивались и серели.

Коралия повела Эдди в выставочный зал, где уже не было ничего живого. Остались только камни, скелеты и чучела существ, которых больше никто и никогда не увидит, – белого аллигатора, кота с пятью лапами, сросшихся близнецов-мартышек, держащих друг друга за руки. Коралия едва успела попрощаться со всеми ними, как они начали таять. Стеклянные контейнеры лопались, пол был залит жидкостью, как в детских снах Коралии, когда почти не было разницы между ночью и днем и, сидя за завтраком, она ожидала продолжения ночных кошмаров.

Они подошли к аквариуму, в котором она демонстрировалась в роли русалки. Погружаясь в воду, она отгораживалась от внешнего мира жестоких людей и чувствовала себя в безопасности. Эдди был растерян, у него мелькнула пугающая мысль, что они собираются залезть в свой гроб, откуда не будет выхода. Он вдруг вспомнил, как отец барахтался в воде возле пристани, а его сюртук расплылся вокруг него по поверхности. Было слышно свистящее дыхание огня, пожиравшего дом. Промчавшись по второму этажу, он устремился вниз по лестнице, уничтожая ковры и кровати, лестничные перила и темно-коричневый восточный ковер в профессорской библиотеке. Книги загорелись сразу, бумага мгновенно превращалась в красный пепел, кожаные переплеты, скручиваясь, плясали в пламени. Огонь накинулся на сохнущий эхиноцереус, его палки-побеги в один миг превратились в угли, а цветы покраснели и, взвиваясь под потолок, опали на пол, издавая сильный смешанный запах духов, соленой воды и тлеющих углей.

Коралия нырнула в аквариум, держа над водой только голову.

– Давай! – поторопила она Эдди, потому что стены тронулись с места и стали надвигаться на них. Эдди в первый момент подумал, что ему это мерещится, но слой пластика действительно загибался, словно стремясь убежать от огня. Митс в ужасе смотрел на хозяина, но доверял ему, как всегда. Эдди схватил пса и опустил его в воду, затем забрался в аквариум сам. Коралия схватила его за руку и потянула вниз, как русалка, пленившая моряка, а он, как моряк, страстно желающий этого плена, опустился на дно рядом с ней. Коралия дала ему дыхательную трубку – ей, казалось, воздух был не нужен. Может быть, она все-таки была рыбой в большей степени, чем она думала. Поблагодарив ее взглядом, Эдди притянул Митса на дно аквариума и вставил трубку ему в пасть. Над ними пронесся огненный смерч. Длилось это всего несколько секунд, но они почувствовали, как на них пахнуло жаром, и весь мир стал ярко-красным. Если бы воздух в трубке не охлаждался толстым слоем воды, они наверняка сожгли бы легкие. Но вот вода почернела, огненный шквал понесся дальше. Штукатурка со стен обсыпалась, обнажив обгоревшие балки, оконные переплеты торчали в пустом пространстве. Когда Эдди выбрался из аквариума, держа наполовину захлебнувшегося питбуля под мышкой, он обнаружил, что стоит в кипящем бульоне с углями, пауками и осколками стекла. К счастью, они с Коралией не успели снять обувь.

Они нашли убитого волка, распростертого на почерневшей траве, и похоронили его под грушей – она была единственным, что пережило пожар. Эдди взял лопату, валявшуюся рядом с мусорной кучей, и стал копать могилу, хотя земля раскалилась, он обжигал руки и задыхался в горячем воздухе. Наконец, Коралия остановила его, решив, что глубины достаточно. Эдди опустил волка в землю, понимая, что в городе, построенном людьми, ему не было места. Отшельник был прав. Мегаполис разрастался, подминая под себя людей и животных или выталкивая их. Затем Коралия заметила черепаху. Она забралась под террасу и зарылась в относительно прохладную землю и примятые спутанные сорняки. Там они и оставили старушку, впервые за сто лет оказавшуюся на свободе. На Сёрф-авеню люди сидели на ступенях сгоревших домов и плакали. Тут были дети, которым довелось повидать диких зверей на крышах, женщины, потерявшие мужей, и семьи, оставшиеся без крыши над головой, без единого одеяла или кастрюльки. Даже тротуаров не было у них под ногами, а над ними нависли черные тучи. У Коралии и Эдди тоже ничего не было, кроме надетой на них промокшей одежды, которая позже, когда вышло солнце, высохла, пока они брели через болота. Эдди знал дорогу – именно здесь они ехали с возницей и остановились, чтобы взглянуть на тело Ханны Вайс, девушки, у которой отняли жизнь.

Не было справедливости в этом прекрасном мире. Черные дрозды сидели на верхушках больших раскидистых растений, небо переливалось голубым и золотистым цветом. Притихший Митс шагал рядом с хозяином. Он никогда уже не будет таким беззаботным, как прежде, и ни за что не приблизится к воде, хотя они поселятся за городом, и Гудзон будет виден с крыльца их дома. Эдди после этой ночи, напротив, ощущал тягу к воде и пил по восемь стаканов воды ежедневно в качестве тонизирующего средства, обеспечивающего долгую жизнь, которую ему предсказал Хочман. Каждый раз, обнимая любимую женщину, он думал о воде, потому что Коралия всегда тянулась к ней и благодаря этому спасла ему жизнь.

По ночам, когда они лежали с Коралией перед открытым окном, ему часто снилась рыбалка. Ему не хотелось просыпаться, потому что именно во сне сбываются самые заветные желания человека. Во сне он нашел наконец форель, которую искал, – осколок живого света, промелькнувший на мелководье. Он, не колеблясь, вошел в воду вслед за ней прямо в одежде и ботинках, и его черный пиджак распустился веером вокруг него. А на берегу его ждал отец, как будто они никогда не расставались.

Мир начинается заново

Дорогая Морин,

Надеюсь, тебе нравится в вашем Ричмонде, в Виргинии. Как удачно, что мистеру Моррису досталось в наследство все, чем владела его семья. Я была так рада получить фотографию, на которой ты стоишь в свадебном платье рядом с ним перед домом, где он вырос. С этими своими архитектурными украшениями и балкончиками с белыми коваными решетками он напоминает свадебный торт.

Я теперь тоже замужем и счастлива. Свадьба была скромная, кое-что из обряда я даже не совсем поняла, но главное, я знала, что мой муж любит меня, а я его. И этого нам вполне достаточно. Иногда мне снится, что я снова в горящем музее и слышу, как плачет черепаха, но при этом знаю, что это только сон. Черепахи не умеют плакать – по крайней мере, так говорят ученые. Но я теперь боюсь верить людям на слово, мне нужны доказательства. Я сужу о мире по тому, что вижу своими глазами.

До сих пор ходят слухи о русалке, обитающей в Гудзоне. Говорят, что ее поймали и держали в цистерне в Бруклине, пока там все не сгорело. Во время пожара она якобы добралась ползком до воды. Другие же утверждают, что ей нужна была не вода, а любовь, потому что любовь так меняет нашу жизнь, как нам и не снилось. До нашей деревни, расположенной в долине на берегу Гудзона, слухи тоже доходят. Люди шепотом говорят о женщине, которая переплывает самые глубокие реки и может так долго находиться под водой без воздуха, что кажется, будто она утонула. Река в этом месте отливает серебром и необыкновенно широка. Я даже не думала, что она может быть такой. Кажется, что она всегда текла здесь, с севера на юг, в Нью-Йоркскую бухту, и будет течь вечно. Когда начинает темнеть и небо погружается в реку, к женщине, плавающей на глубине, подплывает лодка. Она забирается в лодку, где в угасающем свете ее ждет высокий мужчина. Он специалист по свету и теням, он видит сквозь тьму. Он находит ее всегда, даже когда небо темнеет, и все остальные ее не видят. Вода здесь, в северном Гудзоне, такая холодная, что никто не может в ней находиться, кроме таинственных глубоководных созданий, которых нельзя отнести ни к одной из известных категорий и поместить под стекло.

Мне снятся удивительные люди, которых я знала, и полки с бабочками и костями. Но чаще всего я вижу во сне необыкновенный ночной цветок, который мне однажды посчастливилось видеть распустившимся. Он живой, в нем бьется сердце и течет кровь, он живет интенсивной и очень красивой жизнью, но всего лишь несколько мгновений. Да и о нас, я думаю, можно сказать то же самое. Жизнь есть жизнь, длится ли она одну ночь или сотню лет.

Мы жили среди необыкновенных людей и вещей, но главное, в необыкновенное время. Возможно, люди будут помнить героев и злодеев, живших в одно время с нами, а может, забудут их. Но всё, что делали самые смелые из нас, и всё, что они собой представляли, остается с нами. Был один год, когда всё переменилось, когда в мире что-то сдвинулось и появилось нечто новое. Мы надеялись, что больше не будет жестокости и несправедливости.

Я очень рада, что дневник Профессора сгорел при пожаре. Я часто смотрю на ночное небо и воображаю, что каждая искорка, которая взлетала вверх, пока горела бумага, стала новой звездой. Мне кажется, что ночи теперь светлее и небо озарено божественным светом. Я знаю, что он сделал с тобой. Больше я никогда не упомяну об этом, потому что даже трудно себе представить, что человек может быть таким жестоким и иметь такие низменные намерения. Все это случилось в жестокое время, когда мы еще не знали, что возможна лучшая жизнь. Ты была еще совсем молодой, когда встретила его, а у него были черты, способные заставить человека добиваться его расположения любой ценой. Я понимаю это лучше, чем кто-либо. Возможно, это был самый главный его трюк – существовать в двух ипостасях одновременно: как жестокий тиран, предающий своих близких, и как человек, открывающий перед тобой совсем иной мир, мир чудес и книг. Несомненно, профессор Сарди очаровал тебя, заставил тебя поверить в него – не зря же он был магом. Тебя подкупила его способность ухаживать за женщиной с необыкновенным блеском. Когда звезда старается тебя привлечь, трудно ей не поддаться.

Но я не могу представить себе момент, когда ты пришла однажды домой поздно, задержавшись по какой-то банальной причине, а он ждал тебя, приготовив сосуд с кислотой. Я не могу вообразить, что он мог тебе говорить и что ты ему отвечала. Он решил проучить тебя за проступок, который ты не совершала. Он был ревнив и хотел единолично владеть тобой, но ты никогда его не любила, – я это понимаю. И понимаю также, почему ты осталась. Ты решила, что в будущее надо верить и что ты будешь заботиться обо мне и научишь меня понимать мир. Ты была хорошим учителем. Ты научила меня консервировать груши, выращивать овощи и любить. Ни к чему вспоминать всё, что Профессор делал со мной, достаточно сказать, что какое-то время я была в его власти и, казалось, не могла восстать против него. Но пришел день, когда я смогла это сделать. Возможно, я готовилась к этому всю жизнь. В наше время нетрудно заставить женщину чувствовать себя существом второго сорта, убедить ее сидеть тихо, не возражать мужчине и держать свои мысли при себе. Но отец сделал одну ошибку. Раньше я думала, что его ошибкой было то, что он научил меня плавать, и мои достижения в плавании придали мне сил ему противостоять. Но я ошибалась, я смогла порвать с ним по другой причине. Его ошибкой была ты. Нельзя было оставлять нас вместе. Ему следовало прогнать тебя прежде, чем я научилась ходить, говорить, думать. Мне дорог каждый день, проведенный вместе с тобой. Ты научила меня видеть, кто я такая.

Я жила среди чудес, но самым большим чудом было то, что ты осталась ради меня. Без тебя я бы утонула. Мне кажется, ты всегда знала об этом. Теперь я понимаю, что есть тысяча способов утонуть и тысяча способов спасти человека. Я так и не поблагодарила тебя толком за то, что ты спасла меня. Из профессорского дневника я узнала, что ты пришла к нему просить работу на следующий день после того, как он нашел меня во дворе. Не знаю, было ли это случайностью или хорошо продуманным планом, теперь это не имеет значения. И тем более неважно, кто положил меня тогда под крыльцо, сделала ли это ты, потому что не могла позаботиться обо мне, или какая-то другая женщина, которую я никогда не встречу в этой жизни. Я помню, как отец выгнал тебя, и ты стояла за дверью кухни. Сразу после этого он запер меня в подвале, но в тот момент я видела тебя, и ты видела меня. Я навсегда запомню тебя такой, какой ты была тогда, потому что ни один твой образ не сравнится с этим. Я думаю, наши души тогда соприкоснулись.

Среди углей, оставшихся от музея, я нашла почти целиком сгоревшее письмо, которое мистер Моррис написал мне по твоей просьбе от твоего имени. Ты не умела излагать свои мысли на бумаге. Ты хотела отдать мне это письмо когда-нибудь, но так и не успела этого сделать – наш мир рухнул. Я совсем не умела писать, но теперь научилась, и это дается мне на удивление легко. Умеющий читать научится и писать, а читала я всегда много. Если я могу за что-то благодарить отца, так за это. Трудно было разобрать несколько слов, оставшихся на обгорелой бумаге письма, но все же мне показалось, что слово «дочь» там есть. Не знаю, правда это или нет, но оно у меня перед глазами. И я слышу, как ты его произносишь.

Я мысленно возвела стеклянную преграду между жизнью в Бруклине и моей нынешней, и это позволяет мне жить дальше. Благодаря этому прошлое не может испортить мне жизнь и утопить меня. Однако то, что осталось за стеклом, по-прежнему принадлежит мне. Всё остается со мной: дрозды, запертые двери, мистер Моррис в нашем дворе, грушевое дерево, женщина, облепленная пчелами, и ты. Ты в первую очередь. Мы живем в небольшой деревушке. Ее жители знают, как нас зовут и чем мы занимаемся, а мы знаем все о них. Здесь есть рынок и молочная ферма, а у нас большой сад с огородом, где мы выращиваем фасоль и кабачки. Я завела двух овечек, Матильду и Мэри, – забавные существа, ходят за мной, как привязанные, когда я вожусь по хозяйству.

По вечерам я пряду и часто крашу пряжу корнем марены, которым ты всегда лечила меня. Я продаю свою красную пряжу и имею неплохую выручку. Я даже приобрела известность как продавец пряжи – люди говорят, что она у меня цвета роз. У меня открылась также способность к вязанию. Мои руки, которые я так долго прятала, оказались более проворными, чем у большинства других. Перчаток я теперь никогда не надеваю, даже в зимние холода предпочитаю, чтобы руки были свободными. Мои свитера и шарфы продаются на Манхэттене, в магазинах на Пятой авеню. Муж время от времени возит мою продукцию в город, и по вечерам я жду его на перекрестке дорог, где растет большой вяз. Говорят, что это одно из самых старых деревьев в Нью-Йорке. Индейцы ленапе собирались под этим деревом с наступлением темноты и забирались на него, чтобы быть как можно ближе к Млечному Пути и к тем, кого они любили и потеряли. А иногда ветви дерева бывают усеяны десятками скворцов. Когда я вижу их, то вспоминаю нашего возницу, который был не в ладах с законом, но теперь уехал воевать в Европу и, говорят, сражается геройски. Люди не перестают меня удивлять как своей жестокостью, так и добротой. Я стою на перекрестке, пока темнота не начинает просачиваться сквозь листву. Муж часто привозит из города самые неожиданные вещи: подарок из шляпного магазина на Тридцать третьей улице, где ты купила свою зеленую шляпу, альбом собственных фотографий, очень красиво изданный, свадебный подарок от отца Эдди – старое потрепанное лоскутное одеяло, которое сохранило запах травы. Но больше всего он удивил меня, когда прибыл из города с двумя стрижеными черными собаками очень надменного вида, которые теперь обожают валяться в грязи и носиться по лугам вместе с Митсом.

Когда я встречаю мужа под деревом, то всегда прошу идти домой как можно медленнее – так день становится чуточку длиннее.

Я всегда хотела жить, как обыкновенный человек, и теперь живу именно так. Когда я плаваю в реке, меня подгоняет мысль о доме с окнами на запад и восток и собаками на крыльце, о муже за работой, который запечатлевает красоту деревьев в лесу, чтобы люди о них не забывали. У меня хранится твоя фотография – снимок, который он сделал у нас в огороде. Это единственное, что у меня осталось от старой жизни.

Я молюсь о том, чтобы мы с тобой как-нибудь встретились, и я поблагодарила бы тебя как следует. Более верных и надежных друзей, чем ты, не бывает. Надеюсь, ты знаешь, что я всегда была преданна тебе и остаюсь такой же преданной. Я не знаю – и, возможно, не узнаю никогда – твоя ли я дочь, но лучшего воспитателя, чем ты, и пожелать нельзя, так что я буду считать тебя матерью. Благодаря тебе я знаю, что любовь всегда не такая, какую мы ожидаем, но это главное, что нам необходимо в жизни. Спасибо тебе за это и еще за тысячу вещей.

Благодарности

БЫВАЮТ ГОДЫ, когда кажется, что вся жизнь коренным образом меняется. Таким годом был 1911-й. Я пыталась правдиво изобразить Нью-Йорк той поры. Хотя я выросла на Лонг-Айленде, в детстве я много времени проводила также в Бруклине и Челси, да и впоследствии бывала в Челси наездами. Мне приходилось жить и во многих других местах, но я всегда знала, что Нью-Йорк – одно из чудес света. Я посвятила эту книгу двум своим дедушкам, Майклу Хоффману и Хаиму Клерфельду. Первый начал трудовую жизнь в двенадцать лет в пекарне, затем стал одним из первых электриков в Бруклине, а в годы Великой депрессии и после нее помогал налаживать жизнь современного Челси. Второй занимался политикой, был членом Международного союза рабочих производства женской одежды и Рабочего союза и боролся за права рабочих. Он публиковал статьи в газете «Форвард», в которых писал о рабочем движении и о своем детстве в Польше. Как и у героя моей книги Эдди, политическое сознание моего дедушки пробудилось в тот день, когда он увидел детей владельца фабрики, на которой работал в свои восемь лет по двенадцать часов в день. Правда, в его случае дети не играли в карты, а плавали в озере.

Хотя главные герои романа – люди с вымышленными судьбами, я старалась изобразить открывающий книгу пожар на фабрике «Трайэнгл» и завершающий ее пожар Дримленда как можно ближе к исторической действительности. Персонажи, которых я списала с реальных лиц, – в первую очередь гангстер Монах Истмен и еврейский мистик Эбрахам Хочман – также близки к своим прототипам, но в то же время отчасти являются плодом моего воображения. Особую благодарность я хочу выразить Робу Линне, профессору Педагогического факультета университета Адельфи, который посоветовал мне написать статью к столетию пожара на фабрике «Трайэнгл». Статья была опубликована в «Лос-Анджелес Таймс», работа над ней послужила толчком к написанию этого романа и моему обращению к собственному опыту жителя Нью-Йорка.

Приношу глубочайшую благодарность историкам, великодушно согласившимся прочитать мою рукопись и поделиться своими мыслями на этот счет. Если в тексте встречаются какие-либо неточности исторического характера, то историки тут ни при чем. Благодарю Сьюзан Вассерман, историка, кинематографиста, директора Готам-центра в Нью-Йоркском колледже, за поддержку, идеи и ее знание истории Нижнего Ист-Сайда. Благодарю также Эннелиз Орлек, писательницу и профессора истории Дартмутского колледжа, которая нашла время внимательно прочитать роман и высказать свои соображения. Ее знания еврейской и политической истории, как и истории женского движения и американского радикализма, оказали мне неоценимую помощь. И наконец, сердечно благодарю за помощь Чарльза Денсона, исполнительного директора проекта по изучению истории Кони-Айленда. Я высоко ценю его публикации, посвященные Кони-Айленду, и его работу. То, что он был одним из первых читателей романа, большая честь для меня.

Мне необыкновенно повезло с блестящим редактором Нэн Грэхем и издателем Сьюзен Молдоу. Обе они буквально преобразили мое творчество и мою жизнь. Не могу выразить, насколько я им благодарна.

Благодарю Кэролайн Рейди за ее многолетнюю помощь, которая значит для меня очень много.

Огромное спасибо Роз Липпел, благодаря которой издательство «Скрибнер» стало для меня родным. Спасибо также Сьюзан Бабоно, возглавляющей британское издательство «Саймон энд Шустер», за постоянную поддержку и ознакомление английских читателей с моими книгами.

Я благодарна Уитни Фрик за проницательные замечания, внимание к деталям и тщательность, с какой она работала над моим романом, а также Каре Уотсон за прочтение романа перед публикацией.

Благодарю Сьюзен Браун за подготовку рукописи к печати.

Сердечная благодарность Кэтрин Монаган за содействие, которое она оказывала мне до, после и во время публикации. Большое спасибо Кэмил Макдаффи за помощь в издании и распространении моих книг, за ее доброту и полезные советы.

Спасибо Мэгги Стерн за многолетнюю дружбу, которую я очень ценю.

Спасибо Тому Мартину, моему постоянному первому читателю и первому человеку, к которому я обращаюсь за помощью.

Особая благодарность Рону Бернстайну, моему другу и бессменному агенту, а также Аманде Эрбан за дружеское отношение ко мне и мудрые советы.

Спасибо агентству «Лайсием».

Спасибо сотрудникам агентства «Элейни Марксон», и особенно Гэри Джонсону, за многолетнее сотрудничество.

Не могу выразить, насколько я благодарна самой Элайни, которую я горячо люблю. Невозможно перечислить все, что она сделала для меня как мой агент и друг. Без нее я не опубликовала бы ничего.

Элис Хоффман

Примечания

1

Джон Филип Суза (1854–1932) – капельмейстер духового оркестра и композитор, прозванный «Королем маршей» (здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

2

Dreamland – страна мечты (англ.).

(обратно)

3

Джордж Вестингауз (1846–1914) – американский промышленник, инженер.

(обратно)

4

Марди-Гра – народный праздник с карнавальным шествием в Нью-Орлеане и других городах Луизианы.

(обратно)

5

Финеас Т. Барнум (1810–1891) – основатель цирка «Величайшее зрелище на земле» и дешевых балаганов.

(обратно)

6

Прототипом возницы служит Эдвард Истмен по прозвищу Монах Истмен (1875–1920), главарь одной из двух крупнейших нью-йоркских банд на рубеже XIX–XX вв. В 1917 г. Истмен пошел добровольцем на фронт, воевал во Франции. Вернувшись в США, был убит в бандитской перестрелке и похоронен с воинскими почестями.

(обратно)

7

У. Уитмен. «Листья травы» (пер. К. Бальмонта).

(обратно)

8

Авраам Хочман – еврейский мистик и астролог, занимавшийся оккультными науками на рубеже XIX–XX вв.

(обратно)

9

Бар-мицва – обряд, во время которого достигший совершеннолетия еврей (у мужчин это 13 лет) должен прочитать молитву перед членами своей общины.

(обратно)

10

Климент Мур (1779–1863) – американский филолог, литератор, теолог и поэт.

(обратно)

11

Альфред Стиглиц (1864–1946) – американский фотограф, поднявший фотографию до уровня искусства.

(обратно)

12

Кадиш. Перифраз отрывка из Книги пророка Иезекиля (38: 23): «И покажу Мое величие и святость Мою, и явлю Себя перед глазами многих народов, – и узнают, что Я – Господь».

(обратно)

13

Mitts / mittens – рукавицы, варежки (англ.).

(обратно)

14

Одним из первых голландских поселенцев был Ян Дикман (1666–1715), чей фермерский дом сохраняется на Манхэттене как музей.

(обратно)

15

Джон Джеймс Одабон (1785–1851) – американский натуралист и художник.

(обратно)

16

Таммани – независимая организация Демократической партии, доминировавшая в политической жизни Нью-Йорка в XIX и начале ХХ века. Таммани-Холл, штаб-квартира организации, был известен как центр коррупции.

(обратно)

17

Уолт Уитмен. «Песнь о себе».

(обратно)

18

Аллеманда – немецкий танец XVI в.

(обратно)

19

Джозеф Феррари (1868–1953) – американский дрессировщик, прославившийся как укротитель львов.

(обратно)

20

Рабочий союз (Workmen’s Circle, или Arbeiter Ring) – основанная в 1900 г. еврейская социалистическая организация, занимавшаяся благотворительностью.

(обратно)

21

Ричард Хауленд Хант (1862–1931) и Джозеф Хауленд Хант (1870–1924) – американские архитекторы.

(обратно)

22

Уильям Хауард Тафт (1857–1930) – президент США с 1909 по 1913 год.

(обратно)

23

Песня из оперетты В. Херберта и Г. Блоссома «Мадемуазель модистка».

(обратно)

24

Джек Бонавита (1866–1917) – известный американский дрессировщик.

(обратно)

25

Я собираюсь создать то, чего у меня нет. Из плоти и крови. Порождение моего воображения (фр.).

(обратно)

26

Уолт Уитмен. «Песнь о себе».

(обратно)

27

Генри Хадсон (Гудзон) (1570–1611?) – английский мореплаватель, открывший остров Манхэттен и исследовавший долину реки, названной его именем.

(обратно)

28

Эдвард Кларк Поттер (1857–1923) – американский скульптор.

(обратно)

29

Джон Джейкоб Астор (1763–1848) и Джеймс Леннокс (1854–1933) – американские миллионеры.

(обратно)

30

«Каменистая дорога в Дублин» – ирландская песня XIX века.

(обратно)

Оглавление

Один Мир в стеклянном шаре

  Март 1911

Два Человек, который не мог спать

  Март 1911

Три Мечты и мечтатели

  Март 1911

Четыре Человек, который не чувствовал боли

  Апрель 1911

Пять Прирожденная обманщица

  Апрель 1911

Шесть Человек, любивший птиц

  Май 1911

Семь Дом волка

  Май 1911

Восемь Синяя нитка

  Май 1911

Девять Девушка, которая умела летать

  Май 1911

Десять Правила любви

  Май 1911

Мир начинается заново

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg