«Оборотень»

Посвящаю моему сыну Сергею

Люди наиболее готовы к убийству, когда они находятся в смысловом вакууме.

Роберт Лифтон, «История и выживание человечества»

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

1.

Прежде чем начать свой рассказ, я хотел бы представиться. Зовут меня Максим Чудаков, мне тридцать четыре года, я коренной москвич, холост, работаю экспедитором в НИИ Труб и Рычагов в тамошней столовой, живу один в однокомнатной квартире на проспекте Мира возле метро «Щербаковская» в старом, довоенной постройки, доме. Родственников за границей не имею.

Взяться за перо меня побудили три обстоятельства. Во-первых, если это не сделаю я, то инициативу перехватит какой-нибудь писака, совершенно не разобравшийся в существе дела, и до неузнаваемости исказит события, как это уже было в истории с убийством профессора Красницкого. Где, каким образом и от кого автор раздобыл необходимую информацию, мне так и не удалось узнать, но одно могу сказать: все было совершенно иначе. Как-нибудь на досуге, когда выдастся свободное время, я сяду и изложу все сам — добросовестно, в соответствии с фактами, с привлечением документальных материалов. А пока — пока вступает в силу второе обстоятельство: события, которые произошли со мной буквально неделю назад и о которых пойдет речь в этой повести, настолько еще свежи в моей памяти, что не изложить их на бумаге со всеми подробностями, нюансами и штрихами я просто не в силах — какой-то зуд не дает мне покоя, гложет изнутри и вкладывает перо в мои неумелые пальцы. И наконец, обстоятельство третье — это мой долг перед гениальным детективом нашего времени капитаном Щегловым. Я никоим образом не претендую на роль летописца или биографа, подобно капитану Гастингсу или доктору Уотсону, на весь мир прославивших замечательных сыщиков Эркюля Пуаро и Шерлока Холмса, — нет, такую ответственность я на себя не возьму, но не рассказать о старшем следователе МУРа Семене Кондратьевиче Щеглове не могу: это мой долг не только перед ним, но и перед истиной — ведь именно благодаря его уму, таланту и неиссякаемой энергии дело, краткий обзор которого я даю на этих страницах, успешным образом завершилось. Честь ему и хвала. Правда — если уж быть до конца объективным и беспристрастным, — вынужден признать (вопреки характерной для меня скромности): в этом ужасном деле я принимал самое непосредственное участие, и часть славы, лучи которой способны ослепить кого угодно, но только не Щеглова, причитается и на мою долю.

С Щегловым судьба свела меня более полугода назад при обстоятельствах, как нельзя более характерных для его профессии: в кабинете следователя МУРа. Только что был убит профессор Красницкий, известный на весь мир ученый-энтомолог, и я, невольный свидетель, а позже — и участник трагических событий, держал ответ перед грозным капитаном угрозыска. А к концу следствия мы уже были друзьями. С тех пор я виделся с ним раза два-три, не больше — его постоянная занятость, бешеные гонки за преступниками, дела, от которых волосы дыбом становятся, и бессонные ночи рядового, но от того не менее гениального, сотрудника МУРа не позволяли мне настаивать на более тесном общении. А как бы я этого хотел! Ведь моя страсть к криминалистике, сыску и детективному чтиву не знает предела.

В истории, о которой пойдет речь, судьба снова столкнула нас. Именно здесь, в старом доме отдыха, во всю ширь развернулся талант криминалиста и гений психолога и аналитика старшего следователя Московского угрозыска капитана Щеглова. Ему и посвящаю я этот рассказ.

Все началось с путевки. Обыкновенной горящей путевки, совершенно бесплатной и никому не нужной путевки, которую я рискнул взять.

Чтобы понять мотивы, толкнувшие меня на этот поступок, необходимо вновь оглянуться назад. Не прошло еще и трех месяцев, как я работал на новом месте. Научно-исследовательский институт с замысловатым названием только-только открылся, и ничего примечательного в нем не было, если не считать одного обстоятельства: он находился в трех минутах ходьбы от моего дома. Магазин «Овощи-фрукты», где я работал прежде, этим преимуществом не обладал: до него мне приходилось пилить целых семь остановок на автобусе, да еще пешком минут десять — и так каждый день. Но, пожалуй, главная причина перемены места работы крылась в другом. После той истории с убийством профессора Красницкого и разоблачения банды Боброва отношение ко мне в родном коллективе в корне изменилось. И если в глазах рядовых торговых работников я превратился в героя дня, в эдакого Робина Гуда, то директор магазина, человек в общем-то неплохой, но до ужаса трусливый, стал относиться ко мне с опаской. Не знаю, были ли за ним какие грехи по торговой линии или тут просто сработал инстинкт самосохранения (еще бы! под самым носом сыщик-любитель работает — да мало ли что может случиться…), только сосуществовать со мной под одной крышей ему стало тесно. Собственно, именно он подкинул мне идею о вакансии в НИИ и порекомендовал меня тамошнему директору столовой, причем на новом месте мне светила довольно-таки приличная зарплата. (Впрочем, может ли она быть приличной при нынешнем скачке инфляции?) Я дал свое согласие, ибо предложение действительно казалось заманчивым.

Теперь о путевке. Работая в магазине «Овощи-фрукты», я не только не пользовался никакими профсоюзными благами, включая путевки, но даже никогда и не слышал, чтобы они у нас были. Поэтому здесь, в институте, как только по местному радио промелькнуло сообщение о горящей путевке в подмосковный дом отдыха, я сразу же отправился в местком, написал заявление и стал ее законным владельцем. Отъезд намечался через день.

Стояли крещенские морозы. Зима выдалась на славу, и поездка обещала быть великолепной. Я всегда любил перемену места обитания, и эти две недели, которые, согласно отметке в путевке, мне предстояло провести в глухом, почти таежном подмосковном лесу, в таинственном доме отдыха, должны были внести приятное разнообразие в мою серую, будничную жизнь. И как ни отговаривали меня мои новые коллеги по работе от столь опрометчивого шага, приводя в качестве аргументов такие замечания, что, мол, это не дом отдыха, а дыра, каких еще свет не видывал, что холодрыга там несусветная и что при их нормах питания я не то что две — и одной недели не протяну, — я не внял их искренним предостережениям и остался непоколебим. Трудности меня притягивали, а в отношении жизненных удобств я всегда был неприхотлив. В конце концов, пожимая плечами и в недоумении разводя руками, они оставили меня в покое.

2.

А через день, в шесть часов вечера, — уже стемнело — я вышел из горящей огнями теплой электрички на совершенно темную, пустынную платформу, обильно усыпанную свежим, мягким, недавно выпавшим снегом, чья гладкая, девственная поверхность не несла еще ни одного человеческого следа. Похоже, нога человека не ступала здесь, по крайней мере, на протяжении всего текущего дня. Впрочем нет, я был не один, на платформу с поезда помимо меня сошли еще два человека, причем сошли они вместе и теперь растерянно озирались по сторонам. Я направился к ним, с трудом вынимая ноги из глубоких рыхлых сугробов. Это была молодая пара: высокий, атлетического сложения мужчина с холеным лицом, в норковой шапке-ушанке и дубленке — и небольшого роста хрупкая девушка, доверчиво прижавшаяся к нему.

— Простите, — сказала девушка, обращаясь ко мне, — вы не знаете, откуда отходит автобус в дом отдыха «Лесной»? Мы впервые здесь… — она смущенно улыбнулась.

— А, так вы тоже туда едете! — обрадовался я. — Значит, нам по пути. Но вот насчет автобуса ничего сказать не могу — я здесь тоже в первый раз.

— И вы в «Лесной»? — в свою очередь обрадовалась она. Я кивнул. — Тогда давайте искать вместе.

— С удовольствием.

Ее спутник за все время нашего короткого диалога не проронил ни слова. Он стоял и лениво разглядывал меня с высоты своего роста. Не думаю, что мой вид произвел на него сильное впечатление.

— А у нас свадебное путешествие, — весело сказала она, когда мы, словно полярные первопроходцы, осваивали снежную целину безымянной платформы.

— Да ладно тебе, — недовольно проворчал парень, дернув ее за рукав.

— А как вас зовут? — с любопытством спросила она, заглядывая мне в глаза.

Меня всегда умиляла человеческая непосредственность, но женская — в особенности.

— Максим.

— А по отчеству?

Я махнул рукой:

— Да какое там отчество. Я ведь немногим старше вас, так что зовите просто — Максим.

— А я Лида.

— Очень приятно.

— Сергей, — неохотно буркнул парень; было видно, что это короткое слово он выдавил с трудом, из вежливости, по необходимости, лишь затем, чтобы завершить некий обязательный ритуал знакомства, опрометчиво затеянный его очаровательной спутницей.

— Мой муж, — гордо и с некоторым вызовом произнесла Лида; слово «муж» прозвучало в ее устах, я бы сказал, с большой буквы. Она боготворила его, чего, похоже, нельзя было сказать о нем.

Наконец мы достигли края платформы, скатились по невидимым под снегом ступенькам и, завидев чуть в стороне от железнодорожного полотна группу огней, пошли к ним. Сколько времени мы добирались до них, я уже не помню, но зато хорошо запомнилось ощущение от этого снежного марш-броска и ассоциации, с ним связанные: Клондайк, Доусон, цепочка отважных золотоискателей, неистовый лай собак, пятьдесят градусов ниже нулевой отметки, треск могучих, промерзших насквозь сосен, вой голодных волков, и впереди — призывные огни северного сияния. Да, все было почти по Джеку Лондону, только путь нам освещало не северное сияние, а несколько тусклых фонарей вперемешку с десятком таких же тусклых окон.

Интуиция подсказала нам верное направление: совершенно неожиданно на нашем пути вырос столб с почти полностью занесенной снегом ржавой металлической табличкой, которая указывала, что автобус в дом отдыха «Лесной» отходит отсюда.

— Ну, наконец-то! — обрадовался я.

— Осталось совсем немного, — недовольным баском произнес Сергей, — дождаться этот самый автобус.

— Дождемся, — уверенно сказала Лида. — А как здесь хорошо, правда?

Нужно было быть отчаянным и неизлечимым романтиком, чтобы согласиться с этой чудесной девушкой. Судя по замечанию парня о том, что ничего, мол, здесь хорошего, тьмутаракань и тундра, он таковым не являлся. Что же касается меня, то, хотя я тоже не причислял себя к этой счастливой категории рода человеческого, в данный момент я был настроен весьма романтически, поэтому горячо поддержал девушку, полной грудью вдыхая колючий, щиплющий за нос морозный воздух:

— Здесь прекрасно, в этом вы правы. Согласитесь, что русская зима — это царство снега, чистого, мягкого, искрящегося таинственным голубым сиянием при свете полной луны. Обилие снега так характерно для нашей зимней природы. К сожалению, это большая редкость в последние годы.

— Вы, наверное, стихи пишете, Максим? — спросила она с интересом.

— Увы, не дал Бог таланта, — развел я руками и печально улыбнулся, чем, по-видимому, несколько разочаровал Лиду.

Если же быть до конца откровенным, — и здесь я был вынужден признать справедливость доводов моих коллег — то это место, действительно, было дремучей дырой. Несмотря на то, что памятью своей я поистине мог гордиться, название платформы, на которую нас выбросили, словно вражеский десант в глубокий тыл врага, напрочь вылетело у меня из головы. Небольшой населенный пункт утопал в снегу и был окружен сплошной стеной темного, замершего в ожидании весны леса. Нитка железной дороги делила мир строго пополам, исчезая и теряясь во тьме сразу же по выходе из деревни (или города?), и лишь просвет между деревьями говорил о том, куда уносятся бесконечные рельсы. Темень стояла такая, какая возможна только в глухомани, лишенной привычного нам городского электрического освещения. Было очень тихо и совершенно безветренно.

Автобус мы прождали около двух часов. К концу этого срока не только Сергей — даже я стал терять терпение и самообладание, но Лида — вот характер! — лучилась таким неиссякаемым оптимизмом и искренней радостью, что я не мог не восхититься ею. Заметно подморозило, и мы отчаянно топали, чтобы согреться. Пока мы тряслись от холода в этой пустыне, мимо нас не проехала ни одна машина, ни одно живое существо не попало в поле нашего зрения — и лишь один древний дед в телогрейке и валенках, скорее похожий на домового или лешего (я бы не удивился, если бы узнал, что в этой глуши они все еще водятся), чем на живого человека, проковылял мимо нас, бурча себе под нос: «И куда их черти несут на ночь глядя? Сидели бы по домам…»

Но вот наконец долгожданный, объятый паром автобус затормозил возле нас, и мы, счастливые и довольные, что он вообще пришел, ворвались в салон и с наслаждением вдохнули запах бензина, старой ветоши, сваленной у задней двери, и еще чего-то, неуловимого, что так живо напоминало нам о цивилизации. Водитель, пожилой, небритый мужчина, откровенно зевал и почти что спал за рулем. Я выразил опасение, способен ли он вообще вести автобус, на что тот промычал нечто нечленораздельное, означавшее, видимо, что-то вроде: будь спок, парень, довезу в лучшем виде, — и отчаянно зевнул — протяжно, с подвыванием, до слез в глазах, до хруста в скулах. Я пожал плечами и занял место в середине салона; молодая супружеская пара уселась впереди. Старые, давно не смазываемые двери заскрипели и с грохотом захлопнулись, автобус взвыл, дернулся и покатил во тьму.

Наше путешествие в кромешной темноте (оставалось удивляться, как только спящий водитель различает дорогу, которой здесь, по-моему, не было с самого основания мира), — итак, наше путешествие длилось минут сорок. Я задремал. Внезапный толчок и наступившая затем тишина заставили меня очнуться. Автобус стоял у слабо освещенного подъезда. Сергей и Лида уже выходили через переднюю дверь, я же, чтобы не мешать им, решил воспользоваться задней, но… Каково же было мое удивление, когда я нос к носу столкнулся с низеньким, кругленьким мужчиной неопределенного возраста с лукавыми глазами, который тоже намеревался покинуть автобус. Видя мое недоумение, он вежливо улыбнулся и остановился, уступая мне дорогу.

— Прошу, — произнес он, сопровождая приглашение жестом руки. — Молодым везде у нас дорога.

Я вышел из автобуса, попутно ломая голову над необычным обстоятельством: каким образом этот гражданин проник в автобус, если автобус ни разу не останавливался? Это могло произойти только там, на конечной, но тогда почему ни я, ни те двое молодых людей не заметили его? Ответ мог быть только одним: он вскочил в автобус через заднюю дверь перед самым его отправлением, и там же, на задней площадке, оставался все сорок минут. Скрежет закрывающихся дверей заглушил шум от его появления, поэтому он остался не только никем не замеченным, но и не услышанным. Видимо, он очень спешил и влетел в автобус в самый последний момент. Все встало на свои места. Я удовлетворенно вздохнул, и хотя никакого криминала в этом незначительном эпизоде не было, мне все же доставило некоторое удовольствие поломать голову над ним и в конце концов решить эту нехитрую задачу. Наверное, у меня навязчивая идея — походя решать всяческие головоломки, подобно тому, как шахматист мысленно расставляет фигуры на кафельном полу.

3.

В сыром мрачном вестибюле нас встретила пожилая женщина в синем халате, похожая на уборщицу, проверила путевки, проворчала что-то по поводу нашего позднего появления и проводила на второй этаж к директору дома отдыха, который должен был зафиксировать наше прибытие и разместить по комнатам. Мы ввалились в его кабинет все вчетвером: Сергей, Лида, я и тот круглый незнакомец, так внезапно обнаруживший себя к концу поездки. Директор сидел за столом и раскладывал пасьянс. Это был крупный мужчина лет пятидесяти пяти, бледный, сутулый, обрюзгший, с тяжелыми синюшными мешками под глазами, копной неухоженных волос по обе стороны небольшой лысины, длинными черными усами и безразличным ко всему взглядом; он был в старом, поношенном пиджаке, на нижней губе висел потухший окурок. Лениво подняв глаза, он вдруг резко выпрямился, замер с раскрытым ртом и, выронив окурок, уставился на нас, словно на выходцев с того света. Мы нерешительно топтались в дверях. Наконец круглый гражданин выступил вперед и, сияя широкой, радушной улыбкой, протянул руку.

— Здравствуйте, товарищ директор! Так-то вы гостей встречаете.

Говорил он приятным, бархатистым баском. Директор медленно поднялся, но своей руки в ответ не протянул.

— Вы… вы кто?

— Мы-то? — Круглый гражданин обернулся и лукаво подмигнул нам, как бы призывая в свидетели бестолковости администратора. — Мы — отдыхающие, желающие приятно провести время в вашем чудесном доме отдыха. Вот наши путевки. — И он протянул свою путевку директору; мы тут же последовали его примеру.

— Ax, отдыхающие! — воскликнул директор и рассмеялся, но глаза его по-прежнему оставались тревожными. — Ну, тогда другое дело. Проходите сюда, пожалуйста.

Дальнейшая процедура нашего благоустройства прошла быстро и без каких-либо заминок. Внеся нас в книгу регистрации, директор порылся в столе и извлек оттуда два ключа.

— Сейчас зима, — произнес он, как бы оправдываясь, — желающих ехать в такую даль немного, поэтому под нужды отдыхающих мы отвели только третий этаж. В связи с этим штат сокращен чуть ли не на две трети, и мне, как видите, — он погремел ключами, — приходится совмещать в своем лице и роль директора, и роль ключника, и еще множество других ролей. Но, уверяю вас, товарищи отдыхающие, на вашем отдыхе это никоим образом не отразится. Берите ключи и размещайтесь. Как устроитесь, спускайтесь в столовую, она на первом этаже, насчет ужина я распоряжусь. Это ваш, молодые люди, — он протянул один ключ Сергею и попытался улыбнуться, но потерпел фиаско, — а это… — он запнулся, передавая мне второй ключ, и удрученно вздохнул, как бы желая сказать, что ничего, мол, не поделаешь, придется вас временно поселить с голодным тигром, — а это вам. К сожалению, одноместных палат у нас нет. — Он виновато развел руками.

Я взял ключ, недоумевая, к чему директор употребил это больничное слово — «палата».

— О чем речь! — весело воскликнул круглый гражданин. — Не графья — перебьемся. Вдвоем даже веселей. Правда ведь, товарищ?

Я ответил, что, да, конечно, но веселиться сейчас мне что-то не хочется, а хочется, честно говоря, отдохнуть — устал как собака.

Мы поблагодарили директора и вышли. Молодожены тут же убежали вперед, а я остался наедине с веселым гражданином. Он пыхтя догнал меня и фамильярно просунул руку под мой локоть.

— Послушайте, — доверительно заговорил он, шепча мне в самое ухо, — раз судьба определила нас в один номер, или палату, как выражается этот сухарь директор, то, по-моему, первым делом нам нужно с вами познакомиться. Я — Мячиков Григорий Адамович, можно просто — Гриша. А вас как величать?

— Чудаков Максим Леонидович, — представился я в свою очередь.

— О! Прекрасное имя — Максим! Настоящее русское, не то что все эти Эдуарды, Альберты, Рудольфы и Арнольды.

Мы поднялись на третий этаж и очутились в просторном холле; в дальнем его углу стоял телевизор, облепленный со всех сторон многочисленной группой зрителей. Шел «Вход в лабиринт» — многосерийный детектив по роману братьев Вайнеров.

— Опять эту халтуру крутят, — скривился Мячиков. (Просто удивительно, до чего же порой фамилия соответствует внешности ее владельца!)

При звуке его голоса несколько человек оторвались от экрана и повернули головы в нашу сторону. Их угрюмые физиономии ничуть не обескуражили моего спутника: он мягко улыбнулся и приветливо помахал им рукой:

— Добрый вечер, друзья!

Ему никто не ответил, и мы отправились на поиски нашего номера, комнаты или палаты — называйте как хотите, но последнее, по-моему, больше отвечало архитектурным особенностям и самому духу этого заведения. Действительно, все здесь напоминало больницу: длинный-предлинный коридор с холлом посередине, по обе стороны коридора — номера-палаты; отдыхающие, которые скорее походили на больных, нежели на здоровых, причем некоторые из них, если судить по их маниакальным, сверлящим взглядам, — на психических; тусклый полумрак, который царил здесь повсюду. Нет, это явно не Рио-де-Жанейро, как сказал бы незабвенный Остап-Сулейман, попади он в это богоугодное заведение. Но я не падал духом: во-первых, я был неприхотлив и материальные удобства играли в моей жизни второстепенную роль, а во-вторых, жизнерадостный, брызжущий через край оптимизм моего спутника заражал и меня.

Свой номер мы нашли в самом конце коридора, в левом его крыле, как раз напротив мужского туалета. Мячиков по этому поводу сострил, что более удачное расположение и представить трудно. Номер был сырым и холодным, из мебели мы нашли лишь две поржавевшие кровати, застеленные чистым, туго накрахмаленным бельем, от которого веяло чем-то могильным, небольшой стол и стенной шкаф для одежды. И здесь дух больницы!

— А знаете что, Максим Леонидович, — предложил Мячиков, когда мы поделили койко-места, распаковали свои вещи и переоделись, — давайте поужинаем здесь, а не в столовой. У меня есть небольшой запасец продуктов на черный день, а то, знаете, общепитовская кухня способна угробить даже самый здоровый организм, не то что наши, насквозь гнилые, обильно сдобренные нитратами и светящиеся полным набором изотопов урана. Присоединяйтесь, а? У меня сервелатик, шпроты, свежие огурчики, кофе в термосе. — Я замялся в нерешительности. — Нет-нет, Максим Леонидович, это мне нисколько не обременительно, и в голову не берите! Наоборот, я буду очень, очень рад угодить вам.

Я сдался. Действительно, если человек просит, почему я должен ему отказывать? Тем более что человек был мне приятен и общение с ним обещало доставить удовольствие.

— Вы согласны! — искренне обрадовался Мячиков. — Да мы сейчас такой пир отгрохаем!.. Язык проглотите.

В мгновение ока на столе появились консервы, свежие овощи, зелень, колбаса, термос, чашки и даже банка с горчицей.

— А вы предусмотрительны, Григорий Адамович, — улыбнулся я. «Гришей» называть его я почему-то не мог.

— А куда ж сейчас без этого, — ответил он, сокрушенно качая головой и орудуя консервным ножом. — Жизнь такая… Вы думаете, в столовой сейчас что? Холодные пережаренные котлеты без единого намека на мясо, слипшиеся и тоже холодные макароны и вода из местного водопровода, именуемая у них почему-то компотом. Вот и весь ассортимент. Так что кушайте, Максим Леонидович, и радуйтесь жизни.

Я кушал и радовался. С соседом мне явно повезло. А это, по-моему, самое главное в подобных заведениях, где кроме надежды на приятного собеседника больше рассчитывать было не на что.

Пока мы ужинали, Мячиков болтал без умолку. Оказалось, что он работает преподавателем математики в одном из московских ПТУ, в дом отдыха попал совершенно случайно и то лишь потому, что бесплатную путевку ему всучили чуть ли не силой. Живет один, ни жены, ни детей не имеет. Я слушал и удивлялся, до чего же его судьба схожа с моей, но когда он сообщил, что одержим страстью к детективным романам, а его любимая писательница — Агата Кристи, я счел нашу встречу знамением Божьим. Я восторженно внимал своему визави, а когда он закончил, открыл ему тайну своей любви, предметом которой являлась все та же Агата Кристи, но при этом заметил, что Чейз тоже неплох. «О да! — воскликнул он. — Чейз просто великолепен». В конце концов я не сдержался и рассказал ему о своем друге, капитане Щеглове, о нашем совместном участии в деле профессора Красницкого, о блестящем завершении его и поимке отпетых негодяев-валютчиков. О более внимательном слушателе не мог бы мечтать и сам Ираклий Андронников, великий мастер устного рассказа, — настолько поглощен был Мячиков моим повествованием. Когда я закончил, он с завистью и искренним восхищением пожал мне руку. Пожал молча и больше не проронил ни слова.

Чтобы слегка взбодрить себя после трудного дня, я рискнул выпить чашечку кофе, хотя было уже девять часов вечера. Теперь не засну, подумал я, но оказался не прав: уже через четверть часа я почувствовал такую сонливость, что вынужден был извиниться перед Мячиковым и отправиться на боковую. Видимо, тяготы минувшего дня и долгая дорога в этот заброшенный на самый край света дом отдыха окончательно вымотали меня. Уже засыпая, я отметил, что мой сосед, Мячиков Григорий Адамович, тоже готовится отойти ко сну.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

1.

Проснулся я от какого-то страшного грохота. Спросонья я подумал было, что на наш дом отдыха «Лесной» обрушился Ниагарский водопад, потом решил, что нет, водопадов здесь не бывает, а вот землетрясение вполне может приключиться, — и проснулся.

Храпел Мячиков. Храпел виртуозно, с чувством, со знанием дела, используя весь набор воспринимаемых человеческим ухом частот, и главное — громко. Впрочем, громко — это слишком мягко сказано. Мне казалось, что потолок не выдержит и вот-вот рухнет на нас. Я взглянул на часы, поймав блик одинокого ночного фонаря. Без двадцати три. В темноте смутно вырисовывался круглый контур Мячикова, скрытого под одеялом. Я мысленно чертыхнулся. Вот напасть-то! Не хватало мне еще соседа-храпуна! Да за две недели от эдакого соседства и свихнуться недолго.

Я лежал, слушая переливы мячиковского храпа, и в душе клял судьбу за вечные ее сюрпризы. Где-то пробило три.

Внезапно, в период затишья между двумя взрывами богатырского храпа, до моего слуха донесся тихий шорох — будто кто-то осторожно царапался в дверь. Кошка, что ли, скребется? Или мыши? Мышей я не боялся, к кошкам тоже относился спокойно, поэтому решил не реагировать на этот звук, но не тут-то было: звук не умолкал и отличался завидной настойчивостью. Что ж, придется вставать, подумал я, откинул одеяло, содрогнулся от холода, с трудом натянул тренировочные брюки, впотьмах дошлепал до двери и тихо приоткрыл ее. Коридор освещался тусклым светом ночных светильников и был абсолютно пуст. Я пожал плечами и хотел было вернуться в теплую постель, но тут услышал далекий, чуть различимый звук, напоминающий стон. Сердце мое забилось вдвое быстрее. Я оставил дверь приоткрытой и шагнул в коридор. До холла было метров пятнадцать, и я решил было добраться до него, но не сделал я и десяти шагов, как где-то сбоку щелкнул замок, а сзади, как мне почудилось, пронесся кто-то невидимый. Я остановился и прислушался. Все тихо — ни стона, ни шороха, ни дыхания — ничего, кроме храпа Мячикова, преследующего меня по пятам сквозь щель в приоткрытой двери нашего с ним номера. Да полноте! — вдруг подумалось мне. Все эти ночные страхи и всевозможные звуки навеяны выпитым на ночь кофе, нервным переутомлением и ночным временем. Что с того, что кто-то где-то застонал? Здесь сейчас спит около трех десятков человек, каждому из них может что-нибудь присниться, и каждый вправе во сне застонать, всхлипнуть или даже пройтись по карнизу. Что мне все время мерещатся какие-то темные дела, чей-то злой умысел, преступные намерения? Проще надо смотреть на вещи, Максим Леонидович, проще! Тем более в три часа ночи. Вокруг, за этими дверьми, спят простые люди, которые звезд с неба не хватают, потому что звезд этих никто им не дает, живущие тихими радостями, способные позволить себе отдых лишь в такого вот больничного типа заведении и понятия не имеющие о курортах Средиземноморья или, скажем, Багамских островах. Взять, к примеру Сергея с Лидой — ну чем плохие ребята? Или тот же Мячиков…

Вдруг я поймал себя на мысли, что больше не слышу его храпа. Опять-таки, ну что из того, что человек перестал храпеть? Перевернулся на другой бок — и замолк. Ведь не специально же он это сделал, чтобы заставить меня поломать себе голову! Я усмехнулся, повернул назад и пошлепал к своему номеру. Остановившись напротив туалета, я заглянул туда, но не успел переступить порог, как под ногой что-то звякнуло и покатилось по кафельному полу. И здесь был все тот же тусклый полумрак, но я все же сумел найти то, что послужило причиной шума, взорвавшего ночную тишину и наверняка разбудившего, как мне тогда казалось, весь дом отдыха сверху донизу. Это была пустая стеклянная ампула со странной надписью «омнопон». Осторожно проведя пальцами по неровному зазубренному краю, я почувствовал влагу. Значит, ею недавно воспользовались. Я пожал плечами и бросил ампулу в урну. В этом тоже не было ничего особенного: не раз, когда под рукой не оказывалось таблетки анальгина, а голова трещала так, что я боялся за ее сохранность, я просто вскрывал ампулу с тем же болеутоляющим средством и вливал его в себя. Вероятно, здесь был тот же случай, тем более что сейчас с лекарствами особенно туго. Вот только название такое я встречаю впервые.

Вернувшись в номер, я обнаружил, что Мячиков, действительно, повернулся на другой бок и больше не храпит. Его довольная круглая физиономия блаженно улыбалась во сне. Тем лучше, подумал я, значит, есть шанс провести остаток ночи в относительной тишине. Только бы он не захрапел снова, только бы не захрапел… Уже засыпая, я снова взглянул на часы: половина четвертого.

2.

Утром я встал рано, оделся, умылся, привел себя в полный порядок и покинул номер, бросив напоследок взгляд на круглое, луноподобное лицо безмятежно спящего Мячикова, моего соседа-храпуна. Сейчас он не храпел.

Проходя по коридору, я не встретил ни единой души. Интересно, куда же все подевались? Но, дойдя до холла, я вдруг увидел толпу, сгрудившуюся у лестницы и беспокойно гудящую. По бледным, вытянутым лицам я понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Я протолкался вперед и остолбенел.

Прямо передо мной, у лестничного пролета, ведущего на четвертый этаж, в луже крови лежал мужчина средних лет. Даже мне, дилетанту в вопросах медицины, сразу же стало ясно: он был безнадежно мертв. Мне показалось, что он — один из тех, кто провожал нас с Мячиковым хмурым взглядом, когда мы накануне искали свой номер.

— Что с ним? — дрогнувшим голосом спросил я.

— Убили, — глухо произнес у самого моего уха женский голос. — Сегодня ночью.

Ночью! Ко мне вдруг вернулись все мои недавние ночные страхи. И шорохи, и поворот ключа в замке, и — главное — стон! Теперь-то я уже на все смотрел иначе, теперь все выглядело в совершенно ином свете. Мой ум прирожденного сыщика, постоянно терзаемый детективной беллетристикой, заработал на всю катушку. Главное — не упустить ни одной детали, и прежде всего — восстановить в памяти весь ход ночных событий. Итак: без двадцати три я проснулся, в три выглянул за дверь, в это же самое время, то есть в три или, в крайнем случае, минут пять четвертого, я услышал стон, следом — поворот ключа в неизвестном номере (жаль, что я не обратил тогда на него внимания), далее — пустая ампула на кафельном полу туалета (слово «омнопон» теперь казалось мне зловещим), и в двадцать минут четвертого я снова лег спать. Значит, этот несчастный стонал (если, конечно, стонал именно этот несчастный) примерно в три часа ночи или что-то около того. А отсюда следует, что в этот час он был еще жив, но уже смертельно ранен. Однако, повторяю, все эти рассуждения справедливы лишь в том случае, если ночью стонал именно этот мужчина, а не кто-нибудь еще. А стонать мог любой из трех десятков человек, здесь собравшихся.

— Врач был? — спросил я.

— Что толку! — махнул рукой стоявший рядом мужчина. — Не врач, а дерьмо. Пьян в стельку.

— Милицию вызвали?

— Вызвали, — ответил кто-то. — Полчаса дозвониться не могли. Единственный аппарат — у директора, да и тот работает через раз.

— Какой ужас! — услышал я знакомый голос и обернулся. Лида стояла в двух шагах от меня и круглыми от потрясения глазами смотрела на неподвижное тело. Ее била мелкая дрожь.

— Пойдемте отсюда, — сказал я, беря ее за руку и выводя из толпы. — Это зрелище не для вас.

Откуда-то вырос бледно-зеленый Сергей и увел ее вниз по лестнице. Я же стоял и растерянно озирался. Надо что-то предпринять — но что?.. Тут я увидел бодро шагающего Мячикова, веселого, с блестящими от возбуждения глазами, с румянцем во всю щеку, с ласковой улыбкой на круглом лице — он не шел, а буквально катился, словно мячик. Вот уж кому сон пошел на пользу!

— Доброе утро, дорогой Максим Леонидович! — приветливо заговорил он, подходя ближе. — Что же вы меня не разбудили? Ай-ай-ай, нехорошо! После завтрака — махнем на лыжах, а? Ходите на лыжах? По-моему, лыжи — это единственное, на что здесь можно рассчитывать в качестве источника удовольствия… Что случилось? — Он настороженно посмотрел вокруг, только сейчас заметив, что в доме отдыха творится что-то неладное.

— Человека убили, — ответил я, хмуря брови.

— Убили?! — Он выкатил глаза от изумления. — Да не может такого быть! Чтобы здесь — да убийство! Да никогда не поверю!

— Взгляните сами, — произнес я, жестом руки приглашая его к месту происшествия.

Впрочем, его слова показались мне не лишенными смысла: для убийства более подходил бы какой-нибудь фешенебельный отель, чем эта захолустная конура. Но убийство совершено — и это было непреложным фактом.

Мячиков вынырнул из толпы. Вид у него был донельзя расстроенный, он всерьез переживал, принимая трагедию слишком близко к сердцу.

— Не могу я смотреть на такие вещи, — чуть слышно произнес он, бледнея буквально на глазах. — С самого детства.

Появился директор. Он тоже был бледен и испуган.

— Товарищи, товарищи, соблюдайте спокойствие! Отойдите, пожалуйста, от тела, сейчас прибудет милиция и во всем разберется.

— И дернул меня черт приехать сюда, — в сердцах произнес кто-то рядом.

— И не говорите! — ответили ему в тон. — Сидели бы лучше дома.

— А главное — убийца где-то среди нас! — добавил третий.

Последние слова прозвучали зловеще. Люди разом смолкли и исподлобья уставились друг на друга. Какая-то женщина в спортивном костюме громко взвизгнула и собралась было грохнуться в обморок, но вовремя одумалась и судорожно закурила. В воздухе повисла настороженность.

— Кто этот несчастный? — шепотом спросил меня Мячиков.

Я пожал плечами:

— Понятия не имею.

— Пойдемте спросим у директора, — предложил он и, не дожидаясь моего согласия, потащил меня в другой конец холла — туда, где директор пытался навести порядок.

— Товарищ директор, позвольте полюбопытствовать, — начал Мячиков, когда мы приблизились к директору, стоявшему к нам спиной.

— А? — дернулся тот и резко обернулся. — Вы что-то хотели спросить? — Он смотрел исключительно на меня и Мячикова, казалось, вообще не замечал.

— Кто этот несчастный? — повторил вопрос мой спутник.

Тусклый взгляд директора лишь коснулся Мячикова и снова вернулся ко мне.

— Передовик производства, с Алтая, — пояснил он, уткнувшись взглядом мне в переносицу и почему-то боясь смотреть в глаза, — с какого-то рудника. Их целая группа приехала, пять человек, в порядке поощрения за трудовые успехи.

«Вот так поощрение!» — удивился я. Да неужели на Алтае нет места, чтобы на лыжах покататься да по лесу побродить? Да никогда не поверю! Вот если бы их в Крым либо в Пицунду отправили, тогда другое дело, тогда еще можно как-то расценить это мероприятие как поощрение, а так… Впрочем, нам, москвичам, не понять психологии провинциалов: возможно, их притягивает близость Москвы, столицы нашей Родины — кто знает?

— Спасибо, — поблагодарил я директора, и мы с Мячиковым отошли.

— Что за нервный тип! — покачал головой Мячиков, косясь на сутулую спину директора. — Как только вы к нему подходите, дорогой Максим Леонидович, его в дрожь бросает. Заметили? И вчера, в его кабинете — помните?

Да, действительно, это казалось странным. Мой вид, похоже, вызывал у директора дома отдыха какое-то беспокойство, иначе не смотрел бы он на меня столь пристально и с какой-то патологической неприязнью.

Я пожал плечами.

— Возможно, я ему кого-то напоминаю. Хотя должен согласиться с вами — его поведение довольно-таки странно.

На завтрак никто не пошел, полагаю, аппетитом в то утро никто не отличался. Все сидели и ждали приезда милиции. К десяти часам кое-кто отправился собирать вещи. Еще минут через двадцать часть отдыхающих с чемоданами в руках столпилась в холле, требуя от директора немедленной отправки в Москву или хотя бы на станцию, но директор, загораживая своим торсом проход на лестницу, отвечал:

— Без паники, товарищи, без паники! Соблюдайте спокойствие. Без ведома органов правопорядка я не имею права отправить автобус на станцию — таково распоряжение местного УВД. Потерпите еще немного, с минуты на минуту появится милиция и решит вопрос о вашем пребывании здесь.

— А я, например, не собираюсь отсюда никуда уезжать, — шепнул Мячиков. — Вы ведь тоже останетесь, Максим Леонидович, не правда ли?

— Бесспорно, — твердо ответил я, уже почуяв возможность окунуться в новую детективную историю и не желая эту возможность терять. — Бесспорно, я остаюсь.

— Вот и ладненько, — пропел Мячиков, радостно потирая свои маленькие пухлые ручки. — Как только наши доблестные органы разберутся с этим делом, сразу же махнем на лыжах. Идет? Посмотрите, Максим Леонидович, какая чудесная стоит погода!

Я кивнул. Погода в это утро, безусловно, была прекрасной. Солнце слепило сквозь пыльные стекла окон, редкие легкие снежинки медленно кружились, купаясь в лучах дневного светила, ежеминутно переливаясь, вспыхивая отраженным светом. Полное безветрие — и ни облачка на чистом, прозрачно-голубом небе; морозный воздух парил над белоснежной землей, снег искрился и хрустел под множеством чьих-то ног… А, вот и они!

3.

Прибытие милиции внесло в атмосферу дома отдыха некоторый порядок и спокойствие, люди с облегчением вздохнули, почувствовав себя под надежной защитой дюжины человек в серой форме. Нас всех попросили разойтись по номерам и ждать вызова с целью дачи показаний. Мы безропотно подчинились.

Когда очередь дошла до меня, Мячиков похлопал меня по плечу, пожелал удачи и посоветовал говорить правду, только правду и ничего кроме правды. Я покинул номер со стесненным чувством. Опрос потенциальных свидетелей проводился в кабинете директора, который любезно согласился предоставить свои апартаменты под нужды уголовного розыска. Беседу вел розовощекий молодой человек в очках и со стрижкой «бобриком». Он был проникнут сознанием собственной значимости и больше всего на свете желал, как мне казалось, сам, лично, без чьей-либо помощи, найти убийцу, а если удастся — то и обезвредить его. Ему от силы было года двадцать три — двадцать четыре, но гонора ему было не занимать. Пытаясь казаться суровым, он неумело хмурил брови и отчаянно травился «Беломором», однако сквозь всю эту напускную важность и строгость отчетливо проглядывался неплохой в общем-то и неглупый парень, но при этом такой «зеленый», что я едва сдержал улыбку, совершенно неуместную в данных обстоятельствах. Помимо него в кабинете находилось еще три человека: один в штатском, и двое — в милицейской форме.

С самого начала я решил подробно рассказать следователю всю правду о моей ночной вылазке, не утаивая ничего и ничего не скрывая. Во-первых, мои правдивые показания могли принести пользу следствию, а во-вторых, причин что-либо скрывать у меня не было, так как никакой вины я за собой не чувствовал. Я выложил ему все, расписав свое ночное похождение буквально по минутам, опустив, однако, эпизод с ампулой: она казалась мне к делу совершенно непричастной. От усердия и охватившего его вдруг азарта молодой следователь нетерпеливо ерзал в директорском кресле, то и дело протирал очки, а когда я закончил, многозначительно переглянулся со своим коллегой в штатском. Без сомнения, мои слова произвели на него должное впечатление.

— М-да, ваш рассказ интересен, — произнес он, пристально глядя мне в глаза, — но, по-моему, в нем есть некоторые неточности.

— Неточности? — удивился я.

— Да, неточности. Вы уверены, что описываемые вами события произошли именно в три часа ночи, а не раньше и не позже?

— Абсолютно. За точность своих часов я ручаюсь. Вот, взгляните, идут секунда в секунду, по ним можно кремлевские ставить — и не ошибетесь.

Он сверил мои часы со своими и удовлетворенно кивнул. Но следующий его вопрос поверг меня в совершеннейшее недоумение.

— Что вы делали в холле в столь позднее время?

— В холле? — снова удивился я. — Но я не был в холле!

— Разве? — Он подозрительно посмотрел на мои ботинки.

— Клянусь! Я дошел лишь до середины коридора.

— Вот-вот, это-то и непонятно. Вы слышали стон, но дошли только до середины коридора и почему-то повернули обратно, даже не поинтересовавшись его источником. Неужели вы, гражданин Чудаков, настолько лишены любопытства?

Я попытался вкратце описать ему те чувства, которые испытывал тогда, в темном коридоре, но он, по-моему, так ничего и не понял и продолжал недоверчиво коситься на мои ботинки.

— Все это прекрасно, гражданин Чудаков, только, знаете, чувства — это не в моей компетенции. Давайте разберемся в фактах. Вы утверждаете, что слышали звук ключа, поворачивающегося в замке одной из дверей. Так?

— Так.

— И, конечно же, номера на двери вы не запомнили?

Я развел руками.

— К сожалению, не запомнил.

— Вот видите, как у вас все получается, — покачал головой следователь, — кто стонал — не знаете, номера не запомнили, зачем вообще выходили из номера, тоже непонятно…

— Так я же вам… — попытался было возразить я, но он жестом остановил меня.

— Ладно, допустим, все так и было…

— Да почему же допустим!..

— Хорошо, хорошо, пусть все так и было. Тогда ответьте мне хотя бы на такой вопрос: саму дверь вы найти смогли бы?

— Думаю, что да. Где-то в середине коридора, по левой стороне.

— По левой стороне?

— Ну да, по левой. Это если идти в сторону холла.

— Вот как? И вы утверждаете, гражданин Чудаков, что шли именно в эту сторону, когда щелкнул замок?

— Разумеется, — ответил я с раздражением. — Простите, гражданин следователь, но мне не совсем понятен столь пристальный интерес к моим словам. Я что-то не так говорю?

Он кинул на меня быстрый, пронизывающий взгляд, в котором сквозило явное недоверие, полистал какие-то бумаги, нашел что-то, заинтересовавшее его, и ответил:

— Вот показания гражданина Хомякова, это у его номера вы остановились нынешней ночью. — Следователь поднял на меня вооруженные очками глаза. — Гражданин Хомяков утверждает, что видел вас идущим по коридору в начале четвертого ночи, но…

— Но? — Я подался вперед.

— Но, — следователь умышленно затянул паузу, чтобы придать значительность своим следующим словам, — и, надо сказать, преуспел в этом, — но видел он вас идущим со стороны холла! Так-то, гражданин Чудаков. — Он торжествующе усмехнулся, и стекла его очков радостно заблестели.

— Это ложь! — вскочил я, потрясенный услышанным и возмущенный до глубины души. — Это или ложь, или ошибка — одно из двух.

Следователь кивнул.

— Возможно. Возможно, правы вы, а не Хомяков… Итак, вы настаиваете на своих показаниях, гражданин Чудаков?

— Еще бы! Конечно, настаиваю, — ответил я решительно. — Более того, я настаиваю также на очной ставке с Хомяковым. Немедленно!

Моя горячность лишь позабавила этого розовощекого молокососа.

— Нет, гражданин Чудаков, — покачал он головой, — никаких очных ставок я проводить не буду — не вижу смысла. Что же касается вас, то вы лично можете устраивать очные ставки с кем вам заблагорассудится — никто вас этого права не лишает. Вам ясно?

— Ясно, — буркнул я, решив сегодня же, нет, сейчас же повидать Хомякова и как следует его потрясти.

— Ну, если вам все ясно, то у меня к вам последний вопрос. В то самое время, когда вы отлучались из номера, то есть около трех часов ночи, что делал ваш сосед — кажется, Мячиков его фамилия?

— Спал, — уверенно ответил я. — Это так же верно, как то, что Земля круглая.

— Вы не ошибаетесь?

— В чем? В том, что Земля имеет форму шара? — Я усмехнулся. — Нет, не ошибаюсь.

Он быстро посмотрел на меня поверх очков и залился ярким румянцем. Сейчас закипит, решил я. Но он сдержался.

— Его храп, — добавил я, — наверняка был слышен не только мне.

Следователь утвердительно кивнул.

— Верно, его слышали и в других номерах… Что ж, гражданин Чудаков, — произнес он сухо, — следствие учтет ваши показания. Надеюсь, что они правдивы. Благодарю вас, вы можете идти.

Но я не торопился покидать кабинет, мне хотелось выложить ему все до конца.

— Послушайте, — сказал я решительно, в упор глядя на его вспотевшую переносицу, — я хочу вам дать один совет: нажмите как следует на Хомякова. Возможно, он тоже был в коридоре в тот час ночи, но по каким-то причинам решил это скрыть; возможно также, что ему выгодно, чтобы подозрения пали на меня, — это отвлекло бы следствие от него самого.

Следователь высокомерно вскинул бритый подбородок.

— Смею вас заверить, гражданин Чудаков, — сухо произнес он, — следствие в силах само решить, на кого ему поднажать, а кого обойти вниманием. Вас это должно касаться меньше всего.

Меня очень смешило, когда этот желторотый юнец отождествлял свою персону с неким абстрактным понятием «следствие».

— Ошибаетесь, — упрямо возразил я, — меня-то как раз это касается в первую очередь — ведь я не дурак и вижу, что я для вас — кандидат в преступники номер один. Не так, скажете?

Следователь недовольно поморщился.

— Довольно! Вы себе слишком много позволяете. Если бы ваши слова хоть как-то соответствовали действительности, я бы давно отдал приказ о вашем задержании. Идите и не мешайте нам работать.

Я махнул рукой и вышел. Ну о чем еще с ним говорить!

4.

Последним вызвали Мячикова. С ним они разделались в два счета, и уже через пять минут он вернулся — все такой же беспечный, жизнерадостный и уверенный в себе. Должен признаться: в ту минуту я сильно завидовал ему. Не успел он переступить порога нашей комнаты, как уже выложил мне весь разговор со следователем, который, правда, сводился к одному очень короткому вопросу и одному еще более короткому ответу: «Что вы делали минувшей ночью?» — «Спал». Отвечая на его откровенность, я поведал свой вариант беседы с ретивым следователем, который он выслушал с нескрываемым интересом.

— Хомяков, Хомяков… любопытно, — в раздумье произнес он. — Знаете, Максим Леонидович, я бы на вашем месте не упоминал про некоторые детали, например, тот же стон вы вполне могли и не слышать. Впрочем, с другой стороны, скрывать что-либо от следствия — это тоже, знаете ли, чревато… — Он с пониманием заглянул мне в лицо и вдруг зашептал, выпучив от волнения круглые глаза: — А давайте-ка мы с вами, дорогой друг, займемся этим делом сами, не дожидаясь, пока официальное следствие со своей традиционной медлительностью добьется каких-нибудь результатов, а? Над вами нависло тяжелое обвинение, а я искренне хочу помочь вам. Давайте найдем этого пресловутого Хомякова и поговорим с ним по-мужски. Идет?

Да, этот человек любил преподносить сюрпризы. Я с удивлением уставился в его луноподобное лицо, чувство глубокой признательности и искренней благодарности захлестнуло меня, и если до сего момента я относился к нему просто с симпатией, то теперь, после его слов, пусть наивных, пусть мальчишеских, но от души, от самого сердца сказанных, я вдруг понял, что судьба послала мне друга. Я порывисто схватил его руку и горячо затряс ее.

— По рукам! — воскликнул я. — Вы себе не представляете, Григорий Адамович, как я вам благодарен. От всей души…

— Полноте, — смутился он, — экий пустяк. Я ведь предложил вам, Максим Леонидович, что-то вроде новой игры…

— …ставкой в которой является человеческая жизнь, — возразил я. — Нет, Григорий Адамович, это не игра, а серьезная, кропотливая работа, порой неблагодарная, и если вы действительно согласны окунуться в нее с головой, то я всецело с вами.

— Вы правы, дорогой друг, — кивнул Мячиков, посерьезнев, — смерть человека — это далеко не игра. Я согласен с вами. Вот вам моя рука.

Мы скрепили наш договор крепким рукопожатием. В конце концов, Мячиков был единственным человеком во всем доме отдыха, за которого я мог поручиться, что он не убивал того несчастного: у него было стопроцентное алиби. А вот Хомяков вызывал у меня весьма противоречивые чувства, и здесь я был совершенно согласен со своим компаньоном: Хомякова надо брать в оборот.

Но прежде чем отправиться на поиски загадочного свидетеля моего ночного похода, Мячиков, который не переставал меня удивлять, преподнес мне такой сюрприз, что я даже растерялся. Лукаво подмигнув мне, он тихо подкрался к входной двери, осторожно запер ее на ключ, приложил палец к пухлым губам, на цыпочках подошел к своему чемодану, открыл его, сунул руку аж по самый локоть куда-то вглубь его и вдруг вынул новенький… пистолет! Я отпрянул к стене, не веря своим глазам. Мячиков — и пистолет! Абсурд какой-то…

— Тсс! — прошипел он, испуганно косясь на дверь. — Я вам сейчас все объясню, дорогой Максим Леонидович. Дело в том, — продолжая шипеть, он сунул пистолет в боковой карман пиджака, — что эту штуковину я совершенно случайно приобрел на Рижском рынке у какого-то забулдыги. Бедняга весь трясся, ища у окружающих сочувствия и тыча пистолетом в животы, но все от него только шарахались. А я вот не растерялся — и купил! Ага, предвижу вполне законный вопрос: зачем? Да не затем, конечно, чтобы в людей стрелять, а так, для собственного успокоения, для пущей уверенности, для самоутверждения, что ли… Я ведь стрелять не умею и никогда подобных игрушек в руках не держал, более того, я его даже боюсь. Но главное не в этом — главное в цене, которую он с меня запросил и которая в конце концов решила мои сомнения в пользу покупки. Как вы думаете, Максим Леонидович, сколько я за него отдал? — Он хитро прищурился.

Я пожал плечами.

— Понятия не имею, почем нынче пистолеты на Рижском рынке.

— Вот и я не имел, — продолжал Мячиков, — пока не наткнулся на этого бедолагу. А взял он с меня — ну, не догадались? — червонец! Представляете? Всего десять рублей! А у меня как раз лишний червонец завалялся — ну, я и купил. Только вы никому, ладно?

Я не разделял восторга Мячикова по поводу приобретения этой, как он выразился, штуковины. Незаконное владение огнестрельным оружием каралось законом, и довольно-таки строго, а я привык всегда и во всем придерживаться золотого правила все того же незабвенного Остапа-Сулеймана, гласящего: кодекс нужно чтить. Да, ничего противозаконного в наших действиях быть не должно, тем более сейчас, в такой ситуации, когда на нас всех смотрят как на потенциальных преступников. Не дай Бог милиция пронюхает о пистолете — что тогда? Тогда не только Мячикова — и меня притянут к ответу — как сообщника или как кого-нибудь еще, но достанется нам, безусловно, по всей строгости закона. Я выразил Мячикову свои сомнения по поводу его приобретения, но он заверил меня, что все будет о'кей и паниковать раньше времени не стоит. И все же пистолет он, скрепя сердце, сунул обратно в чемодан.

К Хомякову мы отправились тотчас же, благо его номер находился через один от нашего, но он не впустил нас и даже не соизволил показаться, ответив сквозь дверь, что никого не желает видеть и что пусть все катятся к чертям собачьим — причем, выговаривая это, он еле ворочал языком. Мы с Мячиковым понимающе переглянулись.

— Не исключено, что и ночью он был подшафе, — подытожил мой сообщник, на что я согласно кивнул.

На обед отправились единицы. Большинство отдыхающих (хорош отдых!) заперлись и открывали только сотрудникам милиции, а те, кто отваживался покинуть свои кельи, угрюмо проходили по коридору, настороженно и исподтишка косясь друг на друга и прижимаясь к стене при приближении кого-либо; пройтись по середине коридора не хватало духу даже у самых смелых. Тот факт, что дом отдыха находился у черта на рогах, в глуши, в стороне от дорог и населенных пунктов, приводил нас к следующему умозаключению: убийца где-то здесь, среди нас. Конечно, у него была возможность улизнуть, но Мячикову краем уха удалось услышать, что согласно проведенной сотрудниками милиции проверке все отдыхающие, прибывшие вчера, а также весь обслуживающий персонал, включая и работников общепита, были налицо, каковой факт бросал тень подозрения на всех нас поровну и в то же время ни на кого конкретно. Вот почему люди смотрели друг на друга так, словно ожидая удара ножом в спину, вот почему в воздухе витало напряжение, смешанное с изрядной долей чисто животного ужаса.

Прибывшие вместе с сотрудниками милиции медицинские работники позаботились о теле, и вскоре на лестничной площадке, ставшей местом трагедии, не осталось и следа от убийства. К каким выводам пришла следственная группа и что дал предварительный осмотр тела экспертом-медиком, нам с Мячиковым оставалось только гадать. В довершение ко всему директор дома отдыха обратился к нам с настоятельной просьбой не покидать здания вплоть до особого распоряжения руководителя следственной группы. Подозреваю, что все входы и выходы были блокированы сотрудниками милиции.

5.

Так прошел день — в кропотливой работе одних и бездействии других. В семь часов вечера, когда наступило время ужина, большинство отдыхающих спустилось на первый этаж, в столовую, и отдалось вечерней трапезе. Видно, голод взял свое — смерть одного совсем не означала прекращение жизни для всех остальных. Мячиков идти в столовую наотрез отказался, а я решил все-таки сходить, чтобы осмотреться, потереться среди публики, проникнуться общим настроением, а заодно и покушать. Столовая отличалась такой же мрачностью и сыростью, как и все здание в целом. Столики были маленькими, круглыми, неудобными, рассчитанными, по-моему, максимум на две персоны; стулья были под стать столам и вызывали вполне обоснованную тревогу ввиду их явной неустойчивости. Но все эти неудобства с лихвой окупалось открывающейся перспективой: я мог спокойно лицезреть почти весь контингент отдыхающих дома отдыха «Лесной», а при работе, в которую мы с Мячиковым впряглись, это было просто необходимо. Напротив меня, за одним со мной столиком, сидел лохматый, длинноволосый тип с пушистыми усами, боярской бородой и смиренным взглядом голубых, почти бесцветных глаз на благообразном лице. Он не ел — он трапезничал, соблюдая некий ритуал. Наверное, священнослужитель, резюмировал про себя я. Он молча поглощал жидкое голубое пюре и прокисшую, лишенную мяса котлету, не желая нарушать своего уединения, — молчал и я. К великой своей радости, за соседним столиком я обнаружил моих знакомых молодоженов — Сергея и Лиду. Сергей вяло ковырял вилкой в тарелке, капризно кривил губы и недовольно брюзжал, а Лида, так и не притронувшаяся к своей порции, бледная, осунувшаяся, но с неизменным огоньком в глазах, что-то без умолку говорила ему, но что именно, я не расслышал. Я невесело кивнул им, и они ответили мне тем же.

В дальнем углу я заметил четырех угрюмых мужчин — мускулистых, поджарых, смуглолицых. Они сидели за двумя сдвинутыми вместе столиками и, не обращая ни на кого внимания, молча уничтожали бутылку водки, причем никакой закуски, даже куска хлеба, у них на столах не было. Передовики с Алтая, догадался я, поминают своего погибшего товарища. Что ж, дело святое…

Чуть поодаль от них громко ссорилась пожилая чета. Полная безликая женщина отчитывала своего супруга за то, что он привез ее сюда, в это страшное место, в этот бандитский притон, где убивают людей чуть ли не на каждом шагу — и упрекам тем не было конца, а мужчина виновато, будто он специально подстроил это убийство — лишь бы позлить супругу, — пялил глаза на свою дражайшую половину и вяло оправдывался.

Интересно, а Хомяков тоже здесь? Я ведь так и не знаю, как он выглядит.

Что же касается остальных присутствующих в этом зале, то ничего примечательного они из себя не представляли: обычные люди, подавленные происшедшей трагедией, молчаливые, настороженные, порой кидающие быстрые косые взгляды на того или иного сотрапезника.

Вернувшись в номер, я застал Мячикова за чтением книги.

— Что читаем? — поинтересовался я.

Он повернул книгу так, чтобы я смог рассмотреть обложку с названием. Агата Кристи, «Убийство на поле для гольфа». Вот оно что! Мячиков лукаво улыбнулся..

— Читали? — спросил он. Я кивнул. — Я тоже, сейчас вот перечитываю. Помогает думать. Вам не кажется, дорогой друг, что есть что-то общее в этих двух ситуациях — в книжной и в реальной?

Я пожал плечами и ответил, что похожего пока что мало.

— Ну, не скажите, Максим Леонидович, — возразил Мячиков, все так же улыбаясь. — Обратите внимание: и там, и тут узкий круг людей, и убийца — в этом кругу. Это ли не общая особенность обоих преступлений?

— Это лишь внешнее сходство, — в свою очередь возразил я, — об истинном же сходстве можно будет говорить, лишь распознав и сравнив мотивы обоих преступлений. А мы пока что в этом направлении не продвинулись ни на йоту… Кстати, видел этих передовиков с Алтая, друзей убитого.

— Ну и как? — встрепенулся Мячиков. — Как они?

— Да никак. Сидят, пьют водку.

— Вот как! — Глаза его заблестели. — Водка — это дело хорошее. Нехай пьют…

В десять я лег спать. Мячиков еще немного почитал и тоже отправился на боковую — я видел, как он погасил свет. И снова, как и в прошлую ночь, я был разбужен богатырским храпом, похожим на рев Ниагарского водопада, снова я встал и, зевая, отправился в туалет, снова на кафельному полу обнаружил пустую ампулу со странным названием «омнопон». На этот раз я не выбросил ее, а сунул в карман, смутно подозревая, что появление этой, теперь уже второй, ампулы здесь не случайно. И снова, вернувшись в номер, при свете уличного фонаря я увидел безмятежное, счастливое лицо спящего Мячикова — вот только храпа теперь не было слышно. А утром, наперекор моему дурному предчувствию, я с облегчением узнал, что ночь прошла спокойно и никто больше не убит.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

1.

Проснулся я поздно. Голова трещала так, что, казалось, вот-вот лопнет. В номер как раз входил Мячиков — быстрый, уверенный в себе и, если бы не вчерашнее убийство, я бы сказал — счастливый.

— Вы еще спите? — с ласковой укоризной произнес он. — Эх вы, соня! А я вот, не в пример вам, времени даром не терял.

— Доброе утро, Григорий Адамович. Неужто убийцу нашли?

— Как знать, как знать, — загадочно улыбнулся Мячиков. — По крайней мере, некоторую полезную информацию мне раздобыть удалось. И раз уж мы с вами взялись за это темное дело, то вам наверняка небезынтересно будет узнать то, что уже известно мне. Во-первых, пока вы спали, я успел обойти весь дом отдыха и теперь имею некоторое представление о его архитектурных особенностях, а также расположении ряда служб, включая кабинет директора, медпункт, кухню и так далее. На первом этаже, помимо столовой, мне удалось обнаружить небольшой спортивный зал с теннисными столами, биллиардную, видеосалон — правда, не функционирующий ввиду отсутствия необходимой аппаратуры, а также зал игровых автоматов, в котором аппаратура хотя и присутствует, но неисправна. Возле столовой расположен склад спортинвентаря, где, кстати, можно взять напрокат лыжи. Второй этаж отведен под жилые помещения обслуживающего персонала и сотрудников дома отдыха; здесь же размещены все административные службы, включая кабинет врача. Третий этаж целиком и полностью отдан нам, отдыхающим. Кстати, раз уж я коснулся жилой части здания, то хочу сообщить вам, любезный Максим Леонидович, прелюбопытную деталь: соседний с нами номер, тот, что разделяет наш и хомяковский, пустует.

— Вот как? — заинтересовался я.

— Именно так. Теперь, во-вторых…

— Позвольте, Григорий Адамович, — перебил я его, — есть еще четвертый этаж.

— Четвертый? — быстро спросил он, в упор глядя на меня. — А что — четвертый? Этаж как этаж. Дело в том, что я там не был — не успел. Так, понаслышке, выяснил, что в основном он занят под складские помещения, где месяцами пылится постельное белье, как чистое, так и грязное, ждущее отправки в прачечную, тут же свалена нераспакованная мебель, моющие средства и так далее. Словом, нормальному человеку там делать нечего. Теперь, во-вторых: я виделся с Хомяковым. Да-да, виделся, и даже переговорил с ним. И надо вам сказать, Максим Леонидович, личное знакомство еще больше усугубило мое отрицательное мнение о нем. Грубый, неотесанный тип, краснорожий верзила, похожий на объевшегося борова. Но, как ни странно, на вопросы мои ответил. И знаете, что он мне сказал? В ту ночь, когда он видел вас, он был трезв как стеклышко.

— И тем не менее он продолжает утверждать, что видел, как я шел по коридору со стороны холла? — спросил я.

— Да, — ответил Мячиков, медленно прохаживаясь по номеру. — Продолжает утверждать. Это-то и странно. Знаете, что я подумал? — Он остановился и резко повернулся ко мне. — Если он был трезв, то ошибиться не мог — это факт. Согласны? — Я кивнул. — А раз он продолжает стоять на своем, значит его заявление — заведомая ложь, а отсюда следует, что, клевеща на вас, он преследует вполне определенную цель.

— Какую же?

— Вы не догадываетесь? По-моему, это ясно: он пытается свалить вину на вас.

— Так вы думаете, что это именно он убил алтайца?

— Кстати, фамилия алтайца — Мартынов, это я тоже выяснил между делом… По поводу же того, кто убийца, я пока судить не берусь, но тот факт, что Хомяков каким-то образом причастен к этому делу, по-моему, не оставляет сомнений.

— Он мог солгать, когда говорил, что был трезв в ту ночь, — предположил я.

— Зачем? — быстро спросил Мячиков. — Зачем ему лгать? Не кажется ли вам, Максим Леонидович, что он специально стоит на своем, чтобы ему поверили — трезвому веры больше. И следователь, кажется, клюнул на эту приманку. А был он пьян или трезв, это значения не имеет, важно то, что он сказал на допросе. На допросе же он самым наглым образом поставил под удар вас, любезный Максим Леонидович. И самое неприятное для вас то, что вы действительно были в коридоре.

— Он в номере живет один?

— Нет, — повернулся ко мне Мячиков и устремил на меня любопытный взгляд, — не один. Вопрос правомерен. Браво, мой друг! Когда я заходил к Хомякову, в его номере была женщина.

— Женщина? Жена, наверное?

— Исключено, — замотал головой Мячиков. — По двум-трем оброненным ими словам я понял, что, хотя они и прибыли сюда вместе, в супружестве не состоят.

— Ясно, — кивнул я, — решили приятно провести время вдали от любопытных глаз знакомых и, возможно, своих законных супругов.

— Вот-вот, — согласился он, — так я и подумал. Кстати, именно наличие женщины и подтверждает слова Хомякова о том, что он был трезв или, по крайней мере, только слегка выпивши. Но только слегка. Посудите сами, Максим Леонидович, какая женщина позволит своему любовнику напиться в первую же выпавшую на их долю ночь, свободную от посторонних, как вы верно заметили, глаз? Да никакая, если, конечно, не предположить, что единственной целью их уединения явилась обоюдная патологическая страсть к спиртному. Но в это верится с трудом. Вы согласны со мной, дорогой друг?

— Абсолютно, — ответил я.

— Итак, — продолжал Мячиков, — Хомяков был трезв или только слегка пьян — и в том и в другом случае он не мог видеть вас идущим по коридору со стороны холла. Отсюда вывод: его показания заведомо лживы. А ложь всегда наводит на некоторые размышления. По крайней мере, Хомякова ни в коем случае нельзя упускать из виду.

Я задумался.

— Что ж, — сказал я наконец, — за рабочую гипотезу Хомякова принять можно, хотя на данном этапе ничего конкретного я бы утверждать не взялся. Кстати, Григорий Адамович, что вы можете сказать об этих так называемых алтайских передовиках? Вот у кого наверняка могли быть мотивы к убийству.

— Да, с этими отчаянными парнями шутки плохи. Возможно, в чем-то они не поладили, повздорили — и одним стало меньше. Алтай — совершенно дикая страна, и живут там одни дикари, для которых жизнь человека не дороже бутылки водки или, скажем, ставки в преферанс. И все же я более склонен поверить в версию с Хомяковым.

— Любая версия должна опираться на факты, — возразил я.

— Согласен, — кивнул Мячиков, — именно факты и привели меня к этой версии. Хомяков повинен в одном величайшем грехе — во лжи. Это факт? Факт, по крайней мере, мы с вами только что выяснили его. А ложь, по моему разумению, всегда страшней любого деяния честного человека, как бы неприглядно это деяние ни выглядело на первый взгляд. Вы согласны? — Я, подумав, кивнул. — Итак, Хомяков — кандидат номер один. Если допустить, что наши логические построения верны, то события прошлой ночи можно представить следующим образом. Около трех часов Хомяков встретился в холле, вернее, на лестничной площадке, с тем несчастным, которого то ли в результате внезапно вспыхнувшей ссоры, то ли по заранее обдуманному плану — истинных причин убийства мы, к сожалению, пока не знаем — вышеупомянутый Хомяков ударил ножом и смертельно ранил. Потом он вернулся в номер, оставив умирающего на месте преступления, но, прежде чем закрыть за собой дверь, увидел вас: вы крадучись шли по коридору, озираясь по сторонам и прислушиваясь. Первым его чувством был испуг, но потом отчаянная мысль пришла ему в голову: он решил все содеянное им свалить на вас. Именно так он и поступил, когда подошла его очередь отвечать на вопросы следователя, но сделал это умно и тонко: говоря о вас, дорогой друг, он ни на йоту не отступил от истины, изменив лишь направление вашего движения по коридору. Так что к разговору с вами следователь был уже основательно подготовлен. Можно предположить, что вашему рассказу он не поверил…

— Так оно и было, — вставил я.

Он кивнул:

— Тем самым следователь включил вас в список подозреваемых, и теперь вы, дорогой Максим Леонидович, у него, как говорится, «под колпаком». Но я уверен, справедливость восторжествует, и все тайное в конце концов станет явным. По крайней мере, мы должны приложить к этому максимум усилий.

Версия Мячикова показалась мне убедительной. Пожалуй, из числа всех кандидатов в преступники Хомяков был наиболее яркой фигурой. Мячиков прав: даже самая маленькая ложь черным, несмываемым пятном ложится на любого, пусть кристально чистого человека. Но одна мысль все же не давала мне покоя: ложь Хомякова, с другой стороны, вовсе не означала, что он причастен к убийству, могли ведь быть у него и иные причины лгать. И тем не менее я был доволен ходом нашего расследования — хотя мое участие в нем было пока что чисто символическим — и искренне восхищен кипучей деятельностью, которую развил неунывающий Мячиков с самого раннего утра.

— А вы действительно не теряли времени даром, Григорий Адамович, — улыбнулся я ему, одеваясь и приводя себя в порядок. В голове стучало и ухало с такой силой, что я невольно поморщился, когда резко поднялся с кровати.

— Что с вами? — участливо спросил Мячиков, заметив мое состояние.

— Пустяки, — махнул я рукой. — Голова разболелась. Пройдет.

— Конечно, пройдет, — подхватил Мячиков, сокрушенно хмуря брови, — но все-таки какая неприятность…

— Не берите в голову, пустяки.

— Хороши пустяки! — Он вдруг хлопнул себя ладонью по круглому выпуклому лбу, озаренный внезапной мыслью. — Бог ты мой! Какой же я осел! А вы молчите, Максим Леонидович, ни слова мне не говорите. Я ведь не предупредил вас, что по ночам храплю, и, говорят, сильно. Сам-то я этого не замечаю, а вас наверняка донимаю вот уже вторую ночь. Вот незадача-то! Вы бы сразу сказали, дорогой мой. Оттого и голова болит, что я вам спать не даю. Очень, очень сожалею об этом и искренне раскаиваюсь в содеянном.

Бесспорно, он был прав. Мой организм выразил своеобразный протест против его чудовищного храпа — в виде бессонницы и вызванной ею головной боли. Мозг Мячикова был поистине кладезем всевозможных мыслей, среди которых немало было и мудрых. Вот и сейчас одна такая мысль, видимо, выплыла на поверхность его сознания и разгладила морщины на лбу.

— Я знаю, что делать! — радостно потирая руки, возвестил он. — Только прошу вас, Максим Леонидович, дорогой, не усмотрите в моих словах что-нибудь обидное — моими помыслами движет исключительно расположение к вам, участие и желание помочь. Верьте мне. Кроме того, это может послужить интересам нашего общего дела. — Он сделал небольшую паузу. — Не перебраться ли вам, дорогой друг, в соседний номер — ведь он пустует?

Идея показалась мне неожиданной и действительно представляющей интерес. Я был далек от мысли подозревать этого добряка в желании избавиться от меня и попытке завладеть номером в единоличное пользование.

— Представляете, какое преимущество мы получим, если вы переселитесь туда! — продолжал он, воодушевляясь. — Ведь через стену — а стены здесь, заметьте, очень тонкие — будет находиться комната Хомякова, за которым мы сможем установить наблюдение гораздо более тщательное, чем сейчас. Этим переездом мы убьем, так сказать, сразу двух зайцев: избавим вас от неприятного соседа-храпуна и вплотную приблизимся — по крайней мере, территориально — к предполагаемому убийце. Ну, соглашайтесь! А нет — так я сам перееду, чтобы не затруднять вас лишними хлопотами. А, Максим Леонидович?

Я поймал себя на мысли, что все, что бы ни делал или ни говорил Мячиков, всегда отвечало моим собственным намерениям, — словом, между нами наметилась полная гармония. Общаться с ним было легко и приятно. Вот и сейчас, высказывая свое предложение, он словно бы читал мои мысли, вернее, предсказывал: не предложи он мне этого сейчас, я бы сам наверняка додумался до того же часом позже — настолько предложение Мячикова соответствовало моим желаниям.

— Вы как всегда правы, Григорий Адамович, — сказал я. — Я сегодня же переговорю с директором.

— Вот и отлично. Только не откладывайте на потом, поговорите тотчас же — а то, не дай Бог, номер займет кто-нибудь другой.

Я вновь был вынужден согласиться с ним.

2.

Кабинет директора оказался запертым, но я решил не уходить и во что бы то ни стало дождаться его, дабы не возвращаться к вопросу о переезде вторично. От нечего делать я начал бродить по пустынному коридору второго этажа, пока мое внимание не привлек хриплый, натуженный голос Вилли Токарева из-за приоткрытой двери, на которой красовалась табличка с аккуратной надписью «Медпункт». Я вспомнил о своей головной боли и решительно толкнул дверь. В нос мне ударил запах спирта и табачного перегара. В кабинете царили беспорядок и хаос, за столом, заваленном всевозможным хламом, какими-то бумагами и пустыми коробками из-под лекарств, сидел молодой блондин в грязном, некогда белом халате и печальными глазами изучал меня.

— А, пациент, — сказал он, слегка приглушив магнитофон и выпуская к потолку сизую струю дыма. — Заходите, пациент. На что жалуетесь? На местную кухню, полагаю?

Я сказал, что нет, на кухню я давно уже не жалуюсь, бесполезно, а вот головная боль, действительно, с самого утра беспокоит; в заключение я попросил чего-нибудь от головы.

Пока я говорил, он печально кивал, уперев неподвижный взгляд в переполненную пепельницу. Среди вороха бумаг красовались совершенно неуместные на этом столе надкушенный соленый огурец, горбушка черного хлеба и наполовину опорожненный стакан с какой-то бесцветной жидкостью. «Спирт!» — мелькнуло у меня в голове, и тут только я заметил, что врач — а молодой человек, несомненно, был врачом — изрядно пьян. Он развел руками и с трудом сфокусировался на моей персоне.

— Увы! В эту дыру лекарства перестали поступать еще полгода назад. Вы небось анальгин желаете? — Я кивнул. — Во-во, анальгин нынче все хотят. Как-то сразу у всех головы, зубы и животы разболелись — у всей нашей страны необъятной, от края и до края, — а анальгина-то нетути, нема, амба, исчез с концами, и до конца века не ожидается. Впрочем, у спекулянтов за восемь рэ пачка вы его еще сможете достать, но торопитесь, скоро и у них не будет.

Я выразил слабую надежду, что у него, возможно, найдется какое-нибудь другое болеутоляющее средство, не столь дорогостоящее и менее дефицитное, но он решительно покачал головой и участливо заглянул мне в глаза.

— Сильно болит, да? Я вас понимаю, ох как понимаю! Может, давление? — Я пожал плечами. — Давайте померяем. — Давление оказалось в норме. — А знаете, я могу предложить вам одно великолепное средство, только вы никому, хорошо? — Я сказал, что готов хоть на трепанацию черепа, лишь бы унять эту проклятую боль. — Учтите, средство народное, и пользоваться им нужно осторожно. — Он. хихикнул, подмигнул и достал из-под стола четырехгранную зеленую бутыль, в которой плескалось еще изрядное количество жидкости.

— Цэ два аш пять о аш, — прочитал он надпись на этикетке, — это по научному. А по-нашему, по-простому, это звучит куда приятней: спирт этиловый медицинский. Обратите внимание, пациент, — как слеза. Средство верное, проверенное, панацея от всех зол, бед и болезней. Пить чистым, неразбавленным, в отношении закуски никаких противопоказаний нет. Больше ста грамм зараз пить не советую, ибо от большего вас развезет. Ну как, устроит вас подобное средство? Я вам рекомендую его как врач.

Я махнул рукой и согласился. А что мне еще оставалось делать, если с минуты на минуту голова моя готова была взорваться, словно паровой котел? Он, похоже, остался доволен. Умелой рукой плеснув в чистый стакан обещанное количество лекарства, он не забыл налить и себе.

— За ваше здоровье, — провозгласил он, и это пожелание прозвучало сейчас как нельзя более кстати, особенно в устах врача. Мы выпили одновременно, и одновременно же схватились за огурец, но он, как гостеприимный хозяин и человек тактичный, первый убрал руку, и я сунул в рот непочатый еще тупорылый конец огурца, пытаясь сдержать слезы и не задохнуться. Придя в себя, я заметил на себе его снисходительный взгляд.

— Удачно? — спросил он.

— Вполне, — прохрипел я и подумал, что, наверное, окончательно сошел с ума, если пью спирт с незнакомым мне человеком, да еще в его кабинете и при исполнении им своих служебных обязанностей. Внезапно на ум пришла интересная мысль. Я вынул из кармана найденную накануне ампулу и положил ее на стол.

— Скажите, доктор, вот такое лекарство случайно не от головной боли?

Он бросил быстрый взгляд на ампулу и на какое-то короткое мгновение изменился в лице.

— Откуда она у вас? — спросил он безразличным тоном, исподлобья наблюдая за мной.

Я готов был побиться об заклад, что моя находка произвела на него сильное впечатление.

— Скажем, я ее нашел, — ответил я, давая ему понять, что не намерен открывать перед ним все свои карты. — Итак?

Он пожал плечами.

— Если хотите, можете считать это средством от головной боли. Но вам бы я его не порекомендовал: слишком уж много у него побочных эффектов… Да выбросьте вы ее, что вы на нее уставились! — Он вдруг схватил ампулу и запустил ее в дальний угол кабинета, метко попав в стоявшую там урну.

От его участия не осталось и следа, теперь он смотрел на меня подозрительно и настороженно. Мое присутствие явно тяготило его, я же не торопился уходить, так как надеялся что-нибудь у него выпытать.

Дверь резко распахнулась, и в кабинет, не замечая меня, влетел взмыленный директор.

— Все, свалили ищейки, — он презрительно скривил губы, — так и не донюхались. Я еле сдержался, чтобы не сказать им… Плесни-ка мне спиртяшки грамм этак сто пятьдесят. Фу, устал как собака…

Тут он заметил меня и сильно побледнел, челюсть его отвисла.

— А вам что здесь нужно? — грубо спросил он.

Я не успел ответить, меня опередил доктор.

— Милостивый государь, — с достоинством произнес он, вставая и в упор глядя на директора, — этот гражданин пришел ко мне по делу, которое вас как человека, ничего общего с медициной не имеющего, совершенно не касается. Вы забываете, что помимо ваших… — он запнулся, — ваших делишек у меня есть еще свои прямые обязанности — обязанности врача. Будьте так добры, покиньте кабинет.

Директор весь как-то осунулся, словно его отходили плеткой, затравленно и зло посмотрел на доктора, плюнул на пол и со словами «Болван!» выскочил за дверь.

Мне показались странными их взаимоотношения, впрочем, мне казалось странным все, увиденное и услышанное в этом кабинете.

— Свинья, — произнес с огорчением, но без злости доктор и закурил новую сигарету. От табачного дыма — а он, если не ошибаюсь, курил кубинские, хотя я, как человек некурящий, вполне мог ошибиться — голова у меня разболелась еще больше.

— Зря вы с ним связались, — сказал он, печально качая головой и стряхивая пепел прямо в груду бумаг на столе.

— С кем? — полюбопытствовал я, весь обратившись во внимание.

Он бросил на меня быстрый, совершенно трезвый взгляд и тут же опустил глаза.

— Сами знаете — с кем… А если нет, то тем лучше для вас, — добавил он. — Эх, пропала моя головушка, пропала! А, теперь уж все равно…

Он налил себе еще добрых полстакана спирта, залпом выпил, крякнул, впился зубами в огурец и на какое-то мгновение застыл в этой позе. Потом мутными глазами уставился на меня и, похоже, очень удивился.

— А, пациент… вы еще здесь? Как голова? Не прошла? Плюньте вы на нее — пройдет.

Он уронил голову на стол и выключился. Я осторожно вышел из кабинета и прикрыл дверь. Несмотря на все мое отвращение к нему, мне было искренне жаль этого молодого спившегося врача. Чем-то он был мне симпатичен — может быть, своей безысходной печалью?

Я заметил, что дверь в кабинет директора приоткрыта, и решил войти. Выпитый спирт уже начал оказывать свое действие. Директор мрачным взглядом прошелся по мне и холодно спросил:

— Вы ко мне?

— К вам, — ответил я и в двух словах объяснил ему суть своего дела.

Он молча выслушал меня, с минуту размышлял, потом выдвинул ящик стола, вынул оттуда ключ и протянул его мне.

— Берите и спите спокойно. — Он вдруг ухмыльнулся и ехидненько так спросил: — Значит, храпит ваш сосед? Интересное дельце… Не знал. Это для меня, прямо скажу, новость.

Почему, недоумевал я, идя по коридору, его удивил тот факт, что Мячиков храпит?

3.

Вернувшись в номер, я застал там сияющего Мячикова.

— Хочу вас обрадовать, дорогой Максим Леонидович, — воскликнул он, поднимаясь мне навстречу, — следственная группа уехала.

— Я знаю, — сказал я.

— Знаете? — слегка удивился он. — Вы их видели?

— Нет, я слышал это от директора.

— А! Значит, вы слышали также, что с собой они увезли и нашего подозреваемого, Хомякова?

— Хомякова? — в свою очередь удивился я. — Нет, об этом я слышу впервые.

Он хитро прищурился.

— Представьте себе, наши прогнозы сбылись. Видимо, милиция шла по тому же пути, что и мы, и вышла на Хомякова. Не забывайте также, что в их распоряжении гораздо больше информации, чем у нас, — ведь они опросили все население дома отдыха.

Лично для меня причастность Хомякова к убийству не была очевидной, но, может быть, Мячиков прав, и у следователя, безусловно знакомого с фактами лучше нас, были веские основания к задержанию Хомякова. Но так или иначе, а следственная группа уехала, убийца арестован и увезен, и дело, следовательно, можно считать закрытым.

— Раз так, — сказал я с облегчением и улыбнулся, — то наше дальнейшее расследование, думаю, не имеет теперь никакого смысла.

— Вот именно, — улыбнулся в ответ Мячиков. — Давайте на этом прекратим его.

Я согласился и тут же подумал, что теперь, пожалуй, не имеет смысла рассказывать ему о том странном впечатлении, которое оставили у меня визиты к доктору и директору, но Мячиков сам спросил меня об этом.

— Ну, как сходили к директору? Успешно?

Я показал ему полученный от директора ключ.

— И что же, он прямо вот так взял и рассказал вам об отъезде следственной группы?

— Нет, я слышал, как он говорил об этом местному врачу.

— Вот оно что! — понимающе кивнул Мячиков, продолжая проявлять интерес к моим похождениям. — Так вы были у врача?

— Да, я зашел к нему за анальгином, так как директора в тот момент не было на месте, но анальгина не оказалось, и доктор предложил мне, — я слегка смутился, — спирту.

— Ха-ха-ха! — добродушно рассмеялся Мячиков. — То-то я смотрю, у вас глаза блестят. Ну и как, помогло?

Я сказал, что да, сейчас вроде лучше, и даже намного лучше, можно даже сказать, что совсем прошло. Потом я все-таки вкратце рассказал ему о впечатлении, произведенном на меня недавним визитом, не забыв упомянуть о словах, сказанных директором доктору, причем я постарался передать их дословно. Единственное, что у меня совершенно вылетело из головы, — это пустая ампула из-под таинственного лекарства. Но чем больше я говорил, тем быстрее остывал его интерес к моим словам. Наконец Мячиков сказал:

— В конце концов, это уже не имеет никакого значения. Дело окончено, и все эти странности и якобы подозрительные слова смело можно списать на причуды упомянутых вами, дорогой друг, лиц. Словом, плюньте вы на все это и забудьте.

— Легко сказать — забыть, — возразил я.

— А вы все-таки забудьте. И давайте-ка после обеда рванем на лыжах. Идет?

Я охотно согласился.

4.

На обед Мячиков снова не пошел, и мне пришлось отправиться одному. У входа в столовую я столкнулся с Лидой, которая тоже была одна и выглядела усталой и измученной. Что-то у них с Сергеем явно не ладилось. Она натянуто улыбнулась, желая, видимо, на моем месте видеть своего капризного супруга.

— Вы не думайте, Максим, Сергей хороший, — сказала она убежденно, когда мы уселись с ней за один столик, — просто… просто он не привык ко всему этому…

— Я, знаете ли, тоже не привык к ежедневным убийствам, — с некоторой язвительностью произнес я, хотя она, видит Бог, этого не заслуживала.

— Я не о том… — она запнулась. — Видите ли, Сергею всегда все легко давалось в жизни, все его двадцать четыре года прошли ровно, гладко: ни трудности, ни критические ситуации, ни сложные житейские проблемы не коснулись его. Он из интеллигентной, обеспеченной семьи, где все без исключения решалось его отцом, директором какого-то крупного завода, а на долю Сергея приходилось только подчинение. Единственным его самостоятельным шагом была женитьба: его родители были категорически против. Поэтому сейчас, в этом мрачном, ужасном месте, связанном со смертью человека и допросом у следователя, он сразу же раскис.

— Он просто эгоист, — жестоко отрезал я.

— Все мы в какой-то степени эгоисты, — философски заметила Лида.

— Мне кажется, жизнь была к вам менее благосклонна, нежели к вашему супругу, — произнес я, заглядывая в ее удивительные глаза.

— Вы правы, Максим, — печально улыбнулась она. — Я ведь уже была замужем. Мой первый муж погиб под Кандагаром.

— Простите, — смутился я, чувствуя себя настоящим ослом.

Она кивнула и отвернулась. Я решил сменить тему разговора и отвлечь ее от невеселых дум.

— А знаете, Лида, берите своего Сергея — и айда после обеда на лыжах! А? Мы с Григорием Адамовичем, моим соседом по номеру, уже собрались. Присоединяйтесь к нашей компании, нам всем нужна хорошая встряска.

Ее лицо прояснилось.

— Он ведь у меня спортсмен, — с гордостью сказала она, и я не сразу сообразил, что она имеет в виду боготворимого ею Сергея, — академической греблей занимался. В прошлом году на чемпионате Европы в Берлине пятое место занял, даже приз получил. Не один, конечно, — с командой, — добавила она тихо.

— Если бы вы знали, Лида, как я завидую вашему супругу, — восторженно произнес я.

— Вы бы тоже хотели заниматься академической греблей? — с воодушевлением спросила она.

— Возможно. Но я не о том. Ему крупно повезло, что он ослушался своих родителей и женился на вас. Вы, по-моему, лучший приз в его жизни.

Ее щеки вспыхнули ярким румянцем.

— Не сердитесь, Лида, — сказал я с улыбкой.

— Я не сержусь, — улыбнулась она в ответ, и глаза ее засветились благодарностью.

— Итак, после обеда я жду вас с Сергеем в холле первого этажа. С лыжами.

Она неуверенно посмотрела мне в глаза.

— Я попробую… его уговорить. И потом… знаете… после всего, что произошло… эта страшная смерть…

— Ну, теперь все позади, теперь бояться нечего. Убийца арестован и увезен под надежной охраной.

— Как! — удивлению ее не было предела. — Его уже нашли?

— Так вы ничего не знаете? — в свою очередь удивился я. — И ничего не слышали о Хомякове?

— Ничего. Кто это?

— Вот так так. В таком случае спешу вас обрадовать, Лида: убийцей оказался один из отдыхающих, но он вовремя обезврежен и никакой опасности теперь не представляет. Это некто Хомяков.

— Не может быть! — воскликнула она. — Как быстро! Откуда вам все это известно, Максим?

— Профессиональная тайна, — заговорщически подмигнул я ей и улыбнулся. — А если серьезно, то все это видел Мячиков — и отъезд милиции, и увоз Хомякова.

— Мячиков?

— Ну да, Мячиков, мой сосед по номеру.

— А! — поняла она и, озаренная внезапной мыслью, вскочила из-за стола. — Тогда я пойду, обрадую Сергея! Думаю, это известие излечит его от хандры. До скорой встречи, Максим!..

5.

Но поход на лыжах не состоялся. Внезапно повалил такой обильный и густой снег, что весь мир за окном превратился в единый гигантский сугроб, а наш дом отдыха — в замурованную в нем искорку жизни. Ко всему прочему столбик термометра резко подскочил до пяти градусов выше нулевой отметки.

— Ну и погодка, — произнес Мячиков, глядя на сплошную белую стену за окном. — Вот и сходили на лыжах.

— Не беда, Григорий Адамович, — подбодрил я его, — сходим еще.

— Разумеется, — подхватил он, — разумеется, сходим. Тут двух мнений быть не может.

Мячиков завалился на кровать с томиком Агаты Кристи, а я собрал свои пожитки и перебрался в соседний номер. Даже если отпала необходимость использовать его в качестве наблюдательного пункта, то храпеть, я думаю, Мячиков стал не меньше.

— Заходите вечерком, поболтаем, — напутствовал меня мой луноподобный сосед.

К вечеру весть о поимке преступника облетела весь дом отдыха. Люди вздохнули с облегчением, на некоторых лицах даже появились улыбки. Они делились впечатлениями, гурьбой высыпав из своих номеров, выплескивали друг на друга накопившиеся страсти и в конце концов пришли к единодушному мнению, что, несмотря на в общем-то скорую развязку, оставаться в доме отдыха им все же не следует, так как живы еще впечатления от этого ужаса, который всем пришлось пережить. С тем и отправились к директору, дабы согласовать с ним порядок отъезда, а также вопрос о выделении транспортного средства, способного доставить всех желающих на ближайшую станцию. Но директор отказался выполнить просьбу отдыхающих, сославшись, во-первых, на погоду, и во-вторых, на незначительную поломку в автобусе, которую дня через два местный механик, он же водитель, обещал устранить.

— Поймите, товарищи, — увещевал он нас, — в такую погоду просто физически невозможно куда-либо добраться, тем более на неисправном автобусе. Видите, какой снег валит? Ладно бы еще просто валил — так нет, он тут же тает. Если это светопреставление продолжится два дня, то нас всех зальет — ведь здание расположено в низине. А вы мне толкуете об отъезде! Потерпите, прошу вас…

Что-либо возразить на вполне справедливые доводы директора не смог никто. Не удалось это и мне. Люди расходились понурые, разочарованные, но уже без прежнего страха перед друг другом и неизвестностью.

После ужина я слонялся по этажам, не зная, чем себя занять. Сидеть в номере мне не хотелось, идти к Мячикову я собрался чуть позже, где-то после девяти, а смотреть телевизор, который в этот вечер вновь включили (вчера, в день убийства, о нем никто и не вспомнил), мне было неинтересно. Совершенно случайно я оказался на втором этаже и, проходя мимо кабинета директора, сквозь неплотно прикрытую дверь вдруг услышал два голоса, один из которых заставил меня остановиться и прислушаться. В первое мгновение я подумал было, что ослышался, но вот дверь распахнулась, и мимо меня вихрем промчался мой старый знакомый Щеглов собственной персоной.

Да-да, это был именно он, Семен Кондратьевич Щеглов, старший следователь Московского уголовного розыска, с кем впервые я столкнулся около полугода назад при расследовании таинственной смерти профессора Красницкого. Это был именно тот человек, который внушал мне чувство искреннего восхищения, трепетного преклонения и глубокого уважения. Это был гений в обличии простого смертного.

Он вылетел от директора, больно толкнул меня плечом, буркнул на ходу «Простите!», мельком взглянул мне в лицо и… не узнал. Я хотел было окликнуть его, когда услышал сзади голос директора.

— Чудак человек, — произнес тот, задумчиво глядя вслед уносившемуся Щеглову. — Все отсюда рвутся, а он, наоборот, сюда прикатил. Тоже мне — лыжный инструктор! Да какие ж теперь лыжи!.. — Директор махнул рукой и скрылся за дверью. А я бросился за Щегловым, смутно подозревая, что он назвался лыжным инструктором неспроста.

Щеглова нигде не было. Он словно сквозь землю провалился. Я ворвался в холл третьего этажа, надеясь перехватить его там, но оба крыла коридора были пустынны: почти все население дома отдыха застыло у телевизора, пытаясь восполнить вчерашний пробел в телесериале «Вход в лабиринт» с помощью интуиции, логики и опыта. Мне ничего не оставалось делать, как вернуться в свой номер. Но едва я распахнул дверь, как Щеглов, приложив палец к губам, втянул меня внутрь и захлопнул ее за моей спиной. Его суровое лицо тут же расплылось в улыбке, а железная пятерня тряхнула мою руку с такой силой, с какой, по-моему, обычно вправляют вывихнутый сустав.

— Говори, пожалуйста, в полголоса, — предостерег он меня и только потом приступил к расспросам: — Ну как ты тут, дружище Максим? Сто лет тебя не видал. Все дела, дела, сам знаешь. А ты тут, я вижу, в самой гуще событий оказался. Не страшно?

— Страшно? — удивился я. — Так чего ж бояться, когда все уже позади?

— Позади? — Голос его зазвенел. — Что позади? Я что-то ничего не пойму.

— Ведь Хомяков задержан и дело, насколько я понимаю, подходит к концу.

— Хомяков? — Он пристально посмотрел мне в глаза, пытаясь, видно, заглянуть внутрь моей черепной коробки. — Так-так, интересно… Вот что, Максим, садись-ка вот сюда и расскажи мне все толком, с самыми мельчайшими подробностями, распиши буквально по минутам все три дня своего пребывания здесь, а если есть у тебя какие-либо соображения на этот счет, то я с удовольствием выслушаю и их — ты же знаешь, что твое мнение мне небезразлично.

Последние слова прозвучали для меня райской музыкой. Я был уверен, что в устах такого человека, как Щеглов, любая лесть является истиной в последней инстанции. Я рассказал ему все, все от начала до конца, стараясь не упустить ни единой детали, ни одной мелочи, — и, кажется, преуспел в этом. Щеглов сидел на подоконнике с закрытыми глазами, беспрерывно дымил своим неизменным «Беломором» и внимательно слушал, и лишь отдельные его кивки говорили о том, что он не спит.

— Неплохо, неплохо, — пробормотал он, когда я закончил.

Он несколько раз прошелся по комнате, в раздумье теребя гладко выбритый подбородок, прикурил новую папиросу от прежней, уже догоревшей, и наконец сказал:

— Я внимательно выслушал тебя, Максим, теперь послушай меня ты. Все, что ты мне сейчас рассказал, несомненно представляет определенный интерес и в основном соответствует тем фактам, которые уже известны следствию. Но в одном ты ошибся: убийца не Хомяков. Более того, преступник до сих пор на свободе и, вероятно, находится здесь, в доме отдыха. В самый короткий срок он должен быть найден и обезврежен, иначе от него можно ожидать всего, что угодно. К сожалению, нам неизвестны мотивы, толкнувшие его на убийство, и эта неизвестность во многом определяет сложность поставленной задачи. Следственная группа провела здесь целый день, но результатов не добилась. Следователь Васильев, которому было поручено это дело, смог лишь опросить обитателей дома отдыха — правда, сделал он это на совесть. Результаты опроса как раз и натолкнули его на мысль, что преступник — ты. Ознакомившись с материалами дела, я категорически отверг это обвинение, взяв на себя ответственность за твою честность и заявив, что достаточно хорошо тебя знаю — причем, лично, чтобы даже допустить мысль о твоей причастности к убийству.

— Благодарю вас, Семен Кондратьевич, но согласитесь, в таком деле, как это, полагаться на чувства и личные симпатии — непозволительная роскошь.

— Да, да, знаю. Знаю, что единственное наше оружие — это факты, неопровержимые, веские, уличающие, убедительные факты. Но именно этих фактов и не хватало молодому следователю Васильеву, чтобы окончательно уличить тебя, версия его была построена лишь на собственных, ничем не подкрепленных домыслах, а также на желании в рекордные сроки и с блеском распутать этот клубок и тем самым отличиться перед начальством. Молод еще, горяч, самонадеян…

— А Хомяков? — вдруг вспомнил я. — Как же так получилось, что под подозрением оказался я, а арестовали его? Что это — ошибка, недоразумение или тонкий расчет?

— Хомяков, говоришь? — Щеглов сделал неопределенный жест плечами и как-то странно посмотрел на меня. — Вот что, Максим, давай сразу же договоримся: Хомякова пока касаться не будем. Тут дело темное, мне самому здесь еще не все ясно, поэтому оставим эту тему на потом. Одно лишь скажу тебе со всей ответственностью: убийца не он. А вот кто, это мне и предстоит выяснить, за этим-то я и послан сюда, и я очень надеюсь, Максим, на твою помощь.

— Я к вашим услугам, Семен Кондратьевич! — воскликнул я с воодушевлением.

Он кивнул.

— Другого ответа я и не ожидал услышать, мой друг, но твое участие в этом деле возможно лишь при соблюдении двух условий. Во-первых, — он окинул меня строгим взглядом, — никакой самодеятельности. Слышишь? Все свои действия ты должен согласовывать со мной — это приказ. Во-вторых, ни одна живая душа не должна знать, кто я и зачем я здесь. Для всех я — инструктор по лыжному спорту, именно так я и представился местному директору. Боюсь, игра в открытую может спугнуть преступника.

— А как же Мячиков? — перебил я его. — До сих пор у нас не было друг от друга секретов. Может быть, стоит посвятить его в наши дела, а, Семен Кондратьевич? Он принял такое деятельное участие в расследовании убийства, развил столь бурную деятельность, что, думаю, принесет пользу и сейчас.

— Мячиков… — задумался Щеглов, весь утонув в облаке табачного дыма. — Зря, конечно, ты рассказал ему обо мне, теперь он и сам без труда поймет, кто я на самом деле. Впрочем, твоей вины здесь нет… Это он сообщил тебе об аресте Хомякова?

— Да, он, — удивился я. — А какое это имеет…

— Пока никакого. Просто хочу составить себе портрет человека, которого намерен завербовать, — так, кажется, это звучит в лексиконе шпионских детективов? Еще один вопрос: он показывал тебе свой пистолет? — Я ответил, что да, показывал; Щеглов, похоже, ответом остался доволен. — Что ж, Максим, я был бы рад обрести еще одного верного помощника в этом сложном и опасном деле. Так ему и передай. При случае сведи меня с ним, будь так добр, и лучше, если этот случай представится как можно быстрее.

— Обязательно! — обрадовался я. — Обязательно сведу! А хотите, прямо сейчас? Я как раз собирался заглянуть к Григорию Адамовичу вечерком, он наверняка ждет меня.

— Отлично, Максим, — согласился Щеглов, — я жду его здесь. Кстати, ты не очень будешь возражать, если я поселюсь в твоем номере?

— Да я сочту это за великое счастье, Семен Кондратьевич! — воскликнул я, ничуть не кривя душой.

— Я так и думал, — лукаво сощурился он, — когда объявил директору о своем желании поселиться именно в этом номере.

— Позвольте, Семен Кондратьевич, — в недоумении спросил я, — а откуда вы узнали, в каком я номере?

— Вот-вот, — улыбнулся он, — именно такими незатейливыми фокусами и покупают доверчивых читателей коварные авторы детективных романов. А все проще простого: будучи в кабинете директора, я бросил всего лишь один-единственный взгляд на книгу регистрации отдыхающих, которая в тот момент лежала на его столе и была открыта на нужной мне странице. Теперь ясно?

— Ясно.

6.

Мячикова я застал в той же позе, в какой оставил его перед ужином. Он был бледен и выглядел неважно. Желая как-то расшевелить и приободрить его, я сразу же выложил ему все, что со мной приключилось в последние два-три часа, а напоследок объявил о предложении великого сыщика Щеглова сотрудничать с ним. Мой рассказ подействовал на него ошеломляюще. Мячиков побледнел еще больше и до крайней степени разволновался. Он судорожно тер лоб и растерянно бормотал:

— Такая ответственность, такая ответственность… Не знаю, справлюсь ли… А что он сказал по поводу моего пистолета? Не грозился привлечь?.. Ну слава Богу…

Наконец он собрался с духом и сказал:

— Я чрезвычайно польщен возможностью сотрудничать с таким человеком, как капитан Щеглов, и бесконечно благодарен вам, Максим Леонидович, за вашу рекомендацию. Пойдемте к нему, я готов предстать пред его грозные очи.

Туман дымовой завесы надежно скрывал Щеглова от наших взглядов, и мы не сразу обнаружили его на фоне темного ночного окна.

Я представил их друг другу, после чего покинул номер, решив дать им возможность побеседовать наедине. К тому же от табачного дыма у меня снова разболелась голова, и мне необходима была основательная порция свежего воздуха, чтобы не дать ей расколоться пополам. Надо будет намекнуть Щеглову, подумал я, чтобы он не дымил в номере, но только как-нибудь эдак поделикатнее, а то он, не дай Бог, обидится… Последнее, что я успел заметить, покидая номер, был неподвижный взгляд Щеглова, которым он просвечивал своего визави, и Мячикова, от смущения не находившего себе места. Он сидел на самом краешке стула, положив руки на колени, и был похож на школьника, которого вызвали к директору на «ковер». В глазах его читался испуг.

Вернулся я минут через десять. Щеглов догадался открыть форточку, и к моему приходу воздух в номере заметно посвежел. Понял, наверное, что я не переношу запаха табака. Мячиков выглядел усталым и все таким же бледным. Вообще он казался каким-то странным и явно был не в своей тарелке. Разговор между ними, видимо, уже состоялся, так как они болтали теперь о каких-то пустяках. Мое появление прервало их беседу. Щеглов поднялся мне навстречу и приветливо улыбнулся.

— Заходи, Максим. Я переговорил с твоим другом и надеюсь, что он понял меня. На мое предложение о сотрудничестве Григорий Адамович ответил согласием. Что ж, рад, искренне рад: теперь, когда нас трое, успех дела обеспечен… Что с вами, Григорий Адамович? — с тревогой спросил Щеглов. — На вас лица нет!

— Голова раскалывается, — натянуто улыбнулся Мячиков. — Вы уж меня извините, Семен Кондратьевич…

Щеглов вынул из кармана пачку анальгина и протянул ее Мячикову.

— Вот, возьмите, — сказал он. — Должно помочь.

Мячиков взял, хотя и без особого энтузиазма. Зато у меня при виде бесценных таблеток загорелись глаза.

— О, вашим запасам, Семен Кондратьевич, могла бы позавидовать любая аптека! — воскликнул я. — Разрешите таблетку, Григорий Адамович, у меня, знаете ли, с самого утра…

— Да-да, конечно, — с готовностью ответил Мячиков, — берите всю пачку, анальгин мне все равно не поможет — уже пробовал…

Судя по его кислому виду и мутному взгляду, чувствовал он себя действительно неважно. Я мысленно посочувствовал ему, отлично зная, что такое головная боль. Не меньшее сочувствие вызвал он и у Щеглова.

— Может быть, стоит попробовать другое лекарство? Что вы обычно принимаете?

Мячиков махнул рукой.

— Да не надо никакого лекарства. Я вообще противник всей этой химии, от нее больше вреда, нежели пользы. Пройдет. Лучшее лекарство — это сон и свежий воздух. Ручаюсь вам, что утром я буду совершенно здоров.

Пожелав нам спокойной ночи, Мячиков торопливо покинул номер. Какое-то время Щеглов задумчиво смотрел ему вслед и усиленно тер подбородок.

— Ну как вам Мячиков? — поинтересовался я у него, когда пауза чрезмерно затянулась.

Щеглов пожал плечами.

— Да никак. Время покажет, а пока никакого особенного впечатления он на меня не произвел.

— Честно говоря, он какой-то странный сегодня, — заметил я.

— Да? Ты находишь? — с любопытством спросил Щеглов. — А каким он бывает обычно?

— О! Обычно он — сгусток энергии и оптимизма.

— И особенно по утрам, верно?

— Да… возможно, — неуверенно ответил я, несколько обескураженный вопросом. — Собственно говоря, у меня еще не было достаточно времени изучить его. Два дня — это не слишком большой срок.

— Конечно, конечно, — согласился Щеглов. — Ладно, оставим Мячикова в покое, пусть поправляется, а мы тем временем составим план действий на завтрашний день. Согласен?

Я выразил свое согласие столь бурно, что Щеглову пришлось охладить мой пыл.

— Главное в нашем деле — спокойствие, — строго сказал он, — иначе не стоит за него и браться. Усвоил?

Я смущенно кивнул. Щеглов достал папиросу и хотел было закурить, но я собрался с духом и попросил его не делать этого. На этот раз смутился он. Извинившись, он пообещал курить исключительно в коридоре. Что тотчас же и сделал.

Так закончился третий день моего пребывания в доме отдыха «Лесной».

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

1.

Когда на следующее утро Мячиков вновь появился в нашем номере, вид у него был цветущий и пышущий здоровьем. Глаза блестели, зубы сверкали в ослепительной улыбке, а круглые щеки пылали ярким румянцем. Он весь кипел от переполнявшей его энергии и вот-вот готов был лопнуть от распиравшей его жажды деятельности. Пожелав всем доброго утра, он выразил надежду, что сегодняшний день будет для нас удачным.

Щеглов, напротив, был сдержан и, как только привел себя в порядок, облачившись в синий спортивный костюм, соответствующий его новой роли лыжного инструктора, куда-то скрылся, уже в дверях объявив, что намерен провести небольшую рекогносцировку. Мячиков пришел в восторг от этого термина и пожелал ему удачи.

К завтраку Щеглов не явился, поэтому в столовую я опять пошел один. Мячиков сообщил, что у него еще остались кое-какие припасы, поэтому в услугах местной кухни он пока не нуждается. В столовой я вновь оказался за одним столиком с тем длинноволосым типом, которого принял за священнослужителя. Рядом хмуро ковырялись в тарелках двое передовиков с Алтая, от которых за версту разило спиртным перегаром. На четвертый день моего пребывания здесь я уже начал различать этих угрюмых людей друг от друга, по крайней мере один из них — а он как раз сидел сейчас за соседним столиком — заметно выделялся из их среды. Это был верзила под два метра ростом, с крупным лошадиным лицом, массивной нижней челюстью, золотыми зубами, жесткими соломенными волосами, темно-багровой кожей, покрытой густой рыжеватой растительностью, похожей на ржавчину, и мощными кулаками, каждый величиной с голову годовалого ребенка; на правой руке у него не хватало пальца. Впрочем, его товарищи отличались в основном только размерами, в остальном же они были точными копиями этого гиганта.

Чувствуя душевный подъем в связи с приездом Щеглова и желая излить душу первому встречному, я решил завязать беседу со своим соседом по столику, который тем временем с методичностью мясорубки перемалывал похожий на подметку шмоток горелого мяса.

— Скверная погода, не правда ли? — применил я старый испытанный прием.

Из недр ниспадающих в тарелку длинных, давно не мытых волос метнулся подозрительный взгляд. Сосед что-то промычал в ответ и снова принялся за трапезу.

— Вы меня извините за назойливость, — не отставал я, — но ваш вид наводит на мысль, что вы имеете какое-то отношение к церкви. Я не ошибся?

Эта тема, видимо, представляла для него интерес, и немалый. Привычным взмахом головы мой сосед спровадил гриву за плечи, показав довольно-таки приятное лицо с неглупыми, пытливыми глазами.

— Сан я еще не принял, — хорошо поставленным иерейским баском ответил он, — но к церкви отношение, действительно, имею. Я учусь в духовной семинарии. Фома.

Я не сразу сообразил, что Фома — это его имя и что он, произнеся его, тем самым желает представиться, снисходя до знакомства со мной.

— Максим, — ответил я.

— Я возглавляю рок-группу «Пасхальное яйцо», — внезапно заявил он.

— Как-как? — удивился я.

— «Пасхальное яйцо», — повторил он, отправляя в рот здоровенный кусок чего-то зеленого и странно пахнущего. — Не слышали?

— Нет, — признался я.

— Зря, — выразил сожаление Фома. — Вы вообще к музыке как относитесь?

Я ответил, что к музыке отношусь хорошо, что музыку люблю, часто слушаю и считаю себя неплохим ее знатоком. Немного знаком с классикой и несколько лучше — с роком. Фома удовлетворенно кивнул.

— Тогда вы поймете меня. Дело в том, — глаза его загорелись огнем одержимого, — что наша музыка имеет ярко выраженную религиозную направленность. Мы — православная хард-рок-группа, синтезирующая достижения мирового рока с церковными песнопениями и духовной музыкой России. Можете себе представить такой синтез?

— Честно говоря, с трудом, — сказал я.

— Вот именно. И не сможете, пока не услышите. Знаете, — как бы невзначай сказал Фома, — для нас сам Альфред Шнитке пишет.

— Ну да! — удивился я.

— Да… Только мы обычно отказываемся от его услуг.

— Так чью же музыку вы исполняете?

— Мою, конечно, — невозмутимо ответил Фома. — Нам чужого не надо.

— А тексты вы где берете? Тоже сами пишете?

— Зачем? Тексты написаны уже две тысячи лет назад.

— Вот как! Интересно.

— Именно так. Зачем что-либо выдумывать, если существует великолепный, никем еще не тронутый материал.

— Я что-то не понимаю вас.

Из бороды Фомы выплыла лукавая улыбка.

— Священное Писание. Чем не сборник текстов? Берем, к примеру, Третью Книгу Царств и шпарим все подряд. Эффект потрясающий. А главное — несем мудрость веков и дух христианства в народ. Я вообще думаю положить на музыку всю Библию. Представляете?

— Пока не очень, — с сомнением покачал я головой.

— Ничего, вы еще нас услышите. У нас великое будущее. Слово Божие не может не дойти до ушей грешников.

— Очень хочу надеяться на это. А что, кстати, означает название вашей группы? Почему именно «Пасхальное яйцо»?

— О! — он многозначительно улыбнулся. — Мы долго шли к этому названию, перебрали уйму вариантов, спорили и даже порой ссорились, прежде чем пришли к единому мнению. «Колокол», «Трубы архангела Гавриила», «Святая Церковь», «Деяния апостолов», «Иисус Назаретский», «Рождество Христово», «Пресвятая Дева Мария», рок-группа имени Великого князя Владимира Киевского и, наконец, «Пасхальное яйцо». Почему именно «Пасхальное яйцо»? Вы знаете, есть в яйце что-то бесконечное, обтекаемое, глубоко философское, изначальное, какой-то тайный смысл, скрытый от нас, простых смертных. Словом, что-то от Бога.

— Вы верите в Бога?

— А как же! — удивился он. — И я, и все мои коллеги по группе. Нельзя же говорить о Боге, не веря в Него. Это уже будет халтура, а не музыка, поверьте моему опыту.

— Верю, — искренне сказал я.

— А в ближайшем будущем я собираюсь принять сан, получить какой-нибудь дальний сельский приход и обосноваться всей командой в тамошней церкви, а вместо нудных проповедей исполнять прихожанам нашу музыку. Я уверен, что народ, и особенно молодежь, хлынет к нам. А, как вы думаете?

— Мысль оригинальная, — сказал я. — Весьма.

— А если все пойдет хорошо, — мечтательно произнес Фома, — сыграем мы им оперу «Иисус Христос — суперстар» на церковно-славянском. Как вы на это смотрите?

2.

Я не успел высказать свое мнение по поводу этой смелой затеи. Долговязый верзила с Алтая громко и пронзительно заржал. Нетрудно было догадаться, что причиной этой великолепной имитации лошадиного ржания послужили последние слова Фомы, к которому я проникся искренней симпатией и которому желал исполнения всех его грандиозных замыслов. Фома обиженно выпятил нижнюю губу и тут же скрылся за сплошной завесой своих волос, словно за чадрой. Внезапно ржание сменилось угрожающим рычанием и яростным скрипом хлипкого стула. Я непроизвольно взглянул на долговязого. Взгляд его уперся в Мячикова, который стоял в дверях и кого-то высматривал в зале. Вот он увидел меня, и на его луноликой физиономии расцвела широкая улыбка. Приветливо махнув рукой, он двинулся через весь зал к моему столику.

— А вот и я! — весело произнес он и учтиво поздоровался с Фомой. — Чем сегодня травят?

Он стоял спиной к алтайским передовикам и потому не видел, как те буравят его затылок злобными взглядами; реакция этих мрачных людей несколько озадачила меня.

А Мячиков с любопытством разглядывал столовую и беззаботно улыбался.

— А знаете, Максим Леонидович, — вдруг сказал он, — я, пожалуй, рискну отобедать сегодня в этом чудесном заведении, тем более что запасы мои подошли к концу. Надеюсь, вы составите мне компанию.

Я ответил, что сделаю это с величайшим удовольствием. Мячиков еще пару минут повертелся возле нас и покинул зал. Долговязый тип мрачно смотрел ему вслед, мял в огромном кулаке алюминиевую вилку и ожесточенно хрустел скулами. Лицо его, и без того багровое, покрылось темно-бурыми пятнами. Его товарищ тоже кипел, но с меньшим накалом. Столь сильная буря страстей, вызванная у этих людей появлением Мячикова, не укладывалась в моем сознании. Не тот человек Григорий Адамович, чтобы возбуждать в ком бы то ни было ненависть, ярость и гнев. Была во всем этом какая-то неувязка.

3.

К двенадцати часам в номер влетел Щеглов.

— А известно ли вам, коллега, — переведя дух, спросил он, — что у этого здания имеется обширный подвал, запираемый изнутри? — Я удивленно вскинул брови. — А, я так и знал!

Он залпом выпил стакан воды, достал было папиросу, но вовремя спохватился и спрятал ее обратно.

— Обшарил все здание сверху донизу, — продолжал он. — Любопытный домик, скажу я тебе. Видеотека и зал игровых автоматов пустуют, зато в биллиардной жизнь бьет ключом. И знаешь, кто там прописался? Эти четверо алтайских головорезов в компании с твоим симпатягой доктором — и все пьяные. Алтайцы попеременно режутся в биллиард, а доктор сидит в углу и коротает время в одиночестве, молчании и самосозерцании. По-моему, они все заодно. По крайней мере, когда я вошел, алтайцы о чем-то вполголоса беседовали между собой, совершенно не замечая доктора, но при моем появлении разговор тут же оборвался и не возобновлялся до тех пор, пока я не убрался оттуда, причем их вид был настолько агрессивен, что даже мне стало не по себе, — а мне, как ты наверняка знаешь, приходится иметь дело с людьми далеко не робкого десятка. Четвертый этаж особенного интереса у меня не вызвал, но вот подвал… С подвалом несомненно связана какая-то тайна. Я обнаружил три двери, ведущие в него, и все запертые. При более внимательном осмотре я пришел к выводу, что ими часто пользуются. За одной из дверей мне даже послышались приглушенные голоса, но ручаться я за это не берусь. И если с подвалом связано действительно что-то таинственное, то об этом наверняка должен знать директор дома отдыха. Вообще, директор произвел на меня впечатление странное: какой-то запуганный, дерганый, и — главное — не чувствует себя хозяином, словно кто-то невидимый направляет все его действия. Штат у него невелик: помощник, две уборщицы, водитель, два повара, два работника по кухне, в обязанности которых входит мытье посуды, разгрузочно-погрузочные работы, уборка столовой и смежных с ней помещений, и твой приятель доктор. Итак, из восьми человек, названных мною — сюда же входит и директор, — шестеро — мужчины. Необычная пропорция, не правда ли? Да, чуть не забыл, есть среди обслуживающего персонала еще одна особа женского пола, девушка по имени Катя, только что закончившая кулинарный техникум и посланная в эту глушь отбывать практику. Очередная гримаса судьбы. Она тоже выполняет работу по столовой

Я вспомнил, что как-то раз, а то и два, видел розовощекую молоденькую девушку в белоснежном фартучке, мелькавшую меж неказистых столиков сумрачной столовой. Честно говоря, до сих пор я ни разу не задумывался о ее существовании, как не замечаем мы порой снега зимой, а травы летом.

— Я навел справки о каждом из этих восьми человек, — продолжал Щеглов, меряя комнату широкими шагами, — и выяснил любопытный факт. Обе уборщицы слегли с гипертонией, страдая от внезапной перемены погоды, водитель безвыездно торчит в гараже, ремонтирует автобус, помощник директора вообще пропал невесть куда, а четверо кухонных работников — практикантку Катю я в расчет не беру — неотлучно находятся либо в своих номерах, либо в подсобке, где до посинения режутся в карты. Доктор, как я уже говорил, в основном пропадает в биллиардной. Таким образом, из всего обслуживающего персонала дома отдыха «Лесной» мы имеем возможность лицезреть лишь одного директора, который не очень-то, мне кажется, дорожит своим местом и рад, я думаю, был бы избавиться от него. Вот, пожалуй, и все, что мне удалось узнать за эти три часа.

Я выразил свое восхищение оперативностью Щеглова и его профессиональной хваткой, на что он отмахнулся и скорчил недовольную гримасу. Его упоминание о докторе внезапно напомнило мне о моих ночных находках на кафельном полу туалета, и я рассказал ему о двух пустых ампулах, сообщив также чудом сохранившееся в памяти название лекарства. Щеглов мгновенно преобразился.

— Что же ты раньше молчал! — набросился он на меня. — Сыщик липовый!..

Я совершенно не ожидал подобного оборота и добавил, что местный врач не проявил к ампулам никакого интереса, заявив, что это обычное болеутоляющее средство со множеством, правда, побочных эффектов.

— Побочных эффектов! — передразнил меня Щеглов. — Да ты хоть знаешь, что это такое! — Он снизил голос до шепота и сильно округлил глаза. — Это сильнейший наркотик! — Я побледнел. — Да-да, не удивляйся, здесь, в доме отдыха, кто-то систематически колется, и колется преимущественно по ночам, в туалете, скрываясь от посторонних глаз.

— Да зачем же в туалете? — удивился я. — Неужели нельзя в каком-нибудь другом месте, поприличнее, ну хотя бы у себя в номере?

— Вот в этом-то весь и вопрос! — воскликнул Щеглов. — Раз он производит эту процедуру не в номере, значит, он живет не один, а с соседом, при котором открываться ему совершенно никакого резона нет.

— Так-так, — начал что-то понимать я. — И по всей видимости, этот наркоман — мужчина.

— Верно! Женщина бы в мужской туалет сунуться не решилась. Думай, думай, Максим, ты на верном пути. — Щеглов, улыбаясь, смотрел на меня.

Я напряг свои умственные способности и сумел продвинуться еще на один шаг.

— Первую ампулу я нашел в ночь убийства, — размышлял я, — значит, велика вероятность, что ее оставил либо убийца, либо убитый накануне их трагической встречи. Возможно также, что сама ссора произошла из-за наркотиков. Перед тем как выйти в коридор, я слышал шорох за дверью, а это как раз напротив туалета. Но, — я на минуту задумался, — на следующую ночь я снова обнаружил ампулу, и снова на том же месте. На этот раз убитый ее оставить не мог, значит, можно сделать предположение, что в обоих случаях ампулы оставлялись убийцей.

— Логично, — согласился Щеглов, — но не очевидно. Вполне возможно, что ампулы обронил кто-то другой. Но мы все же примем твою версию за рабочую, так как она на сегодняшний день больше всего отвечает имеющимся у нас фактам. Пойдем дальше. Из трех ночей, проведенных тобой здесь, две оказались богатыми на находки, третья же только что минула. Уборщицы еще вчера слегли, значит, в туалете никто не убирал…

— Понял! — вскочил я. — Подождите, я мигом!..

Я вылетел из номера и ринулся в туалет. Но поиски мои, несмотря на всю их тщательность, не принесли успеха: третьей ампулы не было. Покопавшись в урне, я обнаружил там ту, что бросил в первую, роковую ночь, и на всякий случай прихватил ее с собой. Не доходя двух шагов до своего номера, я увидел, как из соседней двери, оттуда, где некогда обитал Хомяков, пыхтя и отдуваясь, выплыл грузный мужчина с тремя подбородками и внушительным брюхом, подозрительно покосился на меня и вдруг хриплым, свистящим басом спросил:

— А по какой это причине вы номер сменили, а, молодой человек? Следы заметаете?

Я настолько опешил, что дал этому гражданину уйти, так и не удостоив его ответом. Во-первых, для меня был полной неожиданностью тот факт, что номер Хомякова уже заселен, а во-вторых, откуда он знал, что я переехал? Откуда такая наблюдательность и такой интерес к моей особе? Кто он? И что означают его последние слова о следах, которые я якобы заметаю? Осаждаемый этими мыслями, я вернулся к Щеглову. Не откладывая в долгий ящик, я рассказал ему все, начиная с неудавшейся попытки найти третью ампулу и кончая странной встречей у дверей номера.

— М-да, — задумчиво произнес он, — все это действительно очень странно. — Он повертел в руках ту, первую, ампулу и спрятал ее в карман. — Что ж, пора подводить итоги. В ночь совершения преступления неизвестный мужчина, пристрастный к наркотикам, случайно или по предварительной договоренности встретился с Мартыновым и смертельно ранил его ножом в сердце. Экспертиза установила, что удар был нанесен снизу острым длинным колющим предметом, от которого пострадавший скончался через десять минут после удара. То ли до, то ли после трагедии предполагаемый преступник ввел в свой организм наркотическое средство. После нанесения раны он скрылся, унеся с собой орудие преступления. Теперь о самом преступнике. Логика подсказывает, что, употребив наркотик в первые две ночи, он должен был произвести ту же процедуру и в третью, то есть минувшую, ночь. Наверняка он так и сделал, но, — Щеглов многозначительно поднял указательный палец кверху, — судя по отсутствию следов там, где им надлежало бы быть, можно смело предположить, что преступник либо нашел себе более удобное место для своих инъекций, либо от него съехал сосед, — впрочем, одно следует из другого.

Тень какой-то ужасной мысли занозой вонзилась было в мое сознание, но я тут же с негодованием отбросил ее, так окончательно и не поняв, что же это была за мысль. Следом на ум пришло нечто иное.

— Вчера увезли Хомякова, — в раздумье сказал я, — а сегодня в его номере уже обитает новый жилец. Правда, тут еще была какая-то женщина, делившая номер с Хомяковым, но о ней нам пока ничего не известно. С этим Хомяковым вообще какая-то путаница. Зато тип, сменивший Хомякова, наверняка поможет распутать этот клубок. Нужно только узнать, кто был его соседом по прежнему номеру, и как следует потрясти обоих.

— Возможно, возможно, — рассеянно произнес Щеглов, как-то странно глядя мне в глаза, — возможно, ты и прав. Поскольку же работа с людьми — дело деликатное и требует определенного навыка и опыта, позволь мне самому заняться выяснением этого вопроса. А тебе, Максим, я бы порекомендовал найти доктора и поговорить с ним по душам, тем более что вы с ним, по-моему, уже нашли общий язык. Кстати, — как бы невзначай спросил он, — ты рассказывал Григорию Адамовичу о своих находках? Я имею в виду ампулы.

— Нет, — покачал я головой.

— Почему? — спросил Щеглов и прищурился.

Я пожал плечами:

— Просто не придал им значения.

Щеглов кивнул:

— Ясно. Ладно, я сам ему сообщу. Будь добр, сходи за ним, нужно кое-что обсудить всем вместе. Впрочем, не надо…

Он трижды стукнул в стену, отделяющую наш номер от мячиковского, и буквально через сорок секунд на пороге возник сияющий Мячиков собственной персоной.

— Я к вашим услугам, господа, — весело произнес он.

Что меня больше всего поражало в капитане Щеглове, так это его способность круто менять тему разговора либо начинать новый в таком необычном ракурсе и с таких каверзных вопросов, что любой человек, попавший в лапы к гениальному сыщику, тут же пасовал перед ним и порой выкладывал такое, о чем даже сам Щеглов помыслить не смел. Как раз таким вот вопросом и встретил Щеглов вошедшего Мячикова.

— А скажите-ка, Григорий Адамович, какой калибр у вашего «Вальтера»?

Мячиков, все также продолжая улыбаться, пожал плечами.

— Понятия не имею. Честно признаюсь, никогда не задавался этим вопросом.

Он вынул из бокового кармана пиджака свой пистолет и протянул его Щеглову. Тот взял его в руки и принялся внимательно рассматривать.

— Ба! Да это вовсе не «Вальтер», а самый обыкновенный «Макаров»! И с чего это я взял, что у вас «Вальтер»?

Он вернул пистолет владельцу и какое-то время хранил молчание.

— Зачем он вам, Григорий Адамович? — спросил он наконец. — Ведь стрелять вы не умеете, и даже, как я понял, боитесь его. Может быть, отдадите мне?

Мячиков снова полез в карман.

— Если это приказ, — отчеканил он уже без тени улыбки, — то я готов беспрекословно подчиниться. Возьмите, Семен Кондратьевич, вы вправе требовать это от меня. Но, по правде говоря, с ним я чувствую себя спокойнее.

— Нет-нет, что вы! — остановил его Щеглов. — Какой там приказ! Это просто дружеский совет, не более чем рекомендация. Оставьте его у себя, раз вам так удобнее, только будьте осторожнее, и если уж придется вам применить оружие, то старайтесь делать это лишь в самых крайних обстоятельствах, когда другого выхода не будет.

— Разумеется, — снова расцвел Мячиков. — В лучшем случае я припугну им кого следует, а так — Боже упаси вообще к нему прикасаться.

В течение следующих десяти минут Щеглов вводил Мячикова в курс дела, вкратце изложив ему результаты своей утренней рекогносцировки. Мячиков внимательно слушал, весь подавшись вперед: глаза его жадно светились, придавая луноподобному лицу какое-то фантастическое выражение. Затем Щеглов остановился на ампулах, найденных мною в предыдущие ночи, но наши совместные с ним умозаключения оставил пока при себе. Реакция Мячикова на рассказ об ампулах была весьма бурной.

— Чушь какая-то! — воскликнул он, недоверчиво качая головой. — Не может такого быть! Посудите сами, Семен Кондратьевич: наркотики — и в эдакой дыре! Где же здесь логика? Что он, спрашивается, здесь забыл? Нет, нет, что-то здесь не так…

— Однако, — строго произнес Щеглов, в упор глядя на Мячикова, — ампулы существуют, и этот факт со счетов уже не сбросишь. Вот взгляните, одна из них, — и Щеглов протянул ему мою ночную находку.

Но Мячиков не взял ее и даже, как мне показалось, слегка отшатнулся от Щеглова. Лицо его стало бледным, а глаза испуганными.

— Нет-нет! — воскликнул он. — Не надо! Я вам верю, хотя о таком лекарстве слышу впервые. Омнопон… Гм… Просто я хотел увязать вашу находку с обычной логикой. Согласитесь, что это удается с большим трудом.

— Возможно, — сухо ответил Щеглов, — но в нашем деле во главу угла следует ставить факты, а уж потом обрамлять их гипотезами с привлечением этой вашей логики. Если следователь начнет отбрасывать факты и вещественные доказательства только потому, что они не подлежат логическому осмыслению — по крайней мере, с его точки зрения, — то, согласитесь, это будет выглядеть несколько странно.

Мячиков улыбнулся и опустил голову.

— Разбит, — произнес он покаянно, — разбит по всем статьям. Тягаться с вами, Семен Кондратьевич, мне явно не под силу. Согласен признать свое поражение и вашу правоту во всем, что было, есть и будет впредь. Прав был Максим Леонидович, называя вас гениальнейшим сыщиком нашего времени.

— Ну, знаете ли… — произнес было я, краснея от смущения, но Мячиков тут же перебил меня:

— Говорили, говорили, Максим Леонидович, — помните, в первый вечер нашего знакомства?

— Довольно! — строго оборвал его Щеглов. — Я этого не люблю… Итак, вернемся к нашему делу. У вас есть какие-нибудь соображения, Григорий Адамович?

Мячиков ненадолго задумался.

— Вы считаете, Семен Кондратьевич, что среди обитателей дома отдыха есть наркоман?

— Да, считаю.

— Гм… Пожалуй, я соглашусь с вами, хотя между этим фактом и убийством Мартынова пока никакой связи не вижу. Опять-таки исходя из вашей теории ставить во главу угла факты, и только факты.

— Толковать факты тоже надо уметь, — возразил Щеглов. — Ладно, давайте не будем дискутировать на эту тему. Меня интересует вот что. Прежде чем приступать к активным действиям, я хотел бы знать ваши соображения о путях наших дальнейших поисков. — Он вопросительно взглянул на Мячикова; тот лишь пожал плечами и покачал головой.

— Я пока что не готов предложить что-нибудь существенное.

— Ты, Максим, — обратился ко мне Щеглов.

Я не заставил себя долго ждать и сказал:

— Во-первых, нужно определить круг подозреваемых лиц. В этот круг, по-моему, смело можно включить все население дома отдыха, но некоторым из них, безусловно, следует отдать предпочтение.

— Кто же эти лица? — с интересом спросил Щеглов.

— Директор дома отдыха, четверо алтайцев и…

— …и врач, — подсказал Мячиков.

— Верно, — ответил Щеглов, прохаживаясь по номеру и явно страдая от моего запрета на курение, — я полностью согласен с вами, друзья. Эти шестеро действительно заслуживают пристального внимания. Дальше?

— Во-вторых, — продолжал я, — необходимо проникнуть в подвал и исследовать его.

— Вот! — воскликнул Щеглов. — Вот слова, которые я ожидал услышать от вас. Правильно, Максим, именно в подвале кроется основная тайна этого здания.

— Вряд ли, — с сомнением покачал головой Мячиков. — Вряд ли подвал скрывает что-либо интересное для нас. Скорее всего, там хранятся продукты, и вы, Семен Кондратьевич, вполне могли слышать голоса поваров или грузчиков, спустившихся вниз из кухни.

— Но почему они заперты изнутри? — тут же спросил Щеглов.

— Это их право, — ответил Мячиков. — Подвал — такое же служебное помещение дома отдыха, как и другие, и обслуживающий персонал вправе пользоваться им по своему усмотрению.

— А с вами приятно работать, Григорий Адамович, — улыбнулся Щеглов. — Слова не даете сказать, чтобы не вставить возражение. По крайней мере, заставляете шевелить мозгами. Учись, Максим, — кивнул он мне, — и не бойся спорить со мной. В споре, как известно, рождается истина. Я ведь не Господь Бог и тоже не застрахован от ошибок. И все-таки, — он снова повернулся к Мячикову, — я остаюсь при своем мнении. А потому предлагаю следующий план операции. До обеда осталось, — Щеглов взглянул на часы, — что-то около часа, а час в наших условиях — это целая вечность. Я возьму на себя самый опасный участок — подвал и постараюсь незаметно проникнуть туда, ты, Максим, найди доктора и переговори с ним: чует мое сердце, он многое может порассказать, а вам, Григорий Адамович, я бы посоветовал прощупать директора. Обратитесь к нему под каким-нибудь предлогом, разговорите его, посетуйте на судьбу, на погоду, на гипертонию, на что хотите, и так, между прочим, попытайтесь выудить интересующие нас сведения: о подвале, о его исчезнувшем помощнике, о докторе и так далее.

— Не волнуйтесь, — заверил его Мячиков, — директора я беру на себя.

— В таком случае заседание следственной группы прошу считать закрытым, — полушутя-полусерьезно заявил Щеглов и достал папиросу, собираясь закурить сразу же по ту сторону двери. — Надеюсь, этот час не пропадет для нас даром.

4.

За истекшие сутки интенсивность снегопада не уменьшилась ни на одну снежинку, белые хлопья все так же валили с обезумевших небес, надеясь погрести грешную землю под девственным покрывалом, дабы скрыть людские тайны, горести и страсти. Снег таял с неимоверной быстротой, сырость была повсюду, пахло мокрым лесом и плесенью. Тонны снега, упавшего на крышу, со страшной силой давили сверху; крыша дала течь, и теперь с четвертого этажа на третий и ниже в районе лестницы непрерывно струилась вода, образуя на каждой лестничной площадке обширные лужи мутной грязной воды. Первый этаж был частично залит водой, проникавшей сквозь наружные двери и окна, с трудом сдерживающими напор взбесившейся стихии. Полумрак, и до этого царивший в здании, еще больше сгустился, настроение людей, поднявшееся было вчера при вести о поимке убийцы, сегодня снова упало, словно показания барометра, замеченного мною в кабинете директора накануне. В довершение ко всему телефонная связь оказалась безнадежно нарушенной, и никакие попытки восстановить ее не принесли результата: видимо, на линии произошел обрыв. С телефоном прервалась и последняя ниточка, связывающая нас с внешним миром, мы оказались отрезанными от него, и наше положение в этот день и в дни последующие можно было сравнить лишь с положением горстки несчастных, внезапно оказавшихся на необитаемом острове. Правда, у нас были кров и пища, и этим мы выгодно отличались от Робинзона Крузо или, скажем, отшельника Оберлуса, и все же… все же на душе скребли кошки и выли голодные псы. Люди снова замкнулись, помрачнели, посуровели, но от прежней недоверчивости не осталось и следа — ведь преступник арестован и подозревать своего соседа в совершении убийства теперь нет никакого смысла! Знали бы они, что убийца все еще среди нас, в этом забытом Богом доме отдыха!.. Женщины поочередно собирали воду с лестничных клеток в ведра и тазы, приводя лестницу в благопристойный вид. Директор бездействовал и лишь порой бледной тенью проносился по этажам. От него за версту разило перегаром. Люди роптали, но относились к ситуации с пониманием: если даже и удастся отремонтировать автобус, то выбраться отсюда без вмешательства извне все равно нет никакой возможности. Они ждали конца светопреставления, но конца все не было…

До второго этажа мы с Мячиковым добрались вместе. Там наши пути разошлись: он зашел к директору, а я зашагал дальше по коридору, надеясь застать доктора у себя. Но надеждам моим не суждено было сбыться: доктор отсутствовал, а дверь его кабинета оказалась запертой. На какое-то мгновение я было растерялся, но тут же вспомнил про биллиардную и не откладывая направился туда.

Биллиардную я нашел быстро, хотя прежде никогда не бывал там: табачный дым валил оттуда, словно при пожаре. Я робко переступил порог и увидел следующую картину. Небольшое помещение, на редкость уютное и располагающее к отдыху, чего нельзя было сказать обо всем здании в целом, почти все было занято огромным биллиардным столом. Мягкий свет лился откуда-то сбоку, благотворно действуя на нервную систему. У стола расположились трое алтайцев с киями в руках; среди них был и тот долговязый верзила, которого я видел утром в столовой. Они сгрудились у дальнего конца стола и о чем-то вполголоса говорили. Шары в беспорядке раскатились по столу и находились в таком положении, видимо, уже давно. По крайней мере, пока я находился в биллиардной, никто из них ни разу не ударил по шару, мне даже пришло на ум, что они вообще играть не умеют. В самом дальнем углу, в потертом кресле, полулежал доктор и дремал. На глаза его была надвинута большая ковбойская шляпа. Ни дать ни взять, кадр из боевика о жизни суперменов Дикого Запада. Воздух был пропитан табаком и алкогольным перегаром.

Когда я вошел, эти трое оборвали разговор и настороженно уставились на меня, но последние три слова все же успели долететь до моего слуха — «этот болван Самсон». Самсон? Я мысленно пожал плечами. Это имя мне ничего не говорило. Наступившая тишина вывела из забытья дремавшего доктора. Он с трудом поднялся, сдвинул шляпу на затылок, обвел помещение мутным взглядом, остановил его на мне и долго что-то соображал, пытаясь, по-видимому, вспомнить, что это за тип вытаращился на него. Он был сильно пьян, как, впрочем, и те трое мнимых игроков в биллиард. Я неловко переступил с ноги на ногу и собрался было покинуть это неприветливое помещение, как доктор шумно вздохнул и, еле ворочая языком, произнес:

— А, пациент… Рад вас видеть живым и здоровым. Желаете партийку в биллиард? Сейчас устроим. Ну-ка, ребята, потеснитесь!..

— Еще чего! — злобно проворчал долговязый. — Сейчас моя партия.

— Нет-нет, — запротестовал я, всячески пытаясь избежать конфликта с этими головорезами, — я не играю в биллиард.

— Зря, — сказал доктор с сожалением.

— Я, собственно, к вам, доктор.

— Ко мне? — Он, кажется, удивился. — Что-нибудь опять с головой?

Я кивнул. Он с минуту соображал, потом ухмыльнулся, подмигнул и поднялся на ноги, с трудом удерживая равновесие.

— Понима-аю! — сказал доктор нараспев. — Лекарство в прошлый раз помогло, и вы решили повторить… э-э… курс лечения. Понима-аю! Что ж, я к вашим услугам, сэр, клятва Гиппократа и долг самой гуманной профессии обязывают меня прийти на помощь страждущему. Вы верите в медицину? А в Бога? Нет? А в загробную жизнь? Прекрасно! А я верю…

Он обогнул угрюмых алтайцев, продолжавших безмолвно стоять у стола с киями наперевес, приблизился ко мне, обнял одной рукой за плечо и вывел из помещения.

— Идемте, пациент, я выпишу вам рецепт и сам же преподнесу лекарство. Я ведь и врач, и аптекарь, и фармацевт, и санитар в одном лице, никого нет, кроме меня, я один, словно перст Божий. А недавно даже хирургом быть пришлось, пулю из ноги вытаскивал. Но об этом — тсс, молчок! — Он приложил палец к губам и зашипел, брызгая слюной. Его шатало так, что он то и дело не вписывался в лестничные повороты, ведя меня в свой кабинет.

Ключ долго не попадал в замочную скважину, а когда наконец дверь распахнулась, в лицо мне пахнуло таким спертым, затхлым воздухом, что у меня перехватило дыхание и закружилась голова.

— Пр-р-рошу! — прорычал доктор, ухмыляясь, и жестом руки пригласил меня войти.

Собравшись с духом, я последовал приглашению. Он вошел следом за мной и плотно закрыл дверь.

— Я сейчас! — он ринулся к стеклянному шкафу и по самые плечи нырнул в него. Вскоре на заваленном бумагами столе появился традиционный столовый набор алкоголика-профессионала со стажем: пара грязных стаканов, обкусанный соленый огурец, зачерствевшая горбушка черного хлеба, початая пачка соли и несколько луковиц; сервировку довершила четырехгранная бутыль со спиртом. Доктор наполнил оба стакана и один пододвинул мне.

— Ваше имя, больной?

— Максим Чудаков.

— Рад. А я доктор Сотников. За знакомство.

Он залпом осушил свой стакан, скорчился в гримасе, захрипел и приложился к огурцу.

— Хороша, зараза! — молвил он, обретя дар речи. — А вы?

— Я чуть позже, — ответил я, не притрагиваясь к своей порции.

— Как знаете. Итак, чем же вызван ваш визит ко мне, сэр Максим? Мне почему-то кажется, что не только головной болью. Я прав?

Пришло время, решил я, играть ва-банк. Или этот бедняга доктор все мне сейчас выложит, или я уйду несолоно хлебавши. Первый вариант мне казался более вероятным: доктор Сотников явно желал выговориться.

— Хорошо, я открою свои карты, — сказал я с решимостью.

— Ага, я так и знал, что вы работаете с ним в паре! — откинулся он на спинку стула. Теперь он казался намного трезвее.

— В паре? — я смутился, не совсем понимая, что он имеет в виду. Неужели он знает о моем контакте с Щегловым? Или за этим кроется что-то еще?

— Я был бы искренне рад ошибиться, — пробормотал он; хмель слетал с него буквально на глазах. Похоже, последний стакан лишь отрезвил его. Но надолго ли? — Значит, вы не имеете к этим… грязным псам никакого отношения? — Он кивнул в сторону двери.

— Я вас не понимаю.

Какое-то время он пытался сосредоточить на мне свой взгляд, но тщетно — это было свыше его сил.

— Кто же вы?

— Я частным образом расследую убийство, произошедшее позапрошлой ночью.

— Частным образом? — Он с сомнением покачал головой и закурил. — Вас подослал Артист? Что ему от меня нужно?

— Я не знаю никакого Артиста. Верьте мне, я искренне хочу вам помочь. Несмотря на то, что вы хлещете спирт литрами, вы симпатичны мне, доктор. Вам что-то известно, я это понял еще в прошлый раз. Расскажите мне все, и я клянусь — ваша искренность послужит делу справедливости.

Он криво усмехнулся.

— Вашими б устами… Ладно, я вам расскажу — все равно подыхать… Семь бед — один ответ. Лучше сдохнуть от руки правосудия, чем получить пулю в живот от этих псов. Слушайте же, Максим Чудаков, — он понизил голос до шепота. — Вы попали в прескверную историю, как и я, впрочем… В этом чертовом притоне орудует банда головорезов, вывеска дома отдыха — это лишь ширма, прикрывающая их грязные дела. Если б вы знали, что здесь творится, когда нет заезда отдыхающих!.. Да не можете вы этого не знать! — вдруг воскликнул он, снова становясь подозрительным и недоверчивым. — Не можете!

Он схватился за бутылку, но я решительно остановил его.

— Не пейте больше, доктор, прошу вас.

— Не буду, — с готовностью ответил он, — клянусь. Спасибо вам, Максим Чудаков, вы первый, кто сказал мне это. Никто из этих свиней ни разу даже не заикнулся, а вы… Теперь вам верю…

В его голубых глазах мелькнуло что-то доброе, человеческое — и вместе с тем до жути тоскливое, безнадежное.

— Они вооружены до зубов, у них тут целый арсенал, вплоть до автоматов. Это мафия, и нет от нее спасения. Они втянули меня в свои черные дела, посулив денег, много денег, а я клюнул, клюнул на эту приманку, как клюют на нее многие, очень многие. Я был молод, честолюбив, мне хотелось красивой жизни. Кто ж ее не хочет, этой самой красивой жизни? Вот я ее и получил.

В его голосе было столько горечи и тоски, что мне стало не по себе. Я положил ладонь на его руку и со всей возможной теплотой произнес:

— Все образуется, доктор, поверьте мне. Вы еще так молоды, у вас все впереди…

— Да бросьте вы, — отмахнулся он, — моя жизнь кончена, в этом нет сомнения. Нити отсюда тянутся высоко наверх, а там, — он ткнул пальцем в потолок, — не прощают таким, как я. Я обречен, но не это пугает меня.

— Что же?

— То, что я не успею расквитаться с ними. — Он резко подался вперед. — За мою погубленную жизнь, за многие другие жизни, погубленные ими. Помогите мне сделать это, прошу вас. Я вам расскажу все, всю их подноготную, а вы… вы выберетесь отсюда и… кому следует… ну вы знаете… ведь от них можно ожидать всего, что угодно. Поймите, — страстно зашептал он, — жизнь этих ни о чем не ведающих людей, которых черт дернул приехать сюда на отдых, находится под угрозой реальной опасности, и если с ними что-то случится, то в этом будет доля и моей вины. А я не хочу, не хочу, слышите, пятнать свою душу кровью ни в чем не повинных людей. Достаточно того, что я залил ее спиртом. — Он уронил голову на руки и всхлипнул.

У меня голова шла кругом от его слов. Я страшно боялся, что он вдруг передумает и замкнется, так ничего и не выложив, поэтому, торопя события, я решил перейти в атаку.

— Чем занимается эта группа?

— Сбывает камешки.

— Камешки?

— Да, камешки. В основном алмазы. Сами копают их где-то в Сибири, сами занимаются огранкой — среди них есть несколько первоклассных ювелиров. А здесь, в этой Богом забытой дыре, производится обмен их на рубли, доллары, фунты и другую макулатуру того же сорта. Здесь что-то вроде перевалочного пункта, где встречаются обе стороны — продавцы и покупатели, вернее, их представители. От поставщиков камней всегда выступал Артист…

— Артист?

— Ну да, Артист, — он снова недоверчиво посмотрел на меня. — Послушайте, вы действительно не знаете, кто такой Артист?

— Да не знаю я никакого Артиста!

— Ну-ну…

Он закурил новую сигарету и судорожно затянулся.

— Это страшный человек, — в его голосе впервые прозвучали нотки ужаса. — Он выполняет роль буфера между поставщиками и их клиентурой, весь товар проходит через его руки и через него же производится денежный расчет. А в его кармане оседают ампулы — да-да, те самые ампулы, — кивнул он, заметив мое нетерпеливое движение, — что вы показывали мне в прошлый раз.

Так, подумал я, все становится на свои места.

— Кто же скупает камешки?

Он пожал плечами.

— А вот этого я не знаю. По моим соображениям, какие-то крупные чиновники, так сказать, сильные мира сего, власть предержащие. Но это не достоверно.

— Какова численность преступной группы?

— Ее состав непостоянен, но в данный момент здесь сосредоточено около двух десятков головорезов.

Я присвистнул.

— И скрываются они в подвале?

— В основном — да.

— Убийство совершено кем-то из них?

Он усмехнулся.

— Э, нет, убитый был как раз одним из этих псов.

— Так кто же его убил? Вам известно его имя?

Доктор Сотников как-то странно посмотрел на меня и глухо произнес:

— Его убил Артист.

Чем-то зловещим повеяло от этих слов.

— Опять Артист! Да кто же он, этот ваш вездесущий Артист? Его имя?

— Его имя… — затаив дыхание, начал было доктор, но в этот момент в дверь кто-то настойчиво постучал, и в кабинет ворвался Мячиков собственной персоной. Он, как всегда, сиял и искрился лучезарной улыбкой.

— А, вы еще здесь, Максим Леонидович! — воскликнул он, увидев меня. — Я не помешал?

— Я так и знал, — сухо произнес доктор, в упор глядя на меня; в его глазах было столько презрения, что мне стало не по себе.

— Что здесь происходит? — удивленно завертел своей круглой головой Мячиков. — Я, кажется, не вовремя?

— Нет, почему же, в самый раз, — язвительно ответил доктор, поднимаясь из-за стола и продолжая сверлить меня взглядом.

— Ничего не понимаю, — сказал Мячиков.

— Да уж куда вам. — Доктор схватился за бутылку.

— Оставьте бутылку! — потребовал я.

— Да идите вы!.. — процедил он сквозь зубы. — Пес!

— Ну, знаете ли, — возмутился Мячиков, хватая меня под локоть и волоча к выходу. — Максим Леонидович все-таки мой друг, и я не позволю… Идемте отсюда!

— Да куда вы меня тащите! — попытался вырваться я. — Ведь он хотел сообщить мне имя убийцы, а вы…

Слава Богу, что коридор был пуст и никто не слышал сказанных мною в горячности слов!

Мячиков отпустил мой локоть и оторопело уставился на меня.

— Имя убийцы? — прошептал он.

Из недр кабинета донесся жуткий хохот.

— Имя убийцы! Ну и шутник, право же, ваш приятель! Откуда же мне, бедному врачу, знать имя какого-то убийцы? Ха-ха-ха-ха!..

Мячиков снова схватил меня за руку.

— Идемте же, Максим Леонидович! Неужели вы не видите, что он сошел с ума? Бедняга! Допился до ручки…

Я был до того поражен происходящим, что дал Мячикову увести себя, и лишь у самого входа в столовую способность мыслить возвратилась ко мне.

— Что же вы наделали, Григорий Адамович! — укоризненно покачал я головой. — Теперь он ничего не скажет, а ведь ему многое известно. Ему известно все!

— Он вам что-нибудь сообщил? — быстро спросил Мячиков, весь обратившись во внимание.

— Еще бы! Он мне сообщил такое, что у вас волосы дыбом встанут, когда вы все узнаете. Но он не сказал мне самого главного — имя убийцы! А ведь он его знает, знает! Пустите меня, Григорий Адамович, я пойду и успокою его. Ему необходимо человеческое участие, он потому и пьет, что так одинок. Да пустите же!..

Но Мячиков цепко держал меня за локоть.

— Нет, Максим Леонидович, сейчас ваше присутствие только повредит ему. Его нервная система взвинчена до предела, и один Господь Бог ведает, что от него можно сейчас ожидать. Не ходите, прошу вас, пусть он успокоится, проспится, протрезвеет, а там, дай Бог, все образуется, и вы снова сможете проведать вашего доктора.

Я вынужден был согласиться с ним, и все же чувство досады не покидало меня.

— Как же вы не вовремя вошли! Эх, если б вы знали…

— Ну простите меня, Максим Леонидович. Я же действительно не знал, что мой приход все испортит. Честно говоря, я думал, что вы уже ушли, и заглянул к нему так, на всякий случай, когда возвращался от директора. Ну хотите, я встану перед вами на колени?

Я не слушал его и думал о докторе Сотникове.

— Бедный доктор! Как он одинок и несчастен… Кстати, Григорий Адамович, чем закончился ваш визит к директору?

Он развел руками.

— Увы! Проболтал с ним около часа, но ничего из него вытянуть не сумел. Хитер, мерзавец, но что рыльце у него в пушку — это бесспорно.

5.

Очутившись в столовой, мы сразу же увидели Щеглова. Тот сидел недалеко от входа и с аппетитом уплетал котлету.

— А, это вы, друзья, — сказал он, когда мы приблизились к нему. — Садись, Максим, я взял порцию и на твою долю. А вам, Григорий Адамович, придется самому о себе позаботиться, уж не обессудьте.

— О чем речь! — улыбнувшись, воскликнул Мячиков. — Я, чай, не инвалид, руки пока слушаются. Позабочусь, Семен Кондратьевич, не волнуйтесь.

Обеденное время подходило к концу, и в столовой было почти пусто. Человека три-четыре было рассеяно по залу, да и те уже заканчивали свой обед. У раздачи помимо Мячикова, только что подошедшего туда, маячила еще одна фигура; это был мужчина предпенсионного возраста, который довольно-таки часто попадался мне на глаза то здесь, в столовой, то в холле у телевизора. Получив свою порцию, мужчина занял пустующий столик недалеко от нас, а вскоре к нему присоединился и Мячиков, сев напротив него.

Я бы не стал столь подробно останавливаться на всех этих мелочах, если бы они не имели решающего значения в трагических событиях, которые последовали буквально через десять минут после нашего появления в столовой. Но не буду забегать вперед…

— Ну-с, каковы успехи? — спросил меня Щеглов, энергично орудуя вилкой. — Как доктор?

Я начал свой рассказ. Щеглов внимательно слушал меня, порой удивленно вскидывая брови и восклицая: «Вот как!» Мой рассказ явно заинтересовал его.

— И мне, пожалуйста, захватите прибор, если вас не затруднит, — услышал я вдруг голос Мячикова и невольно обернулся. Григорий Адамович навис над остывшей котлетой, а его сосед отправился за столовыми принадлежностями, которые ни тот, ни другой не догадались захватить, стоя у раздачи. Я снова вернулся к своему повествованию, стараясь не упустить ни единой подробности из еще свежего в памяти диалога с доктором Сотниковым. Соседний столик отчаянно заскрипел — видимо, Мячиков неосторожно повернулся.

Когда я закончил, Щеглов какое-то время напряженно морщил лоб, и мне представилась уникальная возможность понаблюдать гениальнейшего из сыщиков за работой — работой ума, ума незаурядного, выдающегося и — я не боюсь этого слова — великого.

— Молодец, Максим, — похвалил он меня наконец, и я почувствовал, как за моей спиной вырастают крылья. — Молодчина! Великолепно сработано. Все бы ничего, если б не Мячиков… И дернул его черт войти именно в этот момент!..

Хриплый стон, а затем стук падающего тела прервали его речь. Мы разом обернулись и тут же вскочили со своих мест. На наших глазах разворачивалась очередная трагедия.

Сосед Мячикова по столику лежал на полу и корчился в судорогах, испуская жуткие стоны и хватая посиневшими губами воздух, а сам Григорий Адамович, мертвенно-бледный, с трясущимися щеками, стоял в двух шагах от него с широко открытыми от ужаса глазами. В одно мгновение Щеглов оказался у бьющегося в конвульсиях тела.

— Врача! Живо! — крикнул он страшным голосом. Кто-то метнулся и исчез за дверью. Через пару минут посланный за врачом вернулся и сообщил, что кабинет заперт и на стук никто не отвечает.

— Ч-черт! — прорычал Щеглов. — Пьян, поди, в стельку…

— Минуточку! — послышался сзади ровный, спокойный голос. — Я врач.

Мы с удивлением посторонились, давая дорогу сурового вида пожилому мужчине с аккуратно зачесанными назад седыми волосами и пышными усами. Он скорее походил на потомственного рабочего, какими их обычно представляют в отечественных кинофильмах, нежели на врача. Доктор склонился над безжизненным телом, замершим в неестественной позе, пощупал пульс, приоткрыл веки и безнадежно покачал головой.

— Мертв, — произнес он, поднимаясь. — Заявляю это как врач.

Щеглов вынул из кармана красную книжечку и предъявил ее доктору.

— Старший следователь Московского уголовного розыска капитан Щеглов. С этого момента представляю здесь власть и требую беспрекословного подчинения. Просьба всем оставаться на местах. Итак, доктор, вы уверены в его смерти?

— Абсолютно.

— Причину установить можете?

Доктор задумчиво поглядел на тело, в застывших глазах которого затаился немой ужас, и ответил:

— Причину смерти сможет установить только вскрытие, я могу лишь сделать предположение. Судя по некоторым признакам, это отравление, причем отравление сильнодействующим ядом.

— Вы хотите сказать, что его отравили? — быстро спросил Щеглов.

— Я хочу сказать только то, что сказал. Право делать выводы оставляю за вами. Но, повторяю, яд чрезвычайно сильный, если, конечно, смерть вызвана именно ядом.

Он снова склонился над телом, еще раз внимательно осмотрел его и добавил, на этот раз более уверенно:

— Да, это отравление. По крайней мере, я берусь утверждать это, даже не имея результатов вскрытия.

— Вы можете подтвердить это письменно?

Доктор удивленно посмотрел на Щеглова.

— Это так важно?

— Да, это очень важно.

— Хорошо, если интересы дела требуют этого, я готов дать письменное заключение.

Тем временем кто-то побежал за директором. Мячикова трясло, словно в лихорадке, он выглядел сейчас ничуть не лучше покойника, лежавшего у наших ног.

— Боже мой! Боже мой!.. — причитал он громким шепотом. — Ведь я мог быть на его месте! Боже мой…

— Да замолчите вы! — резко оборвал его Щеглов.

Бледный, испуганный, тяжело дыша, в столовую вбежал директор. Наткнувшись на распростертое на полу тело, он с воплем отпрянул назад. Его взгляд пробежался по лицам людей и замер на Мячикове, который до сих пор не мог прийти в себя.

— Ну, знаете ли, — процедил он сквозь зубы, — это уже слишком… Это переходит все границы.

Щеглов предъявил ему свое удостоверение.

— Как представитель правоохранительных органов я немедленно начинаю расследование. Врач только что засвидетельствовал смерть этого человека, и есть основания полагать, что смерть эта насильственная. Займитесь телом, товарищ директор.

Директор оторопело смотрел на Щеглова и с трудом осознавал ту метаморфозу, которая произошла с бывшим лыжным инструктором.

— А, понял! — дошло до него наконец. — Ну, слава Богу, теперь есть кому навести здесь порядок, товарищ… э-э… капитан. А на меня можете положиться, я все сделаю в лучшем виде. Будьте уверены.

Директор засуетился, отдавая распоряжения, а Щеглов тем временем внимательно осмотрел стол, за которым только что обедали Мячиков и его несчастный сосед. Кроме двух порций второго блюда (по паре котлет с гарниром), нескольких кусков черного хлеба и двух стаканов с компотом, на столе больше ничего не было.

— Тэк-с, — покачал головой Щеглов, — не густо. — Окончив осмотр, он круто повернулся к нам с Мячиковым и коротко бросил: — Идемте!

Вернувшись в номер, он первым делом запер дверь на ключ и посмотрел на часы.

— Четырнадцать десять. Через пятьдесят минут я должен выйти на связь с оперативной группой, расположенной в двух километрах от дома отдыха. Выход в эфир ровно в пятнадцать ноль-ноль. Поскольку события приняли столь неожиданный и, надо сказать, трагический оборот, я считаю целесообразным вызвать сюда подкрепление. Нельзя также забывать и о признании местного доктора.

— Признании? — насторожился Мячиков. — Каком признании?

Он уже пришел в себя и выглядел вполне сносно.

— О том, что здесь, в доме отдыха, скрывается целая группа вооруженных бандитов, — ответил Щеглов, в упор глядя на Мячикова. — Разве вам это неизвестно?

— Мне? Откуда? — искренне удивился тот.

— Я думал, Максим успел сообщить вам о результатах своей беседы с доктором. Нет? Значит, я ошибся. Но теперь, по крайней мере, вы поняли, Григорий Адамович, в каком скверном положении оказались и мы с вами, и те три десятка ни в чем не повинных людей, пожелавших отдохнуть на лоне природы и вволю подышать чистым подмосковным воздухом. Образно выражаясь, мы с вами сейчас сидим на бочке с порохом, к которой вот-вот поднесут зажженный фитиль. Я не могу рисковать жизнью людей и потому намерен немедленно вызвать сюда оперативную группу, способную обезвредить бандитов с минимальным риском для честных обитателей дома отдыха.

Весть о вооруженных бандитах произвела на Мячикова сильное впечатление.

— С ума можно сойти! Нет, это прямо сумасшедший дом какой-то! Наркотики, убийства, мафия — и где? В тихом, мирном доме отдыха, в глуши, у черта на рогах! Где же здесь логика?

— Опять вы за свое, — недовольно покачал головой Щеглов. — Логика должна следовать за фактами, опираться на них, а не наоборот, поймите это раз и навсегда. Ладно, довольно демагогии, об этом поговорим как-нибудь на досуге, если, конечно, живыми выберемся отсюда. А сейчас, Григорий Адамович, пока до пятнадцати ноль-ноль еще есть время, я хотел бы услышать ваш рассказ.

— Рассказ? Какой рассказ?

— Рассказ о том, что вы видели, слышали или знаете о только что произошедшей трагедии. Ведь вы сидели с покойным за одним столом.

— Да тут и рассказывать, собственно, не о чем, — пожал плечами Мячиков. — Все происходило на ваших глазах. Подошел я к раздаче, вижу — стоит впереди мужчина и ждет, когда его обслужат. Я встал следом за ним.

— Ни он, ни вы не взяли первого блюда. Почему?

— Да потому, что первого нам никто не предложил. Обед подходил к концу, и первого, видимо, просто не осталось.

— Так, — Щеглов кивнул. — Дальше. Что было потом?

— Он сел за свободный столик, а чуть позже к нему присоединился я. Оказалось, что ни у него, ни у меня нет столовых приборов, и ему пришлось сходить за ними — ведь надо же кому-то идти. Вот и все. Потом мы сидели и молча ели. Честно говоря, он меня мало интересовал, и я к нему особо и не приглядывался. Все произошло совершенно внезапно: он вдруг захрипел, посинел, выпучил глаза, чуть привстал и повалился набок. Остальное вы знаете.

— Вы ничего не заметили подозрительного? В его поведении, например, или еще в чем-нибудь?

— Нет, все было обыденным. Но одно замечание, Семен Кондратьевич, я все же хочу сделать. Дело в том, что он не притронулся к компоту.

— Так-так! — Щеглов прищурился. — Интересное наблюдение. И какой же вывод вы из этого делаете?

— Первый вывод, — продолжал Мячиков, — это мое алиби — на тот случай, если вы вдруг заподозрите меня в умышленном отравлении. Скорее всего, яд попал в его организм во время приема пищи, а раз он не пил компот, то яд нужно искать либо в котлете, либо в гарнире.

— Верно, Григорий Адамович, — кивнул Щеглов, — вот теперь ваша логика вполне уместна и, главное, опирается на факты. Дальше. В чем же ваше алиби?

— Имейте терпение, Семен Кондратьевич. Итак, если бы яд был в компоте, это заметно осложнило бы наши поиски, поскольку в жидкости практически любой яд растворяется почти мгновенно и без следа. Теоретически мне достаточно было бросить необходимую дозу в его стакан, ну, хотя бы в тот момент, когда он отлучился за вилками, чтобы добиться желаемого результата. Но, повторяю, он к компоту не притрагивался, и вы, Семен Кондратьевич, наверняка должны были обратить на это внимание — стакан оставался полным. А сей факт может означать только одно: яд был введен либо в котлету, либо в картофельное пюре, и здесь отравители явно просчитались.

— Просчитались?

— Именно просчитались. Ведь ввести яд в подобную пищу, в отличие от компота или, скажем, чая, можно только в момент ее приготовления, а готовилась она на кухне. Значит…

— Великолепно, — одобрил Щеглов, не дав Мячикову закончить. — Вы сумели правильно проанализировать имеющиеся в нашем распоряжении факты и, что не менее важно, сделали верный вывод. Преступников следует искать на кухне, среди поваров либо лиц, имеющих доступ к пище. Вы ведь именно это имели в виду, Григорий Адамович?

— Совершенно верно, — согласился Мячиков. — Теперь вывод второй. Я абсолютно уверен, что это отравление не случайно и здесь действительно имело место преступление.

— И на чем же эта уверенность основана?

— Отравиться человек может только тремя путями: через несчастный случай, самоубийство или благодаря вмешательству злой воли. Несчастный случай отпадает, поскольку столь сильный и быстродействующий яд случайно в пищу попасть не мог, это исключено. Версия с самоубийством тоже не выдерживает критики — не будет же человек в свой последний час набивать желудок пищей! Остается последний вариант, то есть убийство.

— Полностью согласен с вами, Григорий Адамович, — кивнул Щеглов. — По-моему, это единственно верная версия происшедшего события. Впредь ее и будем придерживаться. У тебя есть возражения, Максим?

Я сказал, что столь железной логике мог возразить разве что круглый идиот, после чего выразил искреннее восхищение моими коллегами-сыщиками. Честно говоря, от Мячикова таких блестящих успехов я не ожидал.

6.

До трех оставалось чуть меньше получаса, когда в дверь кто-то робко, но настойчиво постучал.

— Товарищ капитан! Товарищ капитан! — услышали мы испуганный голос директора. — Скорее! Народ волнуется, того и гляди начнется паника. Прошу вас, сделайте что-нибудь!

— Я так и знал! — нахмурился Щеглов. — Что ж, придется усмирять стихию.

Он выскочил в коридор, я бросился вслед за ним; на какой-то миг передо мной мелькнуло бледное, растерянное лицо директора. Мячиков остался в номере.

— Кстати, — бросил на ходу Щеглов, — подумай на досуге над таким вопросом: каким образом отравленная пища оказалась только в одной тарелке и не попала в другие — ведь мы ели точно такие же котлеты и точно такое же пюре. Вопрос ясен? — Я кивнул. — Дерзай!

Весть об очередной трагедии вмиг разлетелась по этажам. Здание гудело, словно улей. Люди были в шоке, вот-вот готова была вспыхнуть паника, еще немного — и ситуация стала бы неуправляемой. Тот факт, что отравление произошло в столовой, поверг людей в ужас. Кому-то уже стало плохо, у кого-то вдруг появились рези в желудке, а двое или трое, схватившись за животы, скрючившись и выпучив глаза, помчались куда-то с резвостью, не оставляющей ни у кого сомнения, что их видят в последний раз. Народ роптал, собравшись в холле третьего этажа, и готов был уже, по-моему, устроить суд Линча над работниками столовой, когда отважный капитан Щеглов врезался в самую гущу и твердым, властным голосом, заставившим всех разом присмиреть, произнес:

— Товарищи, соблюдайте спокойствие! Вашим жизням не грозит никакая опасность, отравление было единичным и совершенно случайным.

— А ты кто такой? Тоже мне, умник нашелся! — послышался из толпы чей-то ворчливый голос, и я сразу же узнал в его обладателе нашего соседа по номеру, того пузатого типа, который занял номер Хомякова.

— Я — следователь МУРа капитан Щеглов. Вот мое удостоверение. Директор дома отдыха подтвердит мои полномочия.

— Да-да, этот товарищ из органов, — скороговоркой проговорил невесть откуда взявшийся директор, причем сказано это было с такой убежденной неистовостью, что я сразу же понял: этот испуганный представитель администрации больше всего в жизни боялся сейчас, что ему не поверят, и ответственность за случившееся падет исключительно на его бедную голову. Но «товарищ из органов» решил принять удар грозной стихии на себя.

— С этого момента и вплоть до прибытия в дом отдыха сотрудников милиции, — заявил Щеглов, — я настоятельно прошу вас, товарищи, соблюдать спокойствие и выполнять все мои распоряжения. Я начинаю расследование этого странного отравления и очень надеюсь на вашу помощь и содействие. Всех, кто что-нибудь знает или видел, прошу обращаться лично ко мне в любое время суток.

Слова Щеглова произвели на обитателей дома отдыха благотворное действие. Многие с облегчением вздохнули, почувствовав себя под надежной защитой сильного человека, способного постоять за них, а те, у кого появились «симптомы» отравления, с удивлением почувствовали, что таковых больше не наблюдается. И все же страх читался в глазах большинства людей, но теперь со страхом успешно соперничала надежда.

— А скажите, товарищ капитан, — спросила одна из женщин, — нам не грозит подобная участь? Ведь нас здесь кормят, как вы наверняка знаете, из общего котла.

— Я ел вместе с вами и, как видите, жив, — ответил Щеглов, разводя руками. — Большего я пока сказать не могу, потому что сам знаю немногим больше вашего. Верю и искренне надеюсь, что это отравление — единственное, и явилось оно результатом досадной случайности и чьей-то преступной халатности. Вот, пожалуй, и все, что мне известно.

— Не хватало еще, чтобы нас здесь травили, словно тараканов! — возмутился чей-то недовольный голос. — Хорош отдых, нечего сказать!

— Вот-вот! — вторил ему кто-то. — Мало того, что заперли нас здесь, будто мы арестанты какие, так еще режут нашего брата и травят почем зря. Вон уже двоих укокошили.

— Ой, да что это вы такое говорите! — взвизгнула пожилая женщина рядом со мной. — Неужто и нас могут?..

— Еще как могут! Это у них запросто.

— Ох!..

— Чуяло мое сердце — не к добру все это. Вот и гороскоп то же говорит.

— Что, что говорит?

— Что в доме отдыха «Лесной» в котлеты вместо мяса цианистый калий кладут — для вкуса, — сострил кто-то. — На килограмм хлеба — три столовые ложки цианистого калия.

— Вам все шуточки, а здесь люди мрут… Грех это.

— Съездить ему по рогам, чтобы знал, как над мертвыми глумиться!

— Я тебе съезжу! Я тебе так съезжу…

Я смотрел на эти лица и видел их глаза. В одних стоял страх, и ничего кроме страха, другие пылали гневным огнем, в третьих читалась мольба о помощи, четвертые жаждали немедленных действий, пятые были бесстрастны и тусклы — но чуть заметная тень надежды все же витала в воздухе, проникая в души людей, и порой ярко вспыхивала в том или ином взоре, разглаживая морщины и озаряя хмурые лица таинственным светом. Страсти продолжали бурлить, но паники, похоже, удалось избежать: уверенный тон и твердый взгляд капитана угрозыска возымели действие.

— Товарищи! — продолжал Щеглов. — Оснований для паники нет никаких, поэтому не стоит препираться и накалять обстановку взаимными упреками и угрозами. Вы видите, как нам не повезло с погодой. Мы оказались в буквальном смысле в плену, и выбраться из него пока нет никакой возможности. Поэтому очень вас прошу, товарищи, держите себя в руках и не лезьте в бутылку по пустякам. Наша сила в единстве, только сообща мы сможем одолеть и стихию, и неведомую злую волю, если, конечно, она существует. Потерпите немного, друзья, а я в свою очередь приму все меры, чтобы докопаться до истины.

К нам пробился седой доктор, так кстати оказавшийся в столовой в момент отравления, и обратился к Щеглову:

— Можете рассчитывать на мою помощь, капитан.

— С удовольствием приму ее, если возникнет необходимость, — ответил Щеглов, — но в данный момент…

— В данный момент, — перебил его доктор, — я хотел бы обратить ваше внимание на одну деталь: раз отравление произошло в столовой, то яд наверняка попал в организм вместе с пищей.

— Допустим.

— А пища готовилась работниками столовой, то есть поварами. Мой вам совет: начните с них.

— Да-да, — подхватил кто-то, — такого безобразия допускать никак нельзя. Арестуйте этих мерзавцев.

Щеглов улыбнулся.

— Не волнуйтесь, товарищи, и расходитесь по своим номерам. Надеюсь, в самое ближайшее время мне удастся найти виновника этого трагического события.

7.

На часах было без трех минут три, когда мы с Щегловым вернулись в номер. Щеглов достал из чемодана миниатюрную рацию и передал в эфир сообщение о сложившейся в доме отдыха обстановке с просьбой о немедленной помощи. Но ответа он не получил.

— Странно, — нахмурился он, — очень странно.

Он подошел ко мне вплотную и с усердием потер подбородок.

— То, что сообщил тебе доктор Сотников, очень и очень важно. Все оказывается намного сложнее и гораздо серьезнее, чем я думал сначала. Последняя смерть наверняка имеет отношение к предыдущей, и обе они, по моему разумению, каким-то образом связаны с сообщением врача. Центральная фигура здесь — Артист, однако какова его роль во всех этих событиях, остается только гадать. Но я обязательно докопаюсь до истины.

— Вы действительно полагаете, что этого несчастного отравили? — спросил я.

— Это не вызывает у меня сомнений, — ответил Щеглов, — неясно лишь, кто мог это сделать и зачем… Не следует забывать, — продолжил он после небольшой паузы, — что в подвале скрывается целая вооруженная банда. События могут развернуться таким образом, что они выползут на свет Божий, — и тогда последствия непредсказуемы. Нужно во что бы то ни стало не допустить этого. Но ничего, к вечеру, надеюсь, сюда прибудет опергруппа, и тогда мы сумеем обезвредить этих головорезов… Тсс, сюда кто-то идет!

В номер без предупреждения вошел Мячиков, а чуть погодя — директор и седой доктор. После недолгого совещания директор был отправлен на поиски поваров, готовивших сегодняшний обед, но поиски эти не увенчались успехом.

— Их нигде нет, — дрожащим голосом произнес он, вернувшись. — Словно сквозь землю провалились.

— Сквозь землю, говорите, провалились? — вкрадчиво, с недобрыми интонациями в голосе произнес Щеглов и стремительно шагнул к директору; тот отшатнулся к стене и замер. — И как же вы объясните сей факт, вы — ответственный административный работник, а? Я вас спрашиваю!

Я чувствовал, что Щеглов сейчас взорвется, но он сдержался. Директор весь съежился и покрылся испариной. Несмотря на высокий рост он казался сейчас маленьким и щуплым, глазки его испуганно метались, не находя себе места. Все молчали, ожидая развязки. Мячиков чему-то ухмылялся.

— Так где же они? — допытывался у директора Щеглов. — Только не говорите, что не знаете. Здание они покинуть не могли, потому что это невозможно, а здесь, внутри, спрос за их исчезновение целиком и полностью с вас. Вам ясно? — Директор кивнул, судорожно сглотнув. — Кого вы прячете в подвале?! — рявкнул вдруг Щеглов.

Последний вопрос прогремел словно гром среди ясного неба, причем не только для директора, но и для всех нас. Директора же он буквально пригвоздил к стене.

— Н-никого, — заикаясь, пробормотал он. — В к-каком подвале?

— Сами знаете в каком. Дайте ключи!

— Ключи?

— Да-да, ключи! Ключи от подвала. Принесите их мне, и немедленно!

Щеглов вплотную приблизился к директору, сверля его немигающим взглядом.

— Ну, живо! Ключи!

Директор буквально на глазах наливался кровью. Он багровел столь стремительно, что я искренне опасался за его здоровье. Глаза его злобно сверкнули.

— Не будет вам никаких ключей, — прохрипел он внезапно, доведенный до отчаяния; подобная метаморфоза порой случается с трусами, загнанными в угол, и тогда они способны проявлять чудеса храбрости и героизма.

— Вот как? — вскинул брови Щеглов. — По какой такой причине?

— Не будет — и точка, — заявил директор, постепенно выпрямляясь и обретая уверенность. — Не дам.

— В таком случае я вынужден буду арестовать вас, — официальным тоном произнес Щеглов.

— Что ж, попробуйте, — усмехнулся директор, приближаясь к двери.

Я случайно взглянул на Мячикова и вздрогнул: губы его искривились в злорадном оскале, глаза мстительно сверкали. Что-то отвратительно-холодное, подобно змее, заползло мне в душу. Таким я его еще никогда не видел. Директор тем временем открыл входную дверь и уже с порога бросил, слегка повернувшись к Щеглову:

— Устал я от всего этого, капитан, разбирайтесь сами. Осточертело все, дальше некуда… и вы, со своими дурацкими вопросами, и эти, чтоб их… А-а, ну вас всех!.. — Он махнул рукой и вышел.

Какое-то время в номере царило тягостное молчание. Наконец Щеглов нарушил его:

— Он трижды прав — арестовать его я не в силах. Пока не в силах. Ну ничего, мы к этому еще вернемся…

Последующие три часа Щеглов посвятил опросу возможных свидетелей. Забегая вперед, скажу, что покойным оказался некий пенсионер Потапов, тихий, нелюдимый человек, практически ни с кем не общавшийся и до крайности замкнутый. Ни мое, ни мячиковское присутствие во время опроса свидетелей Щеглов не одобрил (опрос проводился в нашем номере), поэтому Мячиков заперся у себя, сославшись на внезапно разболевшийся зуб, а я отправился побродить по коридору.

Холл был пуст, если не считать Сергея, который сидел у выключенного телевизора. Я подсел к нему.

— Как самочувствие? — поинтересовался я.

Он мрачно посмотрел на меня и не ответил.

— Ну-ну, не падайте духом, — сказал я. — Капитан Щеглов — мой старый друг, и я вам ручаюсь — на него мы смело можем положиться.

— Да при чем здесь Щеглов! — вскочил он. — И без вашего Щеглова тошно.

— Что-нибудь с Лидой? — забеспокоился я.

Он раздраженно вскинул брови.

— С Лидой? А что с ней может случиться?

— Не обижайте ее, она прекрасная девушка.

— Не ваше дело! — отрезал Сергей.

Я поднялся, пожал плечами и молча покинул его. Разговор с ним едва ли доставил мне удовольствие.

Я бесцельно болтался по зданию, заглядывая во все дыры и надеясь почерпнуть какую-нибудь ценную информацию, но таковая почему-то не попадалась. Вскоре я вновь оказался у нашего номера.

Из-за неплотно прикрытой двери доносились голоса. Я невольно прислушался.

— Послушай, капитан, я дам тебе дельный совет, — услышал я грубый, нагловатый голос, — не суй ты нос не в свои дела. Я ничего не имею лично против тебя, но кое-кому может не понравиться твоя прыть.

— Без угроз, Старостин, — донесся до меня спокойный, ровный голос Щеглова. — Кто отравил Потапова?

— Потапова? Какого Потапова? Не знаю я никакого Потапова.

— Это дело рук Артиста?

— А ты у него сам спроси.

— Кто такой Самсон? Отвечайте, Старостин! Поймите, откровенность в ваших же интересах.

— Да? Какое интересное наблюдение!.. Повторяю, умерь свою прыть, сыщик. Что касается Самсона, то это не твоего ума дело, а Артиста лови сам, мешать не буду, но и на помощь не рассчитывай. Учти, переступишь черту дозволенного — получишь пулю в затылок. Понял? Ты жив только потому, что не приносишь вреда, если же будешь болтаться под ногами, тебя отшвырнут, как шелудивого пса. Усвоил, сыщик? Привет Артисту.

Дверь распахнулась, и из нее уверенной походкой, вразвалку, вывалился долговязый алтаец. Я едва успел отскочить в сторону и притаиться за дверью. Старостин — а именно так называл его Щеглов — не спеша двинулся в сторону холла.

Опрос свидетелей продолжался. Следом за Старостиным Щеглов вызвал соседа Потапова по номеру и на этот раз плотно закрыл за собой дверь. Я же, не зная, как убить время, заглянул к Мячикову. Григорий Адамович был бледен и выглядел неважно.

— Зубы, — посетовал он. — У меня в это время года всегда зубы болят. Дело-то к весне.

Я выразил ему свое сочувствие и, решив не беспокоить, оставил его одного.

День близился к концу, и за окном уже стемнело. Снег перестал валить так же внезапно, как и начался, небо очистилось, обнажив темно-синюю, почти черную бездну с редкими, чуть мерцающими звездами. Столбик термометра поднялся еще на два деления, не по-зимнему теплый воздух плавил снег, превращая его в мутную, бурлящую воду, потоками низвергающуюся с крыши. Вокруг здания образовалось снежно-водяное месиво. Оно таяло, превращая низину в озеро, а наш дом отдыха — в некую пародию на неприступный средневековый замок, полный привидений.

8.

Мне на ум пришла великолепная идея: а не принять ли душ? Бесцельно слоняясь по безлюдному зданию, я совершенно случайно наткнулся на душевую, которая располагалась в самом конце коридора второго этажа, как раз под нашим с Щегловым номером. На второй этаж меня занесла надежда еще раз потолковать с доктором Сотниковым, но надежде этой не суждено было сбыться: дверь в кабинет врача была безнадежно заперта и на стук никак не реагировала, а где находились его жилые апартаменты, я не знал.

Захватив банные принадлежности и смену белья, я отправился в душевую. Душевая оказалась на редкость чистой и уютной и представляла собой несколько отдельных кабинок, каждая из которых снабжена была собственным душем и дверцей. Выбрав одну из них, я зашел внутрь и как бы между прочим отметил про себя, что для вновь вошедшего я наверняка останусь незамеченным, если дверцу прикрыть — и я ее прикрыл. Вода оказалась чуть теплой, поэтому я решил не задерживаться здесь. Вымывшись на скорую руку и дрожа от холода, я выключил воду и начал с пристрастием растирать себя полотенцем. Казенное полотенце было жестким и шершавым, словно наждачная бумага, но меня вполне устраивало и такое. Вытершись насухо и почувствовав небывалый прилив бодрости и сил, я хотел было покинуть кабинку, но… но вовремя остановился. К душевой приближались чьи-то голоса. Я без труда узнал долговязого Старостина и еще одного алтайца. Оба вошли в помещение душевой. У меня исчезли последние сомнения относительно цели их появления здесь: они тоже решили принять душ. Я растерялся и упустил тот момент, когда еще мог выйти из кабинки, не вызвав у них подозрений. Но теперь, когда момент был упущен, я решил затаиться и ждать, надеясь лишь на свою счастливую звезду, которая, к слову сказать, до сих пор верно служила мне. Не подвела она меня и в этот раз: ни одному, ни другому алтайцу не пришло в голову сунуться в мою кабинку, они расположились рядом — один слева, другой справа от меня. Таким образом, я оказался между ними; застыв в неподвижности, я боялся даже дышать. Не знаю, что бы они сделали, обнаружив меня здесь, по крайней мере шанс, и немалый, остаться здесь навсегда с проломленным черепом, у меня, безусловно, был. Почти одновременно они включили воду и, не опасаясь, что их кто-то может услышать, продолжили прерванный разговор. Я же слышал каждое их слово.

— Сыскник копает под Самсона. Знать бы, кто капнул. — Это явно был голос долговязого.

— Лекарь, кто же еще.

— Думаешь?

— Больше некому. Я давно говорил, что этот мозгляк стучит.

— Пустить бы ему кровь, чтоб не вякал!

— Это не нашего с тобой ума дело. Пусть с ним шакалы из «преисподней» разбираются. Наша задача — выйти на Клиента.

— Выйти! Знать бы, как он выглядит, этот Клиент. Его ж никто, кроме Артиста и Филимона, в лицо не видел.

— И куда это Филимон запропастился? Уже двое суток, как он должен объявиться. Может, менты на хвост сели?

— Вряд ли. Не тот Филимон человек, чтобы ментам зад подставлять. Скорее застрял где-нибудь по пути — дороги-то все развезло.

— Чертова погода! А без него нам Клиента не опознать. Артист запросто может нас обставить.

— Вот именно. За Артистом нужен глаз да глаз.

— Самсон говорил, он номер зачем-то меняет. По-моему, неспроста все это.

— У него марафет иссяк, вот он и мечется.

— Да, я слышал. Он затем к Самсону и приходил, чтобы марафетом разжиться, но к Самсону обращаться все равно что в небо плевать.

— Не наше это дело, пусть об этом у Баварца голова болит. Нам нужно Клиента в оборот взять, только как это сделать, ума не приложу.

— Раз Филимона нет, то только через Артиста. Сам Клиент к тебе на поклон не пожалует.

— Артист играет ва-банк и делиться ни с кем не станет. Уж я-то его знаю.

— Его можно купить. По-моему, у Баварца есть кое-какие мысли на этот счет.

— Купить? Чем же? На рубли он не клюнет, а зелененьких у Баварца нет и никогда не было.

— Есть одна валюта, которую Артист ценит больше всех зелененьких, вместе взятых.

— Марафет!

— Точно. И к Самсону он наверняка ходил, чтобы предложить свои услуги, — на выгодных условиях, конечно.

— Интересно, как на все это Баварец посмотрит.

— А что Баварец? Баварец для нас все равно что партизан на допросе: один черт знает, что у него на уме. Ни слова из него не вытянешь, хоть бы раз с нами посоветовался. Надеюсь, он понимает, что Артиста трогать нельзя, без него мы слепы как кроты. Наверное, придется согласиться на его условия: ведь на Филимона надежды больше нет.

— Артист так же заинтересован в нас, как и мы в нем. Ему нужен марафет, нам — Клиент.

— Ну нет, здесь ты не прав. Ему тоже нужен Клиент, и даже больше, чем нам. Ведь Клиент — главный поставщик марафета. Без Клиента ему крышка.

— Черт бы побрал этого Артиста вместе с его марафетом! Жаль, не мое это дело, а то бы я с ним лично поквитался. И за Мартына, и за камешки.

— Успеется. Под него сыскник копает, и если докопается, то с Артистом поквитается советский уголовный кодекс.

— Уголовный кодекс? Ха-ха… Кстати, что в «преисподней» насчет сыскника балакают?

— Самсон что-то такое говорил, что его решили пока не трогать. Его суета нам только на руку, а время придет — о нем позаботятся. Главное — чтобы он своих не привел.

— Артист не зря пасет его, наверняка нашел способ обезвредить «товарища капитана».

— Да, с Артистом шутки плохи. Я не удивлюсь, если он нас сейчас слышит. Надо было бы все кабинки проверить.

— Ну, это еще не поздно.

У меня внутри все оборвалось, ледяной холод сковал сердце. Если эти головорезы меня здесь найдут, то церемониться, безусловно, не будут. Надо выбираться отсюда — и как можно скорее.

Долговязый (по-моему, именно он был справа от меня) перекрыл кран и собрался, по-видимому, покинуть свою кабинку. Я не стал дожидаться, пока это случится; осторожно, стараясь двигаться бесшумно, приоткрыл дверь, вышел в предбанник, добрался до одежды (и как только они не заметили ее!) и принялся одеваться, судорожно пытаясь попасть ногами в штанины. Когда брюки наконец были на мне и я схватился за рубашку, одна из кабинок внезапно отворилась и из нее показалось чье-то мокрое тело. Я не стал выяснять, кому оно принадлежит — Старостину или его товарищу; подхватив под мышку полотенце, я метнулся к выходу.

— Зараза!.. — злобно прошипел мне в спину кто-то из них, но я уже успел вылететь из душевой. «Узнал он меня или нет?» — в отчаянии думал я, мчась по пустынному коридору. У лестницы я оглянулся: крупная голова долговязого алтайца, страшная в своей неподвижности, смотрела мне вслед, выглядывая из дверей душевой.

9.

Когда я вбежал в номер, Щеглов сидел на подоконнике у открытого окна и отчаянно дымил. Увидев меня, он сделал гигантскую затяжку, от которой его и без того серое лицо приобрело сиреневый оттенок, и выкинул недокуренный «бычок» в темноту уже наступившего вечера. С крыши ручьями лилась талая вода.

— Заходи, Максим. Извини, что надымил, но еще немного, и я бы умер без табака.

— Курите, курите, Семен Кондратьевич, — махнул я рукой, с трудом переводя дух.

— Нет-нет, ни в коем случае, это больше не повторится, — он соскользнул с подоконника и пристально посмотрел мне в глаза. — Вижу, что-то стряслось. Рассказывай.

— От вас ничего не скроешь, — попытался я улыбнуться и передал ему подслушанный в душевой разговор.

— Прекрасно, — кивнул он, когда я закончил, — теперь многое прояснилось. Спасибо, Максим, ты сделал большое дело. — Он крепко сжал мою руку и с силой тряхнул ее. О большей благодарности я и мечтать не смел. — М-да… Теперь у нас есть целый набор оригинальных имен: Артист, Самсон, Баварец, Лекарь, Филимон, Клиент, а также некая группа бандитов, обитающая в «преисподней». Самая интересная фигура среди них — это, безусловно, Артист. Теперь наверняка можно сказать, что человек, оставивший пустые ампулы в туалете, и Артист — одно и то же лицо. Осталась самая малость — снять с этого лица маску, и тогда клубок распутается сам собой. Правда, есть еще одна загадочная личность — Клиент. Его здесь ждут, ждут с нетерпением, и он должен объявиться, иначе все это сборище теряет смысл. Вспомни, что говорил тебе Сотников: некий Клиент скупает камешки, причем торг с ним ведет исключительно Артист. Кто стоит — вернее, стоял — за спиной Артиста, мы знаем: это так называемые «алтайцы», то есть непосредственные поставщики камешков, но кого представляет Клиент, нам неизвестно. Думаю, Клиент — это лишь подставная фигура, нити от которой тянутся высоко наверх.

— А Баварец? Какова роль Баварца в вашей схеме?

— Баварец, по всей видимости, возглавляет группу отъявленных негодяев, — продолжал Щеглов, — которые засели в подвале, или «преисподней», как мы теперь знаем, и ведут гнусный и бесшабашный образ жизни. Здесь у них что-то вроде притона, откуда они иногда выползают наружу и оставляют за собой кровавые следы. Они кормятся за счет сделок между Клиентом и Артистом и в то же время выполняют что-то вроде роли арбитра при этих сделках… Теперь о тебе, Максим, — Щеглов нахмурился. — Алтайцы наверняка узнали тебя, поэтому будь предельно осторожен. Я никогда не прощу себе, если с тобой что-нибудь случится. Во-от, — он прошелся по номеру, — такие, брат, дела. Надо заметить, что ты провел свои полчаса в душевой с гораздо большим успехом, чем я здесь, опрашивая свидетелей. Словом, мне не повезло.

— Так и не удалось узнать ничего нового? — спросил я с сожалением.

— Ни-че-го, — покачал он головой.

Щеглов достал из кармана очередную папиросу и направился к двери.

— Я пойду покурю, — сообщил он. — Ладно?

В этот момент в дверь кто-то робко постучал.

— Да-да! — крикнул Щеглов, весь собравшийся, словно для прыжка. — Входите, открыто.

В номер вошла молоденькая девушка, в которой я не сразу признал практикантку Катю, работавшую в столовой.

— Здравствуйте, мне нужен товарищ из уголовного розыска, — обратилась она ко мне, теребя в руках косынку.

— Я — товарищ из уголовного розыска, — шагнул к ней Щеглов. — Капитан Щеглов, Семен Кондратьевич. Вы хотите мне что-нибудь сообщить?

— Может быть, мне не стоило вас беспокоить, товарищ Щеглов, — застенчиво начала она, краснея, — но мне показалось, что… что… вас это может заинтересовать.

— Знаете что, Катя, — вас ведь Катей зовут, не так ли? — я тут покурить собрался, давайте выйдем в коридор — вы мне все расскажете, а я тем временем покурю. Идет? — Она кивнула. — А ты, Максим, — повернулся он ко мне, — зайди к Григорию Адамовичу, поинтересуйся его самочувствием, а то совсем захандрил наш герой.

Я последовал совету Щеглова и отправился к Мячикову.

— Кто там? — раздался глухой голос в ответ на мой стук.

— Это я, Максим! Вы позволите, Григорий Адамович?

Дверь открылась, и передо мной предстал Мячиков — бледный, осунувшийся, с капельками пота на лбу, с дрожащими руками. Видимо, больной зуб причинял ему немало хлопот.

За последние часы Мячиков заметно изменился. От его былого оптимизма, жизнерадостности и вечной, не сходящей с круглой физиономии ни днем ни ночью улыбки не осталось и следа. Он стал раздражителен, мрачен, а порой даже груб, но я отлично понимал, что это его состояние — результат зубной боли, что в душе он — добряк, весельчак и прекрасный собеседник. Зная, каким он был еще сегодня утром, я прощал ему все и искренне жалел этого человека.

— Простите, если я побеспокоил вас, Григорий Адамович, но нас с Семеном Кондратьевичем очень тревожит состояние вашего здоровья. Как ваш зуб?

— Адская боль, — промычал Мячиков, качая головой, — я согласен вообще не иметь зубов, чем терпеть такую боль.

— Я искренне сочувствую вам, — произнес я, сознавая, что мое сочувствие для него все равно что мертвому припарка; похоже, он был того же мнения.

— А-а, — махнул Мячиков рукой и сел на кровать, — если б ваше сочувствие могло излечить меня…

Разговор явно не клеился. Собственные заботы, видимо, настолько завладели им, что Мячиков даже не поинтересовался ходом расследования и вообще состоянием дел на данный момент — для него существовал только его зуб. Не желая более докучать ему, я покинул номер.

На часах было половина восьмого.

В коридоре я столкнулся с Щегловым и практиканткой Катей. Их беседа подходила к концу.

— Спасибо вам, Катя, вы правильно сделали, что пришли ко мне, — с чувством сказал Щеглов, и по блеску в его глазах я понял, что время им потрачено не зря. — Вы нам очень помогли.

Вернувшись в номер, Щеглов впервые за последние несколько часов улыбнулся.

— Побольше бы таких свидетелей, как эта девушка, — сказал он, прохаживаясь от двери к окну и обратно. — Она одна сообщила мне больше, чем все предыдущие, вместе взятые.

Я поинтересовался, в чем же заключается суть ее сообщения, но Щеглов не стал вдаваться в подробности и лишь уклончиво ответил:

— Придет время, я тебе все расскажу, а сейчас запомни одно: из ее сообщения следует, что Потапова отравили случайно.

— Значит, отравления не было и это всего лишь несчастный случай? — спросил я.

— Нет, — покачал головой Щеглов, — отравление было, но Потапов — жертва случайная. Яд предназначался другому.

— Кому же?

Щеглов пожал плечами.

— Если бы я это знал…

События последнего дня настолько стремительно сменяли друг друга, что я не успевал следить за ними, не говоря уж о вдумчивом, неспешном их анализе. В отличие от моего гениального друга, капитана Щеглова, я ровным счетом ничего не понимал. Как все запуталось в этом проклятом доме отдыха, сплелось в замысловатый, загадочный клубок… Какая-то тайная жизнь протекала за нашими спинами, и меня не покидало смутное ощущение, что мы с Щегловым оказались как бы вне событий, чем-то вроде сторонних наблюдателей, которым кроме всего прочего накрепко завязали глаза и заткнули уши. Я чувствовал себя совершенно беспомощным что-либо изменить. Но то, что назревает какое-то событие, у меня не вызывало сомнений.

— В смерти Потапова есть и доля моей вины, — нахмурился Щеглов, думая о чем-то своем. — Ни в чем не повинный человек убит буквально на моих глазах, а я не только не смог предотвратить убийство — я даже помыслить не смел о чем-либо подобном.

— Вы не правы, Семен Кондратьевич, — возразил я. — Вашей вины здесь нет. Потапов убит, и только убийца в ответе за его смерть.

— Курить охота, — вздохнул Щеглов. — Пойду на лестницу, покурю, а ты меня здесь подожди. В восемь выход в эфир, попытаюсь еще раз связаться со своими. Боюсь, в прошлый раз передача не состоялась. Наверное, с рацией что-то.

Он ушел, а я вдруг подумал, что, если Щеглову не удастся вызвать опергруппу, нам с ним вдвоем (на больного Мячикова теперь надежды не было) придется противостоять во много раз превосходящим силам бандитской шайки. Силы были настолько неравны, что бандиты, по-видимому, не воспринимали нас всерьез, — потому-то они и не трогали Щеглова, предоставляя ему возможность копаться в их грязном белье. Пусть, мол, суетится, все равно вреда от него не больше, чем от мухи: жужжит, у самого носа вьется, чуть ли не в рот лезет, а ужалить не может.

Из-под двери вылетел сложенный в несколько раз листок бумаги. Я удивленно вскинул брови, вышел в коридор, но никого не увидел: коридор был пуст, и лишь в холле маячила фигура Фомы, да с лестницы тянуло табачным дымком. Я вернулся в номер, аккуратно прикрыл дверь и развернул загадочный листок. Это была записка с весьма странным содержанием: «М. Чудакову. Ждите меня с 22.00 до 23.00 на лестничной площадке третьего этажа. У меня есть для вас очень важные сведения. Боюсь, за мной следят. Если не приду, не ищите меня. Д-р Сотников».

Не успел еще смысл послания дойти до моего сознания, как дверь отворилась, и в номер вошел Щеглов.

— Письмо? — спросил он, сразу же заметив в моих руках записку. — От кого же?

Я молча протянул ему листок. Он бегло пробежал его глазами, нахмурил брови, потер подбородок и произнес:

— Странно, я почему-то думал, что доктор еще не очухался. Кто передал?

Я рассказал ему, каким образом записка попала ко мне, и в свою очередь спросил, не заметил ли он кого-нибудь в коридоре, когда курил. Щеглов покачал головой и ответил, что кроме лохматого молодого человека ни в холле, ни на лестнице, ни в коридоре не было ни души.

— Фома, — сказал я.

— Вот именно, Фома. Но Фома болтался в холле все то время, пока я курил, и никуда не отлучался. Записку передал не Фома, это факт.

Я вынужден был согласиться. А Щеглов снова принялся мерить комнату широкими, уверенными шагами.

— Что ж, тем лучше, это для нас большая удача. — Он посмотрел мне в глаза, и от его взгляда мне стало тепло на душе. — Я не вправе настаивать, Максим, но было бы просто великолепно, если бы ты переговорил с доктором.

— О чем речь! — воскликнул я, воодушевляясь от чувства своей полезности такому человеку, как капитан Щеглов. — Разумеется, я пойду на встречу с ним.

— Смотри в оба, Максим, — предостерегающе произнес Щеглов и положил руку на мое плечо. — Это может быть ловушка. Я буду начеку, если что — зови на помощь, не стесняйся… Только бы он пришел!..

Где-то пропикало восемь. Щеглов достал рацию и начал колдовать над ней. Спустя минут десять он с ожесточением отбросил ее и мрачно произнес:

— Чертова техника!

— Что случилось? — с тревогой спросил я.

— Случилось? Хм… Случилось то, что нас с тобой только двое против целой банды головорезов. Рация безнадежно испорчена.

— Испорчена? — Я боялся поверить в самое худшее.

— Вот именно. Боюсь, что без вмешательства злой воли здесь не обошлось. Наверняка это дело рук Артиста. Помнишь, о чем говорили алтайцы в душевой? — Я кивнул. — Вот они меня и обезвредили. Проклятие!..

Удар был нанесен в самое сердце. Нас обезвредили в буквальном смысле этого слова, положили на обе лопатки, перекрыли кислород — и тем самым обезопасили себя. Недаром твердит народная мудрость, что один в поле не воин. И хотя к Щеглову это относится в меньшей степени, чем к кому бы то ни было другому, — его гений стоит десятка самых светлых голов, — все же в открытой схватке с двумя дюжинами головорезов он вряд ли выстоит. На меня же — и это я вынужден признать — надежды было мало.

— Я должен пробраться к своим, — сказал он решительно, и я понял, что возражать ему бессмысленно. Глаза его сверкнули металлом, он приблизился ко мне вплотную и вцепился в мою руку. — Иного выхода нет. Но пойду я не сегодня, а завтра утром. Боюсь, ночью здесь будет слишком жарко.

Время тянулось бесконечно медленно. Мы молча ждали десяти, то и дело поглядывая на часы, а за стеной маялся Мячиков, изнывая от зубной боли и не находя себе места. Сквозь тонкую перегородку отчетливо были слышны его торопливые шаги и невнятное бормотание, порой переходящее в стоны или даже брань. Да, не повезло нашему добряку Мячикову, сдал в самый ответственный момент, когда его участие в ожидаемых событиях было бы как нельзя более кстати. Что ж, зубы болят тогда, когда им заблагорассудится…

10.

Без трех десять я был в холле. Холл был пуст, если не считать Фомы, который неподвижно стоял у окна и смотрел сквозь пыльное стекло в ночной мрак. Пальцы его методично выбивали дробь по подоконнику, а сам он издавал какие-то звуки, напоминающие то ли мычание, то ли мурлыканье. Я не стал отрывать его от этого важного занятия и сунулся было на лестницу, но лестничная площадка оказалась занятой: две женщины из числа «отдыхающих» собирали тряпками воду с кафельного пола и выжимали ее в ведра. Эта процедура теперь выполнялась систематически, в течение всего дня женщины сменяли друг друга, работая парами, и, хотя устранить причину течи они были не в силах, лестница у них всегда блестела и сверкала чистотой. Подозрительно покосившись в мою сторону и убедившись, что опасности для их жизни я не представляю, они тут же забыли обо мне и продолжили прерванный разговор:

— Ваш тоже в столовую не пошел?

— Какое там! Он и так-то ходил со скрипом, а теперь его туда и силком не затянешь. Боится.

— Еще бы не бояться! Такая страсть приключилась. Жить-то всем охота.

— По-моему, на ужин вообще никто не пошел.

— Ужин! Да какой может быть ужин, когда все повара разбежались. Готовить-то некому.

— Да неужто разбежались?

— Точно говорю. Сама видала, как они куда-то вниз помчались. Говорят, у них там притон.

— Ой, да что ж это теперь будет?

— А то и будет, что перережут нас всех ночью, как собак, и следов потом никто не найдет.

— Да что же это такое делается!

— А вы как думали? У них это запросто. Народ сейчас злой пошел, ни на что не смотрит, чуть что — в морду норовит, да еще тебя же и обхамит. Нет, я не удивлюсь, если нас всех… ну, словом, готовьтесь к худшему.

— Куда ж милиция смотрит?

— Ха! Милиция! Да милицию саму охранять надо. Уж я-то знаю.

На лестнице показался долговязый Старостин. У меня внутри все оборвалось, когда его багровая физиономия вдруг выплыла из дверного проема, ведущего в холл. Я еле сдержался, чтобы не убежать. Он прошел мимо меня, дыхнув в лицо спиртным перегаром и ощерив свою пасть с редкими желтыми зубами в гнусной ухмылке. «Быстро бегаешь, щенок!» — услышал я у самого своего уха и инстинктивно отшатнулся, но он ограничился одним лишь замечанием и не тронул меня. Я судорожно перевел дух и вытер пот со лба влажной ладонью. Женщины ушли вслед за алтайцем, болтая на ходу.

Здание словно вымерло. Люди попрятались по своим номерам, предчувствие чего-то ужасного и неотвратимого носилось в воздухе. Желающих поужинать в столовой не нашлось — после инцидента с отравлением у людей возник панический ужас перед стряпней местной кухни; они предпочитали скорее умереть с голоду, чем корчиться в судорогах с посиневшими лицами и вывалившимися языками. А из разговора двух женщин я понял, что всем давно уже известно о существовании «преисподней», ее обитателях и их далеко не мирных намерениях.

Я сел на ступеньку, выбрав место посуше, и задумался.

Артист… Это имя, вернее — прозвище, скрывающее неуловимого и коварного преступника, способного на самые жестокие и отчаянные деяния, не давало покоя ни мне, ни Щеглову. Кто он, этот страшный тип? Судя по уже имеющимся сведениям, среди обслуживающего персонала он скрываться не мог — весь персонал без исключения, включая даже несчастных уборщиц, так или иначе был связан с преступниками, а Артист, как известно, опасался их не менее, чем органов правопорядка, на что у него, надо полагать, были веские основания. Значит, его нужно искать среди обитателей третьего этажа, то есть среди нас. За спинами «отдыхающих» он чувствовал себя в безопасности — до поры до времени, конечно, ибо, если возникнет необходимость, Баварец со своими головорезами выйдет из «преисподней» и устроит здесь нечто вроде второй Варфоломеевской ночи, превратив всех нас в пленников или заложников, а с Артистом рассчитается по-своему, одному ему известным способом. Но вот вопрос, который не давал мне покоя: почему Баварец не сделал это до сих пор? Или Артист пока что недосягаем для него? Я не верил, что Баварца сдерживает от этого шага присутствие трех десятков «отдыхающих» или грозная фигура капитана угрозыска, — нет, я был далек от этой мысли. Если бы Баварец захотел, он в два счета смел бы все препятствия, вставшие на его пути, — по крайней мере, силы для этого у него были. Доктор Сотников упомянул, что в «преисподней» скрывается около двух десятков вооруженных бандитов. Нет, Баварец чего-то ждал, это не вызывало у меня сомнений, и ждал он, по-моему, того же, что и Артист, — появления Клиента. Опознать Клиента мог только Артист — в этом была его сила. Но почему возник конфликт между Артистом и остальной группой бандитов, я понять не мог. Ясно было одно: они что-то не поделили — либо деньги, либо наркотики, либо камешки, либо власть. Впрочем, причина конфликта сейчас меня интересовала меньше всего.

Еще один неясный момент: кто такие алтайцы и каковы их взаимоотношения с Баварцем и его группой? Судя по тому, что долговязый Старостин и его дружки поселились на третьем этаже, с «преисподней» у них отношения натянутые. Кто они, эти алтайцы? Скорее всего, именно они и были основными добытчиками и поставщиками камешков, а Баварец со своими бандитами, как верно заметил Щеглов, выполнял роль группы прикрытия при совершении сделок между Клиентом и алтайцами, причем Артист выступал в качестве посредника в этих сделках.

Был еще один человек, который не вписывался в эту схему, — Самсон. Он явно не принадлежал ни к «преисподней», ни к алтайцам, ни тем более к сторонникам Артиста. Кто же он? Но кто бы он ни был, центральной фигурой во всем это преступном клубке оставался Артист. Раскрыв его тайну, мы смогли бы распутать и весь клубок. Я мысленно перебрал в уме всех «отдыхающих», кого знал лично или выделял из общего числа по тем или иным причинам. Щеглов, Мячиков, Сергей, Лида, Фома, седой доктор, пузатый тип из соседнего номера… Сюда же можно отнести и отравленного Потапова. Кто знает, может, Потапов и был тем пресловутым Артистом? Впрочем, нет, из подслушанного мною разговора в душевой следовало, что Артист еще жив и совершенно невредим, значит, Потапов отпадает. Отпадает также и Щеглов с Мячиковым. Щеглов — по той простой причине, что он капитан МУРа и мой друг (это, конечно, не причина, но для меня лично эти два обстоятельства весили гораздо больше любого самого стопроцентного алиби), а Мячиков… я скорее поверил бы, что сам являюсь Артистом, чем в причастность этого добряка к страшным злодеяниям. Сергей и Лида… Что ж, все возможно, но я склонен был считать, что они к делу не имеют никакого отношения. Сергей, по-моему, трусоват для той роли, которую играл Артист, а Лида, несмотря на более твердый характер, все-таки была женщиной. Может быть, я ошибаюсь, но мне почему-то казалось, что прозвище «Артист» должен носить исключительно мужчина. Фома… Не берусь утверждать, но интуиция и чувство симпатии к этому чудаку подсказывали мне, что Фома так же далек от преступного мира, как я от проблемы мелиорации в пустыне Гоби. Оставались двое: седой доктор, похожий на потомственного рабочего, и пузатый тип, поселившийся в номере Хомякова. Оба вызывали у меня чувство недоверия, а последний ко всему прочему был мне глубоко антипатичен. Нужно будет к ним как следует приглядеться, а также немедля поведать Щеглову о своих мыслях, подозрениях и сомнениях. Не сейчас, конечно, а после разговора с Сотниковым.

Кстати, почему его до сих пор нет? Может быть, с ним что-нибудь случилось? Я взглянул на часы: половина одиннадцатого. Фома все еще маячил в холле, теперь уже прохаживаясь от телевизора к противоположной стене и обратно; он что-то бормотал себе под нос, ничего не замечая вокруг…

Об остальных обитателях третьего этажа я не знал ничего. Вполне возможно, что Артиста нужно искать именно среди них. Основной контингент «отдыхающих» составляли люди предпенсионного и пенсионного возраста, исключением были лишь Щеглов, Мячиков, Фома, Сергей с Лидой и я — то есть все те, о ком я хоть что-то знал. И хотя никакого определенного вывода на этот счет я пока еще не сделал, где-то в подсознании у меня вдруг забрезжила мысль, что я, пожалуй, был бы весьма удивлен, узнай, что Артисту вот-вот стукнет шестьдесят или что-нибудь около того.

Фома оказался в двух шагах от меня. Я невольно очнулся от своих мыслей и поднял голову. Похоже, он только что заметил меня и был несколько озадачен моим присутствием.

— А, Максим, рад вас видеть. Отдыхаете?

— Да, вот коротаю вечер, — ответил я, желая видеть Фому сейчас как можно дальше отсюда. Не дай Бог, появится Сотников!

— А я, так сказать, в образе, — сказал Фома и тут же забарабанил длинными пальцами музыканта по двери, одновременно закатывая глаза в блаженном экстазе. До меня наконец дошло, что все эти необычные манипуляции, производимые им вот уже добрый час, означают только одно: великий музыкант творит. Да-да, на моих глазах рождалось некое творение, и неважно, опера это, симфония ли, или что-то из области христианского хард-рока, — важен сам факт рождения чего-то нового, доселе несуществующего. Нет, что бы там ни было, а наблюдать творческий процесс композитора выпадает на долю не каждого смертного. На какое-то время я отвлекся от тревожных дум, поглощенный необычным зрелищем. Фома уже забыл обо мне. Его иерейский басок порой врывался в барабанную дробь пальцев, а самозабвенное закатывание глаз и мерное потряхивание гривы длинных волос свидетельствовали о том, что для Фомы сейчас не существует ничего, кроме его творения — возможно, еще незрелого, сырого, только-только зарождающегося, но уже обретающего свое неповторимое лицо.

К великому моему облегчению Фома вскоре исчез и я остался один. Если Сотников где-то поблизости, то сейчас самое время для нашей с ним встречи. На часах было без десяти одиннадцать. Время, им же самим отпущенное на ожидание, истекало, и тревожные мысли роем носились в моей голове. Я терялся в догадках, не зная, что и подумать. Уж не случилось ли с ним что-нибудь?

11.

В десять минут двенадцатого я понял, что Сотников не придет. Значит, что-то ему помешало. Или кто-то. Я вернулся в номер и на немой вопрос Щеглова лишь развел руками. Щеглов нахмурился и зашагал по комнате, с пристрастием жуя незажженную папиросу.

— По-моему, я где-то дал маху, — пробормотал он. — Теперь ясно, что записку писал не Сотников.

— Кто же? — спросил я.

— Если бы я знал! — Он остановился и приблизился ко мне. — Послушай, Максим, грядут какие-то события, и эта записка — лишь незначительное звено в их длинной цепи. Чует мое сердце — неспроста все это. Кто-то что-то замышляет, но кто и что, я никак не могу взять в толк. Наверняка Артист приложил ко всему этому свою руку.

— Артист?

— Да, Артист. Это коварный враг, коварный и умный… Ты ничего не слышишь?

Я прислушался. Ни единого звука не доносилось до моих ушей, и лишь Мячиков все также метался по своему номеру, не находя себе места.

— Мячиков, — сказал я.

— Мячиков, — словно эхо отозвался Щеглов.

— Ну и что? При чем здесь Мячиков?

Он ничего не ответил. Внезапно погас свет.

— Что это? — насторожился Щеглов.

— Не знаю, — почему-то шепотом ответил я.

Отблеск уличного фонаря частично освещал помещение, и в его неверном свете я отчетливо видел, как блестят глаза и пульсирует жилка на лбу отважного сыщика, замершего посередине номера в напряженной позе. За стеной постанывал Григорий Адамович.

Щеглов пожал плечами.

— Ничего не понимаю. Ни-че-го!

Внезапная мысль пришла мне в голову.

— А ведь записка написана для того, чтобы выманить меня отсюда!

— Ты думаешь? — с интересом спросил Щеглов.

— Точно, Семен Кондратьевич! Сами посудите…

— Есть другой вариант: кому-то нужно было перекрыть проход на четвертый этаж. До десяти вечера в холле еще людно, ты сам убедился в этом, и пройти наверх незамеченным практически нельзя — кто-то смотрит телевизор, женщины меняют ведра, кто-то выходит на лестницу покурить. Да и Фома битый час, а то и больше, вертелся там, словно маятник. После десяти пройти гораздо легче, но кому-то очень нужно было оттянуть время, хотя бы на час, причем этот кто-то наверняка знает, что некто обязательно воспользуется лестницей.

— Ничего не понимаю, — признался я. — А причем здесь я?

— Этот кто-то выманил тебя на лестницу с единственной целью — сделать из тебя сторожа. Ты честно выстоял час и даже прихватил лишние десять минут. За тобой все это время наверняка наблюдали. Вспомни, может быть, ты видел кого-нибудь, кто показался тебе подозрительным?

Я напряг свою память, но ничего вспомнить не смог.

— Я ждал доктора и поэтому на других людей не обращал внимания.

— На это и рассчитывал таинственный «кто-то», писавший записку, — кивнул Щеглов.

— Кто же он?

— Это может быть все тот же Артист. Похоже, он решился на какой-то отчаянный шаг, но что это за шаг и против кого он направлен, я пока что сказать не берусь. Впрочем, я могу и ошибаться. Возможно, этот шаг делает не Артист, а Баварец. Эх, знать бы, кто этот Артист…

— Его знает Сотников, — напомнил я. — Может быть, мне стоит к нему наведаться?

— Утром, — Щеглов покачал головой. — Сейчас он наверняка еще пьян, и ты лишь зря потратишь время. Да и небезопасно тебе ходить по пустым коридорам. А утром обязательно сходи… Тихо! — Он весь напрягся, прислушиваясь к ночной тишине. Я последовал его примеру. — Слышишь?

— Ничего не слышу, — признался я.

Щеглов утвердительно кивнул.

— Утих наш горемыка.

— Заснул, наверное.

Щеглов отрицательно покачал головой.

— Вряд ли. Пойдем! — Он стремительно ринулся к двери, увлекая меня за собой.

— Куда? — удивился я, следуя за ним.

Но Щеглов оставил мой вопрос без внимания. Выскочив в коридор, он тихо, но настойчиво постучал в мячиковский номер.

— Что вы делаете? — недоуменно спросил я.

Но он снова промолчал.

— Кто? — глухо донеслось из-за двери.

— Это я, Щеглов! Откройте, Григорий Адамович, — громко прошептал Щеглов.

Замок щелкнул, и на пороге появился бледный, измученный Мячиков. Голова его была обвязана полотенцем, в глазах затаились тоска и боль.

— Что случилось? — Голос его звучал неприветливо и настороженно.

Щеглов поинтересовался его здоровьем.

— Спасибо, хреново, — ответил Мячиков хмуро.

— А у нас, знаете ли, неприятность, — продолжал Щеглов, — свет погас. Вот мы и решили заглянуть к вам. У вас со светом все в порядке?

Щеглов с любопытством заглянул в номер через плечо Мячикова.

— Как видите, — ответил тот. — Наверное, пробки полетели.

— Я так и думал. А что это у вас, Григорий Адамович, окно открыто настежь?

— Душно. Вы же знаете мой принцип: свежий воздух и сон — лучшие лекарства от всех болезней. Я вот уже было заснул, а вы меня разбудили. — В его голосе чувствовалось раздражение. — Теперь опять зуб разболелся.

— Простите нас, уважаемый Григорий Адамович, мы не знали, что вы спите. Может, анальгин возьмете?

— Я же вам говорил, — еще более раздражаясь, ответил Мячиков, — что я не пью анальгин. Идите спать, Семен Кондратьевич, и не беспокойтесь обо мне, я как-нибудь дотяну до утра, а там… там поглядим.

Мы пожелали ему спокойной ночи и вернулись к себе в номер. Часы показывали начало первого ночи. Щеглов плотно прикрыл за собой дверь и приложил палец к губам. Я замер с раскрытым ртом, повинуясь его жесту, хотя один вопрос вертелся у меня на языке.

— Ложись спать, Максим, утро вечера мудренее.

— А вы?

— А мне сегодня спать нельзя, есть кое-какие мысли. Если что — разбужу.

Минувший день изрядно вымотал меня, и я с удовольствием последовал совету Щеглова. Засыпая, я видел, как он неподвижно сидит на своей кровати и невидящим взглядом смотрит прямо перед собой — Щеглов думал.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

1.

Кто-то настойчиво тряс меня за плечо.

— Вставай, Максим!

Я открыл глаза и первым делом взглянул на часы: без двадцати два.

— Что случилось?

Темный силуэт Щеглова возвышался над изголовьем моей кровати. Даже не видя в темноте его лица, я чувствовал — он сильно взволнован. До моего слуха донеслись странные звуки, напоминающие шум работающего трактора или… Вертолет!

— Что это? — с тревогой спросил я.

Он приложил палец к губам.

— Это они. Скорее, Максим, а то мы их упустим!

В мгновение ока я был на ногах.

— Пойдем! — приказал Щеглов, когда я оделся. — Только тихо.

— А Мячиков? — прошептал я.

Он покачал головой и, как мне показалось, усмехнулся.

— Пусть отдыхает. Ему сейчас не до нас.

Да, подумал я, когда болят зубы, весь свет не мил.

Мы осторожно вышли в коридор, но, к моему изумлению, отправились не в сторону холла, а в противоположную — туда, где коридор заканчивался тупиком, вернее, небольшим окном. Щеглов не без труда открыл его и взобрался на подоконник.

— Не отставай! — шепнул он и исчез в темном оконном проеме. Тут только я увидел, что в этом месте с наружной стороны здания проходит пожарная лестница. Щеглов, видимо, знал об этом давно. Я мысленно восхитился его умением видеть то, что, казалось бы, видеть совершенно не обязательно.

Недолго думая я последовал его примеру и уже через пару минут оказался на крыше, покрытой слоем сырого, грязно-белого снега, который интенсивно таял и превращался в воду буквально от одного прикосновения к нему. Я мгновенно промок, увязнув чуть ли не по пояс в этой вязкой снегоподобной жиже. Ночь была ясная, лунная, и крыша великолепно просматривалась. Грохотало так, что я не слышал собственного голоса. Кто-то схватил меня за руку и втащил в тень, отбрасываемую широкой вентиляционной трубой.

— Шевелись, Максим! — крикнул Щеглов, сверкнув глазами. — Сейчас начнется… Взгляни-ка наверх.

Я поднял голову. Прямо над нами висел вертолет и яростно вращал лопастями. Страшный ветер, поднятый им, чуть не сдувал нас с крыши.

— Клиент прибыл, — усмехнулся Щеглов, крепко сжимая мою руку. — Теперь гляди в оба.

Из черного брюха вертолета нырнула вниз легкая, чуть заметная лента веревочной лестницы. Чьи-то ноги показались на ее верхних ступеньках.

— Ага! — радостно воскликнул сыщик. — Вот он, голубчик!

Человек спустился уже до середины трапа, когда на противоположном конце крыши метнулась чья-то быстрая тень и скрылась за невысокой постройкой, каких здесь было множество. Крыша была плоская, с бордюром, и перемещаться по ней было легко.

— Если не ошибаюсь, к нам пожаловал Артист собственной персоной, — спокойно произнес Щеглов и кивнул в ту сторону, где только что мелькнула тень неизвестного. Но за всем его видимым спокойствием я сумел разглядеть бурю чувств, клокотавшую в его груди.

Что-то звякнуло у моего уха, ударившись о жесть вентиляционной трубы.

— А, черт! — выругался Щеглов, толкнув меня в укрытие. — Он нас заметил. А метко бьет, мерзавец! Не зацепил?

Я сказал, что нет, не зацепил, и почувствовал дрожь в коленях. Пройди пуля тремя сантиметрами правее, и не писал бы я сейчас эти строки. Удивительно, но я не слышал выстрела.

Выхватив пистолет, Щеглов ринулся вперед. Я последовал за ним, но поскользнулся и во весь рост растянулся в густом месиве из снега, льда и воды. На душе сразу стало гадко и неуютно. В темноте прозвучало два выстрела, чьи-то ноги зашлепали по гудроновому покрытию. Я поднял голову и увидел, как незнакомец поднимается по лестнице, так и не добравшись до крыши. Очевидно, перестрелка спугнула его и он решил убраться, пока еще есть возможность. Сделка не состоялась.

Я бросился туда, где только что, по-моему, мелькнула фигура Щеглова, и чуть было не свалился ему на голову. Щеглов медленно исчезал в зияющем чернотой люке, правой рукой сжимая пистолет, а левой нащупывая невидимые в темноте скобы.

— Быстрей! — крикнул он, скрываясь во мраке.

Следуя за ним, я краем глаза заметил, что вертолет втянул в свое нутро веревочную лестницу и теперь плавно уходил в сторону, одновременно разворачивая корпус.

Я буквально съехал вниз по отвесной стене, едва касаясь ржавых металлических скоб, и очутился на лестничной площадке четвертого этажа. Этаж был погружен во тьму, но как раз над люком висела луна, и в ее холодном свете я едва различил фигуру Щеглова. Щеглов уже несся по лестнице, настигая невидимого врага и освещая себе путь фонарем, и мне оставалось лишь последовать за ним. На площадке третьего этажа мы нос к носу столкнулись с каким-то человеком, внезапно вынырнувшим из темного холла и тут же отпрянувшим назад. В руке его блеснул пистолет.

— Что случилось? — испуганно выкрикнул он.

Голос его показался мне подозрительно знакомым. Щеглов быстро вскинул свой пистолет на уровень груди.

— Не двигаться! — рявкнул он.

Луч фонаря упал на бледное лицо незнакомца. Это был Мячиков.

— Что вы, что вы! — пролепетал он, пятясь в холл. — Это же я, Мячиков! Опомнитесь, Семен Кондратьевич! Да что произошло, в конце концов?!

Щеглов сник и опустил оружие.

— Упустил, — глухо процедил он сквозь зубы.

— Вы видели здесь кого-нибудь? — быстро спросил я Мячикова. — Кто-нибудь пробегал?

— Нет… да… да-да! Пробегал! — вдруг заорал тот. — Как только я услышал выстрелы, сразу же бросился сюда. Вижу — сверху несется…

— Кто?!!

— Мужчина, плотный, высокий, седой, в длинном темном плаще, — затараторил Мячиков, вытаращив глаза. — А что, нужно было его задержать?

— Куда он побежал? — набросился на него я.

— Вниз!

Я резко повернулся к Щеглову.

— Семен Кондратьевич! Что же вы сидите…

В кромешной тьме я смутно различил его силуэт. Щеглов сидел на ступеньках с опущенной головой и совершенно безучастным видом.

— Поздно, — махнул он рукой. — Теперь уже поздно.

Снизу донесся топот множества ног и чьи-то приглушенные голоса. Щеглов резко поднялся.

— Уходим, — сказал он. — Нечисть полезла из «преисподней», и нам лучше убраться с ее пути. Мы еще не готовы к открытой схватке.

— Да-да, пойдемте скорее, — засуетился Мячиков, боязливо озираясь.

Еще не дойдя до своего номера, мы услышали, как несколько человек миновали лестничную площадку третьего этажа и умчались наверх.

— Зря торопитесь, ребята, — криво усмехнулся Щеглов. — Клиент уже отбыл. Проспали вы его.

— Ради всего святого, объясните, что здесь произошло? — взмолился Мячиков.

Мы как раз входили в наш номер. Глаза уже настолько привыкли к темноте, что дискомфорт от отсутствия освещения практически не ощущался.

Я вкратце рассказал ему о только что минувших событиях, хотя, честно признаюсь, сам не до конца понял их смысл.

— Ах, какая жалость, что он от нас ушел! — с сожалением воскликнул Мячиков. Мне показалось, что он заскрипел зубами.

— Артист — это пешка, — возразил Щеглов, — а вот Клиента мы упустили действительно зря.

— Ваша правда, — согласился Мячиков и вдруг застонал.

— Что с вами? — спросил я.

— Болит, — промычал он сквозь зубы. — Так болит, что… Я, с вашего позволения, покину вас, друзья. Мне лучше побыть одному.

— Конечно, идите, — ответил я, от всей души сочувствуя ему. — Если будет совсем плохо, дайте знать.

Мячиков ушел. Минут пять спустя Щеглов приложил ухо к стене, отделяющей наш номер от мячиковского, и прислушался.

— Стонет, — сказал он, садясь на кровать. — Несчастный человек.

— Еще бы! Зубы — дело нешуточное, — отозвался я.

Он вдруг вскочил, приблизился вплотную ко мне и шепнул в самое ухо:

— Запомни: зубы здесь совершенно не причем.

Я вопросительно уставился на него, но спрашивать ни о чем не стал: если нужно, Щеглов сам мне все объяснит. Но вместо этого он спросил:

— Кстати, кто, по-твоему, этот высокий, плотный, седой мужчина, которого видел Мячиков?

— Судя по описанию, это был седой доктор.

— Вот именно, судя по описанию. Ладно, Максим, ложись спать. Надеюсь, до утра больше ничего не произойдет.

Он оказался прав. Остаток ночи прошел спокойно, и тем не менее я долго не мог заснуть. В голове была сплошная каша, события, следовавшие одно за другим, совершенно сбили меня с толку. И лишь под утро я забылся тревожным, тяжелым сном, наполненным какими-то жуткими, сюрреалистическими сновидениями.

2.

Проснулся я поздно и сразу же вскочил с постели. Целый сонм дурных предчувствий не давал мне покоя. Щеглова в номере не было. Быстро одевшись, я вышел в коридор.

У раскрытого окна, того самого, через которое мы совершили ночную вылазку, спиной к коридору стоял Щеглов и курил. На подоконнике красовалось уже не менее полудюжины окурков.

— Встал? — покосился он на меня через плечо. — Отлично. Ступай к Сотникову и выпытай у него все до конца. Постарайся, Максим, сделать это, очень тебя прошу. И запомни: главное — истинное имя Артиста.

Дверь ближайшего номера отворилась, и из нее показался Мячиков. Ночью из-за темноты я не мог его хорошо разглядеть, но сейчас… Сейчас перед нами стоял человек, лишь отдаленно напоминавший того жизнерадостного, вечно улыбающегося Мячикова, которого я знал всего лишь сутки назад. Григорий Адамович был не то что бледен — он был зелен, зелен до желтизны, щеки его ввалились, глаза горели лихорадочным огнем, губы дрожали.

— У вас жар! — кинулся я к нему.

— Нет! — выкрикнул он и предостерегающе поднял руку, как бы останавливая меня.

— Да что с вами? Я позову врача.

— Не надо врача! — Голос его срывался. — Никого не надо. Это вы во всем виноваты. Вы… вы… Простите, мне очень плохо, я вряд ли дотяну до вечера. Еще раз простите.

Шатаясь, он прошел в туалет.

— По-моему, он бредит, — шепнул я Щеглову, но тот отрицательно покачал головой.

— Нет, Максим, это не бред.

— Что же это тогда?

— Ступай к Сотникову, — вместо ответа сказал он. — И будь осторожен.

Как я и предполагал, медпункт оказался на замке. Я спустился в биллиардную, но не рискнул заходить в само помещение, дабы не встречаться с алтайцами, опознавшими меня накануне, а притаился у входа, в темной нише, где меня никто не мог заметить. В первую очередь я прислушался к голосам, доносившимся из биллиардной, и без труда узнал тех, кого я здесь, собственно, и ожидал встретить. Это были алтайцы, все четверо. Они громко спорили, совершенно не заботясь о том, что их может услышать кто-то посторонний. Их слова без искажений долетали до меня, и мне оставалось только слушать.

— Ты все-таки думаешь, что этот чертов Клиент где-то здесь?

— Почем я знаю! Но в том, что Артист встречался с ним, не сомневаюсь.

— Мне кажется, Артист на крыше был не один. Никто не слышал выстрелов?

— Крестись, если кажется.

— Я слышал, но точно утверждать не могу.

— Что же это может значить? Баварец божится, что в тот час дрых без задних ног и абсолютно ничего не слышал, а когда прибыл туда со своими парнями, вертолета и след простыл. Можно ему верить?

— Кто ж его разберет? Впрочем, я скорее поверю, что он дрых, чем в то, что всю ночь продежурил на крыше, карауля Клиента.

— А я ведь его предупреждал, что Клиент может объявиться в любую минуту!

— Кто ж знал, что тот воспользуется вертолетом!

— Да ты высунь свой нос наружу — на чем же еще сюда доберешься?

— Что верно, то верно. Но кто же тогда носился по крыше?

— А ты у Артиста спроси, он тебе скажет, с кем он там в кошки-мышки играл.

— Вот сам и спрашивай, а мне еще жизнь дорога.

— Ха-ха-ха!

— Эй, Самсон, хорош дрыхнуть, сгоняй к Лекарю за пойлом!

Я насторожился. Теперь было ясно, что доктора Сотникова здесь нет, зато был Самсон, которого я во что бы то ни стало должен увидеть. Интересно, кто же им окажется?..

Из глубины биллиардной послышалось чье-то кряхтение, сопение и бормотание — и снова требовательный голос одного из алтайцев:

— Вставай, вставай, боров жирный! Заодно пустую посуду снеси, чтоб здесь не маячила. Во, нализался!

— Иду, иду, — проворчал кто-то в ответ.

Я вжался в стену, слившись с темнотой, и стал ждать. И вот наконец мимо меня, шатаясь и чертыхаясь, с пустой четырехгранной бутылью в руке, проковылял сам директор дома отдыха. Вот так штука! Выходит, он и был Самсоном!

Я решил подождать, когда он вернется. Интересно, достучится ли он до Сотникова?..

Самсон вернулся на удивление быстро. Он пронесся мимо меня, совершенно трезвый и с выпученными от ужаса глазами.

— Лекарь повесился! — крикнул он с порога.

В ответ раздалась длинная, густая, аж до самых пят пробирающая брань.

Я выскочил из своего укрытия и бросился наверх. В кабинете врача хозяйничали Щеглов, седой врач и две женщины из отдыхающих. Тело Сотникова к моменту моего появления уже сняли с петли, и теперь оно покоилось на очищенном от хлама столе. Щеглов бросил на меня хмурый взгляд и промолчал. Лицо его было серым и злым. Смотреть на несчастного Сотникова я не мог, поэтому с пристрастием осмотрел петлю. Петля была сделана из тонкой капроновой веревки и крепилась за вентиляционную решетку под самым потолком в углу кабинета. Она висела достаточно высоко, и я непроизвольно начал шарить глазами в поисках какой-нибудь табуретки или стула, с которых можно было добраться до нее, но ничего, кроме кресла у письменного стола, не обнаружил. Я вопросительно посмотрел на Щеглова и встретил его многозначительный взгляд.

Седой доктор окончил осмотр тела и сказал:

— Смерть наступила не менее двенадцати часов назад.

Щеглов издал какой-то мычащий звук и громко захрустел скулами.

— Ах я осел! — процедил он сквозь зубы, закатывая глаза. — Ведь я должен был предвидеть это! Двенадцать часов!.. — Он повернулся ко мне. — В десять часов вечера он был еще жив. Ты понял?

Да, я понял. В десять часов он был еще жив, я прождал его на лестнице до одиннадцати, а в одиннадцать… Если седой доктор не ошибся, в одиннадцать его в живых уже не было. Значит, он повесился в интервале от десяти до одиннадцати вечера. Я взглянул на часы: половина одиннадцатого. Так-то. Пока я ждал его, поддавшись на провокацию, он сводил счеты с жизнью.

На душе было муторно и гадко. Не сказав никому ни слова, я вернулся в номер, завалился на кровать и впервые за эти дни задумался о бренности человеческого существования.

3.

Сколько я так пролежал, не помню, может быть, минут тридцать. Из коридора вдруг донесся какой-то шум. Я выскочил за дверь и увидел нескольких человек, бегущих в мою сторону из противоположного конца коридора. Они что-то кричали и отчаянно махали руками. Я поспешил им навстречу. Словно из-под земли вырос Щеглов.

— Стойте! — крикнул он. — Что случилось?

— Там… там… там человек! — прохрипел один из бежавших, пожилой мужчина в вязаном свитере, и махнул рукой куда-то в сторону. — Под окнами лежит!

— Где?!

Мы бросились к окну в холле и попытались открыть его, но оно до того срослось с рамой, что нам пришлось изрядно попотеть, прежде чем мы добились результата. Я, Щеглов и еще кто-то выглянули вниз.

Человек неподвижно лежал под окнами противоположного крыла здания, справа от нас. По его позе можно было предположить, что он либо упал с крыши, либо его сбросили оттуда. Прямо над ним свисал длинный канат с узлами, верхний конец которого скрывался в окне четвертого этажа.

— Так, понятно, — пробормотал Щеглов и повернулся к седому доктору, только что подошедшему. — Вы уже в курсе, доктор? — Тот кивнул. — Тогда идемте скорее!

Они помчались вниз, к выходу, я же отправился на четвертый этаж. Туда я поднимался впервые.

Этаж был пустынен и носил следы заброшенности, пыль толстым слоем лежала на всем, что способно было ее удержать. Стараясь ничего не трогать, я вычислил ту дверь, которая должна бы вывести меня к таинственному окну. Рядом с ней висел пожарный щит с традиционным набором инструментов: небольшая лопата, ломик, огнетушитель и так далее. Я перевел взгляд на саму дверь. Она была чуть приоткрыта, на косяке и на самой двери были видны свежие следы взлома. Я снова вернулся к пожарному щиту и особое внимание уделил ломику. Как я и ожидал, на одном из его концов остались следы краски — той самой, которой была выкрашена дверь. Так, подумал я про себя, для начала неплохо. Я осторожно открыл дверь, стараясь не браться за ручку, и заглянул внутрь. Моему взору открылась картина, напоминающая сарай или в лучшем случае чердак. Куча старой мебели, в беспорядке сваленная по углам, сырость, полумрак, паутина и все та же пыль. Прямо передо мной было настежь распахнутое окно. То самое. Я нащупал на стене выключатель, но вспомнил, что света нет во всем здании. Впрочем, я вполне мог уже обходиться без света, так как глаза мои привыкли к этой серой мгле, царившей здесь повсюду. Именно благодаря этой новой способности своих глаз я вдруг с удивлением обнаружил, что пол в помещении чисто выметен. И это в то самое время, когда пыль со шкафов можно брать горстями! Значит, кто-то заметал следы, причем в буквальном смысле этого слова. Я подошел к окну и выглянул вниз. Там никого уже не было: ни Щеглова с доктором, ни тела. Я осмотрел подоконник. Может быть, приглядись я пристальней, то обнаружил бы там какие-нибудь следы, но мое внимание в этот момент привлекло нечто иное. Под подоконником проходила батарея отопления; именно к ней и был привязан канат с узлами, спускавшийся за окно. Я осмотрел пол рядом с окном, но ничего примечательного не нашел. Чуть ли не вплотную к окну стоял небольшой фанерный шкаф; я дернул сначала за одну, потом за вторую дверцу, но они оказались заперты. Я обошел шкаф и обнаружил, что задней стенки у него нет, а внутри он совершенно пуст. Это несколько озадачило меня.

— Так, — вдруг раздался резкий, неприятный голос Щеглова. — Я же просил не заниматься самодеятельностью.

Я готов был простить ему даже это, так как понимал, что ему сейчас приходится хуже всех.

— Семен Кондратьевич, по-моему, обстоятельства настолько изменились… — попытался было возразить я, но он тут же перебил меня:

— Ладно, опустим. Выкладывай, что удалось разнюхать.

Я рассказал ему о всех тех мелочах, которые сумел зафиксировать при обследовании помещения. Щеглов несколько смягчился.

— Хорошо, на этот раз прощаю, но чтоб впредь…

— Но ведь дорога была каждая минута!

— Довольно! — оборвал он меня.

Я стерпел и на этот раз.

— Что вам удалось узнать о том человеке? — спросил я минутой позже. — Он жив? Кто он?

— Он мертв, — бесстрастно ответил Щеглов. — И кто он — никому не известно. Он умер от удара тупым предметом по голове около двенадцати ночи. — Он пристально посмотрел мне в глаза. — В это самое время в здании погас свет.

Мне стало холодно. Словно чья-то жуткая невидимая рука сжимала пальцы вокруг моего горла — я знал, что она где-то здесь, эта рука, но не видел ее и поэтому не мог расцепить ужасных пальцев. Бессилие пугало меня более всего. Бессилие и неизвестность.

— Судя по всему, его ударили в тот самый момент, когда он начал спускаться по канату. Рядом с телом найден этот нож. — Щеглов вынул из кармана длинный узкий обоюдоострый кинжал и протянул мне. Я с трепетом взял это орудие убийства в руки, но ничего примечательного в нем не заметил. Щеглов уловил вопрос в моих глазах. — Дело в том, что таким, или очень похожим, ножом был убит Мартынов. Этот нож вполне может оказаться тем самым.

Я поспешил вернуть кинжал Щеглову.

Пока Щеглов самолично осматривал помещение, я рассказал ему об утреннем происшествии в биллиардной и о подслушанном мною разговоре.

Щеглов заметно оживился.

— Неплохо, — сказал он. — Значит, они думают, что Клиент здесь, в здании? Гм… Что ж, неплохо.

В комнату вошел Мячиков.

— А, вот вы где! Не помешал?

Сейчас он выглядел несколько лучше, чем утром, но до здорового человека ему было еще далеко. И тем не менее он даже пытался улыбаться.

— Рад вас видеть, Григорий Адамович, — поприветствовал я его. — Я так полагаю, вы идете на поправку. Как зубы?

— Да так… — он неопределенно махнул рукой. — Но уже лучше. Благодарю вас, Максим Леонидович.

Щеглов никак не среагировал на появление Мячикова. А Мячиков, не ожидая особого приглашения, в свою очередь принялся осматривать помещение.

— Какой ужас! Представляете? — Он обращался исключительно ко мне. — Я уже все знаю. Весь дом гудит, среди людей настоящая паника. Боюсь, добром это не кончится.

— Добром? — поднял голову Щеглов. — О каком добре вы говорите, когда за четверо суток погибло четыре человека? Добром уже не кончится. — Он сделал ударение на слове «уже».

— Да-да, вы правы, — согласился Мячиков. — Какой ужас!

Проходя мимо шкафа без задней стенки, он случайно задел его плечом, и тот легко сдвинулся с места. Щеглов быстро оглянулся, приблизился к шкафу, внимательно осмотрел его и отодвинул в сторону. Нашим взорам открылся участок пола, покрытый толстым слоем пыли и испещренный следами чьих-то ног. Следы были свежими и явно принадлежали человеку очень высокого роста. Мы с Щегловым переглянулись.

— Кто из отдыхающих носит большой размер обуви? — спросил он у меня.

Я ненадолго задумался.

— Если мне не изменяет память, — начал я, — то это может быть либо Сергей, супруг Лиды, либо…

— …либо Старостин, тот долговязый тип с Алтая, — закончил Мячиков. — Мне кажется, других гигантов среди нас нет.

— Но вы забываете о бандитах, — возразил я.

— К сожалению, о них нам ничего не известно, — сказал Щеглов, — поэтому пока придется довольствоваться малым.

— В таком случае Сергея следует исключить, — заявил я.

— Исключить его мы не можем, — покачал головой Щеглов, — но и заниматься им сейчас не будем. Вторая кандидатура нас устраивает в гораздо большей степени.

— Верно! — согласился Мячиков. — Алтайцем следует заняться в первую очередь.

Щеглов молча кивнул, и мы продолжили осмотр. Внезапно под потолком что-то зашуршало и метнулось в темный угол. Я вздрогнул от неожиданности.

— Это же летучая мышь! — рассмеялся Мячиков. — Я не удивлюсь, если мы встретим здесь привидение.

Через пару минут Мячиков вышел в коридор и продолжил поиски следов там.

— Семен Кондратьевич! Максим Леонидович! — послышался его нетерпеливый призыв. — Идите сюда!

Мы устремились к выходу. Мячиков стоял у двери и бережно держал ломик с пожарного щита.

— Вы обратили внимание на это? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Да, им вскрыли дверь. Вон там остались следы краски.

— Им могли не только вскрыть дверь, но и ударить того несчастного по голове, — сказал Мячиков. — Кстати, у вас не возникло вопросов, почему преступник не воспользовался ключом? Нет? Тогда посмотрите на замок.

Замок был «английский», как, впрочем, и все замки в здании. Замочная же скважина была наглухо забита обломанными спичками — тем самым замок оказался выведенным из строя.

— Неплохо, — одобрительно произнес Щеглов.

— Это еще не все, — сказал Мячиков. — Вот, посмотрите на этот предмет, — он кивнул на ломик, — видите?

Ломик был покрыт слоем пыли, но в некоторых местах обозначились свободные от пыли участки.

— Видимо, преступник здесь брался за него руками, — продолжал он. — Я, конечно, понимаю, что отпечатки пальцев мы снять не можем — не те условия, но обратите внимание на этот вот след. Видите, здесь четко пропечатался след руки, но след, надо признаться, весьма странный. Взгляните, взгляните, Семен Кондратьевич, я думаю, этот след наведет вас на кое-какие мысли.

Щеглов был окончательно заинтригован. Он взял ломик из рук Мячикова, поднес его к окну и принялся пристально разглядывать. Я с не меньшим интересом смотрел через его плечо. Отпечаток, действительно, был необычный. Создавалось впечатление, что кисть, его оставившая, не имела одного пальца. И тут я словно прозрел.

— Это Старостин! — воскликнул я. — У него на правой руке не хватает указательного пальца.

— Вот как! — резко повернулся Щеглов.

— Не знал, — удивился Мячиков. — А вы молодец, Максим Леонидович, у вас хватка профессионала.

— Если уж у кого и есть хватка, то у вас, Григорий Адамович, — возразил я, улыбнувшись. — Ведь именно вы обнаружили этот отпечаток и спички в замке, а я, увы, довольствовался лишь следами краски на ломике.

— Довольно! — резко оборвал Щеглов поток взаимных восхвалений. — Идемте в номер, нам нужно поговорить.

Мы безропотно подчинились. Войдя в комнату, Щеглов плотно закрыл дверь.

— Итак, — начал он, — совершено еще одно убийство. Сразу же возникает ряд вопросов: кто убитый? кто убийца? каковы мотивы преступления? и наконец, с какой целью неизвестный собирался спуститься из окна четвертого этажа? Личность убитого мы пока установить не можем — при нем не оказалось ни одного документа, мотивы преступления нам тоже неизвестны, не говоря уже об ответе на последний вопрос. Но вот личность убийцы нам, кажется, установить удалось. Это небезызвестный нам Старостин, один из торговцев драгоценными камешками. Однако знать имя — это еще очень мало. Я бы хотел услышать от вас, друзья, какие-либо соображения на этот счет, если, конечно, они у вас есть. Максим? — Я беспомощно развел руками. — Хорошо, тогда вы, Григорий Адамович.

Мячиков уже давно ерзал на стуле от нетерпения, а тут буквально вскочил.

— Есть! Есть у меня версия, Семен Кондратьевич.

— Я с удовольствием выслушаю ее, — сказал Щеглов. — Только вы садитесь, в ногах правды нет.

Мячиков сел.

— Моя версия построена исключительно на фактах, и, хотя в ней много белых пятен, в целом она, по-моему, вполне реальна. Итак, убийца — алтаец Старостин. О том, что он был на месте преступления, свидетельствуют, во-первых, следы его ног и, во-вторых, отпечаток кисти правой руки на ломике. Сейчас остается только гадать, в каких отношениях был алтаец с убитым, но то, что он неплохо знал планы последнего, не оставляет сомнений. Старостин знал, что этот человек в определенное время придет в это помещение и попытается спуститься по веревке вниз. Другими словами, ответ на ваш четвертый вопрос, Семен Кондратьевич, должен знать Старостин. Далее, он заранее решает проникнуть в это помещение, чтобы там подстеречь свою жертву, но наталкивается на неожиданное препятствие: дверной замок забит спичками, и ключом его не открыть. Тогда он снимает ломик с пожарного щита, который так кстати оказывается тут же, рядом с дверью, без труда взламывает замок и проникает в комнату. Ломик он предусмотрительно кладет на место. Потом внимательно осматривает помещение в поисках укрытия и в конце концов обнаруживает старый фанерный шкаф в каком-нибудь дальнем углу. Он как бы специально предназначен для тайника: пуст внутри и не имеет задней стенки. Недолго думая Старостин волочет его поближе к окну, где и решает сделать засаду. Но вот его взгляд падает на пол, и он с ужасом замечает множество следов, оставленных его собственными гигантскими ботинками, так как пол весь покрыт слоем пыли. Он отлично понимает, что, во-первых, эти следы могут насторожить его будущую жертву, а во-вторых, наверняка не останутся незамеченными сыщиками, которые не замедлят появиться здесь. Что же он делает? Берет веник и сметает пыль в углы, уничтожая тем самым отпечатки своих ботинок. Решение мудрое, ничего не скажешь, но он совершенно забыл о фанерном шкафе: ведь под ним-то следы остались! Потом он возвращается к щиту, берет ломик, прячется в шкаф и ждет. Сколько он ждет, неизвестно, но в конце концов дожидается — появляется незнакомец, привязывает к батарее канат и пытается спуститься вниз. И в этот самый момент из засады выходит Старостин и бьет незнакомца ломиком по голове. Удар настолько силен, что тот либо сразу же умирает, либо на некоторое время теряет сознание. Сюда же следует приплюсовать падение с высоты четвертого этажа в бессознательном состоянии — если, разумеется, удар не сразу убил его, — словом, Старостин мог быть уверен, что добился своего. Теперь о ноже…

— О каком ноже? — насторожился Щеглов.

— О том, что вы нашли у тела убитого, — удивленно ответил Мячиков.

— Откуда вы о нем знаете? — резко спросил Щеглов.

— О нем все знают, — пожал плечами Мячиков. — Пока вы с доктором осматривали убитого, за вами из окна наблюдала добрая дюжина любопытных.

— И вы тоже?

— Я — нет, но разговор о ноже слышал. Кстати, нельзя ли на него взглянуть?

— Можно, — сказал Щеглов, — но только из моих рук. Необходимо сохранить отпечатки пальцев на нем.

Он аккуратно вынул из кармана кинжал. Мячиков кивнул.

— Ясно. Таким и медведя можно уложить. Так вот, о ноже. По-моему, человек, держащий при себе такой нож, явно собирается кого-то убить. Как вы считаете, Семен Кондратьевич?

— Не знаю.

— А больше ничего при нем не было найдено? — спросил Мячиков.

Щеглов некоторое время молчал.

— В кармане его куртки я обнаружил пистолет, — наконец сказал он.

— И все?

— И все.

— Та-ак, — протянул Мячиков, задумавшись. — Наверняка этот тип из числа местных бандитов. За кем он охотился, неизвестно, но не исключено, что кровь Мартынова — на его совести. Если это так, то тогда понятно, почему Старостин убил его — решил рассчитаться за смерть друга.

— Гм… — Щеглов потер подбородок. — Интересная мысль… Что ж, Григорий Адамович, я с удовольствием выслушал вашу версию. Думаю, — во многом вы правы.

— Во многом? А почему не во всем?

— Потому что многое еще нужно доказать.

— Что же нам теперь делать со Старостиным? — спросил я.

— Ничего, — пожал плечами Щеглов. — Будем делать вид, что ни о чем не догадываемся. Ведь арестовать его мы не можем — пока не можем.

— Как же так! — воскликнул Мячиков. — Убийца разгуливает на свободе, а мы должны с ним раскланиваться? Нет, его надо немедленно обезвредить.

— Хорошо, — сказал Щеглов не очень вежливо, — мы запрем его в вашем номере, а вас поставим охранять. Благо что у вас оружие при себе. Идет?

— Нет, ну зачем же меня… — смутился Мячиков.

— А кого же? Нас здесь всего трое, а их три десятка. Нет, Григорий Адамович, это не выход.

— Где же выход? — упавшим голосом спросил Мячиков.

— Пока не произошло еще что-нибудь ужасное, я должен добраться до своих и привести сюда опергруппу, так как там, — он махнул рукой в сторону окна, — до сих пор не знают, что здесь творится, и наверняка считают, что всесильный капитан Щеглов сам справится со всеми трудностями. А вызвать по рации я их не могу — рация неисправна.

— Вот так так, — покачал головой Мячиков и испуганно посмотрел на меня. — А как же мы?

— Вы с Максимом останетесь здесь, — решительно заявил Щеглов.

— Семен Кондратьевич! — вдруг заорал Мячиков. — Возьмите меня с собой! Умоляю, возьмите!

— Нет, — отрезал Щеглов.

— Возьмите, — хныкал Мячиков. — Я не могу здесь оставаться. Я боюсь!

— Прекратите! — грозно потребовал Щеглов и брезгливо поморщился. — Ведь вы же мужчина! Держите себя в руках.

— Простите, — ответил Мячиков и высморкался, — я слегка раскис. Пойду к себе, что-то мне нехорошо.

Он вышел.

— А наш Мячиков слегка оклемался, — усмехнулся Щеглов. — Живучий, паразит.

— Семен Кондратьевич, почему вы его так не любите? — спросил я.

— Не люблю? — Щеглов в упор посмотрел на меня. — А за что мне его любить?

— Он ведь помогает нам по мере сил и возможностей. Вот и сейчас — вон как здорово все расписал.

— Разумеется, — Щеглов прошелся по номеру, — только это еще не повод для любви. Ладно, давай закроем эту тему.

Он начал собираться. А я наблюдал за его действиями и размышлял. С одной стороны, ему вряд ли сейчас можно было позавидовать: идти одному через сырой, залитый водой лес, напоминающий скорее болото, идти не один километр, а может быть, и не один десяток, идти наобум, без специального снаряжения, без сапог, без пищи… Но с другой стороны, в конце тяжелого пути его будут ждать дружеские объятия товарищей и, главное, конец этому ужасу, когда в каждом встречном тебе мерещится убийца. Я очень хорошо понимал Мячикова и сам бы пошел с Щегловым, если бы он разрешил. Но Щеглов шел один.

— Я готов, — сказал он, проверив свой пистолет и положив в карманы два запасных магазина. — Сиди здесь и жди моего возвращения. Если что произойдет, действуй по обстоятельствам, но с умом и не теряя головы. Я бы очень хотел застать тебя живым и невредимым, когда вернусь.

— Вы тоже берегите себя, Семен Кондратьевич, — произнес я и почувствовал, как сердце мое сжалось.

И снова Щеглов поставил меря в тупик своими следующими действиями. Он вдруг приложил палец к губам, бесшумно подошел к двери, осторожно открыл ее, стараясь не щелкнуть замком, и выскользнул в коридор, предварительно кивнув мне, приглашая последовать за ним. Я беспрекословно повиновался, сообразив, что задавать вопросы сейчас не время. В коридоре мы отошли на значительное расстояние от нашего номера, прежде чем Щеглов проронил хоть одно слово.

— Максим, — сказал он чуть слышно, останавливаясь в двух шагах от пустого холла, — будь готов к любым неожиданностям и помни, что я рядом и всегда приду на помощь. И еще, — его и без того серьезное лицо стало суровым и озабоченным, — позаботься о практикантке Кате. Я посоветовал ей запереться в своей комнате и не покидать ее в течение всего сегодняшнего дня. Она девушка разумная и, надеюсь, сделает все именно так, как я ей сказал, но все же… Словом, старайся держать ее в поле зрения, тем более что ее комната — на втором этаже, вдали от людей и в двух шагах от бандитов.

Что я мог ответить? Что и думать забыл о практикантке Кате? Разумеется, я сказал, что позабочусь о бедной девушке, если, не дай Бог, в этом возникнет необходимость. Щеглов кивнул, тряхнул мою руку и вышел на лестницу. Я же вернулся в номер.

4.

Каково же было мое удивление, когда на самом пороге я неожиданно наткнулся на аккуратно сложенный листок бумаги. Опять записка! Я поднял ее и тут же почувствовал чье-то дыхание у самого своего уха. Я резко обернулся и нос к носу столкнулся с Мячиковым. Глаза его горели от нетерпения.

— Что это у вас? — спросил он с любопытством, кивая на листок.

— А я почем знаю? — не очень вежливо ответил я; сейчас, когда рядом не было Щеглова, присутствие Мячикова меня почему-то раздражало.

— А вы прочтите, — не отставал он, просвечивая листок взглядом, словно рентгеном, — может быть, там что-нибудь очень важное.

Предложение было настолько резонным, что возразить что-либо я не смог. Войдя в номер и впустив следом за собой Мячикова, я развернул записку. Она была написана той же рукой, что и предыдущая. Читая, краем глаза я видел, как Мячиков бесцеремонно заглядывает мне через плечо. Текст гласил: «Следователю Щеглову. Приношу свои глубокие извинения за розыгрыш, ваше легковерие позволило мне добиться некой цели. Благодарю вас. Поверить мне и в этот раз — в ваших же интересах. Ровно через пятнадцать минут после получения вами этого письма я буду ждать вас в правом крыле четвертого этажа, возле пожарного щита. На этот раз обмана не будет. Артист».

— Артист! — невольно вскрикнул я.

— Артист… — словно эхо повторил Мячиков, глядя на меня круглыми немигающими глазами.

— Я пойду, — твердо сказал я, хотя тон послания был мне явно не по вкусу. — Нельзя упускать возможность встретиться с этим человеком.

— Но ведь записка адресована капитану Щеглову, а не вам, Максим Леонидович, — сухо возразил Мячиков, — значит, ему и идти на встречу с Артистом.

Я усмехнулся и покачал головой.

— Щеглова нет в здании, он покинул его несколько минут назад. Записка пришла слишком поздно.

— Как — покинул?! — заорал Мячиков, бледнея. — Уже? Не может быть!..

— Может.

Бурная реакция Мячикова меня сейчас мало волновала. Передо мной стояла проблема совершенно иного рода: выйти на Артиста, постаравшись заменить Щеглова. Но тут же возникало сомнение: а согласится ли Артист на подобную замену? У меня были весьма веские основания считать, что Артист такого согласия не даст. Щеглов был представителем правоохранительных органов, то есть лицом официальным, с которым вполне можно было вступить в переговоры, — поскольку именно на переговоры, как мне кажется, рассчитывал Артист, — а кем был я? Никем. И тем не менее я решил рискнуть. Сунув записку в карман, я решительно направился к двери, но неожиданным препятствием на моем пути возник Мячиков. Он крепко схватил меня за рукав и горячо заговорил:

— Нет-нет, Максим Леонидович, вам не следует ходить туда. Артисту нужен исключительно Щеглов, вы же только спугнете его. Не ходите, молю вас, это совершенно бессмысленно.

И все-таки я пошел. Подобный шанс я упускать никак не мог. Мячиков же, сославшись на какие-то неотложные дела, заперся в своем номере. Мне показалось, что он крепко на меня обиделся из-за моего упрямства. Но мне сейчас было не до его обид.

Ни Артист, ни кто-либо другой на встречу не явился. Либо меня снова обманули, либо моя кандидатура Артиста не устраивала. Удрученный неудачей, я вернулся в номер, по пути встретив заплаканную Лиду; она мелькнула мимо меня, даже не удостоив взглядом. И лишь в номере меня начали осаждать сомнения и различные мысли. Кто и каким образом, думал я, мог подбросить эту записку, если мы с Щегловым покидали номер буквально на несколько минут? Более того, эти несколько минут мы провели тут же, в двух шагах от номера, причем коридор, холл и лестница были пусты. Если записку писал Артист, заключил я, то он не только неуловим, но и невидим. Тут я вспомнил о Мячикове. Возможно, Григорий Адамович что-нибудь видел? Я сунулся было к нему, но на мой стук никто не отозвался.

Я взглянул на часы: без двадцати час. Пожалуй, это время и следует считать началом тех событий, которые резко изменили положение дел в доме отдыха и намного приблизили финал всей истории.

5.

Не успел я захлопнуть за собой дверь, как услышал шум и чьи-то голоса, доносившиеся со стороны лестницы. Терзаемый неясными предчувствиями, я высунулся за дверь, но тут же вынужден был нырнуть обратно: по холлу и обоим крыльям здания быстро растекалась толпа вооруженных людей. Крики, грубый гогот и брань, долетавшие до моих ушей, не оставляли больше сомнений, что «преисподняя» активизировала свои действия и перешла в решительное наступление. Баварец и его молодчики выползли на свет Божий. Я тщательно запер дверь и бросился собирать вещи. Признаюсь честно: я не на шутку испугался и растерялся. Мне хватило всего лишь нескольких мгновений, чтобы осознать: я в ловушке. Впрочем, был один выход, но выход, надо сказать, не из лучших — окно! Сигануть с третьего этажа и оказаться в ледяной воде — перспектива, знаете ли, малоприятная. И все же я распахнул окно и по пояс высунулся из него. Сквозь закрытую дверь я слышал, что бандиты уже в двух шагах от моего номера. Слева, в бывшем хомяковском номере, истерично завизжал женский голос.

Несмотря на безнадежность моего положения и грозившую мне опасность, я все же отметил про себя, что погода стояла прекрасная, по-настоящему весенняя, хотя до весны, если судить по календарю, было еще очень далеко. Небо было ясное, чистое, до рези в глазах голубое, ослепительно-яркое солнце плавило темный, набухший снег, превращая его в многочисленные ручейки, которые со всего близлежащего леса стекались в низину, — в ту самую, где стоял наш злополучный дом отдыха. Процесс снеготаяния был настолько интенсивным, что талая вода в течение последних суток образовала некое подобие озера, в самом центре которого и возвышалось здание. Признаться, зрелище было жутковатое, на ум приходили ассоциации с тонущим кораблем. Впрочем, ситуация скорее походила на захват судна пиратами. Кстати, они уже ломились в мою дверь.

Какой-то шорох с наружной стороны здания привлек мое внимание и заставил осмотреться. Я увидел странную картину. Слева, над самым окном мячиковского номера, по веревочной лестнице, спускавшейся из окна четвертого этажа, отчаянно карабкался человек. Приглядевшись, я узнал в нем Мячикова Григория Адамовича. Да-да, это был именно Мячиков! Он судорожно цеплялся за веревочные перекладины и рывками продвигался вверх. Вот он достиг окна, поднатужился, перевалился через подоконник, ноги его взвились кверху, — и он благополучно исчез из поля моего зрения. Вот отчаянный тип! Я и не ожидал от него такой прыти. Следом за Мячиковым исчезла и веревочная лестница. Я мысленно пожелал ему удачи.

А дверь моего номера тем временем трещала под ударами бандитов и доживала свои последние мгновения. Я отошел от окна и приготовился встретить опасность лицом к лицу. Жаль, что у меня не было такой лестницы. А Мячиков, чего греха таить, мужик себе на уме. Ловко он это дело провернул. И ведь заранее предусмотрел возможность бегства!..

Дверь наконец поддалась, хрустнула и влетела в номер. Я едва успел отскочить в сторону. В номер ввалились трое бандитов. Судя по их экипировке, они походили на хорошо подготовленный вражеский десант: у всех троих были автоматы, на поясах висели штыки. Двое взяли меня на мушку, а третий бегло обшарил помещение и выскочил в коридор.

— Самсон! — рявкнул он, останавливаясь у дверного проема. — Да где этот болван?..

Через пару минут третий бандит вволок в номер Самсона. Тот был в стельку пьян и самостоятельно держаться на ногах не мог.

— Этот? — грубо спросил бандит, тыча в мою сторону дулом автомата и держа Самсона за шиворот. — Да смотри же, ублюдок!

Самсон набычился, промычал что-то нечленораздельное, собрался с силами и вытаращил на меня глаза.

— Не… не он, — буркнул он и мотнул головой; силы вновь оставили его, и он обмяк, словно сдувшийся баллон.

— Не он? — Бандит подозрительно посмотрел на меня. — А ты не врешь, Самсон?

Тот снова замотал головой. У бандита пропал к нему всякий интерес, и он отпустил директора. Самсон рухнул на пол, словно мешок с костями, и застонал. Из коридора доносились крики, плач, грубые окрики и топот множества ног. Кто-то настойчиво ломился в мячиковский номер. Как хорошо, что Григорий Адамович успел скрыться!..

— Где сыскник? — дыхнул мне в лицо спиртным перегаром и отвратительным запахом гнилых зубов бандит. — Отвечай, щенок!

Я не сразу понял, что он имеет в виду Щеглова, а когда наконец понял, то искренне порадовался за моего друга: попади он в лапы к этим молодчикам, живым бы уже вряд ли выбрался.

Я пожал плечами и сказал, что не имею ни малейшего понятия. Он прищурился и зло ухмыльнулся.

— Ничего, Баварец тебя вмиг расколет, он в этом деле мастер.

Натиск бандитов на мячиковский номер в конце концов увенчался успехом: дверь захрустела, затрещала и… В коридоре что-то оглушительно грохнуло, яркая вспышка на мгновение осветила все вокруг, где-то посыпалась штукатурка, оконные стекла… Мимо нас пронеслось несколько человек. Бандиты, находившиеся в моем номере, бросились вон, сыпля проклятиями и угрозами в чей-то адрес. Я последовал было за ними, но один из них сильно врезал прикладом в мою правую ключицу, и я вынужден был отказаться от своего намерения, стискивая зубы от боли и обиды. Минут пять-семь обо мне никто не вспоминал, и у меня даже затеплилась надежда, что, может быть, меня вообще оставили в покое — но я ошибся. В номер вновь ввалились все те же трое бандитов, а вслед за ними не спеша вошел человек среднего роста интеллигентной наружности и без малейших признаков оружия в своей экипировке. Был он рыжеват, в очках, с правильными чертами лица и бесцветными невыразительными глазами. На бандита он походил менее всего.

— Итак, где же ваш сосед по номеру? — вкрадчиво спросил он, предварительно окинув меня изучающим взглядом. — Где капитан Щеглов?

Я ответил, что не знаю, и в свою очередь поинтересовался, что означает это вторжение. Но моя персона, по-видимому, больше не интересовала человека в очках. Он пропустил вопрос мимо ушей и двинулся к выходу.

— Послушай, Баварец, — прорычал один из бандитов, — этот тип наверняка знает, где прячется сыскник. Может, потрясти его, а?

— В спортзал, вместе со всеми, — отрезал Баварец бесстрастно. — И поменьше думай, Утюг, это тебе вредит. Я не люблю, когда мне дают советы.

— Да на него стоит только поднажать… — не сдавался Утюг, хватая меня своей волосатой ручищей за лацкан пиджака; видимо, «поднажать» он собрался тут же, немедленно, не откладывая в долгий ящик.

— В спортзал! — повысил голос Баварец, и глаза его сверкнули металлом. Пятерня Утюга неохотно разжалась.

— Ну, топай давай! — ткнул он меня в спину прикладом, толкая к тому месту, где совсем еще недавно висела дверь. Я чуть было не налетел на храпящего Самсона, но вовремя успел обогнуть его неподвижное тело. Очутившись в коридоре, я невольно взглянул на мячиковский номер — и буквально оторопел от удивления. Дверь болталась на одной петле и слегка покачивалась на сквозняке, часть стены была разрушена и опалена огнем, из нее торчала покореженная арматура, линолеум у дверного проема оплавился и чуть дымился, пол в некоторых местах был залит кровью, следы крови тянулись также по всему коридору и терялись в холле. Без сомнения, здесь произошел взрыв. Невероятно!..

— П-пшел! — зло прохрипел сзади Утюг и сильно толкнул меня в спину; я едва удержался на ногах, чтобы не упасть.

По вполне понятным соображениями я не в состоянии передать на бумаге все то многообразие сленговых, мягко говоря, выражений, которыми пользовались Утюг и его коллеги по гангстерскому ремеслу. Поскольку же их словарный запас на девяносто девять процентов состоял именно из таких выражений, мною здесь опускаемых, то у неподготовленного читателя может сложиться превратное впечатление о речи бандитов как лаконичной и немногословной. Поэтому я и делаю здесь эту оговорку, чтобы читатель мог сам восполнить пробелы в лексиконе бандитов по мере своих познаний в области старинного русского нецензурного фольклора.

Меня вытолкнули в холл. Изо всех номеров — кого силой, кого окриком, кого жестом — выгоняли несчастных «отдыхающих». Бандиты орудовали быстро и четко, часто прибегая к помощи прикладов и отборной брани. Людей гнали по лестнице вниз; на каждом повороте лестницы и на этажах стояли головорезы из банды Баварца, направляя людской поток в нужном направлении. Я стал частицей этого потока. Впереди меня, прихрамывая и держась за правый бок — видно, досталось ему от этих негодяев, — торопливо ковылял пожилой мужчина, один из тех, с кем я постоянно сталкивался то в столовой, то на лестнице, то в холле у телевизора. Минуя второй этаж, он оступился и чуть было не упал, но я вовремя поддержал его под локоть. Он мельком взглянул на меня и, когда мы поравнялись с очередным бандитом, развалившимся в кресле с бутылкой пива в руке, процедил сквозь плотно сжатые зубы:

— Фашисты!

Но тот даже ухом не повел. Похоже, что он воспринял эту реплику как некий комплимент.

6.

На первом этаже весь пол был залит водой, и я тут же промочил ноги. Та же участь наверняка постигла и всех остальных пленников, — а то, что из отдыхающих мы превратились в пленников, не вызывало у меня теперь никаких сомнений. Нас впихнули в обширный спортзал, похожий на те, что обычно строят в школах, и заперли на ключ. Здесь уже было собрано все население дома отдыха, все три десятка так называемых «отдыхающих», на долю которых выпало столь неожиданное и жестокое испытание. И здесь тоже под ногами хлюпала вода. Людям пришлось расположиться на трех или четырех теннисных столах, так кстати оказавшихся здесь. В зале было холодно и сыро, через разбитые окна, забранные решетками, тянуло сквозняком. Через весь зал была натянута волейбольная сетка. Люди в основном молчали, изредка перекидываясь отдельными словами, кто-то всхлипывал, кто-то проклинал судьбу, кто-то молился — но всеобщей паники не было. Лица осунулись, побледнели, на долю этих людей выпало столько передряг за последние дни, что на панику, взрыв отчаяния или бурный протест просто не осталось сил. Кроме того, опасность, которая прежде подстерегала их на каждом шагу, теперь приобрела конкретные очертания и тем самым как бы отмежевалась от них, простых смертных, превратилась в нечто реальное, осязаемое. Такая опасность, пусть даже ощетинившаяся десятками автоматных стволов, не так ужасна, как та, чей источник невидим, необъясним и непонятен. А это значит, что теперь можно смело повернуться спиной к соседу, не опасаясь более удара в спину и зная, что враг остался по ту сторону двери. Люди расслабились, ими овладели апатия, безразличие к собственной судьбе. В довершение ко всему, они были голодны вот уже почти сутки.

Я огляделся в поисках свободного места на каком-нибудь из теннисных столов и вскоре нашел его. Усевшись на край стола, я вдруг почувствовал чье-то осторожное прикосновение к своей руке. Я оглянулся. Рядом со мной сидел седой доктор.

— Максим Леонидович, мне нужно сказать вам два слова, — произнес он. — Вы позволите?

— Да, конечно, — ответил я, насторожившись.

Он говорил тихо, так, чтобы слышал только я один.

— Прежде чем покинуть здание, капитан Щеглов попросил меня связаться с вами, Максим Леонидович, если вдруг возникнет критическая ситуация, и в дальнейшем действовать согласно обстоятельствам. По-моему, такая ситуация возникла. Поэтому предлагаю искать выход из нее сообща.

Предложение седого доктора смутило и озадачило меня. С одной стороны, его удостоил своим доверием сам Щеглов, а с другой — в своих умозаключениях я отводил ему чуть ли не самое почетное место — место возможного кандидата на роль Артиста. Чем мне руководствоваться в данном случае? Какое мнение взять за основу? Должен ли я возвести в абсолют свои собственные подозрения и напрочь отвергнуть многолетний опыт Щеглова и его умение разбираться в людях? Тем более что мои подозрения вызваны в основном чисто субъективными факторами и не опираются ни на один конкретный факт, который мог бы подтвердить бесспорность выбранной мною кандидатуры. Словом, своим предложением седой доктор поставил меня в тупик. Не знаю, как бы я из него выбрался — а выбираться из него пришлось бы, это не подлежит сомнению, — если бы мне не помог решить эту дилемму лично Баварец. Не успел я и рта раскрыть, как дверь в спортзал распахнулась и на пороге возник главарь банды с несколькими сообщниками; среди последних я узнал Утюга. Баварец был в сапогах и по-прежнему без оружия. Вошедшая группа была хорошо видна из любой точки зала, так как вход в него на несколько ступенек возвышался над уровнем пола.

— Добрый день, граждане отдыхающие, — поприветствовал нас Баварец, и я уверен — у многих в этот момент возникла надежда, что этот спокойный, невозмутимый человек с таким приятным лицом решит все наши проблемы и защитит от тупых и злобных налетчиков, которыми кишело сейчас все здание. — Надеюсь, претензий к администрации дома отдыха нет? Уверен, что нет. К сожалению, обстоятельства сложились таким образом, что вам придется поселиться — временно, заметьте, — в этом прекрасном зале и впредь проводить часы досуга исключительно в нем. Что ж делать, мы сами — жертвы обстоятельств. — Он говорил очень вежливо и даже с виноватыми нотками в голосе. — Думаю, вам не будет здесь скучно. Предложения, жалобы и прошения направляйте ко мне лично в любое время суток, разбирательство гарантирую в кратчайшие сроки. Кормить, к сожалению, вас не будут, и спальные принадлежности, боюсь, тоже не выдадут, но ведь не это главное, правда?

Один из его молодчиков загоготал.

— Прекратите издевательства! — крикнул кто-то в ответ. — На каком основании вы нас держите здесь?

— О, оснований предостаточно! — мягко улыбнулся Баварец. — По некоторым имеющимся у нас сведениям, среди вас находятся два террориста, которых необходимо немедленно обезвредить. Собственно, за этим я и пришел сюда. — Голос его вдруг зазвучал резко и повелительно. — Всем встать вдоль правой стены!

Среди пленников произошло чуть заметное движение, но теннисных столов никто не покинул.

— Стало быть, ноженьки боитесь замочить? — продолжал издеваться Баварец. — Ай-ай, нехорошо!

— Эй, вы слышали? — выступил вперед Утюг и гаркнул хриплым басом на весь зал: — Встать вдоль стены, уроды! Чтоб вас… Ну, живо!

— Оставьте нас в покое! — раздался женский голос. — Убийцы!..

Баварец пожал плечами.

— Вы сами выбрали свою судьбу… Бизон, давай!

Один из бандитов вскинул автомат и дал очередь по потолку. Эхо ответило громким сухим треском, сверху посыпались штукатурка и осколки разбитой лампы дневного освещения. Пули, отрекошетив от потолка, застучали по стенам и полу, но никого из сидящих на столах, к счастью, не задели.

Последний «аргумент» Баварца подействовал. Люди с мрачными лицами нехотя ступали в воду и промокшие, окоченевшие, плелись к правой стене. Вскоре весь контингент «отдыхающих» был выстроен вдоль нее в ожидании своей участи.

— Вот так-то оно лучше, — ласково произнес Баварец и, сопровождаемый свитой, направился вдоль строя пленников. Он шел медленно, словно генерал на параде, и внимательно всматривался в наши лица. Возле меня он чуть задержался и затем двинулся дальше.

— Их здесь нет, — услышал я голос Утюга.

— Вижу, — отозвался Баварец.

У меня было достаточно времени, чтобы понять, кого они искали. Это могли быть только два человека, или два «террориста», как называл их Баварец, — Артист и Клиент. Артиста они хорошо знали в лицо, и его отсутствие среди нас могло быть легко выявлено, зато Клиента никто из них наверняка прежде не видел — и тем не менее и Баварец, и даже Утюг сумели определить, что его тоже среди нас нет. Видимо, внешний вид трех десятков пленников был настолько далек от их представлений о Клиенте, что, даже не будучи физиономистами или ясновидящими, они смогли сделать правильный вывод. Мне же этот инцидент принес неожиданное решение моей собственной проблемы: раз Артиста среди нас нет, то седой доктор им никак быть не может. Словом, доктор полностью реабилитировал себя в моих глазах — и все благодаря Баварцу!

А Баварец тем временем окинул взглядом шеренгу пленников в последний раз и решительно направился к выходу. Свита последовала за ним.

— Курт, останься, — приказал он одному из сообщников, немолодому плотному мужчине с седеющими волосами и перебитым носом. Тот молча кивнул, занял место у двери, широко расставил ноги и взял автомат наизготовку. Баварец со свитой вышел, вызвав тем самым вздох облегчения у доброй половины пленников. Люди молча возвращались на свои столы, искоса поглядывая на неподвижную фигуру Курта и избегая смотреть друг другу в глаза.

И снова я оказался рядом с седым доктором — с той лишь разницей, что теперь я смело мог положиться на него и принять его предложение.

— Я согласен с вами, доктор, — горячо шепнул я ему и пожал руку. — Будем искать выход вместе.

— Меня зовут Иван Ильич, — сказал он с чуть заметной улыбкой. — Судя по всему, этот тип занял здание с вполне определенной целью, наша же задача состоит в том, чтобы спастись самим и спасти людей. Думаю, он и сам еще не знает, как поступить с нами, но вполне возможно, что он решится на крайние меры — чтобы не оставлять свидетелей.

— Вы думаете, он пойдет на это? — ужаснулся я.

Иван Ильич пожал плечами.

— Кто знает, кто знает, — пробормотал он и вздохнул. — Но не учитывать этот вариант было бы преступно. И действовать нужно исходя именно из него. Я считаю, что вам необходимо срочно выбираться отсюда.

— Мне? — я удивленно вскинул брови.

— Да, Максим Леонидович, именно вам. Вы молоды, умны и решительны и, я уверен, сумеете найти выход, когда окажетесь на свободе.

Он изложил мне свой план, снизив голос до чуть слышного шепота. План был до смешного прост и, казалось, легко выполним, причем наиболее опасная часть его ложилась на плечи доктора. Он должен был отвлечь Курта, хотя бы на минуту удалив его из зала. Я принял план безоговорочно, так как отлично понимал, что выжидательная позиция может привести к трагедии. Надо было действовать — действовать уверенно, умно и наверняка. Договорившись о деталях, Иван Ильич приступил к реализации плана. Он спустился с теннисного стола на залитый водой пол и направился к выходу, где маячила неподвижная фигура Курта. Когда до двери оставалось метров семь, доктор остановился.

— Эй, Курт, или как тебя там, — сказал он нетерпеливо, — скажи своему шефу, что мне нужно выйти.

Курт не шелохнулся.

— Ты что, оглох, что ли? — раздраженно произнес доктор. — Я тебе, кажется, русским языком говорю: мне нужно выйти.

Иван Ильич сделал еще два шага — и тут Курт резко вскинул автомат и направил его в грудь доктору.

— Стоять! — рявкнул он с угрозой и ухмыльнулся. — Что, приспичило? Боишься в штаны наложить? А ты ложи, не стесняйся…

— Не будь идиотом, — произнес доктор, в упор глядя на бандита, — мне действительно нужно выйти. Мужик ты, в конце концов, или…

— Ладно, — нехотя проворчал Курт, — сейчас доложу. А ты ступай назад, и чтобы ни одна собака не смела приближаться к двери — прошью насквозь, и пикнуть не успеете. Всем ясно?

— Ясно, — ответил Иван Ильич за всех и пошел обратно к столу.

— То-то, — самодовольно хмыкнул Курт и открыл дверь. — Эй, кто-нибудь!..

7.

Тех нескольких секунд, что Курт стоял к залу спиной, мне хватило, чтобы соскользнуть со стола и добежать до ближайшего угла, в котором были свалены маты, неисправный спортинвентарь и несколько бухт каната. Но этот угол был примечателен другим: здесь была дверь, неизвестно куда ведущая и не замеченная бандитами. Только бы она не оказалась запертой! Я толкнул ее и, к величайшей своей радости, почувствовал, как она поддалась. Я юркнул в образовавшуюся щель и хотел было прикрыть дверь, но кто-то оттолкнул меня так, что я чуть не упал. Я сжал кулаки, готовясь продать свою жизнь как можно дороже, и ринулся было на невидимого врага — но в недоумении остановился. Прямо передо мной стоял длинный парень с пучком волос за спиной, перехваченных шнурком, и старательно делал мне знаки, чтобы я не поднимал шума. Что-то знакомое показалось мне в чертах его лица, где-то я уже видел эти глаза… Ба, да это же Фома! Только теперь он был без бороды и усов и выглядел лет на десять моложе.

— Тише! — одними губами прошептал он, прикрывая за собой дверь. — Если вы не возражаете, Максим, я пойду с вами.

План доктора заключался в следующем: проникнуть в помещение, скрытое за этой одинокой дверью, замеченной им еще накануне, и действовать согласно обстоятельствам. Правда, дверь могла оказаться запертой, и тогда план доктора рухнул бы еще в самом начале, но, к счастью, судьба благоволила нам. А тут еще Фома подвернулся… Верно говорят, что характер человека проявляется в критических ситуациях. Я даже и представить себе не мог, что он способен на такой решительный шаг. В тот момент я чувствовал к этому симпатичному человеку такую благодарность, что готов был буквально расцеловать его. Ведь так приятно сознавать, что рядом надежный друг, всегда готовый прийти тебе на помощь. Я крепко пожал ему руку.

— Спасибо, Фома, — с чувством сказал я. — Будет просто великолепно, если вы пойдете со мной. Ваша поддержка может оказаться весьма кстати.

Он ответил понимающим взглядом. Мы осмотрелись. Помещение, куда нас занесло, было небольшой комнатой или, вернее, служебным кабинетом спортивного инструктора — по крайней мере, таков, видимо, был первоначальный замысел создателей этого уникального спортивного комплекса. Кабинет отличался запущенностью и повышенной влажностью, в углах и на стенах красовались причудливые узоры плесени. У стены стоял письменный стол с кипой старых, пожелтевших книг на спортивные темы, рядом возвышался покосившийся пустой шкаф со стеклянными дверцами, а на нем, словно гигантские грибы, росли облезлые кубки, неведомо кем завоеванные, и бледный, покрытый толстым слоем пыли глобус с рваной дырой на месте Саудовской Аравии. Позади стола часть стены была закрыта большим деревянным щитом, имеющим отношение, по-моему, к местной системе канализации и водоснабжения; шум воды в трубах, доносившийся из-за него, служил подтверждением этому. Но наше с Фомой внимание было обращено в совершенно ином направлении — к окну. Окно было без решетки, и выбраться через него на волю не составляло особого труда. Мы обменялись с Фомой взглядами, как бы окончательно решая вопрос о пути нашего дальнейшего следования, и принялись осторожно, без лишнего шума, открывать раму. Но легкая на первый взгляд операция заняла у нас довольно-таки много времени: рама словно вросла в оконный косяк, древесина набухла от сырости и почти не поддавалась нашим усилиям. В конце концов нам удалось сдвинуть эту проклятую раму с места, но Фома вдруг схватил меня за руку и замер. Я невольно последовал его примеру и прислушался. Из-за двери, со стороны спортзала, доносились голоса.

— Что случилось, граждане отдыхающие? — вежливо спрашивал Баварец. — Кто желал меня видеть и по какому поводу?

Далее я разобрал голос Ивана Ильича, но он говорил настолько тихо, что я ничего не понял.

— Увы, я не в силах удовлетворить вашу просьбу, товарищ, — вновь послышался невозмутимый голос Баварца. — Мои люди заняты поимкой опасных преступников, скрывающихся где-то в здании, каждый человек у меня на счету, а мне самому водить вас на оправку, согласитесь, не солидно. Так что решайте этот вопрос сами, коллегиально, без привлечения моих парней и по возможности в рамках этого помещения. По принципу: лучше пусть лопнет моя совесть, чем мочевой пузырь. Всего хорошего, граждане, приятного вам отдыха. Всегда к вашим услугам.

В ответ раздалось несколько возмущенных голосов, но Баварец больше не отвечал — видимо, успел покинуть зал.

— Мерзавец! — крикнул кто-то.

— Да они просто самые настоящие фашисты! — в сердцах воскликнула какая-то женщина.

— И откуда они взялись на нашу голову?

И тут я услышал отчетливый голос Ивана Ильича:

— Нет, товарищи, они не фашисты. Тех толкала на убийство вера в превосходство арийской расы и в торжество идей национал-социализма, а этих — исключительно животные инстинкты.

— Закрой свою пасть, падаль, — ворвался в общий хор грубый голос Курта, — и не вякай без нужды, не то… — далее последовала длинная тирада с применением исключительно сленговых выражений, общий смысл которых сводился к тому, что у Курта вдруг возникло непреодолимое желание выяснить, сколько у собравшихся в зале зубов и у всех ли они стоят в шахматном порядке.

— Подонки, — промычал Фома и хрустнул скулами. Голубые глаза его потемнели, руки непроизвольно сжались в кулаки.

Мы снова принялись за окно. Рама шла туго, и нам пришлось немало повозиться, прежде чем мы без шума ее открыли.

— Послушайте, Максим, — шепнул мне Фома в самое ухо, когда мы почти что добились успеха, — вы, возможно, знаете, кого ищут эти мерзавцы, и потому вам небезынтересно будет узнать, что в зале не хватает шести человек.

— Вот как? — Это наблюдение меня весьма заинтересовало.

— Пока мы там сидели, я внимательно оглядел всех присутствующих и пришел к выводу, что шестерых среди нас нет. У меня хорошая память на лица, и я не мог ошибиться. Вы знаете, кто эти шестеро?

Я кивнул. Ими могли быть только Щеглов, Мячиков и четверо алтайцев. Мячикову удалось скрыться, Щеглов покинул здание еще до открытого выступления банды Баварца, а алтайцы были заодно с бандитами и поэтому в спортзал не попали. Мне вспомнились последние слова Щеглова о практикантке Кате, и у меня невольно защемило сердце. Где она сейчас? Грозит ли ей опасность и нуждается ли она в моей помощи? Я был в совершенном неведении.

— Для вас что-нибудь прояснилось? — спросил Фома. — Я имею в виду тех шестерых.

Я снова кивнул. Да, для меня многое прояснилось. Для меня совершенно ясным стало то, что я окончательно запутался. Пожалуй, здесь и сам Щеглов оказался бы в тупике. Все дело в том, что след Артиста растворился, исчез, растаял, словно никакого Артиста и в помине не было. Баварец не опознал Артиста среди собравшихся в спортзале — значит, его там действительно не было, а тех шестерых я знал достаточно хорошо, чтобы сделать аналогичное заявление относительно них. Мячиков и Щеглов были моими друзьями, в них я был уверен, как в самом себе, а алтайцы сами пострадали от Артиста и были его непримиримыми врагами. Выходит, что Артист не существует — физически не существует. Но он должен был существовать — иначе все здесь происходящее теряло смысл.

Окно наконец отворилось, и я первым полез в него, стараясь делать это бесшумно и быстро. Перевалившись через подоконник, я оказался по колено в воде. Вода подступала чуть ли не к самому окну. Вцепившись обеими руками в водосточную трубу, так как под водой скрывался гладкий и скользкий лед, стоять на котором не было никакой возможности, я скорее почувствовал, чем услышал, как рядом со мной оказался Фома.

— Вот мы и на воле, — чуть слышно шепнул он.

Хороша воля, когда шаг ступить боишься без риска грохнуться в ледяную воду! Однако стоять здесь и трястись от холода было бы уже совсем неразумно. Осторожно ступая, мы двинулись вдоль стены, пригибаясь напротив окон, чтобы не быть замеченными из помещений первого этажа. Минуя небольшой навес, примыкающий к стене здания, и крест-накрест заколоченную дверь, неизвестно куда ведущую, Фома вдруг поскользнулся и с громким плеском упал в воду. Стараясь не терять драгоценных секунд, я схватил его за шиворот и буквально втянул под навес, где мы оба и затаились. Фома промок до нитки и дрожал теперь крупкой дрожью, губы его посинели, но глаза пылали такой жаждой деятельности, что я невольно улыбнулся.

— Пустяки, — прошептал он, бодрясь. — Обсохну.

То, чего я опасался больше всего, случилось: шум от падения Фомы привлек внимание бандитов. Скрипнула рама, и где-то над нами открылось окно. К счастью, навес надежно скрывал нас от посторонних глаз.

— Проклятье! Там кто-то есть! — послышался сверху настороженный голос.

Фома сильно сжал мне руку. После небольшой паузы кто-то ответил:

— Наверное, снег с крыши упал. Видишь, что творится…

Мимо нас, описав в воздухе дугу, пролетел окурок.

— Мрак, а не погода, — согласился первый.

Мы выждали еще минут десять и двинулись дальше вдоль стены. Что мы искали, на что надеялись, не смогли бы ответить ни я, ни Фома — нас толкала вперед исключительно вера в будущее и в счастливую нашу звезду. Обогнув угол здания, мы остановились. Прямо над нами уходила вверх пожарная лестница — та самая пожарная лестница, по которой минувшей ночью мы с Щегловым взобрались на крышу. Мы миновали ее и добрались до следующего поворота. Нашим взорам открылся ряд неказистых одноэтажных построек, выполняющих, по-видимому, функции хозяйственных и подсобных помещений. Среди них выделялся запертый гараж (на нем висел мощный амбарный замок), но автобусу, который привез нас сюда, места в гараже почему-то не нашлось: он одиноко стоял в стороне, чуть ли не до половины погруженный в воду. Ровная водная гладь ослепительно сверкала на солнце, заставляя нас жмуриться. Возможно, этот нестерпимый блеск послужил причиной галлюцинации, или нервное перенапряжение последних дней сыграло со мной злую шутку, но мне вдруг показалось, что в окне одной из построек мелькнул чей-то силуэт — мелькнул и тут же исчез. Я повернулся к Фоме, чтобы поделиться увиденным (либо померещившимся), но сдержался. Фома, не переставая дрожать, напряженно всматривался в сторону леса, лицо его выражало крайнюю степень озабоченности.

— Там люди, — произнес он с тревогой, кивая вдаль.

— Люди? — Я проследил за направлением его взгляда, но ничего не увидел, кроме мокрых сосен и рыхлого, покрытого коркой тающего льда, снега. — Я никого не вижу.

Он тряхнул головой, зажмурился и снова устремил взор на группу деревьев метрах в ста пятидесяти от нас.

— Странно, — сказал он растерянно, — но я только что видел их. Думаете, показалось?

Я пожал плечами. Он произнес это так, словно спрашивал: «Думаете, я сошел с ума?»

— Мне тоже кто-то привиделся вон в том доме. Возможно, это просто нервы.

Он неуверенно покачал головой.

— Если бы так…

Мы двинулись дальше, опасаясь удаляться от стены, и вскоре наткнулись на свисающий сверху канат. Я задрал голову и обнаружил, что канат крепится в одном из окон четвертого этажа. Вдруг меня осенило.

— Это же то самое место, где нашли труп неизвестного, убитого сегодня утром! — воскликнул я, забыв об осторожности.

— Тише! — предостерег меня Фома.

Мысль подняться по канату и проникнуть в здание через окно пришла нам в голову одновременно. Я, как всегда, полез первым. Признаюсь честно: подобное упражнение давалось мне с трудом, несмотря на узлы, которыми был снабжен канат.

Я миновал первый этаж, мельком заглянув в окно и ничего не увидев из-за толстого слоя грязи на стеклах (хотелось бы верить, что я также был невидим для возможного наблюдателя изнутри), миновал окно второго этажа — за ним обнаружилась чья-то аккуратно прибранная жилая комната, и наконец добрался до этажа третьего. Окно было чуть приоткрыто, и я, не зная еще, пусто ли помещение, скрытое за ним, осторожно заглянул внутрь. На наше счастье, в помещении никого не оказалось. Это был стандартный номер для рядового отдыхающего, вернее, для пары отдыхающих, но, по-видимому, так никем и не заселенный. Везде были чистота и порядок. Что ж, стоит рискнуть, подумал я, и толкнул раму. Окно раскрылось.

— Ну что там? — услышал я приглушенный шепот Фомы.

— Порядок, — махнул я рукой, приглашая его следовать за собой, и ступил на подоконник.

Вскоре мы оба были в номере. Из-за двери не доносилось ни звука. Мы переглянулись.

— Что будем делать? — спросил я.

— Действовать! — решительно сказал он. — Сперва проникнем в коридор, а там — смотря по обстоятельствам.

Я кивнул. Хотя особого смысла в подобных действиях я пока не видел, но отсиживаться здесь, в тепле и безопасности, ожидая Щеглова и его опергруппу, было бы преступно не только по отношению к оставшимся в спортзале людям, но и по отношению к собственной совести. У самой двери я случайно увидел пуговицу и поднял ее. Пуговица как пуговица, подумал я про себя, но что-то необычное показалось мне в ее не совсем идеальном овале. Пожав плечами, я сунул ее в карман, по собственному опыту зная, что подобная предусмотрительность совершенно неожиданным образом может оказать мне добрую услугу.

Фома осторожно повернул ручку и слегка нажал на дверь. Дверь поддалась — тишина… Тогда, осмелев, он толкнул дверь посильнее, и…

8.

— Та-ак, — произнес чей-то резкий, неприятный голос, — к нам святой отец пожаловал. Не иначе как с благими вестями, а, батюшка?

Я выглянул из-за плеча Фомы и вздрогнул от неожиданности. В номере по ту сторону коридора, как раз напротив нас, скрывшись за самодельной баррикадой из мебели, постельных принадлежностей и какого-то хлама, из-за ствола крупнокалиберного ручного пулемета гнусно ухмылялся Старостин. Чуть позади него, щупая нас недобрыми, колючими взглядами, от которых холодок пробегал по спине, примостились остальные трое алтайцев.

— Ба, и этот сморчок здесь! — удивленно воскликнул долговязый и осклабился, обнажив гнилые зубы. — Видали, мужики?

К дверному проему приблизился второй алтаец и мрачно спросил:

— Чего надо? Какого дьявола вас сюда принесло?

Мы с Фомой неподвижно стояли в двух метрах от их баррикады и ждали развязки. Пулемет холодно уставился на нас, готовый в любую секунду выплюнуть смертоносный заряд свинца и тем самым пресечь наши неудавшиеся жизни. Но долговязый не спешил, ситуация его явно забавляла. Отхлебнув из стоявшей возле него бутылки изрядную порцию спиртного, он громко икнул и с издевкой произнес:

— Святой отец, на коленях молю об отпущении грехов — и мне, недостойному, и моим несчастным товарищам, по уши погрязшим в… э-э… пороке и плененным блеском злата. Выведи нас из мрака, отче, наставь на путь истинный, ибо… э-э… как там дальше, мужики?

Ответом ему послужил взрыв дружного хохота.

— Ха-ха-ха! Во, завернул, прямо как по писаному шпарит!..

— Кончайте эту комедию! — выкрикнул Фома, сдвинув брови от негодования. — Либо стреляйте, либо…

Он осекся, не веря в возможность второго «либо». Багровая физиономия Старостина внезапно стала серьезной и злой.

— Ни одной капли человеческой крови не пролила вот эта рука! — рявкнул он, потрясая над головой огромным кулаком. — Слышишь, поп, или кто ты там есть на самом деле? Ни одной! И через вас свою душу марать не хочу — не стоите вы того.

— Как! — вырвалось у меня. — Разве не вы убили того несчастного? — Я кивнул в сторону каната, болтающегося за нашими спинами.

И без того багровое лицо Старостина приобрело угрожающий оттенок — угрожающий скорее не мне, а его здоровью.

— Сопляк! — зарычал он, гневно сверкая глазами. — Да как ты смеешь! Я ж тебя, щенка… — Он схватился за пулемет и резким движением направил его в мою грудь.

Вот и все, подумал я, пробил мой последний час.

— Брось, — остановил Старостина один из алтайцев, — не стоит горячиться из-за этого… — Он угрюмо посмотрел на меня. — А ты не трепи языком попусту, понял? — Я судорожно кивнул. — То-то же. Куда твой кореш подевался?

— Кореш? — не понял я. — Какой кореш?

— Да сыскник, черт бы тебя побрал!

До меня наконец дошло, что он имеет в виду Щеглова. И еще я понял, что, сказав правду, может быть, спасу себе жизнь — себе и Фоме.

— Он уже три часа как покинул здание. С минуты на минуту сюда нагрянет милиция.

Я остался доволен произведенным эффектом. Их физиономии вытянулись, от былого куража не осталось и следа. Старостин резко повернулся к своим сообщникам.

— Так какого ж черта Баварец медлит?! — взорвался он. — Долго он будет разводить эту канитель?!

— А ты его об этом спроси, — огрызнулся один из его дружков. — Артиста с Клиентом, поди, все ловит.

— Вот и пусть ловит, а нам здесь ловить больше нечего, — решительно заявил долговязый. — Хватит, поиграли в кошки-мышки, того и гляди паленым запахнет. Уходить надо, мужики, пока менты не нагрянули.

— А с этими что? — кивнул в нашу сторону один из алтайцев.

— Пусть проваливают, откуда пришли. Слышите, вы, шелупонь вонючая? — Старостин обернулся к нам. — А ну валите отсюда, пока я из вас сито не сделал! Ну!

Мы не стали себя долго уговаривать и тут же захлопнули за собой дверь, снова скрывшись в номере. Фома вытер пот со лба тыльной стороной ладони.

— Фу-ух! — выдохнул он. — Ну и денек!

— Быстрее! — торопил я его. — Отсюда надо убираться, пока эти молодчики не передумали.

— И то правда!..

Мы бросились к окну. И вот я снова лезу по канату — вверх, на четвертый этаж, туда, где было совершено убийство. Второй раз за сегодняшний день я попадаю в это помещение.

9.

Спрыгнув на пол, я первым делом замер и прислушался. Где-то вдалеке слышались голоса. Я помог Фоме взобраться на подоконник и сделал ему знак соблюдать тишину. Он молча кивнул. Я осторожно выглянул в коридор. В противоположном крыле рыскали бандиты и громко переговаривались между собой. Они переходили из одного помещения в другое и постепенно приближались к нам. Судя по голосам, их было трое или четверо. «Они ищут тех двоих!» — догадался я.

— Отсюда надо уходить, — шепнул Фома, оценив ситуацию.

— Куда? — беспомощно развел я руками.

Фома не успел ответить: из коридора донеслись приближающиеся шаги. Едва мы успели скрыться за ветхим шкафом, лежащим на боку, подняв в воздух тучу пыли, как в комнату вбежали два бандита и еще кто-то третий.

— Скорее, Смурной! — услышал я торопливый голос одного из них. — Здесь нам никто не помешает.

— Э-э, нет, сначала гони обещанное, — отозвался второй.

— Да успеется, черт побери! Потом разочтемся.

— Разочтемся сейчас, — упрямо возразил Смурной. — В конце концов, телку я привел — я с нею и займусь, а ты ищи себе другую. Если хочешь, конечно.

— Ну ты и скотина! — взвыл первый. — На, подавись! — Он рывком снял с себя часы и швырнул Смурному; тот ловко поймал их.

— О'кей! — удовлетворенно хмыкнул он. — Теперь ты вступаешь в долю — но только после меня… А ну-ка, девочка, подойди ко мне! Ух, хороша!..

И тут я увидел Лиду. Смурной вытолкнул ее на середину комнаты, и свет из окна упал на стройную фигуру девушки. Руки ее были связаны за спиной, платье на плече разодрано, волосы в беспорядке падали вниз. Губы плотно сжаты, в глазах затаились ужас и ненависть. Боже мой, что они хотят с ней сделать?! Я услышал, как Фома скрипнул зубами.

Смурной жадно облизнулся и заурчал, словно сытый кот.

— Уйди! — крикнул он второму, но тот не шелохнулся.

Скинув автомат, Смурной бросил его на пол. Второй бандит последовал его примеру. У обоих тряслись руки, воздух со свистом вырывался из их глоток. Такой омерзительной картины мне видеть еще не приходилось. Мне показалось, что у Смурного текут слюни. Ну и рожи!.. Я крепко сжал руку Фоме.

Бандиты, словно учуявшие мясо псы, медленно приближались к девушке, а та, замирая от страха и отвращения, пятилась назад, в нашу сторону.

— Ну куда же ты, девочка? — мурлыкал Смурной. — Я не сделаю тебе ничего плохого. Ну иди же сюда, ну… Иди сюда, стерва! — вдруг заревел он и кинулся на бедную девушку.

В ту же секунду из укрытия вылетел Фома и с яростным воплем обрушился на Смурного. Отстав от него лишь на сотую долю секунды, я ринулся на второго бандита. Лида вскрикнула и отскочила в сторону. А мы тем временем катались по полу, сцепившись в два плотных, урчащих и мычащих клубка.

Эффект неожиданности сыграл свою роль, и на первых порах мы с Фомой одерживали верх, но физическая сила наших противников — а они были явно здоровее нас — в конце концов решила исход схватки не в нашу пользу. Краем глаза я видел, как Смурной одолевал Фому, да и мой противник уже оседлал меня и размеренно, со знанием дела вколачивал мою бедную голову в пол. И тут буквально в двух шагах от своего правого уха я увидел брошенный автомат одного из бандитов. Теряя сознание, с совершенно безрассудной надеждой на чудо, я протянул было руку к нему, но этот мерзкий тип опередил меня и, скривив в злорадной усмешке толстые губы, схватил автомат первым. В это самое мгновение Смурной, хрипя и кроя изощренной бранью всех и вся, осыпал Фому мощными ударами, на что несчастный музыкант лишь глухо охал и безрезультатно пытался сбросить бандита на пол.

И тут произошло нечто неожиданное. Не успел еще мой противник как следует схватиться за автомат, как над его рукой взметнулся острый дамский каблук и с силой пригвоздил ее к полу. Молодец Лида! Вот это по-нашему! Бандит взвыл, лицо его исказилось от ярости и боли. Он сразу обмяк и ослабил хватку. Вот он, единственный шанс из тысячи!.. Я собрал воедино все свои оставшиеся силы и скинул его с себя. В следующий миг автомат был у меня в руках.

— Встать! — заорал я, забыв о всякой осторожности.

Смурной на мгновение оторвался от избиения Фомы и удивленно поднял голову. Воспользовавшись его замешательством, Фома вскочил на ноги и нанес бандиту сокрушительный удар в челюсть. Смурной упал навзничь и зарычал.

— Я сказал — встать! — повторил я, наступая на бандитов и угрожая им оружием. Фома тем временем завладел вторым автоматом.

Бандиты поднялись и угрюмо уставились на меня. Сейчас они походили на смертельно раненных хищников — и тем опаснее были.

— Ладно, мусор, я с тобой еще поквитаюсь, — негромко, с угрозой произнес Смурной, в реальности намерений которого я ничуть не сомневался.

Фома вынул из-за пояса второго бандита финку и перерезал веревку, стягивавшую руки бедной девушке.

— Свяжите их! — потребовал я, отлично понимая, что этих животных может обуздать только сила, страх и вовремя предпринятые меры предосторожности. Именно поэтому я неотрывно держал их на прицеле, фиксируя каждое их движение.

— Стоять, мерзавцы! Иначе я уложу вас обоих, и, клянусь, рука у меня не дрогнет!

Наверное, мой тон был настолько убедителен, что они поверили мне. Лида и Фома связали им руки найденной в углу веревкой.

— А теперь — лечь! — скомандовал я. — Лицом вниз! Живо!

Они подчинились, а Фома тем временем связал им ноги. И только когда эта неприятная, но необходимая процедура была закончена, я с облегчением вздохнул и опустил автомат. Голова раскалывалась от боли.

— Подонки, — услышал я гневный голос девушки.

Я повернулся к ней.

— Спасибо вам, Лида, вы спасли нам жизнь.

— Пустое, Максим, — ответила она, даже не взглянув на меня. — Это мне нужно вас благодарить.

Она вдруг зарыдала, уткнувшись лицом в мое плечо.

— Что с вами, Лида? — в тревоге спросил я, обнимая ее за плечи. — Они обидели вас? Скажите, что они вам сделали, и я тут же пристрелю этих мерзавцев.

Мое сердце сжималось от ее горьких рыданий, и я не кривил душой, обещая расправиться с ее обидчиками. Но она решительно замотала головой и, продолжая всхлипывать, сказала:

— Нет-нет, Максим, не надо, со мной все в порядке. А вот Сергей… — она осеклась и заплакала вновь.

— Успокойтесь, девушка, — вмешался Фома, — и расскажите, что произошло. Сергей — это ваш муж?

Она кивнула и подняла на меня полные муки заплаканные глаза.

— Если бы видели, Максим, как он смотрел на меня, — прошептала она, — если бы видели!.. Его глаза — сколько в них было тоски и отчаяния…

— Да что случилось, в конце концов? — воскликнул я.

— Вскоре после вашего побега к нам ввалился этот тип, — она с ненавистью кивнула на Смурного, — и поволок меня к выходу. А Сергей… он так смотрел… он хотел было вступиться, но что он мог сделать — один, безоружный? Я всю жизнь буду помнить его глаза…

Смысл ее слов постепенно начал доходить до меня.

— Так он не вмешался, этот ваш Сергей? — спросил я без особой симпатии к ее супругу.

— Он бессилен был что-либо изменить, — горячо заговорила Лида. — Ну скажите, Максим, зачем бы он полез? Они бы просто убили его. Ведь никто же не вступился… кроме доктора, правда. А этот, как его, Курт, что ли, ударил его сапогом в лицо. Но ведь это бессмысленно, бессмысленно!..

Я пожал плечами и отвернулся. Мне давно стало ясно, что Сергей — трус и мелкая душонка.

— Вы оправдываете своего супруга, — жестко произнес я, — хотя сами на его месте поступили бы иначе. Ведь так?

— Ну, я совсем другое дело, — сказала она убежденно.

Вот именно, что другое, подумал я. Мне вспомнились слова, сказанные мною Лиде пару дней назад в столовой. Я сказал тогда, что завидую ее супругу, но лишь теперь, в этой самой комнате, на краю пропасти, со всей ответственностью осознал глубину и истинный смысл тех случайно оброненных слов. Быть любимым такой чудесной девушкой, как Лида, — это великое счастье, достойное лишь избранных. И великая несправедливость, порой сопутствующая нам повсеместно, состояла в том, что предметом этой бескорыстной, самоотверженной любви был человек недостойный ее, себялюбивый, трусливый и эгоистичный. Любовь ослепляет — гласит народная мудрость. Впрочем, возможно, прав был Франкл, утверждавший, что любовь не ослепляет, а, напротив, дает любящему истинное зрение, срывает пелену с его глаз, заставляет видеть неповторимость, уникальность, красоту любимого человека, недоступную для людей посторонних. А я в этой ситуации был именно посторонним. Что ж, может быть, во всем этом и был какой-то смысл, скрытый от меня, поэтому я не стал спорить с Лидой, убеждать ее в слепоте (или в прозрении — кто знает?), но про себя отметил, что к Сергею отношусь крайне отрицательно.

— Что же нам теперь делать? — спросило Лида, беспомощно переводя взгляд с меня на Фому.

— Сухари сушить, — раздался чей-то грубый голос, — и запасаться гробами. Они вам сейчас понадобятся.

В дверях стояли три здоровенных лба и мерзко лыбились, предвкушая грядущую расправу. Все трое были вооружены и готовы пустить оружие в ход при малейшем неосторожном движении с нашей стороны. В пылу схватки и за разговорами мы не заметили, как те бандиты, что обыскивали противоположное крыло коридора, добрались до нашей половины.

— Бросить оружие! — скомандовал самый старший из них, огромный детина, похожий на портового грузчика. — Я не люблю повторять дважды. Ну!

Наши с Фомой трофеи со стуком упали на пол.

— Так, хорошо! — продолжал бандит, не отрывая от нас глаз. — А теперь пусть девчонка подойдет ко мне… Сундук, развяжи этих кретинов! — Он кивнул на Смурного и его товарища.

Я схватил Лиду за руку и крепко сжал ее.

— Не бойтесь, мы не дадим вас в обиду.

— Пусть девчонка подойдет ко мне! — повысил голос бандит и угрожающе поднял автомат. — Быстрее!

Сундук наклонился над Смурным, намереваясь освободить его от стягивающих конечности пут, но тут неожиданно грохнуло подряд сразу три выстрела, слившиеся почти в один, и бандиты, так и не успевшие понять, что же происходит, посыпались на пол, словно стебли, подкошенные умелой рукой косаря.

— Проклятье! — яростно прошипел один из них, судорожно дернулся и замер.

10.

В дверях, непринужденно облокотившись на косяк, стоял Мячиков и ласково улыбался.

— Я не опоздал? — спросил он, пряча пистолет в боковой карман пиджака.

— Григорий Адамович! — воскликнул я, кидаясь ему навстречу. — Это… вы!

— Я, мой друг, я, кому еще и быть? — мягко ответил он и вошел в комнату. — Ба, да здесь целое Ледовое побоище!

Фома и Лида стояли у окна и подозрительно смотрели на приближающегося Мячикова.

— Это вы… их?.. — спросила девушка, кивая на неподвижные тела бандитов.

— Я, девочка, я, — ответил Мячиков совершенно спокойным тоном, словно он сделал только что самое обычное, повседневное дело, недостойное даже упоминания. — Вы думаете, зря я их так?

— Ну, может быть, не стоило… — неуверенно произнесла Лида.

— Стоило, — твердо ответил Мячиков. — Иначе бы вы сейчас лежали на их месте. Ручаюсь вам, иного выхода не было. Эти выродки способны на все.

— Григорий Адамович, да откуда же вы взялись? — радостно воскликнул я, хватая его за руку и тряся изо всех сил.

— О, это большая тайна! — Он лукаво подмигнул.

— Все равно, как я рад вас видеть!

Фома тем временем собирал трофейное оружие. Обвешанный автоматами с головы до ног, он приблизился к нам.

— Пора уходить, — озабоченно сказал он. — Выстрелы наверняка привлекли внимание бандитов.

— Да-да, вы правы, молодой человек, — засуетился Мячиков и первым направился к выходу.

— Теперь нас четверо, и мы неплохо вооружены, — шепнул я Фоме. — Может быть, рискнем на открытую схватку? Как ты думаешь, Фома?

— Тебе решать, командир, но я бы не стал рисковать. Среди нас женщина, — и он кивнул на Лиду.

Да, подумал я, если ее убьют, я себе этого никогда не прощу. Напролом лезть нам, пожалуй, еще рано, здесь я вынужден был согласиться с Фомой.

— Идите за мной! — громким шепотом позвал нас Мячиков и скрылся в коридоре. Мы последовали за ним. Но не успели добраться до лестницы, как снизу послышалась отборная брань и топот ног. Мы бросились назад, в помещение, где только что разыгралась трагедия, и, миновав пять неподвижных тел, два из которых проводили нас мрачными взглядами, кинулись к окну. Иного выхода, как воспользоваться канатом, у нас не было. Первым спустился Фома, потом Лида, отважно шагнувшая в пустоту оконного проема. Следом полез было я, но…

— Григорий Адамович, где вы? — невольно вырвалось у меня.

Мячикова нигде не было. Он исчез так же внезапно, как и появился. У меня не было времени, чтобы предаваться размышлениям на этот счет, и я быстро последовал вслед за своими друзьями.

Фома и Лида уже ждали меня внизу, стоя по колено в воде.

— Мячиков пропал, — сказал я, оказавшись рядом с ними.

Фома недоуменно уставился на меня.

— Бежим отсюда, мы все равно не сможем помочь ему! — крикнул я, услышав сверху грубые проклятия, и помчался вдоль стены, увлекая за собой Лиду.

Фома снова поскользнулся и грохнулся в воду, но тут же вскочил на ноги и догнал нас. Добежав до угла, мы остановились, чтобы перевести дух.

— Вон они! — услышал я сзади. — Стреляй же, Курт!

Курт? Откуда он здесь взялся? Ведь он охранял спортзал…

По воде хлестнула автоматная очередь, но мы к тому времени уже успели завернуть за угол.

— Куда теперь? — задыхаясь, спросил Фома. С его одежды ручьями текла вода.

Я кивнул в сторону одноэтажных построек и гаража.

— Туда!

Мы бросились бежать, теперь уже не думая об осторожности и уповая лишь на свои быстрые ноги и счастливую звезду. Нам с Фомой приходилось поддерживать Лиду с обеих сторон, так как бежать на каблуках по скользкому льду, да еще по колено в воде — это, признаться, не под силу даже самому выдающемуся бегуну.

Мы благополучно достигли построек и скрылись за стенами одной из них. Сколько минут понадобится бандитам, чтобы добраться до нас? Три? Пять? Что делать дальше? Бежать в лес, где нас перестреляют, словно кроликов? Или засесть в одном из этих домиков и отстреливаться, пока хватит патронов? Последний вариант показался мне не лишенным смысла. Мы смогли бы держать под прицелом те двадцать — двадцать пять метров, отделяющих нас от основного здания. А там и Щеглов подоспел бы с опергруппой.

— А, черт! — услышал я голос Фомы. Вот не думал, что будущий служитель Божий способен поминать врага рода человеческого!

Фома споткнулся и в очередной раз грохнулся оземь. Причиной этому послужил люк канализационного колодца. К счастью, местность здесь шла несколько вверх и потому не была залита водой, как все вокруг, так что на этот раз Фома отделался только лишним синяком. Забрав у него все наши трофеи, состоявшие из пяти автоматов, я обвешался ими, словно елка в канун Нового года игрушками (вот бы сейчас попозировать перед фотоаппаратом!) и сочувственно похлопал его по плечу.

— Ничего, Фома, до свадьбы заживет. Ты пока отдохни, а я потаскаю этот металлолом. Он нам еще может пригодиться.

Со стороны главного здания раздалось несколько автоматных очередей, причем стреляли одновременно из нескольких точек и, судя по многочисленным фонтанчикам, забившим вдруг вокруг нас, стреляли исключительно по нам. Мы оказались в положении, выбраться из которого можно было только чудом. До поры до времени нас скрывала глухая стена деревянной постройки, но проникнуть внутрь, как я предполагал сначала, теперь не было никакой возможности: вход находился в зоне, отлично простреливаемой из здания.

— Худо дело, — покачал головой Фома.

— Да уж хуже некуда, — согласился я.

И тут меня осенила мысль, которая впоследствии оказалась решающей во всей этой жуткой истории. Люк! Ведь под нашими ногами был люк канализационного колодца, о который споткнулся Фома!

— Помоги! — крикнул я Фоме и схватился за массивную металлическую крышку. Он тут же понял мою затею и бросился на помощь. В два счета мы скинули крышку и заглянули вниз. Колодец был неглубоким, на дне его плескалась вода и поблескивали мокрые трубы. В вертикальную кирпичную кладку была вделана железная лестница, покрытая толстым слоем ржавчины.

— Я пойду первым, — решительно заявил я, — следом вы, Лида, а последним полезет Фома. Оружие я беру с собой, чтобы Фоме было легче закрыть за нами люк. Живее, ребята, дорога каждая секунда! Эти головорезы в любой момент могут перейти к решительным действиям!

11.

Я ринулся вниз, не успев даже заручиться их согласием, и в следующую минуту оказался чуть ли не по пояс в воде. Воздух здесь был спертый, явственно ощущалась нехватка кислорода, пахло какой-то гадостью и гнилью. Колодец вел в низкий горизонтальный тоннель. Только я собрался было крикнуть Лиде, чтобы они поторопились, как крышка люка вдруг со скрежетом упала и я оказался в кромешной тьме. И тут же сверху, над самой моей головой, отчетливо прозвучала короткая автоматная очередь, затем еще одна, и еще, и еще… Сердце мое сжалось от бессилия и боли. Не успели! Пока мы возились с люком, бандиты наверняка добрались до одноэтажной постройки, за которой мы прятались, и застали Фому с Лидой врасплох. А Фома, чтобы не выдавать моего местонахождения, в самый последний момент успел, видно, закрыть крышку люка. Э-эх, ребята!.. Я чуть было не расплакался от отчаяния и обиды на судьбу за этакие выкрутасы, но сдержался и лишь до крови закусил губу. Первым моим порывом было броситься им на выручку, но уже в следующий момент я трезво оценил ситуацию. Чем я мог им помочь? Как только я попытаюсь открыть люк, меня тут же схватят и… Что будет дальше, нетрудно себе представить. Либо меня тут же пристрелят, либо вернут в спортзал — и тот и другой вариант меня нисколько не устраивал, тем более что своим попавшим в беду друзьям я все равно ничем помочь не смогу. Остается только идти вперед по этому темному тоннелю, неизвестно куда ведущему. Положение мое было незавидным. Я стоял в холодной, мутной, грязной воде, в совершенной темноте, промокший до нитки и продрогший словно цуцик, обвешанный автоматами, задыхающийся от тошнотворной вони и смрада. Во что бы то ни стало нужно было выбираться отсюда — но где искать выход? Обратный путь был для меня закрыт, но наверняка где-то есть другой люк. Я смутно сознавал, что, спасая себя, я спасу и всех остальных — по крайней мере, именно с этой целью я покинул спортзал.

Определив по памяти и по расположению труб направление, в котором следовало бы двигаться — тоннель тянулся в сторону главного здания, я успел это заметить еще до того, как люк захлопнулся, — я ощупью, кляня все на свете и в особенности эту дурацкую поездку, согнувшись в три погибели и поминутно касаясь спиной влажного, липкого свода, поддерживая автоматы так, чтобы в них не залилась вода, стараясь держать равновесие и не наступать на скользкие трубы, медленно двинулся вперед. Где-то капала вода, два или три раза я больно ударился головой о какие-то выступы. Стиснув зубы и едва сдерживаясь, чтобы не завыть от отчаяния, я все же продолжал свой путь, уткнувшись носом в водяную жижу и до самых кишок ощущая всю прелесть ее аромата, будь он трижды проклят!.. Знать бы, что все эти муки не зря…

Внезапно под ногами захрустело битое стекло, а откуда-то сверху упала чуть заметная полоска света. В душе моей блеснул слабый луч надежды. Я осторожно поднял голову и к неописуемой радости обнаружил, что стою на дне колодца, как две капли воды похожего на тот, через который я проник в этот ад десять минут назад. Будь я верующим, я бы вознес хвалу Богу за оказанную милость.

Осторожно, чтобы не создавать лишнего шума, я стал карабкаться наверх. Сердце мое бешено стучало в груди, готовое вырваться наружу, когда я уперся головой в массивную крышку и попытался ее приподнять. Что ждет меня там, наверху, — погибель или спасение?

Крышка чуть приоткрылась, и взору моему представилось жилое помещение. Тишина была полнейшая. Выждав несколько секунд и убедившись, что в помещении никого нет, я отважился на риск и решительно отодвинул крышку люка в сторону. Она с грохотом поддалась. Кто-то громко взвизгнул. Я понял, что обнаружил себя, и быстро выскочил из своего укрытия, взяв один из автоматов на изготовку.

— Кто здесь? — крикнул я, резко поворачиваясь корпусом на все триста шестьдесят градусов.

В дальнем углу, на старом, до дыр протертом диване сидел полный мужчина с обрюзгшим лицом, тусклым взглядом и толстыми губами, а метрах в трех от него, застыв в испуганной позе, стояла… практикантка Катя!

— Руки вверх! — рявкнул я, устремив автомат на мужчину.

— Да бросьте вы, — устало отмахнулся он, не удостоив мое требование вниманием.

— Ой, да это же он! — завизжала Катя и бросилась ко мне. Я едва успел отвернуть автомат, как она уже повисла у меня на шее.

— Что вы, что вы, — забормотал я смущенно, — зачем же так…

Я поймал на себе подозрительный взгляд полного мужчины.

— Кто вы? — спросил он с едва заметным интересом.

— Я — Максим Чудаков, — с достоинством заявил я, — и представляю здесь органы правопорядка. Лучше объясните, где я нахожусь?

Катя наконец отцепилась от моей шеи, сияя радостной улыбкой, так идущей к ее круглому, еще детскому личику, и обернулась к мужчине.

— Я же говорила, что это он! — воскликнула она. — Он жил вместе с тем капитаном в одном номере. Помните, я вам рассказывала?

Мужчина кивнул. Я стоял посередине этого странного помещения и представлял собой довольно-таки комичную фигуру. С моей одежды ручьями стекала вода, образовав уже изрядную лужу под ногами, лицо мое, по-видимому, выражало крайнюю степень недоумения, и в довершение ко всему я был увешан автоматами, словно ходячий арсенал или какой-нибудь Рэмбо.

— Ой, да вы весь мокрый! — снова воскликнула Катя и озабоченно покачала головой. — Идите скорее к огню.

У стены стоял электрокамин и излучал живительное тепло. Я с готовностью принял приглашение девушки.

Мужчина с кряхтением поднялся с дивана и направился ко мне. Я предусмотрительно поднял оружие. Он горько усмехнулся и произнес:

— Да опустите вы свою пушку, не трону я вас. Отвечаю на ваш вопрос: вы находитесь в подвале дома отдыха «Лесной», в так называемой «преисподней». Вам это что-нибудь говорит?

Я оторопело уставился на него. Наверное, мое лицо выражало сейчас такую растерянность, что он утвердительно кивнул и продолжал:

— Значит, говорит. Это упрощает дело. Следовательно, вам не нужно объяснять, что это милое помещение служит укрытием двум десяткам бандитов и их главарю, Баварцу.

— Не нужно, — хрипло ответил я.

«Преисподняя» тянулась метров на двадцать в длину и освещалась тусклым светом трех или четырех лампочек, лишенных абажуров и свисающих с потолка на кривых, узловатых проводах. Интерьер представлял собой уродливую смесь роскоши, запустения и безвкусицы: около десятка дорогих, прожженных в некоторых местах и залитых вином ковров было разбросано по бетонному полу; в дальнем конце помещения на металлической балке, пересекавшей потолок, болталась изрядно пострадавшая от ночных оргий хрустальная люстра; среди немногочисленной мебели отечественного производства попадались вычурные образцы мебели импортной или добротной старинной; по всему полу, и особенно у стен, валялись пустые бутылки из-под водки и других горячительных напитков; на столах, которых я насчитал здесь штук пять, громоздилась грязная посуда с остатками пищи; три телевизора, один из которых был с обнаженными внутренностями и разбитой трубкой, стояли прямо на полу — словом, все здесь говорило о том, что передо мной жилые апартаменты людей, чей культурный и эстетический уровень мало чем отличался от уровня животного. Впрочем, никакое животное не смогло бы выжить в этом хлеву, насквозь пропитанном потом множества немытых тел, спиртным перегаром, миазмами полусгнивших продуктов и тошнотворным запахом сигаретных «бычков», десятки и сотни которых густо устилали и пол, и ковры, и столы, и даже лежанки, на которых бандиты, видимо, отсыпались после бурных возлияний и шумных попоек. Судя по спертому, влажному воздуху, помещение не проветривалось месяцами. Всеобщий потоп, хотя и незначительно, коснулся и «преисподней» — в двух-трех местах растеклись обширные лужи, ковры и мебель набухли от сырости, пахло плесенью и гнилью. Стены были испещрены нецензурщиной и фольклором уровня общественных туалетов.

— Не волнуйтесь, — насмешливо произнес мужчина, поймав мой настороженный взгляд, — бандитов здесь нет — если не считать меня, конечно. Мы с этой милой девушкой предусмотрительно заперлись изнутри.

— Кто вы такой? — спросил я в упор.

— Моя фамилия мало что вам скажет, — пожал он плечами. — Ну, допустим, Харитонов.

— Он работает шеф-поваром, — сказала Катя.

— А! Так это вы отравили Потапова! — воскликнул я грозно и крепче сжал автомат. — Отвечайте — вы?

Он печально опустил голову.

— Я об этом очень сожалею, — произнес Харитонов чуть слышно. — Вам этого не понять, молодой человек, а я ведь всю свою жизнь честно проработал в общепите…

— Да уж куда мне, — зло проговорил я, не спуская с него глаз. — Поднимите лучше руки!

— Да не трону я вас, нужны вы мне… А руки поднимайте сами, если хотите… И нечего сверлить меня глазами, я вас не боюсь. Я теперь никого не боюсь, а смерть сочту за избавление. И зачем я только связался с ними! Надо было сразу уходить отсюда, пока они не втянули меня в свои черные дела. Да уж теперь поздно, прежнего не воротишь.

— Отвечайте, вы отравили Потапова? — решительно произнес я.

— Я, молодой человек, я. И своей вины не отрицаю.

— Зачем вы это сделали?

— А затем, молодой человек, что яд предназначался не для этого несчастного, перед которым я теперь в неоплатном долгу, а совсем для другого человека, — повысил голос Харитонов, в упор глядя на меня. — Нет, не для человека, а для выродка, для оборотня, отравить, раздавить, уничтожить которого — долг каждого честного человека.

— Кто же он, этот человек?

— Понятия не имею, кто он на самом деле, но здесь его зовут Артистом.

У меня перехватило горло от одного звуках этого имени. Опять Артист!

— И вы пошли, — продолжал я, — на это… отравление только потому, что в жертвы предназначался Артист?

— Да, именно так.

— Согласились бы вы отравить любого другого человека?

Он пожал плечами.

— Вряд ли.

В этом «вряд ли» было больше убедительности, чем если бы он просто сказал «нет». Я опустил автомат.

— Каким ядом был отравлен Потапов?

— Не знаю. Яд мне передал Курт, правая рука Баварца.

Я кивнул. С Куртом я уже имел честь познакомиться.

— Во что был подмешан яд?

— В одну-единственную котлету, специально приготовленную лично мною. Она предназначалась для Артиста.

— Каким же образом эта единственная котлета попала в тарелку Потапова? Объясните!

Он беспомощно развел руками.

— Вот чего я никак не могу понять, так именно это. Ведь я сам видел, как порцию с той котлетой Артист самолично взял с раздачи.

— Артист… — я растерянно посмотрел на него. — Вы уверены?

— Абсолютно! На все сто! Я сам положил злополучную котлету в его тарелку. Сам!

Да, было от чего свихнуться.

— Вы лично знакомы с Артистом?

— Лично — нет, но неоднократно видел его здесь и наслышан о его мерзких делах.

— Как он выглядит? — быстро спросил я, подавшись вперед. — Кто скрывается под этим прозвищем?

Он не успел ответить. В дверь кто-то гулко забарабанил.

— Откройте! — грубо потребовали снаружи. — Эй, кто там? Что за дурацкие шутки? Ты, Харитон? Хорош борзеть, старый хрен, открывай!

— Что случилось? — услышал я спокойный голос Баварца.

— Да Харитон заперся. Подлюга! Небось бормоты налакался…

— Девчонка с ним?

— А я почем знаю!

Послышался негромкий стук в дверь.

— Макар Иванович, будьте так любезны, откройте, пожалуйста, дверь, — чуть слышно произнес Баварец.

Катя инстинктивно прижалась ко мне.

— Я боюсь! — прошептала она, вся дрожа.

Харитонов напрягся и сжал кулаки, его толстая, мясистая шея стала багровой.

— Я не дам вас в обиду, — храбро шепнул я девушке в самое ухо. Я почувствовал такой прилив отваги, что готов был сразиться с целой армией Баварцев, Куртов, Утюгов, Сундуков, Смурных и им подобной нечисти. Мне вдруг стало ясно, что чувствовали средневековые рыцари, идя на подвиги ради прекрасных дам.

— Слышите, Макар Иванович? — снова произнес Баварец. — Не заставляйте меня прибегать к крайним мерам. Откройте дверь, или я прикажу стрелять.

Я взглянул на дверь. Она была обита листовой жестью, но автоматная очередь наверняка прошьет ее насквозь.

— Ну нет, — процедил сквозь зубы Харитонов и решительно шагнул к двери, — достаточно я совершил подлостей в этой жизни. Хватит!.. Слышишь, Баварец? Убирайся прочь и забери свое шакалье! Девушку я вам не отдам — и точка!

Баварец оказался терпеливее, чем я думал.

— Зря вы так горячитесь, Макар Иванович. Я ведь все равно войду, если потребуется, вы же меня знаете.

— Знаю, — глухо произнес Харитонов, — на свою беду.

— А беды может не случиться, если вы будете благоразумны. Давайте жить в мире и согласии, а, Макар Иванович?

— Да что ты с ним цацкаешься, Баварец! — нетерпеливо проревел кто-то из-за двери. — Только моргни — и я шарахну по этой скорлупе из своей пушечки — одни щепки полетят!

Харитонов резко повернулся к нам. Глаза его светились решимостью и покорностью выбранной судьбе, страха в них не было в помине.

— Уходите! — чуть слышно шепнул он и махнул рукой в сторону люка, из которого я появился четверть часа назад. — Быстрее!

— А вы? — спросил я, кидаясь к люку и увлекая девушку за собой.

— На мне кровь человека, — спокойно сказал он, — и я обязан смыть ее. Прощай, Катюша!.. Да идите же вы, чтоб вас!.. — крикнул он, заметив мою нерешительность.

Я схватился за крышку люка. Катя крепко держалась за мою руку.

— Вы совершаете ошибку, Макар Иванович, — снова раздался бесстрастный голос Баварца, — притом ошибку грубейшую. Воля ваша, вы сами выбрали свою судьбу. Я умываю руки… Давай! — Последнее слово явно адресовалось кому-то снаружи.

Автоматная очередь наискосок прошила дверь, пробив ее в нескольких местах. Харитонов вздрогнул, пошатнулся, схватился за грудь и упал на затоптанный множеством грязных ног ковер.

— Макар Иванович! — закричала Катя и рванулась было к нему, но я удержал ее.

— Идемте отсюда! Скорее, Катя! Мы все равно не сможем ему помочь. Видите, что творится?

Мощные удары в дверь гулко отдавались под низкими сводами «преисподней».

— Как же это? А? Как же? — шептала Катя, широко раскрыв глаза и безропотно подчиняясь мне. Я уже спустился вниз и теперь помогал девушке, поддерживая ее за талию. Когда мы достигли дна колодца, я снова поднялся наверх и задвинул крышку люка.

Но прежде чем окончательно поставить ее на место, где-то вдалеке я услышал беспорядочные выстрелы. Ломиться в дверь тут же перестали.

12.

Я спустился вниз, ощупью нашел руку Кати, так и не пришедшую в себя от потрясения, и потащил ее вслед за собой по подземному тоннелю. Она не сопротивлялась. Я хорошо запомнил, с какой стороны пришел сюда, и решил двигаться в прежнем направлении — туда, где еще не ступала моя нога и где я надеялся найти выход. Снова потянулись бесконечные метры этого мерзкого тоннеля, до половины заполненного гнилой водой. Мы миновали небольшой, градусов под сто пятьдесят, поворот и двинулись дальше. Внезапно я уперся головой во что-то твердое. Я поднял глаза и едва сумел различить во тьме, что тоннель кончился и передо мной глухая бетонная стена. Трубы, сопровождая нас на протяжении всего пути, теперь устремились вверх. Я выпрямился и расправил затекшее тело; девушка последовала моему примеру. Она молча сносила все тяготы этого ужасного путешествия, вызывая во мне чувство восхищения.

— Еще немного, — подбодрил я ее, — и мы выберемся отсюда.

Хотелось бы мне самому в это верить!

Вертикальный лаз, вдоль которого шли теперь трубы, был узок, но не настолько, чтобы в него не мог протиснуться человек моей комплекции. Я нащупал на стене ржавые стальные скобы и начал подниматься наверх. Автоматы, болтавшиеся у меня на шее, мешали мне двигаться, но я старался не обращать внимания на эти мелочи.

— Не отставайте, Катя! — шепнул я девушке.

Узкая полоска света внезапно ударила мне в глаза. Скобы кончились, как, впрочем, и сам лаз, дальше трубы были замурованы в теплоизоляционные материалы и бетон. Я стоял на предпоследней скобе, спиной прислонившись к трубе, и с надеждой смотрел на щель между неровным краем бетонной панели и деревянным щитом, который в этом месте заменял участок стены. За щитом отчетливо слышались голоса. Я приник к щели. В поле зрения попало распахнутое окно, обшарпанные стены, чуть левее — пустой шкаф со стеклянными дверцами, на котором пылились спортивные кубки и глобус с дырой на месте Саудовской Аравии… Сердце бешено забилось. Так я же вернулся туда, откуда начал свой путь!

Прямо передо мной возникла физиономия седого доктора.

— Иван Ильич! — заорал я что было мочи и забарабанил в щит. — Откройте скорее! Это я, Максим!

В два счета щит был сорван со стены, и я оказался в объятиях седого доктора. Кто-то помог выбраться обессилевшей Кате.

— Вот не знал, что в этом доме привидения водятся, — похлопал доктор меня по плечу и улыбнулся. — Рад вас видеть живым и здоровым, Максим. Вы как нельзя более кстати. Рассказывайте, что с вами произошло, только покороче.

В двух словах я поведал доктору обо всем, что со мной произошло с момента нашего с Фомой бегства из спортзала. Помимо нас в помещении оказалось еще несколько человек. Они плотным кольцом обступили меня и с жадностью слушали мой сбивчивый и торопливый рассказ.

— Жаль ребят, — печально произнес доктор, имея в виду Фому и Лиду. — Но надежды терять не будем, возможно, им повезло, как и вам… Ого, я вижу, вы не с пустыми руками! — Он кивнул на мой арсенал. — Помогите, товарищи!

Меня вмиг разоружили, и я с облегчением вздохнул. Доктор бережно взял один автомат в руки.

— «Калашников». Отличная машина, скажу я вам, только я ее уже не застал. Меня ведь в самом начале сорок пятого мобилизовали, а тогда другие красавцы на вооружении были. Что ж, придется, видать, и из этого пострелять. Вспомним молодость, мужики, а?

— Вспомним, вспомним! — дружно ответило ему сразу несколько голосов. — Фашиста били, и этих подонков побьем. Не впервой, поди.

Помимо доктора моим арсеналом завладели еще четверо мужчин. Несмотря на их преклонный возраст, все они горели желанием сразиться с бандитами и отстоять свои жизни и жизни остальных пленников. Я понял, что оружие попало в надежные руки — передо мной были бывшие фронтовики.

Тут только я заметил, что губа у доктора рассечена. Он поймал мой взгляд и махнул рукой.

— Не обращайте внимания, Максим. Это мерзавец Курт мне удружил. Ну ничего, попадется он мне…

Мне вспомнились слова Лиды о том, как доктор бросился ей на выручку и как получил удар сапогом в лицо. Я выразил ему свое сочувствие.

— Да что я, — сказал доктор, — вот Сергею действительно досталось.

— Сергею? — удивился я.

Чтобы рассеять мое недоумение, Иван Ильич поведал мне следующее. Вскоре после нашего бегства в спортзал явился Смурной. Осмотрев пленников, он обратил внимание на Лиду — единственную молодую девушку среди них, схватил ее за руку и поволок за собой. Она отбивалась, кричала, звала на помощь, но Смурной лишь ухмылялся в ответ и рычал что-то похабное. Сергей попытался было возразить против подобного обращения с супругой, но дальше этого беззубого протеста у него дело не пошло. Смурной даже не обернулся. И тогда Иван Ильич бросился на бандита, но Курт, до сих пор безучастный ко всему происходящему, молниеносным ударом сшиб несчастного доктора с ног. Смурной, уже в дверях, обернулся и загоготал, а Курт со скучающим видом уставился в окно. Прошло минут пять. Доктор, вернувшись к теннисным столам, не спускал глаз с Курта. И тут произошло неожиданное. Сергей, в груди которого все клокотало, с перекошенным от гнева лицом стремительно ринулся на Курта, и не успел тот глазом моргнуть, как оба уже покатились по полу. Схватка была короткой и жестокой. Обладавший гораздо большим опытом в драках и нанесении телесных увечий, Курт в два счета сбросил с себя противника, хотя и превосходящего его силой, выхватил из-за пояса нож и нанес Сергею сильный удар в область лица. К счастью, Сергей увернулся, и нож лишь скользнул по его щеке, распоров ее. На этом Курт успокоился и в дальнейшем держал противника под прицелом автомата, а Сергей с помощью доктора вернулся к столам, обещая расправиться со всей их бандой сразу же, как представится случай. Курт захохотал, а через десять минут покинул спортзал, так как кто-то позвал его, и больше не появлялся. Видимо, решил доктор, охрану выставили с той стороны двери.

Уход Курта послужил сигналом для активных действий всех пленников. Чтобы впредь не терпеть издевательств от бандитов, было решено забаррикадировать дверь и не впускать их внутрь, пока не прибудет подкрепление от Щеглова — седой доктор обнадежил людей, что помощь вот-вот придет и все их беды разом прекратятся. Люди, уставшие от неизвестности и страха, с готовностью ухватились за эту весть, словно утопающие за соломинку. По распоряжению доктора (Иван Ильич единодушно был признан командиром в этот критический час) дверь в спортзал — а она открывалась внутрь — завалили матами, бухтами каната и теннисными столами, причем сооружение получилось настолько надежным и впечатляющим, что никакая сила, казалось, свалить его не сможет.

Доктор же, пока велось возведение баррикады, проник в кабинет спортинструктора и обнаружил раскрытое окно. Догадаться о том, что мы с Фомой воспользовались именно этим путем, было для него делом двух секунд. На случай попытки бандитов проникнуть в спортзал через главную дверь, решил доктор, сюда можно будет укрыть женщин и наименее пригодных для боевых действий мужчин. Словом, доктор намеревался всерьез противостоять вооруженной банде и, если потребуется, подороже продать свою жизнь. Все без исключения пленники решительно поддерживали своего командира — кроме Сергея, который не согласен был ждать ни минуты, с яростью носился по залу и готов был пробить стену собственным лбом. И пробил бы, если бы не распахнутое окно, на которое он случайно наткнулся в кабинете спортинструктора. Его держали впятером, оттаскивали от окна, и лишь перед самым моим появлением его удалось уломать. Махнув в сердцах рукой, он убежал в зал, попутно обозвав доктора и его помощников пособниками бандитов и бесчувственными кретинами. Нетрудно догадаться, что мой арсенал в составе пяти автоматов пришелся защитникам баррикады более чем кстати.

Доктор только успел закончить свой рассказ, как в кабинет влетел взъерошенный Сергей и сразу же устремился ко мне.

— А, Максим! — обрадовался он и тряхнул меня за плечи так, что я больно прикусил язык. — Говори, ты видел ее? Где она? Я знаю, ты видел ее! Не молчи же!

Огромный, всклокоченный, со свежим багровым шрамом на левой щеке, весь перепачканный кровью, с глазами, готовыми испепелить любого, кипящий, бурлящий, буквально выплескивающий потоки страсти и гнева, — он совсем не походил на того флегматичного, капризного, вечно брюзжащего маменькина сынка, каким я его успел узнать за эти дни. Клянусь чем угодно, но таким он мне был явно по душе! Я улыбнулся — несмотря на всю трагичность нашего положения.

— А-а, ты знаешь, где она! — он тряс меня как грушу. — Скажи, где ты ее видел? Отведи меня туда, и я пришибу того негодяя, посмевшего… посмевшего, — он судорожно сглотнул, — коснуться ее своими грязными лапами! Веди же меня, Максим?

Тут он заметил в руках у доктора автомат. Глаза его вмиг вспыхнули дьявольским огнем.

— Вот что мне нужно!

— Ну нет, — доктор крепче сжал оружие, — эта штуковина мне самому пригодится. А ты и кулаками поработать можешь — вон они у тебя какие.

— Верно! — подхватил кто-то. — Не трожь пушку! У нас каждый ствол на счету.

Сергей заскрежетал зубами и расправил плечи.

— Ладно, черт с вами! — Он порывисто обернулся ко мне. — Веди, Максим! Где ты ее оставил?

Я беспомощно посмотрел на доктора и развел руками. Видимо, придется мне в третий раз спускаться в этот зловонный тоннель.

— Хорошо, Сергей, я покажу тебе дорогу, — сдался я наконец, — но, боюсь, ты будешь бессилен что-либо предпринять. — И я рассказал ему все, что произошло с Лидой.

Он застонал, но от решения своего не отказался. И тогда я шагнул к темному лазу, из которого десять минут назад выбрался с практиканткой Катей.

— Идите, идите, Максим, — напутствовал меня доктор, — и будьте осторожны. Приглядывайте за этим бугаем, чтобы по дурости под пули не лез, — сам не уцелеет и девушку не вызволит.

Я спускался вниз, чувствуя над собой нетерпеливое сопение Сергея, и в душе радовался и за него, и за Лиду — дай-то Бог, чтобы с нею все было в порядке! И еще Фома… Где они сейчас? Живы ли, в безопасности ли? Сомнения терзали мою душу, неведение не давало покоя…

Мы уже шли по тоннелю, согнувшись в три погибели; я не видел Сергея, но отчетливо слышал его громкое дыхание у себя за спиной. Просто удивительно, как он, при его далеко не миниатюрном телосложении, умудрился втиснуться в узкий тоннель — узкий даже для меня!

— Стой! — рявкнул он и схватил меня за плечо. — Я слышу ее голос! Это она!

Я едва удержал равновесие. Не хватало еще, чтобы у этого психопата начались слуховые галлюцинации! Я прислушался, но ровным счетом ничего не услышал. Мы как раз находились под люком, который вел в «преисподнюю». Я пожал плечами (насколько это позволяли габариты тоннеля) и двинулся было дальше, но Сергей крепко держал меня за полу пиджака.

— Я слышу ее голос, — упрямо твердил он. — Она там, наверху. Ты как хочешь, а я полез.

— Не делай глупостей! — предостерег я его, но было уже поздно: он проворно карабкался по ржавой лестнице наверх — туда, откуда чуть заметно пробивался тусклый, дрожащий свет. Уперевшись головой в крышку люка, он рывком сдвинул ее в сторону и вылетел из колодца. Не решаясь оставлять его одного, я последовал за ним.

Но как только голова моя оказалась вровень с бетонным полом «преисподней», в десяти сантиметрах от своего носа я неожиданно увидел чьи-то ноги — они принадлежали явно не Сергею. Кто-то схватил меня за плечи и выдернул из люка, словно пробку из бутылки. В следующее же мгновение я оказался в объятиях Щеглова.

13.

— Вот ты где, Максим, дружище! — мял он меня своими ручищами. — Рад видеть тебя целым и невредимым. Честно говоря, боялся я за тебя.

Я не верил своим глазам. Передо мной стоял и улыбался Щеглов Семен Кондратьевич собственной персоной! Но когда в двух шагах от люка я увидел Фому, живого и ухмыляющегося, а чуть поодаль — Лиду в объятиях счастливого Сергея, мне стало ясно, что мир поистине полон чудес.

Описывать свои чувства я не стану, замечу лишь, что все это походило на сказочный сон или на проделки доброго волшебника. Фома крепко стиснул мою ладонь, а Лида едва сдерживала слезы счастья, когда обеими руками держала своего героя-супруга, чтобы вновь не потерять его. Тогда-то я впервые увидел, что Сергей способен улыбаться. И улыбка эта, надо сказать, весьма ему шла, буквально на глазах преображая объятого праведным гневом мужчину в беззаботного подростка, еще по-детски наивного, но уже осознающего себя личностью. Словом, все закончилось просто превосходно. Впрочем, это был еще не конец.

Я осмотрелся. В «преисподней» царил полумрак. Ни одна из лампочек не горела — видимо, кто-то прекратил подачу электропитания. Помещение освещалось несколькими карманными фонарями, развешанными по стенам подвала, но толку от них было не больше, чем от светлячков в ночном лесу. Помимо нас пятерых, здесь находилось еще несколько человек, но сколько их было и как они выглядели, я разглядеть не мог из-за явно недостаточного освещения. Скорее по наитию и логике вещей, чем в результате наблюдения, я понял, что Щеглов вернулся в дом отдыха не один, а с обещанным подкреплением, этими сумрачными, полуневидимыми, неподвижными силуэтами. Они старались не попадать под прямые лучи света, отбрасываемые фонарями, — сказывалась профессиональная привычка все видеть самим и оставаться незримыми для вероятного врага — и все же у двоих или троих я заметил в руках блеснувшее оружие. Как Щеглов попал сюда, в это бандитское логово, оставалось для меня загадкой — до тех пор, конечно, пока гений современного сыска не развеял моего неведения. Тогда же я узнал историю Фомы и Лиды.

— Когда мы оцепили здание дома отдыха со всеми его пристройками, — рассказывал Щеглов, — перед нами встал вопрос: как проникнуть внутрь незамеченными? Мы тогда уже поняли, что в доме творится что-то неладное, и в открытую занимать здание не рискнули — я знал, что здесь находится около тридцати несчастных «отдыхающих», которые в любой момент могут быть превращены в заложников. Нам удалось незаметно занять постройки, примыкающие к зданию, и как следует укрепиться на этом рубеже. — Я вспомнил неясные силуэты, виденные мною в окне одного из домиков, и все понял. — Потом внезапно началась стрельба, хотя никто из наших ребят себя не обнаружил — за это я ручаюсь. И вот тут-то появилась эта парочка, — Щеглов кивнул на Фому с Лидой. — Правда, был еще третий, но он сразу же исчез.

— Это же был я! — воскликнул я.

— Теперь-то я знаю, что это был ты, а тогда твое исчезновение внесло замешательство в ряды нашей группы. Но вот этот молодой человек, — он снова кивнул на Фому, — вовремя ввел нас в курс дела.

— Я ведь не знал, Максим, — смущенно произнес Фома, — что эти люди — из милиции…

— Мы решили, — вставила свое слово Лида, — что попали в лапы к бандитам.

— Вот-вот, — подхватил Фома, — потому я и поспешил захлопнуть крышку люка. Зачем, думаю, всем троим пропадать?

— Спасибо, Фома, — с чувством произнес я.

Он махнул рукой.

— А вышло так, что я оказал тебе медвежью услугу. Пока выяснили наши личности, прошло достаточно времени, чтобы ты успел скрыться.

— Но это было бы еще полбеды, — нетерпеливо перебил Фому Щеглов, — если бы наши ребята, наткнувшись на этих искателей приключений, не обнаружили себя. Началась перестрелка, и мы довольно скоро вынудили Баварца и его компанию прекратить огонь. Тем временем я, старший лейтенант, — он ткнул пальцем куда-то в темноту, — и еще несколько человек воспользовались канализационным колодцем, чтобы проникнуть в здание, — а идея эта, бесспорно, твоя, за что мы тебе очень благодарны — и попали сюда. Если не ошибаюсь, это и есть «преисподняя».

Я кивнул.

— Совершенно верно. Я здесь тоже успел побывать и случайно стал свидетелем еще одного убийства.

— Ты имеешь в виду шеф-повара? — спросил Щеглов с интересом. — И что же здесь произошло?

Я рассказал ему все — с того самого момента, как надо мною впервые захлопнулась крышка люка канализационного колодца. И только закончив рассказ, я заметил, что Щеглов — не единственный мой слушатель: рядом с ним стоял молодой блондин с погонами старшего лейтенанта и напряженно ловил каждое мое слово.

— Значит, у них теперь есть оружие, — подытожил Щеглов, закуривая. — Прекрасно! В случае опасности они смогут оказать сопротивление банде. Я сразу понял, что на Ивана Ильича можно положиться. Слышите, старший лейтенант?

— Да, — отозвался тот, — это меняет дело. Но против банды им все равно не выстоять. Я считаю, что пора принимать решительные меры.

— Не такой дурак Баварец, — возразил Щеглов, — чтобы устраивать перестрелку со своими же пленниками. Нет, он поступит по-другому — объявит их заложниками и вступит с нами в переговоры.

Старший лейтенант нахмурился.

— Я должен связаться с командиром, — сказал он и исчез в темноте.

— Семен Кондратьевич, — дернул я Щеглова за рукав, — у меня есть одна мысль. Что, если переправить людей, запертых в спортзале, сюда, в «преисподнюю»? Здесь они окажутся под защитой прибывшей группы. Как вы считаете?

Щеглов с сомнением покачал головой.

— Одно дело — ты, и совсем другое — пожилые женщины и больные старики. Я сам шел по этому проклятому тоннелю и знаю, что это такое. Нет, они там не пройдут.

— Пройдут, Семен Кондратьевич! — горячо возразил я. — Ручаюсь вам!

— А по-моему, — раздался сзади решительный голос старшего лейтенанта, — к предложению товарища Чудакова следует прислушаться. Переправив сюда пленников, мы, с одной стороны, решим вопрос с заложниками — и тем самым упредим возможность переговоров с Баварцем как с хозяином положения, а с другой — развяжем себе руки. Пока люди находятся в спортзале, мы не вправе ими рисковать. Пройти же по тоннелю им помогут мои ребята.

Щеглов с пристрастием тер подбородок.

— Надо все взвесить, прежде чем принимать решение, — сказал он.

— Я уже все взвесил, капитан, — безапелляционно заявил старший лейтенант и отдал лаконичное распоряжение кому-то в темноте. Две тени бесшумно метнулись к люку и исчезли в нем.

Щеглов беспомощно развел руками.

— Увы, когда требуется поработать головой, зовут старика Щеглова, но как дело доходит до драки, обходятся теми, у кого ноги длиннее да кулаки поувесистее. Впрочем, я не в обиде, у каждого своя сфера деятельности.

В этот момент в наружную дверь трижды громко постучали.

14.

— Эй, мусора, с вами Баварец говорить желает!

Щеглов и старший лейтенант переглянулись.

— Вы позволите мне вести переговоры? — учтиво поинтересовался Щеглов у старшего лейтенанта. Тот пожал плечами.

— Разумеется, капитан. Вы старший по чину.

— Благодарю.

— Так что передать Баварцу? — снова послышалось из-за двери.

— Никаких переговоров ни с Баварцем, ни с кем-либо другим мы вести не будем, — крикнул Щеглов. — Разговор возможен только в случае добровольной сдачи всей банды на наших условиях. Слышите, на наших!

— Э, нет, мусор, условия диктовать будем мы, это ты усвой себе как таблицу умножения. Иначе готовь три десятка гробов под весь свой престарелый контингент. В случае отказа от переговоров в десятиминутный срок заложники будут уничтожены.

— Ну, что я говорил, — вполголоса произнес Щеглов, переводя взгляд с меня на старшего лейтенанта.

— Вот именно, — огрызнулся тот. — Потому и необходима немедленная эвакуация людей из спортзала.

Щеглов кивнул. Справедливость замечания старшего лейтенанта была очевидной.

— Хорошо. Пусть Баварец войдет сюда. Через две минуты дверь будет открыта. И предупреждаю — без фокусов! Любая неосторожность с вашей стороны будет расценена как провокация и повлечет за собой ответные действия со стороны нашей. Не забудьте включить здесь свет.

— Свет будет.

— Баварцу оружия с собой не брать.

— Баварец никогда не носит оружия, — надменно отозвались из-за двери.

— Это действительно так, — шепнул я Щеглову. — Я дважды видел его, и оба раза он был без оружия.

— Вот как? — поднял брови Щеглов. — Интересный тип.

Внезапно вспыхнул свет. Я увидел около десятка крепких парней с автоматами, рассредоточившихся по подвалу. Они замерли в напряженных позах, ожидая появления главаря банды. Один из них, повинуясь приказу старшего лейтенанта, открыл дверь. В углу, у дивана, лежало чье-то грузное тело, покрытое грязной скатертью, снятой со стола. «Харитонов!» — догадался я.

Дверь со скрипом отворилась, и на пороге возник Баварец. Лицо его было спокойно и безмятежно.

— Здравствуйте, господа, — возвестил он. — Имею честь представиться — Баварец. Волею народа избран в председатели местного добровольного общества вольных стрелков. Прошу любить и жаловать.

— Прекратите кривляться, — строго сказал Щеглов.

Баварец закрыл за собой дверь и не спеша приблизился к нам. Наибольший интерес у него вызвала фигура Щеглова.

— Если не ошибаюсь, вы — Щеглов?

— Да, я старший следователь МУРа капитан Щеглов.

— Ваши звания мало интересуют меня, господин Щеглов. Некоторый интерес вы у меня вызываете исключительно как личность, ваше же место в структуре доблестных правоохранительных органов и выполняемые вами функции оставьте для ваших биографов и почитателей. Надеюсь, я удостоен чести вести переговоры лично с вами, господин Щеглов?

— Во-первых, не господин, а…

— Да-да, я знаю, господ у нас еще в семнадцатом под корень пустили. Теперь либо товарищи — это если по одну сторону колючей проволоки, либо граждане — если по разные. Так ведь, гражданин начальник?

— Довольно! — рассердился Щеглов. — Здесь вам не балаган!

— Вот именно. Здесь мой дом, и вы в него вторглись — без приглашения, заметьте. В Англии, например, есть хороший обычай, согласно которому дом мой есть крепость моя.

— Вы не в Англии.

— К величайшему моему сожалению. Верю, что и к вашему тоже. Впрочем, не будем щепетильными, вспомним старое доброе русское гостеприимство! Прошу к столу, господа!

Он сделал широкий жест рукой, как бы приглашая нас приступить к несуществующей трапезе, и отвесил шутовской поклон. Говорил он тихо, монотонно и на редкость спокойно. Я видел, что его спокойствие выводит Щеглова из себя. Глаза Баварца были пустыми и бесцветными, как стекло. Более серую, невзрачную, обыденную фигуру трудно было представить — и тем загадочнее, непостижимее казался он нам. Было совершенно очевидно, что он не испытывал ни малейшего страха.

— Или вы прекратите паясничать, — решительно заявил Щеглов, — или на этом наша беседа прекратится.

— Прошу покорнейше извинить меня, господин Щеглов, за мои дурачества. Виновата скука, господа, скука да тоска зеленая, довели меня, грешного, до ручки. Потому и оружия не ношу, чтобы развеяться как-то, — ан нет, скука не уходит, подлая, гложет изнутри, толкает на авантюры. Вот, к примеру, с месячишко назад пощипали мы дачку одного видного фрукта, из ваших, из партийных. Шмотки кое-какие, аппаратура, стекло-фаянс-хрусталь… Тут и шибануло меня по башке: а не сыграть ли тебе, Баварец, в благотворительность? Чем я хуже каких-то вшивых кооперативов, которые могут позволить себе шикануть и кинуть пару кусков в голодные рты российского обывателя? Ну и шиканул. Нашел одного бродягу и отвалил ему десять кусков в руки — на, говорю, жри, нищая твоя душонка, и помни Баварца. Так его аж затрясло, заколотило от страха, а на следующий день понесло в милицию, где он и сдался властям со всеми потрохами и щедрым моим подношением.

Зато если б я его позвал грабануть кого-нибудь или кооператив какой пощупать — с радостью побежал и за честь приглашение счел бы, а уж в добро награбленное вцепился бы — не оторвешь. А здесь — нате — спасовал, не понял порыва благородной души, струсил, мерзавец. А все потому, что порочен русский мужик до самых корней своих. Потому и скучно мне жить, господа, так скучно, что страх потерял. Вокруг одно быдло, зверье да хамье… — он махнул рукой.

Эта странная исповедь произвела на меня удручающее впечатление. Ясно было одно: Баварец жаждал высказаться, все равно перед кем, даже перед следователем МУРа, но обязательно высказаться, высказаться с одной лишь целью — развеять одолевшую его тоску, пощекотать себе нервы, утратившие способность реагировать на все человеческое, сыграть ва-банк с судьбой — и выиграть. Беда его была в том, что он всегда выигрывал. Но в схватке с Щегловым скуку его как рукой снимет, в этом я был уверен.

Баварец спохватился, хлопнул себя по лбу и направился в дальний конец подвала. Повинуясь чуть заметному кивку старшего лейтенанта, двое его сотрудников последовали за ним. А Баварец тем временем, откинув штору, проник в неожиданно открывшееся крохотное помещение; кроме неказистой тумбочки, узкой койки и распятия над ее изголовьем, там ничего не было. Через секунду Баварец появился вновь. В руках у него красовались две бутылки коньяка.

— Вот! — грохнул он их на стол. — Прошу, господа, испить. Этого добра у нас навалом.

— Уберите сейчас же! — грозно потребовал Щеглов. — И давайте приступим к делу.

— Воля ваша, — пожал плечами Баварец, — мое дело предложить.

Метко прицелившись, он швырнул обе бутылки в стоявший у стены мусорный бак. Бак отозвался звоном разбившегося стекла.

— Мои условия следующие, — бесстрастным тоном произнес Баварец, резко поворачиваясь к Щеглову. — Вы предоставляете мне вертолет с пилотом, а я возвращаю вам заложников целыми и невредимыми. На все раздумья вам отводится четверть часа. — Он взглянул на часы. — Сейчас пятнадцать тридцать. Если в пятнадцать сорок пять вертолет не будет подан, вопрос с заложниками решится крайне неблагоприятно для них, да и с вас, уверен, звездочки полетят. И никаких…

Он осекся и уставился на меня. От его холодного, рыбьего взгляда меня пробрала дрожь аж до самых мизинцев ног. Я отлично понял, что означал этот взгляд: он вспомнил, что видел меня в спортзале вместе со всеми пленниками, и теперь ломал голову над тем, как я оказался здесь. Баварец настороженно и на этот раз более тщательно оглядел подвал, и при виде Фомы, Сергея и Лиды недобрый огонек сверкнул в его глазах. Он криво усмехнулся и произнес, глядя прямо в глаза Щеглову:

— Поздравляю, капитан! Вам удалось-таки слегка развеять мою скуку, но, думаю, ненадолго. Итак, срок поставлен! Пятнадцать сорок пять, и ни минутой позже. Адью, господа!

— Э, нет, так дело не пойдет, — остановил его Щеглов. — Мы вас выслушали, теперь выслушайте и вы нас. В поставленный вами срок вся ваша банда сдает оружие и прекращает сопротивление, иначе…

— …иначе, — резко перебил его Баварец, — я прикажу уничтожить заложников, — он взглянул на меня, — по крайней мере тех из них, кто там остался. И довольно болтать, время работает не на вас.

Он повернулся и беспрепятственно вышел.

15.

Несколько секунд царило молчание.

— Опасный тип, — сказал наконец Щеглов. — Опасный и отчаянный. Как вы думаете, старший лейтенант?

Но старший лейтенант, воспользовавшись портативной рацией, в этот момент докладывал о результатах переговоров командиру подразделения ОМОН. Получив инструкции, он отдал распоряжение своим парням, и те мгновенно пришли в движение.

— Майор приказал немедленно спасать людей, — жестко сказал он, повернувшись к Щеглову. — Через канализационный люк, — добавил он, взглянув на меня.

— Иного выхода, нет, — кивнул Щеглов. — Баварец наверняка понял, что у спортзала есть второй выход, и постарается перекрыть его.

Крышка люка вдруг загремела, и в образовавшейся бреши показался один из парней, посланных старшим лейтенантом. Он легко выпрыгнул из люка и помог выбраться пожилой женщине — одной из тех, кто оставался в спортзале. Женщина едва дышала, силы вот-вот готовы были покинуть ее. Следом потянулись и другие заложники. Вскоре все бывшие «отдыхающие» дома отдыха «Лесной» были благополучно переправлены в «преисподнюю». Шествие выбившихся из сил людей замыкала пятерка вооруженных фронтовиков во главе с Иваном Ильичем. Седой доктор обменялся с Щегловым крепким рукопожатием.

— Браво, старший лейтенант! — воскликнул Щеглов, — поворачиваясь к молодому командиру. — Операция прошла блестяще. Я буду ходатайствовать перед начальством о вашем награждении.

— Благодарите товарища Чудакова, — смутился тот, — это его идея.

— Ну, с Максимом у меня будет разговор особый, — подмигнул мне Щеглов. — Он достоин всех почестей мира.

Теперь пришел черед смутиться мне.

За дверью послышались топот ног и отборная брань, затрещали автоматные очереди. Старший лейтенант взглянул на часы.

— Пятнадцать сорок пять. Срок ультиматума истек.

— Они обнаружили, что заложники исчезли, — сказал я.

— Да, теперь от них можно ожидать всего, что угодно, — добавил Щеглов. — Банда обречена, и они это знают не хуже нас.

Как бы в подтверждение его слов по двери полоснула автоматная очередь. На наше счастье, никто не пострадал.

— Получайте, мусора вонючие! — проревел кто-то снаружи. Я готов был поклясться, что это ревел Утюг. Последовала еще одна очередь.

— Агония, — резюмировал старший лейтенант, отступая в зону, недоступную для обстрела. — Сейчас все будет кончено. Майор знает свое дело.

Он оказался прав. Не прошло и десяти минут, как перестрелка внезапно стихла и старшего лейтенанта вызвали на связь.

— Все, банда обезврежена, — сказал он, отложив рацию, и впервые за все это время улыбнулся. — Можно выходить на свет Божий.

Омоновцы захватили здание и со знанием дела прочесывали этажи. Вся банда, включая так называемый обслуживающий персонал дома отдыха, была задержана, обезоружена и взята под надежную охрану. Ни одному бандиту не удалось улизнуть — впрочем, скрыться все равно бы никто не смог: зона дома отдыха была оцеплена сотрудниками милиции, а в небе кружило несколько вертолетов. Жертвы были минимальны: два бандита убиты и четверо ранены; группа захвата не пострадала совсем. Бандитов согнали в столовую, в их же компанию попали и четверо алтайцев во главе со Старостиным, которые так и не успели скрыться. Держались они особняком и по отношению к остальным захваченным выражали едва скрываемую неприязнь.

Командир подразделения ОМОН, молодой майор лет тридцати, а также капитан Щеглов, старший лейтенант, седой доктор и я собрались в кабинете бывшего директора дома отдыха на экстренное совещание. (Доктор и я были приглашены по настоятельной просьбе Щеглова). На повестке дня стоял всего лишь один вопрос — исчезновение Артиста. Ни Баварец со своими молодчиками, ни омоновцы так и не смогли обнаружить этого человека-невидимку, хотя прочесали все здание сверху донизу. Ясно было одно: скрыться из здания он не мог. Внезапно я вспомнил о Григории Адамовиче.

— Семен Кондратьевич, — шепнул я на ухо Щеглову, — а ведь Мячиков тоже исчез! Мы о нем совсем забыли.

— Я-то, положим, помню, — возразил Щеглов тоже шепотом, — и совершенно уверен, что с ним ничего не случилось.

— Хотелось бы надеяться, — с сомнением покачал я головой.

— Тише, товарищи, — строго прервал нас майор. — Предлагаю следующее: вызвать сюда человека, который именует себя Баварцем, и попытаться узнать у него, кто именно скрывается под прозвищем «Артист». Согласитесь, что искать нужно конкретного человека, а не мифического оборотня под вымышленной кличкой.

— Согласен, — ответил старший лейтенант.

— Согласен, — в свою очередь ответил Щеглов, — но в случае неудачи прошу приступить к реализации моего плана, о котором я вам докладывал, товарищ майор.

— Хорошо, — кивнул майор, — можете действовать по своему усмотрению, капитан, поддержку я вам обещаю.

Вместе с Баварцем привели Курта.

— Товарищ майор, — с виноватым видом произнес оперативник, конвоировавший обоих бандитов, — этот тип увязался со своим шефом. Обещал выложить всю подноготную об их грязных делишках.

— Граждане начальники! — взмолился Курт. — Я вам все, все расскажу, только обещайте сохранить жизнь! Я не хочу умирать! Слышите — не хочу!

Этот крепкий, сильный, уже немолодой бандит внезапно превратился в слюнявого, плаксивого хлюпика, способного заложить душу самому дьяволу и предать родную мать, лишь бы пощадили его самого. Сохранить жизнь любой ценой — вот кредо подобных мерзавцев. Мне стало противно, и я отвернулся.

Зато Баварец по-прежнему скучал. Он отсутствующе смотрел в окно и, казалось, ничего и никого не замечал. У обоих бандитов руки были скованы наручниками.

— Мы выслушаем вас, когда сочтем нужным, — сказал майор, обращаясь к Курту, — но о сохранении жизни вы обратились не по адресу.

— Действительно, Курт, — встрепенулся Баварец, — вопросы жизни и смерти в нашем правовом государстве решает исключительно суд, самый гуманный и самый справедливый суд в мире. А эти господа… извините — граждане, решают проблемы более земного порядка. Я прав, гражданин Щеглов?

— Вы правы в одном, Баварец, — ответил Щеглов, — жизни мы не даруем.

— Послушайте, Баварец, — произнес майор, нетерпеливо барабаня пальцами по полированной крышке стола. — Жизнь мы, действительно, гарантировать не можем, но помочь вам сохранить ее — в наших силах, и единственный путь для этого — откровенно отвечать на поставленные вопросы.

— А кто вам сказал, граждане начальнички, что я ценю собственную жизнь дороже своей чести? Не-ет, я в такие игры не играю. Скучно все это, господа.

— И все же ответьте, — настаивал майор, — кто такой Артист?

— Артист? — Баварец усмехнулся. — Вот не думал, что вы на него выйдете. Браво, господин Щеглов, я искренне восхищаюсь вами!

— Итак, — не отставал майор, — его имя?

— Вот капитан знает, — Баварец кивнул на Щеглова, — что единственный путь к моему сердцу — развеять скуку. А от вашего вопроса, гражданин майор, меня клонит ко сну. Придумайте что-нибудь эдакое, оригинальное — авось развеселите.

— Гражданин майор! — заорал Курт. — Я, я знаю, кто такой Артист!

Щеглов подался вперед, глаза его заблестели.

— Ну! Говори же! Кто он?!

— Я скажу, обязательно скажу, только… только снимите с меня эти браслеты, — Курт кивнул на наручники. — Не могу я в них…

— Снимите наручники! — после некоторых колебаний приказал майор охранявшему вход сотруднику. — Теперь говорите!

Курт потер затекшие руки, расправил плечи и… снова превратился в прежнего Курта — жестокого, злобного, неумолимого.

— Сейчас, сейчас я вам скажу его имя, — вкрадчиво произнес он, исподлобья глядя на Щеглова. — Вам только фамилию, или с инициалами?

Баварец повернулся лицом к своему сообщнику и наклонил голову набок. На губах его играла чуть заметная улыбка.

— Будь так добр, Курт… — тихо произнес он и замолчал.

Все происшедшее в следующую секунду было настолько стремительно и молниеносно, что даже стоявший у двери с автоматом в руках омоновец не успел вовремя предотвратить трагедию. Курт нагнулся, едва уловимым движением руки выхватил из-за голенища сапога маленький пистолет и трижды в упор выстрелил в Баварца.

— Спасибо, Курт, — чуть слышно прошептал тот и рухнул на пол. — Конец скуке…

— Прощай, Баварец! — крикнул Курт и выстрелил себе в рот, но…

Случилось то, что порой случается в подобных ситуациях, — осечка. Вторично нажать на спусковой крючок Курт не успел — метким ударом оперативник выбил оружие из его рук. В следующий момент Курт был повержен на пол и обезврежен; наручники вновь защелкнулись на его запястьях.

— Собаки! — яростно шипел он, вращая обезумевшими глазами. — Псы легавые! Думали, Курт расколется?! Хрен вам, а не Курт! Кончайте эту канитель, стреляйте же, ну!..

Вызванное на помощь подкрепление уволокло вырывающегося Курта, а следом убрали и безжизненное тело Баварца. Иван Ильич, так кстати (в который раз!) оказавшийся здесь, констатировал мгновенную смерть.

— А мне его почему-то жаль, — сказал я, глядя вслед покойному. — Был в нем какой-то глубокий надлом…

Щеглов задумчиво посмотрел на меня, кивнул и пошел к выходу. У самых дверей он остановился.

— Товарищ майор, — сказал он, обернувшись, — не забудьте о нашем договоре.

— Не забуду, капитан, будьте покойны.

16.

Мы поднялись на третий этаж. Всюду были следы недавней схватки: битые стекла, стреляные гильзы, осыпавшаяся штукатурка. Местами попадались следы крови.

— Пойдем, Максим, собирать свои вещи, — устало сказал Щеглов и положил руку мне на плечо, — нам здесь делать больше нечего, мы свою миссию выполнили.

— А Мячиков? — внезапно вспомнил я и остановился.

— О Мячикове не беспокойся, — изменившимся тоном ответил Щеглов, и мне показалось, что он что-то не договаривает, — с Мячиковым все в порядке.

— Да что в порядке? — недоумевал я. — Где он? И что это за план вы придумали с майором?

Щеглов схватил меня за плечо и резко повернул к себе.

— У меня есть к тебе одна небольшая просьба, Максим, — сухо произнес он. — Когда мы войдем в наш номер, не задавай мне ни одного вопроса. Так надо. Понял?

Я кивнул, хотя понять что-либо из сказанного им было, по-моему, невозможно. Но общение и тесный контакт с Щегловым приучили меня к дисциплине — я промолчал и решил ждать. Одно я знал точно: все, что Щеглов ни делает, кончается удачей. Это была аксиома.

В номере царили бардак и беспорядок. Вещи были разбросаны по всему помещению, многих не хватало, кое-что было умышленно приведено в негодность. Под кроватью валялась неисправная рация. Щеглов покачал головой и присвистнул.

— Ловко сработали, профессионально, сразу видны сноровка и хватка. Теперь понятно, почему им недосуг было заниматься поисками Артиста — мародерством увлеклись.

Мы кое-как собрали остатки своих пожитков. Внезапно Щеглов хлопнул себя по карману пиджака и вынул из его недр плоскую картонную коробку.

— Да, чуть не забыл, Максим, — сказал он, как-то странно растягивая слова, — вчера, рыская по четвертому этажу, я случайно наткнулся на тайник.

— На тайник?! — вскочил я.

— Да, на тайник. Среди многочисленных весьма полезных вещей — таких, как три пистолета «Макаров», нескольких магазинов с патронами, баллончиков со слезоточивым и нервнопаралитическим газом, магнитофонных кассет, около двухсот грамм уже прошедших огранку алмазов, я обнаружил вот эту коробку. Знаешь, что в ней?

— Догадываюсь, — затаив дыхание, ответил я.

— И что же?

— Наркотик.

— Верно. Здесь находится небезызвестный тебе омнопон, целая упаковка, еще не начатая. Представляешь, какой удар я нанес нашему любителю ночных инъекций?

— Еще бы! — воскликнул я. — Но почему вы не сказали мне об этом раньше, Семен Кондратьевич?

— Ты же помнишь вчерашний день: убийство Потапова, допрос свидетелей, анонимная записка — все на нервах, ни минуты свободного времени. Вот я и забыл про эту коробку, да и сейчас вспомнил случайно.

— И вы полагаете, что она…

— Да, я полагаю, что эта коробка с омнопоном принадлежит — вернее, принадлежала — Артисту. Как, впрочем, и весь тайник.

Щеглов небрежно бросил коробку на стол, закурил и отошел к окну. А я уставился на таинственное лекарство, жалея, что лишен дара ясновидения.

Мои мысли были прерваны настойчивым стуком в дверь. Я открыл; на пороге стоял сержант из подразделения ОМОН.

— Товарищ капитан, — обратился он к Щеглову, — вас срочно требует к себе командир.

— Да-да, иду, — засуетился Щеглов и вышел.

Я остался один. Коробка с наркотиком лежала на столе и притягивала мой взор. Десять ампул. Десять уколов шприца. На что способен наркоман ради получения такой упаковки? На убийство? На уничтожение? На сумасшествие? Если бы сейчас вошел Артист…

В дверь тихо постучали. Я вздрогнул. Кто бы это мог быть? Да полноте, подумал я, что за пустые страхи! Ведь в здании полно милиции!

— Войдите! — крикнул я.

В номер стремительно ворвался Мячиков — бледный, осунувшийся, уставший, но вновь сияющий мягкой, чуть лукавой улыбкой, как и в первые дни нашего с ним знакомства.

— А вот и я!

— Григорий Адамович! — воскликнул я. — Куда же вы запропастились? Мы вас ищем, ищем, а вы…

— Ищете? — насторожился Мячиков. — А зачем меня искать? Я не иголка, чтобы…

Глаза его забегали по номеру. Бесспорно, он был чем-то сильно взволнован.

— Вы устали, — сказал я, приписывая его состояние нервному переутомлению, — вам нужно отдохнуть.

— Да-да, конечно…

— Могу сообщить вам радостную весть: банда Баварца обезврежена, а сам Баварец убит своим же сообщником.

— Вот как? — встрепенулся Мячиков и уставился на стол. — Значит, теперь опасность позади?

— Позади, — улыбнулся я.

— А Артист? Артиста тоже поймали?

Я развел руками.

— Увы!

— Как! Артист все еще на свободе? — в ужасе завопил Мячиков и бессильно облокотился на стол.

— Успокойтесь, Григорий Адамович! Стоит ли опасаться одного человека, когда удалось обезвредить целую преступную группу?

— Стоит! — закатил глаза Мячиков. — Еще как стоит! Он стоит сотни, нет — тысячи Баварцев! Это же… это же…

Он вдруг пошатнулся, схватился рукой за сердце и стал беззвучно, по-рыбьи, хватать воздух ртом. Я не на шутку испугался.

— Что с вами?! — заорал я, кидаясь к нему, но он отстранил меня рукой и чуть слышно прошептал:

— Сердце… скорее… нитроглицерин… в моем номере…

Я бросился к выходу, но у самых дверей меня остановил спокойный голос Григория Адамовича:

— Все. Отпустило. Спасибо вам, Максим Леонидович. Никуда не нужно ходить.

Я обернулся. Мячикову, действительно, стало легче. Он перестал шататься, дыхание его выровнялось, голос окреп. Он даже попытался улыбнуться.

— Все в порядке, — добавил он. — Это со мной бывает. Вы же знаете, Максим Леонидович, здоровье у меня ни к черту. Столько всего пережить… А где, кстати, Семен Кондратьевич?

— Его вызвал майор.

— Майор? Какой майор?

— Командир опергруппы.

— Ах да! Теперь понял…

Он опять изменился, его била крупная дрожь, говорил он отрывисто, чуть заикаясь, руки его бесцельно блуждали по пиджаку, не находя себе места. У меня снова появились опасения за его здоровье.

— Мне нужен Щеглов, — сказал Мячиков.

— Он скоро вернется.

— Нет, я не могу ждать, — резко ответил он. — Мне он нужен по очень важному делу, и немедленно. Пойду поищу его. Где, вы говорите, обосновался майор?

Но я уже не слышал последнего вопроса. Взор мой прикован был к его пиджаку, вернее, к пуговицам. Одной, самой верхней, не было, а на ее месте торчал клок оборванных ниток. Я вынул из кармана найденную в пустом номере пуговицу и протянул ее Мячикову.

— Ваша пуговица, Григорий Адамович. Вы потеряли ее.

Он машинально сунул ее в карман.

— Благодарю.

Словно какая-то невидимая тень легла между нами. Я боялся смотреть ему в глаза.

— Я пойду, — бесцветным тоном произнес Мячиков.

Я случайно взглянул на стол. В глазах у меня потемнело. Упаковка омнопона исчезла.

— Григорий Адамович, — с трудом выдавил я, — одну минуту…

Он уже взялся за дверную ручку.

Дверь широко распахнулась, и в номер быстро вошел Щеглов в сопровождении трех омоновцев. Не успел я и глазом моргнуть, как на запястьях Мячикова сомкнулись железные браслеты наручников.

— Не надо никуда ходить, — сухо произнес Щеглов. — Вы арестованы.

Мячиков застонал и в бессилии опустился на стоявший рядом стул.

— Одну ампулу, Семен Кондратьевич, — взмолился он.

— Нет, — резко ответил Щеглов, вынимая из кармана мячиковского пиджака злополучную коробку и перекладывая ее к себе. — Вы проиграли, Артист. Это была ваша последняя роль.

Мир для меня в одно мгновение перевернулся вверх дном.

ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ

1.

— Ты спрашиваешь, когда я узнал, что этот твой Мячиков — преступник? — спросил Щеглов, глядя мне прямо в глаза. — Да в первый же день моего знакомства с ним!..

Мы сидели в московской квартире капитана Щеглова, за круглым столом, и отчаянно дули на горячий кофе. На кухне, гремя посудой, хлопотала Вера Павловна, супруга Семена Кондратьевича. Подходил к концу десятый день после моего возвращения в Москву. Следствие по делу преступной группы Баварца и Артиста-Мячикова завершилось — по крайней мере та его часть, что была в компетенции угрозыска; в дальнейшем к делу подключались органы госбезопасности. Все эти десять дней я был в полном неведении относительно судьбы главных действующих лиц недавней трагедии, а по ночам меня мучили кошмары. Но сегодня Щеглов наконец дал о себе знать, пригласив вечерком заглянуть к нему на чашку кофе. И я помчался на другой конец города, горя желанием поскорее узнать подробности этого жуткого дела. Щеглов встретил меня счастливой улыбкой и нездоровым блеском в глазах: видно, снова глотал кофеин для поднятия работоспособности. Когда ему «спускали сверху» интересное, захватывающее дело, он работал круглосуточно, неделями не выходя из своего кабинета, — и, ясное дело, организм требовал допинга, дабы справиться со сверхчеловеческими нагрузками. На все увещевания супруги не насиловать столь садистским образом свой организм он клялся и божился, что, мол, это в последний раз, больше ни-ни — но все повторялось сначала, лишь на горизонте замаячит что-нибудь этакое, сногсшибательное — «дело века». Щеглов был неисправим, как, впрочем, и многие ему подобные самоубийцы.

Итак, Щеглов улыбался. На его зеленом, с ввалившимися щеками, покрытом густой двухнедельной растительностью лице с пожелтевшими от никотина зубами улыбка смотрелась как на покойнике. И все же он был счастлив — счастлив тем, что первый виток этого крупного, как потом оказалось, дела был успешно размотан. А это значит, что и я имел право на улыбку — и я улыбнулся в ответ.

У Щеглова я гостил не в первый раз, так что с Верой Павловной, его супругой, добродушной, покладистой женщиной, уже имел честь познакомиться. Она никогда не мешала нашим беседам, постоянно возясь на кухне и что-то тихонько напевая. Я твердо убежден, что Щеглову с нею крупно повезло, ибо с его характером нужно было бы жениться как минимум на ангеле — вот ангел ему и достался. Чета Щегловых имела единственную дочь-десятиклассницу, Ирину, которая при моем появлении в квартире гениального сыщика обычно смущалась и исчезала в своей комнате.

Итак, мы сидели за столом и пили горячий кофе с домашними пирогами, приготовленными доброй хозяйкой.

— Дело в том, — продолжал Щеглов, отхлебывая из чашки, — что Мартынов, если ты помнишь, был убит длинным острым предметом, предположительно ножом, но главный интерес в этом преступлении представляет не орудие убийства, а способ нанесения удара. Мартынов был среднего роста, судя же по направлению удара — а удар был нанесен снизу вверх, — человек, нанесший его, намного ниже убитого. Когда же я впервые увидел Мячикова, то у меня сразу возникли подозрения на его счет, и виной тому, безусловно, был его рост. Позже, понаблюдав за отдыхающими, я сумел установить, что никого ниже Мячикова среди них нет, — и подозрения мои укрепились.

Щеглов потер подбородок, допил свой кофе и продолжил:

— Прежде чем вернуться к недавним событиям в «Лесном», я хотел бы сказать несколько слов об их предыстории. Два года назад в одном из южноуральских провинциальных городов, в тамошнем городском театре, ставили какую-то пьесу, кажется, по Чехову. Сама пьеса успеха не имела, но зато отличился один актер, доселе никому не известный и игравший лишь второстепенные роли. Звали его Григорий Адамович Меркулов.

— Меркулов? — переспросил я.

— Да-да, именно Меркулов, а никакой не Мячиков. Видно, актер он, действительно, был незаурядный. Буквально за несколько месяцев покорил весь город, ему прочили блестящее будущее, головокружительную карьеру, Большой театр или МХАТ. Некогда безвестный актер купался теперь в лучах славы — правда, в районном масштабе. Но в один прекрасный день все рушится. Совершенно случайно становится известно, что Меркулов пристрастен к употреблению наркотиков. Его тут же увольняют. Проходит месяц. Денег, ясное дело, нет, а за зелье надо платить. Впрочем, и раньше, будучи актером, миллионов он не зарабатывал, но тогда и пагубное пристрастие не было столь сильным, по крайней мере зарплаты кое-как хватало. Теперь же, оказавшись без работы, Меркулов окончательно «садится на иглу», вязнет в этой трясине и, как следствие, начинает воровать, заниматься вымогательством, шантажом, спекуляцией. Дело доходит до случаев открытого грабежа, причем у него хватает ума действовать в одиночку. И вот первое убийство. Потом второе, третье… Надо отдать должное его изворотливости и актерскому таланту, который на новом поприще раскрывается со всей полнотой, — он ни разу не попадается, все ему сходит с рук. Обычно, идя на «дело», Меркулов принимает незначительную дозу «допинга» — чтобы взбодрить себя. Вскоре прием наркотика начинает ассоциироваться с совершаемыми им преступлениями, более того, само преступление вызывает теперь у него тот же эффект, что и порция зелья, — одно заменяется другим, и наоборот. Телесный недуг переходит в болезнь души, психики, сознания, в Меркулове сосуществуют и проявляют себя два противоположных начала: бесспорный актерский талант — и садизм, ум — и полное бессилие перед «иглой», бесстрашие и умение быстро принимать решения — и полная душевная деградация. Преступление для него — не только и не столько способ добычи средств к существованию, оно — сам принцип существования; оно дает возможность выплеснуться избытку темных, давящих изнутри, подсознательных сил, доставляет истинное удовольствие и становится некой живительной средой, без которой жизнь невозможна. И если сначала он убивает из-за денег, то потом — ради удовлетворения своей страсти садиста-извращенца. Меркулов досконально осваивает отечественное и зарубежное огнестрельное оружие, его умению владеть им мог бы позавидовать сам Джеймс Бонд. Словом, некогда безвестный провинциальный актер становится своего рода гением преступления.

В конце концов судьба сводит его с группой Старостина, которая занимается тайной разработкой месторождения алмазов где-то в горах Алтая. Каким образом Меркулову удается расположить к себе суровых алтайцев, остается загадкой, но в результате их контакта возникает авантюрный план, идея которого, разумеется, принадлежит Меркулову. Он обещает найти щедрых покупателей, берет у Старостина партию камней и катит в Москву. Там Меркулову сопутствует небывалая удача. Благодаря своей пронырливости, умению влезать в душу и бесспорному таланту актерского перевоплощения ему удается установить необходимые связи, которые в конце концов приводят его к Клиенту.

Кто конкретно стоит за Клиентом, мы пока не знаем — органы госбезопасности сейчас занимаются этим вопросом, — но круг этих людей уже очерчен. Это воротилы теневой экономики, люди, занимающие очень высокие посты как в экономической структуре нашего общества, так и в политике, бывшие подпольные, а теперь легализовавшие свою деятельность миллионеры, верхушка бюрократического аппарата, имеющая неограниченную власть, связи и деньги. За советские рубли — а ни на что большее ни Меркулов, ни Старостин не претендуют — они готовы скупать алмазы. Имея связи с зарубежными партнерами на различных уровнях, они собираются либо сбывать там драгоценные камни за твердую валюту, либо поместить их в надежные международные банки. И тот, и другой вариант преследует единственную цель — обезопасить себя на случай политического или экономического банкротства в собственной стране и обеспечить себе безбедное существование за кордоном.

Словом, стороны приходят к соглашению на взаимовыгодных условиях. Попутно через Клиента Меркулов выходит на первоклассного ювелира, который берется за огранку алмазов, — разумеется, за соответствующую мзду. Довольный сделкой, Меркулов отбывает на Алтай. Приехав на место, он первым делом направляется к своим поставщикам наркотиков, но, к ужасу своему, узнает, что тех «замели» буквально за два дня до его приезда. Тогда он встречается со Старостиным, выторговывает себе двадцать процентов от будущих доходов, забирает очередную партию товара и в тот же день едет обратно в Москву. В Москве Меркулов снова выходит на Клиента и, передавая камни, просит о небольшой услуге, о маленьком таком пустяке. Речь идет о наркотиках, без которых он уже не может существовать. Клиент передает просьбу «наверх» и получает добро от «хозяев». Меркулову перепадает несколько упаковок омнопона. В дальнейшем встречи рекомендовано проводить в небезызвестном тебе доме отдыха «Лесной», где под покровительством незримых и могущественных «хозяев» нашел себе пристанище Баварец со своими людьми.

Здесь мы имеем в полном объеме классическую схему так называемой организованной преступности. Это, во-первых, ответственные лица всех рангов, занимающие высокие посты в различных отраслях управления, или, так сказать, сильные мира сего, во-вторых, поставленные вне закона преступные группы, занимающиеся в основном самой грязной работой, и в-третьих, некое связующее звено, легальное, но безликое, безымянное, выполняющее координирующие функции и осуществляющее связь «хозяев» с уголовным миром. Вот в эту жесткую структуру и вклинивается Меркулов. Весь персонал «Лесного», вплоть до уборщиц, куплен невидимыми «хозяевами», а кто не куплен, тот просто запуган. Имея обширные связи, «хозяева» обеспечивают деятельность дома отдыха — как бандитского притона, так и места «отдыха» простых советских тружеников; при этом контроль со стороны партийных, административных и профсоюзных органов полностью отсутствует. Налажено усиленное продовольственное снабжение «Лесного» — правда, в столовую, в общий котел, попадают лишь крохи с барского стола, основное же поглощается бандой Баварца и окружением Самсона. Баварец же и его люди, щедро подкармливаемые «хозяевами», не сидят сложа руки, а частенько занимаются самодеятельностью, что, кстати, «хозяевами» не возбраняется. В основном это налеты на магазины, богатые дачи, «выколачивание дани» из кооперативов, откровенные грабежи и даже убийства. Оружием они обеспечены с избытком — тоже стараниями «хозяев». Но участвует Баварец и в более серьезных операциях, сценарии которых спускаются «сверху»…

Кстати, о Баварце. «Баварец» — это прозвище, взятое им не случайно. Как выяснилось, его предки родом из небольшого баварского городка близ Мюнхена. В самый канун второй мировой войны родители Баварца перебрались в тогдашнюю Восточную Пруссию, в Кенигсберг, а ныне — Калининград. Война пронеслась через них с Запада, потом, спустя четыре года, еще раз — с Востока, не оставив на семье следов. Отец в политику не лез, и к нацистам, и к коммунистам относился одинаково спокойно, занимался своей коммерцией, уживаясь с любой властью. После войны в Германию ехать отказался, так как на новом месте обзавелся обширными связями по торговой линии и даже процветал. Но в конце сороковых по стране прокатилась очередная волна сталинских репрессий, и безобидная немецкая чета была осуждена по печально известной пятьдесят восьмой статье и попала в лагерь. К счастью для обоих, их не разлучили, и они пробыли в Сибири, кочуя с места на место, из лагеря в лагерь вплоть до пятьдесят третьего года. Тогда-то и родился будущий Баварец, родился прямо в лагере, в совершенно нечеловеческих условиях. Его назвали Иосифом, в честь вождя — так принято было в обрусевших немецких семьях. В том же году родители замерзли в дальней командировке где-то в верховьях Колымы, оставив Иосифа одного. Сталин пережил их буквально на месяц. Но мир, как говорится, не без добрых людей. Мальчик попадает в семью вольнонаемных рабочих, которые живут недалеко от лагеря. Много лет спустя он случайно узнает правду о судьбе своих родителей и втайне бежит из дому. С этого момента он начинает бродяжничать чуть ли не по всей стране. В конце концов судьба приводит его в Москву, где он оказывается втянутым в ряд мелких преступлений. Проходят годы. И вот Баварец — а именно это прозвище он взял себе в память о предках — уже во главе целой банды. Здесь же, в Москве, он встречается с Куртом, профессиональным убийцей со стажем. Курт тоже немец, и это, по-видимому, сближает обоих. Он становится правой рукой Баварца, его верной тенью. Не следует думать, однако, что обоих немцев объединяет ненависть ко всему русскому — нет, надо отдать должное и тому и другому, в их преступных действиях ни намека нет на национализм, фашизм или антисоветизм. Баварец, как и его отец, далек от политики, он мнит себя обойденным жизнью и потому мстит ей, жизни, за несправедливость, обман и жестокость.

У него вырабатывается странное, на первый взгляд совершенно противоестественное отношение к миру. Он никогда не совершает насилия сам, лично, он даже не носит оружия, но за этим имиджем кроется жестокая и озлобленная душа: он не задумываясь отдает приказ, обрекающий человека на смерть. Нет, он не садист в общепринятом смысле этого слова, но, убив раз, он уже не может остановиться. Он ищет острых ощущений — и не находит их ни в вине, ни в наркотиках, ни в женщинах, ни в чужой смерти. Надеюсь, собственная смерть помогла ему найти выход из тупика, которым стала для него сама жизнь…

Но довольно о Баварце, перейдем к нашему делу. Итак, Артист — эту кличку Меркулов получил в «Лесном» с чьей-то легкой руки — становится постоянным поставщиком алмазов. Кстати, «хозяева» тщательно блюдут свою безопасность — наверное, поэтому Клиент появляется в «Лесном» инкогнито, имея дело лишь исключительно с Артистом. Таким образом, никто из обитателей дома отдыха в лицо его не знает, хотя всем известно о его существовании. Обычно Клиент появляется в период заезда отдыхающих, теряясь в общей толпе. Именно эта деталь и позволит Артисту осуществить свой коварный замысел, о котором я скажу чуть позже. Проходит год. Артист мотается из Москвы на Алтай и обратно, в одну сторону везя камни, в другую — деньги и наркотики. И так день за днем, круг за кругом, постоянно в дороге, в поездах, в разъездах. Все, казалось бы, идет прекрасно, все довольны, сыты и при собственных интересах, но в один прекрасный день Артист решает изменить условия договора с алтайцами. Теперь он требует для себя ни много ни мало восемьдесят процентов от общей суммы прибыли! Разумеется, Старостин не соглашается на столь наглое требование. Тогда Артист заявляет, что больше не намерен пахать на дармоедов, и берется за дело один. Захватив с собой крупную партию камней, он уезжает в Москву. Старостин отлично понимает, что Артист блефует: сбыв последние камни, он останется ни с чем — ведь монополия на добычу алмазов находится исключительно в руках алтайцев. Но видит он также и другое. Артист не просто курьер, он — единственный человек, имеющий связь с «хозяевами» через Клиента, которого, кстати, никто, кроме него, в лицо не знает. Без связей же, без покупателей, без рынка сбыта, соображает Старостин, их деятельность теряет всякий смысл. И тогда добытчики алмазов решаются на отчаянный шаг — самим ехать в Москву и искать встречи с Клиентом. Все пятеро едут вслед за Артистом в столицу, не без труда находят заброшенный в лесу дом отдыха, являются к Самсону и все ему выкладывают. Тот не в состоянии принять самостоятельное решение и отсылает непрошеных гостей к Баварцу, который обещает им свою помощь в тяжбе с Артистом. Кстати, Артиста в «Лесном» все еще нет, он живет у ювелира, пока тот обрабатывает привезенные им камни. Однако он каким-то образом узнает, что Старостин и компания уже в «Лесном». Алтайцы же совместно с Баварцем разрабатывают план дальнейших действий. Тут всплывает одна немаловажная деталь. Оказывается, один из членов группы Баварца, некто Филимон, может опознать Клиента, так как однажды случайно видел его с Артистом при очередном расчете за привезенный товар. Таким образом, появляется возможность контакта Старостина с Клиентом без посредничества Артиста. Нужно только дождаться Филимона, который в этот самый момент находится в отъезде, но со дня на день должен объявиться в банде. Попутно решается судьба Артиста: при появлении его в доме отдыха люди Баварца тихо и без лишнего шума его уберут.

Между тем начинается очередной заезд отдыхающих, кроме того, накануне заезда, словно снег на голову, в «Лесной» сваливается практикантка Катя. Самсон недолго думая направляет ее к Харитонову, шеф-повару столовой.

Артист отлично понимает, что его ждет в «Лесном», но не в состоянии отказаться от намеченной встречи с Клиентом — единственным поставщиком омнопона. Он где-то раздобывает путевку и едет в дом отдыха на законных основаниях в качестве отдыхающего. Выбирать ему не приходится, Клиент ему нужен как воздух. Одновременно с Артистом в «Лесном» появляешься ты, Максим, более того, ты делишь с ним номер и даже чуть было не становишься свидетелем убийства одного из алтайцев — Мартынова. Но об убийстве чуть позже.

Идут дни. Совершается безуспешная попытка устранить Артиста, но тот слишком хитер и опытен, чтобы угодить в расставленные сети. А Филимона между тем все нет. Баварец грешит на скверную погоду, считая ее, и небезосновательно, виновницей его отсутствия. Он оказывается прав: именно из-за снегопада, приведшего дороги в негодность, такси, в котором Филимон спешит к шефу, терпит катастрофу в трех километрах от дома отдыха. Филимон погибает мгновенно — и тем самым спасает жизнь Артисту, который остается единственным человеком, знающим Клиента в лицо. Тут в дело вмешиваюсь я. Я обнаруживаю его тайник и похищаю единственную коробку омнопона. Зная, что эти ампулы способны толкнуть Артиста на самый необдуманный и отчаянный шаг, я искусственно провоцирую этот шаг, пытаюсь заставить чем-нибудь выдать себя — однако Артист оказывается слишком крепким орешком. Ампулы у него кончаются, он ищет контакта с Самсоном и Баварцем, пытается вступить с ними в переговоры, но к соглашению они не приходят. Артист мечется, оставляя за собой кровавые следы, — и в то же время продолжает обдумывать каждый свой ход до мелочей. Надо отдать ему должное, работает он профессионально. А потом появляется ничего не подозревающий Клиент, которого мы с тобой умудряемся спугнуть. И тогда единственным желанием Артиста остается унести ноги из этой мышеловки. Но потепление, вызвавшее обильное таяние снега, не дает ему возможности сделать этого. И он ждет — ждет, сам не зная чего, ждет удобного момента, чтобы убраться из «Лесного», где каждый его шаг может быть последним. А потом наступает развязка. Баварец, уверенный, что Клиент скрывается где-то в здании, решается на крайние меры и выходит из «преисподней». Он отлично понимает, что «хозяева» не одобрят подобного шага, но Баварец — человек непредсказуемый, он ищет возможности рассеять тоску и апатию и потому умышленно идет на конфликт с «хозяевами». Ему наплевать и на Клиента, и на Артиста, и на алтайцев с их камнями, и даже на самих «хозяев» — ему интересен лишь он сам. Поиски Клиента для него — это некая игра, не более.

Щеглов прервал свой рассказ и перевел дух.

— Еще по чашечке? — предложил он.

— Спасибо, не откажусь, — ответил я.

— Вера! — крикнул он, и через мгновение на пороге возникла его верная супруга. — Вера, будь так добра, сваргань нам еще кофейку. Пожалуйста.

Вера Павловна молча вышла, и спустя пять минут на столе вновь появился дымящийся ароматный напиток.

— Итак, — продолжал Щеглов, — перейдем теперь к твоему участию в этом непростом деле. — Он достал из кармана записную книжку, полистал ее, открыл на нужной странице и произнес: — Начнем с самого первого дня…

2.

— Вспомни, сколько времени вы с Сергеем и Лидой ждали автобус, который должен был отвезти вас в «Лесной»?

Я напряг свою память.

— Что-то около двух часов.

— Верно. И за это время на станции не остановилось ни одной электрички. Это и понятно — станция маленькая, тихая, и поезда проскакивают ее, будто не замечая. Ведь не было поездов, так?

— Так.

— Тогда объясни, откуда мог взяться Мячиков, если, как ты утверждаешь, он влетел в автобус чуть ли не на ходу? Ведь последняя электричка прошла два часа назад.

Мое лицо, наверное, выражало крайнюю степень недоумения, ибо Щеглов улыбнулся и ответил за меня:

— Все очень просто: он прибыл либо на той же электричке, что и вы, либо на предыдущей и где-то отсиживался в укромном месте, ожидая автобус. Спросишь, почему он не подошел к вам, а предпочел одиночество? Исключительно из страха быть убитым. Этот человек настолько умен, что предвидел возможность покушения уже там, на станции, и решил остаться незамеченным. Ведь на остановке, под ярким фонарем, он представлял бы собой отличную мишень. Далее, уже по приезде в дом отдыха, вспомни реакцию директора на появление Артиста, то бишь Мячикова. Просто Самсон узнал его — и, ясное дело, растерялся. Потом, очутившись с ним в одном номере, ты разоткровенничался и поведал своему новому «другу» всю подноготную и о себе, и обо мне, и о деле профессора Красницкого, чем, безусловно, не на шутку напугал Мячикова. Не хватало ему, помимо всего прочего, иметь под боком еще и сыщика-любителя! Именно из осторожности он и решил тебя усыпить, подмешав в кофе снотворное. Помнишь, ты говорил, что в тот вечер заснул как убитый? — Я смущенно кивнул. — В первую же ночь Мячиков решает проникнуть на четвертый этаж, где у него облюбован тайник — ведь в «Лесном» он уже не первый раз и отлично знаком с архитектурными особенностями здания. Иметь же тебя в качестве свидетеля он явно не желает, вот и сыпет тебе сонного порошка в стакан. И ты благополучно засыпаешь. Где-то часа в два ночи он покидает номер, переносит часть пожитков на четвертый этаж, в свой тайник, потом направляется обратно, но… но на лестничной площадке внезапно сталкивается с одним из бывших своих компаньонов, алтайцем Мартыновым. Что там делал Мартынов в столь поздний час, неизвестно, но факт остается фактом: между ними происходит ссора, заканчивающаяся смертью алтайца. Мячиков же как ни в чем не бывало направляется в туалет, делает себе инъекцию омнопона и собирается возвращаться в номер, но сквозь приоткрытую дверь видит, как ты поднимаешься с постели и прислушиваешься.

— Позвольте, Семен Кондратьевич! — горячо возразил я. — Ведь когда я проснулся, Мячиков был в номере! Он спал, именно его храп и разбудил меня.

Щеглов сощурился, загадочно улыбнулся и подмигнул.

— Не правда ли, железное алиби? И главное, как все просто! Включаешь магнитофон с записью собственного храпа и — нате! — алиби в кармане!

— Магнитофон?! — Я вскочил. — Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что Мячикова в ту ночь с двух до трех в номере не было. Ты слышал храп, записанный на магнитофон.

— Да зачем, зачем он это сделал? — недоумевал я.

— Чтобы разбудить тебя.

— Разбудить? В тот самый момент, когда его не было в номере? Ничего не понимаю!

— Именно! Именно в тот момент, когда его не было в номере. Если бы ты не проснулся, ты не смог бы засвидетельствовать, что в три часа ночи Мячиков спал и из номера никуда не отлучался. Ему нужно было безупречное алиби — и он получил его. Ведь ты-то думал, что он в номере!

— Значит, он знал заранее, что алиби ему может понадобиться?

— Знать он не мог, но допускал такую возможность. Вообще Артист крайне предусмотрителен и хитер. Правда, одного он не учел: железное алиби всегда вызывает подозрение. Человек, готовый тут же представить с дюжину свидетелей своей невиновности, наверняка в чем-нибудь виновен. Это уже из области психологии, Максим, а настоящий сыщик должен быть неплохим психологом. На таких, казалось бы, мелочах попадались талантливейшие преступники международного масштаба.

— Что же было дальше? — с нетерпением спросил я.

— Обнаружив, что уловка его удалась и ты проснулся, — продолжал Щеглов, — Мячиков тихонько скребется в дверь вашего с ним номера. Ты и на этот раз действуешь по его сценарию — встаешь и идешь к выходу. Тогда он проделывает ту же операцию с дверью вашего соседа и незаметно скрывается в туалете. И тут в коридоре появляешься ты, Максим. До тебя доносится чей-то стон, и ты идешь в сторону холла. Но, поравнявшись с дверью соседа, вдруг слышишь щелчок замка. Это значит, что сосед любопытен не менее тебя: услышав шорох за дверью, он выглядывает в коридор, видит крадущегося человека, в котором узнает тебя, и спешит захлопнуть дверь. Итак, замысел Мячикова полностью осуществляется: алиби создано, и ты в случае необходимости его подтвердишь, более того, в предполагаемый момент совершения преступления — а время убийства можно установить лишь приблизительно, и Мячиков отлично понимает это — тебя видят в десятке метров от умирающего алтайца. Иначе говоря, помимо алиби для себя Мячиков создает компромат на тебя. Пока ты крадешься по коридору, он проникает в номер и спокойно занимает место муляжа в своей постели, не забыв при этом выключить магнитофон. Следом появляешься ты, видишь его спящим и как ни в чем не бывало ложишься сам. Как видишь, все очень просто.

Мне же простым все это не казалось. Я был окончательно сбит с толку.

— Утром убийство обнаруживается, — продолжал тем временем Щеглов, листая записную книжку, — но Мячиков великолепно держит себя в руках, он совершенно спокоен. Чего нельзя сказать о директоре, то бишь Самсоне, который при виде Мячикова буквально цепенеет. Он-то отлично понимает, чьих рук ночное убийство. Потом появляется следователь Васильев, беспомощно барахтается в этом деле и уезжает ни с чем.

— Как ни с чем? — возразил я. — А Хомяков? Ведь они увозят Хомякова!

— Ты понимаешь, Максим, — Щеглов положил мне руку на плечо и пристально посмотрел в глаза, — не было никакого Хомякова.

— Не было?! — снова вскочил я. — Да ведь я сам…

— Что ты сам? Видел его или, быть может, общался с ним?

— Н-нет…

— Так с чего же ты взял, что Хомяков действительно существует? Опять-таки со слов Мячикова? — Щеглов усмехнулся.

— Э, нет, Семен Кондратьевич, — внезапно сообразил я и победно взглянул на него, — впервые о Хомякове я услышал от следователя Васильева, а не от Мячикова.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Щеглов. — Ай да Мячиков! Ай да Артист! Ты прав, Максим, впервые о Хомякове ты услышал от следователя, но в действительности никакого Хомякова нет и никогда не было, а есть некто Бондарь.

— Бондарь?

— Да, Бондарь. А Хомякова следователь выдумывает единственно с целью поиграть с тобой в кошки-мышки — ведь в убийстве он подозревает именно тебя. Ты же, поверив Васильеву, рассказываешь о Хомякове Мячикову. И что же предпринимает Мячиков? Поначалу у него тоже не возникает сомнений в реальности Хомякова, но на следующее утро он выясняет, что Хомяков — это миф, созданный следователем, и поэтому им можно безболезненно пожертвовать, предварительно объявив убийцей.

— Но зачем ему это нужно?

— Сейчас объясню. Сначала он убеждает тебя в причастности Хомякова к убийству, а затем, воспользовавшись отъездом следственной группы, «по секрету» сообщает, что заодно они увезли и Хомякова. И ты всему веришь. Словом, Мячиков поворачивает дело таким образом, что убийца якобы найден, обезврежен и увезен, а инцидент можно считать исчерпанным. Теперь отвечаю на твой вопрос: зачем ему это нужно? Исключительно затем, чтобы притупить твою бдительность, унять, так сказать, детективный зуд, которым ты одержим, — и все из страха перед тобой, перед твоими способностями, которыми ты имел неосторожность похвалиться накануне. С той же целью он заключает с тобой договор о совместном расследовании убийства — из страха, что ты поведешь расследование в одиночку. Он полностью берет инициативу в свои руки и, не давая тебе опомниться, находит «убийцу».

— Ну хорошо, — согласился я, — пусть Хомяков — это миф, но ведь остается Бондарь! Кто он и какое отношение имеет к убийству Мартынова?

— Да никакого. Он-то как раз и видел тебя ночью в коридоре.

— Что же произошло потом? Куда девался Бондарь и почему в его номер на следующий же день вселяется какой-то мерзкий тип?

— Про мерзкого типа тебе тоже Мячиков сказал?

— Да, он… — Я вдруг хлопнул себя по лбу. — Семен Кондратьевич, какой же я осел! Ведь никто в тот номер не вселялся, а Бондарь как жил в нем с самого дня заезда, так там и оставался. Тот мерзкий тип и есть Бондарь. Теперь понятно, почему он так недобро косился на меня, — он видел во мне преступника!

— Отлично, Максим, — улыбнулся Щеглов, — ты делаешь успехи. Кстати, забегая немного вперед, сообщу тебе одну небезынтересную деталь. Мое появление в «Лесном» привело Мячикова в сильное смятение. И знаешь почему? Во-первых, потому, что, памятуя о твоих хвалебных речах в мою честь, он видит во мне серьезного противника, а во-вторых, его сказка о Хомякове вот-вот готова лопнуть. Он отлично понимает, что я могу сообщить тебе всю правду о Хомякове, и торопится переговорить со мной наедине. А тут как раз представляется удобный случай: ты приводишь его ко мне, а сам на некоторое время покидаешь номер. Вот тут-то он мне все и выкладывает. «Признается», что с самого начала подозревал тебя в убийстве и потому придумал историю с Хомяковым исключительно с целью дезориентировать тебя и усыпить твою бдительность, что теперь, когда выяснилась полная твоя невиновность, он искренне сожалеет и раскаивается в содеянном, боится испортить с тобой отношения и просит меня скрыть от тебя правду о Хомякове. Он слезно умоляет не становиться поперек вашей с ним дружбы…

— Хороша дружба! — вырвалось у меня непроизвольно. — И что же вы, Семен Кондратьевич?

Щеглов пожал плечами.

— Я? Да ничего. Пообещал выполнить его просьбу.

— Семен Кондратьевич! — воскликнул я недоуменно. — Да как же так!..

— Одну минуту, — остановил меня Щеглов движением руки. — Сначала выслушай меня. Я скрыл от тебя истину вовсе не из желания угодить Мячикову, а единственно из соображений осторожности. Узнай правду, ты своим поведением мог бы насторожить Мячикова, спугнуть его, заставить затаиться. — Я хотел было возразить, но он не дал мне и рта раскрыть. — Не спеши с выводами, Максим, и не держи на меня обиду. Любое твое неосторожное слово или случайный взгляд могли бы свести на «нет» все мои планы. Пойми, я не мог рисковать, ставки в этой игре были слишком велики.

Я махнул рукой. Он, как всегда, был прав.

— Что ж с вами поделаешь, Семен Кондратьевич, вам видней. Рисковать мы, действительно, не имели права.

— Вот и хорошо, что ты все понял, — с облегчением вздохнул Щеглов. — Теперь переходим к твоему переселению в соседний номер. Ведь инициатором переезда был все тот же Мячиков, не так ли?

— Да. У меня в то утро сильно разболелась голова, вот он и предложил…

— Вот именно, — перебил меня Щеглов, — предложил. А теперь послушай, что за всем этим крылось. Воспользовавшись случаем, он решает избавиться от тебя и в результате получает номер в единоличное пользование. Зачем ему номер? Чтобы без помех осуществлять ежедневные инъекции. Кстати, к концу третьего дня у него остается всего лишь одна ампула омнопона, которую он и вкалывает себе, но не в туалете, как он это делал раньше, а уже в номере. Потому-то ты и не нашел ее там, как первые две. Поскольку омнопон у него на исходе, он колется раз в сутки, ночью, с трудом дотягивая до следующего вечера. Головная боль, на которую он жалуется вечером третьего дня, — не блеф, а нормальная реакция наркомана на длительное воздержание от инъекций. Правда, у него есть еще одна упаковка, но это — НЗ, припрятанный на самый «черный день», на тот случай, если Клиент вдруг не объявится и не привезет очередную партию наркотика. А то, что Клиент может не приехать, в создавшейся ситуации вполне реально: из-за погоды подъездные пути к дому отдыха отрезаны, и попасть в «Лесной» можно только чудом. Этим чудом и явился вертолет, доставивший Клиента по воздуху.

Но вернемся к последней упаковке омнопона. Утром четвертого дня, обнаружив мячиковский тайник, я похищаю из него злополучную коробку. Видимо, в тот же день Мячиков узнает о пропаже. Это известие повергает его в растерянность и толкает к активным действиям. И он начинает действовать одновременно в двух направлениях. Первое направление: Мячиков встречается с Самсоном. Он умело использует ситуацию и идет к директору якобы по моей просьбе, при этом преследуя свои сугубо личные цели. Он знает, что твоя вторая встреча с доктором Сотниковым, происходящая в те же минуты, может раскрыть все его карты, но решает извлечь выгоду из нее в своей беседе с Самсоном. Визит Артиста застает Самсона врасплох. Он испуган, растерян и покладист, на угрозу Мячикова расправиться с ним тотчас же, сию минуту, обещает сделать все, что в его силах. У Мячикова два требования: первое — ультиматум на прежних условиях, то есть восемьдесят процентов с оборота за продажу алмазов, и второе — омнопон или его заменитель. Первое требование Самсон обещает тот час же передать всем заинтересованным лицам, и в первую очередь Старостину и Баварцу, по поводу же второго беспомощно разводит руками и советует обратиться к Лекарю. Мячиков соглашается, при этом как бы между прочим замечает, что в этот самый момент Лекарь «продает» всю их шарагу с потрохами и Самсоном в придачу муровским ищейкам, чем доводит трусливого директора до предынфарктного состояния. Мячиков обещает предотвратить катастрофу, если тот пошевелится и не будет тянуть резину. Самсон бьет себя в грудь и божится все сделать в лучшем виде. Напоследок Мячиков заявляет, что намерен переселиться в другое крыло, так как не желает жить в двух шагах от сыскников, и требует ключи от свободного номера, которые Самсон безропотно и с величайшей готовностью ему дает. Покинув кабинет директора, Мячиков направляется к Сотникову и врывается к нему как раз в тот самый момент, когда Лекарь уже готов назвать тебе истинное имя Артиста. Мячиков чуть ли не силой уволакивает тебя и тащит в столовую.

Теперь о втором направлении, в котором действует Артист-Мячиков. Зная о способности своего организма реагировать на сильные психические воздействия почти с той же силой, что и на вводимый наркотик, он решает возместить нехватку химического препарата сильной эмоциональной встряской. С этой целью во время завтрака он является в столовую — впервые за эти дни — и громко, так, чтобы слышали находящиеся там алтайцы, заявляет о своем намерении отобедать сегодня в этих стенах. Он отлично понимает, что алтайцы передадут эту весть Баварцу, а тот в свою очередь, возможно, попытается отравить Артиста. Баварец еще не потерял надежду дождаться Филимона и потому жизнь Артиста для него гроша ломаного не стоит. Словом, Мячиков провоцирует собственное убийство. Разумеется, он не может знать наверняка, что Баварец попытается его именно отравить, но в том-то и состоит талант Мячикова-преступника, что он великолепно прогнозирует любую ситуацию и в девяти случаях из десяти оказывается прав.

Мы знаем, что, к сожалению, его прогноз оправдался: была совершена попытка отравления, жертвой которой пал ни в чем не повинный человек. Уверен, в тот момент, когда Потапов корчился в предсмертных судорогах у ног Мячикова, тот в душе ликовал и с трудом сдерживал свою радость. Он упивался сознанием, что в убийстве Потапова есть доля и его участия… Итак, его цель достигнута: чужая смерть и удачно разрушенные козни врага на какое-то время заменяют ему пару ампул омнопона. Теперь два слова о технической стороне убийства. То, что Мячиков поменялся с Потаповым обедом, у меня не вызывало сомнения, но как он это сделал чуть ли не на глазах последнего, я никак не мог понять — пока эту загадку мне не помогла разрешить практикантка Катя.

— Практикантка Катя? — удивился я. — Та самая…

— Да-да, Максим, та самая чудесная девушка, которую ты имел удовольствие вырвать из лап Баварца. Помнишь ее визит к нам в номер? Я тебе еще сказал, что теперь точно знаю, как был убит Потапов и что это именно убийство, а не несчастный случай. Так вот, девушка сообщила мне одну деталь, которая стоила всех предыдущих свидетельских показаний, вместе взятых. Деталь, казалось бы, ничего не значущую, но это лишь на первый взгляд. Ты, возможно, обратил внимание, что столы в столовой дома отдыха легко вращаются? — Я кивнул. — Прекрасно. Но рисунка на столах наверняка не разглядел.

— А разве был еще и рисунок?

— Был, Максим, в том-то все и дело. К стыду своему должен признаться, что я его тоже не заметил. А вот девушка Катя, с присущим ее возрасту энтузиазму и естественной тягой к гармонии, не только заметила рисунок, но и развернула каждый стол соответственно рисунку. В тот день, убирая зал столовой после обеда, она заметила, что стол, за которым обедали Мячиков и Потапов, повернут на сто восемьдесят градусов.

— Значит, Мячиков развернул его! — воскликнул я.

— Вот именно. Предполагая, что его пища отравлена, Мячиков разворачивает стол ровно на пол-оборота в тот самый момент, когда Потапов отправляется за столовыми приборами. Поскольку же ассортимент столовой разнообразием, прямо скажем, не отличается, то Потапов подмены не замечает и спокойно принимается за трапезу. Представляешь, какую выдержку надо иметь, чтобы сидеть с человеком за одним столом и знать, что тот с минуты на минуту умрет!

— Мерзавец! — вырвалось у меня.

— И это еще слишком мягко сказано, — кивнул Щеглов. — Ладно, нравственный аспект этой проблемы оставим пока в стороне. — Он снова полистал записную книжку. — Сразу же после отравления Потапова Мячиков выдвигает свою версию случившегося, с которой, кстати, соглашаюсь и я. Он прекрасно проанализировал ситуацию и доказал, что имело место именно убийство, а не самоубийство или несчастный случай. Параллельно он обеспечивает себе алиби, которое строит на следующей аксиоме: человек, положивший яд в пищу, и есть убийца.

— А разве это не так? — спросил я.

— Так, да не совсем, — улыбнулся Щеглов. — Если принять эту аксиому за истину в последней инстанции, то алиби Мячикова, действительно, безупречно, но в том-то все и дело, что в данном случае аксиома не действует. Человек, положивший яд в пищу, без сомнения, убийца, но не единственный. Мячиков, знавший или хотя бы догадывавшийся о готовящемся отравлении и не предотвративший его, а наоборот, лично определивший жертву и подставивший ее вместо себя, является соучастником преступления. Более того, это преступление им же самим и спровоцировано.

— Ясно, — сказал я. — Знать бы об этом раньше, Потапов был бы жив.

Щеглов нахмурился.

— И не только Потапов, — произнес он глухо, — но и многие другие. К твоему сведению, на счету Артиста в общей сложности более десятка убийств, не считая других преступлений.

— Какой ужас! — воскликнул я и инстинктивно поежился. — Подумать только, и я считал его своим другом!

Щеглов развел руками.

— Он слишком умен для заурядного убийцы, и твое легковерие не должно смущать тебя. Не твоя вина, что ты доверился этому человеку, ведь доверчивость — сестра честности. Мошенник не верит никому лишь потому, что сам в любую минуту готов обмануть, обокрасть или отнять. Так что твоя позиция в этом деле делает тебе честь, Максим. В конце концов, уезжая по путевке, ты же не мог знать, что дом отдыха наводнен бандитами и убийцами, ведь так? — Я кивнул. — В таком случае перейдем к следующему вопросу — к вопросу о так называемом «жучке». Надеюсь, ты знаешь, что такое «жучок»?

— Разумеется. «Жучок» — это миниатюрное подслушивающее устройство, которое имеет достаточно широкое применение в разведке, контрразведке, промышленном шпионаже и так далее.

— Вот именно. Весь парадокс состоит в том, что один такой «жучок» был задействован и в нашем, чисто уголовном, деле. Пожалуй, это первый случай использования «жучка» подобным контингентом преступников в моей практике. Впрочем, имея дело с мафией, следует ожидать любых сюрпризов. Дело в том, что в нашем с тобой номере стоял один такой «жучок».

— Как?! — не поверил я своим ушам. — Неужели нас кто-то подслушивал?

— Ты попал в самую точку, Максим, нас именно подслушивали. Надеюсь, тебе не нужно объяснять, чьих рук это дело.

— Мячиков, — догадался я и боязливо оглянулся: мне и теперь казалось, что этот человек незримо присутствует и здесь, в этой уютной комнате капитана Щеглова, и в любом другом месте, куда бы не занесла меня судьба. Артист вызывал у меня панический, сверхъестественный ужас.

— Верно, — продолжал Щеглов, — Мячиков поставил «жучок» на следующий день после моего прибытия. Улучив удобный момент, он проникает в наш номер — а для такого специалиста проникнуть сквозь запертую дверь все равно что вообще ее не заметить — и крепит «жучок» за батареей. Признаюсь честно, у меня и в мыслях не было ничего подобного, «жучок» я обнаружил совершенно случайно. Когда брился, уронил крышку от бритвы за батарею, полез ее доставать, сунул руку — и наткнулся на сюрприз.

— И что же вы с ним сделали?

— Оставил на том же месте, — ответил Щеглов. — Я тогда еще не знал, чья это штуковина, но чья бы она ни была, я решил сыграть с владельцем «жучка» в одну игру. Игра простая: он слушает, я — говорю.

— Понял! — воскликнул я. — Вы говорите только то, что считаете нужным, он же все принимает за чистую монету.

— Правильно, Максим, я снабжал его той информацией, которая была мне выгодна.

— Почему же вы не открылись мне, Семен Кондратьевич? — спросил я, с горечью сознавая, что и на этот раз не удостоился доверия капитана Щеглова.

— По той же причине, что и в случае с просьбой Мячикова не открывать тебе тайны Хомякова. Пойми, Максим, Мячиков — артист, и артист отнюдь не плохой, и тягаться с ним в актерском мастерстве я бы тебе не посоветовал. Затей ты с ним игру, он бы тебя в два счета раскусил.

— Выходит, владелец «жучка» — все-таки Мячиков?

— Он самый. Правда, в тот день, когда убили Потапова, наверняка я этого не знал. Догадка пришла не сразу, но уже к вечеру я точно знал, кто владелец «жучка». Мячиков несколько раз выдал себя, упомянув в разговоре со мной о фактах, которые были известны только тебе и мне. А ухватившись за ниточку, я уже специально подбрасывал ему дезинформацию, подстраивал ловушки. Потому-то я и не был откровенен с тобой, Максим, ты уж прости меня, старика. Не мог я говорить всей правды, зная, что каждое мое слово фиксируется, но, учитывая профессионализм противника, я избегал и прямой лжи. Кстати, о ловушках. Помнишь историю с рацией? Так вот, эта история не что иное, как инсценировка.

— Инсценировка? — удивленно спросил я.

— Именно. Впервые о рации и о времени выхода в эфир я упомянул в присутствии Мячикова, надеясь, что он клюнет на эту приманку. И он клюнул. Это произошло как раз после убийства Потапова. Вспомни, мы только что вернулись из столовой — ты, я и Мячиков. Накануне обеда ты имел очень содержательную беседу с доктором Сотниковым — открылась масса неожиданных фактов. Мячиков же, понимая, что все эти события наверняка заставят меня связаться с руководством и просить высылки опергруппы, чего я, собственно, и не скрывал, улучает удобный момент, проникает в наш номер — это происходит между двумя и тремя часами пополудни, когда мы с тобой усмиряем людские страсти, вызванные смертью Потапова, — находит рацию и приводит ее в негодность. Я возвращаюсь в номер, как будто ни о чем не подозревая, пытаюсь выйти в эфир, замечаю некоторые неполадки в рации, но не придаю им значения. Мячиков все это великолепно слышит и наверняка торжествует. Торжествую и я, так как затея моя удалась. Чуть позже, когда бдительность Мячикова несколько притупляется, я на пару минут выскакиваю из номера в безлюдный холл и связываюсь с угрозыском по другой, исправной, рации, которую всегда ношу с собой.

— Вторая рация? — восхищенно произнес я. — Ловко!

— Вечером я снова пытаюсь выйти в эфир с помощью первой рации — и снова Мячиков слышит меня. На этот раз я «догадываюсь», что рация выведена из строя и что дело наверняка не обошлось без Артиста. Тогда-то я и заявляю о намерении идти за подкреплением пешком, через лес. Я постоянно держу Мячикова в напряжении, наступаю ему на пятки, «выкладываю» все новые и новые сведения, причем говорю исключительно правду, но, разумеется, не всю. Словом, я даю ему понять, что иду по верному следу, хотя и далек еще от истины. Поскольку же формально мы заключили соглашение о сотрудничестве и совместном ведении следствия, я повторяю ту же информацию и в личных беседах с ним. Все эти ухищрения необходимы для того, чтобы не вызвать у него и тени подозрения об истинном ходе расследования. Согласись, что лучше самому направлять ход мыслей преступника, чем быть в неведении относительно его намерений и источников информации.

Щеглов перевел дух, прошелся по комнате и замер у окна. А за окном стояла морозная февральская ночь, усыпанная светящимися точками далеких звезд вперемешку с желтыми квадратами людских жилищ. Падал легкий снежок.

— Теперь о зубах, — продолжал Щеглов. — Если третий день пребывания в «Лесном» Мячиков окончил с головной болью, то к вечеру четвертого дня у него разболелись зубы.

— Да, в тот вечер он, действительно, жаловался на зубы, — подтвердил я.

— Вот именно, жаловался. Только зубы здесь совершенно не причем. Виной всему все то же отсутствие наркотика, которое и явилось причиной болезненного состояния, как, впрочем, и в предыдущий вечер. Но, несмотря на плохое самочувствие, Мячиков не прекращает своей деятельности. Он подбрасывает тебе записку, якобы от Сотникова, и выманивает тебя на лестницу. Версия, которую я изложил в тот вечер, оказалась верной — ему нужно было перекрыть проход на четвертый этаж с двадцати двух ноль-ноль до двадцати трех ноль-ноль. Зачем? О, Мячиков разрабатывает великолепный план — план убийства! Я подозревал, что он что-то затевает, и тем не менее он оставил меня в дураках.

Но давай по порядку. Заявив Самсону о своем желании переселиться в другой номер, он тем самым провоцирует еще одно покушение на свою особу. Самсон сообщает новость Баварцу, а тот в свою очередь разрабатывает план захвата Артиста. И если днем от неугодного конкурента пытаются просто избавиться, все еще надеясь на появление Филимона, то к вечеру Баварец теряет последнюю надежду дождаться своего человека и потому приходит к мнению, что Артиста убирать никак нельзя, так как с его смертью оборвется единственная связь с Клиентом. И тогда Баварец решает брать Артиста живьем. Этому решению как нельзя более кстати способствует переезд Артиста в другой номер — ведь вдали от «сыскника» не только Артисту будет спокойнее, но и Баварцу представится возможность осуществить задуманное. Замысел Баварца заключается в следующем. Зная, что противник слишком опасен, решено захватить его во время сна, проникнув в его новое обиталище через окно. Человек, посланный на эту ответственную операцию, должен был спуститься по веревке с четвертого этажа на третий, проникнуть к Артисту в номер и обезвредить его, уже спящего, с помощью хлороформа. Если же Артист, не дай Бог, проснется, то эмиссару Баварца следует заявить, что он послан шефом для ведения переговоров и в знак принятия Баварцем условий Артиста передать ему одну ампулу омнопона. Мячиков наверняка тут же сделает инъекцию — и мгновенно заснет. Мне кажется, обычная осторожность на этот раз подвела бы его, жажда поскорее одурманить себя затмила бы здравый смысл. По крайней мере, Баварец, давая своему эмиссару аккуратно запаянную ампулу из-под омнопона с совершенно иным содержимым, рассчитывал именно на такой эффект. Дальнейшее же уже является делом техники. При обыске трупа, найденного мною под окнами дома отдыха, помимо пистолета я обнаружил пузырек с хлороформом и запаянную ампулу с какой-то жидкостью. Химический анализ содержимого ампулы показал, что она была заполнена сильнодействующим снотворным. Кстати, Мячиков проявил усиленный интерес к содержимому карманов убитого — ты должен помнить это. — Я кивнул. — Так вот, Мячиков не знал о намерениях Баварца относительно своей особы и по содержимому карманов убитого пытался это выяснить. Если бы я тогда сказал правду, он понял бы, что в планы Баварца убийство конкурента не входило, но я упомянул лишь о пистолете, ни словом не обмолвившись ни о хлороформе, ни об ампуле. Таким образом, Мячиков мог с полным основанием считать себя приговоренным к смерти вторично. Это что касается Баварца и его планов.

Теперь снова вернемся к нашему авантюристу. Направив тебе записку якобы от Сотникова и тем самым сделав из тебя сторожа, Мячиков с помощью веревочной лестницы, заблаговременно приспособленной им за окном своего номера, пробирается на четвертый этаж, откуда по пожарной лестнице — той самой, которой в ту же ночь воспользовались и мы с тобой, — спускается до второго этажа и проникает в коридор. В коридоре — ни души, и Мячиков беспрепятственно добирается до кабинета врача. Кабинет оказывается незапертым. Доктора Мячиков застает мертвецки пьяным, в совершенно невменяемом состоянии. На требования вошедшего Сотников никоим образом не реагирует. Мячиков же требует омнопон, именно за ним он и явился. Не удостоившись ответа, он приходит в ярость, накидывает бедному доктору петлю на шею и вешает его на решетке вентиляционной отдушины.

— Значит, и в этой смерти повинен Мячиков, — глухо произнес я, качая головой.

— Да, Максим, — в тон мне ответил Щеглов, — и эта смерть тоже на его совести. Перед нами самое настоящее убийство. То же подтверждает вскрытие: анализ крови Сотникова показал, что содержание алкоголя в ней превышает все разумные пределы; в таком состоянии он просто физически не мог подняться с кресла, не говоря уж о том, чтобы забраться под потолок. Впрочем, первые сомнения у меня зародились еще тогда, при первым осмотре места происшествия. По-моему, ты тоже тогда что-то заподозрил.

— Да, — кивнул я, — мне показалось странным, что под вентиляционной решеткой не оказалось ничего, на что самоубийца должен был бы встать, чтобы укрепить веревку и затем свести счеты с жизнью.

— Вот именно, — согласился Щеглов, — я тоже обратил внимание на эту деталь. Пожалуй, это главный просчет Мячикова в данном деле.

— Страшный человек, — покачал я головой в раздумье. — Меня аж дрожь пробирает, когда я вспоминаю, что жил с ним в одном номере.

— М-да, — протянул Щеглов, — человек с извращенной и изуродованной душой… Кстати, надо отдать ему должное — поднять тело молодого здорового мужчины на такую высоту не каждому под силу.

— Что же дальше? — спросил я. — Нашел он омнопон или его опять постигла неудача?

— Увы, поиски его успехом не увенчались. Он переворачивает вверх дном весь кабинет, но ничего не находит. В номер возвращается тем же путем. Всю эту операцию он успевает провернуть менее чем за час — с двадцати двух ноль-ноль до двадцати трех ноль-ноль — за тот самый час, когда ты дежуришь на лестнице. Тем временем Баварец ждет, когда ты покинешь лестничную площадку, чтобы послать своего человека наверх, на четвертый этаж. До поры до времени он не хочет вводить в игру неизвестное тебе лицо, а это неминуемо произошло бы, попытайся эмиссар Баварца пройти мимо тебя. Весь этот час за тобой следят, следят с пристрастием, с нетерпением. Самое же любопытное в этом деле то, что и ты, и я, и Баварец — все мы, порознь, не сговариваясь, действуем по сценарию Мячикова! Никогда себе не прощу этой ошибки… Мячиков же, вернувшись в номер, мечется и стонет, изнывая от отсутствия наркотика. Какое-то шестое чувство подсказывает мне, что в эту ночь должно что-то произойти, поэтому я с таким пристрастием прислушиваюсь ко всему, что происходит в мячиковском номере. Если встреча с Клиентом намечена именно на эту ночь, думаю я про себя, то Мячиков наверняка должен покинуть номер и ждать в более удобном для приема гостя месте. Памятуя о первых двух ночах, я жду, когда мячиковский магнитофон снова заработает, что должно будет означать его отсутствие. Я с нетерпением жду его храпа — но так и не дожидаюсь. Мячиков и на этот раз обводит меня вокруг пальца: он действительно включает магнитофон, но теперь вместо храпа у него записаны стоны, жалобы на здоровье, шаги, вздохи — словом, именно те звуки, которые наиболее уместны в данной ситуации. Мячиков дважды включает магнитофон — и дважды оставляет меня в дураках. В первый раз он ставит кассету в десять часов вечера, как раз накануне визита к доктору Сотникову. Вторично он ставит кассету в начале двенадцатого, когда отправляется в свое второе путешествие по дому отдыха. Одна сторона кассеты звучит сорок пять минут, поэтому ему необходимо уложиться в этот срок. Он снова поднимается на четвертый этаж по веревочной лестнице, проникает в помещение, расположенное как раз над тем номером, ключи от которого он взял у Самсона еще днем, вооружается ломиком от пожарного щита и прячется в шкафу возле окна. Он ждет своего убийцу… Да, чуть не забыл самое главное. За несколько часов до этого Мячиков уже побывал здесь и основательно приготовился для приема «гостя». Во-первых, он взламывает дверь ломиком, предварительно заперев ее, и запихивает пару спичек в замочную скважину. Тем самым он инсценирует взлом. Во-вторых, он тщательно подметает пол, как бы заметая следы преступления, и придвигает шкаф, лишенный задней стенки, вплотную к окну, причем под шкафом специально оставляет следы ботинок большого размера. Кстати, эти ботинки я обнаружил в его тайнике. В-третьих, он снимает с другого пожарного щита такой же ломик, оставляет на нем следы пальцев, которые должны навести на мысль о Старостине — ведь именно у него не хватает пальца на правой руке, — и вешает его на первый щит, тот, что у самой двери. И, наконец, в-четвертых, он готовит короткое замыкание. Дело в том, что у самого окна, как раз за шкафом, за которым Мячикову предстоит спрятаться, расположена розетка электросети. Имея при себе какой-нибудь металлический предмет вроде небольшого куска провода или шпильки, он в любую минуту может устроить замыкание в сети. Зачем ему это нужно, я расскажу чуть позже. Тогда же он спускается на третий этаж, проникает в свой «новый» номер, зажигает там свет, покидает его и запирает на ключ.

Итак, подготовив все необходимое для осуществления своего плана, в начале двенадцатого Мячиков включает магнитофон, пробирается на четвертый этаж и прячется в шкафу. Одновременно ты покидаешь свой пост на лестничной клетке. Узнав, что лестница свободна, эмиссар Баварца поднимается на четвертый этаж, в то самое помещение, где скрывается Мячиков, распахивает окно и сверху наблюдает за номером, в котором, как он считает, находится его будущая жертва. Выждав минут пять, Мячиков незаметно для вошедшего устраивает короткое замыкание, сунув шпильку или кусок провода в розетку. Верхние два этажа обесточиваются, свет (там, где он горел) гаснет, но посланец Баварца, в этот момент наблюдающий за окном этажом ниже, полагает, что это Артист выключил свет в своем номере и собирается отходить ко сну. Внимание его полностью сосредоточено на этом окне, поэтому он не видит, как одновременно гаснет свет и в соседних номерах. Около получаса он ждет, тщательно прислушиваясь к звукам внизу. Но на третьем этаже все тихо, сквозь едва приоткрытое окно в номере Артиста не доносится ни шороха. Значит, решает он, Артист спит и пора приниматься за дело. Привязав к батарее веревку, он бросает ее за окно и начинает спускаться вниз. И в тот самый момент, когда голова его вот-вот готова скрыться за краем подоконника, из своего укрытия выходит Мячиков и точно рассчитанным ударом бьет противника ломиком по голове. Смерть наступает мгновенно — чувствуется профессионализм опытного убийцы. Тело падает на лед и остается лежать там до следующего дня. Вслед за телом Мячиков бросает в окно нож — тот самый нож, которым он убил Мартынова. Затем он вновь возвращается в свой номер, но к его приходу кассета уже кончилась, и какое-то время в номере царит тишина. Вот тогда-то меня и озаряет мысль, что Мячиков меня ловко обманул и что трюк с магнитофоном он все-таки провернул. Я мчусь к нему, надеясь застать номер пустым, но Мячиков к тому времени успевает вернуться. В номер он меня не впускает, ссылаясь на поздний час и плохое самочувствие, но я все же замечаю раскрытое окно у него за спиной. Значит, он вернулся буквально перед моим приходом. Тогда я еще не знал всей правды о его вечерних похождениях, вылившихся в два убийства, и считал их не чем иным, как попыткой встретить Клиента, которого Мячиков с нетерпением ждет и который в конце концов прибывает, но значительно позже. Честно говоря, у меня и в мыслях тогда не было, что Мячиков готовит столь страшные злодеяния, я действовал наобум, пытаясь поймать его на чем-нибудь, но на чем — и сам толком не знал. Хуже нет, когда работаешь вслепую… А на следующий день, при осмотре места происшествия на четвертом этаже, Мячиков очень ловко «находит» улики, изобличающие Старостина, и даже предлагает свою версию случившегося… Я тебя не утомил, Максим?

— Нет-нет, что вы, Семен Кондратьевич! — воскликнул я. — Продолжайте, я вас очень внимательно слушаю.

— Собственно говоря, мой рассказ уже подходит к концу, осталось буквально несколько штрихов. — Щеглов прошелся по комнате и сел напротив меня. — Как только я покинул дом отдыха, Мячиков подбрасывает тебе второе письмо. Вернее, письмо адресовано мне, этим письмом он намеревается выманить меня на четвертый этаж, чтобы там свести со мной счеты. Словом, он замышляет еще одно убийство, и на этот раз в жертвы предназначает меня. Ему во что бы то ни стало нужно удержать меня в «Лесном», и лучшего способа сделать это он не видит. Но Мячиков опоздал — к моменту получения записки меня в «Лесном» уже нет.

— Как! — не поверил я своим ушам. — Неужели этот тип осмелился бы поднять на вас руку?

— Этот тип способен на все, и такую незначительную помеху, как твой покорный слуга, он смел бы не задумываясь.

— Вот подлец! — в сердцах произнес я. — Знал бы я тогда…

— Оно и к лучшему, что ты ни о чем не догадывался, — возразил Щеглов. — Иначе бы натворил таких дел, что и за год не разгрести. — Я насупился, но ничего не ответил. — Итак, вместо меня на встречу пошел ты, — продолжал Щеглов, — но Мячиков, слава Богу, в назначенное место не явился. Почему? Да потому, что ему был нужен исключительно я.

Внезапно в голову пришла одна мысль.

— Кстати, — спросил я, — где Мячиков взял подслушивающее устройство, или, как вы его называете, «жучок»? Насколько я понимаю, в магазинах он не продается.

— Ты правильно понимаешь, Максим, — улыбнулся Щеглов. — И «жучок», и оружие, и еще многое другое Мячиков доставал через Клиента. Тем же путем он однажды получил и взрывное устройство.

— Взрывное устройство?

— Именно. Помнишь взрыв в мячиковском номере, когда туда ворвались бандиты Баварца? — Разумеется, я помнил. — Так вот, наш актер предусмотрительно заминировал вход в свой номер и… ну, остальное ты знаешь. Рвануло так, что бандиты долго не могли очухаться.

— Где же он все это время скрывался? — спросил я. — Ведь его с пристрастием искали и люди Баварца, и сотрудники милиции.

— О, Мячиков действительно проявил чудеса неуловимости. Если же учесть, что он прекрасно ориентировался в здании, имел великолепные отмычки от всех замков, в случае необходимости пользовался пустыми шкафами, где можно было спрятаться и переждать, тайными переходами между помещениями и различными хитроумными приспособлениями, то от чудес не останется и следа.

— Еще один вопрос, Семен Кондратьевич. Захват Мячикова был специально подстроен вами?

— Разумеется. В тот день я привел тебя в номер именно для того, чтобы сообщить о найденной мною упаковке омнопона. Тем самым я рассчитывал выманить Мячикова из его логова, отлично зная, что «жучок» тотчас же передаст ему нужную мне информацию. Так оно и случилось. Мячиков клюнул на приманку — и оказался в западне.

— Можно еще один нескромный вопрос?

— О чем речь!

— Вы только что изложили события с такими подробностями, что у меня невольно возникает вопрос: откуда вся эта информация? Неужели Мячиков?..

— Представь себе, да. И хотя наши сотрудники за эти десять дней перерыли тонны архивных документов, допросили десятки свидетелей, основным источником информации, как это ни странно, послужил Мячиков. Он охотно рассказал все, что знал, порой даже предвосхищая вопросы, и с особым смаком останавливался на совершенных им убийствах. Похоже, в кабинете следователя он чувствует себя ничуть не хуже, чем на сцене, и продолжает играть свою роль до конца. Другой в подобной ситуации всячески отпирался бы, этот же «по секрету» сообщает такие подробности, что у меня волосы дыбом становятся. Впрочем, он отлично понимает, что ему больше нечего терять, кроме собственной жизни. Надеюсь, он получит сполна.

В комнате воцарилось молчание, только мерно тикали настенные часы.

…В тот вечер мне пришлось ловить такси, так как наш разговор с Щегловым затянулся далеко за полночь и на метро я уже не успел. Щеглов проводил меня до ближайшего перекрестка. Снег похрустывал под ногами, в свете уличных фонарей нестерпимо сверкала мягкая снежная пыль, заполняя собой все видимое пространство. Вернувшись в свою холостяцкую квартиру, я так и не сомкнул глаз до самого утра — впечатления минувшего дня ежеминутно рождали в сознании образ профессионального убийцы с мягкой, обворожительной улыбкой на приветливом луноподобном лице. Меркулов… Мячиков… Артист… Оборотень. Сколько же еще грязи на нашей земле!

ЭПИЛОГ

Когда рукопись была готова, я отвез ее — не без страха, признаюсь, — Щеглову. В целом Щеглов рукопись одобрил, хотя и назвал меня дилетантом и фантазером, чем несколько смутил, а также посоветовал мне, раз уж я превратил серьезное дело в роман, закончить его по классическому образцу, то есть свадьбой. Что я и не замедлил сделать.

Нет, это была не свадьба — это было венчание. Венчались Лида и Сергей, и венчал их самолично Фома в одной из московских церквей. Признаюсь честно — на подобном торжестве я присутствовал впервые. Думаю, что и Щеглов, приглашенный в церковь в качестве почетного гостя, не часто бывал на таких церемониях. Короче, праздник удался на славу.

Но это уже совсем другая история.

Июнь — декабрь 1990 г.

Москва

Оглавление

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

  1.

  2.

  3.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.

  9.

  10.

  11.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.

  9.

  10.

  11.

  12.

  13.

  14.

  15.

  16.

ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ

  1.

  2.

ЭПИЛОГ