«Энигматист <Дело о Божьей Матери>»

Энигматист <Дело о Божьей Матери> (fb2) - Энигматист <Дело о Божьей Матери> (Глеб Стольцев - 2) 1392K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Артур Борисович Крупенин

Артур Крупенин Энигматист (Дело о Божьей Матери)

Посвящается Кузе

Я верю в древность и люблю ее.

Конфуций

Москва, Кремль

Директор музеев Московского Кремля Ирина Сергеевна Зарецкая очень ценила эти тихие ранние часы. Она любила приезжать на работу задолго до прихода подчиненных, когда каждый сделанный в полной тишине шаг гулко отдавался загадочным эхом в бесконечной паутине средневековых коридоров. А еще так можно было обмануть парализовавшие центр города пробки и спокойно поработать, не отвлекаясь на звонки, прием посетителей и прочую ерунду.

Отложив в сторону черновик своей речи на завтрашнем заседании попечительского совета, Ирина Сергеевна помассировала виски и бросила взгляд на настенные часы. До начала рабочего дня оставалось десять минут.

Зарецкая перевела взгляд на тщательно упакованный сверток, стоящий напротив ее стола. И хотя отправка древностей на реставрацию была делом привычным, Ирина Сергеевна всегда с трудом расставалась с экспонатами, даже зная, что это всего лишь на время. Будь на то ее воля, она бы предпочла все работы проводить непосредственно в Кремле, не подвергая уникальные произведения искусства вредоносным перепадам температуры и влажности, уж не говоря о разрушительном воздействии вибраций при транспортировке. В действительности же экспонаты приходилось отправлять в Государственный научно-исследовательский институт реставрации, или попросту ГосНИИР, где опытные специалисты кропотливо восстанавливали утраченные цвета и краски убеленных сединами шедевров, бережно залечивая шрамы, оставленные безжалостным временем на невинных ликах святых великомучеников.

Разумеется, Зарецкая прекрасно знала историю иконы, приготовленной к отправке. Когда-то она была любимой святыней русских царей. Сопровождала их в военных походах, поднимала на решающий штурм, утешала в минуту поражения. А в мирное время «Богородица» занимала почетное место на аналое в самом центре Патриаршего Успенского собора.

И так год за годом, век за веком. А потом икону стали понемногу забывать. Ее выносили все реже и реже, отдавая предпочтение другим образам.

«Любопытная вещь, — подумала Ирина Сергеевна. — Выходит, изменчивая мода распространяется не только на покрой юбок и длину волос, но и на святых? Рано или поздно они тоже изымаются из употребления подобно устаревшим фасонам».

Размышления Зарецкой прервал телефонный звонок. С проходной бодро сообщили о прибытии машины реставраторов. Директор машинально взглянула на часы. Восемь пятьдесят пять. Ранние пташки.

Лично встретив гостей у входа, Ирина Сергеевна пригласила их к себе в кабинет.

Оглядев прибывших, Зарецкая с улыбкой отметила, что оба молодых человека, согласно бумагам представлявшие отдел древнерусской иконописи, явно принимали свою работу близко к сердцу и не без гордости сигнализировали окружающему миру о своей профессиональной принадлежности посредством соответствующего дресс-кода. Один из них был одет в стилизованную под старину рубаху с расшитым воротом, другой щеголял в джинсовом комбинезоне, расписанном в русских народных мотивах.

Внимательно проверив бумаги, Ирина Сергеевна радушно предложила гостям чаю. Обладатель расписного комбинезона, судя по всему, бывший за старшего, слегка заикаясь, вежливо отказался.

Аккуратно расписавшись в книге приема-передачи ценностей и бережно погрузив груз в машину, реставраторы на прощание трогательно помахали руками через окно и отправились в обратный путь.

Улыбнувшись, атеистка Зарецкая трижды перекрестила удаляющийся фургон. На всякий случай.

Ближе к обеду Ирина Сергеевна проводила плановую еженедельную рабочую встречу с руководителями технических служб музея. Совещание пришлось прервать, чтобы ответить на настойчивый звонок телефона.

— К вам машина из ГосНИИРа, — снова сообщили с проходной.

«Отчего они вернулись?» — забеспокоилась Зарецкая и, извинившись перед подчиненными, зашагала навстречу реставраторам.

Вышедший из автомобиля человек в скучной серой робе услужливо протянул пластиковую папку с документами.

— Здрасьте! Извините, что припозднились. Мы за «Богородицей».

Зарецкая ойкнула и обеими руками схватилась за сердце.

Глава I

А что, собственно, такое весна? Защитный психологический буфер, призванный избавить от шока приходящий в себя после почти что полугодичной комы город. И если осень можно сравнить с наркозом, гуманно купирующим фантомные боли по утраченному теплу и краскам окружающего мира, то весна — не иначе как таблетка «экстази». Или сразу горсть.

Дабы уберечь тело от возможных последствий естественнонаучных экспериментов, практикуемых в каждом втором клубе, можно просто-напросто раскрыть медицинский справочник и изучить список эффектов, которые эти цветные пилюли оказывают на человеческий организм. А выглядеть он будет примерно так: улучшение настроения, позитивные эмоции, обострение ощущений. Ну разве не те же самые чувства навевает начало мая?

Вот такими размышлениями Глеб Стольцев пытался отвлечь себя от дурных предчувствий. Все еще на нервах после вчерашней ссоры, он вышел из дома позже обычного и теперь, пытаясь наверстать упущенное, нервно бросал машину из ряда в ряд. Глеб давно дал себе зарок никогда не опаздывать на лекции. Особенно на свои собственные.

Мысли, однако, снова вернулись к вчерашней ссоре. Из-за чего же они разругались? Как ни парадоксально, их теперь постоянно разводило в разные стороны именно то, что в свое время свело вместе.

Помнится, однажды они с Мариной зашли к ее подруге. Та только что сделала ремонт, объединив всю квартиру в одно общее пространство. Не просто всю квартиру, а именно всю. По последнему писку моды даже ванная и, что особенно примечательно, туалет не имели никаких стен и запирающихся дверей. С любопытством оглядев интерьеры, Марина тогда задала подруге вопрос, уже вертевшийся на языке у Глеба:

— Ну а представь, что будешь жить не одна, как сейчас, а с мужчиной. Что тогда?

— Я всегда любила экстрим, ты же знаешь, — отшутилась обладательница супермодного студио.

Вчера вечером Марина уже не первый раз напомнила ему тот давний разговор, в сердцах позавидовав подруге. Ведь та при желании всегда может вызвать мастеров и возвести стенку вокруг биде и унитаза. А вот от Глеба с его чертовым «даром» никакой стеной отгородиться нельзя. Марину нетрудно понять. Кому понравится, что в любой момент в тебя могут заглянуть? Как в микроскоп или бинокль.

Капитана Лучко спозаранку вызвал в свой безразмерный кабинет начальник городского управления генерал Дедов, которого, понятное дело, иначе как Дедом за глаза никто и никогда не называл. Дед бросил перед капитаном папку с документами:

— На вот, займись.

Пробежав глазами первую страницу, Лучко недоверчиво переспросил:

— Что, прямо из Кремля?

— Ага, средь бела дня. И мне по этому поводу уже оборвали телефон.

— Оттуда? — Лучко поднял глаза на потолок.

— Оттуда! — рявкнул Дед, ткнув пальцем в окно в направлении Красной площади. — Так что срочно собери группу и отправляйся на место. Количество людей определишь сам. Понадобится усиление — дай знать. Получишь любые ресурсы. Будешь отчитываться лично мне. Ясно?

— Так точно.

— Да, и еще. Разрешаю привлечь того экстрасенса, что помогал нам в деле «душителя», помнишь?

— Такое вряд ли забудешь.

Раздался звонок. Аппарат специальной связи снова замигал красной лампочкой. Дед, одним своим видом внушавший трепет подчиненным, вдруг как-то съежился и присмирел. Он с видимым усилием заставил себя потянуться к трубке.

— Все. Иди работай.

На пару он все-таки успел, войдя в аудиторию одновременно со звонком, по старой привычке оставив или, по крайней мере, попытавшись оставить все свои личные неприятности и передряги за дверью.

Студенты обожали Стольцева за его неподдельную страсть к науке и благородную археологическую пыль, которую так и не сумели стереть несколько лет, проведенных на кафедре истории Древнего мира. Пожертвовав романтикой греческих развалин, Глеб в какой-то момент решил попробовать себя в качестве преподавателя и, как выяснилось, не прогадал. Оказалось, что удовольствие от лекций и семинаров было вполне сравнимо с радостью, какую испытываешь от находки античных артефактов.

Одной из задач первых двух курсов обучения была подготовка студентов к выбору будущей специализации. Для этого их знакомили со всеми направлениями исторической науки. Сегодняшняя лекция была посвящена эпиграфике — дисциплине, изучающей надписи, оставленные нам предками на надгробьях, стенах, вазах и любых других твердых поверхностях. Эти нехитрые тексты несут в себе море информации о том, какими на самом деле были древние люди: как горячо они умели любить, как горько переживали потери, как люто ненавидели врагов, как буйно радовались собственным успехам, как превозносили любимых атлетов и гладиаторов, как весело смеялись над собой и окружающими.

Наилучшими из всех возможных иллюстраций к теме эпиграфики, безусловно, были афинская Агора — бывшая рыночная площадь древнегреческой столицы — и многочисленные римские надписи, сохраненные для нас стараниями Везувия.

Говоря о Помпеях, Глеб показывал слайды и одновременно воспроизводил по памяти часть надписей на доске. Студенты наперебой пытались истолковать смысл то забавных, то берущих за душу посланий из прошлого.

Начав с классического сообщения, оставленного неким Парисом, — Paris hic fuit, абсолютно аналогичного хрестоматийному «Здесь был Вася», Глеб постепенно постарался затронуть все стороны жизни помпейцев, еще не ведающих о нависшем над ними злом роке.

Своим ровным почерком Стольцев вывел следующий образчик античного граффити: Samius Cornelio, suspendere. Не без труда сориентировавшись в падежах, вызвавшийся доброволец в конце концов дал верную трактовку: «От Самия Корнелию: „Вешайся!“»

— Но в каком контексте, по-вашему, могло быть употреблено данное выражение? — поинтересовался чей-то голос.

— А какие будут версии у коллег? — переадресовал аудитории вопрос Глеб.

— Негодяй Корнелий обидел подружку Самия, и теперь его ждет расплата? — дружно загалдели девушки в первом ряду.

— Может быть, Самий — старослужащий, а бедолагу Корнелия только-только забрили в армию? — резонно предположила обеспокоенная мрачной перспективой призыва мужская половина.

Дав студентам возможность вдоволь пофантазировать, Глеб решил двигаться дальше.

— Salve lucrum! — процитировал он очередную надпись, найденную в богатой помпейской вилле.

— «Здравствуй, выгода!» — выкрикнул молодой человек, сверившись с электронным словарем.

— Скорее «Да здравствует прибыль!» — поправил его девичий голос откуда-то сзади. — Что-то вроде популярного нынче выражения «Жизнь удалась!».

— Абсолютно точно, — утвердил поправку Глеб, одобрительно кивнув ее автору — глазастой девчушке на последнем ряду.

Пришло время еще больше усложнить задачу.

— Любопытно, как много места в помпейских граффити отводится строчкам из любовных стихов римских поэтов. — И Глеб снова защелкал кнопками проектора.

Начав с Катулла, он тут же невольно вспомнил его бессмертную строчку Odi et ато — «Я ненавижу ее и люблю», весьма точно описывающую настроение, в котором он сам проснулся этим утром. На несколько мгновений Глеб унесся в воспоминания, нечаянно оставив очередной слайд без комментария, что не ускользнуло от нескольких десятков пар внимательных глаз. Неловкую паузу прервал звонок, прозвучавший подобием гонга, что иногда так кстати спасает попавшего в нокдаун боксера.

Накануне вечером Марина пугающе-спокойным голосом объявила ему о том, что съезжает к себе домой. Несмотря на трения и участившиеся размолвки, это известие оказалось для Глеба полной неожиданностью. Да, они ссорились и раньше, но при этом никогда не бросались такими словами, как «разрыв» или «уход». А ведь каких-то полгода назад он был уверен, что нашел то, что искал на протяжении всех тридцати восьми лет жизни, — свою половинку.

Глеб тут же вспомнил Эмпедокла Акрагантского, который две с половиной тысячи лет тому назад первым додумался до того, что мужчина и женщина — две половины одного и того же тела. После того как безжалостные боги разделят их на части, каждая половина всю жизнь стремится воссоединиться с другой.

Снова прозвенел звонок, и лекция возобновилась. Глеб заставил себя сосредоточиться и вернуться к надписям на помпейских стенах. Он сообщил студентам, что абсолютным чемпионом по количеству выцарапанных на древней штукатурке упоминаний был Овидий — 722 цитаты! И это при том, что не менее великий Гораций не цитировался в Помпеях и близлежащем Геркулануме вообще ни разу.

— А как вы думаете почему? — громко спросил сидящий на первом ряду парень с искусно взъерошенными волосами.

— А вы не догадываетесь? — переспросил Глеб.

Студент помотал прической.

— Вижу, первоисточников вы не читали. Ладно. Давайте поразмыслим вместе. Начнем с того, что неподготовленному читателю всех времен Гораций давался с трудом — отсутствие рифм, длинные строчки с трудноуловимым, пульсирующим ритмом. Образованный же читатель прекрасно понимал, что словом и размером Гораций владеет как никто. А его сюжеты? Поэт только и делал, что критиковал человеческие пороки и назидательно призывал к сдержанной и умеренной «золотой середине». Совсем другое дело стихи Овидия, посвящавшего свою музу исключительно любви. Было меж ними и еще одно принципиальное различие. Овидий обращался к плебсу. Поэзия же Горация была адресована всадникам.

— Обидно считать себя плебсом, но нельзя ли, Глеб Григорич, чуть подробнее про Овидия, — попросил юноша.

— С наслаждением, — согласился Стольцев. — Давайте вернемся к Публию Овидию Назону и его Ars amatoria — «Науке любви», сразу ставшей, как сейчас принято говорить, бестселлером.

Прежде чем перейти к стихам, Стольцев начал с небольшого отступления. Он признался, что считает поэзию отдельным языком, наподобие иностранного. Только изучив этот язык, как учат, к примеру, английский или немецкий, только потратив уйму часов, читая и, самое главное, пытаясь писать на этом языке, можно приблизиться к его пониманию. В этом смысле поэзия напоминает латынь или древнегреческий. Эти языки считаются мертвыми, так как на них не говорят никакие народы. Но при этом их можно выучить, поскольку существуют письменные источники. Примерно то же самое и с поэзией. Кстати, сам Глеб немало потрудился, чтобы овладеть этим волшебным языком, научиться досконально понимать его и даже изъясняться.

— А вы «говорите на поэзии»? — прозондировал он степень подготовленности аудитории.

Услышав что-то вроде коллективного «у-гу», Глеб приосанился и стал декламировать — в оригинале и переводе — самые яркие куски из творений Овидия, некогда выцарапанные безвестными почитателями его таланта на стенах помпейских таверн и прочих доступных поверхностях.

Его глубокий, поставленный голос наподобие хорошо темперированного инструмента звенел и переливался выверенными тонами и оттенками: от бархата до наждака. Аудитория, казалось, совсем перестала дышать.

На Глеба же стихи снова навеяли болезненные воспоминания о его собственных любовных неурядицах. «А если Марина и в самом деле уйдет?» — кольнуло у него в груди. Глеб даже сбился в одном месте, но быстро взял себя в руки.

— Кто бы что ни говорил, а как поэты Овидий и Гораций, безусловно, равны. Не зря же Пушкин посвятил стихи обоим.

Кто-то из студентов тут же нараспев прочитал начало из пушкинского послания «К Овидию»:

Овидий, я живу близ тихих берегов, Которым изгнанных отеческих богов Ты некогда принес и пепел свой оставил…

— Браво! — улыбнулся Глеб. — Александр Сергеевич резонно намекает на то, что его, как и некогда Овидия, тоже сослали к берегам Черного моря. А знаете ли вы, что с этой ссылкой римского поэта связана совершенно детективная история, которая еще ждет своего исследователя?

— Ой, расскажите! — попросила девушка с розовым маникюром и ноутбуком точно в тон.

— Овидий был любим и обласкан властями. Поэт отвечал императору Августу взаимностью и регулярно сочинял вдохновенные оды в его честь. И вот представьте, в один прекрасный день Овидий завершает свое, возможно, самое великое творение — «Метаморфозы». И как только что упомянутый наш с вами классик, в одиночестве перечитавший свеженаписанного «Бориса Годунова» и хлопавший сам себе в ладоши со словами «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!», в самом конце своей поэмы Овидий восторженно, хотя и несколько нескромно пишет: «Я буду жить в веках!» Однако еще не успели высохнуть чернила, которыми поэт вывел эту лапидарную строчку, как ему уже предписано отправиться в изгнание, а все его книги срочно изъяты из публичных библиотек. Без каких бы то ни было объяснений.

— А есть какие-нибудь предположения? — заволновалась аудитория.

— Да, одна зацепка у нас с вами есть. Несколько ранее была отправлена в ссылку внучка императора Юлия. И есть подозрение, что между этими событиями существует связь.

— Адюльтер? — хором предположили три зубрилки на первом ряду.

— Неясно. Сам опальный поэт не раз намекал, что пострадал, оказавшись невольным свидетелем какой-то непристойной сцены.

— Ну за свидетеля вряд ли посадят, — рассудил взъерошенный юноша.

— Не скажите.

— Как жаль, что мы никогда так и не узнаем правды, — печально подытожил чей-то голос.

— Ну почему же? Вполне возможно, что где-то под слоем земли, песка или пепла вот уже многие века скрываются вещественные доказательства, способные пролить свет на эту загадочную историю. Надо лишь копнуть в нужном месте.

Судя по наступившей паузе, добрая половина аудитории, вспомнив о приближении специализации, всерьез задумалась о выборе в пользу археологии. Было только слышно, как защелкали кнопки мобильных телефонов — студенты фотографировали стихотворные цитаты.

«А будет славно, — подумал Глеб, — если в двадцать первом веке на какой-нибудь московской стене появятся граффити, точь-в-точь похожие на те, что когда-то выцарапывали безответно влюбленные помпейцы».

До звонка оставалось чуть больше двух минут. Аудитория чуть ли не хором упросила Глеба напоследок прочитать еще что-нибудь из Овидия. Выбор пал на «Любовные элегии».

— Всё уже давным-давно сказано до нас… — то ли студентам, то ли самому себе задумчиво заметил Глеб и поднял руку, будто приготовившись дирижировать прихотливым чередованием дактилей и хореев.

В конце душещипательной строки пес sine te пес tecum — «ни без тебя, ни с тобою» — его голос предательски дрогнул. Слегка. Совсем чуть-чуть. Слава богу, никто ничего не заметил. Ну или почти никто. Разве что очень внимательная студентка на последнем ряду, уловив эту нечаянную модуляцию, бросила перешептываться с соседкой и вскинула на преподавателя удивленный взгляд.

В перерыве между парами Стольцеву пришла эсэмэска за подписью Виктора Лучко. Прочитав текст, Глеб на какое-то мгновение оцепенел. Он невольно припомнил обстоятельства знакомства с отправителем сообщения и первый опыт прикладного использования своих не совсем обычных способностей. Опыт, о котором ему иногда так хотелось бы забыть.

Чуть помешкав, Стольцев все же отзвонился.

— Здорово, Глеб! Давненько, давненько… — бодро приветствовал его следователь.

— Привет! Тебе, судя по всему, снова понадобился экстрасенс?

— В данную минуту мне скорее нужен историк, способный проконсультировать меня по Византии. У тебя случайно нет никого на примете?

— Издеваешься?

— Ага.

— Считай, что я заинтригован.

— Тогда к пятнадцати ноль-ноль подъезжай в Александровский сад. Я буду ждать тебя у входа в «Манеж».

Глава II

Капитан почти не изменился со дня их последней встречи, хотя и набрал несколько лишних килограммов, отчего шрам, глубоко прорезавший щеку, стал чуть менее заметным, а потертые вельветовые брюки еще плотнее обтянули мощные бедра.

Лучко дружески стиснул руку Глеба и предложил направиться в ближайшее кафе, чтобы обстоятельно поговорить за кофе и десертом. Стольцев знал, что, несмотря на свой брутальный вид, следователь был заядлым сластеной.

— Как твоя голова? — вежливо поинтересовался капитан.

— Все еще работает.

— Нет, я в смысле…

— А, «третий глаз»? Все в порядке. Пока видит. Хотя со временем становится подслеповат.

— Что ты имеешь в виду?

— Чем больше времени проходит после травмы, тем сильнее мне приходится концентрироваться.

— То есть твои способности постепенно ослабевают?

— Похоже.

— Так это плохо или хорошо? Ты ведь, помнится, спал и видел, как избавиться от своего нежданного дара.

— Мм, с тех пор я, можно сказать, втянулся, — с улыбкой признался Глеб. — Ну а что нового у тебя?

— А у меня к тебе дело, — как всегда без особых церемоний перешел к сути капитан. — Вот, приказали тебя ознакомить.

Лучко передал Глебу картонную папку и самозабвенно принялся за изрядный кусок торта «Птичье молоко».

Пролистав пару страниц, Стольцев поднял на капитана удивленные глаза:

— Ты уверен, что я могу чем-то помочь? У тебя же пока нет ничего, на что я мог бы…э-э…

— Наложить руки?

— Ну да.

— А ты не торопись с выводами. Для начала я прошу тебя поподробнее разузнать историю иконы. Судя по справке от экспертов, она довольно темная. Но информации у меня катастрофически мало. — Следователь отвлекся на очередную ложку торта, затем продолжил: — Ну что, поможешь? Мне, понимаешь ли, очень хочется понять, кто и по какой причине настолько набрался наглости, что посмел спереть «Богородицу» из Большого Успенского собора. Так что будь добр, подсоби. Покопайся в архивах, полистай летописи. Я хочу знать про эту икону абсолютно все. Лады?

Глеб просто не мог не согласиться. Впрочем, так поступил бы на его месте любой историк. Неспроста ведь само слово «история» в переводе с греческого как раз и означает «исследование» или, по сути, расследование случившихся событий. Так что в душе Глеб тоже искренне считал себя кем-то вроде сыщика и в каком-то смысле коллегой Лучко.

Весь обратный путь он думал о том, что ждет его дома. Готовая к примирению любимая женщина или…

Одно Стольцев знал наверняка — очередной стычки он уже не выдержит. Как правило, в случае размолвки Глеб привычно замыкался в себе, стараясь в одиночку справиться с эмоциями. И, кстати, рано или поздно справлялся. Марина же, напротив, предпочитала все решать путем изнурительных обсуждений.

«Хочешь поговорить?» Эта фраза, даже произнесенная ее нежным голосом, обычно не предвещала ничего хорошего и пахла ток-шоу-марафоном, зачастую затягивающимся до самого утра. И каждый последующий такой разговор только усугублял боль от всех предыдущих.

Обычно ища примирения после ссоры, Глеб подбрасывал Марине маленькие записочки, где в коротких стишках либо подлизывался, либо высмеивал причину ссоры. На всякий случай он в уме уже сложил пару миротворческих четверостиший:

Твои глаза зелено-карие Бывают как араукарии — Точь-в-точь такими же колючими, В сердцах прикидываясь злючими. А на щеках твоих две ямочки — Ну хоть сейчас на стену в рамочке. Не можешь выбрать паспарту? Так приложи меня… корту!

С замиранием сердца поворачивая ключ в замке, он все еще надеялся на чудо. Вот сейчас дверь откроется, а там все как раньше. Как будто и не было ссоры. Ни вчерашней, ни всех предыдущих. Остался последний оборот. Глеб вздохнул и закрыл глаза.

Жалобно лязгнув, замок отомкнулся. Легонько толкнув дверь, Глеб заглянул в прихожую. Чуда не произошло. На полу валялся ключ, к которому был прицеплен брелок, когда-то подаренный им Марине. Нет, похоже, стишки уже не понадобятся.

Лучко сидел перед экраном компьютера, задумчиво рассматривая изображение исчезнувшей реликвии. Все в этом деле представлялось следователю необычным. Он нутром чуял: что-то здесь не так. Картинка не складывалась. Икону похитили не абы откуда, а из самого Кремля. Пошли на огромный риск. И при этом украли не какого-нибудь там Андрея Рублева, а произведение неизвестного мастера. Ну не странно ли? Почему из всего собрания кремлевских икон, одного из богатейших в мире, украли именно эту, далеко не самую знаменитую вещь?

Капитан восстановил в памяти недавний разговор с директором кремлевских музеев.

— Ну а вы хотя бы запомнили, как выглядели эти ваши «реставраторы»? — спросил он у бледной как полотно Зарецкой.

— Артистически… — вот и все, что смогла ему сообщить главная свидетельница.

Он уже попросил предоставить ему записи камер наблюдения с проходной у Боровицких ворот, через которые так дерзко въехали и выехали похитители. По ощущениям от первого просмотра, воры весьма удачно уберегли свои «артистические» лица от видеосъемки. Теперь вся надежда была только на Зарецкую.

Порывшись в памяти, Ирина Сергеевна вспомнила про расписной комбинезон и легкое заикание.

— А документы?

— Они были в полном порядке. Вот их бланк приема иконы на хранение. Выглядит подлинным.

Это подтвердили и сотрудники охраны, дежурившие на проходной. Бланк и печать оказались настоящими. Пропуск на автомашину и разрешение на вывоз иконы были предварительно согласованы с директором ГосНИИРа. Что неудивительно, ведь именно на этот день и была запланирована отправка «Богородицы» на реставрацию. Ловко, ничего не скажешь.

Как ни печально, но Зарецкая, абсолютно неспособная запоминать человеческие лица, помочь следствию не смогла. Составленный по ее показаниям фоторобот оказался похож на каждого второго мужчину в городе.

Остается сосредоточиться на том, что есть. Судя по подлинным бланкам документов, следы явно ведут в ГосНИИР, куда он завтра же и отправится вместе со следственной группой. Надо будет переговорить со всеми сотрудниками и тщательно сравнить показания. Если документы и в самом деле были настоящими, это может существенно сузить круг подозреваемых, ограничивая их число только теми, кто имел доступ к бланкам и печати.

Кстати, о ГосНИИРе. Оказывается, там на реставрации в момент похищения находилась еще одна кремлевская «Богородица» — из иконостаса Благовещенского собора работы Феофана Грека. Украсть ее из ГосНИИРа можно было бы с куда меньшим риском. Однако она цела. Хотя стоимость такой иконы на черном рынке, как объяснили эксперты, существенно выше, чем у исчезнувшей. Так почему же украли менее ценную вещь? Видимо, кто-то заказал именно ее. Но кто? Зачем?

В сложившейся ситуации поиск похитителей, безусловно, следовало вести с двух концов, пытаясь выйти как на исполнителя, так и на заказчика. А без заказчика здесь точно не обошлось.

Ну вот и все. Она больше не вернется. Да и он не станет ее возвращать. В справедливости расхожей мудрости «уходя, уходи» Глеб убедился еще много лет назад. Пытаться вернуть человека, который собрался тебя оставить, — все равно что склеивать вдребезги разбитую вазу. Как ни крути, будет протекать. Сначала понемногу, а потом все больше и больше.

Пытаясь отвлечься, Глеб решил занять себя каким-нибудь делом и, поразмыслив, приступил к приготовлению ужина. Лучшим из известных ему способов успешно справиться со стрессом, было заесть его. А еще лучше — запить. Стольцев всегда придерживался постулата Эпикура о том, что «нельзя жить разумно, достойно и справедливо, не живя приятно». А поработав в Италии и став ярым поклонником тамошней кухни, он и вовсе превратился в заядлого гурмана, способного, например, проехать три часа в одну сторону только ради того, чтобы отведать какого-нибудь редкого местного сыра, которым славится упомянутая в путеводителе деревушка.

Несмотря на отсутствие аппетита, Глеб решил сварганить что-нибудь трудоемкое. Помнится, Марина, понимающая толк в таких вещах, всякий раз, когда с ней случались какие-нибудь неприятности, садилась перешивать пуговицы на старом пальто. Она, наподобие девиза, любила повторять где-то услышанную мысль о том, что «мелкая моторика — крупный терапевт». Н-да. Марина. Черт, опять.

Нарезая лук для заправки ризотто, Глеб неожиданно пустил слезу, чего с ним давно не случалось.

«Наверное, день сегодня такой», — решил он и вспомнил сегодняшнюю лекцию и Овидия. В памяти всплыли неувядающие цитаты. Однако на сей раз они были не из «Науки любви», а из следующей книги поэта, «Лекарство от любви» — Remédia amoris, в которой автор пытался давать советы о том, как облегчить душевные страдания. Сейчас это было куда актуальнее.

Положив еду на тарелку и плеснув в бокал вина, Глеб принялся поглощать ужин. В голове настойчиво продолжали вертеться жалобные гекзаметры римского классика. Тот в качестве наилучших средств от сердечной боли рекомендовал следующее: работу, охоту и путешествие. Самое время прислушаться к советам специалиста.

Итак, начнем с работы. Глеб мысленно взвесил свой и без того перегруженный график и с сомнением цокнул языком. Нет, одними бесконечными лекциями, семинарами да репетиторством он, конечно, не спасется. Что дальше? Путешествие?

Это было бы здорово, но до конца семестра еще несколько недель.

Значит, остается охота. Охота? Впрочем, если в качестве таковой засчитать участие в этом так кстати свалившемся на него деле о пропаже иконы, то почему бы и нет. Да, это вполне может стать настоящей отдушиной.

На ум Глебу пришел еще один способ врачевания сердечных недугов — cuneus сипеит trudit[1]. Завести новый роман? Нет, даже не роман, а интрижку. Что-то вроде паллиативной сексотерапии. Помнится, после развода с женой это сработало.

Глава III

Чем дальше вчитывался Глеб в содержимое папки, переданной ему Лучко, тем очевиднее становилось, что следователь абсолютно прав — история иконы даже в сокращенном изложении представлялась более чем темной и запутанной. И разобраться в ней будет непросто.

Украденная святыня носила название «Влахернская икона Божьей Матери» или «Влахернетисса». Любопытно, что предание приписывало образ кисти самого святого Луки, считавшегося не только писателем-евангелистом, но и самым первым иконописцем или, как когда-то было принято говорить, изографом.

Глеб с тоской взглянул на осиротевший без Марины противоположный конец стола, затем не без усилий вернулся к папке.

Ага, вот и история происхождения образа. Предположительно первые века своего существования икона хранилась на родине евангелиста в Антиохии, а потом была перенесена в Иерусалим, где ее в пятом веке обнаружила императрица Евдокия и привезла домой в Царьград. Позже икона попала к Пульхерии — сестре византийского императора Феодосия П. Наконец, святыню поместили в церкви Богородицы во Влахернах — местечке, расположенном в пригороде Константинополя. По имени этого храма икона и получила свое настоящее название.

Тут взгляд Глеба остановился на спрятавшейся в буфете бутылке граппы. Хм. А вот это, пожалуй, самый надежный способ забыться. В «Лекарстве от любви» об этом, правда, ни слова. Но, видимо, лишь потому, что римляне так и не успели освоить технологию перегонки, скромно уступив эту историческую честь наседавшим на империю варварам. Вообще-то, положа руку на сердце, граппа, даже выдержанная и дорогая, мало чем отличается от деревенской чачи, но куртуазности и неги в итальянском напитке, несомненно, намного больше.

Щедро налив себе полстакана, Глеб, не смакуя вкуса, залпом принял дозу. Обжигающая рот жидкость уже через несколько минут милосердно явила свою болеутоляющую мощь, выступив единым фронтом с настигнутым в желудке белым вином, выпитым еще за обедом. Стольцев облегченно вздохнул и снова углубился в чтение.

Следующее упоминание о «Влахернетиссе» датировалось 626 годом. Тогда патриарх Сергий обошел стены осажденного Константинополя с иконой в руках, после чего захватчики спешно сняли осаду города и бежали прочь, в панике побросав оружие.

После этого икона на время уходит в тень, уступая инициативу своему прообразу. И теперь уже настоящая Богородица во время очередной осады города в 910 году является молящимся в храме и простирает над Константинополем белый защитный покров. Собственно, именно в честь этого события и был установлен один из главных праздников Русской православной церкви — праздник Покрова Богородицы. Улыбнувшись, Глеб вспомнил, что согласно одной из версий, Константинополь по иронии судьбы был в те дни осажден не какими-нибудь там сарацинами, а нашими предками — русами.

Подлив себе итальянского антидепрессанта, он вновь зашелестел страницами.

Икону несколько раз признавали погибшей. Первый раз это произошло в эпоху иконоборчества, когда святыню, по слухам, спасли от уничтожения, замуровав в стену храма. Затем следы «Богородицы» исчезают то ли после пожара во Влахернской церкви, то ли после захвата города турками в пятнадцатом веке.

Занятно. Очень даже занятно. Похищенная вещь и впрямь была неординарной. Глеб даже почувствовал себя обязанным Лучко за то, что тот привлек его к расследованию, связанному со столь любопытным артефактом. Потерев уставшие глаза, он двинулся дальше к тому моменту, когда в семнадцатом веке «Влахернетисса» наконец перебралась в Россию.

Существовало по крайней мере два предположения насчет того, каким образом византийская икона очутилась в Успенском соборе Московского Кремля. По первой версии, ее прислали в дар царю Алексею Михайловичу с Афона, куда были переправлены православные ценности после падения Византии. По второй — икону привезли прямо из Константинополя в дар от настоятеля тамошнего Иерусалимского подворья.

Ну вот, для первого знакомства, пожалуй, достаточно. Глеб решил, что для полноты информации, не откладывая, посетит государственные архивы, а заодно постарается привлечь к этому историческому расследованию своих студентов. Это было бы весьма кстати для будущих историков. Он снова потянулся к граппе, но после секундных колебаний все же вернул бутылку на привычное место в шкафу.

Наутро стало понятно, что весна наконец собралась продемонстрировать всем и каждому, кто в доме хозяин. Можно сказать, стукнула кулаком по столу. И, между прочим, добилась своего. Москвички, истомленные суровой полугодичной необходимостью прятать свои прелести под ненавистной верхней одеждой, решительно вознамерились сказать вынужденной зимней скромности твердое «нет». Длина их юбок как по волшебству изменилась строго в обратной пропорции к объявленному Росгидрометом росту температуры. А огонь в глазах, многократно отраженный в мужских взглядах, набрав мощь лазера, без труда пробивал бреши в сердцах встречных кавалеров, еще не успевших задраиться в сезонную броню.

Окружающая природа, как бы оправдывая свое женское начало и будто подчиняясь какому-то извечному оргастическому ритуалу, за компанию впала в майскую истерию. Бесстыдно распустив почки и набухнув, где можно и где нельзя, она всем своим видом показывала, что в любой момент готова откликнуться на витающий в воздухе призыв к всеобщему промискуитету, распутно приоткрыв свое ненасытное лоно семенам новой жизни.

Особенно остро пьянящее дыхание грядущего тепла ощущалось в уютном парке, два с половиной века назад разбитом в Сокольниках по проекту самого Растрелли, вокруг величественного сооружения из красного кирпича, некогда носившего высокое имя Загородного дворца Елизаветы Петровны.

Чего только не повидал этот выщербленный временем красный кирпич. Бывало, дворец использовался под казармы и на долгие годы наполнялся эхом караульных и чеканным шагом марширующих войск. Случалось и так, что здание десятилетиями подремывало в тишине, приютив в своих стенах почти неслышную общину сестер милосердия. А в иные времена оно и вовсе пустовало. И вот в один прекрасный день часть дворца отдали Государственному научно-исследовательскому институту реставрации. Именно туда, вдыхая напоенный забытыми за зиму ароматами воздух и улыбаясь дефилирующим навстречу красоткам, шагал по аллее старого парка капитан Лучко.

В подъезде его уже поджидали коллеги. Оставив их в курилке, капитан прямиком направился к директору.

Судя по цвету лица и легкому тремору конечностей, Алексей Степанович Шейнин, вот уже двадцать лет бессменно руководивший ГосНИИРом, был в курсе того, что похитители предъявили кремлевской охране подлинные бланки, заверенные печатью его института.

— Хоть убейте, не пойму, как это могло произойти! — схватился за голову Шейнин, даже не дослушав до конца первый вопрос капитана.

— Я здесь именно затем, чтобы разобраться, — как можно более спокойным тоном заверил директора Лучко.

— Да, да, мы тоже сделаем все от нас зависящее, — усердно закивав, затараторил Шейнин.

— У вас есть подозрения насчет того, кто мог это совершить?

— Что вы! Откуда?

— Тогда давайте начнем с тех, кто мог иметь доступ либо к бланкам, либо к печати.

— Да, конечно.

Шейнин нажал кнопку на пульте. В динамике послышался приятный женский голос:

— Слушаю, Алексей Степанович.

— Зайдите, пожалуйста.

Через пару секунд в кабинет вошла молодая женщина, окутав капитана густым запахом духов. Шейнин указал на кресло. Женщина послушно села.

— Это Елена Гуляева. Мой секретарь. Обычно все документы хранятся у меня в сейфе. Но иногда, отлучаясь, я оставляю запасные бланки у нее. Мало ли что.

Услышав эти слова и, видимо, смекнув, к чему они могут привести, секретарша тут же принялась безудержно рыдать. Отпоив ее водой из старомодного графина, Лучко выяснил, что пластиковая папка с двумя запасными бланками, на всякий пожарный хранившимися у нее в столе, исчезла примерно два месяца назад. Кто-то, похоже, готовился к похищению загодя и весьма основательно.

— А кто имел возможность украсть документы?

— Да кто угодно. Я могла отлучиться на обед…

— Не заперев кабинет или хотя бы стол? — возмутился Шейнин.

Секретарша снова засопела покрасневшим носом.

— Ну а кто крутился в приемной чаще других? — почти ласково поинтересовался капитан.

— Директор, — злобно зыркнув на шефа, всхлипнула секретарша.

Руки Шейнина задрожали пуще прежнего.

— А кроме него? — попытался разрядить обстановку Лучко, уже дав себе слово, что остальных сотрудников он и его помощники допросят с глазу на глаз.

— Никто вроде.

— Так «никто» или «вроде»? — уточнил капитан.

Вместо ответа женщина скривила рот и снова прикрыла глаза платком.

— К Елене Петровне на огонек иногда заглядывают молодые сотрудники, — с готовностью проинформировал следователя Шейнин.

— Вот как? А поконкретней?

Вооружившись карандашом и записав пару фамилий, Лучко попросил директора выделить его группе три комнаты для опроса сотрудников института и предоставить полный список всех работников.

— Для начала всего-навсего поговорим, — пояснил капитан, не вдаваясь в неприятные подробности, например, о том, что Дед уже заранее дал добро на использование в дознании любых средств, вплоть до полиграфа, если понадобится.

По распоряжению Лучко всех сотрудников института развели по трем комнатам, в каждой из которых их ждал разговор с очередным следователем. Сам же капитан постоянно перемещался из кабинета в кабинет, то лишь слушая, то подключаясь к разговору. Его задачей в первую очередь было не столько выявить несоответствия в показаниях, сколько засечь едва уловимые признаки волнения или беспокойства опрашиваемого. А в том, что злоумышленник или его сообщники где-то здесь, рядом, капитан нисколько не сомневался.

Поток сотрудников стал редеть только ближе к концу третьего дня. В очередной раз перейдя из кабинета в кабинет, Лучко застал коллегу за беседой с броско одетым молодым человеком. Заглянув через плечо оперативника, следователь прочитал, что фамилия допрашиваемого была Пышкин. Пышкин? Не один ли из тех, кто, по образному выражению директора, захаживал на огонек к Гуляевой? Капитан сверился со списком. Точно. Надо приглядеться к нему повнимательней.

— Сергей… э-э… Николаевич, а вы хорошо знакомы с Еленой Гуляевой? — вклинился в разговор Лучко.

— С секретарем директора? Да кто же ее не знает.

Было заметно, что, несмотря на напускную вальяжность и равнодушие, этот симпатичный светловолосый парень явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Скажите, вы поддерживаете контакт с Гуляевой вне института?

Молодой человек замотал головой. Пожалуй, даже чуть-чуть энергичнее, чем следовало бы.

— Нет, нет, что вы. Мы общаемся только и исключительно на работе.

«Это будет несложно проверить», — мелькнуло в голове у капитана.

— Позвольте уточнить, вы общаетесь только «на» работе или только «по» работе? — переспросил Лучко, нарочно выделив голосом предлоги.

— Только «на», — раздраженно уточнил Пышкин.

«Врешь ведь, как пить дать», — подумал следователь, испытующе всматриваясь в собеседника, и объявил:

— Ну хорошо, на сегодня вполне достаточно.

Глава IV

Сразу после лекций Глеб отправился на Большую Пироговскую в Российский государственный архив древних актов. РГАДА считался настоящей Меккой историков. Нет, даже не Меккой, а скорее Римом, куда неизбежно приводили если не все дороги, то по крайней мере все следы, кем-то когда-то оставленные в российской истории.

Чего только не сыщешь в этом гигантском хранилище старины. Вы решили разобраться в запутанной генеалогии собственной семьи? Значит, вам прямиком в РГАДА. Захотели покопаться в грязном белье давно почивших в бозе царей? Тогда вас наверняка заинтересуют фонды личных канцелярий российских монархов. Пожелали убедиться в том, что массовое расхищение госбюджета — отнюдь не новое ноу-хау, а старинная и, главное, почти ненаказуемая национальная забава? Испытайте удовлетворение от чтения документов, запечатлевших вековые злоупотребления практически всех дореволюционных приказов — от Аптекарского до Большой казны. Вознамерились воздать по заслугам негодяю, несколько веков назад счастливо ускользнувшему от правосудия? К вашим услугам подробнейшие архивы органов следствия и сыска.

В общем, в РГАДА при желании можно было найти абсолютно все. И это «все» с фантастической скрупулезностью охватывало любые крупные и мелкие события, случившиеся в жизни страны с девятого по двадцатый век. Надо только знать, где искать и, главное, что.

Для того чтобы побыстрее сориентироваться в колоссальном количестве архивных материалов, Глеб начал с многотомного путеводителя, в котором перечислялись находящиеся на хранении документы. Он выбрал самые многообещающие и подошел к стойке.

Вообще-то читальные залы РГАДА обычно весь день напролет забиты посетителями, и чтобы попасть туда, нужно было приходить к самому открытию. Это обстоятельство, впрочем, мало волновало Глеба, поскольку систему, которую профессор Буре в шутку называл псевдолатинским выражением ро blatum, еще никто не отменял. Один звонок старой знакомой, работавшей в администрации архива, — и уже через пять минут Глеб получил желаемые документы.

С увлечением покопавшись в изданном в 1844 году сборнике под названием «Выходы государей царей и великих князей Михаила Федоровича, Алексея Михайловича, Федора Алексеевича, всея Руси самодержцев», Глеб обнаружил то, что искал. Запись, датированная 1653 годом, сообщала: «Октября в 16 день встречал Государь образ пречистыя Богородицы Одигитрия, что принесен из Грек, из Лахернской церкви».

Слово «одигитрия» по-гречески означает «указующая путь», — припомнил Глеб и сделал пометку в блокноте: надо разобраться с этим поподробнее.

Но кто же доставил святыню ко двору его величества? К радости Глеба, в архивах на сей счет тоже сохранилась подробная запись. Оказалось, что икону в Москву привез константинопольский купец, которого летописи упоминали как «торгового грека» по имени Дмитрий Костинари.

Записав имя, Глеб углубился в реестр документов на греческом. Здесь его снова ждала удача. Бездонные российские архивы сохранили грамоту, присланную царю Алексею Михайловичу константинопольским патриархом Паисием, в которой тот в самых напыщенных выражениях излагал историю образа и сотворенные им чудеса. Но главный сюрприз был впереди. С помощью электронной системы поиска Глеб обнаружил упоминание о Влахернской Богоматери в истории сразу нескольких громких фамилий. Оказалось, что в роду Строгановых-Голицыных существовало семейное предание, согласно которому из Константинополя в Москву в свое время привезли не одну, а две иконы с одним и тем же названием.

Вернувшись в рабочий кабинет после очередного дня в ГосНИИРе и запивая стаканом чая купленный по дороге шоколадный эклер размером с ладонь, Лучко размышлял о том, что по иронии судьбы «Богородица» три года терпеливо ждала своей очереди на реставрацию в ГосНИИРе, и вот на тебе! Дождалась.

Капитан в очередной раз пробежал глазами список сотрудников института. Директора он отмел сразу. За двадцать лет, проведенных Шейниным на начальственном посту подобное случилось впервые. Нет, вряд ли это он. Но тогда кто? По результатам опроса сотрудников, наибольшие подозрения вызывали секретарь Гуляева и реставратор Пышкин. Лучко снова пролистал личные дела. Ничего необычного: учились примерно, работали старательно. В общем, ничего не узнаешь, пока не прижмешь. Может, уже пора? Только вот как бы не спугнуть раньше времени. Кто бы из них ни был замешан в похищении, он или она, скорее всего, лишь снабдили вора информацией и документами. И если этот вор запаникует и заляжет на дно, пиши пропало. Так что пока о подозрениях на свой счет эти двое знать ни в коем случае не должны.

Для начала нужно побыстрее проверить, чем Пышкин и Гуляева занимались в день исчезновения иконы: проанализировать звонки на мобильные, просмотреть электронные сообщения, по минутам уточнить распорядок дня и тому подобное. А там, глядишь, что-нибудь и вылезет.

Сбитый с толку Глеб от корки до корки пролистал дореволюционную книгу, где подробнейшим образом описывалось имение Голицыных в Кузьминках — село Влахернское, названное так в честь драгоценной иконы, пожалованной предкам князя царем. Если верить тексту, икона была дубликатом «Богородицы», присланной самодержцу из Константинополя вместе с оригиналом.

Стольцев отложил книгу в сторону. Чертовщина какая-то. Ну зачем византийцам было дарить русскому царю две одинаковые иконы?

Глеб снова склонился над летописью Голицынского имения. Икона-дубликат многие десятилетия хранилась в подмосковной деревеньке, в специально построенной церкви, естественно, также нареченной Влахернской. После революции икона перекочевала в запасники Государственной Третьяковской галереи. Для того чтобы отличать эту «Влахернетиссу» от той, что висела в Кремле, искусствоведы и историки стали именовать ее «Строгановским списком».

Хм, надо будет обязательно сходить в Третьяковку.

Утром Глеб первым делом позвонил Лучко и предложил ему вместе заехать в галерею, чтобы своими глазами взглянуть на копию иконы. Следователь отказался, сославшись на занятость, но обещал сделать звонок и договориться о том, чтобы Глеба беспрепятственно пропустили в запасник. Стольцев, в свою очередь, испросил разрешения взять с собой коллегу. Он был совершенно уверен, что профессор Буре не откажется от редкой возможности ознакомиться с недоступными взору обычных посетителей экспонатами одного из крупнейших в мире музеев.

Потомок немецких переселенцев Борис Михайлович Буре был личностью эксцентричной даже для ученого с мировым именем. Старомодный и экстравагантный, профессор слыл непререкаемым научным авторитетом и кумиром многих поколений студентов истфака. Они со Стольцевым были весьма близкими друзьями, несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте и формальное обращение на «вы».

После недавнего ухода прежней заведующей, Буре, к радости Глеба, назначили исполняющим обязанности завкафедрой. Выбор, по общему мнению, представлялся более чем достойным: профессор был как высочайшей пробы профессионалом, так и превосходно воспитанным, тактичным, чутким человеком и, в отличие от своей предшественницы, решительно не давал хода сплетням и интригам, столь характерным для ученой среды. Однако Борис Михайлович сразузаявил, что в силу возраста, а также по идейным соображениям не претендует на эту должность на постоянной основе и с наслаждением оставит пост по окончании переходного периода. Вот тут-то все и началось.

О своем горячем желании воссесть на кафедральном троне заявили сразу три человека. У доцента Волковой, исполнявшей обязанности зама при одиозном старом начальстве, шансов не было. Зато два других кандидата — профессор Фунин и профессор Гладкова — обладали примерно одним и тем же «весом» и схожим числом заслуг и регалий.

Фунин занимался ранней Римской республикой, Гладкова же специализировалась на Древнем Востоке, и конечная победа одного из них, по идее, должна была на несколько лет вперед определить диспозицию, в которой находились традиционно конфликтующие между собой «западный» и «восточный» кланы кафедры истории Древнего мира.

Щедрый на прозвища Буре тут же окрестил предвыборную возню между Фуниным и Гладковой «фуническими» войнами. Неологизм немедленно прижился, и коллектив преподавателей, подобно стоящему на холме античному полководцу, заинтересованно наблюдал за жаркой схваткой в долине.

Все сожалели о решении Буре, но Борис Михайлович был непреклонен и с удовольствием цитировал знаменитые слова удалившегося от дел Диоклетиана, в ответ на просьбу послов вернуться в Рим и снова стать императором сказавшего, что они бы не стали к нему приставать со своими глупостями, если бы увидели, какую он вырастил в огороде капусту.

Как и предполагалось, Буре воспринял приглашение в Третьяковку на ура. Заказанный Лучко пропуск позволил им без лишних проволочек попасть в залы, открытые только для работников музея. Встретившая их сотрудница представилась Марией Ильиничной и любезно согласилась провести что-то вроде небольшой экскурсии.

Со слов Марии Ильиничны, богатейшая коллекция икон в запасниках Третьяковской галереи насчитывала около четырех тысяч экспонатов. И хотя профессор с удовольствием осмотрел бы их все, Глеб сразу попросил показать им «Влахернетиссу».

Когда служительница музея, проведя гостей длинными запутанными коридорами, наконец показала им икону, Глеб поначалу решил, что пожилая женщина, верно, ошиблась. Он даже вынул специально захваченную с собой цветную распечатку.

— Вы уверены, что эта она?

Мария Ильинична, озадаченная вопросом, кивнула.

Еще раз недоверчиво взглянув на распечатку, Глеб протянул ее Буре. Тот поправил очки и внимательно сличил то, что называлось «Строгановским списком», с фотографией кремлевского оригинала.

Икона была абсолютно другого цвета! Причем разница заключалась не в оттенке. Она была совершенно радикальной. Икона на снимке состояла почти сплошь из золотистых тонов. А образ, висевший в запаснике, оказался черно-синим.

— Очень странно, — пробормотал Глеб.

— Более чем, — согласился Борис Михайлович. — Будто их нарочно сделали максимально различимыми на глаз.

— Но зачем?

— Возможно, кто-то очень не хотел, чтобы иконы перепутали.

— Что-то вроде цветового кода?

— Очень на то похоже.

— Но кому это могло понадобиться?

— Да, было бы и в самом деле очень любопытно узнать.

— А мы могли бы поговорить с кем-то из ведущих специалистов по иконам? — спросил Глеб у сотрудницы музея.

— С удовольствием отвечу на ваши вопросы, — поджав губы, предложила Мария Ильинична. — Я руководитель отдела реставрации древнерусской живописи.

Извинившись за свою нечаянную бестактность, Глеб спросил, почему в летописи икона была названа греческим словом «Одигитрия» — «указующая путь».

Мария Ильинична, смягчившись, начала с того, что в русской традиции более привычным переводом считается «Путеводительница». Само же понятие «Одигитрия» обозначает одно из наиболее распространенных изображений Богоматери с Младенцем, когда у нее на руках сидит отрок-Христос. Правой рукой он благословляет, а в левой держит свиток или книгу.

— Вы заметили, что эта икона, как и та, что исчезла из Кремля, выглядит весьма необычно и совершенно непохожа на остальные? Дело в том, что обе «Влахернетиссы» — одни из немногих сохранившихся икон, выполненных в чрезвычайно редкой технике энкаустики, или воскомастики. Такой способ живописи подразумевает использование восковых красок, отчего изображение приобретает объем и становится выпуклым. Вы уже наверняка обратили внимание на ее толщину?

Не заметить этого и впрямь было невозможно. Изображение Богородицы больше напоминало разрисованный барельеф, нежели икону.

— Во всем мире уцелело очень мало столь древних икон, — продолжила Мария Ильинична. — Аналогом можно считать чудотворный образ Богоматери Спилеотиссы в греческом монастыре Мега-Спилео на Пелопоннесе и еще несколько экземпляров, сохранившихся на Афоне.

— Вы сказали «древняя». А насколько? — вступил в разговор Буре.

— А вот это самое интересное. Из-за того что доску и оклад несколько раз меняли на новые, провести датирование изображения с точностью в сто процентов не представляется возможным даже с использованием самых современных средств. Насколько я знаю, последний раз такая попытка делалась в восьмидесятые годы под руководством Сергея Лягина. И если кто и может об этом рассказать, так это сам Лягин. Помнится, в результате его исследований «Богородица» враз состарилась на тысячу лет! Теперь она официально считается произведением седьмого века. Хотя у Лягина на этот счет было свое особое мнение.

— Но почему столь ценный экспонат находится в запасниках, а не выставлен на обозрение публики?

— Я же говорила, в нашей коллекции четыре тысячи икон. И каждая вторая претендует на место в основной экспозиции.

— А где мы можем найти Лягина?

— Он давно на пенсии, но телефон я вам раздобуду.

Под впечатлением от увиденного Глеб и Буре спорили всю обратную дорогу в университет.

— А что, если разница в цвете не является опознавательным знаком, как мы с вами первоначально предположили? — размышлял профессор.

— Но тогда чем ее можно объяснить?

— Ну хотя бы тем, что древние греки вообще описывали цвета весьма специфическим образом.

— Вы имеете в виду такие вещи, как отсутствие в их лексиконе слова «синий» или «голубой»?

— Например. Но если бы вся разница заключалась только в этом. Помните, как Гомер описывает море? Он сравнивает его с вином.

— Тогда давайте вспомним, что тот же цвет вина он использует и для описания овечьей шерсти. А небо Гомер вообще называет бронзовым! И что с того? В конце концов, по преданию, поэт был слепым. Ему простительно.

— Хорошо, вспомните Еврипида, — не сдавался Буре. — Он-то точно слепым не был. Но при этом мог запросто применить прилагательное «хлорос» к человеческим слезам или крови. И даже если мы согласимся со спорной точкой зрения насчет того, что это слово, исконно означавшее «зеленый», могло также означать еще и «желтый», то все равно кровь и слезы, даже при таком допущении, будут выглядеть как минимум нетрадиционно.

Глебу было нечем крыть, но Буре все продолжал сыпать доводами:

— А Эмпедокл, который сводил все многообразие окружающих красок лишь к четырем цветам? А Ксенофан, из семи тонов радуги различавший всего три?!

Надо признать, по части знания Еврипида и прочих угнаться за Буре было решительно невозможно. Поэтому Глеб дипломатично предложил вернуться к вопросу о синем цвете.

— Мы совсем забыли про «циан», — спохватился он.

— Да, действительно, этим словом исконно описывались темно-синие эмали, но оно никогда не применялось ни к небу, ни к воде. Ну не странно ли?

— Постойте, но разве Гомер не сравнивает цвет волос Гектора именно с «цианом»? Разве мы не можем считать это аналогом нашего выражения «иссиня-черный»?

— Пожалуй, — признал профессор, благодушно сводя ученый спор к временной боевой ничьей.

Порядком устав от дискуссии и на время позабыв о вызвавшей ее иконе, Глеб погрузился в размышления о том, отчего древние и в самом деле не только описывали, но и, по предположениям отдельных исследователей, даже воспринимали цвета совсем не так, как мы. Например, одна группа ученых полагала, что сетчатка египтян и греков, несмотря на то, что нас разделяют всего каких-то две-три тысячи лет, еще не достигла своего нынешнего развития и не обладала тем же разрешением, что теперь. Другие считали, что причина столь резких разночтений скорее психологическая и что те же греки были в гораздо большей степени склонны отождествлять цвета с настроением или характером, нежели с хроматической характеристикой предметов. Третьи были уверены, что цветовосприятие — это вообще плод комбинированной психофизической эволюции. Не случайно офтальмологи утверждают, что слепые люди, которым современная медицина возвращает зрение, ни в какую не способны адекватно различать цвета по причине того, что они либо забыли, как это делать, либо их в свое время не научили.

Сидя в кабинете и листая распечатки, присланные сотовыми операторами, Лучко и сам толком не знал, что именно ищет. При том что биллинг был весьма эффективным методом поиска виртуальных улик.

Поделенная на «соты» и испещренная базовыми станциями или, для краткости, базовками, столичная территория, по сути дела, являлась точной координатной сеткой, позволяющей отследить как местонахождение мобильного телефона, так и все его передвижения в пространстве. Распечатка, словно машина времени, могла запросто обратить вспять ход истории, давая грамотному и внимательному наблюдателю почти сверхъестественную возможность увидеть, кто, когда, откуда и кому звонил, с точностью до секунды восстановив события, случившиеся накануне или годы тому назад. Любой мобильный, как известно, служит прекрасным радиомаяком.

Распечатка, которую изучал Лучко, была совсем непохожа на те, что по просьбе абонента выдаются в офисах операторов связи. Кроме исходящего и входящего номеров, аппаратура наподобие радара послушно фиксировала еще и сектор, то есть записывала информацию о том, где в каждый момент времени располагался звонивший по отношению к станции, через которую происходила коммутация. Кроме того, основываясь на показателях мощности сигнала, можно было точно определить, звонил ли абонент, идя пешком по улице, ехал ли он в машине или находился внутри здания. Таким образом, фиксируя перемещения звонившего от одной базовки к другой, можно было составить точный маршрут его движения с ошибкой, не превышающей сотню-другую метров.

Определив интересующий его район, следователь напряженно искал следы любой подозрительной активности вблизи Кремля и в особенности у Боровицких ворот между восемью пятьюдесятью и девятью часами утра.

Звонков было море. Рано приезжающие на службу чиновники к девяти обычно чуть ли не поголовно уже были на месте, начиная рабочий день с телефонных переговоров, что значительно осложняло задачу капитану. Да, время для похищения эти парни выбрали идеально. Но совсем не наследить они вряд ли могли. Надо лишь понять, какой из этих тысяч номеров имеет отношение к ворам.

Лучко с завистью подумал о зарубежных коллегах, на помощь которым в подобных случаях приходит специальное программное обеспечение, способное обрабатывать тысячи номеров в секунду в соответствии с заданными параметрами поиска. Руководство управления в прошлом году в очередной раз пожадничало, вычеркнув из списка закупок копию этой волшебной программы. А она сейчас ох как пригодилась бы. Впрочем, Деда можно понять: семь тысяч евро за диск с программой — это, пожалуй, слишком. В общем, рассчитывать приходилось только на собственную интуицию и усидчивость.

Пока капитан задумчиво теребил мочку уха, его внимание привлек звонок, сделанный в 9:42. Судя по мощности сигнала, звонили из автомашины. Лучко помнил, что, исходя из записей камер наблюдения, фургон с фальшивыми реставраторами покинул Кремль за полторы минуты до этого. А кому звонили-то? Ага, номер не зарегистрирован. Видимо, купили симку где-нибудь на Митинском радиорынке. Впрочем, это не важно. Даже не идентифицируя телефон, система все равно внимательно фиксирует всю поступающую о нем информацию. И делает это не зря. В 9:44 анонимный абонент вступил в новый сеанс связи. Он набрал номер, показавшийся Лучко знакомым. Следователь со смутной надеждой заглянул в листок, где накануне цветным маркером педантично выделил несколько комбинаций цифр. Это был список номеров домашних и мобильных телефонов всех сотрудников ГосНИИРа. Память капитана не подвела. Номер принадлежал реставратору Пышкину.

Глава V

Перехватив взгляд, которым Зинаида провожала идущего по коридору Стольцева, Аня Ганина брезгливо одернула лучшую подругу за плечо:

— Геронтофилка!

— Не говори глупостей. Я испытываю к Глебу Григорьевичу чисто научный интерес. Ну, скажем, как археолог к древнему артефакту.

— Вот в этом-то и проблема.

— Ты о чем?

— О том, что некоторые «археологи» по таким вот «артефактам» иногда прямо-таки сходят с ума.

— Ты же меня знаешь…

— Вот именно, — проворчала Аня, перехватив очередной взгляд Зины, направленный туда, где в бесконечном людском потоке постепенно растворялась прямая спина Стольцева.

Рассеянно улыбнувшись в ответ, Зина попыталась отшутиться:

— Мне, знаешь ли, всегда нравились кавалеры постарше. Мой самый первый школьный ухажер учился в девятом классе, а я ходила в седьмой.

Наморщив лоб, Аня произвела в уме какие-то вычисления:

— Если подумать, в принципе разница в два класса по меркам взрослой жизни соответствует пятнадцати-двадцати годам, не меньше. Тебе восемнадцать, Стольцеву где-то тридцать шесть-тридцать восемь…

— Отстань. — Зина беззлобно оттолкнула подружку и еще раз украдкой посмотрела туда, где исчез Стольцев.

В глазах Зины Глеб не просто выделялся из толпы. Он возвышался над нею. Чем-то вроде памятника воле и упорству человека, позволившим ему, выжав максимум из заложенных природой возможностей, покорить недоступные для других вершины, не утратив при этом ни скромности, ни самоиронии.

Нет, конечно, этот человек отнюдь не был лишен недостатков. Например, Зину жутко раздражало то, что их преподаватель, казалось, знал все обо всем и постоянно подтрунивал над невежеством аудитории, что нравилось далеко не каждому. Впрочем, у него на то были основания.

Начнем с того, что Стольцев заслуженно слыл исключительным знатоком греческого и латыни. Даже отмеченная куда более высокими званиями профессура кафедры классических языков не могла, да и не отваживалась соперничать с ним.

Кроме невероятных лингвистических успехов, Стольцев еще до прихода на кафедру успел многого добиться и в археологии. Например, когда Зина еще училась в школе, Стольцев уже был одним из руководителей раскопок в Северном Причерноморье, и Зина до сих пор чуть ли не наизусть помнила газетную статью о том, как ребята из его экспедиции нашли в море, на три четверти затопившем руины древней Фанагории, уникальные по ценности предметы.

Одной из самых громких находок, описанных в газете, было надгробие жены легендарного Митридата. Причем согласно эпитафии супругу царя называли мужским именем Гипсикрат. Археологи, конечно, знали, что в принципе мужеложство среди греков было нормой жизни. Но загвоздка состояла в том, что у Митридата от этого таинственного Гипсикрата были дети!

Любопытно, что разгадать головоломку Стольцеву и его коллегам помог не кто иной, как Плутарх. Копаясь в жизнеописании римского полководца Помпея, в красках описавшего последнее сражение Митридата с римскими войсками, въедливые археологи обнаружили упоминание о жене или наложнице царя по имени Гипсикратия, до того храброй в бою, что Митридат уважительно нарек ее Гипсикратом.

Как-то на лекции Стольцев признался, что и эта находка, и связанные с ней исследования были одними из самых ярких событий его жизни. Что уж говорить о Зине, на которую та давнишняя статья и последующие рассказы преподавателя произвели столь сильное впечатление, что она полностью и окончательно определилась в выборе будущей специализации, отдав предпочтение покрытой пылью и потом нелегкой стезе археолога.

Помимо заслуг, добытых скребком и лопатой, Стольцев обладал несомненным талантом педагога, способного превратить тяжкий путь познания в легкую и увлекательную прогулку. А самое главное, он был прирожденным ученым, умеющим подмечать ключевые моменты там, где их не видел глаз менее искушенного наблюдателя.

Взахлеб прочитав обнаруженную в Интернете кандидатскую Стольцева, Зина, уже имевшая за плечами добрую сотню часов, проведенных в «историчке» — как спокон веку студенты фамильярно звали Государственную публичную историческую библиотеку, — с удивлением обнаружила, что эта скромная в смысле ученых степеней работа была вполне способна уделать любую докторскую по данному вопросу. Но любопытнее всего то, что Стольцев не стал докручивать столь блестяще разработанную тему и конвертировать ее в вожделенный докторат. Нет, закончив дело, он с азартом истинного ученого переключился на изучение других вопросов.

Наконец, что немаловажно, Глеб Стольцев был весьма привлекательным мужчиной с лицом, что не испортило бы греческую статую, и абсолютно неотразимым серо-голубым взглядом, в глубине которого то и дело проскакивала очаровательная лукавая искорка. Словно первый луч солнца, до поры таившийся в предрассветном небе. Даже крупный розовый шрам, просвечивающий на затылке и по виду совсем свежий, не портил картины, а скорее добавлял ореола мужественности своему обладателю.

Были, впрочем, у Стольцева и свои странности. Например, Зина никогда не видела, чтобы он с кем-нибудь здоровался за руку. Очень внимательная от природы, Зина, наверное, единственной из всех подметила эту особенность и была совершенно убеждена в том, что их преподаватель пытается тщательно избегать любого физического контакта с окружающими, прибегая ко всяческим хитростям.

Так, он всегда старался держать обе руки занятыми, например в одной — портфель, а в другой — какую-нибудь книжку или журнал. В разговоре Стольцев норовил отойти как можно дальше от собеседника. А после окончания лекции он, как правило, покидал аудиторию последним — опять-таки, похоже, из-за боязни угодить в толчею, чреватую нарушением так бдительно оберегаемых им границ личного пространства.

Однако при всех этих странностях на закоренелого мизантропа Стольцев совсем не походил — общение со студентами явно доставляло ему немалое удовольствие. Может, какой-нибудь пунктик на гигиене? Боязнь чем-нибудь заразиться? Разновидность ипохондрии? Не зря же Стольцев даже мел всегда приносил с собой и никогда не пользовался тем, что пыльной горкой лежал у доски.

Как бы там ни было, но эта таинственная фобия и та представлялась Зине лишь дополнительной изюминкой, этакой милой чертовщинкой, придававшей еще больше очарования ее кумиру.

А тут еще эта внезапная слабость во время декламации Овидия. Неужели нашлась искусительница, способная разбить сердце такого мужчины? Чего бы только Зина не отдала за возможность утешить этого явно страдающего, но не желающего показать свою боль человека.

Нахмурив не имеющий ни единой морщинки лоб, Зина отправилась этажом выше, где через пять минут начиналась следующая пара. Ни на шаг не отстающая Аня с любопытством наблюдала за сменой выражений на лице подруги.

Подозрения насчет Пышкина подтвердились, однако Лучко, немного поразмыслив, решил пока не брать реставратора под стражу. Слишком велик риск спугнуть более крупную птицу. Нет, для начала он доложит Деду и установит наблюдение за Пышкиным и его квартирой. Так он сможет выйти на реального исполнителя или даже на заказчика. Горячиться тут не следует.

Возвращение домой все еще было пыткой для Глеба. Он снова один. И снова не по своей воле. Не то чтобы Глеб был излишне самолюбив, нет. Но мысль о том, что его оставили, что любимая женщина предпочла разорвать их отношения в одностороннем порядке, неприятно колола под сердцем.

А ведь, между прочим, это уже не первый подобный крах в его жизни. Глеб с грустью сравнил романтические отношения с подводной лодкой. Та, при желании, может сколь угодно долго держаться на плаву, но капитана при этом так и подмывает скомандовать: «Срочное погружение» — и опытным путем выяснить, насколько глубоко можно притопить эту железную дуру.

В памяти Глеба всплыли строки, пусть и очень иносказательно, но все же объяснявшие природу трещины, поначалу казавшейся с волосок, но в итоге разошедшейся до размеров бездны. В своем стихотворении один из любимых латиноамериканских поэтов Глеба признавался, что ему «до лампочки, какие у женщины груди — как цветущие магнолии или как пара сушеных фиников, и какая у нее кожа — как персик или наподобие наждака». Что ему «начхать на то, насколько свежо ее утреннее дыхание — возбуждает ли оно плоть или способно морить тараканов». Лишь одного поэт ни под каким предлогом не мог простить возлюбленной, а именно «неумения летать». Изящный верлибр аргентинца заканчивался словами о том, что «если женщина не умеет летать, она попросту теряет с ним время».

Глеб отдернул занавеску и, сложив ладони козырьком, попытался всмотреться в чужую жизнь, протекающую за окнами дома напротив. Навеянный стихотворением образ занозой сидел у него в голове. Черт побери! При всех достоинствах Марины, «летать» она разучилась. И до обидного быстро. Или ей всего-навсего достался не тот «пилот»? Впрочем, разве Глеба еще в школе не предупреждали на уроках зоологии о том, что муравьиная матка сбрасывает крылья сразу после того, как находит себе достойного партнера?

Было до чертиков тоскливо. Для создания хоть какой-то иллюзии общества Глеб весь вечер шел на мелкие хитрости. Он то включал телевизор на полную громкость, то рассылал не особо нужные эсэмэски друзьям и знакомым. Хитрости не особенно помогли. Уже к десяти хотелось завыть волком. Не найдя для себя иной альтернативы, Глеб с надеждой посмотрел на стеклянную дверцу буфета, за которой угадывался манящий силуэт бутылки с граппой.

Перебрав за ужином лишнего, Стольцев так и заснул на кухонном диване. Его разбудил неприлично поздний звонок. Голова раскалывалась, а ощущение во рту цензурными словами описать было крайне затруднительно. Недоверчиво посмотрев на часы, Глеб потянулся к телефону. Половина первого ночи. Кто бы это мог быть? Неужели она?

Вместо голоса, который одним лишь своим слегка хрипловатым, таким низким для женщины тембром когда-то мог свести его с ума, в трубке послышался бодрый баритон Лучко. Как обычно, капитан не стал тратить времени на преамбулы:

— Ты не поверишь, только что ограбили Третьяковскую галерею. Украли икону.

— Я, кажется, догадываюсь, какую именно, — предположил Глеб, окончательно просыпаясь.

Глава VI

— Как исчез? Куда исчез? — орал Дед на капитана. — Проворонил, твою мать!

Прекрасно зная характер генерала, Лучко даже и не пытался оправдываться. Себе дороже. Главное — не смотреть начальнику в глаза: это может вызвать очередной приступ ярости. А в гневе обладавший луженой глоткой и почти двухметровым ростом Дедов был по-настоящему грозен и очень шумен. За оглушительный голос начальника управления иногда звали Иерихоном. Если Иерихон подходил вплотную и кричал подчиненному в лицо или, не дай бог, прямо в ухо, запредельная мощь звука вводила в ступор даже видавших виды следаков. Капитан и сам не раз испытывал на себе парализующее воздействие начальственных децибелов. В общем, лучше помалкивать, тем более что сказать и в самом деле было нечего. Дед абсолютно прав: Пышкина он упустил. Но кто же мог подумать, что этот интеллигентный с виду парень с полным отсутствием криминального прошлого почует наблюдение и, ловко воспользовавшись чердаком, покинет здание через соседний подъезд за спинами стерегущих его оперов.

— Ладно, теперь расскажи про Третьяковку.

Лучко доложил, как еще ночью по горячим следам лично осмотрел место преступления. Дерзостью ограбление ничуть не уступало кремлевскому. Злоумышленники, которых, судя по всему, было двое, срезали решетку и проникли в здание через окно. Найдя то, что искали, они уже покидали галерею, когда их заметил охранник. А скорее всего, преступники засекли его первыми. Иначе он не лежал бы сейчас в морге.

Просмотр материала с камер наблюдения пока особых результатов не принес. Похитители предусмотрительно надели кепки с козырьками и нарочно не поднимали головы, чтобы не быть опознанными.

Перед глазами у капитана встал бесконечный лабиринт коридоров в запасниках Третьяковки и пустое место, оставшееся от образа на осиротевшей стене. Черт возьми, одно дело — украсть живопись и совсем другое — убить человека. Неужели эта изъеденная жучком дощечка того стоила?

Заканчивая доклад, Лучко признал, что совершил ошибку, с самого начала не задержав Пышкина. Тогда, возможно, удалось бы избежать и этого ограбления, и человеческих жертв. Осознав просчет, он еще ночью дал команду взять реставратора. Но опоздал.

— Опоздал, говоришь? В следующий раз потрудись успеть! Свободен, — рявкнул Дед напоследок, махнув на капитана рукой.

Вернувшись в свой кабинет, Лучко запер дверь на ключ и смачно выругался, в сердцах пнув корзину для бумаг. Затем, усевшись в кресло, сложил руки на затылке. Надо хорошенько подумать, как быть дальше.

«Итак, что мы имеем? Две похищенные иконы и один убитый охранник. Это — раз. Побег Пышкина и выговор от Деда. Это — два. Полное отсутствие зацепок. Это — три.

Что теперь? Надо дожидаться ордера, брать бригаду и ехать на квартиру Пышкина. И надеяться на удачу».

Позвонив по номеру, полученному в Третьяковке, Глеб договорился о встрече с Сергеем Лягиным. Узнав о том, что речь идет о «Влахернской иконе Божьей Матери», тот сразу же согласился принять Стольцева у себя дома.

Квартира бывшего реставратора располагалась в обшарпанной с виду сталинке с прекрасным видом на Москву-реку Внутри же все выглядело так, как и положено выглядеть жилью одинокого пенсионера — старомодным и запущенным.

Передвигался старик с трудом, да и то исключительно с помощью ходунков. Однако, несмотря на преклонный возраст, говорил Сергей Антонович очень живо, сохранив ясный, острый ум.

Как и подобает гостеприимному хозяину, Лягин начал с демонстрации собственной коллекции икон, после чего предложил перейти к чаю. За чаем и сушками выяснилось, что реставратор уже в курсе печальных событий, случившихся в галерее.

— А знаете, я не особенно удивился, когда узнал, что похитили именно «Влахернетиссу».

— Это почему же?

— Дело в том, что с этой иконой уже была связана одна детективная история…

— Неужели? Может быть, расскажете?

— С удовольствием.

Лягин взял с книжной полки внушительных размеров альбом и аккуратно раскрыл на странице с репродукцией Строгановской копии «Влахернской Богоматери» чуть ли не в масштабе 1:1. С трудом найдя место для огромной книги, Лягин торжественно выложил альбом на стол. Подлив чаю гостю и себе и укутавшись в потрепанный плед, он поудобней устроился на диване.

— Начнем с того, что когда в восемьдесят третьем мы обнародовали результаты датирования, коллеги подняли нас на смех. Да мы и сами решили, что это какая-то ошибка. Только подумайте, — и Лягин указал пальцем на репродукцию, — икона, считавшаяся копией кремлевской «Влахернетиссы», сделанной непосредственно накануне ее отправки из Константинополя в Москву и первоначально датированной семнадцатым веком, оказалась настолько старше, что мы трижды проверяли результаты, прежде чем в них поверили. Чудеса да и только.

— И каков же ее возраст?

— По самым осторожным оценкам, самое позднее — седьмой век.

— А по самым смелым?

— Мы определили, что изображение несколько раз врезали в новую доску, что существенно затрудняет точное датирование. Одно дело — определить возраст доски, совсем другое — сделать то же самое с воском. В общем, я тогда предположил, что сама воскомастика еще старше.

— И вам удалось определить насколько?

В ответ реставратор только покачал головой.

— Выходит, это самая древняя икона в России и одна из древнейших в мире? — уточнил Глеб.

— Абсолютно верно.

Повисла пауза. Оба собеседника задумались — похоже, каждый о своем.

— Но я не рассказал самого интересного, — спохватился Лягин. — Во время работы мы применяли мощные трехсотваттные лампы. Становилось очень жарко, мы старались следить за тем, чтобы не повредить изображение. Ну и в какой-то момент зазевались. Воск начал плавиться. Пошел сладковатый запах и легкий дымок. Это было последнее, что я запомнил. Очнулся уже в больнице. Мой напарник — на соседней койке. С тем же диагнозом: острое отравление неизвестной этиологии.

— Думаете, так могли подействовать какие-то древние благовония или испарения от воска?

— Именно это мы тогда и предположили, но…

Реставратор на мгновение задумался, то ли стараясь что-то вспомнить, то ли засомневавшись, стоит ли делиться с гостем посетившей его мыслью. Сделав над собой усилие, он продолжил:

— С тех пор минуло без малого три десятка лет. Поверьте, у меня было время хорошенько подумать. И чем больше я размышлял, тем яснее понимал, что наши предположения насчет той истории были ошибочными.

— И к какому же выводу вы в итоге пришли?

Лягин, казалось опять засомневавшись, нужно или не нужно Стольцеву знать то, что он собирался сказать, снова взял небольшую паузу и отпил чаю из выщербленной кружки.

— Нынче я совершенно уверен, что то происшествие ни в коей мере не было случайностью.

— Боюсь, я не очень понимаю…

— То, что мы тогда испытали на себе в мастерской, более всего похоже на действие какой-то химической мины-ловушки.

— Вы серьезно?

Обнажив давно нуждающиеся в замене протезы, реставратор грустно улыбнулся:

— Какие уж тут шутки.

Снова образовалась пауза. Глеб обдумывал услышанное, а Лягин опять погрузился в воспоминания.

— Так или иначе, — наконец сказал он, — мы нашли, что рельеф иконы составлен из двух частей: нижней, более древней, и верхней, где изображена Богородица. Как я уже говорил, воск — довольно капризный в смысле датирования материал. Я тогда носился с идеей прозондировать икону с помощью бура, но нам так и не позволили этого сделать. Боялись, что Церковь поднимет шум. Так что оставались только неразрушающие методы.

— А просветить чем-нибудь не пробовали?

— Пытались рентгеном, но, поскольку первичный слой тоже представлял собой мягкую воскомастику, это особых результатов не принесло. Получились какие-то размытые контуры, напоминавшие группу из нескольких фигур. Да у нас и аппаратуры стоящей не было, а современных технологий обработки изображения тогда и близко не существовало. Жаль. Нам бы в то время — да сегодняшние возможности…

Лягин опять замолчал. Глеб решил, что пожилой человек устал и хотел бы закруглиться.

— Спасибо. Все это крайне интересно.

Стольцев поднялся и уже собирался попрощаться.

— Подождите, это еще не все. Вам подлить чаю?

Как оказалось, хозяин вовсе не собирался так скоро отпускать гостя. Щедро плеснув свежезаваренного чая в безразмерные кружки, реставратор снова устроился на диване.

— А еще мы нашли кусок древней ткани… — Лягин явно получал удовольствие от рассказа и, кажется, хотел максимально его растянуть.

— Ткани?

— Да, между слоями воска был тщательно спрятан фрагмент ветхой материи. Вот здесь. — Он снова ткнул пальцем в репродукцию.

— Значит, ткань спрятали еще в момент создания иконы, а не потом?

— Очевидно да. Вообще-то эта икона издревле считалась реликварием. По преданию, там хранился кусок ризы Богоматери.

— А на ваш взгляд? Что там на самом деле могло быть спрятано?

— Трудно сказать. На ткани был смутно виден неясный силуэт и какие-то знаки. И что интересно, силуэт этот очень напоминал то изображение, что мы получили, когда просвечивали икону. В общем, мы в свое время долго ломали над этим головы. И так фотографировали, и сяк. Ничего не поняли.

— А где можно найти снимки?

— Должны быть в архивах. А один я, кстати, оставил себе.

— Можно взглянуть?

Порывшись в набитых бумагами ящиках письменного стола, Лягин извлек потертый желтый конверт.

— Вот, возьмите.

— Не жалко?

— Если я за тридцать лет так и не раскусил эту загадку, на чудо рассчитывать уже не приходится.

Глеб жадно впился глазами в старую фотографию. Реставратор оказался прав — разобрать детали не представлялось возможным. Но, несмотря на это, с первого взгляда становилось понятно, что расплывчатые очертания отнюдь не какое-то грязное пятно или случайная клякса. Нет, изображение, несомненно, было рукотворным.

Глава VII

Как только удалось разгрести все дела в управлении, Лучко снова отправился в Третьяковскую галерею, где у него была назначена очередная встреча с руководителем отдела реставрации древнерусской живописи.

Мария Ильинична, с заметными признаками недосыпа, порядком измученная печальными событиями последних дней, снова покорно проводила капитана туда, где вместо исчезнувшей «Богоматери» на стене осталось едва различимое пятно.

— Я здесь уже в третий раз, а все никак не могу запомнить дорогу.

— И не говорите, сотрудники сами иногда плутают.

— Тем не менее, судя по записям камер наблюдения, преступникам понадобилось всего четыре минуты, чтобы пройти весь этот запутанный коридор, украсть икону и вернуться в противоположный конец здания. Как им это удалось?

— Понятия не имею. А вы намекаете на то, что их мог провести кто-то из наших?

— Нет, камеры бы это зафиксировали. Но ясно одно — без тщательно подготовленной карты отсюда не выберешься.

— Карта? Но ее мог нарисовать кто угодно. Вовсе не обязательно сотрудник моего отдела.

— Возможно, вы и правы. Рано или поздно мы всё узнаем.

Поняв по бледному виду Марии Ильиничны, что последняя фраза прозвучала нечаянной угрозой в ее адрес, Лучко дал себе слово быть аккуратнее в выражениях.

— А как вы думаете, кто мог быть заказчиком?

Мария Ильинична нервно всплеснула руками:

— Но откуда ж мне знать?

— Да вы не волнуйтесь так. Я всего лишь в плане консультации. У нас есть предположение, что в этом деле могут быть замешаны коллекционеры.

— Вполне вероятно.

— А можете рассказать мне о самых известных собирателях?

— Это в первую очередь музеи.

— Думаю, музеи можно смело отбросить. Они вряд ли пошли бы на такое, краденую икону ведь не выставишь, не так ли?

Мария Ильинична кивнула. Лучко продолжил:

— Нет, я говорю о частных коллекциях.

— Собраний икон у нас в стране немало. Да и людей с деньгами тоже.

— Именно поэтому хочется понять, где можно раздобыть самый полный список интересующих меня лиц.

— О, это совсем несложно. Большинство российских коллекционеров, имеющих известные собрания, сейчас представлены в Музее личных коллекций.

— А это где?

Во взгляде Марии Ильиничны отразились недоумение и жалость одновременно.

— Это филиал Музея изящных искусств имени Пушкина. Волхонка, 10. И если вы поедете прямо сейчас, наверняка еще успеете приобрести каталог выставки. По нему и сориентируетесь.

Не в силах вынести Зинины вздохи, Аня решила не сидеть сложа руки. Как обычно устроившись на последнем ряду, подальше от глаз лектора, девушки принялись осторожно перешептываться.

— В принципе, двадцать лет разницы не такой уж и кошмар, — издалека начала Аня.

— Ты это о чем?

— А то ты не знаешь?

Зина пожала плечами. Аня еще ближе склонилась к ее уху:

— Я тут читала биографию Пифагора, так он тоже женился на своей студентке.

— Что значит тоже? Не говори глупостей. Можно подумать, на мне кто-то собирается жениться. Да я и сама не рвусь.

— Не перебивай и сосредоточься. — Аня укоризненно ткнула подругу в бок. — Так вот, женился Пифагор, между прочим, в шестьдесят. На очень даже молоденькой ученице по имени Феано, как сказано в энциклопедии, «покорившей сердце мудрого философа своей чистотой, безграничной преданностью и пламенной любовью».

— Если ты намекаешь на мои мифические симпатии к Стольцеву, то… ой!

Получив еще один предупредительный тычок в бок, Зина поняла, что сопротивление бесполезно.

— Я же твоя близкая подруга, — обиженно напомнила Аня.

Спорить с последним аргументом не было никакой возможности, и Зина ограничилась кивком.

— Значит, так. Есть предложение — перевести вопрос в практическую плоскость.

С этими словами Аня извлекла из сумки новенький, еще пахнущий упаковкой телефон. Она обожала всякие гаджеты и стараниями родителей могла позволить себе менять их с поразительной частотой.

— Посмотри, что я тебе нашла!

Потыкав в экран пальцами, Аня с торжествующим видом сунула телефон Зине под нос. Открывшаяся интернет-страница виртуального студенческого форума пестрела многочисленными сообщениями, оставленными посетителями. Заголовок темы форума гласил: «Роман с преподом».

От Лаврушинского до Волхонки было минут пятнадцать-двадцать ходьбы. С удовольствием подставив лицо долгожданному солнцу, Лучко бодро зашагал по набережной, лавируя в потоке держащихся за руки парочек. Создавалось ощущение, что чуть ли не половина влюбленных москвичей, отсидевшись в какой-то невидимой засаде, массово покинули свои укрытия, чтобы первыми поймать скоротечную погожую пору.

Добравшись до цели и предъявив на входе удостоверение, Лучко сразу же отправился за каталогом.

— Почем? — поинтересовался капитан у киоскерши, указывая на интересующее его издание.

— Две пятьсот.

— Две тысячи пятьсот рублей? Вот за эту брошюрку?

Выхода, однако, не было, и капитан, чертыхнувшись, полез за своими кровными, по ходу дела соображая, как бы впоследствии выбить эти деньги из бухгалтерии, да побыстрее.

Для начала он решил немного осмотреться. Последняя засевшая в памяти капитана встреча с иконами случилась еще лет двадцать назад, когда будущий следователь пацаном гостил в деревне у деда с бабкой. После того как бабка вынула из буфета бутылку с самогоном и подала ее гостям, обнаружилось, что вместо вожделенного первача та была заполнена обычной колодезной водой. Страшная в гневе бабка коршуном набросилась на потупившегося деда. Она сунула злосчастную бутылку ему под нос и грозно спросила:

— Поганец, это что?

— Никак чудо? — с трепетом в голосе предположил дед, истово крестясь и указывая прокуренным желтым пальцем на то, что суровый взгляд стоящего на полке Николая Угодника был нацелен точно на шкаф, где хранилась бутылка, подвергшаяся необъяснимой трансформации.

Детские воспоминания капитана были прерваны звонким голосом экскурсовода — тот знакомил очередную группу гостей столицы с шедеврами отечественной иконописи и их непростой историей:

— …Позиция тогдашних властей по отношению к религии, закрытие многих, если не большинства храмов после хрущевского указа 1963 года, в том числе и в провинциальных городах и удаленных селах, привели к потере огромного числа ценнейших образцов древнерусской живописи…

Капитан невольно вспомнил разоренную церквушку в дедовской деревне с вечно открытыми настежь дверями. На каменном полу тут и там валялись обломки икон, покрытые толстым слоем пыли, голубиного помета, а местами и человеческими экскрементами. А потом в деревню все чаще стали заглядывать какие-то пришлые мужики с безразмерными рюкзаками, и все гниющие иконостасы, а также любая другая уцелевшая церковная утварь враз испарились.

Экскурсионная группа перебралась в соседний зал. Лучко взглянул на часы. Времени совсем не оставалось, но капитан все же решил осмотреть пару-тройку экспонатов. Он подошел к одному из стендов и почти вплотную придвинул лицо к толстому стеклу, надежно защищавшему хрупкие от старости краски.

Вскинув свои неправдоподобно огромные глаза, святые строго смотрели на следователя с потемневших от времени досок. Они будто знали о судьбе похищенных «Богородиц» и требовали отмщения. Не выдержав немых упреков, капитан поспешил к выходу.

Более всего обнаруженный Аней форум поразил Зину количеством комментариев. Их было около восьмисот. И это число постоянно росло. На глазах девушек пришли еще два сообщения. Точнее, это были комментарии к самому первому письму, подписанному ником «Детка», с которого, собственно, все и началось. Выложенный в Сети крик души выглядел следующим образом:

«Помогите! Я влюбилась в преподавателя. Учусь на втором курсе, мне 19. Ему 35. Умный, невероятно интересный, талантливый, обаятельный. По нему вздыхает полкурса, хотя сам он ни с кем не заигрывает. Я постоянно стараюсь привлечь ксебе внимание: рвусь отвечать, вставляю реплики, задаю вопросы, пытаюсь спорить. В итоге он меня запомнил, стал звать по имени, но не более того. А я, представьте, не могу и дня прожить без того, чтобы не услышать его голос, не поймать его взгляд…

Подскажите, что делать? Как обратить на себя внимание? Был ли у кого-то из вас подобный опыт? Чем все закончилось?

Извинитезасбивчивый рассказ, сама не понимаю, что со мной происходит. А я, между прочим, довольно симпатичная, мужчины постоянно оказывают мне знаки внимания. Но кромеэтого человека мне никто не нужен. Умоляю, помогите советом!»

— Это ж прямо про тебя! — с торжествующим видом ткнув пальцем в экран, сказала Аня.

— Скажешь тоже.

— А мне кажется, слово в слово.

С делано безразличным видом Зина как бы невзначай потянулась к телефону подруги:

— И что же бедняжке советуют?

К разочарованию обеих девушек, некстати прозвеневший звонок оборвал назидательное чтение на самом интересном месте.

Уже смеркалось. Однако, несмотря на поздний час, рабочий день судмедэксперта Владислава Семеновича Семенова был в самом разгаре. Будучи «совой», Семеныч, как фамильярно звали его окружающие, нередко задерживался в морге далеко за полночь. Впрочем, особого трудоголизма сам Семенов в этом не видел — ему попросту некуда было спешить. Все лучшее, что случалось в жизни, если, конечно, случалось, происходило именно здесь — в морге.

В отличие от большинства людей, далеких от профессии, ничего зловещего или пугающего в общении с умершими судмедэксперт не видел. Даже наоборот. Семенов был убежден в возвышенности и богоугодности своего труда. Шутка ли, ведь именно морг был последним прибежищем упокоившихся душ, а самому Семенову в этом царстве теней выпадала почетная роль главного распорядителя. Коллеги, для наглядности покручивая пальцем у виска, называли его «первым после Бога». Семенов не особо обижался, а лишь туманно цитировал античную мифологию на соответствующую тему.

Брехливая, хотя и вполне ласковая сучка Сися, на пару с Семеновым охранявшая вечный покой усопших, зашлась лаем.

Ну кого еще там черти носят?

Ночным гостем оказался следователь Лучко.

— Здорово, Семеныч!

— Здравствуй, Витя! Чаю будешь?

Жидкость в замызганной эмалированной кружке, что судмедэксперт радушно предложил Лучко, своей крепостью и процентным содержанием танинов больше подходила для дубления особо жестких сортов кожи, нежели для приема внутрь. «Черный чай должен быть черным!» — любил повторять Семеныч и неукоснительно претворял этот лозунг в жизнь. Прекрасно осведомленный на этот счет Лучко от чая вежливо отказался. Как всегда не особо рассусоливая, он перешел к тому, зачем пришел:

— Скажи, а ты Кулагина уже смотрел? Того, что с ножевым?

Семеныч жестом обвел стол, аккуратно разложенный на нем инструмент и дымящуюся кружку с «чаем».

— Видишь, в процессе.

— Значит, ничем не порадуешь?

— Может, и порадую, но позже, — строго ответил судмедэксперт и выразительно показал глазами на дверь. Он предпочитал работать в одиночку. Ведь мертвые доверяли свои тайны только ему.

— Понял. Скажи, когда заехать.

— Хоть завтра.

Последнюю фразу Семеныч произнес уже сквозь натянутую на лицо маску.

Глава VIII

Если в расписании за дневными лекциями шли еще и вечерние, то преподавателю в промежутке имело смысл основательно подкрепиться. Несмотря на все свое гурманство, Стольцев отнюдь не гнушался университетского общепита, чей относительно щадящий прейскурант приятно контрастировал с безбожной дороговизной окрестных забегаловок. Лучше поесть дешево и невкусно, чем дорого и невкусно, сам себя увещевал в таких случаях Глеб. Разделявший этот практицизм Буре почти всегда составлял Стольцеву компанию. Но иногда, по какому-то особому поводу, они покидали университетский городок и азартно опробовали то одно, то другое близлежащее злачное заведение из тех, что, подобно бабочкам-однодневкам, пачками открывались и почти тут же закрывались, уступая место очередным незадачливым соискателям призрачных мишленовских звезд.

Надо сказать, что бытующее в народе мнение о невысоких доходах преподавателей в общем и целом соответствовало действительности. Так обстояло дело во все времена. Социальный статус педагога никогда не был особенно высоким. Не зря же наши античные предки в случае, если переставали поступать известия о жизни какого-либо человека, говорили о нем, что он «либо умер, либо стал учителем». И тем не менее молва, как всегда, была права лишь отчасти.

Если брать исключительно размер одной только зарплаты, то могло сложиться впечатление, что увешанные научными титулами умники и умницы трудятся сугубо за идею. Однако это было не так. Далеко не все преподаватели были готовы довольствоваться малым. Справедливости ради надо признать, что добрая половина предпочитала отработать от сих до сих, не хватая звезд с неба. Но встречались и такие, кто хотел большего. А возможности финансового благополучия просто витали в воздухе. Кто-то предпочитал тихо-мирно писать учебники и научные монографии, кто-то, закончив лекции, до глубокой ночи бегал по жаждущим поступления абитуриентам, кто-то с увлечением готовил к защите аспирантов — не в этом суть. Главное, что университет давал не чурающемуся тяжелой работы человеку стопроцентный шанс преуспеть. Наименее ленивые преподаватели могли не только позволить себе мелкие радости вроде того, чтобы провести десять зимних дней в Альпах и пятнадцать, а то и все двадцать — на ласковом Средиземноморье, но и всерьез подключались к погоне за куда более основательными потребительскими мечтами — как движимыми, так и недвижимыми. А Буре, регулярно продававший книги всемирно известным издательствам, тот вообще на прошлой неделе отселил младшую дочь в отдельную квартиру в центре Москвы, даже не взяв кредит в банке. Подобную роскошь вряд ли мог бы себе позволить иной профессор какого-нибудь Гарварда или Йейля.

Собственно, именно это событие и послужило поводом для сегодняшнего похода в только что открывшийся ресторан греческой кухни под названием «Итака». По слухам, в этом концептуальном заведении гостям, по примеру древних, полагалось возлежать на специальных ложах.

— Мне не терпится поделиться с вами новостями, — признался Глеб, откидываясь в положение, более подходящее для сна, чем для трапезы.

Заказав еды и по бокалу вина, они с хохотом выпили за пусть не очень удачную, но все же смелую попытку реконструкции античного застолья. Глеб в нетерпении принялся подробно пересказывать коллеге разговор с реставратором. Буре слушал с большим вниманием, изредка задавая вопросы или вставляя комментарии.

— Одурманивающий эффект? Кто бы мог подумать.

— Да, похоже, икону снабдили чем-то вроде системы защиты от взлома. Только через полторы тысячи лет ее действие несколько ослабло.

— Н-да. Византийские штучки.

— Это еще не все. — Глеб развернул полученную от реставратора фотографию. — По словам Лягина, изображение на спрятанной под воском тряпице очень напоминает картинку, которую они в свое время получили при рентгеновском сканировании.

Буре нацепил очки и склонился над снимком.

— Мне кажется, я могу различить центральную фигуру и еще несколько вокруг.

— И что это, по-вашему?

Борис Михайлович повертел снимок в руках, рассматривая его под разными углами.

— Хм, похоже на Иисуса с апостолами.

— Христос? Но тогда почему его замазали?

Профессор затеребил изящно стриженную клинышком бородку, что было верным признаком волнения.

— Есть у меня на этот счет одно соображеньице.

Сняв очки и воспользовавшись ими наподобие лупы, Буре стал пристально разглядывать какой-то фрагмент изображения.

— А что, если это древняя икона-апокриф? — взволнованно предположил он.

— Но в чем может заключаться ее апокрифичность?

Хитро прищурившись, профессор пожал плечами:

— Мы можем лишь строить гипотезы.

— Какие, например?

— Ну вот так навскидку предположу, что на иконе может быть изображено не совсем каноническое число апостолов.

Вновь склонившись над фото, Буре вскоре опять принялся почесывать бородку.

— А может быть, цвет кожи Христа? Только представьте, какой бы это вызвало резонанс, — заговорщицким тоном предположил профессор. — Да, батенька, вам предстоит раскусить прелюбопытнейшую загадку, ничего не скажешь. — Оставив наконец бороду в покое, Борис Михайлович переключился на узел своего галстука-«аскота». — Помните перекочевавшее в латынь греческое слово «энигматист»?

Глеб кивнул:

— Разумеется. Так называли того, кто либо загадывает, либо разгадывает загадки.

— Совершенно верно. Так вот, мой друг, отныне в связи со всей этой более чем запутанной историей с похищенными иконами, думаю, будет вполне справедливо величать этим древним словом вас.

— Энигматист, говорите? Хм, почему бы и нет. Я ведь обожаю всякие загадки да головоломки.

— И не вы один, — со значением констатировал профессор, точными, выверенными движениями разделывая рыбу.

Клятвенно пообещав держать Бориса Михайловича в курсе любых новостей касательно исчезнувших икон, Глеб тоже взялся за вилку и нож.

Меню, несмотря на античный антураж заведения, как ни странно, оказалось довольно современным, что, несомненно, стоило бы отнести к недоработкам учредителей. Стольцев и Буре, одинаково помешанные на изучении рецептов древней кухни — увлечении, которое они промеж собой называли палеокулинарией, — уже бывали в парочке мест, где можно было не только погрузиться в античную атмосферу, но и отведать соответствующие блюда.

Борис Михайлович наиболее любопытным из подобных заведений назвал афинский «Археон-Гевсис», где помимо сидячих мест тоже имелся зал для еды лежа. Но главной достопримечательностью этого ресторана он считал отменную еду.

Глеб, в свою очередь, припомнил римский ресторан, предлагавший банкетное обслуживание, имитирующее древнеримские пиры. Как-то по окончании симпозиума организаторы пригласили его на тематическую вечеринку, где накрытые среди величественных римских развалин столы ломились от любимых яств Цезаря, Катона и Ювенала. И хотя далеко не все археоблюда имели изысканный с современной точки зрения вкус, тот пир остался в памяти Глеба одним из самых любопытных застолий из всех, что ему удалось когда-либо посетить.

Впрочем, что в Риме, что в Афинах меню было порядком «причесано» в соответствии как с гастрономическими, так и этическими воззрениями сегодняшнего дня. Буре же и Стольцев, напротив, были ярыми поборниками чистоты жанра и пытались в домашних условиях экспериментальным путем воссоздать как можно более аутентичные рецепты. А ведь не каждый, кто вступал на шаткую стезю палеокулинарии, был способен дойти до конца. Часть заветов, оставшихся нам от античных поваров, выглядели как минимум спорными и отдавали кулинарным экстремизмом. Взять хотя бы жареные соловьиные языки или запеченные вульвы свиньи.

В доказательство своего умозрительного тезиса Глеб мысленно разложил запеченные вульвы по тарелкам. Как и следовало ожидать, вышло не особенно аппетитно.

Мерный стук вилки и ножа Буре вернул Глеба к действительности. Он дожевал резинового на вкус кролика, лишний раз убеждаясь в том, что, как и абсолютное большинство остальных столичных ресторанов, «Итака», выбирая, чем впечатлить избалованного посетителя — по-настоящему вкусной едой или оригинальностью интерьера, — опрометчиво склонилась к последнему. Нет, Улисс сюда больше не вернется.

Продолжая прокручивать в голове детали разговора с Марией Ильиничной, Лучко внутренне согласился с тем, что точную карту маршрута для воров в принципе мог изготовить любой посетитель, единожды пройдя по извилистым коридорам запасников галереи с миниатюрной видеокамерой. Так что в этом смысле она права. Составитель карты мог не иметь к Третьяковке никакого отношения. Но он уж точно должен быть как-то связан с русским искусством. Допуск в запасники обычно получают только специалисты да журналисты. Надо будет проверить и эту последнюю версию насчет представителей СМИ.

Кстати, автором карты мог запросто оказаться и Пышкин. Он наверняка неоднократно здесь бывал. Интересно, какое еще отношение ко всему этому он имеет? Так или иначе, ордер на обыск уже получен. Завтра утром и узнаем.

Несмотря на усталость, под конец дня капитан все-таки решил снова заехать в морг. Нейтрализовав вечно беременную Сисю заранее приготовленным угощением, капитан беспрепятственно прошел внутрь. Увлеченно похрустывая отступным, собачонка так ни разу и не гавкнула.

Колдовавший над очередным телом Семеныч хмуро поинтересовался:

— От Сиськи-то чем откупился?

— Косточкой, — чистосердечно признался следователь.

— Ладно, проходи, садись.

Сделав небольшой перерыв и заварив свой фирменный «чай», Семеныч затянулся сигаретой.

Лучко заерзал на стуле.

— Ну, что ты мне расскажешь?

Судмедэксперт задумчиво выпустил нешуточный клуб дыма и, казалось, от души любовался своим произведением, с интересом наблюдая за тем, как рассеивается причудливое облачко.

— Толком не за что зацепиться, — до конца насладившись таинством исчезновения дыма, констатировал судмедэксперт.

— И все-таки?

Семеныч потянулся за отчетом и надел очки.

— Колото-резаная рана, следствие удара острым предметом. Судя по выраженному осаднению нижнего края, удар наносился под острым углом, снизу вверх. Раневой канал глубокий, соответствует длине лезвия более двадцати сантиметров…

— Двадцати?

Лучко для наглядности развел ладони.

— Недетский ножичек, — согласился Семеныч.

— Угу. А причина смерти?

— Острая потеря крови.

— Ладно. Что еще?

— Если обычно у ножей хорошо заточенное острие и тупой обух, то данное орудие убийства было обоюдоострым.

— Как кинжал?

— Я бы сказал, как некоторые кинжалы. Далеко не все из них затачиваются с обеих сторон.

Небрежно стряхнув с сигареты пепел, Семеныч снова глубоко выдохнул и какое-то время любовался поставленной дымовой завесой.

— Да, есть еще кое-что. В нижней части раны видна небольшая ссадина, скорее всего, оставленная перекрестием.

— То есть воткнул так воткнул, по самую рукоятку?

— Я не к тому. Несмотря на острый угол, под которым был нанесен удар, очевидно, что перекрестие имеет несимметричную форму, а это относительная редкость для обоюдоострого оружия.

— Какие будут предположения?

Семеныч отхлебнул из кружки:

— В самом начале моей карьеры я, как ты знаешь, был хирургом. И по распределению попал не куда-нибудь, а во Владивосток. Так вот, по большим государственным праздникам, а также в дни возвращения тихоокеанских флотилий из походов моряки обычно давали себе волю после многомесячного сухого закона на корабле. Это неизбежно приводило к конфликтам, которые пьяные офицеры иногда пытались решать при помощи табельного оружия.

— Думаешь, кортик?

— Очень похоже.

Выйдя из морга и набрав в легкие свежий воздух, капитан серийно расчихался. Так происходило всегда, когда в мае зацветала какая-то вредная для его организма гадость.

Поскольку врачи так и не сумели выделить подлый аллерген, Лучко уже не первый год вел самостоятельное расследование. Будучи профессионалом, он подошел к проблеме по всем правилам сыскного дела. Постепенно сужая круг подозреваемых, капитан надеялся рано или поздно вычислить злодея. Косо поглядев на одуванчики, будто притаившиеся в засаде и только и ждущие, чтобы, словно гранатами, забросать пыльцой беспечных пешеходов, он отправился на стоянку, продолжая размышлять о результатах вскрытия.

Кортик? Хрупкое, тонкое лезвие, неудобная рукоять. Очень странный выбор. Но Семенычу можно верить. Помимо огромного опыта, судмедэксперт обладал врожденным чутьем. Хм, выходит, оружие офицера? Хотя нынче при желании можно купить все что угодно. Главное — знать где.

Сделав пометку в ежедневнике — не забыть пробить по базе все происшествия, в которых фигурируют кортики, — и аккуратно сложив на заднем сиденье пиджак, Лучко вырулил со стоянки и, влившись в автопоток, медленно поехал по цветущему бульвару.

Снова чихнув, капитан плотно прикрыл окно и с подозрением посмотрел на усыпанную сережками ольху. Та вся затрепетала — то ли от тяжелого взгляда, то ли от внезапно налетевшего ветерка.

Глава IX

По просьбе Лучко Глеб отправился в сторону метро «Аэропорт» по указанному в эсэмэске адресу: Эльдорадовский переулок, дом 5. Следователь уже ждал его у подъезда.

— А ты, небось, и не знал, что в Москве есть такая улица? — вместо приветствия поинтересовался капитан.

— Если честно, не знал. Ну и как? Название себя оправдало? Нашел сокровище?

— К сожалению, нет. Хотя очень рассчитывал. Здесь жил реставратор Пышкин, которого мы подозреваем в соучастии в похищении икон. Ему кто-то звонил, находясь недалеко от Кремля, в день и час похищения иконы. С того же анонимного номера ему звонили и в ночь ограбления Третьяковской галереи.

— А где же сам хозяин?

— Пустился в бега. Ищем. Но ты проходи, осматривайся. После переговорим.

В квартире было полно народу: деловито и методично ведущие досмотр оперативники, обвешенный камерами фотограф и неловко переминающиеся с ноги на ногу понятые.

Чтобы никому не мешать, Стольцев отошел в сторонку и принялся разглядывать библиотеку. Затем его внимание привлек письменный стол. Он был доверху завален книгами, некоторые из которых были Глебу хорошо знакомы. Он сразу же узнал обложку редкого нынче издания «Естественной истории» Плиния Старшего.

— Судя по частицам краски, по крайней мере одна из украденных икон какое-то время находилась здесь, — сообщил Лучко, входя в комнату.

— А где же она теперь?

— Хороший вопрос.

— Я могу чем-то помочь?

— Ага. Советом. Подойди-ка, я тебе кое-что покажу.

Капитан жестом циркового иллюзиониста сдернул пластиковый чехол с возвышающейся в углу конструкции:

— Что это, по-твоему?

— Какой-нибудь навороченный сканер?

— Почти. Это рентгенограф.

— Рентген?

— Ага. Как думаешь, зачем вору, укравшему древнюю икону, понадобилось просвечивать ее рентгеновскими лучами?

— Может быть, для подтверждения подлинности?

— Допустим. А еще версии есть?

— Что, если этот аппарат вообще никак не связан с пропавшей иконой?

— То есть ты полагаешь, что хозяин просто подрабатывал рентгенологом-надомником? А вот и нет. Мы уже пробили серийный номер устройства. Его взяли в аренду за сутки до похищения кремлевской «Богоматери».

Глеб задумался.

— А что, если преступники ищут способ разобрать «Влахернетиссу» на части? Скажем, для облегчения транспортировки. Но при этом хотят быть уверенными, что сделают это с минимальными потерями.

— Разобрать на части? — заволновался Лучко. — По-твоему, такое возможно?

— Думаю, да. Иконы обычно клеили из нескольких досок, и рентген по идее должен показать, где находятся швы. А дальше уже дело техники — отделить восковое изображение от оклада не составит большого труда.

Капитан только чертыхнулся в ответ.

Лучко до позднего вечера все продолжал прокручивать в памяти последние события. Итак, украли вторую «Богородицу», в свое время привезенную одновременно с первой. Зачем? Кто-то убедился, что украл не то, что надо, и решил исправить ошибку? И для этого был нужен рентген? Или кому-то изначально понадобились сразу обе Влахернские иконы? Но кому и для чего? Возможно, речь идет о каком-то сумасшедшем коллекционере, любой ценой желающем заполучить образа в личную собственность. Неужели одержимость искусством может настолько пересилить инстинкт самосохранения? Или этот человек и впрямь надеется уйти от наказания после того, как покусился на святая святых — коллекции Кремля и Третьяковской галереи? Если так, то он полный псих.

«А что у нас с Пышкиным? Судя по всему, реставратор исчез сразу после ограбления. Соседка из квартиры напротив показала, что слышала, как кто-то посреди ночи долго звонил в дверь Пышкина, но хозяин так и не открыл. Видимо, уже находился в бегах. Не исключено, что вторую икону тоже должны были привезти к нему, однако все, похоже, пошло не по плану. Возможно, узнав о том, что ограбление закончилось убийством, реставратор решил выйти из игры и дать деру. Но куда?»

Поразмыслив еще, капитан решил, что ему ничего не остается, как только продолжать перетряхивать всех мало-мальски известных собирателей, перечисленных в каталоге Музея личных коллекций. Вдруг что-нибудь всплывет. Но самое главное — найти Пышкина. Он — ключ к разгадке. Только вот где же его искать?

Вспомнив о предположении судмедэксперта, Лучко поинтересовался, нет ли в базе данных каких-либо упоминаний насчет кортиков. Для начала на экране появилось жуткое описание двойного убийства, совершенного в Мурманске. Военный моряк зарезал кортиком жену и ее любовника, нанеся обоим в общей сложности несколько десятков ножевых ранений. В памяти сразу всплыли слова Семеныча о регулярной для портового города поножовщине.

Затем компьютер выдал информацию о раскрытии давнего дела об убийстве ветерана войны. Похищенный у него кортик засветился в антикварном магазине и в итоге привел к задержанию особо опасного преступника-рецидивиста. К огорчению капитана, никакими данными о других кортиках компьютер не располагал. Похоже, очередной тупик.

Лучко машинально повернул голову в сторону начальственного кабинета. Дело об иконах, как прежде, стояло на месте. И это не могло укрыться от всевидящего ока Деда. А завтра на доклад.

По совету Буре, Глеб решил поговорить с истинным экспертом по части чудотворных образов и вместе с Борисом Михайловичем отправился на философско-богословский факультет Православного университета, к его декану протодьякону Алексею Терехову.

Терехов, еще в советское время окончивший философский факультет МГУ по кафедре истории и теории научного атеизма, настолько близко к сердцу принял догмы, к непримиримой борьбе с которыми его готовили, что уже через год после получения диплома продолжил профильное обучение, но уже на другой стороне баррикады, с блеском окончив сначала духовную семинарию, а потом и академию.

Деканат Свято-Тихоновского университета удобно располагался в самом центре, рядом с «Новокузнецкой». Улыбающийся сквозь кустистую бороду Терехов встретил гостей в вестибюле. Он тут же кинулся трясти руку Буре. Как выяснилось, Борис Михайлович когда-то читал нынешнему доктору теологии лекции об античных мыслителях.

— Между прочим, около ста наших преподавателей тоже выпускники МГУ, — гордо сообщил протодьякон. — Так что чувствуйте себя как дома.

Заранее зная причину визита, Терехов пригласил на встречу протоиерея Василия Семина, декана факультета с несколько игривым для непосвященного уха названием «Церковные художества». Впрочем, за несерьезной с виду вывеской стояли более чем авторитетные специалисты в области иконописи и реставрации.

Все участники разговора устроились в кабинете протодьякона, имевшем вполне мирской вид: от парадного портрета президента до целой кучи офисных кресел на колесиках. Глеб извлек из портфеля распечатки с фотографиями похищенных святынь. Терехов и Семин синхронно перекрестились.

— Для начала нам хотелось бы понять художественную и историческую ценность утраченных икон, — пояснил Глеб.

Протоиерей Семин, с благоговением рассмотрев снимки, изложил свое мнение:

— Помните знаменитую фразу Флоренского о том, что «Есть Троица Рублева, следовательно, есть Бог»? Так вот, положа руку на сердце надо признать, что в данном случае мы имеем дело с куда менее масштабным явлением в искусстве иконописи. И потом, оба образа за долгие века столько раз подвергались неумелым и непрофессиональным реставрациям, что сейчас уже очень трудно понять, каковы же были художественные достоинства исходного изображения, выполненного неизвестным мастером.

— Другое дело намоленность, — вступил в разговор Терехов. — Вам, как историкам, прекрасно известно, сколько русских государей возносили молитвы «Влахернской Божьей Матери» из Успенского собора, приникали к ней монаршими устами, прикасались пальцами. Разве одного этого не достаточно, чтобы превратить такую икону в бесценную святыню?

— Другими словами, историческая ценность образов, по-вашему, существенно превышает художественную? — уточнил Глеб.

Протоиерей пояснил:

— Историческая роль «Влахернетисс» огромна. Прибытие этих икон в Москву — свидетельство того, что к семнадцатому веку Россия осознала себя наследником Нового Рима и хранителем православия. Да и сами греки, как вы знаете, тогда видели в русском царе будущего освободителя от турецкого ига.

Глеб кивнул. Ну да, при Екатерине Второй, помнится, даже строились планы возрождения Византии — так называемый «греческий проект». Россия вела войну с Османской империей, и «проект» предусматривал взятие Константинополя и последующее возрождение империи как греческого государства. В исконно русском духе деля шкуру неубитого медведя, внук императрицы великий князь Константин Павлович уже примерял венец будущего царьградского владыки. И надо сказать, «греческий проект» находил горячий отклик в Европе. К примеру, Вольтер — тот вообще предлагал Екатерине для большего сходства с эпосом Гомера использовать в праведной войне против турок боевые колесницы.

Отвлекшись, Глеб чуть не пропустил монолог Семина — протоиерей обстоятельно отвечал на вопрос Буре о том, насколько ценным реликварием мог быть «Строгановский список».

— Если быть точным, данную икону правильнее отнести к классу мощевиков-реликвариев. Ведь помимо фрагмента ризы или, по другим источникам, пояса Богоматери, восковое изображение, согласно свидетельствованной грамоте патриарха Паисия, содержало в себе «смешение от святых мощей». В более поздней литературе упоминается, что речь идет о смешанном с восковыми красками пепле святых мучеников Никомидийских, а именно Виктора, Викторина, Клавдиана и Вассы, а также мучеников Синайских и Раифских…

— Но кого сегодня могут заинтересовать святые мощи? — прервал протоиерея Глеб. — Разве их кто-нибудь коллекционирует? — Осознав кощунственность вопроса, Глеб закусил губу.

— Коллекционировать мощи? Нет, что вы, — проигнорировав возникшую неловкость, спокойно ответил Семин.

— Отчего же? — возразил протодьякон. — Разве мы впервые слышим о подобном святотатстве?

— Вы имеете в виду прискорбное происшествие в Донском монастыре?

— Да, когда неизвестные похитили ковчег с мощами девяти святых, среди которых был и Александр Невский.

— Думается, заказчика кражи Александр Невский больше интересовал как яркий исторический деятель и великий воин, нежели как святой, — предположил Буре.

— Слава богу, похититель вскоре раскаялся и подкинул реликвию на аналой Центрального собора.

— Раскаялся? Скорее, испугался кары небесной, — воздев палец, нараспев произнес протодьякон. — Помнится, как раз в те дни по чистому совпадению в передаче «Человек и Закон» показывали сюжет о том, что все, кто крал иконы и прочие святыни из храмов, потом скоропостижно умирали. Или у них сгорали дома и имущество. Возможно, незадачливые воры оказались людьми суеверными и, посмотрев передачу, решили не рисковать.

— Ну хорошо. Если это не интерес к мощам, тогда чем же вы объясните охоту за «Богородицами»? — попытался вернуть разговор в нужное русло Буре.

— У меня есть предположение, — вклинился Терехов. — Мне кажется, искать нужно в храме.

— В храме? — непонимающе переспросил Глеб.

— Да-да, именно в храме. Их нынче вон сколько понастроили. Теперь чуть ли не на каждом втором дачном участке всяк норовит часовенку поставить. И я далек от мысли о том, что любой, кто построил храм, — хороший человек. Для многих это всего лишь тщетная попытка замолить старые грехи или добыть индульгенцию на новые. И такие люди ничем не погнушаются ради того, чтобы раздобыть намоленный чудотворный образ. Ибо их душу и впрямь может спасти разве что чудо.

«Любопытное предположение, — про себя решил Глеб. — Надо будет рассказать Лучко».

Исчерпав вопросы о святых мощах и еще с полчаса поговорив об aima mater, некогда выпестовавшей всех присутствующих, Стольцев и Буре вновь отправились на работу — оба в тот день читали лекции вечерникам.

Глава X

Недорогое и потому популярное кафе рядом с «Беговой» капитан выбрал не случайно. Здесь подавали потрясающую выпечку и потчевали посетителей отменным домашним вареньем.

Свободных столиков не было. Пришлось предъявить удостоверение и на немой вопрос в глазах испуганного администратора — «Что привело следователя по особым делам в их скромное заведение?» — сделать строгое лицо и как можно более серьезным тоном ответить:

— Жду связного.

Стольцев присоединился к капитану когда тот уже расправлялся со вторым по счету куском «Праги». По этому поводу настроение у следователя было превосходным.

— Тебе что-нибудь заказать? — спросил Лучко, показывая на изобилие сладкого в витрине.

Ограничившись кофе, Глеб пересказал капитану последние новости.

— Охренеть. Значит, мощи и раньше похищали? Говоришь, в Донском? — Лучко сделал пометку в блокноте. — Ладно, пробью по базе.

— Между прочим, как выяснилось, это вовсе не единичный случай.

— Так были еще?

Капитан снова потянулся за карандашом.

— Да, оказывается, во Владивостоке в свое время безвозвратно исчезли мощи святых Киприана и Иустиньи.

— А чем они знамениты?

— Древняя реликвия третьего века, хранилась на Кипре. Считается, что мощи Киприана оберегают от колдунов, ведуний и прочих… экстрасенсов.

— Значит, от экстрасенсов? Полезная, стало быть, вещь, — со значением поглядев на собеседника, заметил Лучко и, вспомнив о недоеденном торте, снова взялся за ложку.

А Глебу стало грустно. Он опять вспомнил Марину. Вот уж кому мощи кипрского святого сослужили бы хорошую службу.

— А что ты мне можешь сообщить про этих… э-э… — капитан сверился с записями, — великомучеников Никомидийских, а также Синайских и Раифских, чьи мощи вроде бы смешаны с красками, которыми написана Божья Матерь на украденном «Строгановском списке»?

— Это — уважаемые люди… — имитируя грузинский акцент, ответил Глеб, по обыкновению пряча печаль под маской дурашливости.

— Ну уж не более уважаемые, чем Божья Матерь?

— Ты имеешь в виду спрятанный в иконе фрагмент ризы или чего там еще?

— Ну да.

— Разумеется, фигура Богородицы куда значимее.

— Значит, и цена тоже?

— К чему ты клонишь?

— Смотри сам. Обе иконы написаны неизвестным автором, так? У воров, особенно в Третьяковке, был более чем богатый выбор, верно?

Стольцев кивнул.

— Но они снова украли не самую дорогую на первый взгляд вещь.

— Согласен. Странно.

— Напрашивается предположение: а не могли эти две иконы украсть ради реликвий?

— Но у нас ведь нет точных сведений о том, что кремлевская «Богородица» тоже была реликварием.

— Действительно. Но нет и уверенности в обратном.

Не поспоришь, согласился Глеб. Ведь в отличие от «Строгановского списка», кремлевскую икону никто и никогда до сих пор не «анатомировал» с той же тщательностью, с какой это сделал Лягин.

— Давай представим, что реликвия находилась только в одной из икон, — продолжал размышлять Лучко. — Похитители не были уверены, в какой из двух нужно искать. Поэтому на всякий случай подстраховались. Как тебе такая версия?

— Звучит логично.

— Помнишь, ты еще говорил, что этот твой профессор…

— Буре, — подсказал Глеб.

— Да, точно. Прямо как хоккеист. Так вот, профессор Буре, ты говоришь, предположил, что сам автор когда-то неспроста сделал иконы разноцветными. Возможно, чтобы не перепутать и точно знать, где именно спрятаны ценности. Но похитители-то не в курсе. Вот и украли оптом. Сразу две.

— Да, вполне возможно.

— Тогда о главном. У тебя есть хоть какое-то представление о стоимости подобной реликвии?

— Ты имеешь в виду деталь убранства Божьей Матери?

— Глеб, я тебя умоляю, какая еще на фиг «деталь убранства»? — передразнил Стольцева Лучко. — Оставь эти штучки для студентов. А со мной, пожалуйста, говори по-русски: кусок одежды. Это куда понятней.

— Как скажешь. Но на твой вопрос ответа у меня нет.

— Это почему же?

— Начнем с того, что нет прямых доказательств, указывающих на то, что Божья Матерь имеет ко всему этому хоть какое-то отношение.

— Но ты же сам говорил, что есть предание?

Капитан принялся перелистывать свой блокнот, пытаясь найти соответствующую запись. Глеб жестом остановил его:

— Предание — оно предание и есть.

— А вот тут ты, товарищ, не прав, — цокнув языком, возразил следователь. — И тебе, и мне в далеком советском детстве внушали, что вся изложенная в Священном Писании история тоже не более чем предание. Однако нынче, какую книжку ни открой, все твои коллеги в один голос доказывают, что это не совсем так. — Поняв, что зашел на чужую территорию, Лучко спохватился: — Бляха-муха! Кто тут из нас историк?

Глеб расхохотался и хлопнул капитана по плечу.

— А ты, как я погляжу, оформил подписку на пакет каналов «Дискавери»?

— Типа того.

Капитан явно успел подковаться в теме и получал удовольствие от разговора.

— Если серьезно, то я, как историк, вижу в твоей версии слабое место, — покачав головой, возразил Глеб.

— Какое же?

— В свое время главное собрание раннехристианских святынь находилось именно в Константинополе, откуда и приехала икона. Например, по дошедшим до нас сведениям, в Царьграде, среди прочих, хранились два фрагмента Истинного Креста, терновый венец, пресловутый пояс Божьей Матери и даже голова Иоанна Крестителя.

— Правда?

— Но вот с последней позицией списка была одна, знаешь, ма-аленькая загвоздочка. — Глеб даже проиллюстрировал размер загвоздочки, почти сведя вместе два пальца.

— И какая же?

— Этих голов было несколько.

— Во как!

Выдержав лекторскую паузу, Глеб для порядка допил остатки холодного кофе и продолжил:

— Византийцы, как мы знаем, были по большей части людьми психически вменяемыми. И я не думаю, что Иоанн Креститель виделся им в образе этакого Змея Горыныча. И тем не менее они одинаково почитали все эти головы без исключения. Так сказать, в ассортименте. На всякий случай.

— И какова же мораль сей басни?

— Мораль в том, что данная историческая двусмысленность возникла по причине отсутствия у какой-либо из означенных голов приложенного и вызывающего доверие сертификата, подтверждающего, что именно она и была усечена, у кого надо.

— Извини, опять не понял. Поясни.

— Я толкую тебе о важности сопроводительных документов. В отличие от византийских времен, реликвия без ярлыка нынче никакая не реликвия. И, как сказал протоиерей Семин, в наше время без бумаги, подтверждающей если не подлинность, то как минимум историю происхождения артефакта и летописных свидетельств поклонения ему, продать реликвию, будь то мощи или кусок пояса, крайне сложно, если вообще возможно.

Лучко почесал в затылке, переваривая информацию.

— Кроме того, — напомнил Глеб, — ткань, в отличие от обычных реликвий, которые традиционно помещают в украшенные драгоценностями ковчеги, была кем-то нарочно спрятана подальше от любопытных глаз.

— И что с того?

— А то, что все это совсем не похоже на реликварий в обычном понимании. Нет, тут определенно что-то другое.

— Хорошо, а если все же представить, что в иконе и в самом деле спрятали фрагмент одежды Божьей Матери, то какова может быть ее ценность?

— Думаю, ты и сам знаешь ответ. Такая вещь бесценна.

Лучко удовлетворенно хмыкнул:

— Ну и чем не мотив для преступления?

Стук каблуков, разносившийся по опустевшим к полуночи коридорам управления, казался таким громким, что капитан невольно замедлил шаг. Казалось, заблудившиеся в дальних закоулках отзвуки каждого сделанного им движения так и будут до самого утра аукаться, словно часовые ночной смены, что зычно перебрасываются паролями и отзывами.

Включив стоящий в кабинете телевизор, Лучко сразу убрал звук. Он любил мелькающие немые картинки — они не отвлекали и даже помогали сосредоточиться. А еще телевизор создавал иллюзию чужого присутствия. Быть один капитан не любил.

Хотя Стольцев и не разделял его точку зрения, Лучко склонялся к тому, что похитители охотились не столько за иконами, сколько за реликвиями. Разбудив компьютер, он первым делом залез в базу данных. Оказалось, что кроме Донского монастыря мощи за последнее время были похищены еще в двух местах: в Новгороде и Владимире.

— «Собиратель костей», не иначе, — пробурчал следователь себе под нос, припомнив название голливудского триллера. — Только этого мне и не хватало! Как бы там ни было, а Дед ждет если не мгновенных результатов, то по крайней мере правдоподобных версий.

Лучко бросил рассеянный взгляд в телевизор. Трансляция, которая велась из храма, периодически прерывалась фотографиями то одной, то другой исчезнувшей «Влахернетиссы».

Заинтересовавшись, капитан включил звук. Очередной сюжет ночного выпуска новостей был посвящен всеобщему молебну Русской православной церкви во спасение пропавших образов и реакции иерархов на расхищение святынь, которое, по словам хорошенькой ведущей, в последнее время приобрело серийный характер.

Грязно выругавшись, Лучко снова до предела убавил громкость. М-да. Очередной нагоняй от Деда утром обеспечен.

Прервав встающие перед глазами капитана картины безудержного начальственного гнева, зазвонил внутренний телефон. Не дослушав до конца доклад дежурного, Лучко схватил пиджак и почти бегом помчался к лифтам.

Часов в восемь утра, когда Стольцев, с наслаждением вдыхая аромат распускающихся цветов, шел к автомашине, затрезвонил телефон. Звонил Лучко. Капитан лаконично сообщил:

— Мы нашли кремлевскую икону.

Глава XI

Сквозь затемненное стекло Лучко с интересом наблюдал за задержанной пассажиркой рейса Москва-Любляна авиакомпании «Адриа-Эйрвейз».

Высокая, смуглокожая и весьма привлекательная девушка вела себя довольно спокойно. Похоже, гражданка Словении, которую по паспорту звали Элизабета Жумер, еще не вполне осознала, насколько серьезно влипла, а потому не испытывала особого страха. А должна бы. Ну ничего. Сейчас он мигом обрисует красотке ее перспективы на несколько ближайших лет жизни, и тогда посмотрим, что и как она запоет. Надо только дождаться застрявшего в пробке переводчика.

Запыхавшийся очкарик дышал так, будто добирался в Шереметьево не на машине, а бегом. Извинившись, он раскрыл блокнот и приготовил карандаш.

— Еще раз подробно объясните, как к вам попала эта икона, — потребовал Лучко.

Кивком дав понять, что поняла вопрос, словенка с обезоруживающей улыбкой сообщила:

— Я нашла сверток прямо здесь, в аэропорту.

— И, разумеется, даже не поинтересовались, что внутри?

— Нет, не поинтересовалась. Я вообще не любопытная, — ответила красотка и снова улыбнулась, весело и широко.

— Ага, и решили увезти эту вашу случайную находку за границу?

— Именно так. Я, знаете ли, бедная студентка, а тут вижу кем-то забытый сверток. Тщательно упакован, явно не какая-нибудь там безделушка. Вот я и подумала: а вдруг это подарок судьбы?

— Значит, подарок судьбы? — криво улыбнувшись в ответ, переспросил капитан. — Стало быть, мозги пудрить будем?

Дослушав перевод последней реплики, явно вызвавшей затруднения у очкарика, словенка заулыбалась еще шире и затрясла головой.

— Госпожа Жумер действительно не понимает, во что ввязалась, или придуривается?

Продиктованный переводчику вопрос на самом деле был предназначен задержанной — капитан подозревал, что по-русски она понимает гораздо больше, чем хочет показать. Очкарик же воспринял слова следователя на свой собственный счет.

— Понимаете, словенский язык — чемпион по числу диалектов, их более сорока. И девушка как раз говорит на одном из таких диалектов. Кажется, на приморском. Признаться, я не всегда хорошо ее понимаю. Как и она меня.

— Хм. Диалект, говорите? — Тут Лучко в голову пришла неожиданная идея. — Скажите, как по-словенски сказать «ясновидец»?

— Так и будет: jasnovidec.

— Надо же, прямо как у нас. А как будет «тюрьма»?

— Zaporu.

— Тоже все очень даже понятно. Ну а как будет «год»?

— Leto.

Лучко радостно потер руки:

— Вот и отлично. Не возражаете, если я сам попробую?

Переводчик с видимым облегчением кивнул. А капитан всей своей массой навис над словенкой:

— А дай-ка я тебе погадаю.

Следователь нежно взял изящную руку девушки в свою и развернул ладонью кверху. Жумер снова улыбнулась, кокетливо приоткрыв губы и округлив глаза. Лучко улыбнулся в ответ. Какой-то не особенно доброй улыбкой.

— Я, понимаешь ли, немножечко jasnovidec, — начал он вкрадчиво. — И умею предсказывать жизнь человека на годы вперед. Кому на три, кому на пять, кому на десять. А кому и на более длительные сроки. Как будет «десять»? — обернувшись к переводчику уточнил Лучко.

— Deset.

— О-очень хорошо.

Капитан погладил нежную ладонь своей шершавой лапой.

— Как ты знаешь, ясновидцы используют всякие там стеклянные шары, но у меня с собой ничего такого нет. Поэтому предлагаю гадать по Уголовному кодексу. А точнее, по статьям сто пятьдесят восьмой и тридцать третьей. Там очень подробно, доходчиво и, я бы даже сказал, увлекательно рассказано про кражу и соучастие в ней. Тебе понравится, вот увидишь. Ну что? Хочешь услышать мой прогноз лет на deset вперед?

Словенка растерянно посмотрела на переводчика. Тот беспомощно развел руками. Капитан еще ближе придвинулся к задержанной:

— Значит так, Елизавета. Вот ты сейчас молодая, красивая. Вся такая из себя сексуальная. — Лучко провел пальцем по пряди черных как смоль волос словенки и заглянул ей в глаза. — А вот я возьму и на хрен посажу тебя под zaporu на долгие-долгие leto. И не просто посажу, а упрячу в одну камеру с парочкой офонаревших от многолетнего воздержания стокилограммовых бабищ, осужденных по сто пятой статье, часть вторая, то бишь за убийство двух или более лиц…

Девушка, явно уловив смысл, отвела взгляд и зябко поежилась, будто от холода. Капитан сделал паузу, дожидаясь, пока задержанная снова поднимет на него глаза.

— И эти воспоминания, поверь дяде на слово, потом до самой смерти будут мучить тебя всю твою искореженную тюрягой жизнь. Конечно, при условии, что ты не сдохнешь в зоне. Или не повесишься на простыне…

— Но я всего лишь курьер! — почти без акцента воскликнула словенка.

— А вот это уже совсем другой разговор. — Удовлетворенно хмыкнув, капитан погладил девушку по голове. — Ну, Лизонька, рассказывай.

Наскоро перекусив после лекций, Зина с Аней, вместо того чтобы готовиться к занятиям, отправились в интернет-кафе, где до позднего вечера перечитывали сообщения форума «Роман с преподом». Аня как обычно давала едкие комментарии написанному. Любопытно, что кроме случайно забредших посетителей у темы было немало постоянных комментаторов.

Одного из них звали Квазимодо. Безответно влюбленный в преподавательницу, он на снегу перед ее домом как-то написал пылкое признание. Однако вместо дамы сердца на зов вышел ее ухажер и могучей рукой сломал парнишке нос. Совершенно убитый этаким фиаско, Квазимодо так расстроился, что сначала завалил зачет, а затем и вовсе в духе русской народной традиции взял и запил на целых две недели.

— Мы пойдем другим путем, — вторя юному Ильичу, решительно объявила Аня и нетерпеливо принялась прокручивать одну страницу за другой. Прочитав несколько историй, подруги мимоходом выяснили, что, по опыту немалого числа участниц форума, в любом вузе всегда есть отдельные преподаватели из тех, что очень даже не прочь «наполнить старые мехи молодым вином» и не упускают ни одной подходящей возможности. А некий посетитель по прозвищу «Каменный гость», явно работавший преподавателем, прочитав в одном из сообщений исповедь влюбленной в него студентки, тут же деловито предложил ей подойти к нему после завтрашнего семинара.

— Фу, какая мерзость!

Зину передернуло. Нет, Стольцев наверняка совсем не такой. Хотя почему она в этом так уверена? А что, если у блестящего лектора и красавчика Стольцева чуть ли не гарем?

Из сотен комментариев и советов влюбленной студентке в сердце Зины запали всего два или три. Один их них был подписан ником «Дурочка». Забавно, но именно этот совет показался Зине самым разумным. Рассудительная «Дурочка», судя по слегка менторскому тону уже давно получившая диплом, утверждала, что от половины до двух третей студенток высшей школы испытывают привязанность к своим преподавателям, превращая их в некий полигон для неизбежного процесса воспитания чувств.

— Ну, вот видишь, что умные люди говорят? — прокомментировала этот пассаж Аня. — Чем бы у вас всё ни закончилось, а от Стольцева все одно будет польза. Он тебе вроде тренажера. Разовьешь по ходу, что надо и где надо.

Подруги едва сдержались, чтобы не расхохотаться, с Аниной подачи представив Стольцева в роли этакого гимнастического козла, через которого нужно было перепрыгнуть. Впрочем, Аня признала, что выражение «козел», пусть даже и гимнастический, по отношению к Стольцеву звучало слишком уж обидно. Затем они в четыре глаза изучили основы успешного построения отношений с преподавателем, описанные «Дурочкой» на собственном примере:

«…Когда мне было восемнадцать, я тоже поуши втюрилась в нашего профессора. Весьма симпатичный и кругом такой положительный. В общем, селая и стала думать, как быть. И додумалась. Придя на кафедру, с жаром изобразила неподдельный интерес к научной деятельности. Поверьте моему опыту, самый надежный путь к сердцу преподавателя — это знать его предмет!

Сами подумайте, уповать на одно только смазливое личико не приходится. У яркого и не обделенного внешними достоинствами педагога всегда куча поклонниц со всеми вытекающими: выставляющие напоказ свои прелести воздыхательницы, бесконечные письма, звонки и эсэмэски, откровенные взгляды, недвусмысленные намеки. Конкуренция бешеная. Так что путь один — грызите науку пуще остальных, и вам воздастся. Как мне в свое время. Сначала чистая наука, потом треп за жизнь, затем продолжение разговора в кафе, первый поцелуй на прощание и наконец — завоеванное сердце любимого.

Дерзайте, и у вас все получится. Преподы, они ведь тоже люди»

Несмотря на довольно подробное описание победоносной стратегии завоевания неприступного преподавательского сердца, весьма доходчиво изложенное искушенной в сердечных делах «Дурочкой», Зина пока толком не знала, с чего начать. Предмет Стольцева она и так обожала. Быть на лекциях активнее, чем она, невозможно. Что же остается?

— Ждать удобного случая, — подбодрила ее Аня.

Глава XII

Поутру Лучко с видом триумфатора торжественно докладывал Деду об обстоятельствах, при которых была обнаружена пропавшая из Кремля икона.

Шеф пребывал в приподнятом расположении духа. Острым как бритва ножом он чистил большое зеленое яблоко. Особого проку в этом не было, поскольку, покончив с яблоком, Дед всегда съедал и очистки, но сам процесс, похоже, доставлял ему немалое удовольствие.

Ловко орудуя выкованным тюремными умельцами клинком, лишь немногим уступавшим в размерах хорошему мачете, Дед благосклонно слушал доклад подчиненного. Надо сказать, подобное благодушие было большой редкостью. В целом генерал отличался суровостью и беспричинной вспыльчивостью. Он мог ни за что ни про что наброситься даже на убеленного сединами полковника, не то что на капитана, который по иерархическим меркам городского следственного управления до сих пор считался чуть ли не салагой.

Однако сегодня Дедов был настроен на редкость миролюбиво.

— А где икона сейчас? — перебил он Лучко.

— После ее осмотра криминалистами мы сразу вернули «Богородицу» реставраторам.

— Ясно.

Удовлетворенно потянув за кончик кожицу, аккуратно срезанную единым куском, и получив что-то наподобие яблочного серпантина, Дед отставил блюдце и задумчиво почесал квадратный, как кирпич, подбородок.

— Так ты, значит, полагаешь, что конечный пункт назначения — Словения?

— Не уверен. Сдается мне, что рейс на Любляну — всего лишь транзит. Нет, икону наверняка собирались переправить дальше.

— И куда же? Что говорит твоя задержанная?

— Что была лишь курьером. Ее должны были опознать по прилете и вручить за труды конверт с десятью тысячами евро.

— Десять тысяч? Неплохой гонорар.

— Не уверен. Если разделить эту сумму на число лет, которые госпоже Жумер светит провести в российских исправительных учреждениях, то, думаю, девушка продешевила.

— Пожалуй. Так о дальнейшем маршруте «Богородицы» она, стало быть, не знает?

— Согласно показаниям задержанной, неизвестный передал ей икону непосредственно в Шереметьеве.

— А его внешность нам известна?

— Молодой мужчина лет двадцати пяти — тридцати. Длинные волосы. Броско одет. Мы уже составили портрет со слов Жумер и разослали всем службам. Пока безрезультатно.

— Камеры наблюдения в аэропорту проверил? Он мог засветиться.

— Да мы с этого начали. Подозреваемый был заснят в момент передачи, но со спины. Плюс на нем была бейсболка.

— Особые приметы есть?

— Он слегка заикается.

— Думаешь, тот самый перец, что обчистил музеи Кремля и, возможно, Третьяковку?

— Почти уверен.

Чуть привстав, Дед точным трехочковым броском отправил огрызок в мусорную корзину.

— Больше девчонка ничего не сообщила?

— Это все.

— Попробуй ее дожать. Надеюсь, ты понимаешь, насколько это важно. Скорее всего, обе кражи проплачены одним и тем же заказчиком. И не исключено, что вторая икона последует вслед за первой. Ты, кстати, уже предупредил таможню и пограничников?

— Разумеется.

— А Интерпол?

— Будет сделано.

— Ладно. А у тебя самого-то какие-нибудь предположения имеются? Где нам искать получателя? Если не в Любляне, то где тогда?

С этими словами Дедов показал на огромную, во всю стену, карту СНГ и Западной Европы. Довольно быстро обнаружив Балканы, Лучко с не очень уверенным видом принялся искать Словению. Лицо генерала тут же приняло куда менее благосклонное выражение. И вместо ожидаемой благодарности за успехи в деле возвращения национального достояния Дед в своем обычном духе тут же рявкнул на капитана:

— Двоечник! Марш учить географию!

Приказ, как и положено, был незамедлительно исполнен.

По окончании лекции Глеб попросил студентов остаться.

— Коллеги, у меня к вам задание.

Ребята настороженно примолкли.

— Дело добровольное, — успокоил их Глеб.

Послышался вздох облегчения.

— Мне нужна ваша помощь в сборе информации об одном весьма любопытном и, что важно, очень старинном артефакте.

— Помощь? Вам? Э-э… хорошо.

— Ну, если уж совсем откровенно, скорее не мне, а правоохранительным органам. Вы ведь наверняка слышали о двух похищенных иконах? Так вот, по секрету скажу, есть версия о том, что похищение как-то связано с историей пропавших святынь.

— В самом деле? — оживилась аудитория.

— Так, а в чем задание-то? — перевел вопрос в практическую плоскость чей-то звонкий голос.

Глеб заглянул за спины впереди стоящих. Голос принадлежал Зинаиде Беляк.

— Какая задача? Всего-навсего попытаться раскрыть одну из многочисленных тайн истории. Вот список ресурсов, с которых я бы рекомендовал начать, а дальше действуйте по своему усмотрению.

— А тому, кто раскроет эту вашу тайну, зачет автоматом поставят? — вызвав смешки однокурсников, поинтересовалась Зина.

— Вне всякого сомнения, — заверил Глеб.

Конечно, он мог запросто обойтись без чьей бы то ни было помощи в любых вопросах, связанных с поиском информации и с ее анализом. Однако, будучи прирожденным педагогом, Стольцев не мог не использовать столь редкий шанс — обкатать исследовательские способности своих учеников не на убогих примерах из учебника, а в условиях реальной работы.

Разобрав памятки, ребята потянулись к выходу, а Глеб подозвал Беляк.

— А для тебя, Зина, у меня особое задание.

Девушка вскинула глаза, сразу заставившие вспомнить строчку из песни: «Хлопай ресницами и взлетай».

— Я слушаю, Глеб Григорьевич.

— По правде говоря, все те ресурсы, что перечислены в распечатке, я и сам проверю. Так что тебе этот список не нужен.

— Но как же я тогда получу зачет автоматом?

Глеб высоко ценил способности Зинаиды. Он не забыл, как в прошлом семестре, выполняя практическое задание, она умудрилась абсолютно точно указать местоположение греческого дворца, погребенного под толщей земли, основываясь на одних только высотных снимках в «Гугле». Такой врожденный исследовательский дар совершенно необходимо оттачивать и развивать.

— Твоя задача — искать там, где не догадался искать я.

— Хорошо, я постараюсь что-нибудь придумать, — пообещала Зинаида, тут же дав себе слово разбиться в лепешку, но в итоге впечатлить Стольцева. В конце концов, разве не об этом писала в своих рекомендациях ушлая «Дурочка»?

Глеб с улыбкой смотрел вслед удаляющейся Зине. Он искренне считал ее незаурядной фигурой. Да и не только он один. По авторитетному мнению Бориса Михайловича Буре, Зина одной из очень немногих полностью соответствовала классической формуле «умница-красавица» без скидок в какую-либо сторону. Коридоры университета кишели либо зацикленными на учебе дурнушками-отличницами, либо не добивающимися особых академических успехов милашками-«троечницами», казалось, ходившими на лекции с единственной целью — во всей полноте продемонстрировать женские прелести и разнообразие гардероба. Существовала и воспетая Овидием золотая середина — группа «хорошисток», выгодно отличавшихся в плане экстерьера от успевающих на круглые «пятерки» невзрачных сокурсниц.

Впрочем, Зинаида Беляк, похоже, существовала вне этих стандартных категорий. Имея более чем «взрачную» внешность, она тем не менее предпочитала одеваться таким образом, чтобы выглядеть как можно менее сексуально. Интересно почему? Не то чтобы этот вопрос не давал Стольцеву есть и спать. Нет, просто было немного любопытно.

Но самым главным достоинством этой стройной, глазастой девчушки Глеб считал ее голову. Грех не загрузить хорошие мозги чем-нибудь по-настоящему полезным.

Вернувшись к компьютеру, Лучко для начала, как обычно, выматерил про себя шефа. Немного успокоившись, он принялся размышлять.

Да, в одном Дед совершенно прав. Икону, украденную из Третьяковки, наверняка попытаются вывезти тем же маршрутом. А может, уже вывезли?

Мысли капитана вновь вернулись к кремлевской «Богородице», так удачно перехваченной в аэропорту и теперь спрятанной за семью замками в ГосНИИРе. Криминалисты не обнаружили на ней никаких следов, кроме небольшого, явно умышленно сделанного скола. Надо срочно показать икону Стольцеву, причем до того, как ею займутся реставраторы. Самое время вспомнить, что Глеб обладает не только доскональным знанием истории, но и абсолютно уникальными способностями. Способностями, которые однажды уже помогли следствию.

Честно следуя приказу Деда, Лучко подсел к компьютеру и проворно защелкал клавишами в поисках подробной карты нужного ему региона. Минут через пять он, вновь смачно выругавшись, откинулся на спинку кресла. Географические изыскания в Интернете оказались неутешительными.

Согласно виртуальному атласу, Словения, которая по площади оказалась всего лишь на сто пятидесятом месте в мире, умудрилась обзавестись границами аж с четырьмя странами: с Италией — на западе, с Австрией — на севере, на северо-востоке — с Венгрией, а на востоке и юге — с Хорватией. И это не считая выхода к Адриатическому морю, по которому можно добраться куда угодно.

Лучко кликнул на иконке, напоминающей школьную линейку. Он методично проложил виртуальные маршруты из столицы Словении до ближайших зарубежных городков. Оказалось, что до любой из весьма условных нынче границ из Любляны можно доехать максимум за час.

«Блин, прямо мечта контрабандиста», — расстроенно отметил про себя капитан.

Лучко снова принялся рассеянно разглядывать электронную карту. И тут ему в голову пришла неожиданная идея. Порывшись в ежедневнике, капитан набрал номер переводчика, помогавшего ему в разговоре со словенкой.

— Помнится, вы сказали, что словенка говорила на каком-то диалекте.

— Да-да. На приморском.

— Значит, на приморском? Как я понимаю, на нем по идее должны говорить в той части Словении, что выходит к Адриатике?

— Совершенно верно. И еще на границе с Италией.

— Понял, спасибо.

Повесив трубку, капитан еще раз пристально оглядел карту, будто пытаясь рассмотреть затерявшуюся в складках рельефа «Влахернетиссу». Ну где же ты? Где?

Глава XIII

В реставрационной лаборатории ГосНИИРа народу было совсем мало. Только два сотрудника настраивали какую-то аппаратуру. Но и их Лучко попросил на время покинуть помещение. Он решил, что лишние уши, а тем более глаза тут совершенно не нужны. А еще капитан по старой памяти рассудил, что зрелище может оказаться не для слабонервных. В итоге остались только Лучко, Стольцев и сопровождающий их заведующий лабораторией Борис Шаевич.

Икона стояла на треноге ровно посреди комнаты. Глеб с любопытством оглядел «Влахернетиссу» со всех сторон — сначала Богородицу и Младенца-Иисуса, а затем, обойдя икону с тыла, долго изучал щербинки и шероховатости кипарисовой доски, чего только не повидавшей на своем веку. Наконец, Глеб посмотрел на Лучко, как бы испрашивая разрешение на то, чтобы приступить к делу, за каким они, собственно, и пришли. Тот кивнул.

Капитану уже приходилось видеть Стольцева за работой, однако он всякий раз не уставал удивляться.

Поудобнее устроившись на стуле и бережно прикоснувшись к древней святыне, Глеб закрыл глаза. Какое-то время он оставался совершенно неподвижен. Со стороны могло показаться, что человек просто заснул. Но Лучко знал, что это не так. Ведь, возможно, именно в эту минуту перед глазами Глеба уже проносились картины, которые никто кроме него не был способен увидеть.

Капитан знал, что Стольцев может слышать, видеть и чувствовать то, что слышали, видели и чувствовали люди, задолго до него прикасавшиеся к тому же предмету. Каким бы невероятным это ни казалось, но Глеб наподобие иглы, скользящей по бороздкам виниловой пластинки, способен неведомым образом, трек за треком, считывать отпечатки чужих мыслей, ощущений и переживаний.

Эти картины Стольцев воспринимает только в строго хронологическом порядке. И пробиться к самым древним из них — задача очень непростая. По словам Глеба, наиболее верное сравнение — это стопка листов бумаги, лежащих один на другом. Чем раньше был исписан лист, тем ближе к началу стопки он находится. И тем большее число листов нужно перевернуть, чтобы до него добраться. А учитывая возраст иконы, можно только догадываться, каких усилий стоит Глебу каждая перевернутая страница.

Как обычно, получилось не сразу. Пришлось предельно сконцентрироваться. Лишь через минуту-другую поток смутных ощущений стал приобретать четкие очертания. Спешно пролистав самые свежие отпечатки, связанные с осмотром иконы реставраторами и криминалистами, Глеб пошел дальше. Как ни обидно, но ничего любопытного, связанного с кражей, он не обнаружил. Разве что смутное ощущение чьего-то страха. Похоже, что похитители старались не трогать икону зря и все время держали ее в том же кофре, в каком ее выдали им в Кремле.

Раздираемый любопытством, Глеб решил не останавливаться. Отбросив несколько не представляющих интереса образов, он на минуту стал свидетелем того, как разгулявшаяся солдатня с красными лентами на груди прикладами выломала «Одигитрию» из иконостаса и с криками «На тебе, Боже…» под общий гогот швырнула в рыхлый снег.

Перелистнув свидетельства событий, так метко названных Буниным «окаянными днями», Глеб увидел все туже «Влахернскую Божью Матерь» глазами человека, который усердно обрабатывал ее большой пушистой кистью. Эти манипуляции были прерваны громким окриком:

— Что ж ты, разбойник, столько олифы-то зря на икону налил? Это тебе не масло на хлеб! Того и гляди, Иисуса утопишь!

— Так это мне батюшка наказал. Не жалей, говорит, на святых олифы — за нее деньги плочены… — виновато оправдывался подмастерье перед представительным мужчиной в фартуке, накинутом поверх сюртука, сшитого по моде приблизительно двухсотлетней давности.

Грубо отогнав юношу, вошедший с превеликой осторожностью самолично принялся убирать излишки жидкости, все продолжая сетовать.

— Батюшка, видите ли, ему приказал. Да этот ваш батюшка вместо лба только свой кошель и крестит…

Не позволяя себе передышки, Глеб продолжил листать невидимую книгу. Интересно, что следующая по возрасту картина была почти полностью аналогична той, в которой участвовали богохульники-красноармейцы. С той лишь разницей, что солдатня была одета поприличней, да изъяснялась по-французски. Облаченные в драгунскую форму мародеры, бормоча себе под нос что-то наподобие faute de mieux[2], с увлечением сбивали с многострадальной иконы потемневшее серебро.

Несмотря на нервное напряжение и нарастающую головную боль, останавливаться было нельзя — иначе придется «листать» заново. Тем более что Глеб в азарте собирался дойти до самого святого Луки. Вопреки ожиданиям, увидеть евангелиста не получилось. Но, даже несмотря на это, образ, считанный Глебом в самом конце этой бесконечной череды картин, поражал воображение.

Немного переведя дух, Стольцев попытался описать увиденное. После его рассказа о красноармейцах Лучко вопросительно посмотрел на Шаевича. Поначалу скептически настроенный завлаб в крайнем изумлении подтвердил правдивость этой истории. Подтвердил он и то, что в 1812 году покинутую в храме «Богородицу» раскурочили наполеоновские мародеры, а услыхав рассказ Глеба о господине в сюртуке двухвековой давности, уже уставший удивляться завлаб сообщил, что сразу после войны с Наполеоном икона подверглась серьезной реставрации.

Наконец, Глеб приступил к последнему видению, пытаясь восстановить в памяти все подробности картины. Картины, которая поставила его в тупик, заставив в очередной раз усомниться в собственных способностях и адекватности их восприятия.

И вот Глеб вновь увидел полутемную комнату с единственным окном без переплета. На сумеречном небе виднелись звезды. Студеный влажный воздух пробирал холодом, заставляя поглубже кутаться в грубый шерстяной плащ.

Его взгляд был устремлен на «Влахернетиссу», освещенную несколькими масляными лампами. Глеб смотрел на икону глазами истово молящегося, глубоко верующего человека. Однако, вместо того чтобы осенить себя крестным знамением, человек одной рукой нащупал за поясом нож, а другой — что-то теплое и живое. Коротким выверенным ударом перерезав чье-то горло, он принялся аккуратно сливать кровь в большой тонкостенный сосуд. Стук падающих капель гулко отдавался в вечерней тишине.

— И что это было?

Крутя головой, Лучко по очереди переводил взгляд то на Глеба, то на завлаба. Глеб, подумав, ответил:

— Понятия не имею. Больше всего это похоже на жертвоприношение.

— Допустим. А с чего ты так разволновался-то?

— Что значит — с чего? Как это возможно? Христиане первым делом запретили приносить в жертву и людей, и животных. А тут такое! Подобные ритуалы практиковали одни только язычники. Это противоречит всем нашим знаниям о том периоде!

— Глеб, твои исторические заморочки меня сейчас не особенно интересуют. Это важно для следствия?

Глеб неуверенно пожал плечами:

— Думаю, не особенно.

— Вот именно. Мне нужен результат, а не диссертация. Ты лучше скажи, удалось узнать что-то, что поможет выйти на преступников? Внешность и все такое?

— К сожалению, нет.

— Ладно. — Лучко успокаивающе хлопнул Глеба по плечу. — Не переживай.

Несмотря на его благодушный тон, было заметно, что капитан расстроен.

Стольцев покидал ГосНИИР, изнывая от любопытства и был готов отдать все что угодно, только бы узнать, кем был этот загадочный человек перед иконой.

Да, вот уж действительно задачка, достойная настоящего энигматиста, как сказал бы Буре. Кстати, надо срочно с ним поделиться. Очень интересно, что скажет профессор по поводу этого странного видения.

Размышляя об ужасающем ритуале, который так не вязался с иконой, Глеб вспомнил, что на церемонии присвоения новой столице названия Константинополь император, давший городу свое имя, объявил, что в его царствие кровь никогда более не прольется на алтари.

О боже! Неужели ему удалось заглянуть еще дальше?

Глава XIV

Проснувшись затемно, Глеб не стал сразу вскакивать с кровати, все еще находясь под впечатлением от вчерашнего. Судя по всплывающим в голове обрывкам сновидений, он всю ночь напролет грезил полутемной комнатой с поблескивающей в сумеречном свете реликвией. «Богоматерь» тогда выглядела совсем не так, как теперь. Что совсем неудивительно, ведь с тех пор она успела состариться на целую бездну столетий. Впрочем, несмотря на нелегкую судьбу, божественный лик византийской Мадонны и теперь излучал свет, любовно вложенный в ее образ неизвестным мастером.

Хотя, строго говоря, не Рублев, конечно. Но, разве и тот, в свою очередь, не бледнеет в прямом сопоставлении с писавшим на сто лет раньше Джотто? Однако сравнение — вещь лукавая.

Помнится, как-то на одной выставке в мадридском Прадо рядом, рама к раме, устроители повесили картины известных мастеров, написанные по одному и тому же сюжету. Ведь даже величайшие из великих и те не гнушались заимствованием у предшественников, а то и полным копированием. Так вот, Глеба тогда глубоко поразила разница между полотном Тициана и тем же сюжетом у Рубенса. Различие было просто ошеломляющим. Пока не взглянешь на Рубенса, картина Тициана кажется мощной, монументальной и эпохальной. Но глаз, вернувшийся к полотну итальянца после осмотра фламандской копии, на сей раз видит мгновения назад поразившие его фигуры двухмерными, холодными и неживыми. Напротив, то же самое полотно в исполнении Рубенса светится жизнью, теплом и поражает объемом. А ведь эти два титана равны между собой в мировой художественной иерархии.

Ритуально выпив крепкого кофе, Глеб первым делом позвонил Буре. Профессор, из каких-то экзотических принципов до сих пор не пользующийся мобильной связью, трубку домашнего телефона не взял. Ну ничего, его можно будет разыскать в университете.

Несмотря на счастливое возвращение кремлевской иконы, следователи по-прежнему работали в авральном режиме, прерываясь только на еду и сон. Такой график был капитану не в новинку. Он давно привык к тому, что выбранная им профессия почти полностью исключает нормальную жизнь. Под «нормальной жизнью» Лучко понимал несбыточную возможность засыпать вечером и просыпаться утром, уходить на службу и возвращаться домой строго по расписанию, выключать ненавистный мобильный, когда захочется, регулярно выполнять и, что немаловажно, взимать супружеский долг и иметь хотя бы один гарантированный выходной в неделю.

Немного вздремнув и соскоблив упрямую щетину, капитан отправился на доклад к Деду.

Накануне, основываясь на собственных оценках и прогнозах аналитиков, Лучко послал в Национальное центральное бюро Интерпола сообщение о том, что с высокой степенью вероятности может быть предпринята попытка переправить икону «Влахернской Божьей Матери», похищенную из Третьяковской галереи, в одну из стран, перечисленных в списке. Бюро надлежало как можно скорее по своим каналам уведомить полицейские власти соответствующих держав. Составленный капитаном перечень включал Словению, Австрию, Хорватию, Германию и Италию.

Дед бросил взгляд на стену с картой:

— Погоди-ка, но ведь Германия не граничит со Словенией. Так отчего она в списке? У тебя есть какая-то наводка?

— Ничего конкретного, кроме рекомендаций аналитического отдела.

— А что они говорят?

Лучко заглянул в блокнот:

— Что во время Второй мировой некоторые немецкие военачальники экспроприировали самые ценные и древние православные святыни. Не случайно крупнейшие собрания икон в Европе прописаны не где-нибудь, а именно в Германии.

— Вот как? — Генерал снова принялся изучать карту. — Тогда одобряю. — Он посмотрел на капитана своим фирменно-тяжелым взглядом. — В Интерпол просигналил?

— Так точно.

— А как обстоит дело с отечественными коллекционерами?

— Проверяем одного за другим. Пока никаких зацепок.

— Что-нибудь еще?

— Это все.

Едва заметным кивком Дед указал капитану на дверь и на прощание напутствовал его на кинологический манер:

— Ищи-ищи!

Следуя советам понимающей толк в любовно-академических делах «Дурочки», Зина набралась смелости и пришла на кафедру. Увидев Стольцева и слегка покраснев, она подошла к его столу.

— Ты что-то хотела?

«Вас!» — чуть было не выпалила Зина, но, сдержавшись, попросила нагрузить ее сверх программы в целях более углубленного изучения профильных дисциплин.

— Но ты и так занимаешься усерднее любого другого студента.

«Значит, он все-таки заметил?» — удовлетворенно отметила про себя Зина.

— Ты что, собираешься окончить мой курс экстерном?

— Что вы. Я бы скорее предпочла остаться на второй год.

Сказав это, Зина тут же прикусила язык. Стольцев, кажется, слегка напрягся, хотя виду постарался не подавать.

— А кроме того, не забывай, что я уже и так загрузил тебя расследованием. По моей милости ты теперь вынуждена тратить массу внеаудиторных часов на поиски информации и встречи со мной.

— Мне этого мало.

Последнюю фразу Зина произнесла с нежностью и надрывом нечаянного признания.

— Ну хорошо. — Стольцев поднял руки в знак капитуляции. — Я подумаю.

Кивнув и попрощавшись, Зина пошла прочь, убиваясь про себя: «Ну как, скажите, человек может быть таким умным и таким недогадливым?»

Сразу же после ухода Зины наблюдавший за разговором Буре сказал Глебу:

— Не уверен, что в следующий раз эта девица найдет в себе силы сдержаться и не кинется вам на шею.

— Бросьте, Борис Михайлович, Зинаидой Беляк движет исключительно любовь к наукам.

— К наукам, говорите? Ну-ну.

— Вы серьезно?

— Абсолютно. Будьте осторожны, мой друг. Беляк не какая-нибудь там фифочка, достойная того, чтобы ей морочили голову.

— Да я и сам знаю, — выдохнув, сказал Глеб и сокрушенно махнул рукой.

Затем они с профессором решили воспользоваться «окном» в расписании и немного пройтись.

Стольцев неспроста любил употреблять в адрес Буре выражение bellus homo. Дословно оно означает «красавчик» и в Древнем Риме применялось ко всякого рода модникам. Неизменно элегантный Борис Михайлович был одет в темно-синий блейзер и светло-бежевые, почти белые брюки. Кипенно-белую сорочку дополнял непременный галстук-аскот, бордовый в мелкий белый горох, завязанный затейливым авторским узлом.

Они вышли из учебного корпуса и отправились к близлежащему парку. О, как это было здорово, на полгода расставшись с опостылевшими пальто и плащами, прогуливаться туда-сюда по аллеям, небрежно забросив за спину снятые пиджаки!

Время от времени шутки ради Стольцев и Буре поочередно принимались строить глазки молодым и не столь уж молодым особам, сидящим на притаившихся в тени деревьев лавочках. Целью этой негласной дурашливой дуэли было стяжать как можно больше ответных «глазок». Исход поединка особого удивления у Глеба не вызвал. Испытав легкий укол ревности, он вынужден был признать, что, несмотря на свой почтенный возраст, не по-здешнему утонченный и невыносимо харизматичный Буре вырвал заслуженную победу, пускай и с небольшим отрывом. Глебу оставалось только попенять профессору на то, что выигрыш этот во многом объясняется временем дня, когда абсолютное большинство активного, а значит, и молодого населения столицы находится на рабочем месте или учится, на несколько часов уступив парки и аллеи пенсионерам и, что немаловажно, пенсионеркам.

Подтрунивая над проигрышем Глеба, Буре замедлил шаг и предложил присесть на свободную скамейку.

— О, насколько же прав был Аристотель, утверждая, что природа сотворила ягодицы для отдыха! — констатировал профессор, блаженно откинувшись на спинку. Присев рядом, Стольцев тут же в полной мере оценил мудрость величайшего из философов. Почувствовав, что коллегу так и распирает от желания выговориться, Буре легонько ткнул его локтем в бок. — Ну-с, выкладывайте.

Глеб в подробностях описал все то, что произошло с ним в НИИ реставрации. В полном изумлении от рассказа, профессор некоторое время почесывал бородку и рассеянно поглядывал в виднеющуюся сквозь листву синеву неба.

— Так что вы думаете? — нетерпеливо спросил Глеб.

Буре слегка ослабил вычурный узел своего «аскота»:

— Да уж, прелюбопытнейшая история.

— Но как вы объясните факт жертвоприношения перед христианской иконой?

— Хм, есть у меня одно соображеньице.

— Борис Михайлович, умоляю, не мучьте.

— Что ж, извольте. Первое, что приходит в голову, — второй эдикт Диоклетиана об очередном ужесточении гонений на христиан. Текста не сохранилось, но современники писали, что император под страхом смерти поголовно принуждал христиан к жертвоприношению. Аналогичные предписания сохранились и в последующих эдиктах.

— Да, но вы сейчас говорите о самом начале четвертого века, а икона-то датирована седьмым!

— Седьмым, говорите? А здесь не может быть ошибки?

Глеб пересказал Буре слова Лягина о том, что из-за многократных реставраций абсолютно точно определить возраст изображения крайне сложно.

— Вот видите. Возможно, ваша «Влахернетисса» старше, чем представляется. Другого объяснения я не вижу.

— Но разве тот человек не мог принадлежать к какой-то неизвестной науке секте?

— Думаете, кто-то когда-то пытался соединить две религии воедино?

— А почему нет? В конце концов, мы ведь знаем, что раннехристианские историки вроде Лактанция со товарищи причесывали летопись становления новой веры похлеще иных наших коллег, писавших «правильную» историю КПСС.

— М-м. Возможно, вы правы.

Буре снова погрузился в изучение рефракции солнечного света в тополиной листве. Присоединившийся к нему Глеб неожиданно для себя обнаружил, сколь приятно это занятие.

Запрокинув голову и сощурившись, будто заглянув в чудом сохранившийся на антресолях старый калейдоскоп, он завороженно следил за тем, как небесная лазурь, ловко просачиваясь сквозь тугие ветви, с неуемной фантазией ребенка безостановочно выкладывала перед глазами случайного наблюдателя причудливые бело-сине-зеленые узоры. Прожив от силы секунду-другую, эти мини-полотна, с такой страстью написанные каким-то безумно одаренным небесным импрессионистом, без следа таяли в раскидистой кроне. Вспыхивающие тут и там световые пятна чем-то напоминали пенящееся в бокале шампанское. Впрочем, будучи до мозга костей итальянофилом, Глеб, понятное дело, тут же про себя сравнил их с игривым просекко.

— Кстати, — вдруг вспомнил Борис Михайлович, — вы же единственный из всех, можно сказать, своими глазами видели таинство жертвоприношения. А ведь его подробное описание до наших дней так толком и не дошло. Можете показать, как все происходило?

Порывшись в карманах, Глеб извлек оттуда расческу, сжал ее в кулаке, наподобие ножа, и, используя в качестве куклы свернутый в рулон пиджак, не без видимого удовольствия с кровожадным видом продемонстрировал профессору все подробности жуткого ритуала. Проходившая мимо молодая мамаша, ведущая за руку щекастого мальчугана, в ужасе прикрыла глаза ребенка рукой.

После разговора с профессором Глеб задумался о том, где еще поискать сведения о Влахернских иконах. Если верить датировке Лягина, речь идет о седьмом веке. Византийские архивы того времени следует искать в Греции, куда они по большей части перекочевали после падения Константинополя. Это в первую очередь монастыри, главным образом на Афоне и Патмосе. На одном лишь Афоне хранилось никак не менее десяти тысяч византийских рукописей, причем всё еще далеко не полностью каталогизированных. Но как до них добраться?

Пару лет назад на симпозиуме в Салониках Глеб познакомился с видным греческим историком-архивистом Михалисом Хелиотисом. С тех пор они иногда переписывались, к взаимному удовольствию обсуждая проблемы классической древности. Хелиотис знает все двадцать афонских монастырей как свои пять пальцев. И живет неподалеку.

Ну а если все же поверить в невозможное? Что, если «Влахернетисса» окажется еще старше и ее возраст больше соответствует предположению Буре? Несмотря на всю фантастичность такой гипотезы, ее обязательно стоило проверить. И если икона и в самом деле ровесница Древнего Рима, то копать, понятное дело, надо уже в архивах Италии. В этой связи Глеб вспомнил о своем итальянском коллеге Пьетро Ди Дженнаро, с которым его связывала совместная археологическая экспедиция, родство душ и, наконец, многолетняя дружба. А главное, Ди Дженнаро был одним из самых известных и титулованных специалистов по античности. Так что, даже если Хелиотис ничего интересного не найдет, это еще не тупик.

Захлопнув крышку ноутбука, Глеб понял, что падает от усталости. Да, неделька выдалась еще та. Скорей бы выходные.

Наступила суббота, однако Лучко с самого утра прибыл на службу и принялся разбирать документы. Поток бумаг казался бесконечным. Чем больше отчетов писал капитан, тем меньше времени оставалось у него на реальную сыскную работу. И, соответственно, наоборот. Другое дело выходной. Лучко давно дал себе слово: уж если он не может провести этот день с семьей, то просто обязан потратить его на что-нибудь полезное.

Установив самому себе нечто вроде «бумажного лимита», он ровно через два часа отложил постылую писанину и переключился на занятия поинтереснее.

Первым делом он снова проверил, не появились ли в базе данных следы кортика, которым убили охранника Третьяковской галереи. А вдруг?

Настойчивость, пусть даже на грани упрямства, — великое дело. Лучко любил повторять где-то позаимствованную мысль о том, что для скорейшего достижения успеха надо удвоить количество неудач. Ведь каждая из них, по глубокому убеждению капитана, лишь приближает к цели.

Да, искать злодеев гораздо приятнее, чем заниматься чистописанием. Насвистывая, капитан ввел запрос по поводу кортика и решил сделать небольшой перерыв на чай вприкуску с предусмотрительно купленным глазированным сырком, наполненным вареной сгущенкой.

Основательные во всем, от войны до молитвы, римляне частью позаимствовали у покоренных народов, а частью сами понапридумывали себе богов почти на все случаи жизни. Узкая специализация небожителей привела к тому, что в домашних пантеонах уже не хватало места для статуй и изображений всех без исключения нужных и полезных покровителей.

Одно божество отвечало за то, чтобы дети целыми и невредимыми возвращались домой, другое ведало исключительно переменами в настроении юго-западного ветра, третье заставляло бить из-под земли ключи, четвертое заведовало дверными порогами и петлями, пятое заботилось о том, чтобы городская канализация — Cloaca Maxima — никогда не засорялась, шестое радело о неуклонном росте личных доходов, седьмое следило за должным состоянием половых щеток, восьмое оберегало от лихорадки, девятое будило в человеке ревность, десятое регулировало месячные и так далее.

Но вот что удивительно. Ни римляне, ни даже обладавшие куда более буйным воображением греки так и не сподобились завести себе специального бога Одиночества. Неужели оно их совсем не тяготило? Разве одиночество не заслуживает отдельного бога? Этакого безжалостного идола, который запечатывает души несчастных в небьющиеся сосуды и разбрасывает их как можно дальше друг от друга.

Так и не дождавшись от внутреннего голоса ответа на поставленный вопрос, Глеб откинул одеяло и, нащупав тапочки, отправился в душ. Там его взгляд упал на полочку с принадлежностями, среди которых обнаружился дамский шампунь. Ее шампунь.

Выходные лишили его возможности с головой погрузиться в спасительную суету рабочего дня, и теперь Глеб не находил себе места. Несмотря на все усилия, грустные мысли, как спам-рассылка, которую не остановишь никаким фильтром, беспрестанно лезли в голову. Черт возьми! Ему только тридцать восемь, и впереди еще полжизни. Но как сорвать с собственного сердца табличку «Все кончено» и снова развернуть ее стороной, где написано «Все только начинается»? И что для этого нужно сделать?

С огорчением убедившись в том, что ни ломоть ароматного «грюйера», ни идеально сваренный капучино, ни даже испытанный анальгетик в виде полплитки горького черного шоколада делу не помогли, и, не видя иных путей к избавлению, Глеб снова с головой ушел в работу, засев за подготовку к лекциям.

Ознакомившись с результатами запроса, капитан счел, что одна сводка заслуживает внимания.

Речь шла о потасовке, случившейся возле подмосковной деревушки Осеево, примерно в двадцати километрах от кольцевой дороги. Две семьи москвичей устроили пикник на лесной опушке. Подошедшие к ним молодые люди заявили о своих правах на это место и предложили отдыхающим покинуть поляну. Туристы отказались, мол, мы первыми ее заняли. Слово за слово, завязалась ссора. Один из молодых людей выхватил нож и нанес легкое ранение руки гражданину Жилину M. М. Кое-как отбившись от агрессоров, москвичи сочли за благо удалиться, но подали заявление. Один из потерпевших — бывший офицер — опознал оружие нападавшего. Это был кортик.

Капитан почесал в затылке. Хм, а где у нас это Хрен-те-гдеево? Ага, Щелковский район. Так, с виду вроде обычная бытовуха, но на всякий случай надо бы запросить приметы хулиганов. С кортиком на людей далеко не каждый день бросаются.

В понедельник, проверив перед началом работы почтовый ящик, Стольцев обнаружил письмо от Хелиотиса. Оказывается, грек не поленился и съездил-таки в пару афонских монастырей, где хранились крупнейшие собрания византийских манускриптов. В одной из библиотек ему посчастливилось найти несколько любопытных документов, текст которых, с любезного разрешения монахов, удалось переснять. Хелиотис прислал два вложенных файла.

Глеб в нетерпении раскрыл первое вложение. Находка и впрямь оказалась редкой удачей: речь шла о переписке между константинопольским патриархом и посольством, доставившим подарок царю Алексею в Москву. Чудом сохранившееся письмо оказалось подписанным рукой самого Дмитрия Костинари, на греческий манер называвшегося Димитриосом.

С некоторым волнением Глеб приступил к чтению. Из послания следовало, что «Влахернская икона Божьей Матери», которую Костинари называл не иначе как «многоценное сокровище», была успешно доставлена в Россию.

Он открыл следующий файл. Это было письмо, подписанное патриархом, и предназначалось оно лично Костинари. Глеб пробежал глазами текст, потом еще и еще раз. Ну и дела…

Глава XV

— Что вы говорите? Грек, доставивший христианскую святыню к царскому двору, был отлучен от церкви? — недоверчиво переспросил Буре, машинально затеребив бородку.

— Да, сразу после отъезда в Москву.

— Но по какой причине?

— Прямого указания нет. В письме патриарха лишь вскользь упоминается о том, что ему стали известны такие сведения о Костинари и его семье, что он без колебаний предал весь их род анафеме.

— По тогдашним временам это страшное наказание. Практически смертный приговор. За что же их так?

— Если человеком, который в моем видении на языческий манер принес жертву Богородице, был сам Костинари, особо удивляться такому развитию событий не стоит.

— А о чем еще говорится в письме?

— Об «алтаре диавола», обнаруженном в каком-то тайнике, и о Промысле Божьем, позволившем разоблачить антихриста.

— Значит, Костинари действительно был еретиком?

— Определенно. И все наши с вами предположения насчет драконовских указов Диоклетиана оказались ни при чем. И о возрасте иконы мы толком так ничего и не знаем, ведь заглянул я, похоже, не в седьмой и уж явно не в четвертый век, а всего лишь в семнадцатый.

Занятый своими мыслями профессор не ответил. Казалось, он совсем не слушал и заговорил не сразу:

— Но почему проклятие пало на всю семью? Согласитесь, это необычно.

Глеб кивнул:

— Да, надо бы покопаться в их родословной. Сейчас же напишу Хелиотису.

По обоюдному согласию они решили сделать дополнительный круг по аллее, идущей вдоль учебного корпуса. Этот маневр позволил еще немного обдумать информацию, полученную из афонского монастыря. Молча пройдя почти половину пути, Буре в возбуждении снова затеребил свою бородку клинышком.

— Голубчик, а вам не представляется, как минимум, странным тот факт, что отлученный от церкви безбожник описывает «Влахернскую Божью Матерь» словами «многоценное сокровище»?

— Не поверите, — с удивлением сказал Глеб, — но я сейчас и сам как раз об этом думаю. Почему язычник с таким трепетом говорит о христианской святыне?

— Вот и я о том же. Довольно необычно для еретика, не так ли?

Остаток пути они прошли молча. До начала следующей пары оставались считаные минуты.

По окончании лекции Зинаида Беляк уже поджидала Глеба в кафе. Она дожевывала пирожок с грибами, запивая его квасом, только что появившимся в меню благодаря почти летней погоде. Глеб взял пару бутербродов и кофе.

— Как продвигается твое исследование?

— Потихоньку.

— Рассказывай.

— Вот все, чем я могу похвастаться, — скромно предупредила Зинаида, указывая пальцем на желтую пластиковую папку.

— Прошу, — ободряюще кивнув, сказал Глеб.

Зина поймала себя на мысли о том, что именно с этой интонацией Стольцев в аудитории обычно приглашает студента к ответу. Она почувствовала себя словно на экзамене.

— Пока мне удалось найти лишь отчет о реставрации трехсот двадцати пяти икон Большого Успенского собора после войны 1812 года и платежные ведомости с именами работников.

— И где же ты все это раздобыла?

— Отчет в свое время был представлен патриарху и сохранился в Синодальной библиотеке.

— А как ты-то туда просочилась?

— Предъявила студенческий, сказала, что пишу работу об истории Синода и на всякий случай даже показала крестик, — прижав кулак к груди, доложила Зина.

— Молодчина. Но как ты узнала, что там есть такой документ?

— Батенька, а Интернет-то на что? — Зина настолько точно и артистично скопировала интонации Буре и его манеру извечно теребить бородку, что Стольцев расхохотался. — Роясь в Сети, я совершенно случайно набрела на замечательный ресурс, где обнаружила справочник 1858 года, написанный неким архимандритом Саввой, — там в алфавитном порядке перечислены все единицы хранения на то время. Вот и все.

Глеб с трудом удержался от того, чтобы не погладить Зину по голове. Хотя правильнее было бы сказать — по хорошенькой головке.

— Говоришь, 1858 год? То есть ровно два века спустя после того, как икона прибыла в Россию? Ну и что же сказано в отчете?

— Там подробно перечислены отреставрированные святыни, среди которых фигурирует и «Влахернетисса». А еще к документу приложен список работ по каждой иконе.

— Копия с собой?

— Да. Там буквально два абзаца о том, что образ был врезан в свежую кипарисовую доску, на которую, в свою очередь, были нанесены новые надписи на греческом языке.

— На греческом?

— Да.

— Очень интересно.

— Не то слово. Я даже пыталась сама перевести.

— И что у тебя вышло?

— Первая надпись не особо сложная. Там сказано: «Госпожа обители Влахернской».

Взглянув на исходный текст, Стольцев одобрительно кивнул:

— Все точно.

Зина удовлетворенно улыбнулась:

— А вот со второй надписью я так толком и не разобралась. Там речь идет про какую-то драгоценность.

— Драгоценность?

— А вдруг клад? — робко предположила Зина.

— Давай посмотрим.

— Вот.

По мере того как Стольцев всматривался в ксерокопию, добродушная улыбка на его лице становилась все шире.

— Я все напутала? — расстроенно спросила Зина.

— Не переживай. Твоя ошибка простительна. На русский это выражение можно перевести как «многоценное сокровище». Ни о каких кладах речь, конечно, не идет. Это всего лишь эпитет.

Было заметно, что Зина весьма обескуражена своим переводческим фиаско. Глеб решил ее ободрить:

— Ты большая умница и нашла редкий документ. Кстати, совсем недавно я уже видел такую надпись.

— Какую?

— Про «многоценное сокровище».

— Где?

— Представь, в частном письме, написанном еще в семнадцатом веке.

— Ух ты. А что за письмо?

— Переписка между патриархом Константинополя и человеком, доставившим икону в Москву, неким Дмитрием Костинари.

Лицо Зины приобрело загадочное выражение.

— Помните, я говорила, что нашла и скопировала еще и платежную ведомость? Думаю, вам будет интересно на нее взглянуть.

В найденном Зиной документе фигурировало несколько десятков плотников и богомазов, которым причиталось за праведные труды.

— Любопытный документ, — снова похвалил Зину Глеб, возвращая листок.

— Да вы на подпись-то взгляните!

Глеб послушно пробежал взглядом нижнюю часть страницы.

— Ну как?

В голосе Зины слышалось плохо скрытое торжество. Глеб ничего не ответил — он сосредоточенно рассматривал мелкие неровные буквы. Они складывались в фамилию… Костинари.

Глава XVI

Он долго-долго не мог заснуть — все размышлял о старинной платежной ведомости. Как такое может быть? Люди по двести лет не живут!

Проворочавшись пару часов, он отправился на кухню, где за чашкой чая успокоил себя мыслью о том, что на следующий день его лекции начинались во второй половине дня, а значит, полно времени, чтобы отправиться в архивы и попытаться досконально разобраться во всей этой чепухе.

С самого утра Глеб снова засел в Российском государственном архиве древних актов на Большой Пироговке. Почти каждый визит в РГАДА был для него настоящим приключением. Скучая по раскопам — курганам и могильникам, которые много лет были центром и смыслом его жизни, Глеб нынче находил некоторое утешение в том, что разыскивал редкие и важные документы. Вслед за Буре, полностью разделявшим его привязанность к архивам, он называл это бумажной археологией. Причем зачастую бумажные находки оказывались посильнее иной царской усыпальницы.

Вообще-то в архивах сутками торчали далеко не одни только историки. Куча предприимчивых людей пыталась заработать дивиденды на поиске сенсаций прошлого, а потому здесь можно было встретить журналистов и писателей, антикваров и коллекционеров.

Архив — если, конечно, правильно к нему подойти — мог служить неиссякаемым источником сюжетов, придумать которые была неспособна даже буйная фантазия матерого романиста. Чего стоит, например, тот факт, что невероятная история графа де Монте-Кристо была почти целиком взята из жизни. Копаясь в архивах, Дюма нашел сделанное на предсмертной исповеди признание узника. Оно-то и послужило основой для романа.

Благодаря Зинаиде Беляк Глеб уже приблизительно знал, что и где искать. Оставив без внимания многотомный каталог, он сразу же перешел к разделу, посвященному Московскому Кремлю.

Если Костинари имел право подписывать денежные ведомости, значит, он, скорее всего, состоял на церковной или государственной службе. Глебу оставалось только разобраться в хитросплетении штатных структур двухсотлетней давности. Дабы сузить поиски, он сосредоточился на документах, имеющих отношение к Успенскому собору, где спокон веку и хранилась икона.

Вначале Глеб решил освежить в памяти историю самого собора. Выбрав наиболее авторитетную из монографий, он с увлечением прочитал рассказ о том, как возведенный халтурщиками собор развалился на части еще до окончания строительства.

Приглашенные Иваном III в качестве экспертов псковские мастера предположили, что причиной катастрофы явилась «неклеевитость» извести, которая слабее, чем нужно, скрепляла кладку. Сами же псковитяне восстанавливать храм отказались. Поговаривали, что из суеверных опасений — проклятое, дескать, место. Как показал дальнейший ход истории, опасения эти были небезосновательными.

Как бы там ни было, царские послы, посулив аж целых десять рублей в месяц — завидное по тогдашним меркам жалованье, — уговорили болонского архитектора Аристотеля Фиораванти разобраться с московским долгостроем. Вооруженный последними достижениями европейских строительных технологий, Фиораванти блестяще справился с порученным делом.

Немало всякого с тех пор повидал на своем веку Успенский собор. Его образа заглядывали в бегающие глаза Лжедмитрия. Его огромное, отлитое из чистого серебра паникадило было свидетелем того, как миниатюрной Марине Мнишек во время венчания подставляли скамеечки, чтобы она могла дотянуться губами до православных святых. Стены храма слышали и сохранили в своих потайных уголках эхо так и невыполненной клятвы Василия Шуйского, обещавшего что «никого не будет казнить». А дубовые ворота не раз бывали разбиты наседающими басурманами.

Но самый большой урон собору бесспорно, нанесли французы. После их ухода на одном из столпов храма была найдена надпись, гласившая, что из награбленного в Успенском соборе наполеоновскими солдатами было переплавлено триста двадцать пять пудов серебра и восемнадцать пудов золота! Предприимчивые мародеры устроили прямо посреди собора горн, в котором переплавляли драгоценные оклады. Что до икон, то в большинстве случаев французы нарочно пробили их гвоздями, а образам выкололи глаза. Захороненные в храме тела митрополитов попросту выбросили на улицу. Н-да, джентльменом Бонапарт, вопреки легендам, никогда не был. Как, впрочем, и его солдаты.

Отложив занимательный рассказ о неспокойной истории собора, Глеб приступил к решению главной задачи — найти следы таинственного однофамильца византийского посла.

Как выяснилось, людей, исконно составлявших причт храма, было не так уж много: несколько попов, пяток дьяконов, пара пономарей и ключари, в чьи обязанности входило хранение соборного имущества. Судя по документам, к началу девятнадцатого века в результате очередной перестройки в церкви поменялись почти все названия должностей. Тогда стараниями какого-то эллинофила священникам собора были официально присвоены греческие названия — пресвитеры и сакелларии. Особенно заинтересовали Глеба последние. Он помнил, что в Византии так называли особого сановника при константинопольском патриархе. В его обязанности входили надзор за финансами и общее руководство хозяйством, включая, понятное дело, и подновление храмового убранства.

«А вот это уже близко», — подумал Глеб и впился глазами в поблекший от времени список назначений, одобренных Святейшим синодом в 1812 году. Чутье его не подвело. Пост сакеллария кафедрального Успенского собора сроком на три года получил человек по имени Иоанн Костинари.

Воодушевленный находкой, Глеб сделал небольшой кофебрейк и снова зарылся в архивы. Чтобы ничего не упустить, он решил вернуться к 1653 году, когда благословленный Вселенским патриархом византийский корабль с двумя «Богородицами» на борту отправился из Константинополя в долгий путь на север.

Оказалось, что по стечению обстоятельств именно в 1653 году был проведен обширный ремонт иконостаса. Отреставрировали всю живопись, сделали серебряные подсвечники и богатые серебряные оклады.

За давностью лет ничего похожего на отчет о проделанных работах не сохранилось. Тем не менее Глеб упрямо рылся в ветхих бумагах, благо работающая в архиве подружка почти мгновенно доставляла ему каждый запрошенный документ. В конце концов упорство, как это обычно и происходит, было вознаграждено. В одном из доношений Синоду упоминалось о том, что трудовым людом во время реставрационных работ руководил греческий мастер, которого звали Дмитрий Костинари.

Выходило, что отлученный от церкви еретик, доставивший православную святыню к царскому двору, устроил все таким образом, чтобы не упускать дареных «Богородиц» из виду. С какой такой целью?

Глава XVII

Стольцев взглянул на часы и, увидев, что вот-вот опаздает на лекцию, трусцой добрался до автомашины и помчался в университет. Он давил на газ и внимательно посматривал на дорогу, мыслями, однако, уносясь очень и очень далеко.

Хм, любопытно. Иоанн Костинари наверняка приходится родственником Дмитрию, двумя веками ранее доставившему икону в Россию и подрядившемуся реставрировать храм. Хотя это надо будет еще доказать. Но если так оно и окажется, создается впечатление, что члены этой загадочной семьи во что бы то ни стало старались держаться как можно ближе к привезенной ими святыне. Но зачем?

И совсем уж непонятно, ну как, черт возьми, отлученный от церкви еретик мог устроиться на богоугодную службу? Может, константинопольский патриарх не пожелал раздувать скандал и не стал придавать дело огласке? Возможно ли, что русские так и не узнали правды об отлучении Костинари и его причинах?

Столкнувшись в коридоре учебного корпуса с Беляк, Глеб, впечатленный предыдущей демонстрацией ее изыскательских способностей, предложил Зинаиде покопаться в родословных.

— Думаете, у Костинари могут быть ныне живущие потомки?

— Ты читаешь мои мысли.

Зина только улыбнулась в ответ. Как, должно быть, удивился бы Стольцев, если бы в эту самую секунду и в самом деле мог прочитать, о чем она думает. Например, о том, как ему идет этот слегка отдающий специями запах одеколона. Или о том, как Зине хочется дотронуться до его чисто выбритой щеки.

— Рекомендую начать с синодального архива. Хотя, уверен, ты и без меня разберешься.

Зина радостно кивнула и, заслышав звонок, убежала на очередную лекцию. Окрыленная еще одной возможностью к сближению, она дала себе слово не терять драгоценное время на форум «Роман с преподом», а с умом потратить его на синодальные и прочие архивы. Проку будет куда больше.

Получив от Деда очередной втык за «пассивность», Лучко, как обычно, заперся в своем кабинете и принялся залечивать раны изрядной порцией сладкого, благо в сейфе всегда было припрятано что-то, что могло скрасить такие моменты, как сейчас. Отворив тяжелую дверцу, капитан приоткрыл коробку и достал пригоршню конфет.

Успешно запустив процесс психологического восстановления, Лучко включил настольную лампу и вскрыл только что доставленный конверт, присланный щелковскими коллегами. Это было заявление потерпевшего в ходе недавнего инцидента на лесной поляне и прочие материалы дела.

Пробежав глазами стандартную для подобных случаев информацию, капитан нетерпеливо перешел к изучению примет нападавших. Из документа следовало, что один из них, а именно тот, что размахивал кортиком, носил длинные волосы и немного заикался.

Придя домой, Глеб еще не знал, что открытие, сделанное в РГАДА, окажется далеко не последним на сегодня. Приняв душ, он первым делом проверил электронную почту. Самым интересным из всех свалившихся в ящик сообщений оказалось письмо из Греции.

Хелиотис, не на шутку увлекшийся историей иконы, явно раздобыл нечто любопытное. Решив немного подразнить Глеба, он не стал излагать суть дела в письме, а лишь сопроводил вложенный файл короткой припиской.

Привет, Глеб!

Всели у тебя в порядке? Что нового?

Загляни во вложение.

С дружеским приветом.

Михалис. P.S. Сюрприз! Сюрприз! Наведя курсор на имя файла, нескромно озаглавленного восторженным «Wow!», Глеб в нетерпении дважды щелкнул мышью.

Лучко удовлетворенно потер ладони. Опаньки! Все до единой приметы сходятся! Очень хорошо!

Капитан подошел к окну и, засунув руки в карманы, оглядел городские кварталы, медленно погружающиеся в сиреневую пелену, сотканную из скоротечных сумерек и вечного смога. В его голове происходил оживленный внутренний монолог.

Хозяин кортика живет в пригороде? Возможно. Тогда надо поднять на ноги весь Щелковский район и попытаться его найти. А если он все же не местный? Тогда снова полная задница. Ладно, зайдем с другого конца. Если парень пришлый, то чем ему так дорога эта лесная поляна, ставшая предметом ссоры? Он будто бы говорил, что это место им принадлежит. Кому «им»? И на каком основании? Нет, как ни крути, а все же придется туда съездить. Далековато, конечно, но все одно придется.

Прочитав текст, Стольцев в возбуждении прошелся по комнате туда-сюда. Затем снова вернулся к компьютеру, поскольку заслышал пиликанье почтовой программы, сообщавшей о получении очередного послания. Оно тоже было от Хелиотиса. Поставленный в известность уведомлением о получении предыдущего письма, грек, очевидно, спешил насладиться моментом триумфа.

«Ну как?» — лаконично интересовался он.

«Как ты и предупреждал — „Wow!“», — честно ответил Глеб. Ведь из текста еще одного найденного Хелиотисом письма, написанного все тем же Дмитрием Костинари, выходило, что он являлся или по крайней мере считал себя дальним потомком некоего Афанасия Костинара, также известного под именем Афанасия Никомидийского, служившего личным секретарем у одного из римских императоров. Мало того, из письма следовало, что согласно семейному преданию Афанасий приходился всесильному Августу не только помощником в канцелярских делах, но и близким другом. Но самым интересным было то, что упомянутым императором оказался Юлиан II, вошедший в историю под именем Юлиана Отступника. Этот правитель был убежденным язычником и в свое время даже пытался повернуть историю вспять, отменив главенство христианства и возвратившись к исконно римскому Пантеону.

Глеб с тайным наслаждением почувствовал приступ волнения, обычно предшествующего любому мало-мальски значимому открытию. Ну и ну, еретик на еретике! Это совсем не похоже на случайность.

Настрочив благодарное письмо Хелиотису и попросив его продолжать поиски, Глеб ощутил волчий голод и отправился на кухню.

В ознаменование находки, а также в честь Хелиотиса ему захотелось приготовить что-нибудь этакое в греческом духе. После недолгих размышлений и изучения содержимого холодильника выбор Глеба склонился в пользу фаршированных кальмаров и закуски под названием цацики, которую сам Глеб называл «дзадзики», ибо именно так это слово и звучало по-гречески.

Нашпиговав тушки кальмаров овощами, он уложил их на шкварчащую сковороду, а сам принялся колдовать над следующим блюдом, отчаянно пытаясь добиться правильной консистенции. Стоит заметить, что хотя паста, приготовленная из йогурта, огурца, чеснока и оливкового масла, исконно считается самостоятельной закуской, Глеб самым революционным образом задумал дерзко нарушить сложившиеся устои. Живописно разложив еду на тарелке, он, презрев обычаи, решительно отмел «дзадзики-цацики» в качестве entrée и, причмокивая, принялся макать туда кальмары, как в соус.

М-м-м! Experimentum scientificum[3] определенно удался. Очень гордясь тем, что сегодня он, кажется, внес личный вклад в расширение кулинарных границ, Глеб снова вернулся мыслями к письму Хелиотиса.

А что, если и в самом деле существует какая-то мистическая связь между язычеством Юлиана и отлучением от церкви далекого потомка его секретаря и друга?

Тонкие пальцы Зины привычными движениями водили спицами. Столь старомодное для юной девушки занятие объяснялось довольно просто — Зину воспитала бабушка. А потому, несмотря на юный возраст, она умела не только шить и вязать, но еще и знала наизусть большинство рецептов, упомянутых в почти развалившейся от старости «Книге о вкусной и здоровой пище», первую страницу которой открывала напыщенная цитата из трудов Иосифа Сталина. После недавней бабушкиной смерти Зина почти не открывала эту книгу — боялась воспоминаний.

К слову, в умирающем ныне искусстве рукоделия было немало практического толку. Стесненной финансовыми трудностями студентке умение делать вещи своими руками позволяло не только содержать в порядке свой скромный гардероб, но и вносить в него некоторую винтажную изюминку. Впрочем, в отличие от основной массы девушек ее возраста, Зинаида никогда не была зациклена на шмотках. Скорее наоборот. Сердобольная Аня даже периодически предлагала поделиться с подругой своими вещами, благо обе носили один и тот же размер. Зина упорно отказывалась. Она предпочитала одеваться на свои. Хотя своих, надо сказать, катастрофически не хватало.

Кроме чисто экономической пользы вязание было хорошо еще и тем, что позволяло отрешиться от всякого беспокойства, мешающего сосредоточиться. Зина всегда садилась за вязание, когда сильно переживала. Последнее время ее переживания приобрели регулярный характер, что привело к резкому приросту числа связанных вещей. Часть из них Зина тут же распускала за ненадобностью. Сматывая шерсть в клубок, она временами ощущала себя точь-в-точь известной гомеровской героиней, правда, за вычетом женихов.

Отложив спицы, Зина подсела к столу и раскрыла тетрадь в клетку. Еще раз просмотрев свои записи, она с удовлетворением вернулась к рукоделию. Ему должно понравиться.

История с расследованием, как и надеялся Глеб, наконец-то стала действовать наподобие новокаиновой блокады. За последние два дня он почти не вспоминал о той, о которой нельзя вспоминать. Теперь все мысли Глеба были сосредоточены на последней находке Хелиотиса.

Уж коли Дмитрий Костинари упомянул Юлиана, правившего в четвертом веке, речь определенно идет о Римской империи. И в этом случае имеет смысл, не откладывая, обратиться к итальянским архивам. А значит, пришла пора связаться с Пьетро Ди Дженнаро.

Друзья шутливо звали этого уроженца Сицилии доном Пьетро, а прочие уважительно обращались к нему не иначе как «дотторе» или «профессоре». Ди Дженнаро был мегавеличиной в мире антиковедения, а в неформальной обстановке — добрым, симпатичным малым. Когда-то Глебу довелось поработать на итальянском раскопе под руководством этого признанного мэтра, жившего на зависть яркой жизнью в окружении древних артефактов и молоденьких женщин.

Последний раз они виделись в прошлом году в Риме. Ди Дженнаро тогда сделал ему предложение по работе. Глеб, слишком поглощенный в то время романом с Мариной, не торопился его принимать. Теперь все было иначе.

В красках расписав в письме итальянцу невероятные детали истории происхождения обеих икон и приложив сенсационную переписку с Хелиотисом, Глеб почти не сомневался, что азартный Ди Дженнаро обязательно загорится и, наплевав на свою занятость, выкроит время для того, чтобы поучаствовать в поисках. Как и было рассчитано, заинтригованный дон Пьетро откликнулся почти мгновенно.

«Твое письмо застало меня в Риме. Увлекательная история. Захочешь — не придумаешь. Завтра же займусь. Однако везетжетебе на находки».

Щедрый на праздники май прямо посреди недели подкинул очередной выходной. Прихватив за компанию товарища по следственной группе, Лучко с ветерком мчался по кольцевой. Заметив указатель съезда на Щелковское шоссе, он притормозил и перестроился.

Капитан решил воспользоваться свободным днем и своими глазами осмотреть поляну, ставшую причиной ссоры между отдыхающими из Москвы и группой неизвестных. Однако за пределы МКАД Лучко привело не только это.

Идея была донельзя проста. Поскольку инцидент с кортиком случился в праздники, существовала определенная вероятность того, что застолбившая площадку компания может появиться на излюбленном месте в любой нерабочий день. Например, такой, как сегодня.

На двадцать пятом километре к ним присоединилась еще одна автомашина — местные коллеги любезно согласились показать капитану точное место происшествия.

Пристроившись за автомобилем сопровождения, они съехали с шоссе и, немного попетляв, оказались на просторной лесной поляне. Помахав руками из окон, местные опера, визгнув покрышками и подняв клубы пыли, во весь опор умчались восвояси — видимо, не особо доверяя обещаниям товарищей, оставшихся за праздничным столом, без них не наливать.

Дабы усмирить надвигающуюся аллергию, капитан превентивно попрыскал из миниатюрного баллончика в каждую ноздрю. Вот теперь можно приступать к делу.

Увы, поляна, имеющая форму почти идеальной окружности, оказалась совершенно безлюдной, что было совсем неудивительно, учитывая ее удаленность от шоссе и близлежащих водоемов.

Достав из портфеля пару припасенных бутербродов и угостив напарника, Лучко занялся осмотром.

Первое, что бросалось в глаза, — необычайная ухоженность. Создавалось впечатление, что кто-то аккуратно выкосил всю траву и выполол сорняки. А еще поляна была размечена втоптанными в землю булыжниками. Они были установлены с равными промежутками и образовывали правильный геометрический рисунок, похожий на несколько уложенных в ряд ромбов. В центре каждого ромба виднелся мелкий белый камушек. Для красоты?

— Ты видел что-нибудь подобное? — поинтересовался капитан у напарника, фотографируя узор камерой мобильного телефона.

Тот пожал плечами:

— Может, какая-то игра?

Еще раз обойдя площадку, они уже собрались в обратный путь, когда Лучко заприметил выходящую из леса фигуру. Одинокой путницей оказалась пожилая женщина, собиравшая в корзину какие-то бледно-зеленые соцветия. Стараясь держаться как можно дальше от цветов, вызывающих у него безостановочный чих, капитан поинтересовался, знает ли женщина что-нибудь об этой поляне.

Прежде чем ответить, та истово перекрестилась: — В деревне говорят, здесь кажну весну и лето по ночам бесы пляшуть…

Глава XVIII

Глеб и Зина договорились встретиться на «сачке» — так назывались закутки в конце коридоров, рядом с лифтами. «Сачки» исторически служили и местом встреч, и убежищем, где можно прогулять особо скучную лекцию или отсидеться в случае опоздания. Самый большой «сачок» в каждом корпусе обычно располагался на первом этаже при входе. Его так и называли — Большим. «Сачки» на других этажах, как правило, имели меньшие размеры и при назначении встречи требовали уточнения — «сачок» на таком-то этаже, например на шестом. Именно здесь и встретились Глеб с Зинаидой.

Отдав Стольцеву тетрадь, Зина по обыкновению долго смотрела ему вслед. Аня Ганина неодобрительно наблюдала за этой сценой со стороны.

— Вот учи тебя, учи.

— Ну что я опять сделала не так?

— В глаза ему смотри. В глаза!

Аня назидательно растопырила два пальца и уткнула их себе в нижние веки.

— А я что?

— А ты очи долу.

— Что, в самом деле?

Укоризненно покачав головой, Аня подхватила Зину под руку:

— Пойдем, сердцеедка.

Вновь погрузившись в будничную суматоху, Лучко не преминул навести справки о том, что может означать необычный каменный узор в лесу.

— Бесы пляшут? А что это значит? — удивленно спросил эксперт Расторгуев, вглядываясь сквозь толстенные очки в экран и пытаясь различить мелкие детали фотоснимков, сделанных Лучко с помощью мобильного.

— Вот ты мне и расскажи.

— Можно еще раз поточнее?

— Тетка так и сказала: «Бесы пляшут». А потом добавила, что они еще и в ладоши бьют.

— Еще и в ладоши? Чудесно. — Эксперт поморщился, до крайности недовольный низким качеством съемки. — А нормальную камеру слабо было взять?

Из-за чрезвычайной картавости Расторгуева Лучко не сразу понял, что за «ногмальную камегу» тот имел в виду.

— Хочешь, я тебе на словах расскажу? — предложил капитан.

— Ладно, попробуй.

— В общем, представь такие ромбы, примерно два на три метра, выложенные большими черными камнями. А посредине каждого ромба маленький такой белый камешек.

— Посредине, камешек?

Расторгуев подошел к стеллажу и, взобравшись на стремянку, какое-то время перебирал пыльные книги, спрятавшиеся на самой верхотуре. Наконец он спустился и выложил на стол сильно потрепанный справочник. Судя по наличию в тексте буквы «ять», издание было дореволюционным.

— Вот. — Ткнув пальцем в старинный рисунок, Расторгуев пустился в объяснения. — Ромб, как, кстати говоря, и квадрат, в славянской символике означает поле. Если ромб пуст, значит, поле не засеяно. А если в середине изображена точка, то — засеяно. Такая фигура считалась символом плодородия. В целом, ромб с точкой — это то, что… э-э… может родить.

— «Годить»? — не сразу понял Лучко. — А, в смысле «родить»?

— Да, именно. В фигуральном смысле.

Лучко с недоверием заглянул в книгу. Рисунок действительно очень напоминал узор, выложенный на подмосковной поляне.

— Ну и чьих это, по-твоему, рук дело?

— Я бы посоветовал начать с тех, кто понимает толк в славянской символике.

— Так где же их искать-то?

— Пока не знаю. Да ты не волнуйся. Я покопаюсь, может, что и всплывет.

— Будут новости — дай знать.

Не дождавшись лифта, Лучко, чертыхаясь, пешком отправился на первый этаж. Он был совершенно сбит с толку. Ну что за галиматья такая: поле, которое собирается родить?!

Покончив со всеми хлопотами дня, Глеб высоко взбил подушку и полулежа устроился на кровати. Раскрыв тетрадь, он углубился в отчет Зины о посещении Синодальной библиотеки и тамошних архивов.

Заботливо сохраненные безвестными архивариусами церковно-приходские документы бесстрастно констатировали рождение и смерть рабов божьих, полностью опуская подробности их жизней. Несмотря на присущую подобным архивам скупость, собранная информация весьма впечатляла. Зине удалось установить, что сакелларий Успенского собора Иоанн Костинари умер в 1831 году, во время эпидемии холеры. Впоследствии никаких следов рода Костинари в истории собора и иконы не прослеживалось. Объяснением тому мог быть еще один найденный Зиной документ, из которого следовало, что после смерти Иоанна попечительство над осиротевшими детьми взял его старший брат Михаил Костинари, из купеческого сословия. В разгар эпидемии этот удачливый коммерсант, символично замыкая исторический круг, вернулся в Константинополь, откуда двумя веками ранее прибыл его пращур. Далее следы рода терялись, точно так же, как столетием позже навечно затерялся в прошлом и сам Царьград, ставший Стамбулом.

Раздосадованный результатами разговора с экспертом Лучко с горечью констатировал, что до сих пор не нашел ни одной ниточки, способной привести его к заказчику похищения икон. А в том, что это один и тот же человек или группа лиц, никаких сомнений у капитана не было.

Зазвонил телефон. Дежурный сообщил о пакете, присланном на имя Лучко из Национального бюро Интерпола. Что бы это могло быть?

Тотчас спустившись в дежурку и расписавшись в получении, капитан снова заперся в кабинете. Разорвав толстый конверт, он поднес документ поближе к лампе. Ознакомившись с текстом, следователь почесал в голове и громко произнес нечто вроде «Охренеть!», только в куда менее литературной форме. Торопливо накинув пиджак, Лучко побежал к Деду. Он не вошел, а влетел в кабинет шефа. Причем впервые без доклада.

Глава XIX

— Во Флоренции? — недоверчиво переспросил Дед, откладывая нож и недочищенное яблоко. Его скупая мимика почти не отразила удивления, разве что излишне массивная нижняя челюсть отъехала еще ниже.

— Так точно.

— А откуда сигнал?

— От итальянской полиции.

— Давай дальше, в подробностях.

Лучко, успевший прочитать срочную депешу дважды, запомнил текст почти слово в слово.

— Некий Фосси, один из ведущих реставраторов расположенной во Флоренции галереи «Уффици», сообщил властям о том, что к нему обратился незнакомец со странной просьбой — снять восковые краски со старинной византийской иконы и восстановить исходное изображение.

— А почему они так уверены, что это «Влахернская Божья Матерь»?

— Нет, такой уверенности у итальянцев, конечно, нет. Просто, будучи музейным работником, этот Фосси по долгу службы регулярно просматривает сводки о подделках и пропажах произведений искусства. Он сопоставил факты и, как и положено законопослушному гражданину, уведомил власти.

— Похвально. Что дальше?

— Неизвестные предложили реставратору гонорар в триста тысяч евро за работу и молчание.

— Ого!

— Еще какое «ого». Теперь Фосси должен подтвердить согласие, подав условный знак.

— Он его подаст?

— Итальянцы уверяют, что да.

— А что потом?

— Чем дальше, тем интереснее. Через два дня после этого неизвестные обещают доставить саму икону, а также рентгенограмму и рисунок, дающий представление о том, какое именно изображение ему подлежит восстановить.

— Восстановить?

— Именно.

— Другими словами, эти люди собираются уничтожить «Богородицу»?

— Похоже, да.

— Два дня, говоришь? Ждать, слава богу, недолго.

— Два дня ждать, может, и не придется, — как бы невзначай обронил Лучко. Самую любопытную деталь он оставил на десерт.

— А ну выкладывай.

— Реставратору оставили небольшой скол с иконы с фрагментом изображения, чтобы он заранее подобрал химикаты и инструменты.

— И что это нам дает?

— Итальянские эксперты готовы в срочном порядке провести серию исследований, после чего наши специалисты из Третьяковки сравнят полученные данные с теми, что имеются у них. И мы будем точно знать, наша это икона или нет.

— А у нас есть возможность поторопить итальянцев? Чтобы приступили немедленно?

— Не уверен. Попробуем.

— Ну так пробуй!

Когда капитан ушел, Дедов подошел к окну и, задумчиво потирая бычью шею, резюмировал:

— Надо же, Италия! Охренеть!

Вместо «охренеть» генерал тоже употребил забористый синоним, еще менее благозвучный, чем тот, что пятнадцатью минутами ранее использовал Лучко.

Предвыборная борьба на кафедре достигла кульминации. Вообще-то, согласно уставу, заведующего тайным голосованием избирал ученый совет университета. Однако в уставе было черным по белому прописано и то, что кандидатов предварительно утверждал ученый совет факультета, учитывая при этом мнение коллектива. Вот за это самое мнение и шла невидимая битва.

Фунин и Гладкова по очереди с глазу на глаз общались с коллегами, стараясь выяснить их позицию и всеми правдами и неправдами склонить на свою сторону. Для этой цели оба сутки напролет торчали на кафедре, стараясь не упустить ни одной возможности лишний раз пообщаться с электоратом.

Справедливости ради стоит заметить, что домой никто из них особо не торопился. Супруга Фунина с начала весны по конец осени жила на даче, а его единственный сын давно вырос и упорхнул из родительского гнезда. Что касается Гладковой, то ее муж-археолог месяцами пропадал на раскопках, а детьми она так и не обзавелась. Как, впрочем, и добрая половина остальных кафедральных дам.

Надо признать, что профессорско-преподавательский состав никогда не отличался многочадием, на что Буре с усмешкой цитировал Аристотеля, еще тысячи лет назад заметившего, что «в целом плодовитость организмов обратно пропорциональна их развитию».

Как бы там ни было, агитационная работа не затихала ни на минуту, преподаватели шушукались по углам, а Буре, как обычно прибегнув к исторической аналогии, поминал Квинта, приходившегося младшим братом Цицерону и некогда возглавлявшего его избирательную кампанию на должность консула. Этот самый Квинт в свое время написал что-то вроде инструкции, до сих пор прилежно применяемой специалистами по предвыборным технологиям: «Не скупись на посулы. Люди предпочитают ложные обещания прямому отказу. Постарайся распустить скандальные слухи о своих противниках…»

Судя по тому, в каком ключе проходили «встречи с избирателями», оба кандидата оказались людьми просвещенными и с бессмертным наследием Квинта Туллия Цицерона были знакомы не понаслышке.

Когда Пьетро Ди Дженнаро загорался какой-то идеей или делом, он уподоблялся железнодорожному составу, несущемуся по рельсам под уклон, — его было уже не остановить. Так случилось и на этот раз. Обладающий огромными связями и возможностями, дон Пьетро за какие-то пару дней проделал работу, на которую у другого исследователя ушло бы полгода. О результатах этого титанического усилия он тут же подробно написал Глебу.

Через некоего знакомого, занимающегося исследованиями в области истории религий и имеющего подходы к папским архивам, дону Пьетро удалось выяснить, что в описи документов, предназначенных к ограниченному доступу, числился древний манускрипт с жизнеописанием императора Юлиана. Оказывается, Ватикан запретил обнародовать текст, всплывший еще три века назад, поскольку тот содержал информацию о неизвестном завещании Юлиана Отступника. Некоторые упомянутые в завещании строго секретные сведения были признаны Церковью особо опасными и, судя по всему, до сих пор расцениваются ее иерархами как таковые.

Тем не менее с избранием нового папы архивная политика подверглась пересмотру, и ранее недоступные документы нынче можно было запросить для изучения, разумеется, заручившись предварительным разрешением.

Новость казалась тем более удивительной, что любая память об отлученном от церкви императоре по идее давно должна была либо быть уничтожена, либо стать достоянием науки. Но самым интересным в находке было то, что автором летописи значился не кто иной, как Афанасий Никомидийский — предполагаемый предок рода Костинари!

Увлекшись этой все сильнее и сильнее закручивающейся интригой, Ди Дженнаро пообещал, что его ватиканский приятель попытается запросить рассекреченный манускрипт и сообщит, о чем там идет речь.

Не вытерпев, Лучко сразу после разговора с Дедом поделился содержанием свежеполученной депеши со Стольцевым. Новости из Флоренции порядком озадачили Глеба.

— Но что могут искать современные злоумышленники под слоем красок, положенных многие века тому назад?

— Разве тебе не хотелось бы это выяснить? — подначил его капитан.

— А как?

— Сдается мне, ответы надо искать дома у Пышкина.

— Но мы же там были!

— Э-э, тогда мы были заняты поиском икон и ни на что другое не отвлекались.

— Думаешь, стоит вернуться?

— Уверен.

Они договорились о завтрашней встрече. А Глеб все мучился вопросом, что же все-таки рассчитывают найти похитители под образом, возраст которого насчитывает почти полторы тысячи лет.

Поздно вечером, когда стало казаться, что все новости дня уже исчерпаны, позвонил Ди Дженнаро. Предпочитающий переписку всем другим видам связи, дон Пьетро в общении с Глебом пользовался телефоном довольно редко. Услышав в трубке знакомый голос, Стольцев сразу догадался, что Ди Дженнаро раздобыл нечто архиважное.

— Ты прочитал мое письмо о манускрипте Юлиана?

— Разумеется.

— Так вот, нам удалось его найти.

— Это грандиозно! Поздравляю!

— Преждевременно.

— А в чем дело?

— Как ни обидно, важнейшая часть рукописи бесследно похищена какими-то вандалами. Сотрудники библиотеки заверяют, что произошло это, судя по всему, недавно.

Глава XX

Наутро Глеб первым делом вспомнил финал вчерашнего разговора с Ди Дженнаро. Из уцелевших страниц рукописи следовало, что предок Костинари был не только личным историографом императора, но и его душеприказчиком. Однако текст завещания отсутствовал, как, впрочем, и немалая часть свитков. Сохранилось лишь фрагментарное описание жизни и смерти Юлиана.

Ди Дженнаро также сообщил, что в связи с пропажей именно той части текста, которая признавалась Церковью крамольной, в ближайшие дни может решиться вопрос о ксерокопировании рукописи. Как только такое разрешение будет получено, он пришлет материал по электронной почте.

Вернувшись после первой пары в преподавательскую, Глеб стал свидетелем любопытной сцены. Буре вел оживленный разговор с только что пришедшим страховым агентом.

— Десять процентов? Голубчик, а вы знаете, почем страхуют автомобили в США?

— США — они вон где, а наша компания работает в России, по рыночным ставкам.

— Господь с вами! Даже в Древнем Риме согласно Законам Двенадцати Таблиц ростовщик не имел права взимать с должника более восьми процентов годовых. И его при этом в народе все равно называли sector, то бишь головорез.

— В самом деле?

Исторические факты, кажется, весьма впечатлили веснушчатого молодого человека в пиджаке, украшенном символикой его компании.

— Абсолютно точно, — подтвердил Глеб. — Мало того, впоследствии императоры опустили древнеримскую ставку до пяти процентов.

— Что, даже Калигула? — усомнился агент.

— Даже он.

— Ну это все-таки ростовщики. Страховка — другое дело.

— Отчего же? — возразил Буре. — Давайте припомним, как в 342 году некто Антимен Родосский организовал первую в истории страховую компанию. За премию в восемь процентов он страховал хозяев от потерь в случае бегства рабов.

— А вот это наша тема, — оживился страховщик.

— Ну и чем мы с вами хуже родосских греков? — резонно спросил профессор. — Простите, запамятовал, как вас зовут.

— Евгений.

— Вот видите, все одно к одному. Даже само ваше имя у греков означает «благородный».

— Да, я где-то об этом читал, — неуверенно сказал молодой человек.

— Вот и прекрасно. Тогда, может быть, вы подумаете над более адекватным предложением?

Поразмыслив и сделав звонок начальнику, агент предложил Борису Михайловичу новую ставку, на процент ниже первоначальной.

Попрощавшись со страховщиком, профессор заговорщицки подмигнул Глебу:

— И кто после этого посмеет утверждать, что знание истории не обогащает личность?

Лучко вместе с Глебом снова отправились в Эльдорадовский переулок, где проживал Пышкин. В машине капитан с ходу сообщил, что эксперты Третьяковки подтвердили: фрагмент восковой краски, переданный итальянским властям флорентийским реставратором, несомненно, принадлежит «Строгановскому списку».

— Так что они там все же рассчитывают найти? — в очередной раз поинтересовался капитан.

— Я бы поставил вопрос по-другому: откуда они вообще знают, что под «Богородицей» что-то есть? Если только… — начал было Глеб, но осекся, осененный неожиданной догадкой.

— Договаривай!

Поделившись сообщением Ди Дженнаро об украденных из ватиканского архива свитках, Глеб предположил, что ответ на вопрос капитана, возможно, следует искать в исчезнувшем манускрипте.

— Говоришь, совсем недавно сперли?

— Служащие архива утверждают, что во время описи, проведенной полгода назад, рукопись была в полной сохранности.

— Ну а они могут попытаться выяснить, кто украл? Разве не для этого существуют всякие там читательские билеты?

— Не в этом случае. Есть подозрение, что свитки похитил кто-то из своих.

— И ты думаешь, между этой кражей и нашими иконами есть какая-то связь?

— Все может быть.

Бегло осмотрев квартиру, они сосредоточили все свое внимание на рабочем столе сбежавшего реставратора.

Беспорядочно наваленные друг на друга книги пестрели многочисленными закладками. Особенно много их было в книге Плиния Старшего «Об искусстве», в главе, посвященной античным художникам. Кроме того, кто-то аккуратно заложил немалое число страниц в трудах Павсания и Лукиана — и опять-таки в местах, рассказывающих о древних живописцах. Всех гениев, упомянутых в этих книгах, объединяло одно обстоятельство: ни один из созданных ими шедевров до нашего времени не дошел. Разве что в описаниях летописцев да в копиях, в изобилии найденных на стенах античных вилл.

Как бы в подтверждение этой мысли, еще немного покопавшись в груде исторических исследований и художественных альбомов, Глеб обнаружил папку с репродукциями греческих и римских фресок. Да, Пышкин подошел к делу серьезно. И похоже, в отличие от итальянцев, он не располагал сведениями о том, что именно спрятано под воском, но очень хотел разобраться. Оно и понятно. Стольцев на его месте тоже умирал бы от любопытства. Ведь Пышкин не хуже Глеба знал, что, за исключением фресок, из всей богатейшей живописи Древнего мира сохранились лишь так называемые фаюмские портреты. Написанные, как и обе Влахернские иконы, в технике энкаустики, эти погребальные изображения первого-третьего веков нашей эры чудом дожили до наших дней. По мнению ученых, под «чудом», скорее всего, следовало понимать невероятную долговечность воска и сухой климат Египта. Своим названием эти редчайшие образцы античной станковой живописи обязаны Фаюмскому оазису, где они и были найдены.

Авторство, несомненно, принадлежит греческим мастерам. В свое время колонизировавшие Ближний Восток греки заменили традиционную погребальную маску на мумии прижизненным портретом усопшего. Некоторые из работ невероятно реалистичны, другие по стилю поразительно напоминают манеру Модильяни и Матисса. Однако, при всех восторгах отдельных искусствоведов, речь тут идет о традиционно закладываемых в могилу изображениях умерших, написанных «на потоке» середняками-ремесленниками. И по большому счету восхищаться ими — все равно что считать высоким искусством неуклюжие надгробия на Ваганьковском кладбище. Другое дело — подлинно великие мастера, перечисленные в книгах, загромоздивших стол Пышкина.

Усевшись на стул, Глеб снова вчитался в Плиния. То же самое через его плечо сделал и Лучко. Только в отличие от Стольцева внимание капитана привлек не текст, а закладка. Изготовленный типографским способом узкий листок белого картона был исписан мелким текстом и украшен геометрическим узором. Основой орнамента служил ромб. Приглядевшись, капитан рассмотрел едва заметные точки в центре каждой фигуры.

Глава XXI

Долгожданный бриз, посланный скрывшимся за холмами морем, по пути захватив запах пиний и кипарисов, с легким шелестом раскачивал ажурные занавески.

Несмотря на жару, необходимости в кондиционере не было. Стены полуметровой толщины надежно удерживали прохладу.

Манускрипт лежал на тумбочке подле кровати. Можно сказать, вместо Библии. Нет, конечно, не сам манускрипт, а его копия. Состоящий из нескольких десятков свитков оригинал настолько изветшал, что было бы чистой воды безумием хранить его в жилой комнате. Малейшие колебания влажности и температуры могли привести к непоправимой деформации пергамента, поэтому драгоценный документ был надежно спрятан на подвальном этаже, в специальном хранилище с климатической установкой, снабженной прецизионными термометрами и психрометрами, изготовленными по особому заказу.

Чуткие самописцы нервными движениями вычерчивали графики, напоминающие кардиограмму больного, бдительно следя за малейшими изменениями в состоянии бумажного «пациента». Оборудованные специальными фильтрами лампы в случае необходимости помогали разглядеть местами полустертые письмена. С копией, однако, все было гораздо проще.

Выглядящая неестественно бледной в свете ночника рука подхватила с десяток листов, лежавших на самом верху стопки. Для лучшей контрастности фотокопия была несколько затемнена, что лишь усиливало ощущение почтенного возраста исходного документа.

Чтение изящно написанного греческого текста — мало с чем сравнимое наслаждение, это факт. Разумеется, если вы настоящий знаток.

Описанные в рукописи события многовековой давности были изложены так образно и ярко, что у читателя невольно создавалась иллюзия сопричастности к происходящему, каким бы невероятным оно ни казалось.

Много раз просмотренные страницы были порядком замусоленными — обстоятельства складывались таким образом, что в последнее время манускрипт перечитывали особенно часто. Вот и сегодня слипающиеся от накопившейся за день усталости глаза в который раз пробегали вступительное слово древнего автора.

В силу возраста текст сохранился не полностью и пестрел многочисленными лакунами. Это, однако, вовсе не мешало понимать его общий смысл.

«…Очи смежила багровая Смерть и могучая Мойра», — процитировал Гомера мой Господин в тот день, когда волею Богинь Судьбы был возвеличен в Цезари.

Какую именно из трех Мойр он имел тогда в виду? Лахесис, назначающую жребий еще не родившемуся ребенку? Прядущую запутанную нить нашей судьбы Клото? Или же Атропос, неотвратимо приближающую последний миг земного бытия? А может быть, всех троих?

Облаченный в императорский пурпур, он взобрался на парадную колесницу, дабы легионы могли лучше рассмотреть нового соправителя. Оценив стати моего Господина и его неустрашимый взгляд, солдаты ритмично застучали щитами по наколенникам, изъявляя высшее одобрение, в то время как стук щита о копье стал бы выражением гнева и неудовольствия. То была первая из одержанных им побед…

…Признаюсь, воспоминания о тех незабываемых днях до сих пор наполняют мое сердце горечью. Насколько великим был дар богов, настолько же скоротечной оказалась их милость. Избранный небом и небом же похищенный, мой Господин, подобно падающей звезде, озарил самые дальние пределы империи неугасимым светом мудрости и веры. Да, это пламя горело недолго, но совершенно ослепительно.

Волею богов, однако, вышло так, что неразумные потомки сделали все, чтобы перечеркнуть великие деяния моего императора, очернив его подвиги, переврав его речи. И, что самое печальное, была предана забвению и исконная вера наших отцов.

Отныне мой долг — исполнить обет и сберечь память об императоре и об истоках наших. Сохранить ее для грядущих поколений.

Да будет это обещание в точности исполнено! Ведь я поклялся жизнью моих детей и внуков и жизнью внуков моих внуков, завещав им донести до потомков то, о чем собираюсь рассказать. И хранить вечно!

И пускай смертному не дано понять, что такое «вечно» и как долго оно длится, я, в счет последнего желания, обязательно расспрошу об этом всезнающих Мойр…

Глава XXII

Хотя преподавание основ греческого и латыни было безусловной прерогативой кафедры классических языков, Глеб не мог отказать себе в удовольствии затронуть на сегодняшней лекции лингвистическую составляющую древней истории. В частности, он рассказал о том, как видоизменение греческого алфавита в различных районах Эллады привело к целой череде конфликтов на почве орфографии.

— Только представьте, каждая область старалась узаконить свой вариант написания. Со временем стало ясно, что мирным путем к единому языку прийти не удастся. Как ни трудно в это поверить, но одной из причин беспрестанных войн между греческими городами-государствами было стремление навязать соседям свое собственное видение родной речи.

— Это как если бы Питер пошел войной на Москву, отстаивая право на употребление слов «поребрик» и «сосуля»? — поинтересовался один из студентов.

Глеб кивнул:

— Все верно. Или как если бы носители южнорусского наречия бились с северянами за утверждение в качестве общелитературной нормы диалектизмов вроде «заутра», «тепло» и «таперь»…

После того как затихло возникшее оживление, Глеб объяснил, что на самом деле отличия, приведшие греческие города к кровавой междоусобице, были еще тоньше. По большому счету буквы никто особо не менял. Предметом спора чаще становились так называемые диакритические знаки — символы, обычно добавляемые к букве сверху или снизу и служащие для изменения ее значения.

Затем лектор просветил аудиторию на предмет того, что первым подобные знаки за четыре века до начала нашей эры в своих комедиях стал использовать Аристофан, таким образом снабдив текст указаниями на повышение и падение тона при декламации.

В качестве иллюстрации Стольцев набросал на доске несколько примеров. Пока ребята переписывали цитаты из «Лисистраты», Глеб задумался о том, как было бы здорово, если бы его собственная жизнь была заранее размечена кем-то свыше, наподобие пьес Аристофана. Здесь поднял голос, там опустил. А в следующем абзаце вообще смолчал. И в финале неизбежно сорвал аплодисменты. А впрочем, размеченная жизнь могла бы оказаться безумно скучной.

Прозвенел звонок. Глядя на проталкивающихся к выходу студентов, Глеб подумал о том, что люди, в сущности, чем-то похожи на буквы. И лишь немногие счастливцы, словно отмеченные диакритическими знаками, наделяются свыше харизмой и магнетизмом. И зачастую совершенно непонятно, в чем именно состоит эта загадочная изюминка, что наподобие надстрочных символов — «птички», «крышечки» или «крючка» — чудесным образом выделяет человека из безликой толпы.

При ближайшем рассмотрении закладка, привлекшая внимание капитана, оказалась флаером, приглашавшим всех желающих на открытое заседание «Клуба исторической реконструкции», действующего под эгидой некоего «Союза родноверцев». В тексте также указывалось время и место проведения мероприятия. Заседание должно было состояться в балашихинском доме культуры «Подмосковные вечера».

Балашиха? Это ведь то самое Щелковское шоссе, что ведет к поляне с ромбовидным узором, таким же, каким украшен флаер.

Так, а что здесь сказано про время? Дважды в месяц, по четвергам. Значит, в запасе целых десять дней. Хм, надо будет непременно заглянуть на огонек.

На флаере Лучко обнаружил следующую приписку:

«Организаторы считают, что на собраниях клуба абсолютно нежелательно присутствие представителей „Языческого дома“, демагогов, провокаторов, христиан, иудеев и прочих отщепенцев».

Еще раз перечитав недвусмысленное и лишенное намека на вежливость пожелание организаторов, Лучко рассудил, что, пожалуй, стоит показать бумажку Расторгуеву. Пусть наведет справки.

Пригласив Бориса Михайловича на прогулку, Глеб рассказал ему об известиях из Италии и результатах осмотра пышкинской квартиры.

— Так вы хотите сказать, что похитители охотились не за «Богородицей», а за каким-то другим изображением, скрытым под ней?

Глеб кивнул.

— Но что это может быть?

— Если итальянские силовики сработают правильно, ответ мы узнаем очень скоро.

— Все бы отдал, чтобы узнать, — признался профессор.

— Я тоже.

Немного подумав, Буре принялся теребить бородку и наконец высказал вслух не дающую покоя мысль.

— Постойте, но если этот ваш Пышкин сверялся с «Естественной историей», то это означает, что скрытое под Богородицей изображение должно быть еще более древним, чем книга Плиния, где оно предположительно упоминается!

— Но это невозможно. Плиний погиб при извержении Везувия в 79 году. Это же первый век! Не хотите же вы сказать, что…

— Именно к этому я и клоню. Помните, мы фантазировали о том, что вам удалось заглянуть в эпоху Диоклетиана? Похоже, мы ошибались. Причем в меньшую сторону.

— То есть первый век или даже старше?

В голосе Стольцева прозвучало столько неподдельного изумления, что профессор счел необходимым привести дополнительный аргумент.

— И что с того? Вспомните, как хорошо сохранились фаюмские портреты.

— Да я, признаться, тоже успел об этом подумать. И каковы же, в таком случае, ваши нынешние предположения?

— Прогнозы, мой друг, — дело неблагодарное. История, которую вам удалось раскопать, столь невероятна, что легко переплюнет человеческую фантазию. Тем не менее рискну предположить, что уж если какой-то чокнутый и необычайно состоятельный собиратель старины затеял подобную операцию поистине международного масштаба, то он, скорее всего, надеется сорвать беспрецедентно жирный куш.

— Например?

Буре снова вцепился в свою бородку:

— А что, если под «Богоматерью» скрывается полотно какого-то ну о-очень известного античного художника?

— Вот это была бы бомба!

— Me Hercule![4] — не удержался профессор от своей любимой приговорки.

Устав ломать голову над историческими загадками, Стольцев и Буре отправились в кафе, где, запивая томатным соком бутерброды с индейкой, переключились на обсуждение свежих кафедральных сплетен.

Добравшись до дома, Глеб, ожидавший новостей от Ди Дженнаро, сразу же проверил электронную почту. Дон Пьетро сдержал слово. К его сообщению был прицеплен объемистый pdf-файл. Глеб с трепетом раскрыл его. На экране отобразилась безупречная каллиграфия Афанасия Никомидийского.

Сложив руки на затылке, Глеб, дрожа от предвкушения, откинулся на спинку кресла. Наконец-то.

Первым делом бросалось в глаза несомненное стилевое сходство с трудами императора Юлиана. Этот доблестный полководец, мудрый государственный муж и великий реформатор, кроме всего прочего, прослыл глубоким философом и весьма одаренным литератором со своеобразной манерой письма. И автор манускрипта этой манерой владел не хуже самого Юлиана.

Чтение было занимательным, если не сказать захватывающим. Первые страницы рукописи смахивали на начало детективного романа.

Вместо горячего ужина Глеб решил обойтись бутербродами. Очень не хотелось отвлекаться.

Выкроив свободные полчаса, Лучко с утра заехал к эксперту Расторгуеву. Потерев переносицу в том месте, где дужка толстенных очков-телескопов оставила глубокий пролежень, Расторгуев склонился над флаером.

— Да, узор совпадает.

— «Поле, которое должно родить»? — криво усмехнувшись, уточнил капитан.

— Не принимай все так буквально, это же всего лишь метафора.

— Например, чего?

— Обновления. Новой жизни.

— Допустим. А что за люди?

— Навскидку не скажу. Сделаю запрос, а там посмотрим.

— Но мне нужно к завтрашнему дню, успеешь?

— Не, это вряд ли.

Лучко знал, что у Расторгуева уклончивое «вгяд ли» определенно означало «нет».

Телефон завибрировал вслед за звонком, извещавшим об окончании третьей пары, — ровно в половине второго. Звонил Лучко, успевший выучить лекционное расписание наизусть.

— Ты есть хочешь? — вместо приветствия спросил капитан.

— Как волк.

— Тогда выбери что-нибудь поближе к метро, а я подстроюсь.

Памятуя о «сластолюбии» следователя, Глеб выбрал неприметную с виду, но весьма популярную среди студентов забегаловку, славящуюся тем, что всем посетителям по окончании трапезы приносили домашние десерты за счет заведения. Выбор десерта хозяйка оставляла за собой, руководствуясь как суммой чека, так и личными симпатиями.

Они сделали заказ.

— Ну, рассказывай уже, — попросил Глеб. Он прекрасно понимал, что Лучко вызвал его на встречу вовсе не ради совместного обеда.

— Пришли новости из Италии.

— Как я догадываюсь, не очень хорошие?

Капитан кивнул:

— Вчера вечером возле дома флорентийского реставратора, о котором я тебе рассказывал, появились два мотоциклиста.

Получив условный сигнал, они должны были доставить икону. Похоже, почуяли слежку и попытались скрыться. Полиция бросилась в погоню. Мотоциклисты открыли огонь. Одному удалось уйти от преследования. По сообщениям итальянцев, к багажнику его мотоцикла была привязана большая коробка. Скорее всего, с иконой.

— А что с другим?

— Второго подстрелили. Он умер по дороге в больницу. При досмотре рюкзака обнаружили рентгенограмму Влахернской иконы с не вполне ясным изображением и рисунок.

— Рисунок?

— Ага.

Лучко, аккуратно смахнув крошки, выложил на стол лист бумаги.

Судя по всему, копию снимали с очень ветхого оригинала. Мастерски сделанный углем рисунок представлял собой группу мифологических фигур. Ее центр был обведен жирным прямоугольником. Площадь за пределами прямоугольника была слегка заштрихована. Впрочем, эта часть не несла ничего важного в плане композиции, поскольку являлась фоновым пейзажем с горами, лесами и реками. Глеб снова осмотрел центральный фрагмент, в самой середине которого располагался трон с восседавшим на нем верховным божеством. Чуть поодаль, почтительно расступившись, Громовержца окружали с десяток других олимпийцев. Рисунок был подписан по-гречески: «Зевс, окруженный сонмом богов». И ниже лаконичная приписка: «Зевксис».

Понаблюдав за изменением выражения лица Стольцева, Лучко заметил:

— У тебя такой вид, как будто тебя огрели по башке чем-то тяжелым.

— Примерно так и есть. Понимаешь, для Древнего мира Зевксис — все равно что для нас Леонардо или Микеланджело. Гений гениев.

— Даже так?

— Можешь мне поверить.

— А сколько, по-твоему, может стоить такая картина сегодня?

Глеб задумался.

— Полотна Зевксиса даже в древности стоили поистине огромных денег. Богатейшие города-государства всем миром скидывались на приобретение его шедевров. А поскольку эта картина может оказаться единственной дожившей до нашего времени, ее ценность просто невозможно измерить обычными мерками.

— Но ведь на рынке ее не сбагришь, верно?

— Думаю, покупатель уже давно определен. Как только картина окажется у него в сейфе, пиши пропало.

— Это точно.

— Представляю, как эту новость воспримет научное сообщество.

— Тс-с. Пока никто ничего знать не должен! — строго предупредил капитан.

— Я понимаю, — заверил следователя Глеб, про себя сознавая, что не сможет скрыть эту уникальную новость от Буре.

— А можно мне взять рисунок?

— Да ради бога.

За разговором они успели выпить по паре чашек кофе и доесть все, что заказали: салат для Глеба и две тарелки сладостей для капитана.

Настал черед долгожданного дармового десерта. Им оказалась слоеная пахлава, источавшая божественный аромат, причем порция, предложенная Лучко, размером превосходила ту, что принесли Глебу, раза в полтора-два. Заметив разницу, капитан вопросительно посмотрел на хозяйку, задержавшуюся у стола. Она улыбнулась одними глазами, формой и размером смахивающими на те, что древний художник изобразил на Влахернской иконе. У Глеба даже мелькнула мысль о том, что богомазы всех времен и народов, похоже, писали своих Богородиц исключительно с армянских женщин.

— Вы не едите, вы пируете! — пояснила хозяйка свою щедрость, мило и совсем необидно передразнив нежно-плотоядные взгляды, которыми Лучко периодически окидывал поглощаемые плюшки. Глеб расхохотался, а капитан, к его удивлению, густо покраснел.

Они расплатились, и Глеб проводил следователя до метро.

— Хорошее место, надо взять на заметку, — прочувствованно сказал капитан, кивнув на «стекляшку», и скрылся в подземном переходе.

Дома Глеб сразу же засел за компьютер. Положив перед собой взятый у Лучко листок, он раскрыл файл с манускриптом, присланным Ди Дженнаро. Неспроста почерк еще в кафе показался Глебу знакомым. Обе страницы были написаны одной и той же рукой. Рукой Афанасия Никомидийского.

Мало того, рисунок, обнаруженный итальянской полицией, несомненно, был фрагментом того же манускрипта, что прислал Ди Дженнаро.

Глава XXIII

…Сын мой, теперь ты понимаешь, зачем я извожу время, чернила и пергамент. Хочешь узнать, отчего манускрипт, задуманный как Книга Судьбы, превратился в Книгу Мести? Наберись терпения.

Меня купили на никомидийском рынке. Том самом рынке, куда отец пару раз брал нас с братом с собой. Тот год, помнится, выдался урожайным, и отцу в одиночку было не справиться. А потом пришла засуха. И на следующий год тоже.

Немногие нынче вспомнят, что согласно эдикту, объявленному августейшим Константином еще за два года до моего рождения, граждане империи получили законное право продавать собственных детей. Разумеется, только в случае крайней нужды.

Говорят, что, стоя пред толпой потенциальных покупателей, я так лихо цитировал греческих комедиографов, что хохот собравшихся зевак докатывался до самого берега Предморъя. Неудивительно, что продавец заломил за мои таланты тройную цену.

Собственно, этого-то я и добивался. Очень уж не хотелось от зари до зари гнуть спину на полевых работах. Другое дело — жизнь в богатом доме. Снимать пробу с господских блюд, быть виночерпием или, на худой конец, служить номенклатором, вся забота которого сводится к тому, чтобы вовремя напоминать забывчивым хозяевам имена и должности приглашенных гостей, — вот к чему нужно было стремиться.

Желающих расстаться с объявленной суммой не нашлось. Когда торговец уже был готов сбросить сотню-другую драхм, из толпы вышел мальчик. Примерно моего возраста, лет десяти. Из-за его спины, как из-под земли, тут же выросли два дюжих нубийца, держащих свои огромные кулаки на рукоятях заткнутых за пояс мечей.

Мальчик, не оборачиваясь, подал кому-то едва заметный знак. Клянусь, я в жизни не видел более властной особы.

Смахивающий на евнуха толстяк, метнув в мою сторону презрительный взгляд, покорно подскочил к продавцу и, не торгуясь, небрежно бросил деньги на землю. В то же мгновение меч одного из нубийцев с грозным свистом рассек на мне веревки. Свобода? Нет, я всего лишь поменял хозяина…

…«Может ли раб когда-нибудь стать счастливым?» — спрашивал я себя тогда. Но ответ знала лишь пряха Клото, разматывающая веретено людских судеб. Теперь я безмерно благодарен ей за тот так своевременно завязанный узелок.

Особой трагедии в своем тогдашнем положении я не видел. В конце концов, разве не был рабом великий Эзоп, прежде чем обрел свободу, завоеванную мудростью и искусным слогом? А я ведь и сам за словом в карман не лез, да и Музы всегда были мне верными союзницами.

О, если бы я тогда знал, сколько всего предстоит пережить мне и моему Господину! Смел ли я предположить, что судьба определит мне место рядом с самим императором? Или сделает меня его душеприказчиком? И что боги предпримут все от них зависящее, чтобы я пережил всех, кого любил? Впрочем, Мойры для того и ткут человеческие несчастья, дабы грядущим поколениям было о чем слагать песни…

…Невзлюбивший меня толстяк звался Мардонием. Он и впрямь оказался евнухом. В годы правления Констанция Августа их развелось особенно много, никто толком не знает почему. Поговаривали, что император, поддавшись восточной моде, ценил их преданность превыше верности всех остальных подданных. Что ж, если и так, его можно понять. Ведь вопреки молве евнух ни в чем не уступает обычному мужчине. Как кастрированный жеребец, который перестал вставать на дыбы и лягаться почем зря, но при этом остался верным конем. Или пес, что угодил под нож холостильщика и вместе с куском плоти утратил привычку облаивать всякого встречного и сбегать от хозяина, но по-прежнему служит надежным стражем его дома. Вот таким был и Мардоний: преданным как собака и отважным как лев.

Сразу по окончании сделки на никомидийском рынке мой Господин заявил, что, коль скоро ему так скучно и одиноко в ссылке, он желает, чтобы я неотлучно находился при нем. И не как слуга, а как соученик и партнер по играм.

— Как участник совместных забав? Безусловно. Соученик? Не думаю. Разве сумеет этот безродный мальчишка осилить бездну знаний, причитающуюся будущему государю? — с сомнением глядя на меня, возразил на это евнух, а затем добавил, что о таких, как я, в Греции презрительно говорят, что они «не умеют ни читать, ни плавать». Я весь вспыхнул от негодования. Это омерзительное выражение и впрямь было тяжелым оскорблением для любого эллина. Особенно из уст какого-то там кастрата.

— Разве ты не слышал, как бойко он декламировал Менандра? — положил конец спору мой Господин.

Почтительно склонив бритую голову, евнух принял приказ к неукоснительному исполнению. Лучше бы он этого не делал.

Начиная со следующего утра, дабы как можно быстрее ликвидировать мое отставание, Мардоний стал лично следить за тем, чтобы по окончании дневных занятий я продолжал постигать науки еще и ночью.

Надо было отдать толстяку должное. Несмотря на персидское имя и варварское происхождение — поговаривали, что скифское, — он был настоящим знатоком греческого. А также редкостным ревнителем его чистоты. Всякий раз, когда я совершал ошибки в грамматике или упражнениях по чистописанию, Мардоний тут же хватался за пучок побегов ивы, вымоченных в соляном растворе. Прикрывая ладонями наиболее уязвимые части тела, я с визгом принимался цитировать уже пройденного по программе Плутарха, утверждавшего, что бить ребенка означало «поднимать руку на святыню». Строгий, но отходчивый евнух заходился хохотом и, для порядку шлепнув меня ладонью по «святыне», возвращал розги на место.

Мои муки закончились, лишь когда благодаря памяти, усидчивости, природной сообразительности и настойчивости Мардония я наконец наверстал отставание от хозяина, до крайности расположенного к наукам.

Во всем остальном мы с виду были обычными детьми. Если бы не следующие по пятам темнокожие телохранители, мало кто мог догадаться, что в ватаге барахтающихся в пыли мальчишек может оказаться потомок самого Константина. Того самого, в чью честь и был назван город, так величественно раскинувшийся между Золотым Рогом, глубоко врезавшимся в каменную твердыню и потому спокойным, как озеро, и открытыми всем ветрам просоленными берегами Предморья…

Глава XXIV

«Теперь можно с полной определенностью сказать, что недостающую часть рукописи выкрали те же люди, что стоят за похищением икон», — продолжал размышлять Глеб по дороге на работу. Надо сообщить об этом Лучко и Ди Дженнаро. А еще, несмотря на предупреждение капитана, Стольцеву не терпелось поскорее обсудить сложившуюся ситуацию с Буре.

На утренней лекции Глеб не смог удержаться от того, чтобы не процитировать студентам несколько фрагментов из манускрипта Афанасия Никомидийского. Отвечая на вопросы, он коснулся археографии, занимающейся изучением древних рукописей. И в качестве наглядного примера работы археографа привел Лукаса Корсо — героя романа Переса-Реверте «Клуб Дюма, или Тень Ришелье», лихо сыгранного в киноверсии романа Джонни Деппом.

После этого разговор зашел о художественных персонажах, имеющих отношение к дисциплинам, изучаемым на истфаке. Аудитория дружно вспомнила Лару Крофт, Индиану Джонса и Роберта Лэнгдона. Попеняв ребятам на незнание родной культуры и на то, что они незаслуженно обошли вниманием целый ряд культовых фигур отечественной литературы, Глеб напомнил, что Костик из «Покровских ворот» был студентом истфака, внук Эраста Фандорина — магистром истории, а булгаковский Мастер — историком и музейным работником.

С увлечением перемывая косточки выдуманным писателями коллегам, они и не заметили, как прозвенел звонок.

Осознав, что до конца учебного года осталось всего ничего, и запаниковав по поводу того, что эта лекция окажется последней возможностью увидеть Стольцева, Зина едва дождалась, пока остальные студенты покинут аудиторию.

— Глеб Григорьевич, а вы будете вести у нас на втором курсе?

— Да, разумеется.

— Значит, мы будем видеться и дальше?

— Конечно.

— Ура! — Зина просияла и чмокнула Стольцева в щеку.

Глеб вздрогнул и мягко накрыл Зинину ладонь своей.

— Э-э… я бы хотел с тобой поговорить.

— Может быть, не стоит? Мы же оба и так все прекрасно понимаем.

— Все ли?

— Думаю, да. Помните, как вы цитировали из Овидия?

— Что именно?

— Nec sine te пес tecum — «ни без тебя, ни с тобою». Все уже давным-давно сказано до нас, Глеб Григорьевич.

Сердце Глеба на секунду-другую перестало биться.

— Зина, ты и сама не знаешь, насколько ты…

— Так почему не попробовать мне об этом сказать?

Понимая, что любая отговорка в такой ситуации была не к месту, Глеб все-таки решил попытаться.

— Видишь ли, даже если отбросить соображения этического свойства, я должен тебе признаться, что совершенно не способен на отношения. Дело в том, что я, видишь ли, только что пережил… э-э… крайне болезненное расставание и…

«А на лекциях-то Стольцев никогда не „экал“», — отметила про себя Зина.

Он отвел глаза. Не в силах на все это смотреть, Зина тоже опустила взгляд и поняла, что в этот момент ей хочется не столько припасть губами к его безупречно выбритой щеке, сколько хорошенько треснуть по ней кулаком. А Стольцев все продолжал резать ее по живому:

— И мое сердце сейчас похоже на… — он снова запнулся в поисках сравнения, — …на только что отформатированный диск, вот. Когда на нем нет ни операционной системы, ни тем более программ. Такое сердце еще не умеет любить. Но рано или поздно научится. Я на это очень надеюсь.

— Так почему я не могу выступить в качестве «учебной базы»? — из последних сил сопротивлялась крушению иллюзий Зина.

Он рассмеялся:

— Ты замечательная. Но я слишком уважаю тебя, чтобы…

Ее голос задрожал.

— «Я слишком уважаю тебя». Отчего в моих ушах это звучит приговором? — Подняв взгляд на Стольцева, Зина через силу улыбнулась. — Почему бы нам не вернуться к этому разговору в следующем семестре? Глеб Григорьевич, помните, я всегда рядом.

Тронутый и потрясенный этим неожиданным признанием, Глеб, выйдя на улицу, нарезал несколько кругов по скверу, пытаясь успокоиться.

Вообще-то, поработав в университете, Глеб уже не видел в подобных историях ничего необычного: семнадцатилетние студентки сплошь и рядом влюблялись в своих сорокалетних преподавателей. И, несмотря на строжайший запрет на подобные отношения и угрозу немедленного увольнения, такие романы цвели пышным цветом. Как правило, они довольно быстро заканчивались, оставив невидимые шрамы на более юном и менее умудренном сердце. Иногда, впрочем, все заканчивалось счастливым с виду браком и детьми.

Надо сказать, в девяноста девяти процентах случаев инициатива исходила от студенток. После нескольких лет на кафедре у Глеба вообще сложилось впечатление, что практически каждая девушка в юности хотя бы временно испытывает интерес к мужчинам значительно постарше. Другое дело, что не каждая решается дать волю этим чувствам. В свое время Глеб даже не поленился и пролистал пару психологических исследований, где подробно объяснялась природа таких отношений и древняя как мир подсознательная тяга девочки к отцу.

Однако все это было голой теорией, а тут живая Зина со слезами на глазах. Зина, к которой Стольцева определенно тянуло. Другое дело, что он до сих пор так и не смог понять природу этого зова. Сексуальное влечение? Или желание подставить плечо девочке, выросшей без отца, которая к тому же лишь немногим старше его собственной дочери, стараниями бывшей жены живущей теперь на другом конце света? Или это гремучая смесь того и другого?

Когда Глеб уже возвращался в учебный корпус, зазвонил телефон, и Лучко огорошил его вопросом:

— У тебя Шенгенская виза есть?

— Есть, а что?

— Очень хорошо.

— Ты о чем?

— Поедешь со мной во Флоренцию.

Глебу показалось, что, судя по интонации, фраза была скорее утверждением, чем вопросом.

— Когда?

— Послезавтра.

— Не, старик, извини, мне так быстро не отпроситься. Учебный процесс, понимаешь, то-се.

— Вообще-то тебя уже отпросили.

Аня Ганина поджидала Зину на «сачке». Увидев глаза подруги, она, не дожидаясь рассказа, с ходу выразила женскую солидарность:

— Вот же сволочь!

— Да нет, конечно, я бы сказала, наоборот, порядочный человек. Вместо того чтобы пудрить мне мозги или еще хуже — попользовать молодую девушку, не имея никаких чувств, он честно дал понять, что не любит.

— Я же говорю, сволочь.

— Отстань!

— Так ты все еще продолжаешь любить его?

— Отстань!

— И что теперь?

— Ну сказала же, отстань!

— Ладно. Как там учили античные стратеги? Если крепость не удается взять штурмом, переходим к долговременной осаде.

Аня заглянула в готовые пролиться всеми слезами мира глаза и, подхватив Зинину сумку, будто это как-то облегчит груз, давящий на сердце подруги, широко расправив плечи, зашагала вверх по лестнице, ледоколом расчищая понурившейся Зине дорогу в толпе.

Четырьмя часами ранее Лучко срочно вызвали к Деду. Потирая длинную царапину на подбородке — результат неосторожного бритья, — начальник сообщил:

— Значит, так. После провала полицейской операции возникает угроза навсегда потерять «Богородицу». Итальянцы сейчас ломают голову, что делать дальше. Предложили послать нашего консультанта, чтобы в совещательном порядке оперативно принимать решения на месте. В общем, вылетаешь послезавтра вечером.

— Но я же ни бельмеса по-басурмански! — опешив, напомнил капитан.

— Возьмешь Стольцева. Будет тебе и экстрасенс, и переводчик в одном флаконе.

Судя по тону, какое-либо обсуждение этого решения было абсолютно неуместным.

Озадаченный новостями, Глеб дождался, пока освободится Буре, и предложил ему прогуляться вокруг стадиона.

— Зевксис? — Профессор был так поражен, что изваянием застыл не месте. — Да ведь его работы на четыреста-пятьсот лет старше любого из фаюмских портретов!

Они возобновили прогулку, но, прошагав в задумчивости с полсотни метров, Борис Михайлович вдруг снова резко остановился:

— Минуточку, но ведь принято считать, что все шедевры Зевксиса погибли при пожаре в Константинополе!

— Значит, не все.

Глеб полез в карман и достал присланный из Италии рисунок. Буре впился в него глазами.

— Хм, наверное, вы правы. Судя по этой схеме, уцелело не все изображение, а лишь центральный фрагмент. Возможно, края картины были уничтожены огнем. А возможно, их обрезали по какой-либо иной причине.

— По какой же?

— Например, кто-то подумал, что мало просто замазать оригинал образом Богородицы, и на всякий случай решил изменить еще и размеры изображения.

— Но зачем?

— Да хотя бы для того, чтобы сбить с толку древних сыщиков. Не будем забывать, что творения Зевксиса уже тогда стоили баснословных денег. Пропавшую картину не могли не искать, согласитесь.

— Пожалуй.

Они продолжили движение. Профессор снова принялся рассуждать:

— Но кто, черт возьми, отважился замалевать шедевр Зевксиса?

— И как он смог так долго сохраниться?

— Последнее как раз не столь удивительно. Воск — великолепный, практически вечный защитный материал. Не случайно в новейшей истории не раз предпринимались попытки восстановить утраченную школу воскописи. К слову, вы бывали в Мюнхенской пинакотеке?

— Нет, не доводилось.

— Так вот, там выставлены очень любопытные работы из «Греческого цикла» Карла Роттмана. Все они выполнены в технике энкаустики. Мало того, в свое время там же, в Мюнхене, был образован Центр искусств новой энкаустики под эгидой короля Баварии Людвига I.

— Того самого, что был заядлым филэллином и чей сын Отто стал первым греческим королем после освобождения страны от османского ига?

— Именно. Людвиг щедро финансировал немецкие экспедиции в Грецию, призванные раскрыть секреты древних мастеров.

— Ну и как? Раскрыли?

— Не особенно. Но впоследствии тайну энкаустики пробовали раскрыть не только немцы. Знаете ли вы, что попытки воскресить воскопись совершались и в двадцатом веке? К примеру, этим активно занимался Диего Ривера. Но вернемся к Зевксису. Я все силюсь понять, кому и зачем могло прийти в голову спрятать культовую для Древнего мира вещь так глубоко и далеко от людских взоров?

— Я думаю, что ответ на этот вопрос мы узнаем, только если поймем, когда именно это случилось.

Они прошлись еще немного.

— Кстати, я через день улетаю в Италию.

— Это тоже как-то связано с иконой?

Глеб кивнул, не вдаваясь в детали. В глазах профессора загорелся огонек.

— Голубчик, только представьте, сколько всего мы смогли бы узнать благодаря вашему дару, доберись мы до первоначального изображения! Отковырни мы хотя бы небольшой кусочек от «Божьей Матери».

— Боюсь, нам никто не даст этого сделать.

— Боюсь, никто, — вздохнув, согласился Буре.

Памятуя о том, что афинские законы некогда даже женщинам запрещали брать в дорогу более трех платьев, Стольцев решил ограничиться тремя сорочками, двумя пиджаками, одной парой брюк, джинсами, тремя сменами нижнего белья и двумя парами ботинок. Этого вполне должно было хватить.

Складывая одежду в чемодан, Глеб не переставая думал о картине, спрятанной под Влахернской иконой, и ее авторе.

Надо сказать, ученые который год и который век спорят о том, как бы смотрелись бесследно утраченные античные шедевры на фоне полотен Джорджоне, Брейгеля и Сезанна. Одни считают, что древняя живопись, скорее всего, уступила бы более поздним образцам, другие стоят на том, что античные греки писали не хуже столпов Возрождения. Глеб Стольцев придерживался последней версии.

Разве римские фрески не приводят нас в восторг своей живостью и изяществом? Три с половиной тысячи найденных в Помпеях образцов древней живописи наглядно иллюстрируют высочайшую степень владения кистью. Возьмем, к примеру, натюрморты. Иные сделаны так мастерски, что лишь прикосновение пальцев к плоской стене рассеивает оптическую иллюзию. Поражает и удивительное многообразие используемых стилей. Только подумать, что почти за две тысячи лет до рождения Моне и Ренуара совершенно безвестные мастера уже вовсю использовали импрессионистскую технику, добиваясь сходных результатов. А ведь большинство помпейских фресок, потрясающих современного зрителя, представляют собой всего лишь копии прославленных греческих картин, предназначенные для того, чтобы потрафить неуклюжим вкусам провинции. Что уж говорить об оригиналах, украшавших столичные дворцы. Но беда в том, что ничто из этого не уцелело. Ничего. Ни одного из произведений, столь великих, что они становились причинами громких скандалов, жутких преступлений, а иногда и кровопролитных войн.

Любопытно, что в античные времена живопись была куда популярнее скульптуры. Как ни парадоксально, Фидий, Пракситель и Поликлет, чьи великолепные статуи во множестве дошли до наших дней, не могли тягаться в славе с известными художниками своего времени. Состязания в живописи входили в программу Олимпийских игр, а победителей носили на руках, как великих атлетов-чемпионов. И пускай все эти легендарные полотна ныне утрачены, одного взгляда на выполненный Фидием фриз Парфенона или безупречный силуэт поликлетовского «Дорифора» вполне достаточно, дабы понять, что живопись, превосходившая в глазах греков эти преисполненные высочайшего таланта творения, должна быть, как минимум, гениальной.

Известно, что даже такие титаны, как Леонардо, Рафаэль и Микеланджело, испытали культурный шок, когда ознакомились с образцами античной живописи, обнаруженными в конце пятнадцатого века на стенах дворца «Домус-Ауреа», некогда построенного по приказу Нерона. Под впечатлением от увиденного Да Винчи попытался выполнить в древней технике энкаустики настенную картину «Битва при Ангьяри», заказанную ему в Палаццо Веккьо во Флоренции.

Не владея утраченными технологиями, изобретательный Леонардо придумал собственные приемы работы с воском. Вполне применимые к небольшим по размеру картинам, они тем не менее не сработали в случае с изображением поистине эпического размаха. Краски слишком быстро остывали, отказывались слушаться мастера, и в итоге грандиозный сюжет так и остался незаконченным.

История хранит массу доказательств того, насколько высоко древние ценили искусные полотна. Например, когда царь Деметрий Полиоркет осаждал Родос, он не стал поджигать город с той стороны, где находилась мастерская великого Протогена из Кавна, дабы не причинить вреда его картине «Иалис», — а ведь только так и можно было захватить крепость. Мало того, этот не знающий жалости захватчик даже выставил караулы для охраны бесценного шедевра. Таким образом, пощадив картину, предводитель македонян упустил победу.

Неудивительно, что стоимость отдельных античных полотен была столь же заоблачной, как и теперешняя цена на Ван Гога или Пикассо. Лидийский царь Кандавл за картину греческого живописца Буларха «Победа над магнезийцами» некогда отдал столько золота, сколько весила она сама!

Плиний упоминает, что опочивальню императора Тиберия украшала картина Паррасия Эфесского «Архигалл», оцененная в шесть миллионов сестерциев, что, по грубым прикидкам, соответствует сумме никак не меньшей, чем двадцать миллионов сегодняшних долларов.

Тот же Плиний пишет, что один рисунок гения гениев Апеллеса Косского продавали за сумму, равную стоимости целого поместья. А между тем, единственным, кого древние историки ставили вровень с прославленным Апеллесом, как раз и был Зевксис из Гераклеи.

Талант и трудолюбие стяжали ему огромное состояние и славу лучшего живописца своего времени. Древние хроники донесли до нас подробные сведения о самых известных его картинах: «Елена», «Младенец Геракл, удушающий змей», «Семья кентавров» и других. Рассказывают, что упомянутая «Елена» была так хороша, что Зевксис показывал ее желающим только за деньги, отчего афинские остряки даже прозвали картину «гетерой». А историк Лукиан оставил невероятно трогательное описание «Семьи кентавров»: лежащая на покрытой цветами лужайке кентавриха нежно кормит женской грудью одного симпатичного детеныша, другой по-жеребячьи припал к ее лошадиным сосцам, а стоящий на страже этой умильной сцены гиппокентавр, смеясь, наблюдает за процедурой кормления своих отпрысков.

Эксцентричный, как и положено гению, Зевксис прожил жизнь в полном соответствии с образом истинного творца, эпатируя публику как поведением, так и внешним видом.

По воспоминаниям современников, вопреки этикету, на плаще художника было золотом вышито его имя, а иные утверждали, что видели Зевксиса одетым в клетчатую тунику! И это почти две с половиной тысячи лет тому назад. С поправкой на тогдашние нравы, можно смело утверждать, что выйди сегодняшняя поп-звезда на улицу совершенно голой, она все равно даже близко не добьется аналогичного по силе эпатажа.

В какой-то момент успех настолько вскружил художнику голову, что тот, преисполнившись гордыни, стал отказываться от своих выросших до небес гонораров, раздаривая картины городам и их правителям под предлогом того, что они слишком хороши, и никто не способен дать за них достойную цену. Написав своего знаменитого «Атлета» и возгордившись результатом, Зевксис посвятил картине стих, смысл которого сводится к тому, что отныне ему легче завидовать, чем подражать.

И вот теперь выясняется, что одна из картин этого величайшего живописца спрятана под скромным ликом «Богородицы», долгие десятилетия хранившейся в запасниках Третьяковской галереи!

Глава XXV

…Было ясно, что, несмотря на напускную суровость, Мардоний души не чаял в моем Господине. Завидев его расположение ко мне, а также убедившись в школьных успехах нового раба, он довольно быстро сменил презрительную ухмылку на внимательный, изучающий взгляд.

Как я уже говорил, в сущности, мы были совсем еще детьми со всеми проделками и дурачеством и перенимали друг у друга как хорошее, так и плохое. В то время как Господин научил меня утонченным настольным играм, требующим ума и сосредоточенности, я посвятил его в простые, но милые сердцу уличные забавы. У каждого века свои игрушки. Дай-ка я расскажу тебе о том, как когда-то развлекались мы.

Помню, как, утомившись от науки, мы часами, словно подстерегающие дичь охотники, поджидали в засаде кого-нибудь с женской половины, с тем чтобы незаметно подбросить юркого мышонка в складки одежды. Наградой за это был не только трусливый визг, но и вожделенный вид прелестей, открываемых нашим нескромным взорам в безуспешной попытке освободиться от ползающего по телу грызуна.

А сколько раз мы состязались в метании из пращи, стараясь целить в амфоры, расставленные вблизи прачечных. В случае меткого попадания, эти сосуды, служившие как для облегчения мочевого пузыря путников, так и для хозяйственных нужд, с треском извергали пенистое содержимое на мостовую. Разъяренные прачки грозили нам кулаками — им теперь нечем было отбеливать белье.

И, конечно, я научил моего Господина надувать свиные кишки, прижигать головешкой возникшие неровности и затем с увлечением гонять получившийся пузырь по пустырю, остервенело пиная его ногами.

Также вспоминаю «остракинду» — игру, в которой мы состязались, разбившись на две команды. Жребий в виде подброшенной в воздух устричной створки, имеющей белую и черную стороны, определял, кому убегать, а кому салить. Осаленный катал осалившего на закорках. Не знаю, как ты, а я не видал игры увлекательнее.

Даже строгий, но не лишенный духа соперничества Мардоний нет-нет да и присоединялся к нам в этих плебейских развлечениях. Помню, играли мы как-то в «мельника». Участники этого захватывающего состязания, задрав туники, садились в кружок, спиной друг к другу. Победителем становился тот, кто первым раздувал кучку мелкомолотой муки, не прибегая при этом к помощи легких.

Видя наши потуги, Мардоний со смехом уселся на свободное место, потеснив чуть ли не половину игроков своим огромным задом. Он в два счета не только развеял муку, но и раскидал далеко в стороны лежавшие рядом камушки…

…Однако я слишком много говорю о себе. Пришло время рассказать о моем Господине. Звали его Флавий Клавдий Юлиан, и, дабы оставить побольше места для описания его великих деяний и прочих событий, далее я буду звать его просто Юлианом.

Свою мать он потерял на первом году жизни, а в шесть лет остался круглым сиротой. Отца и остальных родственников умертвили сразу по смерти Константина, как поговаривали — по приказу императора Констанция, дабы уменьшить число претендентов на трон, а заодно сократить ряды потенциальных мстителей за совершенные ради этого злодеяния. Расчищая путь к короне, властолюбивый Констанций в одночасье устранил двух дядей и семерых двоюродных братьев. Мой Господин был восьмым, а его брат Галл — девятым. Их пощадили за молодостью лет. До поры.

По слухам, отца убили прямо на глазах Юлиана. Впрочем, он никогда и ни с кем не делился этими ужасными воспоминаниями…

…Разумом Юлиан был настоящим римлянином — бесстрашным, целеустремленным и чуждым к роскоши. Сердцем же он со временем стал все больше и больше походить на эллина, предпочитающего философский спор фехтовальному поединку и Гомера — государственным декретам. Этой метаморфозе неосознанно способствовал и Мардоний, горячо возлюбивший все греческое, от вина до женщин.

Каких еще женщин? — удивишься ты. И напрасно. Толстяк был лишен потомства, но отнюдь не мужских радостей. Не знаю, как будет при твоей жизни, а в мои годы в евнухов обращали тремя путями: полным отрезанием, частичным отрезанием и сдавливанием. Мардонию выпало последнее, наиболее щадящее из трех. А посему, несмотря на пузо и отвисшие щеки, у прекрасного пола толстяк шел прямо-таки нарасхват, ибо сулил пылким девам безопасное, но не менее приятное, чем в обычных случаях удовольствие…

Глава XXVI

Носить одежду из сильно мнущейся ткани вроде хлопка или льна и выглядеть при этом элегантно — настоящее искусство даже для умеющих одеваться итальянцев. Комиссар Джованни Брулья этим искусством явно не владел. Помятыми выглядели не только его брюки и пиджак, но и лицо с очевидными признаками недосыпа.

Глядя в неожиданно светлые для брюнета глаза комиссара, Глеб вспомнил рассказ одного бывалого диссидента о том, что в советское время силовиков и в особенности «гэбистов» можно было легко узнать по глазам. Они, дескать, у них, как правило, светлые, водянистые. В силу специфики своей работы и сложившегося круга общения, Глеб крайне редко видел вблизи людей, о которых с неприязнью вспоминал старый диссидент, но всякий раз, когда это все же случалось, он по старой памяти невольно присматривался к цветовой гамме радужных оболочек. Как ни странно, бывший политический оказался прав. Складывалось ощущение, что по какому-то тайному уложению безопасность нашей страны блюдут исключительно светлоглазые люди. Впрочем, благодаря славянскому генотипу подобный «иридоотбор» в России провести совсем нетрудно. Другое дело — южная Европа и кареглазая по умолчанию Италия. Тем более удивительно, что глазами и комиссар Брулья, и его зам по фамилии Звельо полностью соответствовали самым высоким стандартам, какие только могли выдумать хозяева мрачных кабинетов с видом на Лубянскую площадь.

— Benvenutti a Firenze! — помахав рукой, поприветствовал комиссар только что сошедших с трапа Стольцева и Лучко.

— Добро пожаловать во Флоренцию! — вежливо переадресовал приветствие капитану Глеб, жадно втягивая носом незнакомые запахи чужой весны.

Усадив гостей на заднее сиденье черной «альфа-ромео», комиссар устроился рядом с водителем. Обернувшись к пассажирам, он тщательно позаботился о том, чтобы под улыбкой от уха до уха скрыть истинные чувства, вызванные приездом российской делегации. Вообще-то Брулья всегда с удовольствием принимал зарубежных гостей и обожал выступать в роли хозяина. Но только не в этот раз.

В жизни Джованни Брульи все в последнее время складывалось успешно: прекрасные дети, прекрасная жена, прекрасная любовница. Да и назначение на пост начальника Межрегионального управления полиции, курировавшего Тоскану, Умбрию и Марке, было у комиссара практически в кармане.

Хотя следовало заметить, что на эту должность претендовал не только он. Еще бы, выпадала редчайшая, если не единственная возможность вскарабкаться вверх по служебной лестнице, не переезжая в другой город, поскольку управление было расквартировано здесь же, в его родной Флоренции. А ни о каком переезде ни Анжела, ни дети и слышать не хотели. Уж не говоря о Сильвии, к которой Брулья наведывался дважды в неделю, тщательно оберегая эти тайные встречи от людских глаз. Да он и сам никуда не хотел уезжать даже в погоне за высокими чинами. Он здесь родился, вырос и был совсем не против здесь же и умереть. Только не теперь, конечно, а лет этак через сорок, а еще лучше — пятьдесят. В почете, уважении и достатке. И так все оно и будет, получи он это назначение и желанное звание Commüsario Capo. Как ни крути, а «старший комиссар» звучит куда лучше, чем просто «комиссар».

И надо же было такому случиться, что именно в тот момент, когда начальство уже намекнуло ему о готовящемся приказе, на голову Брулье свалилась эта проклятая икона. И вот теперь старший комиссар Капарелли в конфиденциальной беседе прямо сказал, что обещанное повышение будет напрямую зависеть от исхода операции по розыску пропавшей «Богоматери». Да вот только где же ее найти?

Всю поездку из аэропорта комиссар, взяв на себя обязанности гида, тыкал пальцем по сторонам и рассказывал о достопримечательностях. Получалось у него не хуже, чем у профессионального экскурсовода. Было видно, что Брулья влюблен в свой город и знает его как свои пять пальцев. А гордиться флорентийцу и впрямь есть чем. Горожане спокон веку делали все возможное и невозможное для украшения соборов, улиц и площадей и поручали это лучшим из лучших. Достаточно вспомнить, что в состав худсовета, собранного с тем, чтобы принять работу у только что окончившего «Давида» Микеланджело и решить, где именно ставить новую статую, среди прочих мегазвезд своего времени входили, ни много ни мало, Леонардо да Винчи и Сандро Боттичелли.

Гостиница, в которую устроили Лучко и Стольцева, располагалась на углу Пьяцца ди Чистелло, выходящей к берегу реки Арно, разрезающей город надвое, точно посредине между мостами Понте Веспуччи и Понте алла Каррайя, прозванным также Понте Нуово. Последний, несмотря на свое имя, оказался вовсе не таким уж и «нуово» — самая первая его версия была возведена лишь немногим позднее знаменитого Понте Веккьо, что, впрочем, не спасло этого пятиарочного красавца от прилипшего на долгие века обидного клейма новодела.

Дав им некоторое время на туалет, Брулья отвез москвичей в комиссариат, где, сменив велеречивость экскурсовода на лаконичность полицейского, рассказал о последних событиях и посвятил гостей в свои ближайшие планы.

По его словам, исходя из сложившейся ситуации, единственной разумной стратегией было перекрыть подходы ко всем реставраторам, способным выполнить непростой заказ похитителей. Освободить из-под воска картину более чем двухтысячелетней давности и при этом не повредить ее — задача не из легких. Справиться с ней может только специалист высочайшего уровня. Именно за такими и установил наблюдение Брулья. В ходе своего доклада он тактично, но твердо дал понять, что итальянская полиция и своими силами справится с возникшими трудностями, намекнув, что сам отнюдь не был сторонником приглашения российских коллег.

Расставив все точки над i, комиссар залез в ящик стола, извлек оттуда запечатанный пластиковый пакет с небольшим фрагментом, отколотым от иконы, и торжественно передал пакет Лучко. Тот, в свою очередь, отдал его Стольцеву.

Глеб с внутренним трепетом выложил кусок воска на ладонь.

Эксперт Расторгуев слыл дотошным человеком. Не было такой мелочи, которую бы не высмотрели его близорукие, но очень внимательные глаза. Читая любой документ, от квитанции за телефон до уголовного дела, он не пропускал ни одной буквы, ни одного знака. Не надеясь на память, Расторгуев никогда не ленился лишний раз заглянуть в справочник. Его отчеты обычно не нуждались в проверке или корректировке. Обратной стороной медали были осторожность и медлительность. «Не поспешить и не перепутать» — таким было расторгуевское кредо. Лучше пусть его упрекнут в неторопливости, чем в ошибках.

Неспешно листая справочники и сверяясь с сетевыми базами данных, Расторгуев потихоньку разузнал, что за флаером, обнаруженным Лучко в книге исчезнувшего реставратора, стоит организация, объединившая в своих рядах сторонников языческой веры. Он даже выстроил что-то вроде краткой истории новейших религиозных течений.

Выяснилось, что славянское новоязычество в свое время зародилось как протест против коммунистического режима и навязываемой им идеологии. Вместе с ворвавшимся в страну ветром свободы и перемен как грибы после дождя тут и там возникли многочисленные, хотя и небольшие по составу, группы новых язычников. Питательной средой, как обычно, стала интеллигенция.

На официальный запрос, направленный Расторгуевым в Федеральную регистрационную службу, пришел официальный ответ. Из пятидесяти с лишним религиозных организаций, зарегистрированных в России, какое-либо отношение к новоязычеству имели восемь.

Самыми крупными из них и потому постоянно соперничающими друг с другом оказались распространивший флаер «Союз родноверцев» и упомянутый в примечании «Языческий дом», представителей которого организаторы так сильно не хотели видеть на своем мероприятии в балашихинском клубе.

Дальнейшие изыскания показали, что причиной непримиримых разногласий стала разница в идеологии. Если «Союз родноверцев» стоял на ультраправых позициях, руководствовался девизом «Одна страна — одна вера!» и считал слова «славянин» и «родновер» синонимами, то «Языческий дом» проповедовал, что язычники — это «люди одного языка, придерживающиеся одних и тех же традиций, одной культуры».

Соперничество между двумя организациями-лидерами, впрочем, протекало вполне цивилизованно и, как правило, не выходило за рамки разумного.

Что касается лесной поляны, то она определенно использовалась для отправления языческих ритуалов. Однако никакой конкретной связи между поляной и какой-либо из общин Расторгуеву обнаружить пока не удалось. Многое будет зависеть от визита Лучко на заседание «Клуба исторической реконструкции».

Если к Лучко Стольцев уже давно привык, то присутствие Брульи сильно мешало как следует сосредоточиться. Повернувшись к итальянцу спиной и плотно зажмурившись, Глеб отвлекался то на тиканье старинных часов, невесть откуда взявшихся в кабинете у комиссара, то на учащенное биение собственного сердца. Наконец, волнение отступило, и комната начала медленно погружаться в темноту.

Рука в белой резиновой перчатке миниатюрным резцом отковыривала фрагмент воскописи из нижнего левого угла иконы «Влахернской Божьей Матери». Несмотря на аккуратность движений, срезанный воск выскользнул из-под пальцев и, со стуком упав на что-то твердое — похоже, каменный пол, — куда-то укатился.

Послышалась приглушенная ругань. Человек, чьими глазами и ушами Глеб видел и слышал происходящее, опустился на карачки и облазил чуть ли не всю комнату, прежде чем обнаружил слившийся с темным полом фрагмент серо-синей краски. Ловко подцепив воск пинцетом, он уложил находку в пластиковый пакет и тщательно запечатал. Оставив пакет на столе, человек выключил свет и направился к выходу. Кивнув кому-то невидимому, он попрощался. Причем весьма странным образом.

— Dodici[5], — произнес он примерно тем же тоном, каким обычно говорят «Arrivederci».

— Dodici, — ответил ему чей-то голос.

Вернувшись к действительности, Глеб попросил воды и обстоятельно описал подсмотренную сцену. Все то время, пока Глеб рассказывал, Брулья смотрел на него тем же взглядом, каким посетители зоопарка разглядывают редкое животное. После паузы комиссар переспросил:

— Двенадцать? В каком смысле?

— Понятия не имею, — пожав плечами, сказал Глеб и пояснил капитану, что означает это слово.

— Может, это пароль-отзыв? — предположил Лучко.

— Все может быть.

Брулья улыбнулся. Вежливо-иронично, не особо маскируя очевидное недоверие к услышанному.

— Не знаю, что и сказать. В любом случае, синьор Стольцев, вы самый необычный свидетель, которого мне доводилось заслушать.

Поблагодарив гостей за «интересный опыт», комиссар сослался на занятость и скорее настойчиво, чем любезно предложил услуги своего шофера.

— А что, если это время суток, — гадал капитан по дороге в отель. — Или дата?

— Ни то ни другое.

— Но отчего ты так уверен?

— Тогда стоял бы артикль. А числительное было употреблено без него.

— Стало быть, просто «двенадцать».

— Выходит, что так.

Капитан задумчиво погладил пальцами старый шрам на щеке и замолчал.

Распаковав вещи в отеле, Глеб и Лучко вышли пройтись. Капитан, никогда не выезжавший дальше Молдовы, крутил головой, с любопытством рассматривая витрины и прохожих. Часа через полтора, проголодавшись, они стали думать, где бы перекусить.

Вообще-то, если умело выбирать заведение, то даже на довольно скромные командировочные в любом городе Италии можно поесть невероятно сытно и вкусно. А методикой поиска злачных мест Стольцев, надо сказать, владел в совершенстве.

Сразу отбросив сияющие витринами рестораны с накрахмаленными скатертями и скучающими официантами, он все свое внимание направил на остерии — недорогие и вкусные харчевни, зачастую управляемые и обслуживаемые одной семьей.

Ага, вот оно! Наметанный глаз Глеба издалека приметил небольшую компанию явно местных граждан, что-то оживленно обсуждающих на выходе из обшарпанной с виду забегаловки.

Вплотную подойдя к стеклу, Глеб разглядел радушно встречающего гостей молодого парня, важно восседавшего за кассой дедушку и царящую на кухне розовощекую толстуху. Физиономическое сходство между всеми троими только укрепило Глеба в правильности выбора. Оставался последний тест.

Пошарив глазами по столикам, он скоро обнаружил недостающее звено. А именно — сморщенную старушку, в одиночестве уплетавшую за столиком у окна какой-то затейливый десерт. На шее и пальцах бабули в изобилии посверкивали усыпанные каменьями старинные украшения, стоившие никак не меньше, чем три такие остерии, вместе взятые. Если эта старушка, явно способная позволить себе любую прихоть, решила отужинать не где-нибудь, а здесь, значит, они на правильном пути.

Выбор оказался удачным. Сопроводив добрым домашним вином ригатони, фаршированные тающей во рту рикоттой, Лучко попросил Глеба заказать ему «настоящий» тирамису.

Судя по лицу капитана, разница между тем, что он пробовал в Москве, и аутентичным итальянским продуктом была примерно такой же, как между сексом по телефону и нормальным человеческим трахом.

Теплый ветер нежно трепал волосы прохожих, прогуливающихся по набережной. Стольцев и Лучко не спеша возвращались в отель, обсуждая достоинства только что съеденного ужина.

— Скажи, у тебя уже появились какие-то предположения насчет того, что может означать «двенадцать»? — внезапно сменил тему капитан.

— Беда в том, что этих предположений пока даже слишком много. Число «двенадцать» в древности считалось сверхсовершенным. Будучи результатом умножения три на четыре, оно представлялось нашим предкам магическим подтверждением разнообразия ритмов вселенной, отождествлением материи и духа. Например, его использовали как символ философского камня, в нем видели воплощение законченности, а мудрецы приписывали мирозданию двенадцатеричную структуру. Неспроста же день и ночь измеряют двенадцатью часами, год — двенадцатью месяцами, зодиак населили двенадцатью созвездиями, Ветхий Завет — двенадцатью коленами Израилевыми, а Христу в ученики определили двенадцать апостолов…

— Очень любопытно. Что же, по-твоему, выходит, и количество полутонов в октаве тоже не случайно равно двенадцати, — спросил Лучко, в молодости немного игравший на баяне.

— Браво. Это число, как ты догадываешься, было выбрано отнюдь не произвольно, а опять-таки из религиозно-философских соображений. Мало того, ты помнишь, сколько тональностей насчитывает теория музыки?

Капитан помотал головой.

— Ни много ни мало двадцать четыре. А сколько человек нужно для создания полноценного хора?

— Тоже двенадцать?

— Для… э-э… стража закона ты потрясающе эрудирован.

— Ладно, так и скажи уж — для «мента». — Капитан усмехнулся, но тут же решил прикинуться обиженным: — Между прочим, я бы попросил. У меня диплом юридической академии. И кстати, ты знаешь, сколько у человека ребер?

Поняв, что всезнающий Стольцев не знает ответа, капитан вскинул кулак в победном жесте.

— Двенадцать!

Сон никак не приходил. Подобно тому как страдающие бессонницей традиционно считают в уме овец, Глеб одну за другой перечислял в памяти сцены из Гомера, так или иначе связанные с сегодняшним видением: двенадцать гесиодовских титанов, двенадцать убитых Диомедом фракийцев, двенадцать пленников, принесенных Ахиллом в жертву, двенадцать жертвенных быков, двенадцать итакийских женихов Пенелопы, двенадцать неверных служанок, казненных в доме Одиссея, двенадцать феакийских царей, двенадцать коней Агамемнона, двенадцать жеребят Борея, двенадцать жертвенных телят Гектора, двенадцать лап Сциллы…

На следующий день позвонил Брулья и заговорщицким тоном сообщил, что располагает важными новостями. Глеб и Лучко своим ходом спешно прибыли в комиссариат.

Когда они, поднявшись по лестнице, шли по длинному коридору, до ушей Стольцева долетел чей-то шепоток:

— Stregone!

Это слово означало нечто среднее между «ведьмаком» и «шаманом». Глеб усмехнулся. Н-да. Похоже, комиссар не умеет держать язык за зубами. Или не считает нужным.

Заместитель Брульи проводил гостей в кабинет начальника. Предложив им кофе, комиссар проинформировал российскую сторону о том, что согласно агентурным данным, полученным от спецслужб, в чью задачу входит в том числе и борьба с религиозным экстремизмом, стало известно, что в среде итальянских язычников поползли слухи о возвращении на родину древнейшей святыни. У полиции есть все основания подозревать, что речь идет о картине Зевксиса «Зевс, окруженный сонмом богов».

Глава XXVII

…Юлиан и боги. Об этом особый разговор. В то время как центры обеих империй уже давно поклонялись учению галилеян — так мой Господин называл тех, кто возносил молитвы распятому Иисусу, — провинции все еще сохраняли приверженность к отцовскому наследию и старому доброму Пантеону. Стоило ли удивляться, что высланный из столицы Юлиан со временем стал вполне разделять провинциальные вкусы, в том числе и в религии?

Вопреки новым веяниям и строгим императорским эдиктам, он выбрал Истинную Веру. Веру отцов наших и дедов. Веру, которая некогда возвеличила Элладу, а потом и Рим.

«Только Фортуна делает человека императором», — признавал Константин Великий до того, как решил покрестить империю. Как жаль, что он так быстро забыл о своих словах и вскоре напрочь отрекся не только от столь много сделавшей для него Фортуны, но и от остальных небесных покровителей, некогда способствовавших его головокружительному взлету. Только Фортуна делает человека императором. И только человек забывает ее отблагодарить.

В отличие от своего так почитаемого христианами дяди, мой Господин не забывал тех, кто творил ему добро. Даже простых смертных, не говоря уже о всесильных богах. Неудивительно, что его благодарность и преданность им не имели границ.

Еще в ранней юности мой Господин, таясь от соглядатаев, не упускал ни одного повода для праведного жертвоприношения. Что уж говорить о тех счастливых временах, когда, облеченный абсолютной властью, он смог открыто исповедовать выстраданную веру.

Жертвы, жертвы, жертвы. Юлиан приносил их сам и требовал от других. Весь его земной путь был сплошным жертвоприношением. Начиная субиенной на алтаре скотины и кончая его собственной жизнью. Жертвы, жертвы, жертвы…

…По выражению римских острословов, тут же подхваченному злопыхателями, всякий раз накануне решающего сражения, когда Юлиан взывал к доблести верных ему легионов, быки, в превеликом множестве содержащиеся для ритуальных нужд в государственных стойлах, предчувствуя сопутствующее очередному триумфу массовое заклание в честь даровавших победу богов, словно по команде, мычали от страха и возмущения, как бы молясь своему рогатому Господу, дабы тот ниспослал неудачу не ведающему поражений императору.

Но я опять забегаю вперед. А пока, еще подростками, мы все сильнее проникались мудростью греческих софистов, все стремительнее удаляясь от заветов распятого иудеями назареянина…

…И вот после семи безмятежных лет в Никомидии Господина вместе с братом и всей челядью сослали в Мацеллу, затерянную в скалистых ландшафтах Каппадокии, что в переводе с персидского означает «Страна прекрасных лошадей». Осмелюсь добавить: и прекрасных дев тоже.

В этот суровый край, некогда отвоеванный у персов еще Александром Великим, невозможно не влюбиться: полноводные реки, причудливые горы, полные загадок подземные города, вырытые в мягких местных породах. Чего стоит одно только чудо природы, прозванное в народе Долиной Фаллосов, где тысячи скал недвусмысленной формы, казалось, тычут своим восставшим естеством в голубое небо, дерзкой похотью попирая парящие в вышине священные чертоги олимпийцев.

Каппадокия стала переломным моментом в судьбе моего Господина. Да и в моей тоже. Именно здесь в сердце будущего властелина Запада и Востока впервые проросло семя любви к эллинизму. Именно здесь мое собственное сердце было навеки завоевано прекраснейшей из прекрасных. Нескромно позволю себе остановиться на последнем моменте подробнее.

Мне едва исполнилось четырнадцать, когда стараниями Мойр судьба столкнула меня с земным воплощением божественной гармонии. Ее звали Федрой, и, клянусь Эротом, она полностью оправдывала смысл, заложенный нашими предками в это имя — «Сияющая». Когда я впервые увидел ее идущей с отцом по залитой весенним дождем улице, то был совершенно поражен светом, исходившим изнутри этого почти детского тельца, лишь едва заметными холмиками намекающего на отдаленную перспективу грядущих прелестей. Кстати, не знаю, как будет принято в будущем, а в мое время пышная грудь считалась дурным тоном.

Несмотря на ослепившую меня с самого первого мгновения страсть, я, как мог, скрывал свои чувства. Тем более, что нас, о боги, разделяла неприступная стена — Федра была свободной.

Даже по мягким законам, доставшимся нам в наследство от Константина, свободная женщина, связавшая жизнь с рабом, сама становилась рабыней и принадлежала тому же хозяину, что и ее супруг. С единственной оговоркой — хозяин не имел права взять ее в наложницы. Невеликое утешение…

…Помню, как, прибегая к различным хитростям, мне несколько раз удавалось почти вплотную приблизиться к властительнице моего сердца.

О, сколь прекрасной была Федра! Глаза как два озера, кожа младенца и волосы, источающие невероятное по своей тонкости благоухание, без спроса взятое взаймы у повелевающей цветами Флоры. Что-то неуловимо напоминающее одновременно и сицилийский шафран, и коринфский ирис…

…Как тяжело! Я едва ли чаще чем раз-другой в месяц вижу предмет моих воздыханий — наши пути по-прежнему не пересекаются — и невероятно от этого страдаю, выливая чувства на бумагу.

Читая эти строки, какой-нибудь патриций недоуменно вскинет бровь: ужель подобные мне склонны к тонким переживаниям? И я тут же отправлю невежду к комедиям Цецилия и вызывающим у зрителей рокот одобрения строчкам о том, что «часто под жалким плащом скрывается мудрость», а также к трудам Сенеки, утверждавшего, что «высокая душа может жить и в рабе», будто переча напыщенному Цицерону, столетием позже категорично заявившему: «Из мастерской не может выйти приличного человека». Ну кто бы говорил! А сам-то, сам, тоже мне, верх добродетели — на старости лет, наделав долгов, бросил верную жену, с которой прожил двадцать семь лет, и ради денег женился на богачке. И еще имел наглость после этого рассуждать о приличиях. Уж не к своей ли собственной совести этот поборник римской нравственности обращал свое знаменитое «О tempora! О mores!»?

Глава XXVIII

Вот тебе раз! И тут тоже замешаны новоязычники? Случайность? Нет, такого совпадения просто не может быть. А что, если между религиозными организациями двух стран существует что-то наподобие «договора о дружбе и сотрудничестве»? И как это выяснить?

Лучко беспрестанно переадресовывал мучившие его вопросы Стольцеву. Не находя ответов, Глеб решил по телефону обратиться за советом к Ди Дженнаро.

— Как? Ты в Италии и даже не предупредил? — с обидой в голосе спросил дон Пьетро.

— Прости, все произошло в пожарном порядке.

— Видимо, по поводу иконы?

— Да, точно.

— Ну и как, нашли?

— В том-то и дело, что нет. Возникли непредвиденные трудности.

— Я могу чем-то помочь?

— Как раз об этом я и хотел попросить. Я уже выслал тебе электронное письмо со всеми подробностями.

Вокзал Санта-Мария-Новелла, названный в честь близстоящей церкви, чей прихотливо инкрустированный мрамором фасад придает ей сходство с гигантской шкатулкой, находился буквально в десяти-пятнадцати минутах езды от отеля. Глеб, однако, решил пройтись, чтобы не спеша полюбоваться средневековой архитектурой.

Поезд Рим-Флоренция прибыл с небольшим опозданием. Спустившись на перрон, Ди Дженнаро помахал Глебу и, обернувшись, церемонно помог сойти молодой женщине.

Сграбастав Стольцева в объятиях, Ди Дженнаро представил даму:

— Франческа Руффальди.

Женщина очаровательно улыбнулась, слегка наклонив голову. Взяв такси, они направились в заранее забронированный отель, которым оказался престижный «Вестин-Эксельсиор».

— Франческа — тот самый специалист в области истории религии, о котором я тебе писал, — уточнил Ди Дженнаро, явно наслаждаясь впечатлением, произведенным на Глеба синьоритой Руффальди. — Она преподаватель Ватиканского университета и автор целого ряда блестящих работ… — принялся озвучивать послужной список Франчески дон Пьетро. Затем он вкратце рассказал о научных достижениях Глеба, не забыв туманно намекнуть на некий «дар, отсутствующий у кого-либо из коллег».

— Я видела ваш интернет-сайт. Впечатляет, — сообщила Руффальди.

Глеб кивнул в знак признательности.

— Франческа сама любезно вызвалась нам помочь после того, как я рассказал ей об истории с иконами. Тебе ведь нужен специалист, не так ли?

— Еще как, — подтвердил Глеб, не в силах оторвать глаз от специалиста.

— Вот и славно. Возможно, мне вскоре придется тебя оставить. Неотложные дела, знаешь ли. Но Франческа останется и сможет тебя проконсультировать.

— Превосходно! — воскликнул Глеб, воодушевившись чуть более, чем того требовали приличия. Хотя Стольцев и обрадовался встрече с добрым другом, все его внимание было привлечено к спутнице дона Пьетро. Кроме очевидной утонченности в ней было еще что-то, что будоражило чувства Глеба.

Несмотря на скромную цветовую гамму делового костюма, полное отсутствие макияжа и украшений, госпожа Руффальди и сама по себе чем-то неуловимо напоминала ювелирное изделие, выдержанное в строгих линиях и выполненное в единственном экземпляре чрезвычайно даровитым мастером. Всё — от взгляда до походки — было в этой женщине нестандартным. Ее внешность и манеры смахивали на результат кропотливой, ручной работы Всевышнего, как будто уставшего от «конвейерных» тел и лиц.

И не то чтобы она была писаной красавицей, нет. Нос, при ближайшем рассмотрении, можно было посчитать чуть-чуть крупноватым, а фигуру, пожалуй, чересчур худощавой. Но излучаемое каждой черточкой очарование было столь неотразимым, что Глеб лишь немалым усилием воли заставил себя перестать пялиться на пассажирку, оживленно щебетавшую на заднем сиденье.

Вечером Ди Дженнаро пригласил Руффальди и Стольцева на ужин. Глеб предпочел пойти в ресторан один, оставив Лучко в номере. Тот нисколько не обиделся, лишь поинтересовался, где можно найти не особо дорогой фастфуд, вроде вездесущего «Макдоналдса». Глеб честно предупредил капитана, что ближайшее предприятие быстрого питания, скорее всего, находится в Милане — деловом центре страны и, пожалуй, единственном городе, где итальянцы скрепя сердце сподобились принести в жертву «желтому дьяволу» самое дорогое, что у них есть, — большую и чистую любовь к вкусной, неспешной еде.

Еще раз объяснив капитану, как пройти в таверну, где они ели накануне, Глеб посчитал свой долг исполненным и отправился на Виа Боккаччо, где находился выбранный Ди Дженнаро ресторан.

Не рассчитав время и придя раньше условленного срока, он с помощью официанта разыскал зарезервированный доном Пьетро столик и заказал себе бокал розового вина.

По первому впечатлению название «Ло-Страваганте» подходило заведению как корове седло. Вручную крашенные в синий цвет стулья и деревянные панели на стенах скорее соответствовали недорогой таверне, чем ресторану, не без претензии нареченному «Экстравагантным». Впрочем, в Италии злачные места обычно встречают не столько по одёжке, сколько по «жарёшке».

Беглый просмотр меню успокоил Глеба. Цены оказались вполне демократичными, а еда, к его большому облегчению, — вполне традиционной. Никаких выкрутасов, никакого, слава тебе господи, «фьюжна» — это слово в лексиконе Глеба было ругательным. Он от всего сердца верил, что новомодные кулинарные изыски никогда не смогут встать рядом с рецептами, обкатанными на миллионах едоков за долгие столетия или даже тысячелетия. Кухня — это вам не живопись. Откровенную халтуру здесь за новое слово в искусстве не выдашь, ибо глаз человека обмануть еще можно, мозги ему запудрить — тоже, а вот желудок и вкусовые рецепторы — вряд ли.

Чем же тогда объяснить такое название? Глеб припомнил, что в поздней латыни словом extravagantes называли вовсе не каких-нибудь там чудаков и сумасбродов, а всего лишь папские декреты, по тем или иным причинам не вошедшие в официальные сборники. И по смыслу более правильным переводом следовало бы считать не «из ряда вон выходящий» или «несоответствующий общепринятому», а скорее «выпавший из обоймы» или что-то в этом роде. Глеб обвел взглядом помещение. Несмотря на ранний для ужина час, зал на две трети уже был заполнен людьми. Нет, насчет «выпавшего из обоймы» он, пожалуй, не прав. Значит, все-таки «из ряда вон выходящий»? Что ж, если имеется в виду вкус еды, то он ничего против не имеет. Глеб втянул ноздрями воздух. Судя по запахам из кухни, такая трактовка этимологии названия представлялась единственно верной.

Очень скоро к нему присоединились Ди Дженнаро и переодевшаяся в сногсшибательный туалет госпожа Руффальди. Собственно, вся сногсшибательность заключалась в какой-то совершенно неземной грации Франчески, тонко подчеркнутой простым, но невероятно элегантным платьем. Обсудив погоду и вознеся заслуженные хвалы красотам города, они приступили к заказу.

Разобравшись с закусками, дон Пьетро остановился на барашке, запеченном в пармезане, а соскучившийся по качественным морепродуктам Глеб после долгих колебаний выбрал равиоли с чернилами каракатицы, нафаршированные нежным филе тюрбо и подаваемые с соусом-пюре из моллюсков. Руффальди заказала самое последнее в списке мясных яств блюдо — бифштекс по-флорентийски.

В ожидании горячего Глеб попытался завязать с Франческой светский разговор. По итальянскому обычаю они говорили на «ты».

— А надолго ты во Флоренцию?

— Думаю, до конца месяца.

— Прекрасно. Представляю, сколько мы причинили тебе неудобств.

— Неудобств? Отчего же? Я как раз обещала маме, что проведу в родительском доме по крайней мере недели две. Так что можешь не чувствовать себя в долгу. И, кстати, если понадобится, я буду даже рада возможности вырваться из деревенской глуши. В общем, не стесняйся, звони.

В родительском доме? Так вот почему, делая заказ, Франческа фамильярно назвала бифштекс по-флорентийски просто бифштексом. Так поступают только коренные флорентийцы да жители окрестных районов.

— Скажи, а что привело столь привлекательную особу в мир науки? — попытался сделать неуклюжий комплимент вконец очарованный Стольцев. Судя по реакции Франчески, комплимент не удался.

— А ты, как я вижу, из тех, кто отказывает женщине в праве на использование мозга по прямому назначению?

— Прости. Это вышло случайно.

— Совсем забыл тебя предупредить: этой дамочке палец в рот не клади, — хихикнув, заметил Ди Дженнаро.

— Я уже и сам понял, — сконфуженно пробурчал Глеб.

— Можно я перефразирую? — снова вмешался в разговор дон Пьетро. — Наш друг лишь хотел поинтересоваться, чем руководствуются красивые женщины, выбирая тернистый путь науки.

— Амбициями, как и вы, — ответила Франческа, все еще сохраняя довольно строгое выражение лица.

— Ну хорошо, хорошо. — Глеб поднял руки. — Но я хотя бы могу спросить, почему ты выбрала историю религии?

— Все дело в моей семье, — улыбнувшись ответила синьорита Руффальди. — Так вышло, что мы придерживаемся различных вероисповеданий. Но давай лучше поговорим о твоих делах. Судя по рассказам Пьетро, ты подозреваешь, что в похищении икон в России замешаны мои соотечественники?

— Что ты! Речь идет вовсе не о моем личном предположении, — поспешил объяснить Глеб. — Это версия итальянской полиции.

— И считается, что в деле замешаны какие-то религиозные экстремисты, верно?

— Кажется, да.

— Тогда мне нужно знать подробности. Чем больше у меня будет информации, тем скорее я смогу чем-то помочь.

Он с удовольствием исполнил просьбу. Судя по заинтересованным вопросам Франчески и ее веселому щебетанию, ледок, некстати образовавшийся по оплошности Глеба, кажется, растаял.

Принесли горячее. Ди Дженнаро предложил на время забыть о разговорах и насладиться едой. Предложение было единогласно одобрено. Притупив голод угольно-черными от чернил каракатицы равиоли, Глеб заглянул в тарелки сотрапезников. Более всего впечатляла порция Франчески. Несмотря на то что примерно половину объема, как и положено, составляла массивная кость, оставшаяся часть все равно поражала размером. Глеб, конечно, знал, что уважающий себя повар никогда не допустит, чтобы его bistecca fiorentina оказалась весом менее тысячи двухсот граммов и высотой ниже трех сантиметров, но шеф «Ло-Страваганте», похоже, уважал себя сверх всякой разумной меры. Несмотря на внушительный размер тарелки, мясо свисало с краев, почти касаясь белоснежной скатерти, что, кажется, было сделано специально, как знак то ли особого шика, то ли особого расположения.

Хищно осмотрев груду мяса, безжалостно заливавшую стол алым соком, госпожа Руффальди удовлетворенно классифицировала ее как colossale и, не мешкая, вонзила в бифштекс нож и вилку.

Глеб зачарованно наблюдал за происходящим. Понятное дело, мясо такой толщины обязано быть, мягко говоря, кровавым, и очень скоро свет, отбрасываемый на лицо Франчески сине-зеленым абажуром, придал ей некоторое сходство с действующими лицами популярной киноэпопеи «Сумерки», что, впрочем, сделало ее еще прекрасней.

Для приличия оставив недоеденным небольшой кусочек, Франческа не без сожаления отдала тарелку официанту. Заказав десерт, она вернулась к разговору.

— О неопаганизме я могу говорить бесконечно. Для меня это и хобби, и тема диссертации. Вообще-то большинство исследователей ведут отсчет истории возрождения язычества в Италии от начала двадцатого века и связывают его с именем Артуро Регини, между прочим, уроженца Флоренции. Считается, что именно Регини, по образному выражению автора одной из посвященных этой теме монографий, «засеял поле, находившееся под полуторатысячелетним паром, семенами из архаичных закромов…».

— Как я понимаю, ты с этим не согласна? — спросил Ди Дженнаро.

— Действительно, я придерживаюсь иной точки зрения. По моему мнению, эта история началась гораздо раньше, еще в четвертом веке, после того как было официально запрещено любое отправление языческих культов не только в общественных местах, но и дома, в частном порядке. Но, несмотря на запреты и суровые наказания, язычники не перевелись в одночасье. Они всего лишь ушли в подполье.

— Подполье продолжительностью в пятнадцать веков? — с сомнением переспросил Глеб.

— А почему бы и нет? Христиане веками и не без успеха таились от господствующей религии. Так почему же мы должны отказывать в стойкости убеждений язычникам?

Официант принес поднос со сладким. Оглядев содержимое, Франческа подцепила кусочек сваренной в вине груши.

— Я, признаться, очень сомневаюсь, что похищения — дело рук сторонников Исконной Веры. Эти организации обычно строго придерживаются закона и до сих пор не были замечены ни в чем предосудительном. Они всего лишь почитают богов, доставшихся нам в наследство от Древнего Рима, отмечают языческие праздники да используют латынь в качестве языка общения с единоверцами.

— Но тогда кто же за всем этим стоит? — спросил Ди Дженнаро.

Франческа задумалась.

— Не знаю, что и сказать. Единственными представителями этого течения, кого иногда почем зря причисляют к экстремистам, я бы назвала секту «Двенадцатибожников».

— «Двенадцатибожников»? — переспросил Глеб, многозначительно посмотрев на Ди Дженнаро.

Франческа перехватила этот взгляд и нахмурила брови.

— Господа, вы ничего не хотите мне рассказать?

Повисла пауза. Франческа нахмурилась еще больше.

— Вообще-то это не по правилам. Либо вы полностью делитесь со мной информацией, либо я просто не в силах вам помочь.

Глеб еще раз переглянулся с доном Пьетро. Тот кивнул.

— Да, думаю, тебе стоит рассказать все, включая видение.

— Видение? — Синьорита Руффальди удивленно вскинула на Глеба глаза цвета созревших маслин.

Щедрым жестом заплатив за всю компанию, Ди Джаннаро предложил продолжить незаконченный разговор в баре отеля, тем более что утром Франческа должна была покинуть Флоренцию и переехать в отчий дом, расположенный в часе езды от города.

Уютно устроившись на диване, они пропустили по рюмке лимончелло. Пригубив ликер, Франческа вопросительно посмотрела на Глеба. Тот без особой охоты приступил к описанию своего последнего видения — он очень не хотел, чтобы очаровательная итальянка смотрела на него как на ненормального.

Как ни странно, рассказ был воспринят Франческой весьма спокойно. Глебу даже подумалось, а не предупредил ли ее заранее обо всем Ди Дженнаро?

— Значит, говорите, «двенадцать»? — Франческа в задумчивости разглядывала жидкость в своей рюмке. — Хм. Это же точно соответствует числу главных богов римского Пантеона. Собственно, отсюда «Двенадцатибожники» и взяли себе имя. К сожалению, я не в курсе, используют ли они число «двенадцать» наподобие приветствия, вместо «чао», но, если хотите, могу попытаться выяснить, — предложила она.

— Это было бы славно, — поторопился принять помощь Глеб.

По словам Франчески, община «Двенадцатибожников» возникла с четверть века назад и поначалу ничем не отличалась от себе подобных: ее члены одевались в экзотические одежды, устраивали факельные шествия, брали себе древнеримские имена и все свободное время проводили возле античных храмов. Однако потом все изменилось. Смену курса связывают с приходом к власти нового руководства, порвавшего с остальными ветвями новоязыческой церкви и вставшего на путь открытой конфронтации по отношению к любым другим религиям. Воспользовавшись «ноу-хау», некогда отработанным «Гринпис», «Двенадцатибожники» прославились тем, что закидывали краской стены христианских и прочих храмов, устроенных в стенах бывших античных святынь, и совершали регулярные кибератаки на веб-сайты враждебных конфессий.

— А может существовать связь между итальянскими язычниками и российскими?

— Чисто теоретически — да. Ведь, несмотря на разногласия, почти все итальянские общины объединены под эгидой общенациональной «Ассоциации язычников», а она, в свою очередь, является полноправным членом «Всемирного конгресса этнических религий».

— А можно поподробней?

— «Всемирный конгресс этнических религий», или ВКЭР, был образован в Вильнюсе в 1998 году. Ваши glasnost и perestroïka настолько растормошили Восточную Европу, что она тогда стала форпостом новых веяний и перемен. В итоге под зонтиком ВКЭР объединились десятки организаций. В том числе из России. Мало того, последний конгресс в августе прошлого года прошел не где-нибудь, а в Болонье. Совсем близко отсюда.

— Получается, что современные язычники не так уж и разобщены?

— Скорее наоборот.

— А есть возможность связаться с кем-то из «Ассоциации язычников»?

— Без проблем. Кстати, — синьорита Руффальди повернулась к Ди Дженнаро, — ее возглавляет ваш бывший коллега, профессор Джакомо Вески.

— Что вы говорите? Старина Вески — язычник? Неужели?

Франческа дала Глебу краткую справку.

— Вески — сицилиец, как и Ди Дженнаро, и даже когда-то окончил тот же факультет университета в Мессине. В начале девяностых оставил науку и посвятил себя изучению языческих практик. К счастью, я с ним неплохо знакома и, если нужно, могу помочь, — пообещала она. — Но с одним условием.

— Каким же?

— Тебе придется поподробней рассказать мне о своем даре. Я умираю от любопытства.

— Согласен.

Подошло время прощаться. Ди Дженнаро церемонно припал к руке синьориты Руффальди.

— Arrivederci, Contessa![6]

Франческа чмокнула дона Пьетро в щеку и, приписав номер мобильного на оставленной Глебу визитке, направилась к себе в номер.

— Contessa? — растерянно переспросил Глеб.

— Да, покойный отец Франчески, его сиятельство Симоне Руффальди, был моим добрым другом и щедрым спонсором нашего музея.

Порядком ошеломленный Глеб залпом допил лимончелло. Как историк и исследователь старины, он всю жизнь неровно дышал в сторону родовитых красавиц.

Глава XXIX

…Как страшно сознавать, чтоуменя нет никакой надежды на взаимность!

«Amor et melle et feile est fecundissimus» — «Полна любовь как медом, так и желчью», — подтрунивает надо мной Мардоний, всуе декламируя эти грустные строчки из Плавта. Я, однако, сдаваться не желаю и упорно ищу пути, что могли бы привести меня к вожделенному счастью.

О, если бы я был удачливым возницей в Цирке или гладиатором-чемпионом на арене! Лишь по ним вздыхают юные девы. Лишь им посвящают стихи поэты. Лишь этим счастливцам боги дозволяют испить чашу наслаждений до самого дна, бросая в их атлетические объятия всех без разбора, от покорных рабынь до, как поговаривают, неприступных жен самих императоров. И хотя я весьма неплохо управляюсь и с вожжами колесницы, и с мечом, надменная красотка, по которой сохнет мое сердце, отчего-то не желает падать к моим ногам. А ведь я вовсе не урод ни лицом, ни телом. Буквально за год так раздался в плечах, что Мардоний, брюзжа, в третий раз отправляет мои учебные доспехи на переделку…

…Вотуже восемь долгих лет я неотлучно следую за моим Господином. Давным-давно убедившись в том, что я усваиваю любые науки так же быстро, как и он, Юлиан почитает меня достойным партнером-соперником, кто на равных состязается с ним в стихосложении, диспутах, риторике и борьбе.

Странно как-то. Получается, что низкий раб знает и умеет все то же самое, что и наследник престола? А еще ему известны самые сокровенные чаяния и мечты высокородного Господина. И с хозяином его все больше и больше связывает дружба, а не рабская зависимость. Впрочем, в душе я уже давно не раб…

…О как же правы философы, утверждающие, что мысль способна порождать реальность! Меня так и распирает от желания еще раз вернуться в тот далекий августовский день, когда я, памятуя о шумном успехе, которым пользуются у слабого пола известные атлеты, чуть ли не на коленях молил Господина позволить мне поучаствовать в состязаниях по бегу, где должен был выступать и он сам. Немного подумав, Юлиан расплылся в хитрой улыбке:

— Но к состязаниям допущены только свободные граждане.

— Проклятье! — не сдержался я. Постоянно пребывая при дворе, я иногда терял чувство реальности, забывая о своем истинном положении.

— Впрочем, выход есть, — снова улыбнулся Юлиан и в присутствии двух всадников из его свиты без всякой помпы жестом пригласил меня сесть с ним за стол, дабы вместе отведать лепешек с вином.

Я не сел, а рухнул на скамейку. Юлиан от души расхохотался, а всадники поджали губы.

В ушах звенело, а сердце едва не разрывалось от счастья. Ведь по римским законам этот нехитрый ритуал, да еще совершенный при свидетелях, в одно мгновение снова сделал меня свободным!

Клянусь небом, на все про все ушло не более минуты. Ну отчего я раньше не догадался записаться в бегуны?

А в соревновании по обыкновению победил Юлиан, как всегда неудержимый во всем, за что бы ни брался. Но и я отнюдь не ударил в грязь лицом и пересек заветную черту третьим.

Помню, как, все еще ловя ртом воздух, я в надежде озирался по сторонам, но напрасно. Ее не было среди зрителей. Еще день назад вознесенный на вершины счастья неожиданным поступком Юлиана, я снова скатывался в пучину невыносимых терзаний. Ну и зачем мне свобода без Федры?

…Августейшим повелением нас вызывают в Константинополь. Ура! Радуюсь переезду как ребенок, хотя мне уже двадцать. Я высок и статен. Молоденькие рабыни и вольноотпущенницы все чаще заглядываются на мою белозубую улыбку и в самых лестных выражениях перешептываются по поводу моих успехов в гимнастике, беге и фехтовании, где я почти ничем не уступаю самому Юлиану. Лишь одна свободнорожденная Федра вообще не замечает моего присутствия. Иногда у меня даже появляется желание подскочить к этой чванливой недотроге и что есть силы гаркнуть в ухо:

— Я здесь! И живу в одном с тобой мире. Так посмотри же на меня хоть раз!

Но все тщетно. Я для нее никто. Человек без имени и лица. И тем не менее новость о том, что ученый отец Федры займет освободившуюся должность библиотекаря в свите Юлиана, а потому вместе со всем семейством последует за нами в Никомидию, наполняет мое иссохшее сердце нездоровым желанием раскинуть руки и, как следует оттолкнувшись от утеса покруче, чайкой взмыть в лазурное небо.

Не по годам сдержанный в Венериных делах Юлиан, с которым я поделился этим странным чувством, поразмыслив и посоветовавшись с придворным лекарем, предположил, что причина этого внезапно охватившего меня приступа могла заключаться в застоявшейся в кишках желчи или несвежих груздях. Зная, насколько сведущ и мудр мой благодетель, я не отваживаюсь спорить и строго следую его медицинским наставлениям…

…Наконец-то мы в Константинополе. Впервые выйдя на площадь Августея перед только что отстроенным собором Святой Софии, я на время потерял дар речи. Этот величественный храм поднимается до самого неба, возвышаясь над всеми остальными, будто подтверждая могущество нового Бога и его превосходство над старым Пантеоном.

Потрясенный Юлиан тоже долго не мог прийти в себя, невпопад отвечая на мои вопросы. Затем он с горечью вспомнил об истоках этого великолепия: основав новую столицу, Константин первым делом повелел конфисковать убранство самых богатых языческих храмов и украсить награбленным только что отстроенные церкви.

Впрочем, сердцу настоящего эллинофила в Константинополе тоже было чему порадоваться: расположенные тут же на площади Августея роскошные бани Зевксиппа, отделанные порфиром портики и библиотека, мало в чем уступавшая александрийской, обещали нам приятный и полезный досуг…

Глава XXX

За завтраком пересказав Лучко разговор с Франческой Руффальди, Глеб отправился к себе в номер. Он еще не успел повернуть ключ в замке, как услышал звонок телефона. Звонил Брулья — он просил срочно приехать. Уже через пятнадцать минут Стольцев и Лучко поднимались по ступенькам, ведущим к знакомому кабинету.

Комиссар выглядел еще более невыспавшимся и обеспокоенным.

— Боюсь, у меня дурные новости. Нам сообщили, что наш агент — источник информации о язычниках, найден мертвым.

— Убийство? — осведомился Лучко.

— Причина смерти — передозировка, но в управлении божатся, что наркоманом погибший не был. Похоже, информаторы есть не только у полиции, — сокрушенно пробурчал Брулья себе под нос.

Капитан с тоской вообразил предстоящий доклад Деду.

— И каков теперь наш план?

— Новый план пока в разработке, — уклончиво ответил Брулья. — Но на быстрый результат я бы не рассчитывал.

— А как же быть нам?

— Набраться терпения. Других рекомендаций на сегодня нет.

Доложив руководству о сложившейся ситуации, Лучко сообщил Глебу о принятых решениях.

— В общем, так: я возвращаюсь, ты остаешься.

— Но чем я могу быть здесь полезен без тебя?

— А вдруг итальянцы найдут какие-нибудь вещдоки, которые благодаря твоему дару смогут привести к иконе? Так что тебе назад пока нельзя.

— Ладно, — с легким сердцем согласился Глеб. Такой поворот событий его не особенно расстроил.

— Вот и славно. Зато вкусных макарошек поешь.

— Да уж, за госсчет они еще слаще.

За этим последовал поход по магазинам, где Глеб помог капитану приобрести пару сувениров для жены и дочери и полчемодана лучших сладостей, какие только можно найти в источающих райские ароматы кондитерских по обоим берегам Арно.

Дивно отужинав, они отправились к Глебу в номер, где совместными усилиями нанесли непоправимый урон минибару.

Едва проводив на следующий день Лучко в аэропорт, Глеб тут же потянулся за визиткой Франчески. Она ведь сама предложила помощь, не так ли?

Еще в самолете вспомнив, что приближается дата, указанная во флаере, найденном у Пышкина, Лучко пообещал себе, что, несмотря на кучу несделанной работы, он выкроит время для поездки в Балашиху.

Без труда найдя упомянутый в рекламе дом культуры «Подмосковные вечера», Лучко, руководствуясь указателем с надписью «Клуб исторической реконструкции», прямиком отправился в актовый зал, откуда доносилась громкая речь, периодически прерываемая аплодисментами.

Оратор на трибуне полемизировал с какими-то отсутствующими на встрече оппонентами. Предметом заочного спора была книга, которую называли «Велесовой». Оратор вместе с единомышленниками в зале считал, что для истинного родноверца «Велесова книга», что Библия для христиан, и клеймил всяческих оппортунистов, осмелившихся оспаривать ее истинность.

«Хм, нужно будет расспросить о книге Стольцева», — подумал капитан. Нет, Стольцев же в Италии. Значит, остается Расторгуев. Лучко принялся незаметно разглядывать присутствующих. Люди как люди. Обычные лица, обычная одежда. На оголтелых фанатиков с виду не похожи.

Стяжав очередную порцию аплодисментов, оратор покинул трибуну, уступив место очередному выступающему, чье имя объявил молодой человек с микрофоном в первом ряду.

На этот раз теологический спор вышел очным, а потому куда более острым и напряженным. Человек на трибуне начал свою речь с вопроса то ли к залу, то ли к самому себе:

— Чем православие лучше язычества? Тем более, что именно язычество исконно является для нашего народа Родной Верой, а православие не более чем импортный продукт. Ну кто сказал, что Бог один? И к чему вся эта болтовня про господство «христианского менталитета»? История показала, что менталитет у нас скорее языческий, чем христианский. Мы, как и наши предки, испытываем куда больший трепет, наблюдая силу огня, воды и ветра, чем глядя на православную икону. Так скажите же мне, братья, зачем нам иная вера кроме Истинной?

— Не смейте богохульствовать! — зычно заорал тучный господин, чьи соседи дружно поддержали его свистом и топотом. — Язычники спокон веку поклонялись стихиям. Но Природа — это еще не Бог!

— Опять эти кликуши, — сказал кто-то рядом.

— Русский народ — результат веры в Христа, — продолжал «забивать» выступающего господин с луженой глоткой. — Вспомните, что случилось в семнадцатом году, когда нас заставили верить в новых идолов. Мы лишились души, чуть было не утратили великую культуру и способность к состраданию…

— Целью христианизации было лишить славян исторической памяти! — сопротивлялся оратор.

— Без христианства не было бы России: ни Толстого, ни Достоевского, — продолжал громыхать апологет православия вместе с соратниками, пока к нему не подошли три крепких паренька в косоворотках с резиновыми дубинками в руках. Угроза силы оказалась действенным аргументом. Вся компания во главе с толстяком вскочила с мест и испуганно попятилась к дверям. Лишь один молодой человек попытался остаться на месте, но, получив удар по шее, тоже спешно ретировался.

— Христианство зиждется на послушании, а язычество — на силе! — торжествующе съязвил оратор.

Заседание клуба было объявлено закрытым, и публика стала расходиться. На выходе всем желающим выдавали буклет о деятельности «Союза родноверцев». Лучко взял два экземпляра. Пригодится.

По дороге в управление он забежал к Расторгуеву — хотел рассказать об увиденном в Балашихе и показать буклет, а заодно расспросить эксперта, нашел ли тот объяснение загадочным камням на поляне и странному рассказу деревенской бабы. Расторгуев выложил на стол стопку книг и тщательно протер очки.

— Начну по порядку. Думаю, твою поляну используют в качестве святилища.

— И какому же богу оно посвящено?

— Не знаю. Перуну, Мокоши, Даждьбогу, еще кому-нибудь. А может, всем сразу.

— Ясно. Ну а что скажешь про бесов, которые «пляшут и в ладони бьют»?

Эксперт придвинул ближе к носу постоянно соскальзывающие под собственной тяжестью очки и, подняв палец, важно изрек:

— Ритуалы.

— Ритуалы? Ну, например?

— Выбирай на вкус.

Расторгуев раскрыл антикварный справочник с описанием старинной забавы, когда изображающие русалок девки накануне Троицына дня бегали по полю, били в ладоши и, приговаривая «Бух! Бух! Соломенный дух!», пением увлекали в чащу парубков посмазливее, чтобы там «защекотать их до смерти». Затем капитан ознакомился с традициями праздника Ивана Купалы, с кострами и танцами на лесных полянах.

— Да, похоже. А о «Велесовой книге» ты что-нибудь слышал?

Эксперт выложил перед капитаном очередной том:

— Речь идет о деревянных дощечках, якобы созданных в девятом веке, затем на тысячу лет потерянных и наконец найденных русскими эмигрантами уже в двадцатом веке. На дощечках написаны предания о неизвестных доселе событиях славянской истории, случившихся с четвертого по девятый век.

— А из-за чего сыр-бор?

— Научное сообщество однозначно признало книгу грубой мистификацией, а неспециалисты уверовали в ее подлинность.

— Стало быть, фальшивка? Ясно. А про этих что скажешь? — Лучко ткнул пальцем в буклет «Союза родноверцев».

— Про «эсеров»?

— Каких еще, на хрен, «эсеров»?

— Так их называют представители других языческих культов, — с улыбкой сообщил Расторгуев. — Вот, держи.

Он протянул капитану увесистую папку с материалами о российских язычниках. Одобрительно присвистнув, Лучко поблагодарил эксперта, затолкал папку под мышку и засобирался на доклад к Деду.

Франческа Руффальди грациозно выпорхнула из такси и помахала рукой. Глеб вскочил со стула и замахал в ответ.

Они устроились на террасе, подставив лица косым лучам закатного солнца, самым выгодным образом подчеркивающего детали благородного рельефа средневековых мостовых, еще, казалось, помнивших цокот каблучков юной Екатерины Медичи, властную поступь вершившего судьбы флорентийцев Макиавелли и торопливый шаг до смерти напуганного инквизиторами Галилея.

Вместе с меню официант принес горячий хлеб, покрытый вышитой салфеткой. Франческа отломила кусок и, поднеся его к носу, закатила глаза. Этот жест, гораздо более подходящий пейзанке, чем графине, совершенно сразил Стольцева.

— У нас в Тоскане самый вкусный в мире хлеб. Кстати, Глеб, ты знаешь, что он не похож на тот, что едят в других районах Италии?

Конечно, Стольцев знал, что местные пекари исстари не используют соль. И прекрасно помнил строчки из Данте, навсегда высланного из Флоренции и сетовавшего на «соленый хлеб чужбины», с легкой руки русских переводчиков зачем-то переименованный в «горький». Все это он, разумеется, знал. Но отказать себе в удовольствии выслушать подробные объяснения Франчески не мог. Ее воркование убаюкивало и возбуждало одновременно.

Выпив кофе, они решили прогуляться по погружающимся в сумерки площадям.

— Так, значит, ты видишь образы каждый раз, когда чего-то коснешься?

Глеб покачал головой:

— Не совсем так. Мне нужно хотя бы минуту, чтобы настроиться на нужную волну.

— И как глубоко ты видишь? Часы, дни, месяцы?

— Годы. Многие годы.

— Даже не знаю, что и сказать. — Франческа окинула его изучающим взглядом. В тысячный раз со времени инцидента в каменоломне Глеб почувствовал себя зверем в зоопарке. «Контесса» тут же уловила эту перемену в его настроении. — Прости, этот разговор, кажется, не доставляет тебе особого удовольствия?

Энергично помотав головой, Глеб заставил себя улыбнуться как можно естественней:

— Нет, что ты. Спрашивай.

— А ты такой с детства? — уточнила Франческа с обезоруживающей непосредственностью.

Ему ничего не оставалось делать. Пришлось изложить всю историю с самого начала.

Франческа долго молчала, переваривая услышанное.

— Это же надо! Если бы я не была знакома с тобой лично и услышала бы что-то подобное, я бы подумала, что…

Она запнулась.

— Что я псих? Знаю. Мне об этом не раз говорили.

— А можно я тебя еще чуть-чуть потерзаю?

— Ну попробуй.

— Расскажи о видениях, связанных с иконой.

Он изложил все, что помнил, начиная с того, как стал свидетелем жертвоприношения. Потом еще раз в деталях описал обстоятельства, при которых услышал про «двенадцать».

Удовлетворив любопытство Франчески, Глеб стал задавать вопросы сам. Об университете, Ватикане и, наконец, о дальнейших планах на вечер. Как ему показалось, последняя тема была встречена с несколько меньшим энтузиазмом.

Снова вернувшись к религии и Ватикану, они обсудили иронию судьбы, по которой само название этого священного для католиков правобережья Тибра произошло от языческих «ватициний» — пророчеств, которые римские жрецы объявляли с вершины холма, нареченного Ватиканским. Глеб вспомнил и о божке по имени Ватиканус — ему в обязанность древние римляне вменяли обучение своих детей членораздельной речи.

За разговором они и не заметили, как добрались до гостиницы, где их уже поджидал Ди Дженнаро. Устроившись в уютном вестибюле, троица заказала по бокалу.

Глеб поделился с Франческой и Ди Дженнаро печальной новостью о том, что последняя ниточка, ведущая к иконе, теперь оборвана, и как выйти на замешанных в этой истории «Двенадцатибожников», он совершенно не представляет. Да и полиция тоже.

— Что-нибудь придумаем. Я ведь обещала вам помочь, — с улыбкой напомнила Франческа.

— Я же говорил, лучшего консультанта нам не найти, — просияв, сказал Ди Дженнаро.

Дон Пьетро тут же пригласил их в ресторан — отметить его завтрашний отъезд на раскопки в Сицилию. Франческа вежливо отказалась, сославшись на дела. Красноречиво оглядев ее вечернее платье и украшения, явно не предназначенные для делового свидания, Ди Дженнаро и не без ехидства присоединившийся к нему Глеб, не сговариваясь, в два голоса принялись игриво пенять Франческе — дескать, негоже заставлять «дело» ждать слишком долго, а то им может заняться кто-то другой.

— Quos ego! — Вот я вас! — шутливо пригрозив своим длинным, тонким пальчиком, отчитала мужчин Франческа, походя процитировав вложенные Вергилием в уста Нептуна слова угрозы в адрес не в меру расшалившихся морских ветров.

Перехватив взгляд Глеба, дон Пьетро заметил:

— А ты как думал? Классическое образование у Франчески не хуже твоего.

Не имея планов на вечер, Глеб с удовольствием составил компанию Ди Дженнаро. Точнее, план-то у него, конечно, был, но отказ Франчески на корню его разрушил.

«Нет, похоже, наши здесь не пляшут», — констатировал про себя Глеб, еще раз на прощание оглядев туалет и фамильные украшения синьориты Руффальди.

Всероссийский центр «Союза родноверцев», как и было указано в буклете, находился в нескольких минутах ходьбы от станции метро «Первомайская». Здание оказалось небольшим, но солидным, с качественной отделкой и художественно выложенными полами из натурального камня.

Делая круг по коридору, Лучко с любопытством приглядывался к добротно исполненным табличкам на дверях: «Директор», «Заместитель директора», «Административно-хозяйственная служба». В глаза бросились надписи «Отдел пропаганды» и «Департамент международных связей».

— Е-мое! — подивился капитан размаху деятельности «Союза».

На информационном стенде среди множества прочих сообщений внимание Лучко привлекла таблица с надписью «График выездов в Осеево» и небольшой фотоотчет о последнем мероприятии. На снимках одетые в рубища люди, задрав головы и раскинув руки, обращали молитвы к грозовым небесам. Все это происходило на хорошо знакомой капитану поляне.

Обойдя первый этаж, он поднялся наверх по широкой мраморной лестнице. Лестница вела к дверям, на которых висело объявление о записи в секцию «русского боя» при спортивном клубе «Евпатий Коловрат». Бывшему самбисту Лучко стало любопытно, и он потянул массивную ручку на себя.

В недурно оборудованном зале десятка три молодых людей делали бесконечные кувырки и неистово колотили палками и деревянными мечами по свисающим с потолка грушам. Среди бойцов капитан без труда узнал троих участников инцидента в Балашихе.

Да, в одиночку сюда лучше не соваться. Капитан уже собирался уйти, когда сосредоточенную тишину тренировки нарушил голос инструктора. Голос слегка заикался.

Глава XXXI

…Увы, наслаждаться столичной жизнью довелось недолго. Неожиданно для всех назначив слабого и болезненного Галла Цезарем, непредсказуемый Констанций Август отправил его на Восток усмирять непокорные провинции. Как ни странно, возвышение брата лишь усугубило положение несчастного Юлиана. Подозрительный император вновь приказал удалить его с глаз долой в Никомидию.

Я еду домой! Разумеется, вместе с нами переезжает и походная библиотека. А значит, в моем сердце все еще теплится слабая надежда. Помоги же мне, Асклепий! Говорят, ты врачуешь не только телесные, но и душевные раны. А шрам в моем сердце никак не хочет зарастать.

Вот я опять столкнулся на центральной площади с Федрой, в сопровождении служанки, возвращавшейся с никомидийского рынка.

Волосы — как грива вороной кобылы, стан гибкий, словно покачивающийся на ветру тростник, кожа белее пергамента, что за бешеные деньги привозят из-за моря Юлиану, и губы ярче самых алых маков. И, конечно, глаза. Они больше, чем на иконе с ликом Христородицы, что в Святой Софии вывесили галилеяне, — я тайком от Юлиана бегал на нее смотреть.

Я никогда не выдерживаю испытующего взгляда Федры. Ощущение такое, будто на тебя смотрят две баллисты, запускающие смертоносный заряд точно в душу. И никакой надежды увернуться.

Кстати, она все чаще стала оборачиваться в мою сторону. С чего бы это? Из жалости к неуклюжим попыткам привлечь ее внимание? А может, она насмехается над моей растерянностью при встрече? Или этот огонь во взоре — плод презрения, какое в силу вековых традиций испытывает свободнорожденный к вчерашнему рабу вроде меня? А между прочим, я ведь тоже родился свободным. И дар речи у меня пропадает лишь при виде Федры, а в остальное время стараниями тех же педагогов, что отточили ораторское искусство Юлиана, я сыплю шутками и глубокомысленными сентенциями не хуже записных демагогов с Форума. И некоторые мои высказывания становятся столь популярными, что даже местный комедиограф Полидор не постеснялся нагло спереть у меня пару удачных каламбуров. Да и вниманием нежных дев я с некоторых пор тоже не обижен. Так за что же меня презирать?

«Полна любовь как медом, так и желчью», — в сотый раз подтрунивает надо мной зануда Мардоний, прекрасно осведомленный о том, что происходит у меня в душе…

…Проходит еще немного времени, и вот в одно прекрасное праздничное утро — как сейчас помню, отмечали День Фиалок — я, в глубокой задумчивости гуляя по тенистому портику, совершенно неожиданно нос к носу сталкиваюсь с Федрой. По обыкновению залившись краской и утратив способность говорить, молча склоняюсь в учтивом поклоне, пряча выдающие чувства глаза.

— А я слышала, ты бываешь куда разговорчивее.

О боги! Она заговорила со мной! Заговорила первой!

Я в изумлении поднял голову и остолбенел. Вместо холодного надменного взгляда, что всегда чудился мне в этом божественном взоре, я вижу… слезы!

— Ноя думал…

Не дав мне договорить, Федра запечатала мой рот нежнейшим из поцелуев. Обезумев от страсти, я прижал ее к своей груди и не отпускал до тех пор, пока наши языки и губы не онемели от изнеможения. Сначала мы долго и жадно пили друг друга, словно истязаемые жарой путники, нашедшие спасительный ручеек в знойной пустыне. Потом мы еще дольше пили друг друга так, как это делают лесные пташки. Мелкими-мелкими глотками.

И ни на земле, ни на небе, ни даже в интермундиме, этом недоступном для смертных междумиръе, где, по словам всеведущего Эпикура, живут вечные боги, в тот момент не было и не могло быть никого счастливее меня…

…Наша жизнь бурлит. Сначала мы вместе с Юлианом в Никомидии тайком читаем и с жаром обсуждаем крамольные трактаты Либания в защиту эллинской веры и культуры. Затем едем в Пергам к Эдезию, дабы научиться у неоплатоников основам магии и постижению духовности посредством особых разновидностей экстаза. И хотя заветной цели, мы, к сожалению, не достигаем, сам процесс, детали которого мне придется целомудренно опустить, надолго западает в нашу память.

Наконец, мы отправляемся к еще одному наставнику — Максиму Эфесскому, в надежде освоить труднейшее искусство теургии, позволяющее, ни больше ни меньше, вызывать богов.

Как истинный учитель таинств, из тех, кого восторженные последователи с уважительным придыханием зовут мистагогами, он упорно и настойчиво вбивает в наши распухшие от наук головы труднопроизносимые заклинания и без конца заставляет повторять за ним диковинные движения и прыжки. Лишь когда мы назубок вызубрили тайные пасы и молитвы, Максим торжественно объявляет, что мы наконец готовы к священнодействию.

Наступает долгожданный момент, и каждый из нас, облачившись в белые одежды, выпивает по чаше какого-то омерзительного снадобья, судя по вкусу, настоянного на морской воде и птичьем помете, и, дрожа от волнения, приступает к инвокации.

К несчастью, выясняется, что боги показываются далеко не всем. Они во множестве милостиво являются Юлиану и категорически не желают общаться со мной. В то время как Юлиан ведет оживленные беседы с Аполлоном и видит его так же явственно, как Максима и меня, я лишь слышу шум в голове и, оставаясь трезвым, страдаю, словно от похмелья.

Наши увлекательные занятия науками прерваны страшным известием: несчастный Галл оказывается никудышным правителем, за что тайным повелением Констанция Августа беднягу без суда и следствия лишают жизни. Следующим в очереди Юлиан. Он — последний из оставшихся в живых претендентов на престол.

Даже прекрасно умеющий владеть собой Мардоний не может скрыть беспокойства. Мы почти не разговариваем и в глубине души ожидаем худшего.

Вместо смертного приговора из императорского дворца совершенно неожиданно приходит благая весть: стараниями бездетной Августы, симпатизирующей Юлиану, меч, нависший было над светлой головой моего благодетеля, на время отведен — нас ссылают в Афины.

Юлиан вне себя от радости. А я вне себя от горя. Ведь библиотека и, конечно, ее смотритель вместе со всей семьей остаются в Никомидии. В Афинах и своих книг полно…

Глава XXXII

Притворив дверь, Лучко еще раз перечитал объявление и отправился в комнату номер пять, где новичков записывали в секцию «русского боя».

Хорошенькая девушка с огромной косой цвета червонного золота оторвала глаза от компьютера и любезно поинтересовалась:

— Чем могу помочь?

— Мечтаю овладеть боевыми искусствами предков.

— Пожалуйста. У нас нет никаких возрастных ограничений.

— Вот и славно. А кто у вас тренер?

— Алексей Рябов.

— А поподробнее можно?

— Леша — кандидат в мастера спорта по фехтованию на саблях. Крупнейший специалист по древнерусской технике владения холодным оружием, — с гордостью сообщила девушка.

— Стало быть, дело свое знает?

— Да он самый лучший. Так вас записывать?

— Спасибо, я еще подумаю.

Разочарованная обладательница косы снова уткнулась в экран.

Узнав все, что нужно, и прихватив с собой распечатку с расписанием работы секции, капитан решил вернуться с подкреплением.

Добравшись до управления, Лучко проверил, есть ли у них что-то на Алексея Рябова. База данных никакой любопытной информации на этот счет не дала. Тем не менее капитан отправился к Деду и доложил о подозрительном тренере на Первомайской.

Генерал просветлел лицом:

— Думаешь, это он отметился в Кремле и Третьяковке?

— По описанию похож.

— Ладно. Возьми пару ребят покрепче и отправляйся к этому Рябову. Потолкуй, разузнай, что к чему. Только без пальбы, понял?

— Есть без пальбы.

— Есть что-нибудь от Стольцева?

— Во Флоренции по-прежнему затишье.

— Притаились, значит, поганцы?

Лучко улыбнулся нечаянной меткости выражения. Как в свое время объяснил ему Стольцев, это ругательство произошло от латинского слова, означавшего «язычник».

— Значит, так. Ждем еще трое суток. Если за это время ничего не произойдет, отзывай Стольцева домой. Не все коту масленица.

В вынужденном безделье была своя прелесть. Глеб целыми днями без всякой спешки наслаждался одним из красивейших городов мира, постигая всю глубину и мудрость итальянского выражения dolcefar niente, дословно означающего «сладкое ничегонеделание». Он с наслаждением посетил Уффицы, музей Барджелло, Палаццо Пити, вдоль и поперек исходил живописные улочки.

Вернувшись ранним вечером с одной из таких прогулок, Глеб остановился у киоска с прессой в вестибюле гостиницы. Заметив Стольцева, портье кивнул ему и махнул рукой в сторону дивана, с которого тотчас поднялись двое мужчин.

Высокий смуглый человек в строгом костюме, с узким лицом и тонкими, нервными губами представился комиссаром Скутти — сотрудником Центральной инспекции. Улыбчивый, вихрастый блондин назвался по-русски:

— Виталий Фролов, секретарь российского посольства.

Ссылаясь на конфиденциальность, дипломат предложил всем троим подняться к Глебу в номер.

Усадив гостей на софу и предложив им напитки из мини-бара, Глеб, теряясь в догадках, расположился на стуле напротив.

Скутти, непривычно скупой для итальянца на слова и жесты, попросил Стольцева никому не разглашать то, что тот сейчас услышит, и затем вполголоса, будто таясь от невидимых врагов, сообщил, что среди сотрудников силовых органов, занимающихся расследованием дела о российской иконе, окопался осведомитель, снабжающий информацией преступников.

— Се una talpa tra noi[7], — со скорбным выражением вытянутого лица сообщил комиссар.

Глеб понимающе кивнул. Скутти еще больше понизил голос:

— Именно по этой причине недавно погиб агент. Теперь мы подозреваем всех, включая самого Брулью.

«А вот это неприятный поворот», — с тоской подумал Глеб.

Дабы придать больше веса словам, Скутти встал с дивана:

— Господин Стольцев, ввиду сложившейся обстановки я прошу вас всю особо важную информацию сообщать только мне лично.

Глеб растерялся, не зная, что ответить. Тем временем секретарь посольства тоже встал.

— Поймите, это дело государственной важности! Как для России, так и для Италии.

— Да, да, я понимаю.

Немного подумав, Глеб согласился исполнить просьбу комиссара Центральной инспекции. В конце концов, разве не для того он здесь, чтобы вернуть икону домой во что бы то ни стало?

На прощание Скутти оставил номер телефона и адрес электронной почты, предварительно попросив не звонить ему ни с мобильного телефона, ни тем более из номера гостиницы, а использовать для связи либо телефон-автомат, либо интернет-кафе.

Оставшись в одиночестве, Глеб из любопытства ввел в итальянский поисковик название инспекции, где служил Скутти, — Ufficio Centrale Ispettivo. Оказалось, что задача этого департамента — надзор за действиями всех служб общественной безопасности.

Служба внутреннего контроля? Хм, не попасть бы в переплет.

Девушка с золотой косой, узнав капитана, радушно улыбнулась:

— Я вижу, вы вернулись. Как раз вовремя. Через полчаса занятие в группе для начинающих. Очень увлекательно, не пожалеете. А эти господа с вами? — спохватилась она, заметив двух оперативников.

— Ага. Я решил еще пару богатырей подтянуть, — пояснил Лучко.

— Только сначала нужно заплатить за полгода вперед.

— А можно нам сначала пообщаться с тренером?

— Если успеете.

Они поднялись на второй этаж. Тренер был уже в зале. Еще не успев переодеться, он разбирал свой рюкзак. Лучко не преминул отметить, что на Рябове был расписной джинсовый комбинезон.

«Похоже, он», — подумал Лучко, вынимая из кармана удостоверение.

Едва взглянув на документ, Рябов мгновенно выхватил из рюкзака длинный нож, в котором Лучко признал морской кортик.

«Точно он!» — мелькнуло в голове капитана за мгновение до того, как он почувствовал острую боль в левом боку.

Капитана спасли крепкие ребра и отменная реакция. Отскочив на безопасное расстояние, он наставил на Рябова ствол пистолета. То же самое сделали и остальные. Памятуя о строгом приказе Деда, Лучко поднял вверх согнутую в локте руку, успокаивая коллег. Ощупав себя в том месте, где клинок прорезал куртку, капитан взглянул на ладонь. Пальцы были перепачканы в крови.

— Как ни жаль, ты нужен мне живым, — ледяным тоном произнес следователь и шагнул вперед. — Так что лучше брось это, слышишь?

Вместо ответа Рябов молнией кинулся к распахнутому окну. Не оборачиваясь, Лучко крикнул операм:

— Вниз!

Он попытался достать Рябова, но тот уже вспрыгнул на подоконник. Ловко увернувшись от очередного смертоносного выпада, капитан все-таки успел ухватить тренера за лодыжку. Потерявший равновесие Рябов из последних сил вырвал ногу и рыбкой выпрыгнул на улицу. Сразу же вслед за этим послышался женский визг.

Выглянув наружу Лучко увидел верещавшую благим матом девушку с косой и Рябова.

Учителю русского боя не повезло. Прутья ограды проткнули его насквозь и вышли из спины. После несколько конвульсивных движений Рябов затих. Смачно выругавшись, Лучко поплелся к дверям.

Приложив два пальца к сонной артерии тренера и ровным счетом ничего не почувствовав, капитан, невзирая на стекающихся зевак, еще раз громко выругался и злобно пнул ботинком ограду, так некстати вмешавшуюся не в свое дело.

Глава XXXIII

…Богам было угодно, чтобы столица эллинизма нынче превратилась в захолустный провинциальный город, о былом величии которого напоминают лишь великолепие храмов, размеры амфитеатров, обилие философов и, конечно, гетеры. Разумеется, блеск и слава последних уже не те, что раньше, но жрицы любви по-прежнему являют собой одну из основных достопримечательностей этого не менее вечного, чем Рим, города.

Не подумай плохого, сын мой, я безумно любил твою мать и всегда старался быть ей верен, но неутолимая жажда знаний заставляла меня исследовать все стороны человеческого бытия без каких бы то ни было исключений. А посему в духе Геродота позволю себе небольшое отступление.

Некоторые гетеры прошлого были столь знамениты, что о них слагали песни и легенды, как о Гекторе или Ахиллесе.

К примеру, слыхал я о бесстыднице по имени Фаргелия. Подкупленная персами, она столь коварно и расчетливо употребила свои прелести, что, поочередно разделив ложе практически со всеми греческими полководцами, смогла составить весьма точный план боевых действий, чем тут же не преминули воспользоваться враги.

Неотразимая красотка Фрина, позировавшая Праксителю и Апеллесу, стяжала на любовной ниве столь громадное состояние, что предложила за свой счет полностью восстановить разрушенные землетрясением стены ее родного города Фивы, если бы горожане в память о таком событии согласились начертать на этих самых стенах ее имя. Фиванцы оказались ханжами, отчего долгие десятилетия так и остались прозябать в руинах.

Не могу не упомянуть и о Лайде, ломившей по десять тысяч драхм за ночь с богачей, но безвозмездно отдававшейся нищему Диогену из любви к философии. Вот тебе на будущее еще одно доказательство того, сколь полезны бывают науки.

Закончу рассказом о Клепсидре, не случайно прозванной так по имени водяных часов, ибо она первой додумалась принимать мужчин не на всю ночь, а строго по времени. Несмотря на свою очевидную глупость, это достойное сожаления нововведение нынче получило чуть ли не повсеместное распространение.

Пока я увлекаюсь изучением истории дочерей Афродиты, Юлиан со свойственной ему дотошностью ревностно постигает таинства гаданий. Не хуже иного придворного звездочета он толкует заключенные в светилах знамения. Как заправский авгур, словно свиток, читает зашифрованные в полете птиц предзнаменования. Но более всего Юлиан преуспел в гаруспицине. Теперь он со сноровкой опытного жреца владеет жертвенным ножом и виртуозно читает будущее по еще дымящимся внутренностям предназначенных к закланию животных…

…Как гром среди ясного афинского неба на нас обрушивается известие о том, что Август срочно вызывает Юлиана ко двору. Мой благодетель растерян и озабочен. Я переживаю за него, но в то же время мое сердце разрывается от тоски по Федре. Минуя Никомидию, где меня поджидает любимая, мы направляемся прямиком в Константинополь.

Отбросив страхи, Юлиан готов ко всему. По дороге он жадно следит за птицами. Если те полетят к востоку — это к добру. Если к западу — не миновать беды.

И вот, будто убегая от заходящего солнца, сумеречное небо пересекает огромная стая. Мы все прыгаем от радости, пока не поворачиваем головы в ту сторону, куда указывает рука нахмурившегося Мардония. Еще одна стая, оглашая землю криками, направляется точно на закат. Так что же хотели сказать боги?

…И вот я вновь пишу о том дне, когда нежданно-негаданно назначенный повелением Констанция Августа соправителем империи облаченный в пурпур Юлиан с царственным достоинством взошел на служившую трибуной парадную колесницу, с тем чтобы легионы лучше рассмотрели нового Цезаря.

Взявший слово Констанций, стоя в окружении овеянных славой легионных «орлов» и политых римской кровью стягов, громогласно приказал юному Цезарю принять на себя управление и охрану Галлии — одной из самых неспокойных в то время провинций. Похоже, император, скромно именовавший годы своего правления не иначе как «моя вечность», опьяненный собственным величием, не только перестал наконец бояться последнего оставшегося в живых из тех, кто имел право на трон, но и решился самолично его возвысить.

Войска и окружение Юлиана ликуют. Сам же Цезарь на удивление хмур и сосредоточен.

— Неужели ты не рад? — спросил его я после торжеств.

Чуть подумав, он ответил:

— Представь, что тебя решили принести в жертву. Но для пущей торжественности жрец вспарывает твое брюхо не обычным ножом, отлитым из бронзы, а, скажем, золотым. Намного ли радостней от этого будет твой конец?

— Думаешь, тебя посылают на верную смерть?

Горькая усмешка Цезаря служит мне ответом.

Мардоний, подслушавший наш разговор, возражает:

— Но ведь Божественный Юлий однажды уже покорил галлов. Чем хуже Юлиан?

Гордо вздернув словно высеченный из камня подбородок, будущий победитель варваров поворачивается к окну и застывает, направив взгляд в одну точку. То ли уносясь куда-то в своих мыслях, то ли узрев на небе божественные знаки, тайно ниспосланные посредством пернатых, ничего не подозревающих о своей роли в высшем предопределении.

Думаю, даже самый наивный простак и тот знает, что никакая птица не ведает будущего. И что одни лишь боги, искусно управляя ее полетом, открывают нам грядущее, предсказывая события, которым еще предстоит произойти. Вот только жаль, что безошибочно читать выбитые на этих небесных скрижалях письмена способен далеко не каждый. Еще Цицерон метко заметил по этому поводу: «Знамения будущего даются нам богами. И если кто обманулся в них, то причина погрешности не в богах, а в человеческом толковании».

Но вернемся к Юлиану, в полном облачении Цезаря застывшему у окна и всматривающемуся куда-то вверх. Я до сих пор спрашиваю себя: что он там увидел? Битву при Аргенторате, где разгромил втрое превосходящие силы аламаннов и победил семерых германских царей, снискав бессмертную славу?

Агонию своего первенца, убитого подкупленной Августом повивальной бабкой, нарочно перерезавшей пуповину выше, чем следует? Неожиданно расчистившую путь к трону кончину ненавистного Констанция, случившуюся за считаные дни до братоубийственного столкновения двух армий, готовых насмерть биться друг с другом? Свою собственную погибель? А может, он разглядел доспехи воина, метнувшего в него злосчастное копье, и понял, что они были сработаны отнюдь не персидским оружейником?

Дорого бы я отдал, чтобы узнать, какую тайну тогда открыло Юлиану темнеющее с каждой минутой небо, на котором сплетающиеся друг с другом светлячки уже успели выложить своими сверкающими телами причудливые очертания первых созвездий…

Глава XXXIV

Звонок Франчески Руффальди застал Глеба в ванной.

— Что ты сейчас делаешь?

— Вообще-то стою голым в душе. А что? — Спохватившись, что эта информация была очевидно избыточной, он попытался исправить ситуацию: — Я в том смысле, что… э-э…

— Да я вообще-то в курсе, что люди обычно моются без одежды, — хохотнув, заметила Франческа и перешла к делу: — Помнишь, я рассказывала о профессоре Вески?

— Что-то вроде предводителя итальянских новоязычников?

— Да, именно. Вески возглавляет религиозную ассоциацию «Новый Рим», под эгидой которой объединились около полутора десятков различных организаций. Вообще-то он фигура непубличная и интервью не дает. Однако, поскольку в случае с иконой, предположительно, замешаны его единоверцы, думаю, Вески может заинтересоваться. Если хочешь, я ему позвоню. Вдруг он согласится нас принять?

— Встреча? Это было бы здорово. А где?

— Мы с Вески почти земляки — у него дом под Луккой. Если что, можем навестить.

— Хоть сегодня.

— Я перезвоню, — сказала Франческа и отключилась.

Она перезвонила через полчаса:

— Собирайся. Я скоро буду.

Бросив недопитый капучино, Глеб кинулся в номер прихорашиваться.

Особняк с классическим для сувенирной открытки видом — утыканные кипарисами зеленые холмы и живописный средневековый городок в отдалении — словно сошел с обложки журнала про эксклюзивную недвижимость. Зданию было никак не меньше трехсот лет, однако содержалось оно в образцовом порядке.

Хозяин, облаченный в элегантный светло-кремовый костюм, обменялся дежурными поцелуями с Франческой и протянул Глебу морщинистую, но все еще крепкую руку.

— Зовите меня Джакомо.

Они поднялись в залитый солнечным светом кабинет на верхнем этаже. Вид отсюда был еще чудеснее. Предложив гостям домашнего лимонада и ледяного белого вина, хозяин усадил их в удобные кожаные кресла.

Глеб обвел взглядом интерьеры кабинета. Стеллажи были забиты книгами и предметами антиквариата. На одной из многочисленных фотографий на стене молодой Вески в лихо заломленной шляпе вместе с двумя другими археологами с гордостью демонстрировал фотографу только что найденный в земле древний артефакт.

Затем внимание Глеба привлекли непривычные его слуху звуки, доносившиеся из динамиков акустической системы.

— Что это? — спросил он. — Никогда не слышал ничего подобного.

— Неудивительно, — расплывшись в улыбке, ответил Вески. Подойдя к проигрывателю, он чуть-чуть увеличил громкость. — Это реконструкция античной музыки времен Древней Греции и Рима. Сыграна уникальным оркестром под управлением одного из лучших итальянских маэстро. Кстати, очень редкая запись. Нигде не сыщешь. Между прочим, один из треков стал чем-то вроде гимна нашей веры. Вот этот.

Вески щелкнул кнопкой. Комнату заполнила череда жутковатых скрипов и завываний. Будто кого-то пытались распилить живьем и этот кто-то отчаянно сопротивлялся. Музыкой назвать это было сложно.

— Очень необычно.

Вески снова щелкнул кнопками, и наступила тишина. Затем он устроился за столом:

— Итак, чем могу?

После краткого вступительного слова Франчески Глеб изложил ситуацию. Судя по реакции, Вески, кажется, был немало раздосадован тем, что какие-то отщепенцы через его голову осмелились устроить весь этот кавардак с похищением православных святынь. С печалью в голосе он констатировал, что с таким трудом созданная им ассоциация нынче превратилась в поле битвы соперничающих между собой группировок.

— А ведь все без исключения ее члены по большому счету исповедуют одну и ту же веру!

— Как протестанты и католики? — с лукавой улыбкой уточнила Франческа.

Вески рассмеялся и поглядел на Стольцева.

— Синьорита Руффальди уверяет меня, что ассоциация долго не протянет. Что ж, возможно. И хотя наши разногласия куда меньше, чем те, что рассорили католиков с протестантами, прийти к единству непросто. Но рано или поздно это случится. Наше время еще настанет!

Глава новоязычников поднял бокал, превращая последнюю фразу в подобие тоста. Однако Глебу показалось, что это было больше похоже на угрозу.

Между тем Вески принялся развивать тему:

— Если известно, что человек по натуре полигамен, то по какому праву мы отказываем ему в аналогичном подходе к богам? Почему их не может быть много? А возьмите великих ученых. Всякий раз, когда у кого-то из новоиспеченных нобелевских лауреатов берут интервью, их спрашивают об отношениях с Богом. И каждый второй, как правило, мямлит что-то насчет того, что в церковь, конечно, не ходит, но глубоко верит в Высший Разум, Вселенскую Мудрость и тому подобное. Но, если подумать, это же чистой воды язычество! Оно в крови у всякого неглупого, способного критически мыслить человека. Вспомните слова Лорда Байрона: «Во мне есть нечто языческое — я ничего не отрицаю, но сомневаюсь во всем». И потом, не будем забывать, что языческий Рим процветал и властвовал тысячу лет. А став христианским, едва продержался одно столетие.

— То есть вы полагаете, что если многобожие вернется, то вернется надолго? — спросил Глеб.

— Абсолютно в этом уверен. — Вески снова пригубил из бокала. — Вы историк, не так ли?

Глеб кивнул.

— Тогда не нужно вам объяснять, что история — это никакая не спираль, как полагают многие, а чистой воды маятник. Сначала язычники притесняли христиан. Затем маятник качнулся в обратную сторону и христиане вволю отыгрались за былые обиды. После чего стараниями Юлиана маятник снова поменял направление.

Внимательно посмотрев на Вески, Стольцев тщетно пытался прочитать по его лицу случайно ли тот упомянул императора-отступника или и в самом деле знает о событиях во Флоренции много больше, чем хочет показать. Вернувшись к вопросу о причастности итальянских язычников к похищению икон, Вески признал, что даже если эти опасения подтвердятся, повлиять на братьев по вере он, к сожалению, не способен. Тем не менее президент ассоциации «Новый Рим» клятвенно заверил Глеба в том, что если что-нибудь узнает, то тут же сообщит Франческе Руффальди. Глеб в этом почему-то сразу усомнился.

Вкратце обсудив тему веротерпимости и немного поспорив с доводами Вески насчет того, что в двадцать первом веке религиозная рознь превратилась в основную движущую силу истории, Стольцев поблагодарил хозяина — пришло время прощаться.

Напоследок Вески после некоторых колебаний задал явно волнующий его вопрос:

— А что станет с иконой, когда вы ее найдете?

— Она вернется домой.

— Это понятно. Я о другом. Если вся эта история про картину Зевксиса — правда, не стоит ли подумать о том, чтобы наконец мирно разделить эти две святыни? Вам свою, а нам — нашу?

Они уже покидали кабинет, когда хозяин включил свой мобильный, на время разговора вежливо переведенный в режим вибросигнала. Телефон тут же затрясся мелкой дрожью, предупреждая о входящем звонке. Любопытно, что рингтоном служил все тот же странный трек с античной «музыкой».

Глава XXXV

Как разъяснил мне прозорливый Мардоний, возведя Юлиана в Цезари и отправив в охваченную смутой Галлию, Август предвосхищал немалую пользу от такого шага. Ведь если Юлиан не справится, это, как и в случае с беднягой Галлом, послужит прекрасным поводом раз и навсегда избавиться от последнего из недобитых братцев. А если Юлиан вдруг ненароком одолеет варваров, то тоже сослужит хорошую службу как римскому отечеству, так и лично императору. После чего останется лишь найти новый повод для опалы. А уж с этим Август справится легко.

Пытаясь потуже связать Цезаря родственными узами, император спешно выдал за него свою сестру Елену. Поначалу Констанций собирался оставить ее у себя заложницей, в роскоши заточенной в Большом императорском дворце, но в конце концов уступил мольбам пылкого Юлиана и настойчивым просьбам собственной матери. Елене дозволили ехать вместе с мужем.

Мы отправлялись на войну с жестокими галлами, и далеко не все из нас рассчитывали вернуться. Я, чуть не плача, прощался с Федрой. Скоропалительность, с которой Август приблизил к себе Юлиана и тут же послал на верную смерть, не дала мне времени устроить собственную жизнь. В тот самый день, когда я собирался, упав на колени, просить руки возлюбленной, мне вновь выпало сказать ей «до свидания». О, если бы я только знал, что следующего свидания придется ждать целых пять лет…

…Еще раз коснусь предсказаний, и вот почему. Когда наши отряды добрались до нарбонской Галлии, одна слепая старуха, услышав шум, спросила, кто прибыл. Узнав, что это Цезарь Юлиан, она воскликнула: «Он восстановит храмы богов!»

Откуда этой слепой женщине был известен исход грядущих событий? Она ведь не могла видеть знамений. Впрочем, разве бывалые авгуры не гадают по птичьим крикам, отдавая предпочтение карканью ворон, уханью совы и кудахтанью куриц как наиболее достоверным проводникам Божьего Промысла?

…По решению Цезаря, которому никто не смел противиться, я занял сразу две должности. Днем исполнял обязанности личного телохранителя, а вечером, после ратных дел, в качестве секретаря под диктовку записывал распоряжения, приказы и философские размышления. Последние не раз превращались в жаркие споры, ибо с гордостью сообщаю: лишь мне да Мардонию было дозволено перечить соправителю самого Августа.

Не могу не упомянуть о знаменательном событии, когда за доблесть в сражении возле местечка под названием Костинар Юлиан наградил меня почетным прозвищем. Отныне я буду зваться Афанасием Костинарским.

По мере роста числа битв, выигранных в, казалось бы, безнадежных положениях, росла и популярность Цезаря. Он был любим всеми и вся и будто состоял из сплошных добродетелей. Природная отвага в сочетании с осмотрительностью сделала его великим воином. Многая мудрость позволила стать выдающимся полководцем. Самоотверженность в бою и скромность в лагере, готовность разделить с рядовым легионером свой скудный паек и офицерский плащ снискали ему любовь солдат и мирных граждан. Внутренняя утонченность разбудила писательский талант, намного превосходящий литературные потуги других жадных до пера властителей. А чистота помыслов и истовая набожность, хотя и служили время от времени объектом насмешек немногочисленных недругов, тем не менее упрочили закрепившийся за молодым Цезарем ореол богоизбранного царя.

Стоило ли удивляться тому, что однажды, вопреки его собственной воле, войско, подняв Юлиана на щите и оглашая лагерь громогласными криками, объявило его Августом, дав повод для междоусобицы с только и ждущим подобного предлога Констанцием.

Гражданская война представлялась теперь неизбежной. Но каков будет ее исход? А тут еще печень очередной жертвенной овцы оказалась покрытой двойной пленкой, что поставило в тупик даже самых знающих гаруспиков.

Несколькими тревожными днями позднее солдат, что подсаживал Юлиана на коня, споткнулся и, потеряв равновесие, плюхнулся на землю.

Вскинув голову в небо и сложив руки в благодарственном жесте, Юлиан сообщил нам, что только что «упал тот, кто вознес его на высоту». Как выяснилось, в этот миг в далекой Киликии Август, снедаемый безжалостной лихорадкой, отправился к праотцам.

Все ликуют. Лишь Юлиан снова взгрустнул, возможно, вспомнив о не дожившей до этого светлого дня Елене. Она так хотела дать ему наследника, но всякий раз стараниями коварного Констанция все заканчивалось ничем. То ядовитое зелье вызвало череду выкидышей, то свое черное дело сделала подосланная императором повитуха.

После смерти жены, скончавшейся в очередной попытке родить Цезарю сына, Юлиан не познал более ни одной женщины. И это несмотря на то, что римские войска, взяв вражеский город, по обычаю приводят к полководцу самых красивых пленных аристократок, достойных его высокого семени…

…Константинополь встретил нас радостной толпой, цветами и заверениями в вечной преданности Юлиану Августу, чьим первым деянием стал эдикт о свободе веры, уравнявший в правах представителей всех религий. Этого шага Юлиану так и не простили.

Торжественно объявив о своем отречении от христианства и возвращении к язычеству, Август повелел восстановить заброшенные храмы и возобновить богослужения, с радостью приняв на себя высокое звание верховного понтифика.

Ревностно следуя древним обрядам, он не упускал ни одной возможности ублажить многочисленных богов. Утром и вечером император приносил жертву восходящему и заходящему солнцу, а ночью — луне и звездам, в иные дни отправляя на заклание по сто волов. Злые языки предрекали, что, неровен час, волы могут совсем исчезнуть с лица империи.

Жертвы, жертвы, жертвы. Я уже говорил, что весь земной путь Юлиана был сплошным жертвоприношением…

…Окружение нового Августа очень скоро начинает более походить на риторскую школу, чем на императорский двор.

Философы и драматурги, гадатели и комедиографы как пчелы роятся вокруг склонного к наукам царя, пытаясь подороже пристроить свои таланты, словно шлюхи, что когда-то приставали к нам с Юлианом в пирейском порту. Август, добродушно посмеиваясь, щедро золотит протянутые к нему руки, никогда не знавшие трудовых мозолей.

Даже прививший Юлиану эту всепоглощающую страсть к знаниям Мардоний временами ворчит и коршуном накидывается на заполонивших Большой Дворец высокоученых попрошаек…

Глава XXXVI

Постфактум следователям удалось установить, что погибший Рябов носил в «Союзе родноверцев» почетное звание Воеводы, поскольку руководил не только секцией, но и чем-то вроде службы охраны. Все воинство, правда, сводилось к двум десяткам оболтусов, днем под руководством Рябова исправно изучавших основы древнерусского рукопашного боя, а в остальное время, похоже, выполнявших иные «боевые» задачи. Теперь, после нелепой смерти Воеводы, Лучко позарез нужно было найти его сообщника по похищениям икон из Кремля и Третьяковки.

По результатам опроса сотрудников руководящего аппарата «Союза родноверцев» выяснилось, что правой рукой и другом погибшего был некто Василий Лопарев. Застать его дома не удалось. По словам свидетелей, Лопарев накануне куда-то уехал на своей автомашине.

— Судя по количеству припасов, он не иначе как на родительскую дачу собрался, — сообщила капитану словоохотливая соседка.

— А может, вы и адресок подскажете?

— А как же. Деревня Осеево, улица Мамина-Сибиряка, дом шесть. Когда Васькина мать была жива, мы с мужем частенько к ней в гости наведывались.

Опять Осеево? Капитан не мешкая отправился туда с опергруппой, предварительно связавшись с коллегами из района.

Парня взяли, что называется, тепленьким — он парился в бане. Обмотав задержанного парой простыней и прихватив что-то из одежды, оперативники затолкали его в машину и вернулись в Москву.

Всю дорогу от Вески Стольцев приставал к Франческе с вопросом, отчего язычество почти через две тысячи лет после своей широко объявленной смерти не только возродилось, но и переживает очевидный подъем. Она принялась загибать изящные пальчики, каждый из которых, по тайному убеждению Глеба, был достоин отдельного поцелуя.

— Во-первых, вспомни про косность официальной церкви, про эти бесконечные скандалы с растлением детей и прочими грехами священнослужителей. Все это не могло не заставить какую-то часть верующих отвернуться от традиционных воззрений и формалистских ритуалов. Согласен? — Дождавшись от Глеба кивка, она продолжила: — Во-вторых, следует признать, что сейчас доминирующие религии почти перестали вести борьбу за сердца и умы новых сторонников.

— Кроме ислама, разумеется, — возразил Глеб.

— Именно поэтому численность мусульман растет как на дрожжах. Свято место, как известно, пусто не бывает. Но я не об этом.

Франческа машинально закинула локон за ухо. Ничего прекраснее этого рассеянного жеста Стольцеву в жизни видеть не доводилось.

— Кроме того, сегодня люди как никогда подвержены моде. И приверженность идеям многополюсности и антиглобализма — такой же ее атрибут, как туфли или галстук из свежей коллекции — надо не надо, а носи. И эта мода на религиозный плюрализм заставляет человека выйти из общего строя, воскресным утром марширующего на мессу, и отправиться куда-то еще, в неведомое… — Она заглянула в глаза Глебу в поисках взаимопонимания. — Разве не так?

— Возможно, — не очень уверенно ответил тот.

— Я тебе больше скажу. По моим ощущениям, влияние неопаганизма на политическую и общественную жизнь современной Италии растет не по дням, а по часам. Среди новообращенных немало известных личностей, могущественных политиков и бизнесменов.

— И к чему это, по-твоему, ведет?

— Не знаю, — пожав плечиком, ответила Франческа. — Время покажет.

Этот жест плюс открытое платье лишний раз подчеркнули хрупкость и утонченность ее фигуры. Украдкой любуясь силуэтом, достойным кисти Дега, Глеб снова вспомнил о том, как Вески заговорил о Юлиане. Теперь, по прошествии времени, ему показалось, что итальянец нарочно хотел его подразнить.

В гостинице Глеб сразу же проверил почту. Сегодня в университете проходил «кафедральный собор» — так Буре в шутку называл заседание кафедры, — и ректор должен был наконец объявить, кто же станет новым зафкафом. Именно поэтому Глеб с таким нетерпением ждал письма.

Пробудившийся ото сна ноутбук пискнул, извещая о прибытии письма. Послание профессора начиналось словами: «Карфаген разрушен!» — это означало, что стараниями ученого совета востоковед Гладкова проиграла Фунину Отсюда следовали два вывода. Во-первых, в ближайшие годы кафедра по-прежнему будет-таки смотреть лицом на запад. А во-вторых, столь любимая Фуниным ранняя республика отныне станет академическим приоритетом, так что Законы Двенадцати Таблиц студентам придется вызубрить не хуже таблицы умножения.

Перебросившись с Буре комментариями о nape-другой университетских новостей, Глеб отправился на прогулку.

Протрезвевший, понурый Лопарев сидел, низко опустив плечи. Лучко с любопытством разглядывал кортик, запечатанный в пластиковый пакет.

— Откуда вещь?

— Это не мое.

— Тогда чье же?

— Рябовский кортик. Я его даже в руки не брал.

— А у Рябова он откуда?

— Вроде от отца достался, по наследству.

— Ясно.

Капитан поднялся и, подойдя к арестованному, встал так, что оказался одновременно и сбоку, и чуть позади. Это была его излюбленная позиция на допросе. Она обычно вызывала дискомфорт у большинства задержанных. Одно дело, когда тебя со следователем разделяет большой металлический стол, привинченный к полу, и совсем другое — когда человек с грацией и лицом ветерана профессиональных боев без правил дышит тебе в ухо.

— А кто у нас заказчик? — вполголоса, как бы невзначай, поинтересовался капитан.

Лопарев опустил глаза.

— Так кто же?

— Я… я видел его только раз. Мельком. Какой-то иностранец.

— Иностранец? А почему вы так решили?

— По акценту.

— Ну ладно. А имя, фамилия?

— Понятия не имею.

Лучко оторвался от блокнота:

— Описать сможете?

— Ну, наверно.

— Хорошо.

Капитан предложил Лопареву закурить.

— А сколько он вам заплатил?

— Кто?

— Ну этот ваш иностранец. Любопытно узнать, почем нынче Родина.

— Да что я, шпион какой-нибудь? — подскочив, воскликнул Лопарев.

Лучко, положив ему руку на плечо, силой усадил обратно:

— А чем ты лучше-то? — Перейдя на «ты», капитан снова склонился к уху задержанного. — Ты же достояние страны за границу продал.

— Я лично денег не брал, — съежившись, обиженно заявил Лопарев. И сделал то, что сделал, по сугубо идеологическим мотивам.

— За идею, значит, Отчизну продал?

Задержанный съежился еще больше:

— Мы всего лишь вернули пропавшую вещь исконному хозяину.

— Какому еще, на хрен, хозяину? — взорвался Лучко.

— Больше я ничего не знаю, — тихо сказал Лопарев и снова опустил голову.

— Ну а Пышкин-то где?

Лопарев тяжело вздохнул. Насторожившийся Лучко подался вперед:

— Не понял. А ну говори. Вы и Пышкина, что ли, грохнули?

— Не «мы», а Рябов, — признался Лопарев. — Когда в Третьяковке все пошло не совсем по плану.

— Не совсем по плану? То бишь после убийства охранника?

— Ну да. Сразу после этого Пышкин примчался ко мне на дачу. Так струхнул, что собирался явиться с повинной.

— И Рябов испугался, что реставратор всех заложит?

Лопарев кивнул.

— Ну и дела. И где же тело?

— На опушке, на поляне этой. Если надо, покажу.

— Как миленький покажешь.

Капитан смерил комнату шагами.

— Я все-таки не пойму, а почему родноверцы выбрали именно Осеево для своих… э-э…

Лучко очень захотелось сказать «шабашей», но он сдержался.

— Вы про поляну? — уточнил Лопарев. — Так с Осеева-то как раз все и началось.

— В каком смысле?

— Дело в том, что там поселился волхв Любомир. Еще в конце восьмидесятых.

— Кто-кто поселился?

— Волхвами у нас называют священнослужителей.

— Волхвами, значит? Ясно. И где этот ваш Любомир?

— Уже четыре года как умер. Но оставил нам Веру…

Несмотря на то что Лопарев говорил очень тихо, в его голосе звучала убежденность. Если не сказать фанатизм.

Срок, отведенный Дедовым для пребывания Стольцева во Флоренции, подходил к концу. Пора было складывать чемодан. Впрочем, Глеб и сам успел соскучиться по дому и совсем не возражал против возвращения. Если бы не Франческа.

Глебу до смерти снова захотелось услышать ее голос, и он торопливо набрал номер.

— Привет!

— Привет! А я как раз собиралась тебе звонить.

— Да ну?

— Нет, правда. Есть срочная новость.

— Рассказывай.

— Думаю, будет лучше, если ты сам посмотришь. У тебя в отеле есть доступ к Интернету?

— Разумеется.

— Тогда зайди на сайт «Нового Рима».

— А что такое?

— Сам поймешь. Посмотри итальянскую версию.

— Диктуй адрес.

— Набери «novaroma», точка, «org». A «www» вводить не обязательно.

Несмотря на вроде бы чисто технический характер разговора, последнее наставление показалось и без того распаленному Глебу особенно сексуальным. «Ву-ву-ву» — а именно так это произносится по-итальянски — в устах Франчески прозвучало не менее обольстительно, чем песнь сирены. Однако, в отличие от Одиссея, Глеба некому было удержать, принайтовав к корабельной мачте. Поэтому иных путей, кроме как за борт, у него не было.

С трудом отстранившись от бури нахлынувших на него чувств, Глеб подсел к ноутбуку.

Интернет-сайт «Нового Рима» оказался интернациональным. Посетитель мог выбрать любой из более чем десяти разных языков, включая латынь и русский. Глеб, как и было велено, щелкнул на иконке «Italiano». Ознакомившись с манифестом организации, а также проповедуемым ею культом римских богов — Cultus Deorum Romanorum — и просмотрев несколько разделов, он поначалу не обнаружил ничего экстраординарного. Затем его внимание привлекла рубрика под названием «Текущие события». Одно из сообщений, видимо специально набранное шрифтом, отличным от того, что использовался в остальных новостях, гласило:

«Всем, всем, всем!

Братья и сестры!

Очень скоро вы сможете увидеть реликвию, считавшуюся утраченной тысячелетия тому назад. Она долгие века служила нашим далеким предкам символом Истинной Веры. Теперь послужит и нам.

Ждите чуда!»

Глава XXXVII

…Возвращая попавшее в опалу многобожие, Юлиан по обыкновению был последователен во всем. Даже крест, который еще со времен Константина служил эмблемой на флагах, щитах и монетах, теперь был заменен символикой исконных богов. Надо сказать, далеко не все встретили нововведения с восторгом.

Но более всего Юлиана огорчало двоедушие тех, кто обратился к языческим алтарям не в силу веры, а по иным причинам — от необоснованного страха перед репрессиями до иллюзорной надежды на возможную выгоду.

«Телесные болезни можно излечивать при помощи искусных операций, но заблуждения о природе богов нельзя уничтожить ни огнем, ни железом. Что пользы в том, если рука будет приносить жертву, между тем как душа станет осуждать руку», — сокрушался Август…

…Будучи совершенным сам, Юлиан подмечал и ценил гармонию и совершенство окружающего мира: тщательно зарисовывал расходящиеся по воде круги от брошенного камня, восхищался продуманным устройством пчелиных сот, безупречной симметрией цветочных лепестков, крепостью и изяществом паутины.

Говоря о паутине и ловко плетущих ее восьминогих тварях, не могу не упомянуть о любви Юлиана к восьмерке. Полагая, что боги неспроста обычно придают форму октаэдра неограненным кристаллам алмаза — самого твердого вещества из нам известных, мой Господин считал восьмерку синонимом совершенства и поклонялся ей, словно Юпитеру или Аполлону. Что уж говорить о числе «восемьдесят восемь», которое представлялось ему божественным. Мало того, что оно насчитывает восемь десятков и восемь единиц. Оно еще и записывается восемью знаками — LXXXVIII.

Юлиан верил, что священная восьмерка, подобно путеводной звезде, освещает ему кратчайшую дорогу к славе и величию, ведет его от первого до последнего дня жизни. Так оно, в общем-то, и вышло. Даже древко поразившего его кавалерийского копья тоже окажется восьмигранным. Однако я по дурной привычке снова опережаю ход событий, словно бусы нанизываемых на нить наших судеб неумолимой Клото…

…Хочу особо сказать о привязанности Юлиана к изящным искусствам. Став императором, он тут же перевез из Рима в Константинополь все мало-мальски ценные произведения живописи и скульптуры.

Восстановив пинакотеки, объявленные его предшественниками вне закона, он вновь открыл взорам публики бессмертные шедевры Фидия, Лисиппа, Поликлета, Апеллеса и Зевксиса.

Особой любовью императора пользовались изыски тех греческих художников, что, отойдя от реалистичного отображения людей и природы, отказались от четкого контура, заменив его мелкими раздельными мазками, и перестали заранее смешивать краски. Наподобие того, как это делают нынешние корифеи восковой живописи, они приноровились так точно наносить мазки верно подобранных чистых тонов, что те чудесным образом образовывали нужный цвет непосредственно в глазу потрясенного зрителя. Мало того, обратив внимание на то, что солнечный луч, пойманный в капкан непогодой, расщепляется на составляющие, отдельные живописцы додумались в противовес природе ставить рядом не соседствующие в радуге, а, наоборот, далеко отстоящие друг от друга цвета. Оказалось, что если, в нарушение придуманной природой последовательности, чередовать синий не с зеленым, а с желтым, а зеленый, в свою очередь, — с красным, можно добиться поразительного результата, многократно усилив яркость красок и силу образов. Благодаря этим нововведениям и невероятным достижениям лучших греческих мастеров стало возможным не просто отображать людей и природу, но и передавать чувства и ощущения, переполняющие автора.

Не могу не упомянуть еще об одном пристрастии Юлиана. Несмотря на благороднейшее происхождение, ему всегда нравились картины, которые иные благородные патриции обычно чопорно обзывают рипарографией, или «грязнописью». Я говорю о сюжетах столь низменных, что иному ревнителю чистоты искусств они могли бы показаться непристойными. Речь идет о художниках вроде афинянина Пирейка, посвятивших свою кисть вдохновенному изображению обыденности: цирюльников, сапожников, собак, лошадей, навьюченных осликов и всяческой снеди. Этот последний вид живописи, изображающий фрукты, овощи и охотничьи трофеи, в свое время кто-то остроумно нарек «ксенией» — так мы, греки, называем подношения чужестранцу, традиционно состоящие из еды и питья.

А еще император ценил изящно выполненные изображения рыб, особенно те, что принадлежали кисти искусного Андрохида, которого он в шутку прозвал «ихтиографом».

Несмотря на тягу ко всем вышеперечисленным новшествам, самым любимым произведением у Юлиана всегда был «Зевс, окруженный сонмом богов» — творение Зевксиса, приводившее в трепет всех, кому выпало счастье созерцать богодухновенный шедевр. Став Августом, он повсюду возил за собой эту гениальную картину во вспомогательном обозе…

Глава XXXVIII

Глеб набрал Франческу:

— А что говорит про объявление сам Вески?

— Он в бешенстве. Говорит, его подставили. Ночью кто-то взломал сайт ассоциации, и вот результат.

— А Вески, часом, не врет?

— Вряд ли. Он чуть не кричал от возмущения.

— Ну хорошо, а выяснить, кто разместил объявление, Вески сможет?

— Уже пытался, но ничего не вышло.

— Значит, остается заявить в полицию?

— Разумеется. Юристы ассоциации уже сделали это, так что Брулья наверняка в курсе. Почему бы тебе не расспросить его?

Совет показался Глебу разумным, и, прежде чем сообщать новость в Москву, он отправился к комиссару.

Доложив обо всех новостях Деду и получив в ответ очередные упреки в безынициативности и обычную порцию начальственного гнева, Лучко поплелся в кабинет и снова засел за документы.

Он еще раз перечитал протокол допроса Лопарева. Приходилось признать, что выбор родноверцев в качестве исполнителей плана по похищению православных икон был почти идеальным. Тот, кто его разработал, явно сделал это с тонким расчетом. Ребятам забили глупые молодые головы всякой религиозной дребеденью, они теперь люто ненавидят православную церковь — ну еще бы, она ведь уничтожила исконно славянскую религию — и готовы пойти на все, чтобы поквитаться с обидчиками за историческую несправедливость. Даже на убийство.

Лучко поежился, вспомнив последнюю поездку на поляну, где закопали Пышкина, и заключение о причинах его смерти. Даже видавшему виды Семенычу было не по себе. Вручая Лучко отчет о вскрытии и, по обыкновению, покуривая какую-то невероятно вонючую гадость, всегда сдержанный на язык судмедэксперт впервые на памяти капитана чуть было не выругался.

— Мать… честная! Твоего реставратора дружки закопали еще живьем! А раз это произошло в пятницу, значит, когда в субботу на поляну съехались братья-родноверцы, свои танцы с бубнами они танцевали аккурат над задыхающимся Пышкиным!

— А я был уверен, что парня заколол кортиком Рябов.

Семеныч снова пустил клуб дыма, вполне достойный трубы тяжелого локомотива, и покачал головой:

— Как говорится, резал-резал, недорезал. Сильно сомневаюсь, что те, кто закапывал Пышкина, не ведали, что творят.

— Я тебя понял, учту.

— Это пусть суд учитывает, — мрачно заметил Семеныч и разразился судорожным кашлем заядлого курильщика.

Поморщившись, капитан запустил руку в вазочку, полную конфет, и вытащил целую горсть. Неприятные мысли лучше пережевывать вперемешку с шоколадом.

Комиссар находился в прекрасном расположении духа. Можно даже сказать, игривом. Да и выглядел шеф полиции намного свежее, чем во время предыдущих встреч.

— Вы будто в отпуске побывали, — заметил Глеб.

— Лучше, — улыбнулся Брулья. — Мне удалось наконец отоспаться. Господи, что за райское наслаждение — дрыхнуть двое суток подряд! В общем, теперь я снова как огурчик. — Дабы проиллюстрировать эту свою вновь обретенную бодрость, комиссар изящным жестом подтянул галстук. — А что нового у вас?

Попросив разрешения воспользоваться Интернетом, Глеб набрал адрес сайта ассоциации «Новый Рим» и развернул экран к Брулье.

— Хм, я уже в курсе. Если это и впрямь взлом, надо срочно привлечь людей из нашего Департамента почты и связи. Преступность в Сети — их епархия. Я в этом, признаться, мало что смыслю.

Глеб сообщил о решении Москвы отозвать его домой за ненадобностью. Комиссар отреагировал на эту новость самым неожиданным образом:

— Ни в коем случае не уезжайте!

— Но почему?

— У меня на вас планы.

— Планы? А вас не затруднит поделиться ими со мной?

— Assolutamente[8]. — Брулья расплылся в улыбке и показал на кресло. — Устраивайтесь поудобней. Это займет какое-то время.

Комиссар отворил массивную дверцу сейфа, но извлек оттуда отнюдь не папку с грифом «Секретно», а бутылку с граппой. Уловив оживление в глазах гостя, Брулья предложил хлопнуть по рюмашке.

— Ну, если, конечно, не рановато, — с сомнением произнес Глеб. — Я ведь взял машину напрокат, собираюсь осмотреть кое-какие достопримечательности.

— Никакой трагедии, — уверил его комиссар, разливая по крохотным рюмкам шикарную «ризерву» двенадцатилетней выдержки.

Глеб с удовольствием приложился к эликсиру.

— Мы же с вами понимаем, — подмигнув сказал комиссар, — что в силу национальных особенностей к вечеру большинство участников дорожного движения на улицах итальянских городов в той или иной степени находятся под воздействием алкоголя. Не в Германии ведь живем, верно? А теперь представьте, что в отличие от большинства водителей вы чисты как стекло. Представили?

— Пытаюсь.

— Так к чему это может привести?

Не находя ответа, Глеб с интересом ожидал версию комиссара.

— Вы будете неадекватны, — глубокомысленно изрек тот. — А неадекватность опасна и чревата происшествиями. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

У Глеба не было никаких оснований ставить под сомнение жизненный и профессиональный опыт комиссара, поэтому он не стал отказываться и от второй порции любимого напитка. Лишь после этого Брулья наконец перешел к сути своего плана.

— Если мы не можем найти их, пусть они найдут нас.

— Это как? — в замешательстве спросил Глеб.

Комиссар слегка подался вперед и перешел на доверительный тон:

— Мы совершенно точно знаем, что у нас в управлении есть «крот».

Стараниями Скутти Глеб уже давно был в курсе событий, но виду не подал. Брулья склонился к нему еще ближе:

— А давайте пустим слух о том, что в своем видении вы разглядели лица похитителей и даже знаете их имена? — И продолжил, не дав Глебу времени опомниться: — Организуем плановую «утечку». Раструбим, что вы целыми днями перебираете фотографии из архивов, и теперь это всего лишь вопрос времени, и что очень скоро мы нападем на след похитителей.

— И что же дальше? — Глеб потихоньку начал приходить в себя.

— А дальше их ход. Скорее всего, они захотят нанести вам визит.

У Глеба отвисла челюсть.

— Не бойтесь. — Комиссар похлопал его по плечу. — Мы установим наблюдение, расставим людей и захватим негодяев врасплох. Этот план определенно обречен на успех.

— Даже не знаю…

— Можете подумать и дать мне ответ завтра утром.

Глава XXXIX

…Федра наконец-то стала моей навеки. Вознесясь на вершины блаженства, я молю Зевса только об одном — дать счастье и здоровье нашему будущему ребенку, которого уже носит под сердцем моя ненаглядная супруга.

Безмятежное счастье, как водится, длится недолго. Со слезами на глазах, никак не приличествующими закаленному в боях ветерану, ведомый солдатским долгом, я снова расстаюсь с любимой буквально за пару месяцев до рождения нашего первенца — война не место для детей и женщин.

Проведя считаные месяцы в столичной роскоши, мы крупными силами покидаем сияющий златом Константинополь и отправляемся в Антиохию, чтобы подготовиться к грандиозному походу против персов, в последнее время утративших всякий страх перед Римом.

Юлиан тщательно готовит план будущей кампании, запоем читает труды великих стратегов прошлого, а ночами без устали диктует мне сентенции, достойные Сократа.

В редкие свободные от сна и ратных обязанностей часы я с рвением систематизирую обширную походную библиотеку. Чего тут только нет: Софокл и Аристофан, Плутарх и Геродот, Вергилий и Катулл. Однако самым любимым моим чтением с некоторых пор стали трактаты Памфила Милетского.

Ты ничего не слышал о нем? Неудивительно. Сведения об этом человеке чрезвычайно скупы. Говорят, он состоял ученым рабом в услужении у семьи римского сенатора. Затем был, как и я, отпущен на свободу и вступил в ряды римских вигилов. Думаю, ты знаешь, что это подразделение, учрежденное великим Августом, первоначально предназначалось исключительно для борьбы с пожарами, однако впоследствии доблестные вигилы стали также исполнять обязанности ночной стражи. И вот тут-то и настал звездный час Памфила.

Имея за плечами многолетний опыт обучения хозяйских отпрысков философии, он первым догадался применить бесценную мудрость, доставшуюся нам в наследство от великих предков, в нелегком деле поиска и наказания виновных в нарушении законности и порядка.

Опираясь на принципы аналитики Аристотеля и диалектики Платона, отточенные их последователями, этот искушенный в науках муж, уважительно прозванный Инвестигатором, или попросту Дознавателем, научился виртуозно распутывать самые загадочные злодеяния преступного Рима. Я с удовольствием сделаю небольшое отступление и приведу несколько примеров, наглядно демонстрирующих его невероятную проницательность.

Начну с «Дела о невинно осужденном». Это произошло в правление Августа, когда данный неким Аспреном пир закончился колоссальным скандалом — более ста приглашенных так занемогли к концу вечера, что большинству пострадавших пришлось возвращаться домой на носилках. Незадачливого Аспрена тут же обвинили в попытке отравления и уже собирались приговорить к самому суровому наказанию, когда его безутешная супруга, прослышав о славе Памфила из Милета, уговорила мудреца взяться за частное расследование.

Согласившись, тот первым делом стал искать остатки яда, но тщетно. Никаких следов. Еще менее понятен был мотив, которым руководствовался мнимый отравитель.

Тогда Памфил принялся опрашивать многочисленную челядь, прислуживавшую на злосчастном ужине. И вот, беседуя с рабом-дульциарием, в чьи обязанности входило приготовление сладкого, востроглазый Памфил замечает у того грязную тряпицу, обмотанную вокруг указательного пальца.

Следователь приказывает снять тряпицу. Выясняется, что под ней скрывается сочащийся гноем нарыв. Памфила осеняет догадка. Он срочно посылает за преторианской гвардией и в присутствии префекта велит поваренку высосать содержимое гнойника, а затем силой заставляет его проглотить испускающую омерзительные миазмы желто-зеленую жидкость.

Уже через час у дульциария начинается рвота, рези в животе и горячка — симптомы, очень схожие с теми, что испытали гости, пострадавшие накануне.

Оправданный и полностью восстановленный в правах Аспрен помимо четверти миллиона сестерциев, переданных Инвестигатору в качестве награды, клятвенно пообещал Памфилу ежедневный дармовой ужин с тремя переменами блюд. Сказывают, что мудрец деньги принял, но от пайка отказался, видимо, вспомнив о числе задействованных на патрицианской кухне поваров, в уме перемножив их на количество пальцев.

Еще ярче способности Памфила раскрываются в «Деле о двойном убийстве».

В один прекрасный день Рим всколыхнулся от ужасной новости: знатный и всеми уважаемый гражданин Квинт Фулъфий был найден в собственной спальне рядом с бездыханным телом прекрасной супруги Терции. Оба были коварно заколоты во сне.

Подозрение пало на неизвестных разбойников, забравшихся через окно. На это указывали и следы грязи на внешней стене. Однако при внимательном изучении места преступления Памфилу б еждается, что убийца лишь спустился через окно, а проник в спальню он определенно каким-то иным способом. Кроме того, глина с подошв злоумышленника имела нехарактерный для здешних мест синеватый оттенок. Не ее ли сыплют в саду для удобрения почвы?

Памфил вызывает вольноотпущенника-сирийца, ведавшего рабами, что ухаживали за садом. Тот явно волнуется. Известный своей нелюбовью к пыткам Инвестигатор предпочитает более цивилизованные методы, предоставленные в наше распоряжение передовой наукой, и призывает на помощь учение Эразистрата. Сей ученый муж некогда подметил, что пульс пациентов, говорящих неправду, заметно ускоряется.

Вспомнив об этом любопытном факте, Инвестигатор приказывает связать садовника. Дождавшись, пока тотуспокоится, Памфил начинает задавать вопросы, от ничего не значащих до принципиально важных для расследования, бдительно держа руку на сонной артерии подозреваемого.

Очень скоро всякие сомнения отпадают. Вероломный сириец безбожно врет. Той трагической ночью он явно побывал в спальне. О чем дознаватель ему так прямо и говорит. Подозреваемый сломлен и обещает не только рассказать всю правду, но и показать любознательному Памфилу, как именно произошло убийство. Однако, когда его развязывают, коварный злодей молниеносно выхватывает спрятанный в рукве кривой восточный кинжал.

Ловкий Памфил успевает не только увернуться, но и нанести ответный удар, причем не чем иным, как стилом, точно послав его в уже хорошо знакомую сонную артерию. Позже допрошенный постельничий под страхом смерти сообщит, что давно знал о неосторожном романе своей госпожи и безумной ревности ее по-восточному пылкого любовника…

Глава XL

Вопреки обыкновению, Стольцев отужинал в номере отеля купленной в соседнем универсаме пармской ветчиной и половинкой дыни. Идти никуда не хотелось. Кроме того, нужно было все осмыслить. Дабы не затуманить мозги, он даже отказался от спиртного. Нет, не сейчас.

Глебу было не по себе. С одной стороны, фанатики, готовые пойти до конца ради своих убеждений. С другой — «крот» и какая-то темная свара между силовыми службами. Перед глазами вставали леденящие душу образы Сциллы и Харибды, опоясывающие одну из беотийских ваз в Лувре. А посредине он сам. Воспаленный мозг тут же принялся услужливо рисовать картины возможного развития событий, одна ужасней другой. У Стольцева вообще было хорошо с воображением. Даже слишком.

Чтобы развеяться, он устроился в плетеном кресле на балконе, выходящем на небольшой парк. Однако ни запахи, ни ласковый шелест листвы не сняли напряжения. Нет, без «защитного поля» сегодня точно не обойтись. Глеб встал и понуро направился к мини-бару.

Чуть-чуть приободрившись, он позвонил Лучко и объяснил сложившуюся ситуацию.

— А у нас есть другие варианты? — поразмыслив, уточнил капитан.

Глеб вздохнул:

— Значит, соглашаться?

— Ты же понимаешь, что мне тут в Москве легко рассуждать. А рисковать придется тебе. Но если согласишься, я сразу же буду просить шефа, чтобы как можно скорее отпустил меня в Италию. А то в одиночку еще дров там наломаешь.

«Добро», полученное от Лучко, ободрило Глеба. Однако стало понятно, что ему срочно нужен совет еще одного бывалого человека. Покопавшись в портмоне, Глеб нашел бумажку с контактами Скутти, оставленными ему на экстренный случай. Случай, похоже, был именно таким.

Скутти ожидал его в баре соседней гостиницы, стоящей на той же улице двумястами метрами ниже. Выслушав рассказ Стольцева, комиссар не на шутку встревожился.

— Этот план может сработать только при условии жесточайшей секретности. До сих пор наш предполагаемый «крот» подобные препятствия с легкостью обходил. Что может помешать ему теперь? И потом, — Скутти почти перешел на шепот, — а что, если предателем окажется сам Брулья? Мы пока не можем исключить комиссара из списка подозреваемых.

— Но ведь другого плана у нас на сегодня нет?

Комиссар покачал головой и положил руку Глебу на плечо.

— Мы больше не сможем встречаться. Заручившись твоим согласием, Брулья тут же установит за отелем круглосуточное наблюдение. Если что, дай знать по электронной почте. Я что-нибудь придумаю.

На прощание Скутти неожиданно приобнял Стольцева и от всего сердца пожелал удачи. Это внезапное проявление чувств одновременно и смутило, и растрогало Глеба.

Той ночью он долго не мог заснуть. Порожденные воспоминаниями о луврской вазе, в мозгу то и дело всплывали изображения мифологических чудовищ, с аппетитом пожирающих смельчаков, что неразумно отважились пересечь Мессинский пролив, и жуткое описание этого процесса, заботливо оставленное потомкам величайшим из греческих сказителей:

«…Силой товарищей, разом схватя их, похитила Сцилла… …Там перед входом пещеры она сожрала их, кричащих Громко и руки ко мне простирающих в лютом терзанье. Страшное тут я очами узрел, и страшней ничего мне Зреть никогда в продолжение странствий моих не случалось…»

Ровно в девять утра злой и невыспавшийся Глеб позвонил в приемную Брульи. Секретарша тут же переключила его на кабинет комиссара.

— Я согласен.

— Bravo![9]

Вот, собственно, и все. Приняв столь непростое решение, Глеб ожидал еще каких-то слов одобрения и поддержки, но комиссару сегодня явно было не до этикета.

Вся надежда на Франческу. Глеб набрал заученный наизусть номер. Ему повезло — Франческа как раз собиралась в город по делам. Они договорились пересечься часа через три.

Первым делом Глеб честно, как на духу рассказал о ситуации, в которой оказался, дав согласие на план комиссара.

— Dio mio![10] — Франческа прикрыла пунцовые губы рукой. — А тебе не страшно?

— Еще как, — признался Глеб в тайной надежде набрать в ее глазах лишние очки такой откровенностью.

Было совершенно очевидно, что Франческа искренне переживает и обеспокоена грозящей Глебу опасностью. Эта новость волшебным образом заставила его на время позабыть о собственных страхах. Будто нет и не было ни экстремистов, ни «крота», ни похищенной иконы. Только Глеб и эта невероятная женщина, близость с которой казалась настолько же желанной, насколько недостижимой. Они устроились в уличном кафе. Столики стояли прямо на тротуаре, и поток пешеходов обтекал их с обеих сторон.

Так необходимая в трудный момент поддержка была оказана Глебу с лихвой. Вместо того чтобы расточать стандартные для подобного случая моральные поглаживания вроде «Не волнуйся, полиция знает свое дело», Франческа сосредоточилась и постаралась в мельчайших подробностях вспомнить все, что знала о «Двенадцатибожниках», дабы помочь Глебу точнее оценить возможные риски. Такой подход показался ему куда эффективнее.

Выяснилось, что, по непроверенным слухам, организацией уже больше пяти лет руководит весьма опасный тип — некогда ускользнувший от правосудия бывший боец «Красных бригад», чьего настоящего имени никто не знает. В ассоциации его называют верховным жрецом — Понтификом и утверждают, что это прозвище закрепилось за ним чуть ли не со времен печально известного похищения Альдо Моро.

— Да уж, вдохновляет, — пробурчал Глеб, в глубине души уже начиная сожалеть о том, что Франческа не пошла по пути обычных успокоительных заверений типа «Все будет хорошо» или чего-нибудь в том же духе.

— Мне кажется, тебе лучше знать всю правду. Обманываться куда опасней, — сказала Франческа, будто почувствовав его сомнения.

Глеб кивнул, хотя и не особенно уверенно.

— Ну и чем ты собираешься заниматься, пока исполняешь роль «живца»?

— Буду продолжать углубленные исследования новых сортов вина и граппы.

— О, кстати, о дегустации. Приглашаю тебя в родительский дом. Между прочим, мы тоже производим свое вино. Хочешь попробовать?

— Ты еще спрашиваешь?

— Тогда до завтра.

Родовое гнездо Руффальди, романтично нареченное «Ла-Коломбелла», или попросту «Голубка», оказалось огромным имением в окружении бескрайнего моря виноградников. Чуть поодаль виднелась старинная винодельня и еще пара строений вполне средневекового вида.

Хозяйкой была мать Франчески — Лилиана Руффальди, все еще красотка, хотя, пожалуй, молодящаяся чуть больше, чем следовало. Впрочем, почти юный возраст увивающегося вокруг нее слащавого кандидата в отчимы Франчески наглядно доказывал, что усилия косметологов были потрачены не зря. Что до самой Франчески, то она следила за воркованием сладкой парочки безо всякой неприязни, с какой-то загадочной полуулыбкой. Глеб тоже решил понаблюдать. Посмотреть, надо сказать, было на что.

Судя по углу, под которым отдельные прелести Руффальди-старшей располагались по отношению к горизонту, последние определенно являлись результатом кропотливого труда пластического хирурга, причем первоклассного. Следовало признать, что, несмотря на годы, госпожа Руффальди выгладела потрясающе. Однако все внимание Глеба, понятное дело, было приковано к ее дочери. Тем более что статями та явно пошла в маму.

Несмотря на худобу Франчески, там, где нужно, было все, что нужно. Если не сказать большего. Глядя на красно-фиолетовое платье из тонкого трикотажа, подчеркивающее женственные формы, Глеб вспомнил рассказ древнеримских летописцев о том, как Нерон, как-то певший перед публикой, заметил среди зрителей женщину в одеянии пурпурного цвета, который он незадолго до этого запретил к ношению, оставив лишь за собой исключительное право его использования в императорском гардеробе. Разгневанный Нерон тут же приговорил дерзкую модницу к двойному наказанию: прилюдному раздеванию и конфискации имущества. Глеб, к собственному стыду, поймал себя на мысли о том, что он бы, пожалуй, не без удовольствия посмотрел на исполнение как минимум первой части этого приговора в отношении Франчески.

Ознакомив гостя с элегантным убранством бесчисленных комнат, графиня Руффальди подала сигнал к обеду. Вся компания уселась за огромный стол, накрытый на увитой виноградом террасе. Открывавшийся вид самым положительным образом стимулировал желудочные соки.

Несмотря на высокородный статус хозяев «Ла-Коломбеллы», яства, теснящиеся на столе, были довольно незамысловатыми. Абсолютно равнодушная к внешнему виду еды тосканская кухня полностью сосредоточена на вкусе, особенно на подчеркивании достоинств основного ингредиента поданного блюда. Этот деревенский подход, пожалуй, разочарует пресыщенного изысками ресторанного критика — но не хорошего едока. Ведь формула «все гениальное просто» в полной мере относится и к кулинарии. А посему в Тоскане, как ни странно, богачи и бедняки едят примерно одно и то же. Когда вы голодны, то даже поджаренный хлеб, слегка натертый чесноком и сбрызнутый оливковым маслом, покажется верхом наслаждения, уж не говоря о знаменитых местных сырах, ветчинах и наваристых супах, столь густых, что ложка, бывает, стоит в тарелке, как в крынке со сметаной.

И, разумеется, хозяйка не могла не похвастаться своим вином. Без сомнения, мало что может сравниться с хорошим кьянти, выпитым непосредственно на месте. Будучи бутилированным и перевезенным прочь из родных мест, этот потрясающий напиток теряет едва ли не половину своей прелести. Но если употребить вино в непосредственной близости от давшего ему жизнь виноградника, то неземное удовольствие просто гарантировано. Как будто, вполне в духе древних языческих представлений, за вкусом кьянти следят какие-то неведомые боги местной лозы, на счастье или на беду, очевидно, обреченные оставаться эндемиками этой живописной долины, носящей то же имя, что и прославившее ее вино.

— Кстати, а вы слышали о достижениях ваших коллег из университета в Сиене в области винной археологии? — поинтересовалась хозяйка перед началом дегустации. — Представьте, им удалось обнаружить древнюю этрусскую винодельню и лозу, датируемые шестым веком до нашей эры.

— Неужели? Я не в курсе, — признался Глеб. — И что же пили древние этруски?

— В этом-то вся соль. Наши предки пили… — Преисполненная гордости госпожа Руффальди для пущей важности выдержала театральную паузу. — Что бы вы думали?

Уже догадавшийся о верном ответе Глеб счел правильным подыграть хозяйке и развел руками, всем своим видом показывая, что не имеет ни малейшего понятия, о чем идет речь.

— Этруски культивировали санджовезе и канайоло! То есть именно те сорта винограда, что мы купажируем для производства нашего лучшего кьянти. А значит, они пили практически то же самое, что и мы!

После этой преамбулы вино из местных подвалов было спешно разлито по бокалам. Госпожа Руффальди вежливо предложила тост за гостя из «далекой северной страны».

Вино и впрямь оказалось великолепным. Пришедший в полный восторг от потрясающего напитка Глеб решил сделать приятное хозяйке и произнес ответный витиеватый тост, в котором в продолжение дегустационной темы попытался шутливо примерить к женщинам органолептические характеристики вина: «тонкость», «округлость», «полнотелость», «длительное послевкусие» и прочие. Вышло довольно убедительно.

Раздухарившийся Глеб пошел дальше и, в духе сомелье, сравнил женщин с винами различных категорий: молодое, ординарное, марочное. Исходя из того, что тонкость и богатство букета являются производными длительной выдержки, Глеб, пускай и несколько фривольно, зато с большим чувством сравнил госпожу Руффальди с принятой в Италии эксклюзивной категорией riserva, куда попадают только зрелые, а потому высочайшие по качеству и вкусу вина.

Несмотря на дерзко затронутую тему возраста, тост произвел должное впечатление. Госпожа Руффальди, смеясь, захлопала в ладоши. К ней дружно присоединились и остальные гости, явно понимающие толк в виноделии. Кроме разве что слащавого ухажера хозяйки, так и сидевшего с постной миной.

Постепенно завязалась обычная для таких случаев непринужденная застольная беседа, как водится, обо всем и ни о чем.

Вскоре послышалось отдаленное лязганье раздвигающихся ворот и шум двигателя въезжающего автомобиля.

— К нам гости? — поинтересовался хозяйкин ухажер.

— Скорее, к моей дочке, — загадочно улыбаясь, объяснила синьора Руффальди.

— Но я никого не приглашала, — настороженно сказала Франческа, отложив в сторону нож и вилку.

— Поэтому мне и пришлось сделать это самой.

— Что ты имеешь в виду?

— Скоро увидишь.

— Надеюсь, это не Этторе? Ты же знаешь, что мы в ссоре!

— Именно поэтому я его и позвала.

— Не спросив меня?

Прекрасные глаза Франчески сузились от негодования. А заинтригованный Глеб невольно повернул голову в сторону входа.

Дверь отворилась, и в залу вошел высокий, широко улыбающийся мужчина весьма приятной наружности. Впрочем, сказать о нем «приятной наружности» значило бы погрешить против истины. Родители не зря назвали своего сына Этторе, то есть Гектором. Парень был красив и мужественен одновременно. Лицом и глазами он чем-то неуловимо напоминал молодого Аль Пачино, только выполненного в масштабе полтора к одному. Тонкий летний костюм безупречно сидел на статной фигуре. На затылок была заломлена элегантная соломенная шляпа. Засвидетельствовав свое почтение хозяйке, вошедший сел на незанятый стул возле Франчески с противоположной от Глеба стороны.

— Чао!

— Чао!

В воздухе повисло напряжение. Непринужденная беседа тут же стихла. Франческа, кажется без особого энтузиазма, представила гостя Стольцеву:

— Этторе Понти. Мой жених.

Странная штука. Казалось бы, ну какое дело Глебу до личной жизни семьи Руффальди в целом и отдельных ее представителей в частности? И тем не менее прекрасное настроение, а вместе с ним и аппетит мгновенно улетучились. Скуксившийся Глеб отставил недоеденное мясо и попросил разрешения осмотреть сад.

Минут через тридцать-сорок к нему присоединилась Лилиана Руффальди с огромным бокалам кьянти в руке. Она предложила присесть на лавочку с изящно выгнутой спинкой.

— Дочь говорила мне, ты настоящий полиглот?

— Да нет, что вы, — замотав головой, ответил Глеб.

— Напрасно скромничаешь. Знаешь, у нас говорят: un иото vale tanti uomini quante lingue sa.

Глеб, конечно, слышал эту поговорку насчет того, что один человек стоит стольких, сколько языков он знает, но всегда считал ее смысл фольклорным преувеличением.

— Забавно. Тебя не отличишь от коренного флорентийца. Ни на слух, ни на глаз. Ты и ведешь себя как стопроцентный итальянец. Все, что у тебя на душе, сразу можно прочитать по глазам. Кстати, глаза у тебя хорошие. Так что я в чем-то понимаю Франческу…

— Так она обо мне рассказывала? — В этом месте Глеб не на шутку оживился, а синьора Руффальди, напротив, поджала губы, прежде чем ответить:

— Да, немного. Но я не об этом. Ты приехал и уехал. А нам здесь жить… — Она отхлебнула из бокала. — Выйти замуж за представителя рода Понти — достойный выбор для Франчески. Тем более что они с Этторе обручились бог знает когда. Но потом все закрутилось: университет, столичная жизнь, отношения без особых обязательств. А у нас здесь все по-другому. Но я по-прежнему надеюсь, что моя дочь еще вернется в отчий дом. Кстати, того же хочет и Этторе. Я мечтаю о том, чтобы эти старые стены опять наполнились жизнью: звоном бокалов, беготней внуков… — Хозяйка «Ла-Коломбеллы» снова приложилась к вину. — И я очень не хочу, чтобы эти мои мечты пошли прахом.

— Но отчего такое может случиться?

— От поспешности, необдуманности, глупости, наконец.

Глеб посмотрел на графиню в надежде, что она расшифрует свою мысль. Та, однако, делать этого не захотела и, с наслаждением посмаковав остатки одного из своих самых удачных кулажей, застучала высокими каблуками по выложенной плиткой дорожке по направлению к дому.

Часом позднее, в момент прощания, Глебу показалось, что Франческа хотела о чем-то поговорить, но Этторе, застывший в напряженной позе в двух шагах от нее, помешал это сделать.

Назад во Флоренцию его любезно довез предоставленный госпожой Руффальди шофер-сицилиец, говоривший так быстро и на таком диком наречии, что Глеб понимал его через слово. В небольшом отдалении за ними, как и по пути сюда, следовал автомобиль с полицейскими в штатском.

Провожая глазами проплывающие мимо холмы, Глеб ломал голову над тем, о какой такой необдуманности говорила госпожа Руффальди. Ведь Глеба с ее дочерью связывала не более чем симпатия. Хотя и, похоже, взаимная.

Буквально через час после возвращения Глеба в отель позвонил Брулья. В голосе комиссара звучало неприкрытое раздражение.

— Мне доложили о вашей поездке. Впредь попрошу предупреждать меня о ваших планах заранее, иначе мы не сможем обеспечить надежную охрану. Да и ваш отель, к слову, тоже далеко не самое безопасное место. Вы не против, если мы поселим вас на вилле в пригороде? Закрытая территория существенно упростит задачу. Что скажете?

Глеб скрепя сердце согласился. Прощай, Флоренция?

— Предлагаю съехать из гостиницы уже завтра, — настаивал Брулья. — Из номера на всякий случай не выписывайтесь. Скажите портье, что будете в отъезде. А я пока пошлю за вами инспектора Звельо. Вы ведь помните его? Нужно обсудить детали переезда. Жду вас у себя.

Через полчаса вечно улыбающийся Звельо уже стучал в дверь номера. Они вместе спустились к автомобилю у входа.

Сев на заднее сиденье рядом со Стольцевым, инспектор разом перестал улыбаться. Вытащив пистолет, он грубо ткнул им Глеба в ребра и рявкнул водителю:

— Поехали!

Глава XLI

…Хотя этрусские гаруспики, искуснее других разгадывающие смысл знамений, и сделали все от них зависящее, чтобы отговорить императора от похода — столь велико было число дурных предзнаменований, — Август остался непреклонен. Огромной армией, насчитывающей более восьмидесяти тысяч воинов, мы, охваченные жаждой битвы и трепетом перед будущим, скрытно вступили в чуждые пределы.

Наша задача — взять Ктесифон, важнейшую крепость на восточном берегу Тигра. Орудуя щитами и мечами и раз за разом выигрывая изнурительные сражения, мы доблестно прокладываем себе путь к конечной цели, пока на горизонте не вырастают грозные стены, ощетинившиеся стрелами, копьями и метательными орудиями.

Персы — непревзойденные лучники. Натягивая лук, они доводят тетиву ровно до правого соска и едва заметным тычком пальца аккуратно посылают смертоносную стрелу точно в цель, не сбив наводки. Лучников так много, что град стрел временами заслоняет солнце, погружая обе сражающиеся стороны во тьму.

И пусть храп персидских боевых слонов до смерти пугает лошадей и заставляет содрогнуться сердца даже закаленных в битвах воинов, несмотря ни на что, перевес в первых стычках за нами, и бесстрашные легионы в ногу идут вперед под звуки барабанного анапеста, все тверже и тверже ставя мозолистые ступни в такт с сильной долей: «там-там-тум», «там-там-тум», «там-там-тум»…

…Только что перебежчик сообщил любопытную весть: шахиншах Шапур II, прозванный Длинноруким, пообещал за голову Юлиана более чем щедрую награду — крупнейший в мире рубин «Ардашир», размером с голубиное яйцо. Теперь понятно, в чем причина такой настойчивости персидских лучников, посылающих нескончаемый поток стрел в нашу сторону.

Сам Юлиан лишь посмеивается и говорит, что у Длиннорукого руки коротки…

…Разочарованию армии нет предела. Военный совет принял решение отступить от Ктесифона! И даже приближенные императора не знают, в чем причина. Дурное знамение?

А еще то ли по чьему-то неразумному наущению, то ли подражая Юлию Цезарю, Юлиан приказывает сжечь сопровождавшие армию корабли — нашу единственную надежду на спасение в случае неудачи. А ведь их можно было использовать как материал для наведения мостов.

Оставив Ктесифон, мы, презрев опасности, углубляемся в безводную пустыню. Позже становится известно, что подосланные коварным шахиншахом проводники нарочно заманивали нас как можно дальше от мест, где можно добыть еду и воду.

Сказывается усталость. Вечерами, отдав приказ разбить лагерь и позаботившись о еде и отдыхе для своих храбрых солдат, император все реже развлекает себя диспутами с сопровождающими нас в походе мудрецами, среди которых особо выделю уже упомянутых мною Максима и Либания…

…И вот, как-то на исходе дня, когда мы, утомленные очередным сражением, наконец получили возможность передохнуть и залечить раны, Юлиану явилось устрашающее предзнаменование — падающая звезда факелом прочертила погасшее небо и бесследно растворилась за горизонтом. Опрошенные поутру гаруспики в один голос просили отложить выступление хотя бы на несколько часов. Да что там гаруспики! Даже верный Мардоний валялся в ногах у Августа, моля об отсрочке. Но, как ни странно, Юлиан, прежде столь глубоко почитавший науку гаданий, твердым голосом дает команду покинуть лагерь. Мы тревожно переглядываемся со старым евнухом…

…Стоял конец июля, и раскаленное дыхание невыносимого зноя Карманитской пустыни, казалось, оплавляло доспехи воинов. Несмотря на пекло, наши колонны упрямо шли вперед в надежде покорить еще больше земель и городов.

Все еще не облаченный в панцирь император хмуро всматривался в горизонт, не ведая, что опасность притаилась где-то сзади. Я ехал чуть поодаль и тоже не спускал глаз с простиравшихся впереди бескрайних просторов, растревоженных набирающим силу смерчем — обычным явлением для этих проклятых богами мест.

Оглянувшись на стук копыт, я увидел скачущего во весь опор всадника. Поравнявшись с императором и подняв клубы желтой пыли, гонец, посланный магистром конницы, сообщил о внезапном нападении персов на наш арьергард, грозящем смять тылы римского войска. Так и не успев надеть броню, Август с одним лишь щитом и мечом наперевес увлекает отряд отборных бойцов на выручку арьергарду.

Некоторые горячие головы нынче утверждают, что император тогда сам искал смерти, разуверившись в удаче. Глупости. Можете мне поверить, Флавий Клавдий Юлиан никогда в жизни не сдавался. И в том последнем бою он как обычно сделал все, что мог, ради победы Рима.

Едва отбив врага и восстановив порядок, мы узнаём о новом нападении. На сей раз коварные персы крупными силамиударили в центр, бросив на нашу легковооруженную пехоту боевых слонов. Доблестный Юлиан снова поспешил на выручку.

Прикрываясь от стрел и копий только одним щитом, он кинулся в самую гущу боя и вместе с рядовыми легионерами принялся отчаянно рубить сухожилия гигантских животных. Я держался рядом, но затем в горячке сражения потерял Юлиана из виду. Воодушевленные присутствием императора солдаты вскорости обратили неприятеля в бегство, и я снова отыскал Августа глазами. Издавая боевой клич, он обрушивал безжалостно разящий меч на спины убегающих варваров.

Вдруг император резко выпрямился в седле и оглянулся, будто ища кого-то в толпе сражающихся. Кого? Уж не меня ли? Я подстегнул коня и в одно мгновение оказался рядом. То, что я в ту минуту увидел, будет вечно стоять у меня перед глазами.

Сбросив бесполезный щит, Юлиан тщетно пытался вырвать короткое кавалерийское копье, глубоко засевшее в его окровавленном боку. Несмотря на все усилия, копье не поддавалось. Наконечник был так остро отточен, что перерезал сухожилия на железных пальцах императора. Устремив на меня затуманенный взгляд, Август без чувств рухнул с коня на иссохшую, потрескавшуюся от зноя землю…

…Мы на руках вносим раненого императора в его палатку, своим убранством совсем не отличающуюся от тех, что служат укрытием простым солдатам, за исключением горы рукописей и прочих бумаг, заваливших стол.

Юлиан приходит в себя. Кажется, он единственный из всех не потерял присутствия духа иуспокаивает плачущего Мардония.

Придворный врач Орибазий осторожно рассекает ножом одежду, дабы осмотреть рану. Я выхватываю меч и в один миг помогаю ему завершить дело. С трудом вытянув плотно засевшее в августейшем теле копье, мы обнаруживаем, что оно пробило Юлиану печень, будто инструмент какого-то преисполненного жестокости небесного гаруспика, решившего погадать не абы на чем, а на плоти самого императора, даже не дожидаясь его последнего вздоха.

Рыдания Мардония усиливаются. Мои глаза тоже застилают слезы. Все присутствующие — видавшие виды ветераны, и врачу не нужно им объяснять, что означает подобная рана.

Юлиан обводит взглядом столпившихся вокруг его ложа людей. В его взоре нет ни страха, ни отчаяния.

Отослав всех под предлогом охватившей его слабости, Юлиан приказывает мне остаться и, сохраняя хладнокровие, диктует последние распоряжения, о которых я расскажу позже.

Закончив, он тяжело откидывается на подушку и, взяв меня за руку, неожиданно вспоминает затерявшийся в далеком прошлом день, когда, еще будучи совсем ребенком, вместе с Мардонием и двумя телохранителями-нубийцами отправился на невольничий рынок в самом центре Никомидии.

— Я был очень одинок тогда и в детской простоте мечтал купить себе не раба, но друга.

— Смею надеяться, ты не сильно разочарован той дурацкой покупкой? — спрашиваю я, повернувшись боком, чтобы Август не заметил недостойных воина слез, сами собой наворачивающихся на глаза.

— Напротив, — превозмогая нестерпимую боль, с улыбкой отвечает император. — Ты — лучшее, на что когда-либо были истрачены деньги из римской казны.

Он просит подать ему воды, делает пару жадных глотков, отворачивается лицом к пологу и мирно засыпает.

Помня о том, что, по римским представлениям, усопший император тут же становится богом, я во все глаза смотрю на Юлиана, дабы не пропустить волшебную трансформацию. К полуночи я с ужасом понимаю, что он перестал дышать, тихо и незаметно отойдя в глубоком сне. Клянусь небом, все это время я почти не мигал и не мог прозевать момент преображения Августа в бога!

«Может быть, Юлиан всегда был небожителем?» — пронзает мой мозг запоздалая догадка…

Глава XLII

Автомобиль на огромной скорости мчался в противоположную от комиссариата сторону.

— Но разве вы не должны были доставить меня к Брулье? — ничего не понимая, пролепетал Глеб.

— Я сам знаю, кому и что я должен, — мрачно глядя на дорогу, процедил Звельо и еще сильнее вдавил ствол «беретты» Глебу в ребра. Несколькими ловкими движениями инспектор обыскал пленника и вытащил из нагрудного кармана мобильный. Опустив стекло, Звельо с силой запустил телефоном в проносящуюся мимо кирпичную стену. Затем хлопнул по плечу человека на переднем сиденье. Тот без слов протянул инспектору какую-то скомканную тряпку. Звельо так же молча развернул ее и нахлобучил Глебу на голову. В груди у того все разом похолодело. Наступила полная темнота.

— Неужели это все из-за картины?

— Не совсем так, синьор. — Судя по голосу, Звельо улыбался.

— Тогда из-за чего?

— Из-за самой ценной картины в мире!

— А вы уверены, что она действительно существует?

— Не важно. Я знаю только одно: теперь мне уж точно не придется всю оставшуюся жизнь бегать за уголовниками.

Инспектор снова рявкнул на водителя, чтобы вел быстрее, и еще больнее вдавил пистолет пленнику в ребра. До Глеба наконец дошло, что назад из этой поездки он, скорее всего, не вернется.

Чья-то рука грубо сдернула колпак с его головы. Сощурившись от яркого света, Глеб обвел взглядом большую комнату с черным полом и белыми стенами. Посредине, устроившись в кресле на колесиках, сидел курчавый человек лет шестидесяти пяти. Легонько оттолкнувшись носками ботинок от каменного пола, он подкатился поближе к Глебу.

— Инспектор Звельо говорит, что благодаря какому-то загадочному дару вы знаете, кто я, хотя мы с вами ни разу не встречались. Это правда?

— Предполагаю, что имею честь предстать перед самим Понтификом, — хмуро ответил Глеб, высмотрев выглядывающую из-под рукава футболки татуировку в виде вписанной в круг пятиконечной звезды — печально знаменитый символ «Красных бригад».

— Так, значит, это не россказни? — с интересом разглядывая Стольцева, спросил человек в кресле.

Глеб не пожелал тратить время и силы на объяснения, сосредоточившись лишь на одной мысли: «Как выйти отсюда живым?»

Раскрылась дверь, и в комнату вошли еще три человека. Одним из них оказался Звельо. По сигналу Понтифика он вытащил пистолет и встал у Глеба за спиной.

— Только без глупостей!

Остальные двое подошли к стоящему в углу комнаты сооружению под матерчатым покрывалом. На обоих были медицинские халаты, перчатки, бахилы и даже шапочки. Один был двухметровым гигантом, другой на его фоне смотрелся коротышкой.

— Говорят, вы не только экстрасенс, но еще и ученый? — поинтересовался верховный двенадцатибожник. — Тогда вам точно стоит это увидеть.

Он поудобней откинулся в кресле и махнул рукой.

— Начинайте.

Коротышка осторожно откинул покрывало. Под ним оказались два поставленных рядом мольберта. С одного из них смотрела «Влахернская Божья Матерь». Глеб облегченно вздохнул. Значит, цела.

Затем его внимание привлекло полотно на соседнем мольберте — довольно художественно выполненная реконструкция полотна Зевксиса, видимо, призванная послужить подобием карты для тех, кто будет снимать воск, под которым скрывается древний шедевр. А в том, что воскопись сейчас же будет удалена, Глеб уже не сомневался.

Коротышка и верзила надели очки-микроскопы и раскрыли ящик с инструментами. Первый взял в руки миниатюрную горелку, а второй с опаской предупредил:

— Осторожнее! Ты же не хочешь растопить и Юпитера?

Коротышка показал напарнику кулак и поднес сопло горелки к «Влахернетиссе».

Глеб с трепетом наблюдал за происходящим. Коротышка растапливал воск с нижнего края иконы, а верзила внимательно следил за результатами работы. Возбужденный предвкушением Понтифик подкатил кресло поближе и всем телом подался вперед, дабы ничего не упустить.

Вскоре проступили первые контуры скрытого за иконой изображения. Глеб машинально сверился с реконструкцией. Да, так и есть. Это, должно быть, Аполлон, взмахом руки привлекающий внимание сидящего на троне Громовержца.

Стольцев невольно залюбовался искусством художника и сохраненной воском свежестью красок. Даже по крохотному фрагменту стало понятно, что Зевксис и впрямь был непревзойденным мастером.

Внезапно послышался легкий щелчок, и к мерному сопению горелки примешался какой-то новый звук. Так шипит чайник, перед тем как закипеть. Глеб почувствовал незнакомый запах, смахивающий на благовония.

«Химзащита?!» — вспомнил он о рассказе реставратора Лягина и на всякий случай набрал полную грудь воздуха.

Первым потерял сознание коротышка. Верзила попытался было ему помочь, но тут же, сложившись вдвое, сам рухнул на пол. За ним вместе с креслом последовал Понтифик. Последним упал дальше всех находившийся от иконы Звельо. Его пистолет гулко звякнул о камень. Из последних сил схватив в охапку «Богородицу», Глеб добрался до двери, открыл ее ногой и сделал долгожданный вдох. Снаружи его встретили шум ливня и почти полная темнота.

Выскочив на незнакомую улицу, он что есть мочи побежал прочь от своей темницы. Очень скоро сзади послышались голоса и чей-то топот. Похоже, его похитители пришли в себя. А с иконой далеко не уйти. Как же быть?

Раздался выстрел. Совсем близко просвистела пуля. Сердце Стольцева провалилось куда-то вниз, но затем мало-помалу вернулось на место. Он изо всех сил бежал по лужам, пузырящимся под проливным дождем. Судя по звукам, дистанция, отделяющая Глеба от преследователей, неуклонно сокращалась.

Внезапно совсем рядом послышался визг тормозов.

— В машину! В машину, я говорю! — скомандовал человек за рулем.

Задыхаясь от стремительного бега, Глеб не сразу узнал голос.

Глава XLIII

…Не имея никакой возможности доставить прах Юлиана в родной Константинополь, мы в спешке хороним его и приносим обильные жертвы богам. Это — самое меньшее, что могут сделать для усопшего Августа его верные соратники и друзья.

Либаний, единственный из всех способный взять слово, не содрогаясь от рыданий, откашливается и оправляет запыленную тогу. Свою заупокойную речь в финале он дерзко превращает в обвинительную.

— Кто же был его убийцей? — гневно вопрошает Либаний небеса, не удостаивающие его ответом. — Имени его я не знаю, но это точно не перс, ведь ни один из них не получил отличия за нанесение этой раны. И я благодарю врагов за то, что не присвоили себе славы подвига, которого не совершали, но предоставили нам самим возможность найти предателя.

Либаний совсем не преувеличивает, как иные риторы в пылу публичных выступлений. Лазутчики, посланные в стан неприятеля, донесли, что гигантский рубин «Ардашир», обещанный в награду за голову римского императора, так и остался невостребованным. По крайней мере пока.

Кроме того, разведчики доложили, что завидевшие их в момент отхода персидские часовые, вместо того чтобы пуститься в погоню, принялись на чем свет стоит поносить отряд римлян, упрекая их в трусости и обвиняя в подлом убийстве собственного царя. Может быть, персы знают что-то такое, чего не знаем мы?

Вернувшись в свою палатку, я не могу думать ни о чем другом, кроме горьких слов Либания про то, что враги предоставили нам самим возможность найти убийцу императора. А еще перед моими глазами раз за разом встает тот злосчастный миг, когда, уже пораженный копьем, Юлиан удивленно оглянулся назад, будто пытаясь разглядеть солдата, вероломно нанесшего удар в спину.

Неужели предатель, оборвавший славный путь моего императора, где-то совсем рядом? Возможно, пьет вино из одного со мной кубка, притворяется скорбящим, а сам только и ждет подходящей возможности пробраться за кордоны и потребовать у персов заработанную подлостью награду.

О всемогущие боги, ну конечно, убийца обязательно попытается получить обещанный шахиншахом «Ардашир»! Какой все же причудливой может быть Судьба. Тот же самый рубин, что подвиг изменника убить моего императора, возможно, и приведет меня к злодею.

Я расплываюсь в кривой улыбке, от которой кожа излишне чувствительного Мардония покрывается мурашками. Евнух говорит, что на его памяти в последний раз я так улыбался, когда руками вырывал дымящиеся кишкиу вызвавшего меня на поединок германца.

О, как бы мне теперь пригодился совет проницательного Памфила! Но знаменитого Инвестигатора давным-давно нет на этом свете. Остались только его книги да неизбывная мудрость. Хватит ли мне этого?

Как бы там ни было, я начинаю собственное расследование, посвятив в детали одного лишь Мардония, все еще продолжающего, как баба, стенать по вознесшемуся к звездам любимому господину.

Не находя покоя, я решил не терять бдительности и в поисках вдохновения перечитать что-нибудь из сочинений милетского мудреца. Согласно его теории, всякий преступник рано или поздно обязательно ошибается и выдает себя. Надо только уметь ждать и ничего не упускать из виду…

…Июньская ночь, подобно вероломной наложнице-персиянке, сладко убаюкивала притворным жаром, втихомолку коварно застилая окрестности непроницаемой мглой.

Памятуя о том, что темнота — союзник врага и предателя, и превозмогая усталость, я, не сомкнув глаз, всю ночь напролет наблюдал за блуждающими в темноте огоньками, каждый из которых освещал путь одному из наших дозоров.

Ночное бдение не принесло никаких новостей. Наутро пришло печальное известие об очередных потерях. Осмелевшие персы напали из засады и перебили наш караул, объезжавший левый фланг лагеря. Спастись от верной смерти удалось только двум счастливцам — гвардейцам Аппию и Лету.

В полдень полог шатра едва слышно приподнялся. Моя рука сама потянулась к мечу.

— Это я, — прошептал Мардоний.

— Есть новости?

— Перебежчик сообщил, что нынешней ночью «Ардашир» обрел нового хозяина…

Глава XLIV

Запрыгнув в машину, Стольцев бросил на сиденье «Богородицу» и устало плюхнулся сам. Он еще не успел закрыть дверь, а Скутти уже вдавил педаль газа в пол.

Наконец-то можно было перевести дух, наслаждаясь ощущением безопасности. Ликование оказалось скоротечным и было прервано выстрелами и слепящим светом фар в зеркале заднего вида. Глеб инстинктивно вжал голову в плечи, а Скутти щелкнул кнопкой радиопереговорного устройства:

— За мной хвост, — сообщил он кому-то.

Глебу стало обидно. Преследовали, между прочим, их обоих, а не одного только итальянца.

Пристально вглядываясь сквозь пелену дождя в таблички с номерами домов, комиссар методично перечислял улицы, по которым они мчались. Через какое-то время голос в динамиках назвал знакомый Глебу перекресток в паре километров до въезда в город, где эстакада делала крутой поворот.

Они добрались до указанного места уже через пару минут. Скутти напряженно и сосредоточенно всматривался в зеркало заднего вида. Глеб боязливо покосился в боковое. Он, правда, так толком ничего и не разглядел в тугих струях дождя, кроме пары неярких вспышек на обочине.

Послышались приглушенные хлопки. Их «альфа-ромео», повизгивая покрышками, вошла в крутой вираж. Автомобиль преследователей, напротив, совсем не сбавляя скорости, почему-то продолжал ехать прямо. Он снес несколько секций ограждения и провалился в пустоту. Через несколько секунд раздался грохот, затем в небо взметнулись сполохи огня, скоро растаявшие за очередным поворотом.

— Как вы меня нашли? — немного успокоившись, спросил Глеб.

— Получил сигнал, — загадочно ответил комиссар. В ответ на недоуменный взгляд Стольцева он с улыбкой отвернул лацкан его пиджака и извлек небольшое устройство размером с пуговицу.

— Но когда вы успели мне его прицепить?

Скутти снова улыбнулся. А Глеб вспомнил их теплое дружеское прощание в баре гостиницы. Ловко!

Комиссар любезно подбросил Стольцева до отеля. Они стали прощаться. Скутти посерьезнел:

— Заприте дверь на все замки и забаррикадируйте мебелью. Задерните шторы, закройте балкон и форточки. После всего, что вы пережили, эта предосторожность будет нелишней.

Глеб бросил неуверенный взгляд на заднее сиденье:

— А как быть с иконой? Признаться, я побаиваюсь нести ее в гостиницу.

— Да, это было бы слишком рискованно, — согласился Скутти. — Пусть полежит до утра в сейфе комиссариата. Операция закончена, и таиться от коллег больше незачем.

Глеб облегченно кивнул:

— Отлично.

Они прочувствованно пожали друг другу руки. Скутти, в очередной раз взвизгнув покрышками, растворился в темноте по-южному непроглядной флорентийской ночи. А Глеб, не чуя под собой ног, поплелся в номер, вяло размышляя, стоит ли поставить в известность Брулью. Вспомнив, что все контакты утрачены вместе с мобильником, он решил разобраться с этим поутру. Добравшись до кровати, Глеб ничком упал на свежие простыни. Не раздеваясь.

Его разбудил звонок. Сняв трубку, не включая свет и пытаясь подавить зевок, Глеб промычал что-то отдаленно похожее на pronto[11]. В трубке раздался взволнованный голос Брульи:

— Синьор Стольцев, с вами все в порядке?

— Спасибо, все хорошо, — успокоил комиссара Глеб. — Хочу довести до вашего сведения, что инспектор Звельо…

— …Предатель, — опередил его Брулья. — Мы уже в курсе. Объявили негодяя в розыск.

Оттягивая момент триумфа, Глеб нарочно задал комиссару пару пустячных вопросов. Наконец, не в силах более сдерживаться, он выдал самую главную новость:

— Да, кстати. Я нашел икону.

— Как нашли? Что вы такое говорите? Где она?

— В надежном месте. Приезжайте, все расскажу.

— Bravo! — пришел в восторг Брулья. — Все бросаю и лечу к вам. Буду через полчаса.

С трудом заставив себя полностью проснуться, Глеб вышел на балкон и вдохнул свежий воздух. Утро выдалось волшебным. Полюбовавшись на хаотичную сеть узких улочек и выпив отменный капучино, Глеб с нетерпением ждал появления комиссара.

— Ну, где же она? — прямо с порога спросил Брулья.

— Икона у Скутти.

— У кого?

Тут Глеб даже позволил себе снисходительно улыбнуться.

— Комиссар Скутти — ваш коллега. Из Центральной инспекции.

— Скутти, говорите? Из Центральной инспекции? — вскинув брови, переспросил Брулья. — Должно быть, из отдела внутренних расследований? Но когда вы, черт возьми, успели с ним познакомиться?

— Он был у меня в отеле. Рассказал, что в полицейском управлении завелся предатель, и попросил ничего не говорить даже вам.

— И вы вот так с ходу поверили, что «кротом» могу оказаться я?

Комиссар был явно задет. Глеб развел руками:

— Но что мне было делать? А кроме того, вместе со Скутти ко мне тогда пришел представитель нашего посольства и уговорил посодействовать.

— Ладно, чего уж, — покачав головой, сказал комиссар. — Рассказывайте, как связаться с этим вашим Скутти.

— Вот, держите.

Глеб вынул из кармана листок и протянул его комиссару.

Брулья набрал номер и поднес телефон к уху.

— Хм, «аппарат абонента в сети не зарегистрирован». А вы можете прямо сейчас переговорить с тем дипломатом, который сопровождал комиссара Скутти?

— Разумеется.

Глеб попросил оператора соединить его с российским посольством. В трубке раздался бодрый голос дежурного.

— Я бы хотел срочно переговорить с господином Фроловым, — попросил Глеб.

— Одну минуту.

Глебу показалось, что прошла не минута, а целая вечность, прежде чем дежурный вежливо сообщил:

— Извините, но сотрудника с такой фамилией у нас нет.

Глава XLV

…Будь я проклят! Всю ночь не сомкнул глаз, но проворонил, как кто-то из наших втихую пробрался к неприятелю. Ловкач умудрился незаметно обойти все наши дозоры. Еще бы, ему было прекрасно известно их расположение. Так что теперь ищи-свищи. Получив награду, негодяй ни за что не вернется в римский лагерь. Если только, конечно, у него здесь не остались сообщники. Тогда придется поделиться с ними добычей.

Чем больше я размышлял, тем более вероятным мне казалось, что предатель вряд ли действовал в одиночку. А вдруг он все же отважится вернуться? Значит, у меня еще есть надежда отомстить.

Снова для вдохновения перечитав описанное Памфилом «Дело о двойном убийстве» и синей глине, указавшей на душегуба, я вспомнил, что этой ночью стоянку персов от нашего лагеря отделяли не только безрадостная пустыня, но и узкий, еще не пересохший ручей, сбегавший с горного хребта неподалеку. А это означало, что лазутчик обязательно должен был, что называется, замочить ноги. Если не свои, то по крайней мере лошадиные.

Стараясь не привлекать внимания, я отправился в стойла. Сказав страже, что пришел проведать своего скакуна, я зашагал в самый дальний конец, где обычно привязывали лошадей караульные отдыхающей смены.

Почему туда? Не могу объяснить. Мною двигало какое-то неясное предчувствие, которое нуждалось в подтверждении.

Чуть ли не до заката я внимательно осматривал сбруи и животных, но тщетно — конюхи уже успели вычистить лошадей, и никаких следов грязи на копытах не было и в помине. В общем, я так и не нашел ничего необычного. Почти ничего. Разве что пару маленьких странностей: грива жеребца, принадлежащего счастливо спасшемуся в ночной стычке Аппию, была грубо и весьма неумело выстрижена, а на крупе кобылы его закадычного друга Лета виднелась небольшая потертость.

Разочарованный, я возвращался к себе. И по дороге у меня возникло смутное ощущение, будто что-то подобное со мной уже случалось раньше. Но где и когда?

Перекусив оливками и сыром, я вновь принялся листать Памфила.

— О боги! «Дело о пропавшем чекане!» Вот где говорилось о чем-то похожем.

И я лихорадочно впился глазами в историю давнишнего преступления, блистательно распутанного хитроумным греком.

Описанные в рассказе события произошли в хорошо знакомой мне Галлии, в Лунгдуме, где располагался монетный двор. Одним прекрасным утром выяснилось, что стража, охранявшая запас монет, готовый к отправке в войска, перебита, а деньги бесследно исчезли. Вместе с деньгами пропал запас золота и серебра, а также один из чеканов. Другими словами, отныне злоумышленники могли сами штамповать звонкую монету с благородным профилем императора. Стерпеть подобное оскорбление было совершенно невозможно, и власти поспешили послать за Инвестигатором.

Тщательно опросив всех, кто стоял ночью в карауле, Памфил заподозрил двоих дозорных. Однако никаких прямых доказательств их вины не было. Мало того, один очевидец упрямо показывал, что видел огонь лампы, освещавшей дозору путь далеко в стороне от хранилища.

Тогда Инвестигатор приказал отвести его в конюшню, где придирчиво осмотрел сбруи и шкуры скакунов. Его внимание привлекла подпалина на боку у одного из жеребцов. Обнюхав шерсть, Памфил убедился в том, что подпалина совсем свежая. Вообще-то маслом, пролившимся из лампы, никого неудивишь, но Дознавателя смутило другое. На том месте, где огонь опалил шкуру, должно было располагаться бедро всадника, а сквозь его тело масло протечь никак не могло. Очень странно.

И тут Памфила осеняет догадка. А что, если всадника на лошади не было? Инвестигатор вспомнил о старинной восточной хитрости, когда, пытаясь сбить с толку греческих наблюдателей, персы привязывали к лошадям светильники и ударом кнута посылали их без седоков в сторону, противоположную той, куда направлялись на самом деле.

Дальнейшие исследования только подтвердили эти подозрения. Картина сложилась сама собой. Вступившие в сговор негодяи, отведя от себя подозрения с помощью нехитрого трюка с лампой, тайно проникли в лагерь. Зная пароли, они вероломно напали на караул и завладели казной и чеканом. И только подпалина на шкуре лошади, привычно вернувшейся в родное стойло, раскрыла внимательному Инвестигатору правду об этом некогда нашумевшем преступлении.

Помню, как, закончив чтение Памфила, я в волнении мерил палатку шагами. Какими все же полезными могут оказаться книги.

Итак, если следовать логике Инвестигатора, любое преступление неизбежно оставляет следы. Но являются ли таковыми отметины, обнаруженные мною на лошадиных шкурах?

Изнемогая от зноя и утомительных умозаключений, я вышел наружу, дабы вдохнуть свежего воздуха. Мимо к своей мастерской проскакали оружейники, вдвоем примостившиеся на тощей кобыле. В мозгу молнией сверкнула догадка.

Конечно, состриженная грива еще ни о чем не говорила, ее вполне мог срезать кривой меч перса. Но что, если проплешина не была боевой отметиной? Что, еслиАппий и его закадычный друг Лет использовали тот же трюк, что и припертые Памфилом к стене негодяи, дерзко похитившие императорский чекан под Лунгдуном?

Что, если эти двое совместно поубивали остальных дозорных и, для отвода глаз привязав лампу к лошади Аппия, отправили ее палевый фланг? Таким образом, проплешина в гриве вполне может объясняться тем, что в отсутствие всадника за расплескивающей масло лампой никто не следил. Затем под покровом темноты они вдвоем вполне могли незаметно пробраться в стан персов, пересев на одного коня. Вот откуда потертость на крупе! Отчего вдвоем и к чему так рисковать? А с другой стороны, как же иначе? Учитывая стоимость «Ардашира» и искушение обмануть подельников, заговорщики никак не могут полностью доверять друг другу.

Но почему они не остались на той стороне? Значит, был кто-то еще? Кто-то явно поумнее туповатых Аппия и Лета. Некто, способный так застращать этих видавших виды головорезов, что они рискнули вернуться с бесценной добычей в лагерь. Но кто же это?

Памфил учил, что, поняв причину преступления, можно догадаться о том, кто его совершил.

Причины? Да сколько угодно. Чуть ли не все христиане люто ненавидели Августа, отступившего от заветов крестившего империю Константина. Но ни Аппий, ни Лет на моей памяти никогда не носили распятия и не курили фимиам Иисусу. С другой стороны, после неудачного боя под стенами неприступного Ктесифона оба были понижены и переведены в менее приближенное к императору подразделение. К слову, ни тот ни другой в той стычке не струсили, но групповых наказаний в римской армии никто не отменял.

Чем дольше я размышлял, тем яснее становилось, что третий предатель должен быть совсем близко. Ведь чтобы в том печальном бою со злым умыслом послать отряд Аппия и Лета вслед за забывшим про панцирь императором, нужно обладать немалыми полномочиями.

Но кто он? Опальный командир среднего звена? Или представитель высшего командования? Чтобы выяснить правду, нужно было набраться терпения…

…Сегодня неусыпно следовавшие за Аппием и Летом соглядатаи донесли, что те, вечером уединившись в поле, о чем-то долго говорили с еще одним всадником. Им оказался магистр конницы Сергий. Вот теперь все, похоже, становится на свои места. Сын никомидийского священника, год назад насмерть побитого камнями толпой язычников, имел все основания питать нелюбовь к возродившему многобожие государю. Но как это доказать? Единственный выход — найти проклятый рубин…

Глава XLVI

— Похоже, идея использовать вас как приманку пришла в голову не мне одному — со вздохом констатировал разом посеревший Брулья. Тщательно берясь за самые краешки, комиссар сложил листок, на котором мифический Скутти оставил свой номер, аккуратно сунул его в карман и, не прощаясь, зашагал к дверям. — Я буду у себя, — не оборачиваясь, бросил он. — Мне срочно нужны приметы этих ваших «друзей».

Глеб, лишенный дара речи, так и застыл с телефонной трубкой в руке.

Что теперь будет? Как сказать о случившемся Москве? И кто такой, черт возьми, этот человек-призрак, называвший себя Скутти?

Одно ясно наверняка: кем бы ни оказался самозваный комиссар, он явно имеет какое-то отношение к силовым структурам. Состоящий на службе оперативник? Отставник?

«Люди так простодушны и так поглощены ближайшими нуждами, что обманывающий всегда найдет того, кто даст себя одурачить», — вспомнил Глеб высказывание коренного флорентийца Макиавелли. Он в сердцах довольно сильно стукнул себя кулаком по лбу. Это ж надо так влипнуть! Эх, как ему сейчас не хватает Лучко.

Прежде чем сообщить дурную весть капитану, Глеб решил немного пройтись и успокоиться. Брулья, в конце концов, может подождать. Тем более что Скутти, или как там его на самом деле, скорее всего, уже далеко. Вместе с иконой, которую Глеб всего несколько часов назад держал в руках и по собственной воле отдал этому проходимцу!

Потрясающие виды Флоренции сегодня как-то не вдохновляли. Даже Понте Веккьо показался каким-то горбатым уродцем с оттопырившимися в разные стороны домиками-бородавками.

Проходя по заполненной туристами площади Синьории, Глеб поднял глаза на флаг, развевающийся на здании городской администрации. Флаг был украшен гербом Флоренции — красным ирисом на серебряном поле. С саркастической усмешкой Глеб припомнил, что, хотя имя Florentia, данное городу первыми поселенцами — осевшими в этих краях ветеранами римских легионов, и восходило корнями к миру ботаники, первоначальной эмблемой города, по мнению археологов, был фаллос, считавшийся у римлян символом процветания. Впрочем, чего еще ждать от огрубевшей в долгих походах и кровавых битвах солдатни. И если немного напрячь воображение, в нынешнем флорентийском гербе можно было без труда узнать целомудренно сглаженные веками стилизованные очертания мужского естества вместе со всеми полагающимися окрестностями. Оживляемая летним ветерком, эта преисполненная неприличия фигура сейчас как будто отплясывала победный танец, бесстыдно потешаясь над одураченным Глебом.

Низко опустив голову, дабы не видеть скабрезные па, он поспешил прочь от некогда столь любимого места.

Пройдясь еще немного, Глеб впервые за истекшие сутки вспомнил о Франческе. И — о чудо! Очертания тосканской столицы сразу стали приобретать привычное очарование.

В конце концов ноги сами привели Глеба в комиссариат, где он несколько часов давал показания, излагал события последних суток и описывал приметы подозреваемых. Освободиться удалось только к вечеру.

С тяжелым сердцем Глеб возвращался в гостиницу. Дальше медлить со звонком в Москву было нельзя.

Улыбчивый портье приветствовал постояльца вежливым кивком и сообщением:

— Синьор Стольцев, вам оставили посылку. — И портье поднял с пола деревянный ящик внушительных размеров.

Сердце Глеба бешено заколотилось. Схватив ящик, он, минуя лифт, чуть ли не бегом помчался по лестнице в свой номер, по дороге распугав группу туристов.

Заперев дверь, Глеб дрожащими руками открыл крышку. Внутри в ворохе пенопластовой крошки лежал тщательно упакованный сверток. Чуть помедлив, Глеб все же решился разорвать бумагу. Изнутри на него строго смотрела «Богородица».

Глеб осторожно извлек икону. И обомлел. Да, без сомнения, это была «Влахернетисса». Но не вся. А лишь ровно срезанный слой воскомастики. Доска вместе с картиной Зевксиса бесследно исчезла!

Икона лишилась доски, оклада и изрядной части изображения по краям. Уцелевший восковой рельеф был весьма аккуратно срезан каким-то чрезвычайно точным инструментом. Слава богу, воск не растопили, а именно срезали.

Без сил опустившись на кровать, Глеб принялся себя успокаивать.

В конце концов, икону за ее долгую жизнь уже минимум трижды врезали в новые доски. Так что это не проблема. А сколы по краям не должны представлять особых трудностей для реставраторов. Главное, что лик Богородицы цел и Младенец Иисус тоже в сохранности.

На душе полегчало. Глеб аккуратно поднял воскомастику чтобы уложить обратно в коробку, и только тут заметил спрятавшийся на дне листок.

Записка?

Он нервным движением развернул бумажку. Послание состояло всего из одного слова:

Sensal[12]

В недоумении Стольцев принялся внимательно разглядывать рукописный текст. Несмотря на то что надпись была нарочно сделана печатными буквами, почерк показался ему смутно знакомым. Впрочем, ни желания, ни возможности сравнить надпись с оставшимся у комиссара образцом почерка Скутти у Глеба уже не было.

На исходе следующего дня Глеб нанес последний визит в комиссариат.

Брулья, весьма довольный счастливым исходом дела, тихонько мурлыкал себе под нос тарантеллу. Сначала он долго тряс Глебу руку, затем угостил его очень недурным для полицейского управления кофе.

— Забавно получилось, — с усмешкой констатировал комиссар. — Одни воры украли у других.

— Они еще и записку оставили, — сообщил Глеб, потянувшись в карман за бумажкой.

Однако инспектор воспринял эту новость на удивление безразлично.

— Кто это сделал и зачем, мы уже вряд ли узнаем, — поспешил подытожить он. — Ведь, как я понял, у вашего правительства больше нет претензий — православная икона возвращается домой, не так ли?

Глеб кивнул.

— Вот и славно. Значит, дело можно считать закрытым. Finita la storia, — с заметным облегчением объявил итальянец.

Пальцы Глеба смяли в кармане никому не нужную улику. Кажется, настало время собираться домой. Хотя он не мог отделаться от ощущения, что вопреки словам Брульи эта история еще далеко не «финита».

Возвращая допитую чашку и пытаясь найти для нее место на заваленном бумагами столе, Глеб заметил листок с портретом человека, чья внешность показалась ему знакомой. Перехватив его взгляд, Брулья пояснил:

— Это факс из Москвы с фотороботом предполагаемого заказчика похищения.

С помятой страницы на Глеба смотрело вытянутое лицо с тонкими, плотно сжатыми губами. Лицо «комиссара Скутти».

В гостиницу он возвращался пешком, в последний раз наслаждаясь видами этого ни на что не похожего города, давшего миру столько великих людей, что список их имен занял бы целую книгу, а количество созданных ими шедевров — от «Приключений Пиноккио» до «Тайной вечери» — вообще не поддавалось никакому исчислению.

В свете последних событий даже украшенный двусмысленным гербом флаг на площади Синьории больше не казался Глебу оскорбительным.

Шагая по кривым улочкам, он мысленно подводил итоги поездки. Итак, икону, или по крайней мере ее важнейшую часть, удалось спасти. Теперь вновь обретенная святыня, надежно укрытая в российском посольстве, ждала отправки в Москву…

Зазвонил телефон.

— Поздравляю, — сказала Франческа. — В новостях все только об этом и говорят.

— О чем?

— О возвращении «Влахернской Божьей Матери», конечно. Комиссар Брулья теперь телезвезда. Тебя на родине, видимо, ждет нечто подобное?

— Надеюсь, что нет.

— У тебя грустный голос. Все в порядке?

— Не волнуйся, все отлично.

— Очень рада.

Повисла пауза. Боясь, что на этом они и расстанутся, Глеб поторопился сказать главное:

— Я бы очень-очень хотел увидеть тебя. До отлета. Может, сегодня вечером?

— Извини. Семейные обязательства, — ответила Франческа, и в ее голосе ему почудилось искреннее сожаление. — Но, если ты не против, завтра я с удовольствием отвезу тебя в аэропорт.

— Правда?

Они попрощались. Проводит его? Жест показался Глебу романтичным и многообещающим. Он даже ускорил шаг, как будто это могло каким-то образом приблизить завтрашний день.

Оставшееся время он коротал, думая о Франческе. Глеб всегда мысленно делил женщин на тех, с кем у него «в принципе могло бы быть», и на тех, с кем «не могло бы быть никогда». Несмотря на отсутствие осязаемых оснований, он после некоторых колебаний все же переместил Франческу в первую группу. Почему? Интуиция подсказывала, что, встреться они в другом месте и в другое время, все могло бы сложиться иначе. И эта необыкновенная женщина в другой жизни запросто составила бы его счастье.

Удивительно, но еще каких-то пару недель назад, покидая Москву, Глеб был уверен, что швы от оставленных недавним разрывом ран еще даже и близко не срослись. Однако теперь он отчетливо понял, что курс сердечной реабилитации смело можно объявлять законченным.

Повеселевший Глеб даже смирился с собственным отражением в зеркале, несмотря на три-четыре лишних килограмма, набранных благодаря обильным флорентийским харчам. Ничего, в Москве сядем на диету.

К нему вновь вернулось романтическое настроение. Рассеянно поглядывая в окно, Глеб попытался по памяти восстановить запах волос и тембр голоса той, кому по всем правилам итальянской грамматики уже завтра раз и навсегда суждено отправиться из иллюзорного présente[13] в неподвластное нам passato prossimo[14].

Найти, чтобы потерять?

Глава XLVII

…Совершенно очевидно, что рубин спрятали подальше от чужих глаз. При этом камень должен находиться в таком месте, чтобы каждый из заговорщиков знал, что его не обманут, а еще лучше — видел тайник. Выходило, что одно мое рассуждение противоречит другому. И скрытно, и на виду? Ужель такое возможно? Промучившись в догадках пару дней, я по согласию с Мардонием решаюсь на крайние меры.

Заманив Лета ко мне в палатку, мы крепко связываем его и затыкаем рот. Я раскладываю на столе с полдюжины инструментов, одолженных у нашего штатного палача-нумидийца с очень подходящим для его профессии и цвету кожи именем Мавр. В конце концов, ведь это Памфил из Милета был противником пыток, а я старый солдат, не ведающий ни деликатности, ни жалости к врагам.

Надо отдать Лету должное, он долго держится молодцом. Но я же не зряучился гаруспицинеу тех же жрецов, что и Юлиан. Улыбнувшись той самойулыбкой, что так не любит Мардоний, я предлагаю Лету поучаствовать в ритуале антропомантии. Злые языки в свое время частенько возводили напраслину на моего императора, лживо обвиняя его в пристрастии к этому ныне забытому гаданию на человеческих внутренностях.

Перспектива стать дохлым пророчеством образумливает обессилевшего Лета, и он признается, что роковое копье метнул Аппий, а сам он не более чем жертва обстоятельств. И в этом Лет совершенно прав. Именно обстоятельства его иубивают. Им лишь чуть-чуть помогает Мардоний, потуже затянув на шее изменника тетиву от лука. Теперь мы знаем, где искать «Ардашир».

Спешно облачившись в панцирь, я покидаю палатку. Месть — как любовь. Она не умеет и не хочет ждать.

Настигнув Аппия далеко в стороне от нашего стана — встревоженный исчезновением Лета, он решил дать деру, — я без промедления швыряю ему в лицо суровое обвинение:

— Предатель!

Натянутый лук Мардония не оставляет Аппию выбора — он вынужден спешиться и принять вызов.

— Будь осторожен, — кричит евнух. Но я и сам знаю, что мой противник — первоклассный боец.

Мы долго кружим, поднимая фонтаны мелкой пыли, пока быстрый как молния меч Аппия не впивается мне в бок.

«Только бы не в печень!» — молю я и зачем-то вспоминаю дурацкое замечание Гераклита Эфесского о том, что иногда достойнейших людей по капризу судьбы побеждали негодяи и трусы. Впрочем, судя по тому, что я все еще стою на ногах, небо услышало мои молитвы.

С трудом перехитрив Аппия ложным выпадом, я глубоко процарапываю ему бедро. Этого достаточно, чтобы намотанная вокруг могучих чресел окровавленная тряпица упала на землю, обнажив свежую рану. На вид ей дня три-четыре, не больше.

— Habet! — что есть силы ору я на его родной латыни. — Получи!

Воспользовавшись мимолетным замешательством врага, я снова достаю его мечом, на этот раз послав острие точно в центр едва затянувшегося шва.

Растрескавшаяся почва тут же становится багровой. В набравшуюся лужу из раны выпадает крупный, поблескивающий в лучах солнца ошметок, размером с голубиное яйцо, одного цвета с кровью. Хитро придумано, ничего не скажешь.

Сделав еще один ложный выпад и отогнав противника на пару шагов, я поднимаю с земли окровавленное сокровище. Бой, однако, еще не закончен, и Аппий в бешенстве бросается вперед, чтобы вернуть себе заслуженную предательством награду. Вот только терять самообладание в поединке никак нельзя.

Нырнув под руку, я в один миг рассекаю ему глотку и, с наслаждением плюнув в закатившиеся глаза, вкладываю алмаз в разверзшуюся рану. Сверкающий всеми гранями «Ардашир» с бульканьем проваливается вниз, чуть замедлив пульсацию фонтанирующей крови.

«Приятной трапезы», — шепчу я на ухо испускающему последний дух Аппию и падаю без чувств.

Придя в себя, я обрываю раскудахтавшегося надо мной Мардония:

— Полно тебе! Я все еще не сдох.

— О небо, я думал, что твоя душа уже бродит в полях Элизиума.

— Если не поможешь мне встать, вместо моей души в Элизиум сейчас же отправится твоя!

Перед тем как снова впасть в беспамятство, я замечаю кружащего в небе стервятника. Вот будет забавно, если еще и падалъщик насмерть подавится этим чертовым рубином…

Глава XLVIII

День выдался ясным, раскрашенным таким ярко-голубым цветом, что ему вполне позавидовали бы лесные васильки. Издалека заметив с балкона юркую красную «лянчу», Глеб почувствовал себя счастливым и убитым горем одновременно. Интонация засевшей в голове мысли с вопросительной сама собой сменилась на утвердительно-восклицательную: «Найти, чтобы потерять!»

В летнем ярко-желтом платье Франческа смотрелась совершенно неотразимо. Чмокнув его в щеку, она направила «лянчу» в поток автомобилей.

Несмотря на скорое расставание, грусть понемногу улетучилась. И прежде чем пришло время разгружать вещи, они успели весело поболтать о погоде, заклеймить позором самолетную еду и обсудить бурную личную жизнь итальянского премьера.

Расположенный в считаных километрах от центра Флоренции аэропорт Америго Веспуччи встретил их интернациональным гомоном и прохладой кондиционеров. Все те полчаса, что они мило и беззаботно болтали, стоя в очереди на регистрацию, Франческа в пылу жестикуляции несколько раз прикасалась своими нежными пальцами к рукам и груди Глеба. И казалось, ничего более возбуждающего, чем эти случайные прикосновения, он в жизни не испытывал.

Наступила пора прощаться. Глеб прижал ладони к щекам Франчески. Она закрыла глаза и приоткрыла губы — и все, что произошло с Глебом за последние дни, вдруг разом обрело смысл.

Они с трудом оторвались друг от друга.

— Прощай!

— Нет, до свидания!

— До свидания! Так мы еще увидимся?

— Обязательно. Я вернусь. Слышишь?

— Мне бы очень этого хотелось.

Они снова кинулись друг к другу словно герои дешевой мелодрамы. Из-за бури нахлынувших эмоций Глебу совсем не пришлось прикладывать усилий, чтобы отгородиться от каких-либо видений, связанных с Франческой, — их просто не было. И это тоже казалось добрым знаком.

Сделав над собой неимоверное усилие, он повернулся и пошел к окошкам паспортного контроля. Нет, не пошел, а, опьянев от радости, полетел, как Икар навстречу солнцу. И гомон разноязыкой толпы уже не казался ему чужим и непонятным, и тревожное чувство дороги сменилось негой упоения новым счастьем.

Грезя наяву, Глеб сделал несколько шагов, но что-то вновь заставило его остановиться. Среди общего шума и разноязычного многоголосия его ухо уловило что-то смутно знакомое. Это была музыка. Но довольно странная. Будто кого-то пытались распилить живьем и этот кто-то отчаянно сопротивляется, желая подороже отдать свою жизнь. Где-то он уже слышал что-то подобное. Ах, да, музыка в доме Джакомо Вески. Он, помнится, что-то еще такое говорил о гимне веры.

Глеб обернулся. И успел заметить, как Франческа вынула из сумки мобильный телефон и, приложив его к уху, зашагала к выходу.

Охваченный смутными сомнениями, Стольцев каким-то почти бессознательным жестом достал из кармана так и не пригодившуюся Брулье смятую бумажку со словом «Прости!». Затем полез в другой карман за визитницей. Перебрав несколько карточек, аккуратно вставленных в прорези-кармашки, он вынул визитку Франчески Руффальди. Перевернув карточку обратной стороной, Глеб нашел сделанную от руки приписку и сравнил обе надписи. Никаких сомнений. Та же энергичная «а», чья поперечная палочка, вместо того чтобы идти параллельно строке, под острым углом устремлялась к одной из ножек, точно биссектриса воображаемого треугольника, и едва заметный наклон влево.

Словно в бреду, он подал паспорт сотруднице иммиграционной службы. Перед глазами, будто в плохо смонтированном любительском видео, ни с того ни с сего стали всплывать, казалось бы, не связанные друг с другом фрагменты.

«Франческа сама любезно вызвалась нам помочь», — эхом отдались в голове слова Ди Дженнаро. Затем Глеб в ужасе вспомнил, как неосмотрительно поделился с Франческой высказыванием Брульи насчет «крота». И сразу же появился этот человек-призрак Скутти. Мало того, Глеб сам рассказал ей о плане комиссара, чем, похоже, существенно облегчил таинственным злоумышленникам поиски утерянной «Богородицы». Боже, каким же он был идиотом!

Пройдя паспортный контроль, Глеб плюхнулся за столик в кафе и с горя заказал две порции граппы. Опрокинув первую рюмку, он сокрушенно опустил голову. Тут его взгляд нечаянно упал на раскрытый карман портфеля. Оттуда что-то торчало. Что-то чужое.

Глеб поставил портфель на стол, затем осторожно извлек пухлый сверток. Подбросить его могла только Франческа. Вернув ощущение реальности второй рюмкой граппы и готовый к любому подвоху, он развернул обертку.

Это была ксерокопия уже знакомого Глебу манускрипта. Причем, в отличие от документа, обнаруженного в папской библиотеке, страниц тут насчитывалось гораздо больше. Мало того, судя по особенностям письма, исходный экземпляр представлял собой список куда древнее ватиканского. Неужто это копия с оригинала дневников Афанасия Никомидийского?

Глеб в изумлении снова посмотрел туда, где они всего пять минут назад расстались с Франческой. Милая, да кто же ты такая?

Тут в его голове всплыла фраза из их самого первого разговора: «Все дело в истории моей семьи…»

Спешно разложив на столике свой ноутбук и обнаружив доступное беспроводное соединение, Глеб занялся поисками сайта, посвященного генеалогии итальянской знати. Вскоре он обнаружил то, что искал. А именно — длинный список благородных фамилий. Глеб нетерпеливо щелкнул на букве «Р».

Так, Риарьо, Рондинини… Вот, нашел. Руффальди. Отец, мать, дед, прадед, прапра…

Черт, черт, черт! Он в сердцах хлопнул ладонью по столу, да так сильно, что посетители за соседними столиками, оторвавшись от тарелок и чашек, смерили его укоризненными взглядами.

Согласно информации, бесстрастно высветившейся на компьютерном экране, прапрадед Франчески Антонио Руффальди в свое время женился на греческой дворянке по имени… Елена Костинари.

Просторный «Аэробус» уносил его все дальше и дальше от Апеннин. В голове закольцевалась не утратившая справедливости, несмотря на столетний возраст, строчка Фета: «Италия, ты сердцу солгала!»

Как же он был слеп! Единственным утешением стал манускрипт, позволивший на время забыть о случившемся. Ни предложенная стюардами еда, ни напитки не могли оторвать Глеба от чтения этой летописи, одновременно преисполненной и горечи, и торжества.

Перелистывая страницы, он боролся с искушением «заглянуть» в историю ксерокопии. После того разочарования, что он только что пережил, его уже ничем не расстроишь. И что он тогда теряет?

Вытащив для верности все страницы рукописи и сложив их в стопку, он положил обе руки сверху и прикрыл глаза. Монотонный гул двигателей совсем не мешал сосредоточиться, а даже наоборот. Через минуту-другую Глеб уже увидел себя читающим этот же манускрипт, лежа в кровати, стоящей посреди выкрашенной в белый цвет комнаты, где залетевший бриз, по пути прихвативший запах пиний и кипарисов, с легким шелестом раскачивал ажурные занавески.

Обстановка показалась Глебу смутно знакомой. Он уже был здесь в тот день, когда очаровательная хозяйка «Ла-Комбеллы» с гордостью показывала ему свои владения.

Вернувшись к действительности, Стольцев продолжил чтение. Его уже стало клонить в сон, но тут Глеб натолкнулся на абзац, тщательно обведенный цветным маркером. Не веря глазам, он перечитывал древний текст снова и снова. Нет, этого просто не могло быть!

Ценный груз из Италии встречала целая толпа, состоявшая из надутых чиновников, высшего эшелона силовиков и представителей СМИ. Десятки телекамер застыли в ожидании тележки со специально оборудованным контейнером.

Лично руководивший операцией генерал Дедов объявил импровизированную пресс-конференцию открытой. Явно рисуясь перед объективами, он сослался на необходимость соблюдать температурный и влажностный режим и, к разочарованию журналистов, сообщил, что не сможет вскрыть контейнер и показать «Влахернскую Божью Матерь» телезрителям. Истинной мотивацией этого решения было желание умолчать о том, насколько сильно пострадала икона в результате безжалостного обращения в Италии.

Нехотя удовлетворившись сомнительным объяснением, репортеры принялись расспрашивать генерала о ходе расследования.

Завидев Стольцева в толпе, Лучко бросился к нему. Глеб тоже был рад увидеть знакомое лицо и наконец сложить с себя ответственность за «спецгруз два дробь шесть», как было указано в сопроводительных документах.

Затем следователь представил Стольцева Дедову. Генерал занес свою медвежью лапу для приветствия, но остановил ее на полпути.

— Фу, черт, совсем забыл про «третий глаз».

— Не волнуйтесь, я его прикрою, — улыбнувшись, сказал Глеб, крепко сжал руку Дедова и тут же стал прощаться.

— Вы уверены, что не хотите насладиться славой?

— Абсолютно.

Кивнув капитану и подхватив чемодан, Стольцев направился к дверям.

— Боюсь, слушок уже пошел и репортеры все равно будут за тобой охотиться, — бросил напоследок Лучко.

«Поживем — увидим», — решил про себя Глеб и, на всякий случай убедившись, что за ним по пятам не следуют папарацци, направился к стоянке такси.

Окутанные сумерками ландшафты родного города, сменяющие друг друга за ветровым стеклом, казались столь же нереальными, как и все то, что случилось в последние дни. Глеб устало откинулся на сиденье и закрыл глаза.

Глава XLIX

…Из-за раны, нанесенной Аппием, я тогда не смог довести дело до конца и на долгие годы потерял из виду Сергия, вне всякого сомнения, бывшего душой того заговора. Тем неожиданней было совершенно случайно наткнуться на него в родной Никомидии.

По понятным причинам я никогда не посещал службу и потому не знал священников в лицо. И лишь Судьба могла свести меня в одном месте и в одно время с новым епископом, чинно возглавлявшим торжественную процессию. Несмотря на проступившую на висках седину и ослепляющее золотом одеяние, узнать бывшего магистра конницы было несложно. Его выдавала походка бывалого кавалериста. Она и заставила меня поднять глаза.

Странно, но, увидав заклятого врага, я вдруг понял, что совсем не хочу его убивать. По крайней мере своими руками.

Все, что нужно, за меня сделали другие, когда нашли в епископских покоях бог весть откуда взявшийся окровавленный жертвенный нож и агнца со вспоротым брюхом.

Паства, еще вчера носившая епископа на руках и почитавшая чуть ли не святым, с наслаждением разорвала его на мелкие кусочки как опасного еретика.

Напрасно молил он братьев во Христе о пощаде, напрасно уверял, что узнал нож, некогда принадлежавший Юлиану Отступнику, но понятия не имеет, кто и зачем устроил языческий алтарь у него дома.

Сказывают, будто, поняв, что мольбы бесполезны, епископ перед смертью прошептал, что этоубиенный в Персидской пустыне Август, заключив сделку с дьяволом, дотянулся до него из самой преисподней…

…Но пора наконец перейти к завещанию.

О как же прозорлив был Юлиан, когда, лежа на смертном одре, говорил, что империя снова поменяет бога. И храмы будут вновь осквернены и разрушены, а хранящиеся в них шедевры уничтожены.

Так оно и вышло. Одним из своих самых первых эдиктов преемник Юлиана император Иовиан, подзуживаемый клиром, повелел сжечь дотла знаменитую антиохийскую библиотеку и под страхом смерти запретил языческие ритуалы.

А потом были осквернены храмы, некогда считавшиеся украшением Константинополя: храм Афродиты с особым цинизмом превратили в дом терпимости, а Храм Солнца — в конюшню. Чуть позже, при Феодосии, по императорскому велению сравняли с землей все, что уцелело доселе. А следующий его эдикт строго-настрого запретил восстанавливать разграбленные святилища. Впрочем, Феодосию и этого показалось мало, и тогда он ввел смертную казнь даже для тех, кто всего лишь отваживался смотреть на разрушенные святыни и сброшенные с пьедесталов статуи.

В итоге науськиваемая священниками толпа по кирпичикам разнесла все, что по счастливому стечению обстоятельств еще не успели уничтожить: от считавшегося одним из Чудес Света храма Артемиды Эфесской до величайшей в мире Александрийской библиотеки, сожженной как хранилище бесовских книг.

Увы, я смог спасти совсем немного. Только небольшую частицу бесценного наследия Истинной Веры. Но я горжусь тем, что сдержал слово, данное другу и государю.

Не стану утомлять тебя списком святынь, мудростью Юлиана сохраненных для потомков. Ты найдешь его приложенным к рукописи.

Вот я и подошел к концу моего рассказа, сын мой. Теперь тебе все известно о собственном высоком предназначении. Так будь же его достоин! А мне лишь остается уповать на твое послушание да предаваться воспоминаниям о заблудившихся в бесконечном лабиринте времени днях.

Помнится, я начал с того, как мой Господин, волею Богинь Судьбы возвеличенный в Цезари, процитировал Гомера: «Очи смежила багровая Смерть и могучая Мойра».

О какой именно из трех Мойр он тогда думал? О легкой на руку Лахесис, что бросает пророческий жребий за каждого из нас? О подслеповатой Клото, спутывающей нити наших судеб между собой? Или о беспощадной Атропос, ставящей последнюю точку на вещем пергаменте человеческой жизни? Боюсь, мы так и не узнаем…

…В тот день, когда облаченный в императорский пурпур Юлиан взобрался на парадную колесницу, дабы легионы могли лучше рассмотреть нового соправителя, всем стало ясно — его ждут великие дела. И мой долг — исполнить обет и сберечь память о деяниях императора и об истоках наших.

Да будет это обещание в точности исполнено! Ведь я поклялся жизнью моих детей и внуков и жизнью внуков моих внуков, завещав им донести до потомков то, о чем я рассказал на этих страницах. И хранить вечно!

И пускай смертному не дано понять, что такое «вечно» и как долго оно длится, я, в счет последнего желания, обязательно расспрошу об этом всезнающих Мойр.

Глава L

Устроенная в Третьяковской галерее выставка под названием «Спасенные святыни» вызвала немалый ажиотаж. Впервые вместе были выставлены сразу обе Влахернетиссы, ставшие чрезвычайно знаменитыми благодаря последним событиям. Зал был забит посетителями, журналистами и почетными гостями. Одних лишь операторов с телекамерами набралось не меньше полусотни. И все они с разных ракурсов снимали бесценные экспонаты, надежно укрытые под коробом из бронированного стекла.

Стольцев и Буре склонились над стендом, где отдельно от икон была выставлена ткань, тридцать лет назад найденная Лягиным под слоем воска. После реставрации изображение, некогда спрятанное под «Богородицей», стало гораздо более четким и контрастным.

— Значит, по завещанию Юлиана, основатель рода Костинари Афанасий Никомидийский как его душеприказчик должен был любым путем сохранить священные для императора ценности до той поры, пока не наступят лучшие времена? — уточнил Буре.

— Именно.

— И ему в голову пришла оригинальная мысль — укрыть шедевры самым надежным из возможных способов — под христианской святыней. И вложить туда точный план восстановления первоначального изображения. Да еще создать миф о том, что автор иконы — сам святой Лука. Гениально!

— Лично меня больше поражает то, с какой непостижимой преданностью охраняли святыню многочисленные потомки Костинари. Вот это — истинное чудо.

Буре с готовностью кивнул:

— Ну так что? Можем считать энигму разгаданной?

— А вот с этим я бы не торопился, — хитро улыбаясь, возразил Глеб, доставая из кармана ксерокопию одной из страниц подброшенного ему манускрипта. Протянув ее Буре, он показал пальцем на обведенный маркером абзац.

Заинтригованный профессор надел очки и углубился в чтение. Потом поднял на Глеба округлившиеся глаза:

— Но это невозможно!

Глеб снова улыбнулся:

— После всего, что со мной случилось, я готов поверить во что угодно.

— Невероятно! Так значит, Костинари привез в Москву не один, а два древних шедевра?

Буре уткнулся очками в бронированное стекло стенда, впившись глазами в икону из Успенского собора Кремля.

— Всего лишь несколько сантиметров лишнего воска… — наконец оторвав взгляд от «Богородицы», произнес профессор тоном персонажа из трагедии Софокла.

— Буквально два или три… — посыпал солью рану Глеб.

— Жаль, никто не позволит.

— Да, очень жаль.

— Впрочем, ваши итальянские друзья ведь однажды уже справились с похожей проблемой, не так ли?

Не веря своим ушам, Глеб повернулся к Буре, пытаясь понять, шутит ли он. Однако выражение лица профессора было абсолютно серьезным и сосредоточенным. Возбужденно потеребив бородку, Буре заговорщицким тоном произнес знакомую фразу, на этот раз прозвучавшую особенно пугающе:

— А знаете, голубчик, есть у меня на этот счет одно соображеньице…

Послесловие автора

Считаю своим долгом поставить читателя в известность о том, что обе описанные в книге иконы действительно существуют. Их датировки тоже реальны. Подлинна и история с обнаружением куска ткани между слоями воска. Едкий, дурманящий запах, исходивший от лика «Богородицы», случайно расплавленного светом мощных ламп, также не является плодом моего больного воображения, как и удивительная история жизни Юлиана, императора-отступника. Соответствует действительности и факт возрождения многочисленных языческих культов в России и за рубежом.

Таким образом, эта книга содержит не так уж много событий, которые можно назвать вымыслом, да и то лишь по причине отсутствия у автора неопровержимых доказательств их абсолютной правдивости. Подробности ищите на сайте .

Артур Крупенин

Благодарности

Огромное спасибо Сергею Косьянову, Юлии Дмитриевской, Константину Молчанову, Алексею Кропоткину и всем остальным сотрудникам издательства «Арбор», которые отнеслись к этой книге, как к собственному ребенку, — с нежностью и любовью.

Сноски

1

Клин клином выбивают (лат.).

(обратно)

2

За неимением лучшего (фр.).

(обратно)

3

Научный эксперимент (лат.).

(обратно)

4

Клянусь Геркулесом! (лат.)

(обратно)

5

Двенадцать (um.).

(обратно)

6

До свидания, графиня! (um.)

(обратно)

7

Среди нас завелся «крот» (um.).

(обратно)

8

Вовсе нет (um.).

(обратно)

9

Молодец! (um.)

(обратно)

10

Боже мой! (um.)

(обратно)

11

Алло (um.).

(обратно)

12

Прости! (um.)

(обратно)

13

Настоящее время (um.).

(обратно)

14

Ближайшее прошедшее время (um.).

(обратно)

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Глава XXIX

Глава XXX

Глава XXXI

Глава XXXII

Глава XXXIII

Глава XXXIV

Глава XXXV

Глава XXXVI

Глава XXXVII

Глава XXXVIII

Глава XXXIX

Глава XL

Глава XLI

Глава XLII

Глава XLIII

Глава XLIV

Глава XLV

Глава XLVI

Глава XLVII

Глава XLVIII

Глава XLIX

Глава L

Послесловие автора

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg